Петр Поляков СИНЕЕ БЕЗМОЛВИЕ
1
В эту ночь последние войска, оборонявшие Севастополь, были сосредоточены на основном приморском аэродроме. Небо над аэродромом резали трассирующие снаряды и пули, а на земле почти непрерывно рвались снаряды и мины.
И все-таки аэродром жил: транспортные самолеты на бреющем полете неожиданно появлялись из ночной мглы и садились на изуродованную летную площадку, чтобы через несколько минут вновь подняться в воздух. И после каждого их рейса все меньше и меньше оставалось людей на аэродроме.
Еще несколько рейсов, и в самолеты сели хозяева аэродрома. В это время к старшине Василию Булатову подошел старший инженер.
— Вы, товарищ Булатов, остаетесь здесь, — прокричал он.
Булатов привычно ответил «есть!» и козырнул.
Ответил и вдруг почувствовал, что тоскливо, пусто стало на душе. Остаться здесь, в этом аду? Ведь еще пять минут назад он радовался, что скоро вырвется отсюда, что скоро отдохнет впервые за последние месяцы… Но что ж, служба остается службой: приказ должен быть выполнен.
Булатов глубоко вздохнул и еще раз сказал теперь уже спокойным, полным решимости голосом:
— Есть остаться здесь.
Инженер кивнул головой, словно он не ожидал иного ответа, и продолжал:
— Уничтожьте здесь все: ничего не должно попасть в руки врага… Оставляем вам полуторку и двух матросов. Вы — старший. Володин был раньше назначен, да убило его сейчас… Все ясно?
— Так точно.
— К часу ночи все должно быть уничтожено. Полуторку вам оставляем, чтобы быстрей управиться… Потом идите к бухточке, что возле Плавучей батареи. Там вас будет ждать катер.
Инженер замолчал.
— Выполним, — начал Булатов и не закончил: инженер неожиданно обнял его, привлек к себе и поцеловал.
А еще через минуту последний самолет тяжело тронулся с места, побежал между ярких вспышек рвущихся снарядов, оторвался от земли и исчез в ночной мгле.
Все. Теперь здесь только они, три советских моряка.
Стих вдали гул моторов и сразу стали слышны и разрывы снарядов, и треск автоматных очередей: враг подходил к аэродрому. Только маленькие, разрозненные группы защитников города сдерживали его. Нельзя терять ни минуты.
Булатов оглянулся. У него за спиной стояли два матроса и ждали его приказаний. Стояли спокойно, словно не гремели рядом выстрелы. Булатов знал обоих: последние месяцы они служили в одной эскадрилье. Высокий и чуть сутулый — одессит Карпуша Казатини, весельчак и затейник. Такой же высокий, но неимоверно широкий в плечах — Евгений Платонов. О нем Булатов знал лишь то, что он окончил консерваторию.
— Кто может управлять полуторкой? — спросил Булатов.
Казатини молча шагнул вперед.
— Садись за штурвал.
Сиротливо стоявшая полуторка встретила матросов тоскливым взглядом мутных фар. Казатини нажал стартер, и ожила израненная машина, понеслась, подскакивая на выбоинах, к складам боезапаса, потом к командному пункту, бензохранилищу. И стоило ей отойти от того места, где она стояла недавно, как сзади раздавался грохот взрыва или взлетало к черному небу яркое пламя. Рвутся бомбы, горят бензин и спирт.
— А ведь все это труд советских людей… Недоедали, недосыпали: трудились, — тихо говорит Платонов.
— Не фашистам же оставлять, — зло огрызается Казатини.
— Только это и оправдывает, — вздыхает Платонов.
— У меня к тебе только одна просьба. Выполни ее, пожалуйста! — говорит Казатини и смотрит в глаза Платонову.
— Ну, говори…
— Не скули!.. Ты бы посмотрел, что фашисты с моей Одессой сделали!
Булатов, который сгорбившись сидел на подножке автомашины, вдруг поднялся и сказал устало:
— Хватит вам… Пора на катер.
— Минуточку, старшина! — ответил Казатини. — А как быть с продовольствием? Ни один одесский рыбак не выйдет в море, пока не запасется продовольствием и водой. Сам понимаешь — в море ни столовых, ни ларьков…
Набили продуктами две парашютных сумки, столкнули с обрыва полуторку, еще раз посмотрели на разрушенный, пылающий аэродром и пошли к морю. Шли молча, прислушиваясь к то стихающей, то разрастающейся перестрелке.
Вот и бухточка. Она, казалось, пылала: снаряд попал в цистерну, и бензин огненной рекой скатился с берега, покрыл поверхность моря.
— Стой, кто идет? — раздалось из темноты.
От неожиданности Булатов и Платонов остановились. Только Казатини не растерялся, вышел вперед и крикнул в ночь:
— Не видишь? А ну, подойди поближе! Я тебе глаза раскрою!
Из-за развалин трансформаторной будки вышел низкорослый, коренастый матрос. Бушлат его был расстегнут, бескозырка надвинута на лоб. Матрос смотрел пытливо, настороженно, сжимая руками автомат.
— Володин? — спросил матрос.
— Убит он. Я вместо него, — ответил Булатов и подошел к матросу.
Матрос внимательно посмотрел на старшину, на его товарищей, вздохнул и закинул автомат за спину.
— А ты с катера? — спросил Булатов.
Матрос кивнул головой и полез в карман за кисетом.
— Потом покурим, веди на катер, — нетерпеливо сказал Булатов.
Матрос медленно свернул цигарку, послюнявил ее и сказал, прикурив от зажигалки:
— Нету катера… Только вышел вас встречать, прямое попадание…
Булатов машинально сел на груду камней. Теперь некуда торопиться: сзади фашисты, а впереди — необъятное Черное море… Выход только один — драться здесь…
— Тебя как звать? — спросил Булатов у матроса.
— Тринько, Федор.
— Специальность?
— Моторист.
— А ты, Федя, поподробнее! Когда бабушка замуж вышла? Кем был дедушка? Какую он трубку курил? Нашему старшине перед смертью это знать крайне необходимо! — зло сказал Казатини и безобразно выругался.
— Замолчите, Казатини! — повысил голос Булатов.
— Хватит, Вася! Отвоевались!.. Сделаем стратегическую паузу и дадим мозгам отдых. Ведь на том свете архангелы тоже с анкеты начнут! — одним дыханием выпалил Казатини, сорвал с груди автомат, небрежно положил его на землю около своих ног и начал отвинчивать крышку от фляги со спиртом.
Старшина растерялся: что делать? Если не обращать внимания на Карпа, то это уже развал дисциплины. А без нее они только четыре случайных человека.
— Положите флягу, — глухим голосом сказал Булатов.
— Выпью, тогда и положу, — беспечно ответил Казатини.
И тут Булатов не выдержал: приподнялся и ударил. Горько было Булатову, что оставляют они Севастополь, что сами разрушили свой аэродром. Обидно было старшине, что так глупо погиб катер, и теперь они — здоровые, сильные — попадутся в руки врага. И все свои чувства он вложил в этот удар. Казатини рухнул на землю.
Рядом лязгнул затвор автомата. Булатов оглянулся и увидел, как Тринько навел автомат на Казатини.
— Не смей, — крикнул в это время Платонов и вырвал автомат из рук Тринько.
— Нечего с предателем возиться, — процедил сквозь зубы Тринько, с ненавистью глядя на поднимающегося Казатини.
— Спокойнее, Тринько, спокойнее, — сказал Булатов и уже Платонову: — Отдай автомат. А ты, Казатини, запомни: повторится — сам пристрелю.
— Ладно, учту… И кого хотели напугать? Одессита!.. Тоже мне, нашли предателя, — ворчал Казатини, закрывая флягу.
И опять все сидели молча. Что же делать, что?
— Я предлагаю водой пробраться в Балаклаву, — наконец сказал Платонов.
— Водой, а сам плаваешь, как утюг!? — усмехнулся Казатини.
— Замолчи, Карп! — прикрикнул рассердившийся Платонов.
— Молчу, Женя, молчу. Высказывайся до конца.
План Платонова сводился к тому, что все они одевают спасательные пояса, уплывают в море и там, вдали от берегов, пробираются к Балаклаве. Потом — в партизанский отряд.
Только замолчал Платонов, как Тринько сказал:
— А я предлагаю на шлюпке в море идти… У маяка стоит полузатопленная.
— Ну и человек ты, Федор! — воскликнул Казатини. — Чем с автоматом на меня бросаться, доложил бы сразу!
Быстро спустились к морю. Скоро нашли и шлюпку — четверку. Она оказалась исправной. Только правый борт чуть пропускал воду. Нашлись и весла.
Воду выкачали, и вот уже шлюпка, рассекая носом волны, ходко удаляется от берега.
2
Рассвет пришел неожиданно: темное небо как-то вдруг побелело, и синеватая мгла стала прозрачной. А еще через несколько минут небо на востоке покрылось розоватыми пятнами. С каждой минутой их становилось все больше. Вот и само солнце поднялось над горами, разбросало свои лучи по поверхности моря.
Хотя моряки и гребли не переставая, шлюпка ушла от берега не далеко. Моряки видели и дымящиеся развалины города, и ползающие по его улицам машины.
Еще дружнее налегли на весла.
Вдруг утреннюю тишину разорвал свист приближающегося снаряда. Немного погодя за кормой шлюпки взметнулся первый белый столб воды. Осколки пронеслись над головой.
— По одиночной шлюпке бьют, черти! — не то возмутился, не то удивился Платонов.
— Навались! — прикрикнул на него Казатини.
И снова мерно вздымаются весла.
Немецкая пушка замолчала так же внезапно, как и открыла огонь. В наступившей тишине отчетливо слышны скрип уключин и тяжелое дыхание гребцов.
Так прошел еще час. Город был уже еле виден. Булатов еще раз посмотрел на тонущую в голубоватой дымке землю и сказал, расправляя плечи:
— Казатини, готовь завтрак.
На деревянных решетках — рыбинах, которыми было устлано дно шлюпки, Карп разложил белую простыню, выложил на нее содержимое одной из парашютных сумок. Только тут все почувствовали, что зверски хотят есть.
— А за это я по физиономии не получу? — хитро усмехаясь, спросил Казатини, доставая из глубины сумки две поллитровки водки.
— По сто грамм, — сухо сказал Булатов.
— Вася, не будем мелочными. По сто грамм это же всего четыреста, а в бутылке пятьсот, — взмолился Казатини.
Булатов спорить не стал.
То ли от того, что враг больше не беспокоил, то ли от выпитой водки, все оживились. Моряки теперь уже находили смешное и в своем поведении на берегу, и в страхе перед снарядом какой-то пушки.
И вдруг утреннюю тишину разорвал знакомый и зловещий прерывистый гул. Он приближался, становился все сильнее и отчетливее. К шлюпке шли два «Юнкерса». Это их моторы словно выговаривали: «Ве-зу… Ве-зу…».
— Дадут прикурить, — заряжая автомат, заметил Тринько.
— Нужен ты им со своей паршивой шлюпкой, — возразил Казатини.
Но «Юнкерсы» не сворачивают, они идут курсом на шлюпку.
— Одеть спасательные пояса! — командует Булатов.
Самолеты уже над шлюпкой. Ведущий неуклюже сваливается на левое крыло и пикирует. Бомбы с визгом и воем падают вокруг маленького беззащитного суденышка. Второй самолет пикирует вслед за первым. Вокруг шлюпки встают белые, шумящие фонтаны.
— Какое свинство! — возмущается всегда серьезный и молчаливый Платонов. — Бомбить беззащитную шлюпку в открытом море!..
— Никак уходят, — замечает Казатини.
Но вражеские самолеты и не собираются уходить: они разворачиваются для второго захода. И снова раздирающий уши вой бомб, треск пулеметных очередей.
Взрывная волна подбросила шлюпку и она перевернулась. Моряки оказались в воде. Рядом с ними плавали бескозырки, весла и деревянный ковшик, которым обычно откачивают воду из шлюпки.
А самолеты опять идут. Вот-вот хлестнут по воде злые пулеметные очереди.
— Как только откроют огонь — делай вид, будто тонешь и ныряй под шлюпку! — кричит Булатов.
Злобно зашлепали пули по воде, и тотчас матросы, один за другим, погрузились в волны.
Под перевернутой шлюпкой заленоватый полумрак. Булатов посмотрел на товарищей. У них лица серьезные, бледные. В глазах — ожидание. На лбу Тринько — полоска крови.
Поняв немой вопрос старшины, он вытирает ее рукой и небрежно говорит:
— О борт шлюпки ударился…
Скоро стих вдали шум моторов, и матросы покинули свое убежище.
Кругом зеркальная гладь моря, над головой — палящее солнце, рядом — перевернутая шлюпка. Пологие волны лениво покачивают ее.
И опять, как тогда на берегу, встал вопрос: что делать?
В этот момент Казатини и поплыл к чуть заметной на горизонте полоске берега. Товарищи недоумевающе смотрели на его темнеющую среди волн голову. Вот Казатини остановился, помахал рукой и крикнул:
— Счастливо оставаться!
Как жалел сейчас Булатов, что не застрелил его тогда, на берегу…
Казатини переворачивается и плывет к шлюпке.
— Разреши, Вася, я его кокну, — говорит обычно спокойный и даже флегматичный Платонов.
Казатини уже рядом, кладет руку на дно шлюпки.
— Зачем вернулся? — спрашивает Булатов, пододвигаясь ближе к матросу.
— Ладно, Вася. С этой минуты мы в расчете за зуботычину и предателя… Плохо вы знаете Карпа… Ладно уж… Извините. Люблю шутить, — говорит Казатини и виновато улыбается.
— Нашел, черт, время для шуток, — ворчит Булатов, но в голосе его ласка.
— Вот что, Карп, этот фокус твой будем считать последним. Понял? — говорит Платонов и грозит увесистым кулаком.
— Ничего, Женя, злее будем.
Немного помолчали и Платонов сказал:
— Давайте, поплывем к Балаклаве.
— К фашистам? Бросить шлюпку? — вскипел Казатини.
— Что от шлюпки толку?
— Перевернем ее, выкачаем воду, и дальше! — не сдавался Казатини. — А ну, подходи под этот борт!
Шлюпку перевернули. Ее борта были вровень с водой и волны спокойно перекатывались через нее. Но черные глаза Казатини радостно сверкали. Он распоряжался, командовал и никто не пытался ослушаться его.
Откачивали воду фуражками, ковшиком и просто ладонями.
Наконец, шлюпка чуть приподнялась. Тогда в нее осторожно забрался самый легкий — Тринько. Теперь дело пошло быстрее.
В три часа, когда раскаленное солнце стояло почти над головой, залезли в шлюпку и остальные. Все очень устали, продукты затонули, хотелось пить, но на лицах матросов радость: можно плыть к родным берегам!
— Куда идем, старшина? — спросил Платонов, вставляя весло в уключину.
— В свой полк, — властно сказал Булатов и махнул рукой на восток.
— Ни корки хлеба, ни воды…
— Разговорчики! — прикрикнул Булатов.
И опять мерно вздымаются весла, и опять волны неохотно расступаются перед шлюпкой.
Пить… Хотя бы глоток воды… Но весь запас воды — одна фляга. Одна фляга на четверых… А сколько дней еще придется плыть?
Булатов смотрит на солнце, окунувшее край своего диска в море, и говорит:
— Есть предложение, товарищи: разговоры о воде и пище считать преступными.
Остальные молча соглашаются.
Оранжевые лучи угасающей зари скользят по голубоватой глади.
Булатов управляет шлюпкой. Шлюпка, плавно покачиваясь, то проваливается между волн, то карабкается на очередной водяной холм. Порой Булатову кажется, что еще мгновение, и волна перехлестнет через борт, затопит маленькое суденышко.
Булатов взволнован красотой ночи, ему хочется поговорить, и он просит:
— Ты бы, Женя, рассказал нам о себе… Как артистом стал.
— Длинная история, — неохотно отвечает Платонов.
— Не ломайся, Женька, — говорит Казатини.
— Отец у меня артист… Ну и меня увлек на этот путь… Окончил я консерваторию, три года пел в театре, а потом война… Давайте, я вам лучше спою.
Платонов слегка откашлялся и тихо запел арию князя Игоря. Сперва тихие, словно издалека доносящиеся звуки, с каждой минутой становились все громче, мощнее, казалось, наполняли дремлющее море страстной тоской.
Булатов почувствовал, как спазмы сдавили его горло. Он опустил голову и уже не мог сдержать своих слез.
А на корме бледный как мрамор стоял Платонов. Его горящие глаза были устремлены вдаль и, казалось, он видел все, о чем пел. У его ног, сжав руки коленями, сидел Казатини, непривычно неподвижный и молчаливый.
Бесшумно скользит шлюпка. Вода, падая с весел, кажется алмазной пылью.
Серебристая лента, сверкая фосфорическим блеском, стелется за кормой, постепенно становясь все уже, и теряется среди моря.
Долго еще пел Платонов, долго, еще его голос метался над волнами. Но вот замолчал певец.
— Как в театре, — восторженно говорит Тринько.
— Консерватория! — многозначительно поясняет Казатини.
Переговариваются тихо, как будто боятся спугнуть мирную тишину. Наконец, все умолкают. Раздается лишь ритмичный стук уключин.
— Товарищи, спать, — хрипловатым баском приказывает старшина.
Платонов и Казатини послушно ложатся на дно шлюпки.
Булатов и Тринько гребут. Для них — три часа молчаливой вахты. И опять тревожные мысли наваливаются на Булатова. Он думает о том, правильно ли взят курс? Сколько времени выдержат люди без пищи и воды? Не налетит ли шторм?
Особенно волновал его Платонов. Булатов понимал, что этот человек, полный, с седеющими висками и не по годам морщинистым лицом, физически слабее всех. Он уже и сейчас чаще других просил пить.
3
Утро. Ослепительный диск солнца лениво поднялся из воды. Куда не кинь взор — не за что уцепиться глазу. Только по бирюзовому куполу неба лениво плывут белоснежные шапки причудливых облаков.
А есть чертовски хочется…
— Твое призвание, Женя, петь в ресторане. Ты способен нагнать такую тоску, что любой святоша надрызгается. На что уж наш старшина железный человек, да и тот рыдал как на похоронах своей бабушки, — шутил Казатини.
— Брось врать, — смущенно улыбаясь, бросил Булатов.
— Я и сам ревел как белуга, — продолжал Казатини. — Я плакал… Эх, да что вспоминать!
— Парашютную сумку оплакивал, — сказал Тринько, протирая заспанные глаза.
— Люблю догадливых! Ведь там оставалось четыре поллитровки московской, колбаса, сыр…
— А уговор? — напомнил Булатов.
— Молчу, Вася, молчу…
Казатини разделся и бросился в воду.
— Немедленно вылезай из воды! — строго сказал Булатов. — Самовольничать не разрешено.
— Вася, не понимаю, что за тон? Может быть шагистикой подзаймемся? — ехидничал Казатини, стоя на корме и слегка поеживаясь от утренней свежести.
— Прекратите разговоры! — повысил голос Булатов. — Мы на военной шлюпке и дисциплина у нас…
— Опять, Вася, ударить хочешь? Бей. Я для пользы дела стерплю.
— Ну и свинья же ты, Карпуша! — брезгливо морщась, процедил сквозь зубы Платонов.
— А ты, актеришка, помалкивай!
— Если ты скажешь еще хоть слово, я…
— Заплачешь?
Платонов вскочил с банки, схватил Казатини и приподнял его над бортом.
— Отставить, Платонов, — хриплым голосом крикнул старшина.
— Есть, — ответил Платонов, грузно опустился на банку и взялся за весло.
Воцарилась неловкая тишина. Все сидели, опустив головы, стыдясь смотреть друг другу в глаза.
— Дальше так продолжаться не может, — начал Булатов. — Вы не хуже меня понимаете…
— Разрешите, товарищ старшина? — перебил его Тринько. — Я предлагаю немедленно обсудить поведение комсомольца Казатини на комсомольском собрании…
Тринько открыл первое комсомольское собрание. Товарищи высказали Казатини все, что о нем думали, а Тринько предложил: «Исключить из комсомола, как дезорганизатора».
Молча, потупив глаза, выслушал все Казатини. Когда товарищи высказались, он неожиданно робко спросил Тринько:
— Можно мне сказать?
Тот кивнул головой:
— Я и сам не знаю, почему у меня все так по-дурацки получается… Если вы меня оставите в комсомоле, даю честное комсомольское — подобного больше не повторится. Вот вы все меня ругаете, упрекаете, а что у меня на сердце, знаете? Знаете, почему я такой дерганый?
Дрожащим от волнения голосом рассказывал Казатини о своей невеселой жизни, и они узнали, что уже семнадцати лет Карп стал главой семьи в пять человек: мать умерла, а отец спился и бросил детей. Не растерялся, не согнулся Карпуша: он работал грузчиком в порту, на свою небольшую заработную плату одевал, кормил и учил братьев и сестренку. И сам учился в вечерней школе.
— Только собрался поступить в судостроительный институт — война, — закончил Казатини и замолчал.
— Что с детьми стало? — тихо спросил Булатов. — Где они сейчас?
— Два старших воюют… А Юрка и Наташка там, в Одессе…
Помолчали немного, переглянулись, потом Тринько сказал:
— Итак, товарищи комсомольцы, за нарушение воинской дисциплины, комсомольцу Казатини объявлен строгий выговор с предупреждением. Собрание считаю закрытым.
На безоблачном небе будто замерло палящее солнце. Море искрится миллионами солнечных зайчиков, словно насмехается над моряками, которые изнывают от жары и жажды. Вокруг шлюпки резвятся беззаботные дельфины. Их черные спины мелькают у самых бортов.
Пить… Хотя бы стакан воды!
Во фляге осталось уже совсем немного…
Купание освежало не надолго, после него сильнее чувствовались усталость и голод. Решили не купаться.
Очередные гребцы, тупо глядя на дно шлюпки, медленно вздымают отяжелевшие весла. Отдыхающие — с надеждой всматриваются в горизонт. Но горизонт чист. Над головой раскаленное солнце.
Как хочется пить…
С вечерней прохладой увеличивались муки голода. Они стали так сильны, что заглушили даже жажду. Но нет ничего на шлюпке.
Решили размочить в воде кожаные ремни, ботинки.
Ночь нависла над морем. Темный, словно бархатный, купол неба усыпан серебристыми звездочками. Они равнодушно смотрят на шлюпку, затерявшуюся среди моря.
4
К утру кожа нисколько не стала мягче и по-прежнему не поддавалась зубам. Тогда ее мелко нарезали и залили остатками воды. Эту кожаную кашу и съели на завтрак.
Бесконечно долго тянулся жаркий день. Все вокруг казалось мертвым. Даже мелкая рыбешка перестала плескаться. В глазах рябило от ослепительного блеска зеркальной воды.
Булатов дремал, прикрывшись мокрой рубашкой. На веслах сидели Платонов и Казатини.
— Не могу… Не могу… — шептал Платонов, с трудом подымая весло.
Минутная пауза и снова:
— Не могу… Напьюсь…
— Не дури! — прикрикнул Казатини.
Но Платонов уже положил весло и черпал ладонями воду. Он пил долго и жадно.
Наступила еще одна ночь. Она уже не пугала своим безмолвным мраком, не радовала сверкающей нарядностью. Матросы будто не замечали ее.
Притупилось и острое ощущение голода. Только щемящая и тупая боль в животе напоминала о пище. У Платонова появилась резь в желудке, началась рвота. За эти часы он так ослабел, что еле отсидел на веслах свой час, а потом в полном изнеможении упал на дно шлюпки. Не помогли ему и те последние капли пресной воды, которые отдали товарищи.
Перед рассветом подул легкий западный ветерок. Он крепчал с каждым часом. На небе появились облака. Их становилось все больше, и вот уже небо, словно отяжелев, опустилось, прижалось к воде. Море стало серым. По нему заходили волны с небольшими белыми гребнями.
Ветер был попутным, и моряки, сшив из бушлатов и форменок парус, подняли его на весле, как на мачте. Шлюпка заметно увеличила скорость. Вода, весело шурша, бежала вдоль бортов шлюпки, изредка обдавая моряков солеными брызгами.
Все были рады: прохладно и можно не грести.
Только Платонову стало еще хуже. Он, измученный болезнью, почти не подымался со дна шлюпки.
5
Четвертые сутки в открытом море. Ветер стих, разошлись тучи, и опять солнце неистовствует. Голода уже не чувствуется, но пить хочется страшно. О воде мечтают, как о счастье, нет-нет да и заговорят о ней.
— И до чего у нас в Большой Сосновке вкусная вода, — хрипит Булатов и, полный воспоминаний, блаженно щурит глаза.
— А у нас ключевая, — шепчет Платонов запекшимися губами.
— Наплевать и забыть ту и другую! — заявляет Казатини. — Нет воды вкуснее той, которую рыбаки в море находят. У нас в Одессе несколько раз бывало, что находили моряки в море бочонок с водой, анкерок по-нашему… Вот уж там вода, так вода…
— Уговор забыли? — спрашивает Тринько.
— Да, был уговор не говорить ни о еде, ни о воде.
Идет маленькая шлюпка по морю. В ней четыре человека изнывающих от жажды и голода.
— Рыбы-то кругом сколько… Удочку бы мне, — мечтательно говорит Казатини.
— У меня есть, — отвечает Тринько и достает из кармана моток лески и крючок.
Казатини выхватывает это богатство из рук Тринько, осматривает, ощупывает, потом нацепляет на крючок кусочек размоченной кожи и закидывает удочку.
Все взоры теперь прикованы к поплавку, покачивающемуся на волнах. Время тянется мучительно медленно.
— Не нравится рыбе наша пища, — криво усмехаясь, говорит Булатов.
— Да, насадка незавидная, — подтверждает Казатини.
— Клюет! — кричит Платонов и лихорадочно блестящими глазами смотрит на туго натянувшуюся леску.
Казатини подсекает и осторожно вытаскивает из воды большого окуня. Он бьется на дне шлюпки, широко открывая рот.
— А есть его нельзя, — неожиданно говорит Платонов и опять опускается на сидение. — Нельзя есть сырую рыбу…
— Зато ее жевать можно! — кричит Казатини. — Я слыхал, что в рыбе есть пресная вода и ее можно выжать!
Окуня разрезали на четыре части и стали сосредоточенно жевать. Жажда не исчезла, но как-то притупилась.
Казатини вновь забросил удочку, насадив на крючок кусочек окуня.
Опять томительные минуты ожидания.
— Анкерок! Анкерок с настоящей водой! — кричит Тринько и показывает пальцем на какой-то предмет, виднеющийся в море.
Все вскакивают на ноги, всматриваются в искрящуюся поверхность моря. Действительно, на волнах покачивается что-то, похожее на бочонок.
— На весла! — командует Булатов и садится к рулю.
Платонов и Тринько снова взялись за весла, а Казатини устроился на носу шлюпки. Он не мог оторвать глаз от таинственного предмета.
Но чем ближе подходила шлюпка к анкерку, тем строже становились глаза Казатини. Из них уже исчезла радость, уступив место недоумению: не похож этот предмет на драгоценный анкерок.
И вдруг, когда накатилась волна, из воды высунулся свинцовый колпак.
— Полный назад! Мина! — крикнул Казатини.
Шлюпка прошла в метре от мины.
— Вот тебе и напились, — сказал Казатини, садясь на весла.
6
На пятый день появилась большая черная туча и закрыла полнеба. С морем ее соединяла серая стена дождя. Скоро упали первые крупные капли. Матросы жадно подставляли под дождь ладони, ловили его открытым ртом.
Но туча нависла над шлюпкой только краем и дождь скоро прекратился. Матросы выжимали мокрое белье, глотали мутные струйки стекающей с него воды.
Никогда еще вода не казалась им такой вкусной.
Прекратился дождь, и солнце вновь засияло с умытого неба. Платонов уже не выдерживал за веслами больше получаса, а к вечеру не мог даже встать на ноги. Он неподвижно лежал на дне шлюпки. Его глаза были широко открыты. Глубоко ввалились щеки, заросшие седоватой щетиной.
— Сержант Платонов, приказываю вам заступить на вахту, — строго сказал Булатов, наклоняясь над Платоновым.
Тот посмотрел на него и ничего не ответил.
— Немедленно выполняйте приказание, сержант Платонов! Здесь лежать имеют право только мертвые! — закричал Булатов.
Глаза Платонова стали осмысленными. Он зашевелился, поморщился и простонал:
— Помогите встать…
7
Шестые сутки. — Булатов словно спит наяву: в голове какой-то туман, в глазах двоится. Платонов свалился во время ночной вахты и больше не вставал. Не помогли ни приказания, ни просьбы, ни уговоры. Казатини трудился над последним ботинком, разрезая его на мельчайшие кусочки.
Никаких признаков земли.
Пить… Пить…
Булатов, полулежа на корме, управлял шлюпкой.
Он думал о доме, родной части, а чаще всего о своей маленькой команде. Какие хорошие все эти ребята! И Тринько, и Платонов, и Казатини. Шесть суток без воды…
Сколько раз он читал в книгах, что в подобных обстоятельствах люди становятся зверями, теряют все человеческое. А здесь?.. Здесь окрепла дружба. Вон и сейчас Казатини подсел к Платонову и, бодрясь, ласково говорит ему:
— Ну, Женька, как дела? Крепись, Анапа совсем где-то рядом. Вишни, черешни… Красота! Помнишь, нам комиссар частенько о факторах рассказывал, от которых зависит победа? Мне кажется, у тебя с моральным фактором не все в ажуре, Женя. Нажми на него. Понял? Нажми!.. Знаешь, а я уверен, что ты скоро будешь петь в Большом театре… И вот ты на гастролях в Одессе. Шум, аплодисменты, трехметровые афиши!.. Ты поёшь, как в тот вечер на шлюпке, все плачут, а в первом ряду сидит красивая пара: он и она. Она, конечно, плачет как и все, а ее муж улыбается… Ты, конечно, догадываешься кто этот человек?.. Это инженер судостроительного завода Карп Казатини.
— Отпелся я, Карпуша, — чуть слышно шепчет Платонов.
Весло вываливается из ослабевших рук Тринько. Он, ничего не понимая, смотрит на него, потом падает на дно шлюпки.
8
Прошла еще одна ночь. Над головой опять поднялось все то же беспощадное солнце. Все матросы в полузабытьи. Только Казатини еще способен сидеть на веслах. Тишина. И вдруг Казатини закричал:
— Анапа! Анапа!
Булатов и Тринько приподняли отяжелевшие веки.
На горизонте чуть обозначилась темная полоска земли. Правда, она почему-то не с левого, а с правого борта, но сейчас никто об этом не задумывается. Все думают только об одном: там вода, жизнь…
— Живем, братцы, живем! — кричит Казатини.
Улыбаются Булатов и Тринько. Даже Платонов попросил приподнять его.
Земля… Желанная земля…
Гребли весь день, а земля все еще далеко… «Если и доберемся до нее, то только завтра», — думает Булатов. Хватит ли сил? Платонов и Тринько уже лежат на дне шлюпки. Булатов тоже временами теряет сознание. Только Казатини, зажмурив глаза, упрямо рвет веслами эту ненавистную сейчас соленую воду.
Словно ища поддержки, Булатов осматривает море и видит большой теплоход, нагоняющий шлюпку. Он не верит своим глазам и тихонько зовет:
— Казатини…
Тот вздрагивает, открывает глаза и уже не спускает их с приближающегося теплохода. А тот, мощно вспарывая воду, догоняет шлюпку…
Вон он рядом. На его корме развевается красное полотнище флага. На нем отчетливо видны серп, молот и звездочка.
Казатини вскочил на ноги и закричал что-то несуразное, размахивая руками. Люди, стоявшие на палубе теплохода, в ответ замахали платочками, шляпами.
Теплоход прошел мимо шлюпки.
И тогда Казатини распластнул свою форменку, сжал в кулаках трепещущие обрывки и четко напирал семафорной азбукой, известной всем морякам:
— Мы из Севастополя.
На мостике теплохода замелькали красные семафорные флажки, а еще через минуту теплоход застопорил машины. От его борта отвалила шлюпка. Полными слез глазами смотрели матросы на нее: к ним шли вода, жизнь.
Как сквозь сон Булатов чувствовал, что его поднимают чьи-то сильные, заботливые руки, несут куда-то. Но ни он, ни товарищи его не слышали слов судового врача:
— Вот это люди! Черное море пересекли, к турецким берегам вышли! Ведь почти на верную смерть пошли, чтобы в плен не попасть!
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Синее безмолвие», Петр Алексеевич Поляков
Всего 0 комментариев