«Заигрывающие батареи»

Заигрывающие батареи (fb2) - Заигрывающие батареи [СИ] (Война (Берг) - 3) 1189K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Берг (Dok)

Николай Берг Заигрывающие батареи

Младший сержант Новожилов, командир саперного отделения.

Кот орал устало и безнадежно. Чувствовалось, что котофей матерый, но оголодал и ослабел. И наверное, отчаялся. Успел сержант ухватить за рукав шинели бойца Чернопятко, который кинулся было котея спасать. Молодой еще сапер, разумения не приобрел, а покинутая и полусожженная деревня и кого угодно в очумение привести может.

Кошак мяукал из-под ящика — судя по серому цвету и черным иностранным буквам, по трафарету нанесенным, боеприпасный, немецкий. Стояло это все на деревенском резном крылечке. Кот услышал, что люди подошли, заколготился, разволновавшись. Завопил еще жалостнее.

— Ты проволочку смотри — приказал подчиненному Новожилов, удерживая его за рукав на всякий случай.

— Якую? — не понял тот.

— Любую. Может и телефонный проводок или жилка стальная.

Сам сержант аккуратно лопаткой отодрал пару досок от крыльца, глянул внутрь. В темноте разглядел именно то, что и ожидал — стальную жилку сверху от ящика — и красную оперенную тушку немецкой минометки. Кряхтя, оглядев все внимательно, не спеша отодрал еще пару досок, (крылечко было красивым, очень тщательно и со старанием сделанным, а Новожилов ценил чужую работу) влез в пространство под крылечком и аккуратненько отсоединил проволоку от мины. Вылез задом наперед, на манер рака, показал Чернопятко сюрпризец. Хитромудрые фрицы вставили в минометку взрыватель натяжного действия. Боец кивнул, не надо семи пядей во лбу быть, чтобы понять — простенькая ловушка, но могла и сработать. Еще раз все внимательно осмотрели, потом аккуратно приподняли ящик, молодой сапер тут же кота ухватил обеими руками, но больше ничего опасного не было, оставалось только от котофея проволоку открутить. Животина и не сопротивлялась, мявкала только жалобно.

— Як ты догадався, сержан? — спросил гладивший тощего котейку боец.

— Не впервой такое. Если у немца время есть — а деревню не спалили при отходе — значит ищи сюрпризы. Любят они это дело. Ты б кота выпустил, он бы побежал, под вами бы и хлопнуло полкило тола, да с осколками. Не спеши, в нашей работе спешить нельзя.

Все убрать за гитлеровцами не успели.

Двух часов не прошло — подорвались два пехотинца, поднявшие — по ошметьям судя — брошенный немецкий рюкзак.

А ранним утром немцы контратаковали, прикрываясь тремя танками, и вышибли наших из деревни. Выскочивший спросонок из теплой духоты натопленной избы сержант тут же залег, в конце улочки неторопливо ворочалась серая граненая туша танка и мелькали силуэты знакомого до омерзения цвета. Успел пару очередей туда послать, лихорадочно думая, что можно сделать. Танк ахнул громом, осветив серенькую рассветную улочку снопом огня. Последнее, что запомнил Новожилов — взметнувшуюся перед ним фонтаном землю, закрывшую все поле зрения и жуткой тяжести хрустящий удар в голову.

Потом он чувствовал, что вроде как движется куда-то — но не сам, словно плыл, не шевеля ни рукой ни ногой, и понимал это как-то странно, отстраненно, словно о другом человеке думал и боль тоже ощущалась как — то неправильно — она была, но вроде как не своя, словно бы через подушку болело. И тело словно облако стало, потеряло привычную определенность и размеры. Словно плавал неспешно в киселе. И сам был киселем.

Странный полусон, полунебытие. Мысли отсутствовали, хмарь какая-то вместо них. Муть, разводы, неразличимые контуры странных цветов… И постоянный шум-звон, не дающий сосредоточиться. Вертело — крутило и мутило.

Пришел в себя — глаза не раскрыть. Испугался и опять в полуобморочное состояние впал. Билась теперь в голове одна мысль: «Ослеп!»

Потом стал узнавать голоса. Смог отвечать даже, хотя и не узнавал своего голоса, чужой какой-то был, хриплый и невнятный. Руки стал ощущать, сначала три пальца на левой, потом ноги почуял, сгибаться вроде стали. Задницу ощутил — потому как намяло ему чем-то ребристым низ спины, мешало, а не выпихнуть. Дошло с опозданием — это холодная и эмалированная штуковина, которую под него засовывают — судно в которое лежачие больные гадят. Стало стыдно, медсестры и санитарки — женщины, а он словно дите малое. Принялся проситься вставать. Долго не разрешали. Наконец сняли бинты с лица. Яркий свет резанул по глазам — аж слезы потекли, а обрадовался до поросячьего визга — целы глазенки-то!

С этого раза поправляться стал стремительно и аппетит проснулся и жить захотелось. Когда до сортира госпитального впервые добрался сам на дрожащих ногах — словно подвиг совершил. Голову еще перевязывали, побаливала. С товарищами по палате перезнакомился — у всех ранения в голову, соответствующее отделение оказалось.

Про себя узнал не без удивления, что получил в башку снарядный осколок, который пробил каску и в ней же застрял, если б не шлем — не лежал бы он тут. А хирурги так намучились с этой пришпиленной к черепу каской, что даже сделали запись в карточке раненого.

Глаза забило землей от близкого взрыва. Тоже намучились офтальмологи, но роговичка зажила хорошо, веко на правом глазе срослось после шитья «на отлично» и в целом пациент Новожилов отделался куда как легче, чем сначала думали невропатологи. Мозги, конечно, тряхануло немилосердно, будут теперь долгое время головные боли и шум в ушах, увы, теперь останется, но даже профессор — полковник был уверен, что после такого осколка явно будет более серьезное выпадение функций головного мозга, а теперь только плечами пожимает.

На занятиях физиотерапией перекладывал тонкие палочки, строил, словно малый ребенок, из горелых спичек домик, пуговицы пришивал к лоскуту ткани, потом отпарывал — и снова пришивал непослушной верткой иглой. Восстанавливал мелкую моторику, как это по-ученому называлось. На коротко стриженой голове остался спереди здоровенный грубый рубец, а так — в остальном все обстояло очень даже не плохо. Сила вернулась на госпитальных харчах, работу себе искал, будучи переведен в команду легкораненых, дрова пилил, радуясь тому, что видит, ходит, руки цепко все хватают и глазомер не пострадал.

На комиссии оказался в итоге «ограниченно годен к военной службе» и профессор на прощание попросил пару-тройку анекдотов рассказать, чем удивил сержанта очень сильно и не очень-то любивший публичные выступления сапер рассказал пару-тройку, что попроще, дивясь просьбе, потом стучал по столу пальцами — сильнее и слабее — как просили и много чего еще делал.

Профессор вроде остался чем-то недоволен, а лечащий врач — молодой майор, наоборот, улыбался и порекомендовал и впредь носить во время боевых действий стальной шлем. Слова его сержант запомнил. Врача своего он уважал и рекомендации выполнял безоговорочно. Не удержался — спросил, зачем анекдоты понадобились, удивился ответу — оказывается при поражении лобных долей мозга становится человек пошлым и хамовитым и юмор у такого пациента — ниже пояса, а у него, Новожилова, с шуточками все в порядке, целы, значит эти самые доли.

После госпиталя попал в тыловую часть, занимающуюся разминированием освобожденной территории, явно по протекции госпитальников — мужики саперные тут были в основном пожилые, семейные. Зато работа оказалась вполне знакомой — снятие минных полей, обезвреживание неразорвавшихся предметов и всякое такое, чем до ранения «старик» Новожилов занимался целых три месяца, не считая срочной службы. Тело приходило в себя, боли уже и не мучили особо, к шуму в ушах привык и перестал замечать. Шрам на голове побледнел, черные точки на лице, куда вбило взрывом частички земли постепенно исчезали — как майор и говорил, кожа обновляется, сходит слоями — вот оно и получается так.

Бойцы посмеивались над командиром, который как в поле выйдет, так сразу каску на башку, но отношения сложились теплые, хотя половина отделения сержанту в отцы годилась. Да и вторая половина к тому близка была.

Вызов в особый отдел немного напугал. За собой больших грехов не помнил, а за мелкие вроде и не вызывают. Оказалось, что прикомандировывают его отделение к непонятному медико-санитарному отряду, выполняющему особое приказание командования. Расписался в неразглашении сведений и убыл обратно в недоумении, которое только усилилось, при близком знакомстве с этим «особым отрядом». Кривомордый командир с простреленным лицом и артель диких босяков, по сравнению с которыми бурлаки на Волге были щеголями и модниками. Задачка и впрямь оказалась в прямом смысле головоломной, но интересной.

Через полгода на следующей врачебной комиссии сержанта признали годным к строевой и некоторое время он был в учебном полку, откуда «купец» с саперными петличками забрал Новожилова.

Теперь — половину весны и уже треть лета он и его товарищи работали, как проклятые. Солдатское радио, как называли слухи, ставшие вдруг с 1943 года солдатами бойцы, весьма уверенно заявляло — тут, вокруг Курска готовится громадная заваруха.

И все об этом говорило, ставились невиданные по плотности и размерам минные поля, в первую очередь — противотанковые, пехота, артиллерия и танки закапывались в землю, словно стадо кротов, все это маскировалось самым тщательным образом. Попутно лепились фальшивые позиции с макетом танков и пушек для обмана врага и во всем этом первую скрипку играли саперы. Свое участие вкладывали в эту колоссальную работу и ребята из отделения Новожилова.

Гимнастерки не успевали просохнуть.

А в воздухе висело что-то тяжелое и гнетущее, хотя погода была теплой и летней, от дождиков зелень перла как оглашенная и вообще — самое время для сельской работы, но вместо человеческих усилий приходилось готовиться к немецкому наступлению.

И тут становилось тоскливо, хотя политработники и старались вовсю. Разведка постаралась хорошо — новая немецкая техника была изучена отлично и саперы изучали слабые места немецких танков с странными названиями «Тигр», и всякого прочего металлического зверинца. Любили гитлеровцы давать своим железякам звериные имена. Листовки и плакаты браво рекомендовали бить бронебойными пулями в смотровые щели и приборы наблюдения, смело простреливать из сорокопяток стволы орудий и всяко разно калечить стальное зверье. Но тертые калачи, уже понюхавшие пороху, в их числе и Новожилов, только в затылке чесали. Это на плакате художнику все просто. А тут в поле получалось куда как кисло. Особенно учитывая то, что судя даже по плакатикам, в лоб это зверье могли взять только самые свирепые советские пушки, а их было раз-два и обчелся.

Остальным мягко рекомендовалось поражать врага в корму и борта. Ага, так немецкие танкисты и будут подставлять слабобронированную задницу, разбежались вприпрыжку.

А для саперов оставалось старое и уже пользованное нахальное минирование — установка противотанковых лепех и ящиков непосредственно под танковым носом.

Только на это и был расчет, что гусеницы у танков все же самое слабое место, на них брони в 15 сантиметров нету.

Когда Новожилова с его отделением перевели в «подвижную группу минного заграждения» он только огорчился. Потому как вся эта группа была посажена на грузовики из расчета — одно отделение на грузовичок и в кузов загружено было изрядное количество именно противотанковых мин, почти до того, что рессоры захрустели.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы дошло — придется с танками немецкими в пятнашки играть, отчего ветеран Новожилов особой радости не испытал. Питание тут было куда лучше, повар видать — мастер-кашевар, но теперь не очень радовало то, что сам же выдрессировал своих подчиненных ставить мины быстро и качественно, так чтоб с трех шагов не видно было. Медали за это не дали, а самые ловкие отделения приказом были сведены в эту мобильную группу.

Между нами говоря — не ради медали старался, просто знал, чем меньше сапер маячит на чистом поле, ковыряясь что с установкой, что со снятием мин — тем меньше вероятность, что накроют неторопливых пулеметным и минометным расстрелом. Ан вон как вышло. Из огня — да в полымя!

Грузовик у сержанта не вызвал восторга. И водитель — тоже. Кряжистый молодой и неторопливый ефрейтор со значком ГТО. Особенно усы разозлили — модник, значит, и есть время за усиками глядеть, а возни с ними много. И сами эти усы — которые многие носили особенно разозлили, почему-то эту «зубную щетку» Новожилов считал особо поганой, раз такую же Гитлер носит!

Когда получил дополнительное снаряжение — тем более огорчился. Дымовые шашки, проволока, доски и много чего еще. Из досок сколотили что-то вроде трапиков с низкими бортиками — аккурат мины по ним спускать на ходу. В хронике показывали. что так с эсминцев глубинные бомбы кидают. Совсем с точки сапера ересь и ахинея, даже не закопать мину! Мчаться и так раскидывать, свесив дощатую приспособу с заднего борта! Сразу понятно, что такое делать можно когда за тобой танк гонится! Вот здорово-то! Всю жизнь мечтал в догонялки такие играть! Кто придумал — шибко умный, видать! Хрена удерешь от танка, пулеметами достанет играючи.

Потренировались, спуская на ходу по трапу мины без детонаторов. Насобачились, хотя и погрустнели все — дошло до самых тугодумов чем заниматься придется. Одна радость — дымовых шашек сержант набрал от души, что позволяло надеяться, что устроят спасительное «бой в Крыму — все в дыму!»

Напряжение в воздухе висело. Опытные бойцы чуют верхним чутьем, что начнется и когда. Вот и тут — явно туча надвигалась. А помирать Новожилову было никак нельзя, получался он в семье единственный мужик, кроме уже комиссованного из армии по болезни деда.

В госпитале встретился с земляком, много о чем тогда поговорили, понял точно — плохо сейчас дело в колхозе. До войны — богатый был, в колхозе имени Чапаева имелось полторы сотни лошадей, четыре больших конюшни, да ещё два собственных трактора колесных. А осенью 1941 года трактора и большинство лошадей забрали в армию. С концами, понятно.

Летом 1942 года в колхозе осталось пять лошадей: Безсмертный, Сонка, Весёлка, Мальчик и Волна. Безсмертный попал в колхоз весной, жеребец был списан из кавалерии по ранению, долго хромал и работать не мог, шкура у него была в ранах и шрамах, председатель вел его на поводу пешком 30 км со станции.

Сонку, Весёлку и Волну не отдали наши бабы, избили уполномоченного, который приехал забирать лошадей. Уполномоченный потом ещё несколько раз приезжал с милицией, но бабы милиционеров не боялись и последних кобыл из колхозного табуна не отдали. Мальчика председатель колхоза выменял у артиллеристов в Сызрани на пару кабанчиков по официальной версии, а бабы говорили, что украл с эшелона на станции. Председатель колхоза мужик был чумовой, ни себя, ни людей не жалел в коллективизацию и в тюрьме успел посидеть и из партии его исключали в 37 году, но в 38 выпустили, и он работал в колхозе скотником до Финской, когда из райкома снова поставили сначала заместителем председателя, а с началом войны и председателем колхоза. Осенью 1941 года, возвращаясь из райисполкома, углядел на ж/д путях брошенную платформу, на которой стоял людиновский локомобиль. Это такой сухопутный паровоз, если кто не понял. Знакомые были на железной дороге, пособили. Быстро договорился с танкистами, которые стояли лагерем недалеко от села и те за магарыч проволокли в колхоз этот локомобиль.

Если бы не этот русский мужик — Василий Иванович Ефремов, то не дожили бы многие колхозники до конца войны. А сам он пропал без вести в сентябре 42 года под Сталинградом, вместе с другими односельчанами, уходил в армию в июле, тогда из села забирали мужиков 1893–1899 года рождения. И остались в колхозе в качестве рабочей силы старики, женщины и подростки, пять лошадей и людиновский локомобиль на 2.5 тысячи гектаров пахотной земли.

Если бы не этот локомобиль, то не подняли бы пахоту, а без толку бы сами пропали и последних лошадей и коров загубили бы. И кору собирали сосновую и рогоз и корни лопухов и прочие корешки, желуди мололи и почки сушили. Зимой солому с крыш снимали и скотине запаривали. Очень тяжело жили, фактически выживали. Братик младший подростком был и в школу бросил ходить, курить цигарки начал, работал весной-летом-осенью в поле и на скотном дворе, зимой в лесу деревья пилил и бревна вывозил в снегу по пояс, в семье остался старшим мужиком, дед и старший брат на фронте, а две младшие сестренки и брат пятилетний, да ещё малолетние племянницы и племянники на руках у бабушки, потому что старших сестер забрали на оборонительные работы, копать эскарпы, да противотанковые рвы.

Вот так жили и выживали, да маленьким детям пропасть не давали. И должен был Новожилов вернуться, такую себе задачу поставил.

А тут вон — с танками гонки устраивай!

И остальные бойцы посерьезнели, шутили меньше, чем прежде, курили больше. Письма домой писали старательно — замполиты требовали, да люди и сами понимали — скоро времени на это не будет вовсе, а может и не только времени. Начальство было настроено серьезно, само нервничало, работы было невиданно много. А бойцы — они же все видят.

Начало громыхать вдалеке днем. Помалкивали, но переглядывались вопросительно. Ночью ливень хлынул, гроза началась мощная, летняя, южная и к грому вдруг добавился чудовищный, не слышанный ранее рык. Проснулись. вскочили как по тревоге. Переглядывались — не понимая, что это — потом дошло. Это сотни стволов артиллерийских заработали. Но вроде как наши, что неясно. Во всяком случае разрывов не было ни слышно, ни видно. Сон пропал к черту. Стало ясно — началось. И всерьез началось. Слыхал Новожилов ранее канонаду, но тут было несравнимо. Мощные силы столкнулись. И сержант незаметно поежился.

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера».

То, что творилось в его полку и в его батальоне было непостижимо умом. Вроде бы великогерманская армия, особые части, но впечатление было — словно это итальянцы какие-то или румыны здесь собрались. Довелось раньше наглядеться на этих вояк — и тут все словно и не немцы.

Стальное стадо бессмысленно собралось в кучу у края паскудного оврага. На дне, в жидкой жиже, словно мастодонт в нефтяном озере, по башню завяз тяжеленный «Тигр», черт его знает, откуда тут взявшийся. Две новехонькие «Пантеры» влипли рядом, как мухи в патоку. По башни тоже, практически. Саперов было много, суетились и корячились, но явно не смогли обеспечить проход. Доски и бревна, которые они совали в жижу смотрелись жалко, словно спички и соломинки. Дымившийся неподалеку полугусеничный тягач и разутая «Пантера» из соседней роты, ясно говорили — тут еще и мины стоят.

Бахнуло совсем рядом. Еще одна кошечка напоролась. И тут же пришлось нырять в башню — воздушная тревога! Забрехали зенитки, потом густо — слоем — хлопки разрывов, «летающие доты» высыпали массу мелких бомбочек.

Осторожно выглянул — соседняя машина коротко взревела мотором и двинулась влево. Попытался связаться с взводным командиром. Тот и сам ни черта не знал и сорвал свою злость на Поппендике. Наконец, после тягостного ожидания — приказ двигаться левее, там саперы смогли наладить переход через овраг. Только приказал водителю — опять воздушная тревога. Опять пальба, шум, негромкие разрывы. Хорошо, что бомбы у русских мелкие, в такую кучу техники если бы уложить что-нибудь солидное — потерь было бы не сосчитать.

Двинулись к месту новой переправы. Впереди у деревни шла пальба и фельдфебель посочувствовал пешим камарадам, что штурмуют сейчас русские позиции без поддержки так нелепо уткнувшихся в овраг танков. Без брони ломиться грудью на пулеметы — очень печально. Но приказ есть приказ, беда только, что пехота форсировала препятствие вовремя и атаку начала как велено, а кошечки и вся техника другого полка растопырились с этой стороны и ничего сделать не могут. И на сцену выйти опаздывают совершенно катастрофично. Не повезло камарадам из пехоты.

Чертовы саперы! Попытка перебраться на ту сторону встала еще в четыре машины — три завязли как мухи в сиропе, у одной кошечки от чудовищной нагрузки пообламывались зубья на ведущих колесах, когда она пыталась не ухнуть вниз со скользкого крутого склона, но не удержалась, слетела по крутому склону, как на санках с ледяной горки, плюхнулась в липкую жижу. В месиве черной грязи, ломаных и расщепленных бревен и суетящихся грязных по уши взмокших и несчастных саперов добавилось еще и такого же вида танкистов.

Поппендик благоразумно остался стоять на месте, как только увидел, что попытавшийся объехать его балбес из соседнего взвода напоролся на мину взяв совсем немного в сторону от размочаленной грязной полосы, которая, вероятно, считалась тут дорогой. От близкого взрыва ушиб голову об люк, выругался. Только собрался обругать дурака-соседа, как неподалеку ухнуло несколько разрывов. Русские артиллеристы то ли стали пристреливаться по куче техники, то ли уже и начали вести артобстрел.

Немудрено. Вполне могли и пристрелять заранее. Поморщился. как от зубной боли. По разрывам судя — несерьезный калибр и даже прямое попадание для новехонького оружия Рейха — изящной, но смертоносной «Пантеры» будет не опасно, но саперам прилетит осколками добротно, а их и так не хватает.

И что командование тянет волынку? Нельзя стоять, это даже он в своем маленьком чине понимает прекрасно, а уж командиры с лампасами это понимать должны ясно!

Раскорячились тут на виду у русских, словно пьяная шлюха на площади, позор и стыд! Черт бы все это драл! Вызвал взводного, тот приказал соблюдать радиомолчание. Выскочка ганноверская! Сам ведь тоже не знает ничего, а важничает, хотя такой же школяр вчерашний!

Недавно слышал в разговоре полковых офицеров, что добром это не кончится, воткнули их полк «Пантер» в дивизию «Великая Германия» где и так свой танковый полк есть, а в конце концов начальство не придумало ничего лучшего, чем слить оба полка в новосделанную бригаду и назначить командиром полковника со стороны. И так-то известно, что прикомандированный — всегда сирота горькая, а здесь перед самым началом наступления — ни штаба в новой бригаде не успели создать, ни сработанности, зато оба командира полков считают себя незаслуженно обиженными — вот оно сейчас и лезет шилом из мешка в задницу! И в кошачьем полку та же проблема — ни сработанности, ни понимания маневра. Многие офицеры без боевого опыта, как ни печально.

В итоге — стоим как бараны, упершиеся в…

Опять тявканье зениток, хлопки бомб, крики. За ревом своего мотора слышно плохо, но — неуютно. Ей-ей в бою было бы веселее и спокойнее. Ну как — спокойнее… Поппендик еще в бою ни разу не был, но вот так торчать на виду без движения было вовсе тоскливо.

Экипаж тоже нервничал, тем более, что все было непонятно. Наводчик тихо ругал тупых саперов, которые не могут через никудышный овражек переправу наладить, всего работы — взорвать фугасами склоны и осыпать грунт на дно, деревянноголовые придурки, на это буркнул заряжающий, что виновата разведка — ясно же, что саперы должны были получить сведения, но тут влез в разговор водитель, который считал себя если и не самым главным в танке, то уж точно вторым, после Поппендика, потому как уже воевал раньше и даже имел награду «За танковую атаку» — сам он говорил, что за три атаки, но Поппендик слыхал, что атака была одна и водитель по кличке Гусь просто был в ней ранен. То, что у парня еще и знак «За ранение» — только подтверждало это.

— Это штаб напортачил — безапелляционно заявил водитель. Фельдфебель не стал влезать в эту идиотскую беседу. Толку спорить, если очевидно — график наступления сорван прямо с самого начала, деревню эту поганую впереди должны были взять еще утром, саперы явно рвали склоны, что было видно ясно, там как раз и сидел «Тигр». А разведка и штаб… Дисциплинированный немец не должен вести такие бабьи пересуды. Только бы перебраться через этот грязный ров!

Вскоре в башню танка брякнул и взорвался русский снаряд. Хорошо, что осколочный. Внутри все отдалось колокольным звоном и гудением, а у заряжающего от сотрясения пошла кровь носом. Этот очкарик был малосильный и слабомощный, зато постоянно умничал. Опросил остальных — все в порядке. Поппендик высунулся аккуратно из люка, сильно опасаясь попасть под новый снаряд, осмотрелся. Закашлялся, хватанув еще не рассеявшейся толовой гари.

Взрыв попортил и сбросил четыре навешенных на башню трака, раскурочил жестяной ящик для инструментов и снес кувалду. Не так страшно, хотя саперам, не прикрытым броней, досталось свирепо. Пара санитаров протащили солдата, который обвис у их на руках, странно смотрелась карминово — красная полоса на черноземе. И столб дыма — очень характерного, черно-смолистого, говорил о том, что какой-то технике очень не повезло.

Вызвал нервный взводный, приказал аккуратно двигаться вперед — там переправу наладили. Аккуратнейшим образом поехали, мины мерещились повсюду. Водитель и впрямь был хорош — умело съехал вниз, деликатно прогремел гусеницами по настилу из бревен, покрывающему топь и лихо взлетел наверх.

Там пришлось повертеть головой — через этот хлипкий мост шли вперемешку и «Пантеры» и танки из полка «Великой Германии», вокруг оказались чужаки и Поппендик чуть не запаниковал, почувствовав себя потерянным в лесу ребенком. Наконец, увидел знакомые силуэты, причем не там, где думал. Глянул назад — удивился тому, какое там было безобразное месиво из техники, совершенно нет порядка! И несколько новых разрывов, вздувших дымные султаны в этом цыганском таборе, красоты не добавили.

А потом стало некогда рассуждать — приказ на атаку, задержавшийся на несколько часов, наконец прозвучал. Почему-то поехали в обход горящей деревни, как решил для себя фельдфебель — прикрыты подступы минами, которые тут напиханы тысячами, а расчистить некому, все саперы — во рву корячатся.

Провыло над головами — свои самолеты высыпали бомбы в пекло деревни, на бреющем отштурмовали что-то в дыму, тут же танк встряхнуло, словно он был не из стали, а картонный, даже не фанерный. Больно лязгнули зубы. Рев и грохот ударили по ушам, по мозгу, по телу.

Когда немножко пришел в себя и смог слышать, то водитель чуточку свысока пояснил, что именно так выглядит вблизи «Сталинский орган» — свирепая реактивная дрянь, похожая по принципу действия на шестиствольный «Метатель тумана».

Тут в броню что-то врезалось с хрустом и взводный завопил по рации про русские пушки слева на 10 часов. Башку было не высунуть, так хлестало по башне и корпусу, приник к перископу. С трудом в мутном дымном тумане увидел неяркую вспышку и более густой клуб дыма. Глядя на себя чуточку со стороны — (хорошо ли выглядит, мужественно ли?) отбарабанил команду наводчику. Башня легко скользнула, нащупывая прицелом русский «Ратш-бум». Три снаряда беглых вынесли советское орудие. Рядом пыхнул огонь от другого — четкая команда — и взрывы накрыли дымом новую цель. Ничего сложного! Опять тронулись вперед.

Хрустящий удар сбоку, танк аж довернуло градусов на десять. Треск ударов по броне и страшно — вдруг дошло, что это смерть колотится в слой стали. Старательно колотится, упрямо и настырно. Там, снаружи — ревело, рычало и гремело совершенно не по-человечески. И странное сотрясение машины, словно она прожевывает что-то стальное, мнет и рвет саму себя. Не понял, что это, никогда такого не слыхал. А чертов танк, любимая «Пантера», сука последняя — встала мертво и взвывший снизу водитель заорал не своим голосом:

— Фельдвеба! Ленту потеряли!

— Сто чертей в задницу! Ты уверен?

— Точно так! И пару катков — тоже!

Только Поппендик открыл рот, для того, чтобы приказать экипажу покинуть машину для натягивания гусеницы, как дважды танк вздрогнул от ударов. Камарады говорили не раз — если танк встал — то его надо тут же покинуть, сожгут к чертям неподвижную мишень, но приказ, отданный вчера, был недвусмысленным — только вперед, не останавливаясь для помощи другим, а если тебя иммобилизовали — поддерживай подразделение огнем. Понятно даже и остфризу — эти танкисты были с троек и четверок, а у новой «Пантеры» броня куда лучше. В танке остаться безопаснее.

И Поппендик решился, завертел перископом. Стараясь быть нордически спокойным отдал целеуказание наводчику. «Пантера» рявкнула огнем и железом в дымную и пыльную мглу. И продолжала бить, круша домишки и какие-то руины, откуда сверкали злые огоньки выстрелов.

В душе командир танка понимал, что вообще — то это именно стрельба из пушки по воробьям, но надо же было что-то делать!

Когда немного стихло и снаружи перестала стучаться старушка с косой, послал заряжающего на разведку. Тот вернулся быстро. С весьма неутешительными новостями.

«Пантера» разулась, как и сказал Гусь. Гусеница лежала сзади, а танк всеми голыми катками впился глубоко в рыхлую землю. Пальба еще шла, в уничтоженной деревне, где все домики сравняли уже с землей — все еще кто-то отбивался, русские хорошо окопались, но это уже было пехотное дело. Вылезли аккуратно все — дольше всех выбирался водитель, у которого был странный ритуал — он снимал свои сапоги, садясь в кресло за рычаги и сидел там в тапочках, а когда вылезал наружу — то опять переобувался.

Поппендик только присвистнул. Он никак не ожидал, что с брони как корова языком слизнула все, что до того там разместили — ни лопаты с ломом, ни топора, ни ящика с инструментами. Танк стоял перекосившись, весь в серых метинах от прилетевших осколков, пуль и снарядов и какой-то непривычно голый.

— Побрили нашу кису — грустно сказал Гусь и присел на корточки, глядя что с ходовой. Опять не ошибся, прохвост хвастливый, действительно один внешний каток разрушен и отсутствует, а два внутренних погнуты и треснули. Экипаж не сговариваясь вздохнул, как один человек. Работенка предстояла грязная и тяжелая.

Сообщили об этом взводному, но тому было не до них — еще вел бой. Обещал прислать ремонтников, но темнело, а никто не прибыл. И в деревне все еще дрались, хотя должны были ее полностью очистить от русских еще утром.

К танкистам прибилось несколько пехотинцев, которых притащили под защиту брони санитары. Двое тяжелых, трое легкораненых, молчаливые, осунувшиеся, измотанные. Ни жратвы не привезли, ни ремонтники не прибыли.

Пришлось сообщать об этом взводному командиру. Тот зло буркнул:

— Ждите! Что с машиной? Вы все живы?

Выслушал доклад, выругался и опять велел ждать.

Приехал посреди ночи санитарный мотоцикл, сунули одного тяжелораненого в коляску, второму накинули на оскаленное лицо платок. Легкораненые облепили тарантас и убыли, оставив танкистов одних.

— Здорово им всыпали — вздохнул наводчик.

— Почему ты так решил? — спросил, зевая, Поппендик.

— Не могли без нас и саперов прорваться через колючую проволоку. Лежали там под минометами и пулеметами весь день. Их батальон потерял сегодня сразу 150 человек. Санитар сказал.

— Да, эта задержка у рва… Ладно, не выспаться всегда успеешь. Ты сейчас заступаешь на охрану машины — сказал фельдфебель заряжающему. Водитель и наводчик залезли обратно в танк, у них были удобные откидывающиеся кресла, а сам командир решил спать тут — ночь теплая, а внутри душно — все воняет бензином и порохом, вентилятор сломался очень не вовремя. Дежурили по очереди, да еще пришлось перетащить покойника на другую сторону, чтоб не спать рядом с ним.

Ремонтники прибыли только к полудню, уставшие до зеленых кругов под глазами, не выспавшиеся и злые, как вчерашние пехотинцы. Поппендик в это время находился в смущенных чувствах — он сходил с наводчиком полюбоваться на уничтоженные его экипажем орудия, но в перемешанных взрывами русских окопах не нашел никакой артиллерии, хотя отлично помнил, откуда били русские и куда его танк лупил осколочными. Перевернутую пушку нашли метрах в пятидесяти, совсем не там, куда стреляли, переглянулись и фельдфебель пожал плечами.

— Мне странно, я был уверен, что мы их накрыли, — Иваны не могли укатить свои пукалки. А сюда вроде бы мы и не стреляли совсем…

— Изменились ориентиры — тогда еще стенки стояли, а сейчас все осыпалось, и пожар прекратился — невозмутимо пожал плечами наводчик. Он видел, что фельдфебель уже написал рапорт и внес туда две уничтоженные русские пушки. Не переписывать же! Рапорт — это документ, а разбираться никто не обязывает. Кроме того очень важно получить побыстрее Железный Крест, а то есть шанс после потери танка попасть сначала в резервную команду, а оттуда загреметь в пехоту, в которой вечно не хватает людей. Танков всегда было меньше, чем танкистов.

Ремонтники хмуро оглядели фронт работ. Менять катки на увязшем в земле танке было тяжеленной и грязной работенкой.

Поппендик попытался выговорить им за позднее прибытие, но начальник ремкоманды, хоть и был на чин ниже, тут же поставил нахального щенка на место, просто объяснив ему на пальцах, что из 200 «Пантер», выгрузившихся позавчера, сегодня в строю осталось не более 80. А остальные либо поломались, либо увязли, либо вообще сгорели. Впрочем, совершенно неинтересно рассказывать азбучные истины, потому лучше бы умнику взять своих оболтусов и пойти поменять траки в гусенице, потому как русские пробили в них дыры своими снарядами.

Сказанное сильно потрясло молодого командира танка. За сутки — потерять больше половины машин в полку… Потом спохватился, что сбитую гусеницу они толком не смотрели.

— Пробоины что, в левой? — спросил он небрежно.

— Что в левой, что в правой — поставил его на место ремонтник, уже раздавая распоряжения своим людям.

— У нас еще вентилятор сломался — неожиданно для самого себя ляпнул Поппендик.

— Не у вас одних — буркнул не оборачиваясь начальник над механиками.

В гусеницах и впрямь обнаружилось три дыры. Две от четырехсантиметровок и одна — от «Ратш-бума». Провозились до ужина, когда, наконец, приехал с термосами старшина ротный, гауптфельдфебель по должности, и оберфельдфебель по воинскому званию конкретного гауптфельдфебеля конкретной танковой роты. Поппендику, умевшему мыслить логически было не вполне понятно — почему бы просто не ввести такое звание, но в конце концов это было не столь важно. Хуже было другое. Жратва безнадежно остыла, зато ее было неожиданно много и каждому досталось от пуза. К неудачливому Поппендику еду привезли последнему.

— Если б вы так воевали, как вы жрете — мы бы уже были в Москве — неприязненно, но негромко заявил один из ремонтников, поглядев на стучащих ложками о котелки танкистов. Настолько негромко, чтобы услышали.

— Брось, Йохан, чего требовать от этих желторотых, для многих из них это первый бой — пропыхтел его сосед.

— А поменять катки — вполне их задача. Я знаю, что экипаж если не отлынивает от работы, радуясь что все обошлось, то сам бы откопал, гусянку бы натянул и плюя на выбытие трех катков из восьми поехали б дальше. Разве только очень сильно перекарябало так, что мешаются — тогда бы скинули их ко всем чертям. Если они все три рядом — переставили бы соседний посередке — недовольно ворчал злюка, стуча лопатой, выгребая из-под поврежденных катков плотно сбитый грунт.

— Если катки на замену имеются, конечно. У фельдфебеля запасных катков не было.

Да и три катка — не один. Работы много. Потому нас и прислали — мягко и убеждающе стал успокаивать ворчуна приятель.

— Да, само собой разумеется! Они стучат ложками, а мы за них стучим лопатами! — огрызнулся тот, кого назвали Йоханом.

— Так и лопат у них нет!

— Зато ложки есть — не угомонился ворчун.

— Эй, парни, присоединяйтесь к нам! Тут на всех хватит, штурмовые остатки — сообразил, наконец, Гусь. Спохватился, вспомнил об субординации, глянул на командира. Тот пожал плечами. Слушать ворчание во время еды — только пищеварение портить.

— Кофе холодный совсем! — и тут остался недовольным ворчун. Сходил в ремлетучку, вернулся с паяльной лампой, мятой кастрюлей и приспособлением самодельным — чтоб огонь видно не было. Суп подогрели в котелках, кофе — в кастрюле, так пошло совсем иначе, горячее — то. Надо заметить, что жрали ремонтники тоже не как юные и субтильные девочки из гимназии. И да, ложки и у них оказались в образцовом порядке.

— Тяжелый день был — светски продолжил беседу старшина ротный.

— Очень — отозвался старший над ремонтниками.

— Нам положено в день делать до 25 средних ремонтов. А уже больше 30 выходит по службе полка. И ваш еще чинить. Повезло вам, к слову, балбесы — усмехнулся старший по летучке.

— Это как сказать — кисло поморщился Поппендик. Он уже прикинул, что как-то надо возмещать все имущество, утерянное в бою, заявка на страницу.

— Повезло, повезло. Если бы Иван влепил чуточку выше, над катками, вы бы не сидели здесь с нами, мы насмотрелись уже сегодня. Броня у пантеры в борту — 40 мм. И «Ратш-бум» и четырехсантиметровка калиберным бронебойным его пробить могут и пробивают.

— Вблизи и только по нормали. И только нижнюю часть борта. От верхней — рикошет. И если не по нормали — тоже черта хвостатого пробьют! — как по-писаному заявил Гусь и самодовольно огляделся.

— А уж при попадании в катки и вовсе ни черта не пробьют — кивнул ворчун Йохан.

— Потому и повезло, как я вам, остолопам, и сказал, да к слову подайте заявку на дополнительные катки — и защита и пока еще есть в наличии. Или с всерьез подбитой машины снимите. Могли бы и сами починиться, будь у вас катки и траки — резюмировал старший ремонтник и допил кофе.

— Но под таким огнем колупаться а потом в бой рваться вывозившись в грязи — дураков мало. Я б тоже не стал менять, потому как ну его в жопу, ордена все одно не дадут, а медальки если все хорошо кончится — всем раздадут. Но некоторым — посмертно — ехидно заметил ворчун, который в сытом виде стал куда дружелюбнее.

Еще посидели, покурили. Старшина ротный укатил с пустыми термосами, а оставшиеся у подбитого танка прокорячились с ремонтом полночи, поминая богоматерь и всю кротость ее.

Старший лейтенант Бондарь, командир огневого взвода в ИПТАП.

Не повезло сразу — как только батарея развернулась на уже подготовленных добрыми людьми загодя позициях и кое-как замаскировалась — примчались немецкие бомберы и изрядно перелопатили все, что могли. Одна из двух ЗиСок Бондаря получила бомбу прямо в ровик и теперь лежала вверх колесами, расплющенная какая-то и искореженная, медленно вращалось колесо с изорванной покрышкой и выбухающим в прорехи гусматиком. Даже ствол погнулся, не говоря о более точных деталях. Убило пушку напрочь. Во втором расчете заряжающий зачем-то башку высунул, теперь лежал плашмя с ироничной улыбкой на бледном лице и дырой во лбу.

А немцы уже перли. Старлей глядел в бинокль, прижимаясь к земле — в воздухе летало слишком много всякого нехорошего, а Бондарь был не дурак и не гордец и отлично помнил старую солдатскую поговорку: «Если видишь, что в тебя летит снаряд, пуля или еще что железное — не важничай и не задавайся, отойди в сторонку, пущай летит мимо!»

Загрохала батарея Афанасьева, лучшего комбата в полку. Далековато — километр до фрицев и видно отсюда плохо, но вот дымный столб оттуда, где фрицы возились и тут же второй такой же там же — отличный признак. Причем опытный уже артиллерист Бондарь ясно видел, что это не дымовухи, которые немецкие панцерманны частенько сплевывают, как под обстрел попадают, тут дым другой — неаккуратный, но мощный, хороший под ним костерок из бензина, стали и мяса.

— На передки! — свой комбат приказал. Бондарь понял, что стрельбы сейчас не будет, тут же увидел, что афанасьевцы на полной скорости мимо несутся по разбитой улочке, только пушки подпрыгивают, на обломки и кирпичи наезжая. Когда уже катили с позиции, навстречу — два грузовика с «обманщиками», как называли в полку взвод имитаторов, артиллеристов без пушек.

Истребители танков, носящие на рукаве черный ромб с перекрещенными стволами старорежимных пушек, были самым мощным козырем РККА, пожалуй и в пехоте и у танкистов возможности остановить немецкие панцеры было меньше. Лучшие из лучших, тщательно отобранные, уже успевшие сработаться и хорошо тренированные, противотанкисты ИПТАПов были мобильнее и подготовленнее артиллеристов в пехотных полках. И платили им больше и почета больше. И танков немецких навстречу — тоже больше.

И если куда — то теперь прибывали противотанкисты, то там же вскоре оказывались и танки вермахта. Вот как сейчас и вышло. Фрицы обожглись, сменили направление удара. Знают, что пушки так быстро не утащишь без приказа, а приказ обычно пушкарям отдается на удержание такой-то позиции, потому обогнут, ударят привычно во фланг и тыл, сто раз так было. Окопанное орудие раньше и не успевали развернуть — а уже сзади броня наваливалась, громя и давя безнаказанно и людей и пушки.

Потому тренировали теперь на быструю смену позиции, и выучили. А вместо настоящих орудий изображать их работу как раз вот эти ребята прибывают, с взрывпакетами. Вспышка, дым, пыль — со ста метров не поймешь, что это не орудие рявкнуло, а просто взорвался от фитилька горящего дымный порох в прессованной картонной упаковке. Немецкие наблюдатели не встревожатся, а наступающие панцерманны вляпаются в засаду, в огневой мешок, где их толстолобые танки будут получать болванки в корму и борта, помирая сразу и навсегда.

Куда встал Афанасьев — Бондарь так и не понял, не до того было, надо было успеть развернуться, прикопать хотя бы сошники, приготовиться к бою и замаскироваться ветками и плетнями, которые были в кузовах, глядя стволом на покатый спуск в заросшую мелким кустарником лощину. Гремело по всей деревне, огненный вал катался по человеческому жилью, но резкие, хлопающие удары ЗиСок привычным ухом старлей засек.

Из кустарничка, нещадно мочаля его сверкающими траками гусениц стали гуськом вылезать странные серые громадины. Для подъема они доворачивались, вставая к батарее, в которой теперь было всего три пушки, боком. Дистанция пистолетная. Сунулся ближе к наводчику.

— Наверное — тигры! А не похожи на картинку… Здоровущие! — успел подумать, перед тем, как телефонист вякнул: «По головному танку, дистанция 300 метров! Огонь!»

То же и скомандовал, добавив: «В моторное ему, Вася!»

ЗиСка подпрыгнула, дернула назад бревном стальным ствола, метнув бронебойный точно в корму переднего танка. Рядом загрохотали остальные пушки батареи. Головная машина от удара в задницу вздрогнула, умирающе прокатилась еще несколько метров и встала, как вкопанная, но черт ее дери — не загорелась, хотя Вася влепил туда же еще снаряд — и точно — попал, трассер не метнулся в сторону, как бывало при рикошетах.

Отчетливо было видно сразу много всего — пораженная машина повела стволом длиннющей пушки, в сторону старшего лейтенанта, следующая за ней газанула, метнув шлейф черного дыма и полезла из лощинки куда бодрее, то же сделали другие, шедшие колонной, теперь же они пытались выбраться из узости и развернуться в атакующую линию, подставив твердые лбы, а не мягонькие борта.

— Вася, под башню! — рявкнул Бондарь и наводчик отозвался не уставно:

— А щаз!

Успел бинокль к глазам бросить — увидел трассер, впившийся в мякотку — чуть выше гусеницы, но ниже внешнего борта.

— Нна! — гаркнул в полном восторге.

Неподвижный танк — вкусная добыча. Еще снаряд в борт! Бить, пока не сдохнет навсегда — все время повторяли опытные инструктора. Чтоб никакой ремонт потом не восстановил!

Хлестануло совсем рядом звенящим ударом, сбило на землю взрывной волной, бинокль разбил бровь и улетел куда-то, хоть и был на ремешке на шею повешен.

— Огонь! Не останавливаться! — потряс головой, понял — третий танк сумел обойти первые два, стоящие уже неподвижно и вбил снаряд совсем рядом с позицией. Сейчас добавит — и все!

Танк вместо выстрела бодро плесканул во все стороны жидким огнем и вспыхнул весь, как стог сена. Закоптил в небо и второй. Немцы все еще лезли из лощины, но перекрестный огонь шансов им не дал никаких. Успели несколько раз еще врезать осколочными снарядами — и тут Бондарю опять не повезло, глянул на встревоженный вскрик Васи и только рот раскрыл — маслянисто посверкивающий ствол второй его пушки беззаботно уехал назад, как раз между станин. И там и остался, не желая возвращаться на положенное ему место. И двое из расчета завозились, закорчились. Зацепило.

— Твою ж мать! — с чувством высказал свои ощущения Вася.

И пальба кончилась, немцы откатились зализывать раны.

Комбат выразился куда энергичнее, узнав, что в его батарее теперь только две пушки в работе. Совершенно невиновному в этом старлею досталось все равно на орехи, от злости за такую выволочку, напросился выбраться к битым машинам, тем более, что силуэты и впрямь на картинках не совпадали.

Взял с собой пятерых из расчета, обстрелянных уже — и сползали, вместе с ребятами из пятой батареи.

Сознание кололо какой-то несуразицей, но — приятной. Когда уже добрались до разбитых машин — сообразил. Пехоты немецкой с танками не было. Голыми коробки приперлись. Вот это — праздник. Все же с десантом когда фрицы едут — к шести наблюдающим из танка глазам добавляется еще два десятка. И стрельба их, инфантеристов сраных, сильно мешает. И не откатываются сразу танки как сейчас, цепляются за местность. Бондарь сам службу танкистом начинал, чуял потому врага.

Пленных пригнать не вышло — нашли одного, забившегося под танк и стонавшего в беспамятстве, остальные были мертвы и сильно изодраны, рвет снаряд мяконькое человеческое тельце немилосердно.

Из шести стоявших на выходе и в узости лощины серых громад горело две. В них щелкали патроны и снаряды, словно внутри барабанили пьяные джазисты. Не в такт и не в лад, но старательно.

Остальные аккуратно проверили — комбат зря напомнил, что все бумажки собрать надо, Бондарь и сам не вчера из-под лавки вылез. И у рваных мертвяков документы прибрали, ну и конечно, не только — пистолетики там, всякие мелочи. Когда обратно пришли — у хозяйственного Гайнуллина сверток заметил странный, доперло — на сиденьях танковых только что такой дермантин видел, а боец сапоги хорошо шьет, как раз на голенища припас. Так что не только, значит, свинтили что смогли, но и сиденья порезали.

Перемазались, конечно, не без этого, но зато было что доложить — бумаги сразу в штаб бригады с нарочным отправили, да пришлось срочно рапорт писать — таких танков на фронте не видали, это совсем новое что-то. Ходовая похожа, так же катки одни в другие входят по-шахматному, но и корпус другой, лоб покатый, башня совсем не такая и пушка в 75 мм — пару снарядов тоже с бумагами в штаб отправили вместе с замерами (Бондарь помнил, что указательный палец у него — 8 сантиметров, а ладонь — 20. В дыру, которую его пушка просадила в корме сунул палец, сумел его за броней загнуть, сделал вывод, что сантиметра четыре тут стали. Из дыры вяло вытекала какая-то пенистая жижа — лизнул — защипало язык. Ничего в голову не пришло — что такое может в моторном отсеке пениться, не пиво же там. А и по вкусу — никак не пиво.

Отправить притащенного с собой немца в санбат не вышло, помер по дороге, зря волокли мерзавца. Еще и комбат поглядел с укоризной и неприятным тоном добавил:

— Вот все у тебя, Бондарь, сегодня, не в тую степь! Соберись!

Вот, здрасьте вам! С физкульт-приветом! Можно подумать, что сам себе все неприятности сделал, а немцы и рядом не ходили! Ну да у начальства всегда так! Особенно когда день провоевали, а от батареи половина осталась. Задачи — то нарежут, словно все орудия целы!

Когда пушку брали на передок — только и порадовал наводчик — показал не замеченную сгоряча аккуратную круглую дырку в щите. Переглянулись. Оба отлично поняли, что был у немца в стволе бронебойный — им и вжарил. Потому остались живы и ранено двое легко. Тола в том бронебойном чуть. Был бы осколочный — легли бы всем расчетом, как битой в городки фриц бы сыграл. Немножко приободрился старлей — все ж таки не сплошная невезуха. И потом порадовали — Гайнуллин вручил от взвода резиновый такой немецкий кисет битком набитый трубочным медовым табаком — с самоскручивавшейся горловиной, табак там лучше лежал, чем в полотняных, не сох и не отмокал. И, как всегда, процесс набивания и раскуривания трубочки успокоил.

Ну, не повезло. Бывает. Зато завтра повезет! Бондарь был оптимистом и не любил унывать. На войне все переменчиво! Зато немцам наломали дров сегодня — не утащишь! Те шесть танков, что умерли, выехав из лощинки, как они думали — в тыл пушкарям — поломали, как умели, хрен восстановишь. Афанасьев, оказывается сначала три танка поджег, а потом, позицию сменив, из засады по бортам в упор еще три, а остальные умники поперлись в лощинку. Ну и все. Всего, получается, угробили при первой встрече дюжину панцеров. Три своих пушки потеряв.

Но тут Бондарь охолонул свою радость. Это истребители так сыграли, а те артиллеристы, что были по опорным пунктам и в пехоте — те все орудия потеряли и потери у них лютые. Тоже танков пожгли, но и самим досталось. Село не удержали, отошли. Видал отступавшую измочаленную пехоту — ни ПТР ни пулеметов не увидел. Прогрызли немцы рубеж и продолжают наступать. Так что игра в самом разгаре. А он — без пушек.

Ночью окопались вдоль дороги. Опять замаскировались, подготовились, бондаревские расчеты товарищам помогли, ремонтники обещали пушечку залатать, но день уйдет точно, хоть и мало в бронебойном осколков, но прилетели неудачно. Вдоль дороги были развернуты минные поля, так что артиллеристов они прикрывали неплохо, не вот-то как с полотна на обочину съедешь. А на рассвете прибыл от командира полка трехосный грузовик с отчаянно зевающими саперами. Бондаря, как бездельничающего, послал комполка указать землероям где установить на шоссе дополнительно мины.

— Пробку сейчас поставим — успокоил младший сержант, вертясь и явно ища что-то.

— Чего крутишься? — не удержался любопытный Бондарь.

— Ориентир ищу — привязаться, нам же потом на обратном пути, когда гансов попрем, это все разминировать надо будет — рассудительно заявил сапер, поправляя каску.

— Вон дерево!

— Не годится. После заварушки от этого ориентира только щепки останутся. Есть — вон камень. Так, ребята, давай отсюда — интервал вдвое меньше, пошли по схеме!

Сонные до того саперы забегали шустро, как тараканы и зарывали мины так споро и ловко, что старший лейтенант только головой закрутил. По расчетам немцы должны были воткнуться головой колонны в это свежевыставленное заграждение и встать на дороге в минном мешке. Словно на выставке — в 800 метрах уже ждали пушки.

— Все, принимайте работу! — заявил вскоре сапер.

Бондарь работу принял, глядя как двое подчиненных этого сержанта катают по дороге колеса, придавая ей прежний вид наезженной трассы.

— Хитро! — кивнул с одобрением.

— Так точно! Удачи вам! — кивнул сапер.

— А вы?

— Мы дальше поедем. Если тут фрицы прорвутся — там встречать будем. Или с другого направления. Ломятся они, как похмельный за пивом.

Ждать гостей оказалось недолго. И удивленный комвзвода только присвистнул. Третий год войны, а немчура совсем ошалела — по дороге споро катили уже виденные вчера танки. Много, десятка три. Боком, как на параде. Но не это странно — ни авангарда, ни грузовиков, ни осточертевших бронетранспортеров. Сдурели они, что ли? Всегда как порядочные авиаразведку проводили, обязательно хоть что-то с крыльями перед танками прошмыгивало, разнюхивая и разглядывая делегацию по встрече.

А тут — сами с усами?

На дороге жидко хлопнуло раз, потом еще и еще. Колонна, только что стремительная и стройная, словно на параде, теперь сбилась в безобразную кучу. Бондарь засопел зло, полез за трубочкой. Руки тряслись от злости, такой случай — а приходится упускать — товарищи уже вовсю молотили по отлично видным целям, немцы нарвались на мины, что с боков дороги, огрызались как-то растерянно и бестолково. Опять взрывы от их снарядов какие-то нелепые. Словно от сорокопятки, только земли летит больше. Бронебойными лупят, недоумки.

Над головой прошелестело. Тяжелые чемоданы накрыли уже пристрелянную дорогу, добавили перца. Эх, невезуха — явно фрицы заблудились или еще что — но ни тебе их чертовых лаптежников, ни артиллерии в ответ, ни наглой пехоты, от которой отмахиваться замучаешься, комполка всю ночь пытался пехотное прикрытие раздобыть — но не вышло — и весь ИПТАП как те немцы — без защиты. Встретились одинаковые!

Голая артиллерия против голых танков. Битва в бане!

Уже четыре дымных столба на дороге. И к ним в придачу какой-то шибко умный панцерманн сбросил свои дымовые шашки. Старший лейтенант аж заерзал — ну надо же такие придурни попались, а он — как охотник без ружья в стае уток. Ганс же себе и своим обзор дымом угадил, их силуэты и за дымом отсюда видны отлично. Вздохнул глубоко. Опять сосал трубочку. Сидел, смотрел дальше. Немцам бы откатиться сразу — а они почему-то теряли драгоценное время, возясь как слепые щенки в корзине, пытаясь прятаться друг за друга. ИПТАП старательно молотил из всех стволов, над головами с равными промежутками времени пролетали чемоданы дальнобойщиков. Туда же — в кучу.

Наконец, оставшиеся машины — чуть половины больше, стали отползать обратно, по-прежнему огрызаясь бронебойными. Эх, надо идти к начальству, может хоть одну пушку дадут!

Но Бондарю не дали ничего, кроме нотаций за неуместную настырность.

В бригаде три полка, в каждом по 20 орудий. В одном — сорокопятки, к которым старший лейтенант относился крайне прохладно, ему нравились 76 миллиметровки завода имени Сталина. А таких не было в запасе. Сиди на попе ровно, жди своего часа!

На следующий день немцы поумнели, стали прежними. Накаркал вчера — вот радуйся, и авиация долбит и артиллерию подтянули и пехотинцы не кончились у фрицев. А странные новые танки уже на глаза не попадались — обычная броня с редким вкраплением чертовых «Тигров».

На четвертый день от 20 ЗиСок в полку осталась ровно дюжина, пошарпанных в разной степени, побитых, но боеспособных.

И Бондарь напросился на свою голову.

Зато задачу ставил сам комполка. Хреновая задача, если честно. Правда, две пушки старлей снова получил во взвод. Одну свою — с наскоро залатанным накатником. Ремонтник честно признался, что на десяток выстрелов — хватит. Наверное. А потом ствол обратно укатится меж станин и там останется до заводского ремонта. Второе орудие было из третьей батареи — с разбитым прицелом и напрочь выбитой вертикальной наводкой.

Задачка оказалась под матчасть. Остановить фрицев 12 орудиями нечего было рассчитывать. Теперь гансы били кулаком из сотни танков. А в лоб Тигра 76,2 мм бронебойный не берет совсем. Уже убедились. Потому фрицев надо развернуть. К лесу передом, а к ИПТАПу — задом. И по жопе от души с оттягом дубинооглобей! Это если не по-артиллерийски говорить. А так это кличется «огневым мешком» и уже применялось в деле. Если немцы клюнут — им кранты. Не клюнут — ИПТАПу хана. Раздавят к чертовой матери.

Все дело в том, как взвод Бондаря сыграет свою роль.

— Прима балерина — хмыкнул капитан Афанасьев.

Комполка кивнул. Обычно он такие шуточки резвых подчиненных не одобрял и любил солидность. Но тут особое дело. Если и не балет, то театр. Или цирк. Взвод Бондаря должен отыграть за весь полк, показав, что справа от дороги две, а может и больше батарей. Если получится и немцы купятся на эту приманку, развернутся в ту сторону — им конец. Наводчики в его полку — мастера и перекалечат танки раньше, чем те успеют, поняв свою ошибку, вывернуть обратно на 180 градусов, подставив толстые лбы.

Им на это надо секунд двадцать самое малое, пока командиры спохватятся, пока команда дойдет до водителей, пока танк будет разворачиваться. На деле — куда больше. Потому как будет неразбериха. А истребители танков каждым стволом за две с половиной секунды шлют снаряд.

Не купятся немцы — придется работать в упор, кинжальным огнем, стараясь нанести максимальный урон за те секунды, которые есть у противотанковой пушки, обнаружившей себя уже первым выстрелом. Она успеет послать два снаряда, после этого танк уже ответит во всю мощь.

И ему есть чем ответить.

Потому важно, чтобы Бондарь выступил как надо, на бис и браво.

И морочить немцам огнем ему надо не меньше получаса. И эти полчаса его взвод должен жить и активно показывать, что там не два десятка людей с калечными пушками, а полноценная линия обороны, солидный опорный пункт, мимо которого не проедешь с песнями.

Задержал на минуту Афанасьев.

— Как собираешься огонь вести?

— Первые выстрела три — четыре в режиме пристрелки, осколочными. Потом расчеты в окоп, по одному потом ползком для продолжения стрельбы. И взрыв пакетами — для обозначения остальных пушек — не чинясь, сказал Бондарь. Парень он был самолюбивый, но капитан был крут и мог подсказать что полезное, опыта у него было побольше именно в таких засадах. В прошлый раз со ста метров бил в борта, ледяной характер. Выждал до последнего, потом плетни разом повалились и у немцев шансов выжить не было вовсе. Но вот так выждать, чтоб вплотную подъехали и борта подставили — это надо уметь!

— По одному не посылай. По двое лучше. В одиночку — боятся люди. А так — друг перед другом. И не так страшно и лучше сработают.

— Но у нас же бойцы отборные! — удивился старлей.

— Да. Вот и побереги им нервы. И дымовых снарядов возьми. Когда совсем жарко станет — влепи между собой и немцами на километре — уверенно заявил капитан.

— Есть — усмехнулся Бондарь.

— Ну, ни пуха ни пера! — ответил улыбкой Афанасьев.

— К черту, к черту!

Сдал под расписку подкалиберные снаряды, которые выдавались под строгую отчетность на каждую пушку, словно в проклятом 1942 году. Так то бронебойных хватало, а эти новые — по пять штучек и не дай бог потеряешь зря, разжалованием пахнет. Получил дымовые, еще шрапнели дали — все отдача меньше от выстрела. И отправился оборудовать рубеж, жалея, что нет здесь саперов с их минами, но видно в других местах еще солонее приходилось.

Позиция оказалась полуоборудованной, стояли на ней макеты пушек из бревен и накопано было много, но мелко — только авиаторов немецких обмануть. Видно получилось не очень — воронок всего с десяток, просекли летучие гансы, что деревянные пушки.

Копали, как осатанелые, понимая прекрасно, что в мелком окопчике не выжить. Вместе с взводом рыли и «имитаторы» — те, кто из их команды уцелел после вчерашнего боя, где пришлось ребятам сцепиться с прорвавшимися на позиции панцергренадерами. Обычно немцы рукопашку избегали, а вчера остервенели совсем, резня была невиданная.

Дошла уже битва до высшего градуса, виделась немцам близкая победа и они ломились, не считая потерь. И наши отвечали тем же.

На позиции росла пара деревьев — снесли их, чтоб не было танкам ориентиров. Все сделать не успели, пошла пыль по дороге. Провозились с увечной пушкой, где по вертикали не навести было, пришлось доски под колеса класть, чтоб получилось приблизительно по шоссе.

Едут! Еще раз коротко Бондарь напомнил кто что делать должен. Подготовились.

Колонна здоровенная, прут без разведки, уже обожглись, не раз теряя зря авангард, теперь ставка на сырую силу, массу, броню и стволы.

Мощь прет!

И бойцы, уж на что лучшие из лучших, проверенные — перепроверенные, а видно — что совсем не по себе им, кто веселый лихорадочно, кто замолк каменно, а кто и откровенно боится.

И когда колонна вышла по шоссе куда и ждали, комвзвода не своим голосом «Огонь!» рявкнул. Не получилось скрыть свое волнение, подвел организм чертов. Вася мелком обернулся с улыбочкой примерзшей.

Оба орудия грохнули, обозначив себя.

Снаряд в свою битую пушку не полез — накатник до конца ствол не довел, брызнуло кипящей жижей из-под бандажа.

— Вручную, ствол вперед!

Навалились, замок чавкнул, снаряд приняв, бойцы глядят на командира, а он резину тянет! И понимают все, что считает секунды, которые были бы нужны для корректировки прицела и передачи данных остальным на батареях. Сил ждать нет, а надо — немцы отлично свое дело знают, начнешь частить — не поверят, а так все жизненно вроде.

Еще раз рявкнули снарядами.

— В укрытие живо! Живо!

И сам в окоп мало не прыжком.

Панцерманны не подкачали — накрытия пошли тут же. Как договаривались — сразу после первых же взрывов на позиции восемь человек, сидевших в окопе с равными интервалами, швырнули взрывпакеты за бруствер. В реве взрывов и не слышно, одна надежда, что видно танкистам будет.

Воздуха мигом не стало — дымная взвесь пыли, дышать нечем. Ловко немцы накрыли, грамотно. Два километра — отличная дистанция для обстрела пушек, особенно, когда знаешь, что они-то тебя через броню не достанут, далеко. Послал двоих сделать выстрел — кричать без толку, и так знают, что делать.

Бегом по шатающемуся окопу — к второй пушке. Молчит что-то. При нем в окоп за ноги втянули стонущего заряжающего. Высунулся между двумя близкими разрывами — подметки подкованные увидел между станин. Гайнуллин, по сапожкам судя. Ствол не дошел до нужного места, битый накатник не доводит.

Выскочили втроем. Ствол накатили сами, снаряд в ствол, рывок за шнур, выплюнуло дымящуюся гильзу на развороченную спину мертвого сапожника. Краем сознания удивился — похожа спина на американский флаг, красно-белые полосы ребер с мясом, сорвало все татарину до костей. Накатили, еще грохнули. Боец слева чуток приподнялся. Свалился, не охнув, и вокруг земля дыбом в воздух. Кубарем в окоп, где хоть стенки и бьют, словно доской, но — безопаснее, а тут наверху у пушки вместо воздуха земля с осколками взвесью.

— Только ползком! Не стоять! На коленках, пригнувшись, полуприседом! — орет бойцам, сам себя не слыша.

Следующие двое по очереди. Бахнуло. Свалились обратно, один плечо ладонью зажал, а под ладошкой — словно помидор раздавили. Хлопки взрывпакетов хоть и плохо слышны, а вроде как шесть, не восемь. Побежал смотреть — почему, а в трех метрах не видать ни черта, словно ночь на позиции. Наткнулся на сидящего на корточках в нише бросальщика. От головы имитатора только нижняя челюсть осталась, остальное сбрило вместе с правой рукой.

Руки, зараза, трясутся, зажигалка не вспыхивает, наконец огонек на фитиле затрепетал боязливо, словно тоже взрывы его пугают. Запалил шнурок взрывпакета, кинул за бруствер, стараясь не повторять ошибки покойного. Еще один пакет туда же и дальше по земляному коридору. Близкие взрывы пихают с разных сторон упругими волнами пыльного воздуха, словно кто-то жесткими подушками со всей злобы лупит.

Санитар запачканным в земле бинтом старается рыпающемуся бойцу голову обмотать, а тот рвется из рук, пытается обожженое лицо лохмотьями, которые вместо пальцев остались, ощупать.

— Помги летнат! — рот у санитара распахнут, а звук, словно через подушку, такой рев вокруг. Перепрыгнул через сидящих, добежал до ниши с взрывпакетами. Тут же кинул отсюда пару. Навстречу — старший над имитаторами, седой мужик со свинцовым взглядом. Жестом указал, чтоб работал, побежал обратно к орудию, уже не очень удивившись, перепрыгивал через завалы из земли и вроде окоп стал мельче, в многих местах от бруствера не осталось ничего, только на голову земля сыплется сверху, словно там сумасшедшие землекопы работают, живьем закопать старлея хотят.

Добежал до своей пушки. Выглянул. Ствол вырвало с люльки окончательно. И от щита огрызки остались. Колеса врозь. Хана орудию. Жестом показал оставшимся трем бойцам — все, дескать, нечего тут делать, к первой пушке побежал, а ноги уже не идут, подгибаются. По башке что-то течет, потрогал пальцами — кровища.

Первая пушка бахнула и тенью мелькнула в небе, кувыркнувшись, словно не из стали сделана, а бумажная.

И тут словно по взмаху волшебной палочки — стихло. Тошнило и голова кружилась.

Окоп перестал шататься, словно шлюпка в волнах.

В относительной тишине звучно грохнуло четыре взрывпакета.

С трудом проморгавшись и кашляя, словно старый курильщик, осторожно высунулся над дымящимся изорванным бруствером. Не видно ничего, дымище и пыль стеной. Потянул бинокль, удивившись, как быстро на металл сел слой пыли. Пригляделся.

Там, впереди, в двух километрах горели десятки бензиновых костров, черный жирный дым расползался неряшливым облаком по земле.

Сполз обессиленно на дно окопа.

Получилось! — слабо мелькнуло где-то на задворках ушибленной многократно за эти минуты головы.

С усилием поднялся на дрожащие ноги. Сплюнул красным. Пошел смотреть, кто живой. Собирал бойцов по нишам и окопу, увозюканных в земле, чумазых, пыль на потные лица села, словно темно — серые маски приклеены. Одни глаза и зубы. Обе пушки в хлам, взрывпакетов пяток остался. Команда имитаторов ополовинилась, как и взвод пушкарей. Страшно подумать, если б тут стояли бы пушки, а не спектакль был. Собрали оставшиеся снаряды. Глянул на часы — стоят, заразы. У наводчика Васи покрепче оказались — все, есть полчаса. Поспешили к грузовикам, что в овражке стояли. Только там вздохнуть без кхеканья можно было. На одном грузовике санитара вместе с ранеными отправили, а потом и сами поехали, к своим, кругаля давая вокруг погребальных костров в поле.

Отбили Бондарю оба плеча офицеры, хлопая в восторге и чуть ребра не поломали, обнимая. Заглотили немцы наживку, как жадная щука блесенку. Развернулись, как было нужно, и за пальбой своей не заметили сразу, что по ним полетело сзади.

ИПТАПовцы спешили как оглашенные, понимая, что сейчас секунды все решают и дали такую скорострельность, что сами удивились.

На поле осталось 29 танков, в их числе все Тигры, что были в шедших вдоль шоссе колоннах. По ним били в первую очередь. Спохватились немцы поздно, вероятно, в одной из полыхнувших машин потеряли командира, потому как боя не приняли, и откатились поспешно настолько, что танки из зоны обстрела удрали быстрее, чем грузовики, и артиллеристы успели еще и в хвост колонны насовать от души, накрыв мотопехоту осколочными.

Немецкие самоходчики тоже потеряли 7 машин и удрали вслед за танками. Пехота без брони в драку не стала ввязываться, поспешав убраться из-под артобстрела с максимальной скоростью. Намолотить столько дюжиной пушек, да притом понеся малые в сравнении потери — это было серьезной победой! Насладиться, правда, не получилось, пришлось быстро менять позицию, устраивая засаду дальше.

Немцы, потеряв за 8 минут треть своего броненосного кулака, до вечера больше попыток атаковать не предпринимали, наверное, раны зализывали. Поперли снова только следующим утром.

А Бондарь, к которому прилепилось после этой засады прозвище «Артист» сам не мог понять своих ощущений. Честно говоря, он бы предпочел не бутафорить, а стрелять на поражение и хоть получил орден повесомее, чем стрелявшие, да и ребят из взвода наградами не обделили, но как-то остался в состоянии странной неудовлетворенности. Нет, он прекрасно понимал, что без него и его ребят все бы кончилось куда гаже, но вот что-то царапалось в душе. Может быть еще и потому, что именно его взвод понес самые тяжелые потери сразу и всерьез.

И еще было очень неприятно от вбитого в память чувства страха, когда его шатало в качающемся от огневого шторма окопе и он отлично понимал, что драться ему нечем, и даже одного немецкого легкого танка хватит, чтоб похоронить его со взводом в этой полуосыпавшейся траншее.

И совсем глупо, но грызло, что за его взводом — всего один уничтоженный танк.

А у других — куда больше.

Вроде бы ерунда, но даже девушке не расскажешь, что устроил бутафорию и спектакль с балаганом, а танки — другие жгли. И в личном деле останется странноватое «отвлекающие действия, приведшие к успеху операции», а не нормальное и понятное всем и каждому: «уничтожил десять танков противника и еще десять — подбил».

Нет, умом все понимал, но военная кадровая косточка в душе ныла как больной зуб. Хотя никому бы в этом не признался.

Младший сержант Новожилов. командир саперного отделения.

— Кой…! Эп!! Ой!! — по — мальчишечьи ойкнул солидный и заслуженный сапер, больно прикусив себе язык, когда попытался остановить особо рискованный вираж шофера. Из кузова, где сложились в неряшливую кучу бойцы, неразборчиво, но свирепо донесся отзвук фонтана матюков.

Водитель гнал грузовик совершенно осатанело, с трудом вписываясь в ширину дороги. Вертел баранку, зло оскалившись и кося глазом на сидящего, точнее мотылявшегося по кабине рядом сержанта.

Затормозил резко, одновременно — и даже чуть пораньше, чем Новожилов рявкнул: «Стой!»

Прибыли. Вон и ориентир торчит — геодезическая вышка слева. Посмотрел на шофера, засопел носом. Время поджимало люто, потому уже выпрыгивая из кабины буркнул:

— Я б тебе, Петро, даже картошку возить не доверил у нас в колхозе!

— Та я б у вас и не працювал! — огрызнулся высокомерно водитель. Вылез тоже, не без молодцеватости забрался на крышу кабины, заозирался. Чисто суслик — дозорный.

Саперы, споро выпрыгивали из кузова, затихающе и уже привычно ругая лихача за рулем, гремели инструментом и снаряжением, сержант уже галопом мерял расстояние от вышки, взяв ее за ориентир для привязки минного поля, подчиненные поспешно рыли ямки в плотно убитой земле. Жарища палила потные спины и короткостриженные затылки под пилотками, а казалось — снежный ветерок дует. Вот-вот белые хлопья посыплются.

Все прекрасно понимали, что сейчас на этой дорожке между немцами, бодро катящими на колесах и гусеницах и отделением штурмовой саперной роты нет больше никого. Потому спешили изо всех сил. Место комроты указал толково — низинка перед выставляемым минным полем, объехать немцам будет сложно, после дождей грунт вязкий и рыхлый, просядут, вязнуть будут. Может не так технику потеряют, сколько время. А время для них важнее важного.

Опять же слыхали, что в первые дни, стремясь максимально быстро пробить советскую оборону, немцы не жалея жертвовали своих саперов, лишь бы быстрее вперед ломить. И самоотверженно дохнувшие пиониры, прокладывая своим панцырам дорогу, понесли чудовищные просто потери. И теперь их не хватало.

И наши этим пользовались, создавая немцам никогда ранее не встречавшиеся проблемы. Там, куда невозможно было уже выдвинуть танки или артиллерию, где уже не успеть было поставить рубеж обороны или опорный пункт — стремглав неслись саперы, ставя под самым носом у прущего врага в самом неудобном месте внезапное минное поле, нежданный фугас или еще какую саперную поганку.

Атакующая, прорвавшаяся уже было на оперативный простор, колонна вставала, тут же незамедлительно с неба ссыпались штурмовики, сея плотно противотанковые кумулятивные бомбочки, ставшие нежданно-негаданно сущим проклятием для панцерваффе, а там оказывалось, что и артиллерия откуда-то начинает долбить и этот участок местности явно пристрелян и огонь накрывает стоячих очень точно.

Попытки фрицев действовать малыми группами кончались не лучше — как раз вчера приятель и сослуживец Новожилова подловил два тяжелых немецких танка, решивших действовать самостоятельно в отрыве от всякой прочей шушеры. Оба порвали гусеницы и хоть их броне ни черта не сделалось от взрывов, но ехать никуда эти гиганты не смогли, а ремонтники немецкие просто не поспевали везде, как ни кинь — везде клин.

Грошовые мины намертво стопорили венец инженерной мысли. Танки, пушки — не могли бы остановить такую громаду из стали, а жестянка с толом и примитивным взрывателем, рассчитанным на давление в 200 килограмм — отлично работала. И особенно гордился приятель, что подловили экипажи, вылезшие для починки. Обстреляли из автоматов и загнали обратно в броню, поранив пару человек, далековато было для ППШ и торопились — времени было мало, а под бабах танковой пушки попадать не хотелось, но по диску выпустили впятером с холмика и успели унести ноги до того, как на холме громоподобно ахнуло.

Не всем везло, потерь тоже хватало и установить отчего не вернулась та или иная группа пока не получалось — немцы все еще перли. И для них выставляли мины.

Новожилов видел весной у комроты школьную карту СССР, где старательно булавками с бумажными флажками обозначались позиции сторон. И запомнил, что Курский выступ торчит в сторону немцев аппетитным куском — прямо напрашивается его откусить, только хлопнуть уже разинутой пастью, сомкнуть челюсти. И помнил ту карту сейчас, шкурой чувствуя, как вонзаются в нашу оборону стальные клыки танковых клиньев, рвутся друг другу навстречу. Сверху на севере и снизу — на юге. И стремятся сомкнуться, устроив гигантский вкусный кровавый ком из всех, кто останется в оторванном от страны куске территории. Но также чувствовал, что крошатся стальные клыки панцерваффе, разгрызая камешки оборонительных районов и завязая в обороне, оказавшейся для гансов неожиданно прочной.

— Бачу пылюку! — крикнул тревожно шофер с грузовика.

— Быстрей ребята! — поторопил и так лихорадочно суетившихся саперов и сержант.

Сам он уже поставил три мины и сейчас в землю уютно легла четвертая. Выполнил свою часть, побежал глядеть, что и как у остальных. Отметил основные ошибки — у кого слишком большие ямки получаются, потому время теряет, зря копая, кто медлителен слишком, кто в сторону рыть взялся, не там, где пометка была.

— Да тут камень, товащ сржан! — начал оправдываться боец.

— Йидуть швыдко! — крикнул водитель и спрыгнул ловко со своей наблюдательной площадки.

— К машине! — гаркнул Новожилов и сам запрыгнул в кабину. Самый медлительный и упрямый не хуже хохла — шофера мужик из Архангельской области, всегда задерживавшийся, тоже уже попал в кузов, следом за бойцами. Ему помогли забраться, мало не оторвав рукава у гимнастерки. Зараза медленная! Шофер, как всегда не дожидаясь команды, рванул с места в карьер, аж мотор взвыл. Новожилова тряхнуло и стукнуло башкой, слава богу, в каске, о край окошка в дверце, глядел младший сержант на поставленное поле и назад. Тревожно глянул на ту сторону низинки — пыли снизу ему видно не было, но на ефрейтора Койду в этом плане положиться можно было, глазастый. И выскочить из низины надо раньше, чем…

На гребне появилась все же пыль, сероватая, легкая и издалека — пушистая, круглыми пухлыми клубами. И вместе с ней — темно — серая коробочка чужих, непривычных очертаний, в отличие от наших закругленно- зализанных танков остро — граненая, бойко нырнувшая вниз по склону, следом за ней — вторая такая же и тут же — третья! Расстояние до них было небольшое — в полкилометра и Новожилов рявкнул:

— Гони, Петро, тройки катят сзади!

Шофер не снизошел до ответа, газовал, как ненормальный и так, машина набирала скорость вроде бы и стремительно, но как человеку в пиковой ситуации кажется — очень медленно и неторопливо. За ревом мотора стрельба была не слышна, может еще и не успели на мушку взять — и тут же глаза отметили слева пыльную полосу метрах в тридцати, словно пастух хлыстом по земле щелканул. В кузове заорали что-то во всю глотку. Водитель закрутил рулем, завилял по дороге, прихватывая обочины и тут у сержанта перехватило дыхание и желудок неприятно подпрыгнул, крик в кузове оборвался. А потом машина хрястнулась о дорогу и ругань возобновилась.

Теперь в ветровое стекло было видно куда меньше неба, а куда больше — земли и дороги, из чего малость пришибленный Новожилов сделал простой вывод — в них не попал снаряд, всего лишь разогнавший машину Койда на гребне полетел, как лыжник с трамплина.

— Бахнуло! — хором рявкнули из кузова так бодро и громко, что даже сержант услышал. А чертов Петро тормознул резко, сложив в кузове привычную матерящуюся кучу-малу и опять сусликом на крышу.

Но тут же кинулся обратно и с побледневшим лицом рявкнул сержанту:

— Один внизу подорвался, а второй проскочил и сейчас тут будет!!!

Новожилов, который собирался устроить своенравному водиле выговор за все сразу, тут же не то, что забыл, а — отложил головомойку, встав мигом на подножку приказал встревоженным ребятам в кузове:

— 10 мин, занавеской! Кидай поперек дороги!

Это было не принято категорически, бросать снаряженные мины не полагалось, наоборот — запрещалось и секунду бойцы глядели на него, потом — выполнили приказ, свесившись максимально из кузова и как можно более аккуратно шлепая круглые блины на пыльную дорогу почти вплотную друг к другу, так, чтобы перекрыть все полотно.

— И приготовьте еще!

— Готово! — рявкнули бойцы хором, еще первый слог не успели произнести, а машина прыгнула вперед и сержант только потому, что был готов, не свалился с подножки, цепко ухватившись за дверку и бортовину проема.

— Дымовые шашки товсь!

Отъехать толком не успели, даже и пыль столбом еще не поднялась, а немец, показав на подъеме темный бронелист брюха, чертом железным выскочил следом из низинки.

Койда дико глянул на сержанта вылупленными белыми глазами, спрятаться тут было негде. И в поле не уехать, завязнешь. Немец, определенно тормозя, сбрасывал скорость, башенка граненая стала менять очертания, доворачиваясь.

— А ведь — конец… — мелькнуло в голове. Открыл рот, чтобы приказать сбросить дымовые шашки, не успел.

Шофер отчаянно завилял и тут танк словно серой пухлой стенкой закрыло, внезапно взбухшей за мгновенье, а Новожилов готов был поклясться, что увидел, как машину стремительно нагоняет какая-то странная полоса, прозрачная, словно стеклянная полусфера и там, где она проносилась, взметалась с земли легкая пыль.

Догнала, машину тряхнуло. Дошло, что увидел как взрывная волна летит.

Из буро — серой стены косо вывалился темный силуэт, съехал с дороги, встал, наконец, но несуразно — бортом. Тонкое жальце пушки глядело в поле, от сердца отлегло.

Понукать Койду не было смысла, тяжелый трехосный грузовик птичкой летел, прикрываясь пылью. А дальше, хоть вроде и ровно все вокруг было, на манер стола обеденного, но все же складки местности прикрыли грузовичок с саперами.

— Не успел немець мины увидеть! — сказал очевидное Койда.

— А ты, я гляжу, когда надо и по-русски говорить умеешь! — ответил Новожилов. Ясное дело, что не увидел фриц занавеску и влетел на полном ходу. Все ж в пылище и мины тоже, в кузове лежа, так закамуфлировались, что с пяти метров не углядишь. В один цвет, совершенно.

— А як жеж! — ухмыльнулся Петро. Прежнее самодовольство вернулось к нему и теперь он сидел, как король на именинах.

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера».

Найти своих оказалось задачей непростой, хорошо, что вовремя попался мотопатруль фельджандармов. Стоявший на перекрестке здоровяк с жестяным кружком на регулировочной палке окликнул своего напарника, сидевшего за пулеметом в коляске мотоцикла и тот показал на карте подбежавшему танкисту, куда надо ехать. Мог бы, сволочь, и сам подойти, но нет, сидит как герцог на троне! А всего-то роттенфюрер, цаца этакая!

— Следите внимательно за дорогой! — серьезно предупредил фельджандарм, скрипя прорезиненным плащом.

— Мины? — догадался Поппендик.

— Да. Чертовы русские повсюду, их саперы шныряют у нас в тылу, как у себя дома, ухитряются ставить фугасы даже между двумя идущими колоннами. Доходят до такой наглости, что вытягивают мины на дорогу за проволоку, прямо под вторую или третью машину! Постоянные подрывы! — зло выдал эсэсман.

— Понял, будем внимательными! — кивнул озадаченный фельдфебель и, уже спеша к своему танку, услышал внятное ворчание за спиной:

— Сопливые молокососы!

Огрызаться не стал, себе дороже, но в башню влез с испорченным настроением.

Оно не улучшилось еще и потому, что по данным регулировщиков стояли пантеры совсем недалеко. А это означало одно — темп наступления не выдерживается, успеха нету.

Ехали аккуратно, предупреждение фельджандармов было обоснованным, это серьезные парни. Потому от короткого марша, который можно было бы считать прогулкой — устали, словно весь день гнали по сложной трассе.

Прибыли — и удивились. Танков было что-то совсем мало. Нашел взводного, доложился. Тот был зол, облаял не хуже цепного пса и Поппендик решил не усугублять ситуацию, вернулся в танк, а на разведку послал многоопытного Гуся.

Водитель вернулся нескоро и был хмур и озадачен.

— Итак? — помог ему командир танка и вопросительно поднял бровь.

— Нашим надрали задницу. Сейчас в полку 36 боеспособных машин. Вчера дважды дрались с русскими танками. Сначала спалили восемь Иванов, потом попали в мешок на минных полях. Командир нашего батальона превратился в трясущееся желе и не командовал ничего и никому. Скучились под огнем, как перед тем сраным рвом.

— Майор Сиверс? — уточнил удивленно Поппендик. Ему не верилось, что матерый офицер так испугается.

— Майор Теббе. Сиверс убыл по болезни, теперь у нас другой начальник. Хотя, скорее всего и его заменят, майора увезли совсем невменяемым.

— А я его помню, только когда мы были в училище в Путлосе он там был еще капитаном. Гонял нас, как царь Ирод новорожденных младенцев. Там-то был свирепый — вольнодумно допустил критику руководства командир танка.

— Приятель мой — погиб. Оберфельдфебель Грунд со всем экипажем накрылся, а танк разнесло первым же залпом. Вдрызг всю железяку раскидало.

— А Герхард? — уточнил про своего однокашника Поппендик. Бреме один из его выпуска стал сразу командиром взвода и ему немножко завидовали.

— В госпитале, обгорел очень сильно, ослеп и вряд ли выживет, лицо пылало и голова, пока выбрался из танка. А весь его экипаж — в угольки. Попало в топливные баки, огонь столбом, все залило кипящим бензином на десять метров вокруг. И Мюллер погиб и Майер. А Штиге оторвало руку. Форчик тяжело контужен, своих не узнавал. Половину танков потеряли и треть экипажей.

— Кто командует батальоном?

— Пока обер-лейтенант Габриель, но ему тоже досталось, так что вечером в госпиталь уедет. Когда отходили — ему в боеукладку влетело болванкой — заряжающий так в башне и остался, остальных обжарило, как поросят на свином празднике, наводчик уже помер, водитель и радист в лазарете, а Габриель сейчас на орден наработает, не покинув вверенную ему часть, а вечером убудет. Ему повезло, что торчал из люка по пояс — только ляжку обсмолило, до яиц огонь не успел добраться — порхнул обер пташечкой и тут же выскочил из горящих штанов — неприятно усмехнулся Гусь. Лейтенант Габриель жучил и гонял его много раз во время учебы и теперь водитель пользовался случаем поквитаться.

Пока он продолжал перечислять убитых и покалеченных, причем казалось, что Гусь взялся перечислить весь список батальона, Поппендик огорченно думал, что совсем не так себе представлял свое участие в этой решающей для будущего всего германского народа битве. Все должно было идти совсем не так, как шло. Это было категорически неправильно.

Он был совершенно уверен, что две сотни великолепных новехоньких машин с прекрасно обученными экипажами из настоящих арийцев сметут стальной лавиной любое препятствие, оказавшееся на директрисе удара. А теперь от грозной мощи осталось меньше трех десятков обшарпанных и грязных танков, причем особенно бросилось в глаза и огорчило командира танка, что впечатление создавалось не бравой фронтовой потасканности, характерной для привычных к бою бравых бретеров, нет, совсем наоборот — кошки стальные выглядели выдранными. И танкисты тоже какие-то унылые, как побитые собаки поджавшие хвост. И было их откровенно мало. Ничего похожего на великолепное зрелище парадного построения перед отправкой на фронт.

Конечно, пока он и экипаж наживал себе грыжу тяжеленным ремонтом, его сослуживцы были под огнем, но все равно — не так он себе представлял свою жизнь, когда получил новехонькие фельдфебельские погоны с розовым кантом, только что отштампованные серебристо сияющие черепа с костями — эмблемы еще черных гусар Великого Фридриха и свой собственный тяжелый и надежный «Парабеллум», увесисто оттягивавший поясной ремень смертоносной мощью.

Надо бы написать письмо домой — но ни сил, ни желания. А как мечтал, даже и запомнил из газеты, как оно подобает писать настоящему воину с поля боя: «Нам навстречу на расстоянии сто метров слева сзади в направлении направо вперед на малой скорости двигался русский Т-34, нахождение которого здесь, за линией переднего края мы не могли предполагать. После коротких минут волнения, еще больше сокращавших расстояние, командир танка скомандовал: „Таранить, и на абордаж!“. В этот момент танк Т-34, до которого оставалось около пятидесяти метров, остановился и повернул башню прямо на нас. Наводчик крикнул: „Стооой!“ и влепил русскому снаряд прямо под башню. Снаряд этот предусмотрительно был дослан заряжающим в ствол еще ранее. За две секунды до нашего следующего выстрела из башни русского танка вырывается узкое пламя, тело командира танка показалось из люка и вяло вывалилось вперед на башню. Наше более совершенное и более мощное оружие, в сочетании с нашим боевым опытом, мужеством и решительностью вновь позволило одержать нам победу над „парнями с другим номером полевой почты“, как мы в немецкой армии традиционно именовали солдат неприятеля».

Сейчас это казалось нелепым мальчишеством. И уж никак не хотелось называть так достойно русских ублюдков с их погаными минами и засадами.

— Фельдвеба, а одну кошечку спалил слепоглазый идиот из соседней дивизии. Тремя снарядами! Потом оправдывался, что принял за Ивана. Им, говорят, не сообщили, что мы тут будем или еще почему — то силуэт принял за русский!

— Немыслимый бардак! Мы — германская армия, где порядок, черт бы драл штабных недомерков! — буркнул наводчик.

— Техники говорят — саботаж обнаружили. В ремонтируемых машинах — в баках болты и гайки, в одной в коробке передач куски жести нашли. Всех хиви перевели от нас, заменили другими. И пехоты для наших кисок не было сегодня — подлил масла в огонь Гусь.

— Это понятно, мы как прикомандированные к «Великой Германии», а прикомандированные — всегда сироты. Нам все в последнюю очередь — рассудительно заметил Поппендик, неприятно пораженный известием о том, что вполне могут обстрелять и свои, он и предположить не мог, что кто-то из немецких танкистов не будет знать о прибытии нового типа танков. Еще и саботаж. Что-то не так, совсем нет порядка.

— В пехотном полку штабников сильно побило, убит сам адъютант полковой и два оперативных офицера, артобстрел накрыл — не без удовольствия показал свою осведомленность Гусь.

— Весело — хмуро резюмировал наводчик и встрепенулся, прислушиваясь. Пихнул заряжающего и с намеком протянул ему свой котелок.

— Это ты чего? — вытаращился очкарик.

— Не слышишь? Кухня прибыла и транспортеры боеприпасов. Беги, пока горячее, а то не успеешь.

Заряжающий уставился на командира танка и тот кивнул. Сам он не услышал кто приехал, но на наводчика можно было положиться, он обладал отменным слухом, нюхом и видел как орел.

Гремя котелками радист и очкарик поскакали рысью, так как и впрямь кухня ротная прибыла. Опять получилось по три порции, жрать горячее было приятно. Менее приятно было грузить снаряды, но так как для экипажа Поппендика бой был недолог, то и погрузку успели провести быстро.

Ночь прошла спокойно, а утро было горячим — черт их знает откуда приперлись на бреющем «бетонные самолеты», выскочившие с юга, отчего зенитчики по раннему времени не успели открыть огонь, и штурмовики без малейших помех, как на учениях сыпанули сотнями маленьких бомбочек и тут же смылись.

Под эти несерьезные фиговины попало шесть кошек и три грузовика тыловиков. Отстоять их не получилось — вспыхнули сразу и даже автоматические системы пожаротушения двигателей не помогли. Пантеры, полностью заправленные и загруженные боезапасом под завязку горели величественно и мощно. Из зоны поражения чудом выбралось дюжина танкистов, трое из них — раненые. Повезло тем, кто по фронтовой привычке спал под машинами. Остальные горели теперь вместе с танками. Пытавшиеся потушить горящую технику вынуждены были отступить перед яростным жаром, смотрели мрачно.

Прекрасно начался день, ничего не скажешь! Дальше пошло точно так же, весь день бодались с Иванами за какой-то слова доброго не стоящий хутор, брали его дважды и дважды — оставляли, потому как русские танки с пехотой атаковали яростно и умело.

У Поппендика уже вечером заклинило башню и сорвало дульный тормоз, наверное снарядом, потому как прицел у пушки после этого оказался сбит чудовищно и при стрельбе она дергалась так, что пугала не только наводчика и фельдфебель велел прекратить огонь.

Зато за собой экипаж записал два танка, один — совершенно точно, потому как вырвавшийся вперед Т-34 остался пылать косматым рыжим огнем.

Командир взвода как обычно обругал невезучего командира танка, но новый ротный разрешил отойти и сдать ремонтникам танк, благо те сумели восстановить почти тридцать машин и не на всех были экипажи.

Дрались кошки до ночи и даже Поппендик успел вернуться, только теперь на его машине эмблема — голова пантеры с зло оскаленной пастью была не красного цвета, как положено в его роте, а синего. Киса была из другой роты, но сейчас уже на это не очень обращали внимание, обеспечить техникой целые экипажи было важно.

На то, что положенный порядок теперь стал каким-то хаосом, Поппендик уже рукой махнул. И с арифметикой теперь ничего не вытанцовывалось, потому как когда Гусь вечером притащил на хвосте сведения о том, что в полку всего двадцать машин боеспособно, при том, что тридцать отремонтировали, то об этом фельдфебель и думать не стал. Вяло черпал ложкой вкусный суп, хрустел крепкой луковицей и радовался тому, что живой и целый.

Жрать к вечеру очень хотелось, особенно после того, как прошел бодро день, но аппетит сильно попортило то, что чертовы ремонтники не утрудились убрать в танке после ремонта, да и не все починили — заклинивший командирский люк пришлось самим закрывать и ремонтировать. Самого Поппендика сильно удивил тот факт, что ему отдали танк из чужой роты, но и тут ему утер нос всезнающий Гусь — показав торжественно странную вмятину на крыше башни рядом с заклинившим люком. Маленькая дырочка в центре вдавленности, сама вмятина размером с глубокую суповую тарелку. Пустяк.

Снисходительный водитель пояснил, что это как раз воронка от попадания в танк маленькой советской авиабомбы кумулятивного действия, которыми Иваны густо посыпают кошек с самого начала операции. И до фельдфебеля дошло, почему стенки в башне забрызганы и измазаны уже высохшей кровью, а под командирским сидением, на котором изорвана обшивка, нашли чье-то оторванное ухо с лоскутом кожи, покрытым короткострижеными темными волосами. При том, что видно — все же уборка в Пантере имела место до передачи. И кровь размазана тряпками и рваная обшивка кресел почищена и на полу кроме завалившегося подальше уха нет всякого мусора.

Выяснять судьбу экипажа не хотелось. И так понятно, что не стало у машины экипажа, иначе бы черта лысого отдали целую коробку в другую роту. Просто бы скомплектовали из своих безлошадных панцерманнов новый. А тут — вот так.

И это портило настроение, словно передали с металлической кошкой то самое «злосчастное горе» из бабкиных средневековых сказок. И совершенно нерационально для цивилизованного европейца возникало желание вернуться в свою первую Пантеру, которая так старательно и достойно защитила их, отбивая стальным лбом и боками густо летящую смерть.

Поппендик свысока потешался над суеверным отцом, например, когда тот рассказывал, что в Великую войну солдаты старались не надевать сапоги и ботинки, снятые с мертвецов, меняя их на любые другие и веря россказням, что они сняты с живых, и что когда сам папаша вынужденно походил пару дней в ботинках покойника у него мигом развилась «окопная стопа», как называли отморожение ног, полученное при постоянном нахождении в воде, даже и плюсовой температуры. До того месяц ходил в перевязанных проволокой развалившихся сапогах, и ничего, хотя окопы и залиты были гнилой французской водой по колено, а как надел снятые с убитого американца новехонькие крепкие башмаки — тут же и конец ногам! Толковал папаша, что это явно мертвяк нагадил проклятием.

Тогда фельдфебель вовсю потешался над отсталым стариком, но сейчас, сидя в новом танке поневоле чувствовал, словно это не боевая машина, а чужой заброшенный склеп, использованный уже гроб. Не защита, а саркофаг на гусеницах. И это морозцем прохватывало спину, которой и так не очень удобно от того, что спинка кресла была драной и неровной. И странное ощущение чужого недоброго взгляда со стороны.

Остальной экипаж тоже чувствовал себя не лучшим образом, кроме хорохорившегося Гуся.

— Бросьте хмуриться, парни. Нам досталось отличное наследство!

— Чертов дурак — буркнул заряжающий.

— Не надо киснуть! Кресты ждут нас! — продолжил веселиться Гусь.

— Деревянные!

— Тебя, кисломордого, возможно. А я настроен на пару железных!

Поппендик только вздохнул, слушая перебранку экипажа. В начале сражения он и сам был совершенно уверен, что скоро украсит свой китель парой крестов. Сейчас эта картина померкла. И взгляд все время притягивала маленькая дырочка в броне крыши. И казалось, что висок и ухо холодит ветерок, невидимой струйкой текущий в эту самую дырочку.

Командир танковой роты старший лейтенант Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

Тишину раннего ясного утра нарушал только жаворонок. Мирно и спокойно было все вокруг, словно бы и нет войны. И это категорически не нравилось, особенно потому, что означало неприятный факт — впереди наших уже немцы раздавили. Бой вдали еще был слышен ночью, когда он привел на эту высоту свою роту — десять новехоньких Т-34, усиленных стрелковой ротой и артиллерийской батареей.

Приказ комбата был ясен — прибыть до двух ночи, оседлать эту продолговатую высоту и воспретить движение неприятеля по шоссе. То, что противник попрет здесь, было понятно — шоссе стратегически важно. Значит, надо «не пущать!»

Оборону развернули на обратном скате высоты, окапывались, налаживали связь и прикинули взаимодействие, посоветовались и решили, где встать батарее и как поддерживать огнем друг друга. Радовало, что под пологим склоном высоты течет речка — переплюйка. Танки ее пройдут вброд без особых проблем, но берега низкие, топкие, скорость придется сбросить, а танк без скорости — хорошая мишень.

Светало. Туманная дымка висела легкой занавесью над землей. И жаворонок заливался самозабвенно. Свежо еще и прохладно, но день будет жарким, как и должно быть в июле.

Бочковский залез на башню своей машины.

— Давай, Петя, помалу вперед! — сказал мехводу. Танк мягко, словно пассажирский поезд, двинулся к гребню, так, чтоб командир мог осмотреться незамеченно с той стороны, высунувшись из-за гребня только до плеч, но чтоб вся долина была видна. Вид открылся идиллический — низина с горушки просматривалась далеко, закрыта легкой кисеей тумана, там где дымка поредела — видны копны сена. Летнее солнце быстро поднималось, разгоняя ночной туман.

Тихо все. Мирно. И жаворонок в небе.

Оглядел свои позиции, остался доволен. Пехота и артиллеристы зарылись в землю и ухитрились при этом замаскироваться по мере сил, танки стоят, где положено, ждут. Замполит подошел, доложил, что побеседовал со всеми экипажами, моральный дух высок, рвутся в бой.

Это хорошо, конечно, только вот во всей роте только два экипажа обстрелянных, остальные такие же новенькие, как и танки. Приложил снова бинокль к глазам и непроизвольно оторопел от неожиданности.

Туман почти исчез, открыв глазам все поле. С множеством стогов сена. Граненых, стальных стогов. Вся долина, сколько глаз хватал, была покрыта немецкой техникой. Танки. И привычных очертаний и здоровенные, знакомые по картинкам «Тигры» и какие-то незнакомые силуэты. До ближайших — с полкилометра.

Вот тут проняло. Всерьез. Столько бронированных врагов сразу видеть не доводилось. Спрыгнул с башни, доложил комбату, что видит перед собой порядка 80 — 100 танков противника. И поразился совершенно спокойному голосу, сказавшему:

— Ну что ж, будем встречать!

Жутковатый морок прошел. Рота не одна. Встретим! Хорошо встретим!

Залез снова на башню. Бинокль к глазам.

— Вот же наглые хамы! Умываются!

Оптика отлично показала — не спеша расхаживают белые рубашки, котелки в руках, фляги. Завтракают на броне, морды моют, зубы чистят. Утренний военно-полевой туалет! Спокойно занимаются своими делами, уверенно, как у себя дома.

Попросил командира пехотной роты шугануть наглецов снайперами. Тихо и незаметно подошел сержант-снайпер, молчаливый и неторопливый, но в бригаде известный, со счетом за сотню. Выслушал внимательно, глядя на немцев раскосыми глазами, кивнул и так же тихо словно сквозь землю провалился.

Через несколько минут защелкали выстрелы. Идиллия на лугу закончилась. Пяток белых рубашек остались в мятой зеленой траве, остальные попрятались за броней. Очень неплохо, неполный экипаж в бою сильно сказывается, жаль маловато свалили, но и то — хлеб!

Из гущи бронетехники выскочили три танка. Легкие, разведка.

Комроты быстро прикинул: раскрывать свои силы рано, самому бить эти простые цели — смысла нет, все и так знают, что воевал, надо дать новичкам себя показать, почувствовать в самом начале боя вкус победы, это окрыляет.

— Комсорг, дойдут до речки — уничтожить танки противника с дистанции в триста метров.

— Не пора? — нетерпение в голосе, волнуется лейтенант.

— Нет, Юра. Ждем. Ждем… Вперед!

Тридцатьчетверка словно прыгнула, Не вылезая на гребень только башню выставила, ствол вниз. Выстрел! Снаряд пыхнул бурым дымком на полдороге до танков.

Бочковский поморщился, характерная оплошность, сам так же лопухнулся, когда новичком зеленым выкатился во фланг немецкой батареи, ума хватило на маневр, а попасть в пушки не смог, выстрелил трижды — ни разу не попал, хоть дистанция смешная была, водитель в голос орал, чтоб прицел проверил, а то уже пушки разворачивают артиллеристы! И пришлось давить гусеницами и орудия и расчеты, а потом, когда увидел в траках мясо с хрящами, ошметья шинелей, пальцы с ногтями и чей-то глаз — несколько дней в танке просидел практически безвылазно и экипаж командиру еду в танк приносил. А он и есть толком не мог. И всего-то прицел неверно выставлен был до боя, а исправить потом забыл от волнения, когда сразу несколько целей и совсем близко копошатся. Тут та же беда.

Сдерживая эмоции, максимально спокойно и доброжелательно:

— Проверь прицел!

Пока говорил — второй выстрел, на такой дистанции точнехонький — видно и сам комсорг сообразил настройки глянуть. Встал танк, дымит.

Тем же тоном, сдерживаясь изо всех сил:

— Молодец, Юра!

Третий выстрел, второй танк встал мертво. Тридцатьчетверка тут же мигом назад, там где только что стояла — заширкали ответные снаряды. А поздно, опоздали, опаздуны!

Незнакомый голос в наушниках:

— Кто вел огонь?

— Комсорг роты лейтенант Соколов!

— Поздравьте его с орденом Отечественной войны второй степени! Продолжайте так же!

Понял по кодировке позывного — командир корпуса генерал Кривошеин бой видел. — Вас понял! — обрадовался Бочковский. Все тут же передал своим бойцам. Очень надо зеленых подбодрить перед такой дракой, за троих тогда каждый драться будет! Удачно — и победа сразу и награда, редко такое бывает.

А дальше за его роту принялись всерьез. Прилетела чертова «рама», не торопясь покружилась, посчитала всех, разведала, разнюхала беспрепятственно. И так же не спеша удалилась, оставив танкистов скрежетать зубами от бессильной злобы — ни зениток своих, ни истребителей, гуляют немцы на шпацире по чистому небу. Вылез из башни — услыхал гул. Думал — танки поперли, но те наоборот оттянулись от речки подальше, а это в небе черточки. И ближе, ближе, все небо в крестах, как показалось, а всего дюжина бомберов двухмоторных. И пошли сыпать.

Горькое чувство обиды на бессилие свое, танк подпрыгивает, словно и не из стали сделан, земля под гусеницами колыхается тяжело, ворочается, как живая, взрывов отдельных и не слыхать, рев сплошной. И кольнуло — обязаны сейчас и танки ломануть, пока тут молотилка такая. Переорал грохот за броней, мехвод тронул танк вперед, к гребню. На башню вылезать нельзя, в триплексах бурая муть, но наконец разглядел — внизу накатывалось пухлое облако пыли, показалось, что внизу они сине — серое, потом разглядел с трудом, что это танки прут в плотном строю. Десятка полтора, не меньше.

Разведка боем. Остальные огнем поддержат, пушки у немцев сейчас хороши, дальнобойны, довелось видеть, что такое — 88 миллиметров в деле. За три километра, даже не пробивая броню такие снарядики так бьют, что с внутренних слоев брони отлетают куски и мелкие осколки, калечат экипажи за милую душу.

Чувствуя ту самую смесь чувств перед боем — и холодок по хребту и злой азарт и странную замедленность времени сыпанул командами, напоминая командирам взводов, чтоб не стояли зря — два-три выстрела — и менять позицию! И не высовываться зря, немцы будут под огнем гребень высоты держать. Сейчас атаку отражать тем двум взводам, что с этой стороны шоссе. Огонь вести только когда до подбитых машин эти панцеры доедут. Третий взвод — в резерве.

Впору порадоваться бомбежке прошедшей — танки все целы, зато дымища и пыли поднято густо и тридцатьчетверки не будут силуэтами на фоне голубейшего неба торчать, маскирует высоту дымина. Немцев уже видно лучше. И два танка, прямо как на картинках. Тигры. Здоровые, заразы! Все, пора! Первый взвод работает по Тиграм, второй — свиту берут.

Рявкнул команду, выскочили на гребень всемером, говорили инструктора — такое внезапное появление немножко сбивает наводчиков с панталыку, теряется человек от нескольких мишеней сразу, дает это несколько секунд форы. В бою — секунды эти дорогого стоят.

Сам к прицелу прилип, много обязанностей у простого командира танка — сам стреляет, сам наблюдает, сам командует всему экипажу, а ротному командиру задач еще больше. Вертись, как хочешь и все поспевай, если гореть неохота. Но сейчас — стрелять!

Привычно отклонился от дернувшегося казенника. Успел увидеть малиновую нитку трассера, свечкой порхнувшую в небо. И тут же еще трассер и тоже в рикошет. Второй снаряд, лязгнул затвор, отклонился, выстрел и уже откатываясь назад увидел, что этот снаряд вертанул странную рикошетную малиновую спираль.

— Не пробивает! Не пробивает Тигра!! — комвзвода по рации кричит.

— Вижу! Работаем по средним! — голос главное, чтобы спокойный. Получилось. А во рту пересохло — неуязвимы в лоб тяжелые танки. Сейчас доползут до гребня, единственный выход вокруг вертеться, может в борта выйдет продырявить… Когда в лоб Тигру бил, заметил его немец сразу, орудие стал доворачивать, только медленно башня у этой громады крутится. успел оба раза влепить, а немец еще не довел до цели.

Из-за гребня внезапно огненно-дымный гриб, клубок огня в небо на дымной ножке, такое видал, когда в бензобак танку прилетает! В другом месте выкатился, понял — сидевшие, как мыши под веником, артиллеристы дождались момента, когда панцыры бортами оказались, как на блюдечке. И врезали, как из засады. Один Тигр полыхал стогом сена, остальные тяжеловесно разворачивались к новому врагу лбами.

И бортами к тридцатьчетверкам на гребне!

— Внимание! Немцы поворачиваются! Огонь по тем, кто подставил борт! Повторяю — огонь по бортам!

Малиновый трассер погас в темно-сером силуэте. Второй туда же и мехвод рвет машину задним ходом, уводя из-под удара.

— Сто метров правее, Петя!

Тяжеленная стальная махина послушно катит, куда сказал.

Сердце колотится с пулеметной скоростью, руки не слушаются, когда глазами видишь — вот этот уже наводит бревно ствола на тебя, а целиться надо совсем не в него, в другого, который тебе ничем не угрожает, потому как пошел давить артиллеристов и борт его открыт для огня. А глаза съезжают с серого борта на черную дырку ствола, ищущего тебя! Секунды на все про все и у тебя, и у того немца, что сейчас так же психует от того, что медленно башня и орудие поворачивается, не ждал отсюда, но вот сейчас… Еще чуть-чуть!

А хрена — ему в борт от пушкарей прилетело, посыпался экипаж из люков горохом и дым из всех щелей попер. От сердца отлегло, и трассер уходит в борт подставленный. Но как это тяжело — работать вперекрест, доверяясь полностью соседу и спасая его так же! Когда на тебя — именно на тебя — медленно, но уверенно наползает черный зрак вражеского орудия и ты, еще пока живой и теплый и целый, а через десять секунд от тебя горящие ошметья останутся, трудно удержать себя разумом и работать не по тому, кто тебя сейчас будет калечить и убивать, а выцеливать совершенно конкретного тебе сейчас неопасного…

Немцы сплюнули дымовые шашки, откатились. Десяток остался стоять на склоне, добавив ломаного железа к тем трем, что уже догорали. И пушкари и танкисты еще постреляли немного, добивая тех, кто гореть не хотел, Бочковский прокатился вдоль позиции, не веря глазам — все ребята целы! Артиллеристы, правда, так дешево не отделались — одно орудие разбито, раненых тащат.

Опять налет, сыплют бомбами. Танк качается, словно картонный, удары по броне, вроде все перемешали на высотке с землей. Но рация сообщает — целы. И опять немцы под прикрытием авиации полезли. Но выводы, сволочи, сделали, маневрируют среди битых и горящих, сами теперь прячутся в дыму, провоцируют, вроде как атакуя, но такие смельчаки, вырвавшиеся из стоячей кучи сами полыхают.

Но уже не то пошло, уже размен начался. В лоб вдоль шоссе не вышло, так теперь обтекают высоту, подковой, вверх не лезут, стараются подловить тех наших, что на гребень выскакивают — и, черт их дери, получается это у фрицев. Одна радость — нет у немцев возможности издалека лупить, все в пыли и дыму, вонь забила нос, на зубах скрип, глаза слезятся и болят. Рев стоит чудовищный, грохот выстрелов, моторы ревут, разрывы и удары по броне, авиаторы из люфтваффе как осатанелые стараются завалить бомбами перекуроченную высоту и как еще ухитряется человек в таких условиях воевать — уму не достижимо.

Пот струйками льется, жара в башне, дымина сизая. пороховая.

И хуже всего то, что пропадают из радиообмена свои ребята. Одна тридцатьчетверка на гребне горит — полыхает, со второй башню сорвало, еще одну увидел — мертво скатилась с гребня, встала, люки не раскрылись…

Вбил снаряд под башню нахально выскочившему совсем рядом немцу. С гребня уже по одному выстрелу удается только сделать — слишком много стволов нацелено, нащупывают быстро.

Комбат в наушниках. И сейчас уже не так спокоен, звенит голос.

— Вас обходят справа по берегу два десятка легких танков! Идут за деревню!

И опять повторяет. Да тут на высоту лезут столько же, если с прикрытием считать. Хорошо, сбили с них наглость, осторожничают теперь. А двадцать легких… Эти легкие с Т-34 почти одного размера и пушечки у них если длинные — вполне хватит. Тем более — с тыла.

Перекличка по рации. Отозвалось всего трое из роты. Остальные танки, значит, вышли из строя, одна надежда — что экипажи хоть частью живы. Странная трескотня, не сразу дошло, что это автоматы, пальба которых на пушечном реве тонким шитьем незаметным.

Пехота немецкая пошла, напоролась на прикрывающую роту — или что там осталось в окопах от нескольких бомбежек и прорвавшихся танков. Короткие рапорта… Одинокий лай последней пушки из батареи… Некого послать, немцы уже считай на высоте, уже сами из-за гребня выскакивают, хорошо, не так метко бьют, в пятидесяти метрах уже тьма, как занавес висит.

— Соколов, оставляю за себя, держите гребень — я к тем, кто в тыл лезет! Петя, давай вправо, быстрее! Ориентир — церковь!

Мехвод толковый — счастье экипажу. И жизнь тоже. Тридцатьчетверка бойко вертанулась, ревнула двигателем и застрекотала траками к речке. Берег крутой, танк прикрылся кирпичной церковкой. Аккуратно выставил самую верхушку башни над обрывом, Бочковский с биноклем высунулся — а и бинокль не нужен — ползет стальная гусеница по тому бережку, грязь месит. Отлично видно серые коробки на темной сочной зелени. Медленно ползут, вязко им там, мишеням. Видны отлично. Спереди пятерка и впрямь — легкие, разведвзвод, наверное. А вот за ними вполне средние — трехи, дюжина.

Опытный танкист, прицел проверил, уточнил. Снарядов уже мало осталось, пока до церковки ехали — радист с заряжающим пустые гнезда в башне заполнили последними снарядами из контейнеров с пола боевого отделения. Значит, можно дать темп стрельбы как в начале боя, благо снаряды теперь под рукой. Но на недолго хватит. А у ребят, которые не теряли время на командование, а только стреляли, значит совсем с боезапасом плохо. Серая коробка с белым крестом аккуратно, словно на полигоне, въехала в прицел. Посторонился привычно, орудие казенником дернуло, плюнуло гильзой, из которой тухлым яйцом воняет, дым вроде выветрился, пока сюда гнали — теперь опять сизо внутри башни, потому что дал темп. Готов первый и колонна встала, потом начали расползаться, а все один черт не успеют — вязко там, внизу, а они как на витрине.

Удивился тому, что пока башню поворачивал заднего в колонне жечь, пыхнули в середине пара танков, хорошо пыхнули, добротно, как положено тем, у кого бензиновый двигатель. Успел выпустить всего пять снарядов, шестой в ствол, а уже стрелять не в кого, горит колонна, штуки четыре назад уходят, за дымом не видны, крутанул прицел увидел знакомые зеленые силуэты, откатывающиеся с поля боя — первой ротой комбат помог, контратаковал с фланга, когда немцы на него, Бочковского, отвлеклись.

Заряжающий чертыхается, обжег руку, вышвыривая из башни вонючие гильзы, полные дыма, от которого и так дышать нечем.

— Колонна разгромлена. Снаряды на исходе! — доложил комбату.

— Отходите! Можете выйти из боя!

Приказал своим подчиненным, сам туда же прикатил. Отходили, огрызаясь от вылезающих совсем рядом панциров. Соколов не доглядел, завалился его танк в свежую воронку от бомбы и застрял. Оставшийся без снарядов Бессарабов кинулся вытаскивать своей машиной, взял на буксир, но больше ничего не успел. Сноп искр — снаряд башню пробил и тридцатьчетверка Соколова вспыхнула не хуже бензиновых немцев. И только мехвод выскочил, покатился колобком горящим по развороченной земле, огонь с себя сбивая.

В командирскую машину что-то с хрустом врезалось — за Бочковского немец принялся и снарядов у него хватает. Машина с тошным треском встала.

Испуганные глаза у экипажа.

— Чего уставились, быстро к машине, гусеницу натягивать — прохрипел не своим голосом. И тут же такой же удар зубодробительный, ткнулся лицом в прицел, кровища потекла двумя струйками. Успели выскочить — еще два снаряда, один за одним в моторный отсек, только искры снопом.

И врезать по немцу нечем, укрылись за убиваемой машиной — а уже из люков дым валит. Охнул, увидев, что горящий танк комвзвода Шаландина все ускоряясь и волоча за собой дымный шлейф, рванул наперерез немцу. И врезался с таким грохотом, что даже пальбу заглушил. Полыхнуло там столбом. Перестал немец лупить, заткнулся. Зато другие моторами совсем рядом рычат, но нахальство потеряли, осторожничают, медлят. Одно это и спасло.

Утром была гвардейская танковая рота с иголочки, усиленная ротой автоматчиков и батареей противотанковых пушек. Теперь отходили, отстреливаясь от наседавших немцев один танк без снарядов, двенадцать пеших танкистов да огрызки от усиления. Без пушек и пулеметов, оставшихся на раскуроченных позициях металлоломом рваным.

Немецкие пехотинцы всерьез не преследовали, пыл растеряли, уцелевшие бойцы, большей частью раненые и контуженные, отстреливаясь. смогли добраться до позиций, занятых бригадой. И оказалось — что уже вечер. Не заметили в драке беспрерывной, под снарядами и бомбами, что день прошел.

Про себя отметил Бочковский, что только два экипажа, уже обстрелянных, остались полными. Его и Бессарабова. Опыт, опыт… Правда, танк потерян, но сейчас уже не 42 год, когда не хватало машин люто и за потерю брони драли сурово, сейчас уже обученные экипажи были важнее. Танк новый сделать куда проще и быстрее, чем четырех двадцатилетних парней вырастить и обучить. Подташнивало от севшей в гортани и легких пороховой копоти и было тоскливо на душе оттого, что потерял таких замечательных ребят. В первом же их бою. Да, немцам наломали металлолома, но опытный танкист прекрасно понимал — хотя размен арифметически получился успешным, но явно по всему, кроме подвижности, тридцатьчетверки теперь уступают немецким машинам.

И по огневой мощи с длинными дурындами новых тяжелых танков и по броне. Слишком много рикошетов. У немцев их меньше, если попали — то попали.

Бить немцев можно и нужно, только вот сейчас фрицам приходится атаковать, сокращать дистанцию и вляпываться в засады и огневые мешки. Но потом-то, когда немцев попрут обратно с советской земли (в этом Бочковский ни на минуту не сомневался), то тогда уже засады и огневые мешки будут устраивать они. И со своей отличной оптикой и орудиями, прошивающими Т-34 в лоб они могут работать с пары километров, как по линяющим гусям. Совершенно безнаказанно. И от этого понимания становилось еще муторнее.

И еще — как-то немцы ухитряются вызывать авиацию быстро. Как напоролись на оборону, так и прилетают, желтокрылые. Явно у немцев и корректировщики в передовых подразделениях и связь налажена и инстанций поменьше. Про наших старший лейтенант знал, что все в полном и образцовом порядке, еще с мирного времени оставшемся — передовые части по команде подают заявку наверх, далее выше и выше ступенька за ступенькой, командование передают ее в штаб авиаторов и там по нисходящей пирамиде после подготовки приказа идет заявка до исполнителей. Истребители прилетают, когда немцев и след простыл, да и бомберы со штурмовиками могут хорошо отработать, если глупые фрицы на месте все это время ожидать будут.

Беда в том, что немцы не ждут, когда вся махина провернется и их прилетят долбать. А хорошо бы сегодня было б если б наши летуны накрыли гансов во время завтрака… Если бы да кабы, то во рту б росли грибы, и был бы не рот, а целый огород — оборвал полет своих желаний уставший до чертиков командир роты маминой поговоркой.

Бой еще шел, хотя и затихал уже. Бочковский тяжело похромал доложиться о прибытии, перебитая в прошлом году нога была короче на несколько сантиметров и хоть приделаны были к сапогу дополнительно подметки и каблук, а ходил танкист уточкой, переваливаясь. А комбат еще и выводы потребует сделать, без этого не получится. Значит, писанины будет много, отдохнуть толком не выйдет. Это бойцов своих можно худо-бедно отправить на отдых, кроме раненых и обожженых, которые убыли в санбат, а самому командиру — как получится.

Хотя бригада и понесла уже потери процентов в 60, но утром старший лейтенант получил чужой исправный танк — с одной дырой в башне и другой — в борту. Дыры заткнули тряпками, повыкидывали заляпанные кровищей стреляные гильзы, загрузили снаряды и рота в составе двух боевых машин, включилась в бой.

Немцы перли с невиданной мощью, вероятно сюда, под Курск они собрали все свои танки со всего Восточного фронта. Но остановить их было необходимо.

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера».

— Это хорошо, что Иваны всегда имели мало снарядов. Мой старик говорил, что в ту войну Восточный фронт был на манер курорта — ему повезло отделаться ранением под Верденом, жизнь спасло, а из его роты мало кто выжил — там лягушатники просто перемешивали с землей каждую прибывшую часть, а наши платили им ровно той же монетой. Идиотская бесполезная мясорубка. Фарш с щепками. Старик, рассказывал, что там уже и окопы вырыть было невозможно — очень трупов рваных много и всяких обломков, огрызков и хлама. Его там на третий день продырявило. А когда вылечили — уже и кончилось там все.

— Да, я слышал, что там сейчас не растет ничего, железа и свинца больше, чем земли — кивнул очкарик — заряжающий. Чертов самодовольный всезнайка.

Водитель поморщился. У него с заряжающим была явная антипатия. И началось с самого начала, когда Гусь, оглядев экипаж, заявил при всех командиру танка, что хлипкого очкарика лучше бы заменить. Эти книгочеи очень любят умничать и щеголять никому не нужными знаниями, ставя других в неловкое положение, а в бою хилые ручонки быстро утомляются и тяжелые унитарные снаряды подаются чем дальше, тем медленнее, а в танковом бою чем ты реже стреляешь, тем больше стреляют по тебе. С очевидным результатом. Потому лучше бы заряжающего помощнее, а болтать глупости найдется кому.

Чертов умник тут же предложил пари — кто кого сильнее — на правую и левую руки с закладом в десять марок. Гусь сгоряча согласился, выглядел чертов новобранец не слишком мощным. Жилистым оказался, засранец и скуповатый, но азартный водитель проиграл аж двадцать монет. И вдобавок получил назидательную лекцию, что интеллект и сила вполне сочетаются и его камарад по экипажу, как и положено истинному арийцу, сочетает в себе то, что должно быть у каждого германского мужчины — волю, силу и разум. Оказалось, что этот субчик, очкарик — заряжающий — доброволец, сын видного городского чиновника, почти бонзы, и не так прост, как показалось наивному водителю.

— Если бы не очки, я бы, безусловно, стал наводчиком. Но стекляшки не дают толком работать. Потому придется набраться опыта, а когда буду офицером — это уже не станет таким препятствием для карьерного роста.

— Что же ты не пошел сразу в штабные? — попробовал поддеть его Гусь, огорченный и проигрышем и потерей денег.

— Каждый немецкий мужчина обязательно должен пройти дорогой солдата. Боевой опыт — основа для дальнейшей работы. Плох тот штабник, который является чистым теоретиком, а о практической стороне войны не имеет не малейшего понятия. Его домыслы будут строиться на неверных измышлениях и в итоге будут ошибочными. Даже врачи проходят курс солдатской науки, только потом получая офицерские звания, хотя им уж совсем нет смысла с первого взгляда быть умелыми стрелками и понимать тактику отделения и взвода — как по бумажке читая, без запинки ответил очкастый.

— То есть ты хочешь быть офицером?

— Любой немец должен уметь и повиноваться и командовать! — парировал заряжающий.

— Вот так дела! Этак ты и мной командовать будешь? — оторопел водитель.

— Почему нет? После разгрома русских нам надо будет добить лайми и жевателей резинок. Так что вполне может оказаться, что во время штурма Бомбея ты будешь в моей роте, дружище! — расхохотался очкарик. И зубы у него были белые, он их регулярно чистил новомодной радиевой пастой.

— Надо бы тебе накостылять по шее, пока у тебя пустые погоны! Будет чем гордиться, когда ты заделаешься новым Клаузевицем. И у тебя будет опять же боевой опыт — вроде бы и в шутку, а вроде, как и всерьез огрызнулся Гусь.

— Отлично! Ставлю двадцать марок — тут же поднял брошенную перчатку очкарик.

— Ну уж нет! Колотить своего будущего ротного командира неразумно — пошел на попятный Гусь, который решил, что чем черт не шутит, когда бог спит, а быть побитым этим сопляком для него, боевого и награжденного солдата позорно.

— Жаль. Я бы стал богаче, а мой кошелек — толще. В гитлерюгенде я выступал в городской команде юношей — боксеров и весьма успешно — полка в моей комнате заставлена полученными тогда кубками и призами. Сейчас уже не занимаюсь, мужчина должен уметь драться и постоять за себя, но у профессиональных боксеров довольно быстро от многочисленных ударов страдает мозг и они быстро глупеют. А ты чем увлекался, когда был в гитлерюгенде?

— Техникой и велосипедным спортом — буркнул Гусь, безуспешно стараясь придумать остроту про отбитые мозги.

— Что же, сильные ноги — тоже полезны. Можешь быть и водителем и вестовым. А после войны — почтальоном, они все недурные велосипедисты — с шутовской серьезностью пришпилил товарища очкарик. И водитель не нашелся, что ответить. Но затаил и запомнил. В словесных перепалках так и пошло — брехать заряжающий умел куда лучше и язык у него был хорошо подвешен и словечки всякие знал разные.

Вот и сейчас влез поперек.

— Сейчас Иваны лупят вполне часто и метко. Мне мой папа (тут Поппендик спохватился. что это слово в компании бравых танкистов выглядит как-то очень уж по-детски и потому сразу поправился), так вот мой отец мне говорил, что надо понимать, какой будет артиллерийский обстрел и принимать меры.

— А что конкретно? — заинтересовался очкастый умник. И даже блокнотик достал, куда непонятной стенографией записывал понравившиеся ему сведения.

— О, все просто. Бывает огонь беспокоящий. По одному снаряду в час, по одной мине в полчаса. И с неравными промежутками. Просто из вредности характера, чтобы насолить противнику. Шмякают туда и сюда через час по чайной ложке, но на нервы действует, а кому — то может и не повезти. Тут приходится просто уповать на судьбу — и копать поглубже, это отлично спасает, когда ты в окопе. Так что сиди поглубже и поменьше бегай по открытой местности, а то Фортуна вычеркнет тебя из списка везунчиков.

— Да, десять метров окопа лучше, чем два метра могилы — согласился заряжающий и чиркнул несколько закорючек.

Польщенный тем, что его речь стенографируют, словно он видный ученый или солидный политик, командир танка продолжил:

— Дальше идет следующая стадия — огонь на подавление. Сыплют часто и густо. То есть врагу надо, чтобы ты и носа не высунул. Чтобы пукнуть опасался. Чтобы сидел, как таракан под пантойфелем. И тут уже все сложнее и надо понимать, что пока ты сидишь комочком тебя могут обидеть, например, подобравшись поближе и свалиться тебе на голову вовсе неожиданно. Так на отца с его камарадами канадцы высыпались, пока снаряды по окопам били, эти придурки продырявили заграждения и подползли на дистанцию рывка…

— И как получилось? — уточнил собиратель военных знаний.

— Лайми хорошо учили своих недоумков рукопашной. А уж канадцев и анзаков они совали в самые гибельные дела, не жалко. Но их положили всех, отец и его друзья были не соломенными чучелами. В общем — надо понимать — а зачем враг тебя огнем прижимает? Что ему нужно? Так что таись — но наблюдение веди. Иначе будет неприятный сюрприз.

— Полезно — черкнул очкарик еще крючков за циферкой «2» И тут же поставил троечку и глянул поверх очков поощряюще.

— И бывает огонь на уничтожение. Когда тебя должны просто выжечь, чтоб одни подметки остались…

— И те на расстоянии в тридцать метров — хмыкнул Гусь.

— Точно так. Вот это — самое худшее. Когда можно заметить, что огонь ведут вдумчиво, по правилам, с задержками на корректировку и чем дальше — тем гуще и точнее сыплют. Тут уже не отсидишься, потому что будут бить до результата.

— До подметок.

— Да. И здесь либо сидеть, пока не убьют, либо отходить, потому как — скорее всего — убьют. Умный командир это сразу понимает. Опытные зольдаты — и уж тем более офицеры — шестым чувством это ощущают, что за них всерьез взялись. Потому под любым предлогом — но вылезай из — под огня. Иначе — закопают оставшиеся вместо тебя ошметья. Снарядами.

— А шестое чувство как проявляется? — очень серьезно спросил заряжающий.

— У всех по-разному. Отец говорил, только не ржать, прохвосты — что у него крутило живот и затылок леденел.

— Понос — кивнул без смеха очкарик, стремительно чикая загогулины.

— Нет, не понос. Просто крутило — вертело в брюхе. А кого-то наоборот в жар кидает, другой зевать начинает, у того зубы прихватывает, кто ссытся каждые пять минут, словно у него краник сорвало, а кто и да, с поносом. Но чует человек, когда его собираются убить всерьез. По-разному выражается, но чуют люди.

— Ангел — хранитель намекает, что против снарядов не умеет…

— Сказано все точно, только тогда не было «сталинских органов» — добавил Гусь.

— Бывает еще на войне, что просто — не повезло. Удача — ветреная девчонка, не успеешь задрать ей юбку — так убежит, хлестнув тебя подолом по морде — философски заметил очкарик.

— Моему отцу отчекрыжили пальцы на ногах. «Окопная стопа». Но он считал, что ему повезло. А у Гуся старикан тоже считает, что дешево отделался, по сравнении с теми камарадами, которых барабанный огонь перемешал с землей — пожал плечами Поппендик.

— А твой папенька был на фронте? — спросил каким — то вялым и тусклым тоном своего неприятеля водитель.

— Конечно. Пошел добровольцем в первую неделю войны — немного удивленно ответил заряжающий.

— В штабе, само себе разумеется? Или на дальнобойных ворчунах?

— Нет, сначала техником, потом авиатором — не моргнув глазом, ответил очкарик, невозмутимо намазывая себе на подчерствевший кусок хлеба «масло для героев», как иронично назывался в вермахте маргарин.

— Ну, естественно… Не ранен?

— Обгорел один раз — вздохнул заряжающий и неторопливо откусил кусочек хлеба.

— Подбили? — настырно, словно пьяный, продолжил вопрошать Гусь.

— Нет, закоротило новомодное электрическое обогревание летного костюма и шлема. Пока посадил свой «Фоккер» — получил ожоги. А почему тебя это интересует? — внимательно посмотрел на странно ведущего себя водителя сын бонзы.

— Да так… Твой папаша из богатой семьи. Вот и вся удача. А мой старикан — из крестьян. Твой, понятно, идет в привилегированные войска, а мой в пехоту. Твоему обожгло электричеством задницу, а моему оторвало осколком нос и глаз вытек. Вот тебе и вся удача. У кого толще кошелек — тому и Фортуна — зло сказал водитель. И еще больше разозлился, увидев снисходительную тихую улыбку оппонента.

— Не скаль зубы. Мы и так видим, что у тебя супердуперпаста и вся косметика дорогущая, разумеется твой тыловой папаша может позволить тебе иметь все самое новое и полезное — и зубная паста с радием и пудра твоя французская тоже и мыло с радием, чертовы золотые фазаны… — понесло по ухабам разъярившегося на пустом месте Гуся.

Командир танка, наводчик и радист оторвались от скудного завтрака и удивленно вытаращились на взбесившегося водителя. Вчера он был совершенно нормален, а сегодня сорвался с нарезки.

— Да, три франка за грамм — спокойно заметил, блеснув стеклышками очков, заряжающий и с интересом исследователя уставился на бушующего сослуживца.

— Вот! Три франка! На такие деньги моя семья жила бы две недели! А еще у отца все время слезилась глазница выбитого глаза, текли вечные сопли и слюни из дырки от носа, на добротную маску из меди с эмалью денег не было, а дешевые из папье — маше размокали мигом… И он ходил дома без маски, а я и сейчас вздрагиваю, как мне его морда развороченная приснится! Три франка! Это ж куча марок! Я помню, какая была инфляция, миллиарды и миллионы марок! А мы на одной картошке жили, черти бы тебя драли с твоим радиевым мылом! Штаны — заплата на заплате!

— Зато тебе по приказу бесплатно выдают первитин, а мне — нет — спокойно, и все так же с заинтересованностью ученого исследователя глядя на водителя, напомнил очкарик.

— А, завидуешь? Все вы, жирные коты, ненавидите фюрера и немецкий народ! Он, наш фюрер, сделал нас равными, вот вас и корчит! Не хотите быть, как мы. Ничего, мы еще засунем вам в жопу ваше радиевое французское мыло, узнаете, каково это — считать каждый пфенниг и спать все время в холодрыге, словно под Москвой, потому как топить нечем! — взбешенный Гусь зло швырнул в сторону пустую кружку и стремительно пошел прочь.

— Что это на него накатило? — искренне удивился наводчик, от удивления пролив себе на штаны тепловатый кофе. Выругался, стряхивая мокрядь с промасленных портков.

Поппендик пожал плечами. Нищее голодное детство встало перед глазами и поневоле он поежился. Он не одобрил скандал в экипаже, как командир танка, но в глубине души сочувствовал водителю, прекрасно помнил как паршиво жилось соседям, даже тем у кого отцы вернулись с фронта более — менее целыми, а инвалидам было куда тяжелее. Империя рухнула, пособия калекам обесценились моментально, деньги превратились в бумажки, работы не было никакой, нищета, беспросветная нищета, унизительная и разрушающая, постоянный голод в урчащем животе. Гусь был постарше, он полной меркой отхватил. И да, самого фельдфебеля тоже раздражали барские привычки заряжающего.

— Вообще-то хорошему знакомому моего отца сделали пластическую операцию при помощи этих новомодных стеблей, лицо восстановили, не красавец получился, но терпимо, лошади не шарахались уже, дамочки от ужаса не писались и дети в обморок не падали — пожал плечами невозмутимый очкарик.

— Представляю, сколько стоила такая операция. Моему пришлось делать несколько раз коррекцию стопы — косточки вылезали из культей, так это стоило всех сбережений. И делал наш сельский коновал, а не столичный пластический хирург — хмуро отозвался Поппендик.

— Ладно, это прошедшие дела. Тебя не удивляет, что это так наш шофер взорвался? Я понимаю, что у него рудименты коммунистической классовой ненависти к богатым и успешным, но национал — социализм такое лечит — светским тоном осведомился заряжающий.

— Ты задаешь вопрос, явно зная на него ответ — вздохнул погрустневший командир танка, вспомнивший беспросветное свое детство, грязь, безработного отца и голод, голод, голод… Хоть и верно — рудименты, да, но не любил Поппендик жирных котов.

— У меня плохое предчувствие, командир. Приказы командования не обсуждают, но я уверен, что произошел сбой. То, что приказом обеспечиваются первитином водители танков мне понятно. Но полагаю, что был расчет на то, что мы проломим оборону русских за три дня. А уже идет пятый.

— И?

— Ты пробовал эти стимуляторы? — внимательно, словно строгий учитель, уставился на начальство очкарик.

— Нет.

— Это очень мощный психостимулятор, командир. Сидеть на психостимуляторе, и не непрямом, как орех кола, а на таком мощном — первое время все хорошо — прекрасно, сила бьет фонтаном, жрать не хочется совершенно, не спишь, и не хочется. Ловкий, быстрый, агрессивный, неутомимый, остальные вокруг — в сравнении как сонные черепахи. Но потом нарастает усталость. Потому что никакие стимуляторы не заменяют сна и отдыха. Ты берешь силу взаймы у организма, как кредит у жадного банкира. Поэтому с третьего дня, а то и раньше ты начинаешь ходить, как под наркозом. Приткнулся к стенке и глаза сами закрылись, но тут же и открылись, а уже кошмар успел просмотреть и весь в поту.

— Ты так говоришь, словно по себе знаешь.

— Знаю. Жрал эту штуку неделю, экзамены надо было сдать экстерном. Сужу и по себе и по другим студиозусам, моим приятелям. Так вот дальше вкус ко всему теряется, нарастает раздражительность и даже соседу по пустякам можно устроить гадость — а все из-за того, то он как бы медленно ответил или долго что-то делал и даже просто потому, что не нравится. Похоже?

Поппендик молча кивнул. Заряжающий грустно улыбнулся и продолжил:

— Теперь о печальном. Кредит организму придется отдавать с процентами. Большими процентами. С пятого дня нарастает число ошибок, причем грубых и даже позорных для опытного человека. Кстати, первитин начинает плохо действовать — закинул в брюхо таблетку, а он, плод фармацевтики, не действует, как сначала! Это бесит. Потом подействует, но медленнее и хуже. Кстати, наш танкист может, видя такое замедление действия, дополнительно закинуться и наступит передозировка. А дальше выбор жесток и суров — или танкист свалится и заснет, не взирая на обстановку, в любой позе, даже как лошадь — стоя, или дело дойдет до психоза. От отсутствия сна. В любом случае у нас будут хлопоты и проблемы — неважно, уснет ли почтенный Гусь во время боя или подставит нас бортом под пушки.

— Больно ты умный. Штабникам, наверное, не хуже тебя все известно — пробубнил с набитым ртом невзрачный радист. Он был самый молодой и глупый в экипаже.

— Они вряд ли гоняли танк в боевых условиях неделю под первитином — хмуро возразил Поппендик. Его воображение тягостно поразила мрачная перспектива мертвого беспробудного сна водителя во время атаки.

— Приказ был отдан из предположения трех дней боев. Все пошло наперекосяк, сроки сорваны, вполне могли просто забыть изменить этот пункт, да и новые приказы надо готовить ежедневно, медслужба зашивается, пошел поток раненых. А изменение поведенческих реакций нашего водителя налицо — профессорским тоном ответствовал очкарик.

— Что предлагаешь?

— Прошу отправить меня на ротный рапорт. Могу уступить эту почетную обязанность тебе, доложив вот сейчас по команде — строго уставился на начальство заряжающий.

— Нет уж, иди сам, могут возникнуть вопросы по ощущениям от первитина, а у меня не будет ответов — мудро решил фельдфебель Поппендик. Ему не хотелось получать от ротного лавры «самого умного». Что-то говорило ему, что шансов на успех этот рапорт не будет иметь, когда рядовой танкист указывает штабникам на их просчет — радости офицеры не имеют никакой. Да и пока дойдет вся эта информация до верхов, да пока изменят этот пункт в приказе — пройдет как минимум несколько дней. Надо повнимательнее следить за Гусем.

Повторять опыт отцов, вернувшихся с той войны калеками — очень не хотелось. Правда, фюрер твердо обещал, что раненые солдаты не будут брошены государством и действительно, те инвалиды, кого знал сам фельдфебель, получали и костыли и протезы быстро и без проволочек и вполне посильно по деньгам, да и пособия на потерю трудоспособности были неплохи и на работу таких брали с охотой, сейчас в воюющем Рейхе работы было много для всех и рук не хватало.

Холодком протянуло сырым по спине, когда вспомнил нищих калек, украшенных боевыми наградами и продающих спички. Безрукие, безногие, сидящие обрубленными туловищами прямо в уличной грязи, слепые, с закрытыми грязной тканью развороченными уже нечеловеческими лицами. Сильное детское впечатление. Он тогда не понимал, что торговля спичками просто прикрытие от придирок государства, запрещавшего нищенство, вот и вуалировали вроде как торговлей. А за коробок спичек давали добрые люди поболе, чем коробок грошовый стоил. Только мало было денег у добрых, а богатые, пролетавшие мимо на роскошных лакированных авто этот человеческий мусор и не замечали вовсе. И им было плевать на прошлые заслуги, на потускневшую боевую сталь «Железных крестов» и бронзу весомых ранее медалей, на подвиги и самопожертвование. Все муки героев, весь труд, все старание людей Второго Рейха — все зря, все выродилось в жирование паскудной человеческой плесени. Ничего, теперь Третий Рейх не проиграет войну! Калеки получат заслуженное! А богачей мы все же прижмем после победы. Главное — чтобы Гусь не уснул во время боя. Сейчас это — главное.

Хи — ви (нем. Hilfswilliger, желающий помочь) Лоханкин, водитель грузовика снабжения службы тыла немецкой танковой дивизии.

Этот ужасный мир в который раз глубоко оскорбил тонкие чувства интеллигентного человека. Окружавшая его мерзость бытия была нестерпимой, постоянно приходилось заниматься всякой омерзительной работой, которая мешала мыслить о том, как ему — Лоханкину — не повезло в жизни и — особенно с местом рождения. Окружающее быдло относилось к интеллигенту, как к бесполезному и бессмысленному лентяю, а по примитивности своей не понимало, что уже за одно то, что он — интеллигент, размышляющий о судьбах мира и своей роли в этих судьбах, его надо кормить и холить. Вместо этого от него постоянно хотели чего-то странного, что он выполнять не хотел и не мог, а быдло злилось и истекало ядом, что постоянно выражалось в грубых нападках и насмешках.

С началом войны все стало еще хуже, а потом Лоханкина призвали и отправили, как образованного человека, на должность писаря в тыловой склад, откуда он был выперт очень скоро торжествующим быдлом.

— Как у тебя могло получиться, что 8+7 = 12, а??? А здесь 1644–1540 = 367??? Как ты такое наворотил??? Что молчишь, идиот??? — патетически орал пузатый и наглый завсклада, которому доложили, что в выписанных накладных концы не сходятся с концами категорически. И новодельного писаря вытурили в шею.

Лоханкин страдал от грубости почти физически, а придирки и издевки преследовали его постоянно. Вместо того, чтобы дать ему мыслить о себе, окружающие требовали все время какие-то глупости, зачем-то надо было чистить эти ужасные сапоги, пришивать какой-то дурацкий подворотничок, помнить, какая нога левая, а какая — правая и заправлять нелепую койку. До войны настолько интенсивно работать как-то не пришлось, вокруг были все же интеллигентные люди, понимавшие тонкую душу мыслителя о себе, теперь все изменилось ужасно.

Еще хуже стало, когда образованного человека отправили на шоферские курсы. Это было совершенно невыносимо, особенно когда командир курсов своим омерзительным хамским голосом удивлялся перед строем, как это боец Лоханкин не может понять, то справа педаль газа, а слева сцепления.

Остальное быдло нагло ржало, они-то благодаря примитивности своего неразвитого ума понимало не только про педали, но и что такое карбюратор. С курсов «бестолочь недоделанную», как называл Лоханкина командир его отделения, шустрый колхозный мерзавец, уже успевший где-то выклянчить себе медаль «За Отвагу», трижды хотели отчислить, но шоферов катастрофически не хватало в армии и потому, скрепя сердце, оставляли.

Политработники, бывшие все до единого сволочами, быдлом и хамами, вначале пытались впрячь свободолюбивого Лоханкина в свои тенеты и даже поручили ему проводить политинформации, но быстро отказались от этого мероприятия.

— Знаете, товарищи, я сначала подумал, что он над нами пытается издеваться, решил, что это акт политической диверсии, но он действительно дурак безграмотный — подслушал как-то Лоханкин удивленный голос замполита курсов, когда его вызвали для очередного втыка. Это глубоко оскорбило страдающего интеллигента и он в который раз пожалел, что родился в этой ужасной стране.

К нему приставали все время с какими-то глупыми претензиями.

— Товарищ Лоханкин, как вы ухитряетесь все время быть таким грязнулей? Вы же интеллигентный человек, у вас должно быть чувство прекрасного — иезуитски издевался командир отделения, изображая из себя простачка, колхозан ехидный.

Лоханкин честно пытался объяснять, что его предназначение — мыслить, но в ответ эта ограниченная публика тупо заявляла, что штатной должности «мыслитель» в РККА нет и потому для отработки выделяемого на бойца пайка требуется выполнять другую работу, общественно полезную.

Когда его собрались было отчислить в четвертый раз, оказалось, что выпуск требуется ускорить из-за каких то нелепых и невразумительных «обстановок на фронте». За его обучение взялись всем отделением и на выпуске Лоханкин смог таки сносно провести грузовик по программе, не задавив никого, не разбив машину и не убившись при этом.

— Битье определяет сознание. Слова человеческие эта скотина тупая не понимает, а физику с лирикой — вполне — гордо пояснил подчиненным при прощании шустрик с медалью. Он постоянно за все ошибки, но без свидетелей, умело и хлестко сверху вниз стегал словно плетью своей кистью руки по тощей заднице Лоханкина. Вроде как в шутку, без следов (бить и унижать красноармейцев было категорически запрещено уставом и чревато серьезным наказанием).

Лоханкин ходил жаловаться и начальство вначале всерьез относилось к его заявлениям, даже задницу осматривали коллегиально, но потом махнуло рукой, а в приватной обстановке командир курсов взял и ляпнул несчастному страдальцу:

— Много видал грязных дармоедов, но вы — определенно — феномен. Скорее бы вас с рук сбыть и забыть, как кошмарный сон! И не хлопайте глупо глазами, раз вы сюда попали — шоферить мы вас научим, но сочувствую тому, кто вас примет…

До фронта эшелон с Лоханкиным не доехал. Блистательный вермахт в очередной раз доказал превосходство европейского ума и воли над этим диким быдлом и немецкие танки перерезали отход, наступая стремительно и неожиданно.

Раньше Лоханкин не общался никогда с европейцами лично, но твердо знал, что это — люди со светлыми лицами, культурные, с хорошей наследственностью и высокодуховные, разительно отличающиеся от окружающего интеллигентного человека грязного и неразвитого быдла.

Встречи с германскими солдатами — в отличие от бездуховных и трусливых сослуживцев, Лоханкин ждал с восторгом и ликованием в душе, не показывая, впрочем, этого внешне. Он знал, что интеллигентные люди — он и немецкие солдаты — моментально найдут общий язык, общие темы для разговора и духовную общность. Удалось отделаться от «товарищей», собиравшихся прорываться через кольцо окружения и затаиться в ими покидаемой деревне.

Ждать долго не пришлось, хозяйка испуганно отшатнулась от окна, выдохнув:

— Нимцы!

И Лоханкин восторженно выбежал из дома, провожаемый недоуменным взглядом глупой бабы из простонародья.

И к первому же зольдату вермахта, которого увидел на улице. бросился с распростертыми объятиями.

Немец, расслабленно шедший по улице, моментально преобразился, отпрянул в сторону и стремительно прикладом винтовки больно врезал в тощую грудь кинувшегося к нему интеллигента.

Лоханкин отлетел обиженно назад и приземлился на пятую точку.

— Геноссе! Ихь грратуллирре с такой блистательной победой, я в восторге от умения и Махт вашего цивилизованного народа и зер рад тому, что наконец-то встретил зо интеллиегентных меншен! Ихь…

— Хальт мауль! — рявкнул немец, настороженно водя глазами. Он был определенно озадачен случившимся.

Второй зольдат поспешил на выручку.

Первый что-то быстро спросил.

— Ты есть кто, пся кревь? — обратился к Лоханкину второй.

— Фюр мих зер радостно вас встретить! Ихь приветствовать вас! — начал было речь восторженный почитатель европейской культуры, но осекся.

Первый немец взял его недвусмысленно на мушку, второй немец подскочил и пнул сапогом в бок.

— Штее ауф! Хенде хох!

— Но позвольте, майне господа…

Тут нетерпеливый немец пнул его второй раз по печенке очень чувствительно.

Не ожидая третьего раза, Лоханкин поспешно вскочил и искательно улыбнулся. Происходившее несколько удивило его. Он ожидал встретить таких изысканных людей, а эти двое… Они удивительно походили на окружавшее до того интеллигента быдло. Только каски другие, да цвет мундиров, а так… Если б кто сказал, что от культурных немецких воинов, стоящих на защите Цивилизации и Порядка будет смердеть луком и застарелым потом, что они откровенно будут некрасивыми — особенно тот, что стал уверенно выворачивать карманы Лоханкина, был мордастым и грубо слепленным. Много раз в мыслях интеллигентный человек представлял себе, как он будет беседовать с образованными немцами о Шиллере и Гете, о Шопенгауэре и… Тут, как правило, список известных Лоханкину немецких гениев заканчивался, впрочем, еще с гимназии он помнил про Баха — бабаха и Моцарта — поцарта, как звучало в детской дразнилке, но в плане музыки его информированность была хуже и поэтому лучше было бы поговорить о Шиллере.

Жалкие пожитки бойца немцы брезгливо выкинули в пыль, явно разозлились, что у того не нашлось ничего ценного и без церемоний погнали пленного по улице.

Лоханкин рысил по пыльной дороге и удивлялся своему разочарованию. Оказывается. у немцев тоже есть быдло. И это германское быдло даже мордами на российское похоже. Никогда бы не подумал, что в сердце Культуры, в Европе — и такие гнусные рожи.

Это было категорически неправильно, так не должно было быть! Но оглянувшись, убедился, что так оно и есть — кряжистые, один кривоногий, мордатые, крепко сколоченные и грубосделанные. Да и остальные немецкие зольдаты не поразили красотой и изяществом.

А дальше пошло еще не лучше. С другими пленными попал в лагерь, оголодал и завшивел там и чуть не сдох. С радостью согласился на предложение продолжить работу шофером, потому как раньше ТАК голодать не доводилось.

Принял присягу служить Германии, с колоссальным трудом прошел испытательный срок в два месяца, разбив вдрызг при этом французский грузовик, потерял пару зубов, выбитых за это унтер-офицером, командовавшим взводом таких же бывших пленных и теперь так же, как в РККА был посмешищем и объектом для издевательств, но на этот раз — в вермахте. Так же, как и советский сержант, немецкий унтер удивлялся тому, как можно себя запустить, лупцевал Лоханкина постоянно, а товарищи по службе были тем самым откровенным быдлом.

Приходилось опять страдать. Мысли о том, чтобы поговорить с немцами о культуре и Шиллере тоже провалились и теперь приходили в голову куда реже. Как с ними говорить на возвышенные темы, если эти немцы не понимают своего же немецкого языка, ведь сам-то Лоханкин хорошо на этом языке умел разговаривать, это он знал точно, учил ведь. Видимо мешало то, что немцы эти — увы — тоже были быдлом.

Взвод водителей был весьма разношерстным, близкородственных душ не нашлось, да и публика была та еще. Несколько хиви выслуживались оголтело, им очень хотелось попасть в вооруженные отряды, были и такие, что радовались службе в тылу, были и совсем тупые, двое из которых дезертировали из победоносного немецкого воинства, невзирая на данную присягу.

А изрядно отупевший Лоханкин, получивший во взводе кличку Эзель, звучавшую красиво, но переводившуюся как «Осел» водил затрапезный и жутко старый бельгийский грузовичок, возя на этой рухляди такие грузы, которые нельзя никак повредить. Это было любимой шуткой командира взвода восточных хиви.

Надо отметить, что внешний вид помогателей был весьма убогим, носили они всякие обноски, на даже на общем нищем фоне Лоханкин сильно выделялся. Пару раз его фотографировали — как яркий образец деградирования славян. Он пытался разговаривать с фотографами по-немецки, но они только лупали глупо глазами, явно не понимая, что хочет эта грязная обезьяна, но на всякий случай отстранялись подальше, как от заразного животного.

Последний раз все пошло совсем не в ту сторону — сгоряча командир взвода поспорил, что сумеет обучить этого идиота говорить по-человечески — сам Лоханкин не понял разговора, но один из взвода мерекал по-европейски достаточно, чтобы понять — с чего это немцы церемонно пожали друг другу руки и почему звучало «цванциг марк».

Как ни странно, но жить стало чуточку полегче — совсем затерроризировавшие до того интеллигента трое кавказцев из взвода неожиданно получили жесткий окорот от немца. Тот спросил у затурканного грязнули, откуда новый синяк на его роже и Лоханкин затравленно показал пальцем на обидчиков. Почему-то немец разъярился и лично и собственноручно надавал прилюдно гордым горным орлам затрещин и пощечин, что-то грозно выговаривая.

Лоханкин аж зажмурился от страха, он был совершенно уверен, что неукротимые и страшные кавказцы тут же зарежут смельчака своими страшными ножиками, но к его крайнему изумлению те стояли по стойке «смирно» и даже кровь из разбитых носов не утирали. И больше Эзеля пальцем не трогали.

Но когда он задрал было нос, его тут же вернул на грешную землю тот самый — понимающий хиви, пожилой, морщинистый и ушлый.

— Ты, хлопче, не пишайся. Нимиц сказав, шо он тута решает, кого бити, да кода, а самоуправства не дасть. Скажет тоби брюхо вспороть — вспорют. Нет — пальцем не тронуть. Он тута хлавный, а мы в услужение. Он — пан, ми — раби. Скачи враже, як пан каже. Настрой уйдет — и тоби припомнят. Тише будь!

Во всяком случае, теперь Лоханкин не чистил ежедневно сортиры, гордые кавказцы нашли ему замену для выполнения тех работ, которые мужчине настоящему выполнять нельзя, но учить немецкий оказалось куда как сложно, хотя немец достал брошюрку с картинками, показывающими что и как называется «нах дойч», судя по тому, что издана она была военным издательством — предназначалась как раз для Лоханкиных в услужении.

В день несчастный интеллигент должен был запоминать по тридцать немецких слов и пунктуальный командир взвода находил время проверить успехи, а за каждую ошибку больно стегал тростью по ляжкам.

Такая умственная деятельность была страшно тяжела — одно дело мыслить о судьбе российского либерализма и о своей роли в русской революции, совсем другое дело — запоминать чужие слова, которые вываливались из головы, словно картошка из дырявого мешка. Ведь еще работать надо было, немцы не давали паек зря, за каждый витамин и калорию надо было вкалывать хуже, чем на большевиков, на которых, к слову, интеллигент принципиально не работал ранее никогда.

— Но может быть в этом и есть кондовая правда? Может быть страдание послано мне свыше, как испытание? — привычно начал упиваться своими горестями Лоханкин, но здесь это помогало мало и — хоть и жалея себя изо всех сил, а пришлось учиться, чего он не делал с детства, с того времени, как его выгнали из пятого класса гимназии.

Ежедневное битье по ляжкам, тем не менее, привело к тому, что немного немцев Лоханкин стал понимать, хотя остался по-прежнему убежденным в том, что сами немцы, в отличие от него самого, говорят на своем языке совершенно неправильно.

Пари оказалось незаконченным, командир взвода попал под штурмовку «бетонными самолетами» и с раздробленной ногой убыл в тыл, неугомонные кавказцы тут же устроили оставшемуся без покровителя интеллигенту веселую жизнь и кто знает, чем бы все это кончилось, но горцев подвела их страсть к оружию, ездя по прифронтовым дорогам они прибрали для себя пистолеты и даже имели глупость не слишком это скрывать, а наоборот — хвастаться. Сообразительный Лоханкин, пользуясь своим словарным запасом, доложил начальству, что кавказцы собираются дезертировать и запасаются жратвой и оружием.

Немцы на такое реагировали очень болезненно, тут же был проведен обыск и обидчики Лоханкина были моментально забраны свирепыми железноголовыми с бляхами на груди. И больше они интеллигенту не встречались.

— От дурни, взялы бы руськие наганы — ничехо бы не сделалось, отняли б и усе. А нимецькие пистоли красть низя. Та ще с мертвих нимцив… Зовсим кепско. Дурни, вони и есь — дурни — откомментировал происшедшее опытный прохвост, поглядывая на интеллигента как-то странно, словно что-то узнал тайное. Хотя никак не мог видеть, как Лоханкин докладывал начальству.

А затюканный интеллигент внезапно осознал, что отныне он не так уж и беззащитен. Старое, проверенное оружие — а ему доводилось и раньше анонимками отвечать на обиды, оказалось вполне пригодным и для немецкого начальства. Стал ходить даже немного распрямившись и расправив плечи, правда, по-прежнему в нечищенных сапогах и грязной одежке.

Старший лейтенант Бондарь, формально — командир огневого взвода в ИПТАП.

— И зачем нам эти лесозаготовки? — недовольно бурчал под нос старлей, таская вместе с несколькими артиллеристами срубленные деревца, довольно увесистые и неудобные в переноске. Не исполнить приказ своего нового комбата он не мог, зато мог фрондировать втихомолку, показывая свое несогласие. Впрямую возражать капитану Афанасьеву, лучшему истребителю танков в полку, он не стал, и из уважения и из любопытства, но самому себе мог показать свой собственный подход к вопросу. Было непонятно — зачем сводной батарее, насчитывающей всего три пушки — такие дерева. Нет, так-то насчет маскировки и сам Бондарь был в курсе, возили с собой пушкари и ветки и молоденькие деревья метра по три, но чтоб вот такие таскать — пятиметровые да с ветками — раньше не приходилось. Это уже были скорее бревна для ремонта дорог и мостов, но зачем тогда ветки? Причем специально комбат уточнил — зря не ломать, листву не стрясать, чем натуральнее смотрятся — тем лучше. И желательно — чтоб попышнее.

Успел в самый раз. Позицию для перекрывания не только дороги, но и в целом направления, матерый Афанасьев выбрал как всегда очень толково, только вот если по дороге немцы попрут — больно близко, увидят ведь, сволочи, даже если и замаскировать как положено.

Немецкий танковый клин воткнулся в советскую оборону — словно слоновий бивень в груду щебня — при том крошась немилосердно, но и щебень круша по пути. ИПТАП теперь после всех потерь выглядел откровенно жалко, всего 6 пушек, при том полностью исправные три получил Афанасьев, выбрав себе расчеты. Бондарь был горд, что его тоже капитан забрал себе, это льстило, но и пугало. Рисковый был комбат, хотя и везучий. И везло ему уже долго, что наводило на мысль, что рискует он с умом. Хотя реально вышло, что сейчас старлей командует не взводом, а одним орудием, все же было приятно — что вот, выделили из кучи других и пушку доверили, хоть и со сборным расчетом.

Только непонятно — деревья-то зачем?

Совсем удивился, когда обнаружил, что в выкопанных орудийных двориках уже и ямы подготовлены для того, чтобы дерева эти свежие воткнуть совсем несуразно — прямо промежду станин. Так и стрелять-то не получится, мешать будут эти украшения. Не понял идеи. Тихонько спросил единственного из своего взвода, попавшего на эту батарею — шебутного наводчика Васю.

— Сам не пойму — так же шепотком ответил подчиненный и успел еще добавить, что всему причиной заряжающий Лупов из третьей батареи. Но тот и сам сказать не может — что после разговора с ним Афанасьев решил, чем это командира осенило. Тем временем деревья поставили торчком, дополнили маскировку пушек ветками и, когда уточняя ориентиры и сектора обстрелов, командирский состав отошел немного в сторону — сам удивился. Смотрелась артпозиция очень необычно. Попробовали несколько раз — выдергиваются дерева мигом.

— Сообразили, что к чему? — спросил не без подначки капитан своих офицеров.

— Не может такого быть, чтоб в маленькой рощице так пушки стояли — догадался Бондарь.

— Вот! — кивнул Афанасьев.

— Главное, чтобы немцы так же подумали — буркнул второй комвзвода, хмурый и нелюдимый, но в любой заварухе спокойный и никогда не терявший самообладания. Возможно, характер у него испортился после того, как лицо перепахал жуткий шрам, отчего видок был диковатый у этого лейтенанта без одного уха и с перекошенным носом, с перекоряченными губами.

— Надо постараться, чтоб поверили. Еще рассчитываю, что командиры танков целеуказание дают по хорошо видимым ориентирам. И поневоле обалдеют, если эти ориентиры вдруг исчезнут. Так что пару выстрелов они нам сделать дадут как обычно — и я надеюсь, что после этого исчезновение привязки даст нам еще пару. Это дорогого стоит.

Командиры взводов переглянулись. Было практически законом — открывшее по танкам огонь орудие обнаруживается быстро — после первого же выстрела, после второго танк уже нащупывает пушку и открывает огонь на поражение. И тут артиллеристам приходится солоно, танку важно влепить снаряды приблизительно рядом — и расчет начнет валять взрывной волной, сечь осколками и накрывать пылью и дымом. А пушкари должны не просто попасть в едущий танк, просто попасть — толку нет, надо влепить болванку в уязвимое место, просадив толстенную стальную броню и там, внутри что-то важное повредив. И тут все шансы — у танка, как ни крути. Ему — проще.

Теперь, если Афанасьев правильно все рассчитал — получается так, что немцы должны обалдеть от стрельбы из неожиданного места, от внезапного изменения ландшафта и все это повышает шансы пушкарей в неравной этой драке.

То, что своих рядом нет было уже привычно. ИПТАП прикрывал места прорывов. К счастью, подготовиться успели и даже время осталось на «перевести дух». Торчащее на огневой дерево мешало, но четыре снаряда положили рядом, чтобы не включать всю цепочку расчета. Их успели бы отработать и не обращая внимания на дерево. Роли были расписаны. Оставалось ждать. Афанасьев любил такие задачи, которые позволяли ему самостоятельно решать — что и как делать. Вот стоять на определенной позиции — стоять то есть насмерть — не любил. Натура у него была охотничья. И — как ни странно — потери были меньше, хотя рисковал все время. До того, как пришлось изображать батарею на позиции, сам Бондарь это не вполне понимал, считая Афанасьева азартным игроком.

Сейчас же наоборот, просек простую вроде вещь — кто навязывает врагу свою инициативу — тот в лучшем положении. Только надо понимать врага, чувствовать его и знать — что он сделает. И если понял правильно — то победил. Стрелять — это не все. Думать надо. Кто лучше думает — тот и перестреляет в итоге.

Прошел легкий дождик. Хорошо, не так пыль будет от выстрела демаскировать, свежо стало, дышать легче. Землей запахло копаной мирно, травой. Спать захотелось люто, последние дни никакого расписания дня соблюдать не получалось и если толком жрать не хотелось по жаркому времени, то спать и пить хотелось все время. И сейчас глаза сами слипались.

А потом по потрепанной сводной батарее словно электрический разряд проскочил, наблюдатель увидел шедшие по дороге немецкие танки. Расчет напрягся, старлей протер глаза — и восемь серых машин выперлись колонной под низко опущенные параллельно земле стволы ЗиСок. Восемь танков, следом четыре бронетранспортера полугусеничных. Над бортами каски блестят мокрые.

Когда машины вперлись в сектор обстрела, подставив бока, в сторону дороги порхнула красная ракета — любил комбат так сигналы подавать, а не драть глотку. Три ствола рявкнули почти залпом. И через 2,5 секунды — еще раз. И еще. И еще. Тренированные были пушкари и жить хотели, потому показывали рекордную скорострельность.

Бондарь только успел после второго снаряда рявкнуть сидевшим наготове бойцам, чтоб дресву выкинули с позиции ко всем чертям. И расчет мигом изменил ландшафт вручную.

Бой получился странный. Головной танк вспыхнул сразу бодро и весело, как шел, так и полыхнул. Орудия были поставлены хитроумным капитаном так, чтобы для ответа немцам надо было разворачиваться, били их сбоку и сзади. А машинки оказались совсем даже не «Тиграми» — средние «трешки», да впереди одна «четверка». Их броня против снарядов ЗиСок была не той защитой.

Открыть огонь смогла только одна машина и то выпущенные ей снаряды улетели куда-то вбок и вдаль. А потом она задымила, как и другие. Пулеметчики с бронетранспортеров успели обсыпать пулями позицию батареи, ранив четырех человек, а потом по бронетранспортерам с их противоосколочной броней влепили три ствола и конец оказался предсказуемым. Бондарь был готов поклясться, что своими глазами увидел, как кувыркался в воздухе человеческий силуэт, вышвырнутый взрывом из развороченного бронированного гроба. Кто-то еще пытался там занять оборону, стрелял, но для немецких автоматов 400 метров — далеко, а осколочные снаряды — страшная штука, особенно когда ими лупят толковые наводчики. Уж это-то артиллеристы знали точно и на своей шкуре.

Разбираться до конца и ходить за трофеями Афанасьев не дал, как только увидел, что колонна уничтожена, так сразу скомандовал отход, орудия пристегнули к тягачам и мигом унесли ноги.

Бондарь прекрасно понимал, что скорее всего уничтожен авангард, если не вообще разведка. Но теперь у немцев пойдет голая потеря времени — на изменившиеся условия они должны отреагировать, принять меры по уничтожении засады, а это все время и — учитывая. что гнездышко опустело — впустую потерянное время. И все, что немцы сейчас предпримут — будет без толку. им в голову не придет послать мотоцикл с храбрым идиотом, нет, они все сделают основательно, вплоть до вызова авиации. Что дало бы отличные результаты, будь тут другой офицер, а не Афанасьев.

Везло ему, чертяке. Не иначе за него бабка ворожила а, может, и не одна. Когда огрызки, оставшиеся от ИПТАПа поставили в резерв, за пехоту, зарывшуюся в землю по макушку, а то и глубже, любопытный Бондарь намекнул на это, когда офицеры после хорошего обеда перекуривали в тенечке.

— Человек, которому повезло, — это человек, который сделал то, что другие только собирались сделать. Сказано умным мужчиной — благодушно ответил капитан, выпуская струйкой дым.

— То есть удачи — нет? — удивился Бондарь.

— Почему нет. Вполне материальная вещь. Сложение многих факторов и элементов. Так то все тут сидящие — везунчики, невезучих после первого боя хоронят. Только ты путаешь грамотное ведение боя с математическими случайностями. Это — разные вещи — иронично глянул на интересующегося комвзвода умный комбатареи.

— Вот тут не понял — сообщил сидевший рядом парень со шрамом через все лицо.

— То, что в тебя не попал осколок или пуля — в достаточной степени случайность, хотя траектория их вполне состоит из нескольких исходных данных. Тут говорить об удаче можно, любой повоевавший тебе расскажет массу случаев, когда осколок угодил в котелок с кашей, или соседа убило, а его — нет, или влетело в сантиметре от головы. При всем том закономерность имеется — как немец выстрелил, как повлияли на полет снаряда метеоусловия, как химическая реакция горения взрывчатки пошла и как порвало на осколки корпус снаряда с их последующими траекториями — все вполне закономерно и подчиняется железным законам физики, химии и геометрии. Просто одному досталось оказаться на пути разлета, а другой не оказался в этом сплетении формул и законов. Но ничего сверхъестественного и тут нет. Ты следуешь из пункта А в пункт Б, осколок номер тысяча следует из пункта Ц в пункт Д — и вся проблема в том пересекаются ли траектории движений. Детская задачка.

А вот организовать бой как следует — тут требуется знания и организаторский талант. Это же командная игра, как любят говорить наши неторопливые союзнички.

— Прямо футбол! — хмыкнул Бондарь, любивший до войны погонять на досуге мячик.

— Да, можно и так сказать. Гол забивает один, а на это работает вся команда. И при том противника надо превзойти. Это и искусство и работа. В войне так же. Понять, как враг будет действовать и заставить его пойти туда и делать то, что выгодно тебе. Вот когда ты заигрывал с немцами — обратил внимание как комполка батареи выставил? — прищурился капитан.

— Там была узость. Дефиле. Сзади за вами ставок был, тыл прикрывал — стал вспоминать старлей.

— Верно. А еще что?

— Развернуться фронтом им было в вашу сторону неудобно, да и место для узла обороны не удачное, а там, где я стоял — как раз вполне подходило… — напряг свой разум как на экзамене комвзода.

— И это верно, молодец, глазастый. А еще немцы по броду форсировали речку перед нами, потому и шли двумя колоннами, медленно, а остальная публика за бродом толпилась, на подмогу прискакать не получалось. Хотя авиацию успели вызвать.

— Когда? — удивился Бондарь, никаких самолетов не заметивший.

— А тебя тогда уже и танки накрыли, потому, наверное, не заметил в общем шуме.

Старлей вспомнил чертов бой и поежился. Немудрено, что не заметил. И да — еще и самолетов только не хватало.

— Вот и смотри. А еще учти, что район был пристрелян и брод наши накрыли дальнобои. А еще учти, что немцам за эти дни везде минные поля уже мерещятся, что тоже сильно остужает смелость — и получается, что все одно к одному — а три десятка бронезверей они потеряли меньше, чем за десять минут. Потому как изначально все грамотно было продумано.

— Нам позволяют инициативу проявлять. Поставили бы в линию обороны — и стой насмерть, безо всяких — проворчал шрамоносец.

— Потому и позволяют, что мы справимся и с такой задачей. Стоять-то проще, от сих до сих, думать не надо, все уже за тебя решили… А так разница невелика между нами или теми же пехотинцами — только для пехтуры каждый бугорок малый важен, а у нас масштаб пошире. Но тоже все учитывать надо. И обращать себе на пользу… — задумчиво сказал капитан.

— А как идея пришла насчет деревьев между станин? — полюбопытствовал Бондарь, внутренне согласившийся со сказанным — довелось за время службы и танкистом быть и в пехоте колобродить и да — толковый танковый командир учтет все складочки местности, ровно как и грамотный пехотинец, любая пустяковая ложбинка может ход боя поменять кардинально.

— Поговори с Лупповым, спроси его, как они мост защищали вдвоем на остове старого танка. Глядишь и тебе тоже что в голову придет полезное. Главное — мотать все на ус и делать правильные выводы… А воздух какой чистый сегодня — вдруг удивился капитан.

— Воздух, как воздух — удивился парень со шрамом.

Бондарь чуть не ляпнул, что вообще — то дымком тянет с кухни, потом чуть не ляпнул, что второй комвзвода со своим покуроченным носом не чует запахов, наверное. Вовремя успел понять, что сослуживца просто обидит, он же не сам себе нос крутил, а воздух — впервые за последние дни — без порохового угара, без толового горького привкуса, висящей пыли и выхлопных газов.

— Вот был я до войны в Сухумском ботаническом саду — вот там деревья… И воздух. После войны надо будет съездить, красиво там — неожиданно заявил Афанасьев. Командиры взводов удивленно посмотрели на размечтавшееся начальство и промолчали. Зато Бондарь увидел наводчика Васю, поспешавшего мыть котелки и приказал ему вызвать красноармейца Луппова.

Тот появился аккурат, когда уже офицеры собрались из тенька вылезать. Очень аккуратный, всегда спокойный и какой-то весь надежный, как и полагается главе семьи с тремя детьми, настрогал перед войной еще. Взрослый боец, солидный.

— Товарищ капитан, рядовой Луппов по вашему приказанию явился — хоть и по уставу, но как-то очень по-домашнему отрапортовал. Видно было, что боец сыт, немножко осоловел от еды и жары, но службу знает, свое состояние не показывает, да и доложился старшему из сидящих.

— Располагайтесь, товарищ Луппов. Расскажите взводным, как мост обороняли, ну — то, что мне рассказывали. И протянул севшему перед ними свой серебряный портсигар, полученный на майские праздники 1941 года за отличную стрельбу. Рядовой не чинясь выбрал себе папиросу, но курить не стал, устроил ее за ухом, чтоб не помять. Если боец и удивился этой просьбе, то никак не показал, а не спеша доложил:

— Так ничего особого и не было. На следующий день после начала войны нас — меня и сержанта Гвоздева, назначили расчетом бронированной огневой точки. Задача — прикрывать мост через речку Друть. Притащили туда доставленный для УРа древний танк, в котором единственная ценность — нормальная сорокопятка, да пулемет авиационный с мешком под гильзы. Снарядов и патронов, правду сказать, можно было забрать сколько влезет, мы и забрали, карман не трет.

— Какой танк? — уточнил Бондарь, который как бы войну начал танкистом, хотя и формально, потому как в его дивизии боеспособных танков было ровно один старый БТ и ему в экипаж попасть не довелось.

— Не могу знать, товарищ старший лейтенант. Броня на заклепках, люк механика-водителя заварен, мотора нет, через моторное отделение мы и залезали.

— А шасси? Гусеницы какие, колеса? — показал свою осведомленность старлей. И тут же оказалось, что зря.

— Не было ни гусениц, ни колес, коробка с башней и все. Мы как капонир вырыли, так его туда трактором волоком притянули.

— А люк на башне — грибком таким? — не отступился Бондарь.

— Нет, двумя створками, по половинке открывались.

— Т-26 ранний! — уверенно сказал бывший танкист.

Форсануть не получилось, комбат тут же походя поставил его на место, спокойно заявив, что это и старый Т-18 мог быть и даже МС-1, слыхал он, что переоборудовали и на них артиллерию. И люки меняли, так что отсутствие приметного грибка на башне о марке танка ничего не говорит. Пришлось замять для ясности, тем более, что собственно никакого значения не было — останки какого древнего железного чудища были закопаны в землю у моста.

— Хорошая была служба, спокойная. Особенно поначалу. И Гвоздев — хороший мужик был, обстоятельный. Кто ж знал, что немцы так быстро попрут. Мы уже с местными познакомились, паре теток с огородами помогали, нам за это молоко парное давали, но все это не в ущерб службе, не малые дети — при танке один все время бдит, второй — неподалеку. Начальство поначалу не донимало, носилось как угорелое, оборону создавали. Потом вдруг вестовой — с приказом обеспечить маскировку. А ни машины не дали, ни чего другого, дескать — сами сообразите. Гвоздев к местным пошел, договорился за табачок да то се с соседом. И потом в несколько ходок на телеге десяток деревьев привезли настоящих, какие можно было привезти на телеге. Мы их и врыли вокруг БОТа. Сразу тенек, как в настоящей роще.

— Основательный сержант, однако, баобабы притащил — хмыкнул взводный со шрамом недоверчиво.

— Это да, все серьезно у него было. Не эти, как вы стояли и не строевой лес, но так дерева — не крупный подтоварник с ветками. Потом как листва завянет — мы бы их долой, поменяли, а дедку этому дрова бы на зиму. Березовые — они самые лучшие, так что все продумано было. Еще бы и напилили и наколоть помогли. Но листва завять не успела, немцы приперлись. Сначала впереди забабахало — там две в паре километров пушки — гаубицы стояли, увезти их не успели, тяжелые они, две 152 миллиметровки, пальба такая пошла, что держись. остальные-то ихние уже в поселке были от нас справа, а эти видно прикрытием оставили, а может и тягачей не хватало. В общем уцелевшие после боя артиллеристы успели со своими ранеными через мост перебраться пешим строем и без матчасти уже. Мало их осталось, хотя и горело там что-то хорошо, нам-то видно отлично, небо голубое, а там такие бензиновые костры, что ясно — либо танки, либо машины.

— А вскоре и немцы пожаловали… — хмыкнул Бондарь, с неудовольствием вспоминая чертов первый год войны.

— Так точно. Хорошо с вечера прошлого отступавшие десантники оборону заняли, хоть и мало их — а с пехотным наполнением и доту проще. Их старший лейтенант знакомиться пришел, посмотрел все, порадовался. Это, говорит, просто замечательно, что тут целый танковый корпус нам в поддержку выставлен, вот уж точно — враг не пройдет! Повезло, говорит, невиданно, привалило счастье! Мы-то сначала не сообразили, что шутит, шелапутные они, десантники-то…

— Им положено быть лихими и сорви головами, таких туда и подбирают — кивнул Афанасьев, посмеиваясь. Видно было, что не на пустом месте такие слова сказаны.

— Так точно. Но смелые ребята были, отчаянные. А скоро и за нас взялись, прилетели эти крылатые твари, отбомбились. По нам не попало, а вот тяжелой артиллерии, что в поселке стояла — отвесили, как из мешка и по десантерам накидали и отстрелялись, сверху их окопы — как на ладошке. А там и пыль не осела, а уже пара танков и три грузовика полным ходом на мост примчались, рассчитывали, наверное, что успеют проскочить и на ошеломленных высыпаться, пока наши от бомбежки в себя не пришли.

— Да, они так любили тогда делать, еще с них спесь не сбили — кивнул парень со шрамом.

— Так точно. Только мы-то не пострадали, хоть и рядом рвалось и выло, а не по нам все же…

— Большая разница. Я бы даже сказал — кардинальное отличие — грустно усмехнулся Бондарь. Он, как и другие офицеры на своей шкуре знал — каково оно после обстрела или бомбежки, даже если и не контузило всерьез и не ранило.

— Гвоздев как на иголках сидел, а потом вдруг успокоился — я понял, Шульцы к мосту подъехали.

— Кто? — недоуменно переспросил Бондарь.

— Шульцы. Ну… гитлеровцы.

— Необычно как-то.

— Это еще с сентября 41-го пошло, — неторопливо начал рассказывать Луппов. — Сходили в полку разведчики на выход, да так удачно, что двух языков притащили — унтера и рядового. И оказались оба Шульцы, только один был Фриц Шульц, а второй — Ганс Шульц.

— Пулю льешь! — не выдержал Бондарь.

— Зачем обижаете, товарищ старший лейтенант? Так и есть. Командир потом долго смеялся. А мы, после его фразы «Этих шульцев — в штаб дивизии!», так и начали всех немцев звать…

Офицеры тихо посмеялись, а Афанасьев сказал:

— Продолжайте, товарищ Луппов. Что там дальше на мосту?

— Да. Так вот — шульцы на мост вылезли. А потом как жахнуло! Я до того в пушечном расчете уже был, знал, что выстрел вблизи — как хорошая затрещина, но тут в танке этом тесном еще громче вышло. Ну, мое дело — снаряды подавать, я их и подавал с такой скоростью, что куда там зенитному автомату!

— Так уж и автомат — усмехнулся парень с исковерканным лицом.

— Если и не автомат, то уж всяко близко, я же прекрасно понимал, что если не остановит сержант колонну на мосту, то жить нам недолго. Потому — старался не за страх, а за совесть — возразил боец.

— Раз живой — то, значит — остановил? — подначил его Бондарь. Ему все же было непонятно — к чему капитан устроил заслушивание этого пожилого, опрятного бойца. Даже в нормальном орудийном расчете никто толком поле боя не видит, кроме, разве, наводчика, да и тот глядит в узкую дудку прицела и туда, куда командир расчета велел. А заряжающий — да ничерта заряжающий не видит, кроме снарядов, да открытого казенника орудия, куда эти снаряды надо кидать быстро, точно и аккуратно. Красноармеец посмотрел на годящегося ему почти в сыновья юнца и серьезно ответил:

— Да. Стреляли мы как очередью, потом Гвоздев кричит, чтоб я осколочные подавал, пошли ОФСы, еще добавили с десяток. Я его спрашиваю, дескать — что там, а он начал башенкой вертеть. Мне ж не видно ничерта, но и высовываться никакого желания — грохотало вокруг солидно, по башне несколько раз брякнуло всерьез. Только заменил стреляные гильзы на снаряды — опять пальбу сержант устроил, дышать нечем, уши уже не слышат ничего, он мне по-танковому уже показывает — если кулак, то я ему бронебойный даю, если растопыренную пятерню — то осколочный. Потом потише стало, мы оба давай гильзы стреляные вон выкидывать и боезапас таскать — у нас там была рядом земляночка выкопана и самим поспать и боеприпасы опять же сложили. На мосту — успел глянуть — головной танк стоит наперекосяк, дорогу перекрыл, от грузовиков осталась куча хлама, второй не сразу углядел — а он видно задним ходом попытался выскочить, свои же автомашины разнес, но Гвоздев ему уйти не дал. Еще, помню, удивился, что не горит там на мосту ничего. Дымок такой серый есть, а огня — нет.

Потом нас минами накрыли, Шульцы еще танк подогнали, хотели им завал на мосту растащить, или второй танк эвакуировать, Гвоздев и его остановил. Потом мы лупили по опушке леса, благо снарядов у нас было полно.

— Далеко ваш БОТ от моста стоял? — деловито спросил Бондарь.

— 376 метров от ближнего конца и 401 до дальнего. Мы ж все померяли и шагами и веревкой с узелками.

— И ни разу по вам не влепили?

— Потом я посмотрел — они почему-то дедов сарай с дровами долбили. Одни щепки остались. По нам только пули и осколки прилетели. Мы дерева-то поставили между нами и рекой, а сами били в бок. Гвоздев говорил — финны так доты свои устроили, сбоку они стреляли, называл такое кулисным огнем. А были бы у них амбразуры спереди — так наши бы их мигом обнаружили и подавили. Вот и мы тоже вбок били. Потом-то сержант мне растолковал, что как первый танк встал, так Шульцы из грузовиков попрыгали, попытались атаковать, из-под вставшего танка сразу пулеметчики заработали, но их десантеры прижали огнем, да и сержант осколочными припек. Начал бить по каткам — пулемет и заткнулся.

— Так, понятно, а потом?

— Через несколько часов стало легче — прибыла батарея сорокопяток на конной тяге, да саперы с толом. Гвоздев еще успел поджечь бронетранспортер и по машинам достал на опушке, вылезли они сгоряча. Потом-то стало легче, как подмога подошла. Мы огнем саперов прикрыли, они быстро управились — и взлетел мост этот на воздух тут же и затихло. Что на нем было — в реку ссыпалось. Шульцы сразу же огонь прекратили, отступились. А нам на следующий день приказ — тоже отступать.

— Обошли, полагаю? — уверенно и утвердительно спросил Бондарь. Слишком уж характерная была ситуация в начале войны.

— Друть — река длинная. А тогда Шульцы мобильные были, сами знаете. Не получилось тут — сунутся там, а там не выйдет — в третьем месте попробуют. И где-нибудь да дырку найдут, пролезут и пошло — поехало.

— Бросили, значит, свой БОТ?

— Оставили по приказу — строго ответил Луппов, не приняв шутливого тона.

— Ваше начальство поспело?

— Никак нет. Старший начальник приказал согласно Уставу — командир гаубичного дивизиона. Очень он был рад, что Шульцы до его железяк не добрались. Мы затвор и прицел с пушки сняли, а у пулемета ствол и так погнуло, мы и не заметили — когда. Бестолковый пулемет был, если честно — только для турели годен, приклада нет, только две рукоятки, так — то тащить его с собой резона никакого. И боеприпасы наши пригодились — у десантников после боя патронов осталось по горстке, да и сорокопятки были с пустыми уже передками. Этот командир гаубичников на радостях даже пообещал нас с Гвоздевым к ордену представить, так при всех и сказал…

— Забыл, судя по тому, что мы сейчас на вас орденов не наблюдаем? — усмехнулся криворотый.

— Кто же его знает — философически пожал плечами боец: — Мы же не его бойцы, а по команде получается сложность для награждения чужих. Нас забрал командир батареи сорокопяток, очень ему понравилось, как мы с Гвоздевым там железо побили на мосту. Жаль, конечно, что орден не получили, да все жалеть — никакой жалелки не хватит. Живы остались, победили — уже хорошо.

— Да, вышел бы приказ о финансовом поощрении пораньше — получили бы вы вознаграждение за побитые танки. Гвоздев этот аж 1500, а вы 600 рубликов — заметил любивший счет деньгам комвзвода со шрамом.

— Что ж поделать, до приказа поспели. Не откладывать же было — грустно усмехнулся боец и Бондарь почувствовал себя неловко — конечно этому почти сорокалетнему старику деньги бы пригодились, семья в тылу — дело расходное, тяжко там сейчас. Видно и капитан это почувствовал, заметил негромко:

— Не за деньги воюем. Спасибо, товарищ Луппов, можете быть свободны!

— Есть — отозвался боец и с достоинством пошел по своим делам, размышляя — с чего это офицеры заинтересовались давно бывшим делом?

— Теперь понятно, с чего решил деревья использовать для маскировки? — деловым тоном осведомился у подчиненных командир батареи.

— Да, теперь понятно. Для пушки места надо много, отлично это все знают, что и сектор обстрела должен быть открыт, а тут все не по правилам было, вот и долбили немцы по сараю, не могли понять, что прямо на огневой позиции такие дерева воткнуты. С нами тоже к слову получилось удачно — изложил понятое Бондарь.

— Делайте вывод. Слушайте, что выжившие старослужащие говорят, часто полезное там есть, в байках и рассказах…

— Это как золото мыть — сколько всякой ерунды попутно будет — недовольно возразил парень со шрамом через лицо.

— Да, хлопотное дело — золото мыть. Однако — все моют, как только возможность есть. Так что — не ленитесь. А сейчас надо бы чаю попить, думаю, что наши чмошники получили по шапке за пресную еду, которой нас месяц пичкали и теперь устроили нам кавказскую кухню за все прошедшие недохватки с приправами. Переперчили они гуляш, определенно, за все прошедшие страданья. И лаврового листа положили щедро — древним грекам на полвенка бы хватило, столько из котелка повытягивал. Кто чай будет? — спросил, сменив тему и не напирая более на нравоучения Афанасьев.

Бондарь поморщился. Он чай не любил и пить не привык, странное дело — любить вареную траву. Понятно же любому, что узвар, сладкий фруктовый компот, куда полезнее организму и здоровью.

— Ясно, Артист плебейский чай пить не будет, подождет, когда шампаньское подвезут — привычно съехидничал комвзвода со шрамом.

— Вот не надо тут язву язвить. Буду, конечно, во рту печет от этого гуляша, куда денешься. А шампанское сроду не пил, слыхал — сплошные пузыри, как в газировке. На кой черт такое вино? Баловство одно, девушкам разве впору — заворчал раздосадованный Бондарь. Как все молодые люди он очень серьезно и ревностно относился к своему реноме и всякие насмешки ему не нравились категорически.

— С кем поведешься — с тем и надерешься — хохотнул Афанасьев. И, как всегда удивил — оказалось и чай готов и его ординарец, хроменький боец с иконописным личиком, совершенно не соответствовавшим тому, что был этот ангелочек ушлым пройдохой и на ходу подметки резал, уже ловко притащил самовар, чашки, колотый сахар и печенье из офицерского доппайка. Сахар примирил Бондаря с дурацким чаем, любил старший лейтенант сладкое и готов даже был простить этому странному пойлу присутствие на столе. А вот парень со шрамом через лицо любил именно сам чай и пил его как принято на Северах — первые двадцать стаканов вприглядку, а потом остальные тридцать — вприкуску, да с полотенцем — утиральником. Капитан Афанасьев не такой был рьяный чаехлеб, аккурат посередке между олицетворением двух крайностей, которыми были его комвзвода.

— А на Кавказе вся еда такая перченая — светски вел застольную беседу много повидавший капитан, побывавший даже в каком-то Сухуме.

— Делать им нечего, так перчить — пробурчал Бондарь. Нет, бесспорно, перец кушанья улучшает, но всему же надо знать меру! Во рту после гуляша и впрямь как костер запалили.

— Южане вообще перчат много. Слыхал у испанцев всяких и прочих так принято. Глистов там много, вот так и лечатся — продолжил потрясать эрудицией капитан.

— Руки бы лучше мыли, балбесы.

— Это да, оно правильнее. А вы из того, что боец рассказал какой вывод сделали?

— Дык про деревья и маскировку. А что еще-то? — удивился Бондарь.

— И все?

— Ну да. А вы что заметили?

— Только то, что немцы сделали последнюю ставку неправильную и войну они уже проиграли — с улыбочкой огорошил Афанасьев, разгладив жидковатые усишки, которые пытался отрастить как у комбрига, но по молодому возрасту они росли не так мощно. Впрочем для своих комвзводов, которые были младше его на четыре года, он уже был весьма взрослым человеком, почти старцем. Да и сам он ощущал эту разницу в годах если и не как пропасть, то уж точно, как весьма высокую преграду которую юные щенята с тремя звездочками на погоне преодолеть не могли.

— Войну они, конечно, проиграют. Это любой замполит скажет. А вы что такое заметили?

— Вы же артиллеристы, подумайте немного, все перед глазами.

Командиры взводов, мальчишки, во власти которых в начале боев было по тридцать взрослых здоровых мужчин и по две серьезных машины для убийства — точных, легких для своей мощи и убойных пушки — переглянулись, остро вспомнив экзамены и связанные с их сдачей волнения. Капитан поглядывал поверх чашки, прихлебывая крепко заваренный иван-чай, который хорошо готовил повар из новгородских.

Бондарь тоскливо глянул на свого приятеля. Неспроста весь этот чай, за каждый витамин чертов Афанасьев душу вытянет. Хотя все это сейчас было неприятно, но задним умом, которым он был крепок, старлей понимал, что увы — учиться у капитана, в том числе и думать и все подсчитывать — надо. Особенно если сам хочешь быть капитаном. А Бондарь — хотел. И майором бы тоже неплохо. Как сказал его земляк, меняя треугольнички старшего сержанта на погоны с желтой ленточкой: «Хохол без чина всё равно что справка без печати!» Ну да, амбиции. И что с того? Нормально для мужчины.

— Танки они стали делать тяжелые и сверхтяжелые — наконец сказал чаехлеб. Он заботливо отставил в сторону блюдечко с чаем, чтобы не мешало думать. Бондарь сильно удивился, когда увидел в начале чаепития, как растрогано изменилось покалеченное лицо комвзвода — раз, когда тот обнаружил, что к чаю ему дали не только чашку, но и блюдечко. И вроде — кремень парень. Странные они, северяне.

— И? — подначил капитан.

— Значит скорость передвижения ниже. И так, как раньше соваться во все дыры быстрее, чем наши эти бы дыры прикрывали, они просто не поспеют — осторожно, словно по тонкому ледку идя, продолжил парень со шрамом.

— И? — поощряюще кивнул Афанасьев.

— Значит теряют они инициативу. А как получилось здесь — бить даже этих тяжеловесов можно. Мы на грузовиках успевали их опередить. Теперь их очередь — не поспевать нигде.

— Умница — без иронии кивнул Бондарь. Капитан улыбнулся и подтвердил:

— Верно сказал. Это называется потерей боевой инициативы, а толку на поле от этих стальных монстров будет мало, если их нельзя быстро перебросить на другое направление. Ни эвакуироваться толком, ни прикрыть угрожаемый участок. Я тут на досуге прикинул — и не понял, как немцы перевозят свои «Тигры». Не стыкуется ширина шасси с их грузовыми платформами, больше танк, чем платформа, а такое недопустимо при перевозке, неустойчиво очень при поворотах. «Пантеры» тоже не габаритны, но там не так страшно. Думаю, что либо под них, под кошаков этих особые платформы стали выпускать, либо еще что умудрили.

— Это-то вы откуда знаете? — искренне удивился Бондарь.

— У меня — отец — железнодорожник, да и глаза держу открытыми. Ты что, не видал немецкие вагоны и платформы?

— Видел, но мне и в голову не приходило их мерять — признал старший лейтенант.

— Вот, а надо, чтобы ты любые знания о противнике собирал. Это не я придумал, это мой дальний предок генералиссимусу Кутузову подковы принес, которые с французских палых лошадей снял. И порадовал начальство тем, что ясно видно стало — как морозцы ударят, так французская кавалерия и артиллерия и закончатся коровами на льду, без зимних гребней подковки-то были. Так что у нас это семейное. И мой отец, к слову, тоже такой же, сразу сказал — что не получится у немцев Москву взять, а всего-то заметки были в газете, что у немцев нет зимней одежки и обувки. И продвигались гитлеровские панцергренадеры медленнее, чем гренадеры наполеоновские.

— Все равно не понимаю, какая связь с танками и платформами — уперся старлей.

Афанасьев испытующе глянул на подчиненных и понизив голос сказал:

— Слыхал от одной сволочи в бане, не видел кто сказал, мыло в глаза попало, что наших в прошлом году под Харьковом фрицы обхитрили. Наши знали, где танковые дивизии у фрицев и там были готовы их встретить во всеоружии.

— Как мы сейчас…

— Именно. А фрицы свои танковые части быстренько погрузили на поезда и по рокадным дорогам моментально перекинули на другую сторону Барвенковского выступа. Где их наши никак не ждали. И врезали, сманеврировав. Так, что затормозить их удалось уже под Сталинградом.

— Мобильность, война моторов — буркнул чаехлеб.

— Именно. Только это разные вещи — на обычную грузовую платформу закатить «треху» или «четверку» прекрасно представляю, а как «Тигра» — не пойму. Это значит — проблемы с их транспортировкой большие. Их ставка сейчас — буром переть. А как вышло — сами видите, не маленькие.

— Нам тоже досталось — опять буркнул чаехлеб.

— Эх, товарищи старшие лейтенанты! Вроде боевые офицеры, а словно курсанты первогодки. Шире смотрите, увеличивайте свой кругозор. Потери — это да. Только ведь тут дело в другом — ну — ка, мы тут устроили оборону, стратегически говоря — задача была немцев остановить. У фрицев задача была тоже хрестоматийная — оборону пробить и устроить нам громадный котел чтобы опять отправиться путешествовать по нашей стране по сто километров в день. Теперь вопрос — у кого получилось? А?

— У нас, конечно. Мы — устояли — сказал ворчун и тут же смутился, ненужно получилось по-газетному как-то, выспренно и патетически.

— Пафосно, но точно — усмехнулся капитан. И серьезнее сказал, как гвозди вбил: «Вы просто прикиньте на пальцах, что тот же „Тигр“ сложнее, чем любая техника у нас в полку, а качественной стали на этот один танк ушло поболе, чем на весь наш полк, включая все имущество оптом: пушки, грузовики, полковые кухни и личный пистолет командира полка. А мы таких „Тигров“ несколько штук убили, шесть — точно, а скорее и побольше, да не считая всякого металлического зверья. Потому, пока говорить по потерям рано, кто кому хвоста накрутил видно будет, когда вперед пойдем, вот тогда потери станут понятнее. И, между нами — мы вперед пойдем скоро. И, судя по тому, как немцы тут опилюлились — погоним их быстро».

— Тогда надо бы на моей пушке колеса поменять — посекло осколками, гусматик торчит. На первом же серьезном марше как бы резина не загорелась — напомнил Бондарь. Он отлично помнил общее удивление, когда оказалось, что орудия с такими вот шинами, залитыми резиновой смесью, густеющей на воздухе, удобной в бою, очень легко во время быстрого марша ясным огнем горят, когда поврежденное такое колесо нагреется от неравномерности нагрузки во время марша. Очень это было для всех неожиданно, когда у трех пушек запылала резина. В ночной темноте огненные колеса выглядели невиданно, потушить получилось не сразу.

— Поменяем. Слыхал, что пополнение уже идет. Сейчас последние судороги у вермахта кончатся — и попрем их на запад.

Неожиданно обычно сдержанный капитан заржал, как конь, даже и сам тому удивившись. Подчиненные молча уставились на веселящееся начальство.

— Воспоминание детства. К нам пришел в гости отца сослуживец с сыном и женой. Мама к их приходу голубцов наделала. Очень вкусные получились. Такие вкусные, что малец этот вместе с голубцом и ниточку проглотил…

— Какую ниточку? — удивились, переглянувшись, старлеи.

Ответно изумившийся Афанасьев пояснил, что ниточками, разумеется, порядочные хозяйки обвязывают каждый голубец, чтоб не развалился, а когда кушаешь — тогда ниточку снимаешь — и голубец целый.

— Эк, напридумывали. Ну и развалится если — так не страшно, в животе все перемешивается — не понял хитромудрости кулинарной Бондарь и чаехлеб в кои веки согласно кивнул. Капитан не стал спорить, глянул немножко свысока на примитивов, плохо понимающих в тонком искусстве приготовления еды и продолжил:

— Такой спектакль этот малой устроил — куда там Станиславскому! И истерику закатил, по полу катался, визжал и умирал прямо, взрослые растерялись — не знали что делать. Мне зато никто не мешал пару лишних голубцов съесть… Так вот я к чему вспомнил. Представил себе, как Гитлеру его холуи будут докладывать, что летняя компания 1943 года провалилась с треском, что новые танки себя не оправдали и все плохо. И тут же эту детскую стародавнюю истерику вспомнил, ничего другого фюреру немецкого народа не остается, как визжать и по полу кататься — капитан снова жизнерадостно заржал и его подчиненные представив себе катающегося по полу своего кабинета Гитлера с секундным замедлением тоже захохотали. Не из подобострастия — а просто потому, что были живы, молоды и обладали отличным воображением. А Бондарь еще ухитрился пожалеть, что повара в армии не готовят маминых голубцов.

Командир танковой роты старший лейтенант Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

Немцы еще рыпались. Но после встречного боя, когда под станцией Прохоровка лоб в лоб сошлись, как поговаривали танкисты, полторы тысячи танков, панцерваффе определенно выдохлось. Это чувствовалось. И с люфтваффе та же песня, стало куда их меньше в воздухе, зато наши «горбатые» резвились ходя стаями в немецкий тыл и долбая там все, что на глаза попадалось.

Наступление вермахта встало. Были отдельные атаки, разрозненные, малыми силами, словно бы по инерции, но стальной вал, перший по курской земле чудовищно тяжелым катком — остановился. Германская армия успеха не добилась. Наши, принявшие на себя первый удар танкового таранного натиска, теперь могли перевести дух.

Два экипажа, два танка. Все, что осталось от роты, теперь оказалось в тылу. Не таком глубоком, чтобы артистические бригады приезжали, но разница с передовой была колоссальная.

Машины были по нынешней привычке вкопаны в землю по башню, на передовой дрались уже другие части, жизнь входила в привычное русло, теперь нашлось время помянуть погибших друзей. Бочковский сам пил мало, Бессарабов тоже меру знал и было все это организовано не пьянки ради, а просто надо было проводить ушедших по-человечески. Люди живы, пока о них помнят. И оба командира помнили — и ершистого, всегда имевшего на все свою точку зрения Шаландина, гордившегося своим странноватым именем — Вольдемар, и белозубого весельчака Соколова, всегда готового помочь, надежного в любом деле и других своих сослуживцев, оставшихся на выгоревшей высоте. Хорошие были ребята и после их гибели в жизни знавших их людей остались невосполнимые прорехи, болезненные и вечные.

И ничего уже было не исправить. Погибшие ушли навсегда.

И с каждым ушедшим становилось четче ощущение, что их исчезновение обездолило и живущих, будет сильно не хватать потом этих славных парней. Вначале, после боя, все заслоняла радость от того, что сам жив остался, но чуточку позже — ощущение потери вставало во весь свой рост. И писать письма родным своих погибших подчиненных для Бочковского было самым тяжелым трудом, хотелось написать от души, а получалась сухая казенщина, не силен был командир роты в эпистолярном жанре.

— Золотых людей теряем, а всякая гнидота в тылу отсиживается и после войны будет нам попреки строить — ляпнул вдруг Бессарабов.

— Что это ты вдруг? — удивился командир роты.

— А, от жены письмо получил, разозлился… Эти тыловые деятели совсем совесть потеряли!

— И что там? — поинтересовался Бочковский, но сослуживец поморщился и сказал:

— Сам разберусь.

— К замполиту сходи все же, науськай. Пусть помогает.

— Хорошо — буркнул Бессарабов, по нему было видно, что уже сожалеет, что не сдержался, не любил он жаловаться. Принципиально. Гордый и самостоятельный, все привык сам решать. Старлей посмотрел, пожал плечами, решив, что может с замполитом и сам пообщаться, мало ли что Бессарабов там из гордости скрывает, а помочь своим — дело святое. Заговорил о другом.

— Был у нас в госпитале, когда я там лежал, один субчик. Бывший боксер, ноги ему ампутировали, так он приучался на тележке такой с колесиками ездить. Злющий, холера… И ручищи длинные, как у гориллы.

— Без ног благостным быть трудно — пожал плечами Бессарабов.

— Это да. Но мне кажется, что он и до этого был редкостной сучности псиной и драчуном. В общем, с отбитой головой, может и контуженный впридачу, но в итоге — очень стервозный сракотан. Но удар поставлен, так что рядом с ним старались не находиться и мимо не ходить, мог просто так ударить, для моциону. Вроде по-товарищески шуткует, но больно бил. А отвечать ампутированному — не с руки. В общем приходилось от него держаться подальше. Что было не очень трудно — ездил он медленно и недалеко, руками махать мог долго — а в езде спекался мигом.

— К чему это ты?

— Мне покоя не дает, что не тянем мы сейчас против немецких новых танков. Рикошетов масса, броня на них чертовски толстая, а вот их пушка нас на два километра продырявит, а если совсем не повезет — то и на трех километрах достанет. Сейчас мы их погоним на запад — и они нам будут засады устраивать. И место для охоты уже они будут выбирать. Пока до него доберешься на пистолетную дистанцию — он дырок наделает. Но, чтоб не преклоняться перед вражеской техникой, замечу, что на мой взгляд напоминает этот их «Тигр» того самого калеку. Лоб в лоб с ним бодаться нам никак не выгодно, но в том-то и дело, что их «Тигра» опасен на трех километрах прямой видимости. А мы ему можем быть опасны с куда большего расстояния, не вступая в прямую перестрелку с пистолетом против снайперской винтовки. Так вот считаю, что надо нам использовать их слабые места.

— Имеешь в виду тяжесть?

— И ее тоже. Даже для нас-то не каждый мост и не каждая дорога годится, а мы легче «Тигры» вдвое. Значит этот тяжеловес не везде может просто проехать. В отличие от нас. Что особенно пикантно — мы можем отлично представить, где эта зверюга сможет пройти. Выбор тигроопасного направления ясен сразу.

— Мудрено их будет засадами ловить. В наступлении-то — проворчал Бессарабов, но смотрел внимательно. Видел, что командир придумал что-то толковое.

— А не надо их ловить. Ты сам посуди — сделали немцы не то очень медленный танк, не то очень быстрый ДОТ. Я этот вопрос провентилировал у инженеров в ремслужбе, да и штабники мне показали перевод немецкой инструкции к этому агрегату. Так вот ехать эта тяжеловесина может километров десять в час. По дороге. По очень хорошей дороге — километров тридцать. Но ты найди тут на третьем году войны автобаны. Топлива она по сравнению с нами жрет втрое — вчетверо.

— Это понятно, я на КВ служил, могу представить, хотя «Клим» в сравнении куда легче, хотя тоже тяжелый вроде. Ты к тому клонишь, что не надо с «Тиграми» бодаться, а лучше резать им снабжение, не входя в клинч?

— Вот, ты сам уразумел.

— Так тут и уразумевать нечего. У нас в роте — еще в сорок первом, до войны, на выезде один архаровец, свежеприбывший командир танка, между прочим, не заправился, когда надо было — у них гусеница свалилась, они и прокорячились вместо заправки. И во время марша, понятное дело, встал, как припаянный.

Ротный наш к нему разбираться, а это чудо механизированное глазами лупает и на все вопросы отвечает удивленно:

— Без бензина-то не едет!

— Это что, крестьянский сын думал, что танк как лошадка, доедет до конюшни — там и покормят? Ну ведь свистишь! — засмеялся Бочковский.

— На полном серьезе, Володя, точно говорю — из учебки ведь парень, а вот такое удумал! Мы даже не нашлись, что сказать, уж на что ротный умел словесы плести вопленно — а и он не нашелся. А потом уже когда началась — вот тут точно убедились все и до донца: нет снарядов — не стреляет, нет топлива — не едет. Да еще ломается техника, а запчастей нет, в придачу моторесурс вырабатывался, оказывается, даже на холостом ходу — у многих машин он и так до войны уже был исчерпан, а у новых — тридцатьчетверок он был с гулькин нос. Работает — не трожь, заглушишь — не заведёшь! Такой был принцип. Поработает — и мотору каюк. И все, бросай железо. Не столько нам танков пожгли, сколько так поломалось или без бензина оказывалось. Эх, паскудное время было…

— Ну так и надо им должок возвращать теми же пирожками. Тридцатьчетверочка везде пролезет, а долбать тыловиков куда проще, чем в засаду соваться — кивнул старлей.

— Резонно. Тем более — что они сами же к тому вынуждают.

— Только голыми танками это делать нельзя. Был у нас такой рейд батальоном в прошлом году. Без танкодесантников сгорели мигом, а пехота залегла по своей гадской привычке.

— И артиллерия нужна. И саперы.

— Связь обязательно. Без связи — гибель.

Перечисляли долго еще, потом прикинули на бумажке. Опять поспорили. В итоге получилось, что вполне можно работать даже усиленной ротой, запас хода в 450 километров на одной даже заправке позволял тридцатьчетверкам рейдовать в глубину километров на сто. Другое дело, что тут требовалась еще и тонкая продуманная штабная работа, потому как нужно наносить в самое уязвимое место болезненный удар, при том не вставая против всего вермахта, не позволяя вермахту ударить всей мощью.

— Дядька у меня водолазом работал — вдруг сказал Бессарабов.

— Это ты к чему? Мы же не флот.

— Просто в детстве поразило — он, когда снаряжался — выглядел невероятно солидно. И шлем медный шар с окошечками и костюм из прочнейшего брезента и рукавицы — собака не прокусит, на груди — плоский свинцовый нагрудник — грузило, «Орден Сутулого», да еще и на ногах специальные медные боты со свинцовыми подметками. Неуязвим! А погиб оттого, что шланг с воздухом зацепился за железяку и порвался. А без шланга и воздуха с поверхности — смерть мигом! Я это, Володя к тому, что и мы и немцы — как тот водолаз. Танк без обеспечения заботливого разом превращается или в неподвижный дот, коль горючего нет, то в самобеглую повозку — если боеприпасов не привезли. Потому если обрезать немцам снабжение — то хоть там сто тигров будет — толку от них никакого, если доехать не смогут.

— Да, и с рейдом то же, если чего нужного не взял, то хана. А все нужное брать — это какой обоз потащить придется?

— Значит надо все просчитать. Только, Володя, есть тут момент… — замялся Бессарабов, покусывая травинку.

— Какой? — непонятливо глянул Бочковский.

— В армии кто инициативу проявил, тот ее и исполняет — внимательно поглядел на командира танкист.

— Само собой.

— Рейд — штука опасная. А ты вроде как обрадовался. Это неправильно, тут радоваться рано, надо ничего не упустить, любая мелочь погубить все дело может.

— Можно подумать, атака в лоб не опасна. Тут на фронте все опасно. Вообще, знаешь, жить опасно — вон твой дядька в воде утоп, а в тыловом госпитале на соседней койке боец лежал — под трамвай угодил. И фронта не надо. Вот с авиацией контакт нужен — потому как снабжение по воздуху вещь в рейде очень полезная. Если, конечно, организовано толково. Прошлой зимой на Калининском фронте нам харчи по воздуху возили, получилось уныло — снег в метр, а сбрасывали мешки и ящики ночью, немцы днем носа в небо сунуть не давали. Ну и половину грузов черта лысого найти можно было. Только когда снег сходить стал — повылазило все, но уже подмокшее и порченное. А при грамотном подходе — золотое это дело!

— Авиация — чужой мир — погрустнел Бессарабов.

— Это пока. Надо менять такой подход. Одно дело делаем.

И опять увлеченно стали прикидывать, что нужно для успешного рейда по тылам или захвата до подхода своих сил важного объекта — моста или складов. Спорили, вычеркивали одно, вписывали другое.

В итоге через несколько дней служебная записка была написана набело и с некоторым трепетом сердечным передана начальству, которое похмыкало, пошевелило грозно бровями и усами, но к удивлению новаторов ничего ехидного не сказало, взяло на рассмотрение.

Молодым лейтенантам было неизвестно, что наверху тоже очень были обеспокоены появлением новой немецкой техники, на Курской дуге вместе с уже известными «Тиграми» внезапно оказались такие же толстобронные «Слоны» и «Пантеры», среди битой техники нашлись самоходки «Шершни» с прицельной дальностью боя все в те же три километра и много всякого разного, вроде «Ворчащих медведей», включая модифицированные и ставшие куда опаснее уже известные раньше немецкие танки. Тягаться на равных с этим зверинцем имевшиеся в РККА танки сейчас просто не могли физически. Не с такими жалкими результатами, как поставлявшееся по ленд-лизу железо, особенно «Черчилль» со смешной пушкой и без осколочных снарядов, но не говоря уж про жестяную мелочь типа Т-60 и Т-70, даже Т-34 и КВ даже новой модификации — на равных драться не могли.

И это положение надо было менять, потому думали на тему «Что делать?» многие, включая Верховного Главнокомандующего, внимательнейшим образом изучившего написанное Жукову письмо Ротмистрова.

Естественно, молодые лейтенанты понятия не имели, что пришедшие им в голову мысли созвучны с тем, что сообщил командованию генерал — лейтенант.

Сильно бы удивились, но письмо это было не для лейтенантов.

СОВ. СЕКРЕТНО

Экз. номер 1

ПЕРВОМУ ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА СССР — МАРШАЛУ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Тов. Жукову

В танковых боях и сражениях с 12 июля по 20 августа 1943 года 5 Гвардейская Танковая Армия встретилась с исключительно новыми типами танков противника. Больше всего на поле боя было танков Т-V («Пантера»), в значительном количестве танки Т-V1 («Тигр»), а также модернизированные танки Т-Ш и Т-1V.

Командуя танковыми частями с первых дней Отечественной войны я вынужден доложить Вам, что наши танки на сегодня потеряли свое превосходство перед танками противника в броне и вооружении.

Вооружение, броня и прицельность огня у немецких танков стали гораздо выше и только исключительное мужество наших танкистов, большая насыщенность танковых частей артиллерией не дали противнику возможности использовать до конца преимущества своих танков. Наличие мощного вооружения, сильной брони и хороших прицельных приспособлений у немецких танков ставит в явно невыгодное положение наши танки. Сильно снижается эффективность использования наших танков и увеличивается их выход из строя.

Проведенные мною бои летом 1943 года убеждают меня в том, что и теперь мы самостоятельно маневренный танковый бой можем вести успешно, пользуясь отличными маневренными свойствами нашего танка Т-34.

Когда же немцы своими танковыми частями переходят, хотябы временно, к обороне, то этим самым они лишают нас наших маневренных преимуществ и наоборот начинают в полной мере применять прицельную дальность своих танковых пушек, находясь в тоже время почти в полной недосягаемости от нашего прицельного танкового огня.

Таким образом при столкновении с перешедшими к обороне немецкими танковыми частями мы, как общее правило, несем огромные потери в танках и успеха не имеем.

Немцы, противопоставив нашим танкам Т-34 и КВ свои танки Т-У («Пантера») и Т-У1 («Тигр»), уже не испытывают былой танкобоязни на полях сражений.

Танки Т-70 просто нельзя стало допускать к танковому бою, так как они более чем легко уничтожаются огнем немецких танков.

Приходится с горечью констатировать, что наша танковая техника, если не считать введение на вооружение самоходных установок СУ-122 и СУ-152, за годы войны не дала ничего нового, а имевшие место недочеты на танках первого выпуска, как-то: несовершенство трансмиссионной группы (главный фрикцион, коробка перемены передач и бортовые фрикционы), крайне медленный и неравномерный поворот башни, исключительно плохая видимость и теснота размещения экипажа не полностью устраненными и на сегодня.

Если наша авиация за годы Отечественной войны по своим тактико-техническим данным неуклонно идет вперед, давая все новые и новые более совершенные самолеты, то к сожалению этого нельзя сказать про наши танки.

Ныне танки Т-34 и КВ потеряли первое место, которое они по праву имели среди танков воюющих стран в первые дни войны.

Еще в декабре месяце 1941 года мною была захвачена секретная инструкция немецкого командования, которая была написана на основе проведенных немцами полигонных испытаний наших танков КВ и Т-34.

Как результат этих испытаний, в инструкции было написано, примерно, следующее: немецкие танки вести танкового боя с русскими танками КВ и Т-34 не могут и должны танкового боя избегать. При встрече с русскими танками рекомендовалось прикрываться артиллерией и переносить действия танковых частей на другой участок фронта.

И, действительно, если вспомнить наши танковые бои 1941 и 1942 гг., то можно утверждать, что немцы обычно и не вступали с нами в бой без помощи других родов войск, а если и вступали, то при многократном превосходстве в числе своих танков, чего им было не трудно достич в 1941 г. и в 1942 году.

На базе нашего танка Т-34 — лучшего танка в мире к началу войны, немцы в 1943 г. сумели дать еще более усовершенствованный танк Т-V, «Пантера»), который по сути дела является копией нашего танка Т-34, по своим качествам стоит значительно выше танка Т-34 и в особенности по качеству вооружения.

Для характеристики и сравнения наших и немецких танков привожу следующую таблицу:

Марка танка и СУ Броня носа, мм Лоб башни и кормы, мм Борт, мм Корма, мм Крыша, днище, мм Калибр, мм Кол-во снарядов, шт. Скорость макс., км/ч

Т-34 45 95–75 45 40 20–15 76 100 55,0

Т-I 90–75 90-45 40 40 15 75*

КВ-1С 75–69 82 60 60 30–30 76 102 43,0

Т-VI 100 82-100 82 82 28–28 88 86 44,0

СУ-152 70 70–60 60 60 30–30 152 20 43,0

«Фердинанд» 200 160 85 88 20,0

х) Ствол 75 мм орудия в 1,5 раза длиннее ствола нашего 76 мм орудия и снаряд обладает значительно большей начальной скоростью.

(Примечание — Т-1 — явно опечатка, имеется в виду «Пантера» Орфография оставлена как в оригинале)

Я, как ярый патриот танковых войск, прошу Вас, товарищ маршал Советского Союза, сломать консерватизм и зазнайство наших танковых конструкторов и производственников и со всей остротой поставит вопрос о массовом выпуске уже к зиме 1943 г. новых танков, превосходящих по своим боевым качествам и конструктивному оформлению ныне существующих типов немецких танков.

Кроме того прошу резко улучшить оснащение танковых частей эвакуационными средствами.

Противник все свои подбитые танки, как правило, эвакуирует, а наши танкисты этой возможности зачастую бывают лишены, в результате чего мы много теряем на этом в сроках восстановления танков. Одновременно, в тех случаях, когда поле танковых боев на некоторый период остается за противником, наши ремонтники взамен своих подбитых танков находят бесформенные груды металла, так как в этом году противник, оставляя поле боя, все наши подбитые танки взрывает.

КОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ

5 ГВАРДЕЙСКОЙ ТАНКОВОЙ АРМИИ

ГВАРДИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ

ТАНКОВЫХ ВОЙСК -

(РОТМИСТРОВ) Подпись.

«20» августа 1943 г.

Лейтенант Попов, уполномоченный «Смерш» штрафного батальона.

Начало операции откладывалось, что добавило нервозности всем, кто принимал в ней участие, артиллерийские корректировщики никак не могли установить связь с уже готовыми поддержать операцию артиллерийской и минометными батареями. Суетились, как посоленные, но что-то произошло с проводом телефонным на протяжении прокладки. И вроде давно связисты убежали (пара собственно связистов и на удалении двести метров за ними Попов отправил четверых штрафников. Просто на всякий случай. Самый распространенный способ взятия «языка» у разведчиков хоть наших, хоть с той стороны, был именно такой — порезать телефонный провод и принять в дружеские объятия прибежавших чинить аварию связистов. Здесь и сейчас это было крайне нежелательно).

Нервозности добавляли и коллеги из пехотной дивизии, в полосе которой и должна была пройти намеченная операция и где собственно сейчас и находились гости из штрафбата. Судьба пехотных деятелей висела на ниточке — за прошедшую неделю, как эта дивизия заняла позиции — аж три массовых перехода на сторону противника. 7 человек, потом 10 и позавчера 5. Всего 22 перебежчика за те 10 дней, что дивизия встала на позиции — кошмар, да и только. Как и положено любому «молчи-молчи», Попов знал, что дивизии — как люди, все разные — и из-за этнического состава и по многим другим причинам.

Слова Мехлиса о том, что если в дивизии нет 20 % славян — русских, украинцев и белорусов, то такая дивизия неустойчива, независмо от того, гордые кавказцы там, сыны пустынь или прибалты — особисту были знакомы. Эта пехотная, в окопах которой сейчас он находился, была как раз из таких, «этнографических». И коллеги жаловались — русского языка многие солдаты не понимают, или прикидываются, что не понимают. «Бьейльмейрамы», одно слово. Когда лежал в госпитале — медики как раз лечили бойца Бьейльмейрама Бьейльмейрамовича Бьейльмейрамова. А оказалось, на вопросы писаря боец на своем языке говорил «Не понимаю!». Так его и записали не шибко разбираясь, получилось Непонимай Непонимаевич Непонимаев, если в переводе.

Фельдшер в госпитале нашелся из соседнего племени, он растолковал, когда отсмеялся. Хотя тот конкретный раненый — оказался отличным снайпером с неплохим счетом, потом фельдшер переводил его рассказы, «молчи-молчи» запомнилось, что Непонимай больше всего удивлялся — сколько тут патронов много оказывается, для него, охотника, в его родных местах каждый патрон был сокровищем — чудом драгоценным, и купить было дорого. К слову как снайпер он тоже оказался странный — бил не издалека, как положено, а подбираясь поближе по своей патронной экономической привычке, израсходованный впустую выстрел был для него как зубная недельная боль. На чем и погорел в итоге, накрыли его немцы лучшим антиснайперским огнем — минометным.

Местные пехотные бьельмейрамы были похуже, воевать некоторые из них явно не рвались и пользовались любой возможностью слинять. Наладить агентурную сеть коллегам пока не удалось, свежесформированная дивизия была, да тут еще и перебежчики. Вчера, к слову, немцы уже наладили громкоговорительную установку по которой пара удравших что-то такое, политически вредное, вещала соплеменникам, явно агитировали тоже перебежать на сторону врага.

Удалось ли артиллеристам накрыть этих артистов разговорного жанра — осталось тайной, но передача была оборвана на полуслове. Может — и накрыли, немцы хоть и техническая нация, а до такой простой вещи, как удаление динамиков от самой установки пока, вроде, не додумались, в отличие от наших, которые теперь в подобных вещаниях на немецкую сторону отделывались, как правило, потерей динамиков, а не всей машины с содержимым. Что характерно — даже установка радиооборудования в танке не спасала. А простой провод в пару сотню метров — отлично спасал. Били-то по источнику звука.

У Попова был личный опыт общения с этими нацменами, причем и плохой и хороший и потому он отлично знал — что как и среди русских — там разные люди. Уж чего, чего, а русской мрази он насмотрелся за годы войны предостаточно. Особенно запомнились трое из псевдопартизанского отряда, созданного ухарями из гефепо (гехайм фельд полицай, тайная полевая полиция, то же, что гестапо в Германии — гехайм стаат полицай — тайная государственная полиция, но для оккупированных территорий). Изображали из себя «своих», соответствуя одеждой, языком, знаками различия и поведением, даже местных полицаев расстреливая в деревне, куда заваливались, а потом карая все население гостеприимно встретившей деревушки за помощь «бандитам». Нормальному человеку трудно было понять — как можно мясничить своих же? Баб, девок, детей? Получая удовольствие от палачества и мук? Придумывая пытки позаковыристее? И за что? Да и не окажи гостеприимный прием людям с оружием — обидятся, такого начудят, это ж любому крестьянину со Средневековья понятно.

А еще когда «стажером» был обучаемым, сделали крюка, чтоб глянули новички на разгромленный немецкий опорный пункт. Там же провели практическое полевое занятие, но, как полагал Попов, выбрали начальники это место именно потому, что служившие в тыловых службах немецкой армии «хи-ви» из наших же граждан — тут дрались вместе с немцами и погибли с оружием в руках — убивая наших же. Было этих предателей тут много, чуть не столько же, сколько и немцев. В нашей форме, только повязки белые на рукавах с надписью «Добровольный помощник вермахта». Запомнился особенно окоп с разбитым немецким станковым пулеметом. МГ-08 криво стоял на стрелковой полке из-за перекуроченных осколками салазок, свесив побежденно рыло с драным цилиндром кожуха, на дне лежали слоем трое немцев, густо засыпанных комьями земли, снега и стреляными гильзами, а на них, крест накрест — двое в наших шинелях с повязками. Причем только один не засыпан гильзами, верхний, с вдребезги расквашенной головой, только светлые волосы из месива торчат, ветром колеблются. А тот, что под ним, прижмуривший раскосые глазки — уже под гильзами, ссыпавшимися из кучи, что под пулеметом собралась. Огонь велся долго и свирепо. До конца. После этого отношение к своим, сдавшимся немцам в плен, у Попова стало совсем иным. Не Каратаевы, нет.

Что касается нацменов, то Попову стыдно было вспоминать, каким наивным он был сержантом. И черта лысого он кому бы рассказал, как бывший у него, свежеиспеченного командира расчета пушки — гаубицы, нацмен выставлял его дураком долгое время. Несчастный был боец, откуда-то с дальних степей, привыкший к южному, судя по всему климату, потому страшно мерзнувший во время зимних учений, на которых он еще потерял варежки и сердобольный Попов отдал ему свои и мерз сам. Неграмотный, потому просил глупого сержанта читать газеты на его языке и Попов, потея от натуги ломал язык, выговаривая: «Ман медонам, ч? маъно дорад таваккал мекунанд. Ин табиатан бар ман вазифа?ои нав ва иловагиро мени?ад ва, бинобар ин, як масъулияти нав ва иловаг?. Хуб, мо, болшевикон аст,?абул нест, ки биди?ам, то масъулияти. Ман онро?абул омодаг? (карсак баланд дароз)».

И слушал ведь, стервец ехидный с каменной мордой, ничем не выдавая себя. И хромал он вечно, потому приходилось тянуть на занятиях тяжеленную пушку самому, отдавая прохвосту легкий ящик с прицелом.

Разоблачение произошло случайно, когда сержант был внезапно вызван к командиру дивизиона и, срезая угол, пошел по задворкам казармы. Услышал голоса с этим самым «нав ва иловагиро мени?ад ва», замедлил шаг и аккуратно высунулся из-за угла, словно его кто под локоток придержал. Карсак баланд дароз!

Страдалец из его расчета стоял со своими земляками и отнюдь несчастным не выглядел. Мало того, он сам читал какую-то бумагу, судя по всему — письмо. Это было первое открытие, а второе — бедолага сделал несколько шагов, переходя от одного земляка к другому — и при том не хромал. Хотя с утра отпрашивался в медпункт как раз из-за страдающих ног. Это открытие ошеломило Попова. Он отлично знал, что так болезни за час не проходят, хоть как медики старайся. Словно повязку с глаз сняли. И выглядел его несчастный член расчета отнюдь не горемыкой. Орлом смотрел, грудь колесом, откуда что взялось!

И тут же словно сдулся, как проколотое колесо, как только командир расчета вышел из-за угла. Моментально преобразился, мигом став несчастным и жалким, причем его земляки отлично справились с собой, никто не заржал, сохранили все постные рожи. И опять оказался боец хромым и глядел побитой собачонкой. Попов даже усомнился — не обманывали и его глаза и слух? Но раз он прошел медкомиссию — значит с его органами чувств все в порядке, а этот подлец его обманывал.

— Не надо прикидываться, я видел, как вы читаете бегло рукописный текст и не хромаете, товарищ красноармеец — по возможности бесстрастно сказал сержант.

— Э, черный человек — хитрый человек! — на весьма приличном русском весело ответил боец. И вот тут, наконец, его земляки не удержались, заржали обидно. Явно были в курсе дел. Попову страшно захотелось дать наглецу в морду, но он чтил Устав. Но возмездие и наказание пришло быстро — на следующей же неделе дивизион участвовал в полевых учениях и пушку надо было чистить от грязи. Хитрый азиат, жалобно пыхтя, стал протирать тряпочкой легко поддающийся чистке щит. Явно предоставляя остальным корячиться с пудами грязи, которые налипли на орудие снизу, в трудно доступных местах.

— Эй, не валяй дурака, работай как все! — хмуро заявил здоровенный мордвин — замковой. И его земляк, наводчик, ехидно спросил:

— Опять заболел? Воспаление хитрости, да?

Попов не успел вмешаться. Наводчик с пониманием глянул на командира расчета и сказал земляку:

— Дай ка сюда досыльник! А тебя, сержант, старшина искал, не знаю зачем.

Замковой играючи выдернул из зажимов здоровенную деревянную дубину, которой засовывали (досылали) в ствол снаряд, чтоб гильза тоже влезла, намекающе глянул. Воспитанный Попов пожал плечами и отправился к старшине. Тот вроде как и не вызывал, но плох тот старшина, который не найдет чем озадачить и припахать. Когда сержант вернулся через полчаса, хитрый черный человек старательно пыхтел в самом грязном и неудобном месте под орудием. А весь расчет смотрел невинными агнцами. Только у еврея — установщика что-то этакое в глазенках приплясывало. К слову, при перекатывании орудия он всегда висел на конце ствола, облегчая расчету поднимание станин. Только потом до сержанта доперло, что это физически было самое легкое и насчет евреев он тоже сделал заметочку в памяти.

Думал сержант, что побежит жаловаться черный хитрый человек к замполиту, тем более, что оказалось — владеет русским языком очень и очень прилично, но — не побежал. Судя по намекам деликатного наводчика — было что расчету сказать в ответ. Не любили хитреца в расчете, всем он уже надоел своей ушлостью. А другие артиллеристы и сами были не промах, чай — не пехота.

Так что сильно изменился тот наивный мальчик. Многие знания — усугубляют печали, а куда денешься? Позже зато отсутствие доверчивой наивности не раз спасало из передряг. Хотя доверять Попов не разучился, а вот от наивности — избавился. И тем, кто должен был выполнить нахальную до дерзости операцию он, особист, доверял в достаточной мере.

Штрафбат был своеобразным подразделением. Командиры рот и взводов, особист и разумеется, сам комбат, были обычными офицерами, также обычными были старшины, писаря и прочая публика входившая в штат батальона. Правда льготы были разные, оклад выше, день за три и так далее. А рядовые в нем были как раз штрафниками, поголовно офицерами, за самые разнообразные проступки наказанные сроком в штрафбате. Давали самое большее до трех месяцев, (за 5 лет по приговору — месяц, за 8 лет — два и за 10 — три эквивалентом) после чего преступление считалось искупленными и штрафник — рядовой опять становился офицером, просто на время словно замораживалось его офицерство и награды. Хитрость была в том, что в эти три месяца — считалось только пребывание на передовой. Если штрафбат в затишьи сидел в ближнем тылу — срок не шел. Штрафники некоторые и полгода в батальоне, случалось без списания срока, находились и большинству это крайне не нравилось, все же быть на передовой офицером или рядовым — разница большая. А в ближнем тылу — и подавно.

Задачки командование нарезало заковыристые, но, как правило, помня, что состав непростой — а офицера готовить долго, потому в общем старались зря на пулеметы не гонять, зато в рейдах и прорывах такие штрафбаты частенько работали, в отличие от штрафных рот, где отывали наказание только рядовые и сержанты.

Соотвественно и отношение к своему переменному составу у командиров было сдержанно-уважительное, всякие люди попадали в штрафбат, а от тюрьмы да сумы, да и война штука долгая, мало ли где дорожки пересекутся… На войне всякое может случиться, хотя, конечно, к разным нелепым попаданцам отношение менялось, особенно когда вина попадунов этих была слишком уж наглядной.

Одно дело — командир эскадрильи, у которого новичок ухитрился воткнуться в тренировочном полете в хвост ведущему, отчего погибли оба пилота и два истребителя разбились и сгорели. И другое — когда отвергнутый ухажор от обиды в живот медсестре выстрелил. Особенно если учесть, что у комэска было несколько весомых орденов, а у страстного ухаря — ни одной боевой награды и «босая грудь», как иронично фронтовики называли тех служак, кои не получали никаких наград. «И на груди его могучей, сияя в несколько рядов, одна медаль висела кучей, и та — за выслугу летов!»

В общем странное это было подразделение, словно скопированное со знаменитых белогвардейских офицерских рот. Но такое и сам особист никому бы не сказал, да и другие бы остереглись. Хотя — думали, особенно когда в кино показывали старый фильм «Чапаев» с известным эпизодом психической атаки офицеров — каппелевцев. Попов долго не мог понять идиотов, которые парадным строем шли на пулеметы, хотя Великая война должна была бы отучить от таких эскапад. Потому не удивился, узнав случайно, что в жизни такого парада не отмечено, а у беляков банально не было патронов, потому и не стреляли, атакуя. У чапаевцев тоже патронов было совсем мало, но все же хватило.

Позже, когда самому Попову пришлось выходить из окружения и у него было пять патронов в винтовке и он считался шибко богатым — понял, каково это, воевать без боеприпасов. И насмотрелся тогда на всякое, после чего знал точно — человек на все способен — от высочайшего героизма, когда собой жертвуют за других, до нижайшей подлости, когда друзей кладут, лишь бы свое животишко спасти. Потому, читая личные дела штрафников — старался не удивляться ничему.

Наоборот, Попов старался быть беспристрастным, хотя не может человек свою натуру перепрыгнуть. И да — «ни за что» в штрафбат люди практически не попадали. Во всяком случае, особист такого не видел. Другое дело, что бывало, когда начальство делало из нижестоящих «козлов отпущения» и сваливало на них свои грехи, но и тут уполномоченный СМЕРШ не считал себя вправе быть судьей. Тем более — не зная всех деталей, а в них частенько была самая соль.

Стоявший неподалеку рослый и красивый штрафник, бывший недавно летчиком — истребителем, по своей привычке бурчал какую-то нелепую песенку. Вроде бы, знакомую:

Мы летели, мягко сели, Присылайте запчастя: Два тумблера, два мотора, Фюзеляж и плоскостя!

Почувствовал на себе взгляд, взглянул ответно, усмехнулся. Этот белокурый парень, словно сошедший с плаката, попал в штрафбат за нелепую выходку — застрелив своего однокашника. Тот пошел в туалет, а у летунов была ленивая привычка, чистить пистолеты «по-английски» — выстрелом в небо, делая это где-то раз в неделю, чтобы тараканы в стволе не завелись (да, там, где начинается авиация — кончается порядок). И в этот раз красавец выстрелил не в небо — а в дверку сортирной будочки, считая, что его приятель делает большие дела сидя, и пуля просистит над головой в виде веселой шутки и утреннего привета. А вышло печально, стоявший с малым делом пилот получил пулю точно в затылок. В штрафбат после трибунала красавец явился с почерневшим от горя лицом, остро переживая то, что убил друга. Сейчас немножко пришел в себя, да и сроку осталось у него с неделю.

Сегодняшняя операция должна была списать остаток и если все пройдет, как должно и как задумано — дальше этот орел снова будет воевать согласно своей военной специальности. И при выборе участников меньше всего сомнений у особиста вызвала эта кандидатура. С другим летчиком — а их в команде было двое, оказалось сложнее. Тот, коренастый, молчаливый и с простецкой квадратной рожей, казалось бы такой, что из него можно делать вполне приличные гвозди, струсил и в полете после тяжелой штурмовки, выстрелил себе из пистолета в ногу. Того дурень не учел, что коллега Попова в летной части не из соломы сделан и при осмотре кабины заметил, что есть в обшивке только выходное отверстие, а входного нет, калибр дырки не немецкий ну и так далее. И загремел орденоносец в штрафбат — и, надо сказать, легко отделался, как и многие, попадавшие в это исправительное учреждение. В других условиях и другом месте многие такие проступки карались расстрелом перед строем, но такая штука война — нет в ней равномерности, кому везет, а кому — нет. И многие штрафники считали, что дешево отделались. Хотя и не все. Как заметил Попов, очень себя жалели проворовавшиеся интенданты, а их всегда хватало в батальоне. И житье для них было куда горше, чем для невезучих — но фронтовиков. Впрочем, выслужить чин обратно старались и те и эти.

Так вот этот летчик, после лечения раны-самострела попавший в штрафбат, огорошил при собеседовании Попова тем, что выстрелил не по трусости, а от усталости, был уверен, что слишком уж у него дела хорошо идут — 15 боевых вылетов подряд — и ни царапинки даже на самолете. Может и врал особисту, а может и впрямь заскочила извилина за извилину, что бывает на войне и сам себя уверил человек, что в следующем вылете — угробится. И сам не понял — что сделал. Как затмение нашло, тем более — что выстрелил-то в себя уже с боевого задания возвращаясь. И при том не дурак — знал, что пулька, пробив кабину две дырки оставит — а вот подишь ты.

Про плакатного красавца полагал, что и на того умопомрачение накатило, ан оказалось все иначе, хоть и проще — накормили эскадрилью жирной свининой на ужин и — проза жизни — прослабило гордых орлов не на шутку. И будучи утром раздражен тем, что приятель заскочил быстрее в будочку и что-то засиделся там, красавец от понятного нетерпения и стрельнул. Поторопил, что называется.

— Сейчас — то лучше бы в штаны напрундил, чем такое. Да тогда на 100 % процентов был уверен, что Вадька сиднем сидит… — вздохнув, признался бывший летчик.

Попов твердо знал, что 100 % уверенность годится только в одной аксиоме — все люди когда-нибудь помрут. Все остальное быо куда расплывчатей и туманней. Потому и сейчас оставлял некоторую долю сомнения, что может быть, кто-то и засбоит. Хотя по уму уже известно было, что немцы войну проигрывают, ан вот пожалуйста — перебежчики.

Хотя и участок фронта спокойный и в обороне стоят и наши и немчура и даже вот стреляют редко… И потому поток бегунов к врагу надо пресечь. Дюжина штрафников да их взводный, довольно своеобразный круглолицый парень — в тылу щеголеватый и ухоженный, а на передовой одевавшийся весьма растрепанно, за что получал внушения от командиров своих. Вот и сейчас он красовался странным картузом, который при ближайшем рассмотрении оказался люто мятой фуражкой старого образца, гимнастеркой с тремя громадными заплатами и подобными шароварами. Впрочем, остальные штрафники тоже выглядели весьма расхристанно — двое в шинелях без ремней, враспояску, остальные — кто во что горазд, любой строевик от такого зрелища бы языком своим подавился. Зато все — с сидорами, торбами и противогазными сумками, тяжело обвисшими.

Попов встрепенулся, следом зашевелились и обтрепаи. Артиллеристы, наконец, наладили свою связь. Теперь оставалось только ждать и наблюдать. Штрафники и взводный гуськом скользнули по ходу сообщения в траншею бывшей самой передовой, дальше была ничейная земля с жидковатым и сильно драным проволочным заграждением в один кол — и на взгорочке — немецкие уже позиции. Все это украшалось парой десятков разномастных воронок, в основном — старых, то есть — тихое место.

Смершевец глубоко вздохнул — из траншеи один за другим выскакивали его подопечные, задирая сразу же высоко обе руки в которых — в строгом соответствии с немецкими рекомендациями из заткнутого репродуктора — были зажаты далеко видные белые ленточки бинтов. И галопом вразнобой, словно пуганутые овцы, кинулись к немецким окопам.

Потер ладошки, они мерзли, когда волновался. Вроде бы никаких утечек быть не должно, предупредить немцев никак не могли, но не удивился бы, если б сейчас плотным пулеметным огнем немцы срезали бегущих. Поймал себя на мысли о том, что вот так — с поднятыми руками — вид они имеют непривычный и неприятный. На горушке этой небольшенькой самое малое четыре машинки станковых, да пара — ручников, судя по данным пехотинцев. Шверпункт обороны. Прожевать чертову дюжину бегущих в полный рост по открытому полю — задачка детская. Но немцы не стреляли. Зато с нашей стороны бахнул сначала один винтовочный выстрел, в тишине показавшийся особенно громким и раскатистым, потом второй, потом уже пяток стволов, потом — с десяток.

Один из бегущих упал ничком, вскочил, запрыгал на одной ноге. Соседи подхватили его под руки, потащили.

— Попали? Но ведь все стрелки только что инструктировались! Или нашелся чугрей, которому хоть кол на голове теши? — заполошно замелькали мысли.

Вздрогнул — немецкие пулеметы дали пару длинных очередей над головами бегущих, прижимая с верхотуры советских стрелков, бивших в спину перебежчикам. Лупили недолго, звук стрельбы какой-то странный, вроде бы на немецкие машинки не похожий. Вроде и горка — переплюнуть можно — а вот, поле все держит.

Думать об этом стало некогда, бегуны замедлялись перед немецкой траншеей, в бинокль Попов видел бликующие немецкие каски — комитет по встрече, не иначе.

И чуток позже донеслись глухие хлопки — из немецких окопов пыхнуло жидкими бурыми дымками. Каски исчезли, а бежавшие спрыгнули вниз и их тоже не стало видно. Забабахало часто, вразнобой, потом взвыл заполошно и тут же заткнулся пулемет. Чуть позже затрещал немецкий МГ, этот звук Попов отлично помнил. Сейчас несколько минут — и бой понесется всерьез.

Не ошибся, десяток мин пыхнул разрывами на нейтралке, солидно рявкнули гаубичные снаряды, немцы определенно решили, что русские наступать натеяли, ставят заградительный огонь, ожидаемо и предсказуемо. Потому вовсе не удивился, когда началась ответная пальба — артиллеристы старались нащупать позиции своих немецких коллег.

— Добавилось на нейтралке воронок преизрядно — мелькнула в голове неуместная мысль. А какая была бы уместна? Думать о том, не совершит ли кто из штрафников переход на сторону врага, или — что несколько легче — не останутся ли они там все без вести пропавшими, что тоже чревато — уже не стоило. Проверил всех участников сам дважды, да и другие тоже старались. Три информатора в группе, так что вроде бы все предусмотрел. Но возможно все, что угодно. Чужая душа — потемки, нос туда не сунешь, очень редко — но и из офицерских штрафбатов перебежчики были, не так, как из солдатских штрафрот, но — были.

Это только по самоназванию человек — разумный, а знакомство с изнанкой войны опровергало разумность людскую с жестокой наглядностью. И это не говоря о том, что сама по себе такая штука как война — лютый идиотизм, столько полезного переводится в гниль и мусор, что не воюя, люди бы уже рай на земле построили. Ан нет — та война мировая, что отгремела чуть больше двадцати лет назад, война, которую сгоряча назвали «Великой», в сравнении с этой была куда бледнее.

И не объяснишь, как оно может так получаться, что вроде с виду нормальный человек — а поступает как последний идиот. Но факты — упрямая вещь. Как раз в этой команде, что вела бой на холмике двое штрафников были из злополучного состава, везшего на фронт пополнение. На полустанке призывники на дрова для буржуек в теплушках решили пустить пустые снарядные ящики. Причем ломать их натеял кто-то шибко умный при помощи неразорвавшейся тяжелой мины, что валялась рядом. Ну и жахнуло, убив и перекалечив с десяток недоумков. Уже само по себе хорошо, но сбежавшиеся на взрыв новобранцы, подзуживаемые несознательными личностями из своего состава в придачу еще и офицеров, сопровождавших этот набор гениев, избили.

Результат дела был неприятный — три человека пошли под расстрел, полсотни красноармейцев — в штрафроту, а все офицеры с этого поезда — в штрафбат. За недогляд и потерю руководства. Те двое, что сейчас были в немецких окопах попали вообще как кур в ощип, прямо с фронта — да в такую переделку, только обрадовались, что отдохнут. Трудно подумать нормальному человеку, что найдутся придурки, которые будут лупцевать не сработавшим боеприпасом на манер кувалды. Но недоглядели, виноваты…

— Я теперь ко всем бойцам буду относиться, как к дуракам, чтоб снова не вляпаться — сказал один из этих штрафников товарищам. Информатор доложил резиденту, тот — особисту, который выстраивал эту сеть осведомителей — на каждого резидента по трое — пятеро низовых информаторов. Худо — бедно, но получалось отслеживать настроения. Пришлось записать и этот пассаж, который показал, что штрафованный офицер выводы сделал не до конца.

Отслуживший свою срочную службу сержант-артиллерист Попов мяукнуть не успел, а уже оказался в учительском институте, ускоренно, за два года, выпускавшем шкрабов — школьных работников, преподавателей. Потребность в учителях была чудовищная, безграмотная царская Россия с тонюсеньким слоем образованных людей оставила весьма печальное наследство, надо было учить и взрослых и — тем более детей, которые станут строить новое общество, свободное от всех грязных пятен капитализма.

Сам Попов только потом смог разобраться — как это ему так свезло. На тот момент его соблазняли идти сразу в несколько разных специальностей — и тот же военкомат предлагал весьма соблазнительные условия для службы на сверхсрочке. По зарплате получалось не хуже — работать на заводе, благо обучение на токаря было коротким, а с техникой артиллерист уже научился справляться и понимать ее.

Но пошел демобилизованный в учителя. Возможно, еще и потому, что был институт в родном городке, где папа с мамой, а скорее всего сработало то, что познакомился Попов с тремя симпатичными девчонками, которые как раз учились в этом цветнике, где на одного парня приходилось десяток девушек, а после суровых условий армейской жизни, да и просто по молодому глупому возрасту тянуло бывшего сержанта к женскому полу неудержимо.

Естественно загулял — и быстро женился. По распределению засунули в глухомань, где он вел три предмета, да жена — два. Учителей не хватало адски, преподавали даже вчерашние выпускники школ, а те, кто был формально учителем сам нередко имел 4–6 классов образования. Масса «летунов» — мошенников пускали пыль в глаза и устраивались на работу, получая подъемные деньги. И тут оказывалось, что они вообще непригодны. Поговаривали про одну такую ловкачку, что за два года получила деньги и работу в 11 школах. Правительство пыталось навести порядок, но получалось не очень удачно. А Попов обнаружил, что класс учеников и отделение бойцов — суть одно и то же, принцип руководства одинаков. Комиссию по проверке профпригодности прошел с блеском, а вот заведующий соседней школы ее провалил, получив такую оценку своих знаний: «О руководителях партии и правительства не имеет понятия. Совершенно не имеет представления о художественной литературе и методах преподавания. Географии не знает. В политических вопросах не разбирается. Программы начальной школы не усвоил».. И остался на прежнем месте — заменить его было просто некем.

Война началась совсем некстати. Бронью Попов не воспользовался и попал на фронт в конце 1941 года, в самое отступление. Несмотря на то, что среди отступавших было много командиров, именно сержант сумел сколотить боеспособную группу, мало того — подобрал брошенную расчетом полковушку с запасом снарядов, а бывший у него в группе тракторист наладил замерзший трактор. Очень пригодилась пушечка при прорыве к своим, севший за наводчика Попов заткнул прямой наводкой три пулемета — и благодаря этому проскочили, зацепив с собой еще несколько десятков тех, кто прибился по дороге, поверив в талант командира. Один из раненых, посаженных на трактор и передок пушки, рябой нквдшник, старательно выспросил у сержанта кто он, откуда и прочее.

А уже у своих поймал Попов ляжкой немецкий осколок и загремел в госпиталь. Когда выздоравливал — вызвали в первый отдел. Удивился и, как положено любому, стал перебирать свои грешки. Оказалось иначе — предложили пойти по другой специальности, тот рябой раненый серьезно взял его на карандаш и рекомендовал. Надо же, был вроде не в чинах, а вот как получилось. С того и пошло.

Лейтенант Валеев, командир второго взвода второй роты штрафного батальона.

Старательно вопя что-то несуразное на родном языке и стараясь сохранить испуганно-восторженное выражение на лице оглянулся. Физо надо бы подтягивать — растянулись, особенно второй гранатометный расчет отстал, да еще и тянут пулеметчика, скачущего на одной ноге. Рожи немцев уже были видны отчетливо. Веселятся, что-то одобрительное кричат, руками машут. Шестеро, каски грибами торчат. Стараясь, чтобы получилось не по-командному тонким голоском завопил отставшим:

— Елгыр! Елдам!

Бежавшие впереди от звука странного оглянулись, затормозились. Засуетились, но дали возможность догнать отставшим и к окопам уже подбегали вместе, как полагалось по плану почти цепью, на деле — тремя группами. И увидев, что пора — тем же тонким категорически не подходящим для красного командира, голоском завопил условное:

— Салам! Салам!

Оба гранатометных расчета плюхнулись на колени — двое справа, двое слева на краях и понеслось. Четверо в центре прыгнули к немцам и там тут же началась собачья свалка, «языка» надо было взять обязательно, а лучше — двух. оставалось надеяться. что штрафники в драке сумеют удержаться и не приголубят всех. Две пары вправо и влево от мордобоя пальбой из пистолетов, спрятанных до того в рукавах, снесли тех, до кого рукой было не дотянуться.

Глянул мельком на ближних к нему гранатометчиков — лишний раз поразился. как отточено у них получается метать гранаты. Словно механизм! Не зря послушал штрафника, который оказался мастером гранатного боя — и теперь второй номер ловко выхватывал из торбы на боку за железный набалдашник немецкую колотушку, как кот лапой — дергал висящий шнурок и клал шипящей серым дымком рукоятью гранату в лопатоподобную ладонищу первого номера, а тот швырял кувыркающуюся смерть в отрог окопа, отсекая комитет по встрече от тех, кто дернулся на помощь, услышав пальбу и крики.

Как и на учениях вчерашних получалась скорость граната в 4 секунды. И с точностью невиданной.

Определенно у этого штрафника есть чему поучиться. Хоть видом — настоящий обезьян, жуткая морда с тяжелой кувалдой нижней челюсти и покатым узким лбом, нос сливой и длиннющие руки до колен. Орангутанг! Но как кидает! Вчера Валеев удивился, что этот громила — нормальный человек, неглупый, только вот так природа обидела внешностью. Да еще и по странному стечению обстоятельств — тоже считай командир взвода в новосозданном отдельном штурмовом стрелковом батальоне, странное это соединение было как дополнение к штрафбату, только в штрафной попадали офицеры за конкретную вину, а в штурмовой посылали из фильтрационных лагерей для освобожденных пленных и отсидевшихся на оккупированной территории офицеров.

Тех, за которыми не было явной вины кроме той, что сдались в плен или никак не проявили себя, сидя тихо, как мышки. И наказывать не за что вроде — и поощрять, давая под команду бойцов — тоже не интересно. Привилегии офицеров — это награда. А за что награждать тех, кто не воевал как полагается по уставу, хотя должен был, для этого страна сытно кормила — поила, добротно обувала — одевала красных командиров до войны, чтоб они, шайтан их дери — воевали.

Таких для завоевания доверия отправляли в штурмовые батальоны, присваивая звания рядовых, но с добавкой бывшего командирского через дефис, чего не было в штрафном. Получались красноармеец — майор, красноармеец — лейтенант и так далее. Взводом таких красноармейцев — офицеров и должен был командовать гранатометчик.

Человек — орангутанг тяжело шел к первому офицерскому чину, хотя воевал отлично и старательно. Но такой уж кысмет был у этого джигита.

Еще и малопьющий оказался, страхолюдина. Вот на отвальной, обмывая маленькую первую звездочку выпил чуток, а накуралесил с непривычки здоровила от души на месяц штрафбата.

Теперь он словно минометным огнем прижал немцев на удалении метров в тридцать и высунуть носа не давал. Гранаты так и мелькали в воздухе. С этим все было в порядке, на другом фланге — не хуже. Удалось отрезать немцев в передовом отсеке.

Командир взвода спрыгнул в окоп, неожиданно глубокий, стенки досками обшиты, солидно все. Ноги попали на дрябло — мягкое. Мелькнуло перед глазами незнакомое пепельно — бледное лицо, чужая форма, погончики офицерские — отлично! Летчик бывший тряпкой щеку зажимает, кровища льется из-под платка. Странно выглядит — не то, что испуганно, а какой-то растерявшийся этот крепыш.

— Ранен?

— Эта тварь укусила! Оно считается за ранение, а? — с надеждой спросил штрафник.

Валеев кивнул, хотя такого раньше не встречалось, чтоб укусы были. Кровь-то в бою пролита, нет? Ага, второй фриц тоже живой, только у этого вся морда разбита в хлам, словно лошадь лягнула. Оглянулся быстро — есть кусок окопов метров в двадцать с двумя пулеметными площадками, стоят станкачи странные, не видал раньше таких — тренога простенькая, а сам пулемет непривычного вида.

Ствол ребристый, словно на него нанизали через равные промежутки вороненые диски. Нет, так-то понятно любому офицеру, что это радиатор для воздушного охлаждения, но вид непривычный, не попадалось такое лейтенанту раньше, разве что видел в газетах такое у японцев, но вряд ли тут могло оказаться азиатское оружие.

Но сейчас это не важно, важно, что патронов полно — видны ящики и ленты. Ситуация в целом понятна — немцы устроили на холмике типовой опорный пункт, предназначенный для круговой обороны, все, как у них положено: по периметру — окоп в полный профиль, с стрелковой приступкой, как положено — зигзагообразный. Пулеметные полки — как положено, несколько штук пустых для переноса огня. В аккуратно сделанных стенных нишах — гранаты и ракеты сигнальные и осветительные в коробках. Штрафники уже разбирают добро, по плану — надо чистить высотку и продержаться ровно столько, сколько нужно артиллерии, чтобы унять немцев, которые сейчас точно поставят отсечный огонь по нейтральной полосе, как положено.

За спиной пока еще тихо, но точно — сейчас должны начать. На высотке немцев, по наблюдениям судя — самое большее десятка полтора, пара отделений, одно дежурное, другое на подсменку, разбаловались, разнежились на спокойном участке, а тут еще и противник дезертирует и рассказывает, что вся дивизия с удовольствием в плен сдастся… немудрено и зевнуть.

Гранатометчик смотрит, команды ждет, остальные спешно готовятся к броску по зигзагу окопа за поворот, меняют магазины в пистолетах, в том числе и те, кто в рукавах ухитрился притащить пистоли, вот вроде несерьезные машинки и калибр детский — 6,35 мм. но в такой драке накоротке, да внезапно — отлично себя показывают, почти как нож или малая саперная. Не зря придержали затрофееные французские Юники. Хотя сомнения были, у самого Валеева — тоже. Детские игрушки по виду. Но один из штрафников показал достоинства машинок наглядно. Если меньше трех метров дистанция — вполне годны. Как раз для окопа и рукопашки. И спрятать легко. Оставили в роте про запас четыре этих микроба. Вот — пригодились.

— Потери?

— Терпимы — штрафник из саперов тряпку на кисть руки мотает. Кровь капает, но видно, что несерьезно.

— Не понял! Терпимо будет когда повар Мехметдинов подгоревшей кашей накормит, а когда командир требует, доклад должен быть если и не по форме ввиду ситуации, то по сути непременно, а уж там командир сам разберется что кому терпимо а что нет — возмутился неуставным ответом комвзвода.

— Виноват! Трое легко ранены, все боеспособны — тут же поправился сапер, но как-то неуверенно у него получилось.

— Все в строю, убитых и тяжелых пока нет, по мелочи поранились несколько, так вроде несерьезно — помог сослуживцу сосед, старательно выворачивавший карманы пленному немцу и попавший в штрафбат как раз за то, что не обыскал и не нашел у «языка» пистолет, которым тот воспользовался в самое неудобное время.

— Гранаты к бою! Огонь! — громко рявкнул Валеев, чтоб за поворотом немцы услыхали тоже. Нормальным уже мужским голосом.

Громила нежно и заботливо, словно голубя в небо, запустил пару колотушек, из-за поворота пыхнуло упруго воздухом, пылью. Третья граната туда же — но прямо под нее кикинулись двое рукопашников. Сухой треск выстрелов, оттуда доносится:

— Давай, пошел!

Тоже трюк пехотный — граната прилетела, а не взорвалась. Потому как без детонатора, обманка. А враг от нее кидается спасаться, залегает, башку закрывая руками. И вместо взрыва — здраствуйте, девочки! Явились — не запылились! Ваша смерть рядом сапогами топочет уже!

Рывком за поворот, чисто, немец сидит, прислонившись к обшивке, дергает ногами, скребет доски подковками, все вокруг в кровище, второй тычком в стенную нишу уткнулся, Валеев пару раз в спину ему выстрелил, чтоб не было сюрпризов. Нет, не будет восставших из мертвых — дернулось тело от пуль, словно мешок с песком, не по-живому.

Опять гранаты за поворот. Эти все три бахнули. Штурмовики туда — тихо, пустой кусок за поворотом. Бегом вперед. Никого, с той стороны, где вторая половина чистит по полукружью — несколько гранат рвануло, но стрельбы и криков нет. Свист залихватский близко — значит сейчас встретятся обе группы, обежали высотку. Потому отсвистелись ответно, чтоб не влепить по своим при встрече.

— Бегут! Они бегут, сволочи!

Высунулся на секунду из окопа — точно — по ходу сообщения пяток касок бликует и пара голов — вообще без головных уборов, улепетывают поспешно, только б кого храброго не попалось, что остался героически сдохнуть.

Подвело немцев то, что расслабились. Это на войне всегда кончается плохо. Два живых «языка», девять покойников — можно бы и отходить, но теперь проснулись немецкие канониры и на нейтралке заполыхало, запрыгало огнем, брея осколками кочковатое поле.

Блиндажей оказалось на высотке три. Один жилой, два — поменьше — с боепитанием. Все безлюдны, сдриснули защитники высоты от неожиданного нападения. То, что готовились немцы к круговой обороне их же и подкузьмило, облегчив жизнь штрафникам — ход сообщения, ведший к немецким позициям успешно перекрывался пулеметами, которые тут же установили на уже готовые пулеметные полки. Штрафник — бывший до наказания командиром пехотной роты, с пулеметами разобрался мигом и удивил Валеева тем, что оказались эти ребристые на треногах — советским оружием, дегтяревыми станковыми образца 1939 года.

— Признак слабой роты — вот такие трофейные машинки. В прошлом году еще немцы такой приказ издали — в стабильной обороне, на спокойных участках зольдат в ротах оставляют самое малое количество, зато сверх штата на роту выдают по 9 пулеметов из трофеев. Огневая мощь солидная, но рота такая слабосильная, что кроме как сидеть в обороне ни на что больше не способна. Им перед контратакой надо будет каши покушать, да людишек соскрести откуда можно.

Валеев намек понял, кивнул. На всякий случай подготовились к обороне, собрав оружие — два немецких автомата, пять карабинов Маузер, шесть пистолетов да к советским же станкачам автомат ППШ, еще первых выпусков — с прицельной планкой, как у винтовки, и две СВТ. Патронов в блиндажах оказалось неожиданно много — наших, 40 года выпуска.

Штрафованный командир роты и трое помощников устроили пальбу из пары ДС-39 на расплав стволов, пристреляв и ход сообщения и посыпав немецкие окопы густо. Позиции меняли часто, впрочем немцы вели себя странно — постреливали в ответ жидко и разрозненно, а взявшийся всерьез отвечать германский пулемет удалось заткнуть быстро — с этой стороны были люди, явно лучше умевшие стрелять.

Пару раз ДС заедал, повезло и тут — так бы Валеев сам вряд ли справился б с затыкой, а штрафники — вполне разбирались. Трофеи оказались обильные, немцы тут хранили НЗ на случай окружения, а может — ныкали ценные консервы на передовой от начальства прожорливого. Сардины, сосиски, колбаса, сгущенка. Прикинули — все не утащить, даже если нагрузить пленных. Одним пулеметом решили пожертвовать, имитировать присутствие на горушке было нужно при отходе.

Пока артиллеристы разбирались друг с другом, точнее — враг с врагом, уже как-то и обжились на горушке. Уходить даже жалко. Нет, как толковый в тактике офицер, Валеев отлично понимал, что захват этой горки позиции стрелковой дивизии не шибко улучшит, но когда огонь на нейтралке зачах и прекратился и настало время уходить прочь, стало как-то и досадно, что столько всякого оставлять приходится. Потому захотелось еще насолить фрицам, благо при планировании операции и такой вариант — отражение контратаки — рассматривался.

Сапер заботливо установил в ходе сообщения пару притащенных с собой противопехотных мин, гранатометчик разложил в ответвлении окопа готовые к употреблению гранаты, в том числе — пару старых противотанковых, найденных в пункте боепитания. Потоптался по окопу, явно прикидывая, как и что лучше кидать откуда. Получалось, что тут он даже короткий разбег может сделать.

Половина группы, нагруженная как ишаки с такими же навьюченными пленными (офицерик затопорщился было, что — то вякал — но после нескольких обычных затрещин и подошедшего поближе человека — орангутанга, наглядно выражавшего желание угостить затрещинами особого качества и свойства — скис и сдался еще раз, безропотно потащив все, что на него повесили) без особой помпы двинулись через развороченную и еще дымившуюся нейтралку. Перед этим Валеев запустил в небо три зеленых ракеты — и штрафники один за другим ушли к своим.

Оставшиеся шестеро долго ждали, когда их почтят ответным визитом. Уже собрались уходить, благо темнело и наконец глухо жахнуло в ходе сообщения, там где за парой поворотов стояли мины. Кто-то там заматерился на чужом языке, завизжал, но дальше слушать стало некогда, потому как гранатометчик дважды коротко протопотав по доскам настила зашвырнул точно туда обе противотанковых.

Даже тут лейтенанта тряхануло и чуточку оглушило. А там, за поворотами, метрах в двадцати — больше уже никто не стонал, не визжал и не ругался. Только тишина звенела в ушах. Да вроде как в воздухе туман повис легкий, когда дым вверх ушел. Розовый, прозрачный.

Немного погодя, немцы устроили заполошную стрельбу, на которую им ответили пулеметами, оставшимися на высотке. Опять покидал гранаты длиннорукий, но пальбой все и ограничилось. Ракеты немцы пуляли чаще, хоть еще и не стемнело и вообще- как то нервничали. Валеев внес свою лепту в фейерверк, заслав в небо два зеленых огонька с дымными шлейфами, как только сапер отрапортовал, что произвел минирование блиндажей. Вид у сапера был кислый, он не хотел отдавать противотанковые гранаты, считая, что распорядится лучше. А с тем, что осталось — в лучшем случае удастся немножко нагадить, не более того.

Ожидал лейтенант, что будет еще какая-нибудь поганка при отходе, но — обошлось, удалось унести ноги без осложнений. Шли через перепаханное поле, тяжело сопя и отдуваясь под грузом, ожидая пальбы в спину — и только когда ввалились в свои окопы — лейтенант перевел дух.

— А хороший набег получился, машалла!

Туда бежали, как навьюченные ишаки, сопя и отдуваясь, там все боеприпасы потратили — но и обратно тяжелогружеными топотали. И сколько туда бежало раньше — столько и возвращалось своим ходом, разве что пулеметчик ковылял, хромая и опираясь на трофейную резную трость, найденную в блиндаже.

Потери не зря сапер странно назвал. Несуразные они получились, летчика укусили, пулеметчик угодил на бегу ногой в чью-то нору, и то ли вывихнул лодыжку, то ли и поломал даже ногу, тут не разобраться, и даже сапер не то чтоб под нож или лопатку попался, оказалось, что тоже нелепо пострадал — бил немца в морду, а тот башку набычил и рассадил боец хлестко костяшки пальцев об ребро козырька каски. Ни одного огнестрельного!

И наша стрелковая дивизия, севшая здесь в окопы, никудышная по боевым качествам — и противник у них тут стоит такой же. Пока пленных тащили — те мигом заговорили о том, что они — не немцы, офицерик заявил, что он — чех, а судя по шеврону уголком на рукаве, ефрейтор, — оказался поляком. В это Валеев не поверил, слыхал уже, что у немцев полукровки из семей, где была немецкая кровь хоть с какой стороны, считались немцами, а вот когда эти фольксдойчи попадали в плен — тут же от нации немецкой своей частенько открещивались. Хотя кто там разберется.

Не зря тренировались два дня — красиво вышло. Было опасение, что немцы перекрестным огнем с флангов накроют на нейтральной полосе, но нет, обошлось. То ли никудышники и тут оказались, то ли сдрейфили подставляться под артиллерию. Наглядно получилось — не 42 год, когда над каждым снарядом наши тряслись — теперь насыпали от души, заставив замолчать немецких артиллеристов быстро и надежно. Понятно, светиться с пулеметом, имея большой шанс получить пару снарядов в ответ желающих у немцев не нашлось.

Доложился по команде, приятно это делать, когда успешно все прошло, приказ выполнен от и до, все живы, да с трофеями, которые не стыдно показать. Начальство так же привычно поставило на вид нелепую одежку, в которой Валеев воевал, но на этот раз можно было как раз пояснить — что под убогую пехоту пришлось маскироваться, потому начальство только хмыкнуло. От греха подальше штрафники тут же убыли в свое расположение, долой с передовой. Немцы обязательно ответят, только попозже, вот и не стоит зря напрашиваться.

И наконец смог щеголеватый лейтенант переодеться. Была у него маленькая слабость, которую он никому не показывал и признаться не смог бы вслух и прилюдно, но — любил он красивые добротные ткани, хорошую одежду и обувь. Мама его была лучшей мастерицей, делавшей великолепные лоскутные одеяла и коврики, а он, когда сломал себе по глупой лихости обе ноги сразу, сидел долго сиднем, вынужден был пропускать все мальчишеские дела и забавы и быть дома, от скуки помогая родительнице. От нее и передалось незаметно уважительное отношение к одежде — и тканям.

Сначала со скуки помогал подобрать тряпочки по цвету, потом даже и шил сам, когда кроме мамы никто не видит. Мама любила красное и желтое, сыну больше нравилось зеленое и синее. Потому и невыносимо сейчас ему было в хорошей одежде, не без трудов добытой — в окопной грязи ползать. То, что остальные считали чудачеством или суеверием (везучая гимнастерка, счастливые кальсоны, ага, частое дело) — было простой бережливостью, что в бравом лейтенанте непросто заметить. Потому в бой одевал такие тряпки, которые даже выкинуть было не жалко, хотя к любой ткани Валеев относился уважительно, считая эти вещи чудом, представляя, сколько вложено ума и знаний в хитросплетение нитей.

Отец, конечно, хотел, чтобы и старший сын стал рыбаком, но это дело было Валееву не по душе, хотя умел ловить рыбу, на Волге — все умели, место такое. Но душа лежала — к тканям и одежде.

Дядя, бывший хитрым торгованом и вечно крутивший какие-то делишки, племянника поддержал, сказав, что у урысков не смотрят кто откуда, там можно не то, что на портного выучиться (сам дядя тоже был с форсом и в отличие от брата как раз очень портных ценил), а можно стать даже Директором на фабрике, где одежду шьют потоком. Валеев успел окончить текстильный техникум как раз перед самой войной, а дальше понеслось совсем иное, чем полагал. Как образованный — прошел скороспелые курсы младших лейтенантов, был ранен и теперь кысмет — командир целого взвода в особом офицерском батальоне с массой льгот и весьма повышенным окладом и полевыми. Да и продвижение по службе тут было быстрым. А умереть — так умереть легко было и в обычной пехоте. Вот как в той недоделанной стрелковой дивизии, которой заткнули оборону, противопоставив такой же убогой германской пехотной.

Часть трофеев ушла начальству, но на то, чтобы отметить удачную операцию всякого вкусного тоже хватило. И отпраздновали. Очень скромно, но по фронтовым меркам — вполне прилично. Командир роты сказал, что скорее всего будет и награждение орденами и медалями, не только свободой и правами. Но — это видно будет чуть позже, когда дадут отмашку — разведка боем тут была не главным, важно было, чтоб повысилась боеспособность у пехтуры и прекратился поток перебежчиков. Если больше перебежчиков не будет — то будут награды. Потому взводный в рапорте все постарался представить в лучшем виде, разве что человек-орангутанг и тут удивил, прослышав про награды попросил, если будет возможность — представить его к ордену «Славы».

Это было удивительно, потому как штрафники очень не любили этот орден. Он был солдатским и любому становилось ясно — где офицер мог его получить, потому предпочитали скромную по виду, но весомую для понимающих — «За отвагу». А тут вон как! На удивленный взгляд взводного гранатометчик пояснил — что «За отвагу» у него уже есть, как и третьей степени Слава. Потому — если возможно… Валеев пожал плечами и все честно передал ротному, который тоже удивился.

Выпивки не было, но отметили успех весело, перед этим умывшись и побрившись — для образа безвредных перебежчиков вид приобрели за последние два дня убогий и непрезентабельный, для военного человека унизительный. Морды запачкали грязью — копотью. Щетиной двухдневной украсились. Опять же — так смотрелись жалостливее. Зато теперь сияли как новые монеты.

За праздничным ужином, Валеев оказался не единственным, кого поразили способности длиннорукого гранатометчика. Тот скромничал и такое внимание и похвалы были явно непривычны, хоть и очевидно — приятны. Краснел он как девица, что на такой страшной роже смотрелось комично.

Летчик, с старательно замотанной физиономией и потому несколько невнятно говоривший, выразил общее мнение:

— Оружие — оно все смертельное и у нас тоже штуки всякие. А вот просто когда знаешь, что в руках кило тола от которого розовым туманом станешь, и йопнуть может если просто выскользнет с рук и под ноги упадет… Причем сразу, это эфка и ргд вежливые, предупреждают заранее мол ща бахнет, ховайся. А эта то дура сразу!

Сапер с перемотанной рукой немножко свысока глянул на непривычного к взрывательным вещам летуна:

— РПГ-40 что ли? Она взрывается после как отлетит действием встречного воздуха предохранительная планка. Тихоуроненная, может не взорваться, но трогать такие «строго воспрещается». А так-то она тоже — ручная, а не дикая.

Летяга оказался не лыком шит и удивил познаниями:

— Когда отлетает планка то грузик с бойком ничем не удерживается по сути. Более того, эта вся конструкция, пусть и неизящно и не сильно безотказно, но сделана именно чтоб после того как- обязательно взорваться. Радует только то что там нет никакой боевой пружины и удар только под силой инерции грузика. Но боязно очень. Я их не кидал таскал только и было неприятно весьма.

— Прямо уж. Граната, как граната. Только большая.

— Не, не то. Потому что одно дело боеприпас который при неосторожном может сработать, и другой который расчетно должен сработать. Вон — как бахнуло, так никто и не ругался больше.

— А вообще, товарищи, странно, что немцы такие глупые попались. Не похоже на них. Да чего немцы, я и то бы таких сдающихся близко не подпустил — заметил бывший командир стрелковой роты.

— И что бы вы сделали? — уточнил Валеев, всегда мотавший на ус все толковое.

— Приказал остановиться метрах в пятидесяти. И послал бы бойца, что понаглее и поглупее… — как о деле простом сказал штрафник.

— Чтобы проверил?

— Так точно! Должен сдающихся встречать выйти метров на тридцать — пятьдесят какой — то свой косячник, который проверит что нет у них ничего нехорошего — кивнул утвердительно командир бывший.

— И кстати косячника этого, если что, положат вместе с врагами ничуть не думая — кивнул гранатометчик уверенно.

— Война… Вот если б немцы были шибко опытные и дисциплинированные и осторожные то они б остались живы, а мы померли. А если нет — то как вот так. Лопухнулись гансы, при том случаи, когда сдающиеся в плен закидывали гранатами принимающую сторону — многократно описаны в документах и литературе, по обе стороны фронта в разных вариантах и в разных войнах, давным — давно такое делается.

— Тэпэч, дурачье — согласился Валеев.

— Нет, взводный, они не дураки все же. Просто распустились и разбаловались. Так всегда — как думаешь, что бога за бороду держишь — что-нибудь да и крякнется. Теперь тут они ощетинятся, носом чую. В следующий раз нам так уже будет не провернуть дело — заметил рассудительно погоревший на пистолете у «языка». Придется мудрить, чтоб убедительно вышло. Эти-то даже не рыпнулись, когда мы пистолеты, ножи и лопатки повыдергивали, даже на то не отреагировали, что руки опустили. Совсем уши развесили…

— Что предлагаешь?

— Чтобы одной рукой кидануть гранаты. С самого начала самого косячного в группе я б заставил нести ствол какой, винтовку — за ремень, демонстративно, не по — военному, а по-бабьи.

— Это зачем?

— Так если что, то стрелять в него б стали, ему первые пули, потому что в него б целились. Тут психология такая — идут сдаваться, а один с оружием — значит именно его на прицел. Ну, а ему задачу нарезать — как начнется, падать плашмя, тогда жив останется. Понятно, его пустить самую чуть в стороне позади, чтобы остальные вперед прошли, это важно. А вот остальные пусть несут в руках, тоже демонстративно, кто каску, кто сумку противогазную, кто планшетку или ремень с подсумками.

— Так мы считай так и бежали. В чем смысл?

— Вот тут шалости с веревочками. С немецкими гранатами, но не колотухами, а яйцами. Их понапихать да добавить к ним шашек по 200 грамм, можно и просто запалы немецкие из колотух вытащить и к шашкам примотать, они подходят. К взрывателям веревку подлиннее, лишнее в рукав убрать, чтоб полметра было — на броске инерцией вырвет, а уронишь и ничего страшного. Вот этим и нарезать задачу как стрелять начнут в того кто с оружием — просто кинуть что несешь. Или по ситуации наоборот — прикажут им остановиться и кинуть, они и кинут, только не под ноги.

— А разгильдяй с винтовкой?

— После тот кто с винтовкой падать и стрелять станет.

— Каска с гранатой и парой 200гр шашек — это серьезная хрень — кивнул серьезно сапер. Видно было, что он прикидывает что-то свое.

— Думаю, еще можно кого-то в командирскую фуражку нарядить а то и нквдшную, и вести в плен. Чтоб шел, упираясь и ругаясь, как без этого — без ремня, руки за спиной связаны. Ну, а в руках понятно что, да и на спине пришить петельки а в их пару наганов — тем, кто его под руки волочет только руку протянуть. Ну, именно потому что если этого не сделать то и происходит всякое.

Все мужчины при отсутствии женщин и начальства обязательно становятся мальчишками и тут получилось так же — нафантазировали много и от души, кое — что, вроде запрятанных в рукав шинели гранат с подшитыми колечками — было вполне исполнимо, другие мысли носили слишком вычурный характер, но после такого тяжелого дела надо было почесать языками и отмякнуть душой. И песни попели — но аккуратно и вполголоса, потому как погоревший на «языке» разведчик рассказал о дружках своих, вернувшихся с поиска успешно и устроивших хоровое пение под аккордеон. Хорошо пели, громко и задорно, ровно до того момента, как прилетело на полянку несколько тяжелых чемоданов — явно хор засекли по звуку и уложили и покалечили всю счастливо вернувшуюся группу. И аккордеон разнесло на тряпочки и кнопочки. К этому рассказу отнеслись с пониманием и глотки не драли.

После пения наговорились и друг друга похвалили — летчик один оказался весьма толковым боксером, а второй совсем в рукопашке оказался не силен, лопатку захватил только для защиты, живот ею прикрывал — зато из пистолетика дамского отлично отстрелялся по двум фрицам.

— Я из детдомовских, там без драки никак было. А после и боксом занялся, секция бесплатная и готовили нас хорошо, еще до авиаклуба — прошепелявил через бинты укушенный крепыш.

— Ножиком ты тоже хорошо махал! — уважил приятеля похвалой второй летун.

— Так безотцовщина, в кармане финский нож… Романтика, дурь в мозгах свистящая.

— Ну да, я тебя режиком заножу, будешь дрыгами ногать…

Оказали уважение и бывшему начальнику роты, благодаря которому пулеметный огонь был налажен моментально и явно остудил желание немцев вернуть высотку немедля. Штрафник принял похвалы невозмутимо и даже блеснул своими знаниями, неожиданно похвалив этот безвестный ДС-39, про который толком и не слыхали присутствующие:

— Хорошая машинка, не без недостатков, конечно и пыли с морозом не любит, как и немецкий МГ-34, но зато легче Максима вдвое и не надо возиться с водой и снегом, воздушное охлаждение, сами видели. Ствол заменить — полминуты делов — и давай новые 500 выстрелов. Удобно. Правда, старые патроны к ней не годились, те, что с латунной гильзой…

— А что с ними не так? — удивился Валеев, ранее не видевший никакой разницы между патронами.

— Темп стрельбы высокий очень, а автоматика похожа на ту, что в ручном Дягтере, жесткая, потому мягкую латунь гнет и рвет, пули выпадают или поперечные разрывы. А во время боя это не радует вовсе. Потому ДС после Финской делать перестали, а все что было от греха подальше — передали в УРы по большей части. Там проще было патроны подобрать, чай не пехота. Хотя у меня было дело — работали на таких. Мне очень интересно — получилась ли наша западня — сапер надоумил, вот этот скромняга.

Штрафник кивнул в сторону своего приятеля и дружески похлопал его по широченной спине. Звук получился, словно по железнодорожной цистерне — гулкий м внушительный..

Про эту выходку Валеев уже знал, с его же одобрения под пулемет аккуратно приспособили «феньку», в которой усики чеки были разогнуты и почти выдернуты, а сама граната неплохо замаскирована. В одном из двух пунктов боепитания нашлись здоровенные короба — как пояснил бывший комроты — с лентами к зенитным Максимам, каждая на 1000 патронов, что не годилось для пехотного боя, а в спокойной обороне вполне немцами употреблялись, как видно. Потом, уходя последним, штрафник сначала раскалил ствол пулемета интенсивной пальбой, а когда все уже отошли, он поставил длинную зенитную ленту, к концу которой и было привязано колечко от гранаты.

Раскаленный казенник пулемета мигом нагревал патроны до такого состояния, что они срабатывали даже без удара бойка и оставленный ДС забарабанил самостоятельно, дав возможность бывшему ротному унести ноги невозбранно и напрочь гробя ствол, что при отсутствии запасных выводило и сам пулемет из строя, как твердо заверил своего взводного штрафник. (Валеев все же остался с ним, мало ли что, убегали вдвоем — последними, но не удержались и тоже захватили груза от души, аж ноги подгибались). И теперь ротному бывшему было интересно — засекли немцы колечко, или, подняв остывший пулемет — получили взрыв феньки в окопе.

Был и другой вариант угробить оставляемый пулемет — в системах пулеметов Дегтярева была одна особенность, которая привела в штрафбаты не одного офицера, сам комвзвода такого помнил — мальчишку зеленого, который не доглядел и в его пехотном взводе такой же зеленый пулеметчик после чистки ручника своего собрал новехонький ДП-27 по недотяпистости вовсе без упоров (черт его знает, как ему удалось их проглядеть), что сказалось на следующий день во время стрельбы, когда затвор сорвало назад со всеми вылетающими и разбрызгивающимися последствиями. ДП — образные легко выводятся из строя путем снятия одного боевого упора. Полсотни выстрелов в таком виде и готово. Можно даже обратно упор поставить — еще сотни две пулемет такой дефектный выдержит, но потом крякнет, возможно и с травмой стрелка. Тут очередь на 250 выстрелов стопроцентно окончилась бы разрушением пулемета. Но решили сделать ловушку.

Сапера тоже, естественно, похвалили, уважительно называя чертякой светлоголовой и злоехидным сюрпризником и всяко разно, на что хватило выдумки и словарного запаса. То, сработали ли его подарочки в пунктах боепитания — было интересно тоже. Хотя простая выходка одного из проштрафившихся в эшелоне все равно все три солидно и добротно сделанных блиндажа выводила из строя навсегда — нашлись у запасливых немцев две канистры с бензином, да бутыль с керосином — освещение у немцев было налажено. Керосин и три лампы «летучая мышь» забрали с собой, дефицитные канистры — очень удобные и годные на многое, тоже, а вот бензин вылили в блиндажи, поплескав от души и на нары с тряпьем и на стенки и залив ящики с патронами. Теперь там даже находиться было нельзя, голова тут же начинала кружиться нехорошо после пары вздохов, но и рвануть могло всерьез от одной папироски.

После и о жратве потолковали и о бабах, как положено в мужском коллективе, и, как обычно, похвастались своими малыми родинами и — опять же как часто бывает, пригласили друг друга в гости после войны, обещая накормить гостей самым вкусным, что готовят в их родных местах и Валеев тут не ударил в грязь лицом, обещая копченых гусей и ту самую волжскую рыбу, которую с детства привык есть как обыденное кушанье, а в Астрахани удивился, попав впервые в ресторан и увидев как дорого стоит привычная икра и та самая осетрина. И в тот момент все действительно хотели приехать к взводному и к друг другу и угоститься в приятной компании, потому как это означало, что остались все живы и здоровы и гостям рады. Сближает это сильно — и драка совместная и пирушка. Настрой после был — на пять! Немножко, правда огорчило, что часть захваченной колбасы оказалась не из мяса, а гороховая, да и сосиски явно в банках были не мясные, судя по виду и по вкусу. Впрочем, лишний повод поругать врага и почувствовать свое превосходство даже в кулинарном деле дорогого стоит.

Успех — всегда радует. И не только исполнителей. Потому начальство посмотрело на пирушку сквозь пальцы. Вовремя и к месту проведенная совместная трапеза отлично работает — и люди срабатываются и настроение выше и политморсос на уровне.

Что дальше происходило в убогой стрелковой дивизии никто из захвативших опорный пункт не знал, но сверху через четыре дня поступило добро на награды. Ордена, кроме солдатской «Славы», не разрешили, потому по рапорту Валеева начальство написало наградные листы всем участникам на медаль «За Отвагу», а с человеком — орангутангом повыбирали между пунктами «Презирая опасность, первым ворвался в ДЗОТ (ДОТ, окоп или блиндаж) противника, решительными действиями уничтожил его гарнизон» или «Из личного оружия меткой стрельбой уничтожил от 10 до 50 солдат и офицеров противника», остановились на первом и подали наверх. Как ни странно — приказ прошел и, наверное, награды нашли героев, хотя всякое бывало — освободили штрафованных офицеров быстрее, чем делопроизводство наградное, хоть и не высокого уровня, прошло. А восстановленные в званиях постарались убыть из родного штрафбата с максимальной быстротой, пташечками упорхнули, что в общем было понятно. Не пионерлагерь чай.

Мог бы ситуацию прояснить Попов, но тот, как всегда помалкивал. Что тоже понятно — работа у человека такая, нет претензий.

К слову сказать, особист и впрямь получил по своей линии информацию о том, что уже на следующий день после «разведки боем» было две попытки перехода группами в 6 и 5 перебежчиков и этих немцы встретили совсем иначе — скосив из пулеметов метрах в пятидесяти от окопов, причем срезали по коленям, перебив ноги, а потом развлекались очень долго, постреливая по корячащимся на нейтральной полосе недобиткам, не убивая, а только добавляя ранений и страданий. Стонали и вопили неудачники всю ночь, даже утром было слышно, что кто-то из перебежчиков жив и стонет. После еще одной попытки перехода через сутки группой из 4 негодяев в соседнем полку все повторилось точно так же, после чего перебежчиков более не нашлось во всей дивизии.

Через неделю опять сработало громкоговорящее вещание с немецкой стороны, но теперь категорически предписывалось перебегать только ночью и строго поодиночке. И ни в коем случае не лезть в окоп сразу, а лежать не ближе полуста метров и оттуда кричать «Сталин капут!» Удалось ли накрыть установку на этот раз не уточнялось, а сам по себе факт был показательный. Но к этому времени слухи уже хорошо прошли по «солдатскому радио» и нестойкая публика, даже самая глупая, получила наглядный урок — здесь и сейчас ни кучкой, ни в одиночку к нервным и злым немцам соваться не стоит. Куда опаснее, чем сидеть в глухой обороне.

Что и требовалось получить. По сравнению с этим десяток убитых немцев, три трофейных станковых и один уничтоженный пулемет и всякие прочие винтовки уже были не важны, но всякое лыко — в строку. И языки и трофеи — все полезно. Но трех офицеров из дивизии — взводных, прошляпивших групповой переход, трибунал осудил и они пришли в штрафбат на месяц.

Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата.

— Тащ кан! Там ваш земляк приехал! — с лисоватым плутовским видом сообщил негромко сунувший нос в палатку санитар Кутин. Как человек, уже обжившийся в медсанбате, он позволял себе некоторые вольности. Хотя Берестов пару раз и выговаривал, что какой он для Кутина «хан», но некоторое время санитар выговаривал все старательно, а потом опять сбивался на скороговорку. Начальнику штаба этот сержант был нужен, имелись на него виды, как на специалиста совсем не в медицине. И как привилегированный, тот позволял себе мелкие вольности, вот и разрешения зайти в палатку не спросил. Хотя тут дело двоякое — сам же велел сообщить незамедлительно, как приедет этот новый начальник ремслужбы.

Было с чего волноваться — старый, хорошо известный капитану, убыл по болезни после прободения язвы желудка, а вот этот — чурбанистый, крепкий и низкорослый с несуразным для широкой физиономии носом пипочкой, неожиданно оказался ленинградцем, что было редкостью тут в средней полосе. Ну, честно говоря, не совсем ленинградцем, жил он в маленьком и зеленом городке Пушкине, пригороде бывшей столицы, но все ж не два лаптя по карте расстояние — почти свой. Самое важное — была у него какая-то своя тыловая возможность навести нужные справки. Он и навел.

Про блокированный город было известно мало, хотя теперь уже Берестов знал, что отец его, пожарный чин, погиб еще в первую зиму, когда шатающиеся от слабости пожарные тушили полыхающий бак с топливом на обстреливаемой базе нефтепродуктов.

Отец помогал удержать бьющийся, словно пойманный удав, напорный рукав и был срезан осколками близкого разрыва вместе с двумя другими бойцами пожарного расчета. Мать, которая после гибели мужа потеряла всякую волю к сопротивлению и моментально тяжело заболела, стараниями сослуживцев-пожарных, была эвакуирована по дороге Жизни, по ледяной Ладоге, но умерла уже по эту сторону блокадного кольца — выхаживать дистрофиков тогда еще не умели, кормили обильно, а это было смертью для голодных людей. Не выдерживал истощенный кишечник нормальной еды.

Ремонтник обещал узнать, если получится, где похоронены родители капитана. Поэтому его приезда Берестов ждал с нетерпением. Еще и потому что так уж сложилась его корявая военная судьба, что имелся у него пунктик теперь — он должен был знать, где лежат близкие ему люди.

От угощения гость не отказался, любил он покушать, хотя было видно, что до войны был полным и явно с гордостью носил тугой животик, но тут от треволнений и постоянной тяжелой работы потерял былой лоск. Стопочку тоже пропустил вначале, а потом и вторую, но делал это аккуратно и вкусно, с разумением. И отметил, что — холодненькая, это по осеннему еще теплому времени — грамотный подход. Оценил и макароны по-флотски, в меру пошутив, что такая пища и на суше отлично идет, а вообще ему она напомнила, как он на флоте служил, так вот — повару тут получилось, хоть и сухопутчик, а почти как коку приготовить. Берестов не торопил гостя, видно было, что тот не с пустыми руками приехал, а раз так — не нужно спешить, должно все быть серьезно — с расстановкой. Отобедали, за сладким чаем уже выложил гость несколько бумажек. Оказалось, что с матерью начштаба все ясно и понятно — вплоть до номера могилы и ряда на кладбище в Кобоне. С отцом получилось не так точно — шоферам, возившим на кладбища умерших и погибших с пунктов сбора трупов платили за каждую ходку, в том числе и водкой. То же — и тем, кто рыл братские могилы. Контроля вначале не было организовано никакого. Потом, когда по поданным документам получилось, что уже похоронили более 2 миллионов покойников, чего быть не могло по определению, городское руководство спохватилось, обнаружилось колоссальное мошенничество, но из-за таких грубых приписок установить — точно ли отец Берестова лежит на Волковом кладбище, куда отправляли трупы с нефтебазы, невозможно. Могут быть варианты, на всех городских кладбищах теперь братские. Сам ремонтник тоже не знал, где его отец, который командовал пушечным дотом в укрепрайоне под Гатчиной, пропал без вести, как и средний брат. В прошлом году Ленинград разгружали от женщин с детьми и у кого было больше двух отправляли чуть ли не силком, под угрозой лишения карточек.

— Мой средненький мать обманул и ушел добровольцем, хотя по возрасту еще не годился, вместе с таким же олухом из соседней семьи. И тоже — без вести. А приятель его — живехонек, даже орден получил, хотя при прыжке с парашютом — он в десант попал — ему автоматом все передние зубы выбило. Но его мать, как узнала, что балбесы в армию удрали — свалилась с сердечным приступом и померла в одночасье, хоть и молодая еще. Судьба играет человеком…

Помолчали, гость шумно прихлебывал горяченный чай, вытирал потный лоб платком, явно сделанным. как заметил внимательный начштаба, из парашютика немецкой осветительной ракеты — швы очень характерные.

Капитан осторожно спросил — неужто не могли блокаду снять? Вопрос давно этот у него свербел, но трепаться на эту тему было неосторожно. У его собеседника тоже зубов была нехватка и потому Берестов меньше стеснялся в разговоре своей невнятной дикции из-за поврежденных челюстей.

— Не умели воевать. Рвения много, а опыта никакого. Да и немцы тоже не очень-то поддавались. тут же в войне — все важно, любая мелочь может таким шилом вылезти. Между нами — когда в прошлом году начали прорывать блокаду по мгинскому перешейку, так в войска 7000 автоматов ППШ поставили, как раз в части, прорывающие блокаду. Сила? Еще какая для болот-то синявинских. В лесу автомат — зверь машина. Начали бодро, красиво начали. И на второй день к автоматам вдруг патроны кончились на всех складах, хотя было запасено на несколько лет войны. И остались автоматчики безоружными и зверь — машины без патронов стали 4 кило бестолкового железа…

— Как так? — искренне удивился капитан.

— Да просто. В армии с таким количеством автоматов дело никто не имел. Патронов этих, тетешек, было и впрямь до черта запасено. Точно, на годы. Из расчета расхода пистолетами комсостава и автоматами, что у комендантских взводов и рот. А тут — несколько тысяч стволов, да в наступлении, когда врага надо огнем давить. И оказался весь этот многолетний запас — на комариный чих. Пришлось автоматчикам искать по болотам старые винтовки, с прошлого года. Много там наших легло, были винтовки, да. Но ты ее поди найди еще, да чтоб целая. и валялись они промеж гнилых скелетов в лохмотьях нашей формы. Очень приободряет, а если еще учесть, что немецких вонючих скелетов там не валялось, только наши — так и совсем весело.

Это Берестов знал сам. Немцы своих старались похоронить в самых лучших местах, а наших бойцов зачастую и местным хоронить запрещали, для показательности своих побед. Еще и наказывали, если кто приказ нарушал. Такая странная небрезгливость капитана сильно удивляла. Запах-то адский над старым полем боя, с души воротит. Но видно для европейцев цивилизованных труп врага и впрямь пахнет хорошо.

Оберфельдфебель Поппендик, пациент.

Заряжающий не успел на буквально секунду, уже схватился руками за края люка и только рывком выдернул из башни свое продырявленное тело до пояса, как изнутри со свистящим ревом в люк столбом шибануло слепящим желто — белым огнем, адским фейерверком метров на пять в темнеющее небо. Командир танка успел отползти от горящей машины на несколько метров, пачкая грязную брусчатку трамвайных путей густо лившейся кровищей. Отстраненно поразился странному визгу, резавшему слух и перекрывшему пальбу вокруг.

Бликовали очки, заряжающий отчаянно пытался вылезти из этого раскаленного до красноты кузнечного горна, в который превратилась пылающая машина, корчился, но не хватало ему сил, да и видно ноги были разлохмачены всерьез, не опереться. Он несколько раз было отжался на руках, но всякий раз опадал снова туда — в огонь, стремительно чернея, как обугливающаяся головешка.

Поппендик понимал, что смотреть ему нельзя, но — не мог отвести взгляд. Здоровой ногой пытался отталкиваться, но тело огрузло, стало несдвигаемым, словно сломавшийся в болотине танк. Столб огня опал, бешенство пламени кончилось, теперь из башни вырывались вполне пристойные рыжие языки дымнокоптящего пожара.

А заряжающий, странно похожий на голого негра, перестал визжать, только сипло хрипел и этот тошный звук по-прежнему был слышан лучше треска очередей, хотя пальба достигла крещендо. Поппендик теперь понимал, что надо обязательно отползти, он замешкался после того, как «Пантера» встала после звенящего удара, промедлил всего несколько секунд и именно поэтому второй снаряд достал всех в башне. Командиру танка хватило сил и времени выдернуться из стального чрева и скатиться по броне долой, ударяясь локтями, коленями и спиной о твердыню танка, а тыкавшийся ему в ноги очкарик уже не успел. И теперь определенно отомстит, он — злопамятный.

Задыхаясь, мучительно потея и не продвигаясь ни на шаг, командир горящей машины завозился, как раздавленный жук, а когда оглянулся, то с привычным уже ужасом увидел, что сгоревший заряжающий, словно черно-красная копченая ящерица медленно вроде, но стремительными движениями рук и ног словно прилипая к грязной броне и оставляя на ней какой-то слизистый след лезет вниз, к нему. И когда слез — сполз на землю, на брусчатку дурацкой улицы дурацкого города Харьков, поднял веселое лицо в пляжных очках. И командир танка обмер, поняв, что это не веселая улыбка и пляжные очки, а просто так покрылись копотью стекла обычных очочков, а улыбка — радостная и счастливая, от уха до уха — просто оттого, что у заряжающего отвалилось лицо, коркой отпали сгоревшие губы и теперь на него, Поппендика, таращится слепыми стеклами очков череп, на котором остались ошметки жареного мяса.

Засучил здоровой ногой, заливаясь волной нерассуждающего ужаса при виде двигающегося к нему дергаными движениями ломаной механической игрушки мертвеца — ну не мог живой так ползти!

Очкарик уцепился ломающимися пальцами, которых на обгорелой ветке руки и оставалось-то половина, захрипел, забулькал, челюсти раскрылись, вываливая серый вареный язык… Поппедик заорал беззвучно, давясь криком…

И словно вынырнул из сна. И в этот раз мертвяк не дотянулся, хватал за ногу, там, где сейчас грыз поврежденную кость остеомиелит. Такое снилось часто и всякий раз просыпался оберфельдфебель словно выжатое белье.

— Странно, а ведь там в Харькове не было брусчатки, такая брусчатка в моем родном городе — облизывая непослушным пересохшим языком сухие губы, нелепо подумал пациент. Этот кошмар снился ему постоянно и пугало то, что проклятый заряжающий с каждым разом полз быстрее и дотягивался дальше. И это почему-то пугало.

— Ты горазд храпеть, словно тебя душили — ядовито заметил сосед, недавно прибывший летчик с тяжелым переломом обеих ног.

— Снится всякое дерьмо — понимающе заметил сосед у окошка, самый старый из всех, находившихся в палате на десять человек.

— Это понятно, мне все время снится, что я собираюсь воткнуть красотке в мякоть, а оказывается, что у меня между ног гладкое место, даже дырочки нет — заявил одноногий сапер.

— В следующий раз наступишь куда не надо — и будет. Видал я такое, тут таких на первом этаже держат, их там за все время, что меня налаживают помощники смерти, сменилось больше взвода — отечески просветил старикан.

Поппендик медленно приходил в себя после кошмара. Та нелепая и дурацкая атака — без разведки, с безоглядной наглостью первых дней войны, уже неуместной через два года боев, ожидаемо провалилась. Иваны встретили нахальных кошек всем, что у них нашлось, а нашлось много всего. Теряя в разрушенном городе одну за другой машины, кошачья команда, тая, словно снежный ком, катающийся по раскаленной сковороде, дошла до трамвайного кольца — и там две последние «Пантеры» были подожжены.

Чудо, что его оттуда выволок Гусь, единственный совершенно целый из экипажа, только на одной ноге у него был уже сапог, а на другой — спортивный тапочек. Двое других сгорели с танком, один помер через пару месяцев от сепсиса, а оберфельдфебель все никак не мог придти в порядок. И до чего же осточертели госпиталя! В тылу кормили убого, все время хотелось жрать, да еще из покрытой сероватым налетом дыры, которая не хотела никак закрыться, сочилась и подтекала мерзкая зеленоватая жижа и эта рана словно высасывала все силы из молодого мужчины.

И вроде хирурги тут квалифицированные, не прифронтовые мясники, которые только и умеют делать ампутации всем подряд, а все никак не выздороветь. Уже вынули два гнилых секвестированных обломка кости — а свищ все не закрывается…

— А мне только раз приснился страшный сон — словно я падаю и не могу найти чертову вытяжку парашюта. И все теперь — сплю как бревно, никаких снов. А вам везет — бесплатное кино, какое ни на есть — а развлечение — поддел летчик.

— Свистишь! — лаконично заметил рябой сапер.

— Честно говорю!

— Не про то. Ты во сне свистишь, словно у тебя не нос, а флейта.

— А, ты об этом… Слушай, а почему тут так паршиво кормят?

— Тыловые нормы. Ячменный кофе и гороховая колбаса. А у вас во Франции с харчами было лучше? — полюбопытствовал одноногий. В ожидании врачебного обхода оставалось только чесать языки, это было самым доступным развлечением после карт, которые осточертели уже всем.

— Кому как, как и везде. Но я там пробыл не очень долго, по мне, так эта паскудная Франция — самая дырявая дыра во всей Европе. И жратва там — дрянь. Они ведь лягушек и улиток жрут, я сам видел. И сыр плесневелый. А пива хорошего нет, одна их эта виноградная кислятина. С нашими немецкими винами не сравнить. Хуже только в Италии жратва, одно тесто.

— В Испании зато сплошной перец, я там себе желудок испортил — добавил старикан.

— Про Испанию не знаю, а у нас в Тюрингии жратва куда лучше. За это ручаюсь честным словом!

Пациенты поухмылялись. С этим они могли бы поспорить, потому как у каждого дома была жратва куда получше, чем в дурацкой Тюрингии.

— Говорят зато француженки темпераментные — сказал банальность сапер.

Летчик неосторожно пошевелился, поморщился от боли…

— Это сами французы выдумали. Мы с парнями проверили, каждый переспал с десятком лягушатниц. Итог — из сорока баб не бревном лежали три. Вот и считай сам. К тому же тощие они, ни ляжек, ни сисек, ни задниц!

— Что, вместо ягодиц пара фасолин? — удивился похотливый сапер.

— Именно! Дерьмовый народ, вырожденцы. Зато корыстные, как евреи. За грошик удавятся…

— Ну это нормально…

— Давиться за грош? Уж нет, еще за пять грошей — да, понимаю, а за один — это перебор. Мужики льстивые, угодливые, а отвернешься — тут же нагадят по-мелкому. Я почему так говорю — пока сам не побывал в этой самой Франции — тоже был с замороченной головой. Ах, Париж! Ах, Елисейские поля! Нет, так-то видел, что у них странная техника, нечеловеческая. Инженеры у них долбанутые совсем, точно извращенцы — уверенно заявил переломанный.

— Брось, были у нас в роте французские авто — обычные машины, хоть и хуже наших — не удержался Поппендик. Болтовня отвлекала от боли, потому они болтали охотно. А боль была все время и у каждого своя — у самого танкиста — ноющая, не прекращающаяся ни днем ни ночью, но привыкнуть к ней не получалось.

— В машине трудно напортачить, руль, три педали и ручка передач. Ты бы глянул на их самолеты. Это мертвый сон разума! Я ведь летал на транспортном «Потезе», судорога конструкторского бреда, но приноровился уже, потом нарвался на Иванов и они мне задали жару. Сел, но жестянка сильно помялась. Меня и зафутболили на обкатку французской продукции, раз я на французе летал — думал судьба обласкала, да вот и шмякнулся. Эти сволочи даром получают рабочий паек, зря мы с ними возимся, они ни черта делать не умеют, криворукие дегенераты. Каждый третий мотор самолетный — бракованый, причем на свой лад. У меня обрезало в полете намертво, до полосы было не дотянуть. Хрястнулись так, что первые минуты не верил, что выжил. И вот я тут, а сначала хотели отрезать ступни, с трудом добился, чтобы домой направили. Мы всю эту дурацкую Францию кормим за свой счет, а они работают из рук вон паршиво. Подумаешь, тоже европейцы — летчик чуть было не плюнул на пол — но вовремя спохватился.

— У нас на фронте было до черта их паштетов и воды минеральной. Никто не жаловался — робко мяукнул из дальнего угла самый молодой из покалеченных.

— Ты, защищая Европу — то есть и эту вонючую Францию — от жидобольшевиков мало не лишился ноги. А эти паскуды сидят в нашем тылу в полной безопасности, получают от нас харчи полной меркой и паршиво работают! И недовольны! Они, видишь ли, недовольны! Ты думаешь только мой экипаж гробанулся? Как бы не так!

— Сами они рвались воевать с русскими. Это я точно знаю, младший брат там был и своими глазами видел, сколько добровольцев явилось, когда объявили набор во Французский легион. Толпами шли! Сами и с охотой! И очень огорчались, когда их не брали! — заметил мудрый старикан.

— Что-то не видал я их в окопах — огрызнулся летчик, не любивший французов.

— Много ты бывал в окопах — хохотнул сапер.

— Ладно цепляться к словам. Куда делись добровольцы? — повернулся к старику.

— Фюрер запретил принимать тех, кто раньше служил во французской армии. Только тех, кто не служил. А таких среди добровольцев оказалось совсем немного, там в основном были офицеры и солдаты из Арме де Франс. Они очень хотели воевать с русскими. Это — точно.

— Да, фюрер мудр и не позволяет вручать оружие всяким дегенератам. Оружие только для настоящих мужчин! А этих обезьян лучше бы по концлагерям распределить, больше пользы было бы — уверенно заявил покалеченный летчик.

— И что толку? Ведь так они работают и приносят нам пользу, а в концлагерях только будут зря жрать похлебку — ляпнул наивный молокосос.

— Дурень! Тот, кто придумал наши концлагеря — безусловно гений. Светлая голова! Это тупые англичане зря кормили буров. А если уж точно говорить — и не кормили, буры дохли как мухи без особой пользы, как и американцы в этом их Андерсонвилле. Но это дурные концлагеря, сделанные англо-саксами. Наши — золотое дно! — уверенно заявил летчик.

— Да прямо! Толку — то с евреев в лагерях. Да с гомосеков. И коммунистов. Эту сволочь не перевоспитаешь, хорошо, что плесень отделена от здорового организма, но с золотым дном ты перехватил через край — возразил Поппендик, удивившись странному короткому взгляду старика.

— Считай сам, чумазый. Первое — у каждого заключенного в лагерь конфискуется все имущество. А это разное имущество — с русского дикаря ботинки да шинель, а сколько всего у еврея — банкира? А?

— Ну, банкиры, да…

— Это первая выгода. Вторая — в лагере можно легко убедить заключенного работать на Рейх. Вы ведь наверное не знаете, что все наши предприятия работают с концлагерями?

— Так уж и все? — усомнился Поппендик.

— Ладно, не все. Я про все — не знаю. Но все автопредприятия, все моторостроители, все, кто копает уголь и руду, вся тяжелая работа — это все концлагеря. А бабы в лагерях — выполняют что бабье — шьют, например. Вот к примеру, кому — нибудь из вас солдатские ботинки последних годов выпуска набивали мозоли?

— Мне набивали. У меня очень нежная кожа на ступнях — пожаловался сапер, что было странно слышать от крепкого и жесткого мужика.

— А остальным? То-то! Кожа за последнее время идет на ботинки более жесткая и я точно знаю, что новехонькие специально разнашивают команды из лагерей, все мозоли — им. Так что работа там самая разная, на любой вкус, все не перечислишь! И тут — третья выгода. Кормить и содержать этих работяг очень дешево. Это — золотое дно. Те же негры на плантациях, только белые и обходятся еще дешевле. Ведь негра жалко, если сдохнет, ты ж его покупал за деньги! А это дерьмо достается военными успехами. Мы — как легионы Древнего и великого Рима, мы куем богатство Рейха своими мечами! В Риме рабов была треть от населения — и у нас так будет, и мы можем еще долго позволить себе не заботиться о здоровье рабов, пусть дохнут, удобряя собой нашу землю, капуста будет вкуснее! Одних русских хватит надолго, а там пойдут всякие другие. Потому чем быстрее мы поймем, что от лягушатников больше пользы в лагере — тем лучше — загремел фанфарами в голосе раскрасневшийся рассказчик.

— Ты много болтаешь — намекающе сказал старик.

Летчик поперхнулся, остывающе поглядел на сопалатников.

— Богатство не любит шума. А ты — шумишь как пустая бочка по булыжнику.

— Но тут только арийцы и воины…

— Это так, но не болтай впредь. Не надо.

Болтун побледнел. Понял, что увлекся чересчур. На его счастье дверь открылась, обход начался.

Поппендик оказался одним из тех, кого направили на выписку. Да, свищ не закрывается, но оказывается и не стоит его закрывать, отделяемое должно отделяться а так процесс стабилизировался и на тыловом пайке выздороветь будет проблематично, нужны в большем количестве и белки и жиры и, соответственно, углеводы. Как военнослужащий, находящийся в Армии Резерва, оберфельдфебель пойдет учить новобранцев, в танк он залезет и с такой ногой.

С тем и простились. Хромой оберфельдфебель с новехоньким Железным Крестом Второй степени, серебряным знаком за ранение и штурмовым знаком был выставлен из пропахшего лизолом, пердежом и кислой капустой тылового госпиталя.

Хи — ви (нем. Hilfswilliger, желающий помочь) Лоханкин, водитель грузовика снабжения службы тыла немецкой танковой дивизии.

Разумеется, он был не виноват! Виновата была погода, темнота, скользкая гололедная узкая дорога, лысые покрышки старой машины, крутой поворот и рулевое управление с недопустимым люфтом! Не он!

Но взбешенный немец, буквально скрежетавший зубами, явно не хотел понимать этой простой вещи. Лоханкин обмер, увидев, как старший ефрейтор выхватил из пошарпанной старой кобуры такой же заслуженный пистолет. Брызги яростной слюны теплыми каплями попадали на лицо интеллигента, а что орал немец, даже и слушать не хотелось — как успел заметить разочаровавшийся в немецком языке водитель, ругательства у немцев были хоть и сложносочиненными и длинными, но весьма примитивными и даже сейчас перед лицом смертельной угрозы (а не далее, как позавчера этот самый тип с двумя тусклыми шевронами уголком на рукаве маскировочной грязно — белой куртки пристрелил как собаку одного из хиви, влепив ему вот из этого самого потертого пистолета три пули в живот) Лоханкин отмечал, что лингвистически и стилистически этот европеец мог бы придумать и что либо более литературное, чем «деревянноголовая задница с ушами, сношающая собачье дерьмо».

Секунды шли за секундами, фонтан брани не иссяк, но явно немец остывал, хотя и размахивал пистолетом. Потом он пихнул оружие обратно в кобуру, с сожалением дал Лоханкину по морде, больно, но не сильно, и кинулся собирать остальных водителей для того, чтобы совместно выдернуть свалившуюся в кювет машину.

Даже не надо быть интеллигентом и светлым умом, чтобы понять простую вещь: спасла арифметика. Сейчас на 7 грузовиков было 7 водителей, включая самого ефрейтора, шедшего головным автомобилем. Собрали все, что можно, потому что была какая-то очень нехорошая суета и на ночь глядя пришлось вместо положенного отдыха спешно грузить в кузова тяжеленные булькающие канистры под завязку, а потом гнать максимально быстро в какую-то дурацкую Лысьянку.

«Этого придурка» ефрейтор поставил в середину колонны, потому как резонно опасался, что идиот потеряется, если будет плестись в хвосте. И вот — не срулил.

Лоханкину никогда не доверяли возить бензин и боеприпасы, но тут так сложилось, что в наличие на ходу исправными оказалось всего семь машин, причем две из них забрали даже с кухни, что тоже было непонятно, немцы строго следили, чтобы харчи и топливо не пересекались. Водителей лишних, как на грех, тоже не нашлось, последнее время танковая дивизия вела тяжелые бои и тыловиков загребали все время туда — на передовую. Да еще обстрелы и бомбежки! И так быстро ночью и зимой он еще не ездил. Потому он был не виноват!

Теперь его грузовичок плотно встрял в снежный занос, завалившись тупой мордочкой в придорожную канаву. Немец быстро организовал команду спасения, машину Лоханкина выдернули снова на дорогу, водитель получил еще раз по морде и порцию ругани, но, видно было, что арифметика сковывает немца по рукам и ногам и не дает претворить немедля в жизнь искренние и сокровенные желания. Торопился немец, словно на поезд опаздывал. Оскальзываясь подкованными сапогами на льду, ефрейтор припустил к своей машине, вытаскивавшие грузовичок хи-ви выразили в звуке свое мнение о Лоханкине и тоже припустили к своим агрегатам, а интеллигент немного замешкался и удивился.

Ветер, холодный и сильный толкал в спину, пробирая до костей через шинелку, потому грязно — серый ком впереди возник словно бы беззвучно, потом только залязгали гусеницы и донесся рев мотора. Было темно, но все же не глаз коли, белый снег вокруг позволял видеть все более — менее отчетливо.

Неряшливый ком, который оказался танком, стал рассыпаться, с него посыпались комки поменьше, а ефрейтор, который побежал к загородившим дорогу, вдруг резко остановился и бросился в сторону, где метрах в тридцати от дороги росли кусты, заячьим длинным прыжком перелетел через кювет…

Стрекотнуло коротко и немец лег с разбегу в снег, словно в воду нырнул. Лоханкин ничего не понял, хлопал глазами и ждал, когда танк освободит дорогу для проезда. И опять ничего не понял, увидев рядом с собой злые глаза и оскаленные зубы под шапкой — ушанкой.

— Хенде хох!

— Но позвольте, ихь и так уже…

Тут водитель сообразил, что стоящий перед ним одет в грубый полушубок и валенки, а автомат у него какой-то странный с колобахой нелепого круглого диска. Нет, так-то и немцы с удовольствием носили валенки и тулупы, кому повезло их достать, но вот звездочка на ушанке сбивала с толку. Да это же русские!

Хотя морда у стоящего рядом была совершенно азиатская, но Лоханкин уже многому научился у хозяев. Себя он уже считал чуточку европейцем, уже не совсем русским, как бы уже излечивающимся от этой хвори.

— Ах ты, да ты сука из этих! — рыкнул зло азиат.

— Товарищ, я счастлив освобождению! Я так страдал! Меня заставили! — возопил истинную правду Лоханкин. В эту секунду он и сам в это верил.

— Сержант! Тут эта — холуй немецкий! — крикнул, кося назад глазом раскосый.

Подбежавший, грузный, квадратный, сипло спросил:

— Что в машине?

— Бензин! — четко и наконец-то по-военному браво вякнул Лоханкин.

— Пристрелить? — с надеждой спросил азиат.

— Я те пристрелю! — обрезал его квадратный, который и так-то был кряжистым и крепким, а валенки с полушубком делали его еще более квадратичным.

Стало вокруг как-то очень людно. Как-то так вышло, что именно у машинки интеллигента собрался весь штабной состав — худенький сопляк в танкистском шлеме и этот квадратный сержант.

— Семь грузовиков, все с бензином, шли на Лысянку. Одного фрица пристрелили, остальные предатели из бывших наших. Старших на машинах нет, поистрепались фрицы, только водилы — отрапортовал сержант, дыша паром, словно паровоз. Жаркая, видать, натура.

— Вооружены?

— Только старший колонны — и сержант показал знакомый уже пошарпанный пистолет.

— Собери их в одном месте в кучу. Или нет. В кабины их, но под присмотр, заодно и наши ребята погреются. И никаких эксцессов.

— А по морде?

— Вопрос не уместный, Иваныч. Не маленький же вроде, а? Семь машин, значит, с бензином? Я с ротным свяжусь, а этих под присмотр. И не морозь их зря, мне они в рабочем состоянии нужны.

— Есть, товарищ лейтенант! — козырнул сержант. И распорядился, после чего эти в полушубках все же деловито дали по морде каждому водителю, не исключая и интеллигента, как только сопляк убежал к танку. Велели — по машинам.

К каждому подсадили в кабину по одному в полушубке, приказали моторы не глушить, отчего в кабинах стало тепло. С азиатом, который достался Лоханкину, поговорить не удалось, тот сразу посоветовал заткнуться и не отсвечивать. Но то, что не пристрелили сразу — радовало и внушало надежды. Арифметика, спасительная арифметика, снова помогала мыслителю о судьбах человечества! Некого за руль посадить, вот в чем дело, а грузовик с бензином — хорошая добыча и полезный трофей. Иначе запалили бы всю колонну сразу.

Но когда азиат вылез на мороз, а вместо него в тепло влез тот самый квадратичный сержант, интеллигент все же попробовал объяснить этому хаму, что он специально завалил машину в канаву, чтобы навредить проклятым гитлеровцам. Увы, кроме ироничного взгляда и ядовитой тирады, до удивления напомнившей речи покойного старшего ефрейтора, более ничего страстная речь Лоханкина не вызвала. Разве что русский хам в отличие от хама европейского назвал водителя не «деревянноголовой задницей с ушами», а «не имеющим головного мозга женским половым органом с плохо приделанными к нему верхними конечностями». Справедливости ради надо бы отметить, что речь сержанта была более богатой на эпитеты и обороты, но Лоханкин в тот момент этого отметить не смог — вколоченное с детства убеждение в том, что европейцы все делают лучше никуда так и не делось и, даже размышляя о хамах, интеллигент по — прежнему считал, что немецкие хамы — они все же куда цивилизованнее и культурнее отечественных.

Сидели долго — часа три. Даже и вздремнуть удалось. Проснулся от тычка в бок. Опять этот злой азиат, вот ведь прицепился!

— Поехали, кутак баш! Давай, давай!

Танк на дороге разворачивался в серенькой мгле хмурого утра, теперь он был не такой бесформенный, благо весь его десант теперь комфортабельно сидел по кабинам.

— Свалишься с дороги — аллахом клянусь — зарежу как барана — певуче заявил мило улыбающийся азиат. Почему-то Лоханкин ему поверил. Вот кому другому — нет, а этому дикому человеку — как-то сразу же. Точно — зарежет. И водитель, моментально вспотев, вел дальше крайне аккуратно. Впрочем, головной танк несся не так быстро, как ночью гнал покойный ефрейтор. Оказалось, что стояли совсем близко от этой самой Лысянки. Танк свернул в сторону, там где за хатами торчали голые деревья, грузовики бодро вкатились в деревню.

На самом въезде походной колонной стояло несколько немецких танков, их Лоханкин не рассмотрел как следует, потому как идущий впереди грузовик сбавил ход и перевалился по-утиному, переезжая через какое-то черное бревно, тоже пришлось тормозить, а когда переехал — сообразил, что это немец в комбинезоне валяется поперек проезда. Но ужасаться было некогда, сидевший рядом дикарь пугал куда сильнее. Мужик на перекрестке отмахнул флажками, пришлось поворачивать влево, еще немецкие танки стоят, что-то много их тут.

Дальше пришлось быстро таскать канистры с машины к одному из немецких танков, где уже хозяйничали русские. Лоханкин потел от страха и старался изо всех сил, потому как здесь арифметика уже не была защитой, груз доехал.

Только когда последняя канистра отбулькала весь бензин в чрево германской бронированной машины, Лоханкина погнали обратно в автомобиль. Порожняком отправились вон из деревни, по дороге увидел стоящие в снегу битые здоровенные танки, один еще дымился, но опять же — дела до этого водителю не было, собственная судьба куда больше беспокоила. И она была более, чем туманна, хорошо еще, что в кабине теперь сидел не дикий азиат, а вполне себе рязанский Ванька, нянчивший раненую руку.

Гвардии младший лейтенант Кошечкин, командир танкового взвода.

Вызов к ротному застал тогда, когда уже оба танка были поставлены на окраине деревни и замаскированы. Только собрался перевести дух — посыльный.

Штаб батальона размещался в большой хате в самом центре поселения. Накурено — хоть топор вешай. Комбат тут и ротные тоже и начштаба, чернявый и кудрявый, такой же как и комбат южного вида здесь же.

Доложился, глянул выжидающе.

Комбат неожиданно спросил, иронично подняв мохнатую густую бровь:

— Кошечкин, а ты кошек любишь?

Остальные офицеры смотрят весело, не то шутка такая, не то еще что. Младший лейтенант виду не подал, для солидности секунд пару перепустил, потом степенно ответил:

— Кошки животные полезные и на взгляд красивы и на ощупь тоже приятны. Опять же мышей ловят, что совсем хорошо, товарищ майор.

Офицеры грохнули хохотом, только зампотех болезненно сморщился и побледнел, отчего остальные заржали еще громче. Понятное дело, вспомнили, как по недогляду повар сварил щи с забравшимися в котел с заправкой мышами. Танкисты-то по темному времени сожрали не глядя, а явившиеся позже зампотех и помнач политотдела сели за стол по светлу и увидели, что за мясо в щах, отчего брезгливого технаря стошнило.

— Это хорошо, что ты кошек любишь. Просто — замечательно. Таки так — оставили немцы нам тут в Лысянке исправными 16 «пантер», 2 «четвёрки» и две «штурмгешутце» с пересохшими бензобаками. Да ты и сам видел, не слепой. Даже не запалили фрицы, нечем и некогда оказалось. Вторая рота перехватила колонну с бензином для них. Нам соляру привезут к вечеру. Ты, как мне сказали, «Пантеру» водил и внутри лазил самочинно, так?

— Так точно — сказал Кошечкин, уже понимая, куда клонит комбат.

— Экипажи на четверки у нас есть, знакомы с этим агрегатом. Ты с пантерой справишься?

— Справлюсь. Наводчик нужен только, а заряжающего и радиста своих возьму.

— Вот и файно. Задача, Кошечкин, простая — пока мы солярку ждем, ты тремя танками пройдешь вот тут — если встретишь фрицев — разогнать к чертям, и возьмешь под охрану вот этот мостик. И подождешь, пока мы приедем. То есть — до утра, до семи ноль ноль. На сборы тебе два часа. Танкодесантников возьмешь своих. Как понял?

Комвзвода прикинул расстояния на карте, достал свою, сверил.

— Все понял. Разрешите выполнять?

— Давай.

И уже без смешков деловито, добавил негромко:

— Справишься — всерьез подумаю, насчет поставить на роту.

Два часа пролетели мигом. Вроде и дело простое — выехать тремя танками с парой отделений автоматчиков, а танки чужие, экипажи сборные, боеприпас пополнить надо, разобраться что как работает — когда гонял трофейную кошку сделал это скорее из любопытства и для удовольствия, а тут надо проскочить, считай, тридцать километров и вполне вероятно — принять бой, уже все всерьез.

Зампотех помог выбрать танк получше, для чего пришлось вместе с ним пробежаться по линии немецкой обороны, кося глазом в поле, где еще догорал новехонький ИС, таких на фронте не бывало раньше, новый тяжелый танк, а тут их на снежной равнине пять штук стояло, двое горелых да трое битых. Вчера сунулись дуром, понадеявшись на броню — и все, нет роты тяжиков, перещелкали в момент.

— Странно как-то — вон же на карте лощинка есть, чего по чистому-то полю поперли? — буркнул недоуменно Кошечкин зампотеху. Тот пожал плечами:

— Самонадеянность — плохая советчица. Броня у них потолще нашей. Была.

И, стараясь не смотреть в поле, заметил:

— Ты сам не облапошься. Чини вас потом, разгильдяев.

Перед выездом проверили связь — немецкие рации на танках совершенно по диапозонам не подходили к нашим, но в Лысянке оставалось еще много новеньких немецких раций в танках, разобрались, в общем. В одну из стоячих пантер сел дежурный радист на связь, а три машины выкатились за околицу, стуча траками по ледяной дороге.

Выбор комбата был понятен. Комвзвода давно уже имел репутацию если и не хулиганскую, то во всяком случае близкую к таковой. Еще с прошлого года, после Курской дуги, получивший с пополнением ленд-лизовский «Валентайн» Кошечкин заявился к командиру своей роты и предложил устроить диверсию, с целью покалечить пару немецких пушек, весьма мешавших танкистам постоянными обстрелами, но достать их не получалось — сами «Валентайны» имели только бронебойные снаряды, а фрицы били с закрытой позиции. Напрячь нашу артиллерию или авиацию почему-то никак не получалось. Офицеры понимали, почему: спокойные участки фронта в обороне грабят ради создания резервов, а в наступлении — в пользу направлений ударов. И у командования были головные боли посерьёзнее беспокоящего огня двух гаубиц на спокойном участке фронта и потому выбить у него артиллерийскую или авиационную поддержку уже который день не удавалось.

— Эта канадская штуковина по силуэту на Т-3 немецкий похожа, цвет несуразный, ветками по — немецки утыкать и они понять ничего не успеют. Я по — ихнему хорошо говорю, учительница у нас была немка, да и вообще у нас половина в селе из них была, Поволжье. Сяду на башню, комбинезон у меня есть панцермана беглого с погонами, точно за своего примут. Танк малошумный, а где пробраться я уже присмотрел, там точно проеду — по овражку.

Тогдашний комроты, такой же парень двадцатилетний загорелся идеей, вместе пошли к начальству. Так младший лейтенант Кошечкин и попал на заметку чернявому майору.

Думал, что его отчитают, как фанфарона, но комбат, задав десяток вопросов по делу подумал — и согласился. Немецкие гаубицы и впрямь осточертели всем, долбая по расположению хоть и редко, но постоянно, сильно действуя этим на нервы. Да и потери были.

Рано утречком, в тумане, увешанный ветками «Валентайн», на борту которого собственноручно командир взвода нарисовал известкой аккуратно немецкие кресты, тихо бурча мотором, словно оживший куст и впрямь просочился через линию немецкой обороны — без выстрела, не обманула пехота, прошляпили фрицы этот участок.

Сам Кошечкин уселся на башню, свесив ноги по обе стороны тонкой 40 миллиметровой пушки. Немножко поплутали по немецким позициям, сначала опасаясь, потом понаглее, видя, что просыпающиеся немцы на танк внимания особого не обращают. Хуже было то, что то ли напутали чего, то ли артиллеристы позицию сменили, но там, где ожидали увидеть пушки — обнаружили только несколько блиндажей, рядом с которыми заспанные фрицы в майках умывались и чистили зубы. Прямо хоть спрашивай!

Наверное бы и спросил, с Кошечкина бы сталось, но тут совсем неподалеку бахнула сначала одна гаубица, потом вторая. Живо поехали туда, по дороге наткнувшись на здоровенный грузовик, в котором и рядом никого не было.

— Жаль такую фиговину оставлять! Давай утянем! Миша, глянь — заведешь?

— Сейчас, вдруг там пистолет найдется? — выскакивая из машины заявил заряжающий, который мечтал разжиться трофейным пистолетом, просто грезил об этом.

— Может чего пожрать есть? — спросил командир взвода.

Нашелся сверток с бутербродами в кабине. Сидевший на башне, не долго думая, принялся их уплетать. Нервы это немножко успокоило. Но завести машину не получилось.

— Миша, потянем на буксире, цепляй за клык, я сейчас пушки сплющу — и дернем отсюда!

Мехвод выполнил все в лучшем виде. Придурок на танке, жрущий бутерброд, явно был из новичков, а водитель — тем более, потому как он воткнулся в одно орудие, от которого вспугнутыми воробьями шарахнулся расчет, а потом, пытаясь развернуться — наехал и на второе. Многоголосый шквал брани обрушился на русую голову гусеничного идиота, который до того обалдел, что и бутерброд не перестал жевать, что особо взбесило всех на батарее. Ему бы, скорее всего, набили бы морду, но испугавшийся того, что натворил, водитель дернул назад, опять въехал в первое орудие и задал лататы задним ходом, вывернув гаубице колесо и почти повалив ее набок. Дурак, сидевший на башне, пытался испуганно отбрехиваться, явно уже понимая, что загремит под суд за такой проступок, благо канониры обещали понаписать такого, чтоб всему роду танковых войск стало дурно.

Момент был пиковый, но до кулаков не дошло — танк все же может даже задом ехать быстро. Затормозили у грузовика, подхватили на буксир и рванули прочь.

Вот тут немцы уже что-то заподозрили, потому как успели влепить снаряд наискосок прошивший башню — оказалась где-то рядышком то ли зенитка, то ли противотанковая пушка. Тряхануло всех серьезно, у сидевшего на башне Кошечкина кровь пошла из ушей и носа и задницу как доской отбило. Захлопали винтовки. Немного запоздало оглушенный командир танка соскользнул в башню, удивляясь мимолетно, насколько же стало светлее из-за двух новых дыр в броне.

Еще один снаряд прошил кузов угоняемого грузовика, осколок брони воткнулся в плечо мехводу, но танк уже пер под уклон, в рощицу, уходя из-под обстрела.

Заряжающий в кабине грузовика натерпелся страху, когда его волочили по бездорожью, уже прикидывал, как из кабины выпрыгивать, если машина разваливаться на ходу начнет. Но крепкий грузовик оказался, прикатился целым, не рассыпался на составные части.

Братья — танкисты только головами крутили, оглядывая трофейную машину и дивясь живому Кошечкину, вылезшему из пробитой навылет башни. Как он там выжил — не понимал никто, а когда он объяснил, что сидел на башне в этот момент — удивились его нахальству еще больше. Насколько он покалечил пушки — осталось не вполне ясно, однако проклятущие обстрелы прекратились — как ножом отрезало. Наградили его за такую эскападу орденом «Красной звезды».

Теперь надо было проделать что-то похожее, проскочить через две деревни, где немцы уже готовят оборону и потом захватить мост, который точно охраняют и попытаются отбить. Потому как других переправ грузоподъёмностью пятьдесят тонн в окрестностях нет, и для танков место это сладкое. Сколько потопло бронированных машин сэкипажами на всяких несуразных мостках, разваливающихся под тяжестью стали… А тут — катись с комфортом.

Перед выездом проверили орудия, отстреляв по пять снарядов на ствол. Результаты удивили — пришлось тут же на месте инструктировать танкодесантников, чтобы учли — это не Т-34 и дульный тормоз шибает пороховыми газами назад, можно покалечиться. Надо ховаться за башни. И чтоб не курили, танки бензиновые! Теперь оставалось только нестись навстречу неизвестности.

Начало было так себе — в первой деревне боевых частей не нашлось, пара десятков телег и какой-то сброд тыловой, который разогнали несколькими очередями. Заметались как тараканы и как оные насекомые так же шустро попрятались. Прочесывать каждый дом времени не было. Единственная радость — топящаяся кухня. В котле булькало вкусно пахнущее варево, нашлось и кофе в соседнем котле, паршивое — но сладкое. И главное — горячее.

Прицепили к танку, поперли дальше.

И понеслось одно за другим. Совсем не так, как полагал. Кто бы более старший и мудрый посчитал наоборот это везением, но Кошечкин был молодой и горячий, душа жаждала побед и свершений, а тут затарабанили по броне автоматчики.

— Что такое?

— Да кухня, лейтенант!

Совсем чуть проехали, а чертова повозка развалилась самым печальным образом. Мехвод с четверки, шедшей следом, уверил — сначала рассыпались колеса, а потом и сама кухонька вдрызг пошла, вся дорога в кофе и гороховой каше. И парок сверху. Поужинали горячим, называется.

— Я же говорил, тащ лейтенант, что она для того не годится, колеса тележные не годны для танковой скорости.

— Но наши-то выдерживают!

— Так у наши колеса на резиновом ходу. А у немцев — вот — простые тележные. Их медленно возить надо.

— Черт их поймет, фрицев. Телеги у них на резине, а кухни — вот такие, старье!. У нас такие только от царского времени остались, а они вишь и новые выпускают как старье. Тьфу, зараза. Ладно, сухпаем наедимся…

— Кофей бы к месту был…

— Не трави душу. Паршивый все равно у них кофе, черт с ним, выдвигаемся!

Танки поперли дальше, разогнали в лесу вроде как пехоту, но опять же малочисленную и какие-то зашуганные тут фрицы были, боя не приняли. Еще деревня — брошенные машины, почти сотня. порадовался было — ан вблизи видно — битые все и разлохмачены сильно — колеса сняты, дверцы. Не автопарк, а СПАМ какой-то.

И наконец — мост. И охрана — отделение дармоедов, которые обрадованно кинулись к танкам и так же бодро побросали винтовки, увидев, кто приехал. Рассчитывал Кошечкин, что хоть на саперах отыграется, должны же приехать мост рвать — специально сам полазил поглядел — не заминирована переправа, да и пленные подтвердили.

Так и саперы не приехали!

Попробовали связаться со штатной радиостанции. Но то ли радист в технике немецкой не разобрался, то ли рация на такое расстояние не била…В наушниках треск и хрип. Ни черта не слышно. А уже потом связисты просветили, что для дальней связи нужно им было танк командирский брать, там рации сильней. И ведь был такой, среди брошенных немцами танков, с тремя штырями антенн. Но зампотеху он чем-то не глянулся. Ну, да и ладно, обошлось.

Утром прикатили свои.

И что писать в рапорте? Поломали одну полевую кухню и также огнем и гусеницами рассеяно до одного пехотинца?

Молодой все же был Кошечкин. Огорчался из-за ерунды.

Сержант Новожилов, командир группы разминирования.

— Эй, ты, мужик в железной шапке! Ты, ты, не верти зря башкой! Что не узнаешь, холера землеройная? А еще двуглазый!

Сапер прикрыл глаза ладошкой от солнца, пригляделся. Голос вроде знакомый — и нахальный и язвительный — и радостный. Странный гусеничный агрегат поднял облако пыли, встав рядом и водитель орал так, словно родственника нашел. Нет, определенно этот трубный голосище он слыхал раньше!

— Гриценко, чертяка! Вот не думал тебя тут встретить, пройдоху моторную!

Хотя Новожилов был весьма сдержан на эмоции, тем более — на их внешнее проявление, а тут не удержался — обнялись со старым знакомцем, бывшим танкистом. У того на обгорелой, покрытой рубцами от глубоких ожогов морде тоже ухмылка от уха до уха — страшная, безгубая, мертвецкая какая-то, словно ножом прорезанная, но — радостная. И единственный глаз веселый. Так-то он при посторонних, особенно женщинах, никогда не улыбался, знал, что от улыбочки такой сгоревшей кони шарахаются. Но со своими — не удерживался. Человек же нормальный — там, за страшной вывеской.

Похлопали друг друга по спине и плечам, поругали беззлобно всяко. На войне человек виден сразу и когда довелось саперу поработать вместе с этим парнем — оказалось страшило отличным спецом по технике и замечательным человеком. Это дорогого стоит, а когда в придачу встречаешь потом хорошего парня живым и здоровым — совсем здорово!

— Ты тут чем занимаешься? — спросил Новожилов, когда немножко радость улеглась.

— Тягаем битую технику со СПАМов (сборный пункт аварийных машин) на пункты погрузки к железной дороге. Что в металлолом, что на разборку, что на починку. А ты понятно опять опасные железяки ищешь? Что — то ходишь кособоко? Досталось, перед тем как на тыловые харчи перевели? Твои гопники в поле пасутся? — вывалил мешок вопросов Гриценко.

— Ищу, досталось, мои — очень лапидарно ответил Новожилов и сам тут же задал вопрос о том, что это за агрегат стоит, не видал такого раньше, хотя всякое бывало и лекцию своего приятеля про десяток разных тягачей — запомнил хорошо.

Бывший танкист приосанился, заважничал:

— Это, братишка, венец немецкой военной мысли — радиоуправляемая танкетка Боргвард! Воюет без экипажа, управляется издаля — самоходна и самобегла! Во как!

Видно было, что ему доставляет радость показать свои знания внимательному слушателю. Да и Новожилову не очень хотелось распространяться о своих делах — печально все было с того момента, когда нарвались на пару немецких бронеавтомобилей и ушлые оказались черепашки и шустрые. Не удалось ни задымиться, ни минами подставить ловушку, зато пару пулеметных очередей машина поймала и в кузове кто-то завопил в голос от нестерпимой боли, загоняли немцы ловко и умело и ответить с грузовика им было нечем. Койда сиганул в подвернувшийся овраг и тут сержант впервые был согласен с лихим водилой — другого выхода, кроме как так сховаться не было. Получилось очень жестко, хоть и притормозил Петро перед тем, как валить машину с обрывчика. Хрястнулись очень сильно, хорошо, кузовом не накрыло. Новожилов вылетел из кабины еще до удара и хоть пытался зацепиться за кабину — не сдюжил. Ударился плашмя оземь всем телом, аж затрещало что-то, дыхание перехватило, но сумел вскочить быстро, глянул, что с бойцами? Сам окоракой побитой заковылял под обрывчик, искренне надеясь, что у немцев нет гранат. Только бойцы, охая и кряхтя, успели выбраться из раскуроченной машины, оставив в кузове двоих безусловно убитых — приняли пули на себя сидевшие у борта — а уже и броневичок наверху нарисовался. Пулеметом достать не мог — в мертвой зоне авто было, но выскочил на край овражка горячий шибздик в пилотке, застрочил длинной очередью — лихо, от бедра и пули гулко застучали по разбитому грузовику, по погибшим в кузове.

Кто из ребят его срезал — этого Новожилов не понял — двумя стволами снизу огрызнулись и сдуло храброго наглеца, больно уж хорошей мишенью был черный силуэт на фоне голубого неба. Больше немцы не выпрыгивали из машин, но все старались броневичками своими достать убиравшихся по дну оврага прочь саперов. В итоге один из агрегатов слишком близко подъехал к краю и земля под ним осыпалась. К сожалению, черепашка только села на брюхо, а не закувыркалась вниз. Но и этого немцам хватило, остыли, отцепились и кое-как саперы смогли унести ноги. Койда держался за грудь и кашлял кровью, Новожилов обнаружил, что его рука странно сгибается не там, где надо и ноги не идут и все тело как не свое, двоих тяжело раненых тащили на себе и хоть и постарались перевязаться всеми имевшимися индпакетами — но у казаха Батыргалия кровища пробила толстый слой бинтов и никак не останавливалась, подтекала, пятная землю, как и у тех, кто его волок, будучи тоже ранеными, но все же полегче, ноги держали и в сознании были.

— Оторвались — наконец прохрипел Новожилов. Сел на землю — и сам потерял сознание.

А очнулся уже в медсанбате, откуда его отправили в госпиталь. Оказалось, что рука перебита пулей, да к тому же переломы ребер, голени и еще чего-то, что сапер и не запомнил. Тело не хотело слушаться совершенно, было как чужое, ушибся сильно, видать.

Выздоравливал медленно, было больно сидеть, лежать, ходить и даже дышать. Подташнивало, голова начинала внезапно кружиться и свет был не мил в такие минуты. Уже и наступление немецкое давно провалилось и погнали их обратно, фронт ушел далеко на запад, а Новожилов все ковылял по коридору госпиталя в Курске.

Лекаря заявили, что травмы у сапера — словно он летчик, посадивший свой самолет жестко на брюхо, и сильно сомневались, что он сможет отвертеться от инвалидности. Калекой быть не хотелось, потому старался и руку разработать и ноги, зажимал боль зубами — и старался. Оперировали трижды. Помогло, но не сильно. Третий раз — в день взятия городка Смела на Правобережьи Днепра. Уже и зима к концу шла. А потом встретил в госпитале своего подчиненного и узнал, что трое из его отделения погибли совсем недавно — когда новосформированная ШИСБр (Штурмовая инженерно-сапёрная бригада — инструмент взлома укрепрайонов), была придана стрелковой дивизии и сраный комдив, решив поберечь свои батальоны, бросил приданных саперов как простую пехоту для штурма первой линии обороны немцев, где бригаду выкосили в предпольи укрепрайона, а пехота легла зря, не в силах справляться с дотами второй и третьей линии, для ликвидации которых и придали саперов.

— И Мыкола погиб, и Иван и Гази. Мне вроде обещают, что нога сохранится. Только гнуться не будет, но все ж не костыли, экономия, как ни верти — печально говорил сослуживец.

— Зато два башмака покупать — грустно повторил заезженную госпитальную шуточку сержант и спросил:

— А с Батыром что?

— Про него не знаю ничего. Вроде жив остался, а уж что точно — не скажу. Писарь знакомый говорил, что наш комбриг на того комдива орал при всех и обещал Самому написать! — тут рассказчик многозначительно поднял палец вверх. А сержант стал клянчить у врачей, чтобы выписали его, наконец.

Выписали покалеченного сапера как ограниченно годного. Это Новожилов понял, как то, что в армию ему вход закрыт, но в случае чего он может взять мину в охапку и броситься под танк, если танк доедет до нынешнего расположения сержанта. Оказалось проще — райвоенкомат направил его инструктором для пары десятков подростков в район.

Сначала не понял, что это такое — оказалось, что ОСОАВИАХИМ подключился к зачистке освобожденных территорий от взрывоопасных предметов и теперь из лиц, не младше 15 лет, членов организации, комплектовали группы разминирования в помощь чисто военным отрядам из строевиков.

Впервые в жизни сапер не подчинился приказу, а оглядев подопечных, тут же отправился в райвоенкомат. Дождался приема и выложил сухопарому пожилому капитану свои соображения, что таких детей привлекать к разминированию, делу крайне сложному и требующему точности и внимательности — просто нельзя. Подорвутся ведь, с той стороны не дети мины ставили! Когда приказ зачитывали — не знал, что пацанами и девчонками командовать будет.

Ожидал, что капитан устроит ему встрепку, но тот, как ни странно, не стал одергивать зарвавшегося нахала, а весьма спокойно ответил:

— Вот и постарайтесь, сержант, так их обучить, чтобы не подорвались. Вы же опытный боец? Вот и давайте, работайте. И просто запомните для себя — что так у этих подростков — под вашим руководством — выжить и не стать калеками шансов больше, чем без вас. Вы меня поняли?

— Никак нет, товарищ капитан, не понял — честно признался Новожилов.

— Странно. Просто же все. Живут они практически на поле боя. Причем страшного боя. Оружия, боеприпасов полно валяется. Журналисты пишут — «земля убита», но это неверно. Она не убита, она сама убивает. Дети эти живут на смертоносной земле. По ней просто даже ходить опасно, не говорю — пахать, сажать, сеять, убирать урожай. Любому опасно, хоть старику, хоть ребенку. Везде — в поле, в лесу, на тропинке и на дороге, в огороде и у речки. А они еще и пацаны. Их к этому оружию тянет, да друг перед другом выпендриться, да перед девчонками пофорсить. Позавчера на похоронах был — четверо мальчишек подорвалось. Без всякого разминирования. И потери у нас в тылу — хуже, чем на ином спокойном участке фронта. По сотне убитых и раненых в месяц. Не солдат, повторю, а гражданских. Не обезвредим землю — нашу, замечу, землю — не сможем жить нормально. Гитлеровцы не побеждены, пока мы не вычистим их посевы смерти, говоря выспренне. Потому — учите их. И помните — они все равно с неразорвавшейся дрянью будут возиться. С вами — или без вас. Только с вами — они еще и паек получают и знания и пригляд. Теперь понятно?

— Так точно, теперь понятно. Извините, что время отнял.

— Ладно. Я все понимаю. Самому нерадостно. Только помните, сержант — в месяц сотня мальчишек, девчонок, женщин — остается калеками или погибает. И вроде войны здесь нет, тыл. И это еще сельхозработы не в полном объеме проводятся. Нет другой возможности у нас. Некем больше. Нет людей совсем — другие-то все работы тоже делать надо, а это разминирование — сверх всего остального. И хоть порвись!

И теперь Новожилов нянькался с двумя десятками мальчишек и девчонок. И каждый день ждал — не бахнет ли у кого что под ногами или в руках. Нет, так-то все старался делать, как положено, с перестраховкой, но подростки — это подростки, то и дело такое отчебучат, что хоть стой — хоть падай. Глаз да глаз нужен — и сердце болит, что вот — не доглядишь и случится.

Потому лучше было послушать старого знакомого, благо того просто распирало.

— Видишь у моей барабайки впереди контейнер?

— Моторный капот?

— Не, мотор у нее сзади, а спереди короб на 400 кило тола. Не шугайся, сейчас я там инструменты храню, тол уже выкинут давно. Так вот эта штуковина — без водителя, сама, едет куда ее направит по радио оператор из танка управления и там контейнер сбрасывает. Может так наш танк таранить, может под ДОТ заряд сбросить или на минном поле. Потом дистанционно заряд подрывают — и путь свободен!

— Лихо! — искренне сказал Новожилов.

— Ага. Начали-то эти придурки вроде как результативно, а потом у Глазуновки напоролись сдуру на минное поле. На фугасы. Фантазии хватает?

— То есть один — другой такой с контейнером подорвались — и остальные сдетонировали?

— Умница, не зря на башке котелок стальной таскаешь! Там такой бабах был, судя по обломкам. Ну все радиооборудование спецы из Москвы давно уже сняли — аж две комиссии прискакали сразу после боев — одна «Фердинанды» изучала, другая — с танкетками возились. Пару, что поцелее увезли, а эту мы отремонтировали. Страшное там поле — стоишь, смотришь — и оно все в битой технике. Очень плотно стоят — я в Прохоровку ездил, мы с Танкового поля тягали машины — так там такого нет. А тут с одного места смотришь — два десятка этих «Фердей», три «Медведя» — это САУ ихние…

— Я знаю, читал, пока лечился…

— С десяток средних танков — ну и эти, командирские с танкетками, которые под раздачу попали. И наших рота считай целая — встречь там же вперемешку стоят… Т-34 и Т-70. Сгоряча на то же минное поле вылетели, когда уже немцам обратные салазки закатили и гнали их отсюда…

— Впечатляет, наверное — согласился Новожилов, задумавшись. Он видел в газетах фото этих пресловутых «Фердинандов», здоровенные дурищи и как положено для немецкой техники — гробообразные. И толщина брони какая-то запредельная. Чуточку сержант гордился тем, что именно саперная поганка вывела основную массу этих железяк из строя. Самую чуточку — но гордился.

— Ну, я ж врать не буду. А ты там был?

— Не был я под Понырями. На юге работал, пока немцы не подловили. А из госпиталя сюда уже, на север. Говорят, что повезло — тут пока наши поля снимаем. Оно, конечно непросто, но все не зона боев. Даже миноискателем работать можно, хотя вот за вчера — две старые подковы, сломанный топор да всякой железной тряхомудии с килограмм. И 186 исправных противотанковых мин.

— Сдаете по учету? — усмехнулся Гриценко.

— Конечно, их опять же пользовать будут. Эти-то тоже старые уже, явно сняли откуда-то и тут поставили, да может и не в первый раз. Но пока полегче все же — тут немцы не ломились, шаблоны удалось добыть — есть на эти поля формуляры. Дальше к фронту двигаться будем, там пойдет тошно, чую попой.

— А ты потолстел вроде — заметил одноглазый, не то критикуя. не то — одобряя.

— В госпитале кормили хорошо, поварихи там душевные были.

— Ишь. А у нас все время, пока лежал, от супов старыми тряпками несло. Хоть щи, хоть рассольник — а запах один. Ты со своими архаровцами где базируешься? Как тебя найти? — деловито осведомился бывший танкист.

— Эту неделю вон в той деревне будем. Пока в половинке несгоревшей школы разместили. А дальше — как уж выйдет. Хочешь в гости заехать?

— Ты что, против? — удивленно глянул танкист одноглазый.

— Сдурел? Нет, конечно, только — за! Только подготовиться надо, не голым же столом встречать, а то у меня на команду все харчи уходят, голодали они тут под немцами, жрать все время хотят — резонно пояснил Новожилов.

— А, свои люди — сочтемся. Ну, резервуар, как говорят в Европе. Сейчас очередной эшелон металлоломом загрузим — выберу минутку на часок заскочить, чтоб не дольше чем на сутки и через неделю — обратно! Может и твоим голодающим Поволжья чего притащу, у нас все же смычка города с деревней — трофеи какие никакие с одной стороны, а с другой — железная дорога, а она — как море, то картошку купить можно, то еще что привезут знакомые.

Пожали руг другу лапы, сержант проводил приятеля к тягачу, в который тот залез степенно и с достоинством.

— Это твои одры? — спросил Гриценко, кивнув головой на пару заморенных лошаденок с телегами.

— Мои, от колхоза выдали. Слабосильны, но ноги переставлять не разучились, все помощь — ответил сапер. Конский состав в его команде был еще более жалким, чем людской.

— Да, незабвенный «Комсомолец» и твой мототягач куда были лучше. Не скучаешь по своему гусеничному мотоциклу?

— Еще как скучаю! На рыбалку или там за грибами, да хоть и огород вспахать — дома бы вещь незаменимая. А что, тут тебе такие не попадались?

— Не, таких не было. Но знаешь — буду поглядывать, может что и подвернется. Ладно, будь здоров, не кашляй! — ухмыльнулся сгоревшей рожей Гриценко и с форсом укатил прочь, опять подняв пыль столбом.

Новожилов улыбнулся. На войне редко такое — чтоб старых знакомых встретить довелось, потому вдвойне приятно. А то в письмах из дома — того, дескать, убили, да на другого похоронка пришла, потому письмам и радуешься — а прочтешь — так и печально.

Архаровцы его отметили вешками уже пару десятков мин, пока с танкистом болтал. И два лопоухих брательника — самые младшие в группе, но и самые нахальные — со своих пяти мин взрыватели вывернули, хотя сто раз говорил — не лезть самим. Большая часть команды слушается, а эти две головы круглые, ушастые — самовольничают. А ведь допрыгаются. балбесы, когда — нибудь. Те поля, на которые напросился Новожилов были удобными для натаскивания группы, без сюрпризов — хотя сержант не исключал и возможной самодеятельности какого-нибудь ухаря, обязательно найдется умник какой и постарается с дурной башки врагу сюрпризец отмочить. А то, что сам же вполне может на свой сюрприз нарваться — это не всем в голову приходит, слишком долго отступали, оставляя поставленные мины точно на врага. Потому и сюрпризы на неснимаемость ставились, бывало — и без приказа. И с формулярами на выставленное поле не заморачивались и шаблоны гуляли, как хотели, даже у саперов, а уж когда пехота сама мины ставила — там вообще голова седая и слезы ручьем, как глянешь.

Сейчас уже видел сержант — меняется картинка, пошли отвоевывать свои земли и теперь минное поле сам поставил — сам и снимать будешь и вот тут с сюрпризцами намучаешься. Поди объясни все этим малолеткам, они же просто не понимают, что такое «смерть и увечья», это ж другие помирают, а с ними, балбесами, ничего ведь случиться не может. И не напугаешь толком, после оккупации они тут такого навидались, что поди, испугай! Каши только покушай, а то силенок не хватит!

Старался быть грозным сапер. И подзатыльники раздавал и даже за уши драл. Но видел — пацанам это так, пустяки. И угроза отчислить из группы — тоже не шибко пугала этих мальчишек. Слишком большая потребность в разминерах. Не до реверансов. И эти двое брательников раньше в другой команде работали, за что их оттуда выперли — сапер не знал, но видел — да, было за что. Сам бы выпер, но нахалы мелкорослые из всей команды были самыми знающими — и на счету у каждого из них было как минимум несколько сотен всяких взрывоопасных штучек. Еще до приказа ОСОАВИАХИМу, прибились пацанята к военным разминерам и работали с ними с прошлого года, на равных практически, за еду. Да еще ушлый командир саперной роты их посылал вместо своих бойцов на разные, как отлично понимал Новожилов, особо опасные дела. Мальчишки — то чужие и в списках подразделения не значатся, а своих жалко, тем более — старослужащих да семейных. Кормили, правда, от пуза, были брательники самыми розовыми и круглощекими на фоне оголодавших бледнолицых и тощих сверстников.

Теперь все время приходилось их осаживать. Очень не хотелось Новожилову, чтоб подорвался кто. Немножко остыли брательники, когда сообразил сержант и замотал им глаза черной тряпкой и приказал вот так часок походить. Чтоб поняли наконец, что может наделать простой взрыватель и каково быть слепому после этого. Сработало, как ни странно, обошлось без симуляции одноногости и однорукости. Впрочем, не обольщался командир группы разминеров — подростки — они и есть подростки, мозги жидкие и самый благонадежный из них может вдруг отчебучить такое, что и в кошмарном сне не присниться. Сам потом объяснить не сможет — что за черт его дернул. Все время начеку надо быть с этой публикой!

Не так много людей знают, что «работы по разминированию» и «непосредственные манипуляции с неразорвавшимся боеприпасом» — это разные вещи. Работы по разминированию много чего в себя включают. Тут и сбор и поиск информации, где кто чего видел, где корова подорвалась и где на воздух грибник взлетел — чем больше узнал сапер — тем ему потом проще, и организация транспорта важна — надо привезти — увезти людей и имущество, и оцепление выставить, особенно при подрыве того, что нельзя носить и возить и надо обезвредить на месте, и переноску того самого примитивного инвентаря, которого набирается много: верёвки, ленты, флажки, кошки, провода, шашки тола, подрывные машинки и прочее нужное в деле и много чего еще, менее важного, но необходимого.

Грубо говоря — похожа эта работа на сбор капусты или уборку картошки да и на поиск грибов тоже. Только с учетом маленькой детали — такая «картошка» может оторвать руки-ноги, глаза выбить или просто разметать кровавыми клочками мяса по полю самого неудачливого сборщика.

Учили подростков по-разному, единой программы не было, кого — на восьмидневных курсах, кого — на десятидневных, самым везучим аж три месяца знания вколачивали. Но все равно — все они были недоучки, как считал сам сержант. Без практики сапера не обучишь, а теорию сколь ни вдалбливай — в поле она не подмога.

Для себя Новожилов решил, что все равно все боеприпасы не покажешь, их только по артиллерийской номенклатуре — десятки, потому когда учил подопечных, делал упор на технике безопасности в первую очередь. Пока в основном подростки им к непосредственному обезвреживанию ВОПов не подпускались, их дело было найти по шаблонам, пользуя веревки с узелками, противотанковые мины и поставить вешки. Дело несложное — за прошедшее с момента установки время дерн над минами пожух и квадратики более желтые, чем остальное поле были видны отлично. Сержант снимал пласт дерна, взрыватель с детонатором, потом найденную мину сдергивали с места кошкой. Три поля так уже сняли и подростки ехидничали над трусоватостью взрослого дяди. Но Новожилов был упертым и не боялся шушуканья за спиной. Гнул свою линию жестко и непреклонно.

А потом и шушуканье кончилось, когда на четвертом поле бахнуло, как мину сдернули, даже не сдетонировала. Слабенько так бахнуло. Как и положено ручной гранате, которую кто-то шибко умный при установке мины под нее подложил. Наверное, думал, остолоп, что для немцев сюрприз — а чуть свои не пострадали.

Немножко поутихли насмешники. Порванная осколками мина наглядно показала, что было бы с руками и лицом у того, кто мину неосторожно снял.

— Мы не на фронте, там да, бывает что и в темноте и под снегом и пальцы замерзли и снять надо тихо, вот и щупаешь — корячишься, есть донный взрыватель или еще что. Тут — проще, но смерть — она и тут та же. И смерть и увечья. Понятно, лиходеи?

— А мы руками снимали. Нам так лейтенант и сказал наш — дескать таких как мы у каждого из его бойцов — семеро по лавкам, а по нам только одна мамка поплачет, если что — заметил один из братьев, немного присмиревший. Впрочем, Новожилов не обольщался — ненадолго образумились, моторные они, эти брательники, опять что отчебучат, поросята.

Когда уже заканчивали работу в этом колхозе, заявился Гриценко.

— Ты как раз на салют приехал — усмехнулся сапер, к которому широкоскулая девчонка привела гостя.

— Да, я такой! — горделиво приосанился одноглазый.

— Ну, тогда пять минут — и наслаждайся!

Подрыв в овражке десятка мин, которые сержант забраковал для дальнейшей работы получился не слишком помпезным, шибануло чуточку по ушам, да метануло в небо грязно-бурый дым грибом.

— Ничего так, вполне себе — одобрил бывший танкист с видом знатока.

— Тогда пошли, ты как раз к ужину поспел. Дуся, готово все? — обратился к широкоскулой поварихе.

Немногословная степенно кивнула. Двоих приписанных в его отряд девчонок Новожилов старался на поле не пускать, хотя девахи артачились и ершились требуя равноправия. Дурочки. И так-то парней нехватка из-за чертовой войны, а если покалечатся — так и тем более поди найди жениха для инвалидки.

Халявщиком одноглазый никогда не был, потому притащил из своего агрегата несколько консервных банок, чуточку тронутых ржавчинкой, но к радости вечно голодных подростков — со сгущенным молоком, сладкое все дети очень любили, да и редкостью было подобное. Похвалил гость кашу, отчего девчонки-поварихи зарделись маковым цветом, а потом пригласил приятеля прогуляться.

— Вы тут еще долго будете возиться? — спросил негромко танкист.

— Да уже все, считай. Завтра сворачиваемся, имущество собрать, да акты подписать.

— Я слыхал, что вы можете и сами выбрать, куда податься?

— Не, такой махновщины нету. Но военкоматовские особо не претикословят, если есть пожелания от команды. Заявки-то все подают, любой колхоз рвется к вспашке уже чистую землю иметь. А у тебя, смотрю, свой интерес? — прищурился сапер.

— Не без того. Там, понимаешь, сразу много всего хорошего. Во-первых, наши летуны раскатали немецкий обоз. Во-вторых, там несколько гусеничных единиц, которые можно восстановить. В третьих, лежит там «Юнкерс», а это одного люмения на приличную сумму. И, наконец, в — четвертых, местные там будут тебе рады вдвойне — надо там найти их захоронку важную — стал деловито перечислять бывший танкист.

— Странно, что вы не выгребли оттуда все до голого песка. Полагаю потому, что — мины там стоят. Причем — много.

— Ты, вроде как, и не удивился. Да, мины. Противопехотные. И противотанковые. До черта. Сначала наши выставили, потом немцы добавляли, думали, что смогут оборону наладить. Ну, сам знаешь, как наладили — вон уже за Киев их выперли — усмехнулся печально горелым ртом одноглазый.

— Так не первый день живу. И захоронки искал, дело знакомое. Что в захоронке-то? Самовар? — спросил Новожилов.

— Детали от трактора. Им сейчас либо на оставшихся коровах пахать, либо трактор к уму привести — признался танкист.

— Как приведут, так и отберут у них — реально оценил ситуацию сапер. Отвечал он чуточку рассеянно, потому как прокручивал у себя в мозгу плюсы и минусы предложения.

Вести команду на противопехотки — не хотелось. Это в разы опаснее будет. Поля выставлены отступавшими немцами явно из рук вон плохо, мало того, что стали немцы халтурить, видно побило опытных, а новички не управляются, так теперь они уже знают, что не им снимать. И сюрпризы будут. С другой стороны вечно на полях с формулярами не проходишь, такие тихие места уже кончились, слыхал в военкомате, их в первую очередь к вспашке чистили. Что касается Гриценко — то у этого жучищи был нюх на добычу, раз предлагает — значит туда стоит ехать, не только мины там будут.

— Этот — не отберут — как-то странно захохотал одноглазый.

— Старый «Фордзон» какой?

— Не угадал. Приедете — сами увидите. Заминировано там густо, врать не буду. Но оно того стоит. Честно. Ну как, по рукам?

— По рукам. Только мне еще надо акты сдать и направление получить с предписаниями. Чтобы разместили и кормили, сам понимаешь, за красивые глаза никто этого делать не будет. Да и добираться надо — тоже время уйдет. Где твоя деревня-то? — начал тянуть резину Новожилов.

— У тебя акты готовы? — деловито осведомился танкист.

— Да, а что?

— Давай бегом за ними — я тебя отвезу до военкома районного, сегодня все и оформишь — глянул обгорелый на шикарные часики свои. Как бы невзначай показал.

— Ты серьезно?

— Еще как! Ушлых тут и кроме меня много, кто не успел — тот опоздал, сам знаешь. И это — прямо скажу — очень разное дело, таскать грошовый горелый металлолом на скрап или наоборот — что ценное и полезное. Тут такие ухари — подметки не то что на ходу — на лету срежут! А тебя я давно знаю, с тобой работать можно — пояснил бывший танкист.

— Вот вроде ты меня сейчас обидеть хотел, лопухом назвал?

— Показалось. Я своих никогда не надуваю, сам знаешь. Поехали?

Все завертелось неожиданно быстро — когда Новожилов вечером вернулся из военкомата, удивился, увидев у школы тентованный немецкий «Форд» с небрежно замазанными опознавательными знаками вермахта. Команда разминеров уже собрала свои убогие шмотки и казенное имущество и сидела на чемоданах, говоря образно, потому как — какие тут чемоданы, узелки, да ящики. Ждали командира.

— Пока ты там бумажками шелестел, я своим позвонил, чтобы тебя сразу и перевезли — небрежно заметил Гриценко.

— Впечатляет!

— Ты ж меня знаешь. Покатили, на месте вас уже ждут.

Сапер присвистнул. Давненько с ним не обращались, как с писаной торбой.

И действительно — ждали. С явным нетерпением. Председательница колхоза сама встречала. И хоть туго было с харчами на освобожденных территориях, а даже чаем напоили и разместили — вполне прилично для военного-то времени. Гриценко остался тоже ночевать, с утра пораньше решили все организационные проблемы и выкатились аккуратно за околицу села — бывшего раньше большим и богатым, а сейчас после боев уполовинившимся и обедневшим.

Построил своих разминеров на утренний развод и поставил задачу — тем, кто потолковее и понадежнее — привести в порядок расположение и организовать кухонное место, шалопаям — провести инженерную разведку, но только путем опроса местного населения, в поля не лезть и глупости не делать. Братьям превентивно пообещал надрать уши. После чего пошел вместе с нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу танкистом, собственноглазно все уточнить.

Трактор Новожилова удивил — трехколесный агрегат самого дикого вида, стоявший под горелыми досками рухнувшего сарайчика. Сделан — ну словно неандертальцами из цельного куска чугуна. Понятно, что ни немцы, ни наши не заинтересовались, штука явно нелепая. Сомнения сильные, что он вообще ездить может.

— Еще как ездит! Не остановишь, пока горючее не кончится — торомозов у этой системы нету вообще. Как завел — так и ездит на скорости 4 километра в час. Потому и сиденье так назад вынесено, чтобы сменщики на ходу могли меняться.

— Нелепая какая железяка! — выразил свое мнение Новожилов. И говорил искренне.

— Да, по качеству исполнения и по ряду характеристик уступает многим современным образцам. Можно сказать — уже музейная вещь. А ругать ее не надо — это первый советский трактор «Запорожец», создан нашими умельцами без чертежей и без четкого представления о том, что такое трактор. Зато тракториста на нем работать научить можно за полчаса, ломаться в нем нечему и покупали его лучше, чем американский «Фордзон», потому как он помощнее и ездит даже на сырой нефти. Расход, как говорили — меньше, а «Фордзону» керосин подавай, не напасешься. Оно конечно радиоуправляемая техника вроде моей кареты или наших танков, что еще на Финской операторы издаля водили, на манер этих «Боргвардов» — куда передовее, но и этот еще послужит. Главное — в армию не заберут!

— И где и что искать?

— Где-то тут. Тракториста в армию забрали, он перед немцами детали поснимал и где-то зарыл. Но получилось пуда четыре чугуна, а времени у него было мало, потому — вряд ли он далеко убежал. Так что где-то тут — обвел рукой округу Гриценко.

— Вот здорово. От обеда и до тех холмов — иронично фыркнул сапер. Впрочем уже привычно отметил хвостовик от минометки немецкой, значит будут и неразорвавшиеся, качество немецких боеприпасов упало резко и не сработавших попадалось много.

— Так и здесь ВОПы есть. И огороды если проверите — тоже хорошо. К слову — дорогу бы глянуть, ваши чернопогонники ее проверяли трижды, а было два подрыва на фугасах — танк разнесло и грузовик. И после каждого подрыва проверки ничего не дали, а ездить приходится в обход, а там после каждого дождя — жижа по пояс. Километр два часа едешь.

По селу прокатились с шиком и пылью, потом спешились. Пошли по дороге, спустились с холма, на котором было село, в длинную ложбинку. Новожилов привычно — внимательно читал местность, словно книжку листал. Место подрыва нашел без труда — развороченная и выгоревшая дотла тридцатьчетверка и сейчас лежала на боку на обочине. Яму от взрыва фугаса (оценил его мощь килограмм в двести) засыпали уже давно, грунт осел в воронке. Второй подрыв был рядом и его даже засыпать не стали, а проложили по полям объездную ветку. От несчастного грузовика остались жестяные лохмотья и гнутые непонятные уже детали.

— Понимаешь, местные говорят — ездили по дороге вовсю. И никто не подрывался. А потом вдруг бах! Все проверили, стали ездить — и опять — бах! Может с часовым механизмом? — попытался помочь танкист. При этом он с суеверным уважением смотрел на странные экзерциции своего товарища — сапер вдруг пошел зигзагами и крутил спирали по заброшенной дороге.

— Брось, какие тут часовые механизмы! Ты еще про радиомины вспомни. Это ж дорогущее удовольствие, штучный товар — рассеянно бурчал сапер, разглядывая пыль на дороге и старые, уже засохшие отпечатки колес и гусениц.

— Ты словно знаешь, что искать — отметил Гриценко, благоразумно идя там, где прошел сержант. След в след шел, ставя ноги на отпечатки подошв.

— Вряд ли что новое немцы придумали. Так что полагаю… Ага, вот еще один. Ну, точно, все сходится — рассеянно ответил Новожилов, остановившись и шаря глазами вокруг.

— Нашел?

— Ага. Дрын-мина. Тут, наверное, саперы неопытные были, так-то штука известная. Видишь, кусок деревяхи торчит? — повернулся сапер к товарищу. Тот крайне осторожно подошел поближе. Действительно из дорожной колеи торчал сантиметров на пять колышек диаметром сантиметров в пять же. Грязный, неприметный.

— И чего?

— А еще механик! Просто же все — копается яма в полтора метра, на дно — тол. Чаще всего — шашки, чтобы ровно лежали. На них — противотанковая мина, а на взрыватель ее упирают кол метровый. И засыпают все, даже и утрамбовывают аккуратно. Колесиком запаской сверху откатал — и все чисто да гладко. И даже поездить можно. Пока земля не утрамбуется так, что кол из нее торчать станет. Особенно дождики в этом помогают. А потом на торчащий уже кол накатит машина или груженая телега — и кол надавит как надо на взрыватель. Миноискателем же ничерта на такой глубине не прозвонишь — пояснил сержант.

— Ну ты — мозга! — уважительно заметил бывший танкист.

— Да ладно — отмахнулся польщенный Новожилов. Он уже прикинул, что восстановить проходимость дороги можно достаточно быстро, что будет хорошо — без дороги всем жить трудно.

Отличное настроение однако очень скоро как рукой сняло. Когда вернулись в расположение — обеду время пришло, обнаружил, что почти все разминеры стоят кучей и что-то разглядывают. Уже сразу стало тошно, а когда разглядел в невеликой толпе в самой середке лопоухие головы брательников — сердце тоскливо защемило. Не был бы сапером — рванул бы бегом, но сдержался, нельзя истерить. И даже не завопил нечеловечески, хотя увидев, что показывает остальным старшой из братьев на секунду — правда очень длинную секунду — почувствовал себя пустотелым сосудом в котором хрупким стеклянным крошевом осыпалась ледяными осколками душа — прямо в пятки! Редко такое бывало, но тут — в полном размере ужас накатил.

Царапанные, красные, в цыпках, лапки чертова балбеса с напрягой вертели в воздухе тяжеленькую (5 кило!) зеленую колобаху немецкой шпринг-мины. И что совсем тошно — из нее торчали трезубцем латунные взрыватели, один из которых обязательно был нажимного действия! И если олух царя небесного уронит мину, та обязательно сработает, даже если один усик ткнется в землю! Даже легонечко!

И тогда на все про все будет четыре с половиной секунды, пока горят замедлители порохового заряда. Метнул взгляд влево — вправо. Канавка неглубокая, маловата, но лучше ничего нет, если зашипевшую «лягуху» туда катануть, будет шанс, что из внешнего стакана вышибет сработавший порох внутренний стакан с толом и 365 стальными шариками не вверх, а вдоль канавы. Тогда бахнет эта дрянь не посреди толпы подростков дурных, а все же в канаве!

— Только б не уронил! — пронеслось в голове. А сам уже ровным шагом приближался и приближался, видя только зеленую колобаху в красных глупых ручонках.

И успел, перехватил тяжелую рогатую смерть. Себя не помня, вывернул автоматически все три взрывателя. сунул их аккуратно в сумку. А потом не утерпел и влепил такой подзатыльник, что чуть руку из плеча не вынесло. И это еще себя сдерживая, потому как на вывинченных взрывателях увидел стоящие предохранительные чеки со стопорными шайбами, не на боевом взводе были.

Виновник торжества не устоял на ногах, пробежал на полусогнутых несколько шагов и шмякнулся на землю.

— Черт, если и не убил, то покалечил наверняка! — успел вдогон испугаться сапер.

Но шалопай оказался крепче, чем думалось. Вскочил и тут же стал оправдываться.

— Я, дяинькасижан, у местных мину забрал! Там еще вон в ящике сложено! Я знаю, как обращаться!

— Обернулся бы ты сейчас! И всю команду бы обернул! Сообразить же такое надо, в центре села вся разминерская команда самоубилась полным составом, вот позорище-то было бы! — рявкнул Новожилов, но аккуратно рявкнул, чтоб стоящим рядом подросткам криком показалось, но вдаль не унеслось, нельзя при деревенских авторитет ронять.

— Да я, дяинька… — почесывая ушибленный затылок продолжил виновник торжества, но сапер ждать не стал и строго велел ему усохнуть.

Балбес усох, получать вторую затрещину он явно не рвался.

— И вы хороши! И ладно бы только парни, но вы то! Дуся, Веточка! Вы же толковые девочки! И тоже в куче оказались! И не стыдно?

Поварихи застеснялись потупили взгляды, покраснели густо. Да и парни только сейчас сообразившие, что могло произойти, стали переглядываться. Балбесу исподтишка уже показывали кулаки. Глазенки у него забегали.

Новожилов прочитал нотацию кратко, ядовито и от души. Оставалось надеяться, что на пару дней хватит. И хорошо еще если так надолго. Чертовы безмозглые подростки, с пропеллером в заднице!

Впрочем, оказалось, что расположение уже приведено в порядок, каша будет вот-вот готова, у местных изъято полтора десятка взрывоопасных предметов и налажены контакты для дальнейшей работы. Выявлены места, где подорвались три коровы, два пацана, старик-рыболов и старуха, ходившая отчаянно по полям, после чего продававшая всякие армейские шмотки и обувку. Старуху было никому не жалко, а вот рыболова жалели — многим помог в голодуху отчаянную своей рыбкой.

По результатам саперной разведки накидал сержант простые кроки, отметив что да где. Гриценко внес свои коррективы, обозначив корявыми знаками и самолет и остатки обоза. Потеряли трофейщики у самолета трактор с трактористом, а в обозе покалечились сразу трое хитрованов. И не лопухи были, рвануло уже в ящике, который из машины достали и на землю положили перед погрузкой. Вырисовывалось неприятное — район поиска замусорен сильно и разнообразно, от фугасов до сюрпризов. И на все про все — один взрослый сапер да желторотики глупые. И больше некому чистить землю от смерти, потому как другой работы в тылу полно и без того. Тягла мало, людей мало, всего мало — а армию кормить надо и самим бы не сдохнуть.

Пообедали. И тут Гриценко в грязь лицом не ударил, опять притащил консервные банки, на этот раз с американским лярдом. Очень пришлось по вкусу разминерам сало. А сержант про себя отметил, что и эти банки с ржавчинкой были.

Глянул ему в лицо, бровь намекающе поднял. Тот усмехнулся, пожал плечами, дескать: «Чего уж тут!». Понятно, не доел кто-то НЗ в прошлом году, вот оно и поржавело, в мертвой технике провалявшись. Видал такие консервы еще когда с похоронной командой работал. Ну да голод — не тетка — вылетит, не поймаешь! Хорошо бы, чтоб еще что и осталось съедобного, не только консервы смерти, как прямо называл невзорвавшиеся боеприпасы инструктор в учебке.

Следующий же день с фугасов на дороге начал, отправив брательников с частью разминеров потолковее на доразведку поля, где самолет валялся. Полагал, что там противотанковые мины будут, по словам Гриценко — бегали там трофейщики свободно, а когда трактор поехал — ахнуло. Хоть и была табличка на краю дорожки — «мин нет». И подпись неразборчивая, замытая уже. Надо бы уши с утра надрать поисковикам, с трудом удержался, хоть и чесались руки.

Дорогу проверил качественно — больше фугасов не нашел. Раскопали быстро, как и оказалось — дрын, противотанковая мина и 189 килограммовых толовых шашек. Порадовался про себя — давило тягостью знание о том, что неподалеку стоит и ждет поле с «лягухами». При том — выдавали саперное имущество скудно, так что тол очень к месту трофейный, не нужно теперь над каждой шашкой скаредничать.

Для себя решил — будет там вести принудительное разминирование, взрывая накладным зарядом установленные «шпринг-мины». Ну его к черту — возиться с взрывателями этих коварных шрапнельных ловушек. Чуткие взрыватели, да еще от года на природе как бы еще чутче не стали.

Закончили к обеду, еще времени хватило к самолету скататься. Улов был скудный — нашли всей командой там три противотанковые советские мины и одну — немецкую. Да с десяток снарядов, минометок и гранат кучу. Все же видно — работали тут саперы во время боев и сразу после. «Юнкерс» — небольшенький такой самолетик, двухместный, если из окопа глядеть — тут оказался здоровенным десятиметровым крокодилом. Меньше виденного раньше двухмоторника, но тоже вблизи — впечатляющ. Летчик сумел почти совсем посадить самолет, да не заметил небольшой канавы поперек поля — куда и угодили хищные лапы — шасси с обтекателями, отчего летательный аппарат воткнулся носом в землю, задрав высоко хвост.

Мальчишки уже облазили обе кабины и ничего там интересного не нашли, все уже ободрали и уперли раньше. Гриценко же от вида этой дохлой птицы засуетился и занервничал. Попросил только поставить часового, чтоб не утащил кто другой.

— Ты чего? — удивился Новожилов.

— Три с половиной тонны ценнейшего металла! Одного алюминия сколько! Да двигатель не битый! Раньше-то знали, что приехать нельзя, а теперь как узнают, что вы здесь прошли — так и набегут, сволочи на халяву. Посторожи, я мигом обернусь!

Сапер пожал плечами, оставил брательников в охране, приказав еще раз все прощупать на подъездах.

Начали хихикать. С трудом удержался от раздачи живительных и вразумляющих оплеух, сказав просто — если Гриценко на воздух взлетит со своим шарабаном — то больше ни сгущенки ни сала не привезет. Это понятно?

Братаны переглянулись и кивнули. Это было очень хорошо понятно.

Сам отправился искать детали трактора. Звенело в наушниках часто, осколков и пуль хватало около сгоревшего сарайчика, постарался убавить чувствительность в миноискателе и тут же вытянул чугунок треснутый, в котором неожиданно обнаружил почерневшие монеты в прелой тряпке. Серебряные рубли и полтинники начала Советской власти, двадцать три штуки да пара золотых обручальных колец, тонких, ношеных.

Сунул их в карман, прикидывая. что дальше делать — и тут запищало громко.

— Еще чугунок с кладом? — усмехнулся про себя, но быстро понял — нашел таки детали. И мешковина не погнила и вид такой же грубых деталюг — как у самого трактора. С трудом вытянул из неглубокой ямы, аж в спине захрустело.

Горелый танкист прикатил уже ночью, с ним — трое таких же покалеченных войной, каждый на свой лад.

А утром разминеры получили по стакану свежего молока на завтрак, дополнением к каше. Председательнице доложили, что трактор будет на ходу и потому она велела теперь каждое утро выдавать молоко спасителям. Раз пахать не на коровах — значит молоко будет и мальчишки заслужили. Трое калек во главе с Гриценко мигом собрали трактор и запустили его, использовав попутно в вытаскивании за хвост «Юнкерса» с поля. Так и уперли самолет задом наперед по дороге, захлестнув тросом за хвостовую часть фюзеляжа, толстую, как лошадиное туловище. (оказалось, что все же остановить трактор этот можно, но деталь там из кожи и потому пользоваться этим надо как можно реже — снашивается быстро).

Немножко у Новожилова екало сердце, пока они на виду катались, но обошлось — чисто все стало и на поле и на дороге. А найденное вчера снесли аккуратно в ту самую канавку, где летуны запнулись — и сержант рванул к чертям все эти следы войны.

Искренне надеясь, что теперь — то все убрали. очень бы не хотелось, чтоб потом нарвался кто. Поле шло вскорости под вспашку. Спешить надо было. И трава вот — вот уже попрет. Надо действовать быстро, в траве мины искать — в разы труднее и опаснее.

— Цыгане дружною толпою, Тянули раком паровоз! А через год они узнали, Что паровоз был без колес!

— на краю поля жизнерадостно прокомментировал эвакуацию «Юнкерса» Гриценко и потом, уже тихо, заговорщицки, заметил:

— Не журыся, сапере, бо скоренько мы вернемся, теперь за обоз надо браться! Через пару дней приедем обратне, готовься!

Новожилов проводил взглядом странную процессию, едущий хвостом вперед по дороге бомбардировщик выглядел уж вовсе нелепо. Но катился на своих колесиках бодро, так и уперли крылатую машину на радиоуправляемой танкетке. А в колхозе остался трактор, из цельного куска чугуния слепленный. Что странно — управлять им и впрямь было просто и по наущению хитромудрого танкиста доставил его к правлению колхоза сам Новожилов. Авторитет после этого у сапера прыгнул до небес и на него стали многозначительно поглядывать не только вдовы и молодухи, но уже и девки.

Успели почистить еще одно поле — как раз там, где стояли «лягухи», страху сержант натерпелся вдосыт, потому как были тут мины с тройниками — кроме нажимного взрывателя с усиками от каждой такой смертоносной консервной банки в стороны тянулись, низенько стелясь над землей, незаметные тонюсенькие проволочки натяжных взрывателей. И только зацепи ногой такую жилку — накроет мертвым градом метров на 25. А тут еще пришлось и девчонок брать — местные удружили, обеспечив своими поварихами и разминеров, тут же девчонки на дыбы встали — они де сюда шли Родине помогать, а не полы мести. Пришлось дополнительно занятие проводить — на отнятой у мальчишек мине. Разобрал, показал что как. Удивился сильно, вместо привычных шариков в этой мине были насыпаны мятые и порченные автоматные и винтовочные пули, видать на стрельбище каком-то насобирали. Подумал немножко и решил, что это — очень хорошо и поделился с подростками тем, что вот — нехватка у немцев шрапнельных шариков, уже кладут что попало.

Только к следующему вечеру перевел дух — нашли 27 таких мин. И потом грохнуло 27 раз, это уже Новожилов никому не доверил, укладывал аккуратно к каждой мине толовую шашку и поджигал бикфордов шнур сам, после чего удирал метров на тридцать и ложился куда пониже. Побегать пришлось, но ни одна из «лягух» не прыгнула, все сдетонировали в земле. Одно из мест, где как раз корова погибла — очистили. Выпас-то хороший был, пока не загадили немцы своими жестянками землю насмерть. Сняли по соседству два десятка уже советских противопехотных, тоже попотели — наши мины были в плохом состоянии, а с нажимного действия штучками надо еще аккуратнее работать щупами. Справились, хотя у Новожилова к концу работы гимнастерка была — хоть выжимай. Не любил он ПМД во всех ее вариациях — ни с деревянными корпусами, ни жестяные. Стояли они недолго — деревяшки набухали и коробились за несколько месяцев, а тонкая жесть мигом проржавевала. Были еще — хоть и гораздо реже, такие, где вместо твердого тола в такого же размера, как шашка, стеклянных флаконах покоилась жидкая взрывчатка, шли они под маркировкой «противопехотная мина деревянная 6ф». Деревянная коробочка корпуса так же сырела и коробилась, зато стеклянные прямоугольные флаконы были вечными практически, что тоже — нехорошо. Ранения от них были неприятными — стеклянными осколками.

Снять их было невозможно, все инструкции запрещали категорически — взрыватель больно чуткий у наших. Опять бахали взрывы принудительного разминирования. Потом звенело в ушах и ноги гудели. Обошлось, все живы и всё нашли. Наверное — все, хотя тут и снаряды попадались и мины и воронок было много и окопчики пошли. Что странно — явно немецкие, судя по всякому хламу и сидевшему на корточках в тупичке вонючему скелету в глубоко осевшей на плечи каске и облипшем на костях сером мундире.

Приехавший с парой своих сослуживцев Гриценко был вроде бодр и весел, но показалось сержанту, что произошло плохое что-то. Спросил — убедился, что прав. Танкист бывший остался верен себе и рассказывал об инциденте с юмором, но видно было, что неприятностей ждет. Оказалось, что попался навстречу олух царя небесного на грузовичке и не заметил что поперек дороги крылья юнкерсовые растопырились. Воткнулся с ходу, кабину у грузовичка снесло, да и дураку слепоглазому по башке досталось. Теперь шоферюга в госпитале, живой к счастью, но будет разбирательство. Хлопот получится много — шофер военный из службы тыла, а трофейщики — гражданские, тут всякое может вывернуться, как разбирательство пойдет. И может пойти, как сообразил своей головой Новожилов, и по самому неприятному варианту, если попадется следователь или кто там дело ведет — упертый и подлый. Всякое видал, дело сшить — несложно, вплоть до раздувания в диверсионные действия против армии.

— Не заморачивайся, бог не выдаст — свинья не съест! Зато видел бы ты как в госпитале врачи обалдели, прочитав, что травму пациент получил при столкновении грузовика с бомбардировщиком «Юнкерс», двигавшемся во встречном направлении!

Сапер усмехнулся, представив всю нелепость случившейся реально ситуации. С чего одноглазому так интересен немецкий обоз — Новожилов так и не понял, особенно когда прибыли на место, где советские штурмовики плотно накрыли аккуратную колонну из полутора десятков автомашин. Передняя успела заскочить на мост через речушку и теперь ее горелые обломки торчали из воды, вместе с обгоревшими бревнами и досками разбитого низкого мостика. Остальные автомобили стояли вроссыпь, некоторые успели укатиться в стороны, по обочинам стояли и поодаль в поле, но далеко не ушли.

— И что ты хочешь тут найти? — удивленно спросил сапер, морща нос от сильного запаха падали. Сейчас все представшее перед глазами напоминало паскудную помойку. Автомобили были раскулачены еще давно и вид имели — те, что не сгорели и не были разбиты авиаторами вдрызг — самый сиротский. Земля была засыпана размокшими бумажками, ломаными ящиками, рваными тряпками и прочим хламом, которым и небрезгливый старьевщик бы погнушался. Зрелище усугублял десяток вонючих скелетов, разбросанных в беспорядке. Голых скелетов, что Новожилова удивило, обычно шмотки и обувь гнили куда медленнее, чем люди. Подумал, прикинул в уме.

— Это получается она отсюда ползла. Километров шесть выходит…

— Ты о чем? — повернулся к нему здоровым глазом танкист.

— Мины тут должны быть, полагаю — сказал сержант.

— Это я и так знаю, наши подорвались вон на том опельке.

— Кроме сюрпризов — еще и противопехотки тут должны быть. Своим скажи, чтоб не рыпались пока не посмотрю.

— С чего взял? — без недоверия, деловито спросил одноглазый, махнув своим, чтоб остановились.

— Мои огольцы во время инженерной разведки, путем опроса местного населения установили, что была тут старуха-мародерка, торговала сапогами и военной одежкой. Нашли ее без левой ноги аккурат на этой дороге, но ближе к селу. Там я проверил — чисто, подорвалась в другом месте. А тут гляжу — и немцы раздеты и думаю, что отсюда и ползла, пока могла. Потом ее, истекшей кровью, и нашли — немного красуясь, сказал сапер.

— Может, ты и прав. Ты бы пока вокруг того «Хорьха» глянул, мы бы с ним возились, а ты б дальше отработал — показал танкист на роскошную легковую машину с оторванной задницей.

Сапер кивнул. Ясно дело, что ничего особо ценного тут не найдешь, если в штабном этом автомобиле и стояли ящики с коньяком и колбасой, то уже это все утянули ранее работавшие в этом месте трофейщики из вояк и всякие прочие любители поживиться, но этим чумазым нужны детали, наверное у кого из начальства такой же агрегат и его надо чинить. И без родных деталей хрен что сделаешь.

Принялся за привычную работу, отполированное древко длинного щупа скользило по ладони. Не нашел ничего, только застряли в памяти отрывочно всякие ненужные детали — слипшиеся листы бумаги с чужим шрифтом, рваные размокшие пачки от сигарет, видно было, что табак весь до крошечки кто-то собрал, изрешеченный ярко-желтый с бурыми пятнами носок из которого торчали кости голени, клочья волос, какие-то железяки и гильзы. Машина ожидаемо была выпотрошена, даже сиденья кто-то выдрал, но когда махнул рукой, что здесь чисто, кинулись технари как на холодное пиво жарким днем и тут же развили бурную деятельность, гремя инструментами.

— У нее же жопы нет! — скептически отметил истинную правду Новожилов.

— Зато весь передок целый с мотором, подвеской и рулевым — радостно ответил Гриценко.

Сапер пожал плечами, аккуратно двинулся дальше. Понятно, у какого-то высокого чина такая же машинка, только видать недавно нос разбила, вот технари и прогибаются. Известное дело, не подмажешь — так посодют.

Когда вернулся — работа кипела и блестящий никелированный нос, или как еще называют эту решетку впереди на капоте, уже лежал на аккуратно развернутой замасленной плащ-палатке вместе с другими снятыми деталями.

— Не ошибся. Шесть мин нашел. Наши, в поле. Без системы. Сейчас я их обезврежу.

— Бабахай! — великодушно разрешил воодушевленно откручивающий что-то танкист.

— У ваших при подрыве, какие ранения были? — спросил деловито Новожилов, набирая из своего багажа нужное для работы и аккуратно отрезая хвосты от бухты бикфордового шнура.

— Я бы сказал, что как минометка полтинник долбанула сзади. Но им еще и щепками от ящика досталось. И все в капусте были, воняло от них носораздирающе…

— Ты о чем? — поднял взгляд сапер.

— Серые колобахи — это консервные банки. Там тушеная капуста. Она невкусная и вонючая, разве что с голодухи жрать, лежалая сильно на банках 1933 год выбит, вот и смотри — пояснил одноглазый.

— А вы хитрованы и полезли смотреть, чего это такая дрянь в штабном обозе завалялась? — просек ситуацию сержант.

— Ты б не полез? — хмыкнул один из трофейщиков, тоже шибко обгоревший, только по четкому контуру на лице, отделившему нормальную кожу от рубцов, ясно было — в очках горел. Усмехался, но не ехидно, без подначки.

— Я сапер, мне положено лезть во всякие неприятные места — парировал Новожилов по возможности невозмутимо. Соблюдал он свое реноме, чего уж там.

— Ты там поосторожнее — напутствовал его приятель.

— Угу — отозвался сержант. Мины были неплохо видны — если знать, что ищешь. Эти раньше не попадались, запомнил их по учебке. ПММ-6, противопехотки, но особенно хороши против лыжников, для чего сверху — скоба. Ну да ногой ее зацепишься — тоже не сахар, оторвет к черту или размозжит, что еще хуже.

План по сдаче ему не спускали на противопехотки, потому и сейчас возиться никакого интереса нету. Бахнуло несколько раз негромко, походил потом еще попроверял. Нет, земля тут чистая теперь. Перевел дух и полез в раскуроченный грузовик. Рыло разбито вдрызг, передние колеса как собаки рвали — лохмотья резиновые торчат, все вокруг в мусоре, а кузов — фургонный, прочный. Действительно, заинтересуешься, что это они везли, заразы? Для капусты много чести, с другой стороны — сюрприз в виде мины ставить тоже от своих не станешь. Непонятно, в общем. И сама колонна непонятна — больно уж «Хорьх» этот роскошно смотрится, даже в серой раскраске. Так-то навскидку — на батальонные тылы похожа эта угробленная колонна, но многовато бумаги вокруг насыпано. Раньше в таких разгромленных обозах — патроны, гранаты, сбруя всякая попадалась, шмотки, личные вещи… Покрутил носом — да, воняет от капустных банок густо. Много рваных осколками — и вон пара вскрытых давно уже — от содержимого одна слизь сопревшая осталась. Не понравились харчи, тем кто тут рылся. И вроде как из фургона кислятиной прет…

Провозился долго, аккуратно тягая тяжелючие серые банки с надписью «Braunkohl», по миллиметрику двигая деревянные ящики, слушая внимательно и нюхая — не щелкнет ли взрыватель, ни пахнет ли пороховой мякотью замедлителя? Нет, все тихо и зря потратил время. А потом и причину маскировки нашел — стояли в глубине фургона ящики с битыми бутылками и перло оттуда голимым уксусом. Вытянул те осколки, на которых этикетки болтались размокшие.

— Ничего больше не нашел, нет там сюрпризов, зря только разгрузил штабель с банками ювелирно. Там дальше битые бутылки — и протянул технарям.

— Мо-озель-вайн-трокен. Мозельское вино виноградное, сухое — перевел второй горелый.

— И все битые? — удивился танкист бывший.

— Сколько глазом видел — все — кивнул сапер, глядя как отброшенная в сторону этикетка на стекляшках кувыркается в воздухе.

— Фигня. Кислятина водянистая. А зимой замерзла — и полопались бутылки. Зря наши туде полезли — сказал уверенно третий техник.

— И зачем им такая кислятина? — удивился сапер.

— Аристократы — с. Интеллигенция-с. У них считается это изыском и вообще положено — пожал плечами горелый и двуглазый. Одноглазый горелый усмехнулся, вытер лапы ветошкой и сказал:

— Пишлы до перевертыша. Вон, гляди, тот который брюхом кверху. Думаю, там шо в кузови залишылося — и ткнул пальцем в сторону валяющегося в стороне грузовика. Вокруг перевернутой машины все было усыпано мокрыми бумажками, местами — слоем лежали. Видно было, что поставить обратно не хватило ни времени ни желания, скрутили колеса и что получилось, остальное так и валялось, показывая небу ржавое и грязное днище.

— Встань в сторонку, а то сорвется трос или лопнет — хлестанет как бичом — предупредил один из технарей. Новожилов послушался без возражений. Бывший танкист не без лихости подогнал свой «Боргвард», перекинул через днище стальной трос, за что-то зацепил и изящно перевернул мертвый грузовик, из кузова которого сыпанули потоком все те же сырые бумаги, мокрые картонные папки с германским орлом и еще какая-то макулатура. Впрочем, десятка два помятых и попорченных ящиков тоже расщеперенно вывалились в общей лавине хлама.

Танкист не спеша смотал трос, пнул гору размокшей печатной продукции.

— Чи личные дела, чи финотдела папиры… Вон, гляди и фото есть. Черт, с двух сторон листы попачкали, никуда не годно, в сортир разве — пробурчал, вороша сапогом слипшуюся кучу.

Тут были какие-то ведомости, таблицы, вроде как и папки с досье на каких-то военных, но невысоких чинов, молодые рожи.

— Так-то они жгут все, когда отступают, или в окружение попадают — пыхтя заметил сапер, выворачивая из груды мусора целый деревянный ящик. Ну, почти целый. Набит консервными банками, грамм по 400. Одноглазый было заинтересовался, но взяв мокрую банку в руки презрительно фыркнул:

— Брот консервный. Хлиб. Есть можно, если не много зараз, а то потом во рту щипет и изжога надолго. А пахнет вкусно — спиртом. Но ешь и не пьянеешь. Тильки изжога. Там шо?

В большинстве оставшихся ящиков были опять же папки и какие-то книжки без картинок, официального вида. Но несколько оказались полезными — с консервными банками и пакетами. То, что могли погрызть мыши — было сточено в труху, там, где была жесть, неподвластная зубам грызунов, осталось все целым.

Танкист отлично ориентировался во всем этом — по бумажной трухе тут же опознал печенье и галеты, в оранжевых банках с надписью «Maggi» оказались бульонные кубики, ящик был с сухим молоком Нестле, десяток жестянок был с кофе и в нескольких были бисквиты, одновременно и почерствевшие и отсыревшие.

— Кофий мы соби возьмем, а остальное — тоби. Гожо? — сказал танкист.

— Ага. Я капусту тоже возьму — сказал хозяйственный Новожилов.

— На фига? — удивился одноглазый, потом сообразил, что какая ни есть — а все же еда, а у подростков всегда брюхо голодное. Помог разобрать по ящикам жбаны с капустой. Среди винных завалов нашелся еще один упакованный. Раскрыли осторожно — без сюрпризов. Вывалили, из него посыпались банки — сначала испугался сержант — очень уж на мины похожи. Потом угомонился — консервы, просто краска та же. Оказалось, что с фасолью.

— Мы еще из банок посуду наделаем, кружки там и суп наливать можно и кашу — если аккуратно зазубрины жестяные закатать и из крышки ручку сделать — пояснил сапер.

Обратно ехали тяжело гружеными, взяв на буксир легковушку, мужчины шагали рядом, сесть на заставленную ящиками танкетку было некуда.

Простились тепло, пожелал трофейщикам Новожилов, чтоб у них все хорошо прошло со следователем.

— Собака лает — ветер воет! — махнул лапой Гриценко. Договорились встретиться через четыре дня — теперь надо было уже браться за поля, где смертоносного мусора накидано было куда гуще. И как раз в самой густоте стояло несколько гусеничных машин, которые были трофейщикам тоже интересны.

На том и расстались. Как и ожидал сержант, приварок пошел на ура, не мирное, чай, время, даже старая капуста сгодилась, особенно если похлебку кубиками бульонными приправить немножко. А хлеб спиртовой, как случайно выяснили, после легкого обжаривания на печке не вызывает изжоги вовсе. Все слопали и жалели, что мало.

Гвардии лейтенант Кошечкин, командир усиленной танковой роты.

Дождь лил вроде и не сильно, сыпало паскудной липкой и холодной моросью, а промок словно под ливнем ползал, аж зубы застучали. Настроение было тоже соответствующим. Пока переодевался в сухое, свой комплект одежды в танке был на всякий случай оставлен, а лазал в шмотках, собранных для ремонтных грязных работ, подошли вызванные командиры взводов и летюха, командовавший приданной батареей самоходок. Следом ординарец притащил ведро горячего чая, черт его знает, проныру, где ухитрился вскипятить, но и вкус приятный и сладко в меру, а особенно здорово — что горячее, в промозглой мокрой холодрыге даже несколько обжигающих глотков словно оживили уставшее тело и мозги заработали лучше.

Собрание командиров проходило в старом и тесном немецком окопе, накрытом сверху тушей танка. Было сыро и неуютно, хлюпало под ногами, но хоть за шиворот не текло.

— Ситуация такая, что по результатам проведенной мной лично разведки — немцы собираются нас утром атаковать. И похоже, уверены, что справятся. Во всяком случае караульные у них ртом ворон ловят, под носом у них ползал, службу несут беспечно. Подходят танки, среди них — тяжелые по моторам судя, уже с полтора десятка скопилось и что еще хуже — тянут артиллерию и боеприпасы сгружают.

Тут он допил чай из кружки и потянул из-за пазухи карту. Накрылись плащ-палаткой и аккуратно под лучом фонарика показал, где встали гаубицы, где сгрудились танки, где в домах возится пехота. Распределили, кто куда будет бить. Атаку назначил за час до рассвета. По общему мнению немцы только — только начнут просыпаться и готовиться к прорыву. Любят фрицы атаковать на свету, на этой привычке и надо подловить, потому что иначе все плохо будет — у немцев боеприпасов — вагоны и фургоны, артподготовку проведут не жалея, да и танки у них бронированы хорошо, потому в лоб их бить — занятие увлекательное, шумное, но бестолковое.

Бойцы могли еще прикорнуть, придавить ухо пару часиков, а командиру — увы — никак. Связался с начальством, решение одобрили, обещали поддержать с той стороны. Ну, хоть что-то.

То, что задачка будет из ряда вон — понял командир танковой роты тогда сразу, потому как ставил ее сам Черняховский лично. Генерал-полковник так и сказал: «Отсюда мы нажмем. А ты там встречай. Они будут отступать, ты их бей». Легко сказать! Задачка и впрямь была головоломной.

Бригада совершила глубокий охват города Тарнополь, а рота Кошечкина смогла пробраться глубже и оседлать шоссе на Збараж. Шли по возможности тихо и ударили неожиданно, угодив аккурат по длинной колонне автомобилей. Снаряды и патроны экономили, тут снабженцев рядом нету, таранили, давили гусеницами машины, поломав с полсотни грузовиков и завалив и дорогу и обочины давленой техникой и грузами, попутно опрокинули пару бронетранспортеров с прицепленными пушками, навели шороху с грохотом. Оседлали шоссе! Немцы контратаковали быстро, но неудачно, видно было, что атаку подготовили плохо, наспех бросив то, что под рукой оказалось. Шесть немецких танков теперь вразброс торчали посреди поля. Один уже догорал. Тяжелых машин среди них не было. Не успели тяжеловесы с того конца города доехать.

Теперь враг подготовился лучше и удар утром будет сокрушительным, тем более, что окопаться не успели толком, жижа чертова мешает. Заняли старые немецкие окопы, а они фронтом — в другую сторону. Впрочем, сами немцы тоже не окопались, понадеялись на то, что советские будут сидеть на месте. Ну, сумасшедшим надо быть, чтобы ломиться в хорошо укрепленный город, который немцы сдавать не собирались. Гарнизон был солидный, да в придачу в фестунг отступили остатки разбитых в предпольи частей, получалось больше десяти тысяч солдатни самое малое, да с артиллерией, да с танками и складов у них в городе полно. Тут сходятся и шоссейные и железнодорожные ветки. Фюрер сказал, что это «ворота в Рейх» значит за ворота привратники будут драться старательно.

Покемарил всего минут двадцать, и хоть весь иззевался, а почувствовал себя лучше. Вся усиленная рота — 11 тридцатьчетверок, четыре самоходки и рота танкодесантников была готова к броску. И рванули, без выстрела, без «ура», без шума. Опередили немцев всего на чуть-чуть, а оказалось это решающим — влетели сходу на позиции, не успели чухнуться ни артиллеристы, ни танкисты, одна пехота замельтешила, да и то несуразно, не ожидали сюрприза! И тут уже экономить боеприпасы не стоило — чем больше шума, грохота и огня — тем проще ошеломить врага, а если получилось ошеломить как следует — то и сопротивляться будет слабо и побежит быстро.

Что и вышло, когда машина Кошечкина с ревом и грохотом, одной из первых влетела в предместье и вертанула в кривой проулок, где показалось в ходе разведки — ствол торчал вроде с набалдашником дульного тормоза. Скошенный лоб тридцатьчетверки со скрежетом ударил стоящую там противотанковую пушку под ствол. Орудие, странно и громко скрипя, словно встало на дыбы под натиском танка, постояло долю секунды словно кобра — вертикально, опираясь на сошники и завалилось навзничь, секанув дубиной ствола по стенке мазанки. Взвизгнули траки по сминаемому железу.

Показалось лейтенанту в мутном предрассветном мареве, что кто-то из хаты выскочил и тут же серую тень снесло железным бревном. Там, куда попер третий взвод и где готовились к артподготовке гаубицы что-то звонко и оглушительно грохнуло, на секунду стало светло, потом оттуда словно фейерверки запустили, что уж там загорелось…

Пока ухо улавливало звонкий лай только своих пушек. Водитель вывел как по нитке, мало не уперлись в корму немецкого танка, их тут два в саду засек комроты.

— Стой!

Машина мягко качнулась, вставая. Стрелял командир роты отлично, не раз это ему и экипажу жизнь спасало. Два бронебойных один за другим в самое нежное место, в задницу танковую. Полыхнуло сразу и дружно, осветив красным светом домишки, танки и уже мечущихся немцев. Стоявший рядом с горящим, панцыр рывками, словно просыпаясь, дернулся развернуться, уводя мягкую корму от удара. Мимо командирского танка, снеся угол мазанки шмыгнули машины первого взвода. Выстрелить не успели, Кошечкин сам с усами — и тут парой снарядов проломил борт. Немец полыхнул не хуже соседа, прицельно, да с близи вмазать — редкая удача. Явно экипаж неполный был, в хатах дрыхнут конечно. Выскочил ли кто из пылающих машин — разглядеть не получилось, радист потрещал из пулемета туда в огонь, но по цели или от азарта — неясно.

Прогромыхали гусеницами по улочке, спрятались в тень. Выглянул осторожно, огляделся. Первый взвод какие-то грузовики плющит и садит снаряд за снарядом в окна приземистого двухэтажного здания. Высунулся из люка подальше, чуть не зашибло струей битого кирпича, не понял, откуда прилетело, заметил только во всполохе взрыва осколочного снаряда вышибло из окна не то штору, не то — показалось — половинку человеческого силуэта.

Связался с взводными. Все идет по плану, накрыли врага удачно. Один танк потерял гусеницу и самоходка под пулемет попала, трое раненых. Голоса у подчиненных ликующие, крушат и ломают, фрицы сопротивляются ожесточенно, но разрозненно и без успеха, растерялись. Самое главное — танковый кулак, который должен был пробить пробку на шоссе, обеспечив сидящим в Тарнополе снабжение и пополнение — горит уже весь! Взвода развернувшись веером атаковали стоячую технику с неполными экипажами. с непрогретыми моторами, внезапно и неожиданно. Панцерманны были настроены сами на успех, силенок-то собрали добре, потому не рассчитывали, что бить наоборот будут их. В самую тютельку угадали, атаковав! Хотел приказать пореже палить, снарядов пока никто не привезет, но воздержался. На своей шкуре знал — не добил врага, не поджег ему танк, не вывел его из строя окончательно — сам будешь гореть, глазом не успеешь моргнуть. Недорубленный лес — вырастает! Потому от ударной группы немцев должны остаться рожки, да ножки, да жидкая жижа. Горит уже не в одном месте, добивать, добивать! А по городу уже ракеты в небо, дюжинами! Гарнизон очухивается!

Отзвуком с той стороны города донеслось — ахало там что-то серьезное. Не иначе те самые зверобои, самоходы самого лютого калибра. Тут, в предместьи, уже трещат автоматы десанта, гранаты хлопают несерьезно, словно под Новый год хлопушки, орет кто-то вблизи командно, вроде по-нашему. И в этом свете выхватывает взгляд неожиданно то стул, стоящий посреди улицы, то битые горшки с засохшими цветами. что из развороченного дома выкинуло, то еще что, говорящее — что это был чей-то очаг, чье-то жилье. Битые белые тарелки, мятые кастрюли…

Удача сослужила дурную службу, увлекся, как мальчишка. Казалось после моментального разгрома немецкой бронегруппы, что вот уже — бей круши, город наш! А как бы не так — только сунулись дальше, по широкой улице, как в командирский танк и прилетело оглушающе, даже не понял — откуда, а уже гусеница слетела, в башне от звенящего рикошета окалина роем и гайки какие-то полетели, как пули. И тут же рев мотора как ножом обрезало, и в жуткой тишине зато затрещало знакомо и страшно — так огонек на танке сначала деликатно и нежно первые секунды звучит, а вот сейчас заревет словно в кузнечном горне!

— К машине!!! — а уже в башне светло, как днем. Снизу языки рыжие с копотью порхают! Кубарем в люки! Оглушило чем-то, ударился ладонями и коленями о колючую твердую землю, рывком за танк, сверху кто-то скатился, больно каблуком в поясницу заехал — наводчик. Опять тряхануло, оглушило и ослепило — догадался — сзади подошел кто-то из своих, лупит над головой из пушки, прикрывает отход, сам за горящим танком прячется. Бегом на четвереньках прочь, за броню второй машины, под пушкой сидеть невозможно — как рыбу глушит, аж слезы из глаз, словно здоровенной тяжелой подушкой, набитой мокрыми опилками кто-то громадный лупит по голове и всему телу, так, что скелет трясется!

Ответно немцы тарабанят густо и резво, трассы пулеметные и пушки шарашат вдоль улицы, не понятно откуда. То есть понятно — дыр в стенах набили, а дома тут старые, кирпичная кладка толстая. Ну, теперь куда? В тыл, к любой рации. Глянул — трое за танком, побиты — помяты и местами обгорели, но несерьезно. Только рот открыл — водитель как из под земли вырос, хромает и идет кособоко, но — тоже живой!

Нашел командира первого взвода, приказ на отход. Тут не удержаться, пожгут танки к черту среди этого лабиринта халуп и домиков, садиков и заборов. Выдирались из боя с трудом, когда узнал, сколько боеприпаса сожгли — ужаснулся. Отошли на свои ночные позиции, где еще немцы окопов и капониров нарыли для внешнего обвода и прикрытия со стороны дороги. Для штурма города силенок маловато, только — только шоссе можно удержать, пробкой в нем торча.

Старшина роты ухитрился немецкий грузовик с консервами угнать. Еще пехота трофеями нахватала три пулемета, несколько цинков с патронами и лентами, да пару охапок фаустпатронов. Связались с начальством. С удивлением узнали, что хоть штурм самого Тарнополя идет не очень успешно, набито тут гансов как в муравейнике, зато получается обжимать город, охватывая его с флангов.

Санинструктор физиономию йодом изукрасил — посекло кусочками отлетевшей от удара брони. Неожиданно оказалось, что и руку цапануло. И заболело уже к вечеру, занудило.

— Сильно посекло — посочувствовал самоходчик, командовавший взводом «сучек». Он к командиру роты относился с почтением, потому как видел — этот толковый, с ним воевать можно. Отзывы о самоходной артиллерии были диаметрально противоположны у воевавших на этих установках. Хоть и бронированные, а эти машины не могли сравниться с танками по маневренности и толщине стали. Они и предназначались для другого. Вот как пушки, которые были куда лучше защищены и куда быстрее двигались, чем колесные, безмоторные, перекатываемые расчетами, они были и дальнобойнее и точнее танковых бабахалок. Те артиллеристы, которых не гоняли на манер танков, что часто бывало у дурковатых командиров, а пользовали именно в виде артиллерии, про свои железяки отзывались с уважением. Другие, которых посылали в танковую атаку… Таких выживало куда меньше и отзывы о САУ у них были куда жестче. Но поди объясни пехотному самодуру, что оно хоть и железное и на гусеницах — а не танк ни разу!

— Это да. Вот на «Валентайнах» сталь вязкая, так не колется. Хотя там броня куда тоньше, легкая машинка. Не отделался бы рикошетом. Зато сидишь там, как в ресторане… А это черт с ним, заживет!

После такого разгрома немцы больше ничего серьезного не предпринимали. Несколько раз пытались атаковать пехотой, но всякий раз — неудачно. Открытое место перед танками простреливалось отлично и попытки подобраться ближе с фауст-патронами или минами магнитными кончались плохо — часовые службу несли качественно и старательно, не за страх, а на совесть.

Боеприпасов становилось все меньше и топлива тоже. Жратвы хватало, а патроны и снаряды словно таяли. Попытка захватить город с ходу провалилась. Контрудар у немцев оказался неожиданно мощным, наших выперли из занятых кварталов и с той стороны тоже восстановили статус кво. Даже и не понять сразу было — откуда фрицы внезапно появлялись.

— Пленные, твари, сказали, что весь гарнизон тут 4600 человек. А самое малое тут тыщ 12 фрицев, да с техникой. И то сказать — генерал командует и полковники есть, не хухры — мухры — пояснил своим подчиненным мудрый Кошечкин, когда совсем тоскливо стало и взводные деликатно поинтересовались — когда наши-то подойдут?

— Это понятно, ротный. Но ведь у нас тут силища не хуже! — вздохнул командир первого взвода и почесался. Обовшивели все, ночуя в немецких блиндажах.

— Тут каменоломни в черте города. Хрен пушкой возьмешь, а войска перебросить из сектора в сектор — раз плюнуть. Старые дома польские — вот он соврать не даст, тот же костел — тут ротный мотнул головой в сторону польщенного артиллериста и тот согласно закивал — два с половиной метра толщина стен. Подвалы тут считай у всех накопаны в два этажа. И немцы постарались, одно слово — фестунг. Придут наши, главное — чтоб немцы ничего в город доставить не смогли. У них там хоть и склады — а вон какая молотьба идет, тоже жгут каждый день от души!

Двадцатилетние мальчишки с умным видом рассуждали о сложностях штурма, не очень представляя, какая силища им тут противостоит. И через десять дней дождались — свои появились. Сразу легче стало. Еще несколько дней — и блокада областного города стала полной. Но все равно было очень тяжело. Хорошо еще, что немец уже пошел не тот. Трепаный враг был, сильный, злой, но разлаживался механизм вермахта, не складывалось у них. Дважды танковые части немцев пытались деблокировать город, оба раза — провально. Группа оберста Фрибе и в первый и во второй раз обломала зубы, пытаясь пробиться в город, причем оба этих штурма показали резкое падение штабной работы у немцев. В первый раз панцерманны должны были провести в гарнизон конвой из грузовиков. Но караван не прибыл ни к назначенному времени, ни позже, куда-то испарившись по дороге. Тем не менее — хоть весь смысл операции испарился, приказ есть приказ. Фрибе атаковал вхолостую, бессмысленно. Даже если бы и пробился — толку гарнизону от него не было бы никакого — он должен был вернуться обратно. Но и пробиться не получилось. Танки и бронетранспортеры почти дошли до города, но понесли тяжелые потери и были вынуждены отступить. Повторная попытка деблокады была еще гаже. Сил оберсту подкинули от души, до 200 бронеединиц и начал он резво, пробив оборону нашей стрелковой дивизии, раздавив гаубичный полк и раскатав несколько батарей ПТО. Беда была его в том, что гарнизона в городе уже не было, остатки блокированных сил, жалкие огрызки прорывались из города. «Тиграм», «Пантерам» и «Фердинандам» Фрибе удалось еще выбить три четверти танков бригады тридцатьчетверок, после чего те, кто еще был из панцеров боеспособен, нарвались на развернутые в засаде ИСы. Вот тут тяжелый танковый полк устроил настоящий тир. Немцев били с дистанции в полтора километра и пока панцыры проехали метров пятьсот по открытой местности, им подожгли и разваляли больше половины техники, в первую голову — тяжелой техники.

Атака провалилась. Назавтра целый день немцы пытались прорваться вдоль шоссе, пытались маневрировать, просочиться по зарослям. ИСы т тридцатьчетверки переиграли и в этом. За два дня боев тяжи сожгли 37 немецких танков, потеряв своих четыре сгоревшими и пять подбитыми. Бесценный опыт такого боя был творчески осмыслен и потом не раз немцам отрыгивался — прямо начиная с Сандомирской бойни, где Гитлер бросил на стол карту «Королевских тигров», сверхтяжелых и сверхмощных танков. Получилась очередная позоруха панцерваффе.

До Тарнополя группа Фрибе не дошла 11 километров. Ее поперли обратно и кроме потерянных в ходе боев полусотни танков еще десяток оберст потерял завязшими и подбитыми, которые не смог эвакуировать. Также тяжелой бедой для немцев была потеря изрядной части бронетранспортеров. Эти машины в отличие от «Тигров» бились и тридцатьчетверками. Как и другая техника, нужная, но хрупкая.

Немецкие историки старательно подсчитали. что из всего гарнизона города (всех, кто формально в гарнизон не входил, стыдливо не заметили) к своим выбралось аж 55 солдат. Без офицеров. Комендант — генерал — майор Найндорф погиб при прорыве, как и его заместитель. Вот сколько потеряли немцы, защищая Тарнополь — немецкие историки не пишут, сущие пустяки ведь, неинтересные никому. Куда важнее описать — что там вышло сорок три солдата, да тут один да там пять, да там шесть. К слову сказать те самые тяжи ИС-2 и уцелевшие тридцатьчетверки заодно обратным фронтом ликвидировали и прорывающихся из города немцев.

Наши брали Тарнополь долго и в итоге твердо перешли к тактике штурмовых групп, получающих точное указание какой дом брать. Для штурма сильно укрепленных городов этот способ оказался оптимальным. Поражение немцев в Берлине отрабатывалось со Сталинграда — в том числе и в Тарнополе.

Кошечкин, неожиданно для себя узнал, что его представили к Герою Советского Союза — и за то, что его рота перерезала сообщение с Тарнополем, что вынудило немцев очень сбрасывать боеприпасы осажденным на ярких красных парашютах, но этот способ с каждым потерянным кварталом становился все бесполезнее, чем дальше, тем больше сброшенного попадало в руки нашим или красовалось на крышах города, и за то, что его рота сожгла 18 немецких танков, разбила полста машин с грузом, пару БТР и несколько пушек. Живой силы набили около двух рот. Тот удар на рассвете вышиб столь нужные немцам мобильные силы.

Награду вручал в Москве сам Калинин и когда гордый свежеиспеченный кавалер выходил из Кремля (скорее уж на крыльях летел) — столкнулся со старым знакомым, командиром курсантской роты из своего танкового училища. Теперь этот капитан был адъютантом у высокого чина и мигом сосватал награжденного в Академию, благо как раз начинался набор. В конце войны старались опытных воинов направлять, чтоб они учились сами и могли учить потом других, сохраняя бесценный военный опыт, науку побеждать.

На этом война для командира усиленной танковой роты Кошечкина закончилась. Начинались другие хлопоты с экзаменами и учебой.

К слову сказать генерал-майор Кошечкин и сейчас живехонек, дай бог ему здоровья.

Заместитель командира батальона гвардии капитан Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

— Дегтярев убит!

— Как?!

— То есть — умер. Ранило, из танка вытащили — и умер сразу, товарищ капитан.

Вот только что живой и здоровый младший лейтенант ловко сумел обеспечить переправу — самое большее минут десять назад аккуратно выпихнув с моста выставленную немцами для уничтожения переправы горящую автоцистерну с бензином — и только собрался поставить ему новую задачу — а уже и убит! Это всегда было неожиданно — и никак к этому привыкнуть не получалось!

Как оно так — ведь перед глазами стоит, как тридцатьчетверка, накрытая брезентом, постукивая траками по доскам настила вслепую (ну, положа руку на сердце, не вслепую, Дягтерев, развернув башню пушкой назад, сидя задом наперед, корректировал водителю путь, стараясь не перепутать «право с лево», прошла через мост и не спеша сдвинула немецкую машину прочь с моста, завалив потом в придорожный кювет, отчего пламя шарнуло из цистерны столбом, но уже не на мост. Дорога свободна! Танк встал чуть поодаль, прикрывшись домами, экипаж поспешно стягивал всерьез полыхавший брезент. Настил еще горел, но передовой отряд уже пер всей мощью в западную половину райцентра под названием Чортков.

Севернее шла большая драка за областной центр — Тарнополь, его не получилось взять с ходу, а этот городок немцы не успели приготовить к обороне. Не ожидали такого скорого визита. Чуточку совсем им времени не хватило, даже прислали в усиление пару «Тигров» и пять «Пантер» с чертовыми Артштурмами, но занять позиции они уже не успели, просто не доехали. Рота Костылева сымитировала наступление на восточную окраину, остальной батальон вломился неожиданно с севера, вдоль реки, сматывая оборону с фланга, давя противотанковые пушки, грузовики, подводы и все, подвернувшееся под горячую руку. Не успели немцы развернуться — и Костылев тут как тут — поспел. Кто мог из немцев и венгров — бежали. Но могли уже немногие. Мост взорвать не успевали, только смогли автоцистерну с бензином вкатить и запалить.

Городок делился с севера на юг пополам рекой Серет, по названию которой не отхохмился только ленивый и вот через речку эту и надо было взять мост. Взяли и уже на западной части столкнулись с поспешавшими тяжеловесами лоб в лоб.

Встречный бой на коротких дистанциях в одинаково незнакомом городе немцам встал дорого. Из приехавших помогателей не спасся никто. В девять часов утра город был взят. Когда машина Бочковского проезжала через площадь города, где был разбит сквер, капитан увидел, почему пропала со связи машина лейтенанта Карданова.

Тридцатьчетверка с восьмью дырами в борту и башне, повернутой в сторону еще коптящего артштурма, явно ухитрилась выйти с тыла стоявшим в засаде трем панцирам и с кроткой дистанции их расстреляла в корму каждого. И сама не убереглась от самоходки, выскочившей сбоку из-за полуосыпавшейся кирпичной стены сквера. Эх, Карданов, Карданов! Лихие ребята, почти как Жора Бессарабов, сгоревший с экипажем как раз перед Новым годом! И как же их не хватает!

И хоть расклад потерь был куда как не в пользу немцев, а горечи от потерь не сгладили ни два «Тигра» сожженные лейтенантом Веревкиным в кинжальном поединке, ни исправная совершенно «Пантера» захваченная экипажем Вани Кульдина, ни склады с жратвой, топливом и боеприпасами, ни прочие богатые и многочисленные трофеи.

После прорыва фронта танки рванули на оперативный простор и Бочковский — уже признанный ас — рейдовик, ухитрялся появляться там, где гитлеровцы его не ждали и тогда — когда опять же не ждали. Молниеносные действия, удар по самому слабому месту, разгром и паника — это Бочковский. По двадцать — тридцать километров в день — и вот путь к Днестру открыт. Гансы не успевали фатально. Потеря транспортного узла в Чорткове, потеря стратегического моста — все это вынуждало бросать оборонительные рубежи перед Днестром, поспешное отступление всегда вело к массовым потерям техники и танкисты передовых отрядов выбивали у немцев транспорт — и грузовики и подводы — десятками и сотнями единиц, зачастую — исправными и с грузами.

Комендантская служба, как и другие тыловые службы вермахта сильно просела и ухудшилась — в первую очередь из-за колоссальных потерь. Масса опытных работников погибла от партизан и под воздушными налетами, множество уже послано во фронтовые части, там была теперь постоянно нехватка лютая людского состава и потому рейдовики — танкисты РККА, тихо, не ввязываясь в бои в прифронтовой полосе, проскакивали и просачивались незамеченными и не обнаруженными в тылы и уж там — то устраивали тарарам, захватывая ключевые узлы.

Это, конечно, позор для дорожной комендантской службы, когда враг под носом едет туда, куда ему охота, целыми колоннами, но в оправдание немцев замечу, что в тот момент снабжение панцерваффе изрядно ухудшилось сразу по ряду причин — и потому, что разлаживалась вся штабная работа, трудно руководить расползающимся как гнилое сукно фронтом, где ситуация меняется ежечасно и все время — в плохую сторону, и потому что теперь вермахту люто не хватало транспорта: обозы с лошадками и санями были даже у танковых дивизий, что физически было невозможно еще в 1941 году, наконец, весенняя распутица в России, в частности на Украине — кошмар для любого транспорта.

Немецкие танки поэтому перли на себе все, что раньше возилось на грузовиках, а теперь приходилось грузить на танки — запасные катки, гусеницы, ЗИП, детали, снаряды, патроны, топливо и даже жратву. Мало того — приходилось брать с собой бревна и фашины, без которых завязнуть в тех реках и болотах, в которые превратились по весне дороги, было раз плюнуть. А еще зачастую и десант садился на танки — не для всех хватало бронетранспортеров. Немецкие панциры превращались в этакий цыганский табор на гусеничном ходу. Но и наши рейдеры были нагружены ровно точно так же, везя с собой запас всего. И поди, отличи одних навьюченных ишаков и верблюдов от других, ровно так же заваленных самыми разными грузами до макушки. Да еще под постоянным липким дождиком со снегом! Да еще и завозюканных в одной и той же грязи снизу доверху!

На стволы орудий советские танкисты накидывали мешки, что маскировало отсутствие дульных тормозов и в первое время на вражеской территории вели себя чинно и скромно. Потому их появление в тылу вызывало постоянно самую серьезную панику, которую наши еще и старательно раздували. Брошенная сотнями единиц немецкая техника — была таким фирменным знаком рейдеров. А это означало еще большее ухудшение снабжения немецких частей. При отступлении вообще много техники теряется, а если противник сознательно отрезает мехчасти от топлива и боеприпасов — то и тем более. Наши испили из этой чаши с горечью в 1941 и 1942 году. Теперь чаша эта прочно прилипла, практически приросла, к устам вермахта и хлебал он горькую мерзкую жижу до конца войны постоянно и без перерыва.

«Начав движение на Чертков в составе ударной группировки фронта, отряд Бочковского форсировал реку Теребна в районе деревни Романовка и устремился вперед, внезапно появляясь там, где противник не ожидал его увидеть. В ходе непродолжительного боя группа танков уничтожила 16 пушек, 4 штурмовых орудия и более 200 автомашин с военными грузами. Преследование врага продолжалось. Танк гвардии лейтенанта Виктора Максимовича Катаева, совершив умелый обходной маневр и перекрыв пути отхода обозу из 200 подвод, захватил его» — написано в документах.

Это результат одного дня боев в тылу. Конечно день на день не приходится, но я не скажу сразу, что горше для вермахта — потеря 4 артштурмов или двухсот грузовиков с грузом и двухсот подвод с грузами же.

Переправы через Днестр гитлеровцы успели взорвать. Наши смогли захватить пару плацдармов, но переправлять танки и прочую тяжелую технику было не на чем. Чинить взорванные мосты — ждать полтора дня, свои понтонеры прибудут не раньше, чем через два дня. За это время немцы сумеют организовать оборону, собрать растрепанные части, подтянут резервы. Что-что, а промышленность в Европе гнала технику потоком. И будут большие потери. Не годится.

Разведка предложила захватить на том берегу немецкий понтонный парк, стоявший в одной из деревень с прошлого года. Предложение было одобрено, деревню с саперным добром захватили, за ночь из отобранных немецких понтонов, которые оказались на самом деле хорошо знакомыми — советскими, довоенного выпуска, двойной трофей оказался, была построена переправа, по которой поперли танки.

Задачу поставил лично Катуков.

«Выдвинуть отряд под командованием капитана Бочковского в направлении города Коломыя, сломить оборону противника и занять город. Выступить в 9:00. 27.03.1944 На пути расставить три танка с радиопередатчиками для поддержания бесперебойной связи»

Пустячок — прокатиться по тылам врага полсотни километров, по дороге захватив три населенных пункта — и взять Коломыю. И да — еще переправу через Прут до кучи. Раз уж там рядом оказались.

Днестр группе гвардии капитана удалось проскочить вброд, нашлось местечко, где хоть и с большим риском утопить машины, но удалось пробраться, буквально — чудом, считанные сантиметры до того, как моторы захлебнутся. Тут мне сложно сказать, в каком составе была группа — танков точно была ровно дюжина и экипажи Владимир отобрал из лучших лучшие. Сам Бочковский вспоминал потом, что были и бронетранспортеры для пехоты, что вполне вероятно, трофеи позволяли это сделать. Тем более — в захваченных населенных пунктах оставлялись по одному танку и подразделения мотопехоты в виде гарнизонов для удержания до подхода основных сил, шедших позади. И в наступлении и в обороне бронетранспортеры были большим подспорьем, тем более, что немцы чего только не ставили на свои БТР — и пушки и минометы и зенитки.

К железнодорожной станции Коломыя, которая была на окраине города, вышло таким образом пять тридцатьчетверок. Их там не ждали совершенно. Другие пять машин еще домолачивали очаг сопротивления в селе Подгайчики в 16 километрах.

Те, что въехали на окраину города поразились открывшемуся виду. Город вдвое больше Чорткова, если не втрое. Станция забита составами, тот, что ближе — да там «Тигры» на платформах! Полтора десятка точно! И аэродром вон виден, как раз самолет садится двухмоторный…

Пять танков рванули в город. Нельзя дать опомниться! Нас не ждали? А мы — вот они! Давить и громить, пока чужие экипажи не заняли места в танках, расчеты не прибежали к орудиям, покуда не изготовились к бою и не поняли — кто и что напало? Даже по первому впечатлению — сил у немцев в этом важнейшем транспортном узле — куда больше, чем у авангарда.

У страха глаза велики! А надо их еще больше расширить!

Круша все на своем пути, давили обнаруженные пушки. Расчеты еще не успели занять свои места. Очень беспокоили «Тигры» — потому как гвардии капитан своих подчиненных не раз предупреждал о полученном им самим опыте — танк на платформе — легкая добыча, но если сумеет съехать на грунт — всем печально станет. И Бочковский отлично знал, что говорил. Он сам так принял свой первый бой. Состав привез свежевыпеченного лейтенанта с такими же зелеными выпускниками и их экипажами на станцию и высыпавшие из теплушек танкисты с удивлением обнаружили, что по полю на них прут серые танки врага, а наша смятая пехота откатывается перед цепями немцев.

Командир роты, к счастью, был стреляный воробей, не растерялся и уже через несколько секунд застучали дробно сапоги — экипажи кинулись по машинам, а еще через несколько секунд первые башни открыли огонь. Танк Бочковского стоял на последней платформе и добежал до него новичок уже когда пальба шла вовсю. Он и сам стал лупить по немецким машинам, посреди этого грома и тарарама слыша отбитыми ушами звон кувалды по зубилу — мехвод снаружи рубил проволоку, крепившую танк к платформе. А потом взревел мотор, снизу, от мехвода донеслось «Держись!» и танк грузно прыгнул с торца состава на рельсы, тяжело шмякнулся, заскрежетав всеми сочленениями и разворачиваясь к немцам лбом. За ним, одна за другой так же брякались с торца состава съезжавшие гуськом остальные стальные черепахи, разворачиваясь в боевую линию на твердом грунте, получая свободу маневра. Атаку немцев отбили и когда перевели дух — поняли, что — повезло. Невиданно повезло. Чуть бы позже въехали — и все, расстреляли бы панцерманны теплушки с беспомощными людьми даже пулеметами, а тридцатьчетверки достались бы приятным подарком.

Село Подгайчики оказалось крепким орешком, пиониры немецкие тут расстарались, нарыв препятствия для танков и оборонительных позиций, да и речонка Турка — мелкая, но топкая. Если бы не внезапность — кровью бы наши умылись. Но это очень большая разница — когда враг успел подготовиться к обороне и когда он о ней даже и не думал в момент встречи.

Одно дело, когда у тоскливо мокнущих под мелким дождиком пушек, накрытых чехлами, мается отсыревший кашляющий и сопящий мокрым носом часовой, а боеприпасы в ящиках лежат в сухом сарае, что в сотне метров и расчеты заняты в казарме будничными делами. Совсем другое — когда уже в полном составе все канониры на своих местах и прицел на орудие поставлен и чехлы сняты и наблюдатели выдвинуты, связь налажена и проверена и командир тут же с биноклем и снаряд уже ушел в ствол и закрыт чавкнувшим затвором. И замковой с новым снарядом в руках и остальные — вот тут все рядом. И огонь открыть можно в любую секунду по команде, как только танк врага покажется в секторе обстрела (а попутно по нему добавят и соседние пушки).

Да, обученные канониры добегут до орудия за считанные минуты и чехлы посрывают и снаряды натаскают быстро. Если им дадут это время. Но им его не давали.

Как правило. В этом чертовом селе из-за эскарпа пришлось влезать в перестрелку, прячась за хаты, отвлекая на себя внимание, пока часть группы обтекла пообочь, перебралась через реку и привычно ударила с другой стороны, выходя с тыла.

Черт их поймет, немецких конструкторов. Советские пушки ПТО мог по ровному месту перекатывать даже один человек — не говорю про 45 мм, но и 76 и 57 мм — вполне. Сбалансированы так, что легко их катить и разворачивать, сопровождая пехоту «огнем и колесами» и встречая внезапно появившегося с другого направления противника. Верткие советские пушки.

У немцев же центр тяжести зачем — то сдвинут в сторону станин и максимум, что может один человек — это с надрывом грыженосным покатать чуток германскую 50 мм. пушку. Про более толстые системы даже и говорить не приходится. Как с ними корячились расчеты — уму непостижимо. И немецким канонирам как правило не удавалось развернуться жерлом к появившейся из-за спины бронированной смерти при встрече с рейдерами.

Пушки в селе раздавили, привычно проехав по станинам, отчего стволы таких орудий навсегда задирались в небо, но дрались немцы цепко, засев в домах и подвалах, оставлять такую заразу в тылу было никак нельзя, но и оставить без внимание совершенно пустое шоссе на Коломыю было глупо. Вот и разделились.

Теперь Бочковский, давя вместе с оставшимися очаги сопротивления, волновался всерьез — со связи пропал сначала танк Вани Шарлая, а потом и Игнатьев замолк. По рапортам началось все хорошо, явно фрицы не удосужились из пройденных ранее сел сообщить в Коломыю, что едут тут гости, свалились тридцатьчетверки как снег на голову.

Но что такое — пропавший со связи танк — Бочковский отлично знал. И как правило означало это самое худшее. Тем более успели сообщить, что и пушек много и «Тигры» на грузовой станции… И замолкли.

Потому, когда на слух определил, что уже спеклись тут гансы, рванули впятером на помощь, оставив часть мотопехоты и одну тридцатьчетверку на окончательный захват села. По шоссе пролетели 16 километров пташкой, поломав попутно несколько телег и грузовиков, попавшихся по дороге. Те, кто сообразительнее удирали с дороги при виде танков и намертво влипали в размякшую землю, но оставались не раздавленными и шоферы имели шанс удрать пехом.

Ворвались веером, по решению капитана — два танка ломанулись на аэродром, три — с фланга на грузовую станцию. Это, конечно, наглость изрядная, так дробить и без того малые силы. Но расчет был на то, что устроенный в разных местах тарарам удесятеряет в глазах противника мощь вторжения. И — соответственно — вызывает главного союзника в таком деле — панику. После чего уже без разницы, какое превосходство было в численности у врага, паника превращает жестко структурированные части в обезумевшее стадо овец.

За тех, кто сейчас мчался давить самолеты, капитан почти не беспокоился. Что Катаев, что Сирик были очень толковыми парнями, должны справиться. Не удержался все таки, напомнил, чтоб аккуратно ломали аэропланам хвосты, не увлекаясь. Отозвался Сирик со смешком, помнят, да. Сбросили на краю аэродрома десант, сейчас давят зенитное прикрытие, сопротивление слабое и неорганизованное. Перевел дух.

Перед стальным утюгом танка самолет — словно игрушка из алюминиевой фольги. Одна беда — в такой хрупкой упаковке залиты сотни литров бензина. А он загорается от любой искры. Уж чего-чего, а когда стальной танк рвет и крушит самолет — искр хватает с избытком. И моментально оказывается несокрушимый танк в озере из огня. Мотор тут же глохнет, засосав вместо воздуха пламя и хана и танку и экипажу, горят заживо. Страшная смерть и кошмар любого танкиста. Потому — только аккуратно ломать хвосты.

Судя по сначала напряженным, а потом резко повеселевшим рапортам — на аэродроме уже все в порядке. Прикрытие было из скорострельных малопулек, страшных даже для бронированного Ил-2, но не танцующих против нормально защищенной тридцатьчетверки, один крылатый прохвост пытался улететь, теперь горит посреди взлетной полосы, остальные поломаны вежливо и аккуратно, склад топлива решили пока не жечь, заняли оборону.

Хорошо все с аэродромом, а на грузовой станции куда гаже. На подходах не доглядел, два танка влетели в грязищу — и завязли! Сам чудом проскочил, кто ж знал, что тут такая топь! Прислушался — молотят ППШ и ДТ, орудийного огня нет. Вывернул за угол какой-то складской сараюги — увидел танк Кузнецова, экономно стрекотавший короткими очередями. Ясно, какой-то немецкий умник сгоряча атаковал пехотой. Помогли разогнать очумевших хамов, натеяли на танки бегать, оглоеды!

Вызвал Духова — тот рядом грохотал, поручил ему вытянуть из дрищей завязших растопыр. Сам аккуратно двинул глянуть — что с замолчавшими. Мехвод чуточку высунулся на площадь разгрузочную. Увидели тридцатьчетверку Игнатьева, стоит за домом. И дыра в борту отчетливо чернеет. А у шарлаевского танка посреди площадки разгрузочной и вовсе башня снесена, валяется рядом. Сердце похолодело.

Состав с «Тиграми» как на ладошке, самого края. Тот, что на торцевой конечной платформе дымит вяло, башня развернута на площадь. Остальные вроде не живые. Трескотня ППШ вокруг, значит танкодесантники в работе. Звон сбоку по броне, свой кто-то — стук опознавательный условный.

Высунулся — и всерьез удивился, хоть и много чего видал за войну. Командир башни с танка Вани Шарлая стоит — наводчик Андрюха Землянов. Серьезный, обстоятельный парень. Как уцелел? Совершенно непонятно, но живой, хоть и ранен, в лапах держит танкового Дегтяря, рядом топчется нетерпеливо коренастый лейтенант из десанта.

— В руку ранен, не залезть мне, тащ каптан! — кричит башнер. Ну, Бочковский не гордый, сам спрыгнул.

— Что с экипажем?

— Один я остался. Пушка, зараза, разула, снесла гусеницу. Расчет явно не полный был, пока канителились со вторым выстрелом, мы ей между колес воткнули, Шарлай приказал «К машине, гусеницу натягивать!» Мы и попрыгали. Они слева, а я справа спрыгнул. И вон с того дома пулемет, с той стороны их всех в кучу и сложил одной длинной, только Толик охнул. И все, от пуль чавканье и чмоканье потом. Я пока думал, что делать, над головой как брякнуло! Тигра с платформы влепил в башню. Аж хрустело все и танк дергался, как припадочный. На четвертом выстреле башня и свалилась, такие искры летели! Весь комбез порвало, пока я там ползал.

— Тигру кто заткнул? Или он живой? — нетерпеливо перебил Бочковский.

— Игнатьев следом шел. Он по тигре, тигра по нему. Он еще по тигре. Тот и задымил. А ребята откатились под прикрытие — вон стоят — уверенно заявил наводчик.

— Живы?

— Один помер, остальные ранены — наш санинструктор доложил — вмешался пехотинец, поправляя каску, припорошенную свежей кирпичной пылью и украшенную несколькими глубокими царапинами.

Печальные новости капитан постарался воспринять с каменным лицом, хотя по сердцу и царапнуло больно, как всегда было при потере близких людей. А наводчик Землянов стал обстоятельно и точно показывать засеченные им огневые точки. Как он ухитрился, сидя под обстрелом, их и заметить и запомнить — сильно удивляло капитана. Да и пехотный лейтенант тоже поглядывал не без уважения. И тем более удивило — перебирал пальцами по стволу пулемета командир сбитой башни, значит горячий металл, стрелял куда-то танкист. А он хорошо умеет это делать — стрелять.

— Мы тут железнодорожников прихватили. Они говорят, что танкисты эти с тигров в городе расквартированы, тут только несколько человек шарилось в карауле — добавил командир десантников.

— Могли и прибежать уже — усомнился Бочковский.

— Нет, мы этот состав на прицеле держим, сами ж понимаем что к чему! — обиделся даже лейтенант. Капитан кивнул. Если не врет пехота — то пустые танки эти. И это — хорошо. Значит можно заткнуть тех, кого Землянов упомнил и продвинуться дальше. На два десятка снарядов и на пару дисков работы.

Пулемет станковый, поставленный в заложенный кирпичами и мешками с песком оконный проем — страшная вещь. Но с танком сделать ничего не может, разве что рассчитывать на чудо — что пуля угодит в жерло танкового ствола. А снаряд, влетающий ответно ни мешки с песком, ни кирпичи не остановят. И все, амба пулемету с расчетом. С пяток МГ и пару пушек Бочковский заткнул, расчистив пехоте дорогу. После того, как уцелевший член экипажа их точно обозначил, выбрать удобную позицию для их наказания было уже несложно. А ведь если бы не Землянов — и не подумал бы командир, что это замаскированная пушка, а не просто куча мусора. Даже когда наводил орудие под линялый полосатый матрас, валявшийся наверху помойки — не видел торчащего навстречу ствола. И только когда разрывом снесло всю маскировку и обозначилась немецкая засада, тогда только убедился, что — глазаст уцелевший наводчик.

Перестрелка затихать стала.

Очевидно было — гитлеровцы не готовы к обороне. У разбитой снарядом последней пушки валялось всего два трупа в фельдграу. Остальной расчет то ли не добежал, то ли вообще был черт знает где. А это для воюющего человека очень большая разница — между неполным расчетом, экипажем — и полным. По точности попаданий, скорострельности и реакции на появление танка с другой стороны. По опасности, говоря проще.

Еще в училище страшный видом и жестокий преподаватель по прозвищу «Дракон Красноглазый» долго и старательно вдалбливал молокососам — курсантам военную премудрость. Тогда мальчишки считали, что он чересчур суров, придирчив и говорит очевидные вещи. Не любили его, ходившего странной деревянной походкой на плохо гнущихся ногах, вездесущего, дотошного, «злопамятного и ехидноязыкого» как витиевато окрестил преподавателя шустрый и ироничный курсант из Ленинграда, как раз и придумавший прозвище.

Уже попав на фронт, Бочковский понял, что просто у жучившего их танкиста был поврежден таз, отсюда и нечеловеческая походка, да и красная физиономия — от ожогов. Кожа в шрамах оттянула вниз веки и красноглазость была поэтому, не закрывались глаза как надо, подсыхали. Горел человек в танке и чудом выжил. И потому старался из веселых легкомысленных щенят воспитать матерых волчар, каким был сам. Чтобы побеждали, а не гибли зря. И его очевидные высказывания были вроде простыми и понятными, только он все время показывал взаимосвязь вроде бы разных вещей и приучал понимать проблему в полном объеме, «целокупно», причем так, что щенята понимали сказанное.

В немалой степени то, что Бочковский стал рейдером, была заслуга именно того горелого танкиста. Всем известно, что для того, чтобы проломить оборону врага нужно втрое больше сил. И то еще бабушка надвое сказала, примеров провалов массивных наступлений из той Большой войны куда как много. И позже тоже было — другой препод, воевавший еще в Испании, рассказывал про всякие штуки, которые были в ходу у европейцев для пролома сильной обороны, типа «наступления огнем», когда долбают артиллерией круглосуточно и долго — в ожидании, что противник уйдет сам из-под обстрела и оставит позиции. Такое было на полном серьезе. Очень трудно взламывать подготовленную оборону.

При том сама оборона — это сочетание войск и укреплений. Причем войск и фронтовых, боевых — и тыловых, снабженческих. Комплект из многих составляющих. И если выбить хоть одну — оборона рухнет. Вот не успела пехота и прочие рода войск занять уже готовые доты и окопы — и грош цена всему накопанному и построенному. Успела занять, но осталась без снабжения — тот же результат. И ненавязчиво подводил «Дракон» к мысли, что долбиться в оборону противника — дорого и накладно, куда удобнее не дать врагу обороняться во всю силу, смешав его планы и вынудив плясать под свою дудку. Заставлял курсантеров думать, сопоставлять, понимать суть. И образно говорил, выгодно отличаясь от многих других коллег своих по преподаванию.

— Армия похожа на копье. Впереди — фронтовые части, как наконечник, сделанный из лучшей стали и лучшими мастерами. А древко — простая жердь, любой не пахорукий крестьянин сделает, грошовая штука, как правило, хотя в царской России древки для казацких пик заказывали в Германии. Как, впрочем, и наконечники. Но это к слову.

Так вот — если срубить наконечник, секанув по древку — от грозного оружия останется пшик. И наконечник — точно так же перестанет быть смертоносным на дальней дистанции оружием, а станет жалкой пырялкой, проигрывающей даже кухонному ножику.

— Разрешите вопрос, товарищ майор?

— Да, курсант.

Ленинградец встал, назвал себя и уточнил — зачем им знать про архаическое оружие? Они же танкисты?

— Садитесь. Копье для образности, вы его все видели, а вот представления об армии в целом имеете мало. Танки без пехоты — слепые жестянки. Пехота без танков — мягкое мясо. Без саперов и те и другие упрутся в речку или минное поле и встанут. Без артиллерии не смогут выбить врага с позиций. Даже авиация нужна, представьте себе. И все они без связи не смогут договориться о совместных действиях, а поврозь их расколотит враг легко по частям. Так понятно? При том в нужном количестве потребны и тыловики — без них ни снарядов, ни топлива, ни махорки, не говоря про харчи и многое другое. Все дополняют друг друга и увеличивают ударную мощь. Так и раньше было. Точно так же и сейчас. Боевые части защищают мягоньких тыловиков. Тыловики подпирают боевые части и дают возможность им воевать.

Пленные немцы показывали, что по плану должен был вермахт взять Москву и Ленинград уже в первую неделю августа. А весь Советский Союз разгромить за три месяца. (Тут «Дракон» переждал шум возмутившихся немецкой наглостью курсантов, потом продолжил). Как вы знаете — планы эти провалились. Почему — думаю тоже знаете. Вы, курсант, доложите свое видение ситуации — и глянул на присмиревшего ленинградца.

У того язык был подвешен хорошо, оттарабанил привычно, про мудрое руководство советской партии и правительства, героизм советского народа и конкретно РККА под водительством мудрого Сталина.

— Все верно (глянул вскользь на часы, наградную карманную луковицу с надписью «За отличную стрельбу» с плохо выправленными вмятинами на серебряной крышке). Для закрепления материала один пример из боевой практики. В середине июля 41 года мое подразделение в составе шести танков БТ-5 оказалось отрезанным от снабжения, в связи с чем, будучи без горючего, вынужденно осталось в тылу наступающих немецко-фашистских войск. Выводить из строя совершенно исправную технику и бежать по лесу пешком, в расчете обогнать идущие по дорогам мотомеханизированные колонны противника, из-за разности в скорости продвижения не представилось удачным решением.

Пеший — даже конному не товарищ, а уж гусеничному и колесному — тем более. Да и без танков нам на фронте грош цена в базарный день. Прибежим, такие вспотевшие и в пехоту? Так нас страна не для того учила. Мы вели разведку, танки изготовили к обороне, благо на последнем топливе устроились в лесу. На второй день колонны немецких захватчиков стали идти не сплошным потоком.

Воспользовавшись этим, во время перерыва в прохождении, разведгруппа сержанта Иванова захватила в плен регулировщика комендантской службы. Чтобы было понятнее — у немцев контроль за дорожным движением выполняет военная жандармерия — опознать их просто — у них алюминиевые горжеты на груди. Германские военнослужащие их как огня боятся и слушаются беспрекословно. Два таких упыря толкали по обочине дороги неисправный мотоцикл, мои ребята на них и навалились из придорожных кустов, одного там же прирезали, второго взяли живым, но стукнули сильно по башке — так в себя и не пришел, окачурился, когда приволокли в расположение.

На первый взгляд — явная неудача, тем более, что и мотоцикл оказался неисправным, починить его не представлялось возможным без запчастей. Тем не менее, мы нашли решение. Как бы поступили вы? Подумайте, завтра доложите свои соображения, а сейчас — встать! Конец занятия, вы свободны.

До вечера шли другие занятия — и строевая и матчасть и политподготовка. Уже перед отбоем успели перекинуться словами. Шебутной ленинградец, хваставшийся часто, что постоянно ходил в театры и даже в кружке актерском занимался, предложил совсем вроде нелепое — переодеть в форму жандармов пару своих бойцов посмышленее и направлять грузовики с бензином по другой дороге — в лесок, осторожный сибиряк посоветовал все топливо слить в один танк и поставить его неподалеку, прикрыв засаду на всякий случай. Пара грузовиков с канистрами — и уже можно танки заправить. Бензин, конечно, будет ниже качеством, чем для БТ нужен, но ехать и воевать уже можно.

Занятия ждали с нетерпением.

И не без волнения изложили свое решение «домашнего задания», не без опасения что «Дракон» высмеет такие фантазии. Но тот благосклонно кивнул короткостриженной седой башкой с красными проплешинами и белесыми рубцами.

— Молодцы! Так точно мы и поступили. Было у меня двое бойцов, свободно владевших немецким языком. Их и поставили. Танком прикрыть не получалось — обсохли до донца бензобаков, но десяток танкистов со снятыми с танков Дегтярями страховал. Встали на перекресток совсем поздно, долго провозились. По виду и не отличишь — резиновые плащи, каски, горжеты и жезл регулировочный в лапе. И повезло нам почти сразу — третья машина оказалась бензовозом, остальная колонна люфтваффе на захваченный наш аэродром, куда их бомберы уже перелетели, прошла днем, а этот гусь вроде сломался. Теперь догонял. Ну и догнал вот. И доложу вам, что заправлять танк из автоцистерны насосом куда веселее, чем из бочек вручную ведрами. Долго нам веселиться не дали, прикатили опять же фельджандармы и они-то сразу поняли, что что-то не ладно. Видно своих этих искали пропавших. Пошла стрельба, срезали всех троих фрицев, но стоять дальше уже был не резон. Их еще быстрее бы стали разыскивать. Сняли засаду.

Заправились, жить сразу стало веселее. Стали выбирать, где бы пошуметь с пользой. Вы, товарищ курсант, что предложили бы?

Бочковский увидел, что смотрят на него. Встал, доложился как положено, что целью бы выбрал аэродром с бомбардировщиками немецкими.

— Разумно. Но не выполнимо. Какая лобовая броня у БТ-5?

— 13 миллиметров — уверенно сказал курсант.

— А бронепробиваемость снарядами малокалиберных зениток, например, «Эрликонов» калибром 20 мм? От языка мы уже знали что аэродром прикрыт шестью такими батареями причем две — на самоходных установках — строго сказал преподаватель.

— 23 миллиметра на дистанции в километр — погрустнел Бочковский.

— Так точно. При скорострельности рабочей в 450 выстрелов в минуту. И при усилении бронебойного воздействия при попадании серии снарядов в короткий промежуток времени в одно место. Были бы мы на средних танках — безусловно целью бы стал аэродром. На легких — не доехали бы просто. Какие еще предложения? — красные глаза по аудитории шарят. Остановились на поднявшем руку курсанте-ленинградце.

— Да?

— Разрешите вопрос, товарищ майор?

— Валяйте — милостиво позволил. Но смотрит строго на театрала.

— Вы мотоцикл забрали и форму с новоприбывших жандармов, товарищ майор?

— Форму — нет. Их же в четыре пулемета дырявили. Оружие и мотоцикл забрали.

— Тогда бы я продолжил костюмированное представление и устроил затор…

— А потом, товарищ курсант?

— Обработал бы пробку танками. И пусть потом разгребают.

— Разумно, товарищ курсант. Мы так разгромили батарею гаубиц. Еще и тягачом разжились, хотя потеряли двух бойцов при атаке. И успели еще трижды подобное устроить. К своим вышли в составе колонны из трех танков, тягача и пары грузовиков, бензовоз при прорыве, к сожалению, сгорел. Мишень габаритная и легко поражаемая. А там еще бензина было много. Очень досадно.

И сейчас я считаю, что поторопился прорываться к своим. Мы могли гораздо больше пользы принести, отработав на всю катушку по тылам, особенно если бы учитывали разгранлинии немецких соединений, чтобы наломав дров в одной полосе продвижения, убираться в соседнюю, где нас еще не знают. Разницы фронта и тыла вам понятна? Ну, что переглядываетесь, я знаю, что основные определения вы получаете, но я сейчас о прикладном значении. Для практического понимания. Как танковым командирам. Нам самим пришлось своим умом в бою доходить, вы в лучшем положении.

Итак, кто доложит? Вы, товарищ курсант?

Бочковский встал, глубоко вздохнул и решительно начал:

— Концентрация сил в тылу меньше. А на передовой больше. (Тут он вспомнил зачитанную на утренней политинформации статью про партизан). Потому в тылу противник контролирует только отдельные дороги и населенные пункты. (Замолчал, прикидывая, что еще сказать. Майор внимательно и терпеливо ждал, но зеленый курсант не сообразил, что «Дракон» вовсе не собирается язвить или иронизировать, потому все равно волновался).

— Качество войск отличается сильно. На фронте — фронтовики… — подсказал сосед по парте.

— И это тоже. То есть отличается и качеством и количеством войск — завершил свою речь курсантер.

— Хорошо, садитесь. Мы четыре дня воевали по тылам — и только приросли техникой трофейной. (Майор помолчал, насупился, вспоминая свой опыт).

— И наломали пушек два десятка, да машин полсотни и четыре танка впридачу. Правда танки стояли на ремонте, потому расстрелять их было просто, а заодно и ремонтников с их тягачами и спецавтомобилями. А при прорыве через фронт к своим — я три танка своих потерял, а взамен мы в лучшем случае одну пушку повредили. Не было у нас саперов, не поняли при разведке, почему оборона жидковата у немцев. Не учли фактор минного поля. И погорели на нем как последние балбесы. Потому — думайте. Сопоставляйте, учитывайте все, что видите. Вы сейчас будете в основном служить на новых танках, теперь даже легкие куда лучше тех, с чем мы войну встретили. Про средние и тяжелые не говорю. Тридцатьчетверка просто создана для рейдов. Возможности у вас будут иные. А к тому, что вы сказали про отличие фронта и тыла добавлю — и намотайте себе на ус, что тыловики заведомо трусоватее, на рожон лезть страшно не любят и вооружены куда жиже. На передовой пропавшего зольдата максимум через час хватятся и искать будут со всем рвением — а в тылу такие штукари ездят, что и через неделю никто не всполошится. А если отпускник пропадет — через месяц чухнутся. Они там те еще прохвосты, но — не вояки. В придачу орудуя по тылам врага вы уже его ставите в положение неловкое — он вынужден за вами бегать, принимать ваши условия игры, суетиться и нервничать, а силенок у него там кот наплакал, тем более — инициатива уже у вас, а враг вынужден только с запозданием реагировать на навязываемые ему трудные решения. Главное — понимайте ситуацию. А то будет как в старом анекдоте:

Приехал парень из армии в родную деревню.

— Дай батя ружье, я на медведя пойду! — говорит отцу.

— Да ты что! Мой отец на медведя с рогатиной ходил, я на медведя с рогатиной ходил, а ты с ружьем!

Но сын сделал по своему, взял ружье и пошел в лес…

Выходит на него медведь, поднялся и как заревет! Сынок с перепуга в штаны наделал, ружье бросил и ходу домой.

— Не получилась охота, я ружье где то мм… потерял….

А батя в ответ сокрушенно:

— Ну все хана, теперь в лес вообще не зайдешь — раньше у медведя было только две рогатины, а теперь еще и ружье!

Курсанты вежливо посмеялись.

— Я еще добавлю, что вот захватили мы там маленький грузовичок. Казалось бы — ерунда. Кузовок там меньше был, чем у полуторки вдвое. Нашли там ящик с биноклями и несколько футляров с какими-то трубами, вроде как оптика какая-то артиллерийская. Бинокли себе забрали, трубы — под гусеницу. А когда лежал в госпитале — сосед оказался из артиллеристов. Со скуки ему рассказал. Оказалось — дальномеры. Ценнейшая штука, по одному на батарею в лучшем случае дают и мы таким образом дорогущий и нужный трофей зря поломали. Одна радость, что и немцы без них остались. Но для меня это был урок. Урон можно нанести разный и вы должны все время решать — как побольнее ударить врага. А то у нас в здоровенном фургоне оказались пустые гильзы в ящиках, цвет-мет. Такого полно. А в маленьком грузовичке — оптика. И глядите — что неприятнее немцам потерять.

Как это часто бывает, то, что втолковывал преподаватель ученики поняли далеко не сразу. И Бочковский не сразу все уразумел. Было время подумать, пока валялся в госпитале с перебитой ногой. И вот все это вылилось в то, что гарнизоны немцев в пройденных населенных пунктах уничтожены, взамен поставлены свои — и теперь немцам, продвигаясь вроде в свой же тыл, придется всерьез штурмовать свои же позиции. А это ставит их перед той самой пропорцией сил у наступающих и обороняющихся. И не факт, что наступать себе в тыл фрицы будут с песнями — несколько дней назад бригадная разведка доложила о массивном отходе немецких обозов по стратегическому шоссе.

Отчаянные головы в разведке, сейчас их группы колобродят уже под Станиславом, далеко впереди глаза и уши танковой части. Бригада сумела рывком выйти по проселкам и грязи широкой дуги на то самое шоссе, не ввязываясь в драку с сильным заслоном — и увиденное на шоссе просто поразило — заполнив всю ширину дороги, по несколько машин в ряд перла многокилометровая колонна из грузовиков, легковушек, полугусеничных тягачей, машин связи, ремонтных и всяких разных каких тут только техники не было. Голову этой механической змеи разгромили сразу, устроив непроходимый завал, остальные встали мертво в диковинной пробке и шоферы начали разбегаться пешим дралом, потому как танкодесантники бегом кинулись на захват авто — приказ им был не допустить порчи имущества.

Сколько и чего затрофеили сразу было не разобраться, больше тысячи машин и тракторов, тылы двух танковых дивизий немцы потеряли — 7 танковой и известной своим зверством и лютостью «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Груженые тыловики были до предела, эвакуируя имущество. И как теперь панцерманны будут воевать без тылов — да еще вынужденно пробивая себе дорогу да с преследующими нашими на плечах — вопрос был острый. Расчет на то, что слабосильные гарнизоны будут резко укрепляться отступающими немецкими частями проваливался. И отступать фрицам становилось солоно.

По рации вдруг Духов вызвал, голос взбудораженный и ясно, что нервничает. Ну да, есть отчего — пока корячились, вытягивая из жижи завязшие машины, немцы поняли, что станцию не удержат, бестолково бросать малочисленную пехоту в фатальные атаки прекратили, зато паровозы раскочегаривают и сейчас там дымина валит в несколько струй, ясно, что будут угонять составы с грузами в Станислав, из-под носа уводят добычу! Танки между составов влезть не могут, узко, десантников туда посылать не с руки — они и так с трудом оборону держат по малочисленности своей. Что делать?

Капитан спешно вызвал Бондарева, потом Большакова. По карте — две нитки железной дороги идут со станции. Искать стрелки и разбираться некогда, потому — грубо и зримо остановить этих ездюков, но по возможности не курочить все мощью огня — это все на станции теперь уже — НАШЕ! Духов прикрывает. Искупались, приняли грязевые ванны как на курорте — давайте работать и головой тоже!

— Уходит, зараза, тронулся! — в ответ Бондарев. И даже в рации рев мотора, ясно — рванул танк как посоленный и слышно как азартный хохол мехвода понукает, словно они на скачках или гонках.

И Бочковский увлекся, словно репортаж с ипподрома слушает, почти видит как танк разгоняясь до предела по дороге в город лупит для отстрастки пулеметами, паровоз раньше состав потянул, фора в дальности, но тяжелый эшелон, а пары развести времени не хватило, потому воющая победно тридцатьчетверка прет параллельным курсом и лейтенант отсчитывает — десять вагонов до паровоза, восемь, семь, шесть, пять, дави йохо!!!

— Аккуратней, он тоже железный! Бортани его нежно! — не удержался капитан. Он всерьез испугался за экипаж и танк — состав с такой массой наделает дел при столкновении!

— Зараз! — и протяжный скрежет и грохот! Это ж какой там шум, если в рации слыхать так сильно?

— Хотов! На боку и паром шибанул! — радостно орет Бондарев.

— Второй путь! Перекройте!

— Зараз! — и опять рев танка. Спихнули с первого пути своей массой бортом надавив на нос паровоза, локомотив с рельс сошел, опрокинулся и состав в кучу собрался, ветку намертво перекрыв. Теперь второй путь… Быстрее бы.

Десять минут сидел как на гвоздях. Наконец рапорт — перевернули таранным ударом грузовую платформу с пушками, завалив ее поперек пути, подъехавший паровоз обстреляли пулеметным огнем по кабине, железнодорожники поняли намек правильно — если и не умерли, то слиняли, для прикрытия отхода стравив пышно пар на манер дымовой завесы.

Капитан перевел дух. Эшелонов было на станции было много — насчитал с десяток, когда вокруг ездил, а и не все видны были. Теперь все это — трофеи. И убыток вермахту.

До вечера маневрируя танками и приданной мотопехотой аккуратно и избегая потерь чистили станцию. Аэродром немцы попытались атаковать, но очень быстро бросили маяться дурью, оставив горящий бронетранспортер в поле. Из города рыпнулись тремя танками, потеряли два, тоже угомонились. Понятно, готовятся обороняться в городе. А зря. Не попрет капитан в лабиринт кривых улочек старого польского почти средневекового города. Задачка другая — мост взять на той стороне города. Сил откровенно мало, к тому же хоть и незначительные потери понесли в драке с танками — а трое ранено. И заменить некем. К Бондареву Землянов сел, а два места — пустых. И в бою это более чем грустно.

Связался с бригадой, доложил обстановку и план на ночной бой. Одобрили и порадовали тем, что на помощь послали четыре танка, больше помочь пока нечем — немцы на последнем бензине атакуют, рвутся к своим снабженческим машинам, что в пробке стоят. Думали наших щелкать из засад с предельного расстояния, а вынуждены сами через засады ломиться. Но прут упорно и давят массой. Прорваться им не дадут, но пока больше помощи не будет.

Танк Шарлая, хоть и без башни — а если гусеницу починить — будет на ходу. И Игнатьевская машина такая же — стрелять не может после боя с Тигром, но ехать вполне. Мехвод контужен сильно, руки трясутся, но вести танк сможет. На нее посадили и положили всех раненых и отправили в тыл. Пятерых убитых танкистов и шесть десантников положили в тихий тупичок там, где их не побеспокоит никто.

Подмога прибыла уже когда стемнело. Настала ночь пока сгрузили и распределили привезенные снаряды, бочки с горючим и заправлялись найденным на складе станционном топливом (у немцев танки были с бензиновыми двигателями, а вот дизельных грузовиков много было, особенно тяжелых и также среди чешских, те же «Татры» все были на дизелях и в армии немецкой их хватало. А если не было на захваченных складах соляры, то ее бодяжили по уже известным рецептам, составленным еще во время разгрома авиабазы люфтваффе в станице Тацинской).

И, оставив на станции Бондарева топыриться и отсвечивать, отдуваясь за всех, то есть изображать из одного себя всю танковую группу, пошли широким охватом по дуге огибая Коломыю, выходя в тыл тем, кто оборонял мост. И слышали, как старательно за всех отдувается лейтенант, бахая из пушки и стрекоча пулеметами с разных мест, все время перемещаясь и ведя огонь. Вот так, издалека слушая и не зная, что там один неполный экипаж решил бы и сам Бочковский, что несколько танков бдят, а остальные экипажи отдыхают, денек-то тяжелый выдался. Немцы решили так же.

И очень сильно ошиблись, когда на Прутский мост выкатились тридцатьчетверки. устроив залихватский тарарам. Опять канониры не угадали с угрожаемым направлением и опять не бдели расчеты у орудий, потому и тут сопротивление раздавили быстро. Кто-то из охраны моста успел запалить бикфордов шнур, но огонек в темноте слишком заметен оказался и полезший его оборвать стрелок — радист почти справился, но поскользнулся на скользком железе фермы моста. Впрочем успел то ли телом, то ли руками крепко цапануть горящий шнур и, улетев в ледяную воду, вырвал его напрочь. Мост остался цел. А грохот танков с обеих сторон города был куда как понятным посылом. В Коломые, наконец, началась паника.

Если бы сейчас отвечал Бочковский на вопрос обгоревшего майора о разнице между тыловиками и фронтовиками — то обязательно бы отметил этот важный фактор — легкость возникновения паники у беззаветно любивших себя работников тыла.

Не раз сам видел, как чертовы немцы из боевых частей, уже вроде бы совсем разгромленные, понесшие колоссальные потери, обескровленные — но не потерявшие головы, сами собирались в разные группы, не соответствующие никаким штатам, собранные с бору по сосенке, но — боеспособные. Словно то чудище, сшитое из кусков трупов профессором Франкенштейном, читывал еще в курсантах затрепанную книжечку. И продолжали немцы воевать в новом составе — по-прежнему умело и цепко. Фронтовиков трудно напугать. Устойчивы, заразы, морально. Иное дело — вся эта тыловая шушера. Они очень переживали за ценность своей конкретной личной шкурки. И ради своего спасения готовы были побросать все что угодно. Не все, конечно, были такими, попадались и суровые старые вояки, но в массе своей публика за фронтом была именно склонной к панике. А это — самое страшное оружие.

Каждый человек сам по себе разумен, но в толпе стремительно глупеет и если не окажется рядом жесткого командира, знающего и беспощадного, умеющего пресечь панику резким криком, железным кулаком и меткой стрельбой по самым очумевшим — то ужас перед внезапно появившимся из ниоткуда врагом распространяется со скоростью лесного пожара. У страха глаза велики — и даже одиночный танк мигом становится целой танковой армией. И куча вроде бы зольдат в мундирах становится перепуганным, обезумевшим овечьим стадом. Если человек не перепуган, он сможет найти выход даже в самом страшном положении. И совсем наоборот, когда он в ужасе, да еще и не один. Толпа усиливает чувства, аккумулирует их, выдает фонтаном — неважно, злость, радость или ужас.

И капитан отлично задействовал это, всякий раз стараясь именно вызвать панику у врага. Паническое бегство это полный разгром, удесятеряющий потери, а совсем не планомерное отступление.

Отступление — нормальная военная практика, даже легендарный фельдмаршал Суворов — отступал бывало, хоть и ненавидел само слово «ретирада». И отступая, можно нанести врагу серьезнейший урон и заставить себя уважать. Толковали в училище про «отступление львов», когда дивизия генерала Неверовского, состоявшая из новобранцев — рекрутов, но с толковыми командирами, отходя на соединение с основной армией, отбила все атаки кавалерии корпуса маршала Мюрата вроде даже не сбиваясь с шага.

Правда, преподаватель отметил, что фанфарон французский мог бы и добиться успеха, если бы вспомнил, что у него была и конная артиллерия. Но — не вспомнил, а налетавших всадников строй пехоты встречал залпами и штыками в нос. И шел дальше. Унося с собой раненых и не теряя присутствия духа.

И совсем иная картина была у мюратовских служак на переправе через Березину, когда толпы воющих от ужаса обезумевших людей ломанулись на мосты и те стали разваливаться под такой тяжестью, да еще и Наполеон приказал поджечь настилы, чтобы русские на плечах бегущих не проскочили. Десятки тысяч погибших, пропавших без вести и полный разгром — вот что такое паника в армии. Черта лысого удастся даже потери посчитать, некому и некогда это делать. И такое характерно для любого времени и для любой армии — самые страшные потери — от паники. Словно злое волшебство — ужас превращает войсковые подразделения из обученных воинов в жалких беззащитных овец. И все, бегущих могут спасти только быстрые ноги, сопротивляться они уже не могут, страх отнимает и силы и мужество.

Из Коломыи гитлеровцы бежали кто как мог, бросая все, что можно бросить и даже, что бросать нельзя, но жизнь дороже! Как и раньше — переписать трофеи было сложно. На первый взгляд даже: двенадцать эшелонов воинских грузов, в том числе и везший 15 «Тигров», из которых 13 оказались целехонькими, почти полсотни паровозов исправных, громадный автопарк, сотни разных автомобилей, почти полтыщи из которых были готовы к использованию сразу же, десяток военных складов, аэродром со всеми службами, железнодорожная станция со всем добром в виде мастерских и депо — и сам город.

Опыт таких действий пропагандировался в РККА и чем дальше, тем больше последователей было у рейдеров. И Бочковский был одним из наиболее известных и удачливых. Действия дерзких танкистов приносили вермахту чудовищные убытки, даже просто считая материальные потери в чистом виде — без учета потерянной территории, оборонительных позиций, которые приходилось бросать, не использовав — Иваны уже ворочали и крушили тыл и прерванное снабжение вынуждало немцев все чаще терять свою технику по такой причине, как отсутствие горючего и снарядов. И отступали асы-панцерманны пешим строем… Вместе с артиллеристами без пушек и летчиками без самолетов. А их грозные машины оставались загромождать дороги мертвыми стальными гробами и бессмысленными и бесполезными уже механизмами.

Немудрено, что в скором времени капитану показали немецкую листовку, где за голову «бандита Бочковского» предлагали 25 000 рейхсмарок, неважно — за живого или мертвого. Не оккупационных — а именно полновесных рейхсмарок.

Сослуживцы потом его долго подначивали и ерничали на эту тему, больно уж листовочка эта была состряпана в паническом духе старого американского шерифа затурканного до истерики пришлыми головорезами. Нашелся знаток к тому же, который растолковал нюанс в написанном. Обычно подобного типа объявления давали на Диком Западе САСШ и живой бандит, доставленный в руки правосудия ценился выше, чем его вонючая мертвая голова, привезенная в мешке. За голову давали денег меньше, как за менее хлопотный способ выполнения заказа.

А когда писали, что цена одна и та же — хоть за живого, хоть за мертвого — это означало, что не до бухгалтерии, так уже всех застращал, что хоть как укоротить надо. Поэтому Бочковский не удивился, когда бригадный особист ему настоятельно и всерьез порекомендовал быть поаккуратнее и своей головой не разбрасываться, поостеречься, потому как деньги эти по немецким меркам громадные. И, выбирая себе ребят в состав группы, надо быть максимально внимательным, чтоб случайно не оказался кто шибко жадный.

Сказал особисту в ответ только, что в своих ребятах как в себе уверен, но представитель органов на это головой мотнул и повторил, что соблазн велик.

Впрочем, насколько велика сумма — сам бы особист и не смог бы сказать. Ранее попадавшиеся его ведомству подобного типа листовки всегда писали цены в оккупационных марках, но по сравнению с деньгами для граждан Рейха это были фантики, резаная бумага, а тут немцы сами себя в щедрости превзошли. Потому особист опасался прямого вопроса и был рад, что капитан не стал уточнять про свою цену. Нет, так-то по служебной информации сотрудник СМЕРШ представлял, что это стоимость трети среднего танка, двух легких гаубиц или офицерское жалование за 7 лет. Или зольдатское — за 20 с большим хвостом. Или оплата, как за 250 командиров партизанских отрядов, если считать, что за одну полновесную рейхсмарку давали минимум 10 оккупационных, да и то было запрещено делать.

Но, во-первых, информация была для служебного пользования и за длинный язык в органах наказывали сурово, а во-вторых, не был смершевец уверен в точности этих данных — и танки разные и по партизанам не вполне идеологически верно получалось бы. Для себя — да, посчитал с карандашиком, а потом все сжег и предпочел не развивать тему перед бравым танкистом. Вот опасением поделился, мало ли попадалось морально нестойких…

Показательно и внятно говорит о наших бойцах факт — ни одной попытки добыть голову отчаянного Бочковского не было. Зря печатали листовки. Хотя — особист был совершенно прав, сумма и впрямь предлагалась солидная.

От автора: Что такое 25 000 рейхсмарок? Если читатели помнят «Mercedes 230», на котором ездил Штирлиц в фильме — то такая модель стоила 6 000. Рейхсканцлер Гитлер получал ежемесячно зарплату в 1500 марок. Бригаденфюрер Мюллер, шеф гестапо — 1585 марок. (Реалии Рейха — рейхсканцлер не получал надбавок за военное звание да плюс доплаты за детей, и на руки Гитлер получал меньше — был не женат и не имел детей, за это налоги были больше. Да и не единственным источником дохода был оклад госслужащего Гитлера). Квалифицированный рабочий на заводе Круппа имел в месяц 180 марок. Недельный отдых на курорте на Тагернзее стоил — 54 марки. Билет в берлинскую оперу для работающего — 1 марка. И да, кружка пива в поллитра — меньше марки. Так что судить каждый может, сколько стоил капитан Бочковский.

К слову сказать — не уверен совершенно, что только по лихому капитану немцы обещали оплату. Обычная — то практика была обещать оккупационные марки, корову или еще что местному населению за сведения про того или иного партизана. Это было часто в ходу — но на оккупированной территории. Чтобы так выделять особо насолившего в РККА, обращаясь к бойцам и офицерам той же армии — случай редкий, но был ли он единственным — не знаю. Про Бочковского просто наслышан — инспектировал он нашу дивизию и я его видел лицом к лицу, а знакомые офицеры и понарассказывали всякого. Сильно был удивлен, что никаких преувеличений — хотя выглядело как сказки

Впрочем, не все было как в Коломые. К Станиславу не успели и немцы всерьез там закрепились, стянув танки, артиллерию и пехоту в единый кулак и всерьез подготовившись. Через три дня после победы в Коломые сгорели при неудачном штурме города Сирик и Кузнецов.

На всех своих бойцов и командиров Бочковский подал рапорта на представление к наградам, офицеров — к Героям Советского Союза, бойцов — к орденам, но некоторые награды не получили, одни — потому что были награждены уже посмертно, другим посрезали, как и самому Бочковскому — на него представление пошло к ГСС еще после Чорткова, и хоть победа в Коломые была еще сногсшибательнее, посчитали, что вот так дважды ГСС награждать — нехорошо. И потому за Коломыю капитан награду не получил (если не считать строчки в приказе Верховного командования и сводки Совинформбюро). Точно так же пролетел мимо награждения и Катаев — тоже после Чорткова посчитали, что слишком густо будет, тем более, что захват им обоза из сотен подвод и саней широко осветили в прессе. А это — тоже считалось наградой.

Удалось Бочковскому продавить награждение Землянову. Все в группе проделали невозможное, но этому единственному уцелевшему из экипажа Шарлая еще и удалось поставить на ход обезбашенную свою тридцатьчетверку. Помогли и пехотинцы, привели нескольких местных и общими силами починили порванную гусеницу. Выжил командир башни и Золотую звезду носил заслуженно.

От автора: К сожалению, мне не удалось найти — как называли наши танкисты этот тип снабжения в наступлении. В 1943 году на жаргоне звучало, как «тетушкин аттестат» или «бабушкин аттестат». Еще Твардовский метко заметил:

— В отступленьи ешь ты вволю, в обороне — так иль сяк, в наступленьи — натощак…

Понятно почему. И рвущимся вперед частенько приходилось довольствоваться «подножным кормом», что местное население даст. Потому — и аттестат тетушкин. В 1944 году, а уж тем более в 1945 передовые части плотно встали на довольствие от вермахта и питаясь и заправляясь трофейным. И ведь как-то это называли, солдатский фольклор меткий и соленый, но мне такое слышать не доводилось, может знает кто?

Немецкие склады заранее учитывались в расчетах. Уже — как свои. Это позволяло снизить нагрузку на транспорт. Вообще о советской логистике можно было бы много рассказать, потому как решения зачастую принимались мало того, что неожиданные, но и абсолютно оправданные обстановкой — как, например в ходе операции «Багратион» по единственной ветке гнали составы в одну сторону, обратно они не возвращались, паровозы ставили во временные ветки — тупики, вагоны аккуратно укладывали на бок, освобождая рельсы и нитку дороги продолжая мостить за фронтом.

Немецкие специалисты рассчитали, что советским войскам категорически не хватит боеприпасов и топлива — потому как авиаразведка доложила про одну нитку путей и пропускную способность рассчитали точно. Только не учли, что не было возвратного движения и потому поток на фронт оказался втрое быстрее и полнее. Конечно это было не долго, но позволило обвалить немцам фронт и обеспечило стремительный рывок наших войск на пятьсот километров. Как на мой взгляд — блестящее решение. К сожалению негодяям, пеняющим нашим людям, что не спасли панов в Варшаве — этого не объяснишь, что тонны грузов не из воздуха берутся и их привезти, особенно в количестве тысяч тонн — тоже не просто, даже не учитывая отсутствие дорог, взорванные мосты и прочие военные реалии. Причем не абы что привезти, а то, что жизненно необходимо, а для этого нужна отточенность в расчете и дотошность в выполнении. И наши были в логистике отнюдь не хуже что врага, что союзничков, о чем теперь говорить не принято вовсе.

А то попадалось в воспоминаниях Черчилля, как во время одной десантной операции джентльмены к полному удивлению дерущихся за плацдарм выгрузили на отбитый кусок земли, где вовсю шел бой, адское количество стоматологических кресел. Понятно, что какой-то штабник попутал очередность и вместо первоочередных грузов — танков и боеприпасов — пошел на выгрузку груз тридцатой какой-то очереди. Было рассчитано на всю многотысячную группировку высаживаемую столько — то стоматологического оборудования, только поступить оно должно было через неделю, а попало в первую волну. Бывает. Но джентльмены о своих ошибках не любят говорить. Это мы упиваемся с мазохистским наслаждением, упуская — сколько нужно было поставить всего разного на фронт.

Колоссальная работа… Огромная, непостижимая обычным человеческим умом по объемам и задачам. Может быть потому и обсасываются всякие малозначимые промахи, потому как их проще понять, особенно, если умишко узковатый и неглубокий, а хайло широкое и громкое.

То, с чем немцы столкнулись впервые, наши еще с гражданской знали. И что такое паника и разложение в войсках, но притом умели и в таких условиях воевать.

Откуда немцам знать, как воевать, когда солдаты два года назад устали от войны и уже год как им обещали что война окончится, когда часть может в любой момент отказаться наступать и ничего не сделаешь, если не уговоришь, а то и вовсе могут перейти к врагу, когда снабжения нет, транспорт не работает совершенно, жранья нет, эпидемии лютуют, боеприпасов по три патрона на бойца — а наступать надо? Или отступать, но не бежать. Те, кто бежал — сдохли. Наглядно это происходило, в памяти у двух поколений отложилось.

Как воевать когда пополнение необучено и обучить некогда, и то что на бумаге обозначено как войсковая часть вовсе не такое, как довоенная часть по штату, по грамотности, по обученности и по вооруженности, потому и задачу надо урезать или сил больше, и боеприпасов тоже не штатно и т. д. и т. п. Тылы в российской армии развалили аккурат перед февральской революцией, притом и во фронтовых частях агитаторы постарались.

После отречения царя и Приказа по армии номер 1, изданного Временным правительством рухнула армия.

А у Германии в войсках до самого упора в Первую мировую все было отлично. Фронтовики не проиграли войну. Нож в спину всадили из глубокого политического тыла. С самого верха.

Проблему с обеспечением гансы решили — и потому сражались до конца и в этот раз. И развала тыла у немцев в масштабе всей страны не было до самой капитуляции. Ни одного восстания немцев против правительства и лично фюрера. Выводы из первой войны сделаны были. Даром что флот так же стоял в базах — но не бунтовал.

А вот навести панику в войсках и в армейском тылу наши научились и против этого гансы лекарства не имели. ПМВ они закончили с уставшей и измотанной, но боеспособной и готовой драться и далее армией. Не было у них рейдов по тылам и массы партизан на коммуникациях. Не было такого опыта вовсе. А у наших все это было и опытом и теорией проверено и отработано.

И эвакуация и развертывание производств новых и переход на военные рельсы и военный режим работы транспорта и прочее. Зато в тактике у наших пробел был — негде было своим опытом обзаводиться, а чужим опытом некогда. И по практике немцы наших превосходили тоже. (Если кого заинтересует — подробнее здесь:

Ссылка)

Но тактику в процессе войны наши сумели освоить. А вот гансы «русский опыт» перенять уже не успели — они до 1944 вытягивали за счет тактики и выучки, превосходства своих войск по этим параметрам. Стратегические провалы закрывали тактическими наработками. Но к 1944 оснащенность и обученность армий сравнялась (к тому шли с обеих сторон хоть и разнонаправленно) — и последний козырь гансов наши побили. А провал в немецкой стратегии остался… Результат известен.

Оберфельдфебель Поппендик, командир учебного танкового взвода эрзац батальона, по прозвищу «Колченогое недовольство».

Вылезать из танка было как всегда больно. Потрогал штанину — сырая. Сочится из дыры в ноге по-прежнему, черт ее дери. С утра было тошно — прошли по «сортирному паролю» слухи о том, что скоро ехать на фронт. Все было плохо и на душе было гадостно с самого утра. Тут и подхваченный от сквозняка в казарме насморк, из-за чего из распухшего красного носа лило, словно из прохудившейся водопроводной трубы, и глотка болела и общее состояние с легким ознобом и температурой и очугуневшая голова в комплекте.

А ведь надо собираться и скоро убывать на передовую, где, судя по всему, будет все еще хуже. Тут хоть платки носовые менять можно, мокрый и тяжелый от соплей, на чистый и пахнущий утюгом.

Выслушал, морщась, нелепый доклад командира первого отделения. Злая судьба и путаница в тылах привели Поппендика, чистокровного берлинца, в эрзац батальон швабской танковой дивизии. И ему здесь солоно приходилось, потому как чертовы упрямцы категорически не хотели говорить на нормальном «хохдойче», а валяли на своем окающем деревенском баден-вюртембергском диалекте, весьма трудно понимаемом всеми не швабами. И наказать за это упрямых подчиненных было невозможно — начальство все тоже из швабов и сторону гарантированно примет своих, всегда против чужака.

В Армии резерва раньше такое было бы невозможно, искони века каждая боевая часть имела свое учебное подразделение, из которого и прибывали подкрепления. И естественно, если дивизия комплектовалась в Берлине, то и все новобранцы шли из этого города. Это у хаотических русских вместо такого четкого порядка маршевые роты могли поступать откуда угодно, потому в одной дивизии оказывались и белобрысые русские северяне и русские среднеазиаты с раскосыми глазами и русские чернявые кавказцы, причем даже на морды они все резко друг от друга отличались. Дикость и нелепость!

В культурной Германии такое безобразие и дикая мешанина были физически невозможны, все было отработано и отточено — земляк попадал к землякам и потому служилось ему легко. Тем более, что из двух десятков основных диалектов немецкого языка ни один не был похож на другой и баварец ничерта бы не понял из того, что говорит пруссак, а остфриз вряд ли сообразил про сказанное эльзассцем. Оберфельдфебель тоже страдал от тарабарщины швабской.

Но, как ему сказали, вручая направление, во всем этом виноваты новые кошки. Специалистов по «Пантерам» категорически не хватает, таких, которые повоевали и могут учить сопляков — еще меньше, а заводы гонят танки стальной рекой. Катастрофически не хватает обученных экипажей! Потому — язык на замок и вперед служить на благо Рейху! Ко всем чертям и швабам!

Впрочем, располагайся запасной учебный батальон на своем первоначальном месте, в Штутгарте или Тюбингене — Поппендик бы не так клял судьбу. В родной Германии везде хорошо! И жратва и девчонки — все можно достать, все хорошее, добротное и уютное!

Но увы! Оккупированных земель было слишком много и потому части Армии резерва теперь выполняли одновременно и свою роль по подготовке новобранцев и стояли, как оккупационные гарнизоны, охраняя тылы действующей армии. И здесь, в нищей Польше жилось куда скучнее и голоднее. Хорошо еще, что польские партизаны вроде и были тут, но совсем не докучали, занимаясь драками друг с другом, а не с немцами. К тому же нападать на батальон с танками и совсем дураков нету, это не Белорутения, где, как говорил служивший там приятель, встреченный в госпитале, стреляют из каждого куста, причем метко, и не Российская окраина, где и поджечь могут и отравить жратву… Спокойно здесь в этом плане, безопасно. Но жратва тыловая, тощая, купить можно сущие пустяки, только вонючего самогона полно, хотя пить его трудно, он словно растопыривается колючим ежом в глотке, этот бимбер, аж слезы из глаз струйками, бабы страшные и, что еще хуже — грязные, в придачу вшей с клопами полно везде и порошки не действуют на местных насекомых вовсе.

Хорошо еще, что старшина учебной роты оказался из Ораниенбурга, хоть и земли Бранденбургской, но почти берлинец по говору судя и по манерам, хоть и чистокровный пруссак. Горожанин до мозга костей! Тоже оберфельдфебель, тоже колченогий — колено у него не сгибалось. Швабов земляных он тоже презирал и не стеснялся это показать. В общем — все это сближало двух «чертей хромых», как не без суеверного страха называли обоих оберфельдфебелей в роте сопляки-новобранцы. Известно, что враг рода человеческого — хром, это любой нормальный христианин знает. Тут же таких было сразу двое.

И, кроме того, у него всегда было что купить вкусного и выпить нормального шнапса или кюммеля, а не этой заразы местной, от которой стальные трубы бы прохудились за минуту. Дорого получалось, да что поделать! Очень уж хотелось, чтобы дыра в ноге заросла. А для этого надо полноценно питаться.

Брань приятеля была слышна издалека, он не был сдержан и излишне воспитан, называл вещи своими именами и не стеснялся в выражениях, отчего богобоязненные швабы — в основном из деревни, только крестились и наматывали себе на ус особо удачные выражения.

— Вонючее сраное говно, заковыристый пердеж, свинячья шелудивая собака, срамная губа жизни, рахит иксоногий, я сыт по горло! — доносилось громоподобно из пещеры пирата, как окрестил свою заваленную всяким добром каптерку старшина роты. Определенно настроение было у ругателя совсем паршивое, как раз под погоду за окном.

— Сервус! Что сдучидось в дашей доте? — светски спросил открывший дверь Попендик.

Распаренный, словно после бани, старшина зло кинул взгляд и самую малость поутих. Он стоял мало не по пояс в груде снятых со стеллажей вещей и свирепо шевелил бровями. Рычать на приятеля не стал, сменил пластинку:

— Вместо того, чтобы жить, как положено нормальному германскому мужчине и сношать бабу, восторгаясь, какое у нее роскошное шасси и ход плавный, я живу словно сотня турецких евнухов или триста монахов — францисканцев в отвратительном целомудрии! И у меня от такой жизни уже яйца распухли, как у слона, так мало того, вместо нормальных половых отношений я имею изнасилованный мозг! И кто, кто мне устраивает такую жизнь? — патетически возопил старшина, с трудом выбираясь из стопок с одеждой, наваленных средних размеров курганом.

— Дубибчиг ротного? — подал свою реплику Поппендик.

— Он самый, желтоклювый суходрот, подлиза учебная, ебаквак, пидорастичный дрочун, когда нибудь я вправлю ему мозги! — выдал пулеметной очередью старшина.

— Что на эдод раз? — участливо вопросил гость, так как знал — если хозяин каптерки выругается до донышка, да еще если ему посочувствовать — стоимость вожделенной бутылки будет меньше на четверть. При скудном окладе младшего командира это было весомо. К тому же любимчика ротного командира, поставленного на должность комвзвод — один, сам оберфельдфебель не любил тоже. В том числе и потому, что в ближайшей сборной маршевой роте он отправится на фронт, а столь необходимый Рейху подлиза опять останется учить запасных. С ним такое уже происходило трижды и на фронт он не рвался, ограничиваясь патетическими речами и призывами. Поговаривали, что он родственник ротного и именно потому задирает нос.

— Он требует выдачи его взводу всего положенного имуществу по довоенному еще списку. Это 48 позиций, причем я уже пару лет не видал многого из этого списка. Но он уперся, как говно при запоре. Сейчас уже разрешено ограничиваться 36 позициями, но он пьет мою кровь, это доставляет ему удовольствие, пиявке ядовитой!

— Пошли его ко всем чертяб, дружище! Ничего он тебе не сделаед! — уверенно заявил Поппендик.

— Это вопрос сложный. За меня никто тут ходатайствовать не будет, мигом замарширую на передовую, мне кажется, этот вислоухий боров того и добивается, чтобы посадить на мое место своего землячка.

— Не божед эдого быдь! Ты после радедия! — уверенно сказал оберфельдфебель.

Старшина роты тяжело вздохнул и приглушенным шепотом ответил:

— Еще как может! Последние новости «латринного радио» очень паршивые — в Галиции наших потрепали очень сильно, это достоверная информация. А брать запасных теперь сложнее, между нами — Армия резерва усохла на половину, тотальная мобилизация дает куда худший материал, мы-то видим, кого сейчас берут в армию и в итоге славное слово «эрзац» чем дальше, тем больше напоминает ту войну.

Поппендик поморщился. Он не любил разговоры о политике и все такое прочее. Ему была нужна бутылка, которую можно было бы распить в спокойной обстановке и хорошей компании. Увы, эти разговоры входили в обязательное приложение. И да, отчасти старшина был прав. Обычное слово «эрзац», обозначающее замену, чем дальше, тем больше приобретало нехороший иронический оттенок. Игроки футбольной команды, сидящие на скамейке запасных для того, чтобы выйти в следующем тайме — вот что такое настоящий эрзац. Или одна грудастая блондинка вместо другой грудастой блондинки. А подделка из сухих листьев с пропиткой никотином вместо табака и жареные желуди вместо кофе — это не эрзац, это все таки дерьмо.

— Эй там — во вражеском строю — Чего задрали нос? Немало тех у нас в краю, Кто в мире добр и твёрд в бою, Кто в Швабии возрос!

— донеслось со строевого плаца.

Что все время удивляло Попендика, так это то, что когда это было им надо — швабы вполне могли говорить и на хохдойче. Вон, шваб Шиллер, написал стихи на нормальном немецком и его косноязычные земляки сделали из них строевую песню. И орут вполне членораздельно и любому уху понятно о чем.

— Упрямые, как греческие ослы, навозные жуки! У них в диалекте даже нет такого слова «Приказ». И повиноваться они не умеют, дармоеды, если стоят перед начальством, тупые брюквы, так обязательно фиги крутят. Если и не пальцами рук, так пальцами ног, в башмаках не видно, но я-то знаю! Король Вильгельм так и говорил: «Первое слово, которое учатся произносить эти люди это „Не, нихера“ (Noi, eta!). Слыхал ведь выражение про сорокалетних, что у них „швабский возраст“?»

Поппендик кивнул молча. Слыхал, но не задумывался. для него 40 лет — было каким-то заоблачным понятием, что-то перед возрастом в 100 лет, там где- то. Чуть ли не целый век! Практически — полвека. Это ж когда будет! Умом не понять!

Приятель, продолжая ворчать и ругаться между делом с расторопностью опытного кельнера сервировал роскошное угощение из бутылки человеческого шнапса, куска желтоватого сала, пачки хлебцев и странного кушанья — миски с кислой капустой, сырой, не тушеной. Не без гордости достал луковицу, споро ее разрубил на четвертинки.

— Это они умными становятся только в 40 лет. Отсюда в немецком языке и такое выражение. Народное! А народ все видит и отмечает точно! Так что тут с умом швабов нет, кроме господина командира батальона. Нищие, а с гонором! Они, изволишь видеть, наследство получают не по старшинству, чтоб кому-то одному, а на всех детей надел крошится. Жулики и субчики, пробы ставить негде!

— Не дюбяд оди дас — уверенно заявил Поппендик, мысленно облизываясь.

— Эти обсевки цивилизации и себя-то не любят. Тоже — различия. Для швабов все без исключения баденцы — лентяи и бездельники, потому что не совсем полноценные дубоголовые швабы, а те, в свою очередь, считают швабов жадинами и надоедами. Все они хороши гуси. Одно — воюют с охотой. За это их и Карл Великий, ценил, дал им честь всегда шагать впереди войска и первыми начинать битву. А уж какую заваруху эти болваны устроили на всю Европу — заглядение! К столу, друг мой!

Ловкие пальцы старшины мигом откупорили бутылку и словно аптечный точный агрегат налили в два маленьких стаканчика абсолютно ровное количество напитка. Выглядело это виртуозно, чувствовался колоссальный и давний опыт.

— Прозит!

— Брзд! — ответил с чувством танкист и опрокинул содержимое алюминиевого стаканчика в пасть. Вытер слезящиеся глаза и с наслаждением потянулся. Ломило все кости, хотелось бы полежать под одеялом и выспать хворь, но увы, Надо было готовиться. Если уж и старшина говорит о скором выдвижении на фронт, то это дело решенное. И потому, как опытный фронтовик, Поппендик и явился в ротную каптерку. Хоть нос и не чуял запахов, но казалось, что привычные и уютные ароматы этой пещеры Али Бабы — гуталина, пачек новой одежки и уже ношеных тряпок, выделанной кожи, смазки и многого другого — все же ощущаются.

— Какую забаруху? — спросил он собутыльника, который как раз закинул в рот ворох кислой капусты и хрустко стал ее жевать, словно конь — сено.

— Ту самую средневековую резню столетнюю под названием «Война Гвельфов и Гиббелинов», заваруху, втянувшую в себя почти всю Европу и даже кусок этой дурацкой России, ее начали швабские Гогенштауферы. Боевые кличи той войны «Хей Вельф!», «Хей Вайблинген!» Итальяшки, оказавшиеся в этом всем вместе со своим Папой, потом переделали на свой макаронный манер «Гвельф» и «Гиббелин». К слову Вельф — он есть до сих пор — под Равенсбургом, а Вайблинген — пряничное предместье Штутгарта. Прозит!

— Брзд, дружище! — горячий слиток алкоголя приятно прокатился по организму.

— Закуси капустой! Очень приличная закуска для прифронтового кутежа! И в ней витамины! — порекомендовал хозяин ротной сокровищницы.

На халяву немцы могут съесть и жареные гвозди и квашеную известку, потому хоть жратва такая для командира взвода была и непривычна, но спорить он не стал и кислятина ему даже понравилась. А от регулярно вливаемого лекарства даже и нос стал меньше беспокоить. В голове приятно зашумело, стало тепло. Вполне можно бы и приступить к делу, ради которого приперся, но очевидно было, что старшина еще не выплеснул свой гнев и обиду, а хитрый танкист знал, что выдохшийся собутыльник более подлежит торговле. И потому стал выспрашивать — что так взбесило хозяина ротных запасов?

Собственно, сам он представлял в чем проблема, но лучше, что запал партнер растратит на возмущение другими, торговаться будет проще. Собственно все и оказалось, как полагал.

— Увы, мой друг, немцы обладают большими достоинствами, но имеют и одну опасную слабость — одержимость всякое хорошее дело доводить до крайности, так что добро превращается в зло — эпично начал свою балладу о погибших нервах старшина после очередного опрокинутого стаканчика. Фразу эту сам командир взвода помнил еще со школы, только не отложилось, кто автор, да это и не важно. Истина была бесспорной, особенно для человека, повоевавшего на фронте.

Нормально работавшая в мирное время германская бюрократия, в военное неминуемо стала разбухать, образуя все новые и новые инстанции, организации, управления и формуляры с циркулярами. Теперь, после объявления тотальной мобилизации сам черт ногу бы сломал, разбираясь в хитросплетениях изощренного германского гения. И так-то в начале войны даже вермахт имел двойное руководство, делясь на собственно армию и армию резерва, самостоятельное свое командование было у войск СС, свое — и тоже независимое — у люфтваффе и опять же самостоятельны были кригсмарине. Теперь добавлялась куча всяких военизированных организаций, которые должны были тоже воевать наравне с фронтовыми частями, но имели свое, отдельное командование. Все это, разумеется, вносило хаотическую путаницу. Не добавляло порядка и постоянное давление русских, когда отступаешь — первыми страдают организованность и упорядоченность. И в том числе — в делопроизводстве.

И потому издавались одни приказы и распоряжение, противоречившие не отмененным предыдущим и не совпадавшие с приказами и распоряжениями других ведомств, все это наслаивалось и громоздилось, создавая массу крайне неприятных для немецкого характера нестыковок, помех и проблем. Для тыловиков, с одной стороны, это было как раз в плюс, потому как хорошо ловить рыбку в мутной воде, но с другой стороны каждая колбаса имеет два конца, и старшина именно и получал теперь по лбу вторым концом.

Любимчик ротного постоянно выкапывал всякие старые приказы и уложения, о которых все и забыли давно, но силу эти приказы формально сохраняли — их по запарке не отменили, потому последний финт чертового шваба был особенно издевательским: в пайке среди прочего танкисту полагалось 15 грамм кофе в зернах, а в одном из дивизионных приказов за 1937 год чертов проныра откопал пункт о снабжении военнослужащего индивидуальной кофемолкой. Теперь он методично и планомерно грыз загривок старшины, требуя этих самых агрегатов. То, что кофе в зернах танкисты давненько не получали, тем более на фронте, то, что кофе на роту варилось централизованно в ротной кухне, то, что по другим приказам кофе в зернах заменялось на эквивалентное количество молотого или другие эрзацы и прочие логические возражения и увещевания разбивались об упрямство швабское, как изящный бокал венецианского стекла о кирпичную стену.

— Господинле оберфельдфебельле, а если ном на фронтеле выдодут кофеле в зернохле, а вошо кухняле отстонет, как тогда моимле экипожомле принимать пищуле и ворить кофеле? — довольно похоже на невыносимое швабское произношение с этим идиотским присобачиванием окончания «ле» во все места и заменой на «О» всех подряд букв, передразнил своего недруга старшина. Хотя и надо заметить, что даже в таком варианте получилось более по-человечески, чем выговаривал сам чертов ротный любимчик.

— Уши бухнуд — покачал сочувственно головой танкист.

— Меня так просто тошнит. Кофе он собрался молоть на фронте, недоносок свиной! Ему там намелют, ублюдку подзаборному! Но ты же понимаешь, старина, что приказ-то есть! И я никак не могу найти — отменена ли норма или нет? Даже пообещал бутылку коньяка приятелю из батальонной канцелярии, но тот — тоже шваб, правда наполовину.

Выпили еще. Старшина ожесточенно почесался, выпустил злобную тираду. К постоянному присутствию вшей можно было и привыкнуть, хотя, конечно, их постоянные укусы и последующий зуд раздражали сильно.

— Чертова сволочь!

— Ды о шбабах? — поинтересовался Поппендик.

— Нет, про проклятых польских вшей. Как ни обрабатывай — мигом понацепляешь новых, они тут повсюду. И все эти патентованные порошки их не берут, все без толку. Единственный работающий по-настоящему способ — делать, как дядины племянники.

Танкист не без труда сообразил, что старшина имеет в виду не какую-то свою родню, а ребят, служащих в СС, под командой дядюшки Гиммлера. (У всех в Рейхе были свои прозвища и например морячков звали сынками папы Деница, а всех, кто был в люфтваффе — птенчиками Геринга).

— Отличный способ! Дядины племянники травят этих вшей газом.

Поппендик возразил, что был а его одежда пару раз на газификации, вши к этому отнеслись философски и стоически.

— Тут соль в другом! Вшей надо травить толково. Вместе с носителями. Тогда работает. И не с нами, разумеется, ты зря так вытаращился, дружище, а с теми от кого на нас эта мерзость лезет. С местной сволочью, плесенью человеческой. Тут не очень далеко в красивой местности есть такая вошебойка в деревушке Собибур. Там вшей натравили много… В том числе двуногих.

— Лагедь для отбдосов? — вяло поинтересовался Поппендик. Собственный насморк волновал его куда больше, чем какие-то недочеловеки. А то, что придется убыть на фронт в такую паскудную погоду — угнетало еще сильнее. Зимой, разумеется, тоже паршиво, но жуткие дороги весенней распутицы могли напугать любого, кто по ним вынужден пробираться. В учебной роте была нехватка тягачей, а на фронте, как слыхал совсем недавно — их тоже не избыток. Для буксировки «Пантеры» в сухую погоду необходимо два 18-тонных полугусеничных тягача, а при глубокой грязи даже четыре таких машины не могут сдвинуть танк. То есть те три тягача, на которые можно рассчитывать, просто не справятся, если кто-нибудь завязнет.

А кто-нибудь обязательно завязнет, потому как эти танки очень сложны в использовании, при том курсанты обучены по усеченной программе. Многие молодые механики-водители, заканчивающие танковую школу, самостоятельно обеспечивают поддержание боеспособности своих танков, но это здесь, на полигоне, в тепличных условиях. Да и то видно, что сопляки неоперившиеся.

Разумеется, таким экипажам желательно иметь командира взвода с большим боевым опытом. Но командир первого взвода — умелый тыловик, а воевали — только командиры второго и третьего. Сейчас на фронт, там вождение сложнее в разы, под огнем сопляки начнут суетиться и волноваться. У неопытных водителей моментально выходит из строя рулевое управление и тогда они управляют бортовыми тормозами, которые тоже быстро ломаются. И очень скоро будет как прошлой осенью, когда в атаках на одну «Пантеру», убитую Иванами, приходилось по две безнадежно сломавшихся. Справедливости ради, оберфельдфебель про себя отметил, что это чуточку лукавая статистика и к поломкам кошек Иваны тоже неустанно прикладали руки, но тем не менее. Вспомнил кстати, что у двух машин во взводе надо, пока в тылу еще находятся улучшить уплотнения у смотровых приборов механика-водителя и стрелка-радиста, так как во время дождя вода проникает внутрь и сильно затрудняет работу. Сейчас это мешает, а во время боев может стать фатальной проблемой.

— Да ты меня не слушаешь, дружище! — обиделся старшина роты, вдруг прервав свою речь.

— Сушаю. Дык даких вагедей повно! — бодро отозвался Поппендик.

— Не таких! Это же здорово — четверть миллиона этих человеческих клопов и вшей убрать тихо и незаметно! Представь, сколько это жизненного пространства освободилось для нас, немцев! Если б не чертовы русские! — с места в карьер продолжил старшина.

Командир взвода понял, что, словно в театре, должен подать реплику. У старшины надо было раздобыть массу мелких, но важных и полезных вещей, в частности — побольше сухого спирта, который входил в список положенного имущества, но обязательно надо было бы добыть побольше, учитывая сырое и стылое время года. Даже маленькая спиртовка, зажженая рядом и то помогала скрасить существование, а для этого нужен запас таблеток. А еще у старшины есть пара неучтенных русских танковых печек и одну неплохо было бы прибрать к рукам. Почему у русских есть такие печки, а у немецких танкистов их нет — оберфельдфебель не понимал, потому как успел убедиться в полезности этого простенького, но удобного агрегата. И Поппендик умело продолжил разговор, спросив — при чем тут русские?

— Как при чем? Они всегда причем! Отлично работал лагерь по быстрой утилизации отбросов цивилизации, четверть миллиона в сжатые сроки, представляешь? И дешево — их обрабатывали выхлопными газами от четырех списанных танковых моторов. 15 минут — и эшелон обработан. И все — отходы в ров, давай следующих! И все шло прекрасно — тысяча, за тысячей, но тут сдуру привезли русских военнопленных. И те сразу закатили мятеж! Ночью, предательски, вырезали часть охраны и удрали! Все русские — бандиты и подлецы! Им совершенно нельзя доверять! Потом поляки и дядины племянники с ног сбились, вылавливая эту беглую сволочь по лесам! Но, увы, не всех отловили. И пришлось лагерь прикрыть — шумиха началась, американцы всякие вонь подняли. А так хорошо работал!

— Де дадо быдо дусских сюда везти! — мудро отметил Поппендик. Сам, своими глазами видал, как походя пристрелили нескольких пленных Иванов, потому странные эти перевозки подлежащих ликвидации недочеловеков ему были непонятны. Только перегрузка транспорта и дорог, в общем — перемудрили.

— Это ты верно сказал — одобрил и старшина. Немедленно налил. И немедленно выпили.

— Хороший шнапс — это праздник! И когда еще доведется посидеть в тепле и под крышей, и чтоб вокруг было тихо! Увы, сейчас я чую, что придется ехать на передовую! Смешно, раньше мы думали, что ад — он другой, с огнем и дымом! Мой земляк служил в моторизованной дивизии. Рассказывал мне, тогда еще новобранцу, как они брали очередную европейскую столицу, тогда это было внове. Мотоциклисты мчались по горящему городу, по центральной улице, где было полно магазинов с одеждой, из окон вверх, в небо, словно перевернутые водопады, извергался огонь, и в витринах стояли пылающие манекены, корчившиеся, словно грешники в аду. И мне тогда подумалось — что вот так и выглядит ад, он очень образно умел говорить… А теперь я уверен, что ад — это когда вокруг холодрыга и всепроникающая до костей сырость, а ты сидишь в залитом водой окопе с мокрой задницей и головы не поднять, потому что вокруг все грохочет и рвется. Выпьем за нашу удачу!

Поппендик кивнул захмелевшей головой. Звякнул алюминий об алюминий. Что-что, а удача солдату нужна как никому другому.

За приятной беседой и в хорошей компании сидеть можно было бесконечно, но увы, хорошее всегда заканчивается быстрее, чем всякие гадости.

Бутылка уверенно подходила к концу. То ли лук помог, то ли шнапс — но Поппендик почувствовал себя куда лучше. И потому смог поторговаться весьма успешно, договорившись обо всех тех мелочах, которые упускаются, как правило, неопытными военнослужащими, но в глазах бывалых людей имеют огромную ценность.

Даже душой отмяк и потому, на удивление попавшихся ему по дороге двух дуралеев из его взвода, даже не обругал их и тем более не заставил ничего делать, что просто поразило обоих. Они даже переглянулись с недоверием — уж не подменили ли «Колченогое недовольство»?

— Даже не сказал, что «Оружие танка — мотор и пушка! В равной степени!» — удивленно посмотрел вслед вышагивающему переваливающейся походкой начальству один.

— Да. И про «Пот бережет кровь!» — тоже — утягивая приятеля с дорожки за угол здания молвил второй, более сообразительный. Черт его знает, этого важного придурка — вдруг оглянется, беды не оберешься.

Понятно, что желторотики не могли понять того, что сейчас Поппендик был в блаженном состоянии и не хотел вылезать из нирваны ради двух недоделков, тем более, что масса внимания и сил уходили на то, чтоб не повредить три сырых яйца, купленных у старшины. На этот деликатес у оберфельдфебеля были большие планы. Свежие яйца! Да он почти забыл их вкус!

От автора: В Рейхе были концентрационные лагеря, созданные сугубо для уничтожения в них людей, отличавшиеся по задачам от рабочих концентрационных, где заключенные тоже умирали часто и постоянно, но тем не менее основной задачей обычных концлагерей было все же получение продукции.

В частности лагерями только для уничтожения были шталаги для военнопленных из РККА в 1941 г., основной задачей которых было выморить за зиму максимальное количество военных мужчин при минимальных расходах. Вермахт, в ведении которого были эти лагеря уничтожения, с задачей справился на «отлично» — выморив холодом, голодом и болезнями порядка двух миллионов советских пленных, часть их которых и военнослужащими не была. Кому интересно — посмотрите приказ о том, что все советские мужчины на оккупированных территориях считаются потенциально военнослужащими РККА. На фото наших пленных, бредущих в колоннах, масса — явно гражданских людей.

Лагерь в Собибуре, про который упомянул старшина учебной роты «Пантер», тоже был сугубо для ликвидации, но находился в ведомстве Гиммлера. Отмечу тот факт, что он был создан в мае 1942 года, для ликвидации польских евреев, хотя Польша была в руках Гитлера с 1939 года. Советских же евреев ликвидировали сразу по оккупированию местности, при активной помощи местного населения, нацкадров. К примеру Литва и Эстония бодро устроили полный «юденфрай» еще до наступления 1942 года, то есть за три — четыре месяца. Латвия чуток поотстала, но тоже старалась. С чего так тютенькалось гитлеровское руководство с европейскими евреями — сказать не могу, но вопрос возникает. И почему в той же Польше надо было устраивать такие хлопоты с устройством лагеря, перевозкой масс для ликвидации, при имевшемся уже опыте обработки унтерменьшей в СССР — тоже не понятно.

Поляки с радостью и удовольствием приняли бы участие в акциях не хуже эстонцев, литовцев, латышей или украинцев. Очевидно, что «все животные равны, но некоторые — равнее». А за чешских евреев принялись уже в 1944 году, например. Видел в Праге своими глазами памятные таблички.

К слову даже в Собиборе было производство, там ремонтировалось трофейное оружие, в основном — советское. Потому основная масса прибывавших шла в «баню», на газификацию, а потом в ров, те, кто был бы полезен Рейху в восстановлении оружия — оставлялись в мастерских. Так и пленного лейтенанта Печерского оставили. На чем лагерь и кончился. А до прибытия группы советских пленных — полтора года отработал практически без сбоев.

Мятеж пошел не совсем так, как надо, склад оружия захватить не удалось и большая часть из бежавших 420 человек была все же ликвидирована во время побега и в ходе облав, в которых активнейше участвовало местное население и польская полиция. Тем не менее часть беглецов спаслась (поляки тоже разные, не все с восторгом лизали немецкую задницу и немецкие ботинки), потому лавочку прикрыли, лагерь был уничтожен немцами в сжатые сроки. Пара нюансов: попадалось в литературе, что голландцы (в смысле — евреи из Голландии), тоже бывшие заключенными в лагере не пошли в побег, потому как не знали польского языка и, как написал очередной журналист «не чувствовали бы себя комфортно при общении с польским населением». Были эсэсманами тут же ликвидированы. Если это так, то странное у людей представление о комфорте было. Также 130 человек не приняли участие в мятеже. Разумеется этих свидетелей эпичного немецкого провала тоже ликвидировали моментально.

Лейтенант Корнев, командир штурмовика Ил-2.

То, что его самолет умер, летчик почувствовал так отчетливо, словно это было живое существо, а не механизм из металла. «Горбушка» был еще жив, когда потрепанная мессерами эскадрилья навалилась на переправу, был жив, когда его начали рвать эрликоны, стоявшие перед мостом, был еще жив, когда «снес яички» уронив на переправу четыреста килограмм бомб и подпрыгнул от такого облегчения выше в воздухе, был жив, когда выходил из атаки и опять попал на зубы эрликонам.

А теперь словно душа покинула металлическое тело, хотя комсомольцу такие сравнения и были не к лицу. Из мотора выхлестнули рыжие лисьи хвосты, винт замер нелепой растопырой и на вставшей колом лопасти отчетливо, и потому совершенно неуместно в такой отчаянный момент, стали видны пулевые пробоины. И тихо стало.

Без тяги мотора бронированный штурмовик планирует чуть лучше чугунного утюга, на самую малость лучше. Изрешеченные плоскости все же еще опирались на ставший хлипким воздух. На все про все оставались секунды. И не было смысла ложится на обратный курс, только чуть отвернуть от дороги, забитой разношерстной немецкой техникой и сажать самолет на первом же попавшемся удобном участке.

Штурмовик падал, кусты и деревья стремительно проносились совсем рядом. Корнев чуть довернул машину, отчего она просела сразу на все оставшиеся еще метры, и так с грохотом приземлилась на брюхо по середке то ли большой поляны, то ли маленького поля.

Летчика тряхнуло очень сильно, зубы лязгнули от удара, дернуло вперед, но к его удивлению все кости оказались целы. Даже испугаться не успел, хотя при жестких посадках многим летчиком рукоять управления расшибала мошонку и этого парни сильно опасались. Отстегнул ремни, с трудом вылез из кабины, мимоходом удивившись, сколько дырок в крыле, живого места не было. Пламя полыхнуло как-то уж очень быстро и летчик поспешил оттащить от горящей машины своего бортстрелка, терявшего зря время на копание в своем отсеке.

А дальше все завертелось очень стремительно. Хлопнуло несколько выстрелов, потом затрещало густо и часто, и присев так, чтобы можно было глянуть под волокущимся над землей дымом, летчик увидел бегущие от дороги серые силуэты. Слишком много глаз наблюдало за атакой на переправу, так что желающих поквитаться с экипажем упавшей «черной смерти» было более чем достаточно. Загонщиков было много, и вместе с частой пальбой было слышно улюлюканье, погоню немцы устроили азартно.

— Бегом, Вовка! — скомандовал Корнев и храбрый экипаж кинулся наутек.

Бежали молча, берегли дыхание и для успокоения нервов скупо стреляли из пистолетов назад. Результатов такая стрельба дать не могла совершенно никаких, но так уж устроен человек, что когда тебе старательно стреляют в спину — хочется огрызнуться. Преследователи не берегли патронов, особенно когда миновали до того прикрывавший бегущих дым от вовсю полыхавшего самолета и увидели уносящих ноги штурмовиков. На счастье экипажа, толкового руководителя у погони не оказалось, немцы азартно стреляли на бегу, а на дистанции в полкилометра такая пальба была не намного результативнее ответных выстрелов из пистолетов. Только шуму много, а толку мало.

Преследовали немцы упорно и настырно. Прицепились как репей, но к счастью выдающихся спортсменов среди них не оказалось, дистанция так и не сократилась. Корневу показалось, что гнались за ними часа два, хотя сказать точно — сколько длилась погоня он бы не смог. Как на грех попадались какие-то редкие кустарники и жидкие рощицы в которых укрыться было невозможно. Когда оба бегущих человека выдохлись до донца и уже еле ноги волочили, наконец-то начался нормальный лес. Сил не осталось совсем, но и звуки погони затихли.

Очень хотелось упасть и лежать долго — долго, но делать этого была категорически нельзя. Оба молодых парня, словно древние и немощные старцы заковыляли поглубже в чащу. Наконец остановились и прислушались. Ни выстрелов, ни улюлюканья, ни топота.

— Физкультуру… подтянуть… надо… нам… — выдавливая по одному слову на каждый выдох, самокритично заметил Корнев. Бортстрелок пока еще не мог говорить, но согласно кивнул. Он стоял держась за дерево и, сам того не замечая, раскачивался из стороны в сторону, ноги держали плохо, подгибались.

Кое-как отдышались и, не теряя даром времени, двинулись дальше. Наткнулись на ручеек, от души напились холодной воды и, вспомнив про виденное в кино преследование с розыскными собаками, прошлись по ручью. Только зря ноги промочили, то ли немцам было не до поисков, то ли собак у них не нашлось, но когда стало темнеть, поняли, что — оторвались.

Ночлег получился и холодным и голодным, хотя и наломали ворох папоротника для того, чтобы постелить на землю. Надо бы лапника, да ни у одного ножа не нашлось, а руками еловые ветки не вот-то как наломаешь. И жрать захотелось утром невыразимо. Вчера не позавтракали, перед вылетами ничего в глотку не лезло, а пообедать уже не получилось. Потирая внезапно заросшую колючей щетиной физиономию (было суеверие в этом штурмовом полку, что бриться утром нельзя, как и фотографироваться — все только после полетов, вот и ходи небритым) пилот задумчиво сказал:

— В общем говоря — нам все-таки повезло! Мы и живы и целы. И зубы на месте, а раньше, говорили ребята, кто воевал с самого начала, в первых сериях Илов ставили коллиматорный прицел. Так-то неплохой, но если не повезло и садишься не на аэродром, то при жесткой посадке об него обязательно ударишься и он нередко разбивал голову пилоту. Назывался этот прицел — ПБП-1Б. И хорошо если только зубы на пол выплюнешь, могло и череп об него раскроить. Потому и расшифровывали как «Прибор Бьющий Пилота — 1 раз. Больно».

— Жрать хочется — ответил хмуро бортстрелок. Он с неудовольствием рассматривал свои босые ступни, на которых гордо вздулись солидных размеров мозоли. Кто ж знал, что придется внезапно кросс сдавать на время! Не пехтура же! Крылатая элита! И перед марш-броском некогда было портянки перемотать как надо. А теперь идти придется так…

— Далеко нам выбираться? — спросил бортстрелок командира экипажа.

— Километров сто — сто двадцать. Если переправу мы им снесли, то — поменьше. Если нет, то бабушка надвое сказала.

— Переправу-то снесли. Видел, как все посыпалось в воду. Как раз Мартынов там упал недалеко от серединки. Ну и наши ахнули, прямо в самой тютельке! Черт, жрать как охота! Вот ты не дал мне бортпаек вытянуть… — забурчал сержант Вова.

— Мы ж его съели на той неделе, забыл? — удивился командир.

— Так я потом в столовке сухарей попросил. Хороший кулек получился.

— Хочешь сказать, что забрать кулек столько времени надо было? — поднял брови лейтенант.

— Ну нет… Просто разнесло кулек-то. Мне в днище-то несколько этих штуковин немецких прилетело навылет, чудом не зацепило ноги, ну, и все остальное… Аккурат в середку кулька попало… Только крошки фонтаном и взметнуло. Но там и кусочки покрупнее были… Сейчас бы пригодились… Если б собрал… — завздыхал с сожалением голодный бортстрелок.

— Если бы да кабы, то во рту росли б грибы и был бы не рот, а целый огород! Все, умывайся, да пошли, нечего нам рассиживаться. До деревни доберемся, там жратвы добудем. Идти можешь? — строго спросил такой же голодный летчик. Бортстрелок закряхтел, натягивая сапоги на побитые ножищи, отозвался:

— Через «не могу» придется. Куда же деваться-то?

Деваться действительно было некуда. Как на грех оба летуна были городские. Потому босиком идти не могли. Некоторое время бортстрелок говорил вполголоса про французов, которые едят лягушек — этой живности было много, но совсем уж мелкой. Да и как-то несолидно, для боевых-то военнослужащих. Опять же не в чем готовить, в ладошках не сваришь, а сырьем — нет, даже представить трудно.

Переход из авиации в пехоту был тяжек и неприятен. Одно дело — стремительно нестись над землей в бронированной капсуле «Горбушки» и совсем другое — отмеривать своими ногами каждый метр дороги. Длинной дороги. И голодной.

— Пеший вылет, винт тюльпаном — бурчал под нос Корнев.

Ил-2 был специфичной машиной, для которой каждый вылет был боевым, причем драка велась на коротких по меркам авиации дистанциях. Некоторые смельчаки хвастались, что им доводилось рубить врага винтом и это далеко не всегда было преувеличением, особенно когда жертвой налета становилась кавалерия в чистом поле. Правда, начальство за это драло нещадно, такое лихачество в ВВС не поощрялось. Но и без такого эпатажа частенько техники находили на вернувшихся с боевого задания «горбатых» комья земли, ошметья мяса, брызги крови и лоскуты чужого обмундирования. Штурмовка велась по — разному, но нередко — на бреющей высоте и взрывы ракет и снарядов на земле швыряли в воздух всякое. И это всякое шмякалось в низколетящий боевой самолет, проносившийся словно карающий меч.

Штурмовики могли тащить бомбы до полутонны, тогда бомбежка велась с большей высоты и взрыватели ставились с замедлением, так долбили аэродромы и переправы, могли атаковать передний край противника и давить его артиллерию, крутясь огненным кругом в воздушной карусели, но самым интересным заданием — было ловить и уничтожать колонны противника на дорогах, хоть транспортные, хоть танковые, хоть поезда. И безопаснее это было, потому как тыловиков не так прикрывали зенитки и истребители, как цели первой очереди — аэродромы и мосты.

И экипажи Ил-2 не любили задания с аэродромами и переправами — потери всегда были выше и прорываться сложнее гораздо. И маневрировать нельзя, особенно когда внизу тоненькая ниточка, такая маленькая, но чертовски опасная и очень важная, потому как это артерия по которой прут войска противника. И достаточно раздолбать мост или понтонную переправу как у врага возникнут огромные неприятности. Танки, самоходки, пушки и грузовики плавать не умеют. Ни пополнений, ни снабжения. И хана отрезанным частям. Но цель тонкая, небольшая. Потому если вышел на директрису бомбометания — вилять уже нельзя, приходится тупо лететь строго по прямой — к радости чертовых зенитчиков.

И вот тебе — пожалуйста. Иди теперь ножками. И жрать хочется и не снялась вчерашняя усталость, еще и все тело болит — то, что вчера было ушиблено, разболелось сегодня.

В первую деревню чуть не сунулись сгоряча. Показалось, что тихо, моторов не слышно. Но только стали выбираться из кустов на околице, как из деревни неспешно выкатились три телеги, в каждой сидело по трое-четверо человек в серой, не нашей униформе. И кепи на головах. Чуть не нарвались. В другой сновали мотоциклы и проскочила по дороге элегантная легковушка. Понятно, либо штабники, либо склады. Хорошо, летчик район изучил старательно, представлял себе, что и где, вел достаточно уверенно. Не раз про себя сказал спасибо своему комэску, который заставлял молодых подчиненных делать многое такое, что казалось не нужным вовсе. Вот, к примеру, изучать местность по карте, чтоб помнить где и что. И посадка получилось удачной потому как отработал до того посадку с выключенным двигателем. Тогда даже растерялся — так стремительно ухнул вниз «Горбушка», чуточку испугался даже, но высоты было с походом, сел нормально. И теперь — тоже пригодилось. Малейшая растерянность вчера — и горели бы вместе с самолетом оба.

Вторая ночь была не лучше первой. В пустых животах протестующе бурчало, причем так громко, что поневоле опасались — как бы кто за сто метров не услышал. Спали плохо, да еще оказалось, что стали храпеть, чего раньше за собой не замечали. А тут — аж сами просыпались. День получился не лучше ночи. Две деревни по дороге оказались сожженными полностью, одни трубы торчали на старых пепелищах, а та, которая была целой, оказалась набитой немецкой солдатней. Даже и соваться не стали, когда мимо по дороге пропылило несколько грузовиков, кузова которых были битком набиты фрицами в блестевших на солнце касках. Понятное дело — охрана должна быть толковой, раз военных много, нарвешься на секрет или патруль — и все.

И чуть не напоролись, выдало немцев то, что курили они и еще кофе запах ветерком принесло, а без курева нюх у ребят обострился. Пришлось еще кругаля давать. Разминулись. Шли дальше по лесу. И голод становился совсем невыносимым. А вылезать из леса и тащиться у всех на виду по полям и перелескам жиденьким очень не хотелось.

Вечером третьего дня решили рискнуть. Вышли к небольшой деревушке, стоявшей на отшибе, в лесу, считай. Долго присматривались, принюхивались, приглядывались. Ни собачьего бреха, ни звука моторов, ни речи человеческой. Тихо, словно и нежилая деревушка. Да и то — половина горелая, но не сплошняком, как бывает от лесного пожара — а как-то выборочно, отдельными плешинами.

Уже темнело. Корнев постарался так выгадать, чтобы было еще достаточно светло оценить обстановку, но если окажется что и здесь напоролись, то чтоб врагам преследовать пришлось уже в темноте. После по-пластунски подобрались к крайней избе. Ну, относительно «по-пластунски» насколько это могли выполнить летчики, пехотную подготовку не проходившие.

Полежали, послушали. Все тихо. Корнев тихонько постучал в дверь. Оказалась незапертой, вышел здоровенный седой старик. Оглядел в сумерках обоих гостей, скромно прижимающихся к стене, буркнул: «Заходите!»

Летчик старался держать пистолет так, чтобы хозяева с одной стороны видели — гости могут за себя постоять, а с другой, чтобы это не выглядело угрожающе. В избе было еще темнее чем на улице.

— Кто такие? — спросил старик. И показал жестом чтобы присели, три колченогих табурета доверия не вызывали, ну а другой мебели на кухне не было. Летчик решил рассказать все как есть, смысла придумывать что-то не было. Дед внимательно слушал, поблескивал в наступавшей темноте глазами. Бортстрелок стал озираться, лейтенант тоже почувствовал что они не одни, кто-то подошел из комнаты. Но так как глаза привыкли, быстро успокоился, разглядев что это невысокая женщина, горбатенькая, старуха наверное, и ребенок. Все трое обитателей избы внимательно слушали и так же внимательно смотрели на гостей. Поздоровались, познакомились, потом дед велел продолжать дальше.

И когда рассказ про атаку переправы, жесткую посадку, погоню и блуждания по лесам закончился, Корнев почувствовал что вроде бы напряжение спало. Сам спросил у хозяев: «нет ничего поесть?» И хозяева смутились.

Оказалось, что есть нечего. Вынесла горбатая хозяйка одну вареную репку, которую летчики сожрали, даже не увидев.

— Не взыщите, сами голодаем — извиняющимся голосом сказал старик.

— Немцы все забирают? — спросил летчик.

— И немцы и холуи их, полицаи, чтоб им сдохнуть! Человеческой еды уже год не видели, а работать приходится как никогда раньше. Все деревни голодают, хуже чем в царское время, хуже чем в гражданскую. Лебеду всю поели, траву едим, корешки и кору. Скотину всю давно забрали, куриц переловили сразу как пришли, и поросенка отняли, а через полгода и корову. Опытные ребята, знают что искать и где, обе захоронки нашли и швейную машинку и харчи припрятаные.

— Пеструшка умная была, месяц пряталась. Потом подстрелили — очень по — взрослому сказал детский голос. Девчонка, значит, этот ребенок. И говорить умеет. А думали, что немая. Потом глава семьи продолжил.

Дед говорил недолго, но получилось доходчиво и экипаж штурмовика почувствовал, как морозом по хребту прошлось от понимания того, какая жуткая была жизнь здесь, в немецком тылу для обычных людей. Беспросветная, унизительная и голодная, когда уже и смерти не очень боишься. потому как ничего впереди хорошего нет и не будет. Когда твоя жизнь не стоит и гроша, а покончить с тобой может любой вооруженный ублюдок просто потому, что ему пришел в тупую голову такой каприз — выстрелить или штыком пырнуть забавы ради и для моциону. Когда запрещено запирать дверь и с обыском могут нагрянуть в любой момент, перевернув все в избе и забрав себе, что понравилось. Когда нельзя в соседнюю деревню сходить без письменного разрешения, а и его получить очень сложно и опасно. Когда все нельзя, только сдохнуть можно.

— Мы видели в газете фото — наши колхозники с коровьими бирками на шеях, как скот, унизительно — мрачно заметил летчик.

— С бирками — это мечта — отозвался невесело из темноты старик.

— Как так? — не понял лейтенант.

— Очень просто, если есть бирки — значит все сосчитаны, значит есть ведомость куда записано количество голов, и просто так этот скот убивать никто не будет, потому что придется в бумажках исправления вносить, чего никто не любит, хотя немцы буквоеды, но никто не любит лишнюю работу. Вот когда скот не подсчитан, режь его ради своего удовольствия сколько угодно, ничего не будет — пояснил как детям малым старик.

И рассказал, что старательно выискивали среди населения немцы цыган, евреев, коммунистов и тех, у кого родные в Красной Армии. Ну, брюнетов жгучих в деревне не было сроду, коммунистов трое всего, а красноармейцев поболее. Кто не догадался промолчать — тех постреляли быстро и дома сожгли. И потом еще всякая сволочь шлялась, вынюхивала.

— Тоже вот так к нам один такой постучался, говорит из концлагеря сбежал, в плену был, у самого рожа круглая, цвета кожа крови с молоком, хотя одежда — да, лоскуты грязные. Ну и тут заметно, что не его одежка, мимо кармана промахнулся да как-то брезгливо к ней относился. Неуютно ему в своей одежке было. «Ты когда в плен попал?» — спрашиваю, он в ответ что в прошлом году. Гляжу на него, причем обеими глазами. Городская прическа, дальше гляжу, затылок и шея подбрита самое большее неделю назад. Понятно, какой концлагерь. Сказал ему, что побегу и еды достану, а сам к старосте. Только вошел, а там гости сидят, «Бобики» из района, полицаев с винтовками трое.

Я глаза выпучил, доложил как есть, мол беглый красноармеец у меня сидит, они мне толкуют, мол, скажи, пусть к старосте подойдет. Пнули меня, но не сильно, осталось то им до угощения немного, уже самогонку на стол ставят с закуской, тогда еще у нас кое-какие харчи оставались. Другим везло меньше, а тех у кого кто в Красной армии был и об этом знали, их расстреляли сразу, за деревней как раз овражек. Там и лежат, даже закопать толком не разрешили, руки-ноги из земли торчат.

— Провокаторы, значит, ходят? — мрачно спросил стрелок.

— Да и они тоже. Но нашу соседку просто так пристрелили. Ехала мимо телега — ей оттуда из винтовки в живот — хмуро ответил старик из темноты.

— Гляжу, не простой ты колхозник — заметил летчик.

— Так, а люди все непростые. Я еще в японскую уже старшим канониром был. Артиллерия — это и глаз и ум. Ладно, заболтались мы, спать давайте, вам надо раньше с рассветом уйти, чтоб никто не заметил.

Спали практически на голом полу, на мешке с сухой грубой травой. Видно было, что в нищей избе была раньше мебель, да вся кончилась. Хоть и договорились дежурить по очереди на всякий случай, но позорно уснули оба — и летчик и бортстрелок. Проснулись, когда суровый дед разбудил. Светало, но было еще темновато.

И удивились — и девочка уже была на ногах, маленькая, с худенькими ручками и ножками, но с отекшим лицом, что часто бывает у опухших от голода. И старуха горбатая глядела молодыми ясными глазами с грязнючего лица. Доперло до летающих соколов, что это не бабушка, а мать или старшая сестра.

— Так и живем. Замарашку, да горбатую глядишь немец и не захочет. Ученые уже, насмотрелись — перехватил взгляд лейтенанта старик. Протянул руку в темный угол, достал оттуда неожиданно винтовку, до того не замеченную, ухоженную, старую, царского выпуска. И шесть обойм с патронами в масляной тряпице выдал.

— В сортире припрятал, так и не нашли. Вам она нужнее будет. Вы к слову, в лесу на мины не натыкались?

Летяги переглянулись, потом Корнев удивился:

— А что, там мины?

— Да, немые там поставили сколько-то штук, чтоб мы в лес не шастали. Двое из деревни подорвались. Одна сразу там насмерть, а вторая помирала долго, «бобики» еще веселились, когда она попросила пристрелить — мол, патрона на тебя жалко стратить и пусть другие видят, как оно полезно к бандитам шляться. Хотя какие там бандиты, зимой хоть хвороста набрать, дров — то запасать не позволяли для себя, все, что наготовили — они забрали. Так как вы сюда шли?

Корнев максимально точно описал свой последний отрезок пути. Дед кивнул и в свою очередь так же внятно — с ориентирами и расстояниями объяснил как лучше и незаметнее пробраться к линии фронта. Недалеко уже громыхало, а местность старый знал как свои пять пальцев. Горбатая хозяйка неожиданно распрямилась, стало понятно, что так-то она — нормальная. только ходит перекосившись и втянув голову в плечи и подложено что-то под одежку. Улыбнулась. Протянула в ветошке еще пару репок вареных.

— Все, что есть — извинилась.

— Себе оставьте — попытался отвести руку с подарком Корнев. Понимал уже, что последнее отдают. Но слюни потекли ручьем, очень уж жрать хотелось.

— Берите. И чтоб до своих добрались — приказным тоном велел старик.

— Мы вернемся. И — спасибо вам. За все — твердо сказал лейтенант и взял еду.

Посидели молча минутку.

— Пошли. Пора — сказал дед и первым поднялся. Вышел за дверь осмотреться. Вернулся, кивнул. Спокойно все.

— Дядя Саша, а ты к Красной Армии пробираешься? — неожиданно спросила девчонка.

— Да, пробираюсь — согласился Корнев.

— Долго тебе идти?

— Ну, а что делать, лапочка? Придется маршировать.

— А как придешь к своим, тебе опять самолет дадут? — гнула свою линию девочка, хотя дед уже нахмурился недовольно.

— Обязательно дадут, а как же! Я тебя после войны прокачу на самолете — пообещал легкомысленный лейтенант.

— Подожди, дядя Саша. Значит вы с дядей Вовой будете опять немцев бить?

— Получается, да.

— Подождите!

И ребенок побежал в другую комнату. Через минуту подошла сжимая в руках тряпочку. Протянула тоненькие, ослабевшие от голода ручки к летчику.

— Возьмите сахарок, вам силы нужны, для своих добраться.

Летчик развернул лоскуток ткани. Маленький кусочек сахара. Детское сокровище, которое ребенок сберегал на крайний случай. Даже семья не знала, судя по тому, как старик с женщиной переглянулись. И у матерых бесстрашных воинов защипало в носу и предательски замокрели глаза. Сдерживаясь изо всех сил, глядя в сторону, кивнули неловко, прощаясь, хозяйке и ребенку и пошли. Девчонка не удержалась, зашлепала вслед босыми ножками, но дед строго глянул и та остановилась. У калитки лейтенант сунул сверточек старику в карман.

— Мы вернемся! — шмыгая носом, сказал лейтенант. Стрелок засопел согласно.

И оба скользнули прочь. Благо кусты были рядом совсем с домом.

Хотя вроде бы линия фронта стала совсем близко, а продвижение сильно замедлилось. И даже почти застопорилось, как подошли к самой передовой. Немцев стало как-то уж очень много и вели они себя нервно. Так и шастали, сволочи. Идти в рост и подумать было нельзя, да и пригнувшись стало пробираться непросто. Хоть ползи. За весь день прошли совсем ничего. И когда стало смеркаться, выбрали себе местечко в гуще кустов.

Оказалось — очень неразумно — когда сидели и прислушивались, поняли, что сгоряча не обратили внимание на неприятную деталь этой местности — рядом совсем оказалась немецкая минометная батарея. Вечером фрицы сидели тихо, как мышь в сахарнице, а тут зашевелились, команды посыпались и солдатня забегала. Боевое железо по-деловому застучало, забренчало. Пришлось совсем затаиться — чтоб ветки не зашевелились и не выдали с головой.

А потом минометы загавкали, заплевали в небо минами. И все, что могло у немцев стрелять — замолотило, забарабанило, загрохотало.

— Они что, наступают? — встревожено зашептал в ухо летчику его стрелок. Корнев сам поразился этой канонаде, а потом сообразил:

— Нет, наоборот, отходить сейчас будут.

— А пальба зачем?

— Боеприпасы жгут, которые увезти не могут. Заодно и отход прикрывают — уверенно заявил лейтенант. Надо же, пригодилось, что краем уха слышал. И даже обрадовался сам тому, что не придется перебираться через немецкие окопы, по ничейной земле и лезть к нашим, которые сгоряча тоже влепить могут от души. Про свои способности в ползании бесшумном по-пластунски летчик не питал иллюзий. Да и Вовка был не лучшим пластуном.

— Вот сейчас наши ответят и накидают по нам со всей пролетарской ненавистью — подал голос бортстрелок и сразу испортил улучшившееся было настроение. Кусты от осколков — не защита, это точно. Почему-то стало очень обидно почти дойти и лечь под своими же снарядами!

К счастью наши и не отвечали практически. Скоро заурчали грузовики, стрельбу минометчики прекратили, опять побегали, полязгали металлом и явно укатили прочь. Пальба определенно стихала. Зато слышен был шум — видно не доглядели и там, где стояли минометчики проходила проселочная дорога. И по ней, топая копытами и поскрипывая колесами покатил какой-то обоз, потом глухой гул — пехота не в ногу идет, не так слышно ушами, как по земле вроде бы передается стук подкованных сапог.

Храбрый экипаж решил ждать утра. Ухитрились даже вздремнуть по очереди. А с рассветом осторожно, прикрывая друг друга, сунулись к дороге. И удивились — по ней жидкой цепочкой уже двигалась наша пехота. Не разведка, самая что ни на есть обычная царица полей, навьюченная привычно всяким имуществом, боеприпасами и прочими грузами до полной невозможности.

К вылезшим из кустов летчикам отнеслись весьма безразлично, разве что самые осторожные взяли винтовки наизготовку. Но без истерик и суеты.

Командир взвода — неожиданно пожилой мужик — спросил кто — откуда, придал ловкого подвижного провожатого и тот отвел к ротному, а далее — в штаб батальона. Корнев ожидал, что их будут как-то проверять, готовился к разговору с особистом, но пехтура отнеслась к бдительности наплевательски. Накормили холодной кашей с холодным чаем, дали табаку но при том отняли винтовку. Подвезли, правда, на подводе, которая зачем-то отправлена была в ближний тыл. Но и все.

И, как на грех, весь транспорт шел потоком в направлении уходящего фронта. И телеги и грузовики и танки. А обратно — никого. Пришлось топать опять «трамваем 11 номер». Немножко подвез мотоциклист — посыльный, чуток подбросили медики, да еще последние два километра с форсом прокатились на легковушке, ехали фотокорреспонденты к штурмовикам.

Получилось, что за три дня прошли по немецким тылам почти сто километров, а за последние два дня — и двадцати не вышло, хотя устали куда там.

Встретили возвращенцев радостно, накормили, чуть пузо не треснуло и дали возможность отдохнуть. Расспрашивали уже на следующий день, возвращение на базу в пешем строю случалось часто. Дело было привычным, штурмовиков сбивали чаще, чем бомберов и истребителей, но гибли они сейчас — гораздо реже, чем опять же бомберы и истребители. Броня свою службу несла достойно, защищая экипажи от огня. Сложности были только у тех летчиков, что попадали в плен, остальные отделывались писанием рапортов и короткой беседой с уполномоченным ОО.

Экипаж Корнева летал без документов и наград, потому и потерять ничего не мог, вернулся с личным оружием, потому дали им сутки на приведение себя в порядок. Молодые организмы перенесли четыре дня голодухи без особых проблем. С началом наступления должны были прибыть новые машины, они немного задержались, но уже через день экипаж получил новую «Горбушку» и должен был продолжить боевую деятельность.

Вермахт откатывался, огрызаясь, штурмовикам было много работы — то чехвостить на радость своей пехоте немцев, зацепившихся за опорный пункт, то долбая отходящие по дорогам колонны и обозы врага. Задач было много и из полка выжимали все, что можно — по три вылета в день делали «Илюшины», максимум возможного.

То, что с ними случилось в полусгоревшей деревне, ребята рассказали сослуживцам в своей эскадрильи. И хоть и старались говорить как можно суше — а видно было, что проняло остальных, тоже носами сопели боевые летчики и мужественные техники и оружейники глаза в сторону отводили. Нет, так, чтоб плакать — это нет, конечно, сдерживались как умели, гонор и форс держали, но — глаза были на мокром месте. Прослышавший об этом замполит тут же организовал выступление перед остальными эскадрильями. И ребятам стали носить — кто кусок мыла, кто того же сахару, а сорвиголова Васек передал плитку шоколада — явно из бортпайка. Сами летчик и бортстрелок на все имевшиеся у них деньги купили в военторге что там попалось — в том числе и пару зеркалец с расческами.

Набралось два здоровенных мешка. А казалось — что мало этого.

Комэск предупредил — следующий вылет будет мимо той самой деревушки и рандеву с истребителями прикрытия как раз там назначено. Корнев радостно кивнул, намек поняв. Уже перед самым вылетом подошел хмурый старшина из команды парашютоукладчиков, сунул бортстрелку сверток.

— Вроде как куски строп и парашюта — шепнул Вовка командиру экипажа.

Лейтенант кивнул. Хороший подарок — и нищей семье пригодится в хозяйстве. Больше всего он боялся сейчас перед вылетом, что там, на точке сбора внизу окажется свежее безлюдное пожарище. Насмотрелся уже на такое. При отходе немцы сжигали и взрывали все, что успевали, устраивая «выжженую землю».

Сидел, как на иголках. И перевел дух, увидев, что жива деревушка, не успели поджечь. Сверху она выглядела жалко — куда поболе половины домов спалено. Комэск выстроил штурмовики в оборонительный круг поодаль, завертели карусель в небе, а Корневу дал добро пробарражировать над деревней. Прошел «Горбушка» на бреющем над избой, форсажем ревнул. Должны заметить, всяко в избе слышно. Не то, что крыша и стенки — пол трясется!

— Есть! Выскочили! Вижу! — радостно доложил Вовка. Он-то назад смотрит.

— Захожу повторно! Мешками их не зашиби!

— Есть!

Все трое внизу, руками машут. С такой высоты, когда брюхом самолет почти за конек крыши цепляет даже улыбки видны. И заметил, что у горбуньи осанка прямая и лицо теперь белеет. Покачал крыльями аккуратно.

— Мешок пошел! — доложил бортстрелок.

— Сейчас повторим!

Повторили. Комэск вызвал — пора. Так бы вертелся над деревней и вертелся, но — дисциплина. Встал в строй и тут понял, что все-таки не удержался, пустил слезу, а, ладно в кабине никто не видит! Окликнул Вовку. Тот тоже показалось что-то носом шмыгает часто. А потом стало не до сантиментов, на цель навели жирную — тянулась толстая змея транспорта внизу, грузовиков под сотню, прикрыта была неожиданно плотно зенитками и когда навстречу полетели зеленые и красные нити трассеров из головы вылетели все посторонние мысли.

Корнев оказался в этот раз среди тех, кому поручалось давить зенитки, теперь штурмовики были учены и в первую очередь ломали сопротивление врага, это позволяло обходиться без лишних потерь и работать спокойно. Лейтенант с кинжальной дистанции распотрошил ракетами полугусеничный тягач с установленной на нем счетверенкой, а Вовка добавил из своего пулемета. И вернувшись, бил туда, где с земли еще кто-то стрелял.

Комэск не успокоился, пока колонну не раздолбали вдрызг, сделав семь заходов на цель. Последние два — снизу уже и не стреляли, только дым валил столбами в небо и горело много где. Отработали и бомбами и ракетами и пушками. Оставили себе чуток боеприпасов — на случай если немцы истребителями перехватят, но обошлось.

И сами уже научились воевать и противник был не тот. Нет, так-то и злой и подлый, но силенок стало у врага меньше и координации тоже. Еще год назад точно бы мессера на обратном пути навалились, а сейчас — спокойно дошли.

В новой «Горбушке» техник насчитал восемь дырок, привычно вздохнул. Да еще показал не без укоризны лоскут обгорелой пятнистой ткани, зацепившейся за плоскость. Что за тряпка — черт ее знает, никто не понял. Ну да, низковато ходил по головам штурмовик. Работа такая. К следующему вылету «Горбушка» был уже залатан и полетел, как положено, вытягивать на себе всю тяжесть войны. Не зря «Ил-2» называли «горбатым», не только из-за силуэта. Много сделали эти машины для победы.

Сержант Новожилов, командир группы разминирования.

Когда решил уже, что бравый Гриценко все же отправился в места не столь отдаленные из — за дурацкой аварии с «Юнкерсом», одноглазый чертяка и прикатил на той же чертопхайке. Очень обрадовался сапер встрече. Даже то, что улыбочка у приехавшего была чуточку подмороженной не очень огорчило.

— Ну, здоров будь! Я уж думал, что не увижу — ляпнул с радости Новожилов.

— Меня палкой не убьешь! — не без хвастовства ответил бывший танкист, сжимая клешней ладонь сапера.

— И то хорошо. Видать, опять в саперстве нужда появилась? — не без ехидины, но с облегчением спросил Новожилов.

— Ну а то ж! Куда ж без вас, землероев! — согласился одноглазый.

— Тогда пошли, чаю попьем. Заодно расскажешь. На ужин ты уже опоздал, но что-нибудь придумаем.

— Чай не водка, много не выпьешь — намекнул Гриценко.

— А мы много и не станем — вернул обратно шуточку сержант. Визит человека со СПАМа был очень вовремя. Возникла мысль у сапера, как прочесать непонятные поля, где вроде бы и не ставились мины, а уверенности полной не было. В армии в таком случае брали просто бревно потяжелее, вбивали по костылю с торцов, крепили длинную веревку и занеся с одного края подозрительного участка, тянули через подозрительное место, катя тяжесть по земле.

Противопехотки отлично срабатывали, подбрасывая бревно, а бойцы — «тягали» оставались вне зоны поражения. Но то — бойцы, они крепкие мужики, а тут у сапера были подростки, да еще и некормленые. Не утянут, хлипковаты. Вот если б ворот сделать компактный и переносимый — куда проще было б. Технарям такое — раз плюнуть. А может и вообще что навроде лебедки легкой найдется. Да и веревками у них можно бы разжиться.

— Чай мы лучше у нас попьем, ты своих задохликов озадачь на завтра, к вечеру я тебя возверну — заявил неожиданно Гриценко.

— Так срочно? — удивился сапер.

— Более чем. Поспешать надо — хмуро кивнул одноглазый.

— Тогда я живым духом.

— Жду — согласился гость и стал что-то делать в своем агрегате.

Очень быстро не получилось, пока распоряжался, пока ставил задачи — на парко-хозяйственный день и дополнительный опрос местных, пока свой мешок с «жельтманским набором» собрал — почти час прошел.

«Боргвард» бодро затрещал траками по дороге. Помахал провожавшим девчонкам и мальчишкам, подождал немного из вежливости и спросил водителя:

— Так что у вас там стряслось?

— Газорезчик у нас погиб. Еще двоих побило сильно. Бригадир теперь под следствием. Работа, считай встала. Я-то не боюсь, а другие — засомневались. И должна комиссия приехать вот-вот. Потому у тебя подмоги и прошу. Ты своим глазом глянешь — что и где — ответил одноглазый.

— На чем подорвался резчик-то?

— Ствол на куски резал у немецкой пушки. Сталь там отменная, качественная. Такая по первому сорту идет. Ну и бахнуло. Словно там в стволе что было. То ли снаряд, то ли еще что. По инструкции резчик перед работой должен был проверить канал ствола. Видать — не проверил, хотя на счастье нашего бригадира подпись в журнале инструктажа есть. Я потом у других ихних пушек реечкой посовал — у трех таких же какая-то затыка в стволе есть.

— Снаряд застрял?

— Черт его знает, считай посередке сидит. Затворов нет, а света глянуть не хватает. Да и еще есть задачка — там из всякого разного боеприпасов навыкидывали, а приедет комиссия… Короче надо бригадира выручать, толковый хлопец. Поможешь? — глянул одним глазом водитель.

— Уже еду.

Дальше молчали. Сапер прикидывал объем работы, но когда прибыли и наскоро поужинали, понял, что переоценил себя. Когда вышел из фургончика, оборудованного под кухню и столовку человек на десять еще явно немцами и посмотрел вокруг. СПАМ подавлял размерами. Сюда стаскивали с полей разбитую технику и стоящие тесно танки, пушки, грузовики и черт его знает что еще занимало немалую площадь. В темноте разобраться что это было сложно, но и света луны хватало, чтобы понять нечеловеческие масштабы этой свалки металлолома.

— Это еще что, ты бы раньше глянул, мы уже, считай, половину увезли по железке в мартены — заявил одноглазый не без гордости в голосе.

— И как вам тут живется? — нюхая неприятно пахнущий бензином, гарью, перекаленным металлом и сладковатой трупной вонью воздух, спросил Новожилов.

— Более лименее живется. А вам не нас рать? Не двух смысленно спрашиваю, что бы сыкономить время, сразу уточню! — ернически заявил совсем рядом пьяный голос. Слова он выговаривал как-то странно.

Сапер обернулся, увидел покачивающийся силуэт с зло поблескивавшими глазами.

— Михалыч, давай-ка пойдем спать — дружелюбно забурчал одноглазый, уверенно подхватывая под руку ночного гостя.

— Вовсюда вам святое распятие! То есть девять деревянных концов и две потных ноги! Уж и поздоровкаться нельзя! Я ж шуткую! Шутковаю! — стал упираться увлекаемый прочь незнакомец.

— После юмор, завтра. Хоть с сатирой, идем спатиньки и баиньки — гудел словно электромотор Гриценко, но при том уволакивал пьяного в сторону, там где были огоньки и наверное жилые землянки.

— Кокрас тыке без чувства юмора жить? Расскажите вкрации! — с настырностью поддатого спрашивал утаскиваемый. Сапер покачал осуждающе головой, он не любил датых. Отошел чуток в сторонку, чуть не навернулся, чудом удержал равновесие, потому как под сапогом что-то внезапно катанулось в сторону.

Посветил фонариком и огорчился — валялся на земле пяток снарядов — унитаров к немецкой 50 миллиметровой пушке. На один наступил, тот и вертанулся.

— Мда… Это ж сколько тут дерьма всякого? — подумал вслух.

— Много. А это бригадир наш. Газорезчик его дружком был — тихо сказал незаметно подошедший Гриценко.

— Да тут поле непаханое, таскать — не перетаскать — вздохнул Новожилов. Понятное дело, технику сюда сволокли, уже работа огромная, а в этой битой машинерии — боезапас остался, не до него было.

— Завтра глянешь своим глазом. Пока пошли к нам, поспать надо.

— На освободившиеся от подорвавшихся места? — хмыкнул сапер.

— Вот еще! У нас просторно и гостевые койки есть — обиделся одноглазый.

Землянка была и впрямь большой и даже с деревянными походными койками, то ли медсанбатовскими, то ли еще чьими-то. Утром, на свету увидел орленые клейма, трофеи, значит.

Накормили завтраком, потом пошел смотреть пушки. У той, которая убила газорезчика, ствол разнесло розочкой и кусок с дульным тормозом улетел на десяток метров. Взрыв был явно внутри. Осмотрел остальные подозрительные орудия.

— Шо скажешь? — нетерпеливо осведомился одноглазый, ходивший как тень сзади.

— Да ничо. Перед тем, как отходить, немцы на ослабленном заряде бахнули, может даже на одном капсуле. Снаряды в стволе и застряли намертво. Рвать надо, ничего другого тут не придумать — уверенно сказал Новожилов.

— А сможешь?

— Это дело нехитрое. Главное, чтобы осколками кого еще не прибило, тут овражек поблизости есть? Или капонир?

— Найдется. Слушай, а собрать всякое это дерьмище не поможешь? Мы-то на снаряды внимания особого не обращали, а тут почистить пока не набежали стоило бы. Акт тебе составим чин-чином. Ну и харчи опять же с нас. Уж всяко не опаснее, чем минное поле мотыжить! — начал вываливать задачи Гриценко.

— Ага, дай, тетинька, водички — пробурчал сапер.

— Ладно тоби…

— Ворот поможете сделать? Или лебедка найдется? — спросил Новожилов.

— Обрисуй задачу — понял одноглазый. Выслушал внимательно, потом сказал решительно:

— Если ты к нам, как людь, то и мы к тебе как людь. Сделаем в лучшем виде. Сейчас грузовичком сгоняем, привезем твоих архаровцев. Ты им только приказ черкани, а то ведь время потеряем. Уломать-то уломаем, но с приказом — проще.

Все-таки немного сомневаясь, стоит ли идти на поводу у СПАМовцев, Новожилов черкнул пару строк старшему в отряде парню. Повернулся к приятелю, отдал записку.

— Не убрать все, это ж сколько тут у вас одних танков! Кстати, а почему танков много, а грузовиков и бронетранспортеров — куда меньше?

— Из танков вытаскивать ничего не надо, нам надо чтоб в расположении все прибрать. С тем, что в этой технике потом разберемся. А танков больше… Ну, кому он нужен, битый танк! А из трех побитых грузовиков можно вполне приличный собрать целый. Потому еще армейские что могли потырили, нам-то осталось уже с барского стола. Хотя мы сами с усами. Мы тоже на сборке наторели — с законной гордостью заявил горелый.

— Это ты сейчас о чем? — немного рассеянно спросил сапер. Он прикидывал так и этак — пускать подростков на сбор валяющихся тут и там боеприпасов не хотелось. С другой стороны все эти снаряды и патроны уже были выкинуты из увезенных танков и бронемашин, значит всяко их кидали и трясли. А с воротом можно обкатать бревном много неприятных участков.

— А вот об этом. Читай пункт 7 и 8 — подчеркнул ногтем на странице с машинописным лиловым текстом бывший танкист.

«7. Расчеты с местным населением, привлеченным к работе по сбору, восстановлению и разборке машин, производить по счетам, утвержденным уполномоченными по эвакуации при АБТУ фронтов и армий. Размер оплаты согласовать с местными органами власти.

8. В целях поощрения местных организаций за работу по сбору трофейного АБТ имущества разрешаю производить передачу колхозам и организациям часть машин, требующих ремонта, каждый раз с моего утверждения.

Машины, подлежащие восстановлению на месте, ремонтировать в пунктах сосредоточения средствами войск, армий, фронта и обращать на укомплектование войсковых частей и соединений по Вашему указанию. За каждую восстановленную трофейную машину на пункте сосредоточения выплачивать рабочим бригадам премии в размере 200 рублей. Расходы относить на § 22, ст. 88, сметы НКО».

— Кстати — ты бы тоже мог помочь, если что хорошее найдешь — заметил одноглазый искуситель.

— Ясно, буду посматривать — ответил сапер, прикидывая, что уже есть на примете пара мест, где вполне гожая для ремонтеров техника осталась. В ручье грузовик вверх колесами валяется, пока оттуда мины не снимешь — и не подберется никто, да за другим минным полем в овраге сброшенные трехосные здоровенные грузовики, немцы отступая их поскидывали друг на друга. Вопрос только — мины снять, да второй вопрос — что за добро у технарей выпросить.

— Посматривай, в накладе не оставим.

— Лады. Сейчас я тут похожу, проведу инженерную разведку, а ты пока пушки эти в овраг определи ближайший. И вот еще что — у вас найдется толовых шашек? Шнур с детонаторами у меня всегда в сумке, а тол не брал. Я бы мог вам направленными взрывами эти пушки на фрагменты разделить, чтоб газом не резать. Колеса отдельно, станины — отдельно. Гожо? — спросил одноглазого.

— Очень бы даже. Мы-то пробовали так, но что-то не то получилось. Ладно, часа тоби хватит?

— Хватит.

Как оказалось вскоре — не хватило. Столько техники в одном месте Новожилов еще не видал. Десятки, если не сотни танков, бронемашин, бронетранспортеров, самоходных орудий и всяких не виданных ранее гусеничных и колесных чудищ сбиты были тесно на здоровенном поле, стояли почти вплотную, бок о бок. Чудеса инженерной мысли, сделанные для разрушения и истребления, выполненные гениальными творцами для смерти человеческой. Венец технической культуры, предел совершенства! Сапер у себя в деревне восхищался железом, простым железом, даже не то, чтоб качественной сталью, а немного поработав в кузне подручным знал, что это за драгоценный в работе материал. Подковы, лемехи, косы, топоры и пилы, все, без чего работать было невозможно, а значит — и жить тоже — все металлические предметы были для него, как и любого крестьянина — сокровищем. И он знал, как сложно все металлическое сделать. Немудрено, что раньше кузнецов колдунами считали.

Потому и не удивлялся, когда перед войной на политинформации о хищном оскале капитализма лектор приводил в пример действия франко — турецко — английских захватчиков в Крымскую войну, когда, покидая полуостров, интервенты увезли с собой все дверные петли и ручки, печные дверки и вьюшки, вообще все металлическое с оккупированной территории. Вполне понятное действие. И сейчас не удивлялся, когда рассказывали о новых оккупантах — слыхал такое и про немцев и про румын и про венгров — все вывозят, что могут, если успевают. Понятное дело, воры всегда самое ценное утаскивают. Металл — ценность. Уважал Новожилов металл.

Здесь на СПАМе этого добра было невероятно много. И какого! Самая качественная броневая сталь, из толстенных плит которой были сделаны танковые корпуса и башни, а из плит потоньше — бронемашины. По сравнению с колхозной кузней даже и не понять было — какая же мощь у танковых заводов, если они такие изделия выпускают! Нечеловеческое что-то было в этих броневых машинах! Поражавшее обычное понимание и воображение.

И еще более нечеловеческой силой они, эти стальные гиганты, были пробиты навылет, разворочены, вывернуты наизнанку и перекурочены. Часть техники даже и опознать было трудно, настолько ярость взрывов их покалечила. Разве что по каткам… Да и то — стоя рядом с грудой горелой стали, представлявшей уцелевшее днище с бортами, в котором внавал, как в громадном корыте, громоздилась рваная закопченная рухлядь в виде неподъемных огрызков толстенных плит, бывшая раньше башней и верхом корпуса боевой машины, даже и верхние катки было не сосчитать — торчал один, а посереди был пролом. Сапер помнил — если наверху три катка — то это немецкий танк «трешка», если «четыре» — то, соответственно — четверка. Но здесь все было не так очевидно.

И если как-то было понятно, как раздолбали эти советские легкие танки, то стоявшие, словно металлические холмы «Тигры» и «Пантеры» выглядели несокрушимыми. Больно уж громадные! Ан вот — стоят рядышком. И наши тридцатьчеверки и немецкие средние танки — и Черчилли и «Бруммбары», все тут встали.

Ветерок посвистывал среди стальных руин, гудел в стволах заглохших уже навсегда пушек. И дико смотрелась мертвая техника на этом своем кладбище — еще и потому, что загадили стащенные сюда махины землю, содрав заклинившими гусеницами и корпусами слой дерна, залив капающим из разорванных утроб маслом и топливом, после которого трава не хотела тут расти, завалив непонятными вычурными деталями и кусками металла все вокруг. И среди этой стальной помойки то тут, то там замечал опытный саперский глаз множество боеприпасов. Даже в разваленном взрывом танке — том самом, то ли «трешке, то ли четверке» среди кусков брони торчал не пойми как сохранившийся в огне закопченный унитар.

Вся эта техника шла в бой загруженная под завязку снарядами и патронами, гранатами для экипажей, да много еще чем смертоносным — даже специальными подрывными зарядами, которыми опасливые немцы снабжали свои тяжелые танки, полагая, что у командира экипажа при выпрыгивании из подбитой машины будет время запустить самоуничтожение пушки. То же ждущее своего часа добро — в бронетранспортерах и самоходках, где чего только не оставалось от прежних хозяев.

И все это стащили вместе с техникой сюда, на это поле, выгодно находившееся неподалеку от железной дороги. Сталь отправляли в мартены, а выброшенный перед вывозом опасный хлам так и валялся повсюду. И если патроны и пулеметные ленты мало беспокоили Новожилова, то снаряды, мины и гранаты не нравились ему категорически. Черт их знает, эти снаряды — хоть и в гильзе, а могли и взвестись, когда танк разносит внутренний взрыв вдребезги про состояние взрывателя никто определенно ничего не скажет. Аккуратно походил словно в каком-то странном городе, где ряды танков образовывали словно бы узенькие улочки, а сами вроде бы становились непривычного вида домами. Ну да, для танкиста его машина — дом. Вот и стоит мертвый дом в ряду таких же, образуя мертвый город из металла. Впрочем, по запаху было понятно, что в некоторых «домах» постояльцы так и остались. Неприятное было ощущение, словно кто-то с неприязнью смотрит в спину, торчащие неподвижно стволы орудий и пулеметов словно бы вот-вот пошевелятся за спиной и начнут неслышно ловить в прицел припершегося незваного гостя. Но переборол сержант свой неприличный страх, хотя честно признаться ощущал тут себя — словно кот посреди своры голодных собак. Очень было непривычно так близко видеть чужую броню. Привык уже, что это — смерть. И чем ближе — тем опасней. Прошел еще глубже, через свой страх переступая. Теперь вокруг были только немецкие машины, впрочем, стояли они так же неряшливо, без ранжира и выверенности в дистанциях. И странно, тут ощущение ненависти и угрозы усилилось. Словно бы мертвые танки прищуренно глядели слепыми триплексами. Зло смотрели, хоть и трупы вроде, совсем уже безвредные. Но вид — насупленный, хмурый и недобрый.

— А вот вам хрен, теперь вас в печь! — громко для самоуспокоения заявил сапер.

И немножко застыдился — вот вылезет из-за того горелого «Тигра» кто из ремонтников и начнет ехидничать и подъелдыривать — дескать, с кем это ты тут разговариваешь?

Но никого поблизости не было. Странно, здесь завали боеприпасов не обнаружилось и трава росла гуще, хотя сами машины вроде как и не такие изувеченные, но словно бы разобранные, разукомплектованные, вот слово подходящее. На тех, что раньше видел — если чего и не хватало, так понятно — снесло огнем. А тут хоть и видны попадания, но не там, где катков нехватка и гусениц нет у многих, а у двух «Пантер» справа — и пушки отсутствуют. Черт, да тут и заблудиться недолго! И солнце, как на грех спряталось в тучки. Пришлось залезать на серую корму украшенного белым крестом танка, а оттуда и на башню забрался. Сообразил, где находится и лишний раз удивился — какой же громадный здесь сборный пункт! Прям одним взглядом не окинуть, два раза смотреть надо!

Перед тем как слезать — сунул нос в танк. Порадовался — пусто, ни одного снаряда в выкрашенной белой краской внутренности. Какие-то железяки непонятные, кресла драные, в общем глазу остановиться не на чем. Слез не спеша и не без облегчения выбрался из металлического лабиринта.

Одноглазый уже ждал. Сидел на своем «Боргварде», курил. Видать, овражек неподалеку был.

— Ну, шо молвишь? — спросил, щурясь.

— Даже если не вытягивать все, что внутри техники осталось — работы тут навалом. Только тут с краю почистить — и то дня три надо всем моим отрядом прочесывать. Да день укладывать и ликвидировать — сказал Новожилов.

— И то хлеб. Для комиссии хотя бы вид создать — уже добре. Вряд ли они тут вокруг шляться станут, сапоги марать — кивнул обгоревший.

— Странно — там одни немцы стоят — показал направление сапер.

— Ничего странного, тут немецкая рембаза была. На задворках у них и накопились те, что процентов на 70 поврежденные — важно заявил Гриценко.

— Проценты — не понял — признался сапер.

— Да просто все — немножко рисуясь и картинно пустив клуб дыма в воздух заявил бывший танкист.

— Опять не понял!

— Разница в подходах. Наши, если танк здорово покалечен и починить его только на заводе можно — снимают с него все, что другим пригодиться может, а пустая коробка едет в тыл, там ее начинают всей требухой по новой — и опять на фронт. Но куда этот новолепленный танк попадет — никто не скажет. Всяко не в свою бывшую часть, туда другие на пополнение поедут. А у фрицев — наоборот, танк за частью закреплен, потому чинят его на фронте, ремонтников у них против нашего — вчетверо больше тут. Если сильно побит, починить его никак — остается на бумаге как в части, а сам стоит на рембазе в тылу, поврежденный на сколько-то процентов. Пока немцы вперед шли или в обороне сидели — оно и красиво выходило, а вот мы их поперли — оно и посыпалось — немного непонятно заявил самоуверенный танкист.

— Погодь, а смысл-то в чем? — не проник в хитрости немецкой мысли сапер.

— На бумаге красиво. Даже если танк вдрызг разнесло — он не уничтожен, а поврежден, этак процентов на 70–80. Потом его спишут, вроде как по износу или еще как. А боевых потерь — не будет. Нет уничтоженных врагом танков и все тут. Вот мы их поперли — весь этот неликвидный хлам нам достался. Теперь этим сучарам придется и потери писать. Ну, а к тому, что тут уже стояло полуразобранное — с окрестных полей приволокли дополнительно. И наших, что не починишь уже, и фрицев, таких же безнадежных. То, что ремонту подлежит — в первую голову в тыл отправили. У нас несколько частей на трофеях воюет, чтоб ты знал — открыл военную тайну одноглазый.

— Понял. Заковыристая бухгалтерия — покрутил головой Новожилов.

— Так а то ж! Хитромудрые они. Ну, а мы им и хитромудрым наваляем! Пошли, покажешь, как пушки взрывом резать!

Хоть и не с первого раза, а в итоге все же получилось, как сапер хотел. Конечно, без практики, на одной голой теории сразу не вышло, но в итоге — три немецких орудия были разрублены взрывами примотанных в местах сочленений толовых шашек на крупные куски, которые можно было компактно грузить на платформы. И те снаряды, что сидели в стволах, тоже бахнули. С одним делом закончили, а тут и команду привезли.

Когда Новожилов выстроил своих архаровцев для инструктажа, неожиданно заявился вчерашний бригадир. Вроде как трезвый, но с густым запахом перегара. Посмотрел на строй подростков странным взглядом и вполголоса выдал:

Шли десять мальчиков гуськом По утренней росе, И каждый был учеником И ворошиловским стрелком, И жили рядом все. Они спешили на урок, Но тут случилось так: На перекрестке двух дорог Им повстречался враг.

А потом заявил, что как проинструктируют — чтоб шли обедать. И ушел. Мальчишки переглянулись.

Новожилов и ухом не повел. Понятно же, что в сумеречном состоянии человек. Уж кто-кто, а сержант отлично понимал, что это такое — когда теряешь на ровном месте не просто подчиненных, а давно и хорошо знакомых тебе людей. Одно дело — в бою, там тоже горько, но вроде как оправданно, да зачастую и потерянных не знаешь толком, даже и фамилию не вспомнить сразу, кого из новичков как зовут, а вот проверенных, надежных… И в мирное время уже…

Проинструктировал. Привычно пообещал брательникам шелапутным надрать уши, больно уж они откровенно-радостно таращились на стоящие мертвые машины, мало не облизывались от предвкушения скорой добычи, слюни точно пускали. Для себя решил проконтролировать этих прохвостов после прочесывания.

— Девочки могли бы помочь на сборке латуни — подсказал стоявший за спиной одноглазый.

— Это ты о чем?

— Патроны мы жгли неподалеку. Много. Гильзы из цветмета. Свинец из пуль. Дорого стоят, а собирать не было времени. Как раз твоим красавицам бы работа — и безопасно и как раз скрупулезно. А готовит у нас бывший шеф-повар. Ну, ты заметил, наверное.

— Хорошо. Покажи им, что где. Девчатки, вот с товарищем Гриценко на тонкую работу. Вы будете собирать гильзы.

— Дяденька Новожилов! Мы же — разминеры, а вы нас на какую-то глупость посылаете! То мы кухарки, то мы уборщицы! А теперь как ту Золушку — сиди перебирай горох от чечевицы! — возмутились в два голоса девчонки.

— Товарищи девушки! — неожиданно вкрадчивым голосом кота — баюна начал одноглазый. Обе поварихи невольно глянули на него, как на источник звука, и тут же глаза отвели. И обе покраснели, спохватились, что он это видел и понял. Круглолицая пересилила себя, стала смотреть в сгоревшее лицо, но видно было — что тяжело ей это делать, страшно.

— Так вот, гильза — это металлическое чудо! Без нее не выстрелишь. И металл нужен особый — крепкий, гибкий и устойчивый. Латунь, говоря проще. Чем больше латуни у нас — тем больше гильз значит — больше выстрелов и тем больше можно выстрелить по врагу. Потому от вас эта помощь особенно важна, вы народ старательный, не как мальчишки, отнесетесь к задаче не наплевательски и не насыплете вместе с гильзами всякого мусора ненужного.

Мы на фронте каждую гильзу подбирали, потому как если не сдашь стреляные — не получишь снарядов. И в тылу корячились, как могли исхитряясь — слыхал в Ленинграде на снаряжательных мастерских стреляные снарядные гильзы по 16 раз обновляли и делали с ними новые выстрелы, так что, девоньки, пацанам я такое поручить не могу — нафилимонят всякой дряни, а вы — аккуратные. Потому от лица не только нашей бригады, но и как представитель Красной армии — я вас убедительно прощу — не фордыбачьтесь, а помогите.

Девчонки переглянулись, посмотрели на Новожилова вопросительно. Тот уверенно кивнул головой, подтверждая все сказанное его товарищем. Ну, не так чтоб уж совсем дело обстояло, как бывший танкист рассказал, но да, собирали гильзы, когда такая возможность была. Даже и винтовочные. И артиллеристов жучили за несданное — слыхал такое сапер своими ушами.

В итоге Гриценко увел смирившихся девчушек, которые, похоже и согласились потому, что стыдно им стало за свой испуг при виде обгоревшего безгубого лица. Сам одноглазый это тоже понял и, уходя, преехиднейше подмигнул приятелю.

Дальше уже было проще — сделали несколько волокуш из плоских горелых листов железа — так бы сказал сержант, что очень на кровельную жесть похожи, хотя откуда тут такая взяться может? Нарезал привычно участки, стараясь, чтобы и развести на безопасное расстояние собирателей, (если не дай бог, кому-то не повезет, чтоб остальных не зацепило), но не оставить проплешин — и пошло дело. Чуток не доглядел — а брательники уже выломали из унитаров десяток снарядов и гордо, как кошка пойманную крысу, показали блестящие гильзы. На всякий случай запретил им это делать, хотя они не лупили со всей дури снарядами об стоячие танки, а аккуратно выламывали, зажав между траком и катком.

Сбор пошел шустро, когда пара десятков старательных помощников убирают территорию — на глазах вид изменяется. Аккуратно стаскивали все это опасное добро в ближайший пустой капонир и там уже сам Новожилов очень деликатно складывал все так, чтоб при подрыве сдетонировало, а не разлетелось в разные стороны, ставя швырком на боевой взвод взрыватели.

Чего только не оказалось в этой смертельной мусорной куче. Снаряды разных калибров, мины всех размеров, гранаты — даже не пойми откуда английские ручные нашлись — и советское и немецкое и всякое разное. Потом юных саперов отправили рвать траву для ночлега, а сержант запалил шнур и покинул не без спешки капонир. Ахнуло за спиной, но в яме взрывная волна смялась и ушла вся в небо.

Девчонок устроили на свободных койках, мальчишкам постелили на охапки травы брезент танковый, сильно дырявый, но годный для подстилки. Вторым таким же накрылись.

Спали, как убитые и с утра понеслось снова — словно картошку собирали на колхозном поле. Саперу пришлось побегать, внушая уже освоившимся на танковом кладбище мальчишкам, что правила техники безопасности кровью и кишками писаны. Отнял у брательников немецкий автомат, который они нашли в полусгоревшем бронетранспортере, потом заметил, что у старшего карман оттопыривается — оказался советский наган. Отобрал, конечно, прикинув, что тут такого добра еще много валяется.

Когда принес оружие танкисту, копавшемуся в каком-то здоровенном моторе, тот утер запачканной маслом лапой пот со лба и неожиданно предложил:

— А давай мы пацанятам пострелушки устроим? Чем запрещать, лучше — возглавить.

И, отвечая на удивленный взгляд приятеля, пояснил:

— Оружие тут все время попадается всякое, сдаем когда наберется. Кое-что есть. И патронов до черта. Вот и пущай популяют в овраге, пока руки не заболят. И им поощрение и нам поспокойнее. Давай, напрягай их — хорошо отработают — завтра стрельбы для них сгонодобим.

Ожидаемо такое обещание сильно обрадовало мальчишек, работали с еще большим рвением. Конечно, работы еще было полно, но вид место работы и само расположение приобрели не такой вопиющий, как раньше. Во всяком случае волосы на голове Новожилова больше не стояли дыбом, под ногами снаряды не валялись и вообще стало почище. Были сомнения у сапера, что живущие на поле боя пацаны обрадуются банальной стрельбе, всяко уж стреляли, оружия валяется много, но ошибся. Не учел того, что любое поощрение — маслом по сердцу, а что это — заметка в газете, боевой листок, устная похвала перед строем — не суть важно.

Одноглазый свое предложение выполнил на «отлично», явившись увешанный оружием, как рождественская елка — игрушками, мигом организовал стрельбище — получился в овраге тир на 50 метров, оружия и впрямь оказалось много и самого разного. И рассказал про эти образцы одноглазый коротко, толково и с юмором и показал и проинструктировал. Девочкам дали побабахать первыми, но круглолицая вскоре отпросилась и ее подруга пошла вместе с нею.

— Плечо отбило. Говорил я ей — лучше б из ППШ постреляла, а винтовка, тем более карабин — лягается еще как. Даже МГ и то не так колотит. Ну, ничего, валяем дальше!

Совсем неожиданным было то, что когда пожгли все заготовленные патроны, неуемный одноглазый еще в порядке особого поощрения дал бахнуть трем самым старательным и успешным из танковой немецкой пушки, для чего задействовал стоящий поодаль и с краю «Тигр», у которого весь моторный отсек был избит попаданиями, задняя стенка башни была вырвана, а вот пушка неожиданно оказалась целой.

— Почистить и привести в стрелябельное состояние даже пулемет — дело не столь сложное. А вот из стоявшей заброшенной месяц пушки без долгой утомительной чистки я б стрельнуть побоялся. Там, небось, птицы гнезда свили — тихо, но тревожно шепнул на ухо приятелю свои сомнения сержант.

Гриценко ухмыльнулся и так же тихо успокоил:

— Шо, так я им и дам снарядами в белый свет лупасить? Та ни! Только холостыми!

Грохот даже пустого выстрела подавлял. Даже и не понятно было — порадовались награжденные или напугались и очумели. Вот крутить динамо машинку, вырабатывая ток, чтобы пушка стрельнула — им понравилось, почему-то.

Настрелялись пацаны до звона в ушах и на ужин пришли довольными и усталыми.

— Нам досталися трофеи: Сто четыре батареи, Триста ящиков гранат, Полевой аэростат И сто двадцать миллионов Нерасстрелянных патронов

— приветствовал собирателей бригадир.

— Это он чего? — шепотом спросил Новожилов у своего приятеля.

— Это — Айболит.

— Не понял!

— Ладно, потом.

Бригадир, хоть и был все же не в себе, но достаточно связно поблагодарил помощников, потом дал слово одноглазому и тот соловьем пел минут пять, похвалив и всех вместе и по отдельности. Девочки раскраснелись, как маков цвет и мальчишки тоже носы задрали. А потом еще и на ужин оказалась жареная на сале картошка, объедение, давно такого не ели, да еще и с добавкой! Нажрались от пуза! С трудом вылезали из-за стола, все-таки героически выпив весь компот, который оказался еще и сладким в придачу. С сахаром, значит, был. Настоящий праздник получился!

Темнело. Подростки стали готовиться ко сну и отъезду ранним утром, взрослые — вся бригада и сапер, остались «для немного клюкнуть», отметить хорошо сделанную работу. Выпили по первой, за товарища Сталина. Потом бригадир по своей странной привычке в стихах произнес тост за победу, выразив его вычурно, на свой манер:

— Но уже близка победа Над ордою людоеда. Скоро, скоро будет он Побеждён и сокрушён Окончательно!

И когда Новожилов поставил свой стаканчик из снарядного колпачка на доски стола, ухо его уловило слабый хлопок. Невсамделишный какой-то, непонятный, но почему-то екнуло сердце сразу. Насторожился. И тут раздались крики — нервные, испуганные. Ждать сапер не стал, выскочил из-за стола и опрокидью кинулся на звук, ругая себя, что не взял из блиндажа свой фонарик. Но Гриценко сообразил — бежал следом, с керосиновой «летучей мышью».

— Бабахнули что-то, неугомоны! Руки за такое отрывать… — бухтел на бегу Гриценко, но как добежали до расположения — мигом заткнулся. Все дети-разминеры собрались в кучу. Навстречу взрослым кинулась круглолицая повариха:

— Минька подорвался, дядиньки!!!

У Новожилова сердце в пятки ухнуло, прямо почувствовал это движение по организму. И ладони вспотели и даже зубы заныли и холодом по хребту…

В середине разминеров сидел Минька — скромный тихий парень, старательный, незаметный, но толковый и надежный. Он испуганно перевел взгляд круглых от удивления глаз с того, что было его руками на старшего по команде и показалось сержанту, что дурень малолетний больше боится того, что его сейчас заругают, а не того, что от его кистей остались лоскуты. Да и лоскутов тех — мизер, чисто снесло, хорошо — глаза целы. Он еще не понял, что искалечен непоправимо, что жизнь его навсегда изменилась, полностью и всерьез.

— Ну и шо ты жгутуешь? Кровянка не хлещет, не жгутуй! — услышал ругань одноглазого, который турнул суетившихся с какими-то ремешками брательников. Сам бывший танкист откуда-то уже вытянул индпакет и умело, хоть и немного неуклюже, бинтовал культю, бывшую недавно мальчишеской рукой.

— Шо бабахнуло? — поднял горелое лицо к Новожилову.

— Детонатор снарядный. Видел такое. У взрослых после пара-тройка пальцев остается в лучшем случае, а тут вот так — машинально ответил сержант, судорожно думая, что можно сделать дальше.

— Точно, головка от снаряда была. Красивая такая, с циферками и делениями — солидно подтвердил старший из брательников. Сапер с трудом подавил уже машинальное движение выдачи подзатыльника, зло спросил:

— Ну, вот она вам, красивая штучка… У кого что еще есть в заначках такого — чтоб утром все было в капонире, где мы сегодня взрывали собранное. Поняли?

И не удержался:

— Вредители чертовы…

— Надо в район везти — мелькая бинтом, сказал Гриценко. Судя по всему — в карманах у него этих индпакетов было несколько, запасливый.

— Нет. В районной больнице из медикаментов только солома. Да и врачей нет вовсе. В город надо, в военный госпиталь — твердо сказал Новожилов. Про себя он решил, что вывернется наизнанку, но этот мальчишка не помрет. Нельзя этого допускать, и так много кого хоронить пришлось за последнее время.

— Не ближний свет — буркнул бывший танкист, заканчивая перевязку. Странно, но хоть и люто оторвало сопляку руки, а кровь еще не прет, пока чистенькая повязка на обеих культях. Всегда это удивляло сапера, что вроде страшная рана — а ухитряется организм первое время кровищу в себе удерживать…

— Руки держи выше, кровить меньше будет. Я к начальству, машину просить. Ты поедешь? — буркнул на ходу, убегая уже.

— Поеду — кивнул сержант.

Разминеры держались виновато, молчали, старались попрятаться друг за друга и вообще быть как можно незаметнее. И сержант молчал, нечего было ему сказать. Только слышно было, как прерывисто дышит раненый и вроде как девочка сзади за спинами тихонько плачет.

Одноглазый обернулся быстро. Легонькое тело отнесли вдвоем и уложили в кузове грузовика, хотя мальчишка и топырился, говоря, что может идти сам. Прикрикнули в два голоса. И поехали, словно на катафалке. Провожающие стояли молча, никто ничего не крикнул вслед, не махал руками.

Странно было ехать ночью с полным светом фар, до того только с нащельниками на технике ездил. Странно контрастно, словно вырезанная из покрашенной ярко зеленым анилином бумаги торчала трава на обочинах. выглядела как-то непривычно, словно не отсюда она, словно колыхается грузовик в другом мире, совсем другом. Мир уже здесь, не нужно светомаскировки наконец. Мирный тыл. Только вот в кузове лежит искалеченный мальчишка, который и вообще еще не жил считай, даже 18 летние сопляки в сравнении с ним — и то пожили.

В госпитале сначала принимать не хотели, пришлось писать рапорт на имя начальника и скандалить с дежурным врачом.

— Он — разминер, подорвался в ходе работы по снятию немецких подарков, чтобы тебе же ходить по земле спокойно и твоим друзьям! — наехал на капитана медслужбы грубоватый Гриценко.

— Он — гражданский. Госпиталь — военный, нам запрещено брать посторонних — отбрехивался гладкий розовощекий офицер, стараясь не глядеть на изуродованную физиономию собеседника. Видно было, что он к такому не привык, свежевыпущенный, наверное. А по горелому танкисты черта лысого поймешь — кем он был до демобилизации — может и ефрейтором, а может — и полковником, поди знай. Новожилов вклинился, не дав взвинтиться градусу общения до ненужной жары. В отличие от приятеля он все же испытывал пиитет к офицерам, тем более — лекарям. Потому постарался сбавить накал.

Как и ожидал — дежурный потому и сидел тут, что был неопытным пока, вот его, молодого, и сажали на ночь в приемное. Обнаружился и хирург, ночующий в своем отделении, пришел хоть и заспанный с помятым лицом, хмуро выслушал обе стороны, бегло глянул на пациента и отработанный механизм завертелся, хотя и была еще ночь. Мальчишку укатили на больничных носилках с колесиками так быстро, что и слова сказать не успели.

Дежурный капитан оставил себе рапорт, с неудовольствием потребовал справку из военкомата о принадлежности раненого к команде саперов, еще разные бумажонки. Новоселов дернул за рукав открывшего рот Гриценко, пообещал все принести до обеда и выпер животом приятеля на улицу. Впрочем, танкист не шибко и сопротивлялся, так, топырился немного.

— Сидит, жаба, жопу наел розовую! — плюнул в сторону бывший танкист.

— Что, напомнил кого знакомого? — догадался сапер.

— А то ж! Ладно, поехали, дел еще полно.

— Я думал, что машину дали раненого отвезти — удивился Новожилов.

— Одно другому — не третье — мудро ответил обожженый.

Дела и впрямь были малопонятные сержанту, что уж крутил-мутил приятель — не вникал. В одном месте сгрузили мешки, вроде с картошкой — на них раненый лежал, пока везли в другом — загрузили какие-то свертки и пару ящиков, потом было еще что-то звякавшее стеклянно. Попутно и справки нужные получил. Что хорошо — дали их военкоматовские без споров. Но с Минькой повидаться не вышло. Не позволили пока. Состояние средней тяжести.

Когда ехали обратно — немного отпустило. Потому рассказал ведущему машину танкисту про те брошенные немцами грузовики, которые нашел во время саперной разведки. Тот ухватился за сказанное, пообещал, что ворот приготовят в самые сжатые сроки.

Не обманул и даже бригадной автолебедкой помог потом протралить пару полей, чтоб до вожделенных автомашин дорваться быстрее. На одном точно указанном, как минное поле, оказалось всего две противопехотные мины. зато на другом четыре раза пришлось менять бревна — тралы, потому как было насыпано смертельного дерьма густо и взрывы мочалили древесину нещадно и быстро. Вздохнул потом облегченно сапер — лежали мины в земле без склада и лада, никакого порядка и рядом не было и просто щупами все это проверить было никак не возможно. А уж времени бы потеряли невиданно!

Машины из оврага и ручья технари утащили к себе с радостью муравьев, нашедших несколько вкусных жирных гусениц. К Миньке в город сержант так и не выбрался, отчасти потому, что работы было невпроворот, с другой — не знал, что мальчишке сказать при встрече. Не раз представлял себе как заходит в палату — и дальше немота нападала, хотя умом понимал, что невиноват — сам пацан себе счастье нашел. А все равно — грызло в серединке организма, что не доглядел. И никак себя не мог убедить в обратном. Когда поделился этим ощущением с одноглазым приятелем, тот хмыкнул и сказал неожиданно мудро:

— Нормально это для любого начальника и родителя, если не фанфарон безголовый. Поди пойми, твоя ли заслуга в успехе его и твоя ли вина в провале. Я того не понимал, пока сын не родился. Может, потому и людьми командовать было мне проще. Так шо — не журыся, хлопец! Я зато книжку полезную для твоего мальца обменял — вот!

И показал растрепанную и засаленную уже пухлую книжонку без переплета. То, что ее явно читали не раз, а не пустили на самокрутки и подтирки говорило, что не только интересная, но и нужная людям эта книжка.

— Мне кум сказав, шо для калек самое оно. Про летчика, который без ног летать снова начал. Так что вот тебе — подарок, когда в город приеду — отдам от вашего лица, дескать саперазгильдяи вручили.

— Спасибо. Ему там поддержка нужна, а я не умею, чтоб утешить — признался Новожилов.

— Ты свою работу работай — вон конца края не видно — заметил бывший танкист и как всегда оказался прав. Загаженной смертью земли было больше чем нужно. Гораздо больше.

От автора: В прошлом году умер Леонид Птицын. Художник, очень светлый и талантливый человек. Во время войны попал в команду пятнадцатилетних подростков — разминеров (на Псковщине их называли иначе — истребительные отряды). Подорвался на своей 71 мине и ему оторвало кисти, после ампутации остались только частью предплечья. Тем не менее окончил Репинский институт и рисовал так блестяще, не имея рук, что многим своим коллегам мог дать форы, несмотря на то, что у них с руками внешне все было в порядке.

От автора:

Коротенькая сводка по событиям текущего 1944 года для лучшего понимания событий.

Методика целевых внезапных ударов в самые болезненные точки обороны врага уже апробировалась нашими войсками на практике. Чем дальше — тем успешнее и успешнее. Мобильные усиленные танковые группы вполне усвоили тактику, которая больше всего походила на удар стилетом, тонким, отточенным ядовитым лезвием в промежуток между непробиваемыми пластинами лат тяжелого рыцаря.

Вермахт уже не мог наступать, он уходил в глубокую оборону, создавая великолепно защищенные рубежи, подобные рыцарским латам, закрывающим вояку с макушки до пят. Но и у глухой защиты и тяжелых лат есть маленькие дырочки, стыки между деталями брони, куда не бахнешь боевым молотом или двуручным мечом.

Зато острое граненое жало туда отлично воткнется. И усиленные роты и батальоны именно так и проникали — по возможности без грохота и шума, просачиваясь в неожиданном месте, чтобы вдруг устроить адский погром и страшную головную боль гитлеровским штабникам и командирам в самой мякотке, в самом больном месте.

Достаточно просто представить себе, когда и так все плохо и Иваны собираются явно наступать, на передовой их солдаты стали носить каски, усилен радиообмен, разведка засекла прибытие резервов и тут вдруг оказывается, что в 40 километрах от фронта невесть откуда взявшиеся русские танки захватили очень важные склады и прочно там обосновались, заодно подорвав мосты, без которых тяжелую технику туда не бросишь. Только удается составить план действий и сколотить команду для ликвидации этой неприятности, как оказывается, что другая мобильная группа, опять же с танками, захватила важный стратегический мост аж в 100 километрах от фронта и потому предыдущий план действий годится только на сортирную подтирку. И самый страшный яд уже вливается в души, начинается тихая паника у тыловиков, для которых вражеские танки на коммуникациях самый ужасный ужас. И уже понимаешь, что такие мобильные группы могут оказаться вот тут — прямо за дверью! И карандаш в пальцах трясется.

Не успели решить, как действовать, оказывается, что красные совершенно нагло вырезали гарнизон в приречной деревне, что не так бы и страшно, но с прошлого года, когда еще вермахт рассчитывал наступать, там складировано имущество саперного понтонного батальона и чертовы Иваны уже собрали за несколько часов две переправы из этих забытых понтонов и теперь внезапный плацдарм ширится, на него потоком прут танки и артиллерия, да плюс ко всему явно получившие команду лесные бандиты дружно и повсеместно рвут линии связи, устраивают диверсии на дорогах и в довершение ко всему началась артподготовка на фронте.

И не просто долбежка снарядами окопов первой линии, от которой пехота привычно прячется на линии второй и перед атакой возвращается, чтобы встретить цепи врага плотным огнем. Нет, теперь советские артобстрелы составлены с изощренным коварством и мало того, что плотность огня чудовищная и точность парализующая, так еще и с обязательным накрытием сидящих на второй и третьей линии обороны, а потом — с имитацией наступления и превращением в фарш тех, кто прибежал в передовые окопы отражать атаку. Вместо атаки, которую только имитировали, крича ура и поднимая чучела над брустверами да посылая группки наглецов — опять град снарядов и ракет! И потом только на перепаханные позиции, давя огрызки сопротивления прут танки с пехотой.

Артиллерия РККА получила достаточно и стволов и боеприпасов. За характерное для 1942 года бабаханье наобум по площадям парой десятков снарядов уже драли нещадно. Каждую цель артиллеристы должны были разведать — и потом точно накрыть. Составлялись панорамные фото немецкого переднего края с расшифровкой, засекались огневые точки, позиции артиллерии и прочие объекты — потому когда начинался артобстрел, он мало того, что был массированным, порядка 200 стволов на километр фронта, так еще и ювелирно точным. Этакая хирургическая кувалда. Такая обработка переднего края и линий обороны немцев позволял пехоте без больших потерь осуществлять прорыв, открывая дорогу танкам. Танки теперь действовали не в голом виде — без пехоты и артиллерии, но вполне себе сколоченными соединениями, со своими саперами, артиллеристами, мотопехотой и потому обидеть танк было куда сложнее. Гитлеровцам возвращали угощение блицкрига во всем.

Немецкие штабы захлебывались в потоке информации, не успевая вовремя принять решения в неудержимо меняющейся обстановке. Любое принятое решение уже было опоздавшим. При отсутствии мобильных резервов реагировать становилось все сложнее, что подогревалось еще и стратегией советов.

1944 год стал показательной поркой вермахта и сателлитов Рейха. Сейчас мало говорят о 10 ударах, которые в том году сломали хребет вермахту и практически похоронили все надежды Гитлера на успешное окончание войны. Немцы всякий раз вынуждены были гонять резервы, тратя драгоценные моторесурсы и топливо, но уже фатально не успевали нигде. Причем блестяще научившиеся искусству дезинформации красные раз за разом обводили гитлеровских военачальников вокруг пальца, начиная не там, где немцы ждали наступления. Внезапность теперь окончательно перешла к РККА. Теперь каждая стратегическая операция наносила немцам большие потери, чем теряли наступавшие советские войска. В ряде операций потери немцев безвозвратом были не в разы — а на порядки больше! У обороняющихся немецев!

Мало того, что от Рейха откусывались кусок за куском громадные территории, так еще и войска на них обычно терялись в диких количествах. Сначала потери дивизий, потом армий, потом — групп армий. Там, где немцам удавалось выдраться из окружения хотя бы частью — они все равно теряли все тяжелое вооружение, всю технику, все припасы. Блицкриг 1941 года вернулся гитлеровцам как тяжелый бумеранг. Теперь били их. Били насмерть.

Очень коротко по ударам:

1. Январь — февраль — Полное снятие блокады с Ленинграда, освобождение Новгорода. Засбоил 2 Прибалтийский фронт, проспали отход немцев, за что командующий фронтом Попов был отстранен от командования и понижен в звании. Поэтому 18 и 16 армии вермахта потрепаны, но уничтожено полностью всего 3 дивизии, 26 понесли серьезные потери. У немцев подвис северный фланг, финнам дан весомый намек. Вермахт потерял почти все сверхтяжелые артиллерийские системы, обстреливавшие Ленинград.

2. Январь — февраль. Освобождена Правобережная Украина. Разгромлены группы армий «Юг» и «А» Германия лишилась марганца. И теперь броня немецких танков станет хуже. Опять нашим не получилось сделать полноценный котел — часть сил немцев выдралась из Корсунь-Шевченковского котла. Но наши быстро учатся. Курьез — опять наши разгромили 6 армию вермахта, разумеется воссозданную с нуля после Сталинграда.

3. Март — апрель. Освобождение Одесской области, Крыма. Разгром 17 армии вермахта, потерявшей всю тяжелую технику и весь боевой состав, эвакуировать удалось тыловиков и то не всех. Безвозвратные потери немцев почти в 10 раз выше — 140 000 (из них 61 000 пленные), наши потеряли безвозвратом 17 тысяч человек. Уничтожен румынский флот, Крым — как непотопляемый авианосец теперь позволял бить по нефтяным полям в Румынии. Деталь — немцы брали Севастополь в течении 250 дней. РККА 12 дней готовила штурм и взяла укрепленный гитлеровцами город за 5 дней.

4. Июнь — июль. Карелия. От финнов освобождены все оккупированные ими территории в Карелии и других местностях. Освобождены Выборг и Петрозаводск. Вышедшие из переговоров о мире финны получили новый намек. Наши дошли до границы, снеся все «неприступные линии обороны» и в частности «Карельский вал» бывший усовершенствованной и усиленной «линией Маннергейма». Советские войска демонстративно встали, углубившись за линию границы не более 10 километров (такой был приказ Ставки). Тупым соседям еще раз внятно намекнули. В этот раз они намек поняли. Начались переговоры и в августе Финляндия запросила мира. Рейх лишился союзника.

5. Июнь-июль. Освобождена Белоруссия, значительная часть Литвы и Польши. Уничтожена группа армий «Центр». Зеркальный блицкриг, три пятых люфтваффе уничтожены на аэродромах, вермахт посажен в те же котлы — Минский, Бобруйский. Скорость продвижения советских войск выше, чем у немцев в 1941. РККА вышла к границам Восточной Пруссии. В ответ на идиотские действия «польского правительства в эмиграции» создано просоветское правительство Польши в Люблине. Польша становится союзником СССР.

6. Июль — август. Освобождена Западная Украина. Взят Львов. Под Сандомиром создан мощный плацдарм. Наши воспользовались тем, что для затыкания дыры в Белоруссии вермахт перебросил из Северной Украины резервы. Немцы выложили здесь свой козырь — «Королевских тигров». Получилось для панцерваффе полное позорище. Уничтожена группа армий «Северная Украина». Помимо прочих немецких и венгерских войск уничтожена украинская дивизия СС «Галиция» (так ее называли официально, селюковское «Галичина» — более позднее самоназвание). Это была единственная дивизия СС, в которой официально были физические наказания, тупые бандеровцы иначе не понимали приказаний, кроме как мордобоем и поркой. В бою эта дивизия оказалась никудышной.

7. Август. Освобождена Молдавия. Кишинев, Яссы. Затыкая дыру в Северной Украине немцы перебросили что могли с юга. Здесь уже резервов взять было неоткуда. Разгромлена группа армий «Южная Украина», южный фланг фронта рухнул. Деталь: полностью ликвидирована та самая 6 армия, которую опять восстановили, но теперь ее за 4 дня ликвидировали в Кишиневском котле. Интересно, что силы РККА (1,3 млн. человек) были здесь ненамного больше, чем у немцев и румын (0,9 млн. человек). При этом безвозвратные потери наших — 13 тысяч, врага — 240 тысяч. Румыния и Болгария перестали быть союзниками Рейха и перешли на сторону СССР. Германия потеряла нефть.

8. Сентябрь — ноябрь. Освобождена Прибалтика. Группа армий «Север» разгромлена, остатки — порядка 400 000 военнослужащих заперты в Курляндском и Мемельском котлах.

Деталь: в ходе сражения из-за неудачи действий под Ригой было перенаправлено направление главного удара, что является высочайшим искусством. Немцы проморгали это, в итоге открыта дорога РККА в Германию. Блокированные группировки уже не могли оказать никакого действия на дальнейший ход войны. Германия потеряла поставки руды из Швеции. Финляндия, не объявляя войны Рейху, тем не менее приступила вместе с РККА к военным действиям против недавнего союзника в соответствии с подписанными условиями Московского перемирия.

9. Октябрь — декабрь. Освобождена Закарпатская Украина, очищена территория Румынии и часть Югославии. Операция — экспромт. В Словакии, союзнице Рейха, восстание. Наших попросили помочь, но пробиться через горы быстро не получилось, восстание было подавлено. Единственная операция этого года, где потери РККА выше, чем Рейха — 133 000 общих потерь против 70 000. Разгромлена армейская группа «Сербия».

10. Октябрь. Освобождены Петсамо и Печенга. Масштабы операции невелики в сравнении с предыдущими, что видно и по безвозвратным потерям — у РККА 7 000 человек, у вермахта — 30 000. Результаты — снята угроза с Мурманска, достигнута безопасность наших морских коммуникаций, резко ухудшилась ситуация с морскими перевозками у немцев. Германия потеряла никель.

И это только крупные, стратегические операции. Тактические же велись все время и тем более не давали немцам ни отдыха ни продыха.

Итог 10 ударов подвел сам Сталин на докладе к 27-й годовщине Великой октябрьской революции:

«В результате этих операций было разбито и выведено из строя до 120 дивизий немцев и их союзников. Вместо 257 дивизий, стоявших против нашего фронта в прошлом году, из коих 207 дивизий было немецких, мы имеем теперь против нашего фронта после всех „тотальных“ и „сверхтотальных“ мобилизаций всего 204 немецких и венгерских дивизий, из коих немецких дивизий насчитывается не более 180».

Стоит отметить и чистку генеральских рядов в вермахте после неудачной попытки переворота и убийства Гитлера летом 1944 года. Не берусь судить — но по — моему разумению нам на пользу эта неудача, те, кто его делал держали сторону англо-саксов и как бы в случае успеха не получилось бы, что война для нас продолжилась бы, только теперь вместо с немцами против нас воевали бы и бывшие союзнички. Во всяком случае при успехе переворота ничто не мешало немцам капитулировать перед США и Англией и тогда РККА уперлась бы в оккупированную и прикрытую «союзничками» Германию.

(Необходимое отступление от канвы повествования. Необходимое для понимания сути событий. Использованы высказывания толкового человека, здесь известного под псевдонимом Кыш)

Как наши гансов победили — вопрос далеко не риторический. Как танковые части, которые идут в прорыв, громят тылы и режут коммуникации противника, могут выполнять свою работу при такой насыщенности этих самых тылов и коммуникаций мобильными противотанковыми средствами и особенно МЗА? Ведь эти средства могут реагировать практически мгновенно и способны причинить танкам серьезный ущерб, а танки с противопульным бронированием просто убить с большого расстояния. А все дело в мастерстве и тактической выучке. В этом наши танкисты превосходили немцев с самого начала войны, просто у немцев была огромная фора, они начали войну отмобилизованными и в штатном составе. И тем не менее.

Есть масса примеров, как наши бэтэшки и даже Т-26 давали гансам прикурить, хотя, казалось бы — чем? Вплоть до того, что таранили их танки и скидывали в овраги. А зазевавшиеся колонны потрошили от головы до хвоста, как селедку. Уже в 1942 году немецкие танкисты окончательно поняли, что крыть им нечем. Поэтому Гитлер к лету 1943 копил тяжелые танки, чтобы один раз применить их массировано, отлично понимая, что второго шанса не дадут. Не дурак был. Но наши под Курском изорвали на тряпки практически все немецкие танковые войска, а орду немцев под Прохоровкой пожгла пара сотен старых тридцатьчетверок пополам с легкими танками.

Далее немцы безумными темпами наращивали выпуск все более мощных боевых машин и одновременно неуклонно катились на запад. Это объясняется прежде всего моральным превосходством, лучшей выучкой, лучшей организацией и лишь потом — превосходством нашей новой техники, которая стала массово поступать в войска ближе к концу войны. Самую тяжелую часть войны нам выиграли старые тридцатьчетверки и легкие танки. Включая бэтэшки и т. п., которые летом 41-го не только горели и были брошены, но и рвали немцев непрерывно от Бреста до Москвы. И на паях с остальными родами войск порвали всех. Иначе, немцы перед воротами Москвы не остановились бы с выпущенными кишками. Слава советским танкистам, от которых Гудериан получил по щам.

К моменту нападения на СССР у Гитлера было свыше 10000 танков вместе с трофейными (легко проверить, сложив данные о количестве чешских и немецких танков с количеством полученных в 1940 году трофеев. И даже не добавляя то, что французские заводы по выпуску бронетанковой техники работали по старым заделам и рабочие там получали паек). По количеству танков и самоходок с противоснарядным бронированием немцы превосходили нас в разы. Точное количество бронемашин различного назначения установить трудно, но очевидно, что счет идет на десятки тысяч. (Наша местная сволочь любит толковать про кучу советских бронемашин, так вот у немцев подобного было не меньше. Плюс масса такой техники, о которой наши могли в то время только мечтать — самоходки, в том числе и противотанковые, мобильные зенитные комплексы, бронетранспортеры для пехоты, связистов и штабников, бронированные транспортеры боеприпасов, бронированные мостоукладчики и много чего еще, чью боевую ценность трудно переоценить. Зачастую одна единица спецтехники куда полезнее, чем десяток танков).

При этом крайне сложно оценить верно всю мощь вермахта. Сейчас очень любят ее преуменьшать, ссылаясь на «раССово верные немецкие документы», при этом ни о какой достоверности этих бумажек речь не идет, особенно учитывая важную политическую задачу — смешивания с дерьмом Советского Союза, чем занимаются уже которое десятилетие и наши «партнеры» и их местная прислуга.

При том издавна известен такой постулат, сформулированный древним полководцем Сунь-Цзы: «Война — это путь обмана. Поэтому, даже если ты способен, показывай противнику свою неспособность. Когда должен ввести в бой свои силы, притворись бездеятельным. Когда цель близко, показывай, будто она далеко; когда же она действительно далеко, создавай впечатление, что она близко».

Для дезинформации противника еще в военное время лепятся самые лживые документы, которые этому противнику старательно подсовываются. Сколько такой лабуды сфабриковали и нам скормили за время «Холодной войны» — невозможно оценить. И да — эта война против нас не кончилась после распада СССР.

Преувеличение сил СССР и преуменьшение сил вермахта — давняя традиция наших врагов. Для прикручивания нам фитилька, для затаптывания нашей уверенности в себе и внушения холуйского раболепия перед западным уберменьшем.

Между тем, по просачивающимся разным признакам видно, что силы вторжения были куда мощнее. Даже когда начинаешь смотреть на какую либо вроде пехотную дивизию — ан вдруг вылезает, что у них в дивизии противотанковый абтайлунг был упакован танками и, возможно, самоходками. А не позднее 1942 года появился еще «шнеллеабтайлунг» — это бронетанковое подразделение. Номера абтайлунгов зачастую совпадают с номером дивизии.

Комично выходит с фотографиями тех же трофейных танков в панцерваффе. Показываешь «ихспердам» очередное фото. Наши доморощинеры обычно тут же заявляют — да, этот танк был на вооружении у вермахта. Один. И вот именно он — на фото и есть. А этот танк другого типа? Да, тоже немцы использовали один. Ах, есть еще три фото других таких же? Это тот же, но с разных ракурсов. Как, не сходятся номера и ряд признаков? А, ну это у немцев было 4 танка этого типа использовалось. Из тысячи попавшихся в целом виде и полной исправности. А остальные — не, не использовались. Почему? А немцам не нравился дизайн! И стул в башне был некрасивый! И пепельница прикручена не по-арийски, не справа, а слева! Ну, невозможно же на таком воевать!!! При чем заявляется такое нашими «есторегами» на голубом глазу. Гитлер хотел превратить свою армию в музей, где каждой твари по паре и все машины разные? Что-то тут не так. Наиболее правдоподобная версия — опять ублюдки набрехали. Просто можно прикинуть — какой бурелом получается с доставкой нужных деталей для ремонта в таком случае — на 1 танк нужно столько же, сколько на 20.

К 1943 году вся эта орда немецкой техники была уже повыбита. Полагаю, что уже в 1941 году много немецкой — и трофейной техники в том числе уже сдохла. Кому охота спорить — предложу почитать мемуары Бидермана. Въехали они сюда противотанковым дивизионом с тягачами — бронированными французскими транспортерами «Женилетт». И за три месяца из 10 машинок 8 ушло в безвозвратные потери. Как говорил О. Бендер: «Проколы, поломки, энтузиазм населения. Все это задерживает».

То есть даже при грамотном использовании техники — на войне в 1941 году в СССР конкретный противотанковый дивизион за три месяца потерял в безвозврат 80 % броняшек. Не факт, что везде было так — но деталь говорящая. К слову и возвращенные области западных Украины и Белоруссии с Прибалтикой тоже внесли вклад бананльно расстояниями, съев моторесурсы машин.

Немцы сделали ставку на тяжелые танки. Главная беда тяжелого танка — хреновая подвижность. Можно порассуждать, что вот есть и сейчас меркава и абрамс, чифтен-челленджер, значит, есть смысл. Кое-какой есть. Если использовать эти танки по дорогам, то они не завязнут, по большим мостам пройдут и мощь свою реализуют. Бывают же такие задачи? Бывают. Но главный смысл танка — это собрать их много там, где хочется нам, и не хочется противнику. Если этот козырь есть, то можно пробить даже очень мощную оборону не очень большими силами. Но для этого надо, чтобы танк уверенно ходил вне дорог. Желательно и по тяжелому бездорожью. А посмотрим на танк весом 60 тонн. Чуть мокрая земля для него уже почти мертвая распутица. Как такой дурой обходить врага по буеракам?

По идее немцы не планировали использовать тигры в качестве танков, которые идут в прорыв. А вот пантеры да. Но и пантеры оказались очень медленными и с плохой проходимостью. Не говоря о дороговизне обслуживания и обеспечения при сильной ломучести. А ведь не дали немчикам-то развернуться. Вот бы посмотреть (я уже мечтал, как пантеры пошли в прорыв и развивают наступление. Вот они стремительно мчатся по пашне со скоростью 3 км/ч, вот они встали перед первой же речушкой. А вот они расстреливают санный и конный обоз противника из дорогущих стволов дорогущими вольфрамовыми снарядами.) А немецкие трехи и четверки вполне себе делали эту работу. И ведь было понятно, что модернизированные(и потяжелевшие) машины уже близко к пределу оптимальной подвижности. Мне трудно соединить заявленное якобы феноменальное немецкое умение играть в оперативные шахматы и такой радикальный отказ от подвижности танков. Это за гранью разума.

В итоге, у нас на 1941 год крейсерским танком был БТ. Достаточно нелепая машина на тот момент с противопульной броней. Ее можно было улучшить, попытки навесить дополнительную броню были, но то ли не успели, то ли еще почему — не срослось. БТ — переросток — в виде Т-34 еще не вылез из пеленок и страдал массой детских болезней. Понятно, что БТ не мог тогда рейдовать по немецким тылам долго — его жгло все, что у немцев могло стрелять, даже винтовки с бронебойной пулей метров со ста. Т-34 ровно так же не мог уйти по тылам из-за мизерного моторесурса.

Но наши сделали ставку именно на Т-34. И когда смогли вылечить детские проблемы этой машины — началось по полной схеме. От Сталинграда и авиабазы в Тацинской — далее везде. Страшнейшая катастрофа германской группы армий «Центр» была связана и с тем, что танки прошли по болотам, пользуя не дороги — гати! Это означало, что наши теперь пролезут везде.

Гать — как раз тот случай, когда важнее полная масса, а не удельное давление. Естественно, никакая гать тигра бы не выдержала. Насколько я помню, наши тоже тяжелее тридцатьчетверок там ничего не прогнали. Кстати, интересное наблюдение. Пантера и КВ (или ИС) по весу примерно одинаковые. И удельная моща схожая. Но наши пролазнее, хотя и заметно уступают более легким собратьям. А разница в ходовой и трансмиссии, причем, у пантеры они гораздо заковыристее и как бы совершеннее. А в грязи тонет в итоге веселее.

Наши хорошо учились потому, что у них не было спеси. Советскому человеку это считалось не к лицу. Да и более ранние национальные традиции этому способствовали. И наши — научились.

И в том числе и в 1941 году. Ихсперды очень любят считать в СССР все танки, получаются ужасные цифры. Но в массе — это легкие танки. Броня которых держит только винтовочную пулю, да и то не всякую и издалека. КВ мало, Т-34 тоже мало. Вместе, допустим, тыщи две. Это танки с противоснарядным бронированием, которые не поражаются легкой противотанковой артиллерией и МЗА. (Да у нас, стараниями Тухачевского той же МЗА, тем более мобильной просто вообще не было). А у немцев порядка 10000 танков, которые не поражаются тем же самым. У всех этих легких рено и гочкисов броня почти как у Т-34. Неважно, какое у них вооружение, главное, что они выдерживают снаряды нашей сорокапятки на такой дистанции, с которой сами могут уверенно поражать огневые точки. Их задача — атаковать оборону нашей пехоты, которая осталась без усиления сверху, а только с полковой артиллерией.

Таких частей много было. Они не бежали, а занимали оборону. И их вовсе не всегда бомбили с воздуха или долбили тяжелой артиллерией. На всех не напасешься. А просто выезжали маленькие французские танчики с маленькими пушечками и толстой броней, и гасили все пушки и пулеметы, которые себя обнаружили. Наши предки не были врунами. Они говорили, что у немца танков дохера потому, что реально так и было. Они боялись этих танков не по метафизическим соображениям, а потому, что наличным оружием поразить их не могли.

Грубо 4000 немецких танков (это еще надо посмотреть), среди которых не было ни одного с тонкой броней — все были усилены до кондиции, плюс 6000 французских средних и легких танков с противоснарядной броней. Из винтовок можно было расстрелять танкетки и FT-17. А именно французские танки — нет. Они по кругу толстые. А у нас против них получается херня, спасибо тухачевским всяким. Я уже давал расчет, из которого следует, что усилить броню БТ до противоснарядной толщины реально, без каких-либо проблем. И в Мариуполе, действительно, изготовили сколько-то комплектов усиления, но судьба их не ясна.

Я уже сто раз говорил, но еще повторю. На 1941 год танк являлся несомненным стратегическим оружием на сухопутных театрах. И тот, который поддерживает пехоту, и тот, который ходит в прорыв. Защищенность первого — отдельный вопрос. А защищенность второго должна была быть строго обеспечена против легких ПТО, а также МЗА. Это именно те средства, которые быстрее всего разворачиваются к бою, когда внезапно появляются танки противника. Если эти танки имеют противопульную броню, то они будут побиты с приличных дистанций большими пулями и маленькими снарядами. Как в такой обстановке можно работать — громить тылы, резать коммуникации, внезапно атаковать на марше резервы и т. д.? Если напорешься на зенитки, которые успели развернуться к бою, или солидные противотанковые рубежи — тут ничего не поделаешь, но ведь есть хороший шанс не напороться. А вот на большие пулеметы и маленькие пушки напорешься обязательно, слишком их много, слишком они быстрые. И их снаряды должны отскакивать. Поэтому Т-34 — идеальный танк для той войны. Он наилучшим образом защищен именно от этого, плюс высокая подвижность. Да вот только не успели с ним к началу войны.

Когда эту машину довели до ума — она показала, на что способно, особенно при толковых экипажах. Смертоносные для БТ и Т-26 крупнокалиберные пулеметы и вездесущая МЗА против Т-34 оказалась бесполезной, а вот их танки давили и расстреливали быстро. Убойные для Т-34 системы вполне можно было обтечь, да и по скорости передвижения они не могли сравниться. Противопоставить в своем тылу что-то оперативно рейдерам вермахту было нечем.

Как боевой механизм Т-34 был оптимален по всем параметрам. Он был органичен во всем. По всем системам. Часто встречается заявление, что вот прицелы были паршивые. Ерунда все это. В наши тогдашние танковые прицелы все видно до горизонта. Увеличение скромное, угол зрения хорошо бы побольше, но и так сойдет. А почему? А потому, что изделие должно быть прочным и живучим. Это война, а не выставка хрусталя. При том вроде бы лучшие немецкие прицелы куда сильнее разбалтывались от ударной нагрузки, что было особенно хорошо заметно у хорошо бронированных «Тигров». Танк цел — хоть в него и прилетело несколько снарядов и вроде не пробили и не повредили — а внутри беда.

Прицелы- это все фигня. С двух километров можно прицелиться в танк через любой прицел. Хоть из трехлинейки. Если воздух достаточно прозрачный. А если нет, то никакая оптика не поможет. Промахи на таких и более коротких дистанциях связаны с осложняющими факторами. Цель движется, да еще и не прямолинейно и не равномерно. Клубы дыма и пыли пролетают в поле зрения в самый неподходящий момент. А просто попасть в танк — это не совсем то. Надо попасть в уязвимые места. Самые лакомые бывают размером с книжку в мягкой обложке. Да, еще раз акцентирую — не верьте особо рассуждениям о роскошной оптике. От лукавого это все. Для войны самая лучшая оптика — советская. Она вся продуманная со всех сторон. Это с помощью такой оптики сожгли больше всего танков. Не с блюдцами цейсовскими, нет. И после войны продолжали выпускать эти же модели или сходные по характеристикам, хотя технологические возможности постоянно росли. Не было никакой убогости в советских прицелах, а была разумная достаточность в сочетании с максимальной надежностью и живучестью. Наши, кому удалось поглядеть через немецкие чудо-окуляры, отмечали разницу видимости в пользу немцев, что ошибочно считается кое-кем за признание превосходства немецких прицелов и приборов наблюдения. Нет. Немецкие приборы были хуже. Немецкие военные поставили своей оптико-механической промышленности неправильную задачу, а она сделала, что от нее требовали. Командиры немецких танков постоянно гибли из-за того, что по пояс торчали из люка или вообще сидели на крыше моторного отделения за башней, чтобы что-то видеть. А потому что офигенные стекла засрались, а отмывать их целый день, если вообще отмоются. Такие дела.

Когда заходит разговор о рейдах, обычно говорят только о танкистах. Но эти операции были бы неуспешны без танкодесантников, мотопехоты. Темп наступления у мотопехоты в среднем выше, чем у пешей, это понятно. Потому что у нее средства усиления подвижнее, а также подразделения, которым поручено выполнять обходы-охваты, движутся быстрее. Кроме того, перегруппировки идут быстрее, а потери от артиллерии противника меньше.

Рекомендую присмотреться на кадрах хроники как бойцы двигают пулемет «максим» вслед за наступающими цепями. А потом найдите кадры, где пехота едет на легком танке, а сзади волочатся салазки с тем же «максимом» и солидным запасом патронов, а то и пушку тащат. И чувствуя свою силу, наши бойцы действовали дерзко.

Есть целый ряд ситуаций, когда наступать надо нагло, во весь рост, не суетясь. Когда противник подавлен в достаточной степени, вообще всегда надо именно так. Потому что, когда ты ползешь-крадешься, бежишь сломя голову и залегаешь в ямках, ты ни черта не видишь. Так можно попасть в ловушку. А топать во весь рост — милое дело. Надо только противника артиллерией глушануть как следует, поставить пулеметы, чтоб держали на мушке вражью оборону, но не мешали своим продвигаться. Или ворваться на танках, когда не ждут такого. И иметь возможность обстреливать обороняющегося противника на ходу с 200 м и ближе. Для этого нужен автомат. И не надо страдать, что перегреется или патроны кончатся. Не такая уж интенсивная эта стрельба. А как поближе к окопам подойдем, там гранат в них накидаем, патроны не понадобятся. Люди воюют очень давно, они уже придумали приемы против слишком осторожных. Если кто неизменно труслив, то его тактика просчитывается, меры принимаются, а в результате он несет потери больше, нежели отпетые наглецы. Да и не нужно быть военспецом, чтобы интуитивно понять, что единственный шаблон потенциально вреден в любом деле.

К слову. Никаких «легенд о немецких автоматчиках» не существует. Есть реальные рассказы о том, как немцы использовали это оружие на фронте. Есть заниженная статистика производства этого оружия. Есть недостоверные данные о том, кто в сухопутных войсках был вооружен им. Из всего этого у слабых на голову соотечественников получается впечатление, будто наши ветераны врут про немецких автоматчиков. Этот чахлый уголек в пустом черепе заботливо раздувается всякими недоумками, чтобы обосрать память лучших в мире солдат. Все то же самое. Не стоит недооценивать пистолет-пулемет на поле боя, даже такой как МП-38/40. Тем более, если вспомнить, что именно немцы первыми вооружили ими свои штурмовые отряды еще в первую мировую. Важно правильно понимать, о каких больших/малых дистанциях идет речь, когда обсуждают тот или иной вариант огневого боя. Эффективная дальность таких пистолетов — пулеметов значительно превышает дальность обнаружения затаившегося человека. Также она превышает дальность стрельбы навскидку из винтовки, исключая лучших стрелков. А по сложнодвижущейся мишени вместе с лучшими.

Если кто захочет высунуться над бруствером там, где я жду, и попытаться прицелиться в меня из винтовки с 200 м, то я огнем от пуза или убью его сразу, или заставлю спрятаться, если проворный оказался. Эти пули летят медленно, поэтому самые шустрые успевают увернуться. Поэтому немцы шли в атаку на недобитков при поддержке огня ПП — точно как в кино. Когда оглушенных врагов уже мало, то подавить их таким образом нетрудно. А потом гранатами. А кто думает, что орднунг позволяет обходиться без зачисток вручную, тот ошибается. Наши ходили точно так же. Копари знают про немецкие каски с несколькими пробоинами от ППШ во лбу. И фрагментами черепа внутри.

В рейдах все это сложилось воедино — лучший танк, лучшие воины и опыт войны. И отличное взаимодействие родов войск.

Именно потому весь 1944 и весь 1945 немцев наши били без перерыва. Так, что и сейчас свои потери за тот период времени немцы назвать физически не могут. Но чтобы мы своими дедами не смели гордиться — на нас выгружают тонны фальсифицированного дерьма по заветам доктора Геббельса.

Объясняют же истореги, что не было ничего у немцев. А те пара сотен разновидностей техники, что на фотках — так их было по одной штуке. А как же, против фотки не попрешь, а на большее документов нету. А еще говорят, немецкие пехотинцы отказывались носить каску, потому что на ней нет командирской башенки. Насилу уговорили пока потерпеть, а потом обещали приделать. А еще жаловались что на винтовке рации нет. Тоже уговорили пока так пострелять. А еще говорят, огромные запасы гондонов, захваченные во Франции, немцы не использовали, потому что на них свастика не нарисована. Только немножко в учебных борделях. Поэтому такой высокий уровень венерических заболеваний.

Но вы все же помните простую вещь — наши победили и после разгрома Рейха одним молодецким пинком разгромили Квантунскую армию, перебросив часть войск через всю страну в сжатые сроки и пользуя стоявшее на Дальнем Востоке старье типа тех же БТ. А если бы «союзнички» сглупили и устроили свое «Немыслимое», то и они бы огребли величественно. И да — при всех рассказах, что РККА победила, завалив трупами — нет ни одного фото этих завалов из красноармейцев на поле боя.

Просто стоит об этом помнить. Уши не так устают от массы вешаемой на них разными «ихспердами» лапши.

Оберфельдфебель Поппендик, командир танкового взвода, по прозвищу «Колченогое недовольство».

Кошка сдохла не доехав пары километров до ремонтников. Последняя «Пантера» из его взвода. Да и сам взвод весь уместился на танке, все восемь еще живых, да старшина роты впридачу. Вымотанные, уставшие до предела, грязные и чумазые. Нет, все же не до такой степени, как презренные голодные пехотинцы, которые последнее время уже настолько опустились, что смотреть было противно, особенно на тех, которые страдали расстройством желудка и в коловороте отступления и разгрома уже и штаны не снимали, безразлично и бесконтрольно гадя в портки несколько раз, а потом вытряхивая все разом.

Всех мучили вши, которые словно чуяли, когда людям совсем плохо и особенно отчаянно и обильно плодились на самых несчастных. Старшина, оставшийся третьего дня без свиты и кухни, раздавленной черт его знает откуда выскочившим советским танком, совсем сник и теперь напоминал помойного кота. Но пулемет в руках держал крепко и уверенно и несмотря на самый жалкий вид — сверкал глазами зло и даже свирепо. И настроен был по-боевому.

— Дружище, нам никак нельзя пускать Иванов к себе домой! Если они устроят нам хотя бы треть того, что мы устроили им — мы исчезнем как страна! Как шумеры и прочие ассирияне! — так тихо, но горячо и убежденно шепнул он своему приятелю-взводному, который несколько удивился боевой прыти обычно меланхоличного тылового хомяка.

Оставлять танк было грустнее грустного. Ощущения было явное — выперли из родного, уютного жилья и теперь все стали бездомными бродягами. Много чего полезного было брошено вместе с танком — просто не утащить все с собой. Одна надежда на ремонтников, по общему мнению двигатель еще можно было оживить.

Поппендик, как взводный, послал к ремонтникам пару самых толковых подчиненных — своего заместителя, унтер — офицера, командовавшего сгоревшим вчера танком, да водителя с третьей взводной машины, потерянной еще неделю назад. Пара ускакала налегке. Остальные двинулись следом, сняв с орудия прицел.

Раньше оберфельдфебель устроился бы рядом с танком для его обороны и опоры на его броню, теперь, понасмотревшись вдоволь на результаты такого героизма, решил не рисковать так глупо. Оставшаяся пара снарядов не позволила бы толком принять бой, а танк — слишком заметная мишень. Русские теперь шныряли в самых неожиданных местах и для измотанных и обессиленных танкистов хватило бы и нескольких советских автоматчиков. Загнали бы стрельбой в танк, а потом безнаказанно подпалили бы его, пользуясь полной неподвижностью. Так сгорел с экипажем командир роты, его котейка застряла в грязи — и пока ждали помощи — попали на зубы русским наглым кавалеристам. Тягачи приехали уже когда «Пантера» полыхала во всю мочь, а от казаков осталась только пара лошадиных трупов. Без седел и прочей конской упряжи, что показательно.

Наглости Иванам было не занимать, они словно с цепи сорвались. Действовали бесшабашно, дерзко и бесстрашно. И очень результативно.

Хромые фельдфебели не прошли и половины пути, как навстречу вынырнули из кустов посланные ранее. Вид у обоих был более, чем печальный и озабоченный, очень говорящий был вид.

Потому торопливый доклад на этом чертовом швабском наречии оба хромых черта поняли сразу. Русские опередили незадачливую кошку и теперь рембазы нет. Никого из живых, полтора десятка трупов да поломанная техника. Если кто и уцелел, то — удрал. Русские тоже торопились — с мертвых ремонтников даже сапоги не сняты. Но самое ценное времени хватило захватить — тягачей и ремонтных фургонов след простыл и потому отремонтировать танк никак не выйдет, видно, что базу громили технически подкованные враги — очень грамотно выведена из строя. Все, теперь это склад металлолома. Как и оставшаяся за спиной сломавшаяся машина.

— Ладно, были бы мы кавалеристами — пришлось бы еще хуже — философически, но бодро заявил старшина разгромленной роты.

— С чего бы? — буркнул ежившийся под холодным дождиком Поппендик.

— Тогда бы нам еще пришлось и свои седла на загривке тащить. А седло весит много и неудобно для переноски на человеке — рассудительно и точно, как и положено опытному воину, заявил бранденбуржец.

Стоявший рядом наводчик вдруг заржал весело и заразительно.

— Неожиданная ремарка! Бесы щекочут? Или вода по хребту потекла? — покосился на него взводный.

— Прошу прощения! Представил себе наш экипаж с танковыми креслами на горбу, а ля спешенные кавалеристы Шарнхорста! — еще улыбаясь, браво ответил наводчик. Хоть и шваб, а с командиром говорить умел на человеческом языке. Когда хотел этого сам и не волновался.

Командир кисло усмехнулся. Веселиться было не с чего. После прибытия на фронт стало ясно — время блистательных побед прошло безвозвратно. Весь год русские умело откусывали громадные территории вместе с оказавшимися там войсками Рейха. Как правило — безвозвратно. Поппендик не понимал высокой стратегии, но покойный командир роты в двух словах дал понять, что удары в разных местах заставляют перебрасывать спешно для закрывания проломов в линии фронта самые боеспособные части с других участков фронта, ослабляя их оборону — и давая возможность Иванам ударить в другом, ослабленном месте.

— Научились, дикари, концентрировать силы и перебрасывать маневренно войска за сотни километров. Они теперь возвращают нам наш блицкриг — сказал тогда ротный. И определенно испугался, захлопнул рот. Но оберфельдфебелю этого хватило. Он не был глуп.

Теперь от его дивизии остались ошметья и только старая добрая немецкая привычка сколачивать из огрызков боеспособные команды не давала фронту рассыпаться окончательно.

— Эх, а я уже думал, что хуже не будет — высморкался на мокрую землю старшина роты. Передернул плечами, поудобнее пристраивая тяжеленный рюкзак, глянул на Поппендика. По должности и опыту военному он был старше, чем взводный командир, но все присутствующие были подчиненными не его. А это серьезный и важный нюанс, кто понимает.

— Быстро посмотрели, что тут может нам пригодиться! Пятнадцать минут на все! — понял его взгляд оберфельдфебель. И когда желторотые чесанули прочь, спросил приятеля:

— Что будем делать?

— Маршировать с песнями. Больше ничего не остается. Вряд ли русские проглядели мотоцикл или еще что полезное. Патронов надо набрать из подбитых танков, там точно еще оставались. И идти дальше. Командуй! — криво усмехнулся, тяжело опираясь на свою резную тросточку старшина роты.

— По старшинству ты выше — заметил взводный. Он не удосужился обзавестись палкой и потому теперь немного завидовал. Ну да, в отличие от своего приятеля он большей частью ездил в танке.

— Если будет нужно, я тебе дам толковый совет. Но люди твои — вот ты и командуй этой кучкой тупых швабов. Глаза бы мои на них не смотрели, на дармоедов. За неделю от дивизии остались горелые железяки, тряпки и кучка оболтусов. Воины, чертей им триста в печень. Стой, надо глотнуть, а то простудиться на такой погоде — раз плюнуть.

Поппендик усмехнулся. Он прекрасно знал, что на фронте грамотный командир будет стараться хлебать из одного котелка со своими солдатами, чтобы поддерживать дух и не злить гусей. Но когда подчиненные не видят — можно и не ущемлять себя в порывах.

Сесть было некуда, стоя хлебнули по очереди из фляги, крякнули, закусили отломанными от круга колбасы кусками. Вкусная была у старшины закуска, офицерская колбаска-то. И вроде стало как-то веселее. Когда дохромали до рембазы, взводный только присвистнул — здесь словно стадо диких обезьян пронеслось.

Русские ничего не запалили, наверное, не хотели привлекать внимание к дымам, но попользоваться тут было нечем. Патронов, правда, нашлось несколько коробок, да пяток плащ-палаток. Пулеметные ленты, в самый раз. Тем более, что в группе было аж три пулемета. Оба начальника знали полезность плотного огня в случае внезапного контакта. Причем на собственном опыте.

Больше задерживаться не было никакого смысла. Идти по дороге, украшенной отпечатками советских гусениц, было слишком рискованно. Цепочкой пошли в лес, благо туда вела тропинка. Глядели в оба, но кроме нескольких трупов солдат вермахта из тыловых подразделений никого более не попалось.

Темнело быстро. Ночлег был сырым и неуютным. Одно хорошо — нажрались от души, слопав все, что весило много, а было не очень калорийно.

— Такое было у нас, когда я попал в Жопу Мира — сказал бранденбуржец, старательно посапывая короткой трубочкой и ежась от мокряди вокруг.

— Это где такое? Я бы не удивился, если тут то же самое — заметил Поппендик.

— Это под городишком с нелепым названием Новгород. Там остряки штабные даже транспарант такой поставили большой. И — должен сказать честно — совершенно не наврали. Мерзейшие места. Северные джунгли! То же, что на Амазонке, только вода даже летом ледяная, и везде болота и речонки с ручьями. А комары там такие, что впору их ловить мышеловками! Можно неделю идти по лесу — ни одного человека не встретишь! И заросли такие, что и мачете не поможет, там с топором ходить надо. Дорог — нету в принципе — вздохнул старшина.

— Но вы же как-то пробирались — отметил явный факт командир бывшего взвода.

— Так лошади тонули, на тамошних дорогах. Жижа на полметра и глубже — вот такая дорога. Делали лежневки — бревно к бревну. Проедешь пару километров — так перетрясет, что печенка с кишками перемешалась. А пойдешь пешком — обязательно вывихнешь ногу. Потом нас отрезали Иваны — и стало нечего жрать. Птенчики Геринга сбрасывали нам жратву в мешках и контейнерах, но пока не сделали аэродром приходилось затягивать поясные ремни. И холодно все время было, черт бы все это драл. Потом к нам пробили все же дорогу. Коридор смерти, как мы его называли, потому что русские молотили по нему днем и ночью. Я на своей шкуре испытал эту прелесть, хотя меня вывозили ночью. Но к дырке в ляжке я там получил и осколок в колено — от «швейной машинки». Допотопные русские бипланы!

Эта воздушная дрянь выключала мотор и планировала бесшумно, потому засечь было невозможно, пока не сбросит бомбы. Не самолет, а кофемолка недоделанная, но бед от них было много. Всю ночь вертелись над головами, не заснешь. Но как задремлешь — так они бомбы кидают. Они хуже комаров были. Хотя сейчас сам своим словам удивляюсь… Комары — это был постоянный кошмар. И вши. Их там было еще больше.

— Так сейчас тоже не сахарная глазурь на пасхальном кексе — отметил очевидный факт командир разгромленного взвода. Подчиненные благоразумно помалкивали, слушая, о чем говорят умудренные ветераны. Жались под навесом из плащ-палаток, которые собрали не так, как полагалось по уставу, но явно бранденбуржец понимал толк в этом деле — получилось даже лучше, чем стандартная сборная палатка. Однако, все равно было неуютно.

— И все — таки, все — таки… Смотри сам — ни один из твоих щеглов пока не нажрался крема «Нивеа». И даже самострелов не было ни одного — рассудительно заметил старшина, сопя своей носогрейкой.

— Какой смысл стрелять себе в ногу, когда в ногах — спасение? — пожал плечами Поппендик.

— Не сейчас, когда мы драпаем. Раньше — когда мы прибыли на фронт. А в Жопе мира это было частым делом. Кто пил ледяную воду с неразжеванными кусками сырых овощей, кто жрал соль, кто жевал русскую махорку, а кто и перетягивал ремешками ноги. И эти коновалы, которые только и умели отрезать солдатам руки и ноги, ничерта не могли сделать, не хватало им мозгов выявить всех симулянтов. Я, пока лежал в госпитале, насмотрелся, много там таких было. Особо ушлым и ловким даже не надо было себя калечить, они блестяще разыгрывали ишиас и последствия контузии, такие мастера были, что куда там актерам записным! — вспоминал прошлое хромой черт.

— Не всем доступно умение. Вон мой наводчик по русскому грузовику попал только 22 снарядом. Прикинь сам, сколько обойм ему бы пришлось пальнуть, чтоб попасть себе в ножищу — ехидно фыркнул Поппендик. Тот шваб, о котором сейчас говорил начальник, поежился.

— Двигающаяся мишень — сложная цель — усмехнулся старшина угробленной роты.

— Грузовик стоял неподвижно — поставил точку командир взвода.

— Качество обучения упало, признаю. Как и качество новобранцев. Так все укороченное — сроки, планы, даже патронов и снарядов на учебу впятеро меньше отпускают. Но все же напомню — в Жопе Мира было хуже. Средневековая резня, «крысиная война» во всей красе. Постоянно воняло трупами и болотом, жрать нечего, холодрыга и мокрота, русские долбили на каждое шевеление, а доставка грузов все время была под их огнем. Я завидовал летчикам, они гордо парили сверху, в то время как мы корячились в болотной жиже, а потом, когда лежал на излечении понял, что им тоже досталось — в палате был штурман с «Тетушки Ю». По его мнению из тех, кто обеспечивал «Воздушный мост» половина наших транспортников накрылась, не меньше 200 самолетов теперь там в болотах валяется. Потом этих машин и их экипажей так не хватило под Сталинградом…

— Разрешите задать вопрос, господин гауптфельдфебель? — по-ученически поднял ладошку лопаткой шустрый наводчик, который видимо решил свести в практическую сторону поток ветеранской трепотни.

— Давай, гордость и надежда нации.

— Зачем жрать крем и овощи? И соль? — с видом примерного отличника вопросил шваб. Остальные его земляки внимательно глядели на ушлого и тертого жизнью бранденбуржца.

— Как для чего? Чтобы с фронта смыться в лазарет. Это, знаешь ли, очень разные вещи — спать в коричневой вонючей жиже или еще лучше — на снегу в летней одежде и сапожках, или в теплом госпитале на белых простынях и мягком матрасе.

Сопляки переглянулись и вздохнули одним общим вздохом. Что-что, а сейчас нормальная постель казалась тоже райским наслаждением.

— От «Нивеи» получалась отличная желтуха, не человек, а лимон с виду. Много холодной воды и овощи кусками вызывают отличный понос и очень похожи на дизентерию. Хотя, конечно, ледяное пиво с огурцами подходят лучше, но пива у нас там не было совсем. От крепкого соляного раствора, если не пить воды пару дней и не жрать жидкого супа — замечательные отеки, как от почечной болезни. Такие же отеки — если ремешком себе перевязать ноги под коленками и походить — но тогда могут остаться следы от ремней, на этом ловили. Те, кто жевали русский табак получали клинику порока сердца — потеря дыхания, колотье, перебои пульса, рвота, замирание сердца и прочее, что в медицинских книжках описано, все — как надо, не подкопаешься.

— Мрак и жуть — передернул плечами наводчик. Его сверстники так же продемонстрировали излишнюю впечатлительность. Хромые черти переглянулись с усмешкой, чувствуя себя умудренными жизнью стариками среди глупых детишек.

— Те, кто поглупее, еще и не так себя калечили. Одни совали руки и ноги под колеса и гусеницы. Хотя, должен заметить, по тем дорогам, да зимой — и не такое бывало. Мой командир танка так погиб — показывал, как заехать на насыпь, трудный был въезд, а водитель — молокосос — и как на санках прямо под гусеницу. Хороший был мужчина, настоящий ариец, а погиб вот так, глупо. Так что — всякое бывало… Но хватало симулянтов. Поди пойми, случайно упал или нарочно. Самострелы опять же…

— Это — через буханку хлеба, господин гауптфельдфебель? — уточнил любопытный наводчик.

— Там хлеб был мороженый все время, да и мало его было. Просто — через сложенную шинель или прямо через сапог. Но самострелов ловили часто, а бывало, что и порядочные люди под суд шли, не доказать же, что пуля русская была. А судейским — наплевать, кто им в жернова попал. Те еще тыловые крысы. Свирепые и беспощадные. Но тут дело суровое — в окопах еще хуже — задумчиво покачал головой рассказчик.

— Да, страшно на фронте — с ноткой превосходства ляпнул шваб.

— Даже не то, что страшно, ефрейтор, невыносимо было жить в таких условиях. Просто по-житейски говоря — выжить даже без стрельбы было трудно. Насчет теплой одежды наши штабные умники не побеспокоились и на вторую зиму, а в снегу на льду да голодным — когда глаз не сомкнуть, а просыпаешься — волосы примерзли и на лице корка льда… Там все простуженные были, считай все простатит подцепили — теперь и не поссать толком, кто засмеется сейчас — обижу всерьез — нахмурился старшина.

— Да чего смешного — тут же поспешил успокоить начальника шустрый шваб.

— То-то же, поросята. Так что не совсем трусы были. Просто по-человечески — не вынесли. Ледяной мокрый ад. Знал пару человек, которые добились выпадения прямой кишки (гауптфельдфебель знобко передернул плечами от воспоминаний, заметил, что трубка потухла, разжег заново, слушатели и в их числе Поппендик, сидели терпеливо ожидая продолжения, очень уж неожиданной стороной поворачивалась героическая картина войны).

— Пришлось им много дней пить теплую мыльную воду и поднимать серьезные тяжести. Кому-то не везло, получали банальные грыжи, которые не считались поводом для отправки в тыл, а эта пара — смогли своего добиться. Так и ходили хвостатыми — с красно — лиловой кишкой, висящей из жопной дырки… Правда, говорил мне один из них, что каждый поход в сортир по-большому для него был — как половина расстрела. Но — свой выбор.

— Зато живой.

— Да, верно… А мы там многих похоронили. Очень многих. Русских набили в сотни раз больше, в тысячи, там их прямо поля целые валялись, но и наших мы потеряли изрядно. От нашей дивизии осталась четверть, да и те — тыловые практически все, когда меня увозили… У меня в экипаже тогда уже были портной и хлебопек…

— О, так вы были тоже танкистом — удивился искренне сопляк-наводчик.

— Заряжающий, потом наводчик, потом командир танка… Служебный рост был быстрый, вакансии освобождались моментом. И да — на стоячий грузовик я не тратил по два десятка снарядов, малыш. Тем более учти то, что снаряды к новым кошкам стоят дорого. Ты выпулил больше марок, чем стоила эта русская колымага. Так мы навоюем, знаешь ли…

Оскандалившийся наводчик потупил орлиный взор, застеснялся и покраснел, насколько можно было судить в темноте, где свет давала только трубочка рассказчика, да три сигаретки, зажатые для маскировки огня в кулаки.

Утром старшина отвел Поппедика в сторону от убогого лагеря. Желторотые спали младенческим сном, сбившись в плотный ком на манер щенят, а бранденбуржец, взявший себе утреннюю смену караула, хмуро потирал ноющее колено. И танкист отлично понимал его — у самого кости простреленной ноги ныли, словно там напиханы были больные зубы.

— Я отсырел и местами заржавел. А ты порвешь себе пасть, если зевнешь еще пару раз так же старательно — сварливо заявил хромой черт.

Опять предложил глотнуть из фляжки. Пара глотков жидкого огня и пара тонких кружков колбасы. Очень вкусная закуска, жаль осталось совсем мало. Помолчали, потом командир группы спросил хрипловатым после сырого ночлега голосом:

— Что — то тихо стало. Куда считаешь нам идти лучше?

— А что считать? Ясно даже этим твоим желторотым, но прославленным в боях героям Рейха, что фронт от нас ушел за пределы слышимости. Русские опять прут. Так что либо бежать с ними наперегонки, благо понятно, что им нужны транспортные узлы и склады, либо двигать перпендикулярно их наступлению. Они будут как всегда переть вперед, а на флангах хлипкими силами сдерживать наши возможные попытки отрезать их ударные части. Хотя, некому и нечем там сейчас резать, сам знаешь — внятно оценил окружающее безобразие ветеран.

— Ты затмил Мольтке! — хмыкнул подобревший после выпивки Поппендик.

— Не спорю. Есть у меня кое-какие таланты. Например, спасать свою задницу из всяких гадких ситуаций. И сейчас чую — надо сваливать с направления главного удара. Русские начнут чистить тылы от всяких недоделанных, вроде нас. Труби подъем и сбор — усмехнулся несгибаемый старшина.

— Сколько харча у нас есть?

— На три дня. Со всеми моими заначками — на четыре. Если затянуть ремни и побольше спать — растянем на неделю. Последнее дело — воевать голодным. Было дело, мы скосили одной очередью несколько русских десантников, которые даже не заметили нашего топота и были кожа да кости. Как спали, так и не проснулись. Нам нельзя доходить до такого. Надо выбираться к своим до того, как положим зубы на полку — уверенно заявил старшина.

Командир взвода кивнул. Пока молокососы продирали заспанные глазенки и завтракали, он сформировал из них три пулеметных расчета по три человека, двоих выделил носильщиками под команду старшины (который очень неохотно отдал наводчику свой пулемет), еще одного взял себе в ординарцы — и так двинули, выставив самых осторожных в головной дозор.

Оба хромых шли в середине цепочки и Поппендик слышал, как тихо ворчит сзади его сослуживец из Бранденбурга.

Во время короткого привала спросил — что за бурчание?

— Ощущение от этой чертовой мокряди, словно в штаны наклал. Промокли мы за ночь, если не подсушимся — сотрем себе кожу в междужопии и завтра будем все ковылять однообразно и ракообразно. Знакомо все, было не раз, так что знаю. Я бы тебе мог много чего рассказать про поздние вёсны Восточного фронта, про длинные осени, про грязь под ногами и воду под нарами в блиндаже. Про бесконечную плесень, сырость и гниль, про постоянно мокрые вещи, от которых воняет мокрой псиной, про невозможность развести нормальный костер, про то что попытка прогреть блиндаж превращает его в натуральную русскую баню, поскольку влажность высока и как её не выпаривай из грунта подходит ещё. Про необходимость обеспечения боеспособности в таких условиях и какими силами это достигалось. Но вряд ли это будет тебе полезно. А подсушиться — стоит. Если твои охламоны проверят на 500 метров по окружности — я смогу сделать костерок и мы себя приведем в порядок, а заодно и горячего поедим.

Поппендик тоже чувствовал себя неуютно — хотя его плащ-палатка и не промокала от дождя, как шинель старшины, зато тело под ней отпотело и да, при ходьбе было как-то неуютно. И да, между ягодиц было что-то такое неприятно мокрое, что говорило о правоте собеседника.

Как ни удивительно, но все прошло успешно — и пожрали толково и подсушились и повеселели. Как ухитрился пронырливый бранденбуржец развести неяркий, бездымный, но жаркий костерок, так и осталось тайной. Сам командир взвода отметил, что смотрят на него швабы уже иначе, явно заработал себе авторитет.

А на следующий день почуяли запах дыма, который привлек внимание головного дозора. Тихо выдвинулись — и к огорчению обоих хромых чертей обнаружили командира первого взвода, того самого кровопивца и подхалима, любимчика ротного начальства, немало попортившего нервы обоим оберфельдфебелям еще в эрзац батальоне. В полной целости и сохранности, что особенно огорчительно. Этот тип был последним, которого бы хотели видеть.

Чертов фанфарон явно обрадовался встрече, как-то нехорошо обрадовался, гнусновато заблестев глазенками. Выглядел он паршиво, явно пару дней не жрал ничего, обтрепался, но тут воспрял.

— Как командир первого взвода и по званию, принимаю командование ротой на себя! Становись в одну шеренгу! — первым делом заявил этот свиной выкидыш. Оберфельдфебели переглянулись. Но команду выполнили, как и положено немецким воинам. В панцерваффе было традицией — замещают командира подразделения по номеру взводов и рот. Так командира батальона при выбытии замещает командир первой роты, если он выбыл — то второй, потом — третьей. В ротах то же самое — командир первого взвода — автоматически заместитель командира роты. Формально этот мерзавец был прав, а, учитывая что пару недель назад ему стараниями ротного начальства успели присвоить звание лейтенанта, — и неформально тоже.

Оставалось только в знак протеста по-швабски шевелить пальцами ног в сапогах.

Поппендик отделался несколькими выговорами — за неуставную форму одежды подчиненных, нечищенные сапоги и тому подобное. Зато в загривок ненавистного старшины свежеиспеченный лейтенант вцепился с восторгом. И трепал его, как молодой бодрый терьер — престарелую унылую крысу. Бранденбуржец только плечами передергивал и кривился мордой, покашливая и словно бы поплевывая в сторону, когда свалившееся на голову начальство ревизовало его запасы.

Дальше лейтенант произнес длинную пафосную речь, от которой Поппендика чуть не стошнило. Вечер прошел так же деятельно и суетливо, только после ужина, который по приказу чертового лейта был сделан чересчур сытным, новый командир недобитой роты завалился спать, забрав для своего шатра половину плащ-палаток.

С большим трудом оберфельдфебелям удалось уединиться, отойдя на всякий случай подальше от лагеря. Настроение было кислое.

— Тотальная невезуха! Лучше было бы на русских нарваться — буркнул Поппендик.

— Не волнуйся, за этим не заржавеет. Он все сделает как умеет. Так нагадит, что и сто жоп не смогут… Ты заметил, что от его взвода — ни одного человека? Только приблудный из соседней роты, да и тот раненый? Теперь мы потянем этот крест со смирением…

— Это трудно не заметить. «Гамма кресты первых христиан на наших танках и с нами бог, как написано на наших пряжках! Мы победим с божьей помощью!» — хмуро процитировал из речи лейтенанта командир третьего взвода.

— Да уж. Крестоносец недоделанный. Назначить тебя командиром отделения — глупость…

— Ну так и тебя тоже. Рота неполного состава, потому старшина роты сейчас нам не нужен! — опять процитировал кусок из речи начальника недовольный всем этим Поппендик. То, что его вот так понизили в должности неожиданно разозлило особенно сильно.

Лейтенант разбил его людей на два отделения, отобрав себе ординарца и это дополнительно укололо самолюбие. При том, что у командира первого взвода даже количество подавленных целей было меньше, чем у его взвода. Откровенно трусоват был этот выскочка, но — вот, командует.

Идти на следующий день было легко — по приказу лейтенанта завтрак был сытным, что здорово уменьшило груз на плечах. Попутно от командира группы опять влетело бывшему старшине — за забытые его подчиненным на стоянке две коробки с лентами. Поппендик только вздохнул — малый этот забывчивый был сущим проклятием во взводе, рассеянный словно старая дева.

Вел группу лейтенант как-то хитромудро, во всяком случае у Поппендика возникало не раз ощущение, что то ли компас у начальства неисправен, то ли начальство не очень помнит занятия по ходьбе по азимуту. Тащились и тащились пока не уперлись в речушку. Лейтенант приказал — форсировать. Набили плащ — палатки камышом, собрали какие — никакие плотики из валежника и кусков сухостоя, которого в этом сраном лесу было полно. И переправились. Холодно было чертовски, одевались поспешно — ветерок просто резал голую мокрую кожу.

Построившись на том берегу обнаружили, что пропал вместе с пулеметом радист из отделения Поппендика. И речка-то переплюйка — и день светлый, а никто и не заметил, как этот парень булькнул без звука. Совершенно незаметно! Осталась от него только пустая фляга с котелком, которую прибило к берегу ниже по течению. Лейтенант словно даже обрадовавшись, закатил головомойку оберфельдфебелю за слабую организацию переправы вверенных ему зольдат и за отсутствие контроля за переправой. Поппендик не сдержался и огрызнулся, что можно было бы и не переправляться, нужды в этом не было, за что получил порцию нотаций дополнительно.

Настроение в команде упало и новая пафосная речь его не улучшила.

— Плотик связал непрочно, он у него и развалился. Ему бы бросить пулемет, а то ли он его привязал, то ли хотел выудить, ну и мигом с гирей на дно, как шкодный кот — думал Поппендик, когда группа двинулась дальше. Ему было неприятно получить не боевую потерю, но где-то и грело душу, что погибший уже на совести лейтенанта. По его мнению шла группа совершенно не туда, да еще и какими — то зигзагами и кривулями.

Запах падали учуяли первыми шедшие в головном дозоре. Ожидаемо группа встала, а Поппендика начальство отправило разобраться в ситуации. Пришлось хромать, ощущая сладковато-душный запашок, который становился все сильнее.

Нога сильно разболелась от всего и шел оберфельдфебель тяжело и медленно, двое щенят посматривали на него неодобрительно, все время забегая вперед. А он и рад бы быстрее идти, а не получалось.

Впереди посветлело. И что-то забелело сквозь кусты, как-то странно даже. Снег что ли выпал? Подбирались осторожно, тут и двое сопровождавших прыть умерили. Запах совсем густой стал, липкий, душный, знакомый. Еще и гарью тянуло. Знаком приказал щенкам изготовиться к ведению огня. Высунулся аккуратненько, раздвинув ветки. И почти уперся носом в стертые шипастые пластины немецких сапог. Глянул поверх — стало все понятно.

Дорога, не шибко и широкая, была завалена бумагой, может и не слоем, но разлетелись листы широко, загадив местность, создав тут подобие городской свалки, чему поспособствовали несколько разбитых вдрызг грузовиков, небрежно сброшенных в неглубокие кюветы. Аккуратиста Поппендика всегда удивляло — как из стройных подтянутых солдат получаются такие безобразные непристойные расхристанные трупы? И почему в отличие от целой техники битая всегда представляла собой хаос мерзотный, словно специально извращаясь в помойку, моментально заваливая все вокруг каким-то непонятным хламом — кусками железа, рваными тряпками и черт знает чем еще?

Убитых было десятка три, валялись ломаными куклами, словно выкинутые на свалку манекены — видел такое в Харькове, только там подумал про ломаных кукол, что это мертвецы, а тут — наоборот, что манекены в униформе. Манекены поломанные и перекрученные на слое бумаги. И черные птицы вокруг каркают.

— Быстро посмотри, что за бумага — велел длинноногому заряжающему со своего танка. Тот был туп, но быстр. Парень буркнул что-то на своем сраном диалекте, что с трудом человеческое ухо могло бы с некоторой натяжкой воспринять как «Слушаюсь, господин оберфельдфебель»! Метнулся на дорогу и обратно словно зеленый заяц. Только и шарахнулись вороны с трупов. Притащил в горсти пук смятой бумаги. Письма. Обычные письма.

— Какие значки на машинах?

— Соседи справа. Почтовое подразделение раскатали Иваны — вот может же, скотина и на нормальном немецком говорить!

— Бегом — доложи господину лейтенанту.

Черт, опять по-швабски ответил и исчез, только сучья затрещали. Лось, а не воин Рейха!

Ротный любимчик появился с видом римского триумфатора. Горделиво дланью указал обеим расчетам — куда им поставить машинки. Поппендик поморщился незаметно — дурацкое распоряжение и поставлены пулеметы коряво, если появятся русские, то расчехвостят пулеметчиков мигом, тем более сам же этот лощеный придурок на директрисе стрельбы красуется.

— Где эти калеки недоделанные? — спросил брезгливо начальник у своего ординарца.

Во всяком случае оберфельдфебель так интерпретировал его фразу. Да и понятное дело — в хвосте отряда тащился старшина и раскоряченный наводчик с танка самого комвзвода — три. Чирьи высыпали внезапно на заднице и спине парня, отличные, белоголовые, добротные. И потому идти он мог врастопырой, кряхтя и плача.

Лейтенант не упустил возможности излить на всех хромых инвалидов в своей роте очередную чашу с ядом. Высыпал мешок угроз. И наконец осведомился — понимают ли эти клоуны из цирка уродов, что так вверенная ему рота никогда не выйдет к своим? Что невозможно тащить такую гирю на шее! Может им помогать переставлять ноги? Или нести в паланкинах, как индийских одалисок?

И высокомерно, словно он уже полковник из люфтваффе и смотрит на жалких червей внизу из кабины самолета не меньше, чем с километра, вытаращился лупоглазо на своего недоброжелателя, откровенно наслаждаясь жалким видом гауптфельдфебеля. Тот и впрямь был плох — по бледному лицу катился градом крупный пот, губа закушена. У растопыренного раскорякой наводчика вид был не лучше.

— Господин лейтенант, нам бы сутки в себя придти — достаточно было бы — пролепетал жалко и просительно раздавленный старшина.

— Мне держать роту сутки только из-за слабовольности господина оберфельдфебеля? Может быть еще что пожелаете? Бабу грудастую или бочонок свежего пива? Не ожидал от старого, как он говорил, вояки такой хилости и убогости! Сутки! Это говорит ветеран! И как у вас наглости хватает, а? — лейтенант с восторгом опять понес своего подчиненного по буеракам и косогорам, упиваясь своим голосом. Старшина привычно кряхтел, жался и пришибленно поплевывал в сторону рефлекторно, когда эпитет или сравнение выдавались особенно ядреные. Швабы втишка хихикали, поощряя своего начальника на продолжение спектакля.

— Господин лейтенант, осмелюсь доложить, я вывернул свою ногу в лодыжке и тоже не могу идти — неожиданно даже для самого себя сказал Поппендик. Уж больно невыносимо было смотреть на этого наглого франта. Тошнило, словно тухлого нажрался.

— Снимайте сапог, показывайте — с видом записного доктора велел новодельный командир роты. И оберфельдфебель сел на мокрые письма и стянул сапог. Ноги у него пухли уже неделю и вид имели паршивый. А зазнайка с погонами офицера разбирался в этом, как свинья в апельсинах.

— Господин лейтенант, прошу вас не обращать на нас, хромых, внимания. Мы не имеем права сдерживать темп продвижения танковой роты своими хворями. Без нас вы гораздо быстрее и безопаснее выйдете к нашим, тем более, что трудно будет потом объяснить с чем связана такая задержка при выходе из окружения. Мы пойдем следом и выйдем когда вы уже будете командовать пополненной ротой — польстил хитрый ветеран.

— Хотите сдаться в плен Иванам? — понял по-своему гнусный выскочка.

— Никак нет, господин лейтенант! С такими жестянками, как у меня, нас в плен не возьмут — подал тусклый голос старшина, коснувшись словно невзначай пальцами невзрачного значка на своей груди.

Значок был странным, почему-то сам Поппендик считал его шведским или датским — из — за «Солнечного колеса», как называли эту зализанную округлую свастику. Щит с такой эмблемой был у 5 танковой дивизии СС «Викинг», где служили всякие скандинавы. Видал не раз, когда пересекались с этими северянами в ходе боев за Харьков. Почему-то был уверен, что и значок у старшины оттуда. Овал из дубовых листьев со старомодным мечом, воткнутым в клубок змей — и без имперского орла, обязательного для всех германских наград.

Тем не менее на бойкого лейтенанта вид этого знака с потертым серебрением как-то подействовал охлаждающе и отрезвляюще. Даже странно.

— Итак, слушайте мой приказ! Неспособные поддерживать темп продвижения двигаются сами. Вы должны выйти к нашим не позже, чем через три дня после нас, в противном случае я подам на вас данные, как на пропавших без вести. Вам остается суточный паек, я не могу обделять своих солдат ради калек. И оставьте им одну плащ-палатку. Все, до встречи! Поторапливайтесь, колченогие! Остальным, нормальным — марш — марш!

Когда здоровые танкисты убрались в лес, наводчик неожиданно расплакался крупными слезами, безутешно, как ребенок. Как брошенное в лесу дитя. Поппедику тоже было не по себе, но он крепился.

И открыл от изумления рот, взглянув на странно оживленного старшину. Тот даже лицом порозовел, ухмылялся вполне себе бодро и вскочил на ноги весьма поспешно. Право, не удивительно было бы, если б он даже и перестал хромать. Но это уже было из области сказок и легенд, нога у него не стала вдруг сгибаться.

— Эй, сынок, ты что повесил нос? Ищи бутылку, лечить тебя буду, побежишь птичкой завтра — напряг плачущего наводчика оживший старшина.

— Но мы одни, без провизии, без медикаментов! Мы еле ходим, господин гауптфельдфебель! Нам неоткуда ждать помощи! — сказал сущую правду наводчик — ефрейтор.

— Дитя! Вот тут на дороге Иваны раздавили почтальонов и кого еще? А? Не знаешь, молокосос? Скотобойный взвод, вот кого! У почтарей явно несколько мешков с посылками, а там будут точно засохшие пироги и черствые пряники, а может и сухая колбаса. Если ж ее не будет у почтарей, то уж точно что-нибудь найдется у скотобоев, это я тебе сто марок ставлю против затрещины. Принимаешь пари? — широко осклабясь, показал все свои оставшиеся зубы старшина.

— Точно так, то есть — никак нет! — спохватился носитель чирьев.

— То-то. Если попрутся русские — ложись и не мельтеши. И не вздумай стрелять, балбес! Дуй за бутылкой!

Сопляк не по-уставному кивнул и зашкандыбал прочь, испуганно оглядываясь.

Удивляясь преображению приятеля, Поппендик отправился за поживой. Старшина явно был мастером в обыске, действуя быстро, методично и результативно. Радостно ухнул, найдя в кабине опрокинутого на крышу грузовика трофейный русский неуклюжий автомат с круглым диском.

— Йепи каней, дружище! Теперь у нас есть лесной пулемет! — и чуть не заплясал от радости.

Поппендик пожал плечами, ворочая отсыревшие мешки с почтой. Сроду бы не подумал, что 16 800 человек в одной дивизии так мощно портят бумагу. Хотя попались и мешки с письмами из тыла…

Посылок, к сожалению, не нашлось. Зато в изрешеченной пулями машине скотобоев обнаружились колбаса и консервы и бутылки со шнапсом и подчерствевший, но съедобный хлеб. Жаль другая машина была сплющена, как камбала и в придачу сгорела. Но и того, что нашли — на троих должно было хватить с походом на несколько дней. Нашлись шинели и плащ-палатки и даже сносный кусок брезента. Напоследок, старшина ловко стянул отличные офицерские сапоги с безголового трупа.

— Считай это наследством. Он оберфельдфебель, я — оберфельдфебель, значит — родственники! — уверенно заявил повеселевший старшина на немой вопрос приятеля.

Наводчик смотрел странным взглядом напуганного ребенка, которому хочется верить в чудо. Ну, вдруг эти хромые черти обернутся рыцарями в сияющей броне — и спасут маминого сына?

Бивак разбили неподалеку от дороги, так, чтобы не слышно было, но если что вспомнят, то утром — наведаться. Выпили чуток шнапса, причем старшина заботливо дал сопляку побольше. Велел обнажить свои недоделанные гнойные холмы. И пока еще было светло — принялся за лечение пустой бутылкой. Поджег и накидал туда горящих бумажек, а потом прижал пустое горлышко к самому знойному чирью. Хлопнул по донцу. Ефрейтор ахнул, в бутылку хлестко плюнуло белым с розовым гноем. С легким хлопком старшина оторвал от кровоточащей дырки жадную горловину. Опять накидал в бутылку горящих бумаг. Прижал к другому чирью — опять плюнуло и потекло густым по стеклу гнусное. Больной кряхтел и тихо охал от боли, но держался.

— Не пыхти мне тут, я тебе специально налил двойную дозу, хотя мы, как старички и более достойны такой чести! — уверенно выговорил самодовольный лекарь.

— Я никогда бы не подумал, что так можно делать… Чем-то варварским отдает — честно признался Поппендик, глядя, как с присловьем «Болезнь, иди прочь!» бравый теперь старшина зафитилил опоганенную бутылку в лес.

— Это — прогрессивное лечение вакуумом! И совсем оно не варварское, у варваров такие стеклянные сосуды стоили безумных денег. Разумеется, наши коновалы от такого приходили в ужас и верещали, что так делать не допустимо, но завтра, паренек, ты себя будешь чувствовать куда лучше! — заявил старшина, обрабатывая сочащиеся кровью и какой-то жижей дырки в коже, смоченной в шнапсе ватой.

— Учиться никогда не поздно! Ишь, не жопа, а лимбургский сыр!

— Так мы сможем отсюда выбраться, как считаете? — стараясь придать дрожащему голосу героичность, но очень жалко спросил прооперированный.

— Мальчик! Я воюю с самого начала войны и не такое видал. А твой командир — хоть и стал воевать немного позже меня — но тоже заслуженный старый заяц. Он учился в Баварии, еще в первом наборе пантерников, когда была такая лютая секретность, что даже инструктора не имели конспектов и методичек и все говорили по памяти, и курсантам тоже нельзя было ничего записывать, все заучивать, как в монастырской школе со слуха, от корки до корки! Так и бубнили и те и другие, сплошь комические ситуации — пихнув локтем в бок сидящего по соседству Поппендика подначил приятель.

Командир уничтоженного танкового взвода «Пантер» только усмехнулся. Ах, какое далекое и прекрасное время, умилительно вспоминать, ведь и впрямь тогда учеба казалась мукой мученической потому горячие и глупые юнцы рвались на фронт. Сейчас бы Поппендик с удовольствием служил инструктором, даже без конспектов и наставлений вызубрив все по танку наизусть.

Хотя чего греха таить — много раз танкисты поминали незлым тихим трехэтажным словом изыски чертовых инженеров, намудривших и начудивших словно по дремучему лесу катаясь. Очень многое было в «Пантере» сделано нерационально, чересчур сложно и заковыристо. Такое впечатление, что инженеры рисовали свои чертежи спьяну левой ногой через правое ухо. Потому поломок у кошек было очень много, а после того, как зверюшки попадали под массированный русский обстрел — и тем более! И чинить эти поломки было очень трудно. И особенно в боевых условиях.

— Эх, вот что забыли — у почтарей и скотобоев точно должна быть карта! И вроде даже мне что-то этакое в рваном виде попадалось на глаза, но я тогда совсем другое искал! Старина, давай-ка сходим обратно, пока еще не стемнело совсем — кряхтя стал подниматься на ноги преображенный старшина.

Поппендику очень не хотелось вставать, ноги гудели, ныли — и одна, та, что с дыркой, всерьез разболелась. Он тянул время, но гауптфельдфебель оказался бодр, напорист и непреклонен, хотя сопляка с собой не стал брать, приказав тому обязательно выздороветь до утра. Вполне логично объяснив: потому как утром на него нагрузят вся и все — формально он куда здоровее двух битых и стреляных ветеранов. Чирьи — вещь неприятная, но тут не гражданская жизнь.

— Я бы отложил до завтра! — сказал уныло Поппендик, умом понимая, что приятель не отцепится. Но очень не хотелось опять вставать и идти. Даже по важному делу.

— Завтра тут попрут Иваны — отрезал старый вояка.

С этим спорить было сложно. Кое-как встал и заковыляли к разгромленному обозу.

— Ты сам понимаешь, где мы находимся?

— В пределах школьного учебника географии. Хотя с чертовым лейтенантом немного ориентировка сбилась — заметил оберфельдфебель.

— Да бешеная собака навертела кренделей — согласился старшина.

Полежали немного в кустах. Прислушались — все тихо, только вороны орут, как торговки на рынке. Командир взвода зябко передернул плечами — видал он уже, что вытворяют эти птички с мертвецами. Самое мягкое у человека — это лицо, особенно губы и глаза. И самое вкусное, лакомые кусочки. С них и начинают свой пир трупоеды, отчего повалявшийся без присмотра зольдат скоро приобретает видок инфернальный — все тело и кисти рук — нормальные еще, человеческие, а зубы скалит и таращится весело провалами глазниц задорный череп, словно знает что-то и глумится над еще живущими из своего небытия, заходясь в разудалом приступе беззвучного хохота. Те почтари и скотобои, что валялись на дороге и обочинах, уже были такими весельчаками, значит тут прорыв Иваны устроили еще раньше, чем добили дивизию Поппендика.

Старшина двинулся уверенно, словно что-то знал. Скрылся за развороченным фургоном, не иначе его танк таранил и отшвырнул ударом на несколько метров — аж шины с ободов слетели. Командир взвода поспевал, как мог, следом. И удивился, увидев, что его напарник шустро копается в ворохе бумаг, странно знакомом на вид.

— Вау! Да это деньги? Откуда тут деньги? — удивился командир взвода.

— Казначей обычно при почтарях ездит. Или при скотобоях. Закупки провизии. Я как увидел этих ребят в чиновничьих мундирах (старшина кивнул в сторону трех покойников, лежащих неряшливой кучей грязного рваного мяса и изодранной одежды в обломках фургона), так сразу подумал, что и ящик их тут где-то. Искать не пришлось — Иваны его даже вскрыли, но марки взять не догадались. Тут немного, но на двоих калек хватит. Если ты не против, дружище?

Глянул хищно, остро. Неприятный взгляд, как сквозь прицел. И год назад воин Рейха бы возмутился, возразил бы… теперь, когда плечи придавлены погонами с тусклыми галуном и двумя четырехугольными звездочками сильно характер поменялся. Усмехнулся только, увидев, что кобура у старшины расстегнута и автомат весит на плече удобно, только чуть пошевелись — и скользнет в руки. Прямо американский ковбой из довоенных фильмов.

— Зачем отпихивать сладкий кусок пирога, лезущий прямо в рот? Тут много?

— Оккупационных марок — много. А рейхсмарок совсем чуть. Но нам хватит. Давай сухарную сумку. И все же тряхни мешки вон в том грузовике. Определенно, должны быть посылки. По моим прикидкам нам идти больше недели, нужна еще жратва.

Увы, старания Поппендика успехом не увенчались. Посылки были, но в них оказалась всякая чушь — какие-то детские вещи, распашонки, пинетки, ни уму ни сердцу. Бабья обувка. Какие-то книги. Как на грех, посылок из Рейха не было у почтарей, только с фронта. А с фронта уже давно не слали домой еду. Кончилось жирное время побед. Единственно, что могло пригодиться — кусок суконной ткани.

— Ничего хорошего, какая-то дрянь нелепая. Шлют всякую ерунду — сказал оберфельдфебель огорченно.

— Однажды немецкий солдат в Италии нашел дохлого осла, отрезал от него уши и послал своим детям в Германию. Пусть дразнят своего школьного учителя, старую крысу — когда мне это рассказывали, я даже не поверил сначала. Видимо, не врали — пожал плечами старшина. Как ни странно — карта у него была в руке. Немного не то, что нужно для скитаний пехотных, мелковата, но уже хорошо. И тут же встревожено поднял голову, прислушиваясь.

— Вот и гости, давай — ка, хромой друг, уносить свои больные ноги!

Максимально быстро кинулись с дороги долой. Только успели нырнуть в придорожные кусты — а уже и русские показались. Неказистые толстопузые лошаденки, телеги с каким-то хламом и такие же невзрачные солдаты в мешковатой одежде. Идут неспешно, размеренно, устало. Обоз гужевой, длинный. Ого, значит уже тылы тянутся. Потиху — помалу отползли прочь и ползли, пока лошадиный топоток и позвякивания с поскрипываниями не стихли почти.

Поглядели карту. Прикинули, где могут оказаться. Мнения почти совпали, как и выбор направления. Идти решили мимо деревень, редких тут и малолюдных. Так спокойнее. По здешним лесам можно несколько дней идти.

— Я почему-то подумал, что ты врежешь по Иванам из автомата — усмехнулся Поппендик.

— С какой стати? Я по-твоему — идиот? — всерьез обиделся старшина, перебиравший патроны, вынутые из круглого диска и заботливо протиравший тряпочкой каждый.

— Но ты рвешься в бой, тут как раз удобная была бы ситуация. Ты мне показался таким воинственным, что я честно — удивился. Мы все солдаты, мы честно и точно выполняем приказы, но чтоб так человек хотел воевать — я не видал. И, само собой разумеется, никакой издевки, Бог свидетель!

— Старина, ты путаешь кретинизм и точное понимание ситуации. Не знаю, стоит ли об этом говорить… — он оценивающе поглядел на сопящего товарища по несчастью.

— Я никогда не сдам боевого товарища золотым фазанам или этим тыловым крысам, которые видят крамолу где угодно, только не у себя под носом, если ты об этом. Как видишь, я вполне откровенен. Сам знаешь, за такие слова я уже точно попадаю в списки неблагонадежных. Так что ты хотел сказать? Я ведь отлично знаю, какую партизанскую войну развязали эти русские бандиты у нас в тылу, чем мы хуже? — негромким шепотом, но очень убедительно заявил оберфельдфебель. Не то, чтоб он так уж сильно презирал эту чиновничью братию в армии, у этих 60 категорий, не являвшихся в прямом смысле военнослужащими и солдатами, в конце концов у всех свои обязанности, хоть у провиантмайстеров, интендантов, хоть у финансистов, музыкантов, ветеринаров и так далее, даже и тайная полевая полиция тоже ела свой хлеб не зря, хотя и не являлась ни эсэсовцами, ни военными. Эти драконы с горжетными бляхами на груди тоже работали на победу, хотя сволочи, конечно… Такие же, как и судейские чиновнички.

Старшина грустно улыбнулся, словно вспоминая что-то, не прекращая протирать патрончики, мельком ткнул большим пальцем в свой странный значок на кителе.

— Этот знак мне дали за то, что мы 50 дней подряд дрались с партизанами. На деле вышло больше, но поди разбери что там было боем, а что — нет. Зато я сообразил про шоколад, это начальство учло, мое предложение широко использовалось. Обещали дать награду повесомее, но не получилось. В целом почти полгода ушло на успокоение мятежной области. Так вот я разбираюсь в этом деле не хуже, чем в консервах военного времени. А уж в этом суррогатном дерьме я разбираюсь! Так вот, без организации эти все бандитские лесные выходки — бесполезны и давятся успешно и быстро. Мы громили их банду за бандой, неся невеликие потери. Стоило только взяться всерьез. Потому я знаю. что одиночные выходки без взаимодействия — бестолковая трата времени.

— Но я же знаю, что бандиты много раз очень серьезно навредили нам в тылу…

— Да. Как только сталинские жиды наладили командование и управление, собрав всю сволочь и организовав ее на военный манер. Вот тогда нам стало грустно. У этих подлецов оказывались и пушки и противотанковые ружья, рации и черт знает что еще. Это уже не просто бандиты, это армия диверсантов в нашем тылу. И сравниваешь нас двоих, бесспорно храбрых и умелых, но не шибко быстрых. Нет уж, зря класть голову не хочу. Но сделать все, чтобы русские не пришли в милую Германию, мы просто обязаны. Они будут мстить, и им есть за что мстить. Ты-то недавно служишь, а я в первую зиму видел, как тысячами дохли эти азиаты в шталаге, который мы охраняли. По приказу мы забрали у них теплые вещи и обувь, мне как раз достались теплые сапоги из шерсти и ватные штаны и куртка. Совсем другая жизнь, когда у тебя есть теплая одежда. Так вот жратвы им было велено не давать, так, бульон из кормовой брюквы и дохли они как мухи. Сначала еще трупы вывозили до ближайшего противотанкового рва, чтобы не воняли, а как приморозило, так и наплевали, смотрели только, чтобы никто не удрал за изгородь. Какое там удрать — этих скелетов ветром шатало. Точно знаю, что все миллионы, которые мы взяли в плен во время своего блица — они все сдохли. Когда нас переводили и мы сматывали колючую проволоку — там внутри уже и не шевелился никто, только из снега руки и ноги торчали…

— Ворон там наверное было много — немного растерянно сказал Поппендик.

— Ни одной, они туда залетать боялись. Русские за проволокой переловили и сожрали всех птичек, мышей, лягушек. Я даже крыс не видел. И хотя я слыхал, что перед сокращением линии фронта, наши заметали следы — будь уверен, Иваны про это знают. И за бандитов тоже будут мстить. За все, что мы не смогли сделать — будут мстить…

— Нельзя мстить за несделанное!

Старшина проворно и умело начинил патронами кругляш диска, тихо щелкнул крышкой, пристегнул магазин к автомату. Усмешливо глянул на собеседника.

— Дорогой мой полководец танковых армад третьего взвода нашего христолюбивого воинства! Был приказ фюрера о ликвидации полной этих жидовских гнезд — Петербурга и Москвы. Да, мы старались, но не сделали этого, не хватило сил. Приказ не выполнен. Зато если русские придут, то они легко могут ликвидировать весь Берлин со всем населением и, например, мой Бранденбург. У них сил хватит.

— Но мы-то не ликвидировали у них население!

— Да. Не получилось. Хотя слыхал, что в том же Петербурге от наших снарядов, бомб и голодухи в лютую зиму сдохла половина горожан. Сколько мы наколотили в Москве — не знаю, но дрались эти Иваны под ихним Петербургом совершенно свирепо. И можешь мне поверить — я знаю, что говорю.

— Да я верю, камрад, просто не знал, что мы их собирались уничтожить… — немного растерянно ответил Поппендик. Хотя он и считал себя матерым воином, но одно дело громить врага в бою, а всякие бабы и дети… Все-таки он был чуточку сентиментальным идеалистом, как и положено немцу.

— Для командира целого танкового взвода ты удивительно неграмотен. «Если у меня спросят, что я подразумеваю, говоря об уничтожении населения, я отвечу, что имею в виду уничтожение целых расовых единиц». Газет не читал? Это сказал фюрер, между прочим — усмехнулся весьма ехидно старшина. Чувствовалось, что он доволен вылазкой и, хотя надо бы идти к месту стоянки, ему трудно заставить себя встать прямо сейчас, потому он с радостью почешет языком. Он вообще был разговорчивым, а последнее время из-за сраного лейтенанта вынужден был держать язык за зубами. Теперь его немножко попустило и понесло. Отмяк старина. Стал прежним.

— Так и сказал?

— Более чем. «Теперь является важным, чтобы мы не раскрывали своих целеустановок перед всем миром. Это к тому же вовсе не нужно. Главное, чтобы мы сами знали, чего мы хотим… Мотивировка перед миром наших действий должна исходить из тактических соображений… Итак, мы снова будем подчеркивать, что мы были вынуждены занять район, навести в нем порядок и установить безопасность. Мы были вынуждены в интересах населения заботиться о спокойствии, пропитании, путях сообщения и т. п. Отсюда и происходит наше регулирование. Таким образом, не должно быть распознано, что дело касается окончательно урегулирования. Тем не менее, вопреки этому и несмотря на это, мы все же будем применять все необходимые меры — расстрелы, выселения и тому подобные меры» Ты же сам знаешь, что нам было позволено на русской территории все. Вообще — все. Если только это не несло вреда нашей армии. А то помню, как трех дураков из соседней роты отправили в штрафной батальон за то, что перепутали девок и вместо местных спьяну натянули чистокровных немок из вспомогательной службы. Впрочем, эти дуры были сами виноваты. Им не стоило соваться в деревню, где мы резвились. Тем более — без сопровождения. Там всех отчпокали, у кого были сиськи — не без приятсвенности в воспоминаниях усмехнулся старшина. Мечтательно возвел глаза к небу: «Эх, время было!».

— Ну я думал, что так на войне и должно быть… Читал про ландскнехтов — так они точно то же делали… Традиции… И меры усмирения чужого населения… — немного растерянно заговорил командир уничтоженного взвода.

— Э, наши простоватые предки палили деревни и резали крестьян от веселости нрава и резвости мыслей. Сравниваешь очень различные вещи. Только сейчас германский гений достиг понимания того, что для освобождения нашей земли от грубой и примитивной массы, первобытных диких созданий нужен иной подход. Научный, строго обоснованный! Математически просчитанный! Часть населения Земли относится к низшим расам, не являясь людьми в полном смысле этого слова. Это-то ты знаешь? — весело глянул старшина. Он оживал прямо на глазах и снова становился собой — уверенным, опытным сукиным сыном, с которым не пропадешь. Сумка, набитая деньгами, служила ему подушкой и определенно испускала какие-то флюиды от которых он оживал, словно подвальный цветок под солнцем.

— Конечно. Все эти азиаты и негры — бесспорно ублюдочная ветвь эволюции… — чувство было у Поппендика мерзкое, словно он опять в школе у доски или в училище на зачете. Ладошки вспотели и в животе закрутило. Точно, у доски.

— Белая кожа тоже не является свидетельством принадлежности к европейскому высшему народу. Мы — сверхлюди, арийцы, некоторые недоноски, вроде тех же французов или выродившихся бывших викингов признаны тоже возможно людьми. Но никак не эти русские. Это омерзительная отрыжка Азии, выплеснутая словно из трактирного ведра с блевотой прямо нам под двери. И чикаться с ними никак нельзя. Их слишком много.

И потому биологический потенциал этой публики высок. И это — прямая угроза всем нам и будущим поколениям. Понимаешь, они — дикие. С ними невозможно договориться. Они должны понимать, что разгромлены и должны подчиниться — это отличает цивилизованных людей от дикарей. Европейцы всегда послушно подчиняются более сильному повелителю. На этом стоит Европа. Это — цивилизация. А эти — они тут все бандиты, хуже негров. И что делать в таком случае — давно уже известно.

— Уничтожение? Ты это имеешь в виду? — уточнил командир взвода.

— Точно так, мой юный друг, ты уловил соль! «Фильтрация», «акция», «экспедиция» — так все же называть лучше. Можно сказать — и дрессировка! Мой приятель, с которым мы не раз сиживали за кружечкой пива — известнейший зверолов Карл Майер — рассказывал, как диких зверей приводить к послушанию. Он ловил слонов для зоопарков и цирков. Так вот особо упрямых приходилось морить голодом и бить пару месяцев каждый день. И они становились как шелковые. Не все, конечно, особо упрямые дохли, туда им и дорога.

Так вот с недочеловеками надо поступать именно так. Апробировано. Такая масса дикарей не нужна. И чтобы жить спокойно — испанцы и португальцы истребляли всяких инков и ацтеков миллионами. И обеспечили себе господствующее положение. То же — англичане и французы, которые иначе бы не удержали все эти свои колонии. И даже бельгийцы, уморившие, вырезавшие и перестрелявшие десяток миллионов негров в Конго. А там не было партизанской войны, которую тут устроили нам эти русские. И мы этим отлично воспользовались. Это дало нам возможность соблюсти приличия, не перед дикарями, но перед собой. Так бы пришлось их акцировать просто так, а совсем иное дело — когда караешь виноватых, а не просто подвернувшихся под горячую руку. Химера совести спит! Внешне-то эта мразь похожа на людей, иной раз — чуть задумаешься… Но их действительно чертовски много! И еще больше детей! Да у русских этих недомерков — треть населения! Проклятые мелкие опарыши! И они все конкуренты для нас, вытесняющие нас с Земли! С нашей Земли! Так что как ни вертеть — а их не должно быть. Представляешь, если бы их всех оставили жить? Они же продолжили бы размножаться! Да и в конце концов был внятный приказ, подписанный самим Кейтелем и принятый всем руководством нашего вермахта.

«Фюрер распорядился, чтобы повсюду пустить в ход самые крутые меры… При этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью…»

Поппендик кивнул. Что-то такое он слыхал, но не был уверен, что понял правильно. Он любил технику, а пропаганда… Что ж каждый выполняет свою работу, его работа — громить врага огнем и гусеницами, у других работа — молоть языком, воодушевляя воинов. Старшина удовлетворился таким ответом и ехидно — поучающе продолжил:

— Дружище! Поверь, это только начало! То, что сейчас творится на Востоке — будет проблемой для всех цивилизованных белых людей. Там сейчас творится черт знает что, какие-то гоминиды из Гоминьдана воюют против гиббонов из Габона. Но потом все равно — нам их цивилизовать! Для назидания потомков, как пишут в книгах. Нужен яд, который эта сволочь сожрет и пойдет помирать в другое место. И этот яд — как раз нормальный ужас. После серьезного внушения дикари сами перестают плодиться! От страха! Это проверено — и нашими дедушками на черномазых готтентотах и герреро. Использовать для этого самих же дикарей, чтобы их резали и свои тоже. Покупаются за сравнительно недорого.

Мы чистили нашу землю вместе с дядюшкиными племянниками и эти идиоты местные нас даже путали — форма черная, гусарские черепа. Так эти парни из СС говорили что Гиммлер поставил перед ними задачу — истребить 30 миллионов славян, остальных выгнать к чертовой матери с нашего жизненного пространства за Урал, в Сибирь! Оставить здесь ровно столько, чтобы они нас обслуживали, сколько нам потребно рабов, а остальных — вон! Мы тогда над ними подшучивали, над дядиными племянниками, что они справиться не могут, приходится их выручать, они даже и обижались. Видишь, мы тоже не справились, мало их прибрали. Что посеяли — то и пожмем. Нам не удалось их сломать и обескровить. И они теперь сами прутся на Запад. А мы с тобой — покалеченные.

— Все-таки живые.

— Да, это хорошо, что ты — живой, у меня гораздо печальнее все прошло. Впрочем, мы еще побарахтаемся, дружище! Такие старые кости, как наши. просто так в кучу не сложат!

Старшина потянул свою трубочку — носогрейку, неторопливо, словно выполняя ритуал, набил ее табаком (раньше этого резинового кисета Поппендик у него не видел), пыхнул вкусным дымком и сказал странным романтическим тоном:

— Ты ведь знаешь, что кукушонок, подброшенный в чужое гнездо, выкинет из него всех своих сводных братьев, убив их этим без пощады? Киваешь, значит хорошо учил биологию в гимназии. А у нас в наше гнездо кукушат этих природа насовала куда как щедро — и жиды и славяне и всякая прочая гнусь черная и желтомордая. И все нас обжирали, отнимая у нас будущее. (Пыхнул дымком, посопел растрогано носом, вспоминая прошлое, глаза увлажнились, потянул фляжечку из кармана — что странно — тоже ее раньше не видал спутник, серебряная, с гравировкой на тему охоты)

Поппендик сделал единственно верный вывод касаемо появления новых — и определенно ценных — предметов в руках его напарника, но никак не удивился тому, сам он тоже успел прибрать из машины с почтой старый немецкий автомат МП-18 с дырчатым кожухом и деревянным прикладом, сдернув с некоторой брезгливостью с поддутого трупа, в котором потрескивали пузыри газа, когда он его ворочал, пояс, где висела сумка с магазинами, штык-нож к этому автомату — и фляга.

Тяжеленькая, уютно булькнувшая. Сейчас отвинтил пробку — оказалось, что тут — шнапс, причем не самый худший. Все же фельдфебели — это особая каста непотопляемых вояк! Говорили же ему, еще когда был курсантом, что ефрейтор — это дурно дрессированный щенок, унтер — офицер — уже сторожевой пес, но только с фельдфебеля начинается армейский человек. И да, слыхал, что фельд — вайбель, это со старогерманского означало уважительно-шутливое «полевой бабий начальник» — то есть глава отрядного обоза со всем добром, жратвой, питьем, маркитантками и шлюхами. Стоглазый, сторукий, всевидящий и почти всемогущий. Любой нормальный просто мужчина от такого табора и баб с ума бы сошел за день, что видно по несчастным женатикам, на стенки лезущим от одной-то бабы, но не такие были кремни фельд-вайбели! И конечно не мудрено, что два оберфельдфебеля не остались внакладе, при проходе мимо ценностей. Как раз странно было бы, будь оно иначе! Солдат прошедший мимо выпивки — либо тяжело болен, либо спит на ходу!

Чокнулись сосудами, приложились. Втянули ноздрями воздух. Хорошо пробрало. И тут Поппендика тоже попустило, стал размякать, ушло напряжение последних дней. На краешке своего сознания он отметил некоторую перевернутость сказанного старшиной про кукушат, мельком вспомнил заржавший строй швабов, когда во время отработки строевой подготовки он сбился с ноги и командир роты не замедлил отметить это глупой шуточкой, что вот какая досада — весь взвод марширует не в ногу и не глядит на своего командира — как надо! Но с другой стороны командир взвода был начитанным человеком и прекрасно помнил — Рейх обязан расширяться, давя сопротивление соседей. И великий архаический Римский Рейх в случае, если какой-то глупый город оказывал упорное сопротивление — вырезал там руками легионеров все живое, включая собак и делая поблажку только скоту, который тоже шел под нож, но с отсрочкой и Железный Хромец Тамберлан точно так же ликвидировал всех сопротивлявшихся ему, щадя только покорных беспрекословно. Давно так принято!

И Германия просто вынуждена так поступать! На войне — как на войне! Древний германский Рейх, как называли Священную Римскую империю, выросшую на останках той, архаичной Римской — просуществовал почти тысячу лет, пока не был разгромлен выскочкой Наполеоном. Второй Рейх продержался совсем ничего — 47 лет и рухнул под ударами внутренних врагов и плутократов всего мира. (Оберфельдфебель мимолетно и сентиментально улыбнулся, вспомнив занятия по истории в гимназии). Третий, нынешний — должен простоять на страх врагам 1000 лет!

Старшина хитро подмигнул, полез в свою бездонную сухарную сумку и вытянул две плоские жестяные коробочки. Одну кинул Поппендику, вторую бойко вскрыл ключиком с крышки.

— Кушай, камарад! Это довоенного производства сардинки! Тот вкус, почти забытый. Откуда они взялись у этих бедолаг — не знаю, давно уже только норвежские видал, а эти — видишь — португальские. Прозит!

Тихо стукнули бока фляжек, бодрое горячительное птичкой порхнуло в желудки. На секунду даже показалось, что не в сыром лесу — а в гаштете отдыхают, и нет неподалеку врагов и не надо тащиться пехонтурой черт его знает сколько времени. Всего-то мягкие и вкусные сардинки в настоящем оливковом масле и со специями, на которых чертовы норвежцы явно экономили. А уютно ведь! Как мало надо зольдату!

— Нам надо продержаться подольше! Ведь этих русских англичане ненавидят, еще почище, чем мы! И поверь — американцы тоже! Досадно, что фюрер повздорил с англо-саксами, очень досадно. Очень. Прозит!

Еще глоток обжигающего блаженства. Дерьмо собачье, как быстро кончились сардинки! Вроде ведь — только открыл — и уже осталось масло допить. Допил не без печали, удивился — на донце выбита дата производства — и не довоенная, а прошлогодняя. Сказал об этом старшине. Тот пожал плечами, подмигнул:

— Нас поддерживают многие. Мы взяли на себя серьезную миссию очистки земли от всякой дряни и плесени, и те, кто разумен, в отличие от того же борова Черчилля или коммуниста Рузвельта — это понимают. Русские — угроза цивилизации. А мы — единственный щит ее! Прозит!

Расчувствовавшийся гауптфельдфебель опять полез в сумку, вытянув на этот раз колбасу, твердую, как дерево, но очень вкусную, когда удается ее размочалить зубами и размочить слюной. Немного помолчали, причем Поппендик чувствовал себя самую малость трудолюбивым бобром, но челюсти у него были крепкие и колбаса стала поддаваться. Еще разок хлебнули. Шнапс определенно украшал окружающую природу, делая ее куда симпатичнее.

— Ведь в этом году, камарад, все чуть не стало на правильные рельсы… Совсем малости не хватило, впрочем, чего ждать от генералов… Понимаешь меня? — с намеком произнес старшина.

— Но ведь фюрер… Это было неправильно! Ты ведь про заговор этих изменников? — испугался даже тут командир взвода, стал оглядываться. Но лес вокруг был тих и безлюден, только капли падали редко.

— Да что ты как испуганное дитя, нет тут никого, кроме нас — не без досады проворчал старшина. Попыхал недовольно трубочкой. Помолчал, потом сказал задумчиво:

— Вожак хорош, пока он ведет свою стаю правильно. Да, раньше все шло хорошо. А сейчас — нет. И чем дальше, тем хуже. Как ты думаешь, что бы изменилось, если бы этот дурацкий заговор получился? Было бы хуже, как думаешь?

— Я даже боюсь представить, какой бы это был крах! — честно признался Поппендик.

— Ты серьезно? Или шутишь?

— Серьезно! Без фюрера мы… — начал было говорить Поппендик, но его собеседник только досадливо сплюнул.

— Германия существовала без фюрера тысячи лет. Сколько было вожаков? Ну, к примеру — когда удрал Кайзер и нас бросил на произвол судьбы — что, мы все погибли? Нет, его заменили другие, нет незаменимых. Конечно генералы ни черта бы хорошего не придумали, но было бы сделано самое главное, даже если бы они сдались англичанам. Ты не подпрыгивай и не ерзай, я знаю, что говорю. Главное — русские не вошли бы на территорию Германии. Уж поверь, англо-саксы их бы не пустили. И русские остались бы в своей нищей разоренной стране, где мы выжгли все, что смогли. Да, нам бы пришлось солоно, хотя кто знает… Мы бы воевали вместе против русских, вполне вероятно. Ведь они все равно будут воевать с русскими, им тесно на маленькой планете вместе. А мы — хорошие солдаты, с какой стороны не смотри.

— Так ты считаешь, что генералы бы договорились с лайми? — всерьез удивился командир роты.

— Абсолютно! Само собой разумеется, дружище! Ты думаешь, что у наших носителей лампасов хватило бы ума на такое самостоятельно? Что они не получили гарантий? Лично я не сомневаюсь, что в случае успеха тут же был заключен сепаратный мир. И русские остались бы с носом перед закрытой от них границей Рейха. А за это можно было бы многое отдать, лишь бы они не пришли к нам…

— Сейчас ты так говоришь, словно знаешь, как русские будут нас резать! — как-то странно пискнул Поппендик. Его всерьез пугал уверенный тон старшины, словно это пифия, изрекающая страшную волю богов.

— Будут. Если они хоть немного знают о наших забавах. А они — знают. Тогда, в 41 году каждому воевавшему было обещано по поместью и 50 рабов-туземцев. Мне это было даром не надо, я потомственный горожанин, копаться в навозе — не моя радость. Но мы тогда поняли, что такое — быть Господином!

— Стоп! Это же нормальное обращение друг к другу. Я вот буду после войны — господин Поппендик…

— Да, ты не понимаешь… Вежливое обращение к любому обсосу — не тебя имею в виду, нет, но — к любому шибздику, у которого от мужчины — только ширинка в штанах, да жидкая растительность на ублюдочной мордочке, как у нашего лейтенанта, чтоб он утонул в своем говне — это выхолощенная тень былого, когда Господин — это было реальным отражением силы и воли, когда от воина и мужчины зависели жизни целых племен. Никогда больше я не жил так, как тогда… Нас выпотрошили на фронте и отвели на переформирование, практически без техники и с половиной людей.

И мы помогали в умиротворении бандитских областей полиции и СС. Поверь, я в школе тоже учился и помню рассусоливания про рабство в древнем мире. Никто не мог внятно это понять. Это была фигура речи, сами же учителя понятия не имели, что такое — быть Господином среди рабов. А мы — мы это ощутили на себе. И мы — воины Рейха — были Господами. Мы могли делать все, что хотели. Все! Ты не поймешь этого, пока сам не почувствуешь — что это такое — Господство! И вседозволенность. Да, мы тогда были равны богам! Прозит!

— Нам зачитывали приказ об особой подсудности на оккупированной территории и я знаю, что наказывать за жестокое обращение с местной перхотью не принято. Но все равно не вполне понимаю тебя. Ну, пристрелил ты кого-то или отнял что вкусное…

Старшина вздохнул, как это делают печальные взрослые, столкнувшиеся с самоуверенностью детей. Глянул на собеседника не то, чтоб свысока, но как-то снисходительно и поппендику захотелось потрогать свои губы пальцами — нет ли во рту соски?

— Ну, был у нас один бывший стекольщик, так ему нравились самочки помоложе — которые еще совсем безгрудые и чтобы лобок без волос. А другому — браконьеру — наоборот нравились сисястые, он потом любил отрезать им дойки, вспороть после развлечения брюхо и поучительно потребовать, чтобы баба «держала себя в руках» — кишки-то им приходилось и впрямь руками собирать, пока живы были. Держали себя в руках, да. Наш ротный тоже был не промах, но ему нравились девки в соку, мы ему старались девственниц найти, но это было несложно, у этих дикарей — если не замужем, то почти всегда — девственна.

Мы любили своего ротного, а в соседней роте наоборот был командиром зануда и филистер, нам завидовали его подчиненные. Слыхал, что на фронте он уже в первую же неделю «нашел свою гранату», уж не знаю — русскую ли. В конце концов этим шлюхам все равно было подыхать, так почему бы нам не развлечься? Работа ведь была очень тяжелой — они, эти выродки, разбегаются, прячутся, мешают, а уж визга и воя было — уши пухли, как от канонады. Из-за этого и скот бесился, на стенки лез, а нам надо было, чтобы скот был целый, не поломавший себе ноги. Каждая умиротворенная деревня — несколько сотен унтерменшей. И всех их надо уложить надежно, чтобы не бегали по округе и не переполошили остальных, приговоренных. Поверь — это сложная работа.

— Я и не знал, что такое было — ужаснулся Поппендик.

— Ой, только не надо этой театральщины, дружище! Точно знаю, что парни из нашей роты только в этом месяце участвовали в трех расстрелах! — прищемил ему походя хвост старшина.

— Но они уничтожали бандитов!

— Так и мы тоже! Именно — бандитов. Эти твари, что находятся на уже нашей земле — они все бандиты, можешь мне поверить! Мы выполняли приказ, как положено солдатам. А парни может с твоей точки зрения и делали что-то не вполне принятое в мирное время, но так ведь ситуация иная. «По закону военного времени» — ты же знаешь эту формулировку. Так что мы обычные солдаты. Стекольщик великолепно пел и организовал у нас театр самодеятельности, это очень скрашивало наши товарищеские вечеринки. Браконьер великолепно умел разделывать мясо, особенно свиней и кур, готовил куда лучше ротного повара, а еще научил нас понимать лес и ориентироваться в нем — думаешь откуда у меня, потомственного горожанина, такое понимание и ориентация? Все оттуда, от него, от сослуживца. Но, конечно, не все были хорошими людьми и товарищами.

У нас был наводчик — «алмазный глаз», как его прозвали, любую цель поражал не больше, чем тремя снарядами, до армии был школьным учителем, так он любил опарышей брать за ноги и очень ловко бил их кочанами об стенки — хряп — и не визжит больше. Я ему тридцать марок проспорил, что смогу так же — он же меня и подначил перед камарадами, а я тогда был молодой и неопытный, поддался на подначку. Дал он мне орущего опарыша, я его об стенку — шмяк — он еще пуще визжать. Я его второй раз — посильнее приложил. А он на секунду заткнулся, а потом еще громче завопил. Тут у меня все вскипело, я его со всей силы гвозданул, заткнулся, наконец, ублюдок. А камарады ржут, чуть не падают.

Я сначала не понял, потом гляжу, куда они пальцами тычут — а у опарыша кочан лопнул и все его дерьмо из башки — мне на сапоги. Так и накрылись веником мои кровные тридцать марок… Не по-товарищески вышло, подлец он оказался, этот школьный учитель… Хотя наводчик и хороший…

— А как ты потом чистил сапоги? — спросил просто для того, чтобы не молчать, ошарашенный Поппендик.

— Приказал первой попавшейся на глаза бабе. И будь спокоен — она их отчистила как свадебное зеркало!

— А потом? — немножко боясь ответа, спросил командир взвода.

— Потом я ее, разумеется, застрелил. И поступил очень гуманно, потому как наш браконьер хотел с ней позабавиться и даже на меня обиделся, когда я ее уложил. Но в конце концов, она хорошо почистила мне сапоги, я имел право ее отблагодарить. И что ты пучишь свои глаза? «Восточное министерство», а конкретно — отдел управления колонизации дал армии четкие указания и мы обязаны были обеспечить нашим колонистам нормальную жизнь. Это не наша самодеятельность — это был приказ с самого верха!

Поппендик пожал плечами. На минутку он представил русских, чистящих так же от населения его квартал в столице Рейха и как-то стало зябко. Нет, это недопустимо! Совершенно недопустимо! Вспомнил почему-то грудастую красотку фрау Мильду, на которую таращились, облизываясь сладострастно-плотоядно, все школяры, почему-то подумал, что и среди русских есть браконьеры, да они вообще все бандиты и браконьеры! И сестренку вспомнил почему-то, хотя с какой стати вдруг вспоминать большеглазую хныксу с дурацкими бантами? Мать, отец, родственники, соседи, с которыми раскланивался, одноклассники и приятели с которыми выпил свою первую кружку пива…

— Вижу, что тебя тоже пробрало — понимающе хмыкнул старшина разгромленной роты и устроился поуютнее, подбив сумку с деньгами, как взбивают подушки.

— Да, немного… — признался задумавшийся командир третьего взвода.

— Значит, я не впустую тратил порох!

— Да уж… Правда я так и не понял, зачем было жечь и дома тоже, это же представляет определенную ценность — жилье все же.

— Не говори ерунду! Настоящий дом должен быть нормальным, каменным. А эти местные халупы… — старшина почесался привычно, не замечая этого чисто автоматического движения. Потом усмехнулся и добавил:

— Можешь мне поверить, все, что там было ценного — мы не упустили. Какие посылки мы отправляли домой, заглядение! Мы жили как короли! Жизнь, как в сказке! Наша дивизия сидела на подножном корму все это время, Рейх на наше содержание и пфеннига не потратил, пока мы потрошили этих бандитов. Ты ведь не думаешь, что все харчи в вермахт тащат из Рейха? Вот такие пустячки и лакомства — на манер этих сардинок, да, везут паровозом издалека. Побаловать нас, чтоб не затосковали. А весь скот, весь картофель, крупы, муку, зерно, сахар и прочую каждодневную еду — мы берем на занятых территориях. Тысячи тонн каждый день! Сколько хотим и у кого хотим. Война кормит сама себя. И дает колоссальную прибыль всем, кто в ней участвует! Да ты же не знаешь, что такое оказаться в русской зиме по милости наших интендантов в летнем обмундировании и в сапогах со стальными гвоздями, которые мигом отмораживают кожу стоп через тонкую подметку и дырявый носок! Отлично помню, как прибывший из Франции на самое Рождество полк за сутки потерял обмороженными треть, а на другие сутки — еще столько же и перестал быть полком! Да одни только изъятые у покойных русских теплые вещи, в которые одели нас и других солдат вермахта окупили наши усилия! Эти их дурацкие свалянные из войлока сапоги! Это же спасение в снегу! А меховые пальто из овчины? Счастливчиком был тот, у кого это имелось и наши, кто помельче ростом, не обращали внимания, что это бабья одежда. Генерал Мороз — страшный враг для одетого по Парижской моде. А мы точно повторили все ошибки чертового корсиканца. Но русские заплатили нам за это!

Победить плохо вооруженных дикарей и выдавливать из них, как стотонным прессом, все их богатства, выжимая досуха — самое достойное занятие для белого человека и без колоний никто жить достойно не может! Так что то, что мы спалили их лачуги — это как раз никак не убыток. Чище воздух и спокойнее на коммуникациях! И тогда мы сами увидели, что война — это выгодное предприятие, не зря человечки издавна любят ею заниматься. Да, очень прибыльное. Притом проигравший оплачивает все желания выигравшего!

— То и оно, что пока как-то все не очень хорошо… Я понимаю, что мы сокращаем фронт, но что-то от концентрации сил мало проку… — тут Поппедик заткнулся, потому как вести такие речи с посторонними людьми было очень чревато.

— Ну же, перестань пугаться, старина! Любому не совсем дураку видно, что нас жмут с двух сторон. Жиды — плутократы опять объединились против нас, немцев. И чудо-оружие оказалось не тем, что нужно, перемудрили наши оружейники, их бы, сволочей, в эти тихоходные доты на гусеницах с тремя поломками на километр пути. Нам надо подороже продавать русским это пространство, чтобы они истекли кровью до границ Германии. И разумеется, надо договариваться с этими английскими псами. Тут уж никуда не денешься, за ошибки придется платить, но с Джоном Булем и Дядей Сэмом Матушка Германия сторгуется, все же — свои люди. В конце концов не так уж много мы им горшков переколотили. Главное — чтобы не русские, это пока самое важное.

Старшина с грустью потряс своей фляжечкой, прислушался. Увы, там ничего не плескалось. Командир взвода щедро плеснул из фляги в бакелитовый стаканчик:

— За нашу победу! Прозит!

— Прозит!

Выпили с удовольствие. Что-то ворошилось в памяти у командира третьего взвода, словно котенок в соломе. Не без труда вспомнил.

— Ты что-то говорил про шоколад?

— А выдали нам панцершколад. Ну тот, знаешь, с первитином.

— Знаю, конечно. У нас в роте под Курском потом водители чего только не чудили, переели этого добра. Приказ забыли отменить, лопали его неделю, потом скисли и спеклись. Хотя первые три дня — очень неплохо идет дело — кивнул Поппендик.

— Да, зато потом столько же времени ноги за собой волочишь и между веками надо вставлять спички, чтобы глаза не захлопывались. Коварная штучка. А еще на болтовню людей прошибает, хлещет из них, как из дырявой бочки все. что ни спроси. Правда и фантазируют нередко. Нам тогда надо было получить информацию про очередную банду, взяли подозрительных сукиных сынов и несколько их семей. Упрямые попались — мы их обрабатываем, так, что руки заломило, у них уже кровавые слюни из ушей — а не говорят. и их опарышей били перед родителями и наоборот, что ни делали — а они молчат, чертовы дикари. Тут мне в голову и пришло, как ангел в темечко подул. Достаю кусочек шоколада из сумки, я уже на него смотреть не мог, очень уж потом похмелье тяжелое, да и перестал он меня почти заводить — и угостил эту визгучую сволочь — отобрал пару брата с сестрой, отвел в избу. И они отлично все и выложили, мы немножко ошиблись, это была не та деревня, потому они ничего и не могли рассказать. Там у этих дикарей деревни называются одинаково часто, немудрено, что ротный немного ошибся. Ну знаешь, как у нас есть три деревни Мюниц, вот тут тоже так же. Спалили эту и перешли туда, где были точно бандитские связные. Там уже бить никого не стали, потому что устали как собаки, а взводный мне сразу приказал с шоколадкой пройтись. И прекрасно сработало — у трех опарышей развязало языки и мы отлично все узнали. Ротному доложили, он меня похвалил и представил к чину ефрейтора, а потом — видишь и знак получил. Золотая душа был наш ротный, погиб потом через полгода. Так что вот такой шоколад оказался полезный. Пошли? Давай по последней, чтобы ноги веселее шли — и возвращаемся.

Темнело. Двое хромых чертей не без труда нашли место своей стоянки, все же старшина дал крюка с пьяных глаз. Прооперированный наводчик дрых младенческим сном, переливисто сопя носом.

— Детские ясли для грудничков! Даже не проснулся, паршивец! — буркнул Поппендик.

— Черт с ним, пусть дрыхнет, будет караулить в третью смену — сблагодушничал обычно свирепый старшина. Взялся дежурить первым. Поппендик с радостью прижался спиной к теплой спине своего наводчика и его тут же сморило.

А проснулся уже утром, прохиндей гауптфельдфебель сам угрелся и продрых всю ночь без задних ног, разумеется не разбудив поэтому сменщиков. Караульщик из соломы! Впрочем, оба оберфельдфебеля переглянувшись по одному только взгляду авгуров решили занять позицию добрых стариков, пожалевших мальчугана.

Что ему и сообщили, растолкав кулаками под бока. Позавтракали сытно и нагрузили на сопляка весь почти груз, кроме оружия и пары сумок с самым ценным. Впрочем, шваб и впрямь почувствовал себя лучше и явно был благодарен и за лечение и за то, что дали, наконец, выспаться.

— Вот, сегодня ты уже не такой теплый труп, как вчера. Давай, надежда немецкого народа, тащи наше добро во славу германского оружия!

И все трое пошкандыбали через сырой неприветливый лес. Исцеленный все же прихрамывал, но по скорости легко обгонял этих двоих беременных тараканов, хоть и пер большую часть груза.

— Глядя на нашего героического ефрейтора, я понимаю, почему в Древнем Риме легионеров называли мулами! И со спины наш бравый храбрец чем — то напоминает не то римского солдата, не то все-таки мула! — негромко заявил Поппендику старшина. Тот хмыкнул, кивнул.

— Да, до грузового опеля он все же не дорос что тебе, как ротному старшине, прямой упрек и вызов!

— Мне придется исправляться! Может добавить ему пяток бревен, чтобы он смог перейти на ступень индийского слона?

— Слон много ест. А у нас небогато с провизией!

Наводчик под шинелями, плащ-палатками и всем прочим, чем обросли путешественники по лесам и полям, слушал эту беседу и зло думал про себя:

— Старые пердуны! Задирают нос, словно они из герцогских родов — а на деле — член с ногами да жопа с сапогами!

Вслух, конечно, не сказал, он был разумный человек, но показал себе свою несгибаемость и самостоятельность. Тем более, что скоро все силы ушли на то, чтобы идти по этому чертовому бурелому по возможности тихо, а то старшина злился. Все же леса здесь дерьмовые, неряшливые, не как в милой Германии.

Так и двигались, впереди ковылял навьюченный наводчик, сзади, оба хромца. Поппендик не стал больше переживать, что перед ним идет этот шваб, после того, как хитромудрый спутник намекнул, что не стоит забывать про такую гадость, как мины, да и если напорются на кого нехорошего — все же первая очередь в сопляка.

Дважды удачно разминулись с Иванами, которые вели себя шумно и беспечно, да еще разок чудом успели залечь — мимо по еле заметной тропе прошли какие-то непонятные хамы в полувоенной форме, вооруженные самым разным оружием, держались они нагло и не производили впечатления вымуштрованных солдат, но точно были не немцами и потому встреча с ними не сулила ничего хорошего. Говорили они на каком-то непонятном языке — не то польский, не то еще что, но точно — не русские.

— Развелось всякой дряни, бандиты чертовы — облегченно заявил старшина, когда дали кругаля, стараясь уйти подалее от возможной новой встречи с этой шпаной.

— Кто это был?

— Черт их разберет, сорта говна. Они тут все друг друга режут, одно слово — славяне безмозглые. Лучше держаться от них подальше, сатана их разберет, что на уме держат.

Тем не менее ангелы — хранители всей троицы сработали дружно и на совесть. Ушлый гауптфельдфебель целый день наблюдал за маленькой деревней, даже скорее — хутором, после чего уверенно заявил, что вот тут — они купят жратву и наймут проводника. Что уж он там углядел — Поппендик бы не сказал, но оказалось — все верно. За солидную пачку оккупационных марок — и еды добыли и пожилой мазур честно вел их два дня по каким-то тропам и утром командир третьего взвода угробленной танковой роты снова услышал странный боевой клич своего приятеля:

— Йепи канней, дружище! Мы выбрались! Да еще этот прохвост ухитрился провести нас через передовые позиции! Мы уже в нашем тылу! — радостно заявил ухмыляющийся бранденбуржец.

С этим было не поспорить — на хорошо просматриваемой из кустов проселочной дороге тащилось несколько пустых телег с унылыми лошадками и такими же мешковатыми повозничими — только вот форма на обозниках была самая что ни на есть своя, великогерманская.

Поляку дали денег, выбрались поспешно перед удивленными тыловиками и доехали до штаба пехотной части с максимальным комфортом. Оказалось, что такие окруженцы здесь не новость, но танкисты безлошадные залезли куда глубже остальных, хотя и хромые.

Проверку прошли достаточно легко, да впрочем и так все было ясно, тем более, что вышли с документами и говорили одно и то же.

Деньги оберфельдфебели поделили более — менее честно, насколько мог судить Поппендик, старшина убыл в лазарет с обострением сразу целого букета разных болезней, после того, как в узком кругу отпраздновали успех.

Действительно ли ушлый прохвост расхворался или это было обострением хитрости, но вид у больного был довольный, как у обожравшегося сметаной кота. А танкистов — командира взвода и его наводчика, направили тоже в тыл, но на переформировку. Экипажей для «Пантер» не хватало катастрофически.

Простились тепло, напоследок Поппендик спросил у бывалого приятеля:

— А что это за боевой индейский клич ты периодически издавал?

— Служил у нас русский из эмигрантов, фольксдойч из казаков. Бравый и удачливый был сукин сын. Вот это — от него осталось. Может он и сейчас жив — там где все свернули себе шеи и остались на льду, он ухитрился выбраться один — единственный, правда руки — ноги отморозил. Но мне его возглас понравился — рассмеялся старшина.

— А что он значит?

— Да пес его знает! Разве это важно? — пожал плечами веселый бранденбуржец.

— И верно! Бывай, может и увидимся, дружище!

— Ты тоже не сопливься. И за молокососом присматривай — как наводчик он пока ерунда на постном масле, но как тягловая сила — очень полезен!

На том расстались.

А вот бравый лейтенант со всей группой пропал без вести и больше ни о ком из той группы Поппендик не слышал ничего.

Старший лейтенант Бондарь, временно исполняющий обязанности командира батареи в ИПТАП.

Туман полз слоями и мерещилось в нем всякое. Впору бы подумать о чертовщине, но, как комсомолец и офицер РККА, да в придачу слышащий за туманом отдаленный рык танковых двигателей, ВРИО комбата до таких старушачьих страхов не опустился. Чего уж там бояться всякой нечистой силы из мифологий, когда вот она, реальная и уж точно нечистая, сила готовится к танковой атаке.

Сидел Бондарь рядом с первым орудием своей (хотелось верить, что уже — своей и скоро от дурацкой приставки ВРИО он избавится) батареи сразу по трем причинам. Первое — стояла пушка на фланге, а немцы были мастерами находить слабые стыки и пролезать с флангов, второе — отсюда было видно лучше чем с организованного уважающими своего командира бойцами НП, наконец, в третьих — наводчик, сейчас напряженно всматривавшийся вместе с комбатом в ползущий туман.

Глаз у этого парня был точный и стрелял он мастерски, но на днях состоялся неприятный разговор с начальством. Дело было в том, что артиллеристы ИПТАПов не зря носили на левом рукаве черный ромб с перекрещенными стволами старых пушек. Это были без всякой лести — лучшие бойцы. Сильные, выносливые, стойкие — и одновременно умные, расчетливые и — храбрые. Без залихватской и чуток дурашливой лихости десантников, без показушной элитарной смелости разведчиков, без плакатной кинематографичности летчиков и моряков. Скромные, знающие себе цену боги войны.

А наводчик паниковал под бомбами, и опять потерял голову при утреннем воздушном налете, пришлось его искать. Пришел, правда сам, но через шесть минут. И снова бомбежка — тут немцы бомбили почти безнаказанно, словно в начале войны, наши чертовы соколы все никак не могли перебраться поближе, а с дальних аэродромов получалось пшик, а не воздушное прикрытие.

Заняли позиции, толком не успев закопаться, еще и в бой не вступили, а раздолбали стервятники 4 пушки и людей побило. Потому начальство очень остро восприняло беготню наводчика первого орудия и весьма настоятельно рекомендовало сменить этого пугливого на кого покрепче, а этот пусть замковым побудет!

Бондарь не согласился.

— Он, товарищ капитан, как моей мамани кот. Тот тоже — если внезапно напугать — паникует, а если есть время собраться — то храбрый. Всем соседним котам раздал по шеям и зашугал, а у нас в Сибири коты — звери серьезные, каждый по пол рыси выходит!

— Какой еще к чертовой бабушке кот? Запаникует — и все, хана вам всем! — весьма компетентно возразило начальство.

— Я присмотрю. Танки пока не летают, внезапно не выскочат из-за леса. А менять коня на переправе…

— Ручаешься, Бондарь?

— Так точно, товарищ капитан, ручаюсь.

— Вот же хохол упрямый! Ладно, под твою ответственность!

И теперь сидел ВРИО комбата, подстраховывал. И не нравилось ему, что слышно за туманом. Вот так бы сказал, что тяжелые там машинки урчат. И вроде как характерный свистящий гул. Вроде у «Пантер» такой. Но и еще что-то там такое, отличное от хорошего.

А потом рев стал приближаться. Глянул на наводчика — круглит спиной, к прицелу прилип. Вроде — не паникует. Уже хорошо. Ударили по нервам орудийные выстрелы — особо гулкие по туману сырому. Вспышки видно, даже без бинокля. За спиной грохот разрывов. Куда лупят? Там же вроде нет ничего? Наобум святых бьют, провоцируют?

Артиллеристы зарылись в неудобьи, по довоенному уму пушки бы ставить надо было там, где сейчас снаряды рвались, но здесь получалось из — за рельефа местности, что и пушкарям неудобно, но и танкистам тоже трудно придется — ствол придется на максимум опускать и не факт, что угла хватит. Штабники полковые и рассчитали и побегали сами, да и огневики тоже проверяли.

ИПТАП молчал. Продолжая лупить в белый свет, как в копейку, танки приближались. Точно, «Пантеры»! Две штуки в пределах видимости, да и сбоку их же пушки лупят, еще значит несколько штук. И это — хорошо, слабоваты у них осколочные снаряды, заточен танк для драки с такими же бронированными железяками. Эх, жаль не вкопались как следует, ну да не впервой. Знакомый зверь, сейчас вот ему в борт и зад!

Батареи стояли опорными пунктами, рассчитаны были позиции на круговую оборону и потому панцыры обязательно подставлялись бортами для соседних батарей. А землица здесь — чистый песочек, рыхлый грунт, значит гусеницы будут проседать и скорость у кошаков будет убогой.

Сбоку загрохотало, там уже начали молотить вовсю, а тут — кроме вспышек и не видно толком ничего. Биноклем шарит по туману старлей — но только полосы вьются. И немцы лупят над головами старательно.

— Вижу, тащ стршлтнт! — скороговоркой наводчик заявляет. Ишь, Кот Сибирский, углядел. А уже и сам увидел хоть и размытые, но силуэты.

— Ждем!

Точно — Пантеры. Контуры характерные сейчас уже угадываются. Едут медленно, как вошь по струне. Беременная и мокрая. Но зато стреляют часто, придурки. Не на тех напали, нашли дураков на такой дистанции отвечать! Подъедьте поближе, оглохните от своих бабахов, очумейте от всполохов своего огня… А мы — ответим, когда нам надо. Хрен вам огородный по колено, а не провокация.

— Ждем!

Странно, пехоты не видно. Прямо, как на Курской дуге! Поморщился, вспомнив, как без пушек остался. Контуры уже четкие, вот уже сейчас… 500 метров! Справа часто зададанили все четыре орудия 4 батареи.

— По танкам противника! Дистанция — 500 метров! Огонь!

Телефонист отрепетовал. И орудия врезали неровным — но залпом. Кот Сибирский явно попал первым же снарядом, угасла трасса в танке. Но едет, зараза! Толстолобый! Ничего, сейчас с боку от 5 батареи полетит! Пушка снова дернула стволом, взметнув вокруг сухой песок и ударив громом по ушам. Опять то же.

Наконец-то трассеры от 5 батареи! А, не нравится! Огонь танки ведут беспрерывно, но все не туда куда-то, то ли не видят, откуда по ним летит, то ли сами себя ослепили частым огнем, то ли еще что — но попятились и чуть ли не быстрее задом откатываются, чем передом ехали, прямо итальянцы какие-то, у тех говорят в танках одна скорость вперед и четыре — для заднего хода…

Перевели дух, наводчик зубы скалит, отлично отстрелялись, хоть и не запалили никого, но — атаку отбили. Сам Бондарь ответно ухмыльнулся, похвалил, но ухом улавливалось, что рев странно меняется. Вроде как и удаляется, а вроде и — нет. Вот казалось, что и ближе ревет кто-то.

Деловая суета, пустые гильзы и укупорку — долой, новые снаряды поближе — тоже слышат ребята, что — не конец веселью. И посерьезнели.

Танк увидели сразу в один момент и комбат и наводчик и шустрый правильный, который аж присвистнул испуганным сусликом, тут же пригибаясь.

— Тащ комбатр!

— Вижу. Что это за?!

— Непонятно. Не было таких силуэтов в руководстве! — уверенно заявил наводчик, вовсю крутя рукояти. Ствол орудия пополз по горизонтали, опускаясь.

Здоровенный, словно деревенская изба крепкого хозяина, танк пер не там, где шли до того Пантеры. И — как с некоторым ужасом понял Бондарь — работать по этой громаде не может ни 5 ни 4 батарея, да и свои орудия смогут дать огня, когда эта бронированная тварь вылезет из лощинки метрах в ста от этого орудия. Так что только одна пушечка с убогим для такой громилы калибром.

Кот Сибирский напрягся, но с виду был совершенно спокоен.

— Огонь по готовности, дистанция та же — приказал то, что и так очевидно.

— Есть — и голос спокойный, словно не бегал час назад от бомберов как заяц очумелый. А самому старлею очень захотелось оказаться подальше от этой обреченной, чего уж самому себе врать, пушечки с расчетом, которому жить осталось минуты две — как огонь откроют, так и все. Люто захотелось уйти ко второму орудию, да и повод есть — распорядиться выкатить на прямую наводку чуть вперед, чтоб в бочину врезать, когда первое орудие первой батареи танк будет давить гусеницами. Но — не смог. Понимал, что пора драпать — а гонор не дал. Глупость мальчишеская — а не мог свалить в туман. Сам себя обругал за дурь такую — и остался сидеть, сжимая побелевшими пальцами уже ненужный бинокль.

Танк взревел победно и злобно, дернулся вперед, добавил ходу, широченные гусеницы забликовали стремительнее. И здоровенный же! И орудие не в пример зиске третьей — и длиннее и толще, что еще за чудо-юдо на наши головы свалилось?

— Беглым — огонь! — сказал самому себе и вроде даже как чуточку опоздал — пушечка противотанковая рявкнула раньше. Трассер воткнулся в тушу танка и пропал там бесследно. А танк пер. Неудержимо, сейчас поведет бревном ствола и плюнет ответно — и все. Вообще — все! Всем сразу и навсегда! А тех, кто еще будет булькать кровью, пытаясь уползти с перебитыми конечностями из-под накатывающих гусениц — размажет, вомнет в землю. Холод по спине и язык онемел. Еще трассер в тушу. Едет, сволочь.

Кто-то угрюмо матернулся. Сейчас должен засечь и дать обратку ответную. Еще трассер впился в танк. И еще. И еще. Тренированный расчет выдал такую скорость стрельбы, что на соревнованиях не покажешь. Всем беглым огням — беглый. Пока танк пер триста метров — полтора десятка снарядов получил и принял своим толстенным лбом. И ни один не пошел в рикошет, все там остались, вбитые в броню.

А танк пер равнодушный к этим комариным укусам. Хоть вой! Еще трасса в лоб башни! И тут артиллеристы хором выдали восторженный ворох матюков, не удержались, прорвалось дикое напряжение этих самых длиннющих в их жизни минут — громадина в паре сотен метров перед орудием вдруг стала разворачиваться, показав себя сбоку во всем устрашающем великолепии. И наводчик влепил бронебойным в моторный отсек. Как в аптеке! Стальная громадина встала, как вкопанная, тяжело качнув телеграфным столбом орудия. И показалось Бондарю, что видит он оранжевый блеск в круглой дырочке. Точно — светится, словно в фонаре!

— Отставить огонь! — посчитал про себя и ужаснулся тому, сколько снарядов осталось на позиции. Гулькин нос и понюх табаку!

— Лезут, заразы! С люков лезут! — восторженно рявкнул наводчик и глянув вопросительно на командира, рванул со спины ППШ. Брякнул об верх щита, застрочил короткими. И Бондарь видел, как выскакивали черные фигурки, прыгая за танк. Тут запоздал с пальбой Кот Сибирский, успели немцы удрать, но и черт с ними, танк уверенно и быстро разгорался, словно громадный костер.

И это было самое прекрасное зрелище за все время короткой еще жизни старшего лейтенанта, самое великолепное! Да каждый бы день любовался по три раза — и на сон грядущий — тоже! Ведь и не надоело бы!

Опомнился, тряхнул головой, орлом глянул на расчет, который забыв обо всем таращился восторженно, говоря разное.

— Осколочными, парой — чтоб за танком рвануло! — не по-уставному скомандовал, но поняли правильно. Убедился, что все вышло, как хотел и если немецкие панцерманны не успели унести ноги подальше — должно было их зацепить, не порвать — так контузить. Сам бегом к телефону, телефонист — и тот как на именинах радостный сидит — тоже небось ждал, что его будут утюжить в никудышном песочном окопчике, от которого защиты шиш да ни шиша.

Начальство неожиданно веселое и бодрым голосом вопрошает — сколько танков сжег? Причем вроде и без иронии. Осторожно ответил, что пока — одного подпалили, зато большого. Тут же получил заушение, что в других-то батареях и поболе набили. Вторая батарея — два танка, третья — два, пятая — три, это не считая бронетранспортеров! При том, что под бомбежкой они пострадали!

ВРИО комбата даже обиделся за свой танк и постарался его разукрасить всеми цветами и красками. Мало ли что там за железяки другие подпалили — а моя железяка здоровеннее! Метров десять в длину, да по четыре в высоту и ширину! И в руководстве такой нет, за что ручается и головой отвечает!

— Рыбак ты хороший, Бондарь! Пара таких же, как твой на поле стоит, так поменьше размером, как доложили. Метров семь в длину, не больше!

— А я со стволом считал, товарищ капитан!

— Ну молодец, вывернулся! Пошли пару человек — чтоб вблизи глянули и документы забрали, что найдут.

— Никак нет, горят документы ясным огнем! — обиженный Бондарь чуточку отыгрался.

— Так пусть измерят, как должно. И быстро!

— Есть, товарищ капитан!

Бегом обратно вернулся — а там расчет спорит, языки об зубы чешет.

— Об чем спор?

— Да вот, товарщ старлтнт — кумекаем, почему он не стрелял? А уж разворачиваться — и тем боле непонятно действо — степенно ответил одноухий заряжающий.

— И что решили?

— Не тот немец пошел. Новички зеленые, так считаю. В 41 черта лысого они бы нас в живых оставили, пошли бы накрытия сразу (артиллерист по привычке потер то место, где вместо левого уха была у него дырка в красном рубце, стянувшем висок).

— А я думаю, очумели немцы от снарядов по лбу, гулко там, в железной коробке-то — веско отметил наводчик.

— Не пробили же! — возразил снарядный первый.

— У меня шурин одноглазым с войны вернулся. Танкист был. Получили болванку, броню не пробила, а от удара снутри крошка стальная откололась и секанула по лицу, как дробью с ружья. Вытек глаз-то.

— Может и повредили ему пушку-то! — добавил усатый замковой.

— Вот сейчас и проверим — ты и ты — до танка, посмотреть, обмерить и назад. Зря головами не рискуйте, а мы подстрахуем.

Пара ловко ввинтилась в траву, остальные ждали, глядя в оба глаза. Мало ли что!

Но обошлось. Пока разведка ползала туда и оттуда, немножко умеющий рисовать снарядный первый накидал на бумажке из планшета запасливого комбатра контуры этого чудища. Сам Бондарь в это время шарил взглядом через мощь стекол бинокля по окружающей местности. Но все было тихо и спокойно, даже уже и птички какие-то затенькали над полем.

С того момента, как прибыли сюда и окапывались под бомбами — прошло всего-то два часа. А устал, словно пару дней мешки таскал бегом и далеко. Такого, чтобы лепить в танк 17 снарядов одной очередью, так словно это не нормальное ПТО, а сумасшедшая зенитка, — не было в опыте у много повидавшего Бондаря. И что бы там не получилось — перепугались салаги немецкие, оглохли или их командир свихнулся, но повезло сегодня адски всему расчету и командиру первой батареи.

Обстрелять махину другие орудия смогли бы тогда уже, когда танк заехал бы на орудие своими широченными гусеницами. А так — вон стоит, полыхает и громко ахают в раскаленной утробе боеприпасы — дистанция-то смешная, рядом совсем, потому ушам неприятно.

Привычно воняло горелым порохом, потом и копаной землицей. А еще — пригоревшей на стволе краской. Подкрашивать придется, точно.

И надо было переделать еще массу дел. Окопались плохо — только орудийный дворик обозначив, а надо обязательно «карман» вырыть поглубже, куда с огневой позиции в это укрытие орудие скатить, чтоб не торчало мишенью, щели для бойцов тоже нужны обязательно, расчеты опытные — уже исправность орудий проверили, глянули — не осталось ли снарядов в стволах, что часто получается после стрельб боевых, когда беглым лупят, теперь боезапас пополнить, пустую укупорку с гильзами собрать и увезти — и пообедать не забыть, накормленный артиллерист — могуч и смел!

Встреченный впервые тяжелый, даже — тяжеленный скорее, танк и огорчил и порадовал. Огорчил, потому как на редкую удачу артиллеристов вел этот громила сегодня себя не так, как обычно действовали немецкие танкисты. Мишень натуральная в натуральную величину, иначе и не скажешь. Уже знал Бондарь от телефониста, что кроме побитых при авианалетах ранним утром четырех орудий более полк потерь не понес, а танкисты потеряли наглядно восемь машин, горящих и стоящих на поле боя — причем все серьезного расклада, тяжелые пантеры и эти — черт их знает как называвшиеся. То есть тут воевали немцы слабо и неумело. Но при матером экипаже, да из засады — такая стальная дура дров наломает и крови пустит страшно.

Зато порадовало сообщение лазивших у горящей машины бойцов — по их словам чудо-юдо провалилось гусеницами в песок так, что через пару часов на брюхо сядет. И вспоминались беседы с капитаном Афанасьевым про потерю немцами инициативы. С такими коробками немцы точно ничего и нигде не поспеют. Тигр-то тяжел, а этот гроб с музыкой — еще тяжелее. Причем землица тут не каменистая, песочек рыхлый, да болотец полно с речушками. Потому просчитать, где враг полезет — очень даже можно. И то, что ИПТАП поспел загодя и встретил атаку готовым — показательно. Кончилась немецкая внезапность! Теперь действия немцев предсказуемы — и это половина успеха. Скорость у немцев кончилась.

И еще — в утренней бомбежке, когда три десятка самолетов немецких в два захода вывалили кучу бомб на головы артиллеристов — показалось Бондарю, что и в этом слабость немцев торчит. Нет, когда лежал и отплевывался от набившегося везде песка — небо в овчинку показалось, чего уж. Вот потом, когда сидели и ждали танки что-то такое в голове ворошилось. Благо — было с чем сравнить, везучий старлей с самого начала войны на действия немцев глядел, а парень он был наблюдательный и неглупый.

Так вот тогда, в начале войны, при немецкой бомбежке от полка остались бы рожки и ножки, всяко уполовинили бы люфтваффы артиллерию, а оглушенные и пораненные остатки дотоптали бы танки. Немцы начала войны бомбили куда точнее, уверенно и успешно накрывая цели. Теперешние — сначала истребители сыпанули мелкие бомбы ворохом, явно неприцельно, потом двухмоторники с горизонтали сыпанули густо — и тикать быстро. Ни в круг не встали, ни повторно не прилетели. Поспешно все, торопливо, лишь бы свалить побыстрее, хотя как и в 41 — никакого зенитного прикрытия, считай, не было, долби и кромсай не спеша. Потратили боеприпаса вагоны, а боеспособность полка не убили. И панцыры за это заплатили сполна.

Довелось Бондарю под бомбами лежать, знал, какое сатанинское изобретение ума человеческого — пикировщики и штурмовики. Только вот давненько не видел он в небе немецких «костылей» и «лаптежников». Похоже, кончились они в немецкой армии, как класс, оставшись кучами горелого люменя в полях и лесах. И повторяют теперь немцы то, что в начале войны приходилось от бедности делать нашим — пускать неприспособленные для штурмовки истребители да серьезными бомберами пытаться накрыть малоразмерные цели. Толку мало, а потери были лютые.

Теперь роли поменялись. Артиллеристы своими глазами не раз видели, какой кошмар фрицам устраивают на дорогах «горбатые» Илы. Знакомые картинки для ветеранов — только в 41 и 42 годах — это наши горелые машины, танки, трупы по обочинам дорог громоздились. Ныне — строго наоборот. И пикировщики тоже как работают — видели. Уже — наши пикировщики.

Так же, как во времена блица немецкая авиация расчищала дорогу своим наземным войскам, так теперь наши наконец-то в воздухе сломали ситуацию, облегчив жизнь на земле своим сухопутчикам. И хоть тут, под Сандомиром от чертовых соколов ни слуху ни духу — а и то немцы не те. Привычно зашуганные, так сказать можно. Передернулся, вспомнив пережитый старый ужас, как девятка «Лаптежников» не спеша, размеренно, пунктуально вынесла дюжину пушек, тогда еще — сорокопяток, и ополовинила расчеты — причем все — на уже отрытых позициях были, успели окопаться. Не помогло.

Клали Ю-87 бомбы точно в «карманы», а потом еще и пулеметами чесали, вертя идеальный круг в воздухе и по одному атакуя точно и неотвратимо. Курскую дугу вспомнил, где ему взвод накрыли, причем дважды. И чувствовался другой настрой и у врага и у своих, черт его знает, верхним чутьем или интуицией…

Определенно — как и бойцы говорят — не тот немец пошел. Кончились те, что в начале перли неудержимым валом. А у заменивших их — выучка просела сильно. И горящий совсем близко громадный танк тому примером. Страшная машина, мощная. А начинка бестолковая оказалась. Тут Бондарь себя охолонул. Сегодня — просто повезло. Но в благость впадать нельзя, на войне это очень быстро и очень плохо кончается.

И наглядно убедились батарейцы, что еще не весь немец вышел, когда через несколько дней отбивали атаку обычных четверок. Солоно пришлось — и маневрировали панцыры умело и складки местности пользовали умно и стреляли метко. И после того, как поняли, что атака сорвалась — бодро укатили задним ходом, огрызаясь на ходу. Правда и насовали им, три танка остались на поле гореть, но в батарее старлея четвертое орудие было разбито вдрызг, второму сорвало верхний щиток, погибло пять бойцов и семеро ранеными убыли в тыл.

Хотя и тут про себя отметочку Бондарь сделал — новое оружие дали соплякам, а ветераны на стареньком катаются. Которое и броней пожиже и пушкой слабее. Странные они, немцы все же…

Старший сержант Сидоров, замковзвода.

Жидкая цепочка пятнистых, сливающихся с местностью фигурок, опять стремительно рванула туда, где была в обороне такая же жидкая цепочка сильно трепанной роты РККА. Четвертая контратака за сегодня. И на этот раз — сюрприз приготовлен хороший, не зря втроем сидели в этой чертовой жиже, промокнув до костей и стараясь только оружие не замочить. И дождались, таясь на нейтральной полосе. По этим неудобьям немцы не атаковали, выбрав сухое место для прорыва. И хорошо, потому как теперь они бежали боком к Сидорову и двум его товарищам из неофициального пулеметного расчета. И пулемета как бы в роте этого тоже не было. И вообще — замку пехотному не по чину такая машинерия. Но комбат разрешил, а уж ротный и двумя руками за.

Людей все время люто не хватало и предложение оставить себе пару трофейных машинок было принято. Да такое повсеместно было, положено все трофеи сдавать, но этот приказ исполняли весьма спустя рукава. Еще и потому, что силенок мало, а приказы исполнять надо, словно в роте народу штатно, хоть тресни, хоть сдохни — но выполни и тут всякое лыко в строку шло.

Много ручных пулеметов в руках у Сидорова побывало, а этот понравился больше других. После того, как несколько раз жизнь ему спасало именно то, что вместо винтовки в руках был ручник — уважал сержант эти машинки. И этот последний, взятый у валявшегося в неглубоком окопе расчета, оказался самым удачным. Стоял аккуратно на стрелковой полке, а все прошлые его хозяева валялись неряшливой кучей, откуда торчали окостенелые руки и ноги. Пришлось повозиться. пока нашел под трупами и запасные стволы в футлярах и ЗиП и нужные инструменты. Полный комплект! Одна беда — патроны жрал совершенно свирепо, давая зато невиданную мощь огня и поражая ум цифрой выпускаемых за минуту пуль — аж больше тысячи получилось при проверке. А еще дырчатым кожухом был на ППШ похож, тоже приятно.

При том несложный оказался, ребята знакомые с ним были во второй роте, за магарыч малый все обстоятельно показали и рассказали, ну да и у них тоже была неучтенка именно такая. И отдельно предупредили, что могут и свои сгоряча влепить, посчитав по звуку стрельбы, что это враг сидит, потому — учесть и это надо.

Теперь вражеская цепь, на редкую удачу пулеметчика, бежала к нему боком и крайний к пулемету зольдат был метрах в 50. Такое выпадает немногим, устроить чистый кулисный огонь, крести-козыри с фланга…

— Давай, сержант! — азартно просипел рябой паренек, взятый в подручные Сидоровым за редкую удачливость. Сам замкомвзвода считал, что и удачливость — и неудачливость — понятия физические, существенные и даже передаются, если находишься рядом. Потому удачливых привечал, а от неудачников старался сторониться.

Отвечать было некогда, фигурки выстроились плотной — не промажешь, мишенью, неровной по верху, одни дальше другие ближе — но сплошняковой. И пока не рассыпались — даванул на тугой спуск. Пулемет взревел, жадно втягивая в себя суставчатую металлическую ленту, зубастую от пуль. Бил, не жалея патронов, пока враг не успел сообразить. Вояки эти пятнистые были опытные, ушлые и толковые, поняли мгновенно, что попали в засаду, но в бою и под пулеметной струей это самое «мгновенно» нередко становится для многих вечностью, решает все.

Как косой секанул, срубив цепь на ходу. Сколько искалечил пулями, а сколько успели залечь — было непонятно, но атака провалилась. Придавил лежавших, как кот лапой давит пойманную мышь, не давая головы поднять. Лупил теперь короткими, но частыми очередями, опасаясь перегреть ствол. Чуток не доглядел, когда раскаленный вышелкнули из пулемета, упустили его в жижу, зашипел паром, чертыхнулся рябой боец, схвативший сталь неловко и обжегший себе руку. Обругал балбеса. Тут же об этом забыл, как холодный на место встал, продолжил поливать поле перед собой.

Ротный воспользовался, поднял такую же жидкую цепь своих, только б не вылезли вчерашние немецкие артштурмы, явно они этих пятнистых поддерживали ранее. Но не вылезли, потому и рота и чуток позже — весь батальон (хотя если по штату судить — того состава на половину нормального батальона бы не хватило) продвинулся на пару километров, позволив сматывать весьма хлипкую оборону в стороны от образовавшейся прорехи. Первые успешные прорывы этой операции уже кончились, войска вымотались, откусив здоровенный кусок территории и наломав врагу техники и публики, силы были на исходе и врага теснили еще только потому, что не успели немцы свеженины подбросить. А те ошметья, что сейчас противостояли — слишком огребли в самом начале. И далее продолжали огребать, отступая. Главное было гнать, не давая зацепиться и окопаться, как это умели делать немцы, зарывались в землю они как кроты. Привыкли, еще с той — Великой войны. У наших такой привычки не было, вставало это дорого.

Сидоров был твердо уверен, что и копание спасло ему жизнь самое малое трижды. Но у него был толковый комвзвода на срочке. В том взводе, где он был, собрали в основном сельских славян. В соседнем были более городские и не совсем славяне. В том, где служил Сидоров, комвзвода учил копать и ползать. В соседнем комвзвода читал политинформации. И даже писал доносы за классовое угнетение копанием и ползанием, как потом оказалось. И тут война. На третий день боёв соседнего взвода не стало. А Сидоров сделал для себя правильные выводы.

Потому, как только заняли рубеж новый, перестал быть пулеметчиком, а принялся за свои обязанности замкомвзвода.

Эта довольно странная должность нравилась своей многогранностью. Как-то на досуге посчитал, что 134 обязанности у замка. Все должен знать лучше командира взвода и старшины роты, во все вникать и всем заниматься. И воспитанием и порядком и дисциплиной и всем остальным, делающим взвод не просто кучей парней и мужиков, а боевой пехотной единицей.

Пока окапывались, пока устраивались на новом месте — секунды свободной не было. Назначил караулы, раздал наряды, все и вся проверил (благо взвод сильно неполный), похвалил кого надо и отругал — тоже по принадлежности — вздохнул с облегчением. Доложился по команде — по количеству штыков, наличию боеприпасов, отметил особо, что к его агрегату патронов осталось совсем чуть, а к двум оставшимся штатным Дегтярям — полБК.

Отпросился у взводного — пока пятнистых гнали — видел в одном местечке что-то уж очень похожее на чужой ротный обоз. Понятно, что там уже батальонное начальство лапу наложило на трофеи, но может и нам что обломиться. На грузовики всяко рот разевать не резон, а вот что попроще — глядишь и сгодится. Взводный, который как ни странно, давно уже командовал, ухитряясь оставаться целым и здоровым, согласился безо всяких. Разрешил в тыл сходить, да еще санинструктор пошел и пару бойцов — санитаров прихватили. Погибло в этом бою двое, да раненых четверо осталось, пока вперед перли. Вот их и надо было до батальонного «гнезда сбора» доставить. Прикинули, как идти, чтоб пользы было побольше. Покурили — и двинули.

При пулемете своем оставил белобрысого серьезного вологодца, который был надежен, как гранитный надолб. И особо напомнил, что ежели какое начальство появится — пулеметик чтоб не на виду торчал. Надежный был парень-северянин, но простоватый и ко всяким ушлым хитростям не годный. Потому и остался на позиции, врать не умел физически, а когда дело касается трофеев — тут честность прямодушная не годится. Потому еще, что это во время боя публика не спешит набегом помогать, а когда после боя трофеи делить — тут желающих всегда масса и толпой нагрянывают и начальники разные тоже.

Отправились вдвоем с рябым удачником. Тот ехидно хихикал себе под нос — оказалось, что позабавила его зависть дегтяревского расчета. Обидно им, видишь, что они сидели в неглубоком окопчике, фронт держали, а на фланг отправился за медалью конечно сам замкомвзвод, всего-то делов одной очередью цепь скосить, любой бы мог! Любому могло так повезти!

Сидоров не любил, когда ему завидуют, считал, что так и сглазить могут, потому веселья своего второго номера не разделил, буркнул хмуро:

— Кому повезет, тому и петух яйцо снесет. Я полдня место выбирал, где мы будем в жиже прятаться! И пулемет не светил специально, хотя пару раз и казалось, что — пора, а то сшибут и погонят, а этим дурням — все просто. Чужими руками жар загребать — всегда проще некуда.

— В чужих руках и хрен длиннее — согласился рябой. Но про себя еще похихикивал.

У чужих телег с лошадками уже возился ротный старшина, поспел раньше, понятное дело. А грузовики и вовсе начальство забрало.

Поживиться ничем толком не удалось, хоть договорился, что патроны к пулемету оставят. И то — хлеб. Еще помогли — двоих раненых дотащили до дороги, где ждала трофейная телега. С ней и отправили в тыл. Оставшихся двоих санинструктор с носильщиками утянули — те поодаль лежали.

Не удержался, пошел глянуть на свои результаты. Насчитал 19 срубленных сбоку фрицев, да четверых, которых достал уже залегшими — у них ранения были в головы и плечи. Ожидаемо и тут опоздали — тыловые поспели прежде, валялись убитые гансы расхристанными и обобранными, сапоги остались только те, что уж драные были. И автоматы помылили и пистолеты с ремнями. Ну, как обычно, неудивительно. По старой привычке собрал старший сержант зольдатбухи, да пока лазал — рябой на заплатки пару кителей забрал. Рвалась одежда в наступлении стремительно, а заплатки ставить — материала всегда не хватало, а тут сукно хоть и паршивое — дерюжкой, реденькое и без ворсу, не то, что в первый год войны было у немцев — плотное и с ворсом — но вполне годное для портняжьего дела. Опять же из чистой жадности прибрали пяток карабинов валявшихся, не по-крестьянски это было — порожнем идти.

Вышли на проселок, встали, поджидая телегу, что должна была вернуться, сдав раненых — ну и дождались, конечно. Вывернули из-за поворота пара форсистых легковушек и бронетранспортер американский с автоматчиками. Начальство! Притом — из дивизии, если не выше! Вот уж совсем ни к чему, но не в кусты же шнырять!

Тормознули рядом, подняв пыль. Из броника сыпанули отработанно автоматчики — одного узнал, земляк из комендантской роты, привычно заняли оборону круговую на всякий случай. Повылезала из легковушек куча офицеров, при параде, словно и не на фронте. Узнал одного — замполита дивизионного. Вот не было печали — черти накачали! Въедливый и занудный подполковник тут же грозно вытаращился:

— Оба — ко мне!

Хороший такой голос, командный.

— Товарищ подполковник старший сержант Сидоров по вашему прика…

— Это что за шмотки? Барахольничаете?

И не успел ответить — из-за плотного полкана легко вывинтился чернявый майор в щегольской, хотя и полевой, но явно пошитой по индзаказу форме и чертом сидящей на кудрявой голове фуражке.

— Франция? А китель немецкий! Вы откуда их взяли?

По тому, как сразу осекся подполковник, уже явно готовивший показательный разнос, стало понятно, что спросивший — важная птица и на чины плевать хотел.

— Сняли с убитых нами гитлеровцев, товарищ майор! — максимально браво, отчетисто и чисто ответил Сидоров, вполне изображая стойку «смирно» и поедая глазами чернявого.

— А в руках у вас что? — повернулся к рябому.

— Зольдатбухи немецкие. Их военные книжки — так же отрапортовал старший сержант. Ему очевидно было, что разнос как минимум отложен надолго, а потому майору надо потрафить.

— И зачем вы их собираете?

— По приказу нашего батальонного командира, товарищ майор. Все немецкие документы после сбора отправляются в штаб, для изучения.

— Логично. Но почему — французская эмблема? Вы из-за нее кителя взяли? — с искренним интересом разглядывая нарукавный трехцветный щиток спросил франт в полевой форме.

— Так точно, товарищ майор. Раньше такое не попадалось, решили показать, хотя материал стал у немцев хуже гораздо, без ворсу и сукно жиже — решил расширить ответ замкомвзвода и заодно прощупать собеседника. Пока ему было не совсем понятно — с чего такой интерес, да и слукавил слегка — трупы с такими щитками на рукаве попадались ему на глаза уже не первый день, всю последнюю неделю — точно, напротив стояли эти самые, с ними и пластались.

— Алексей Алексеевич, что скажете? — повернулся майор к неприметному капитану из особ отдела, скромно державшемуся сзади.

— Это усиленный батальон из части под названием Добровольческая штурмовая бригада СС «Франция» или по-другому 7 гренадерская бригада ваффен СС, придан 18 панциргренадерской дивизии СС «Хорст Вессель» — огорошил майора точными сведениями тихий капитан.

— Как у вас все точно, однако! — с явным уважением сказал кудрявый.

— Служба такая — не рисуясь, пожал плечами осведомленный офицер.

— И они действительно — французы?

— Из тех пленных, что мы допрашивали — практически все. Один, правда, попался из белоэмигрантов, бывший русский. Но они уже практически кончились, домолачиваем остатки. «Хорст Вессель» тоже растрепали сильно, так что и французам досталось и венграм этим онемеченным.

— Это каким венграм? Здесь же нет венгров? — удивился подполковник — замполит.

— Из «Хорста». У них, как и во всех инонациональных СС — офицерский состав из чистопородных рейхсдойче, граждан Германии, а рядовой и сержантский — из всякой сволочи. Эти — набраны в Венгрии из тех венгров, которые имеют хоть немного немецкой или еще какой арийской крови — так же негромко и вразумительно пояснил Алексей Алексеевич.

— Фольксдойчи? — блеснул странным словом майор.

— Они самые. Пока у немцев — так они немцы, как к нам попадают, так сразу эти полукровки называются и чехами и поляками и венграми и черт еще знает чем.

— Вон оно что! А эти — из «Галиции» — был я там под Бродами, видел, как их разгромили вдрызг — они тоже из фольксдойчей, получается?

— Эти на особом счету. Туда офицеров служить в наказание немцы посылали. В «Галиции» даже физические наказания разрешены и стреляют немцы эту сволочь постоянно, иначе дисциплину поддержать им невозможно. Обычные галичане, тупые и злобные — брезгливо пожал плечами капитан — особист.

— Интересно! Сержант, я у вас этот китель заберу, в редакции показать надо, а то и не поверят.

— Как скажете! Только вы поосторожнее, товарищ майор с этим кителем! — протянул серое тряпье Сидоров.

— Это как? — влез подполковник, почуяв возможность подключиться к разговору.

— Редкий немец сейчас не вшивый — спокойно, чтобы и тени иронии в словах не привиделось, сказал замкомвзвода.

— Э, дорогой товарищ, я на фронте с первого года, на вшивых немцев насмотрелся уже, так что ничего, справимся. А как говорите вы их убили? — уточнил майор, бегло осматривая китель. И да — швы под мышками, где обычно селились платяные вши, глянул привычно и отработанно. Не вояка, вроде, но калач тертый. опытный.

— Обстреляли их атакующую цепь кулисным огнем, товарищ майор, после чего рота развила контратакой успех.

— Ага! Кулисный огонь, ну разумеется! Кто командовал расчетом? — доставая из потертой планшетки блокнотик и карандаш, спросил чернявый.

— Я, старший сержант Сидоров, со мной были бойцы…

— Этого достаточно, расчет сержанта Сидорова. Сколько положили?

— 19 сразу и еще 4 из тех, кто залечь успел.

— Маловато! — укоризненно заявил черкающий по бумаге карандашом майор.

— Виноват, товарищ майор! — единственно, что смог сказать замкомвзвода.

— Да все в порядке, для газеты — маловато. Ладно, поехали дальше?

— Там небезопасно, товарищ майор — с большим почтением обратился к младшему по званию обычно заносчивый и грубый замполит.

— На войне везде небезопасно, дорогой полковник. Поехали! — и первым полез в машину. Остальные последовали примеру, попрыгали в бронированный кузов автоматчики и машины унеслись дальше, оставив обоих пехотинцев в поднятой пыли.

— Черт гладкий — буркнул вслед рябой, оставшийся без пачки зольдбухов и кителя и как-то огорченно глядевший на свои босые руки.

— Корреспондент! Из самой Москвы наверное! — сделал вывод замкомвзвода.

— А, ну да, похоже. Мало ему 23 фрицев! Попробовал бы сам хоть одного пришибить! Понапишут черте что, как деревянной ложкой боец шесть танков разгромил, а форсу, словно они это сами сделали, щелкоперы брехливые. Читать совестно, что понапишут, зато сапожки с форсом и одежка барска — неодобрительно разворчался боец.

— Ты полегче бубни, а то приведет тебя длинный язык под монастырь — осек его наставительно Сидоров. Идти по дороге и ждать телегу ему расхотелось категорически.

— А твой-то кителек чего полкан уцепил? — удивился везунчик.

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней… Черт его знает, а мы без заплат остались. Ладно пошли домой, эти еще возвращаться будут или еще кого нелегкая принесет — решил Сидоров.

— А как считаешь, напечатает этот красавчик про нас статейку? Этак пышно: «Героический пулеметный расчет доблестного старшины Сидорова мастерски и умело могучим кулисным огнем с фланга стремительно истребил вражескую французскую роту эсэсовских гнусных французов. Бей врага, как расчет великого Сидорова!»? — продолжил трепать языком везунчик.

— С чего это я старшина? — удивился замкомвзвод.

— А для красоты. Эти ж газетчики удержу не знают, все на свой манер перевертывают. Про нашего комбата, было дело, понаписали такого, что только фамилия и была точно указана.

Старший сержант поморщился. Положа руку на сердце — ему нравилась эта самая пышность в газетах. И привычная тяжелая и грязная работа войны приобретала под пером очередного писателя блеск и красоту. А уж если это будет о нем — он с легкостью простит кудрявому репортеру и старшину и роту. Нет, так-то поворчит, конечно, для порядку, но в душе маслицем помазано будет, приятно так станет. Да и не слишком-то и преувеличено окажется, вполне возможно, что положенные там на поле как раз и были ротой.

Поистрепались фрицы, лоск потеряли. И не раз слышал — вместо внятных полков и дивизий у фрицев все чаще были какие-то невнятные «группы» — сколоченные на скору руку из всяких огрызков и обломков разгромленных вдрызг этих самых сделанных по правилам и штатам дивизий и полков. Не до жиру, не до орднунга, когда лупят в хвост и гриву.

— Нет, не напишет. Не дадут. Франция же сейчас вроде как с Гитлером борется, потому политически будет неверно такое писать. Хотя — вон они, наглядно, хрен им в печень, борются, аж который день им морды бьем… — резонно и степенно отметил сущую правду Сидоров.

— Это да, политика. Когда политрук рассказывал про наших французских летчиков — так их куда меньше, чем этой сволочи, с которой мы сейчас машемся. И их еще до хренища, а у нас пушку отобрали — перескочил на свежую обиду везунчик.

— Так она и не наша была, полк придал. Временно — сказал сущую правду Сидоров, но при том не вполне убежденно — когда при взводе была эта пушечка — жилось и впрямь куда веселее. Перед началом наступления полк передавал нередко артиллерию в виде усиления по батальонам, вот и свезло, что одна из полковушек, попавшая в батальон, аккурат оказалась на том участке, что держал взвод Сидорова.

Прибыли артиллеристы под утро, злые, как собаки, грязные, как черти, потому как тащили свою «милашку» на руках по грязи два километра по просматриваемой и простреливаемой местности. Да еще и густо перекопанной, отчего помимо всякого нужного тащили пушкари и доски в придачу — иначе не перекатить было тяжеленную свою орудию через всякие траншеи, которых накопали тут изрядно. И при каждой ракете немецкой, заливавшей местность мертвенным белым светом, приходилось замирать, а то и просто лежать в грязище. Неприятно, но куда лучше, чем внезапный минометный обстрел с накрытиями.

Взводный при том строго указал своему заместителю, чтоб помог гостям всемерно, как своим родным. Сидоров с опытным воякой и не думал спорить, худого толковый летеха бы не присоветовал. Потому и помочь рыть людей выделил и землянку для расчета подобрал добротную, чтоб было где обсушиться и поспать. А когда молодые бойцы начали бухтеть, что слишком работы с этой пушчонкой много — затыкал их простым вопросом — когда легче бежать на фрицевский пулемет — когда тот молотит безвозбранно и прицельно, или когда в него снарядик прилетел аккуратный?

А рыть и впрямь пришлось много — хоть сама полковушка не производила серьезного впечатления — маленькая, низенькая, чисто по внешнему виду сорокопятка со скошенным назад фигурным щитком, только вместо жальца противотанкового стволика — кургузенький огрызок-коротышка, правда калибра неплохого. Но и для такой мацупуськи пришлось выкопать незаметно для фрицев и замаскировать две позиции — основную и запасную, да одно укрытие, да еще неугомонные артиллеристы ложную позицию оборудовать взялись, когда их навестил командир взвода, он и присоветовал. Оттуда, ночью спешно закатив полковушку, бахнули несколькими снарядами, как по правилам положено — якобы пристреливаясь.

Утром на этом месте уже стоял макет орудия — за ночь из ломаных бревен и рваной масксети соорудили такое, что и с полсотни шагов вполне себе выглядело грозной пушкой, правда, хоть и старательно, но не очень грамотно замаскированной.

Ребята со скрещенными пушечками на петлицах оказались компанейские, хотя некоторое время пушкари и держались немного высокомерно, но совместная работа отлично сближает и Сидоров даже и подружился с угрюмым на первый взгляд сержантом — командиром прикомандированного расчета. Хороший человек оказался, умный, рассудительный — с таким даже и помолчать приятно, не то, что поговорить. Это вообще праздник!

Вместе и наблюдение вели, стараясь обнаружить все пулеметы и пушки, что были у немцев напротив. Тут и другие бойцы старались, не только ж лопатами землю кидать! И получилось напротив взвода сидоровского — три дзота с пулеметами, да четыре открытые пулеметные площадки, два жилых блиндажа, погребок с боеприпасами и пара противотанковых пушек немецких.

Артиллеристы еще и отработали наводку на цели — сделали маленькие таблички, поставив их так, чтоб наводчику легче было работать и когда начнется пальба — сразу направление ухватить. От немцев их было не видно, а вот пушкарям — в глаза бросалось.

Перед наступлением пехота даже и полюбовалась, как ловко исполнялись команды — цель? 4 — огонь, смена цели, цель? 6 — огонь!

А потом — утром артподготовка пошла, загремело все, затряслось, небо с землей перемешалось, у немцев только всполохи запрыгали по окопам. И под шумок пушка стала долбать по всем засеченным целям. Отревел залп гвардейских минометов, малиновая звездочка вверх взметнулась, сквозь дым и пыль, что волокло ветром с немецких позиций и взвод побежал в атаку.

Все же два пулемета ожило и залегла пехота. Но недолго лежали — рявкнула сзади трижды пушка — и левый пулемет заткнулся на середине очереди, потом еще четыре ощущаемых бабаха — и правый пулемет помер. Дальше уже было проще, оказавшись без пулеметов и орудий немцы скисли быстро. Тогда опасался Сидоров, что как обычно немцы минометами накроют, любили и умели они так делать. Но знакомые хлопки разрывов были не на поле, где пехота бежала, а сзади.

После боя, догнавшие пехотинцев артиллеристы не без гордости рассказали, что фальшивый макет гансы накрыли четко и точно, разнеся приманку вдрызг. И всем приятно стало, что не зря по ночам корячились.

— Здесь пойдем или как? — деловито спросил боец, сбил с мысли.

— А вот тут срежем. Вроде как на тропку похоже. И покороче будет — сказал Сидоров и шагнул на полузаросшую травой, но явную тропку. Странно, тут лес совсем был целехонький, даже без отметин пуль и осколков на стволах деревьев. Мирный лес, дом почему-то вспомнился. Замкомвзвода грустно вздохнул.

Странно, земля вспучилась словно пузырь и швырнула его вверх, так что он с удивлением увидел деревья вокруг со странного ракурса. Словно кто-то громадный снизу огромной ладонью поддал. И вокруг что-то летело вместе с ним вверх. И сам он летел, что было так странно. Не ангел же и не соловей… И пахнуло в ноздри насильно кровью и горьким дымом…

Сознание он потерял, когда тяжко, всем телом, плашмя, ударился оземь. Пришел в себя от боли, резкой, рвущей. Все болело, даже не понять, что больше. Увидел озабоченную и забрызганную кровью физиономию бойца.

Почему-то вверх тормашками на фоне крон деревьев и серого неба.

— Что это… что это было? — пересохшим внезапно ртом спросил, вроде громко, а пыхтящий боец не услышал с первого раза, похоже, тянул он куда-то Сидорова за плечи. Повторил вопрос дважды и трижды. В ответ везунчик зашевелил губами. Но кроме того же неприятного писка в ушах — ничего. Правда дошло все же — волочит его товарищ по земле на шинели, словно в волокуше. А когда попытался встать — прострелило снизу вверх такой болью, что не выдержал и застонал в голос. Опять боец губами шевелит, бровки домиком забавно сложив.

Попытался юнца обнадежить, ободрить, спросить о том, что с ним — все сразу — и от такой натуги вырубился, впав в беспамятство. Дальше помнил маленькими кусочками и никак было не связать эти картинки воедино. Лютая боль мешала и слабость страшная.

Вроде телега была, потом вроде как грузовик, трясло сильно, странный запах в большой брезентовой палатке, серые глаза между белой ткани, потом догадался — врач, наверное. Пить хотелось очень, а не давали почему-то. Опять вроде везли. Мутило и голова кружилась неприятно, а еще мучил страх — что там внизу с ногами и вообще.

И пришел в себя уже в палате — догадался, что больничной — по запаху и всему остальному.

То, что он ранен — уже давно понял. И как опытный вояка решил, что скорее всего — на мину наступил, свезло, что называется, как утопленнику.

Понимал это смутно, что-то кололи в руку, отчего проваливался в темный тяжелый сон, боль тоже затихала, не совсем, а словно спрятавшийся в будку ворчащий злой пес — все время давала знать — она здесь, никуда не делась. И все время было страшно — болело все тело, особенно ноги и живот. Вся нижняя часть тела — и левая рука тоже, с чего-то. Рука-то почему? И не глянуть было — закована в гипс, насколько видеть мог.

То, что тошнило, гудело в голове и пищало в ушах — понимал, швырнуло вверх взрывом изрядно, а вот общее состояние просто пугало. Даже были жуткие мысли о том, что от пупа и ниже и нет ничего вообще. И не мог понять — что случилось с ним. Видал он за время на фронте раза три — что такое подрыв на противопехотке. И совсем не было похоже на его состояние.

Один раз выскочившая из земли немецкая лягушка скосила десяток шедших мимо бойцов, погибшие так и лежать остались, где их накрыл рой шрапнели, а у раненых — ну словно по ним пулеметной очередью влепили, по воздуху никто не летал. А дважды — нарывались бойцы на мины, отрывавшие им куски тела — одному раздробило стопу, а другому оторвало почти до колена. Зрелище было страшное, что у того, которому косточки и клочья мяса выбило из сапога, что второму, оставшемуся без ноги с огрызком, закопченным и перемолотым совершенно нечеловечески, но сознания бедолаги не теряли, ругались, как заведенные, стонали и кричали.

На операцию таскали несколько раз, рылись где-то внизу.

Ночью, когда проснулся после того, как похмелье от наркоза прошло — заплакал, так же совершенно неожиданно для себя. Хорошо, никто в палате не видел, а то бы стыдно было. Пытался рукой правой ощупать — что там, внизу-то, и не смог. Не слушалась рука, словно он бревно неподъемное волохать пытался.

Когда стал слышать — разозлился на самодовольного врача. С трудом удержался, чтобы не обматерить, так взбесило сказанное гордым тоном, что «удалось сохранить одно яичко и коленный сустав». Чертей бы триста в печень этому веселому майору!

Выздоравливал долго. Замкнулся в себе и на контакты с однопалатниками не шел, не хотелось разговаривать, все время в голове колотилось, что остался без ноги и яйца, да и пальцы на руке пострадали.

Только сильно позже как-то притерпелся к своему новому положению и немного утешился тем, что насмотрелся, шкандыбая по госпиталю, на бедолаг, которым повезло значительно меньше. И даже стало казаться, что одна нога и одно яичко — уже не так и плохо. Но это было, пока лежал с такими же изуродованными, у которых нехватка частей организма была куда лютее и гаже.

Когда выписали инвалидом — много раз ловил себя на вспыхивающем бешенстве, при виде совершенно целых мужчин, которые вполне могли бы и повоевать, а вместо этого занимались всякой херней в тылу. Именно поэтому терпеть не мог в дальнейшем Сидоров разных деятелей торговли — и, как ни странно — искусства.

И сильно удивил своих сотрудников тем, что в бешенстве порвал билет на праздничное представление известного иллюзиониста и фокусника, которым его премировали за добросовестный труд. И ворох матюков, которые он высыпал при этом — тоже сильно удивил. А его сорвало с резьбы то, что все эти тыловые артисты были здоровые и целые, сытые и гладкие, в то время как за них там на фронте калечились другие. И в гробу он видал все эти фокусы, благо уж что-что, а на воров — карманников нагляделся еще до войны, тоже те еще фокусники были.

Лейтенант Поппендик, командир учебного танкового взвода.

Первое, что он понял совершенно точно, так это то, что шанс стать командиром роты разлетелся вдребезги, как фаянсовый унитаз под бегемотом. Экипаж танка номер три стоял перед ним бледно-желтый и вид имел жалкий. И воняло от них сильно и мерзко какой-то химической гарью. А водитель танка и вовсе лежал на земле, и тоже был бледен, как мертвец. Хотя почему — как? Он и был мертвец.

Санитар только руками развел, да и полигонный врач, примчавшийся на странной чертопхайке с дымящимся газогенератором тоже ничего сделать не смог. Вот уж удружили идиоты-подчиненные, так вовремя — как раз инспекция наблюдала за учениями и все на виду у двух полковников и трех подполковников и произошло. Просто великолепно!

Только-только погоны получил — и вот на тебе!

Отозвал в сторону командира танка, молокососа с ефрейторскими погонами.

— Где твой ум? В штаны упал? А масло где твое? Уж точно не в голове! Почему люки были открыты, а? Приказ тебе был какой? — тихо шипел затосковавший Поппендик, прекрасно понимая, что сейчас ровно такие же речи будут литься уже ему в уши. Вот как только начальство подоспеет.

— Господин лейтенант! Протечка! Дышать было невозможно! И пожароопасно! Это пехота чертова виновата, им, уродам земляным было запрещено кидать дымовые шашки на танк! Тем более — в люк! — начал отбрехиваться молокосос.

— У землероев все живы. А наш водитель — вон, готовится к торжественному погребению! А теперь угадай, кому будут сейчас раздавать пряники и леденцы?

Тут радист с заряжающим почти синхронно принялись блевать, прервав речь своего командира на полуслове. Санитар забеспокоился, да и врач тоже. Выяснилось, что эти дурни тоже нахватались дыму, только в отличие от бедолаги водителя организмы у них оказались покрепче.

Дальше вылить свою желчь на голову дурака-ефрейтора новоиспеченному лейтенанту не дали. Начальство не стало зря тратить время и утруждать себя, а вызвало виновников на наблюдательный пункт. Где и устроило головомойку. Нет, так-то потеря солдата на фронте не была бы столь заметна, да и наказывать там не спешили, даже и на полигоне обошлось бы, но вот при инспекции… Нарочно не сделаешь!

И как ни крути — а виноваты. Всего-то должны были отработать совместно с обучаемыми инфантеристами действия, в которых противник активно применяет дымовые гранаты. А пехотинцы отрабатывают свое — ослепление дымом машин противника. Вроде бы все просто. И панцерманнам много раз говорилось, чтобы ездить с обязательно закрытыми люками и гренадерам сто раз было сказано — не забрасывать дымовые шашки на машины и перед учениями было дополнительно доведено до личного состава содержание соответствующих инструкций — и на тебе!

Одни идиоты, разумеется, сразу же едут с открытыми люками, другие ухитряются забросить в люк дымовую гранату! Перфект! Что у этих недоносков малолетних в головах — совершенно невообразимо! И экипаж умело и бодро покинул машину, но, как оказалось через три минуты — не в полном составе. А этот престарелый хрыч, тридцатилетний старикан, призванный с завода со снятой бронью, который, будучи взрослым мужчиной. должен бы сориентироваться получше сопляков — из дымящейся машины не сумел найти выход.

И когда его вытащили — он оказался дохлее прокисшей прошлогодней селедки! Ухитрился задохнуться от банальной дымовой шашки! Причем не такой, слезогонной, которыми прокуривали новобранцев для поверки их противогазов, а самой что ни на есть обыкновенной! А теперь в личном деле свежесделанного офицера — такое черное пятно будет, что можно забыть о хорошем месте и карьере.

Выволочку Поппендик получил знатную. Одно утешало — как офицера его все же ругали сдержанно, не называя кретином доисторическим, проссаным матрасом, бесполезным коптителем неба, недоделанным бродячим псом и всяко разно, что было допустимо ранее — пока не получил эти погончики. Что-либо возражать было совершенно ни с руки, оставалось только скорбно сопеть носом, тяжело вздыхать и всячески показывать сокрушенность и признание вины по всем статьям.

Инспекторов больше всего разозлило, что был злостно нарушен приказ — причем всеми участниками. Особенно даже не то, что и пехотинцы и танкисты напортачили, просто-напросто наплевав на инструкции, а еще и применение этого типа дымовых гранат, которые как раз не рекомендовались другими, не менее строгими инструкциями, к применению в тренировках и учениях — очень скоро выяснилось, что судя по маркировке эти штучки были строго для боевой обстановки — потому как в составе дыма при горении образовывался фосген.

Нет, не в таких количествах, чтобы официально признавать эти самые гранаты как заполненные отравляющими боевыми веществами, вовсе нет, но врагам Рейха в дотах, подвалах и прочих местах, где эти выродки человеческого рода пытались противостоять арийской армии концентрации хватало, чтобы они сдохли от отека легких быстро и без хлопот. Каким образом эти строго боевые гранаты попали на склад тренировочного полигона — еще предстояло выяснить.

В добавок масла в огонь подлило вызывающее поведение унтер-офицера, командовавшего гренадерами. Он твердо стоял на своем — дескать, кидавший гранату не метил в люк наводчика, отнюдь нет, но по трагическому стечению обстоятельств просто запнулся ногой за выступ местности, отчего граната и полетела не туда, куда намечалось. И, говоря эту чушь, унтер ел начальство глазами, точнее — одним глазом, потому как второй он оставил где-то под Ржевом. И почему-то такое рвение и старательность бесила слушавших его рапорт офицеров, было что-то в этом карикатурное, балаганное, нарочитое. И потому — оскорбительное.

Этот одноглазый мерзавец был украшен двумя серебряными ленточками с металлическим барельефом танка, что означало — пока был на фронте, умело расправлялся с советскими броневыми машинами. И смотрел этот негодяй не то, что вызывающе, но как-то не так, как низший чин мог позволить себе таращиться на начальство. То, что оба оберста с Большой Войны на фронте не были (да положа руку на сердце — и тогда тоже близко к передовой старались не приближаться) — особенно обозлило инспекторов, как вообще бесит тыловых деятелей пренебрежение со стороны фронтовиков.

В конечном итоге досталось всем. И Поппендик загремел опять на фронт, снова — всего лишь командиром танкового взвода. Что характерно — снова третьего, что означало, что для сияющих вершин командования ротой ему надо было пережить аж троих камарадов. Особенно оскорбило его то, что внятно намекнули — посылка на Восточный фронт является именно наказанием. Идиоты толстолобые!

Нашли, чем пугать. Тем более — ветерана. Это в штабах считали, что Восточный фронт был куда страшнее Западного, для обычного, нормального солдапера разница была невелика. Просто на Западный попасть было сложнее — туда отсылали всякие обсевки и третий сорт, который на Восточном сгорел бы мигом, а во Франции вполне мог противостоять врагу. Раньше еще туда рвались всякие хитрецы, но теперь и они призадумались. Как вояки янки и лайми были куда слабее Иванов, но про честный бой никто уже давно не говорил, а сдохнуть под гусеницами русских танков или под бомбовым ковриком янки… Невелика разница.

Тем более, что старшина роты, в которой как раз служил Поппендик много чего рассказал про дела на западном фронте. То, что со старшиной надо дружить — свежесделанный лейтенант теперь отлично понимал, знакомство с тем пройдохой-бранденбуржцем, который вывел его из котла, многое дало и теперь приносило вкусные дивиденды.

Уж что-что, а дураком Поппендик не был. И потому сделал все, чтобы оказаться поближе к руке кормящей. И не зря. Это вернулось сторицей, только теперь приходилось слушать длинные разглагольствования нового приятеля. Старшина, с виду молчаливый, в хорошей компании очень любил поболтать, и было очевидно, что давненько ему не с кем было почесать язык.

Пару раз он определенно проверил лейтенанта, убедился в том, что тот не спешит докладывать начальству всякие компрометирующие сведения — и наконец раскрылся.

Что до Поппендика, то он относился к этой болтовне, как к гарниру, потому что болтать старшина начинал с третьей рюмки, а закуску выставлял очень неплохую. Вот и треп его шел как часть прилагаемой еды.

Конечно, на фронте приходилось питаться с солдатами вроде как из одного котла. Так было принято в вермахте. Насчет совместного питания у немцев все как у грамотных людей, немцы лишены англо-саксонского чванства и русской дикости. Никакие законы и нормативы не требуют от офицера жрать вместе с солдатней и то же самое. Но толковый командир на фронте знает, что с товарищами лучше делить все радости и горести. Так оно спокойнее. Ты им свой доппаек, а они тебя тоже не забудут. Война производит по крайней мере один годный товар — человеческое товарищество.

Уединиться в удобное время со старшиной роты — не возбраняется. И толковые подчиненные это поймут правильно и бестолковых вразумят. Потому что жратва — она на втором месте после боеприпасов и бензина.

Стихийный грабеж на низовом уровне малоэффективен для общего дела, хотя имеет ряд прелестей. Правильная армия должна снабжаться от своих тылов. Но как! Тут собака изрядно порылась. Тяготы и лишения переносить не зря учат. Сколько солдат без снабжения может воевать, пусть отвоюет. И еще полстолько. Иногда это единственное преимущество и оно четко срабатывает.

Награбить жратвы на целую армию — большая работа. Но главное, она требует времени, которого нет. Поэтому армию надо снабжать по плану, в том числе из награбленного и оприходованного ранее. А курка-матка-яйка это самодеятельность и разврат. Толковые вояки умеют без особых скандалов и смертоубийства добыть гуся. И если взводный командир от них свои шоколадки не прятал, они ему лучший кусок поднесут, уже зажаренный. И те, кто служил во взводе Поппендика, отлично понимали, что приятельские отношения их командира с хранителем всего ротного добра — полезны и взводу. Собственными желудками понимали.

Хотя и не представляли себе, какие разговоры ведет начальство за шнапсом. А разговорчики были куда как опасны и если бы не прививка цинизма от бранденбуржца — неизвестно, как бы себя повел Поппендик.

Потому как вещи «Жилистый хомяк» — как метко прозвали старшину в роте — говорил чудовищные. Ну, наверное, все в этой должности таковы. Никакой восторженности и никакого доверия газетным передовицам. А собеседник был не прост и повоевать успел. В России он оставил шесть пальцев ног, отмороженных напрочь, благодаря чему и кантовался в спокойной Франции. В одной из «желудочных дивизий для плоскостопых и увечных», где как раз несли службу такие хитрые и болезные.

Высадку американцев он пережил с трудом, отделавшись обгоревшей спиной — машина полыхнула как факел, когда на нее выскочили американские штурмовики. А теперь в Рейхе все стало так неладно, что пришлось из учебной дивизии двигать на фронт — за славой и очередными увечьями. Странно было слышать, что те дела во Франции оказались весьма темными.

— Ты думаешь камрад, что там все так было просто? О, нет, там было самое настоящее предательство! — уверенно заявил гауптфельдфебель лейтенанту.

— Брось, сам же говорил, что все держалось на соплях — возразил захмелевший уже Поппендик. Его немножко рассолодило и от выпивки и от еды и от тепла. А еще ему взгрустнулось. Уютные старые прусские казармы, пропахшие угольной пылью и сапожной ваксой еще со времен Фридриха Великого, завтра надо было поменять на дорогу к фронту, холод, мокрые ноги и простуженный нос. Да и дорога была коротенькой, русские уже стояли совсем рядом — в Польском генерал-губернаторстве.

— Да, на соплях. Но держалось! А теперь объясни, зачем надо было с береговых батарей увозить в тыл половину боезапаса? За неделю до высадки! При острейшей нехватке любого транспорта, даже у меня грузовик забрали с шофером. Дескать, для обеспечения безопасности от возможных бомбардировок! И — заметь, камрад, не было никаких бомбардировок! — припер его доводами к стене обмороженный, обгоревший и трижды награжденный, прошедший таким образом огонь, воду и медные трубы сослуживец.

— И когда началось — стрелять оказалось нечем? — сделал безукоризненный логический вывод командир взвода.

— Именно! Снарядов и патронов хватило им — самым расчетливым — до вечера. Горячие и суетливые уже до обеда все выпулили, благо целей было — куда ни плюнь, попадешь в янки, так они там кишели. А потом что оставалось делать? Привезти обратно увезенное не на чем и некому, в воздухе там творилось такое… Да ты наверное слыхал эту поговорку из Франции? — ехидно усмехнулся старшина.

— Какую?

— Эту, где «если в небе сверкающие самолеты — то это янки, если зеленые — то лайми, а если в небе нет самолетов — то это люфтваффе!» Там пешему с тележкой зеленщика по дороге было не пробежать, тут же «Мустанги» и «Тандерболты» атаковали все, что пошевелилось, так что все остались без снарядов и даже — патронов. Представь, на пулеметную точку максимум было всего по 10 000 унитаров. А скорострельность у МГ — 1000 в минуту! И чем такое кончается? — вопросительно поднял белесую бровь, глянул внимательно.

— Это понятно, сам видал… Взрывать оставляемую технику и отходить, больше нечего делать… Но это могло быть и совпадением, дружище!

— Конечно, совпадение, как же! Роммель уехал к жене в Рейх, день рождения отмечать, всех командиров старших собрали на совещание — аж на юге Франции. Армия на момент высадки оказалась без головы. И заметь еще совпадение — никто понятия не имел ни когда начнется высадка, ни где. Ждали — и хорошо ждали. Войска все боеспособные туда собрали. Но — не там и не тогда. И перебросили только тогда, когда эти засранцы уже заняли не то, что плацдармы — а здоровенный кусок территории. Нас бросили драться с парашютистами — и мы там обалдели — янки выкинули на парашютах манекены. Несколько тысяч! Мы сразу сообщили, что это обман! И что ты думаешь? Войска все прибывали и прибывали туда, где валялись эти неживые болваны. Но туда, где шла высадка не послали никого! — старшина усмехнулся. помотал головой и продолжил:

— Уж мы не растерялись и нарезали себе этого парашютного шелка от души — потом пригодился. (Посерьезнел, отвлекся от приятных воспоминаний) А так совпало — что арестовали после заговора и покушения за измену почти всю верхушку абвера, ты же газеты читаешь. Так объясни мне — почему из тех абверовцев, что отвечают за Восток — никого не загребли. А вот что Западным направлением занимались — всю верхушку засадили. Во главе с этим чертовым греком! — и «Жилистый хомяк» злобно высморкался в здоровенный носовой платок, судя по всему — как раз из того самого шелка.

— Ты о ком?

— О Канарисе. Он из этих сраных греков, а те перед англичанами готовы распластаться в любой миг. Ты понимаешь, что если ВСЯ информация о высадке была ложной — то это не может быть случайно. Это означает простое — все наши разведчики работали на англичан. Все! Поголовно — от агентов в Англии до руководства здесь. Потому как проглядеть такого размера подготовку — просто невозможно. А ты говоришь — не измена!

— Ничего, сейчас в Арденнах наши удачно бьют всю эту сволочь! К рождеству уже и закончат! Прозит! — потянулся с алюминиевой стопкой. Чокнулись. Немецкий шнапс пился легко и пока запас имелся. Поппендик поморщился, вспоминая жуткий польский бимбер. Скоро придется давиться этой дрянью.

— В январе нам всыплют — лаконично остудил его фантазию гауптфельдфебель.

— Почему?

— Во Франции этот месяц — солнечный. как тучки разойдутся, так плутократы поднимут всю свою авиацию. Которой наши ничего противопоставить не могут. В Люфтваффе сейчас такой бедлам… И раньше-то дерьма хватало, а сейчас они и совсем с ума посходили, вместе с жирным боровом Майером. А Иваны всегда наступают зимой.

— Погоди! Какой такой Майер? Я не припомню среди летунов такого! — наморщил лоб лейтенант.

— Просто ты молодой. А я отлично помню, как еще до войны этот боров во всеуслышание заявил: «Если хоть один вражеский бомбардировщик долетит до Рура, зовите меня не Германом Герингом, а Мейером!» — «Жилистый хомяк» посмотрел иронично на собеседника.

— Не слыхал такого — признал Поппендик.

— Можешь это проверить. Если где найдешь старые газеты и будет время и охота.

— Я и так верю. Но мы же еще можем повернуть ход войны вспять? Фюрер же обещал сверх оружие, раньше — он не ошибался! — пытаясь убедить хотя бы самого себя, заявил охмелевший лейтенант.

— Знаешь, камарад, чем дальше, тем больше мне кажется, что это не мы побеждали. Нам очень хорошо помогали жирные коты. Причем не наши — а оттуда. Издалека. Просто представь — сколько это стоит — создать армию, танковые части, люфтваффе, кригсмарине — с нуля, да еще в годных для войны количествах.

— Мы, немцы, тогда затянули пояса. Пушки вместо масла — ты ж помнишь! — выпалил Поппендик, которому этот разговор нравился все меньше и меньше. Даже не потому, что от слов собутыльника отдавало предательством, пораженчеством и оскорблением фюрера и всего германского народа. Нет, тут было другое. Очень уж остро почувствовалось — идешь бараном на бойню, а твоим мясом и шкурой будут пользоваться другие, которые тебя и наладили в мясокомбинат. И если раньше можно было обманывать себя, что гибель окажется не напрасной — она, дескать, будет на пользу своим родным и другим людям своего племени, то сейчас получалось совсем иное ощущение. И сам ты баран и все твое племя — такое же баранье стадо, направляемое козлами в ворота, откуда остро тянет кровью…

— Э, камарад, сколько надо масла, чтобы сделать один танк? И потом — чтоб сделать масло — нужна всего одна корова. Для танка нужно совсем другое. Для войны нужны три вещи — деньги, еще больше денег и совсем много денег! Ты помнишь, какая была инфляция? Помнишь нашу послевоенную нищету, растянутую на десятилетия? Помнишь, вижу. Откуда бы у нас взялись бы такие миллиарды? Колоний нет, репарации, торговать нечем… Из Германии эта сволочь высосала все соки. И я точно знаю — они нам сами давали займы, чтобы мы сделали пушки и танки. Англо-саксы и лягушатники. Нам скормили Европу, чтобы мы закусились с русскими и выпустили друг другу кишки. Беспроигрышный вариант. И теперь нас добивают. Англия победила, как и в ту войну — печально заявил старшина. Чувствовалось, что он говорит эти страшные для любого немца слова через силу, сам не хочет в это верить… Но человек он прагматичный, жизнь знает и обманывать себя у него получается плохо. Потому и болтает с надежным слушателем, что самому в себе такое держать горько и трудно. Выжигает изнутри такое знание, словно кислоты напился из аккумулятора.

— Но фюрер… Это было его решение… Он же говорил… И мы сами решали, что делать дальше — после каждой победы!

— Дальше понятно. Это было и до, это есть и сейчас. Это нельзя игнорировать ни в каких делах. Никакой Сталин ни с каким Гитлером никогда не схлестнутся один на один. Всегда будет это влияние, это уж точно — задумчиво сказал гауптфельдфебель, вертя в пальцах алюминиевую стопочку.

— Но мы побеждали! Одну страну за другой! Ты же сам воевал еще в Бельгии и Дании! — напомнил старому вояке его биографию лейтенант.

— Теперь у меня язык не поворачивается назвать ту прогулку войной. Отлично помню, как датчане сами, добровольно, кинулись чинить дорогу и мост, чтобы мы проехали побыстрее. Успехи польской и французской кампаний вермахта, а также его быстрое продвижение после нападения на Россию обусловлены в первую очередь изменой в руководстве атакованных государств. Измена была подготовлена силами гораздо более могущественными и глобальными, чем наш фюрер. Польское правительство бросило и армию и свою страну — и удрало в полном составе в Румынию — на третьей неделе войны их и след простыл! Гитлер мог им это приказать, как считаешь? Вот бритты — могли. И — думаю — приказали. Нам стелили ковровую дорожку, чтоб было с чем напасть на русских. Поскольку Союз оказался более устойчивой системой, он смог такой удар выдержать. И наши успехи кончились… Выпьем?

— Выпьем! Прозит! — опрокинул себе в глотку огненную воду лейтенант.

— Понимаешь, камрад, когда Гитлер как бы извинялся перед нами, говоря о тяжести войны и невзгодах, он имел в виду не то, что плохо нападать на русских, которые ему ничего не сделали, а то, что будет это тяжелое и опасное дело. Но тут же отмазывался, что жидобольшевики отдельно, а народ отдельно. Не в том смысле, что народ хороший, а что есть там раскол, и кое-кто нам поможет. Конкретно он знал расклад, ограниченный круг лиц, но нутром чуяли все и понимали правильно. У нас в Дрездене тогда, 22 июня, мало кто радовался… А теперь — опять на два фронта раскорячились и резервов уже нет…

— Брось, старина, ты слишком грустно смотришь на жизнь! — скорее для себя сказал Поппендик.

— Я на жизнь всегда смотрю весело, камарад. Потому что какая — никакая, а она все же жизнь. Вот на смерть я смотрю грустно. А война — это как раз… Хотя… Война, как и все остальное в этом мире, может быть и добром, и злом. Все дело в конкретике. Идея, что война нужна только толстосумам и королям, напрашивается. Но она в принципе ложная, хотя во многих случаях это может быть и так — задумчиво сказал «Жилистый хомяк».

— Ты переплюнул пару классических философских школ Древней Греции, это точно. Такой секвенции, или как там это называется, я давно не слыхал в танковых войсках. К слову посчитал я тут на пальцах — за день из одного пулемета не расстрелять 10 000 патронов.

— А ты зануда, господин лейтенант!

— Нет, просто люблю, чтоб все было ясно. Иначе в жизни — как в румынском ресторане — десять марок, восемнадцать пфеннигов плюс семь марок, шестьдесят четыре пфеннига и кофе за девяносто шесть пфеннигов — и в итоге в счете тридцать три марки, пятьдесят восемь пфеннигов. Сам ведь знаешь — после двухсот — трехсот выстрелов ствол перегреется, надо менять. Вот и получается, что поднаврали камарады — раздумчиво сказал хмельной Поппендик, которому даже алкоголь никогда не портил встроенный в мозг с малых лет арифмометр.

— Вот ты дал! Прозит! — и по глотке приятный огонек прокатился.

— Прозит! Сам подумай, дружище. Вот сидим мы, герои и надежда нации, с тобой в окопе со всеми возможными удобствами и доступной роскошью — начал польщенный вниманием лейтенант.

— В малом пулеметном бункере на берегу — поправил его раскрасневшийся старшина. Достал откуда-то из глубин тайных палку добротно выглядящей колбасы и хоть был не очень уже тверд на ногах, но резал уверенно, тонкими красными ломтиками. Мясом запахло, настоящей колбасой времен побед и триумфов.

— Хорошо, вот сидим мы с тобой в уютном бункере с облицовкой крутостей, вентиляцией и перископом в Нормандии. И знаем, что в общем-то, на Востоке жопа, а тут плоскостопые с гастритными в дивизиях боевых инвалидов за место насмерть бьются. И оружия у нас очень много, потому можно открыть музей антиквариата и выставку памяти Великой Войны.

Авиация витает в небесах и не здесь, кригс Марина уехала искать счастье и спасать Рейх в другом месте. И тут с моря прет армада. Глаз не хватает все это сразу увидеть! Даже без бинокля смотреть неприятно, а в бинокль — и совсем гадостное зрелище. Потому что там реально до черта всего и не только эсминцы и катера, хотя нам и эсминца за глаза. Оно еще при этом немного стреляет а сверху кидают всякую дрянь с самолетов. Не наших, конечно. Вот все это дерьмо вылезает кучами и толпами на берег и с него вываливаются какие-то выродки, причем зачем-то с оружием, и начинается немного война. Причем ублюдков как-то очень уж дохрена, и даже прибившемуся к нам в окоп дефективному умом плоскостопому, становится ясно, что это ни фига не рейд коммандос, не разводка боем и даже не имитация брачных игр канадских танков на галечном пляже.

Это всерьез и надолго.

И что, мы с тобой отстреляем по этим обосранным микки-маусам больше, чем требуется, чтобы перегреть ствол любимого МГ-42? А это если сразу то 200 патронов.

Ну если не сразу и потом еще пусть плюется — то 500… Хотя как не сразу, если их прется толпа и если не стрелять — они зачем-то ползут все ближе, хотя мы не знакомы и не давали повода на такое амикошонство? Придется ведь стрелять, много и часто, ну не нравится нам эта публика.

Кто знает, какие у них намеренья… Поди пойми, что у этих дураков на уме. Зачем-то ведь они приплыли?

Старшина, широко ухмыльнулся и поощренный вниманием аудитории Поппендик продолжил вдохновенно:

— Нет, ладно. Мы с тобой герои, чего там скрывать. Даже плоскостопый третий номер, обосравшись, подает ленту так, что пулемет строчит не уставая! И у нас очко стальное, мы достали из пенала запасной ствол, вытряхнули на ногу дурню раскаленную железяку и поставили новый баррель! И отстреляли еще пятьсот пуль, чтоб каждая в цель, как это принято у нас, образцовых воинов Рейха.

Беда в том, что раскаленный ствол стынет летом часа два с половиной. Но находчивый гастритник сбегал на соседнюю площадку, где зачем-то смололо в фарш снарядом с эсминца таких же как мы, только не героев, а просто. И он оттуда притащил нам еще один ствол! Ты, конечно посмотрел сурово, но пока ничего не стал говорить. Мы же, как-никак, несгибаемые немцы — у нас орднунг. И мы отстреляли еще полтыщи патронов… но первый ствол все одно хрен успеет остыть.

Задумчиво посмотрев на часы с гравировкой портрета Фюрера на крышке, я говорю: «Камарад, а ведь скоро обед. А у нас еще восемь тысяч патронов!»

А ты так злобно: «Если мы и сегодня опоздаем на раздачу еды, товарищи выловят из наших порций все мясо! И всю брюкву! Это недопустимо! А еще я должен сегодня забрать выстиранное ротное белье! До 17:00!»

Тут третий номер что-то невпопад вякает идеологически неверное и даже где-то предательское, и мы его легонечко колотим, обжигая руки об еще не остывший первый ствол, передавая железяку друг-другу, как картошку из огня. А эта сволочь на берегу все лезет и лезет и ее все больше, как из дырявой бочки дерьмо потоком. И снарядов у них совершенно невиданное количество. И они явно хотят все их именно в нас выпулить. И в этом есть что-то уже слишком личное.

В итоге решаем идти на обед, пока не поздно, велев плоскостопому посидеть и пострелять из винтовки куда-то туда три минуты, и только после этого идти сдаваться.

И, помня про белье, которое надо забрать из тыловой деревни именно сегодня, схватив горячий пулемет, крабами несемся за ближайший бархан. Оставшийся болван, конечно, стрельнул только три раза, и едва мы скрылись — радостно визжа побежал сдаваться.

— А мы? — невольно втянувшись в излагаемое и уже переживая приключение как бы самого себя, спросил старшина. Ему никогда раньше не доводилось становиться героем легенд и сказаний и поневоле это увлекало.

— А мы геройски измазавшись по пути в глине, с закопченным пулеметом и обожженными руками являемся под вечер к командованию своего гастритного батальона со строгой диетой и докладываем, как мы героически защищали Западное побережье Рейха.

— Вы почему позицию бросили, омерзительные твари, недостойные называться даже грязными свиньями?! — грозно орет на нас командир — Кто дал приказ сдр… на отход? В штрафбат, на Восточный фронт отправлю сию секунду незамедлительно!

— Так это, господин полковник, Фюрером клянусь, мы сделали все, что могли! Вот — мишленге буду — все до последнего патрона! Оставалось только комками глины и сухой травой кидаться, но и глина кончилась! — докладываю ему я и смотрю честными глазами в его честные глаза.

— А я что делаю? — уже вовсю похохатывая, уточнил гауптфельдфебель.

— Ты, разумеется, смотришь еще более честным взглядом и твердо, как подобает истинно германскому воину, говоришь: «А и было то их у нас — печально эдак глядя вдаль, поддерживаешь ты: „Патронов-то тех… Всего-то десять… Десять паршивых тысяч… И все, все до единого — пу-пу-пу-пу-пу!.. Каждый в цель… Эх, еще бы пару обойм!.. Они уже почти все кончились — те, что бегали на берегу! Но нам нечем было стрелять!“ — машешь рукой и утираешь скупую слезу уголком каски».

— Ну… Ладно, ладно, парни! — отмякает оберст — Это ж я так. Для порядку. А то всякие недостойные звания немцев трусы и негодяи побросали позиции и сбежали. А вы — молодцы! Но — учтите — проверим, не бросили ли патроны! — заканчивает свою речь родной командир и все в штабе любуются нами, героями с обгоревшим пулеметом и красными с ветра и прогулки физиономиями.

— А ты что?

— Я разумеется, вытягиваюсь в струну, выпячиваю еще больше свою геройскую грудь и рявкаю: «Так точно, господин полковник! — пока говорю это — добавляю про себя: „Кальсоны свои проверь, толстый болван! Проверит он, проверяльщик, как же, жаба из болота. Там уже янки кучами, а сам он, болван тупой, черт знает, где весь день болтался и в штаб прибыл час назад!“»

— Хорошо, парни — говорит нам оберст: «Вы славно потрудились, и вам пора ехать отдохнуть. Насчет Восточного фронта это я так, сказанул сгоряча, конечно. Там настоящая бойня, и дураки туда не требуются. Поедете в Италию. Там отдохнете, сил наберетесь. Сейчас командировки подпишу — вот, место красивое, город на три тысячи человек, рядом четыре церкви, шесть борделей, лес, горы… Собирайте свои бебехи, и чтоб до самого лагеря военнопленных я вас больше не видел!» — победоносно закончил разошедшийся Поппендик.

Гауптфельдфебель аж подавился от последней фразы и закашлялся, вытирая выступившие слезы.

Лейтенант перевел дух, он давненько так не выступал — со школы, пожалуй, там он любил декламировать со сцены. Аплодисментов от жестковыйного компаньона было точно не дождаться, потому актер поощрил себя колбасой. Действительно — той, с почти уже забытым вкусом. Теперь такую уже не делали, к сожалению.

— Мда, теперь и в Италии делать нечего — старшина покачал головой, просмеявшись от души.

— Выше голову товарищ! Мы еще покажем всем вокруг величие нашего духа и мощь нашего оружия. Кошечки наши уже прибыли, все — новенькие, воняют свежей краской — неожиданно немного печально сказал в ответ лейтенант.

— То-то и оно, что все новенькие — понимающе кивнул гауптфельдфебель. Как опытный вояка он тоже отметил разницу в поступлении техники за последний год. Раньше пополнения шли с большим количеством отремонтированной брони. Теперь «старый» танк в пополнение попадал редко. И это могло означать только одно — вся подбитая техника оставалась врагу, нечего было ремонтировать после очередного русского наступления. Которые стали уже так же постоянны и неотвратимы, как смена времен года.

— Ты слыхал, твоего фанена несмотря на плохой отзыв все же направили дальше по рельсам офицерства? — глянул внимательно старшина.

— Ну да — Поппендик поморщился. Дурень, который устроил ему такую гадость на показательных учения при комиссии, учился на офицерский чин.

Раньше — такой кандидат, досконально проверенный и рекомендованный и гитлерюгендом, и полицией, и медкомиссией, и много кем еще, после сдачи экзаменов с ходу шел рядовым солдатом в часть, где служил год, познавая все тонкости солдатского бытия. После этого, получив положительный отзыв и рекомендацию начальства, пришивал себе лычки ефрейтора и с гордым названием «фаненюнкер» учился полгода всяким теориям и еще полгода — в другом уже полку, проходил службу как ефрейтор.

Если командиры давали ему одобрительный отзыв — шел выше, получив звание «фаненутнерофицер», командуя отделением и потом — служа замкомвзвода, постигая и эти тонкости. Опять же — сначала практику унтерофицерскую, потом снова теорию, на что уходил еще год. Если и в третьем полку начальство оставалось им довольно — то он получал опять же положительный отзыв и характеристику и оставалось такому везунчику пройти последний этап — после курса теории в четвертом полку в звании «фенриха» командовать взводом и получить от командиров четвертого полка рекомендации. Такой подход отсекал возможность устройства по блату и прочие злоумышления, результат получался вполне объективный.

После всего этого, мытый в семи водах и тертый семью мочалками, кандидат сдавал экзамены и отправлялся «оберфенрихом» туда, где должен был служить постоянно. Если и там начальство было им довольно — получал, наконец, звание «лейтенанта». Но перед присвоением каждого следующего звания посылался на переподготовку.

До войны — да и в начале — все это занимало прилично времени. Чем дальше, тем больше сокращались сроки — с полугода до пары месяцев на каждом этапе. Те, кому не повезло и начальство осталось недовольно — стопорились на том звании, в котором были и проштрафились — и служили дальше солдатами, ефрейторами и унтерами. И было их не меньше четверти от всех обучаемых. Офицеры же получались качественными.

А сейчас эта отлаженная система, показавшая свою надежность — стала давать сбои. Потери оказались ужасными, пришлось увеличивать прием в училища. Дальше — больше, сократили время обучения. Стали сразу готовить к офицерству по сильно урезанной программе выслужившихся и отличившихся унтерофицеров и фельдфебелей, не утомляя теорией.

И вот, извольте видеть — уже и не отсеивают плевелы от злаков… Паршивый знак, для понимающих суть проблемы людей. И — тем более паршивый, что не единственный. За что ни схватись — все вокруг подавало паршивые знаки. даже и колбаса эта роскошная, которая раньше была вполне обычной, даже год назад еще. А теперь такое стало лакомством и редкостью, жратва сильно ухудшилась, что заметно. И Поппендик грустно это сказал. Фальшивая колбаса из гороха ему категорически не нравилась.

— Эх, даже крупа тоже стала хуже… Люди с удовольствием покупали фальшивую крупу, сделанную из колбасы. Но когда колбасу для фальшивой крупы стали делать из фальшивого риса, спрос упал. И все потому, что фальшивый рис делали из натуральных опилок — философски ответил старшина.

— Зато вши в чертовой Польше будут самые настоящие. В России и то вши не такие злые были, а польские — просто сатанинское наказание! И наша вонючая химия на них не действует! Только кожа воспаляется и чешется пуще, чем от вшей! — кивнул головой захмелевший лейтенант.

— Это да, почти как итальянские клопы. Те тоже зверье из преисподней. Мы сначала ставили ножки кроватей в баночки из-под сардинок и оставляли там немного масла. Помогло первые дня три. Потом эта гадость навострилась десантироваться сверху — с потолка. Мы их жгли свечками, чуть казарму не спалили. Эх, какие времена — масло в глотку уже не лезло, сейчас сказал бы мне кто на клопов его изводить…

Вечер прошел в таких приятных воспоминаниях и Поппендик не раз вспоминал уютную каптерку и тот спокойный вечер в Германии. Несмотря на мрачные пророчества гауптфельдфебеля на новом месте тоже было тихо. Не уютно, но все же сносно. Иваны не беспокоили особо и Рождество встретили хоть и весьма скромно, но во всяком случае в сухом и теплом доме. И поели сытно и выпили достаточно и домашних своих вспомнили и песни попели. Ночь была тихая и мирная, даже стрельбы не было слышно, хотя дивизия стояла непривычно близко к передовой. Не совсем уж рядом, но слишком близко и пальба артиллерии бывала отлично слышна.

— Видишь, все не так плохо! И в Арденнах куда ни шло, мы наступаем, судя по газетам — и тут сидим прочно, вон сколько всего накопали, да еще и когда ехали — видал рубежи готовые? Русские обломают зубы! — подначил хмурого приятеля лейтенант, когда они шли спать.

— Видишь ли, по газетам судя в Арденнах наши не продвинулись за неделю ни на метр. Это уже не наступление, полагаю. А так хотелось бы мне, чтобы твои речи попали богу в уши. Это у тебя взвод укомплектован, а у меня в подчинении половина положенного. Всех матерых тыловых крыс гонят в боевые подразделения, а взамен дают шваль и рухлядь — либо зеленых сопляков, либо совсем неумех бестолковых. Портной у меня иглу в руки в первый раз взял, рыдаю в голос, когда вижу, как он ремонтирует обмундирование. Да и остальные — из той же свалки бесполезного хлама. Вспоминаю ребят с которыми начинал службу — никак не сравнить. А эти… Поскребыши с самого донца помойного ведра — старшина плюнул на снег.

— Ты можешь их еще натаскать. Мы с удовольствием наблюдаем, как ты их гоняешь и муштруешь. На их фоне мои даже не пищат, видят, что я добр к ним, как святой Николай. Теперь-то они наденут противогазы, если что пойдет не так! — и лейтенант замурлыкал не без приятственности рождественскую песенку «О ёлочка, о ёлочка, как прекрасны твои зеленые иголки!» Старшина, усмехнулся, но подтянул и дальше они пели дуэтом. Уж что — что, а петь немецкие мужчины умеют! И петь и воевать!

Новый год встретили более шумно и куда веселее. Если права примета — как встретишь, так и проведешь весь год — то наступивший 1945 получался не таким уж и плохим. Да, дивизия была не полного состава, не хватало многого, особенно транспорта, но все же это была почти нормальная дивизия. По нынешнему времени, конечно.

Уж никак не «стационарная», типа той, в которой служил гауптфельдфебель во Франции. (Немецкие «стационарные дивизии» держали оборону на «Атлантическом валу». Назывались так по причине полного отсутствия штатных транспортных средств. Эти дивизии состояли из ограниченно годных к службе — стариков, инвалидов, больных с хроническими заболеваниями, слабо видящих и слышащих. Одна из таких дивизий была целиком «желудочной» — её полки формировались из имеющих заболевания желудочно-кишечного тракта, что упрощало соблюдение соответствующей диеты. Перебросить такие дивизии с места на место было практически невозможно. — прим. автора). Конечно, мало «старых зайцев», много совершенно необученных новобранцев и ветеранов «гебиргсмарине» (горный флот — на армейском жаргоне в вермахте означало, что субъект служил не пойми кем и не пойми где и умеет только щеки надувать — прим. автора).

Первого января все обрадовались сообщению о том, что героические великогерманские войска нанесли плутократам сокрушительный удар в Эльзасе и Лотарингии. Даже скептический старшина стал глядеть веселее.

— Генерал — оберст Бласковиц, помню его, он умница. Он вполне сможет!

И действительно, может быть «барабан фюрера», как называли министра пропаганды не обманывает — и ситуация переломлена в лучшую сторону? Смущало только то, что ранее подобострастные поляки как-то стали не так смотреть. Не то, чтоб обнаглели и глядели хамски, нет, разумеется. Но как-то неправильно это у холуев местных получалось.

А через несколько дней небо рухнуло. Внезапно, посреди полного спокойствия самым ранним утром еще перед официальным временем подъема — а проснулся от удара, выбившего воздух из легких, лежал Поппендик на холодном земляном полу — с кровати его сбросило невиданной силой. Доперло, что адский рев вокруг — это артобстрел и — возможно — бомбежка. Порезался о выбитые из окошек стекла, на голову сыпалась какая-то дрянь и хата ходуном ходила, словно живая. С улицы в разбитые окна перло морозом. Кто-то орал нечеловечески, как может вопить только чудовищная боль, команд не услышал — только рядом кто-то растерянно кудахтал по-немецки. Забился под кровать, все какая-то защита. Потом и в хату прилетело что-то нехорошее и халупа определенно занялась веселым и бодрым огнем. Припекало сверху, а по полу несло ледяным холодом. Как только в густом грохоте показалось ослабление — кинулся на улицу, прихватив что попалось под руки из одежды, благо светло уже было от трещащего на стропилах пламени. Никогда раньше так быстро не одевался. А сапоги натянул уже сидя в щели, выкопанной неподалеку от входа.

Огневой налет оказался и плотным и достаточно долгим. Собравшись комком и ощущая, что под задницей кто-то ворочается, видно из прибежавших раньше, с ужасом отчетливо понял — это явно начало русского наступления. Близкие разрывы глушили его, как рыбу, но матерым опытным слухом точно понял — на передовой, там впереди — и вовсе ад. Монотонный тягучий рев, в который сливались сотни и тысячи разрывов — не слыхал такого раньше. И от этого душа мелко затряслась, словно мокрый щенок.

Как только разрывы стали реже — вспомнил, что он — командир и надо заниматься своими обязанностями. Высунулся из щели, как осторожный таракан. Только не хватало усами чутко водить. И не узнал привычного пейзажа — может быть из-за многочисленных пожаров, может из-за того, что близлежащие дома раскурочило, а деревья и кусты порубило и обкромсало. Носились полуодетые люди, потерявшие от страха голову, бешеным галопом проскакала на трех ногах лошадь, за ней волочились какие-то огрызки на двух вихляющихся тележных колесах…

Глянул — на ком сидит. Оказалось, что это наводчик в одних трусах и успевший натянуть портки водитель. Они спали всем экипажем по соседству, поспели потому раньше. Глядят совершенно очумелыми глазами. Не в себе парни. Рявкнул, приводя их в чувство начальственным рыком, чтоб оделись. Взрывы еще взлетали дымными фонтанами рваной земли, но уже гораздо реже. Типовой беспокоящий огонь, не так страшно. Выскочил — ох как не хотелось этого делать — из безопасного земляного укрытия и кинулся к своим танкам. Хорошо, что поставили машины в глубокие капониры, все целы. Там растерянно суетились экипажи — самое большее — половина от потребного. Одеты — кто во что горазд, хорошо еще — не босиком, хотя на паре остолопов — пантойфели, так и прибежали к машинам. Полностью одетых — ни одного. На секунду было возгордился, что он щеголяет по уставной форме, но голову что-то сильно студило, понял — забыл кепи, оно так и осталось висеть на гвозде в горящем доме. Скоро, однако, растерянность прошла — поступила команда от комвзвода — один, что автоматически означало, что ротный командир вышел из строя вон и надолго. Так и оказалось, оторвало ему осколками обе ноги, так что нет теперь начальника. Мелькнувшая в голове мысль, что теперь между ним, комвзводом — три и должностью командира роты осталось двое — не обрадовала.

Теперь уже было понятно, что русские начали очередной наступление.

И всем новогодним приметам — цена дерьмо! И начали Иваны очень ловко, прихватив их буквально со спущенными штанами. Пришлось бегать, искать своих подчиненных, уточнять боевую задачу, что оказалось непросто, потому как выяснилось скоро, что село, где находился штаб дивизии — еще и сейчас под огнем и приказов нет, а штаб танкового полка понес потери в половину штатного состава, очень удачно уложили бомбы по домам, занятым офицерами. Вот не иначе — чертовы поляки информировали Иванов, что да где расположено. В роте поврежден всего один танк, ранено четверо и убит сам ротный, потери и невелики, но что делать — совершенно непонятно.

Поступил, наконец, приказ, от батальонного командира — готовиться к маршу для нанесения контрудара, только подготовились — отменили, велев занять оборону. К вечеру — снова переиграли и теперь, как понимал ситуацию Поппендик — запахло спешным отступлением. Черт его знает почему — но когда построили полковую колонну для марша — хоть уже и темнело, а сверху свалились русские штурмовики и задали жару. А потом — явно по их доносу — колонну накрыла и артиллерия Иванов, неприятно точно накрыла.

Поппендик чертыхался, слушая звон осколков по броне и страшно мерз. Старался не стучать зубами, но получалось плохо. Днем носился, как поджаренный, не чуял холода, но даже и потел, а теперь — оставшись без теплых вещей — мерз как цуцык. И это было вдвойне неприятно.

Командир батальона гвардии капитан Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

Он был зол, как черт. Сначала все шло неплохо, удалось привычно встроиться в немецкую колонну, комендантская служба у фрицев стала совсем шаляй — валяй и откатываясь в немецкий тыл вместе с кучей сбродных отступающих добраться до моста в Нове-Място. Его надо было взять в целости и сохранности, стратегической важности вещь.

Разведка — группа из четырех танков — уже проскочила мост, когда с той стороны отчетливо длинными очередями забил танковый Дегтярев и тут же грохнуло мощно, тягуче, огненная вспышка осветила валящиеся в реку конструкции и сыплющиеся вместе с фермами издалека словно игрушечные машинки и фигурки.

Пока выяснял по рации — что случилось, пока разгоняли и раскидывали ту самую колонну, в которой досюда добрались — не обращал внимания на то, что в танке пустовато. Спохватился — и обмер, пропал, как испарился, член экипажа, мальчишка — сын батальона, Вовка Зенкин. Из-за того, что большую часть времени торчал высунувшись из люка, а то и выскакивая на броню, чтоб в мутной темноте под сыплющимся густо снегом разобраться в ситуации, не заметил даже — когда пацан исчез. Вот только что был — и нету!

Даже и не понятно, где искать, из разгромленной колонны сыпанули горохом в разные стороны десятки немцев. Черт, черт, черт, даже и стрелять нельзя — еще в Вовку сгоряча прилетит. И ведь не могли в плен взять, сам явно вылез тихонько! Зачем?

А дела плохи. Три танка теперь дерутся в отрезанном рекой городе, а там гарнизон ой-ой какой! Четвертый, как оказалось, чудом не влетел в дыру, разверзшуюся после подрыва опор, был засечен немцами и обстрелян, но обошлось — полыхнул только навесной бак, немцы посчитали, что танк надежно горит, но экипаж сумел бак скинуть в воду и задним ходом шустро удрать с простреливаемого места. Благо пролетевший кометой и тут же потухший бак словно обвалил темноту и стрелявшие как бы и ослепли.

Сгоряча попытался проскочить по льду там, где по карте судя — брод, ну и просел, конечно, хоть и холодрыга за минус двадцать, а лед танк не держит. Автоматчики на тот берег перебрались — а танки — шиш. Теперь не танк, а ванна на гусеницах, промокли изрядно, и весь батальон — тут — а три машины — там и ведут бой в городе. И, по всему судя, — без десантников, голые. А это на узких улицах для танка погибель. Слеповат танк для драки в городе без пехотной помощи.

Должны быть броды, зимой эта речка Пилица мелеет, но то, что на карте нарисовано — не соответствует. Принялись у местных поляков узнавать, нашли уже к утру место для переправы — опять неудача — свой батальон сумел переправить — и то не весь, последний БТР с автоматчиками завяз, а остальным из бригады придется искать что другое — дно жидковатое прошедшими танками раздавило, глубоким брод стал, но все же в Нове — Място ворвались и устроили тарарам. Местечко само по себе — ничего интересного, но здесь узел дорог и сюда из Варшавы немцы намылились отступать.

А этого допустить нельзя — впереди сразу несколько крепостей — Познань, Бреслау, Торн, Шнайдемюль, Кюстрин — без дураков, немцы их официально в разряд крепостей внесли, потому позволить усилить тамошние гарнизоны за счет отступающих частей — это потом кровью умыться. К слову — то что мост на воздух взлетел — оно и плохо и хорошо — отступавших в Нове-Място не пустили, теперь давят на подступах, а вместо организованного отхода фрицам теперь достается хаос бегства. Техники одной сколько побросали — причем исправной — глаза разбегаются!

Уже сейчас батальон Бочковского по мощи — иной полк переплюнет, а надо бы и еще усилить. Кроме 21 новенького танка Т-34 с отличной 85 мм. пушкой еще и саперы свои и мотопехота на трофейных БТР, пара батарей САУ и даже зенитное прикрытие из немецких же самоходных счетверенок, да много что еще полезного для рейда. И надо прорываться дальше, без задержек. Смелость города берет — правильная поговорка, только разумно делать это нужно. Не по-немецки. На одном голом нахрапе и наглости далеко не уедешь, потому фрицы войну и проигрывают, что не хотят думать, анализировать и находить лучший вариант. Получалось у немцев хорошо только в начале войны, на шарап. А потом — фук, а не рейды. Сам Бочковский собирал всю информацию, которая могла пригодится и старался сделать правильные выводы. причем давно уже это было для него привычным. Переводчик из штаба армии, с которым он сблизился в госпитале из-за одинакового ранения и остеомиелита лопатки (только у штабника была правая продырявлена) много чего рассказал, пока были на лечении. И ему радость — благодарный слушатель, который не начнет трепаться на каждом углу, (а ушлый парень явно проверил пару раз Бочковского на болтливость) — и Владимиру было очень интересно послушать, еще и потому, что как рассказчик, переводчик был очень хорош, прямо Кот-Баюн, заслушаешься, когда говорит.

Рассказанная между делом — как пример того как «страшно» воевали в Европах — история о взятии немцами столицы Югославии — Белграда отлично запомнилась, хотя и показалась придуманной, не возможной в реальной жизни. Но переводчик клялся и уверял, что все, что он говорит — сущая правда. Черт его знает, может и впрямь было так.

Хотя как очертя голову работали немецкие мотоциклисты — капитан и сам отлично помнил. Потому то, что командир мотороты разведбата дивизии «Рейх» пер по Югославии, как волчья стая за подранком — как раз не удивило. И то, что при переправе через Дунай оказалось, что мост взорван и из всех доступных средств — только одна рассохшаяся лодка нашлась — тоже никаких возражений не вызвало. Первым рейсом перевезли самого этого капитана Клингенберга (рассказчик — переводчик немного красовался и пижонил, потому называл и точное звание этого типа — и там по немецкому пышному обычаю было и «штурм» и «фюрер» и всякие там «гаупт», но так как звание равнялось банальному капитану, то все эти словесные выверты Бочковский запоминать не стал, вот суть дела — запомнил точно) и с ним семь зольдат на пешем ходу. А на обратном пути через Дунай лодка позорно затонула. И в ночной темноте достать ее со дна не вышло. Осталась вся рота с мотоциклами на той стороне.

Шалопутный немец решил действовать своими малыми наличными силами и потому этаким офицерским дозором двинулся дальше. «На Белград!» На дороге остановили два проезжавших армейских грузовика и автобус с сербскими солдатами. Хотя тех было больше — аж 20 человек, разоружились они и сдались в плен без малейшего сопротивления.

Переодевшись в югославскую форму (тут переводчик подверг сомнению официальную версию, посчитав по ряду деталей, что просто шинели и фуражки отобрали и для маскировки и после купания в Дунае по весеннему времени явно замерзли) — двинули дальше. По дороге разоружили без сопротивления еще несколько КПП и рано утром прикатили в югославскую столицу. На центральной площади спустили флаг Югославии перед магистратом и подняли немецкий — такие дешевые из тряпки низкого качества выдавались всем передовым подразделениям вермахта и СС, чтобы авиаторов своих предупреждать, сам Бочковский не раз такие видал. Их расстилали на башнях танков и капотах машин. Но чтоб вот так — для торжеств — никогда не пользовали.

После чего, уже в немецкой форме, Клингенберг заявился к столичному мэру и заявил, что они — полномочные парламентеры Рейха и требуют немедленной капитуляции, в противном случае город будет подвергнут уничтожающей бомбардировке!

Про Роттердам уже все европейцы знали, потому даже документов у бравого капитана не спросили. А тут еще и двухмоторный разведчик из Люфтваффе над городом пролетел (делали фотосъемку укрепрайонов, прикрывающих столицу, предполагался тяжелый и кровопролитный штурм).

И югославы моментально сдулись. Гарнизон в 1300 человек сдался безропотно и последовал в городскую тюрьму, откуда немцы выпустили заключенных, вооружив их и составив из них караул, аэродромную команду и даже бригаду по ремонту путей железной дороги. Естественно, командовали остальными зеками сидевшие в тюрьме коллаборационисты, очень обрадованные немецким визитом. Вечером была подписана капитуляция столицы, были получены планы минных полей и укрепрайонов. Беда была в том, что рации у капитана не было, потому немецкие войска сами обалдели, когда узнали, что штурма не будет — ночью удалось связаться с подкравшимися разведгруппами.

А на следующий день после форсированного марша войска Рейха вошли без боя в Белград. Естественно, что храброго нахала облагодетельствовали всяко, написали о нем везде, где можно, и по его примеру стали действовать и другие. И в 1941 году такая наглость и против нас в хаосе начала войны получалась. И даже еще в начале 1942 года тоже, но уже куда реже.

Только с точки зрения Бочковского такое было возможно только в самом начале, нерасчетливо этакое поведение. Раз повезет, другой — но потом «ваши рыжие кудри примелькаются и вас будут просто бить!»

Достаточно было бы просто нормального несения службы сербами и одного командира решительного — лежал бы этот Клингенберг в безвестной братской могиле со своими зольдатами, а его камарады корячились бы на неразведанных минных полях под рассчитанным многослойным огнем. Без растерянности противника, безобразного, вопиющего неисполнения уставных требований и прямой трусости — такие фортели не проходят. А после 1942 года кончились и такие нахалы у немцев. По причине выбытия из строя и перемещения в могилы. Ну хамство же прямое высаживать маломощные парашютные десанты до взвода в тылу или нахрапом пытаться мизерными силами захватывать серьезные объекты с нормальными бойцами.

Слыхал капитан от своего товарища по несчастью, что во время погрома наших войск в Крыму целые полки бежали только потому, что в тыл им на надувной лодке ночью приплывало несколько наглецов, устраивавших потом пальбу из автоматов и пускавших фейерверк из ракет. И этой ерунды для неустойчивых, робких, необученных — вполне хватало. Паника — и все, фронт рушится, все в ужасе бегут перед привидившимся врагом.

Сейчас бы таких красавцев с ракетницами одним пулеметом сложили в кучу. И никаких фейерверков и тарарама.

Потому твердо знал — для рейда нужно многое, кроме нахальства и дерзости. И потому свой батальон готовил по полной. Мало уйти в рейд — надо еще и вернуться, да не просто, а выполнив все намеченное и не понеся бестолково потерь.

Три танка, колобродившие ночью в Нове-Място один за другим перестали выходить на связь. Что это значит — известно отлично, к сожалению. Оставалось надеяться, что может быть экипажи живы. Стрельба-то продолжилась и даже разрослась, но буханья танковых орудий уже не было слышно.

Батальон вломился в город, круша все, что подворачивалось под горячую руку. Но сопротивление оказалось слабее ожидаемого, зато на улицах было полно следов свежего боя — раздавленные мотоциклы и грузовики, еще догорающие бронетранспортеры, трупы в фельдграу, опрокинутые пушки и все признаки того, что немцы запаниковали и побежали.

— Повеселились ребята, как хорек в курятнике! — буркнул мехвод.

— Дорого обошлось! — резко ответил Бочковский.

Надо было двигаться дальше, тут уже огрызкам вермахта организовать оборону не получится, а дочистить остатки сможет и бригада, которая идет следом. Рейдерам — ломить вперед, смешивая карты врагу, создавая панику и неразбериху и крушить все, что подвернется. Очень трудно противодействовать прущим по тылам танкам — надо на них тратить несоразмерные силы, потому как недопустимо, чтобы они резвились в мягком армейском подбрюшьи, рубя коммуникации, но дорог для тридцатьчетверок много — и не получается угадать, куда они попрут дальше, остановить такую мобильную группу можно только подобной же силой и приходится снимать танки и самоходки с оборонительных рубежей, срочно организовывать засады и погоню, а проклятый «бандит Бочковский», словно ему ведьмы ворожат, ловко увертывается от погони, постоянно обходит засады и каждый день его нахождения в тылу — умножает кошмар и потери. И самое главное — когда за спиной уже резвится противник — трудно спокойно и разумно держать оборону.

Батальон шел по городу, походя давя очаги сопротивления — разрозненные и не организованные. А комбат места себе не находил. Должен был узнать, что случилось с теми, кто ворвался.

У вокзала увидел сгоревший танк лейтенанта Гапона. Видно было, что подловили артиллерией, но на том везение арийцев и кончилось — ночью разведка смешала немцам оборону, явившись со стороны моста, чего никак не ожидали, пришлось тасовать срочно силы, менять направление и рубежи защиты, что немцы очень не любили, а теперь канониры, расстрелявшие этот танк, опять не угадали — и видно расчеты пушек сильно удивились, увидев в последний момент выкатившуюся со спины тридцатьчетверку из батальона. Успел на ходу заметить, что из немца, перегнувшегося нелепо через станину орудия льется кровища, а кроме него еще несколько рваных и сплющенных кульков из шинелей с касками на одном конце и сапогами — на другом, не успели разбежаться артиллеристы, тут их и положили.

Мертвых танкистов не увидел — и то хорошо. Чуточку от сердца отлегло. Ребята сообщили, что нашли танк Бодрова, совсем рядом. Скомандовал мехводу — смена движения. Поворот направо, прямо, еще направо… Тридцатьчетверка — раскуроченная, устало сплющившаяся из-за сгоревших резиновых бандажей, ставшая от этого заметно ниже, горестно свесившая ствол орудия, еще коптила низкое небо неспешным дымом, усталым таким, последним. Выгорела до донца. Из командирского люка торчала обугленная мумия, скалила две белые полоски жемчуга. В черной, похожей на корягу, руке — остатки ППШ с раздутым от взрыва патронов диском.

— Товарищ капитан, остальной экипаж подобрали, все живы.

— Понял.

Лязг пулеметной струи по броне. Провалился в люк, как театральный черт. Гром танковой пушки сзади в колонне — тут же разрыв совсем рядом, пулемет захлебнулся, словно подавившись. По броне простучали обломки кирпича — в окошко влепили, к бабке не ходи. Уже и окраина.

Все, теперь оперативный простор. На дороге из города ведущей — свежие следы погрома, раздавленные и сброшенные под откос легковые и грузовые германские авто, трупы, бумажный хлам, словно какой-то невиданный снег, мертвые лошадки, разбитые телеги вверх тормашками, на полотне дороги рассыпанные патроны, сухо трещащие под гусеницами, разбитые ящики, каски — и трупы. Здоровенная тыловая колонна, длиннющая — и застигнутая при том врасплох, обороняться в ней было некому, мяконькие тыловики со всем своим нажитым добром… И никто их не удосужился прикрывать. Раньше такое было недопустимо у немцев.

Не удивился, когда увидел танк Тегенцева, командира разведдозора. Больше-то некому было тут наворочать металлолома. Совершенно черный, вся краска сгорела, по сравнению с ним даже машина Бодрова казалась не настолько убитой. И дым уже не идет, хотя проплешина из жирной, обугленной земли — огромная вокруг, куда больше, чем выжигает сам погибающий танк. И тоже все понятно, что произошло — давил Тегенцев колонну и не разглядел, что очередной грузовик — здоровенный автозаправщик с полной цистерной бензина.

Ну и полыхнуло так, что танк мигом всосал двигателем вместо воздуха живой огонь и умер сразу. По инерции все же успел выкатиться из самого эпицентра лютого пожарища, но не помогло. Крематорий на сто метров в диаметре. Бывало такое раньше, когда танкисты на аэродромах давили самолеты — несколько тонн бензина — и готовый погребальный костер, после которого и собирать внутри выгоревшей дотла брони нечего. Одни зубы, считай, остаются.

Мехвод сбавил скорость и тут уже комбат удивился. Что-то густо немцев лежало на краю дороги. Не давленных, не сгоревших, явно в бою сдохли. Один так и примерз столбиком, стоя на коленях за опрокинутой вверх колесами легковушкой. Оружие рядом с трупами валяется, винтовки, автоматы, гранаты. Дрались фрицы, точно. Но не с кем им тут было воевать… Кроме экипажа Тегенцева. Но как выскочить из крутящегося с воем бензинового огня? Неужели кто-то сумел выскочить?

Первый танкист лежал головой в рубчатом шлеме на краю канавы. Все вокруг в гильзах от ППШ и автомат тут же валяется. Подняли — легкий, диск пустой. И другие диски, что тут же в канаве валяются — тоже пустые. Труп уже задеревенел на морозе. Как и второй и третий мертвецы в комбинезонах, что поодаль, как смерть нашла. Как и немцы, густо валяющиеся вокруг. Гранатный бой был, хотя сыплющийся снежок уже присыпал побитую взрывами землю. А вон и командир разведдозора скорчился. ТТ валяется рядом, на затворной задержке, без патронов, значит.

Весь экипаж тут. Чудом сумели из огня выскочить, из полыхающего костром танка — а не убереглись. Только у лейтенанта почему-то лицо мокрое, а не с насыпавшимся слоем снежком.

— Живой! Тегенцев живой!

Изрешечен весь, кровищи натекло — а дышит!

Бочковский бледен, желваками играет. Раненого — срочно доставить медикам, колонне — вперед. Назначена точка сбора, всем отставшим — прибыть туда. По машинам!

Новый разведдозор из роты Духова — вперед. Остальная колонна, ощетинившись стволами на 180 градусов и даже в серое низкое небо выставив счетверенки, рванула в немецкий тыл. Где их не ждут совершенно.

И не одна она. Тонкие стилеты смертоносных рейдов прошили ткань немецкой армии. И остановить их — нечем. Догнать тоже — нечем, скорость и проходимость немецких танков — уступает. И это гибель для обороняющихся армий.

Рубежи обороны — обходить, засады — избегать, опять же обходя и выходя на артиллерийские позиции с тыла, после чего жизни канонирам — считанные минуты, автоколонны — давить и крушить, нарушать управление, громить связь. И главное — создать панику. Для любой армии танки врага на коммуникациях и в тылу — самый лютый кошмар, самый верный предвестник поражения. И возникающая неуверенность в своих силах и в уме и прозорливости командования перерастает в панику очень легко. Уже потеря шверпункта в Нове-Място вынудила немцев сворачивать оборону и отходить с занятых и подготовленных позиций. (От автора: Недавно узнал, что «во времена ПНР польские историки писали, что город освободили части Войска Польского и даже поставили на постамент танк с польскими опознавательными знаками. теперь же официально утверждается, что город якобы освободили бойцы Армии Крайовой, после чего в город вероломно ворвались русские и перебили освободителей».

Немцы откатывались, без боя бросая тщательно созданную полосу укреплений, с огневыми точками, рассчитанной системой ведения огня, минными полями и всяческими прочими заграждениями. И такое было не в одном месте. Там же, где они пытались обороняться собранная артиллерия своей ювелирной кувалдой перемешивала с землей все укрепления и защитников. В концентрации более 200 стволов орудий и минометов на километр фронта это получалось достаточно быстро. И отходить после такого было уже некому. А рейдеры стремительно уходили от линии фронта для разгрома тыла. Задачей для батальона Бочковского была Лодзь. От Нове — Място — 96 километров. По тылам вражеской армии.

Бочковскому было очень лестно, что перед наступлением его пригласили на совещание, где он был единственным капитаном, все остальные были самое малое — полковниками. А присутствовал в основном генералитет. Но соображения его выслушали со всем вниманием и приказ — отданный, между прочим, не кем-нибудь, а самим Жуковым — как раз и базировался на предложениях Бочковского.

При том единственным и неповторимым капитан себя не считал. И радовался успехам товарищей. Старался учиться всему, что может оказаться полезным. И бойцов натаскивали в его батальоне, чтобы экипажи были взаимозаменяемые. Конечно, наводчик штатный водил машину хуже, чем мехвод, а штатный мехвод стрелял хуже, чем наводчик, но при том взаимозаменяемости добились. И с командиров танков и рот спрашивал — чтобы и они умели в случае необходимости не ударить в грязь лицом, а справиться с работой подчиненных, если припрет. Надо сказать, что командиры это понимали правильно — благо примеров перед глазами хватало.

Недалеко ходить — долговязый, медлительный и спокойный Катаев, так отличившийся потом в Черткове и Коломые до того серьезно попал впросак и был осужден трибуналом на 8 лет. Во время боя его танк заглох, мехвод ударился в панику и убежал, а сам командир танка завести оставшуюся как рак на мели за линией фронта машину не сумел. И остальной экипаж тоже не знал — что делать-то? Бросили совершенно целый агрегат на немецкой территории. Выбрались к своим, после суровой нотации начальства на новой машине опять же за линией фронта был подбит и опять выбрался к своим без танка.

Немцы-то контратаковали без перерыва, потому обстановка менялась все время. После такой потери второй машины и судили — танки-то не сгорели, могли быть восстановлены врагом и командир уж в первом-то случае должен был приглядывать за своим мехводом. Начальство лейтенанта отстояло, остался в полку и потом судимость сняли, потому как воевал Катаев толково и успешно, но рядышком беда прошла, близенько. Так что понимали офицеры необходимость учебы. И старались.

(От автора: Уже в генеральском чине, после войны Бочковский инспектировал танковую часть и был всерьез огорчен тем, что весь офицерский состав завалил сдачу вождения танка на полигоне. Объяснили ему такой провал и сложностью трассы и невыполнимостью упражнений и мельком проскочило, что не царское это дело — командиру водить машину, словно рядовому мехводу. Это всерьез разозлило ветерана. Он забрал у кого-то шлемофон и сказал: «Сейчас и проверим. Кто выполнит упражнение лучше меня — получит внеочередное звание». Соревноваться с хромым генералом вызвалось сразу несколько человек — знали, что Бочковский слов на ветер не бросает. К тому же он был рослым, грузным, в люк пролез не без труда и по всему вряд ли мог действовать лучше молодых и шустрых лейтенантов и капитанов. Несколько машин взревело и рвануло по трассе.

Бочковский уложился в прохождении за половину нормативного времени. Никто лучше его не сумел. Шиш получили, а не внеочередные звания. А генерал потом очень сердито выговорил умникам: «Будете так ползать — вас сожгут к чертовой матери в первом же бою. И вас сожгут, и экипажи ваши сожгут, и машины сожгут. А потом раздавят пехоту и попрут по тылам. И все, разгром. Вы тут, вообще, чем занимаетесь?»

И да, добился того, чтоб в этом полку офицеры научились водить боевые машины)

На пункте сбора — в густом сосновом леске, что был в стороне от автострады — подождали отставших. Пока стояли, заправлялись и исправляли мелкие огрехи и поломки, как обычно вылезшие после прорыва фронта — коротко на быстром сборе офицеров разобрал допущенные разведдозором ошибки, приведшие к таким крайне неприятным потерям.

Основное — погорячились ребята — показалось им, что у опор корячится группа саперов и сейчас мост будут рвать. Группу разогнали и большей частью положили из пулеметов — ан оказались совершенно посторонние фрицы, черт их знает, что они там делали, может до ветру ходили. Паскудные саперы со своей адской машинкой сидели с этой стороны моста и если б не поспешность пальбы — их бы совершенно спокойно бы ликвидировали основные силы батальона, как уже было не раз. А так все пошло наперекосяк и зря потеряли три машины и половину экипажей с них. После разбора остальных огрехов пригляделся — вроде восчувствовали все как надо.

Наконец, прибыли и радисты с мощной рацией и отставшие на броде пехотинцы и ремонтники. Еще и несколько машин в трофеи набрали по дороге. Комплект! И от души отлегло, когда увидел выскочившего из щеголеватой легковушки Вовку Зенкина — живого и здорового. Отвел его в сторону для разноса.

— И как это прикажешь понимать? — зло и сухо спросил у мальчишки.

— Ну я вышел из машины… А вы и уехали… — начал оправдываться воспитанник.

— И зачем это — вышел? На поезде приехал, вокзал увидел?

Зенкин застеснялся, а потом признался, что живот прихватило, ну не в танке же гадить! Даже не одной пустой гильзы пока нету (От автора: пустые гильзы танкисты использовали как импровизированные ночные горшки, если не было возможности вылезти из танка по каким-то причинам. Потом использованную гильзу выкидывали аккуратно), так что и так не выйти из положения, еще не воевали же! Сам ведь капитан требует внутри машины блюсти идеальную чистоту. Отбежал совсем недалеко за куст — а когда вернулся — и всего-то времени прошло чуть-чуть — а уже танков нет, стоят какие — то грузовики фрицевские и легковушка эта. И немцы в фуражках кучкой собрались — вроде как по карте что-то смотрят, фонариками синим светом мелькают. Ну, сел в машину, ключ был в замке, мотор работал — дал по газам, развернулся и как раз на мосту бабахнуло! Рванул по обочине в обратную сторону, тут и стрельба началась! Еле ноги унес!

Нашел в паре километров своих ремонтников — и вот он тут. Все осознал, признает вину и больше так не будет! — и посмотрел, проходимец, честнейшими глазами. Бочковский подавил естественное желание надрать мальчишке уши. Очень хотелось, но это было бы непедагогично, а капитан — да и весь батальон — любили этого тринадцатилетнего сорванца, удравшего на фронт — отца искать. Отца не нашел, сам чудом не погиб, особенно когда попал под массированные бомбардировки в Новороссийске. Горел город, корабли в бухте, вокзал пылал и элеватор. Примкнул к группе уставших и запыленных пеших танкистов. Отходил с ними до Гагр и прекрасно показал себя как проводник и разведчик, идя передовым дозором. Так и в училище попал — а с него на фронт. И вот — машину у немцев угнал. Симпатичная легковушка, щеголеватая. Ну и что толку его ругать — с него как с гуся вода, не такое видал. Единственно, чего всерьез боится — так это того, что в тыл отправят. Как же, отправишь его…

Ограничился потому Бочковский короткой нотацией. В душе-то рад был, что нашелся этот мальчишка, душа была не на месте из-за его пропажи и так — то золотых ребят потеряли.

Колонна двинулась дальше, отработанно, привычно, оставив следы гусениц, колес, сапог и запах горелой солярки в морозном воздухе.

Когда Катукову доложили, что Бочковский вышел на связь и сообщает, что Лодзь как на ладони и он наблюдает ее в бинокль, генерал приказал: «В городе не завязывать бой! Обойдите его и направляйтесь в Александрув. Под угрозой окружения немцы сами покинут Лодзь и, таким образом, мы спасем этот старинный город от неизбежного разрушения!»

Батальон проскочил незамеченным еще 15 километров и ворвался с грохотом и стрельбой в этот самый Александрув — транспортный узел при Лодзи, расположенный на окраинах промышленного центра. Прямо сказать — их там не ожидали, до фронта-то далеко. И вдруг — очереди вдоль улицы, танки, мотопехота, ревущая ужасающее «Уррра!», грохот пальбы и лязг гусениц везде — погибель и кошмар! Русские! Русские идут!!!

Надо заметить, что таких групп прорыва было много — сколько — не могу сказать. Как раз в это время, когда батальон танков, украшенных надписями «От трудящихся Советской Молдавии» громил все и вся в Александруве, другая группа — лейтенанта Юрия Священко расшугала немцев в городе Унеюв — в том же Лодзинском воеводстве, но подальше — в 80 километрах и перехватила важную переправу — не дав немцам ни воспользоваться ею для эвакуации, ни взорвать ее перед подходом основных сил РККА. Колонна «Шамиль» названная так в честь собиравших на танки деньги дагестанцев, намолотила у переправы через реку Варта массу техники — а еще больше гитлеровцам пришлось банально бросить, в лучшем случае — поломав или загнав в реку. И тоже никто и предположить не мог, что группа за три дня пройдет по немецким тылам 370 километров и свалится как снег на голову, сметая охрану стратегической переправы.

У соседей батальон майора Хохрякова в 128 километрах от Лодзи разгромил за день гарнизон города Ченстохова, где официально только было более 10 000 солдат (правда половина — власовцы) из которых к концу боя мертвыми валялись на улицах больше тысячи. Наши потеряли ДЕСЯТЬ человек! Два часа дрались с немецкими танками, стоящими на железнодорожных платформах застрявшего перед вокзалом поезда, откуда «Тигры» и «Пантеры» не могли съехать, но зато вели интенсивный огонь. И тут в итоге экипажи арийских ассов побросали эти импровизированные доты и бежали, причем подрывные устройства привели в действие на считанных машинах, остальные достались исправными — ну в основном, часть все же танкисты наши продырявили.

Очень трудно описать масштаб Висло-Одерской операции, в которой наши части проходили в день больше 20 километров, а часто — и больше. Каждый день освобождались десятки городов и сел, газеты каждый день печатали благодарственные приказы и глаза разбегались от иноземных названий. Каток советского наступления пер по Восточной Пруссии, Польше и — Венгрии. Пал Будапешт, в котором немцам и венграм не удалось устроить свой Сталинград, как они обещали. Провалился хитромудрый план польских панов — освободить под носом у русских какой-нибудь город и заявить о своих правах на Польшу. Полный провал мятежа и в Вильнюсе и в Люблине и — естественно — в Варшаве. Армия Крайова как раз в эти дни расформирована и перешла на нелегальное положение. (Получается, что при немцах она была легальна?)

Потеря немцами инициативы была катастрофической и непоправимой. Чтобы это понять достаточно просто сравнить возможности танков — советские Т-34 — 85 по бездорожью на одной заправке могли прокатиться на 220 километров с приличной скоростью, а немецкая «Пантера» — не более, чем на 80, двигаясь при том куда медленнее. Про «Тигр» и говорить нечего — сами немцы сравнивали его топливную прожорливость с дырявой бочкой из которой бензин просто ручьем льется — и все это еще медленнее, чем «Пантера» и всего на 60 километров. Понятно, что ни догнать прорвавшихся, ни опередить и устроить засаду уже было физически невозможно. Третий Рейх рушился неостановимо.

И если бонзы готовились к продолжению своей деятельности после войны, для чего создавали пути эвакуации нужных наци, прятали золото партии и колоссальные награбленные ценности, то рядовым немцам оставалось только сдохнуть. Они и дохли в обстановке полного хаоса в управлении, развала фронта и истощения ресурсов. Поступавшие на фронт в ходе тотальной мобилизации пополнения — толпы детей и стариков — исправить ситуацию не могли никак. Пушечное мясо, смазка для штыков, жижа под гусеницами. Расчеты на то, что удастся, как прежде, зацепиться за оборонительные рубежи, укрепрайоны и измотать наступающих катастрофическим кровопусканием — не оправдывались. Беспрерывное наступление и рассечения отступающих группировок постоянно оставляло укрепления без пехотного заполнения, просто не успевали занять, погибая на дорогах под шквалом авиационного и наземного огня. А то, что заняли — приходилось оставлять из-за прорывов советских войск и охватов с тыла и флангов.

Учитывая близость к своим границам, немцы на пороге своего дома дрались ожесточеннейше. Выкладывались до донышка. Но им не хватало для успешного боя ни опыта, ни обученности, ни управляемости. Советские войска громили их всем спектром возможного, вплоть до использования радиоспецназа, забивавшего хаотичной морзянкой все диапазоны, на которых немецкое командование пыталось отдавать приказы. Все нарушалось и все рушилось. И времени это исправить уже не было.

Германии категорически не хватало специалистов — летчиков, танкистов, артиллеристов и даже пехотинцев. Успехи советских воинов были таковы, что даже командование не могло поверить — например, под той же Познанью на аэродромах и заводах захватили около 700 немецких самолетов. Москва не поверила такой цифре, ан прибывшая комиссия с удивлением убедилась, пересчитав трофеи, что да, никакого преувеличения нету, все указано верно.

Причем минимум 150 крылатых машин было исправны. Летать на них было уже некому. По этой же причине и созданные реактивные самолеты, при всем своем бесспорном превосходстве по ТТХ никак не повлияли на ход войны. Слишком сложное оружие, а времени обучить работе с ним — уже нет. И в итоге на фронт потоком тек фольксштурм и всякие прочие лукавые организации, члены которых воевали в пехоте, но при том не относились к вермахту и СС. И потому — как потери они не учитываются и нынче в ходе дурацких споров, являющихся отголоском перестроечной идеологической торпеды про «совки трупами завалили!!!».

В то время никакого удивления не вызывали ни «батальон почтовых работников СС», ни батальоны из пожарных, ни отряды железнодорожников, ни занимающие оборону сотрудники «Организации Тодта», гитлерюгендовцы и протчая и протчая. Призваны воевать были практически все возраста — и женщины тоже. Достаточно напомнить, что зенитки обслуживали женщины и подростки. И да, хоть они стреляли из пушек — но при этом военными не считались. Это была — трудовая повинность!

Масса восторгов написана по поводу стремительного наступления вермахта в блицкриге. И то, что немцы наступали в темпе по 20 километров в день — известно. То, что они отступали в 1945 году со скоростью еще большей — известно куда меньше и не афишируется. А между тем единичные случаи прорыва панцерваффе на 120 километров — которыми гордился Гудериан — были редкостью. А в Висло-Одерской операции — наши так наступали ЗАПЛАНИРОВАННО. Как уже упоминавшаяся колонна «Шамиль». Как Бочковский. И я точно знаю, что было таких мастеров танкового боя куда больше, чем я могу здесь упомянуть.

Старший лейтенант Корнев, командир эскадрильи штурмовиков Ил-2.

Полученный боевой приказ был определенно нелеп. Начальник штаба пожевал сухими губами, что обычно означало плохо скрываемое неудовольствие. Видимо отдавая это странноватое распоряжение он и сам был внутренне с ним не согласен, однако, как человек военный и дисциплинированный передал все в точности.

— Вопросы есть?

Корнев только вздохнул. Конечно — есть. Вылететь на боевое задание не взяв с собой бомб и ракет, только с боезапасом к бортовому вооружению и там ходить над городским районом, указанным на карте, не стреляя даже по видимым целям — разумеется есть вопросы. Единственно, что понятно — так это просьба наземников висеть над районом максимально долго. Они всегда так просят. Им гудящие над головой штурмовики душу греют. Но с чего это надо болтаться на манер воздушных шариков?

— В результате ожесточенных уличных боев и немецких постоянных контратак там перемешано все, как в винегрете. Это уже даже не слоеный пирог, а киш-миш какой-то. Буквально, как мне передали — в одной комнате наши, а за стенкой, в соседней — уже немцы. Бой идет гранатный, так что можете себе представить. Потому опасность при штурмовке серьезно зацепить своих — очень велика. А немцы уперлись, стоят насмерть — словно даже не для подчиненного, а самому себе растолковывая, сказал негромко начштаба.

Корнев кивнул, навострил уши.

— И к тому же там мало всякого тотального сброда — оборону держат кадровые, наши давние знакомые. Мы им уже много раз всыпали за последнее время. Именно поэтому наземное командование считает, что ваше появление и барражирование на малых высотах окажет психологическое воздействие на противника — он по выработавшейся, уже вколоченной в них привычке начнет автоматически укрываться, прятаться. Наши же бойцы, наоборот, воодушевятся от рева илов над головой. Это позволит воспользоваться пехоте моментом и переломить ситуацию. Не уверен, что у этих матерых гитлеровских головорезов так уж выработался рефлекс на манер собаки Павлова, но бомбить нельзя. Еще вопросы есть? Нет? Выполняйте!

Комэск козырнул и поспешил на взлетную полосу к своим сослуживцам. Летчики переглянулись с недоумением, раньше такого никогда не было, чтобы шумом врага громить, но видно было, что хулиганить и своевольничать не будут.

Без груза взлетать было непривычно, опять же — с училища подобного не было, всегда летели навьюченными под завязку, с натугой отрываясь от земли, а тут — как на прогулку. Вышли на цель, как по нитке, сверху выписывали восьмерки истребители прикрытия, хотя в воздухе немцев теперь было мало — кто говорил, что из-за отсутствия топлива, кто считал, что летчики у Рейха кончились — но факт оставался фактом. Еще год назад каждый вылет был обычно с оживленной встречей — на обратном пути или даже над целью наваливались фоккеры или мессеры.

Но многое поменялось за год.

Сразу на подлете перешли на противозенитный маневр, привыкли уже сразу определять — кто с земли гавкать будет и давить сразу, чтобы работать не мешали. И тут навстречу из двух мест полетели трассы.

— Ну это даже не серьезно!

В перекопанном скверике — одинокий эрликон, даже не счетверенный. И пулемет — может быть и крупнокалиберный — с чердака здоровенного дома. Отработанно, разойдясь в разные стороны и навалившись с разных направлений накрыли пухлыми, словно игрушечными, с высоты глядя, разрывами обоих наглецов. Отвякали пушечки, хоть и несерьезного калибра — всего 23 мм. но и эрликону хватило и пулемету. Хорошие машинки сделали Волков и Ярцев! Заткнули хайло грубиянам внизу. Больше по Илам никто не стрелял — во всяком случае ни трасс, ни щелчков попадания пуль по самолетам. Чувствуя себя довольно глупо — исправно вертелись над горящим районом, порыкивая моторами. Истребители ушли к себе. Горбатые задержались и гудели на бреющем до последней возможности — когда топлива осталось только на обратный путь и на совсем маленькую драчку, если все же фрицы подловят.

Легкомысленный этот вылет таким оказался до конца.

— Не вылет, а шпацир какой-то — выразил и корневское мнение его подчиненный.

Доложил о выполнении. Начштаба опять пожевал губами.

Понятно, с чего. Вроде как и боевой вылет, но совершенно нелепый. И считать ли его на этом основании боевым? Ни сфотографировать результаты, как обязательно полагается для фиксации результатов, ни отчитаться толком, потому как нет такой графы «напугали до усеру — столько — то зольдат и столько — то офицеров противника».

Летчики тоже были в некотором недоумении, но комэск — ему по штатной должности было положено быть самым мудрым в своей эскадрильи, утешил живших с ним в одной комнате подчиненных глубокомысленной сентенцией, что во-первых начальству виднее, а во-вторых как говорили древние — на войне и в любви все возможно и лично он, старлей Корнев — много чего видал странного и на первый взгляд несуразного.

— Это да — первым отозвался немного неожиданно не записной остряк Виталик, самый шустрый и языкатый, а наоборот — серьезный и всегда державшийся с достоинством летчик из Ленинграда. В полку он появился недавно, был до того тяжело ранен и лечили его долго. Как обмолвился полковой врач — повезло невероятно, чудом не стал инвалидом этот парень и даже с некоторыми оговорками к полетам допустили. Что-то с его семьей произошло нехорошее — один как перст остался. Худой и хмурый молчун.

То, что он заговорил не по служебной обязанности — удивило. Оттаивает, похоже, человек. Потому дали собраться с мыслями и высказаться.

— К нашему заместителю командующего ВВС Северо-Запада аккурат в начале блокады явился странный тип. Штатский в шляпе и очках. Потребовал ему устроить аудиенцию, потому как знает, как уничтожить немецкую авиацию.

— Впору санитаров вызывать. Лучи смерти изобрел или гигантские самонаводящиеся сачки?

— Виталик, не мешай — тормознул фантазию подчиненного Корнев.

— А что — я это до войны в журнале читал…

— Я б тоже санитаров позвал — признался и вполне серьезный штурмовик.

— Может быть и позвали бы. Но адъютант быстро навел справки. Оказался — профессор Петров, известный химик. И с виду на сумасшедшего не похож. Серьезный человек, хоть и волнуется, конечно. Беседовали они там не долго, с командующим, а после этого все налеты на немецкие аэродромы прекратились. Ни мы не летали, ни бомберы, ни истребители. Разговоры конечно пошли, шепотки. Город бомбят зверски, потери серьезные, в одном только военном госпитале на Суворовском шесть сотен раненых и медиков заживо сгорело, флоту досталось в Кронштадте изрядно — и в «Марат» попадания были и в «Октябрьскую революцию», не считая всякой мелочи, которую повредили и утопили — то есть лютуют, сволочи. Роттердам им сделать не выходит только потому, что ПВО у нас есть и из шкурки выпрыгивает, налеты отражая. Ну и все, что можно деревянного в домах спецсоставом негорючим обмазано, потому от зажигалок вреда куда меньше, чем в той же Варшаве…

Виталик что-то попытался вставить, но Корнев исподтишка показал ему кулак, сделав грозное лицо, и остряк понял, не полез перебивать. И молчун, не заметив эту интермедию продолжал, прорвало его наконец-то.

— Но они, фрицы, стараются со всей мочи. Постоянно налеты. А мы вдруг пацифизму предались, к их аэродромам ни одного вылета, а вы ж сами знаете — если уж где и долбать — так на аэродромах!

Штурмовики кивнули почти одновременно. Хрестоматия, чего говорить. И потери у врага всегда выше при ударе по его аэродрому. Но только и у штурмовиков всегда кто-то с вылета такого не возвращается — истребителями дежурными немцы свои гнездовища алюминиевых птичек прикрывают в три слоя — надежно.

— В общем — пошли разговоры. Как с начала октября — так и до ноября — по аэродромам ни одного вылета. Хотя дружок у меня в разведывательной эскадрильи был фотографом — так по секрету сказал, что у них почти все вылеты — строго фото делать с аэродромов и техники немцы нагнали чертову прорву, рядами юнкерсы стоят. Опять ничего не понятно.

И тут перед самым праздником Октябрьской революции, я как раз стенгазету оформлял, нас по тревоге утром ранним подняли. И мы всем полком — аккурат на аэродром фрицевский ближний, навьючившись по полной. Прилетаем — в воздухе ни одного мессера! Чистый воздух, одни мы гордо реем! И действительно — юнкерсы и всякие прочие хейнкели с хеншелями и мессерами рядами на взлетке, как на параде, даже не в капонирах.

Ну, мы и врезали по всему этому образцовому порядку! И ни один мессер даже не попытался взлететь! Как приклееные стояли! Зенитки, правда, ко второму вылету опомнились, растявкались — их ракетоносцы затыкали и долбали — Ишаки. А нам было приказано не тратить время на обстрел бортовым оружием, а спешно возвращаться на аэродром и загружаться снова бомбами. День световой тогда был короткий, но мы много за день успели, аэродромное обслуживание носилось, как посоленное, нас так ни до ни потом не перевооружали. И не мы одни — все, что летать могло, в этот день по немецким аэродромам работало. Потери фрицы понесли разгромные — и в технике и в топливе и склады с бомбами накрыли. Там всю ночь горело как при извержении Везувия, в общем, последний день в Помпеях, только еще и бомбы на складах рвутся!

И на следующий день — ни одного налета люфтваффе на город! А мы опять по недогоревшему добавили! Кончились бомбежки Ленинграда! Только в апреле на следующий год опять они стали летать, но уже не в том числе и успеха у них такого не было! — закончил свой странный рассказ молчун.

— Не понял. С чего это фрицы так облапошились? — спросил Корнев.

— Да все просто оказалось. Этот химик — Петров — в начале октября проходил мимо сбитого мессера. Немец сел на вынужденную на улице. Все собравшиеся, как полагается — ротозейничали, пока милиционеры фрица уводили, а этот профессор в пустую бутылку бензина набрал, видать из дырки текло. А потом анализы сделал. И понял, что бензин синтетический и замерзает при минус 14 градусах Цельсия. Что и доложил. И начальство разведку напрягло, пробы топлива аж из-за линии фронта доставляли. Так и оказалось, что вся авиагруппировка, весь 1 воздушный флот генерал-оберстерва Келлера на таком бензине летает. И остается подождать, когда у нас морозец грянет ниже, чем 14 градусов. Вот 6 ноября как раз упало за 20 градусов. Мы — полетели, а они — нет. И все! — невиданное дело, молчун даже улыбнулся. Слабая улыбочка получилась, чахоточная такая, но раньше и такой себе летчик не позволял.

— Да еще и бдительность потеряли, раз налетов долго не было, разленились, расслабились. Зенитчики, небось, по казармам сидели в тепле, а у зачехленных орудий мерзлый часовой сопли пускал… Красивая, наверное, операция получилась! — признал комэск.

— Очень. Как на полигоне бомбили — кивнул ленинградец. Оттаивать начал, похоже.

— Погоды у вас, однако, холодные. Ноябрь — а уже за 20 минус!

— Да и 40 год был морозный и 41… Этот, 45 — куда теплее.

— Ну тут, в Европах этих климат мягче.

— Климат мягче, а люди злее — и ленинградец закурил.

— Не отнимешь. Каждый сам за себя, один бог за всех — старый ихний принцип. Капиталисты, чего хочешь — усмехнулся остряк Виталик.

— Ну рогов у них нет и хвосты не растут. Люди, в общем. Только освиневшие со своим нацизмом. А так… — комэск замолчал.

— Это вопрос большой, люди ли. До нас им — как до Китая по бездорожью раком.

— Брось. Это пока до их границы шли — все «Убей немца!» было. А теперь вишь — наоборот совсем. Тоже, значит, люди, надо к ним относиться без этих, эксцессов…

— И все же, все же. Вот могу припомнить случай про мух в патоке. А вы судите сами, кто люди, а кто так — снаружи похожи — заявил Виталик.

— Валяй! Только чтоб новое что, а то заскучаем — подначил его начальник.

— Проще пареной репы. Аккурат рядом с моим родным городом было, потому и знаю. А еще ребята толковали, пока в госпитале отсыпался. Значит общая диспозиция: весна, четверка горбатых и с ними яки парой в сопровождении. И в одном из яков — пилотом Стопа.

— Фамилия что ли, или кличка? — уточнил педант из города трех революций.

— Первое утверждение — верно. А второе — наоборот. Так вот, продолжу. И значит решил этот парень на манер нас, горбатых, штурмовкой позаниматься, благо небо чистое и видимость — от горизонта и обратно. И зря затеял — брони-то у него нет. Вот ему с земли и всыпали фрицы — мешком не утащишь.

— Это да, могут, суки… — переглянулись с пониманием слушатели.

— Ну и изрешетили Стопе и плоскости и фюзеляж и стабилизатор и мотор не забыли. А сам младший лейтенант сидит в этом решете — целехонький. И, понятное дело, тоскует и скучает, потому что машинка уверенно падает, а все это происходит как раз в самом что ни на есть немецком тылу. Сходил, что называется, на Водопой — так у моего Николаева аэродром назывался. Вот по нему Илы и работали в тот день. И говорит героический Стопа, что мотор подбит и идет он, как это ни удивительно, на вынужденную, в полном соответствии с законом покойного Ньютона.

Ему наши горбатые отвечают — тяни, сколько можешь, будем прикрывать.

— Ролями поменялись? — усмехнулся Корнев.

— Именно! До того он прикрывал — а тут — уже его. Но музыка играла не долго, шмякнулся Стопа в поле, в самый раз промеж двух огней — рядом дорога, на дороге наши бабы ковыряются — но с конвоем из полицаев. И этим полицаям зачесалось насчет трофеев, запрыгали по чернозему, поспешают к падшему «Яку». Видать, бензин в зажигалках кончился. А с другого края поля уже какие-то паскудные кавалеристы наперегонки скачут. Ну да это они поторопились, все-таки сверху четыре штурмовика да второй истребитель из пары. Патрончики какие- никакие еще оставались — раздали тем и этим, охолонулись и поворотили оглобли, что полицаи, что эти гусары или черт их знает, кто там копытил.

Вовка Милонов попросился — чтоб разрешил ему их комэск сесть и Стопу забрать.

— Ну дело хлопотное, хотя часто бывало. Чего ты решил это рассказать — даже странно. Начиная с Грицевца уже десятками такие случаи… Сел, забрал. У нас в полку трижды такое было, да в четвертый раз неудачно — приземлились на минное поле, на взлете рвануло под шасси.

— Скоро сказка сказывается. А ребята рассказывали, что та весна была особо распутистой, да еще и чернозем — а это такая песня, что почище патоки по липкости. Вот, получается одна люменевая муха прилипла. И тут рядом садится Милонов. В тот же раскисший чернозем. Они тогда по утрам старались взлетать, пока ночным морозцем чуток прихватывало, но тут — то уже ясный день, солнышко у нас греет — за милую душу. Размякло все под солнышком, расползлось, как упитанная дамочка на санаторном пляже в полдень.

И вязнет тяжеленный Ил совсем не хуже Яка. Две люменевых мухи, три человека на поле, как липкой в патоке. Комэску такое видеть — глаза пухнут и уже хрен домой теперь вернешься.

— Мог бы вернуться. Понятно же, что не взлетишь. Хотя, конечно, потом фигово будет… — задумчиво сказал ленинградец.

— Не, так-то мог бы… Но сами понимаете… Вот комэск Демехин помянул нечистую силу, да и сам на посадку пошел. Но не в поле, а на дорогу сел, бабы с нее врассыпную, полицаи кто куда — тут уж не поле, а аэродром какой-то получается. Сейчас небось все остальные летуны поплюхаются — совсем страшно! Плюнуть ведь некуда будет — все вокруг в самолетах! Но чуточку не рассчитал — съехал немного — и тоже влип.

— Три алюминиевые мухи и пять человек в черноземе — подсчитал без труда Корнев.

— Именно! Те трое, что в поле, стали к дороге пробираться, мало не теряя на каждом шагу по сапогу, а комэск Демехин с короткой, но пламенной речью обратился к бабам-ремонтницам и совместными усилиями вывернули его штурмовик на более — менее твердое. Однако плацкарт-то на двоих, а тут — пятеро! Такая шарада с кроссвордом, что любой Вольтер, даже и с Фейербахом бы ничего не намудрил. Опять же все в зимней одежде, с парашютами, не колобки, но где-то сзади и издалека глядя — похоже. Тут комэск приказал — летчики в кабину стрелка…

— Там один-то человек с трудом помещается! — отметил общеизвестное худой летчик.

— Жить захочешь — уплотнишься. А стрелков обоих куда? — с интересом спросил Корнев.

— А на шасси, по стрелку на подкос. Пристебнулись поясными ремнями, вцепились руками — и на взлет. Ювелирно на форсаже взлетел, дальше на бреющем через линию фронта перетянул и рисковать дальше не стал, на первом же аэродроме так же ювелирно и сел, даже толком не замерзли ребята! Но поговаривали, что с места стрелка пришлось летчиков в восемь рук выдергивать, спрессовались, пока летели. Да и от шасси тоже непросто было оторвать — прикипели, да.

— Как же, замерзнешь тут. Я б дрожавши вспотел!

— Ну аттракцион почище американских горок. Не говоря о том, что и подстрелить могли, так и самолетом могло пристукнуть, смять хоть на взлете, хоть на посадке, да и сорваться могли б тоже. Я бы после такого даже бы к качелям простым и то бы не подошел. А они ничего — на следующий же день уже опять полетели. Вот и суди, что такое — наши, и что такое — ихние — победоносно заявил рассказчик.

— Ну кто знает, может и они так делали? Камарады и все такое… — справедливости ради спросил ленинградец.

— Это вряд ли. Раньше может и могло такое быть, пока им фарт шел. А сейчас — вон сколько они своих по деревьям развешали. И драпают очертя голову, куда уж тут до цирлих-манирлихов. Видал же висельников? — уточнил Виталик.

— Трудно было не заметить. Я так полагаю, что нас и для этого везли тоже, не только посмотреть на результаты своих штурмовок, а еще и замполит постарался. Уж точно с его подачи…

Помолчали, вспоминая как недавно проехались по тем самым местам, где до того штурмовали колонну отступающих немцев. Так-то обычно после проявки пленок дополнительно штабники ездили, фотографировали результаты с земли поближе, сверяясь с тем, что получалось на пленке во время боя. Сверху жестко требовали от летчиков представлять данные точные и проверенные не раз и комиссии приезжали периодически, проверяли.

Фотографирование во время боя было обязательным, как и последующие съемки поля боя. Уже больше года так установлено. Потому еще, что теперь это было делать не очень сложно — все время наступали и то, что вчера было передовой и немецким тылом — сегодня уже оказывалось тылом советским.

Вот в пасмурную нелетную погоду и решило командование провести этакие экскурсии, раз летать не получается. Желающие летчики и стрелки погрузились в грузовики и проехались — убедиться вблизи и глянуть, что и как, тем более — было у летчиков такое неприятное ощущение, что вроде и воюют в полный мах, а при том врага вблизи не видали и потому получалось это как-то странно отстраненным.

Нагляделись от души. Немножко странно было видеть вблизи то, что разбегалось и пряталось тогда, при налете. Маленькие коробочки грузовиков оказывались трехосными громадами, игрушечные с высоты в сто метров бронетранспортерчики внушали уважение, когда оказалась возможность оценить толщину их брони самим, руками пощупав, пушечки вблизи тоже впечатляли. Летали сюда неоднократно, громя отходившие в беспорядке колонны, вот от одного места к другому и прокатились, делая выводы на будущее и прикидывая. что можно было бы сделать лучше. С земли многое виделось совершенно иначе и польза от поездки была даже и тактическая.

Немного мешала вонь от лошадиных и человеческих трупов, но никого не стошнило, все прекрасно понимали, что эти зольдаты, валявшиеся в канавах, куда их скинули с полотна дороги еще камарады при поспешном отходе, больше никого не убьют.

Удивило другое — количество развешенных на деревьях казненных. Нет, так-то все летчики и воздушные стрелки и газеты читали, а многие, к сожалению, и сами убедились в том, что европейские каратели на советской земле не стеснялись — вешали и расстреливали всех подряд, по любому поводу и без повода. И зверство свое захватчики проявляли независимо от того, были ли это немцы, румыны, венгры, финны или кто еще, вроде мелких помогальщиков из тех же прибалтов. Все они были хороши.

Потому висельники, попадавшиеся часто, не удивляли, пока глазастый Корнев не понял, что его смущает в висящих с картонками на груди трупах.

— Ребята, а ведь это точно немцы! — заявил он удивленно.

Постучали в пяток ладоней по крыше кабины, притормозили. Не ошибся комэск — под мелким дождем почти неподвижно висели на веревках, вывалив языки и выпучив глаза, двое в немецкой униформе. Чин было не понять — погоны сорваны, но один — очень похоже — простецкий рядовой, а второй — чин повыше. Не офицер, но очень похоже — унтер или фельдфебель.

— Написано-то что? — спросил не шибко знающий языки Виталик, смахивая с лица капли дождя.

— Тот, что слева — трус и предатель. А справа — грабитель и мародер — пояснил замполит. Забавный вид у него, этакий постный взгляд кота, который только что сметану сожрал и еще не успел толком морду облизать. Вроде как совсем не при делах, но сметана на усах выдает. Точно, увязал приятное с полезным. Летный состав и впрямь удивился. Причем сильно. Раньше такое не то, что не видали, даже и не слыхали. Германия казалась этаким монолитом, не зря же немцы все время трендели о единстве великогерманского народа. А тут — такое. Интересное единство получается. Вешают своих же, как собак. При том отлично было известно, что штрафные батальоны немцы создали сразу после их разгрома под Москвой, черт знает когда и штурмовикам не раз приходилось обрабатывать именно позиции, занятые этими самыми штрафниками.

А тут гляди — ка, уже и не до штрафбатов. Комэск сделал для себя приятный вывод — сыплется уже все у фрицев, это — одна из примет общей немецкой катастрофы. Некогда им уже судить, некогда посылать преступников в штрафные, нет времени для обеспечения протокола — все уже примитивно до предела.

— А ведь это показывает крах немецкой государственности — вслух сказал Корнев, сложив в уме два плюс два.

Замполит с удовольствием на него глянул, словно был футболистом, прорвавшимся на последней минуте матча к чужим пустым воротам и получившим ловко пасанутый мяч.

— Вот, товарищ старший лейтенант правильно отметил! Сами же немцы немцев и немок вешают, словно это какие-то славянские недочеловеки. Вы видите, какова цена декларированным раньше басням про «великогерманское единство». Кончается тысячелетний Рейх и в немалой степени — благодаря вам! И потому паскудная сущность капитализма и его крайней формы — фашизма вылезает сейчас во всей красе, как дерьмо из летнего сортира, куда кило дрожжей кинули. Пока они побеждали и всех грабили, пока колониальная война успешная, все немцы вроде как братья по оружию, что фронтовые вояки, что тыловые боссы, все равны. А кабы победили они, так точно так же бы своих же гнобить бы начали, потому как капиталисту прибыли всегда мало!

Тут замполит четко ощутил момент, когда молодые парни в погонах начали уже — самую чуточку — скучать и завершил свою речь. В отличие от многих попугаев был он человеком умным и не упивался своей болтовней, изнуряя слушателей. Потому, помня, что конец — делу венец — закончил:

— А уж когда трещать все начало, и подавно, начнут торговать друг другом в розницу и задешево. Надо добивать это паскудство! А вы пока глядите во все глаза — завтра соберем совещание, на котором вы свои соображения по улучшению боевых результатов выскажете и обсудите! А теперь — поехали дальше, у нас по плану еще два места штурмовок и еще на ужин успеть надо!

Тогда на ужин все же опоздали, потому как, разглядывая результаты штурмовки, заспорили. Тыловики с трудом успели расчистить в одну полосу дорогу, распихав битый хлам в стороны. Но на этом перекрестке для приехавших с трудом нашлось место даже машины поставить — так густо было завалено все горелым рваным и гнутым металлом пространство дороги, обочины и поля вокруг. С трудом воткнулись между раздолбанным бывшим «Бюсингом» и кучей обугленных дров, бывших раньше крестьянскими фургонами. Жуткая вонь резала носы, но посмотреть тут было на что. Потому прикрывая нюхательные органы платочками, штурмовики старались разобраться что тут происходило.

Сами они штурмовали этот бесспорно важный перекресток дорог трижды. Да плюс к тому соседи почему-то прошлись тут своей «химической эскадрильей», как называли отчаянных ребят, к «Илам» которых были приделаны выливные емкости. Горючая смесь плюс гранулы белого фосфора, вспыхивающие от контакта с воздухом, давали жуткий по эффективности результат, но летать на таких горбатых было все равно, что на бочке с порохом и любое попадание в эти самые емкости превращало штурмовик в огромный факел моментально. Потому из и так весьма отчаянных штурмовиков на «химиках» летали уж самые сорвиголовы.

Первая штурмовка перекрестка была рутинная и типовая — подошли «уступом», накрыли осколочными бомбами АО-20 и АО-25 колонну отходящих войск противника, обработав потом огнем бортового вооружения, а говоря человеческим языком высыпали на перекресток 20 и 25 килограммовые бомбы и обстреляли из пушек и пулеметов ту мешанину, что была внизу.

Время, когда дорожная служба у немцев работала четко — закончилась и теперь сверху было трудно понять — кто и что драпает, а что перебрасывается к фронту — громадные толпы и массы беженцев перемешивались с войсками, тыловики с боевыми частями и все это забивало дороги напрочь, резко уменьшая их пропускную способность.

От той, первой штурмовки четко опознать смогли только пару громадных грузовиков «Фомаг», встрявших в поле в грязи по кузова. Остальное, что было переломано, еще сами немцы постарались сгрести в сторону, добавив и хлама, который тащили беженцы, потому как надо было расчистить перекресток для шедшей спешно к фронту танковой колонны. Расчистить успели, но тут поспели второй волной штурмовики, на этот раз с ПТАБами, кумулятивными противотанковыми бомбочками, простенькими и дешевыми жестянками, которые высыпались сотнями и уничтожали любую технику, попавшую в полосу «осыпи».

Результаты этой штурмовки опознать было проще — у оставшихся на перекрестке семи немецких танков были специфические отметины — аккуратные вдавлинки, размером с тарелку и с маленькой дырочкой в центре на верхней броне панциров. Приемлемым считался результат удара, при котором 15 % танков выводилось из строя. Тут поломали треть, так что сыпавшие жестянками были определенно рады. Даже без учета того, что несерьезные с виду копеечные ПТАБы уничтожали и все остальное, попавшее в полосу «осыпи». Полутора килограммов взрывчатки хватало и грузовикам и легковушкам и фургонам с телегами, хотя по залегшей пехоте получалось слабее, чем обычными осколочными бомбами.

Скинуть с дороги многотонные бронированные коробки оказалось куда сложнее, чем разбитые грузовики и перекресток «мертво встал», пробка оказалась такой, что соседи не утерпели и залили все это дорожное безобразие, с полным отсутствием орднунга, огненным дождем. Опередили, прохвосты.

Как ни старались приехавшие летчики найти еще на двух сгоревших танках хоть какие-то следы от своих ПТАБов, но оказались с носом. Вот характерные точечки сгоревшего белого фосфора были на всем вокруг — и на панцирах тоже. По всему было видно — накрыли немцев аккурат когда они эвакуировали свою поврежденную технику, буксирные тросы это наглядно подтверждали.

То есть — пытались эвакуировать. Видно успели что-то погасить, решили оттащить на ремонт — и опаньки. Поди теперь, разберись, кто что уничтожил, а что всего лишь повредил. Соседи явно себе лавры потянут. Формально-то они тут все окончательно спалили.

После этого налета горело тут знатно, потому отчаявшиеся немцы попробовали обойти проклятый перекресток по полям — там полно было всякого увязшего и брошенного — от штабных автобусов до раскрытых чемоданов с тряпками. Прилетевшие опять с ПТАБами летчики вынужддены были просить перенаправить на другую цель, тут, в этом огненном кресте, в который превратился перекресток — бить уже было нечего. Высыпали бомбы чуть поодаль — где была пробка, а фосфор не долетел. А потом сюда прибыли наши танки головной группы.

Вот посреди всего этого горелого хаоса и заспорили летчики. Понятно, что у каждого свои соображения и насчет тактики — подходить звеньями клином, змейкой или пеленгом (надо признать, что во всех построениях были и свои плюсы и свои минусы, да и по оружию тоже мнения разделились — у каждого типа были свои сторонники. Разве что воспевателей «выливаек» тут не нашлось. Но это и понятно — и полк чужой и хвалить их — нехорошо перед своим полком. Да и неприятны эти баки в полете. Здоровенные и опасные). Понятно, что сразу несколько точек споров возникло. Кто про что.

Остряк Виталик был апологетом установки на штурмовики 37 мм. пушек и даже пару раз сумел на таком агрегате пушечном полетать, правда, без стрельбы. А так как в любой бочке шутник был затычкой, то и тут не утерпел. Он вообще был сторонником больших калибров, нравились ему здоровенные дудки. И свары ему тоже нравились, любил он завести товарищей на горячий спор, чувствуя себя как рыба в воде.

— Не летал ты с такими пушками — хмуро заверил его мощный новичок, недавно прибывший в полк и еще не знакомый с Виталиковыми привычками.

— Это как не летал?! Еще как летал! — возразил с праведным негодованием шутник.

— Но ведь не стрелял? — не удержался Корнев. Он-то не раз уже слышал дифирамбы своего подчиненного этому типу Илов.

— И что? Разница невелика — у нас 23 миллиметра пушки, а там на 14 всего больше. Наши — вон средние не берут — выщербины на башне все видали — ткнул Виталик пальцем в сторону стоящей рядом выгоревшей громадины Т-4. А была бы у меня 37 — я бы дырок наделал!

— Да ни хрена! — отозвался уверенно новичок и сплюнул.

— Ты-то почем знаешь? — поднял брови домиком Виталик.

— Я летал с такими. Тоже купился на то, что мощные шибко. Ну и ошалел, когда впервые бабахнул — штурмовик аж остановился в воздухе! Такая отдача, что вот перед войной я на своем грузовичке в столб въехал — так те же ощущения были…

— Так может ты и на Иле в столб? Раз на грузовике-то? — подначил Виталик.

— Не, этот столб моему грузовику дорогу перебегал, а в воздухе — откуда столбы? Не, там отдача! Неудачная конструкция, не для самолета. И боеприпаса кот наплакал, всего-ничего. Да еще работали не синхронно пушечки эти, дергается самолет вправо-влево, как припадочный, хрен прицелишься толком. А спешить надо — по средним их танкам дальше 500 метров бить бесполезно, не попортит. И только сбоку или сзади надо. Вот и гляди сам. А ПТАБы сыпанул с любого направления — и капут! — уверенно и веско заявил новичок.

— И все равно пушки такие — вещь! — уперся Виталик.

— С чего бы? И так горбатый на манер утюга летает, а с этими бандурами — так еще больше тупеет, особенно на виражах и боевом развороте видно. Даже по скорости полета заметно, ощущение, словно с выпущенными шасси прешь. И рулями управлять сразу куда тяжелее. На себе проверил! — заявил новичок и показал свои ручищи. Здоровенные такие клешни, сразу наглядно — раз ему было тяжело, то и более хлипким Виталикам не по зубам выйдет.

— Говори! Вон Щеглов на Яке с Нудельмановской сорокопяткой одним снарядом двадцать эшелонов тормознул! Одним снарядом! — выдал остряк победно.

— Голова садовая! НС-45 на Яке ставится одна-одинешенька, строго по центру, потому разноса на крылья нет, как в парной установке, и потому не дергает самолет туда-сюда с боку на бок каждым выстрелом. И дульный тормоз там — приходи кума любоваться — здоровенный, отдачу гасит за милую душу! Да и паровоз — не танк, по нему с любой стороны лупи и с любой дальности — лишь бы попасть. Не, ПТАБ куда лучше — как высыпал две сотни бомбочек с одной пташки, так и накрыл все внизу. Одна бомба на 15 квадратных метров выходит, а тот же немецкий танк — вот как этот твой — 18 самое малое квадратов. И тю-тю. Все тю-тю, что в полосу осыпи попало, а это 15 на 200 метров считай. Задолбаешься ты из пушек столько бабанить! — парировал уверенно мощный летчик и усмехнулся, чтоб не обидно товарищу было, что дураком его выставили.

(От автора: задумался я — сколько лет нам постоянно рассказывают знатоки истории про асса Руделя, который на Штуке с двумя 37 мм. пушками уничтожил аж 525 средних советских танков. А ведь проблемы при использовании таких пушек у немца были те же, что и у наших штурмовиков. Только в придачу и Ю-87 совсем не Ил-2, а куда хуже самолетик-то. Он же пикировщик, а не штурмовик, совсем иные задачи, а в штурмовики его засунули от нужды великой. Нет вообще брони, ниже скорость, на тонну легче, в магазине всего ШЕСТЬ снарядов — против ШЕСТИДЕСЯТИ на Ил-2. И если подумать хоть немножко, то получается, что не потому наши не заметили ужасающего этого немецкого оружия, что скрывали что-то или дураками были, а потому, что результат ничтожный оказался и никаких 525 танков Врудель не уничтожал. Подтверждает мои сомнения и то, что кроме Вруделя на такой балалайке что-то никто не отметился из немцев. Да и результаты проверки разными комиссиями причин повреждения наших танков дали на 37 мм. дырки совсем ничтожный процент. А уж что там набил Врудель, а что наземные зенитчики и артиллеристы с таким же калибром — никто не скажет.)

— Ладно, спорить можно долго, хватит языки чесать — заметил мудро замполит, оценивший уже и то, что накал споров пошел вниз и то, что пара молодых летчиков побледнели с лица, когда, лазая по завалам раскуроченной техники за опрокинутым полугусеничным тягачом наткнулись на кучу женских и детских трупов и то, что уже стемнело почти, а по таким захламленным дорогам в темноте полной без фар ехать просто опасно. Да и черт его знает, кто по дороге подвернется — разгром немцев был так стремителен, что группки окруженцев еще болтались по лесам.

И были зачастую совсем не маленькими — пару дней назад пришлось хоронить пятерых ребят из техников и аэродромного обслуживания. Атаковали аэродром несколько сотен опешивших фрицев, рассчитывавших разжиться бензином для своей обсохшей техники, вставшей в лесу неподалеку на мертвый якорь.

Как на грех все штурмовики были в работе, потому отбиваться пришлось чем попало, а потом и свои вернулись, как услыхали, что по полосе немцы прут. Ну и привычно вставили ума в задние ворота наглецам, разогнав нахалов как делали это много раз. Потом пехота и танкисты помогли лесок прочесать, положили фрицев под сотню, да стадо в две сотни голов в виде пленных погнали в тыл. Ан и сами потери понесли. Хорошо девчонка-оружейница немцев издалека увидела и тревогу подняла вовремя, а то неизвестно чем бы дело кончилось. Ну и фрицы погорячились — поперлись светлым временем. Были бы поумнее — наломали бы дров, сволочи, к бабке не ходи. Теперь все неисправные Илы стояли с поднятыми хвостами так, чтоб могли из своего бортового оружия накрыть наземные цели прямо с места ремонта. ну и бдительность подтянули, хотя казалось бы уже выше некуда. Но опасность была слишком близкой и реальной. Не поспевали службы тыла зачищать местность от враждебных элементов. Слишком быстро приходилось тылу поспевать за стремительно шедшим на запад фронтом.

Лейтенант Поппендик, командир участка обороны номер 344, группа Бауэр.

Резной старый дуб горел плохо. Куски панно со сценами давней охоты на кабанов и оленей скорее тлели и в отличие от новой мебели тепла давали мало. Было холодно, знобко и тоскливо. Никак не мог понять — как оно так получилось все?

Видимо там, в дурацкой и бессмысленной засаде он все же приморозил кончики пальцев, они сейчас ныли, как ныли теперь постоянно, стоило только подержать их на холоде. И даже перчатки не помогали. То, что боль в пальцах теперь несколько заслоняла нытье в так и не закрывшейся дырки в ляжке вовсе не радовало.

Ожидание русских танков в тот день, почти месяц назад, было бесплодным. К следующему утру прикатил на незнакомом швиммвагене — точно раньше такой машинки не было ни в роте, ни в батальоне — приятель-старшина. Обрадовались ему, как родному — привез теплые вещи, жратву и выпивку. И плохие новости в придачу.

Взвод «Пантер» зря стоял в засаде, русские и не могли здесь проезжать — бывший неподалеку мост оказался взорванным давным — давно, так что приказ был нелепым сразу и изначально. То ли начальство не знало об этом, то ли еще что, но промерзли все до костного мозга совершенно зря. Предлагали же камарады запалить пару костерков, не разрешил — и теперь оставалось об этом только жалеть. Не прогреть спиртовками промерзшие тонны брони, такой ледник получался — мечта для любого лавочника.

Осунувшийся гауптфельдфебель порадовал известием о прорыве русских через всю первую полосу обороны. Вислинский оборонительный рубеж пробит на всю глубину и фронт рухнул. Лейтенант недоверчиво покрутил головой и старшина грустно вздохнул:

— Это не одиночный прорыв, камарад. Это на десятки километров, если не на сотни. Фронта нет. Русские уже у нас в тылу и катят дальше, словно на почтовом скором. И остановить их нечем. Кстати, поздравляю тебя с должностью командира роты, хотя и не вполне официально. Но по факту все именно так!

— Ты хочешь сказать, что мой взвод остался последним? — не сразу дошло до Поппендика сказанное.

— Да. Этот умник устроил контратаку на русских. Без приказа, сам решился опрокинуть Иванов и гнать их до Урала. Надеюсь, что он горел долго и счастливо — хмуро сказал старшина исчезнувшей роты.

— Почему без приказа?

— Все кувырком. Никто ничего не знает и все драпают. Связи нет ни с кем. Вот наш умник и решил сыграть в Зигфрида Драконоборца. Я ему говорил, что в такой ситуации ломиться не пойми куда, тем более без разведки — не самое разумное. Куда там! Поставил меня по стойке смирно, насрал при всех мне в уши и на голову, взял всех моих ребят в танковый десант и рванул — как по учебнику, строго уставным порядком.

— Да, он был настоящий альпака! — согласился, медленно отогреваясь, Поппендик.

— Понятно, что все накрылось жирной задницей. Сначала его обстреляли русские танки, потом мигом примчались их бетонные самолеты, а вскоре и сталинский оргАн накрыл исходные позиции вместе со всеми, кто вернулся. Два взвода — в металлолом. Командование не пойми где, а от новоявленного командира роты осталась горка перекаленных зубов в горелой «Пантере».

— Что, все так плохо? — нехотя спросил Поппендик, заранее зная, что ответ ему не понравится.

— Еще хуже, господин командир роты. Ваш предшественник на занятиях по тактике очевидно вместо учебы стругал свою палочку, да стряхивал на ботинки. Занимался ручной работой, как говаривали мои сослуживцы. Два танка он потерял еще на поле, третий притащили на буксире, но ничего сделать с ним уже не успели, сначала нам на голову снесли свои яички пташки под названием «Черная смерть», а то, что они не доклевали, было поджарено после залпа этих воющих баб, Катерин — поежился гауптфельдфебель. Вид у него был весьма печальный, но определенно ему повезло, он был не только жив, но и цел. Даже и не очень обгорел, хотя воняло от него паленым сильно.

— Так мой школьный товарищ перед самой войной пострадал. Он прыгнул жопой-бомбой в воду, а там рельсы торчком. И не всплыл. То есть всплыл, но уже очень потом! — просто чтоб не молчать, сказал лейтенант. Грязноватый тулуп, стакан шнапса и котелок теплой гороховой каши с салом сильно взбодрили его, он понемножку оттаивал и чем дальше, тем больше становился прежним человеком.

— Да, нашего героя тоже просверлили как девственницу. Что будем делать дальше, господин командир роты? — спросил старшина.

Поппендик ответил не сразу. Он чувствовал себя немножко жабой, на которую немножко наступили, немножко подкованным сапогом. Усмехнулся про себя — история опять повторялась. Он снова если и не в окружении у русских, то скоро в нем будет, опять с ним пронырливый прохвост в звании гауптфельдфебеля и опять все плохо.

Правда сейчас все же они на колесах — вон по кустам замаскированы три его машины и бензина в баках залито прилично. Кидаться в идиотскую контратаку — смысла нет, а вот отступать с толком — вполне возможно. Прежде всего надо найти командование, это для офицера самое главное. Да, понятно, что от батальонного и полкового руководства еще вчера остались огрызки и ошметья, но уж дивизионное должно сохраниться!

— Что у тебя за приобретение? — кивнул в сторону швиммвагена.

— Отличный вездеход! Везде может пробраться и плавает отлично. Быстрый, но хрупкий, как таракан. Потому отлично подходит для разведки, только аккуратной и без пальбы.

— Украл? — усмехнулся Поппендик.

— Нет, просто нашел. Ирония войны — водителя перебило взрывом пополам, а корытце рядом не повредило совершенно — спокойно ответил старшина.

— Надо найти командование. В конце концов наша рота не единственная. Где-то же должны быть и остальные роты батальона, не везде же начальствуют ослы, охочие только до громких подвигов. Полковое начальство, опять же. Да на худой конец нам бы пригодились и саперы и зенитчики нашего батальона…

Поток его бесспорно разумных соображений старшина пресек как-то очень уж вежливо, но непререкаемо, как говорят взрослые с капризными детьми:

— Камрад, ты очевидно не слушал меня. Фронт — рухнул. На сотни километров. За вчерашний день Иваны продвинулись самое малое на пару десятков километров. То, что тебя запихнули сдуру на самое опасное, будь цел этот дурацкий мост, направление — спасло твой взвод. Теперь нам придется выигрывать у русских этот заезд. Но все, что нам подвернется по дороге — будет огрызками, осколками и ошметьями. Это как морская волна, грохнувшая на пляж. И мы в ней кувыркаемся, как ошалелые курортники вместе со всяким мусором.

— Что предлагаешь? — спросил младшего по званию новолепленный командир роты.

— Подождать до вечера. Потом в темноте проскочить захваченную Иванами полосу и выйти к своим.

— Почему не сразу сейчас? — иронично поднял бровь Поппендик. Получилось не очень выразительно, после морозной и бессонной ночи его одолевала зевота. Вдвойне странно, тем более, что когда стало ясно, что это — разгром, сердце заколотилось как барабан под лапками дрессированного зайца. Но впору рот порвать.

— Они контролируют основные дороги. Авиация все время болтается над головой. Нас сожгут сразу, как обнаружат, они наловчились это делать. А пробираться по проселкам мы долго не сможем — зверюшки слишком тяжелые для большинства мостиков.

Поизучали карту. Мост проклятый и спасительный, к слову, на ней был целехонький, никаких пометок.

— Скорее всего он будет починен в скором времени, но ждать этого не следует. Не надо нам тут изображать собой пробку для влагалища — заметил старшина. Потеряв свой тыловой взвод и практически все имущество он был весьма грустен.

Только сейчас до Поппендика дошло, что ротного тыла тоже нет — весь тыл — вот, на швиммвагене прибыл. Это озадачило и разозлило — должен бы сообразить раньше, но к сожалению своему оказался зажат в рамках командира взвода, которому все привозят и о котором пекутся вышестоящие. А теперь вроде как он сам — вышестоящий и надо думать самому. Несколько извиняло его туповатость обстоятельство бессонной и холодной ночи.

Вспомнилось не к месту, как один интеллектуал объяснял провал наступления под Ленинградом и Москвой тем, что промерзшие на злом русском холоде стальные шлемы заморозили зольдатам Рейха сок мозга в голове, отчего и произошла катастрофа. Посидел бы этот умник в промороженном гробе тяжелого танка, где дыхание экипажа тут же садилось нежным инеем на ледяную броню и к утру все стенки внутри кошки были покрыты словно бы белоснежной шерсткой. Немудрено, что соображает не так, как теплым летом, чего уж. Лейтенант точно знал, что может быть он и не хватает звезд с неба, но уж точно и не умственный карлик.

Опытный старшина оборудовал спальное место под командирским танком, куда сложились в кучу свободные от несения дежурства танкисты. Половина экипажей дежурила в машинах, периодически прогревая двигатели, но при том стараясь, чтоб не совсем исчерпать запасы топлива.

Место засады было словно заколдовано — никто из русских за весь день так и не сунулся, разве что пару раз в стороне пролетали их самолеты. Когда стало смеркаться, коротенькая колонна выдвинулась по намеченному еще днем на карте маршруту.

Грохот канонады доносился слабым отзвуком, что означало — Иваны прут катком дорожным вперед и успели уже укатиться далеко. Через 18 километров довольно спокойного марша — русские тут не ездили, по таким сельским дорожкам — взвод понес первую потерю — головная «Пантера», заехавшая на вполне прилично выглядевший мостик, на карте обозначенный как годный по грузоподъемности, внезапно опрокинулась назад с тошным хрустом и треском, с обломками развалившейся переправы в замерзший ручей, встав практически вертикально и опираясь на глубоко ушедшую в ледяную жижу корму. Не выдержал настил мостика кошку.

Все попытки что-либо сделать и вытащить ее оттуда ничего не дали, ручей, хоть и замерз сверху, но глубоко принял в себя танковую задницу. Сняли, что могло пригодиться, швиммваген вернулся с той стороны — ему-то было наплевать на крутые склоны и ручей. Выбрали новую дорогу.

Тьма была, хоть глаз коли. Новолуние, да к тому же и погода премерзейшая — небо почти все время затянуто низкими плотными тучами, которые ночью стали еще гуще, к тому же все время сыпалась с неба сухая крупа, колючая и совсем непохожая на пушистые снежинки. Фонарики с синими светофильтрами давали такое унылое освещение, да еще и к тому же на морозе батарейки мигом садились и лампочки светились с каждой минутой все слабее. Пришлось залезть в командирский танк, закрыть люки и включить свет. Теперь было проще разбираться с картой.

— Этот магнит для собачьего дерьма ухитрился атаковать как раз в тот момент, когда небо днем прояснилось. И выкатил наших кошечек, как на выставке, словно на витрину выложил — куря в кулак и наслаждаясь теплом дыма и сигаретки пробурчал гауптфельдфебель.

Поппендик, крайне огорченный всеми этими событиями последних двух суток даже и не понял, о ком это. То, что просевший бронированной жопой в илистое ложе ручья танк не выдернуть — было понятно совершенно точно. Несмотря на холод и лед сверху, внизу все было жидким и даже швиммваген оставил после проезда две глубокие колеи, быстро заполнившиеся темной водой. Полезть танком — значило оставить тут двух кошек.

— Про кого ты говоришь? — рассеянно спросил он приятеля, прикидывая дальнейший маршрут.

— Про дуролоба, который умножил на ноль остатки нашей роты и мой взвод вместе с нею. Не знаю, чему его учили в этом образовательном бараке, который почему-то именуют офицерским училищем…

— Дело даже не в училище… У него был явно разрушен чердак еще раньше, масса апломба, невиданная самоуверенность и безапелляционность. Настоящий картонный нос, считающий сдуру себя стальным бивнем. Вот его и поимели, говоря проще — сказал сущую истину про покойного героя лейтенант.

— По-французски?

— И по-итальянски. Всячески разно. Получается, что у нас два возможных варианта выбираться отсюда. Вот погляди — любо сюда, либо сюда — показал тонкие и ненадежные жилки дорожек Поппендик.

— Лучше бы через лес, ближе. Хотя там возможна фея шара из лесных эльфов — совершенно непонятно заявил старшина битой роты.

— Я не понял ничего! — честно признался продрогший до костей лейтенант.

— Вот тут был полковой склад продовольствия и я оттуда пару раз получал харчи на роту. Перед праздником. Так вот через этот дурацкий лес проезд был закрыт, приходилось ездить в обход, черт его знает зачем. Ну, что так смотришь, там мои земляки были, саксонцы. В конце концов мало ли у кого какие частные дела, так? — подмигнул старшина.

— А так ты оттуда таким веселым Николаусом приехал? — сообразил командир «роты».

— Да, и к слову надо бы нам было бы туда по дороге сейчас заглянуть. У меня жратвы дня на три осталось. Потом положим зубы на полку, словно исследователи Арктики и Антарктики.

— Этого не хотелось бы. Ладно, двигаемся по этому бережку, сейчас проверю, все ли сняли с утопленницы.

И с крайней неохотой лейтенант вылез из танка на мороз. Из-за темноты со света показалось еще холоднее. Бензин вроде уже перелили в оставшиеся машины, сняли несколько деталей, приняли боезапас. Можно двигаться. И двинулись, ориентируясь на тусклый красный фонарик, светивший с кормы идущего впереди швиммвагена. Через следующий мостик пробирались буквально на цыпочках, если так можно сказать про 45 тонных кошек. Сооружение под гусеницами жалобно хрустело, трещало и скрипело на всю округу, но — выдержало, как ни странно.

Перевели дух. Вроде как стало светать. Поехали быстрее и вскоре уткнулись в затор. Сначала было не понятно — что за шевелящаяся темная масса. Остановились поодаль. Послал разведку из безлошадного экипажа. Те пригрелись под брезентом на теплой корме над мотором и даже не сразу поняли, что от них хочет начальство. Обернулись быстро.

— Там телеги с каким-то барахлом, несколько живых лошадей и пара трупов. В смысле пара людских трупов, лошадиных куда больше. Похоже на обоз какой-то бумагомарательной конторы. Чиновники. Проезд через лес перекрыт старыми завалами из деревьев, а их тут прижали русские — потому они все побросали и удрали в лес пешком, по следам на снегу видно, господин лейтенант — приплясывая на холодном ветру доложил безлошадный командир танка.

— Есть что для нас полезное? Завалы можно преодолеть?

— Возможно, но надо проверить все телеги, а их тут три десятка. А то что посмотрели — мебель, папки с бумагами и всякое в том же духе. Темно, да и навалено кое как, господин лейтенант. Это что касается обоза. А с завалами еще хуже. Деревья тут толстые свалили, полагаю, что и минировали. Без саперов не разобраться.

— Здорово, ничего не скажешь. Ладно, к машине и двигаем дальше. Как, удалось с кем-нибудь связаться? — спросил радиста постоянно бубнившего, вызывая хоть кого, кто услышит.

— В зоне досягаемости моей шарманки никто не отзывается! — хмуро сказал спрашиваемый, не поднимая глаз.

— Понятно. Приказ — двигать дальше по маршруту, передай остальным!

— Слушаюсь!

Опять впереди тусклый красный огонек. И точно — становится светлее. Всю ночь прокорячились, а проехали всего — ничего.

Как ни пытался удержаться — а не выдержал, влез в башню, закрыл люк и незаметно для себя задремал. Проснулся оттого, что над ним нависло лицо старшины. И танк стоит неподвижно.

— Впереди три русских броневика.

— Где? — подхватился, аж сон рукой смахнуло, как чашку со стола.

Высунулся стремительно из открытого люка, чуть не треснув макушкой в челюсть камараду, тот вовремя увернулся. Действительно, светает. Вокруг дурацкие не то кусты, не то мелколесье. Далеко впереди на дороге, за поворотом — темные букашки, черные плешины на полотне. Бинокль к глазам кинул, вжал окуляры.

— Так они же горелые! Один вообще вверх колесами!

— Точно. Но кто их знает — дальше может быть и целые. В том лесочке много чего спрятаться может. А объезжать еще и этот — лишняя морока. И далеко и долго. Может быть, я сгоняю аккуратно, гляну? — не очень настойчиво предложил гауптфельдфебель.

— Не стоит, если там Иваны — не с твоим корытцем геройствовать. Так, быть всем на связи, я сам съезжу. Лоб у нас толстый, в случае чего — подам задом, вы прикройте!

Старшина торопливо кивнул, спрыгнул с высокого корпуса.

Через несколько минут командирский танк с тяжеловесной грацией загремел гусеницами по ледяной дорожке. Поравнялись с вражескими машинами. Четырехколесные блошки, разбиты чем-то солидным — вполне возможно пантерами, потому как пробоины явно сквозные и дыры похожи на 7,5 сантиметров. Ну да броня у этих тарантасов убогая — от пуль разве. Проплешины гари, растаявший и снова замерзший лед на дороге, копоть на обочине.

У лейтенанта осталось странное ощущение, что их расстреляли так быстро, что даже экипажи выскочить не успели, во всяком случае трупов не видать рядом. Стал оглядывать лесок и уже в бинокль увидел три приближенные оптикой бледные вспышки. Проваливаясь в люк почувствовал всем телом, что танк содрогнулся от тяжкого удара.

— По нам попали! — рявкнул радист. Без него никто бы не догадался, что произошло!

— Вперед! Огонь! Дистанция восемьсот метров, опушка леса! Беглым!

Танк тяжко ахнул ответным огнем. И еще! И еще! Тонкий звон гильз, выплевываемых из казенника, знакомая тухлая вонь сгоревшего пороха.

Подставив под снаряды толстый лоб, пантера неслась на врага. Приступ бешенства внезапно овладел Поппендиком, он слишком устал бояться, хотелось на ком-то сорвать злость. И если уж не убили первым прицельным явно выстрелом — значит пушки у врага слабые и есть все шансы раздавить и перестрелять их к чертовой матери!

— Лейтенант! Господин лейтенант! Они пускают ракеты по паролю! Это наши! И они перестали стрелять! Господин лейтенант! — завопили на два голоса один за другим водитель и наводчик.

— Отставить огонь! — выговорилось через силу, пришлось напрячься. В ушах звенело.

Танк с треском сломал несколько деревьев, влетев в лесок и встал, как вкопанный.

— Точно. Наши! — выдохнул водитель, увидевший знакомый силуэт знакомого цвета, яростно размахивающий флажком.

— Да чтоб вас вывернуло наизнанку, дегенераты!

Командир огрызков роты не без опаски высунулся из люка. И сразу же одновременно вспухло лютое желание настучать кувалдой по упакованным в стальные шлемы тупым репам этих придурков — артиллеристов, растерянно торчавших рядом со своими ПАКами и облегчение от того, что это не русские.

— Кто у вас старший начальник, свиная блевота? У вас нет глаз, болваны? Вы не знаете, какие танки приняты на вооружение в Германии, остолопы? — речетатив вылетел с пулеметной скоростью, одной длинной очередью.

— Я командир батареи, унтер-офицер Дрексель! Я требую прекратить ругаться! — мальчишеской фистулой, аж в оглушенных ушах зачесалось, выдал долговязый сопляк с обмотанной какими-то тряпками головой, единственный не в каске, а в косо насаженной на чалму кепи.

— Какого черта вы по нам стреляли, унтер-офицер Дрекк?

— Моя фамилия Дрексель! Назовите себя! — опять писклявый звук сверлом в уши.

— Командир роты лейтенант Поппендик! Так какого черта вы в нас стреляли, унтер-офицер Дрекк?

— Моя фамилия Дрексель! Господин лейтенант Попе энд дик! — с выражением продекламировал сопляк.(От автора: Дрекк — по-немецки — дерьмо. Поп — священник. Ну а Дик — это уже по-английски на жаргоне — член.)

— Гляди-ка, ты еще и английский в школе успел выучить, недоносок турецкий! — еще пуще разозлился командир огрызков роты.

— Я требую обращаться со мной, как это положено между военнослужащими Великогерманской армии! — напыщенно, но твердо заявил чалмоносный юнец.

— А поползать ползком ты не хочешь? Или помаршировать гусиным шагом? Это мы мигом! — влился в ругань и наводчик, вылезший из люка и крайне недовольный тем, что отлетевшие при попадании снаряда кусочки брони оцарапали ему грязную морду.

Брань ширилась и разрасталась, теперь лаялись и сбежавшиеся от других орудий артиллеристы и подкатившие подчиненные Поппендика. Из общего хора выделялся командный голос старшины, вносившего в общий хай кулинарную нотку:

— Турнепсоголовые ходячие корнеплоды! Тупые картофельные мозги!

— Заткни свою беззубую, как чемодан, пасть!

— Придурок масляноголовый!

— Хлюпик влагалищный!

Когда вскипевшие эмоции несколько остыли, лейтенант рявкнул: «Молчать!»

Танкисты заткнулись первыми, артиллеристы — все, как один, совсем еще зеленые юнцы, озадаченно переглянулись недоуменно. Уставились на своего командира. Тот, красный, как вареная свекла, тоже вякнул: «Отставить шум!»

Повисло тяжелое молчание. Поппендик воспользовался им и в полной тишине отчетливо спросил:

— Так почему вы по нас стреляли? Отвечайте, унтер-офицер, какие причины открытия огня на поражения по своей же технике?

— Мы приняли вас за русский авангард! — ответил Дрексель, краснея.

— Блестяще! — ответил лейтенант, подумав про себя: «А вот дать бы тебе по морде, сопляк дурковатый!»

— Ваша камуфляжная окраска сливается с фоном, а до вас тут были русские. Предполагать наличие своих на данный момент и в такой ситуации было нелогично! — протрендел чалмоносец.

— Рапорт надо заканчивать, словами «герр лейтенант»! — поучительно заявил старшина.

Артиллеристы опять зло забурчали.

— Я вам напрямую не подчинен, о вашем прибытии меня не предупреждали, вы сами не оповестили нас никаким образом! — уперся унтер-офицер.

— Он такой умный, ручаться могу, что даже срет мозгами — отчетливо заявил гауптфельдфебель. Злость на противотанковых придурков смешивалась в нем с тем, что как ни верти, а чертов молокосос отчасти прав. И это бесило вдвойне.

— Сколько у вас орудий?

— Три.

— А тягачей?

— Два исправных.

Лейтенант задумался. Можно оставить этих дураков на этой позиции. И черт с ними. Но можно взять их с собой, это усилит группу, а недостаток личного состава уже сказывался — даже нести нормально караульную службу в таких условиях сложно.

— Что со снарядами?

— По два ящика бронебойных на орудие.

Все же отвечает, балбес, не кочевряжится, значит — самому ему тут неуютно. Возможно, хоть и малолетний дурак (а он явно младше Поппендика года на четыре, что в условиях войны побольше чем дед и внук в мирное время), но понимает, что с тремя разведблохами ему повезло несказанно, а когда русские будут чистить тыл — его со всей шайкой бесславно прижмут минометами и добьют с тыла гранатами.

— Поступаете в мое распоряжение, как старшего по званию и должности. Три часа на подготовку к передислокации. Мне через четверть часа представить рапорт о наличии и состоянии техчасти и персонала. Старшине роты — проверить запасы и принять на довольствие! Вопросы? Нет вопросов? Исполняйте!

Мальчик в чалме скривил недовольную гримаску, но козырнул и ответил как положено:

— Точно так, господин лейтенант!

— Ну, корнеплоды в кастрюльках, показывайте, что тут у вас — явно работая на публику заявил гауптфельдфебель. И только после этого представился новым камарадам.

Озадачил щенят и подошел перекурить с начальством. Вытянул сигаретку в три затяжки, ткнул окурок в снег и потопал по тропинке принимать хозяйство.

— Мягко ты с этими недоносками, командир. Еще и хамят, свиные выкидыши. Ученость свою показывают. Как тот мой одноклассник, тоже мозг из носа капал, такой умник — ворчал под нос себе наводчик, крепкий, внешне медлительный парень.

— А что с ним было? — усмехнулся Поппендик.

— Изучали макулатуру этого бритта Диккенса. Переводя с английского на нормальный язык. Так он его фамилию тоже перевел. Угадай — как?

— Лучше сам скажи — поощрил подчиненного.

— Британский классик Херенс!

Лейтенант усмехнулся. Потом пояснил своему танкисту, которому было аж 25 лет и потому в ряде случаев командир взвода относился к нему, как к взрослому человеку, что нужны кто-то еще, чтоб караул несли. Пора сколачивать группу, голыми танками много не навоюешь. Вырежут спящих на рассвете — и все, как не раз уже бывало, с этими чертовыми азиатами. Иваны ведут войну неправильно, нарушая все правила и законы, принятые в честной Европе.

Наводчик хмыкнул недоверчиво, а потом заговорил о неприятном. Он успел выстрелить пять раз в ходе этой дурацкой атаки. Осколочными снарядами. Дистанция невелика, потому он совершенно уверен, что орудие, рядом с которым они стоят — было бы точно накрыто и бравый унтер — офицер со своими школярами сейчас бы представлял собой кучу неряшливого мяса с грязными тряпками. Но орудие — целехонько и попаданий не видно.

— И почему? — насторожился Поппендик.

— Прицел сбит после того, как они влепили болванкой нам в маску орудия. Слышал не раз, что крепеж хилый и у многих такое получалось после обстрела. А потом хрен куда попадешь — уверенно сказал наводчик.

— Что предлагаешь?

— Полагаю, командир, что надо бы отъехать в сторонку и пристреляться. В танке все равно повернуться невозможно из-за тех унитаров, что мы ночью перегрузили с падшей кошки. Пока эти недоумки составляют списки — как раз успеем.

Успели, сделав десяток выстрелов. И результат сильно огорчил — прицел действительно оказался сбитым, а привести его к норме не получилось — и впрямь система крепежа оказалась слабым узлом. Прицел не просто сбит, что можно было бы пережить, просто приняв поправку, а болтался, как живой. Вот прямо, хоть сквозь ствол наводи!

— Поймал себя на том, что в ругани стал повторяться! — пожаловался негромко лейтенант подошедшему старшине.

— Хороший денек! — согласился тот, протягивая коряво исписанные листы.

— Это что за зверь — ПАК 97/38? — ткнул пальцем в строку лейтенант.

— 7,5 сантиметровая противотанковая. Три исправны, одна сломана и требует серьезного ремонта, тут не починить.

— Не видал раньше таких. Да и больше наши такие — вспомнил командир взвода виденные на фронте пушки калибра 7,5 см.

— Скрестили наши рукоделы ежа с ужом. Ствол от французской дивизионки времен той Большой войны, лафет от нашей 5 сантиметровой и солотурновский дульный тормоз. Снарядов мало и этот Дреккзак (От автора: Дерьма мешок) говорит, что слабоваты — еще польские бронебойные у него. На те русские жестянки хватило (ткнул пальцем в сторону дороги), а были бы тут русские танки — мы бы с этими остолопами бы уже не общались никогда.

Тягачи под стать — два бельгийских коробочка на гусеницах. Изношены страшно, дышат на ладан. А со жратвой совсем плохо — они уже сутки голодные сидят. Их престарелый капитан как раз перед всем этим весельем поехал за жратвой на грузовике — и пропал, как земляника в заду у медведя. Так что эти малолетки даже обрадовались нам, таким бравым — сказал старшина.

— У нас сколько еды?

— На два дня. Не велика беда — отступая всегда жрешь от пуза. Вспомни мои слова, когда придется бросать кучу жратвы. Я знаю, где достать провизию…

— А бензин?

— И его тоже. Я, знаешь ли, поумнел. Потому стараюсь узнать побольше. До того, как придется в очередной раз уносить ноги. Привык за последний год. Вот со снарядами будет сложнее — но что-нибудь и с этим придумаем. Что-то ты хмурый. Что я не заметил? — насторожился гауптфельдфебель.

— Эти внебрачные сыны Марса своим единственным снарядом вывели мне из строя пушечный прицел. Теперь в него можно и не смотреть, один черт…

— Вот же дегенераты. Меняй машину. А на свою посади самого тупого наводчика.

— Я уже привык к своей — буркнул лейтенант.

— Ерунда. Танк — не баба. Это жестяная консервная банка, души в ней нет, не медовая пещера — тонко усмехнулся старшина. Командир разгромленной роты тоже улыбнулся, отлично помня, что все эти эвфемизмы в грубой танковой среде означали одно и то же — что и мягонькая шахта и лохматый сундук и тоннель удовольствия — то есть женское влагалище.

— Пожалуй ты прав. Мой наводчик из всей этой шайки самый умелый. Кстати, мне нечем почистить зубы и побриться — все в горящей хате осталось.

— Сейчас принесу мятный ликер — это хорошая замена зубной щетке. Есть у меня пара бутылочек в запасе — кивнул старшина, собираясь идти за эрзацем чистки зубов.

Поппендик хихикнул. Среди офицеров панцерваффе крепкий но сладкий алкогольный напиток, которым поят девушек, назывался «консервный нож» то есть открывалка влагалища. А его, оказывается и мужчине можно пользовать.

Когда уже все были готовы к отъезду, часовой засек группу из трех человек, опасливо тащившихся по лесу. Задержали без стрельбы, разумеется, благо форма своя, только петлицы другие. Чиновники. Те самые, обоз которых видели у заваленной деревьями дороги. Оказались — из архивной конторы, везли документы по отделу регистрации, службе конезапаса и метеорологические наблюдения за несколько лет.

Не без злорадства чиновники глядели в сторону сгоревших броневиков — именно они и заставили пробираться через лес по колено в снегу. Где вся остальная публика — эта троица понятия не имела, под пулями все кинулись кто куда. Поппендик послал парный патруль — глянуть, может быть кто-то еще появится, но просто потерял зря время.

Уже темнело, когда тронулись увеличившейся колонной. Два танка, два открытых тягача с пушками и кучки людей на машинах, накрывшиеся одеялами и брезентом. Оставшиеся два орудия взорвали.

«Группа Поппендика» просуществовала одну ночь. Утром она влилась в такое же сбродное образование майора Шпорренберга, который был вскоре убит пролетевшим советским самолетом. Видимо этот Иван вызвал своих, потому как через час началась бомбежка. Потом появились русские на танках и все посыпалось мелким прахом. Остатки группы собрал в лесу какой-то пехотный капитан, но тоже не надолго. Новое начальство почему-то считало, что вот-вот будет мощный контрудар — или просто не хотело рисковать, отступая. Это не помогло. И Контрудара не дождались.

Командирский танк Поппендика опять принял в свое чрево переметнувшегося было на другую машину командира, потому как в новой кошке сломался невосстановимо при полевых условиях топливный насос. Заглохшую машину пришлось бросить и через положенные полторы минуты глухо грохнул заряд самоподрыва, который инициировал собственноручно лейтенант. Опять отступали. Выскочившие не пойми откуда Иваны разметали опять группу вдрызг, завалив перед этим позиции тяжелыми минами.

От преследования удалось оторваться ловкачу старшине на корытце-вездеходе и следовавшем за ним по пятам командирскому танку Поппендика. С двумя танкистами, тремя артиллеристами и одним чиновником на броне. И это было все, что оставалось еще от роты новехоньких Пантер.

Теперь было понятно, что фронт снова ушел далеко вперед. Хотя после ожесточенной пальбы уши и воспринимали звуки словно сквозь подушку, но опыт не давал ошибиться. Старшина не обманул, приехали к явно брошенному месту, где за жидковатой изгородью из колючей проволоки в две нитки виднелись низкие пакгаузы. Ворота нараспашку, раскидано что-то, валяются жестяные банки вроссыпь — мятые, давленные.

Какие-то человеческие фигуры по-крысиному метнулись в кусты, оставив на подъездной дороге две телеги с унылыми лошадками.

— Чертовы поляки. Уже грабят, как у этого вороватого народца принято, только отвернись. Нам стоит поспешить — русские быстро прибирают к рукам такие полезные вещи, как склады — твердо заявил гауптфельдфебель.

— Понятно. Кригсбевальтунгбетрибсассистент! Возьмите с собой танкистов и артиллерию — поступаете под командование старшины роты!

— Но я не военнослужащий, господин лейтенант! — возмутился приблудившийся чиновник. На его продолговатом лице явно выражалась досада от того, что командир танка не понимает простых вещей. Чиновник не может командовать военными, военные не могут приказывать чиновнику!

— Хорошо. Можете отказаться! — вздохнул Поппендик, мысленно возводя очи к небу и утешая себя тем, что количество идиотов даже среди арийцев чудовищно велико и с этим ничего не поделаешь. Ибо, как говорил полководец древности маршал Валленштейн: «Перед человеческой глупостью бессильны даже боги!»

— Только отсюда дальше пойдешь пешком и жрать будешь то, что в лесу поймаешь! — жестко заметил подхвативший с лету старшина.

— Но позвольте, мы же немцы, мы должны помогать друг другу! — залепетал растерянно архивист. Он и так-то был судя по всему пришиблен жизнью, почти 50 лет живет — а ранг нижайший, да еще и последние события, когда смерть весело плясала вокруг него, прибирая одного за другим всех его коллег вряд ли улучшили ему мужественность.

— Вот и помогай. Грузите консервы — и вам будет Царствие небесное, как говорится в Библии, псалом номер 14, строка 178! Быстрее, времени у нас нету вести просветительную работу среди неграмотных дикарей Тимбукту и относящихся к ним по уровню развития компатриотов! — еще более жестко заметил уже было двинувшийся с остальными солдатами старшина.

— Но я вам не подчинен! — чуть не плача уперся чиновник.

Гауптфельдфебель зло плюнул в грязный снег и махнул рукой. Он определенно спешил и остальные парни прибавили шагу. Следом радист с танка Поппендика аккуратно погнал швиммваген. У чиновника задрожали бледные губы.

— Дело ваше, но даже если вы себя считаете не военным, а строго штатским человеком, я бы порекомендовал вам припустить бегом и вовсю таскать в машину жратву. Просто потому, что балласт мне не нужен, лишний груз — лишние траты топлива, а его у нас мало. Потому — либо вы с нами, либо валите ко всем чертям! — твердо заявил растяпе Поппендик и скомандовал водителю, чтобы тот встал в низкий кустарник, а наводчику — чтобы взял на прицел ведущую к складам дорогу.

Пантера встала в засаду. Потянулись длинные минуты. Болван в чиновничьем мундире потоптался в растерянности, потом решился и вприпрыжку без оглядки побежал на склады.

— Разум восторжествовал! — констатировал лейтенант, оглядывая в бинокль местность. Ощущение недоброжелательного взгляда в затылок не оставляло его. Подтянул поближе свой амулет — старый автомат, снятый с трупа в прошлое окружение.

Последнее время у него было странное состояние — почему-то все время вспоминался дворник, который мел во дворе дома осенние листья. Неторопливо, размеренно сгребал их в кучи с асфальта. Ветер разносил желтую и красную листву, но дворник методично добивался своего и в итоге асфальт становился чистехонек.

И точно так же Иваны сгребали с позиций ранее непобедимый вермахт. И это было жутко — ощущать себя таким листом под неумолимой метлой, который гонят и гонят и никак не зацепиться. Русских даже не удавалось толком разглядеть — после последнего авианалета, когда все дымилось и горело, танкисты и старые пушки лупили по вспышкам чужих выстрелов. Но это было крайне убого по результатам, со стороны Иванов летело куда больше железа.

И танкисты и артиллеристы стреляли со всей старательностью, что сразу сказалось на расходе снарядов. Радость от приехавших трех грузовиков с боеприпасами была короткой — да, там были 7,5 см. выстрелы, но ни к пушкам Пантер, ни к французским орудиям они не подходили совсем. Под руководством капитана было еще пара других противотанковых — но и для тех не подошли! Впрочем, не мудрено, такого калибра было больше десятка разных видов пушек и к каждой своя конфигурация гильзы и капсюля. Для танковых пушек ставились электрозапальные втулки, а для противотанковых — обычные капсюльные. Никакой взаимозаменяемости!

Ясно, что где-то остались без снарядов те самые орудия, которые подходили, но в хаосе отступления было уже не до этого. Все это время осталось в памяти лейтенанта как сплошное избиение и бегство. Русские — перли лавиной. Или как половодье.

— Вот беда с этими дуралеями, мундиры носят, а сообразительности никакой, штатские шляпы — ворчал наводчик.

Поппендик промолчал. Осторожно высунулся в люк. Со склада бодро катило «корытце», загруженное с верхом.

Радист довольно улыбался на все сорок зубов. Коробки, ящики, надпись на боковине деревянной «Cognac».

— Под кровлю жратвы набито! Самое сложное — выбрать! А то там штабеля с консервированной спаржей! А вообще, командир, я бы тут согласился жить! Я сейчас еще телеги отгоню, с собой их заберем, если не возражаешь! — радостно отрапортовал добытчик. Глаза его горели ярким добытчицким огнем.

Мысль была безусловно интересной, хотя разница в скоростях смущала. Бывшие до недавнего времени в группе пушки уже надоели, как старая боль в ляжке — их нельзя было везти быстрее, чем 20 километров в час — развалились бы. Вот и ползли еле — еле. Коняшки еще более медленные, но соблазн был велик. Тут у складов чувствовал себя Поппендик неуютно. Радист вдруг вылупился вдаль, увял лицом и как-то очень шустро выкатился, перегазовывая и треща кустами, в тыл танку. Что еще на наши головы!?

Лейтенант не теряя времени кинул взгляд на дорогу и сморщился — по ней катило три грузовика, явно с Иванами.

— Огонь!

Пушка рявкнула, качнув танк, на командира убитой роты накатило странное чувство дежа-вю. Все три машины, оставшись совершенно целыми, бойко свернули с полотна дороги в стороны, одна вправо, две влево и дернули в мелколесье, пропадая из виду. Разрыв снаряда еле виден вдали — высоко ушел.

— Пулеметом — огонь!

И прячась за крышкой люка проорал радисту, чтоб тот, под прикрытием бронемахины откатывался к пакгаузам. Оба пулемета затрещали, явно заряжающий в дело влез. Пантера, ворча мотором, выставив к врагу толстый лоб, стала отходить.

— Командир, прицел безбожно косит, поправки не помогают — голос наводчика похоронный.

— Веди огонь!

— Вас понял! У Иванов фаустпатроны!

Стонущий гром выстрела, танк опять качнуло. Увидел разрыв снаряда — сильно влево и явно не там, куда наводчик мог целить. Еще выстрел — теперь улетело вправо. Ну что за дерьмовое невезение! Самое грозное и точное оружие в группе — бестолково, как средневековая мортира, бьющая мощно, но совершенно неприцельно!

— Срежь лошадей! Раз не нам — так и не им!

Башня плавно довернулась, короткие очереди. Одна лошадка покорно осела на землю, другая встала на дыбы, задергалась, стала буквально кувыркаться по мерзлой земле, ломая оглобли и дико, режуще визжа.

— Добей, чертов дурак!

Крошево перемешанной со снегом земли, взбитое пулями — лошадь перестала верещать. И потому звонкий удар прилетевшей из леса пули — совсем рядом с Поппендиком — был особенно отчетлив. Иваны не могли туда добежать, это поганые хозяева телег разозлились.

— Куда ты, черт возьми, едешь, Йозеф?

— В ворота, господин лейтенант!

— Какого черта, тарань забор этот дурацкий!

— Опасно! Намотаем проволоку на катки — плохо будет. Мой танк в Польше так встал прямо под огнем! Потом замучились колючку вытаскивать отовсюду из ходовой!

— Ладно, быстрее!

Тут в голову Поппендику пришло, что они вполне могут задавить своих, попавших в мертвое пространство, высунулся из люка осторожно.

— Стой! Стой, говорю!

Гауптфельдфебель, блеск в прищуренных глазах, автомат в руках — ловко залез на высокую корму. Умелый! Вопросительно глянул.

— Твои Иваны прикатили! Отходим! Все взяли? — рявкнул от волнения не своим голосом командир бывшей роты.

— Не все, тут на десяток поездов товарных хватит! — и коньячком неплохим по холоду донеслось. Лейтенант непроизвольно облизнулся и приятель, усмехнувшись понимающе, сунул ему в руку плоскую стеклянную фляжечку с этикеткой. Полную, непочатую.

— Залезай в башню! Где остальные?

Запрыгивая в люк, показал направление. Лейтенант коротко приказал. Послушная косая кошка снесла застенчиво угол пакгауза и вскоре встала у «корытца».

— Отходим! Все на броню, живо! Ты ведешь следом за танком! Откатимся — сменю. Все, тронулись!

Грохот сапог по стылому железу. Словно послевоенные мешочники — все с какими-то тюками и свертками. Танк развернулся, снес все же проволочный забор и, по счастью, обошлось. И швиммваген проскочил, не проколов колес. Откатились километров на семь. Темнело. И опять посыпался снежок.

В сумерках показалось, что впереди стоят бронетранспортеры. Но когда подъехали ближе — Поппендик увидел тяжело груженые серые фургоны, явно брошенные, без коней и ездовых. Пихнул в плечо задремавшего старшину. Тот спросонья завертел тревожно головой, но прочухался быстро, ловко поднялся и высунулся в люк.

— «Смерть лошадям». И раз ящики целехоньки — груз под стать, такая же дрянь! Впрочем, чем черт не шутит, когда бог спит! — и загрохотал подковками по броне. Минуты не прошло — влез обратно.

— Химимущество. До черта льюизитниц и противоипритных накидок из бумаги. Нужно нам, как сапог на голове и мыло в супе!

— А почему ты их так назвал? «Смерть лошадям»?

— Это ж известная у тыловиков радость. Аш-эф-семь. Какой-то идиот принял на вооружение сборный цельнометаллический пароконный фургон. В городе по мощеной дороге может и неплохо. А в этих болотах… Положено две лошадки ставить, а приходилось по шесть, а то и восемь. Он сам тонну весит. Хотя… Можем разгрузить один и прицепить к танку, как резервную емкость, но он непрочный, хоть и стальной. Узлы крепежа при сборке такую транспортировку не выдержат, рассыплется на детали — уверенно заявил прохвост тыловой.

— К черту. Йозеф — марш!

Ехать было сложно. Чуть не разбили швиммваген, когда посреди дороги оказался подбитый немецкий танк. Четверка. Затормозили в последний момент, а то бы сплющили корытце между двумя тяжеловесами. Потом в канаве была масса горелой рухляди, воняло паленой резиной, остатки заграждений на дороге, размочаленные окопы по сторонам, привкус горькой толовой гари во рту, пара сгоревших русских танков, потом опять что-то непонятное, раскуроченное, вздыбленное, разнесенное в железную щепу.

Танк раскачивался как корабль в море. На дороге много чего валялось, в том числе и уже подмерзшие трупы. Чьи тела сейчас давились пластинами гусениц — Поппендик предпочитал не думать. А Йозеф кряхтел и ругался вполголоса. Командир ему не мешал в этом — если ругается значит не спит и дорогу видит, хотя и темень чертова, а снег тут грязный от огня и взрывов.

На ночлег встали под утро, свернув с дороги в лес. Очень вовремя — там сразу же прошли одна за другой три колонны русских грузовиков. Руки чесались устроить тарарам, но по размышлении лейтенант отказался от такого решения. Колонны были большие, уничтожить их полностью с такими убогими силенками не вышло бы, обязательно кто-нибудь убежит и начнется охота за одинокой кошкой. Которая и огрызнуться толком не сможет из-за дурацкой конструкции крепления орудийного прицела. Вот же чертовщина! Танк спокойно выдержал шесть прямых попаданий, разве что осколками брони морды двоим панцерманнам ободрало, да звон был в ушах, но не пробили советские снаряды германскую броню! А из-за пары килограммов слабого металла и дурной системы крепежа — пушка не в деле! И толку от десятков тонн брони?

Одна радость — так роскошно Поппендик давно не ел. Ушлый прохвост отлично знал, что где лежит — и взял сплошные деликатесы. Даже черная икра была, о которой лейтенант много слышал. Сытная штука, хотя и воняет рыбой да и на вкус странная — но сытная. Навернул ложкой пару маленьких вроде баночек — и почувствовал, что — сыт.

Ситуация по-прежнему была непонятная. Вроде и спешили, всю ночь старательно ехали — а фронт еще дальше гремит. Да уже даже и не гремит, так, погромыхивает вдалеке, уже вроде и неопасно, вроде как тихонько…

Какой-то странный бег на месте, словно у того англичанина в его детской делирийной сказочке про Алису. Чем сильнее бежишь, тем цель дальше.

Выспались зато отлично. Благо взяли со склада новехонькие куртки на вате, несколько тулупов, теплые сапоги и ботинки. Жить сразу стало уютнее, особенно Поппендику, который остался после пожара голым, как обритая собака.

Мысленно лейтенант похвалил сам себя за то, что сообразил держаться старшины. Оно окупилось, это решение. Ну а то, что приятель любит поболтать… У всех есть свои слабости. Да и польза от его болтовни бывает нередко. Потому что — неглупый парень. Вот и сейчас гауптфельдфебель озаботился, чтобы никто не подслушивал и доложил интересную мысль:

— Нам надо не фронт догонять. Считаю, что стоит пробиваться к ближайшему городу — крепости. Так нам точно будет лучше.

— С чего такая решимость? Ты же видишь, какая у Иванов мощь!

— Перед городом вся эта русская мощь будет без толку — уверенно заявил старшина.

— С чего это ты так решил? — фыркнул Поппендик.

— Сам смотри. В поле ты можешь поставить хоть в ряд пару сотен пушек на километр. А в два ряда — две сотни стволов. И они спокойно разместятся и дадут огневой вал по всему этому километру. И корректировщики им внятно будут командовать — куда перенести огонь. А потом пойдут танки — тоже с любой плотностью, хоть 15, хоть даже 20 на километр. Да даже и сто, как это делали раньше мы. И только оживи и бахни — они по тебе отработают сразу все. И с той же артиллерией, что будет их поддерживать. И я не вспоминаю про авиацию, тьфу, тьфу, тьфу, не к месту будь помянута. Черта волосатого удержишь позиции. А теперь — город. Вся эта мощь вынуждена будет втягиваться в узости, как ни пыжься — а больше пары танков по улице в ряд не пустишь, артиллерию в линию не поставишь — да и дома все загораживают, никакой внятной корректировки, никаких ориентиров в массе, а еще дымы от пожаров, а еще врагу город не знаком, а ты в нем — дома.

— Хочешь сказать, что наши полевые укрепления для Иванов сейчас — матрац для развлечений? — спросил лейтенант.

— Судя по тому, с какой скоростью они нас гонят — да. Для нас рубежи обороны — похороние убожеское. Да ты же сам видел. Мы уже вторую линию укреплений проехали.

Не похоже, что русские долго с ней возились. Одна надежда на крепости, как угловые столбы. Там можно продержаться. Ты же офицер — какая глубина наступления у Иванов?

Поппендик прикинул, что слышал про наступления врага в прошлом году.

— До пятисот километров…

— Вот. То есть нам бежать до Одера. Далековато. А в городе нам и прицел починят, там есть мастера. Это уже будет совсем иной расклад в игре.

— Ну, мы могли бы удержаться и так.

— Если б не лютый артиллерийский обстрел — может быть и удержались бы, но тут явно где-то рядом были вражеские глаза — отметил очевидный факт гауптфельдфебель.

Лейтенант поежился. Он вспомнил, как медленно и невесомо летели по небу вроде бы маленькие рыбки, которые неотвратимо падая на землю становились жуткими пудовыми минометками. Задумчиво сказал:

— Самое страшное оружие пехоты — 12 см миномет. По комплексу это просто что-то инфернальное. Если бы нас не засыпали теми минами…

— Это да. И ещё они очень эффективны там где остальная артиллерия бывает бессильна. В горах например или в городе. По пехоте зарывшейся в землю в поле или в лесу особенно хороши — кивнул старшина. На том рубеже обороны, где они пытались удержаться — ему повезло несказанно. Закидало ошметьями чужого мяса и залило чужой кровью от двух солдат, оказавшихся рядом. Их в клочья, а у него ни царапины.

— Как это… Когда христиане придумали свой ад они ещё не изобрели миномёт.

— Когда изобрели миномет, их смешной Ад стал не нужен — согласился везунчик задумчиво.

Поппендик, как офицер, все же глядел немного глубже камарада. Хотя сейчас ему приятель утер нос. Идея пробиваться в укрепленный город — а тут практически все стоящие города имели статус крепости и укреплялись давным — давно, ему в голову не приходила. Проехать на Пантере в виде этакой гонки 500 километров по русским тылам как-то не хотелось. Сказанное имело смысл. И появлялась цель. Как опытный вояка, лейтенант старался не только узнавать, что нового в искусстве истребления себе подобных, но и пытался анализировать читанное и слышанное.

То, что Иваны наловчились прошибать серьезно укрепленные рубежи и делали это — словно орехи щелкая — угнетало. Тем более — когда вспоминал свои неудачи в казавшейся уже чуть ли не бывшей в седом средневековьи битве за Курск. Всего пара лет прошла, даже куда меньше — а как давно это было.

— Как считаешь, почему они нас так колотят? — спросил думающего о чем-то своем старшину.

— Потому что на их стороне огромные неисчислимые орды жидомонголов и танки их сами собой плодятся как кролики, только успевай им в кормушку подсыпать свежего металлолома — так пишут в газетах военные эксперты — мрачно усмехнулся гауптфельдфебель.

— Я серьезно.

— Они переняли наши приемы. Сначала научились у нас обороняться, делая узлы и шверпункты. А теперь наловчились атаковать как мы. Мы как раз так делали в самом начале. Отлично помню. Сначала по их головам ходила наша авиация, потом начинался артобстрел, мы вставали в атаку и серьезные жерла уступали сцену для минометов, которые не давали русским поднять головы из окопа. А когда мы подбегали ближе — то сами давили огнем. Пулеметами на ходу и штурмовые группы добавляли из автоматов. А с 30 метров — гранаты им в окопы — и вуаля — их окопы становились их могилами. Теперь нас кормят нашей же тактической кашей — пожал плечами старшина.

— Тогда с чего наша оборонительная тактика уступает? — лейтенант глянул в хмурое, серое, как застиранная простыня, небо. Оттуда опять сыпало крупой. Совсем не манной небесной.

— Они выбили нам людей. Нас слишком долго и хорошо учили. Мы были великолепны, я говорю без какой-либо иронии. И за каждого из наших павших Иваны платили тремя своими самое малое. Их-то учили куда хуже, я спрашивал у нашего штабного переводчика, когда мы вместе пили на Рождество. Куцые программы, немного практики. Но у нас получалось слишком мало толковых солдат. Только те, что в войсках, делавших блицкриг. И новых выучивать по старым довоенным программам уже было не успеть. Надо было делать как русские — тогда у нас было бы много середнячков. Но у нас либо ас — либо никчемушник — как эти сопляки из той дурацкой батареи. А по сравнению с фольксштурмом — и эти недоноски — мастера и герои. Пушечное мясо, смазка для штыков, жижа под гусеницами…

— Не веришь в то, что у нас будет чудо-оружие? — серьезно глянул в глаза приятелю лейтенант.

— А ты? Мы с тобой видим это чудо оружие. Что оно изменило? Вон стоит образец. Ты же на кошках и начинал, а? И как успехи? Я бы с удовольствием оторвал руки этим создателям «чудо-оружия». Сделали ФАУ — и что? Англию долбят уже давно, что изменилось? Сейчас делают реактивные истребители — чудо действительно, но налеты на наши города не прекратились. Что еще осталось? Новые танки — перетяжелены и мы их теряем из-за поломок совершенно дурацких. Ракеты не выбили англичан из войны. Самолеты… Много ты видал наших самолетов над нами? Стрелковое оружие — да, МГ-42 и штурмовой автомат — прекрасны. Но ими не остановишь танки и не возразишь артиллерии. Что еще упустил? — с ноткой безнадежности спросил печально старшина.

— Например, панцерфаусты — напомнил лейтенант.

— Изволь. Ты ими пользовался?

— Пока нет.

— А я уже попробовал. Для того, чтобы из него бахнуть, надо встать из окопа высунувшись по пояс. И прицелиться как следует. Летит фауст на 30 метров стабильно, потом начинается кручение — верчение. При этом тебя видят как на сцене театра и немедленно приветствуют всем чем можно. Со скольки метров поражается грудная мишень? Но это ладно. Хуже другое, чертова статистика, будь она трижды не ладна. Сколько их выпущено? Уже больше года потоком снабжают. Наверное даже не десятки тысяч, сотни, а то и несколько миллионов фаустов. Если бы хотя бы каждым сотым поражался чужой танк — мы бы горя не знали. Но русские — вон они прут. Значит и тут — провал. Для городских боев фауст хорош. И мы опять возвращаемся к тому, с чего эти предательские разговоры и начали. Нам надо в город. Там есть шанс продержаться до конца войны. Что за черт? — вылупил глазища гауптфельдфебель на что-то за спиной Поппендика.

Лейтенант онемело вытаращился на бесшумно идущие из леса фигуры. Как подобрались так близко?! Совершенно нелепо схватился за застегнутую кобуру, царапнул крышку отросшими ногтями. Страх ирреальный, нелепый, еще детский, прошиб моментально.

— Роггенмеме! Как бабушка рассказывала!

Старшина тоже обалдел, но рефлексы у него — или сообразительность — оказались куда лучше. Мигом вскочил на ноги, ринулся к двум диким фигурам, совершенно невозможным в заснеженном диком лесу, инфернальным в своей странности, потому что две маленькие и голые женские фигурки, выглядящие словно поднявшиеся из могилы мертвецы из-за синюшной кожи, массы почти черных синяков и размазанной крови, менее всего ожидаемы были в гости Поппендиком.

— Лейтенант! Помоги!

Преодолев свои испуг, командир бывшей роты тоже встал и осторожно поспешил на зов. Он еще не полностью пришел в себя и все же опасался чего-то. Старшина уже подхватил на руки ту, что поменьше. Другая вцепилась в его тулуп закостенелыми синими пальцами — не оторвать и что-то пыталась говорить, но так стучала зубами, что ничего понять было невозможно.

Глупый морок прошел, теперь вместо двух злых духов из фольклора Поппендик увидел совсем иное — грязных, замерзших до полусмерти, избитых зверски девчонок-подростков, на которых в зимнюю холодрыгу было накинуто чуточку лохмотьев из какой-то вонючей дерюги. И чуточку растерялся, не зная, что надо делать.

«Жилистый хомяк» оказался на высоте, не зря сам потерял отмороженные пальцы. Тут же на манер своего прозвищного тотема свил из брезента и одежды этакое гнездо, куда загнал трех парней из числа исполнительных и старательных, чтоб нагрели внутри пространство, девчонок тут же напоили горячим и сладким кофе, который они высосали мигом, обжигая губы об края кружек и не замечая этого, ели данный им кусок хлеба жадно, чуть ли не кусая в голодном запале себя за пальцы и не замечая, что старшина одновременно напяливал им на ноги шерстяные носки и валенки. Потом найденышей запрятали в гнездо, в середину грелки из трех парней, наказав последним — не глупить и вести себя пристойно и деликатно, но замерзших — греть.

Лейтенант во всей этой стремительной кутерьме и участия не успел принять, потому как гауптфельдфебель проявил чудеса скоростного обслуживания, словно у него было шесть рук, как у индусского божества.

Перевел дух, когда девчонок уложили в импровизированное гнездо.

— Кто это? — осторожно спросил лейтенант у изменившегося в лице товарища.

— Беженки. Наши. Колонистки.

— Кто их так? — тут Поппендик замялся, не вполне понимая каким словом можно выразить увиденное. Больше всего его поразила мельком увиденная грудь старшей из девочек — фиолетово-черная с какими-то белесыми пятнами, странно вздутая и с неестественно большим соском. Что надо делать с женской грудью, чтоб она стала такой — в голову не приходило, разве что жевать лошадиными челюстями. Причем долго.

Старшина не ответил, неопределенно пожав плечами. Явно думал о чем-то другом.

Лейтенант понял, что расспросы стоит отложить на потом. Стало немножко неловко перед самим собой, что так по-мальчишечьи испугался. Честно сказать — увидь он цепь русских лыжников — не было бы такого моментального ужаса. Нет, наверное бы тоже был страх в первый момент, но не такой ледяной и не так… Черт, сам-то считал себя храбрым. Но ведь и был храбрым, чего уж, выглядел достойно вполне за все прошедшее время, зольдаты уважают, приказы исполняя мигом и старательно, даже эти приблудные артиллеристы в рот смотрели. А тут — две голые фигурки в снежном лесу запугали мало не до пачкания кальсон.

Чтобы доказать самому себе — что не боится ни черта ни бога — прошел по двум строчкам следов на снегу с километр. Доказать — доказал, правда толку от прогулки не было никакого. Следы и следы. Девки хоть и глупые, а на ноги догадались намотать какие-то тряпки. Вот кроме ошметьев от их «обувки» ничего не нашел толкового. После сытного обеда проверил несение караульной службы — выставили пару пикетов на всякий случай. А то больно уж гости невозбранно пришли. Найденыши ели не проснувшись, но так, что видно было — неделю крошки во рту не видели.

Старшина для них приготовил собственноручно какую-то жидкую кашку, на что самые молодые из зольдат — а именно артиллеристы — посмотрели с недоумением. При том количестве жратвы, можно было и что поплотнее и повкуснее приготовить. О чем один балбес даже и мяукнул с укором. И был тут же заткнут водителем Йозефом, который внятно — и доходчиво — объяснил молокососам. что после голодухи нажираться нельзя — брюхо треснет, кишки заплетутся и если обойдется трехдневной изнуряющей дрисней в сто брызг фонтаном — то это еще счастье. А то просто можно сдохнуть! Молокососы переглянулись, впечатленные яркой картиной, нарисованной экспрессивным танкистом.

До вечера спасенные девчонки не проснулись, спали мертво, непробудно. Поппендик немного растерялся. Вроде как надо бы отступать дальше, но куда положить голых девиц — представить не мог. Самим тесно, хотя снарядов осталась дюжина — зато харчами забито все пространство свободное. А на броне вести или в открытом корытце — совсем не то. Такая неправильная для офицера нерешительность бесила. В конце-концов ему нет дела до гражданских! Оставить им еды, одежды и пусть выбираются как хотят! Дело мужчин — воевать! И будь командир разбитой роты кадровым потомственным офицером из семьи с традиции — скорее всего так бы и поступил. Но то-то и оно, что он был не вполне настоящим военным. И сейчас банально не знал, что делать.

За обрез имевшейся у него карты группа вышла уже вчера. Нет, так-то, с поправкой на тридцать- сорок километров, он местность представлял, направление на основные города и прохождение магистралей и крупных транспортных узлов помнил. Только это совсем не то, что нужно для группы окруженцев во вражеском тылу. Им не магистрали нужны, а тропинки и проселки.

Когда уже стало темнеть, подошел задумчивый старшина. Доложил по форме о состоянии группы, техники, вооружения, людей, запасов. Лейтенант кивнул, предлагая отойти в сторонку. Теперь уже надо было решать — что дальше делать? Фронта уже и слышно не было. А бензина в Пантере — километров на двадцать осталось. При том в Швиммваген все не влезут по определению. Почему-то принять героически последний бой и браво сдохнуть все же не хотелось. Категорически хотелось жить. Хотя и это было недостойным настоящего германского офицера, мечтающего положить все на Алтарь Отечества.

Помолчали. Поппендик судорожно думал. Старшина сопел, потом вдруг сказал странное:

— Сначала людям говорят, что есть хороший Рай и плохой Ад. И вам повезло, вы живете в Раю. А за это надо платить. Когда тебя сношают в ухо, в глаз и в мозг — это плата за счастье жить в Раю. А потом приходится голодать и мерзнуть, потом бомбежки, а потом черти на сковородке жарят. Зато в Раю!

— О чем ты?

— Нас отлично обложили. Со всех сторон. И наши беды только начинаются. А мы продолжаем сами себя обманывать, словно нас наняли. Идиотия! И продолжаем тешить себя глупыми иллюзиями… — хмуро забурчал старшина. Странно, после того, как подобрали в лесу этих странных девиц — он внезапно изменился так, словно только что вышел из недельного боя. Именно такие лица были у солдат, рядом с которыми смерть долго танцевала, видел такое лейтенант не раз. Но боя же не было?

— Что произошло? На тебе лица нет!

— Нам конец, камарад. Полный конец. Все. Не вывернемся — так уверенно заявил гауптфельдфебель, что у Поппендика мороз по коже прошел. Вот как сегодня принял девчонок за злых и беспощадных духов, выпивающих жизнь у тех горемык, кому не повезло и они встретились на дороге у роггенмеме. Не без труда отогнал глупую мысль, что не ошибся — вон из приятеля жизнь явно вытянули. Четвертушку точно, словно погас приятель и осунулся. Может и не ошибся, может и впрямь это роггенмеме и к следующему утру от всех тут останутся только иссохшие мумии с выражением ужаса на сохлых лицах? Ведь бабушка-то не рассказывала, как оно происходит, свидетелей-то не оставалось? И поплетутся дальше два голодных духа под видом несчастных девчушек искать следующих дураков? Встряхнулся, сгоняя морок.

— Ты понимаешь, мозаика сложилась. Я сейчас все понял. Отличную ловушку нам сделали и мы в нее радостно и с песнями вляпались. И это — конец нам. Всем нам. Мышеловка захлопнулась… Все, финита ля комедия, камарад!

— Стоп! Это ты уж не стреляться ли затеял? — всерьез озаботился командир уничтоженной роты.

— Ну что ты разволновался, словно я какой-то придурок. Еще чего, стреляться! Нам впору вешаться, вот что я скажу. Не привлекая к себе внимания лишним шумом.

— Да что на тебя накатило, черт тебя раздирай пополам! Дать тебе пару оплеух для просветления? — растерянно и потому особенно стараясь, чтоб получилось грозно и безапелляционно ляпнул Поппендик. Прозвучало не очень…

— Я в порядке, командир… В полном порядке. Только до меня дошло, что к чему — поморщился «Жилистый хомяк».

— И? — поднял бровь лейтенант. Вот это вышло лучше.

— Понять было трудно. А сейчас — все сошлось. Нас умело загоняли, словно волка — и теперь к развязке идет. Загонщики и стрелки — скоро встретятся. Нам точно надо в город, тянуть время. Может быть сможем выторговать себе условия сдачи получше. Чуточку получше, чем давал Тотилла или кто там из живодеров, ты древнюю историю лучше знаешь.

— Но мне кажется, что все не так плохо… Даже если и с чудо-оружием не вытанцовывается, есть еще основания считать, что англо-саксы с русскими передерутся! Об этом впрямую говорят пропагандисты наши. Слыхал перед наступлением этим вполне отчетливо сказанное. Даже толковали, что вроде как переговоры с американцами уже идут о совместных действиях!

Старшина с нескрываемым сожалением посмотрел на Поппендика. Не презрительно, нет. Но определенно неправильно. Словно лейтенант сморозил публично невиданную глупость.

— И какой дурак будет договариваться в швайн-фест со свиньей, которую уже привели резать? Передерутся-то они обязательно, только потом. После пирушки, на которой мы будем главным блюдом. Ты всерьез считаешь, что англичане хоть сколько-то гуманны? И что нам они друзья? Серьезно? — прищурился «Жилистый хомяк».

— Ты погоди! Ведь была же «странная война»? Они же не хотели стрелять? Никаких военных действий! Ведь совершенно бессмысленно с военной точки зрения!

Гауптфельдфебель хмыкнул.

— Это тебе кажется, что «странная война» была бессмысленна. А вот с точки зрения Лондона и Парижа в ней смысла было — О-ГО-ГО сколько!

Во-первых: содержать отмобилизованные войска в тишине им было по деньгам выгоднее чем нашему Рейху, а под соусом военной необходимости германские торговые партнеры по всему миру зачищались ударными темпами и теплые места радостно занимались англосаксами. Ну и французам перепало…То есть Рейх изматывался такой войной реально. У него ж ещё не было возможности переложить бремя войны на тех же французов…

Во-вторых: война прекрасно оправдывала пиратство не только по отношению к германскому торговому флоту, но и к советскому… и другим нейтралам стало на морях кисло. И в итоге выходила все та же континентальная блокада — как в ту Великую войну.

В-третьих: внутренняя оппозицию и в Париже и в Лондоне давили под лозунгом военной необходимости. И не поспоришь — война же вроде!

В-четвёртых бритты ВНЕЗАПНО озаботились защитой разных стран от нацистской угрозы, не трудясь их о том спрашивать — Норвегия и другие. Исландия та же. Да и о войне бриттов во французских колониях с лета 1940-го года только наши лейтенанты доблестного панцерваффе не информированы.

Так что стратегически всё было просчитано неплохо и обещало успех при ожидаемом путче внутри Рейха, адмирал Канарис не один на англосаксов работал.

Но тут, правда, фюрер весь хрусталь побил!

И в Данию с Норвегией успел раньше бриттов, и Западный фронт «свободолюбивых государств» обрушил как старый забор, и из европейских плацдармов повышибал британское воинство…

Только в Сирии бритты за французов серьёзно взялись и придушили и французов, и «арабския освободительныя движения» в Ираке и в Леванте образца 1941-го года. Вот после того, как вся Европа внезапно резко «покоричневела», Черчилль и дал свою клятву драться до конца… За почти отобранный статус сверхдержавы, присматривающей с острова за Европой! Но сие случилось только после краха предыдущей военной стратегии… Которая почти сработала, если бы не резкость фюрера в их посудной лавке.

Теперь понимаешь, командир, во что мы все вляпались?

— Нас еще не победили! — с ненужным пафосом сказал лейтенант и старшина поморщился. Устало так, через силу.

— Если я правильно понял лепет этой девчонки — это уже поляки режут и грабят наших беженцев. Лакей понял, что господин уходит. И это — поляки, которые жили под нашим орлом достаточно спокойно! Старательно работая на нас. Не партизаня. Чего ждать от русских, у которых куда больше дикости и — самое плохое — им действительно есть за что нам мстить. И теперь такое будет повсеместно — хоть в этих наших «союзниках», что хуже предателей, хоть в той же дурацкой Франции. Везде будет вот такое — мужчин со смешками вилами в живот и топорами по башке, а баб — вот как с девчонками. А барахло — к себе в хаты.

Гауптфельдфебель мрачно плюнул в снег.

— Я думал, что это русские сделали… — проворчал Поппендик.

— Так и я тоже. Но расслышал я ее лепет верно. Поляки, знакомые из соседней деревни. Не играй желваками и не сжимай кулаки — у меня самого зачесалось туда явиться и расставить все точки, сделав из этой сраной деревни то, что мы делали в России. Но я даже не знаю, где она, эта деревня. А от девчонок пару дней ничего не добьешься. Да и теперь такое везде будет!

— Черт, я думал, что с поляками разобрались. Вроде же их наказали за Бромберг и Данциг? Судили же, как помню, виновных? — забормотал лейтенант, вспоминая читанные давным — давно статьи в газетах, где весьма сухо расписывалось про массовые убийства нескольких тысяч немцев в Польше в самом начале войны. В самом — самом начале. И фото эксгумированных трупов детей и женщин. Тогда они странно смотрелись. Черные, изуродованные, раскоряченные. Думал, что уже забыл, но вот — всплыло.

— Сейчас их судить не будут. И они это знают. Они же — бедные жертвы нашей агрессии. Приманка в мышеловке…

— Постой, при чем тут приманка? Мы их разгромили потому что у них было плохое руководство и они не умели управлять войсками, это общеизвестно! И армия у них была ни к черту! — возразил лейтенант, которому все сказанное очень не нравилось, да еще и услужливо память представила расквашенные и изрубленные лица полуразложившихся трупов со снимков из статей про резню немецкого населения в начале сентября 1939 года. Пустые глазницы, откуда были вырваны глаза, беспалые руки, которыми убиваемые пытались защититься, пустые черепа без выбитых мозгов, вывернутые наружу кишки и торчащие из груди белые отломки перебитых ребер.

— Причина поражения поляков не в полной негодности польской армии и не в потере управления этой армией. Польская армия в сентябре 1939 года управлялась великолепно. Четко, оперативно, почти молниеносно. Только за рулем сидели те, кто должен был нам скормить эту чертову Польшу. Есть конкретные примеры, когда кто-то из польских командиров начинал нормально воевать с нами, то тут же получал лом в колесо от своих. Это ли не пример образцового контроля обстановки? Объяснение подобным фокусам всегда одно — ИЗМЕНА. Не надо плодить сущности, выдумывать какой-то нечеловеческий идиотизм или отсутствие радиосвязи (это как отрицание нервной системы в организме, хоть плохонькой). Стоит только допустить, что враги режима просто и естественно делали свое вражье дело, а наймиты отрабатывали оклад с премией — и все становится на свои места без скрипа — уверенно заявил старшина.

— Как ты все про одно и то же… Все у тебя измена — поморщился Поппендик.

— Найди другое объяснение, которое логически не противоречиво.

— Мне бензин искать надо. А до логики сейчас далеко. И я вообще танкист, а не философ — поставил на землю воспарившего в эмпиреи камарада лейтенант.

— Духовное выше материального! — усмехнулся невесело старшина.

— Что означает это твое высказывание? — удивился Поппендик.

— Оно означает, что дальновидность выше близорукости, что понимание, как ты обойдешься с наличными ресурсами, выше содержания твоей торбы. Человек устроен так, что годные идеи быстро и мощно обогащают его материально, поэтому лучше обрести такую идею, чем полный амбар. Но главное не богатство, а выживание. Идеи помогают выжить в самых жутких переделках. А безыдейные сдохнут. Доедят последний хрен без соли и сдохнут. Говоря понятнее — что ты собираешься сделать, когда мы найдем бензин?

— Ты так уверен, что мы его найдем?

— Когда наша победоносная армия отступает, найти можно что угодно. Вопрос в том, что ты собираешься делать дальше?

— А что, у нас много вариантов? — ухмыльнулся грустно лейтенант.

— Как минимум три.

— Излагай!

— Цу бефель, господин лейтенант! Мы можем атаковать русских и героически пасть в борьбе за Рейх! Прямо с утра, до завтрака. Можем драпануть, насколько хватит топлива, потом бросить технику и идти ногами. А можем проехаться по дороге и найти топливо и что там еще камарады нам оставили в наследство — серьезно, но вроде как с легкой иронией сообщил старшина.

Поппендик задумался. Первые два варианта почему-то не прельщали.

— Так. Выгрузи из корытца жратву. Возьмем моего водителя и радиста. Времени на подготовку — час. Проведу офицерскую рекогносцировку. Лично.

— Точно так, господин лейтенант — серьезно ответил мудрый гауптфельдфебель и незамедлительно отправился действовать.

Выехали раньше, взяв с собой танковый пулемет. Оставшиеся на стоянке у танка смотрели тревожно, опасаясь, что начальство задает лататы. Единственно, что их успокаивало — оставленная жратва. Но чувствовалось напряжение.

Ехали осторожно. Впрочем, здесь русские ночью не ездили, им вполне хватало магистралей. Все же пару раз пришлось съезжать с дороги, уступая ее колонне грузовиков и шалому мотоциклисту, нагло катившему с полной фарой.

Десяток километров проехали без толку. Те следы разгрома вермахта, что попадались — были чересчур перекурочены и изломаны. Какие-то телеги, повозки, дохлые лошади, пара легковушек, сплющенных, как потоптанная консервная банка. Повезло уже когда было совсем темно. На фоне снега увидели темные пятна характерной формы, притормозили.

Здесь русские походя раскатали батарею противотанковых пушек. Стоящий на обочине тягач был разбит орудийным выстрелом и кроме гусеничного шасси ничего целого в нем не оставалось. Из кузова свисали неаппетитные ошметья с лохмотьями. Все, что осталось от расчета накрытого взрывом прямо на сиденьях. Буксируемое им орудие было так сплющено гусеницами, что напоминало камбалу. Второй тягач сгорел чуть поодаль, третий стоял нелепо показывая днище и блестящие ленты гусениц — на боку. Последний — четвертый — успел съехать в лес и торчал кормой из кустов. Пушки были разбросаны еще легкомысленнее, словно ими, как игрушками, играл буйный великан.

Как всегда, там где была разгромлена техника — образовалось самая настоящая помойка из разбросанных тряпок, железяк, всякого брошенного имущества, снарядов и вездесущих бумажек. Трупы артиллеристов, раскиданные вокруг, где пули застигли, добавляли в этот хаос кладбищенскую ноту. Воняло неприятно всем сразу.

Надежда на то, что стоящий в кустах тягач может ехать, развалилась быстро. Мотор машины был искалечен вдрызг роем пуль, зато бензобак оказался практически полным. А вот тот полугусеничник, что был опрокинут на бок, неожиданно оказался побитым не столь фатально. Попытки поставить его на ход не увенчались успехом, корытце было слишком слабо для этого.

Поппендик сообразил быстро, оставив спутников разбираться в полутьме с тем, что нашли, а сам рванул на корытце обратно. Повезло дважды — опять разминулся с русскими (они уже вполне нахально гоняли с фарами, что навевало печальные мысли о том, что тут уже тыл их армии) и приехал быстро. Собирались поспешно, но старательно. Боялся, ведя Пантеру, что у той прямо на дороге кончится горючее, пару раз сердце холодело, когда мотор начинал чепушить, но добрались без приключений. Кошка легко поставила тягач как надо, только грохнуло гулко, когда плюхнулся на гусеницы, да трос буксирный щелкнул.

Пришлось поспешать. То, что вставший на ход тягач вскоре взревел двигателем — порадовало. Дел было много и нужно было управиться за то короткое время, что оставалось до рассвета. Плюнули на осторожность, гремели железом и светили фонариками. Топлива казалось не густо — из опрокинутого тягача бензин вылился или его и было мало. Перекачивали из стоящего в кустах, брякали на бегу канистрами.

— Что скажешь? — спросил старшину, меняющего простреленное колесо тягача.

— Форд-Маультир. Не самое лучшее, но зато новый и для нас годится. Через пару часов можем двигаться.

Решение лейтенант принял — все, что имелось, загрузили в новообретенный тягач и корытце. Девчонок — туда же.

Он спросил артиллеристов — что с орудиями, и не удивился ни капли, когда они отрапортовали, что все повреждены фатально. Фыркнул носом иронично, видя, что сопляков мутит от того, что все завалено дохлыми канонирами и запашок соответственно, небось себя увидели в таком же виде мысленно. Сам Поппендик такое пережил давным — давно — почти полтора года назад, когда его приятелю, бывшему командиром танка осколок попал в голову и тот умер почти мгновенно. Это нормально, когда необстрелянные солдаты нервничают, видя смерть таких же как они сами — и наводчик больше будет переживать от смерти знакомого наводчика — а командир танка — соответственно от гибели своего коллеги. Это потом пройдет, отучивается вояка матерый связывать себя с такими же другими, нет тут судьбы и взаимосвязи.

Безлошадные панцерманны с потерянного танка порадовали — в кустах стоит легковушка, там сидит уже хорошо промороженный офицер. Сама машина разбита, но они притащили планшет с картами. Впрочем, после того, как карты посмотрел — радость увяла, старье, за которое уже успели уехать. Бесполезны.

— Господин лейтенант, разрешите задать вопрос? — подошел, хрустя снегом водитель Йозеф.

— Да. Что нужно?

— Мы не будем заправлять наш танк?

— Нет, не будем. Мы его оставим здесь, перекрыв русским дорогу. Они покорячатся, дергая такую махину. Устроим им пробку, пусть возятся.

— Но господин лейтенант, это боевая машина, мы должны ее спасать для боя!

Поппендик удивленно посмотрел на своего упрямого подчиненного.

— Бой со сбитым прицелом? Ты предлагаешь гонять русских гусеницами и пулеметом?

— Это наш долг, господин лейтенант!

Поппендик кивнул. Водитель был упертым членом партии, потому спорить с ним, даже будучи офицером, было чревато.

Но и спускать такое нахальство не следовало. Потому быстро переиграл запланированное. Как только старшина доложил, что можно трогаться — построил всех танкистов в шеренгу.

— Наш танк имеет сбитый прицел и начала проскальзывать третья передача, барахлит мотор и есть протечки в гидравлической системе. Все это приведет к тому, что в скором будущем танк без ремонта выйдет из строя окончательно. Тогда потеря машины будет бесполезной. При этом сами мы отремонтировать танк не имеем возможности.

Ефрейтор Йозеф Швамбергер обратил мое внимание на то, что танк может принять последний бой и нанести врагу потери. У нас еще есть дюжина снарядов и запас патронов.

Мне нужно два добровольца, которые выведут танк поперек дороги, воспретив этим прохождение русских, и уничтожат огнем первых же приехавших Иванов. После нескольких минут боя и уничтожения колонны противника они приведут в действие самоликвидатор и покинут поле боя на Швиммвагене. Далее по следам нашего тягача они догонят группу и присоединятся к нам. Танк перекроет наглухо дорогу и сорвет поставки.

Поппендик спокойно перенес неприязненный косой взгляд водителя. Тому явно неприятно было такое заявление, в котором начальство выставляло его инициатором рискованного мероприятия. Товарищи были явно не в восторге. Но неожиданно двое из уже потерянного на мосту танка вызвались добровольцами. Помедлив немного — но достаточно долго, чтобы лейтенант выразительно посмотрел на своего водителя — и Йозеф сказал, что он тоже пойдет.

После этого командир совсем уже уменьшившейся роты детально разжевал что и кто делает, к неудовольствию старшины отдал им корытце с запасом харчей на три дня и напомнив, что целью путешествия является ближайший город-крепость, завершил беседу.

Очень не хотелось сообщать предполагаемый маршрут, но, подумав, все же сообщил ориентировочные точки прохождения. Вопросов не возникло, а следы полугусеничного парни уже запомнили.

На том и расстались. «Форд-Маультир» тронулся аккуратно через лес подальше от дороги, «Пантера» заурчала мотором, выкатываясь на место своего последнего боя.

Поппендик чувствовал себя не очень уютно. Одно дело — оставить неисправный танк по явной причине, которая ни у кого не вызовет вопросов. Другое — когда танк боеспособен. Могут возникнуть неприятности. А Йозеф смотрел буром. Может напакостить, если вернется.

Вездеход, названный в честь мула, оказался и впрямь весьма пронырливой машиной. Сидевший за рулем старшина недовольно бухтел, страдая от потери своего корытца, к которому за эти десять дней уже и привык. Поппендик в душе был с ним согласен, как разведмашинка этот Швиммваген был хорош.

На попавшейся поперек дороге пришлось долго ждать в кустах — мимо шла длиннющая колонна камарадов. Сначала обрадовались, увидев сквозь густые ветки знакомый цвет униформы (хотя какая к черту униформа — разброд в одежде сейчас был колоссальный), потом поняли — это пленные. По краям — редкие Иваны- конвоиры. Совсем мало на такую массу народа. Но никаких попыток к побегу пленные не проявляли, а освобождать их Поппендик не рвался. Нет ни оружия, ни жратвы на такую толпу — а было в колонне пара тысяч голов точно.

Потом поперли русские тыловики — и туда и обратно. Выбрали момент — и проскочили сразу за колонной маленьких тентованных грузовиков. Опять тащились осторожно по лесу. В сумерках уже пересекли поле, кто-то пару раз стрельнул, не то в воздух, не то в тягач, но попадания пуль не слышно, потому только выставили в ту сторону стволы снятых с танков пулеметов, но команду стрелять лейтенант не дал.

Влезли опять в лес, немного заплутали, благо ручьев тут было много и речушек, приходилось петлять и юлить. Чуть не пострелялись с группкой таких же окруженцев — из соседней дивизии связисты, правда уже без раций и половина — безоружных. Свои машины они сожгли еще неделю назад. В тягаче сразу стало тесно и старшина опять ворчал, что эти восемь дармоедов только едят и гадят, а смысла в этом стаде нет никакого. Лейтенант вяло отбрехивался, что зато можно караул выставить при дневке.

— Много никчемушников. Лишние рты. И их унтер — офицер — макаронина вареная.

— Уж всяко лучше нашего чиновничка.

— Вот тут не спорю. Этот болван вчера ко мне подошел и потрясая Библией — а у него есть при себе эта книжица — стал мне доказывать, что нигде не нашел, чтобы было написано о погрузке консервов и награды в виде Царствия небесного, и псалом номер 14, совсем о другом гласит! Представляешь? — тихо заржал гауптфельдфебель.

— Это ты точно придумал! ну невозможно быть таким тупым буквоедом! Хотя… — призадумался лейтенант, вспомнив массу своих знакомых, особенно тех, кто чиновничествовал на государственной службе.

— Клянусь честью! Ни словечка не добавил! Мало того, он еще стал возмущаться тем, что мы с ним обращаемся недоброжелательно, потому как он чиновник и не относится к манншафту, хотя воюет с оружием в руках!

— Это не к нам претензия! То, что чиновники и тыловики не учитываются в списке боевых военных — соответственно регламентировано приказом сверху! — пафосно заметил Поппендик, ухмыляясь во всю ширину лица.

— Я этому барану так и сказал. А он — представляешь — стал возражать, что ситуация изменилась кардинально и бесспорно руководство издало соответствующие приказы. Но так как параграф и исходящий номер регистрации он назвать не мог, я его дерзкий выпад оставил без внимания!

Так трепались, чтобы не показать волнения и испуга. Было странно, что столько проехали, не сталкиваясь с русскими. Поневоле Поппендик соглашался со своим камарадом — Иваны прут по дорогам, по магистралям — боевые части, по проселкам — тыловики. А то, что между трасс — словно бы и не война идет, все тихо и мирно. Снисходя в просьбе старшины встали лагерем, надеясь, что догонят оставшиеся с Пантерой. Но время потратили зря. Никто не приехал по следам.

Печальный от потери машинки, уже полюбившейся ему, старшина повел тягач дальше. Миновали раскуроченный третий рубеж обороны, а встали на дневку, достигнув четвертого. Разгром впечатлял, земля была словно перепахана сотнями снарядов и мин — и даже все время сыпавшийся снежок не мог скрыть этого безобразия.

От укреплений и системы окопов осталось очень мало, даже отнесенные подалее оперативные тылы были перевернуты и выжжены. Среди разбитой и горелой техники неожиданно увидели Пантеру из первого батальона полка своей дивизии. Башня съехала с погона и сидела косо нахлобученной, крыша вывернута, словно у неряшливо открытой консервной банки, а внутрь заглядывать никакой охоты не было, и так любому дурню понятно, что рванул боезапас, размазав экипаж тонким слоем по стенкам. Насмотрелись на такое. Век бы не видеть!

Старшина словно хорек шнырял среди завалов мертвого железа. Он был уверен, что проскочившие тут русские не могли быстро собрать всего и что-то могло вполне сохраниться. Тем более — на удалении от дороги.

То, что он — везучий мерзавец, подтвердилось еще раз. Проверив бензобак здоровенного грузовика «Мерседес» с напрочь оторванной взрывом мордой и найдя там хороший запас бензина, он радостно выпустил тираду из соленых выражений и только поэтому не получил пулю в спину от лежавшего под соседним грузовиком раненого фельджандарма. Недобиток уже прицелился и ждал, когда эта русская сволочь в ушанке повернется и увидит его. От того, что Иван оказался своим, немцем, матерый и злобный фельджандарм натуральным образом заплакал восторженными слезами.

С простреленной ногой ему выжить не светило и те несколько раненых, что оставались тут валяться после того, как фронт прокатил дальше, уже сами успели сдохнуть от холода, голода и кровопотери, а ему повезло — из разбитого кузова рядом выпали ящики с консервами, этим и питался, свив себе гнездо из брезента и разных тряпок. Те, кто мог ползать, бросили лежачих и подались к дороге, где их наверняка перестреляли русские или прирезали местные поляки. А покалеченный фельджандарм выживал, не зная, на что надеяться — и вытянул в итоге счастливый билетик.

— Ослабел, цепной пес, разнюнился, чтоб ему сдохнуть! — так закончил свой доклад командиру старшина. Он не любил фельджандармов, пару раз они серьезно ему помешали вертеть разные ловкие манипуляции, устроив повальные проверки грузов, да и то, что теперь они сами имели право без суда и ненужных формальностей стрелять и вешать любого, кого посчитают дезертиром — симпатий к этим драконам дорог и тыла не внушало.

— Что-то у тебя морда слишком довольная. Чем этот вонючий сукин сын тебя обрадовал? — спросил известный физиономист танковой роты в звании лейтенанта.

— То, что он вонючий — это да, правда. Гадить ему с дырявой ногой и без посторонней помощи было сложновато. Перемазался, видно падал в свое отложенное добро не раз. Но это пустяки. Он замечательно знает эту местность и вполне нас может провести куда надо. Теперь мы уже не слепые щенки. И да, он согласен, что нам надо в город. Обученные танкисты, связисты, артиллеристы крайне необходимы Рейху!

— И госпиталь там есть, верно? — иронично хмыкнул Поппендик.

— Не один! И умелые хирурги, красивые и заботливые медсестрички. И вполне может быть, что эти живорезы сохранят ему его вонючую волосатую ногу. Так что он постарается изо всех сил!

Дракон не подвел. Он действительно знал тут каждую тропинку в радиусе двухсот километров, благо родился здесь же и вырос тоже в этих местах. Потому, проехав по тылам русских почти без приключений — пара бестолковых перестрелок не в счет — и увеличив свое войско еще на три машины и 26 собранных уцелевших, Поппендик успел ужом проскочить в крепость, которая по совместительству была еще и городом.

То, что везли с собой фельджандарма тоже помогло — встреченные коллеги этого цепного пса были неожиданно тронуты тем, что их парня заботливо выручают, они от простого вермахта такого не ожидали. Немецкая сентиментальность! Как и то, что хитрый лейтенант, науськанный не менее ушлым старшиной, при первой же встрече со своими, пользуясь полным штабным хаосом и запасами спиртного, сумел выправить на всю банду проездные документы.

И вот теперь командир танковой роты переквалифицирован был в начальствующего над участком городской обороны. И только и делал — что удивлялся. Город совершенно не пострадал от бомбежек и виденные издалека пожары оказались рукотворными. Его жгли сами же оборонявшиеся. Этого он никак он мог понять, о чем и заявил ставившему его группе задачу странному человеку.

Саперный капитан с мертвыми глазами. Сухопарый, словно как высушенный. Поппендик поежился, от вроде как живого человека пахло странно — словно бы гарью и тленом, как будто он уже давно умер. Задачу поставил странную — выносить из квартир здоровенного дома все горючее и сжигать тут же во дворе. Переспросил капитана без смущения. То, что сапер был старше и по чину и по возрасту его мало волновало сейчас. Напрямую он ему не подчинен, да и сапер к тому же…

Эти землерои всегда считались танкистами второсортной публикой. Нужны конечно, периодически, но низкий стиль, невысокий полет. Капитан посмотрел на лейтенанта очень неприятным оловянным взглядом, но ответил куда вежливее, чем мог бы. Таким же сохлым как его внешний вид голосом. Другое дело, что в конце его речи ядовитые и ехидные нотки прорезались более чем отчетливо, он явно снизошел до глупого щенка:

— Для успешного противодействия противнику, имеющему превосходящую огневую мощь, разработан городской вариант укрепленной полосы, состоящей из трех элементов. Это внешняя «ширма» из выгоревших домов, не дающая противнику наблюдать за нашей обороной и, соответственно, вести огонь по элементам обороны, вторая линия дотов, дополнительно укрепленных, произведенных из подвалов второй линии домов, стены и перекрытия которых мы обрушили для создания подушки перекрытий подвальных дотов, и, наконец, приспособленные для обороны дома третьей линии, прикрывающие вторую линию из дотов. Из зданий третьей линии вы должны вынести и спалить все горючее, после чего подготовить и их к обороне. Что здесь вам не понятно?

Собственно все было понятно. И ряд выжженых дотла домов, которые стояли обгорелыми скелетами, таращась черными провалами окон, действительно отлично прикрывал город с окраин словно ажурная многослойная каменная ширма. И теперь там корячились саперы, размещая хитрые мины и фугасы — как управляемые, так и с выставляемым временем, что позволяли делать химические взрыватели. Поппендик успел сунуть туда нос — ни укрыться в руинах, ни использовать подвалы там было невозможно. А где оставались уютные подземелья — там было заготовлено для русских смертоносное угощение. Землерои постарались от души.

Второй ряд домов так же тщательно был обрушен на подвалы, специально укрепленные — и да, тоже придраться не к чему, амбразуры сделаны толково, сектора обстрелов перекрываются, своды под осыпью кирпичей и бетона бомбой не прошибешь. И даже чуточку уютно — мебель стащили в эти новоделанные доты качественную — и поспать с комфортом и в карты перекинуться…

Теперь из спешно закладываемых кирпичами и мешками с песком окон домов, предназначенных прикрывать доты и улицы за ширмой, было видно — русские вынуждены будут обойтись без внятного артобстрела — от снарядов прикроет «ширма», потому их танки полезут по улицам без огневого прикрытия. Пехоту Иванов отрежут пулеметчики из дотов и стрелки из окон, а танки, оставшись голыми — станут легкой добычей для фауст-охотников. На крышах и чердаках оборудовали наблюдательные пункты, местами разбирали черепицу и готовили минометные площадки.

Масштаб работ удивлял, но так как жители все остались тут из-за сорванной эвакуации, то было кого впрячь. Сейчас хмурые горожане таскали свое имущество в костры. Мебель, книги, альбомы, пачки писем, детские игрушки. Старик с вислыми седыми усами, плача беззвучно, кидал в огонь фотографии, вышитые вручную салфеточки и еще какую-то дребедень. И здесь тоже лейтенант возразить ничего не мог — разумеется, если в квартирах, предназначенных для обороны, останется меньше горючих материалов, то и пожаров будет меньше, а оборона — устойчивее.

Но его душа страдала, когда он глядел на ревущие во дворах костры, в которые швыряли такие знакомые и милые мирные вещи, уютные, добротные, сделанные на века. А эти чертовы панели резного дуба царапнули сердце особенно, дома такие же — и тем более, он знал, сколько такое может стоить, да и горело плохо это сокровище, мозоля взгляд слишком долго. Пир Валтасара перед смертью, тот древний сукин сын тоже велел все сжечь и гарем прирезать, чтоб осаждающим не досталось ничего!

Танковой роты он не получил, взвода тоже — не было тут танков в гарнизоне. Зато ему всучили участок обороны уже в городе. Пехотные дивизии занимали предполье, а он, таким образом, стоял второй линией обороны. Под его началом теперь был почти батальон, но господь всеведущий — насколько же убогий по качеству!

Рота фольксштурмистов второго разряда из старых пней, за которыми впору было ходить с совочком, чтоб сгребать песок, полторы сотни безголовых сопляков — гитлерюгендовцев, которые формально тоже были в фольксштурме, но начальство у них было свое отдельное, собственный взвод из тех, с кем прибыл, местные эсэсманы, которые тоже ему напрямую не починялись, разве что в момент обороны и всякая прочая шелупонь. Сбродная банда, сбродное оружие, зато задача была понятной — уничтожить и обескровить Иванов, которые уже пошли по льду Одера и теперь война уже была в Германии. Здесь красная орда должна была сломать зубы и завалить горами своих трупов город.

Попытки отбросить русских ничем хорошим не кончились, контрудары результатов не дали, красные обтекали крепость, что разжигало панику. Эвакуацию раньше проводили наоборот, в этот самый город толпами пробирались беженцы с запада Рейха, где англо-саксы методично выжигали город за городом. Бомбежек тут и в помине не было, все дома целехоньки и все забиты беженцами, в основном бабами с детьми. И теперь, когда железная дорога захлебнулась в перевозках — наконец велено было эвакуироваться.

— Эти силезцы — все сумасшедшие! У них тараканы в голове от мала до велика! — уверенно сказал вчера старшина, который теперь был заместителем начальника участка обороны номер 344.

— С чего ты так решил? — нисколько не удивился лейтенант. Если что его и удивило в сказанном, так это то, что гауптфельдфебель так долго делал выводы.

— Проехал по дороге, где шли эвакуированные. Глаза бы не смотрели! Вся дорога в мертвых бабах и детях, в сугробах рядками лежат. Слыхал приказ бабам идти на Кант? Это в 25 километрах от окраины города. Я там получал боеприпасы, обратно ехал — волоса дыбом! — зло ответил хмурый снабженец.

Поппендик покосился на плакат, приклеенный к стене у него за спиной.

«Мужчины Бреслау! Столица нашего гау Бреслау объявлена крепостью. Из города проводится эвакуация женщин и детей, которая будет вскоре завершена.

Я поручил руководить этим мероприятием начальнику управления народной благотворительности гау. Для обслуживания женщин и детей делается все возможное. Наша задача как мужчин состоит в том, чтобы сделать все, чего требует поддержка сражающихся войск. Я призываю мужчин Бреслау встать в ряды защитников нашей крепости Бреслау! Крепость будет защищаться до последнего.

Кто не может носить оружие, должен всеми силами оказывать помощь, работая на предприятиях обеспечения, снабжения, обеспечения порядка. Нижнесилезские фольксштурмисты, которые уже успешно уничтожают большевистские танки на границах нашего гау, доказали, что они готовы до последнего защищать нашу родину. Мы не должны отставать от них!

Ханке, гауляйтер и рейхскомиссар обороны».

— Ты об этом? — кивнул головой.

— Нет, ты пропустил — был приказ по радиовещанию: «Женщинам и детям покинуть город пешком в направлении Опперау и Канта». Ну они и пошли. Пешком. В мороз. По дороге, где снега насыпало полметра. В самом Канте замерзшие на улицах валяются — все битком забито, местные к себе не пускают и жрать нечего, нигде карточки не отоварить! Отступление Наполеона из Москвы в исполнении кормящих матерей с детишками! И это не в России — а тут, в Германии! Удивительный кретинизм! На поезда не сесть, тут и так жителей за 600 тысяч было, а теперь, слыхал — за миллион стало! И уже не убежать толком. Там, представь — у Канта трупами все сугробы усеяны, а тут под городом все в детских колясках брошенных, не проехать им по снегу, на руках младенцев тащили! А попробуй на морозе 25 километров так топать! Я в меньший мороз пальцы потерял! Дети на руках замерзали, много ли крохам надо! Удивительная нераспорядительность и бардак!

— Потише, дружище! Здесь не ори! — притормозил приятеля Поппендик.

— Извини, забылся. Гефольгшафтсфюрер Кучер где-то рядом? — остыл мигом гауптфельдфебель и стал озираться.

— Да должен придти, одаривать очередными идеями гениальными! Я уверен, что он шизофреник, но его сопляки ему в рот смотрят. Он уже тебе рассказывал про свои изобретения, которые вот-вот изменят ситуацию на фронте?

— Не знал куда деваться, впору провалиться было. Особенно мне понравился танк с броней в 50 сантиметров по периметру, который может плавать, летать и самостоятельно закапываться в землю. А сейчас этот придурок со своими аколитами делают внутридомовую мачту для того, чтобы принимать атмосферное электричество, что позволит устроить вольтову дугу поперек улицы и этой дугой сжигать советские танки. Еще у него есть приспособление для прыжков с крыш на улицу — с фаустпатроном. Отдача пружин, дескать, забросит стрелка на крышу обратно… И выстрелить по нему никто не успеет…

— Слушай, я в школе не очень хорошо учил физику, может быть хоть что-то рациональное есть в его речах? — задумчиво пробормотал лейтенант.

— Есть. Это бесспорно. Именно то, что он стучит на всех и делает это старательно и постоянно. Все остальное — бред. Вчера я успел его затормозить, когда его малолетние идиоты взялись отпиливать стволы у винтовок. Я не шучу, две штуки успели испортить.

— Но — зачем?

— По мнению этого шизофреника Кучера обрез стреляет лучше и дальше, чем разработанное глупыми инженерами оружие. Можешь захлопнуть рот, я сам слова поначалу сказать не мог. В чем ему не откажешь — он очень убедительно говорит, словно матерый проповедник. А так за ним надо все время присматривать. И желательно, чтобы он первым возглавил победную контратаку против русских…

— С обрезом на базе вольтовой дуги. Ладно, что привез? — перешел к делу Поппендик.

— Боезапас. Этого добра тут маловато, хорошо хоть жратвы много успели запасти, в этом пока нет недостатка. Еще получил два миномета и броневичок, который в Рейхсвере называли «Ванна для купания». Будешь на нем красоваться.

— Минометчиков у нас нет.

— Эсэсовец с соседнего дома был наводчиком на таком, пока на двух ногах бегал.

— А, хорошо. Надо будет с нашим поговорить, глядишь что сообразят. Так-то они боевые ребята. Хотя, конечно, те, что служат в войсках СС куда лучше этих тыловых обормотов! Поговори с этим бывшим минометчиком! Мин у меня немного, но помочь могут серьезно.

(От автора: Для нас непривычно то, что в Рейхе было совершенно естественным, а именно территориальная привязанность. Дивизии формировались из земляков, политические органы управления населением — тоже были привязаны к земле. Так, мало кто знает, что эсэсовцы — в первую очередь не бравые красавцы на фронте. Вояки — всего одна часть из трех составляющих СС, не самая большая.

Также не велика была и «Мертвая голова», бывшая второй частью СС — охрана концлагерей (не путать с одноименной дивизией, как раз состоявшей из пошедших на фронт добровольцев — эсэсманов большой «Мертвой головы»).

Основная составляющая часть всей организации СС — общие СС (нем. Allgemeine SS). Их основная задача была в контроле за населением, потому в каждом многоквартирном доме был свой эсэсман, в квартале — несколько, в районе — соответственно еще больше и так далее. Они выполняли роль этаких политических управдомов, только управдом следит за общим состоянием жилья и быта, а эсэсман — за политической благонадежностью. Таким образом нацистская партия контролировала все население своими охранными отрядами. В государственных организациях на руководящие посты тоже старательно ставились сотрудники СС, что позволяло контролировать все и вся. Забавно, что показанное в «17 мгновениях весны» Управление РСХА формально не входило в структуру СС, было чисто государственным учреждением — но вот руководство там было строго из охранных отрядов.

А фронтовые СС были как раз сформированы из этих охранных отрядов. Членство в СС было добровольным и свои обязанности эсэсовцы выполняли параллельно с основной деятельностью — будучи рабочими, лавочниками, служащими, крестьянами. Также добровольно было участие в войсках СС. Войска СС — это дважды добровольцы. Но и в тылу осталось множество эсэсманов.

Так же в контроле над населением принимали участие и молодежные организации — тот же Гитлерюгенд.

Мудреные звания СС — на самом деле очень просты. Добавлялось слово «вождь» к тому количеству сотрудников, которое получалось на конкретной местности. Несколько жилых домов — три — пять эсэсманов — политуправдомов и их командир зовется роттенфюрер. Квартал — десяток СС — шарфюрер. Взвод (улица, или некрупная деревня) — цугфюрер. Рота (пара улиц или нормальная деревня) — штурмфюрер, полк (город или сельский район) — штандартенфюрер. И так далее. К слову похожие звания были у гитлерюгендовских вожаков. Так вот надо упомянуть, что в боях приняли участие ВСЕ эсэсовцы. Только Ваффен СС дрались все время, а черед членов общих СС и «Мертвой головы» пришел когда фронт явился к ним на порог. Но воевали они — все.

Что старательно не учитывается счетоводами Рейха.)

Командир батальона гвардии капитан Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

Как опытный дирижер слушает чутким ухом все звуки здоровенного оркестра, выделяя для себя в общей музыке важное, так и оставшийся прикрывать отход бригады комбат внимательно анализировал какофонию взрывов и стрельбы, которая гремела вокруг. Мелкие, но важные детали для понимающего человека зачастую говорят о многом. И позволяют сделать точные выводы — а потом принять верные решения.

Передовой отряд оторвался от основных сил, гвардейская бригада осталась почти без топлива и боеприпасов, да еще и немцы бросили на ликвидацию наглых танкистов все, что смогли найти вокруг боеспособного.

Немудрено — до Берлина уже рукой подать, на том берегу Одера — город Франкфурт, по которому вчера приданные бригаде «Катюши» дали залп, чтоб караси не дремали, так что бой уже в сердце Германии идет. Немцы дерутся остервенело, себя не жалея, кидая в бой, очертя голову, все, что могут. Потери несут лютые, но внимания уже на это не обращают. Для ликвидации прорвавшейся в глубь своей обороны гвардейской бригады и танки нашли и самоходки, да и по стилю боя — это матерые фрицы, не тотальная шушера из стариков и сопляков. Окружили грамотно и сейчас сделают все, для ликвидации нахалов гусеничных. И даже авиация нашлась, прилетают по два-три десятка за раз.

Комбриг Темник получил приказ на отход. Легко сказать — обложили немцы качественно, прорываться с боем — то еще счастье. Но все же дырочка нашлась и теперь бригада с приданными артиллеристами и всем хозяйством утекала в расширенную брешь. И немцы ожидаемо кидали для закрытия дыры все, что могли. Передовая группа просочилась тихо, но чем дальше — тем громче гремело в горловине.

Давление на батальон заслона резко ослабело, что ясно было по тому, как стих огонь и характерный звенящий лай танковых пушек (броня что ли резонирует?) прекратился почти. Долбят немцы по заслону из обычных орудий, да и тех не больше батареи, а вот танки немецкие и самоходки теперь там, где бригада прорвалась, пытаются ее за хвост поймать, закрыть дыру.

Идти арьергардом бригады через уже приготовленный немцами огненный коридор — угробить если и не всю технику и людей, так точно половину. Не годится. Связался с начальством, доложил обстановку и предложил решение на самостоятельный выход. Начальство спорить не стало, дало добро. Знало уже манеру удивлять врага, которая стала фирменным знаком Бочковского.

И не ошиблись. Батальон имитировал отход за основными силами — в сторону прорыва, на юго — запад, где его уже нетерпеливо ждали, а когда гансы, державшие противоположный обвод, расслабились — ударил всеми 15 танками, что еще были на ходу по остаткам обороны — на север, где силенок было немецких маловато. Самоходки Ручкина с места долбили по тем пушкам, что успели огрызнуться. Танки рванули привычным маневром «волчья стая» — когда бронированные чудища прут на максимальной скорости, короткими зигзагами сбивая прицельную стрельбу и подавляя количеством вдруг возникших мишеней, которые трудно поймать в орудийный прицел. Задавили моментом, потому как засекли до этого точно. Для верности прокатились и гусеницами по распотрошенным орудийным позициям.

И вырвались на оперативный простор. Обманутый в своих ожиданиях враг, ясное дело, тут же переиграл ситуацию, срочно выставляя заслоны на новые позиции — гоняться за чертовыми бандитами немецкая бронетехника уже не могла, по причине своей тяжеловесной тихоходности. Гонки — не для тяжеловесов! А вот встретить из засад огнем уничтожающим — вполне умели. И Бочковский это знал. Как знал и то, где его будут ждать. И где совсем не ждут — тоже. Немцы в 1945 году были уже вполне предсказуемы в своих действиях, за что их били особенно успешно.

Потому компактная колонна, вместо того, чтобы прорываться к своим на восток, без проблем переправилась через Одер по мосту, охрану которого никто и не подумал предупредить о такой возможности и о том, что совсем рядышком рыщут советские танки с самоходками. Никому из немецких штабников такой вариант и в голову не пришел. Западное направление никто и не почесался прикрыть. Какой дурак попрется в глубь Германии??? Все ждали прорыва на восток. Ротозеям на мосту их наивность тоже дорого встала.

А батальон еще раз сменил направление движения и поехал в город Франкфурт. Где — как очень быстро выяснилось — тоже никто и подумал о таком раскладе. Хотя могли бы — как никак на другом берегу реки шла серьезная танковая драка, но как-то не сообразили. И даже прилетевшие вчера по городу снаряды «Катюш» приняли по простоте невинной за внезапный авианалет. Никто и не почесался. Нарытые у города окопы были пусты, никаких заслонов, никаких засад.

Печатая гусеницами на свежевыпавшем снежке четкие следы, тридцатьчетверки въехали в совершенно спокойный город. Падал крупными хлопьями снег.

Бочковский диву давался — насколько беспечны немцы! Остальные танкисты тоже немножко ошалели — абсолютно безмятежный тыловой город, кафе работают, лавочки, люди гуляют по улицам, дворники возятся, изредка видны полицейские, на проходящую технику — ноль внимания, фунт презрения! Да у нас в тыловой Ташкент так не вкатишь, обязательно остановят! И документы проверят и маршрут уточнят!

Крупный перекресток, светофор горит зеленым — для военной техники регулировщик предупредительно дает свободный проход. Форма странная на пожилом мужике, горохового цвета с желтизной, комбат такой еще не видал. И странное состояние — словно морок, словно кино смотришь или словно все тридцатьчетверки, самоходки, бронетранспортеры и десантники — все невидимы. Ожидали, что будет бой, что из окон будут лупить фаустники, а в переулках окажутся замаскированные орудия, благо в прифронтовой полосе зенитки уже меняли специализацию и ставились за баррикады на прямую наводку как банальные противотанковые пушки. Чего угодно ждали! Но всяко не такой расхлябанности.

Бочковский не удержался, любопытство одолело. Лязгнул люком, высунулся из башни по пояс. Регулировщик седой что-то заподозрил, увидев рубчатый незнакомый шлем на голове у танкиста. Переключил спешно светофор на красный. Комбат не удержался — захохотал, больно уж все нелепо выглядело. Десантники подхватили. Грянул ржач из десятков молодых глоток. Старый хрыч еще больше побледнел и повалился как стоял, полешком. То ли в обморок, то ли и помер от испуга.

— Интрахт, наверное — поставил диагноз многоопытный двадцатиоднолетний капитан и приказал мехводу: «Поехали!»

Взять такой город малыми силами крайне трудно. Навели шороху, конечно, разогнали построение каких-то курсантов на плацу, подавили и поломали встреченную технику, попутно ушлый капитан ухитрился добыть символические городские ключи в магистрате, где совершенно обалдели при виде красных Иванов, появившихся так внезапно, как Мефистофель на оперной сцене. Потом в нашей армии расцвели легенды, в которых говорилось, что дескать был там Гитлер и в окно удрал, что во Франкфурте разгромили дивизию СС, но все было проще и не так феерично.

Соблазн всерьез одолел, когда проскочили город и выкатились за его пределы. Пустая автомагистраль и указатель «Berlin 67 km». Зачесалось ворваться и в столицу Рейха и там показать где раки зимуют. Собрал офицеров. Посмотрели на указатель, прикинули остатки топлива и боезапаса. Еще раз поглядели на указатель, уже куда более печальными глазами. Очень было соблазнительно ворваться в проклятый город, откуда на нашу землю пришла валом смерть, устроить там от всей души тарарам — но все прекрасно понимали, снарядов — шиш да ни шиша, солярки — на донышке баков.

Не получится напугать врага, как следует. И комбат, скрепя сердце и понимая, что второго такого случая уже не представится, приказал следовать по берегу — впереди на карте был обозначен железнодорожный мост.

— Получится не рейд, а балаган. Нам такое не к лицу! — пояснил своим сослуживцам, тоже огорченным.

Рискуя порвать гусеницы на рельсах, аккуратнейшим образом — и опять же без пальбы — перебрались на свою сторону. Связались с начальством, получили указания — где прорываться к своим.

На немецкую передовую свалились как снег на голову, раздавили, что подвернулось под гусеницы, постреляли, кто пытался оказать сопротивление — но таких было мало, удара с тыла и здесь не ожидали — и дернули через ничью землю к своим, которые уже встречали, будучи предупрежденными.

Четырнадцать танков проскочили, а танк известного в бригаде лейтенанта Федорова неудачно влетел в здоровенную не то яму, не то воронку. Замело снегом — вблизи не увидишь, так и бухнулись, как мамонт в ловушку. Оставалось радоваться, что предусмотрительно поломали немцам все, что могло бы сейчас всерьез огорчить. Пытались выдернуть встрявший танк сначала парой Т-34, потом целым стадом из пяти машин «дедка за бабку, бабка за внучку — и так далее» — но репка встряла намертво. Как на грех почти посередине между нашими и немецкими окопами — метров по триста туда и туда.

Фрицы зашевелились, начали организовывать артобстрел — и чем дальше, тем гуще полетело. Пристреливаются, скоро пойдет как следует и точно.

Вопрос времени, когда кого запалят всерьез. И — небольшого времени уже.

Жаль было бросать танк, но что поделаешь. Бочковский разрешил своему приятелю вывести из строя машину и отходить на броне неудачливых вытаскивателей. В ответ совершенно неожиданное предложение — разрешить экипажу остаться в машине, потому как танк встрял внезапно очень удачно, только пушка торчит и башни кусок над землей, при том немецкие позиции видны отлично. Идеальный БОТ получился. Только снаряды нужны, мало осталось.

Сначала комбат подумал, что при такой резкой остановке товарищи стукнулись головами и потому городят не ту святую, благо был у него самого такой случай, когда неопытный мехвод уронил машину в овраг и Бочковский приложился об броню так, что два часа его в сознание приводили, снег к ушибленной голове прикладывая, да потом неделю тошнило и все кружилось перед глазами. Потом оценил ситуацию — если пехота поддержит — сплошной выигрыш получится. Опять же Федоров заслуженно считался счастливчиком, везло ему постоянно, да и как танкист был он великолепен.

Комбат это знал отлично — именно виртуозность Федорова в управления танком спасла его жизнь два года назад. Немецкие орудия продырявили атакующие Т-34, экипаж машины лейтенанта Бочковского прятался за вздрагивающей от попаданий снарядов тушей мертвого уже танка, а сам командир с перебитой ногой истекал кровью. Выбраться из-под обстрела было никак невозможно. И поранены все и далеко забрались.

И тут — как чертик из табакерки — появился легкий танк Т-60, который ловко воспользовался дымом от горящих машин, проскочив под ним, как за занавеской. Немцы зевнули, обнаружили поздно. Встал так, чтобы прикрыться тридцатьчетверкой. Оказалось — сержант Федоров пожаловал. Пораненный экипаж с оханьем и стонами разместился на корме «жужжалки» и отчаянный водитель рванул обратно — прямо под выстрелы немецких противотанковых пушек. И словно чувствовал — куда влепится следующий снаряд — то резко тормозил, то танцевал вправо — влево, то дергал рывком вперед.

Болванки с воем рыли землю совсем близко, но переиграл Федоров канониров — его нахальной блошке одной такой болванки хватило бы за глаза и за уши, но промазали фрицы, всякий раз чуть-чуть не попадая. И Бочковский запомнил, что врач потом сказал — дескать на пару часов попозже бы привезли — и все. Не спасли бы. В лучшем случае одноногим бы остался — и то при колоссальном везении. А так — хоть и хромой и с кривой ногой — но даже к строевой гож, только подметку к сапогу на короткой конечности надо толстую делать.

Потому, после очень короткой паузы «на подумать» — комбат дал добро на остаться в танке. Бросать исправную машину — для любого танкиста нож острый, потому что и привыкают, как казак к своему коню, даже имена дают, как живому существу, потому что танк — это еще и дом, да и наказывают сурово за потерю имущества такого сорта. Особенно, если зря бросили. В этом году уже не так, как в злом и жутком 1942 году, но все равно — привычка осталась.

Тем более, что хоть и называлась эта машина Т-34, но от своих предшественников отличалась очень сильно — была в разы лучше, избавилась от детских болезней, когда для переключения скорости надо было мехводу изо всех сил тянуть рычаг, да и вообще управление танком было очень «тугим», приходилось часто радисту помогать мехводу грубой силой. И просторная она стала, удобная и белой краской внутри покрашена, что создавало чистоту и уют — не говоря о рациях и переговорных устройствах и много еще чего теперь было сделано в новом этом танке. А еще мощь нового орудия и надежность двигателя и рационально сделанная броня. Ну, жаль бросать просто так на нейтральной полосе такую вещь!

Под аккомпанемент нарастающего артобстрела спешно передали остающимся снаряды и патроны, жратву собрали со всех. И батальон ушел. Когда аккуратно переваливали через окопы своей пехоты — предупредили пешедралов, что впереди перед ними ДОТ образовался. Те обрадовались, обещали помочь, если что. Накоротке Бочковский с хозяином местным — тоже комбатом — переговорил.

А дальше бригаду кинули снова в бой и немножко стало не до того, что там с оставленной машиной. У начальства, к слову сказать, самого верхнего уровня возникли те же ощущения, что и у молодого капитана, когда он тоскливо смотрел на столб с расстоянием до Берлина. Больно цель заманчивая совсем рядом. Рукой подать! Сильно было желание рвануть напрямик и закончить войну быстро и навсегда. Напрашивалось такое решение.

Мешало только то, что немцы мастера были рубить такие прорывы. Тут на флангах висели тяжелыми гирями немецкие армии. Да и быстрое взятие столицы не светило. Немцы у себя дома дрались самоотверженно, старательнее, чем в Сталинграде даже. Танковые наскоки на города — крепости провалились. Не удалось одним махом взять ни Познань, ни Бреслау, ни Кенигсберг. Пожгли танки на улицах — и без особого успеха. Оборона тут создавалась давным — давно, буквально — веками и постоянно совершенствовалась, потому приходилось вместо лихой кавалерийской атаки вести кропотливые и тягомотные саперные бои, прогрызая рубежи обороны, дерясь за каждый дом, каждую квартиру — буквально. То, что в Берлине придется еще солонее — никто уже не сомневался.

Бригада дралась в Померании, не одна конечно — для движения на столицу решено было зачистить фланги, уничтожив имевшиеся там гитлеровские группировки — мощные и многочисленные, отлично вооруженные. И бойня была страшная. Постоянные контратаки, немцы из штанов выпрыгивали, пытаясь одолеть, уже не победить, а хотя бы замедлить наступление русских, сдохнуть, нанеся максимальный урон врагу. И войска здесь были собраны добротные — не образца 41 года и даже не 43 — но все же много было еще опытных недобитых вояк. Они цементировали оборону и хотя потери немцы несли лютые, но теперь их уже и не считали и бросали в бой фрицы все, что подворачивалось под руку, не жалея ни сопляков, ни стариков, ни ценнейших специалистов, которых надо готовить десятилетиями. Рейх погибал и потому было наплевать на то, что в будущем немецких мужчин будет очень сильно не хватать. Фюрер сказал внятно — если нация не может себя защитить и победить — она не достойна жить дальше! Потому раз немцы не оправдали возложенных на них надежд — пусть хоть все сдохнут!

И они дохли бессчетно, многими тысячами каждый день. Держа окопы до последней возможности, безнадежно контратакуя по десять раз подряд, заваливая своими трупами поля и леса, а уж на дорогах немецких мертвецов валялось столько, что дорожная служба не успевала все убрать, даже сгрести на обочины хотя бы. Но немцы дрались, ожесточенно, тупо и старательно. А их молотили с воздуха, засыпали снарядами и минами, давили гусеницами и шили очередями.

Потому, когда Бочковскому пришло письмо от Федорова — все сильно удивились и чуток стыдно стало. Черт, не то, что забыли, нет конечно, но все равно неудобно. Тем более, что на спокойном участке фронта тоже война шла и оставшийся там на нейтралке экипаж воевал в меру своих сил и возможностей. А они были — и не малые.

С танком страшно воевать. И вовсе он не беззащитный без пехоты. А с пехотой вообще не подойдешь. Он убьет любую толпу с ружьями, как бы они ни прятались в окопах. Нет нормальных противотанковых средств — кранты вам всем! Сам Федоров опустил разные подробности, он был не из хвастливых, но и так понятно, что стоящий перед окопами танк — еще тот гвоздь в сапоге и бельмо на глазу! Особенно когда только что передовую проутюжили его собратья, раздавив и поломав походя все, что на глаза попалось. И дело даже не только в желании отомстить и отыграться за потери. Просто житья никакого такой агрегат бронированный не даст.

Он прочный, зараза. И вооружен сильно. И обидеть его непросто. Он уже изначально сделан для того, чтобы по нему безрезультатно колотили чем попало. А он в ответ мог обидеть насмерть и сразу. И федоровский экипаж это делать умел. Командир был тертым калачом, сам был во многих переделках и уши держал открытыми, собирая всю информацию о врагах. Потому и сейчас уже прикидывал, что сначала немцы пошлют группу для разведки и захвата машины. Если бы батальон не переломал тут все — отправились бы уже этой ночью, но сейчас им надо в себя придти, с силами собраться, восстановить оборону и управляемость.

Пока экипаж вел наблюдение, отмечая возможные цели. Стараясь не светиться. Потому (хотя может и просто по причине резкого падения обученности инфантеристов) на третью ночь разведгруппа была засечена как только стала выбираться из окопов. Ее подпустили на сто метров и положили из пулемета. Если кто и сумел унести ноги, то особо не оповещал об этом. Холмики мертвых тел хорошо были видны.

А днем из орудия накрыли все, что засекли раньше. 85 миллиметров на такой дистанции — страшная штука. Теперь даже отработать дежурным пулеметом по советским окопам было невозможно, потому что наводчик у Федорова был дока. Танк пальбу из МГ тут же пресекал и скоро пулеметный огонь немцы уже вообще перестали открывать.

Свои пехонтуры это сразу просекли и стали вести себя вызывающе и нагло, особенно беся противника. Вторая попытка то ли фаустниками, то ли саперами спалить машину тоже успехом не увенчалась — на этот раз и пехотинцы свои помогли, перекрестным огнем накрыв нахалов задолго до того, как они смогли добраться до расстояния, на котором смогли бы нанести хоть какой-то вред.

Попытались немцы притащить противотанковую пушку (видно одолжили у соседей, свои-то им подавили уже раньше). Но танкисты слишком долго изучали расстилающийся перед ними пейзаж в деталях, чтобы не заметить его изменения. Довернули башню. Вторым снарядом накрыли так, что только колесо в воздух взлетело в дыму разрыва, да какие-то тряпки и ошметья. Да еще в прицел показалось, что увидел танкист вышедшую из дыма шатающуюся фигуру, сгорбленную и скрюченную. Упала фигура на третьем шаге и больше не поднялась.

Сами наладили взаимодействие с пехотинцами и стоящими поодаль зенитчиками. Пехота помогала жратвой и патронами, хотя какая там жратва у пехоты в обороне. Скудно и невкусно, с тоской вспоминались харчи танковой бригады. А у зенитчиков брали снаряды, благо пушка Т-34 в девичестве как раз была зениткой до того, как ее приспособили в танки ставить. Таскать было тяжело и неудобно, да еще зануды с батареи требовали сдавать гильзы по счету. Они и делиться — то сначала тоже не хотели, пока бравый Федоров сам не объяснил их начальству, что его танк не даст доехать до батареи немецким танкам и дойти соответственно немецкой же пехоте, что безусловно будет для этой самой зенитной батареи выгодно и полезно, но для того нужны снаряды. Скрепя сердце, зенитное начальство согласилось. а как уж оно списывало бронебойные и осколочные — только бог знает!

Чем дальше, тем тоскливее было сидеть в заснеженном поле. Немцы присмирели, вели себя тихо, а их попытку использовать пару снайперов тоже удалось пресечь — все же самая лучшая снайперская винтовка — это танковая пушка. Да, и оптика у нее помощнее тоже. Не спортивно получилось, зато надежно. В итоге Федоров собрался с духом и коротеньким письмом о себе напомнил — благо, что творилось на флангах пехота сообщала регулярно. Понимал, что не до него сейчас, но и его танк в бригаде был бы не лишним!

Бочковский в первый же свободный момент обратился к комбригу. Тот пошевелил своими знаменитыми «темниковскими» усами, которые пытались у себя отрастить многие танкисты, но не преуспели — ни по длине, ни по густоте. Удивленно сказал:

— Вот дают ребята! Прям как рядовой Рабинович, который уничтожил с помощью пулемета тридцать врагов. И дико удивился, когда узнал, что пулемет еще и стреляет! Надо вытаскивать ребят, засиделись уже, наверное!

Доложил Катукову, не без опасения, что сильно болеющий в тот момент командир может сорваться — обстановка тяжелейшая, да и почки больные измучили, но тот немедленно отдал приказание — саперам рассчитать, какие силы выделить для инженерной спасательной экспедиции и танк вытянуть для дальнейших свершений. Оказалось, что даже матерущим инженерам эвакуировать бегемота из стали было непросто — создали сложную систему со всякими полиспастами и прочими ухищрениями и чуть ли не с дистанции полкилометра принялись тянуть федоровский танк. Не сразу и не просто — но вытянули к вящей радости экипажа и спасателей, пехота при этом пригорюнилась — привыкли уже к соседям, не раз выручавшим. Осталось их утешить тем, что тут уже немцы не сунутся, силенки у них вышли, скоро опять их попятят!

Хотя бригада — и батальон Бочковского — естественно, тоже из боев не вылезала, но возвращение блудного экипажа отметили с размахом, что расстрогало прибывших, осунувшихся на пехотном харче.

А Темник после встречи и отмечания таковой не без намека напомнил, что все хорошо в меру.

— Наши, говорят, в «Шерманах» в каморе пушки виски находили. Подарки от американских пролетариев. Причем самые опытные — не по одному разу. Самый удивительный случай был зафиксирован на Белорусском фронте в декабре 44 года, когда наводчик Койнахер нашел в каморе орудия «Шермана» уже шестую бутылку виски, спустя полгода после присылки танка в СССР. Боевая машина к тому времени прошла с боями более полутысячи километров и имела на своем счету уничтоженные самоходку и противотанковое орудие, а так же несколько раздавленных грузовиков. Еще более удивительным оказалось то, что под воздействием холодного климата американский виски за это время превратился в ядреный польский самогон.

Это удивительное явление было зафиксировано командиром роты, изъявшего бутылку для изучения в Особом отделе, но, к сожалению, уникальная бутылка полостью и безвозвратно погибла при налете вражеских пикировщиков на штаб полка.

С тех пор необычный «Шерман» регулярно тщательно проверялся командиром роты, но более таких удивительных находок ему сделать не удалось.

Это я к чему? К тому, что летом у тебя бойцы вообще не пьют, знаю. Но сейчас не лето, потому — присматривай. И так поводов для празднования каждый день в газетах по десятку. Но нам воевать надо! Потому — поглядывай.

Бочковский кивнул. Прекрасно понимал, что сейчас — гремучая смесь в настроении у танкистов — и Победа уже близка и потери серьезные и особенно сильно сейчас жить хочется, да еще и весна на носу. Потому не стал спорить и доказывать, что его ребята не такие — как все. Просто кивнул, улыбнувшись услышанному.

Танки теперь звенели гусеницами по мерзлой германской земле. Война вернулась к тем, кто ее начал. И шла эта война совсем не так, как ее предполагали вести арийцы.

Померанская операция малоизвестна — как и большинство потрясающих победных успехов 1945 года — больно уж лихая была задача, да еще блестяще выполненная. Сейчас это не модно, надо все больше про наши неудачи песни петь. Потому в который раз жуется мочалка про немецкий блицкриг 41 года, а про советский — ответный, 1945 — молчок.

Группа армий «Висла», которая должна была разгромить наступающие орды Советов сама была рассечена на куски, прижата к Балтике и разгромлена по частям — больше 20 немецких дивизий с массой разных отдельных и специальных частей были выпотрошены и остались без техники, тяжелого оружия и с мизерными огрызками личного состава, кого успели эвакуировать. Вместо дранга и штурма — разгром и уничтожение.

Дрались немцы на своей земле свирепо, укрепрайонов и линий обороны в виде того же Померанского вала было создано множество, да вся Померания была сплошным укрепрайоном с городами — крепостями. Но устроить советским войска изматывающую позиционную войну, как под Верденом или в Пашендейле, вермахт не смог. Не тот противник перед ними был. Не помогла и помощь Кригсмарине, гитлеровского флота, который активно пытался подражать успешным действиям тех же балтийцев. Удержать хотя бы подобные Ораниенбаумскому плацдарму территории не получилось. Немцев били, гнали и не давали опомниться.

Темп наступления был прежним — по 20 километров в сутки.

После выхода на берег Балтийского моря, где немцы, не успевая сжечь технику загоняли ее в воду и топили, первая гвардейская танковая армия была развернута и наступала — совсем непривычно — на восток, помогая соседнему фронту. Встретились с соседями под Гдыней, где пришлось брать сильно укрепленную высоту 165,0. Осложнялась ситуация еще и тем, что на этой господствующей высоте, набитой инфантерией и артиллерией немцев, был и центр, корректирующий огонь немецких боевых кораблей. А падающие точно морские дальнобойные чемоданы совсем не способствовали продвижению.

Бочковский послал роту Духова, старого своего товарища, в обход. Рота танков проломилась через лес и вылезла там, где ее не ждали. Опять немецким артиллеристам смешали карты, не вписавшись в рассчитанные сектора обстрела. Пока танки Духова лезли с фланга на горку, их дважды яростно контратаковали — оба раза — безуспешно. Оборонявшие высоту растерялись, по лесу танки не могли пройти! Противник опять воевал не оттуда! Это не было запланировано, на это не рассчитывали, опять русские нарушают правила ведения войны и наступают неправильно! Потому спешно и не очень организованно атаковавшие фрицы легли под огнем зря. Экспромт всегда был слабым местом арийцев.

Заваленные немецкими трупами окопы, горящая техника — три немецких танка и здоровенная самоходка с длиннющим стволом — это увидел Бочковский, когда основные силы бригады ломанулись на подмогу атакующей роте и добили остатки сопротивления на высоте. Судя по тому, что морские снаряды теперь падали хаотично и не туда, куда было бы им надо — ясно стало, что корректировщики приказали долго жить и больше у немецкого флота глаз тут нету. Привычный пейзаж после очередного разгрома — добротно сделанные окопы с обшивкой крутостей досками, осыпавшиеся под крутившимися на них тяжеленными танками, раздавленный пулемет, длинный багряный след напечатанный танковой гусеницей и оторванная нога — голая, но в сапоге с коротким голенищем, снег, закиданный землей из воронок, рваные тряпки, гильзы, бумажки, запах гари, крови и взрывчатки…

Ждал доклада ротного командира, но танк Духова не отвечал на радиовызов. Забеспокоился и оказалось — не зря. После такого успеха в бочку меда ливнули дегтя. Хотя и совсем не так, как можно бы ожидать.

Духов вышел из боя целехоньким, только слегка оглох, когда немецкий панцир обменялся с ним выстрелом почти в упор. Серая крестоносная громада полыхнула бензиновым костром, а машина ротного командира тяжело загудела, когда немецкий снаряд грохнулся в наклонный бронелист тридцатьчетверки, уподобив ее причудливому колоколу. При таких попаданиях сталь вибрировала и с танка мигом стряхивалась вся пыль и грязь со снегом. И внутри тоже взметывалось все, что вроде было незаметно. А в ленд-лизовских машинах еще и заклепки рвало и шляпки летели картечью в салоне машины. В общем — удар не был безразличен ни многотонным стальным громадинам, ни живым людям, что в них находились.

По танку вдарила болванка, как пелось в песне — но не пробив — с визгом рикошетнула, тряханув стальную махину. От этого удара что-то в рации попортилось и хотя, как твердо знал радист — в этом ящике говорящем может быть только две неполадки: «либо контачит там, где не надо, либо не контачит там, где надо», но исправить сразу не получилось.

Духов решил сбегать к командиру батальона пеше. Бой практически закончился. Не раз такое делал, тут и бежать — всего ничего. Выскочил из онемевшего танка, рванул, как на стадионе — и дернулся, сбился с шага, завалился в подвернувшийся окоп. Как лошадь лягнула в грудь и рука повисла плетью…

Подловил офицера немецкий снайпер, влепил разрывную пулю и попал точно — прямо в ордена.

(От автора: Разрывная пуля — просторечное название пули пристрелочной, как деликатно называют это штуковину военные люди. Предполагается, что таковыми стрелять будут только для определения дальности и точности стрельбы, однако давным — давно всеми европейскими армиями этот боеприпас применялся против живой силы противника. Немецкая пристрелочная пуля была типовой — в полом носике заряд взрывчатки, в перегородке — капсюль — воспламенитель, в задней части — боек, который при ударе пули о препятствие бьет по капсюлю, а тот поджигает взрывчатку, разносящую пулю на куски. Этакий мини артиллерийский снарядик получается. Подобный боеприпас немцы использовали широко — как в авиации, так и в пехоте. Наша медицина такое применение фиксировала часто, на рентгене отлично видны мелкие металлические осколки от головной части пули и целая задняя часть. Другое дело, что гитлеровцы нарушили все правила войны, так что это нарушение уже не очень выделялось например на фоне массового геноцида мирного населения и военнопленных.)

Как всегда в подобных случаях — трудно сказать, что Духову — повезло. Какое уж тут везение… Хотя, воюй он хуже — не был бы награжден и взрыв пули был бы у него в легком. А это как правило — смерть практически на месте. Ордена, теперь смятые и раскуроченные, с осыпавшейся эмалью — приняли основной удар, спасли жизнь, но задняя часть пули, отлетев, перебила плечевую кость. Когда ротного увозили в медсанбат, ясно было, что если он и вернется в армию, то очень нескоро. И сам раненый понимал, что не брать ему Берлин, оттого был печален. И с рукой беда, кость задета всерьез…

Бочковский ходил мрачный, как туча. Еще одного сослуживца потерял, с кем на Курской дуге вместе дрался. Потери бригада несла тяжелые, то, что немцев погибало вдесятеро больше — никак не утешало. Долг платежом страшен, им теперь возвращали во всей красе тот блицкриг, с которым они приперлись в Советский Союз жарким летом 1941 года. Теперь их беженцы бежали толпами по дорогам, а бросаемые в огонь войска, дурно слепленные на скору руку из чего попало, сгорали мигом под бомбежками, градом артиллерийских снарядов и под гусеницами танков. Все в деталях повторялось. Во всех деталях.

Совсем недавно танки Бочковского во время рейда выкатились на германский пехотный батальон, шедший походной колонной по шоссе. Не давая опомниться, кинулись давить зольдат гусеницами — и стрелять тех, кто увязая в глубоком снегу, попытался разбежаться по придорожному полю. Было серьезное опасение, что немцы, обычно умевшие портить танкистам жизнь при близком контакте и тут нагадят — прилепив, например магнитные мины на броню, кинув связку гранат или еще что исхитрив из богатого арсенала. Никакого сопротивления в ответ фрицы не оказали — шел этот батальон совершенно безоружным, даже нескольких фаустпатронов не нашлось для них, на передовой должны были вооружить тем, что собрано с погибших уже камарадов. Но не дошли, легли всей компанией.

— Нас так же раскатали фрицы на панцирах, когда мы с призывного пункта шли. Теперь пусть сами кушают! — злорадно заметил один из «стариков» воевавших с начала войны, когда кто-то из молодых — зеленых заявил, что невелика честь безоружных давить.

И трупы вдоль дорог теперь в немецкой форме и техника горелая и целая, брошенная на обочинах — вся этого ненавистного цвета, серая. Все, как тогда, в их блицкриг… И такие же лютые потери при отступлении и в людях и в технике. Теперь у немцев.

Но немцы — то черт с ними! А каждая потеря из своих сейчас, когда всем было ясно, что Рейху и Гитлеру — капут скорый — била даже острей, чем раньше. Чем была ближе победа, тем горестнее каждая своя потеря. Потому что всем все было ясно. И погибать сейчас, перед концом войны было особенно горько.

Как уже стало привычно с прошлого года — оборонявшиеся немцы теряли куда больше, чем наступающие наши. Это уже стало нормой, привычным делом. Но разум никак не хотел этим утешаться, потому как теряли своих. Погибла любимица бригады — красавица и умница Сашенька Самусенко, напоровшаяся на недобитый немецкий танк.

Ее броневичок панцир запалил первым же выстрелом, водитель был убит сразу, раненая капитан Саша смогла выбраться из тесного горящего гроба, еще успела закинуть свой планшет с документами в пламя и ее добили пулеметной очередью, подъехав поближе. А теперь еще и Духов…

И что толку, что даже при поверхностном подсчете оказалось на высоте этой чертовой больше трехсот убитых немцев. Это никак не улучшало настроения.

Лейтенант Поппендик, командир участка обороны номер 344, группа Бауэр.

Встревоженный ординарец доложил все образно и четко. Матерый старшина, несгибаемый воин Рейха и по совместительству заместитель командира по всем хозяйственным делам, гауптфельдфебель по прозвищу «Жилистый хомяк» действительно был пьян в сопли, слюни и жижу и что уж совсем поразило — плакал, как девчонка, и нимало не стеснялся этим. Несколько сопляков из гитлерюгенда, испуганных странным видом, расступились перед грозно рявкнувшим начальством и лейтенант первым делом разогнал всех малолетних зевак. Нечего им на такое смотреть! Начальство всегда лишено нервов! Оно божественная Воля и Натиск!

Решение пришло быстро — уж что-что, а действовать наилучшим образом Поппендика война уже научила. Вместе с ординарцем подняли под руки сидевшего на грязном полу камарада и утащили подальше от личного состава, в его нору.

— Друг, я все понимаю, но ты зря так сразу — может быть твои еще живы! — попытался достучаться до мутного сознания приятеля лейтенант.

— Я им писал… Все время… Все время писал… чтобы уехали… А они — нет! Нас не бомбят, это же мировая сокровищница культуры! Вот, а я писал — в деревню перебирайтесь… Не поедем, тут безопасность! Все зря… теперь — все… — забубнил отрешенно старшина.

Поппендика тоже ошарашило услышанное утром сообщение доктора Геббельса. Жемчужина Саксонии — великий и славный город Дрезден уничтожен двухдневным варварским налетом англо-саксов. Полностью разрушено 27 тысяч домов, центр города выгорел полностью, потому как после первой ковровой бомбардировки возник такой же огненный шторм, как до того — в Гамбурге, где часть города превратилась в огромный костер. Но в Гамбурге погибло 40 тысяч мирных немецких граждан, а в Дрездене — более 125 тысяч сгорели на этом чудовищном аутодафе. Англичане и американцы ответят за свое варварство и будут наказаны за невиданные преступления против человечности! — закончил свою речугу хромоногий доктор литературоведения и министр пропаганды Реййха.

Почему-то глядя на сослуживца, Поппендик поверил сказанному.

«Жилистый хомяк» был скрупулезно расчетливым человеком. Вместо мозгов — арифмометр. Сам такой же. Потому и снюхались, почуяли, что одной крови и одной настроенности. Понимали друг друга отлично, сработались мигом.

И раз сейчас рассыпался железный старшина, растекся лужей — значит и впрямь потерял все. Рухнула вся жизнь. И опять холодком могильным вдоль хребта просквозило — глядя на руину — камарада представил непроизвольно — что там, в родном Берлине — тоже вот так — все прахом, серым пеплом на развалинах — и дом и родные и приятели. Все, что дорого сердцу и воспоминания все, что на войне грели душу — в пыль. Было уже такое не раз — особенно проняло страхом до костей, когда тот, другой еще старшина, рассказывал, как они поголовно ликвидировали деревни с унтерменьшами, чтобы духу не оставалось, чтоб только бурьян на пепелищах с разбросанными костями. Стоило только отзеркалить рассказанное на себя — и стало не то, что страшно, а до животного ужаса жутко.

Эта война возродила какие-то старые странные ощущения — до нее ликвидация городов со всем населением была либо в замшелых преданиях, типа библейских бредней про Содом и Гоморру, либо где-то на далеком и диком Востоке, где Тамерланги, азиатчина, пирамиды из голов, пожар Москвы, которым русские досадили европейцам…

В Европе такого с времен Тридцатилетней войны не было. А та древняя религиозная резня была в незапамятные времена, почти библейские, чего уж говорить, не то, чтоб помнить. В прошлую, большую войну было несколько несчастных городишек в Бельгии и Франции (в основном — мелких, провинциальных), которым не повезло оказаться на линии фронта и за несколько лет их перемололо постоянным артиллерийским огнем в щебень… Имена нарицательные — Верден, Ипр…

Но вот так — чтобы за пару дней — и города нет со всем населением — такого и в мыслях у цивилизованного человека не было и быть не могло. Ну как так можно? В цивилизованной Европе, убедившей себя, что она центр вселенной, где есть общепринятые правила и неписанные законы, защищающие от всего нехорошего — и писанные тоже, которые европейские правители ручались, что соблюдать будут свято. А потом Роттердам, где, правда, погибло всего 600 человек, нелепая Польша, дикая Россия — и вот докатилось до Германии, раскрутившимся маховиком ковровых бомбежек.

Думал, что после России, где отступающие германцы старались оставлять после себя выжженую землю уже ничему не удивится — а оказалось, что практически все немецкие города — кроме редких счастливчиков вроде того же Бреслау и до вчерашнего дня — Дрездена — уже на своей шкуре узнали, что такое регулярные бомбардировки, когда с сотен самолетов-бомбовозов сыплется стальным градом смерть.

Поежился — родные не писали в своих письмах о бомбежках, так, легкими намеками, но Поппендик был неглуп и умел сопоставлять детали рассыпанной мозаики. Оставалось надеяться, что милый дом все же устоит во всех этих пертурбациях. Раньше-то все было хорошо! И семья состояла не из идиотов, наоборот, умели предки и в гадостной ситуации вывернуться с пользой для себя!

Пращур лейтенанта стал горожанином именно после неудачного для многих похода Наполеона на Восток. Был всего лишь шорником в кирасирском полку, звезд с неба не хватал, зато в отличие от многих идеалистов и романтиков прочно стоял на земле обеими ногами. И — уходя из сгоревшей Москвы не нахапал всякой громоздкой ерунды, зато обувь и одежда у него были подобраны разумно — про русские морозы обычно принято рассказывать битым генералам, которым иначе придется расписаться в собственной глупости, а он, простой солдат, знал отлично, что такое — ночевать в поле.

И потому, не гоняясь за химерами, а точно представляя, что предстоит — оказался готовым к отступлению лучше, чем многие его камарады, завалившие вскоре своими мерзлыми трупами сугробы вдоль старой Смоленской дороги. Теплая и удобная русская одежда, русская валяная из шерсти обувь и запас сытной жратвы, плюс толковые сослуживцы, сбившиеся в тесную компанию. Дураки вышли из Москвы навьюченные всяким барахлом, не думая о том, что скоро станет холодно. Пращур верно решил, что местные лучше знают, как одеваться зимой — и будучи человеком скромным и разумным не гонялся за роскошными мехами господ, а добыл то, что носили простые мужики. Которым, в отличие от их бар — доводилось спать и на снегу.

А когда Фортуна, как многим казалось, окончательно повернулась к Великой армии задом, он воспользовался этим по-мужски, вовремя задрав юбки неосторожно повернувшейся к нему спиной даме — судьбе. Под Вильно, где обледенелые горки застопорили намертво остатки обоза — предок Поппендика аккуратно успел добраться до брошенной казны французского императора Всея Европы — несколько громадных фур с серебром в бочонках стояли среди глубокого снега, прогоревших жалких костерков и обледенелых трупов в разбродной смеси военной формы разных дивизий и награбленной русской одежды, большей частью — женской. И тот Поппендик не растерялся — а утащил ровно столько монет, сколько мог унести, не сдохнув от груза. И унес ноги аккурат перед тем, как к фурам прискакали злобные бородатые казаки. Потому как не гонялся за недостижимым и меру свою знал.

Оттуда и пошло благосостояние семьи. Дед Поппендика тоже неплохо разжился в конце франко-прусской войны, о чем не любил распространяться — и теперь исконные с того времени берлинцы жили в доме, которому было больше 200 лет — и да, в самом центре столицы. Раньше это было престижно и можно было этим гордиться. А сейчас все сильно поменялось, достаточно глянуть на плачущего горькими слезами камарада. Тоже жившего со всей семьей в самом центре столицы, только не Пруссии, а Саксонии… Бывшей столицы, как получается, судя по выступлению рейхсминистра попаганды. Был город — и нету, словно это какой-то Харьков, где тоже сплошные руины остались после всех перипетий взятий и сдач. Но чтобы за два дня… Почти Содом и та самая Гоморра… И никакого божественного вмешательства, все человеческими слабыми ручками.

Русские уже почти обтекли город со всех сторон, шли бои на внешнем обводе укреплений, где еще с давних времен было нарыто окопов, а с Большой войны и с начала этой — наделали и бетонных укреплений. То, что творилось в самом Бреслау сильно удивляло Поппендика.

Нет, он не был наивным дуралеем и всегда понимал, что война — это царство Хаоса. который не всегда может одолеть даже германская организованность, но тут творилось такое, что волосья вставали дыбом. Доставленные им в город связисты теперь работали в штабе крепости и по-товарищески делились своими наблюдениями, которые люди невежественные назвали бы сплетнями. То, что в городе нет единого командования — удивляло всерьез. Гауляйтер Ханке, партийный бонза, выжил из города первого командира крепости генерала Краузе, хотя злые языки утверждали, что тот со своим штабом удрал сам, как только запахло жареным. Заменивший его генерал фон Альфен остался в том же странном положении — когда отрядами и войсками, составлявшими гарнизон города командовали двое независимых начальника — комендант крепости и гауляйтер. При этом узел правительственной связи находился под прямым руководителем области и города — гауяйтером. И генералу — коменданту вход туда был закрыт. Потому фюреру напрямую докладывал Ханке, оттирая конкурента на периферию. Связисты, посмеиваясь, сказали, что лейтенант (а руководитель гау в военном деле носил именно это звание, послужив в «призрачной дивизии Роммеля» во время захвата и разгрома Франции) сожрет с костями и этого генерала фон Альфена.

Такое нелепое двоевластие вызывало массу дурацких ситуаций, а учитывая то, что и на местах с единоначалием было все еще более скверно, чем ниже. тем независимого начальства разных ведомств и министерств было больше — бедлам в городе заваривался настоящий. Поппендик только вздыхал печально, когда узнавал очередную необъяснимую с точки зрения простой логики патовую ситуацию. Он совершенно не мог понять — как пунктуальные немцы ухитряются сами себе создать невиданные рукотворные сложности в самом простом деле.

Даже сгоряча не поверил, когда один из приятельствующих с ним связистов как анекдот рассказал про чудовищную деталь гибели лайнера «Вильгельм Густлофф» — на мостике этого военного судна находилось в момент попадания русских торпед аж четыре полноправных капитана, каждый из которых имел свое собственное мнение на происходящее.

Немудрено, что были такие страшные жертвы. Хотя опять же удивило, что все четверо капитанов спаслись, когда судно потонуло, взяв с собой на дно тысячи эвакуировавшихся на нем курсантов — подводников. Бреслау в чем-то был похож на погибший лайнер.

Не успеешь исполнить один приказ — приходит другой, противоположный. Для себя лейтенант решил исполнять распоряжения начальства выборочно — что считал толковым, то исполнял, что вызывало сомнения — аккуратно спускал на тормозах, как танк с ледяной горки. Тем более, что массу отдаваемых распоряжений уже не контролировали и отговориться выполнением другого приказа от другой инстанции было проще простого. Странное было настроение у начальства — суетливое, лихорадочное, а подчиненных трясло еще сильнее.

Работы было чудовищно много, население города мобилизовали, кого в фольксштурм, кого на трудовой фронт — и все вместе напоминало разворошенный муравейник. Тащили и везли стройматериалы, перебрасывались вооруженные отряды, воздвигались повсюду заграждения. Суета сует и всяческая суета — так можно было описать творившееся в Бреслау. Улицы загромождались баррикадами, минировались, зенитки ставились на прямую наводку, замаскировывались тщательно под уличные киоски, каждую улицу, каждый дом готовили к бою, создавая опорные пункты, особенно тщательно — на перекрестках.

Публично по приказу гауляйтера расстреляли бургомистра — сказали, что пытался удрать. После этого почти каждый день кого-то казнили, сделав расстрелы рутинным делом. Дезертиры, паникеры, распространители слухов, уклонисты…

— Эти децимации бесспорно поднимут арийский дух — хмуро заявил тогда старшина. Видно было, что он ни на йоту не верит в воспитательный процесс публичных казней. И Поппендик с ним согласился. Все это вызывало настрой мрачной обреченности. Одно радовало — сектор обороны, за который отвечал отряд Поппендика базировался на северной окраине города. Сюда удалось попасть не без хлопот, взяток и совместного распития спиртных напитков с нужными штабниками — упаси боже — не старшими офицерами, а теми, кто может подсунуть руководству на подпись уже готовые решения. Как немало повоевавшему человеку — лейтенанту панцерваффе было понятно — русские в первую голову всегда отсекали окруженных немцев от аэродромов, потому как снабжение своих по воздушному мосту было для вермахта фирменным знаком. Аэродром был на южной окраине. А тут — на северной — реки, каналы и болотистые луга, не промерзшие толком даже сейчас. Захолустье, где и жилье считалось непрестижным, рабочие окраины.

Потому ясно, что русские ударят с юга.

А тут можно отсидеться. И уже как-то не хотелось лезть в танк. В усиленном балками просторном подвале, где был создан весьма уютный бункер со всеми удобствами и отлично меблированный, жилось как-то веселее. Впрочем, танков в городе у гарнизона и не было — на заводе ФАМО что-то ремонтировали и уже два «Королевских тигра» после починки теперь вошли в «особую танковую группу Бреслау», было полтора десятка штугов — и все.

Добытое бронированное средство — еще рейхсверовских времен броневичок с прозвищем «Ванночка для купания» было всей бронетехникой, доступной Поппендику. Но на нем он старался не разъезжать по двум причинам — чтобы не мозолить глазща многочисленным начальникам, охотно реквизирующим все, что понравится и — ломалось это колесное старье постоянно. Ездил на трамваях или ходил пеше. Ему нравилось гулять по улицам города, пока это было возможно. Да и глаза отдыхали, глядя на жилые здания в которых были целы стекла. Чистые улицы, не заваленные грудами рухнувшего кирпича с торчащими из мусора стальными двутаврами, обломками мебели и руками — ногами погребенных в завалах. Работающие кафе и магазинчики, где можно было выпить чашку неплохого кофе или бокал свежесваренного пива. Масса всяких приятных и уютных признаков живого города, почти мирного времени. Но прекрасно понимал, что эта благость — уже не надолго.

Потому, будучи по хозяйственным делам в центре города и увидев прогрохотавшие по улице мимо него обшарпанные и грязные до перископа «Пантеры», вывод сделал грустный и однозначный. Русские сбили защищавшие подступы к городу войска и сейчас огрызки раздолбанных дивизий отступают в город. И бои, шедшие в окрестностях Бреслау теперь переместятся на улицы.

(От автора: Чем дольше разбираешься с немецкими данными по 1945 году, тем больше удивления вызывает хаос и наглая брехня разгромленных гитлеровцев. Причем масса такой брехни, которая противоречит даже арифметике начальной школы. Ну, той самой — у мальчика было 8 яблок, 2 он съел сам, 3 отдал девочке, сколько осталось? Или как с пресловутой втекающей и вытекающей из бассейна водой. Вливается 100 литров за час, выливается 200, что будет через 10 часов, если в бассейне 1000 литров воды? Вроде простые задачки же! А ничего подобного в историографии Рейха нет.

К примеру: немецкие источники пишут, что в Бреслау после сдачи было 200 тысяч жителей. И еще 80 тысяч погибло в ходе боев. (Другие немецкие источники браво рапортуют, что погибло 10 тысяч, а осталось в городе 100, но этих брехунов я даже не буду рассматривать).

И тут же оказывается. что перед окружением города комендант крепости генерал Краузе требовал от гауляйтера (гау — область, земля — как административная единица Рейха) Ханке срочной эвакуации 200 тысяч стариков, больных и инвалидов, наличие которых резко ухудшает вопрос удержания крепости. (То есть выходит, что все население города — старики, инвалиды и больные???)

На что бравый Ханке ответил категорическим отказом, считая, что за такое предложение фюрер его расстреляет. Тут я Ханке понимаю, потому как на тот момент в Бреслау шла как раз реэвакуация из других гау Рейха — его не бомбили и по немецким же источникам там скопилось около миллиона жителей. И как раз эти данные бьются — в миллионе беженцев и жителей стариков, калек и больных вполне наберется 200 тысяч.

То, что эвакуацию уже из Бреслау провалили совершенно с треском — тоже пишут немцы. Да уже и некуда было эвакуировать, Рейх сжупился катастрофически.

Получается, даже с таким простым вопросом — сколько было жителей в городе, сколько погибло и сколько осталось — полная несуразица.

Особенно усугубляемая тем, что по немецким же данным в 1941 году в Бреслау официально было 0,64 миллиона жителей! А в 1945 за счет беженцев — 1 миллион. Только эти данные категорически из другого источника, из не военной статистики.

(Для сравнения в то же время — в Ленинграде официально 2,9 миллиона, в Харькове и Киеве по 0,9 миллиона, а в Ростове на Дону — 0,5 миллиона жителей. То есть Бреслау крупный город! Город-то весьма громадный получается! На порядок больше той захолустной деревни, которая получается по военным немецким данным).

Разумеется мужчины из города убыли в армию, сколько — опять неизвестно, но взамен там организовали здоровенный концлагерь для работяг-иностранцев, чтоб работали на заводах, да беженцы из разбомбленных городов прибыли, да отступающие войска в город прибыли — так что то на то и выходит. Становится совсем непонятно даже с базовым — сколько человек попало в осаду Бреслау? И какой резерв получатся для мобилизации защитников, особенно если учесть, что по немецким же свидетельствам в конце обороны мобилизовывали даже десятилетних пацанов. Сколько жителей-то в итоге? И сколько стариков и мальчишек для Фольксштурма?

Расхождение — то даже не в разы, а на порядок уже!

И да, если кто не знает — эвакуация это очень сложная и многодельная вещь — надо разработать сколько и кого, каким путем двигать, где эвакуированных кормить, где они будут спать, кто и где будет их лечить и ты пы. И вся эта цепочка должна работать на всем протяжении — а иначе получится как с теми женщинами из Бреслау — которые в 20 градусный мороз были отправлены пешком за 25 километров, по заснеженной на 50 сантиметров дороге. Тут опять же непонятно — сколько их и детей погибло, такие скрупулезные и дотошные немцы как и положено — туманно говорят о тысячах жертв. Так две тысячи и двадцать и пятьдесят — хорошо подходят под это понятие…

(К слову отличный пример провальной и непродуманной эвакуации крупных масс человеческих — армия Наполеона, эвакуировавшаяся из Москвы — очень наглядно все вышло. А там шли здоровые мужики, не старики и не женщины с детьми).

То есть нестыковки видны невооруженным глазом — особенно, если на минутку задуматься и сопоставить разные источники. Тут я особо замечу, что многим штатским в гражданской жизни банально непонятны некоторые военные нюансы. Полагаю, что на них стоит остановиться.

Первое. Когда говорят о том, что вот в крепости было 40 тысяч гарнизона — то надо понимать, что эта цифра ровно ничего не говорит. Это значит, что на бумаге полагалось вот столько военнослужащих низкосортных для обеспечения нормальной жизни в тыловом городе для обеспечения складов, укреплений, вооружений и соблюдения порядка. Я сейчас даже не буду говорить о таких вещах, что любое штатное расписание — это благие пожелания, на деле и текучка постоянна и возможности усекаются — даже в одном взводе каждую неделю разное количество людей получается, говорю как бывший замкомвзвод. Кого-то откомандировали, кого-то наоборот прикомандировали, кто-то заболел, кто-то наоборот выздоровел и вернулся, призывники прибыли, дембеля убыли — то есть точная цифра гуляет, как хочет. А уж в многотысячном коллективе и того все гуще. Потому слепое поклонение есторегов-объективистов перед когда-то кем-то чем-то написанным — показывает их малограмотность. Не более того. Документ показывает только то, что было на момент составления документа. И то, если он составлен добросовестно, а не написан от балды, лишь бы начальство успокоить или еще пуще — дезинформировать врага, например. «Война — это путь обмана» — замечено еще древним китайцем Сун-Цзы. На эти цифры можно ориентироваться, но не сильно. Потому как все течет и все изменяется, что разберу ниже.

Второе. В ходе войны фронт приближается к городу. И при неудачах на фронте, если противник вышел на подступы к городу — разгромленные и отступающие войска неминуемо вливаются в состав гарнизона, усиляя его пуще прежнего. Немцы на голубом глазу во многих источниках пишут, что в Бреслау было 2 танка Королевский Тигр и десяток штугов. Но на фото со СПАМа в Бреслау отлично видна «Пантера», «Мардер» — на нем позируют наши офицеры и на заднем плане — штуг. Да и в итоге сдачи города в трофеи попало несколько десятков танков разной степени побитости и исправности. Понятно, что отступающие привели с собой уцелевшую технику, но формально они не относятся к гарнизону, значит — зачем их считать? То, что они воюют — и воюют зачастую получше гарнизонных крыс остается за скобками, речь-то ведь о гарнизоне, да?

Уже писал, что польский идиотский план «Буря» — по захвату польских городов Армией Краевой под носом у наступающих москалей провалился именно потому, что с гарнизонными служивыми поляки бы справились, ан вот на отступивших с фронта войсках сломали себе зубы и в Вильнюсе и в Люблине и тем более в Варшаве. Еще и по этой причине рассусоливать на тему где какой был гарнизон — не очень разумно. Зачастую гарнизон был самой слабосильной составляющей в общем массиве защитников города.

Третье: немецкие счетоводы полностью игнорируют ополченческие формирования, вслед на германцами тем же занимаются и наши ихсперды. Гитлер был уверен, что фольксштурм — это 5 миллионов дополнительных защитников Рейха из числа не подлежащих к призыву по возрасту и здоровью. Наши объективисты вслед за немецкими и английскими пускателями тумана наводят тень на плетень совсем лихо.

Цифры фольксштурма в тотальной мобилизации, когда по немецким воспоминаниям судя, гребли всех подряд, получаются такими убогими, что непонятно — как это наши, громя немцев уже с конца 1944 года ввели словечко «тотальники» — то есть призванные по тотальной мобилизации? И встречались эти фолькштурмисты нашим все время и везде.

Напомню, что в конце войны гребли под ружье в Рейхе от 14 до 70 летнего возраста. И не только гребли — многие патриотично настроенные немцы — сами рвались, было стыдно отсиживаться в час, когда Рейх и Фюрер в опасности!!! Потому искренне удивился, например, увидев в серьезном вроде издании информацию, что в обороне столицы Германии участвовало 1215 гитлерюгендовцев. В двухмиллионном городе получается мужеска пола подростков от 14 до 17 лет — 1215? Серьезно? Даже при самом общем подсчете вытанцовывается, что в Берлине гитлерюгендовцев было в таком возрасте не меньше 55 тысяч. Чем они занимались в условиях тотальной — еще раз повторяю — тотальной, то есть всеобщей, всеобъемлющей — мобилизации всех ресурсов Рейха? Так вот про Бреслау немцы пишут, что там все подростки приняли участие в обороне. Но опять же скромно умалчивают — а сколько это в тысячах?

Четвертое. Стоит напомнить, что перечисление всяких там дивизий и полков и батальонов — тоже представления не дает внятного. Численность воинских частей колеблется очень сильно от штата. И немцы, перечисляя все наши части, принявшие участие в осаде Бреслау, ловко считают по-максимуму штатного расписания набирая 150 тысяч злых азиатов. При том, что по списочному составу эти весьма потрепанные полки и дивизии имели — сюрпрайз — 58 тысяч человек. и вытанцовывается странное — осаждавших в лучшем случае было сопоставимо с обороняющимися, а скорее — и поменьше, если учесть, что ряд частей убыл на берлинское направление. Но немцев это не смущает — тут они считают русских с большим походом, тут они своих вообще не считают, тут селедку заворачивают!

При этом мило упускается важный момент. На начало осады немецкие источники признают наличие 40–45 тысяч защитников города. Признают потерю военнослужащих 7 тысяч убитыми и сколько — то (не меньше 6) тысяч эвакуированных авиацией раненых. В плен к исходу 8 мая сдались 40 845 (по другим источникам 44 848) человек. При том, что подростков и стариков из фольксштурма и гитлерюгенда наши отпускали по домам — лечить и кормить пленных — это серьезная и тяжелая нагрузка. Вот и считай — сколько было защитников, если потери гражданского населения, куда уходят все погибшие фольксштурмисты — от 10 до 80 тысяч по немецким источникам.

К слову — вспомнилось, что подростков и стариков выгоняли ко всем чертям и американцы, чтоб не кормить эту шушеру зря. И известный немецкий танкист Кариус, попав в плен, выдал себя за гитлерюгендовца, в связи с чем его пинками из лагеря американцы и выперли. Кариус был щуплый и низкорослый, так что ошибиться было не сложно. Пример этот хорош дважды — как подтверждение того, что число пленных не отражает всех защитников Рейха, а только нормальных вояк и — неожиданно для меня — странным образом сошлось то, что рассказывали сумевшие залезть в танк «Тигр» знакомые и воспоминания Кариуса.

А именно то, что показалось моим современникам, что в «Тигре» в отличие от того же «Шермана» удивительно тесно и некомфортно. Вытанцовывается такой вывод, что экипажи в танки «Тигр» набирались из тщедушных плюгавцев, чем Кариус служит подтверждением. И сразу рушится вбитый с детства образ громадного тяжелого танка «Тигр», набитого двухметровым экипажем. Не влезли бы туда рослые арийцы. И то сказать — по габаритам «Тигр» не шибко больше нашего КВ — за счет чего делать толстую броню — да вот за счет внутреннего пространства. И тут же становится интересно — как плюгавый экипаж мог ворочать тяжеленные детали при ремонте. И становится понятно — почему «Тигр» был неремонтоспособен в поле без серьезных ремонтных машин. Отчего эти танки и бросали после поломок.)

(И тут сразу вспоминаются слова нашей бравой танкистки Бондарь, которая воевала командиром танка Т-34. К ней постоянно обращались девчонки, просились в экипаж, даже и некоторое начальство делало попытки создать «чисто женский коллектив Т-34» для прославления и описания в газетах.

Героиня всем им давала отлуп, внятно и доходчиво объясняя, что наличие ее одной — уже экипаж ослабило, потому как женщины все же слабее физически мужчин. А если в экипаже будет две и больше девушек, то в случае срочного ремонта такая команда не сможет ворочать тяжелые детали и потому не сможет ни гусеницу натянуть без посторонней помощи, ни каток поменять, а это зачастую делается мужиками прямо на поле боя, под огнем и даже где-то рутинное дело.

И потому если вместо мужчин будут девушки, то они танк не починят и его либо придется бросить, либо их просто и бесславно перестреляют немцы. Девушки и начальство понимали ее правильно. И тут напрашивается параллель между изящными девушками и тщедушными немецкими «тигристами» которым и детальки достались потяжелее.)

Пятое. При всем этом у советских, которые как бы по прививаемому нам мнению и в подметки не годятся немецким счетоводам — данные куда точнее и легче проверяются. Погибших, в условиях карточной системы, проще простого пересчитать по разнице в выданных карточках. Просто прикинув на сколько тонн того же хлеба в этом месяце пришлось выдавать меньше.

Число умерших от блокады в Ленинграде именно так и подсчитано — по разнице выдаваемых продовольственных пайков перед блокадой и после нее, минус эвакуированные и призванные в армию. Достаточно точно подсчитана численность ополченцев. И казалось бы — в том же Дрездене достаточно просто прикинуть, сколько из тех, кто получал паек до бомбежек получило паек после. Еще раз — когда все население живет по карточкам — учет точен и ясен. Тут не воздушные победы Хартманнов — все строго документировано и подтверждается материальными запасами. Ан нет, ни тогда, ни сейчас немцы не посчитали свои жертвы, а проамериканская комиссия не так давно тупо сочла количество похороненных — по полицейским рапортам того времени. Никто, получается не сгорел в дотла выгоревшем центре города, где плавился кирпич и сталь. Никто не уплыл по реке, когда американцы расстреливали толпы дрезденцев, спасающихся на берегу и в воде Эльбы от лютого огня. Вот полиция захоронила 25 тысяч трупов — их и посчитаем. Мудро, особенно на фоне того, как считают якобы потери от советских — на том же Густлоффе мифических детей уже 9000 оказывается. И никаких документов для этого немцам не надо

Шестое. Наконец о самой важной фишке немецких (и прочих) фальсификаторов. Они постоянно дают не точные данные, не приблизительные — а строго отрывочные. По ним судить о цифрах совершенно невозможно. Еще и впечатление сиротское получается. когда тщательно выпячивается какая-нибудь особо убогая деталь.

Уже писал о том, что как речь заходит о перечислении сил, то начинается раздувание сил советских и преуменьшение сил немецких. Образно говоря, если бы описывался поединок советского и немецкого боксера, то типовым было бы то, что советский весил на 300 килограмм больше, у него было 6 рук и на помощь ему прискакали на ринг аж тридцать жидомонголов. Конных. На гусеницах!

А вот немецкий боксер весил всего 30 килограмм, у него был один глаз, три пальца на левой руке и тщательнейшим образом описанный нос. Судя по тому, что в третьем раунде он героически отступил с ринга ползком на бровях — ряд историков полагает, что брови тоже были у него. При этом он успел нокаутировать сто жидомонголов!

Для лиц, плохо понимающих в военном деле этого достаточно, чтобы восторгаться героическим немецким боксером. Ведь так тщательно описан нос и его три пальца! У немцев ведь все точно!!!

На деле это называется отрывочной и неполной информацией, смешанной с пропагандистскими враками — когда у русских всегда и везде необозримые ресурсы и подкрепления миллионные, а немцы, ведя мобилизацию тотального типа в городе — миллионнике никак не могут призывать дополнительно к учтенным на момент описания их сил на начало боев граждан. Вот был гарнизон 40 тысяч — и усе!

А остальной миллион жителей ваньку валял. То, что при мобилизации есть очередность и призывают до последнего момента — это знатокам неведомо. И старательные описания какого-то батальона и какой-то роты позволяют создать у читателя ошибочное впечатление — что кроме этого батальона и роты больше и защитников не было. Я уже не говорю о том, что через одну роту могут пройти тысячи солдат — если эту роту будут истреблять раз за разом и пополнять тут же, что вполне возможно в осажденном большом городе — лишнего мяса там много, до определенного предела.

При этом очень характерны утверждения наших исхпердов, что в осажденном Ленинграде мобилизовывали сотни тысяч на убой (когда говорят, к примеру, что на Невском пятачке убито более 200 тысяч красноармейцев) — а вот ни в Бреслау, ни в Берлине, ни вообще в Рейхе никак мобилизовать сотни тысяч было невозможно. Ведь у немцев так тщательно описана рота Бугенгагена и батальон Фикенмуттера, что ну как можно усомниться???

Седьмое. Пора закончить уже разговор про арифметику, с которой не в ладах ни гитлеровские прихвостни, ни наши ихсперды, еще одной задачкой. Той самой, по типу «Когда Серый волк доберется до бабушки, если в час он проходит 5 километров, а бабушка живет в 10?»

Разбираясь с советским блицкригом 1945 года, когда наши войска проходили в день по 25 километров, невзирая на напряжение всех немецких сил и на созданные рубежи обороны, поневоле начинаешь смотреть — а что было у немцев в 1941 году. когда — по признанию целой кучи ихспердов — германский Рейх блистал военными успехами.

Создается странное впечатление — немцы в 1941 году успешно проигрывали войну, заваливая свой блицкриг, а наши в 1945 году — наоборот блицкригом войну выигрывали.

И, как часто это бывает — возникает резкий когнитивный диссонанс. Нам так много говорили о том, что немцы были невероятно умными гениями, а совки — тупыми уродами, что это уже прописано в подкорке. Начинаешь разбираться — и никак не вытанцовывается подтверждение этого более, чем спорного постулата.

Даже разбираясь с планом «Барбаросса» офигеваешь с первой же минуты. Просто поглядев в Яндекс-картах — чего должны были добиться германцы в сжатые сроки.

Известно, что немцы должны были дойти до линии А-А (Архангельск-Астрахань) до холодов. Так и не смог найти внятное определение сроков этой победы — дается от 3 до 5 месяцев, как точно — не могу сказать.

Померяли с Дзиньштейном расстояния. От границы до этой линии АА немцам надо по прямой пройти порядка 1800 километров, по современным дорогам если ехать — сразу становится 2300, а фронт наступления — 2100 километров. Полагаю, что по дорожной сетке того времени и поболе выйдет. И значит немцам в день нужно проходить по СССР около 20 км. постоянно. При том, что такой темп наступления у них раньше не практиковался сколько-нибудь успешно долгое время.

И тут вылезает странное.

В развитие плана «Барбаросса» главнокомандующий сухопутных войск 31 января 1941 года подписал директиву по сосредоточению войск.

На восьмые сутки немецкие войска должны были выйти на рубеж Каунас, Барановичи, Львов, Могилев-Подольский. На двадцатые сутки войны они должны были захватить территорию и достигнуть рубежа: Днепр (до района южнее Киева), Мозырь, Рогачев, Орша, Витебск, Великие Луки, южнее Пскова, южнее Пярну.

После этого следовала пауза продолжительностью двадцать дней, во время которой предполагалось сосредоточить и перегруппировать соединения, дать отдых войскам и подготовить новую базу снабжения. На сороковой день войны должна была начаться вторая фаза наступления. В ходе её намечалось захватить Москву, Ленинград и Донбасс.

Особое значение придавалось захвату Москвы: «Захват этого города означает как в политическом, так и в экономическом отношениях решающий успех, не говоря уже о том, что русские лишатся важнейшего железнодорожного узла».(с)

Это вот как понимать — после 20 дней наступления, захватив приграничную полосу километров всего в 500, вермахт встает на 20 дней? Это зачем? С какой стати? Понятно, что надо бы перегруппироваться, пополнить технику и личный состав и так далее. Но такой перерыв позволит и противнику опомниться, собраться, мобилизовать силы. Москва, Ленинград, Харьков — крупнейшие промышленные центры — не взяты. За 20 дней Советы и с Дальнего Востока армию привезут!

Эффект внезапного нападения будет утерян, инициатива в боевых действиях — тоже. А впереди — еще полторы тысячи километров и надо будет поспешать до морозов. а они уже в начале ноября, ага.

Хотя по «Барбароссе» попадалось, что за пару месяцев должны были достичь этой самой АА. А это каждый день на фронте в 2100 километров надо проходить не менее, чем по 30 км. Такой скорости даже во Франции не было. И дальность не французская и дороги тут иные. То есть получается при таком раскладе только два варианта.

Либо немцы полные идиоты вообще. Но прежние планы они все же выполняли.

Либо они всерьез рассчитывали на какое-то явление в ходе этих 20 дней простоя, которое кардинально изменит обстановку в СССР. Причем так изменит, что война превратится в туристическую прогулку. С полным прекращением сопротивления в СССР. И тут вариантов совсем нет — только смена руководства СССР. Тогда вермахту лучше постоять, подождать, пока русские сами себе сделают харакири. И я даже не буду говорить о том, что до того те же верховные поляки удрали из своей страны и во Франции основной разгром пошел после слива руководства.

Я просто напомню, что поражение Российской Империи в первой мировой войне было не на фронте, а в столице. Когда царя скинули отнюдь не большевики, а генералы и прочая илита. К слову — у самих немцев было ровно то же, они проиграли не из-за военного поражения в Первой Мировой. В такой ситуации план становится понятен и в принципе повторяет действия немцев после Февральской революции. И да, более чем странные действия наших военачальников в первый год войны более чем подозрительны. На это по привычке мало обращается внимания, но и тот же Павлов и тот же Кирпонос и тот же Лукин — вызывают вопросы своими действиями.

Просто на минутку напомню — немцы в окружении дрались упорно, управляемость не теряли и сдавались только по исчерпании всех возможностей для обороны. Вспомним того же Паулюса и его 6 армию.

Сравниваем с нашими частями в той же ситуации в 1941 году — начальство тут же бросает все, отдает приказ — спасайся кто может и вполне себе еще боеспособные соединения вмиг превращаются в разрозненную толпу одиночек, которыми никто не руководит. Есть оружие, снаряды, продовольствие — но нет командования. И получается стадо львов под руководством барана. И даже хуже — вообще без руководства. Только ли это глупость, наивность и прочее — или все несколько сложнее — я не берусь судить. Но подозрения возникают сильные. Пока внятных объяснений — почему те же гитлеровцы после самого лютого разгрома продолжали действовать организованно в отличие от наших невинно репрессированных — я не видел.

Причем таких страдальцев было много.

И понять не могу, почему тот же комдив Кирпичников, обнаружив, что выборгское шоссе оседлал финский десант силами до полка и без тяжелого вооружения вместо того, чтобы своей полнокровной дивизией с артиллерией и бронетехникой размазать этот десант и восстановить пути сообщения с тылом, гонит свою дивизию панически отступать в обход по редким и узким проселочным лесным карельским дорогам, где мосты телегу с трудом выдерживают что совершенно без военного воздействия приводит к потере всей матчасти и ликвидации этой дивизии без боев. Потом из наших же орудий нашими же боеприпасами финны воевали с нами. С чего такой пацифизм командиров? Причем далеко не всех. У нас были и нормальные. Они и победили.

И к слову — для того, чтобы подумать — а почему в реальности немцы, выполняя план «Барбаросса» не устроили через 20 дней боев перерыв на 20 дней, как предписывалось? Может быть именно из-за того, что не произошло некоего ключевого события?

Поппендика удивляло, что по всем приметам, которые опытом нарабатывает матерый солдат, начальство определенно ждало врага с севера. Сам он был уверен, что тут русские не полезут, но держал свое мнение при себе, надувал щеки, пучил глаза и выражал неустрашимую готовность встретить врага грудью. Но внутренне — удивлялся, не раз усмехаясь в душе своей нынешней такой почти швабской недоверчивости к командованию.

Два внешних обвода обороны города (первый в 30 километрах, другой в 10) уже были разгромлены, красные подошли вплотную к окраинам города. Теперь, когда стало ясно, что Бреслау окружен, можно было ждать штурма. И, как находившимся на направлении ожидаемого удара Поппендику и другим командам по соседству улучшили питание и снабжение. И старшина выжал из этой ситуации все, что можно, тем более — было что выжимать.

Много лет в Силезии, или как ее называли «имперской кладовой», создавались колоссальные склады. Отсюда шло снабжение Восточного фронта. И безопасное «бомбоубежище Германии», теперь, когда началась осада, имело огромные запасы всего необходимого, особенно — продовольствия. Запасы были так велики, что зачастую командование даже и не знало, что хранится в подземных хранилищах и заводских ангарах. Спешно проводилась инвентаризация имеющегося, для чего привлекались военные специалисты.

Нередко выяснялось, что в этих сокровищницах Али-Бабы совершенно неожиданные находки. Так нашли две тысячи новеньких пулеметов МГ-42, в которых не хватало одной детальки. Попытки ее сделать на заводах не увенчались успехом. Потому мертвое железо использовали для создания фиктивных огневых точек. «Жилистый хомяк», однако, больше обращал внимание на склады со жратвой. Особенно — деликатесной. Имеющиеся там миллионы куриных яиц и десятки тысяч замороженных кроличьих тушек манили его и он всеми правдами и неправдами, добывал для команды разные вкусности. Лейтенант заметил, что после омлетов и яичниц его дыра в ляжке наконец-то затянулась!

— Тебя впору прозвать «Хитрым Лисом, находящим все курятники»! — заметил поощрительно приятелю командир участка обороны, тот в ответ гордо ухмыльнулся. И вот такая незадача — гауптфельдфебель выбыл из игры и непонятно, когда он сможет придти в себя. А еще чуял Поппендик, что скоро начнется. И потому постарался последние спокойные дни, словно мальчишка малолетний — побольше покататься на трамваях и походить по городу, который теперь производил странное впечатление — вроде еще живой, почти мирный, совершенно целый, но задницей своей чуткой лейтенант ощущал — все это скоро кончится.

Поводов поболтаться по городу было много, родная бюрократия с запутанным документооборотом и многоначалием позволяла из пустякового дела раздуть беготню по кабинетам на целый день. По кабинетам, расположенным в разных зданиях разных районов города. Из 10 городских трамвайных маршрутов осталось для гражданских 3, зато военные проложили новые — между своими учреждениями и это позволяло легкомысленному лейтенанту совершенно официально целыми днями развлекаться таким детским образом. Со стороны может и смешно, когда берлинец находит упоительное наслаждение, катаясь в трамвае, словно сельский житель, что впервые в город приехал. Но достаточно побыть недолго на фронте, чтобы радоваться такой поездке, хотя штатские шляпы этого не поймут, да и черт с ними!

Это очень разные вещи — вольготно сидеть на широкой удобной скамейке и любоваться в окошко лепниной фасадов и вывесками (и красивыми девушками, но — тсс!), или корячиться в промерзшей броне из которой видны клочки рваной земли и задымленного неба!

А еще прекрасно понимал битый вояка, что измененные маршруты позволяли перебрасывать трамваями войска на угрожаемые участки, совершая быстрый маневр силами и средствами. тут в городе хватало путей и для трамваев и для паровозов, что работали на территориях заводов. Потому, увидев буксирующий противотанковую пушку трамвай, в вагоне которого чинно сидел расчет — не удивился.

Единственно, что еще портило настроение — заклеенные яркими плакатами стены зданий. Это раздражало, да и тексты были в массе неприятные — кого еще расстреляли и как накажут всяких паникеров. Судя по всему, там написанному и по слухам, теперь могли расстрелять за любую ерунду, а у чиновников получалось, что если выехал из своего постоянного места жительства со своей резиденции даже в соседний городишко — уже достаточно для обвинения в дезертирстве. С печальным и быстрым концом.

Военным глазом отмечал всякие детали, штатскому непонятные — связисты с их далеко видной лимонно — желтой окантовкой погон, корячились с бетонированными каналами для электрических и телефонных кабелей, а то, что мельком увидал и саперов, которые везли газовые баллоны в нелепом количестве — дало понять — фугасы готовят. Хотя, может и не только — вся телефонная городская связь ставилась на военную службу тоже, случаи, когда из уже занятых русскими поселков и городков и даже городских районов граждане сообщали важную информацию про войска красных — были привычны и уже не удивляли. Ясно, зачем возятся саперы и связники. И не они одни копошились.

Так называемая «гарнизонная рота технического содействия», растолстевшая до величины даже не батальона, а уже и полка по количеству специалистов, занималась водоснабжением и канализацией — опять же на свой лад. Поппендик не был охотник лазать по вонючим и мрачным подземельям, но в своем участке нос сунул — убедившись, что в Бреслау все эти говнопроводы лежат на четырехметровой глубине и по ним не то, что ловкие разведчики пролезут, а вполне можно усиленную роту провести без особой напряги.

Потому, когда часть ходов замуровали, а часть затопили, чтобы русским было не пролезть — обрадовался. То, что эти враги все время выделывают совершенно неожиданные выходки, лейтенант отлично знал на своей шкуре. Радовало, что в городе полно артиллерии и по мнению старого окопника Поппендика — ставили ее грамотно, как и другие войска — то, что малоподвижно — в виде гарнизонов подвалов и опорных пунктов, в засады, то, что можно было легко перебросить — в виде мобильных резервов и групп быстрого реагирования на осложнения. Участок, где мелким начальником был лейтенант — как раз прикрывали подразделения выставленного тут пехотного полка.

Теперь, когда из города по трем направлениям уже не было смысла вылезать — перекапывались улицы, делались замаскированные ловушки, ставились мины, которые хитроумно маскировали под куски разбитой кирпичной кладки, обклеивая кусками дерева и кирпичной пылью — так они не бросались в глаза, как если бы их выставили без маскировки — в городскую мостовую не очень-то спрячешь теллермину, разве что там, где не асфальт, а брусчатка.

Все время сообщали, что вот-вот кольцо русских будет прорвано, Шернер обещал это сделать буквально если не вчера, то — завтра. Пообщавшись со старшиной лейтенант пришел к неутешительному выводу — это все вранье и нечем прорываться. Хотя войск в самом Бреслау много, но русские прут к Берлину, потому германскому командованию уже не до столицы Силезии.

Лейтенант должен был признать — крепость Бреслау хорошо подготовили к бою. Капитальных домов и строений с толстыми — до метра — стенами было тут много, оборону подготовили многослойную и самое главное — большая часть защитников была горожанами. И дрались они за свои дома. Хотя — как печально заметил гауптфельдфебель — всем им от этого будет только хуже. Он определенно не верил в то, что рейх еще как-то сможет выкарабкаться из той ямы, в которой уже сидел глубоко. И даже как-то ляпнул, что лучше бы не бесить этих русских. Правда, тут же заткнулся, за такие речи по нынешним временам он «подлежал». Другое дело, что сам Поппендик не мог понять — что делать-то? К его родному городу сейчас с двух сторон перли лавиной и русские и ами. Рейх сейчас сжупился до смешных размеров. А для защиты его сил уже не было. Даже несмотря на тотальную мобилизацию, сейчас уже подлежали призыву все немцы от 14 до 70 лет. И гребли всех — лейтенант только присвистнул, когда узнал, что в Фольксштурме официально есть 4 категории военнослужащих — и последняя — четвертая — состоит из лиц, имеющих сложности с передвижением. Нетранспортабельные самостоятельно! То ли дряхлые старперы, с уже высыпавшимся песком, то ли калеки с отсутствием трех конечностей. С такими навоюешь!

И что лучше — все же сдаться на милость диких и беспощадных азиатов, или драться до последнего — было вопросом вопросов и каждый решал его сам. Понятно, что всех немцев русские обязательно убьют и сошлют в жуткую Сибирь, но старшина как-то сказал, что и в Сибири люди живут, а быть мертвым — это уже точно не жить. Хотя, если в Сибири еще холоднее, чем в России, где морозов и Поппендик хватанул до верхнего люка своей души, то черт их разберет, тех, кто живет там во льду.

Но то, что после такой обороны от города останутся горелые каменные скелеты — это как раз сомнения не вызывало. Хоть Поппендик гнал от себя навязчивые, словно навозные мухи, мысли — а все примеривалось на себя — каково это, когда у тебя нет ни родных, ни дома и даже знакомых и соседей уже тоже нет. И все что на тебе — это твой дом и более — ничего. Вспоминало невольно всякие ценные для души вещички, становилось тошно.

Русские шли на Берлин! И уже стояли на пороге Бреслау! И поговорить не с кем, так старшина не вовремя запил.

А скоро и загремело на том конце города, на юге.

На севере, вопреки ожиданиям руководства было тихо — постреливали чуток, да разведгруппы шарились по ночам, но все, что тут предпринималось русскими — было впору не для крупного города, а для ничтожной деревни. Мелкая возня силами до роты и без танков. Ну да, ломиться тут танками невозможно, потому ясно, что русские сами здесь делают оборонительный рубеж. Фестунги ведь не только для перемолачивания сил врага, еще и в тыл ему можно врезать многотысячным гарнизоном, коммуникации порезать, сорвать наступление вглубь Рейха! Вот и запечатали русские северную сторону, сев на немецкие же укрепления, которые тут делались еще с Большой (ну да, в сравнение с этой ВОЙНОЙ та, прошедшая, уже казалась пустяковиной, потом в период обострения отношений с Польшей добавили бетона с 1936 года, ну и нынче усилили. Все это красные захватили и теперь переделывали под себя, меняя направление стрельбы вовнутрь).

Потому русские рванули с юга, где теперь грохотало свирепо — почти как в Харькове. От этого снова заныла ляжка. Как раз там, где только-только зарубцевалась надоевшая дыра.

С помпой сообщили, что удалось пробить дыру в русской обороне, туда пеше ломанулись массы жителей. Но прорыв этот русские запечатали через сутки. Город был в плотном мешке. Рассказывали с восторгом, что сунувшиеся в город красные уже потеряли несколько десятков танков, что их жгут фаустпатронами даже маленькие дети, что потери у русских чудовищные, что здесь им наконец-то выпустят кишки и обескровят! Радоваться, правда, мешало то, что попытка взять Бреслау с наскока закончилась не паузой, а тщательным и неспешным прогрызанием обороны. Сданы кирасирские казармы, потеряно несколько районов и теперь аэродром уже под обстрелом постоянным, а воздушный мост — это очень важно не только для морали. Сейчас на заводе ФАМО делают чудовищной мощи бронепоезд, для которого авиация привезла стволы орудий вроде и хотелось бы, чтоб и дальше страна помогала осажденным!

По своей привычке русские попытались взять город на шпагу с ходу, не получилось и теперь — на слух, казалось Поппендику, что стволов стало стреляющих меньше, но бои на другом конце не прекращались.

Старшина вышел из запоя, опять включился в хитромудрые махинации, удвоив рвение. Настоящий камарад! Только улыбаться перестал, а когда пообщался со знакомыми связистами при штабе — и тем более похмурел. И лейтенанту настроение портил постоянно, то рассказывая, что 17 госпиталей в городе уже забиты битком и «Тетушки Ю», привозя сюда всякое нужное, увозят обратным рейсом раненых, превышая все допустимые нормы загруженности, то, что трения в верхах достигли апогея и Ханке скоро сожрет нынешнего коменданта, потому как фюрер держит сторону своего гауляйтера.

Особенно это проявилось в том, что комендант просит все время боеприпасы, а гауляйтер запросил присылку 8 тяжелых орудий. Пушки таких габаритов в транспортник не влезают, потому лично Гитлер приказал направить запрашиваемое в 8 тяжелых планерах, в каждый громадный планер — по громадной пушке, с расчетом, запасом снарядов и прочим нужным. Тяжело загруженные планеры нехотя оторвались от полосы бетона и взяли курс на восток. Семь из них были сбиты русскими и на аэродром в Бреслау сел только один, а остальные с орудиями, ротой артиллеристов и боеприпасами сгинули по дороге. И толку от одного жерла — если боеприпасов к нему нет, таких некормленых дудок в городе полно.

Поппендик знал, что на многочисленных складах в ходе спешной ревизии нашли несколько тысяч «Офенроров» — к сожалению с боеприпасами к ним дело обстояло крайне убого, хотя сама по себе машинка была неплоха. Теперь в городе сотни «изобредателей местного разлива на манер этого идиота Кучера», как презрительно отзывался старшина о тех, кто самонадеянно брался конкурировать с конструкторскими бюро и спецами — инженерами, пытались как-то приспособить эти мощные, но бесполезные без боезапаса стволы.

Пытались стрелять пустыми консервными банками, набитыми взрывчаткой, пытались делать эрзац-снаряды, но получалось паршиво. Разве что в госпиталях прибавилось покалеченных испытателей. Среди всей этой волны изобретателей только двоим удалось сделать что-то понятное и употребимое.

Но не с гранатометами, а с так же обнаруженными на складах в Арсенале сорока 125-миллиметровыми минометами. Как ни искали — к ним мин не нашлось. Что и понятно — про такие дудки Поппендик и слыхом не слыхивал, скорее всего трофейные, благо тут таких стволов, полученных в годы побед из разных стран, скопилось по прихоти генштабовской логистики множество. И понятно, что к таким боеприпасы найти было сложно. Прошло время побед, потому и советские и французские и голландские с английскими системы сидели на скудной диете.

Было очень досадно, сами эти минометы были хороши, особенно в уличных боях, где навесной огонь был особенно важен. И пара офицеров-саперов смогла сделать из этих страшных жерл хоть что-то внятное — вместо мины пользовали набитые эрзац-взрывчаткой и всяким железным хламом пустые гильзы от ахт-кома-ахт флаков. Этого добра было очень много и бабахали такие дурацкие «мины» вполне прилично.

(От автора: Не могу удержаться, чтобы не сравнить поведение немцев в Бреслау и наших в похожей ситуации — при осаде Ленинграда. Удивляет разница подходов немцев и советских людей к такому важному делу, как обеспечение боеприпасами.

У нас ведь тоже это было колоссальной проблемой — в нашем городе тоже не было своего боеприпасного производства. И как в Бреслау — особенно нужны были мины и снаряды. Немцы возили унитары в сборе, занимая в самолетах лишнее место. Наши организовали переснаряжение тех же снарядов на месте, что позволило каждую стреляную гильзу использовать до 16 раз. То есть не надо было возить те же гильзы, занимая ими полезное пространство. Наладили сами выпуск взрывателей. Причем в таком количестве, что их вывозили из Ленинграда.

Как только появилась возможность — то есть по дну Ладоги провели кабель для подачи электричества — наши стали сами делать корпуса мин, опять же облегчив доставку жизненно необходимого. (Угробив на это дело уникальную чугунную мостовую Кронштадта, к слову).

То есть в Ленинграде сделали все, чтобы возить как можно меньше — и только самое важное! И на Большую Землю обратно было что везти полезного. Город — работал на победу!

В Бреслау — наоборот — вместо внятной распланированной и скоординированной работы — какая-то мышиная возня все время.

Потому только поражаюсь тому, как нерационально немцы действовали. Давно складывается впечатление, что они — никудышные двоечники, которые в школе плохо учились. Судя по детскому удивлению захватчиков, что тут в России, оказывается зимой — холодно и пространства велики, выходит очевидно — по географии у этих уродов явно была двойка, так еще и явные глупости в той же логистике и россказнях исторических говорит и о двойке по арифметике.

А уж двоевластие в городе и совсем непонятно. Да, имевший в вермахте чин всего лишь лейтенанта, гауляйтер Ханке имел генеральский чин в СС, мало того, был там вторым лицом после Гиммлера, а после предательства «верного Генриха» — стал — пусть и номинально, руководителем всеми СС вместо него. Но пример с даром угробленными грузовыми планерами и тяжелыми орудиями — только один из длинной цепочки чудовищных результатов конкуренции и драки за власть в осажденном городе, что рыгалось защитникам сотнями и тысячами погибших. Впрочем, для нас это было только полезно.

И то, что про Ханке пишут так невнятно и то, что город с миллионом жителей списывают практически в небольшой райцентр — лично меня уже не очень удивляет.

«Адвокат настырно называл особняк обвиняемого хижиной» — этот прием очень характерен для битых гитлеровцев и подпевающих им «есторегов».

Грохот на юге и юго — западе звучал глуховато — все же Бреслау большой город, как раз те самые 10–15 километров и получается с севера на юг. Уж что-что, а дальность звуков при стрельбе и прочей жизнедеятельности человеческой Поппендик запомнил еще будучи в Гитлерюгенде. Толковый был инструктор, да и подавал материал грамотно. Матерый, старый вояка, с широким шрамом поперек виска — усмехаясь в сивые усы заметил еще в первое занятие, что это его наказали за то, что он забыл — простой разговор слышен за 200 метров. Стояли ночью, высунувшись из вонючего окопа, болтали с приятелем — и по ним выстрелил какой-то француз. На сантиметр правее — и седой вояка не усмехался бы тут в усы, поучая молодых волчат. Мальчишки не очень-то поверили, старательно проверив при первом же возможном случае. И оказалось, что сорокалетний старик прав! И потом его слушали со всем тщанием. И многое пригодилось!

Как ни странно а кататься на трамваях, хоть теперь и с перебоями — пока получалось. Бюрократия снабженческая знать не знала, что город в осаде и идут бои, орднунг должен быть орднунгом! А учитывая разноподчиненность складов и разноподчиненность различных подразделений этот самый легендарный орднунг чем дальше, тем был ближе к Хаосу первозданному.

То, что на здравый смысл нормального человека — а Поппендик не без оснований считал себя именно таковым — подобная избыточная бумагомарательность был явной глупостью, потому как даже с получением боеприпасов получалось столько инстанций и утверждений и согласований, что становилось страшно, никого не интересовало.

Не важно, что там на улицах, на складах все должно быть в порядке! Но при том неминуемо все время возникала путаница и даже Поппенддику пришлось таскать обратно ошибочно переданные ему ящики с боеприпасами французского калибра 7,5 миллиметров. Непросто все было. И это для подразделения, которое сидит в глухой обороне и даже не стреляет пока вообще — а каково тем, кто дерется? У них банально нет времени на беготню по кабинетам! Но это никого не волновало.

На улицах тоже творилось вавилонское столпотворение — ожидая удара с севера, начальство эвакуировало в южные районы массу населения. Как только выявилось направление удара русских, всех их — и жителей южных районов — пришлось эвакуировать обратно. Толпы народа, нагруженные своими шмотками в узлах и чемоданах, корзинах и кульках перемещались подальше от боя. И тут же возник вал проблем, связанных с тем, что поселяемые в чужое жилье люди неминуемо начинали использовать чужое имущество. Разбираться с этим судам было невозможно из-за массовости ситуаций. Потому решением руководства за такое было решено расстреливать.

Сначала в это не верилось, но публичная казнь двух баб за взятое ими белье (простыня и две наволочки на подушки) быстро прочистила мозги всем. Хотя брать чужое не перестали, да и постоянное перемешивание масс народа вело к тому, что отношение к чужой собственности стало куда более легкомысленным, а всех нарушителей поймать было невозможно. Тем более, что масса домов после отселения и эвакуации жителей стояли пустыми, по ним стреляли, в них дрались, они горели и разваливались — так чего пропадать добру? И потому, хотя расстреливали за это постоянно, даже как-то и рутинно — отношение было наплевательское. Многие уже были уверены — жить осталось недолго, так чего не пожить в свое удовольствие?

Русский штурм провалился, с налета взять город не вышло. Рассказывали о десятках тысяч убитых азиатов и сотнях сожженых танков. Так ли это было — Поппендик не брался судить, но прикрывавший его участок полк Мора был отправлен на передовую, на юг, а вместо них на оборону северных рубежей, а вообще-то на отдых и переформирование прибыл изрядно трепаный другой полк и в нем людей было вряд ли половина с первоначального количества.

— Господин лейтенант! — внезапно окликнул шедшего на очередной тур получения подписей и согласований закопченный солдат в драной и густо запачканной кирпичной пылью шинели. Вид у него был настолько неподобающ, что танкист еле удержался, чтобы тут же не начать разнос. Но — голос показался знакомым. Не ошибся — этот парень был из его взвода. Из бесславно провалившейся на мосту кошки. Как на грех, вспомнить его фамилию сейчас не получалось.

— Вот так встреча! — поднял в удивлении брови.

— Господин лейтенант, возьмите меня к себе! — тут же выпалил бывший подчиненный, стараясь принять максимально бравый вид. Получалось не очень.

— А Йозеф тоже тут?

— Нет, господин лейтенант, он погиб.

— Здесь?

— Там еще!

— Так, веди меня к своему начальству! — странно, это известие скорее обрадовало Поппендика.

Командовал взводом ефрейтор, а ротой — унтер-офицер, от которого шибало крепким запахом шнапса. Да и людей осталось что-то маловато.

Договорились быстро — за три литра крепких напитков, которые тут же старшина и прислал с посыльным. Телефон городской — определенное благо. Зольдата Поппендик забрал с собой, а на следующий день поехал в штаб с отношением о переводе. Всего полдня возни — и блудный сын вернулся в лоно.

— Как прошла засада и погиб мой водитель? Надеюсь, вы сожгли танковую колонну русских? — спросил у своего танкиста Поппендик, когда тот на следующий день привел себя в порядок и не производил такого убогого впечатления, которое у любого строевика вызывало зубную боль и резь в животе.

— Нет, господин лейтенант… — замялся найденыш.

— Так рассказывай, черт тебя дери!

— Мы поставили танк поперек дороги, ствол навели в сторону, откуда ожидали приезда русских — Йозеф сказал, что они рано утром везут на передовую всякие грузы, затемно еще. Вот мы и ждали. Я держал снаряд на коленках, в стволе уже был осколочно-фугасный. Каюсь, я задремал, господин лейтенант. Полагаю, что и остальные тоже.

— Молодцы, не посрамили! — фыркнул Поппендик.

Танкист глубоко и покаянно вздохнул.

— И дальше что? — спросил подчиненного, уже понимая, что вместо героической засады получился гиньоль. Или — учитывая, что перед ним всего один из трех — скорее макабр.

— Я проснулся оттого, что кто-то открыл люк. Уронил снаряд, пытался вскочить, но оказалось, что рука затекла. Йозеф уже выскочил из башни, Пауль — следом. А я не мог подтянуться, рука срывалась. Когда выскочил, увидел, что с другой стороны приехало несколько русских саней. Русских было два десятка!

— Разумеется, так бы вы и справились с ними. Не надо мне тут сыпать пыль на уши. Двое-трое, а? Я же не пропагандист, а твой командир.

— Все же не меньше пяти, господин лейтенант. Йозеф дрался на дороге с русским, Пауль выстрелил несколько раз в остальных и прыгнул в Швиммваген. Русские ответили из винтовок и пистолетов — у них были пистолеты. Тут машина поехала и я в нее тоже вскочил.

— А Йозеф? — недовольно поморщившись, спросил лейтенант.

Рассказчик неуверенно пожал плечами:

— Полагаю, он погиб, господин лейтенант.

— Ты это видел? Собственными глазами? — пристально поглядел Поппендик.

— Никак нет! Но он не побежал за машиной!

— Как он дрался, ты говоришь? — прищурился лейтенант.

— Ну они возились на дороге, он и двое русских.

— То есть, вы удрали, бросив товарища и исправный танк? Отвечай, моргать глазами не надо мне тут!

— Господин лейтенант! Вероятнее всего, Йозеф, выскакивая из машины, привел в действие подрывной заряд! И я уверен, что он уже был мертв, когда мы уезжали! — уперся подчиненный. Видно было, что он напуган перспективами разбирательства и Поппендик был на все сто процентов уверен, что эти три героических болвана, уставшие после ночной возни с заправкой тягача и беготней на морозе — пригрелись в собачью вахту и мертвецки заснули. Так что русские свободно подъехали, удивились, полезли в танк и дальше сумели спеленать водителя, а два молокососа удрали в панике. Небось ума не хватило взяться за оружие, так пистолеты в кобурах и лежали. Впрочем, русские обозники тоже хороши гуси, будь они из боевых подразделений — сунули бы в танк пару гранат. Хотя и так трофей получили достойный и без фарша внутри, чистенький. Садись, да езжай. То, что разбуженный герой — штаны с дырой — Йозеф спросонья успел включить подрыв — не верилось. Хоть и сидел этот дурак на командирском кресле, но незнакомо ему там все было. Особенно, когда русский открыл люк и полез внутрь.

— Молодцы! Герои! С такими мы навоюем! — фыркнул бывший командир взвода.

— Русские внезапно и коварно подкрались!

— Разумеется. Куда делся Пауль?

— Он был тяжело ранен, его вывезли авиацией уже отсюда, господин лейтенант.

— Можешь быть свободен! — смилостивился Поппендик. Давать хода этому разбирательству он не собирался, но когда подчиненный знает за собой вину — командовать им проще. Так — то наводчик раньше был услужливым и на фоне необученных придурков хотя бы стрелять умел, а то, что его загнали в пехоту — лишний раз показывало развал и бедлам в осажденном городе.

Второй комендант Бреслау продержался около месяца — и как и пророчил мудрый старшина — его тоже «съели». Готовился решительный прорыв через русские позиции к основным силам фельдмаршала Шернера. Нужны были ударные части и комендант фон Альфен просил прислать парашютный полк, который бы возглавил удар и потянул за собой в прорыв — как иголка — нитку — и основные массы гарнизона..

Прислали батальон. Один. Поппендик мельком видел, как маршировали по улице эти ударники, но странные ощущения возникли — много людей в чинах, много наград, вроде бравые и маршировали неплохо… только вот создалось впечатление у лейтенанта, что как-то не так держат эти десантеры свои винтовки и автоматы. Хмуро фыркнувший на сказанное всезнающий старшина вмиг вылил ушат ледяной воды на возникший было энтузиазм наивного танкиста.

— Это жертвы Геринга. Слыхал, про авиаполевые дивизии? Из сосланных в пехоту ребят из Люфтваффе? — усмехаясь одним уголком рта, спросил вечно мрачный гауптфельдфебель.

— Кто ж не слыхал об этих несчастных придурках… Так эти — что, тоже?

— Ага. Это — безлошадный персонал бомбардировочной авиации. Летчики, штурманы, воздушные стрелки, техники, оружейники и прочие и прочие… Когда ты последний раз видал в небе наших бомберов? Вот и я тоже. Это — последние огрызки мощного бомбардировочного флота.

— Вот то-то я гляжу — наград много, а винтовки держат, словно в первый раз в руки взяли! — сообразил Поппендик.

— Ну так и впервые. Сам суди — на кой черт экипажу «Юнкерса» винтовка?

— Ясно, как божий день — накрылся прорыв — кивнул Поппендик.

— Генерал Альфен тоже. При связистах наших, не стесняясь, он требовал заменить этот батальон, как непригодный для ведения боя в поле. И не сдерживался в выражениях. Судя по всему — одним махом он оскорбил и Геринга и Шернера. Это ему не простят. Скоро его кресло будет жечь ему задницу, словно он простой танкист — заявил пророк в звании гауптфельдфебель, разливая по стопочкам что-то особенно душистое.

Как в воду смотрел.

Прорыв провалился, едва начавшись. Город горел, на юге и западе все время грохотало.

А в Бреслау прибыл новый комендант — генерал Нихоф. Ехидный всезнающий старшина не преминул заметить, что только с третьей попытки. Русские обложили Гундау прочно и все время долбят по взлетному полю и всем строениям аэродрома. Глушат радиостанции, ловят самолеты на подходах. Первые два самолета были подбиты и вернулись, не довезя нового коменданта, только третий смог сесть на обстреливаемый русскими аэродром. Хитрый пилот вырубил двигатели и тихонько спланировал, словно он ночная ведьма на «швейной машинке». Стреляный воробей! А генералу эти засранцы крылатые даже парашюта не дали! Слышали штабники, как он ругался.

— Дружище, ну и что напророчишь на этот раз? — спросил своего заместителя Поппендик.

— Весна наступила. Чувствуешь, пахнет? — ответил старшина.

— Воняет гарью. Так весь февраль так было. Сначала мы сами жгли окраины. Потом — русские — честно признался Поппендик, старательно нюхая воздух.

— Ах, увы нам, немецкая романтичность и сентиментальность пали смертью героев… — патетично запричитал дрезденец.

— Да ладно тебе. Пока русские не преуспели. Ломятся бессмысленно и бесполезно, несут потери, а даже аэродром не взяли! — сказал лейтенант.

— И это говорит один из разумных! — возвел глаза к небу, то есть кирпичному своду подвального потолка гауптфельдфебель.

— Спасибо за комплимент, но смотрю ты не так считаешь?

— Мой наивный друг, мне стыдно толковать тебе, увенчанному офицерскими погонами, что мне странны твои речи, словно ты свежепринятый гитлерюгендовец, а не бритый жизнью воин! Ты же учил геометрию и арифметику? Так ведь?

— Разумеется!

— Ну так реши простую тактическую задачку. Основная цель русских — твой родной Берлин. И туда они прут всей силой. Мы заблокированы и уже не мешаем. Если бы смогли устроить прорыв и соединиться с армиями Шернера — тогда наступление на Берлин спеклось бы мигом. Но с прорывом — не вытанцовывается вальс. Хотя за февраль только трижды обещали, что скоро-скоро все будет в порядке и вот-вот. При том нас тут в городе под полсотни тысяч, не считая даже фольксштурм. Так все говорю?

— Так — кивнул лейтенант.

— Значит, если в городе 50 тысяч войска, то, чтоб их сдержать- надо бы иметь минимум двукратное, а с учетом резервов — трехкратное превосходство. А иначе осажденные прорвут в выбранной ими точке кольцо и попрут куда хотят или куда попало. По тылам. Мы — внутри круга, нам проще и ближе перебросить резервы по диаметру, а им — куда сложнее по окружности. Не успеют. И растянув войска по периметру Бреслау — хрен удержишь оборону. То есть просто вот без вариантов не удержать никак. У нас здесь не меньше 50 тысяч можно набрать всяких фольксштурмистов, посадить их в оборону. Ударный кулак получается солидный!

И чтобы мы не прорвались русским тут надо держать бесполезно не меньше 200 тысяч, да тысяч 100 в тылах, тогда — есть шанс сразу не дать прорваться и запечатать резервами, успеть перебросить. Тем более, что у нас, у осажденных, боеприпасы и силы есть и такой вариант более чем реален. Не возражаешь? — учительским тоном спросил старшина.

— Ну, предположим.

— Тогда продолжим наши игры. Чтобы штурмовать и взять город, готовый к обороне — надо примерно столько же, а может и чуть больше сил — надо создать не только локальное превосходство, но и обжимать всюду не давая перетащить резервы и отбить штурм. Так?

— Положим, что так.

— А теперь сам подумай, что оставлять здесь, на второстепенном уже направлении триста тысяч просто так — когда им нужен Берлин — русские не захотят. И стоит против нас столько же, сколько нас тут, нормальных солдат — тысяч 50. Ну, не хватает им на все войск. И, если я прав, единственно, что они могут — это прикрыться с севера и дергать нас все время с разных напрвлений. Потому если не хватает сил — остается только «безуспешно и бессмысленно атаковать».

То есть постоянно, со всех направлений, наносить относительно локальные, но мощные удары. Все время, с минимальными перерывами. Не давая нам времени не то что сгруппироваться и подготовить прорыв, а едва чтоб еле успевали мы пожарные команды на новые направление формировать.

Это называется — инициатива. Когда создается преимущество, наносится удар — причем с небольшими потерями, ввиду подавляющего локального преимущества, а потом можно и закрепиться или вовсе отойти. Понимаешь? И СОВЕРШЕННО СПОКОЙНО, планово — тут же наносится удар в другом месте. причем прочие в это время не суетятся и волнуются, как внутри города, а отдыхают — ибо у них точно будет спокойно, нам не до них. И так день за днем без вроде видимого эффекта.

Но! К осаждающим есть подвоз и пополнения. Им есть куда эвакуировать раненых.

А у нас в городе — фига с постным маслом, аэродром они обжали, потери у транспортников лютые и чем дальше, тем больше. И боеприпасы и силы тают. И отдохнуть не выходит толком — все одно при каждом штурме мы все на ушах. И в таком раскладе можно обойтись теми же 50 тысячами войска снаружи — бегая кругом и кусая нас за жопу, без возможности и потому и желания выпустить кишки.

А в итоге в городе начинается расслоение защитников — дисциплина падает вместе с количеством боезапаса и получается две фракции вояк, которые держатся упорно — одни уже не хотят победы, а хотят сдохнуть в бою — и, в общем, дерясь ожесточенно, этот шанс быстро получают.

А вторые — те кто вымотался совершенно и в плен не бежит только потому, что он честный солдат. И ему надо просто дать повод и возможность попасть в плен. Он сдастся при первой возможности, а до того будет стойко сражаться. Других тут уже нет, в основном эти категории — а их очень быстро переводят в соответствии с их пожеланиями.

И тогда уже очередной штурм заканчивается успехом.

Или до того еще происходит капитуляция всей страны.

Так что русским главное — не прекращать бессмысленных и неподготовленных атак на сколь — нибудь серьезный промежуток. Уверен, что они и севера, здесь все же полезут, Просто потому, что нам придется парировать этот удар, опять перетасовывать силы, эвакуировать отсюда — туда публику и склады и суетиться, суетиться, суетиться… Есть что возразить, господин лейтенант?

— Что тут возразить… — буркнул Поппендик.

— Но есть и плюсы! Новый комендант, ознакомился с положением дел в документообороте, ожидаемо пришел в первобытный ужас от путаницы со сложностью и уже отдал несколько грозных приказов, которые должны сильно упростить процедуру. А это, мой достойный командир, означает одно — сейчас начнется такой бедлам, которого свет не видывал! И это позволяет зажить перед концом особенно весело! Мои приятели из числа складских крыс уже весело сверкают глазами! Предвкушают упоение в разворачивании гешефтов и перекрестных обменов. И мы тоже половим рыбку в половодье!

— Паршиво. Нет, для нас в целом — отлично, учитывая твои фуражирские способности, но я теперь не смогу вволю покататься на трамвае. Одна была радость, а теперь и ее отняли! — огорченно заметил Поппендик.

— Обижаешь ты меня! Я думал, что пожрать и выпить — тоже радость в жизни — надулся непритворно гауптфельдфебель.

— Глупости, дружище! Пожрать и выпить, защищая Рейх — это смысл жизни. Стержень бытия! Квинтэссенция нахождения в этой Вселенной! А радости — это то, что помельче. Мне всего лишь приятно поездить на трамвае. Но покушать отлично сваренное всмятку яйцо, да с теплым хлебом и даже маслом — несравнимо! — совершенно искренне заявил лейтенант.

— А, ну если это так, то я клянусь удвоить, нет — утроить рвение в обеспечении защиты как всего Отечества, так и конкретно города Бреслау в северной его части — пафосно выпятил грудь старшина. Но тут же капнул жидким желтком на потрепанный китель, стал вытирать салфеткой.

— Кстати, раз ты толкуешь, что русские полезут и тут, то неплохо бы и нам укрепить участок чем-то более весомым, чем два десятка фаустпатронов. Слыхал, что такого добра навалом в арсенальных пакгаузах, нам бы побольше, чтобы и поучить пользоваться, теория без практики мертва, а древо жизни бодро зеленеет! — сказал Поппендик. Сам он в руках не держал ничего из пехотного арсенала борьбы с танками и чувствовал себя не очень уверенно.

— Будет исполнено, господин лейтенант. Думаю и пяток «Голиафов» раздобыть, есть на что обменять. Только там возни с аккумуляторами много.

— Слышал краем уха, что тут есть и пусковые противотанковые управляемые ракеты «Румпельштильцхен». Правда толковал об этом Кучер, а это известный враль…

— Есть такие. Только там одна беда — они очень точные, мощные, дальнобойные, это все так. Но дело портит один нюанс… — поморщился старшина, нарезая себе от куска сыра со слезой аппетитные ломтики.

— Не летает?

— Отчего же. Летает и попадает точно. И одного попадания хватает и тяжелому танку. И управлять несложно, главное — увидеть танк и навестись на него — старательно делая бутерброд, сказал гауптфельдфебель.

— Итак, в чем беда?

— Наводится такая ракета по трем световым лучам. Достаточно легкого тумана, дымка, снежка, дождика и тому подобного — ракета уходит с директрисы выстрела. Так что летним ясным днем в сельской местности — ее применить можно. А тут — дрезденец безнадежно махнул рукой и принялся жевать сделанный шедевр с колбасой и сыром.

— Не удивлен. Все, что рекомендует этот осел Кучер — все неприменимо в реальной жизни. Такой уж выбор у этого придурка… Но то, что с нашего участка сняли две пушки — мне не нравится. И пехота сейчас не та, что была в полку Мора. Им до прежней численности насовали фольксштурмистов, но качество просело. Надо чем-то возместить — заметил Поппендик.

— Ясно. Сделаю, что смогу.

То, что он сделал, удивило даже видавшего виды лейтенанта.

Через пару дней с загадочным видом поманил командира участка в комнату, что служила им штабом. Зачем-то закрыл дверь на ключ. Поппендик сильно удивился, увидев знакомые лица двух девчонок — сестричек, которых он подобрал в зимнем лесу голыми.

Что удивило — они и сейчас сидели голышом — были замотаны в каких-то одеялах точнее, которые мигом скинули, как только он со старшиной вошел в комнату. В свете двух керосиновых ламп они смотрелись лучше, чем тогда на снегу, разве что руки красные и расцарапанные.

— И как это прикажете понимать? — спросил хорошо воспитанный лейтенант, со стыдом чувствуя, что его организм начинает реагировать на обнаженных девиц так, как и должен.

— Это Хильда и Хельга. Они будут с нами спать, помогать нам по хозяйству и быть под нашей защитой. Я их встретил на новодельном аэродроме, где они таскали кирпичи и они предложили мне такой вариант. Девушки они милые, работящие, только дурную работу не любят. А нас запомнили с хорошей стороны. Я их оформил, как помощниц вермахта — невозмутимо, словно старую козу продавал, заявил старшина. Видно было, что он совершенно спокойно воспринимает все происходящее. Поппендик, хоть и не был совсем уж нецелованным, все же несколько засмущался, такая простота нравов ему была непривычна все — таки. Так вот, по-военному, без ухаживаний и флирта… С немецкими девушками опять же.

— А спать это в смысле что? — и сам огорчился, что прозвучало это как-то глуповато.

Голые сестренки переглянулись не без удивления, старшая пожала плечами.

— Ну можно и на спине, животиком кверху, а если захотите — мы можем и по-другому. На четвереньках, или на боку. Не прогоняйте нас, там на аэродроме и страшно и противно, и к нам бригадир уже лез, Хильде трусики порвал, старый козел. А белье сейчас достать сложно. Мы все-все делать будем, особенно если вы с нами будете нежны! — очень по-взрослому сказала младшая.

Поппендик только нервно сглотнул. Дурацкое положение — и отвести глаза глупо и шарить жадным взглядом по маленьким, но твердым грудям и круглым ляжкам тоже вроде как не очень хорошо. Хорошенькие, заразы, особенно когда прошли все черно-лиловые синяки на лицах и грудях. Определенно, глаз не отвести. Тем более, что девчонки привели себя в порядок, сидели чистенькие, помытые и причесанные. Даже пахло от них вкусно, сквозь постоянную гарь в воздухе пробивался приятный аромат фиалок. И соски торчат розовенькие, как магнит для глаз.

— Значит, вы согласны тут с нами жить во всех смыслах? — наконец выдал дипломатичный вопрос. Внутренне поморщился, потому как понимал, что выглядит по-дурацки. Тем более таращась на стройные коленки.

— Конечно. С нас не убудет, не сотрется и не смылится. И тут куда безопаснее — уверенно заявила старшая. Фигуркой она была покрепче и посочней младшей — уже почти женщина. Почти, да…

— Гауляйтер приказал в центре города построить аэродром. На Кайзерштрассе, потому как Гундау уже под постоянным огнем. Потери транспортных самолетов лютые, доставка снизилась вполовину. Потому сейчас строят в самом городе. Снесли несколько церквей, чтоб не мешали, взорвали несколько домов, теперь бабы и девки там ровняют площадку, а русские поняли мигом, что там за возня и лупят, как по Гундау. Потерь до черта каждый день — пояснил старшина. Он смотрел выжидательно, одинаково готовый и вывалить на стол кучу деликатесов для грядущего пиршества с излишествами и выгнать девчонок вон, если глупый лейтенант воспротивится своему счастью.

— Все равно помирать скоро — равнодушно, но уверенно сказала старшая.

— Красотки, накиньте пока на себя что-нибудь, а то ужинать будет сложно и я сам люблю снимать лишнее. Давай, дружище, отметим прибытие в нашу грозную группу обороны таких красивых помошниц. Тебе какая больше нравится? — спросил Поппендик.

— Выбирай сам, господин командир обороны участка. Потом все равно поменяемся! — ответил успокоившийся старшина, ловко, словно столичный официант в лучшем ресторане, накрывая стол на четверых.

Девчонки переглянулись и захихикали, им явно стало легче, висевшее в воздухе напряжение исчезло.

— Ой, какой роскошный тонкий фарфор! И серебряные вилки! И хрустальные стаканы! — всплеснула ладошками младшая. У старшей тоже глазища заблестели, а добрый дядя старшина, улыбаясь во весь рот, посоветовал не обращать внимание на посуду, а отдать должное тому, что он выставлял на стол — и да, тут он расстарался от души — розовая ветчина, спаржа, маленькие огурчики, явно не входящие в рацион солдата, тушеный кролик, вареные яйца, отличное сало, сардины и колбасы — девчонки даже в ладоши захлопали, отчего опять полуобнажились.

На этот раз лейтенант не стал восстанавливать статус кво, а наоборот, погладил по пушистым волосам сидящую рядом с ним старшенькую. Та поощряюще стрельнула голубыми глазищами, подвинулась поближе.

Вино на этот раз гауптфельдфебель добыл подходящее — сладенькое и ужин с тостами прошел замечательно. Немножко непривычно было заниматься любовью в соседстве с другой парой, но неловкость быстро прошла, от близости обнаженной девицы мозги отключились, стеснительность испарилась и бравый танкист выдал все, на что был способен, тем более, что пыхтевшая девушка явно старалась доставить ему как можно больше удовольствия. Краем глаза видел, что изощренный старшина выделывал со своей протеже всякие изысканные, почти акробатические штуки, но к своему удивлению — уснул, как провалился.

К утру, спросонья, почувствовал, что бес не дремлет, потянул к себе спящую рядом, немножко удивившись, что вроде как на ощупь иная стала, и только проснувшись окончательно, понял, что это — вторая сестричка. Как ее? Хильда вроде? Или Хельга? Ну, не прогонять же, раз уже слились вместе.

И опять выключился сразу после.

Следующий день прошел, как в тумане, девчонки были безотказны, как винтовка Маузер, позволяли все, что только начальству в голову взбредет и лейтенант к вечеру еле ноги таскал. Старшина куда-то делся, появившись только к ужину, притащил девчонкам одежонку и весьма залихватское кружевное бельишко, отчего они радостно визжали, примеряя обновки.

— Где спер? — лаконично спросил осоловевший лейтенант.

— По дороге. Там в квартале цепные псы задержали за мародерство двоих щенков последнего призыва, те матрасы тащили. Вот их вместе с матрасами и загребли. Квартал богатый, а цепные псы убыли со своей добычей. Стоило ли терять время? Девочки вполне достойны такого пустяка. Еще я добыл четыре «Голиафа» на бензиновом ходу и полсотни фаустпатронов. Завтра апробируем. А сейчас — ужинать!

Оглядев стол, лейтенант не удержался и зааплодировал. Девчонки — а они, хитрые Евины дочки, так и красовались в бельишке, переглянулись, прыснули и тоже захлопали в ладошки. Старшина горделиво и картинно раскланялся, ему явно было очень приятна такая оценка его стараний. Было на что полюбоваться — одних разнокалиберных бутылок — с десяток, самых заманчивых названий. От сухого Рислинга до крепких настоек. Ну а такой жратвы — к которой Поппендик уже и привыкнуть успел — девчонки давно не ели. Пахло все так ароматно, что слюнки текли. А уж смотрелось в свете десятка свечей в причудливом канделябре особенно роскошно.

— К столу, к столу, а то жаркое остынет, а вино согреется! — улыбаясь, пригласил старшина. Его с удовольствием послушались. Застучали вилки по тарелкам, зазвенели бокалы.

Было очень уютно, хотя в маленькой каморке, которая служила для начальства участка и штабом и спальней и столовой было очень мало места — поневоле приходилось тесниться, потому как с противоположной стороны города толпами валили беженцы, внутренняя эвакуация шла постоянно, из районов, где лезли русские — гражданских жителей отправляли в «спокойные» районы.

Так как Иваны в основном ломились с юга и запада, сюда — на север — уже переселили дикое количество горожан, сидели как лягушки в банке, мало не на головах друг у друга. То, что стряслось с Рейхом и Бреслау не способствовало благодушному настрою, все были нервными, дерганными, а постоянные психозы и истерики среди пострадавших еще больше угнетали публику. В тесноте, в постоянном страхе, после стольких лет благоденствия и сытой жизни без бомбежек — и вот нате вам!

Да и спокойствие даже здесь было кажущимся — и снаряды залетали и бомбежки были, хотя, конечно, не сравнить с тем, что было на другом конце — выжженные руины и постоянно бой, иногда стихавший до редкого пулеметного перегавкивания, но чаще грохотавший всерьез. И всполохи были все время видны и зарево пожаров и дым оттуда шел плотной завесой, как только ветер был южным или западным. А еще воняло оттуда трупниной и горелым мясом.

Хотя нажрались все, как удавы, но блуду предались самозабвенно. Странно: чем ближе чуялся крах всего привычного мира, тем сильнее действовали инстинкты. И у женщин тоже. Сам лейтенант поражался тому, куда делся вколоченный родителями стыд — глядя на фортели старшины с младшей сестренкой, Поппендик со своей любовницей вытворял еще более причудливые варианты любовных игр.

Когда первый пыл утолился и захотелось пить, голый старшина, нимало не смущаясь, разнес, ловко лавируя по узенькому, свободному от мебели пространству, вино и лимонад. Попутно ловко и непринужденно подкинул дров в печку, хотя и так было жарко.

— Странно, дружище — я было подумал, что ты акробат, но сейчас смотрю, что ты матерому кельнеру нос утрешь! — с уважением заявил лейтенант.

— Всякое бывало, я не всегда таскал мундир. Ты, к слову, тоже не похож на выскочку из училища, определенно актерское мастерство наличествует — вернул комплимент смакующий «Фанту» гауптфельдфебель. Девчушка с уважительным страхом глядела не шрамы, щедро украшавшие шкуру ее партнера. Лейтенант опытным глазом определил, что одно ранение точно — от пули, пара — осколочные, а вот те, что поперек груди — совершенно точно — ножевые. И еще характерные пятна на коже от обморожений. Интересная биография у камарада.

— Я много участвовал в кружке самодеятельности, в школе — усмехнулся Поппендик.

— О, а может быть покажете нам что-нибудь? — хором спросили девчонки. И глазенки у них заблестели.

— Для постановки «Персифаля» маловато актеров. И для постановки «Смерть Цезаря» — тоже, там одних сенаторов сотня нужна. Да и тесновато тут, а то мы бы, конечно, показали вам бой на мечах между рыцарями Боруссии или битву Зигфрида с драконом — чур я за дракона, а то копьем тут не развернешься, получится французский гиньоль с побитием зеркал — заржал старшина.

— Да, для Вагнера тут тесновато — кивнул ему камарад.

— Даже вас, красотки, не научишь канкан плясать.

— Поломаем мебель? — понятливо спросила младшая.

— Конечно. И ноги.

— А потом научите? — серьезно спросила старшая.

— Это уж как выйдет. Завтра нам надо будет обучить этих орангутангов, которые по воле немилосердной Фатум служат в нашем грозном подразделении, пользоваться новым оружием, а это непросто. Но вообще мысль хорошая, я об этом подумаю. А пока — допиваем, что есть, камарад, не уступишь на полчасика свою деву? Не разврата ради, а высокого искусства для.

Зря смеетесь — я совершенно серьезно! Помнится, было в моей жизни время, когда денег не было вовсе и жрать совсем нечего, кабаре наше прогорело, безработных вокруг прорва, готовы работать за миску супа, Да где найти дурака, чтобы раздавал суп! В общем, впору сдохнуть, подумывал о том, чтоб застрелиться, но мой револьвер был в ломбарде и выкупить его нечем.

— Судя по тому, что ты и сейчас жив, так и остался твой пистоль в закладе — подначил приятеля лейтенант, в котором боролись любопытство и не то ревность, не то просто приятно было тискать эту фигуристую податливую деваху и потому отпускать ее не хотелось.

— Да, пропал револьвер, жаль, хороший был, пару раз выручил. В общем, когда все было уже совсем из рук вон плохо — встретился случайно на улице с нашей танцовщицей из кордебалета — Мицци. Шалая девчонка, но с добрым сердцем. Когда дела были хороши, я ей то рюмашку из сэкономленного поднесу без монеты, то пошутим, посмеемся. Пару раз и перепихнулись между делом, но так, не зацепило.

Я еще удивился — мордашка у нее розовая, губки бантиком — в общем — выделяется из общей толпы серокожих и голодных. Удивился, спросил, а она на минуту задумалась, потом тряхнула своей красной челкой — она и так была рыжей, а еще и хной красилась — и говорит, что ладно, ты парень неплохой, помогу тебе. Только — рот на замок! Ни гу-гу никому!

— И ты поклялся страшной клятвой? — усмехнулся лейтенант.

— Очень кушать хотелось — просто ответил голый гауптфельдфебель.

Девчонки переглянулись, видно было, что любопытство их разбирает, а какая радость — быть голодным — они прекрасно понимают.

— И что было дальше? — спросила старшая. Очевидно, ее заинтересовало, для какого залихватского трюка она нужна.

— А это было «Детское кабаре» — усмехнулся старшина.

— И только-то? Их полно было, сам помню, мне тоже предлагали, было дело, а потом пришел фюрер — и кончилось малолетняя проституция. К тому же ты не ребенок вроде был? В кельнерах там и работал? — немного разочаровался лейтенант, фантазия которая, после немалого количества горячительного начала бурно рисовать картины одна другой соблазнительнее.

— Ну наше было чуточку на особицу. Только для жирных котов, впуск ограничен. Да и дорогое было. И у нас была такая деталь — живые картинки…

— Ой, не смеши. Эти живые картинки у нас в школе даже делали, потом правда все больше в спорт ушло, пирамиды живые и прочие гимнастические упражнения.

— Ну тогда тем более я тебя не шокирую. Дамы и господа, сейчас мы с актрисой Хильдой представим вам живую картину «Лорелея и глухой рыбак»! — голосом заправского конферансье, но негромко, чтоб за запертой дверью не разобрали, объявил старшина. Потянул за руку к себе полуодетую девицу, усадил ее в позу известной речной соблазнительницы-русалки, она еще даже что-то успела пропеть из хрестоматии, а потом оказалось, что рыбак глуховат и потому чарам обморочным не поддался, а как человек грубой профессии поступил с русалкой односторонне, но по-разному. Зрелище и впрямь впечатлило Поппендика, он с прискорбием сообщил, что их школьные живые фигуры были куда более пресными. А потом и сам сыграл в Лорелею со своей напарницей…

Так как вечер и ночь были весьма насыщенными, утром оба командира на ногах стояли с некоторым трудом и занятия вести было непросто. Борясь с последствиями вчерашних излишеств, лейтенант только был рад, что инструктаж вел старшина, как более опытный в обращении с новым оружием. Тот хрипло откашлялся, прочистив голо и начал говорить:

— Это — фаустпатрон, противотанковое оружие на реактивном принципе с кумулятивной тягой. Прошибает любую броню. Если, конечно попадешь. К моему глубочайшему огорчению, настоящих солдат тут передо мной стоит очень мало. остальные — унтер-зольдаты, неполноценный эрзац, почти суррогат. И назвать вас пехотинцами у меня получается с трудом, потому как вы в подметки не годитесь тем ребятам, которые воевали в начале войны, когда мы шли вперед. С такими, как вы, у нас получается только идти назад.

А той пехоты, что они имели в 1941-м году в рейхе не осталось… Уже вся переработалась к тому времени, когда конструкторы дали инфантерии таковое оружие в огромном числе! Уж те б парни «фаусты» применили! И мы отступаем потому, что пехота рейха со второй половины 1943 года ближний бой с танками не ведет. Сколько раз видал, при подходе танков врага к окопам прохвосты убегали по ходам сообщения, а не хватались за «Фаусты». Отдуваться приходилось нам, танкистам!

— Этим фаустпатроном практически нереально стрелять из окопа! — буркнул кто-то довольно громко из строя.

Поппендик поморщился. Дисциплина падает все время… Прикрикнул, но звук собственного голоса болезненно отдался в словно пустом черепе, гремя по сводам.

— Кто это сказал?

— Я! — наводчик с Пантеры, умник чертов. Только его не хватало. А еще и девчонки на свежий воздух вылезли. Зеленоватые, но держатся лучше. То-то сопляк соколом вспорхнул. Перед девками распетушился, не иначе.

— Излагай! — приказал Поппендик. Многознайка четко ответил по — уставному и начал по пунктам:

— Исходя из особенностей устройства, тактика применения своеобразна.

1. Окопчик фаустника должен быть отрыт сильно впереди первой линии окопов и тщательно замаскирован. Почему? Да потому что фаустпатрон это не панцершрек! Мина его не имеет реактивного двигателя и потому летит всего на 30 метров. А танк начинает кромсать огневые точки метров с пятисот. И вот ты сидишь сильно впереди всей роты и ждешь когда танк приблизится на 30 м.

2. Чтобы из фауста выстрелить, нужно высунуться из окопчика по пояс. Под выстрелы советских Иванов, сидящих десантом на их танке. А они люди весьма внимательные. Фаустника моментом удостоят своим вниманием.

3. После выстрела надо успеть слинять к своим, ибо дальнейшее твое пребывание в окопчике пользы не принесет!

В общем, это работа смертника и в реальности фаустники с началом артподготовки сразу начинали выполнять пункт номер три. Более-менее нормальные условия для их работы возникали в условиях плотной городской застройки. А в чистом поле — верная смерть без всякой пользы — браво закончил наводчик. Выпятил грудь и не удержался — стрельнул глазами в сторону девчонок.

— Вот, хоть и недозрелый еще танкист — но вам, пехоте унылой — все же пример! — подытожил Поппендик, стараясь говорить так, чтобы не разбудить дремлющее в голове колокольное эхо.

Тут только с ужасом подумал, что надо бы устроить намеченное по плану — а именно практические стрельбы из фаустпатронов в скелет дома напротив, но голова не выдержит такого грохота.

Беспомощным взглядом рожающей коровы поглядел на старшину. Тот тоже страдал, но его опыт злоупотреблений был явно больше, потому держался молодцом. Гауптфельдфебель понимающе усмехнулся, незаметно кивнул, вышел вперед.

Орал он как умелый служака — вроде и негромко, но так, что подчиненных заколдобило, нагнал морозу. Да и было-то на занятии всего два десятка человек — тех, кто принадлежал к славному вермахту. Сначала работе с фаустпатронами надо было научить их. А потом уже — приписанных к участку обороны фольксштурмистов. С ними занятия должны были идти после обеда.

Беда была только в том, что практически все они были поздних призывов — и солдаты и фольксштурмисты. Несколько месяцев назад призываемых все же обучали, хоть и по куцему, кастрированному курсу обучения, а те, кто пришел недавно — знали крайне мало, а про практику и говорить не приходилось.

Да все рушилось и разваливалось — даже это изучение боевого оружия сейчас Поппендик проводил с такими нарушениями принятого ранее строгого порядка, что иной раз сам себе удивлялся — ни бумажного оформления в виде приказа вышестоящего начальства, ни планов, ни отработанной методики занятия, ни выхода в полигонные условия, ни оцепления, ни прочих строгих обязательных к выполнению требований. Предупредил соседей, что постреляет после обеда — и вот, изволите видеть — занимаются его подчиненные со всеми нарушениями техники безопасности. И тут всем будет наплевать, если кто пострадает — в отличие от приснопамятного инцидента на показушных учениях, где экипаж третьей «пантеры» его взвода траванулся дымом, а чертов водитель ухитрился даже сдохнуть…

Чертовщина какая-то вокруг, а не армейский порядок. И начальству уже наплевать — вон весь город гордится, что эсэсовский полк разграбил склад одежды и при смене дислокации промаршировал по улицам к своему участку обороны с невиданным ранее нарушением формы одежды — один батальон был в щегольских цилиндрах, второй — в тирольских шляпах, а третий напялил на себя модные перед войной летние плетенки. Даже если не обращать внимания на то, откуда в Бреслау такие запасы более чем странных шляп и то, что их забрали совершенно открыто — сам факт такого нарушения формы — да еще всем полком, да еще и с одобрения начальства — вызывал оторопь у любого нормального служаки.

Нет, так-то, в ходе проведения неформальных увеселений всякое бывало, даже и голыми плясали, изображая индейцев, но чтоб при выполнении боевой задачи??? Балаган какой-то!

— Да, из него невозможно выстрелить прицельно, не встав на колено минимум.

Даже по пояс из окопа не получится. Очень крутая траектория и прицеливаться надо по верху гранаты. А не целясь может кто-то и умеет, но только имея охрененный настрел — важно говорил грамотный наводчик, которому утомленный старшина отдал почетную обязанность вводить в курс дела остальных. Из двух десятков обучали работе с фаустпатронами всего троих, вот их-то старшина и наладил вместо себя. Сам он старался не наклоняться и в основном следил, чтобы сзади — под возможным выхлопом из гранатомета — никто не стоял.

— Вот так держи! Под мышку возьми! Потому что эта штукендрачина летит очень медленно и очень по кривой. Можно, конечно, наудачу пульнуть на авось и тикать.

— Да, так чаще всего и происходило, судя по всему — поддержал новолепленного инструктора многоопытный гауптфельдфебель.

Как ни странно, но к концу занятий и солдаперы чему-то научились и начальству полегчало. Махнувший рукой на старые принципы, Поппендик разрешил выдать к обеду и пиво — благо в городе варили его преисправно и в серьезных количествах, потому оно входило в рацион, словно в Средневековье. Лучше бы, конечно, выкатить бочонок на ужин, но лютая сухость во рту и звон в голове требовали подлечиться.

С фольксштурмистами обучение пошло сложнее. Старые пердуны откровенно боялись этого невиданного оружия — кроме пары шустрых стариков, которые, будучи в ту войну пулеметчиками из штурмовых групп, разобрались быстро. Остальные, как понял внятно лейтенант, вряд ли будут полезны в бою.

Вот сопляки из гитлерюгенда — те, наоборот, рвались схватиться потными ручонками за смертельные игрушки. То и дело старшине приходилось лаять, как овчарке, приводя занятие в русло вменяемости. Мешало присутствие начальства сопляков — этого самого Кучера. Он вступался за своих миньонов независимо от того — прав был старшина или нет. Хотя вообще-то с точки здравого смысла гауптфельдфебель был прав все время.

Для практической стрельбы выделили три десятка фаустов. Посовещались лейтенант со старшиной и решили, что лучше потратить эти штуковины сейчас, но хоть представлять — как они работают.

И при том намекнул гауптфельдфебель, что лучше бы натаскать юнцов Кучера. Мальчики рвутся в бой, а вот ничего не умеют. Ни кидать гранаты, ни стрелять толком, ни тем более понятия не имеют о тактике в бою. Потому рассчитывать на них всерьез — бессмысленно. Зато эти малолетние придурки вполне могут бахнуть по танку. Потом из них русские сделают форшмак, но десяток сопляков танк вполне могут подпалить. Лучшего применения не придумаешь.

Поппендик согласился. Дальше три десятка фаустов улетели в горелый остов дома посреди участка обороны. Точнее — в сторону дома. В проем подворотни, который как бы был мишенью, благо размером как раз с танк, попало три, остальные рассеялись в разные стороны, в том числе — и весьма далеко.

И особенно тот фауст, что выстрелил сам Кучер. Разумеется, делать то, что ему говорил старшина и наводчик, он не стал, как всегда выбрав свой путь — стрелял он лежа, положив трубу себе на плечо. Поппендик махнул рукой и, поняв его намек, старшина и зольдаты мигом отступили подальше. Потом бахнул вышибной заряд — и лейтенант сразу не понял, что произошло — что-то метнулось вперед, такое — же — назад, взрыв грохнул метрах в пятнадцати на асфальте мостовой, с большим недолетом, запорошив поднятой пылью всем глаза. Но при том командир участка был уверен, что своими глазами видел — как головка фауста летела и назад!

Он еще протирал глаза, промаргивался, когда как всегда самоуверенный вождь гитлерюгендовцев высокомерно заговорил, как-то внезапно оказавшись рядом:

— Да, неплохое оружие, но бесспорно станет лучше после моего усовершенствования. Совершенно бесспорно, на головку кумулятивного конуса надо прикрепить жестяной цилиндр, как демпфер, и просверлить шесть отверстий вот тут, что даст увеличение дальности на еще 30 метров и силу взрыва процентов на 40. Я заберу для работы пять фаустпатронов!

Тут Кучер прервал свою речь и стал натягивать на босую ногу притащенный его верным холуем Риком сапог.

Не вполне понявший о чем шла речь, Поппендик кивнул. В присутствии Кучера он чувствовал себя странно и когда тот уходил, ему становилось куда легче. И когда гефогльшафтсфюрер со своим холуем- ординарцем и остальными сопляками убыли, наконец, вздохнул облегченно. После практических стрельб оставшиеся 15 фаустпатронов не казались ему серьезным оружием.

— Ну что скажешь? — спросил старшина, пока остальные зольдаты перекуривали и отряхивались от пыли, насыпавшейся после трех десятков недальних взрывов.

— Лучше, чем связки гранат и остальные 18 способов уничтожения вражеского танка в ближнем бою, но не очень впечатлило. Броню, конечно жжет, но поди — попади. В поле и впрямь фигня. То-то валялось их много, пока мы сюда добирались.

— Сам видишь — таскать неудобно. А уж когда отступаешь… Что-то бросать приходится… Карабин числится, за его оставление как минимум в штрафбат загремишь. А Фаустпатрон — не числится! Понятно, что выкинешь при быстром драпе. Но так оружие неплохое — для города и драки в условиях малой видимости. Так что газеты не во всем преувеличивают.

— Ну да, ну да…

— Так есть причины. Применяют «фаусты» лучше всех именно при бое в городах максимально замотивированные фольксштурмисты и гитлерюгенд. Потому что именно среди них или те, кто решил драться до конца, или те, кто по малообученности и глупости не представляет риска, прекрасно известного опытным бойцам. А не только в особых условиях уличного боя дело. Я постараюсь достать что получше — пообещал старшина.

— «Офенрор» или «панцершрек» был бы для нас лучшим оружием, или «Пуппхен». Или, хотя бы «панцерфаусты» — они на 60 метров летят. Потому-то он согласно приказа фюрера «Лучшему солдату — лучшее оружие» их надо выдать нам, а не этим придурковатым штатским фолксштурмистам. К слову — а что это с Кучером произошло? Я как-то не понял ситуации — спросил лейтенант.

— Реактивной струей в раструб голенища с него сапог сдуло. С носками вместе. Так-то видно, что он слыхал звон — с некоторых реактивных систем так можно и нужно стрелять, но не из «фаустпатрона». Но с него — как с гуся вода. Идиот с оттоптанными мозгами. Надеюсь, что у него в руках взорвется усовершенствованное им оружие. И лучше б — до боя. Вот черт! — вылупился старшина куда-то за спину приятелю и командиру.

Тот повернулся, по возможности не слишком быстро двигая многострадальной головой. Мальчишка на велосипеде, гордый выполняемой работой. Гитлерюгенд, служба посыльных. Конверт протягивает, спрашивая — господин лейтенант Поппендик?

— Сначала спрашивать надо, до вручения пакета. Да это я. Приказ понятен, принят к исполнению — расписываясь в тетрадке, хмуро сказал получатель. Мальчишка кивнул головой, упакованной в старую глубокую каску и укатил.

— Вот, дождались, черт бы им в рот! Сдаем участок роте фольксштурма второй категории и команде самообороны из беженцев, сами идем усиливать оборону на юге. Выступаем сегодня через четыре часа…

— Судя по спешке все плохо?

— Куда хуже. А я уж рассчитывал, что пасху проживем тут… Невезуха!

Выйти получилось только утром. Бросить участок, не дождавшись сменной группы Поппендик не решился, а рота в две сотни старых хрычей приперлась к завтраку. Понятно, на спокойный участок пригнали совсем уж негодный человеческий материал. Сгорбленные, скрюченные седовласые старцы. Длинные старинные винтовки показались смутно знакомыми — удивился, поняв, что это игольчатки Дрейзе. Вторая команда была с виду получше, мужики помоложе, но видно, что оружие в руки взяли впервые. Вооружен каждый второй, винтовки определенно французские. Патронов — кот наплакал, гранат нет вовсе. Зато фаустпатроны в изрядном количестве.

— Мощная защита! Одни — беженцы с кладбища, старичье древнее, которое способно только на кашель ягодиц, да дивизион резиновых сапог, деревенщина, за всю войну ружья в руку не взявшая! У этих фермеров была бронь, а теперь их согнали с насиженных клоповников — как они воевать будут — не представляю — ворчал шедший рядом старшина.

Идти пришлось пешком, хорошо еще, что теперь фронт был уже куда ближе.

Шли налегке — перед гауптфельдфебелем катилась тарахтящая бензиновым дымком танкетка — в половину человеческого роста и в полтора метра длиной. С виду она напоминала сильно уменьшенный английский «ромб» с той войны. На нее сложили старшинское имущество, да заодно и оружие начальства. Сам пульт управления был тяжеловат, но это уже было пустяками.

Поппендик вертел головой. тут видно было, что ситуация меняется в худшую сторону. Баррикады в начале обороны — сделанные из балок, шпал и бревен, аккуратные, несокрушимые «галльские крепости», с засыпкой и забутовкой пустот камнями и булыжниками остались теперь у русских, здесь уже сменились на хаотичные, на скору руку собранные из всего подряд — даже рояль торчал в груде хлама. Домам тоже досталось, видно было, что горели не сами по себе, дорога была усыпана битым кирпичом и штукатуркой и пара торопыг уже подвихнули на этой россыпи ноги.

Дойти спокойно не получилось, то ли случайно, то ли что-то заметив, русские накрыли район артобстрелом, к счастью, первые взрывы грохнули поодаль, Поппендик тут же дал команду и колонна успела рассыпаться по домам справа и слева, очистив улицу до того, как пара снарядов рванула там, где они шли.

Обошлось пустяками — только самые нерасторопные стариканы попали под осколки, так что невелика потеря, если честно. Дольше получилось выковыривать всех из укрытий — и то не всех нашли.

— Как, антилопа асфальта, не пострадала? — спросил лейтенант своего приятеля, заботливо осматривавшего самоходную гусеничную танкетку.

— Нет, все в порядке, готова к маршу. А наши бравые герои?

— Пятеро пердунов куда-то делись, да трое сопляков. Еще один сломал ногу, двое старцев ранено и один скоропостижно скончался от волнения, во всяком случае, ран на нем не обнаружено, а лежал на лестнице — ответил Поппендик. Чтобы укрывшаяся колонна столько потеряла на ровном месте — ему было дико видеть. Да еще и мрут сами от старости — вообще нелепость!

Впрочем, человеческий материал был очень никчемного свойства под его началом. Придется писать рапорт, помня при том, что раненые, видимо, для какой-то глупой конспирации, называются «мулатами», а убитые — «индийцами». Как назвать пропавших без вести прямо на улице — придется ломать голову.

Оставил патруль из двух своих солдат, чтоб прошлись по домам, поискали затихарившихся, пока те не стали дезертирами. Мертвеца вытянули на улицу, чтоб подобрала похоронная команда. Двинулись дальше. В воздухе все гуще воняло гарью, какой-то вонючей химией и трупниной и еще чем-то — но тоже — гадостно.

Скоро стало ясно, что тут похоронщики не поспевают — и если валявшиеся возле сгоревшего русского танка черные мумии могли оставить для придания бодрости воюющих, благо труп врага вроде как хорошо пахнет, то разбросанные по тротуарам свои мертвецы — гражданские и в грязной униформе армии, фольксштурма, люфтваффе и прочих железнодорожников и полицейских ясно говорили, что порядка тут нет и передовая уже рядом. Старичье и юнцы побледнели, скукожились, некоторые храбрились и старались выглядеть браво, но таких было мало и Поппендик не верил в их истовость.

Полчаса ушло на то, чтобы найти начальство и получить приказ. Сначала пришлось выслушать напыщенную нотацию о том, что прибыть они должны были вчера и что по отношению к нерадивому офицеру будут приняты меры! Объяснение, что группа не могла бросить занимаемые позиции без людей — даже и слушать не стели.

Потом последовал и приказ, наконец. Весьма неприятный. Русские заняли два дома перед перекрестком, надо отбить. Придется атаковать. Обстановка непонятная, войска перемешаны, от полка, прикрывавшего направление осталась треть, заполнение из фольксштурмистов и того жиже. Именно потому свежей кумпании надо показать Иванам, что тут не шутят. Так что — сменить роту фузилеров, занимавшую позицию, а через час — в бой. Полоса ответственности — шесть домов и те два, которые надо захватить.

Приказал готовиться к атаке, сам с ординарцем отправился на рекогносцировку. Старшина, хмыкнув, присоединился, чему лейтенант был рад. Опытный вояка в таких условиях дорогого стоит.

Пятеро солдат, сидевших в темном подвале у кучи пустых патронных жестянок и ящиков от гранат, выглядели дико. Густо закопченные и сплошь присыпанные кирпичной и штукатурной пылью, грязные донельзя. Словно помоечные клоуны с нелепыми масками вместо лиц. Клоуны из погорелого театра. Видал Поппендик в кабаре до войны что-то эдакое. Только там пародия на диких негров была все же почище — а тут и актеры очумелые и гример шандарахнутый.

Представился, спросил — кто старший?

Неожиданно отозвался самый грязный, ткнул пальцем в сторону своего соседа, безучастным манекеном сидящего рядом. При этом с его каски тонкой кисеей посыпалась словно белая пудра.

— Вот он, штаб-ефрейтор Мюллер. Только он оглох совсем.

— А ты кто?

— Ефрейтор Мюллер.

— Родственники?

— Мы однофамильцы.

— Надо добавлять «господин лейтенант».

— Господин лейтенант.

— Вряд ли они могут сейчас нормально общаться. Контуженные все. В подвале рядом — груда обгорелых мертвяков, вроде наши солдаты, судя по каскам и сапогам — уточнил как бы между делом старшина.

Вид солдат и впрямь говорил о последнем градусе усталости. Поневоле сравнивал их с лощеными и щеголеватыми тыловыми и штабными, которых насмотрелся в городе. И да, гуще как-то они там сидели, на квадратный метр если считать. Маловато защитников на передовой.

— Где ваш командир?

— Штаб был во двор и налево, в подвал — лаконично ответил солдат. Он даже и не подумал встать перед старшим по званию и сидел в распластанной какой-то позе. Поппендик решил не строить чужую солдатню. Не на плацу.

Штабом громко назывался закуток в полуподвальном этаже. Без окон — ну понятно — так и стеклами не побьет и осколки с взрывной волной не влетят. Сидевшие там два лейтенанта — тоже грязные и с обмотанными бинтами руками были изволоханы до последнего градуса изнеможения. Тому, что их сменят, оба обрадовались, как дети. Оживились, стали собираться.

— Что скажете по обстановке?

— Русские все время лезут. Отобьешь в одном месте — суются в другое. Все время пускают дымы, это выматывает нервы — они под дымовой завесой атакуют. Но сидишь их ждешь — а они не идут. Патронов сгоряча пожгли — чудовищно. Десять тревог — уже устанешь, ожидая, осоловеешь — их штурмовики тут как тут, рвут толом стены, закидывают в окна гранаты — сказал один лейтенант.

— И все время перед ними — огонь. Огнеметчики, бутылки с бензином, зажигательные пули и снаряды, сверху бомбы все время сыплют — они все время пытаются подпалить те дома, что мы защищаем — добавил второй.

— Огненный вал! — подтвердил первый.

Поппендик кивнул. Слушал он со всем вниманием, не перебивая и это немного оживило полумертвых вояк. Разговорились, ожили немного.

— Тушим заводскими огнетушителями, расставили их в пунктах боепитания и по комнатам. Без них — нас бы давно выжгли к черту — заметил второй.

— При отходе мы дома сжигаем. Таков приказ — поджигать дома, чтобы помешать русским их занять. Но у Иванов свои пожарные войска есть, тушат быстро — поправил первый.

Из-за копоти и кирпичной пыли оба смотрелись одинаковыми оловянными солдатиками, только очень странно и нелепо раскрашенными. Мельком Поппендик подумал, что вообще-то такой камуфляж тут в руинах — самый подходящий. Заодно догадался, почему сначала показалось что-то особо нелепое — словно у собеседников глаза накрашены, словно у портовых шлюх. Траурная кайма на веках — копоть, глаз моргает и все по краям скапливается, получается физиономия, как у фараонов египетских. Не умывались эти парни с неделю, не меньше.

— Заметь — нашими же огнетушителями! — выговорил второй лейтенант. Губы у него потрескались и были в коросте от простуды. Впрочем, другой был таким же.

— В таких случаях мы наносим контрудар, причем с единственной целью — снова поджечь дом, как загорится — так отходим — пояснил первый.

— Тогда в наступление переходят русские и снова его тушат — подал голос второй.

Поппендик кивнул. То, что из домов прифронтовой зоны старательно удаляли все горючее — оказалось палкой с двумя концами и теперь это помогало наступающим.

— А пока мы корячимся с парой дурацких домов здесь, тратя на это все силы, они внезапно атакуют в другом месте и там начинается та же чертовщина. В общем, камарады — сами скоро все увидите. И учтите — у русских чертова прорва снайперов. Знаешь кто это? Бабы! Чертовы амазонки! Срезают неосторожных мигом, стоит только в окне мелькнуть. Бздынь — и навылет! Мой ординарец полез в шкаф — в глубине комнаты, так его достали через створку открытую, мозги расплескало — мое почтение!

— И пушек у них чертова стая. Подтащат их под дымом и пока не видно — влепят несколько снарядов по пулеметному гнезду. И при том — точно — явно какие-то ориентиры имеют.

— Крысиная война? — с пониманием спросил старшина.

— Да, они грызут город, как головку сыра. Точат, как термиты. Да, еще у них есть воздушные торпеды — если увидите, что идет какая-то возня в доме, который у русских, а потом они отходят с позиций — сразу отходите тоже — предупредил первый.

— Видели, как работает?

— Нет, повезло. Но те, кто выжил — говорят, что адский вой, потом летит такое что-то похожее на торпеду с подлодки, только с огненным хвостом — перелетает через улицу и половина дома в щебень. Хуже авиабомбы! Ну и что с гарнизоном — говорить не стоит. Даже в подвале всех контузит зверски, кровью блюют и потом уже не вояки. Ладно, удачи вам!

— Погоди, проведи по позициям хотя бы! — вскинулся Поппендик.

— Сами разберетесь, не маленькие. Тем более, что все равно сам все под себя переделаешь. Если Иваны дадут время. Только не выглядывай в окна и амбразуры — башку снесут!

Закопченные и грязные ветераны собрали свой скудный скарб и с явной радостью смотали удочки. Поппендик кисло посмотрел им вслед, сплюнул на ободранный от паркета пол. Видок этих офицеров явно говорил о том, что предстоит ему самому. Только у него не кадровые фузилеры, которые вполне обучены городскому бою, а черт знает кто.

Пока заполняли дома — перемешались старики с сопляками. Естественно тут же один умник высунулся в окно — и теперь хрипел, пуская кровавые пузыри. А двух стариков прихлопнуло ловко пущенным с той стороны улицы фаустпатроном.

Атаку начал почти вовремя. Разумеется, своих зольдат поберег, пустив вперед рвущихся в бой миньонов Кучера, который ожидаемо запропал в самый последний момент.

— Вперед, гитлерюгенд!

Мальчишки сыпанули бойко и резво, только показалось Поппендику, что их как-то маловато. Сам он находился при пулемете, расчет которого поливал длинными очередями окна занятого русскими доме.

Стоявшие в ленте трассеры (каждый третий патрон) смешными и какими-то несерьезными огоньками брызгали от облупленных и побитых стен, пускали петушиные хвосты ярких искр. Сыпалась штукатурка, облачки пыли показывали, где хлестануло пулями. Пулеметчик вертел стволом, стараясь упредить возможный ответ, но отверстых темных провалов окон было многовато, хотя дом и не большой, всего в три этажа. Хотя — когда из каждого такого провала может мигом прилететь смерть — поневоле уши торчком держишь!

— Стоп! Прекратить огонь! Рикошетами их зацепишь, уже добежали!

Поморщился, увидев, что мальчишки тут же полезли в окна, а пяток кучей ломанулся в двери подъезда. И тут же выкатился обратно, а внутри на лестнице хлопнула граната, пыхнув серым дымом на улицу.

— Придурки! — рявкнул пулеметчик.

— Что такое?

— Сами кинули гранату и сунулись, не дожидаясь взрыва! Но вроде не попало по дуракам! — не поворачиваясь, ответил парень за МГ.

Хлопнуло несколько выстрелов. И как-то не похоже на серьезный бой.

— Здание захвачено! И соседнее тоже! Приказ командования выполнен! — гордо заявил героический сопляк-вестовой. Совсем мальчишка — лет 15, не больше.

— Оборону заняли? Наблюдение за противником ведете?

— Так точно!

— Потери?

— Все целы! Русские бежали, их потери уточняем!

— Закрепляйтесь, пришлю пополнение, через пару часов сам проверю! — велел лейтенант. Настроение у него так и не улучшилось, хотя вроде как и все идет успешно. Что-то мозжило в сознании, как раньше дырка в ляжке.

Кое-как наладил систему обороны, наметил для пулеметов сектора обстрелов, устроил пару НП, проверил связь. Но в захваченные дома идти не хотелось, вот просто — ноги не шли. Вздрючил своих подчиненнных, когда шмякнулся копчиком об пол, поскользнувшись на раскатившейся под сапогами россыпи гильз.

— Все ходы на позиции должны быть всегда прибраны. Что в окопах, что в домах и прочее. Когда пошла война, спотыкаться нельзя — заявил этим обалдуям. То же постарался внушить и стариканам и молокососам. Обнаружил, что в атаку пошла не более, чем треть сопляков, остальные рассосались и теперь он обнаруживал их совсем не там, где предполагал. То еще воинство. Приходилось чуть ли не каждого ставить туда, где он должен был быть. Повиновались ему со скрипом и крайне неохотно, ясно, что хотелось этим воякам забиться в тараканьи щели, а не защищать окна.

Немудрено — начальники у фольксштурмистов были из соломы, а заменить их на более подходящих Поппендик не имел права. Он вообще не очень понимал размытую субординацию в своей группе. А настоящих военнослужащих было слишком мало, чтобы стать костяком обороны. Расползалось все, растекалось под руками, стоит только отвернуться. Дрисню столбом не поставишь! А еще и чертов Кучер куда-то делся. Как так бодро удалось дома взять — сам не понимал. Чистое везение. Нет, начальство он порадовал, разумеется, но как-то все странно. В полках мобильной обороны еще куда ни шло — там просто фольксштурм подчинили командирам полков и те разбавляли вчерашними штатскими свои роты в пропорции 6 солдат — один штафирка. Потом уже 5 к 1, 4 к 1, теперь вроде уже дошло до 3 зольдат на одного фольксштурмиста, но все же и обучить чему можно и присмотреть и пинка вовремя дать. А тут — наоборот все.

Когда пришло время перекусить (слава старшине, слава!) — выразил все без обиняков компаньону, благо были с глазу на глаз, а ординарцы подобраны были толковые и не болтливые.

— Мало того, что бедлам невыразимый, так еще и смердит тут адски, хуже чем твои носки, которые ты снял, когда мы приехали в этот Бреслау! — закончил он свою жалобу.

— Ну, на позициях всегда воняет говном и мочой. И часто от позиционеров самих. Ссать и срать приходится не отходя, а порой и под себя. И в любом случае тут же прямо. Ты не был в пехоте, а я немножко хлебнул полной ложкой — пожал плечами старшина. Он к запахам относился философски. Нос у него был из гранита, вероятно.

— А ещё я не представляю, как можно что-то атаковать силами непонятных засранцев. Если в чистом поле их можно погнать вперёд, ура, атакуем, а по дороге их все равно перебьют или к земле прижмут насовсем, то взять дом слаженность нужна четкая. Иначе, они друг друга перестреляют и гранатами побьют, если успеют. А скорее будут мешать друг другу передвигаться, и их враги перестреляют, пока они будут бестолково толпиться и друг друга не прикрывать. Нахрапом можно таких же дураков победить, а опытные бойцы такие атаки все отобьют хоть втроем — впятером. Как удалось дома взять без крови — не пойму! — выразил он старшине свои сомнения дополнительно.

— Тебе не сказали?

— Что? — хлебая остывший суп, буркнул лейтенант.

— Да то, что русских в домах не было?

— Как? — поперхнулся Поппендик.

— Вероятно — отошли заранее, когда почуяли, что их будет штурмовать воинство некоего танкиста — пошутил вроде хмурый гауптфельдфебель.

— Спасибо, порадовал, нечего сказать! Надо срочно идти туда, неспроста это все!

— Не стоит! Туда должен идти Кучер, там его люди. А у нас левый фланг открыт и там всего один пулемет — осадил приятеля старшина.

— Парни! Найдите мне этого гефольгшпрехштальмейстершпукфюрера! — приказал ординарцам Поппендик. Те переглянулись, хмыкнули и отправились на поиски.

Вернулись не скоро, лейтенант уже успел подготовить оборону в меру своих сил и средств. При этом успел убедиться, что брать эти два дома было в принципе и не нужно — удержать их трудно, подобраться к ним со стороны русских просто и при этом из-за ряда особенностей этой улицы — еще и незаметно. То есть увидишь атакующих, когда гранаты в окна полетят и струи жидкого пламени из огнеметов.

Уже собрался было отдать приказ на отход, но решил посоветоваться со старшиной и то напомнил нехотя, что приказ был — взять дома. А оставлять — приказа не было. И за такое самоуправство по нынешним временам уже не одного умника расстреляли.

Кучер отказался являться перед светлые очи руководства, так как оказался занят.

— Видишь, камарад, все идет как нельзя лучше. Ты приказал, приказ проигнорирован, ответственности на тебе нет. И да, я вижу ты пылаешь праведным гневом, так вот я хочу тебя сразу предупредить, что кучер так старательно лизал задницу фюреру гитлерюгенда Бреслау, что Хирш теперь ему благоволит. Так что можешь жаловаться, но толку от этого не будет.

Поппендик пожал плечами и все же, хоть и остыл, но выбрался к строптивому вождю молодежи.

— Итак, вы не собираетесь руководить своим подразделением и выполнять мои приказы? — спросил он ковыряющегося с чем-то очень знакомым гефольгсшафтсфюрера.

— Я вам не подчинен напрямую, а к своим мальчикам я приду когда это будет нужно — высокомерно заявил Кучер.

— Ладно. Я сообщу о вашем саботаже по команде — уже довольно спокойно сказал Поппендик, ощущая сильное желание побыстрее уйти из комнатки с изобредателем. И потому, что тот был ему физически неприятен и потому, что в лежащих на столе предметах опознал четыре разобранные шпрингмины. Правда, они были, судя по раскраске — учебными, но черт знает этого сумасшедшего идиота.

— Валяйте, малограмотный филистер! Вы присустствуете при величайшем событии нашего времени — я использую в практическом бою свое гениальное творение — которое пока еще не имеет название, я думаю дать ему либо имя «Литургиатор», либо назвать Bombe-Rabe (каркающая бомба, бомба-ворона). Это истинно германское чудо-оружие. именно такое обещал нам фюрер и я, как верный сын Рейха выполнил эту смертоносную для врагов и безвредную для своих машину смерти! Мне совершенно не хочется посвящать вас в эту тему научного полета мысли, но раз уж вы воюете рядом со мной…

— Вы могли бы обойтись без выспренней болтовни? — поморщился лейтенант.

— Конечно, нет смысла метать бисер перед свиньями. Вы все равно не поймете научного объяснения, потому я скажу проще, снисходя к вашему интеллектуальному уровню…

— Интересно, Кучер, если я вас пристрелю сейчас — что мне за это будет — устный выговор или письменный? — лейтенант демонстративно передвинул кобуру поудобнее.

Слегка побледневший гефольгсшафтсфюрер тем не менее фыркнул презрительно и продолжил свою речь.

— Я в эту шпринг-мину вместо заряда помещу десяток маленьких толовых шашек, соединенных детонационным шнуром так, чтоб они взорвались с промежутком в десятые доли секунды. Если точнее то с частотой 4–7 герц от 0,4 до 0,14 секунды. Цепь взрывов созданных в таких параметрах вызывет мгновенную остановку сердца у человеков в огромном радиусе действия и ни броня ни укрытия не спасают.

Но! Если свои подготовлены и знают что сейчас сработает каркающая мина — то на них не это подействует совершенно! И никаких осколков и прочего, техника и оружие врага остаются целехонькие, потери у ничего не понимающего врага колоссальные, что неминуемо вызовет панику и разгром! Очень дешево, очень просто и действует безотказно.

— Вы серьезно? — оторопело спросил лейтенант. Как бы он ни относился к Кучеру, но абсолютная самоуверенность говорящего явно смутила. В голове мелькнула мысль: «Ну, а вдруг? Он же вроде инженер? Ну не стал бы он так говорить, если бы были хоть маленькие сомнения!»

— Я абсолютно серьезен! И вы будете первыми свидетелями триумфа моей победоносной научной мысли! Отсюда пойдет обратно колесо истории, здесь война получит обещанный фюрером перелом! — пафосно работая на публику в лице трех своих молокососов и ординарца лейтенанта, заявил изобретатель каркающей бомбы.

— Какой радиус действия бомбы? — просто, чтобы не молчать, спросил Поппендик.

— Радиус поражения огромен! По расчетам — более 200 метров. Но на месте мы сможем это определить, измерив дистанцию до самых дальних трупов русских, убитых срабатыванием системы поражения! Хотя, должен заметить, что у русских, видимо, тоже стало появляться нечто похожее — их «Сталинские органы» устраивают срабатывание ракет в подобных условиях и с теми же интервалами. Это и дает особенные результаты обстрелов из этих установок. Но настоящий инженер всегда сделает систему лучше, чем эти полуграмотные варвары. И да, заранее предупреждаю, что у меня есть патент на эту бомбу, так что не пытайтесь своровать идею! — Кучер победно усмехнулся.

— Я требую, чтобы вы вели руководство своими людьми. И обеспечили оборону вверенного нам участка! А ваши изобретения меня не интересуют, слишком феерично звучат заявленные результаты — рявкнул Поппендик и пошел вон, ощущая на спине ироничные взгляды приверженцев новых методов научной войны. Мерзкое ощущение бессилия, тем более, что эта штатская сволочь и впрямь ему не подчинена напрямую. Можно жаловаться по партийной линии, но это — как показывает опыт — практически бесполезно. Что особенно противно — в душе ерзал червячок сомнения — а вдруг и впрямь присутствовал при великом открытии чудо-оружия?

Ну, не может человек нести ахинею так уверенно!

Ну, не идиот же он конченный?

После того, как прошел по занимаемым позициям — настроение и совсем упало. Баррикады поперек улицы — нелепые, собранные кое-как из чего попало. Оконные проемы вроде и заложены мешками с землей и кирпичами, но неряшливо и рыхло. Между этажами дыры не пробиты, легких переносных лестниц нет, одно хорошо — связь есть, даже городские телефоны работают. Занял он, как и предписывалось приказом — 4 дома, да 2 как бы отбил у русских. Велел старперам из фольксштурма прокопать во дворе ход сообщения, хотя бы по пояс, чтобы соединить дома. Видно было, что рыть здесь уже принимались, но глубина — и по колено не будет. Приказал пробить дыры в перегородках, чтобы иметь сквозной проход по обороняемым домам. Работы полно, но эти засранцы еле возятся, черт бы их драл. Только отвернись — уже сидят с одышкой, курят как бы. На сердце было тяжело. Брошенные кухни с посудой на столах и трогательными вышитыми салфеточками, на которых валялись куски штукатурки, (она все время сыпалась с потолков), стулья опрокинутые, словно хозяева только что удрали, статуэточки на полках, разбросанные по полу книги, игрушки. Разгромленный уют разгромленных жилищ. Причем не каких-то там русских — а уже своих, родных, немецких. И значит в своей квартире в Берлине — то же уже сейчас или скоро будет. Все к черту, что нажили!

Аккуратнейшим образом передвигаясь и перестраховываясь при каждой перебежке, проверил фланги.

Соседи — такие же сбродные образования слепленные из горожан, старых и сопляков, чуточку разбавленные боевыми солдатами. Слева — командует тощий обер-лейтенант с негнущейся рукой и сильно, застойно пьяный, справа — ехидный толстячок — оберфельдфебель. Людей у них вроде бы и много, по головам считать если, а на деле — старичье и сопляки, плюс долго отсиживавшиеся в тылу хитрецы, которым, тем не менее не хватило ловкости остаться подальше от передовой. Нормальных вояк, на которых можно рассчитывать — кот наплакал.

Шесть пушек чуть поодаль — в засадах, замаскированные. Сходил и к ним. Тоже второй сорт — две зенитки с расчетами из баб, сопляков и хиви, да четыре трофейных пушки — их тут ремонтировали в мастерских. Артиллеристы из заводских рабочих. Запас снарядов убогий, впрочем, Поппендик не сомневался, что стоит только этим пушкам открыть огонь — как их по обнаружению сразу и задавят.

Моральный настрой — и того хуже, видно, что бабы и сопляки хорохорятся, а сами буквально трясутся от страха. Русские сейчас молотили по городу всерьез, несколько раз приходилось шустро искать укрытия из-за артобстрелов и бомбардировок — штурмовики советов нагло ходили по-над самыми крышами, понятное дело — все зенитки поставлены на прямую наводку против танков. От такого долбежа дома тряслись мелкой дрожью и при близких попаданиях стены ходуном ходили, что совсем было неожиданно от серьезных кирпичных строений добротной выделки. Вздыбливался в комнатах паркет, лопались обои, со звоном высыпались еще уцелевшие стекла. Мебель плясала, как пьяный матрос. Тут не до конца сумели вынести все горючее — видно было, что люди совсем недавно жили. И эвакуация была поспешной. Значит русские продвигаются быстро.

Когда вернулся в свою комнатушку и уже совсем себя уговорил идти глянуть на то, что отняли атакой у русских, пол словно поддал под зад, мало ноги не сломались. Хорошо сесть не успел, а то бы стул сломал хребет таким неожиданным ударом! И после первого сильнейшего удара — все вокруг словно затихающе зашаталось. А потом к тряске добавился и тяжелый гром, видно ударная волна отбила слух и сейчас он возвращался по немножку. Воздух тут же стал взвесью пыли, чихать принялись все. Зажимая рот и нос платком, кинулся узнавать — что стряслось. Подумал, что, наверное бомбу грохнули совсем рядом здоровенную. На улице и в занимаемых домах трескотня хаотичной пальбы, но на слух — лупят свои, знакомого треска русских автоматов и дыдыкания их пулеметов не слыхать. Навстречу попался ошалелый старшина, как мельник белый, весь в штукатурке. Проорал, шатаясь:

— Ахнулись сопляки! Эти русские дом подорвали — фугас!

На улице не видно ничего, словно туман густейший — а воняет горелой взрывчаткой сильно, даже перешибая вонь пожаров и трупнины. Послал вправо-влево ординарцев, огонь — прекратить, патронов не так много! Только по видимым целям! А что тут увидишь — метров на десять уже ни черта не понять, и глаза резью дерет.

Пальба справа, кинулся к телефону, ответили не сразу — да, русские лезут! Не до бесед! Вызвали туда подвижную штурмовую группу, сейчас прибудет.

Побежал к «своему» пулемету. За амбразурой — словно вата клубится, серая, плотная. Напряжение достигло высшего градуса. И — ничего. Пыль постепенно осела. Перебрался глянуть — что случилось-то? Осторожно глянул в окно — не подходя близко, оставаясь в сумраке глубины комнаты. От одного захваченного раньше дома осталась груда битого кирпича с погнутыми двутаврами, сложившаяся кучей между огрызками стен. Второй дом — без крыши и с осыпавшимися стенами выглядел совершенно полым. Все внутренности дома рухнули вниз, пустые проемы окон насквозь просвечивают.

Из тех, кто там занял оборону, не вернулся никто. Жаль, нахальные и шустрые были мальчишки. Когда у людей апатия, они как бы одноразовые. Им все пофигу. Спасибо, если выстрелит куда-то, пока его убьют. А шустрые могут очень стойко воевать. По ним все время долбят, а они всё огрызаются. Кто быстро все делает, того и на мушку взять не успевают. Могли бы дальше пригодиться. Но после такого взрыва — там от них только мокрые тряпки остались. В груде строительного мусора. В глубине груды.

— Слышно, как через стенку и два матраца — пожаловался гауптфельдфебель, безуспешно ковыряя грязным пальцем в своем ухе. Понятно, контузило.

— Вот не зря не хотел туда идти — неожиданно признался Поппендик.

— Обученный и обстрелянный — громким голосом заявил старшина. Вероятно, сам он считал, что шепчет заговорщицки. Лейтенант кивнул. Грань между обученными и необученными была видна любому вояке.

Потому как необученные делятся обычно на два типа (третий — это те, кто учится, но их мало). И первые впадают в страх и ступор и всего боятся. А вторые прутся напролом.

И по результатам боя, первые, увидев в какое мясо замесили вторых, впадают в состояние зомби, и иногда идут напролом дабы скорее все кончилось, а вторые переходят на место первых и начинают панически и иррационально бояться.

Потом постепенно привыкают. Если останутся живы.

Это и есть те самые «обстрелянные бойцы». Они ничем не лучше остальных, кроме того что уже прошли эти стадии. Так же ничего не умеют, но первые немного охолонули, а вторые устали бояться. И с ними можно как с людьми обсуждать что-то, ставить задачи, учить и так далее. Ничем более «повоевавшие» от «не воевавших» не отличаются.

Вот обученные, на учениях хлебнувшие всего чего надо — могут обойтись фактически сразу без этого всего. Буквально любой «первый бой» и то часто формально. Потому что натасканы, знают, что делать и когда.

Для этого в армии и учат. Самому Поппендику на офицерских занятиях

это все объясняли вполне научно с точки зрения химического вещества адреналина и какого-то там неадреналина. Но это он все равно не понял и не запомнил.

— Достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда она враждебна — выспренне заявил старшина, не оставляя бесполезных попыток прочистить себе отбитые уши. И добавил уже нормальным тоном, что соединить ходами здания не получается — стенки капитальные, надо рвать толом, но сейчас старичье забилось по всем щелям и взрывами обязательно кого-нибудь из этих тараканов покалечит. А сводная рота и так уже потеряла два десятка сопляков в подорванных домах.

Над головой что-то тошнотворно грохнуло и затрещало. Поневоле пригнулись. Посыпалась всякая ерунда сверху.

— Этажом выше. Танк — поставил точный диагноз случившемуся гауптфельдфебель.

Поппендик не успел ответить, а потом уже оставалось только головой кивнуть — сам расслышал в трескотне и пальбе звенящий выстрел танковой пушки и тут же гром взрыва где-то наверху.

— Он сквозь скелет лупит! — крикнул напарнику. Тот кивнул. Два подорванных дома — трехэтажные, нелепые, неправильной формы в плане — теснились словно на островке между трех улиц, по-средневековому узких и кривых. Теперь пристроившиеся за ними Иваны лупили в пустые оконные проемы навылет — и достать чертов танк было нечем. Для фаустпатронов — далеко, а от пушек закрывают остовы домов.

— Господин лейтенант, вас вызывает к себе гефольгшафтсфюрер Кучер! — заявил оказавшийся рядом малец из гитлерюгенда. Запыленный, но бравый маленький оловянный солдатик.

— Он смертельно ранен? Ему оторвало ноги? — уточнил несколько удивленный таким пассажем Поппендик.

— Нннет! — растерянно ответил сопляк.

Старшина старательно высморкался на заваленный всяким хламом пол. Выразительно получилось. Нет, ну это уже предел нахальства и нарушения субординации!

— Дружище, возьми пару зольдат и приведи сюда этого утырка! Если будет сопротивляться — разрешаю применить силу! — рявкнул лейтенант и мальчишка вздрогнул от рыка. Ну да, нет настоящей казарменной выучки.

— Будет выполнено, командир! — шикарно козырнул приятель, показав весь лоск прусской строевой выучки, ловко сцапал мальчишку за шиворот и заорал раненым оленем, призывая подчиненных.

Кучера приволокли через пять минут — без синяков на бледном, испуганном лице, но страдальчески морщившегося и придерживавшего локтем бок.

— Это что за хамство? Вы немец или поляк? Вы понимаете саму суть субординации? — напустился на него взвинченный лейтенант.

— Я был занят делом государственной важности, а вы его сорвали! И теперь при атаке русских я не смогу перекрыть атмосферной вольтовой дугой обе улицы, потому что вы не дали мне закончить сооружение атмосферноэлектрической приемной антенны! — огрызнулся бледный изобредатель.

— Если командование посчитает вашу ерунду серьезной и важной — то я получу от командования недвусмысленный приказ! До получения этого приказа — вы с вашими прохвостами (Поппендик вовремя успел заменить в речи этим словом более уместное слово «детьми») — входите в сводную роту под МОИМ командованием! И обязаны выполнить любой МОЙ приказ, а не разводить тут штатский хаос! Мы занимаемся здесь обороной города, а не невнятными псевдонаучными экспериментами! Вам ясно, гефольгшафтсфюрер? Или мне вас арестовать и сделать все, чтобы ваш бело-зеленый аксельбант никогда не стал зеленым?

— Я с моими подчиненными как раз занимаюсь именно обороной города! Я послал трех гитлерюгендовцев с двумя фаустпатронами на ликвидацию русского танка! И еще пятерых — на установку мин моей конструкции перед нашей линией обороны! — опять вернулся в свою роль вождя Кучер.

Командир роты недоуменно переглянулся со старшиной. Потом тихо спросил:

— То есть вы, Кучер, без приказа и согласования с начальством, выставили минное поле там, где наша рота будет контратаковать? Прямо нам под ноги? Вам кто-то отдавал на это приказ? Да это же прямая диверсия! Где ваши выродки установили минное заграждение? Ориентиры установки, шаблоны, формуляр где?

— Хорошо нам будет взлететь на воздух, нарвавшись на собственные мины! Спасибо, Кучер, за помощь — вздохнул и гауптфельдфебель. Всем своим печальным видом он ясно показывал всю грусть от перспективы атаки по своему же полю с ловушками.

— Если вы ничего не делаете для защиты города, то приходится военное дело брать в руки нам, гражданским инженерам! — как ни в чем ни бывало ответил напыщенно руководитель гитлерюгендовцев.

Поппендику стало душно. Его всегда удивляла такая безразмерная наглость, когда ссы в глаза — все Божья роса! Он задумался на короткое время — куда дать кулаком в морду очумевшего подчиненного, не понимающего азов военного дела и субординации — расквасить ему нос или подбить глаз?

Это секундное раздумье спасло Кучера от побоев — в комнату без стука вперся очередной молокосос и доложил, что вернулись пропавшие вчера во время артобстрела. И пользуясь паузой, в ходе которой лейтенант еще продолжал думать, склоняясь все же к прямому в инженеров нос, гефольгшафтсфюрер важно, как римский триумфатор, повелел привести провинившихся пред свои очи.

Сопляки стояли за дверью и вошли раньше, чем лейтенант успел высказать идиоту-инженеру свое мнение на его поведение. Вид у обоих дезертиров был крайне грустный и шли они враскоряку.

— Итак? — свысока спросил своих птенцов вождь молодежи.

— У меня сегодня день рождения, я с товарищем пошел забрать пирог, который мама пекла, чтобы угостить товарищей. Но нас задержал патруль — забубнил тот, что был покрепче.

— Итак?

— Хотели расстрелять тут же, но на наше счастье проезжал бециркфюрер Хирш, он сказал: «Мы хотим считать твое поведение безрассудно глупым и тем самым спасти тебя от расстрела. Ты получишь двадцать пять ударов палкой. Сожми зубы и терпи!»

Старшина хмыкнул. Кучер покосился недовольно в его сторону и опять произнес свое коронное:

— Итак?

— Я потерял сознание после десятого, но потом после экзекуции нам вернули форменные куртки, которые забрал офицер патруля и фюрер Хирш сказал «Ну, юноша, ступай на фронт и отличись там. Надеюсь, я смогу скоро прикрепить на твой мундир Железный крест».

— Ты дешево отделался, Людке, с тобой и твоим дураком-приятелем обошлись крайне мягко! Вам теперь придется из шкуры выпрыгнуть, чтобы ваш проступок был прощен товарищами, фюрером и Рейхом! Я…

— Приказ — все рядовые гитлерюгендовцы — вон из помещения! — рявкнул внезапно Поппендик.

Все, кроме бывалого старшины, подпрыгнули от умелого казарменного рева. Мальчишки вытаращились на офицера, потом — на своего непосредственного начальника. Кучер поднял недоуменно брови.

— Я не закончил свою нотацию, господин Поппендик! От этого ее воспитательный результат может пропасть втуне! А моя речь должна иметь практическую пользу! Лейтенант побагровел лицом и еще более по-фельдфебельски рявкнул:

— Сопляки — вон отсюда!

Все же строевая подготовка и в гитлерюгенде была! Мальчишки выскочили за дверь, причем даже и выпоротые поспешили по мере возможностей, охая, но старательно шевеля своими отбивными.

— Что вы себе позволяете, Поппендик? — возмутился Кучер.

— Так как мы только что убедились в том, что телесные наказания разрешены в гитлерюгенде и даже поощряются командованием — у тебя, животное тупое — выбор расширяется! Либо я тут же выбью тебе зубы и отдам под трибунал на диверсию, воспрещающую вверенной мне роте вести наступательные действия, либо ты немедля кинешься выполнять приказ и снимешь свои сраные мины. Тогда ты обойдешься, скотина дурная, одним подсрачником! — выпалил взбешенный не на шутку танкист.

— Вы не посмеете! — побледнел инженер-изобретатель.

— Ой, полетят сейчас зубы по комнате, как тогда! — внятно заявил гауптфельдфебель. И сказано это было так веско, что глянувший через плечо волчьим оком Кучер сразу сдулся.

— Вы ответите за срыв научного эксперимента, срывающего принятие на вооружения чудо-образца — и боком по-крабьи, подался к выходу. Старшина ловко уцапал отступающего за шкирку, сорвав тому маневр отхода за спасительную дверь.

— Приказ ясен? Сроку — полчаса! — тише, но не менее злобно спросил лейтенант.

— Да, понятен — сломался окончательно гефольгшафтсфюрер. И старшина отпустил его. Из комнаты болван выскочил пулей.

— Когда это — тогда? — спросил лейтенант, когда его приятель глянул — не подслушивает ли кто под дверью.

— Тогда — это не сейчас.

— Зато мы наглядно продемонстрировали соединенную мощь вермахта и фольксштурма с гитлерюгендом! Теперь-то победа у нас в кармане, когда весь немецкий народ в едином порыве… — грустно сказал командир сводной роты всяких обсевков.

— Этот морок ненадолго. Такая романтика быстро разбивается о быт. Послали мы Ганса за пивом, а денег не дали. Поупивались своей властью, повеселились. Но пива не будет.

— Я с него теперь с живого не слезу. В конце концов нам все уши прожужжали блестящими результатами атак питомцев этого палочного Хирша — сказал сущую правду лейтенант. Старшина хмуро пожал плечами:

— Сдаётся мне, эти атаки вообще не могли быть успешными. Это как собрать крестьян, раздать им всякие виолончели, и пусть исполнят концерт. А без струн можете? А ногами? Может, они что-нибудь могли отбить, что никто оборонять и не собирался. Нужное им никто не отдаст. Это ж опять отбивать надо, потери нести. Лучше подмогу пришлют, если понадобится.

— Брось, дружище, энтузиазм чудеса творит! — не совсем оптимистично ответил Поппендик.

— Энтузиаст может удивить на индивидуальном уровне. Проявить храбрость, смекалку и все такое. Танк фаустом спалить, если хитрое место для засады нашлось. Но нормальные пехотные подразделения получаются за полгода боевой подготовки. Их сила во взаимодействии. Сам же знаешь. А тут совершенные неучи.

— Но все же те же сопляки прошли строевую подготовку. Если взять взвод гитлерюгендовцев, которые давно строем ходят, то это уже плюс. Тем более по сравнению со старичьем! — тут командир роты вздрогнул — за стеной странно протарахтело нечто, что было непохоже ни на очередь из стрелкового оружия, ни на что иное — его тренированное ухо такое слышало впервые.

Старшина тоже изумился, что не помешало ему мигом схватить автомат и торбу с гранатами. Еще раз такой же треск! И еще!

— Откуда тут китайские петарды?

И наконец-то привычное — пяток гранат рванул совсем рядом, загрохотали пулеметы и автоматы — и русские тоже и фырчащий свист «дыхания дракона» — огнеметная струя где-то близко.

— К бою — рявкнул лейтенант и бросился вон, за ним следом, хрустя штукатуркой под шипами сапог рванул и старшина.

Капитан Бондарь, командир батареи ИПТАП по прозвищу «Артист».

— Парочку бы, а? Ну, хоть одиин! Товаарищ капитаан! Поглядите, какая роскошь сейчас уедет! — канючил, словно малой совсем дитенок наводчик первого орудия.

А ведь старше Бондаря аж на семь лет! И вояка матерый. И даже семейный. Был. До 1942 года. Всю семью немцы прибрали — попали в заложники и были расстреляны за то, что кто-то из подпольщиков немецкого солдата подстрелил. В таких случаях оккупанты не церемонились, хапали кого попало. Вот и не повезло. Мать подвернулась на улице в облаву вместе со старшим, а малой от голода помер. И наводчик, узнавший об этом в прошлом году только, изменился в корне.

Он был этаким Васькой Теркиным, никогда не унывающим, разговорчивым шутником, поднимавшим настрой ребятам даже в совсем паршивых ситуациях, а после — превратился в мрачного молчуна.

И оживала прежняя натура только тогда, когда появлялась возможность сквитаться. Вот — как сейчас, когда батарею, в которой осталось три орудия, спешно выдвинули (выбросили, кинули, направили — кому как больше нравится) для устройства засады на пути вероятного отхода немецких танков. Немецкую броню старались замечать и уничтожать в первую голову — и штурмовики и наземники. Вот и сейчас — как засекли в соседней не то деревушке, не то городке несколько единиц панцеров, так и принялись их обрабатывать. Больно уж неприятным сюрпризом оставались бронированные звери, особенно если их появление было неожиданным — как третьего дня, когда второе орудие было расстреляно на марше вывалившимся из леса немецким артштурмом.

Впрочем и фрицам не свезло — рассчитывали, что перестреляют всех, а иптаповцы оказались и шустрее и точнее — в итоге наделали дырок в приземистой серой жабе. Сначала-то она показалась в два раза больше — выхлопные газы облаком увеличили размеры цели.

Наглость немцев выяснилась чуть позже когда поняли, почему броняшка не загорелась — атаковали немцы на последнем стакане бензина. Может, как раз рассчитывали из грузовиков топливо слить, потому лупили строго по пушкам, а с этим сложнее — и шоферы ученые и бойцы толковые — ответно плюнули снарядами так быстро, что фрицы и удивиться не успели.

Теперь батарея стояла в 830 метрах от дороги, по которой текла тягучая масса из беженцев со всеми бебехами и отступающих частей вермахта, СС и поди пойми, кто там еще плетется и в какой форме, перемешанная толпа, пестрая, нелепая, черта лысого разберешь кто есть кто. Вместо того, чтобы бодро идти войсковыми колоннами, отступавшие теперь устало шагали вот так — вместе с бабами и стариками. И это мешало Бондарю, потому как по бабам он стрелять не хотел, недостойно советского офицера. Да и снарядов очень мало. Левее и правее дорога уходила зигзагом дальше, а этот участок словно был создан для обстрела.

Позиция была неплохая, даже и спешно окопаться успели, правда, немцы все же засекли и обстреляли с дороги, но тут такое — главная задача — танки, а вот им будет непросто. Сами же немцы накопали тут противотанковых заграждений, насовали драконьи зубы, чешские ежи из кусков рельсов и всячески затруднили саперными ухищрениями жизнь танкистам, которые попрут с востока. Ждали-то русских. А идти придется самим, подставляя борта и стараясь не вляпаться в свои же ловушки — там и мины поставлены, потому ползущие потоком по дороге с обочин в поле не разбегались.

Тремя снарядами отбили охоту немцам пулять по засаде и теперь как бы получался вооруженный нейтралитет — и фрицы не стреляли и наши тоже.

Появившийся в потоке — в основном пешем и с редкими вкраплениями конных фур, заваленных горкой всяким добром, ярко, вызывающе шикарный легковой автомобиль, сверкающий никелированными деталями, длинный, светло-серый, не армейского раскраса, да еще и в сопровождении здоровенного крытого грузовика на трех осях, вызвало у всех артиллеристов страстное желание — влупить!

Тем более, что ползший в густом киселе толпы агрегат был очень легкой мишенью. скорость-то — чуть выше, чем пешая, хоть и дают дорогу этой машине, но очень не спешно. И сейчас Бондарь прикидывал — стоит или не стоит поддаться на канюченье наводчика.

Как и положено офицеру — артиллеристу получалась сплошная математика. Снарядов осколочно-фугасных было мало, три ящика, уже початых. Когда стало ясно, что опять драться с танками — так набрали бронебойных побольше. Потому долбить по транспорту из орудий как-то было жалко. Нерентабельно. Пулемет подавить или что еще, что идет в боевой отчет — это да, а грузовик поджечь… Их сейчас сотнями берут в трофей и ломать просто так не желательно. Не по-хозяйски. Оно теперь наше, пока только вот еще немцы пользуются. Но это уже не надолго, скоро их из кабин вытряхнут.

По грузовику не стал бы долбить капитан. Но легковой лимузин, чересчур роскошный для фронта, ясно говорил, что НАЧАЛЬСТВО улепетывает! И будь это нормальная армейская машина — не задумываясь приказал бы: «Огонь!» Тем более, что такой здоровенной раньше не видал. У немцев был, как слыхал капитан, определенный ранжир по чинам — всякая шушера ездила на опель-кадетах, посерьезнее — на опель — капитанах, а уж совсем заоблачные чины — на опель-адмиралах. И один раз Бондарь даже видел немного побитый и потому брошенный громадный и роскошный «Адмирал». От то МАШИНА, да. На такой бы — да по своей улице не спеша проехать! Сначала — туда, а потом — и обратно! Выйти, покурить папироску — и опять проехаться!

Была у врага еще масса всяких разных других марок легковушек, но тут у артиллериста имелся пробел в знаниях. Немцы сгребли с Европы все четырехколесное и потом оно горело и ржавело на дорогах и полях войны. Привычное зрелище было, глаза намозолило.

То, что сейчас лезло по дороге, хамски распихивая под зад бампером нерасторопных пешеходов, было, пожалуй, пороскошнее даже «Адмирала». Но — не военное. Точно — не военное! И черт его знает, что за шишка внутри. И стоит ли партийный деятель, пусть даже крупного чина или тем более какой железнодорожник или еще что этакое — пары снарядов? Которых может вдруг не хватить в бою, тем более, что сейчас батарея, считай, у немцев в тылу и эта сволочь — вокруг. Не так давно взяли ребята с батареи Бондаря в плен расфуфыренного как индюк чина. И мундир отличный и цацек всяких на жирной груди масса. В разбитом доме прятался и был немножко не в себе — после знакомства с нашими штурмовиками.

Думали — невесть что поймали, а оказалось — чиновник средней руки из Германского бюро регистрации и патентования. Ребята даже не поняли, что это за зверь такой. А понавешено всякого — ну прямо как на генерал-лейтенанте! Вот и думай — что там восседает в лимузине. Может и впрямь вредная тварь высшей категории, а может и наоборот, пригодится потом.

Мешало Бондарю еще и то, что в его семье прижилась байка про деда, который турецкого полковника в плен взял, а ему начальство еще и выговорило вместо награды, что зря это он так сделал, потому что был этот турецкий чин известным по наглым злоупотреблениям интендантом и якобы воровством своим рушил мощь султанскую сильно, а тут его фельдфебель в пылу рвения пленил и турчане от того усилились.

Сложно сказать — правда это или байка семейная, но что было сказано, то — запомнилось.

И сейчас все это ложилось на разные чашки весов. Серьезный руководитель — стоит как танковая дивизия и так же опасен, а дерьмо дутое еще и напортачит в рядах врага какой бедлам — а уж что ухитрялись немцы ляпать из-за глупости и несогласованности в верхах — любой воевавший в Германии этой зимой видал не раз. И поди пойми — что это там никелем полированным сверкает!

— На прямом выстреле сейчас будет! — взмолился наводчик.

— Ладно! Два снаряда, разрешаю! — азартно согласился Бондарь, поднося бинокль к глазам.

Замок чавкнул так быстро, что опытным ухом командир определил — замковой уже наготове сидел с унитаром в руках. Привычно рявкнуло над ухом, взметнув пороховым дымом снег перед стволом. Земля дрогнула, приближенная оптикой дорога, забитая отходящими немцами прыгнула, но опытным глазом увидел — дымный плоский всплеск совсем рядом с серой роскошью. Тут же плешина на забитой до того дороге — сдуло взрывной волной всех, кто рядом был, лысина такая образовалась метров на 15 и сквозь дым от взрыва — увидел что-то странноватое, потом дошло — грязное днище авто. На бок перевернуло лимузин!

Грузовик трехосный газанул — сизый хвост отлично видать — и попер по людям на дороге, словно их там и нет! И деться пешим фрицам некуда — тут дороги — не как на родине, где справа степь до горизонта, да слева степь — беги, пока ноги несут. Зажато все в узости, противотанковый рубеж во всей своей продуманности и красоте.

Как-то странно пискнул горлом наводчик — ему — то в прицел отчетливо видно, как грузовик своих давит. С деталями и подробностями.

Оторвался от бинокля — встретился глазами с умоляющим взглядом бойца.

— Давай, второй снаряд!

Ручки наводки аж засвиристели, так быстро их завертели наводчиковы руки — чертов грузовик, буксуя в раздавленном мясе, все же довольно быстро продвигался по забитому шоссе, уходя из зоны обстрела. Снес прочь фуру с парой лошадей, только чемоданы полетели!

Рявкнуло над ухом. И сейчас понял, что мазанул опытный глаз, взрыв сзади и далековато от цели. А трехосник пер вперед, вроде как и поднаддав во всю свою дурную мощь. С шоссе донеслись разрозненные хлопки выстрелов, но пули рядом не щелкают, над головой не свистят. По грузовику лупят те, кто из под колес выскочить успел?

— Ушел, сука! — огорченно выдохнул наводчик, оторвавшись от прицела и глядя поверх щита.

— Надо было пулеметами его уделать — запоздало мелькнуло в голове у капитана. Теперь он понимал, что если бы тормознуть и трехосную громаду — она бы дорогу забила такой пробкой, что шоссе это встало б точно. И хрен бы по нему прошли танки — слишком уж беженцев до черта. А если б и прошли — то потеряв столько времени, что и без толку идти уже. Была мысль это сделать еще раньше, когда давил огнем ожившие пулеметы.

Но остановило простое соображение — крыса, загнанная в угол, становится опаснее иного пса. И остановленная человеческая масса обезумеет. У них одна идея сейчас — утекать любой ценой, а тут капитан Бондарь им путь перекрыл! А в толпе не только бабы и дети. Там военных до черта! И принять бой с атакующей (причем не из-под палки, а спасая свои шкуры) пехотой — не имея в достатке снарядов — радости никакой. У этих чертей германских офицеры контроль над солдатней держали до конца, а подчиненные кидались выполнять даже убийственные приказы — дрессировка многолетняя и на германскую дисциплину и тупость помноженная. И если вся эта солдатня, все эти фольксштурмисты, военные строители и прочая и прочая попрет толпой с шоссе — батарее не отмахаться. Силы не сопоставимы!

Конечно, как человек разумный и запасливый, командир батареи имел в хозяйстве много чего, что по штату не полагалось, но требовалось частенько и потому с собой было. А то, что ИПТАП то и дело залезал в места и вовсе гиблые и батареи нередко действовали самостоятельно, да в условиях стремительного наступления определяло отношение командование к заначенному сверх штата. Вполне одобрительное отношение.

Потому было у запасливого Бондаря в заначках и четыре трофейных ручных пулемета, миномет малого калибра (толку-то от него мало, но раз уж попал в руки с десятком ящиков мин — не выкидывать же!) и фаустпатроны в количестве, причем не старые плюгавцы, что на 30 метров летели, а новехонькие голованы — 100 метровики. Отбиваться от заблудших фрицев уже доводилось не раз, потому каждый боец свой маневр знал. Беда была в том, что последняя стычка с мелкими и верткими, как обезьяны, фрицами сложилась вроде и удачно — напало прямо по лугу несколько десятков этих, как подумали — эсэсовцев — в черной униформе они были, с далеко заметными красными нарукавными повязками со свастикой, всех их и уложили сосредоточенными пулеметными струями на открытом поле, а потом добили, кто еще ворочался и верещал — не любили ССманов на батарее, счетец к ним у многих уже был.

Оказались — мелкие сопляки из гитлерюгенда. Никто особо не переживал, да вот беда — стреляли от души, азартно, очень уж хорошо атакующие сами подставились, прямо мишенная обстановка на полигоне, патронов сгоряча пожгли много, не привыкли эту ерунду беречь, трофеев горы были. Ан так получилось, что восполнить потраченное не успели — и убитые были с какими-то допотопными ружьями, потому найденные на них старорежимные древние патроны ни к черту не годились, да и было их по десятку на труп. Рассчитывал Бондарь, что подберет при первом случае боезапас, но вот так сложилось — что не попалось по дороге. И потому молотить как раньше, невозбранно и обильно поливая врага его же пулями — сейчас бы не вышло. Но можно было бы снаряд придержать, а дать команду ребятам, что освоили чужую технику. Сейчас — то поздно жалеть, раньше надо было подумать.

Батарейцы хором завопили что-то радостное. оторвался от своих мыслей, привычно кинул бинокль к глазам. И удивился — грузовик, по которому вроде и не попали — горел! Хорошим бензиновым коптящим злым пламенем. И хотя пока огонек был еще маленьким — но разгоралось быстро! Машина встала, воткнувшись рылом в бетонную хреновину, поставленную для того, чтобы остановить прущий на полном ходу танк. Не срулил водила! Уж чего — чего, а даже здоровенному грузовому автомобилю хватило с походом. В кузове что — то рвануло, выбросив круглый клуб огня, тут же обернувшегося черным дымом и грибом полезшим в низкое серое небо. И еще! И еще — заливая жидким огнем полотно дороги, раскидывая искры на ветру. Пошло бабахать!

— Канистры у него были! Бензин для хозяина холуй тащил! А мы осколками цапанули и искры брызнули! — догадался наводчик.

А на дороге начался затор. Кто-то попытался двигаться вперед — но там уже хорошо припекало. Другие попытались вернуться обратно — навстречу прущей массе — задние не видели, что тут происходит, продолжали идти, подпирая лавиной из тел. Даже на таком расстоянии видно было ясно — пошла там паника! И желающих атаковать что-то не видно, шкуры свои спасают!

Бондарь полез в планшетку, перепроверяя себя. По карте вроде получалось, что танкам только здесь пройти можно. Но гусеничная техника — она такая, вездесущая. Сейчас земля мерзлая, лед более-менее крепкий… Как бы не обошли! Поглядел на вспухающую пробку на дороге, из которой уже стали выползать тонкие щупальца из групп смельчаков, обходивших возникшую огненную преграду обтекая через имевшиеся дыры в противотанковых заграждениях.

Проваливались в снег мало не по пояс, но энергично ковыляли, высоко задирая ноги. Следом и кто-то дурной фуру погнал с дороги, второй за ним. Первый сразу увяз, другой взял в сторону и тут же от упряжки полетели в облаке дыма клочья и куски всякого — тяжелая повозка нашла колесом мину для танка. На дороге еще больше засуетились. Солдатня-то поняла, верно, что это мина, не было этого страшного «ратш-бум!», когда парой идут грохот взрыва и выстрела. А гражданские, небось решили, что опять артиллерия лупит!

Ладно, нехай суетятся! Сейчас по дороге танковая колонна не вот-то как проскочит. И не жалко их, сволочей, хлебают то, чем кормили наших — и самого Бондаря в том, первом году войны, когда культуртрегеры расстреливали, веселясь, даже беженок с детьми по дорогам.

Прекратил веселье, приказав окапываться на случай удара с флангов и сзади. Наблюдатели — бдили, хотя, конечно, отвлекались на пальбу по дороге, люди же. Но — не пойман — не вор! Строго напомнил, что если прохлопают ушами — положат всех. Вроде — осознали. Батарейцы, поругивались, рыли мерзлую землю. На дороге тоже все скоро успокоилось — просто дальше шли уже только пешеходом, фуры и всякое в том же духе, типа тележек и колясок — оставалось до пылающего в полную мощь бензинового костра.

Сколько времени прошло, уже вспотеть копари успели, как по нервам ударило — хрипатый голос одного из наблюдавших за обстановкой в тылу:

— Танка с заду!

Кинулся смотреть. В полукилометре по краю заснеженного поля ползет что-то гусеничное. Фигурки рядом мельтешат, с пехотой значит — но к счастью мало их — меньше полувзвода. Пригляделся. Самоходка. Неуклюжая, с высокой рубкой, пушечный ствол со здоровенным набалдашником дульного тормоза.

Рявкнул команды. Первое и третье орудия шустро бросились разворачивать, выдернули вкопанные сошники, сноровисто установили в новом положении, от третьего и тут же от первого — доложили, готовы.

Самоходка, не очень грамотно прикрываясь жидкими кустами продолжала медленно ехать. Крадутся! Того, болваны не учитывают, что прет железяка на фоне леска, по зимнему времени голого, потому стволы и мокрые ветки — черным фоном сзади. А самоходка беленая, в зимнем раскрасе. И чего едет-то? Если батарею они не видят — то слепошарые уроды, а если видят — так давно надо было встать поудобнее и накрыть издалека и лучше из — за прикрытия — вон меньше километра до каких-то каменных сараев. И уделали бы иптаповцев, скорее всего — некрасивое дело, перестрелка с самоходкой, что из-за укрытия лупит осколочными. Непонятно. Или до грузовиков хочет дорваться?

Определил расстояние, отдал приказ — по два снаряда с каждого ствола. Три трассера уперлись в самоходку, сразу вставшую мертво, только пушка тупо качнулась, четвертая малиновая нить улетела в лес. И все закончилось, те, что бежали в сопровождении — тут же смылись. Не видно за кустами никого.

Пока орудия разворачивали стволами на дорогу обратно — спешно думал. Очень зачесалось самому сбегать к подбитой машине. С одной стороны — не по чину, командир должен на батарее быть, достаточно послать несколько бойцов с гранатами и пулеметом, чтобы посмотрели что и как. Вернутся, доложат — тогда и решать. С другой стороны — просто по-мальчишески хотелось глянуть вблизи на свою победу. Сам же понимал, что таковое желание недостойно взрослого человека, командира батареи и офицера, но тянуло неудержимо. Очень нечасто такая возможность выдавалась! Тем более, что в принципе надо оценить возможную пригодность использования подбитой техники, лишний ствол тут при общей бедности обороны никак не обуза, а если агрегат еще и ехать сможет — так и совсем хорошо! То есть даже для самого себя оправдания есть!

Послал ребят — давно уже сформировалась такая гоп-компания, по два человека от орудия — из тех номеров, что для непосредственной стрельбы не так важны — ни одного замкового или наводчика там не было. И работали эти парни именно как замена пехоты и разведки. Привычно напомнил — чтоб поаккуратнее там! И чтоб на рожон не лезли! Когда убедятся, что все там чисто — пусть ракету дадут. Зеленую.

Не зря школил батарейцев в плане незаметно передвигаться, давно еще на своей собственной шкуре убедившись, что это вполне может жизнь спасти — как в воду канули.

Вздрогнул непроизвольно, когда там — у техники битой, протрещало несколько очередей и граната бахнула, пустив в небо жидкий дымный грибок. Следом — через пару минут — и зеленый огонек порхнул в низкое хмурое небо.

Кликнул ординарца с собой, назначил временно старшим Кота Сибирского, бывшего уже командиром первого орудия, замещающим отсутствующего пока командира огневого взвода и заодно еще и наводчиком работающим, потому как людей люто не хватало, и по следам своих батарейцев мигом добежал до самоходки. Недовольно поморщился — такой техники он не помнил. Шасси опознал сразу — от легкого немецкого танка Т-2, а вот сверху нахлобучен этакий самодельный скворечник из брони сантиметра в полтора толщиной. Немудрено, что такую жестянку его снаряды прошили всерьез.

Сержант «нахальной команды» не без печали доложил, что двигатель расколот, да и орудие теперь без гидравлики, походя снаряды сокрушили. Глянул сам в тесную бронированную конуру. Еще больше удивился, такого раньше не видал и в справочнике артиллериста не было похожего — в коробку из стальных листов была сунута старая пушечка противотанковая 50 миллиметровая — только без станин и колес. Аккуратно ставя ноги, чтоб не замараться в том месиве, что образовалось из порванных в рубке снарядом трех немцев, проверил сам — да, пушка покалечена всерьез. Поискал прицел — не нашел, пустой кронштейн, да еще и в смазке грязноватой.

— Прицела у них не было. Потому и лезли ближе — замок открыт, через ствол наводить решили! — сообщил сержанту, копающемуся в двух здоровенных ящиках на корме. Железные, прочные, выглядящие солиднее, чем сама эта самодельная какая-то самоходка.

— Не иначе, товарищ капитан — прогудел тот в ответ.

— Снаряды есть?

— С десяток. Зато патроны нашел! Должен бы еще пулемет быть — даже кронштейны есть, но пустые и тут всякий хлам! Бензин сольем — и все, нечем тут разжиться больше.

К сожалению опытный сержант оказался прав.

Напомнило почему-то это подбитое железо капитану его первый танк БТ-5, находившийся в давнем довоенном времени на хранении в дивизионном парке. И разное вроде совсем — а что-то есть общее. Почему-то уверен был Бондарь, что и эта железяка изношена до предела и где-то стояла, числясь боевой единицей, но уже таковой не являясь. И тоже — прицела нету. С БТ как послали на юстирование — так до начала войны и не вернулся. А потом и из парка выехать боевой танк не смог, не завелся. Немудрено, отходил до того двигатель мало не втрое больше, чем моторесурс позволял. И стал Бондарь артиллеристом.

Зато у этого на стволе облупившейся белой краской — два кольца нарисованы. Так у немцев их победы обозначались. Повоевала машинка раньше. Там ей братья — славяне рога пообломали, видать стояла как учебная, слабовато сейчас орудие в 50 миллиметров…

Ну ладно, два серых цинка с патронами — уже хлеб.

Спрыгнул с брони. Рядом с самоходкой валялась еще пара сильно драных немцев и снег под ними потаял, малиновое желе… С неудовольствием отметил, что замарал в крови пальцы, да и след от сапога левого — красный. Оттер снегом, тихо ругаясь. Немудрено запачкаться — болванка снаряда рвет человеческое мясо в таких коробках люто. И хлещет из порванных струями. Неподалеку сухо трескотнула автоматная очередь, бойцы загомонили. Присел за броню, автомат поудобнее перехватил, окликнул.

В ответ гурьбой приволокли за шкирку ругавшегося немца. Шныряя вокруг подбитой техники прошли по кровавому следу — нашли этого недобитка. Он пытался схватиться за пистолет, но пока лапал кобуру — его подстрелили. Чтоб не суетился.

Найденыш был сильно битый — правая рука в гипсе вообще, левая плетью и из рукава кровь струйкой, нога вывернута неестественно и на ляжке ремешок палочкой закручен, опытный Фриц, сам себе помощь оказал.

Кроме ругани он ничего говорить не захотел, а когда собрались надавать пинков для вразумления — внезапно мигом скис и потерял сознание. И не притворяясь, притом.

— Толку с него немае, оставьте тут валяться. Оружие все собери и боеприпасы! Берем, что пригодится, самоходку сжечь!

Сержант выполнил все досконально, недобитого ганса спихнули в канаву, чтоб под ногами не валялся и пускай его спасает германский бог, сгребли все годное оружие и боеприпасы, включая запасные обоймы к пистолетам и даже из сломанной пушки бахнули, отчего ее сорвало с люльки и теперь из бронекоробки торчал только дульный тормоз. Смотал длинную веревку, которой из осторожности дергал за спуск, погодил, пока жадные до топлива водилы высосут практически весь бензин — и подпалил то, что стояло в кустах.

Горело хило и слабо, но зато все были спокойны — немцы этой техникой уже больше не повоюют. Возникало две сложности — как отметить в рапорте победу над неизвестной самоходкой и как набивать ленты — в цинках патроны заботливо были уже упакованы в винтовочные обоймы. Ну а из обойм патроны вынимать и набивать ленты — что еще остается? Лишняя возня, но куда денешься…

— Не артштурм — значит, Фердинанд! — предложил вариант записи Кот Сибирский. Он был человек простых решений.

— Ну да. Тот больше гораздо! — возразил скрупулезный Бондарь.

— Рубка высокая, большая. И не артштурм! — уперся командир первого орудия.

Командир батареи его возражения отмел. Тем более, что он немножко бравировал перед сослуживцами тем, что как человек опытный и повоевавший — хорошо знает вражью технику. И он действительно — знал! А эта зараза все карты смешала. Пунктуальный Бондарь решил, что запишет агрегат, как «Мардер», благо тут у немцев модификаций было куда как много.

Наличествовавший при споре командир огневого взвода предпочел не вмешиваться. Это был его первый бой в этом составе, потому приглядывался.

Не секрет, что другие артиллеристы спокойно называли Фердей любую гусеничную самоходку с рубкой. А уж пехота и вовсе не сомневалась. Им дела до силуэтов и ТТХ было мало. Но то — не ИПТАП! Надо держать марку! Да и хорошо, что греха таить, что не Фердинанд приполз сегодня. Там совершенно чудовищной толщины броня и пушка в разы мощнее. Наломал бы дров! Он и с двух километров достанет, зараза. И нечем ему ответить.

Зиска была неплохой пушечкой, но как и в любом оружии у нее были плюсы и минусы. Она была легкой, маневренной и ее мог вполне свободно катить по полю расчет. Но при встрече с толстолобыми шедеврами немецкого производства мощи явно было маловато. И по тому же «Фердинанду» молотить зиски могли бы долго и без успеха. В лоб не пробить, даже сблизи. И артиллеристам на ЗиС-3 когда начинался бой — очень бы хотелось и ствол подлиннее и калибр побольше и заряд помощнее. А когда окапывали или тащили орудие на себе — наоборот, поменьше бы весу и габаритов — желалось.

Но так не бывает, тем более, что поглядев на трофейные противотанковые стволы — артиллеристы понимали, что немцы по своей твердолобой привычке пожертвовали маневром в пользу мощи — и теперь из-за того войну и проигрывали. Не только, но и поэтому тоже. Довелось видеть их позиции ПТО, где гансовские монстры при стрельбе так вбили себя в мягкую почву, что даже тягачом не смогли их сдернуть, что говорить про жалкие силенки нескольких человеков из расчета. И толку от мощи, если ее невозможно доставить в нужный момент в нужное время? Да никакого!

Сейчас калибр 76,2 мм. получался минимальным, как раньше — у сорокапятки. Слабовато уже было это орудие и против бетонных укреплений, даже и полевых и против новодельных немецких танков и САУ. Но зато было оно вездесущим и подавляющую часть своих целей било уверенно. Вот — как эту межеумочную самоходку, которая уже коптила небо жидкой струей дыма.

Победу отметили перекусом — среди вещей самоходчиков нашелся весьма аккуратный ящичек из тонко сделанного шпона с яркими надписями «Пате фойе грас» (Паштет фуа-гра — прим. автора.), как уверенно прочитал грамотный Бондарь. Разумеется, он никому бы не признался, что ни черта не понял — явный французский язык, а он понимал в немецком. Внутри оказались завернутые в мягкую бумажку маленькие баночки с той же надписью на крышке. Получилось всем батарейцам по детской этой коробочке и несколько прибрал ординарец для командира. Остальные сожрали с сухарями. На вкус — печеночный паштет, жирный такой. У пары бойцов, что постарше, даже изжога пошла.

А потом притарахтел шалый сорвиголова — посыльный мотоциклист, вручил записку с приказом. Как эти черти ухитрялись носиться по дорогам, где поровну было наших и немцев, да зачастую — немцев и поболее встречалось — Бондарь не представлял. Себя он трусом не считал — и вполне справедливо, но вот так в одиночку гонять по немецким тылам, имея защитой только нахальство и скорость двухколесного агрегата — точно бы не смог. Хотя и завидовал иногда чуточку. В глубине души хотелось ему тоже носиться на мотоцикле так же бесшабашно — и даже пробовал пару раз, но очень неудачно — хорошо не поломал себе ничего.

Приказ был короткий — немцы, бросив технику, уходят из этого села пешим строем, воспрепятствовать выходу организованных подразделений!

Бондарь любил такие приказы, которые оставляли возможность маневра и толкований. Потому доставленный ему понравился. Обычно-то пунктуальный начштаба старался расписать все максимально точно, но в горячей обстановке с полной неопределенностью, да инициативным командирам можно было и не устраивать дотошное указание всего. На месте виднее и если человек честно исполнял раньше свой долг, то ему можно доверить, как уже зарекомендовавшему себя воину. И сделать поблажки.

Комбат как раз к таким относился и потому в штабе знали — он сделает все возможное и еще чуточку сверху, при том использует все свои силы и постарается и задачу выполнить и не уложить свою батарею костями. Потому как помереть-то просто, а кто тогда завтра воевать будет? И так людей мало, с пехотой вообще беда, да и не придают артиллеристам мотострелков, вроде как пушкари должны и так под прикрытием царицы полей работать, но тут в этих бесконечных прорывах и наступлениях часто ИПТАП оказывался впереди пехтуры и мог рассчитывать только на свои силы. А сил на все про все — не хватало.

Да и отошли уже от довоенного правила выставления заслонов, когда на пути отступающего противника полагалось вставать насмерть, не пуская никого. Сейчас уже не заслон выставляли, а вот так — сбоку дороги, вроде как и проламываться не надо и беги себе вражина полным ходом мимо, да только обстрел мало не губительнее получался в этом случае. Потому как дорога — под полным контролем. Можно бить на выбор. И накапает кровищи вчетверо больше, чем выхлестнет при атаке. Глупые враги потому — бежали.

Умный враг в таком случае атаковал вроде как и не очень мешающую батарею, потому как понимал — потери меньше будут при однократном штурме прямо в лоб этой засады, чем при долгом прохождении под огнем, когда выбивать будут самое ценное в потоке беглецов, ломая главное в армейском деле — организованность и управление. Это очень разное дело — рота из трех вводов с командирами и своим оружием или просто сто испуганных и растерянных человек в военной форме но с голыми руками. В первом случае — это боеспособная единица, во втором — бестолковая толпа, толку от которой очень мало. А всего-то — выбить командиров и пулеметы с минометами. Их издалека видно. А еще тягло побить. На горбу много не унесешь. Теки жижей!

Бондарь за два первых года войны наотступался досыта, всякое видал. Потому на своей шкуре знал — как из блестящего воинского подразделения делается куча бестолочей в униформе. Прекрасно помнил, как горько было убедиться несколько раз — немцы, нагло действуя малыми, даже можно сказать жалкими силами, громили куда более превосходящие вроде с первого взгляда части Красной Армии.

И тогда же убедился, что на чужую наглость есть своя же дерзость — впервые ему это показал свирепый старлей — медик с искореженным лицом и нечеловеческой речью, когда совершенно сумасшедшим образом полез разведывать укрепленную немецкую линию обороны с танками. Оказалось, что линии нет, так — жиденький пунктир из нескольких пьяных пулеметчиков и одного легкого танчика, стоило снять всего одного фрица — и через «линию обороны» спокойно пробрались не только орлы лейтенанта Бондаря, но и вся сбродная гоп-компания того сумасшедшего медика — даже и бабы, которые ползать не умели совершенно — но и на четвереньках выбрались! А несколько сотен бойцов и командиров, остановленных этой «мощной линией» просто на испуг так и остались в мешке! Потому как не нашлось там лидера, просто толпа военных в разных званиях. Не было организации и структуры для боя. И потом много чего случалось.

Но все виденное капитан мотал на ус и делал выводы — прямо с первых же дней, когда несколько тысяч безоружных красноармейцев — вся его дивизия — были разгромлены маленьким мобильным отрядом немцев. А потом сам же убедился — совсем рядом был склад с трофейным польским оружием, которого хватило бы с походом вооружить всю массу. И позже видал не раз — как психологически ломаются люди в окружении из-за пустяка. Как вспыхивает безумная паника среди вроде бы до того разумных людей. Теперь он примеривал эту деревянную шинель разгрома на отступающих немцев — и пока получалось неплохо.

Приказ ясно говорил, что надо воспретить не вообще всем военным немцам бежать — а именно самым опасным — организованным подразделениям. Сохранившим управляемость и потому — боеспособность. Зубастым и упертым. Надо им выбить зубы, сломать волю. И бери их голыми руками.

Пересчитал наличные боеприпасы, поморщился. Слезы кошачьи. Теперь даже жаль двух потраченных на машины снарядов стало.

Поглядел, что на дороге творится. Грузовик все еще горел жарким бензиновым пламенем, заткнув своей тушей проход в противотанковом поясе заграждений. Перед этим железом вспухла здоровенная пробка, то ли беженцы не хотели бросать свое добро, которое не протащишь по снегу в обход, то ли ждали, когда прогорит, чтоб оттащить в сторону и проскочить с фурами, которые спичечными коробками торчали из черной массы толпы. Жиденькие цепочки пеших обтекали затор, спешили утечь налегке, струились ручейками между «драконовыми зубами», как пышно называли острые бетонные пирамиды, уставленные рядами.

Нужно помочь, а то что-то неправильно себя ведут. Не надо им стоять и умничать — надо бежать со всех ног, раз взялись. Стоит, определенно стоит взбодрить.

Приказал пристрелять по дороге трофейный минометишко. Замковой первого орудия не без злорадности кинулся к своему самовару. Давно руки чесались. Второму огневому взводу приказал сменить позицию — танков не будет, потому лучше им сбоку прикрыть подступы к батарее. Трофейное оружие и боеприпасы поделили меж взводами. Опять замахали лопатами — пехота враг не менее опасный, чем танки. А чем больше копаешь окопов, тем меньше потом могил копать. Давно уже убедились. Расставил пулеметы для отражения атаки с дороги, проверил сектора наблюдения с обстрелом и успел перехватить замкового с пудовым минометиком и еще двоих номеров с ящиками мин, которые куда-то явно намылились. Вид у них был деловитый и шкодный, словно у мартовских котов.

— Это вы куда собрались? — спросил офицер.

— Так вы же приказали пристрелять миномет по дороге — вроде как удивился замковой.

— Он же на 830 метров берет? — поднял бровь капитан.

Замковой, как деликатный человек не стал намекать, что начальство проглядело очевидную вещь, а сказал об этом прямо:

— Так то наш полтинник, там мина легче, а немецкий самое дальнее — 526 метров. Я так и понял, тащ капитан, что вы имели в виду — подобраться ближе — и накрыть этих у грузовика…

Бондарь не стал морщиться. Это да, насчет трофея не слишком вникал, больно уж машина несерьезная, но раз попал в руки — чего не взять. Помнил только, что взрыватель у полтинников этих такой чуткий, что нельзя минами этими в дождь стрелять — взорвутся от удара о капли, да и так может в стволе бахнуть, а вот пороховой заряд паршивый — в стволе может застрять легко, силенок нет выплюнуть минометку. Ну, не артиллерия толком, хотя как и любое оружие — смертельно и опасно. И в нужный момент может пригодиться. Посмотрел путь к намеченной позиции, прикинул, дал очень ценные указания пулеметчикам, чтобы прикрыли — и бойцы с компактным минометом, бодро пригнувшись, потрусили по канаве — водоводу к намеченной ложбинке. И скоро забабахали оттуда красными минометками — первые три легли с большим недолетом — погода холодная, потом взяли поправку и бодро секанули десятком мин прямо в толпу перед грузовиком. Вой и визг был слышен даже у пушек. Масса беженцев всех родов войск, полов и профессий растеклась в разные стороны. Опытные залегли, гражданские заметались и кинулись в поля, увязая в рыхлом снегу.

Поубивать их всех тут не было никакой возможности, но и так намек немцы поняли, тем более, что по кинувшимся прочь мимо грузовика никто стрелять не стал, да и после наведенного фурора минометик замолчал. Потому по тропинкам в снегу побежало двумя потоками куда больше людей. Капитан удовлетворенно вздохнул и тут же мигом присел за бруствер — в щит зиски звонко брякнула пуля. Не пробила, оставив глубокую вмятину в стальной пластине, но веселье среди батарейцев как рукой сняло — ясно, что какой-то хам лупит из кучи брошенных фур. Хотя тут и для снайпера далековато.

Минометчики это тоже поняли. Из их ложбинки забухали серые дымки сверху хорошо видные. Пошли накрытия по сгрудившимся повозкам, полетели в воздух какие-то шмотки и куски. Стрелок еще пару раз пальнул оттуда, потом перестал. Вряд ли зацепили гада, скорее свои винтарь отобрали и дали по шее.

Во всяком случае, капитану хотелось так думать. Редкие случаи. когда немцы не выполняли слепо приказы, а проявляли какие-то человеческие качества очень радовали не только Бондаря, но и других бойцов, которые не вполне понимали, почему у врага поведение такое, словно это не люди, а механизмы бездумные. Вот и сейчас — то, что война гитлеровцами проиграна вчистую было уже понятно даже и им самим, пленные это говорили прямо, но дрались они так же остервенело и надо было прилагать массу усилий, чтобы ломать это сопротивление.

И потери в самом конце были куда горше, чем раньше. До слез было жаль товарищей, покалеченных и убитых сейчас, когда все уже ясно и конец Рейха виден. И потому всякий раз, когда видел нежелание немцев погибать зря — радовался. Хотя редкое это было дело. Недавно — недели не прошло — в взятой деревне увидели трех гражданских немцев, висящих на дереве перед кирхой. Замполит мигом узнал у боязливых местных, что это бургомистр, то есть староста, местный партийный секретарь нацистской партии и бауэр.

Оказалось, что вчера сюда заявились воевать до конца четверо фольксштурмистов — сопляков из «Гитлерюгенда». Не местные, из города. Они были мощно вооружены — французской винтовкой с тремя десятками патронов к ней, фаустпатроном и пятью гранатами — колотушками. Этот бауэр — что висит слева, собрал несколько крестьян и они отобрали у подростков оружие и надрали им уши. А потом пинками выгнали из деревни. Понятно же, что сопротивление вызовет ответный огонь и от селения останутся руины. Сопляки, все в слезах, убежали. До ближайшей эсэсовской части. Оттуда прислали взвод карателей — те быстро провели следствие и бауэра тут же повесили.

А заодно и ответственных представителей власти — гражданской и партийной, хотя они и не виноваты — их в момент прихода воинов-защитников Рейха не было в деревне. Но это уже никого не интересовало, должон быть орднунг. А мальчишки еще и подрались друг с другом за право выбить стулья из-под приговоренных.

Но такое было очень редко. Что даже и странно — сдавшиеся уже в плен немцы не производили такого впечатления — бездушных и бесчувственных механизмов, обычные люди. Но это после того, как у них оружие из лап выбили. Хотя множество висельников с картонками и фанерками на запорошенных снегом шинелях говорили о том, что дезертиров сейчас в Рейхе — прорва. Люди все же некоторые, не хотят зря дохнуть. Но мало разумных, мало. А дураков — дивизии.

— Стало больше вояк в толпе, тащ каптн! — оторвал от высоких мыслей Кот Сибирский.

— В смысле?

— Когда мы тут встали — было по одному военному на семь — восемь гражданских. В среднем. Когда грузовик подожгли — уже на пять. А сейчас густо потекли — трое штатских, один в форме. И с оружием в основном. Утром были без винтовок многие. А теперь — автоматчиков до черта. Половина. И гражданские что-то засуетились. Хотя куда уж больше — мы — то по ним сейчас не лупим! — внятно доложил наводчик.

Ну да, глаз — алмаз у парня. Раз такое говорит, значит так и есть.

— Как считал? — и бинокль к глазам.

— Пересчитал ноги, глянул, кто в каких башмаках и поделил на два — фыркнул в сторону замковой, сидящий рядом. Капитан мимо ушей шуточку пропустил, Кот и впрямь на батарее по сапожным делам помогал, после войны собирался идти ботинки шить модельные, потому подшучивали над ним товарищи чуток.

— А от одного ежа до другого считал и смотрел. Там как раз с десяток влезает.

Понятно, разведданные точные. Понять бы, что это значит. Решили немцы вроссыпь выкатываться и гражданскими по привычке своей гадской прикрыться? Но почему автоматы? Думать надо, причем быстро. Поймешь, что враг задумал — он будет гнить на поле. А нет — так тебе валяться падалью вонючей с выдолбанными птичьими клювами глазами, скалить зубы, потому как губы сожрали трупоеды всякие. Кто кого передумал — тот того и перестрелял. Когда был взводным — так начальник лихой — Афанасьев, как выдавался свободный момент, так своих щенят взводных натаскивал. Устраивал чаепитие и учил, учил, учил. Именно понять обстановку и что будет в этой обстановке враг делать. А дальше — что тебе делать надо — решать и выполнять. Зачастую по-чапаевски наглядно разыгрывали с посторонними предметами тактические задачки. Танки — чашки, ложки — пушки.

— Бой — сложная штука. Как шахматы! — как-то выразил свое мнение парень со шрамом через лицо.

— Сравнил! — фыркнул иронично Афанасьев.

— Проще? — удивился чаехлеб северный.

— А сам посуди. В шахматах поле известно, 8 на 8 клеток, квадратное, без рельефа и растительности, никаких строений. Силы у тебя с противником одинаковы совершенно. Поле все видно отлично. Никакой пыли или дыма и маскировки тоже нету. Как и что ходит — известно, правила жесткие. И все комбинации тоже с давних времен отработаны — гамбит там, защита Филидора или, наоборот, индийская. И время на подумать у тебя есть после каждого хода. Как можно сравнивать-то? А на поле боя — сегодня оно круглое, завтра треугольное. Да овраги, холмы, рощицы, да деревни, да мосты и всякое такое. Все время — оно разное. И все это учесть надо, чтоб врагу в тягость, а тебе — к выгоде.

Но у тебя тура в ремонте, конь в госпитале и пешек — половина от штатного расписания и пополнение будет только через неделю. Притом у противника две королевы, тройной комплект пешек и тура новой системы — Тура-2, которую спереди бить невозможно, а надо подкрадываться сзади или сбоку — иначе никак! Проще, как считаешь?

— Но считается-то, что гроссмейстеры по шахматам самые умные люди, ведь так? И в газетах печатают, чемпионаты всякие, слава…

— Чего там умного? Посади такого умельца в окоп хотя бы командиром батареи — погляжу я на него, как он воевать будет. Рассчитывая тактическую задачу, ставя цели батарее и действуя быстро — пока танки не доехали до позиции. Другое дело, что шахматы, будучи куда проще — обычным людям понятны. И они к этой мудрости припадают и сами себя умнее чувствуют. И гордятся своим умом.

А на деле — тот же бильярд требует таких же соображений и знания правил игры, или преферанс. Игрушки это все! Ну есть мастера в этом в общем бесполезном деле, на которых приятно посмотреть, подивиться. Толку от них, как от фокусника, что из цилиндра ленты тянет. Ловко, да. И повосхищаться можно, особенно если сам ни черта не умеешь.

— Баловство одно — согласно кивнул парень со шрамом.

— Именно. Потому — всякий раз думай, какую гадость делают сейчас тебе и чем ты в ответ плюнешь. К слову, ребята, к мирной жизни это не меньше относится. Не меньше. Сейчас все равно не поймете, потому просто запомните!

Бондарь запомнил. И потому получалось кислое — автоматчики у немцев были двух разных, можно сказать — диаметрально разных категорий. И пистолеты-пулеметы они использовали по-разному. Одни — именно как пистолеты, а другие — как раз как пулеметы.

Одни — тыловые крысы, всякие вспомогатели, стой — стройвойска, прочая шелупонь, которые условно боеспособны, но воевать нормально не горазды. Пистолет нормальный таким хамам не по чину — он символ власти в первую голову и привилегированности. Да и стреляют они хреново. А если их будут обижать, то большой пистолет — самое оно, глядишь очередями кого и зацепят в упор, придурки пахорукие.

Зато другая категория автоматчиков была куда злее — разведчики всякие и особенно — штурмовые группы, которыми немцы еще в ту Большую войну навострились врагам кровь пускать. Сколачивались штурмовики под конкретную задачу и тут, если требовалось драться в лесу, окопах или городских домах — в руках матерых фронтовиков автоматы превращались в то, чем и были созданы — в маленькие и легкие — но пулеметы! Совсем-совсем ручные. Косы смерти! И взвод таких хватких сукиных детей стоил дороже иной пехотной роты со всем приданым, устраивая резню накоротке, врываясь в чужие окопы, словно волки в овчарню.

— Гранаты у них есть? — спросил наводчика. Зря спросил — сам уже увидел у пары немцев торбы. Известно для чего такие сумы таскают. И да — видно, что тяжелые. И дубины фаустов тянут, по паре штук на человека.

— В сумках явно — хмуро отозвался наводчик. ну, не дурак, сам понимает. И так же хмуро через несколько минут сообщил, что стало меньше зольдат в толпе, что мимо идет.

Переглянулись. Оба думали об одном и том же.

Это не тыловики. Авангард.

И реально могут ударить с фланга или из тыла.

А что это такое, да в исполнении опытных волчар — оба знали. Да и не они одни, вон у замкового считай шинель испариной пробило.

Да, тут не шахматы. Тут думать надо — быстро. Неоперившегося взводного послал убрать из-под возможного удара грузовики, переиграл расположение пулеметов, один — с самыми нахальными шалопаями — рискнул и послал для перехвата штурмовиков. Ставка наглая, могут фрицы их засечь — и тогда расчет пропадет ни за грош. Не засекут засады — лягут сами в жидком кустарничке. Другой пулемет, прикрывавший батарею по флангу, с которого штурмгруппа могла двинуть, велел переместить глубже — чтоб и дорогу видели и тылы батареи контролировали. Оставшиеся два по-прежнему с дороги прикрывали батарею. Им остаток патронов, вылущенных, наконец, из дурацких обойм отнесли. И все бегом, бегом, быстро-быстро.

Вздохнул свободнее, когда увидел ковыляющие по снежной колее грузовики своей батареи. Дороги тут сейчас убирались плохо, орднунг сильно сбоил, часть была перекрыта намертво баррикадами от русских, часть минирована, потому и фрицы вынужденно перлись по магистрали, где еще был какой-никакой проход и снег притоптан прошедшими толпами, а не текли многими ручейками и преследовавшим их красноармейцам было не сахар продираться через заносы и преграды, тем более — не по магистрали. Спасала зима с замерзшими реками и озерами, да уже полученная привычка выбираться из любой самой невыразимой ситуации. И еще немножко то, что у хитрого Бондаря был трофейный грузовик повышенной проходимости. Опять бинокль к глазам.

Эти идиоты для поднятия морального духа шли как на параде. Нет, не так, чтоб совсем, как на параде, уж что-что а про парады капитан знал достаточно, но и не овечьим стадом перла эта куча немцев. Черт их поймешь, что за формирование — для роты много, для батальона — мало. И уже привычно — сбродная часть, форма разная и те же танкисты видны кучками, но понятно, что — это боеспособная группа.

Странно, начальство, раз так, должно впереди маршировать гордо. Начальство впереди, артиллерия приданная сзади. Так положено, потому ломал себе голову Бондарь, что лучше бы накрыть первым делом — руководство или минометчиков? И те и другие паскудная гадость, если дать им работать безнаказанно.

А не видно. Уж что-что, а офицер у немцев заметен издалека, когда снайперов нет рядом. Штатские шугались на обочины, давая куче злой солдатни идти более — менее ровно. Вздрогнул, потому что загрохотал МГ справа, тут же затрещали автоматы — и старые и новые немецкие, их звук ухо брало легко. Еще пара МГ включилась. Успел рявкнуть: «Огонь!» уже понимая, что бой пошел по худшему варианту. Пехота на шоссе разворачивалась в цепи, не слишком бойко, но поперла по снежной целине к батарее. Хорошо еще несколько снарядов успели влепить, пока колонна развертывалась, по гущине, остались на дороге корчащиеся фигурки.

Минометы у немцев нашлись все же — всего три, но они забахали и первые же мины рванули в неприятной близости от орудий. Не зарылись бы в мерзлую землю — уже повышибло бы расчеты.

Попытался достать минометчиков, стреляя вслепую, но те тоже не дураки — то, что дистанция и направление взяты верно — Бондарь бы поручился, но явно суки в канаве сидят, а навесом тут ЗиСка не может влепить. Впрочем, не так все паршиво — немцы уже приморенные, усталые, а снежку тут мало не полметра навалило. Бежать по такому — то еще удовольствие, вон уже еле ковыляют, заразы, а им еще полкилометра так бежать, пока что смогут сделать внятно. Не, тактически все разумно — штурмовую группу послали с фланга, сами с фронта отвлекли, минометами прижали — и абгемахт! Три года назад бы вполне у них получилось. Но многое изменилось за это время!

Пальба с фланга явно приближалась. Несколько раз бахнула крайняя ЗиСка. Вроде немец заткнулся один, два других МГ молотили так же как и раньше. То, что один — свой — капитан слышал по тому, как отсекал очереди пулеметчик, чередуя короткие с длинными. Знакомая манера, так, дескать дольше не перегревается ствол. Немец просто лупил длинными все время. Потом загрохали фаустпатроны, гранаты, схлопнулась дистанция. Сейчас рванут.

Рванули. Под лихорадочную длинную — на ленту — очередь засадных шалопаев, бивших сбоку, кулисным, самым жутким для атакующей группы, огнем. Сердце колотилось — что дальше? Подловили?

Стрельба из автоматов резко усохла. Показалось, что она какая-то растерянная и не во все стволы, как минутой раньше. В лучшем для фрицев случае — треть, если не четверть. Туз засадного пулемета побил козырь штурмгруппы.

Огорчился — свой МГ, начавший драку и отвлекший внимание штурмовиков — заткнулся мертво. Паршиво.

Прущие от дороги немцы тоже это услышали — вроде как-то заменжевались, трудно это словами передать, но вот шли довольно уверенно, а тут что-то заозирались.

Эх, тут бы шрапнель или совсем уж древняя картечь пригодилась. Осколочные хорошо били по дороге, а тут осколки глохли в снегу и взметываемый взрывами снег только смотрелся живописно, а толку было мало.

Нет, не удержать позицию. Доберутся все равно, доползут по снегу, а перестрелку устраивать — зря рисковать людьми и матчастью. С мизерными результатами. Фрицев сильно больше и пехотные дела им привычнее.

— По три красных давай! — велел ординарцу, таскавшему с гордостью здоровенный, старинного вида ракетный пистолет и запас ракет в алюминиевых гильзах.

Стрелять из него вчерашнему мальчишке очень нравилось — и солидно и красиво. Забахал красными огнями в серое низкое небо — по три звездочки вправо и влево. Для батарейцев это был сигнал понятный и уже отработанный. По старорежимному — ретирада, по — уставному куда солиднее и приличнее — выход из боя, а просторечно, как говорили бойцы — смотать манатки и улизнуть. Тягачи живо к орудиям, грузить спешно все имущество, отходить на запасной рубеж!

Вообще-то достаточно было и одной ракеты, она вполне служила таким сигналом, но тут важно было, чтоб увидели и пулеметчики и те, кто с минометом трофейным вылез вперед, да и спешность подчеркивалась. Уносить ноги было самое время — пока фрицы корячатся на снежном поле — опасность была еще не велика, хотя грузовики — большая мишень, обстрел какой — никакой, а есть, потеряешь тягло — потеряешь и пушки, вручную хрен укатишь, а за это по головке не погладят!

Но если чертова пехота дорвется до позиций — тут совсем все худо будет, орудия закидают гранатами и фаустами, расчеты положат и пользы от такого боя совсем никакой. ИПТАП — он танки гробить должен, а не со всем этим сбродом потягушки устраивать.

Беда была в том, что до запасной позиции — у каких-то сарайчиков — еще надо было доехать и хотя бы одним стволом прикрыть отход для ребят с пулеметами, а времени было для того мало. Им придется сдерживать фрицев, без артподдержки, да в придачу если немцы увидят отход — солоно придется. И дымом не прикрыть — в свою сторону ветер, сам себе обзор закроешь.

Глянул на поле — осклабился зло. Холод сразу зубы прихватил. И отчетливо всплыло в памяти — как сам бежал так же, проваливаясь в топкий снег, хватал ртом ставший густым воздух, не вздохнуть, хоть кусай. И ребята бежали рядом так же — на прорыв из очередного окружения, некуда было деваться — только по полю чертовому, высоко задирая ноги и проваливаясь при каждом шагу. Первая военная зима, лютая и гибельная. Он тогда выскочил из кольца, да пятерых бойцов вывел. А сколько на поле лежать осталось — никто не знал, потому как немцы подпустили поближе и врезали по бегущим к спасению людям из пулемета. И сразу срезали многих. Когда почти уже проскочили, метров триста осталось, порадовались уже, что — повезло. И тут из рощицы, к которой стремились — загремело и трассы зеленые по полю запрыгали. Рядом вроде спасительные деревья совсем…

Но сил уже мало было, выдохлись, и хрен пулемет этот проклятый достанешь, стрижет по головам, только слышно как пули взвизгивают, стучат и шуршат в снегу. Да, пытались вразнобой по нему стрелять, но без особого толку, хотя от этого фрицы нервничали и лупили длинными. То ли стрелок за МГ был не шибко толковый, то ли настильно по слою снега не вытанцовывалось достать зарывшихся в белую ледяную вату, но для себя решил тогда взмокший Бондарь, что — просто патронов было у немцев мало. Расстреляли весь боезапас, которого и было пара лент и свалили — судя по тарахтению — на мотоцикле. Уцелевшие кинулись вслед, да куда там. И потом пробирались малыми группами — как и лейтенант со своими бойцами. Еще тогда ломал себе голову Бондарь — откуда была такая идиотская установка у наших генералов — как попали в окружение, так сразу — спасайся кто может, не пойми, кто командует, пушки и технику рвать, боезапас рвать, добро уничтожать, а то и исправными бросить — и на своих двоих малыми группами по лесам, пока фрицы по дорогам прут. Самоустранялось командование как-то очень быстро, не понять — кто главный. Немцам на поживу — бежало через поле больше сотни бойцов и командиров — а не командовал никто, хоть своими глазами видел майора и капитана как раз перед рывком этим страшным. Только после приказа 227 полегче стало.

Фрицы — наоборот, в любой ситуации старались сохранить управляемость и лепили из окруженных боевые группы, не предусмотренные никакими уставами и самые разношерстные по составу, но, черт их подирай — действовавшие до последней возможности. Пользуя на всю катушку любую имевшуюся у них технику. И сейчас вон — уже ясно, что Рейху конец, а они по дороге строем шли, по трое в ряд, протыкая толпу беженцев неорганизованных, словно серая иголка — черную дерюгу. Фасон держат! И атакуют толково.

Только роли поменялись — теперь они по снегу прорываются из окружения и у них артиллерии кот наплакал — и особенно важно — боеприпаса не густо, только то, что на себе утащишь, на своем горбу и в руках, раз технику им вывести из деревни не дали, то и мин и патронов у них — слезы. Как у нас тогда. Ну вот и жрите, хочь повылазьте! Раньше немцы имели манеру отступать налегке, перед отходом расстреливая интенсивной пальбой имеющиеся на позициях мины и снаряды — на новом рубеже уже был складирован боезапас, только орудия и минометы привези. Сейчас орднунг сыпался как штукатурка при бомбежке, потому отходили фрицы куда печальнее. Дефицит в огнезапасе теперь зеркалил такую же беду в РККА начала войны.

Немцы, глазастые заразы, заметили, что грузовики подскочили к пушкам. И минометы загавкали часто и откуда-то пулеметным огнем понесло — есть у отступающих еще машингеверы, есть, два затрещали и еще чуть позже — еще два, только другой темп стрельбы у всех, не МГ-42, пожиже трескотня. И пожалуй два — магазинные ручники, после трех десятков выстрелов — паузу дают, меняют коробки жестяные на полные.

Черт, пехота поднялась для рывка! Хотел сказать ординарцу, чтоб еще ракет пустил тройку — но пулеметчики, что были выдвинуты ближе к дороге — оба расчета — уже и сами сообразили. Добежали гансы до намеченного рубежа открытия огня, значит. Загремели длинными очередями наискосок, вперекрест по полю, друг друга прикрывая, сшибая темные на белом фигурки, как кегли. И ждавший за прицелом Кот Сибирский засвиристел поспешно рукоятками наводки, разгоняя ствол по горизонтали — и поспешно раз за разом — туда, в пальбу пулеметную восемь снарядов высадил. Один пулемет точно заткнулся сразу во взрыве, как ножом обрезало, второй, похоже, тоже свое поймал, потому как стрельбу хоть и не оборвало, а как-то он с темпа сбился и вскоре заглох вообще.

А оставшиеся заткнулись сами, если не дураки — стали мигом позицию менять, потому попали по ним или нет — не понятно, еще и чертовы беженцы мечутся посреди разрывов, сбивают внимание.

Минометы потеряли темп, перестали мины рядом бахать. Как рассчитывал Бондарь — должны они по приказу перенести огонь с убегающей батареи на проснувшиеся пулеметы, положившие камрадов в снег. Хотя бы подавить, прижать расчеты осколками, тогда инфантерия подберется поближе — а что делать она знает. Только вот эти 400 метров по снегу враз не проскочишь и полагал Бондарь не без оснований, что его бойцам обратно — по своим же следам протоптанным туда бежать куда проще будет, чем фрицам — по целине.

Как всегда в пиковые моменты боя странно стало растягиваться время, потянулось, люди как замедлились, даже снег из под колес рванувших прочь грузовиков летел как-то плавно, торжественно.

Кот Сибирский, сгорбившись за прицелом, высадил еще серию снарядов.

— Все снаряды вышли, тащ капитан! — крик ящичного.

Вроде считал выстрелы, а видно ошибся, улетело что было. Нехорошо! Глянул — бойцы спешно кидают в кузов ящики с бронебойными.

— Один сюда! Старых! Огонь! Где б сам корректировщиком сел!

Кот Сибирский не оглядываясь кивнул. Расслышал и понял не вполне внятно сказанную за грохотом фразу.

Взрывчатки в тупоголовом бронебойном смешное количество, практически толку не будет от пальбы, но тут капитан считал, что такое воздействие помешает корректировке и минометчики недосягаемые потеряют драгоценные минуты с переносом огня. Сейчас они лупят уже по внезапно обнаружившимся пулеметам, а как грузовик дернет пушку — попытаются перенести огонь. Если их корректировщику хотя бы придется присесть в канаве и голову спрятать — уже хорошо. Это все секунды и минуты выигранные. А за их счет можно успеть уйти без потерь. Восемь бойцов за МГ сейчас. Да трое с минометишкой трофейной. Одиннадцать человек! Нельзя терять!

Трескотня пулеметная усохла. И минометы что-то не бабахают. Все, пора!

— Все снаряды вышли! — голос ящичного.

— Стрельбу закончил — потное лицо повернув, рявкнул Кот Сибирский.

— Машину к орудию! Сцепляй!

Бойцы рывком выдернули сошники из земли, только колышки распорные в воздух полетели, лязгнули сдвинутые в воздухе станины. Грузовик задом, отчаянно пробуксовывая, ревя мотором, сунулся на огневую.

— Быстрей, братцы, быстрее!

Куда уж быстрее! Водитель шплинт вставил в буксирный крюк, лязгнув звонко на морозе, командир орудия орет: «Готово!»

— На запасной рубеж! — махнул Бондарь. Бинокль к глазам. Обрадовался и огорчился. Увидел бегом бегущих троих бойцов. Поводил по снегу взглядом. Больше никого нету… И немцы залегли.

— Товарищ капитан, орудия уже все на запасном рубеже — сбоку ординарец.

Совсем рядом рвануло дважды. Есть еще у фрицев мины, черта им в печень.

Надо бы к пушкам, он командир, но страшно захотелось дождаться бегущих.

Распаренные, взмокшие, горячие от боя и бега по снегу — добежали.

— Рябцева наповал, Красильников легко ранен — доложил младший сержант. Раненый зубы весело скалит, значит в порядке, даже и крови не видно.

— А пулеметы где?

— Побило… Осколками…

— Тогда отходим живо!

Двумя вереницами по колеям продавленным в снегу. Два орудия за сараями, одно — с Котом Сибирским — развернуто дулом на дорогу. Неожиданно увидел — оба шалопая, что рисково выдвинуты были против возможной штурмгруппы, стоят тут же за сарайчиками. и МГ их рядом прислонен к стеночке. А ведь им дальше всех бежать было!

— Доложите!

— Задача выполнена, всыпали фрицам, около взвода положили, кого навсегда — не скажу, но за десяток ручаюсь. По израсходование патронов и при увидении сигналов ракетами отошли на сюда, товарищ капитан — с легкой наглинкой, но серьезно сказал тот, что был старшим в расчете. Нахал, конечно, но за то и ценен. И ушанка этаким чертом на голове и из-под нее чуб неуставной кандибобером. И говорить любит вычурно и заковыристо, считая это особым шиком.

— Что с расчетом Иванова? — нетерпеливо спросил комбат.

— Закидали их гранатами и фаустами. Тут мы помочь ничем не могли, только тряпки из дыма летели. Долго их долбили. К нам самим лезли, только отмахивайся. Хорошо снег взрывы гасит, повезло, в нас не попали. А там прямо прилетело.

Странный стук костяной и бойцы загомонили. Неожиданно столбиком рухнул Красильников, мертво ударившись затылком об лед дороги. Его перевернули вверх лицом, а он уже и все — и лицо восковое и глаза открыты и снежинки на них падают, а не моргает боец. Но ведь бежал, веселый был…

— Опять гансы поднялись, тащ каптн! — крикнул Кот Сибирский.

— Машину к орудию! Сцепляй! — махнул рукой Бондарь.

Хватит удачу за хвост дергать. Замковой с приятелями своими не дурак, если жив еще, должен унести ноги, ему в канаве заснеженной пулеметы не страшны были, так что вывернется.

— Отходим! Командир взвода — на головнуй машине, я — замыкающим, маршрут отхода — как сюда ехали — велел Бондарь. Только сказал — защелкало вокруг — какая-то сука с пулеметом пристрелялась. Так лупят или то корректирует — черт его знает. Бойцы пригнулись, шарахнулись за сараи. Неприлично для солидного человека взвизгнул Кот Сибирский, затряс рукой, а с нее кровища в стороны брызжет.

— Сука, руку раскурочил — взвыл наводчик.

И впрямь ладонь распорота безобразно, мясо рваное торчит пухло и кровь хлещет оттуда. Забинтовывали ему руку уже в машине, на ходу. Он скрежетал зубами и спрашивал: «Как же мне — без руки?»

Вернулись в расположение без приключений, только замерзли, как собаки. Для уменьшения силуэта — и, значит, облегчения немцам стрельбы, с грузовиков ИПТАПа тенты были сняты и по зимнему времени это сказывалось. Настроение у бойцов было поганым, таких потерь давно не было. В каждом расчете по убитому и раненых хватало. И главное — от кого досталось! От сраной и разгромленной пехоты! Гопники бродячие! Хвастаться — нечем, бравым гвардейцам досталось люлей от шпаны какой-то. Невнятная самоходка, восставшая из металлолома, да голытьба сбродная. Обычно после боя люди оживленно обменивались впечатлениями, трепались и веселились незатейливо. А тут хмуро чистили оружие, хмуро ели и так же хмуро отбились на отдых.

Бондарь сам бы с удовольствием завалился на боковую, но ему надо было сдать начштаба, как теперь называли адъютантов, донесение о бое. А эта писанина вызывала у удалого артиллериста головную боль. Нет, не тогда, когда результат в виде жарко горящего бензинового костра из десятков тонн броневой стали был налицо. Там-то все ясно, победу описывать легко и приятно. Такое, как сегодня вышло — вызывало тупую головную боль.

Еще и потому, что дотошный НШ очень не любил хвастовства и голословной брехни. Потому надо было написать, как оно было, а тут тоже одни вопросы. Потому хитрый Бондарь свалил задачу — вроде как тренировка командирская — на комвзвода новоприбывшего, тем более — парень образованный, техникум почти закончил и считать умеет.

Но пробежав бегло взглядом исписанный скупо листочек, сморщился недовольно.

— Плох тот младший лейтенант, который не мечтает стать старшим лейтенантом! Каждый солдат носит в ранце жезл маршала — слыхал такое? Ты же грамотный человек, а написал несуразное!

Комвзвода пожал узкими плечами.

— Я, товарищ капитан, строить хочу. Вот разгромим фрица — я из армии галопом, как только можно будет. Просился я в саперы, а попал в артиллерию волей случая. И написал, что есть — и вид независимый, ешьте, дескать, меня без масла!

— Ага. Самоходная установка неизвестного типа, 50 мм. Вроде верно, а НШ мне за такое уже вставлял лисий хвост — дескать командир из иптабра должен силуэты знать на зубок. И закатил мне настоящий экзамен. А у фрицев всякой самодельщины чертова прорва, да еще и названия меняют, заразы. То был Слон, а теперь он — Фердинанд — блеснул эрудицией комбат.

— И как писать тогда? — занудным тоном спросил подчиненный.

— Напиши — «Мардер».

— Это ж не «Куница» — показал знание вражьего языка младший лейтенант. Тоже не из темного угла прибыл, ага.

— Головой поручишься? Сколько ты типов этих «Мардеров» знаешь? Чего молчишь? Завтра возьму альбом в штабе полка, подучишь. Не ровен час спросит начальство, а ты ни в зуб ногой! Три типа известно, при том — по силуэтам их шесть, в каждом типе по паре разных. Это те, что нам известны и в альбом попали. А может их больше. Так что пиши — «Мардер»! — веско заявил Бондарь.

— Почему шесть? Их же три! — возразил комвзвода. Все же смотрел альбом силуэтов.

— Фрицы. Они все так запутывают, что мозг кипит и булькает, если вникаешь. Разные шасси и разные пушки. Теперь про пулеметы. Ты пишешь, что уничтожено восемь. Это с чего такое? — прищурился подозрительно, как показалось комвзвода, а на деле дым махорочный неудачно в глаз влетел, защипало.

— Три у нас немцы разбили, трофейных. Но это не наше штатное вооружение, так что Рейх на три машинки стал беднее. Остальные — фрицевы. Один точно мое орудие накрыло, сам наблюдал. Два уничтожили в самом начале, да два — когда они в атаку поперлись — пояснил внятно, логичнео, но неправильно.

— Знаешь, какая любимая поговорка у НШ?

— Нет.

— Плохо, начальство знать надо. Так вот у него поговорочка римская еще: «Орел не мух ловит!» — назидательно выговорил Бондарь.

— Слыхал такую. Только правильнее говорить: «Орел мух не ловит!» — начал умничать мальчишка взводный.

— Агась! Только вот комполка как раз, если он кого пушит и разносит, то говорит, что дескать, мух не ловишь! Как это называется?

— Диссонанс!

— Ни фига себе какое слово красивое! — тут на секунду Бондарь задумался, запоминая услышанное, потом продолжил: «Так вот, чтоб этого дисанаса не было — НШ поговорочку свою изменил. А к чему он ее говорит, ты знаешь?»

Младший лейтенант вздохнул и молча набычился.

— Так вот он говорит ее к тому, что наша основная цель — не пулеметы и всякие там ружья с пистолетами. Наша цель — танки, самоходки и всякое такое громадное и стальное. Остальное — мышиная возня и нам не суразно. Говорил он тут нам, что нашей бригадой танков намолочено 400 штук, да самоходов всяких, что пожиже добыча, но все же — 30. А пулеметов знаешь, сколько набито?

— Тысячи две?

— Да как раз нет, две сотни. Вдвое меньше танков.

— Вы не разыгрываете, товарищ капитан? — не поверил офицерик.

— Только и была охота. Пулеметы — это для полковой да дивизионной артиллерии цель достойная. В зачет им вполне справедливо и подавленные идут, потому как их задача — пехоте дорогу расчищать. Им танки не по зубам, вот и мышкуют. Потому — в лучшем случае пару пулеметов пиши, вот пару мы там точно поломали. А то, что трофеи нам попортили — тут гордиться нечем. Теперь по немцам. Вот ты написал 150 солдат и офицеров. Ты их считал?

Будущий строитель тяжело вздохнул и признался: «Нет, не до того было».

— Вот, а Кот Сибирский, то есть наводчик с первого орудия…

— Я его уже знаю, товарищ капитан!

— Так вот он посчитал, сколько там солдат набило и получилось от артогня 42 штуки. Глаз у него — как мелкоскоп, ему бы пастухом работать или пионервожатым. Любую толпу сосчитает.

— Но там и гражданские были — напомнил младший лейтенант.

— Их он не считал, я ж говорю — он перископ ходячий. Да на каждый пулемет по десятку считай — выходит 84 фрица уложили. К слову и цифра красивая — не любит начальство круглой цифири, сразу подозревает подвох и приписки. Понятно все?

— Так точно, товарищ капитан — уныло ответил подчиненный, которому вся эта образцовая военная писанина никак не нравилась. Особенно вечером. После сытного ужина, а каши с мясом было от пуза, с добавкой, он осоловел немного и больше всего мечтал прикорнуть. Да и не очень он доверял тому, что даже глазастый наводчик за считай за 800 метров разглядел в той каше, что текла рекой по магистрали, сколько там легло солдаперов и сколько гражданских. А уж когда отходили — тем более, не до того было. И пулеметчики толковали, что хрен разберешься, когда очередь кладет в снег наступавшую цепь — кто там навсегда носом уткнулся холодным, а кто вскочит через секунду. Тут тем более, были фрицы ученые — перебегали короткими рывками не все сразу, по одному, по два. Поди посчитай, да под обстрелом!

— Вот и хорошо.

Расстегнул пуговички гимнастерки, от раскочегаренной кафельной печки волнами шел жар. Убаюкивающе так.

— Нужна вся эта писанина, бюрократия нелепая — позволил себе вольнодумство новоиспеченный офицерик. Ему очень хотелось спать. Прямо до невозможности.

Бондарь аж удивился. Поднял в недоумении брови до ранее невиданной высоты.

— Эко завернул!

— А зачем это буквоедство и счетоводство? — продолжил свое забубенное вольтерьянство философ с одной звездочкой и одним просветом на погоне.

— Удивил ты меня. Да затем, чтоб понимать, сколько перед тобой врага осталось. Разведка из штанов выпрыгивает, собирает данные по стоящему напротив врагу. Мы отчитываемся, сколько положили. Штаб прикидывает — чего от фрицев ожидать дальше и какое сопротивление будет. На Курской дуге начальство поняло, что фриц силен — и встало в оборону и то он ее почти прогрыз. А полезли бы сами, как годом раньше, не посчитав, что к чему — получили бы полной авоськой, не утащишь! Наш начштаба утверждает уверенно, что фрицы и потому войну проиграли, что врали начальству все время, он специально этим вопросом занимался, с переводчиками говорил, с разведкой. И теперь точно знает — врали немцы, как проклятые, вводили свое командование в обман сознательно. Подшибут один танк, а пишут, что — пять. А к тому же его на свой счет записывают и танкисты и артиллеристы и пехота ихняя и летчики. Причем все с завышением диким. И получается совсем уж головотяпство — они за день все танки на фронте уничтожили, а кто назавтра наступать начал — уже непонятно. И про свои потери врут — у них хитрая тройная итальянская бухгалтерия — козырнул красивым, но не очень понятным выражением командир батареи.

— Это как? — не уразумел призванный в армию грамотей городской.

— А так, НШ толковал, что те же самолеты и танки у немцев считаются только поврежденными на сколько-то процентов. Ну вот если к нам горелая их железяка в руки попала — то тут да, пишут, что их панцир или флюгцойг уничтожен. А пока он у них — то как-то считают, что поврежден только на сколько-то процентов. И вроде его можно восстановить.

— Как бы поврежден на 99 %? Кусок днища целый и каток один, значит танк в порядке и подлежит ремонту? — не поверил молокосос. Не удержался и зевнул во весь рот.

— Именно! А списывают по износу, потому — у них потерь по бумагам нет, а наши потери — вдесятеро завышены — итог — вон — капитан широко обвел рукой комнатку немецкого дома, в которой оба офицера сидели. Но этот жест как раз был понятен.

— Ты учись. Мне тебя хоронить неохота, потому — ученье свет, а для неучей — тьма. Я потому жив, что все время на ус мотаю, что лучше сделать. И учителя у меня были дельные — заметил капитан. Помолчали — ординарец притащил в кастрюльке цивильной кофе, которое Бондарь тоже не любил, но приходилось его пить — и культурно и сон прогоняет, а за ночь у комбата было много чего надо успеть. Да и притащили бойцы этого кофея здоровенный мешок в подарок. Не выкидывать же. Чего люди в этом напитке находят? Дорогущий же, барское питье. Горький, зараза, хотя если сахара насыпать — то и ничего так. Зато спать неохота, в глаза словно спички кто вставил.

— Теперь по нашим потерям. Убитых — пятеро, четверо из пулеметных, да с третьего орудия ящичный. Раненых восемь, тоже верно. Но вот зачем ты троих в пропавших без вести записал?

— Так это те, что с минометом убежали на нейтралку — начал комвзвода.

— Кто это я и так понял. Но они не пропали. Там такие ребята, что из всякого выбирались. А ты их — в безвестники. Ты не торопись. Напишем так: «Отходят другим маршрутом и в пешем строю — три бойца. Так точнее будет. За три дня если не придут — тогда по — твоему напишем, а пока погодим. Ну, по расходу боезапаса все верно, но на кой ляд ты сюда немецкие патроны вписал?» — удивился капитан.

— Так мы же их израсходовали тоже! А по расходу судят по боевой активности — показал свою осведомленность в военном деле лейтенантик.

— Ты их получал? И я не получал. Потому с какой стати это писать? Убери. И вот еще что, я видел, что твои бойцы за щитом сидя курили. Было?

— Так точно, товарищ капитан. Но ведь и ваши курили! Я посмотрел, мы ж стрельбой надымили так, что от цигарок дым и не заметен, не демаскировало же!

— Мои курили по моему разрешению. Ты своим разрешил?

— Нннет.

— И это — неправильно. Ставь себя побыстрее, ты — командир. Все должно в твоем взводе быть по твоему распоряжению. И курить и оправиться и пьяным напиться — все с твоего слова. То есть с моего — но чтоб ты в курсе любой мелочи был и свои командовал, что им делать. Понятно?

— Понятно.

— А раз понятно, то мотай на ус. Сердцем чую — придется нам в Берлине драться, а это самое на войне невнятное и суетливое дело — бой в городской застройке. Я обе дырки в организме получил в уличных боях, в сравнении полевой бой — куда проще и понятнее. Так что учись, пока я жив! Я-то жив потому, что учился и всерьез все запоминал! Чего и тебе желаю — очень серьезно сказал Бондарь, прихлебывая горько-сладкое пойло. Спать и впрямь стало хотеться меньше. Хотя волны тепла от печки расслабляли.

— Бой, как бой — сказал, пожав плечиками, молокосос в офицерском чине. Он тоже пил кофей, но делал это с таким видом, словно с детства привык и ничего необычного для него тут нет. Это рассердило комбата. Фыркнул по-котовьи.

— В поле ты врага видишь. А в городе — шиш. То ли он за углом тебя ждет, то ли до него квартал можно спокойно бежать. И дальше носа не видно, ты внизу бежишь — а дома высоченные трехэтажные, да с чердаком, что там — пес разберет! То ли из подвала пулеметом врежет, то ли с третьего этажа бутылку с бензином на голову кинет, или со второго — гранату. Или вообще в спину стрелять с чердака начнет, когда ты вперед пушку покатишь!

— Здесь у немцев здания и повыше будут и в пять этажей не редкость в архитектуре — заметил будущий строитель сущую правду.

— А это еще хуже! Потому как окон до бисовой матери и из любого могут пальнуть. И пальнут, хоть ты в четыре глаза таращься! Да еще и не просто пальнут — тех дурней, что с подоконника, как с бруствера стреляют — убивают тут же, бо их видно отлично. Это ж не кино!

— Как же стрелять-то тогда? — удивился младший лейтенант.

— А стрелять хорошо с середины комнаты. Из темноты. Ну и дольше живут те кто все время бегает с комнаты в комнату. От таких помогает, когда чем-то серьезным лупят сразу в смежные окна. Фаустами, к примеру, залпом. Или хотя бы снарядом в одно. В Опатуве мы так тот МГ добыли, что у Иванова потом был. Расчет там то из правого крайнего окна лупит, то с углового — левого. Сначала думали, что работают два пулемета, потом я сообразил, что перебегают с места на место. Посчитали по времени — и посередке — шмяк фугасным. Расчет в фарш, а стрелялка целехонька оказалась.

Помолчали. Погибший Иванов был удачливым парнем, везло ему все время. Потом Бондарь негромко продолжил.

— Очень стремно, когда стреляют из темноты. Ну а самому удобно из глубины на свет стрелять. Еще если через два проема, тогда лупить будут по ближнему проему, а тебе пофиг. Кстати, в помещениях всегда как-то темно, если не совсем развалины. В многоквартирных домах очень стремно, что много окон. Если мало народу то проконтролировать все сложно.

— С улицы? — спросил взводный, живо представивший себе, как держать на мушке сразу десяток окон. А то и поболее…

— И с улицы и из дома тоже. Подкрадутся — закидают гранатами. Потому малая группа часто берет второй этаж держать и лестницы. Со второго выпрыгнуть, если совсем все худо пошло, можно, а запрыгнуть сильно сложнее.

— Так гранаты же…

— Граната долетает, но с третьего уже не выпрыгнешь. В Тарнополе нас так на втором этаже зажали, хорошо пехота надоумила — на шпагате гранаты на первый этаж сверху как маятник закидывать. Благо, шпагат у них был. Целый моток! Привязываешь гранату — и хопа — если шпагата отмерил верно, то аккурат в окошко влетает. Так и спаслись, накрыли фрицев, когда они уже к штурму готовились.

— Значит на первом не сидеть? Плохо там? — видимо взялся мотать на ус сказанное мамлей.

— Как повезет. Но хуже всего подвал! Подвал это жопа, их не штурмуют, а ровняют — выжигая или взрывая, в подвале хорошо если только оттуда ход есть какой. Чтобы ноги вовремя унести. Нет если норы долой — сожгут или взорвут, как ни отстреливайся — хмуро вспомнил пару неприятных случаев Бондарь. Сам он тогда успел унести ноги через узкий лаз, чуя спиной обжигающий жар и фыркающий рев огненного шквала, которым немцы прожаривали подвальные отсеки многоквартирного дома, где с остатками своего расчета отбивался перешедший временно в пехоту капитан. Промерзший каменный темный лабиринт, в котором устроили филиал ада на земле.

— А на чердаке лучше? — уточнил внимательно теперь слушающий подчиненный.

— Тоже весьма печальна участь загнанных на чердаки и верхние этажи. Но иногда они там могут отсидеться до подмоги. Главное — лестницы держать под прицелом. Если нет рядом огнеметчиков и не запалят все это к чертовой матери, конечно. Про лестницы запомни накрепко. Они — ко всему дому ключ. И когда лестницу сверху держат, то подходящего к лестнице видно раньше чем он видит.

— Это как?

— Так голова с глазами — наверху, верно? Ноги — внизу. И ноги видно раньше. Вот дурачки стреляют по ногам, а умный — в живот, ибо один хрен его не видно. Потому при таких подходах если есть возможность лестницу причесывают «вдоль потолка» надеясь на всякие рикошеты. И такие лестницы самые поганые которые напротив входа и в отдалении. Ляжет кто на площадке — и хрен его увидишь. Будет возможность — покажу и тебе и остальным, хотя у нас половина с батареи в этом деле — опытная уже.

Комвзвода покрутил головой. Видно было, что наука ему эта внове и потому надо все осмыслить и по полочкам разложить.

— А вообще оно как? — не очень понятно спросил, но комбат понял правильно, ухмыльнулся. Потом заговорил задумчиво и почему-то даже поэтично, немного взгляд затуманив. Было что вспомнить.

— Там много пыли. От штукатурки, от кирпичей и она отовсюду и везде. И летает когда все крутится, и лежит как снег потом. Вместе с пеплом. Много всякого под ногами. Люди же жили и все их добро, целое и битое, рваное и поломанное — все тут. Все мебеля, все бебехи — кучами и развалами. Постоянно потому рикошеты дурные. Гранаты при броске скачут, как попало, и кстати работают тоже чорти как, взрывная волна штука интересная, а в лабиринтах городских она и совсем себя странно ведет. С моего бойца штаны сорвало — одни лоскутки остались на поясе да на щиколотках, а сам целехонький, хотя колотушка прямо под ногами бахнула. Ни царапинки! А в другой комнате через коридорчик — у двоих тяжелая контузия, оглохли и рвало их потом долго. Еще большой расход боеприпасов, ибо постоянно стреляют беспокоящим и самое стремное, если вдруг тишина.

— Почему? — спросил комвзода.

— Так слышно плохо, по слою пыли можно тихо передвигаться, а все полуоглохшие и в тишине начинается психование, что вот-вот где-то кто-то обойдет и подкрадется, бо обойти часто можно всячески. Вот чего еще запомни и своим скажи — если заняли помещение — то всех вражин, что там валяются, надо проверить. Если не дураки то непременно всех добивают, ибо контуженных и потерявших сознание много бывает, и в спину пальнуть могут. И палят. Старшину у нас так застрелили, только термос и загремел, по этому звуку догадались, что неладно что-то стряслось. Сам без звука повалился. Так-то на выстрелы-то уже и внимания не обращаешь — поморщившись, допил кофе.

— Все стреляют? — грустно усмехнулся младший лейтенант.

— А то ж! Да ну и мажут все отчаянно, даже в упор, ибо стреляют как попало. Там же нос к носу зачастую. Но тут надо вертеться юлой, а голову не терять. Если кто-то безбашенный или позиция удобная и безопасная, то может, хорошо целясь, навалить немало народу, почти как в фильмах — подтвердил матерый Бондарь. Подумал и добавил:

— Еще и снайпера, не как в кино, а стреляют сиииильно из тыла. Потому лучше по открытым участком — галопом бежать, чтоб целиться времени не было по тебе.

— Этак аллюром три креста?

— Не. Еще быстрее. Четыре креста, а если жить охота — так и все пять. А в пиковый момент — так шесть и восемь! До десяти доходило, как прижмет!

Оба посмеялись тихо над незатейливой шуточкой.

— Вам спасибо за науку! — искренне сказал мамлей.

— Будь ласка! Ведь тебе тоже людей учить придется, так что — все мы друг друга учим. Меня тоже учили, начальник у меня — у, начитанный был. Шпарил, как по писанному. И в драке — толковый. Все думали, что бесшабашный — а у него всегда был точный расчет! С сихологией!

— Психологией? — поднял бровки домиком комвзвода.

— Ну, а я как говорю? Я так и говорю. Он врага чуял и понимал, что тот думает. На том и ловил. Потому и жив был, что врага успевал укокошить.

— А сейчас он где? — спросил комвозода и тут же как-то поморщился, ожидая неприятного ответа на свой поспешный вопрос. Но любопытство сошло с рук.

— В тыл отправили. Вас учить. Уже год, считай, такая метода пошла — как себя на фронте проявил — давай его в тыл, молодежь растить…

— А мы, значит за них тут…

— Ну если он вас таких красивых еще и навстобурчит как надо, так и нам на фронте польза. А то такие неуки приходили бывало — пока не в ИПТАбре был — хоть плачь! И уж всяко моего командира крысой трусливой не назовешь. Мужчина во всех смыслах! Что смотришь? — внимательно глянул комбат на смутившегося подчиненного.

— Я насчет крыс не понял…

Капитан потянулся к своей шикарной планшетке. Достал аккуратно сложенный листок бумаги, развернул. Ровный, красивый почерк…

— Вот, читай и проникайся. Командир мой на память мне оставил:

Племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высоко развитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, — членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, — должно одержать верх над большинством других племен, а это и будет естественный отбор.

Чарльз Дарвин «Происхождение человека и половой подбор»

— Это тот Дарвин сказал? — удивился младший.

— Он самый! — важно подтвердил Бондарь, хотя больше Дарвинов он не знал, да и про этого-то рассказал перед отъездом Афанасьев. Сама мысль капитану сильно понравилась. Тогда он и сказанул на прощание — что в людском обществе по его мнению есть люди, а есть крысы.

Люди стараются на будущее, работают на свою страну и народ, а крысы только гадят, думают только о себе и своей пользе и плевать на все хотели. Только вред от них. Но если их мало — то это и не заметно особо, а когда размножатся — так и все, кончилась страна. Потому как для всех иногда приходится себе в убыток действовать, иначе не выходит, зато всему племени польза, всему народу.

Вот как с заигрывающими танками и батареями — один кто-то лезет на рожон, шкурой своей рискуя и выглядит сущим дураком, но в том-то и мудрость, что если б не такие люди — остальным бы тоже хана. И напомнил засмущавшемуся Бондарю про тот бой, когда прилипло к нему прозвище «Артист». Если бы не самопожертвование огрызков батареи и взвода обманщиков — всему полку бы каюк вышел, не устояли бы. и потерь врагу не нанесли. Смел бы бронированный кулак артиллеристов без напряга.

А тут вот так вышло — что и полк цел и кулак немецкий выгорел и полк выжил. Потери для Бондаря были лютые, но в сравнении с возможным вариантом «стоять насмерть» — так пустяк.

Были бы в полку крысы — кончилось бы плохо для всех. Потому что по — ихнему «каждый сам за себя — один бог за всех!»

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg