«Сотвори себя»

Сотвори себя (fb2) - Сотвори себя (пер. Василий Павлович Сологуб) 2692K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Павлович Сологуб

Сотвори себя

СОТВОРИ СЕБЯ

«Я человек» — скажу сквозь муку,

Воспрянь сквозь горе: «Я с людьми».

Максим Рыльский

Часть первая СЛАДКОЕ ЗАМУЖЕСТВО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Отболели деревья желтыми листьями.

С севера, из-за хаты, лениво плывут-наплывают свинцово-седые, тягостные, как печаль, тучи. Они, кажется, вездесущи. Скоро сыпанут снегом, и тогда густо поросший сорняками чернозем надолго уснет белым-пребелым сном. Из его недр постепенно будет выветриваться полыхание пожарищ, оглушительные взрывы бомб и снарядов, мучительно-раздирающий стон раненых — все военное лихолетье, что огненным смерчем пронеслось над украинскими степями.

Лида вышла во двор, где свирепствовал осенний ветер. Он нахально рванул за полы короткое, еще школьное пальтишко, будто силился раздеть.

— Шальной! — поспешно застегнулась.

Она стояла на узкой площадке между новой хатой и недостроенным сараем. Замечталась, загляделась в дальнюю даль, ушла мыслями в ту безвестность, где, наверное, сейчас находится Левко. Не дождалась, вышла замуж… Живой ли, мертвый, но из памяти не выходит… Да, он там, в той ненавистной Германии. Если вернется, хоть сквозь землю провалиться от стыда…

Морозный ветер пронизывал всю насквозь, но не замечала этого. Нет, она не хотела прятаться под надежное укрытие веранды, которая будто кичилась свежей голубой краской, улыбалась глазами-окнами.

Тяжкое предчувствие угнетало Лиду.

Вокруг призрачные пепелища от бывших строений, хаты-развалюхи, горбятся землянки… А у Гришки-беспалька — так ее мужа величает вся Крутояровка — горница-светелка. Односельчане удивляются: как он умудрился так быстро соорудить хоромы, где взял уйму денег? Один всевышний знал да она, Лида…

Белье, которое развесила сушить еще на рассвете, крепко заледенело, покрылось изморозью. Простыни из грубого домотканого полотна, похожие на огромных белокрылых птиц, зазывающих зиму, громко хлопали.

Неторопливо снимала с веревки зажатые тугими прищепками распашонки, простынки Оли. Они пахли морозной свежестью и неизъяснимо приятным детским духом. Попала под руку сорочка Григория, темная от пота. Мимоходом скомкала ее, чтобы глаза не мозолила.

Внесла белье в полутемный чулан: крохотное подслеповатое оконце никто никогда не мыл, не протирал, разве что ливень сполоснет да солнце высушит. Сквозь тусклое стекло Лида вдруг увидела своего мужа. «С какой это стати он так рано вернулся с работы?» Присмотрелась: Григорий почему-то злился… То и дело в коряжистый пень изо всех сил вгонял свой всегда острый топор… Даже у плотников не было такого исправного инструмента.

«Не к добру бесится… Набивает оскомину…» — подумала она, расправляя на натянутой бечевке хрустящее белье: пусть подсыхает.

Григорий непроизвольно поворачивался яростно-злым лицом к окошку. Посверкивало лезвие топора и моментально вонзалось, впивалось почти по самый обух в сухожилия древесины. Снял телогрейку-безрукавку, в плохонькой рубахе на лютом ветрище еще больше сатанел, разгоряченный…

Лидой овладело чисто женское любопытство. Внимательно наблюдала за мужем. Он у нее с характером крутым. Если что-то замышлял — пусть хоть и с неба камни падают, — задуманное должно осуществиться. Жгуре дала природа ум цепкий: за минуту найдет семь выходов из сложнейшего положения, отыщет десять щелочек и ускользнет, замаскируется. Затем пронюхает самую безопасную тропинку и шмыгнет, как мышь в нору, от житейской напасти.

В первую ночь после свадьбы он, разнеженно-счастливый, шептал в постели Лиде: «Если бы мне высшее образование, был бы не иначе министром, а то и повыше бери… Семь классов у меня, да, как говорится, восьмой коридор, и то не раз хватал бога за бороду… Во время войны, правда не на фронте, попадал в такие переделки — самому не верится, что выжил… Унаследовал отцовский трезвый ум, и он всегда выручал… Гнил бы сейчас в земле… Называли бы и меня, как теперь всех погибших на войне, героем, а что мне с того… Слава богу, миновал то пекло, не нюхал пороха…»

Она, Лида, совершенно случайно узнала, как он открутился от фронта: по пьянке разболтал… До невероятности глупейшая быль… Позже раскаивался, что открылся, даже плакал, но слово не воробей: выпорхнуло — и не поймать, не вернуть…

Его ровесники добровольцами ушли на фронт, а он навязался гнать отару овец за Волгу, в тыл, чтобы не досталось добро гитлеровцам. Вдали от снарядов и пуль, но вроде бы и не в стороне от общественного дела.

Спустя некоторое время дед-начальник в дороге захирел, ослабел совсем, как захудалый конь. И стал Жгура «старшим над баранами».

С наступлением непроглядной темноты тайком, дабы «завистливые людишки не сглазили», продавал овец направо и налево. Денег нагреб много. Одной молодухе за сладкую как мед ночку подарил породистую овцематку.

Пил запоем. Но все-таки здравый рассудок взял верх над легкомыслием, развлечениями. Жгура твердо решил: надо любой ценой раздобыть документ… Ведь, чего доброго, после войны могут спросить, куда девал отару. Отыскал по пути войсковую часть, сдал на мясо остаток овец, которых не успел разбазарить, выклянчил бумажку с печатью и облегченно вздохнул: «Пропади все пропадом!»

А что же дальше делать? Идти в первый попавшийся военкомат, подавать документы, зашитые в полу пиджака? Колебался, сомневался. Вспомнил отцовские нравоучения: «Береги себя, Гриша, пуще зеницы ока…» И пересилил страх. Сказал сам себе Григорий: «Нет, голова у меня одна, запасной мать не дала… Лучше поступить, как это сделал родной отец в гражданскую… Топором собственноручно (только, храни господь, чтобы кто-нибудь не увидел, не узнал) отрублю на правой руке два пальца… И таким образом спасу свою голову. Очень уж рано ушел из жизни отец… Многое он передал мне, сыну, но еще больше невысказанного забрал с собой в могилу. Убили взбесившиеся лошади… Такая нелепая смерть!»

Григорий поплелся на базар. Долго рыскал между рядами, слонялся, терся в людском водовороте, высматривал топор. И выискал: с широким лезвием, с тяжелым обухом — для дров. Левой рукой взял, изловчась, примеряясь: вот им-то он и отхватит два пальца на правой…

Не торговался. Молча бросил четвертную в руки продавцу. Поспешно засунул рукоять за пояс, прикрыл полой плаща. Металл зловеще холодил, ежеминутно напоминая о себе.

С полмесяца привыкал к секире. Носил с собой, не расставался с ней ни на минуту. И даже на ночь клал ее под подушку.

Однажды ему во сне пригрезилось, будто «родной топор», словно ошалелый пес, гоняется за ним, Григорием, гарцует, подкрадывается к горлу… Ужаснулся, отчаянно застонал и, враз пробудившись, вскочил с кровати, схватил топор и вышвырнул его в сени.

На следующую ночь грозная железяка снова преследовала Жгуру, безудержно смеясь: «Ха-ха-ха! Ну-ка позволь, разреши, Гриша, мне прикоснуться к твоему горлышку… Я нежненько испробую свое острие: оно что бритва…»

Обливаясь холодным потом, словно угорелый, вскочил на ноги, стремглав выбежал в сенцы. В кромешной тьме ползал на четвереньках, на ощупь искал тот проклятый топор. Обшарил весь пол, углы — нет. Вспомнил: бабка-хозяйка приткнула его в ящике, где постоянно лежали молоток, щипцы, гвозди. Схватил и с отвращением бросил его в провал погреба. Плотно закрыл крышку. И, немного успокоенный, вернулся в свою тесную комнатушку, что снимал у древней старушки на окраине деревни.

Сон подействовал на Григория отрезвляюще. Струсил не на шутку: наотрез отказался от странного намерения. Хотел было и топор выбросить к черту на мусорник, да пожалел — в хозяйстве пригодится.

Однако частые мобилизации заставили Жгуру снова призадуматься, вернуться к той безбожной мысли… Забегал, засуетился: ведь им уже в сельсовете заинтересовались, дескать, причалил к деревне парень-приблуда, непрописанный, вроде бы призывного возраста…

Как мог, лгал, изворачивался. Сначала помогало. Документов нет — поверили. Надолго ли? Эти тревожные обстоятельства вынудили его предпринять срочные меры предосторожности: в глухую ночь ушел от бабки в неизвестном направлении, скрылся в лесной глуши. Перекочевал в соседнюю крохотную деревушку, где «жили полтора искалеченных мужичка да сотня баб с маленькими детьми на руках…». Рассчитывал, что здесь найдет укрытие, замаскируется, увильнет от войны. Но человек не иголка. Не затеряешься среди людей.

Лихорадка боязни колотила Григория ежедневно, ежечасно: вот-вот принесут повестку и — хана… Лишь топор мог его выручить…

Когда из родного края выгнали фашистов, Григорий будто с неба свалился в Крутояровку. Низко, виновато-заискивающе кланялся односельчанам, выставляя напоказ сильно изувеченную руку: мол, смотрите, не с гулянки вернулся, а тоже бил фашистов…

Встретился лоб в лоб с Покотько, главным бухгалтером колхоза. Обменялись рукопожатиями, а тот вопрос ребром:

— Отчитывайся, работяга, за отару!

— Документы в ажуре. Не беспокойтесь. — Жгура похлопал себя по карману.

— Отвоевался? — кивнул тот на покалеченную руку.

— Да-а-а… Беспальком стал, — низко нагнув голову, пряча от него бесстыжие глаза, ответил Григорий.

— На каком же фронте, если не секрет, стегануло тебя, голубчик?

— В тылу, в тылу ковал победу над Гитлерякой.

— Понимаю, понимаю. А пальцы, видать, соломорезка отхватила?

— Сам себе отбатовал, — вызывающе расхохотался, зная заранее, что Покотько не поверит в сказанное.

— Не балуйся, Гриша. Ты не способен на подлость…

— Зато голова, видите, уцелела. — Большим черным ногтем, похожим на клюв хищной птицы, ударил себя в лоб: — Видите, у меня есть голова. Го-ло-ва! Ясненько?

— А рука твоя смахивает на отцовскую…

— Угадали, дядя! Соломорезку ремонтировал, а лошади дернули и…

— Приключится же такое! И отцу, и тебе… — оттопырив губу, покачал головой Покотько.

— Что фронт, что тыл — один копыл, — в голосе Жгуры задрожала еле уловимая нотка оправдания. — Вы же знаете: солдату надоть и хлеба, и мяса, да и стопку. Не накопит человек — бог не даст, как бы ни молился. В поте лица приходилось трудиться.

— Ты, брат, слышу, политиком стал…

— А вы, товарищ Покотько, ни на фронте, ни в тылу. Во время оккупации… воевали под широкополой юбкой Устиньи? — пригвоздил гневным взглядом главбуха.

— Знаешь, Гриша, у каждого честного человека был свой фронт. Меня не взяли в армию, отбраковали, как шелудивого поросенка. Говорят: того мужика — три вершка от горшка… Куда он годится? Комар комаром… Зато мы с Устиньей не сидели сложа руки. Кое-что сделали для победы над Гитлерякой, как ты говоришь. Когда фрицы ворвались в наше село, мы с женой быстренько развели по дворам колхозных коров — на предмет того, чтобы сберечь поголовье. Это раз. Закопали в землю, в степи под посадкой, трактор. Это два. И все хорошо обернулось: теперь есть у нас и стадо коров, и тягловая сила — «ХТЗ»… Понял, Жгура, какая юбка у Устиньи?

— Не будем мериться на палке, кто больше сделал для победы. — Григорий притворно собрал на переносице морщины. — Сейчас превозносить себя не время. Надо засучивать рукава, да повыше. Работы невпроворот! Поручайте мне стоящее дело: то ли кладовщиком, то ли фуражиром, то ли бригадиром… С моей полурукой не пойдешь грузчиком, а ру-ко-во-дить смогу…

— Гриша, к нам приблудились две славные лошаденки. Ездовым, а? Годится?

— Может, сторожем пошлете? — с издевкой спросил он.

— Да… Если хочешь знать, то высокая должность. Неусыпный надзор в хозяйстве нужен до зарезу.

— Я знаю, вы с Устиньей всю власть в колхозе прикарманили. На ваши посты не посягаю, но что-то приличненькое хочу иметь. Заслуживаю. Тыловик!

— Значит, не по нраву мое предложение? Тогда иди садоводом. Сад наш весь «крестоносцы» начисто истоптали. Ты молодой, неженатый, силушки не занимать…

— Эта работенка мне по душе, — улыбка разгладила на переносице морщины неудовлетворения.

— Дадим тебе на подмогу девчат. Возглавишь садоводческую бригаду. Среди них и невесту себе выберешь.

— Такого зелья сейчас хоть пруд пруди! — махнул рукой.

Еще в лощинах серели снеговые залысины, чуть-чуть начала просыхать земля, а Жгура пришел в растерзанный сад. Следом за ним семенили пятеро девчат, юные, как весенние побеги. Одетые в заплатанные телогрейки. На головах грубошерстные платки — только глаза из-под них задорно сверкают. Ноги обуты в чуни, склеенные из желтой резины.

Самая старшая, синеглазая Лида, вела за собой на поводке пару хилых лошадок. Они, худоребрые, казалось девушке, от ветра клонятся, утомленно переставляя ноги.

— Дядя Гриша, зачем вы этих кляч сюда взяли? — стрекотала Лида.

— Надоть мертвые деревья постаскивать в кучу. Мертвые, поняла?

Остановились на крутом взгорке, потрясенные увиденным: кладбище деревьев… Вырванные, вывороченные с корнями, измяты, перемолоты гусеницами танков, втоптаны в землю… Пронесся фашистский бурелом…

— Варвары. — гневно вырвалось у Лиды.

Молодой сад был вдоль и поперек выутюжен с немецкой аккуратностью. Левое крыло оставили нетронутым — абрикосы. Они одичали, позарастали высоким густым бурьяном…

Лида и сама не заметила, как выронила из рук бечевку-повод и в оцепенении поплелась куда-то наобум.

Григорий окликнул девушку, затем подскочил к ней и раздраженно проворчал:

— Ты что, на прогулку сюда пришла? Оставила без присмотра лошадей, а сама развлекаешься?

Насупленно молчала.

Он придирчиво заглянул ей в лицо: она, покусывая губы, плакала…

— Дядя Гриша, вытри слезы своей любимой, — пошутил Жгура. Привлек к себе Лиду: — Отчего ты, раскрасавица, зашмыгала носом? Что случилось?

— Отстаньте! Я не ваша раскрасавица! — слегка оттолкнула его от себя.

— Знаю, все знаю, почему ты…

— Мы с Левком в пятом классе сажали… Наш сад уничтожен… Я боялась сюда приходить… А сегодня отважилась и загадала: если хоть одну яблоню найду живой — он вернется из Германии… Но — увы! По-детски зажав глаза кулачками, рыдала. Плечи ее вздрагивали.

— Ну, дядя Гриша, вытри нос своей возлюбленной, — Жгура повторил свою плоскую шутку.

— Оставьте меня в покое! — закричала Лида и порывисто бросилась в сторону.

— Не ерепенься — все равно будешь моей женой! Даю на размышление месяц!

— Да как вы смеете так разговаривать со мной? Я люблю Левка, только Левка!

— И меня полюбишь. И меня полюбишь, — спокойно-рассудительным тоном приговаривал, внушал Жгура.

— Ни-ког-да! Скорее брошусь с моста вниз головой…

— Не божись, не клянись, подумай хорошенько. Мы посадим свой сад, и он вырастет, расцветет, наш сад! Слышишь, наш сад…

— Несете всякую чепуху! Ведь чушь городите! — подбирала она злобно-насмешливые слова. — Ненавижу самоуверенных! — И бросилась к гнедым, прислонилась щекой к подручной и снова запричитала: — Не вернется Левко… Почему я такая несчастная? Не вернется Левко… Утешьте меня, лошадушки, успокойте сердце мое истосковавшееся…

— Лида, ты вроде старой бабки, — успокаивали ее подружки, — веришь в приметы… Вбила себе в голову бог знает что. Бывало же, и с того света люди вырывались, возвращались домой, а ты преждевременно хоронишь своего Левка Даругу.

Кончиком платка вытерла красные от слез глаза, молча взяла лошадей за повод и повела за собой навстречу Григорию.

— Давно бы так! Начнешь работать и отойдешь от своих мыслей… Заводи кобылок сюда, на эту сторону, — суетливо тыкал себе под правую ногу искалеченной рукой. Прытко приподнял барки, ловко набросил остальные постромки. Дважды обхватил ржавой цепью ствол изломанной яблони, свободный конец продел сквозь металлическую петлю и крепко-накрепко завязал узел. — Пошли, коняги! — выхватил из-за пояса топор и замахнулся на тощих.

Лошади дергали, тужились, но не могли двинуться с места.

— Погоди, Лидуська! Надоть подрубить. — Жгура принялся размашисто кромсать прикорневище — на нем густо рубцевались от вражеских гусениц следы. — Сейчас, Лидуся, мертвое лубье стащим в кучу — хорошие дровишки, пригодятся на зиму. А корни выкопаем и сожжем к чертям собачьим! Вместо них посадим деревца молоденькие. Вырастим вдвоем наш сад. Поняла меня — наш сад!

Лида не слушала Григория. Ее охватило отчаянье. Казалось, что он действовал с нарочитой жестокостью, выворачивая посаженные Левком яблони. Жгура искоренял ее девичью любовь к Даруге…

Пусть, пусть забавляется. Не выйдет по его, наглец! Она уедет из Крутояровки куда глаза глядят, плюнет ему в лицо, если он всерьез будет приставать со своей гадкой любовью, погубит саму себя, но не позволит ему прикоснуться к ней…

«Не ерепенься — все равно станешь моей женой…» И как язык у него не отсохнет такое молоть… И голос не онемеет. И кровь не заледенеет в жилах. А может, это просто шутка?

Целый день работала, а глаза не высыхали от слез… Неужели?.. Разве для этого ничтожного человека берегла она себя? Боже, если ты есть на небесах, избавь от несчастья…

Коль судьбой предначертано, чтоб погиб Левко в Германии, коли, вернувшись, разлюбит, не пожелает взять ее, Лиду, в жены, она смирится с неизбежностью и будет в одиночестве нести свой тяжкий крест… На все согласна — только бы окольною дорогой обойти охальника Жгуру.

— Чего нос дерешь, Лидка? — приставали молодухи. — Левка не дождаться, а Гришка учует, что в сердце твоем пустота, и покажет пятки. Выходи за него, не прогадаешь! Парень с головой. Инвалидность пустяковая. И обнимет, и приласкает… Не проворонь, дуреха!

А Григорий гнул свое настойчиво, даже назойливо, просил ее руки. Льстиво уговаривал, угодничал, уверял, что любит ее без памяти, жить без нее не может. Падал на колени, как перед иконой, а в глазах искры слез… Умирал по ней Жгура, а она была бесчувственна и глуха…

Будто облака в небе, проносились дни, недели, месяцы, а Лида все избегала встреч, пряталась, в разговоре отмалчивалась. Не могла переступить через саму себя — Левко властвовал ее душой.

И тогда начал Жгура действовать напролом. Прибегнул к угрозам. Пошел к матери, Марьяне Яковлевне, и предъявил категорический ультиматум: «В случае отказа я сам себя и белокосую ведьму застрелю из ружья…»

Не помогло и это. Не устрашились угроз мать с дочкой.

Тогда пустился Григорий на новые уловки:

— Шут с тобой, Лидка, оставайся в старых девках! Я себе найду и красивее, и умнее…

И так день за днем, прибегая к хитростям, сломил наконец девичье упрямство…

Лида не помнит, как все произошло. Наступило будто помрачение. Охватила вдруг боязнь: а что, если и в самом деле может засидеться в девках, не выйдет замуж совсем?.. Позорище! И согласилась, как в омут бросилась.

Обезумевший от радости Григорий пошел вокруг нее вприсядку.

И не успела сна оглянуться — появилась на свет синеглазая дочурка Оля… Растерялась, сникла поначалу, потому что наивно верила, что дети рождаются от великой любви, а здесь дал жизнь ребенку совсем чужой ей человек.

Зато Жгура был на седьмом небе от счастья. Возился с девочкой каждую свободную минуту. Вырезал ей из дерева забавных человечков, зверюшек: медвежат, зайчат… В ответ на эту привязанность благодарные ручонки тянулись к нему, обнимали его огрубевшую шею, трогали колючие, часто небритые щеки. Жгура замирал от счастья.

Лида на какое-то время отошла у него на второй план, тут она, и вроде бы нет ее рядом. Вспоминал о белокосой ведьме лишь тогда, когда хотелось есть или надо было постирать рубашку.

…Долго еще стояла Лида в чулане, наблюдая в одноглазое оконце за мужем. Что-то невероятное, должно быть, стряслось с ним… Таким удрученным она никогда еще не видела его. Рванулась было к двери, чтобы спросить, в чем дело, но тут же остановилась: все равно ничего не скажет. Если сочтет нужным, сам раскроет душу.

Вошла в хату. Заглянула на печку к Оле:

— Смотри, дочка, не раскрывайся. Разогреешься на печке, простуда и отойдет.

Вскоре на веранде послышались шаги Григория. Распахнув дверь в комнату, остановился на пороге пошатываясь, будто пьяный, наигранно-торжественно проговорил:

— Пляшите, Лидия Кирилловна, от счастья!

— Ты это о чем? — пристально посмотрела она на его посеревшее лицо.

— Танцуй, говорю! Твой Левко возвратился из пекла… Из Германии!

И больше ничего не слышала Лида, ничего не видела: ноги подкосились… И она в бессилии опустилась на пол.

С распущенными светлыми волосами, в легкой кофточке, испещренной золотистыми пчелками, она была похожа на девочку-подростка, вдруг споткнувшуюся о высокий порог и растянувшуюся тут же у двери.

Григорий, как заведенный, зачерпнул воды из ведра ковшом, попавшимся под руку, и принялся медленно тонкой струйкой поливать на лоб, на грудь жены.

Лида раскрыла глаза, будто пробудилась от кошмарного сна… Тяжело дыша, чуть приподнялась, оглянулась вокруг, соображая, что же с ней случилось, и уставилась помутневшими глазами на Григория:

— Прости…

— Изменила?

— Кому? — испуганно вырвалось у нее.

— Мне! — как выстрел, прозвучал выкрик.

— Нет… Нет… Левку я изменила…

ГЛАВА ВТОРАЯ

В воздухе сеяла густая изморось. В этих мелких капельках, падавших с высоты, утонуло небо, солнце, земля. Покрытая лужами дорога, пролегавшая около двора, лениво петляла куда-то в беспросветную даль.

Дрожали под холодным дождем нагие деревья, хмуро сутулились вдовьи землянки, сиротливо жались к пепелищам, будто хотели согреться…

Уже две недели крутояровцев не выпускает из своего плена осенняя слякоть.

На плоском взгорье красовалась пестро разрисованная хата-светлица Григория Жгуры.

По собственному проекту соорудил он горницу-хвастунью, увенчал ее жестяным петушком.

Новый дом всегда источал аромат свежеиспеченных калачей. Казалось, вычищенные до блеска стекла окон отражали все солнечные лучи, безбрежную лазурь небес, сочную зелень юного сада, а зимой — подсиненную белизну снегов. Григорий не мог налюбоваться творением своих рук, не мог натешиться семейным согласием. Сначала на руках носил Лиду, старался угодить ей, потакая всем ее желаниям. Остепенился лишь тогда, когда родилась дочка. Стал сдержанным, более рассудительным. Не то что охладел — разумно ограничивал свои душевные порывы…

В будни жил только работой в колхозном саду, а в праздники всего себя отдавал домашнему хозяйству…

Часто, не раздеваясь, падал в постель и вмиг засыпал. Со стороны конечно же себя не видно, потому и думал-размышлял: так и надо жить. А как же иначе, если хочешь, чтобы денежки за душой водились, чтобы и скотины и птицы был полон двор… Выработал для себя незыблемое правило: «Если на сберкнижке пусто, нет ни гроша — то и любовь будет нехороша…»

Однако с возвращением Левка в семье все пошло вверх тормашками… Лида… Как она, бесстыжая, могла жить с ним, Григорием, далее родить ему дочку, а тайно любить другого?..

Из хаты-светлицы улетучились радость, взаимопонимание, уступив место замкнутости и печали… Казалось, из дома смерть унесла дорогого человека…

Никто уже здесь не осмеливался беззаботно, звонко смеяться, как раньше, никто громко, свободно не разговаривал, как бывает в дружной семье. Изредка обращались друг к другу. И то шепотом, нехотя. Больше молчали. Но за этой тишиной таились громы и молнии… Оба сдерживались до поры до времени.

Насупленный Григорий с утра до вечера бестолково суетился. Все делал через пень колоду, без того хозяйского рвения, которое вкладывал раньше в любую работу, в любое занятие. В былые времена мира и согласия с Лидой, казалось, весь двор светился, тогда давала радость всякая мелочь. Взять тот же обыкновенный гвоздь, а как много значит, когда его со вкусом вколачиваешь в доску… Каждый такой гвоздь Григорий любил послюнявить и сильно, двумя ударами молотка вогнать в сосновый душистый горбыль.

Теперь все вокруг померкло. Ничто не радовало его.

Жгура был до глубины души оскорблен и унижен: получай благодарность наизнанку за свою мужскую порядочность, за то, что любил, лелеял, не чаял души в жене, был ее рабом…

Обида жгла сердце… «Левку я изменила…» Видите ли, не ему, законному мужу, а тому, из юности… Оказывается, он, Григорий, был все эти годы для Лиды пустым местом.

Загромыхал дверью, решительно шагнул в дом. Заметался по комнатам, не зная и сам, что ищет. Не спросив разрешения у жены, которая уже вторую неделю прикована болезнью к постели, торопливо одел ребенка и тихо выскользнул из хаты.

— Поживешь, Оля, пока у бабушки Марьяны.

Две немые тени слонялись по комнатам. В доме стало пусто, холодно и голодно, как в необитаемом жилище. Никто не намеревался первым заговорить о том, как жить дальше.

Григорий упорствовал, считая себя оскорбленным.

Лида же была ко всему безразличной. Смертельную пустоту не переступить, не обойти стороной, даже мыслью не перелететь.

Ну что ж, не хватило у нее терпения дождаться любимого, так получилось, что хитрый Григорий Жгура завлек, обманул ее, молодую-зеленую, задобрил лестью, затуманил разум золотыми обещаниями, сумел убедить, что Левко погиб и не вернется домой…

Нет, нет, Лида и не искала себе оправдания, не сваливала всей вины на Григория. Виновата сама, и вины этой не искупить ничем до конца жизни. Теперь Григорий пусть что хочет, то и делает с ней. Однако и его ждало наказание за то, что сбил ее, неопытную, с ума-разума. Думал, что ребенком привяжет к себе, что свыкнется-слюбится… Но не приросли друг к другу, чужими остались навсегда.

До резкой боли в сердце хотелось, чтобы Жгура уничтожил, растоптал ее…

А потом ею вдруг овладевал совсем иной ход мыслей. «Ты же, Лида, сама растоптала клятву, данную Левку, а сейчас жаждешь казни от Григория, отца своего ребенка? Или хочешь осиротить его? Оля в равной степени дорога тебе и Григорию. Опомнись!

А как же Левко? Он выжил в освенцимском пекле и вернулся, закаленный горем, битый, ломаный, сеченый. Потому все стерпит, переборет и твою измену. Не такие беды пересилил. Вот поэтому надо сохранить свое семейное гнездо. Сберечь Оле отца, не осиротить ее… Не ты первая, не ты и последняя оказалась в такой ситуации. Будь же мудрой, слушай не только свое сердце, но и разум».

Лида сердито сбросила с себя рядно, рванулась подняться, но тяжелая коса, прижатая локтем, дернула голову назад. Упала на подушку и застыла с широко раскрытыми глазами. Кто это нашептывает ей отступнические слова, пытается увести ее от Левка, с которым она давным-давно срослась душой, и толкает-подталкивает к мерзкому Гришке: у него ведь вместо сердца — льдина, вместо души — рубль.

Снова натянула на себя рядно, укрылась с головой и притаилась в слезах, колеблясь, словно очутилась на запутанном переплетении дорог и не знала, куда податься, а спросить не у кого.

Григорий, будто каменная гора, стоял на своем: «Во всей этой кутерьме виновата только Лида». А он — честный семьянин, верный муж, любящий отец, рачительный хозяин.

Ну-ка посмотрите, как искусно ведет домашнее хозяйство! Не ворованное, не в разбое досталось, сам постарался. Он крепко-накрепко усвоил закон покойного отца: «Хочешь жить — умей вертеться». Вот и крутится днем и ночью без передышки. Люди видят его усердие, непроизвольно подражают ему, перенимают его опыт, сообразительность, дальновидность и живинку в каждом деле.

Утром горделиво, с печальным видом кое-как кормил и поил скотину. А потом почти на целый день исчезал из дому. Пропадал в колхозном саду, который садили вдвоем с Лидой. На зиму утеплял, окутывал сторновкой нежную кору стволов, обвязывал бечевкой, чтобы ветер не сорвал, не обтрепал солому, ведь впереди суровые морозы да голодные зайцы…

Возвращался вечером. Издали слышал, как раздраженно мычала голодная корова, пронзительно визжал поросенок, беспокоился бычок. Во дворе, приветливо гогоча, встречали его гуси.

Жгура, нырнув в сарай, схватил ведро с отрубями, замешенными на густой сыворотке, и принялся черпаком накладывать их в корыто. Выпрямился и какое-то мгновение стоял удовлетворенный — сытые гуси тяжело переваливались с ноги на ногу. Вскоре он отвезет их в город и получит хорошую выручку.

Жидкая бородка, без присмотра отросшая за время семейных дрязг, придавала лицу Григория блаженную юродивость… Побитый оспой, задранный вверх нос. Сероватые глаза, цвета степной пыли, которая припудривает придорожные сорняки, беспокойно бегали, суетились. А брови, два рыжих мышиных хвостика, время от времени напрягались, хмурились…

В эти дни семейных распрей как ни бодрился Жгура, все же надломился… Больно ранила беда, острым жалом кольнула прямо в сердце… Сначала смотрел на разлад как на капризные причуды жены. Но когда Лида тяжко заболела, слегла в постель, замкнулась, не на шутку всполошился, насторожился. Ложился спать, и не мог сомкнуть веки. Ночами кошмары мучили, видения толпились в голове.

Однажды в полночь еле-еле успокоился, начал дремать и приснилось, будто он, Григорий, переходит широкую речку, а под ногами тонкий прозрачно-синий ледок. И как только шагнет, он предательски трещит, прогибается, коварно оседает, вот-вот готовый провалиться под ним… Уже воды по колени… Испуганно оглянулся вокруг — зимняя пустота, ни души. И в этот миг льдина вдруг разломилась на куски и начала затягивать его в пучину… И он, как перед смертью, заорал: «Ли-и-ида-а-а!.. Спасай!» И — проснулся. Ощупал себя дрожащими руками: «Слава богу, жив». Вскочил с постели, стал босыми ногами на пол, лишь бы убедиться, что здесь не бездонный водоворот той ужасной речки, а пол, твердый, надежный настил досок, которые он собственноручно подгонял и сколачивал.

«Ху-у-у… Черт возьми!» — облегченно вздохнул и присел на краешек топчана, который сам себе смастерил и поставил в тесной кладовочке, чтобы можно было уединяться от всех. Обхватив голову руками, сидел, тяжело вздыхая, в одиночестве. Спелые яблоки, груши-дички источали аромат: наносил из леса три мешка. Здесь, в кладовке, Григорий любил вольно пораскинуть умом, отдаться мыслям, не боясь, что кто-то их подслушает, вспугнет.

В ту кошмарную ночь Жгура подсчитал, что прошло уже три недели их семейного разлада…

Легко сказать — разрубить семейный узел… Лидка скорее умрет, нежели отдаст тебе ребенка. А еще нужно будет делить движимое и недвижимое имущество — полхаты, полкоровы, полбычка, полпоросенка, половину гусей, полдвора, полсада… Нет, нет, нет! Это соль на рану… Легче застрелиться, чем отдать ей столько добра, ведь она и палец о палец не ударила — он один тянет на своих плечах домашнее хозяйство. А потом, пока живут вместе — она молчит о твоем прошлом. Разведешься — сейчас же начнет болтать… Расплескал, доверился дурехе, а теперь она и держит тебя на крючке.

Опрометчиво повел себя, а теперь — хоть круть-верть, хоть верть-круть — ничего не поделаешь. Надо весьма тонко, скрытно действовать, иначе Лидка со свету сживет или попадешь к ней под пяту и станешь вечным рабом… Будет понукать, гонять тебя, как соленого зайца. И уже продыха до самой смерти не будешь знать, как бы ни угождал, ни заискивал.

Расплывчато, почти неуловимо вырисовывался иной вариант, чисто мужской. Да, да, он, Григорий, должен непременно встретиться с Левком. А почему бы и нет? Только тайно, чтобы Лидка не знала. Возьмет с собой литруху самогонки, прихватит зажаренного гуся и завалится к нему в гости. Прежде всего расспросит о житье-бытье, о здоровье. Говорят, совсем дохлый, без боли в сердце и смотреть на него нельзя, однако жилистый, живучий, черт… Выпьют крепко, по-дружески, как водится после долгой разлуки. Лишь потом так, как бы невзначай, но сердечно извинится, что, мол, сбил с пути Лиду… А теперь вот, дескать, ступил на порог запить мировую, чтобы он, Левко, за пазухой не носил камня, не проклинал, не роптал. Ведь война перекроила, перешила людские судьбы по-своему, так сказать, на собственный лад, на свой манер, а он, Григорий, ни в чем не виноват… Значит, не суждена была ему, Левку, Лида. Разошлись их дороги. И поэтому надо смириться, найти в себе силы позабыть ее. И он, Григорий, как порядочный семьянин, по просьбе жены пришел выразить сочувствие и сожаление Левку, что все так несуразно получилось.

А Лиду он отвоюет. Станет книжки читать, а то и учиться пойдет. Для нее ничего на свете не пожалеет. Разоденет ее. Уж каких только платьев ей не накупит! Пусть пылают цветы на них ярко-ярко! Люди будут смотреть и с завистью говорить: «То пошла жена Гришки Жгуры. Вот так надоть любить и уважать жену. Учитесь, мужчины!»

Но жизнь распорядилась по-иному, повела их своим путем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Долго подкрадывалась зима и вдруг навалилась на Крутояровку всей своей тяжестью.

Землю покрыло толстым панцирем льда. Плохо подкованные кони не могли удержаться на ногах, скользили и падали на ровном месте, а волы беспомощно раскорячивались… Люди ворчали, чертыхались, роптали на ужасную погоду: «Ведро воды трудно принести от колодца».

Вскоре разыгралась шальная метель. Снежная буря бушевала, ревела над Крутояровкой. Из какой-то необозримой дали, неизмеримой бездны валил густой и лохматый снег. Заметало, заносило улицы, землянки, поля. Вьюга набивала снегом глубокие колодцы, а мороз свирепо цементировал…

Семь дней и семь ночей бесновался ураган: такого и старожилы не помнили. Но успокоился наконец. Яркое ослепительное солнце выглянуло из-за косматых туч, будто желало с высоты поглядеть на Крутояровку, на снеговую белую пустыню, на которой нагромоздились причудливые терема.

Рано утром Лида поднялась с постели, принялась растапливать печь: ветер выдул все как есть тепло из горницы. Мороз выгнал из каморки и Григория.

— Берешь меня в свою компанию?

Лида промолчала, словно и не к ней обращался муж. Ее обычно синие яркие глаза теперь не выражали ни озабоченности, ни удивления: как это он, Жгура, соизволил первым заговорить…

Осунувшееся, побледневшее и какое-то потухшее лицо жены сохраняло неистребимую привлекательность и красоту. Изящный прямой нос, полные, сочные губы, всегда пылавшие жаром, белые льняные косы, таких нигде и никогда не видывал он, высокий чистый, как у греческих богинь, лоб, два полукруга черных бровей…

— Снега насыпало выше окон. Пытался открыть дверь веранды — не поддается, — льстиво затараторил он. Вернулся в каморку и принес оттуда потертые валенки и старую мешковину. Разодрал ее на два больших куска. Затем присел на маленький стульчик, покряхтел, пробубнил себе под нос что-то веселенькое и стал старательно наворачивать портянки на холодные ноги.

Лида не обращала на него внимания.

— Неплохо было бы, чтобы женушка портянки над огнем подогрела, но ладно… У меня еще и своего тепла достаточно… Водится в запасе! — говорил, рассчитывая, что эта шутка с намеком расшевелит ее.

Жгура не раз уже ловил себя на мысли, что соскучился даже по видимости семейного благополучия… Ему было приятно, что в печке потрескивает, дразнится длинными языками огонь, что жена копошится здесь рядом, что собой заполнила остуженную горницу. Посматривал, как она ловко чистит картофель. Все это радовало и вселяло надежду.

— Набрось на себя одежонку потеплее… Простудишься! Хата ведь еще не нагрелась. — Взял на лежанке овчинную безрукавку: собственноручно скроил ей из дырявой отцовской дубленки плотную жилетку.

— Я у огня, мне не холодно, — спокойно отвела его руку она.

— Я выйду да прорублю проходы во дворе, задам корму скоту. — Напялил на себя засаленный бушлат, натянул заплатанные рукавицы. Надвинул шапку-ушанку на лоб. Серые глаза хищновато сверкнули из-под нее. Ухмыльнулся, потоптался на пороге, будто что-то недоговорил. В самом деле, так и хотелось попросить: «А ты, Лида, что-нибудь вкусненького приготовь, потому что совсем уж отощал, на молоке да на сухарях далеко не уедешь…» Но не отважился.

На веранде Григорий пыхтел, сопел, силился открыть дверь и не мог. Оттуда, со двора, будто кто-то сильными плечами наваливался, подпирал ее. Взял молоток и ударил снизу… Снял дверь с петель, и перед ним предстала высокая стена белого снега. Взял в углу веранды лопату и принялся рушить преграду. В спрессованном снегу прорыл узкий коридор во двор. Зима прибавила бесполезной работы, которая ложилась на его плечи.

Осточертело домашнее хозяйство! И не видно заботам ни конца ни края. Много труда приходится затрачивать, чтобы откормить скотину и птицу… Гуси невероятные обжоры! Сколько ни корми, все равно голодные. А взять ненасытного поросенка! Живоглот живоглотом! Уж и конского навоза в пойло подмешивал, летом травой подкармливали, один черт худорба… На загривке щетина, как у козла, топорщится. Пока не начнешь кормить до отвала печеным хлебом — веса не прибавит.

Откапывая снег, Жгура все продолжал браниться про себя. Наконец выпрямился, расправил плечи, ладонью смахнул со лба капли пота и в этот миг перед собой увидел тещу… Протер глаза: да, действительно она, тещенька Марьяна, верхом на коне, по самое брюхо увязшем в снегу. Разгоряченный конь остановился перед ним, устало зафыркал, дохнул густым морозным паром.

— Здорово, зятек-кулачок! — насмешливо протянула она.

— Здравствуйте, мамаша! — растерянно ответил, отставив в сторону лопату.

Окинул ее беглым взглядом. В потертом ватнике, в галифе, а на ногах старые ботинки. От щиколоток вверх, до колен, змеились полинявшие солдатские обмотки. Огрубевшее лицо раскраснелось на морозе. Густые брови и еле заметный пушок усиков покрылись инеем.

Никого из крутояровцев Григорий так не боялся, как тещи Марьяны. В ее присутствии был послушным, исполнительным, угодливо-покорным. Понимал чертовку с полуслова, с полунамека. Ему, казалось, что эта активистка-непоседа видит его насквозь, знает, чем он дышит, что думает, куда «тащит кулацкую телегу»… Всегда стоял перед ней навытяжку. Выпрямившись, замирал перед ней. Сам себя едко упрекал: «Какого беса, как свеча, таешь перед бабой? Она ведь не просветит, не расшифрует прошлое. Все кануло в Лету».

Также подумывал: «Вот бы подмять, сломить эту самоуверенную каналью. Но с какой стороны к ней подойти, на каких грехах застукать, накрыть?..»

Честная вдова, живет среди людей на виду, как на ладони. Никогда не покривит душой, не солжет, не уворует, не пойдет на сговор со своей совестью. Не носит в душе злобы, а открыто выскажет тебе прямо в глаза все, что положено, что знает, чего заслуживаешь. Не возведет напраслину. Уж если попал на ее острый язык — отмолотит за милую душу, а потом перевернет на другой бок и задаст перцу — долго помнить будешь… Ничего не откладывает Марьяна на завтра: проштрафился, попал под горячую руку — получай трепку, да такую — всякому закажешь…

У Григория екнуло сердце. Неужели, проныра, пронюхала об их с Лидкой передрягах и примчалась наводить в моем доме порядок? А может, привезла какую-то новость о Даруге доченьке-баловнице?

— Милости прошу в горницу, — низко поклонился. — Стужа-то какая на дворе…

— Смотри, маменькин сыночек отыскался! — резко прервала его Марьяна. — Хватит вам с Лидой гнездиться дома. Живо берите лопаты, и айда спасать людей. Землянки запечатало гололедом… Ни воздуха, ни воды. Задохнутся!

Марьяна слегка дернула за повод коня, и тот, высоко подняв голову, побрел дальше в глубоком снегу.

Жгура вернулся на веранду, долго топал ногами, обмел веником валенки, перевалился через порог светелки:

— Лида, беда! Односельчан лед замуровал в землянках. Мамаша только что пробилась к нам на коне и приказала обоим немедля идти на выручку соседей.

— Господи, почему же не зашла даже в хату?

— Некогда. Ни минуты времени! Ты останешься, ведь корова-то не доена… Поросенок, бычок, гуси голодные. А я и за тебя, и за себя справлюсь. Слышь меня?

— Людям смерть угрожает — ты никак не расстанешься со своими гусенками-поросенками… Как тебе не стыдно, Жгура? — забегала, отыскивая свою теплую одежду.

— Боюсь, простудишься, снова сляжешь.

— Окочурюсь — и поделом!

— Шутки оставь! Обуй мои валенки. Они громоздкие, зато надежные. Ноги как на печке. А я в сапогах пойду. Очень тебя прошу, Лидуся. Не для себя, не для меня, а ради Оли побереги себя.

— В твоем рабстве не побережешь себя, не пожалеешь, — отрезала она. Сердито натянула на ноги длинные грубошерстные носки, что мать связала и подарила, сопроводив шуткой: «Это тебе, доченька, гамаши, в случае если будешь улепетывать из Жгуриного рая… Чтобы не босиком по снегу…» Обула свои новые, еще девичьи, хромовые сапожки. Прикинула на глаз: не набьется ли за голенища снег? Убедилась — плотно охватили голени. Набросила на плечи из голубого плиса старинный добротный сачек[1]. В нем еще бабушка Анастасья ходила в девках, затем мать Марьяна свиданничала с парнями… Эта со вкусом скроенная одежонка сохранилась, хотя давным-давно вышла из моды, и досталась ей, Лиде… Семейная реликвия перейдет по наследству и к Оле. Поспешно уложила на голове венком косы, повязала белый пуховый платок.

— Ты вроде бы на гулянку собираешься, — криво усмехнулся Григорий. Он конечно же догадывался, для кого она прихорашивается. Покрутил-покрутил головой, покусывая жиденькие усы, и с намеком добавил: — У тебя, Лидусь, есть в душе бог или нет?

Невольно застеснялась, будто ее застигли на чем-то постыдном, даже зарделась лицом. Молча опустила голову. Учуял… Резко сорвала любимый платок с головы, швырнула его на спинку кровати, нервно сбросила фамильный сачек, хотя и был он ей очень к лицу.

— Ну… Чего ты раскапризничалась? Я пошутил, — Григорий приложил руку к сердцу, словно извиняясь за причиненное огорчение.

— Видную девицу красит и тряпица, — задиристо ответила и демонстративно надела на себя засаленную телогрейку, торопливо повязала голову старым платком, в котором была, когда Жгура объяснялся ей в любви…

— Доволен? Ублажила? — крутнулась на каблуках, выскочила на веранду.

За Лидой по-медвежьи неуклюже семенил Григорий.

Лучистое солнце, искристый белый снег слепили глаза. Прищурилась и на миг замерла, привыкая к резкому свету, разливавшемуся вокруг.

— Тебе нужен инвентарь полегче. Бери мою штыковку. Вон торчит в сугробе, у сарая. А я отыщу совковую. Обе пригодятся. Работа предстоит серьезная…

Лида посмотрела вдаль и ужаснулась: со взгорка вниз, в долину, расстилалась ровная белая гладь снежной пустыни… Все сровняла стихия — ни единой землянки. Мертвое безлюдье!

Горячими руками взяла холодную лопату и только теперь вспомнила, что забыла на лежанке теплые варежки. Но она была уверена, что расторопный Григорий прихватит их и, как ребенку, молча сунет ей в карман.

Жгура всегда в таких мелочах думал за нее. Делал все рассудительно, степенно. Он умел тихо, без шума уладить большое и малое дело. Именно за эту черту она его каплю-капельку, казалось, любила, а со временем привыкла к нему, словно к уважительному соседу, во всем угождавшему ей.

Проваливаясь по пояс в снег, Лида брела тем следом, что проложила мать верхом на коне.

— Ну-ка погоди, я проторю тебе стежку-дорожку. Шагай за мной! — догнал ее Жгура. Вырвался вперед, петляя, крошил, перетирал и утрамбовывал ногами снег. — Ты, разинюшка, забыла варежки свои. — Широко раскрыл рот, несколько раз дохнул в них, нагоняя теплый воздух, и отдал ей.

Она хотела поблагодарить мужа за внимание, но почему-то язык не повернулся: уж очень нарочито проявил он свою заботливость.

— Здесь неподалеку должна быть землянка Павла Крихты, председателя сельсовета… Боже, как они там ютятся в тесноте — четверо детей и двое взрослых…

— Начнем с высокого начальства. Авось пригодится в жизни.

— Бессовестный! И тут ищешь навар…

— Не заводись. Это я так, между прочим. За всякую мелочь отчитываешь, как неисправимого шкодника.

— Святой и непорочный…

— Успокойся. Хватит нервничать. Вон смотри, один «журавль» торчит, а колодец спрятан под сугробами. Это дворище Крихты.

— Так и есть. Я его запомнила, когда приносила их детям молоко. От колодца на север этак шагов пятнадцать — и землянка.

— Стоп! Наконец раскрылось преступное злодеяние: так ты без моего разрешения транжирила драгоценный продукт?

— Ты серьезно или валяешь дурака?

— Я тебя, дорогуша, пошлю на специальные курсы, чтобы ты научилась понимать элементарные шутки…

— В каждой шутке есть доля правды…

— Спору нет, легче козла научить грамоте, чем бабу переубедить. Отныне я не пророню ни словечка — пусть будет гречка… — Григорий степенно расправил плечи, прикидывая на глаз, с чего начать работу. Пошел к «журавлю», отыскал колодезный сруб, глубоко утонувший в снег, повернулся к нему спиной и пошел от него, прощупывая ногами каждый бугорок, каждую впадину. И вдруг споткнулся, взмахнул руками над головой и чуть не упал. — Нашел! Кажется, она, землянка.

Вдвоем дружно принялись разгребать спрессованный, заледенелый снег.

— Прежде всего надо отыскать вход. — Жгура взял у жены лопату-штыковку, а ей сунул в руки совковую и начал сильно стучать-рубить по всему бугру — деревянная закрывашка непременно отзовется. Обследовал весь взгорок — и тщетно.

— Нужно всю поверхность очистить. — Лиде стало жарко, хотя к сердцу невольно подкрадывался холодок страха… Старалась подавить в себе это зловещее предчувствие: «Не дай бог задохнулись».

Когда отвалили целую гору снега, перед ними предстала землянка, покрытая сплошным толстым панцирем льда. Еле-еле угадывались узкие, продолговатые дверцы, крохотное оконце…

— Топор бы сюда, но некогда бежать за ним. — Острием лопаты Григорий отрывал, откалывал, отламывал синие прозрачные куски, а Лида подхватывала их совковой и отбрасывала в сторону.

— Гриша, скорее открывай дверь!

— Не преждевременно ли радуешься, Лидок? — нахмурив брови, пробубнил Жгура, предчувствуя неладное: ведь вот уже сколько времени они откапывают жилище, а до сих пор никто не отозвался.

Григорий вставил лопату между притолокой и дверью, хотел сорвать запор, но тонкий металл лопаты изогнулся. Ломом бы ударить, приподнять, да где его сейчас возьмешь.

— Закрылись изнутри. Ничего с дверью не получится. Высадим окно и через него залезем в землянку…

И вот наконец отковыряли окно, разбили стекло, треснула рама. Из отверстия вырвался столб пара, как из приоткрытого чугуна, настоянный на картошке, бураках и человеческом поту…

— Я слышу стон! — Лида бросилась к пролому, присела на корточки и увидела ужасную картину: посреди землянки, раскинув руки, с растрепанной, распатланной головой лежала Харитя, а ей на грудь в изнеможении склонились четыре детские головки… В углу на нарах сидел Павел. Его глаза отрешенно смотрели куда-то, он виновато улыбался… Исступленно протягивал вперед в окровавленных бинтах израненные на фронте руки и что-то бессмысленно шептал осипшим голосом, наверное, уже не было мочи кричать, просить помощи у людей…

Григорий мгновенно снял с себя бушлат и проскользнул через проем окна внутрь землянки. Перенес всех детей, потерявших сознание, на нары и положил их возле отца, который водил вокруг бессмысленными глазами. Опустился на колени, приложил к груди Харити ухо и только теперь громко прокричал Павлу:

— Все живы! Спасены! Если бы не наша помощь — задохнулись бы… На воздухе придут в себя — и все в порядке!

— Давай сюда детей! Я буду заворачивать их в твой бушлат и по одному переносить к нам домой.

— Правильно, Лидусь! А куда им, бедолагам, деваться? — нежно, осторожно просовывал малыша через проем окна.

Лида не чувствовала ног: закутав немощное тельце бушлатом, стремглав мчалась домой, чтобы не простудить на морозе. По очереди всех детей перенесла к себе.

Тем временем Жгура взял на руки Харитю, маленькую, худенькую, как подросток, завернул в старое одеяло и поднес к окну.

— Подышите, тетя, малость, подышите кислородом…

И вдруг Харитя завопила истошным голосом. Широко раскрытые глаза высматривали детей, как голодный вышаривает хоть крошку хлеба…

— Да вы не беспокойтесь, Харитя. Ваша мелюзга у нас дома. Все дети здоровы! Я и вас тоже отнесу к себе в хату, — послышался со двора Лидии голос. Завернутую в дерюжку женщину Лида подхватила на руки и побрела разбитым снегом.

Харитя очнулась и начала вырываться из рук:

— Зачем несут меня на кладбище? Пустите! Я ведь живая, где мои дети? Я хочу к детям!

— Тетя Харитя, вы живы! Я вас к детям и несу. Потерпите, мне тяжело… Я очень устала… — Лида обхватила ее, как сноп. Тащила, чувствуя, что вот-вот бросит босоногую на снег, упадет вместе с ней и не поднимется… Задыхалась, спотыкалась, вся мокрая от пота. Он заливал глаза, солил губы. Уже не понимала, не ощущала, идет ли она, плывет или стоит на месте. Помнила только одно: раз не разомкнула рук, держит тяжелую ношу, значит, движется. Закрыв глаза, медленно шла на ощупь к своей хате. Лишь бы не распластаться на полдороге. Считала: еще десять шагов, еще пять, еще три… Хотелось опереться на что-нибудь и передохнуть. Но вокруг был один белый мираж… Смерила взглядом расстояние: осилила всего лишь полпути… Выбиваясь из последних сил, сжав зубы, разгребала ногами, как сыпучий песок, снег. И вдруг почувствовала: уже топчется на одном месте… Ноги дрожат, подкашиваются, и вся она клонится, падает… Обессиленная, лежала, не хотелось и пальцем пошевельнуть. Неожиданно кто-то разорвал судорожно сцепленное кольцо ее рук, выхватил Харитю:

— Ласточка моя, здравствуй! Вижу, выбилась из сил… Дай-ка подсоблю тебе…

Будто сквозь сон слышала этот знакомый и в то же время какой-то далекий, незнакомый голос. Невольно открыла глаза, и в этот миг невероятная сила подняла ее на ноги. Лида захлебнулась от нахлынувших чувств:

— Бо-о-оже… Левко-о-о… — Всплеснула руками и, ошеломленная, разгоряченным лицом упала в глубокий снег.

Вскоре поднялась, бросилась догонять Даругу. Хотелось ей украдкой посмотреть на него, нечаянно прикоснуться к нему, убедиться, что это действительно он, а не кто-либо другой.

Запыхавшись, догнала, замедлила шаг. Опустила глаза, низко склонила голову. До крови кусая губы, наконец выронила лихорадочные слова:

— Прости меня, Левко… Прости, если можешь… А впрочем, не прощай! Никогда не прощай! До смерти! Так мне, дурехе, и надо.

Левко нахмурил брови и ничего не ответил.

Лида рванулась, обогнула его и помчалась вперед, за слезами не видя перед собой протоптанной стежки. Вскочила в каморку, где часто изнывал в одиночестве Григорий, заперла дверь на крючок, спряталась от всего мира, ненавидя и проклиная в эту минуту себя.

Левко внес в горницу Харитю, осторожно положил ее на кровать, рядом с детьми. Выглянул в окошко: вдалеке показались двое мужчин — Жгура под руку вел к себе домой Павла Крихту.

Даруга незаметно выскользнул из хаты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— У нашего Емелечки — небольшая семеечка, — каждый раз подшучивал Григорий, когда Жгуры и Крихты садились обедать за общий стол.

Пятеро детей, четверо взрослых уплетали пшенную кашу с молоком, а на закуску — испеченный в чугуне белый сладкий бурак, порезанный тонкими ломтиками. Харитя выздоравливала очень медленно. Почти ничего не ела, хлебнет ложку молока или клюнет кусочек сладостей — и сыта. Все хлопотала вокруг своего Павла. Кормила его с ложки, потому что руки, которые только-только стали заживать, он разбередил, когда вырывался из ледовой могилы. Одевала его, старательно застегивала пуговицы на рубашке, расчесывала жиденькие волосы — снаряжала его на работу. «Не дали после госпиталя и передохнуть», — сетовала она.

Лида с завистью наблюдала, как чутко и нежно относились Харитя и Павел друг к другу. Между ними было что-то такое, что просто не назовешь словами. Ни нарочитости или мнимой наигранности. Эти искренность и доверительность близких друг другу людей, с чего они начинаются?

«Если бы не встретил я свою Харитю, совсем пустой была бы моя жизнь», — сказал однажды Павел Свиридович.

И Лида начала внимательно присматриваться к тому, как живут Крихты, надеясь найти ответ на мучившие ее вопросы.

Харитя, как всегда, провожала Павла на работу аж за ворота.

Григорий последним поднялся из-за стола, подошел к Лиде, вытер о ее фартук свои сальные губы, а затем принялся вытряхивать из бороды крупинки пшенной каши.

— Я тебе на колени чистое полотенце положила, а ты, как теленок, тыкаешься в грязный подол, — пожала плечами Лида. — Хотя бы детей постыдился…

— Перестань интеллигентничать. Цаца какая. Подумаешь! Не очень-то важничай… Лучше идем поможешь ловить гусей-обжор. Отвезу их в город. Хоть за бесценок, но продам.

— Иди, я приду попозже, — сказала она, лишь бы отвязался.

Лида наскоро обулась, накинула на плечи телогрейку, платок на голову и напрямик огородами побежала в сельсовет: довольно молчать!.. Сегодня она все-все расскажет о своем муже-саморубе… До каких пор будет мучиться с ним, до каких пор будет страдать из-за вечной двойственности? Перешагнула сельсоветский порог и удивила Крихту не на шутку:

— Лида, на пожар, что ли?

— Павел Свиридович, извините, дома вы свой, домашний, потому я и не осмеливалась… А здесь вы при власти, как полагается…

— Не волнуйся. Успокойся. Садись вот сюда на скамью, моя дорогая спасительница, и выкладывай, что у тебя стряслось…

Лида тем временем немного остыла, освоилась. Поняла, что может сгоряча наговорить глупостей на Григория. Спохватилась, как-то сразу сникла. Намерение, с которым пришла сюда, вдруг показалось опрометчивым. Ведь у нее есть дочка, голосистый колокольчик, а Григорий хоть и никчемный человек, а все же хороший отец. А Крихте она скажет хотя бы о том, что вертится на кончике языка, что давно уже душу бередит нестерпимо.

— Дядя Павел… Простите, товарищ председатель… Павел Свиридович. Я попала к мужу в кабалу и никак из нее не могу вырваться. Я долго молчала, терпела, думала, что все так живут, а увидела, как все душевно у вас с Харитей, и прозрела. А тут еще вернулся Левко Даруга, моя первая любовь… Может, я чего-то не понимаю, не смыслю. Может, я беру на себя большой грех… Решила с вами посоветоваться. Тетки Харити я постеснялась, а вы, добрый, умный, поймете меня. Скажите, пожалуйста, откуда берется в семье согласие?

— Дорогая ты моя, люди еще не создали таких законов, не написали таких инструкций, как лепить семью, кого любить, кого ненавидеть. Вот, к примеру, взять нас с Харитей. Мы никогда не клялись, не божились, что будем до конца своих дней любить друг друга. Я не умел ухаживать за девушками и не знал, как это делают. Стеснительным был, боялся прикоснуться… Мы стыдились с Харитей говорить о любви, наверное, просто она жила в наших сердцах. Никогда мы не думали об измене и не знали, что это такое. Мы и поныне не ведаем того досадного чувства. Измена… Какого она цвета? Какая на вкус? Как она болит? Все это нас благополучно миновало. Мы берегли свои чувства в чистоте, как бы тяжко, как бы трудно ни было.

Он вздохнул и продолжал:

— Нечего греха таить — случалось в жизни много всяких искушений. Можно было махнуть рукой, дескать, война все спишет, но мы сумели выстоять, отбросить всю ту шелуху… Мы жили для себя, для детей. И самое главное — мы верили друг другу. Мы с Харитей прошли через дьявольские испытания войной. Я, сама видишь, изуродованный… Мина… Думал, без рук останусь. Врачи хотели отрезать, боялись гангрены. Не дал я рук! Не умер, не сгнил в земле, а вот еще и председательствую… Харитя спасла меня своей любовью, вот как…

Крихта поднялся, заглянул в соседнюю комнату, предупредил, чтобы его не беспокоили, потому что у него очень важный разговор, и вернулся к Лиде.

И полился рассказ о том, что было дорого Крихте, о том, что никогда не забывается, а продолжает жить в сердце.

…Неожиданности бывают такими оглушающими, будто гром среди ясного неба: полевой госпиталь, медленно петлявший за фронтом, остановился в родной Крутояровке. Павел Крихта закричал от радости:

— Неужели, братцы, я дома? Черти бы меня испекли на сковородке! — Выглянул в окно полуразрушенной школы, куда привезли дождливой ночью раненых.

У Павла обе руки изрешечены осколками — по косточке слепили, наложили гипс и туго забинтовали. Спеленали человека: ни ложку держать, даже, извините, брюки застегнуть нет возможности… Чертовщина какая-то, а не жизнь.

Две белые культяшки рук выставлял перед собой, будто собирался кого-то нокаутировать.

— Братва, гляньте-ка… За рощей и моя левада… Где-то там бедняжка Харитя с четырьмя ртами…

— Ов-ва… Сколько их у тебя! Сегодня ночью гони на всех парах к своей женушке. Прямо через окно, и айда, — припрыгал к Крихте на костылях балагур с острыми усами.

— Да его сейчас посади на цепь — перегрызет и деранет к своей Харите! — сыпались со всех сторон шутки.

— Черти бы меня испекли! Хочется, аж душа ноет… Но, братцы, дезертиром стать не желаю. Госпитальная дисциплина есть дисциплина.

— Павел, будь дипломатом. Дай знать Харите, чтобы привела деток к родному отцу. Начальство увидит, расчувствуется, смилостивится и отпустит хоть на одну ночку, — наставлял балагур.

— Так я же… Так я же, братцы, не смогу на руки детей взять, — жалобно шмыгнул носом Крихта и беспомощно развел искалеченные руки в стороны.

— Мы деток почукикаем[2] за тебя, лишь бы молодица самогонкой-перваком попотчевала, — щеголевато подкручивал усы боец на костылях.

— Черти бы меня… Понимаете, Харитя умрет от радости, коль узнает, что я туточки…

— Везет же человеку: через огороды вот камнем дошвырнуть — и горячие пироги, — завистливо бормотал сосед по койке.

Но не вкусными пирогами, не самогонкой-перваком угостила Харитя Павла, привела к нему прямо в палату четверых детей — четыре голодных рта… Они окружили, взяли отца в плен, жадными глазенками молча шарили по его лицу, прося есть.

У самой старшенькой, Кати, щечки бледные, прозрачные. Отца встретила, а нету сил и порадоваться.

У Галинки только чубчик на голове задиристо торчит, а шейка — тоненький стебелек. И как только на ней головка держится?

Третья девчушка прижимается к материнской юбке, грязная, оборванная… Похожая на перепуганного зайчонка. Вся дрожит…

Павел даже вдруг забыл, как ее зовут. Ах да, вспомнил, вспомнил. Разве война не задурманит голову? Светланочка… Светлячок… Вернее, Светлинка, как он иногда называл ее. Копия Харитя: большие глаза, а над ними упругие прутики бровишек, на которые ниспадают прядки белых как лен волос. Личико высушил голод, страшно смотреть… Но больше всех опечалил Павла его мизинчик, Тарасик. Голова не в меру большая, стриженная покосами. Старческий взгляд… Мальчик вялый, хилый, ко всему безразличный.

Павел, вздрагивая от внутреннего напряжения, гладил каждую головку белыми культяшками забинтованных рук. Не заметил и сам, как опустился на пол, обнял деток, целовал, ласкал их:

— Катенька, Галчонок, Светлинка, Тарасик, простите меня… А я… Проклятая война!

— А ты и вплавду наш папа? — прислонился к виску Павла холодным лобиком Тарасик.

— Ваш, самый родной! — тяжело прохрипел он. Горло перехватили спазмы.

— А ты, папа, иглал в войну и тебе луки отолвало? — Тарасик по-взрослому нахмурил бровки.

— Играл в войну, сыночек… Ой, как играл, чтоб того Гитлера парализовало! — горько, сквозь слезы улыбнулся.

— А ты гостинцев нам пливез с войны, папуля?

— Гостинцев? От зайчика?.. Я… Я отдам вам свой обед сегодня… И завтра, и послезавтра, пока буду в госпитале, — Павел растерянно вертел головой, посматривая то на детей, то на жену.

— Фашисты до зернышка выгребли… Что вывезли, что облили керосином… Скотину постреляли, изуверы, хату сожгли… Живем в землянке, как суслики, — плакала жена.

Павел с трудом поднялся на ноги, неуклюже обнял Харитю за плечи, лицом уткнулся в ее грудь и, как набедокуривший подросток, замер. Плечи его задрожали от горького мужского рыдания…

— Прости меня, Харитя, и вы, дети, простите, что так получилось… Не сумел я вовремя лихо отвести… И оно покоробило вас, ох как покоробило, — тяжко простонал.

— Павлуша, дорогой, не убивайся так. Горе уйдет, лишь бы ты был жив, только был бы ты с нами. Счастья нам большего и не надо…

— Ху-у-у! — облегченно вздохнул вдруг Павел, будто свалил с плеч целую гору. — За эти минуты я пережил больше, нежели за всю войну… Посмотри-ка на меня, Харитя, я только что, чувствую, матерь божья, поседел. Сердцем чувствую…

Харитя сначала не поняла, о чем говорит муж. Настороженно взглянула на него, и вдруг лицо ее передернулось от страшного испуга.

— Боже милосердный, что с тобой, Павлик?! — крикнула она и судорожными ладонями дотронулась до ежика стриженых его волос, не узнавая своего мужа: вот только что видела чернявого, а сию минуту — голова щетинится сединой. Перекрестила: не привидение ли это?

— Харитя, не бойся, это я… Понимаешь, это так… Я даже почувствовал, что седею… Так, говорят, было со многими на фронте…

Наступило гнетущее молчание в палате.

Харитя обеими руками обхватила голову Павла, прижала к своей груди, жадно осыпала ее поцелуями, будто хотела погасить ненавистную, непрошеную седину.

Вся палата каждый день тайно наделяла обедом истощенных детей.

— Ты же смотри, Харитя, не обкорми малышей, — строго предупреждал Павел, — чуток, понемножку… А то ведь, знаешь, можно и беду накликать…

Воспрянула, весело залепетала детвора. Куда девались их вялость, сонливость, безразличие.

Усатый на костылях как-то посоветовал Харите:

— Не проворонь удобного случая… Упади начальнику госпиталя в ноги — выпроси отца для детей, а себе мужа.

И Харитя, тощая, тоненькая, как сухой стебель подсолнечника, вытирая кулачками глаза, полные слез, разыскала самое высокое начальство.

— Смилуйтесь над нами, — держала малого на руках, а три девчушки рядом с ней стояли. — Отпустите Павла Крихту.

— Голубушка, видишь сама, кормим ею из ложечки… А ты — отпустите. Тебе что, мало мороки с четырьмя ртами?

— Вы не смотрите, что я такая изнуренная… Это горе истощило, как засуха колосок. Без мужа. А с ним и беда не беда. Я его буду, как ребенка, выхаживать. Прошу — отпустите!

— Я повторяю еще раз: не имею права этого делать! Понимаешь, не имею права. Надо проконсультироваться. Такого еще в моей практике не случалось… Наведайся, голубушка, через месяц.

Почти каждый день Харитя подолгу простаивала с детьми под окнами госпиталя.

Однажды усатый живо припрыгал к ней на костылях и заговорщицки сообщил:

— Завертелось… Твоего мужа, милая, изучают под микроскопом: комиссия-перекомиссия…

Весь госпиталь провожал Крихту. Даже те, кому категорически было запрещено подниматься с коек, прилипли к стеклам окон, наблюдая за трогательной картиной: дети вели отца домой…

Забегала, засуетилась Харитя в низенькой полутемной землянке, не знала, куда посадить мужа, каким словом его обласкать.

— Знаешь, чем я тебя порадую, Павлуша?.. Я тебя… искупаю, как бывало!

Жена взяла ухват, вытащила из печки два больших казана с кипятком. Выкатила из угла крутобокий, дубовой клепки, шаплык:[3] в нем с незапамятных времен «выкупывалась» династия Крихты.

Положила на дно сухого разнотравья: ромашку, чебрец, чистотел. Вооружившись большой тряпкой, подхватила один чугун и вылила горячую воду в деревянную посудину, затем второй, третий.

Клубы ароматного пара заполнили тесное жилище, обволокли Павла. Только сияла его счастливая улыбка, с которой он следил за Харитей.

— Мама, мы тебе будем помогать. Ладно? — ластились к ней девчушки.

— Спасибо, но я справлюсь без помощников. Кыш на улицу!

Дети обиженно вышли во двор, а Харитя закрыла дверь на крючок и подошла к мужу:

— Я тебе помогу, Павлик.

— Харитя, я стыжусь…

— Отвык от меня?

— От мирной жизни отвык…

Бережно раздела мужа, чтобы не причинить боли ранам. Харитя очень любила мыть мужа по большим праздникам. Откуда у нее взялась эта привычка, и сама не знала.

— Павлуша, как же ты жил все эти окопные годы без моих, как ты любил говорить, божественных рук?

— Ты мне часто снилась. — И поднял две белые культи рук, голый, худой, малец мальцом, как журавль, нерешительно шагнул в шаплык, умиротворенно, блаженно закрыл глаза и не спеша опустился в травяной навар. — Только сейчас поверил, что я дома, что ты рядом, Харитя, что за окном звенят голоса наших детей.

Жена присела на корточки перед мужем. Набирая в пригоршню пахучей воды, медленно цедила на его стриженую голову. Смотрела ему в лицо, измученное болью, но такое дорогое и милое.

— Павлуша, родимый, это ты? — спрашивала, веря и не веря, что он, тот самый воин, «грозный, жестокий и немилосердный к врагу», о ком писали в газете и вырезку прислали в сельсовет. Теперь вот в шаплыке сидит кроткий, беспомощный, а вокруг тишина, покой, только бинты напоминают о войне.

Под окном послышался шепот, детский галдеж. Харитя перевела свой взгляд на окно — все оно было облеплено детскими носиками, детские глазенки, полные любопытства, прикипели к Павлу.

Харитя выскочила на порог и погрозилась: «Кыш, бесенята! Чтобы не заглядывали в окно, как сороки в кость».

Вернулась в землянку и начала священнодействие…

После того как надраила Павла, Харитя суровым рушником, досуха, докрасна растерла его, затем закутала в полотняную простыню и уложила на чистую постель, на белые подушки, которые пришлось прятать во время оккупации.

— Ху-у-у… Ты, Харитя, всю войну с меня смыла, — облегченно вздохнул Павел и закрыл глаза.

…— Вот, Лида, тебе сказка, а мне бубликов вязка… Поразмысли! — Председатель сельсовета поднялся из-за стола, давая знать, что разговор окончен.

— Спасибо вам! Трижды спасибо, Павел Свиридович, за то, что поделились со мной самым сокровенным…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Едва взошло солнце, а Григорий уже вытащил из сарая санки, что смастерил для Оли, приладил на них две клетки с гусями, веревкой крепко привязал багаж. Просил в колхозе лошадей — не дали, потому и намерился собственными силами отвезти на базар в районный городок дорогостоящий товар.

Перед тем как двинуться в путь, зашел в хату, сердито содрал с головы шапку-штопанку, присел у нового стола, приятно пахнущего живицей, будто ладаном в церкви. В горнице никого, кроме Лиды, не было. Павел Крихта, видя нелады в семье, пораньше смылся на работу, Харитя повела своих малышей в школу, прихватив с собой и Оленьку, чтобы девчушка подышала свежим воздухом.

— Ты что, и позавтракать не дашь хозяину? — вызывающе, спесиво спросил он жену.

— Ну почему же? Дети похлебали постный суп, и ты отведай…

— Бузотер, ешь кондер[4]… хочешь ты сказать?

— Не задирайся. Ты же все увозишь на продажу… Хотела намекнуть, чтобы хоть для детей оставил гусятинки, но передумала: барин знает, что делает…

— Ты права. Не сообразил, но переиначивать не стану, а то неудача подстережет… Пусть молочко пьют, сметаной да вареничками лакомятся. Пусть свои и чужие дети скажут мне и за это спасибо. Голод ведь!

— Может, прикажешь поклониться в ноги, да еще и ручку поцеловать тебе, дорогой наш кормилец? — Лида налила в тарелку суп лапшу и поставила перед мужем, подала деревянную ложку-строганку, которой «топтала» картошку на вареники. — Даю тебе, Гришутка, черпачок, чтобы ты наелся, как бычок… Буханка перед тобой, отрежь хлеба столько, сколько душа пожелает.

— Ишь ты, сцапала меня за челюсть и выбиваешь ворсу… Растрезвонил о себе, доверился, дурачина-простофиля, вот и пожинай плоды… Вижу, что я тебе опостылел, опротивел, как горькая редька. Потерпи немного! Потерпи, и я себя перекую, как металл в кузнице, дабы тебе со мной не стыдно было и в люди выйти. Ты еще меня полюбишь, если до сих пор не удосужилась…

— Любопытно, чем же это ты меня собираешься околдовать? — Лида громко расхохоталась и закашлялась. — Вот потешил ты меня, так потешил!

— Смеется тот, кто смеется последний… Поняла?

— Не вышло на молоке — не выйдет на сыворотке…

— Угомонись, Лида! Поиздевалась вдоволь — и точка. Слышь… Что тебе привезти из Царичанки?

— Купи Оле что-нибудь… Мне ничего не надо.

— Я тебе, Лидуська, такое привезу — вся Крутояровка ахнет от удивления.

— Не вздумай! Прошу тебя, не вздумай, из твоих рук не возьму…

— Не артачься. Хочу начать интеллигентную жизнь.

— Не смеши курей!

— Хочу, чтобы ты пошла учиться в институт. Со временем станешь толковой учительницей. Хлопцы-десятиклассники будут в тебя влюбляться по уши, а девушки-шептухи копировать твои наряды, прически…

— Перестань фантазировать! Ешь.

— Я тоже пойду учиться на ветврача. А для тебя выпишу журнал, где выкройки… Глаза разбегаются: платья, жакеты, блузы… Станешь заправской модницей!

— Выкинь блажь из головы! Твой рай не по мне. В твоем раю одно хозяйство… А мне грезится пекло, в котором царствует проклятая любовь. Большая любовь — это каторга, это мука, это огонь, на котором ты себя испепеляешь. А ведь есть на свете и такие, кому не дано познать чертова зелья… Они выходят замуж без любви, без любви рожают детей, без любви умирают. Я же принадлежу к тем редкостным сумасбродкам, что до конца жизни не смогут насытиться колдовским напитком… Жгура, ты должен знать об этом!

— Что ты мелешь языком? Ты с ума сошла, Лидка? Начиталась всяких романов… А ты, семиразумная, считаешь, что у меня душа тряпичная? Разве я бесчувственный пень? Когда я тебя брал в жены — ты звездой сияла мне… Сколько по мне вздыхало девчат, я от всех отвернулся, тебя единственную допустил в свое сердце… Единственную! Потому что страстно любил. Любил тебя больше всех на свете! Я, грешный и праведный, не таясь доверился тебе, другу, любимой, милосердной сестре. Ты ослепила меня, ну, ну, как летом солнце в зените, когда на него смотришь в упор. Я был уверен, что моя безумная любовь перевесит твое чувство к Левку… Не сломил я тебя. Ты душой всегда принадлежала Даруге. А когда тот вернулся домой из Германии, ты совсем потеряла голову. Жаль, не можешь взглянуть на себя со стороны… Советую: не наделай глупостей. Не время. У нас есть доченька, над ее судьбой надо обоим задуматься. Ты еще должна себя проверить: способна ли ты разорвать нашу семью и в состоянии ли будешь потом слепить новую, как ласточка на отвесной стенке? И еще взвесь, захочет ли тебя взять Левко, которому ты, считай, жестоко изменила… Подумай, хорошенько подумай. Конечно, насильно копать колодец — воды не пить. — Григорий поднялся из-за стола, рукавом вытер вспотевший лоб и стал посреди хаты с протянутой шапкой в руке, будто просил милостыню…

Лида, присмирев, широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. Впервые он предстал перед ней таким рассудительным и мудрым. Не кричал, не срывался, не грубил, уравновешенно и спокойно нанизывал мысли на крепкую нить логики. «Не наделай глупостей, не время, ты должна еще проверить себя…» Такого благородства она в нем никогда не замечала раньше. Что с ним происходит? Не кроется ли тут замаскированная лисья хитрость, приправленная слащавыми нравоучениями?

— Увещеваешь, отговариваешь?

— А-а-а, делай как знаешь… Что судьбой назначено, того не миновать, — Жгура опечаленно вздохнул и весь как-то сник… Стал натягивать на голову шапку, да с таким усердием, что она аж затрещала. Пошел вразвалку к порогу, плечом шибанул дверь, и она со скрежетом соскочила с защелки и угодливо распахнулась настежь.

Не попрощавшись с Лидой, не поцеловав даже Олю, возвращавшуюся с прогулки, сбежал с веранды к санкам, вмиг набросил на себя веревку-шлею. Тяжело напрягаясь, двинулся с места, а гуси настороженно гоготали, подхлестывая хозяина.

Не успела Лида убрать со стола, помыть посуду, как во дворе послышался зычный голос Устьи-горы. Женщина в шутку сама себе дала это прозвище, и оно пристало к ней, как репей к одежде.

Высокая, дородная, толстая и всегда краснощекая. Ее доброты хватало на всю Крутояровку: тому огород прополет, тому детей понянчит, тому хату побелит. И никогда ни у кого не брала платы.

Все ее любили за дармовщину и втайне считали ее… полоумной… Была она со всеми откровенна, что на уме, то и на языке. Не хитрила, ни от кого не таилась. Жила открыто. Было в ее характере что-то чистое, ребячье… За горой бабой никто никогда не ухаживал: все мужики боялись к ней подступиться. Ведь еще в школе она, бывало, десятерых юнцов сложит в одну кучу, надает тумаков и плакать не даст…

Эти же мальчишки, среди которых она вырастала, научили ее курить. И от рюмки не отказывалась, перепивала всех мужиков в чайной. А затем разносила в стельку пьяных по домам… На следующий день все село издевалось над мужичками-слабачками…

Устинья сама себя нежданно-негаданно посватала за Покотька, человечка-ноготка, главного бухгалтера колхоза. Сама себя выдала замуж, а чтобы завистливые людишки не сглазили, никого не позвала на пиршество — вдвоем с женихом праздновали целую неделю…

— Давненько, давненько я не была у тебя в гостях, Лидочек-цветочек.

— Чуждаешься меня, Устинья.

— Ты же так закулачилась, что и в люди перестала выходить…

— Присаживайся, пожалуйста. — Лида смахнула тряпкой крошки с табуретки, застелила чистым полотенцем голубой квадрат доски.

— Слыхала, слыхала, что за Левком сохнешь до сих пор…

— То мое господнее наказание, — Лида облокотилась на сундук и склонила голову.

— Да, еле живой Даруга вырвался из Освенцима. Худорба! Одни ребра торчат, да и те покалечены. Начали было понемногу срастаться. Вышел вместе со всеми землянки от снежного заноса освобождать… Надорвался. Теперь лежит пластом. Тетка Крига выхаживает, козьим молоком отпаивает…

— Господи! Ну, почему же он не бережет себя? Умирать будет, а не скажет, что у него болит…

— Поправится. Кость у него крепкая, мясом обрастет…

— Устиньюшка, спасибо тебе, что принесла хоть крохотную весточку о нем. Живу, как видишь, с Григорием, а душой — с Левком. Казню, терзаю себя: опомнись, ведь у тебя дитя, муж… Я хотела было сама к тебе заглянуть, излить свою тоску. Как здорово, что ты так вовремя пришла. В одиночестве я рехнусь… Матери боюсь и заикнуться о чем-либо… Как только намекну о своей печали, она меня проклянет. Наверное, судьба такая — всю жизнь промаюсь с чужим мне Григорием. Расспросить бы у людей, как это они живут не любя… Откуда у них берется терпение? Ведь надо быть камнем, чтобы каждый день, до скончания, угождать нелюбу…

— Лидочек-цветочек, взаимоуважение выше любви. Любовь не вечна. Словно яблоня, отцветет и засохнет. Я любви вовсе не признаю. Семья держится только на уважении, доверии, честности.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Казалось, Лида очутилась на безлюдном перекрестке, не зная, что делать, куда податься. Опрометчиво примеряла на себя, как новые платья в магазине, чужие судьбы, непохожие друг на друга: авось что-нибудь почерпнет поучительного, толкового… Но — увы!

Крихта с Харитей живут просто, бесхитростно, живут любовью, дышат ею. А для Устиньи и Покотька взаимное уважение превыше всего.

К какому же берегу ей, Лиде, приставать? Ведь у нее нет к Жгуре ни любви, ни тени уважения. И чем дольше они живут под одной крышей, тем неумолимее обычное отчуждение перерастает в отвращение…

Как же быть? Ожесточиться и замкнуться? Не носиться же со своей любовью, словно курица с яйцом… Как ненавидела и презирала она себя…

Да, нужно коленопреклонно попросить матушку, чтобы она передала свой многотрудный опыт супружеской жизни непослушной дочери, выскочившей замуж вопреки родительскому благословению.

И вот однажды они просидели всю ночь напролет, не сомкнув ни на минуту глаз, и мать, как бы исповедуясь перед взрослой дочерью, поведала ей о своей судьбе.

…Отец Марьяны, Яков Цаберябой, был бедняком из бедняков, но упорно не признавал этого. Вислоухий, плотный, похожий на дородный гриб, с большим кругом лысины — днем, как говорим, в ней отражалось солнце, а ночью — луна. Безбровый: выдергал по волосинке, когда был чем-то разгневан. Молчаливый, понурый, он изредка едко подшучивал над собой:

— Мы нищенством богаты! Я, Настасья да шесть алчущих ртов… Скоро нам и уши обгрызут: Игнатий, Ефим, Матрена, Прасковья, Иван, Марьяна… Кыш на спорыш, голопузая армия! — покрикивал он на детвору.

Мать Марьяны, Настасья, худая, тощая, будто свита из одних сухожилий. Выразительные глаза всегда светились кротким смирением.

Яков безбожно ревновал жену. Поздоровается ли она с соседом нежнее, чем обычно, или сама себе загадочно улыбнется — так и знай: будет ссора, будет буча…

В Крутояровке все, от мала до велика, знали шутливое изречение Настасьи: «Иди не иди к куму в гости — все равно идол поколотит…»

Среди своих голодранцев Яков больше всех любил Марьянку: ласточкой щебетала, порхала возле него. Бог наделил ее талантом ясновидения. Стоит ему, главе семьи, полновластному хозяину двора, чего-то вкусненького пожелать, как дочка уже и догадалась: «Батя, я попрошу мамку, чтобы она вам наварила украинского борща с курятиной и забелила сметаной…» Или: «У вас поясница болит? Давайте я ее натру керосином и солью…»

Яков сам лично отвез свою семнадцатилетнюю любимицу в Карловку на заработки, вручил добрым людям, приказал дочке быть умницей, послушной, уважительной, почтительной, не отлынивать от работы, долго не задерживаться, а возвращаться домой.

Ровно через год, на покрова, Марьяна вернулась на отцовский двор, да еще и не одна, а с крохотным ребеночком в подоле…

— Байстрюка принесла?! — взбеленился, чуть ли не задохнулся от злости отец. Он заорал с такой силой — на конце села услышали его вопль.

— Батя, родной, дорогой! Убей меня, затопчи в землю, только не называй моего сынишку байстрюком… Он в любви рожден, а значит, законнорожденный…

— Законнорожденный? Да я тебе, распутная, язык вырву за такую ложь! Тогда скажи, где твой муж, отец этого вылупка, если он благословенный богом?

— Истинный бог в моей душе — любовь! Сын мой от любви: я клянусь тебе, батя!

— Так ты еще и богохульницей стала? Убирайся, уличная, туда, откуда приплелась! Чтобы и духу твоего не было в моей хате!

На ночь Марьяна с малышом заперлась на крючок в каморке, чтобы не ворвался разъяренный отец. Мать украдкой принесла туда постель, еду. Успокаивала измученную:

— Дитя — это радость, а не горе…

Яков потупившись сидел на холодном камне у колодца, немел в черном отчаянье. Дожил! Стыдно перед людьми! Любимица ославила семью. Еще один рот добавился…

Вскоре брякнули в сенцах ведра. Настасья с порога нырнула в густую темень осенней ночи и направилась к колодцу. Она и не заметила Якова: не успела и вскрикнуть, как он вихрем налетел на нее, повалил на землю и поволок ее за собой по комковатой пахоте, выбоинам, рытвинам. Жена лязгала зубами, голова билась о кочки. А он очумело хохотал:

— Получай, недотепа, за то, что учила дочку любви, а не уму-разуму.

Словно дикий конь, мчался наобум, пока не наткнулся на колючую стену терна. В лоб, в щеки, в нос впились жалящие иголки.

И в этот миг Яков как бы очнулся: «Боже праведный, что же я натворил, идиот?» Схватился за голову, упал перед Настасьей и по-мужски страшно зарыдал. Затем подхватил ее, полуживую, на руки, принес к колодцу. Умыл, напоил свежей водой и до утра стоял перед ней на коленях, вымаливая прощение…

Отупевшая Настасья молчала. Она не плакала, не роптала на судьбу, как это бывало раньше, не насылала «на голову дурисвета сто чертей». Своим упорным молчанием казнила Якова. За ночь он осунулся, почернел.

— Ты Марьянке прости ее грехи молодости, а я твои, старый дурак, — промолвила наконец.

— Спасибо, Настенька, за великодушие, — прошелестел губами.

Никому ничего не говоря, Яков побрел к Галайке, которая вчера похоронила младенца.

— Варвара, дай молока… Того, что в груди. Марьянка принесла из Карловки внука, а груди пустые. Изнервничалась…

— Пожалуйста. Сколько угодно! — просияла женщина.

— Выкорми моего внука, Варя. Век молиться за тебя буду! — низко поклонился ей в пояс.

Марьяна не узнавала отца. Будто переродился: трижды на день приводил Галайку, боясь, чтобы не отощал его внук-первенец.

— Марьянка, пусть Володя у меня поживет. Я и поздно вечером побаловала бы его грудью… Не набегаюсь к тебе, — как-то заикнулась Галайка.

— Тетя Варя, разве я могу вам отказать? На дитя вы имеете такое же право, как и я.

— Благодарю, Марьянушка. Твоим счастьем и я счастлива. У меня уже детей не будет… Пятерых родила, и все младенцами поумерли. Ангелами в небе летают…

Так и носили по очереди одна к другой мальчонку, пока не засмотрелся на Марьянку Вовченко.

Вольнолюбивый степняк давно уже присматривал себе невесту. На сто верст обшарил округу, но ни одна девушка не задела за живое.

И на тебе — на ярмарке встретил… Полдня ходил за Марьяной и тайком измерял ее взглядом с ног до головы, а потом отважился подойти.

— Чья ты? — жаром дохнул в лицо.

Марьяна испуганно отскочила в сторону, сверкнула на него возмущенными глазами и, овладев собой, весело засмеялась:

— Сама своя! — и побежала, стыдливо склонив голову.

— Я и под землей тебя найду! — догнал ее Кирилл и взял за руку.

— Отцепись! — дерзко ответила она и нырнула в ярмарочную толчею.

Вскоре Вовченко прислал сватов к Марьяне.

— Так ты, Кирилл, и с сынишкой меня будешь сватать? — строго спросила она, стоя с ним в сенцах, пока сватьи в хате расшаркивались перед родителями.

— Знаю. Все знаю, Марьянка! Хотя бы и трое было, забрал бы тебя с ними вместе.

— Смотри, Кирилл, трудно быть отчимом…

— Раз ты мне люба, то и сын твой родным станет.

Запивали магарыч. Марьяна цвела от радости, а мать украдкой всплакнула, поглаживая дочкины плечи. Отец нашел удобный случай и прошептал ей на ухо: «Я ведь говорил, что все образуется, уладится, так оно и получилось: свет не без добрых людей».

А Галайка, шальная от счастья, целуя ребенка, молитвенно приговаривала:

— Отдадим твою маму замуж, а ты станешь моим… Отдадим твою маму замуж, а ты станешь моим.

Так и напророчествовала.

Отгремела, отбесилась свадьба. Кирилл закутал Марьянку в овчинный тулуп, усадил в сани на ароматное сено и погнал лошадей в белую ночь.

Степняк, он любил эти бескрайние просторы, где зимой ни единой живой души, только ветры воют, свистят да снег клубится.

Жили Вовченки одни среди степного безлюдья, в Крутояровке было им тесно, тоскливо. А там — приволье, есть где разгуляться, а затянешь песню — катится эхо до самого Черного моря…

— Кирилл, а как же… сынишка-то мой? — склонившись мужу на грудь, пугливо спросила Марьяна.

— Чуток притрешься к свекрови, и заберем, — нежно целовал пылающие уста. — Непременно заберем!

…Вскоре под сердцем у Марьяны встрепенулось дитя. Родилась русоволосая, с синими-синими, как у отца, глазами Лида. А уж потом появился на свет Василек.

Прижитые с Кириллом дети постепенно оттеснили мысли о Володе.

Хоть и думалось о нем, но эти двое были дороже, роднее.

А тут коллективизация черной полосой отчуждения пролегла между отцом и сыном.

— Батя, куда люди, туда и я! — решительно заявил Кирилл.

— Еще неведомо, чем эта заваруха окончится…

— Отец, вы здесь хозяин, но и я не портянка… Вы знаете мой характер: если я сказал, то как завязал! — Кирилл запряг две сытые гнедые лошади, привязал пару волов к возу и поехал обобществлять тягловую силу.

Отец, от злости не помня себя, бросился с вилами на сына. Кирилл увернулся от удара и вырвал из старческих рук, о колено переломал черенок и отшвырнул в сторону.

— Будь же ты проклят! Пусть тебя не минует первая пуля! — На губах отца закипела белая пена.

— Господь с вами! Образумьтесь! Это же ваш единственный сын! — Марьяна подскочила к свекру, вцепилась в него.

— Нету у меня больше сына! — оттолкнул он от себя невестку.

Взлохмаченный, с перекошенным лицом, широко расставив ноги, старик долго стоял посреди двора.

Кирилл вернулся домой лишь под вечер.

— Марьянушка, хочу поделиться с тобой радостью. Понимаешь, нашими волами я сегодня проложил первую коммуновскую борозду. — Взял на руки Лиду и Василька, вышел из хаты в степь. — Марьяночка, поля эти, сколько видит глаз, будут общие. Так Ленин учит…

…Выстрел разорвал тишину. Кирилл вздрогнул, пошатнулся, будто споткнулся о бугорок. Прижимая к груди детей, почувствовал, что задыхается, падает…

— Марьянка…

— Кирилл… Что с тобой?! — ужаснулась, схватила под руки мужа и ощутила, как его сильное тело вянет, никнет, слабеет…

Медленно присел он на землю, чтобы не уронить детей, прислонил к ним прощально голову и еле слышно прошептал:

— Береги детей, Марьяна, — и упал навзничь посреди степи.

— Боже! Боже праведный, отец убил сына! — обезумев, причитала.

В двадцать шесть лет овдовела Марьяна, осталась с двумя детьми. И третий, Володя, в придачу. Хотя, кажется, он навсегда остался в Галайчихиной усадьбе.

На прополке или во время жатвы, когда снопы вязала за косилкой, пламенно цвела на голове Марьяны красная косынка.

Однажды соскучились дети по матери и побежали ее искать в степь. Две белесые головки-одуванчики катились пыльной дорогой, пока не устали. Дети присели под копну сена и уснули, прижавшись друг к другу.

Там их и нашел колхозный объездчик Гергель. Бережно, чтобы не разбудить, перенес в бричку, уложил на старую попону, прикрыл сверху своей фуфайкой, взял коня под уздцы и тихонько повез детей в село, домой.

Миновал дом Марьяны. Знал, она в степи, на полевом стане.

Повез сонных ребят к себе домой. Перенес малюток в хату, уложил на свою единственную кровать. Немного постоял возле них, убедился, крепко ли уснули. Вышел из хаты, осторожно прикрыл за собой дверь, вывел со двора коня, вскочил в бричку и погнал во всю прыть в степь.

Привез насмерть перепуганную Марьяну к себе домой.

— Посмотри, Марьяна, как спят. Я их нашел в степи. Заблудились, уснули…

— Сердечное спасибо тебе, что спас… Но чем я смогу отблагодарить тебя, парень? — она растерянно развела руками.

— Марьяна, я давно тебя люблю. Будь моей женой! Мне большей благодарности и не надо…

— Что ты? Зачем я тебе нужна? Вдова, чужие дети…

— Станешь моей женой, и твои дети станут моими. — Молодой объездчик метнулся в сени, запер дверь на все запоры и вернулся в хату.

— Мы все уже дома. Позднее время. Вот как хочешь, так и понимай. Я тебя никуда не пущу.

Всю ночь молчала Марьяна, думала. Только на рассвете перекрестила детей, затем перекрестила Гергеля, в последнюю очередь перекрестила себя, этим жестом дав ему понять, что она согласна.

Но счастье было коротким, как сон…

Война все смешала, перевернула, отняла.

Письмо-треугольник, был для нее единственным свидетелем того, что жил на свете человек, и оно сейчас лежит в сундуке.

Потом было жалкое отступление фашистов. Замызганные, небритые, голодные, как бездомные псы, они рыскали, шныряли по дворам, забирали все съестное.

Марьяна очень боялась за Лиду. Всю оккупацию одевала дочку во всякую рвань, лишь бы замаскировать ее красоту. Спрятала ее в камышах и строго-настрого приказала до поры до времени не появляться в селе.

Сама Марьяна не собиралась прятаться с Васильком. Соседи, вишь, повыкапывали глубокие ямы, сверху накатали в три яруса кругляков, чтобы не достали снаряды, а ей и так не страшно. Только жутко от жалобного рева скотины, воя собак…

Драчун Василек с соседскими мальчишками забрался на высокий тополь и, приложив к глазам кулачки, высматривал, откуда должны появиться наши. Качаясь на ветке, будто на качелях, выкрикивал:

— Мама! Я вижу фрицев! С Лукашовки удирают, как мыши!

— Где, покажи! — откликнулась Марьяна, стоя внизу, под тополем.

— Да вон же, вон возле озера Кущишиного… На мотоциклах удирают…

Как привидение, неожиданно появился дед Лутай, седовласый, широкоплечий, с вилами в руках:

— Дочка, не пускай на дерево Василька. Немецкий снайпер снимет его в один миг.

— Да разве сорванца удержишь…

— О-о-о! Мама… Гитлеряки подожгли хату Лабагурихи. — Хватаясь за ветки, как за ступени лестницы, царапая лицо, руки, ноги, Василек прямо скатился с верхотуры на землю и испуганно-вопросительно посмотрел на мать.

Марьяна выскочила на средину улицы. Взглянула направо: да, действительно из центра села клубился дым, вздымались вверх языки пламени. Уже горели хаты Нездойминоги, Чуты, Кирпихи, Гаркавихи…

Пусть будет, что будет, но из своей усадьбы — ни шагу.

И вдруг во двор ворвалось резкое, пронзительное жужжание мотора и тут же замерло.

— Два немца на мотоцикле! — выкрикнул Василек, прижимаясь к матери, ища защиты.

— Не бойся, чего ты, мой мальчик, переполошился? — Чтобы не выдать страха, Марьяна пренебрежительно посмотрела на фашистов и обняла за плечи ребенка.

С автоматами на груди, в больших защитных очках, эти двое соскочили с мотоцикла и, увидев женщину с мальчуганом, оторопели от удивления — все живое спряталось, а эта сама вывела своего цыпленка под пулю…

— Даваль шпички. Шнель, шнель! — застрекотал мордастый, показывая дулом на входную дверь.

— Нету у меня спичек, — Марьяна спокойно пожала плечами.

— Вирийошь, швайне! — заскочил в хату и принялся рукой шарить в печурке: опытный, лиходей! Хохоча, выбежал во двор, показывая второму коробок спичек.

Второй впился в Марьяну, хмуро отмалчивался, был он одет в полицейскую форму. Лицо закопченное, залитое потом. Слезящиеся от дыма глаза часто моргали. Он явно нервничал, то сжимал рукоять автомата, то тыльной стороной руки вытирал пот со лба, громко шмыгая носом. Неловко топтался на одном месте и часто отворачивался, будто боялся, что его узнает женщина.

Тем временем мордастый сгреб сноп, что стоял под сарайчиком, поджег его и ткнул под стреху. Огонь вмиг прыгнул на сухую солому и вскарабкался вверх по крыше.

Марьяна окаменела от нечеловеческой жестокости. Обхватила Василька обеими руками, прижала к себе, чтобы малец не перепугался…

— Ком зи гер… Шнель, шнель, ком зи гер! — Раскрыв настежь сенную дверь, мордастый подзывал Марьяну к себе.

Догадалась: хочет палач ее вместе с сыном живьем сжечь в хате.

В этот миг совершилось невероятное: полицейский дал очередь из автомата, и немец замертво упал на пороге…

— Марьянка, это я — Прокоп… Прокоп Круча! Не узнала меня? А я тебя узнал! Какая неожиданная встреча. Через столько лет… Скажи, куда ты девала моего сына, Володьку?

Широко раскрытыми глазами она смотрела на этого человека. Узнавала и не узнавала Прокопа Кручу, которого когда-то страстно любила и от которого, оскорбленная им, ушла с грудным младенцем на руках. Набедствовалась, но упрямства своего не переступила — не вернулась к Прокопу. А он тоже сатанинского норова: упорно выжидал, дескать, перебесится и прибежит сама… Но так и не дождался ее возвращения…

— Идем же отсюда, Марьяна, в плавни. Спрячемся, пока отступят фашисты. Здесь опасно, могут в любую минуту наскочить, — Прокоп быстро снял через голову автомат, сбросил полицейскую шинель и все вместе швырнул в огонь.

Марьяна подняла на него холодный взгляд:

— Откуда вынырнул, туда же и проваливай! Ты мне чужой-чужой… Хочешь переложить свои грехи на мои плечи? Хочешь спрятаться за спинами моих детей? Иди вон! Я давно умерла для тебя! — Марьяна резко отвернулась.

А Прокоп медленно двинулся и вскоре скрылся в огне, в дыму, во тьме небытия…

Лида взяла холодные руки матери в свои, прижала их к груди, согревая горячим дыханием.

— Мама, разве в состоянии одно сердце вместить столько горя? — почему-то спросила она шепотом.

— Не знаю, дочка. И сама часто удивляюсь, как я могла все это пережить…

— Мне сейчас стыдно стало своих мелочных терзаний.

— Вся жизнь состоит из мелочей. И разве это мелочь, когда любишь одного, а терпишь рядом другого.

— Ты права, мама. Если бы не Оля, сегодня же оставила бы своего кулака… Но ведь без отца будет расти ребенок… Я на себе испытала, каково это.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нравилась Жгуре Царичанка, куда он притащился с гусями. В Кобелики намного ближе, рукой подать, но туда не тянуло. Устал, взопрели волосы на голове, рубашка мокрая от пота, хоть выкручивай. Слава богу, благополучно добрался в царство Семки Забары, двоюродного брата, директорствовавшего на мельнице и маслобойке.

Маленький районный городок в любую пору года, при любой погоде щедро источал запах свежего подсолнечного масла. А на крышах, в закоулках между домами, даже на ветках деревьев всегда лежал еле заметный иней от муки.

Огромный двигатель лениво, охрипло пыхтел-чавкал, крутя маховик с ременным приводом и выпуская в небо игрушечные сизые кольца дыма. Сюда, на просторный двор мельницы и маслобойки, за сто верст с окрестных сел съезжались люди на лошадях, волах, коровах…

Мужчины, женщины, взваливая себе на плечи мешки, комично приседали от тяжести и, пошатываясь от напряжения, несли драгоценную кладь на весы. Потом распутывали завязки, и деревянные отсеки жадно заглатывали каждый свое: пшеницу, рожь, ячмень, семена подсолнечника.

— Молодчина, братуха… Раздул такое кадило! — завидуя деловитости Семки, восхищался Григорий. Тыкался со своим товаром из угла в угол, опасаясь, чтобы какой-нибудь разиня не придавил гусей.

— Чудак-человек, зачем привез птицу на мельницу? Валяй с ней на базар! — слышались голоса.

— Хочешь, дружок, намолоть гусиной муки?

— Пусть лучше надавит гусиного масла! — подтрунивали над Григорием.

— Прикусите языки, трепачи! — огрызнулся Жгура, высматривая Забару. Идти в контору не хотелось, да, откровенно, и не на кого было оставить гусей.

Только под вечер, когда двор опустел, когда начали сгущаться сумерки, показался директор.

— Ну, браток, зазнался! Ты что, не заметил меня в окно или работы по горло? — обиженно говорил крутоярский гость.

— Извини. Увидеть-то увидел, но как выйдешь, если… Припер на работу гусей. У тебя есть соображение? Ведь истолкуют, что это взятка… Анонимки посыплются…

— Верно говоришь. Да я навострился было на базар, но время попусту истратил и побоялся продешевить… Потому и надумал попроситься к тебе на ночь, а завтра пораньше и вывезу гусей. — Григорий умышленно говорил громко, на тот случай, если вдруг кто-то подслушает их разговор.

— Тогда, Гриша, кати ко мне домой. Тебя моя Софьюшка встретит. Я звякну ей по телефону.

Григорий, впрягшись в надоевшую шлею, всю дорогу бежал рысцой, чтобы согреться. Перед высоким забором остановился и увидел уже ждавшую его Софью Поликарповну, яркую пышную блондинку.

— О, я вас и не узнала, Гриша… Здравствуйте, бородатый какой! — запела она тоненьким голоском. — Прошу, — гостеприимно открыла калитку.

— Не-е-е… Не пройдут клетки, — Григорий кинулся открывать старые, причудливо-резные ворота, которые со скрипом широко распахнулись перед ним. Втянул во двор сани. Через металлические прутья гуси высунули длинные шеи и голодно шипели, гоготали.

— Софья Поликарповна, птица любит свободу. Скажите, в какой сарай выпустим гусей из клеток?

— Да не оскудеет рука дающего… Такой гостинец роскошный!.. Спасибочки, — хозяйка кивала головой на среднюю дверь: — Сюда, сюда их, бедняжек…

Пока Григорий с Софьей Поликарповной возились с гусями, пришел Забара, держа увесистый пакет под мышкой. Был он коренаст, с непомерно крупной головой, всегда стриженной ежиком, с напряженными ноздрями, с упрямым взглядом.

— Почему редко наведываешься? Разбогател?..

— Как и ты, Семка. — Жгура толкнул в плечо кулаком Забару.

— Мужчины, мойте руки! — Софья включила свет в коридоре.

— Видишь, Гриша, у нас, слава богу, есть уже электричество. Днем я муку мелю, давлю масло, а ночью динамо кручу, свет высекаю…

— Ты всегда, братан, сколько я помню, практичным был, — подхвалил Жгура Забару. — Одолжи мне своего ума.

— Деньги ты умеешь делать, Гриша!

Помыли руки, причесались, вошли в комнату, увешанную яркими аляповатыми коврами.

— Мамочка, мы маленько потолкуем о житухе, а ты не спеша накрывай на стол! — громко сказал Семен жене и плюхнулся в скрипучее плетеное кресло, застеленное пестрым ковриком. — Садись, браток, и рассказывай о житье-бытье, что нового.

И Жгуру как прорвало.

Выложил все сразу, что наболело на сердце. Эти слова его были о Лиде, о ее неблагодарности, что жить без нее он не может. Досталось и Даруге… Григорий, рассказывая о себе, как бы просил совета, как быть дальше. И, наконец, уверенно резанув воздух рукой, успокаивая себя, произнес:

— Мы обязательно с тобой что-нибудь придумаем. За этим и притащился к тебе.

— Мужчины, прошу к столу! — вытирая руки фартуком, заглянула к ним Софья Поликарповна.

— Тебе, Гриша, считай, повезло. Сегодня у нас на ужин жареная веприна. Балуют меня друзья. — Забара уважительно взял под руку гостя, подвел к столу, усадил в красный угол.

На столе рдели красные солнышки соленых помидоров. Белыми лепестками с тоненькими розовыми прожилками на тарелке разложено сало. Вкусно лоснилась в миске щедро политая свежим постным маслом кислая капуста. Дрожал холодец, разрезанный на ровненькие квадратики. Рядом приютился соленый арбуз. А над всеми яствами — по-домашнему приготовленная веприна с жареной картошкой.

«Вот так, Гриша, надо жить: чтобы жена смастерила вкусный ужин, а ты, уважаемый всеми солидный хозяин, сел с гостем за стол поесть, поговорить о том о сем», — мелькнули в голове Жгуры блаженные мысли.

— Мамочка, садись и ты с нами, хватит тебе, хлопотать! — Забара, как и надлежит хозяину, не торопясь открыл бутылку.

— Мне каплю… Зачем полную? — Софья сделала рукой сдерживающий жест.

— Пригубишь, а я допью. — Семен подмигнул Григорию: — Ну, спасибо, брат, что не гнушаешься родии…

— И за гостинцы благодарствуем! — сказала Софья, будто боялась, что Григорий заберет гусей назад.

— Дай бог, чтобы в твоей семье все наладилось. Скажу тебе, Гриша, у каждого бывают перекосы. Думаешь, у меня все гладко? Иногда моя половина учинит такую бурю в стакане воды, что только держись. Ревнует… А я ей все твержу и сейчас скажу при свидетеле: кому я, кроме жены своей дорогой, нужен? — Забара взял пухленькую ручку Софьи, чмокнул тонкими губами, резко вылил рюмку в рот и жадно припал к холодцу.

Сытые, захмелевшие, вышли мужчины в тихую лунную ночь. Под ногами весело поскрипывал снег. Небо, изрешеченное золотом звезд, низко распростерлось над ними, предвещая погожий день.

— Ну, браток, говори, что там у тебя, — нехотя молвил Забара. — Стало быть, страшное стряслось, раз ты припер мне аж две клетки гусей… Стоящая взятка! Лидкины каверзы, о которых ты мне перед ужином поведал, не причина. Чтобы я тебе помог, выручил, ты должен мне открыться, как отцу…

Жгура нахохлился, топал за Семкой и затаенно молчал. Он даже не рассчитывал, что Забара так мудро схватит его за удила… Да, собственно, чего уж тут скрываться, если сам отважился прийти, чтобы занять ума…

— Ты не ребенок, Григорий, придется говорить только правду. Я уверен: если бы тебя не загнали, как волка, в угол, ты бы забыл ко мне дорогу… Но я не обижаюсь. У каждого своя житуха. Да и какое я имею право упрекать тебя, если, откровенно говоря, мы тут люди свои, у меня у самого рыльце в пушку. Ну, не мучай себя, не морочь мне голову. Говори!

Жгура остановился, боязливо оглянулся вокруг, поднял умоляющий взгляд на Семку. Еле слышно скулил, а из глаз невольно катились слезы. Они замерзали на щеках, на бороде мелкими горошинками-льдинками и блестели в мутном сиянии ночи.

— Я… Я… Я себе… руку топором… Собственноручно… Чтобы не идти на фронт… — дрожа, всхлипывал. Поднял изуродованную руку.

— Че-рту-ла-а!.. Никогда не подумал бы, что ты такой рисковый! — Забара схватил Григория обеими руками за плечи и тряхнул с такой силой, что у гостя даже лязгнули зубы. — Почему же ты раскис? Ну, был такой грех, и молчи. Запри рот на замок!

— Лидка знает… Под пьяную руку сам разболтал. Доверился бабе, идиот! — вытирал кулаком слезы.

— Ты пьяным что угодно мог наговорить. Это еще не доказательство. Свидетели есть?

— Нету! — обрадованно выкрикнул Жгура.

— Кто видел хоть одним глазом, что ты отсек себе пальцы?

— Только мой пес Рябко.

— Это умный свидетель, но немой…

— Сеня, когда я рассказывал Лидке об этом, то ревел… Значит, искреннюю правду говорил!

— То плакала водка, а не ты… А как преподнес людям?

— Соломорезкой отхватило.

— Убедительно! Попробуй подкопаться…

— И все же Лидка!.. Боюсь, скажет Даруге при случае. Она такая, проклятущая, ни перед чем не остановится.

— Заруби себе на носу, Гриша, раз и навсегда: Лида тебя никогда не выдаст и не продаст, даже если и оставит. Она мать. И боже сохрани, чтобы на ее дитя упала тень отцовского позора…

— Ума палата у тебя, Семка! — Григорий шире расправил плечи.

— Если и ждать беды, то от Рябка, — пошутил Забара.

— Собак не берут в свидетели, какими бы умными они ни были, — уже совсем облегченно вздохнул Жгура и схватил под руку Забару. — Я знал, что ты меня поймешь, разделишь со мной лихо… Вовек не забуду твоей душевной доброты!

— На меня, Гриша, можешь положиться как на кремневую гору.

— Слышь меня, слышь меня, Семка! Гостинец скромный… Чем богат, тем и рад, — весело залепетал Григорий.

— Не об этом речь. Хотя бы и с пустыми руками пришел — все равно помог бы. У меня есть такой неписаный закон: человеку надо вовремя подсобить… Как аукнется, так и откликнется.

— Семен Силович, еще одна мыслишка на твое просвещенное усмотрение. Уже, как говорится, одним махом…

— Семерых побивахом?

— Ага. Я намерился пробиться на председателя колхоза…

— Что, что? — не расслышал Забара.

— Стремлюсь возглавить артель в Крутояровке.

— Жгура, ты мне чертовски нравишься! С таким разгоном далеко пойдешь.

— Послушай. Я хочу сразу трех зайцев подстрелить. Председательствованием я прикрою черное пятно в своей биографии. Раз. Возьму за горло Даругу и так сдавлю, что он запищит и откажется от сумасшедшей Лидки… Два. А синеглазая белокосая русалка прильнет ко мне на веки вечные — не оторвешь. Жены ведь любят, когда их мужья у власти. Три. Как ты думаешь, толковый план?

— Здорово! В чем же дело? С богом!

— Видишь ли, дорогой брат, мое председательствование в твоих руках… Помоги!

— Я ж не всесильный, не бог…

— У тебя связи… Я без твоей руки — ноль. Меня должны, сам знаешь, на общем собрании избрать… А райком должен выдвинуть мою кандидатуру… Да что тебя учить…

— Ох и прилипала ты, Жгура! Говори прямо, что конкретно нужно?

— Стройматериал. Шлакоблоки, лес… Иными словами, я хочу себя зарекомендовать, чтобы крутояровцы в меня поверили. Понял?

— За своих гусей ты хочешь всю Европу купить? — расхохотался Забара. — Между прочим, председатель именно таким и должен быть. Словом, подумаем, посоветуемся с Софьей Поликарповной, как тебя вытянуть на руководителя. Она у меня всемогущая жена! Если бы не Соня, я тоже крутил бы волам хвосты…

Освеженные морозцем, обнявшись, как, бывало, когда-то в детстве, брели домой напрямик, проваливаясь в глубокие сугробы.

— Наговорились? Вспомнили всех девок, к которым бегали наперегонки? — раздраженно встретила их Софья Поликарповна.

— Мамочка, решали вопросы государственной важности.

— Ложитесь спать, государственные деятели!

— Это означает спокойной ночи, — прищурил глаза Семка.

Григорий спал сном праведника. За ночь ни единого раза не проснулся.

Утром все забегали, засуетились. Мужчины от завтрака отказались.

— Гриша, вот подарок для Лиды. Отрез на праздничное платье. Персонально от меня, — хозяйка вынесла из спальни сверток цветастой ткани. — Жена у вас красавица — синие глаза, льняные косы — васильковый цвет ей будет к лицу.

— Благодарю, Софья Поликарповна! — Григорий хотел было поцеловать пухленькую ручку, но удержался.

— А я тебе, братуха, дарю со своего плеча новенькое, с иголочки, военное обмундирование. Мы с тобой, кажется, носим один размер. — Семка бросился к шкафу и вынул шинель, китель, галифе, сапоги.

— Э-это же моя мечта! — обрадовался, словно ребенок, Жгура.

— Носи, Гриша, на здоровье!

Жгура закрылся в комнатке, чтобы переодеться в обновку. И тут же в его голове мелькнула мысль: «Ох уж и хитрюга этот Забара! И Софья ему под стать. Что-то мудрят, задабривают, прикручивают к себе. Угощают не как родственника, а с дальним прицелом, как своего сообщника. А впрочем, пусть будет так. Может, это дело взаимовыгодное?»

— О стройматериалах мы вам сообщим, — на прощанье пообещала Софья Поликарповна.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лида не находила себе места в хате. Слонялась из угла в угол, ничего не хотелось делать — руки опускались. Взялась помочь Харите мыть посуду — тарелка брякнулась на пол и разбилась вдребезги. Начала сметывать рукавчик — нитки вязались в узелки, рвались. Иголка то в палец, то в ладонь, то под ноготь кольнет — красные горошинки крови запеклись в трех местах…

— Тебе, Лида, следовало бы развеяться. Вижу, совсем истосковалась, — осторожно предложила Харитя, зная, каким недугом страдает молодая хозяйка.

— Я и так навьючила на вас всю домашнюю работу, а сама как госпожа. Не знаю, куда от стыда деться.

— Скажешь такое. Мы вот харчи ваши перетираем, как гусеницы листья на дереве. Нахлебники!

— Молока жалко или ломтик сладкого бурака? Мяса нам хозяин не выдает — отвез на базар.

— У вас, Лида, свои хлопоты, своя семья. Свежая копейка всегда нужна в хозяйстве. Не ропщи, все уладится. Пойди к подружке, о том о сем погутарите, и, глядишь, полегчает на душе.

— Какой прок в том, что настрекочут, нажужжат друг дружке полные уши всякой чепухи…

— А как же иначе? Поплачутся на свою судьбу, выплеснут из сердца наболевшее, накипевшее, протрут с песочком своих муженьков и разлетятся по домам, как напуганные птицы.

— Не люблю я бабского пустословья. Заведут тары-бары-растабары, а спроси, о чем говорили, ни одна толком не вспомнит.

— Такие уж мы есть, сестрица. Выше себя не прыгнешь.

— А зачем прыгать? Просто хочу быть сама собой.

— Еще раз говорю тебе, Лида: не нервничай, а пойди и побудь среди людей.

— Ладно, так и быть, послушаюсь. А вы за Оленяткой, пожалуйста, присмотрите. Не только все хозяйство, еще и дочку на ваши руки сплавила…

Пока одевалась, вспомнила о Галине, школьной подружке — не-разлей-воде, которая жила в самом отдаленном уголке Крутояровки, именно в том крыле, куда рука поджигателя не дотянулась. Там стайка белых хат сбегает с косогора к пруду, будто гуси спешат на воду.

Еще в пятом классе девочки-подростки, Лида и Галя, друг дружке признались под большим секретом, что очень-очень любят Левка Даругу. А в шестом враз разлюбили его, потому что он на них не обращал никакого внимания.

В седьмом Лида и Галя так сдружились — дышать не могли одна без другой.

Родители не вторгались в их своеобразный мир, уже не детский, но еще и не взрослый мир, когда нечаянное прикосновение юношеской руки превращается в событие.

В восьмом классе учителя уже начали обращаться к девочкам на «вы», матери спешили шить дочкам красивые платья, а у Лиды и Гали вдруг созрело решение: «Никогда никого не любить, не выходить замуж, дабы не расколоть вечную дружбу».

Но в девятом случилось непредвиденное: девушки опять, уже по-взрослому, по уши влюбились в Даругу. И дружба дала трещину… Теперь уже не доверяли одна другой больших и малых тайн, не шушукались на переменках, не делились вкусными домашними пирожками. Здороваться начали подчеркнуто, переговаривались натянуто, куда девалась прежняя искренность в отношении друг к другу.

Но Даруга вскоре сам помирил подружек, сказав, что любит только ее, единственную, Лиду. Ведь об этом знает вся школа — от первого до десятого класса.

Галя-Галчонок… Очень захотелось Лиде сегодня повидаться с давней подругой. Правда, может быть, она возгордилась — куда уж там, учительница… Точнее, и директор, и завуч, и завхоз в одном лице.

Впрочем, зачем же быть к ней несправедливой, ведь чванливость не присуща характеру Галки. Как-то год назад наведалась, забежала на минутку в гости и давай агитировать:

— Лида, иди работать в школу.

— Что ты, без специальной подготовки детей учить?

— Меня ведь тоже временно назначили директором.

— И ты согласилась?

— Некому. Учителей война забрала… Приходи, географию дам. Этот предмет, помню, ты любила.

— Я большая трусиха. Ты же знаешь меня.

— Я сначала тоже боялась. Ну, какой из меня, думаю, историк? Дрожу, бывало, на уроке: а вдруг не то скажу, перепутаю события, перевру факты, даты… Обошлось без скандала. Втянулась, привыкла.

— Для меня учитель святой человек, Галка, дорогая. Мне и в голову не приходило пойти в учителя.

— У меня уже есть маленький опыт, а на следующий год поступлю учиться на заочный в университет. Тебе тоже надо браться за книги, а то превратилась в наседку…

— Подумаю, подумаю. Я уже намекала Григорию, что собираюсь учиться.

На морозе Лида оживилась, раскраснелась. У нее было такое ощущение, что вырвалась из клетки на волю… Почувствовала себя десятиклассницей, и будто торопится она на свидание к Левку… Замечталась и не заметила, как очутилась перед школой. С трепетом и волнением зашла в пустой коридор. Прислонилась ухом к одной, другой, третьей двери — идут занятия, как прежде… Словно и не было войны… Вот только на уроках нет Даруги, и тоже никогда не будет ее, Лиды… Жизнь идет своим руслом, а их оставила на распутье… Удрученная, постояла еще несколько минут. Посмотрела рассеянно перед собой и буквально наткнулась взглядом на табличку «ДИРЕКТОР». Чуть слышно постучала в дверь.

— Пожалуйста! — послышался голос изнутри.

Лида порывисто вошла в кабинет.

— О-о-о… Сколько лет, сколько зим! — Галина обняла, поцеловала гостью. Помогла раздеться, усадила подле себя. — Не изменилась. Такая же неотразимая…

— Ах, Галя, перестань. Преувеличиваешь, перехваливаешь. Вот ты — молодчина! Школой управляешь. Солидная директриса.

— Тяжело мне, ох как тяжело! Педагогического опыта никакого. Холодные классы, отапливать нечем. Дети трудные, переростки. За время войны забыли, что знали. Все нужно начинать с азов… Программы нет. Бумаги нет. Один учебник на весь класс. Диктанты пишем на старых пожелтевших газетах. В школе нет учителей-мужчин — одни бабы…

— Зачем же ты, Галя, меня тянешь на эту каторгу? — Лида весело заулыбалась, давая понять подруге, что спросила в шутку.

— Не хочу, чтоб ты утонула в домашнем омуте. Школа все же коллектив.

— Не в бровь, а в глаз!

— Так вот, Лида, ты только послушай, что эти сорванцы во главе с твоим братом Васильком учинили: подняли настоящий бунт. Повесили плакат в классе: «Пришлите нам в школу учителя, героя войны, и мы все станем отличниками!» Перестали посещать занятия, отказываются отвечать на уроках. Я их и так и этак ублажала, прибегала к угрозам, дескать, милицию вызову, а они в слезы. И я реву от бессилия: «Ну, где я вам возьму учителя-героя?» Отвечают наперебой: «Где хотите, там и берите, на то вы и директор школы». Видишь, какие умные сморкачи! Я понимаю, их требования законны, справедливы: соскучились по отцам, что не вернулись с фронта, пали смертью храбрых… Поехала в район, рассказала о ситуации, прошу немедленно подыскать и направить к нам в школу учителя-орденоносца. Заврайоно схватился за голову: «Беспрецедентный случай в педагогической практике!»

— Смотри, вожаком заделался братишка. Дома тише воды ниже травы, а в школе распоясался… Расскажу маме, она Ваське мигом задаст трепку…

— Эти сорванцы разведали, что в Туровом учитель истории, инвалид войны, без ноги, ходит на костылях. Начали следить за ним. Однажды он был в гостях, хватил лишку… Идя домой, споткнулся, упал… А мои ученики в это время с горы Калитвы спускались-катались. Заметили, что учитель провалился в снег и не поднимается, подбежали, усадили на свои санки и привезли прямо ко мне домой. Целой гурьбой ворвались в мою хату, возбужденные, сияющие: «Мы нашли себе учителя-героя, пожалуйста, возьмите его на работу». Выскочила во двор, вижу: на санках сидит мужчина, рядом лежат два костыля… Я растерялась, не знала, что делать, куда его девать, ведь на улице оставлять нельзя — замерзнет. Пробовала с ним поговорить — мычит что-то невнятное. Взяла его к себе в дом.

Когда хмель прошел, он рассказал нам о своем большом горе: вернулся из госпиталя в родное село, а отца, мать и двоих младших сестренок гитлеровцы живьем сожгли в хате. И он жил где придется: там переспит, там дадут пообедать, там ужином угостят… Колхоз уже начал строить домик ему, инвалиду, участнику Великой Отечественной… И на тебе: мои мальчуганы выкрали, привезли в Крутояровку. Даже не верится, что такое может случиться.

— А где же он сейчас, тот учитель? — Лида с нетерпением слушала рассказ Галины.

— Уже вторую неделю работает в нашей школе. Я нашла ему крохотную комнатку. Оборудовала. Дети принесли кто что мог: тот ложку, тот миску, тот подушку, тот рядно. Даже нашлась старая кровать… Говорит он детворе: «Раз вы меня, пострелята, подобрали на снегу, иначе замерз бы я, буду вас учить… Расскажу вам о подвигах…»

— И ты ему дала часы? А как же со школой, где он раньше работал?

— Попросил в колхозе лошадей, поехал и рассчитался. Не мог он жить там, где сожжены родные… Ему все напоминало о них… Пил с горя… А у нас, поверишь, вот уже две недели, хотя бы пригубил.

— Что же он преподает?

— Я отдала ему географию. Доигралась, проворонила, подружка?

— Ну и ладно… Сопливые бузотеры как себя ведут?

— Глаз не сводит с Вячеслава Несторовича.

— А заводила Василек притих, утихомирился?

— Он его правая рука!

— Тогда я не стану жаловаться маме.

— Ни в коем случае!

— От районо за чрезмерную самостоятельность не влетит тебе, Галя?

— Да, распорядилась на свой страх и риск…

— А если снимут? — насторожилась Лида.

— Стану рядовой учительницей!

— Как я тебе завидую, Галка. Ты далеко-далеко пошла вперед, не догнать мне тебя.

— Сдавай документы, пиши заявление! Завтра поеду в районо, согласую две кандидатуры: Лиды Кирилловны и Вячеслава Несторовича.

— Пора, пора мне наконец решиться, — задумчиво кивала ей головой Лида, а глаза грустно смотрели в неведомую даль.

— У меня есть задумка. Пока это тайна. Но тебе, Лидуся, могу довериться. Даруга поправляется. Вот ему, только ему я мечтаю передать директорство. Он поведет за собой школу!

Лицо Лиды вспыхнуло от одного упоминания о Левке.

Галина сделала вид, что не заметила ее волнения, и продолжала:

— Даруга убил немецкого коменданта, прошел пекло Освенцима — слабовольный не осилил бы… И талантливый бес: стихи пишет, фигурки из дерева вырезает.

— Галя, мне кажется, когда я встречусь с его взглядом — то умру… от стыда умру…

— Лида, давай навестим Даругу. Ведь школьные друзья…

— Что люди скажут? Пойдет молва… Мне тогда хоть сквозь землю проваливайся…

— Глупенькая, больного человека может проведать каждый.

— Меня Григорий выгонит из дому…

— Шут с тобой, трусиха, я пойду к Левку сама… Разрешаешь?

— Ты, Галина, вольна поступать, как хочется, а у меня ребенок, муж. Честь семьи нельзя запятнать… — говорила одно, а в мыслях совсем другое.

— Какая же ты стала пугливая, Лида! Мучайся, страдай, черт с тобой! Я бы и дня не жила с нелюбимым.

— Видели глаза, что выбирали…

— Кстати, помнишь, Левко как-то шутя напророчил мне замужество: «Галчонок, ты выскочишь замуж за красивого цыгана-кузнеца. Курчавые смоляные волосы, а в глазах — молнии. В красной рубашке, будто охваченный пламенем. Из-под молотка — снопы искр, а он мнет металл на наковальне, выковывает лемех. А ты, Галя, прячешь свои косы, чтоб не подсмалил. Принесла поесть своему суженому и стоишь на пороге кузницы, боишься подступиться к великану. Ради тебя бросит красавец бродячую жизнь, соорудит дворец, изготовит железные узорчатые решетки на окна, ворота металлические с горластыми петухами, только бы тебя, Галку, никто не похитил. Ты раз в неделю будешь тесто месить в большой кадке посреди двора, а возле тебя будет копошиться детвора…»

— О, Левко страсть любил сочинять небылицы! — У Лиды поднялось настроение.

— Я тогда крепко поколотила Даругу! И сказала, что уж если и выйду замуж, то только за него…

— Судьба так поворачивается, что, может, и выйдешь.

— Не шути, Лида. Я тебе дороги не перейду…

— Почему же? Я счастлива, у меня сладкое замужество…

— Разведись, не мучай себя и Жгуру!

— Хотела бы душа в рай, да грехи не пускают. Дитя, Оленятко!

— Для дочери отца сбережешь, а себя в могилу вгонишь.

— Даруга измены не простит. Я уже думала-передумывала: забыть, вырвать из сердца. Ан нет! Тянусь как магнит к Левку и ничего не могу с собой поделать. Плачу, переживаю, по ночам не сплю. Измаялась. Все мне опостылело!

— А что, если я поговорю о тебе с Даругой?

— Боже тебя сохрани! — замахала Лида руками, будто защищалась от огня.

— Найди в себе мужество, зайди к нему сама и попроси прощения…

— Ты с ума сошла!

— Я бы так и сделала. Если он любит тебя, ни на что не посмотрит. Твоя же мама с двумя детьми вышла замуж. С двумя детьми, представляешь?

— То совсем другое дело… Они в юности не знали друг друга, не давали клятвы на верность.

— Тогда молчи и оставайся при муже.

— Неужели эти бесконечные терзания и есть Дьявольская любовь?

Галина обняла Лиду, прижала к себе.

— Самое лучшее лекарство от твоей болезни — работа.

— Завтра же принесу заявление.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Жгура вернулся из Царичанки домой воодушевленным, еще более деятельным. Растаял в глазах сумрак пугливости. В движениях раскованность, будто с плеч свалил гору. Сбрил жиденькую, невзрачную бородку, что делала его хмурым и неприветливым. И сразу помолодел лет на десять.

Лихо снял новую ворсистую шинель, плотно облегавшую плечи, повесил на гвоздь, вколоченный в столб, поддерживающий матицу, и щеголевато одернул на себе мешковатый китель. Весь был как новая копейка, только шапка-ушанка из старого рыжего каракуля портила внешний вид. Приосанившись, остановился посреди комнаты, широко расставив ноги:

— Ну-ка, Лидуська, посмотри, какой гостинец я тебе привез! — по лицу расплылась довольная улыбка.

— Папочка, а мне? Что привез мне? — подбежала Оля, забралась к отцу на руки. Присел с дочуркой на табуретку.

— Правильно! В первую очередь вам, детки, гостинец от зайчика-побегайчика. Зажмурьте глазенки и подставляйте пригоршни, — вынул из кошелки кулек дешевых конфет-подушечек и угостил всю «семеечку Емелечки».

— Спа-си-бо-о, — запели хором дети, а Олечка, обхватив ручонками шею отца, поцеловала его в обе щеки.

— Теперь твоя очередь, Лидусь… Получай! — широким жестом развернул у себя на коленях сверток материи.

— В самый раз Оле на два платьица, — вместо благодарности сдержанно молвила жена.

— Л-и-ида! Как тебе не стыдно! Молодая, красивая, а уже в старухи записываешься… — Харитя округлила глаза.

— Моей половине может угодить разве что бес рогатый, — обиженно проговорил Григорий.

— Этим отрезом прикроешь меня в гробу…

Григорий вмиг налился кровью, побагровел.

— Да не унижай ты меня хоть при людях! Я не какой-то бродяга, не скиталец, а твой законный муж. Стараюсь для семьи, ты же, неблагодарная…

— Я не прошу у тебя подарков. Отнеси своей любовнице…

— Жена без перца в характере, как борщ без соли. Правда, Павел Свиридович? — Григорий снисходительно махнул рукой.

— Так ты загнал гусей с клетками и санками? — съязвила Лида.

— Наконец поинтересовалась, как муж побазарил, — Григорий заговорщицки подмигнул Крихте. — Все продал к лешему!

— Гриша, а кто же семью кормить будет?

Харитя одевала, закутывала, подпоясывала детей: пусть идут на прогулку.

— Сам себя закабалил. Жена, видите, вся извелась от работы. Люди обходятся, и мы не умрем без коровы, без свиньи…

Лида почувствовала, как Григорий подлаживается к ней.

— Тебя, Жгура, случайно не подменили в Царичанке на базаре?

— Присмотрись получше: может, я и не я…

— Не знаю, как ты решил на самом деле с коровье-свиным царством, а я хочу с ним навсегда распрощаться…

— Четче сучи мысль, не могу взять в толк, к чему ведешь.

— Пока ты барышничал, я подала заявление на работу. Иду учительницей в школу.

— Почему же не посоветовалась с мужем? — сдержанно спросил он.

— У меня есть своя голова на плечах, — ответила дерзко Лида.

В голове заметались, как черное воронье, мысли: «Хочет высвободиться из-под моей власти… Хочет независимости… А там подружка-сорока настрекочет в уши всяких глупостей… Ну, посмотришь, как я тебя, своевольница, подсеку…»

Григорий сердито поднялся с табуретки и зашагал по хате, от сундука к порогу. Спор с Лидкой — мелочи жизни… Он внутренне готовился к главному разговору с председателем сельсовета. Колебался, то ли начать в присутствии своей жены, то ли встретиться с Крихтой с глазу на глаз и обмозговать вопрос… Мысли забуксовали, ничего подходящего не приходило на ум. И вдруг осенило: «Всех троих нужно опутать: Павла-умника, Харитю — птичку-невеличку и конечно же Лиду-злословицу…»

— Тебя, брат, не узнать в военной форме, — отозвался Крихта, сидя над какими-то бумагами, которые по воскресеньям обычно брал на дом.

— Да, я так себя удобно в ней чувствую. Форма дисциплинирует, как-то весь подтягиваешься.

— Красиво, солидно, — подхваливала и Харитя.

— Не одежда красит человека, а человек — одежду, — вмешалась в беседу Лида.

— Не суй нос в мужские толки, Лидуся. Павел Свиридович, выслушайте меня… Я хочу помочь сельсовету… — начал он издалека. Одновременно смерил его взглядом, изучая, реагирует ли тот на его неожиданное заявление или нет.

— Гриша, я твой вечный должник! Сколько жить буду…

— Ерунда! Я не о том. Вдовы с детьми ютятся в землянках. Вы инвалид, немощный… Тяжело… Вам бы нужен помощник…

— Я уже голову прогрыз районному начальству. Обещают… Дерево, кровельный материал сейчас не найдешь и днем с огнем.

— Обещаниями сыт не будешь. Это ясно как божий день. Надо искать, выбивать…

— Не копейка, на дороге не валяется… Сколько городов, сел сожжено! Придется дедовским способом выходить из затруднительного положения — саман замесим. В огородах срубим осины, берестины. Вот уже и есть на стропила, обрешетины…

— Лида полагает, что я ездил в Царичанку по своим шкурным делам. Ошибается! Болит у меня душа, когда вижу, как ютятся вдовы и дети в землянках…

— Сладко кукуешь, кукушка, а до сих пор словечком не обмолвился, как собираешься помочь сельсовету. — Лида отложила свое шитье и повернулась к мужчинам: — Я же знаю тебя, Жгура, если захочешь, то и на небо проскочишь…

— Скажу, не утаю, чего там, — заискивающе заулыбался Григорий. — Договорился я в районе с одной очень влиятельной дамой о стройматериалах. Пообещала дать шлакоблоков, подбросить древесины. Пусть председатель сельсовета распределяет, кому в первую, кому во вторую, кому в третью очередь строить хаты.

— По-государственному, брат, решаешь дела. Раз у тебя есть дом, помоги и соседу на ноги стать. Один за всех и все за одного. Так у нас на фронте было: плечо к плечу. А иначе не победили бы. Переколошматили бы нас фрицы по одному, черта лысого дошли бы мы до Берлина.

— И разруху одолеем! — лихо притопнул Жгура кованым каблуком о деревянный пол. — Я предлагаю, Павел Свиридович, пока зима, надо выиграть время: завезти стройматериалы. Снег, заносы — тяжело, сложно будет, но другого выхода я не вижу. Запряжем всех волов, всех лошадей. Я постараюсь «студебеккера» раздобыть. Известное дело, машиной сподручнее груз транспортировать. А нагрянет весна — придется пахать, сеять, садить. А там прополка, а там страда. Времени в обрез. Словом, нельзя сидеть сложа руки. Сидеть — значит умирать…

— По-хозяйски мыслишь, Гриша. Но мы голы. Ни рубля в кассе. Буду просить, чтобы район подсобил деньгой, — Крихта широко развел забинтованные руки, будто аист белые крылья.

— На начальство надейся, а сам не плошай. Кто изворотливее, ловчее, тот быстрее выкарабкается из беды. А кто будет ждать манны с неба, тому и рак в ухо свистнет… Ясненько?

— Гриша, но ты же знаешь, что сейчас даром никто даже иголки не даст.

— Не страшитесь! Обеспечение стройматериалами я беру под свою личную ответственность. Я, так сказать, занял шлакоблоки, древесину. Разбогатеем — отдадим. Это реально на сто процентов…

Жгура разошелся, раззадорился, все больше накручивая пружину. Прицел один — по горячим следам вынудить Крихту сказать: «Такого бы нам председателя колхоза, как ты, брат!»

Но сметливый, хитрый Крихта почувствовал, к чему клонит Жгура, и отделался только похвалой:

— Молодчина! Делать людям добро без постановлений, по велению собственного сердца — самый высокий долг человека.

— Агитатор вы! — Григорий потер ладонью о ладонь с такой силой, что они заскрипели. Это означало, что он не удовлетворен разговором.

— Ладно. На заседании правления обменяемся мнениями. В кабалу бы не угодить. Брать взаймы — дело нехитрое… А чем отдавать потом? — задумался Крихта.

— Согласен! Я доложу. Всей громадой посоветуемся, — Григорий обрадовался, что представляется случай показать товар лицом.

Слушала Лида краешком уха мужскую беседу, и ее душа постепенно оттаивала: не такой уж и гадкий у нее муж… Не пьет, не изменяет. Все — Лидуня, Лидуся… В огонь и в воду готов броситься за ней. Скупой, расчетливый? Нет, все это ради нее. Беспрекословно удовлетворяет ее прихоти. Она же, глупая, еще и ропщет на свою судьбу. Если бы испробовала «сырой житухи» в землянке, то сразу бы осела, поумнела. За таким, как Григорий, разбаловалась, разнежилась. Не ценит доброты, не почитает мужа, как принято в порядочных семьях. Пренебрегает им на каждом шагу, капризничает… А он, как вол, терпит, порой даже стонет…

Жалко стало Григория. Подойти бы к нему, положить на плечи руки, ласково заглянуть в его серые, всегда перепуганные глаза. Все же не решилась. Разбитый сосуд уже не склеишь… Подавила в себе минутный порыв. И, то ли в свое оправдание, то ли защищая его от несправедливых нападок, легкомысленно брякнула:

— Павел Свиридович, сделайте моего Григория председателем колхоза… В одно лето всем хаты построит!

Жгура сорвался с табуретки, как заяц, прыгнул к Лиде и резко остановился:

— Напрасно ты… Я же не набиваюсь… Этот вопрос решается не здесь, в колхозе, а в районе.

— Я же вижу, тебя в дрожь бросает от желания стать председателем.

— Ошибаешься, жена. Не по мне такая должность!

— Почему же, у тебя есть все задатки хозяина колхоза: деловитость, расторопность, — тихо говорил Крихта, боясь переборщить.

— Жгура такой — в одном конце района нырнет, а в другом вынырнет, — вставила Лида.

В ушах Григория звенел тихий примирительный голос Лиды. Что с ней случилось? То ежедневно брызгает слюной от злости, а то вдруг мед на устах. Никогда не думал, что она так выручит его в самый ответственный момент. Именно сейчас надо было намекнуть о должности председателя, а она безо всякой дипломатии сплеча это и рубанула… Дух захватило… Снова присел на табуретку и уже еле слышным голосом выдавил из себя:

— Я недостоин крутить колесо власти. Есть кандидатуры получше меня.

— Достойным будет тот, кого изберут люди. Ведь не за горами отчетно-выборное собрание, — Крихта бесхитростно расставлял акценты.

— Павлуша, твоя поддержка тоже много значила бы, — вмешалась в разговор Харитя. — Мог бы, конечно, в райкоме замолвить словцо за нашего спасителя…

Председатель сельсовета промолчал.

— Люди добрые, да перестаньте высватывать меня, как девицу красную! Даруга вернулся из Освенцима. Чем не руководитель? Перспективный. Грамотишки вдвое больше, нежели у меня, — Жгура скромно потупил голову.

— Левка, я слыхала, предлагают на должность директора школы, — выпалила Лида.

— Он сам тебе на ушко шепнул? — нахмурил брови Григорий.

— Люди болтают, — бросила на мужа сине-ледяной взгляд.

— А что… Толковый директор из него получится. Председательствовать может и полуграмотный, но разбитной мужик. Так я понимаю. А детей учить — надо иметь талант. Даруга несомненно потянет! — Жгура, как ему самому казалось, тонко заталкивал Даругу в школу, а там сорванцы быстро выкрутят руки, высушат мозги…

— Жизнь сама подскажет, что, куда и как, — закруглил беседу Крихта.

Григорий ухмыльнулся, а про себя подумал: «Ишь как повернул, хитрец, — кого люди изберут… Не хочет, стерва, подсобить».

— Хватит суесловить! Лидусь, накрывай на стол. Воскресенье ведь. Выходной. Раздавим бутылку…

— Обедать так обедать, — засуетилась Харитя у печки. Она давно уже приняла на себя все домашние хлопоты: стряпала, стирала, присматривала за своими детьми, а заодно и за Оленькой. Шестым, самым привередливым ребенком, был ее Павлуша. Два раза в неделю перевязывала медленно заживающие раны на руках, оберегала его, как ребенка.

Григорий принес из каморки увесистый кусок замороженного сала, порезал на ломтики.

— Ну, давайте выпьем.

Жгура налил сивухи в большие граненые стаканы и прытко опрокинул спиртное в рот. Поморщился, нюхнул ржаного хлеба и протянул было руку к салу, но не успел взять кусок, как на веранде послышался громкий топот ног, затем кто-то настойчиво забарабанил в дверь.

— Входите! — басисто пригласил хозяин.

Порог перешагнула почтальон Томка Блюка:

— Я нюхом учуяла вкусный обед…

— Милости просим к столу, — поднялся Григорий.

— Вам приятная весточка, а мне налейте стопку. Погреюсь, — отдала Жгуре самодельный конверт из синей обложки ученической тетради.

Взял в руки нежданное письмо, сморщился, шевеля губами, вчитывался в обратный адрес. От кого же? И вдруг смертельная бледность покрыла его лицо. Письмо было от Шуры.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Да, письмо пришло с той далекой станции, куда война, словно легкую щепку, прибила Григория. Как страшная болезнь, как снег на голову среди лета было это послание, которое пока что носил в кармане нераспечатанным.

Знал: оттуда добра не жди. Ведь буквально вырвался из объятий сумасшедшей Шурки и темной ночью убежал куда глаза глядят, только бы она его не привязала навечно к своей юбке… Молодой, глупый был, а она, вдова, мать двоих детей, пригрела его…

— Все вы, мужчины, лицемеры, — говорила она не раз. — Поете женщинам одно и то же, пока не надоест…

— Я не из тех… Я однолюб, Шурка…

— Однобрех…

— Докажу!

— Поклянешься?

— Нет, я… женюсь на тебе…

— Овва-а! Ну-ка погляди мне в глаза, петушок несчастный.

— Давай завтра пойдем и запишемся, если ты не веришь.

— Занудистый ты, Гришутка. Но за тебя пойду.

На следующий день Шура горестно заплакала над похоронкой, приложив ее к устам, как святцы: у покойного мужа выпрашивала разрешения и благословения на второе замужество.

Принарядившись, чинно, степенно, отправились в сельсовет. Шли напрямик, через пустырь, чтобы люди их не сглазили. На улице дождик моросил, ветер тоскливо завывал в бурьяне.

— Постой, Гриша. Погоди. Мне послышалось рыдание сыча, — настороженно остановилась Шура.

— Глупости. Днем сычи и совы спят.

— Прислушайся-ка.

— Кажется, щенок скулит.

— Откуда ему взяться в такое ненастье?

— Кто-то, наверное, выбросил на мусорник…

— Давай, Гриша, разыщем, жалко мне его.

— Ги-ги, собаку жалко? На то она и собака, дабы по-собачьи сдохнуть.

— Бездушный, замолчи! Слышь, повизгивает, просит помощи…

Спустились по склону в глубокую канаву и сразу же наткнулись на крохотного щенка. Замурзанный, мокрый, он беспомощно ползал в бурьяне и пронзительно пищал.

— Бедняжка! — Шура бросилась к нему, взяла в пригоршню, чтобы согреть.

— Искупай его в луже и вытрешь моим носовым платком, — предложил Жгура.

— Спасибо за дельный совет, — Шура принялась оттирать щенка. Залоснились черно-белые пятнышки.

— Рябко! — выкрикнул Григорий.

— На, положи за пазуху. Пусть согреется.

— Ты что, спятила? Он же холодный, как лягушка… Бр-р-р…

— Это тебе мой свадебный подарок…

— С собакой у сердца идти на регистрацию? Собачья жизнь будет у нас, Шурок…

— Не накаркивай! Пихай за пазуху!

Нехотя Григорий расстегнул рубаху, и Шура затолкала туда щенка.

— Гришутка, а у тебя черствая душа.

— Собакой меряешь человека?

— Самая точная мера!

— Шура, мы идем бракосочетаться или ты привела меня на собачий экзамен?

— Успокойся, щенка мы нашли к счастью.

В сельсовете на них посмотрели как на чудаков, но зарегистрировали.

Жгура вынул из-за пазухи полуобсохшего щенка и ткнул в нос Шуре:

— Вместо меня тебя Рябко целует и поздравляет с законным браком…

Эту злую выходку Шура, как ни странно, восприняла как приятную шутку. Отвела в сторону руку со щенком и, властно притянув Григория, поцеловала. Затем резко отстранилась, удрученно опустила голову и горько заплакала: то ли ей вспомнилась похоронка, что сиротливо лежала в сундуке, то ли представилась ушедшая в прошлое раскатистая свадьба, а может, просто сожалела о том, что все это, милое и дорогое, следует забыть, выбросить из головы, ведь начинается новая, неведомая жизнь…

Вечером в тот же день Шура добыла, выцыганила мясной начинки и наварила сибирских пельменей. Пригласила соседок, таких же солдаток, как и сама, достала из укромного местечка бутылку вонючей самогонки, и покатилось эхо:

— Го-о-орько!

Сначала они вдвоем, Шура и Григорий, целовались до одури. А потом уже и соседушки по очереди прикладывались к нему, как набожные к иконе… И он все воспринимал как должное. Даже кичился в душе: один парень на деревне…

Из-за деревянного почерневшего от времени пристенка исподлобья посматривали на свадьбу двое русоголовых веснушчатых мальчуганов. В их глазах затаилась черная обида на отчима, ведь он до сих пор ни разу не подошел к ним, не погладил по головкам, не принес гостинца, не заговорил с ними по-человечески… А главное — «присвоил» себе их мать.

После женитьбы Григорий замкнулся в себе, стал уединяться. Целыми днями бродил по лесу с Рябком. Пес оказался смышленым, умным. Жгура учил его брать след, носить в зубах котомку с едой. Иногда совал ему в зубы топор: трудись, помощник. Собака легко поддавалась дрессировке. Где бы он ни спрятался, зароется ли в сено, залезет ли в глубокий погреб, выследит и найдет. Испытывал пса в различных ситуациях. Бывало, отправится тайком на охоту в густые, почти непроходимые чащобы, верст за десять. А Шуру попросит, чтобы она закрыла Рябка в будке и выпустила его только под вечер. Но и тогда пес бросался на розыски, вынюхивал и непременно находил Григория. Собачьим радостям не было предела. Нежно лизнет шершавым языком хозяина прямо в губы, станет на задние лапы и так заглянет в глаза, чуть ли не заговорит, чуть ли не упрекнет, почему же оставил в неволе.

Жгура никогда не думал, не гадал, что так привяжется к тому жалкому, несчастному щенку, со временем ставшему красивым псом, без которого уже и жизни своей не мыслил.

— Я отравлю твоего пса! — свирепствовала Шура, сердясь на него за то, что он с утра до ночи возился с собакой, а детям не уделял никакого внимания.

— Не психуй! Это же твой свадебный подарок, — поддразнивал он жену.

— Или ты вообще не собираешься в моем доме пускать корни? Тогда скажи честно, и я не буду приучать к тебе своих детей.

— Они смотрят на меня, как волчата…

— Потому что ты их чураешься…

— Меня никто не учил отцовству.

— Для этого не надо проходить курсы. Просто будь человеком, а не эгоистом.

Отчуждение Григория и детей с каждым днем возрастало. Непослушные, упрямые, неуступчивые, они не могли простить Жгуре его женитьбы на их матери.

Прошел год, озорники подросли. Начали сговариваться между собой, как можно больше насолить отчиму: то подсыплют в его миску соли, то подсунут под руку разогретую на раскаленной плите металлическую ложку, а он обожжет пальцы и потом целый день чертыхается… Мать драла за уши проказников, секла лозиной, а потом вместе с ними ревела…

А ночью умоляла Григория, чтобы он не оставлял ее, горемычную, одну.

А по деревне пронесся слух о дополнительной мобилизации. Жгура всполошился, как заяц. Черная тень раздумий упала на его исхудавшее лицо… Боялся фронта. Зашитые в полу пиджака документы жгли огнем, напоминали о себе. Еще неделя, еще месяц, пусть еще год сможет он вылеживаться, нежиться под теплым боком Шуры, однако настанет день и заинтересуются им, позовут в военкомат…

В нем шла постоянная работа мысли. «А что, если попробовать выкрутиться? Спрятаться. Затеряться. В этой глуши меня толком никто не знает… Пересижу, притаюсь где-нибудь на чердаке… Шура будет приносить еду. Впрочем, нет! Это же очевидное дезертирство. Зачем рисковать головой? Уж лучше стать на стезю покойного отца…»

— Шурок, я смотаюсь на несколько дней в соседнюю деревню к той бабке, где раньше стоял на квартире. Заберу все вещички и перенесу к тебе. Укореняться так укореняться навсегда!

— Я пойду с тобой. Помогу.

— А детей на кого оставишь?

— Гриша, если ты вдруг задумал сматывать удочки, скажи прямо. Я все переживу, перетерплю… Только не обманывай!

— Не говори глупостей. Я, заметь, даже иголки не беру с собой. Поняла? Рябка привяжи и не отпускай, пусть у меня под ногами не путается. Поняла? Я же тебя люблю, Шурок. Поняла? Зачем мне, скажи, улепетывать из твоего рая?

— Ну, валяй, поверю тебе! — обняла его за шею своими теплыми руками и заглянула в глаза. И хотя ничего в них не увидела, однако немного успокоилась, отогнала от себя тяжелую тоску.

Рябко, словно что-то чуя, лаял, выл, скулил и рвался с цепи.

Шура не удержалась.

— Найди и приведи хозяина домой! — слезно просила она, спуская пса с цепи.

Собака несколько раз обежала вокруг усадьбы, принюхиваясь к воздуху, к каждой травинке-былинке. Дух своего хозяина ни с чем не перепутает — различит среди множества разнообразнейших запахов.

Вернувшись от Шуры к бывшей хозяйке, Жгура немедленно отыскал уже покрытый ржавчиной топор.

Напильником подточил, направил лезвие. Уставив глаза в одну точку, желтый, словно поблекший цвет подсолнуха, неподвижно сидел с пришибленным видом…

Сострадательная старушка наварила трав от простуды, принесла квартиранту, чтобы выпил. Но тот равнодушно отмахнулся.

Неотвратимая сила влекла, тянула Григория совершить преступление.

В аптеке выклянчил крохотную бутылочку йода, клочок ваты, полоску бинта, нехотя потащился в лес: незрячие деревья-свидетели навеки сохранят его черную тайну…

И все же в тот день не осмелился на бесчестье, не хватило сил.

Левая рука предательски выронила тяжелый топор. Пот крупными каплями покрыл лицо. Душа восстала, просила пощады. Все тело протестовало болью…

Но в голове, как муравьи, копошились мысли: «Что важнее — голова, без которой нет жизни, или два худосочных пальца?»

На следующий день долго бродил, искал труднопроходимую, дремучую чащобу, куда не проникал бы даже луч солнца…

…Кровь неудержимо брызгала, хлестала. Пошатнулся: потемнело в глазах, беспомощно присел на холодную землю, плескал из бутылочки йод на зияющую рану, приложил вату, обернул бинтом… Старался остановить кровотечение, но усилия были тщетными. В панике выскочил на дорогу: может, кто-нибудь подводой отвезет в больницу.

Кричал, плакал, юлой вертелся в отчаянии: «Кровью истеку на дороге и подохну, как бездомный пес…»

Проклинал себя за постыдный поступок… Покрыл свое имя позором до конца жизни. Ругал на чем свет стоит отца, научившего бесчестию… Досталось по заслугам и матери. Осыпал проклятиями весь мир, но их никто не слышал, никто не спешил на помощь… Очертя голову мчался километров пять пустынной лесной дорогой, где ни души. Убегал от смерти…

Бесстыже ругаясь, ворвался в больницу. Пожилая женщина-врач, не расспрашивая, что с ним случилось, где и при каких обстоятельствах ранен, сделала ему укол и молча принялась обрабатывать одну за другой культяпки пальцев.

— О, да ты уже сам немного прижег рану йодом? Небось носишь аптечку с собой? — удивилась она.

— Заготавливал в лесу дрова и… Поплатился здоровьем за свою неосмотрительность, — бормотал сквозь слезы Жгура.

— Впервые в жизни встречаю такого молодца, который берет с собой в лес вату, бинт, йод, — съязвила врач, намекая на что-то греховное.

— Ветеринар я… Ношу все необходимое с собой, — нагло солгал Григорий. — Я из пришельцев. Овец гнал за Волгу да и бросил якорь на время в деревеньке вашей.

— Для такого здоровяка это ранение — пустяк, легкая царапина. — Искусно забинтовав пятерню, врач положила Жгуру на кушетку передохнуть.

Немного придя в себя, Григорий пробрался тайком в лес, чтобы замести следы…

Оцепенело стоял над торчащим в старом пне топором.

И вдруг услышал знакомый лай собаки. От неожиданности вздрогнул. Повернул голову и увидел своего Рябка. Удивился. Мгновенье — и пес, радостно повизгивая, уже ластился у его ног…

Лишь на десятый день приплелся Григорий домой с Рябком. Шура выскочила из избы во двор и не узнала своего мужа.

Бескровное, измятое, сникшее лицо… В глазах — одна лишь зола от прежнего огня. Правая рука забинтована и подвешена на платке.

— Гришутка! Дорогой, что случилось? Господи, расскажи, расскажи, не мучь меня!..

— Пустяки. Там одни бабы в деревне. Попросили меня соломорезку починить. А я в ней сам ровным счетом ничего не смыслю. Начал копаться в ножах, а лошади дернули… И как не было пальцев…

— Что же теперь будет? Как же ты так неосторожно? — запричитала Шура.

Подошли к отчиму и мальчики, сочувственно склонили перед ним головы: впервые им стало жаль его.

— Славные мои! Мы так легко смерти не поддадимся. Правда? — Левой рукой потрепал давно не стриженные волосы.

Детские лица от прикосновения мужской руки радостно засияли.

Шура, всхлипывая, произнесла:

— Гриша, заходи в избу… Чего же мы стоим посреди двора как чужие? Ты ведь голодный…

— Ребята, накормите Рябка. Толковейшая собака. И под землей меня разыскала.

Растерялась Шура: неожиданным теплом дохнуло от его слов, таких простых, непринужденных: «Ребята, накормите Рябка…» И доброжелательные слова, и радушное выражение лица, и сердечный взгляд его когда-то колючих глаз — все стало новым, непривычным. Жена и побаивалась этой резкой перемены в обращении и молилась в душе богу, чтобы муж остался таким навсегда. Правда, характер у него крутой. Под горячую руку может кулаком под бок тумака дать — и за месяц не очухаешься. Ранение, может, смягчит характер…

— Давайте, молодцы, я вас хоть левой постригу, — предложил Григорий на следующий день и добавил шутя: — Я ведь овечий парикмахер…

По избе покатился смех.

Затянулись, зажили раны. Снял Григорий надоевшую повязку.

Тем временем фронт покатился к Днепру, затем достиг предвоенных границ. Внимательно следил Григорий за событиями. Как «Отче наш», повторял про себя сочиненную версию своей судьбы: «В тылу хлеб сеял, землю пахал, мясо посылал на фронт… Вот видите, чуть не всю руку отхватило соломорезкой…»

Часто жене пересказывал эту выдумку, тренировался, чтобы потом не завраться, не перепутать грешное с праведным.

Усложнялось дело с сумасшедшей Шурой. Прилипла, глупенькая, к нему, уверовала, что он у ее юбки и умирать будет. А его магнитом тянуло в родные края, к матери. Он во сне и наяву грезил Крутояровкой. Тайно мечтал о собственной хате-светлице, о красивой украинке, что станет его законной женой и родит кровного ребенка.

Не отваживался откровенно поговорить с Шурой. Повиснет у него на шее, и не оторвешь, не оттолкнешь ее от себя. А плача, а крика, а стонов будет! Один выход — удрать. Все оставить и исчезнуть, провалиться сквозь землю. Заберет он лишь чемодан с деньгами, закопанный там, в бабкином погребе.

В дождливую ночь, когда вода смывает следы, когда, казалось, и Рябко не вынюхает, не найдет хозяина, выскользнул из избы в темень и стремглав помчался прочь, убегал, будто из тюрьмы на свободу.

Забарабанил в окно сонной бабке, ворвался в погреб, отрыл чемодан, набитый деньгами, сгреб его и очертя голову полетел на железнодорожную станцию. Скорее, скорее. На любой поезд, что идет на запад.

И вот на тебе, письмо от Шуры. Нашла-таки, чума ходячая. Был осмотрительным. Однако разыскала из дальней своей дали в Крутояровке. Может, через милицию подавала на розыск? Такая ни перед чем не остановится.

Боялся этого письма, как бомбы. Носил в кармане, не в силах распечатать. От Лиды с ним прятался, таился. Ведь никогда не признавался, что был уже женат… Да и старался не вспоминать о том времени. С кем не случается… Надо было выжить и приспособиться…

Спрятался в сарай. Дрожащими руками разорвал конверт, и мелкие корявые буквы зарябили в глазах. Пробежал взглядом написанное раз, второй, третий. И только потом стал вчитываться внимательнее.

«Я знала, что ты удерешь… Я предчувствовала, что ты изменишь мне… Но как ты мог изменить верному Рябку? И пес тебе за это, шалопай, жестоко отомстил. Но об этом узнаешь позже. Пишу тебе с одной целью: срочно пришли мне свое согласие на развод. Хочу как можно скорее откреститься от тебя, подлый. У меня ведь два славных сына! Не желаю, чтобы на них пала твоя черная тень…»

Из всего вычитанного Жгуру больше всего, поразило: «И пес тебе за это, шалопай, жестоко отомстил…» Что, шантажирует, чума ходячая?

Холодный кнут перепуга полоснул Григория. И недоумение охватило его: «Рябко отомстил? Мой верный пес? Как это он мог отомстить?»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Что за чудо женская душа! Она строга, умна и в то же время легкомысленна, как мотылек. Постоянна, верна до самопожертвования и безрассудно изменчива… Безбрежна, будто океан, и вместе с тем узко ограничена материнством.

Лида вспомнила полушутливую, полусерьезную тираду закоренелого холостяка-скептика, учителя математики Скорохода, кочевавшую из альбома в альбом: «У радуги меньше оттенков, чем у женской души. Поразительно, зачем понадобилось природе соединять, гармонически сводить в единое целое такое разнообразие чувств?» Припомнила и ужаснулась: отчетливо увидела себя в этих словах. Неужели у нее такой же сумасбродный характер? Неужели?.. Ну и пусть! Все равно она не отступит от своего твердого решения. Уже окончательно, раз и навсегда определила свою судьбу. Оставит Жгуру. Возьмет Олю и уйдет к матери… Нет больше мочи терзать себя, казнить любовью к одному и отвращением к другому…

Но прежде, чем порвать сети семейной жизни, она непременно должна встретиться с Левком. Под любым предлогом пойти к нему. Дескать, забежала на минутку проведать бывшего друга, узнать, как его здоровье, не требуется ли помощь… Поплакаться на свою непутевую жизнь…

Нет, нет, не так! Стыдно, унизительно. Сначала она, Лида, напишет Левку подробное письмо. Все до мелочей честно изложит. Готова на коленях просить прощения…

Вдруг Лида все переиначила. К чертям ничтожную писанину! Нужно гордо, с достоинством зайти к Левку в хату, как советовала Галя, и сказать: «Сможешь — прости, не сможешь — убей, но я без тебя жить не могу, любимый». Даруга культурный, воспитанный парень, возьмет ее, Лиду, под руку, посадит возле себя, расспросит о житье-бытье. Кое-что мимоходом расскажет о своих мытарствах. И ни слова о той злополучной клятве. Ради приличия пожелает счастливого замужества, проводит за ветхие воротца, из вежливости скажет: «Не забывай, Лидок, заходи…» И она разревется… За слезами ничего не будет видеть, побежит, спотыкаясь, по улице, на ощупь обходя встречных людей…

И снова — нет! С какой стати она будет ронять свое достоинство? Оправдываться… Выклянчивать прощение… Она должна предстать перед Левком такой же юной и красивой, какой была в десятом классе. Заколдует, примагнитит его к себе синевой глаз, белым льном волос, чтобы больше уже никуда не делся.

И Лида начала торопливо шить себе новое платье. Небрежно разостлала на сундуке васильковый материал. Пригодился-таки подарок Жгуры! Линейкой придирчиво измеряла. Прикидывала на глаз фасон, чтобы вся Крутояровка ахнула от зависти. Она ведь модистка первой руки. Все девчонки из десятого класса шили у нее свои выпускные наряды. Фантазии не занимать, полная голова: платья получились одно другого краше, ни разу не повторилась в выдумке.

Так увлеклась раскроем, что не заметила Григория. Заспанный, какой-то весь помятый, он на цыпочках шел к ней и заглянул через плечо, посмотрел, чем она занимается, и, садясь обуваться, удовлетворенно пробормотал себе под нос:

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. — Затем взял сухие портянки из шершавой мешковины, стал плотно заворачивать одну, потом другую ногу. Кряхтя, долго натягивал добротные юфтевые сапоги. Вразвалку прошелся по комнате, испытывая, не жмут ли, не мозолят ли.

Возле Крихты уже вертелась Харитя, помогала ему одеться. И все это делала легко, ловко.

Григорий смотрел с завистью на идиллию.

— Павел Свиридович, с вас магарыч… Я вчера вернулся домой поздней ночью, все спали, и не мог похвастаться новостью… Шлакоблоки уже лежат возле вашей землянки. Возводите дом!

Харитя, как девочка, подпрыгнула, и в ее глазах зажглось сто плошек радости. Она оставила Павла, бросилась к Жгуре и звонко чмокнула его в щеку:

— Дай вам счастья, Гриша! — зарделась и резко отступила к Павлу. Морщинки, в которых притаились еле заметные утренние сумерки, разгладились, посветлели.

— Благодарю, Гриша. Ты, брат, все делаешь по щучьему велению. У тебя что, есть надежная рука? — повел усами Крихта.

— Есть нога… что уверенно стоит на нашей грешной земле, — Жгура отделался шуткой. И начал сыпать скороговоркой: — Пока что с большим трудом удалось выбить мощный «студебеккер». Притащил блоки только вам одному на стены. В пять дворов бросил по кузову шлаковой трухи. Готовые шлакоблоки, известное дело, дорого стоят. Придется самим из этой трухи выливать стены. Дом сто лет будет стоять! А главное — мышве не по зубам.

— Гриша, ты не сердись, что я правду-матку режу: я же председатель сельсовета, блюститель порядка, а ты мне предлагаешь левый материалец…

— Пока добрые люди дают даром — бери, а будут бить — удирай. — Серые, холодные как сталь, глаза Жгуры вперились в Крихту.

— А если не успею удрать и… посадят?

— Волка бояться — в лес не ходить. Если так ставить вопрос — гнои своих детей в сырой землянке. Пропадайте, шут с вами! — вспылил Григорий и резко махнул рукой.

— Па-а-авел! — Харитя приложила к своим губам указательный палец, давая знак мужу, чтобы тот замолчал.

Григорий напыжился. Вот уж этот фронтовик, судит вкривь и вкось… Против ничего ему не скажи, не возражай, ходи по струнке, будь прозрачный, как стеклышко. Погоди, мирная жизнь укротит тебя… Вдовий тыл куда сложнее, чем фронт, тут не приказ, а подход к человеку.

На веранде протяжно заскрипела дверь. Обшаркав метлой снег с валенок, в горницу ввалилось пять женщин. За ними вкатилось белое облако морозного воздуха.

В телогрейках, подпоясанные брезентовыми ремешками, в самодельных валенках-выстрочках, закутанные в грубошерстные самотканые платки, бабы вдруг окружили Григория и начали его бранить:

— По каким таким законам?.. Любимчикам припер шлаку на хаты, а нам? — Тощая, с обожженным на морозе лицом, с глубоко запавшими глазами, Оксана Калачиха бросилась в атаку. — Мой с первого дня войны на фронте… Пропал без вести… Осиротил двоих детей…

— Ты, Жгура, нас за людей не считаешь… Сам себе дом на фундаменте отгрохал, а вдов обходишь стороной, — часто мигая красными от напряжения глазами, кричала Вера Пшеняная.

— Кто это позволил тебе самовольно распоряжаться стройматериалом? Куда смотрит председатель сельсовета? Снюхались? — мужским басом рокотала Фроська Преображенская. У нее никогда не было мужа, но, как она считала, непременно был бы, если бы не проклятая война… Фроська и себя причисляла к солдаткам и законно требовала к себе внимания и уважения.

— Замолчите, сороки! — властно прозвучал голос Кураины Артемовны, бездетной вдовы. У нее на устах никто никогда не видел улыбки. Ни одна жилка на нем не дрогнет, не отзовется на радостный звук или песню. Глаза — тихая холодная заводь, куда, казалось, не проникал ни один солнечный лучик. Но зато душа у Кураины голубиная, нежная.

— Настрекотались? — расхохотался Григорий и ткнул увечной рукой в сторону Павла. — Обращайтесь к хозяину села. Он всем руководит. А я здесь пришей хвост кобыле…

Побагровело лицо Крихты. Усы заходили ходуном. «Вот как вывернул, Жгура! Ах ты ж кознитворец! Ах ты жучок-добрячок! Это ты сейчас хватаешь меня за грудки, а что будет, если поручусь перед людьми, выдвину тебя председателем? Поддабриваешь людей, подлизываешься к ним… Еге-ге! Нечего сказать, здорово выставляешь меня перед вдовами на посмешище, а себя кичливо выгораживаешь. Посмотрим, куда тебя заведет твоя хитрость».

Павел Свиридович прикинулся, что не понял криводушия Жгуры:

— Подле чьих дворов разгрузили шлак или сложили шлакоблоки — это еще ни о чем не говорит. Уверяю вас, что в первую очередь построим хаты вам, наши дорогие солдатки. Григорий, скажу я вам, проявил здесь самостоятельную инициативу. Ни правление колхоза, ни сельсовет не поручали ему заниматься этим делом. Он человек энергичный, деловой. Вот и привез немного стройматериала.

— Не катите бочку, а лучше поблагодарите меня, вдовушки, — засмеялся Жгура.

— Слышите, сороки, я же вам говорила: не горячитесь, не суйтесь наперед батьки в пекло. — Кураина Артемовна низко поклонилась хозяину хаты, председателю сельсовета и двинулась к выходу.

— Девчата, не горюйте, каждой из вас соорудим светлицу-горницу, — вдогонку подбодрил их Григорий.

Когда бабы, угомонившись, вышли на улицу, Крихта словно между прочим бросил Григорию:

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Пообещал помочь — вертись мельницей…

— Да, в тяжелый воз впрягся я. Ничего не скажешь. Но если надо, так надо, — сказал Жгура многозначительно, имея в виду что-то свое, глубоко затаенное.

Но Крихта продолжал вести свою линию:

— Люди отблагодарят тебя, Гриша. Раскручивай дело на полную катушку! Скажу тебе откровенно: я умел воевать, а вот хозяйничать… разучился.

— А я не нюхал пороха, зато глаз у меня наметанный. Гляну на любое дело со стороны, и уже в голове крутится десять вариантов, как к нему подойти, какую выгоду извлечь. Словом, Павел Свиридович, такой помощник, ну, к примеру, как вот я, вам очень бы пригодился. Хочешь, председатель, я за один год вытащу односельчан из землянок? Только слушай меня, Жгуру. Не пожалеешь!

Крихта долго-долго кашлял, как старый дед. Затем перевел разговор совсем на другое:

— Кирилловна, вы не опоздаете на уроки?

— У меня сегодня «окно», — ответила хозяйка.

Харитя захлопотала по хозяйству, а затем понесла свиньям пойло.

Страсти поутихли. Сидеть в доме сложа руки вроде было ни к чему, и мужчины направились каждый по своим делам.

Лида примостилась у сундука и стала колдовать над фасоном платья, каждый миллиметр уточняла, измеряла, рассчитывала. Славное выйдет. Немного ткани оставила про запас. С детства помнила нравоучения матери: «Семь раз отмерь, а один раз отрежь». Так она всегда и делала. Была сообразительной портнихой, никогда не ошибалась. А вот в судьбе своей промахнулась: отхватила, не отмерив ни единого раза…

Взяла миниатюрные ножницы, больших не нашла, и принялась кроить. И в этот момент зашел Григорий.

— Принес тебе большие ножницы. Наточил у плотника, — угодливо протянул жене.

— Ты бы Харите помог… Превратил ее в прислугу…

— Ничего с ней не случится. Кстати, могла бы и ты подсобить, а то обленилась, барыня… — с нажимом выговаривал он каждое слово.

Лида, подбоченясь, прижмурила свои ярко-синие глаза и сказала в отместку:

— Жгура, а ты знаешь, что я тебя на днях брошу?

— Скатертью дорога!

— Так ты еще и наглеешь на глазах, саморуб?

Григория будто ошпарило всего. Но не подал виду.

— Не лягайся, шутница! — Притворно играя голосом, он старался спрятать за этими словами свое зло.

Вошла в хату Харитя, маленькая, худощавая, с острым носиком, похожая на птичку, она дрожала от мороза, дышала на пальцы: сильно зашлись руки.

— Лида говорит, что я вас превратил в прислугу…

— Да разве мне тяжело помочь? Хуже, когда ни кола ни двора, как у нас. Вы деловой человек, Гриша. Где ни станете, куда ни повернетесь — катятся вам в карман червонцы.

— Слышишь, Лидуся, умную речь?

Но Лида молча отвернулась от Григория, старательно, с какой-то лихорадочной торопливостью сметывала платье, как будто в этом было ее единственное спасение от всех бед.

— И сегодня должны подвезти шлакоблоки. Пойду встречать машину.

Жгура раздраженно натянул на голову шапку. Минуту постоял на пороге, напряженно-внимательно смотря на жену. Хотелось шепнуть ей ласково-нежные слова, чтобы погасить вспышку гнева, да побоялся разворошить осиное гнездо… Так и ушел ни с чем. Думал-размышлял: «Неужели, каналья, проглотит? Пусть уж эта догрызает, а Шуре надоть заткнуть рот, срочно выслать заявление на развод. Попал, как говорят артиллеристы, под перекрестный огонь… Все равно выпутаюсь! Вот только уладить бы дело с председательством…»

Лида целый день не разгибала спину. Сметывала, порола, потом опять сметывала и опять порола… Только бы оно удалось.

— Харитя, пожалуйста, посмотрите на меня со стороны!

Оделась в свою обнову и вспыхнула невиданным васильковым цветом. Синь еще гуще разлилась в ее глазах. Харитя от восторга замерла на миг.

— Если бы я была парнем, по уши влюбилась бы в тебя. Ну просто красавица!

— Прошу судить придирчиво.

— Нигде ни складочки, ни морщинки. Как влитое. Подогнала, модистка. Здорово!

На следующий день, в воскресенье, под вечер, Лида принарядилась в новое платье.

— Схожу на час-полтора к маме. Голова трещит от боли, — говорила она сама себе, ни к кому не обращаясь.

— Возьми дочурку. Пусть погостит у бабушки, — Григорий зорко, исподтишка наблюдал за женой, обо всем догадываясь… Рехнулась, рвется к Даруге…

— Брать ребенка на лютый мороз?

— Может, меня прихватишь с собой? Зять соскучился по теще…

— Перебьешься!

Жгура взял на руки свою трехлетнюю любимицу, подошел к Лиде:

— Оленятко, проси маму, чтобы она не оставляла, не бросала нас…

Жена обожгла ледяным взглядом Григория.

— Доченька, я скоро вернусь, принесу тебе от бабушки гостинец…

Вырвалась Лида из душной хаты, широко вдохнула сухой, морозный воздух и легко побежала с косогора вниз, в долину, залитую густой краской заката. Вдали на деревьях копошилось суетливое воронье. Оно то взлетало тучей в небо, то снова облепляло ветки: видимо, умащивалось на ночлег. На белом фоне снегов выделялся тот черный шевелящийся клубок, наполняя сердце Лиды мрачным предчувствием.

Улица, которую в спешке не тронули поджигатели, начиналась старенькой, кособокой, полуободранной хатенкой покойной Мотроны Мотрушихи, у которой жил-рос Левко-приемыш.

Лида остановилась перед калиткой. Ветхое жилище утонуло в сугробах. Прорублены проходы к колодцу, к сарайчику, к воротам. Давно здесь не была она. Окольной дорогой обходила хату Даруги, опасаясь встретиться с ним. Стыд выедал глаза…

Стояла неподвижно. К горлу подкатил жгучий комок, давили слезы… Невольно плакала. Белые прозрачные горошинки замерзали на щеках… Не могла сдвинуться с места. Неподвластная человеческой воле сила удерживала ее. В голове путались мысли: «Что же ты, безумная, скажешь Левку? Нюни распустишь: смилуйся над непутевой…»

Стыд и позор стеганули по сердцу… И Лида, опасливо оглядываясь, стала убегать прочь. Молила бога, хотя бы никто не заприметил. Скажут люди: радехонька, что дурнехонька… Мчалась туда, где виднелась мазанка матери. Ворвалась во двор с тыльной стороны и прислонилась к глухой стене. Присев на корточки, обхватила обеими руками голову и замерла…

Лишь поздним вечером робко постучалась к матери.

— Что с тобой, дочка? — Марьяна не узнала Лиду.

— Окоченела…

— Снимай пальто. Лежанка горячая. Погреешься. Я вчера тоже чуть не замерзла, пока добралась домой из райцентра.

— Что это тебе вздумалось, мама, в такую холодину путешествовать? Я видела — воробьи на лету леденеют…

— Вызывали в райком. Предлагают возглавить колхоз в Крутояровке.

— Ма-а-ама! Это же не бабье дело. Какой из тебя руководитель? Ты букашку боишься задавить на тропке. А тут нужен крепкий мужской кулак…

— Я отказалась. Ты права. Нам, женщинам, детей нянчить. Гайку же закручивать должен сообразительный мужчина. Настаивали, уговаривали, а я — наотрез.

— А кто же будет? Пришлют?

— Нет, Лида, крутояровцам не навяжешь чужака. Народ у нас очень уж самостоятельный. До войны, помню, двоих претендентов привозили, расхваливали вовсю, а люди молчат на собрании. Ни одна рука не проголосовала «за». И «сватья» повезли «женихов» назад. Односельчанина выдвинули, утвердили.

— Изберите моего Григория, — надтреснутым голосом засмеялась Лида.

— Нет, дудки! Я порекомендовала знаешь кого? Даругу! Парень он смышленый, образованный, серьезный.

Лида громко захлопала в ладоши.

— Правильно! Мамочка, какая же ты умница…

— Долго колебались: молодой, нет опыта в работе. Я заверила райкомовцев, что малость подучу Даругу. А там пойдет в институт. Павел Свиридович, его тоже вызывали, твердо пообещал: «Мы из Даруги сделаем настоящего председателя. Он станет примером для других». И, знаешь, поверили нам. Вскоре обсудим вопрос на общем колхозном собрании и благословим.

— А я слыхала: Левка прочат на директора школы…

— Галина Петровна распускает слухи? Ничего не выйдет. Пусть сама правит. Энергии хоть отбавляй.

— Ну, а с Левком говорили? Что он?

— Крихта вызывал его в сельсовет на доверительное собеседование.

— И Даруга согласился?

— Говорит — ни за какие деньги! Дескать, я еще зеленый, надо учиться… Но Крихта строго предупредил Даругу: «Не хочешь — заставим, не умеешь — научим. Сейчас трудно с кадрами. А ты парень перспективный. Не отнекивайся, а берись за доброе дело, коль тебе его, скажи спасибо, люди поручают».

— Перспективный. — задумчиво зашевелила губами Лида и подошла ближе к плошке-мигалке. — Мама, ты упорно не желаешь заметить моей обновки. Я хочу похвастаться платьем, — крутанулась на пятке.

— Где уж, вся васильками разукрашена. Не замуж ли опять собираешься?

— Да, прихорошилась для Левка…

— Выдумщица…

— Честное слово!

— Не накликай беды — она тебя сама найдет. Не смей и думать об этом! Что люди скажут…

— Мама, у меня скорее ноги отсохнут, чем я зайду к Даруге, — почти поклялась Лида.

И не удержалась…

Возвращаясь домой мимо двора Мотрушихи, воровато оглянулась вокруг, сгорбилась, чтобы никто не узнал ее, и юркнула во двор. Приникла к окну. И суматошно забегали ее глаза: взглянуть бы на Левка. Но неудача: мороз разрисовал причудливые узоры…

Лида вмиг сообразила, прильнула жаркими губами к холодному стеклу и начала дышать на него. Бельмоватая накипь постепенно таяла, и округлился глазок, величиной с пятак. Изнутри слезились потеки-кривульки, и наконец увидела его, Левка… Лицо изнуренное. Ввалившиеся глаза. Продолговатая стриженая голова. Щуплые плечи и непомерно длинные руки. Даруга сидел на лежанке, свесив ноги. Худой, одни кости. Куда девалась та упругая, стройная юношеская фигура? Нет роскошных курчавых волос, любила их пятерней расчесывать.

Лида зажмурилась и на какое-то мгновение отключилась от всего мира. Но превозмогла себя, сбросила оцепенение и снова взглянула в оттаявший пятачок. И, о боже, глаза в глаза встретилась с Левком. Опершись руками на подоконник, он пристально всматривался в того, кто был за окном. И сразу же узнал синие неповторимые глаза, ведь таких ни у кого не встречал.

— Ли-да-а-а! — И в чем стоял — расхристанный, в одной рубахе, шерстяных носках — выскочил на заснеженный двор. Но, увы, под окнами никого уже не было. Бросился за ворота, напрямик, через глубокие заносы, чтобы перехватить, догнать ее… Показалось ему — Лида… Да, он не ошибся!

Еле догнал. Схватил за плечи, потом за руки, а она одичало вырвалась и помчалась вон, как от злодея…

— Лидок! Это я, Левко. Остановись!.. На одну минутку! — бежал рядом.

— Не прикасайся ко мне… Не прикасайся! Я мерзкая! Я изменила… Негодница!

Лида не помнила, куда пропал Левко, не сознавала, как ворвалась в свою хату.

— Гриша, за мной гнался Даруга… Спаси меня, прошу тебя… Спаси! — Закрыв ладонями лицо, она безумно металась по комнате.

— Успокойся. Успокойся, родная. — Григорий торопливо стянул с ее ног сапожки, снял верхнюю одежду.

— Даруга в окна заглядывает. Посмотри! Посмотри, Гриша… Занавесь плотно окна. Чего ему надо от меня?

— Галлюцинации… Какой там Левко? — Взял жену на руки, прямо в платье отнес на кровать, бережно уложил, прикрыл сверху одеялом, как ребенка. — Нервы… Заболела ты, Лидусенька…

— Убей меня, Гриша… Убей меня! Я люблю Левка и без него жить не могу, — приглушенно бормотала она. Долго повторяла, как молитву, одни и те же слова, пока не выбилась из сил, пока не уснула.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Жгура, понурив голову, сидел на толстоногом табурете — своем высоком семейном троне. На нем всегда чувствовал себя надежно, уверенно. А в эту проклятую ночь взбалмошная Лидка все пошатнула…

Не спалось. Нервничал. Надел внакидку ворсисто-теплую шинель, напялил на взлохмаченную голову изношенную шапку и вышел на улицу.

Долго стоял в темноте, как загнанный волк. Голова раскалывалась от боли, чумела, будто от угара. Его мысли были об одном и том же: «Белокурая ведьма идет напролом… С кем посоветоваться, кому излить душу?»

Безразличный взгляд блуждал по желтеньким пятнышкам-огонькам, еле заметно сочившимся из окон землянок, разбросанных в долине. Там где-то и материнская лампадка сонно мигает перед святыми образами… Придирчиво ощупывал взором ночную даль и не мог найти, отличить среди многих светлячков заветный лучик… Неудержимо потянуло к матери, под ее крыло… И двинулся с места.

Евгения Жгуриха, а по прозвищу Шапочница, жила тоже, как и большинство крутояровцев, в землянке. Старая женщина зарабатывала себе на прожитье двумя, сказать бы, промыслами: читала псалтырь над усопшими и шила шапки.

От природы гундосая, она бормотала что-то невнятное. Звали ее больше для приличия. Усердно, терпеливо стоит, шевелит губами, крестится всю ночь, не присядет даже передохнуть. От перенапряжения у нее часто болели ноги. Но основным своим ремеслом считала шапки. Шила их исключительно для мужчин. По ее убеждению, баба в шапке — это оборотень.

Кроила Жгуриха высокие смушковые казацкие папахи — кубанки с красным верхом, перекрещенным золотой тесемкой, обыкновенные кроличьи ушанки. До войны отбою не было — в очередь становились заказчики. Слыла знаменитой шапочницей.

Через ее «святые руки» проходили деды, отцы, сыновья, внуки. Евгения безошибочно знала размер каждой головы: «Кто на сколько сантиметров умнее». Казалось, Жгуриха вечна и бессмертна: вся Крутояровка с давних пор и до сегодня обшивалась искусной мастерицей.

И вот досадная диковина: только ее муж Авксентий Жгура ежегодно ходил в старой, заплатанной шапчонке-ушанке. Люди хихикали, подтрунивали над ним, а он, хитро прищурив глаза, покрутит, повертит головой, словно ему воротник жмет, и уклончиво скажет:

— Не заработал я на новую у Евгеньюшки…

«Мой муж большой грешник, а я шью только для праведников», — немногим доверяла свою тайну Жгуриха.

Как-то Авксентий напился до чертиков и хотел «повыкручивать золотые руки Евгении», чтобы ни ему, ни людям… А она, говорят, что-то такое шепнула ему на ухо — вмиг отрезвел…

Так ни одной шапки, сшитой Евгеньюшкой, и не сносил Авксентий. А когда взбесившиеся лошади понесли его и убили, в шапке-ободранке и похоронила…

«Он был… безбожником… Отрубил себе на правой руке два пальца, чтобы не пойти в войско Буденного…»

Эти слова запечатлелись в памяти восьмилетнего Гриши, который вроде бы беззаботно стоял, шмыгал носом возле гроба отца.

Зато уж Евгения всю «шапочную любовь» перенесла на сына. Сначала сшила подростку остроконечную буденовку с огромной красной звездой. Мальчишки с завистью примеряли ее на свои головы, просили поносить хоть полчасика, снимали с нее фасон.

В шестнадцать лет Гриша получил от матери дорогой подарок — смушковую кубанку с красным верхом. Носил ее набекрень. Она щеголевато держалась на одном правом ухе.

Вернувшись из эвакуации, Григорий застал поседевшую мать в сырой землянке. Здороваясь, протянул к ней щербатую правую руку, точь-в-точь похожую на отцовскую… Мать отпрянула, как от мертвеца.

— Свят-свят, — открещивалась от него, как от нечистой силы.

— Мамаша, это я, ваш сын, Гриша! Что, не узнаете родную кровь?

— Авксентий… Ты пришел по новую шапку? Тебе в дырявой холодно? Теперь уж я тебе сошью самую теплую, самую красивую…

— Мама, не шутите так зло… Я соскучился, а вы…

— Тебя, Авксентий, не бог, а дьявол прислал ко мне. — Жгуриха шепелявила и не переставала креститься, испытывая сыновнее терпение.

— Не пугайтесь, это моя рука. Моя! Соломорезку ремонтировал… и отхватило.

— Так это ты, Григорий? Слава богу, привидение исчезло…

— Ну да, я, матушка. Здравствуйте! Сколько лет в разлуке…

— Угу… Значит, ты соломорезкой искалечился, а твой отец вроде бы тоже…

— Не упрекайте. Разве я виноват… Так на роду написано…

— На то господня воля, — шагнула в угол землянки, весь облепленный иконами.

Целый месяц у матери не просыхали глаза от слез. Ни с кем не поделилась своей радостью: Гриша вернулся домой, жив-здоров. Похоже было на то, что похоронила в душе единственного сына. Не согрел, не утешил. Евгению глодала мысль, почему так жестока к ней судьба — муж стал саморубом, и сын последовал примеру отца…

И даже когда женился Григорий, не соблаговолила подарить ему на свадьбу шапку-обновку. Сердце настаивало: надо, а разум наотрез отказался, руки роняли иголку…

И Григорий с болью и горечью понял, что мать обо всем догадалась, ее не проведешь. Отдалился, охладел, стал чуждаться ее и только изредка навещал.

Лида почти ежедневно пилила мужа:

— Как тебе не стыдно! Себе вон какой дом отгрохал, а родную мать гноишь в землянке…

— Я ей не раз предлагал, чтобы перебиралась к нам. Не хочет. Говорит, на своей леваде и умирать буду…

— Построй и ей хатенку.

— Сейчас денег нет.

— Сыновней совести у тебя, Жгура, нет!

— Знаешь, Лида, чужие дела — темный лес. Мать у меня — штучка… Когда отец случайно покалечился, она его подозревала в саморубстве… Представляешь? Насылала на него какие-то заклинания, чтобы он умер. Ты только вдумайся: жена молится богу, чтобы скорее сдох ее муж… И отец трагически погиб.

— Значит, бог внял коленопреклоненным мольбам жены?

— Лидка, не мели глупостей!

— И все же она твоя мама. Я прошу тебя: помоги ей.

— Смотри, святая заступница нашлась. Заработай денег и построй свекрухе дом!

— Заработаю в школе! И до копейки отдам на хату той женщине, которая родила тебя, скупердяй.

— Ха-ха-ха! Ты, оказывается, золотая невестка. Печешься о благополучии свекрови больше, чем о своей родной матери.

Но иногда ему, как в детстве, хотелось подставить уже подсвеченную на висках сединой голову под материнскую ласковую руку… Ничто так не снимает душевной боли, как прикосновение ее магической десницы.

Остановился перед приземистой землянкой, заваленной сугробами. Сквозь крохотное окошко скупо струился свет материнской лампадки. Эти тусклые лучики проникали в его сердце, согревали, успокаивали. Верилось, пока теплится, мерцает этот огонек, и ему, Григорию, будет легче жить на белом свете.

Тихо приоткрыл дверь, на цыпочках переступил плоский порожек, привыкая к полутьме. Осмотрелся. Мать стояла на коленях перед образами и, как всегда, широко-крестилась, низко до земли кланялась: ревностно молилась богу.

— Добрый вечер, мамаша!

Старуха, кряхтя, с трудом поднялась на ноги, выпрямилась. Не торопясь повернулась лицом к порогу:

— Здоров, чернобров! Брови колесом, а сопли под носом…

— От одной крайности к другой?

— Слыхала, слыхала. Людей спасаешь, а о матери забыл…

Виновато стоял посреди землянки, будто приклеенный к полу подошвами.

— Вы же, мамаша, одна проживаете, терпимо… А у Крихты семья, целая артель, — говорил путано, как ученик, не выучивший урок.

— Спасибо, сын мой, что все-таки пришел…

— Давайте, мамаша, наконец найдем общий язык. Я к вам всем сердцем, а вы ко мне с перцем… Как мачеха — по морде, по морде меня…

— Э, говори, да не заговаривайся… Проходи, садись на моем ложе, — кивнула головой на дощатую лежанку.

— Лучше навестить поздно, чем никогда. Неудачлив я, мама. Семья разваливается… Кричу, взываю к людям: спасите, но все оглохли, онемели. Отворачиваются от меня, как от чумы… Родная мать и та дышит морозом. А еще в бога верите, бьете поклоны, распинаетесь в молитвах, — побагровел, сбрасывая с себя шинель.

— Для семьи нужна обоюдная любовь… А у тебя, сын, она однокрылая, щербатая.

— По-вашему, сложить руки и ждать смерти? Нет, я легко не сдамся. Смелым и бог помогает!

— Ты же неверующий, Григорий.

— Разве долго стать верующим? Кинул крест на себя, пробубнил: «Отче наш, иже еси на небеси…»

— Не богохульствуй! С наперсток умишка, и тот высохнет.

— Если бы я наверняка знал, что поможете мне, не задумываясь, принял бы вашу веру!

— Чем тебе помочь? Лиду усмирить?

— Посерьезнее дела. Собственно, все связано в один узел.

— Не возьму в толк, что ты замышляешь? — мать пожала плечами.

— Вам откроюсь, мама, хотя это пока тайна. Меня сватают на председателя колхоза в Крутояровке. Я деловой человек, вы же знаете… Там, в районе, я уже забил крепкий клин. Но очень важно и здесь, на месте, крепкую поддержку иметь. Люди должны проголосовать за меня.

— Пусть избирают, коль достоин, а при чем же здесь я?

— Понимаете, мама… Вы глубоко верующая женщина. К вашему слову прислушаются многие… Вы тишком перемолвитесь с соседями, у которых читали псалтырь. Сможете подговорить и тех, кто у вас шапки шили или собираются шить. В вашу землянку, я же знаю, сходятся все нити…

— О-о-о, если пролезешь в председатели, тогда и мне хату построишь?

— О чем речь! Кстати, у вас, мама, есть чем печку топить?

— Уже вырубила полсада…

— Я завтра подкину дровишек, соломы для растопки. Глупая жизнь! За мелкими хлопотами некогда родному человеку помочь. — Вертел в руках обветшалую, в двух местах залатанную шапку: может, мать обратит на нее внимание и предложит вон ту, новую, что пышно восседает на сундуке.

— Вижу у тебя на голове обносок…

— Да, мама, да! — угодливо подал ей свою потрепанную ушанку.

— Я для отца пошила папаху… Собиралась завтра на могилу отнести. Часто во сне приходит ко мне и весь дрожит от холода… Если хочешь, возьми себе. Отец подождет, ему некуда торопиться. А ты ведь рвешься в председатели.

Григорий схватил обеими руками папаху. Такой роскошной он еще никогда не видел: околыш высокий, из седых смушковых лоскутов. Верх серебристый, а на его фоне распластался кровавый крест… Потрогал пальцами тугие завитушки, они приятно пружинили.

— Мама, так вы серьезно отдаете ее мне?

— С одним условием: если будешь носить с крестом…

Григорий сник, ссутулился.

— Перед вами, матушка, кривить душой не стану: отпорю я этот страшный крест.

— Какой заработали с отцом… Иного я не придумала. Бери папаху покойного. Мертвому она не нужна. Носи!

— Мама, вы суеверны, — притворился, что не улавливает намека.

— В мою душу не лезь и веры моей не осуждай, она чище твоей…

— Нет! Я креста носить на темени не собираюсь…

— Значит, тебе, вертопрах, и председателем не быть, — сердито прошамкала мать.

— Слишком дорога цена! — порывисто протянул он папаху матери.

— Раз уже в твоих руках побывала…

— Спасибо! — обрадовался Григорий, как ребенок конфетке. — Говорите, сколько заплатить? Я даром не возьму, — ловко выхватил из кармана кителя кошелек.

— Шапка не имеет цены… Она шилась для мертвого отца, а досталась живому сыну…

— Мамаша, вы снова за свое. Что вы хотите от меня, я никак не могу понять? — вспыхнул Григорий.

— Не с шапки начинается председатель…

— Если бы не вы, мама, сказал бы: типун тебе на язык! — натянул на самые уши новую папаху и выскочил из землянки.

Часть вторая САМ СЕБЕ ВРАГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У Левка Даруги не было ни родной матери, ни родного отца. Он их никогда и в глаза не видел. Да и односельчане, среди которых вырос, не помнили, собственно, не знали их.

Нашла его, крохотулю, Мотрона Мотрушиха в коровнике среди телят. Пришла утром поить молоком сосунков и увидела: что-то шевелится в соломе… Всмотрелась и оторопела от удивления.

— Боже, дитя… — Всплеснув руками, мигом позвала доярок.

Прибежали подруги, окружили подкидыша.

— Кукушка из соседнего села свое яичко подложила в чужое гнездышко…

— Забирай, Мотя, детеныша. Если хочешь знать, он тебе самим богом послан, — загалдели женщины.

Худой-худющий, пучеглазенький пацаненок вроде бы улыбнулся Мотрушихе. Она склонилась над ним, широко расставив руки, словно птица крылья, оберегающая от бодливых телят.

— Люди добрые, да ведь сынок узнал меня…

— Ластится к матери, — вытирали бабы слезы.

— Бери, Мотя, первые пеленки! — Доярки сдернули со своих голов белые чистые платочки, косынки и отдали Мотрушихе.

Она растерялась, но кое-как спеленала мальчонку, прижала к сердцу и побежала в сельсовет. Запыхавшись, перешагнула порог:

— Кононович, ты секретарь… Я сегодня сынка… нашла. Убедительно прошу сделать на моего Левка документ.

— Погоди, погоди, на какого это Левка?

— Ну, подкидыш… В телятнике…

— Подкидыш, говоришь?

— Покорнейше прошу, оформи бумагу… Малютка голодный, есть хочет…

— Э, перепелушка, не торопись. Необходимо разобраться, что это за ребенок. Все нужно по закону, — прищурив глаза, погрозил он ей указательным пальцем.

— Кононович, хотя ты у нас и власть, достанется тебе от меня по самое первое число… Грудному младенцу молоко нужно, а не твои законы!

— А у тебя оно есть?

— Коровьим молоком выпою… Ты хоть эту истину можешь усвоить? Запиши мальчика на меня — и баста!

Думал, размышлял секретарь и наконец сдался. Молча достал с полки книгу регистрации.

— Понимаю тебя, Мотя. Хочешь в свои сорок семь лет заиметь утеху? Так тому и быть: возьму грех на душу, незаконно запишу мальца на тебя.

— Дай тебе бог здоровья, Кононович! — от радости вскрикнула Мотрушиха. — Век доброты твоей не забуду. Пиши, пожалуйста: «Левко Левкович Даруга». Имя, отчество и фамилию, скажу по секрету, я выбрала, пока бежала сюда. Боюсь, чтобы уже никто и никогда не разыскал ребенка. Отныне он мой, мой, мой! — Слезы невольно брызнули из глаз Мотроны.

Да, да, теперь у нее есть сын, сыночек. Кровный. Родной. Узаконенный. И она его никому ни за что не отдаст. Сегодня принесет в свою пустую хату… Чье-то горе стало ее счастьем. Пусть! А что? Может, ей так предначертано судьбой?..

Левко рос как на дрожжах.

Крутой разлет бровей, а очи черные, будто вороново крыло. Непокорные волосы курчавились, падали на высокий лоб. Стал крепок в плечах, ладен фигурой Левко. Уже и черные усики начали пробиваться над верхней губой.

И способностями природа не обделила его. Задачи по математике щелкал как орехи. Вырезал фигурки из дерева, стихи сочинял и посвящал их все ей, единственной, Лиде.

Гордилась Мотрона своим сыном, но предчувствовала, что в скором времени завистливые людишки постараются, откроют Левку глаза. Скажут: «У тебя мать не родная — мачеха… У тебя и кровь-то с ней разная… Ты вон красив, умен, а она забита и неграмотна…»

Мотрушиха думала, гадала, как ей быть, и решила наконец, что, когда сын окончит десятилетку, тогда только от нее самой и услышит историю своего появления в ее доме. Поведает ему и о том, как тяжело ей было воспитывать его, сколько хлопот, огорчений, боли доставил он ей. Но она не сетует на свою судьбу, та отмерила ей материнского счастья с лихвой.

Переживала, грустила втайне. Как-то под настроение рассказала Левку комическую и вместе с тем трагическую притчу, вкладывая в нее свой глубокий смысл.

— Выискалась у меня своевольная курица: все лето без удержу квохчет. Яиц под ней нет, а она знай себе дремлет в гнезде, будто высиживает цыплят. Стоило к ней приблизиться, как распускала крылья, прицеливалась ущипнуть острым клювом.

Я посмеялась над усердницей: положила под нее одно-единственное утиное яйцо… И вылупился «желтый одуванчик». Наседка горделиво вывела утенка во двор. Суетилась возле него, кудахтала, зовя к себе, пыталась оградить чадо от лужицы… Но утенок не понимал ее языка, не слушался громкого голоса — плавал, плескался, нырял.

Я наблюдала за встревоженной курицей: ее поражало то обстоятельство, что она, видите ли, три года подряд высиживала цыплят-пушинок. Они послушно бегали за ней, куда бы она ни шла. Ловила кузнечиков и по очереди кормила каждого, чтобы не обижались. Когда накрапывал дождь, цыплята жалобно пищали, забираясь под ее крылья. Она, мать, была для них кормилицей, защитой, была милее и дороже всего на свете. А этот выродок самоуверенный. Вода для него — высшее блаженство. В воде он не мерзнет, а чувствует себя даже лучше, чем на суше…

И вот выпал трудный день. На улице жуткая жара. Вода высохла ив луже, и в корыте. Утенок, изнемогая от зноя, интуитивно желтым комочком покатился в долину.

Перепуганно закудахтала наседка: такого сраму еще не было — не она ведет детеныша за собой, а он ее. Увертливый, проворный, он ловко шмыгал между зелеными стеблями, а она, пышнокрылая, голенастая, запуталась в крученой повилике, еле выбралась.

Увидев бескрайнюю гладь воды, утенок совсем забыл о наседке, с разгона бултыхнулся в озеро и беспечно поплыл. А она, обезумев, с опущенными крыльями, отчаянно кудахтала от безысходной печали… Очумело взлетела на взгорок, охрипшим голосом звала к себе утенка. А он, непослушный, упрямый, удалялся и удалялся от берега.

Тогда курица расправила крылья, до боли напрягла их и стремительно понеслась туда, на гладь озера… Неуклюже распласталась рядом с утенком. Конвульсивно хлопая крыльями, удерживалась на зыбкой поверхности воды, но недолго: перья намокли, отяжелели, и… она утонула…

Интересно знать, вспомнил хоть раз задиристый утенок свою не единокровную, — заключила мать.

Юный Левко не понял тогда, к чему была рассказана эта смешная, иносказательная история.

В один ясный солнечный день в настежь распахнутую дверь телятника залетела ослепительная шаровая молния и… обожгла Мотрушиху. А у Левка, помогавшего ей убирать навоз, даже волосок не упал с головы. Мать заслонила собой сына, отвела от него смерть.

Опрометью бежал домой Левко, неся на руках до неузнаваемости почерневшее тело матери. В глубоком погребе положил на землю: слышал от людей, что сырая земля вбирает в себя электрические заряды… Но тщетно…

Осиротел Левко. Запала в душу беспросветная печаль. Только ляжет спать, а перед глазами всплывает угольно-черная мать и в ушах звучит глухой стук молотка о крышку гроба.

Со временем понемногу отступила глубокая скорбь, душевная горечь… Осталась только, как воспоминание, материнская притча… Постиг ее глубинный смысл лишь тогда, когда навеки потерял мать, пусть не родную, разнокровную, как подталдыкивали односельчане, но для него единственную, близкую.

Из толстого ствола вербы, давным-давно усохшей над колодцем и торчавшей без нужды, Левко вырезал памятник: мать словно живая стояла босиком на суковатом корневище. Порывисто выпрямившись во весь рост, засмотрелась незрячими глазами в небо. В правой руке-ветке высоко держала над головой острое, металлическое копье, громоотвод, от которого вилась в землю проволока. То ли Мотрона грозила беспощадным молниям, то ли отважно ловила их на острие и без боязни топтала босыми ногами, с тех пор в Крутояровке ни единой хаты не было сожжено, ни единого человека не было убито молнией.

Одну лишь грозу не сумела Мотрушиха отвернуть от людей — войну.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Земля стонала от боли.

Гитлеровцы сплошной лавиной огня накрывали артиллеристов, что окопались, замаскировались в густом Мотрушихином саду и отвечали врагу тем же: беспрерывно громыхали две пушки, посылая снаряды туда, за гору Калитву. Содрогались ветки яблонь, роняя на солдатские спины еще не созревшие плоды.

Война загнала крутояровцев в окопы — земля кормит, земля в лихую годину и убежищем служит.

— Господи, спаси нас от супостата, — поспешно крестит тетка Крига семнадцатилетнего Левка. Она, бездомная, нашла себе приют у сироты: стряпала, стирала, убирала.

— Бог не поможет, хоть и землю грызите…

Левко незаметно стряхивает с плеч воображаемый крест и украдкой выглядывает в просвет окопа: закопченные солдаты суетятся у пушек, посылая смертоносные снаряды на супостата. Неудержимо хочется выскочить из этой удушливой ямы, присоединиться к бойцам и подносить им снаряды… Хотя бы один разрешили заложить в ствол и шибануть по зверью…

В школе учили стрелять из мелкокалиберки, разбирать и складывать настоящую винтовку. «Красные» ходили в атаку на «белых», разбивали их наголову, брали в плен и возвращались в школу с песней.

— Левко, слышишь, Левко… Да что ты, окаменел? — толкает тетка Крига острым локтем его под бок. — Не торчи столбом! Отойди. А то как стеганет по голове…

— Не стеганет! — раздраженно отвечает Левко, недовольный тем, что на него прикрикивают.

— Я знаю, что говорю. Спрячься в угол! — изо всех сил схватила его за ухо и так крутанула, что парень даже присел от боли.

— Какая вы… трусиха!.. И вообще, вы не имеете права здесь мной командовать! — разозлился он.

— Сядь в угол на мешок с мукой. От тебя твое еще не уйдет. Смотри, выискался мне вояка… Еще на губах молоко не просохло, — забубнила строгая тетка. Помолчала секунду и добавила с кротостью в голосе: — Именем матери прошу…

Земля дрожала, будто от сильного землетрясения. Со стен окопа еле заметно струился песок и щекотал Левку шею. Подставил пригоршню: мелкие комочки чернозема падали ему на ладони. Подумалось: «Это слезы родной земли… Ее калечит, опустошает враг, а я, Даруга, не в состоянии защитить родную землю…»

Эти мысли заглушил страшный взрыв. Он разворотил землю, а тетку Кригу и Левка с силой приподнял и ударил о дно ямы…

Судорожно обхватив руками голову, Даруга воткнулся лицом в землю. В ушах звенело. Изо всех сил закричал, но не услышал своего голоса. Шевельнулся, заворочался — не мог подняться на ноги. Пронзила догадка: завалило… Напрягся, поднатужил мускулы что есть силы, рванулся и высвободился. Приходя окончательно в сознание, сел, очумело мигая глазами.

— На, попей!

— Вы живы, тетя Крига?

— Как видишь, бог миловал. А тебя сильно ударило?

— А, пустяки!

Он вскочил на ноги. Искал глазами артиллеристов и не находил… На месте пушек зияли две огромные воронки. Поблизости валялись стволы яблонь, выкорчеванные взрывами… Не мог толком понять, что происходит: куда девался фронт, который пролегал через Крутояровку? Где наши бойцы, а где гитлеровцы?.. Издали, от моста, доносился загадочный лязг цепей, скрежетание металла. За деревьями, за хатами, за дымом ничего не было видно. Но жуткое бряцание неумолимо приближалось…

Вдруг из темной копоти, что остывала, оседала на израненную землю, стали вырисовываться контуры фашистского танка со свастикой на броне… Двигался он осторожно, прощупывая путь, видимо, боялся наскочить на мину. На ухабах тяжело покачивался, а мотор надрывно ревел, и гусеницы оглушительно лязгали… Железная черепаха водила дулом пушки, выискивая цель…

Даруга одеревенел от злобы. Его охватила ярость, способная бросить человека в огонь и в воду… Мельком взглянул на тетку Кригу, выпрыгнул из развалин окопа и с поднятыми кулаками ринулся навстречу танку, который неотвратимо двигался прямо на дорогой ему вербовый памятник над колодцем…

Пусть не подорвет стальную махину, пусть безрассуден его поступок, но он все-таки сможет хоть на минуту остановить вражескую машину… Он, Левко Даруга, хоть на минуту «затормозит» этот разбег оккупантов…

Черный крест приковал взгляд Левка. Крест будто падал на него, подминал под себя, а юноша стоял с высоко поднятыми кулаками. Мысль работала четко: «Надо прямо под гусеницы бросаться… Не верю я, что тот, кто сидит в стальной утробе, сможет раздавить меня, живое существо, такого же человека, как и он сам… Остановится, непременно остановится…»

Крепко закрыл глаза и уже не ощущал под собой земли, не слышал рева мотора, готовился к исполнению намерения: задержать, любой ценой задержать обнаглевшего фашиста, чтобы наши солдаты собрались с силами и выбили из Крутояровки врагов.

— О-о-о! Россия идет с кулаками на арийскую броню! — послышалась рядом насмешливая немецкая речь.

Даруга открыл глаза: прямо перед ним стоял огромный танк, а из его нутра высунулся, как зеленая ящерица, молодой белокурый немчик. Его холеное лицо было озарено ослепительной улыбкой.

Левка возмутил захватчик до глубины души. Значит, не застрелил, не растерзал гусеницами, не смешал с землей, а просто проявил мнимое милосердие — хочет поиздеваться…

Напрягая мозг, Даруга отыскал в памяти самые язвительные слова (ведь учил немецкий язык в школе), чтобы ударить высокомерного благодетеля прямо в сердце…

— Ауфштее, ферфлюхтес швайне… Я тебе голову размозжу!

— О, майн гот, майн гот! Ты разговариваль на мой ясык? Ми отшень любим таво, кто знает великий немецкой ясык…

— Вайтер, вайтер, бевеггойх, швайне! Я с тобой поговорю в кулачном бою!

Немчик явно измывался над бессилием юноши. Выкарабкался на башню, выпрямился во весь рост, распростер руки, словно силился обнять всю округу:

— Где-то сдесь был неметской кольония. Мой дед хозяйничал сдесь! Теперь эта семля моя. Алес фюр криг, алес фюр зиг! — фашист хохотал, тыкая пальцем в Левка.

— Ду ист злодей! — Даруга швырнул эти слова глубокого презрения прямо в лицо врагу.

— Хайль Гитлер! — выбросил вперед правую руку выкормыш рейха. — Цурюк, раус… Льос, льос, мой раб! Я, Эрих Тульпе, мыслящий офицер Германии, не хочу твоей крови. Ты сейчас тельонок… Мы воспиталь тебя — будешь любить нас, своих высволителей… Комунисм — смерть, Гитлер — жизнь! Ауфвидерзеен! — фашист нырнул в стальную утробу.

Снова заревел мотор, танк изо всех сил рванулся назад, затем резко свернул в сторону и прогремел мимо Левка, обдав его гарью, пылью и… пренебрежением…

Даруга невольно бросился за громыхающим чудовищем, но тут же замер: перед ним лежала верба, поваленная, разломанная, вдавленная в землю фашистскими гусеницами… А он, сын, — проклятье! — не смог защитить ее…

Левко в отчаянии повалился на обломки памятника.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Эрих Тульпе знал простую истину: судьба-злодейка порой бывает изменчива. Но ему крупно повезло в жизни. К чему стремился, того и достиг: он — комендант Крутояровки.

Дед незадолго перед своей кончиной наставлял его: «Украина с древних времен славится плодоносным черноземом. Русская революция отняла у меня эту землю. Эрих, дорогой мой внук, я дарю тебе ее… Ты — законный наследник моего неоценимого достояния, смело становись под знамена Гитлера. Шагай на Восток!»

Поселился молодой чванливый комендант в школе. Все десять комнат, бывшие классы, предоставлены ему, убраны, выдраены, ни пылинки, ни соринки: постарался староста села Свичкарь, бывший кулак. По его повелению все парты разломаны на сухие дровишки и аккуратно сложены в сарае.

Такое усердие Свичкаря очень понравилось Эриху Тульпе: пусть все знают, он пожаловал сюда не на один день, а на всю жизнь.

Староста заискивал перед комендантом. Высокий, долговязый, как гусь, с маленькой головкой, он все время кланялся, глотая слюну, а кадык бегал туда-сюда, как на шарнирах. Настороженно сверкали глаза.

— Господин комендант, это прямехонькая тропинка к речушке нашей. Ох, простите великодушно за оговорку: не к нашей, а к вашей речке Орели… Я собственноручно дорожку посыпал золотым песочком… К слову, моя Варвара, то есть жена, одобрила, так сказать, инициативу… Располагайтесь, как вам удобнее… Я — гостеприимный человек.

— Гут, гут! Карашо… — заговорил Тульпе, а думал совсем о другом: «У этих дикарей в крови заложено прислуживать, угождать, ползать на животе перед сильным…»

Тульпе не пожелал иметь при себе переводчика. Придерживался мнения мудрого деда: «Властелин должен в совершенстве знать язык своих рабов, дабы крепче держать их в повиновении».

Дотошно изучал обстановку, присматривался к полицаям, придирчивым взглядом ощупывал каждого из них — от самого старшего до мелкоты. Он должен знать, кто его окружает, с кем будет стоять на страже нового порядка, на кого можно положиться, кто был бы его надежной опорой. Но прежде всего нужен верноподданный телохранитель, беспрекословный исполнитель всех повелений. Впрочем, среди здешнего сброда не так легко его найти.

Между всеми, кто гнулся перед ним в дугу, ему особенно приглянулся племянник старосты Свичкаря, Вовця Бленько, рядовой полицайчик.

В школе сверстники презирали Бленька за его пакостные проделки: ловил кузнечиков, отрывал им ножки и бросал девчонкам в чернильницы; совал жуков за воротники; подрезал крылья птицам и оставлял на произвол судьбы…

Вот за эти каверзные штучки однокашники по-своему вымещали на нем обиду: украдкой забирали его тетрадь и острым кончиком ножика в слове-имени выцарапывали отдельные буквы. И тогда получалось смешное и едкое словосочетание: «овца Беленькая».

В армию Бленько не взяли — один бог знает, как открутился. Вовця закончил курсы бухгалтеров. В первый год работы почему-то быстро облысел. Голова, как бубен. Лишь на затылке остались жидкие кустики волос.

Правый глаз у него чистый, резвый, напористый — сразу пронизывает человека насквозь, а левый — бельмоватый.

— Наберитесь терпения, авось и меня полюбите! — то ли в шутку, то ли всерьез часто повторял, мигая сизым глазом. Но на эти, с точки зрения Вовци, пророческие слова никто из односельчан не обращал внимания.

Когда вражеские снаряды корежили Крутояровку, Бленько, не боясь смерти, шарил по передовой: снимал с убитых и раненых сапоги, часы, одежду. Завалил чердак барахлом. Верил, что темная ночь скроет злодеяния. Но не знал, что от человеческого глаза не спрятаться даже под землей.

Вскоре после оккупации Крутояровки Вовця исчез, никому ничего не сказав. Родная мать и та развела руками перед соседями:

— Бухгалтер-то мой сжег в печке счеты… Сказал: «Осточертело считать чужие деньги… Хочу иметь свои — и только золотом!»

Через полгода Бленько возвратился в Крутояровку одетый в полицейскую форму. На переносице позолоченные очки, улыбка до ушей. Резко выбрасывал вперед правую руку и браво орал: «Хайль Гитлер!» — при этом со звоном прищелкивал каблуками. Заглянул к Левку Даруге и, напыжившись, между прочим пригрозил: «Теперь вы мои беленькие овцы. Я вас всех под нулевочку…» — и небрежно похлопал рукой по пистолету.

Эрих Тульпе несколько колебался: брать прилежного полицая себе в помощники или повременить. Стоило бы выждать, глубже ковырнуться в его душе, испытать делом. Срочно вызвал Бленька к себе.

Через несколько минут Вовця ни живой ни мертвый застыл перед комендантом. В глазах испуг, покорность и рабская угодливость.

Эрих медленно расшнуровал на левой ноге ботинок, разулся, снял носок и принялся чесать пятку. Зуд преследовал его с детства. Врачи-дерматологи не могли толком определить, откуда берется эта чесотка.

Случалось, что на фронте он, офицер великой Германии Эрих Тульпе, из-за этой чертовщины готов был наложить на себя руки… Скрежетал зубами, не находил себе места — так хотелось забраться рукой в сапог и хоть один раз царапнуть пятку…

Приходилось претерпевать унижение: перед вышестоящими офицерами нижайше извинялся и бежал в кусты, разувался и до крови раздирал кожу. Все смотрели на него как на придурка… И Тульпе мысленно просил бога смилостивиться над ним, ниспослать легонькое ранение, чтобы его комиссовали и направили в тыл комендантом.

И бог внял просьбе Эриха: осколком снаряда ему выжгло правый глаз… После длительного лечения начал писать рапорты самым влиятельным чинам, чтобы отдали ему навеки Крутояровку, бывшую вотчину деда, ведь он, Тульпе, верноподданно проливал кровь за великие идеалы фюрера — и просьбу учли…

Комендант выпрямил босую ногу, удобнее устроил ее на стуле, чтобы сподручнее было чесать пятку, и смотрел на окаменевшего Бленька: сообразит ли полицай, зачем его позвал к себе?

— Ты есть человьек карош. Я вижью тебья насквозь, — Эрих еле-еле улыбнулся.

— Яволь! — выпалил Вовця единственное слово, которое запомнилось на уроках немецкого языка.

— О, ты знаешь мой родной… Отшень карашо!

— Яволь! — Бленько растерянно заерзал на пороге.

— Ты мой помощьник. Понималь? — Тульпе тыкал указательным пальцем на голую пятку. — Менья нужно ляскать…

Вовця покорно упал на колени.

— Ком зи гер, ком зи гер… О-о-о, я не думаль, что ты такой послушнай…

Вовця благоговейно растопырил пальцы, но сразу же отдернул их, вспомнив, что следует сначала вымыть свои руки. Вынул из кармана старательно выглаженный, вчетверо сложенный носовой платок, развернул его и начал тщательно протирать ладони.

Затем он трепетно-боязливо притронулся к пятке и принялся в горячих ладонях согревать, дышать на нее. Массировал, как заправский спец.

Ни комендант, пришедший в умиление, ни усердный Бленько не знали, не ведали, что за их гадостным лицедейством наблюдает Даруга, давший сам себе твердую клятву уничтожить, может быть даже ценой собственной жизни, новоявленного хозяина Крутояровки.

Под прикрытием темноты Левко, как рысь, ловко забрался на ветки осокоря и оттуда выслеживал свою добычу. Сквозь открытую, небрежно зашторенную форточку он увидел, как предатель Бленько выполняет дурашливые прихоти завоевателя.

Не долго раздумывая, юноша вынул из-за пазухи две гранаты (он всегда носил их с собой). Мигом вставил запалы: артиллеристы научили его этой манипуляции. Изловчился и швырнул их точно в распахнутую форточку. Глухой взрыв потряс школу.

Левко спрыгнул с дерева прямо на землю, но неудачно: подвернул ногу… Падал, поднимался и снова бежал. Его сопровождал собачий лай.

Очутился на околице села. Впереди луга, рощицы, безлюдье, Остановился. Отдышался. Прислушался: там, в центре, возле школы, галдеж, ругань полицаев, стрельба… Зарычали мотоциклы: видимо, начиналась погоня за преступником.

Крутояровку схватила в клещи облава. Полиция перетряхивала каждую семью, прочесывала дворы, сады, огороды, шарила в погребах, колодцах, на чердаках, ощупывала с головы до ног детей, стариков, женщин — искала злодея, а заодно и оружие.

Даруга немножко остыл и стал себя успокаивать: «Не пори горячку. Кто видел, что именно ты покушался на жизнь Эриха Тульпе? Никто. Тогда скажи, зачем же ты очертя голову улепетываешь? Значит, виноват. В этой дурацкой ситуации ты должен сидеть в хате, а не шляться здесь, на пустыре… Какой же выход? Немедленно вернуться домой! Как ни в чем не бывало заниматься своими делами. И ни тени подозрения…»

А другой голос твердил: «Поступаешь непростительно глупо, отдаваясь в руки полиции. Там очень легко делают из черного — белое, а из белого — черное… Там и немой заговорит…»

Но вдруг, заслонив эти рассуждения, перед ним встала жесткая истина: «Из-за моего поступка перестреляют полсела… Десятки смертей… Кровь невинных людей, останутся дети-сироты… Я должен все взять, как и положено, на себя. Надо сейчас же явиться в полицию и откровенно сознаться… И чем скорее, тем лучше для односельчан. Я ведь сделал свое доброе дело: отомстил за надругание над святыней, отплатил, как сумел, как велела совесть… А теперь не страшна и пуля».

Даруга ворвался в пустое помещение полиции. Там один лишь дежурный, и тот пьяный, клевал носом у телефона.

— Я… Я бросил гранаты в коменданта! Прошу, арестуйте меня и прекратите облаву…

— Па-ца-цан… Мотай отсюда, не то как дам под задницу — покатишься к маме на печку! — и снова начал клевать носом.

— Я убил коменданта! — громко закричал он ему на ухо.

— Ты? Убил? Не валяй дурака, сопляк! — окончательно пришел в себя полицай.

— Я сам отдаюсь вам в руки, душегубы! Арестуйте меня и не мучайте людей.

Полицай, вытаращив на Даругу перепуганные глаза, выбежал во двор, позвал на помощь своих дружков. Те, схватив Даругу, толкнули его в темный сарай.

На следующее утро небрежно, как бревно, бросили еще одного человека. Он, распластавшись, пролетел в воздухе и всей тушей навалился на Левка. Во мраке не сразу можно было узнать, кто же это из крутояровцев. Но выдала одежда, насквозь пропитанная табаком и дымом. Это был не иначе как учитель математики, Тимофей Степанович.

Скороход слыл гениальным чудаком. Он никого из своих учеников не помнил в лицо. Толстыми стеклами очков, которые время от времени указательным пальцем прижимал к переносице, казалось, на миг заглядывал в глаза каждого ученика и многое знал.

Его душа была соткана из солнца, доброты и ласки. У него был дар исподволь одаривать учеников светом своего ума. Он раздавал себя щедро, не задумываясь, не загадывая наперед, хватит ли для него самого силы. Выкладывался «до дна», не беря взамен от людей ничего.

Заработанные деньги Тимофей Степанович почти все тратил на книги. Мизерную часть их оставлял, как любил изъясняться, «на пополнение калорий для поддержки штанов». Получив отпускные, он обычно не знал, что делать с крупной суммой. И придумал, вышел из положения раз и навсегда. Тайком выспрашивал, кто из десятиклассников в нужде, и покупал: одному — костюм, другому — рубашку, третьему — туфли… Бывало, принесет в класс сверток, втихомолку положит очередному «имениннику» под парту, чтобы никто не видел. Сначала ученики обижались на него, а потом стыдливо благодарили за подарки.

Скороход безбожно курил. Его жиденькие усики, кустистые брови, длинные, как у женщины, ресницы — все было цвета пережженного кирпича. Кончики пальцев и ногти порыжели. Шутники утверждали, будто учитель и во сне не выпускает изо рта папиросу.

Всегда сосредоточенный, погруженный в математические расчеты, он не замечал, когда начинался и заканчивался день.

В оккупированной Крутояровке ходили упорные слухи, что Скороход — маг… Поговаривали, вроде бы он вывел формулу неминуемой гибели Гитлера… Правда ли было это, выдумка ли досужих фантазеров, однако к полуслепому, одинокому, старому учителю новая власть относилась с недоверием, с опаской… Ждали, что его вот-вот арестуют, чтобы не вселял в людские души веру в неизбежную победу советских войск «над непобедимой Германией»… А тут как раз чрезвычайное происшествие: убит комендант. Мага схватили как злейшего преступника, бросили в вонючий сарай…

Левко сидел на сыром глинобитном полу и осторожно поддерживал голову старика. Скороход тяжко дышал. Молчал. Казалось, он скоро умрет. Только через несколько часов отозвался хриплым, мученическим голосом:

— Кто со мной рядом, ты, Даруга?

— Я! Я, Тимофей Степанович! — обрадованно воскликнул юноша.

— Ху-у-у-у… Как он издевался… Выкручивал мне руки… Бил в грудь кулаками… Мой недавний ученик Вовця Бленько… Ученик истязал своего учителя…

— Погодите, погодите… Вовця? Он ведь там, у коменданта, был, когда я швырял гранаты в окно.

— Так это ты, Левко, послал на тот свет коменданта? — Скороход через силу приподнялся, нащупал в потемках плечо юноши и склонился на него: — Теперь я могу спокойно умереть, потому что в тебе останусь жить, Даруга… В тебе, понимаешь?.. Здорово же мне повезло — жить в сердцах учеников!

— Но, дорогой Тимофей Степанович, мне отсюда уже не выйти. Я же сам сознался, что убил коменданта…

— Слушай меня внимательно, как на уроке. Не ты бросал гранаты, а я. Мне, старому человеку, терять нечего. Умирать не страшно, когда знаешь во имя чего.

— Тимофей Степанович, ради меня одного рисковать жизнью не стоит. Я сирота, ни отца, ни матери… А вы еще сколько учеников воспитаете!

— Прошу, не возражай мне, Даруга: я должен тебя спасти! Дуплистое дерево засыхает тогда, когда пустило побег. В этом железная логика природы. Пренебрегать ею мы с тобой не будем. Заруби себе на носу: я, Скороход, твой давнишний учитель, укоротил жизнь коменданту. Люди говорят, как будто я вывел математическую формулу гибели Гитлера… На меня косо смотрели оккупанты, и вот — результат неблагонадежности — убийство коменданта… Понял? Ты молчи. Я все возьму на себя.

— Нет, я умру вместе с вами, Тимофей Степанович…

Поздней ночью заскрипела дверь. На пороге с забинтованной головой, в сопровождении троих приспешников вырос Бленько.

— Дражайший учитель, я принес вам очки. Вы потеряли их по дороге сюда. Возьмите и в последний раз перед расстрелом взгляните на этот прекрасный мир…

— Вовця, у тебя руки отсохнут, если ты выстрелишь в своего учителя! — сквозь слезы истошно закричал Левко.

— Отыскался сопливый защитник?.. Свое тоже получишь. Я знаю, ты добровольно пришел и отдался нам в руки, чтобы умереть за коммунизм. Мы народ щедрый, не пожалеем и еще одной пули.

— Левко, пожалуйста, помоги мне… — Тимофей Степанович замигал близорукими глазами.

Даруга крепко взял Скорохода под мышки и поставил на ноги.

— Не сумел я из тебя вылепить настоящего человека. Меня совесть мучает, не знал я, чем искупить тяжкую вину, и нашел способ — убил коменданта Эриха Тульпе…

— Ага-а-а-а… Не выдержали нервишки! Дрогнул, сам сознался, злодей… Вы хотели и меня убить? Я слыл ничтожеством среди вас… Вы издевались надо мной, ставили в журнал двойки, считали меня бездарью… А я — уникум! У меня открылся талант держать на мушке ваши сердца… Теперь я над вами и царь, и бог, и повелитель. Захочу — подарю вам жизнь, не захочу — пущу по ветру, как дым, пожелаю — и будете ползать у ног моих, как черви… А впрочем, я не такой и жестокий, как представился. Убийца коменданта вы, Скороход, сами чистосердечно признались. Значит, есть кого публично казнить… В назидание! А ты, Даруга, горячая голова, пошлепаешь в Германию на шахты и там, глубоко под землей, выхаркаешь легкие…

— Бленько, у тебя руки отсохнут, если ты выстрелишь в своего учителя! — опять закричал Даруга. Из горла невольно вырвалось: — Я убил коменданта! Не учитель, а я… Меня расстреляйте!

Но Бленько уже кивком головы отдавал команду, Схватили Скорохода и бросили в одну машину, Левка — в другую…

Они, учитель и ученик, уже никогда больше не встретятся, не увидятся. И он, Даруга, не сможет отблагодарить самоотверженного Тимофея Степановича за спасение. Учитель, не колеблясь, пожертвовал своей жизнью, чтобы он, Левко, жил за двоих, за него и за себя, чтобы ежедневно исполнял святой завет — жил для людей.

…Было потом пекло Освенцима, голодное умирание, выламывание рук и ребер… Наконец, побег…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вся Крутояровка выхаживала искалеченного Даругу. Односельчане отрывали от своего рта и приносили ему кто что мог: краюху теплого, свежеиспеченного хлеба, четвертушку сала, кувшин целебного козьего молока, полную пригоршню сухой лечебной травы. А дети угощали жареными семечками…

— Я уже скоро бока отлежу. Хватит валяться в постели. Надо и за дело браться! — кипятился Левко.

— Успеется. Здоровье — превыше всего, — сдерживала его строгая и скупая на ласку тетка Крига.

— Я присмотрел в роще за селом старую грушу-дичку…

— Умница. Выстрогай заново Мотрону.

— Жаль, не осталось ни единой фотографии… Придется все делать по памяти, — сокрушался он.

— Ей, горемыке, некогда было и в зеркало-то посмотреть на себя, не то что сниматься…

— А куда вы спрятали мой инструмент?

— На чердаке. Стамеска, долото, пилочки, ножики — все лежит в ящике, ждет тебя.

— Верили, что я выживу, вернусь домой?

— Природа наделила женщину седьмым чувством. Вот оно мне и подсказало сущую правду…

Левко попросил дедов-конюхов, и они привезли на санях бревно, затащили его прямо в хату. Стружки, обрезки, опилки захламили комнату. Светелка превратилась в столярную мастерскую.

Каждый раз, принимаясь за работу, напрягал память, вызывал из небытия образ матери. Она как живая представала перед его внутренним взором до мельчайшей черточки, до штришка…

Почти всю зиму Даруга неустанно колдовал над памятником.

И вот наконец фигура матери возникла на фоне ослепительно белых снегов.

Озаренная солнцем, похожая и непохожая на себя, она порывисто протягивала руки в небо. Нет, не молилась богу: вместо штыря-громоотвода держала на ладошке с распростертыми крыльями голубя. А на лице — мудрое женское всепрощение…

— Здравствуй, воскресший из мертвых!

Даруга услышал у себя за спиной чей-то приветливый голос и оглянулся:

— О Павел Свиридович! Добрый день вам, тоже воскресшему из мертвых!

— Мы живучий, стожильный народ. А твоя мать — наш вечно живой корень. Ишь ты, какая величественная Мотрушиха!

— Похожа?

— Живая, даже губы шевелятся…

— Преувеличиваете…

Крихта нагнул свою голову:

— Сними мне шапку. Я же сам пока не могу. Руки…

— Ой, извините за нерасторопность, — Левко обнажил седую голову председателя сельсовета.

Павел Свиридович пристально посмотрел в неподвижные глаза Мотрушихи.

— Мотрона, выслушай меня. Уж если мы с Левком не сгорели в огне, не утонули в водной пучине, не сгнили в земле — будем вечно жить, и ты с нами, — он отвесил низкий поклон.

— Простудитесь! — Левко ловко напялил на голову Крихты шапку-ушанку.

— На войне и пули меня не брали, а с морозом всегда найду общий язык…

— Павел Свиридович, я хочу попытаться и вас изобразить: солдат с покалеченными, забинтованными руками поддерживает шар земной…

— Не горит. Лучше выстрогай своего учителя Скорохода. Большой души был человек!

— Да, я ему обязан своей жизнью… Сумею ли?..

— И поставим ему памятник в центре села. А? Здорово?

— Эх, если бы из камня… Не умею, не дано.

Крихта выждал несколько минут, потом требовательным тоном произнес:

— Отдав должное мертвым, давай, друг, беспокоиться о живых… Кроме тебя, нет на председателя подходящей кандидатуры. А чужак у крутояровцев не пройдет.

— Выдвигайте Жгуру. Я слышал, что он сам рвется к власти.

— Речь не о нем. Пока не дашь согласия, не отступлюсь от тебя.

— А кто будет отвечать, если я завалю работу? Кто?

— Не позволим завалить! Всей громадой поможем. Если бы я не знал твоих возможностей, не…

— На какой же день намечаете «сватанье»?

— Собрание, что ли?

— Ага. Когда, так сказать, без моего согласия меня жените?

— Сегодня после обеда… Годится? Я уже дал команду. Хватит уговаривать!

— Ловко обставили. Ничего не скажешь! — потускнели глаза у Даруги.

— Клуб наш, сам знаешь, сгорел, а в школе двухсменка. Посоветовались с Марьяной Яковлевной, она, кстати, горой стоит за тебя, и решили, что проведем отчетно-выборное у тебя дома, в твоей хате. Как ты на это смотришь?

— Ну и ну! — Левко махнул рукой, дескать, делайте, что хотите…

За полдень народ валом повалил к Даруге во двор. Хата уже была битком набита, в сенях тоже негде иголку воткнуть… Порог за свою полувековую службу еще не ощущал на себе такого множества ног.

Вокруг суматоха, кутерьма, галдеж.

Среди мужчин резко выделялся внешним видом Жгура: опрятный, подтянутый, откровенно праздничный. Был он в шинели, плотно облегавшей плечи, будто сшитой на заказ. На голове — высокая смушковая папаха, недавний подарок матери: крест на ней отпорол. На ногах до блеска начищенные сапоги. Со всеми приветливо здоровался за руку. Приплясывал, подпрыгивал на одной ноге, согреваясь на морозе.

Григорий держался уверенно: он многих, как ему казалось, склонил на свою сторону. Действовал на психику людей тонко, прицельно, наверняка подбросил во дворы шлак… И вдовы, многодетные матери восприняли труху как божий дар… Они, нет никакого сомнения, проголосуют за него… А если просчет, то должен помочь Забара. Ведь недаром крутится под носом у районного начальства.

«Веди свою политику гибче, хитрее, дипломатичнее, — настраивал он себя. — Не дери нос, подойди к Левку и по-дружески поздоровайся — не отсохнет рука: в будущем пригодится».

И он решительно шагнул навстречу Даруге, которого окружили женщины. Худощавый, в сизой кроличьей шапке-ушанке, в поношенном пальтишке, в ботинках с загнутыми носками, Левко походил на болезненного подростка…

— Привет, соперник! — протянул он руку.

Левко отвернулся и холодно отчеканил:

— У нас с тобой, Жгура, разговор впереди…

Григорий отдернул руку, как от огня, и спрятал в рукавицу:

— Не прибавилось ума… Таким же пацаном-задирой и остался.

Даруга не успел ответить. Вокруг оживились, зашумели, заволновались. У ворот остановилась пара взмыленных лошадей, запряженных в легкие сани, с гонористо загнутыми полозьями. На заднем сиденье, одетый в белый полушубок, развалился Семка Забара.

У Григория дух перехватило от радости… Братуха — представитель райцентра? Здорово! И не думал, и не гадал, что все так обернется… Выручай, спасай, помогай, вся надежда на твою светлую головушку!

Рванулся ему навстречу, но моментально остановился: «В такой ситуации не стоит выставлять напоказ родственные чувства. Да и панибратство не к месту…»

— Семен Силович, дорогой земляк, пожаловал к нам… Здравствуй! — Павел Свиридович расцеловался с гостем.

— Здоров, друг детства, феникс, возникший из пепла! — Семка сгреб в объятия Даругу и долго тискал, прижимал к себе.

— Ты же и растолстел на государственном пайке, товарищ Забара! — вместо приветствия поддел его Левко и легонько похлопал по округлившемуся животу. — Ходят слухи, что ты выбился в начальство, крутишь маховик мельницы и маслобойни.

— Нет, любезный, поднимай выше… Неделю назад я взял бразды правления райпотребсоюзом.

— Стал кормчим потребительской кооперации?

— Перестань издеваться, шутник! Да, выдвинули. А сегодня утром первый секретарь райкома вызвал меня к себе на ковер… Захворал он и попросил в родной Крутояровке провести отчетно-выборное… Трепещи, ты в моем кулаке!

— Все самое страшное осталось позади, в Освенциме, — помрачнел лицом Даруга.

Забара в сопровождении крутояровских активистов вошел в душную избу, снял лохматую шапку, полушубок, впопыхах отыскал взглядом Жгуру, подбадривающе моргнул ему: мол, не вешай нос, не падай духом, что-то придумаю… И, долго не раздумывая, начал:

— Уважаемые, дорогие односельчане! По нашей стране прокатилась жестокая война. Отчитываться, как хозяйничали, не приходится… Правильно я говорю, Марьяна Яковлевна?

— Я ведь условно здесь руковожу, так сказать, самозванно. Поэтому надо избрать законного председателя.

— Если нет возражений, разрешите мне перейти к выдвижению кандидатур. Все вы отлично знаете Левка Левковича Даругу, моего верного друга, человека с необычайно трудной судьбой… Он весь перед вами как на ладони. Хочу только сказать, что убить фашистского коменданта — это в высшей степени героический поступок. К тому же Даруга умен, общителен. Нет опыта? Не беда. Опыт — дело наживное. От имени и по поручению райкома партии я с чистой совестью рекомендую на должность председателя колхоза товарища Даругу.

Григорий, услышав из уст Забары такие слова, растерялся. Упершись горячим лбом в холодную стену, очумело хлопал глазами, ничего не соображая… Сколько минут длилось это шоковое состояние — не помнил. Привел его в чувство тот же голос Семена:

— Дабы не нарушать демократических начал, земляки, на ваше усмотрение еще одна кандидатура… Не мне вам представлять деловые качества Григория Авксентьевича Жгуры. По собственной инициативе он уже привез материал вдовам на хаты… Спас он и семью Крихты. Это тоже о чем-то говорит. Словом, я рекомендую обоих, а вы уж сами выбирайте одного.

В хате воцарилась тишина.

— Кто желает взять слово? Прошу, поднимайте руки, — взволнованно зарокотал Павел Крихта. Его лицо вдруг покрылось густой испариной: «Ах ты, Жгура, нашел-таки себе поддержку».

— Говорят, у меня легкая рука. Позвольте первой! — прогудела мужским басом Устинья Гром. — Только Левку суждено стать нашим головой. Его вывела из пекла Освенцима любовь к родной земле. Ему и хозяином быть на плодородных черноземах. Я проголосую только за Даругу. Послушайте меня, глупую бабу: я вижу, из него еще хворь полностью не вышла… Но на носу весна… Стар и млад выйдет в поле. С нами не пропадешь, Левко, твое плечо — наше плечо, наше плечо — твое плечо. А Жгуру к тебе в помощники. Не возражаю. Таков мой совет, и я считаю его абсолютно правильным.

Не спрашивая разрешения у Крихты, затараторила Кураина Артемовна:

— Герои героями, но нам надо избрать смекалистого, делового мужчину, такого, как Григорий Жгура. Ведь еще пепелища дымились, а он уже соорудил себе хату. Позавидовать можно — светлица! В Крутояровке остались почти одни бабы. Нужна мужская хватка, и у Жгуры она есть. А Даруге дадим директорство в школе.

— Павлуша, разреши мне кратко, — выпрямился долговязый, худой как жердина дед Земелька. — Только тот достоин высокой чести быть избранным, кто не щадит себя… Поэтому, Левко Левкович, тебе мое старческое благословение… Мой голос за тебя. Это не означает, что я против Григория Жгуры. Пусть походит в заместителях, а там посмотрим. Солоно и горько придется молодому председателю. Но не боги горшки обжигают. Научится! Марьяна Яковлевна поможет войти в курс дела. А потом сама жизнь подскажет, с чего начинать день и чем заканчивать ночь…

— Самоотвод можно? — вскочил Даруга с места. — Я молод, неопытен. Мне еще надо учиться да учиться. Неспособен я! Дайте любую работу, но не руководящую…

— Мне тоже не приходилось в начальстве ходить, а наш первый секретарь, Скороход, вызвал к себе в кабинет и сказал: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим, сам видишь, с кадрами туго…» — оборвал его Крихта.

— Павел Свиридович, никуда Левко от нас не денется. Урезоним! Предоставьте, пожалуйста, слово моему достопочтенному мужу, — пробасила Устинья.

В хате грохнул хохот одобрения.

Сухонькая головка, узкоплечий, похожий на подростка. Большие светлые, печально-умные, по-детски чистые глаза. Неторопливо прокашлялся в пригоршню и охрипшим голосом проскрипел:

— Я целиком и полностью поддерживаю свою Устинью… — и поперхнулся.

Снова покатился хохот, аж хата загудела.

— Да разве сможешь ты такую бабу-гору удержать? — бросил едкие слова Забара.

— Извините… Мне хотелось сказать, что я целиком и полностью разделяю мнение своей драгоценной Устиньюшки… Она у меня будь здоров башковитая — на весь колхоз хватит ее ума. Скажу тебе, Левко, не бойся, у нас есть чем пахать, сеять.

— Откуда у тебя машины, Покотько? Уворовал, что ли? — Забара удивленно посмотрел на главбуха.

— Зачем красть? Мы с Устиньюшкой, будучи в оккупации, взяли ночью да и закопали один трактор. Там, в степи, у посадки. Еле столкнули его в яму. Сверху присыпали землей. Весной натыкал в грунт вербовых кольев, и молодые побеги замаскировали бугор.

Жгуру начала точить неуверенность. И он решился подать свой голос:

— Дорогие мои односельчане! — Высоко поднял над головами руку, держа между большим пальцем и мизинцем вчетверо сложенную, замусоленную бумаженцию. — Я считаю своим долгом отчитаться перед вами об эвакуированном стаде овец. Пусть люди слышат и знают, куда девалось общественное добро. Вот, пожалуйста, подлинный документ с подписями, с печатью: сдал овечек на мясо нашей доблестной армии.

— Толково распорядился! — послышались голоса.

— Знаем, подмазывается к собранию, — брякнул кто-то.

— Есть предложение эту информацию принять к сведению, — Павел Свиридович тихонько спустил на тормозах лобовую атаку Жгуры.

— Ну что ж, переходим к голосованию. — Семен Силович назвал первым Левка Левковича Даругу. — Кто за эту кандидатуру, прошу поднять руки. Василек, ну-ка займись подсчетом голосов. Не опускайте. Кто против, кто воздержался?.. Вторым претендентом назван Григорий Авксентьевич Жгура. Прошу голосовать.

Бурлил, шумел народ.

— Так… Где запропастился наш юный счетовод? Ага, вот… Сколько, Василек, набралось голосов за Даругу?

— Семьдесят пять!

— Спасибо. А за Жгуру?

— Тоже семьдесят пять…

— Гу-гу-у-у-у, — загудела хата.

Жгура чуть не подскочил от радости. Половина крутояровцев за него! Чудесно… Не ожидал… Попал в цель шлакоблоками… Ах, черт возьми, одного-единственного голоса не хватило — и была бы победа. Интересно знать: за кого теща Марьяна потянула руку?

Забара важно поднялся, возбужденно вертя головой. По нему было видно, что он удовлетворен ходом собрания. Под занавес взял бразды в свои руки, не доверяя Крихте:

— Землячки, не горячитесь. Тут арифметика довольно простая. Сколько человек прибыло на собрание? Список регистрации есть?

— А как же, вот он, читайте, изучайте, — высунулся из толпы Покотько. — Докладываю: сто пятьдесят одна душа присутствует.

— Очевидно, кто-то воздержался, — Семен Силович развел руками.

— Да, это я, — в черном кашемировом платке, как монахиня, стояла на лежанке во весь рост Евгения-шапочница. — Я долго колебалась, не решалась… А теперь, когда вижу, что только от меня зависит, кому стать председателем колхоза, буду голосовать. Григорий мой не способен… Это я вам искренне говорю! А из Даруги получится дельный хозяин! Вот вам и весь мой сказ, — Жгуриха победоносно подняла вверх морщинистую руку за Левка.

Григория бросило в жар, потом в холод. До крови закусил губы. Еле хватило сил вырваться из тисков толпы. И поплелся он куда глаза глядят. Брел сугробами, проваливался до пояса. А перед глазами неотступно торчала черная фигура матери…

Миновал свою хату, потащился в опустевший птичник. Сарайчик служил подпольной винокурней. Тут часто журчал ручеек шестидесятиградусного самогона. Ударил ногой входную дверь, чуть не разломив ее пополам. На корточках присел в углу, нащупал бутылку, засургучованную кукурузной кочерыжкой, зубами выдернул затычку и принялся жадно пить, захлебываясь первачом, пока не осушил ее до дна. Отшвырнул от себя посудину и сиротливо прислонился к стене. Хотелось умереть, бесследно исчезнуть из этого проклятого мира, где его не понимают, не ценят.

ГЛАВА ПЯТАЯ

После собрания Григорий опять вернулся к прежним привычкам: переоделся в старый, засаленный бушлат, напялил на глаза видавшую виды ушанку. Неуклюже шаркал старыми отцовскими валенками, подшитыми ребристой резиной из ската. Почти ежедневно был под мухой. Молча оттеснил, отстранил Харитю от хозяйских хлопот и сам с головой погрузился в них. Замкнулся, уединился в свою каморку. В нем копилось чувство мести к Крихте за то, что не поддержал его на собрании, за то, что прогорел с таким тщанием подготовленный им план. Выжидал, искал подходящего повода… Но долго не мог выдержать, пошел в наступление:

— Как ты, Крихта, истолковываешь, что такое честность?

— В моем понимании честность — высшая степень порядочности.

— Давай-ка разберемся. Ты, твои дети, жена — все обязаны мне своей жизнью. Если исходить из твоего закона о честности, порядочности, то ты должен мне отблагодарить сторицей. А сам на собрании поступил по-свински. Ты же утопил меня в ложке… Дрожал за свою шкуру, а обо мне и подумать некогда было.

— Дорогой Григорий, ты перепутал грешное с праведным… Допустим, ты у меня попросил последнюю рубашку. Я бы голым остался, но ее отдал бы тебе. Клянусь! Как бы тебе попроще объяснить: ведь наши взаимоотношения носят частный характер. Выборы же председателя колхоза — это общественное дело. Спекулировать этим никогда не позволю себе. Не мог я переступить через самого себя. Вот как хочешь, Жгура, так и суди. Совесть не позволила!

Осунувшееся, потемневшее, тронутое оспой лицо, отрешенный вид Григория вызывали у Крихты чувство жалости.

— Выходит, правда, что если хочешь нажить себе врага — сделай человеку добро, — передернулись его губы в кривой улыбке. — Отныне я буду безжалостным!

— Что ты имеешь в виду? — Павел Свиридович продолжал спокойно вести беседу.

— Прошу не-за-мед-ли-тель-но выбраться из моей хаты в свою… светлицу… На улице оттепель, весна — уже и без моей помощи обойдешься.

— Боже, куда же мы с детьми? — всполошилась Харитя. — Будьте добры, потерпите нас до тепла. Осталось всего-то навсего два-три месяца. Сторицей отблагодарим!

— Хватит с меня! Уже отблагодарили сторицей… Я не бог — всех не накормлю, не обогрею… — Григорий прищелкнул языком: все-таки загнал Крихту на скользкое.

— Хозяин — барин. Его слово — закон для всех домочадцев. Завтра выберемся. Нужно еще окна остеклить в землянке, хорошенько натопить печку, — Крихта не собирался унижаться, просить отсрочку.

— Григорий, остановись. Дети ведь, — подала голос Лида. Она в последнее время поблекла как-то, замкнулась в себе. Часто забивалась в глухой угол и втихомолку сидела там, а то начинала бормотать себе под нос, вроде бы молилась богу. За день от нее трех слов не услышишь. Но тут и она не удержалась.

— Еще раз говорю: я не бог, всех не накормить, не обогреть, хотя бы и хотел того.

— Не стоит, Лида, уговаривать. И на этом спасибо. Крепко помогли нам! Уже с крыш капает, — Харитя внешне легко соглашалась на выезд, а в сердце был страх, куда это пускаться в такую погоду.

Жгуре после ее тихих слов стало не по себе:

— Павел Свиридович, прошу не обижаться, не гневаться на меня. Пока мог, помогал. Дальше, к сожалению, не потяну… Надорвался я!

— Гриша, оправдываться не надо. Твоя отзывчивость — вне всякого сомнения.

— А я и не оправдываюсь. Ни перед людьми, ни перед богом не чувствую вины. Просто вынужден! Сам видишь, в моей семейной жизни чехарда…

— Мне ничего не остается делать, как от души поблагодарить тебя, поклониться до земли за все то добро, что ты сделал для моей семьи. — Крихта начал торопливо одеваться: нужно было срочно позвать деда Земельку, чтобы он остеклил окна, позаделывал щели в двери.

На следующий день, ранним утром, Харитя принялась вязать в узлы скудный скарб. В сотый раз передумывала взаимоотношения их семьи с Григорием. Никогда не попрекнул куском хлеба. Садились за обеденный стол одним семейством, одна еда на всех, одна ласка на всех детей, даже свою любимицу, Оленятку, не выделял. Однако непомерно большую плату потребовал Жгура у мужа за эти блага: председательство в колхозе.

На улице по-весеннему неистовствовало солнце: снега таяли, стали серыми, осели.

— Хоть природа, слава богу, к нам благосклонна, — успокаивала себя Харитя и без толку суетилась: то на порог веранды выскочит, то на дорогу побежит, выглянет, не едет ли на повозке Павел. Обещал немедля прикатить. Не надрываться же ей с узлами, не шлепать детворе по талому снегу.

Григорий разул набухшие от воды валенки, натянул на ноги сапоги с галошами и наводил порядок во дворе. Чтоб не затопило погреб, топором вырубил в еще мерзлой земле канаву — отвел воду в ложбину: «Сильное половодье ожидается…» Вернулся в хату передохнуть.

— Грузить помочь? Расстаемся друзьями, Харитя, а не зверьем, — еще ниже напялил на глаза шапку, совестно было от сознания своей неправоты…

— Гриша, не утруждайте себя. Вещей у нас кот наплакал. Как-нибудь и сами справимся, — Харитя старалась говорить сдержанно, спокойно, но голос подрагивал от волнения.

— Да смотрите ничего не забудьте, не потеряйте.

Жгура явно нервничал, переживал, поэтому и говорил что попало, лишь бы не молчать. Мельком глянул на жену. Ей все безразлично: она ведь ровным счетом ничего не прижила с Крихтами и ровным счетом ничего не потеряла. Ему же, Григорию, дорого стоила двуликая политика Крихты… Пусть теперь сам попробует прокормить свою ораву… Жрал хлеб, а отблагодарить должным образом не хватило ума…

Под окнами захрапели лошади.

— Тятя приехал! Тятя покатает нас! — запрыгала детвора, как воробьи перед дождем.

Лида, не осмысливая толком, куда и зачем выезжает Харитя с детьми, как сонная, помогала выносить узлы.

— Тятенька, я возле мамы, — пропищала тоненьким голосочком Светланка. Ее Павел любил особой любовью: дочка каждый раз напоминала ему юную Харитю.

— Лида, хочу хоть на первый случай дать им продуктов.

— Делай, как совесть велит.

— Павел Свиридович, Харитя, айда в камору. Не умирать же детям с голоду. Дам полмешка муки. Кусок сала, сладких бураков, проса…

— Молоко детям каждое утро я сама буду приносить! — Лида оживленно ввязалась в разговор.

— Гриша, это ты уж напрасно… Что мы, нищие? — обиделся Крихта.

— При чем тут нищие? — Жгура крепко схватил Харитю за руку и потащил ее за собой.

— Господи, что бы там не болтали о вас, Григорий Авксентьевич, завистники, а вы душевный человек, — расплакалась она. — Крутой нрав у моего Павла. К сожалению, вы с ним не нашли общего языка…

Перед тем как двинуться в путь, Павел Свиридович подошел к Жгуре:

— Не поминай лихом, Авксентьевич. Сколько жить буду на свете — твоего одолжения не забуду.

— Бодрствуйте на здоровьице! — растроганно ответил Григорий.

Харитя прильнула всем телом к Лиде и прошептала на ухо:

— Желаю благополучия тебе, — но не уточнила с кем: то ли с Левком, то ли с Григорием, как хочешь, так и понимай.

Тощие заезженные клячи изо всех сил напряглись, сдвинули с места тяжелые сани и по лужам двинулись в путь. Медленно и долго спускались в долину.

Харитя издали заприметила: возле приземистых окошечек пошевеливался дед Земелька — ремонтировал и остеклял рамы. А из черного дымохода, торчавшего над землянкой, валил дым.

— Павел, скажи, кто это у нас дома хозяйничает? — удивленно спросила она.

— Я рассказал Даруге, что переезжаем от Жгуры, а он как пристал: «Перебирайтесь жить ко мне, пока свою хату построите». Я, конечно, отказался. Тогда он прислал на помощь тетку Кригу, заодно и дровишек привез. Вот она и кочегарит, и убирает, неугомонная…

В последующие дни оттепель разгулялась не на шутку. Снег быстро набухал водой. По ночам клубились непроглядные туманы — за три шага ничего не видно. Они плотно обволакивали, обогревали землю. Лед на Орели гулко трескался.

Старожилы предсказывали большое половодье. С круч, бугров бело-серыми обвалами сползал снег. В глубокие овраги, долины неслись потоки воды, оставляя в земле канавы, беснуясь, пенясь, устремляясь к речке.

Не спалось Крихте. Тревога закрадывалась в душу. Их землянка прилепилась к косогору. Опасное место. Как только усилится оттепель — бурный поток воды может сорвать крышу…

Вышел во двор. Долго стоял, настороженно ловил звуки ночи… Тут, где приткнулась землянка, снег пока лежал мирно. Еле-еле слышалось под ним робкое журчание воды. Но эти незаметные ручейки могут соединиться в один мощный поток… «А может, то напрасные страхи?» — успокоил себя он и пошел спать.

Среди ночи внезапно раздался глухой удар в земляную кровлю. Крихта вскочил на ноги, затаив дыхание, стал прислушиваться: там, наверху, что-то шуршало, крошилось, двигалось… «Снежная лавина», — мелькнула у него мысль.

Зажег свечу. Уставился глазами в окно, но из-за тумана ничего не увидел. Бросился к двери, хотел открыть ее, но она не отворялась, будто ее подпирал кто-то с другой стороны. Присмотрелся: сквозь щели под напором пробивались струйки воды… Понял: их накрыл бурный поток…

Разбудил Харитю.

— Смотри, Паша, в углу протекает… Вода пробивается через кровлю! — завизжала Харитя.

— Мигом подымай детей! Надо уходить, не то… как мыши утонем…

— Боже… Боже! — запричитала жена. Вся дрожала, комкала в руках детскую одежонку, не в силах унять в себе страх.

Проснулись и дети, завопили.

— Прошу без паники! — Павел Свиридович метался со свечой по землянке, не замечая, что воды уже по щиколотку.

— Господи праведный, за какие такие грехи ты насылаешь на нас бедствия? — причитала Харитя.

— Живее одевай детей! — властно приказал он. Сам же достал из-под дощатых нар сапоги-кирзачи, обулся на босу ногу, нырнул в бушлат, посадил на голову как попало шапку — впервые после тяжелого ранения пришлось обходиться без помощи жены.

— Ма-а-ама-а, я боюсь… — Светланка упрямилась, капризничала, не хотела одеваться.

— Не пищать! Всем слушаться меня! — строго закричал отец. — Харитя, держи свечку, пока сможешь. А вы, дети, все гуськом за мной! Может случиться, что на нас хлынет вода… Не бойтесь! Старайтесь удержаться на ногах. Помогайте друг другу. Ты, Харитя, присматривай за всеми!

Как только ослабил задвижку и дернул дверь на себя — неудержимая сила швырнула Крихту в сторону, прижала в угол… Вода с разбега ударила Харитю в грудь, сбила ее с ног, накрыла детей.

Крихта тут же начал высвобождаться из тесного угла. Сквозь серый мрак ночи разглядел, как в ледяной жиже барахтались Тарасик, Галчонок, Катя… Жена прижалась к стенке: испуг сковал ее всю. Схватил Харитю в охапку и вытолкнул на улицу.

— Стой там, наверху, а я буду подавать детей! — бросил прямо в ее, руки Тарасика, затем Катю, Галю. — Бегите к Даруге в хату, а я заберу Свету и догоню вас!

Плохо соображая, мотался по землянке, искал любимую дочурку. Не чувствовал, как холодная, до рези, вода судорогой сводила тело… Ощупал каждый угол, заглянул в каждый закоулок — нет девочки. Словно кто-то уворовал во время суматохи. Засунул руку под нары и вдруг наткнулся на ребенка. Выхватил тельце из воды и прижав его к сердцу, бросился стремглав убегать из дьявольского плена… Не ощущал под ногами дороги, бежал вслепую…

Ворвался в хату Даруги, бережно, заботливо положил на пол девочку и вдруг осознал, что она уже мертва. Потемнело в глазах, и он, теряя сознание, медленно опустился рядом с ребенком.

Харитя, охваченная ужасом, упала на колени перед Светланкой и завопила-запричитала тем жалобно-молящим голосом, каким оплакивают дорогого покойника…

Вся Крутояровка шла-плыла за узеньким, как школьный пенал, гробиком девочки. Один Григорий Жгура не смел пойти со всеми…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Марьяна Яковлевна временно предоставила свою хату под контору. Особняк, где раньше располагалось правление колхоза, с белыми стройными колоннами, принадлежавший до революции богатейшему конезаводчику, был взорван фашистами. Торчал только остов, да вокруг громоздились груды щебня.

Ежедневно рано утром Даруга приходил в хату к Марьяне. Она вела себя очень корректно, тактично: ни словом, ни намеком не напоминала о Лиде. Садился перед ней на лавку и, словно неуспевающий ученик, терпеливо выслушивал советы, предложения. Видавшая виды орлица без нажима, исподволь обучала его высокому искусству полета и выводила едва оперившегося птенца на трудную дорогу жизни.

— Мой хитроумный зятек, Жгура, пустил людям пыль в глаза… Некачественным шлаком завалил многие дворы. Из этой трухи даже свинарника не построишь, не то что хаты. Уж больно он сырость впитывает…

— Придется воспользоваться прадедовским способом…

— Лепить саман?

— Я другого выхода не вижу.

— Не стоит возвращаться к мазанкам. Народ, победивший фашизм, заслужил добротные жилища. На высоком фундаменте, с большими светлыми окнами…

— Марьяна Яковлевна, откуда же взять стройматериалы? Я не понимаю вас…

— Я вчера вечером заглянула на огонек к деду Земельке. Ума палата!

— Догадался. Опыт примитивного земства? Старик говорил мне…

— Товарищ председатель, прошу не задирать носа. Напрасно ты недооцениваешь начинаний земства. Если хочешь знать, примитивное земство до революции построило в окрестных селах пятнадцать кирпичных школ, а мы после революции, к сожалению, еще ни одной. Свяжись-ка с дедом Земелькой. Он поможет построить печь по обжигу кирпича-сырца. Здесь-то и есть золотая жила, то основное звено, за которое тебе нужно ухватиться обеими руками.

— Спасибо, Марьяна Яковлевна, что вы как слепого котенка тыкаете меня носом…

— Не обижайся, председатель!..

Постигая эту науку хозяйничанья, Левко не удержался однажды и спросил Марьяну Яковлевну:

— Чувствую себя должником. Мне в районе кто-то протежирует, а я не знаю, кого благодарить.

— Ладно, открою тебе секрет… Первый секретарь райкома — родной брат Скорохода, нашего бывшего учителя математики. Твоего спасителя.

— Почему же меня на собеседование не вызывали? Продали кота в мешке…

— Дотошный ты, Левко Левкович… Гордей Степанович собирался лично приехать к нам на собрание, но, как ты помнишь, заболел. У него метод руководства иной: он не кабинетный человек, решает вопросы прямо на местах. А главное, он поверил Крихте и мне. Чего же тебе еще надо? Мы ведь за тебя горой стояли!

Внезапно в сенцах гулко затопали ногами люди, Кто-то очень знакомо постучал в дверь:

— Сестрица-перепелица, принимай дорогих гостей!

Марьяна сразу узнала голос родного брата, Ивана Цаберябого, председательствующего в соседнем селе. Он широко распахнул дверь, пропуская впереди себя высокого, стройного, с поседевшими висками мужчину, поскрипывавшего протезом правой ноги.

— Гордей Степанович… Батюшки мои! Легок на помине. Доброго вам здравия! — бросилась навстречу секретарю Марьяна Яковлевна. Протянула ему, как родному, руки: она глубоко уважала и ценила первого не за высокий чин, а за ум. Каждый раз здоровалась с ним не ради приличия, а искренне, тепло, проникновенно. — Будь ласка, познакомьтесь с нашим избранником…

— Хотя знаю Даругу заочно, не пришлось ни разу встретиться с глазу на глаз. Все же мне кажется, что я с ним знаком всю жизнь. Такое впечатление производит только путный человек. Приветствую тебя, Лев! — сорвал с головы шапку, бросил ее на лежанку. Схватил юношу крепкими руками за плечи, притянул к себе и трижды поцеловал, как сына, вернувшегося из пекла…

— Вот вы какой, Гордей Степанович, родной брат моего учителя, моего спасителя… Здравствуйте! — от волнения голос Левка стал сиплым.

Стояли обнявшись. Слова в эти минуты — лишние. Молчание говорило красноречивее всяких изъяснений…

Весна. Степь, озаренная утренним солнцем, широко и привольно разлеглась, жадно пьет живительные лучи. Вороное крыло пахоты, слегка подернутое паром, простерлось далеко к небосклону.

Тут трактористке Устинье и дышится легко, и работается сладко, и поется весело, а иногда и плачется солоно, когда двигатель начинает барахлить, хоть ты ему черта в зубы дай.

— Наша степь без Устиньи Гром как урожай без дождя, — любит повторять Даруга, зная, что комплимент этот для женского сердца — заряд энергии на всю неделю.

Зато родной муж Покотько чертыхается… Вчера средь бела дня, оставив без присмотра свои дебеты с кредитами, притащился на поле, стал в борозде, раскинул руки перед идущим трактором. Жена вынуждена была заглушить двигатель.

— Устиньюшка, побереги свое здоровье. Пашешь второй месяц бессменно…

— Отец, надо. Сам ведь знаешь — не для себя… А подменить некому.

И сегодня заявился муж ни свет ни заря. Стоит с белым узелком в правой руке и угрожающе топает ножкой… Этого комариного топанья никто не слышит, кроме сердца Устиньи.

Мигом остановила стального коня. Он за ночь так надергал ей руки, что аж гудят от усталости. Погружая ноги в мягкую пахоту, побрела напрямик в своем сто раз заплатанном, еще довоенном комбинезоне к мужу:

— Отец, надо. Сам ведь знаешь — не для себя… А подменить некому.

— Да я разве против, Устинька… Я ничего… Принес тебе перекусить.

— Что-то неприятное стряслось? Признавайся.

— Не волнуйся… На, перехвати. Яичница на сале, молока бутылка, краюха хлеба…

— Давай завтракать вместе, — присела на разостланную телогрейку, развязала узелок с продуктами и принялась потчевать родного мужа: он дома сам и не прикоснется к еде, хоть и будет умирать с голоду.

— Без тебя не могу, Устинька, хоть убей. Такая дрянная привычка у меня…

— Ешь, батюшка, ешь да поправляйся, а то срамота от людей… Болтают, что я заездила тебя — кости гремят, когда идешь по улице…

— Языки без костей, — отмахнулся Покотько. Он и сам того не заметил, как расправился с яичницей.

По очереди прямо из горлышка бутылки пили молоко и молчали каждый о своем.

— Ты обещал прислать ко мне на выучку паренька. Смотри, на выходные и подменил бы меня. — Черными шершавыми ладонями медленно вытерла Устинья губы.

— А, Василька… Да, просится он к тебе в прицепщики. Старательный, но… Нужен ли будет вообще помощник? Твой трактор, то есть наш, уже накрылся… Не хотелось бы тебя расстраивать, Устиньюшка, но придется.

— О чем ты, отец? — насторожилась.

— Прислали бумагу из района: требуют срочно сдать машину…

— А как же, на лакомый кусок — каждый разинет роток. Не имеют права забрать! Это уже колхозная собственность. Мы запрятали, уберегли… Диковина!

— Распоряжение — полбеды… Из райцентра прилетела птица. Жена Забары, Сонька… Левку Левковичу дала нагоняй, а он ей отчеканил: «Езжай к Устинье и с ней гутарь. Пусть она решает, как быть». Так я вот раненько да шустренько к тебе… Мой совет таков: хоть и на суд вызовут — не отдавай!

Вскоре подкатила тачанка председателя. Женщина, придерживая левой рукой юбку, легко соскочила с подножки прямо на пашню.

— Как жаль, что мы не успели нацепить плакат «Добро пожаловать в наши степи!» и выслать навстречу оркестр из дырявых кастрюль, — съязвила Устинья. С первого взгляда не понравилась ей Забариха.

— Я к вам по весьма важному делу, товарищ… Гром. Вы, сами того не подозревая, совершили государственное преступление.

Она нетерпеливо рванулась к трактору, наверное, хотела убедиться, что он целехонек, но вскоре увязла по щиколотку в рыхлой пахоте и растеряла свои туфли… Схватив их, босиком вернулась к тачанке и принялась стучать о колесо лакированными каблуками, вытряхивая из туфель мелкие комочки земли. Обулась, поправила прическу.

Устинья наблюдала за ее действиями, потом неторопливо подошла, протянула ей свою замасленную руку:

— С кем имею честь познакомиться?

— Софья Поликарповна, уполномоченный МТС. Извините, разве я сразу не представилась? Голова забита делами…

— Не сочли нужным отрекомендоваться, мадам.

— Суть не в этом… Вы, Гром, прикарманили не мешок зерна, даже не корову, а трактор…

— Интересно знать, уважаемая, где вы были во время нашествия? — Покотько строго взглянул на Устинью, дескать, помолчи, я эту невежду посажу в лужу.

— Началась война, и я сразу эвакуировалась. Ни минуты не трудилась на рейх, как другие. Впрочем, этот вопрос не имеет никакого отношения к уворованной машине.

— Нет, простите, имеет, уважаемая! — закричал Покотько. — Все люди из села не могли удрать, осиротить родную землю. Нам с женой выпала горькая участь остаться в оккупированной Крутояровке. Вот мы и закопали в землю трактор. Не прикарманили, а временно зарыли в землю, чтобы сберечь тягловую силу. И только недавно вытащили его из укрытия, очистили от ржавчины, подремонтировали, смазали. И ожил двигатель. Сейчас в окрестных селах коровами пашут, а мы трактором. И у вас, Поликарповна, язык поворачивается обвинять мою трудолюбивую Устиньюшку в несуществующих грехах!

— Что ж, тактика ясная: вернутся наши — будем с трактором, а осядут фашисты — будем обрабатывать кулацкую землю. Знаю, хлебнули единоличной ухи…

— Вам не подобает грязной ухой заливать нам глаза! — сорвалась Устинья.

— Трактор — государственная собственность. Поняли! — отрубила Софья, не желая дальше вести спор.

— А мы чьи же? Я вас, грамотейка, спрашиваю, чьи же мы? По-вашему, черт знает чьи? — горячилась Устинья. — Если бы мы не были государственными людьми с Покотьком, взбрело бы нам в голову в осеннее ненастье рыть огромную яму в степи, босиком месить грязь? А вы говорите, что хлебнули единоличной ухи… Да типун вам на язык!

— Успокойтесь, успокойтесь, товарищ Гром. Райисполком не позволит оставить вам эту машину. И не мыкайтесь. Каждый пожелал бы иметь под рукой дешевую тягловую силу: вздумал — запряг, нет надобности — распряг.

— Судиться буду, но не отдам! — загремел голос Устиньи.

— Заводить тяжбу с государством? — иронически засмеялась Софья.

— Нет, с такими буквоедами, как вы!

— Софья Поликарповна, моя Устинья, извините, чуток перегнула палку, — поспешно вступился за нее Покотько. — Жена моя всю ночь пахала, устала, а тут еще бы… Трактор не наш и не ваш — общественный. Не станем загадывать, как дело с ним вытанцуется. Полагаю, умные люди рассудят справедливо.

— Не заговаривайте мне зубы. Вот распоряжение высшей районной инстанции. Распишитесь! Через два-три дня машина должна стоять во дворе МТС, — Софья Поликарповна залезла в тачанку и помчалась в контору, горя желанием всыпать Даруге за непослушание его подчиненных и за их дерзкое поведение…

Но Даругу не так-то легко было найти — с утра до ночи пропадал он на строительстве печи по обжигу кирпича. И сейчас торчал там. Зато встретила Жгуру: он еле плелся из колхозного сада домой. По-родственному расцеловались.

— Я прослышал, Софья Поликарповна, что вы наводите порядок в Крутояровке. Милости прошу, заезжайте в гости. — Григорий заискивающе поклонился.

— К сожалению, времени в обрез. Мне срочно надо увидеть Даругу.

— В Вороний Лог весной лошадьми не пробиться. Увязнут. Туда все подвозят трактором. Сегодня первая выпечка. От радости с ума сходит.

— Даруга вообще зазнался. Не признает указаний района. Доиграется мальчик. Трактор, государственную собственность, заграбастал.

— Да, к людям не прислушивается, с их мнением не считается. Мои шлакоблоки валяются на огородах, ведь это — ужасная бесхозяйственность, а с дедом Земелькой хотят пустить кирпичный заводик, увлеклись, как дети… — жаловался Жгура.

— Сема велел кланяться вам, Григорий Авксентьевич. Чем сможем, тем и поможем. Сейчас хотим конфисковать у Даруги трактор. Что он без него?

— Обрадовали, обрадовали вы меня! Вот скоро бычка зарежу, подвезу…

Лошади рванулись с места рысью. Софья оглянулась, на прощанье помахала белой пышной ручкой. Еще раз бросила взгляд на Григория, неряшливого, серенького, какого-то неприкаянного.

— Пичкает меня Семка одними обещаниями, — плюнул он ей вдогонку.

Не шел, а тащился домой с работы, налитый усталостью. Сегодня с большим опозданием раскрывал молоденькие деревья, которые сажал вдвоем с Лидой. На некоторых стволиках, небрежно подвязанных веревками, зайцы погрызли кору. Обмазывал, лечил яблони глиной-шпаровкой. К этим деревьям прикасались руки любимой…

Теперь чужая… Не жил Жгура, а плыл в неизвестность, где нет ни берега, ни даже кромки причала…

Клял на чем свет стоит Даругу. К нему потянулись люди, как гвозди к магниту. Забыли о нем, Жгуре, остался он в тени, а ведь полсела голосовало за него…

Жгуру поедом ела зависть. Удачливому Даруге и черти деньги куют: трактор как с неба свалился. Подольстился к деду Земельке, и мастер сварганил кирпичный заводишко. Сумел пристегнуть к себе и Цаберябого, брата Марьяны, председателя соседнего колхоза. И, гляди, скоро готовый стройматериал повезут по дворам.

Дьявол, оказался деловым, практичным. А что, если ему да палку в колеса… Нет — целое бревно сунуть, сдержать разгон… А? Он ведь, Григорий, мастак ставить подножку…

Подорвать бы трактор, уничтожить до винтика, до гаечки… Но где возьмешь взрывчатки?

Перед своим двором поднял опущенную голову, глянул на полыхающий закат. И мгновенно родилось решение: «Сжечь!..» Облить железо керосином или бензином, и двигатель, начиненный соляркой, взорвется, как бомба…

Коварный замысел целиком поглотил Григория. Раньше, бывало, хлопоча по хозяйству, мурлыкал песенки, весело говорил сам с собой. Сейчас все это выветрилось из головы.

Толкнул сердито плечом корову, сунул ей всего лишь полведра воды. Она шершавым языком лизнула звонкое дно, просила еще пить, да не захотел возвращаться к колодцу. Бычок остался на ночь голодным. А кабану бросил в корыто всего три початка кукурузы.

Перед глазами полыхал воображаемый огонь.

Шагнул в опустевшую хату: уже пошла вторая неделя, как Лиды нет дома. Отвела Олю к матери, а сама поехала с направлением в Днепровск, в больницу.

По ночам кашляла с надрывом, не в состоянии уснуть. Извелась от переживаний. Не ест, не пьет. Сидит часами, облокотившись о подоконник. Потускнела синева ее глаз, увяла белая роскошь льняных волос — секлись, осыпались они под гребенкой.

Вывела из терпения Григория. Бросил ей с укором:

— Не мучай себя и меня, проваливай к Даруге!

— Не стой над моей душой, иди занимайся своим делом.

И снова умолкали на долгое время. Жили как немые. Жили как слепые. Жили как глухие.

Григорий чувствовал себя нравственно разбитым. Ложился спать, не мог сомкнуть веки, шел в сад на работу, не видел перед собой дороги, садился есть, кусок не лез в глотку. Крошил хлеб, нарезал ножиком сало, складывал вкусное угощение себе в ладонь и протягивал в сторону. Закрыв глаза, выжидал. Птички настороженно порхали, опасливо садились на руку, царапая лапками, жадно хватали еду и улетали. Сад стал для него пристанищем, где хоть ненадолго можно отдохнуть душой и телом.

Вздумалось Григорию навестить больную Лиду. Какая ни на есть, а все-таки жена. Приготовил на сале картофельные дранцы, сбил сливочного масла, надергал зеленого лука в собственном парничке, замаскированном в колхозном саду у старых абрикос. Прихватил несколько яблоневых веточек: Лида всегда любила терпкий задах прутиков, целовала упругие почки, что зелеными клювиками тянулись к солнцу.

Медсестра проводила Григория в палату. Мельком взглянул на койки, а Лиды не заприметил. Ходил, искал…

— Дожился мужик, не может собственную жену узнать, — больная показала рукой на койку в самом дальнем углу.

Сокрушенно подумал: «А действительно…» Подошел ближе, уставился в смертельно бледную женщину: Лидусенька? Неужели она? Очи — два глубоких колодца без синевы… Запавшие щеки. Заострившийся нос, как у мертвеца. Взгляд ее блуждал где-то далеко-далеко. Не то не хотела замечать его, не то просто не обратила на него внимания?

Сердце резко сжалось от боли… Упал перед Лидой на колени:

— Здравствуй, моя…

Посмотрела на него чужими, холодными глазами и еле заметно пошевелила бескровными губами.

— Я тебе, Лидусь, принес вкусненького, — положил перед ней на тумбочку белый узелок. — А это, — показал ей на пучок веточек с почками, — Левко попросил меня передать тебе…

Лида вздрогнула и, светлея лицом, чуть приподнялась на локте и тут же бессильно упала на подушку, закашлялась.

— Повтори, что ты сказал?

— Даруга передал, чтобы ты быстрее выздоравливала, — вымолвил он святую неправду, только бы уберечь ее от смерти. Он готов был нынче на все, только бы она выжила… Знал: без нее он осиротеет, пропадет.

Поверила или не поверила Лида в выдумку мужа, однако судорожно дрожащими руками схватила холодные влажные прутики, воткнула в них восковой нос и вдохнула раз, другой, третий…

— Спасибо, Гриша. Наконец ты меня понял…

— Что врачи говорят? — Григорий сухими ладонями неуклюже вытер на своих щеках слезы.

— Пожимают плечами — и только…

— Какие порошки нужны?

— Нет целебных от моей болезни…

— Прошу, дай мне рецепт!

Долго молчала Лида, а затем тихо обронила:

— От любви лекарств не бывает…

— Лидуся, я тебя спасу. Только скажи, только прикажи, что сделать…

И она отважилась попросить его:

— Скажи Левку, пусть навестит. Хочу увидеть его перед смертью…

— Непременно скажу. Даруга спрашивал, в какой больнице ты лежишь, — вил дальше Жгура веревочку неправды.

— Гриша… Сколько я тебе горя причинила! Прости меня, непутевую…

— Выздоравливай, родная. — Взял ее слабую руку и поцеловал прощально. Постиг сердцем: эта женщина уже не принадлежит ему. Окончательно убедился, сгоряча пообещав прислать к ней Левка. Сломила-таки, каналья, его, несгибаемого Жгуру.

Вышел за массивные железные ворота больницы и внезапно остановился. Позор… Позор! Изменил сам себе. Шарахнулся назад, хотел вернуться, сказать жене, что подурачился, пошутил… Но ворота закрыли — прекратилось посещение больных.

Размазня! Портянка! Бичевал он себя. Однако отступать было поздно, ведь пообещал Лиде.

Но прежде чем Даруга встретится с ней, он, Жгура, спляшет на спине председателя безумный танец мести…

…Григорий одиноко сидел в непроглядной темени хаты, день за днем перебирая свою запутанную жизнь. Злобствовал на весь мир, на крутояровцев, на Лиду, на мать, на Даругу, на Крихту — одного себя не трогал, обходил стороной, не понимая, что причиной всех бед был он сам…

— Нужно действовать! — вскочил с толстоногого табурета. Искалеченной рукой сорвал с головы фуражку и изо всех сил ударил ею о пол: так делал каждый раз отец, берясь за весьма сложное дело.

Зажег плошку-мерцашку. Пусть мигает для отвода глаз, мол, хозяин никуда не отлучался из дому. Человек в селе на виду, не то что в городе.

Украдкой открыл створки окна, что выходило на огород, и шмыгнул в ночь. Остановился. Прислушался. Воровато оглядываясь, петляя через леваду, прокрался мимо землянок, скатился с косогора в долину.

Боясь пошевелиться, ничком припал к земле в густых зарослях посадки. В тридцати шагах виднелся трактор.

Прежде всего решил разведать, не спит ли поблизости Устинья. Больше всего боялся этой бабы с необузданной силой. Не угодить бы ей в лапы — переломит пополам, как спичку, и выбросит…

Григорий врос в землю, хищно вглядываясь во тьму, не поднимется ли грозная баба-гора. Вокруг царила тишина. Переутомилась, неугомонная, и пошла домой отдыхать.

Сорвался с места и перебежками, перебежками устремился вперед. Прыгнул между бочек, обхватил крайнюю обеими руками и замер. Сидел дрожал несколько минут.

С чего же начать? Ага, вот же рядом ведро. Кстати. В эту посудину он нацедит солярки, керосина или бензина, что под руку попадется, и обольет машину, чиркнет спичкой… Ох и закукарекает же красный петух! Не раздумывать, быстрее за дело. Взял ведро, наклонил бочку и из ее горлышка заклокотало…

Именно в этот миг кто-то неожиданно навалился на него, сбил с ног, прижал к земле, да так, что ребра затрещали.

— Так ты, Жгура, последнюю каплю горючего у меня хочешь своровать? — загудел бас Устиньи над ухом.

— Я кап… кап… Капельку в плошку…

— Ври, да не мне, кулак!

— Пус… Пусти, глупая баба! Ты зада… задавишь меня! — бормотал он. Лежал лицом к земле, а на спине верхом сидела Устинья и железными пальцами впивалась в его ребра, лопатки, хватала за лохматую голову и тыкала носом в землю.

— Отведай пахоты, откушай! Ты хотел без горючего оставить меня? Вредитель!

Григорий храпел, дергался в ее беспощадных руках и не мог вырваться.

— Ты с ума… Ты… ты… Ты совсем рехнулась!.. Отпусти меня… Задавишь! — скулил он.

— Я на трассе у шоферов нацыганила по ложке, а ты, подлец, вздумал воровать…

— Тебе жалко капли в плошку?

О, если бы Устинья знала, зачем он действительно здесь, — вмиг втоптала бы его в пашню…

— Жгура, я тебя крепенько свяжу, а утром доставлю к Даруге. Пусть председатель разберется, чего это ты по ночам шныришь…

— Устинья, я тебя господом богом молю, не позорь меня и… себя. Ну, забрел, плеснул керосина для мигунца. Ну, не спросил тебя. Виноват! Так что, за это вешать, тащить на суд? — Григорий выклянчивал снисхождения.

— Если ты мне сейчас чистосердечно сознаешься, какую хотел учинить пакость, — отпущу. Вот крест, смотри, отпущу и никому ничего не скажу.

— Я клянусь, что в плошку нечего влить…

— Почему так поздно пришлепал?

— Днем я на работе. Как стемнело, хотел засветить, а фитиль сухой…

— Врешь! Почему же вечером по-людски не пришел, а среди ночи подкрадываешься как ворюга. Комья бросаешь…

— Пошутил. Хотел тебя напугать. Я же знал, ты у трактора расположилась на ночь.

— Бутылку на керосин взял с собой?

— Я лежу на сырой земле, простужусь… Чертяка, отпусти меня! — дернулся так, что на нем затрещала одежда.

— Не трепыхайся, птенчик. Еще раз тебя спрашиваю: бутылку на керосин прихватил?

— Ты чинишь… самосуд!..

— Не болтай лишнего, Жгура. Давай свою бутылку, я налью керосина, и мотай отсюда.

— Если задавишь меня — тебя, негодницу, судить будут!

— Не виляй хвостом, как пес. Последний раз говорю: давай бутылку.

— Нет со мной бутылки. В посадке оставил… Пойди, будь добра, принеси, а я чуток отдышусь…

— Жгура, ты лжешь!

— Перестань меня мучить, дуреха! Я напишу заявление в милицию, и тебя привлекут… — барахтался, вырывался, выкручивался он из рук Устиньи.

— Хватит мне с тобой возиться! — Устинья подняла лежащую рядом веревку, которой обычно вытягивала из глубокого колодца воду для трактора, ловко скрутила руки, ноги Жгуре и перекатила его на свою телогрейку.

— Земля сырая… Полежи на мягкой теплой постели до утра, а потом я тебя оттранспортирую в контору к председателю.

До утра Григорий плевался черной слюной гнева.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Даруга по пригоршне, по горсти одолжил у людей суржика: ячменя, яровой пшеницы и, как в старину, подвязав неполный мешок с зерном веревкой и перекинув его через плечо, двинулся по пахоте впереди женщин, тоже обвешанных торбами, — так общим миром засевали они оскудевшую за годы войны землю.

Весна выдалась затяжной, холодной. Ни капли дождя. Небо застилала сплошная пыльная мгла.

А неделю спустя над Крутояровкой разбушевался черный ураган. Ветер срывал верхний слой почвы, а с ним и слабые всходы.

В потрепанной тужурке, подняв куцый воротник, в круглом, как блин, берете, съежившись от холода и ветра, в отчаянии от своего бессилия перед обрушившейся на них природной стихией, носился Даруга по полям.

Ветер слепил глаза, толкал в плечи, больно сек песком лицо, сорвал с головы берет (девушка-полька подарила ему этот берет во время побега из Освенцима) и подхватил с собой. Лишь у хаты деда Земельки, стоявшей на краю села, Левко настиг его. Спрятался за боковой стенкой хаты, чтобы перевести дыхание.

Оглянулся вокруг и заметил, как под шелестящими снопами кукурузных стеблей ватага ребят устроила себе шалашик и, прильнув к той же стене, будто грелась у печи.

Ребята так увлеклись разговором, что даже не заметили его. Чтобы их не спугнуть, Даруга слегка отодвинулся, присел на корточки и стал прислушиваться к голосам.

— Вот если бы с неба упала мне прямо в руки паляница…

— Не смей трогать моей буханки! — пронзительно закричал один из мальчуганов и цапнул пятерней соседа за патлы.

Даруга не удержался:

— Эй, вы, драчуны, чего затеяли потасовку?

Детвора испуганно уставилась на Левка. Потом тот, кто полез драться, проворчал:

— Зачем он зарится на мой хлебушек?

— Какой хлебушек? Что за нелепица?

— Скоро с неба упадет, — всерьез всхлипнул мальчик.

Даруга улыбнулся, но сразу же прикусил губу и обеспокоенно спросил мальчугана:

— Что ты сегодня завтракал?

— Похлебку…

— А обедал?

— Похлебку…

— А что на ужин?

— Похлебка…

— А как тебя зовут?

— Похлебка…

Ребятишки громко расхохотались, а у Даруги защемило сердце.

— Чей же ты такой шустрый?

— Ага, не скажу. А вы, дядя, кто?

— Я? Председатель колхоза…

— Нам есть хочется! — все ребята гурьбой бросились к Левку.

— А чего вы собрались у деда Земельки под стрехой? — по-отцовски ласково потрепал он давно не стриженные их чубы.

— На улице холодно, ветрено, а здесь тепло…

Левко приложил руку к стене:

— И правда горячая…

Чудаковатый человек, этот дед Земелька, вывел часть грубы наружу хатенки: люди добрые, грейтесь на здоровье.

— Ну, ребятки милые, пора по домам! Черная вьюга, можно и заблудиться. Матери небось уже с ног сбились, ищут вас. А я с вашего разрешения на часок загляну к деду Земельке.

Не успел Даруга и порог перешагнуть, как увидел в хате Цаберябого.

— Здоров, сосед. Собираюсь к тебе, Иван Яковлевич, с челобитной ехать, а ты тут как тут, — Левко крепко пожал ему руку. — Какими ветрами?

— Черная буря загнала…

— Сознавайся: к щедрому Земельке за советом?

— Допустим, — лукаво заблестели глаза Цаберябого.

Даруга шутя погрозил кулаком Ивану Яковлевичу:

— Хочешь поэксплуатировать наш ум?

— Тебя вокруг пальца не обведешь. Разоблачил меня… — хохотнул тот.

— Левкович, снимай-ка свое верхнее обмундирование и садись за стол. Еда никудышная, а самогоночка-буряковочка первоклассная. Причащайтесь!

— Спасибо, дедуля. Я сначала вымою лицо, руки, а то весь в пыли, как черт…

Умывшись холодной водой, Даруга присел к столу, без приглашения взял кусок ржаного черствого хлеба, ломтик сала.

— Иван Яковлевич, докладывай, зачем прибыл в наши владения?

— Мечу на ваш трактор, — честно признался Цаберябый. — Дедушка Земелька посредник… Я его выспрашиваю, как к тебе подъехать, дабы ты на время уступил мне тягловую силу…

— Ничего у тебя не получится.

— Скряга. Индивидуалист. Не председатель, а заядлый кулак! — Цаберябый загнул на левой руке три пальца.

— Левко Левкович, отведайте…

— Не до выпивки… Дети вот сейчас клянчили у меня, председателя колхоза, поесть, а в общественной кладовой одни мыши попискивают…

— С этим ты собирался ко мне? — озабоченно спросил Цаберябый.

— Да, — понурил голову Даруга.

— Что ж, давай помогать друг другу. Чего нам хитрить? Ты споткнешься — я подхвачу, не дам упасть, а занесет меня на крутом повороте — ты выручишь. А? Присылай завтра подводы за провиантом. Субсидирую до нового урожая муки, проса, бураков, картошки… А ты взамен, хоть изредка, на ночь, давай мне трактор. Согласен?

— Щиро дякую![5] — просветлело лицо у Даруги. — Трактора мне не жаль, лишь бы детвора была накормлена.

— Так. Решили один важный вопрос. Переходим ко второму. Заводишко сооружали-то сообща, а кирпич ты, Левко, один загребаешь. Имей же совесть!

— Дражайший Иван Яковлевич, ты же своих людей на работу не присылаешь. Только мои вкалывают.

— Да, тебя не проведешь!

Решив все вопросы, расходились довольные, каждый к своим насущным проблемам.

К вечеру буря унялась. И Левко заглянул в колхозный сад. Молоденькие деревца, заботливо подрезанные, аккуратно обкопанные, подмазанные белой глиной, походили на детей в белых чулочках. С какой стороны ни взгляни — растут ровными рядами. «Жгурин сад, — с завистью подумал он. И тут сожалея: — А мой выкорчевал…»

— Не як председателю, а председатель собственной персоной ко мне пожаловал…

— Как сад вышел из зимы? — между прочим спросил Даруга.

— Те стволы, что я обвязывал сторновкой и подпоясывал бечевкой, — слава богу… А… — заикнулся сказать: «Те, что Лида, погрызли зайцы».

— Скоро угостишь плодами?

— Для тебя мои плоды горьки…

— Разве один и тот же корень может давать тебе — сладкие, мне — горькие?

— Захочу — и с отравой…

— Коварный ты, Жгура. Однако негоже играть в намеки. Нравится мне твое царство. Каждое деревцо согрето твоим вниманием… Если бы и к людям ты вот так же, с душой…

— Поздно меня перекраивать, перелицовывать. Какого заквасила жизнь — таким и в могилу лягу.

— И все же попробуй…

— Быстро ты освоил науку нравоучений… Издали заходишь…

— Тогда иду в лобовую атаку…

— Валяй! — Григорий прищурил глаза: зрачки сузились, как у шкодливого кота.

— Скажу о самом главном. Только, чур, не обижаться. Знал ли ты, Григорий, что я в Лиде души не чаял… И она меня любила, ждала.

— Еще бы не знать… Но война перемешала грешное с праведным…

— Ты поступил подло, хитростью и принуждением добившись ее согласия.

— Откуда такие сведения?

— Марьяна Яковлевна поделилась горем.

— Не суй свой нос, куда не следует. Превышаешь свои полномочия, председатель.

— В этом ты прав, прости… Покажи свой сад, а то мы, будто собираемся драться, как два петуха.

Настороженные, шли молча по кромке обрыва, которым начинался Вороний лог.

— Григорий Авксентьевич, поверь мне, это не допрос и не вмешательство в твои семейные дела. Просто хочу по-человечески поговорить с тобой. Я знаю, что у вас с Лидой нет счастья. Страдает Лида. Страдаешь ты сам. Мою судьбу перепахал…

— Да, да, всем я стал поперек горла. Вали на меня все, вытерплю, снесу. Что еще?

— На твоей совести, Жгура, ребенок Харити.

— Вранье! — Григорий хотел схватить за грудки Даругу, но удержался. — Я у смерти вырвал семью Павла. А прокормить Крихтин кагал тоже что-то значит? Отсюда начинай писать на меня характеристику…

— Слушай, Григорий, допустим, загорелся твой дом, а люди прибежали и потушили. Разве они потом всю жизнь себе это в заслугу будут ставить?

— Мое добро мне же и выходит боком…

— А вспомни-ка голосование, когда твоя родная мать подняла руку не за тебя, сына, а за… байстрюка, как ты меня и величаешь. О чем это говорит?

— Подонки, подкупили мою мать!

— Мать неподкупна. Эту истину уж я-то, сирота, знаю.

— Ага, неподкупна. Твоя мать-кукушка подложила свое яйцо в чужое гнездо…

— То не мать… Я о настоящей.

— Такая же и моя настоящая, как твоя…

— Нет, Григорий, твоя мать — справедливая женщина.

— Навешал ты на меня собак… За Лиду — буду кипеть в смоле… За дитя Крихты — бог меня жестоко покарает… За родную мать я до смерти не искуплю вины своей…

— А ты, Жгура, как вьюн… Голыми руками тебя не возьмешь!..

— Кто ты такой, что должен меня обвинять? Председатель колхоза? Большая шишка… Сегодня избран, завтра выгонят.

Григорий хорошо понимал, что пора прикусить язык, но его как будто кто подзадоривал нанести ненавистному Левко удар побольнее.

Овраг дышал прохладой, сыростью. На дне его еще виднелись залысины серого снега. По склону карабкались разрозненные кусты колючего терна, боярышника, талые воды проделали в нем извилистые углубления.

— Бросовая земля, — сожалеюще проговорил Левко. — Поставить бы плотину на перешейке, зажать бы вешние воды — получился бы прекрасный пруд. Развели бы зеркального карпа. А воду по трубам качали бы на огороды.

— Кума не без ума, — откликнулся Жгура.

— Силенок маловато. Дай мне пять тракторов — и черту рога обломаю. А то один пыхтит на два колхоза.

Григорий пристально заглянул Даруге в глаза, стараясь понять, к чему он клонит весь этот разговор.

— Твой? — вдруг спросил Левко, протягивая на ладони Жгуре коробок спичек.

Тот отпрянул в страхе.

— Мой… Впрочем, откуда я знаю, мой или не мой?

— Устинья Гром нашла в твоем пиджаке, когда ты приходил к ней ночью «занимать» керосин для плошки.

— Шарить по моим карманам?

— Ты куришь?

— Нет.

— Зачем же носишь спички?

— Я днем и ночью держу при себе огонь. Ну и что?

— Значит, не признаешь за собой никакой вины? — Даруга продолжал держать протянутую руку со спичками.

— Не грешен, батюшка! — истерически выкрикнул Григорий и со всего размаха кулаком ударил по его ладони. Коробок затарахтел и понесся в овраг.

— Откровенно говоря, я хотел тебя пощадить. Но раз ты себя так нагло держишь… — Левко резким движением руки достал из внутреннего кармана тужурки три потертых конверта, склеенных из обложек тетрадей, и, крепко держа их пальцами, сунул под нос Жгуре: — Узнаешь почерк?

Григорий прилип взглядом к обратному адресу.

— От Шу-уры-ы? — Лицо его вспыхнуло, губы задергались. — Что пишет, чума ходячая? — спросил он, стараясь не терять самообладания.

— Соскучилась по тебе. Обещает навестить. Готовься встречать. Побеспокойся о духовом оркестре. Только как же быть с Лидой, любимой женой?.. — с иронией выговорил Левко.

— Разыгрываешь меня?

— Да, Шура цепко тебя поймала за жабры…

— Дай прочесть письма, ну, дай, Левко Левкович. Я тебя благаю[6]. Не откажи! Я быстро прочитаю их и тотчас же верну. Честное слово, верну.

— Тебе ли говорить о честности! — Даруга положил письма назад в карман. — Настанет время, и я их обнародую.

И тут Григорий внезапно всем корпусом толкнул Даругу. Тот, падая навзничь, успел схватить Жгуру за ворот пиджака и увлек его за собой.

Верткий, пружинистый, Григорий вскочил на ноги и по-собачьи ловко прыгнул на Даругу, прижал его спиной к земле.

— Отдай мне письма, а нет — загудишь в овраг…

— Это я тебя туда пошлю за спичками, — Левко Левкович изловчился, вывернулся и в свою очередь прижал к земле Жгуру.

Они катались клубком, все ближе и ближе подвигаясь к оврагу…

И вот уже оба юркнули вниз. Ударились о что-то твердое. Их падение задержал старый огромный пень: сломанное бурей дерево давно истлело, а он торчал на крутом склоне… От удара Жгуру сильно тряхнуло. А Даруга как ни в чем не бывало выкарабкался на пенек и сел на него верхом, словно на коня, чтобы не сорваться вниз.

Потом по-пластунски, как учили когда-то в школе, полз по склону от куста терна к кусту боярышника, хватаясь руками за ветки, взбирался наверх…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сегодня Левко вернулся с работы домой раньше обычного — еще и солнце не успело спрятаться за гору Калитву. Изнуренный, издерганный до предела: не было помещения под детский садик, горючего для трактора осталось на дне бочки, завалил дворы кирпичом, а древесины на стропила, на обрешетины ни за какие деньги нельзя достать…

Снял тужурку, рубашку, вытащил из колодца ведро холодной воды и начал умываться. Вытерся жестким полотенцем. Взбодрился. И вместо отдыха, как обычно, принялся за резьбу. Еще нечетко, но уже начали проглядывать черты лобастого мыслителя — математика Скорохода.

Второй месяц, прихватывая время у сна, с упоением отдавался Даруга своему любимому занятию. Поначалу злился, кипятился, ругал себя — ничего не получалось: хоть песни пой, хоть волком вой… Примитивный инструмент не поддавался воле рук. Клял свою бездарность. Пытался передать резкими, бросающимися в глаза штрихами внутренний мир своего учителя, а получалась плоская застывшая фигура.

Левко присел на корточки и острым лезвием стамески начал подправлять пальцы левой руки и в эту минуту почувствовал: кто-то подошел и встал за его спиной. Обернулся — Жгура…

— Как здоровье, Григорий Авксентьевич? — вполне серьезно спросил Даруга.

— Черти не хватили в пропасти… Как видишь, выкарабкался. Ты мне нужен позарез.

— Чем могу услужить, землячок?

— Лида очень плоха.

— Что с ней? — рука его дрогнула, и стамеска полетела на землю.

— Навести Лиду, она тебя очень ждет. Призналась мне откровенно: «Перед смертью хочу Левка увидеть…» Господом богом прошу: помоги ей подняться. Потом, когда она выздоровеет и вы с ней вздумаете начать новую семейную жизнь, мешать вам не стану. Клянусь. Из-за любви к ней клянусь. Ты единственный человек, который может помочь горю… Не теряй ни минуты, собирайся в дорогу. — Жгура искренне плакал.

— Что ты, что ты! Завтра же, да, завтра же полечу в город, как раз и Галинка вроде бы собиралась в Днепровск по делам, вот вместе и завалимся к Лиде в больницу.

На следующий день, когда вдвоем тряслись в кузове попутной машины, Галина подколола Левка:

— Сколько раз я звала тебя к Лиде, все откладывал. А Жгуриной просьбе внял.

— Да, получается по-дурацки… Но ведь у Лиды какой-то надлом. Тут уж не до амбиций. Мы и с Григорием вчера дрались, а сегодня — на мирную.

— Не будь трусом, забери к себе домой Лиду — и вся недолга. Я же знаю, она пойдет за тобой в огонь и в воду.

— Григорий и сам что-то предлагал в этом роде.

— Брешет он! Жгура, да будет тебе известно, скорее умрет, нежели уступит кому-то, тем более тебе, свою жену.

— Сложная ситуация… Ребенок…

— Левко, как бы там ни было, но Лиду ты должен успокоить. Размазня! Пентюх! — Галина отвернулась от Даруги.

…К полудню добрались они до больницы. Прошли широко распахнутые ворота, направились к уцелевшим строениям в глубине большого сквера.

И вдруг им навстречу из зарослей вынырнула Лида. Она была в старом синем школьном платьице, точно десятиклассница. Каждый день вот так же, как и сегодня, высматривала, ждала, не идет ли Левко…

— Ой, Лида! Принимай гостей! — весело застрекотала Галя.

Даруга остановился в двух шагах от них и молча смотрел на Лиду. Она непохожа была на ту, школьную… Худая, бледнолицая, с косами, уложенными венком на голове.

Лида украдкой поглядывала на Левка. Возмужавшее смуглое лицо, смолистые курчавые волосы, в которых уже запутались белые паутины седины. Губы обветрились. Глаза черные, печальные…

— Лидуша, живи сто лет! — Даруга невольно повторил давнишнее школьное приветствие.

— И ты живи сто лет! — протянула она ему свои тонкие беспомощные руки. — Сможешь — прости, Левко… А если не сможешь — тоже прости меня, неразумную… И не надо мне больше ничего от тебя, — всхлипнула она.

— А красоты твоей и годы не тронули.

— Где уж там… От меня тень одна лишь осталась.

Присели на лавочку, примостившуюся у акаций.

— Лида, ты мне так четко запомнилась в этом единственном платьице! Однажды ты была в нем, и тебе неудержимо хотелось петь и плясать. А у колодца Павла Крихты всегда стоял огромный шаплык с водой. Я и подумал, что на его широком днище как раз удобно отплясывать. Я выносил ведрами всю воду на капусту и с горы покатил его в долину. Перевернул вверх дном, и ты, обалдевшая от радости, вскочила на него. Как ты лихо выбивала мелкую дробь каблучками! В тот вечер, помню, сколько песен перепела! Собрались девчата, хлопцы. А я, желторотый поэт, первый раз в жизни во всеуслышание читал какие-то свои беспомощные стихи в твою честь.

Лида тихо улыбалась, слушая Левка. Ей стало легко и свободно от нахлынувших на нее воспоминаний.

— Даруга, а ты свои стихи, — спросила Галина, — небось растерял все?

— Да нет! Я ведь их записывал в тетрадь, а недавно нашел на чердаке, валялась, ждала моего возвращения. Вот она, я ее специально прихватил сюда.

Лида ойкнула от восторга.

— Спасибо тебе, Левко, за добрые слова, за то, что все-то ты помнишь.

— А ты постарайся стряхнуть с себя болезнь. Она давит тебя, а ты не поддавайся, сопротивляйся, вспоминай все лучшее, что было в твоей жизни, и хандра исчезнет. По себе знаю: если я падаю духом, то бодрюсь, бодрюсь, а затем с головой погружаюсь в работу, и все встает на свои места.

— Я попробую…

— А мы с Галей будем тебя чаще проведывать.

Даруга нежно взял Лиду за плечи, порывисто прижал к себе и торопливо поцеловал в мочку уха.

— Живи сто лет! Ты нужна… мне. А тетрадку со стихами на вот, возьми себе…

Даруга, сутулясь, двинулся с места и направился вниз по тропинке.

— Не залеживайся тут, — попрощалась и Галя.

Лида долго еще смотрела им вслед. Стояла и прижимала к груди тетрадку, которую ей оставил Левко.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лиду избавил от тяжкого недуга родной дядя, Иван Яковлевич Цаберябый. Силком забрал из больницы, привез к себе домой:

— У тебя, племянница, нет никакой болезни. Выдумала ты ее на свою голову и носишься с ней как с торбой. Довольно! Моя Марфуша в поте лица полет колхозную свеклу, а ты, детка, огород наш приведи в порядок. Сапа стоит в сенцах. Если устанешь, покупайся в Орели, понежься на белоснежном песочке. Не ленись, поброди в роще, послушай пение птиц, особенно кукушку. Она тебе накукует сто лет жизни. А вечером доставлю тебе от бабы Марьяны Олю. Повозиться с ребенком — одно удовольствие для матери. А там, при возможности, заманю в хату для утехи Левка Даругу…

— Для забавы — не следует. Навсегда — другое дело, — отрезала Лида.

— Попробуем холостяка насовсем захомутать.

Председательствовал Иван Цаберябый исправно: разбитной, пронырливый, он не вырывался вперед и не плелся в хвосте. Скупой, прижимистый, мог быть и щедрым. Все делал исподволь, не торопясь. Тонко изучил характер районного начальства. Точно знал, где нужно крепко-накрепко затянуть, где ослабить. От навязчивых ханыг отбивался двумя доморощенными пословицами: «Друзей много — сердце одно», «Если сам себя не побережешь, никто не побережет».

Трудовой день Цаберябого заканчивался на закате солнца. Это вошло в привычку, стало незыблемым правилом. А потом, то ли совещание в районе, то ли горячее время страды, когда все от перенапряжения шипит, как раскаленная сковородка, Иван Яковлевич под самодельным душем поплещется, как утка, протрет тело «наждачным» полотенцем и в одних широких трусах сядет, развалившись на лавке, в своем тенистом саду, куда ни с одной стороны не проникает человеческий взор, и до полуночи дышит свежим воздухом.

У Цаберябого была одна причуда или, как говорил он сам, слабина: любил песни петь и играть на гитаре. Чтобы завистливые людишки лишнего не болтали языками, он неустанно бренчал в хате. Знал бесчисленное множество старинных украинских песен, казацких дум, современных лирических песен. Лида была его постоянной благодарной слушательницей. Племянница удивлялась: как это он мог вместить столько в своей голове, доверху набитой всевозможными хозяйственными хлопотами. Марфа, как правило, подпевала мужу.

Все лето жила Лида с дочуркой на дядиных харчах, приправленных разудалыми переборами гитары. Иван Яковлевич категорически запретил Григорию появляться в своем доме: «Не морочь голову супруге, пока окончательно не поправится». А Даругу удалось-таки затянуть раза два к себе на ужин — «для повышения тонуса племянницы».

Шаткий мосточек времени сближал ее с Левком. Невидимые нити надежды вроде бы уже связывали их в один узел, во всяком случае, казалось так. Лихая музыка, веселые песни, встречи с Левком наконец сделали свое доброе дело.

— Синеглазая, а тебя уже не узнать. Хоть замуж опять отдавай.

Поздней осенью Иван Яковлевич отвез Лиду с дочкой к Жгуре.

— Григорий, жизнь у тебя с Лидой, сам понимаешь, дрянная. Не мучайте друг друга, подавайте заявление — и крышка…

— Дядя Ваня, пусть он в присутствии вас согласится на расторжение брака…

— После долгой разлуки переступила порог и тотчас же требуешь развод… Я не возражаю, коль ты так рьяно настаиваешь, но не сейчас же вот так сразу.

— Добро! Вы тут и без меня разберетесь. Мое пожелание: без шума, без взаимных оскорблений, без драки решайте семейные закавыки… А я при случае заскочу.

Однако Григорий не торопился разводиться.

Как-то прибежал домой с работы раздраженный и злой. Юлой крутнулся во дворе, заглянул к корове, смирно похрустывавшей душистое сено. Рывком схватил в углу вилы и огрел ее рукояткой по ребрам.

— Повернись, старая каракатица! — наклонился над яслями и до стебелька выгреб сухое разнотравье. Карабкаясь по скрипучим ступенькам лестницы, взобрался на чердак и швырнул охапку до самой балки.

Выдернул из плотно спрессованной кучи сноп прошлогодних стеблей кукурузы, бросил на бревно, лежавшее рядом, схватил топор и принялся мельчить. Сгребал руками сечку и заполнял ею корзину.

— Кто тебе, муженек, раскаленных углей сыпанул под ноги — места себе не находишь, — Лида выглянула с веранды.

— Соли сыпанул на хвост, а не углей, — гаркнул он.

— Я уже задала сена корове на ночь. Зачем разводишь канитель?

— Сено для зимы, если припечет, а сейчас возьми корм подешевле и высыпь в ясли. Когда я тебя научу быть экономной, кисейная барышня?

— Стань на сквознячок и проветри свою дурную голову, — сказала она сдержанно.

— Пошли в хату. Хватит пререкаться.

Жгура первый перешагнул высокий порог, в уголке которого вбил старую ржавую подкову на счастье.

— А наш руководитель дуб дубом… Я ему, правда, не завидую, тянет он лямку дай боже, но дальше своего носа ничего не видит. «Председатель, — говорю ему сегодня, — уже мороз цементирует землю — пропадет свекла. Не успели выкопать вовремя, так отдай половину… Люди и ночью выхватят ее из земли…» А он мне в ответ: «Скорее язык колом станет, нежели издам такое распоряжение. Завтра костьми ляжем, но выкопаем до единого корня». Я расхохотался: «Ложись костьми, если у тебя есть запасные, а у меня они одни…» Прав или не прав я?

— Вот где собака зарыта. А на меня все шишки валишь.

— Извини, Лидуся… Издергали меня.

— Григорий, в тени-то намного легче жить, нежели на виду у всех. Ты только о себе да о своей семье печешься, а Левку болит каждый корень, что остался в мерзлой земле…

— Ишь ты, заступница… Яму за хатой видела? Ночами я ее заваливал корнеплодами. Ты хоть раз подставь свое плечо… Сегодня пойдем опять…

— Воровать? Никуда я не пойду.

— Ты должна!..

— Ничего я тебе не должна и не обязана.

— Лидуся, не сердись на меня. Видишь сама: треплет меня, жизнь, не знаю, за что ухватиться, — льстиво заговорил он.

— Уймись! Я же мать твоего ребенка, которого ты без памяти любишь. Хотя бы за это оставил бы меня в покое.

— Лидочка, прости. Сознаюсь: крут я с тобой… И себя не щажу! Ты замечала, чтобы я лег спать раньше полуночи? Нет, не замечала. Ты видела хоть раз, чтобы я в выходной день от нечего делать сидел и читал и газету ли книгу, как другие это делают? Нет, я не гоняю лодыря. Ты на мне когда-нибудь приметила белую праздничную рубашку? На мне ежедневно тлеет от пота будничная… Такой уж я уродился, клятый, узловатый… Бывает, дух переведу, как ломовая лошадь в упряжке, а какой-то голос словно подгоняет: давай, давай, давай… И где бы я ни вкалывал — то ли в колхозе, то ли дома, мне все кажется, что я мало зарабатываю, мало, мало… Иногда опомнюсь, оглянусь вокруг, подумаю: «Да разве мне больше всех надо или я собираюсь в могилу все с собой забрать? Соседи ведь и того не имеют, что мы с тобой нажили, и то чувствуют себя людьми, а тут живешь червь червем». Изредка пораскину мозгами: хватит, достаточно! Вырвусь из этого бесконечного водоворота и начну новую жизнь. Но, холера ясная, почему-то не получается. Не помню уж, когда нежил тебя… Увяла ты без мужской ласки…

— Посмотри на себя, какой ты жалкий…

Но Жгура не обратил внимания на эти слова, продолжал:

— Мы, слава богу, выкарабкались из нищеты. Есть дом под железом, сарай, хозяйство. Чего тебе еще надо? Разводиться задумала… Иди, понюхай, чем пахнет жизнь без такого трудяги, как я…

— Ты-то устроился, а твоя родная мать нищенствует в землянке. Никак не вымолю у тебя денег на хатенку ей.

— Давай быстренько смотаемся по бурачки, а затем уже делай как знаешь.

— Тебя тянет воровать, словно пьяницу выпить…

— Не мели чепухи! Ты простую арифметику знаешь? Подсчитай на пальцах: два мешка свеклы — это на неделю корма свинье. Заколем. Мясо оставим себе для еды, а сало загоним в Царичанке. Вот и есть моей мамочке на хату, если ты уж так настаиваешь. Одевайся, стало совеем темно. Время браться за дело…

Не в силах больше ругаться, спорить, Лида стояла посреди хаты, беспомощно опустив руки.

И так было уже не раз в последнее время. Пошумит, пошумит и потом вдруг сникнет, апатично подчинившись властному голосу мужа.

Не успела опомниться, как Григорий надел на нее телогрейку, натянул на ноги валенки, повязал голову грубошерстным платком.

— Лида, ну, айда… Чем раньше двинем, тем скорее вернемся. Мешкать нельзя — ребенок без присмотра…

Лида вдруг непроизвольно схватила на руки дочку и стала ее целовать, то ли вымаливая у нее за что-то прощение, то ли навеки прощаясь с ней.

Григорий на ходу накинул на свои плечи затасканный бушлат, нырнул ногами в тяжелые кирзовые сапожищи: полуприклепанные подковы привычно заскрежетали. Зажал под мышкой сложенные мешки. Вынул из печурки саперную лопатку, завернутую в тряпицу, и сунул ее за пазуху.

— Господи, помоги! — перекрестил обнаженную голову, о шапке забыл, цепко схватил жену за руку и потянул на улицу, приговаривая: — Два мешка корней — на неделю корма свинье…

В лицо им ударил резкий ветер. Из туч сеялась мелкая изморось, расстилалась по земле и замерзала.

— На ногах не могу удержаться, куда ты меня тянешь? — Ветер срывал с уст Лиды слова укоризны и уносил вдаль.

Жгура, тяжело дыша, молча тащил жену за собой. Не шел, а бежал с ней. Тьма сгущалась, хоть на куски ее режь. Ветер, казалось, старался разогнать осенний мрак, но тщетно. Лишь гневно завывал, теребил за полы, бил с размаху в грудь, валил с ног.

Обогнули пруд, затянутый первым ледком. Перебежали узкую полоску пахоты и остановились.

— Ложись на землю. Падай! Вот бураки рядом, — прошептал Григорий.

Лида сначала не поняла, зачем она должна падать. Оглянулась, глазами искала мужа, но не могла найти.

— Если заметят, каюк нам обоим. Падай, говорю! — схватил жену за ногу и начал тормошить. Сам лежал в глубокой борозде, всем телом врос в нее.

Лида нехотя присела на твердую морозную землю, но не чувствовала холода, вся горела от стыда: люди выпестовали руками каждый корень, выстрадали, недосыпая ночей, а она, паршивка, пришла воровать… Учительница, называется… Прижала колени к подбородку и в недоумении замерла.

Навострив уши, Григорий прислушивался, нет ли кого-либо поблизости. Достал из-за пазухи лопатку и, лежа на животе, ловко орудовал, выворачивая из земли прихваченные морозом корни.

— Снова раскисла? Бери и заталкивай в мешок! — шипел, как селезень.

Лида и не шевельнулась, словно ее кто-то приковал к земле.

— Чего нюни распустила? — Григорий ногой толкнул жену в бок.

И вдруг как будто бомба разорвалась у Жгуры над ухом:

— Будь ты проклят, Жгура!

Ветер подхватил слова боли, отчаяния и слез и бросил их на село.

Григорий стал на карачки и от неожиданности шарахнулся в сторону. Притаился. Затем приподнялся и по-волчьи прыгнул на жену, как на добычу. Сгреб в охапку:

— С-с-сука! — Забыв о предосторожности, заревел: — Что ты наделала? Ты же погубила нас!

Насторожился: сюда вскоре прибегут люди — село ведь рядышком. На истерический вопль только мертвец не откликнется. На кой черт он приволок Лидку. — волосы длинные, а ум короткий…

Жгура напрягся, как зверь перед опасностью. Невдалеке послышался топот ног… Размахнулся лопаткой и швырнул ее в густой камыш — избавлялся от лишнего вещественного доказательства… Пустые мешки затолкал за пазуху, схватил в охапку жену и метнулся к пруду.

— Пусти меня, пусти, ворюга! — хрипела Лида и колотила ногами.

— Лидка, умоляю тебя, пересиди молча в укромном месте, пока возня уляжется, а затем прокрадешься потихоньку домой. А я побегу, Олю-то оставили одну… — Он осторожно положил ее на заломленные упругие камыши, а сам тотчас исчез в мутной непогоди…

Лида прикоснулась щекой к сухим колючкам. Они больно ранили кожу. Ползала, силилась подняться на ноги. Неожиданно под ней затрещал, раскололся неокрепший лед, и она провалилась по грудь в пруд.

— О-ой!..

Леденящая вода вмиг свела судорогой все тело. Хватаясь руками за крошево льда, беспомощно барахталась, плескалась, цеплялась за прибрежный уступ, срывалась и снова погружалась в пруд. И в это время услышала мужской голос:

— Кто здесь? Отзовись, кто здесь в камышах?

«Левко…» — ужаснулась Лида. Легче умереть молча в этом омуте, нежели испытать позор…

На берегу внезапно вспыхнул фонарик. Слабый пучок света прорезал густую тьму и выхватил перекошенное испугом женское лицо.

— Лида!.. Как ты здесь очутилась? Что случилось? Ты не можешь выбраться? Я сейчас помогу! — Даруга выдернул из брюк кожаный пояс, наклонился и бросил ей конец с пряжкой: — Хватайся, живее хватайся за ремень, я вытащу на берег… Мороз, окоченеешь… Хватайся, говорю!

Молчала, как немая. Ее широко раскрытые глаза смотрели на него отчужденно, безразлично, ничего не видя — ослепли от стыда…

Даруга вмиг прыгнул в воду, прямо к Лиде. Поднял ее на руки и с трудом выкарабкался на крутой берег. И, не переводя дыхания, изо всех сил бросился бежать в село.

Нес Лиду прямо к себе домой. Никогда до этого он не брал ее на руки. От большой любви боялся к ней лишний раз прикоснуться. А сейчас нежно прижимал ее к груди. Открыто, не прячась, никого не боясь, не опасаясь, нес по улицам Крутояровки.

— Лидок, только бы ты не простудилась. Уже скоро будем дома…

Вскочил в сенцы, толкнул ногой дверь, позвал тетку Кригу. Но та не откликнулась, пошла, видимо, на посиделки к бабкам. Осторожно положил Лиду на кровать. Взглянул внимательно на неподвижную, молчаливую Лиду, схватил ее за плечи, встряхнул, заглянул в ледяные, отсутствующие глаза.

— Ли-ида-а… Ли-ида-а! — обреченным голосом закричал он. Подхватил ее на руки и вслепую помчался в больницу.

«Сердце не выдержало, разорвалось…» — установил врач причину смерти…

Через несколько дней после похорон Лиды в контору заявился Григорий с ребенком на руках. Покалеченной рукой он хищно ткнул в Даругу:

— Этот душегуб твою маму свел в могилу… Запомни, Оля!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вдовцом остался Жгура. От всех односельчан обособился. Олю отдал бабе Марьяне. А сам, не выходя из своей хаты-писанки, горевал. Перед ним каждый раз из необозримой дали возникало, оживало и наплывало лицо Лиды.

Его всюду преследовали глаза покойницы — нигде не мог от них спрятаться. Слонялся из угла в угол, небритый, одичалый. Маялся в четырех стенах, не зная, куда себя девать.

Нежданно-негаданно зашла почтальонша Томка Блюка, высокая, сухопарая, с глуповатым оскалом: у нее, говорят, не все дома. Но Григорий обрадовался живой душе, предложил табурет. Женщина, держа на плече сумку с письмами и газетами, не захотела садиться.

Томка без разбора одинаково радовалась: то ли кто умирал, то ли рождался кто, то ли выходила замуж девушка… Вздернутый нос, щеки-пышки. Расплывчатые кружочки глаз, подщипанные брови, всегда ощеренные зубы — на всем лежала печать блаженной юродивости. Уставилась на Григория:

— Налей чарку, выпью за усопшую.

Жгура почесал подбородок, поросший густой щетиной:

— Пусть Даруга поминает свою разлюбезную, — исподлобья бросил колючий взгляд на гостью.

— Левко был холостяком и остался им. А ты вдовец…

Нехотя достал с полки недопитую бутылку самогона, налил полный стакан и поднес Томке на своей шершавой ладони: не отстанет, приставала, пока не причастится спиртным.

— Земля пухом ей… — тихо засмеялась сама себе и жадными глотками осушила стаканчик. — А сальца не найдется заесть эту жгучку?

Хозяин недовольно крякнул, шаркнул рукой в ящик стола, нащупал там кусок. Почистил ножом, нарезал тонкими ломтиками на блюдце и подсунул ближе к Блюке.

— Извини, хлеба нет, не умею печь.

— Тебе одному тяжело, Гриша…

— Всяко бывает, — отмахнулся, как от надоедливой мухи.

Томка смаковала сало, причмокивала и, облизывая пальцы, как бы невзначай бросила:

— Гриша, бери меня в жены… Я люблю корову доить…

— Еще и месяца не минуло, как Лиду похоронили, а ты уже сватаешься…

— А когда можно, Гриша? Небось другую возьмешь, а я опоздаю, — захихикала Блюка.

— Выпила — и катись дальше, — Жгура насупил брови.

— Гриша, лучшей жены, чем я, тебе не сыскать.

— Да побойся бога, окаянная! — вспыхнул Григорий.

— Не злись. Это я между прочим… Чтобы ты помнил обо мне. А пришла я по другому поводу. Тебя председатель вызывает… Собирайся!

— Так бы и сказала, а то мутишь…

— По секрету: Левко готовит тебе петлю. Остерегайся! Его, правда, скоро скинут с должности… Я все знаю, потому как кручусь под рукой у начальства, — Блюка показала язык, сморщила нос и убежала из хаты.

— Что она мелет, эта дурочка? — с отвращением плюнул ей вдогонку.

Тревога закралась в душу. Отгонял ее, но она сверлила мозг: Даруга без всяких оснований не будет звать. Подкапывается, роет яму? Сам в нее и покатится!

Наскоро побрился, приоделся и поплелся в контору.

Не постучал в дверь, а самоуверенно переступил порог Марьяниной хаты и увидел за старым столом удрученного Левка.

— Вызывал?

— Присаживайся. Минутку подождем Павла Свиридовича и Марьяну Яковлевну. Посоветуемся по поводу одного важного дела…

— Пока подойдет твое подкрепление, хочу тебя, интеллигент, спросить: кто же из нас будет поминать Лиду?

Левко сконфузился: не ожидал такого каверзного вопроса. Немного помолчав, ответил:

— Оба любили, оба и помянем, но каждый по-своему.

— И здесь, председатель, дипломатию разводишь, — кисло улыбнулся Жгура.

— Ты что-то другое предлагаешь? Надо помянуть, как надлежит, и точка.

Вошли в хату Крихта и Марьяна, сели рядом с Даругой.

— На днях меня, наверное, снимут с работы за либерализм, за своеволие… — резковато заговорил Левко Левкович. Сжал пальцы рук с такой силой, что они захрустели.

— Это еще по воде вилами писано. За тебя, Левко, люди заступятся. Легче всего выгнать, а ты попробуй на это горячее место достойного человека найти, — распалился председатель сельсовета.

— Я, Даруга, давно предчувствовал, что сгоришь, как мотылек на огне… Такие, сердобольные, как ты, что стараются быть сладенькими для каждого, быстро сгорают. — Жгура оживился.

— Но сейчас речь не обо мне. Я свое наказание получу с лихвой… Пока я при власти, хочу довести до конца дело с Григорием Авксентьевичем.

Жгура не обратил внимания на намек-угрозу.

— Если бы ты имел совесть, безголовый председатель, ты хотя бы извинился передо мной… Хотя бы извинился!.. Ведь ты Лиду свел в могилу… Погрязнул в разврате… Очень правильно делают, что тебя выбрасывают из высокого седла…

— Замолчи, негодяй! — не удержалась Марьяна Яковлевна. — Кто-кто, а я тебе цену знаю… Ты, именно ты загнал мою дочь в могилу!

— Тебе, Жгура, я вижу, не занимать нахальства, — у Крихты стали колючими глаза.

Григорий сразу же присмирел, склонил голову, мял в руках фуражку.

Даруга, заложив руки за спину, ходил туда-сюда по хате.

— Разрешите вкратце доложить о сути дела… Мне, председателю колхоза, прислала несколько писем из далекого заволжского села первая жена Жгуры. Она жалуется на Жгуру за то, что он, дескать, обманул ее, надул, а в придачу — удрал. Ну, любовь, это такое дело — насильно мил не будешь… Как пишет Шура, в дождливую ночь Григорий смылся, оставив разумного пса Рябка, которого он щенком принес домой и таскал за пазухой. После исчезновения Григория собака взбеленилась. Вынюхивала, разыскивала своего хозяина и не могла найти. Обшарила все окрестные села — не напала на знакомый след. И вот однажды пес в зубах принес домой косточки, завернутые в парусиновый картуз. И Шура догадалась: Григорий сам себе отхватил пальцы…

— Стало быть, сам себе враг? — прошептала крайне потрясенная Марьяна Яковлевна.

Григорий сначала отупело молчал. Потом сорвался со скамьи, с разбега плечом высадил дверь, выскочил во двор и бросился безоглядно убегать. Впервые за всю жизнь почувствовал Жгура: попал в западню, из которой можно спастись только бегством…

Всю ночь блуждал он в степи с одной назойливой мыслью: «Так вот как ты мне отомстил, мой верный Рябко…»

На рассвете Жгура подался к Забаре, выклянчил машину, отвез на базар в Днепровск всю свою живность, загнал ее за бесценок, а хату-светлицу продал, и тоже по дешевке, Семену Силовичу. Выследил, когда Марьяна на минутку отлучилась к соседям, увел Олю и канул с ней в неизвестность.

ЭПИЛОГ

И покатились годы, словно колесо, спущенное с горы. Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда крутояровцы поднимали свое село из пепла, залечивали раны, нанесенные войной их родной земле, спасали детишек в голодный неурожайный год…

Не село — райский уголок. Разгонистые улицы, утопая в зелени садов, спускаются с откоса прямо к зеркалу пруда. Зубчатыми заборами огорожены усадьбы. Почти у каждого двора колодец из цементных колец, а в его глубину с любопытством заглядывают, стоя на одной ноге, деревянные черно-белые аисты с цинковыми ведрами в длинных клювах. Через луга, поля, рощи шагают высоковольтные столбы.

От старого села осталась без изменения одна-единственная землянка Павла Крихты, как жуткое напоминание о войне, как «наглядное пособие для юных»… В том горестном жилище все как было: два подслеповатых оконца, уже вросшие в землю, крохотная печка, вылепленная из кирпича-сырца, скрипящие дощатые нары, на которых спала детвора, выщербленный глинобитный пол… А в самом углу кряжисто расселся перекосившийся, со щелями между клепок старый шаплык. Землянка-музей. А невдалеке хата-писанка Жгуры, теперешняя дача Забары, поблекла, полиняла, затерялась среди добротных домов.

Изменился облик села, изменились и люди, жившие здесь. К одним пришли почет, опыт и уважение. Другие растеряли все человеческое в погоне за выгодой.

«Легче гору перевернуть, чем перековать наново одну заскорузлую душу», — не раз говорил Даруга.

Все эти годы Даруга был бессменным председателем колхоза. Не ошиблись в свое время Марьяна Яковлевна и Павел Крихта в молодом парнишке, добрый руководитель из него получился. Пекся о людях, знал свое дело. За плечами институт, вступление в партию. И все на людях, все на людях…

Левко Левкович обладал бесценным свойством — притягивать к себе людей. Пожилые ценили его веское слово, женщины доверяли заветное, сокровенное, а соседские дети в его хате часто играли в прятки, порхали, как воробышки, через открытые настежь окна.

Даруга легко открывался душой перед честными людьми. Чувствительная, тонкая душа безошибочно чуяла, где добро, где зло. Он умел терпеливо выслушать каждого. На чистых скрижалях его души много жизней человеческих записано. Судьбы односельчан он по-своему передумывал, осмысливал. Другие придирчиво анализировал и не раз возвращался к ним, отыскивая глубинное, еще неведомое ему. Многих одаривал светом своей души.

В рабочей суматохе дни за днями уплывали, словно облака в небе. Даруга уже стал чаще посматривать на себя со стороны с иронией: «Стареешь, стареешь. Так тебе, закоренелый, неисправимый, тяжелый на подъем холостяк, и надо. Всем крутояровцам, каждому в отдельности, стараешься помочь, а сам себе не можешь. А закроешь за собой дверь просторного дома, и четыре немые холодные стены окружают тебя гробовой тишиной-удушьем. Большие и мелкие дела, что ежедневно захватывают, увлекают, постепенно оттесняют личное на задний план…»

В такие минуты Левко Левкович говорил: «Начинают черти чеснок толочь…» Выскакивал из дому, садился в машину, что всегда стояла начеку во дворе, заводил двигатель и во всю прыть мчался выполнять очередное неотложное дело…

Однажды, будучи в райцентре, Левко Левкович забежал на минутку к своему бывшему однокашнику Забаре.

Секретарша, миловидная девица, настороженно спросила:

— Вы к Семену Силовичу? Садитесь. Я сейчас доложу. Ваша фамилия?

— Скажи: друг детства…

Она торопливо бросилась к двери, аккуратно обшитой черным дерматином, юркнула в кабинет. Вскоре выпорхнула оттуда и холодновато кивнула:

— Входите!

Даруга деланно сложил руки на груди и тоненьким жалобным голоском проговорил, низко-низко кланяясь:

— Можно к вам, высокочтимый Семка Силович, благодетель наш? Я всего лишь на минутку, Подпишите, будьте добры, мое прошеньице…

Мужчина, сидевший за огромным двухтумбовым столом, оторвал глаза от бумаг, привычным движением поправил на переносице очки в золотой оправе: да, это был Забара и не Забара.

— Не валяй дурака! Заходи, — медленно приподнялся председатель райпотребсоюза, широко распростер руки. — Позволь тебя обнять по-братски.

Левко Левкович распрямился, снял с себя маску жалкого попрошайки и громко расхохотался, этим самым извиняясь за примитивный, неуместный спектакль.

Обнялись, расцеловались.

— Семка, получается, что обещанного три года ждут… Крутояровцы все надеются получить добротную мебель в новые дома, — без обиняков начал отчитывать Даруга.

— Ну-ну, не обижайся. Сам виноват. Бытует старая поговорка: кто стучит, тому и отворяют. Мебель я получаю первоклассную. Мог бы, конечно, подбросить и землякам! Но ты же раз в пять лет появляешься у меня. Хочешь прямо с доставкой на дом? — засмеялся сухим надтреснутым голосом.

— Ну, ладно! Я ведь тебя за язык не тянул — сам трижды обещал мебель в новые хаты крутояровцам.

— Не отказываюсь, обещал. И сейчас обещаю! Даю слово, такую мебель завезу в каждый двор — пальчики оближешь…

— Врешь! Ты стал пустомелей, Семка…

— Ну, ну, без оскорблений, — Забара принялся мерить шагами свой просторный кабинет. — Не горячись, присядь. Чего ты, как неприкаянный?

Левко медленно опустился на мягкий стул, не рад, что притащился сюда. Но деваться некуда — не убежишь.

На маленьком квадратном столике одновременно затрещали два телефонных аппарата, белый и черный. Нырнув в глубокое кресло, Забара по очереди хватал трубки. В черную на кого-то кричал, а в белую льстиво ворковал. Был, видимо, доволен, что производил на бывшего друга, по его наблюдению, впечатление очень занятого и весьма нужного всем человека.

Раскрасневшись от ощущения своей значительности, Забара вскочил на ноги, запружинил ими, вышел на середину кабинета и сел рядом с Даругой, доверительно обняв его одной рукой за плечи.

— В каждом человеке живет два человека: один для себя, другой для людей… И нужно уметь мудро уравновесить эти две половины, иначе будут перекосы… Каждый человек хочет казаться лучше, красивее, умнее, нежели он есть на самом деле. Я правду говорю, братец? — Забара как бы оправдывался перед Даругой.

— Не был я на крестинах у твоей правды. Поэтому позволь раскланяться. Мне пора!..

Вскоре прилетела в Крутояровку весть: Забару сняли с работы…

Острые женские языки немедленно принялись перешинковывать ее так да сяк:

— Выдворили из теплого гнездышка… Сказали строго-настрого: хватит тебе, Забара, заниматься очковтирательством…

— Не судили же? Небось друзья замнут проделки, вытянут за уши из грязищи…

— Судили! Затребовали выложить на стол партбилет. Говорят, пустил крокодиловы слезы, бил себя в грудь, что уже до скончания останется ангелочком, — не поверили. Развенчали вертопраха!

— Так ему, крючкотвору, и надо!

— Вроде бы определили такое наказание Семену: возвращайся, пройдоха, в свое родное село, куда забыл дорогу, и наново начинай свою жизнь, искупи грехи перед святой отцовской землей…

Женщины без конца галдели, перемывая косточки оскандалившемуся земляку, будь он неладный.

Одна Марьяна Яковлевна помалкивала: она знала о Забаре куда больше. Он сначала вымаливал, выпрашивал должность председателя колхоза в Крутояровке — наотрез отказали, просился в бригадиры — не позволили. Направили рядовым работником в колхоз. И деваться некуда: скрепя сердце согласился, а точнее — прикинулся лисой, дескать, время покажет…

— Принимайте на практику… честной жизни… — прогнусавил он, лениво вымешивая слова.

— Присаживайся. Чего ты, как привезенный? — Даруга невольно вспомнил те слова, которыми угощал его когда-то Семен в своем кабинете.

— Пришел всепрощение зарабатывать в родное село? Гром бы тебя расшиб! — Марьяна Яковлевна размахнулась и грохнула кулаком по столу. Чернильница-невыливайка, пресс с ободранными промокашками, испещренными на все лады узорами-мережками букв, полуобгрызенная деревянная ручка — все пустилось в пляс.

Забара отвернул лицо в сторону, как от палящего огня. Во рту стало горько — хлебнул полынного отвара… В нарочитом жесте, в разгневанных словах, что с шипением вырывались сквозь зубы Марьяны, в грохоте тяжелого кулака Забара узнал самого себя. Понял: хитрая баба вымещает на нем свою злобу…

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — прохрипел он.

— Может, это и унизительно, может, это и по-бабски, откровенно сознаюсь, но возникло у меня неотвратимое желание: один раз громыхнуть кулаком перед тобой, Семен. Хоть и задним числом, однако захотелось. Как тебе — приятно?

— Силу демонстрируете… Я ведь побитый лежу, весь в синяках, как шелудивый пес…

— Пеняй на себя… Такая она и есть, болезнь зазнайства: засосет, затянет в пучину…

— Вы, милейшая, не можете упрекнуть меня в лени…

— Жизнь — самый высокий и самый справедливый суд. Не будем брать друг дружку за грудки… Ты лучше скажи, на что горазд? Конюхом пойдешь? Бабе несподручно возиться с лошадьми, как мужику с ухватом…

— Яковлевна, с ума спятила? — поморщился Забара.

— Иди на трактор, прицепщиком. В подручные к Устинье.

— Пылища — нечем дохнуть… Я в последнее время что-то, стал прихварывать…

— Гром, ты ее отлично знаешь, пятнадцать лет на тракторе и до сих пор не задохнулась.

Молча вытер рукавом пот со лба.

— Ладно, дадим тебе начальницкий портфель — иди завфермой. Сам, помню, часто выступал и требовал: давайте больше витаминов на «ца» — сальца, мясца, колбасца…

— Без ножа режете… Конечно, вам виднее, как распорядиться мною. Ваша власть — ваша страсть. — Но вмиг спохватился — не туда угодил. Присмирел.

— Чего же ты хочешь? Выкладывай свое желание, — спросила Марьяна Яковлевна.

Забара и сам толком не знал, на чем остановиться.

— Иди к деду Земельке, мудрой голове. Он подскажет, — сочувственно посоветовал Даруга.

— Футболят меня… — выходя из конторы, пробубнил Забара.

Земельки не застал дома. Соседи сказали, что он почувствовал себя плохо и поплелся на берег озера прощаться со своим «революционным судном».

«Старик с причудами… Пыльным мешком стукнутый из-за угла… Весь начиненный всякими предрассудками. Со своей дырявой колымагой прощается. Приковал цепью старую лодчонку к стволу вербы и ходит на нее молиться. Да еще и школьников приводит к тому деревянному, уже потрескавшемуся на солнце челну, вбивает им в головы: «В Петрограде начиналась красная эра с «Авроры», а в Крутояровке — с моей долбленки».

Семен направился прямо к озеру. Сквозь густые заросли лозы ослепительно сверкала на солнце вода. Издали заприметил старческую фигуру. Дед устроился в тени раскидистого дерева. Похож был Земелька на большой черный пень, которого выкорчевали да и оставили на берегу для просушки.

— Здравствуйте, папаша! — громко крикнул Забара прямо ему в ухо.

— Эв-ва… Во как! Откуда ты взялся? Не с неба ли спустился, сучий сын? — вздрогнули от удивления рыжеватые кустики бровей, жженые-пережженые в кузнице у горна.

— Почему, дедушка, так грозно: сучий сын…

— Не прикидывайся — сам знаешь… Что же тебя ко мне пригнало? То, бывало, и на порог носа не кажешь, гордыня затмевала душу, а то, ишь ты, пронюхал, где я отдыхаю.

— Я вас и не беспокоил бы, да Левко послал на сове-ет, — сказал Забара с издевкой.

— Один ум хорошо, а два — лучше… Садись, раз уж приблудился. Нет, перед моими глазами садись. Хочу тебя видеть в натуральном виде.

Забара небрежно разлегся на траве, облокотившись на правую руку:

— Я не стану вас долго задерживать, дедуля. Вы же меня знаете сызмальства. С моим отцом Советскую власть на ноги ставили в Крутояровке. Скажите этой полоумной Марьяне одно слово… Заступитесь за обиженного!

— Гм, говоришь, полоумной? Язык бы у тебя отсох! Женщины — это наш золотой капитал. Если бы не они в тылу… Бабы кормили фронт. Молиться на них надо, а ты…

— Ну, оговорился, а вы уже и с политграмотой…

— Постой, постой, я сегодня выдам тебе соленую политграмоту. Ты, значит, Забара, сейчас у меня на приеме. А было время, я хотел к тебе попасть, пробиться… Целый день промариновался под твоим кабинетом, и не вышло. Я не ради своего личного дела приходил. Нет! Наведывался я к тебе… подлечить… В самом деле, заглянул, чтобы тебя спасти. Я слыхал от людей: не туда колесо власти крутишь, безбожно пьешь, по сто штук кур за один раз пускаешь под нож… А твой отец, умирая у меня на руках (три пули в грудь всадил ему Махно), слезно просил меня, чтобы я тебя, сиротиночку, на путь истинный наставлял, уму-разуму научил. А уж если пойдет на то, говорил мне твой батько, что надо между ног зажать твою голову да выпороть тебя ремнем, не бойся, говорит, моей рукой карай.

Так вот, сознаюсь тебе, Семен, как на исповеди: приходил я тогда с очень важной миссией. Раз уж ты, думаю, сучий сын, забыл свое село, а оно же вынянчило тебя, никогда не проведаешь людей, что с детства тебя знают, по-стариковски поковыляю к тебе на прием. Я так себе мыслил: только зайду в кабинет, закрою на задвижку дверь, расстегну свой серебрянопряжечный ремень, подаренный мне в гражданскую войну самим Буденным, и высеку тебя, отдеру за уши. Что, считаешь, не одолел бы? Сейчас я больной, никудышный, только языком и могу отстегать. А тогда в моих руках молот свистел, как кнут, кувалда не знала, куда деваться от клепа, а кузница вся ходуном ходила. Попался бы ты мне в руки — отмолотил бы на славу. Вся Крутояровка уполномочила меня на это полезное дело. Бабы приказали: «Пойди, дед Земелька, к тому спесивцу Забаре и выгони из него чванливость, зазнайство! Но, к сожалению, не удалось мне выполнить просьбу односельчан — не принял ты меня, хотя тебе и доложила секретарша: так и так — срочный посол из родного села ожидает. Выпорхнула из твоего кабинета птичка-невеличка и прочирикала, что ваша светлость чрезвычайно занята. Вот и не получился «ременьевый разговор». Но нашлись люди, спасибо им, и без меня учинили справедливо…

— Конь на четырех, да спотыкается, а человек на двух… — промямлил Забара.

— Слушай меня дальше. В Крутояровке, сам осведомлен, что ни баба, то и начальник. Один я рядовой. Да ты вот подвернулся. Нам вдвоем спорее будет. У меня в кузнице нет молотобойца. Всю мелочь поделываю, а вот, скажем, лемех отковать без молотобойца — дудки. Лемех, скажу я тебе, такая штуковина, что по нему нужно гахнуть покрепче, дабы и кузница вздрогнула. Так вот я и склоняю тебя, Забара, к кузнечному ремеслу. Ты, я вижу, в добром здравии мужик. Я уже слаб, вскорости передам тебе свой опыт, всю немудреную науку. Одним словом, будешь иметь дело с огнем и металлом. Эх, горно мое горнило! Если бы я имел силушку, энергию, никогда бы не отдал его тебе, Семен. А пока я еще жив, надо кому-то вручить доброе дело. Передать. Бери эту редкостную профессию у меня, не пожалеешь. Двойная выгода: огонь выжигает из души всякую нечисть, а молот закаляет мускулы. В кузнице, я бы так сказал, человек становится светлее. Кузнец, если хочешь знать правду, это пролетарская кровь на селе. До гаечки, до винтика передам тебе мое царство. Кузнец, поверь мне, старому, самая высокая человеческая должность на земле! — Глаза Земельки увлажнились. Он отвернулся от Семена и обратил их к солнцу.

А на лице Забары лежало невозмутимое безразличие.

— Вы, дед, говорили о своем кузнечном деле влюбленно, как песню пели. И верю я: для вас оно незаменимо. А мне — чужое. Не смогу я переквалифицироваться… Я — руководящая кадра…

— Не отнекивайся, землячок. Потрешься у меня под рукой с годик. Я и черту вправлю мозги, а тебе и подавно. Кстати, я тоже ведь кузнец-самоучка. Как припекло — всему научился.

— Не агитируйте. Напрасно принуждаете. Не по мне ваша кузница. Я вон какую власть имел в руках…

— И не хватило разума удержаться?.. Хочешь еще ру-ко-во-ди-ить?

— Вы, папаша, неправильно меня поняли. Я примеряюсь, чтобы по Сеньке и шапка была, но, черт подери, не получается. Поймите, не пойду же я в свинопасы…

— Опять двадцать пять… Скажу тебе, Забара, еще раз: ты у меня на приеме, а не я у тебя, и не крути, как цыган солнцем. Мы тебя принимаем, приличную работу тебе даем, чего же тебе еще надо? Не хочешь ру-ко-во-дить кузницей, иди мостовую настилать. Мы задумали соединить Крутояровку с райцентром. Навезли камня от Днепра, песка наворочали целые горы. Видел? Ну и начали засыпать, выравнивать колдобины, ухабы, а сверху камешками, камешками того… И дело пошло ладком: днем я в кузнице кручусь, а вечером все село выходит мостовую класть. Уже пять километров осилили. А тут приключилась беда, я совсем заплошал. Слабость, почему-то потею, три шага сделаю — сердце чуть не выскакивает из груди. И дело встало. Семен, доведи его до конца — люди спасибо скажут. А я, пока еще немного бодрюсь, покажу, расскажу, что к чему и как, и станешь мастером, то есть ру-ко-во-ди-те-лем.

Кряхтя, Земелька с трудом поднялся на ноги. Опираясь на клюкообразную палку, прошаркал по песку к черной долбленке, бока которой были облеплены зеленым роголистником. Звякнул цепью, изъеденной ржавчиной, и обратился к понурившемуся Забаре:

— На этой лодке, Семен, ночью через озеро мы вдвоем с твоим отцом подкрались к селу. Пулеметом выбили махновцев из Крутояровки и на колокольне установили красный флаг. Поэтому моя долбленка историческая. С тех пор я свято ее берегу. Здесь витает дух твоего отца…

Жил Даруга под наглым надзором Забары. Семен вначале исподтишка следил за каждым шагом председателя: чем тот занимается, куда поехал, с кем общается чаще обычного, кого незаслуженно отчитал, кому преждевременно выписал премию…

Затем стал открыто ходить по пятам. Веселый, с пьяной придурью в глазах, преследователь, как призрак, появлялся там, где Левко Левкович и не ожидал его. Здоровался непременно за руку, почтительно расшаркиваясь:

— Держишь власть крепко?

— По мере возможности.

— Руки у тебя скоро отсохнут…

— Во всяком случае, ты не дождешься.

В бесконечной карусели дел Даруга старался не обращать внимания на болезненные притязания бывшего друга… Не прижился Семен у них в колхозе. Не мог переломить в себе гордыню и двинулся искать свое место в городе…

…И как-то встретились они на перекрестке дорог, в шумном и многолюдном Днепровске.

— Ну, где ты, Забара, пристроился? Чем промышляешь? Кому морочишь голову? Кого поучаешь?

— Я — рабочая кляча… Машинам безразлично, кто их обслуживает. Они немые, слепые, не брезгуют никем.

— Машина любит умного человека, ласковые руки, доброе сердце.

— Давай отбросим пустую трепотню. Послушай-ка меня, безмозглого… Ты безрассудно раздаешь себя людям, не оставляя сил про запас…

— Этим я и счастлив, Семен, — Левко Левкович шагнул к своему запыленному газику.

— Постой, высокий и мудрый!

— Что тебе, еще надо?

— Тетка норма, дядя план гонят Левушку в капкан! — приплясывая на месте, хлопая в ладоши, запел Забара.

— Забара, сознайся откровенно, что ты находишь в юродстве?

Задумался Семен. Затем из его груди выплеснулось наболевшее:

— То моя броня от инфарктов! Упасть с такой высоты — не скоро без помощи подымешься. Я стремлюсь, силюсь вернуть самого себя себе и не могу… Не хватает ни силы воли, ни характера. Хотелось бы начать все с азов, ступенька по ступеньке вверх, и нет мочи стряхнуть с себя все то, что прилипло… Левко, я люто завидую тебе, что ты чист, твердо стоишь на земле, ясно смотришь вперед… Сорвался я и не могу стать на свои рельсы. Никто не берется мне помочь. Все отвернулись, делают вид, будто не замечают меня, обходят стороной. Разве я злодей? Ну, зарвался, ну, споткнулся, упал… Выкинули, как гнилое яблоко, на мусорник. А ты меня запряги в такие оглобли, чтобы с меня клочья мыла летели, а ты меня поставь на такой участок, где я больше всего принесу пользы. Вот это и будет государственный подход к кадрам…

Даруга, терпеливо выслушав Забару, с сожалением посмотрел на него.

— В голове у тебя, Семен, сплошной сумбур. Хорошенько разберись в себе сам, а потом приходи ко мне. Чем смогу, тем и помогу.

…Стройная, синеокая, юная, глаз не оторвать от лица, стояла девушка перед Даругой. Она держала за руку старого, слепого, в черных очках мужчину, на лице которого виднелись сизые крапинки от осколочков. Клинышек жиденькой бороденки торчал вверх.

— Не узнаешь, Левко? Я — Жгура, а это моя дочь Ольга… Приглядись, она с Лидой как две капли воды…

Даруга удивленно еще раз оглядел девушку. В самом деле: и глаза, вместившие, казалось, все небо, и белые пышные волосы, и сочные губы, в уголках которых притаилась трепетная улыбка, — все напоминало ту, ушедшую безвременно…

— Мы вернулись домой. Я выкупил свой дом у Забары, — тем же охрипшим голосом произнес Григорий.

Пораженный появлением этих двух, всколыхнувших в его душе прошлое, Даруга молчал в оцепенении.

— Левко Левкович, когда я удрал из села, то добровольно явился к прокурору, чтобы арестовали и осудили меня, саморуба… Отказали: ты, дескать, сам себя уже казнил… Я жизнь свою погубил и твою покорежил, Левко… Лиду изувечил, загнал… А сколько родной матери доставил огорчений! Да и ребенок Крихты на моей совести… Все беру на себя, все! И за это, как видишь, меня судьба жестоко наказала… Мне в карьере взрывом выпалило глаза… На меня пала вечная ночь… Ни солнца, ни окружающего мира, ни Оли — ничего я не вижу. Живу на ощупь. Слепец… Дочь обо мне все до капельки знает — я от нее грехов не утаил. Исправить, изменить уже ничего нельзя. Больше всего я люблю свою Олю-Оленятку. Это мое драгоценнейшее сокровище. Берегу и дорожу ею, как могу.

Голос Григория, казалось, доносился издали, из глухого подземелья.

Левко Левкович смотрел на Ольгу. Это была Лида и не Лида.

Оля прозрачно, светло, как Лида в десятом классе, заулыбалась, и на щеках ее округлились две ямочки. Даруга удивлялся: как смогла природа так точно скопировать образец. И только желал, чтобы эта ослепительно-застенчивая улыбка никогда не исчезала, не угасала бесследно.

— Спасибо тебе, дочка, что донесла мне чары, волшебство матери…

Оля весело защебетала:

— Левко Левкович, я привезла тетрадь с вашими стихами. Отец говорит, что мама знала их все наизусть.

— Ты сохранила? Молодчина! — Взял в руки потрепанную, выцветшую, полуистлевшую тетрадь. Молча полистал страницы. Какими наивными и чистыми показались сейчас эти строчки.

И радостно стало у него на душе от ощущения, что жизнь продолжается, что вот стоит перед ним девушка во всем блеске своей юности, со своим неведомым ему миром. Ей завершать замыслы, осуществлять мечты старшего поколения.

ПОЛЫННОЕ ПРИЧАСТИЕ

Пока осознаю самого себя, пока душа телом управляет, я буду заботиться лишь о том, чтобы всеми средствами снискать любовь благородных душ. Это мое сокровище, и радость, и жизнь, и слава.

Григорий Сковорода

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Истинно говорит народ: какое бы зло ты ни содеял, какое бы горе людям ни причинил, какими бы грехами ни тяготилась душа твоя, где бы ты ни скитался по белому свету — возвращайся на родную землю: она облегчит твои тяжкие муки.

Вот и возвращается Юрий Прокуда к родному гнездовью, откуда его вырвала судьба и послала искупать вину. Готов был тогда околеть. Но смерть не избавление. Жизнь уготовила ему нечто пострашнее — тысячи дней переживаний, терзаний, тягостных размышлений…

Его не привлекали к суду. Собственный стыд выжил Прокуду из Вдовьей Криницы. Спасался бегством. Совесть гнала из деревни на все четыре стороны. Хотелось затеряться, сгинуть, лишь бы никто никогда о нем и полусловом не вспомнил. Сам себе выискал мученическое искупление: уехал в тайгу, на лесоразработки, кормил комаров, потом рубал уголь в воркутинских шахтах, на уральских заводах плавил сталь, переселился на Дон — пастушил.

Вот так постепенно, словно крадучись, приближался он к отчему порогу. Как магнитом тянуло домой. Можно было пойти в примаки к молодухе, пристроиться где-нибудь в глухомани — и живи себе, как сыр в масле катайся. Думал, разум переборет сердце, но оно, неугомонное, все-таки взяло верх.

Сидел Прокуда за деревней, на песчаном косогоре, будто ему было запрещено на благоуханные ковры лугов ступить, зеленью садов дышать, в свое подворье войти и передохнуть, снять с себя потную усталость и мучительную боль.

На плечи легли горькие полынные годы… У него борода уже до пояса. Густая, черная, подернутая сединой. Плечи широкие, слегка сутулые.

С высокого песчаного косогора взор простирался вдаль: белели хаты, одна за другой бежали вдоль Орели, отражаясь в ее воде. Но вот внезапно взгляд Прокуды споткнулся и остановился на черном обгорелом дереве, что зловеще рванулось в небо… То неизлечимый вдовий укор, то жгучая печаль матери, то неистовая любовь Марины…

Ясень… Да, это он… И до сих пор торчит на опустошенном подворье. Наверное, люди сохранили его как памятник позора — живой урок для детей деревенских. Обугленный ясень поднял вверх суковатые ветки и вершил немую печаль.

На развилке трех веток, на самом верху, свили гнездо аисты. С незапамятных времен они устраивались на хате. А когда дом горел, перепуганные птицы долго и жалобно кружили над пожаром, ныряли в дым — уж очень жаль им было оставлять невысиженные яйца… Едкий огонь обстриг, обкорнал зеленые кроны, остались вместо ветвей обгорелые сучья. И дерево захирело, засох корень. Оползла на стволе шершавыми коржами кора. Аисты же с опаленными крыльями исчезли.

Следующей весной аисты все же вернулись из далеких заморских странствий на горестное пепелище. Настороженно покружили над скорбным ясенем, прицелились и сели на его черные ветви. И победно застучали их клювы, — птицы, наверное, обрадовались, ведь уцелели три ответвления, на них можно было свить гнездо. Смышленые аисты с утра до вечера собирали, носили прутики и сплели себе надежное, прочное жилище: его ни бури не сорвали, ни ливни не сбили, ни снега не свалили — будто проволокой прикручено.

«Если птицы стерегут двор — никогда он пустырем не станет», — подумал Прокуда.

Хотел идти прямо, открыто, но ноги, как у больного, подкашивались. По всем писаным и неписаным законам он уже имел человеческое право ступить на свой двор, но терзала отточенная долгими мытарствами совесть. Она теперь главенствовала над разумом, над сердцем, над привычками и вкусами.

Заходящее солнце слепило глаза. Казалось, только оно не изменилось. Ему все равно, что он, пес-приблуда, возвращается на свою родную землю — и не хватает сил ступить на материнские следы…

Невидимая, но ощутимая стена выросла между Юрием и деревней. Кто так дерзко воздвиг ее перед ним? Уже никто не имеет права запретить… Ведь он сам отправился туда, где тяжелее, труднее всего. Работал за двоих. Искупал вину.

Вот на руках почетные грамоты, благодарности. Кто не верит, посмотрите… Только разрушьте ту неподвижную стену. Но вокруг безмолвствовала предвечерняя тишина.

И только когда густая темень окутала Вдовью Криницу, Юрий стал прокрадываться лугами, чтобы ни на кого не натолкнуться. Время от времени вздрагивал, и сердце то начинало сильно стучать, то замирало… Под ногами шуршала трава — он напрямик устремился к своему двору.

Вдруг из мрака расплывчатыми очертаниями проступило что-то огромное и неуклюжее. Остановился, присел, напряг зрение, чтобы рассмотреть: «А-а-а… Так это же мост!»

Глухим скрипом отозвался под ногами дощатый настил. Далекое, полувыветрившееся чувство остановило Прокуду.

Мост… Старый, отрухлявевший. Перила расшатанные. Вот и сейчас ветер к ним еле притрагивается.

Мост… Он своеобразные ворота в мир. По его дощатой, потрескавшейся, выщербленной спине громыхали телеги с новобранцами, бухали тяжелые солдатские сапоги, во время войны. По его терпеливой деревянной спине скрежетали гусеницы фашистских танков. Почерневшие столбы-подпоры поклеваны пулями, осколками снарядов. Стоит он, наверное, сто лет. Никто из односельчан не помнит, когда его соорудили. Как будто сам из-под земли вырос и стал бессмертным. Деды утверждают: они еще под стол пешком ходили, а этот мостище уже жаловался на свою старость.

Ребристый, обхлестанный дождями, отстеганный колючими вьюгами, до боли вылизанный солнечными ливнями, он, кажется, добровольно забрел по самое брюхо в лениво плещущуюся Орель и приглашает денно и нощно: идите, громыхайте, топчитесь по мне, люди добрые, ведь в этом мое самое высокое утешение.

Прокуда подумал: этот мост врос крепко-накрепко и в его судьбу. Но не мог как следует вспомнить, не мог собраться с мыслями — от волнения разлетелись… Смутно всплывали в памяти картины довоенной жизни, беспорядочно сменяя одна другую. Из забытого прошлого в память врывались отблески пережитого, стертого жестким песком времени. Захотелось вызвать воспоминания…

Школьный выпускной вечер… Песни не сходили с девичьих уст, каблучки не знали покоя ни на минуту. Захмелели от счастья девчонки и парни… Хотелось птицами взлететь в звездное небо, хотелось обнять весь мир, ведь так легко и сладостно было на душе. Грудь наполняло предчувствие неизвестности, чего-то невыразимо грустного, поскольку каждый знал — последний день они вместе, а там разлетятся, словно желтые листья осенью, и уже никогда не собрать их вместе.

Кто-то предложил пойти на мост и там встретить рассвет.

Светило выкатилось из-за лазурного горизонта, такое близкое, ласковое, по-земному свое. Его удивительное сияние слепило, чистота завораживала: наверное, оно купалось в росах всю ночь напролет.

Юноши и девушки протягивали навстречу солнцу руки, приветствовали его, смеялись, звали в гости. А оно щедро озаряло юных своими лучами и молча поднималось ввысь.

Среди сутолоки и шума Юрий вдруг почувствовал, как чьи-то хрупкие, трепещущие, как крыло голубя, и горячие, как угольки, пальчики притрагиваются к его руке, настойчиво разговаривают с ним тайным языком прикосновений.

В то же мгновение он увидел перед собой лицо Марины. Глаза — два больших чернослива, щеки пылают румянцем. Она неотрывно смотрела на него. Порывисто обвила его шею руками, обожгла поцелуем.

И на миг потемнело в глазах. Не мог поверить себе… Маринка-уголек. С первого класса подглядывал за ней тайком… В девятом, десятом снилась каждую ночь — носил на руках, бегали вдвоем на гору Калитву… Любил так, что боялся прямо посмотреть ей в глаза. И вот она сама сделала первый шаг…

Маринка мотнула белым платьем и, мелко цокая по доскам каблучками, сорвалась с места, побежала на другой конец моста, закрыв ладонями щеки. Что она, глупенькая, натворила?

А впрочем… Пусть думают что хотят! Она любит Юрия, любит! Давно, может быть даже с пятого класса, когда они сели рядом, за одну парту…

Юрий растерялся, не знал, как поступить… Но кто-то словно шепнул ему: «Подойди к Маринке, дурачина…»

Они убегали от сверстников в зеленую дубраву, протянувшуюся до подножия горы. Долго бежали, пока крутобережная Орель не преградила им путь. В растерянности остановились.

Он прикоснулся пальцами к сияющему девичьему лицу. Но девушка вдруг отстранилась и, дразня, стала опять убегать от него между деревьями. И он догонял и целовал ее самозабвенно. Маринка задыхалась от счастья, била кулачками в его сильную грудь.

Потом снова устремлялись куда-то наугад. Юрий не выпускал ее руки. Побаивался, чтобы кто-нибудь незаметно не подкрался к ним и не отнял у него Маринку.

Промокшие от росистых трав, они долго брели без цели.

Опомнились, когда их догнал Степан. Низенький, с ежистым чубом, красными, полными слез глазами.

— Маринка, — шептал он побелевшими, пересохшими губами…

Да, давно это было.

Облокотившись на перила, Прокуда стоял неподвижно и вспоминал, вспоминал ушедшие мгновения. Встал перед глазами и другой эпизод, связанный с Маринкой.

— Слушай, Юрочка, слушай меня внимательно. Гитлеровцы пронюхали, кого наши оставили для подпольной работы. Арестовали Дементия, Петра, Ивана… Говорят, пытали — живого места на них нет. Заперли в Бондарихином сарае. Анна, Пелагея и Агриппина послали меня к тебе, Юра. Больше никого нет мужчин в деревне, поэтому они просят, умоляют тебя освободить их мужей. Часовой один как перст, я сама только что видела. И я пойду с тобой. Буду караулить. Ты его сзади оглуши обухом, забери винтовку… Спасем односельчан и с ними удерем в лес к партизанам… Любимый мой, Юрочка, поверь, другого удобного случая не будет — один часовой…

— Да, да, Маринка… Верно говоришь. Но тебе там делать нечего. Иди домой. Я сам справлюсь.

— Юрочка, дорогой, как же ты один?

— Ты мне будешь мешать. Не женское это дело.

— Смотри, будь осторожен!

— Передай женщинам — пусть не волнуются. Я попробую, я обязательно что-нибудь придумаю.

— Юрочка, я верю, ты спасешь односельчан. Только не медли, потому что, говорят, их скоро… — Маринка прижала к своим устам ладонь, побоялась вымолвить то страшное слово.

— Иди, иди и жди меня!

Огородами она побежала домой. А Прокуда нашел в сарайчике старый, заброшенный топор, которым никогда ничего не рубили. Разве что секли поросенку тыкву. И вдруг его охватил ужас: он с голыми руками должен пойти на вооруженного гитлеровца?

Поздно вечером, не сказав матери ни слова, Юрий выскользнул из дома и нырнул во тьму. Долго сидел в канаве против сарая, подле которого шевелился настороженный часовой… В правой руке Юрия мелко дрожал топор: это била лихорадка страха. Он перестал владеть собой. Думал одно, делал другое… Силился себя перебороть и не смог. Обливаясь холодным потом, не заметил и сам, как это случилось, вдруг пополз в сторону. Миновал часового, невольно выпустил из рук топор, полз, как уж, все дальше от деревни в степь. Наткнулся на огромный омет соломы. Выдергал в нем дыру, забрался в это ненадежное укрытие, закрылся охапкой соломы и притих, притаился, словно слизняк в ракушке.

В полночь слышал, как над обрывом прошили степную тишину автоматные очереди… Туда, где просвистели пули, со стоном и плачем пробежали женщины. А он, Прокуда, в своей норе холодел от болезненного страха. Болезненного, потому что ничего не мог с собой поделать. Парализовало силу воли, мозг. Хотелось закоченеть, задохнуться, умереть, лишь бы никто не знал, куда он делся. Сам себя возненавидел, истязал: трус, ничтожество, дрянь…

Голод только через неделю непроглядной ночью пригнал его домой. Конечно, на глаза односельчанам и не показывайся. Анна, Пелагея, Агриппина прокляли его навсегда А Маринка? Маринка тоже… Она его никогда не простит, никогда не повернется к нему сердцем. Одна лишь мать хоть немножко его понимала — носила на чердак еду. Он ей во всем признался, бессильно плакал. Мать успокаивала, гладила непокорные кудри сына. Неизвестно, к чему бы все это привело, но Марина жестоко и опрометчиво, не щадя даже его мать, отомстила за свою обманутую любовь… Догадалась девушка, что Юрий прячется в доме на чердаке, подожгла подворье с четырех сторон, чтобы выкурить из Вдовьей Криницы труса…

И Прокуда на долгие годы исчез, будто сквозь землю провалился.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ходила Арина в черном, как монашка. Платок надвинут на самые глаза, кофта, юбка — все черное: пожизненный траур матери, потерявшей единственного сына.

Заковали Павлика в цепи, навели дула: иди, партизан, в ледяное болото, ищи завернутое в промасленный брезент оружие! А он словно остолбенел: день стоял, ночь стоял — ни шагу с места.

Утром мать прибежала, увидела сына и поседела. И Павлик не узнал ее. А когда его расстреляли на глазах у матери, она помешалась разумом.

Похудела, стала высокой и темной, как жердь, которую хлещут дожди, стегают зимой вьюги, а летом донимает жарища. Черные большие глаза ее угасли. Взгляд стал тяжелым. Большой хрящеватый нос заострился на приплюснутом лице, а на щеках ни один мускул никогда не дрогнет.

Ходила Арина тихо, вкрадчиво, как будто боялась испугать птиц. Ступала на пятку, затем медленно опиралась на пальцы. Она будто плыла. Высоко закинув голову и никого не замечая. А потом оглянется вдруг и повернет домой.

Люди не протоптали еще тропинок, не прогрелась земля, а Арина шагает уже босиком. Молча зайдет к кому-нибудь погреться, но прежде ополоснет в луже багровые от холода ноги, оботрет их пучком соломы — не переступит грязными порог.

Посидит молча, съест печеную картофелину, если люди угостят, а больше ничего и в рот не возьмет. Потом, никому ничего не сказав, уйдет из дому и понесет улицей свою мучительную боль.

И сожаление, и печаль охватывают людей, глядя на Арину. О Павлике почти никогда ей не напоминают. А если кто неосмотрительно намекнет — вот, мол, если бы был жив ваш сын, Арина, — она зло перекрестит того молниями глаз и уйдет прочь.

Ее покосившаяся с ободранной стрехой хата давно просила мужских рук: торцовые стены облуплены, глина покорежилась, поотставала от самана… Соседи, бывало, сойдутся, чтобы привести в порядок запущенное жилище, а хозяйка с вилами на них…

Напротив усадьбы Арины лежат развалины-пепелище Прокудиной хаты, заросшие густым бурьяном.

Арина завидела Юрия и в исступлении присела на пороге. Руки ее задрожали, из груди вырвался стон. Она протирала глаза: неужели он? Метнулась в сарайчик и сквозь щель наблюдала, как Прокуда, чернобородый, мускулистый, по-хозяйски осматривает подворье, прикидывает как настоящий хозяин.

Снял с плеча вещевой мешок, бросил на землю и долго слонялся, что-то выискивая. Вскоре в его руках оказалась старая заржавевшая лопата. Он ошалело размахивал ею и рубил лопухи, молочай.

Арина сидела в своем укрытии и глаз не сводила с Прокуды: что же он дальше будет делать? Юрий, не присев даже, принялся выворачивать саманные комья, рассыпчатые, обугленные в огне. Готовил замес: задумал слепить лачугу.

Два дня, не разгибая спины, Прокуда разбивал комья, пока глина для замеса не была готова. Где-то в мусорнике нашел старое погнутое ведро и принялся носить им воду из Орели.

Два дня, закрывшись на все крючки, не подпуская к себе людей, в злобе убивалась Арина. То был ее жгучий протест: вернулась в деревню нечисть, а ее Павлик, пречистая душа, в сырой могиле…

На третий день поутру Прокуда еще раз залил сухие-пресухие комья.

На третий же день Арина вышла во двор. Лицо чернее земли. Хватает ртом воздух, не то вот-вот задохнется. Села под сарайчиком и отрешенным взглядом смотрела в чистое небо. Затем растопила в доме печку, напекла картошки, малость подкрепилась.

Немного погодя появилась на улице, повязанная черным платком, в черной кофте, черной юбке, в черных хромовых сапогах с длинными голенищами. Она шла медленно и удивляла деревню. На улице зной — дышать нечем, а она натянула сапоги, будто боялась обжечь ноги.

Повертелась в магазине, что-то бормоча себе под нос, Потом, нервничая, развязала узелок носового платка, протянула девушке, стоявшей за прилавком, помятую десятку:

— Мне бутылок… Пустых…

— Зачем они вам, тетя Арина? — удивилась продавщица.

— Для гостинчика, детка, для гостинчика… — Ефимиха, не спрашивая разрешения, властно подняла перед собой ящик, накрыв его крылом платка, и устремилась на улицу.

— Тетенька, сдачу… Возьмите сдачу!

И не обернулась. С дороги повернула в огороды, исчезла в густых терновых зарослях — опасалась людских глаз. Прошелестела порослью кукурузы к своему дому, украдкой шмыгнула в сени.

Как только солнце скрылось за горой Калитвой, Арина закрыла в хате все дыры. Позавешивала ряднами окна. Зажгла плошку-коптилку, поставила ее высоко на карниз дымохода. Достала из-под скамьи топор.

Долго заматывала голову, лицо старыми платками, оставив щелку для глаз. Натянула на руки старые рукавицы и уселась на глиняный пол посреди хаты, вытянув длинные ноги в хромовых сапогах.

Взяла топор в правую руку, повернула его тяжелым обухом вниз, а левой, как бы играя, подкатила пустую бутылку. Размахнулась топором — и стекло звякнуло, рассыпалось на мелкие осколки. Вторая, третья бутылка… Обух злобно крошил их. Они жалобно трескались. Откалывались кружки донышек, раскатывались по полу. Арина свирепствовала, дробя стекло.

Как только последняя бутылка хряснула под обухом, Арина швырнула под скамью тяжелый топор. Сию же минуту размотала голову и принялась подметать стекло, рассеявшееся по всей хате.

— Хороший гостинчик… Хороший гостинчик тебе, Прокуда, — наклоняясь, приговаривала она.

Пригоршнями собирала на полу стеклянную труху и ссыпала в дерюжку, связала ее в узел и присела на табуретку отдышаться. Осмотрела пол, нет ли где осколков стекла. Убедившись, что везде подмела чисто, швырнула за печь рукавицы. Сняла рядна с окон. На улице светила круглолицая, медная, будто ее только что выхватили из горнила, луна. Ужаснулась — показалось, что человек… Разулась, поставила сапоги в угол — теперь они ей не нужны.

Прикрыв передником узелок, босиком вышла во двор. Прислушалась: вокруг стояла тишина, ленивая, тягучая. Но сейчас тишина не нужна была Арине. Лучше бы сильный ветрище шумел в верхушках деревьев.

С распущенными волосами, мотавшимися до пояса черной тенью, высоко поднимая ноги, чтобы не запутаться в широкой юбке, Арина неслышно стала пробираться в заросший бурьяном двор Прокуды.

И вдруг застыла на месте: она увидела Прокуду, освещенного бледной луной. Лицо, белое как мел, бескровное, под головой — телогрейка. Спит под открытым небом. Раскинул руки, как ребенок… Нет, спит, как бездомный пес, зато на своем подворье.

В Арине встрепенулось чувство, похожее на жалость. Она уже было протянула руку, чтобы застегнуть ворот его рубашки, а то ведь ночью холодно, прикоснуться ко лбу, он во сне то и дело подергивался, а потом спохватилась: «Нет! Не надо!»

В груди закипела злость, в одно мгновение взорвалась, разлилась по жилам. Забилась в лихорадке Арина: «Вишь, вернулся, оборотень, а моего Павлика нет. С того света нет возврата. Притащился на заросшее бурьяном подворье, а мой Павлик не придет, хоть зови, хоть молись — ничего не поможет. Как же так, как же так, люди добрые? Трус жив, а кто боролся — тот в могиле… Ишь разлегся на земле, спит сном праведника».

Арина переступила через Юрия. Сон сковал его своими цепями — сказалось давнее переутомление, и он ничего не слышал, ничего не видел.

Поскорее шмыгнула к замесу, поблескивавшему при луне лужицами. Бесшумно упала на землю, приникла, чтобы Прокуда не заприметил, если проснется.

Суетилась, прерывисто дыша. Комкала фартук и никак не могла высвободить узел. Чтобы быстрее учинить задуманное, не боясь, поднялась во весь рост, забыв об осторожности, и он сам упал наземь. Развязала его и принялась засевать толченым стеклом замес.

В лунном сиянии черной тенью Арина юркнула к себе во двор.

Летом светает очень рано. Горластые петухи поднимают рассвет над землей, и он разгорается лиловым заревом. Еще сумерки не рассеялись, только-только забрезжила заря, а утренняя прохлада прогнала сон Прокуды. Росой покрылась шапка волос, борода. По телу побежала дрожь. Юрий резко вскочил на ноги — и за работу, хотел побыстрее согреться.

Подвернул широкие длинные штанины, принес несколько ведер воды: затвердевшую за ночь глину нужно было полить перед тем, как зайти в замес, На всякий случай, как в народе говорят, пробормотал: «Бог в помощь». Шагнул в размягченные комья, увяз по колени — и пошел, пошел их месить. Леденящая вода хлюпала, чавкала. Он прошелся раз пять вдоль края, чтобы основательно размесить, а потом принялся топтаться, давить посредине. Не ходил, а бегал.

И вдруг Прокуда почувствовал щемящую боль в икрах, но сначала не обратил на это внимания. Боль не унималась. Он схватил лопату, зачерпнул месиво, отбежал в сторону и стал кончиками пальцев перетирать его. Увидел мелкие острые кусочки стекла. Осторожно размазал на ладони глину — их много оказалось, этих осколочков.

Подхватил за дужку ведро и очумело побежал выгоном к Орели. Набрал воды, нарвал какой-то жесткой травы и принялся торопливо смывать с ног липкую глину. Прокуда догадался: это стекла подсыпали ему в замес. Да сейчас не о глине! Черт с ней! Как спасать свои ноги, куда податься, к кому? Был уверен: здесь ему никто не поможет.

Знал — все вдовы ненавидят его.

И тут Прокуда услышал, как за его спиной кто-то зловеще смеется. Порывисто обернулся: шагах в десяти от него призраком куда-то на цыпочках плыла Арина. Шла куда ноги несут. Высокая, черная, а седыми растрепанными волосами играл утренний ветерок. Запрокинув вверх голову, беспорядочно размахивая руками, она хрипло звала Павлика. Чувствовались в ее голосе обреченность и безутешная скорбь материнская.

Невыносимо было слышать Аринин отчаянный плач-хохот, катившийся по утренним лугам.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стелла выросла в городе, который лелеял и баловал ее, но она не признавала удушливый панцирь асфальта… Летом после дождя он расплавляется — нечем дышать. Зимой, скованный морозами, асфальт безбожно холодит. А стоит ему только покрыться коварным ледком — совсем нет спасения.

Не любила она и село Крестограбовку, где жила ее бабушка, худая как щепка. Опаленное солнцем, оно присмирело на перекрестке двух дорог, пыльных, разбитых. Затерянное в степях, оторванное от всего мира… Вот только и прелести, что чистая, незагрязненная заводскими отбросами речка Орель.

Не переваривала Стелла и мужиковатых, неотесанных сельских парней, которые часто липли к ней, когда она приезжала на мотоцикле к бабушке.

Стелла вообще никого не любила. Все ее раздражало, выводило из равновесия. Не могла взять в толк, чего же ей, собственно, хочется. Часто, облачившись в брюки и красный свитер, она на целую неделю оставляла медицинский институт, который давным-давно ей осточертел. Мотоцикл (спасибо отцу, купил на день рождения такую неожиданную забаву) уносил ее из Днепровска в Крестограбовку. Ветер свистел в ушах, подымал за бешеным мотоциклом шлейф пыли.

Шоферы, заметив красную куклу на голубом мотоцикле, сторонились, давая ей дорогу. Выскочив вперед, смазливая бестия подымала пыль столбом, и тогда водители чихали, чертыхаясь.

Сегодня Стелла тащилась целых два часа, преодолевая эти несчастные сто километров. Подъезжая к маленькой речушке, через которую протянулись старые, расшатанные дощатые мостки, девушка недовольно прикусила губу. Терпеть не могла, если у нее что-то выходило не так, как замышлялось. Это расстояние от города до Крестограбовки она, как правило, пролетала за полтора часа, а в этот раз что-то задерживалась.

Чтобы стереть с души это незначительное огорчение, Стелла разогнала мотоцикл и вскочила на мостки. Доски мягко запружинили и даже подбросили ее.

И в эту минуту девушка увидела на пригорке, слева от мостков, странного человека. На голове копна взъерошенных волос, — наверное, человек не стригся целый год. Удивляла и густая косматая борода. Незнакомец торопливо снял с себя неопределенного цвета рубаху и принялся зачем-то быстро разрывать ее на ленты.

И, сама того не замечая, Стелла заглушила мотор, соскочила с седла, поставила мотоцикл на лапку. На цыпочках подкралась к великану, заглянула ему в лицо.

— Здравствуйте. Кто вы такой?

— Здравствуй, девушка…

— Вы, случайно, не марсианин? Чем вы здесь занимаетесь?

— Искупаю грехи земные…

— Какие же у вас грехи, если не секрет? — настороженно подошла ближе.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали…

— Боже мой, что с вами? — всплеснула руками Стелла.

— Ничего особенного. Видишь, поранился. Нечем перевязывать, так делаю из рубахи бинты…

— Погодите, так, может, вы убийца? — отпрянула от него Стелла.

— А ты что за птица объявилась в наших краях? — Прокуда горько усмехнулся, разрывая рубаху на узкие полоски.

Девушка снова приблизилась к нему и затараторила:

— Меня зовут Стелла. Я из Днепровска, еду к бабушке в Крестограбовку. А вы кто?

— Я — Прокуда. Весь в грехах. Вот видишь, в красных сапогах…

— Не шутите так. У вас ноги вон все в крови…

— Кто-то ночью измельченного стекла подсыпал в замес…

— Так я сейчас перевяжу их. У меня есть аптечка. — Девушка метнулась к мотоциклу, открыла багажник, достала дорожную сумку и тотчас же вернулась назад.

— Вы, девушка, самим богом мне посланы…

— Сядьте на траву, так мне будет удобнее, — Стелла достала зеленку, бинт.

— Смотрите, чтобы не было неприятностей… Предупреждаю вас. Знаете, женщины в селе обозлены на меня.

— Такой верзила, а боится баб. Как вас величать-то?

— Юрий. Но меня все зовут недобро — Прокуда.

Стелла старательно протерла зеленым тампоном каждую ранку. И кровь перестала сочиться.

— А вот здесь серьезнее дела… Пятка рассечена. Я обработаю, перевяжу рану и сейчас же отвезу вас в больницу. Нужно зашить…

— Нет, нет, нет! — замахал руками Прокуда. — Ни в какую больницу! Вот как сумеете, Стелла, так и будет.

— А если столбняк?

— Черти не схватят. К своему двору мало-помалу доковыляю, а там отлежусь. Заживет, как на собаке.

— Скажете такое — «как на собаке»… Вы же человек. Один вид чего стоит: борода, шевелюра, что тебе шапка горца, рост дай бог каждому. В наше время, к сожалению, редко можно встретить человека с такой оригинальной внешностью. Моя бабушка часто говорит: «Теперь все приглаженные, припудренные, напомаженные — на душе становится гадко, когда видишь эту безликость…» Я спорю, не соглашаюсь с ней, а она знай твердит свое. А вот вы, Юрий, исключение. Вы откровенный, прямой и честный — ни тени фальши. Я вам чужая чужачка, а вы открыто корите себя.

— Стелла, вы не только раны — душу мою пытаетесь лечить. Но чем я отблагодарю вас за заботу? — Прокуда вскочил на ноги, пошатнулся и чуть не упал. На правую пятку нельзя было ступить.

— А я вам что говорила? С такой раной шутить нельзя. — Девушка бросила суровый взгляд на Юрия и пошла к речушке мыть руки.

Стелла очень быстро сходилась с людьми, легко знакомилась с парнями, но потом ей казалось, что все это не то, и она не задумываясь отбрасывала эти знакомства. За ней роем носились ребята, а она будто спала — никакого внимания на них.

В своих сверстниках Стелла не видела зрелой мужской силы, той силы, которой можно было бы открыться и довериться. В ней жила до поры до времени дремавшая, нерастраченная страсть…

— Не напрягайтесь. Рана открытая — хуже будет. Я сейчас подвезу вас домой. — Девушка живо сложила свои лекарства в сумку и побежала к мотоциклу.

— Нет, нет, вы поезжайте своей дорогой… А я похромаю своей.

— Я прошу вас! — В ее голосе прозвучала властная нотка.

Не успел Прокуда сделать и нескольких шагов, как к нему подкатил мотоцикл.

— Садитесь и держитесь. Только крепче держитесь.

— Я расплющу вам эту голубую игрушку.

— Не бойтесь, выдержит. Вас когда-нибудь катала девушка?

— Нет, впервые. А за что держаться?

— Найдете…

Прокуда перекинул ногу через сиденье, уселся. Мотоцикл заскрипел, заскрежетал, осел. Юрий не знал, куда деть свои длинные тяжелые ноги. Он неуклюже подогнул их, прижал к холодной раме. А руки были словно лишние — хоть отбрось их. Пожалел, что такой вымахал.

— Ну, как вы устроились?

Стелла поддала газу, и мотоцикл рванул с места. Прокуду резко качнуло назад. Но он инстинктивно выбросил вперед обе руки, цепко схватил девушку за талию, приник к ее спине.

— Ну, нашли за что держаться?

— Вы, наверное, очень любите носиться на мотоцикле?

— Быстрая езда — моя стихия.

— А вот и мой двор… Остановите, пожалуйста. Спасибо за вашу доброту. Как только слеплю хату — приезжайте в гости. Буду вам очень рад.

— Можно посмотреть, что вы тут затеяли? — затормозила девушка мотоцикл.

— Прошу вас в заросшее бурьяном жилище. Вот мой замес. — Прокуда припадал на правую ногу, однако старался не отставать от девушки.

Стелла с опаской осмотрела запущенное подворье, разрытое пепелище, палочкой поковыряла в замесе и в недоумении развела руками:

— А где же вы спите?

— Милости прошу, загляните в мой зеленый дворец. — Он показал на высокий гребень бурьяна в середине двора.

Девушка, словно боясь кого-то разбудить, тихо подошла к густым зарослям, достигавшим ей почти до плеча. Посреди вытоптанного чертополоха лежал сухой хворост, увядшая трава. Все это сверху было накрыто драной полосатой дерюгой. В изголовье — старая замасленная телогрейка.

Стелла испуганно поглядывала то на Прокуду, то на его нищенскую постель. А он стоял и думал: нужно где-то заработать себе на рубашку. Одна была, и ту исполосовал, дурак, а теперь ходи в одной майке.

— А что же вы едите? — голос у девушки упал.

— Есть у меня целая торба сухарей. Я ее спрятал, чтобы дождь не намочил. Пакет копченой тюльки… Вода из Орели — слаще нет, — смущенно улыбнулся. — Я не прихотлив. Страшнее этого пережил, и то не окочурился.

— Юрий, извините, я суюсь не в свое дело… Вы в таком нищенском положении. Пробурлачили? Пробаклушничали?

— Нет, милая девочка. Я металл варил, мостил из камня дороги, заготовлял лес… Там отменные заработки!

— И… пустили все по ветру… Пропили, прогуляли. Правда?

— Ошибаешься, Стеллочка.

— Почему же ничего не сэкономили?

— Сбережения старался отдавать многодетным вдовам.

— Искупали какую-то вину деньгами?

— Возможно, и так…

— Донельзя халатно относитесь к себе, Юрий.

— Деньги — полова. Скоро заработаю. Я мечтал вернуться во Вдовью Криницу. Все время мечтал. И вот представьте себе: я с набитыми карманами, эдакий франт, явился бы в родную деревню…

— Оценят ли здешние вдовы ваше самопожертвование?

— Я не рассчитываю… Это мое самоискупление…

— В этих тонкостях я не разбираюсь. Возможно, вы и правы. Меня возмущает другое… Ну, вот скажите, не кривя душой, чем вас тут Вдовья Криница привязала? Плюньте вы на это нищенское пристанище, удирайте в город — вы же человеком там себя почувствуете, — Стеллу охватило сострадание к этому нескладному, беспомощному великану.

— Не так все это просто. Что посеял, то и пожни… Простят ли тебе люди, с которыми пуповиной сросся? Я мог бы удрать от людей, а от себя не могу… Вон видели — подсыпают стекла в замес… Мстят. Жестоко мстят! Но я никуда не уйду отсюда. Хочу доказать им: и я им нужен, и они мне. Ну, так уж вышло во время войны — не хватило смелости сделать шаг и попытаться выручить арестованных односельчан… Молод был, труслив… А скорее столбняк нашел, шагу ступить от охватившего страха не мог. Я так понимаю, что это было как болезнь. Но женщинам-то это не растолкуешь. Они правы, испепеляя меня ненавистью. Трус есть трус. Вот ведь как все сложно, Стелла!

У девушки точно пелена спала с глаз. Она посмотрела на Юрия иными глазами. Нет, Прокуда знает, чего хочет, к чему стремится…

— Я не имею права оставлять вас здесь одного, — сказала она решительно. — Вы в таком положении…

— Ну, это вы зря… Я же не ребенок. Бывал во всяких переплетах. За один день видывал больше, чем вы, Стелла, за всю свою жизнь. Выкручусь, не подохну, а вы поезжайте…

— Идемте со мной! — девушка взяла его под руку. — От меня вам никуда не деться. Я отвезу вас к своей бабушке в Крестограбовку.

Нахмурился. Молчал. Не верилось, что есть на свете такие люди, как вот эта девушка. Своей душевностью Стелла растрогала Прокуду, но он все еще колебался: стоит ли ему ехать в незнакомый дом? Это безрассудство. И в конце концов, кто она ему или он ей? Ну, помогла, за это ей спасибо. У него нету крова. Крова! Прилетят белые мухи — и тогда пропадай? Да, да, это ни к чему — шататься по чужим углам. Надо налаживать отношения с односельчанами, а не разъезжать с девицами. Позавчера он дерзнул пройтись деревней. Здоровался, кланялся, готов был людям в ноги упасть, лишь бы отозвались хоть одним словом. На благожелательность и не рассчитывал. Хоть бы один спросил: «Ты, бес, ирод, уже приплелся?..» Молчат, как немые.

Стелла заметила по лицу Юрия, что он колеблется.

— Напрасно вы со мной нянчитесь. Я этого не заслуживаю. Поверьте!

А Стелла будто и не услышала густого баса. Она потянула Юрия к мотоциклу.

— Садитесь. Поудобнее устраивайтесь.

Стелла ударила ногой по педали, и мотор заговорил. Прокуда почувствовал: хлопоты о доме как-то незаметно отодвинулись на задний план. Рокот мотора невольно направил мысли в другое русло.

— Видите, завелся с пол-оборота, — весело сказала Стелла.

Мотоцикл кряхтел, жаловался, ревел от непосильной ноши. По наезженной дороге он катился легко, а когда начался песок, машину бросало то вправо, то влево — девичьи руки еле удерживали руль. Мотоцикл буксовал, чихал, глох, потом снова оживал.

Вдруг глубокая колея бросила мотоцикл в сторону, и его заклинило посреди дороги. Прокуду чуть не сорвало с сиденья.

Вновь пронзительно завелся, задребезжал мотор. Стелле удалось выбраться из сыпучего песка на твердую почву, но разогнаться не удалось, поскольку впереди был чернозем, Отожчина запруда. Ее зажали с двух сторон глубокие рвы, где каждое лето зацветает вода, грязные лужи. Проезжая часть изрезана колеями, в которых и в зной не высыхает вода, ведь с обеих сторон растут дремучие вербы, сквозь их густые кроны трудно пробиться солнечным лучам.

— Вот тут нам и хана! — убавила обороты мотора Стелла.

— Давай-ка я перенесу мотоцикл на сухое место.

— Куда вы? — встревоженно воскликнула она. — Ведь рана же… Попадет грязь.

— Ну, тогда подожди. Я сам осмотрю дорогу. Вон на обочине вижу проторенную стежку. Бери правее.

— Держитесь, Юрий! Либо пан, либо пропал. — Девушка по-мальчишечьи поплевала на ладошки, поддала газу, и мотоцикл ошалело заревел, набрал скорость и… соскользнул с упругой кромки. Колеса зарылись в ил…

Стелла виновато поморщилась, чуть не плача, оставила руль и прыгнула на кочку. Побалансировав руками, чтобы не плюхнуться в черное месиво, остановилась: ни сюда ни туда.

— Я же говорил: давай перенесу и тебя, и мотоцикл… Не послушала!

Прокуда, забинтованный до колен, словно обутый в белые валенки, деловито ступил в илистую кашу, застрял по щиколотки, держа за сиденье мотоцикл — еще упадет набок, напьется грязной жижи, и тогда его не заведешь.

Стелла изумленно вскрикнула и умолкла: другого выхода у Юрия не было.

— Добирайся на суходол пешком, а я вытащу транспорт и перенесу его на плечах. — Юрий поспешно наклонился, ухватился руками за раму и что есть мочи рванул мотоцикл на себя. Болото зачмокало, зачавкало, нехотя отпуская свою добычу. Не успел поставить мотоцикл на твердое место — увидел перед собой женщин, их мертвенно-бледные лица… Анна, Пелагея, Агриппина… Именно те, кто не пощадит его, Прокуду.

— Откуда ты тут взялась, вертихвостка? Куда тащишь проклятого? Ну-ка убирайтесь отсюда! — вышла вперед Анна, побелевшая от злости, худая как жердь.

— Что вам от нас нужно? — возмутилась Стелла. — Какое вы имеете право меня оскорблять?

Упрямые взгляды вдов испепеляли Юрия… Он сник, весь сжался.

— Вернулся здоровый как бык и кичишься перед нами с молодой девкой?.. Убирайся из деревни ко всем чертям! — кричала Пелагея.

Прокуда вздрогнул, словно ему кто-то дал в спину тумака. В эту минуту одна из женщин бросила ему в лицо увесистый ком грязи. И тогда, как по команде, быстро наклоняясь, они одна за другой пригоршнями стали зачерпывать грязь и изо всех сил швырять ее в Прокуду.

— Пре… Пре-кра-тите! — истерично завизжала Стелла и бросилась на женщин с кулаками.

Вдовы оторопело замерли с поднятыми руками…

Как игрушку, Прокуда подхватил мотоцикл и молча потащился рытвинами вдоль запруды, туда, где виднелась сухая полоска земли. Вслед за ним бросилась и Стелла.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Раньше был позор бегства…

Он полагал, что очистился от ржавой скверны. Жил все эти долгие мученические годы не для себя — для людей. Работал за десятерых. Но разве всем об этом расскажешь? Собственно, никто и не спрашивает, где скитался, слонялся. А превозносить себя, бахвалиться — не в его характере. Надеялся: теперь его вина немного забылась, стерлась, сгладилась. Но — нет.

Это позор возвращения.

Жестоко унизили, оскорбили… Хоть бы не при девушке.

— Связалась со мной и не рада уже? — забрызганный грязью, Юрий катил мотоцикл впереди себя до самой Орели.

— Напрасно вы так, Юрий… Хоть бы и гром разразился над головой, я вас одного не оставила бы.

— Орель… Река моего детства и юности. Знаешь, прозрачнее ее я нигде не встречал. С обрыва видно, как на трехметровой глубине огромные щуки плавают. Погоди, а где ж мы находимся? Да ведь это ж Чайкин Брод! Вон там, видишь, и сейчас торчит на круче сухая верба. Мы с нее ныряли. Яму, смотрю, занесло песком. Половодье затянуло. А этого холма совсем не было. Давай здесь и расположимся, приведем себя в порядок.

— О, да у меня же в багажнике есть мыло!

— Обойдемся.

Прокуда надергал травы, скрутил тугую мочалку и принялся отчищать от грязи мотоцикл.

Стелла с куском мыла в руке пошла к берегу, присела на корточки, стала мыть свои туфли, продолжая разговор с Прокудой.

— Смотрю на вас, Юрий, и сожаление меня охватывает. Все-таки вы… упрощенный какой-то. В замес подсыпали стекла, и вы догадываетесь, кто это сделал, и терпите издевательство… Разве это умно?

— Значит, раз не мщу — упрощенный… Интересно, а кому же мстить? Полубезумной Арине? Или тем трем женщинам, мужья которых расстреляны?.. Я смалодушничал и не смог спасти их тогда… Тебе, дорогая, мудрено разобраться в моей жизни. Молода еще.

— А вам бы, Юрий, быть философом.

Прокуда в который уже раз то вырастал, то падал в глазах девушки. В нем явно была скрыта душевная сила, привораживающая, притягивающая ее.

Прокуда спрятался в зеленом лозняке, разделся, комкал-стирал брюки, майку, трусы. Выжал. Разбросал их по веткам — пусть хоть немножко ветерок прохватит. Бросился в воду. Освеженный, натянул неприятно влажную одежду и босиком, хромая, пошел к мотоциклу. Повязки сам не трогал.

— Садитесь, Юра, поближе ко мне, я сменю вам повязку… Будете знать, как пробиваться из бабьего окружения, — весело шутила она, чтобы хоть как-то поднять его настроение…

Потом осмотрела его придирчиво:

— А теперь поехали!

…Обогнули клин леса, а за ним распростерлась ровная степь. Вдалеке, как спичечные коробки, замаячили хатки. Полчаса — и очутились на бабушкином дворе, поросшем густым спорышем. Девушка нашла у стены, под черепком, сплюснутый гвоздь, поковыряла им в замочной скважине и отперла дверь.

Вошли в горницу. Пол посыпан травой, которая уже завяла и опьяняюще пахла. Высокие подушки горой лежали на кровати, покрытые белыми кружевами. В хате по-домашнему уютно.

На Прокуду повеяло далеким детством, перед глазами встала покойная мать.

— Я сейчас приготовлю поесть, а вы отдохните. Постелить вам постель?

— Признаться, давно не видывал такой роскоши…

— Будьте как дома. Часа два поспите, а я сварю обед.

Стелла разостлала две хрустящие простыни, положила в изголовье мягкую подушку. Прокуда пошел к колодцу напиться воды. Вернулся, а девушки в хате уже не было. Выглянул в боковое окно: она сидела на пороге сарайчика и чистила картофель.

Подумал: «Как сладкий сон… Необыкновенная девушка. Никогда не виделись, никогда не встречались, пришла и стала своей… Что она во мне нашла? Я ей в отцы гожусь… А она: не такой, как другие…»

Прилег на кровать. Раскинул руки. Голова провалилась в мягкую подушку. Сверху накрылся второй накрахмаленной до хруста простыней: большего счастья ему и не нужно было сейчас в жизни.

Не заметил Прокуда, как погрузился в глубокий сон. Его куда-то несло, качало на волнах… Если бы над его ухом палили из пушек, он все равно продолжал бы беззаботно спать.

Стелла на цыпочках заходила в комнату, тихо подкрадывалась к нему. Раз, и второй, и третий. Встревожилась: может, он умер? Прислушалась, дышит ли. Долго стояла, рассматривала Юрия. Она где-то слыхала: если ты хочешь прочитать душу человека — всмотрись в его сонное лицо. В нем нет лукавства, его не омрачают дневные хлопоты. Во сне душа открыта как на ладони.

Стелла смотрела на лицо Прокуды, но не видела ничего такого, что бы ей хотелось увидеть. Крутой, изрезанный морщинами лоб, тонкий продолговатый нос, борода почти до пояса. Виски завихрены сединой. Щеки бледные. И ничто не могло скрыть спокойной мужской силы.

В голове заплясали странные мысли: если бы ей сегодня утром кто-нибудь сказал, что у нее приключится подобное происшествие с этим великаном, разгневалась бы. Чуж-чуженин, никогда в жизни не встречала, а тут посмотрела ему в глаза и привязалась с первого взгляда. Бесстыжая! Дуреха несчастная! Разве можно стремглав бросаться на шею незнакомцу? Хорошо, а как нужно? Где те законы, по которым девушка должна жить, смеяться, выбирать себе возлюбленного? Каждый поступает так, как считает нужным. Одни знакомятся в поездах, другие на пароходах, третьи в поле, а четвертые в самолете, а то и просто на проспекте. Вот ее родные отец и мать… Тоже когда-то не знали друг друга, встретились и живут хорошо. В чем же ее вина?..

Тихо, на цыпочках вышла в сени, пошла в сарайчик и снова присела у примуса. В который уже раз подогревала еду. Примус сердито шипел, потрескивала на сковороде жареная картошка.

Уже и вечер послал в разведку своих верных гонцов — тайные сумерки, чтобы они проложили путь черноволосой царевне-ночи, а Прокуда не просыпался, летал во сне, легкий и чистый, как дитя. Сон милее ужина, ее, Стеллы, милее всего мира с его добром и злом.

Так девушка и не решилась разбудить Юрия. Не поужинав, легла спать в маленькой тесной комнатушке, что служила кухней. Стелле не спалось. Ворочалась с боку на бок, потом поднялась и, закутавшись в одеяло, просидела всю ночь напролет. А к утру уже не представляла себя без Юрия, без этого чужого и в то же время ставшего близким ей человека.

Вспомнила: как только он проснется, нужно тотчас же промыть рану на пятке, забинтовать. Побежала к зеленому умывальнику, прибитому к осокорю, поплескалась, причесалась. Нашла за печью макароны и принялась варить суп.

Когда приготовила завтрак, пришло в голову: а что, если… Право же, это было бы хорошо. Только он встанет, а перед ним… Она осторожно переступила порог, потихоньку открыла бабушкин сундук, достала узелок и выскочила в сенцы. Зашелестела деньгами. Хватит ли? Глянула на свои миниатюрные часики и побежала в магазин.

…— Говоришь, голубушка, тебе для дедушки брюки и рубаху? — встретил ее очкарик-продавец. — В пятьдесят шестой он влезет? Как раз брюки и рубаха подобрались.

— Заверните в красивую бумагу, пожалуйста.

— Ну, разумеется. Наверное, на именины? Сколько же деду стукнуло?

— Все сто… А у вас дешевенькие туфли не найдутся?

— Только парусиновые, дочка. Добротные, дешевые, мягонькие, не будут жать старику. А какой размер? Рост богатырский, так и на ногу нужно что-то соответствующее.

— Ага, поищите… Только хватит ли у меня денег? — Стелла волновалась. Ей никогда в жизни не приходилось делать такие покупки.

— Сейчас я прикину и скажу сколько… Значит, брюки, рубашка, парусиновые… Тридцать пять. Говорят, дешевле грибов, — щелкая косточками счетов, говорил продавец.

— Спасибо, спасибо, хватит. Только полтора рубля медяками. Возьмете?

— А почему бы и нет? Это все государственная копейка, голубушка. Государственная.

Когда Стелла вернулась из магазина, Юрий уже плескался под умывальником: набирал полные пригоршни воды и выливал на спину, на грудь. Растирал тело, и оно становилось розовым.

— Доброе утро! Так можно все на свете проспать, — остановилась она на пороге, спрятав покупки за спину.

— Здравствуйте, Стеллочка. Виноват, спал сном праведника.

— Я очень рада, что отдохнули…

— Давно так не спал. Спасибо вам.

— Умывайтесь. Я сейчас перевяжу вас. — В хате она разложила купленные на бабушкины деньги вещи. Вынесла ему полотенце.

— А куда вы так рано ходили, Стелла?

— Зайдете в хату, увидите. Хотелось сделать вам, Юрий, сюрприз. Не знаю, удался ли.

Прокуда настороженно посмотрел на девушку: в ее глазах вспыхнули загадочные лучики.

— Вы со мной нянчитесь, как с тяжелобольным. Не знаю, куда деться от стыда.

— А-а-а, не выдумывайте. — Девушка принесла марганец и вату и ловко принялась за дело.

— Немного затянуло. Вам необходимо вырезать посошок, будете опираться на него. — Стелла забинтовывала пятку и молча разглядывала его старые туфли. Прикидывала, подойдут ли те, что купила.

— Я еще никак не могу опомниться. Мне кажется, что вы мираж… Исчезнете, и я снова окажусь на своем подворье…

— А вы сентиментальный. Идемте в хату, посмотрите, угодила ли…

Когда Юрий увидел на сундуке развернутые рубаху, брюки, а на полу парусиновые туфли, он возмутился.

— Что я, нищий или калека? Не в силах заработать себе на одежду?

— Напрасно оскорбляетесь, Юрий. Это не подарок и не милостыня… Я просто одолжила у бабушки деньги и купила, чтобы вы имели на первый случай. А заработаете — вернете. Долг есть долг, — доказывала ему девушка.

У Прокуды постепенно отлегло от сердца. Смутился, виновато развел руками:

— Ну, разве что так… Это другое дело. Извините, что погорячился. Тогда большое спасибо.

— А у вас, Юрий, характерец не дай господь… Идите переоденьтесь. И будем завтракать. — Голос Стеллы звучал сдержанно.

Прокуда надел темно-синюю рубаху, темно-коричневого цвета брюки и улыбнулся: сумела же на глаз подобрать. Ну, в самый раз! Примерил туфли: тесноваты… Но чтобы не делать лишних хлопот Стелле, которая и так старалась угодить ему, как родному, обулся. Причесал свою непокорную шевелюру, пригладил бороду, завернул старые брюки и туфли в бумагу, принесенную Стеллой из лавки, у порога в углу приткнул этот сверток. Вышел на середину двора.

— О, Юрий, вы как новая копейка! — крикнула Стелла из сарайчика, откуда слышалось сердитое шипение примуса.

— Старая стертая копейка… — буркнул Прокуда.

Ели суп и вчерашний жареный картофель.

— Юрий, сейчас пойдем в мой лес… Вам нужно вырезать клюшку-помощницу…

— Пойдем, — нехотя согласился он.

Хоть от палящего солнца плавилось небо, лес встретил их приятной прохладой. Стелла выискивала грибы под прошлогодними листьями, резвилась, как ребенок. Прокуда еле поспевал за ней. Выломав себе рогач-костыль и опираясь на него, хромал помаленьку. Когда забрели в кустарниковые заросли, Стелла нашла полянку.

— Давайте разожжем костер?

— Сырые дрова. Ведь дожди прошли…

— А я хочу, очень хочу разжечь огонь!

— Дым будет, а огня не будет…

— Я раздую.

Юрий достал из кармана коробок спичек.

— Дайте, дайте я сама. Мой огонь, а ваши дрова.

— Вы так хотите огня, Стелла?

— Очень хочу! Только давайте вместе разжигать.

Вскоре Юрий вернулся с охапкой валежника. Наломал его, сложил пирамидкой и позвал Стеллу, которая отошла шагов на двадцать в сторону и передразнивала прерывистым свистом птичку.

— О, я сейчас! — подскочила девушка, присела на корточки, чиркнула пятью спичками одновременно.

— Смотри, я и не думал, что мы разожжем, — повел плечами Прокуда.

— А я верила! — Стелла сощурила глаза. — Я загадала одну загадку…

— Вы, Стелла, как старая бабка…

Но девушка уже не слушала Юрия. Она танцевала вокруг костра, хватала пригоршнями уголья, обжигавшие ей руки. Дула на пальцы.

В зеленых сумерках леса свитер девушки был таким полыхающим, а глаза такими загадочными…

— Стелла, какая ты красивая… — дрожащими руками он взял девушку за оба локтя, высоко поднял над собой и опять поставил на ноги.

— И вы, Юра, тоже… — Стелла взъерошила ему волосы.

— Старость наступает… а вы такая… искристая… Если бы мне сбросить с плеч ну хотя бы лет десять… Эх, годы, годы…

— Любви все возрасты покорны.

— Я тебе почти в отцы гожусь…

— Вы… Вы… — На глазах ее выступили слезы. Она отпрянула к деревьям и стала продираться сквозь густые колючие заросли кустарника. Лапчатые ветви зацапали ей лицо, руки, хватали за пружинистый свитер, а красные нитки-волоконца оставались на иглах терновника.

Юрий долго еще сидел у погасшего костра, который уже не пылал, а лишь коптели недогоревшие поленья. Не знал, что делать. Оглянулся вокруг: вечер уже начал разливать густую синеву.

Поднялся на ноги, посмотрел на жар: затоптать или пусть сам погаснет? Или, может, сырой землей присыпать? Взял уже было свой костыль, чтобы поковырять чернозем. Но рука скользнула по жерди: чувствовал — жаль… Пусть так остается, дотлевает… Ветра нет, жар в глубокой ложбинке — пожара не случится…

Понурив голову, Юрий переступил порог хаты. Хотел мимо пройти и поковылять к своему заросшему бурьяном жилищу. За ночь дошел бы. Но ноги сами завернули к Стелле.

Упрекал себя: потянулся за молодыми крыльями, а у самого общипаны, потрепаны жизнью. Эх ты, дурак дураком…

Не мог уснуть, перед ним стояло раздраженное лицо Стеллы. Вспомнил: не закрывал на ночь сенную дверь. Пошел, поднажал плечом, дернул ее, и щеколда звякнула. На ощупь нашел петельку, воткнул в нее острый клюв крючка. Прислушался, как будто кто-то позвал его. Он знал, там, в крохотной комнатенке, Стелла.

Непроглядная темень окутывала Прокуду с ног до головы. Он остерегался набить себе лоб — осторожно шарил руками по стене, пока не натолкнулся на дверь. Притронулся к ней пальцами — она еле слышно скрипнула. Стал на пороге. Увидел девушку, лежавшую красным клубочком на кровати у окна. Луна неслышно гладила ее волосы, заглядывала ей в лицо.

— Стелла, можно к вам? — прошептал Юрий.

Тишина стала еще глуше. Молчание. Клубочек не шевельнулся, как будто был видением. А может, уснула. Перекипела, переволновалась.

Стоял на одном месте. Зачем он сюда пришел, что он может ей сказать? Отсоветовать, убедить — они птицы разного полета? Она — лебедка, а он — старый кожан. Что у них может быть общего?

Но в голове теплилась и другая мысль, которую Прокуда не хотел признавать. Это же она привела его в эту комнатку. Такое счастье само плыло ему в руки, а он отказывается… Выдумал: старый. Нет, это не причина.

Может, Стелла оживила бы его своим дыханием юности, раздула бы в нем чувства, как вот тот костер из мокрого хвороста. Девчонка… Она вот лежит, свернувшись калачиком, наверное, ждет, чтобы он подошел ближе и прикоснулся.

— Я… Я люблю тебя, Стелла, но… — подумал или прошептал он.

Девушка с такой же силой, с какой убегала из лесу, бросилась к Прокуде и повисла у него на шее. Онемела. Спустя минуту-другую умоляла:

— Скажите, Юра, это правда? Вы так сказали или мне послышалось?

— Ложись спать, милая девочка. Услышанное — сон.

— Не дразните. Я же слышала! — подняла и опустила руки.

Прокуда наклонился к ее уху и еле слышно произнес:

— Люблю…

Стелла стремительно протянула к его устам пригоршню, словно хотела поймать это дорогое, единственное слово.

— Вы… вы лучше всех на свете! — Девушка от радости стиснула кулачки. — Присядьте вот здесь, на краешке.

Чтобы не подвергать себя пытке, не испепелять сердце, Прокуда отпрянул от нее и в душевном замешательстве убежал к себе в комнату.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Утреннее солнце огненным глазом уже заглядывало в окна, а Стелла еще не проснулась. Затравленный собственными мыслями, Юрий начал неслышно собираться в дорогу. Он взял под мышку свои залатанные туфли, потертые брюки, поправил постель. В эту минуту кто-то забарабанил в дверь. Юрий бросился в сени.

Из кухни, закутанная в белую простыню, вынырнула Стелла:

— Это бабушка. — Она, приложив палец к губам, откинула крючок. — Я сейчас оденусь.

На пороге топталась нарядно одетая высокая худощавая женщина. Остроносые изящные сандалии, старательно отутюженная юбка, темная блузка, окаймленная на груди пышным белым кружевом. Такой элегантной барской одежде соответствовала бы модная шляпка, да еще и с перышком… Но голова была повязана черным кашемировым платком, по полю которого горели красные розы. Сандалии, юбка и блузка свидетельствовали, что старуха приобщилась к городской моде. А по-деревенски полыхающий платок противоречил ей.

Прокуда стоял у порога, не зная, как поступить, в ожидании грома и молнии. А бабушка сложила колечком синие высохшие губы и через плечо тихо проскрипела:

— Стелла, передавал отец — спустит с тебя шкуру. Он знает: ты повиляла хвостиком ко мне. Скоро из института вытурят… О, а это что у нас за человечище? — Вошла в горницу.

— Это мой суженый. Познакомься, бабушка! — окликнула девушка из комнаты.

У Прокуды душа ушла в пятки.

— Да ты сызмала выдумщица, — буркнула хозяйка, подошла к Юрию, всунула в его стиснутые пальцы свою сухонькую руку и принужденно улыбнулась беззубым ртом. — Стелла, шути, но знай, с кем и когда. Как вас величать?

— Юрий.

— Долгорукий?

— Нет. И не Киевский, и не князь.

— Чувствуешь историю. Ну-ка копну глубже: а Нестора помнишь?

— Летописца?

— Анархиста…

— А, головореза, рубаку Махно…

— Типун тебе на язык, дорогой гостенька! — бабка отпрянула от Прокуды, как от прокаженного.

В комнату сердито вскочила Стелла:

— Вы снова за свое? Вам и снится тот бесноватый Нестор! Не баламутьте нас. Надоели мне эти проповеди. Никак не угомонитесь. Хоть бы совесть имели — чужой человек, а вы с вопросами…

— Господи, уразуми обманутых… Мелкодухий народец пошел — ничто ему не болит, ни за что не воюет… Ломоть хлеба в зубы — вот и вся политика…

— Юрий, не слушайте ее. У нее давно уже что-то стряслось с головой, — прошептала девушка Прокуде на ухо.

— Вот табуретка. Садитесь, что вы как школьник… Каким же ветром вас занесло сюда? Кто вы такой?

— Я просто человек. Мы старые знакомые со Стеллой, — соврал Юрий. — Встретились, вот она и пригласила в гости. Сейчас Стелла меня проводит, не буду вам мешать. Вы с дороги, отдыхайте, — говорил, что приходило в голову, лишь бы отцепиться от старой.

— Уф, фу, фу… А я так вспотела, так вспотела… — Старуха слонялась по хате с развязанным платком, держа его за два конца руками. — Уф, фу, фу…

— Такая жара, а вы в теплом платке… Вам бы, интеллигентной бабушке, шляпку легонькую, — отозвался Юрий.

— Если бы ты знал то, чего не знаешь, так не советовал бы того, о чем не имеешь понятия. — Старуха подняла крышку сундука. — Стелла! Ты здесь все перерыла. Где моя белая косынка? Вот девка, все перевернула. И днем с огнем не найдешь.

Прокуда молчал, думал о своем, ждал Стеллу. Его взгляд вяло следил за бабкой. Она достала белый кусок полотна: то была, по всей вероятности, занавеска на окно. Стукнула крышкой сундука, отошла в угол, сдернула с головы тяжелый кашемировый платок и накрыла седые волосы белым квадратом. Накрахмаленное полотно топорщилось. Старуха поспешно комкала его, мяла, прижимала к голове, поглядывая на Прокуду.

Взгляд Юрия невольно скользнул по старушечьей голове, и от удивления у Прокуды расширились зрачки. Погоди, погоди… Ой! Да у бабки же нет ушей… Так вот почему она не расстается с платком и летом!

— Юрий, идемте. Бабушка, правда же у меня красивый жених? — Стелла схватила за руку Прокуду и потянула за собой.

— Вытворяй на свою голову, вытворяй. Долетаешься, птичка, пока не лишишься хвоста, — вдогонку пробормотала бабка.

Вышли во двор.

— Как пятка, болит? Нужно бы перевязать. Ну, хорошо, вот я вам, Юра, отдаю зеленку, марганец, вату, и вы уж сами…

— Теперь-то я сумею. Научила, — Прокуда благодарно улыбнулся.

— Я подвезу вас на мотоцикле до Орели, а оттуда к вашему подворью рукой подать. Боюсь даже…

Прокуда машинально кивал головой, а перед глазами неотступно стояла безухая бабка.

Девушка завела мотор, и они помчались степью, только сизая, как волосы Стеллы, тучка пыли поднялась, закружила. Крестограбовка затерялась в долине.

Выскочили на косогор, а оттуда заголубела подкова Орели. А вон там, справа, брод — белеет песок, как сахар.

— Я, наверное, вот здесь и сойду. Спасибо вам, Стеллочка, за все, за все.

Резко затормозила. С полметра продвинулись юзом по песку и остановились.

Не знал, как обойтись с ней на прощание. Смущаясь, переминался с ноги на ногу.

— Целуйте. Вижу, руки у вас вялые, точно приклеенные.

— Стелла, откуда у твоей бабушки такое увечье?

— Господи! Его больше интересуют чьи-то уши, нежели я. Юра, что с вами происходит!

— Знаете, я увидел и онемел… Человек без ушей…

— Лишь бы не без ума. Чему здесь удивляться? Она очень стесняется своего увечья…

— А где она их потеряла, скажи?

— Не знаю… Не знаю… Не знаю…

— Вы еще ко мне приедете? — словно извиняясь за неуместный вопрос, умоляюще молвил Прокуда.

— Сомневаетесь?.. Непременно.

— Стеллочка, я забыл сказать бабушке, ты передай: долг ей скоро верну.

— Это мелочь, Юра… — Девушка нежно гладила его бороду, расчесывала пальцами. — Я приеду к вам. Нечаянно. Неожиданно. Чтобы вы обрадовались. Хорошо?

— Буду ждать. Очень буду ждать, моя спасительница.

Стелла вскочила на мотоцикл, ногой ударила по педали стартера, завела мотор, поддала газу, и мотоцикл ошалело рванул с места…

Стелла быстро удалялась. Она то выныривала, то пряталась в глубоких оврагах. Вскоре стала похожа на стрекозу-попрыгунью, а потом превратилась в красное пятнышко и, наконец, словно растаяла в прозрачной дымке.

Прокуда стоял неподвижно. Впереди простирались зеленеющие луга — и вокруг ни души. Да нет, почему же нет никого? А кто вон там словно из пелены тумана выходит? Пристально присмотрелся, напряг зрение. Не призрак ли это? Тьфу!

Перед глазами возникла безухая старуха… Стало жутко: «Мама… Мама! Это, наверное, она, мама?»

Что это? Наваждение? Нет, то отчаянно отозвались припыленные годами ужасы, цепкими корнями уходящие в детство Юрия. Неужели это она? Неужели?

Прокуду словно кто кулаком ударил по темени. Потрясенный, он стоял столбом на орельской круче. В болезненном мозгу еле шевелились мысли. Первое, что осенило Юрия, — пойти на погост к матери… Мелькнули в памяти ее напутствия: «Чтобы ты, Юра, когда вырастешь, и под землей нашел эту гадину безухую…»

Кладбище лежало укрытое разнотравьем: на солнце разморились чебрец, полынь, клевер, их аромат струился так остро, что у Прокуды закружилась голова.

Ходил между бугорками, придирчиво перечитывал полустертые надписи на крестах и памятниках. Никак не мог найти могилу матери. Может, запала, заросла травой, сровнялась с землей? Нет, не то! Он же, непутевый, даже не был на похоронах, даже не знал, когда умерла… Маму подточила его, Юрия, судьба… Чахла, таяла, увядала и не удержалась на этом стопроклятом свете… Не дождалась возвращения блудного сына. Не писал ей писем, не отзывался и словом, чтобы не напоминать о себе. Лишь в последние годы своей отлучки случайно из десятых уст узнал — нет в живых матери.

С тяжестью раскаяния в груди, грустно шуршал травой, будил извечный покой. Чувство подсказало: загляни к отцовской…

Сквозь толщу памяти выразительно проглядывалось: порубленного до неузнаваемости отца несут в гробу… Лежит он сейчас там, в левом крыле погоста, под ветвистыми белыми осокорями.

Уже издали завидел серую каменную глыбу памятника коммунисту Прокуде. Тихо, благоговейно подошел ближе и остановился перед ржавым железным кружевом ограды. Скрипнул калиточкой. Увидел: к увенчанной памятником приплюснута маленькая, приземистая могилка, как будто имела отношение к этой большой… На цементном потрескавшемся выступе мелкими кособокими буквами кто-то нацарапал:

Ой, горэ тий чайци-нэбози, Що вывэла диток пры бытий дорози.

— Мама… Отец! И смерть вас не разлучила! — упал перед могилами на колени. Изливал свою накипевшую грусть, орошал слезами молчаливые бугорки…

В первую очередь просил прощения у матери. Перед ней кровно виноват, потому что не кто другой, а он, на кого она возлагала надежды, преждевременно уложил ее в сырую землю… Ей бы еще жить да жить, а она ушла незаметно, бесследно на тот свет.

«Если мертвые могут прощать — простите, мама… Ведь я, ваш сын, вернулся не прозябать, не ныть, не проклинать собственную судьбу, не обвинять кого-то, я хочу честно начать жизнь заново.

Я же не трусливый желторотик, а возмужалый человек, умудренный жизнью, с мозолистыми руками. Хочу проследить, с чего началось мое падение, чтобы других уберечь от этой срамоты. Хочу разыскать ту первую ямку, где оступился, упал лицом в грязь… Я не мимоходом забрел на кладбище, а намеренно — принес терпкую, горестную сыновнюю любовь. На порог позора я уже никогда не ступлю…

Все неприятности отлетят тяжелым сновидением. Время постепенно выветрит боли, только бы мне люди простили и забыли, что такое когда-то произошло со мной, Юрием Прокудой. Я все сделаю, чтобы с односельчанами встать на одну ногу, быть равным среди равных, садиться за стол, не топчась сзади и не пряча глаз… Мама, отец, я, ваш сын, хочу стать Человеком…»

— Мама! Мама! Я нашел безухую. Я знаю, где она живет, окаянная! Помогите мне все до мелочей вспомнить, вы ведь часто рассказывали о безухой атаманше, зарубившей отца и меня искалечившей…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

…Уже утихала гражданская война. Степные села не верили — наступило затишье. Разоренные, битые, истерзанные, не знали они, какому богу кланяться: утром красная конница пронеслась по лугам, вздымая клубы пыли на площади, и высоко на колокольне вспыхнул кумач. А вечером оголтело громыхали возы, свистели в воздухе кнуты, раздавалась матерщина.

Следующей ночью ни с того ни с сего трещали заборы, рушились ворота, будто катился землей ураган: «Будя вам спать, мужики! Господа бога вашу мать… Давай кожухи, сало, хлеб… Господа бога вашу мать!»

Испуг гнездился в людских сердцах — ни днем ни ночью не давал спать.

Но перебесилось, улеглось, утихло. Красное знамя стремительно взметнулось в небо над голубым куполом церкви. Люди облегченно вздохнули. Матери с малыми детьми на руках чаще стали выходить за ворота, высматривая из походов своих кормильцев.

Но слухом полнилась земля: где-то в Княжеских лесах еще водятся бандиты. Рассказывали прохожие — гляди, то там то сям сволота совершает набеги, глумятся…

Из водоворота войны Данил Прокуда первым ступил на вольную землю, во Вдовью Криницу. Отвоевался по всем статьям: две пули засели в бедре, хоть рассекай кость… Сказали ему: позже врачи удалят металл, а сейчас иди в родное село, нужно новую жизнь строить.

Трое деток ручонками обвили отцовскую огрубевшую шею, шесть глазенок светили ему в душу, щечки льнули к худым скулам, к теплой груди. Прижал к себе жену Наталью. Голубил, осыпал всех поцелуями.

— Вишь, Наталочка, ты меня перехитрила… Две девочки на тебя похожи. Один Юрочка — на меня… Правда же? — Он взял на руки своего двухлетнего сына, подбросил под потолок и, смеясь, подхватил.

— Господи, как же я счастлива, ты вернулся, Даня! Я, наверное, тебя вымолила у судьбы.

— Мне и самому не верится, что уцелел… Был в таком аду — уже прощался с жизнью, с тобой, с детьми, а вот когда не смерть…

— Ой, я так боюсь, я так боюсь за тебя! В лесах еще тревожно. Поговаривают, будто в Княжьих урочищах объявилась сообщница Махно. Зовут ее Вероника. Говорят, красивая, но безухая… Сынки кулаков пошли за ней, вербуют людей в отряд. Понукает, проклятая, слабодушными. Носится, говорят, на тачанке. Ты не слыхал о ней, Даня?

— Если и на самом деле так, то пусть позабавляется перед смертью. Не бойся, Наташа. Одна гадина на весь лес — не страшно.

— Может и одна смертельно ужалить.

— Оставь, Наташа, свои опасения. Не верю я. Все это бабьи тары-бары-растабары.

На следующий день пошел томительный дождь. Поля, припудренные жесткой метелью, покрылись черными плешинами. А когда на село надвинулся вечер, стало подмерзать, повалил снег. Зима снова взяла село в белый плен.

Данил склонился над столом и при свете плошки-коптилки разбирал бумаги. Жена напевала себе под нос колыбельную о котике, усыпляя детей. А на улице завывала вьюга, шуршала под стрехой, свистела, гудела в дымоходе. И было в ней что-то заунывно-щемящее.

— Пусть сколько ни бесится пурга, а идет к весне, Наташенька. Уже укачала? Иди-ка сюда, посмотри…

Полосатой вытертой дерюгой прикрыла на нарах троих деток и неслышно подошла к мужу. Взглянула из-за крутого плеча на стол, где лежали разложенные бумаги.

— Вот, видишь, прибиты печатки. Не царские, наши. Вот одна, вторая, третья… Поручили мне серьезное дело — делить землю.

— Даня, я так боюсь за тебя… Отмахиваюсь от этих проклятых мыслей, а они лезут в голову.

— Смотри не накаркай. Вечно вы, женщины, берете на себя больше, чем вам положено.

— Думай о своем, Данила. Я не буду мешать. — И Наташа тихо пошла к детям.

Наверное, правда: в женских предчувствиях есть что-то от пророчества. Наташино сердце предвещало беду. И она не миновала Прокудиной хаты.

Только успел Данил продумать, с чего начнет завтрашний день, к кому зайдет, с кем посоветуется, как под окнами захрапели лошади. Бросил взгляд на окна — они плотно завешены платками. Наташа постаралась. Взглянул на нее, жена побледнела, погрозила ему пальцем, дескать, молчи, не отзывайся. Потянулся рукой к плошке, задавил кончиками пальцев язычок огня, и темень наполнила хату. Наугад шагнул к сохе, на которой висела шинель, выхватил из кармана револьвер. Украдкой вышел в сени.

Неизвестные стали колотить в дверь. Нажимали плечами — доски скрипели, трещали.

— Открывай, красная гнида! Открывай! Все равно не ускользнешь от нас, — шамкал охрипший голос.

Данила прижался вплотную спиной к стене, нет, прирос у косяка. Выжидал: как только выставят дверь, он не одного уложит. Правда, черт его знает, сколько их там. Вон, слышно, и за хатой толчется зверье.

А дверь ходила ходуном. Звякала щеколда, но толстые дубовые доски не поддавались. Навесы скрежетали, пронзительно попискивали.

Тенькнуло оконное стекло, рассыпалось по полу. Данила бросился в хату и увидел: чья-то косолапая рука сорвала платок, закрывавший окно, и берется взламывать раму. На какое-то мгновение Прокуда растерялся: возвращаться к сенной двери или караулить возле окон? Решение пришло молниеносно: все равно они ворвутся в сени. Нужно запереть дверь в хату…

Пока бандиты будут возиться со второй дверью, он прикончит тех, кто полезет в окно. Данила в темноте оглядывался вокруг, прислушивался и не различал, хохотала то вьюга или бандиты ржали.

— Даня… Данилочка! Удирай через окно на печке, — подползла Наталья и, схватив его за ногу, потянула к себе. Она в своей женской наивности не понимала, что за хатой тоже полно бандитов.

— Перенеси детей на печь, — шепотом сказал жене.

Сенная дверь не выдержала натиска — разломалась. Ватага ворвалась в сени, а тут еще одна преграда. Кулаками, подборами, прикладами уже колотили в избяную дверь.

— Эх вы, недотепы! — на улице глухо возмущался женский голос. — Полезайте в окна, свистуны несчастные!

Затрещала рама. Сперва одна голова просунулась в хату. Данила пока что не стрелял. Засунул револьвер в карман, пошарил руками под скамьей, нащупал топор и пустил его в ход: изо всей силы саданул бандита, и он захрапел, обмяк и повалился на пол. Сунулся еще один. Прокуда и этому попал в голову. Но топор стукнул по мягкой шапке, и бандит, оглушенный ударом, как бык заревел и повис на подоконнике: руки и голова болтались в хате, а ноги — на улице.

К окнам налетело их как воронья. Зажгли клок соломы, посветили. Увидев двух мертвых, они еще больше озверели и напролом кинулись в окна. Почему-то не стреляли, а лезли саранчой. Прокуда выхватил из кармана револьвер. Пуля за пулей вылетали из дула, впивались в бандитов. Но они не стреляли. «Значит, хотят взять живьем, подлецы. Нет, не дождетесь». Он оставит себе один слиток свинца…

— Быстрее, растяпы! — раздался истерический женский голос.

Проснулись от выстрелов дети, заплакали, потянулись к матери. Наталья сама не своя сгребла их в угол на печи, укрыла рядном. Она дрожала от испуга — зуб на зуб не попадал.

Данила оторопело присел в темноте, нажимая на курок, но револьвер молчал. Сто чертей!.. Сгоряча выпалил все пули, не оставил для себя… Проклятие!

На него упала тяжелая туша бандита. Прокуда вывернулся из цепких лап. Стремглав метнулся на лежанку и сильно ударил ногой в небольшое оконце. С разгона кинулся в проем. Но застрял, его сдавило в плечах. Протянул руки вперед, будто нырял в воду. Дернулся вниз так, что кожу ссадил на ребрах. Упал на рыхлый снег. Вскочил, но в эту же минуту на него навалились три ненавистника. Сопя, как уставшие лошади, они дубасили кулаками Данилу. Отбивался, вертелся в их руках, как буравчик, и вырвался. Пустился наутек. Споткнулся, упал, распластался — и снова настигли враги. Смяли — ни дохнуть, ни крикнуть. Скрутили ему руки, связали веревкой ноги, накинули петлю на шею и поволокли во двор, где на тачанке сидела Вероника, попыхивая цигаркой…

— Зажгите свет в хате! Поставьте стражу вдоль всей улицы! — приказывала грозно. — Я хочу с глазу на глаз поговорить со вчерашним красноармейцем. — Она сбросила с себя тяжелый тулуп, соскочила с тачанки и направилась в хату. Следом за ней поволокли Данилу.

Кто-то из бандитов вынул из-за голенища огарок свечи, зажег и поставил на ножку перевернутой табуретки.

С печи к мужу бросилась Наталья, но ее оттеснили.

— Дорого ты нам достался, орел! — сказала Вероника.

Она чинно уселась в красном углу. Ее большие черные глаза искрились злостью. Белое красивое лицо подергивалось. Правое плечо то и дело вздрагивало. Хромовая блестящая кожанка, перекрещенная ремнями, поскрипывала. Из-под седой кубанки выбивались черные кольца кудрей, прикрывавшие… дырочки — у атаманши не было ушей.

— Чего скулишь, гнида? — Вероника бросила взгляд на Наталью. — Пусть идет к своему красноармейцу. Пропустите ее! А где дети? На печи? Принесите и щенков сюда!

Наталья безмолвно замахала руками, а потом умоляюще закричала:

— Перепугаете! Не надо, не надо! Я не хочу, не хочу, чтобы они видели… Не трогайте хоть их! — Женщина очумело суетилась, не зная, куда податься, куда бежать, к детям или к мужу.

— Давай сюда красных щенков-прокуденят! Пусть понюхают, чем пахнет отцовская революция, — прохрипела Вероника и ткнула пальцем на толстого, приземистого мужчину, в глазах которого столько было покорности, хоть веревки из него вей.

Бандит полез на печь, за ноги постаскивал на лежанку перепуганных детей.

— Ого, сколько наплодила, сука! Голодранцы несчастные, им землицы чужой захотелось! — приговаривал человечек, слезая с печи.

— Поставь их возле отца-христопродавца. Пусть видят, как он будет подыхать, — с ударением выговаривала каждое слово безухая.

Наталья льнула к детям. Затем бухнулась на колени перед Данилой. Он что-то неразборчиво лепетал — веревка не давала возможности ему говорить. На Наталье лица не было.

— Ты — женщина… Если твое сердце не окаменело, ты не осиротишь деток, — умоляла Веронику.

А та вроде и не слышала мольбы. Молчала. Ее лицо, будто вытесанное из дерева, замерло, похожее на икону. Потом проронила небрежно:

— Хорошо. Уважу твою просьбу. В самом деле, мы, женщины, должны понимать друг друга. Дай саблю, — бросила она тому, кто лазил на печь за детьми.

Тот выхватил из ножен блестящее лезвие, как фокусник, провел по нему языком, мол, чистое, готовое к делу.

— Не буду пачкать руки о твоего красноармейца. Я только порассекаю на нем веревки. И забирай его, — Вероника схватила саблю, стиснула зубы и рубанула Данилу по голове, по шее, по плечам…

Наталья ошалело вскрикнула, судорожно схватилась за голову, из ее груди вырвался дикий стон…

В детских глазах застыл ужас. Они с визгом бросились врассыпную.

Вероника сплюнула, отвернулась от Данилы, корчившегося в предсмертных судорогах.

— Детей забрать! Они уже мои, казенные! — ткнула окровавленную саблю мордатому угоднику.

— Есть забрать детей с собой!

Он трусцой побежал в хату. Девчушки присмирели под скамьей, а мальчонка куда-то юркнул.

Бандит бросил двоих детей в повозку и принялся выискивать третьего, но так и не нашел. Тачанка, в которую уже забралась Вероника, вылетела из двора, а за ней ринулась банда. Мордатый подскочил к своей повозке, сел на передок и стеганул лошадей кнутом. Они гребанули копытами снег и вихрем вырвались со двора.

Неистовствовала, завывала, гоготала в степи буря. Вероника летела в серую муть вьюги и теряла Прокудиных детей. Над ними, невинными и чистыми, вырастали белые могилы…

Наталья раскрыла глаза, словно из тумана вынырнула, опомнилась. На ножке перевернутой табуретки дотлевала, коптела свечка. Упала на ноги перед Данилой, развязала веревки, трясла его, кричала в уши. Водила ослепшими от слез глазами по хате. Дети исчезли. Бессильная, изнеможенная, полезла на печь, а там пусто. Наталья ползала из угла в угол. Мелькала мысль: «Их забрала пакостница!»

Раздетая, с распущенными волосами, выскочила босиком на улицу и застряла в снегу. Поднялась, обежала вокруг хаты, кричала, звала детей, но они не откликались. Слабый голос ее тонул, рассеивался в дикой пучине пурги.

Забежала в курятник, прижавшийся к торцу хаты: дверь его была полуоткрыта, и женщина проскользнула внутрь. Вслепую ощупывала дрова, старую кадушку, всякое тряпье. И вдруг натолкнулась на мягкий теплый комочек. «Господи! Юрочка… Детка!»

Мальчонка с перепугу и холода дрожал. Нельзя было его вырвать из угла — он боялся даже родной матери. Наталья все же выхватила Юрочку из темноты, прижала к груди и побежала к ближайшему соседу, жившему в полверсте.

…Похороны… Рыдала музыка… Мужчины на плечах несли гроб с Данилой Прокудой: он был обвит красным флагом, что горел и не сгорал на фоне белых нетронутых снегов.

Женщины вели под руки чуть живую Наталью. Кто-то из парней нес на своем плече Юрочку. Мальчик в отцовской буденовке, завернут в шинель…

…Юрий напрягал мозг так, что болела голова. Хотелось все воскресить в памяти, восстановить, проследить за материнскими повествованиями. Сколько он слыхал их от нее. Часто она вспоминала свою многотрудную жизнь. Потом отцовскую, а там добиралась и до его, Юриной… Со страхом рассказывала о безухой атаманше, которая после той страшной ночи как в воду канула.

И вот только теперь, кажется, вынырнула из небытия безухая…. Живет в глухом селе. Ест, дышит, смеется, ездит в город. Вольготно ходит по степям, лугам, и земля не горит у нее под ногами… Затерялась, притаилась головорезка среди доверчивых людей. К ней внучка приезжает на мотоцикле помочь, ведь одинокая же бабка… А может, то и не Вероника?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На плечо Прокуды легла чья-то тяжелая рука.

— Здравствуй, человек. Не обознался ли я?

Юрий сидел у подножия материнской и отцовской могил. Услышав за спиной чей-то голос, медленно обернулся, поднял взгляд: перед ним стоял рыжий Вавилон, опираясь на суковатый посох. Грудь старика, как кузнечный мех, то надувалась, то с усилием пыхтела: не хватало воздуха.

— Добрый день, дедушка! — Прокуда обрадовался живой душе на кладбище. Вскочил на ноги, отряхнул пыль с брюк.

— Слыхал, слыхал, ты прибился к нашему берегу, И про то, и про то знаю. Притираешься?

— Вам, дед Вавилон, тяжело стоять. Может, присядете? — уклонился он от прямого ответа.

— Я вот приходил выбрать себе место на вечный покой. И, видишь, на тебя набрел. Вон под тем явором хотелось бы лечь… Говорят, деревья извещают погребенных обо всех земных новостях… — криво усмехнулся старик, оглядываясь вокруг.

Юрий взял его под руку:

— Не признают меня односельчане, дедушка.

— Душа вдовы — потемки… Умирать будет, а не простит обиды… Наш брат, мужик, ясный как божий день: ты ему рюмку под нос ткни — он уже и растаял как свечной воск, — Вавилон покряхтел-покряхтел и с трудом присел на пенек.

— Не подпускают к себе ваши деревенские. Человеком не считают…

— Для тех, кто овдовел в двадцать лет, ты и помрешь виноватым. Ты-то жив. Пуганый-перепуганый, но живой. И вижу, недурно выглядишь.

— Все от меня отворачиваются, как черт от ладана.

— Чего там, Прокуда… Постепенно приживешься.

— Мне на роду написано мучиться…

— Не падай духом. — Дед почесал жиденький кустик бородки. Коротенькая, общипанная… Злые языки мололи: бабы по одному волоску повыдергивали…

— Вам бы свои косточки на солнце греть, а вы пришли на погост. Не спешите, еще надоест на том свете.

— Не хотелось бы утруждать вдовушек. С мужчинами в селе туговато. А похороны — хлопотная вещь…

— Если туго, чего же тогда меня боятся, как собака палки?

— Тут такая премудрость выходит: их мужья головы положили за наше правое дело, а ты выскользнул из военного лихолетья и вот разгуливаешь чернобровцем.

— Так, может, мне живьем в гроб лечь?

— Нет, Прокуда, моя очередь подоспела. Ты живи!

Не нашел Вавилон подходящего места для своей могилы: под явором уже кто-то лег раньше его… Мертвого не подвинешь.

Юрий помог подняться словоохотливому старику. И тот пошел домой, шаркая ногами. Слегка поддерживая его под руку, Прокуда сопровождал деревенского мудреца до самого порога его дома.

— Давай, Прокуда, присядем на травке. Я тебе расскажу быль из своей жизни. Может, тебе пригодится. Вот посмотри на мои руки. Шершавые, ясеневая кора… Короткопалые. А ладони, взгляни, огрубевшие, будто сыромятина, что намокла, а со временем высохла на солнце… Руки как руки, правда же? А в годы войны были эти две руки одни на всех женщин Вдовьей Криницы. А после войны? Дети, вдовы, бабы — женское царство. Голые, босые, голодные. И тогда эти руки всем помогали. Коровками царапали землю, слезами окропляли степь. И снова я не щадил своих рук.

Вавилону, наверное, хотелось исповедаться. Дед боялся забвения больше, чем смерти: не дай бог все пойдет прахом. Так ради чего он жил, толокся на белом свете?

Глубоко посаженные глаза Вавилона время от времени вспыхивали светлячками и то сощуривались, будто рыжий дед дремал, то широко раскрывались, словно от удивления.

— Расскажите, пожалуйста, как же вы ухитрялись верховодить в этом бабьем царстве?

— А вот как. — И старик не спеша начал вести нить своего повествования.

…Уставшие лошади еле плелись из райцентра. Вавилон не стегал их больно кнутом, даже не дергал за вожжи. Стопудовое горе горбило его. Отвез в военкомат из села последних мужиков, и теперь хоть шаром покати — бабская империя…

Его, Вавилона, тоже вызывали на комиссию, крутили-вертели, а все же левая нога короче на несколько сантиметров… Наверное, имели в виду обоз, но и туда не взяли. Калека. Забраковали.

Ногу Вавилону укоротила гражданская война. После ранения усохла, как подрубленная ветка. Долго прыгал на костылях, до красноты натирал под руками. А со временем выздоровел, начал опираться на свою коротышку — с горем пополам держала. На своей все-таки надежнее, чем на костылях.

Он был конюхом, затем стал работать ездовым.

Вавилон возвращался из райцентра. Лошади, понурив головы, медленно тащились, фыркали. Не успел опомниться, как колеса загремели по мосту. Его встряхнуло. Мысли, как перепуганные птицы, разлетелись. Поднял голову и увидел перед собой женщин: они до сих пор не разошлись по домам, ждали его. Кинулись к возу, остановили лошадей.

— Вавилон, Марк ничего не передавал?

— Велел беречь детей, Матрена. Беспокоился о тебе…

— Ой, спасибо за доброе слово…

— А мой, мой ни словечка?

— Молвил Дмитрий так: передай Дарьюшке — все, все, что мы задумали, сбудется…

— Господи, он сына хотел. Как он хотел сына! — Вытирая передником слезы, Дарья отступила назад.

— Тебе, Настенька? Тебе… Ага, наклонись, я по секрету… Просил, чтобы никто не слыхал, потому что это ваша тайна. — Вавилон округлил губы и запорошил ее ухо теплыми, нежными словами, что упали, как благодатные капли дождя на цветы, и Настя зарделась.

— А разве мой Петр так ничегошеньки и не сказал? — отозвалась из толпы женщин старшая среди всех Василиса.

— Просил не трогать недокрытой хаты. Он скоро вернется. Просил, чтобы ты берегла себя. А еще напомнил: сторнованные снопы спрячь на клуню, а то ведь дождь, непогода…

— Добрый он… Жалел меня, как ребенка. Дай бог тебе здоровья, Вавилон!

— А я уже и не спрашиваю. Мой молчун, с него и на праздники слова не выдавишь, — безнадежно махнула рукой Терниха и отошла в сторону.

— Погоди, погоди, Татьяна! Напрасно ты так о своем Иване. Он даже дважды ко мне подходил и просил: ты, говорит, не забудь, ты же не забудь поцеловать за меня мою Таню… Я, говорит, скупился и на слово, и на ласку. Все стеснялся… А она же у меня — цветок полевой.

Вспыхнули щеки у Татьяны и закипели слезы радости на глазах.

Вавилон смотрел на эти опаленные горем лица и радовался, что хоть маленькая морщинка да разглаживалась от его святой неправды… Если бы женщины знали. Если бы… Прощание было скупым, как осеннее солнце. Только привез Вавилон к военкомату односельчан, сразу же подскочил к подводе озабоченный командир — и военнообязанных как ветром сдуло. Даже руки ему, Вавилону, никто не пожал. То ли забыли, то ли недосуг было или растерялись. Правда, кто-то толкнул его кулаком в бок — дескать, будь здоров.

Вавилон вернул женщин к жизни. В горе нужно утешить человека — и придет облегчение.

— Айда ко мне, богини! Развезу по домам на своей колеснице!

Женщины, ободренные, весело затараторили, одна за другой ставили ноги на спицы колес, подтягивались и скатывались в телегу.

— Гони лошадей, Вавилон, чтоб нас и ветер не догнал!

— Девчата, пусть беда плачет и прочь скачет, — стеганул он лошадей вожжами, и они рванули с места в галоп.

Женщины, хватаясь друг за друга, чтобы не выпасть из телеги, визжали так, что эхо катилось лугами.

— Вот так я стал, Прокуда, бабским комиссаром. Доподлинно узнал женские вкусы, склонности, характеры и причуды… Умел прикоснуться к вдовьей душе, как тот гармонист к клавишам, когда добывает музыку с закрытыми глазами. А война швыряла в село похоронку за похоронкой… — Дед умолк, скорбно склонил голову. — Я этими руками все умел. Острая коса пела во ржи: косить так косить. А возьмусь было за молот — кузница ходуном ходит. Или смастерить подоконники, двери — люблю белые кудряшки-стружечки… Пахнет сосновая доска — жить хочется. Было и печи выкладывал. Растопишь — аж гудит огонь, беса можно осмолить. И сапоги тачал. Иногда получатся такие нарядные — аж смеются… Одним словом, Прокуда, всего на своем веку пришлось изведать. А вот, откровенно говоря, любезный, самое тяжелое ремесло — управлять бабами. Не каждый взялся бы. Мне же деваться было некуда. Тяжело приходилось, как и на фронте. А тут, говорю, посыпались похоронки. Ежедневно плач, причитания. Иногда поднимут такой рев, хоть хватайся за голову и удирай из села. И вот кончилась война.

У меня, скажу тебе правду, жизнь сложилась не сладко: пока оправлялся после ранения в гражданскую — все мои одногодки поженились, замуж повыходили. Топтался, прихрамывал я и все боялся подступить к какой-нибудь девице. А годы, брат, не стояли на одном месте. День за днем, день за днем… И я остался в старых холостяках. Думал: так и буду век маяться без семьи.

В войну, когда горя было полные закрома — я и не смотрел на молодок. Считал грехом сближаться — их мужья воюют, а я тут… После войны, рассуждал сам с собой, мол, когда уляжется боль, немного забудется, сгладится — вот тогда подыщу славную бабенку, упаду ей в ноги и скажу: согрей, приласкай, а то и умру на дороге одиноким, а тебе стыдно будет, что отреклась…

Женщины вдовели в двадцать — тридцать лет… Горюет-плачет, а чертик молодости в жилах скачет.

Я долго колебался и взял на свою душу один грех. Заприметил — трется возле меня Анна. Высокая, жилистая, пышет, словно жаровня, выхваченная из печи. Густым румянцем горят у нее щеки, а в глазах — тьма-тьмущая искр, хоть пригоршнями их вылавливай. Невзначай коснулся женской руки: одна мольба, одна ласка… В груди у меня екнуло: не осудят ли люди? Перебросился с Аннушкой словцом, а она плачется: скоро уже отцветет, отговорит ее лето — и ни мужа, ни деток…

Стало жалко ее до слез… И дала вдовушка миру такого рыжеволосого бутуза — вся Вдовья Криница ахнула.

Не знает Анна, куда меня посадить, чем потчевать, в какую рубашку нарядить. А я ей: давай распишемся, узаконимся. И нам обоим, и сынишке, и людям будет хорошо. Она и радехонька, обеими руками ухватилась за меня, хоть и старше ее… Пошла бы за мной и в огонь и в воду… Да где уж там, говорит, нам судьбы свои соединять, тут соседки от зависти лопнут… Решили дипломатично: запишем мальчонку на меня, и буду отцом по доверию, ведь сын — капля в каплю Вавилон…

Живу-скриплю себе потихоньку. Как вот подвернулась Пелагея — кругленький бочоночек. С перцем, сварливая, а душой — мед… Доброты в глазах — на сто лет. То у всех на виду целует меня в лоб, то принесет домой вкусных пирожков полный подол. Одним словом, подъехала ко мне издалека, и я не удержался — осчастливил молодуху: родились два близнеца, курносые, рыжие, круглолицые. Сам себе рассуждаю: ну, Вавилон, греховодник, берегись! Людям на глаза не показываюсь, украдкой по воду хожу, пронюхиваю, чем дышит Вдовья Криница. Встречают, поздравляют с новорожденными, подмигивают хитро, с намеком: дескать, есть порох в пороховнице…

Встретил свою первую, Аннушку. Поклонился низенько, почтительно. Подбрасывая на руках первенца, она молвила мне чистосердечно: «Теперь ты, Вавилон, принадлежишь не только мне, но и Пелагее… Троих сыновей имеешь. Отцовствуй на здоровье! Присваивать тебя я уже не имею права…»

Со временем повадилась ко мне Груня. Ни девушка, ни вдова. Чистюля — какую поискать. Выбелила мою хату, вымела, выстудила пыль, повытряхивала все пожитки. Спал я на белой-пребелой постели. Наварит, нажарит. Даже, бывало, подстрижет меня, выкупает в кадке — как с ребенком нянчилась. Я помолодел, поправился — козырем ходил. Продолжалось это до тех пор, пока не вспыхнула четвертая рыжеватая искорка — на этот раз уже у Груни… Лобастый, а в глазах — полно солнца. Ну, думаю себе, греховодник, на улицу и не показывайся. Висеть тебе, Вавилон, на суку! Месяц маскировался у себя во дворе. И что ты думаешь, Прокуда, и здесь я ошибся. По деревне прокатилась доброжелательная молва — у бабьего комиссара еще один внучек появился… Наведался к первой, второй, может, гневаться будут и на порог не пустят. Гостинцы достал из кармана, положил на стол, побеседовал, поиграл с малышами и пошел себе на работу, как и приличествует степенному отцу.

Но, Прокуда, моим наивысшим взлетом стала учительша. Любаня. Умна, а уж начитанна! Как встретит, так и просит меня зайти отремонтировать парты… Парты расшатаны, перекошены, поломаны. И я нашел свободную минутку, взял свой инструмент и зашел в школу.

Целый день работал: пилил, строгал, чинил парты. К вечеру проголодался. Долгонько не появлялась хозяйка. Она у нас и директор, и завуч, и весь преподавательский персонал. Все в одной, так сказать, ипостаси. Наведалась, когда уже темнеть начало. Пригласила к себе поужинать. Спиртика капнула — в аптеке добыла. Да и сама пригубила.

После ужина как взяла гитару, как притронулась к струнам она и вымолвила: «Красные маки — то цвет любви…» — у меня сердце оборвалось. Учительша показалась солнцем, что светит только для меня.

Я расспросил, где ее муж, детки. Тяжело вздохнула, отложила в сторону гитару и скупо рассказала: муж погиб на фронте… Двух маленьких дочурок, родителей бомба накрыла в первый же день войны… Ее контузило, чудом спаслась. Ей уже сорок… Не надеется встретить в глухом степном селе себе пару — рискнула бы родить ребенка…

Я аж задрожал… Господи, думаю, убейте, повесьте, а я уже отсюда не выйду. Пусть меня завтра казнят при всем честном народе!..

Появился на свет пятый сынок…

Может, кто там и ругнет: Вавилон, мол, занимался блудом… Наплодил детей, а сам собирается умирать. Это не так! Вдовы родили мне сыновей-орлов. Моя запоздалая радость. Кто хочет — пусть спросит у каждой моей вдовы, они скажут сущую правду: то обоюдное счастье наше послевоенное…

— К которой же вы, дед Вавилон, приклонили голову? — спросил Прокуда.

Старый достал из кармана платок, вытер увлажненные слезой глаза:

— Одиноким живу. Никого из них не хочу обижать. Они мне светят — каждая по-своему. Помогают. Аннушка — огород вспашет, посадит, обработает, соберет урожай. Пелагея покупает рубахи, простыни, обувку. Грушенька уберет в комнате, приготовит поесть. А Люба-Любушка, учительша, самая грамотная, приносит деньги на всякую всячину. Книжки дает читать: я люблю исторические романы. — Гармоника в груди расходилась, и Вавилон закашлялся.

— Многотрудная жизнь и у вас, дедушка…

— А ты мне, любезный, укажи пальцем на того, кому жизнь легко дается. Иди себе, Прокуда, да поразмысли, зачем я тебе раскрыл душу.

— Спасибо. Поучительная быль, — Юрий поднял деда на ноги, сунул в руки посох, попрощался и пошел себе…

Стоял посреди двора и смотрел на свое зеленое логово: тот же разросшийся бурьян, та же полосатая, обтрепанная, хлестаная-перехлестаная дождями ряднина, которой застилал свою «постель». В изголовье свернутая вместо подушки телогрейка. Под ней торба с сухарями. А рядом замес. Потрескался, засох.

Его охватило отчаяние. Сел под ясенем. И, перебирая свои беды, невольно вспомнил слова Стеллы: «Плюнь ты на всю эту затею. Поезжай в Днепровск, на завод. Твои работящие руки, твой смекалистый ум, твое здоровье пригодятся людям. А здесь, во Вдовьей Кринице, ослепленные злостью вдовы не дадут тебе жизни. А в городе ты приживешься, станешь человеком».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Всю ночь рыл Прокуда землю: задумал выкопать землянку. Нет, он не уйдет отсюда, с этого плодородного чернозема, из этих благоуханных степей, с родного двора. Здесь все святое.

Ночь стояла вялая, удушливая. Вымахал яму, принялся выстругивать сходни. Хотелось к утру завершить основное. Для крыши найдется древесина в лесу. А нет — так срубит сухой ясень, торчащий посреди двора: из ствола выйдет отличная матица, а ветви пойдут на стропила, на обрешетины…

Встало солнце, тусклое и опустошенное. Не хотелось на него и смотреть. Оно безразлично коснулось лучами широкой Прокудиной спины, лоснящейся от пота — до пояса был голый.

Когда лучи наконец высушили соленую росу, Юрий почувствовал, что проголодался. Достал из-под телогрейки в изголовье торбу, сшитую из мешковины, развязал и вытащил два шершавых сухаря. Бросил их в ведро с водой, чтобы размокли. Пошел взять тюльку: где-то там, завернутую в бумагу, привалил обломком самана. Может, собачье растаскало? Уже и забыл, куда приткнул свое добро. Ага, вот где. Приподнял обломок, а мышь оттуда шмыг. Посекли, пакостные, жирную бумагу, прогрызли насквозь дырку и таскают себе рыбку. Оставили хоть ему на завтрак? Взял в руки сверток. О, да тут на троих хватит!

Посреди двора сел как степенный хозяин.

Его мучила жажда. Взял погнутое ведро, выплеснул из него остаток вонючей воды и пошел к бабе Грищихе. Ее колодец славился на всю округу родниковой, прозрачной, даже сладкой водой. Пьешь ее — не напьешься. Не повесят же, если он зачерпнет хоть кружку, не запретят; как ни есть — люди…

Ступал несмело. Повернул направо. Глядь, а у колодца собрались женщины. О чем-то тараторят, пререкаются. Среди них Вавилон стоит и за поясницу держится. Верховодит старик. Топчется, размахивает руками.

Никто не заметил, как Прокуда подошел и остановился сзади.

— Здравствуйте, люди добрые. Одолжите ведерко воды.

Колючие вдовьи глаза взяли Юрия в плен. Шагнула вперед Анна в растоптанных резиновых сапогах, в брезентовом плаще, подвязанная скрученным, как веревка, старым фартуком. Высокая, мужиковатая женщина. Ее густые широкие, в два кольца брови поползли вверх, глаза налились укором, передернулись полные губы:

— Ты колодец копал? Ты чистил его когда-нибудь? Ты сруб чинил? Попрошайничаешь: дайте водички… Бороду отпустил — настоящая метла… Грудь — колесом. А я вот, видишь, женщина, вынуждена лезть и чистить колодец. Тебе не стыдно? — Анна размахалась кулаками у Прокуды перед носом.

Юрий оторопело моргал глазами, не знал, что и сказать.

— Девчата, замолчите! — топнул слабосильной ногой Вавилон. Этого было достаточно: вдовы отступились от Прокуды, обиженные и пристыженные.

— Так чего же… Я могу… Позвали бы… Давайте, если так нужно. Я вычищу, — смущенно говорил Юрий.

— Давно бы так! — проговорила Анна. Она поскорее сняла с себя заплатанный плащ. — Бери. — Даже скрученный, как веревка, цветастый передник вручила Прокуде.

Плащ оказался узок в плечах. Треснул на спине, разлезся под руками так, что нитки ощерились белыми зубчиками. Но не снял Прокуда одежину — пусть будет… Пригодилось перевясло фартука. А вот истоптанные резиновые сапоги были малы. Женщины брались по двое за голенища и натягивали Прокуде на ноги — безуспешно.

— Все-таки мне, вижу, придется лезть в колодец, — нахмурилась Анна.

— Покойный Пидорва, помните, бывало, бутылочку первача выдует и босиком лезет в колодец. Зимой босиком лазил. А сейчас же лето, — нашел выход Прокуда. — Давайте лестницу, обойдусь без сапог.

— Э, нет. Погоди. Летом вода в глубоком колодце холоднее, чем зимой. Придется ему, девчата, дать «огня» вовнутрь, — прошамкал дед Вавилон.

И женщины принесли самогон.

— Вот как обернулось дело! Мы ему еще и рюмку наливаем, как барину. Вы видели, вы слыхали, люди добрые! — выходила из себя Анна.

— А-анна-а! Так нужно, — Вавилон строго постучал палкой о сруб.

Прокуда выпил «синий огонь», даже губы обжег.

— Ну, где лестница? Полезу да посмотрю, что делается на том свете, — усмехнулся сам себе.

— Где же ей быть — в колодце…

Не восприняли женщины эту шутку. Только лишь Соломия, которую в селе ласково называли Соломкой, украдкой заглянула Прокуде в глаза и окрасила свои уста скрытой улыбкой. Она была самой молодой вдовой. В восемнадцать выскочила замуж, а в двадцать уже похоронную оплакивала. Да и сейчас непохожа на вдову — губы шевелятся в усмешке, когда надо и не надо.

— Ну, господи, помоги, — шутя перекрестился Прокуда и полез во влажный полумрак. Вскоре окликнул из глубины: — Вытаскивайте лестницу!

Десять женских рук ухватились за верхнюю перекладину. Дружно, резво поднимали лестницу. Собственно, не одну, а две, скрученные проволокой.

Вавилон подошел поближе:

— Потихоньку ложите лестницу, потихоньку. Вот такушки.

Вдовы засуетились. Соломка опустила ведро в сруб, и жестяная посудина весело погремела вниз. Лебедка тарахтела, попискивала.

Прокуда поймал обеими руками ведро, погрузил его на дно, зачерпнул полно-полнехонько ила.

— По-го-няй! — донеслось из колодца.

И лебедка завизжала. Ноша непривычно тяжелая.

Из ведра выплескивалась грязь и шлепалась на плечи и голову Прокуде. А ему было приятно. Холодный сырой колодец почему-то казался уютным. Может, потому, что по жилам струилась самогонка?

Нет, не поэтому. Напрасно он ее выпил. Если уж на то пошло, она не греет тело — лишь затмевает разум, отшибает память. Без нее он отчетливее почувствовал бы, что нужен людям. Вишь, какие громы посылали ему на голову, а все же приоткрыли дверь, хоть малюсенькую щелочку, и через нее позвали к себе, в свой круг.

— Живе-е-е! — радостно крикнул.

— Не болтай там! Успеется. Смотри какой! — крикнула Анна.

Когда тяжеленное ведро выныривало из глубины колодца, женщина умудрялась правой придерживать лебедку, а левой ухватить за дужку. Кряхтя, напрягаясь, относила ил в сторону и вываливала. Рядом молча сопела, ломала брови Соломка, силилась помочь, но Анна молча отстраняла ее: не любила, когда кто-то вертелся под рукой.

Бывало, Анна косить не станет с Вавилоном рядом: мне, говорит, тесно. Сама себе выбирала загон. Как размахнется, как размахнется — и есть три снопа или копна сена. А колола дрова, тогда не подходи к ней — вся отдавалась работе и ничего вокруг не видела. Только глаза сверкали да черные густые брови взлетали на лоб. Тогда и всемогущий Вавилон льстиво топчется возле Анны, да все ладком-ладком, потому что в такие минуты она и его не признает. Вся кипит, как на огне котел.

Анне стало не по себе. До нее только теперь дошло: как она будет пить эту воду, как будет поить своего сынишку? Эту воду добывает трус Прокуда… Господи, неужели сама не смогла бы выгрести ил? Не отсохли бы руки, не задубели бы ноги! Сколько в селе колодцев — и все она приводит в порядок. Вода в них целебная, чистая. И нужно же было послать его в святейшее место — в колодец.

Скрежетала цепь, поскрипывала лебедка: Анна тяжело двигала коловорот. Медленно приближалось ведро с илом. Руки почему-то ослабели…

— Заболела я… Пойду домой, а вы уж тут без меня, — еле слышно произнесла Анна.

— Иди, душенька, иди. Сколько твержу: береги себя, не надрывайся — всей работы не переделает человек… Ат — как горохом об стенку, — Вавилон топтался возле Анны, словно утрамбовывал ей тропинку.

А Прокуда приловчился быстро работать. Крикнул вверх, чтобы подали лопату, но Вавилон скомандовал:

— Хватит! И так уже два воза ила вытащили из колодца.

Подали Юрию лестницу, и он выбрался наверх, где сияло солнце, были люди, где не угнетало одиночество, беспомощность, сырая глушь.

— Значит, обновил источники?

— Обновил, дед Вавилон, обновил…

— И для себя, и для людей?

— И для себя, и для людей, — Юрий принялся снимать мокрый плащ. Он прилипал к телу, хоть зубами отдирай.

— Спасибо тебе, Юра, хорошо вычистил колодец, — зашевелились пышные губы Соломки.

— Пей на здоровье, — ответил Прокуда.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Прокуда возвращался домой, тяжело склонив голову. Волосы на ней послипались в мышиные хвостики, комично торчали во все стороны. Борода черной мочалкой прижалась к груди. Шел посредине дороги. Под ногами шуршал, поскрипывал песок, ленивый, сыпучий.

Зашел к себе во двор. И от неожиданности остановился: Арина спокойно, не торопясь засыпала яму, выкопанную им под землянку.

— У… У-у-убирайся отсюда, пакостница!

Арина лишь вздрогнула. Выпрямилась, повернула к нему лицо. Сплюнула под ноги, словно заклиная то место, где должна была быть землянка. Подняла кверху продолговатое лицо, прошептала то ли молитву, то ли проклятие блеклыми губами, встряхнула растрепанными волосами и медленно поплыла со двора.

Прокуда в нервной судороге закрыл глаза, ему все грезилась землянка: в углу, у двери, он вылепит лежанку, а там дальше будет стоять стол. Сосновые доски будут пахнуть живицей. Смастерит сам. Красить не станет, нет. Белый, свежевыструганный лучше…

— Яму роешь?.. Не на тот ли свет собрался? — кто-то неожиданно отозвался у него за спиной.

Юрий нехотя повернул голову: этого он не ожидал! Пришла Соломка… Что ее принесло сюда? И все же обрадовался. Все отворачиваются, человеком не считают. А эта, видишь, осмелилась, заглянула к нему во двор.

Соломка была очень хороша собой. Большие, широко раскрытые глаза. Бровки — две черные подковки. Маленький полуоткрытый рот. Казалось, что у Соломки вот-вот сорвется с губ веселое слово.

Рано ей досталось вдовство, не изведала, что такое счастье. По ночам тужила по тому, кто уже не вернется и не согреет сердце, не приголубит, не заглянет в ее небесные глаза.

Текли годы. Сердце чего-то все ждало, к кому-то устремлялось — и не находило. Не бросалась в бездну забытья, как другие: дескать, война все спишет…

Иногда в отчаянии спрашивала себя: зачем она казнится одиночеством, кто все это оценит, кому нужна ее жертвенность?

Сейчас Прокуда смотрел на Соломку. Она переоделась в лазурное — под цвет глаз — платье.

— Не на тот ли свет собрался? — повторила она.

— А тебе до этого какое дело?

— Жаль, если оставишь нас.

— Издеваешься? Иди себе, куда намерилась.

— Я к тебе пришла, Юра. Принесла поесть. Вот возьми, — протянула она белый узелок.

— Я не просил… Еда у меня есть. — Прокуда склонил голову, отвернулся, будто возле него никого не было.

Соломка молча отошла в сторону, присела на траву. Развязала узелок, разостлала белое полотенце. Положила завернутый в газету кусок сала, полпаляницы, жареную картошку в горшочке и повернулась к Юрию.

— Не думай, что подлизываюсь к тебе… Вавилон послал. Говорит, отнеси поесть Прокуде, не умирать же ему с голода среди людей. — Крутнулась и ушла себе, оставив обед.

Юрий порывисто рубанул воздух рукой, будто хотел перерезать ладонью нити невеселых размышлений. Не прикоснувшись к Соломкиному обеду, направился к речке. Хотелось умыться, освежиться — пот выедал глаза.

Речка тихо, мечтательно плескалась, легкий ветерок покрывал гладь воды мелкой зыбью. Разделся и только теперь заметил, что его рубашка и брюки забрызганы, испачканы грязью, как у озорного подростка. Забрел по грудь в воду и принялся стирать одежду. Колодезный ил постепенно выполаскивался. Повыкручивал, порасстилал одежду на траве. Бултыхнулся в воду — даже брызги разлетелись в разные стороны.

Плавал, плескался, тешился, как мальчишка. Прохлада воды сняла усталость.

Потом, разморенный, он даже задремал на берегу. Всплыли перед его глазами видения: в первом узнал лицо Анны, словно вытесанное из суковатого горбыля… Потом всплыла Соломка — она лукаво ему улыбалась, шевелила губами, словно привораживая его… А третий призрак пронесся красным метеором — то была Стелла. Она страстно протягивала к нему длинные красивые руки. Они подняли его и легко несли в неизвестные края соблазна. Нагло высунулся из тьмы-дремы и заслонил собой, затмил все предыдущие призрак безухой. Она ехидно подмигивала ему, мол, чего ты стоишь со своим упрямством?.. Сумей искупить свои грехи, а потом за мои принимайся… И вдруг в черной мантии печали закружилась над его двором огромным коршуном Арина. Затем стремительно бросилась вниз с высоты, схватила лопату и поспешно стала засыпать яму…

Очнулся, пощупал одежду, она была еще влажная. И тут неожиданно чьи-то горячие ладони из-за спины закрыли ему глаза. Прокуда вскрикнул:

— Кто это балуется? — Оторвал цепкие руки от своих глаз, обернулся — перед ним снова стояла Соломка.

— Пообедал, Юра?

— Спасибо. Пообедал, — буркнул он. — Говори, чего липнешь смолой?

— Тю, сумасбродный.

— Хочешь приручить?

— Угадал! В твоих объятиях я бы умерла от… скуки, — звонко засмеялась Соломка, потом добавила: — На моей хате стреху завернула буря… Ты не мог бы?.. Я заплачу… Я сама не отважилась бы к тебе… Дед Вавилон надоумил: скажи, говорит, пусть не артачится. Тебя не убудет, Юра, если поможешь мне. — Соломка исподлобья хитровато посматривала на угрюмого Прокуду. Лукаво прикусила нижнюю губу. Выжидала.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ткнулся было Прокуда в контору, чтобы дали какую-нибудь работу.

Дородная, с мужским лицом, председатель колхоза, которую все величали просто Савишной, медленно бросая слова, выговорила:

— У меня работы по горло. Только дай мужские руки. Дорога позарез нужна до райцентра.

— Да это же мой хлеб! Я столько проложил этих дорог, что пол земного шара опоясать можно было бы, — обрадовался Юрий.

— Да вот загвоздка, пока гравия, песка не навозили, — отвела она от Прокуды глаза.

Ждать работы было бессмысленно. Это всем своим видом старалась показать Савишна. И в тот же день он подался в глухие села — Канавы, Драбиновку, Князевку — на заработки… Там его не знали. Чистил колодцы, копал погреба. Вначале люди побаивались бородатого великана, даже есть давали ему с опаской.

Прокуда усмехался: «На свете все миряне одинаковы — осмотрительность, предосторожность живет в каждом, как болезнь». А когда убедились, что он работает с раннего утра до поздней ночи, стали более внимательными, ласковыми. Женщины, от рождения наделенные любопытством, заходили издалека, хотелось выспросить, кто он, откуда сюда прибился. Юрий отшучивался: мол, денег решил в глуши заработать…

Десять дней не разгибал спину. Ложился спать тогда, когда из ослабевших рук выскальзывала лопата, а в поясницу усталость вколачивала клин.

Дали ему сала, пшена, лапши. Не поскупились и на деньги за хорошую работу. А на прощание кто-то из женщин шепнул ему на ухо: «Оставался бы здесь навсегда, славных молодок у нас хоть пруд пруди…»

— Спасибо вам за любезность, но дома трое деток, — соврал он. Не хотелось раскрывать душу нараспашку перед этими людьми: кто его поймет, кто разделит с ним судьбу?

Удрученным возвращался домой. Шагал вдоль берега Орели — любимой речки. Густые заросли ивняка ластились к нему, гибкая лоза узкими листьями шелестела над ухом, жестко шуршали камыши. Из-под ног зелеными молниями выскакивали ящерицы и исчезали в густой траве. Берег, разогретый солнцем, пах мятой, осокой, сыростью — всем тем неповторимо знакомым с детства, тем, что никогда не выветривается из памяти, куда бы человека ни забросила судьба.

У оврага тропинка круто повернула вправо и зазмеилась в тальнике. Красные прутья низко склонялись до земли. Придерживая рукой упругие ветки, которые больно стегали по лицу, Прокуда пробирался напрямик к селу. Перепрыгнув канаву, похожую на забытый окоп, вдруг заметил чью-то фигуру. Убавил шаг. «Ов-ва! Соломка… Чего это она вдруг здесь оказалась?»

На цыпочках, крадучись, Юрий хотел незаметно обойти ее, но она, услышав шорох, настороженно обернулась.

— Прокуда-зануда… А в селе женщины обрадовались-обрадовались: слава богу, выкурили ирода! Удрал и никому ни слова. Куда ты пропал, Юрочка? — что-то теплое послышалось в ее словах.

— Ходил на заработки…

— Вот тебе и на… Разве у нас нет работы?

— Клянчил. Не дала ваша Савишна.

— Она боится Анны как огня. Не она здесь правит дела, а Анна.

— Правьте. Царствуйте!

— И будем править! Ты, с тех пор как пришел, хоть одной вдове хату покрыл? Я звала, набралась наглости прийти к тебе. Отсюда надо начинать! А ты как необъезженный конь. Может, хочешь, чтобы тебе поклонились всем селом?

— Ты меня учить будешь, как на свете жить?

— Я хочу натолкнуть тебя на правильный путь, а ты упрямый козел… Вдовья судьба, сам знаешь, горькая как полынь. Ты же мужчина, подойди к нам с такой стороны, чтобы повеяло теплом на наши исстрадавшиеся сердца. И они смилостивятся… — Женщина умолкла, наклонилась над веткой и долго ее пилила — нож был тупой, хоть выбрось.

Соломка права: он упрямый.

— А ну-ка постой. Что у тебя за нож? Он же, наверное, сто лет бруска не видел? — Снял с плеча тяжелый мешок, примял им на песке вислоухие лопухи. — Дай-ка взгляну.

— Это работа для мужских рук, — Соломка протянула обломок старой косы.

— Да ведь он же выщербленный, как моя судьба. Тебе много нужно прутьев?

— Я же тебе говорила: буря завернула стреху. Нужно залатать.

— А я думал — ясли корове будешь плести. — Юрий присел к кусту и принялся срезать красные прутья один за одним. Складывал в снопик.

— Ты умеешь парки вязать? — продолжала Соломка гнуть свое.

— Если нужно, так почему ж…

— Сторновка у меня золотая. Люблю, когда хорошо покрыта хата. А еще после всего граблями расчесанная.

Прокуда понял: Соломка так наивно манит его в свой не тронутый никем душевный мир.

— Юра, хватит. Оставь. Я уже одну вязанку отнесла домой.

— Ну, смотри…

Притихший, послушный, он следовал за Соломкой, нес на плече свой мешок, еще и красную вязанку прутьев держал под мышкой. А прутья зеленой метлой листьев заметали их следы до самого ее порога.

Соломка живо сняла с себя вязаную кофту и в одном легком сарафане метнулась к куче сторновки. Принесла два куля. Положила их перед Прокудой, развязала тугие перевясла, дескать, за мной дело не станет, лишь бы ты…

Увлажненная ночным дождем, сторновка покорно ложилась в парки. В том месте, где сноп был скручен перевясельцем, Прокуда топтался ногами. Под тяжестью его тела два снопика сторновки плотнее прилегали друг к другу. Потом старательно расчесывал пальцами золотую гриву каждого парка. Не торопясь откладывал в сторону и начинал колдовать над другим.

Лихо плевал на сухие ладони и пучок за пучком отбирал упругие соломины, а поломанные скатывал вниз. Никогда не приходилось латать стреху — видел лишь, как это делали деды. В жизни все пригодится, если умеешь: ремесло не коромысло — плеч не оттянет.

— Кого же ты хотела позвать, чтобы починить стреху? — Прокуду донимало любопытство.

— Анна обещала. То такая — все в руках горит…

— Давай накрутим вшивку, — отложил в сторону перевясло.

Прокуда выдернул из снопика длинный, ровный прут. Прикинул на глаз, размышлял: обрежь веточки, обдери кору, высуши на солнце — лучшего удилища и не нужно… Ткнул зеленым хвостиком листьев Соломке в руки. Она сложила маленькие пальчики в кулачок, зажала красные прутики. Юрий большими неуклюжими руками крутил прут, словно вил веревку. Соломка едва успевала переставлять руки — подступала к Прокуде, смотрела ему прямо в глаза. Он прятал взгляд, следил за ее ловкими и прыткими пальцами.

Когда он нагибался взять новый прут, Соломка украдкой дула на свои покрасневшие ладони. Они щемили, как будто их посыпали солью. Даже вскочили уже два водянистых волдыря. Но она терпела. Снова и снова хватала зеленый хвостик прутика, переставляла руки — и тонкое деревцо трескалось, скручивались на нем красноватые пленочки коры. Оно вяло и становилось пригодным для пришивки парков.

— А тебе мужская работа к лицу… Щеки стали как пионы.

— Теперь все на женщине лежит. Не привыкать…

— Покажи ладони, — в Прокудиной душе проснулась жалость к ней.

— Горят, как и щеки…

Юрий принес лестницу в сени, прислонил к лазу:

— Поднимайся на чердак. Будешь притягивать и подавать оттуда конец прута.

— Я боюсь… Придержи, еще поедет…

— Подхвачу, если падать будешь…

Вынес из сеней лестницу, прислонил к рогозовой стрехе. Прихватил парки, прутья и забрался на крышу. И вдруг вспомнил: выемки нужно вымащивать, иначе парки будут западать, торчать, неплотно прилегать друг к другу. Спустился, взял хорошую охапку пахучей соломы и снова полез на крышу… Поудобнее устроился, оглянулся, все ли необходимое есть под руками.

— Ну, как говорят старые люди, бог в помощь…

— Пусть помогает! — весело отозвалась с чердака Соломка.

— Я буду пронизывать стреху, тебе посылать прут, а ты обхватишь ею обрешетину, завяжешь узлом и острый конец мне подашь, — растолковывал Прокуда.

— Юра, не учи меня. Не впервой, умею…

— Ну да, конечно. С каких пор сама хозяйничаешь, так научилась коржи с маком есть, — Прокуда своим тяжелым кулаком стучал по парку, чтобы плотнее приставал. — Затягивать не нужно, Соломка. Ослабь немного. Зачем ты так?

— Люблю, чтобы туго было, крепко.

— Мне отсюда виднее, как нужно.

— Прокуда, тебе со мной хорошо? — неожиданно спросила Соломка с чердака.

— Не пугай меня, а то упаду, расшибусь и будешь мне пенсию платить…

— Юрочка, скажи правду. Разве тебе трудно, ну, скажи!

— У тебя сегодня очень игривое настроение. — Прокуда соскребал пальцами со старой соломы зеленую репицу мха, сгребал на землю.

Прокуда умолк. Вспомнил юную Соломку. Девушкой она была крученой-верченой. Заигрывала с ребятами, сыпала остротами, сеяла шутками. Можно было подумать — она во всех влюблена. Парни бегали за ней, увивались, каждому хотелось проводить ее домой, но ни один не знал, к кому из них льнет сердце Соломки.

Мимо двора в это время шествовал куда-то старый Вавилон. Вместо приветствия он молча потряс над головой посохом, мол, вот так бы и давно, Прокуда…

С чердака спорхнула Соломка. Припудренная пылью, заштрихованная паутиной, она излучала свет и счастье. Осмотрела заплатанную стреху.

— Спасибо, Юра. Вдвоем у нас неплохо получается. Правда же?

— Я вот еще сверху граблями, — слегка, как гребешком, причесал золотую гриву сторновки.

— Пошли к колодцу, умоемся и будем ужинать.

— Умыться умоюсь, а есть не хочу. Пойду домой.

— Не ломайся, как сдобный пряник. Я тебя никуда не пущу. Постелю в клуне на сеновале, да и ложись себе.

— Пойдет молва… Знаешь, Соломка, лучше не надо.

— Кому до нас какое дело? — пожала она плечами.

Прокуда умылся холодной водой. Соломка вынесла из хаты полотенце — отрез белоснежного полотна. Никогда ему женские руки вот так почтительно не подавали… Стало приятно на душе, но вида не подал.

Хозяйка оживленно суетилась: умылась прозрачной водой, вытерлась тем же полотенцем, извлеченным из сундука для Юрия, причесалась. Затем набросила на себя цветастое платье и стала похожей на девушку. Щеки округлились в улыбке. Она прятала ее, сдерживала, но радость выплескивалась наружу. Сколько провьюжило зим, сколько отцвело весен, сколько отплакало дождями осеней с тех пор, как она провела за мост своего Николая, но ни один мужчина не ступил на ее порог, не то что к сердцу подкрался. Ожиданьем себя сушила. Стелила постель — рядом со своей клала подушку мужа. Все думалось, может, он где-нибудь среди ночи постучит в окно, войдет в хату, а ему уже и постель готова. Иногда, бывало, прильнет горячими щеками к чистому бугорку подушки, наплачется вдоволь, выльет наболевшее, накипевшее и так, заплаканная, и уснет. А утром вскочит — и на работу.

Соломка разостлала в садике рядно, постелила сверху скатерку, подала еду. Борщ с курятиной, вкусные шкварки, сливочное масло, жареную картошку — все, чем была богата. Поставила бутылку самогона.

— Юра, порежь паляницу. Люблю, когда за обедом мужская рука наделяет душистым ломтем.

— Так Николай делал?

— Угу…

Прокуда нарезал хлеб, подал краюшку Соломке.

— Ты знаешь, Юра, люблю мужские руки. Сильные, ласковые… Вот подаешь мне хлеб, а я молюсь на них…

— Это ты загнула…

— Налей стаканчики. Как хорошо все же ты покрыл ободранную стреху. Взгляни, ну, посмотри издали!

— Ты, Соломка, восхищаешься, как школьница. — В руках Прокуды скрипнула пробка из кукурузного початка, отложил ее в сторону и налил стаканчики.

— Юра, давай выпьем до дна, чтобы у нас с тобой была мысль одна… Давай?

Прокуда рывком выпил стаканчик, а Соломка только пригубила. Ей не хотелось ни есть, ни пить — она с ясной безмятежностью в душе смотрела на Прокуду. Ей было и уютно, и сладко — этот потрепанный судьбой, нескладный великан, патлатый и бородатый, жгучим соблазном ступил к ней во двор.

— Чего ты важничаешь, не ужинаешь? — отозвался Прокуда.

— Женщина как коза: то одно лизнет, то другое — уже и сыта. Не обращай на меня внимания. Выпей еще одну. — Теперь уже Соломка налила рюмку до краев.

— Хочешь напоить да тумаков дать?

— Такого и пьяного не осилю.

— Ну, будем, людей не осудим, да и себя не забудем! — проглотил и не поморщился.

— Слушай, Юра, откуда взялся тот красный мотылек на мотоцикле? — укоризненно спросила Соломка.

— А-а-а… То Стелла.

— Из молодых, да ранняя…

— Где же это ты ее увидела?

— Иду из Царичанки напрямик возле Спинчихи, ан глядь — девушка почему-то у твоих ног ползает. Не в любви ли объяснялась?

— Если бы не та дивчина, наверное, я бы сыграл в ящик… Она припала, как подорожник, к ране. Почему-то не ты, видишь, бросилась меня спасать, когда я изранился Арининым стеклом… А вот этот, как ты говоришь, красный мотылек на мотоцикле помог мне…

Стушевалась Соломка.

— Извини, не знала я… Арина напакостила? И я бы не отвернулась… Нужно каменной быть, чтобы не помочь человеку… Пора тебе отдыхать.

Соломка легко вскочила на ноги и побежала в хату. Взяла подушку, два одеяла и метнулась в клуню. Бросила постель на душистое сено и вернулась к Прокуде.

— Иди, Юра. Я уже постелила. Доброй ночи тебе.

Тяжело поднялся. Что-то непонятное пробормотал и поплелся в клуню. Черная пасть раскрытой двери проглотила его. Заметил белый квадрат подушки. Стал перед ней на колени, опираясь на руки, наклонился да и прилег. Закрыл глаза, утих. Старался прогнать прочь мысли, они обнаглевшими стайками порхали, улетали и снова кружились в голове, как мотыльки. Усталость давала о себе знать, накликала сон. Он неслышно подкрадывался и понес Прокуду туда, где все легко и просто.

Соломка помыла посуду, управилась по хозяйству. Посмотрела на клуню — дверь открыта настежь. Разогналась, чтобы прикрыть, но резко остановилась: «Чего я туда пойду: еще бог весть что обо мне подумает…» Зашла в сени, закрыла дверь на все крючки. Поймала себя на мысли: не от злодеев запирается — от себя…

Шагнула в хату, включила свет, взглянула на себя в зеркало; на нее смотрели большие голубые глаза. Вокруг них уже начали прорезаться еле заметные птичьи лапки морщин. Она их потерла, потерла — разогнала. Щеки тугие, налитые, с круглыми ямочками. Улыбнулась сама себе — и блеснул белый ряд зубов. Погладила густые русые волосы, принялась их расчесывать. Всем осталась довольна — лишь те птичьи лапки огорчили ее.

Соломка каждый вечер обветренное лицо мазала сметаной, за ночь оно отходило и становилось нежным. Прихорашивалась по праздникам, меняла за день по три платья — то нарядится в сиреневое, то окутывает ее голубизна, оттеняя глаза, то вспыхнут на ней белые ромашки. И все ей было к лицу. Только ради кого? Перед такими же, как и сама, вдовами форсила.

Снимала с себя платья, швыряла их в гардероб и надолго забывала о них. Уходила с головой в работу — на целые недели запирала хату, уезжала в степной лагерь и там дневала и ночевала. Работа учетчицы была ее утешением и песней. Уже примирилась с судьбой, наверное, на роду написано — промаяться век в одиночестве. Говорят, не родись красивой, а родись счастливой.

Сегодня, как всегда, положила в изголовье две подушки — себе и Николаю — и потушила свет. В окно заглядывал тоненький серпик молодого месяца.

Уткнулась лицом в свою подушку, смежила глаза. Скрипели, жаловались на Соломкину бессонницу пружины кровати. Ворочалась с боку на бок, сокрушенно вздыхала. Раскрылась — духотища.

Уже и серпик месяца растаял в звездной мгле, а она все не спала. Сон обходил ее хату, словно заколдованную. То, бывало, прибежит с работы, вымоется, упадет и не помнит, как уснет.

Поднялась, в одной легкой рубашке села на кровати, опустила ноги вниз. Сердце часто-часто стучало. Оно к кому-то обращалось, куда-то неслось. Босиком пробежала по холодному земляному полу. В хате стало тесно, будто стены сдавливали, будто воздуха не хватало. Вышла в сенцы, нащупала крючки и задвижки. Открыла дверь, остановилась на пороге. На улице тихо плыла звездная ночь. Лишь слышен еле уловимый шорох — на травы, на деревья падала роса. Холодный ночной воздух обдал ее с ног до головы — она даже встрепенулась.

Прикрыла и сенную, и избяную двери — уже не запирала. Вернулась на кровать. Закуталась в простыню. Придавила голову подушкой Николая и пыталась уснуть. Но какое-то необъяснимое беспокойство не отпускало ее.

Уже первые петухи начали будить землю, а Соломка еще и глаз не сомкнула. Что с ней происходило, и сама не знала. Собственно, она знала, но не хотела признаваться сама себе. Украдкой — так встают матери, чтобы не разбудить дитя, — Соломка подошла к окну, приоткрыла занавеску и посмотрела на открытую дверь клуни.

Оттуда, из глубины, щерился огонек цигарки. Его, как молнию надежды, перехватила Соломка. «Господи… Прокуда тоже не спит… Как он неосмотрителен с огнем? Ведь сено сухое, как порох…»

Сверху на ночную рубашку набросила плащик, что подвернулся под руку, плотно запахнула полы и выскочила из хаты. Забыла обуться — босиком бежала по росистой тропинке к клуне. Остановилась у двери, прислонилась к ней и прислушалась, не спит ли…

— Кто там? — настороженно отозвался Прокуда.

— Я пришла сказать тебе, Юра, не играй с огнем… Знаешь, сено сухое… Я боюсь…

Прокуда загадочно молчал. Он затянулся с такой силой, что даже цигарка обожгла ему губы и зашипела. Глазок уголька ярко озарил лицо Соломки.

— На, погаси, если боишься…

Боязливо переступила порог, приблизилась к Юрию и, сама не зная зачем, хотела вырвать из его губ окурок. Но не успела…

Прокуда раздавил кончиками пальцев уголек, вскочил и большими ручищами схватил Соломку за талию, прижал к себе тугое, упругое горячее тело.

Соломка внезапно ударила его в грудь. Руки ее подломились, податливо обмякли…

…Воровато оглядываясь, не видит ли ее кто, ведь вот-вот взойдет солнце, удирала Соломка из клуни. Роса серебрила ей икры. Распущенная коса, сама легкая, светлая и неземная в своем грешном причастии. Юркнула в хату. Но в этот миг ее взгляд упал на подушку Николая, что сиротливо лежала в уголке кровати. И зарыдала Соломка, склонившись на нее.

Потом навсегда спрятала ее.

Жизнь брала свое.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Не давала покоя та безухая бабка. Решил наведаться еще раз к Вавилону. Возможно, тот чем-нибудь поможет.

…На улице жарища — нечем дышать, а старик натопил лежанку, укрылся с головой кожухом и выпаривал суставы. На скрип двери дед приподнял припорошенную сединой бородку и тихо проскрипел:

— Это ты, Анна? Брось в жар три-четыре картофелины… Жуть, как захотелось целенькой, в мундирах.

— Нет, это я, дед Вавилон, Прокуда… Добрый день вам! Захворали? На солнце нужно прогреться…

— Черт его знает, что это у меня. Словно сто сверл крутит в бедрах. Наверное, скоро сыграю в ящик.

— Рано еще о ящике думать. Так вам, говорите, захотелось вот той, в жупанчиках?

— Ага. Вон там в корзине у порога… Выбери покрупнее и в жар…

Прокуда принялся печь картофель.

— А ты все никак не приживешься здесь? Вот беда!

— Да я уже не ропщу… Вдовья судьба горше моей. Знаю. Я вот с чем к вам, дед Вавилон… Вы не слыхали о безухой бандитке? В гражданскую носилась по нашим степям.

— Была уйма всякой нечисти.

— Безухая атаманша зарубила моего отца. Двух сестер забрала, и те погибли в заснеженных степях… А я, сами знаете, перепуганным рос… Понимаете, я напал в Крестограбовке на какую-то безухую… Уже старая баба… Мне кажется — это она… И до сих пор бредит анархистом Махно…

Дед Вавилон скатал с себя кожух, не по-старчески проворно приподнялся на локоть и пристально-пристально заглянул Прокуде в глаза.

— И без ушей?

— Без обоих…

— Это не та… Она уже, наверное, давно под крестом лежит…

— Нет, дед. Чувствует мое сердце — она.

— Чтобы вот столько лет прошло с тех пор и ее никто не разоблачил? Нет, горемыка, ерунду городишь… Наведайся ко мне, когда я поправлюсь, может, кое-что вспомню.

Прокуда напек Вавилону картофеля в жупанчиках. Хотел и почистить, но дед не разрешил. Он сам совершал нехитрый ритуал: слегка сдувал седой пепел, затем полуобугленной игрался, как дитя игрушкой, с ладони на ладонь перебрасывал, не спеша снимал почерневшую кожицу, — и белый комок уже лежал, нежился на его морщинистой ладони, песчанистый, рассыпчатый, ароматный, ароматный… Кончиками пальцев брал щепотку соли, кропил ею картофелину и лишь тогда прикладывался устами к яству, которое в беззубом рту вкусно таяло.

Накормив немощного старика печеной картошкой, Юрий поплелся к себе. А на душе кошки скребли. Осточертело ему безделье: вот так с утра до вечера слоняйся. Люди работают, куда-то торопятся, живут в хлопотах, и у него есть руки работящие, и никому они не нужны. Клятые вдовы не хотят признавать, что он есть на свете. Казнят бездельем. Самое страшное, когда ты откололся от людей, как щепка. Хочешь — живи, хочешь — вешайся, хочешь — ложись в гроб.

И он не выдержал терзаний, свернул к реке.

Там, где Орель крутой подковой сворачивала вправо, вылизывая из кручи корчеватые корни дубов, присел в чаще. Притаился за зеленой стеной ветвей. Не хотелось показываться: ребятишки прыгали вниз головой с высокого обрыва.

Раздвинул густые ветви, чтобы рассмотреть берег: а, так это же Угол… На левом берегу половодье нагромоздило целые дюны песка. Он ослепительно белеет на солнце — не взглянешь.

Детство… О, если бы его вернуть… Жизнь, которую он сейчас ведет, беспощадно зачеркнул бы, поставил на ней крест. Если бы можно было вот так, как задачу: решишь на клочке бумаги, а потом перепишешь начисто… Но у человека единственная жизнь. Хочешь — дроби ее на крупицы, растранжиривай… Один человек, смотри, проживет ее, как песню пропоет, а другой в своей горькой судьбе корчится…

Над лесом плавилась жара. А между деревьями, в затишье, и ветерок не шелохнется. Вот бы сейчас окунуться в воду Орели. Но тут плещутся деревенские пацаны. Разве пойти вон туда, подальше? Поднялся на ноги, чтобы обойти Угол, но в этот миг раздался пронзительный детский голос:

— Димка-а-а-а тонет… Спа-сай-те!

Поднялся крик. К нему присоединилось жалобное хныканье.

Юрий живо раздвинул ветви и увидел: дети повыпрыгивали из воды на берег и замерли при виде страшного зрелища… Посреди реки, что неистово бурлила, беспомощно барахтался рыжий мальчуган. Его непомерно большая голова то выныривала, то погружалась в воду, бессильные руки вяло гребли на одном месте.

Не раздеваясь, Прокуда прямо с обрыва бултыхнулся на середину реки.

Вынес на руках окоченевшего, посиневшего Димку. Его живот был, словно бочонок, полон воды. Напился малец с перепугу. Юрий взял его за ноги, поднял вверх, встряхнул раз, второй, третий. Вода хлынула изо рта и носа. Осторожно положил мальчика на песок и принялся делать ему искусственное дыхание. Растирал тело, разгонял кровь.

Дети бестолково суетились вокруг Прокуды — не столько помогали ему, сколько мешали, убегали прочь и снова робко, на цыпочках возвращались, чтобы взглянуть на бедняжку Димку.

— Дядя, он будет жить? — то ли от холода, то ли от страха клацая зубами, спросил самый старший из них.

— Взять бы хорошую хворостину да задать всем вам трепки… Чего вас носит одних купаться?

— А с кем же? Наши мамы в поле…

— О, Димка глаза открыл! Димка, ты нас видишь? Димка!

Мальчишка вздрогнул, потянулся, как после крепкого сна, всхрапнул носом и повел глазенками.

— Где я? — спросил слабым голосом.

— На этом свете, а рвался на тот. Полежи немного, отдохни, — сказал Прокуда.

Димка от пережитого напряжения вдруг заплакал, пытался вскочить, чтобы убежать прочь.

— Да бог с тобой, чего ты встревожился? — Юрий стоял на коленях перед мальчишкой и успокаивал его.

За спиной у Прокуды послышалось тревожное поскрипыванье песка. Обернулся: перепрыгивая через кусты, разгонисто летела Анна. Запыхавшаяся, лица на ней не было — одни выпученные глаза, в которых застыл ужас. Руки молитвенно протянуты вперед, словно хотели достать, схватить сына. Еще три прыжка — и очутилась возле своего мальчика. Упала перед ним на колени, схватила в объятия его мокрую, холодную голову:

— Димочка! Мой родной Димочка… Живой… Слава богу, живой. Нелегкая понесла тебя на глубину… Ой, горюшко ты мое рыжее… А я скирдую сено да все прислушиваюсь — галдят. Ну, думаю, плескайтесь. Я же думала, вы бултыхаетесь на Чайкиной стежке, а вы здесь, — причитала Анна, обливаясь слезами. Подхватила на руки своего Димку и понесла домой. За ней подались все ребятишки.

Прокуда остался на берегу, мокрый, подавленный, одинокий… Да, наверное, на всю жизнь останется он для них трусом. Если уж кровинку Анны спас, а вдова и не заметила даже его…

Вечером вернулся в село. Дневная суматоха утихала, постепенно улегалась. Кряхтели запоздалые арбы, да движок бодро пыхтел в центре — сердито гнал электричество. Высыпали в небе по-летнему крупные звезды.

Прокуда свернул на свой двор и облегченно вздохнул. Аисты уже спали. В чем был так и лег на свою постель из хвороста и сена. Разбросал руки, ноги — просторно. Лишь ночью он позволял себе эту роскошь.

Где-то в полночь почувствовал: его кто-то нежно гладит по голове. В этих прикосновениях чувствовалась материнская ласка. Рука, шершавая, трепетная, проплыла над закрытыми глазами и опустилась на губы. Ему захотелось поцеловать эту сотканную из одной ласки руку, но не успел. Она уже легла на голову, потом пальцы стали перебирать волосы.

Прокуда боялся пошевелиться, замер: не вспугнуть бы эту руку. Но волна счастья так сильно разлилась по всему телу, что не удержался — приоткрыл веки: да, над ним действительно кто-то наклонился. Чья-то темная фигура застыла. Кто это? Может, то ему только мерещится?.. Да нет же… Этот таинственный силуэт заслонил луну, что золотилась нимбом над головой, как у святого. Хотел вскочить на ноги, но услышал шепот: «Ты спас дитятко… Спасибо… И у тебя есть душа… А я считала, что ты ирод… А ты, вишь, прыгнул с такого обрыва… Давай пожалею тебя, как своего Павлика. Все село говорит об этом… Прокуда, Прокуда, как же то случилось? Ты… вот так погубил себя…»

Юрий вздрогнул: призрак повернулся лицом к луне и… стал Ариной. Ее патлы свисали прямо ему на грудь. Она снова склонилась над ним. «Мой Павлик тоже спит… Давно уснул… Никогда не придет ко мне в гости… А я все выглядываю. Ты вернулся… Павлик тоже бы спас Димку… Только мой сынок глубоко в земле… И ты не гневайся на меня… Димка живой, я была у них. Спасибо тебе за Димку…»

Сквозь прикрытые веки Юрий следил за ней.

Луна обливала ее желтоватым светом. Арина, призрачно бледная, вновь повернулась лицом к луне и замерла, словно сушила свои горючие слезы…

Медленно черный силуэт поплыл со двора.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

До самого утра не мог заснуть Прокуда. Жуткая тень Арины то наплывала, то удалялась, будто мираж. Прокуда метался, обливался холодным потом.

Наконец сел, сгорбившись, и, обхватив руками свою несчастную голову, положил ее на острые колени. Мысли все мчались и мчались куда-то, и он никак не мог удержать, остановить их.

Опомнился, когда солнце залило заросший бурьяном двор. Почувствовал его доброту и тепло на себе. Вверху на обгорелом ясене застрочили клювы аистов.

Прищуренно взглянул на верных, преданных птиц. Поговорил с ними, поплакался, посетовал на свою горестную судьбу. Молча позавидовал согласию крылатых. Вскочил на ноги и побежал умываться к речке — ведь жить-то надо было.

Набирал полным-полнехонькие пригоршни теплой воды и медленно ополаскивал лицо, шею, мочил голову.

Вдруг расшатанные мостки заскрипели, застонали сердито, а неприбитая доска гулко шлепнула по воде. Умолкая, заурчал мотоцикл.

Прокуда не торопясь вытер лицо и лишь тогда повернул голову в сторону умолкнувшего мотора. И не поверил своим глазам: перед ним, как утреннее видение, стояла Стелла. Обрадовался, как мальчишка:

— Каким ветром, Стелла? Вот чего не ждал, того не ждал…

— Здравствуй, Юрий! Ты забыл, Фома неверующий, я же обещала навестить тебя, — Девушка небрежно бросила мотоцикл на землю. — Давай вот здесь присядем на зеленой травке. Такая шелковистая, посмотри.

— Как-то неудобно… На глазах у всего села… Идем лучше ко мне во двор. — Он почему-то боялся этой навязчивой девушки и вместе с тем ловил себя на мысли, что она продолжает ему нравиться. Стелла своей чудаческой откровенностью исподволь находила пути к его истомившейся по ласке душе.

— Ты до сих пор подольщаешься к бабьему отродью, лишь бы тебе простили грехи молодости? Не жди и не надейся — никогда этого не случится. Сделают вид, что простили, но при случае так кольнут — за бок схватишься. Едем, Юра, в город, человеком станешь. Считаешь, я желторотик, жизни не знаю, треплю себе языком от нечего делать. Сам потом поймешь, что я была права.

Молчал. Не находил слов для возражения. Мучила неуверенность. Перед этой девчонкой чувствовал себя зеленым подростком. Удивлялся, откуда у Стеллы, на первый взгляд такой ветреной, беспечной, эта практичность, эта способность проникнуться болью и страданиями другого человека.

Но нет, ни она, никто другой не в силах постигнуть, почему именно он не может порвать с родной землей, с родными людьми.

Разум нашептывал ему: чтобы избавиться от хулы, от позора, беги в город. Он защитит и приютит. А сердце диктовало свои законы — законы чести: тут, на этой земле, пал отец, тут увяла в горе мать, тут сам ты вершил такие поступки в юности, которые не искупить до конца жизни. Так как же объяснить все это Стелле?

— Юра, я о тебе маме рассказала. Она сначала испугалась, говорит: «Перекрестись, доченька, что ты задумала». А я в плач и отрубила ей: «За городского хлыста не пойду замуж…»

— Там бензин из бака не вытечет? Почему ты так не по-хозяйски бросила мотоцикл?

— Не беспокойся… Так вот я о маме… Она очень нервничала, даже всплакнула. А ночью, уже в постели, она отцу шепнула обо мне на ухо. И я слышала через дверь, как он чертыхался: «Вот возьму утром ремень и выпорю девчонку так, что не присядет». Я ей, дескать, дам замужество. А мама все уламывала его и добилась своего — согласился отец. Утром — ой, умора! — он начал со мной «дипломатический разговор». Окультурим, говорит, лишь бы был порядочный человек.

В душу Прокуде будто кипятком плеснули: значит, «окультурим…».

— Мне нужно, прежде всего нужно расквитаться с твоей бабушкой, — попытался он погасить ее жаркие слова напускным безразличием.

Девушка рассмеялась:

— Не расквитаться, а рас-счи-тать-ся. Грамотей мой милый. Что ты о деньгах печешься?

— Нет, все-таки рас-кви-тать-ся… За зло — нужно платить злом…

— И опять не точно выразился… За добро — платить добром…

— И врагу не пожелаю такого добра…

— Юра, что ты ерунду порешь? Я ничегошеньки не… Наверное, считаешь, что я, покупая на бабушкины деньги тебе одежду, принизила тебя?

— Да нет, за то, что выручила, спасибо. Деньги верну, у меня они есть. Я совсем о другом…

— Тогда о чем же? Намеки какие-то…

— Так отец, говоришь, хочет меня окультурить? — сразу перевел Прокуда разговор.

Стелла настороженно заглянула ему в глаза:

— А, вот где собака зарыта!.. Ты, наверное, обиделся, что я такое брякнула? Не гневайся, Юрочка, как все было, так я тебе и рассказываю. Не кривлю душой.

— Я наверняка знаю, что это твоя выдумка. — Он улыбнулся и слегка щелкнул пальцем ее по носу.

— Я лепечу-лепечу, а ты с высоты своих лет смотришь на меня как на глупышку. Да?

— Нет, ты чересчур умна. Посягать на такого, как я, надо смелость иметь… Ты, Стеллочка, как тот рак: сам небольшой, а клешней захватывает коряжину в три раза больше себя и тащит ее. Ну, это шутка. Ты — моя спасительница. Но жениться нам… Ты ведь ребенок рядом со мной.

Стелла порывисто прижала душистую ладошку к его губам:

— Если ты не замолчишь, я сейчас же умру…

И в этот миг раздался голос:

— Снова красный мотылек прилетел?

— А, Соломка… Здравствуй. Присоединяйся к нашей компании.

— Я мотылек? — Стелла раздраженно вскочила на ноги.

— А то кто же, — Соломка подбоченилась и презрительно посмотрела на девушку.

— Прошу не оскорблять меня…

— Не вешайся Юрию на шею! У него бед по горло, а тут еще ты прыгаешь перед глазами. Садись на свой драндулет и убирайся отсюда. Смотри, повадилась, как курица в чужой огород…

— Соломка, зачем ты так?.. Я не позволю обижать Стеллу! — оборвал он Соломку.

— Смотри, Прокуда, тебе виднее, к кому голову приклонить! — в ее груди бурлила ревность.

— Успокойся, Соломка. Успокойся. Прошу тебя…

— Я не уйду, пока она не уберется восвояси…

— Мне крайне нужно съездить к Стеллиной бабушке, — снисходительно повел плечами Юрий, — так что…

— Вижу, тебя уже мотылек приворожил…

Стелла метнулась к мотоциклу, щелкнула ключом, ногой ударила по стартеру, и мотор в один миг зарокотал, вышвыривая из белого никелированного патрубка упругие кольца дыма. Легкий ветерок сдувал их прямо на Соломку.

— Не подкуривай… Юра мой!

— Еще увидим — чей, крикунья несчастная! — пробился голос Стеллы сквозь треск удалявшегося мотоцикла.

А Прокуде стало тоскливо и неприятно от напористости Соломки. Он был уверен, что она своей женской головой одно прикидывает, одним живет — как бы приручить его к себе. Она может даже упросить всех сельских баб в конце концов пощадить его, запрячь в работу. Нет, не к этому он стремился. Ему недостаточно получить от них работу. Он хочет в их глазах стать человеком, чтобы ни в помыслах, ни в крови потомков Вдовьей Криницы не отдалось эхом, что Прокуда трус.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Уже в третий раз пожаловал Прокуда к деду Вавилону за советом.

— Узнали бы вы Веронику? Скажите, ну, скажите же! — Юрий пододвинул скрипучую табуретку ближе к лежанке, на которой кряхтел старик.

Вавилон перевернулся с боку на бок и тихо вымолвил:

— Не верится, чтобы то была Вероника. Их, вот таких, как рыжих мышей, повылавливали. А некоторые поудирали за границу… А впрочем, послушай, откуда я знаю эту мерзавку.

…Махновский пулемет отсек передние ноги коню… Вавилона вырвало из седла и швырнуло в колючий кустарник. Конь дважды кувыркнулся через голову, сгоряча вскочил на короткие окровавленные обрубки, бешено ткнулся ими в землю. Потом вздыбился на задние ноги, жалобно заржал, показывая всему миру красные культи… В одно мгновенье пули прошили его насквозь. Жеребец свалился, преграждая путь врагам, летевшим на Вавилона. Тяжело навалились на него. Каждому хотелось почесать кулак о его ребра.

Полуживого, крепко связанного веревкой — трудно и языком шевельнуть, — целую ночь куда-то везли его. Где-то уже на рассвете бросили в темный чулан.

Вскоре появилась молоденькая барышня.

— Развяжите, непременно развяжите! — будто сквозь глухую стену донесся до Вавилона знакомый девичий голос.

Полураскрыл отекшие веки и не поверил своим глазам: перед ним стояла Вероника, Мечака-богатея дочь.

— Вы, мародеры, чуть не задушили нашего батрака. Уничтожить физически человека — раз плюнуть. Труднее повернуть его на свою сторону. Вот этому искусству нужно учить да учить вас, тупицы! Мигом несите воду! — Девушка присела и начала растирать ладонями Вавилону затекшие руки и ноги.

— Вот, ясновельможная, ведерко лекарства. Давайте, я лишь на него вылью — в два счета вскочит.

— Без тебя знаю, что делать! — Вероника вырвала из рук солдата ведро и поставила перед собой. Выдернула из-за пояса прозрачную кисею носового платка, намочила его и приложила к вискам Вавилона. Потом протерла все в кровоподтеках лицо.

«Неужто она меня не узнала? — думал Вавилон. — А может, и в самом деле нет. А когда смекнет, кто я, сама застрелит. Ведь хорошую половину Мечакового добра я с мужиками испепелил. Теперь вот так по-глупому угодил в ее лапы». Закрыл глаза, старался не дышать — может, уйдет, а тогда уж он будет соображать, как выскользнуть отсюда.

Вавилон затаил дыхание. Вероника испуганно присела перед ним на корточки. Долго еще прикладывала мокрый холодный платочек к вискам. А когда надоело, нервно дернулась, подняла ведро, и ледяной водопад хлынул на Вавилона. Зафыркал, невольно вскочил на ноги и окрысился на Веронику:

— Что, что вам нужно от меня, ваша светлость?

— Ну, ну, Вавилон… Я тебя сразу узнала. Не сердись, ничего плохого я тебе не сделаю… — Одетая в белое длинное платье, с протянутыми длинными руками, она словно летела к нему. Большие черные глаза притворно улыбались.

«Узнала, тигрица… Наверное, перед тем как слопать, хочет поиграть мной, как кошка мышью… Он рванулся к выходу, но там неподвижно стояла стража.

— Мы знаем — ты не по своей воле участвовал в поджоге… Кто-то подстрекнул тебя на это злодеяние. Так ведь, признайся? Не будем об этом вспоминать, просто живи у нас — и все. Правда, вначале будешь под надзором часовых, они ведь тебя взяли в плен. Мы тебя вызволяем, так ты нас не подведи…

Вавилон все соображал: к чему клонит эта начитанная панночка, что удрала из петербургского водоворота в отцовскую глухомань, где рассчитывала найти уют и покой?

— Я велю сейчас же перевести тебя в комнату… Окна растворяются в сад, обстановка. В общем, живи и набирайся сил. — Придерживая двумя пальчиками белое накрахмаленное платье, чтобы не наступить на него ногой, Вероника вышла из полутемного чулана.

— Ну что ты затеяла? — возмущалась ее мать. — Да он же так провоняет наши комнаты своим мужицким потом, что этого смрада не выведешь никакими духами.

— Маменька, и ты, папа, понимаете, я проведу над этим мужиком эксперимент… Я постараюсь, так сказать, завербовать его, отнять его у революции. Кое-что в обработке таких умов я понимаю. Эта гнида сторицей заплатит за то, что выжгла у нас. — Ее напряженное продолговатое лицо в молитвенном экстазе замерло перед иконами.

— Хо-хо-хо! — Подбив пальцами на переносице пенсне, отец отложил газету. — Вероника, так ты и нам открой свой секрет, как же это ты будешь поворачивать мужицкий разум на наши рельсы?

— Правда, поведай, каким образом ты надеешься перелицовывать закоренелых революционеров? — заинтересовалась и мать.

— Перелицовывать… Если бы это было так легко… Распорол, перекроил, перешил — и вылетай. Тут психология и еще раз психология. Вот, к примеру, этот шаромыжник Вавилон. Он отродясь не спал на белой свежевыглаженной простыне. Так вот, на тебе, дурак, мягкую постель, спи на ней, валяйся, как кот. Он никогда не пробовал то, что мы отныне будем подавать ему на стол. В конце концов этот мужик со дня рождения и поныне не плескался в ванной… Эти атрибуты быта составят первый этап моего эксперимента… Если человек катается как сыр в масле, ему лень думать о какой-то там борьбе за благо порабощенного народа.

— Держу пари, у тебя ничего не выйдет с этим шаромыжником. Ему революция вскружила голову, сбила его с толку… Мужику подавай деньги, тогда он и отца родного продаст. А так, за одну лишь еду…

Вероника фыркнула и сама понесла обед пленнику.

— Как ты тут, Вавилон, не голодаешь?

— Все ваши блюда отдал бы за миску нашего украинского борща! — отрубил Вавилон.

Вероника даже попятилась.

— Какой же ты неблагодарный… Я, мама и папа — все сбились с ног, чтобы угодить тебе, а ты…

— Вы меня поставили на откорм, что ли? Зачем? А где-то люди голодают…

— У человека век короткий, на том свете не дадут того, что есть на этом. Скажи, разве неправду я говорю?

— Про тот свет не знаю. А на этом все должны быть счастливы. Вот для этого и революцию начали.

— Счастье для всех — значит, ни для кого… Если бы ты, Вавилон, хоть немного был грамотным, ты бы понял эту простую истину. Тяжело с тобой говорить. Победит ли революция или нет, а жизнь дается раз — пей, кути, с женщинами веселись. А ты еще и не испытал этих земных благ…

— Или расстреляйте меня, или отпустите! — бросил коротко Вавилон.

— Для мужичья одна приманка — деньги. Я тебе говорил и буду говорить. Хочешь — рискнем… — предложил дочери Мечак.

…Вероника взяла три пачки ассигнаций, принесенных отцом, прикрыла их кружевной салфеткой, прижала к подбородку.

— Сразу будет ручным — он ведь никогда не видел столько денег!

Вероника вкрадчиво приоткрыла к Вавилону дверь. Он от безделья, перегнувшись через подоконник, переговаривался с часовыми, торчавшими под окном. Упрямо стояла посреди комнаты, заговорщицки улыбаясь, и ждала, пока он не обратит на нее внимание.

— Чего это вы, барышня, так сияете, словно побывали в гостях у самого Иисуса Христа?

— Не богохульствуй, Вавилон… Подойди ко мне и протяни ладони. Сейчас свершится чудо из чудес…

— Или расстреляйте, или отпустите меня! Некогда мне вылеживаться на ваших подоконниках. Руки протяни… А может, прикажете на колени перед вами упасть?

— Мы тебе добра желаем, Вавилон, а ты такой неблагодарный… Вот тебе деньги! Бери, они твои. Покупай, что хочешь, на них. Волы, коровы, лошади, земля — все будет твое! — Вероника подошла и начала всовывать ему за пазуху неподатливые, шуршащие деньги.

— Мне? Одному? За какие такие заслуги, барышня? — отпрянув, спросил он.

— За какие заслуги, говоришь? Я вижу, ты верно меня понял. Вот так бы и давно, а то ломаешься. — И Вероника выскользнула из комнаты.

Она кружилась в танце вокруг матери, припевая: «Клюнуло, клюнуло, клюнуло!»

— Сейчас я вам обоим покажу, как богатство одним махом может уничтожить помыслы о революции, — победно воскликнула она. — Идемте! Только тихо-тихо.

Припав к дверной щели, они увидели, как Вавилон сидит на подоконнике и… ножницами безбожно кромсает деньги.

Не выдержав подобного зрелища, отец свирепо распахнул дверь и бросился с кулаками на Вавилона:

— Да ты… Да ты издеваешься над нами, свинья! Застрелить скотину!

Вероника подскочила к отцу, ладонью закрыла ему рот:

— Это сделать мы всегда успеем… Забери маму, она потеряла сознание. Я сама с ним расправлюсь…

Белая как мел, выросла Вероника перед Вавилоном. Хищный злой взгляд, казалось, испепелял его.

Холодным тоном, медленно, с нажимом она произнесла:

— Стоит мне сейчас шевельнуть мизинцем — и от тебя только мокрое место останется… Ты плюешь нам в душу, насмехаешься над нашей добротой. Эти деньги мои отец и мать копили копейка к копейке на протяжении всей своей жизни и подарили тебе, слепец, чтобы ты прозрел, стал человеком, а ты перевел их в мусор…

Среди ночи Вероника осатанело металась по двору. Разостлала на току десять снопов ржи. Велела солдатам вынести конскую упряжь — уздечку, шлею, вожжи… Разыскала каменный каток в клуне.

— Запрягите Вавилона в оглобли! — крикнула на запыхавшихся часовых. — Сегодня он будет нам рожь молотить!

Вывели, теперь уже из погреба, Вавилона под тремя штыками, на которых зловеще отсвечивалось лунное сияние. Через голову, как лошади, набросили шлею, к рукам, выше локтей, привязали оглобли, даже жесткие, холодные удила запихнули между зубов, а на затылке туго скрутили большую уздечку.

— Господи, человек будет молотить рожь! — даже старая помещица ужаснулась. Стояла у окна своей спальни и крестилась.

— Кнут! — отдался эхом девичий голос.

— Вотечки, вотечки кнуток, высокопочтенная панночка.

Рванула вожжи так, что губы у Вавилона под натиском удил вмиг одеревенели. Стеганула кнутом по спине раз, второй, третий… десятый. Но «конь» — ни с места. Кнут яростно свистел в воздухе и накладывал на лицо, шею, руки кровавые рубцы…

Вероника от бессилия зарыдала:

— Расстреляйте гадину!

Распрягли и повели по густой траве к берегу.

И… расстреляли Вавилона.

Да не убили насмерть. Люди подобрали, вылечили, выходили.

…Дед устало закрыл бесцветные глаза и умолк, словно прислушивался к далекому отголоску своей молодости. Потом вдруг встрепенулся, будто испугался, что Юрий, недослушав, уйдет от него.

— Мужчины безотказно повиновались ей, как рабы. Красивая, каналья, была, понукала ими, как хотела. Я поклялся сам себе поймать эту мразь. И вот однажды мы окружили ее небольшой отряд. Но вырвалась, выскользнула из кольца, окаянная. И все же я ее догнал. Как взглянул на красивое лицо, чуть с коня не упал… Не может моя рука поднять саблю на такую красоту. Но превозмог себя: свистнула острая сабля… Я заскочил с одной стороны, потом с другой и отсек ей уши… А лицо пожалел… За это великодушие Вероника всадила мне в правое бедро две пули. Я свалился с коня, а она, окровавленная бестия, унеслась. И потом всем чинила страшную казнь! Вот же и отца твоего… Да и тебя, того, искалечила…

— Так это вы… Вы, дед Вавилон, оставили ее на посмешище?

— Вот немного легче станет мне, вдвоем и заглянем в Крестограбовку. Неужели, змея, жива?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Голова будто муравейник с копошащимися мыслями. И все одна на другую похожи, и все об одном: как жить дальше?

Юрий лежал у себя во дворе. На своем «ложе». Подставил лицо солнцу. Не заметил — какой-то стебелек упал на губы. Не открывая глаз, подхватил языком и начал жевать. То была полынь, горькая, прямо жгучая.

Через несколько минут, будто с неба, спустилась на него снова вторая веточка — более крупная, пол-лица закрыла. Не задумываясь, откуда она взялась, потянул ее в рот. Как слепец, ощупал ее и начал жевать, словно горечь должна была подавить боль души. Поморщился. В это мгновенье лицо накрыл уже большой стебель, точно его кто нарочно швырнул.

Юрий рывком поднялся на локте, раскрыл глаза. Прислонившись спиной к ясеню, вся озаренная заходящим солнцем, подломив под себя ноги, перед ним сидела молодая женщина… В ее лице было что-то знакомое — у него даже дыхание перехватило? Кто она? Что ей нужно от него?.. Или, может, просто захотелось поиграть в кошки-мышки, вот она и швыряет в него бурьян…

Он присматривался, напрягал зрение так, что глаза начали болеть: черная коса тугим венком обвила голову, лицо белое, изнеженное. Черные брови. Глаза — черносливы… Блестящие-блестящие… Пухлые губы, а в уголках притаилась печаль.

— Ма-ри-на-а… — выдохнул Прокуда. И, как застенчивый мальчуган, вдруг закрыл лицо ладонями и вскочил на ноги. Принялся стряхивать с себя приставшие травинки. Затем запустил пятерню в густые, растрепавшееся, свисавшие на лоб волосы, пригладил их. И, как пьяный, что боится распластаться посреди дороги, обессиленно сел опять на землю.

— Здравствуй, Юрась, — еле слышно прошептали женские губы.

Прокуда упорно молчал. Руки тяжело упали на колени. И не скоро смог заговорить — отказала речь.

— Пришла дожигать? Ну, жги! — рванул на груди рубашку.

Оторванная пуговица отскочила прямо в руки Марине. Она зажала белый кружочек в кулак.

— Не надо, Юра. Как меня тогда адски жег стыд! Знал бы ты. Да, я мстила тебе, изгоняла из Вдовьей Криницы труса… И сжигала свою любовь, да не сожгла…

— Хотела избавиться от меня, заклейменного, и выскочила замуж… за Степана… — упрекнул он.

— Если бы так — ноги мои не ступили бы сюда. Сама пришла, хотя ты меня к себе и не звал…

— Совесть пригнала!

— Нет, не совесть — другое.

— Любовь?

Марина промолчала. Глубоко, прерывисто вздохнула.

— Красивой женщине верить — дураком быть… Говори, чего пришла?

— Принесла твои сапожки… Помнишь, нам было тогда по шестнадцать, утку с утятами выгоняли из камыша… Вернулись, а твоих юфтевых сапог не оказалось на берегу… Ну, помнишь, Юра?

— Красивая сказка! — безнадежно махнул он рукой.

А Марина будто и не слыхала грубоватого голоса. Вся озарилась внутренним светом: раскрыла хозяйственную сумку, вынула и протянула Юрию ссохшиеся, заскорузлые сапожки.

И в голову Прокуде плеснула горячая волна воспоминания.

…Росы. Такие густые да холодные. Глубокой осенью есть в них что-то от зимы — прямо леденящие… Они похожи на сизые кружева заморозков. Утром не выходи на луг босиком — ноги от росы становятся, как буряки, багровые.

— Когда пойдешь к овцам — хоть мои, рваные истоптанные сапоги обуй, — говорит Юрию мать.

Парень сопит и в знак согласия кивает головой. Но как только мать выходит доить корову, он выскальзывает из хаты и босиком бежит через садик к овчарне. Нужно ему то старье!

Сквозь редкие тучи солнце рассеивало бледные утренние лучи. Пока не пришел дед Каленик, опытный чабан, Юрий — подпасок, выпустил отару на луг, дабы люди не видели, что он босой. Но не достанется ли ему «на семечки» от деда: выгнал овец на большую росу… От людей слыхал — нельзя этого делать. «А, за один день не подохнут!» — махнул рукой.

На душе неспокойно. Наслушался вчера вечером упреков от матери: «Да ты ж, Юрий, уже в парни выбиваешься, а в голове ветер свистит… Слыханное ли дело — в шестнадцать лет терять сапоги? Взять бы хороший кнут да высечь тебя…»

«Оно-то так, — где-то в глубине души соглашался Юрий. — Но не один же я в этом виноват. Откуда-то взялась Маринка Лозовская… А впрочем, шут с ними, с сапогами! Еще заработаю на новые».

Присел на саман, скрестил ноги, пригрелся на солнце. Раскаивался: «Надо было бы все-таки обуться, мать же говорила…»

Но, как на грех, овцы на росной траве плохо пасутся. Позадирали головы и бегут, глупые, кто куда. Юрий вскакивает, гонится за ними по леденящей росе.

Да еще дед Каленик почему-то задержался. Наверное, зашел к кузнецам покурить. Любит он с ними балагурить!

Завернет Юра овец от озимых и снова садится на саман. Водит кнутовищем по земле и о чем-то размышляет. Но уже не о сапогах.

«А почему у Маринки такие черные глаза? А косы у нее словно два перевясла…»

— Здравствуй, парень. На кнутовище колдуешь?

Даже вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял дед Каленик, опираясь на суковатую, сделанную из груши-дичка палку.

— Да греюсь, роса прямо жжет…

— Ага, да ты, брат, в новых штанах. Это хорошо, А вот что тебя босиком принесло пасти, это негоже. Путевый хозяин собаку в такую холодину не выпустит со двора, а ты вон что отколол. Погоди, я вот мать увижу, прочитаю ей мораль, как за сыном смотреть.

Юра потупился, молчит как в рот воды набрал. Да и что скажешь? Не захотел же обувать старые истоптанные сапоги, боялся, чтобы Маринка не увидела… Лучше уж босым быть, чем девушка будет подтрунивать: «Уже парень, а в маменькиных сапогах…»

Дед достал из кармана свой знаменитый, окаймленный красной китайкой кисет, скрутил цигарку и смачно затянулся.

— Да, да, красивые у тебя были юфтяные. И случится же вот такая беда! Посеял…

Дым щекочет Юре ноздри. Паренек поднимает взгляд на деда.

— А куда мы сегодня погоним пасти?

Старик смекнул, чего парнишке захотелось.

— А туда, где красивые девчата да где хлопцы сапоги теряют. — Из-под усов пробилась лукавая улыбка.

Роса постепенно опадала. Солнце уже высоко поднялось. У Юры только теперь начали отходить ноги. Дед Каленик зашел с той стороны, где озимые. Подпаску посоветовал поворачивать овец к озеру. Дескать, там отава сочнее и есть где напоить овцу.

Тем временем Юра рассуждал про себя: «Чего доброго, может, и вправду сапоги найдутся. Как это получилось вчера с ними? Когда солнце припекло, вроде лишние стали — связал их и носил, перебросив через плечо. А потом откуда ни возьмись Маринка Лозовская…»

— Юра, слышишь, Юрочка! — звала она с противоположного берега. — Помоги утку с утятами найти!

Пока бродил с девчонкой, забыл, куда сапоги положил. Вспомнил о них лишь тогда, когда стали гнать овец домой. Обшарил весь берег — нет. Вот и приходится прыгать босиком в такой холод.

Теперь-то хитрый дед Каленик ругает его: почему да почему в такой холод притащился к овцам босой, а тогда сам же толкал под бок и шептал: «Иди, Юра, чего поглядываешь исподлобья, как кот на сметану? Помоги девчонке. А я уж сам побуду возле овец». И доходился, напомогал…

А сам все вспоминал Маринку… Какая она красивая! Как светлый лучик ее улыбка. И сама так и светится. Когда выгоняли из камыша утку с утятами, она нежно-нежно сказала:

— Смотри, ногу не проколи… А то шипов тут много…

А когда уже вышли на берег, она коснулась его шевелюры, выгоревшей на солнце, и сказала:

— А волосы у тебя, Юра, мягкие, как вычесанный лен нашей бабушки. — И ласточкой порхнула к себе во двор. Только косы мелькнули перед его глазами тяжелыми плетенками. Вот если бы ее сегодня увидеть!

Но в тот день Юрию не повезло. Маринки не было дома — уехала с отцом в степь.

…Мать как от толчка вскочила среди ночи. То ли ей приснилось, то ли действительно Юра охрипшим голосом просил воды. Бросилась к нему, приложила ладонь ко лбу.

— Сынок, что с тобой? — А потом вмиг сообразила: захворал. Еще накануне вечером заметила по глазам: взгляд не тот… Наверное, простудился. Побежал ведь босой пасти… И вот беда-то какая теперь…

Напоила Юру компотом и метнулась к бабе Орлихе, чтобы та пришла посидеть возле больного. А сама, не чувствуя под собой ног, побежала напрямик к бригадиру просить подводу — сынка в больницу отвезти.

Но Кузьму Ивановича не застала дома.

— Что же делать? — сокрушалась мать.

Бригадирша участливо разводила руками:

— Да я бы рада чем-нибудь помочь… Разве что Маринку послать… — Она еще не успела договорить до конца, как из сеней в белой рубашонке, словно русалочка, выглянула дочка.

— Мама, давайте я сбегаю за подводой. Вот оденусь и…

Мать ей ничего не ответила, хотя сердце и возражало: «Куда она, глупая, побежит? И кто ей без разрешения отца даст лошадей на ночь глядя?»

— А вы, тетя Наталья, идите домой, собирайте Юру…

— И чего ты здесь, девица, так поздно шатаешься? — Узнав дочку бригадира, полусонно пробормотал конюх Пантелей.

— Давайте лошадей… В больницу Юрку Прокуду нужно отвезти. Отец велел…

— Нет, одной тебе не дам лошадей. Записка есть?

— Я же вам простым языком говорю, отец велел запрягать. Он вот-вот придет, — выпалила девушка и испугалась своего обмана.

Пантелей, покряхтывая, принялся выносить сбрую, выводить лошадей. Запряг гнедых и по-хозяйски крякнул. Это означало — он что-то вспомнил.

— Садись, дочка, в бричку да подержи вожжи… Я принесу отаву, сидеть мягче будет… Да и лошади пожуют, когда проголодаются.

Положив хорошую охапку привядшего пахучего разнотравья, он поплелся за попоной. Не сидеть же Кузьме Ивановичу на сырой траве. И в тот момент, когда он посвечивал в конюшне фонариком, разыскивая полосатую ряднину, вдруг услыхал, как загромыхала повозка. В голове промелькнула мысль: «Как бы проклятые не понесли дивчину». Откуда и прыть взялась у старика. С попоной в руках он проворно выскочил из конюшни на дорогу и не поверил своим глазам: девушка стояла в бричке на коленях и, дергая за вожжи, погоняла лошадей. Они побежали быстрее, еще быстрее. Пантелей рванулся вслед за ними, но понял, что их не догнать… Лишь видно было при луне, как косынка, белая, точно чайка, сорвалась с головы и медленно приземлилась на дорогу.

— Тьфу, тьфу на твою голову! — гневом закипал Пантелей. Он схватил косынку, зло скомкал ее. Что делать? Бежать вслед за подводой или возвращаться в конюшню — там ведь полсотни лошадей, не дай бог что случится.

Пантелей плюнул раздосадованно: догадался же этой девчонке-сорвиголове дать вожжи в руки! Он посмотрел на залитую лунным сиянием дорогу и прислушался: бричка гремела где-то далеко, уже возле оврага. Ругнул Кузьму Ивановича, мол, научил свою дочку управлять лошадьми себе же на беду. Ругнул и себя: дурак старый, поверил! И пошлепал к конюшне, держа в одной руке попону, в другой белую шелковую косынку.

…Юру с воспалением легких положили отдельно в самую отдаленную палату. Разрешили только матери сидеть возле него, пока ему не будет полегче.

— А вы, извините, кем приходитесь больному? — спросил врач Маринку, посмотрев на нее поверх очков.

— Я… я… — Она густо-густо покраснела. — Я просто…

— Ага, если просто, так поезжай себе домой, милая. — И он твердым шагом быстро вышел из палаты.

Мама Юры сердобольно посмотрела на Маринку:

— Ну, спасибо тебе, что помогла. Теперь возвращайся, а то отец гневаться будет…

— А я, тетя Наташа, никуда не пойду от Юры, — наклонилась над его кроватью девушка и как-то сразу вдруг посерьезнела.

Но ее все-таки выставили из палаты. Сиротливо взобралась в повозку, умостилась на отаве, которую смаковали выпряженные лошади. И вспомнилось, как вдвоем брели, раздвигая камыши, он впереди, она за ним. А когда переходили через канаву, Маринка оступилась. Юра ловко подхватил ее, поставил на ноги: «Только вот немного коса намокла», — сказал тихо…

В полночь Маринка подкралась к окну, растворила его настежь и вскарабкалась в палату.

Мать, дремавшая возле Юры, всплеснула от неожиданности руками:

— Господи! Я-то думала, ты давным-давно дома. Ну, чего же ты не уехала? Там же твоя мама меня ругать будет.

Девушка стояла молча, низко склонив голову, перебирала пальцами косу. Хоть бы и взбучку задали ей сейчас, а от Юры она не уйдет. Он ведь болен, и ей непременно нужно быть здесь, рядом с ним. Так он быстрее поправится, наберется сил. И не ушла…

Прокуда поднял на Марину глаза. И ее, теперь уже чужую, стало вдруг жаль. Невольно поглаживал сапожки, что навеяли на него столько смятенных воспоминаний.

— И в самом деле мои… Вот даже глубокая царапина от гвоздя. И подковки еще не стертые, только поржавели. Но где ты их нашла, скажи, где?

— У родителей Степана на чердаке нашла. Они так новыми и остались. Степан их ни разу не надевал. Из ревности украл, зашвырнул на чердак да и забыл о них. Уж я их прятала, прятала! Все представляла, как ты вернешься и я сама принесу и отдам их тебе… И вот сегодня…

— Напрасно ты… Я из них вырос…

— Не ноги — сердце обогреют, Юра…

— Его уже ничем не обогреешь. Не сапожки — тебя украл у меня Степан, — горько усмехнувшись, произнес Юрий.

— Да. Я вышла за Степана, чтобы этим насолить тебе… А насолила сама себе. Принуждала себя любить его, а душа не лежала… Думала, пойдут дети, переменится все к лучшему. А дети не родились. Вот так и живу. Учительствую — только и радости мне в этом, Юра.

Прокуда верил и не верил Марине: «Что ты от меня хочешь? Зачем я понадобился тебе? Сапожки принесла». А может, и правда она продолжает любить его? Он же и по сей день не может вырвать ее из сердца — он всегда и везде чувствовал ее рядом с собой. Шел ли на работу, болел ли, схватывала ли его бессонница, она была тут, только, кажется, протяни руку и дотянешься до нее. И кто знает, если бы не она — может, и не выжил бы, не хватило бы духу перебороть самого себя… Она, его Маринка, вывела его из цепкого неверия в себя и поманила в родную деревню.

Давал себе отчет в том, что Марина ему теперь не принадлежит и уже никогда не будет принадлежать, но в глубине души жаждал увидеть ее, жаждал и боялся. Разумеется, он никогда бы не отважился подойти к ней первым. А она смело пришла и сидит вот перед ним, его счастье, его мука…

— Что тебе Степан скажет, когда узнает?

— А я и не скрывала, что еду навестить тебя…

— А он?

— Просил, умолял не ехать к тебе, ведь все эти годы ему тоже было не сладко слышать, как я во сне произношу твое имя.

— Скажи, это правда?.. Правда? — Юрий резко повернул лицо к Марине, а потом глубоко вздохнул. — А-а-а… Меня так погнуло, меня так поломало. Единственно, чего я хочу, — искупить свою вину перед односельчанами. — Он снова насупился, ссутулился. — Но как? Подскажи, умоляю тебя.

— Вот пуговица оторванная. Давай пришью.

— Я сам. Научился, слава богу, — глухо отозвался он.

Марина достала из сумки иголку, молча пододвинулась ближе к нему. Откусила хвостик нитки.

— Возьми в зубы, чтобы ум не зашила, — прижалась пальцами к его губам: такие милые, такие нежные, такие душистые руки у нее.

Он послушно разжал губы, взял нитку.

Марина стояла перед ним на коленях. Ее с легким загаром руки быстро летали вслед за иглой. А он не дыша сидел покорно и доверчиво, рассматривал ее вблизи. И не верилось ему, что вот эти руки когда-то ласкали его… Не верилось!

Марина ослепила его своей близостью. Он забыл на миг обо всем на свете, онемел от счастья: вот сидит она перед ним, прикасается к нему, даже щекочет пальцами. Он неотрывно смотрел на нее. Темные блестящие глаза. Они такие же и не такие — где-то глубоко в них запрятана тоска. Ровный нос, губы сочные, полураскрытые, брови густые-густые, а над левой еле заметная родинка. Такая же на шее, ниже уха… Когда-то он шутил: «Чтобы они не обижались друг на друга, я их по очереди буду целовать».

— Вот и все, пришила. Крепко-накрепко, — наклонилась откусить нитку и то ли невзначай, то ли нарочно прижалась щекой к его груди.

Прокуда застонал:

— Прошу тебя, Марина, не приезжай больше…

Марина не спеша спрятала иглу. Спросила:

— Чем тебе помочь, Юрочка? Степан говорил — все для тебя сделает. Как-никак, вы с ним дружили в детстве.

— Спасибо. У меня все есть. Я всем доволен. А то, что хотел бы попросить у него, он не в состоянии сделать.

— Напрасно ты так думаешь. Разве не знаешь, какой у Степана характер?

— Это я на собственной шкуре почувствовал… Когда-то, помню, он как будто в шутку, как бы между прочим бросил мне: «Хоть ты, Прокуда, и любишь Марину, но она будет моей…» Сказал и завязал, навеки завязал…

— Такова жизнь, Юра. Учу десятиклассников, много им рассказываю о любви, а, по сути, сама в любви ничегошеньки не смыслю. Не могу ее постичь, объять умом. Сейчас у меня только птичьего молока нет… Носит меня Степан, как ребенка, на руках, полсвета с ним объездила… А услыхала, что ты вернулся, — все, все сразу отодвинулось назад, помрачилось, и ты заслонил весь свет… Все бросила и, видишь, приехала…

На дороге вдруг засигналила машина.

— Я так и знала… Прислал за мной…

Оба молча поднялись на ноги. Прокуда умоляюще смотрел на Марину:

— Я тебя еще раз прошу: не приезжай больше. В моем положении… Я сойду с ума.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ночью, в земной тиши, отошла душа Вавилона.

Утреннее солнце спряталось за густые тучи. Черные полосы упали на Вдовью Криницу. Кудлатые, неуклюжие тени метались по степям, заштрихованные моросью. То сновали посланцы грусти, печали и скорби.

Первой отправилась в столярную мастерскую Анна. Сухощавое лицо, маленькие глубоко посаженные глаза — вся внешность женщины выдавала горестный траур. В руках своих несла толстую широкую сосновую доску — сорвала в хате длинную скамью, что тянулась под оконными косяками от красного угла и до полки с посудой. Прикинула на глаз: и не найти лучшего днища для гроба. Хотелось, чтобы именно ее выстроганка легла в основу последнего пристанища Вавилона…

«А чем я хуже Анны?» — мучительно зашевелились мысли в голове Пелагеи. Обшарила все свое подворье — в сарае подвернулась под руку дубовая, аж звенит. Влажной тряпкой вытерла на ней пыль. Эту доску еще до войны где-то добыл ее муж, привез домой, хотел расширить нары, мол, дети пойдут, где ты их класть будешь… Но война все перечеркнула. И теперь не ведает, не знает тот, кто «пропал без вести», зачем понадобилась эта добротная доска. Обхватила обеими руками и побежала вслед за Анной, потому что Вавилон, считай, кровный ей человек — отец ее близнецов.

С крутого пригорка своего подворья скатилась на дорогу заплаканная Агриппина. Колебалась, не знала, куда податься, — у нее не было доски. Да и где ты ее выцыганишь в степном селе. Леса того над Орелью как кот наплакал. Но метнулась по дворам. Ничего нет подходящего — то шашелем побитые, то отрухлявевшие — разваливаются на куски. Кто-то из односельчан надоумил обратиться к Любови Петровне, ведь на ремонт школы дерево привезли. Полетела к учительнице и упросила-таки.

— На такое дело грех отказать.

Взяли они в сарае по свежевыпиленной доске, пахнувшей живицей, и понесли в столярку, где Анна уже замеряла, строгала, выравнивала. Стружки белыми опечаленными кудряшками выкатывались из-под острого язычка рубанка, застилали ей ноги.

Вдовьи жалобные вздохи, частое постукивание топора, глухие удары молотка о доски, тугой звон гвоздей, забиваемых в древесину, — все это сливалось в единую траурную похоронную музыку.

Вдовы делали Вавилону гроб, вкладывая в него тепло своих сердец, чтобы ему в сырой земле, на том свете, не холодно было лежать.

В гробу, обитом красной китайкой, усыпанном цветами, на ссутулившихся вдовьих плечах смиренно плыл Вавилон. Его провожала вся деревня…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Каждый человек до последнего вздоха живет надеждой. Надежда свивает потаенные гнезда в отдаленных уголках человеческой души и зарницей вспыхивает, манит, зовет, не дает упасть.

Прокуде казалось: надежда его увяла. Не знал, куда податься за советом. Тянулся к деду Вавилону. Собирались с ним наведаться в Крестограбовку, чтобы убедиться, безухая — та ли это атаманша… Да смерть не ждет, смерть безучастна ко всем человеческим делам.

И решил наконец не ждать, когда появится Стелла. Без этой неугомонной дивчины, которая играет с ним в любовь, будет даже спокойнее все выяснить, до всего в конце концов докопаться.

И вот Прокуда стоит у знакомой калитки.

— Кого я вижу?.. Юра, какими ветрами тебя занесло к нам? А я сегодня хотела было помчаться к тебе в гости. — Неожиданно из-под низкорослой шелковицы вынырнула Стелла. Губы, лицо — все забрызгано соком. Пальцы рук словно в чернилах. По-мальчишески подскочила к Юрию, чмокнула его в щеку и, как козочка, легко скользнула к колодцу умываться.

Из сеней выглянула сухопарая подвижная старуха. Ее морщинистое лицо передернулось в слабой улыбке.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — подошла и подала Юрию холодную, обтянутую сухой кожей руку.

— Что так смотришь? Не узнал меня?

— Да нет, я вас и на том свете узнаю, бабушка…

— Чтоб у тебя язык отвалился. Не знаешь, как меня звать?

— Вера Кирилловна! — отозвалась от колодца Стелла. — Чего ты такой сердитый, Юра?

— Устал, — вытер он вспотевший лоб рукавом рубахи.

— На тебе же, парень, лица нет! Не заболел ли? — затрещала старуха.

— Я принес долг…

— А, долг… — Старуха деликатно взяла его под руку и повела в свою хату.

В горницу впорхнула и Стелла: она радовалась тому, что Прокуда так неожиданно пожаловал в гости.

— Я не люблю быть должником, Пришел расквитаться, — угрюмо буркнул он.

— Ты снова не то слово употребил, Юра!

— И все-таки рас-кви-тать-ся! Долг есть долг! — Жгучим взглядом он уставился на старуху. Достал из кармана деньги, протянул ей. — Спасибо, за все спасибо.

— Слушай, Юра, что с тобой творится? Тебя словно кто-то подменил. В твоем голосе столько иронии, сарказма.

— Да, парень, моя внучка о тебе только и говорит. Ложится вечером спать, встает утром, садится есть — все слова о тебе. Скажи, чем ты приворожил ее?

— Я сам себе сейчас не рад.

— Да, были в народе когда-то так называемые костоправы. Как бы ты ни растрощил ногу, он тебе по косточке сложит, слепит. Будет возиться с тобой до тех пор, пока не исцелит. Когда-то, говорю, были костоправы, а теперь душеправы, а точнее — душегубы…

Молчал. Но все тело пронизывала дрожь. «Она, ей-богу, она! Зарубила моего отца, мою душу искалечила, а теперь, видите ли, пустословит о человеческих душах. Сколько же ты их окровавила своими костлявыми руками?»

В болезненном воображении Прокуды, будто сквозь мутную пелену, начало проступать женское лицо. Оно наплывало из жуткой дали все отчетливее и отчетливее. И он, ничего уже не соображая, что есть мочи закричал:

— Она, мама! Го-ло-во-рез-ка!.. Вероника!.. Она, мама!

Густой бас потряс хату, даже оконные стекла задребезжали. Призрак внезапно исчез, а вместо него предстало перед глазами изрезанное глубокими морщинами лицо. Оно стало вдруг виновато-растерянным.

— Ты, бабка, знаешь Данилу Прокуду? Я его сын. Ты зарубила моего отца… А нас, детей, принудила тогда смотреть, как будет умирать красноармеец. Двух девочек, моих сестер, ты забрала на их погибель. А я спрятался, выжил, как видишь. И вот пришел к тебе. Ты не Вера Кирилловна. Ты — Вероника, бандитка! Затерялась меж людей, спряталась. Но от меня тебе уже не удрать…

Старуха вмиг сорвалась с табурета, подскочила к Прокуде и перепуганно заглянула ему в глаза, словно опознавая кого-то далекого, знакомого. А потом, судорожно вцепившись в него, отчаянно застонала. Исступленно подняла над головой руки с растопыренными пальцами, словно защищаясь от напора огня, попятилась к кровати. Громко завопила и бревном упала на белую гору подушек…

— Я… я пришел рас-кви-тать-ся, — Юрий, словно извиняясь, повернулся к Стелле.

Девушка, ничего не понимая, бросилась в сени за водой, с полной кружкой подбежала к потерявшей сознание старухе, но та уже коченела на глазах…

— Ты… ты убийца! — вырвался у нее душераздирающий крик.

Прокуда уже не слышал этого крика. Закрыв глаза, вырвался из душной хаты…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

До слуха Прокуды донеслись чьи-то заунывные причитания. Женский плач раздался где-то совсем близко. Встревоженно взглянул на дорогу. Расхристанные, с растрепанными волосами куда-то бежали вдовы. Худощавая Анна, приземистая Пелагея, маленькая Агриппина, а дальше за ними — учительница Любовь Петровна… Что случилось? Несчастье?

Женщины табуном ворвались к Прокуде во двор. Окружили его. Пошли на него в открытую атаку? Терпели, выжидали, пока он уберется из Вдовьей Криницы. А теперь учиняют самосуд!..

Но погоди же, погоди… Почему тогда они протягивают к нему руки? Присмотрелся к их лицам — на щеках слезы, глаза охвачены ужасом… Уста сведены судорогой — слова не могут вымолвить. Женщины водят ртами — как рыба, выброшенная из воды на суходол. Онемевшие уста, онемевшие глаза, онемевшие лица — одни только руки тянутся к нему и взывают. Сообразил: не мстить пришли они, а умолять о чем-то.

— Там… Там в школе… Там дети наши заперлись. Никого не подпускают к себе. Они принесли и развинчивают… Нужен кто-то из мужчин. Просим тебя, Прокуда, спаси наших деток, — лепечет Анна.

— Да вы скажите, какая беда стряслась?

— Дети после занятий принесли в школу снаряды… Где-то в яме нашли. Нас не слушают. Позапирали окна, двери. Просим тебя, Юрий, спаси нашу детвору… Ты ведь мужчина, тебя они послушают, — наконец доступно растолковала учительница.

Поднялся рев, причитания ударили Юрия в грудь… Перед Прокудой первой упала на колени Анна, за ней, не раздумывая, бухнулись Пелагея, Агриппина, Любовь Петровна.

Никому ничего не говоря, что есть духу помчался Прокуда в школу. Ему вслед летел слезный материнский стон:

— Спаси…

Подскочил к двери, рванул ее на себя — она лишь вздрогнула: туго заперта изнутри. Колотил кулаками в доски, орал на безобразников, чтобы немедленно открыли, угрожал, однако «Вавилонова ватага» не обращала на это внимания. Только издалека слышалось звяканье металла.

Бросился к окнам — все, как одно, закрыты. Чертенята! Выбить стекло? Размахнулся кулаком, но в этот миг заметил лестницу у боковой стены здания. «На чердак», — осенила мысль.

Ступая через две перекладины на третью, юркнул в полумрак чердака. Потянул за собой лестницу и тихо опустил ее в отверстие, что вело в коридор.

Ступая на цыпочках, подкрался к детворе, поглядел на них и оторопел на месте: каждый из них оседлал, как коня, снаряд и ковыряется в нем, развинчивает… Снаряды покрыты ржавыми пятнами, облеплены глиной.

Детвора, заслышав шорох шагов, насторожилась, всполошилась:

— Полу-унд-ра-а! — прокатился по классам петушиный голос.

Все бросились врассыпную.

В первую очередь Прокуде удалось поймать самого старшего закоперщика — Димку. Тот громко горланил, визжал, сопротивлялся, сучил ногами, кусался.

— Чего ты вопишь поросенком? Я тебя не трону и пальцем. Мать сама сдерет с тебя шкуру…

Юрий открыл первое попавшееся окно и подал брыкавшегося Димку обессиленной переживаниями Анне. Она прижала свое непослушное счастье к груди и отскочила от здания.

Еще одного чертенка поймал он на чердаке. Нащупал возле стропила второго. Взял обоих в охапку и осторожно протолкнул их в окно Пелагее. «Живые. Живехонькие!» — выкрикнула. Свистуна Агриппины еле выловил под партами, за ногу вытянул, еще и уши намял ему за прыть. Как мяч бросил в просвет окна матери.

Дольше всех гонялся за сынком Любови Петровны. Богданчик на четвереньках носился под партами, забирался в тесные закоулки, куда он, Прокуда, не мог протиснуться. Наконец поймал его за рубашонку, разорвал ее, но вытащил.

— Ах ты, постреленок, малый, да шустрый, — подал проказника учительнице.

Она судорожно схватила ребенка и тоже бросилась в сторону от школы.

Прокуда остался один на один с этими чудовищными металлическими обрубышами, начиненными взрывчаткой. Вот перед ним один полуразвинченный снаряд прижимается к двери, словно сторожит ее, чтобы никто не мог сюда войти и отсюда выйти.

«Завтра дети придут на занятия. Вынесу-ка я их за село, разожгу костер и взорву». Юрий присел на корточки. Растопыренные пальцы обеих рук опасливо, осторожно просунул под холодный бок снаряда. Приподнял, держал в ладонях и лишь теперь вспомнил — нужно открыть входную дверь, не пролезать же в окно…

Недоброе предчувствие шевельнулось в сердце. Внутренний голос приказывал: положи снаряд на место. Позвони в район. Приедут саперы… Вздрогнула рука, и еле слышно снаряд ударился о пол…

Перед глазами Прокуды сверкнуло сто молний… От взрыва раскололась земля… И он провалился в черную бездну ночи…

Женщины-вдовы с детьми, которые стояли далеко на пригорке, увидели, как неимоверная сила подняла вверх старенькую школу, ударила оземь… Строение рассыпалось — только огромный столб пыли взметнулся высоко в небо…

Вся Вдовья Криница собралась у развалин на похороны. Женщины тужили, рыдали. Но Прокуда уже не слышал этого: взорванная снарядами старенькая школа превратилась в огромное пепелище, ставшее могилой Юрию.

Детвора в благодарность за их спасение наносила чернозема, укрыла плодородным слоем прожженные, продымленные руины, а вдовы густо засеяли чернобривцами эту необычную могилу…

И пылают, пылают цветы, пламенеют ежегодно…

Сюда часто приходит Соломия — Соломка. Приводит она с собой смуглого кудрявого мальчика, как две капли воды похожего на Юрия Прокуду.

НЕВИДИМЫЙ ПЬЕДЕСТАЛ

Честность — кровная сестра правды.

Из народных уст

Странны люди в своем непостоянстве: в детстве им неотвратимо хочется стать взрослыми, а на склоне жизни их неотступно манит, влечет детство…

Таков и студент: когда от перенапряжения у тебя трещит голова, туго замотанная мокрым полотенцем, и ты злишься, скорее бы заканчивались эти муки Тантала, скорее бы получить выстраданный, вымученный, но желанный диплом… И тогда ты вольный, как птица, можешь лететь, куда тебе захочется.

Но вот наступает трепетная минута прощания с институтом — и ты ругаешь себя в душе, сокрушенно каешься: «Ну, зачем я горячился: надоело, осточертело?..» Стоишь на высоком пороге, который со святым благоговением пять лет назад переступал, с которого теперь широко распахнулась даль, и сожалеешь: «Эх, если бы можно было вернуть то время — тогда бы я…»

Институт доброжелательной отцовской улыбкой благословляет тебя, на прощание светит ясновидящими окнами и таинственно молчит и, кажется, размышляет: «Что тебя ожидает в сложном, беспокойном мире, как пройдешь ты свой жизненный путь, каких вершин достигнешь?»

Студенческие годы ты будешь беречь в своей памяти, как бесценный дар судьбы, как весну твоей жизни. И на склоне лет они будут отзываться в твоем сердце. Потому что молодость — самое большое человеческое счастье — никогда не возвращается.

Часть первая ПРОФЕССОР

ПИСЬМО ИЗ БЕРЛИНА

«Друзья! Студенты! Пишу вам, далеким и незнакомым. Много воды утекло с той поры, а он все стоит перед моими глазами, ваш профессор Молодан. Вот как сейчас вижу его: высокий, худощавый, с белой, будто у апостола, бородой…» Петр экспромтом перевел первые строки. Глаза его увлеченно вспыхнули. Взвешивал каждое слово, сверял в словаре.

На миг оторвал взгляд от письма и хотел похвастаться вычитанным, но вспомнил студенческую шутку: «Не раскрывай рот, пока не созрела мысль».

Ребята склонились над книгами, над квадратным столом, накрытым клеенкой, на которой проступили большие коричневые круги от горячих сковородок с жареным картофелем. Между коричневыми кругами фиолетовые, синие, даже красные кляксы чернил.

«Что студент, что первоклассник — из одного теста слеплены», — упрекает иногда ребят Сидоровна, комендант общежития.

В комнате притаилась тишина. Костя ее терпеть не может. Ерзает на стуле. Его круглое лицо загадочно расплывается в улыбке.

— Нет, братья славяне, что ни говорите, а девушка ни единого дня не может прожить без… Да, она скорее откажется хлеб есть, нежели согласится, чтобы ее лишили всемогущего зеркала. — Канцюка закрыл книжку и так сильно шлепнул по ней ладонью, что даже пыль вырвалась из страниц.

— У тебя, Костя, латынь укладывается в голове, как когда-то у голодного бурсака натощак закон божий, — не поднимая головы, пробубнил Тополенко.

— Латынь из моды вышла ныне, и я не хочу учить латыни! — Канцюка лениво откинулся на спинку стула. — В печенках сидит, проклятая. Старый хрыч Китаев, словно мумия, неумолим. Всю жизнь долдонит одну и ту же истину: «Хирургу нужна латынь, как больному — здоровье…»

— Слушай, теоретик, ты что-то разболтался! — густо усыпанный веснушками Виталий Ковшов сосредоточенно колдует над сухим разнотравьем, присланным отцом из Крыма: «Сынок, авось и пригодится».

— Ты что, пробуешь лекарство от собачьего насморка? — Костя втихомолку потягивает папиросу и пускает дым в рукав, хотя курить в комнате строго запрещено.

— Нет, хочу изобрести лекарство от… болтунов…

— Чепуху городишь, Ковшик! Вот я… Я действительно напишу трактат о всемирно-историческом значении девичьего зеркальца. Зеркало! Кусок стекла, а какая в нем сила заключена! Девушка перед ним припудрится, подведет черным карандашиком брови, подмажет ресницы — вот она уже и расставила сети для нашего брата…

Канцюка умолкает, подходит к окну, потихоньку вытряхивает пепел из рукава, заталкивает окурок в рот керамическому псу, который развалился на подоконнике. Потом вытягивает, словно гусь, длинную шею, надувает щеки, они краснеют от напряжения, и целится дунуть на сухое кружево разнотравья, к которому увлеченно принюхивается Виталий.

— Сам лодыря гоняешь, так хоть не делай пакости другим! — Тополенко вскакивает с места, подбегает к Косте и своими короткими крепкими пальцами решительно сдавливает пампушки его щек. — Виталий, наука спасена от стихийного бедствия!

— Спасибо, Ваня, — отзывается тот, заливаясь краской.

— Смиренно извиняюсь перед будущим светилом!.. — Канцюка прижал правую руку к сердцу и вежливо отвесил поклон.

Выхватив из-под кровати черные металлические гантели, Иван высоко поднял их над головой.

— Кто посягнет на науку — от моих гантелей погибнет! — широко размахивал он руками.

— Оставь детские забавы! Слышь, Вано? Того и гляди, размозжишь мне голову. — Костя сжался, втянул голову в плечи.

— Человечество меня непременно отблагодарит за то, что я превращу тебя из ленивого человека в вечно мудрую материю. Время, может быть, изваяет что-нибудь более полезное, — глубокомысленно заявил Тополенко.

Виталий весело рассмеялся, поглядывая на Петра, не обижается ли тот, ведь подняли такой галдеж. Но Крица так был увлечен берлинским письмом, что ничего не слышал и не видел вокруг себя.

Письмо… Принесла его сегодня в аудиторию тоненькая, словно камышинка, вертлявая, как волчок, секретарь деканата Люся Капустина. Помахивая конвертом над головой, девушка затараторила:

— Внимание! Внимание! Какому-то Шеррингу из Берлина взбрело в голову оправдывать покойного профессора Молодана, лизавшего пятки гитлеровцам. Чудак-человек этот немец: предателя считает самым честным человеком в мире. Пишет, будто бы он, Карл Шерринг, сам лично хоронил профессора… Короче говоря, сон рябенького жирафа! Изменник родины не может быть честным человеком! Кто хочет позабавиться с жалкой писаниной — ловите! — Девушка бросила вверх конверт, а сама, крутнувшись на каблучках, стремительно вышла прочь.

Конверт, как синяя птица, покружился в воздухе, словно прицеливаясь, кому же сесть на плечи. Крица быстро выскочил из-за стола, сложил лодочкой ладони и потянулся к письму. Острый уголок сердито клюнул в растопыренные пальцы, застрял между ними. И уже через мгновение Петр читал: «Днепровск. Медицинский институт. Студентам».

Снисходительно улыбнулся: «На деревню дедушке… Но в неожиданных письмах — много интересного» — и сунул письмо в карман.

Даже обедать не пошел после занятий — обложился словарями, переводил письмо. Хлопцы уже начали подтрунивать над ним:

— Ты что там, иероглифы исследуешь?

— Нет, это он расшифровывает рецепт от самой страшной болезни на свете — любви… Ведь даже во сне бредит Женей.

— Он же паршиво знает немецкий — три дня будет мучиться над одним словом… Давайте поможем ему, ребята!

Наконец Крица распрямил плечи:

— Ну, хватит вам измываться. Слушайте, олухи царя небесного, что пишет немец Карл Шерринг.

«Друзья! Студенты! Пишу вам, далеким и незнакомым. Много воды утекло с той поры, а он все стоит перед моими глазами, ваш профессор Молодан. Как сейчас вижу его: высокий, худощавый, с белой, словно у апостола, бородой. Умер он на моих руках… Я похоронил его, как родного отца, в Новомосковском лесу на крохотной полянке под могучим дубом. В дупло того дерева я вложил бутылку с предсмертным письмом ученого. Не знаю, что там написано, — не до чтения мне тогда было, но скажу одно: Молодан — честнейший человек из всех, встретившихся мне в жизни.

Мой бывший «безногий владыка», генерал Гаусгофер, не сломил вашего профессора ни безводьем, ни бесхлебьем, ни холодом подвала, не смог купить и обещанным памятником из чистого золота…

Гаусгофер был жестоким и своенравным. Своему адъютанту, то есть мне, он не прощал даже мелочного проступка. Пилил меня ежедневно: то не так посмотрел на него, то не те папиросы подал, то проворства во мне мало… Я все время ожидал, что вот-вот он влепит мне пулю в затылок, как двум моим предшественникам.

И я наконец отважился: не хотел умирать послушным ягненком… У меня созрело отчаянное решение выкрасть профессора и убежать с ним. Старику, я считал, доброе дело сделаю, а Гаусгоферу жестоко отомщу за себя и за тех двоих, погибших от его мерзкой руки…

В одну из благоприятных ночей, когда пьяный Гаусгофер спал непробудным сном, я тайно пробрался к нему в комнату, вытащил из-под подушки ключи. Бросился к двери подвала, отпер ее, вынес на руках немощного, полуслепого старика и усадил в машину Гаусгофера. А сам переоделся в гражданскую одежду. Мы двинулись в опасный путь. Утром, боясь погони, я спустил машину с обрыва. Продолжали двигаться попутными машинами. Выдавал я себя за учителя немецкого языка, который везет тяжело больного отца к знахарю… Нам посчастливилось добраться из Крыма в Новомосковские леса. Там профессор и умер… Умер на свободе! А я начал бродяжничать, пробиваться пешком через всю Европу домой, в Германию…

О высокой честности вашего ученого я часто рассказывал своим сыновьям. Пусть знают, какие мужественные, стойкие, верные своей Отчизне могут быть люди. Разыщите, пожалуйста, письмо, оставшееся в дупле, и сообщите мне, что в нем написано.

С социалистическим приветом Карл Шерринг».

— А-а-а-а! Это старая песенка на новый лад! — воскликнул Костя. — Охота тебе, Петька, забивать голову такими вещами! Ты прекрасно знаешь, что Молодан — черное пятно в светлой истории нашего института… Говорил же об этом как-то Вениамин Вениаминович Лускань. А уж он-то авторитет.

— Копеечная душа у того ученика, который на могилу своего учителя не цветы уважения кладет, а досужие сплетни… Откуда Лусканю знать, как вел себя Молодан в плену? — вспыхнул гневом Крица.

— Человек не иголка, в соломе не затеряется… А тем более, как ты считаешь, видный ученый…

— Канцюка, не паясничай. Нет болезни тяжелее, чем брать на веру всякое словцо, оброненное сильным мира сего, — вскипел Петр.

— За что купил, за то и продаю, — рассерженно передернул плечами Костя. — И вообще, чего ты ко мне прицепился? Имею я право на собственное мнение или нет?

— Не знаешь дела — не болтай языком. Сам я раньше таким был. Внучке Молодана, Жене, такое наплел, что бедная убежала от меня вся в слезах. А теперь вот такое письмо… Стыдно будет в глаза посмотреть девушке.

— А может, это чистой воды провокация? Ведь Шерринг — бывший эсэсовец. Сам признается в письме, что служил у генерала адъютантом. Вот и получается, друг, что твоей же мудростью тебя и по носу, — удовлетворенно хихикнул Канцюка.

В спор вмешался Виталий:

— Костя, категоричность в суждениях не всегда помогает. Это письмо и меня взволновало до глубины души. Если принять во внимание, что оно написано рукой немца, продиктовано сердцем…

— Иностранцы вообще скупы на похвалу, — перебил Ковшова Тополенко. — Их черствым бубликом не удивишь. А уж если они чем-то восхищаются…

В пылу спора никто не заметил, как в комнату вошла Люда, сестренка Крицы.

— Стучу в дверь — не слышат. Что это вы вдруг сцепились, как петухи? — Девушка удивленно смотрела на ребят.

Из-за Люды вынырнул Роберт Лускань, потом Майя Черненко. Все они были одеты в спортивные костюмы.

— Братцы кролики! Открываю курсы водителей! Вот мои ученики — Люда и Майя… Сегодня я им преподам первый урок. — Кто желает — записывайтесь. — Роберт выхватил из кармана миниатюрный блокнотик и карандаш.

Люда подошла к брату, тяжело ссутулившемуся над столом, положила ему на плечо свои легкие руки:

— Петя, отчего ты такой мрачный? После лекций ждала тебя в столовой — не дождалась. И пришлось одной обедать.

— Да вот письмо из Берлина… Потом дам почитать. А ты действительно пошла в ученицы к Роберту?

— Ты же знаешь, как я завидую тем, кто водит машину.

Лускань неторопливо ходил по комнате, посматривая в окно на свой «Москвич». По Люде он давно уже тайно вздыхал и все не мог найти случая чем-то заинтересовать ее, приблизить к себе. И вот наконец осенило — курсы вождения!

— Девочки, за мной! Пусть завистники корпят над книгами. Петр, отпускаешь сестру?

— Проваливайте к бесу лысому!

С видом победителя Роберт повел за собой девчат.

— Витя, идем-ка в читалку, — торопливо начал собирать книги Тополенко, так как видел, что Петру нужно побыть одному, чтобы пораскинуть умом, собраться с мыслями.

ЖЕНЯ

Не раздеваясь, Крица прилег на койку. Заложив обе руки под голову, устремил взгляд в потолок и долго лежал неподвижно, раздумывая. А потом, как угорелый, вскочил и забегал по комнате: «Дурак я набитый! Надо немедленно разыскать Женю и прочитать ей письмо. Она простит все мои промахи, она снова вернется ко мне».

Грохнув дверью, Петр вырвался из комнаты и стремглав бросился к ней, к Жене. Как будто вчера была их первая встреча, настолько четко и ясно помнилась каждая подробность.

…Тогда он был наивным первокурсником. Высокий, неуклюжий, с черным жиденьким пушком над верхней губой. Одним словом, совсем зеленый.

И как на грех, познакомился с девушкой и тут же влюбился в нее с первого взгляда. Маленькая, стройная, с припухлым детским личиком, она была похожа на десятиклассницу. Поэтому и держался с ней уверенно, даже чуть свысока: ведь учился в институте, а это что-то да значило.

Курил одну папиросу за другой, закрывал верхнюю губу двумя пальцами, чтобы злосчастные усики не мозолили ей глаза. Но лукавая Женя все-таки заметила их:

— Ну и усы! Долго ли холил их? — в ее голосе звучала насмешка.

Он вспыхнул от смущения.

— Да я их сейчас же сбрею совсем! Можно? — с детской доверчивостью в глазах спросил он у Жени. И, увидев ее одобряющую улыбку, нырнул в полуоткрытую дверь парикмахерской.

Сияющий, побритый, надушенный, он жаждал похвалы Жени. Но ее и след простыл.

Петр решил во что бы то ни стало разыскать ее. Рано утром, когда ребята еще спали, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, выскользнул из общежития.

Сначала караулил ее возле университета. Дворники, упругими струями воды хлеставшие рыжие плиты, положенные для того, чтобы подчеркнуть величие храма науки, пожимали плечами, удивлялись, почему этот паренек так рано торчит перед дверями университета. Бедняжка, так, наверное, увлекся наукой, думали они, что и сон его не берет…

Утром нескончаемый студенческий поток устремлялся в аудитории, а он, Крица, внимательно всматривался в лицо каждой девушки, но Жени не обнаружил.

Летучей тенью пронесся под колоннами металлургического. А потом уже трамбовал горячий асфальт перед сельскохозяйственным… А в городе было больше десяти вузов… Вот и попробуй разыскать понравившегося тебе человека…

Мучился, отчаивался.

Но однажды под вечер перед ним словно из-под земли выросла Женя.

— О-о-о-о! А я тебя так искал. Стежки протоптал в каждый институт… Уже подумывал, что ты марсианка. Появилась, подразнила и умчалась в свои далекие миры.

— Чудной ты… Побежал, видите ли, усики сбривать…

— Но ведь ты подтрунивала надо мной!

— Ты мне… Ты с усами мне больше нравился! — нечаянно вырвалось у девушки, и она испугалась своих слов: стыдливо опустила голову и отступила от него в сторону. А потом, овладев собой, как-то по-мальчишечьи вызывающе посмотрела на него: — Я тогда побежала взять билеты в кино… Вернулась, а тебя уже след простыл…

— Виноват! Недотепа я… Извини меня, Женек!

Позабыв обо всем на свете, они медленно двинулись в сиреневый полумрак улиц. И сами не заметили, как очутились за городом. Долго сидели на круче Днепра. Над ними вызвездилась тихая ночь. Монотонно билась о берег волна. И так было спокойно и радостно у них на душе.

Петя набросил на плечи Жени свой клетчатый пиджак.

— Говоришь, протоптал стежки во все институты? А в своем не удосужился поискать…

— Неужели? Я же ни разу тебя не встретил!

— Здесь работал мой дедушка. Может, ты слыхал о профессоре Молодане? Фашисты замучили его в плену. Вот я и пошла в медицинский, чтобы продолжить традиции семьи…

От неожиданности Петр растерялся и выпустил руку Жени: «Разве она не знает, что Молодан стал предателем… Это же каждому известно».

Чтобы не омрачать ее настроения, он нежно прижал девушку к себе:

— Знаешь, Женя, я думал, что мое счастье ходит-бродит где-то далеко-далеко, а оно, оказывается, здесь рядом, только руку протяни…

Встретили рассвет на крутой горе. Зачарованно наблюдали, как из-за горизонта огромной глыбой выплывает солнце.

Спустились в долину, доверху залитую яркими лучами. Брели среди луговых цветов, сбивая сизую росу. В глазах — солнце, в сердцах — солнце.

— Солнце дает человеку силы! Правда, Петя?

— Да, солнца хватает всем в избытке. Дрались за землю, за море, за небо. А оно ни единой каплей крови не обагрено… Чистое!

Женя почему-то вздрогнула.

— Что, холодно? Давай застегну пиджак.

— Не надо. Мне жарко. Не могу слышать — «война», «кровь»… В такие минуты дедушка вспоминается. Его облили грязью… Мертвого очень легко обесчестить…

— Женя… Но ведь он… Все об этом знают!

— Это клевета, вранье! Подлый навет! — обиженно, сквозь слезы воскликнула Женя. — Кому-то заслуги Молодана поперек горла стали… Мертвый будет молчать — можно его славу четвертовать…

Петя сник, расстроенный стоял перед девушкой.

— Женек, успокойся, я знаю, тебе больно. Но пойми, дети не в ответе за поступки своих родственников.

Эти слова полоснули Женю ножом по сердцу, и она заплакала.

— Не отвечают… Пустая формула! Выдумали ее людишки без чести и совести. И прячут за нее свои гадкие душонки… А я считаю так: за меня весь мой род в ответе вплоть до сотого колена, а я за него должна отдать себя до последнего вздоха. Из фамильной чести вырастает народная, государственная честь! Я на эшафот пойду, а не поверю, что мой дедушка был… — Она вырвала у него свою руку и с плачем ринулась прочь.

После этого дня скучно потянулись дни за днями, а девушка все отдалялась и отдалялась от него. Мучился, ругал себя за нетактичность. Уже потом, позже, понял: она искала в нем друга-единомышленника, а он не оправдал ее надежд.

И вот берлинское письмо… Петр несказанно обрадовался. Возможно, оно поможет расплавить лед Жениной отчужденности.

Крица не раз бродил возле ее ворот. Зайти во двор не решался. Но сегодня непременно отважится.

Какое-то время стоял, топтался на месте перед узенькой калиткой. Рукавом вытер вспотевший лоб, пятерней расчесал волосы и лишь тогда осторожно нажал на щеколду. Тихо и медленно отворил калитку.

Перед ним предстала Женя. Забравшись на лестницу, она обламывала ветку за веткой сирень. Стоя на цыпочках, тянулась рукой к верхушке куста, увенчанной пышным соцветием.

Закрывая калитку, Петр неосторожно громыхнул ею. Девушка оглянулась, увидела его и от удивления замерла. А потом вдруг как захохочет звонкоголосо:

— Мама! Мама! Иди-ка сюда. Быстрее!

На старое, почерневшее от непогоды крыльцо не спеша вышла женщина с гладко причесанными черными волосами, разделенными надвое густой седой прядью, с добрым ласковым лицом.

— Заходите, юноша. Не стесняйтесь… Мы с Женей, — она кивнула головой на дочку, — загадали: кто заглянет к нам сегодня, тому и достанется первый в этом году букет сирени… Таким образом, вы счастливчик… Женя, вручай!

— Дудки! — Девушка по-мальчишечьи проворно прыгнула с перекладины на мягкий ковер спорыша, махнула букетом, и пьянящие гроздья разлетелись в разные стороны. А сама тут же прошмыгнула в комнату.

— Же-е-еня… Как тебе не стыдно! Этакая дерзость! — развела руками мать и сбежала с крыльца.

Петр начал быстро собирать веточки, рассыпанные в траве, собрав, смущенно передал букет матери.

— Вы не ругайте ее… Я очень виноват перед Женей. Вот это письмо подтверждает, что я олух. — Он вытащил из кармана две страницы, оригинал и перевод, и протянул женщине.

— Ничего не понимаю… Собственно, без очков я не читаю. Сейчас возьму их… — и поспешно отправилась в комнату.

Некоторое время Петр один стоял у крыльца, осматривая двор, кусты сирени, словно выставлявшие напоказ друг перед другом свою красоту.

И вдруг увидел заплаканную Женю. Она с разбега бросилась к нему, горячо обняла его крепкими руками.

— Благодарю!

— Не меня — Карла…

— И тебя тоже…

Вышла мать, растроганная, умиротворенная, села на лавочку под кустом сирени.

— Кто-нибудь пытался докопаться до истины? — спросил ее Петр.

— Была я в институте… Все в хлопотах, у всех нет времени, разводят руками, пожимают плечами. Живым нет дела до мертвых. Заходила к Родионовне. Цветочницу знаете? От нее отца забрали — и как в воду канул. Оборвалась нить. Что же я могла делать дальше? Погоревали, поплакали мы с дочкой — и на этом все закончилось.

— А если я заикнусь в институте о дедушке, на меня смотрят как на сумасшедшую…

— Все, что было, быльем поросло. Мнимое предательство Молодана кому-то на руку. Ведь у профессора осталось много незавершенных работ… И кто-то ворует, дергает себе понемножку, а мертвый молчит. — Женина мама говорила с такой болью и горечью в голосе, что Петру стало жаль ее до слез. И он решил: «Завтра же к Родионовне, завтра же…»

РОДИОНОВНА

Как весенний ветер ворвался Петр в комнату общежития.

— О, сияет, словно новый скальпель… Еще что-то откопал о Молодане? — поинтересовался Тополенко.

— Какое это имеет значение для мировой революции? Откопал, закопал… — скорчил мину Канцюка.

— Да не мучай ты нас. Выкладывай все начистоту, — перебил их Виталий.

— Ребята, клубочек потихоньку начинает разматываться. Оказывается, Молодана предал некий Молочай. Но давайте я сначала расскажу о Родионовне.

…Фашисты черным вороньем кружат над городом.

Возле горного института, на углу улицы, в тени кряжистой акации, уже не появляется щедрая цветочница, опрятная и пышная, словно куст шиповника в степи. Она ежедневно раньше приносила сюда большую корзину с чернобривцами, горделиво-кокетливыми левкоями, пышными астрами, белоснежными хризантемами. Под мышкой держала легкий складной стульчик. Не спеша усаживалась на него, поправляла на голове белый платочек и лишь потом снимала с корзины чистую марлевую накидку. И цветы били в глаза красным, белым, оранжевым, синим, голубым…

— Мои цветы не продаются… У меня за деньги красоту не покупают. Даром — берите, — по-матерински раздавала она их студентам.

Все это в прошлом. Сейчас в городе рвутся снаряды. А Родионовна словно и не слышит их. Одной рукой держась за больную поясницу, она с трудом наклоняется над цветником, разросшимся под ее окном, вырывает сорняки, осторожно ступая между стеблями. Разговаривает с цветами как с живыми или напевает тихо песню «Ой, убито, убито козаченька в жите, червонной китайкой личенько прикрыто», то ласкает разноцветные головки ладонью. А снаряды то и дело раскалывают глухую тишину города…

— Родионовна, бросьте свои цветы! Идите к нам в подвал! — бранят ее соседи. А она только отмахивается: мол, от смерти нигде не спрячешься, найдет и в укрытии, если настанет твой черед.

Садится Родионовна у стены дома на стульчик, чтобы передохнуть, всматривается в цветник, а перед глазами голубые, красные, синие круги ходят. И из них вдруг как наяву выходит белая, как лебедушка, тоненькая, словно ивушка, Аннушка. Из-под ладони смотрит в залитую солнцем степь, щурит глаза. Высматривает кого-то. И, услышав конский топот, босиком, с обнаженной головой выскакивает на дорогу. Это буденовцы.

Пыль постепенно оседает, а она стоит и неотрывно, с изумлением смотрит на конников. И снова пыль, пыль, пыль, проглотившая и всадников, и лошадей. Возможно, она, эта пыль, где-то спрятала и ее Максима?

В селе его называли «Чабаненков сорвиголова». Аннушка тайно встречалась с ним. И вот выбежала за ворота — возможно, и он здесь. Еще в прошлом году ушел, и нет его. Ждет девушка среди дороги, убаюканная песней, что постепенно утихла на широком выгоне, а Максим так и не появился. Видно, по другим путям-дорогам несет его конь. Стояла, глубоко задумавшись, даже не чувствовала, как раскаленный солнцем песок обжигал ее босые ноги.

И вдруг над ее ухом послышался горячий храп коня. Вскрикнула испуганно и хотела отскочить в сторону, но чьи-то крепкие руки подхватили Аннушку и посадили к себе в седло. Посмотрела всаднику в лицо и обомлела: боже, это же Максим! Смеялась, плакала, прижималась к нему: да неужели это он, ее тайная печаль, сладкая бессонница, трепетное ожидание?

— Аннушка, ты же знаешь, что махновцы моих отца и мать расстреляли… И ты — сирота… На роду нам написано соединить свои судьбы…

— Не надо, Максимка, об отце с матерью… Страшно! Я все сама видела… — прижала к его губам свою ладошку, пахнувшую молоком и травой.

— Теперь ты у меня, Аннушка, единственная, самая дорогая на свете. Я без тебя отсюда никуда не поеду. Не вздумай мне перечить. Стану перед всем селом на колени, чтобы люди нас благословили. Я лишился родителей, но не хочу потерять и тебя… Умоляю, поехали со мной!

Это было необыкновенное объяснение в любви. Все село притихло и слушало.

Придерживая правой рукой девушку, прижимавшуюся к его груди, Максим поспешно говорил:

— У Буденного отпросился на два дня… А дома побыл только часок. Осмотрел хату, двор — пустырь, да и только. Везде бурьян по пояс. Не с кем и словом перемолвиться, так я быстрее к тебе, Аннушка, — целовал ее косы, пахнувшие солнцем. — Поедем в город… Поживешь у моей тетки, пока я возвращусь из похода…

Хлопотливая и приветливая тетка немедленно спрятала коня, мол, пошли такие времена, что не поймешь, где свои, а где враги, поэтому лучше быть осторожным. Угощала, чем могла. Исподтишка спросила у Максима, кто же она, эта девушка… А он, не задумываясь, ответил:

— Жена… Законная женушка!

Постелила хозяйка им обоим постель прямо на полу, ибо койка в тесной комнатке была и коротка и узка.

Тетка перекрестила и благословила их…

А рано утром Аннушка нашла кувшин, зачерпнула из ведра воды и выпорхнула во двор полить на руки отныне уже мужу своему.

Максим по-ребячьи чудно фыркал, разбрызгивая вокруг себя воду. Вытирался жестким льняным полотенцем.

— О-о-о, Максимка, а куда же девалась твоя тетя?

— Понимаешь, чтобы нас не стеснять, она ушла к соседке ночевать.

— А что у тебя, Максимка, торчит из кармана? Какой-то узелок…

— Да… Это я дома на шестке взял семена цветов. Мама очень любила цветы. — Вытащил из кармана белый рукавчик от детской рубашонки, перевязанный с двух сторон красными нитками: — Вот посеять бы их…

— Поздно уже. Не взойдут… Лето!

— А давай, женушка, попробуем! Если вырастут, я вернусь из похода, а если нет, то… — он остановился на полуслове и протянул ей рукавчик с семенами.

— Не говори так, Максим… Страшно!

До восхода солнца вскопали грядку под окном теткиной комнаты, густо засеяли мелкими семенами, забороновали граблями, полили сухую землю водой, старательно обложила Аннушка клумбу камешками, валявшимися во дворе.

— Цветы на счастье посеяли! — уверенно сказал Максим.

Вот так, без сватов, без помолвки, без венчания в церкви и без свадьбы, стала Аннушка женой Максима. А супружеская жизнь длилась всего-то навсего двое суток.

Семена дружно взошли, разросся цветник, вспыхнул невиданными красками. Но Максим так и не возвратился из похода. Споткнулся где-то его буланый…

Вереницы лет уплыли за горизонт, погасли далекими зарницами. Уже и Анной Родионовной стали ее величать, а она все сеяла да выращивала цветы. Стебелек за стебельком срезала, складывала в белую корзину и несла любовь свою людям, раздавала цветы на помин души.

Нависла черная туча оккупации. Пожух цветник. Беспомощный, израненный Днепровск лежал на желтом песчаном берегу. Никто не замазывал известкой раны-дыры в стенах домов, не протирал закопченных глаз-окон, не мыл поутру запыленный асфальт. Улицы опустели, люди словно вымерли.

Фронт погромыхал снарядами куда-то за Днепр. Мрачная тишина улеглась в руинах.

Родионовна по-прежнему хлопотала возле своей клумбы.

— Цветы, как дети, всегда милы. Цветы не любят злых людей, — неожиданно услышала она и выпрямилась: чей же это такой знакомый, чуть с хрипотцой голос?

Перед Родионовной стоял старик с сучковатым посохом в руках. В ветхой одежонке, за плечами полупустая котомка. На ногах старые, трижды чиненные башмаки. Простоволосый, с длинной, по пояс, седой бородой. Измученное землистое лицо.

— Не узнаю… Господи, кто вы? — произнесла шепотом.

— Говорят люди, у вас есть семена цветов. Может, продадите мне хотя бы немножечко?

— Да… Да… Конечно… Богдан Тимофеевич! — замерла на месте Родионовна, узнав профессора Молодана.

— Тссс! — приложил тот палец к своим губам, мол, прошу быть поосторожнее и не подымать шума, крика.

— Попить вам, дедушка? Хлеба нет, а вода, слава богу, еще есть. Заходите в сенцы, вон там полное ведерко. Прохожему старцу грех отказать, — задыхаясь от волнения, говорила Родионовна, а сама то и дело озиралась по сторонам. Посматривала на соседние дворы, не заметил ли кто, что к ней зашел посторонний человек.

Тяжело сутулясь, шаркая ногами, профессор переступил низкий порог ее дома и от изнеможения почти упал на пол.

— Дорогой Богдан Тимофеевич! Я сейчас вам дам стульчик, — засуетилась Родионовна, пытаясь помочь старику.

— Не беспокойтесь, Родионовна. Я только передохну…

— Откуда же вы взялись? Что на белом свете творится?

Молодан еле-еле шевелил потрескавшимися губами:

— Разбомбило эшелон, в плен к фашистам попал… Вот уже около месяца блуждаю… Напопрошайничал, видите, одежды и по пути к вам забрел. Не ведаю, где моя семья… Разыскиваю партизан. Говорю с вами, Родионовна, доверительно.

— Кто бы мог подумать, что за такое короткое время фашисты полмира заграбастают?

— Что может сделать с человеком война: недавно я безнадежно больным возвращал надежду. Мои руки несли людям здоровье, счастье, а теперь их хоть выбрось. Попрошайничаю… Профессор — попрошайка!

— Богдан Тимофеевич, не отчаивайтесь. Вы же сами учили студентов: «Отчаяние — помощник смерти». — Присела на пол, расстегнула ему на груди замызганный пиджак. — Снимите, пожалуйста.

— Задохнусь, как рыба без воды… Не выживу я здесь… Ведь мои руки могли бы исцелять, лечить на фронте раненых…

— Сначала отдохните, Богдан Тимофеевич. Нужно выспаться, тогда и мысли прояснятся. Раздевайтесь и будьте как дома. Сейчас накормлю вас…

— Спасибо. Я так устал — не до еды.

Она уложила его, как ребенка, на кровать и тихо вышла во двор караулить его покой.

Под вечер осторожно приоткрыла дверь, зашла в комнату посмотреть на гостя: изможденное лицо старика, которое всегда было красным и свежим, как перец, сейчас осунулось, как-то пожелтело. Пусть, пусть человек отоспится, ведь ничто так не возвращает силы, как блаженный сон.

Спустя неделю, отдохнув душой и набравшись сил, Молодан начал собираться в путь.

— Я хотя и старый, но еще послужу Родине. Попробую отыскать партизан.

— С богом! Удачи вам, дорогой профессор, да здоровья.

В это время за окном послышались тяжелые шаги.

Родионовна для отвода глаз вроде бы заметала в комнате, держа веник в руках, встревоженно выскочила за порог.

— Ишь ты, Анна, как девка. Все с веником да с цветами, чистюля, — рокочущим басом заговорил сосед Семен Молочай.

— С твоим-то голосом, Сенька, только псалмы в церкви петь… — ответила она и медленно прикрыла за собой дверь: еще, чего доброго, попрется в комнату.

— Я вот бритву принес… Пусть гость хоть бороду снимет, — показал он на окно, прикрытое старой, выцветшей на солнце ставней.

— Ты о чем это, Сенька?.. — А у самой сердце оборвалось.

Сосед высморкался, вытащил из нагрудного кармана пиджака черный футляр, достал оттуда бритву с широким лезвием и начал молча направлять ее о свою жесткую, как кирпич, ладонь.

— А может, ты все-таки возьмешь, Анна? Если в хате есть мужик — без бритвы нельзя обойтись, — хитровато улыбался, шаркая лезвием по ладони.

— Почему же, не откажусь. Давай, у меня тупой нож, а бритвой в самый раз чистить картофель, — продолжала Родионовна в том же шутливом тоне. Отвернулась от него и начала выбивать о заборчик пыль из веника, а в голове проносились вихрем мысли: «Пронюхал, псина, высмотрел… А возможно, и узнал Молодана?..»

— Картошку бритвой? — дурашливо хохотнул Молочай. — Ручки порежешь, Аннушка… Посмотри, какая острая! — Он выдернул из головы два волоска, положил на лезвие, резко дунул на них, и они, разрезанные пополам, закружили в воздухе.

— Не морочь голову. Говори, зачем пришел? Некогда мне с тобой переливать из пустого в порожнее, — взяв себя в руки, уже смелее заговорила Родионовна. — А купил бритву — царапай свою бороду… Женщине с бритвы толку, как с козла молока, — она старалась держать себя уверенно, независимо, говорила твердо, спокойно.

Семен, как бы нападая, поднял руку, в которой держал бритву вверх.

— У тебя, Анна, во дворе много солнца. — И его быстрые, острые, как у ястреба, глаза скользнули по лезвию бритвы.

Анна Родионовна непонимающе передернула плечами.

— Зачем ты, Семен, дурака валяешь? Война, люди умирают, а тебе и горя мало, — замахнулась на него веником.

И откуда ей было знать, что, поблескивая лезвием бритвы как осколком зеркала, Семен подавал условные знаки…

Тут же из-за угла появилась черная машина. Обдала Родионовну вонючим перегаром бензина. Черногубые шины остановились прямо посреди цветника…

Родионовну взяла оторопь. Шофер с длинным, худым, изжелта-болезненным лицом безучастно сидел за рулем.

— Что же ты, басурман, наделал? — Увидев помятые цветы, она бросилась с кулаками на водителя.

Но тот даже не посмотрел в ее сторону. Он что-то бормотал, очевидно, ругал сумасбродную бабу, которая разоралась из-за какой-то травки. Он мог бы в один миг отправить ее на тот свет. Но приказано в данном случае быть вежливым, оружие применять лишь в крайнем случае.

Два гестаповца, чем-то очень похожих друг на друга, щелкнув дверцами, выскочили из машины. Один из них похлопал Родионовну по плечу:

— Блюмен… Блюмен, фрау… Нах… Цурюк! — ткнул пальцем на цветы и приказал водителю сдать назад.

Заскрипела, дернулась машина, выползла из цветника, оставив две глубокие колеи в мягкой почве, густо усеянные раздавленными головками цветов.

Заговорил тот, что стоял ближе к Родионовне:

— У вас, фрау, проживаль профессор Мольдан. Мы приехали его сабрать… Ми хотим, чтобы он служиль неметской армий… Он снаменитый хирург… Ми не будем убиват хирурга… Нет, нет, не будем!

— Сколько же тебе дали за голову профессора, собака? — процедила сквозь зубы Родионовна, пронзая Молочая насквозь своим ненавидящим взглядом.

Наливаясь злобой, тот только промычал что-то неопределенно. За такие, мол, слова он бы сейчас же в зубы ей дал… Возятся с ней, как с барыней… Двинули бы ее с порога, чтобы носом зарылась в землю…

— Нет у меня никакого хирурга!

Фрицы переминались с ноги на ногу: если баба не пускает в комнату, значит, профессор есть…

Семен кивком головы показал на ставни.

Гестаповцы проворно оттолкнули ее, торопливо бросились к ставням и раскрыли их настежь…

— Вот он, попался!.. А я о чем говорил: Молодан у цветочницы… Я слов на ветер не бросаю, — тыкал пальцем в стекло, сквозь которое виднелась залитая молоком седины голова профессора.

У Родионовны вдруг подломились ноги в коленях, и она вяло опустилась на землю.

Воровато перепрыгнув через неподвижное тело, фрицы устремились в комнату.

Семен, делая вид, что сочувствует соседке, склонился над женщиной.

— Слушай, бабка, не разыгрывай комедию. Давай я помогу подняться. Уже ничто не поможет: теряй сознание, болей, вешайся… Береги здоровье, еще жить надо, а ты так по-глупому гробишь себя…

Цветочница отдышалась, отбросила от себя руку Молочая. Цепляясь руками за стену, поднялась на ноги, хотела плюнуть в лицо предателю, но во рту было сухо-сухо…

Вывели Богдана Тимофеевича, затолкали в машину. Родионовна смотрела на Молодана и не видела его. В замешательстве ни слова не сказала, даже не попрощалась.

Машина рванула с места и запетляла между руинами. Сенька кинулся за ними, крикнул, чтобы не оставляли его… Смилостивились, остановились, подпустили Молочая поближе и, чтобы не обижался на них, подарили ему пулю в лоб.

…Петр резко оборвал рассказ, будто поперхнулся. Угрюмо замолчал. Удрученные печальной новостью, молчали и ребята.

— Нет большей подлости, чем предательство, — сокрушенно вздохнул Тополенко.

— Братцы кролики, истина очень проста: не было бы предательства, на кой черт тогда честность… Всякой твари должно быть по паре: счастье имеет своего спутника — горе, свет всегда воюет с тьмой, богатый боится бедного — вот так испокон веков и крутится-вертится колесо. Не мы его раскрутили, не нам его и останавливать, — снова завелся Канцюка.

— Костя, хватит корчить из себя шута! Давай сообща помозгуем, куда гитлеровцы могли увезти профессора от Родионовны? — резко поднялся из-за стола Ковшов.

— Витя, ведь из письма Карла известно, что профессор какое-то время жил в Крыму, на даче безногого генерала Гаусгофера. Обо всем прочем, как говорится, история умалчивает…

ГОРЬКИЙ МЕД

Петя, Иван и Виталий жили коммуной. Одна радость — на троих, одно горе — на троих. Кусок хлеба в безденежье, не задумываясь, разрезали на три ломтика. Понимали друг друга с полуслова.

Только Канцюка чуждался триумвирата. Хлопцы пытались приобщить его к своему товариществу. Но Костя становился своим лишь в том случае, когда у ребят было что-нибудь вкусное. Если же, скажем, на ужин братва приносила селедку да ржаной хлеб, Костя старался под всяким предлогом улизнуть из комнаты. Его линия единоличника раздражала ребят.

Однажды троица пришла с лекций проголодавшаяся и уставшая.

— Сейчас бы домашнего борща… Или горячих вареников со сметаной, — облизал губы Тополенко.

— А до стипендии, как до профессорства, — подал голос Ковшов.

Думали-гадали, у кого бы одолжить денег.

Кости дома не было — где-то слонялся в институте: выбивал зачет по латыни. Из-за этого хвоста, тянувшегося со второго курса, его, наверное, не допустят к экзаменам. Канцюка роптал: «Может случиться так, что из-за мертвого языка я не увижу четвертый курс, как собственный затылок…»

Тополенко поднял вверх указательный палец:

— У меня созрела идея, очень реальная на девяносто девять и девять десятых…

— Твоя идея заключена в зеленой котомке Канцюки, — сразу же догадался Ковшов и показал взглядом под кровать Кости.

— А ведь действительно, не успевает скопидом опорожнить один сидор, как отец везет второй. Скоро сюда весь мед перекачает из колхозной кладовой. — Иван аппетитно потер ладони.

— Не вздумайте! — Петр сердито нахмурил брови.

Иван с Виталием приуныли.

Костя никогда ни с кем не делился лакомствами. Ребята часто удивлялись: когда же тот завтракает? Утром его и силком не затянешь в столовую похлебать гороховый суп или съесть сухую котлету.

Но однажды ночью Виталий сделал для себя открытие. Иван и Петр спали непробудным сном, а он почему-то не мог никак заснуть. Ворочался с боку на бок. Уже близился рассвет. И тут увидел поразительную картину: Канцюка украдкой приподнялся на локте, вытащил из-под кровати свой мешок, развязал его и начал уминать колбасу, похрустывать яблоками…

Ковшов рассказал Крице и Тополенко об этом комичном случае. Ребята дали друг другу слово при случае проучить жадину.

— Мы излечим его от скупости. Между прочим, я слышал от бывалых людей: если даже самого отъявленного скрягу накормить из своих рук его же яствами — он становится щедрым человеком, — настойчиво убеждал Крицу Тополенко.

— Да, скальпелем от скупости не избавишься… Лишь народным способом ее можно изгнать из нутра человеческого, — поддакивал Виталий.

— А ну вас к лешему! Делайте что хотите! — рассмеялся Крица.

— Минутку, погоди! Так ты, Петр, отрицаешь народные методы лечения скупости?.. Нет, вы посмотрите на него, посмотрите, — притворно возмущался Тополенко. — По-твоему, получается, нужно наплевать на судьбу нашего товарища? Гляди, Виталька, гляди, какой же он эгоист!.. Ты, Петр, один, а нас двое. Это, если хочешь знать, коллектив, — Иван поднял твердую подушку, набитую, казалось, не перьями, а опилками, и саданул ею по спине Петра.

— Полундра! — заорал Ковшов, увидев на пороге Марию Сидоровну. Вскочил со стула, чтобы немедленно поднять подушку, но было уже поздно.

Сидоровна важно вошла в комнату и молча уселась на стул. Холодным взглядом смерила с ног до головы каждого, словно взвешивала, какое же придумать сорванцам наказание за небрежное отношение к государственному имуществу.

— Отцовские брюки до колен, а ума — что у курицы… Чья подушка?

— Ничья… Это у нас лишняя. Привез Канцюка из дому, — соврал Тополенко.

Она придирчивым взглядом обвела кровати.

— Все три подушки я заберу…

— Конфискуете? А как же мы? — Иван умоляюще смотрел в глаза Сидоровне. — Сжальтесь над нами, мы больше никогда не будем…

— Кулак под голову — и спите на здоровье! Быстрее, быстрее несите сюда подушки!

Никто не стал возражать, ибо все знали, что это бесполезно.

— Вот ты, — осуждающе посмотрела комендант на Виталия. — Не интересовался, в какую копеечку обходится государству пятилетнее обучение одного студента? То-то же. Именно ты и поможешь мне отнести подушки в камеру хранения… Когда недельку-две поспите на кулаках, тогда, грамотеи, и подсчитаете…

— Ну, что вы. Меня же засмеют.

— А смех — лучшее лекарство…

— Разве только я один?.. Мы все…

— Сначала излечу тебя. С кого-то надо начинать.

Вскоре он возвратился с кирпичами в руках.

— Что, как святой мученик вместо подушек положишь под голову? — засмеялся Тополенко.

Виталий пробормотал что-то невнятное.

— Не переживай, что Сидоровна поймала на горячем… Перемелется, — утешал Крица друга.

— Меня это не волнует. — Виталий осторожно положил кирпичи на пол. — Я о другом — хочу излечить Костю от скупости.

— О, мы и забыли о нем! — Тополенко вытащил из-под кровати Канцюки замысловато завязанный мешок.

— Тут и зубами не разорвешь… Ух, скряга — среди зимы льда не выпросишь! — засмеялся Виталий.

— Ребята, я советовал бы вам не трогать его вещи, — старался сдержать их порыв Петр.

— Итак, мы сейчас произведем маленькую операцию.

Тополенко взял с подоконника старый скальпель. Распорол парусину. На пол выкатились яблоки. Иван собрал их, как когда-то в детстве, в подол рубашки. А Виталий тем временем вытащил из мешка выщербленный горшок с домашней колбасой, залитой смальцем, стеклянную трехлитровую банку цветочного меда…

— Аж слюнки текут, — не сдержался Иван.

— А ты их не распускай! Давай сюда кирпичи! — приказал Ковшов.

— Виталечка, ты гений! — восторженно воскликнул Тополенко. — Скупость поломает свои острые зубы…

Спустя полчаса все было готово: колбаса вкусно румянилась на сковородке, пахла чесноком и еще какими-то неизвестными приправами. В две глубокие миски, взятые в буфете, ловкий Тополенко налил прозрачный мед. Сбегал к крану, чтобы помыть яблоки. Вытирая полотенцем пот со лба, стал посредине комнаты и удовлетворенно улыбнулся:

— Виталька, кончай зашивать эту торбу.

— Все, баста! — Ковшов задвинул котомку на место.

— Еще не появлялся его высокородие Канцюка? Ну, ребята, молодцы! Здорово же вы придумали! — звонко засмеялась Люда, входя в комнату.

— Ожидаем, как тяжело больной врача, — Иван в который уже раз осматривал стол.

— По-моему, Тополенко, ты совершил непоправимую ошибку. Тебе надо было идти учиться кулинарному искусству, а не в медицинский. Ты врожденный повар! — Петр похлопал друга по плечу.

— Давайте прикроем яства газетами, иначе Костя сознание потеряет, когда увидит все это, — подал дельное предложение Ковшов.

Тополенко едва успел бросить газету на стол, как в комнату, чертыхаясь, ввалился Канцюка: видно, и на этот раз ему не повезло с латынью.

— Костик, а мы тебя с нетерпением ожидаем. — Люда явно подлизывалась к Канцюке. Приложила ко лбу свою ладошку. — Ты, случайно, не заболел?

— Какая там болезнь!.. Голодный, как волчище… А у вас тут вкуснятиной пахнет…

— Мы состряпали ужин. В складчину, — молвил Тополенко. — Прошу, друзья, к столу!

Петр нехотя сел поодаль. У него за спиной смущенно топтался Виталий, Люда старательно протирала чистым полотенцем лично для Кости тарелку. Но Канцюка, не ожидая персонального приглашения, схватил вилку и, ни на кого не обращая внимания, стал усердно уминать жареную колбасу с картошкой.

— Братцы кролики, если я, паче чаяния, соберусь жениться, то возьму себе девчонку, чтобы ела мало, как птичка, а бегала прытко, как электричка…

— Костик, а ты мне нравишься. Бери меня в жены!

В это мгновение его взгляд вдруг упал на миски с медом, на горку краснобоких яблок. Рот будто судорога свела — он так и остался полуоткрытым… Непроизвольно выпала из рук вилка… Быстро посмотрел на ребят, пытался что-то спросить у Люды, но спазмы перехватили горло.

Ребята как ни в чем не бывало ели картошку, уплетали колбасу. Ковшов принялся щедро угощать Люду медом, яблоками.

Лицо Канцюки помрачнело, еле проглотил застрявший в горле кусок.

Он понял, что ему подсунули его же колбасу, мед, яблоки — все выгребли, нахалы! Ему захотелось кулаком врезать по миске… Так делал отец, когда в чем-то не могла угодить ему мать. Залепить бы глаза медом Виталию, Ивану, Петру, Людке… Вон ведь как зло высмеяли, поиздевались, поглумились над ним.

Во рту стало горько. Подняться, плюнуть бы им в глаза и убежать. Или дернуть, стащить клеенку со стола, сбросить на пол эту закуску? Да! Сейчас же! И Костя уже примерился, за какой конец уцепиться.

Но кто-то постучал в дверь. И снова появилась Мария Сидоровна.

— О, заходите, заходите, желанной гостьей будете! — поднялся из-за стола Крица.

Комендант еле втиснулась в дверь с тремя подушками.

— Поменяла вам наволочки. Смотрите мне, сорвиголовы! Снова начнете дурачиться, уши пообрываю! — любезно положила ношу на кровать Ковшову.

— А мы вот ужинаем в складчину. Домашняя колбаса, яблоки, мед… Не побрезгуйте, угощайтесь, будьте добры!

— Я полакомлюсь только… чуть. — Она взяла душистое яблоко, поблагодарила и спокойно ушла из комнаты, забыв обо всех былых неприятностях.

Костя быстро выскочил из-за стола, быстро достал из-под кровати мешок, рывком поднял его… Из небрежно зашитой дыры тяжело, один за другим выпали кирпичи, загромыхали о пол, больно ударили по ногам…

Канцюка обиженно застонал, прошил каждого презрительным взглядом, одним рывком подскочил к двери, с ненавистью ударил ее ногой и вырвался в коридор.

«НА ТО ЖЕ МЫ И ЛЮДИ…»

С тех пор Костя откололся от ребят. Возвращался в комнату поздним вечером и сразу же ложился в постель, а рано утром куда-то убегал… Ему казалось, что весь институт поднимает его на смех: скупердяй, скряга!

Уже и ребята извинились перед ним: «Давай забудем нашу глупую шутку, живи, как тебе заблагорассудится». А он все не мог перенести обиды. Жажда мести запала в душу. Все обдумывал, чем бы отплатить Петру? Он не сомневался, что это он подбил Ковшова и Тополенко злобно посмеяться над ним. Но как, как ему отомстить? Учится Крица хорошо, первый штангист в городе, нравственный облик — лучшего и не надо желать…

Разве что… Разве… Да, действительно, почему Петр носится с этим продажным профессором? Смотрите, следопыт выискался: что-то распутывает, чего-то докапывается. Дать бы ему по рукам за самодеятельность… Ведь Вениамин Вениаминович еще на первом курсе как-то сказал, что Молодан — черное пятно в светлой истории института. Крица затеял нечистую игру, преподавателям ни слова о письме из Берлина, даже прячется с ним. Спутался с внучкой профессора Молодана, и она понукает, крутит им. Шушукаются по углам, что-то вынюхивают, видишь ли, они умные, а все остальные дураки. Тополенко и Ковшов сочувственно поддакивают им, помогают. Доиграются мальчики, достанется всей группе, всему факультету за политическую близорукость. Спросят и его, Канцюку: где был, где твоя комсомольская бдительность. Под носом творились дела сомнительные, а ты знал и молчал…

Третий день крутился Костя под дверью парткома, не осмеливаясь войти к секретарю. Обитая светлым дерматином дверь неотступно звала к себе и одновременно отталкивала — не хватало смелости. Поплелся к окну в конце коридора, издали следил за дверью парткома. Она вдруг резко открылась, и из кабинета молодецкими пружинистыми шагами вышел доцент Лускань. Напевая, как всегда, песенку, он прошел мимо Канцюки и стал легко спускаться по лестнице.

— Вениамин Вениа…

Костя мигом бросился за преподавателем. «Вот ему-то я и расскажу все. Он внимательный, чуткий, а к секретарю парткома все-таки идти страшновато».

Уже на улице догнал доцента.

— Извините. Я на одну минуточку…

— О, здравствуй, здравствуй! — Лускань неожиданно протянул руку Косте. — Я к твоим услугам.

Канцюка замялся и не знал, с чего начать.

Паузой воспользовался Лускань.

— Давай-ка зайдем в это заведение и выпьем по кружке пива, — предложил он.

— Что вы, Вениамин Вениаминович! Я и вы, неудобно как-то.

— Брось эти условности. — Доцент взял Канцюку под руку.

Лускань медленно тянул тонкими губами душистый напиток.

Костя быстро выпил свой стакан и вдруг пожаловался Лусканю:

— У меня хвост по латыни… Учу денно и нощно. Если не сдам, к сессии не допустят…

— Говоришь, парень, с латынью не в ладах? Она нужна медику, как больному здоровье, — Лускань этой фразой дал понять, что и он когда-то зубрил мертвый язык и до сих пор помнит афоризмы старого Китаева. — Николай Николаевич — дореволюционная школа. В его глазах ты человек лишь тогда, когда латынь вошла в твою кровь. Он еще до войны своей лысиной освещал нам, студентам, путь в науку и сейчас трудится…

— Вениамин Вениаминович, скажите, пожалуйста, а вы действительно знали профессора Молодана?

От неожиданности тот сразу и не сообразил, что ему ответить. Внимательно посмотрел Косте в глаза, но они ничего не выражали.

— Да, знал. До войны в медицинском мире он слыл крупным специалистом. Только политики не любил. Принадлежал к «чистым ученым». Не понимал, что за любой наукой всегда стоит политика. Сдался в плен. Таких оккупанты нюхом чуяли… Словом, продался фашистам с головой. Почему это ты вдруг о нем заговорил?

— Да, понимаете, Крица письмо получил из Берлина. Пишет какой-то Карл Шерринг, будто бы Молодан самый честный в мире ученый… Петр подружился с профессорской внучкой. К ним присоединились Тополенко и Ковшов. Заваривают кашу… Хотят распутать клубок, был ли Молодан предателем или нет…

— Я думаю, не их забота делать расследование. Для этого есть соответствующие органы.

— Вот я и хотел вам сообщить…

Лускань сделал вид, что не особенно заинтересовался вопросом Канцюки, но в его глазах проскользнул испуг.

— Ну что, пошли отсюда? Не выношу духоты! — он нервно расслабил тугой узел галстука.

Вениамин Вениаминович расплатился, и они вышли на улицу. Лускань почему-то стал раздраженным. А Канцюку одолевало нетерпение: похвалит ли его доцент за сказанную им новость? Но тот сосредоточенно молчал.

Шли по проспекту молча. Сквозь густое сито веток, переплетенных над головами, пробивались солнечные пятна. Они ложились на Вениамина Вениаминовича и фантастично изменяли его лицо: оно то расширялось, то делалось удлиненным, то неузнаваемо худым. Он напряженно думал. Двигался среди людей, но никого вокруг себя не замечал.

— Зачетная книжка с тобой? Давай ее сюда. В этом доме живет Китаев. Болеет старик. На часок зайду к нему, навещу и заодно упрошу, чтобы тебе хвост отрубил… Без моей помощи латыни тебе не сдать.

Косте прямо в руки шла удача… Он торопливо вынул из кармана зачетку и нерешительно протянул Лусканю.

— А если Китаев расскажет в деканате? Тогда хоть удирай из института. Может, не стоит?

— Мы же с ним, в конце концов, коллеги. Я его хорошенько попрошу. Грех, думаю, невелик, — и доцент взял в руки зачетную книжку. — Подожди меня вон на той скамейке.

Костя сидел, небрежно раскинув руки и ноги. Не мог поверить в счастье. Согласен был пятки лизать кому угодно, лишь бы избавиться от проклятой латыни.

И вдруг в голову стукнуло: отчего это Лускань такой добренький? Тут что-то нечисто…

— Ну, дружище, пляши! На деле все оказалось куда проще, чем я думал…

Костя вскочил со скамейки и мгновенно очутился возле Лусканя. Дрожащими руками схватил зачетную книжку, раскрыл ее и увидел крючковатую подпись Китаева.

— Ур-р-ра! Чем же я вас отблагодарю, дорогой Вениамин Вениаминович? Век не забуду вашей доброты! Трижды спасибо вам! — говорил он, захлебываясь от счастья.

— Если бы я собрал все благодарности студентов… Несметная сила! На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу. — Он похлопал Костю по плечу: — Пойдем, дружище, еще немного пройдемся. Теперь, наверное, в твоем распоряжении времени предостаточно.

— У вас душа добрая! Студенты вас очень любят, Вениамин Вениаминович, — шагая рядом, Канцюка старался заглянуть ему в глаза.

— Ты меня, дружище, ошарашил: Петр Крица… Да ведь ему, если бы не я, не видеть института как собственных ушей. Недобрал баллы. Я как-то зашел к ректору, а он со слезами на глазах упрашивает его, мол, он из детского дома, сирота… Вижу, тот колеблется, не знает, что делать. Я и шепни ему на ухо: «Такого грешно не взять…» И натянули ему несчастный балл, зачислили. А теперь, видишь, сует голову, куда не надо. Рискует ведь вылететь из института. Жаль парня…

— Да, он может сильно влипнуть с этим Молоданом, — поддакнул Канцюка.

— Надо что-то придумать и отвести беду от Крицы. Надо упредить… Но как, как? — Лускань потер лоб.

— Пусть вызовут его в деканат и протрут с песочком.

— Не тот ход, — прервал Костю доцент. — Парень он молодой, горячий… Может озлобиться… Не наломать бы дров… Деликатность, тактичность, чуткость — вот альфа и омега воспитания.

— Вениамин Вениаминович, а вы с ним сами поговорите. Требовательно, по-отцовски… Он вас послушает. А если нет — закрутите гайку до основания!

— Как бы резьбу не сорвать…

— Но и цацкаться с ним не стоит. Предателя ведь обеливает…

— Не горячись. Послушай меня внимательно. Сбился с дороги Крица и сам того не понимает. Еще не поздно парня спасти. Надо ловко забрать у него то письмо. Этим мы, так сказать, его остановим. Он помыкается туда-сюда и утихнет. А позже нам еще и спасибо скажет.

Костя, слушая Лусканя, пришел в изумление: какой же все-таки он беспокойный человек! Переживает за каждого студента. А о себе никогда и словом не обмолвится, чем живет, о чем думает, к чему стремится…

Сегодня у Канцюки блаженное состояние. Не омрачала солнечного настроения даже комическая ситуация: хотел отомстить Крице, а выходит, что он, Канцюка, должен самолично Петра спасать от беды. Чертовщина какая-то получается! Но ведь Вениамину Вениаминовичу виднее. И никуда не попрешь, должен согласиться.

— Да, я смогу… Я принесу вам берлинское письмо, — выдавил из себя Костя.

— Я знаю, ты Крицу не оставишь в беде. На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу, — Лускань обнял Костю и как бы между прочим предупредил: — Только чур, шито-крыто. Делай людям добро тихо.

Пожали друг другу руки и разошлись.

ЖИТЬ, ОТВЕЧАЯ ЗА ВСЕ!

«Приходите! Поговорим на тему «Жить, отвечая за все!».

Когда Женя прочла это непривычное объявление, у нее шевельнулась рискованная мысль: «Вот бы там и о дедушке вспомнить…» Посоветовалась с Петром, а тот обеими руками «за». Тополенко и Ковшов тоже были согласны.

И вот настал многообещающий диспут. Женя, бодрая, оживленная, в приподнятом настроении, с большим букетом цветов зашла в общежитие, чтобы вместе с ребятами направиться в институт.

— Моя мама часто говорит: «Студент за своей наукой не видит ни белого свету, ни весеннего цвету». Так я вам целый сноп притащила…

Петр сдержанно, с каким-то холодным отчуждением поблагодарил ее за цветы. Обрезал, подравнял стебли, набрал в литровую банку из-под варенья воды, пристроил цветы и безразлично уставился в раскрытое окно.

— Твоя мама, Женя, мудрая женщина! — Рыжеволосый Ковшов склонил голову над букетом, жадно вдыхая дурманящий запах.

— Мы не заслуживаем этой красоты… Растяпы! Разини!

— Ты, Иван, прав. Проворонили, потеряли письмо. Ценнейший документ!.. — Канцюка тонко вымещал злобу на недругах.

— Какое письмо? — Женя непонимающе посмотрела на Петра.

Раздраженный, раздосадованный, в сильном нервном потрясении, Крица, насупив тугие брови, угрюмо ходил из угла в угол по комнате. Не хотелось и рта открывать. Но Женя ждала ответа на свой вопрос.

— Берлинское… — обронил он единственное слово.

— Как? Да что вы… Петя! У нас же сегодня… Мы ведь договорились на диспуте зачитать вслух письмо, — чистую голубизну глаз затянула пелена слез.

Крица беспомощно развел руками:

— Женя, не обижайся. Выслушай. Нелепейшая ситуация! Вчера на перемене я ознакомил с письмом всех ребят из нашей группы. Они с невероятным увлечением слушали… Ты бы видела! Говорили, что это письмо действительно написано рукой немецкого коммуниста. Я даже подпрыгнул от радости, что нашел единомышленников. А тут звонок, суматоха, давка в коридоре. Помню, я побежал на свое место и сунул письмо в книжку. После лекций вернулся в общежитие, принялся его разыскивать — нет. Хоть убей, не знаю, куда оно девалось! Вверх дном перевернули комнату, каждую книжку постранично просмотрели. Сегодня переспросил каждого в группе: может, разыграли злую шутку?.. Нет! Никто ничего не знает, не ведает. Женя, извини за… халатность… — Петр умоляюще смотрел на девушку.

Все долго молчали, как на похоронах.

Нарушил тишину Иван:

— Эх вы, рыцари… без страха и упрека! Уже и руки опустили. Да мы же знаем это письмо наизусть. Нас, хлопцев, четверо. Две девушки, Женя и Люда. Шесть человек собственными глазами видели письмо из Берлина. Придет на подмогу весь наш курс. Ну и в придачу — Люся Капустина, секретарь деканата. Она же сама тебе, Петр, вручила письмо, — быстро жестикулировал руками Тополенко.

— Абсолютно правильно. Гениальный выход найден! — воскликнул Ковшов.

— Отстаивать честь мертвых очень сложно… Нужны убедительные документы, — сказала Женя с сокрушенным видом.

— Студенты и на слово поверят, — возразил Канцюка.

Крица виновато подошел к Жене, взял огорченную девушку за руку:

— Уж если мы начали ворошить прошлое, докопаемся до истины… Чего бы это нам ни стоило! — его слова звучали как клятва.

— Тогда собирайтесь, а то опоздаем. Я побегу за Людой, а вы нас ожидайте в скверике, — подняла на Петра чуть посветлевшие глаза.

Диспут начался вяло и скучно. Ораторы с заранее заготовленными шпаргалками ратовали за стопроцентную успеваемость, развивали похожие друг на друга мысли о высоком долге будущих врачей.

Студенты ожидали от вечера явно чего-то большего, а тут была та же надоевшая казенщина. В недоумении посматривали друг на друга: вот это и все?

Неразлучная троица сидела на самой галерке. Рядом с ними — Женя с Людой, а за спиной девушек забился в самый угол Костя.

Крица внимательно слушал выступления и наконец почувствовал, что настал момент, который он так долго ожидал.

— Разрешите! — сорвался он с места.

Женя успела сжать его руку и шепнула вдогонку:

— Ни пуха ни пера…

Не ожидая одобрительного кивка секретаря институтского комитета комсомола Вадима Винницкого, ведущего нынешний вечер, Крица устремился на средину зала. Высокий, плечистый, шагал твердо и решительно. Зал приглушенно шумел. На Крицу, как и на его предшественников, смотрели с недоверием.

Петр остановился, ожидая тишины. Все придирчиво рассматривали его. Взволнованное лицо, блестевшие от душевного напряжения глаза приковывали внимание собравшихся. И зал постепенно затих.

— Давай квинтэссенцию! — раздался чей-то пронзительный возглас.

— Согласен! Вот она, квинтэссенция: кто из вас слышал о выдающемся ученом-химике Молодане Богдане Тимофеевиче? До войны он работал в нашем институте.

— Что за чепуха?

— К чему этот провокационный вопрос?

— В огороде бузина…

— Не морочь голову, парень, этим предателем. Знаем!..

Реплики сыпались, как созревшие плоды с дерева.

— Да, изменник родины заслуживает страшной кары — вечного забвения… В таком случае приговор не подлежит обжалованию. Я же хочу заступиться за оклеветанного человека… Молодана хорошо знают, склоняют перед его памятью головы в Германской Демократической Республике. А мы у себя дома затоптали, оплевали его…

— Петя, извини, пожалуйста, извини, — Вадим Винницкий судорожно прервал выступление Крицы: — Понимаешь, мы не планировали так широко ставить вопрос. Мы отвечаем за все только в рамках института… У нас много своих, студенческих проблем. Вот об этом и давай… А с профессором, я думаю, без нас разберутся.

Зал притих, присмирел. Воцарилась, как перед грозой, мертвая тишина.

И неожиданно зазвучали голоса:

— Чего там, пусть говорит!

— Не закрывайте рот!

— Известно, к чему ведет. Хочет, чтобы мы и за предателей отвечали. Этого еще нам не хватало! — бросил в Петра слова-камни краснощекий юнец, сидевший в третьем ряду.

Крица сохранял спокойствие, хотя это стоило ему больших усилий, потом сделал паузу и продолжал:

— Профессора окрестили предателем… Проще простого на судьбе человека поставить черную печать забвения.

— Эй, правдоискатель, а у тебя есть документальное доказательство?.. Не родственник ли тебе Молодан?

— С внучкой профессора помолвлен. Вот он перед ней и строит из себя героя…

— Как вам не стыдно, — сорвался с места Ковшов.

— Вадим, наведи порядок! Дай возможность высказаться! — сложив обе ладони в трубку, во весь голос прогудел Тополенко.

Винницкий не спеша поднялся со стула, стал утихомиривать зал.

Но страсти разгорелись.

Секретарь схватил тяжелый граненый стакан и затарабанил им о графин:

— Ну ты и настырный, Крица! Я же тебе членораздельно сказал, что мы не задавались целью… Мы — в рамках…

— Зато я пришел сюда с целью… реабилитировать Молодана!

Его слова произвели магическое действие: зал сначала замер. Слушали его внимательно, ловили, кажется, каждое слово. А он, чувствуя ответственность своего первого шага в этом серьезном деле, старался как можно четче донести содержание письма далекого Карла Шерринга.

А в заключение, понизив голос, сказал:

— К сожалению, сейчас этого письма со мной нет. Оно исчезло, но есть люди, читавшие и видевшие его, так что поверьте и вы в то, что я вам сейчас сообщил.

Раздались дружные аплодисменты, и, когда они утихли, Крица вернулся на свое место. Уже стоя рядом с Женей, он резко и громко бросил Винницкому:

— Жить — значит отвечать за все! И за профессора Молодана мы тоже в ответе! Надо разобраться, кто в нашем институте обливает ученого грязью. Мы должны восстановить его доброе имя.

Женя вцепилась в руку Петра:

— Ой, спасибо! Огромное тебе спасибо за дедушку! — По ее лицу тихо катились слезы…

Тополенко и Ковшов, не сговариваясь, толкнули его в бок, дескать, молодчина.

— А я верить во всевозможные истории не собираюсь, — самоуверенно заявил Роберт Лускань. Самолюбивый, привыкший всегда быть в центре внимания, он не терпел, когда кто-то другой, а не он овладевал аудиторией. — А туманная история с Молоданом… Копнуть бы поглубже, кто этот Карл Шерринг, почему ему вдруг вздумалось спустя столько лет после войны объявиться… Нет, нет, увольте меня! Тут то ли политическое недомыслие, то ли просто провокация, — Роберт явно рисовался перед публикой.

— Закругляйся, Роберт! — обратился Винницкий к своему дружку. — Разрешите мне, товарищи, обобщить. Петр, не бери на себя права верховного судьи. Я подчеркиваю: у нас много своих, студенческих проблем: дисциплина, успеваемость, политико-воспитательная работа… Я советую тебе оставить эту возню с профессором… Жить, отвечая за все… — И потекли нескончаемым потоком фразы-кругляши…

МЕСТЬ

Уже третий день Костя охотился за Вениамином Вениаминовичем, а тот уклонялся, избегал встречи. Канцюка терялся в догадках. И понял его поведение по-своему: «Не хочет видеться при свидетелях… Надо, чтобы комар носа не подточил…»

Сегодня решил все-таки отдать Лусканю берлинское письмо. Оно как взрывчатка в кармане… Перенервничал, передрожал. Спрашивается, ради чего? Отвести беду от ненавистного Крицы? Если бы не Лускань с противной евангельской теорией — «на то же мы и люди, чтобы помогать друг другу», — он давно бы пустил письмо белыми мотыльками по ветру…

Торчал в коридоре, подпирая стену, от безделия наблюдал за толкотней. Заприметил доцента Братченко. С тяжелым портфелем, набитым книгами, с низко опущенной головой: он всегда смотрел себе под ноги, будто растерял вчера важные мысли, а сегодня усердно собирал их по крупицам…

Умные выразительные глаза. С сединой волосы. На редкость терпеливый, ровный. Не вспыхнет гневом. Не нагрубит. Сосредоточенный, молчаливый, замкнутый. Требовательный в первую очередь к себе, а потом уже к студентам. Угрюмоватая внешность сначала отталкивала. Но когда он вставал за кафедру, вмиг преображался и непринужденно, увлекательно, находя контакт с аудиторией, читал лекцию.

И все же у Канцюки не лежала душа к Братченко. Ему нравился непревзойденный весельчак, балагур Лускань. С ним было легко и просто. Не гнушался выпить рюмку со студентом, любил травить анекдоты, не скупился на отличные оценки… Не человек — душа!

А вот и Вениамин Вениаминович. Легкая походка, веселый смех. Как всегда, окружен студентами.

Братченко и Лускань, столкнувшись лицом к лицу в коридоре, молча пожали друг другу руки и, не перебросившись даже словом, тут же деликатно разошлись. Странное дело, они никогда не ссорились, не препирались, их полюса деятельности никогда не перекрещивались, не соприкасались на стезе научных исканий, но чувствовалось, что оба питали в душе неприязнь друг к другу.

Канцюка забыл об осторожности, стремительно бросился к Лусканю, догнал и, запыхавшись, прошептал на ухо:

— Вениамин Вениаминович, я принес… Вашу просьбу выполнил… Сейчас отдать берлинское письмо или потом? — И без разрешения незаметно сунул полускомканный листок доценту в пятерню.

Лускань встревоженно оглянулся, конвульсивно зажал в кулаке бумагу и боком-боком юркнул в пустую аудиторию.

— Чудак-человек! Я ведь пошутил, а ты на самом деле?..

— Вы же дали мне серьезное задание — спасти Петра…

— Ну ладно, будь по-твоему! Ты, брат, исполнительный, как солдат. Коли так, выполняй приказание командира: немедленно рот на замок. Осторожность и еще раз осторожность, а то нам же и шею намылят.

— Я понял, Вениамин Вениаминович.

— Не собирается ли взбалмошный Крица прекращать донкихотские действия?

— Нет, что вы! Он словно с узды сорвался. На вечере растрезвонил об этом письме… У него только и разговора: Молодан, Молодан…

— Мне известно. Роберт рассказывал. На свой страх и риск действует. Ну и ну… Чувствую, комсомольский билет положит…

— Крица такое замышляет… Разбил на квадраты Новомосковский лес. Намеревается с Ковшовым и Тополенко обследовать, прощупать каждый метр земли, осмотреть каждое дерево, чтобы отыскать могилу профессора и дупло с бутылкой, в которой заложена предсмертная записка.

— Белены объелся Крица!.. Не я его отец. Зажал бы его между колен, спустил бы штаны и ремнем отхлестал… Романтик несчастный!

— В воскресенье целая экспедиция идет в лес на поиски. Петр с Женей — в одном направлении, Люда Крица с Ковшовым — в другом, и меня агитирует Тополенко пойти.

— Бузотер, взбаламутил студентов!

— Я одного не могу понять: почему вы церемонитесь со злостным смутьяном?

— Не стоит раздувать кадило… Надо действовать тоньше… В лоб только дурак бьет. А что ты предлагаешь?

— Я? Вы же все равно не послушаете меня. Предоставьте мне право, и я из Крицы быстро выгоню дурь.

— Тише, не шуми. Говори конкретно, что имеешь в виду?

— У меня два дружка работают на заводе. Такие блатяги — земля под ногами горит. Я их подмагарычу… Они в воскресенье пойдут в лес, будто нечаянно встретят правдоискателя и намнут ему слегка бока… Сразу обо всем забудет…

— Это, конечно, нечестно. Но если слегка и если я об этом ничего не слышал, то…

Канцюка опустил гладко выбритую голову, помолчал, потом, улыбнувшись, посмотрел на Лусканя круглыми, блестящими глазами, произнес как пароль:

— На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу.

…В воскресенье, едва взошло солнце, Петр с Женей двинулись в поход. Шли напрямик, по разнотравью лугов, расстилавшемуся вдоль Днепра.

Припекало солнце. А они, как счастливые дети, босиком шлепали по асфальту, уходившему туда, к горизонту, где едва-едва просматривалась синяя полоска леса.

Добрались до опушки. Асфальт круто повернул вправо, а влево вилась узенькая тропинка. Она и поманила, повела за собой. Им так хотелось окунуться в тенистую прохладу.

Сначала и не заметили, как за ними увязались два подозрительных типа.

— Эй, жених и невеста, вам здесь нет места! Гоните пропуска! Вход в лес запрещен, — крикнул один из них.

Петр недоуменно оглянулся:

— Какие пропуска? Вы что, ребята?

— Не прикидывайся ослом! Тебе сказано, что без пропуска вход в лес категорически воспрещен. — Тот, что был поближе, прикрыв нахальные глаза козырьком клетчатой фуражки, подбежал к Крице и щелкнул его по носу прокуренным пальцем.

— Ломаете, рубите, пачкаете лес, а это как-никак — народное добро, — начал второй и встал вызывающе на их пути, то и дело облизывая толстые пересохшие губы.

— Ребята, не валяйте дурака! — Петр взял за руку Женю и потащил ее за собой.

Но те двое бросились вперед и снова преградили им тропинку.

— Стой! Хочешь, чтобы мы тебе фонарей навешали? — Губошлеп достал из кармана папиросу, спички и начал прикуривать.

— А ты чего шляешься с хахалем по лесам? Ха-ха-ха! Крапивой бы тебя, красотка! — глуповато смеялся в клетчатой фуражке, тыкая растопыренными пальцами в сторону Жени.

У Петра окаменел кулак, побагровело лицо. Он еле-еле сдерживал себя, чтобы не схватить этих хулиганов за грудки и не стукнуть их лбами.

— Чего вы задираетесь? — Крица резко оттолкнул обоих с тропинки.

— Отдай нам эту кралю, а сам вали кулем! Она и будет твоим пропуском в лес…

— Ах вы ничтожества! — Крица размахнулся вещмешком и ударил одного по спине, а другого зацепил по голове.

— Не трогай их! — завизжала Женя.

А те только того и ожидали, чтобы Петр первым затеял драку… Они, как два клеща, тут же вцепились в него.

Трое клубком катались по траве. Крице изрядно досталось тумаков. Он крутился, изворачивался, чтобы как-то высвободить руки, но ему это никак не удавалось сделать.

А Женя в смятении металась из стороны в сторону и от своей беспомощности кричала, плакала…

Петру наконец удалось как-то вывернуться. Но не успел собраться с силами, как на него ястребом накинулся губастый. В его руке сверкнул нож…

Крица сначала отпрянул в страхе, но тут же сам пошел в наступление: схватил мертвой хваткой занесенную для удара руку и изо всей мочи крутанул ее. Нож выпал на землю, а парень истошным голосом заорал и растянулся на траве.

Но в этот момент на Петра хищной кошкой прыгнул тот, что в клетчатой фуражке, и, выдернув металлический прут из рукава, огрел им Петра. Крица пошатнулся, но не упал. Тут же пришел в себя и ошалело кинулся на хулигана, попытавшегося бежать… Догнал, яростно сгреб его обеими руками, поднял над головой и с размаху бросил на землю.

Обессиленный, отошел в сторону и остановился. Сгоряча не почувствовал, что у него кровь на лице, шее, руках.

Охрипшая от причитаний, воплей, чуть слышным шепотом Женя проговорила:

— Петь, присядь, у тебя кровь, дай я посмотрю, что с тобой.

Крица опустился на траву.

Дрожащими пальцами Женя еле расстегнула пуговицы, сняла с него рубашку, с трудом стянула майку. Достала из вещмешка чистое полотенце, термос с холодной водой.

— Я же тебя умоляла — не связывайся с негодяями… А ты-ы-ы, — у девушки дрожали губы.

— Мерзавцы! Долго помнить будут «пропуск в лес».

Петр с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на своих поверженных противников.

— Женек, посмотри, посмотри, как чешут! — Крица заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул вдогонку беглецам.

ТУПИК? НЕТ!

Добрались до общежития: еле-еле душа в теле…

Женя все еще уговаривала Петра пойти в поликлинику, но тот наотрез отказался:

— И не подумаю! Я никуда не пойду, пока не возвратятся ребята. Возможно, они чем-нибудь порадуют.

Пришлось Жене сбегать в аптеку, развести марганцовку, промыть и перевязать кровоточащие ссадины. Не раздеваясь, Петр прилег на свою койку. Закрыл глаза и, чтобы не поддаться боли, начал вслух рассуждать:

— Загадочно пропало письмо… А точнее — его кто-то украл… Теперь я в этом уже не сомневаюсь. С тех пор сколько времени прошло, а ценнейший документ после тщательных поисков так и не обнаружен. Не мог же он испариться. А сегодняшний случай в лесу? Я, грешным делом, думаю, что это дело одних рук… Хулиганы явно подосланы.

— Между прочим, я обратила внимание, как они надвигали фуражки, отворачивались. По-видимому, боялись, чтобы мы их не запомнили.

Петр приподнялся и вытащил из кармана нож.

— Этот трофей выдаст их с головой. Я найду их и под землей.

— Давай напишем заявление в милицию. Приметы есть. Пусть разберутся.

— Женя, не будь наивной. Они же не глупые. Так сразу, думаешь, и отдадутся в руки правосудия?..

Помолчали.

Никто из них и не предполагал, что вскоре поиск их пойдет по новому руслу.

Роберт Лускань стал все чаще и чаще посещать общежитие. Привередливому, изнеженному парню нравилось есть прямо из раскаленной сковородки, стоявшей посреди стола на кирпиче-подставке, жаренную на сале и распространяющую по всей комнате вкусный запах картошку… Любил он и чаевничать у ребят. Кто чем мог — ложечкой, ножом, вилкой — по очереди доставали варенье из высокой стеклянной банки. Приготовленное руками чьей-то матери, оно было душистым и вкусным. В эти минуты юноша начинал задумываться, а где же его родная мать? Он ее не только никогда не видел, но ничего не знал о ней. Отец только коротко сказал, что погибла в войну…

В этот вечер в общежитии вдруг погас свет. И Роберту, как обычно в эти часы заскочившему в общежитие, пришлось ожидать в вестибюле, пока коротенький, проворный, как вьюн, Федя-электрик подхватит собственноручно сколоченную лестницу на пять ступенек и помчится «высекать», как он говорил, свет.

На всех этажах поднялся страшный гвалт. Все звали Федю. Настойчиво и требовательно со всех этажей неслось:

— Свет! Свет! Свет!

Кричали на разные голоса. Но и в этом гаме Федя, Федор Поликарпович, различал голос Майи Черненко, чуть писклявый, но для него всегда звучащий музыкой.

Она одна-единственная среди всех девушек общежития не сторонится электрика, закоренелого холостяка с застывшей гримасой страдания на лице — результат контузии.

И вот свет дан. Роберт, распахнув дверь в комнату ребят, широковещательно провозгласил:

— Налетай! Шик-модерн! — и вынул из нагрудного кармана две толстые американские сигары.

Увидев в полуоткрытую дверь электрика, Петр окликнул его:

— Поликарпович, заходите на перекур!

Федор присел на стул и достал отечественные папиросы.

— О, что это с тобой, Петь? — полюбопытствовал Роберт.

— А, чепуха. Гантелями… Где ты выклянчил? — Крица кивнул на коричневые обрубки.

— В «Интуристе». Вчера забрел и три штуки удалось выцыганить…

— Стоило ли унижаться перед иностранцами из-за такой дряни, — с укоризной бросила Женя Роберту и отвернулась к окну. Не выносила она пижонства Лусканя, всегда чересчур опрятного, чуть-чуть презрительно относящегося к своим друзьям.

Держа меж пальцев толстую коричневую сигару, Роберт вольготно расселся на стуле. Как настоящий джентльмен забросил ногу на ногу, скрестил на груди руки и с независимым видом выдыхал сизое облако.

— Федя, на, попробуй и ты моих. Понюхай, как капитализм пахнет.

— У тебя язык на роликах, а ума, как у кролика, — отрезал Поликарпович. — Я воевал с фашизмом и толком понимаю, чем пахнет капитализм.

Роберта вмиг передернуло: «Смотри ты, еще и оскорбляет, сморчок…»

— Правда ли это, студенты поговаривают, что ты к Майе Черненко липнешь, как пластырь к… фурункулу… Ну и парочка, ничего не скажешь!

Федя молча вынул новую папиросу, прикурил. По выражению его глаз было видно, что внутри у него все кипит. Медленно подошел к двери. Постоял, как бы раздумывая о чем-то важном, потом решительно повернулся лицом к Роберту и в упор спросил у него:

— Скажи, действительно ли Вениамин Вениаминович украл чужую диссертацию и защитил как свою? — Быстро шагнул в коридор, громко хлопнув за собой дверью.

— Вот зачем обидел Поликарповича? — спросил Петр.

— А, оставь… У тебя я всегда неправ. Скажи, где Люда? Передай ей, что права водителя она вскоре получит. В автоинспекции я обо всем договорился. Ауфвидерзеен!

— Ты слышал? Откуда Федя взял такие сведения о Лускане?

— Очевидно, что-то перепутал. Чужая диссертация… Защита… Это не так просто делается. А потом, электрику трудно понять сложность защиты диссертации. А может, повторяет чьи-то слова?

— Говорят, Федор Поликарпович с Лусканем вместе на фронте воевали. Давай поговорим с ним.

— Война… Прошлое. Я сам с ним поговорю как-нибудь, а сейчас не надо его трогать, он слишком раздражен…

— Погоди, погоди, Петя. Когда я училась в восьмом классе, какой-то мужчина приходил к нам из института и просил у мамы дедушкины тетради, записи. Я не знала, что это был за человек, но хорошо запомнила его слова: «Чем ценнее научное наследие, тем быстрее реабилитируют профессора Молодана». И мама отдала тогда все-все… Возможно, это и был Вениамин Вениаминович?

— Значит, ты училась тогда в восьмом классе? Подсчитаем. Так… так. Нет, эта версия отпадает, В те годы Лускань уже был кандидатом. Он ведь, как сам говорил, сразу же после войны защитился.

— Мама с рукописями измучилась во время войны. Бывало, тянет за руку меня в укрытие и эти бумаги тащит с собой.

— Женя, почему же ты раньше об этом молчала? Надо немедленно разыскать и забрать рукописи деда. Ими ничтожная личность может воспользоваться, если уж не воспользовалась…

— Разве их найдешь! Я однажды пыталась… Кое-кто начал подтрунивать надо мной: «Что, дедушкины работы хочешь перелицевать в дипломную?» Гадко!

— Стоп! Мне послышалось, наши идут.

Женя выглянула в коридор:

— Точно, они!

Все шумною гурьбой ввалились в комнату, но, увидев, в каком плачевном состоянии находится Петр, притихли.

— С дерева свалился, — торопливо предупредил их вопрос Крица. — У нас с Женей — ноль. Что у вас?

— В лесу встречаются могилы. Позарастали бурьяном. Множество и деревьев с дуплами. Есть полянки, поляны. Каждый обшарил свой участок — нигде ничего и похожего нет, — докладывала Люда, глядя на погрустневшую Женю.

— Глупо поверить, что в ожидании нас с вами сохранилось и то дупло и та бутылка, — Канцюка, переводя дыхание, тяжело опустился на стул.

— Зато не будут мучить угрызения совести. Все, что смогли, сделали, — как бы за всех подвел итог поисков Ковшов.

Костя вытащил из-под кровати свой заветный мешок и против обыкновения виновато посмотрел на бледного Крицу, лежащего с закрытыми глазами.

— Для больного мед — незаменимое лекарство. — И, бросив мешок на стол, провозгласил: — Кто проголодался — налетай!

С Костей как-то уж очень быстро произошла разительная метаморфоза… Но не это волновало сейчас Крицу. Не давал покоя Поликарпович… Тихий, мухи не обидит. Честный, как ребенок. Замкнутый, и вдруг, задетый Робертом за живое, выдает такое: «А правда, что твой отец украл чужую диссертацию и защитил ее как свою?..»

Что, если это и есть та ниточка, за которую можно потянуть и распутать запутанный клубок судьбы Молодана?

ДЕРЗКИЙ ШАГ

Петр несколько дней не был на занятиях. Женя таскала ему из дому вкусную еду и бежала в институт: у пятикурсницы дел по горло.

Сегодня, присев на минутку к Петру на койку, таинственным шепотом сообщила:

— Знаешь, кто забрал дедушкины папки? Братченко…

— Братченко? Интересно, куда же он их девал? Это же, мягко говоря, какое-то недоразумение — прикарманить чужие работы… Братченко… Из ассистента он уже давным-давно вырос в доцента. Член парткома…

— Петя, успокойся. Я сегодня же все обязательно прозондирую. — Чмокнув его в щеку, девушка торопливо ушла.

Заглянул и Федор Поликарпович.

— Как здоровье, Петя?

— Нормально.

Крица решил не задавать ему вопросов, ждать, когда он сам что-то скажет. А тот молчал, молчал, а потом тихо проговорил:

— Все, что я тогда ляпнул, истинная правда. Но больше я тебе, друг, ничего не скажу.

— Я слыхал, будто вы на фронте воевали вместе с Вениамином Вениаминовичем?

— Былое быльем поросло…

— Извините. Но хотя бы в двух словах о той диссертации…

— Это дело прошлое. Не хочу ворошить…

— Право же, не верится, чтобы Вениамин Вениаминович…

— Не тяни меня за язык. Хочешь, сам раскусывай твердый орешек, да смотри только зубы не поломай, — вспылил Поликарпович и поспешно покинул больного.

Крица нервничал. Лускань… Братченко… Оба доценты. Ну, допустим, кто-то из них присвоил рукописи Молодана и воспользовался ими. Но при чем здесь электрик? Какое отношение он имеет к этой, с позволения сказать, истории?

Что же ему делать? Долго раздумывал и в конце концов решил пойти на недопустимую, непозволительную хитрость: Люда могла бы через Роберта все выведать. Он же в нее влюблен по уши. К тому же еще и учит сестру водить машину. Люда должна стать в доме Лусканя своим человеком. Брать книги из библиотеки Вениамина Вениаминовича… А при случае заглянуть в домашний архив доцента… Пойдет ли сестра на этот риск?

После занятий Люда как вихрь ворвалась к брату в комнату:

— Ты жив, курилка? Принесла пирожки с капустой. Бери. Горячие.

— Спасибо. Я не голоден. Женя ведь не забывает меня. А впрочем, давай один.

— Тебе получше?

— Заживает все как на собаке.

— Меня не покидает ощущение, что их кто-то подослал.

— Тополенко и Ковшов прощупывают Костю, чем он дышит. Не кажется ли тебе, что у него рыльце в пушку? Уж очень он в последнее время покладист.

— В институте идет всякая возня… Я боюсь за тебя, Петя. Винницкий бросается фразами: «Крица вечер сорвал… Крица предателей за уши вытягивает на свет божий… Крица — смутьян, подбивает студентов ва раздоры, беспорядки…»

— Испугалась Винницкого?

— Дураку закон не писан…

— Люда, пока там суды да пересуды, кое-что обмозговать надо бы. — И Петр изложил сестре свой план в деталях. Затем посмотрел ей в глаза и строго сказал: — Условие жесткое. Сможешь, берись, не согласна — насиловать твою волю не стану.

Люда съежилась как от холода:

— Страшно… Я больше всего опасаюсь Майи Черненко. Она меня съест. И так уже надулась, потому что Роберт учит вождению меня одну. Говорит, она бездарная, как валенок…

— Ветер в голове у этого Роберта.

— Влюбчив и пижон. Мое внимание его только раззадорит, ни больше ни меньше. Трагедий не будет. Так что попытаюсь твое задание выполнить! Если надо, значит, надо. Но как все это воспримет Виталий? Мы ведь дружим с ним…

— Я ему все объясню. И Тополенко скажу. А Косте — ни слова. Не верю я ему!

— Кстати, у нас на следующей неделе танцы. Роберт, как всегда, будет здесь.

— Прошу тебя, Людочка, будь умницей. Играй, но не переигрывай…

У Майи сегодня прекрасное настроение. Голову безжалостно стягивают бигуди. На лице маска из яичного желтка. В длинном пестром халате она бежит по коридору, напевая себе под нос песенку, осторожно держа старательно выутюженное платье. Независимая, самоуверенная, она ворвалась в свою тринадцатую.

В комнате возле большого зеркала, неизвестно когда и кем выщербленного, прибитого к стене на уровне коечных спинок, стоят две первокурсницы — вертлявые, звонкоголосые синички.

Люда Крица примеряет платье, тоже собирается на танцы. Сияют глаза, сияют, кажется, и ямочки на щеках.

У Майи высокая модная прическа, броское платье, яркая косметика. Она знала, что здесь, в общежитии, вряд ли кто из девчат может за ней угнаться по части моды и количеству поклонников, всегда окружающих ее на вечерах. Она с головы до ног осмотрела Люду, свою соперницу. Ах, как она ее ненавидит! Ненавидит за то, что заворожили Роберта ее огромные цыганские глаза да длинные черные, как ночь, косы.

Вот и сейчас ждала, для него хотела быть красивой, а он, Роберт как неживой передвигает ноги в такт музыке и безразлично смотрит куда-то поверх ее головы.

И вдруг куда девались сонливость, апатия. Взгляд оживился. Он кого-то увидел, заулыбался, остановился посреди круга, замахал рукой.

Майя повернула голову. Ну конечно, это она в стайке первокурсниц звонко смеется, готовая тут же отдаться движению танца.

Оттолкнув от себя Роберта, Майя, не владея больше собой, бросилась вон с площадки, в темень рощи. Только бы никто не увидел ее предательских слез, размазавших черную краску по щекам.

А Роберт, забыв о Майе, легко и плавно вел в танце такую непохожую на всех, милую «цыганочку»…

Роберт ни на минуту не отпускал от себя Люду. А потом захватывающая скорость машины. Петляли где-то по темным дорогам, пока не очутились перед его домом.

— Может, зайдем?

— Неудобно. Уже поздно. Хотя очень хочется пить.

— Вот дела. Отца нет, только домработница. На часок! А?

Роберт, усадив Люду в мягкое кресло, открыл бутылку минеральной, заварил кофе. Затем водил ее по комнатам. Открыл и отцовский кабинет, служивший одновременно и библиотекой.

— Я очень люблю копаться в книгах.

— Да вот их сколько хочешь!

— Уже поздний час. Если разрешишь, завтра… Я буду тебе очень благодарна…

— Эти все книги ты можешь взять и в городской библиотеке, — показал он на стеллажи. — А в том шкафу редкостные, уникальные издания.

Люда что-то тараторила, смеялась, а сама себе места не находила: «Господи, это с моей стороны подло. Парень ко мне с открытым сердцем, а я с черными намерениями. Кривлю душой. Нет, я так больше не могу! Скажу Петру, что не способна на такие дела».

— Отвези меня домой, пожалуйста…

ИГРА С ОГНЕМ

Ошалело летел «Москвич».

— Не гони. Успеем.

— Переключить на черепашью скорость?

— Терпеть не могу крайностей.

— Тогда я выбираю золотую середину. Шестьдесят километров в час… Годится, красавица?

Роберт, как никогда, был послушным и податливым.

Люда молчала, теребила сумочку.

— Роберт, наш договор о редких книгах остается в силе?

— Слово джентльмена!

— А если внезапно нагрянет отец?

— Вообще-то он никого не приводит к себе в кабинет. Мне он, конечно, доверяет. Да, собственно, отец вернется не скоро. Из Киева так быстро не вырваться. То друзья, то театры, то…

— Что «то»?

— То юные девы…

— Что ты мелешь? — возмутилась Люда. — У него же ты, взрослый сын…

— Одно другому не мешает. О, у меня отец еще дай бог! Иногда едва ли не цапаемся из-за машины. У меня дело выгорает, а у него прогорает… Но я, покладистый, всегда уступаю.

Холодная волна девичьего презрения окатила Роберта:

— Немедленно останови! Я выйду из машины…

— Да я пошутил, недотрога! Через десять минут мы будем дома. Отчего ты нервничаешь? Скажи, что случилось?

— Все хорошо! У меня настроение в три солнца. Знаешь, кто так говорит?

— Майя…

— Она страдает, а ты не обращаешь на нее внимания.

— От любви не умирают, — сказал он безразлично. — Ну, вот мы и приехали, — резко затормозил машину.

Зашли в дом. Роберт громко окликнул домработницу, та не отозвалась.

— Ну и расчудесно, что одни! — широко раскрыл перед Людой дверь кабинета. — Милости просим! Будь как дома.

— Но ни на минуту не забывай, что ты в гостях? — засмеялась девушка.

— Ты, надеюсь, мою широкую натуру знаешь… К твоим услугам книги. Располагайся поудобнее, а я смотаюсь в гастроном. Здесь рядышком, через дорогу.

— Не надо никаких угощений!

— Айн момент! — Юный хозяин погрозил ей указательным пальцем и удалился.

Люда осталась в квартире одна. Стояла в нерешительности посреди просторного кабинета. Вокруг нее громоздились высокие неуклюжие стеллажи с туго набитыми новыми, словно сегодня из типографии, книгами. Похоже было на то, что их никто и никогда не читает… Обиженные книги. Они, вероятно, служат для интерьера, для украшения. А возможно, хозяева просто содержат библиотеку в отличном состоянии.

Вскоре вернулся запыхавшийся Роберт. Лихо стукнул о зеркальную полировку письменного стола бутылкой шампанского, положил торт, конфеты.

— О, птичка-невеличка куда забралась! — увидел Люду на стремянке под самым потолком. — Спускайся с неба, перекусим!

— Роби, если бы я имела столько книг. Это же бесценное сокровище!

— Меня к ним и палкой не загонишь.

— Наверное, Вениамин Вениаминович много читает?

— Нет! Он покупает книги для поддержания своего престижа, для видимости…

— Что за диковина! — воскликнула Люда.

— Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, — Роберт приложил палец к губам.

Шампанское открыто, пробка с выстрелом летит в потолок, наполнены бокалы.

— Давай просто выпьем, без тостов, — предложила девушка, наперед зная, что последуют длинные и нудные речи заносчивого Лусканя.

— Как прикажете, мадемуазель!

Гостья только пригубила бокал, зато Роберт выпил шампанское залпом, налил еще и еще. Захмелев, раскинулся на диване. Так и сидел, зеленоглазый, белокурый, измотанный почти ежедневными ресторанными попойками, молодой, красивый и уже опустошенный человек.

— Люда, выходи за меня замуж — станешь хозяйкой в этом роскошном доме.

— Мне еще учиться да учиться. А ты мне о замужестве…

— Пожалеешь…

— Шутки прочь! А вот от книг бы я не отказалась.

— Да, библиофилка, я же тебе обещал показать редкие книги, которые отец прячет за семью замками.

— Запретный плод сладок… Но стоит ли без разрешения Вениамина Вениаминовича переступать порог недозволенного?

— Подумаешь, разрешение требуется! — Роберт резво поднялся с дивана, вынул из-под ковра ключ и шагнул к отполированному до блеска ящику. Щелкнул замком и поднял крышку.

— Напихал сюда всякой макулатуры. Смотри: библия, черная магия, псалтыри, молитвенники трехсотлетней давности.

Люда замерла от волнения: здесь лежали потрепанные, ободранные, в старинных переплетах книги, лежали и просились из темницы к людям. И девушка одну за другой брала их в руки, рассматривала, листала, гладила ладонями.

— Говорил, уникальные… И ни одного издания по хирургии…

— Почему? А вот смотри, Пирогов… Прижизненное издание. Ладно, ройся сама. Я пойду расправляться с остатками шампанского и торта.

Люда наугад почти со дна тумбы вытащила заложенную между книг какую-то толстую тетрадь. На ее измятой, в красных разводах обложке еле-еле виднелась выцветшая карандашная надпись: «Захар Кочубенко. Черновик диссертации». Эта фамилия ровным счетом ничего не говорила девушке. Машинально раскрыла тетрадь…

Внезапно ей стало душно, перехватило дыхание: между пожелтевших страниц тетради покоилось берлинское письмо, так загадочно исчезнувшее у Петра…

Что же делать? Сказать об этом Роберту? Нет, нет! Тихо спрятать, а, была не была… Пойти на риск? Но ведь нечестно брать без позволения. Как оно здесь очутилось, какими судьбами? Вениамин Вениаминович, душа студентов, прикарманил письмо из Берлина? Исключено! Может, здесь замешан повеса Роберт? Сомневалась, мучилась.

— Роберт, мне плохо. Сердце заныло. Дай мне воды, пожалуйста!

— Айн момент! — послушно выбежал он на кухню, чтобы взять в холодильнике бутылку минеральной.

Люда судорожно сунула письмо за лифчик. Тетрадь положила на место. С трудом дошла до стула — ноги стали совсем чужими…

— Что с тобой? На тебе лица нет… — перепуганно засуетился Роберт.

— Ничего… Пройдет, — пила до рези в горле холодную воду. Похрустывали на зубах льдинки. Целиком глотала их и не могла утолить жажду…

Город засыпал. Опустели многолюдные улицы. Одинокие, запоздавшие машины, не встречая на своем пути дневных препятствий, с сумасшедшей скоростью проносились мимо общежития.

Полночные звуки раздражали, будоражили Майю, вызывали в ней злость. Не разувшись, не сняв цветастого платья, так и прилегла на неразобранную постель.

Чуть скрипнув дверью, в комнату украдкой вошла Люда. Не включая света, мигом разделась, одежду сложила на спинку стула и, возбужденно дыша, нырнула под одеяло. Долго ворочалась с боку на бок, но вскоре затихла, видимо, ее одолел сон.

Притаившись, Майя терпеливо выжидала удобного момента. «Я тебе отомщу, паршивка… Жестоко расквитаюсь! Долго будешь помнить Майю Черненко! — С затемненным ревностью сознанием, почти в бредовом состоянии выхватила из-под своей подушки еще с вечера приготовленные ножницы и темной кошкой шмыгнула к спящей Люде. На цыпочках воровато подкралась из-за койки, присела, долго присматривалась, хотела убедиться, что та крепко спит. Люда, отвернувшись к стенке, лежала спокойно, дышала глубоко, ровно.

Изловчившись, Майя отмахнула косы… Сначала одну, потом другую.

Задыхаясь, торопливо накинула на себя плащ, жуликовато оглянулась, не проснулись ли первокурсницы, подхватила правой рукой чемодан, набитый вещами, а левой осторожно приоткрыла дверь и выскользнула в коридор, навсегда прощаясь с тринадцатой.

Юркнула из общежития, убежала в глухую ночь…

На рассвете Люда очнулась от кошмарного сна, стала поправлять сползающую подушку и вдруг не ощутила привычную тяжесть волос. Что бы это значило? Ощупала голову раз, другой и ужаснулась. Сорвалась с постели. Взгляд скользнул на пол и там увидела свои косы… Дрожащими руками схватила их, прижала к груди и замерла. Затем бросилась к Майиной койке — пустая, ушла, пакостница… Растолкала, разбудила подружку Валю, попросила се позвать Петра. Крица вес понял без слов…

— Видишь? Майка меня из-за ревности обкорнала под мальчика…

— Прости меня, Люда. Прости! Я виноват, что впутал тебя…

— Да не убивайся ты, Люда! Будешь приплетать косы. И все. Велика беда. Вон сколько женщин покупают чужие косы, парики носят, а у тебя такая роскошь.

— И правда, сестренка. Успокойся. Сегодня на занятия иди с косами, как всегда, как ни в чем не бывало. Поняла? И не поднимай шумихи. И так, сама знаешь, на меня гром и молнии шлет Винницкий!

— Ладно, уговорили. Вот. Возьми письмо берлинское… Нашла в архивах Вениамина Вениаминовича… А папок Молодана не обнаружила.

НА РАСПУТЬЕ

Из Киева Вениамин Вениаминович вернулся в бодром, приподнятом настроении. Все дела сделаны, нужные контакты налажены, да и время свободное провел весело и беззаботно.

Лускань принял ванну, вытерся жестким полотенцем, оделся в длинный махровый халат. Зашел в свой кабинет и удобно устроился в мягком кресле, приготовился просмотреть почту — накопилась целая гора газет, журналов, писем. Обвел взглядом комнату. Кругом был непривычный беспорядок. На ковре под столом лежала коробка от торта, обертки от конфет. В углу валялась бутылка из-под шампанского, дальше пробка… Неужели Роберт пьянствовал здесь? Свинья.

— Зоя! — позвал он домработницу. — Кого сын приводил в мой кабинет?

— Какую-то девушку…

— Почему ты не удосужилась убрать? Ведь это твоя прямая обязанность.

— Извините… У меня скоро экзамены, а я ни в зуб ногой. Давайте я сейчас быстренько подмету…

— Ладно. Зубри. Позже займешься генеральной уборкой.

— Вениамин Вениаминович, я на скорую руку приготовила поесть. Пожалуйте в столовую!

— Спасибо, Зайка серенький. Отдышусь немного после ванны и приду, — обрадовался он приветливому голосу юной домработницы.

Сам лично подыскал, подобрал послушную по характеру, покладистую, уступчивую девчонку. Поканителился с ней немало, пока научил ее готовить. Стала мастерицей первого класса! Правда, пришлось устроить ее в университет… Учится на заочном, никуда не денешься.

Бегло осмотрел стеллажи: выработалась привычка после очередного длительного отсутствия придирчиво обследовать свои владения… Приметил: многие книги стоят не на своих местах… Ну и волокита этот Роберт, таскается с девками, начал приводить их даже в кабинет, бездельник, повеса…

Настороженно, с плохим предчувствием, взял под ковром ключ, заметно нервничая, открыл черную полированную тумбу, где лежали дорогие книги, различные документы, которых никому не показывал, не доверял даже сыну… Напряженно-внимательный взгляд упал на толстую тетрадь, куда, помнится, сунул письмо из Берлина… Похоже на то, что ее кто-то вынимал, листал, читал… Взял в руки, пристально осмотрел ее со всех сторон один раз, второй, третий… Схватил пальцами за обложку, как птицу за крылья, и начал трясти, тормошить: не обнаружил конверта, будто он испарился… Каждую книгу в тумбе перелистал — письмо исчезло… От волнения задрожали руки… Пошел к Зое на кухню.

— Мне что-то нездоровится… Сбегай в институт, скажи Роберту, пусть немедленно идет домой. Он мне очень нужен.

Девушка с удивлением посмотрела на хозяина: дескать, несколько минут назад был в хорошем настроении, пел песенки, а тут вдруг — «нездоровится».

— Я быстро слетаю.

Вскоре появился Роберт.

— Здравствуй, отец! С приездом. Что с тобой стряслось?

— Ты меня заживо хоронишь… — сверкнул он на сына ненавистным взглядом. Левый глаз его сильно дергался. Роберт знал: если глаз дергается, шутки в сторону.

— Папа, как это хоронишь? Ты же вот стоишь передо мной…

— Не болтай лишнего! Кто был в моем кабинете? Кто? Признавайся! — плотно прикрыл дверь.

— Это что — допрос? Я не намерен перед тобой отчитываться, с кем приходил, кого любил… Да, собственно, и тайны не делаю. Получай исчерпывающий ответ: в твое отсутствие я был здесь с Людой. Помнишь, она однажды приходила ко мне? Ну, и что из этого?

— Пропала ценная бумага. Водишься со всякими воровками…

— Не замечал я такого греха за ней. А относительно пропажи… Кому нужны твои шпаргалки? Скажи!

— А возможно, ты… пропил? У тебя ума хватит…

— Брани не брани меня, не видел я твоего документа. Что он хотя бы из себя представляет? Где он лежал?

— Не твоего ума дело, что за документ и где лежал. Погиб я! Пропал ни за что ни про что. Пропал с легкой руки сына! — Вениамин Вениаминович тяжело опустился на стул, ссутулился. — Ну ты, ты лично в тумбу лазил? Твоя Люда рылась в моем сундуке? Скажи честно!

— Мы пили шампанское, ели торт и конфеты на твоем столе. Лишь в этом моя вина, — нагло соврал Роберт, зная, что другого выхода нет. Если признаться, что Люда своими руками перебрала все книги в этом ящике — пришибет отец…

— Кто эта Люда? Как фамилия? Из какого института?

— Из нашего, медицинского. Первокурсница. Родная сестра Крицы. Ты же его хорошо знаешь!

— Что, что? Как ты сказал?

— Люда. Петра Крицы сестра.

Глаза у Вениамина Вениаминовича стали острыми, как у коршуна, тонкие губы вдруг посинели, а левый глаз часто-часто задергался.

— Ах ты негодяй! — замахнулся он кулаком на сына, но не ударил. — Околпачили тебя. Дать бы тебе сейчас затрещину, детина…

— Ты все прячешься от меня. Считаешь, что я еще ребенок. Вот и сейчас говоришь какими-то намеками. Скажи мне членораздельно, что пропало? Я спрошу у Люды. Хотя я сто раз уверен, что девушка никогда бы не осмелилась брать какие-то бумаги.

— Прочь с моих глаз! Уходи, негодник! — заорал отец, а признаться сыну, что именно затерялось, так и не отважился.

Роберт вышел из кабинета — пусть, мол, отец успокоится…

Стиснув голову руками, Вениамин Вениаминович быстро шагал по комнате. «Выходит, Крица не играет в бирюльки, а действует… Я считал, что все его увлечения — детские забавы, романтика… А, оказывается, он идет ва-банк… Как собака, учуял, пронюхал, что ли? Подослал сестру сюда, а Роберт ушами хлопал… Правда, сын о берлинском письме не догадывается, я ему о нем не говорил. Да и мудро поступил, что не впутал его в эту историю… На него положиться нельзя. Но что делать сейчас? Пойти к Крице и строго предупредить, чтобы он не делал глупостей, ведь, в конце концов, потом горько пожалеет.. Нет, не это!»

Начал проворно одеваться. Не теряя ни минуты, он вынужден идти в институт. «Я помог тебе, Крица, поступить учиться, я тебя и выгоню, смутьян».

На пороге веранды столкнулся с Канцюкой.

— Вениамин Вениаминович, добрый день! Я вот портфель Роберта принес. Лекции закончились, а он валяется в аудитории…

— Мое почтение! — доцент пожал руку Косте. — Молодчина, вовремя пришел. Ты мне, дружище, очень нужен.

— Я к вашим услугам. — Канцюка осторожно, словно хрупкую, драгоценную вазу, поставил в угол портфель и повернулся лицом к преподавателю.

— Ты в общежитие? А я в институт. Давай немного пройдемся вместе до перекрестка. Как живешь?

— Вашими молитвами. Экзаменационная сессия приближается.

— Смотри, начнешь заваливать сессию, зови меня на помощь. Сам был когда-то в твоей шкуре.

— Спасибо. Вы и так меня за уши вытянули… Латынь заела бы…

— Между нами, как там поживает Крица? Неблагодарный правдоискатель…

Костя посмотрел вокруг себя: того и гляди, еще кто-нибудь подслушает.

— Мои дружки крепко всыпали Петру. Правда, переборщили малость. Оправляется после побоев… Но и он их здорово поколотил. Силен, черт. Штангист!

— Дело дрянь. Я хотел Крице помочь выпутаться из сетей лжеромантики, но, вижу, мои старания напрасны. Давай, дружище, плюнем на всю эту неудачную затею. Я сам положу Крице в аудитории в стол берлинское письмо, которое ты мне принес. Пусть, в конце концов, лезет на рожон, дурак. Ты же, брат, держи рот на замке. Мне тоже ничего не остается, как молчать. Договорились?

— Как вы скажете, так и будет, — лебезил Канцюка перед Лусканем, а сам думал, его формула «на то же мы и люди, чтобы помогать друг другу», шита белыми нитками. За ней что-то гадкое кроется.

— Итак, мы твердо договорились? Да? А в случае споткнешься на экзаменах, без стука заходи. Вытащу во что бы то ни стало.

Они еще минуту постояли молча на перекрестке двух дорог и разошлись в противоположные стороны.

Доцент размахивал руками, словно подгонял сам себя. Торопился, а казалось, что он убегает от своего неблагонадежного соучастника…

Откровенно говоря, Лускань обрадовался, что отшил Канцюку, отшил дипломатично: «Положу Крице в аудитории в стол берлинское письмо…» Он даже почувствовал облегчение.

В жизни Вениамина Вениаминовича не наблюдалось невезений. Стоило ему что-либо задумать, чего-то захотеть — и золотое кольцо удачи катилось ему навстречу.

Но с Крицей он явно просчитался. Правда, еще неизвестно, чья возьмет. Но хлопот не оберешься… Придется укрощать зарвавшегося мальчика через комитет комсомола. Винницкий — послушный, гибкий, увертливый. Он знает, чутьем улавливает, где надо нажать, где потуже закрутить гайку, а кого просто слегка пожурить. К преподавателям старательный Вадим тоже прислушивается. «Вот Вадим-то мне сейчас и нужен», — подумал Лускань.

— О, сколько лет, сколько зим, Вениамин Вениаминович! — Винницкий проворно поднялся из-за стола и с поклоном указал на свое место.

— Нет, спасибо, — Лускань присел за приставной столик. — Твое место, конечно, заманчиво, но годы, мои годы… Не потяну!

— Да вы еще любого из нас заткнете за пояс! — играл в улыбке белыми зубами Вадим. Его живое скуластое лицо, цепкие серые глаза, умевшие притягивать к себе взгляд целого зала, и вся его фигура, подвижная, летящая, говорили о том, что руководить массами — его стихия.

— Вадим, я к тебе по очень и очень важному делу, — Лускань посмотрел на тех, кто был в кабинете. — Я просил бы оставить нас наедине.

Винницкий закивал головой и тут же обратился к трем студенткам, смотревшим на него как на бога:

— Вам все ясно? Действуйте так, как мы и договорились! — этим он как бы дал знать, что они свободны, и девушки поспешно вышли.

— Пожалуйста, Вениамин Вениаминович! — Винницкий сел рядом с доцентам.

— Что там накуролесил Петр Крица?

— Мы думаем ему влепить выговор с занесением… Сорвал общеинститутское мероприятие. Здорово был задуман вечер, а он выскочил со своим Молоданом, сбил с панталыку всех студентов…

— Видишь ли, выговор — это слишком снисходительно. Крица возглавил групповщину. Это тебе не просто пагубный порыв молодости, а осознанная политика. По-ли-тика, дружище! А здесь, не ровен час, и с комсомолом распрощаться недолго!

Винницкий обескураженно молчал, потом, встрепенувшись, опять стал прежним, уверенным, деловитым:

— Ну что ж, поставим вопрос построже. Спасибо вам, что вовремя дали мне совет. Вы всегда, Вениамин Вениаминович, чувствуете ситуацию. Я, между прочим, в этом стараюсь перенимать ваш опыт общения и работы с людьми.

— Ну что ты! Просто это мой прямой долг вовремя сориентировать и направить молодежь…

С чувством облегчения вышел Лускань от Винницкого. Хотел повернуть направо, в деканат, но перед ним как из-под земли вырос Петр с кипой книг.

— Э-э-э… Кого я вижу! Дорогой крестник, привет! — Лускань горячо, как родному, пожал руку Крице.

— Добрый день, — сухо поздоровался Петр.

— Куда идешь-бредешь?

— В читалку… Сессия скоро!

— Старательный студент. Добросовестный! — похлопал он Крицу по плечу. — Слушай, крестник, все хочу сообщить тебе новость, да забываю. Перед отъездом в Киев в семнадцатой аудитории на подоконнике я нашел письмо. Бегло просмотрел его. Оно, как оказалось, на немецком языке. Там и перевод был. Показал Роберту, а он и говорит: «Крица потерял… Если в нем идет речь о Молодане, значит, он его посеял…»

— Был такой прискорбный случай…

— Не беспокойся, берлинское письмо у меня. Вот только не помню, куда я его сунул.

— То документ, не имеющий цены. Будьте так добры, Вениамин Вениаминович, прошу, возвратите его мне, — сказал нерешительно Петр. Он никак не мог понять: то ли Лускань что-то хитрое замышляет, играет в честность, то ли на самом деле он ошибался в нем.

— Я не открою Америки, если скажу: Молодан своими научными трудами несомненно заслуживает того, чтобы его реабилитировать. Но как человек аполитичный подлежит забвению.

— Разве можно душу ученого расчленять надвое? — вспыхнул Петр. — Я так понимаю: если его научные труды служили и служат людям — в этом и есть заслуга профессора.

— Мелко плаваешь в этих вопросах, крестник. Мелко! Между нами говоря, Молодан был «чистым ученым». Он, к сожалению, не понимал, что за хирургией стоит политика. А немцы нюхом учуяли… Вот и попался он к ним на крючок. Да еще как попался!

— Вениамин Вениаминович, извините за дерзость, но я не могу согласиться с вашим утверждением. Научные открытия ученого Молодана всемирно известны, но отыскались людишки, которые замалчивают, прячут их под сукно… Прочтите, будьте любезны, письмо Карла Шерринга — оно потрясает своей искренностью, правдой. В нем нет и тени лести, лицемерия, угодничества…

— Все это одни только домыслы, — покровительственно похлопал Петра по плечу. — Ничего, задиристый петух, со временем наберешься ума… — снова похлопал он ободряюще Петра по плечу.

— Вениамин Вениаминович, я знаю, мой максимализм вредит мне… Но вы сами своими словами вызвали меня на откровенность. Признайтесь, пожалуйста, честно, когда вы искренни — за кафедрой на лекции или сейчас со мной?

Лусканя всего передернуло от этих слов:

— Как ты разговариваешь? Ведь я твой учитель!

— Прошу прощения, — опустил голову Крица. — Кстати, Вениамин Вениаминович, слезно прошу, поищите письмо.

— Обязательно. Непременно. Поищу. Найду — и тут же отдам его. А ты прислушайся к моим советам!

Крица сожалел о предпринятой им авантюре, в которую втянул сестренку. Тем более выяснилось, что за Лусканем нет грехов с чужими диссертациями… Федя что-то натемнил… Папки с рукописями Молодана до листика нашлись. Зарегистрированы, лежат в научной библиотеке. Ими не воспользовались ни Братченко, ни Лускань.

Но Крицу терзали сомнения: зачем же тогда Лускань прикарманил берлинское письмо? Зачем?

БОЛЬ

Зеленая колесница весны, набирая скорость, приближалась к экзаменам.

Петр похудел, побледнел.

На сердце у Крицы было невесело — сбился с пути, запутался он… Не знал, за что дальше уцепиться, к кому обратиться за помощью, советом. Пойти к Братченко? Выложить ему все начистоту. Так вот, мол, и так: по неизвестным причинам письмо Карла Шерринга очутилось у Вениамина Вениаминовича…

Нет, это уж слишком. Дураком назовут его в парткоме и на том все закончится. Какое моральное право имеет он, студент Крица, сомневаться в честности доцента Лусканя?

Но чем сложнее, труднее, заковыристее становились поиски, тем упорнее проводил их Петр.

И вдруг в один из таких нервных, напряженных дней его срочно вызвали на заседание комитета комсомола в кабинет Винницкого.

Комитет был в полном составе. Вадим начал говорить, как всегда, уверенно, несколько заученно, но четко, с нажимом.

— Петр, мы вызвали тебя по персональному делу. Твоим выходкам пора положить конец! — А потом тихо, спокойно, обращаясь к членам комитета: — Я с вашего позволения попытаюсь кратко охарактеризовать нравственный облик Крицы…

В этой речи было все, что необходимо для данного момента. В ней фигурировало и собрание, которое якобы пытался сорвать Крица, и профессор Молодан, пошедший в услужение немцам, и его внучка Женя, и ребята из общежития, получившие у выступающего ярлычок «группировка», и письмо из Берлина. И венчали все эти факты слова как вывод из всего сказанного — исключить из комсомола!

В кабинете царила тишина.

— Есть предложение заслушать Крицу, — едва слышно произнес кто-то из членов комитета.

Петр прерывисто дышал, волнение сжимало грудь. Сдерживая себя, чтобы не взорваться, он начал:

— У Жени есть святыня — дедушка, известный до войны профессор Молодан. Когда я впервые с ней познакомился, она мне все, что знала, рассказала о нем. И я вот так же, как ты сейчас, Вадим, наговорил ей глупостей: что ее дедушка такой-сякой…

— Слушай, Крица, ты здесь не разыгрывай мелодраму, — перебил Петра Винницкий.

— Я же не мешал тебе говорить, Вадим? Выслушай и ты меня.

Винницкий поежился, а потом как бы между прочим начал стряхивать с лацкана пиджака почти невидимые пылинки. Этот жест означал: говори не говори, а свое получишь…

— Кто был на вечере, тот помнит, что я резко выступил в защиту профессора Молодана… И сейчас я не отказываюсь от мысли, что ученому надо вернуть доброе имя. Мы такими людьми не имеем права разбрасываться. И я не успокоюсь до тех пор, пока с ребятами не докажу, что Молодан — советский ученый.

— Кто желает выступить? — Вадим властно, широко раскинул руки на столе. Посмотрел на совсем юного студентика, сидевшего в центре. Взгляд секретаря требовал, приказывал.

— Вадим Семенович, разрешите первым, — неуверенно, как первоклассник, поднял вверх руку самый молодой из членов комитета.

— Начинай, Орест! — одобряюще улыбнулся Винницкий, ведь все шло по намеченному плану.

— У меня прежде всего вопрос к Крице: советовался ли он в комитете комсомола или в партбюро, когда брался за… реабилитацию Молодана?

— Нет! Я считаю, что справедливость нужно отстаивать без подсказки. Это делается по велению разума и сердца. Кто, скажите, уполномочивал Смирнова возвеличивать защитников Брестской крепости? Гражданское мужество!

— Смирнов — писатель, а ты обыкновенный студент! — возразил Орест.

— Гражданственность измеряется не положением человека в обществе, а его совестью, — тут же парировал Крица.

— Вадим Семенович, — Орест повернулся лицом к секретарю. — Крица прикидывается невинной овечкой, а сам сколотил группку, где верховодит, сорвал институтское мероприятие, тоже мне комсомолец. Да что говорить! Я поддерживаю конкретное предложение: исключить Крицу из комсомола. Таким не место в его рядах!

— Кто еще хочет высказаться? Товарищи, не отмалчивайтесь. Давайте всесторонне и глубоко обсудим вопрос. Ведь слушаем личное дело… Шутка ли! — Винницкий говорил так, будто играл на беззвучных клавишах. Прислушивался к своему голосу, как он звучит, и одновременно взглядом подбадривал тех, кто был предупрежден…

Но непредвиденно слово попросил всегда молчаливый Леонид Саха.

— Леня, чур, объективно, как ты умеешь всегда! — радостно откликнулась одна из девушек.

Саха двумя пальцами поправил очки на переносице, казалось, что он пристально всматривается всем присутствующим в глаза.

— Друзья, не кажется ли вам, что мы перегнули палку… Мое мнение таково: Крица ничего из ряда вон выходящего не сделал. Был я на вечере «Жить, отвечая за все!». Признаюсь, выступление Петра было самое интересное и глубокое. Только он один вышел за институтские рамки и посмотрел на жизнь молодежи шире других. Свой тезис он подкрепил аргументированным примером. Да, действительно мы должны отвечать за все на свете. И в том числе за профессора Молодана, даже если бы он оказался предателем… Обвиняют Петра в групповщине… Это навет, клевета. Студент стремится узнать правду об известном ученом, ищет факты. Поэтому ему надо помочь, растолковать суть дела, а не ложно обвинять. Проще всего приклеить ярлык на лоб, а попробуй потом от него избавиться.

— Ты, Леня, так сладко говоришь, будто ребенка убаюкиваешь, — рванулся с места Григорий Рудак, в прошлом моряк, вспыхивающий как спичка. — Нас в институте на пальцах не сосчитать. И если бы каждому вздумалось делать то, что взбредет в голову, куда бы мы докатились? Я осуждаю поведение Крицы, оно мне непонятно! И очень плохо, что Петр не чувствует за собой вины. Выкручивается, хитрит. Я за исключение!

И посыпались реплики:

— Комсомол — это единомышленники, а не групповщина…

— Не хочет Крица выполнять устав — пусть катится…

— Не рубите сплеча!

— Товарищи, прекратите галдеж! Давайте в порядке очереди. Я всем желающим предоставлю слово, — стучал ладонью по столу Винницкий.

Петр слышал и не слышал выступающих: слова доносились до него как сквозь толстую стену.

— Вадим, я хотела бы несколько слов… — плавно, чинно поднялась Катя Шевцова, стройная пятикурсница, в движениях и осанке которой чувствовалась уверенность зрелого человека. — Здесь кто-то напомнил об уставе. А мы, вот все, вместе взятые, грубо нарушаем его. Кто нам дал право ставить персональное дело Крицы на заседании институтского комитета без предварительных выводов первичных организаций? Мы пренебрегли группой и факультетом!

— Катюша, милая! Теоретически ты права: дескать, не прислушиваемся к низам, не учитываем их мнения… А на практике, дорогая, жизнь ох какие формулы вяжет… По-твоему, комитет должен был сидеть сложа руки и ожидать, пока Крица… гм…

— Вадим, нарушение устава — на твоей совести.

— Все согласовано! — Винницкий многозначительно поднял над головой указательный палец.

— Извини, что так резко, но это твоя выдумка! Наконец, последнее. Почему одного Крицу вызвали на заседание комитета? А где же его, так называемая, группка? Ведь все они комсомольцы. Есть смысл пригласить и выслушать всех, а не обвинять за глаза.

— Дельные мысли!

— Нет ни малейших оснований исключать Крицу!

— Вадим, поспешные решения всегда ошибочны.

— Поосмотрительнее надо, Винницкий!

— Пусть сначала в группе и на факультете обсудят, — посыпались упреки в адрес Винницкого.

— Много шума из ничего… Пусть по-вашему! Но я все-таки ставлю на голосование первое предложение… Кто за то, чтобы исключить Крицу из комсомола, прошу поднять руки. Так, так, кто против, кто воздержался? Не понимаю, члены комитета комсомола, не понимаю вас. Что, всего-навсего три человека «за», а десять «против»?..

— Вадим, напрасны твои усилия… Вопрос относительно исключения из рядов комсомола Петра Крицы, как видишь, механически отпадает, — прозвучал настойчивый голос Кати Шевцовой.

Винницкий растерялся. Он не ожидал такого поворота дела. Ведь уже подготовлены проекты протокола, постановления, с которыми он хотел завтра предстать перед руководством института. И вдруг полный провал… Десять членов комитета выступили против его мнения…

— Ты пока свободен, Крица! — сдержанно кивнул Винницкий.

— Как из тюрьмы выпускаешь — свободен… Вадим, хотя бы публично извинился передо мной за несправедливые обвинения!

Уставший, опустошенный, Петр брел в общежитие. Был недоволен собой, удручен тем, что не сумел дать надлежащего отпора Винницкому, что не сообщил своим друзьям о бюро, а уж они-то не дали бы его в обиду. Оставил разговор с ними на завтра, а сегодня решил зайти к электрику.

Федор Поликарпович, глубоко не вникая в то, что случилось с Петром, понял, угадал, что на душе у него мерзко.

— Давай вместе поужинаем, посидим, поговорим.

— Да, не мешало бы заморить червячка…

Растроганный вниманием хозяина, Крица подробно рассказал о Молодане, за которого ему надавали тумаков.

— Я подскажу тебе адрес некоего Захара Кочубенко. Это ученик профессора. Напиши ему о берлинском письме — на крыльях прилетит сюда. А больше, Петя, ничего тебе не могу посоветовать. Лусканю дал слово, что буду молчать до гроба…

Петр вздрогнул: снова Лускань, снова загадка, снова тайна.

И Петр, вернувшись поздней ночью к себе в комнату, прикрыв газетой настольную лампу, чтобы не беспокоить спящих ребят, сел писать письма — одно на Урал, другое в Германию.

КРЕПКИЕ УЗЫ

Братченко решил проведать больного Китаева. Старый латинист любил Юрия Михайловича, как родного сына, называл его просто Юрой.

Мирно сидели за столом, тихо лилась беседа. И Николай Николаевич, как всегда, не минул воспоминаний о партизанском подполье.

Братченко вслушивался в глухой, простуженный голос, всматривался в бледное морщинистое лицо учителя и в который раз удивлялся, откуда в этом тщедушием с виду человеке столько внутренней силы, находчивости…

И перед глазами Юрия Михайловича всплыл тот далекий трагический день, когда Китаев, рискуя своей жизнью, спас его, юного, неопытного партизана, от смерти.

Горячая опрометчивая голова, показная удаль — и попался в лапы полицаев. Руки его скрутили и повели босого по снегу за город, приковали к двум тяжелым бревнам. И перед тем как расстрелять, решили позабавиться. Привязали к дереву, согнали из близлежащих деревень народ и каждому приказали взять с собой полное ведро воды.

Взять-то взяли, но вылить на человека посчитали кощунством.

Спектакля не получилось: как ни бесновались полицаи, люди стояли как вкопанные.

И вдруг из толпы вышел человек с тонким интеллигентным лицом. Его многие знали: то был латинист Китаев. Он поднял перед собой ведро и с размаха выплеснул на Братченко воду.

— Предатель!

— Продажная шкура!

— Господа полицаи! Уважаемые… Я вам хочу дать толковый совет… Можно к вам подойти поближе?

— Ну, давай, что там у тебя?

Спрятав руки в карманы, дрожа то ли от холода, то ли от страха, Китаев двинулся к полицаям, топтавшимся под высоким осокорем.

— Зябко, зябко, зябко, — отрешенно повторял он одно и то же слово.

— Так что же за совет? — спросил один из троих полицаев, когда латинист был в пяти шагах от них.

— Вот мой совет! — Николай Николаевич мгновенно выхватил из кармана гранату и бросил ее под ноги полицаям, а сам вмиг спрятался за ствол осокоря.

Раздался взрыв. Белая снежная завеса поднялась вверх и несколько минут висела над покалеченным деревом. А когда даль просветлела, люди решительно подошли к месту взрыва и увидели мертвых полицаев, лежащих на черном снегу.

Китаев развязал Юру, послал женщин за одеждой. Потом его растерли, дали выпить полный стакан сивухи, переодели в сухое.

Покинув свои дома и забрав кое-какие пожитки, люди двинулись за Братченко к партизанам.

С тех пор Юрий Михайлович и называет Китаева своим отцом.

И вот перед Братченко сидит немощный старик, лишь глаз не тронула злодейка-старость, неугасимым светом доброй мудрости сияют они.

— Что же это вы, дорогой Николай Николаевич, так долго воюете с недугом? Полицаев на тот свет отправили, а болезнь никак не одолеете.

— Отвоевался…

— Напрасно так говорите. Ведь медикам нужна латынь, как больному здоровье…

В аккуратно подстриженных усах мелькнула улыбка:

— Меня, своего учителя, давно догнал и перегнал, а, вишь, наставлений моих не забыл…

— Они в моей крови, Николай Николаевич.

— Спасибо, Юра, что все помнишь. Значит, латынь нужна медикам, как больному здоровье? Да… Из-за нее я на старости лет покривил душой…

— Не шутите так серьезно, Николай Николаевич.

— Пятьдесят лет обучаю этой премудрости молодежь. Попадало в мои руки сырье, обыкновенная глина, а я упорно старался лепить из нее прекрасные души. Да что далеко за примером ходить — сам ты прошел мою школу. А вот с Канцюкой у меня заминочка вышла. Знаешь этого оболтуса?

— Да, я наслышан о нем. Сами студенты говорят, что он неисправимый лодырь и бездельник.

— Представляешь, у меня целый год выклянчивал сценку. А сам и двух слов связать не может… Я его гнал в три шеи. Тогда он пустился на уловки…

— Ваша требовательность, Николай Николаевич, ни уловкам, ни уговорам не поддается. Я ведь знаю.

— Да ты выслушай притчу. Как-то заходит ко мне Лускань. Посидел немного, расспросил, как я себя чувствую, а затем начал, хитрая лиса, упрашивать, чтобы я спас «в общем, неплохого парня Канцюку», мол, его к экзаменам не допустят из-за латыни. Коленопреклоненно умолял поставить положительную оценку — для вас, дескать, это мелочь, а студенту на всю жизнь добро сделаете.

Братченко удивленно пожал плечами:

— Странно, какая может быть связь между доцентом Лусканем и хвостистом Канцюкой?

— Короче, я тогда сдался, — поставил хорошую оценку. И с тех пор места себе не нахожу. Все думаю, что же я наделал, дурак старый!

— Да, странно, что Лускань пришел просить за Канцюку.

— Юра, я тебя вот о чем попрошу. Скажи в деканате, чтобы мне передали зачетную книжку Канцюки. Ошибку еще не поздно исправить.

— Добро, Николай Николаевич! Сейчас же прямо от вас и загляну в деканат.

На факультете всполошились, забегали: сам Братченко приказал срочно найти Канцюку, взять у него зачетную книжку и отнести Китаеву. А еще затребовал, чтобы завтра же прислали Канцюку к десяти часам утра в партком.

Бывают в жизни поразительные стечения обстоятельств, в которые трудно поверить. По каким-то неосмысленным законам бытия одно событие является как бы продолжением другого: невольно вяжется узелок за узелком…

Так случилось и у Братченко: думал только помочь безупречному человеку, чтобы тот не мучился совестью, да ради интереса захотелось узнать, чем же это руководствовался Лускань, когда настойчиво выпрашивал оценку для лентяя, а раскрылось страшное и непонятное…

…Костя ворвался в кабинет парткома и не поздоровался, а сразу же начал истерически орать:

— Никто не имеет права! Никто! Где видано, где слыхано — исправлять уже выставленную оценку. Помогите, товарищ Братченко! Я напишу в министерство! Я буду жаловаться в Москву!

Юрий Михайлович, улыбаясь, спокойно поднялся из-за стола, подошел к Канцюке, положил на его плечо свою крупную руку.

— Чего разбушевался? Береги нервы, молодой человек. Будущему врачу они ой как нужны. Я тебя затем и позвал, чтобы разобраться. Давай присядем, хочу с тобой в открытую поговорить. Прошу, — указал рукой на стул.

— Давайте!.. Иначе я же пропаду… Послезавтра ведь начинаются экзамены, — Канцюка притих, понял, что Братченко не запугаешь угрозами, лучше по-хорошему. В руках держал развернутую зачетку. В глазах — мольба и отчаяние.

— Я хочу с тобой доверительно… Ты, Канцюка, можешь быть со мной откровенным?

Костя словно и не слышал этого вопроса, продолжал свою роль.

— Пробьюсь к министру, а докажу неправоту Китаева!.. Вы же поймите, сам лично давным-давно поставил оценку, а вчера, как рехнулся, передумал. Семь пятниц на неделе!

— Успокойся. Давай начнем сначала: расскажи, пожалуйста, как ты сдавал латынь?

— Обыкновенно… Вызубрил и пошел…

— Куда? К кому? Выкладывай все начистоту.

— Я всегда говорю только правду. — Костя покосился на Братченко.

Юрий Михайлович был невозмутим.

— Преподаватель знает, почему отказывается от своей прежней оценки. Исправлять свои ошибки, конечно, очень тяжело. Рано ли, поздно ли, но Николай Николаевич нашел бы в себе решительность… Поэтому поносить Китаева у тебя нет оснований. Пеняй на себя. Лодырничаешь!

— А при чем здесь я? Валите все на бедного студента! Я ни в чем не виноват. Верните мне законную оценку! — твердо стоял на своем Канцюка.

— Не признаешь, что твоя оценка была фальшивой?

Братченко хотелось натолкнуть Костю, чтобы он сам рассказал о Лускане. Но Канцюка и словом не обмолвился о Вениамине Вениаминовиче.

— С какой стати вы, Юрий Михайлович, придираетесь ко мне?

— Я же тебе вначале сказал: хочу разобраться. А ты все крутишь, никак не решишься признаться, как на самом-то деле было.

— Как студенты сдают экзамены — вы лучше меня смыслите. — Канцюка уже догадался, что Братченко все знает, но лишь прикидывается непонимающим.

— Плохи твои дела, парень… Чувствует мое сердце — придется тебе распрощаться с вузом. Я бы этого, конечно, не хотел. Жаль твоих родителей.

Костю словно кто-то невидимый огрел плетью по спине, когда услышал эти жесткие слова. Он вдруг представил своего отца, его холодные глаза, которыми он смотрел, кажется, прямо в душу, повторяя свои твердые, как кремень, слова: «Выйдешь, сын, в люди, озолочу, а будешь бить баклуши, шкуру спущу».

— Пуганая ворона куста боится… Я не ворона, — храбрился хитрец.

— Ну, как хочешь, как хочешь, — Юрий Михайлович не спеша вышел из-за стола, давая этим понять, что разговор окончен.

— Разрешите мне уйти. Я должен собраться с мыслями, — соврал Костя, а сам напряженно думал: «Надо к Вениамину Вениаминовичу, он все уладит…»

— Ну что же. Обмозгуй все, взвесь. И заходи. Я буду ждать. Договорились?

— Угу, — Канцюка согласно кивнул головой и в раздумье вышел из кабинета.

Он сразу же бросился разыскивать Лусканя. Обошел все аудитории, забежал в деканат, носился по ступенькам с этажа на этаж, расспрашивал встречных о доценте. Стремглав выскочил на улицу и здесь встретил Майю Черненко. Она, осунувшаяся, сиротливо стояла у стены института. Завидев Костю, несказанно обрадовалась.

— Привет! Где тебя носило целый месяц? Я уже грешным делом думал, что… утонула из-за безответной любви…

— Нечего мне больше делать как топиться из-за придурка Роберта… Костик, положа руку на сердце, скажи, что обо мне здесь болтают?

— Никто ничего плохого о тебе не говорит. Беспокоятся, что пропала, как сквозь землю провалилась — и все.

— Ну-у-у-у, тогда я живу! А то ведь уже пришла на веки вечные попрощаться с институтом…

— За прогулы тебя не отчислят. Найди просто уважительную причину… Тебе легче, учишься хорошо, зачеты сданы, а вот у меня запарка. Латынь, считай, завалил… Слушай, случайно Вениамина Вениаминовича не видела?

— Кажется, он сидит в скверике.

— Он мне во как нужен! — Канцюка резко провел ребром ладони по горлу.

Вениамин Вениаминович по обыкновению перед лекциями любил посидеть на лавочке, подышать свежим воздухом. Старался куда-нибудь уединиться подальше, чтобы в полном молчании, отдаваясь своим мыслям, провести свободные минуты. Расслабился, прикрыл веки. Нежданно-негаданно перед ним вырос Канцюка. Нашел-таки! Что ему опять от него надо?

— Вениамин Вениаминович, как хорошо, что вы здесь… — произнес он, заикаясь.

— Что, мил человек, нужна неотложная медицинская помощь?

— Вот смотрите! — Костя развернул зачетку и показал ее Лусканю. — Передумал Китаев и зачеркнул оценку…

— Действительно, что это с ним? — непонимающе передернул плечами учитель. — Зачем же ты, мокрая курица, давал ему зачетку?

— А я откуда знал, что ее из деканата отнесут Китаеву? Сегодня пронюхал, что лично Братченко настоял на этом. Кстати, я сию минуту от него. Вызвал в партком. Выспрашивал, докапывался, как я латынь сдавал. Видать, он все знает, а хочет одного, чтобы еще и я подтвердил это.

— Братченко? Да их же с Китаевым и водой не разольешь.

Лускань испытующе посмотрел на Костю, словно желая в чем-то убедиться.

Канцюка, уловив его тревогу, заискивающе улыбнулся:

— Нет, нет, Вениамин Вениаминович, я ни о чем не проболтался… Пообещал, что соберусь с мыслями и приду к нему на покаяние. А сам вот здесь, примчался к вам за советом.

— Умница! Я в твоей порядочности не сомневался.

— Я очень боялся,-что Братченко начнет разматывать клубочек: назовет вас, спросит, за какие такие услуги, за какое такое одолжение помогли мне сдать латынь?

— Что ты подразумеваешь под этим клубочком? — Лускань покусывал пересохшие губы.

— Ну, о Молодане… О берлинском письме, которое я стащил у Крицы и вам принес… О моих знакомых, которые избили Крицу…

— Дружище, не мешай грешное с праведным. Я тебе помог избавиться от латыни не ради того, чтобы ты, например, принес мне берлинское письмо или, скажем, подговорил своих дружков поколотить Крицу. Это ты сделал по собственному желанию. Это дело твоих рук! Не так ли? Зачем же ты вяжешь все это в один узел с латынью? И вообще, мертвый язык так или иначе тебе придется вызубрить, с горем пополам сдашь, и тебя допустят к экзаменам. А если впутаешься в клубочек — все, что ты здесь нагородил, — вылетишь из вуза… Твое спасение — держать язык за зубами. Понял? Об этих клубочках забудь раз и навсегда. Точка.

— А что же мне сказать Братченко?

— Скажи, мол, однажды встретил Вениамина Вениаминовича, поделился с ним своими печалями, а он, сердобольный, взялся помочь и уговорил старика… Меня за это пожурят, и на этом все закончится…

— Для вас-то закончится. А как быть мне? За несколько дней до сессии я не в силах вызубрить латынь, — Костя понурил голову. Его глаза растерянно забегали по траве, губы задрожали. Косте невыносимо хотелось, чтобы Лускань успокоил его, заверил: «На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу».

Но тот молчал. Затем, озабоченно пощелкивая замками портфеля, торопливо поднялся, беспомощно развел руками:

— Теперь я бессилен чем-либо помочь тебе. Извини. В жизни часто складывается: добро делаешь, а за это тебе еще и шею намыливают. Ну, не падай духом, дружище! Перемелется, мука будет. Единственное, о чем тебя убедительно прошу, — прислушайся к моему совету. Он для тебя на всю жизнь. Мне пора на лекцию. Спешу. Будь жив-здоров.

Отвергнутый Канцюка остался один на скамейке. «Вот и уладил спорный вопрос…» На коленях лежала раскрытая зачетная книжка, ставшая клеймом позора… Чувствовал себя ничтожеством…

Не переходил — переползал с курса на курс. И относились к нему терпимо. Вероятно, так бы и шло до окончания института, если бы не подвернулся Вениамин Вениаминович со своей добротой наизнанку.

Костю охватило брезгливое чувство, словно его облили помоями. Лишь теперь он начал осознавать, что Лускань просто-напросто использовал его в своих целях, а потом культурненько оттолкнул от себя.

«Значит, наплевал в душу и чистеньким сбежал. А ты как хочешь, так и выкручивайся. Еще хватает наглости запугивать, чтобы я свой рот держал на замке. А мне теперь терять нечего. Ну и что. Пойду работать на завод. Только вот отец отдаст концы, когда узнает о случившемся. Что же делать? Что же делать? Доверился, идиот, Лусканю, а тот… И поделом тебе, тупица! Правда, я могу отблагодарить его тем же. Возьму и расскажу Братченко обо всем… Ничего не утаю!»

Канцюка курил папиросу за папиросой. Механически зажигая спички, бросал их под ноги. Одна из них проскочила между пальцев и упала на зачетную книжку, лежавшую на коленях. Канцюка не отшвырнул на землю, а начал следить за ней: огонек благодатно разгорался и бледным язычком начал лизать бумагу…

— Смелее. Смелее! Почему так боязливо! Для меня наука — мука… Жги ее, только штаны не трогай, они мне еще пригодятся на заводе, — почти сквозь слезы шептал Костя.

Взял в руки зачетку и быстро скинул ее на землю. Не отрывая взгляда, смотрел на танец огня, на вздыбившуюся обложку, которая не хотела поддаваться… Но пылающие язычки добрались и до нее… Черная кучка пепла лежала перед ним… Он придавил ее подошвой, растер, чтобы и следа не осталось от горькой науки.

Не мог Канцюка взять в толк, что с ним происходит. Возможно, вот так, стихийно, из мусора безразличия и лжи, незаметно засосавших его в последние годы, высвобождалась загнанная куда-то на задворки честность. Она так необходима ему была сейчас, ведь без нее идти к Братченко было незачем…

Юрий Михайлович встретил Костю приветливой улыбкой:

— Пришел сдавать экзамен на человеческую порядочность?

— А вы не спешите на лекции? — насмешливо спросил Канцюка, вкладывая в эти слова свое, особое значение.

— Времени у нас вполне достаточно, чтобы поговорить по душам. Выбирай стул, усаживайся поудобнее. Нас никто не потревожит. Секретарь парткома уехал в командировку в Москву, а меня оставил на хозяйстве.

Братченко сел верхом на стул, положил обе руки сверху на спинку, оперся о них угловатым подбородком, уставился на Костю большими серыми, внимательно смотревшими глазами.

— Слушаю.

— Экзамен на порядочность, говорите? Ну что же, расскажу, не кривя душой! — И Костя выложил все, что произошло с ним и ребятами за эту короткую бурную весну. Выложил так откровенно впервые в своей жизни.

— Неправдой свет пройдешь, да назад не вернешься? — в упор спросил его Братченко.

— Получается так…

Юрий Михайлович с горечью слушал Канцюку и думал: «Каждый день варишься в студенческом котле и все равно многого не знаешь…»

— В чем же, на твой взгляд, суть далекого прицела Лусканя?

— Точно не знаю. Что-то связано с Молоданом…

В это время кто-то настойчиво постучал в дверь кабинета и резко открыл ее.

— Разрешите войти, Юрий Михайлович? — прозвучал густой бас.

Братченко повернулся на голос и увидел Петра Крицу, а за его спиной толпились хлопцы и девчата.

— О волке толк, а тут и волк… Проходите, друзья! — Братченко радостно шагнул навстречу студентам.

— Юрий Михайлович, отпустите меня, — умоляюще проговорил Канцюка. — Добавить больше нечего. А вам скажу. Не суждено моим рукам держать скальпель — буду у станка стоять.

— Смотри, тебе видней. Человек — сам творец своей судьбы. Запомни мое отцовское наставление: где бы ты ни жил, что бы ни делал, ежеминутно, ежечасно сдавай экзамен на порядочность, и люди уважать будут.

— Запомню. — Неестественно высоко поднимая ноги, как слепой, который боится споткнуться, Канцюка вышел из кабинета.

— Живет человек на белом свете, не зная, чего он сам хочет, — вздохнул Петр.

— Ты, Крица, поверхностно судишь о Канцюке. Одна комната приютила вас, учишься с ним на одном курсе, одним воздухом дышишь, а не раскусил его. А он хитрее всех вас, вместе взятых, но об этом мы еще при случае поговорим. Что же привело вас ко мне?

— Мы принесли берлинское письмо. Вот оно. Хотелось бы знать мнение парткома о нем. Винницкий считает, что мы крамолой занимаемся. Ставит вопрос ребром: исключить закоперщика Крицу из комсомола за то, что он, видите ли, докапывается, был ли профессор Молодан предателем или нет? — волнуясь, говорила Женя.

Братченко читал медленно, вдумываясь, взвешивая каждое слово, что же он им скажет.

Наконец Юрий Михайлович скупо улыбнулся:

— Письмо очень серьезное. Написано убедительно. Ему нельзя не верить. «С социалистическим приветом» — это как печать правды. Действительно, у нас есть незаслуженно забытые люди. Живые заботятся о живых, о мертвых же некогда беспокоиться. Я Молодана до войны мало помню. Но много о нем слышал после войны всякого… Но это письмо начисто отметает россказни о его предательстве…

— Спасибо вам за поддержку. Огромное спасибо! — в глазах Жени сверкнули слезы радости.

— Я вам сочувствую, молодые люди. Ведь, как ни странно, бездеятельных, безынициативных, инертных больше на свете, чем отзывчивых…

— О Молодане никто ничего толком не знает. Давайте, в конце концов, все сообща искать оптимальное решение.

— Петр, я лично считаю, что вы на правильном пути. Но почему вы так долго никому не показывали это письмо? Знаю вас, молодых и задиристых: вот мы сами докажем, вот мы сами докопаемся. И лишь почувствовав, что дело нелегкое, пришли в партком. А если бы раньше заглянули, посоветовались, не был бы уворован документ. И прочее и прочее…

— Так вы все знаете?

— Юрий Михайлович, а кто вас информировал? — забросали его вопросами студенты.

— Канцюка всех вас водил за нос. Это он стащил письмо. Это он подговорил хулиганов, чтобы те учинили драку. Отомстил за колбасу и мед, съеденные вами. И одновременно умело сыграл на этом, чтобы свалить с плеч латынь. Сам во всем признался только что.

Удивлению и возгласам не было конца.

Братченко подошел к телефону, набрал номер:

— Винницкий? Зайди ко мне. Сейчас.

Вскоре, запыхавшись, прибежал Вадим. Он молча прошмыгнул мимо Крицы и его друзей.

— Юрий Михайлович, я внимательно слушаю вас.

— Ты знаком с берлинским письмом?

— А-а-а. Я не читал его, но содержание в основном знаю. Это все досужие выдумки Крицы. Он с этим профессором носится как дурак с писаной торбой, — Винницкий бросил презрительный взгляд на Петра.

— Ради своей карьеры ты готов весь мир в ложке воды утопить, — не удержалась Женя.

— Вы слышите, Юрий Михайлович, как обнаглели они…

— Минутку. Не горячись, Вадим. Доложи спокойно, вразумительно.

Винницкий стушевался:

— Я бы не хотел при посторонних…

— А тут все свои. Чужих нет, — настойчиво прозвучал голос Братченко.

— Ну, если так, то… Вениамин Вениаминович дал действиям Крицы достаточно аргументированную политическую оценку. Посоветовал, чтобы я в срочном порядке принял решительные меры. Думаю, он делал это не без совета парткома.

— Конкретно, что он предлагал?

— Самую высшую меру наказания… Исключить из комсомола, из вуза. За такие вещи конечно же не гладят по головке. Ведь так, Юрий Михайлович?

— Ясно. Все ясно!

Братченко дал знать Вадиму, что он его больше не задерживает. И тот с достоинством человека, исполнившего высочайший долг, вышел из кабинета.

Братченко держал в руках письмо Карла Шерринга, не отрывая от него глаз, будто хотел с его помощью осмыслить необычную ситуацию. Затем подошел к студентам, посмотрел им в открытые, чуть растерянные лица и дружелюбно сказал:

— А вы мне, друзья, нравитесь. Честное слово, нравитесь! Гордиев узел, который у нас в руках, нелегко будет развязать. Если что — разрубим! Давайте сделаем так: на некоторое время вы оставите мне письмо из Берлина. Я обо всем доложу на заседании парткома. Создадим компетентную комиссию, которая займется судьбой Молодана. Кроме того, попросим руководство института написать в соответствующие инстанции ходатайство… Но и вы не остывайте. Берите в свои руки поиск! — поддержал ребят Братченко.

— Ура! — возбужденно закричал Петр. — Юрий Михайлович, нам бы могилу профессора найти… И особенно предсмертную записку в бутылке… Мы разработали три дельных маршрута… Используем летние каникулы…

— Мы с Виталькой изъездим весь Крым. Ведь Молодан был там в плену у генерала Гаусгофера. Я не верю, чтобы человек пропал бесследно. Кто-то встречался с профессором, — вступила в разговор Люда.

— Да, мы вдвоем каждый камень обследуем, каждого жителя расспросим, — поддакнул Ковшов.

— А я на велосипеде объеду всю Новомосковщину. Кто-то, может, нашел письмо ученого! — уверенности Тополенко можно было только позавидовать.

— Ну, а мы с Женей останемся на командном пункте. Стану диспетчером, — пошутил Крица. Потом уже серьезно: — Я написал в Берлин Карлу Шеррингу, пригласил его в гости. А еще черкнул Захару Кочубенко. Ученик такой был у профессора.

— Вижу, настойчивости вам не занимать. Ну, что ж — ни пуха ни пера! — Братченко энергично пожал руки студентам.

СВИДАНИЕ У МОРЯ

Каникулы — желанная пора для студентов. Позади остались бессонные ночи, корпение в читалке, дрожание перед экзаменами…

Кто-то едет к родителям в благодатные степные села, спешит на попутных машинах в туристические путешествия, шумной компанией отправляется на целинные земли…

Люда с Виталием условились, что он отыщет ее у моря, на городском пляже. Ведь он крымчанин, для него это не составит большого труда, а ей — забава.

Поезд прибыл на рассвете. В гостинице, как и предполагала, ни единого свободного места. Ковшов наверняка не сумел забронировать номер… Махнув рукой на мелочные неурядицы, с легким чемоданчиком в руке побежала по вьющейся с откоса тропинке прямо к безбрежной водной глади.

Море лениво перекатывало по пологому берегу гальку.

Люда восхищенно смотрела, как вдалеке, будто из морских глубин, подымалось огромнейшее солнце. Вот оно оторвалось от горизонта и медленно всплывало в небеса. Простелило по воде золотистую стезю, будто манило за собой.

Быстро натянув купальник, осторожно ступая босыми ногами по острым камушкам, пошла на беззвучный зов побережья. Вода, соблазнительно чистая, прозрачная, чуть-чуть зеленоватая. Шла все глубже и глубже, щекотливые волны слегка коснулись груди. Приятная прохлада охватила все тело. Девушка вскрикнула, бултыхнулась и, выбросив по-мальчишечьи вперед руки, поплыла по солнечной стежке-дорожке.

Опьяняла, дурманила Люду морская колыбель. Легла навзничь, раскинув руки в стороны, качалась, забавлялась, словно дитя, забыв обо всем на свете.

Уплыла далеко в море, за буек. Вернулась назад. Обновленная, взбодренная вышла на берег. И вся она в утреннем сиянии лучилась, будто заново рожденная морем и солнцем.

Вскочила на шершавый камень, быстро сняла с головы резиновую шапочку, делавшую ее похожей на летчицу, и протянула руки вверх, готовая взлететь в небо.

— Чернявая, а твои косы не боятся соленой воды, — глухо прогудел чей-то голос за спиной у Люды.

Оглянулась: рядом с камнем загорал в синих плавках юноша. Он подставил утреннему солнцу спину, а голову накрыл клетчатой рубашкой, из-под которой светил на девушку одним глазом: судя по всему, он любовался ее фигурой.

Люда недовольно повела плечом и отвернулась.

— Кто ты: девушка или русалка? — уже более настойчиво спросил парень, как-то неестественно растягивая слова.

Люда сердито подняла брови. Резко повернулась, чтобы испепелить парня взглядом, и от неожиданности вздрогнула: перед ней, сбросив с головы клетчатую рубашку, сидел Ковшов.

— Виталька, здравствуй! — радостно всплеснула она руками.

— А я почти ежедневно торчу у моря. Все высматриваю тебя, Люда.

— Из детдома долго не отпускали: погости да погости, куда тебе спешить… Но я им сказала, что у меня деловое свидание в Крыму. Узнал что-нибудь о Молодане? Отца расспрашивал?

Виталий вдруг почему-то растерялся и покраснел до ушей.

— Давай о делах завтра. А сегодня отдыхай, впитывай запахи моря. — Он схватил ее за руку, и они вдвоем, бултыхнувшись в воду, наперегонки поплыли к буйку…

К полудню подкрались темно-синие облака. В их толще ярко сверкнули молнии, и грозный гром прокатился над морем.

— Бедному студенту не отдых, а мука. Уже пятый день одно и то же: утром солнце, а после обеда ненастье надувает пузыри, — придирчиво осматривая небо, произнес Виталий.

Две крупные капли шлепнулись о камень. Они были предвестниками дождя, сизым крылом обволакивающего море.

Люда торопливо начала собирать вещи. Но не успела. Хлынул косой ливень. Легкое ситцевое платье вмиг промокло, белые ромашки прилипли к телу. Девушка танцевала на камне и хохотала, ловила губами холодные капли.

— Люда, идем в горы! Там сейчас содом и гоморра! — Виталий старался перекричать шум разбушевавшегося моря и обезумевшего ливня.

— А ты мне поймаешь молнию?

— Обещаю! Быстрее, пока она не спряталась.

— Виталька, я — бесстрашная, могу и на небо залезть, лишь бы ты подержал лестницу.

— Ты видишь, Люда, вон ту скалу? Оттуда рукой подать до неба… Вскарабкаемся и посмотрим, чем занимаются боги! — горячо дышал в ухо девушке, еле успевавшей за ним, быстроногим.

Виталий и Люда поднимались все выше и выше в горы. Крутизна влекла и отпугивала их своей дикой таинственностью. Вершина устремилась за облака, туда, где, переплетаясь между собой, бесились в сумасшедшем танце молнии.

— Я еще никогда не была на такой головокружительной высоте! Как мне легко дышится! У меня сейчас странное чувство, будто я, как птица, могу взлететь в небо…

Из-за каменного ребристого откоса, нависшего огромным козырьком над бездной моря, резко подул ветер, дерзко рванул Люду за плечи, сильно толкнул ее в грудь. Она пошатнулась и чуть было не сорвалась в пропасть, но сильная рука удержала ее. Виталий, прижав девушку к себе, схватил ее под руку и подсадил еще выше — на блестящий, скользкий от воды, излизанный ветрами и солнцем выступ. Люда опустилась на колени, уцепилась обеими руками за пористую поверхность.

— Я с тобой, Лю, не бойся! — Виталий вмиг оказался рядом с девушкой. — Держись за меня!

— Но где же, Виталька, обещанная лестница? Я хочу на небо! — Люда выпрямилась во весь рост.

— Вот она! — показал рукой на свои плечи. — Взбирайся!

— Не поломается?

— Никогда в жизни!

Гроза как налетела неожиданно, так неожиданно и утихла. Только бурные ручьи воды с шумом скатывались по крутым склонам, да море где-то далеко-далеко внизу рокотало прибоем, тяжело ухало валами-молотами. Умытые дождем горы стали казаться выше, врастая в празднично-безоблачную высь.

— Люда, оглянись вокруг — небо как море в штиль. Мы находимся между двух морей: одно внизу, разъяренное грозой, а второе над нами, синее, спокойное, — расправив руки, словно крылья, увлеченно говорил Виталий.

— Да, действительно…

— У гор тяжелая судьба, — печально отозвался Ковшов. — То землетрясение, то вулканы, то бомбы…

— На их челе я вижу столько морщин… Каменные морщины… Горы многое видали, пережили на своем веку. Верно, Виталька?

— Они чем-то сродни людям…

— И наоборот, есть люди, как вершины, — перебила девушка Виталия. — И после смерти их издалека видно. Как Молодана. — Люда засмотрелась в безбрежную солнечную даль, перед которой нехотя отступала кучевая чернота туч.

Виталий вдруг смутился при упоминании о профессоре, никак не мог скрыть от Люды своего волнения.

— Что с тобой?

— Ничего… Думаю, что истинная слава не умирает…

— Я полагаю, что к славе надо идти честным путем. — Девушка соскочила с выступа.

Виталий, похожий на длинноногую цаплю, прыгал с камня на камень, не отставая от Люды.

— Однажды на лекции, я помню, Вениамин Вениаминович говорил, что мертвым слава не нужна… Но и топтать ее — подлость. Не правда ли?

— Из славы мертвых вырастает величие живых, — Люда остановилась и внимательно посмотрела на Виталия. — Когда я бываю на кладбище, мне всегда думается: сколько эти люди, лежащие в земле, унесли с собою тайн — маленьких и великих, важных и мелочных, над разгадкой которых долго будут биться многие поколения.

— Выдумщица ты моя неуемная!

— Виталий, когда же мы двинемся на поиски людей, знавших Гаусгофера?

— Завтра… Завтра… Непременно!

— Ковшов, ты что-то недоговариваешь… А ну-ка рассказывай!

— Хочешь знать раньше, чем положено? Получай! Я уже всех открыл: генерала Гаусгофера, профессора Молодана, в том числе… и самого себя…

— Странные слова… Ты можешь четко и ясно выложить все по порядку?

— Сегодня не в состоянии… Одно обстоятельство не позволяет… Словом, наберись терпения до утра…

— Женщины от природы любопытны, а ты еще интригуешь… Виталька, перестань морочить мне голову. Признавайся, что стряслось?

— Дитя мое милое, тебе пора отдохнуть. Прежде всего я тебя покормлю в кафе. А потом… Я все-таки выбил койку в гостинице.

НЕВЕРОЯТНОЕ

Море простуженно кашляло, шумело, шлифуя прибрежные камни. Сна не было. Люда непроизвольно вслушивалась в этот неутомимый гул. Лишь перед рассветом немного забылась сном.

Короткую летнюю ночь увело ветреное утро, и снова, как и вчера, оно подняло над морем солнечный шар.

Высвободившись из объятий шуршащей перекрахмаленной простыни, Люда накинула на себя ситцевый халатик и пошла к умывальнику, плеснула в лицо водой, вплела и уложила венком отрезанные Майей косы, надела светлое, легкое платье. Уж очень хороша была она в нем, чистая, нежная, будто сотканная из белых лучей.

Выпорхнула за ворота и побежала вприпрыжку к косогору.

Вчера с Виталием договорились встретиться ровно в девять утра, а уже половина десятого… Люда нервничала, посматривала вокруг, не вынырнет ли он из-за куста, не бросит ли в нее камешком, чтобы напугать. Но его все не было.

Стало обидно за себя. Старательно отутюженное платье показалось тесным, неудобным и даже неприличным. Но вдруг подумалось: «А может, Ковшов заболел?»

Из раскрытого окна гостиницы вдруг раздалось:

— Крица! Вас разыскивают… Кто тут Крица?

Люда обрадовалась, думала, что пришел Виталий. Но с веранды ей навстречу засеменил аккуратный, по-праздничному одетый сухощавый старичок. Он приветливо снял шляпу, тепло посмотрел на девушку и вежливо поздоровался.

— Доброе утро, — тихо ответила она.

— Я отец… Ковшова. Вместо сына пришел на… свидание. Извините, так вышло. Давайте-ка присядем в скверике, — он смущенно поглаживал клинообразную бородку.

— Что-нибудь случилось с Виталькой? — Люда, переходя на противоположную сторону улицы, все время следила за выражением его лица.

— Как вам сказать, милая, срочное дело… у него… Студенту нужно на костюм заработать. Покраской занимается в школе. — Отец Виталия сел на скамейку.

— Красит? — возмущенно вскрикнула Люда.

— Не сердитесь, милая. Я должен вам сообщить нечто важное. Виталий очень переживает. Не смог с вами встретиться. Попросил, меня, чтобы я обо всем вам рассказал. Слушайте: Виталька… родной сын немецкого генерала Гаусгофера…

Девушка впилась в лицо старика и вмиг побледнела как смерть…

— Как?.. Что вы говорите? Это ошибка, клевета…

С перепугу у Люды задрожали ноги, и она присела на краешек скамейки.

Старик ласково погладил девушку по голове, успокаивая, будто ребенка-несмышленыша:

— Ты, дочка, не кручинься. Виталий и сам ни сном ни духом не знал о своей необычной судьбе… Я ему назвался родным отцом и молчал до поры до времени. Считал, зачем ему знать обо всех этих сложных перипетиях. Но шила в мешке не утаишь… Приехал, пострел, на каникулы и, понимаешь, сам стал меня расспрашивать о Гаусгофере… Видимо, просочились к нему сведения… И я не удержался, все выболтал, глупец старый.

Люда то закрывала глаза, то открывала, как бы убеждаясь, не сон ли это… Неправдоподобно!.. Невероятно!.. Так вот почему Виталька вчера был сам не свой…

— Я учительствовал до войны. Преподавал в школе немецкий язык. А когда пришли поработители, силой принудили меня пойти в переводчики к Гаусгоферу. Однажды изувер дал мне такую зуботычину — в глазах померкло.

— За что же он вас так? — Люда сочувственно заглянула в глаза старику.

— Артачился. Возражал ему. Вот он и угостил меня. Почти ежедневно угрожал отправить меня на тот свет пасти свиней, если буду саботажничать. Жил я на свободе, как в тюрьме. Насмотрелся, наслышался всякой всячины — мороз по коже, когда вспоминаю о тех временах страшных…

Люда сердцем ловила на лету каждое его слово, а старик не спеша все разматывал и разматывал свиток воспоминаний.

…Квадратный, как шахматная доска, двор был зажат со всех четырех сторон толстыми и высокими стенами с колючей проволокой поверху. Днем за мощной оградой ни души, пустынно. Ночью безногий генерал не разрешал включать электрофонари: боялся стать мишенью для краснозвездных бомбардировщиков. Вокруг царило влажное удушье, невыносимая жарища… Обливаясь потом, под платанами, пальмами изредка отдыхал на низенькой повозочке безногий владыка, сам Гаусгофер. Он доверял ограждению больше, чем людям. Стена — безмолвный, но зато надежный часовой.

В тесной и темной, дочерна закопченной табачным дымом сторожке, прижавшейся к тяжелым железным воротам, ежедневно и бессменно дремал сухощавый, с тонким носом, глухой, как вечность, адъютант Карл Шерринг. В тот день во время налета Карла присыпало землей, тяжело контузило, он едва выжил. Оглох с тех пор. Но глаза у него видели за троих. Стоило хозяину в своей комнате нажать кнопку, как тут же вспыхивала над головой Карла лампочка и адъютант мигом срывался с койки.

Искалеченного генерала часто мучила бессонница: ныли культи, будто кто-то невидимый вытягивал из них сухожилия. Тогда он всю ночь напролет играл в «глухого Карла». Слегка, одним мизинцем, нет, даже кончиком ногтя, дотрагивался до черной кнопки, торчавшей в стене над его кроватью, и, иезуитски улыбаясь, прислушивался, раздадутся ли шаги адъютанта.

Минута, вторая, третья. И вот уже на веранде громыхает сапогами Карл.

Глухой, конечно, не мог слышать, как генерал, от нечего делать, дурачась, развлекаясь, хохочет на всю виллу, теша свою измаянную душу: он здесь полновластный хозяин, а все остальное — бесплатное приложение…

Утром, как правило, вызывал к себе Шерринга и снова издевательски хохотал: «Мне приснилось, что ты, Карлик, умер и на твои пышные похороны прилетел на самолете Гитлер… Ха-ха-ха! Сам фюрер! Примерещится же такое… Не спеши прощаться с белым светом, старина. Мы вместе с тобой умрем в один и тот же день, чтобы ты и там, в загробном царстве, был моим добрым и мудрым адъютантом».

Когда-то ему, Гаусгоферу, фюрер обещал подарить весь Крым, это райское побережье.

Но и теперь генерал тешил себя надеждой, что фюрер за слепую преданность, за тяжкие раны и страдания должен все-таки щедро вознаградить его обещанным Крымским побережьем.

Еще будучи на излечении в госпитале, написал Гитлеру почтительнейшее, верноподданническое письмо, в котором изъяснился, уверив в своем чистосердечном верноподданстве. У него, Гаусгофера, есть основное — неугасимый факел разума. До последнего издыхания верой и правдой будет служить фюреру и победоносной Германии. А в конце как бы между прочим намекнул о прежних обещаниях…

Ответ на свое раболепное писание генерал так и не получил. Потом уже ему по секрету передали, что, пробегая взглядом слезливое послание, фюрер плюнул, раздраженно смял письмо и выбросил его в корзину, пробормотав: «Если бы всевышний брал в расчет пожелания каждой овцы — сам в барана превратился бы…»

Но со временем Гитлер все-таки не оставил просьбу искалеченного на фронте генерала без внимания. Срочно распорядился, чтобы Гаусгоферу изготовили по особым чертежам персональную коляску с позолотой. А еще приказал срочно построить за государственный счет роскошную и удобную для безногого виллу на побережье Крыма.

Безногий сходил с ума, проклиная все и вся на свете. Страдал бессонницей, не находил себе места. Чтобы утолить жажду мести, выдумал сам себе «тайную охоту», о которой никто не знал, не ведал…

Поздней ночью, когда вся прислуга крепко спала, он насыпал в нагрудный карман патронов, как желудей, вынимал из желтой кобуры, висевшей над кроватью, миниатюрный револьвер, совал его за пазуху.

С трудом приподнимая на руках тяжелое тело, поудобнее устраивался в своем кресле, крепко-накрепко затягивался ремнями и, напрягаясь, обливаясь потом, спускался по крутым ступенькам в глубокое бомбоубежище. На груди, пристегнутый булавкой, висел включенный фонарик, освещавший помещение.

В квадратном удушливом подвале царила густая темень. Сюда днем не проникал ни единый лучик солнца. Генерал не разрешал оставлять настежь открытой дверь, остерегался, чтобы не раскрылась его опасная забава…

Гаусгофер знал как дважды два: темнота не имеет глаз и языка. Да если к тому же ее, черноволосую ведьму, зажать бетоном в пустом подземелье, тогда ночь никогда не предаст. Ночь — молчаливый сообщник самых страшных злодеяний. Она терпеливо бережет светлые и черные тайны.

И в эту ночь плотно закрыл за собой толстую металлическую дверь. Придирчиво обшарил фонарем покрытые плесенью серые углы: не спрятался ли кто здесь случайно? Убедившись, что опасаться нет оснований, генерал несколько мгновений сверлил глазом фонарика врезной замок, который сторожил почти незаметную в стене дверку.

Наваливаясь обеими руками на легкие плоскоступцы, Гаусгофер со злостью, с прижимом шаркал «подошвой» настила о рашпиль бетонированного пола. Широкая грудь возбужденно ходила ходуном. Сопел, тяжело дышал раскрытым ртом: в подвале не хватало кислорода.

Отпер дверь тайника. Фонарик тут же послал внутрь низенькой каморки свои пронырливые лучи. Они вмиг рассеяли мрак. Перед искалеченным генералом предстало несколько разных портретов Гитлера в массивных золоченых рамах. А там дальше, в углу, распласталось в пыли, покрытое паутиной, изрешеченное пулями напыщенное изображение фюрера…

Гаусгофер властно тянулся руками к новому, ярко поблескивающему свежими красками портрету: величественная поза, безумно-острый взор… От этого убийственного взгляда когда-то бегали мурашки по спине… Сейчас же он, генерал, чихал на владыку… Он его ставил к стенке и расстреливал… лепил, лепил пули одну за другой…

Утром жена Клара, адъютант Шерринг, переводчик Ковшов, вся прислуга сбилась с ног, разыскивая генерала.

Смекалистый Карл сообразил, что хозяин в бомбоубежище отвлекает душу от горестных дум… Принялся каблуком барабанить в толстую металлическую дверь…

Вздрогнул Гаусгофер и растерялся: неужели из подземелья слышны выстрелы? Если да, то ему капут… Доносчики исправно работают — немедленно вложат сплетню в уши фюреру…

— Это я, Карл! Мы все вас разыскиваем! Откройте, будьте добры! Я получил на ваше имя ценнейшую депешу… Спешное дипломатическое уведомление… Совершенно секретное! Из Берлина!

После длительного выжидания заскрежетали тяжелые запоры, взвизгнули дверные петли, и едкий пороховой дым клубами выкатился наружу… Бледный, помятый Гаусгофер еле выкарабкался из бункера, недоуменно посматривая на своего адъютанта.

— Какого лешего тебе надо, глухарь? — и моментально закрыл за собой железную дверь.

— Вот вам секретное послание… Экстренное! — и протянул генералу нераспечатанный конверт.

В письме-депеше сообщалось, что в распоряжение генерала отправляется захваченный в плен видный украинский ученый Молодан. И ему, генералу, представляется возможность испытать свою судьбу и стараниями этого пленного профессора вернуть себе былую подвижность. Далее предлагалось всеми силами склонить Молодана к сотрудничеству.

Гаусгофер на какой-то миг остолбенел. Только отвисшая нижняя губа судорожно дергалась да глаза то расширялись, то сужались в нервных конвульсиях.

«Хотите сделать из меня подопытного кролика»? Гаусгофер мигом сложил из пальцев фигу и поднял руку над облысевшей головой, тыча в небесного властелина.

Карл хорошо изучил прихоти, капризы, причуды Гаусгофера. Знал: сочувствовать, утешать — это все равно что биться головой о каменную стену. Безразличие, безучастие — самое лучшее лекарство.

— Я дьявольски устал! Хочу спать. Отнеси меня в комнату.

Карл послушно присел на корточки, подставляя свою плоскую спину. Генерал навалился на нее округленным мешковатым животом, вцепился руками в жилистую, сухощавую шею, и адъютант, кряхтя, посапывая, шатаясь на тонких длинных ногах, потопал вверх, с трудом преодолевая крутизну ступенек.

После сытного завтрака и полуденного сна Гаусгофер стал добрее. «И действительно, почему бы мне не попробовать?» Но сомнения опять бередили душу Гаусгофера, не давали покоя ни днем ни ночью.

Но как бы там ни было, безногий генерал почти с нетерпением ожидал приезда советского ученого: надо испробовать! Чем черт не шутит: а вдруг эксперимент увенчается успехом.

В режиме дня, раз и навсегда отработанном, как точный часовой механизм, началась чехарда: уже не выезжал машиной в одно и то же время на пологий берег моря подышать йодистым воздухом, оставил ежедневные физические упражнения, перестал развлекаться «тайной охотой»…

…Старик Ковшов неожиданно умолк. Дрожащими пальцами расстегнул ворот рубашки:

— Душно. Невмоготу…

Люда боялась потревожить его расспросами, хотя сама сгорала от нетерпения узнать, а что же дальше.

— Вскоре привезли под усиленной стражей Молодана, в строжайшей тайне, — старик внимательно посмотрел на девушку. — Но меня уже к тому времени своенравный генерал перевел на должность… дворника… Он не доверял моей персоне…

Не удержалась Люда, и посыпались ее вопросы:

— А при чем здесь Виталька? Что же произошло с профессором? Куда девался Гаусгофер?

— Я работал дворником не на самой вилле, поэтому мало что мог знать о жизни ее обитателей. Правда, много позже мне стало известно, что Карл Шерринг, глухой адъютант, над которым без конца издевался безногий, так разозлился на своего мучителя, что в конце концов выкрал профессора из подвала и бежал с ним от генерала. Вот, дочка, и все, о чем я собирался тебе поведать.

— Дедушка, а Карл-то жив-здоров. Прислал на медицинский институт письмо. На его руках умер Молодан. Он же и похоронил ученого. А сам чудом уцелел.

— Я знаю. Виталий мне об этом рассказал.

— А Гаусгофер удрал?

— Нет, от справедливой кары никуда не убежишь. Наши самолеты разбомбили виллу. Выкорчевали фашистский пень из крымской земли. Как сейчас помню: высокие фонтаны огня взвились в небо… Ну, подумал я, царство тебе небесное, недобитый палач… Решил: пусть за ночь поостынет пожарище, а рано утром пойду посмотрю на развалины… Пришел, потихоньку посматриваю вокруг да шепчу как молитву: «Собаке — собачья смерть…» И что же ты думаешь, дочка, метров эдак за тридцать от разрушенных стен дома вижу распластавшееся тело Клары, жены генерала. Очевидно, убегала от налета, но осколок настиг ее… Пригляделся, а рядом трехлетний мальчишка. Никак не пойму: то ли убит, то ли контужен… Я дотронулся до него рукой, а он приоткрыл глаза да как заорет… Барахтается, никак не может высвободиться из-под руки матери… Я помог малышу. Бросился он ко мне, прижимается, ищет защиты. Волосы у него рыжие, курчавые. Поднялась во мне злость: ну, думаю, пень выкорчевали, а отпрыск остался… И уж было замахнулся, поднял над ним кулак, а ребенок хватается за меня ручонками, ластится ко мне, светит росинками глазенок. Замызганный, закопченный, жалкий, как пришибленный звереныш. И подумал я тогда: «Дитя не виновато, что родители фашисты. Оно как восковая свеча: кому бы ее ни поставил — то ли богу, то ли черту, — все равно будет гореть». И уже не кулак мой упал на головку, а легла теплая ладонь… Я гладил этого малыша и не знал, что с ним делать. Оглянулся вокруг: не следит ли кто за мной случайно? Схватил мальчика на руки, завернул в полы пиджака и кустарниками, глухими тропинками побежал домой. Не умирать же беззащитной сиротке на пепелище. И уже дома пришло в голову: а что, если никому не признаваться, что немчонок у меня? Научу его нашему русскому языку, воспитаю, так сказать, советского человека. И что ты думаешь, я, как злодей, прятался с чужим детенышем. Стал нелюдим. Никого к себе в дом не пускал, не приглашал, пока наши войска не освободили Крым. А малец тем временем привязался ко мне. Я к нему привык. Потом усыновил сироту, хотя и много хлопот было с документами.

Детей у нас с женой не было, и она очень обрадовалась, что судьба послала нам на старость славного мальчика. Но не дожила до тех дней, пока наш воспитанник вырос. И остались мы вдвоем. Любил он меня, как родного.

Отдал я своего сына в школу. Он крепко вцепился в науку. Одного я побаивался, что когда-то надо будет ему открыть правду.

И вот три дня назад я Виталию все до капельки, вот как тебе, дочка, и рассказал. А он долго сидел передо мной потерянный, а потом собрался с мыслями и говорит мне: «Не знаю, чья кровь течет в моих жилах… Это не так важно. Но не Гаусгофер, а ты мой отец, а я твой сын…» Вот и выходит, что чуж-чуженин стал тебе родным, дорогим человеком, если ты его вырастил, вынянчил, взлелеял. Кровь… Что кровь? У всех детей на земле она одинаковая — красная. Правда роднит людей разных наций, делает тебя отцом чужого ребенка. А ложь сеет вражду, человеческие души калечит. Вот тебе, доченька, и весь мой сказ.

— Скажите, пожалуйста, а где сейчас Виталька? — Люда резко поднялась со скамейки.

— В школе. Вон там из-за косогора виден краешек красной черепицы. Еще до восхода солнца ушел туда красить. Ты, голубушка, пойди-ка к нему. Ведь ему очень плохо и тяжело…

— Благодарю, благодарю вас за все.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ВИТАЛЬКА…

Сердце вырывалось из груди, когда Люда подбежала к школе. Из открытой настежь двери слышался громкий ребячий говор. Остановилась в длинном коридоре, выкрашенном серо-голубой краской: в соседнем классе послышался звук упавшего ведра.

Люда нерешительно переступила порог класса.

— Здравствуй, Виталька! А я ждала… ждала тебя…

— Люда, извини… Я не смог… Я потом тебе все расскажу, — удрученно протирал тряпкой руки, на которых засохли голубые брызги краски.

— Виталька, я завтра уезжаю. Хотелось бы сегодня попрощаться с морем.

— Я мигом. Только вот умоюсь и переоденусь.

Шла рядом с Виталием и, как никогда, понимала его состояние души, не хотела быть назойливой, не касалась больного вопроса, старалась казаться беззаботно-веселой. Без устали болтала обо всем и ни о чем.

Море было сердитым, бурным. Оно еще не успокоилось после вчерашнего дня. Гроза разбудила в нем дремлющие силы: сама прогрохотала, прошумела, а оно без устали катило и катило валы, рокотало прибоем.

Толпы людей стояли на высоких прибрежных выступах и наблюдали, как смельчаки катались на гребнях вздыбившихся волн.

Дежурный милиционер, суетливый, мокрый с головы до ног, кричал до хрипоты в мегафон, болтавшийся у него на груди: «Граждане отдыхающие, сегодня купаться строго запрещается — пять баллов. Прошу освободить море!»

Виталий на берегу будто ожил, повеселел. Девушка поняла: стихия была созвучна его состоянию.

— Люда, пошли вон туда, подальше от людей, там подышим морским воздухом.

Высокий причал вздрагивал от ударов, гудел, словно кто-то держал его на туго натянутых цепях. Брызги взлетали так высоко, что солнце просвечивало их насквозь, образуя разноцветную радугу.

Девушка восторженно слушала неудержимое рокотание, ловила брызги-шарики, летящие прямо ей в руки. Не заметила, как Виталий забрался на скалу, поднимавшуюся над кипением шторма.

— Люда! — помахал с высоты. А потом вмиг разделся и, вытянувшись во весь рост, подняв руки, застыл над морем.

— Что ты надумал, сумасшедший? — испуганно закричала ему Люда.

Но Виталий не обратил на ее крик никакого внимания. Он резко подпрыгнул, оттолкнулся ногами от скалы и на мгновенье как будто повис в воздухе. Потом медленно, сделав легкий поворот телом, стремглав полетел в кипящее море. Его руки, сложенные над головой острым клином разрезали крутую волну, и он исчез под водой.

Люда оцепенела: «С ума сошел Виталька! Ведь так можно и шею свернуть!»

Виталий вынырнул далеко от причала. Его голова была видна на высокой волне.

Люда стиснула руки на груди. Боялась за Витальку, хотя и знала, что он бывший моряк. Зорко наблюдала за ним. А он и не думал возвращаться, заплывал все дальше и дальше в море. Сложила лодочкой ладони, поднесла к губам, и унеслась вдаль протяжно-визгливая просьба:

— Ви-и-и-и-италь-ка! Сейчас же возвращайся! Сейчас же! Я прошу те-е-ебя! Я умо-ля-ю-ю!

Но бурный прибой поглощал слабый звук ее голоса. Да и мог ли услышать ее Виталий?

Люда рванулась с места и побежала по гулкому настилу причала к милиционеру.

Дерзко выхватила из его рук мегафон. Понимала, сейчас только одно может спасти Виталия: признание в любви… Именно в эти минуты, пока его еще не унесло далеко в море. И вдогонку парню понеслось:

— Виталька, я люблю тебя! Ви-и-ита-а-алька! Виталечка, дорогой, милый, любимый…

Люди замерли на высоких прибрежных уступах, сочувственно посматривая на девушку, выпрашивавшую у разгневанного моря свою судьбу.

Но вот — о боже! — рыжеватая голова Виталия еле заметно начала приближаться к берегу. Неужели услышал? Неужели? Да, верно говорят, что сердца влюбленных могут и на далеких расстояниях понимать друг друга.

Крутолобые валы, как легкую щепку, подбрасывали, раскачивали, подталкивали Виталия к берегу.

Люда одновременно и радовалась и печалилась: она ведь слышала от многих, что во время шторма самое опасное — выходить из воды на берег. Прибой с невероятной силой может ударить о камни, потом уже и не поднимешься. Только умелые могут вырваться из власти неудержимой стихии. Надо точно рассчитать, улучить момент, когда вал вдребезги разобьется о прибрежные камни и, обессиленный, поползет назад, чтобы набрать сил для нового удара — именно в этот промежуток необходимо стать на ноги и опрометью выскочить на берег. Перехитрить слепую стихию прибоя может лишь тот, кто вырос на море, знает его повадки. А Виталий конечно же знал их.

Люда извинилась перед милиционером, отдала ему мегафон.

Виталий долго заигрывал с берегом, подкрадываясь, выбирая удачное мгновение. А Люда, замирая от страха, крепко зажмурила глаза. А когда раскрыла их — усталый, со смущенной улыбкой, пошатываясь и еле держась на ногах, он уже стоял перед ней. Бросилась ему на шею, обняла и начала целовать мокрое и соленое лицо.

— Виталька, мучитель мой, я люблю тебя… Милый! Зачем ты так? Тебе тяжело, я знаю это. Мне твой отец все-все рассказал. Но ты же не виноват, что так распорядилась судьба. Отдай полгоря своего мне. И тебе станет легче.

Часть вторая ПОЕДИНОК

ЗАХАР

Вокзал с одинаковой жаждой пьет и медовый хмель счастья, и горечь человеческого страдания… От этого диковинного напитка то хохочет-смеется, то сокрушенно плачет-рыдает, и вдаль один за другим уносятся громыхающие поезда, битком набитые судьбами…

Именно отсюда, с шумного, многолюдного перепутья, брала начало нить лихой доли Захара Кочубенко. Неразрывная, она временами натягивалась, как струна, иногда просто петляла, а потом вдруг закручивалась жгутом или завязывалась узлом безысходности…

И вот много лет спустя привередливая судьба привела Захара снова на тот же самый перекресток, откуда брала свое кровавое начало в уже далеком, но и поныне терзающем болью сорок первом году…

После войны нога Кочубенко еще не ступала на землю Днепровска, где когда-то жил, учился, мечтал, любил… И не тянуло сюда. Наоборот, испытывал неприязненное чувство к городу… Душой проклял его… Ведь сколько он принес ему страданий!

Таня, юная, любимая жена, родившая сына, здесь пропала без вести… Олежка тоже бесследно исчез… Все годы после войны разыскивал сынишку — и тщетно… Тут преуспевает Вениамин Лускань, бывший друг, с которым не хочется ни при каких обстоятельствах встречаться.

Давно дал себе зарок: никогда не возвращаться в Днепровск. Решил твердо: там, на Урале, и последнее пристанище свое обретет…

Но не удержался. Некий Петр Крица просит помощи, хочет, горячая голова, реабилитировать профессора Молодана. Разыскивает последователей ученого. Нашел его, Захара, адрес и умоляет приехать немедленно.

Повеяло на сердце оттепелью… Подавил в себе неприязнь к Днепровску, попросился в отпуск и тронулся в дальнюю дорогу.

С поезда сошел рано утром, но в город не торопился. Медленно мерил шагами вдоль и поперек душные залы вокзала, бурлящие людскими толпами. Ведь здесь впервые, а оказалось навсегда, прощался он со своей Таней. Она заливалась слезами, предчувствуя, что им уже никогда не встретиться…

Поставил на каменный пол чемодан и сел на него верхом. Уперся локтями в колени, склонил подбородок на стиснутые кулаки и застыл в этой не совсем удобной позе. Мысли его были далеко-далеко.

…Днепровск задыхался от жары. Июнь горячил-наливал красным соком вишни.

В крохотную комнатушку, светлым глазом окна глядевшую в степь, ласковый ветерок приносил ни с чем не сравнимый запах созревающих колосьев, терпкий дух полыни, полевых цветов.

Забрызганный белой глиной, Захар стоял на скрипучих, поставленных друг на дружку табуретках. В правой руке держал одолженный у Родионовны помазок. Левой высоко поднял кастрюлю. Руки с непривычки затекали, немели… Быстро макал острую бородку помазка в белую пену, неуклюже елозил по потолку. Стены едва уловимо дымились паром, просыхали и были похожи на огромные белоснежные листы бумаги, на чистом поле которых хоть сейчас начинай писать поэму своей любви.

Завтра, завтра Таня с сыном будут здесь… Поэтому и хочется, чтобы ни единой пылинки, ни единой паутинки не было в комнате. Матери и ребенку, как никому другому, нужна чистота. Пусть эти белые-белые, насквозь пронизанные солнцем стены приютят наивысшую человеческую радость… А еще хотелось, чтобы Таня впорхнула в их белое гнездышко и увидела, как он ее любит, как за нее беспокоится, готовясь к ее благополучному возвращению из родильного дома.

В эти радостные минуты Захару казалось, что только для него светит солнце, только ему ветер приносит запах цветов и колосящейся ржи. Нет, весь мир существует только для него!

— Я уже отец!.. Люди, вы слышите? Я — отец! Таня одарила меня сыном, — говорил сам себе, словно боясь, что кто-то не поверит, что у него действительно есть Олежек.

Опустился на колени перед наполненным ведром, посмотрел в него, как в большое круглое зеркало, состроил рожицу и, похожий на шаловливого мальчугана, погрузил голову в ведро.

Тщательно вымылся, вытерся жестким полотенцем. Развел чугунный утюг, засыпал туда мелкого черно-сизого древесного угля. Надувая щеки, побрызгал пересохшие простыни, которые вчера сам же стирал до поздней ночи, а вот сейчас собирался выгладить их. Целый день хлопотал по хозяйству, даже забыл пообедать.

Под вечер зашла Родионовна. Ее знал почти весь город: то ли свадьба где, то ли на белый свет дитя появилось, она, вездесущая цветочница, тут как тут. Несет людям радость.

— Проходите, дорогая соседушка, присаживайтесь.

— Спасибо, я на минуточку. Вот для Тани. Цветы, как дети, приносят людям радость. — Осторожно положила на стол букетик и подошла к Захару: — Поздравляю… Ну, батечку, сооружай сыну хаточку. На высоком помосте да зови добрых людей в гости. — По-матерински нежно наклонила к себе его голову и поцеловала: — С сыном тебя, Захарушка!

— Спасибо, Родионовна, от души спасибо! Велика правда в словах ваших, что человек должен рождаться, жить и умереть среди цветов.

— Истинно, истинно так! — любя дернула Захара за ухо, мол, видишь, мои немудреные мысли живут среди людей.

— Честно признаться, я и не мечтал о таком пышном букете. Намеревался завтра утром на рынок смотаться.

— И не вздумай! — произнесла сердито Родионовна. — Искренность, сердечность за деньги не купишь. Куда лучше крохотный букетик полевых, собранный лично тобой, нежели роскошный букет роз, приобретенный на рынке.

Только за полночь Захар закончил уборку. Осмотрелся: выбеленная, вымытая, проветренная комната неузнаваемо преобразилась.

Прилег вздремнуть, когда уже на востоке начали развертываться бледно-багровые краски рассвета.

Тело сковала усталость. Даже не почувствовал, как утонул в невесомом забытьи.

И пригрезился Захару страшный сон: огнекрылая, остроклювая птица свирепо бросается на Таню о Олежкой. С разгона кидается хищник на дитя, хочет вырвать его из рук матери. Но Таня судорожно защищает Олежку, прижимает к груди, кричит, рыдает, зовет его, Захара, на помощь, а у него нет сил бежать. Кто-то невидимый привязал ему пудовые гири к ногам, и он не в состоянии сдвинуться с места. Видит полные отчаяния глаза, слышит Танин обреченный голос, но ничего не может сделать с собой. А птица дышит огнем и с диким остервенением пикирует прямо на обезумевшую, застывшую от страха на одном месте Таню. А вокруг безлюдье, степь, такая жуткая степь…

Но вот Захар, напрягая все силы, все-таки вырвался из сетей оцепенения, подбежал к Тане. Но в ее плечо уже вонзилась когтями неукротимая птица. Лупил ее кулаками, люто выдергивал из крыльев перья, разбрасывая их по степи. А хищник, в зловещем клекоте захлебываясь, вещал: «Сколько ты вырвал моих драгоценных перышек, столько же и ударю я клювом прямо в сердце твоей возлюбленной».

Таня обессиленно выронила из рук крохотного Олежку, и он, словно горошина, покатился по бурьянистой степи. А безобразная когтистая птица алчно подхватила Таню и понесла-понесла ее в черную бездну неба…

Подняв вверх сжатые от ненависти кулаки, Захар упал на колени, как тот монах, что всю жизнь просит-молит у бога прощения за несодеянные грехи свои, а всевышний безразлично молчит, не обращая внимания на безумные эти просьбы.

Натянутые до предела нервы Захара не выдержали, и он проснулся.

— У-ух!.. Ну… — Он весь был облит холодным, как утренняя осенняя роса, потом. Несколько минут лежал с широко раскрытыми глазами, еще толком не осознавая, что все это ему примерещилось. Резко поднялся с кровати: — Ну и сон!

Нагло зазвонил будильник. Захар непроизвольно протянул к нему руку, нажал на красную кнопку. И часы недовольно умолкли, затаив в себе дразнящий мелкий звон.

Захар весь дрожал от недавних переживаний, никак не мог прийти в себя. Как тяжелобольной, он нуждался в тишине, которая бы успокоила растравленную душу. Но, как назло, кто-то громко затарабанил в дверь.

— Кто там? — Захар наспех оделся и открыл дверь.

— Ой, Захарушка, ой, сыночек! — заламывая сухие руки, плакала Родионовна. Задыхаясь, она беззвучно открывала рот, хотела что-то сказать, но, по всему было видно, не могла вымолвить этого слова.

— Что с вами? — он нежно взял женщину за плечи.

Родионовна стояла перед ним бледная, осунувшаяся. Всегда белый, выглаженный, аккуратно повязанный ситцевый платок сбился на плечи. Наконец она проговорила шепотом:

— Война… Война с германцем… Захар, живо забирай домой Таню. Дитятко уродилось в такую страшную пору. Боже, боже!..

Вмиг им овладело смятение, замешательство… Еще немного, и, стряхнув с себя оцепенение, он схватил узелок с приданым Олежки, которое припас еще задолго до рождения младенца, и цветы, что вчера вечером принесла Родионовна, стремглав помчался в роддом.

Наэлектризованный тревогой город дышал жаром, ухал заводищами в еще светлое, незатемненное взрывами небо, грохотал тяжелыми поездами, позвякивал трамваями. Солнце едва поднялось, еще не обогрев землю своими утренними лучами, а все дети уже высыпали на улицу. Горе перевернуло души и маленьких и взрослых…

Протестовала, молча кричала душа Захара, закипала от злости. Вслепую бежал по улицам туда, где должна быть стоянка такси.

Солнце лениво поднималось в небо черным пятном. И дома, и зеленые деревья, казалось, оделись в траур…

Когда бледная, похудевшая, но все такая же красивая Таня с Олежкой на руках вышла ему навстречу, окружающий мир зазвучал прежними звуками и красками. Солнце ярко засияло в безоблачном небе, закачалось золотой колыбелью, именно такой, какая нужна Олежке. День раздвинул свои голубые неизмеримые границы. Деревья весело залепетали, потянулись руками-ветками к новорожденному человеку планеты, заглядывали ему в глаза, приветствовали его с появлением на свет белый.

А потом, потом…

В тихую комнатку на окраине Днепровска, где жили Кочубенки, пришла скупая на слова повестка: явиться в военкомат.

Сухие, покрасневшие от нервного напряжения глаза Тани пристально смотрели на Захара, будто навечно прощались с ним. Положила ему руки на плечи и долго смотрела в его лицо, словно хотела вобрать в себя дорогие черты. Прикоснулась пальцем к шершавому, небритому подбородку, а потом прильнула к широкой теплой груди.

Проснулся Олежек. И они вдвоем склонились над ним, забыв, что где-то там война и падают подкошенные пулями солдаты, на устах которых застывают холодными льдинками смерти имена дорогих детей и любимых жен…

На многолюдном вокзале в суетливой тесноте, где воздух был настоян на сивухе и поте, где монотонно, жалостно пиликала охрипшая гармошка и слышались рыдания женщин, не выдержало Танино сердце:

— Захарушка! Милый. Я тебя никуда не отпущу!

Она дрожащими руками хватала, обнимала его за шею, прижимала к себе. А он держал не перестававшего плакать ребенка и успокаивал, как мог, юную жену.

Родионовна ни на шаг не отходила от Тани: утешала, что-то шептала ей на ухо, гладила по голове материнской рукой.

Басистые мужские оклики, протяжные женские вопли, детский плач-крик, звуки охрипшей старой гармошки, вечной спутницы солдатских проводов, песни — все это перекатывалось, бушевало, шумело, заполняя вокзал.

— Богдан Тимофеевич! Глядите, вот он, Кочубенко, как жердь торчит! Видите?

Захар, едва заслышав знакомый, чуть насмешливый голос, оглянулся и увидел Лусканя, локтями расталкивавшего толпу. За ним, спотыкаясь, опираясь на палку, спешил профессор Молодан.

— Где ваша совесть, Захар? Не зайти попрощаться… Знаете, как это называется? — набросился Молодан на своего аспиранта. — Благодарите бога, что имеете надежную защиту, — он с улыбкой посмотрел на Олежку, который уже спокойно лежал у Тани на руках. — Не совладаю, а то я бы вас поучил, как уважать старика. — Богдан Тимофеевич отдал Вениамину свою тяжелую палку с витиеватой резьбой, протянул обе руки вперед и обнял Захара, поцеловал его трижды, не то здороваясь, не то прощаясь.

— Богдан Тимофеевич, извините меня, но мне сказали в деканате, что вы до сих пор не возвратились из Москвы. Вот и не зашел. А война, сами знаете, не ждет, — Захар оправдывался, открыто радуясь, что сам профессор Молодан пришел проводить его и Лусканя на фронт.

— Дайте сюда дите, а то давка, жара, а вы на него еще и дышите, — почти насильно забрала Родионовна мальчика, чувствуя, что того же хотела и Таня.

Старый профессор очень волновался и никак не мог собраться с мыслями:

— Свои теоретические разработки спрячьте под тремя замками… На войне диссертаций не защищают…

— Вот мой тайник, Богдан Тимофеевич, — Захар показал пальцем на свой высокий лоб. — Разве что пуля расколет…

— Берегите себя. Как сыновей прошу вас обоих, дорогие, берегите себя. Вы нужны науке.

— Ну что вы, дорогой профессор… Мои работы — скромные поиски… — пытался возразить Лускань.

— А вы, Захар, надежда моего старческого сердца, Я многого не сумел сделать за свою жизнь… Будьте же моим продолжением… Ваша, Захар, незаконченная кандидатская очень заинтересовала Москву. Столицу, сами понимаете, мало чем можно удивить, а вот вы… — профессор держал Кочубенко за руку, как школьника-первоклассника.

Лускань смиренно стоял за спиной Молодана. Время от времени завистливо сверлил серыми глазами друга. В них была ревность: почему же профессор и сейчас, в минуты прощания, напутствия, выделяет опять Захара? Он тоже ведь аспирант, и не из худших.

Поезд сердито засопел, пронзительно загудел, властно созывая своих пассажиров. Прокатилась волна последних прощаний: взорвались и заклокотали неутешные причитания, визгливые крики, безнадежная песня — все кипело в слезах, шептало, молило, просило.

По старому обычаю Молодан трижды обнял, расцеловал сначала одного, потом другого, требовательно посмотрел в глаза Кочубенко, дескать, смотри на фронте в оба…

— Захар! Побежали. Видишь, поезд тронулся. Прощайте все! — суматошно крича, Вениамин бросился к вагонам.

Захар оглох от неустанного шума. Ему казалось, что женщины уже не плачут, а как рыбы, выброшенные безжалостной рукой из воды на сушу, открывают рты, хватают воздух, безмолвно посылая проклятия тому, кто породил войну.

Лязгнул буферами поезд, дернулись вагоны, на ходу сбрасывая с себя провожающих, которые безумно цеплялись за него. Захар последний раз прильнул к соленому от слез Таниному лицу.

— Я вернусь! Я ненадолго. Я скоро! — задыхался от волнения. — Береги сына, Таня… Танюша! — судорожно целовал ее губы, щеки, растрепанные волосы. — Я вас никогда не забуду, дорогой профессор… Прощайте! — Спазмы сдавили горло, и Захар уже не мог промолвить ни единого слова. Забросил на плечо вещмешок и быстро побежал за вагонами, медленно уплывающими с перрона.

Догнал последний, цепкие руки новобранцев дружно подхватили его, втянули в вагон. В последний раз оглянулся туда, где осталась его Таня, Олежка, мудрый Молодан, сердобольная Родионовна.

…Захар вздрогнул, прерывая свои воспоминания. Ему показалось, что он вынырнул из тяжелого тумана, давившего на плечи. Поднял голову: перед его глазами, как и тогда, шумел вокзал. Люди, обливаясь потом, бежали-спешили к поездам. Только поезда мчатся не в кровавую войну, а в пламенеющее утро, лучезарный вечер, звездную ночь…

Чувствовал себя чужаком: никто его, Захара, не встречал — ни цветов, ни объятий… Хотел дать телеграмму Родионовне — передумал, не решился тревожить старую женщину. А Крице… Можно было бы, но тоже почему-то не хотелось беспокоить парня.

Поднялся на ноги, взял чемодан и вяло пошел на остановку такси. Но надежд дождаться такси было мало, и, окинув взглядом площадь, он увидел частников, вышедших на своих машинах на легкие заработки.

Подошел вплотную к их машинам.

— Ребята, кто меня подбросит на Поперечную? Дам на чай, — шутя вытащил из кармана несколько медяков, подбросил их на ладони.

— От твоего чая, дядя, замерзнешь, — подхватил его шутку молодой парень, белокурый, с необыкновенно красивыми светлыми глазами. Статный, одетый с иголочки, позвякивая ключами, он оглянулся вокруг, щелкнул языком и заговорщицки шепнул на ухо Захару: — Ну так что? На моих условиях в любую точку города домчу.

— Я согласен.

— Далеко? — уже заинтересованно заискрились зеленоватые глаза.

— Да все туда же, на Поперечную. Ты же слышал?

— Роберт, везет же тебе, черт подери! А тут полдня торчишь.

Захар уселся на заднее сиденье «Москвича», и машина быстро покатила через весь город. Со стороны украдкой посматривал на водителя, невольно наблюдал за выражением его лица, в тонких чертах которого просвечивало что-то неуловимо знакомое…

ЧИСТОТА

— …Значит, не узнаете? — Захар доброжелательно усмехался.

— Да кто же вы? — Чувствуя себя неловко, Родионовна стояла на щербатом пороге коридорчика и настороженно всматривалась в гостя. — Уже плохо вижу. Старею не по дням, а по часам… А ну-ка погодите, я возьму свои всевидящие, — вернулась в комнату за очками.

Кочубенко терпеливо ожидал.

Вскоре вышла, протирая фартуком стекла, пристроила их к глазам, шевеля губами, словно читала трудную книгу чужой судьбы, внимательно изучала незнакомое мужское лицо. Правая щека в шрамах-ожогах. Глаз, больших, черных, не коснулась беда — разве что на правом ресницы-коротышки. Правая рука, державшая чемодан, будто ошпаренная, покрыта красно-синими рубцами, а левая — узловатая, загорелая, как и должна быть у трудолюбивого мужчины.

— Не узнаю, честное слово! — развела руками старушка. — Что-то в вашем голосе мне знакомо. А вспомнить не могу. — Родионовна поближе подошла к приезжему получше рассмотреть его. И — о боже! Не веря своим глазам, возбужденно ахнула, вскрикнула… Очки свалились с переносицы. Нежданный гость подхватил их на лету.

— За… Заха… Захар! Ты? Захарушка! Ой господи, да что же это я? Ну, откуда ты взялся? Как с неба свалился, — бросилась к нему, припала, как мать, к широкой груди. Тихо плакала, всхлипывала неутешными слезами.

Никак не могла взять в толк, не могла привыкнуть к мысли, что это он, тот аспирант из медицинского, что был когда-то, давно, еще до войны, для нее, одинокой, названым сыном. Слезы непрерывно катились по глубоким бороздам морщин.

— Ну, что же случилось, сынок, что с тобой стряслось, Захарушка? Сколько же лет уплыло после войны, а от тебя ни слуху ни духу? Думала, что и в живых-то нет, — Родионовна протянула к нему маленькую сухую руку, хотела погладить красно-синий рубец на щеке, но, смутившись, отвела ее, будто боялась причинить ему боль… — Ой, что же с тобой война сделала, Захарушка? — причитала она, сокрушенно качала головой, как над воскресшим из мертвых. — Да что же это я, как не в своем уме… Заходи, дорогой гость, заходи в мои хоромы, — засуетилась, вытирая слезы.

Захар печально гладил седые волосы, выбившиеся у Родионовны из-под платка. В эти волнующие минуты встречи он, словно набедокуривший подросток, прижался к старой и молчаливо просил у нее прощения…

— Ну, Захар, Захарушка… Заходи же! — поклонилась ему как сыну, возвратившемуся из далекого тяжелого похода. Надо, чтобы он помылся, переоделся, отдохнул и съел полную миску наваристого борща.

— Спасибо за гостеприимство, Родионовна, — Кочубенко не спеша переступил порог дома, сделал еще три шага и очутился в крошечной, тесной комнатке. Присел на корточки, положил на колени чемодан, открыл его и достал оттуда подарок.

— Это вам, Родионовна. Целый день рыскал по Москве, выбирал-перебирал и нашел: по темному полю зеленые ветки ивы, как ранней весной, — развернул тоненький сверток ткани и положил на старческое плечо — к лицу ли?

— Ну, зачем ты, Захарушка, тратился на меня, дряхлую? Это твоей Тане пригодилось бы…

— Без вести пропала… Нет ее! И Олежку не могу найти, — тяжело вздохнул, нахмурил он брови.

— О боже мой, что делается на белом свете! — всплеснула руками Родионовна. — И ты один как перст? Поэтому и не отзывался. Вот оно что… Понятно. Один человек, смотри, легко переносит несчастье, а другой — на всю жизнь окаменеет…

— Прошу, возьмите, сшейте себе платье. И сразу станете моложе. Ткань не яркая, как раз по вашему возрасту, — убеждал Захар.

— Ну, спасибо, дай бог тебе здоровья. Такой обновы у меня давно уже не было. — Она трогательно держала сверток на ладонях: дескать, и о ней помнят добрые люди. — А мне, скажу тебе, Захар, сегодня уже перед самым утром сон приснился: голубь один раз, второй и третий ударил клювом в стекло. Я и проснулась. Лежу себе и думаю: если птица в окно стучится — быть гостю. Да еще и с дальних мест. А потом взяла сон под сомнение: кто ко мне, забытой богом, прибьется?

— О боге не знаю, Родионовна, никогда с ним не встречался. А вот о себе скажу: посидел немного на вокзале, поразмыслил и айда прямо сюда, к вам, где люди как цветы, а цветы как люди…

— Ишь ты. Спасибо, не забыл моих поучений. Горе искорежило душу, обожгло всего человека, словно дуб молнией, а память ничего не забыла. То-то! — шутя погрозила Родионовна Захару указательным пальцем.

Кочубенко расстегнул воротник рубашки, глубоко, свободно вдохнул домашний дух. Ему на миг показалось, что он студент-первокурсник и вот приехал к матери на каникулы. Присел на старую, расшатанную табуретку.

— Как вам живется, Родионовна?

— Так себе. Старость не красит человека, — присела на низенький стульчик, сплетенный из белой лозы.

— А материально… В деньгах нуждаетесь? Я вам привез немного денег.

— Ну, это уж ты напрасно, Захар… Спасибо за беспокойство, но у меня своих достаточно.

— Солидную пенсию дали?

— Свожу концы с концами…

— Не может быть такого! Я разберусь. Не волнуйтесь. Помогу документы собрать.

— Да шут с ней, с той пенсией… Захарушка, пошли, умоешься с дороги и обедать будем. Сегодня сварила борщ, наш, украинский, натушила картошки. Вроде бы знала, что желанный гость заявится.

— Если можно, дайте мне, пожалуйста, холодной воды. Я на улице вымоюсь до пояса.

— Как пожелаешь, так и делай, родимый. Вот там, в коридоре, за шторой, бери полную цебарку. Прохладная водица. Но, смотри, не простудись.

— Не страшно. Уральские морозы закалили меня.

Захар вынес во двор ведро, снял с себя рубашку, майку, повесил их на дерево. Искоса поглядывал на Родионовну. Знал, что сейчас увидит ее растерянно-испуганный взгляд.

С печалью и болью она смотрела на его обожженную спину, грудь, правый бок в шрамах. Чтобы отвлечь Родионовну от тягостных мыслей, Захар пошутил:

— Я как-то в речке купался. И одна набожная тетушка, увидев мое увечье, перекрестившись, изрекла: «Наполовину грешный, наполовину праведный…»

Вздохнула Родионовна глубоко, как вздыхают матери.

— Горемыка… Мученик ты святой, — прижала к груди сухонькие кулачки и быстро заспешила в комнату. Заскрипела крышкой сундука, прижавшегося в углу, вынула оттуда белый-белый льняной рушник, вышитый красными петухами, вынесла Захару.

— О, это для меня большая честь! Рушник из вашей далекой юности? Не рушник, а целая тебе девичья история…

— Да, сама когда-то пряла, ткала, белила, вышивала, — подала она Захару конец белоснежного полотна, а второй легко придерживала, как и полагается приветливой хозяйке. — Этим рушником вытирались двое… Мой Максим, ушедший на третий день после нашей помолвки в бой с махновцами под Екатеринославом… Только и видела его…

— Знаю, Родионовна, вы — однолюбка…

— А еще вытирался этим рушником Богдан Тимофеевич Молодан, когда попал в окружение к немцам и прятался у меня… Вот как ты… умылся. Потом вытерся красными петухами. И вот, Захарушка, ты третий вытираешься…

— Благодарю, Родионовна. Знаете, у меня действительно силы прибавилось.

— Если бы миром управляли матери — никогда бы не было войны… Они берегли бы своих детей и не убивали чужих. — Родионовна бережно взяла полотенце из Захаровых рук: — Проголодался?

— Чуток…

— Пошли, пошли обедать. Борщ горячий, — сняла с ветки Захарово белье, скомкала. — Выстираю завтра. Свежая рубашка найдется?

— А как же? В чемодане.

Борщ источал запах по всей комнате, щекотал ноздри. Родионовна налила Захару полную миску, а себе плеснула на дно тарелки.

— С дальней дороги мужчине надо плотно поесть, — положила на стол нож и полбуханки, мол, сколько потребуется, столько и режь себе хлеба. А потом подала тушенную с луком картошку. Налила кружку компота, который обычно варила на целую неделю.

— А как здесь Лускань процветает? — спросил Кочубенко, вкладывая в слова что-то свое, лишь ему одному известное.

— Первая скрипка в институте.

— Поддерживает с вами дружеские отношения?

— Куда там! Такой важный да степенный — и не подойти. Однажды встретились в городе, все-таки протянул руку, стал расспрашивать, как поживаю, не болею ли. Вспомнил и о тебе, Захар. С того света, говорит, не возвращаются… А я, словно предчувствовала душой, что ты жив, отвечаю: «Люди приходят с войны и через тридцать лет…»

— Значит, заживо похоронил меня? Он же прекрасно знает, что я осел на Урале. Я ему много писем посылал, чтобы помог Олежку разыскать, а он мне ни на одно не ответил…

— Гляди-ка! О живом человеке говорил как о мертвом…

— У нас с ним свои счеты мирного и военного времени. Лусканя всю жизнь ела поедом зависть, что Молодан видел во мне своего преемника…

— Кстати, Вениамин при нашей единственной встрече и о профессоре вспомнил. Правда, поморщился, вроде у него зубы заболели, и прошептал мне на ухо: «Я знаю, Родионовна, что вы находились в оккупации и укрывали Молодана. Вы темная, неграмотная женщина, с вас взятки гладки. Ученый, к великому сожалению, стал предателем…» Я тут же перекрестила клеветника и сказала: «Пусть вас, лжеца, бог милует. Такое наговариваете страшное на своего учителя… Даже если у меня земля под ногами разверзнется, и тогда не поверю, что Богдан Тимофеевич изменил Родине…»

— Мне студенты написали о Богдане Тимофеевиче. Они разыскивают не только документы, но и людей, хорошо знавших Молодана. Перед великим ученым я низко склоняю голову. Моя научная суматоха ни в какое сравнение не идет с его открытиями. А Молодана, видите ли, замалчивают. Предателем окрестили… Мне все почему-то кажется, что к этому делу Лускань приложил свою руку.

— Были и у меня хлопцы и девчата. Все о профессоре расспрашивали. Я ничегошеньки не утаила о Богдане Тимофеевиче. — Родионовна на минуту задумалась, а потом добавила: — А ты знаешь, это похоже на Вениамина. Ей-ей, похоже!

ВИЛАСЬ ВЕРЕВОЧКА С ДЕТСТВА…

На следующий день Кочубенко бродил по городу, до неузнаваемости изменившемуся. Слонялся долго, пока ноги не заболели. В заднепровских рощах, в тишине решил отдохнуть. Нашел низенький, как огромный гриб, пень, присел на него.

В природе стояла такая звонкая тишина — лист осины не шелохнется. Кочубенко в полудреме закрыл глаза и вдруг почувствовал, как его душа наполняется щемяще-терпкой, еле-еле слышной музыкой: она невесть откуда доносилась и таяла в чистой безоблачной вышине…

Видит Захар свою мать, сидящую посреди двора под развесистым кленом. Она колдует над фасолью: таинственно прячет обе руки в фартук, ловко ногтем раскрывает стручок, и на ладонь выскакивают пестрые гладенькие фасолинки.

— Захарка, слышь, хватит тебе нюни распускать. Все равно не срастется перебитая нога… Бедняжка… Гляди, хоть борщ с курятиной наварим.

— Ма-ама-а! — умоляет Захарка. — Мне с фасолью вкусней, — знает, что мать ему ни за что не поверит.

— С фасолью ему вкусней… Забыл, что уже третий день полный чугунок стоит постного борща? И не притронулся даже. Придется вылить ведь.

— Вот увидишь, я мигом расправлюсь с этим борщом!

— Посмотрю, какой ты герой. Что за Мотря! Курица всего-навсего два зернышка выгребла на поле, так за это надо было ее палкой по ногам!..

— Мама, я Рябушку вылечу, вот увидишь, вылечу! — подбежал и прижался своей щекой к теплому плечу матери, нагретому полуденным солнцем. — Только не надо ее в борщ…

— Ну, ладно, ладно, успокойся, — погладила шершавой рукой взлохмаченный чубчик сына.

Опирается на оба крыла Рябушка, ковыляет, подпрыгивает на одной ноге, а другая, окровавленная, висит на красных нитках сухожилий. Круглые глаза курицы остро сверкают: она все хочет убежать, улететь от своего увечья…

— Не бойся, глупышка, я не сделаю тебе больно. Только перевяжу. — И уже тише: — Ты еще не раз будешь клевать зерна на огороде у Мотри.

Захарка вытащил из-за пазухи белое полотенце и стал потихоньку, чтобы не услышала, не увидела мать, отрывать полоску за полоской…

— Возьми керосин да промой от грязи рану, — не поворачивая головы, советует мать. Ее, мудрую, не проведешь: она подслушала и угрозы в адрес Лусканихи, заметила, как он, Захарка, прячась, на бинты новое полотенце дерет… Пропустила все мимо ушей, мимо глаз. Жалко сынишку!

— Зачем керосин?

— Чтобы убить заразу в ране.

— А я позавчера палец на ноге стеклом рассек… Песком притрусил — и ничего. Уже заживает!

— Ну и проказник… И не признался мне! — с легким укором покачала головой мать.

Трудно далась ему Рябушка. Нашел еще цыпленком на пустыре: потеряла в лопухах соседская наседка. Принес домой, спрятал на печке, а матери о своей находке ни слова.

Обсохнув и нагревшись, цыпленок начал пронзительно пищать. Захарка приказывал строго: «Цыц!» Грозил пальцем.

Не обошлось и без трепки.

Ни с того ни с сего заглянула во двор крикливая, сварливая Лусканиха и стала жаловаться:

— Проклятущий коршун! Самого красивого цыпленочка уворовал. Чтоб у тебя крылья отпали, чтоб ты сию минуту подох!

— А ты, Мотря, подстереги, проследи, не кот ли ворюга лакомится твоими цыплятами? — сочувствующе говорила мать, не подозревая, что на печке, в углу, вот уже третий день сын прячет цыпленка.

Когда же все-таки обнаружила его, не говоря ни слова достала всегда торчащий за посудной полкой прут-усмиритель и как следует отстегала сына. Не мог и присесть, так болело.

— Где это видано, где это слыхано — стащить у соседки цыпленка… Позор на всю деревню! Сейчас же отдай! Пусть Лусканиха еще тебе надерет уши…

До крови закусил Захарка губы, взял в пригоршню находку и через улицу понес Мотре.

— Посмотрите, вот я на мусорнике поймал. Не ваш ли? — спросил, держа цыпленка на ладонях, прямо у самого рта, как будто собирался сдуть пушистый одуванчик.

— Моя наседка туда не ходит! — со зла крикнула Лусканиха. Насмешливо поджала тонкие губы: — Знаю тебя, чертенок, издеваешься надо мной? — Цепко схватила Захарку за нос и так сильно крутанула, что у мальчика от боли слезы брызнули из глаз.

Хотел швырнуть в нее цыпленка, да передумал, пожалел крошку.

— Такой дохлятины у меня отродясь не было! Топай с ней, пострел, домой и не морочь мне голову, — сорокой застрекотала она.

Здесь же, рядом с матерью, в длинной рубашке из сурового полотна стоял ее сынишка Веня. Он протирал кулачком глаза, часто моргая, словно его долго-долго держали в темноте и только сейчас вот вывели на яркое солнце. Всем своим обликом он напоминал свою мать: и манерой держаться и говорить, да и просто чертами лица, вздернутым носом, всегда как бы принюхивающимся, не принесли ли чего вкусненького.

Из хилого цыпленка Захарка вырастил дородную, гордую, пышнокрылую курицу. Она уже полное гнездо яиц нанесла, начала кудахтать, собираясь высиживать яйца. И на тебе: зачастила на огород к Мотре, а оттуда, жалобно кудахтая, прилетела окровавленная, с перебитой ногой…

— Ма, а где наш керосин?

— Коптилка на окошке, в хате. Возьми ее и с фитиля накапай. А потом подорожник приложишь и завяжешь крепко, — учила мать, а у самой перед глазами стояла неуемная Лусканиха.

Они, ровесницы, невестились вместе, даже дружили. Но судьба разъединила их. Мотря вынашивала в душе тайную мысль: выйти замуж только за состоятельного крестьянина. Осточертело ей давиться ячневой кашей да постной картошкой, да уж очень жалили ее нежное девичье тело шершавые суровые рубашки.

Однажды Мотря, как на исповеди, призналась ей, подруге:

— Бедному парню не отдам свою молодость, пусть он будет раскрасавцем. В старых девах останусь, а из лохмотьев в лохмотья не пойду…

— Для меня любовь — превыше всего. Пусть он будет в одних портках с заплатами да в рубашке, взятой в долг, и тогда выйду за него замуж, лишь бы по душе мне был, — ответила Мария. — А все остальное наживется, Любовь — вот главное богатство человека.

Мотря презрительно поджала губы:

— Бедность и нужда возьмут за горло твою любовь… Немил станет тебе и твой возлюбленный.

И добилась своего: вышла замуж за неказистого, прыщеватого, но именитого, почтенного Вениамина Лусканя.

Мария же полюбила высокого, статного, но бедного Захара Кочубенко.

Совпало так, что и Мария, и Мотря, не сговариваясь, в один и тот же день сыграли свадьбы: бедняцкую и кулацкую…

Началась революция. Захар ушел с красными и не возвратился домой к Марусе, которая родила сына… Сообщили побратимы, что пал в бою с Петлюрой.

Вениамин долго скрывался, отсиживался дома на чердаке, пока не сбежал к белякам и как в воду канул… Только спустя несколько лет после гражданской Мотря узнала, что муж ее застрелился, попав в плен к буденновцам.

Переехала она с дитем в свою пустую, оставшуюся от умерших родителей хату, которая без присмотра вросла в землю, перекосилась. И затаила на всех лютую ненависть. Общалась с Марией «через дорогу», но уже никогда, как бывало раньше, до замужества, не дружила с ней. Стала угрюмой, замкнутой. Украдкой пошла к попу, окрестила сына Вениамином, вкладывая в это имя свое, заветное, на что-то еще надеясь, чего-то выжидая.

Мария своего мальчика, как две капли воды похожего на Захара, тоже нарекла отцовским именем. В память убитого мужа. Ей хотелось, чтобы короткая жизнь ее любимого продолжалась в сынишке — извечное желание добрых жен.

Так и подрастали Захарка и Вениамин.

Вениамин, как песок воду, жадно впитывал материнские нравоучения, и, судя по всему, эти наставления не проходили даром.

Мария часто рассказывала сыну выдуманную ею героическую легенду о смерти отца. Старалась привить ему человечность, честность, учила смелости.

Жили Мария с Мотрей рядом, по соседству, не ругаясь, мирно, тихо, но за этими внешними отношениями таилась плохо скрываемая неприязнь друг к другу.

Больше двух месяцев Захарка выхаживал Рябушку: перевязывал изуродованную ногу, кормил, поил, выносил на прогулку.

Удивлялась мать: и откуда у него столько упорства, терпения?

Как-то Вениамин, высунувшись из-за плетня, начал дразнить Захарку куриным доктором.

А под вечер как ни в чем не бывало приплелся к Захарке поиграть в мяч.

— Ты зачем на нашем огороде ловишь кузнечиков и кормишь свою паршивую курицу? — не выдержав, снова задрался он.

Захарка поглаживал Рябушку. Она послушно протянула к нему клюв, прицеливаясь к сломанной пуговице, болтавшейся на тонкой нитке.

— Вот тебе за куриного доктора! — и Захарка отвесил пацану оплеуху. — А еще получай и за кузнечиков в вашем огороде, — дернул его за патлы, да так сильно, что тот завизжал…

Щеки Вениамина налились кровью, но он не заплакал, только присел, скривив губы.

Захарка, увидев, что перегнул палку, испугался и отскочил в сторону, спрятался за толстый ствол клена.

А Веня уставился на Рябушку, спокойно сидевшую на зеленой траве, потом лихорадочно подфутболил ее ногой и, схватив за больную ногу, пустился наутек.

Захарка ринулся за ним в погоню.

Поняв, что не убежать, Веня размахнулся и бросил курицу за плетень в крапиву. А окровавленная нога… осталась в его беспощадной руке…

— Получай плату за пощечину, куриный доктор! — швырнул он прямо в лицо Захарке ногу курицы и что есть силы помчался навстречу матери, несшей от речки на коромысле воду.

Упал Захарка в пыль посреди дороги и заорал во весь голос, не в силах превозмочь свое детское горе.

Встревоженной птицей прилетела Захаркина мать. Подхватила на руки сынишку, фартуком вытерла его заплаканное лицо.

В тот день Захаркина чувствительная душа затаила жгучую обиду: дети острее, чем взрослые, воспринимают ее, хотя от природы наделены всепрощением.

С тех пор часто — во сне и наяву — всплывали перед взором Захарки растопыренные, липкие от арбуза, хищные пальцы Вениаминчика. Рассказал о снах матери, и она предостерегла: «Время от злобы излечит. Только ты, Захарка, не вздумай мстить. Обходи стороной подлого человека. Он в тебя камешком, а ты в него хлебушком. Те, кто узнал боль и унижения в детстве, повзрослев, не причинят никому зла».

Но судьбе было угодно, чтобы Захарка и Вениамин шли в жизнь рядом, рука об руку. Выбегали тропинки, как ручейки, из дворов, вливались в большую дорогу жизни.

Молодая учительница, ничего не знавшая об их взаимной отчужденности, взяла обоих за плечи и посадила за первую парту.

Одна парта, хочешь не хочешь, невидимо соединяла их сердца. Год за годом вместе, плечом к плечу, локоть к локтю. И в памяти Захарки время постепенно стирало обиду.

И все же парта одна, а характеры разные.

Вдумчивый, неторопливый, десять раз отмерит, прежде чем один раз отрежет — таким рос Захарка. Настойчив, а в работе беспощаден к себе и другим. Все ему казалось, что природа отмерила человеку непростительно мало времени, чтобы сделать что-то дельное в этой жизни. Поэтому был жаден к учебе, не по-детски серьезен и собран.

У Вениамина совсем иной характер: он был нетерпелив в своих желаниях. Ко всему шел легко, напрямик, ни в чем не утруждая себя.

Однажды летом Вениамин подлизался к колхозному бригадиру, и тот вместо больного учетчика взял его к себе временно в помощники. Он немедленно облюбовал себе на конюшне вороного, в «белых чулках», коня. Ошалело носился на нем по улицам села — только черные комья земли разлетались из-под копыт — созывал людей на работу:

— Что это ты, Катрюха, до сих пор возишься с опарой? Скоро солнце вкатится прямо в квашню, а ты все вымешиваешь тесто. Кончай! Айда сено убирать! — дергал за повод откормленного скакуна, а тот осатанело становился на дыбы, пугая молодку.

— Тю на тебя! Не дурачься, — отшатнулась женщина.

Захар стоял в тени деревьев, рвал в чугунок вишню на вареники и наблюдал эту сцену.

— Пойми, — умоляюще смотрела на учетчика женщина. — У меня же дети голодные, без хлеба. Муж мой, сам знаешь, уже десятый день в степи. Только брешете, что детские ясли откроете, — Екатерина со свойственной женщинам прямотой выложила все, что накипело у нее на душе.

Блестящие хромовые голенища взметнулись над гибкой спиной коня. Вениамин пружинисто спрыгнул на землю. Привязал повод к забору, а сам бросился к колодцу, будто его мучила жажда.

«Ну, если хоть пальцем тронешь без вины виноватую женщину, я тебе шею сверну, нахал», — подумал Захар и готов был тут же перепрыгнуть через высокий плетень.

Екатерина спокойно домешивала тесто и лишь передернула плечом, дескать, попей, попей холодной воды, дурачок, быстрее остынешь. Она заглянула в печь: пышет жаром. В самый раз хлеб сажать…

— Не могла вчера вечером напечь? — бубнил, как старая бабка, Вениамин, подойдя к колодцу. Опустил ведро в сруб. Оно, позвякивая, понеслось вниз, плюхнулось, наполнилось доверху водой.

С полной посудиной Вениамин подбежал к печи, неуклюже нагнулся, присел на корточки и с разгона плеснул воду на красные петухи огня.

Печь в тот же миг пахнула клубами шипящего пара. Веня, едва успев отскочить, направился к лошади.

Но тут перед ним как из-под земли вырос Захар.

— Что же ты наделал? — он крепко схватил его за грудки. — Так тебе, паршивец, детский хлеб поперек горла стал? — приподнял над землей оторопевшего Вениамина и со всей силы оттолкнул его от себя. Тот вскочил на ноги и ринулся было в драку, но Захар устремился к коню, вцепился в гриву, вмиг вскарабкался на его дрожащую спину.

Растрепанный, с разорванной на груди рубашкой, с перекошенным от злости лицом, Вениамин прохрипел:

— Ах ты ж, куриный доктор! Значит, нашел случай отомстить? — Он резко протянул руку к поводку.

— Не подходи, раздавлю! — Захар поднял лошадь на дыбы.

Из дворов начали выглядывать люди:

— Накиньте узду на Веню-дурачка!

— В крапиву его без штанов, чтобы пришел в себя!

— На горячую голову нужен холодный ремень!

Белоногий вынес Захара на дорогу.

— Отдай моего коня! Он закреплен за мной! Верни назад! — бежал за Захаром и сквозь слезы канючил Веня…

С тех пор в его сердце вселилась неистребимая жажда мести.

Вместе прошли десятилетку, вместе поступили и окончили медицинский институт, вместе пробились в аспирантуру к профессору Молодану, оба ушли одновременно на фронт…

Но Лускань не простил, оказывается, той обиды и терпеливо выжидал крутого поворота или удобного случая в жизни, чтобы расквитаться с Захаром.

ГОРЬКАЯ ВСТРЕЧА

Время — самый мудрый судья. Только оно испытывает души на верность. В народе так и молвится: время покажет. Незаметно бегут минуты, часы, месяцы, годы. Время! Оно беспощадно разлучает людей, а потом по каким-то непостижимым законам бытия сводит их опять.

Так произошло и у Захара с Вениамином. Они встретились в просторном институтском сквере. Испытующе смотрели друг другу в глаза, еще не до конца осознавая значительность этой встречи.

Опаленная огнем правая щека Кочубенко побагровела. Губы крепко сжались. Презрительно улыбались черные насмешливые глаза.

Лускань от столь неожиданной встречи невольно вскрикнул и стал пятиться назад. Забормотал невнятно:

— Заха… Захар? Ты? Я знал, что ты…

Потом, немного придя в себя, уже спокойнее заговорил:

— Да… Здорово, что ты вернулся! Просто не верится Ведь столько лет прошло! Думал я, что ты пропал без вести после того боя… А ты, оказывается, выжил, Захар? Почему же ты не отзывался, ничего не сообщал о себе? Где ты пропадал? Дай же я прижму тебя к груди, дружище!

— Я не Иисус, чтобы меня Иуда обнимал!

Лицо Лусканя как-то сразу посерело.

— Старый друг — лучше новых двух… В детстве из одной миски пшенный кулеш хлебали, а теперь, ишь ты, зазнался! — Вениамин, пытаясь скрыть свое замешательство, нащупывал нить разговора.

Захар понуро молчал. Сдерживался, чтобы не взорваться.

— Давай хотя бы по-человечески обнимемся и поцелуемся… — Лускань, как нищий, выпрашивающий милостыню, снова протянул к нему свои дрожащие руки и тут же отшатнулся, наткнувшись на взгляд Захара, который, казалось, пригвоздил его к месту.

— Теперь тебе от меня не уйти!

— Да, каким ты был, таким и остался: не поймешь, то ли серьезно говоришь, то ли шутишь. Не успели друг другу руки пожать, а ты угрожаешь. — Во взгляде Вениамина блеснула надежда: «А может, удастся как-то все сгладить, затушевать… Лучше сразу узнать, чего он от меня хочет, с какими намерениями приехал с Урала. Оставить его сейчас одного — значит признать давнишнюю свою вину… Он многое знает, по нему видно. Надо помириться ненадолго, хотя бы на один час, на один день. Выиграть время! Да, да, выиграть время. Попробовать разжалобить его…»

Лускань, похожий в этот момент на молодую цаплю, у которой еще не оперились крылья, поднял не знавшие физической работы руки, сгреб-обнял Захара за шею и, громко смеясь, начал потасовку.

Кочубенко хотел оттолкнуть Лусканя прочь от себя и никак не мог расцепить его руки, оторвать его от себя.

Прохожие останавливались, спрашивали друг друга:

— Пьяные или сумасшедшие?

— Вот комики-то…

Именно в это время в институт шли своей привычной дорогой через сквер Петр и Женя.

— Эй! Что здесь происходит? — удивился Крица, увидев Лусканя в объятиях незнакомого мужчины.

— Да вот, много лет не виделись, встретились, детство вспомнили, устроили потасовку. Да вижу народ вокруг себя собрали, — проговорил Кочубенко.

Желаемая разрядка наступила, и Лускань как ни в чем не бывало, улыбаясь, обратился к Жене:

— Воевали вместе, а теперь оказались в центре внимания. Вот дурачье!

— Петя, так это же Захар Кочубенко! — закричала Женя…

Захар сразу насторожился, услышав свое имя.

— Так вы действительно Захар Захарович Кочубенко, ученик профессора Молодана? Это я, Крица, писал вам.

Захар безразлично махнул рукой и подавленный, угнетенный медленно побрел прочь от этого страшного места встречи.

КРОВАВАЯ БЫЛЬ

…Захара до глубины души потрясло письмо Карла Шерринга. Потом Женя стала рассказывать, как они бьются над разгадкой запутанной судьбы дедушки. Ничего не утаила — до самых мельчайших подробностей изложила.

— Захар Захарович, давайте зайдем к Братченко, я вас очень прошу. Юрий Михайлович — член парткома. Он просил меня, как только вы приедете… — начал Крица.

— О чем речь! — прервал его Кочубенко. — Ради Богдана Тимофеевича я готов хоть на край света.

Юрий Михайлович встретил гостей непринужденно, по-домашнему. Пригласил в самодельную беседку, густо увитую зеленым хмелем.

— Еще бы немного, и меня не застали. Собираюсь на рыбалку. Это мое пристрастие. Будем знакомы, — по-дружески протянул он руку Захару Захаровичу.

— Мы ненадолго, — извинилась Женя за всех.

— Невелика беда. Рыбалка потерпит.

Кочубенко присматривался к Юрию Михайловичу. Зрительная память у него была крепкая. Но, к сожалению, его он припомнить не смог.

— А я вас, Захар Захарович, как только увидел, сразу же узнал. До войны я был на первом курсе, а вы в аспирантуре. — Братченко по привычке потер лоб.

По всему было видно, что они оба очень рады этой встрече. Перебирали в памяти общих знакомых. Вспоминали Молодана. Речь зашла и о Лускане.

— Мы сейчас в очень затруднительном положении, — обеспокоенно продолжал Братченко. — И выхода не видим. Может, вы, Захар Захарович, поможете. Мы знаем, что Лускань всеми способами, дозволенными и недозволенными, пытается перечеркнуть личность профессора Молодана. Вениамин Вениаминович у нас авторитет, с ним считаются даже в обкоме. И вот напрашивается вопрос: зачем, с какой целью он это делает? Уже и компетентную комиссию создали, а он, как вьюн, ускользает из рук, ничего от него не добьешься. Говорят, вы с ним вместе в аспирантуре учились. Я прослышал, что вы и на фронте вместе были. Это нам Федя-электрик недавно сказал. Кстати, он почему-то побаивается Лусканя. Но все-таки отважился дать Крице ваш адрес. Ну вот вы, ученик профессора Молодана, и помогите нам, будьте добры.

— Я обеими руками за реабилитацию имени Богдана Тимофеевича! Собственно, я ради этого и отпуск взял, приехал сюда. А относительно Лусканя… Послушайте, если у всех вас терпения хватит…

…Окоп был тесным, холодным и скользким. Лишь одним он устраивал уставшего, издерганного Лусканя — двухметровой глубиной.

— Растопчут нас фрицы, как лягушат… Воронье досыта поживится! — ворчал он, вытираясь полой халата, когда-то белого, а теперь рыжего от пятен глины.

— Чего ты скулишь, Веня? Терпи! — Захар осторожно раскладывал перед собой бутылки с горючей смесью.

— Везде должен царить разум, а не стихийный порыв… Зачем сорвал врачей и повел их в бой — это же безрассудство…

— По-твоему выходит так: надо было сидеть сложа руки и ожидать, пока танки перемесят с землей нас и раненых в медсанбате… Если бы мы вчера не пришли на помощь солдатам с этими бутылочками, ты бы сегодня не видел солнца… Посмотри на него, какое оно большое и чистое… А так спасли жизнь стольким раненым бойцам.

Лускань углублял свое крыло окопа. От бывалых бойцов он слышал, что в глубоком и узком земляном проходе ничего не страшно — сверху может пройти даже самый тяжелый танк, а ты сидишь на дне цел и невредим.

— Веня, делай, как я. Засунь за пазуху бутылки, как, бывало, в детстве прятали груши из чужого сада… Если вдруг слегка и привалит землей, выкарабкаемся, а тут и «гостинцы» будут при нас. Ведь когда двинут танки, некогда будет думать о подготовке к бою.

Лускань скептически улыбнулся:

— Да ведь так недолго и подорваться на своих же бутылочках. Разобьешь ее неосторожно — и сгоришь раньше, чем немецкий танк. Мои вот здесь, в углу. Накликать на себя беду я не хочу.

— Как говорится, береженого и бог бережет?..

— Танки! — истошно заорал Вениамин.

— Вижу, — спокойно ответил Захар и, как рачительный хозяин, не спеша оглянулся вокруг, проверяя, все ли на своих местах.

Вражеские бронированные машины, похожие на странных черепах, тяжело выползали из-за косогора. С каждой минутой они приближались, гремели гусеницами, поднимая за собой черную пыль.

Команда была дана для всех одна: подпустить танки поближе, чтобы ударить наверняка.

Захар, забыв обо всем на свете, сосредоточенно наблюдал за танками, шевелил губами, отсчитывая каждую секунду. В напряженном ожидании время тянулось очень медленно.

А Вениамин молил-просил бога, хотя и не верил в существование всевышнего, чтобы отодвинулось начало этого адского боя.

Что-то огромное, страшное заскрежетало над их окопом. Обоих окутало едким смрадом и грохотом.

Когда черная ночь отступила от окопа, Захар понял, что их проутюжил танк и присыпало землей.

Высвободился из завала, соображая: как же так — прозевал… С фланга, что ли, подполз, а возможно, с тыла зашел?

Захар, забыв о предосторожности, рывком поднялся во весь рост и увидел, как в метрах пяти от него неуклюже разворачивается скуластая черепаха. Он моментально выхватил из-за пазухи бутылку и бросил ее под гусеницы.

Танк вспыхнул, рванулся, сбивая пламя… Но вдогонку полетела еще одна со смертоносной жидкостью. Взрыв — и вражескую броню охватило яркое пламя.

Захар вернулся в свой обсыпавшийся по краям окоп.

Тем временем выкарабкался из завала Вениамин, которому показалось, что он уже побывал на том свете… Его лихорадило, трясло. Растерянно ползал, искал бутылки с горючей смесью. Их засыпало, а отрывать не было времени. Нащупал винтовку, одну на двоих, чудом уцелевшую, и начал стрелять из нее по броне.

— Брось ты ее! На, возьми из моих запасов! — прохрипел Захар, доставая из-за пазухи бутылку и подавая ее Вениамину. — Недотепа!

Сквозь завесу пыли и дыма Захар заприметил еще один танк. Он ошалело ревел, скрежетал гусеницами, на крутых поворотах вырывал глубокие ухабы, вилял из стороны в сторону, охотясь за солдатами… Впился взглядом в мечущуюся машину, второпях засунул руку за пазуху — обнаружил там одну-единственную бутылку с жидкостью. Оглянулся на Вениамина, как бы спрашивая у него совета: что же им делать дальше, безоружным?

— Мою возьми! Отдаю! На, бери! — часто дыша от волнения, Лускань протянул ему бутылку.

Захар выхватил ее из «щедрых рук», пополз по-пластунски навстречу гитлеровскому танку. А Вениамин — ни шагу с места. Леденящий испуг парализовал его, прижал к земле. Лежал неподвижно ничком.

Кочубенко исчез в огне, пыли и дыму. Левую руку спрятал за спину, зажав в ней «гостинец», а правую с бутылкой поднял над головой. Выжидал удобного момента.

И в эту минуту вражеская пуля дзинькнула о бутылку. Мгновенно вспыхнула жидкость, облив Захару всю правую сторону туловища, задев часть лица. Но не упал он на песок, чтобы погасить на себе пламя, а в порыве гнева пылающим факелом устремился на врага, закованного в броню. Точным движением направил бутылку прямо в лоб чудовищу с крестами.

Земля выскользнула из-под ног Захара, и он шлепнулся навзничь в озерцо дождевой воды, она-то и сбила огонь на полусгоревшей одежде…

И вражеские танки отступили.

Как жалкий трусливый суслик, почувствовав затишье, Лускань чуть-чуть приподнял голову. Перед ним в чаду и гари догорали танки… Ему, в страхе пересидевшему бой, стало стыдно перед Захаром… И он пополз разыскивать его, живого или мертвого.

Поле было усеяно окровавленными, раздавленными гусеницами телами… Кричали раненые, умирая, просили пристрелить их, чтобы не мучиться… По земле удушливо стелилась гарь…

Ползая от окопа к окопу, заглядывая в лица мертвых, он вдруг натолкнулся на обгорелого, покрытого черной копотью человека. Еле-еле опознал в нем Захара… Ни бровей, ни ресниц, лишь крепко сомкнуты веки. Губы потрескались, как на дереве кора…

— Заха… Захар! — звал его Вениамин, тряс его, а сам рыдал от срама, позора, от своей ничтожности… Пригоршней зачерпывал из мутной лужи воду и плескал, плескал на обгоревшее лицо. Стал на колени, забрел в прохладную вязкую грязь и принялся обкладывать илом лицо, грудь, ноги, руки. Все бездыханное тело облепил желтой жижей глины. И ему вдруг показалось, что Захар зашевелился, приоткрыл уста.

Лускань вскочил на ноги, шарахнулся в сторону. Остановился: а что, если Кочубенко заговорит и… обвинит его, Лусканя, в трусости? Расскажет всем-всем на свете о его гадостном, подлом, отвратительном поведении… Не стоит спасать свидетеля своего омерзительного падения. Друг же, видно, на пути в преисподнюю… А мне предначертано судьбой жить. «Жить! Жить!» Удирал от Захара, удирал от самого себя. Бежал, спотыкался, падал. Растянулся во весь рост. Почувствовал — что-то путается в ногах. Присмотрелся: то был зеленый матерчатый ремешок полевой сумки. Он-то и натолкнул его на грешные мысли: «У Захара была кирзовая сумка. Друг носил в ней документы, неоконченную диссертацию…»

Лускань упал на землю и, как уж, пополз по выжженному полю к тому месту, где был их окоп. Суетился, выискивал сумку, хранившую черновик диссертации, черновик будущего счастья…

Выпачканный, измазанный, жалкий — одни глаза хищно сверкали, — Вениамин рыл, разгребал рыхлую землю пальцами. Стал на карачки и, как крот, углублялся в рассыпчатый, комковатый грунт. Не чувствовал, как подламывались ногти, как из-под них сочилась кровь…

И вот наконец показалась долгожданная петля ремешка… Лускань едва не потерял сознание от счастья. Очумело вытянул, высвободил знакомую сумку из земли, загребуще прижал к груди.

И в эту минуту за его спиной прозвучал голос Феди-санитара:

— Еще кого-то привалило? Давай помогу!

Вениамин быстро поднялся на ноги и отскочил, как одичавший пес от добычи. А когда узнал Федюху, растянул тонкие губы в деланной улыбке:

— Бог миловал, никого не контузило. Это мне почудилось, будто из-под земли доносится стон…

Но низенький, верткий санитар выдернул из-за пояса саперную лопатку, присел на корточки, намереваясь прыгнуть на дно полузаваленного окопа. Солдаты говаривали о нем, что он и из-под земли достанет раненого, сквозь ушко иголки пролезет, а все же доставит покалеченного в медсанбат…

— Да подожди ты… Разошелся! Я сам обследую окоп. Ты лучше беги вон туда, к танку! В лощинку. Там мой друг, Захар, лежит. Весь обугленный.

Не теряя ни минуты, Федор, перепрыгивая канавы, помчался в указанном направлении. В лощине он увидел облепленного грязью человека. Приложил к его груди свое чуткое ухо и несколько минут напряженно прислушивался. Схватил холодную руку, пульс, казалось, едва держался на ниточке. Попробовал взвалить на плечи великана, но не осилил. Побежал за помощью к Вениамину.

— Слышь, помоги. Один не подниму. Его еще можно спасти, ведь пульс прослушивается…

— Посмотри, что у меня с руками, — и вытянул вперед грязные, опухшие, в крови пальцы. Затем устало закрыл глаза, прислонился спиной к влажной, прохладной стене окопа.

— Ну что ж, сам поволоку. Под вечер небось притащу в госпиталь. Вас двое осталось в живых-то, а всех остальных перемешали с землей вражеские танки… Гады!

— Да, не прошли, паразиты! Я сам лично четыре отправил на тот свет своими руками… Четыре танка поджег! Понял? — Лускань тяжело и неуклюже начал выкарабкиваться из окопа.

— Да разве я не верю? Давай перевяжу руки!

— Не подохну, как-нибудь доберусь в медсанбат. Валяй к моему другу, а я уж сам.

«И на этот раз вышел сухим из воды!» — облегченно вздохнул Лускань. Но совесть — штука тонкая, как ни убеждаешь себя, что все в порядке, она найдет время напомнить о себе.

Крепко прижав под мышкой скрипучую сумку, воровато оглядываясь по сторонам, Вениамин с позором покидал поле недавнего боя. И все ему казалось, что за ним следят Федины глаза, полные презрения и негодования. Слышал он за своей спиной и глухой топот солдат, раздавленных танками… Чувствовал, как его догонял черный призрак в облике Захара, догонял и вырывал из рук свою сумку.

Медленно заживали руки — гноились под ногтями. Ночью болели, ныли. Жил изо дня в день смутными тревогами, нехорошими предчувствиями. Стыло сердце в ожидании разоблачения. Не теперь, так в четверг оборвется нить его благополучия, незаслуженного благоденствия. Наступит возмездие… Но для фронтовика дорог каждый прожитый день. Поэтому пусть наказание даст отсрочку на одни сутки, на один час, на одну минуту — утопающий и за соломинку хватается…

И все же муторно было на душе. Сам себя возненавидел. Ночью вскакивал с койки с твердым намерением пойти к кому-то, ну даже вот к той симпатичной медсестре с каштановыми волосами, и рассказать всю правду о себе. Горькую правду… Был порыв написать письмо-саморазоблачение, чтобы приехали и забрали его, негодяя, подлеца, труса…

Но время делало свое дело. Успокаивая себя, пришел к выводу, что о чести, порядочности придется забыть — шлагбаум закрыт, и в мир этих категорий даже с покаянием не пропустят. Так зачем же себя бичевать, казнить? В бою уцелела голова, а теперь идти по своей же доброй воле и признаваться в своей слабости? Нет!

И тут на тебе: в дни разъедавших душу терзаний и сомнений судьба круто повернула на дорогу, ведущую вверх. За тот адский бой он получил даже награду. Ошибочно получил… вместо Захара.

Не смеялся, не плакал, не напился до чертиков, хотя и следовало бы… Держал себя в строгих рамках приличия, будто ничего особенного не произошло.

И опять метания, страх, сомнения. Ведь шила в мешке не утаишь… Смотри, дойдет молва о твоих ложных подвигах до слуха высокого начальства, разворошат прошлое, проверят, уточнят — и все полетит в тартарары… И стала его грудь железной клеткой, куда надолго упрятал вольнолюбивую птицу-радость.

Топил совесть в водке. Трезвым на чем свет стоит ругал себя: «Дурак маковый! Водка развязывает язык — никакого контроля над собой. Смотри, мокрая курица, сама себе накличешь беду. Будь камнем! Онемей!»

Вениамин глубоко осознавал, что присвоенная им слава, которую он незаслуженно взвалил себе на плечи, неимоверно тяжела. Она дурманит человека, уничтожает его достоинство, убивает в нем и зародыш честности… Да, Лускань понимал, все понимал, но так упивался ее блеском и сиянием, что, ослепленный, уже ничего не мог с собой поделать: безвольно плыл по течению событий, как щепка по бурной реке…

Фронт постепенно отодвигался далеко на запад. Госпиталь, где лечился Вениамин, остался в надежном тылу. Руки давным-давно зажили. По ночам перестал грезиться Захар…

Он, Лускань, уже сам врачевал раны войны. Как фронтовик любил рассказывать о своих бывших подвигах… Выступал с лекциями перед ранеными. Дивизионка напечатала о нем очерк, поместила портрет… Слава, пусть чужая, но все покрыла, упрятала: комар носа не подточит.

Лусканя начали величать по батюшке. Научился дегустировать напитки, попадавшие к нему на обеденный стол «из древних прохладных погребов гостеприимной Европы…».

С войны вернулся прямо в медицинский институт. Стройный, подтянутый, ухоженный, одет с иголочки, казалось, не с поля брани, а прямо с Парада Победы…

А дальше? Дальше дорожка, по которой он твердо шагал все эти последние годы, отбросив в сторону сомнения и угрызения совести, вывела его на широкий путь спокойной, размеренной жизни…

…Захар Кочубенко закончил рассказ и удрученно замолчал. И никто не решался нарушить это молчание. Потом по-ученически робко Петр спросил его в недоумении:

— Прошу прощения за бестактность. Почему вы до сих пор бездействовали? Ведь прошло столько лет после Великой Отечественной…

— Напрасно так думаешь, друг. Я воевал с подлостью, да еще как воевал! Правда, сначала после тяжелого ожога долгие годы лечился, валялся по госпиталям. Пластические операции одна за другой… Пересадка кожи… Все-таки стал на ноги. И вдруг узнал о подлости Лусканя, о его награждении. Ну, бог с ним, в жизни всякое бывает. Главная пакость — это использование собранных мною и почти оформленных материалов. По сути, получение степени на основе моей диссертации. Я взбесился. Кинулся в атаку. Начал писать во все инстанции, жаловаться… Дошел до Москвы. А там и рады помочь, да у меня не было на руках никаких документов. Одни слова, одна обида… А слов моих к делу не подошьешь. Многие мне сочувствовали, помогали раскрутить веревочку, но ничего из того не вышло. Все так и заглохло. Встречались и такие, что иронически посмеивались, мою жалобу истолковывали как злостный поклеп на честного фронтовика Лусканя… Часто принимали меня за умалишенного… И я, пристыженный, униженный, плюнул на всю эту постыдную, как мне потом показалось, возню… Решил про себя: стену лбом не прошибешь. Уехал подальше на Урал, устроился в научно-исследовательский институт и погрузился с головой в работу. Что я, лыком шит, что ли: написал новую диссертацию, защитил ее. Днепровск, город моей юности, стал для меня чужим. Поклялся, что никогда сюда не вернусь. Тут жена Таня без вести… Сына Олежку до сих пор не нашел. Рискнул написать Лусканю, чтобы помог разыскать сынишку, — не ответил. Я еще больше закусил удила… А вот уж когда тот же Лускань принялся шельмовать моего учителя, профессора Молодана, спасибо тебе, Петя, что сообщил мне, я, отбросив все личное, приехал сюда, чтобы воочию самому во всем убедиться и за все расквитаться…

ДВУЛИКИЙ

Лицо у Лусканя осунулось, резко обозначились морщины. Оброс густой щетиной. И весь он как-то поблек. Не хотелось ни бриться, ни умываться. Апатия, безразличие…

После той, как гром с ясного неба, встречи с Захаром ходил сам не свой. Не замечал людей, не узнавал знакомых, стал просто сторониться их. Днем и ночью грызла одна мысль: что Кочубенко хочет от него, с какими намерениями приехал? Где-то черти носили его все эти годы, а теперь, спустя столько лет, притащился в родные места…

Лускань всю неделю не выходил из дому. Чувствовал недомогание и сел на больничный.

У него было недоброе предчувствие. Без дела слонялся по квартире, не зная, куда себя деть. Отпер отполированную тумбу, принялся копаться в старинных книгах. Попался под руку и старый толстый блокнот: его счастье и горе. Перелистывал дрожащими пальцами запятнанные, пропахшие плесенью страницы.

Черновик диссертации Захара… С нее, будь она трижды проклята, и началось его падение… Позарился на лакомый кусочек… Не подумал, чем все это закончится. Беспечный недоумок, можно было бы и самому накропать, слепить какую ни на есть, но свою научную работу. Живет-здравствует диссертация только в день защиты. А после ложится на запыленные полки, не нужна ни людям, ни автору… И таких тысячи. Многие воруют, явно воруют чужое и защищают как свое, но делают это публично, во всеуслышание… Ему же, сто чертей в печенку, и в голову не пришло раньше так поступить. Шлепнулся лицом в грязь — только брызги полетели в стороны…

Механически листал пожелтевшие страницы. Выбросить на мусорник, порвать, сжечь? Взгляд упал на выцветшие слова, написанные красным карандашом. А-а-а, это Захар упражнялся в сочинительстве. Он еще со школьной скамьи грешил этим. Кисло улыбаясь, принялся читать.

«Честность испокон веков измеряется совестью.

Бессовестных людей на земле нет. У каждого есть своя совесть. У одного она только притупилась от черствости, бездушия, у другого она растоптана эгоизмом, себялюбием, а у третьего — измята, растерзана жадностью к наживе, к славе, красивым женщинам…

Но как бы ни глумились, ни издевались над совестью враги естества человеческого, она неустанно выживает, побеждает. Вот, кажется, жестокосердие изгнало ее из души: пусто, одни сквозняки разгуливают… Но не торопись со скоропалительными выводами: совесть, вседержительница человеческая, незаметно пускает побеги. Совесть — вечно зеленое древо жизни. От собственной совести тебе никуда не уйти…»

«От собственной совести тебе никуда не уйти» — эти слова хлестанули его по сердцу. Рванул страницу. Разодрал ее на мелкие клочки, бросил себе под ноги и начал их топтать.

Вениамин Вениаминович не заметил, как приоткрылась дверь кабинета и заглянула Зойка, всегда совавшая свой вздернутый нос куда надо и куда не надо.

Девушку удивляло, что в последнее время всегда веселый и улыбчивый хозяин вдруг стал хмурым и злым. Что-то неладное творилось с ним. Но спросить не отваживалась, не осмеливалась.

Зоя увидела, как в воздухе носились изорванные лоскутики бумаги, опускались на ковер, а Лускань рвал-потрошил какой-то блокнот… В руках осталась одна коричневая обложка. Швырнул ее в дальний угол комнаты.

Она тихонько прикрыла дверь.

— Может, вам принести кофе? Или приготовить чай с малиновым вареньем? — пропела в щелку тихим голосом.

Лускань поспешно вытер вспотевшее лицо полой халата, ударил ногой в дверь, распахнул ее настежь. Зоя еле успела отскочить.

— Кто здесь подслушивает и подсматривает? — угрожающе уставился он на девушку. — Тебе что, нечем заняться? Ступай к своим кастрюлям и веникам!

— Извините меня, вы захворали… Я же вижу…

— Ни черта ты не видишь!

— Я… мне показалось, Вениамин Вениаминович… — с перепугу лепетала Зойка что-то несуразное.

— Ладно. Успокойся, — потрепал ее по щеке. — Принеси кофе. А впрочем, не надо. Я сам. Иди занимайся своим делом.

На кухне выхватил из холодильника бутылку водки и бутылку шампанского. Схватил поллитровую чашку, налил из той и из другой и выпил все до капли. По-детски вытерся рукавом. Несколько минут постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь, как хмель разливался по телу, как оседала щемящая боль в груди.

Вернулся в свой кабинет. Запер дверь. Почувствовал себя одиноким-одиноким. С кем посоветуешься? С кем тяжкое горе разделишь? Кому поплачешься?

Роберта-приемыша, чужую кровь, не посвящал ни в какие свои дела. Ветрогон. Бабник. Неужели изваял свою копию? Иначе и быть не могло.

Мамок у Роберта было предостаточно: вырастал на руках домработниц… А он, Вениамин, выбирал-перебирал женщин, девиц-перепелиц, так и не остановился ни на одной. Та слишком серьезна, та любит сорить деньгами, та никчемная хозяйка, та не хочет мужа «с прицепом»… Так и привык жить бобылем. Втянулся. Менял постоянно домработниц: старухи, молодухи, желторотые девицы — все они вносили свою лепту в воспитание парнишки. Но как бы там ни было, Роберт вырос…

Вспомнил последний нелицеприятный разговор с сыном.

«…Отец, ты уж разреши мне самому распоряжаться собой. Тебе же больно не будет, если я свое бренное тело выброшу собакам…»

«Ну, ну! Разболтался ты… Часто пьянствуешь, в институте уже поговаривают…»

«О-о, умное ты слово сказал, «поговаривают»… Ведь сам учил меня, что человек один раз живет на свете. Человек — дитя свободы: что хочу, то и делаю…»

Лускань хотел резко оборвать Роберта, но тот не дал и слова вымолвить:

«Вот видишь, папаша, я тебя и поймал на крючок! Это же твоя философия. Ты мне с пеленок вдалбливал ее. Говорил: жить — значит наслаждаться всеми земными благами, чего бы это ни стоило. А, поднимаясь на кафедру, провозглашал совсем иное: каждый должен прожить жизнь так, чтобы не было стыдно за бесцельно прожитые годы, чтобы не мучила совесть… Я верил тому, что ты произносил дома. Мне казалось, что все, за что ты ратуешь в аудитории — это для красного словца. Так, мол, надо на работе, а то, чему ты учил меня дома, — это было настоящее, истинное. И я шел туда, куда ты меня вел, мой бог».

«Не болтай лишнего… Тише! Услышит Зойка!» — предостерегающе махал он руками, успокаивая Роберта.

«Ты мне рот не затыкай… Я знаю, что говорю».

«Человек — дитя свободы… Да, это так. Живи, как подсказывает тебе душа, но голову не теряй. В наше время потерять голову — раз плюнуть… Всякое чрезмерное увлечение приводит к гибели… Я тебе ничего не запрещаю, но смотри, чтобы ты не влип… Я сам был молодым, да и сейчас люблю легко пожить, но я приспосабливаюсь к обстоятельствам.. И, как видишь, выбился в люди, слава богу. Я перед тобой не таюсь ни в чем: весь как на ладони. Кое-кто из родителей ведет один образ жизни, а детей наталкивает на иной. Я этого, Роби, не признаю. Семья, если ты хочешь знать, пусть даже самая крохотная, вот как, скажем, наша с тобой, есть своеобразное маленькое государство со своими законами, идейными устоями. Ты меня упрекаешь, что я, как тот хамелеон: на работе один, а дома другой. Я не исключение. В конце концов, и ты такой же, только не хочешь в этом сам себе признаться. На работе я должен в силу своих прямых обязанностей пропагандировать идеи современности, что я и делаю. Домой же прихожу, дабы сбросить ярмо стесненности, свободно вздохнуть. Здесь, дома, никто никому не навязывает своих взглядов. Птичья свобода! Словом, милый мой мальчик, ты многого не понимаешь еще, не постиг жизненных сложностей. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я уже не помню, где вычитал: человек рожден для счастья. Но достигает его каждый по-своему… Кто как может! Я тебе советую: будь сдержанным, хитрым, дальновидным. Ищи свой путь к счастью. А я помогу. Я ведь отец!» Любя тряхнул за плечи Роберта, который задумчиво прислушивался к его словам.

«Выходит, человек от рождения — двулик? Так, по-твоему?»

«Роби, хватит упрекать меня во всех грехах! Поживешь с мое — разберешься»…

Вениамин Вениаминович время от времени выскакивал в ванную, мочил полотенце под холодными струями воды, прикладывал его к вискам — раскалывалась голова от боли. И все думал, думал..

Диссертация! Ну, разжалуют, ну, выгонят с работы… А вот как быть с Робертом? Если Захар узнает и эту тайну, тогда ему, Лусканю, несдобровать.

Плашмя упал на диван. Не помогло и холодное полотенце. Перед взором всплыла покойная мать. Она так четко и ясно предстала перед глазами, что он всполошился. Сначала померещилось, что она его подзывает к себе. Но нет, мать шептала ему на ухо давнишние слова, вкладывая в них свой особый смысл: «А ну, кто из вас кого одолеет: ты, Веня, Захарку или Захарка тебя?»

Да, кто кого?

ВИХРЬ

Сегодня целый день томился дома. К отцу не подходил: что-то с ним приключилось. Заперся в своем кабинете. В последнее время он смахивает на отшельника: завел бороду, ни с кем не хочет встречаться, разговаривать, даже с ним, с родным сыном… И Зойки чуждается. Коньяк с черным кофе дует, и все. Как волк сидит в своем логове, на люди и носа не показывает. Диковина!

Размышления Роберта прервал настойчивый звонок. Подскочил к двери, а навстречу ему с брюхатой сумкой через плечо, насквозь прокуренный табачным дымом, почтальон.

— О, дядь Кипяток! Чем сегодня вы меня ошпарите — радостью или печалью?

— Непременно радостью. Непременно радостью! Вот, прошу, распишись за срочную телеграмму.

— Да ну-у-у?..

Впился глазами в бумажку:

«Роби я тебя люблю. Мучаюсь. Новомосковский лес. Седьмая просека. Жду сегодня девять вечера. Целую крепко-крепко. Твоя навечно Майя».

— Принес весточку от зазнобы? — Почтальон сдвинул на затылок кепочку, поправил на плече доверху набитую сумку, весело подмигнул и ушел, беззаботно насвистывая.

— А я, дуралей, и не отблагодарил человека! — Роберт посмотрел на часы. — О, еще пару часов имею в своем распоряжении. Успею!..

Отрегулированный мотор «Москвича» жужжал, как пчелка, шумно шелестели шины по асфальту. Быстро удалялись заводские трубы, здания: машина стремглав летела вперед. Вдоль дороги, казалось, подпрыгивали, плясали похожие на копны сена, приземистые кустарники. Зеленая пена рощ кружила, то приближаясь, то отдаляясь.

Седьмая просека… Где она? И вдруг на горизонте увидел белое пятнышко. Оно увеличивалось и вскоре превратилось в девушку, стоявшую на обочине дороги.

«О, да ведь это же Майя!» — сильно нажал на тормоза, оставляя, как обычно, свой автограф на асфальте.

Майя была одета в школьную форму: наглаженное платье, белый воротничок, белоснежной чистоты фартук. Заметив, что водитель притормаживает, девушка вдруг скрылась в лесной чащобе.

Остановив машину, Роберт от удивления поднял брови: «Чудной народец эти девицы… Ждет ведь меня, а убегает. Строит из себя недотрогу… Напялила школьную форму… Привораживает. Дразнит, подзадоривает».

Резко отворил дверку, выскочил из машины, пронзительно свистнул. Эхо прокатилось по лесу. В ответ послышалось шутливо-манящее «ку-ку»…

Осмотрев заросшую бурьяном старую просеку, Роберт осторожно направил по ней машину — не оставлять же «Москвич» без присмотра на трассе. Попадая на узловатые, цепко переплетенные корни, колеса, буксуя, медленно катились по узкому коридору. Опасался, чтобы ветки не поцарапали кузов.

Из-за дуба вдруг опять показалась Майя. Стремительно, как белка, перебегала от одного дерева к другому, будто заманивая парня в западню… Мелькнет перед глазами, захохочет у него над ухом — и как сквозь землю проваливается. Пока играли в кошки-мышки, начали сгущаться сумерки. Роберт пошел на хитрость. Вернулся в машину, включил приемник, откинулся на спинку сиденья и стал слушать музыку: придешь, никуда не денешься. В самом деле, через несколько минут вынырнула принцесса, стала во весь рост и забарабанила по капоту.

Он, долго не раздумывая, включил фары, и свет вмиг ослепил ее. Закрыв ладонями глаза, Майя растерянно отскочила в сторону.

Пружиной выскочив из машины, он одним прыжком достиг девушки, схватил ее в охапку, прижал к груди:

— Наконец-то! Поймал тебя, неуловимую! Я очень соскучился по тебе, Майечка. Очень! Не дразни. Мучаешь меня. Спасибо за телеграмму.

Услышав явно наигранный, но такой все же милый голос Роберта, она белой птицей прильнула к нему. Короткое платье школьных лет, шелестящий, безупречной белизны фартук, простенькая прическа с бантом — все эти атрибуты юности делали ее очень привлекательной.

— Здравствуй! Я и не думала, что ты приедешь. А когда издали заприметила твою машину — так обрадовалась, так обрадовалась.

— Привет, деточка! Ты такая сегодня необычная, аппетитная, — прищелкнул языком.

Майя смутилась:

— Не будь циником. Идем лучше побродим по вечернему лесу. Я, понимаешь, очень люблю бродить, идти наугад, ни у кого не спрашивая дороги.

— Ну что ж, бродить так бродить. Я только выключу фары. Все страны мира экономят свою энергию, и мы не должны отставать.

Темень окутала лес.

— Маюха, видишь, я прилетел к тебе по первому твоему зову…

— Вот ты какой! Женись на мне, а так и разговора быть не может…

— Что я тебе плохого сделал? Майя, ты сейчас как девочка, как шаловливая девчонка. Все во мне перевернула…

— Девушки всегда дурманят голову парням, а потом связывают их по рукам и ногам. Берегись!

— Да, ты права, женщины — хищницы, акулы… Со всеми потрохами проглатывают нашего брата…

— Кто тебе сказал такую чушь? Не твой ли отец?

— Опыт человечества учит меня. А ты, мудрейшая, чего сюда приплелась? — изменил он вдруг тон голоса. — На меня хочешь набросить шлею!

Майя обиженно замолчала. За что, за что она его любит? За ум? За красоту? За эту легкомысленность в обращении с женщинами? Не могла объяснить, не могла себя понять… Неужели любовь — необузданное, стихийное чувство?

— Не ломайся как черствый бублик! — неожиданно грубо подхватил Майю на руки и понес ее подальше от машины.

— Сумасшедший! — вскрикнула, завизжала она и принялась лупить его кулаками.

— Майечка, я же люблю тебя… Ты прекрасно знаешь. За тридевять земель прикатил.

— Отпусти! Не смей!

Изловчившись, вывернулась, вырвалась и кинулась наутек. Но тут же споткнулась, упала. Ухватившись за сухое полуистлевшее дерево, заплакала.

— Нахал! Я обо всем расскажу в институте.

— Да знаю цену твоим угрозам. Язык мелет одно, а голова совсем другое варит.

— Отпусти меня! Я тебя ненавижу! — выплеснула всю свою злость, накопившуюся в груди.

Убедившись, что силой девушку не возьмешь, Роберт выпустил из рук тонкое запястье, устало поднялся на ноги:

— Я сейчас включу фары, и ты посмотришь на свой наряд… Так тебе и поверят дома, что прогуливалась в лесу… — подбирал он язвительно-колкие слова.

Обиженная, униженная, свернувшись в комок, словно перепуганный звереныш, лежала она на траве.

— Ладно, не сердись. Извини меня, дундука… Исправлюсь, — прикинулся невинным теленком, уселся рядом с ней. Погладил растрепанные волосы. Он в таких случаях старался разжалобить, растрогать девичье сердце.

Отчужденно-притихшие оба молча сидели в купели электрического света до полуночи.

— Образумился? Дурь из головы улетучилась? — девушка повернула к нему голову.

Его глаза неподвижно смотрели в звездное небо. На щеках блестели слезы…

— Не надо так, Роби… Слышишь, успокойся! Ты ведь неправ. Никуда я от тебя не денусь. У нас все впереди, — нежно притронулась сухими воспаленными губами к липкому от пота лицу.

И не шевельнулся. Крепко сомкнул глаза.

Жалость, невесть откуда пришедшая, вытеснила из сердца жгучую обиду. Она умоляюще шептала:

— Роби, милый мой, единственный, дорогой, ты же знаешь, что я тебя люблю и буду любить… Но нахальничать… Зачем же? Настанет время, может, даже очень скоро, и я — до кровинки твоя. — И стала нежно покрывать его лицо поцелуями.

И он вдруг растерянно засуетился перед неожиданной девичьей покорностью. Затем рванулся к машине и выключил фары. Черное крыло ночи упало на лес.

РОБЕРТ НЕ РОБЕРТ

Захар Захарович торопился к Федору — побратиму, который спас на фронте ему жизнь. Казалось, целую вечность они не виделись. Изредка друг другу писали письма, а потом умолкали на долгие годы: о чем распространяться, когда, по сути, оба неудачники… Один обгорел, а другой трижды контужен: увечье лишило его улыбки — судорога передергивала, перекашивала все лицо…

Не раз намеревался Кочубенко поведать Феде о Лускане… Однажды даже настрочил письмо. Перечитал и устыдился — все выглядело как поклеп… И тут же порвал на клочки, всю эту дребедень сжег.

Но годы-то, годы не стояли на месте. Они возносили Лусканя все выше и выше на крыльях удачи. Вениамин стал недосягаем.

В научно-исследовательском институте, где устроился после войны, никому и словом не обмолвился о тяжбе со своим «дорогим земляком». Если бы выиграл спор — другой вопрос. А вдруг проиграет — позорище…

Кочубенко горел нетерпением ускорить события. Возбужденный, напряженный до предела, теперь он ни перед кем, ни перед чем не остановится. Истина должна восторжествовать! У него даже появились единомышленники, на плечи которых можно смело опереться: Юрий Михайлович Братченко, Женя Молодан, Петр Крица и его однокурсники. Да и Федора Поликарповича возьмет в свидетели… Придет на подмогу и Родионовна. А уж если нужно будет в обком партии — и туда найдет дорогу.

Остановился перед светлым зданием общежития. Летом оно походило на громадный скворечник: беспокойно галдящие птицы оставили свое постоянное гнездовье, улетев ненадолго в теплые края. Комнаты дремлют, просторные, высокие, хоть планеры запускай. Они всегда гостеприимно, с распростертыми объятьями принимают студентов, создают им домашний уют. Повернувшись «спиной» к крутому обрыву, дом-пристанище немигающими глазами-окнами глядит вдаль, словно высматривает грядущие поколения юных.

В глубине сквера Захар Захарович заприметил седую, с гладко причесанными волосами, женщину. Она сидела на скамейке, разговаривая с птичками, порхавшими вокруг нее. Подошел поближе.

— Скажите, будьте добры, вы не имеете отношения к этому общежитию?

— Имею, да еще какое… К вашим услугам — комендант, Мария Сидоровна Турбай. Чем могу быть полезна? Вы, наверное, отец одного из моих жильцов?

— К сожалению, нет. Я приехал издалека. Решил навестить Федора Поликарповича. Мы с ним фронтовые друзья. Как-то звонил сюда к вам, сказали: должен скоро вернуться из Киева.

— Да, прикатил! Вчера поздним вечером. Преобразился человек. Теперь любо-мило посмотреть на него. Киев возвратил человеку улыбку. Слава богу, удачно прошла операция. А ведь раньше никто не брался. То ли боялись, то ли не умели. Трудно сказать.

Кочубенко обычно терпеть не мог женщин-тараторок: первому попавшемуся, встречному-поперечному исповедуются, как попу… Как заладят! Целый день могут точить лясы обо всем и ни о чем: начиная от немытой посуды и кончая сдохнувшим поросенком в девяносто девятом дворе, у хромой на правую ногу кумы Гликерии, что печет самые вкусные пирожки с присоленной калиной…

Мария Сидоровна же заинтересовала его с первого слова. Присел на скамейку левее женщины: прятал свои красно-синие рубцы на щеке. У него незыблемый закон: ранами не кичиться, не выставлять их напоказ, как медали.

— Поликарпович, наверное, отсыпается после дороги?

— Не дал ему и отдохнуть доцент Лускань. Ни свет ни заря примчался на своей машине прямо под самое крылечко. Усадил моего электрика на заднее сиденье, как министра, и укатил в неизвестном направлении.

— Тылы укрепляет…

Комендант не обратила внимания на реплику пришельца. Развивала свою мысль дальше:

— Не могу взять в толк: почему это Вениамин Вениаминович шагу не дает ступить ему без разрешения? То ли опекает, то ли задабривает? Не пойму!

— Своеобразные дружественные отношения, — Захар подзадоривал к разговору: а вдруг что-либо выудит интересное.

— Дружественные… говорите. Я точно знаю. Федя у Лусканя под башмаком. Ты человек, вижу, хотя и чужой, но меченный горем. Тебе доверяться не страшно. Перед незнакомым проще открыться, нежели перед своим. Свой разболтает. Да еще обвинит в сплетнях…

— Правильно! А я сегодня был — завтра сплыл, — насторожился Захар Захарович.

— Только прошу: все, что услышишь, должно остаться между нами. Договорились? — женщина оглянулась вокруг: не подслушивают ли их? — Лускань, когда вернулся с фронта, усыновил мальчонку. Сироту. Нарек младенца Робертом. Сам такой разгильдяй — жуть! И никто его в соответствующие рамки не поставит. Все ему с рук сходит. Да ведь он же преподаватель, а такое выкамаривает… Душу человеку, считай, искалечил, а парень-то какой славный, хоть картину с него пиши.

Словно током ударило Кочубенко:

— О каком Роберте вы говорите? И при чем здесь Лускань? Я знаю Вениамина…

— О, наконец-то вы стали самим собой… Не я раскрылась перед вами, а вы передо мной как на ладони… Не тушуйтесь. Я ведь знаю всю их подноготную со слов Федора Поликарповича. Проговорился однажды. Да и какой бы из меня был комендант, если бы я не выведала, чем живет-дышит мой подчиненный.

Кровь прилила к его вискам, и сердце, как молот, начало бухать в груди…

«И Олежку моего присвоил?» — закричала в гневе его душа.

— Теперь судите сами, дорогой, почему Лускань держит Федора Поликарповича в черном теле. Боится, чтобы не разболтал тайну, вот и все… Нежелательно сейчас, и с вами, как я понимаю, чтобы Федя общался. Такова моя женская логика. Жаль, что не застали его дома. Но я предупрежу его. Непременно.

— Извините, я пойду, — поднялся и медленно направился по аллее к массивным металлическим воротам.

«Неужели… Неужели злопамятности нет предела? Ну, уворовал диссертацию — и черт с ней. Если не способен дать людям что-то свое, оригинальное, цапай чужое. Это участь всех графоманов. Присваивай, пока по рукам не ударят. Я в десять раз больше сделал за эти годы, чем заложено было в той диссертации.

Ну, пусть мой орден тебе совершенно случайно был передан… Чужая слава тебе не пойдет на пользу. Уверяю!

Облил грязью профессора Молодана, покойного учителя своего, чтобы не было конкурента… Ясно как божий день!

Но отнять у меня Олежку, частицу моей плоти и крови, — уголовное преступление… Написал ведь я во многие концы страны несметное количество писем — и тщетно. Таня, жена, как в воду канула… Думал-гадал, что пропали без вести. Я же и тебе, злокозненный друг, писал, чтобы хоть одно доброе дело сделал для меня раз в жизни — помог найти сына, но ты как в рот воды набрал. Но придет возмездие. Да и я тоже хорош гусь — отсиживался на Урале, тешился своим самолюбием… Вот и расплачивайся теперь за свою беспечность, за свою доброту, за свою честность».

Ноги несли его прочь из города. Вот и то место, где когда-то жили они с Таней. Теперь здесь теснились новые дома, только участок Родионовны, благоухающий цветами, да примыкающий к нему разросшийся парк остались свидетелями тех давних времен.

Захар побрел дальше, в степь. Зеленые плети хлестали по ногам. Дурманяще пахли полевые цветы. Со стороны оврага дышала вечерняя прохлада, вливаясь в измученное тело… Шел напрямик, сам не зная куда. Земля пошатнулась под ногами, и он упал лицом вниз на влажную постель травы.

Над ним стрекотали сверчки, успокаивающе шелестел ветерок, почти над ухом попискивала птичка. Но он ничего не слышал, ничего не ощущал. Лежал в забытьи…

Ночью приподнял голову и сначала не мог понять, где он находится. Перевернулся на спину, взглянул в небо, а там рассыпаны мириады звезд, крупных, ярких — рукой можно достать. Поневоле засмотрелся.

Какой-то внутренний голос нашептывал ему: «Если есть над тобой небо, безоблачное и чистое, значит, есть и земля, ласковая своими травами, на которых ты лежишь, есть цветы, есть солнце, есть люди, с которыми делить тебе и радость, и горе. Без них ты ничто, незаметная песчинка, которая летает-носится, куда ее гонит ветер… Поднимись, тверже стань на ноги, вдохни полной грудью родной степной воздух — и ощутишь не холодную растерянность, а горячую власть силы, уверенности, правоты. Все это ты нерадиво растерял, убегая отсюда, в приют тишины и уединения. Но от себя никуда не спрячешься. Тебе предстоит сделать еще многое, а главное — предстоит борьба, и борьба нелегкая, за душу сына».

Боль в сердце постепенно отступила, оно стало биться ровнее. Просветлел разум. И все-таки Захару нужно было приложить немало усилий, чтобы выискать в голове ту мобилизующую мысль…

«Так что же мне все-таки сейчас делать, с чего начать?» — задавал он себе вопрос. Решение пришло само, четкое и ясное: «Идти к сыну, как бы это трудно ни было».

…В справочном бюро ему любезно сообщили адрес Лусканя. Немедленно поймал на улице такси и через двадцать минут уже стоял перед резной дверью дома-особняка. Нажал на кнопку. С внутренней стороны, будто звал на пожар, раздался дребезжащий звон.

Завизжал засов, и с тяжелым скрипом на длину цепочки приоткрылась дверь. Выглянула глазастая девушка:

— Вы к Вениамину Вениаминовичу? Одну минуточку, я уточню… — спрятавшись, наглухо закрыла за собой дверь.

Захар Захарович даже не успел предупредить, что пришел не к Вениамину. С ним все ясно. Заранее знал: будет извиваться, выкручиваться, изворачиваться.

— Хозяин в отъезде! — выпалила Зоя раз и навсегда заученные слова.

— Да обожди ты… Затрещала, как сорока. Мне Лускань не нужен. Скажи, пожалуйста, дома ли Олег? То есть Роберт.

— Что вы. Ежедневно заявляется за полночь. Гуляет по-черному. А что ему передать?

— Захар… Кочубенко… Да что с тобой говорить…

Девушка скорчила на лице гримасу, передернула плечами и захлопнула дверь.

Вышел со двора, утопающего в цветах, на улицу. Жаль, первый заход — и неудача. Обернулся, придирчиво осмотрел дом. Окна плотно зашторены.

«Прячешься? Все равно вырву из твоих когтей родного сына. Вырву, чего бы это мне ни стоило. Сутки буду караулить, но встречу его. По-видимому, это он вез меня с вокзала на Поперечную к Родионовне… Его лицо еще тогда мне показалось очень знакомым…»

Голодный, небритый, осунувшийся (так и не пошел к цветочнице переночевать, до утра шатался по городу), мерил шагами асфальт, далеко не уходя от дома Лусканя. От усталости кружилась голова. И лишь после двенадцати ночи увидел «Москвич» кирпичного цвета.

С разгону прыгнул навстречу, остановился на проезжей части, широко распростер руки и замер неподвижным крестом. Машина пронзительно завизжала, полыхнула на Захара светом фар и задрожала всем корпусом от резкого торможения.

— Идиот! Какого хрена лезешь под колеса? Жизнь надоела тебе, что ли? — ругался Роберт. Заглушил мотор, разъяренно выскочил из машины, схватил за грудки чудака, замахнулся кулаком и… узнал дюжего дядьку в шрамах, не так давно щедро уплатившего за услуги транспорта.

— О старина! Чего же ты так неосторожно?.. Черт возьми, от перепуга у меня душа полезла в пятки… Куда тебе надо? Я оттранспортирую! Сам набиваюсь — пустые карманы, ни гроша.

— Да, да, мне на Поперечную… Туда же, помнишь? — у Захара дрожали колени, не мог втиснуться в машину.

И вдруг Кочубенко потерял дар речи. В горле пересохло — нельзя языком шевельнуть.

Роберт завел мотор и начал осторожно выруливать, поворачивать в город. Потом взревела машина и понеслась во всю прыть по центральному проспекту. Петляла улочками, выбралась на периферию. На глубоких ухабах подбросило Захара вверх, он стукнулся головой о потолок машины и будто проснулся…

— Останови! — положил руку на плечо Роберта.

— Старина, тебе дальше, за поворотом. Я же хорошо помню…

— Уже приехали… Ну вот, наконец мы и встретились. Здравствуй, Олежка! Сын мой дорогой… Я твой отец… Да, да, я твой отец. Не смотри на меня странными глазами. Я не сумасшедший. Нормальный человек. Волнуюсь я… Очень волнуюсь! Вряд ли ты меня сейчас поймешь. Теперь-то я вижу: ты — копия мама. Твоя мать — Таня, моя любимая жена. — Хотелось за одну секунду обо всем рассказать. Говорил сумбурно, сбивчиво, охрипшим, сдавленным голосом.

Роберт включил в салоне лампочку, отъехал на обочину и удивленными глазами рассматривал своего пассажира:

— Старик, во-первых, я не Олег. Ты обознался. Во-вторых, у меня есть родной отец, которым я очень дорожу. Менять его пока не собираюсь. Ты сел не на тот поезд. Тебе в больницу надо, к невропатологу. Денег не нужно, освободи машину. Мне некогда. Я устал, пора спать. Позднее время.

Захар Захарович достал из кармана платок, вытер непрошеные слезы и уже спокойнее заговорил:

— Я тебя очень прошу: не спеши, выслушай меня внимательно, до конца. Я ушел на фронт. Ты, малютка, остался с мамой. Она погибла, а тебя, наверное, подобрали люди…

Вениамин Лускань после войны разыскал тебя, усыновил. Изменил фамилию, имя. Да и никому не признался, что ты мой сын. В твоих жилах течет моя кровь… Я клянусь тебе! Ты — копия матери. Вот у меня фотография. Посмотри!

Роберт холодно созерцал человека в красно-синих шрамах, который ни с того ни с сего набивается к нему в отцы. Начал как бы от нечего делать, снисходительно разглагольствовать.

— Не надо мне никакой фотографии, — отвел в сторону руку Захара. — Может быть, я и похож на ту женщину. В жизни всякое случается. Я о другом: отцом считается не тот, кто дал жизнь ребенку, а тот, кто вырастил, воспитал его. Детям безразлично, кто их родил, кто их уворовал, лишь бы они были счастливы. Я никогда не чувствовал, что у меня с Вениамином Вениаминовичем Лусканем разная кровь. Он меня никогда не попрекнул, что я приемный… Даже намека не было. Другого, самозваного отца, я не хочу. Он мне просто не нужен.

— Ты — моя плоть и кровь… Я не виноват, что в войну потерял тебя. Я тебя искал, искал годами и не знал, что мой бывший друг, а ныне ярый враг, тайно присвоил тебя, как простую вещь. Даже имя твое изменил, фамилию тоже… Может, не знал, что ты мой сын? Неправда! Я написал Лусканю много писем, в которых просил его помочь мне разыскать тебя, сынок. Но он, подлый, отмалчивался. Ни одним словом не отозвался. Преступник никогда не считает себя преступником.

Роберт неохотно заговорил:

— Это все похоже на сон… Писал, разыскивал… Вранье! Ты же мог сюда раньше приехать, если я так дорог тебе. Почему не появился тогда, когда я еще был ребенком? Что, где-то очень далеко жил, откуда и поезда не ходят, и самолеты не летают? Или, может, ты в тюрьме сидел, вижу, весь клейменый? А теперь взрослого сына захотел, ишь ты, ведь вскоре старость нагрянет, кто же будет ухаживать за тобой? Правильно?

— Ты прав, тысячу раз прав, Олежек: я мог бы намного раньше приехать сюда… Но был ослеплен собственной злостью…

Как ни трудно было Захару рассказывать сыну о себе и Лускане, как ни трудно было раскрывать ему глаза на его приемного отца, он, в муках ища каждое слово, все же взял на себя смелость поведать ему эту жестокую правду, потому что знал, отложи он этот разговор — будет поздно, окончательно потеряет сына, найдя его.

— А время шло и шло. Оно работало против меня. Сын, Олежка, дорогой, я не вымаливаю у тебя пощады — виноват! Только случай привел меня к тебе. Я прилетел заступиться за ошельмованного профессора Молодана — и так неожиданно открыл тебя, дитя мое пропавшее…

На лице Роберта мелькнула тень обеспокоенности, какого-то сомнения…

— Просто дикость… В голове не укладывается, что я запутан в этих перипетиях… Что я могу сказать? Вы с болью в голосе говорили… И я не собираюсь врать. Чужой вы мне. Не назову я вас отцом ни при каких обстоятельствах. Вас нет в моей душе. В моем естестве навечно поселился Вениамин Вениаминович Лускань. И какие бы жуткие истории о нем вы ни преподносили — его уже не отнять у меня. Он живет во мне, а я в нем. Мы с ним одно целое. Нас не разъединить, не разорвать… Прощайте. Мне пора домой.

Кочубенко пристально, извинительно посмотрел на Олега-Роберта, тихо открыл дверку, молча вышел из машины и остановился, как тень, в стороне.

Заворчал мотор, бросая на Захара вонючую гарь, и машина исчезла в желтой мгле ночи.

«МАЧЕХА»

Замысел Майи был прост: явиться на аудиенцию к Вениамину Вениаминовичу и выложить все начистоту о случившемся… Отец должен отвечать за сына-гуляку.

Решила идти прямо к нему домой. Настороженно зашла во двор, засаженный цветами. Недавно политые водой, они щедро источали в вечернем воздухе пьянящие запахи. Присела у клумбы. Так захотелось ей, как, бывало, в детстве, уткнуться в росное соцветие и надолго замереть… Но воздержалась. Померещилось, будто за ней кто-то наблюдает.

Да, то был Вениамин Вениаминович. Изможденный вид, заросший как дикарь. Он высунулся из окна, молча помахал рукой, дескать, извините меня, я сейчас себя приведу в порядок и выйду. Она кивнула головой в знак согласия.

Лускань решил сегодня тряхнуть стариной… Какого черта он себя заживо кладет в могилу? Если такие красивые девицы приходят к нему, значит, он еще не пропащий человек.

Через час вышел к Майе обновленный, в ослепительно белой рубашке, наглаженном, стального цвета костюме. Помолодевший, элегантный, будто над ним и не висел дамоклов меч…

— Прошу прощения! Задержался, — бесцеремонно, небрежно взял ручку Майи и поцеловал.

Девушка засмущалась, залилась румянцем, испуганно выдернула руку.

— А вы, милая, не стыдитесь. Среди этих цветов вы самый прекрасный цветок. Это я вам говорю! — сорвал три пылающие, полураспустившиеся розы и протянул Майе. — Я очень рад, что вы пожаловали ко мне в гости. Я, кстати сказать, скучал. Прошу, прошу. — Поднялись на второй этаж, в гостиную.

— Зоя, Зо-о-я! — он несколько раз хлопнул в ладоши, как властный хан…

— Да, Вениамин Вениаминович, — заглянула в полуоткрытую дверь миловидная домработница.

— У нас прекрасная гостья. Видишь? Я тебя прошу, накрой соответственно стол. Поняла? — Лускань красовался, пыжился перед Майей.

— Хорошо!

— Вениамин Вениаминович, не утруждайте себя. Я к вам на одну минуточку забежала…

— Майечка… Так вас, кажется, зовут? Я не ошибся? Вот видите, какая память. Разрешите уж парадом командовать мне!

— Не возражаю!

— Сначала мы поразвлечемся металлическими мартышками. Прошу вас, милая, вот сюда, — показал он на комнату Роберта. Усадил Майю на мягкий голубой диван.

Гостья оглянулась вокруг и увидела: повсюду на спинках стульев были разбросаны костюмы, рубашки, галстуки.

— Это комната Роберта?

— Да… Бездельника и повесы…

Заикнулась продолжить о нем разговор, но передумала. Некстати.

— Покажу вам, красавица, чудо двадцатого века — часы. Привез с фронта в качестве трофея.

Лускань включил в электросеть механизм.

Часы надменно, дерзко отсчитывали секунды, минуты. Нет, не отсчитывали, а, казалось, одаряли временем. Своей разрисованной внешностью самоуверенно дразнили: «Скажите спасибо, люди, что я есть на этом свете, а иначе, что бы вы делали без меня, как бы вы определяли время своего жалкого существования?»

По полю циферблата медленно двигались, переливаясь, радужные светотени. Через каждые пятнадцать минут маятник менял свой цвет: после черного, с глянцеватым отблеском, становился золотистым, потом зеленым, как ящерица, и, наконец, багровым.

Но самым поразительным было то, что в такт оттенкам из домика суетливо выскакивали подвижные металлические миниатюрные мартышки. По очереди, как живые, цеплялись за тяжелую монету маятника, прочно усаживались на ней и катались, игриво прищелкивая язычком, как бы с кем-то заигрывая или кого-то дразня.

У Майи в азарте загорелись глаза, звонко смеялась, громко хлопала в ладоши, не замечая, как Вениамин Вениаминович, отойдя в сторону, скрестив руки на груди, украдкой наблюдает за ней, любуется ее тонким профилем, четко и рельефно выделявшимся на фоне открытого окна.

Смотрел на Майю, а в голове зрело решение. «Нужно срочно жениться, ввести в дом молодую жену. Отказаться от сменяющей друг друга прислуги и, главное, отдалить, отдалить во что бы то ни стало от себя Роберта. Женившись на этой смазливой девочке и сделав ее хозяйкой, отвернувшись от сына, я смогу направить его неверные шаги к отцу, к Захару. Мне тебя жаль, Роберт. Но так нужно. Нужно, чтобы ты от меня ушел, отказался, вернулся к Захару, заговорил ему зубы, сбил с толку, ослепил… Мне надо выиграть время, вывернуться, уйти от возмездия… О, если бы мог я тебе все поведать. Я разыскал тебя после войны в детдоме и вырастил, чтобы хоть как-нибудь искупить свою вину перед Кочубенко… Я сросся с тобой, как с родным, полюбил, привык к тебе. Но другого пути нет: ты должен возвратиться к родному отцу. Это последний мой ход конем. Вырви, вычеркни меня из своего сердца, чего бы это тебе ни стоило… И не спрашивай, зачем… Так надо! Не смогу я перед тобой открыться. Не смогу!.. Сделай для меня, сынок, доброе дело, умоляю тебя! Ведь не сегодня завтра наш поединок с Захаром Кочубенко, длившийся долгие-долгие годы, закончится… Я еще не знаю, кто победит. У меня последний козырный туз — это ты, Роби. Прости меня, но я хочу откупиться тобой… Пойди же к Захару и своим возвращением отведи от меня удар… Неужели бывший друг не смилостивится, ведь я ему дарю взрослого сына…»

Послышался Зоин голос:

— Прошу к столу.

Майе очень нравилось, что сам Лускань так опекает ее. Не торопилась, как в перерыве за горячими пирожками в студенческой столовой, а с достоинством, чуть кокетничая, шла рядом с хозяином дома…

— Милости просим, — Вениамин Вениаминович заискивающе открыл дверь в столовую, пропустил вперед гостью. Усадил за стол, на котором чего только не было: крохотные бутерброды с красной икрой, зеленели огурчики, пылали дородные помидоры, балык, настроганный тоненькими прозрачными лепестками… В стороне три бутылки, залитые сургучом.

— Я себя чувствую очень неловко. Студенты говорят: непрошеный гость — хуже декана…

— Майя, это вы напрасно… Гостеприимство — моя стихия. Я люблю принимать людей, потчевать. Тем более такое милое создание, как вы…

— Жаль, нет Роберта.

— Летун! Его и за хвост не поймаешь. Все в бегах.

— Простите меня, глупую, а почему вы не женитесь?

— Замкнутый круг. Та, кого хотел бы, от меня отворачивается, а от той, что душой и телом хотела бы принадлежать мне, сам убегаю, как черт от ладана.

— Тогда невестку берите в дом. Сын взрослый, почему бы его не женить?

— Успеется… — Лускань помрачнел. Начал нервно крутить в руках вилку. В упор посмотрел на Майю: — Вот на такой, умной, степенной, добропорядочной, как вы, я, старый холостяк, немедленно женился бы…

— Вениамин Вениаминович, я к вам пришла… ругайте меня, но я должна сказать… Не знаю за что, не могу объяснить, но люблю… Говорят, что любовь слепа.

— Как удивительна жизнь! — Лускань быстро приподнялся со стула. — Сколько раз встречался с вами в институте, читал в вашей группе лекции… Если бы вы не пришли, ну откуда бы мне знать о ваших чувствах? — развел он руками.

— Да, я пришла признаться, хотя это и негоже делать девушке, что я по уши влюбилась… Я мучаюсь, терзаюсь, не нахожу себе места.

— Боже, но почему вы об этом мне не сказали раньше? — хозяин дрожащими руками поймал руку Майи и начал осыпать ее поцелуями.

Девушка непонимающе, оторопело смотрела на него, а потом резко рванулась, высвободила руку и испуганным голосом воскликнула:

— Что вы, что вы! Я Роберта люблю! Роберта, вашего сына! — Скороговоркой продолжила: — Понимаете, мы с ним уже давно — муж и жена… А он, ветрогон, пренебрегает мной… И вы должны помочь. Ой, да я с ума сошла… Несу несусветную чепуху…

Лускань потупился, молчал. А потом процедил сквозь зубы:

— Пришли ко мне, чтобы я заставил Роберта полюбить вас?

— Вы отец и должны отвечать за поступки своего сына.

— Пожалуйста, выслушайте мой дельный совет. Вы же умница, вы же красивая, молодая. Должны знать мудрую истину: сердцу не прикажешь… Сколько в мире существовало законов — мудрейших и бездарнейших, но ни один из них не мог насильно заставить любить. Честно говоря, вам нужен не такой муж, как мой сын-ветреник. Вас нужно оберегать, лелеять. Молокосос растопчет вас, а человек в возрасте, с положением будет вам и нянькой, и другом, и настоящим мужем. — Он подошел к ней, несколько картинно нагнулся и опять поцеловал ее руку, свободно лежащую на столе.

Лускань еще не успел толком осмыслить совершившееся, как дверь столовой с грохотом распахнулась настежь и перед ними предстал пьяный Роберт.

— А-а-а, это ты, Черненчиха? Пришла с моим отцом лизаться? — Роберт кинулся с кулаками к Майе: — Уматывай отсюда, шлюха несчастная!

Вениамин Вениаминович резко схватил сына под руку и потащил за собой в спальню. Оглянулся на гостью:

— Извините, ради бога… Я сейчас все улажу… Роберт, не горячись! Ты взрослый, должен понять меня. Я хочу с тобой серьезно поговорить, как мужчина с мужчиной.

— О нет, избави бог! Я не собираюсь жениться на этой пройдохе.

— Опомнись, зачем ты льешь помои на голову благородной девушки? Я тебя не насилую, не заставляю жениться. Не об этом речь. Не петушись! Выслушай меня внимательно. Она мне очень нравится… Я люблю ее. Я сам хочу на ней жениться.

— Ты что, ненормальный? Тебя же засмеют!

— Не паясничай! — отвесил пощечину сыну.

— Отец, ты с ума спятил? — Роберт схватился за щеку.

— Я решил твердо жениться! Это мое личное дело. Майя Черненко — хозяйка, наведет порядок в доме. Тебя, шаромыжника, возьмет в руки. Нас два чурбака-холостяка нужно кому-то обслуживать… Осточертели домработницы — ненадежный народец. Я хочу иметь законную жену!

— Сулишь мне мачеху?.. Да?

— Совершенно верно!

— И-и-ди-о-тизм! — заорал на весь дом сын, не подозревая, что отец навсегда отрывал его от своего сердца.

— Я сейчас тебя, стервец, измолочу, если ты будешь меня оскорблять, — Лускань схватил сына за плечи и начал изо всех сил трясти его.

Роберт никак не мог понять, что это с ним случилось… Никогда не видел отца таким взбешенным. До сих пор тот и пальцем его не тронул, а сейчас пустил в ход кулаки…

— Мачеха… Шутки шутками, отец, а Майку гони в три шеи… Она ведь была моей любовницей…

— Не злословь, сопляк! Не смей о ней так говорить! Ты ей и в подметки не годишься…

— Я дитя свободы. Я в миниатюре ты… Я твоя копия. Я напичкан твоими взглядами… Меня уже не переделаешь, как, наверное, и тебя. Но одного я постичь не могу: ты падаешь ниже, чем я… Брать мою бывшую девку себе в жены? Надо быть ослом, чтобы не понимать. Ведь кроме желаний, намерений есть еще и законы порядочности человеческой, которым ты, кстати, меня не учил… Ты прежде постыдился бы сына своего. Собственно, зачем я тебе доказываю, что дважды два — четыре… Майя, я уверен, издевается над тобой, а ты уже и лапки сложил…

— Проваливай от меня навсегда, негодяй! Долой с глаз моих! Я тебя последний раз предупреждаю, если ты не прикусишь язык, я его вырву и выброшу собакам… Считай, что мы с Майей помолвлены, и не стой на моей дороге, иначе полетишь вниз головой.

— Да, теперь я наконец понял, что ты меня можешь сбросить с балкона. Но все-таки выслушай и меня. Я любил тебя за ту свободу, которую ты мне предоставлял. Я в ней купался, плавал до умопомрачения, до опьянения. Преданно верил в тебя, в твою доброту. Ты был моим кумиром до последнего дня. Но вчера ночью ко мне в машину подсел мужчина с обожженным лицом… Он представился мне Захаром Кочубенко… Бывший твой друг… Он-то и признался, что он мой настоящий отец… Я все теперь знаю о тебе, о твоих гадких поступках. Всех ошельмовал, а сам плывешь по жизни на чужой лодчонке славы… Не ждал, что разразится девятибалльный шторм?..

Лицо Вениамина Вениаминовича потемнело, будто на него надвинулась туча: тяжко было слушать такие упреки. Проглотил пилюлю… Да и что скажешь, ведь голая правда… Тешил себя одним: наконец-то узел завязывается именно так, как хотелось: Роберт отказывается от него… Слава богу! Уйдет к Захару…

— Я заканчиваю, отец. Наберись еще терпения. Когда Кочубенко изливал передо мной свою душу и по-мужски горько плакал, я ему не поверил, что ты можешь быть таким… А вот сейчас прозрел. Слышишь, прозрел!

Роберт неистово ударил ногой в дверь. Она вмиг распахнулась, и он опрометью бросился на балкон. Перемахнув через перила, полетел вниз со второго этажа. Благополучно спрыгнул на цветник. По щиколотки увяз в черноземе. Стоял оторопевший, с широко расставленными руками, пошатываясь из стороны в сторону, будто удерживал равновесие.

Лускань ринулся вдогонку за сыном.

— Я его не выбрасывал… Это он сам!.. Сам выбросился с балкона! Майя, ты же видела? Будешь свидетелем, — вбежал в столовую, но там ее не было. «Ушла? Ну и черт с тобой! Свою роль ты сыграла блестяще. Спасибо!»

Опять выскочил на балкон посмотреть, что же с Робертом. Но его уже не было. До слуха донесся рокот удаляющейся машины.

Роберт мчался ночным городом. Не обращал внимания на красный глаз светофора, потеряв чувство меры, самоконтроля…

И вдруг машину рвануло в сторону, как пустую жестяную банку подбросило, сильно ударило о что-то твердое. Потом она вздыбилась всем корпусом и повалилась на правый бок. Надрывно застонал мотор и обиженно заглох.

Роберт почувствовал, что его прижало к рулю, перехватило дыхание. Еле выкарабкался наружу через уцелевшую левую дверку и потерял сознание…

Пришел в себя в больнице. Весь измятый, побитый, он неподвижно лежал на носилках.

Над ним склонились двое — Кочубенко и Лускань. Они, словно и не видя друг друга, пытались хоть чем-нибудь облегчить боль сына…

Принесли Лусканю его «персональный халат»: тут он консультировал коллег, был их наставником… Но Роберт дернул халат и слабым движением протянул его Захару:

— На, держи, ты мой настоящий отец… — и потерял сознание.

ЧУЖАЯ СЛАВА МСТИТ

Попал в западню… Искал выход, перебрал сотни вариантов и все отбросил. Не с кем посоветоваться. Только домработница на кухне гремит кастрюлями да телефон от звонков разрывается. Пробиваются к нему друзья или недруги? Вряд ли друзья… В такой ситуации, как у него, откажется каждый — и знать не знаю…

— Зоя, Зайчонок! — позвал домработницу.

Она, всегда услужливая, вбежала в кабинет:

— Я вас слушаю, Вениамин Вениаминович.

— Подними хоть один раз трубку. Меня, ты же знаешь, нет дома.

Девушка юркнула в коридор к телефонному аппарату. Состоялся короткий и четкий разговор. Быстро вернулась назад:

— Сегодня в три часа ноль-ноль заседание парткома. Ваша явка обязательна. Звонил Братченко.

— Спасибо. Иди занимайся своим делом.

— Да, я забыла вам сказать, Вениамин Вениаминович… Вчера, когда случилась авария с Робертом… Нет, точнее, когда вы убежали к нему в больницу, начал трезвонить незнакомец, некий Захар Кочубенко… Это тот, с обгоревшим лицом, что к нам однажды приходил. Раз звонит, второй и третий — все просит позвать к телефону сына Олега… Я говорю: у нас такой не проживает, а он знай свое. И я направила его к вам в больницу…

— Ладно, ладно! Затараторила…

Тяжко опустился на диван, облокотился руками на письменный стол, на котором в беспорядке валялись книги. Отодвигая их в сторону, обратил внимание на записку.

«На большее я не способна. Мачехой у Роби я и не собиралась быть, а тем более вашей женой.

Я подслушала весь ваш «мужской разговор» и оцепенела от страха… Ухожу из вашего дома с гадким осадком на душе, чтобы никогда сюда не вернуться. Ваш дом — пристанище хамов, хамелеонов…

Неуважающая вас — Майя Черненко».

— Зойка!

— Что стряслось? — просунула голову в полуоткрытую дверь.

— Откуда взялась эта мазня? — подбросил вверх бумажку.

— Ваша гостья, уходя, сунула мне в руки, а я положила вам на стол.

— И ты — Брут?

— Что вы сказали? Я не поняла…

— И ты против меня, лисья мордочка? Сию же минуту дам тебе расчет! Вот, вот, вот, бери деньги и сматывай удочки. Проваливай к черту! Все проваливайте!

— Так вы отпускаете меня? — обрадованно вскрикнула Зоя. — Премного благодарна! — низко поклонилась, приложив руку к сердцу. — Ура-а! Я свободна! Мне надоело быть подметалой, стирать, готовить вам пундики-мундики.

Зоя собрала свои вещи, подошла к двери кабинета, в щелочку посмотрела на возлежавшего на диване хозяина и тихонько, чтобы не вернул назад, шмыгнула вниз по лестнице. На прощанье громко хлопнула входной дверью…

Весь мир отвернулся от него, Лусканя… Лишь металлические мартышки развлекали его. Но когда прищелкивали красными язычками, ему казалось, что они передразнивают его, и он готов был растоптать их ногами.

Время от времени бежал на кухню, открывал холодильник, хватал бутылку и прямо из горлышка пил коньяк, водку или пиво, что попадалось под руку… Утолял жгучую жажду.

Все раздражало, мозолило глаза. Бродил по комнатам, выискивал, на чем бы сорвать свою злость… Сильно задел плечом мудрый немецкий механизм, но вспомнил, что он включен в электросеть… Замыкание — и его может ударить током. Отскочил к противоположной стене: «Береженого и бог бережет…» Нет, его не так-то легко взять костлявой смерти… Он еще не раз даст ей в зубы.

Взгляд скользнул по ковру. Много на нем натыкано различных безделушек, и среди них — новенькое охотничье ружьишко. Подарок. Ни разу из него так и не выстрелил. Висит заряженное, хотя и не положено. На всякий пожарный случай — от бандитов, воров… Двустволочка — блеск! Жадно схватил ее, переломил надвое: виднеются два заряда. Вынул их, рассматривая, перебрасывая из руки в руку.

Плотно зашторил окна, включил свет — на улице уже вечерело. А Лускань все не мог найти себе места. Снова взял ружье, загнал на место патроны, взвел курок и прижал холодный приклад к потному плечу. Увидел над мушкой кривляку-мартышку. И сам того не заметил, как палец спустил курок — шарахнул выстрел… Часы — многолетняя неизменная забава Лусканя — разлетелись вдребезги…

Вырвался из удушливой гари в коридор, закрыл за собой дверь. Там, в комнате, остались все его терзания. Прижал к себе двустволку — в эти минуты она стала роднее родных… Доверчиво смотрела на него черными круглыми глазничками дул… Ведь остался еще один заряд. Поглаживал ее как живое существо. Бросил на нее взгляд сверху вниз: курок почти на уровне голени. Его можно нажать пальцем ноги… И баста! Долго не решался. Жаль прощаться с жизнью…

Только среди ночи, когда город уже спал, раздался второй и последний выстрел…

ЖЕЛАННАЯ НАХОДКА

Почти весь медицинский институт высыпал на перрон встречать берлинского гостя, Карла Шерринга. Бурлила, шумела толпа.

Женя нетерпеливо поглядывала на миниатюрные часики, прижимая к груди целый сноп цветов. Ей верилось и не верилось, что этому немцу суждено было вырвать из плена дедушку. Карл Шерринг — человек, на руках которого умер профессор. Живой свидетель последних, мученических минут жизни Молодана. Руки Карла касались дедушкиных рук. Глаза Карла навсегда запечатлели его черты…

Впереди всех стояли Братченко, Крица, Кочубенко, внучка ученого, оба Ковшова, сын и отец, Родионовна, Тополенко…

Юрий Михайлович посоветовал старшему Ковшову первым поздороваться с Шеррингом. Как-никак, старые знакомые, вместе делили горький хлеб…

— Интересно, узнаю ли я Карла? Ведь столько лет прошло с тех пор…

— А он тебя, отец? Вряд ли…

Виталий топтался за спиной у отца. На побледневшем лице — печать возбуждения и растерянности. В глазах отражались осаждавшие его мысли: ведь он — занесенное бурей семя с того германского края, откуда приезжает Шерринг… Но только семя, проросшее здесь, в этой русской земле… Здесь его настоящий отец, здесь его институт, друзья, любимая. Другого края он сызмала не знает и знать не хочет. Он любит Черное море, Крым, горы…

Люда все время опекала своего «рыжика», пытаясь отвлечь его от навязчивых размышлений. И сейчас прижималась щекой к его плечу, ласково улыбалась, заглядывала Виталию в глаза, словно убеждала: «Ты не волнуйся, я ведь с тобой».

Поезд как-то уж очень медленно подползал к перрону, устало пыхтел и наконец остановился. Из вагонов повалил народ, растекаясь в разные стороны. Из седьмого не торопясь последним вышел высокий худощавый мужчина лет семидесяти. В легком дорожном плаще, в синем берете. На переносице большие дымчатые очки. Остановился. Осмотрелся. По всей вероятности, хотел сориентироваться, где же тот, кто его должен был встречать.

— Он! Он! — невольно вскрикнул старый Ковшов и быстро устремился навстречу Карлу.

Шерринг снял очки, словно они ему мешали в этот момент, положил их в карман. Улыбнулся глазами, понимающе закивал, увидев старичка, бежавшего ему навстречу.

— Сколько лет, сколько зим! Здравствуй, Карл! А ты, брат, мало изменился. Такой же подтянутый, в спортивной форме. Я — Ковшов! Ковшов! Узнаешь? — протянул руки вперед.

Немецкий гость не торопясь поставил на асфальт свой чемоданчик и застыл: какое-то мгновенье изучал знакомое и незнакомое лицо, а потом будто опомнился:

— О, майн гот! Ков… Ковшов? Дворник Гаусгофера… Учитель… Откуда ты взялся? Как же, как же не узнать тебя, геноссэ…

И они, уже ничего не говоря друг другу, порывисто обнялись.

— Не сон ли это, друг Карл? Скажи мне, геноссэ. Гора с горой не сходится, а люди, видишь… — Перед Шеррингом стоял низенький, поджарый Ковшов. — Русский язык знаешь?

— Еще бы! Вы научили… И проучили… Гитлер нас, простаков, одурачил, погнал на бойню… Слава богу, точнее, слава России, обошлось… Мы теперь братья, геноссэ!

— Я искренне рад нашей встрече!

— О, майн гот! Мне также очень приятно видеть тебя здоровым. Честно! Я часто вспоминал тебя. Очень часто. Ты, по сути дела, вдохновил меня своей стойкостью. Иначе у меня не хватило бы сил выкрасть профессора Молодана…

Из-за спины гостя выглянула Женя.

— Наша земля дарит вам самые красивые цветы! — сказала она, имея в виду что-то свое. А потом добавила: — Низкий поклон вам за дедушку.

— О, майн гот! Такие великолепные… Данке. Данке!

— Но, друг Карл, я хочу познакомить тебя с моим сыном. Прошу, внимательно присмотрись к нему. Кого он тебе напоминает? — Ковшов взял Виталия за плечи, прижал к себе, шепнув на ухо: «Не вешай нос!»

Карл сосредоточенно всматривался в рыжеволосого юношу.

— Нет, не узнаю. Одно вижу: он на тебя, Ковшов, непохож.

Виталий краснел, робел, смущался перед Шеррингом, низко опустив голову.

— Ты, Карл, помнишь сынишку Гаусгофера? С ним ты часто играл, носил его на руках…

— О-о-о-о! Майн гот… Майн гот! — Берлинец был шокирован этой неожиданной встречей. Обескураженно рассматривал Виталия: — Значит, и ты наш?.. Наш! Молодец! Здорово! Здорово! — похлопал парня по плечу. Затем, обнявшись втроем, не обращая ни на кого внимания, они крепко расцеловались.

Карл извинился перед присутствующими за минутную слабость, вытер носовым платком влажные глаза и вынул из кармана три распечатанных потертых конверта:

— Теперь прошу познакомить меня с нарушителем моего покоя, Крицей, — добродушно улыбнулся, прощупывая глазами толпу.

— Вот он, неугомонный… Подойди, Петя, ближе! — Ковшов-старший махнул рукой.

— Последнее время я сильно болел. Дает себя знать контузия. Откровенно говоря, боялся пускаться в далекий путь. Но твое упорство, геноссэ, позвало меня в дорогу. — Шерринг крепко пожал Петру руку.

Подошел к Шеррингу и Юрий Михайлович Братченко, отрекомендовался гостю:

— Я представитель парткома мединститута. Спасибо за Молодана… А пока что вам нужно с дороги отдохнуть, и завтра возьмемся за намеченное дело. Согласны, товарищ Шерринг?

— Не возражаю.

На следующий день кавалькада «мобилизованных» институтских машин со студентами и преподавателями отправилась в Новомосковский лес. Он показался Карлу бескрайним и незнакомым. Создавалось впечатление, что он никогда здесь и не был. Углублялись в густые заросли и возвращались, боясь заблудиться. Карл силился вспомнить хоть какую-нибудь примету и не мог. Время было трагическое, тревожное — некогда было присматриваться, запоминать места.

Кое-что все-таки всплыло в памяти. Помнится, когда профессору стало совсем плохо, попросил водителя остановить машину у крутого поворота. Он, Карл, взвалил ученого себе на спину и побрел наугад в лес. Пробирался колючими зарослями, пока не наткнулся на маленькую полянку, посреди которой рос большой ветвистый дуб. Слева виднелось крохотное озерцо, из которого носил воду немощному профессору. Под этим деревом и похоронил его. Бутылку с предсмертной запиской ученого опустил в дупло дуба: может, кто-нибудь когда-то найдет и прочтет…

Привезли хозяина владений — лесничего. Решили с ним посоветоваться. Ведь он знает здесь каждое дерево, каждую ложбинку, тропинку, бугорок.

— Сложное задание. Очень сложное! — почесал подбородок суровый на вид мужчина. — Если бы земля раскрыла все свои тайны — мы бы озолотились… — Лесничий умолк, призадумался. — Говорите, дуплистое дерево… Его могла свалить буря. Мог наш брат выбраковать на дрова. Да и молния могла расколоть. Советую вам обшарить пни. Если и это не поможет — пиши пропало…

— Обшарим пни! — прозвучал твердый голос Братченко.

— Облава на пни! — бросил кто-то в шутку.

Новомосковское урочище никогда не знало такого нашествия студентов. Они галдели, перекликались. Все дальше и дальше углублялись в лес. Буквально прощупывая руками каждое дерево, обследовали старые и свежие пни…

Захар Захарович вернулся в «лагерь» раньше всех. Уставший, голодный, руки поцарапаны… Водители машин бросились к нему с расспросами:

— Ну как, нашли могилу Молодана?

— Разыскали в дупле бутылку с предсмертным письмом ученого?

— Ищи-свищи… Земля-матушка все сровняла, — ответил Кочубенко. Пристальным взглядом окинул шоферов: — Хлопцы, у меня к вам большая просьба. Вскоре вернется вся наша братия, измотанная длительными поисками. Это именно тот случай, когда можно помянуть моего учителя, профессора Молодана… Что для этого нужно? Вот вам триста рублей. Садитесь в одну из машин — и айда в город. Купите мяса, колбасы, помидоров, вина, минеральной… Одним словом, посмотрите, что есть. Времени даю — полтора часа.

Поздно вечером притихшие, разочарованные безуспешными поисками студенты и преподаватели возвращались в свой лагерь. Карл Шерринг еле переставлял ноги. Его поддерживал под руку привычный к горам, а потому выносливый Ковшов-старший.

Распорядительный Кочубенко все приготовил к встрече людей. Водители носили ведрами воду, чтобы люди могли умыться, потом расстелили дырявый брезент, что валялся в кузове машины; разложили привезенные продукты.

Перевернув вверх дном ведро, Крица почтительно посадил на него берлинского гостя.

— Я среди вас помолодел. Спасибо за эликсир бодрости.

Кочубенко стал рядом с Карлом Шеррингом.

— Друзья, угощайтесь. Чем богаты, тем и рады… Разрешите мне сказать несколько слов. Мудрый народный афоризм учит нас всех: «Кто в прошлое выстрелит из пистолета — в того будущее выпалит из пушки». Прекрасная мысль! Не правда ли? Мы, кто сегодня приехал сюда на поиски следов выдающегося ученого-медика Молодана, все единомышленники. Среди нас нет таких, кто решился бы стереть нашу историю. Однако, к пребольшому сожалению, такие типы еще встречаются в жизни… У них рука не дрогнет… Но это единицы… Мы еще не нашли могилу профессора, но мы ее непременно найдем. Мы еще не разыскали заветное письмо в бутылке, но мы его обязательно разыщем. Мы воскресим дорогое имя Богдана Тимофеевича Молодана. — Кочубенко обратил взгляд на берлинского гостя и продолжал: — Товарищ Шерринг! Вы, рискуя своей жизнью, подарили свободу Богдану Тимофеевичу… За это вам низкий поклон.

— Геноссэ, я хочу сделать заявление. Можно? — поднялся Карл Шерринг.

— Пожалуйста! — раздались голоса.

— Предлагаю остаться ночевать здесь, в походном стане, а завтра продолжить поиск. Полагаю, меня все поддержат. Еда у нас есть, воды достаточно… Согласны со мной или нет? Кто «за»?

Лес рук поднялся над головами.

Преподаватели передремали в кабинах машин, а молодежь всю ночь жгла костер и пела песни.

Утром снова появился лесничий:

— У меня есть деловое предложение. Давайте передвинем лагерь южнее. Чувствует моя душа: именно в том крыле следует искать. Здесь лес сравнительно молодой, а там много пней. И центральная трасса проходит ближе километров на двенадцать.

Переехали на новое место и снова начали прочесывать буквально каждый метр.

Через каждые два-три часа садились передохнуть. И снова медленно продвигались вперед, все вокруг придирчиво осматривая, ощупывая руками, глазами.

К полудню, когда уже поубавились и уверенность и надежда на удачу, Карл вдруг невольно остановился:

— Стойте! Озерцо похоже на то… Я его хорошо помню, так как засветло ушел от него… А где же поляна? Где дуплистый дуб? Ага, кажется, и поляна есть… Она просто заросла молодняком. А дерева раскидистого нет.

— Вон какой-то пень в человеческий рост! — вскрикнул Петр и мигом побежал к нему. За ним устремились и ребята.

— Смотрите, здесь и еле заметный бугорок. Не могила ли? — присела на корточки Женя.

Тополенко старался заглянуть в пустотелый пень, доверху заполненный… черноземом.

— Туда кто-то набросал земли, — в недоумении пожал плечами Иван.

— Да, действительно. — Крица ловко ухватился за остроконечные обломки пня и в одно мгновенье очутился наверху.

Неторопливо подошел лесничий, считавший большой честью для себя сопровождать гостей, зачерпнул горсть черной трухи, высыпал на ладонь, разровнял, понюхал, присмотрелся и, не задумываясь, определил:

— Это лиственный перегной. Листья падали с деревьев и заполняли пустотелый пень, а дожди мочили, спрессовывали… Листья перетлели, перегнили…

— Биттэ, биттэ!.. — кивнул головой Карл. — Пожалуйста, очистите пенек.

Крица взял себе в помощники Ковшова и Тополенко, и они за полчаса пригоршнями выбрали изнутри весь перегной.

Напряжение ожидания наэлектризовало всех: а вдруг это тот пенек, а вдруг посчастливится, а вдруг именно здесь бутылка с предсмертным письмом профессора?..

Петр забрался внутрь пня и носками, каблуками туфель стал разрыхлять, разгребать остатки перегноя. И вот почувствовал что-то твердое и круглое под ногами. Подтянулся, выскочил из дупла и заглянул внутрь. Там увидел полуоблепленную грязью бутылку. Попросил Ивана и Виталия подержать его за ноги, а сам, перегнувшись и вытянув руки, нырнул на дно, чтобы достать находку. Тополенко и Ковшов еле вытащили его оттуда. Все втроем ухватились руками за бутылку, подняли ее над своими головами и что было сил ошалело завопили:

— Эврика!!!

Лес от края и до края вздрогнул от этого радостного слова. Оно передавалось из уст в уста, взлетало над верхушками деревьев, им захлебывались ребята и девчата, оно закипало в глазах Карла Шерринга, Захара Кочубенко, Жени Молодан, Родионовны…

Братченко распорядился: немедленно собрать всю «экспедицию», свезти всех людей машинами сюда, на место находки.

— О, майн гот! Это и вправду то озерцо… Поляна та же… Дуб сломан то ли молнией, то ли снарядом… Только могилки почти не видно — осела, заросла бурьяном… Все, все припомнилось. Давай, Петя, извлечем предсмертное письмо…

Осторожно обмыли, побаиваясь, чтобы вода не попала в бутылку, и вручили находку Карлу Шеррингу:

— Вы клали туда документ, вам его и вынимать.

— Спасибо за честь! — Карл легко вытащил из горлышка отрухлевшую деревянную пробку. Прищурившись, заглянул в бутылку. — Сохранилось письмо! А я-то думал, истлеет… Если бы попала влага — так и случилось бы… — Шерринг поднял с земли тоненький сухой прутик и с утроенной осторожностью принялся вытаскивать бумагу наружу. Из горлышка высунулся обрывок старой газеты, свернутый в трубку. Карл отбросил в сторону бутылку, медленно расправил на ладони драгоценное письмо, со всех сторон осмотрел его и протянул Крице. — Бери, друг, читай, у тебя глаза молодые, зорче моих, старческих.

Петр благоговейно взял в руки письмо профессора — лоскут пожелтевшей немецкой газеты, каждая строка которой кичливо вопила «о блестящих победах гитлеровской армии над «варварской Россией», а наискось, как резолюция приговора захватчикам, легла уже выцветшая, но еще четкая и выразительная вязь букв — почерк Молодана.

Все застыли в ожидании. Казалось, даже деревья замерли. И каждому слышалось, как его сердце гулко, напряженно отсчитывает время. Крица, волнуясь, начал читать медленно и торжественно:

— «ГРЯДУЩИМ.

В черном плену не волосы на голове — ногти на руках седеют… В сыром, как погреб, подземелье лежу на рваном тюфяке. Не он меня — я его своим старческим телом согреваю. Тускло мерцает фонарик, тайком принесенный Карлом (и среди извергов есть люди). Я дорожу этим единственным лучиком во мраке. Хватило бы света нацарапать записку потомкам (спасибо Шеррингу — принес в мякише хлеба огрызок карандаша и какую-то немецкую газету).

Третий месяц без воздуха, без солнца. Лишь в полдень, когда адъютант Гаусгофера Карл загромыхает металлической дверью, принесет еду — лишь тогда сквозь щель приоткрытой двери мелькнет краешек родного неба… Шерринг, которому не разрешается близко подходить ко мне и говорить со мной, поставит в углу у двери миску с бурдой, положит на цементный пол черствый ломоть хлеба, минуту постоит, сочувственно посмотрит на меня. А я не ем и не пью — объявил голодовку. Но звери глухи к человеческим страданиям.

Терпеливо выжидает безногий генерал, пока сломит мою непокорность. Добивается, чтобы я возглавил научно-исследовательский институт. Безногий владыка мечтает вернуть себе ноги… Сулит миллионы, обещает мне при жизни поставить памятник из благородного металла — только бы я согласился экспериментировать… Убеждал, умолял, просил, чтобы я брался за дело, а сейчас грозится уничтожить.

Слава, принятая из рук врага, недолговечна, как летний мираж. Ни крупицы не отдам своего открытия. Оно умрет вместе со мной…

У каждого человека есть свой невидимый пьедестал достоинства. Каждый день, каждый час трудом своим, разумом своим, возводит он его для потомков. Страстно хочу, страстно желаю я и мертвым остаться среди живых.

Прощайте. Ваш Молодан».

Примечания

1

Сачек — праздничная верхняя зимняя одежда.

(обратно)

2

Чукикать — забавлять.

(обратно)

3

Шаплык — кадка.

(обратно)

4

Кондер — похлебка.

(обратно)

5

Щиро дякую — искренне благодарю.

(обратно)

6

Благаю — умоляю.

(обратно)

Оглавление

СОТВОРИ СЕБЯ

  Часть первая СЛАДКОЕ ЗАМУЖЕСТВО

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Часть вторая САМ СЕБЕ ВРАГ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ЭПИЛОГ

ПОЛЫННОЕ ПРИЧАСТИЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

НЕВИДИМЫЙ ПЬЕДЕСТАЛ

  Часть первая ПРОФЕССОР

    ПИСЬМО ИЗ БЕРЛИНА

    ЖЕНЯ

    РОДИОНОВНА

    ГОРЬКИЙ МЕД

    «НА ТО ЖЕ МЫ И ЛЮДИ…»

    ЖИТЬ, ОТВЕЧАЯ ЗА ВСЕ!

    МЕСТЬ

    ТУПИК? НЕТ!

    ДЕРЗКИЙ ШАГ

    ИГРА С ОГНЕМ

    НА РАСПУТЬЕ

    БОЛЬ

    КРЕПКИЕ УЗЫ

    СВИДАНИЕ У МОРЯ

    НЕВЕРОЯТНОЕ

    Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ВИТАЛЬКА…

  Часть вторая ПОЕДИНОК

    ЗАХАР

    ЧИСТОТА

    ВИЛАСЬ ВЕРЕВОЧКА С ДЕТСТВА…

    ГОРЬКАЯ ВСТРЕЧА

    КРОВАВАЯ БЫЛЬ

    ДВУЛИКИЙ

    ВИХРЬ

    РОБЕРТ НЕ РОБЕРТ

    «МАЧЕХА»

    ЧУЖАЯ СЛАВА МСТИТ

    ЖЕЛАННАЯ НАХОДКА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg