«Белая роза, Черный лес»

Белая роза, Черный лес (fb2) - Белая роза, Черный лес [litres] (пер. Елена Корягина) 2116K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оуэн Дэмпси

Оуэн Дэмпси Белая роза, Черный лес

Эта книга – для моего сына Робби.

Eoin Dempsey

White Rose, Black Forest

* * *

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, , in collaboration with Synopsis Literary Agency.

Cover design by Shasti O’Leary Soudant

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2018 by Eoin Dempsey

© Корягина-Савосина Е., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

* * *

Данное повествование не является документальным. Имена, люди, организации, места и события – либо плод авторского вымысла, либо используются автором произвольно.

Книга «Белая роза, Черный лес» навеяна реальными событиями. Однако некоторые факты и даты изменены ради гладкости повествования.

Глава 1

Горы Шварцвальда, юг Германии,

декабрь 1943 года

Отличное место, чтобы умереть. Место, где она когда-то знала каждую полянку, дерево и ложбинку, где у каждого холма было имя, а дети, назначая друг другу встречу, говорили на тайном языке, непонятном взрослым. Место, где множеством стальных клинков блещут под летним солнцем стремительные горные потоки. Здесь ей всегда было хорошо. А теперь даже чистота и красота Шварцвальда – ее Черного леса – отравлена, испоганена, мертва.

Вокруг раскинулся толстый снежный ковер, совершенно гладкий, нетронутый.

Франка закрыла глаза и чуть помедлила. Унылое завывание ветра, шорох заснеженных ветвей, собственное дыхание, биение сердца. Темное ночное небо.

Она пошла дальше, прислушиваясь к скрипу снега под ногами. Годится ли эта полянка для задуманного? Кто ее здесь найдет? Франку ужаснула мысль, что на тело могут наткнуться играющие дети. Не лучше ли подождать несколько дней?

В уголке глаза образовалась слезинка, поползла по онемевшей от холода щеке.

Франка продолжала идти.

Снег падал очень густой, пришлось прикрыть лицо шарфом. А может, ее тело просто истлеет… Прекрасный конец – слиться с природой, которую она так любит. Зачем идти дальше? Что толку брести по снегу? Рано или поздно надо остановиться и покончить с этой мукой. Франка нащупала в кармане старый отцовский пистолет, холодный даже сквозь перчатку.

Нет, не здесь. Лучше пройти еще немного.

Лесного домика она больше не увидит. Да и вообще ничего – и никого. Не узнает, как кончится война, не увидит, как погонят национал-социалистов, как их бесноватый вождь ответит за свои преступления. Ей вспомнился Ганс – прекрасное лицо, свет правды в глазах, невероятная отвага сердца. Она даже не успела в последний раз его обнять, сказать, что лишь благодаря ему поверила: в этом уродливом мире есть еще место любви. Его отрубленную голову бросили в корзину, а тело – рядом с телами сестры и лучшего друга.

Снег все падал, Франка шла и шла, поднималась на очередной холм. Привыкшие к темноте глаза различили впереди что-то темное – тело, обмякшее, словно куча тряпья, окруженное сплошной белизной. Поблизости – никаких следов. Тело не двигалось, но чуть поодаль трепетал на ветру парашют, лизал снег, точно огромный зверь. Франка машинально оглянулась, хотя много дней не встречала здесь ни единой живой души, и осторожно двинулась вперед. Всколыхнувшийся страх заставлял шарахаться от каждой тени, от дуновения ветра.

Белые хлопья почти полностью засыпали человека. Франка очистила снег с его лица и проверила пульс. На шее нащупывалось легкое биение жилки. От губ поднимался белый парок. Глаза были закрыты. Франка в отчаянии посмотрела по сторонам, словно надеялась найти какую-то помощь. Ближайшее жилье – летний домик, отцовское наследство, но до него километра три. До деревни – и того больше: немыслимая даль в такую погоду.

Франка смахнула снег с груди мужчины и увидела форму летчика люфтваффе с капитанскими петлицами. Ну конечно – один из них, нацистов, зверей, погубивших страну и уничтоживших всех, кого любила Франка. Кто узнает, оставь она тут его умирать? Нужно просто бросить его здесь. В конце концов, она тоже скоро умрет. Прибавятся к этой вакханалии смерти два трупа, только и всего.

Она двинулась было прочь, однако ноги вдруг перестали идти, и Франка, прежде чем успела понять, какое приняла решение, снова склонилась над незнакомцем. Похлопала его по щекам, несколько раз окликнула. Подняла ему веки. Капитан отозвался лишь слабым стоном. Он лежал в неудобной позе – спиной на рюкзаке, голова набок, руки раскинуты в стороны. Высокий, за метр восемьдесят, он весил, наверное, вдвое больше Франки. При мысли о том, как его дотащить до дома, Франку начала терзать тревога. Никак не дотащишь. Она попробовала немного его приподнять, и у нее разъехались ноги. Рюкзак весил килограммов тридцать, а парашют еще пять. Парашют пока можно оставить, а рюкзак лучше отцепить. После нескольких неудачных попыток Франка отстегнула лямки и вытянула рюкзак; тело с мягким шорохом завалилось в снег.

Франка посмотрела на небо. Снег все густел. Времени оставалось немного. Она опять пощупала пульс: ровный. Надолго ли? Франка сунула руку в карман кителя и вытащила удостоверение личности. Вернер Граф. Из Берлина. В бумажнике – фотография женщины и двух улыбающихся девочек – лет трех и пяти. Самому ему двадцать девять, на три года старше Франки. Она встала и, глядя на Вернера Графа, глубоко вздохнула. Что ж, ее профессия – оказывать помощь людям. Именно этим она занималась и готова заняться снова, пусть ненадолго.

Франка убрала бумаги на место, обошла капитана и встала со стороны головы. Продела руки ему под мышки и потянула изо всех сил. Верхняя часть туловища двинулась, но застрявшие в снегу ноги освободились не сразу. Капитан громко вскрикнул от боли, хотя глаза так и не открыл. Франка положила его и обошла – посмотреть ноги. Бриджи были порваны. Нащупав торчащие под кожей обломки костей, девушка едва не отпрянула: сломаны обе голени! Большие берцовые кости – наверняка, а возможно, и малые. Если хорошо вправить – срастутся, но ходить он будет не скоро.

Не лучше ли оставить его здесь, в снегах, чтобы тихо отошел в забытьи, без боли?

Франка вернулась к рюкзаку, расстегнула: одежда и еще какие-то документы. Дальше обнаружились спички, продукты, вода, спальный мешок и два пистолета. Зачем, спрашивается, летчику люфтваффе таскать с собой такие вещи? Два пистолета. Если бы он прыгал над вражескими позициями, например, в Италии… в сотнях километров отсюда?

Время шло. Долгие размышления могли стоить Вернеру Графу жизни. Франка вспомнила о его жене и дочерях, уж никак не повинных в преступлениях, которые он, возможно, творил во славу рейха.

Своего груза у нее не было, только заряженный пистолет. Ничего другого ей сегодня и не могло понадобиться.

Франка вспомнила снежные зимы своего детства. До дорожки, по которой она обычно бегала, – несколько сотен метров, не больше, и эти метры стали для Вернера Графа расстоянием между жизнью и смертью. Упади он там – она бы его не нашла, пусть бы даже он и пережил падение. Франка развернула спальник и укрыла капитана.

– Надеюсь, ты того стоишь, – прошептала она. – Я стараюсь ради твоей жены и детей.

Они находились на небольшой возвышенности, склон которой порос соснами и елями. Снега под деревьями намело метра на три. Франка быстро добралась до них и стала выкапывать пещеру. Снег был мягкий, дело спорилось. Никто сюда не придет. Пещера в снегу – единственный шанс дотянуть до утра. Покончить со своей жизнью она успеет, когда спасет чужую.

Франка пошла проверить капитана. Он еще дышал. В сердце у нее затеплился огонек – словно маленькая свечка в темной пещере. Она вернулась к деревьям и, стараясь не думать о том, как будет тащить сюда недвижное тело, продолжила работу. Через двадцать минут она выкопала достаточно большую пещеру. Повозилась внутри, утрамбовывая снег. Соорудила порожек и с помощью длинной ветки сделала отверстие в потолке.

Закончив работу, девушка перетащила сначала рюкзак и спальник. Пещера получилась нужного размера – и лежать можно, и сидеть. Теперь Франка отправилась за Вернером. Было уже, наверное, за полночь. До утра целая вечность. Пока не кончится снегопад, никуда они не доберутся. Франка взялась за стропы парашюта, все еще пристегнутого к ремням, и потянула. Тело Вернера чуть сдвинулось; лицо его исказилось болью. Франка опять взялась за парашют и потянула что было сил. Ноги у нее подгибались, но метра на два продвинуться удалось. Значит, получится. Проблеск надежды вызвал прилив адреналина. Она приналегла еще, потом еще. Прошло двадцать минут. Франка, в теплой куртке и толстом шарфе, буквально взмокла, однако до пещеры добралась. Впервые за бесконечно долгое время она испытала некое подобие радости. Наверное, с той поры, как появились первые листовки «Белой розы». Тогда все они страшно радовались, что борются за правое дело, что впервые на памяти этого поколения для Германии забрезжили какие-то светлые перспективы.

Вернер Граф не приходил в себя. Пробудить его никак не удавалось. Франкой двигала надежда, что он когда-нибудь откроет глаза. Ей уже стало все равно, кто он. Просто человек, пока живой. Франка остановилась, отдышалась – и перетащила его через порожек пещеры. Капитан снова застонал, сломанные кости зловеще скрипнули.

С темного неба по-прежнему падал снег, словно ненасытный волк, завывал ветер. Франка осветила пещеру спичкой. До сих пор она толком не разглядела капитана Графа. Для нее он был не человек, а больной, которому нужна помощь.

Красивый, зарос щетиной, волосы короткие, каштановые.

Франка погасила спичку и укутала Графа спальником. Легла рядом и слушала его неглубокое дыхание и биение сердца. Чтобы дожить до рассвета, им придется согревать другу друга. С тех пор, как десять месяцев назад убили Ганса, Франка ни к кому не прижималась. Совершенно обессиленная, она провалилась в глубокий сон.

Из забытья ее вырвал громкий крик. В темноте пещеры Франка не сразу вспомнила, где она и что происходит. Потом увидела отверстие в крыше. В него светила луна.

Граф дернул во сне головой. Франка опять легла, положила голову ему на руку. У нее уже закрывались глаза, когда он опять вскрикнул и произнес несколько слов.

Сомнений быть не могло. Он говорил по-английски.

Глава 2

Она лежала неподвижно, словно парализованная. Граф больше не говорил. И глаз не открывал. Ночь еще не кончилась. Франка обнимала совершенно незнакомого человека. Его грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, теперь уже более глубокому. Она спасла его – для какой участи? Лучше думать, что он и вправду Вернер Граф. Возможно ли такое? С какой стати офицеру люфтваффе кричать во сне по-английски? В языке Франка была не сильна, но безошибочно узнала английскую интонацию. Кто же он и что с ним будет, сообщи она местной полиции? На нем форма люфтваффе. Если он британец или американец, то его, без сомнения, осудят как шпиона и расстреляют. А Франка предпочтет умереть, лишь бы не помогать гестапо. Так что же делать?

Девушка подползла к выходу и выглянула из снежного укрытия. Ледяной воздух обжег лицо и холодной водой потек в легкие. Снегопад утих. Облака висели с одной стороны неба, словно отодвинутая в сторону грязная скатерть, и в темной вышине сияли звезды. Ветер чуть шуршал ветвями. Больше никакого движения.

Можно ли оставить его здесь одного? Если он очнется – не выберется ли наружу? Вокруг уже простирался прекрасный нетронутый снег. Никакой прохожий не заметит их укрытия. Однако приближалось утро. Люди заходят сюда редко, но все же заходят. В ближайшие часа три еще, пожалуй, получится уйти незаметно, – а потом низкое зимнее солнце выглянет из-за горизонта и осветит окрестные леса. Увидит случайный лыжник, как они тащатся по снегу, – и тогда Франка уже бессильна. Ее подопечный попадет в гестапо. С тайной полицией лучше сотрудничать – за это награждают, а за отказ сотрудничать бросают в тюрьму. В том-то и хитрость системы: чтобы вести себя по совести, требуется огромная сила духа. Недоносительство на соседей рассматривается как опасное антиобщественное поведение, которое входит в сферу интересов гестапо. Потому-то у них повсюду шпионы. Потому-то «немецкий взгляд», быстрый взгляд украдкой – не видит ли кто? – стал делом привычным.

Франка вспомнила о своих колебаниях. Вчера ей то хотелось умереть поблизости, чтобы тело нашли на следующий день, то она думала забрести в самую гущу леса, где оно пролежало бы несколько месяцев, и вся плоть истлела бы, и остались бы голые белые кости. Зато теперь выбора нет. О прежних планах нужно забыть и помочь раненому. Если оставить его одного, он погибнет. Сдать в полицию – погибнет. И Франка будет знать, что помогла нелюдям из гестапо и режиму, который они представляют. А если ждать до рассвета, то можно кого-нибудь встретить, и кончится это опять же гибелью Графа, или кто он там, ну а заодно и ее гибелью. Получается, выбора вообще нет.

Вчерашние следы замело снегом, однако в здешних лесах Франка не потерялась бы и с закрытыми глазами. Она двинулась к дому. На дорогу уйдет больше часа и еще столько же – чтобы вернуться сюда. Кто он – разведчик или беглый военнопленный? Если военнопленный, почему прыгал с парашютом над Германией? А может, просто самолет потерпел аварию, и ему пришлось прыгать? Зачем ему быть здесь, в горах? До Фрайбурга километров семнадцать. Или его ветром снесло? По пути сюда Франка не слышала ни самолета, ни зениток.

Франка подумала о бомбежках, которые становились все чаще, и сразу вспомнила об отце – и боли, погнавшей ее сюда с пистолетом в кармане. Однако мысль о человеке в снежной пещере вернула ее к действительности и заставила двигаться дальше.

Она спустилась с холма тем же путем, каким брела вчера; скоро из виду исчезла не только пещера, но и сосны на склоне холма.

– Не нужно беспокоиться о том, что от тебя не зависит, – сказала Франка вслух.

Услышать собственную мысль было приятно: как будто она не в одиночку пытается спасти чужую жизнь.

– И что ты делаешь? Чего ради связываешься с человеком, которого вообще не знаешь?

Казалось, это произнес кто-то другой.

Дойдя до домика, Франка уже изнемогала от усталости. Она толкнула незапертую дверь и вошла. Возвращаться сюда она не собиралась, но оставила дом в идеальной чистоте – подарок тому, кто на него набредет. Она сбросила у порога снегоступы, стащила с рук варежки. Нащупала спички на столике у двери, зажгла свечу. На миг Франка заметила себя в зеркале и тут же отвела глаза. Ей не хотелось видеть свое отражение.

Вчерашние дрова в камине догорели, нужно будет потом принести. В гостиной Франка взяла бутылку бренди, сунула в карман. Сжав ладонями голову, стала соображать: что еще пригодится, когда она повезет парашютиста из леса? Она и одна-то добралась сюда с трудом. Может, его вообще не получится довезти. Ей захотелось присесть, закрыть глаза и передохнуть.

Франка налила себе воды и залпом выпила. Убрала на место чашку и положила в карман нож. Дверь в ее спальню была открыта, на краю незастеленной кровати аккуратной стопкой лежало белье. Теперь постель представлялась девушке немыслимой роскошью, о какой остается только мечтать. Ясно же, чем ее отдых обернется для человека в снежной пещере. Она прикрыла дверь и снова вышла в темноту. Хворост, собранный на прошлой неделе, лежал под навесом, на него уже намело снега. Франка отыскала взглядом сани, служившие для перевозки дров, – крепкие, вес парашютиста вполне выдержат. Она подтащила их к дверям и опять вошла в дом. В прихожей забили часы: из них выдвинулась маленькая человеческая фигурка и пять раз стукнула молоточком по колокольчику. Фреди, младший брат, обожал эти часы, только поэтому Франка не разбила их вдребезги. Вещи, которые он любил, к которым прикасался, были теперь для нее дороже золота.

– Фреди, – сказала она, – ты видишь, что я делаю? Я хочу знать, что ты со мной. Без тебя я не справлюсь.

Она уже много месяцев не произносила его имени, не позволяла себе. Слишком тяжело. Уж лучше не думать о прошлом, постараться притушить боль. Но сейчас он ей нужен, нужна его любовь. Франка пыталась вспомнить эту любовь, извлекала ее из сердца по капле, словно воду из колодца в пустыне. Сжав кулаки, она тяжело вздохнула и вышла из дому.

Ветер прекратился, воздух был мертвенно недвижен. Франка взялась за привязанную к саням веревку и побрела по снегу. Следы, оставленные по дороге сюда, не замело и не заметет до следующего снегопада. Кто угодно по ним ее найдет. Еще два часа их будет укрывать тьма, а позже любой, кто выйдет прогуляться, может их увидеть. И как она объяснит, почему везет на санях бесчувственное тело летчика люфтваффе?.. Ладно, потом подумает, а пока самое главное – заставить себя переставлять ноги.

Всю дорогу Франка боялась, что он умер. И что его ищет гестапо. Вдруг люди заметили парашют, а прыгнувшего не нашли просто из-за пурги? Тогда за ним уже идут. На Франку нахлынули тяжелые воспоминания: допросы, тюремная камера, холодные серые глаза гестаповца. Лишь дойдя до поляны, она немного успокоилась. Воспоминания сменились более насущными заботами – как избежать ареста.

На поляне было по-прежнему пусто. Франка прислушалась. Ни звука. Деревья под плотным тяжелым снегом стояли недвижно. Франка еще подождала, но поняла, что лишь теряет время. Парашютиста пока никто не видел, а вот если она промедлит – очень скоро увидят. Она тщательно огляделась и двинулась к снежной пещере. От входа осталось отверстие размером в ладонь, и Франке пришлось его расчищать. Незнакомец по-прежнему лежал на спальном мешке без сознания, его грудь равномерно поднималась и опускалась.

– Эй! – позвала Франка. – Вы спите? Вы меня слышите?

В ночной тиши ее голос прозвучал гулким эхом. Незнакомец не шевельнулся. Франка похлопала его по плечу – никакой реакции. Близился рассвет, надо действовать. Она взялась за стропы и потащила. Стропы натянулись – и только. Тогда она крепко уперлась ногами в снег и потянула изо всех сил. Тело поползло и вскоре оказалось снаружи. Франка буквально рухнула рядом, задыхаясь. Осталось погрузить его на сани и протащить три с лишним километра. Сущие пустяки.

Франка лежала на снегу, глядя на мерцающие звезды. Усталость брала верх – желание спать казалось неодолимым. Как было бы прекрасно – закрыть глаза и поддаться этому желанию. Мышцы рук и ног буквально горели. Однако останавливаться нельзя, остановка означает поражение.

Длина саней – меньше полутора метров. Рост капитана – примерно метр восемьдесят. Уложить бы его на сани и тянуть, а ноги пусть бы волочились по снегу. Да только вот обе ноги сломаны. А с головой так уж точно не поступишь. Франка подтащила сани к раненому, подумала. Как ни старайся – ноги не уместятся. Можно, правда, кое-что предпринять.

Франка сходила в пещеру за рюкзаком, достала оттуда веревку, которую видела раньше. Отрезала шесть кусков примерно по полметра. Понимая, что придется задержаться, она достала из кармана бутылку и влила раненому в рот немного бренди. Часть пролилась мимо, но часть он проглотил. Франка тоже сделала глоток и почувствовала, как внутри потеплело.

Потом она подобрала несколько веток поровнее и потолще и положила рядом с раненым. Предстояло самое трудное. Она сняла перчатки и, стараясь не обращать внимания на холод, сосредоточилась на деле. Одной рукой взялась за его лодыжку, а другую сунула под штанину и нащупала место перелома – чуть ниже колена. Следовало бы заняться этим сразу, как только она его нашла, но тогда было не до того. От ее прикосновения лицо раненого исказилось; Франка сильно потянула за лодыжку, и кость встала на место. Затем приложила с двух сторон ветки и привязала их веревками, зафиксировав ногу. Франка проверила узлы – все держалось надежно. Она взялась за другую ногу, ощупала кость. Здесь перелом был не такой страшный. Франка легко вправила кость и привязала ветки.

– Кто же ты такой? – тихонько промолвила она и замерла, будто ждала, что он сядет и ответит. Он не произнес ни слова, только ветер опять закружил по лесу.

Было уже почти семь. Франка взялась отстегивать парашют. Оставлять его на раненом не стоило – он бы волочился по снегу. И вообще – людей и за меньшее казнили. А оставишь здесь – его найдут, и возникнут совершенно ненужные вопросы. Лучше уж рискнуть, взять с собой. Если их поймают, куда хуже, чем парашют, будет присутствие этого неизвестного. Франка свернула нейлоновый купол и положила на грудь раненому. Потом привязала его веревкой к саням вместе с парашютом. Обмотала потуже, но так, чтоб он мог дышать. Вот и готово. Она взялась за веревку и потянула.

Сани двинулись по мягкому снегу. Первая сотня шагов далась сравнительно легко: путь лежал по ровной поляне. Зато дальше шли заросли деревьев и замерзший ручей, и пройти там с санями можно было только по тропе – а это увеличивало риск кого-нибудь встретить. Франка подумала о тех, на кого рискует тут наткнуться, а еще о том, что из-за нацистов люди совершенно перестали друг другу доверять.

Пистолет она выложить забыла, и теперь он оттягивал карман.

После каждого спуска начинался подъем; перед домом ждал самый крутой холм. А к тому времени она и так сильно устанет. Франка шла, хотя у нее уже подкашивались ноги. Дыхание сбилось, по лицу катил пот. Она знала, что так и обморозиться недолго, но не останавливалась. Нельзя!

Поднималось солнце, а Франка все шла и шла. Рассвет не принес ни радости, ни утешения. До дома оставалось больше километра, а спасительный покров тьмы с каждой минутой истончался.

Впереди раздался скрип шагов. Франка не сразу поняла, откуда он доносится. Она замерла, сердце бешено стучало. Кто-то шел впереди по тропе. Она оглянулась на сани. Сколько же у нее времени? Минута, не больше. Тропа впереди изгибалась, значит, идущий сразу появится из-за поворота. Франка стащила сани с дороги за деревья и прикрыла ветками. След от саней был, конечно, хорошо виден. Она прижала руку ко рту, словно хотела приглушить звук своего дыхания.

Через минуту на дороге возникла фигура. Узнав ее, Франка едва не рассмеялась и затрясла головой. Герр Беркель, отец ее бывшего жениха! Уж он-то сразу побежал бы доносить – Даниэль теперь работает в гестапо. И ничто не доставило бы герру Беркелю бóльшей радости. Он неспешно шел, опираясь на палку. Франка уже много лет с ним не разговаривала – с тех пор, как рассталась с Даниэлем. Человек он совсем простой и грубый, совершенно несимпатичный. Живет неподалеку. Крупный, давно перевалило за шестьдесят. Видимо, вышел на утренний моцион.

Рука Франки сама потянулась к карману. На что она пойдет ради человека, которого впервые увидела несколько часов назад и с которым ни разу не разговаривала? И, похоже, даже не знает его настоящего имени. Глядя на герра Беркеля, Франка невольно вспомнила о бедствиях, обрушившихся на страну. Она оглянулась на человека на санях: а ведь он тоже спас ей жизнь.

Беркель остановился шагах в десяти от того места, где пряталась Франка. Потянулся, достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Франка из укрытия едва видела его лицо. Беркель двинулся дальше, теперь уже медленней, и внимательно смотрел под ноги. В том месте, где Франка свернула с дороги, он огляделся и опять остановился. Сердце у Франки тоже почти остановилось. Палец у нее лежал на спуске. Она была готова выстрелить в человека, которого знала почти всю жизнь, ради того, кого впервые встретила несколько часов назад. И куда же спрятать труп? Нет, нельзя, чтобы дело дошло до этого. Герр Беркель потряс головой и двинулся дальше. Он прошел мимо Франки, так и не заметив ни ее, ни саней.

Выждав минут пять, Франка решилась выглянуть на дорогу. От нервного напряжения у нее на глазах выступили слезы. Преодолевая боль в руках, она ухватилась за веревку и вытащила сани на дорогу.

В кристально чистом небе уже поднималось солнце, освещая снежную красоту, сотворенную ночной метелью. Вокруг сияла девственно-чистая белизна – если не считать дорожки, оставленной герром Беркелем.

Франка двинулась дальше, опять думая о том, доживет ли раненый до дома. Больше им никто не встретился. За пистолет она не хваталась, тянула веревку обеими руками. В голове было одно: нужно дойти до дома. Других мыслей не осталось. Мир сузился до единственной цели. Один мучительный шаг следовал за другим, и вот наконец перед ней встал последний холм. За всю дорогу Франка остановилась только раз – когда появился герр Беркель, – но теперь, перед последним рывком, села и постаралась восстановить дыхание. Позади большой путь. Остался лишь этот подъем, а за ним – дом, где ждут вода, пища, таблетки и, самое главное, сон.

Франка посмотрела на раненого.

– Мы почти пришли. Еще чуть-чуть осталось.

Ноги у нее словно одеревенели, но Франка, преодолев усталость и боль, выпрямилась и опять взялась за веревку. Она шла и тянула и в конце концов, вся мокрая, дотащила сани до дома. Задыхаясь, толчком открыла дверь и, оставляя снежный след – позже вытрет, – втянула сани внутрь.

Наконец-то пришли. Чудо!.. В камине еще оставались дрова, и Франка разожгла огонь. С трудом, словно то была вторая кожа, стащила с себя шапку и куртку. Потом пошла в кухню и долго пила воду. Принесла чашку воды и раненому, приложила ему к губам. Он поперхнулся, однако несколько глотков все же сделал. Он был грязный, потный, со сломанными ногами, зато – живой. Пока довольно и этого. Франка так его и оставила – без сознания, но в безопасности и в тепле.

Она пошла к себе, разделась и уснула, едва коснувшись головой подушки.

Глава 3

Сначала возникло тиканье. Потом часы принялись бить. Он открыл глаза. Почему-то он лежит, привязанный к каким-то доскам, весь в поту. В голове – туман и гудит. Как он сюда попал? Мучительная боль от сломанных ног простреливает все тело. Ладно, боль можно потерпеть, но задерживаться здесь не хотелось бы. Где же выход? Неподалеку в камине дотлевают красные угольки. Людей нет. Он арестован? Тогда пощады ему не видать. Кто его схватил?

Из памяти выплыли образы близких. Отец, мама, жена… то есть бывшая жена. Обрывки воспоминаний о разводе вдруг показались ему чем-то новым. Перед глазами возникло письмо, которое она ему написала, и вот он будто снова сидит на койке в тренировочном центре, читает его. Картины прошлого возникали – и уходили в темную бездну. Он пытался сориентироваться в настоящем, понять, где находится. Кто-то его ощупывал, потом куда-то тащил – это были не воспоминания, а скорее какие-то смутные ощущения. В памяти остались прикосновения, даже запахи, однако картина событий не складывалась. Веки налились тяжестью. Едва успев еще раз оглядеть комнату, он опять погрузился в спасительный сон.

Когда Франка проснулась, день перетекал в вечер. Она села на кровати. В пустом животе заурчало. Мышцы рук и спины совершенно одеревенели. Франка помассировала плечи, чтобы прогнать боль, посмотрела в дверной проем на лежащего в беспамятстве незнакомца. Прислушалась. Никаких звуков, только ветер свистит за окном. Кое-как она заставила себя вылезти из-под одеяла, открыла шкаф, надела простое серое платье. Пол был ледяной, и она натянула толстые шерстяные носки. Медленно-медленно вышла из комнаты, в собственном доме чувствуя себя гостьей. Первое, что она увидела, – ноги с привязанными к ним палками. Раненый не шевелился. И глаз не открывал.

– Эй, вы спите? – прошептала Франка.

Тишина.

Она глубоко вздохнула, попыталась унять сердцебиение. Ладони вспотели.

Короткие каштановые волосы незнакомца еще не просохли. Лицо – небритое, перепачканное. Видимо, он так ни разу и не пошевелился. Франка проверила пульс: нормальный. Выживет. Она принесла из кухни воды и стала поить раненого. Как и в прошлый раз, он закашлялся, расплескал воду, но, кажется, выпил несколько глотков.

Франка встала на колени и принялась разматывать веревку. Проще было бы разрезать… Впрочем, если гость поведет себя плохо, еще пригодится. Наконец веревка упала на пол. Франка отодвинула в сторону парашют и, немного повозившись, отстегнула стропы. Оставался вопрос: что с ним делать? Держать парашют у себя – преступление, за которое попадешь в тюрьму, а то и куда похуже. Сжечь – не оберешься вонючего дыма. Франка решила пока приткнуть его у задней двери.

Теперь предстояло уложить раненого в постель. Перемещать его по дому всего удобнее было на санях, пусть даже они оставляли на полу грязный след. Франка развернула их и потянула в маленькую спальню, где они с Фреди спали детьми. Комнатой уже много лет никто не пользовался. Дверь была открыта, постель заправлена, кругом чистота. Кто же спал здесь последним? Кажется, она сама, а может, Фреди. Франка помнила, как отец относил Фреди в спальню, – задолго до войны, когда тот был еще маленький и отец сам мог за ним ухаживать. До того, как она их бросила… Франка отогнала воспоминания, словно назойливую муху, и сосредоточилась на насущных задачах. Вернулась в гостиную за рюкзаком. Внутри была и гражданская одежда, но ничего подходящего для сна не нашлось. Франке вовсе не хотелось, чтобы незнакомец валялся у нее в доме в одном белье. Она быстро отыскала отцовскую пижаму и халат. Положила на кровать, провела ладонью по мягкой красной ткани халата. Прошлое – на каждом шагу, никуда от него не деться.

Капитан был грязный и потный. Не помешало бы его вымыть – это как раз проще сделать, пока он без сознания. Франка потрогала наложенные вчера шины. Их придется заменить. Везти его в больницу или к частному доктору – слишком рискованно. Доверять нельзя никому.

А можно ли доверять ему самому? Франка всякого наслушалась о союзниках – участниках антигитлеровской коалиции. Американцев нацистская пропаганда изображала безграмотным сбродом, а британцев – вероломными негодяями, но Франке хватало ума не верить нацистам. Однако встречать солдата союзников лично ей до сих пор не доводилось, а фильмы кинохроники и газетные статьи все же сформировали у нее определенное мнение. Не могла же она игнорировать все, что видела и слышала, пусть даже и не доверяла правительственной пропаганде. К тому же она знала, что сделали с Германией союзники. Они безжалостно бомбили города с мирным населением. Как-то трудновато было считать их избавителями.

У капитана вдруг искривился рот, глазные яблоки под веками завращались. Франка испугалась: того и гляди откроет глаза, а она еще не придумала, что делать или говорить. К счастью, лицо у него разгладилось, и он опять застыл. Проблема отошла на второй план.

Франка отправилась в кухню. В доме царил страшный холод, и герру Графу, или кто он там, придется подождать, пока она разведет огонь. Она разгребла кочергой золу – кочерге этой было, наверное, больше лет, чем самой Франке. Чиркнула спичкой – и кухня озарилась мягким светом. Ей всегда нравилось разводить огонь. Она постояла, глядя, как от лучинок потихоньку занимаются дрова. Удовлетворенная, подошла к буфету. Еды было мало – лишь несколько банок консервированного супа, прочие запасы закончились. А дороги теперь закрыты на много дней – на машине не проехать. В аптечке нашелся пузырек с аспирином. Девять таблеток. Часов на двенадцать ему хватит. Потом понадобится что-нибудь посильней, особенно если снова придется вправлять кости. Франка убрала пузырек в карман. Он звякнул, как погремушка.

Вокруг стола стояли старые деревянные стулья. Франка взяла один, подняла повыше и обрушила на пол. Стул, однако, уцелел. Франка покачала головой, мысленно усмехнулась. Взяла из-под кухонной мойки молоток и отвертки. Через несколько минут у нее в руках были отличные деревяшки, чтобы зафиксировать сломанные ноги хотя бы на время.

Она вернулась в спальню. Незнакомец не двигался. Франке приходилось иметь дело еще и не с такими переломами, но то было в больнице. Срастутся ли кости без иммобилизации? Перспектива самой накладывать гипс Франку не пугала, а вот как добыть его, не вызывая подозрений? Если действовать очень осторожно, наверное, можно купить и гипс, и еду, и морфий… Оставалась другая проблема: как добраться до города, – но ее решение Франка отложила на потом.

Она отвязала от ног незнакомца ветки и сложила у камина – пойдут на дрова. Теперь предстояло самое трудное: снять грязные бриджи и ботинки. Франка принялась развязывать шнурки, внимательно следя за лицом капитана – не больно ли ему? Осторожно потянула за ботинок. Кость сдвинулась, и капитан вскрикнул. Франка даже удивилась, как удивилась бы, задвигайся вдруг брошенная на пол марионетка. Она замерла, думая, что он сейчас очнется. Не очнулся. Сняв ботинок, Франка ощупала ногу. Кость сдвинулась, но лишь слегка, и она опять ее вправила. Сделав глубокий вдох, принялась за другой ботинок. Разрезать шнурки ей не хотелось – обувь могла еще пригодиться. Со второй ногой Франка провозилась минут пять: наученная горьким опытом, она действовала осторожно. Очень медленно сняла носки, – ноги у него распухли и посинели. Бриджи она просто разрезала ножницами, и скоро капитан остался в кальсонах.

Из частей стула получились отличные шины; ноги теперь были зафиксированы надежно. Потом Франка стащила с раненого китель и бросила в угол. Рубашку тоже сняла без особых затруднений. Осталось переложить его на кровать. К счастью, кровать была низенькая. Франка перетащила капитана прямо на чистые простыни, хотя сам он был не слишком чистый. Ничего, зато он наконец в постели. Глядя на неизвестного человека, лежавшего на ее старой кровати в летнем домике, Франка торжествовала. И хорошо, думала она, что он еще без сознания, – проще будет его помыть. Франке приходилось мыть людей, но не у себя дома и не неведомо кого. Следовало спешить. Меньше всего ей хотелось, чтобы капитан очнулся, пока она его оттирает. Вышло бы крайне неприлично.

– Пора купаться, дружок, – улыбнулась она. – Как прошел день? Не поверишь, что со мной случилось по дороге домой…

Франка говорила тихонько – не дай бог его разбудить. Никакая шутка того не стоит. Она поставила у кровати таз с нагретой водой, вооружилась губкой и аккуратными движениями начала мыть тело.

– Я – представляешь себе? – нашла в снегу человека! В форме люфтваффе, вот как! – Уже несколько дней Франка ни с кем не разговаривала. Поболтать вслух было приятно, пусть и обращалась она к лежащему в забытьи незнакомцу. – Нет, дорогой, я не шучу. Разве может честная немецкая женщина шутить над мужем, когда на русском фронте наши отважные воины рискуют жизнью во славу рейха?

Франка провела рукой по его вымытому лицу.

– Что? Хочешь послушать радио? Мой долг, как хорошей жены, исполнять любую твою прихоть.

Она пошла в гостиную и включила приемник. Немецкие радиостанции, как всегда, передавали замусоренные нацистской пропагандой новости. Производство радиоприемников полностью контролировалось правительством; аппараты принимали только в том диапазоне, в котором вещали разрешенные нацистами станции. Многие, однако, переделывали свои приемники и слушали зарубежные станции. Франка поймала швейцарскую – передавали новую популярную вещь оркестра Томми Дорси. По комнате поплыли звуки джаза. Франка замерла с губкой в руке. Где-то люди сочиняют вот такую музыку, слушают ее, танцуют, живут… Мир, с которым она уже попрощалась, вдруг стал ей не совсем безразличен.

Молча, отдаваясь волнам музыки, Франка домыла раненого.

– Вот и порядок. – Она поставила на тумбочку у кровати пузырек с аспирином и стакан воды. Укрыла капитана и положила ему в ноги грелку. Кто же он такой? Для чего оказался в Шварцвальде? И как сохранить в тайне его здесь пребывание еще целых шесть недель, или сколько там нужно, чтобы срослись кости? И как он поведет себя, когда очнется?

Минуту-другую Франка постояла в дверях, глядя на человека на кровати и слушая музыку. А потом у нее свело от голода живот.

– Завтра будет день. Завтра узнаю, кто ты такой.

Она вышла и заперла дверь на ключ.

Голод оказался сильнее желания искупаться, и она пошла в кухню. Кусочек хлеба сделал бы ее просто счастливой, но хлеб она доела еще раньше, вместе с остатками сыра. Думала тогда, что это ее последняя трапеза.

Пока на плите грелся суп, Франка сидела за столом, смотрела в пространство и соображала, что ей следует купить – для себя и для человека в спальне. Нужно каким-то образом добраться до Фрайбурга – запастись едой, достать гипс, бинты, аспирин и морфий. Это примерно семнадцать километров в один конец. В обычных обстоятельствах можно было доехать на машине, но погода такое простое решение исключала. Франка открыла чуланчик у задней двери. Там, среди старой зимней одежды и другого копившегося годами хлама, лежали в целости и сохранности ее старые лыжи. Последний раз она пользовалась ими лет десять назад, не меньше, когда была жива мама и они приезжали сюда на зиму. Франка взяла их, подержала в руке. Да, только так.

Неся лыжи, она вернулась в кухню. Суп уже нагрелся. Франка перелила его в миску и съела за несколько секунд. Эта еда лишь раздразнила голод. Она разогрела другую банку, пообещав себе, что обязательно восполнит запас.

После второй миски супа ей стало лучше, зато теперь не давала покоя пропахшая пóтом грязная одежда. Греть на плитке воду – а для мытья ее понадобится немало, – дело утомительное, но Франка представила, как она сейчас пахнет, – и решилась. Поставила на плиту котелок и две большие кастрюли и стала ждать, пока вода закипит. Помня, что в доме посторонний, пусть он даже лежит без движения, Франка закрыла дверь и только потом разделась. Облачившись в халат, прошла в ванную и тоже тщательно закрыла дверь. Горящие свечи придавали комнатке уютный вид, но все портил недостаток воды. Вожделенное купание свелось к сидению в почти пустой ванне и оттиранию себя мочалкой. Вылезать было очень холодно. Франка схватила полотенце и принялась яростно растираться, чтобы не замерзнуть. Наконец, сухая и одетая в халат, она подошла к зеркалу, чего не делала уже несколько дней. Светлые волосы липли к шее, глаза покраснели, под ними легли темные круги. Франка водила по волосам расческой, морщась от боли, – так сильно они спутались.

Почему-то она вспомнила герра Беркеля и его сына Даниэля, красивого юношу, члена гитлерюгенда – нацистской молодежной организации. Она увлеклась им, когда состояла в Союзе немецких девушек. Все ее подруги туда вступали. То был обязательный этап в жизни. Не вступишь в организацию – ты либо слабак, либо индивидуалист. И дорога тебе в изгои.

На Франку вдруг накатила паника. С чего она взяла, что Беркель ее не заметил? Может, как раз заметил и уже сообщил в гестапо? Это, конечно, маловероятно, но когда никому нельзя доверять, ошибки обходятся дорого.

Темнело; Франка зажгла в кухне и спальне свечи, а в гостиной – керосиновую лампу. Взглянула на гостя – он спал.

Франка пошла в спальню, но, хотя ей страшно хотелось спать, опять оделась. В любой момент могли появиться гестаповцы – а тут у нее непонятно кто. Спрятать его в доме – ну, найдут на несколько минут позже. А прятать снаружи, на холоде – не в том он состоянии. Прокручивая в голове самые ужасные – и вполне реальные – варианты развития событий, Франка пошла в маленькую спальню. Да, здесь тоже опасно, особенно когда она уйдет в город. Вот в углу его военная форма. Если он и вправду служит в люфтваффе – а это маловероятно, – наденет ее, когда захочет. А вот если он британец или американец, что более правдоподобно, то присутствие военной формы только скорее приведет к расстрелу. Нужно ее спрятать…

Франка топнула, и пол отозвался гулкой пустотой. Она принесла из кухни ящик с инструментами и убрала с пола циновку.

Поднять половицы – и получится отличный тайник. Только сначала придется передвинуть кровать. Франка протолкала ее через всю комнату, причем раненый так и не проснулся.

Она вставила в щель с торца половицы гвоздодер и стала давить. Чертова доска, хоть и не сразу, поддалась. Франка вытащила ее и прислонила к стене. Под половицей открылся небольшой проем. Там было грязно, и оттуда тянуло холодом, но если вычистить и настелить одеял, получится вполне терпимо. Франка принялась за соседнюю доску, прикидывая, сколько их всего придется поднять, чтобы уместился человек. Лучше бы поменьше, иначе будет слишком заметно.

Размышления Франки прервал донесшийся с кровати кашель. От неожиданности она уронила гвоздодер – прямо в подпол. Гость открыл глаза и сел на постели. Лицо его исказила гримаса боли. Он зажмурился, снова открыл глаза и повернулся к Франке, замершей в молчании. Взгляд у него затуманился от боли.

– Вы кто? Зачем вы меня здесь держите? – спросил он на отличном немецком языке.

Глава 4

Франка не могла понять, что у него за выговор. Ей доводилось слышать резковатую речь берлинцев – ее гость говорил похоже, хотя не совсем так. Разницу она не смогла бы объяснить, как не смогла бы растолковать глухонемому, что такое музыка.

«Капитан» сидел на постели, взволнованно глядя на девушку. Его вопросы повисли в воздухе, как дым от сигареты. У Франки в голове пронеслись тысячи мыслей. Она шагнула вперед и подняла ладони, словно пытаясь защититься.

– Я вам не враг.

Он не ответил, видимо, ожидая продолжения.

– Я нашла вас в лесу. Вы были без сознания. Больно вам из-за переломов на ногах.

Он провел руками по самодельным шинам, опять поморщился.

– Меня зовут Франка Гербер. Я привезла вас к себе. Мы здесь вдвоем. Поблизости другого жилья нет.

– А где мы?

– Примерно в семнадцати километрах от Фрайбурга, в горах Шварцвальда.

«Капитан» провел рукой по лбу, собрался с мыслями и заговорил более связно:

– Вы работаете в полиции?

– Нет.

– Имеете какое-нибудь отношение к гестапо или другим службам безопасности?

– Не имею. У меня и телефона нет. Я просто вас нашла и привезла сюда. – Франка с трудом выговаривала слова, и руки у нее дрожали. Она спрятала их за спину.

Незнакомец прищурился.

– Я – Вернер Граф, капитан люфтваффе.

– Я видела вашу форму.

– Зачем вы меня сюда привезли?

– Я нашла вас ночью. До любой больницы было слишком далеко.

– Спасибо, что спасли мне жизнь, фройляйн Гербер. Вы военнослужащая?

– Нет. Я медсестра… была медсестрой.

Он попытался пошевелить ногами, и его лицо исказила мука. Франка сделала еще шаг.

– Не вставайте, герр Граф.

Смешно называть его этим именем, явно ненастоящим.

– Я знаю, что вам очень плохо.

Франка огляделась в поисках пузырька с аспирином. От таблеток толку немного, зато они хотя бы частично облегчат боль и помогут уснуть. Пузырек был на тумбочке, а кровать теперь стояла далеко. «Капитан» проследил за взглядом Франки и увидел вынутые половицы.

– Что здесь происходит? Что вы намерены делать?

– Небольшой ремонт. Вам не о чем беспокоиться. – Она вытряхнула из пузырька три таблетки и протянула ему. «Капитан» посмотрел на них, а потом – Франке в глаза.

– Это аспирин. Не особенно действенное средство, но пригодится, пока я не достану что-нибудь посильнее.

В его глазах была боль, а еще растерянность и страх, которые он изо всех сил пытался скрыть. Франка положила таблетки в его раскрытую ладонь. «Капитан» их проглотил и в мгновение ока опустошил стакан.

– Хотите еще пить?

– Да, пожалуйста.

Франка поспешила в кухню, по дороге оглянувшись на рюкзак в гостиной. Пистолеты так и лежали внутри. А отцовский пистолет – в ящике столика в прихожей.

Когда она вернулась, «капитан» делал отчаянные попытки выбраться из кровати. Лицо у него взмокло и покраснело.

– Пожалуйста, не нужно, – сказала Франка. – Вам нечего бояться. Я вам не сделаю плохого.

Она протянула ему воду. Он и ее выпил так же быстро. И отдал стакан. Потом сложил руки на груди и замер – казалось, ему приходится прилагать усилия, чтобы понять каждое слово.

– Лежите. На дорогах заносы, а у вас сломаны ноги. Мы тут взаперти. Придется как-то доверять друг другу.

– Кто вы? – спросил он, потирая шею.

– Я здесь живу. Выросла во Фрайбурге. Это наш летний домик.

– Вы здесь одна?

– Да, не считая вас. Что вы делали в лесу? Я подобрала и ваш парашют.

– Я не могу отвечать на вопросы. Данная информация засекречена. Если меня схватят союзники, могут пострадать наши дела на фронте.

– Вы в Германии, в безопасности. До союзников сотни километров.

Он кивнул и опустил глаза.

– Вы, наверное, страшно проголодались. Принесу вам поесть.

– Да, пожалуйста.

– Сию минуту, герр Граф.

Франка отступила на кухню. Она стала разогревать последнюю банку супа; руки у нее дрожали. Как теперь себя вести? Пытаться его разоблачить – дело опасное, но нужно же как-то дать ему понять, что ей можно довериться.

– Доверие требует времени, – прошептала она. – Сразу его не завоюешь.

Пока грелся суп, она вернулась в маленькую спальню. «Капитан» вздрогнул.

– Как вы?

– Спасибо, нормально. Только ноги болят.

– Понимаю. И сочувствую. Завтра попробую раздобыть вам болеутоляющее.

Он молчал.

– Ботинки ваши целы, а вот бриджи пришлось разрезать. И рюкзак цел. Я заметила там кое-какую одежду.

Он кивнул, явно не зная, что сказать, но потом нашелся:

– Спасибо вам за заботу.

– Кости я вправила, хотя, боюсь, без гипса они могут сместиться.

– Спасибо, фройляйн Гербер. Поступайте, как сочтете нужным.

Он откинулся на подушки.

– Сейчас приду, – сказала Франка.

Суп нагрелся. Она перелила его в миску и понесла в спальню. Незнакомец лежал на спине, глядя в потолок. Когда она поставила перед ним поднос, сел – и управился с едой быстрее, чем перед этим сама Франка. Она пожалела, что не может дать ему хлеба.

– Теперь отдыхайте.

– У меня к вам еще есть вопросы.

– Вопросы подождут.

– Вы обо мне кому-нибудь рассказывали?

– Я уже много дней ни с кем не разговаривала, кроме вас. Телефона, как я уже сказала, здесь нет. Даже почты поблизости нет. Если бы мне писали письма, пришлось бы ходить за ними в город. Никто не знает, что я здесь, – она подалась вперед, – вот я и взяла вас домой – хотела помочь.

– Я вам благодарен, но лучше бы мне как можно скорее продолжить путь.

– Вы не будете ходить несколько недель. Когда откроются дороги, попробуем переправить вас в город, а до тех пор вы отсюда никуда не денетесь, как и я. Постарайтесь это понять – как и то, что мне можно верить. Я приложу все усилия, чтобы вас вылечить.

– Я вам признателен, фройляйн. – Никакой признательности в его голосе не слышалось. Он словно говорил заученный текст.

– Пустяки. Не могла же я оставить вас умирать на снегу. А теперь вам нужно отдыхать.

Франка тоже говорила неестественным тоном. Будто два скверных актера играли какую-то пьесу.

Незнакомец кивнул и лег. Его явно мучила боль. Франка взяла с тумбочки свечу и затушила ее пальцами. Этот фарс ее утомил. Она тихонько прикрыла дверь и заперла замок, хотя «капитан», наверное, слышал. Впрочем, он не стал возражать.

Огонь в гостиной догорал. Франка подкинула дров и стала смотреть в огонь. Она словно оказалась в клетке с раненым зверем, от которого можно ожидать чего угодно. Единственная гарантия безопасности – его сломанные ноги. Пока он не ходит, ничего ей не сделает, тем более без своих пистолетов. Очень важно, чтобы он понял: хотя Франка не причинит ему вреда, она начеку. Она не пойдет на поводу ни у какого мужлана, будь он нацист или шпион союзников. Просто поможет ему спастись от гестапо. Последний акт неповиновения перед тем, как присоединиться к Гансу и остальным.

У Франки болели все мышцы, ей отчаянно хотелось спать. Она пошла к себе. Обычно она оставляла дверь открытой, чтобы из гостиной шло тепло, но теперь закрыла. Она подошла к окну. Ночь стояла ясная. На черном бархате неба сверкали искорки звезд. Завтра наверняка будет ясный день – очень удачно для похода в город. Лет десять назад такая прогулка была бы ей только в радость. Как же все изменилось! Много с тех пор накопилось душевных ран.

Франка отыскала в чулане грелку, и снова на нее нахлынули воспоминания детства: вот она кутается в одеяло, мама поет колыбельную, и глаза сами собой закрываются.

Она не собиралась здесь оставаться. В этом доме слишком много призраков прошлого. Однако теперь никуда не денешься. Уйти – значит бросить его, позволить гестапо одержать победу. Франка налила в грелку горячей воды. Руки у нее согрелись, и даже на душе потеплело. Прижимая грелку к груди, она пошла в спальню.

А вдруг он все-таки немец? Почему тогда говорил по-английски? Или же все куда проще, чем ей показалось, и, значит, когда очистятся дороги, можно будет отвезти его в больницу? Неужели она неверно расслышала? Английского Франка не знает, а раненый произнес лишь несколько слов. Тогда он действительно капитан люфтваффе Вернер Граф. При мысли, что он вовсе не тот, за кого она его приняла, что он – один из тех, у Франки упало сердце. Летчик люфтваффе? Если верить пропагандистским фильмам, то даже иностранцы порой идут служить немецкому рейху. Правда, верилось с трудом. Если он и вправду служит в люфтваффе, нужно передать его властям при первой же возможности – и точка.

Франка погасила лампу, и в комнате воцарилась темнота.

Нет, все-таки он говорил по-английски. Она ясно слышала его слова. И до сих пор их помнит. Никакой он не капитан люфтваффе. Зачем ему лежать в снегах Черного леса? И пробыл он там недолго, иначе Франка нашла бы труп. Если он шпион или беглый военнопленный, то помощь ему карается смертью. Ну, это не беда. Нацисты уже отняли у нее все. Ничего не осталось.

Франка улеглась поудобней, закуталась в одеяла. Только под кучей одеял и согреешься. Или у камина. А у гостя одеяло лишь одно, да еще из дыры в полу, наверное, сквозит.

Она выбралась из постели, накинула халат, взяла ключ и на цыпочках вышла из комнаты.

В доме стояла тишина. Франка открыла замок и, прежде чем отворить дверь, постучала.

– Эй! – шепотом окликнула она. – Герр Граф, вы спите?

Он лежал с открытыми глазами, и на какой-то ужасный миг ей показалось, что он умер.

– Не сплю, фройляйн.

– Вам не холодно?

– Все нормально, спасибо.

Франка не поверила: здесь было гораздо холодней, чем у нее. Она отдернула занавеску, впустив поток лунного света. Взяла больного за руку – не холодная ли? Он посмотрел ей в глаза.

– Вы совсем замерзли. Почему не попросили еще одно одеяло?

– Не хотел вас лишний раз беспокоить.

– Глупости. Чего ради страдать, когда в доме их полно.

Она достала из шкафа толстое одеяло, укрыла его.

– Сейчас согреетесь.

Он не отводил от нее взгляда.

Франка чуть отступила.

– Завтра я пойду в город. На дорогах – заносы, но нам нужна еда и… У вас, наверное, страшные боли? – Ответа она не дождалась. – Разумеется, вас я туда не возьму, хотя, если хотите, могу сообщить в тамошнее отделение гестапо. – Теперь уже она внимательно смотрела на него.

– Нет необходимости, фройляйн. С местными властями мне говорить не о чем. Как вы уже знаете, я выполняю секретное задание особой важности. Было бы неразумно сообщать кому-либо о моем здесь присутствии.

– Значит, вы хотите, чтобы я никому не говорила? Они могут известить о вас руководство люфтваффе, вашего непосредственного начальника, который отправил вас прыгать.

– Не нужно. Я уйду, как только очистятся дороги. До тех пор я – ваш благодарный гость.

Интересно, подумала Франка, он и вправду не понимает, сколько времени будут срастаться кости, или прикидывается?

– Как угодно. – Она собралась уйти.

– Фройляйн, а каким образом вы меня сюда доставили?

– Привезла на санях.

– Привезли, сами, пока я был без сознания?

Даже в полумраке Франка заметила, как широко у него раскрылись глаза. Он сложил перед собой руки, словно в молитве.

– Вы – удивительная женщина. Я навеки ваш должник.

– Пора спать. Вам что-нибудь принести?

– Какую-нибудь ночную посудину? На всякий случай.

– Конечно.

Франка отыскала в кухне подходящий тазик, отнесла в спальню. Гость улыбнулся и вновь стал благодарить. Франка закрыла дверь и повернула ключ. Она решила больше не произносить имя Вернер Граф. Это унизительно – для них обоих.

Проснулась Франка на рассвете. Давно уже не спала она таким глубоким сном. Присутствие в доме постороннего каким-то образом притупило воспоминания, которые обычно одолевали ее с наступлением темноты. Открыв глаза, она первым делом подумала о раненом. Спит ли, очень ли ему больно? Удерживают ли самодельные шины его кости в правильном положении? Узнает ли она наконец о нем правду?

Ногой Франка нащупала тапочки на ледяном полу. Обулась, подошла к окну, отодвинула занавески. В чистом синем небе вставало зимнее солнце. Снега не прибавилось. У нее вдруг возникли сомнения. Стоит ли идти в город именно сегодня? Или подождать? Еды у них мало, да и нельзя оставлять его без лечения, пока не расчистят дороги. Кто знает, как долго это протянется. Иногда заносы оставались на неделю; правда, так было до того, как нацисты навели свои суровые порядки. Решено: идти сегодня. Пешком до самого Фрайбурга, и там достать все нужное. Прятаться не от кого, никто ее не ищет.

Франка пошла к больному, у дверей остановилась и прислушалась. Из комнаты не доносилось ни звука, и она двинулась в кухню.

Лыжи стояли у стены, где она их и оставила. Больше семнадцати километров на лыжах – ей самой стало смешно, особенно если вспомнить, что в последние годы она на них почти не вставала. Впрочем, до главной дороги во Фрайбург километра три, а там, Франка не сомневалась, ее кто-нибудь да подвезет. Она затопила камины в гостиной и кухне. Конечно, к ее приходу все давно прогорит, но какое-то тепло сохранится.

Во Фрайбурге она была несколько дней назад, а как будто – несколько лет. Теперь она совершенно другой человек. Те дни, проведенные в городе, расплывались в памяти. Франка закрыла глаза и попыталась совсем забыть.

Прежде чем отпереть дверь в спальню, она опять прислушалась. В комнате было темно, занавески задернуты. В полу зияла дыра. Гость спал. Казалось, он с вечера не шевельнулся. Разбудить его? Нет, не стоит. На письменном столе в гостиной Франка взяла бумагу и карандаш.

«Я пошла в город. Вернусь не позднее вечера. Пожалуйста, не вставайте.

Франка Гербер»

Наверное, следовало подписаться «фройляйн Гербер». Однако писать записку заново ей не хотелось.

Гость не просыпался. А вдруг он беглый военнопленный, что тогда? Держать его здесь, пока война не кончится? После высадки союзнических войск в Италии и разгрома под Сталинградом поражение рейха казалось вполне вероятным. Впрочем, до этого еще далеко. Национал-социалисты железной рукой держат за горло всю Европу, не говоря о самой Германии. Удастся ли прятать его несколько месяцев, а то и лет?

«Так, давай-ка по порядку, – велела она себе. – Для начала нужно достать медикаменты и еду, чтобы с голоду не умереть, а потом уж волноваться об остальном».

Она положила записку на тумбочку, поставила туда же стакан воды. Пузырек был пустой – видно, остальные таблетки гость выпил ночью. Теперь, когда проснется, будет терпеть боль во всей ее силе. Сжимая в руке пустой пузырек, Франка прикрыла глаза и выдохнула. Тут уж ничем не поможешь.

Выйдя, она заперла за собой дверь.

Яркое солнце за окном не внушало надежды на теплый день. Франка надела куртку, шапку, перчатки. Нацепила рюкзак, прихватила лыжи и вышла навстречу утру. Благодаря темным очкам солнце не так слепило глаза. Франка встала на лыжи и… словно вернулась в прошлое.

Горизонт был пуст, только укрытые снежным ковром деревья нарушали его линию. Снег лежал идеально гладкий, девственно-чистый, – такой украсит любой пейзаж, что уж говорить о живописном горном крае. Когда она в последний раз видела его по-настоящему? Неужели тьма, которая ее снедает, охватила и все вокруг?.. Набирая скорость, Франка вдруг показалась себе очень легкой, – а она думала, что навсегда утратила это ощущение. Скоро домик скрылся из виду.

Земля несется навстречу, а он ничего не чувствует, кроме стремительного воздушного потока. Хочет раскрыть парашют – а парашюта нет. Потом земля встала как вкопанная и превратилась в лужайку перед родительским домом. Он лежал на траве, наслаждался ее мягкостью, но когда захотел пошевелиться, его пронзила боль. А затем его выдернул из сна звук закрывающейся двери. Он кусал губы, сжимал кулаки, чтобы справиться с нахлынувшей болью, делал глубокие вдохи через нос. Открыл глаза. Через несколько минут на лбу выступила испарина. На тумбочке лежала записка, но вопросы приходили быстрее, чем ответы. Сознание мутилось, сжигаемое болью. Кто же она такая?

Может, это уловка гестапо, чтобы завоевать его доверие, выведать все о задании? По словам девушки, до Фрайбурга больше семнадцати километров. Он пытался сообразить, где находится и как далеко отсюда до цели. Шварцвальд, он приземлился в Шварцвальде… Люди наверняка видели парашют. Девушка – агент гестапо. Разве могла она в одиночку сюда его дотащить? Никак. Ей наверняка кто-то помогал. Как-то не сходятся концы в ее рассказе.

Вспомнилось ее лицо. Красивая – как кинжал с перламутровой рукоятью. Кстати, нет ли у него ран? Болит голова, сломаны ноги, но остальное, кажется, цело.

Девушка наверняка ушла за подмогой. За ним вот-вот придут.

Он ощупал шины на ногах. Тоненькие, с такими не походишь. Наверное, на это и расчет. На нем была пижама, а рюкзак забрали, только форма валялась в углу. Кое-как он сел, попытался разглядеть что-нибудь сквозь щель между занавесками.

Ничего, сплошная белизна.

Нужен план действий. Пункт первый – выбраться из дома. Кровать стоит у стены, до окна шагов пять – в таких обстоятельствах все равно что пятьсот. Перед тем как решиться, он выпил воды. Спустил ноги на пол – и на него обрушилась боль, какой он в жизни не испытывал. Пришлось прижать ладонь ко рту, чтобы заглушить крик. Спина, несмотря на холод, покрылась потом. Он опять лег, отрывисто дыша.

В доме царила тишина.

Часы пробили девять. Звуки вернули его к действительности; он нашел в себе силы опять сесть. Очень осторожно спустил ноги, стараясь удерживать вес тела на руках и глубоко дыша.

– Пересиль боль, – приказал он себе по-немецки. Это было важно. Любой промах мог стать роковым. «Помни о легенде. Ты сможешь».

Ноги беспомощно болтались над полом – теперь он сидел лицом к окну. Взгляд упал на выемку в полу. Что эта девица тут затеяла? Устроить препятствие между кроватью и окном? Он внимательно оглядел комнату. Опереться совершенно не на что. Придется, наверное, ползком.

Он согнулся – и уронил себя на пол. Тело пронзила боль, но он, стиснув зубы, постарался перенести вес на руки. Перебирая руками, дотащил себя до двери. Взялся за ручку. Заперто. Не удивительно. Две минуты, показавшиеся вечностью, он полз к своему кителю. Улыбнулся, нащупав в нагрудном кармане несколько скрепок, которые положил туда после инструктажа.

Через замочную скважину виднелся лишь слабый свет от камина. Вскрывать замки в программу обучения не входило. По этой теме инструктор проводил с ним дополнительные занятия.

Чуть приподнявшись, он сунул в скважину разогнутую скрепку и попытался зацепить запорный механизм. Получилось со второго раза – замок щелкнул, дверь открылась.

В гостиной пылал камин. Рядом лежала кучка дров. На каминной полке стояли какие-то фарфоровые фигурки и радиоприемник. На обоях выделялся прямоугольник более яркого цвета – видно, раньше здесь висела картина. Присмотревшись, он заметил, что таких прямоугольников много. Кресло-качалка у огня, потертая кушетка. Справа – дверь в кухню; оттуда тоже шел мерцающий свет: девушка развела огонь и там. В углу гостиной – его рюкзак. Странно, что она его не спрятала. Хотя, если гестапо уже напало на след, и прятать-то незачем. В доме стояла тишина, только потрескивал в каминах огонь.

Он доволок себя до рюкзака, вынул запасную одежду, карты, фонарик. Пистолетов не обнаружилось, но раздумывать, куда она их дела, он не стал. Сел, прислонившись к стене, и проверил содержимое внутреннего кармана. Бумаги оказались на месте: расчетная книжка, отпускной билет, командировочное удостоверение – со всеми положенными печатями и подписями. А впереди, в нескольких шагах, была входная дверь.

Прошло тридцать прекрасных минут – и Франка добежала до края долины, где проходила дорога в город. Ее уже расчистили, и с обеих сторон высились сугробы.

– Национал-социалистическая дисциплина, – пробормотала Франка.

Минут через пять остановился грузовик. Солдат спрыгнул на снег и сделал приглашающий жест. Франка застыла… выхода не было. Если она не сядет, это покажется подозрительным. Она взяла лыжи под мышку и двинулась к кабине; солдат уже открыл для нее дверь.

– Добрый день, фройляйн, – с улыбкой сказал он. – Прошу вас. Я до самого Фрайбурга еду.

– Отлично, спасибо.

Стараясь улыбаться так же приветливо, Франка уселась и захлопнула дверь.

Солдат был молодой, явно младше ее.

– И зачем вам в такой день понадобилось в город?

– За покупками. Я снегопада не ожидала. Нас совсем замело, а припасы кончаются.

Молодой человек слишком на нее засмотрелся, и грузовик едва не съехал на обочину.

Франка решила не комментировать.

– Сто лет на лыжи не вставала. Хорошо, что вы меня подобрали.

– Рад услужить, фройляйн.

Он тараторил всю дорогу, а Франка поддакивала. О себе ничего не рассказывала, от вопросов уходила. Это умение она оттачивала много лет и достигла в нем немалого искусства.

Показались окружающие город заснеженные холмы, затем – одетые в белое крыши и шпили. Издалека Фрайбург ничем не отличался от любого другого старинного европейского города. Как и все в Германии, под властью национал-социалистов Фрайбург заметно изменился. Бомбардировки не так сильно его разрушили, как Дрезден, Гамбург или Кассель. Авиация союзников провела лишь несколько рейдов, тем больнее казалась Франке потеря отца. Зачем был совершен тот налет в октябре? И думал ли летчик, сбрасывая бомбы, о тех, кого убивает? Понимали ли они вообще, что бомбят гражданское население? Или им все равно? Почему-то Франка в этом сомневалась. Так или иначе им не ведомо, какого доброго и благородного человека у нее отняли.

О смерти отца Франке сообщили письмом, и начальник тюрьмы не дал ей разрешения съездить на похороны: «предателям рейха сочувствия не полагается». Только после освобождения Франка смогла побывать на могиле, сказать отцу последнее «прости».

При виде солдат, дежуривших у въезда в город, мысли Франки вернулись к настоящему. Воспоминания, которым она предавалась в кабине, неуместны. Железная хватка национал-социалистов чувствовалась во всем. Свободное передвижение и дальние поездки остались в прошлом. Франка достала из кармана пачку бумаг, которые следовало иметь при себе и предъявлять иногда по нескольку раз в день. Постовой внимательно изучал документы; Франка молча ждала.

– Аненпасс?

Франка достала «аненпасс» – «паспорт предков», удостоверяющий ее арийское происхождение. Постовой быстро глянул и с кивком вернул ей. Франка улыбнулась. Вспомнилась старая шутка Ганса по поводу «чистоты арийской расы».

– Каков настоящий ариец? – спрашивал он у товарищей.

– Светловолосый – как Гитлер! – отвечали ему.

– Высокий – как Геббельс!

– Стройный и спортивный – как Геринг!

Гитлер – брюнет, Геббельс – коротышка, а Геринг – противный толстый увалень; подобные шуточки могут и до тюрьмы довести. Нацисты чувством юмора не отличаются. Все, что подрывает их авторитет, карается тюрьмой или чем-то похуже – неважно, смешное оно или не очень.

Постовой дал знак проезжать.

Предложение солдата выпить вместе вечерком Франка отклонила, сказала, что у нее жених сражается на русском фронте. В центре города она вышла. Здесь повсюду реяли нацистские флаги. Изображенную на них символику Гитлер объяснял в книге, которую написал, сидя в тюрьме. Книгу эту Франку, как и других детей, заставляли изучать, словно Священное Писание, – эдакий свод жизненных правил. Красный фон символизирует социалистическую доктрину, белый круг – чистоту националистической идеи, а черная свастика – превосходство арийцев над прочими народами. Арийцы – вымышленная раса белокурых сверхчеловеков; к ней, по убеждениям нацистов, принадлежат немцы.

Сама Франка была настоящим образцом арийки – высокая, спортивного сложения, светловолосая, с ярко-голубыми глазами, которых теперь почти стыдилась. Многочисленные комплименты по поводу прекрасной арийской внешности очень льстили – когда она была подростком. А сейчас только раздражали.

Неподалеку шумела рождественская ярмарка, а рядом возвышался фрайбургский собор – средневековое здание в готическом стиле, самое высокое в городе. Этот собор был одним из немногих оставшихся католических храмов – настоящая демонстрация свободы вероисповедания, которую сулил Гитлер, когда пришел к власти. Мессу здесь не служили: священника давно отправили в концлагерь. Протестантские церкви действовали, но несколько лет тому назад, чтобы контролировать еще и религию, их объединили в Протестантскую церковь рейха, и возглавил ее член партии нацистов и истинный ариец. Верующие называли себя «штурмовиками Иисуса» и носили «на груди – свастику, а в сердце – крест». Праздновать Рождество пока еще разрешалось, однако будущее этого праздника было под большим сомнением. Как и во всем, в религии любые отклонения от нацистских канонов могли кончиться плохо.

Франка шла с рюкзаком на спине и лыжами под мышкой, не поднимая глаз от земли. Мимо промаршировали солдаты, они смеялись и шутили. Один при виде девушки присвистнул, но она смотрела только на талый снег под ногами. Ее волновало одно: встретятся ли ей знакомые, слышали ли они о том, что с ней было? Шарахнутся ли от нее, как от предателя?

Франка толкнула дверь аптеки, и сверху звякнул колокольчик. Глядя в пол, она двинулась к витрине с болеутоляющими средствами. В глаза ей бросились крошечные пузырьки с героином, но она нашла морфий и взяла запас на несколько дней вместе со шприцами. Еще взяла аспирин, гипс, марлю, нейлоновые чулки для фиксации повязок и пошла к кассе. Аптекарь, человек средних лет с густыми седыми усами, подозрительно смотрел из-под очков. На белом халате у него красовался нацистский значок.

– Брат у меня, – Франка виновато улыбнулась, – катался с горки и сломал ноги. А тут еще и снегопады.

– Затруднительное положение, – посочувствовал аптекарь. – А гипс вы сами собрались накладывать?

– Я медсестра. Сумею.

– Мальчику повезло.

– Не знаю, можно ли так сказать о человеке со сломанными ногами… но отчасти вы правы.

Аптекарь улыбнулся и протянул коричневый бумажный пакет. Франка попрощалась и, стараясь сохранять непринужденный вид, не спеша вышла. От волнения ее чуть не стошнило.

На улице покрытое испариной лицо овеял прохладный ветерок; пошел легкий снег. Осталось запастись едой. Франка уже соскучилась по тишине лесного домика. Улицы прекрасного Фрайбурга уродовала вездесущая нацистская символика. Нацистская идеология не допускала полноценной жизни, особенно для женщины. Женщине нельзя быть врачом, юристом, судьей, нельзя поступить на государственную службу. Присяжные в суде – только мужчины. Женщина не может принимать важных решений – она слишком подвержена эмоциям. Женщинам нельзя голосовать… хотя какой смысл голосовать, когда осталась одна партия – национал-социалисты? Все прочие объявлены вне закона. Немецким женщинам запрещено пользоваться косметикой, красить волосы или делать перманент. С юного возраста девочкам вдалбливают в головы правило трех К: Kinder, Küche, Kirche – дети, кухня, церковь.

Франка помнила, как в Союзе немецких девушек им внушали, что думать о самоутверждении и карьере глупо. Гораздо важнее сидеть дома и рожать сильных сыновей для службы рейху. Вот какая роль отведена женщине в современной Германии, и многие девушки с ней смирились. Некоторые получили Материнский крест – медаль, присуждаемую матерям пяти или более здоровых арийских детей. Хильда Шпигель, знакомая Франки по Союзу немецких девушек, получила высшую награду – Золотой материнский крест – за то, что к двадцати семи годам родила восемь детей.

Воспоминания о прежней жизни налетели, словно саранча. Каждое здание здесь о чем-то ей напоминало. Место, где раньше стоял дом, в котором последние пять лет жил отец, было совсем недалеко; Франка невольно замедлила шаги. Она вспомнила о том, кто лежал у нее в доме. Он ведь один из них, он служит коалиции, совершившей это преступление. Если бы она могла позволить себе забыть!

Франка подошла к магазину.

Немецкий народ уже почувствовал невзгоды войны. В первые ее дни прилавки в магазинах были столь же полны, как и до начала военных действий, однако весной сорок второго года начали вводить серьезные ограничения, и некоторые товары повседневного спроса стали роскошью.

От запаха свежего хлеба у Франки заурчало в животе. Она запаслась хлебом, сыром, вяленым мясом. На обратном пути предстояло идти в гору, поэтому пришлось обойтись без тяжелых продуктов – например, супа в жестяных банках, который позволил ей так долго протянуть в лесном домике. Набрав столько еды, сколько позволяли продовольственные карточки, Франка подошла к прилавку – расплатиться деньгами, оставшимися от отца.

Ей вспомнилось, как поверенный читал завещание. Он знал, что Франка сидела в тюрьме, и, хотя он ничего об этом не сказал, видимо, знал и почему. В глазах его читалось осуждение.

Когда Франка закончила покупки, было почти два часа. Отправляться в обратный путь на голодный желудок не стоило. У нее в запасе остались карточки, чтобы позавтракать, и как раз неподалеку имелось подходящее место.

В кафе стоял шумный говор и было накурено. В углу несколько солдат пили пиво и веселились. Франка села от них подальше и попросила себе шницель с картошкой и кофе. Минут через пять заказ принесли. Еда была восхитительная, и Франка расправилась с ней на одном дыхании. Из-за соседнего столика встал и ушел посетитель, оставив газету, – теперь было за что спрятаться. Она взяла ее и развернула, загородилась ото всех. Сплошные статьи про великого фюрера и отважных солдат, которые сражаются в России за будущее Германии. Франка скоро бросила читать, просто смотрела в газету. Она задумалась о пути домой, о незнакомце, ждавшем ее там, – и тут раздался голос:

– Франка Гербер?

Внутри у нее похолодело. Она опустила газету. В глаза бросилась черная гестаповская форма, а над ней лицо, которое Франка надеялась никогда больше не видеть. Даниэль Беркель.

Он сложил карты, компас, запасную одежду и документы обратно в рюкзак – все, как было, – и сидел на полу рядом с ним. До передней двери – шагов десять, до задней и того меньше. Из-под нее пробивалось белое снежное свечение дня. Одежда на нем никак не для улицы, а на сломанных ногах далеко не уйти. Правда, которую он с таким упрямством не желал признавать, развернулась во всей красе: не имея оружия, он целиком зависит от милости Франки Гербер или кто она там. Наверное, она говорит правду, и они находятся в горах. Или же нет. Переставляя ладони по полу, он кое-как подтащил себя к двери. Просто выглянуть из дверей можно и в пижаме. Опершись на левую ладонь, правой дотянулся до ручки. Рывком открыл дверь. Белое сияние залило глаза. Холод впился в голую грудь, а в ноги словно всадили ножи. Дверь выходила на площадку с дровами. А за ней густо стояли заснеженные деревья. Проклятие! Ничего больше не видно!

Он закрыл дверь. Прежде чем ползти обратно, перевел дыхание. От огня шел жар, и ему захотелось посидеть у камина.

Даже если город недалеко, это ничего не меняет. Как туда дойти на сломанных ногах? И доберись он туда живым, что до смешного неправдоподобно, его сразу же поместят в больницу. Тут и конец – и ему, и заданию. Только, скорее всего, он замерзнет еще по дороге – что с ним уже и случилось бы, не подбери его эта девица. Возможно, она не лжет, и бояться не нужно. Каковы шансы наткнуться на сочувствующего в стране, полной фанатиков? Доводилось ему смотреть документальные фильмы, где огромные толпы встречали овациями каждое слово Гитлера, махали флагами, били в барабаны. Казалось, всему народу промыли мозги, чтобы он видел в нацизме новую религию. Почему же еще немцы творят на оккупированных землях такие страшные дела? Как иначе смогли бы они создать столь беспощадную организацию, как гестапо? Инструктор в разведшколе говорил: «Не доверяйте никому». Еще говорил, что хороший немец – мертвый немец. Курсанты смеялись, но в его словах не усомнились. Все думали так же.

Увиденное за домом ни о чем не говорит. Следует удостовериться. Часы в прихожей пробили десять. Он двинулся вперед, переставляя руки и не обращая внимания на боль в ногах. Добрался до передней двери, повернул ручку, отполз в сторону, давая ей открыться. Его опять ослепило белое сияние. Неподалеку утопала в снегу машина.

Опираясь на пальцы, он приподнялся как можно выше. Насколько хватало глаз, кругом были одни деревья и снег. Никаких дорог. Никаких звуков. Никаких признаков жизни.

Он закрыл дверь и двинулся в обратный путь. Когда вернется хозяйка, нужно быть на месте. Незачем ей знать, что он вставал, болтался по дому. У столика под часами он помедлил. Скорее наугад, чем осмысленно, потянул на себя ящик. Раздался металлический звук, который ни с чем не спутаешь. Рука нащупала пистолет. Теперь порядок. Пусть приходят – хоть кого-то из них он прихватит с собой.

– Приятно тебя видеть. Стала еще красивей. Сколько лет прошло, Франка?

Она уставилась на череп на его фуражке. Впрочем, Даниэль сразу ее снял и держал под мышкой.

– Спасибо. Много лет, герр Беркель. Четыре?

– Мы не виделись с самого твоего переезда в Мюнхен. Присяду на минутку, не возражаешь?

Он сел напротив.

– Конечно, садись. – Как будто у нее был выбор.

– И, пожалуйста, называй меня по имени. Не нужно официальности, пусть я и при погонах. Мы же с тобой старые друзья, просто хочу узнать, как у тебя дела. Закурить можно?

Он протянул сигарету и Франке. Она уже несколько лет не курила, но взяла. Беркель сначала поднес зажигалку ей, потом закурил сам. Теперь их разделяло светлое облачко дыма. Франка откинулась назад и попыталась успокоиться.

– Что привело тебя во Фрайбург?

– Приехала на могилу отца и ознакомиться с завещанием.

– Да, точно, я видел его имя в списках погибших после последней бомбардировки. Сочувствую. Эти скоты не думают о том, сколько губят мирных граждан. С нетерпением жду дня, когда мы отомстим за смерть твоего отца и сотен тысяч других немцев, убитых союзниками.

Франка начала тихонько дрожать.

– Я тоже, Даниэль.

Беркель, казалось, поверил.

– Очень сожалею о том, что с тобой случилось.

Он затянулся. Франка растерянно молчала.

– Я слышал о мюнхенских событиях.

Она хотела спросить, откуда, но сообразила: он, видимо, здесь все про всех знает.

– Скверно, что ты попала под влияние подлых предателей рейха.

У Франки сжалось сердце. Ганс был настоящий человек, такой, каким Даниэлю и прочим нацистам никогда не стать. Она отчаянно пыталась прогнать страх, казаться спокойной.

– Спасибо за сочувствие, Даниэль.

– К счастью, судья учел, что ты, как женщина, нуждаешься в снисхождении. Из-за своей доверчивости ты легче поддаешься пропаганде и бессовестной лжи подобных ублюдков. Жалею, что тебе пришлось через такое пройти. Ужасно, наверное, было. Не все понимают, но национал-социалисты хотят немецкому народу самой лучшей участи.

Франка молчала. По его серьезному лицу она видела: Даниэль искренне верит в то, что говорит.

– Я рад, что ты не попала на гильотину, как другие предатели. У тебя есть будущее – станешь женой и матерью, станешь рожать сыновей, которые послужат рейху.

Даниэль докурил и воткнул окурок в стоявшую на столе пепельницу. Франка затянулась раза три, не больше.

Он подался вперед.

– Я уверен, ты усвоила урок.

– Конечно, я тогда сглупила. Нужно было сразу на негодяев донести, но я боялась.

Франка сделала глубокий вдох, пытаясь унять боль, вызванную этими словами.

К столику подошла какая-то пожилая женщина. Беркель встал и поздоровался.

– Герр Беркель, рада вас видеть.

– И вас, фрау Гойч. Прекрасно выглядите.

– Я так вам благодарна… – Женщина протянула ему пакет. – Это вам и вашей семье.

– Нет-нет, я не могу…

– Передайте мальчикам. За то, что вы для нас сделали.

Беркель взял пакет.

– Благодарю. Я поздравлю их от вас с Рождеством.

– Благослови вас Господь, герр Беркель, – сказала она и на прощание добавила: – Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – ответил Беркель, сел и извинился перед Франкой.

– Кто это?

– Старинная знакомая нашей семьи, попала в беду. Я с удовольствием помог. Жаль, что тебе не смог помочь, что ты не пришла ко мне, когда тобой пытались манипулировать предатели.

– Наверное, был бы там, пришла бы.

– Рад слышать. Судья принял правильное решение. Пора тебе жить дальше. Ты уже подумала, как отблагодаришь рейх? Медсестры нужны везде, особенно теперь, когда наши отважные воины в России каждый день получают раны на поле боя.

– Я об этом думала, но я всего три недели как вышла из тюрьмы. Мне нужно время. Вероятно, после Рождества.

– Понимаю. А где будешь встречать Рождество?

– В Мюнхене. Я живу там. Сюда приехала на несколько дней.

– И лыжи с собой взяла? – спросил он, глядя на пол возле стола.

Франка вдруг вспомнила: в рюкзаке у нее морфий, бинты, гипс. Если Беркель это увидит – ей конец.

– Дом, где жил папа, разбомбили. Я остановилась в нашем старом домике в горах. Не думала, что меня там занесет.

– Да уж, погодка – нечто. Говоришь, к Рождеству вернешься в Мюнхен? Осталось всего-то девять дней.

– Не хочу встречать праздник одна в старом домишке. Вернусь как можно скорее.

– Помню я тот домик. Мы там неплохо повеселились.

Франка едва не вздрогнула, вспомнив выходные, которые они проводили вместе. Те времена, когда Даниэль был главой местного отделения гитлерюгенда, словно относились к другой эпохе. Почти все девочки ей завидовали. Что ж, пусть забирают. У него на пальце поблескивало обручальное кольцо.

– Ты женат?

– Уже четыре года. Хельгу Даговер помнишь?

– Конечно.

– У нас два сына – Бастиан и Юрген.

– Мои поздравления.

– Настоящие арийские дети, как раз такие, какие нужны родине. Конечно, когда они вырастут, война кончится, и они будут пожинать плоды наших усилий.

Франка не ответила. Ею овладело такое отчаянное желание бежать, скрыться, что едва хватило сил усидеть на месте.

– Хочешь, фотографию покажу?

– Конечно.

Беркель достал из кармана бумажник, вынул фотографию. Лицо у него потеплело – таким его Франка еще не видела.

– Скажи ведь, красавчики?

– Да.

– Ужасно их люблю. Плохо в моей работе то, что приходится мало бывать с семьей, но они всегда в моем сердце.

Беркель убрал фотографию в бумажник и достал из кармана серебряный портсигар. На нем были какие-то чужие инициалы. Он опять предложил сигарету; Франка отказалась. Уже много лет она не курила, и первая сигарета лишь усилила тошноту, которая то и дело в ней поднималась.

Беркель закурил, откинулся назад. Франка опять вспомнила о человеке в лесном домике.

– А ты так и не вышла замуж?

– Не вышла.

– Тебе сейчас двадцать шесть? У тебя есть все. Ты же не захочешь окончить свои дни старой девой? Время для деторождения уходит. Когда юность отцвела, ее уже не вернуть.

– Я помню, сколько мне лет, Даниэль.

– Я ничего такого не хотел сказать. Не хотел тебя обидеть. Ты даже красивей, чем раньше.

– Да все в порядке, Даниэль, спасибо тебе еще раз. – Франка не могла заставить себя смотреть ему в глаза.

– Ты уже подростком была очень хорошенькая. – Даниэль откинулся назад, завел руки за голову. – Да, как сейчас помню. Мне все мальчишки завидовали. Моя девушка – самая красивая во Фрайбурге. А я – самый счастливый парень. Что же у нас случилось? Ты так и не объяснила. Просто бросила меня.

Я увидела, кто ты на самом деле. Поняла, во что тебя превратили.

Франка не знала – притворяется ли он, хочет проверить ее искренность, или в самом деле не догадывается? До сих пор ничего не понял? Они расстались в тридцать шестом, когда ей было девятнадцать. Даниэль делал попытки ее вернуть, а она, хотя твердо отказалась с ним встречаться, старалась не отталкивать молодого человека слишком резко – боялась его растущей власти и влияния, как сотрудника гестапо.

В 1938 году в Ночь разбитых витрин, когда на улицах Фрайбурга и всех других городов Германии сверкали осколки стекла – от витрин магазинов, принадлежавших евреям, – а в ночном небе вставало зарево горящих синагог, Даниэль был среди погромщиков. В этой бойне государственного масштаба, государством же организованной, погибли тысячи людей, и Беркель оказался в числе вожаков; он и прочие негодяи вышвыривали из домов торговцев-евреев и жестоко их избивали. Та ночь открыла Франке глаза на то, чего добиваются для Германии нацисты. Она пересмотрела свои взгляды. Уехала из Фрайбурга – в основном чтобы не встречаться больше с Даниэлем. Даже с Фреди ради этого рассталась.

– Теперь-то все в прошлом, – сказала она. – А зачем нам цепляться за прошлое, когда у германского народа такое прекрасное будущее?

Беркель улыбался, но взгляд у него потемнел. Он сделал затяжку и продолжил:

– Разве тебе есть что скрывать? Расскажи мне все, и оставим прошлое позади, начнем сначала – как друзья. Если поселишься во Фрайбурге…

– Я не буду жить во Фрайбурге, уеду в Мюнхен, как только очистятся дороги.

Беркель опять затянулся. Подошла официантка, и он заказал пива. Франка уже места себе не находила.

– Ты кого-то встретила?

– Не в том дело. Мы с тобой были почти дети. Потом выросли, изменились.

– Многие из моих коллег – хорошие, верные ребята, преданные нашей стране и делу рейха, – в таком возрасте завели семью. А некоторые и раньше, и уже детей имели.

– Ну а нам иное выпало.

Официантка принесла пиво – за счет заведения, как обычно для гестаповцев. Беркель даже не поблагодарил; он подался вперед, внимательно глядя на Франку.

– А еще я слышал, у тебя была в Мюнхене интрижка с тем, с главным предателем. Вот какого отца ты нашла для своих детей?

Он пачкал память Ганса уже тем, что посмел о нем говорить. Франка с такой силой сжала под столом кулаки, что из-под ногтей чуть не брызнула кровь.

– Эта часть моей жизни позади. – Она едва сдерживала слезы. Не станет она перед ним плакать. Умрет, но не заплачет.

– Тебе повезло. Будь же благодарна агентам гестапо, схватившим его и остальных. И палачам скажи спасибо. Ты получила самый главный дар, какой может дать человеку государство: свободу. Тебя освободили от диких заблуждений, которые проповедовали эти преступники. И еще у судей хватило великодушия пощадить твою жизнь.

Франку ранило каждое слово. Благодарить судью, ее пощадившего? А ей столько раз хотелось умереть.

– Как подумаю, что бывают такие люди, меня прямо тошнит. – Слово «люди» он произнес как ругательство. – Одно утешает: они получили по заслугам и больше не будут манипулировать доверчивыми.

– Они, наверное, хотели как лучше для Германии, – едва слышно промолвила Франка.

Беркель покачал головой и отхлебнул добрый глоток пива.

– Дурачье наивное. Они чего добивались – вернуть массовую безработицу и беспорядки на улицах? Да демократия – самая страшная из бед, выпавших на долю Германии! Фюрер избавил нас от ярма Версальского договора, приструнил пацифистов, из-за которых мы проиграли войну в восемнадцатом году, он вернул нам наше место среди величайших наций мира!

Франка поборола желание спросить, почему же он не идет сражаться на фронт, если разделяет эту идеологию. Гестапо стоит выше любых правил и законов. Беркель запросто может отвести ее сейчас в ближайшее отделение, и все, спрашивать никто не будет. Исчез еще один враг государства. Теперь ее жизнь целиком зависит от прихоти человека, которому она когда-то разбила сердце.

– Ты прав. И я благодарна за избавление. Главари заставляли меня ходить на собрания. Называли это патриотизмом.

– Патриотизм наоборот. Рад слышать, что они не совсем тебя заморочили. К счастью, ты получила шанс исправить свои ошибки.

– Даниэль, было приятно с тобой поболтать, но мне и вправду пора. Нужно дойти до дома засветло.

Прежде чем ответить, Беркель еще раз пристально посмотрел на Франку.

– Конечно. В темноте такая дорога крайне опасна. Не хочу тебя задерживать.

– Именно. Так что извини. – Она поднялась.

Беркель смотрел на нее, не двигаясь.

– Погоди, кругом ведь заносы. Потому-то ты на лыжах.

– Да, и мне лучше поспешить.

– А как же ты доберешься? Семнадцать километров тебе не пройти.

– Все уже продумано.

– Это как? Ты без автомобиля – его, наверное, совсем замело.

– Да…

– Так как ты хотела добраться?

– Меня подвезут.

– Кто? Ты здесь теперь никого не знаешь, да и репутация у тебя после тюрьмы не очень-то.

– Ну, я хотела…

– Поймать попутку? Ерунда. Я тебя сам подвезу.

У Франки сердце ушло в пятки.

– Не хочу тебя затруднять. Потратишь целый час, а ты человек занятой.

– У меня обеденный перерыв. Дела потом наверстаю. – Он буравил ее взглядом.

Франка не решилась спорить. Беркель поднялся.

– Ладно, решено. Машина у меня рядом. Ты готова?

– Нужно заплатить.

– Оставь на столе.

Франка бросила на стол смятые купюры. Беркель, выходя, не сказал ни слова. Он открыл заднюю дверь черного «Мерседеса», и Франка погрузила лыжи и палки. Усевшись спереди, она поставила рюкзак в ногах.

Не болтай лишнего и почаще кивай.

Поговорили про общих знакомых. Франка не могла понять, пытается ли Даниэль что-то выведать или вправду считает, что они старые друзья. Может, и то, и другое – или ни то, ни другое.

На пропускном пункте Франка предъявила документы, а Беркель нарочито небрежно – офицер! – отсалютовал. Когда выехали из города, она попросила:

– Расскажи еще про твоих мальчиков.

– Они замечательные, просто замечательные. Других таких красавцев я не видел. Настоящие молодые арийцы. Мы ими гордимся. Юргену всего три, а он уже поет гимн.

Пока Беркель разливался про сыновей, Франка молчала и переводила дух, но потом он опять завел про величие рейха и гений фюрера. Минуты ползли мучительно медленно. Увидев поворот, где ей нужно было выходить, Франка обрадовалась ему, как оазису в пустыне.

– Даниэль, высади меня здесь; я тебе очень благодарна. Ты такой добрый. Многие никогда не простили бы мне того, что я сделала. Да, я допустила ошибку, теперь же изо всех сил стараюсь жить правильно.

Беркель свернул к обочине и посмотрел на Франку.

– Моя работа – подозревать всех и каждого, – и я подозреваю. Был рад с тобой повидаться, хотя для меня ты не только хорошая знакомая. Ты – осужденный враг государства. На мой взгляд, каждый ариец имеет право на второй шанс, однако твою преданность рейху и нашему великому фюреру еще нужно доказать. Надеюсь, мы никогда не встретимся в официальной обстановке. Знай: я за тобой наблюдаю.

– Я уже сказала, что на днях еду в Мюнхен.

– Если так, желаю тебе удачи. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – слабо отозвалась Франка. Она надела рюкзак, а Беркель вышел помочь ей с лыжами.

– Приятно было побеседовать. Надеюсь, ты обретешь наконец мир. И смотри получше, с кем связываешься.

Франка кивнула, и он сел в машину. Она долго стояла на месте, провожая «Мерседес» взглядом. Чувствовала она себя отвратительно – оскорбленная, униженная, противная сама себе. Лесной домик в горах – уже не безопасное убежище. Нацисты, которых она теперь презирала сильнее, чем когда-либо, скоро доберутся и сюда.

Приближался вечер, и стоять, размышляя о разговоре с Даниэлем, времени не оставалось; впрочем, Франке это было на руку. Она встала на лыжи и пошла в сторону дома.

Поскольку Беркель думает, что она уедет в Мюнхен, сюда гестапо не явится. Но вдруг они ищут парашютиста?

Подъем с тяжелым рюкзаком на спине был намного труднее спуска, и Франке пришлось остановиться и передохнуть. Дневной свет начинал меркнуть; до домика она добралась уже в сумерках. Плавно опускались снежные хлопья. Окно спальни было темным. Наверное, спит, подумала Франка. Может, теперь, когда она потащилась ради него в город, он ей поверит? Интересно, сколько еще он будет притворяться?

У домика Франка сняла лыжи, отряхнула и прислонила к стене. Дверь открылась с громким скрипом. По гостиной гуляли желтые и оранжевые отблески огня. Как же ему удалось подбросить дров? И тут Франка его увидела: он сидел у окна в кресле-качалке и целился в нее из отцовского пистолета.

Глава 5

Она спустила с плеч лямки рюкзака, и тот упал. Гость смотрел на нее, не отводя пистолета. У него подергивались веки и рот кривился от боли. Франка выругала себя: нужно было как следует спрятать оружие. Кто мог подумать, что он вообще выберется из постели, тем более – доползет до столика в прихожей.

– Как вы выбрались из комнаты?

– Вопросы задаю я.

Его палец на спусковом крючке напрягся.

– Я привезла вам морфий. У вас, наверное, страшные боли. И еду привезла – на несколько дней нам хватит.

– Я вас спрашиваю: зачем я здесь? Для чего вы меня сюда притащили?

От такой неблагодарности Франка опешила. Он, конечно, боится – один, в чужой стране. Спасибо еще, не выстрелил сразу, как она вошла.

– По необходимости притащила. До ближайшей больницы очень далеко, и туда мне вас было не довезти.

– Вы кому-нибудь про меня рассказывали?

– Нет.

– Почему?

– Вы сами просили. Сказали, что если о вас узнают, ваше задание будет провалено.

Он не отвел пистолета. И, кажется, не знал, о чем еще спросить.

– Как я вам уже говорила, меня зовут Франка Гербер. Я из Фрайбурга, а это летний домик моих родителей. Их обоих нет в живых. Отец погиб недавно, во время бомбежки. А мама умерла восемь лет назад, от рака. – Франка хотела рассказать и про Фреди, но поняла, что не сможет. Она и так уже была на грани. – Я вас сюда притащила, поскольку вы нуждались в помощи. Вы бы погибли. Это вообще чудо, что я вас нашла.

– А зачем вы меня тут держите? – Голос у него дрогнул – от боли или от чего-то другого.

Франка смотрела на поднятый пистолет.

– Потому что больше негде. На дорогах заносы. А до трассы я вас не довезу – с двумя-то сломанными ногами. – Она кивнула на рюкзак. – Я привезла бинты и все прочее. Могу наложить вам гипс, если вы не против.

– Откуда мне знать, что вы не агент союзников и не держите меня здесь, чтобы завоевать мое доверие?

– Я не агент, я медсестра из Фрайбурга.

«Капитан» опустил пистолет, но тут же снова поднял.

– Я хочу снять шапку и перчатки, – сказала Франка.

Он кивнул, и она, сняв, бросила их на пол. Двинулась к нему, протягивая руки ладонями вверх, словно подходила к злой собаке.

– Вам нечего бояться. Я ни на кого не работаю. И ничего не замышляю.

– А что вы со мной собираетесь делать?

– Дождусь, пока вы сможете уйти. Я не прошу вас рассказывать о вашем задании. И вообще разговаривать. Просто поверьте: ничего плохого я вам не сделаю.

Франка старалась побороть дрожь в голосе. Она шагнула к стулу. Собеседник не возражал, и она села.

– Кому вы намерены меня передать?

Он закашлялся и прикрыл рот рукой, однако пистолета не опустил.

– Никому я вас передавать не собираюсь – если сами не попросите.

– И телефона нет? Ни одного на несколько километров вокруг?

– Мы одни. Хотите – застрелите меня, тогда тоже умрете. Опять начался снегопад. Вы здесь не одну неделю просидите. Передвигаться вы не способны и без помощи просто погибнете. Поверьте, ничего плохого я вам не сделаю.

– Вы можете меня отвезти в город?

– Нет. И сами вы не доберетесь. Даже я с трудом добиралась, притом что дороги здешние знаю. Я-то здесь всю жизнь ходила. Поймите: на какое-то время нам друг от друга не отделаться. Придется доверять. И, должна заметить, лично я, когда на меня нацелен пистолет, доверять затрудняюсь.

– Ну, во-первых, вам не следовало прятать мое оружие.

– Всего лишь предосторожность. Оно вам и не понадобится.

– Откуда вам знать?

– Хотела бы я вас убить – просто оставила бы на снегу. Вам жить оставалось несколько часов.

Он сдался – Франка поняла по лицу, – то ли подчиняясь логике, то ли от безысходности. Опустил пистолет, прикрыл на секунду глаза.

– Откуда мне знать, что вы говорите правду?

– Будь я агентом союзников, как я могла предвидеть, что вы приземлитесь в этой глуши, в снегах, и вообще в Германии? По-вашему, я сидела в горах и поджидала, пока вы свалитесь мне на голову? Или кто-то другой вас подобрал и привез бесчувственного сюда, чтобы я держала вас в плену?

Вместо ответа он опять прикрыл глаза.

– Думаете, в Германии, кроме агентов гестапо, никого нет? Гестапо так не церемонится. Они своих жертв не уговаривают. Будь я из гестапо, вас давно бы уже пытали.

– Да с чего мне бояться гестапо?

– Тогда почему вы не захотели, чтобы я им сообщила?

Он открыл глаза и собирался заговорить, но Франка не дала.

– Я могу вам помочь. И хочу. Ради вас я потратила целый день на поездку в город. Можно было сходить в ближайшую деревню, только там не купишь морфия. Уберите пистолет и позвольте мне заняться делом. Позже, когда дороги очистят, сдам вас властям – и долечивайтесь в госпитале люфтваффе.

Глядя в пол, он положил пистолет на колени. Голос у него стал слабый, безжизненный.

– Почему вы так для меня стараетесь?

– Потому что я медсестра, а вам нужна помощь.

Или я просто хочу приносить пользу. Хочу делать что-нибудь нужное, хорошее.

– Обо мне не следует сообщать властям. Я сам о себе позабочусь.

– Как скажете, герр Граф. Мне все равно. Считайте, что вы в больничной палате. Я здесь работаю, а куда вы потом пойдете, меня не касается. Так годится?

– Да. Спасибо, фройляйн. – Он как-то сник, лицо стало землистым.

– Пожалуйста. Вы, наверное, страшно проголодались. Вы ведь ничего не ели?

– Я в кухне не был.

– Да там особенно и есть нечего.

Франка глубоко вздохнула. Она так и не узнала, кто он, но этот разговор подождет. Она достала пузырек с морфием, шприц. Пациент молча смотрел, как шприц наполняется прозрачной жидкостью.

– Это избавит вас от болей. Хватит дня на три, затем придется перейти на аспирин. У вас может закружиться голова, будет тошнить, я принесу на всякий случай ведро. И учтите: следующие несколько дней вы останетесь в постели. Вставать вам незачем.

– Я понимаю.

– Вы не заключенный, – сказала Франка, постукивая по шприцу ногтем. – Я вам не враг. Как только дороги очистятся, вы свободны, а захотите – оставайтесь, пока полностью не поправитесь.

– Спасибо.

– Вот как вас теперь уложить обратно?

– Сюда-то дополз. Смогу и вернуться.

– Как вы в кровать заберетесь? Вы же не сможете подняться.

– Справлюсь.

– Я получше придумала.

Она взялась за спинку кресла и нагнула его назад. Ноги пациента оказались на весу; он поморщился и впился зубами себе в кулак. Франка положила руку ему на плечо.

– Простите. Мне нужно уложить вас в кровать, а потом сделать укол.

– Ерунда. Все нормально.

Взявшись за спинку обеими руками, Франка потащила кресло в спальню. Пистолет так и лежал у больного на коленях, Франка не пыталась его забрать. Двигать кресло оказалось труднее, чем она думала; к счастью, до кровати было недалеко. «Капитан» попытался подняться, но не смог, и Франка, продев руки ему под мышки, помогла перевернуться и лечь. Пистолет он сунул под подушку. Франка не возражала. Пусть видит, что ему доверяют. Он лежал на спине и старался не выказывать боли. Франка, прежде чем сделать укол, принесла ему стакан воды.

– Лекарство подействует минут через двадцать, а завтра я наложу вам гипс. Сейчас принесу поесть, пока вас не затошнило.

Он кивнул. Франка улыбнулась и пошла на кухню. Вернулась, неся тарелку со свежим хлебом и сыром. Он мгновенно все съел и откинулся на подушку.

Шел восьмой час.

– Теперь я вас оставлю, постарайтесь отдохнуть и выспаться. А завтра поговорим.

Тогда уж я буду задавать вопросы.

Он закрыл глаза, погружаясь в блаженное забытье. На лице появилась слабая улыбка.

– Доброй ночи, фройляйн.

Франка укрыла его несколькими одеялами и погасила лампу. Дверь запирать не было смысла, раз уж ему удалось ее отпереть. Пистолет он не отдал; придется просто ему верить.

Опять навалилась слабость, с которой Франка боролась целый день, и она побрела на кухню за хлебом и ветчиной. Страшно хотелось спать, но дров осталось катастрофически мало. Закончив скромную трапезу, она собралась с силами, надела шапку, куртку, перчатки и вышла из дому. К счастью, у заднего крыльца был небольшой запас нарубленных дров. На сегодня хватит, а утром придется добывать еще. Теперь это ее забота. Как и все прочее.

Франка легла; ее мысли занимал Даниэль Беркель. Его холодные голубые глаза – последнее, что она видела, погружаясь в сон.

К утру огонь погас, и воздух в доме казался ледяным. От холода спасала только гора одеял. Из маленькой спальни не доносилось ни звука. Голод и необходимость проверить пациента заставили выбраться из постели. Куртка висела у кровати; Франка надела ее прямо на сорочку и приготовила себе завтрак: хлеб, ливерная колбаса, сыр. Ночью снегопад усилился, и машину засыпало полностью.

Следы от саней наконец-то замело, дороги откроются не скоро, ее гостю хватит времени, чтобы немного оправиться. А еще по причине заносов откладывается совершенно ненужный им визит Беркеля. И возможно, когда все подтает, он подумает, что она давно уже в Мюнхене… Наивная мысль! Гестапо никогда ничего не «думает». Необходимо быстрее доделать тайник под полом.

Франка тихонько приоткрыла дверь спальни. Гость еще не проснулся – лежал на спине и похрапывал.

– Ну и спи, – прошептала она. – Это для тебя самое лучшее.

Минуту или две она постояла, прислушиваясь к его дыханию и в надежде опять услышать английскую речь. Ей хотелось подкрепить свои подозрения. Он не сказал ни слова – ни по-английски, ни по-немецки. И Франка ушла. Нужно было срочно заняться дровами.

Снега намело по пояс. Франка взяла топор, сани и двинулась в лес. Отец еще в детстве научил ее заготавливать дрова, разводить огонь, стрелять, ставить капканы, свежевать и готовить добычу. А еще он познакомил ее с произведениями Гете, Манна, Гессе и с запрещенным ныне романом Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Часа два Франка собирала хворост и постоянно думала об отце. Его убили союзники, а теперь один из них лежит у него же в доме. Франка пыталась как-то отделить своего гостя от тех, кто совершал налеты. Нацисты, конечно, агрессоры, но разве ковровая бомбардировка жилых кварталов – не агрессия? Погибают тысячи ни в чем не повинных людей, а бомбардировок все больше. С другой стороны, враг ее врага – ее друг. Несмотря на то что натворили союзники, они сражаются с Гитлером, и помочь их агенту – значит хоть как-то навредить нацистам.

Франка вошла через заднюю дверь и разложила дрова, чтобы скорее просыхали. Дрова еще долго будут нужны, ведь зимняя стужа – как война: сначала как следует разойдется и лишь потом пойдет на спад.

Около одиннадцати Франка вошла наконец к своему пациенту. Он только моргнул. Глаза у него были мутные, полные боли.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально. Думаю, не помешало бы еще немного обезболивающего. Ночью я спал, а теперь его действие, кажется, кончилось.

– Конечно.

Держа наготове шприц, Франка подошла к кровати. Он выпростал руку из-под одеял. Не вздрогнул, когда игла вошла под кожу.

Позже Франка принесла ему легкий завтрак.

– Сейчас наложу вам гипс. С ним больше шансов на правильное заживление; поскольку укол еще действует, больно не будет.

Не открывая глаз, он кивнул.

– Сначала нужно помыть вам ноги, потом надеть чулки.

Он опять кивнул.

Франка нагрела воды, налила в таз, который обнаружила в кухне под раковиной, и хорошенько взбила мыльную пену. Отвязала самодельные шины, отложила на топливо. Помыла ему ноги ниже колен. Конечно, не помешало бы его помыть целиком, но это пусть сам. Сейчас не до того. Затем Франка натянула ему на голени чулки, а поверх них намотала бинтов и стала разводить гипс. И неожиданно заговорила – то ли чтобы немного его отвлечь, то ли просто хотелось нарушить холодную тишину.

– Я три года проработала медсестрой – в Мюнхене, в университетской больнице. Много повидала сломанных ног. А с началом войны пошли страшные ранения. Все больше и больше молодых ребят, у которых вся жизнь впереди, – и кто ног лишился, кто рук, кто глаз. А потом были не только солдаты, были женщины, дети – искалеченные прямо в своих постелях или обгоревшие до костей во время бомбардировок. Тысячи и тысячи жертв. В морге мест не хватало. Складывали на дорожке штабелями.

Франка замолчала, опустила марлю в разведенный гипс, затем обернула ею ногу.

– А здесь вы работали?

– Нет. Отправилась в Мюнхен, как только окончила учебу. Был шанс поскорее уехать из Фрайбурга.

– А почему вам хотелось уехать?

Франка вздрогнула. Он внимательно смотрел на нее.

– Я была молода. Порвала с женихом. Хотела начать жизнь заново. Свалила все заботы на отца и уехала. Думала, в Мюнхене люди другие.

– И как – другие?

– В какой-то степени.

Франка закончила с одной ногой.

– Похоже, на вопросы должна отвечать только я, хотя это ведь я нашла вас в снегах.

Он молчал.

– Почему вы прыгали над горами и что случилось с самолетом? Я ничего не слышала. Если самолет был исправен, то зачем вы прыгнули здесь?

Несколько секунд он молчал, затем слабым и хриплым голосом произнес:

– Сожалею, фройляйн Гербер, я не вправе говорить о том, зачем здесь оказался. Если я провалю задание, пострадают наши солдаты на передовой.

Франка покусала губы.

– Так расскажите о себе лично. Откуда вы родом?

– Из Берлина. Карлсхорст. Город хорошо знаете?

– Не особенно. Была там пару раз с группой Союза немецких девушек. Смотрели достопримечательности – Унтер-ден-Линден, рейхстаг, дворец.

– Знаменательное событие для молоденькой девушки – оказаться в самом сердце рейха.

Франка окунула марлю в гипс. Другая нога уже подсыхала. Все получалось как надо.

– Вы мне доверяете? – спросила она.

– Конечно. Вы верная гражданка рейха.

– А почему тогда вчера вы целились в меня из пистолета?

– Я не знал, где я. Меня учили никому не доверять. Ставки слишком велики. Теперь я понял свою ошибку. Понял, что вы за человек. Тот, кто прилагает столько усилий ради одного из солдат фюрера, достоин восхищения. Вы из тех, кто понимает важность каждого воина на пути к последней победе.

От его тирады Франка едва не рассмеялась.

– А почему вы не попросили меня связаться с кем-нибудь в городе? Как насчет вашей жены и дочерей? Они хотя бы знают, что вы живы?

– Это помешало бы мне выполнить задание. Вынужден опять просить вас никому не сообщать, что вы меня нашли и тем более что я здесь.

Франка подошла к окну – ей пришлось перешагнуть через дыру в полу – и задернула занавески.

– Опять снегопад. Дороги будут в заносах еще несколько дней. Или даже недель. Вы отсюда не скоро уйдете. Вам придется мне доверять. Кроме меня, вам никто не поможет.

Она побросала в таз медицинские принадлежности, выскочила из спальни и захлопнула дверь.

Прошел день, за ним другой. «Капитан» почти все время оставался в наркотическом забытьи, Франка мало с ним разговаривала. На третий день он пришел в себя. Боли стали слабее, и утром Франка сделала ему последний укол морфия.

Днем она включила радио. Дверь была закрыта, однако «капитан» наверняка слышал, какие передачи она ловит – запрещенные нацистским правительством. Будь он такой верноподданный патриот, давно бы возмутился. Ведь она нарушает закон, за такие вещи в тюрьму сажают.

Франка сидела в кресле-качалке, бессмысленно глядя в раскрытую книгу. Она пыталась убедить себя, что он тот, за кого себя выдает, но никак не забывались произнесенные им во сне слова. И был бы он из люфтваффе, пусть даже разведчик, попросил бы ее связаться с кем-нибудь в городе. Даже если он действительно не может сообщать гестапо о своем задании, должен же быть кто-то, кому следует доложить о ситуации. Кому-то наверняка интересно, жив он или нет. Франка отложила книгу и потерла глаза. Подбросила в камин несколько деревяшек и с полминуты смотрела, как их охватывает пламя. Похоже, выход оставался лишь один.

Когда Франка вошла в спальню, гость не спал, смотрел в потолок.

– Я должна рассказать вам о себе. Если вы тот, за кого себя выдаете, вы меня возненавидите, и следующая неделя или две, пока мы будем тут вдвоем, дадутся нам нелегко. И все-таки я расскажу. Надеюсь, тогда и вы признаетесь.

– Фройляйн, нет никакой нужды в пустых разговорах. Чем меньше мы друг про друга знаем, тем лучше. Я очень благодарен за вашу заботу, но не могу поставить под угрозу выполнение задания.

– Какого еще задания? Какое задание может быть у летчика люфтваффе посреди зимы в горах Шварцвальда? Уверена, вы направлялись в другое место. И не сомневаюсь: как только поправитесь, вы отсюда сбежите. И это ваше право – пока речь не идет о моей безопасности.

– Я никогда бы вам не навредил. Тем более что я знаю…

– А вы не догадываетесь, зачем я подняла половицы?

Он не ответил.

– Для вас. Чтобы, когда придет гестапо, а это случится непременно, вы не лежали вот здесь, в постели.

– Фройляйн…

– Гестапо придет, – повторила она. – В городе я случайно встретила своего бывшего жениха, а он теперь капитан гестапо. Я ему про вас не говорила, но он придет, особенно если они ищут парашютиста.

Франка наклонилась над ним, опершись руками на край кровати.

– Я вам расскажу о себе, а потом – если по-прежнему будете утверждать, что служите в люфтваффе, – поухаживаю за вами еще несколько дней, а когда позволит погода – ковыляйте, куда хотите. Или доверьтесь мне – и я вам помогу.

Он ответил не сразу. Побледнел. Потянулся за стаканом с водой. Посмотрел на дыру в полу. Комната наполнялась молчанием.

– Я слушаю.

Глава 6

В 1933 году на приход к власти нового рейхсканцлера почти и внимания не обратили. Их уже много было, а улучшений что-то не наблюдалось. Жить стало совсем трудно. Мировой экономический кризис набирал обороты, и Германии приходилось хуже всех. В газетах писали, что пятнадцать миллионов немцев – двадцать процентов населения страны – живут за чертой бедности. Этого нового – Гитлера – считали выскочкой, клоуном. Его национал-социалистическая партия никогда не набирала больше тридцати семи процентов голосов, но президент назначил рейхсканцлером именно его. Так или иначе «австрийский капрал», как называли нового канцлера политические противники, долго не продержится, думали все. Вместе со своим коричневорубашечным сбродом он останется не у дел, когда республика покончит с распрями, ослабляющими внутренние политические силы. И потом, не всерьез же он обещал разгромить республику и выстроить все заново, отомстить за поражение Германии в мировой войне, избавить страну от евреев. Почти никто не придал значения опубликованному в газетах заявлению одного из его сподвижников: «Вы должны понимать, что происходящее в Германии – не простые перемены. Времена парламентаризма и демократии прошли. Началась другая эпоха».

В те же дни Франка узнала новые слова: «лимфома» и «метастазы» и впервые увидела, как плачет отец. Фреди ничего не понимал, и мама обнимала его крепко-крепко, и он улыбался ей своей прекрасной улыбкой. Мама их всегда подбадривала. Они и так уже многое пережили. Впереди – только хорошее. Она победит рак, и все будет прекрасно. Жизнь только начинается. Ей даже сорока нет. Неважно, что там доктора говорят. Вера поможет преодолеть все; так было, когда родился Фреди, да и потом тоже.

Опухоль разрасталась.

За несколько недель Гитлер укрепил свою власть. Были запрещены публичные выступления, собрания, свободная пресса – тем и кончился эксперимент с демократией и свободой. Граждане Германии отдали Гитлеру и его нацистам абсолютную власть и даже не пискнули. Люди не чувствовали гнета нового режима. Они не очень верили в плохо продуманную и малоэффективную демократическую систему. Дети стали ходить в школы с нацистскими нарукавными повязками, новое приветствие – вскинутая вверх рука и фраза «Хайль Гитлер» – сделалось символом преданности партии.

Людей охватил энтузиазм по отношению к вождю, который обещал вернуть Германии место среди главных держав мира. Франка тоже его испытала. И почти все ее знакомые ребята и девочки. Казалось, народ Германии стоит на пороге чего-то важного и удивительного. Национал-социалисты стали пользоваться общей поддержкой. Франка читала в газете, что приход Гитлера к власти приветствовало Объединение немецких евреев.

Очень скоро начались перемены. В городах и деревнях по всей стране поднимался новый правящий класс, полный решимости себя показать. Экипировавшись соответствующего цвета петлицами, членскими билетами и повязками со свастикой, эти прежде ничем не примечательные люди начали вовсю самоутверждаться. Бакалейщик Йозеф Дониц стал ходить на работу в форме штурмовика. Через несколько недель он возглавил местную администрацию, не утруждая никого проведением выборов. Старинный друг отца руководил пожарной командой – его оттеснил с должности молодой пожарный, про которого все знали, что он пьяница, зато он был член НСДАП. Люди, поступавшие на работу по рекомендации партии, с начальством не церемонились, а вот начальство к ним прислушивалось. Национал-социалисты просачивались на все уровни политической и общественной жизни и везде лезли вверх, словно грязная пена.

Упорство помогло матери преодолеть указанный доктором рубеж. Фраза «вам осталось полгода» для Сары означала одно: через год она придет к врачу, и пусть он подавится своими словами. Ей нужно было проводить время на воздухе, среди замечательной природы Черного леса. Отец Франки, Томас, купил у своего дяди Германа домик в горах. Томас приспособил дом для длительного проживания, а Франка с мамой навели в нем чистоту. Они прожили там почти все лето тридцать третьего года, наслаждаясь обществом друг друга. Франка уходила с подружками гулять в горы, а когда возвращалась, родители с братом сидели у домика, ее поджидая, – как приятно было на них смотреть! Теплыми летними вечерами, когда за домиком садилось солнце, и деревья купались в оранжево-красных лучах, и вкусные запахи с кухни смешивались с дымком отцовской трубки, всем казалось, что у них тут небольшой кусочек рая. А в конце этого замечательного лета Сара пообещала непременно дожить до следующего, и Фреди тогда радостно ее обнял. Франка и отец промолчали. Только один Фреди и поверил – и оказался прав.

Школа тоже изменилась. Нацисты стремились стать партией молодых. Первейшей их целью было контролировать молодежь и держать ее в повиновении. Вернувшись в город, Франка сразу увидела последствия национал-социалистического переворота. В каждом классе висел нацистский флаг, а вместо распятий на стенах появились портреты Гитлера – полубожества и вождя нации. Лицо человека, о котором всего год назад Франка ничего не знала, было теперь в каждой комнате. Книги, сочтенные вредными, изъяли из библиотеки, сложили во дворе стопками и сожгли. Франка спросила у библиотекарши, что именно сожгли, и узнала следующее: забрали все книги, в том числе и художественные, в которых высказывались либеральные идеи, книги, так или иначе наводившие на мысль, что каждый человек сам – а не фюрер за него – должен распоряжаться своей судьбой. Вскоре пустые стеллажи заполнились другими книгами – о том, как национал-социалисты спасли Германию от бездны, куда ее едва не ввергла Веймарская республика. Написаны они были примитивным языком, но никто из учителей не возмущался. Все они вступили в национал-социалистическую лигу учителей. Под давлением местной администрации и чтобы не потерять работу, они теперь внушали ученикам националистические идеи. Любимый учитель Франки герр Штигель был из тех немногих, кто пытался протестовать и заявил, что будет преподавать так же, как и при старой власти. Он продержался две недели, а потом пропал. Франка и еще несколько учеников пошли его навестить и нашли пустой дом. Больше его не видели. Нина Гесс потом хвалилась, что донесла на него местным партийным руководителям. В награду за преданность новому режиму она получила красную повязку и носила ее до конца учебного года.

Никто не хотел отставать от жизни, и Франку тоже подняло на волне энтузиазма по поводу возрождения арийской нации. Слово «ариец» означало идеального немца. Франка, несомненно, принадлежала к расе сверхлюдей. Очень приятно, когда официально считается, что твои светлые волосы и голубые глаза – признак идеального типа немца. О других расах у Франки было слабое представление, однако, согласно утверждению партии, она и ее друзья принадлежали к верховной расе, превосходящей остальные. Это было приятно, это давало чувство причастности к чему-то важному.

Решение вступить в Союз немецких девушек пришло само собой. Все подруги уже вступили. Франке было почти семнадцать, чуть многовато для вступления, но ее привлекла перспектива встать во главе отряда. Ей не хотелось быть в стороне, да и время наступило не такое, чтобы оставаться не у дел. Время активных действий. И Франка пошла в Союз, пошла, несмотря на протесты родителей, весьма настороженно относившихся к нацистам. Она хотела быть среди той прекрасной молодежи, которая, как вещал Гитлер, поможет Германии установить мировое господство; она не могла допустить, чтобы ей помешали чьи-то устаревшие взгляды. Она хотела тоже внести вклад в процветание немецкого народа.

Франка очень берегла свою форму: белая блузка, шейный платок с застежкой-свастикой, синяя юбка. Девочки занимались маршировкой, как и мальчики. Делали гимнастические упражнения, ходили в многодневные походы, где ночевали под открытым небом, пели песни, прославляющие фюрера, и мечтали о том времени, когда станут воспитывать сильных сыновей для будущих войн. Между девочками росла дружба. Общие цели и совместные усилия их сплачивали. Прекрасное чувство – быть с товарищами, быть уважаемым, быть выше прочих.

Даниэль уже командовал отрядом и покрикивал на мальчиков, когда они маршем шагали по городу в рубашках со свастиками и пели о том, что старое должно уйти и слабым нет места. Они и вправду были прекрасными немецкими ребятами – стройные и гибкие, крепкие, как крупповская сталь. Даниэль был лучше всех и обращался с младшими товарищами строго, но справедливо. Девочки, завидев его, краснели и перешептывались. Он и Франка сразу нашли друг друга – словно два магнита притянулись; они буквально олицетворяли силу и красоту новой Германии. Отец Даниэля, бывший до революции безработным, теперь занимал важную должность в городском совете. Франка ни разу не видела герра Беркеля без нацистского значка или нарукавной повязки. Его сын стал воплощением всех его мечтаний, залогом новой и лучшей жизни для арийской расы.

С подчиненными Даниэль держался сурово, но для Франки приберегал особую нежность, которую выказывал только ей. Он был честолюбивый, дальновидный, серьезный и настойчивый. Франка все больше им увлекалась. В конце учебы, перед самым выпуском, она привела Даниэля знакомиться с родителями. Юноша вел себя вежливо и почтительно. Пришел в форме гитлерюгенда и приветствовал открывшего дверь отца нацистским салютом. Мама изо всех сил старалась улыбаться. За столом Франка сидела рядом с Даниэлем. Фреди занимал свое обычное место сбоку. Даниэль приветствовал его кивком. В присутствии родителей он не смущался, говорил о своих планах поступить в недавно сформированную тайную полицию – гестапо, о необходимости защищать революцию от шпионов и разного рода ханжей. В тот день Франка впервые услышала выражение «враг государства». Родители держались спокойно, но невольно переглядывались, и Франка поняла их отношение к гостю. Она уже знала, что будет, когда он уйдет.

Отец отнес Фреди в кровать. Мама подождала, пока он вернется, и попросила Франку присесть. Положила ей на колено бледную ладонь. У мамы теперь всегда был усталый вид, красота ее поблекла под напором невидимого врага. Покрасневшие глаза смотрели внимательно и спокойно.

– Насколько у вас с ним серьезно? Я так понимаю, вы уже некоторое время встречаетесь.

– Я его люблю. Ты, мама, ненамного была старше, когда вы познакомились с папой.

Томас сел, потер глаза.

– Мне было двадцать два, маме – девятнадцать. А тебе семнадцать, и ты еще школьница. Мы волнуемся, что Даниэль отвлекает тебя от учебы. К тому же ты часто занята в Союзе девушек. Ты проводишь там все свободное время.

– Я люблю свой отряд. Мне нравится заниматься важным делом. Вы понятия не имеете, что происходит в Германии. Цепляетесь за старый мир – мир кайзера и Веймарской республики, – а эти идиоты чуть не угробили страну.

– Старый мир? – переспросила Сара. – Кто тебе такого наговорил?

Франка подавила желание сказать матери что-нибудь утешительное – это было бы непатриотично. Ведь как раз представился случай убедить родителей, что каждый немец должен помогать национал-социалистической революции.

– Мы за тебя беспокоимся, – продолжала мама.

– Из-за чего? У меня в отряде много подруг. О величии нашей эпохи даже учителя говорят.

– Так расскажи мне о величии нашей эпохи, – тихо попросил отец.

– Вы просто посмотрите на цифры в газетах! Гитлер покончил с кризисом. Безработица упала до такого уровня, о каком до прихода к власти фюрера никто и не мечтал. Немецкий рабочий трудится. Хотя бы это достижение заслуживает похвалы?

– Да, – сказал отец. – Но подумай, за счет чего так получается. Жернова промышленности опять завертелись – промышленности военной. Гитлер толкает нас к войне. А статистика, о которой ты говоришь, исключает женщин и евреев – сразу две группы населения сброшены со счетов.

– Гитлер строит сильную Германию.

– Для народа – или для самих нацистов? Это кончится войной.

– Фюрером восхищаются во всем мире. Инге – командир нашего отряда – читала нам статью, в которой бывший британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж называет Гитлера великим вождем. Он жалеет, что в Великобритании нет политика такого масштаба.

– Видно, не очень он умен, – заметила Сара.

– Я-то знаю нацистов получше, – сказал отец. – Они – волки, пожирающие немецкий народ, Франка, и я боюсь. Боюсь того влияния, какое они на тебя оказывают. А благодаря Даниэлю это влияние только усилится.

– Папа, мое место – среди тех, кто служит революции. Национал-социалисты стараются для блага всех немцев. И для тебя тоже.

– А как насчет женщин? – вмешалась Сара. – Многие профессии нам теперь недоступны. А евреи? Их вообще вычеркнули из жизни общества.

– Про евреев не знаю. Думаю, в новом обществе им тоже найдется место.

– Ты выступления Гитлера слышала? Этот вождь, которому ты безоглядно веришь, гордо проповедует ненависть к евреям. А твой брат? Какое место уготовано для него в мире истинных арийцев?

Франка поднялась.

– По-моему, на сегодня хватит политических дискуссий.

Она вышла из комнаты; решимость следовать за национал-социалистами только окрепла. Нельзя, чтобы устаревшие взгляды родителей ей помешали. Это не их время, это ее время.

На следующий день Даниэль, обнимая Франку, спросил, как, по ее мнению, прошел обед.

– Хорошо, – слукавила она. – Родители считают, что ты достойный молодой человек и идеальная для меня пара – образцовый ариец и национал-социалист.

Франку, как и остальных, призывали сообщать о взглядах и высказываниях родителей. Инакомыслие следовало извести под корень. Она понимала: все, что она скажет Даниэлю, мигом дойдет до местных властей.

Впредь они будут обедать с родителями Даниэля.

Фреди не ошибся, поверив маминым словам: она дожила до лета тридцать четвертого. И Франка, хотя была занята в Союзе, старалась по возможности чаще наведываться в лесной домик и видеться с семьей.

Фреди подрастал – только телом, детский разум его не менялся; впрочем, иного родители и не ждали. Добрый нрав и чистая душа мальчика очаровывали всякого, кто его знал. Он был очень цельный, он стоял выше того зла, что бушевало вокруг. По мере того как у Сары сдавали силы, они с сыном становились друг другу ближе. Близкие надеялись на чудо, однако с каждым днем надежда слабела.

Франка в то лето мало общалась с семьей. У нее всегда находились дела в отряде; там было много девочек, нуждавшихся в помощи и совете старших подруг – таких, как она. Она знала: родители ее поймут, хотя и не одобрят.

В конце лета ее поставили командовать отрядом. Мама не пришла на церемонию, где Франке вручали ленту со свастикой, – плохо себя чувствовала. Даниэль хлопал громче всех и сиял от радости.

Последние месяцы Сары были полны мучительных надежд. Семья еще успела вместе насладиться Рождеством, а затем наступил Новый год – и суровая реальность. Приехали мамины сестры с целым выводком детей, потом вернулись к себе, в Мюнхен.

Сара держалась, игнорируя все прогнозы. Конец настал неожиданно: Франка до последнего надеялась, даже верила, что врачи ошиблись и произойдет чудо.

Сара умирала дома морозным январским утром. Дедушка втолковывал Франке, что теперь ей придется заботиться о брате, а сам Фреди ничего толком и не поймет, но дедушка, конечно, ошибался. Фреди сидел у кровати, положив голову маме на грудь; он не плакал и не шевелился. Он понимал, что ей сейчас нужно, и дарил это самоотверженно. Больше никто не знал, что делать, – он один понял.

Сара захотела поговорить с Франкой наедине, и остальные вышли. За окном брезжил рассвет, ронял белые лучи на бледное лицо матери. Волосы у нее успели поседеть, в глазах больше не горел огонь, лишь дотлевал пепел. Франка почему-то не плакала.

– Моя прекрасная дочь, – сказала Сара, с неожиданной силой сжимая ее руку. – Я так горжусь, какой ты стала девушкой, и радуюсь при мысли о том, какой ты будешь сильной женщиной и матерью. И медсестра из тебя выйдет замечательная. Только не позволяй никому диктовать, кем тебе быть и что носить в сердце. Это решать одной тебе. Помни: ты – моя дочь, моя красавица и умница, и всегда такой будешь. А я – всегда буду с тобой. Никогда тебя не брошу.

Теперь Франке пришлось вытирать слезы, чтобы видеть лицо матери.

– Не позволяй национал-социалистам изменить твою сущность, не позволяй ненависти исказить твою душу. Помни, кто ты.

Хоронили маму через пять дней, и на похороны пришел весь отряд Франки и почти все местные ребята из гитлерюгенда. Франка была в форме. Потом она плакала, и Даниэль ее обнимал, а в ушах у нее звучали последние слова матери.

Остаток учебного года прошел как в тумане, а лето было пустым и безрадостным. Отец пытался вернуть те счастливые времена в лесном домике, но Франка лучше чувствовала себя среди подруг. Отцу пришлось оставить работу на фабрике и ухаживать за Фреди. Не могла же Франка все бросить и сидеть с младшим братом. Она помогала, когда оставалось время, однако на горизонте уже был университет, и ей не хотелось впрягаться в семейные заботы. У нее начиналась собственная жизнь, собственное дело. А отец всегда поощрял независимость дочери, вот и позволил ей пренебречь обязанностями по отношению к семье, к родному брату.

В сентябре 1935 года началась учеба в университете. Даниэль постоянно был рядом. Он тогда проходил обучение в гестапо.

После смерти матери Франке стало неуютно дома. Ей хотелось покончить с горестными воспоминаниями, а здесь они ее преследовали. Она поняла, что Фреди черпал силы в материнской любви, и они с отцом, как бы ни старались, Сару не заменят. Мальчик был все такой же славный, настоящий лучик света, но здоровье у него явно сдавало.

В октябре того же года отец заказал для Фреди инвалидное кресло – на время, – хотя и он, и Франка понимали: Фреди, по всей вероятности, больше не встанет на ноги. Мальчик пришел в восторг от своего транспортного средства, ему казалось, что это веселая игра. Франка катала его по городу, и он радостно махал знакомым. Почти все в ответ улыбались. Исключение составляли партийцы; они шагали, выпятив грудь и гордо демонстрируя свастику на рукаве и значок на лацкане. Таких его приветливость только раздражала. Франка научилась игнорировать косые взгляды.

Как-то осенью она обедала со своими; после ужина стали вместе убирать посуду. Семейные трапезы стали уже не те. Отец упорно старался готовить то, что раньше готовила мама, но слишком суетился, да и кулинарными способностями не мог похвастать. Затем Франка уселась почитать брату сказки, которые он так любил. Книга была с загнутыми страницами, много раз читанная: Фреди мог слушать те же самые сказки снова и снова. Отец включил радио и нашел какую-то швейцарскую радиостанцию, передававшую новости. Потом сел рядом с детьми.

– Спасибо тебе, Франка, – ты не доносишь, что я слушаю зарубежные станции.

Франка покраснела.

– Папа, я бы никогда на тебя не донесла.

– Я понимаю: на тебя давят, требуют все обо мне рассказывать, да еще Даниэль готовится к службе в гестапо… Я знаю, какое это для тебя испытание.

Как раз за несколько дней до того Даниэль сказал: «Народ Германии – вот твоя семья. Вот кому ты должна хранить верность». Он явно ждал каких-нибудь сведений, крупиц информации, которые мог бы преподнести своим новым хозяевам, но Франка промолчала. Ее отца могли посадить за прием зарубежных радиостанций, за чтение книг – их он, вопреки новым законам, оставил у себя – или просто за нелестное замечание о теперешнем режиме. Да мало ли за что. Некоторые знакомые девочки уже донесли на своих родителей. Отец Гильды Шмидт за неуважительный отзыв о национал-социалистах провел в тюрьме несколько недель и теперь состоял на учете в гестапо. Гильда сообщила, что он назвал Гитлера разжигателем войны.

– Фюреру для воплощения его великих планов нужна поддержка всех и каждого. – Франка вдруг поняла, что повторяет сказанное инструкторшей. – Он требует выявлять врагов нации и перевоспитывать их для службы стране.

– Это не твои слова, – заметил отец.

– То есть?

– Так мог сказать Даниэль или нацисты, что маршируют по городу. Помни, кто ты, Франка.

– Я помню.

– Хочу тебе кое-что прочитать. – Он развернул перед ней на столе газету «Фелькишер беобахтер». Заголовок кричал о новом радикальном законе, призванном побороть еврейскую угрозу в Германии. – По мнению нацистов, евреи не могут быть гражданами Германии. Отныне они лишены гражданства и права вступать в браки с немцами. Вот твоя прекрасная революция, которой ты так преданна.

Франка ответила не сразу.

– Я уверена, фюрер знает, что нужно Германии. На днях я разговаривала с руководителями местного отделения Союза. Мне объяснили, что следует видеть картину в целом, а конкретными деталями пусть занимается фюрер.

– И тебя это устраивает?

Франка не ответила. Она взялась за другую книгу, но отец не дал ей даже начать.

– Я еще не все тебе сказал. – Он раскрыл газету «Дер Штюрмер». – Тоже нацистское издание, только здесь они пишут о своих планах куда менее сдержанно.

Франка часто видела эту газету на прилавках, хотя раньше не читала. На первой странице был рисунок: некто утрированно-еврейской внешности в черном сюртуке, с длинными пейсами и зубастым ртом, из которого капала слюна, склонился с кривым кинжалом в руке над мирно спящей в постели женщиной-арийкой. Заголовок гласил: «Евреи – вот наша беда».

У Франки защипало в глазах.

– Это всего лишь газетенка, – сказала она. – Дурацкая газетенка.

– У нее тираж – сотни тысяч. Гитлер много раз хвалил ее за журналистскую принципиальность.

– Ну, не знаю… Система не идеальна…

– Мы тебя не для того растили, чтобы ты закрывала глаза на несправедливость. Мы тебя учили…

– Помнить, кто я.

– Именно. Думаю, ты так поспешно приняла новую власть, потому что тебе, как и всем молодым, очень хочется изменить мир. Однако следует понимать, к чему это ведет.

– С политикой по отношению к евреям я не согласна. Уверена, что фюрер составил какой-то разумный план.

– Разумный? Лишение гражданства? Франка, ты слышала о Дахау?

Она покачала головой.

– Я раньше тоже не слышал. Небольшой городок километрах в двадцати от Мюнхена, недалеко от родных мест твоей мамы. Я на прошлой неделе виделся по делам с одним тамошним жителем. Он рассказывал про лагерь, который построили в Дахау нацисты.

– Что за лагерь?

– Этот лагерь – настоящее преступление против немецкого народа. Мой знакомый поставлял туда в тридцать третьем году строительные материалы и потом несколько раз приезжал. Лагерь в Дахау – передний край борьбы нацистов с собственным народом. Туда помещают политических врагов системы. Социалистов и коммунистов, руководителей движений, объявленных вне закона. А еще пацифистов и инакомыслящих священнослужителей. За колючей проволокой тысячи людей, их там мучают и морят голодом – под охраной эсэсовцев с черепами на кокардах.

– Не может такого быть. А фюрер знает? – Во Франке росло негодование, но было интересно, что сказали бы по этому поводу Даниэль и другие командиры отрядов.

– Как же ему не знать? Герр Гитлер лично принимает решения по управлению страной. Он мог бы в любой момент все прекратить, если бы хотел. А я подозреваю, что скоро будут и другие такие лагеря.

– А кто тот человек из Дахау? Почему он распространяет такую отвратительную ложь?

– Это не ложь. Пора прозреть, дочка. Посмотри, кому ты хранишь верность.

Франка прикрыла глаза. Ей казалось, голова у нее вот-вот лопнет. Слезы обожгли лицо. Она встала.

– Не могу поверить, что ты повторяешь гадкие измышления в присутствии Фреди, который не умеет отличать правду от лжи. Мы ведь за него в ответе. Нельзя так себя вести.

Франка выскочила из кухни и бросилась в спальню, унося с собой яд сомнения.

В университете система нацистской пропаганды, столь плотно охватившей Франку и ее подруг в старших классах, получила дальнейшее развитие. Интеллектуалы теперь считались кем-то вроде евреев, и отношение к ним стало соответствующее. По всей Германии отправляли в отставку сотни преподавателей – за излишний либерализм или принадлежность к еврейской нации. Среди них были ученые большого масштаба, лауреаты Нобелевской премии. Слово «культура» стало чуть ли не бранным. Университеты превратились в филиалы министерства пропаганды. Общественная жизнь студентов состояла из национал-социалистических митингов, где прославлялся новый режим. Зато Франка обнаружила, что, изучая физиологию человека, она вправе не посещать занятий по опасным предметам «Расовая гигиена» и «Народ и раса».

Франка ушла из Союза немецких девушек. Ее подруг-командиров это удивило; пришлось отговариваться нехваткой времени: учеба, необходимость ухаживать за братом. Она и вправду была занята – и учебой, и домашними делами, однако имелись и другие причины. Из головы не шел рассказ отца о Дахау. Он многое объяснял. Куда делся их сосед герр Розенбаум? Где герр Шварц и его семья, где ее учитель герр Штигель? Их забрали в гестапо на допрос. Оттуда они не вернулись, и никто не удивился. Франка догадывалась: даже упоминание этих имен может привести в тюрьму, и потому разные вопросы и мучительные сомнения держала при себе. Доверять она могла только отцу, и никому другому; меньше всего – Даниэлю. Под чутким руководством профессоров юридического училища его преданность партии дошла до одержимости. Гестапо было в первую очередь полицейской организацией – со своим штатным расписанием, тарифной сеткой, выслугой лет, но полицейские организации, как и все прочее, теперь изменились до неузнаваемости. Даниэль с головой погрузился в национал-социалистическое учение. Общаться с ним становилось все труднее. Он беспрестанно говорил о врагах – коммунистах и евреях. А вообще под подозрение мог попасть кто угодно. Даниэлем двигала лишь ненависть, и он совершенно разучился радоваться. Любить его стало невозможно; чувства, которые Франка к нему испытывала, умерли.

Как-то в феврале тридцать шестого Франка и Даниэль возвращались с обеда. Платил за него Даниэль – он всегда на этом настаивал, и Франка еще больше чувствовала себя виноватой, готовясь сказать то, что хотела.

– Ты какая-то притихшая, – заметил Даниэль.

– Задумалась.

– О чем? О маме? Или опять о своем братце?

– О нас, Даниэль.

На его лице появилось непривычное выражение удивления.

– Мне кажется, мы с тобой стали очень разными. Наши пути расходятся.

– Ты вообще о чем?

Они остановились. Франка ловила на себе взгляды прохожих, однако нужно было продолжать. Она собралась с силами и решилась на следующий шаг: сказать слова, которые зрели в ней уже несколько месяцев.

– Думаю, нам лучше какое-то время не встречаться. Я не уверена…

– Ты меня бросаешь? Как так? Не может быть!

– Ты отличный парень, и любая…

– Да не смеши меня! Мы не расстанемся! Через несколько лет мы поженимся, создадим семью. Мы же вместе это решили.

– У меня теперь другие планы.

– Хорошо! – прорычал Даниэль, – Проваливай. И не думай, что я буду сидеть и ждать, пока ты приползешь обратно! Дрянь!

Он устремился прочь.

Несколько недель спустя Даниэлю пришла повестка на исполнение трудовой повинности: ему предстояло полгода бесплатно вкалывать на ферме в Баварии. Вскоре от него начали приходить письма. Отец Франки, старавшийся не слишком выказывать свою радость по поводу ее расставания с Даниэлем, сначала придерживал их у себя, но потом отдал ей. Она ведь уже взрослый человек, рассудил он, и может решать сама. Франка взяла письма и унесла к себе. Вскрыла, бросила на пол конверты и стала читать. Даниэль извинялся, писал, что погорячился. Хотя Франка не отвечала, письма продолжали приходить. Даниэль трудился на большой ферме, жил вместе с другими такими же молодыми людьми. Он писал о том, как прекрасно служить рейху, о чувстве товарищества, связавшего его с другими работниками, – всем им было чуть меньше двадцати. Франка поняла: он ее не отпустил.

С зарождением национал-социалистического государства читательские вкусы отца ничуть не изменились. Множество пыльных и зачитанных книг, громоздившихся на полках в его кабинете, были теперь запрещены. Их чтение могло привести к воспитательной беседе в гестапо, а то и тюремному заключению. Франка напоминала отцу о запрете на «подрывную литературу», он пожимал плечами и обещал все спрятать. Шла неделя за неделей, а книги оставались на месте. Франка взялась за дело сама и уже наполовину очистила полки, когда пришел с работы отец.

– Что ты делаешь?

– То, что ты сам должен был давно сделать. Нельзя же ради каких-то книг рисковать работой или попасть в тюрьму.

– Это не «какие-то книги». – Отец забрал у нее один том. – Видишь? Генрих Гейне.

– Я читала Гейне. Любой образованный немец знает Гейне.

– А вот наши национал-социалистические повелители его запретили. Несравненные стихи официально объявили запрещенными и несуществующими. Помню, ты, маленькая, сидела у меня на коленях, а я читал тебе «Книгу песен».

Франка кивнула. Она тоже помнила; на странице мерцали загадочные буквы, в уши лились волшебные стихи.

Отец пролистал книгу.

– Ты собралась устроить сожжение, как нацисты? – Он нашел нужную страницу и, глядя на Франку, провел пальцем по строке.

– Да нет, папа, хотела просто под кровать спрятать.

– Ну не вздор ли – великий поэт вдруг перестает быть великим поэтом, потому что принадлежит не к той расе? Потому что он еврей? Его уже почти восемьдесят лет нет в живых.

– Конечно, вздор, папа. Им еще не нравятся политические взгляды Гейне. А я просто хочу тебя обезопасить.

– Прочти вот эту строку. Читай.

Франка посмотрела, куда он указывал.

Там, где сжигают книги, будут в конце концов сжигать и людей.

– Возможно, они уже начали. – Отец протянул книгу Франке и, не говоря больше ни слова, вышел вон.

Позже, когда Фреди уснул, он принес ей остальные книги.

– Теперь они бесценны. Многим недоступна роскошь читать эти строки. А почему? Потому что нацисты понимают: их настоящий враг – независимо мыслящий патриот Германии, который возражает против их политики и критикует их бесчинства. Я не прошу тебя ходить и цитировать вслух Гейне, но держи в сердце мысли, которые он высказывал, и руководствуйся ими. Разберись в том, что происходит, и помни: Гейне не знал ни про Гитлера, ни про национал-социалистов, он лишь понимал человеческую сущность, сущность немецкого народа, – вот почему его сочинения так актуальны и сегодня. Вот чего боятся нацисты.

Две недели спустя Гитлер ввел войска в Рейнскую область – территорию Германии у границ с Францией, демилитаризованную, согласно унизительнейшему Версальскому договору. В ту ночь Франка сидела на кровати и читала слова, написанные Гейне почти сто лет назад. Поэт сказал, что если в Германии рухнут законы морали, то возродится свирепость древнескандинавских берсеркеров, воспетая бардами севера. А теперешнее германское неистовство, подумала Франка, разразится такой бурей, какой мир еще не знал.

Она легла спать с мыслью о том, что буря уже началась.

С того времени Франка делала все, чтобы изолировать свою жизнь от влияния национал-социалистов. Она погрузилась в учебу, старалась не замечать заполонивших все вокруг флагов, плакатов, прославляющих величие нового режима. Оставалось кое-что, до чего руки нацистов не могли дотянуться: музыка, искусство, книги, которые она прятала под кроватью, и простирающийся вокруг дивный горный край Черного леса. По выходным Франка ходила с подругами в горы. Если начинались речи о «красавце Адольфе», сопровождаемые стыдливым румянцем и кокетливыми ужимками, она просто отходила в сторонку. Говорили, что женщины в его присутствии теряют сознание. Франка ну никак не могла понять, в чем его привлекательность. Некоторые ребята пытались отрастить в подражание фюреру маленькие усики, но даже у самых рьяных его поклонников дома было зеркало – и мода на кисточку под носом долго не продержалась.

Идеология нацистов – и их паранойя – теперь пронизывали все сферы человеческих отношений: доверять друзьям было нельзя, члены семей доносили друг на друга ради торжества новых принципов. Старый мир потихоньку рушился. Даже самые преданные сторонники режима постоянно находились под пристальным наблюдением нацистов. Во Фрайбурге, как и в любом другом немецком городе, агенты национал-социалистов водились в каждом доме, на каждой улице. Они назывались блокляйтерами. На улице, где жила Франка, блокляйтером был герр Дюкен, садовник, вступивший в партию в 1920 году, когда она представляла собой сборище горлопанов, выкрикивавших антисемитские лозунги и высмеивавших пораженцев, что подписали мирные документы по окончании мировой войны. Герр Дюкен был, по сути, «любопытным соседом» на жалованье, шпиком, наделенным опасной властью. И он этим наслаждался: еще бы, важная персона, соседи его уважают и боятся. В обязанности герра Дюкена входило доносить о любых проступках и даже слухах. Он сообщал куда надо о том, что кто-то забыл вывесить перед праздником флаг со свастикой, а кто-то не выказывает должного уважения к партии.

Франка, понимая, что мысли у нее в голове совершенно крамольные, прямо-таки преступные, при встрече старалась улыбаться Дюкену. В городке и окрестностях функционировали десятки таких блокляйтеров. Летний домик остался единственным местом, где можно было укрыться.

После выполнения трудовой повинности Даниэль вернулся еще более увлеченный делом партии и, кажется, Франкой. Он предпринимал осторожные попытки ее вернуть, и Франка стала очень осмотрительна в общении с другими молодыми людьми. Зная нынешние возможности Даниэля, она никак не желала навлечь беду на какого-нибудь юношу, который, ничего не подозревая, пригласит ее выпить пива или пообедать. Как-то раз Даниэль, желая ее впечатлить, чрезмерно увлекся и рассказал, какой сильной властью обладает гестапо. Тень тысяч разбросанных по стране агентов и вдобавок к ним блокляйтеров нависла над каждым гражданином Германии. Скоро Даниэль будет губить чужие жизни просто из прихоти. Критика нового режима, всего лишь небольшое порицание – вполне достаточное преступление, чтобы заслужить арест, заключение, пытки или даже смерть. Теперь Франка сама удивлялась, что Даниэль ей раньше нравился, и твердо настроилась: больше он к ней никогда не прикоснется.

Интересно, думала она, каким бы он стал, если бы не нацисты? Что получилось бы, посвяти себя Даниэль какой-нибудь достойной цели? Его судьба – лишь одна из миллионов трагедий, вершащихся сейчас в Германии.

Лето тридцать восьмого года Франка провела в лесном домике с отцом и Фреди – только там они могли говорить свободно. В других местах было опасно.

Томас Гербер считался лояльным гражданином. Хотя в партию он не вступил, но долг свой понимал: выказывал к национал-социалистической партии уважение и поддерживал деньгами. Сопротивляться не имело смысла. Сопротивление означало бы еще более пристальный надзор и, возможно, тюремное заключение. А ему нужно было заботиться о семье и лишних проблем не хотелось. Некоторые друзья потихоньку выражали такое же мнение. Не все шагали в ногу с нацистами, однако открыто никто не бунтовал. Несогласные просто молча занимались своими делами – как Франка и Томас. Они пытались сохранить независимость от власти, считавшей независимость преступлением. За любой протест полагалось наказание. Гитлер заявил: «Каждый должен знать, что, если он поднимет руку на государственный порядок, его ждет неизбежная смерть». И ничего нельзя было поделать. Люди молча переваривали свое недовольство. Франка научилась сохранять видимость спокойствия, хотя внутри у нее все кричало. Такое примиренчество разъедало ей душу. Смелые слова, которые они с отцом произносили за закрытыми дверьми, так и оставались просто словами. Когда Франка заявила, что нужно хоть что-нибудь делать, отец горько рассмеялся.

– Это невозможно, – сказал он. – Нацисты в высшей степени педантичны, и пусть они ретрограды и невежды, в области пропаганды и усмирения достигли больших успехов. Их система по сокрушению личности – несокрушима. Кругом шпионы. Людей, которым я доверяю, по пальцам пересчитаешь.

– Тогда какой от нас вообще толк? Мы наверняка могли бы что-то сделать, пусть немного.

– Ничего хорошего из наших протестов не выйдет. Право на свободу слова – в прошлом, как и кайзер. Что ты сделаешь, если даже публично высказанное несогласие с решениями фюрера считается государственной изменой? На прошлой неделе одного человека приговорили к двум годам тюрьмы – он усомнился в целесообразности исключения из школ еврейских детей. Два года!

Видя убитое лицо дочери, он продолжил:

– Я горжусь, что ты хочешь бороться, Франка. Но сейчас нам нужно просто уцелеть. Национал-социалисты не вечны. Они толкают страну к войне. Война неизбежна – как утром рассвет, а вечером закат. В конце концов они уйдут. И сейчас для нас выжить означает победить. Если мы останемся верны себе и не позволим искалечить наши души, мы победим.

– Какой ценой, папа? Я устала бояться.

– Мы – семья, мы продержимся, обещаю. Твоя мама всегда с нами.

Франка и хотела бы согласиться, но присутствия матери в своей жизни не ощущала. Воспоминания утекали, как вода.

Фасад нацистской «культуры» дал трещину в «ночь разбитых витрин», когда они спустили своих цепных псов. Используя как повод убийство немецкого дипломата, совершенное еврейским юношей, нацистские головорезы дали выход давно копившейся ненависти. Министерство пропаганды выступило с осуждением евреев, и скоро вспышки насилия, как болезнь, поразили всю страну. С крыши своего дома Франка с растущим ужасом смотрела, как возглавляемая штурмовиками толпа крушит еврейские магазины и конторы. Почти каждый нацист спешил бросить камень или зажигательную бомбу, запугать или даже убить. Видела Франка и Даниэля – со свастикой на рукаве он вел толпу к пекарне Гринберга. Хозяина выволокли на улицу и били до тех пор, пока он не перестал шевелиться.

На следующий день газеты писали о праведном гневе возмущенного народа. Авторы статей ликовали: наконец-то евреи понесли заслуженное наказание за все то зло, которое столько лет чинили немецкому народу. Передовицы выступали против излишней щепетильности, против тех, кто не одобряет героических действий погромщиков. Подобные взгляды называли слабостью и слюнтяйством. Читателям предлагалось сообщать в соответствующие инстанции о тех, кто недоволен последними событиями; людей, не способных понять величие эпохи, сурово осуждали.

Через два дня правительство потребовало от евреев выплаты одного миллиарда марок – на восстановление разрушенного в «ночь разбитых витрин».

Десятки тысяч евреев были отправлены в особые места заключения – новые типы тюрем; самые смелые называли их концентрационными лагерями. Отец напомнил Франке, как ему рассказывали про первый такой лагерь, в Дахау; теперь эта история сомнений не вызывала.

Показав свое звериное нутро, нацисты поддержки не лишились. Юноши из гитлерюгенда все так же с песнями маршировали по улицам. Девушки из Союза размахивали флагами со свастикой и шептались про «красавца Адольфа» – главного изувера. Подпевалы национал-социалистов расхаживали с высоко поднятыми головами, нацистские значки так и сверкали на солнце. Миллионы людей по всей стране здоровались, вскидывая руку и произнося имя фюрера. Казалось, весь немецкий народ загипнотизирован.

Несмотря на бесправие и постоянный страх, жизнь продолжалась. Франка закончила учебу, и ей предложили место в Мюнхене. Люди как-то все же учились, искали работу и даже переезжали из одного города в другой. Вопреки гнусностям нацистского режима Герберы старались жить как прежде, вот только Фреди становилось хуже.

В конце лета 1939 года ему сказали, что нужно расстаться, – дальше откладывать этот разговор было нельзя.

Близилась ночь. Уходящее солнце протянуло закатные лучи, окрашивая золотом окрестные леса. Фреди сидел в своем кресле. Хотя ростом он стал почти с отца, руки и ноги у него оставались тонкими и слабыми. Ходить он почти не мог. Он играл с поездом: катал его у себя на коленях и то кричал «чух-чух», то начинал весело смеяться.

– Фреди?

– Папа, что случилось? Почему ты плачешь?

– Я так люблю тебя, Фреди. – Отец повернулся к Франке. – Мы оба тебя любим.

– Больше всего на свете, – подтвердила Франка.

– И я вас люблю, – заявил Фреди.

Франка обняла его. Он тоже обхватил ее тонкими ручками и нежно поцеловал в щеку. Приготовленные слова застряли у нее в горле. Франка не могла поверить, что они отдают брата на попечение. Будь мама жива, никогда бы не позволила!

– Как ты? – спросил отец.

– Отлично! – Фреди улыбался.

– Руки не болят?

– Нет, мне хорошо.

Фреди всегда было хорошо, иного он не ведал. Злобный мир не мог омрачить его добрую душу. Он улыбался, когда терпел боль, улыбался, когда лежал в больнице, улыбался, переживая такое, чего многие просто не вынесли бы. Всегда улыбался. В больнице, благодаря частым визитам, Фреди хорошо знали. Медсестры его обожали. Зато некоторые доктора – те, кто носил в петлице нацистский значок, – чуть ли не в открытую выказывали презрение, негодовали, что приходится лечить «идиота», которому и жить-то незачем.

Франка опустилась на колени рядом с креслом. Сгущались сумерки. Фреди как будто понимал, что происходит. Интуиция у него была получше, чем у сестры. Она опять хотела заговорить, но он ее перебил.

– Франка, я тебя люблю. Ты очень красивая. Ты самая лучшая сестра.

– Нам нужно кое-что тебе сказать, – наконец решилась она.

Томас тоже опустился рядом с креслом.

– Ты в последнее время много болел, – начала Франка. – А у папы нет возможности за тобой ухаживать.

– Папа, прости меня.

– Не извиняйся, Фреди, ни в коем случае, ты не виноват! Ты у меня самый лучший, мало у кого есть такой прекрасный сын. Мы так счастливы, что ты у нас есть – наш родной ангел на земле.

– Тебе медсестры в больнице нравятся? – спросила Франка.

– Да, они хорошие.

– Ты ведь знаешь, и я буду медсестрой – как они.

– Да.

– Мне предложили прекрасную возможность – работать в больнице в Мюнхене. Ты помнишь про Мюнхен? Наша мама оттуда.

– Помню. Мы там ели конфеты.

Томас рассмеялся.

– Точно, два года назад. Купили конфет, сидели в парке и ели.

– Ну вот, я скоро начну работать в Мюнхене.

– Туда долго ехать на поезде.

– Да, отсюда далеко. Мне придется жить там.

– Ты будешь самая лучшая медсестра, лучше всех в больнице. И будешь помогать больным людям.

– Надеюсь. – Франка едва сдерживала слезы.

Снова заговорил Томас:

– Доктора и медсестры в нашей больнице хотят, чтобы ты у них пожил. Там есть специальный интернат. За тобой будут ухаживать.

– Папа больше не может тебя лечить.

– А вы придете? – спросил Фреди. – Не бросите меня?

– Конечно, не бросим. Я буду каждый день приходить, а Франка всякий раз, как приедет домой.

– Ничего не изменится, – подтвердила Франка. – Мы будем тебя любить, как и раньше. А потом опять заживем вместе.

Позже Франка часто вспоминала свои слова. Фреди поверил, как верил всему, что она говорила, – с улыбкой и чистым сердцем. А время и жизнь сделали ее лгуньей – хотя лгать она хотела меньше всего на свете, особенно брату.

Фреди перевезли через неделю. Оставили его с медсестрой и ушли, одинокие и опустошенные. Франка переехала в Мюнхен третьего сентября; в этот день Франция и Англия объявили войну Германии. Когда она сходила с поезда на платформу, пророчество уже сбылось. Свирепость древних берсеркеров готова была вновь обрушиться на Европу.

Глава 7

Страшные боли, сильные, как ураган, сменились небольшим покалыванием – именно оно будило его каждое утро. Он вытряхнул из пузырька две таблетки и запил водой – такой холодной, что впору ей было покрыться корочкой льда. Интересно все же, какие это таблетки? Может, сыворотка правды? Впрочем, неважно. Выход один – подчиняться хозяйке дома. Без нее ему не обойтись.

На оконном стекле белела паутина снежного узора. Дверь была открыта. Из гостиной не доносилось ни звука. Он хотел позвать Франку, узнать, как она, спросить насчет огня, но не стал. Только натянул одеяло до самых глаз. Из головы не шел вчерашний рассказ девушки и загнанное выражение ее лица. Если она из гестапо, то чертовски хорошая актриса. Он потер глаза, прогоняя остатки сна. Видимо, придется вскоре рассказать ей правду. Сломанные ноги долго не позволят ходить, да и снежные заносы, наверное, продержатся не одну неделю. Что он сделает, прикованный к постели? До цели – многие десятки километров. А от него толку никакого, и, возможно, следует готовиться к пыткам и страшной смерти.

Он сунул руку под подушку, где лежал пистолет, коснулся холодного металла. Да, девушка спасла ему жизнь, не поспоришь. Убить ее будет преступлением… Впрочем, что такое преступление во время войны? Он уже убивал врагов, видел ужас у них в глазах, видел осознание последнего мига. Такие вещи легко забываются, растворяются в океане войны, но он часто вспоминал тех людей. Почти каждый день. Они – враги. Они убили бы его. Не убили только потому, что он оказался быстрее и сильнее. Однажды, когда пистолет дал осечку, пришлось убить ножом, и по рукам у него потекла теплая кровь врага. От страшных воспоминаний не уйти.

К действительности его вернули звуки из гостиной: стук дров, потрескивание в огне сырого дерева.

А может, она говорит правду? Каковы шансы, что его мог найти человек, не поддавшийся массовому гипнозу нацистов?

Его учили не колебаться. Нацистов нужно уничтожить. Задание – прежде всего; всякого, кто встанет у него на пути, следует ликвидировать. Что может быть важнее? Не его жизнь и уж никак не жизнь Франки Гербер. Он вспомнил прекрасные серьезные глаза. Нельзя поддаваться ее очарованию. Нужно оставаться сильным.

К двери приблизились шаги.

– Доброе утро! – сказала Франка. – Как вы?

– Лучше, спасибо.

Она, кажется, стыдилась своей вчерашней откровенности.

– Есть будете?

– Да, спасибо.

Франка вышла, несколько минут повозилась на кухне и вернулась, неся сыр, мясо и чашку горячего кофе. Оставила еду и пришла за тарелкой, когда он поел.

В глубине души ему хотелось, чтобы она еще с ним посидела, рассказала все до конца. Где теперь Фреди? Может, она его выдумала? Не хотелось думать, что это лишь хитрая уловка, попытка завоевать доверие.

Франка вышла, не говоря ни слова.

Почти сразу опять раздались шаги, и она вернулась, неся ящик с инструментами. Не глядя в его сторону, прошла к выемке в полу и опустилась на колени. Взяла молоток и стала поднимать соседнюю доску.

– Что вы делаете, фройляйн?

– А по-вашему – что? Снимаю половицу.

Не оборачиваясь, она продолжала свое дело. Он дожидался, пока Франка закончит, чтобы заговорить: ему неловко было лежать в постели, в то время как она делает тяжелую работу.

– Зачем вам это?

Франка встала, потянулась, тяжело выдохнула. Потом опять опустилась и на глазок оценила размер получившегося тайника. Примерно метр на два. Она встала и вышла из комнаты, по-прежнему не глядя на человека на кровати. Принесла несколько одеял, выстелила ими подпол. Так же молча направилась в угол, где лежал рюкзак и форма. Скатав одежду, убрала ее в подпол.

– Фройляйн, мне очень интересно, что вы делаете. Это моя форма.

– Правда? – Франка бросила туда же рюкзак. Затем стала прилаживать на место доску.

– Фройляйн Гербер!

Франка уложила на место еще две половицы. Изо всех сил на них надавила. Провела рукой – убедиться, не выступают ли они, и отошла полюбоваться на свою работу. Ободранные края половиц могли вызвать у кого-нибудь совершенно ненужные вопросы. Она вышла, покопалась в кухне и вернулась с баночкой лака.

Полы в домике были в хорошем состоянии – их покрывали лаком не больше пяти лет назад. Франка опустилась на колени и принялась замазывать поцарапанные места. Минуты через две никто бы уже не заметил, что доски поднимали.

– Это на случай появления гестапо. Если вас здесь найдут – нам обоим конец. Вы – как хотите, а я не буду самообольщаться. Пока лежит снег, они не придут, но как только растает – вас начнут искать. Кто-нибудь видел ваш парашют или слышал самолет. И чем дольше вы тут играете в тайны, тем больше подвергаете нас обоих опасности. Если вы так и не станете мне доверять, мы погибнем оба.

Она вышла вон.

Тоскливо и одиноко тянулся день. Свет за окном был тусклый, дверь – закрыта. Франку он слышал, хоть и не видел. И – никаких ответов, одни вопросы. Прикованный к постели, он ничего не мог сделать. Боль уже терпима, однако на ноги удастся встать лишь через несколько недель. Можно ли доверять этой женщине? Подействовало ли на нее всеобщее промывание мозгов? Как она поступит, если узнает правду? Его раздирали противоречивые чувства. Пока он лежит тут, беспомощный, каждый день приближает его к провалу – вот что невыносимо. Он проклинал нацистов, проклинал свои ноги, пытался забыться сном, уйти от мучительных мыслей о невыполненном задании. Грыз стиснутые кулаки чуть ли не до крови. Сон не шел. Выхода не было.

Часы пробили семь, и почти сразу отворилась дверь. Франка поставила поднос ему на колени. Он не прикоснулся к еде, хотя проголодался страшно.

– Фройляйн! Франка!

За окном выл ветер.

– У вас есть семейные фотографии? Фотография Фреди есть?

– Да, есть.

– Можно посмотреть? А то я, когда выходил, что-то ни одной не видел.

– Раньше были. Я незадолго до вашего появления их сняла.

– Но они у вас сохранились?

– Да.

Франка вышла и вернулась, неся бережно, как раненую птицу, две фотографии с загнутыми уголками. Он осторожно взял одну. На ней была вся семья – Герберы сидели, по-видимому, на крыльце этого домика. Франка – лет примерно шестнадцати – в белом платье, с короткими светлыми кудрями. Она обнимала отца – плотного сложения красивого мужчину с каштановой бородкой и веселыми глазами. У матери светлые длинные волосы разметались по плечам; она ослепительно улыбалась, а глаза сияли даже на старой выцветшей фотографии. Она крепко обнимала смотревшего на нее с любовью восьмилетнего Фреди. Его тонкие ручки и ножки торчали из рукавов и шорт, словно палочки. На обратной стороне была дата: «Июнь, 1933».

Франка протянула ему вторую фотографию. Этот снимок сделали из окна домика теплым летом тридцать пятого года. Фреди, сидевший на коленях у отца, улыбался в объектив. Камера запечатлела обожающий взгляд отца. Франка сидела сбоку с видом слишком серьезным для молоденькой девушки.

– Спасибо, что показали.

Франка кивнула и унесла фотографии.

Он почти управился с мясом и овощами, когда она опять пришла и принесла стул. Села, подождала, пока он доест.

– Благодарю вас, что рассказали вчера о себе.

– Я давно о своей семье не рассказывала. Не хотелось бередить раны, которые едва начали заживать.

Держи себя в руках. Не торопи ее. Она сама все расскажет.

Он выпил воду и поставил стакан на поднос, Франка молча взяла поднос и вышла.

Вечером он сидел, слушая, как за окном беснуется ветер. Наступили сумерки; Франка принесла лампу. Села. Он молчал, ждал, пока она заговорит.

– Расскажу вам остальное. Я долго раздумывала, что рассказать, о чем умолчать и тот ли вы, за кого я вас принимаю. Потом решилась. Терять-то мне нечего. Если вы не тот, кем я вас считаю, и, рассказав, я лишусь своей жалкой жизни, – так тому и быть. Скрывать я ничего не стану. Незачем. Мне теперь все безразлично. Можете меня убить. Ваши убили моего отца. Те, другие, убили прочих, кого я любила.

Он решил на время забыть, для чего сюда прибыл. Лучше посидеть молча, пусть она изливает душу, раз уж надумала. Еды ему хватит на неделю или больше. Если она захочет уйти, он не пропадет. Не его дело спасать эту немку от ее прошлого. Время для сочувствия и прочих сантиментов совершенно неподходящее. Откинувшись на подушки, он стал слушать. Ветер за окном стих, наступила ночь. Комнату наполнял золотистый свет лампы. Франка уставилась в пустоту. Ее словно окружало прошлое; можно было протянуть руку и дотронуться до него.

Берлин – столица, и Гитлеру поневоле приходилось там жить, но он никогда не любил этот город. Самым важным местом для него был Мюнхен. Он часто говорил о своей безграничной любви к Мюнхену, куда однажды приехал нищим художником; там он рисовал открытки и продавал их на улицах. Именно там в 1923 году провалившийся «Пивной путч» дал начало национал-социалистической революции; тела погибших во время путча позже уложили в каменные саркофаги, над которыми несли вахту эсэсовцы в черной форме и с суровыми лицами. В Мюнхене Гитлер впервые нашел сторонников – демобилизованных солдат, разных неудачников, отщепенцев, изуродованных войной. В самом начале они ходили в обычных пальто или куртках, – денег на форму не было. Число их неуклонно росло, и Гитлера вскоре – а прошло лишь несколько лет после его приезда – стали называть «король Мюнхена». К сорок первому году, благодаря нацистскому перевороту, блеск и очарование Мюнхена заметно потускнели. От нацистских флагов некуда было деваться, – еще хуже, чем во Фрайбурге. Везде заправляли гитлеровские молодчики; люди чувствовали себя зажатыми в клещи. И все же нацисты не смогли полностью изгнать радость и красоту из полного жизни города. Франка нашла утешение в искусстве; она регулярно посещала концерты, она целиком погружалась в музыку – тоже своего рода форма протеста. От музыки расцветала та часть ее души, куда не было доступа нацистам. И это ее слегка утешало, ведь так явно увлекаться искусством означало быть негласным противником нацизма. Гитлер пренебрежительно отзывался об интеллектуалах и эстетах. Выказывать любовь к прекрасному считалось признаком слабости, отступлением от насаждаемого нацистами образа несгибаемого арийца. Концертный зал стал убежищем, где Франка, ощущая единение с другими слушателями, наслаждалась льющимися со сцены звуками музыки.

Ее дни в госпитале были наполнены переживаниями – ужасными и прекрасными, страхом и радостью. Здесь лежали солдаты с фронта – с такими увечьями, каких Франка раньше и представить не могла. Совсем молодые ребята с судьбами, перечеркнутыми вражескими пулями или бомбами. Кто-то лишился глаз, кто-то – ног, у кого-то сгорело лицо; воля к жизни у них быстро угасала. Столько потерь! Франка садилась рядом, гладила, улыбалась – иного утешения у них не было. Ей показывали фотографии жен и подруг – те иногда приходили, с букетами и заплаканные.

Находясь здесь, ощущая себя нужной, Франка испытывала такое счастье, о каком раньше даже не подозревала. Эти люди словно зажгли свечу в темноте ее души. Порой они рассуждали о рейхе и своих надеждах на его полную и окончательную победу. Выбитые зубы и порванные губы не мешали им восхищаться величием битвы. Они хранили непоколебимую верность режиму, их погубившему. Мало кто понимал: ими попользовались – и выбросили. Лишь немногие догадывались, какой их ждет суд истории. Остальные до самого конца не сомневались, что жили правильно. У Франки не хватало решимости их разубеждать. То была бы страшная жестокость.

Ганс Шолль носил серую форму вермахта, однако сохранял редкое в те дни обаяние. Он был на год младше Франки, русоволосый, лицо как с киноафиши. Другие медсестры, когда он проходил мимо, подталкивали друг друга локтями. Ганс изучал в университете медицину. Салютом никого не приветствовал, протягивал руку для пожатия. Франку он пригласил на свидание через полминуты после знакомства. Устоять перед ним было невозможно, и она почти сразу согласилась. На следующий вечер они пошли на концерт. Во время Пятой симфонии Бетховена Ганс уже держал Франку за руку, а девушка уже успела понять: он не такой, как другие. Он такой же, как она.

Теплой летней ночью после концерта они сидели в парке, попивая красное вино, над городом ярко светила луна. Этого почти хватило, чтобы обо всем забыть. Ганс смешил ее; с ним она чувствовала себя красавицей. Глаза у него блестели. Ужасы террора отошли на второй план. Прошлые терзания позабылись. В ее жизни началось нечто новое.

Ганс был из Ульма – городка в ста пятидесяти километрах от Мюнхена. Франка ездила туда в детстве. Он много рассказывал о своей семье. Отец – предприниматель – интересовался политикой и яростно критиковал нацистов. Его арестовали за «мятежный образ мыслей». Ганс часто говорил о братьях и сестрах, особенно о Софи, которой предстояло через год поступить в университет. Раньше он тоже был членом гитлерюгенда. Такому бы стать одним из светочей движения, но… нацистского значка он не носил, о правительстве говорил уклончиво, старался сменить тему. Зато пересказывал услышанное от знакомых солдат, служивших в Польше. Говорил о гражданских правах, о свободе так горячо и страстно, что у Франки не осталось сомнений в его убеждениях. Он весь был проникнут свободой. С ним Франка могла обсуждать искусство и политику, и он тоже считал, что игры национал-социалистов приведут к уничтожению немецкого народа.

Когда в больнице узнали, что Франка встречается с Гансом, некоторые медсестры перестали с ней разговаривать.

В конце лета сорок первого Ганс пригласил ее на встречу своих друзей. Они собирались под предлогом занятий философией, на самом же деле – излить недовольство правящим режимом. Молодые люди собирались не в пивной, а в частном доме. На столе среди стаканов с чаем были стопки бумаг и книги. Ганс познакомил Франку с Вилли и Кристофом, и она уселась вместе с остальными за стол. Все они были студенты и младше ее, кроме хозяина – доктора Шмореля, чей сын Алекс сидел тут же.

После краткого обмена приветствиями Ганс начал говорить:

– Все мы слышали рассказы фронтовиков. Мы с Франкой каждый день видим в больнице жертв этой никому не нужной войны.

Присутствующие посмотрели на Франку и опять перевели взгляд на Ганса.

– Вчера я узнал от надежного человека, что на востоке поляков и русских сгоняют в концлагеря. Там их либо уничтожают, либо они умирают от непосильного рабского труда.

От нахлынувшего чувства свободы у Франки едва не закружилась голова. Такие речи она слышала только от отца. Даже Ганс до сих пор не говорил с ней так откровенно. В сердце у нее затеплился огонек.

– Девушек насильно отправляют в публичные дома – обслуживать солдат рейха. Это не просто покорение народа, это убийство и насилие, поставленные на промышленные рельсы. Такого ужаса человечество до сих пор не знало. И творится он от нашего имени.

Поднялся Кристоф.

– То, как обращаются с людьми на оккупированных территориях, – гнусность. Нацисты относятся к ним хуже, чем к собственным гражданам. Вопрос вот в чем: будем ли мы действовать или смотреть и ждать? Сидеть за столом и вести разговоры, за которые, – если кто-нибудь узнает, – нас посадят в тюрьму, – дело, конечно, замечательное…

Он посмотрел на Франку, и она почувствовала себя в центре всеобщего внимания.

– Франка, Ганс рассказал, как нацисты поступили с вашим братом. Они причинили вам страшное горе.

Молодые люди ждали от нее каких-то слов, однако слова не шли с языка. Франка рассказала Гансу – не вдаваясь в подробности – о том, что случилось с Фреди. Всю глубину своей боли она не открыла и не готова была открыть ее малознакомым людям, пусть даже единомышленникам.

– Мне пока тяжело об этом говорить. Достаточно того, что нацисты уничтожили или пытаются уничтожить все благородное и чистое в нашей прекрасной стране… Вы спрашиваете, нужно ли бороться? Я твердо говорю: да! Это наш моральный долг.

– А что мы можем? – спросил Вилли. – Если, как честные немцы, мы обязаны действовать, то как? У противника неизмеримо больше сил. Мы не убийцы и не подстрекатели. Мы не вояки, не молодчики в форме.

– Будем действовать в меру своих сил, – сказал Ганс. – Доверим наши мысли бумаге, напишем правду, как мы ее понимаем. Нацисты трубят о своем могуществе, о том, что их империя простоит тысячу лет, однако настолько боятся собственного народа, что немилосердно подавляют всякое инакомыслие. Им страшна правда. Если мы станем сообщать людям правду – о том, что творят нацисты от имени немецкого народа, – мы победим. Те евреи, которые еще остались в наших городах, носят желтую звезду, а где остальные? Теперь-то мы знаем. Мы знаем, но большинство не знает или притворяется, что не знает. Когда мы заставим немцев взглянуть правде в глаза, у нас появится надежда на реальные перемены. Мы должны стать совестью Германии. Мы должны высказаться в защиту евреев, гомосексуалистов, священнослужителей и всех прочих «врагов государства», пропадающих неизвестно куда. Пусть наш народ и весь остальной мир поймет: есть немцы, которым отвратительны действия нацистов, и они хотят их остановить.

Беседа о политике затянулась на несколько часов, а потом Франка, смертельно уставшая, пошла домой. Слова, услышанные на собрании, еще много дней крутились у нее в голове, заглушая нацистскую пропаганду, что отовсюду лилась в уши.

Чтобы перейти от разговоров к делу, требовалось время. При нацистском режиме добыть, не возбуждая подозрений, самое необходимое для исполнения плана – пишущие машинки, бумагу, копировальный аппарат, – было трудно. Ганс нашел место, где все это держать, – и молодые люди начали набрасывать черновики листовок. Начинали с простых тезисов, а потом на собраниях оттачивали формулировки.

Они назвали себя «Белая роза», и первый выпуск листовок намечался через несколько месяцев – на лето сорок второго. Ни правил вступления, ни устава у группы не было. Списка участников – тоже; никого не заставляли клясться в соблюдении тайны, положив руку на Библию. Само собой подразумевалось, что глава организации – Ганс, и ему решать, чем заниматься.

Приходили новые люди – и старые члены группы, принимая их, руководствовались по большей части интуицией. Появление у них агента гестапо означало бы для всех арест и тюрьму или даже хуже. На ребят давил тяжкий гнет нацистского режима, но они умели смеяться и веселиться. Они были молоды.

Деятельность группы никак не затрагивала университет, где большинство из них учились. Маленький островок свободомыслия среди океана преданных рейху.

Франка и Ганс все свободное время проводили вместе. И не столько из-за «Белой розы», сколько ради самих себя. Хотя Германия погружалась в бездну, молодость и любовь брали свое.

Как-то раз в апреле сорок второго, незадолго до первой рассылки листовок, Франка с Гансом прогуливались по набережной, держась за руки. Народу было много. Молодые пары и супруги, перед которыми весело скакали ребятишки, и все казались примерно такими же, как Франка с Гансом. Они прошли мимо пожилой пары – муж и жена сидели на скамье, глядя на закатное солнце с умиротворенными улыбками на сморщенных лицах.

– Как думаешь, через пятьдесят лет мы будем вот так сидеть? – За шуткой Франки скрывался вполне серьезный вопрос.

– Конечно! Не могу даже представить себя с кем-то другим.

Франка хотела еще что-то спросить, но он продолжил:

– Я даже по-своему завидую таким людям. Они словно не замечают, что происходит вокруг. Какое, наверное, счастье – уметь вот так от всего отстраниться.

– Ганс, ты так никогда не сможешь. Не такой ты человек. Это одна из причин, почему я тебя люблю.

– А еще – за мою неслыханную красоту.

– Вот не хотела про нее говорить, а то будешь думать, что я поверхностная.

– Поздно, теперь я тебя раскусил.

– Когда мы одни, ты совсем другой. Какой-то… более легкий, что ли.

– Ты меня видишь настоящего – человека, каким я хотел бы быть всегда. – Ганс огляделся – не слышат ли их? – и продолжал: – Ты видишь меня такого, каким я буду до конца дней, – вот только свергнем нацистский режим. Лишь одного я и хочу – вести простую тихую жизнь, быть собой – и быть с тобой.

Франка не сомневалась. Она верила ему абсолютно.

В листовке было около восьмисот слов. Франка читала ее и перечитывала и никак не могла насытиться. Глаза остановились на третьей строке. «Кто из немцев может хотя бы представить, какой позор падет на нас и наших детей, когда на свет выйдут преступления, ужас которых неизмерим». Листовка призывала всех немецких христиан «оказывать пассивное сопротивление и везде и всюду препятствовать, пока не поздно, этой безбожной войне». В конце помещалось стихотворение, прославляющее свободу, и призыв скопировать листовку и передать как можно большему числу людей. Над текстом шла надпись: Листовки «Белой розы».

Франке предстояло распространить некоторую часть листовок, напечатанных многотысячным тиражом. Она села на поезд до Фрайбурга с чемоданчиком, полным подстрекательских бумажек. Их одних хватило бы для смертного приговора. Привычная радость возвращения домой сменилась тревогой. Поездка прошла гладко. Во Фрайбурге она разослала листовки по данным ей адресам. Можно было бы отправить и из Мюнхена, но поток писем из разных городов – Фрайбурга, Берлина, Гамбурга, Кельна, Вены – затруднит поиски «Белой розы».

Через несколько дней Франка вернулась очень довольная. Никого не схватили. Потом была еще партия листовок, потом еще две. Участники группы действовали по тем же правилам, с теми же самыми предосторожностями. Тысячи листовок «Белой розы» разлетелись по Германии. Правительство пока пребывало в неведении относительно силы их воздействия, но вскоре по университету потихоньку пошли слухи. Люди обсуждали воззвания «Белой розы». Начались те самые разговоры, которых ждали участники группы. Машинописные листки переходили из рук в руки, рождая в людях сомнения и тревогу. Читателей изумляло их содержание. У некоторых листовки вызывали возмущение, у других удивление или недоверие. Словно от брошенного камня, по всей стране пошли волны. Были такие, кто тут же отправлялся в гестапо – доносить. Медлить не стоит, а то еще другие тебя обставят. Гестапо начало поиски источника листовок, но члены «Белой розы» пока оставались вне подозрений. Ганс не сомневался, что это лишь начало.

С Софи, младшей сестрой Ганса, Франка познакомилась в мае сорок второго года, когда та поступила в университет. Поселилась девушка вместе с братом. Вначале Франке было неловко. Она привыкла находиться вдвоем с Гансом, а теперь это не всегда получалось. Впрочем, Софи была славная и добрая, хотя, пожалуй, чересчур серьезная. Ганс даже не заговаривал о принятии ее в группу. Он предпочел скрывать от сестры свою противозаконную деятельность, но она очень быстро нашла спрятанные в квартире листовки. Девушка тут же потребовала, чтобы и ее приняли. Франка помогла ей убедить Ганса. Ее воодушевляла смелость Софи, готовность бороться за то, что она считала справедливым.

Возражений Софи не принимала, и скоро Ганс уступил. А через несколько недель сестра уже делила с ним руководство группой. В конце лета она ее возглавила – когда Ганса, Алекса и Вилли отправили на русский фронт.

Франка продолжала работать в больнице, и ее подстрекательская деятельность оставалась скрытой от всех, кроме ближайших соратников. Отношения с коллегами и знакомыми были омрачены недоверием и подозрениями. Она прислушивалась к каждому слову, присматривалась к каждому жесту. И в полной изоляции еще острей переживала разлуку с Гансом. В регулярных письмах Франка часто упоминала о «Белой розе» – она называла ее «наши планы насчет строительства». А рассказать нужно было так много… Из-за отсутствия Ганса и его товарищей выпуск листовок приостановился, хотя тайная деятельность «Белой розы» продолжалась. Было организовано отделение группы в Гамбурге. В конце каждого письма Франка писала несколько строк о себе и о своих чувствах. Дела делами, но Франке хотелось, чтобы Ганс знал: она думает о нем постоянно и считает минуты до его возвращения. Некоторые вещи даже нацистская цензура не вымарает в письме, написанном на фронт.

Отец в то лето не поехал в лесной домик. Горе оказалось слишком велико. Томас приехал в Мюнхен на Рождество – бледная тень человека, каким он был, пока его не сломали национал-социалисты. Должность Томаса на фабрике отдали молодому партийцу, а его понизили, и он подумывал уйти в отставку. Франка встречала отца на вокзале – небритого, желтого, пахнущего спиртным. Они вместе пообедали и почти все время молчали – каждый боялся того, что мог сказать другой.

Отец и дочь подолгу гуляли, проходили мимо развалин, оставшихся после бомбежек, – их в городе становилось все больше, – и мимо бомбоубежищ, которых настроили множество. Говорили о прежних временах, золотых днях, проведенных в лесном домике, о маме. И только. Фреди почти не упоминали. Слишком было больно. Из них и так ушли почти все чувства. Больше отдавать было нечего.

В воскресенье Франка проводила отца на поезд. Она обняла его, и у нее полились слезы.

– Ты справишься?

– Конечно, – сказал отец, хотя его глаза говорили совсем другое.

– А сюда ты не думал переехать?

– Нет, спасибо. Останусь во Фрайбурге, поближе к твоей маме и брату. Я почти каждый день хожу на ее могилу. Жаль только, к Фреди пойти не могу. Никогда мы не узнаем, что эти изверги сделали с его телом.

Отец вдруг как-то обмяк, и у него тоже потекли слезы. Франка предлагала пожить вместе, но он отказался. В ожидании поезда они сидели, обнявшись, на скамье, а когда поезд пришел, распрощались.

Ганс вернулся из России еще более полный решимости распространять воззвания «Белой розы». Работая во фронтовом госпитале, он насмотрелся на то, как немецкие солдаты лишаются остатков рыцарского духа и человечности. Кадровые офицеры, некогда следовавшие кодексу воинской чести, теперь руководствовались расовой теорией нацистов, и части вермахта уже мало отличались от эсэсовских.

Войну на востоке преподносили немцам как оборонительный крестовый поход против коммунизма; на самом деле, по словам Ганса, речь шла о завоевании жизненного пространства, обещанного Гитлером немецкому народу. Настоящий же крестовый поход был против евреев. Многие солдаты рассказывали Гансу о массовом уничтожении евреев, которых расстреливали, выстроив перед глубокими ямами-могилами.

Увиденное сильно изменило Ганса. В первый вечер после возвращения он лежал в постели, и его трясло.

В газетах писали про героические победы, одержанные на Восточном фронте над коммунистическими ордами. Русские представали в них чудовищами, дикими недочеловеками, которым и существовать-то незачем. Только евреи – еще худшие скоты и стоят ниже русских, а русских славные немецкие солдаты сметут без всяких усилий. Сражение под Сталинградом развеяло миф о непобедимости нацистов. «Белая роза» не оставила этого без внимания. Гитлер не дал приказа на отступление, обрек своих солдат на смерть в ледяном городе вдали от родного дома. Шестая армия была уничтожена. В служебных рапортах говорилось, что сотни тысяч погибших – настоящие герои, и их жертва приведет рейх к дальнейшим великим победам. Члены «Белой розы» не считали победу нацизма неизбежной; в те дни Германия смотрела в холодные глаза поражения. Гитлер впервые ощутил вкус большой потери. «Белая роза» не должна была упускать такой шанс.

Газеты пестрели заметками о расправах над теми, кто проявлял инакомыслие, пусть даже незначительное. Где-то казнили человека, заявившего, что Гитлер заслуживает смерти за гибель стольких немецких солдат. В другом месте обезглавили официанта – он отпустил какую-то шутку в адрес фюрера. Где-то еще казнили предпринимателя, заявившего во всеуслышание, что для Германии война кончится плохо. В Берлине казнили пятьдесят человек – за передачу русским важных сведений; дело получило название «Красная капелла». Казнили их не с помощью гильотины – излюбленного метода нацистов, а подвесили на крюки и оставили умирать мучительной смертью. Женщин приговорили к пожизненному заключению, но по личному приказу Гитлера обезглавили на гильотине.

Среди знакомых Франки тоже были люди, арестованные гестапо за неосторожные слова – в разговоре или в письме. Нацистский режим агонизировал, а его хватка на горле страны только усиливалась. Хотя «Белая роза» каким-то чудом избегала длинных щупалец гестапо, участники ее жили в постоянном напряжении. Франка теперь день и ночь боялась ареста. Все они боялись, но страх придавал им решимости. О том, чтобы остановиться, даже речи не заходило. Это означало бы поражение.

Молодые люди продолжали сочинять и печатать листовки. Франка опять занялась распространением. По дороге в Кельн она зашла в поезде в туалет и перечитала листовку.

«Мы не станем молчать. Мы – ваша нечистая совесть. Мы не оставим вас в покое!»

Тысячи листовок разошлись по всей Германии.

Радостное волнение, которое некогда испытывала Франка, сменилось страхом провала. Конечно же, это лишь дело времени. Вопрос в том, кто падет раньше – «Белая роза» или нацистский режим. Война приняла неблагоприятный для национал-социалистов оборот – уже было и поражение под Сталинградом, и другие проигранные битвы. И все же гестапо оставалось столь же грозной силой. Несколько недель назад у Франки зародилось желание уйти из группы, и вот теперь оно окончательно созрело. На обратном пути в Мюнхен она решила: надо взять перерыв, ненадолго отойти от дел и убедить Ганса и Софи сделать то же самое. Их рвение могло привести к гибели. Другого варианта не виделось. Разговор Франке предстоял нелегкий. Ганс и кое-кто из его друзей начали новую кампанию: смолой писали на стенах университета антигитлеровские лозунги. Это было уже совсем рискованно.

Шел февраль сорок третьего. Бомбардировщики коалиции на одну ночь прекратили свои регулярные налеты. Франка, соблюдая всяческую осторожность, пришла в дом, где печатались листовки. Постучала условным стуком; Вилли открыл, чмокнул ее в щеку. В уголке комнаты сидела Софи, что-то писала. Ганс, потный и раскрасневшийся, работал, закатав рукава, на копировальной машине.

– Ганс, можно с тобой поговорить?

Он кивнул и жестом попросил Алекса продолжить работу. Франка отвела его в заднюю комнату, и они сели.

– Я хочу, чтобы ты остановился, – заявила она.

– Ты о чем?

– Гестапо нас ищет, сам знаешь. Расспрашивают всех в университете. Нас найдут, это лишь вопрос времени. Быть может, нам лучше остановиться, пока мы еще живы. От мертвых пользы не будет никакой.

Ганс взял чашку с кофе; рука у него дрожала.

– Останавливаться нельзя, особенно теперь, когда к нам стали прислушиваться. Да, гестапо нас ищет, и значит, ставки возросли. У нас есть программа, и мы должны ей следовать. До нас никто такого не делал, мы первые. Нельзя, чтобы все наши усилия пропали даром. Этого нацисты и добиваются.

– Ваш успех и так уже достоин восхищения.

– Наш успех, общий. Все внесли вклад, и ты тоже.

– Да, спасибо. Я горжусь, что принимала участие, но чего мы добьемся, если умрем или попадем в тюрьму?

– Думаешь, я не понимаю степени риска? И ребенку ясно: любой, кто поднял голос против нацистов, погибнет. Но разве это делает наши усилия менее нужными? Разве это не увеличивает важность нашей работы? Мы – единственные, кто говорит о свободе в стране, которой свобода нужна, как никакой другой. Мы даем пищу голодающим умам немцев. Бросим все – и погибнут мечты о лучшем будущем.

– Ты вправду намерен с помощью нескольких листовок победить политический режим – один из самых сильных в Европе?

– Как по-твоему, наши усилия чего-то стоят?

– Конечно, стоят…

– Я не думаю, что мы одни все изменим. У нас получится, только если за нами пойдут остальные немцы. Вот как обстоит дело. Вот ради чего мы стараемся – говорим о свободе, сеем семена истины в людские умы.

– Я не хочу, чтобы ты погиб, Ганс. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, однако дело гораздо важнее наших судеб. Голос «Белой розы» звучит в диссонансе с общим хором, он бросает вызов величайшему злу, которое обрушилось на нашу страну, на весь мир.

– Ну, можно ведь остановиться на время!

– Не теперь. Пусть гестапо у нас на хвосте, и пусть нам недолго осталось, потомки мне не простят, если я не воспользуюсь возможностью. И разве я могу дать моей сестре одной этим заниматься? Ты ее знаешь – она еще более нетерпима, чем я. У меня только один путь, и у «Белой розы» тоже: вперед.

– Похоже, никакие мои слова твоего решения не изменят.

Покрасневшие глаза Ганса смотрели прямо.

– Хотя бы пообещай, что будешь осторожней.

Ганс встал, обнял ее. Франка прижалась к нему и поцеловала – в последний раз. Ганс вышел ее проводить; все попрощались, и он закрыл за ней дверь.

Ганса и Софи арестовали в Мюнхенском университете восемнадцатого февраля 1943 года. Некий «рабочий», в свободное время маршировавший в строю штурмовиков, увидел, как они разбрасывают с балкона листовки, словно конфетти. Гестапо только что приказало ему повысить бдительность; и вот настал лучший день в его жизни. Он сам их и задержал, вдвойне счастливый: его ждало и повышение, и материальное вознаграждение.

Ганса и Софи забрали в главное управление гестапо, расположенное в бывшей резиденции Виттельсбахов – правителей Баварии. Брата и сестру обвинили в государственной измене, попытке свержения правительства, дискредитации национал-социалистической идеологии и подрыве оборонной мощи страны в военное время. Через два часа арестовали Кристофа. Гестапо обнаружило достаточно улик; арестованных ждал показательный процесс.

Новость об аресте Ганса и Софи быстро разнеслась по университету. Франка была в больнице, на дежурстве, и когда Вилли пришел и рассказал об арестах, она всю ночь плакала. Пощады не будет, и скоро гестапо придет за остальными.

На следующий день в газетах сообщалось об аресте студентов-изменников. Авторы передовиц выражали уверенность, что правосудие не заставит себя ждать, – и оно не заставило. Из Берлина прибыл председатель народного суда Роланд Фрайслер, который вел процессы по государственным изменам и подрывной деятельности. Суд начался через четыре дня, двадцать второго февраля. Франка и остальные ждали и молились о милосердии. Процесс занял несколько часов. Ганса, Софи и Кристофа признали виновными и приговорили к смертной казни. Прямо из зала суда их увезли на гильотину. Жена Кристофа, лежавшая в то время в больнице, лишь через несколько дней узнала о казни мужа. Родители Ганса и Софи, присутствовавшие на суде, после вынесения приговора уехали домой, в Ульм, собираясь вскоре вернуться и повидаться с детьми. Им не сообщили, что их сына и дочь казнят в тот же день.

Вскоре забрали и Франку. Ей и еще нескольким участникам «Белой розы» суд назначили на апрель: паника, охватившая защитников режима после первых арестов, слегка улеглась. Допрос оказался не таким суровым, как боялась Франка. Ее, видимо, сочли слишком мягкой и слабой для участия в делах столь преступной организации. Следствие, судя по всему, уже составило на ее счет определенное мнение, и Франке оставалось только подыграть. В гестапо знали, что движение возглавляли Ганс и Софи, а после них основными действующими лицами были Кристоф, Вилли и Алекс. От Франки лишь хотели, чтобы она подтвердила отведенную ей роль: ни к чему не причастная подружка главаря, настоящая арийская девушка, которую сбили с истинного пути предатели и диссиденты. Эта роль хорошо вписывалась в историю, преподнесенную национал-социалистами шокированной общественности. Нанятый отцом адвокат с трудом поверил в такую удачу.

– Не будь вы красавица, – сказал он, – вряд ли они проявили бы подобную мягкость.

– Сейчас тебе главное остаться в живых, – убеждал отец. – Говори, что они хотят, лишь бы сохранить жизнь. Отрекись от всего. Спасайся.

Франка хотела выступить в суде, заявить, что гордится своими товарищами, а настоящий предатель нации – Гитлер.

– Отречься? Предать то, во что я верю?.. И как мне потом жить?

– Не ради себя, а ради меня. Ты нужна мне еще больше, чем всегда. Не бросай меня, живи!

Франка так и сделала. Отреклась перед лицом суда от «Белой розы», говорила, что ее сбил с толку возлюбленный, оказавшийся опасным революционером. С каждым словом будто кусок отрывался от сердца. Отец ободряюще улыбался, когда она заверяла суд в своей преданности рейху. А Франка думала о Гансе, о зажигательной речи в поддержку свободы, произнесенной им в этом же самом зале. Но, как сказал отец, Ганса больше нет, нет и «Белой розы»; Франке не обязательно умирать вслед за ними. И ради того, чтобы отец не остался один, она предала все самое дорогое.

Франку приговорили к шести месяцам тюрьмы. Судья выразил надежду, что у нее будет время подумать о том, как выбирать друзей, и после освобождения она выполнит свой долг: выйдет замуж за человека, верного рейху, лучше всего за солдата-фронтовика, и родит сыновей для службы фюреру. Когда Франку уводили, она плакала от невыносимого стыда.

Вилли, Алекса, профессора Хубера, вдохновлявшего их на борьбу, – всех казнили. Казнили настоящих героев.

Франке не пришлось пережить ужасов концентрационных лагерей, о которых в страхе молчала Германия и существование которых не признавали даже самые ярые нацисты. Она и еще несколько подсудимых по делу «Белой розы» попали в тюрьму Штадельхайм. Франка впала в депрессию. В ее сны вторгались павшие герои «Белой розы». Время шло, депрессия становилась глубже. Отец постоянно ей писал, и лишь ожидание следующего письма привязывало ее к жизни. Только его ласковые, полные надежды строки несли любовь в мир, лишенный радости. В октябре письма перестали приходить – отец погиб от взрыва случайной бомбы, сброшенной самолетом союзников. Франке оставалось сидеть три недели. Ее семья стала жертвой обеих сторон в отвратительной бесчеловечной войне.

После освобождения Франка на неделю или больше задержалась в Мюнхене. О тех днях она почти ничего не помнила. В этом городе она стала чужой и притворяться, что здесь ее дом, не могла. Над разрушенными кварталами реяли флаги со свастикой, и свастика украшала бесчисленные гробы, поступавшие с Восточного фронта.

Франка получила письмо от отцовского поверенного: ее вызывали на оглашение завещания; она – единственная наследница. Тогда-то Франка и решила свести счеты с жизнью. У нее ведь ничего не осталось. Лучше всего это сделать в родных местах, где она была так счастлива.

Нотариус прочел отцовское завещание, бросая на Франку осуждающие взгляды, – над столом у него висел портрет фюрера. На следующий день она пошла на могилу родителей. Они лежали рядышком на склоне холма, стоявшего над городом, где они когда-то жили.

Сразу после кладбища Франка отправилась в лесной домик. Ночью на нее нахлынули самые худшие воспоминания; спать здесь в одиночестве оказалось настоящей пыткой. Терпеть эту боль она уже не могла. Франка вышла в ночь, не думая, куда пойдет; она не собиралась уходить так далеко, но за каждым холмом начинался другой, за сосновой рощей – новая роща, и Франка все брела и брела, а потом – увидела его.

Она окончила рассказ. Догорающая свеча едва мерцала. За окном была тихая ночь.

– Франка, а что случилось с Фреди? Как он умер? Что с ним сделали нацисты?

– Не могу об этом. Мне пора.

И она ушла, оставила его одного в полумраке спальни.

Глава 8

С тех пор, как Франка его подобрала, минула неделя. Боль в ногах перешла в слабый зуд, но он по-прежнему был прикован к постели, сидел в лесном домике, как в западне.

За окном меркнул дневной свет, сквозь заснеженное стекло в комнату текли оранжево-красные лучи заходящего солнца. Он снова и снова вспоминал рассказ Франки, искал несоответствия – и не находил. Девушка не появлялась с прошлой ночи, с того момента, как, закончив говорить, вышла из комнаты. Ему очень хотелось рассказать ей, что о «Белой розе» знают не только в Германии.

На тренировках он изучал технику допроса. Глаза Франки не лгали. Девушка говорила правду, невозможно было представить ее агентом гестапо. Если бы она поняла, что он не немец, и донесла, его давно бы уже поместили в камеру без окон и светили бы лампой в глаза. Она – противница рейха, боролась с нацистским режимом и избежала гильотины только потому, что следователи ее недооценили.

Он потянулся к стакану, отпил глоток холодной воды. Значит, она догадалась, что он не немец… Много ли еще она знает?

Погода в тот день стояла ясная. Сквозь заиндевевшее стекло видно было плохо, но снег не шел. Скоро можно ждать гостей. Отныне лесной домик не укрыт от всего мира.

Соглядатаи гестапо в этом домишке точно не прячутся: негде. Слышно было все – как Франка приносила дрова, как готовила в кухне кофе. Утром она принимала душ, а теперь сидит с книгой в кресле-качалке и слушает радио. Гостя она нисколько не опасалась. Ловила запрещенные станции, презрительно высказывалась о национал-социалистах. Будь он летчик люфтваффе, мог бы донести на ее противозаконные действия, и тогда ей досталось бы от гестапо. Да, она знает о нем правду. Другого объяснения нет. Откуда-то знает.

Теперь девушка встала и пошла в кухню. Потом шаги приблизились, и раздался стук. Дверь открылась. Лицо у Франки было бледное и безразличное.

– Все в порядке?

– Все прекрасно, фройляйн.

Его специально обучали умению не выказывать своих чувств.

Ночью он слышал, как девушка ворочалась в кровати, а теперь у нее под глазами темные круги.

– Франка, вам не в чем себя винить.

– Что?

– Не ваша вина, что вы живы, а они – нет. И нечего стыдиться желания жить. – Он говорил совершенно искренне, не по роли, и сам тому удивился.

– Я предала свои идеалы, – глухо сказала Франка, не поднимая глаз. – А у меня только они и были. Если бы я призналась…

– Были бы сейчас мертвы, и я тоже. И какая в том польза? Смерть Ганса не означает, что вам нельзя жить.

– Как нелепо… Я никому еще столько о себе не рассказывала. А вас я совсем не знаю.

– В наши дни трудно доверять людям.

А можно ли доверять ей? Правду ли она говорит? Каковы вообще были шансы наткнуться на такого человека, как она? Ему и хотелось бы верить, но не получалось, по крайней мере, пока она что-то утаивает.

– Франка! Могу я вас так называть?

– Конечно.

– Хочу поблагодарить вас за откровенность.

– Вы собираетесь донести?

– О чем?

– Что я ловлю запрещенные радиостанции, делаю недопустимые высказывания в адрес фюрера.

– Я не национал-социалист.

– А кто же вы?

– Не всякий немец в форме – нацист. Уж кому это знать, как не вам.

– И не всякий в немецкой форме – немец.

– Во время войны негоже сомневаться в правительстве. – Он и сам почувствовал, как фальшиво прозвучали его слова.

– Люди «Белой розы» думали иначе.

– И вы, критикуя правительство, считаете себя патриоткой?

– Раньше считала. Теперь я недостойна так называться. После того, что сделала. Ганс, Софи, Вилли, Алекс – вот кто были настоящие патриоты.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

Пора. Сейчас у него есть шанс.

– Вы мне не все рассказали.

– То есть?

– Я разбираюсь в людях. Работа у меня такая. Меня учили распознавать, когда человек что-то скрывает. И вы скрываете.

– А как насчет вас, герр Граф? – Произнося это имя, Франка скривилась, словно от кислого. – Что скрываете вы?

– Мы ведь не обо мне говорим.

– Правда?

Он ни на секунду не забывал о пистолете под подушкой и понимал: потянись он за ним, и разговор кардинально изменится. И вообще все изменится.

– Вы кое-что мне не рассказали.

– А вы совсем ничего не рассказали!

– Я не вправе сообщать о деталях задания, которое должен…

– Ну да – выполнить во славу рейха. Я душу перед вами раскрыла, а вы требуете еще и еще. – Она встала. – Говорите, вы не нацист? Вы такой же, как они! Может, это как раз вам есть что скрывать.

Франка вышла и захлопнула дверь, но замок не защелкнулся, и дверь опять распахнулась. От ее шагов содрогался весь дом. Было слышно, как она придвинула к столу стул и села, а потом разрыдалась.

Он изо всех сил боролся с собой.

Франка плакала.

Что он может, прикованный к постели, к домишке в горах? Верить ли девушке? Вот вопрос, который он задавал себе снова и снова. Поручить ли ей то, что ему теперь не по силам? Она и вправду раскрылась перед ним, хотя кое о чем умолчала. Куда делся ее брат Фреди? В своем рассказе она это ловко обошла, словно мальчик просто растворился. Помещен в какое-то заведение – тогда почему она его не навещает? Вот где последняя загадка, последний кусочек мозаики. Если уж раскрывать – то все тайны… Пистолет, который у него под подушкой, возможно, последнее средство. Жизнь девушки тоже поставлена на карту.

Прошли часы. Обеда не было. Стакан для воды стоял пустой. Ночной горшок не выносился.

Он умышленно не звал Франку. Теперь ее очередь сделать ход. День кончился. Часы пробили одиннадцать. Непроницаемый мрак превратил окно в зеркало, в котором отражался тусклый свет лампы.

Опять раздались шаги. Франка помедлила на пороге. Ее голубые глаза казались огромными.

Он молчал.

– Я отвечу на ваш вопрос – но не ради вас. – Девушка говорила устало и невыразительно. – Слишком долго я носила это в себе. Одному только Гансу рассказала, да и то не все.

Она смотрела в пустоту и роняла короткие фразы.

Когда Фреди отдали в интернат, ему было почти четырнадцать. Его рост – уже примерно метр восемьдесят – начинал ему мешать. Фреди продолжал расти, а руки и ноги сохли. Он давно не ходил. Каждый день Томас с большим трудом усаживал его в кресло, а вечером вынимал. Франка собиралась переехать в Мюнхен; там ее ждала новая жизнь. Отец сам ее уговорил, даже заставил устроиться на работу. Он настаивал, чтобы она жила для себя, что ухаживать за Фреди никому из них не по силам, и лучше это предоставить специалистам. Франка уступила просьбам отца, хотя в глубине души понимала: ею движет эгоизм, желание жить самостоятельно и отдельно. Ей было двадцать два. После Даниэля она ни с кем не встречалась. Ей хотелось от жизни чего-то нового. Фрайбург теперь казался зачумленным, а Мюнхен предлагал большие перспективы.

Франка не знала никого столь же чистого и доброго, как Фреди. Ненависть, злоба и мстительность – свойства, лежащие в основе нацизма, – были ему неведомы. Окружающие буквально чувствовали любовь, которую он излучал. И его нельзя было не любить. Новость о переезде в интернат Фреди принял с обычным оптимизмом и благодарностью и сказал, что теперь у него будет много новых друзей. Так и произошло. Когда в ноябре тридцать девятого Франка приехала его навестить, он, казалось, там всю жизнь жил. Все его знали, все любили. Чуть ли не целый час он знакомил сестру с новыми приятелями – от медсестер, которые радостно ему улыбались, до неходячих и глухонемых пациентов, – эти приветствовали его кивком или поднятием руки. Перед его обаянием никто не мог устоять.

Франка навещала брата как могла часто. Она приезжала во Фрайбург примерно каждые три недели и непременно вместе с отцом приходила к Фреди. Отца уже знал весь персонал. Фреди выглядел довольным и счастливым. Состояние мальчика стабилизировалось. Доктора не обещали его вылечить, но усыхание конечностей приостановилось. Фреди катался в кресле по всему интернату – у него всегда было куда поехать, кого навестить и подбодрить.

С некоторыми медсестрами Франка была знакома еще со своих школьных дней и в промежутках между визитами по телефону узнавала о состоянии брата. Время шло, и они с отцом успокаивались. Отец впервые за несколько лет мог наконец перевести дух. Франка, больше не волнуясь за брата, со всей энергией погрузилась в новые заботы. Жизнь понемногу налаживалась.

Новость пришла неожиданно. Шел апрель сорок первого. Франка была на работе, и ее позвали к телефону. Звонила знакомая медсестра из интерната; она плакала.

Как выяснилось, утром во вторник приехали на черных фургонах эсэсовцы. День был солнечный, и всех пациентов, даже неподвижных, вывезли во двор. Детям постарше велели выстроиться в ряд. Главная медсестра попробовала вмешаться; ее тут же арестовали и увели. Люди в белых халатах, явно не врачи, проверили у старших ребят зубы. Сотрудников заверили, что это стандартная процедура и скоро все кончится. Пациентов разделили на группы; некоторым поставили на грудь какой-то штамп. Одной группе разрешили вернуться в дом, а другую, более многочисленную, отвели к фургонам. Потом их погрузили – кого вместе с креслом, кого с костылями, кого на носилках. Кто-то из малышей спросил, куда их повезут, и им ответили – в рай. Дети садились в машины с улыбками на лицах.

Фреди разволновался: он инстинктивно чувствовал, когда лгут. Начал отбиваться, просил, чтобы ему разрешили не ехать. Сестер, которые пытались прийти к нему на помощь, отпихнули прикладами и швырнули на землю. Эсэсовец с улыбкой похлопал Фреди по плечу и пообещал: когда дети вернутся, им будет о чем порассказать, а еще их угостят мороженым. Эта ложь отчасти успокоила Фреди. Эсэсовец взял кресло за ручки и втолкнул в фургон – к остальным детям. А потом велел им запевать – словно их везли на пикник.

Фреди успел помахать на прощание, прежде чем захлопнулась дверь. Машины тронулись, и до оставшихся какое-то время доносилось пение детей.

Отец предпринимал отчаянные попытки выяснить, где Фреди, но перед ним как будто вырастала стена – никто ничего не знает, все ни при чем. Через несколько дней Томаса уведомили письмом, что его сын умер от сердечного приступа, а тело кремировали. К письму прилагалось свидетельство о смерти, внизу стояло стандартное «Хайль Гитлер!».

Приказ исходил от самого фюрера. Он был человек с комплексами, склонный отдавать невнятные распоряжения, причем исполнять требовал немедленно. Он и раньше высказывался о «бесполезных едоках», на которых приходится расходовать ресурсы страны, в то время как цвет немецкой молодежи приносится в жертву на полях сражений. Из больниц следует удалять тех, кто недостоин жить, и освобождать койки для раненых фронтовиков или женщин, которые рожают для фюрера новых солдат. Какая в военное время польза от неизлечимо больных, умственно неполноценных, старых? Применяя к таким «лишение гражданских прав», можно создать сильную нацию и обеспечить будущее арийской расы. Гитлер назначил врачебную комиссию, которая решала, кому жить, а кому умирать. Тысячи и тысячи людей приговорили к смерти.

Томас Гербер был полностью сломлен. Смерть Фреди лишила его жизнь всякой радости. Ни разу больше Франка не слышала, как отец смеется. Он как будто разучился. Работу он вскоре потерял и прятался в пьяном забытьи. Франка никогда еще не переживала таких мучений. Много дней подряд она плакала, не могла ни есть, ни спать; ненависть к нацистам жгла ее, как расплавленное железо. Убийц Фреди прославляют как героев, а главного виновника буквально обожествили! И никуда от них не деться – убийцы повсюду. Это каждый, кто носит нацистскую повязку или значок. Каждый эсэсовец, каждый верный ариец. Каждый член гитлерюгенда, каждый, кто с выпученными глазами вопит на бесчисленных митингах «Хайль Гитлер!». Кто знает, сколько народу убили в соответствии с программой «эвтаназии», сколькие пострадали, потому что они евреи, цыгане, коммунисты, профсоюзные вожди, диссиденты или просто высказали «ошибочное» мнение. На тысячах немцев лежит вина, о которой писал Ганс. А сколько таких, кто пострадал иначе, таких, у кого близких отправили в концлагеря или убили как «недостойных жизни». Весь народ теперь в огромной тюрьме – вот во что превратилась Германия под правлением нацистов, творящих страшные преступления против своей страны.

Франке и Томасу не выдали тела Фреди для похорон, и они знали: за смерть их брата и сына никто не ответит. Франка поехала в интернат, надеясь найти хоть какое-то успокоение. Медсестры, увидев ее, расплакались. Старая знакомая, которая ей звонила, обняла и стала просить прощенья – за то, чего предотвратить не могла. Франка там не задержалась. Это место теперь казалось зловещим, да и сотрудники понимали: рано или поздно эсэсовцы заберут остальных пациентов.

Франка вернулась в Мюнхен и пыталась найти забвение в музыке, работе, в чем угодно, лишь бы отвлечься от непреходящей боли, лишь бы не вспоминать. Потом она встретила Ганса. Он все понимал, и они вместе отдались борьбе, готовые умереть ради своего народа.

Фреди так и не ушел из ее памяти. Франка постоянно видела перед собой его лицо, слышала его смех. Он был слишком хорошим, слишком чистым для клоаки, полной злобы и страха, в которую превратилась родина. Германия больше не годится для ангелов. Теперь здесь живут люди, зараженные подлостью и ненавистью.

Ветер постучал в окна и успокоился.

– Я сказала слишком много. Пора мне уйти и дать вам выспаться. Нет смысла…

Франка двинулась к двери, но остановилась, потому что он произнес:

– Меня зовут Джон Линч. Я из Филадельфии, штат Пенсильвания. Мне нужна ваша помощь.

Глава 9

Остров Гвадалканал.

Ноябрь, 1942 год

От ветра невыносимая жара чуть унялась; Джон снял шлем и вытер пот со лба. Его соседи поснимали рюкзаки и винтовки, многие сидели на шлемах.

Высокая трава, покрывавшая склон холма, танцевала под свист ветра. Джон дотянулся до висевшей на бедре фляжки. Руки у него были обветренные, исцарапанные и дрожали, когда он поднес воду ко рту. Он сделал буквально глоток и снова завинтил крышку. Им уже несколько дней ничего не подвозили, и воды осталось мало. Видимо, высокому начальству не до таких пустяков.

Словно тысячи маленьких иголок пронзали его тело, и все же после многодневного похода возможность прилечь казалась настоящей роскошью. Джон прислонил винтовку к выступу холма, под которым прятался отряд. Солдаты, вскрыв банки с консервами, выковыривали содержимое грязными пальцами. Пахло сигаретным дымом. Кто-то тяжело вздыхал. Разговаривали мало. Все знали, что их ждет. После короткой передышки предстоит брать высоту.

Альберт Кинг, фермер из Канзаса, протянул сигарету. Джон покачал головой.

– Что, недостаточно для тебя хороши? – спросил Кинг. – А присесть тебе, видать, мешает серебряная ложка в заднице.

– Да нет, просто жду камердинера. Хороший слуга в наше время – большая редкость.

Появился майор Беннет; он шел мимо солдат, внимательно к каждому приглядываясь.

– Мне нужны добровольцы, – сказал майор. – Пятеро. Подняться на высотку и посмотреть, как там и что.

Он сделал еще несколько шагов, переводя тяжелый взгляд с одного солдата на другого.

– Мы как на ладони. Если у противника есть пулемет – а я думаю, есть, – нас тут выкосят за здорово живешь. Мне нужны пятеро – разведать обстановку. Артиллерия уже поработала, и есть шанс, что найдете лишь кучку трупов. Кто смелый?

Вяло поднялось несколько рук – в том числе рука Джона. Его Беннет и выбрал первым. Все пятеро собрались вокруг майора.

– Линч за главного. Пулемет, если есть, – снять. И доложить мне.

Джон двинулся вперед, за ним последовали остальные. От вершины холма их отделяло триста футов волнуемой ветром травы. Солнце садилось. Небо стало оранжево-золотистым, словно его разукрасил живописец. Свет казался осязаемым, протяни руку – и дотронешься. Джон вытер потную ладонь о выгоревшую гимнастерку и сделал остальным знак не отставать. Он так прижимался к земле, что почти ничего не видел, кроме колышущейся травы.

Пятерка рассредоточилась: Кинг и Карпентер двигались слева, Смит и Муницца – справа. Когда отползли от отряда ярдов на сто, Джон дал знак остановиться. Все как один мгновенно замерли. Джон посмотрел в бинокль. Бесполезно. Вершину холма закрывал выступ. Жестом он приказал продолжать движение и потихоньку пополз вперед.

Место расположения отряда скрылось за кручей. Джон тяжело дышал, сердце колотилось все сильнее. Продвижение давалось с трудом. Ноги были в волдырях, носки заскорузли от крови. Впереди – ничего. Можно дать сигнал своим, чтобы наступали. Осталось только за выступ заглянуть. Вершина холма просматривалась уже почти полностью. Джон оглянулся на своих спутников, и это движение его чуть задержало – они перелезли выступ раньше. Воздух разорвало стрекотом пулемета; у Муниццы развалилась грудная клетка, и наружу фонтаном выплеснулось красное. Сухой треск винтовки – и у Смита брызнула из головы кровь, тело завалилось назад. Джон прижался к земле. Перед ним чиркали пули; он перекатился к Кингу, лежавшему неподалеку. В ушах стоял грохот пулемета.

– Вот здесь и умру, – сказал Кинг.

Он лежал на спине, и гимнастерка у него на груди покраснела от крови.

Джон взял его за руку.

– Не умрешь. Я тебя вытащу.

Джон снова поднял голову – шагах в ста виднелся блиндаж. Он поднес к глазам бинокль, разглядел плюющий огнем пулемет. Прямо перед ним взметнулся земляной фонтанчик, и он упал лицом вниз. Через несколько секунд отважился поднять голову и оглядеться. Трое погибли. Тело Карпентера лежало слева, рядом с Муниццей. Смит скатился по склону, оставляя прерывистый кровавый след. Джон расстегнул гимнастерку Кинга. Рана была справа, ниже легкого. Не смертельно – если что-нибудь сделать прямо сейчас. Только как его дотащить вниз? Пулемет скосит их, едва они шевельнутся. Можно вернуться одному, но как же тогда Кинг – и те наступающие, которых потом тоже расстреляет пулеметчик? Высоту ведь все равно придется брать. Ее никак не обойдешь.

Он опять взял Кинга за руку.

– Жди. Я вернусь. Они нам за все заплатят.

Кинг отпустил его руку, и Джон пополз под выступом мимо тела Смита. Он чуть высунул голову, увидел блиндаж. Пулемет пустил очередь в сторону, где лежал Кинг; защелкала винтовка, взрывая землю там, где только что был Джон. В него не попали. Он перелез через выступ и двинулся дальше, прячась в высокой траве. Руки дрожали, в горле пересохло, даже захотелось доползти до Смита и проверить его фляжку. Свою Джон оставил рядом с рюкзаком.

Внутри у него все кричало: «Беги вниз!» – но он подавил это желание. Двигаться к опасности ненормально, противоестественно, и все же он двигался.

Джон выполз к вершине, полагая, что там – открытое пространство. Вполне возможно, у японцев на высотке целый батальон. Значит, жить ему осталось несколько секунд. Вспомнилась Пенелопа, комната в отеле в Гонолулу, где они прощались, и как ложились на ее кожу солнечные лучи. Он как будто почувствовал ее прикосновение, как будто услышал ее голос. Еще он вспомнил отца, мать, брата и сестру и ощутил горечь. Вспомнил осеннюю пору в Пенсильвании, красные листья, устилающие двор, и как они с Норманом в детстве их подбрасывали.

По нему не стреляли. Джон полз на локтях, таща за собой винтовку. Он уже хорошо видел блиндаж, а рядом с ним – миномет. Противник выжидал. С такой позиции он начисто разгромит наступающих. У орудия сидели трое солдат и сосредоточенно смотрели вниз, туда, где лежал Кинг и другие. Из темного отверстия блиндажа торчало дуло пулемета. Японцы поворачивали его из стороны в сторону, готовые отреагировать на любое движение. Джон перевернулся на спину, держа над грудью винтовку. Не вернуться ли к Кингу, а потом попробовать добраться до своих?.. С другой стороны, японцы до сих пор его не заметили. Можно обойти их с фланга. Под таким углом пулемет не достанет; его скорее накроют огнем, если он повернет назад. Японцы все сделают, чтобы он не сообщил своим об их огневых позициях.

Джон прополз еще немного вперед; до миномета оставалось с полсотни ярдов. Японцы по-прежнему смотрели вниз. Он уже слышал их голоса. Кто-то даже засмеялся. Джон вскочил, вскинул на плечо винтовку и выстрелил. Он бежал вперед и снова и снова жал на спуск. Один из солдат упал, пораженный в шею. Двое других потянулись за своим оружием, и тут снова ожил пулемет, начал стрелять в пустоту. Джон уложил второго пулей в грудь. Третий солдат вскинул винтовку, но Джон успел раньше – всадил ему в голову две последние пули. Все это он проделал на бегу, тяжело дыша. Потом сдернул с пояса гранату и швырнул ее в сторону блиндажа. Оттуда как раз выбегали еще двое – их тут же скрыло облако пыли и осколков. Джон подбежал, схватил другую гранату, швырнул ее внутрь и успел броситься на землю, как раз когда взрыв сотряс холм и едва не сорвал с блиндажа крышу. Изнутри раздался вопль, и наружу, шатаясь, выскочила странная фигура. Человек размахивал самурайским мечом, тараща совершенно безумные глаза на почерневшем лице. Джон прицелился и нажал на спуск… Ничего. Обгоревший и окровавленный японец побежал к нему, продолжая размахивать мечом. Джон упал, перекатился и схватился за нож. У японца не было половины лица, кожа болталась лоскутами. Он снова направил меч на Джона, но теперь двигался с трудом и неуверенно. Джон схватил его за руку, дернул на себя и всадил нож ему в живот. Из раны хлынула горячая кровь, глаза японца еще больше выпучились – жизнь в нем угасала. Когда он затих, Джон столкнул с себя тело и, покрытый чужой кровью, встал на колени. Ветер снова засвистел в траве; темнело, и фигуры солдат – отряд уже поднимался по холму – были едва различимы на фоне вечернего неба.

Вашингтон, округ Колумбия.

Февраль, 1943 год

Рубашку ему перекрахмалили.

– Да хватит уже дергать воротник! – сказала Пенелопа. От ее красного блестящего платья слепило глаза. – Ты все испортишь, глупый.

– Все нормально, Пенни. Какая разница.

– Есть разница – на тебя люди смотрят.

Она взяла его за руку и повела в танцевальный зал. Джон то и дело сбивался с шага, сознание будто раздваивалось. Люди из его отряда всегда оставались с ним, воспоминания тянули в прошлое.

Джон взглянул на жену. Именно такая красавица, какой он ее вспоминал. Хотя они теперь вместе и держатся за руки, Пенелопа кажется недоступной. Что-то кроется за ее улыбкой, что-то не так с ласковыми словами, которые она говорила ему, встречая на вокзале. А ее вечное беспокойство о том, что подумают другие, стало еще более чуждо Джону, чем раньше. Неужели она была такая же, когда они познакомились в колледже? Он вспомнил осенний вечер в Принстоне. Встреча двух великих семейств, объединение двух кланов. Сначала все шло как-то напряженно – бал в особняке ее родителей устроили специально, чтобы свести их с Пенелопой. Первым побуждением Джона было отказаться от этой комедии, однако красота девушки – и уговоры отца с матерью – заставили уступить. И ведь какое-то время он ее любил – пока не понял, что он совершенно не согласен быть таким человеком, какого желает иметь в мужьях Пенелопа.

Они пробирались между столиками к месту, где стояли его родители, и хватка Пенелопы на запястье мужа постепенно слабела.

Отец Джона водил дружбу с сенаторами и конгрессменами, раз даже говорил с президентом, когда тот в тридцать восьмом посещал заводы Филадельфии. Фото президента до сих пор висело у него в кабинете над столом. Отец воспользовался своими связями и устроил Джону месячный отпуск, о котором тот и не думал просить.

У Джона остались отметины после пребывания в джунглях, но раны уже зажили. Не один день он отмывался, вычищал грязь из-под ногтей, прилагал усилия, чтобы выглядеть прилично.

Отец приветствовал сына пожатием руки. Джон обнял Перл, свою сестру, пожал руку Норману, хотя не решился посмотреть ему в глаза. После возвращения он впервые появился на публике. Его семья воспользовалась шансом устроить представление перед братьями по классу. Пенелопа перецеловала родных мужа, подождала, пока Джон придвинет для нее стул. Он сел между женой и сестрой. Муж Перл служил в ВВС; его часть базировалась в Англии. Уже начались бомбардировочные налеты на Европу. Как Перл ни пыталась скрыть беспокойство за мужа, ее выдавали глаза.

Начались выступления: присутствующих убеждали приобретать облигации военного займа. Выступил и отец Джона, а потом, не сходя с возвышения, жестом попросил сына встать и поднял вверх Серебряную звезду, полученную Джоном за уничтожение врага и спасение Кинга. Присутствующие – больше двухсот человек – стоя аплодировали. Джон почувствовал руку сестры на плече. Жена хлопала вместе с остальными. Когда аплодисменты стихли и все сели, Джон испытал облегчение.

Наконец обед закончился; друзья семьи и прочие присутствующие – некоторых он даже знал – потянулись поприветствовать его лично и пожать руку. Каждый выражал восхищение подвигом Джона и сожалел, что не может сражаться с ним бок о бок – годы, мол, уже не те. Скоро у него даже рука заболела. Он устал держать улыбку. Пенелопа была само очарование; денежные тузы доставали чековые книжки.

Вскоре после того, как начались танцы, отец подозвал Джона. Рядом с ним стоял невысокий седой человек в смокинге.

– Джон, я хочу вас познакомить. Это Уильям Донован. Билл, это мой сын Джон.

– Рад познакомиться. – Рукопожатие у Донована было просто сокрушительное.

– Джону недостаточно того, что я могу ему предложить.

– О чем ты, папа? – Джон спросил только ради гостя; подобные разговоры у них с отцом происходили часто и всегда оставляли у него чувство вины.

– Я надеялся, что Джон тоже пойдет по моим стопам, – сказал отец, – однако он, можно сказать, разбил мне сердце. Зато другой сын, Норман, трудится как вол.

– И почему ты, сынок, не хочешь продолжать дело отца? – поинтересовался Донован.

– Это не для меня.

– Очень жаль, но Джон так и не пожелал занять руководящий пост, к которому я его готовил. Хочет идти своей дорогой.

– А не лучше ли нам потом поговорить? – предложил Джон.

– Да, в более подходящее время. А теперь – не буду вам мешать.

Донован подождал, пока отец Джона отойдет, и сказал:

– Во-первых, я хотел бы поблагодарить тебя за службу.

– Спасибо.

– Знаешь, кто я?

Выправка Донована сомнений не оставляла: человек он военный, хотя и одет в штатское.

– Боюсь строить предположения, сэр. Отец очень хотел нас познакомить.

– И тому есть причины, сынок. Мы с твоим отцом старые друзья. Вместе воевали, когда ты был младенцем.

– А почему же мы до сих пор не познакомились, сэр?

– На какое-то время мы потерялись. А в прошлом году под Рождество столкнулись на обеде вроде этого.

Донован достал из кармана портсигар и предложил Джону сигарету. Тот отказался, и Донован убрал портсигар.

– Отец рассказывал мне о твоей военной службе. По его словам, ты настоящий патриот.

– Так и есть, сэр.

– И ты с давних времен знаешь немецкий?

– В двадцатые годы мы несколько лет прожили в Берлине – пока там все не зашло слишком далеко. Отец открывал в Германии фабрики.

– И как теперь у тебя с немецким?

– Владею свободно. Первые несколько лет я был у родителей переводчиком. Перл и Норман – старше меня, они учились и приезжали к нам только на лето.

– А почему ты служишь на Тихом океане, если у тебя связи в Европе?

– Я просто хотел служить, сэр. Знаю, с моей подготовкой я легко получил бы высокий офицерский чин, однако…

– Ты намеревался доказать, что не боишься грязной работы и готов тянуть лямку, как простой служака.

– Наверное, можно и так сказать, сэр.

– Ты слыхал об УСС – Управлении стратегических служб?

– Немного. – Джон начинал понимать, для чего ему устроили отпуск. – Ходят какие-то слухи про учреждение, где играются в шпионов.

– Отчасти так, разведкой мы действительно занимаемся. Я организовал УСС для координации действий различных разведывательных структур армии, флота и ВВС. Наша работа – направлять разведывательные действия всех наших вооруженных сил за линией фронта. Теперь у нас более десяти тысяч сотрудников обоего пола.

– А раньше?

– Раньше было несколько пожилых дам, которые вели картотеку в военном министерстве.

Джон знал немного больше, чем говорил. Он слышал про «Дикого Билла» и его драгоценный проект. Просто не сразу понял, кто перед ним. УСС – контора, где разные шишки игрались в войну. Донован, пользуясь своими обширными связями, набирал сотрудников в университетских спортивных командах, престижных юридических фирмах, больших банках. УСС – сборище представителей привилегированного класса, а именно такого общества Джон всегда избегал.

– Наши агенты – и на Тихом океане, и в Европе. Они, а среди них есть и женщины, можно сказать, добровольно отправляются в клетку с тиграми, на территорию противника. Это самые лучшие, самые смелые люди в нашей армии, они регулярно поставляют нам жизненно важные сведения.

К Доновану подошла седовласая дама в черном платье и коснулась его плеча. Он чмокнул ее в щеку и пообещал, что скоро освободится. Дождался, пока она отойдет, и продолжил:

– Теперь войны другие. Времена, когда все решалось на поле битвы, давно в прошлом. Сейчас побеждает тот, кто больше знает о враге.

– Для чего, сэр, вы мне это рассказываете?

– В последние месяцы я часто разговаривал с твоим отцом. Когда речь заходила о тебе, он прямо сиял от гордости. Он собирался передать семейный бизнес под твое управление, но тебя такие вещи не интересуют. Еще он упоминал о ваших с братом ссорах – с тех пор как он взялся за дела.

Донован много чего знал о Джоне. У такого интереса было только одно объяснение.

– Отец упоминал, что я не одобряю методы Нормана в бизнесе?

– Среди прочего. Он говорит, тебе здесь не так уютно, как твоему брату. – Донован обвел жестом зал. – Я знаю: ты пошел служить, ибо в глубине души хотел испытать себя. Я и сам такой. До войны я был юристом, но мне хотелось большего. Я пошел служить не только из патриотических побуждений. Решил себя проверить.

В Доноване чувствовалась большая внутренняя сила. Хотя держался он запросто, его власть сомнений не вызывала.

– Что скажешь – интересует служба в УСС?

– А какие люди вам нужны, сэр?

– Мне нужен ловкач, но с совестью. Такой, который сможет подчинить разум сердцу. Честный, но хитрый. Снаружи неприметный, но отчаянный. Человек пылкий, но с холодной головой. С твоей подготовкой и боевым опытом, думаю, ты нам отлично подойдешь.

– Вы, конечно, уже ознакомились с моим личным делом?

– Мы очень педантичны, Джон. Приходится. Наша роль в этой войне слишком важна, чтобы полагаться на удачу.

Джон посмотрел по сторонам. Его отец стоял у бара с бокалом в руке. Донован сказал верно – вид у отца был гордый.

Письмо от Пенелопы пришло через три месяца, когда Джон проходил обучение в УСС в виргинской глуши, где выстроили маленькое подобие Германии. Его и других курсантов учили, как вести себя в тылу врага. Не имея соответствующих ресурсов, вновь созданная организация затребовала в свое распоряжение летний лагерь и устроила там учебный центр. Джон возвращался домой после многодневных полевых учений. Манили горячий душ и постель. И тут ему принесли письмо. На нем стояла дата двухнедельной давности. Джон сел на койку и вскрыл конверт. Он не видел жену почти полтора месяца, но вспоминал о ней редко. Еще не начав читать, он знал, чтó в письме. На ее месте он поступил бы так же. Прочитав начало, Джон едва не рассмеялся. Типичная ситуация на войне – вот и с ним такое случилось.

«Дорогой Джон!

Я полюбила другого. Он капитан ВВС. Я намерена выйти за него замуж. Прошу дать мне развод – ради тех чувств, что у нас друг к другу остались. Любви больше нет. Ты не тот человек, за которого я выходила замуж. Прошу, помоги мне тебя оставить. Ради той любви, которая нас некогда соединила. Я знаю, что мы никогда не будем друг другу чужими. Такая любовь, как была у нас, не проходит бесследно. Однако нам лучше расстаться. У тебя теперь своя жизнь. Наши сердца больше не звучат в унисон.

Прости меня. Прости и дай развод. Я хочу уйти от тебя с неискалеченной душой.

Искренне твоя,

Пенелопа»

Джон не плакал много лет и даже не знал, что еще на это способен. Его переживания здесь были неуместны; он огляделся – не видит ли кто? Письмо он сжимал в руке и никак не мог выпустить. Неужели он до сих пор ее любит? Свои чувства к Пенелопе Джон прятал до лучших времен. До конца войны – тогда, наверное, будет время опять любить. Впрочем, теперь уже поздно. Джон взял карандаш и листок бумаги. Несколько раз перечитав ее письмо, наконец написал ответ: «Согласен на развод» – и на следующий день отослал.

Декабрь 1943 года.

Над южной Германией

Шум моторов перекрывал прочие звуки, вибрация ощущалась всем телом. Джон был как натянутая струна, отчаянно колотилось сердце. Он вспоминал слова своего начальника: тот с полной откровенностью сообщил, что фальшивые документы могут не выдержать тщательной проверки, да и легенду ему придумали не безупречную. Руководству трудно правильно оценивать ситуацию, не имея положительного опыта. УСС еще не сбрасывало разведчиков над Германией; он идет один и без поддержки. Джон понимал, как рискует, и за честь получить это задание ему пришлось немало побороться.

Второй пилот выглянул в салон, сложил ладони рупором и прокричал:

– Будем на месте через полчаса.

Джон выглянул в иллюминатор. В ночном небе плыли облака, и лишь несколько огней светились в простиравшейся внизу темноте.

Вернер Граф полностью завладел его душой, а Джон Линч, напротив, превратился в легенду, в воспоминание о какой-то другой жизни. Джон Линч стал не нужен; возрождение этой личности могло помешать выполнению задания и стоить ему жизни.

Самолет попал в зону турбулентности. Джона подбросило, но ремень удержал его на месте. Он вспомнил, что говорили на курсах: в гестапо могут осмотреть его грудь и бедра на предмет следов от ремней. Впрочем, волноваться о таком сейчас совершенно излишне.

К рокоту мотора примешался какой-то треск. Самолет уже летел над Германией. До сих пор Джон даже не задумывался о том, что его могут сбить раньше, чем они доберутся до места. Он перебирал какие угодно варианты, кроме такого. Обдумывал любые вопросы, которые ему могут задать, работал над произношением и заучивал легенду бессчетное количество часов, но быть сбитым – такой поворот он даже не рассматривал. Пилот высунулся из кабины и крикнул, что зенитки бьют с двух сторон. В этот миг самолет резко вздрогнул, в корпусе появилась дыра, и внутрь ворвался холодный воздух. Джон вцепился в рюкзак так, что побелели руки. Очередь прошила крыло, как бумагу. Мотор, испуская черный дым, закашлялся, словно старый курильщик. Машина быстро теряла высоту, и Джон нащупал парашют, хотя до места прыжка было еще лететь и лететь. Обстрел продолжался; при каждом попадании Джона кидало в стороны.

Пилот вновь высунулся в салон.

– До места не долетим! – прокричал он. – Правый мотор горит. Попробуем развернуться и дотянуть до Швейцарии. Хотите прыгать – прыгайте сейчас!

Джон кивнул и отстегнул ремень. Хватит ли ему высоты, чтобы прыгнуть? Самолет быстро снижался. До цели очень далеко, однако попасть туда можно и своим ходом – если удачно приземлиться. А останься он на борту, в лучшем случае доложит о провале задания – если вообще выживет.

Обстрел прекратился. Видимо, зенитки защищали какой-то город, а теперь внизу простиралась тьма.

Пилот пожал Джону руку. Его слова потонули в реве ветра – люк уже открыли. Джон шагнул вперед, почувствовал движение воздуха, проверил вытяжную стропу. Самолет опять тряхнуло. Джон заставил себя сосредоточиться. «Ноги вместе, подбородок прижат к груди». Самолет сбавил скорость. И прыгнул.

Водопадом обрушился холодный воздух, затем последовал рывок – раскрылся купол. Самолет исчез во тьме. Несясь к черной земле, Джон слышал лишь собственное дыхание и свист воздуха. Судя по полной темноте, места безлюдные, а значит, у него есть шанс. Он понял, что высоты не хватит. Хотел помолиться, но земля неслась навстречу незримым бесшумным поездом. Джон ударился о покрытую снегом землю, ноги пронзила дикая боль. Его окружала белизна. Тело вдруг перестало слушаться… и все исчезло.

Глава 10

Франка замерла на стуле. Огонь в камине давно потух, в доме стало заметно холодней.

Ее гость неподвижно лежал в кровати, все такой же беспомощный. Теперь Франка знала правду и была довольна. Она не сошла с ума. Ее подозрения не напрасны. Человек, лежащий в доме ее отца, человек, которого она нашла в снегу и спасла, – американец. Разведчик. Она вспомнила про Даниэля, про гестапо. Теперь пощады ей точно не будет. За укрывательство шпиона ее ждет гильотина, но сначала – пытки, в сравнении с которыми смерть покажется милостью. И Франка вдруг ощутила себя свободной. Впервые с той поры, когда она развозила листовки, когда смотрела в полные гордости и восторга глаза Ганса, она снова почувствовала себя живой. По-настоящему живой. Для этого мало просто ходить, есть, дышать. Жить – означает вести осмысленное существование.

– Займусь огнем, – сказала она и вышла.

В голове блуждали обрывки мыслей. Ей известно все, кроме одного: зачем? Зачем он здесь? В чем заключается его задание? О какой помощи он говорил?

Франка положила на тлеющие угли сырых веток, и они начали потрескивать. Несколько секунд она грела руки над огнем, затем пошла в кухню. Хотелось есть. Кормить двоих едоков рационом одного человека было и так нелегко, а теперь, когда кончились запасы консервов, будет еще труднее. Франка решила отправиться на следующий день в город. И вовсе не обязательно тащиться именно во Фрайбург.

Она прислонилась к столу, скрестив на груди руки. Прикрыла на миг глаза, а потом пошла в спальню.

– Вот вы и узнали все, – сказал Джон.

Хотя его речь не изменилась, теперь Франка замечала изъяны произношения. Интересно, как быстро его раскусили бы на допросе? Наверное, люди, специально обученные, заметили бы огрехи в произношении гораздо раньше, чем она.

– Немецкий у вас превосходный.

– Да, мне освежили память. Это было самое легкое.

– А что самое трудное?

– Когда меня учили выдерживать допросы. Учебные допросы и пытки.

– А меня допрашивали в гестапо – без пыток, они и так все знали.

Франка помолчала, отошла к окну.

– Вы вспоминаете о семье, о родных местах в Америке?

– Стараюсь об этом не думать. Стараюсь быть Вернером Графом, но… Джон Линч то и дело высовывает свою наглую физиономию.

– Вы вели себя очень убедительно.

– А почему вы заподозрили?

– Когда я вас нашла, вы были в бреду и выкрикивали какие-то слова по-английски.

– В жизни не думал, что встречу кого-то вроде вас. Не думал, что такие люди вообще есть.

Франке приходилось слышать об искренности американцев; теперь она не знала, верить ли.

– Можно у вас спросить… почему вам не нравится, что брат занялся отцовским бизнесом?

– Мне не нравится, как он занялся. Он может его загубить. Дело всей жизни моего отца под угрозой.

– А почему вы сами не взялись? Если вы так подвели отца, то лишились права критиковать Нормана.

– А сами-то рады покритиковать, верно?

– Вы мне не ответили.

– Не пожелал встать на путь, который ведет исключительно к зарабатыванию денег. Хотелось чего-то большего. С другой стороны, кто знает, как сложилось бы, если бы не война. Может, я сидел бы теперь дома, работал вместе с Норманом.

Франка решила, что уже хватит.

– Вы, наверное, голодный. Весь день не ели.

– Просто умираю.

– Продукты у нас кончаются. Завтра мне придется идти в город.

Франка разогрела остатки тушеных овощей и отломила кусок хлеба, который сама испекла. Джон управился с едой меньше чем за две минуты. Когда он закончил, она спросила:

– А зачем вы здесь?

Джон вытер салфеткой уголки рта и положил ее обратно на поднос.

– Вы имеете право знать. Я сюда вовсе не собирался. Мне нужно было прыгнуть неподалеку от Штутгарта. Мы выбрали наиболее безопасный маршрут – подальше от крупных городов, где много зенитной артиллерии. Над Фрайбургом никто обстрела не ждал. Видно, там недавно установили орудия.

– После налета на город, во время которого погиб мой отец. Раньше город бомбили меньше. Скоро коалиция союзников сровняет Фрайбург с землей, как некоторые другие немецкие города, это лишь вопрос времени.

– Сожалею о вашем отце. Война не щадит даже невиновных.

– Он спал, когда начался налет. Наверное, не успел ничего понять. Не узнал, кто его убил.

– Неудачно получилось с вашим отцом, – сказал Джон и тут же понял, что произнес не те слова.

– Неудачно? У меня на всем свете, кроме него, никого не осталось. А вы теперь просите о помощи.

– Ваши враги – нацисты, а не союзники. Летчики, которые летели на Фрайбург, понятия не имели…

– Не имели понятия, что бомбят мирное население? А налеты на Гамбург, Кельн, Майнц? От бомбежек погибли тысячи ни в чем не повинных людей.

– Точно так же тысячи погибли в Лондоне, Бирмингеме и на оккупированных землях.

– Да, но вы-то считаете себя поборниками справедливости? Как вы оправдаете убийство мирных немцев?

– Война – страшный зверь. Честно говоря, думаю, для генералов, посылающих бомбить города, жизни мирных немцев значат так же мало, как жизни британцев или русских для генералов Германии.

– А для вас?

– Что – для меня?

– Значат ли они хоть что-нибудь для вас? Ведь вы здесь когда-то жили.

– Франка, я видел кинохронику, где ваши мирные немцы вопят лозунги в поддержку Гитлера. И все у нас видели. Бомбардировки – лишь средство сломить волю немцев.

– А вы не понимаете, что воля немцев – теперь пустые слова? Воля немцев ничего не решает. Гитлер поработил народ Германии.

– Может, и так, однако первыми начали нацисты. Именно они бомбили Варшаву и Лондон. Плохо, что нацисты прикрываются народом, но это не помешает усилиям коалиции выиграть войну.

– А вы бы мне помогли, если бы ваш отец погиб от немецкой бомбардировки?

– Не представляю подобной ситуации.

– И все-таки? Или, например, вам пришлось бы выбирать – верность режиму или верность народу? Вы пошли бы против правительства ради блага народа, которому оно призвано служить?

– У нас такого никогда не будет.

– В Германии такого тоже никто не ожидал. Современная промышленная страна. Цитадель науки и искусства.

– Хотите знать, стал бы я действовать против своего правительства под страхом смерти, как это делали вы? Мой ответ: понятия не имею.

– А помогли бы вражескому агенту, причем против воли соотечественников?

– Если бы мои соотечественники погубили всех, кого я люблю, если бы они разрушили то, что делало нашу страну великой, то да, помог бы.

– Робеспьер сказал: народы не любят миссионеров со штыками.

– Франка, я вам не враг. И вы не спасали бы меня и не держали бы здесь, считай вы меня врагом. Надеюсь, потом немецкий народ будет благодарен коалиции.

– Если еще останется немецкий народ.

– Не сочтите злой иронией, но коалиция союзников – единственная надежда Германии. Дайте мне шанс помочь вашей родине избавиться от нацистов.

Франка забрала у него поднос. Уронила вилку, пришлось ее поднимать.

– Ненавижу нацистов. Не хочу испытывать ненависть, но она всегда со мной. Я думаю о том, что они сделали…

Джон резко ее перебил:

– Оставьте ненависть в прошлом. И сделайте что-нибудь ради Германии, ради памяти своего отца и Фреди.

– Не знаю… Чего вы от меня хотите?

– Простой услуги. Любой справится.

– Мне нужно подумать.

Франка ушла в кухню, поставила поднос на стол. Ей казалось, что вместо сердца у нее теперь камень. Она опустила руки в воду, ополоснула лицо. Сколько народу погубили или обманули лживыми лозунгами национал-социалисты! Франка – преступница, убежденный враг государства, да еще укрывает другого врага; быть дальше от нацистов, чем она, просто невозможно. Сдать его? Нет, она скорее умрет. Пусть поступает как знает? Но куда деваться ей, когда Линч в конце концов попадет в лапы рейха? Пойти в лес и сделать то, что она и собиралась, перед тем как его нашла? Или изо всех сил стараться пережить войну? Этот человек предлагает кое-что получше.

– Рассказывайте дальше, – потребовала она, входя к нему. – Расскажите, для чего вы здесь. Если ждете от меня помощи, я должна знать все.

– Нас сбили зенитки, и я выпрыгнул над горами. А потом вы меня нашли. – Джон сделал паузу – Франке она показалась страшно долгой – и продолжил: – Моя задача – найти одного человека.

С каждым словом Джон будто от чего-то освобождался.

– Его имя Рудольф Хан. Он ученый, один из самых блестящих умов современности. Работает в совершенно новой области физики, и его работа может изменить ход войны в пользу Германии. Один из наших агентов сумел установить с ним контакт. Хан согласился бежать в Америку. Я приехал за ним.

– А почему его не забрал тот ваш агент?

– Он дипломат и не подготовлен к опасной стороне подобных заданий. К тому же им заинтересовалось гестапо, и ему пришлось уйти в тень. Хан по-прежнему работает. Его пока не арестовали.

– И как вы намерены вывезти его из страны?

– Давайте не будем спешить.

– Вам нужна моя помощь?

– Да, но…

– До него полтораста километров, а вы прикованы к постели.

Джон взял с тумбочки стакан и отпил воды.

– Значит, вам нужна моя помощь. При этом вы не до конца мне доверяете.

– А вы можете мне поверить и сделать, как я считаю нужным?

Его вопрос остался без ответа.

– Мы собирались перейти Альпы к югу от Мюнхена и попасть в Швейцарию, потому что в горах проще пересечь границу. Хотя добраться туда не так уж легко. Нам нашли проводника, меня обучили действовать в горной местности… И вот чем все закончилось. – Он посмотрел на свои ноги и провел рукой по гипсу.

– И как этот ученый изменит ход войны? Над чем он работает?

– Я не смогу с ним встретиться. – Джон словно не слышал.

– Над чем он работает?

– Вы же все равно меня заставите рассказать?

– Я собираюсь рисковать жизнью ради вас и вашего дела, поэтому хочу знать – для чего?

– Профессор Хан и его коллеги работают над процессом, который называется «расщепление ядра». В 1939 году они опубликовали статью, и с тех пор коалиция союзников следит за их работой.

– И что особенного в «расщеплении ядра»?

– Не сомневаюсь: открытие Хана изменит ход войны. Без Хана работы остановятся. Он – мозг проекта. Нацисты сами не понимают, на пороге какого открытия стоят. Они плохо финансируют работу Хана и почти ею не интересуются. Гитлер одержим реактивными двигателями, его ученые сосредоточились на этом направлении.

– А почему Хан решил бежать?

– Ему не нравится, как здесь обращаются с евреями. До войны среди его друзей и коллег было много евреев. Нацисты отстранили их от работы из-за национальности. Многие погибли. Некоторых приняли мы. Недостаточное финансирование его тоже не устраивает. В Штатах понимают важность проекта, у нас Хан получит и финансирование, и всевозможную поддержку.

– И тогда американцы сами воспользуются этой новой технологией?

– Нам нужно спешить, пока нацисты не наложили на нее лапу. Эта гонка определит исход войны. Как только нацисты поймут, чем обладают, все изменится, но если Хан исчезнет, такого не случится. Нам нужны его знания и опыт.

– И как мне действовать?

– По плану я должен был выйти на контакт с Ханом, завоевать его доверие и уговорить пересечь швейцарскую границу.

– Хотите, чтобы я перевела его через границу? – Франка широко раскрыла глаза.

– Нет, вам нужно просто с ним встретиться, рассказать, что со мной случилось, а потом…

– Что?

– Привезти его сюда, а я, как поправлюсь, переведу его через границу.

– Да вы ходить-то сможете только через месяц, а уж по горам лазить…

– Такие мелочи – не ваша забота.

– Я бы не сказала, что это мелочи. Значит, я должна поехать в Штутгарт и найти его, так?

– Не вижу другого способа.

– У меня нет навыков конспирации. Я ничем таким раньше не занималась.

– Надо всего лишь встретиться с человеком, выслушать его и передать сообщение.

– А вдруг он не захочет со мной говорить или меня поймают?

– Не поймают, если вы сами себя не выдадите, а для Хана я вам дам пароль, и он обязательно вас выслушает. Так вы поедете? Поможете мне?

– Даже не знаю. Как-то это…

– Все гораздо проще, чем кажется. Вы справитесь. Разберетесь, что к чему.

Франка закрыла глаза.

– Ладно.

– Спасибо. – Джон тронул ее за локоть.

Раньше они касались друг друга лишь по необходимости. Франка даже вздрогнула.

– Встреча назначена в общественном месте. Он будет сидеть на скамейке и читать газету.

– В такую погоду?

– Он просидит недолго: без десяти шесть сядет, в шесть встанет. И так – каждый понедельник. Как раз сегодня он меня ждал.

– Значит, мне ехать в следующий понедельник?

– Сразу после Рождества? Не стоит. Он наверняка отправится домой, в Берлин. Думаю, лучше позже, третьего января. Так и у меня будет больше времени на поправку, и вы как следует подготовитесь. Ничего особенного вам, впрочем, делать не придется, просто встретиться с человеком и сказать, почему я не пришел.

– Откуда ему знать, что я не из гестапо?

– Пароль. Как только он его услышит, поймет, что вы пришли от меня. Вы предложите ему приехать сюда. Впрочем, мы еще подумаем, времени у нас много.

– Две недели, – уточнила Франка. – Нужно достать вам костыли. Нельзя постоянно лежать в постели, у вас пролежни появятся. Пора понемногу вставать и ходить. Завтра поеду в город за продуктами. Найду там и костыли.

– Разве при карточной системе в магазине продают костыли?

– Вряд ли. У меня в больнице есть кое-какие связи. Я достану.

Утро, как обычно, обдало холодом… и все же другое было утро. Ночью Франка долго не могла уснуть. Слишком много оставалось вопросов. Однако незачем наседать на Джона, решила она. Есть и другие заботы. В первую очередь – еда. Джон отдал Франке свои продуктовые карточки. Они фальшивые, но, может, продавец не заметит? Без них придется довольствоваться нормой на одного человека, будут голодать… Франка посмотрела карточки на свет и внимательно изучила каждую букву. На вид – обычные, только шрифт чуть-чуть подкачал. Стоит попытаться. Или останется покупать еду на черном рынке. За деньги нетрудно достать самые лучшие продукты, но можно привлечь к себе ненужное внимание полиции. Слишком рискованно.

Франка принесла завтрак.

– Доброе утро, фройляйн.

– Надеюсь, вы хорошо выспались.

– Да. Давно уже так не спал. Что думаете насчет нашего вчерашнего разговора?

– Волнуюсь, нервничаю. Вы возлагаете на меня большую ответственность.

– Я бы даже предлагать ничего не стал, будь это дело вам не по силам. Я уверен, что принял верное решение.

Франка села и ждала, пока он доест сыр и остатки позавчерашнего овощного рагу. Она не стала говорить, что на двоих его не хватит. Беседовали о погоде, о предстоящем ей путешествии, о выздоровлении Джона. О его другой жизни, о задании – ни слова. Франка еще ночью себе пообещала не давить на него. Да и идти пора.

В последние два дня снег прекратился, но за предыдущие недели его нападало столько, что автомобиль занесло полностью, и дороги оставались непроезжими. От дыхания шел пар. Яркое солнце не грело, а лишь лило холодный свет на белоснежные луга. Франка надела солнечные очки.

Над Фрайбургом маячила зловещая тень Даниэля Беркеля. Нет, отправляться в родной город слишком опасно. Даже если она не встретит Даниэля, там полно других знакомых, полно людей, которые с радостью окажут помощь гестапо. Медикаменты ей теперь не нужны, а значит, идти в большой город незачем. До Санкт-Петера меньше четырех километров. Городок небольшой, но есть там и продуктовый магазин, и больница. А больше ничего ей сейчас и не нужно. В пути Франка думала о Джоне Линче и его родной Филадельфии – интересно, каково там? Думала и о Рудольфе Хане, о том, что ему скажет.

Никого по пути не встретив, она дошла до магазина. Сняла лыжи, прислонила к стене. Не видя знакомых вокруг, немного успокоилась.

Франка отдала свои и Джона карточки вперемешку, чтобы подделки не бросались в глаза. Продавщица ничего не заметила.

Стараясь не выдать радости, Франка вышла из лавки с рюкзаком, полным самой разной еды. На узких улочках царила мертвая тишина.

В холле больницы сидел подросток с забинтованной рукой. Чуть поодаль – двое молодых людей с повязками на глазах и руках, один в инвалидном кресле, другой на костылях. Война в Германии коснулась всех и каждого. Никому от нее не спастись.

За деревянным столом, заваленным бумагами, сидела бледная пожилая дама. Франка подошла и встала за женщиной с ребенком на руках. Когда подошла ее очередь, регистраторша подняла усталые глаза.

– Мне нужно повидать Мартину Крюгер, медсестру.

– А по какому вопросу?

– Я ее подруга… по личному делу.

– Сестра Крюгер на дежурстве.

– Я только на минуту.

В ответ – какое-то ворчание.

– Может, у нее будет перерыв…

– Ладно, я сейчас. – Регистраторша встала и скрылась за дверью.

Дверь открылась минуты через две, и Мартина с улыбкой бросилась обнимать Франку. Они знали друг друга с детства, познакомились в садике, вместе учились в школе. В Союзе немецких девушек они были в одном отряде. Франка не видела подругу с тридцать девятого года, когда уехала в Мюнхен. Мартина почти не изменилась, была такая же хорошенькая: длинные темные волосы, зеленые глазищи. Дама за столом в упор смотрела на Мартину; та нахмурилась и увела Франку на улицу. Там она закурила и предложила сигарету подруге, но Франка отказалась. Они немного поболтали о семье Мартины – у нее было две дочери, а муж служил во Франции.

Мартине Франка доверяла – не настолько, чтобы просить морфий, но, наверное, пару стареньких костылей она добудет.

– А ты что здесь делаешь? – спросила Мартина.

«Интересно, знает ли она про суд и тюрьму? Скорее всего, да».

– Приехала ознакомиться с завещанием отца.

– Мне так было жалко, когда он погиб! Я в газете прочитала. Поверить не могла.

– Спасибо. В городе, который почти не пострадал, такое кажется немыслимым.

– Бомбежек все больше. Рано или поздно союзники нас всех перебьют.

– Мне даже неловко, – начала Франка, – мы так долго не виделись, а у меня к тебе просьба. Мне нужна помощь.

Мартина закурила вторую сигарету.

– Конечно. Что?

– Я сейчас живу в нашем лесном домике – помнишь?

– Еще бы.

– Я там с другом.

У Мартины загорелись глаза.

– А ты не говорила, что с кем-то встречаешься! У вас с ним серьезно?

– Кажется, да. Он медик, вернулся с фронта. Хотим побыть вместе, пока можно. У нас беда случилась. Он катался на лыжах и сломал ногу, а тут еще заносы…

– Ой, надо же!

– Нелегко нам пришлось. Я ему наложила шины на ноги.

– Ты вроде сказала – сломал ногу?

– Нет, ноги. В смысле – обе.

Сердце у Франки трепыхалось как бешеное. Мартина посерьезнела.

– С ним все хорошо, но он не может передвигаться. Нужны костыли. Я подумала – попрошу у тебя какие-нибудь старые недели на две, пока снег не растаял.

– А не лучше ли показаться врачу? Давай я попрошу…

– Нет, ничего не нужно, только костыли. Я наложила гипс, кости срастаются.

Франка замолчала.

Мартина докурила сигареты и раздавила окурок каблуком. Оглянулась – не видел ли кто?

– И когда они тебе понадобятся?

– Хотелось бы сейчас забрать.

– Подожди несколько минут, я что-нибудь придумаю.

Франка прождала с четверть часа и уже сомневалась, что Мартина вообще придет, когда та появилась, неся пару старых костылей.

– Вполне еще крепкие. Думаю, никто не хватится.

– Спасибо тебе большое, – сказала Франка, забирая костыли. – Для Томми это просто подарок судьбы.

Мартина постояла с подругой еще несколько минут, а потом ей пришлось вернуться к работе. Девушки распрощались. Франка привязала костыли к рюкзаку и пошла домой. Остановившему ее полицейскому сказала, что несет их приятелю-фронтовику. Он не стал задавать вопросов, проверил документы и отпустил.

Франка вернулась, победно размахивая костылями, словно военным трофеем.

Опершись на них, Джон попробовал стянуть тело с кровати. Было трудно, ноги волочились мертвым грузом. И все же теперь его положение стало много лучше. Первое путешествие он совершил на кухню. Франка приготовила обед – суп, хлеб и сыр, – и они накинулись на него, как последний раз в жизни.

После встречи со старой подругой Мартина Крюгер долго и мучительно размышляла. Почему Франка не захотела, чтобы ее приятель показался врачу? Даже если кости срастаются правильно, разве не лучше лишний раз проверить? Эта мысль не покидала Мартину до самого Рождества и последовала за ней в новый, 1944 год. Она никак не могла забыть смущенный взгляд Франки и ее необычную просьбу. Не без некоторого сожаления пошла Мартина в местное отделение гестапо – доносить на подругу. Может, это и пустяк, рассудила она, и, вероятно, Франке нечего скрывать, но пусть лучше с ней разбираются те, кому положено. Мартина старалась отогнать подальше мысли о верности друзьям; в такое время, как теперь, превыше всего – верность фюреру. В конце концов, Франку Гербер уже судили, и рисковать нельзя, нужно думать о своей семье. Сотрудник гестапо полностью согласился с Мартиной – она поступила совершенно правильно.

Наступило Рождество. Франка встречала его с Джоном. Долго болтали. Франка рассказывала о принципах, которые отстаивала «Белая роза», и, как выяснилось, Джон тоже слышал о манифесте мюнхенских студентов. Для нее это был настоящий рождественский подарок – узнать, что старания «Белой розы» не пропали даром. Потом она рассказывала о своем детстве, проведенном в горах. Они успели обсудить каждое лето, каждое ее детское воспоминание. Джон научил Франку нескольким английским фразам – в основном на военную тематику. Он вспоминал про Филадельфию, родительский дом, солнечные летние дни на побережье. Рассказывал про бизнес отца, про то, как трудно было расти в столь привилегированной семье. Теперь-то он переживал из-за этого гораздо меньше. Есть вещи поважнее, вещи, ради которых люди живут – и умирают.

Еще Джон рассказал, как в Принстоне познакомился с будущей женой и как счастливы они были в первые годы брака. Через неделю после развода она вышла замуж за своего летчика, а еще через месяц Джон отправился на задание. Раньше он никому не рассказывал о себе так много – и о жене, и о своем детстве, и о родителях. У него и времени-то не было.

Позднее Джон вспоминал, что мог, о Рудольфе Хане, рассказывал Франке о его работе. Кое-какие сведения скрывались даже от него; ему ведь было не обязательно знать все. Обсудили, когда и как доставить Хана в горы. Решили подождать, пока у Джона срастутся кости. Примерно до конца января. Только тогда они смогут перейти границу.

В долгих многочасовых беседах они ни разу не говорили о будущем. Например, о том, что делать Франке, когда Джон с ученым уйдут в Швейцарию. Все их мысли сосредоточились на задании. Снова и снова Джон повторял в уме, как им следует действовать. Затвердил эти слова как ежедневную молитву.

Франка передвинула кровать Джона так, чтобы та стояла прямо над тайником. Они разработали план действий на случай прихода гестапо и несколько раз прорепетировали. О появлении гостей они узнают, лишь когда услышат за дверью шум мотора. Джону предстояло немедленно отправляться в спальню, лечь в тайник и вставить на место доски. Франка постаралась сделать тайник максимально удобным. Под кроватью неприбитые доски не будут бросаться в глаза. Разумеется, если гестапо проведет полный обыск, Джона найдут, но чего ради проводить у нее обыск? В местных газетах ничего не писали ни о подбитом самолете, ни о парашютисте.

Наступил Новый год. Уже почти две недели единственным собеседником Франки был Джон, да и раньше она разговаривала только с Мартиной, полицейским, проверявшим документы, и продавцами.

Джон старался не сидеть в спальне. Часто, возвращаясь с прогулки, Франка заставала его в кресле-качалке с какой-нибудь запрещенной книгой. Он предпочитал исключительно такую литературу, за которую нацисты сажали в тюрьму, и чем суровее полагалось наказание, тем интересней ему была книга. Настольной книгой у него стала «Волшебная гора» Томаса Манна.

Радиостанции они ловили только иностранные – и наслаждались в своем уединении этой маленькой свободой. Франка с ужасом слушала рассказы Джона о том, что делается на фронтах: в России, Италии, на Тихом океане.

Ели они в основном овощное рагу. Джон помогал с нарезкой – резал овощи так тоненько, что кусочки потом просто таяли во рту. В первый раз они поели вместе на Рождество, и так повелось и дальше.

В тот январский вечер они за столом долго молчали. Джон, как всегда, ел с изяществом. Франка пыталась представить, как он сидит с солдатами на земле и ест незамысловатый паек, о котором столько ей рассказывал. Как-то не получалось.

Джон поднял салфетку, смахнул крошку с уголка рта и продолжил есть.

– Опять, я смотрю, эта улыбка, – заметил он. – Что у вас на уме?

– Да вот, пытаюсь представить вас с вашими солдатами, с пехтурой, как вы их называете.

Франка гордилась, что запомнила слово.

– Они меня не сразу приняли. Потом, когда до людей доходит, что дело у нас общее, они понимают: предвзятость к своим может стоить тебе жизни… Надеюсь, я завоевал их уважение.

Не доев, Джон отложил вилку.

– Я понимаю, вы волнуетесь по поводу завтрашнего дня. Все будет хорошо. Просто поговорите с ним. Никто ничего не заподозрит. Насколько нам известно, за ним не следят.

– Насколько вам известно…

– Конечно, мы не все знаем, но такое задание я кому попало не доверил бы.

– Выбор у вас не особенно велик.

– Выбор вот какой. Я мог бы выжидать. А Хан мог бы передумать, или закончить работу раньше, или его бы схватили – мало ли что может случиться. Выходит, я не могу ждать и не могу идти сам.

Он взял Франку за руку.

– Когда же вы поймете, как важно ваше участие? Мне до сих пор не верится, что я вас встретил. Если бы не вы, меня бы уже не было.

Франка отняла руку и принялась за кофе.

– Почему вы уверены в успехе?

– У вас есть внутренняя сила. Кто еще мог бы пережить то, что пережили вы, и так держаться?

– Мне нужно дров подбросить.

– Успеете. За несколько минут не погаснет. – Джон снова взял ее за руку. Ладони у него были большие и теплые. – Вы справитесь. У вас все для этого есть. Вы смелая и…

– Я не смелая. Я трусиха. – На глазах у Франки выступили слезы; плакать перед ним было стыдно. – Я все предала из страха за свою шкуру. Притворилась, будто понятия не имею, чем занимался Ганс и остальные.

– Их гибель не означает, что герои – только они. Думаете, они не захотели бы жить, будь у них выбор? Какой смысл в вашей смерти? Что толку, если бы умерло на одного человека больше?

– Нельзя отрекаться от правды. А я прикинулась глупенькой девчушкой. Изображала наивную дурочку.

– Вы старались выжить. Я на вашем месте поступил бы так же. Вы были смелой, вели себя умно, и теперь вы живы. А благодаря вам жив и я. Глупенькой вас не назовешь, да и трусливой тоже.

Его утешения ничуть не помогли Франке унять слезы, которые все быстрей катились по лицу. Джон встал на костыли и подошел к ней.

– Вы вообще самый смелый человек из всех, кого я знаю, Франка Гербер.

– Я его бросила!

– Кого? – не понял Джон.

Она сказала тихо, словно слабый ветерок прошелестел:

– Он умер из-за меня. Я уехала, а отец не мог один за ним ухаживать.

– Ну нет, ничего подобного. – Джон стоял так близко, что ощущал тепло ее кожи.

– Мне нельзя было уезжать. Если бы я осталась во Фрайбурге, мы бы вместе за ним ухаживали. Он не оказался бы в интернате и не попал бы им в лапы. До сих пор бы жил.

– Вы не виноваты в смерти брата. Его убили нацисты.

– Зачем я вообще поехала в Мюнхен, зачем его бросила?

– Вам было двадцать два года – время начинать собственную жизнь.

– Вы так говорите…

– Смерть Фреди – не ваша вина. Откуда вам знать, что его не забрали бы из дома? Сделать вы ничего не могли. Никто такого не предвидел.

– Он бы не погиб.

– У вас есть шанс нанести удар власти, которая уничтожила вашего брата и вашего любимого. Нацисты не понимают важности ядерных исследований. И пока они не поняли, нам нужно действовать. По словам Хана, немецкие ученые опередили наших. Если мы позволим нацистам обогнать нас с этой разработкой, они так и не поплатятся за смерть Фреди и многих-многих других.

– Слишком поздно. Зло уже свершилось.

– Пока мы живем и дышим – не будет «слишком поздно». Нацисты отняли по всей Европе миллионы жизней. А у вас есть шанс побороться за справедливость – от имени жертв.

– Или отомстить?

– Или отомстить, – согласился Джон. – Или и то и другое. У нас множество причин, чтобы сделать то что мы собираемся. Месть – лишь одна из них. Я должен быть уверен, что вы абсолютно, на все сто процентов, со мной. Вы со мной?

– Да. На все сто процентов.

Глава 11

Франка проснулась затемно и долго смотрела, как ночной мрак отступает перед сереньким утренним светом. Через час она встала, поеживаясь от холода. От Фрайбурга до Штутгарта – два часа пути на поезде. Снег еще не растаял, и занесенный автомобиль был лишь напоминанием о том, как она сюда приехала.

Горячий кофе помог согреться. Хотя Франка точно знала, сколько осталось продуктов, она еще раз проверила, хватит ли Джону еды, и вошла в спальню с чашкой горячего кофе. Джон сидел в кровати.

– Вы справитесь. Всего-то и нужно – встретиться и поговорить с человеком.

Они опять обсудили ее поездку, потом Франка пошла принять душ. Когда она вышла из ванной, Джон ждал ее в кухне. Они позавтракали и снова прошлись по всем пунктам, хотя Франка и так уже все запомнила.

На сборы потребовалось пятнадцать минут; Джон доковылял до двери и пожал ей на прощанье руку.

– До завтра, – сказала Франка.

Она очень старалась держаться молодцом и не выдать снедавшей ее тревоги; впрочем, Джон и сам не мог скрыть волнения.

Когда поезд подошел к перрону станции Хауптбанхоф в Штутгарте, Франка даже не шевельнулась. В голове было пусто, как в заснеженном поле. Сидевший напротив солдат предложил помочь с сумкой. Франка, крепко за нее держась, вежливо отказалась. Солдат приподнял на прощание кепи и вышел. Франка заставила себя встать. Ну и вид у нее, наверное. Сев на поезд, она ни разу не поменяла позу и не поела. Руки дрожали. Франка двинулась за остальными к выходу. Поезд пришел вовремя. Часы показывали пятнадцать минут четвертого. До встречи с Ханом она еще успеет найти гостиницу. Гестаповцы в форме останавливали прибывших и проверяли документы. На Франку они внимания не обратили; их явно интересовали мужчины призывного возраста. Видно, искали дезертиров.

День выдался пасмурный и туманный. Белая пелена почти скрывала нацистские флаги на высоких столбах. У входа в вокзал красовался огромный портрет Гитлера. Франка жестом подозвала такси.

Заселившись в гостиницу, она заставила себя поесть, а потом отправилась на Шлоссплац – большую площадь в центре города, где всего десять минут будет ждать Рудольф Хан.

Она неторопливо двигалась мимо клумб в стиле барокко в сторону статуи древнеримской богини Конкордии в центре площади; скульптура уходила ввысь почти на тридцать метров. После бомбежек соседние здания сильно поредели, да и те, что остались, прятались в тумане. Кое-какие уже отстраивали заново. Над площадью трепетал огромный нацистский флаг. Мимо прошли несколько солдат; Франка поежилась. Ей кругом мерещились враги, она буквально кожей ощущала направленные на нее взгляды. Она присела на скамейку, осмотрелась. И пожалела, что не курит, – не мешало бы успокоить нервы. Очень хотелось взглянуть на часы. Какой-то человек на другой стороне площади остановился, посмотрел на Франку – и пошел дальше. Секунды тянулись, как долгие дни.

И тут она его увидела. Мужчина лет пятидесяти в бежевом френче прошел через площадь и сел на скамью неподалеку. Он был в шляпе; усы – как раз такие, как описывал Джон. И газету он держал так, как говорил Джон.

Подойти к нему сразу? Франка огляделась по сторонам, словно кого-то ждала. Рядом с ней сел мужчина лет тридцати.

– Красивое местечко, правда?

У Франки упало сердце.

– Да, – с трудом выдавила она.

Через восемь минут Хан уйдет. Кто же это к ней подсел?.. Запахло сладким сигаретным дымком.

– Не желаете? – Он протягивал ей портсигар.

Франка покачала головой. Незнакомец улыбнулся, открывая кривые зубы. Через щеку у него тянулся глубокий шрам. Серые глаза были непроницаемы.

– Я не курю, – сказала Франка.

– Да, скверная привычка. Сам фюрер от нее предостерегает. – Он глубоко затянулся.

– Не знаю, не пробовала. Прошу меня извинить.

Не говоря больше ни слова, она встала и пошла. Человек в бежевом пальто все еще читал газету и, когда Франка села рядом, даже не заметил. Незнакомец, предлагавший сигарету, смотрел на них.

– Прекрасная погода для этой поры, – сказала Франка. – Детям настоящее удовольствие.

Хан резко повернул голову. У него с собой был зонт, как и говорил Джон.

– Для катания-то погода прекрасная, но никак не для фермеров, которые должны кормить наших отважных солдат на фронтах.

Это был пароль.

Хан перевернул страницу, по-прежнему держа газету перед собой.

Курильщик смотрел на Франку, но, встретив ее взглядом, отвернулся. Мимо прошел эсэсовец в форме.

– Здесь безопасно разговаривать?

– Может, и нет, – ответил Хан, не двигаясь. – Я вообще-то не вас ждал.

– У того агента возникли проблемы.

Хан повернулся к ней.

– Он жив и в безопасности. Однако ближайшие несколько недель не сможет передвигаться.

Франка смотрела перед собой, а Хан, держа развернутую газету, рассматривал Франку.

– Я сейчас уйду. Буду ждать вас вон там за углом. Приходите через пять минут.

Он сложил газету, убрал ее под мышку и встал.

Человек с сигаретой заговорил с каким-то прохожим и на Франку уже не обращал внимания. Выждав минут пять, она отправилась к Хану. Он пожал ей руку.

– Вы меня знаете, а я вас – нет. Как вас называть?

– Франка. Я немка.

– Вы действуете от имени коалиции союзников? Уполномочены давать обещания?

– Да. – Джон ей так сказал.

– Итак, ваш человек не может передвигаться. Почему?

– У него сломаны ноги. Он сейчас в горах под Фрайбургом, поправляется.

Хан подождал, пока мимо пройдет солдат с подружкой.

– Могут возникнуть проблемы. Мои планы изменились.

– Каким образом?

– Я хочу взять с собой жену.

– Я думала, вы разведены, а дочь у вас в Швейцарии.

– Да, Хайди в Цюрихе, но совесть не позволит мне бросить здесь ее мать. Бомбежки все чаще и чаще. Такое ощущение, что в небе над Германией уже полностью хозяйничают союзники. Гибнут тысячи людей, и спаси нас Господь, если сюда явятся русские. Я не могу обречь ее на такую судьбу.

Франка представила, как Джон, ковыляя на едва заживших ногах, ведет двух немолодых людей по заснеженному швейцарскому лесу.

– Я поговорю с нашим знакомым. У меня к вам тоже есть вопросы.

Франка огляделась. Поблизости никого не было. Они пошли дальше.

– Надеюсь, вы все приготовили, как я хотел, – продолжил Хан. – Дом на побережье, две машины – немецкая и американская. – Он улыбнулся своим мыслям. – Исследование должен возглавлять я.

– Все уже сделано, – заверила его Франка. – Как продвигается ваша работа?

– Мы близки к прорыву.

– А руководство? Вам уделяют должное внимание?

– На прошлой неделе пришло письмо от Гиммлера; хвалит меня за успехи. Ходят слухи, что он хочет взять нас под свое крылышко, думает с помощью наших открытий выслужиться перед Гитлером. Собирается нанести нам визит. Если Гиммлер добьется одобрения фюрера, мы получим неограниченное финансирование и сможем довести до конца разработку оружия.

При слове «оружие» Франка насторожилась, в голове завертелись разные вопросы, но она говорила так, как инструктировал ее Джон:

– Вы в состоянии затормозить исследования?

– Я работаю в коллективе. Если я намеренно допущу ошибку, другие заметят. Меня отстранят, и у вас не будет там своего человека. Я так не могу – пострадает моя репутация, и потом, ваши хозяева хотят, чтобы я успел сделать как можно больше. Они не верят, что нацистское руководство обеспечит нас всем необходимым для завершения работы.

– Они не правы?

– Трудно сказать. Опасная это игра.

– А без вас работу смогут продолжить?

– Я – организатор и вдохновитель проекта, его лицо. Без меня люди вроде Гиммлера потеряют к нему интерес. Все ресурсы направят на разработку реактивных двигателей, которые, как считает Гитлер, изменят ход войны. Наш проект – один из многих, претендующих на роль спасителя Германии. Случилось так, что именно я знаю настоящий потенциал этого направления. Убедить прочих было довольно трудно. Встреча с Гиммлером сильно продвинет дело.

Франка так и не поняла – противник он нацистов или нет. У нее сложилось впечатление, что если его не увезти из Германии, то Хан так и будет работать над проектом, и нацисты получат мощнейшее оружие. Похоже, его просто заинтересовали более развитые научные ресурсы Америки и обещанное финансирование. Наверное, для него важно открытие само по себе, а как его будут применять, безразлично. Человек, преданный исключительно своей работе, опасен.

Несколько минут они шли молча, в окружении величественных каменных зданий. Темнело. Зажглись фонари – не все, некоторые были разбиты.

– Так каков план действий?

– Мы хотим, чтобы вы две недели выждали, а затем приехали во Фрайбург.

– И вы переправите меня вместе с женой в Америку, где я продолжу работу?

– Сколько вашей жене лет, доктор Хан?

– Пятьдесят три.

– Если вести с собой кого-то еще, тем более не очень молодую женщину, перейти через границу будет гораздо сложнее. Полагаю, такой умный человек отлично это понимает.

– Повторяю, таковы мои условия.

Франка пыталась представить, что сказал бы Джон. Он мог бы переправить их поодиночке – сначала жену, а потом вернуться за Ханом… Путь неблизкий, но такое возможно.

– Вы сумеете взять с собой результаты исследований?

– Я снял все документы на микропленку. Так что сложностей не возникнет.

– А где микропленка?

– В надежном месте.

Франка хотела спросить, где именно, но тут раздался вой сирен. Хан перепугался.

– Воздушная тревога! Нужно скорее в убежище.

– А сколько у нас времени?

– Точно не знаю. Мы ведь в низине, да еще эта облачность. Может, они уже прямо над нами. Вы со мной?

– Мне больше некуда пойти.

Люди засуетились, матери в спешке тащили детей за руки.

– Идемте, до бомбоубежища пять минут, – сказал Хан.

Раздался резкий свист, и страшный взрыв сотряс улицу. Неподалеку разлетелся вдребезги фасад магазина и осыпал тротуар осколками стекла и камнями. В магазине сработала сигнализация. Вой сирен не умолкал. Люди бросились врассыпную. Франка оглянулась – позади на асфальте лежали тела. Снова раздался свист. По улицам бежали десятки людей. Франка не представляла, далеко ли до убежища. Хан не мог быстро бежать, Франка его буквально тащила. Поблизости разорвалась еще одна бомба. Какого-то несчастного взрывной волной, словно огромной невидимой рукой, швырнуло в стену – от удара он обмяк и упал на землю, как куча тряпья. Вокруг рвались бомбы. Во все стороны летели осколки и обломки. Мимо Франки пронесся человек, полностью охваченный желтым пламенем. Люди в панике бежали и кричали. Опять взрыв – и здание впереди обрушилось, осыпая дорогу кусками кирпичей. Впереди и позади лежали трупы. Хан еле двигался.

– Далеко еще? – прокричала Франка.

– Несколько кварталов. Обычно мы успеваем добежать, но сегодня…

Опять взрыв. Улица позади них превратилась в огненный коридор. Черными факелами догорали скрюченные тела. Франка не заметила самолета, зато успела увидеть бомбу, прежде чем та упала и взорвала магазин: словно конфетти разлетелись в стороны куски стекла и деревянные ящики с овощами. Неподалеку корчилась на земле пожилая женщина; одежда на ней сгорела, кожа почернела, нижняя челюсть отвалилась. Франка на бегу обогнула ее, и тут позади опять рвануло. В дыму она потеряла Хана, а потом увидела его в нескольких шагах позади и бросилась туда. Очередной взрыв взметнул кверху обломки и осколки. Повсюду кричали раненые. Бегущих людей на улице прибавилось. Франка остановилась, протерла глаза: она опять потеряла Хана.

От следующего взрыва у нее едва не лопнули барабанные перепонки. Ударной волной сбило с ног. Кругом бушевал огонь, поднимались в небо столбы черного дыма. Франка, невзирая на звон в ушах, пыталась оглядеться. Ощупала себя: крови нет, руки-ноги двигаются. Немного больно. Она поднялась среди бегущей толпы.

Разорвалась еще одна бомба, подальше. В замутненном сознании Франки всплыла мысль, что она осталась одна и нужно добраться до бомбоубежища. Теперь она его увидела – все бежали в том направлении. Где же Хан? По щеке потекло что-то теплое. Франка провела рукой, оказалось – кровь. Вой сирен смешался с отчаянными криками раненых.

Кое-как ковыляя среди камней и разбитых стекол, Франка пыталась отыскать Хана. Пройдя лишь несколько шагов, она насчитала семерых раненых; некоторым оторвало руки или ноги, других придавило обломками зданий. Опять раздался свист летящих бомб, уже дальше. Бомбардировщики ушли вперед, но это не значило, что они не вернутся. Нужно добраться до убежища. Стоять на открытом месте смертельно опасно.

Увидев Хана, Франка вскрикнула. Ученый лежал на другой стороне улицы в темно-красной луже. Она побрела к нему. Со всех сторон к ней тянулись руки раненых, звавших на помощь. Она заставила себя пройти мимо. Внутренний голос твердил, что прежде всего – дело.

– Хан! – позвала она.

Ей показалось, будто в голове у нее звучит эхо, как в глубокой пустой пещере. Опять раздалось несколько взрывов подряд, и Франка припала к Хану. Мимо бежали люди. Какой-то молодой человек крикнул ей, чтобы убегала, и даже попытался утащить. Франка его оттолкнула.

Хан открыл глаза и приподнял голову. Изо рта у него текли струйки крови. Он закашлялся, поднял глаза на Франку. Одежда была в крови, и красная лужа быстро расползалась. Глаза его молили о помощи, но Франка знала: тут уже ничего не сделаешь. На ногах у него лежала каменная глыба. Франке хотелось бросить все и бежать. Она вспомнила про Джона.

– Доктор Хан, где пленка?

Он моргнул и пробормотал что-то неразборчивое.

– Не позволяйте, чтобы ваши исследования погибли вместе с вами. Вы сами сказали, нацисты не в состоянии оценить ваши разработки. Пусть ваше дело закончат американцы.

Ученый молча смотрел на нее.

– Где пленка? Позвольте мне спасти то, чему вы посвятили жизнь.

Хан попытался перевернуться, хотел сдвинуть обломок с ног. Франка подползла и попробовала приподнять камень. Ничего не вышло, и Хан, смирившись с судьбой, откинулся на спину. Дыхание у него ослабло, лицо посерело. Счет шел на секунды.

– Доктор Хан! Не дайте, чтобы ваши труды достались нацистам. Пусть лучше американцы обратят их на доброе дело.

Хан скривил губы в зловещей улыбке.

– Такое, как сегодня? Вы вообще знаете, над чем я работаю?

– Над расщеплением ядра? Я в этом не разбираюсь. Знаю только, что ход войны…

– Над бомбой. Самой мощной в истории человечества. Одна такая бомба уничтожит целый город.

– Одна бомба – целый город?

– Тысячи людей сгорят мгновенно.

– Так не отдавайте ее нацистам! Вспомните, как они поступили с вашими друзьями и коллегами-евреями. Подумайте, что они натворят с таким оружием.

Хан прикрыл глаза, а потом опять открыл – видимо, уже в последний раз.

– Пленка у меня дома. Кроненштрассе, четыреста тридцать три. Это недалеко. – Он опять закашлялся. – Пусть доведут работу до конца. Там все данные. Идите сейчас, пока налет не кончился и полицейские в убежище.

– Где она спрятана?

Вдалеке продолжали рваться бомбы. Франка понимала, что пора бежать. Самолеты могут прилететь снова.

– Портрет моей матери. – Голос у Хана слабел. – Найдите…

Его голова запрокинулась, открытые глаза уставились в пустоту.

Вокруг мелькали люди. Не бежали только раненые и Франка. Квартира Хана наверняка под наблюдением. Не зря же он велел идти теперь, когда самолеты союзников сеют над городом смерть. Это единственный шанс выполнить свою миссию, внести вклад в борьбу со злом, которое убило Ганса, и Фреди, и отца.

Несколько ужасных секунд ушло на то, чтобы обшарить карманы трупа. Никто не видел. Франка оставила Хана лежать на земле и побежала вслед за другими; в конце улицы уже виднелся укрепленный вход в убежище. В воздухе клубились пыль и дым. Все еще выли сирены, некоторые здания горели. Улицу устилали мертвые тела. В глаза ей бросилась табличка с названием: «Кроненштрассе». И – никого. Ни полиции, ни солдат, ни гестапо, и вряд ли бывшая супруга Хана сидит у него дома. Такого шанса больше не будет. Она остановилась перевести дух. Волосы были покрыты кровью, сердце бешено колотилось, а спасительное убежище ждало в сотне метров. Что ж, подождет, решила Франка.

Она побежала по Кроненштрассе, высматривая номера. Опять падали бомбы и содрогалась земля. Дымящиеся остовы, совсем недавно бывшие домами, грозили в любой момент обрушиться. «Дело, сделать дело», – твердила про себя Франка. Номер четыреста одиннадцать, четыреста тринадцать… Впереди разорвалась бомба, улицу засыпало стеклом и камнями. Франка бросилась на асфальт, подождала. И тут увидела нужный дом. Она подбежала к чудом уцелевшей стеклянной двери, попробовала один ключ – не тот, второй подошел. Наверх вела мраморная лестница. Рядом – лифт, однако подниматься на лифте слишком опасно. На почтовом ящике с фамилией «Хан» был номер квартиры – 2б. Франка побежала по лестнице; здание вздрогнуло от очередного взрыва. Если она и уцелеет, то лишь случайно. Франка сжалась в комочек, дожидаясь, пока стихнет грохот. Красная, тяжело дышащая, она добралась до квартиры. Ключ повернулся легко – и она вошла. Мелькнула мысль, что жена Хана может все-таки оказаться здесь, но медлить было некогда. Франка вбежала в гостиную, повторяя в уме последние слова Хана.

«Портрет матери… портрет матери…»

Кругом стояли и висели фотографии. Где же здесь его мать? И разве спрячешь пленку в таких маленьких рамках? Увидев закрытую дверь, Франка толкнула ее и оказалась в спальне. На стене висел портрет суровой дамы, одетой по старинной моде. Франка сняла его и положила на кровать.

Заднюю сторону портрета закрывала плотная коричневая бумага, под которой просматривалась какая-то выпуклость. Франка подцепила ее пальцем и оторвала. В верхнем левом углу был приклеен небольшой черный предмет. Наверняка пленка! Франка схватила ее и сунула в карман.

Бомбежка еще не кончилась. Переждав очередной взрыв, Франка выбежала на разрушенную улицу. Мужчина, который несколько минут назад кричал и звал на помощь, лежал мертвый. Франка с трудом отвела от него взгляд. Руку она держала в кармане, вцепившись пальцами в пленку. Двери в убежище были закрыты; Франка принялась стучать кулаком и кричать. Наконец двери открыли, и она, запыхавшаяся, покрытая кровью и грязью, ввалилась внутрь. На нее уставились сотни людей. Рука в кармане словно окаменела.

Шли часы. Бомбежка кончилась. У Франки чесалась голова под бинтами. Санитар, наложивший повязку, заверил, что порез неглубокий; Франка глупенько улыбалась и поддакивала. Сидевший рядом мужчина предложил ей свой плащ. Она отказалась, расспросила дорогу к гостинице, надеясь, что ее не разбомбили.

Интересно, летчики, которые сбрасывают бомбы… понимают ли они, что делают, кого убивают? Можно ли назвать их убийцами, как считает большинство прячущихся в бомбоубежище? Или же вопрос об ответственности за военные преступления решается исключительно победителями? Большая часть преступлений этой войны останется безнаказанной. Победивших будут восхвалять как героев, а их деяния назовут подвигами. Ведь по всему миру улицы, площади, вокзалы носят имена тех, кого вполне можно заклеймить как военных преступников.

Только поздней ночью люди стали выходить из убежища. Город изменился до неузнаваемости. Говорили, что такой страшной бомбежки Штутгарт еще не видывал. Чтобы собрать и пересчитать убитых, понадобится не один день. Горожане призраками бродили по темным улицам – среди развалин и трупов тех, кому повезло меньше. Завывание сирен прекратилось, его сменили стоны и плач.

Глава 12

После ухода Франки Джон большую часть времени сидел у окна. Думал о Пенелопе. Сейчас она переживает не за него, ее писем ждет другой мужчина. Джон представил, как человек в летной форме подносит к лицу конверт, вдыхает нежный аромат ее духов, – он и сам так раньше делал. После того последнего письма – уж его-то она точно не душила – Джон почти не вспоминал о бывшей жене. А теперь вспомнил, как они вместе над чем-то смеялись, как он ею гордился и как они занимались любовью. Горечь ушла, нужно будет повидаться с ней, сказать, что она поступила правильно. Когда-то счастье Пенелопы было для него важней всего на свете; хорошо бы, ее новый муж думал так же. Злиться на нее незачем. Он сам виноват, слишком часто его не было рядом. Джон знал: попрощаться по-доброму они не смогут. Вероятно, увидятся на каком-нибудь официальном приеме, обменяются взглядами с разных концов зала. А может, все-таки поговорят и пожелают друг другу счастья. Приятно на это надеяться.

Однако о чем бы он ни думал, мысли возвращались к Франке. Тщетно пытался он о ней не вспоминать; лицо девушки словно навсегда запечатлелось перед его мысленным взором. Было бы проще относиться к ней, как к завербованному агенту… но утром, проснувшись в холодном доме, он резко ощутил ее отсутствие.

Джон встал, заставил себя дойти до кухни. Его одолевали странные чувства – несомненно, результат долгого затворничества. Он и вправду не встречал таких женщин, как Франка. Расположение к ней – вполне естественно, она спасла ему жизнь. Честная, отважная и красивая девушка. И нечего винить себя за ненужные мысли, которые никак не получается прогнать. Не нарочно же он так хорошо помнит каждую черточку в ее лице.

Джон позавтракал сушеными фруктами, черствым хлебом, повидлом и отправился в гостиную. Его книга лежала на столике у камина, который еще нужно было разжечь. Он прикинул количество дров: хватит дня на три, а затем Франке придется их добывать. Неприятно, конечно, что девушке приходится этим заниматься, но она не жаловалась. Она вообще никогда не жаловалась. Несколько минут Джон потратил на разведение огня, а потом сел в кресло и перевел дух. Жаль, что он не в состоянии помогать по дому. От него больше хлопот, чем помощи.

Франке он свою волю не навязывал, сама захотела пойти. И была еще благодарна: она внесет вклад в борьбу с режимом, уничтожившим и ее семью, и любимую страну. Тогда откуда ощущение вины? Почему у него такое чувство, будто он послал ее прямо волку в пасть? Джон не сомневался, что она справится. В конце концов, нужно только подойти к человеку и сказать ему несколько слов.

Время шло к полудню. Джон так и сидел у огня, не раскрывая книгу. Снаружи светило солнце и звенела капель – началась оттепель. Он дотянулся до приемника, включил, поймал какую-то передачу. Судя по изысканному британскому акценту – диктор Би-би-си. У Джона были знакомые англичане; мало кто так разговаривал. Передавали сообщение о городах, накануне подвергшихся бомбардировкам. При слове «Штутгарт» у Джона внутри похолодело.

«Вчера эскадрилья британских бомбардировщиков произвела налет на важный промышленный центр – Штутгарт. Такой массированной бомбардировке город еще не подвергался».

Гамбург и Кельн пострадали гораздо сильнее, но бомбардировку Штутгарта расценивали как более важное достижение. Сколько же там погибло? Выходит, он отправил Франку прямо на растерзание коалиции. Джона одолевали самые страшные мысли. Диктор равнодушно произносил фразы, каждая из которых отдавалась болью в его душе.

– Это же война, черт побери, – пробормотал Джон. – Она знала, на что идет.

Минуты тянулись, словно недели. Около пяти начало темнеть – и вдруг раздался звук отворяемой двери. Джон слышал, как Франка поставила лыжи. Он молчал. Наконец она появилась – с забинтованной головой. Бросила сумку на пол и, с трудом переставляя ноги, вошла в гостиную.

Джон подавил радостный порыв.

– Видели его? – спросил он.

– Видела. – Франка прошла в кухню, налила себе воды. – Когда мы встретились, началась бомбежка. Город чуть не весь сгорел.

– Вы ранены?

Франка потрогала бинт.

– Царапина. Могло быть хуже. Сотни погибших. Может, тысячи. Хан умер прямо на улице.

– Что?! Это точно?

– Я сама видела. Он умер при мне.

Почти без сил Франка упала в кресло.

Джон попытался собраться с мыслями. Хан погиб. Значит, его разработкам тоже конец. Однако, если нацисты все-таки продолжат искать путь к ядерному оружию, американцы не смогут их догнать.

– Так вы не ранены?

Франка покачала головой.

– Как все произошло? Вы с ним долго разговаривали?

– Несколько минут. Думаю, им двигали скорее личные интересы, чем политические убеждения. Ему важнее было закончить работу, чем отобрать ее у нацистов. По-моему, его вообще не интересовало, кому послужит результат. От американцев Хан надеялся получить необходимые ресурсы.

– И получил бы… Я слышал про бомбардировку. Рад, что вы живы. Расскажите подробно.

Франка рассказала все, начиная с того, как встретилась с ученым, и до момента его смерти.

– А что же с пленкой? – спросил Джон.

– Подождите минутку. – Франка вышла в ванную и вернулась с маленьким пластмассовым контейнером. Лицо у нее было мрачное.

Джон ухватился за костыли и начал подниматься, но Франка направилась к нему, и он сел.

– Вы ее нашли!

– Когда он умер, я пошла к нему домой.

Джон протянул руку, однако Франка только крепче сжала контейнер.

– Хан сообщил мне, что это за проект.

Джон откинулся на спинку кресла. На его лицо с правильными чертами ложился теплый отблеск огня.

– Я вам рассказал все, что знал сам. Я лишь исполнитель.

– Он работал над бомбой, которая может уничтожить целый город. Самое опасное оружие в истории человечества. – Франка еще сильнее сжала кулак.

– Я не знал, что это бомба. Мне было известно только, что его разработка изменит ход войны. Теперь нужно передать ее в руки союзников – пока нацисты не поняли, чем владеют. Если они изготовят бомбу раньше нас… Вы представляете, каких дел они могут натворить? Они применят ее без колебаний. Погибнут миллионы невинных людей.

– Миллионы невинных людей уже погибают. Я видела сама. Видела, что творят союзники с немецкими городами.

– Эта война – дело рук нацистов.

Франка шагнула к камину.

– Не нужно, Франка!

– Вы рассуждаете как ребенок, – они, мол, первые начали. Речь не о потасовке на школьном дворе. Каждый день погибают тысячи людей.

– То, что у вас в руке, поможет остановить эту мясорубку. Исследование продолжат. Сотни лучших умов Америки уже трудятся над ним изо дня в день. То, что у вас в руке, поможет им сделать бомбу раньше нацистов. И закончить бессмысленную бойню.

– Или убить еще миллионы.

– Не мы принимаем решение.

– Именно мы должны решить. Пленка у меня в руках, значит, и выбор тоже.

– Прежде чем что-то делать, подумайте. Уничтожив пленку, вы не остановите исследований. Их ничто не остановит.

– По крайней мере, я не приложу руку к смерти миллионов людей.

– Речь идет о соревновании между союзниками и нацистами. Вдруг выиграют нацисты? По-вашему, они станут раздумывать? Не сбросят бомбу на Лондон, Париж, Москву?

– А союзники – не сбросят? Я видела, что они натворили в Германии.

– Мы не решаем – будет бомба или нет, а лишь выбираем, кому помогать. Кому вы хотите отдать победу – коалиции союзников или нацистам?

Франка разжала пальцы и протянула контейнер Джону.

– Я понимаю ваши переживания, – сказал он.

– Вот как! Умеете читать мысли?

– Я знаю, с этим трудно смириться, но такие решения должны принимать наши лидеры. Вы правильно поступили.

– Помогая создать самую разрушительную в истории человечества бомбу? Вы уж извините, как-то не очень верится.

– Как ни странно, именно благодаря такой угрозе нацисты поймут, что войну им не выиграть.

– По-вашему, гибель немецкого гражданского населения приструнит нацистов? Да участь гражданского населения интересует их как прошлогодний снег! С первого дня власти они используют немцев для своих целей. Никакая угроза народу их не остановит. Нацистов можно лишь уничтожить.

Джон положил контейнер на столик. Взялся за чашку с кофе – давно уже холодного, – сделал глоток.

– Спасибо вам. И за то, что вы сделали ради прекращения войны, и от меня лично.

– Каковы теперь ваши планы?

– Нужно переправить пленку через границу.

Джон посмотрел на свои ноги.

– Кости у вас заживают хорошо. Недели через три сможем снять гипс.

– Пораньше никак?

– Если вы хотите нормально ходить – никак. Я медсестра, а не волшебница.

– Не согласен. Вы, Франка, волшебница.

– Лесть? И этим я должна теперь утешаться?

Франка ушла.

Хотя желанной горячей ванны не получилось, даже то небольшое количество теплой воды, в которой плескалась Франка, было настоящей роскошью. Перед глазами у нее до сих пор стояли горящие улицы, усыпанные мертвыми телами.

Через две-три недели Джон поправится и уйдет. Что тогда останется ей? Желание свести счеты с жизнью было уже не таким острым. Случившееся показало Франке: она еще может принести пользу, как-то повлиять на чужие судьбы. Вот только какая больница ее примет? Она – предательница рейха, ее осудили за подрывную деятельность. В Германии ей делать нечего. Денег хватит примерно на год, а потом? Вдруг она так и не найдет работу? Есть дядья и тетки в Мюнхене, двоюродные братья и сестры по всей стране, но не отнесутся ли они к ней как к врагу? Франка много лет с ними не виделась. Родственники по материнской линии вообще ей теперь чужие.

Война скоро кончится. Все изменится. Пережить Гитлера и его режим – уже настоящая победа. Миллионам людей и этого не удалось. Франка мечтала о дне, когда идеалы Ганса и Софи вновь станут нормой жизни, брата и сестру признают героями, а ее простят.

Она подумала о Джоне. Смешно: он теперь самый близкий для нее человек. Никому на свете она столько о себе не рассказывала. И скоро он уйдет. Джон служит народу, а не какому-то режиму, действующему якобы от имени народа. Здешние «патриоты» развращены ложными идеалами. Нацисты осквернили само понятие патриотизма, превратили в полную его противоположность. А настоящие патриоты – это те, кто здраво судит о гитлеровском правительстве и его действиях. Те, кто не поддается на красивые речи нацистов, кто верен себе. Как Ганс и Софи. Как отец Франки. И, вероятно, настоящие патриоты с радостью примут «миссионеров со штыками», которые, конечно же, придут в Германию.

На календаре было двадцатое января 1944 года. Даниэль Беркель склонился над бумагами – именно ими он по большей части теперь и занимался. Изучал документы, проверял доносы, разбирал взаимные жалобы соседей и бывших друзей.

Донос на неугодного соседа мог довести того до ареста, а то и тюрьмы, и некоторые вдруг сообразили: ближние, нанесшие им некогда обиду, отныне в их полной власти. Очень часто люди, осужденные по доносу соседей как враги государства, были виновны лишь в том, что затоптали чью-то грядку или прихватывали порой чужую газету. Неделю назад Даниэль разбирал донос одного ревнивого мужа на симпатичного соседа. Соседа пытали, чтобы уж полностью вывести его на чистую воду, и бедняга признался: да, был романчик. И его отпустили. Пытка – тоже искусство. Перестараешься – и клиент признается хоть в чем, хоть в подготовке покушения на фюрера. Нужно знать меру. У каждого есть предел. Опытный следователь знает, когда поднажать, а когда ослабить. Когда продолжать пытку, а когда – прекратить. Красавца соседа отходили шомполами, но подвесить к потолку только пригрозили и током по гениталиям почти не били. Такие вещи для серьезных случаев, которых становится все больше. Приказы сверху спускают все более свирепые. Беркелю вспомнились довоенные времена. Раньше было проще. Взгляды разных там либералов и космополитов хотя и не поощрялись, но и не карались. Однако в военное время таким в рейхе не место. Наверху помешаны на поиске либералов и так называемых вольнодумцев. Трудно поверить, что где-то еще остались враги, ведь стольких уже выловили, – тем не менее их продолжали находить. Работы у тайной полиции прибавлялось. Такие устаревшие понятия, как доказательная база или процессуальные нормы, давно ушли в прошлое. Гестапо получило над гражданами абсолютную власть, и Беркель не переставал наслаждаться этой властью – над людьми, для которых он в иных обстоятельствах был бы пустым местом. Жалел об одном: семью видел урывками. Никак не получалось и работу делать добросовестно, и с сыновьями проводить время. Несколько фотографий стояло у него на столе, радуя взор. Он посвятил жизнь важному делу, и когда-нибудь его дети скажут ему спасибо. Он принадлежит к поколению, которое добровольно пожертвовало собой ради следующего; а какая награда может быть лучше, чем подарить детям мирный и процветающий рейх? Таков долг любого отца.

Беркель потянулся за давно остывшим кофе, но тут же вспомнил, что уронил в чашку сигарету. Он полез в карман за пачкой, закурил. Пепельница была полная, и пришлось воспользоваться чашкой.

Свет настольной лампы выхватывал из темноты стопки бумаг, ждущих своего часа. На улице было темно. Снег таял, многие дороги уже стали проезжими.

В дверь постучали. На пороге возник сослуживец, Армин Фогель.

– Как ты, Даниэль?

– Сильно занят. Думаю вот, кого брать следующим: официанта, заявившего, что война проиграна, или священника, который тайком служит мессы?

– Знакомые проблемы.

Фогель сел напротив, достал сигареты и тоже закурил. Беркель отодвинул бумаги, радуясь поводу передохнуть.

– Пришел тебе кое о чем рассказать.

– О чем?

– Проходил тут через меня один отчет, вдруг тебя заинтересует. Ты как-то упоминал о встрече со старой знакомой. Франка Гербер, да?

– Да, в юности мы дружили. А что насчет нее?

– На днях получил донесение из Санкт-Петера. Франка Гербер была там перед Рождеством и вела себя подозрительно. Искала костыли для своего приятеля, который якобы повредил ноги, катаясь на лыжах.

– Точно? – Беркель глубоко затянулся. – Меня она заверила, что возвращается в Мюнхен.

– Как же, здесь она. Один мой человек на днях проверял у нее бумаги. Ничего вроде бы особенного, но я решил тебе сообщить. Наверное, просто…

– Наша работа – всех подозревать.

– Я бы и раньше пришел, да дел по горло.

– Понимаю. Спасибо. Я знаю, где ее искать. Дороги почти чистые, так что нанесу-ка я визит – ей и ее приятелю. Отчего не навестить старую знакомую, верно?

– Именно.

Фогель поднялся и отсалютовал; Даниэль ответил тем же. После ухода товарища он немного посидел, а потом отправился в архив. Он отлично помнил, где искать дело Франки Гербер. Папочка показалась ему совсем тоненькой – человеческая жизнь, заключенная в нескольких строках, которые он перечитывал столько раз, что выучил наизусть. Она сказала, что уезжает. А сама до сих пор здесь. Зачем ей понадобились костыли?.. Придется отложить другие дела.

Январь был теплее, чем ожидали, и снег, покрывавший машину, почти стаял.

Когда Франка вернулась с дровами, Джон усердно разрабатывал ноги и появился почти сразу.

– Через несколько дней попробуем снять гипс. Худшее уже позади, – сказала она.

– Благодаря вам.

Франка втянула сани прямо в дом. Джон пытался помочь с разгрузкой, но она, как всегда, попросила его сесть и стала перебирать ветки – самые сухие складывала в корзину у очага.

Двадцать первое января. Через четыре дня кончатся шесть недель, в течение которых Джон должен носить гипс. Он уйдет, и больше они не увидятся. Их пути пересеклись лишь на короткое время.

Джон все-таки подошел и стал помогать. В камине потрескивал оранжевый огонь. Приближался вечер.

– А чем вы займетесь, когда я уйду?

– Не знаю… наверное, начну искать работу. – Франка продолжала перебирать ветки. – Медсестры всегда нужны, особенно в военное время.

– Медсестры с таким прошлым?

– Да, будет нелегко.

– Вам никогда не хотелось уехать?

– Откуда – из Шварцвальда? Я и уехала, я ведь жила в Мюнхене.

– Нет, из Германии. Вы не думали уехать из Германии?

Франка отложила толстую ветку.

– Куда мне ехать? Кроме Германии, я ничего не знаю. А если даже и было бы куда ехать – как туда добираться?

– Я через несколько дней ухожу. Вы могли бы отправиться со мной.

– Куда, в Филадельфию?

– Хорошо бы. Я-то домой не сразу поеду, зато переведу вас через границу. Начнете новую жизнь. Люди вашей профессии везде нужны. Найдете работу, будете в безопасности.

– Переход через швейцарскую границу – не тот случай, когда вы протягиваете паспорт, и вам желают приятного отдыха. Граница закрыта. Мы можем и не перейти.

– Да. Но что вас держит здесь?

– Странный вопрос. Это мой дом.

Джон с трудом поднялся и, чертыхаясь про себя, двинулся за Франкой в кухню. Она опустилась на колени у плиты и опять занялась дровами. Джон примостился на стул.

– Вы хотя бы подумайте.

– Что мне делать в стране, где у меня никого и ничего нет?

– У вас будет свобода. Начнете с чистого листа.

– В Швейцарии?

– Если хотите. Или в Америке. Я помогу вам получить визу.

– Гражданке Германии дадут визу во время войны?

– У меня есть влиятельные друзья. Если уж мой отец не сделает, то начальство сделает наверняка.

Сумерки за окном сменила темнота. Франка поднялась зажечь лампу.

– Вы очень храбрый человек. Чего вы боитесь?

– Никогда не была в Америке. Вы – единственный американец, которого я знаю.

– Да, должен вас предупредить: не все американцы такие потрясающие, как я.

– И все такие самонадеянные? Вы уверены, что перейдете границу, хотя едва ходите.

– Ноги у меня в порядке; сами сказали, что быстро заживают. Теперь, когда у меня есть пленка, я не могу просто сидеть и ждать. Нужно передать ее в консульство в Швейцарии.

– Вас просто смешно слушать. Вы еще не можете ходить!

Джон встал.

– Я вам сейчас покажу. Я не просто ходить могу. Идемте.

Он зажал костыли под мышкой и протянул Франке руку.

– Что вы делаете?

– Пойдем, пойдем.

Франка сняла перчатки, однако протянутой руки не приняла. Джон пожал плечами и повел девушку в гостиную. Там он включил приемник. Передавали новости на английском.

– Да в чем дело?

– Дайте пару секунд. – Джон принялся крутить настройку. – Вечно вы торопитесь.

Он отыскал музыку.

– Я не просто могу ходить.

С грохотом отбросив костыли, он протянул к ней руки.

– Фройляйн, позвольте вас пригласить?

– Это просто смешно. И опасно.

Франка дала ему руки. Она вдруг вспомнила, что на ней старая шерстяная кофта. Джон привлек ее к себе, одной рукой обнимая за талию. Лица их были совсем близко.

– Раньше я очень даже неплохо танцевал.

Он раскачивался под музыку, с трудом сохраняя равновесие. Тело еще плохо его слушалось; не держись он за Франку, наверное, не смог бы устоять.

– Вижу-вижу! – Она рассмеялась. – Такие изящные па.

– Называется «бычок-хромоног».

Джон был на полголовы выше Франки. Больше они не разговаривали, но лица у них светились. Музыка смолкла, и девушка отстранилась от партнера.

– Ну вот, вечеринка кончилась?

И тут они услышали: к дому подъехала машина.

У Франки упало сердце.

– Машина! – прошептала она. – Быстро в тайник.

Она подобрала костыли, протянула Джону. Он, не говоря ни слова, поспешил в спальню. Закрыл за собой дверь, положил костыли, поднял доски.

Мотор снаружи замолчал. Фары потухли. Хлопнула дверца.

Джон улегся в подпол. Рюкзак и форма люфтваффе уже были здесь. Он задвинул доски на место и оказался во тьме.

Услышав стук в дверь, Франка чуть помедлила, огляделась. Чашка Джона у камина, книга – ничего подозрительного. Они тщательно за этим следили. Все его вещи – в подполе. Франка глубоко вздохнула и пошла открывать. В дом ворвался вой ветра. Беркель был один.

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – отозвалась Франка. Заметив, что у нее дрожат руки, она поскорее сунула их в карманы.

– Пригласишь меня в дом? – спросил он, снимая шарф.

– Конечно, герр Беркель. Прошу вас.

Он вдвинулся внутрь, вытер ноги. Снял шинель и протянул, не глядя, Франке, хотя стоял прямо перед вешалкой. Он был в гестаповской форме; грудь украшали медали за отличную службу рейху.

Франка повесила шинель. Даниэль уже вошел в гостиную и оглядывался по сторонам.

– Удивительно, – он покачал головой. – Сколько лет прошло – восемь? Дом совсем не изменился… только фотографии со стен куда-то делись.

– Наверное, восемь.

– Столько воспоминаний. – Даниэль снял фуражку.

– Да, точно, – еле выдавила Франка.

Он пошел за ней в кухню и стоял в дверях.

– Я очень удивился, когда узнал, что ты здесь. Ты ведь меня уверяла, что еще до Рождества вернешься в Мюнхен.

Франка поставила на плиту чайник, достала из буфета чашки.

– Планы изменились. Снега много нападало, не удалось вывести машину. Решила побыть здесь еще.

– Машина, как я видел, не в снегу. И дороги уже несколько дней в порядке.

Франка повернулась к нему, буквально чувствуя, как его глаза пронизывают ее насквозь.

– Да, давно пора. Что-то я обленилась.

Джон лежал, стараясь едва дышать, и прижимал руку к груди, чтобы унять сердцебиение. Кажется, в кухне разговаривали, однако он не мог разобрать почти ни слова. Он пошарил рукой в поисках пистолета; она не сразу наткнулась на холодный металл.

– Здесь, наверное, скучно, – заметил Даниэль. – А ты всегда была общительная.

– После смерти отца мне хотелось побыть одной. Здесь самое подходящее место.

Несколько секунд он молча смотрел, как Франка разливает кипяток. Над чашками вился пар.

– Спасибо, Франка. Мы можем посидеть в гостиной? Нужно многое обсудить.

– Конечно. – Улыбка далась ей почти с болью.

Они вернулись в гостиную, и Беркель сел в кресло, где совсем недавно сидел Джон. Его книга «На Западном фронте без перемен» в потрепанной картонной обложке лежала на столике лицом вниз. Одной этой книги хватит, чтобы попасть на несколько дней в тюрьму.

Беркель отпил кофе и поставил чашку на столик. Франка сидела напротив и старалась не смотреть на книгу. Беркель откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе. Фуражка лежала у него на коленях.

– Да, воспоминаний много. Мы неплохо проводили время, верно?

Франка кивнула. Ей казалось, что голова у нее примотана к телу стальной проволокой.

– Мы были такие молодые, – продолжал он. – Даже не верится. Говорят, молодые не ценят своей молодости. Я не согласен, а ты?

– Я жалею о многих решениях, которые в молодости поспешно принимала.

– Все равно не соглашусь. Конечно, молодежь часто совершает опрометчивые поступки, но, как я убедился на работе, чтобы делать глупости, не обязательно быть молодым. Каждый день вижу примеры. Недавно допрашивал человека, – отец пятерых детей! – который в пьяном виде орал, что фюрер не остановится, пока всех не угробит. Называл фюрера лжецом, негодяем и даже убийцей. Представляешь – кто-то способен такое сказать!

– Прямо не верится.

– К счастью, большинство людей выбирает правильный путь. Я получил не меньше десяти сообщений от разных свидетелей. Приятно знать, что есть так много лояльных немецких граждан. Хороших людей гораздо больше, чем паршивых овец.

Даниель отпил еще кофе и водрузил фуражку на стол.

– Один наш молодой сотрудник стал вырывать у него ногти. И тот сразу признался. Думаю, мой подчиненный желал отомстить за такие слова о фюрере. Подобные вещи мы принимаем близко к сердцу.

Франка прижала руки к бедрам, чтобы скрыть дрожь.

– Вы делаете важное дело.

– Еще какое. Только мы одни и противостоим врагам рейха. Война в нашей стране началась задолго до войны с коалицией, и мы день за днем приближаемся к победе.

Франка хотела что-нибудь сказать, но у нее онемели губы. Слова не выговаривались.

– Да… теперь мы с тобой совсем разные, верно? – спросил Даниэль.

– Думаешь?

– Думаю. Раньше мы были похожи.

Я-то смогла распознать зло и отвернуться от него, а ты его принял всей душой.

– Многие, – продолжал он, – сказали бы, что ты олицетворяешь ту скверну, которую я стараюсь искоренить. Что ты – самое большое зло в нашем обществе.

Франка изо всех сил старалась победить страх. Она полностью во власти Беркеля. Он может забрать ее отсюда, посадить в камеру – и никто даже не узнает. Захочет – вообще убьет и ни перед кем не будет отвечать. Нет над ним правосудия, нет высшей власти. Национал-социализм сделал Беркеля поистине всемогущим, и он пользуется этим, как ему заблагорассудится.

– Хотелось бы верить, что в рейхе есть место и для таких, как я. Кто однажды совершил ошибку, однако искупил ее.

– Франка, я не говорил, что тоже так о тебе думаю. – Даниэль усмехнулся. – Ты такая же глупенькая, как и раньше. Потому-то легко сбилась с пути.

– Я была растерянна. После смерти брата я плохо понимала, что хорошо, а что – нет.

– Да, слышал и про это. – Даниэль смотрел в огонь. Когда он перевел взгляд на Франку, в его глазах плясали отблески пламени. – Дело неприятное, но необходимое.

– Необходимое? – Ее истинные чувства готовы были прорваться наружу. Упоминание Фреди подлило масла в бушевавший в груди огонь. Франка с трудом сдерживала гнев.

– Разумеется. По мнению самого фюрера, гораздо милосердней прекратить страдания неизлечимо больных, умственно отсталых, сумасшедших. Следовало избавиться от ненужных едоков – они лишь отнимали хлеб у доблестных солдат, которые сражаются за будущее родины. Так диктует и простой здравый смысл, и политика расовой гигиены, которая вернет нашей стране заслуженное место среди величайших держав мира.

– Прошу меня извинить, герр Беркель. – Франка встала и ушла в ванную.

Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и дала волю слезам. Нужно все выдержать! Он пришел не за ней! Франку вдруг охватил ужас: она вспомнила незнакомца в Штутгарте, предлагавшего ей сигарету. Неужели Беркель каким-то образом узнал про микропленку? И скоро придут и другие гестаповцы?

Нет, он не может знать. Он ничего не знает. Я выстою!

Франка вытерла полотенцем слезы. Посмотрела на себя в зеркало. Вскипавшая в ней ненависть затуманивала мысли.

Нужно сдерживаться.

Беркель все так же сидел в кресле и не сводил с Франки глаз.

– Герр Беркель, чем я обязана вашему визиту, да еще в такое время?

– Мы, защитники рейха, не смотрим на часы. Враги-то не дремлют. И прошу, обращайся ко мне по имени. Нас многое связывает. Мы никогда не будем чужими.

У нее по коже побежали мурашки.

– Ладно, Даниэль. Что я могу для тебя сделать?

– Это не светский визит, Франка… хотел бы я иметь время на такие вещи. Ты здесь одна?

– Конечно. Если не считать тебя, разумеется.

– И все время была одна?

– Да.

Беркель выпил еще кофе.

– А для кого искала костыли?

Франка подобралась и попыталась улыбнуться.

– Для моего друга. Он здесь пробыл несколько дней, а потом уехал. Совсем забыла упомянуть. Я иногда такая рассеянная.

– Забавно, что ты говоришь о рассеянности. Я о тебе совершенно другого мнения. Ты всегда была собранной и целеустремленной. И отнюдь не дурочка, которую легко заморочить.

Он поставил чашку на столик.

– А кто твой приятель?

– Его зовут Вернер Граф. Он из Берлина. Пилот люфтваффе.

Если Джона найдут, сработает ли его легенда? Нет, ведь он прячется в тайнике. Нельзя ничего говорить. Единственное спасение – ложь, но этот человек умеет распознавать ложь и, уж конечно, видит меня насквозь.

– Пилот люфтваффе, вот как? Удивляюсь, что один из наших отважных летчиков польстился на такую грязную потаскуху, как ты.

– Он… уехал несколько дней назад, – только и нашлась сказать Франка.

– Завлекла его своей изящной попкой? Обманула, притворилась честной немецкой женщиной, распутная тварь?

Беркель взял со столика книгу.

– О, смотрите-ка! Потаскуха читает запрещенные книги! Одного этого достаточно, чтобы тебя засадить!

– Даниэль, она здесь просто завалялась… старая книга… Прости…

Сжавшись в кресле, Франка невольно посмотрела на дверь. Она знала: бежать некуда.

– Ты меня обманывала! Как я могу верить хоть одному твоему слову?

– Я про него не упомянула, чтобы избежать неловких минут. Из-за нашего общего прошлого.

– Я – сотрудник гестапо. Думаешь, личные переживания помешают моему расследованию?

– Нет, конечно, я…

– Я мог бы сказать, что ты меня разочаровала, однако я разочарован давно, еще с тех пор, как ты отвернулась от учения фюрера и увлеклась либеральными идеями.

– Я всегда была о тебе высокого мнения. Просто мы друг другу не подходили.

– То есть ты считала себя лучше? Ну а теперь кто лучше? Знаешь, как я поступаю с людьми, которые мне лгут? Знаешь, что я могу сделать с тобой, прямо сейчас?

– Даниэль, я уже искупила вину. Я усвоила урок. У тебя есть фотография жены и детей. Я хотела бы увидеть…

Он встал, надвинулся на нее.

– Как ты смеешь о них говорить, тварь! Как смеешь говорить о них своим грязным ртом!

Франка в ужасе отшатнулась.

– Даниэль, прошу тебя!

– Мы с тобой одни. Никого на много километров.

Он медленно двинулся к ней. Франка попятилась и уперлась спиной в стену.

– Прислушайся к своему сердцу. Ты же хороший человек. Прекрасный отец, любишь детей, предан рейху. Я – немецкая женщина. Не делай этого.

– Ты – маленькая шлюха, которая только для одного и годится – лежать на спине. И самый лакомый кусочек, какой мне довелось пробовать.

Франке показалось, что стены вокруг сомкнулись, и все стало как в тумане.

Отцовский пистолет – в ящике стола, в прихожей, как на другом конце света. Даниэль сжал ей пальцами плечи, словно когтями.

– Для любовницы вполне сгодишься. Может, я даже оставлю тебя здесь и буду навещать. Или суну в камеру и разрешу пользоваться всем желающим. Сама выбирай.

Он придвинулся вплотную, и Франка отвернулась. Попытался ее поцеловать, и ее едва не стошнило. Она отбивалась, ударила его ногой по ляжке и кое-как вырвалась.

– Сначала тебе придется меня убить.

– Это запросто.

Франка бросилась бежать, но Беркель схватил ее за руки и поволок в спальню.

В то счастливое лето тридцать четвертого года здесь спали родители.

Франка сопротивлялась, расцарапала ему щеки. Он пинком открыл дверь и швырнул ее на кровать. Дверь захлопнулась.

– Давай, дерись. Так даже интересней.

Франка закричала, когда он, прижав ее к кровати, стал срывать с нее одежду. Она стала царапаться – и получила пощечину. Словно оглушенная лежала она на кровати, а Даниэль начал расстегивать ремень.

Дверь спальни с треском распахнулась, и ворвался Джон с пистолетом в руке. Беркель повернулся, и Джон, размахнувшись, ударил его в лицо, а гестаповец вцепился в его пистолет. Грохнул выстрел; пуля попала в стену. Беркель бросился на Джона, стукнул по загипсованной ноге и стал выкручивать ему руку. Джон упал и выронил пистолет. Беркель расстегнул кобуру, и тут Франка прыгнула ему на спину, и они оба повалились на пол. Джон дотянулся до его горла, но Беркель вырвался и перекатился через порог, в гостиную. Джон опять бросился к нему, однако тот успел вскочить.

– Значит, Франка, это и есть твой дружок? – спросил он, доставая оружие.

Джон кинулся к пистолету, но Беркель уже поднимал свой. Держа палец на спуске, он открыл было рот… и вдруг из его груди ударил красный фонтанчик. Беркель выронил пистолет, обернулся – лицо у него выражало крайнее изумление. Сзади стояла Франка, сжимая в руке отцовский пистолет.

– Нет, Даниэль, он мне не дружок. Он вражеский разведчик. И ты был прав: я всегда понимаю, что делаю.

– Грязная…

Франка опять нажала спуск, и последние в своей жизни слова Беркель не договорил. Он упал – сначала на колени, потом на спину.

– Ублюдок! – Франка разрыдалась. – Мерзкий ублюдок!..

Кровь Беркеля растекалась по полу ровным красным кругом. Открытые глаза смотрели в потолок.

– Франка! Как ты? Не ранена?

Джон встал и, опираясь на стену, добрался до Франки. Она застыла, нацелив на Беркеля пистолет. Джон забрал у нее оружие. Положил его и обнял девушку.

– Теперь за нами придет гестапо, – сказала она. – Тебя найдут. Нам не выбраться из Германии. Ты не сможешь передать пленку.

– Пусть сначала нас поймают.

Франка положила голову ему на грудь. У нее опять потекли слезы.

– Ты ради меня провалил задание. Почему?

– Никакое задание такого не стоит. Я бы снова и снова так поступил. Никому не позволю тебя обидеть.

Глава 13

Франка смотрела на окровавленный труп посреди комнаты. Нацистская повязка на рукаве тоже пропиталась кровью. Форма была грязная и рваная, ремень расстегнут. Франка снова бы его убила.

Джон поднял костыль и отвел Франку в кухню. Вся дрожа, она села. Он вытер ей слезы ладонью. Она накрыла его руку своей. Прошептала:

– Спасибо.

– Не за что. Это ты меня спасла. Второй раз. Прости, что я так долго выбирался, – Джон глубоко вздохнул. – В одном ты права. Его будут искать. Нам надо уходить. Сегодня же.

– Нам?

– Я тебя здесь не оставлю. Да и не справлюсь я один. Ты мне нужна, чтобы выполнить задание.

– А как твои ноги?

– Снимем гипс. У меня все зажило. Когда я дрался с этим животным, даже боли не почувствовал.

– Меня будут искать. Лучше иди один. Про тебя они не знают.

– Я обязан тебе жизнью. Мы пойдем вместе. Умру, но тебя здесь не брошу.

Франка отстранила его руку.

– Возьми мою машину. Документы у тебя в порядке. Доберешься до границы и попробуй ее перейти.

– Пойми наконец, без тебя я не пойду. Если понадобится – перекину тебя через плечо, хоть кричи, хоть царапайся – и пойдем.

– Ладно. Пошли вместе.

– Отлично. Ты мне очень нужна.

– А ты – мне.

– Значит, решено. Первым делом снимем гипс. Потом собираемся в путь. Нас будут искать по дорогам, а мы пойдем через лес. Это единственный шанс.

– Зимой?

– Выбирать не приходится. Выдвигаемся быстро. Уже почти девять. Подозреваю, что наш лежащий на полу приятель часто задерживается, не предупредив жену, а значит, ближайшие полсуток его не хватятся. И все же кому-то он наверняка сообщил, куда едет. Нужно спрятать труп и все убрать, чтобы они не сразу спохватились и мы успели уйти подальше. До швейцарской границы километров девяносто. Как далеко мы проедем проселками?

– Полпути, наверное. В темноте трудно ехать.

– Деваться все равно некуда. Пешком – очень долго. Постараемся уехать как можно дальше. Местность здесь пересеченная. Больше двадцати километров за день не пройти.

Джон взял ее руки в свои.

– Будет невероятно трудно, но вместе мы справимся.

– Я знаю, где можно передохнуть по дороге.

– Франка, доверять никому нельзя.

– В деревне Бюрхау у меня живет родственник – дедушкин брат. Туда километров сорок пять, как раз на полпути до границы.

Джон отрицательно покачал головой.

– Послушай меня, – убеждала Франка. – Ему девятый десяток, он почти не выходит из дому. Мы с ним несколько лет не виделись, но я знаю, что к нацистам он любви не испытывает. У него два сына погибли во время прошлой войны. Нужно будет где-то отдохнуть, у нас не хватит сил идти день и ночь.

– Я подумаю.

– Поедем, выбирая самые глухие дороги, где только пройдет машина. Доберемся туда к утру и поспим.

– И что ты ему скажешь?

– Скажу, что была в походе, заблудилась и хочу отдохнуть. Он ни о чем не спросит.

– А вдруг спросит?

– Я с ним сначала сама поговорю. Если что-то заподозрит – уйдем.

Франка отвела Джона в маленькую спальню, где на полу так и лежали вынутые доски, и быстро принялась за дело, понимая, как дорога каждая секунда. Она срезала гипс; обнажилась белая иссохшая кожа. Мышцы атрофировались, и ноги по сравнению с остальным телом казались худыми. Джон встал.

– Как новые! – заявил он.

Франка не очень поверила. Ему бы еще неделю полежать… но время уходило, как вода сквозь пальцы.

Избавившись от тяжести гипса и обретя свободу движений, Джон радовался как ребенок. Впрочем, вид окровавленного тела в гостиной быстро вернул его к действительности.

Он достал из тайника рюкзак с одеялом, ножом, компасом и прочим снаряжением. Форма люфтваффе лежала в уголке подпола; Джон убрал ее на самое дно рюкзака. В потайном кармане имелось удостоверение личности для запасной легенды: сезонный рабочий в поисках места. Джон положил его в карман, очень надеясь, что оно не понадобится.

– Документы? – спросила Франка.

– Пользоваться ими не буду. Просто безопаснее ничего здесь не оставлять.

– Что делать с Беркелем?

Странно было называть по имени распростертое на полу мертвое тело. И странным казалось, что некогда это был ее жених, командир отряда гитлерюгенда, красавец, вслед которому оглядывались все девушки.

– Спрячем как следует.

– Снаружи? Думаешь его закопать? Земля наверняка еще мерзлая.

– Времени мало. Мы должны как можно скорее уехать. Помоги мне.

Они вместе пошли в гостиную.

– Давай уложим его в подпол. Потом, конечно, пойдет вонь… – Взглянув на Франку, он понял, что зря это сказал. – Здесь единственное подходящее место. Если обыщут второпях – могут и не найти. Нам нужно всего несколько дней. Спрячем труп – выиграем время.

Франка старалась не смотреть в раскрытые глаза Беркеля.

Труп еще не остыл. Франка взяла его за ноги, Джон – за руки. Когда они его подняли, Джон сморщился от боли.

Кровавый след потянулся до самого тайника. Франка положила на труп шинель и фуражку. Жалости она не испытывала – даже к его жене и детям. В мире, где нет Беркеля, они будут только счастливей. Ей хотелось плюнуть на труп. Какое облегчение, что этот подонок мертв! И какое утешение, что больше он никому не причинит вреда.

Доски уложили на место и поставили на них кровать. Франка принесла ведро мыльной воды, и они оттерли пол дочиста – уничтожили следы преступления. Скоро Франку Гербер объявят опасным врагом и пустят по ее следу гестаповских ищеек. Единственное спасение – швейцарская граница.

Во время уборки они почти не разговаривали, однако потом Джон усадил Франку за стол и сказал:

– Нужно спрятать его машину. Здесь найдется подходящее место? Какие-нибудь густые заросли…

– Да, есть такое место.

Джон положил на стол ключи Беркеля.

– Я поеду за тобой в его машине.

Они оделись и вышли. Франка обмотала лицо шарфом. Даже если они отдохнут в доме у дяди, им все равно придется хотя бы одну ночь провести в лесу. Снег уже давно не шел, и днем было тепло, однако ночи стояли страшно холодные. Франка посмотрела верх, на звезды, вздохнула, и ее лицо окутал белый пар.

Джон обыскал машину гестаповца.

– Вот спасибо, герр Беркель.

– Что там?

– Палатка. Маленькая, но нам хватит. Аптечка… Все у нас получится, обязательно!

Переложив палатку и аптечку к себе багажник, Франка двинулась в путь. Фары освещали только небольшую часть дороги и ближайшие деревья. Джон сначала предлагал ехать с выключенными фарами, но потом от этой мысли отказался: слишком опасно. В темноте трудно было ориентироваться. Дороги, слегка очистившись, годились разве что для саней или лыж. Франка ехала очень медленно и перебирала в уме подходящие укромные места.

Через пять минут они подъехали к тупиковому проселку и забросали «Мерседес» Беркеля старыми ветками. Из-за темноты было не понять, хорошо ли его спрятали, но время поджимало. Хотя до деревни было недалеко, сюда никто не ходил, во всяком случае, зимой.

Когда они вернулись к машине Франки, Джон хлопнул себя по лбу и тихонько чертыхнулся.

– Нужно было положить его в машину. Мне это даже в голову не пришло, так я запаниковал.

– Может, привезем его?

– Поздно. Времени нет.

К домику они вернулись около одиннадцати. Франка, взяв лампу, еще раз осмотрела полы – не осталось ли где крови? Потом пошла к Джону в кухню. Он разложил на столе карту.

– Ты хорошо знаешь местность к югу отсюда?

– Немного знаю. Мы ходили в походы в старших классах, правда, летом. Там холмы и густой лес.

– Значит, есть где прятаться. – Джон провел пальцем до границы с Швейцарией. На бумаге – несколько сантиметров, а на местности – девяносто километров через лес до ближайшей ее точки.

– Ширина пограничной зоны может достигать десяти километров. Лес – единственный реальный шанс. На дорогах слишком много патрулей, там не пройти.

– А сама граница?

– Да, дойти до границы – трудная задача, но это лишь начало. У немцев на протяжении десяти километров десятки постов. Между постами – патрули с собаками. На дорогах и в населенных пунктах полно солдат, а у сáмой границы – посты через каждые двести метров. У них приказ: останавливать и проверять всех, кто идет днем, а ночью – стрелять без предупреждения.

– Так вот почему вы с Ханом собирались переходить в горах к югу от Мюнхена?

– Да. Попасть туда нелегко, но в горах больше шансов перейти, чем здесь.

– А мы туда не доберемся, потому что меня вот-вот начнут разыскивать за убийство.

– Именно. Можно было бы и попробовать, ведь труп найдут не сразу, однако есть вероятность, что он кому-то сказал, куда поехал. Уже завтра к тебе явятся задавать вопросы. Нет, только через лес.

– А сама граница?

– Там нам повезет. Проскользнем – и свободны.

– Повезет? Такой, значит, у нас план?

– Не такой, но удача нам пригодится.

– Нам ведь нужно попасть в определенное место?

– Да. Возле Инцлингена.

– Нет, Джон. – Франка подняла ладонь. – Будет гораздо проще, если мы пойдем по отдельности. Ты вообще можешь доехать до границы на поезде. У тебя есть документы…

Джон отодвинул ее руку.

– Ладно, хватит. Собери столько продуктов, сколько мы унесем. Начни с самого легкого – хлеб и сыр. Потом – консервы. Воду. Консервный нож. Спички, кухонный нож. Есть спальный мешок, ты возьми еще пару одеял. Надень теплую куртку и шапку. Прихвати патроны для пистолета и все, какие есть, наличные деньги. Если нам повезет дойти – деньги пригодятся, чтобы подкупить постовых. А бензина у нас достаточно?

– Полбака есть.

– Хватит.

– Нужно подъехать как можно ближе к границе проселками. На больших дорогах всегда полно постов, даже ночью. Проверки для нас очень опасны, особенно когда узнают, что Беркель пропал. Никаких туалетных принадлежностей, одна смена одежды. Лишний груз нам не нужен. Берешь ровно столько, сколько в состоянии унести, в первую очередь еду и воду.

Джон свернул карту и встал.

– Мы справимся. – Он протянул Франке руку, и она взяла ее. – Не будем терять время. За пятнадцать минут соберемся?

– Да.

Джон чувствовал слабость в ногах. Совершенно незнакомое ощущение. Сможет ли он бежать, если понадобится, сможет ли пробираться по заснеженному лесу? Раньше тело его никогда не подводило – нужно ли было забить победный мяч в игре или на тренировке взобраться по стене. Джон надеялся, что и теперь, в самый ответственный момент, оно не подведет. Ведь сейчас от него зависит судьба еще одного человека – и судьба порученного дела. Он пошел в спальню и присел на кровать – не скоро ему придется наслаждаться уютом. Микропленку положил в потайной карман рюкзака, тщательно застегнул. Один пистолет пошел в рюкзак, другой – в карман куртки.

Джон в последний раз оглядел комнату, посмотрел на пол, под которым скоро начнет разлагаться труп офицера гестапо. Ничто не указывало на недавно случившиеся события. Он взял лампу и вышел, и комната погрузилась в темноту.

Франка собрала самые легкие продукты; оставались консервы и бутылки с водой. Джон сложил их в свой рюкзак, и его вес почти удвоился. Ничего, на Гвадалканале приходилось таскать и потяжелее. Да и на тренировках тоже. Донесет.

Он вышел из дому. Небо было чистое. Нет облаков – не будет снегопада. С другой стороны, не заметет следы.

Франка свернула одежду потуже и уложила в старый рюкзак, которым уже лет десять не пользовались. Руки до сих пор дрожали – то ли из-за случившегося, то ли из-за предстоящего. Трудно было отделить переживания о прошлом от страха перед будущим. Она снова мысленно прошлась по выбранному маршруту. Эти тропы она исходила еще подростком: зимой на лыжах, летом – пешком, однако машину не водила здесь ни разу. Неизвестно, как далеко удастся проехать по местным проселкам. Впрочем, выбора нет. За убийство своего сотрудника гестапо будет карать беспощадно.

Вещи были сложены. Франка вскинула рюкзак на плечи и, обведя взглядом комнату, осознала, что видит ее в последний раз. Самые обыденные предметы вдруг стали ей очень дороги. Потускневшие обои показались неслыханно красивыми; каждый предмет в комнате навевал драгоценные воспоминания. Даже старая расческа на столике уже представлялась фамильной реликвией, которую нужно беречь и передавать из поколения в поколение. Здесь они провели последнее лето с мамой.

И в гостиной нельзя было уйти от воспоминаний. Франка почти видела отца в кресле у камина и слышала, как мама хохочет над его бородатыми анекдотами. И Фреди – как он играет на полу с поездами, и ноги у него еще сильные, а душа чистая – какой оставалась до самого конца.

Джон уже вышел во двор. У нее лишь несколько секунд…

На стенах темнели прямоугольные пятна. Часы в прихожей отбили одиннадцать. Девушка шагнула к полкам. Фотографии, висевшие раньше на стенах, теперь внизу, в шкатулке. Франка открыла ее, взяла черно-белые снимки и вышла.

Джон сел на пассажирское место, Франка – за руль. Мотор, прежде чем завестись, пару раз чихнул. Свет от фар едва пронизывал темноту, освещая лишь небольшое пространство.

– Ты хорошо знаешь дорогу?

– Первые несколько километров – да, потом будешь подсказывать.

Джон вынул из кармана карту и стал водить по ней фонариком. Свет бросал на бумагу зеленоватые круги.

Франка чувствовала себя разбитой, но старалась держать себя в руках. Об отдыхе нечего и мечтать.

Ехали в молчании, очень медленно. Джон смотрел по сторонам, держа наготове пистолет. Порой приходилось останавливаться и объезжать густые заросли. Черный лес как будто решил поглотить проложенные в нем дороги. Путь, который Франка запомнила с детства, был почти непроходим. Чем дальше они продвигались, тем больше чувствовался натиск природы на привычный мир человека. Это рождало ощущение безопасности.

Заехав в очередной тупик, Франка нарушила молчание. Машину окружала стена темных деревьев. Было почти пять утра.

– Сможем проехать дальше? – спросила Франка.

– Если только вернуться и объехать. По карте понять не могу.

– А где мы?

– По-моему, Бюрхау прямо впереди по курсу.

В последний раз Франка навещала дедушкиного брата много лет назад. Тогда она весело здоровалась с каждым, мимо кого проезжала на велосипеде; теперь нацисты приучили людей не доверять друг другу. Доверие подразумевает свободные разговоры, а именно их нацисты боятся больше всего.

– Деревня совсем маленькая, – заметил Джон. – Несколько домов. Как думаешь, здесь есть посты или патрули?

– Не знаю. Солдат везде полно.

Джон не смог полностью открыть дверцу – так густо росли здесь деревья. По этой дороге машины явно не ездили много лет. Он пробрался через небольшую рощу и увидел домики на склоне холма. Блестели под луной покатые крыши. Все было недвижно, не светилось ни одно окно. Джон вернулся к машине.

Франка выключила мотор и пересела на пассажирское сиденье. Джон забрался в машину.

– Темно, тихо, постов не видно. Вроде все спокойно.

Во мраке лицо Франки казалось светлым пятном.

– А твой дядя – человек надежный? Нам нельзя рисковать.

– Герман уже не выходит из дому, и я знаю, где у него запасной ключ.

– Когда ты в последний раз его там видела?

– В тридцать восьмом, и он, я уверена, там и лежит. Поговорю с дядей утром. А ты прячься. Даже дяде Герману незачем знать, что я не одна.

Они вышли из машины. Несколько минут закидывали ее ветками. Иллюзий не строили – если кто-то подойдет близко, машину обязательно заметит. Потом надели рюкзаки и пошли, стараясь держаться поближе к деревьям.

Франка шла впереди; на вершине холма она остановилась. Темнота и тишина. За прошедшие годы деревня не изменилась совершенно. Особенно радовало отсутствие нацистских флагов. Как будто национал-социалисты сюда еще не добрались. Когда Франка была здесь в последний раз, в деревне жили человек пятьдесят, и вряд ли число жителей с тех пор увеличилось.

Девушка махнула Джону, и они стали спускаться. Ноги проваливались в снег до колена. Двести метров одолели за несколько минут.

Тетя Лотти умерла еще в двадцатые. Отец Франки говорил, что от разбитого сердца. От печали по убитым на прошлой войне сыновьям.

Приложив палец к губам, Франка сунула руку под цветочный горшок справа от деревянной двери. Джон понимающе кивнул, и через секунду она вставила ключ в замок. Дверь с негромким скрипом открылась. Девушка замерла, прислушиваясь. Дом был такой же, каким она его помнила, – старый и облезлый. Она повела Джона вверх по лестнице. Ковер, переживший не одну тысячу шагов, местами протерся почти до дыр. Франка и Джон старались идти по краю, но ступеньки все равно скрипели. Дядина спальня выходила прямо на лестницу. Оттуда доносился стариковский храп. Франка провела Джона к двери в конце коридора и, осторожно положив пальцы на дверную ручку, словно та могла рассыпаться от прикосновения, тихонько ее повернула.

В комнате, если не считать пыли, царил порядок. Кровать стояла заправленная.

– Комната дяди Отто. Можем здесь отдохнуть.

– А дядя Герман?

– Думаю, он уже много лет сюда не заходит. Я с ним сама разберусь. Здесь мы в безопасности.

Джон снял рюкзак и положил на стул в углу. Занавески были задернуты. Он чуть отодвинул одну и выглянул. Место не очень подходящее; впрочем, им теперь везде опасно. Через несколько часов предстоит долгий поход к границе. Джон чувствовал все большую усталость – давало о себе знать многонедельное лежание в постели. Он кивком указал Франке на постель, а сам растянулся на полу.

– Не придумывай, – заявила она.

– Неприлично как-то. Мне и здесь хорошо.

– Нам обоим нужно выспаться. А спать лучше всего на кровати.

Франка сняла ботинки и легла с краю.

– Ложись! – велела она и почувствовала, как сзади под его тяжестью прогнулся матрас. Некоторое время она лежала с открытыми глазами, а потом ровное дыхание Джона нагнало сон и на нее.

Ей приснился Беркель; он хватал ее за горло, наваливался всей тяжестью, и глаза у него были бешеные. Франка заставила себя проснуться. Джон еще спал. За окном серело небо. Внизу раздавались шаркающие дядины шаги.

Похоже, они проспали дольше, чем собирались. Через несколько часов начнет темнеть. Ночью спрятаться в лесу легче – но и опасней. Сначала нужно поговорить с дядей, причем не только из уважения к хозяину; у него наверняка, как всегда, наготове заряженный дробовик, за который он чуть что хватается. Влезший в дом чужак – отличная мишень. А Джону следует выспаться. Сюда он дошел на чистом упрямстве.

Оставив его спать, Франка потихоньку вышла.

Герман сидел в кухне и ел суп. Лицо у него было сморщенное, словно печеное яблоко. Белые усы, белая шевелюра. Увидев Франку, он выронил ложку.

– Франка?! Откуда ты взялась?

– Дядя, прости, пожалуйста. Я ходила в поход и заблудилась. Нужно было где-то передохнуть. Я знала, что ты не рассердишься, если я у тебя прикорну.

– Конечно, конечно. – Он вскочил.

– Сиди, пожалуйста. – Франка села рядом.

Дядя взялся ее угощать, возражений и слушать не стал. Через две минуты она тоже ела жиденький суп из турнепса.

– Значит, ты не против ненадолго меня приютить?

– Ты что! Мы с тобой столько не виделись.

Старик пошаркал к плите и налил себе еще миску.

– Мне так жалко было твоего отца… Война все страшнее. Нацистское помешательство – настоящая зараза, из-за него гибнет уйма невинных людей… Про безумие, которое творилось тридцать лет назад, говорили, что оно положит конец всем войнам, и вот опять то же самое, только теперь куда хуже.

– Вас здесь война, кажется, не очень сильно затронула.

– Вроде бы нет.

– Твои соседи тоже так думают? Насчет нацистов?

Герман пожал плечами.

– Кто знает? Мы такое не обсуждаем. Соседи у меня, правда, хорошие. Женщина тут одна, Каролина, заходит каждый день проверить, как я. У нее оба сына погибли на фронте. – Он покачал головой. – Нет, от войны нигде не укрыться, даже здесь. А ты – я запамятовал – какого года?

– Семнадцатого.

– Помню, как держал тебя на руках совсем малютку. У тебя уже тогда были прекрасные золотистые кудри.

Старик опустил ложку и уставился в пространство.

– Как раз в том году был голод, страшный голод, из-за блокады.

– Я слышала.

– Британцы закрыли Северное море и хотели уморить нас голодом. Люди гибли ни за что. У нас еда была, но мы тоже ходили поджарые, что твои борзые. Мой дед умер от дизентерии, сестра от туберкулеза, а в общем – от плохого питания. Каждая семья так или иначе пострадала – от голода, от сумасшедшего кайзера, от французов, британцев, от нашего ура-патриотизма… И теперь творится то же самое.

Некоторое время они сидели молча.

– Дядя, мне нужно идти.

– Ты не останешься? Столько не виделись…

– Не могу. Я бы с удовольствием.

– Как славно, что ты меня навестила! Я рад.

– И я.

Под Франкой скрипнул старый стул; она встала. Зная, что вряд ли еще увидится со стариком, девушка замерла посреди кухни, крепко его обняв, и отпустила, только вспомнив про Джона, который ждал наверху.

Он был уже готов и стоял у дверей.

Франка попросила дядю показать ей двор, Джон тем временем прокрался по лестнице к двери. Спустя несколько минут Герман с Франкой вернулись в дом. Франка опять его обняла: больше ей не суждено увидеть кого-либо из родственников. Все дорогие воспоминания останутся ей одной. Лишь она будет помнить, какая веселая была мама, как красиво пел папа и какую искреннюю любовь дарил Фреди всем, кого только встречал. Эти осколки прошлого скоро превратятся в ничто.

Дядя распрощался с ней и поднял руку, когда она переступила через порог.

Франка последовала за Джоном, который спрятался за соседний дом. Чуть в отдалении начинался лес. Они молча стали подниматься на холм, и скоро вокруг них сомкнулись деревья. Лучи бледного зимнего солнца с трудом пробивались сквозь густые заснеженные ветви, и даже днем здесь царил полумрак. Франка пожалела, что не взяла снегоступы – не проваливались бы, как ботинки, в этот липкий снег.

Джон нашел подходящие ветки и сделал из них посохи. Снаружи кусал холод, по спинам тек пот. Так и шли – по настоянию Джона в полном молчании.

Джон прокручивал в голове самые разные ситуации, старался вспомнить все, чему его учили, каждое слово инструкторов. Он искал решение задачи: как добраться живыми до Швейцарии? Вспоминал, как его учили переходить границу. В принципе перейти возможно. Здесь нет ни стены, ни колючей проволоки, только посты. А постовые – тоже люди. Они порой засыпают. Или читают письма от родных, когда полагается бдеть. Во время дежурства они разговаривают, шутят, едят. Между постами есть расстояние. Их расположение отмечено на карте. Некоторые эту границу уже переходили, к тому же из-за военного времени количество постов могли и уменьшить. Люди нужны и на русском фронте, и для защиты страны от наступающих с запада частей коалиции.

Франка шла позади и смотрела Джону в спину. Двигался он собранно и решительно. Было непонятно, болят ли у него ноги. Время от времени она начинала думать о том, что ждет их у границы, но тут же себя одергивала: сначала нужно дойти. Колебаться поздно. Единственное спасение – попасть в Швейцарию до того, как гестаповцы найдут под полом старого домика труп Даниэля. Тогда на всех дорогах понаставят солдат…

Каждый трудный шаг приближал к цели. Оставалось меньше сорока километров.

Шли по компасу. Неба почти не видели – только ветви. Ноги болели, и Джон не знал, отчего – из-за недавно заживших переломов или из-за сильного напряжения. Наверное, давало о себе знать и то, и другое.

Он остановился у старого пенька – подождать отставшую Франку. Девушка размотала шарф, и он любовался ее лицом, словно прекрасной драгоценностью. На первом месте по-прежнему оставалось задание, однако не меньше его беспокоила и участь Франки.

– Почти пять. Скоро стемнеет. Думаю, мы прошли больше десяти километров. Как ты себя чувствуешь?

– Полна сил.

– Будем идти еще часа два. В темноте опасно, но выбора нет. Тело Беркеля уже наверняка обнаружили, и нас начинают искать.

– Согласна.

– Ты поосторожней. Внимательно смотри под ноги. Для ночевки подыщем роскошную пещеру.

– Заманчивая перспектива.

– И не говори потом, что я вожу тебя не в самые лучшие места.

– Да уж. Умеете вы развлечь даму.

– Если ничего не найдем, есть палатка Беркеля. Ну, готова?

– Да.

И они двинулись дальше.

Когда к власти пришли национал-социалисты, Армин Фогель уже семь лет проработал в полиции и с легкостью перешел в гестапо. Он служил закону, и теперь закон дал ему власть, о которой он и мечтать не мог, поступая на службу в середине двадцатых. Такая власть многого стоит, и все убеждения, каких он придерживался в юности, полностью растворились в болоте нацистской идеологии. Пока в гестапо непрерывным потоком текут доносы, такие, как он – важные спицы в колесе власти, – без работы не останутся. Жалость и всякие переживания в столь ответственном деле неуместны. Жалость – удел слабых, а переживания – побежденных.

В самом начале третьего часа зазвонил телефон. Фогель отодвинул бумаги, почти полностью закрывавшие стол, и взял трубку. Приложил ее к уху и поежился – холодная.

– Хайль Гитлер! – Раньше ему казалось странным так отвечать на звонок, но давно привык.

– Герр Фогель, это фрау Беркель. – Женщина явно очень волновалась. – Вы не знаете, где мой муж? Он не пришел вчера домой, и до сих пор его нет. Хотя он и раньше задерживался, так надолго – ни разу. Я постоянно ему звоню – не отвечает.

Фогель пообещал отыскать Даниэля и повесил трубку. Общаться с женой коллеги, тем более когда она в таком настроении, ему совершенно не хотелось. Собственной супруги хватало. Он встал и с хрустом потянулся. Кабинет Беркеля был рядом.

Фогель открыл дверь и вошел. Пусто. На столе, как и у Фогеля, высились горы бумаг, только Беркель всегда записывал свои дела в настольный календарь. Ну конечно, коллега – работник донельзя педантичный – записал адрес подозреваемой.

– Так ты отправился к Франке Гербер! – ухмыльнулся Фогель. – Кобель ты эдакий!

Он положил календарь на место и решил в ближайший час ничего не предпринимать.

Через пятнадцать минут снова позвонила жена Беркеля. На сей раз Фогель так легко не отделался, пришлось пообещать немедля заняться поисками пропавшего супруга. Он не стал говорить фрау Беркель, что ее муж поехал допрашивать молодую красивую женщину и к тому же свою бывшую возлюбленную. В деле Гербер телефонного номера не имелось, только адрес, и оставалось лишь одно: ехать туда самому. Фогель направился к машине, по дороге спрашивая себя – не решил ли Даниэль гульнуть от жены? Такие вещи полагается делать аккуратно и уж тем более не втягивать в неприятности коллег.

Хотя иногда Фогеля и покалывала мысль о костылях, зачем-то понадобившихся Франке, колеся по окрестностям в поисках ее дома, он по большей части клял на все корки Даниэля: нужно все-таки держать свои порывы в штанах!

В пятом часу Фогель разыскал наконец дом. Понимая, что обратно поедет по темноте, громко выругался. Дом выглядел необитаемым, однако многочисленные следы ног и шин говорили иное. Кто-то здесь побывал. Опытным взглядом Фогель различил следы двух автомобилей. Здесь были разные люди и как минимум две машины.

Свет в доме, конечно, не горел, вокруг стояла тишина. Ни тебе телефонных звонков, ни сварливых жен, ни вопящих под пытками подозреваемых. Наслаждение, да и только. Уже много лет Фогель не испытывал такого покоя. Он постучал в дверь. Потом еще постучал. Тишина. Дверь была заперта.

Фогель подошел к небольшому окну, заглянул. В спальне был порядок – казалось, тут давно никто не спал, но он разглядел смятое покрывало, а на столике – свежие пятна от свечи.

Гестаповец вернулся к двери и попытался ее выбить. Получилось с третьей попытки. В пятьдесят лет он еще о-го-го.

Часы в прихожей встретили его неустанным тиканьем. Фогель крикнул, хотя уже знал, что никто не отзовется. Он прошел в гостиную и увидел на полу светлое пятно – доски зачем-то оттирали. Наклонился, потрогал.

Найдя в углу лампу, Фогель зажег ее и заглянул в кухню. Пепел в очаге не успел слежаться, ему не больше двух дней. Он вернулся в гостиную, стал разглядывать стены. Увидел в одной из них небольшое круглое отверстие. Потрогал – дырка от пули. Уже этого достаточно, чтобы уехать и привезти сюда людей, только сначала нужно еще посмотреть. Хозяева явно убегали в спешке.

Фогель зашел в большую спальню, пошарил в шкафу, заглянул под кровать. Нашел старую одежду да кое-какие принадлежности дамского туалета. Отправился в другую спальню. Распахнул дверцу шкафа – тоже старая одежда, мужская и женская. Порывшись в тумбочке и на туалетном столике, присел на кровать – собраться с мыслями. Под его основательным весом кровать скрипнула, а затем он почувствовал ногами легкий сквознячок. Очень слабый, ощутимый лишь потому, что, когда он сел, штанины чуть поднялись. Фогель нагнулся и увидел щель в полу. Он встал и отодвинул кровать. Потом сходил в кухню за ножом – и скоро смотрел в остекленевшие глаза Даниэля Беркеля.

Каролина Бидерман считала себя хорошим человеком и заботливой соседкой. Сначала она навещала старика из чувства долга, а позже искренне привязалась к Герману и даже с нетерпением ждала, когда настанет время к нему идти. Муж ее предпочитал сидеть и читать газеты или слушать радио, а в промежутках прикладываться к стаканчику домашнего шнапса. Оба сына отдали свои жизни рейху, а дочери давно вышли замуж, одна за чиновника в Бремене, а другая за капитана во Фрайбурге. Даже хорошо, думала Каролина, что ей есть о ком заботиться. Германа она навещала почти каждый день – готовила ему обед и слушала бесконечные рассказы о прежних лучших временах. Его политические взгляды граничили с либеральными – это слово нынче стало ругательным, – но Каролина старалась не обращать внимания. Мало ли что старики плетут. Какой с них спрос.

Каролина сунула руку под цветочный горшок у двери Германа и вдруг заметила, что он стоит не так, как обычно.

Герман дремал в кресле, и она пошла прямиком в кухню – готовить овощную запеканку. Когда она застучала ножом, старик проснулся и что-то сказал.

– Не вставайте, герр Гербер. Это я.

Через пять минут она нарезала овощи, сунула в духовку и вышла из кухни.

– Каролина, ты такая славная.

– Стараюсь, герр Гербер. Через двадцать минут будет готово. Я вам еще понадоблюсь?

– Нет, я справлюсь.

– У вас гости были?

– Да. Внучатая племянница. Заблудилась в горах. Утром зашла немного отдохнуть. Я ее накормил, и она ушла. Я очень был рад, давным-давно ее не видел. И не упомню, сколько лет.

Каролина насторожилась.

– Франка? Это которую судили в Мюнхене вместе с врагами-диссидентами, что выступали против фюрера?

– Да, та самая. Она свою ошибку искупила, и ее восстановили в правах.

– Конечно-конечно. Людям нужно давать второй шанс. Хотя бы некоторым. Ну, мне пора. Если что понадобится, зовите. А нет – так завтра зайду.

Каролина ушла, провожаемая словами благодарности – и одолеваемая сомнениями. Может, ничего особенного и не случилось, но в такое время лучше себя обезопасить. Конечно, эту девушку обманули, заморочили. И все же ее признали виновной… да и граница недалеко. Чего ради она бродила тут ночью? Почему не попросила кого-нибудь из соседей отвезти ее домой?

Лучше сообщить, куда следует. Местная полиция наверняка заинтересуется.

Фогелю не хотелось оставлять тело убитого товарища под полом затерянной в горах лачуги, однако он знал: место преступления трогать нельзя. Другом своим он Беркеля никогда не считал, но все же тот был хороший человек, семьянин, верный солдат рейха. При жизни Даниэля об этих качествах как-то не думалось. На обратном пути Фогель, снедаемый ненавистью к убийце, так вцепился в руль, что побелели костяшки.

Бросив машину на подъездной дорожке к зданию гестапо, он сразу собрал всех дежурных сотрудников на срочное совещание. Новость их буквально потрясла; каждый поклялся отомстить подлой твари, дерзнувшей совершить столь жестокое и гнусное преступление. Фотографии Гербер в деле не оказалось, и художник-криминалист набросал портрет по описаниям тех сотрудников, кто ее видел.

– Ее автомобиля на месте нет, – говорил Фогель. – Следует блокировать дороги километров на сто во всех направлениях и до границы. Обязать гарнизоны вермахта содействовать в поисках. Она направляется в Швейцарию, я почти уверен. Больше ей деваться некуда. В Германии от нас не спрячешься. Сообщить во все отделения полиции и блокляйтерам. Кто-то что-то знает. Две недели назад она искала костыли – для своего, как она сказала, приятеля, который упал, катаясь на лыжах. Возможно, она действует не одна.

Сотрудники стали перешептываться.

– Мерзавку нельзя упустить! Никто не смеет так поступать с гестапо. Мы – это Закон, и воздаяние будет беспощадным. – Он стукнул кулаком в стену. – Взять живьем! Хочу, чтобы ее последние часы были страшными.

Через полчаса поступил звонок от блокляйтера из Бюрхау. Фогель опять собрал сотрудников, только теперь их пришло в три раза больше. Они жаждали крови, словно свирепые псы. Все силы будут брошены на границу в районе Бюрхау. Вероломная тварь не доберется до Швейцарии.

Ступни у Франки превратились в огромные белые комья. Если тут где-то и была дорога, то ее замело напрочь, и путники с трудом вынимали ноги из глубокого снега. Шел одиннадцатый час. Каждый шаг давался все трудней.

Джон шел впереди, и Франка то и дело дотрагивалась до его спины, давая знать, что она здесь, не отстала. В голове было пусто, оставалась только мысль о необходимости как-то переставлять ноги и ощущение страшного холода. Глаза уже привыкли к темноте. Лишь изредка сквозь заснеженные ветви проникал серебристый свет луны. Деревья стояли то чаще, то реже – где-то приходилось брести через открытую поляну, а где-то попадались густые рощицы лиственных деревьев; гиганты вонзали голые ветки в ночное небо, словно пики.

Окна далеких ферм светились теплым светом, из труб в полной тишине поднимался дым. Джон и Франка шли без отдыха.

Около полуночи Джон вдруг поднял руку. Франка замерла и согнулась, опершись руками на коленки. Джон сделал ей знак не двигаться и отошел за деревья. Франка у которой все тело и болело, и замерзло, и горело, прислонилась к стволу.

– Вон там, в скале, есть пещера. – Джон указал пальцем. – Видишь?

Франка ничего не видела, но кивнула.

– Отдохнем несколько часов. Пошли.

Он прошел пять или шесть шагов и обернулся. Франка не тронулась с места, словно после остановки из нее ушли все силы. Джон вернулся и протянул руку, и она за нее взялась. Они шли в молчании, и скоро перед ними возникла пещера – темное пятно на сером фоне скалы. Джон вынул фонарик.

– Нужно убедиться, что тут не отдыхает медвежье семейство или пара волков.

У Франки не хватило сил ответить. Джон снял с нее рюкзак и, едва не падающую, завел внутрь и усадил на кучу сухих листьев. Потом достал из рюкзака и протянул бутылку с водой. Холодная вода ее чуть взбодрила.

Джон набрал хвороста, и через несколько минут в пещере пылал веселый огонь.

– Нас не увидят? – спросила Франка.

– Если идут за нами по пятам – могут, но нам нужно согреться. Отдохнем часа три и пойдем к границе.

Джон развернул карту.

– До места километров семнадцать. Если идти всю ночь, к утру доберемся.

– А переходить будем днем?

– Нет. Сначала осмотримся. Перейдем где-то здесь. – Джон ткнул пальцем рядом с селением Инцлинген. – В предгорьях есть тропа, которая ведет к швейцарскому таможенному пункту. Ориентир – ручей. Согласно карте, рядом нет ни охраны, ни постов наблюдения. Слепая зона – небольшой участочек, который ниоткуда не видно. Знаешь это место?

– Нет. В детстве я бывала в Швейцарии, но когда мы в школе ходили в поход, то не крались под покровом ночи.

– А зря, было бы гораздо увлекательней.

– Наши учителя, в отличие от тебя, тягой к приключениям не страдали.

– Мы найдем ручей и, когда стемнеет, перейдем границу. Завтра в это время будем уже в Швейцарии, в безопасности.

– Все так просто…

– Да ничего сложного и нет.

– И твоя задача будет выполнена.

Джон подбросил в огонь ветку.

– В какой-то степени. Давай-ка поедим.

Они достали хлеб и сыр и за несколько секунд уничтожили свои порции. Открыли мясные консервы. Франка управилась первая и смотрела, как ест Джон. Пустая банка тихо звякнула о каменный пол. Они сидели рядышком и смотрели в огонь.

– Перейдем границу, а потом что? Я-то, наверное, проведу остаток войны в каком-нибудь лагере для беженцев, среди таких же нелегалов. А ты?

– Я отправлюсь в Берн. У нас там представительство. Доложу о выполнении задания, и меня, видимо, отправят домой – ждать следующего.

– Вернешься героем?

– Не совсем. Рано или поздно война закончится. Чем тогда займешься?

– Не знаю. При нынешних обстоятельствах хорошо бы просто выжить. О дальнейшем я пока не задумывалась. Наверное, вернусь в Мюнхен. Придется строить заново – и мою жизнь, и вообще страну. Моя профессия пригодится.

– Германия была до нацистов, будет и после.

– Этот позор нам еще долго не смыть.

Джон закашлялся.

– Надеюсь, мы с тобой не потеряем друг друга из виду. Я у тебя в большом долгу.

– Я в таком же долгу – за то, что ты спас меня от Беркеля, и за то, что я тебя тогда нашла.

– За то, что ты меня нашла? Ты ведь спасла меня.

– Благодаря тебе у меня появилась цель. Ты оказался в нужное время в нужном месте.

– Как и ты.

Огонь зашипел и затрещал, и Джон подбросил веток.

– А не хочешь поехать со мной в Америку? Я понимаю, это далеко, и все там другое, но, может быть, тебе понравится…

– В Филадельфию?

– Почему бы нет? Филадельфия – прекрасный город. А вообще – поедешь, куда захочешь.

Франка взяла ветку и поворошила угли.

– Давай пока постараемся выжить, ладно? Тогда и станем думать о будущем.

– Да. Пожалуй, я увлекся. – Он обнял ее за плечи. – Поспи. Нам через три часа выходить.

Франка расстелила на земле спальный мешок. Лежать оказалось мягче и удобней, чем она думала. Джон остался сидеть, глядя на вход в пещеру. Перед тем, как погрузиться в глубокий сон, Франка только и успела подумать: «Когда же он сам ляжет?»

Ей опять снился Беркель, уже не один, а с сотнями солдат. Тыча в небо факелами и штыками, они распевали песни, которые раньше пела и она – когда была в Союзе немецких девушек. Беркель, в рваной одежде, истекающий кровью, с дырками от пуль, держал на цепи овчарку. Толпы берсеркеров гнались за ней по лесу, и от яркого света факелов она спотыкалась о собственную тень.

Франка проснулась; перед ней пылал костер. Джон, казалось, так и не шевельнулся.

– Три часа, – сообщил он. – Пора идти.

Глава 14

Фогель тер покрасневшие глаза. Уже много лет он так не уставал. Бегать по ночам, преследуя врага, – удел молодых агентов, а не человека с его опытом. Впрочем, тут было совсем другое дело. Фогеля подгоняла жажда мести. Он с облегчением встретил рассвет. Предстоял допрос старика Гербера. Выспаться можно будет потом. Ночью гестапо прочесывало дороги в поисках следов Франки Гербер, и только в шесть утра обнаружили в зарослях возле деревушки Бюрхау ее машину. Именно в Бюрхау и ехал теперь Фогель в сопровождении вооруженного отряда. Местный гарнизон выделил семьдесят пять человек. Раньше дали бы несколько сотен. Что ж, коль скоро командование вермахта особой любви к гестапо не питает, придется довольствоваться семьюдесятью пятью. Если прибавить к ним сотню или около того полицейских и гестаповцев, вполне хватит, чтобы найти одну блуждающую по лесу девчонку.

Фогель сам постучал в дверь, ему хотелось видеть выражение лица у старика, когда тот откроет. Он отсалютовал хозяину и представился, будто не замечая его полной растерянности. Герман пригласил гестаповца и сопровождавших его пятерых солдат в дом. Фогель уселся за кухонный стол напротив хозяйского места, где на краю столешницы еще дымилась чашка кофе. Герман предложил кофе и ему. Фогель отказался и жестом попросил старика сесть. Время не ждало.

– Что я могу для вас сделать, герр Фогель?

– Вчера у вас была гостья.

– Каролина, соседка моя, заходит чуть не каждый день. Помогает по…

– Не шути со мной, старый хрен, – угрожающе произнес Фогель. – Я ищу Франку Гербер. Я слышал, она вчера сюда приходила. Твоя племянница убила моего коллегу, прекрасного человека, отца семейства, – хладнокровно его застрелила.

– Не пойму никак, о чем это вы. Я Франку уже много лет не видел.

– Не валяй дурака, Гербер. Мы знаем: она здесь была. Номер со старческим слабоумием не пройдет. Что она сказала? Сообщила, куда направляется? Она одна приходила?

Фогель хлопнул по чашке ладонью, та полетела на пол и разбилась.

– Думаете, я вас боюсь?

– Думаю, не мешало бы. Заступиться за тебя некому. – Фогель обвел взглядом кухню и пятерых солдат, сжимавших в руках винтовки. – Я могу вывести тебя и расстрелять прямо посреди улицы, и ни один суд в рейхе меня не осудит. Могу запереть тебя в погребе, могу уморить голодом или пытать – потехи ради. Итак, я спрашиваю: сказала ли эта дрянь, куда направляется?

– Следи за языком! Я нашу страну помню, когда она еще считалась страной ученых и поэтов, когда такие болваны, как ты, и высунуться не смели. Нацепил повязку с булавкой и думаешь, тебе все можно?

Фогель вынул пистолет и нацелил на старика. Тот не шелохнулся.

– Я много лет никого не убивал. Не заставляй меня убивать сейчас. Скажи, где племянница. Повторяю: она застрелила моего коллегу. Она была одна или нет?

– Я тебе уже говорил, что много лет ее не видел.

Фогель взвел курок и прицелился Герману в лоб.

– Я – старик, – сказал тот. – Все мы рано или поздно умрем. Смерти я не боюсь и тебя тоже не боюсь. Давай, стреляй, потому что я лучше умру, чем отдам свою девочку на милость таких, как ты, нацистских щенков.

– Ладно, будь по-твоему. – И Фогель нажал на курок.

От страшного холода притуплялась даже боль. Теперь Франка боялась обморожения. После многих часов шагания по снегу ей казалось, что вместо ступней у нее два огромных кирпича. Перерыв на завтрак она сделала с большим облегчением, хотя разводить огонь было нельзя. Разговаривали шепотом.

– Джон, а если нас найдут?

– Постараемся, чтобы не нашли.

Он расстелил одеяло. Франка взяла протянутый ей черствый хлеб и сыр и съела, почти не жуя.

Джон развернул карту.

– До границы километров десять. Ты как?

– Хорошо. Настроилась скоро попасть в Швейцарию. А ты?

– Тоже.

Франка прислонилась к дереву и, запрокинув голову, смотрела на уходящий в небо ствол. Пахло утром, лесом – снегом и хвоей. Знакомые запахи успокаивали. Это ее лес. Гестапо здесь на чужой территории.

Низкие тучи были похожи на смятые несвежие простыни. По верхам гулял ветерок, потряхивал кроны деревьев. Джон разрезал последний кусочек сыра, протянул Франке ломтик.

– А чем бы ты занимался, если бы не война? – спросила девушка.

– Не знаю. Не случись войны, управлять компанией я все равно не стал бы. Мне нужно бороться за что-нибудь другое. Может, я до сих пор был бы женат… А ты?

– У меня все сложнее. Даже не будь войны, нацисты-то никуда бы не делись, и наша, внутренняя, война – тоже.

– А если бы они не пришли к власти?

– Понятия не имею. Сколько помню – с подросткового возраста, – всегда они правили.

– Ты бы не смогла здесь долго жить – при них.

– Я готова уйти. Моя старая жизнь кончилась.

Некоторое время царила тишина.

– Готова, – повторила Франка. – У меня здесь ничего не осталось. Ни страны, ни семьи.

Если они перейдут границу живыми, решение будет за ней. Еще перейти бы. Ноги у Джона болели всю ночь напролет, и он растирал их, чтобы унять боль. Навалилась смертельная усталость. Можно лечь на одеяло – и уснуть. Но тогда их поймают, и они погибнут.

Настало время идти. Джон поднялся.

– Почему ты не бросила меня умирать в снегу?

– Что?

– Я был в форме люфтваффе, в твоих глазах – представитель режима, разрушившего твою жизнь и твою страну. Зачем ты меня спасла?

– Потому что ты – человек, а я – медсестра. Мне так положено.

– Ты рисковала жизнью ради незнакомого нацистского летчика.

– Нужно было чем-то заняться.

– Ясно, – сказал Джон, помогая ей встать. – Вперед. Через час или два выйдем к границе.

Фогель разложил на кухонном столе карту, стараясь не испачкать ее в крови. Через Рейн чертова девка не поплывет. В январе-то. Пойдет к Инцлингену, где граница между Германией и Швейцарией проходит посуху.

Фогель уже направил туда пятьдесят человек – прочесывать лес, еще сто человек обыскивали прилежащую двадцатикилометровую полосу. Скоро эта дрянь угодит в ловушку, как крыса, и он сполна насладится местью. Преподаст всем хороший урок. Может, стоит повесить ее посреди города, как поступает гестапо с мятежниками на оккупированных землях?.. Надо обсудить это с начальством. Фогель свернул карту и двинулся к машине, сопровождаемый своей свитой. До границы ехать минут сорок, и нужно успеть к аресту: очень хочется увидеть лицо девчонки, когда она поймет, что полностью в его власти.

Ноги словно одеревенели; Джон едва их переставлял и старался сильнее опираться на посох. Каждый шаг давался с трудом.

– Почти на месте, – сказал он. – Скоро ты будешь на свободе – впервые за много лет.

Такая досада – первые дни Франке придется провести в лагере для беженцев, без работы… Впрочем, война скоро закончится. Джону очень нравилось чувствовать себя ее освободителем. Порученное ему задание переросло в нечто большее. Он представлял, как отдает пленку Дикому Биллу – флаги, рукопожатия и прочее, – но Франка была для него гораздо важней. Свое будущее он представлял только с ней – и это придавало ему решимости.

Они брели и брели, бороздя снежную толщу. Джон не сомневался, что Беркеля уже нашли и гестапо идет за ними по пятам.

До ручья, который приведет их к нужному месту, оставалось не больше двух километров – если карта точна.

Впереди виднелась поляна, которую пересекала дорога. Джон сделал Франке знак остановиться, прошел вперед и осторожно выглянул из-за дерева. Посмотрел в одну сторону, в другую. Видимая часть дороги была пуста. От места, где они стояли, до нее оставалось несколько шагов, зато по другую ее сторону метров на двести простиралась пустошь. Какое-то время идти придется по открытой местности. Выбора, однако, не было. От ручья, который вел к свободе, их отделяло меньше километра.

Франка догнала Джона.

– Лес нам помогает. Только поэтому мы до сих пор живы. – Джон указал на деревья на другой стороне. – Наш ручей там. Дойдем до тех деревьев – и мы опять в укрытии. Тело Беркеля наверняка уже нашли, и за нами гонятся. Они знают, что зимой через Рейн мы не поплывем. Если они еще и не здесь, то скоро будут. Но мы почти дошли. Мы успеем.

– Что там, по-твоему, за следы?

Поляну пересекали несколько цепочек следов.

– Трудно сказать. Последние дни снег, кажется, здесь не шел. Похоже, старые.

– Местные жители?

– Наверное. Думаю, там, впереди, нас пока никто не ищет.

– Вроде бы все тихо.

– Идем.

Пригнувшись, Джон вышел на поляну; Франка двинулась следом. Перейдя дорогу, он остановился, дожидаясь девушку, потом снова зашагал. Франка брела позади. Рюкзак сполз с плеч, и она остановилась поправить лямки. Джон успел уйти вперед метров на тридцать и как раз зашел за деревья, когда раздался шум автомобиля.

Фогель ехал в кабине и во все глаза смотрел по сторонам. Он сразу увидел бредущую к лесу фигурку.

– Стой!

Водитель ударил по тормозам.

– Вон она! Взять! – Фогель заколотил по брезентовому верху кузова, где ехали солдаты.

Франка в ужасе бросила взгляд на дорогу и из последних сил попыталась бежать. Джон, спрятавшись за деревом, достал пистолет, словно надеялся один перебить четверых вооруженных до зубов солдат, выскочивших из кузова. Один уже прицелился из винтовки и начал стрелять. Франка металась в снегу, а вокруг свистели пули. Она видела только отчаянный взгляд Джона и его протянутую руку.

Фогель тоже побежал. Едва он успел достать пистолет, как Франка скрылась за деревьями.

Джон схватил ее за руку и затащил себе за спину.

– Идем. Нужно их опередить. Граница рядом. Бросай рюкзак.

Франка бросила рюкзак. Семейные фотографии лежали у нее в кармане. Она оглянулась. Солдаты и толстый офицер приближались. Джон тянул ее за руку. Вместе они поднялись на холм и побежали вниз. Теперь деревья полностью скрывали от них погоню.

– Уже близко, – выдохнул Джон.

Впереди среди стволов забрезжил яркий свет. Потом деревья расступились, и Франка увидела то, чего не было на карте: скалистый десятиметровый обрыв.

Джон выругался, но тут же сказал:

– Ничего, спустимся.

– Они совсем близко. Нас перехватят внизу. Мне от них точно не убежать.

– То есть?

– Про тебя они не знают. Следы наверняка затоптали. Когда машина подъехала, ты уже был за деревьями. Даже я тебя не видела, а они и подавно. Иди один. Спустишься и перейдешь границу еще до темноты.

– Я тебя не брошу.

– Смысла нет, Джон. Вместе мы не пройдем. Вспомни о задании. Тебе нужно идти.

– Что-нибудь придумаем.

– Нет. Я вернусь и задержу их.

– Я не могу тебя оставить.

– Твое задание важнее, чем наша жизнь. Помни, зачем ты здесь. Прошу. У тебя несколько секунд.

Раздались крики солдат. Они были уже метрах в ста.

– Ради меня, – взмолилась Франка.

Он обнял ее и поцеловал. Она замерла, потом отстранилась и прижалась лбом к его лбу.

– Пора.

– Прости меня. – Джон отошел к краю спуска.

Франка посмотрела на него в последний раз, повернулась и пошла навстречу погоне, подняв руки.

– Ложись! Руки за голову! – закричал ей солдат, но она была уже далеко – за много километров отсюда, за много лет, с мамой, отцом и Фреди, у лесного домика в горах Черного леса, и его крыша золотилась под закатным солнцем.

Толстый офицер запыхался.

– Франка Гербер? Я инспектор гестапо Фогель. Вы арестованы за убийство Даниэля Беркеля… Теперь ты в моих руках и сполна заплатишь за то, что сделала с моим другом. Плачешь? Плачь сколько угодно, скоро ты заплачешь еще сильнее. – Он убрал пистолет в кобуру. – Где твой дружок?

– Кто?

– Ты со мной не шути. – Фогель ударил ее по лицу. – Кому ты готовила костыли? Где он?

– Уехал неделю назад. Перешел через границу. И мне рассказал, как идти.

– Осмотреть местность!

Солдаты разбежались в разные стороны.

Фогель обыскал Франку, задерживая руки в определенных местах, и вынул из карманов кошелек и пистолет.

– Никого, – сказал один из солдат, вернувшись к гестаповцу. – Тут все затоптано. Непонятно, одна она была или нет.

Франка думала только о Джоне, о том, удалось ли ему перейти границу. Его побег – ее победа. Она представила, как он бежит через границу, как отдает командованию пленку, как его награждают… Ей и этого довольно. Ее мучения когда-нибудь кончатся, а их победа останется навечно.

Джон прятался за деревьями. Еще чуть-чуть – и он окажется по ту сторону границы. Впереди свобода и слава. Возможно, пленка изменит ход войны. Джон представил лица родных, представил, как будет гордиться отец. Он старался не думать о Франке. Его жизнь – по ту сторону границы.

Солдаты, довольные успехом, побрели обратно. Фогель шел, нацелив пистолет пленнице в затылок. Теперь его никто не остановит. Все в его власти, и эта шлюха скоро поймет, что к чему.

Путь до машины занял минут пятнадцать. Солдаты на радостях закурили, а Фогель поставил Франку на колени у обочины и стал докладывать по рации о своей победе. За время работы у него было много приятных моментов, но такого он еще не помнил. Скоро убийство Беркеля будет отомщено. Он несколько раз повторил в рацию сообщение.

– Отвезу тебя к нам. И оттуда ты уже не выйдешь.

Он закинул Франку в кузов и связал ей руки шнурком, потому что наручники в спешке не прихватил. Да и какая разница? Пленницу охраняют четверо солдат. Никуда не денется.

Все расселись по местам.

– Поздравляю, ребята! – крикнул Фогель. – Приедем – дам вам увольнительную на вечер.

Солдаты издали радостный вопль, водитель завел мотор, и машина тронулась.

Не проехали они и полкилометра, как впереди на дороге откуда ни возьмись появился человек. Он кричал и махал руками. Фогель высунулся в окно. К кабине подбежал военный летчик и протянул удостоверение. Форма на нем была рваная и грязная, в вид – краше в гроб кладут. Водитель остановил машину.

– Помогите!

– В чем дело? – спросил Фогель.

Летчик стоял прямо на дороге – так близко, что Фогель разглядел, какого цвета у него глаза.

– Я с вечера на ногах. У меня был тренировочный полет, и самолет упал в лесу. Я уж думал – умру здесь. По счастью, услышал выстрелы – и сразу сюда.

– Мы везем арестованную. Здесь до города всего три-четыре километра.

– Я не дойду. Что-то с ногами. Пожалуйста, не бросайте меня.

Фогель задумался. Пахло еще и наградой за спасение офицера, – может, даже медалью. Эти кичливые болваны из люфтваффе просто обязаны будут его отблагодарить, если он доставит им их летчика. Фогель указал большим пальцем на кузов.

– Ладно, подвезем вас до города.

Он крикнул солдатам, чтобы приняли пассажира, и те помогли летчику забраться в кузов.

Франка не сразу подняла голову, но когда откинули брезентовый полог, вышла из забытья. Увидев рядом с собой Джона, она побледнела. Один солдат сидел рядом с ней, остальные трое – напротив с винтовками в руках. Мотор опять заработал, и машина тронулась. Джон, тяжело дыша, подался вперед, опираясь руками на колени. Рюкзак он положил на пол.

– Спасибо, вы меня, можно сказать, спасли. А что здесь девушка делает?

– Арестованная, – объяснил солдат. – Убила офицера гестапо.

– Вон оно как! – Джон рассмеялся. – Чтобы такая хорошенькая барышня убила одного из отважных офицеров гестапо? Чем он вам не приглянулся – черным кителем? Знаете, парни, как про гестапо говорят?

– Как? – спросил с улыбкой ближайший солдат.

– Что там работают самые умные и честные. Только тут есть ошибочка.

– Какая? – спросил тот же солдат.

– Если гестаповец говорит, что он умный, – значит, он не честный. А если он честный – то не умный. А если он и честный, и умный, значит, не гестаповец.

Все четверо расхохотались.

– Знаю, что могу нажить себе неприятностей, но ведь это просто анекдот.

– Конечно.

Франка замерла, ни на что не надеясь. Почему Джон не подает ей никакого сигнала?

– Я и еще знаю, только… вы никому не расскажете?

– Никому, – пообещал ближайший солдат.

– Ладно. Вот тоже смешной: чем отличается христианство от национал-социализма?

– Не знаю.

Джон чуть помедлил.

– У христиан один умер ради всех, а у национал-социалистов все умирают ради одного.

Солдаты опять рассмеялись.

Джон встал и вынул из кармана пистолет.

– Франка, на пол! – крикнул он и выпустил несколько пуль подряд в сидящих напротив. Последний солдат вскочил, вскинул винтовку. Джон выстрелил ему в лицо. Машина остановилась, и он чуть не упал, однако удержался на ногах и обстрелял кабину через брезент. Потом наклонился к Франке.

– Ты как? Тебя не задело?

– Нет, я цела.

Прихватив пистолет одного из убитых, Джон выпрыгнул на землю. Франка – за ним. Дверь кабины открылась, и на дорогу начал выбираться Фогель. Грудь у него была залита кровью. Он успел сделать два выстрела, но тут же, сраженный пулей Джона, обмяк и сполз на снег, словно куча тряпья.

Джон убедился, что Фогель и прочие мертвы, и прислонился к борту машины. Франка подошла к нему.

– Ты все-таки вернулся. А ведь мог уже быть за границей.

– Я же говорил, что тебя не брошу.

Франка обняла его, а когда отстранилась, увидела у себя на куртке красное пятно. По спине у нее пробежал холодок.

– О нет… Покажи!

Джон поднял руку. На правом боку была рана.

– Ничего страшного, – солгала Франка.

– Я выдержу, нам нужно спешить. Будет еще погоня.

– Погоди, я сейчас.

Франка открыла дверь кабины, оттолкнула обмякшее тело водителя и нашла аптечку. Затем усадила Джона на снег и перебинтовала ему живот, надеясь остановить кровь. Верхняя часть брюк быстро намокала. Он снял китель, кинул его в снег.

– Держи вот здесь, – велела Франка. – Прижми как можно сильней.

Джон, уже побледневший, достал из рюкзака гражданскую куртку и кое-как ее на себя натянул. Куртка промокла почти сразу.

– Давай выбираться. – Франка извлекла из кармана Джона карту. От места, где они собрались переходить границу, их теперь отделяло несколько километров.

– Я выдержу, – сказал Джон. – Вытащи из кабины водителя, и поедем обратно.

Франка выволокла тело водителя на дорогу, помогла Джону подняться в кабину. Мотор так и работал, ключ торчал в замке зажигания. Франка развернула машину и погнала навстречу ледяному ветру, прочь от оставшихся на дороге окровавленных трупов.

– Тебе нужен доктор, причем как можно скорее.

– Переберемся через границу, тогда будем думать. Один раз ты меня уже спасла. Похоже, придется тебе этот фокус повторить.

Через несколько минут они были на месте. Опираясь на плечо девушки, Джон выбрался из машины. Теперь они не старались скрываться. Впереди – граница. И свобода. Шли рядом, оставляя на снегу кровавый след.

– Я справлюсь, – повторял Джон. У самого обрыва он велел: – Привяжи веревку к дереву и спускай меня.

Франка привязала веревку, другой ее конец Джон обмотал вокруг запястий и взялся за нее обеими руками. Он осторожно спускался, а Франка придерживала веревку. Потом спустилась сама.

Джон сидел, прислонившись к камню, не в силах даже выпрямиться. Франка опять его подняла. И сказала по-английски, как он учил:

– Потопали, морячок.

Донесся шум воды. Отведя в сторону ветки, Франка увидела ручей, у берегов подмерзший.

– Вот он, – выдохнула девушка. – Мы перейдем.

– Я справлюсь, – повторил Джон едва слышно – и упал бы, споткнувшись, не поддержи его Франка.

– Идем, Джон, уже чуть-чуть осталось.

Они медленно двигались вдоль ручья – шаг, другой…

У Джона подкосились ноги, он упал, увлекая за собой Франку. Она стала его поднимать, он застонал. И все же Франка закинула его руку себе на плечи, и они пошли. Еле-еле.

– Мы почти на месте. Не сдавайся.

Через несколько минут рука Джона бессильно повисла, и он снова упал. За деревьями, в полусотне шагов, виднелось здание таможни.

– Мы перешли! – воскликнула Франка. – Это Швейцария! Мы свободны!

– Ты свободна, – прошептал Джон. – Спасибо тебе за все. Возьми у меня пленку.

– Нет! Вставай! Слышишь? Поднимайся. Я тебя тут не оставлю.

Франка опустилась рядом, закинула его руки с обеих сторон себе на плечи.

– Мы дойдем. Обязательно. Ты у меня не умрешь!

Пошатываясь, она двинулась вперед, к небольшому серому домику. Деревья Черного леса простирали над ней свои ветви – такие густые, что полностью закрывали небо.

Глава 15

Окрестности Базеля, Швейцария.

Октябрь 1945 года

Уходящее солнце окрасило горизонт розовым, сиреневым и оранжевым. Положив мотыгу, Франка расправила плечи. Холмы и деревья Черного леса казались темными тенями на фоне закатного неба. Вечера стали прохладнее – летнее тепло растворялось в уже осеннем воздухе.

Меж аккуратных рядов картофельных грядок шли люди – возвращались домой после рабочего дня. Франка взяла корзину с сорняками и тоже направилась к бараку. У дерева, под которым они обычно обедали, стояла Роза Гольдштейн. Девушки обменялись улыбками.

– Ты до сих пор здесь? А я думала, ты уже домой едешь.

– Пока нет, – покачала головой Франка. – Мой отъезд почему-то отложили, вот только сегодня последний день. Как ни странно, я буду скучать по ферме, по прекрасным людям, с которыми здесь встретилась.

– Война закончилась, нацистов больше нет. Пора возвращаться и жить нормальной жизнью. Ну, или уж какой получится.

Девушки пошли рядом. По дороге к ним присоединялись другие работницы; скоро их было человек двадцать, и каждая подходила к Франке попрощаться и пожелать счастливого пути. Многие из этих женщин стали ей как сестры.

И очень часто вспоминался Ганс. Ганс, Софи, Вилли и другие, отдавшие жизнь ради свободы. Скоро их будут чествовать как героев.

Подруги ушли посидеть на воздухе, а Франка стала собираться. Из-под кровати она вытащила чемоданчик с пожитками. В боковом кармане лежала листовка. Франка взяла ее, как часто делала в последние дни, и прочитала заголовок:

«Манифест мюнхенских студентов»

То была шестая листовка «Белой розы». Ее вывез из Германии какой-то адвокат; бумагу размножили, и самолеты альянса разбросали над Германией сотни тысяч экземпляров. Когда зимой сорок четвертого Франка попала в лагерь, Сильвия Штерн – беженка-еврейка из Ульма – подарила ей такую листовку. Ни Сильвии, ни другим Франка не рассказывала, что была с Гансом, Софи и Вилли в тот вечер, когда писали листовку, и помогала ее распространять, и сидела из-за этого листка бумаги в тюрьме. Подобные воспоминания теперь принадлежали ее погибшим друзьям. Только герои заслуживают почетной памяти.

Франка убрала листовку и, подойдя к окну, долго смотрела на далекий Черный лес. Для чего ей возвращаться?

Нацистов, конечно, больше нет, нет и их тысячелетнего рейха. Только ведь и у нее ничего нет. Все, кого она любила, мертвы. Остались одни воспоминания – воспоминания, в которых она находила любовь и утешение. Франка мысленно разговаривала с матерью, обнимала отца, радовалась улыбке Фреди. Они – всегда с ней, пока она жива.

Приходили мысли и о Джоне. Она вспоминала тяжесть его обмякшего тела на своих плечах, льющуюся на нее теплую кровь. А еще – выражение лица таможенника, когда она ввалилась в дом с Джоном на плечах, – удивление и одновременно жалость. Ей пытались растолковать, что Джон мертв, но она не желала верить. Целясь в таможенников из пистолета, заставила отвезти его в больницу. Франка не сомневалась, что за такое ее посадят. Однако не посадили. Вмешалось американское консульство. Пленку переправили в Штаты; на Хиросиму и Нагасаки сбросили бомбы, погибли сотни тысяч мирных жителей. Франка не знала, насколько важен ее вклад в ту чудовищную катастрофу, тем не менее война закончилась. По словам американцев, две бомбы спасли миллионы жизней. Но думать об этом – слишком страшно. Быть может, когда-нибудь она смирится с той ролью, которую они с Джоном сыграли в окончании войны. А пока хватит и того, что ей об этом известно.

Джона оставили в больнице, а Франку поместили в лагерь, и больше она его не видела. О его выздоровлении – то было настоящее чудо! – узнала из письма. Он благодарил за то, что силой своей воли она спасла ему жизнь. Обещал вернуться… Франка все равно чувствовала себя одинокой. Как-то не получалось ему верить, а когда перестали приходить письма, ушла и надежда.

Наступала ночь. Вдалеке гасли над Черным лесом остатки дня. Франка не включала свет, и комната постепенно погружалась во мрак. Да и зачем свет, – она ведь уже уходит. Франка уложила в чемодан оставшиеся вещи, и все равно он был полупустой. Она взялась за ручку – вот сколько весит то, что у нее есть в жизни.

Дверь спальни тихо открылась.

– Я же говорил, что приду за тобой, – раздался у нее за спиной голос – голос, который она давно уже слышала только во сне. Франка дотянулась до лампы, и золотистый свет залил комнату. У дверей стоял Джон – в военной форме, на груди сияли медали. – Больше я тебя не оставлю.

– А я тебя и не отпущу, – сказала Франка.

Он шагнул к ней и обнял, и все другие слова потеряли значение.

Благодарности

Хочу поблагодарить свою жену Джил – за то, что верила в меня и во всем мне помогала.

Благодарю также читателей бета-версии за то, что просеивали руду моих первых вариантов.

Это: Джек Лэйден, Шейн Вудз, Бетси Фриммер, Кэрол Мак-Дуэл, Крис Менье, Джеки Косбоб, Никола Хоган, Лиз Гайнан Хейвен, Морган Лиф и, конечно, прекрасная Джил Демпси.

Благодарю также доктора Лиз Сланина и доктора Дерека Донегана – за техническую помощь.

Спасибо моему замечательному литературному агенту Берду Ливеллу, издателям Дженне Фри, Эрин Анастейша и Уиллу Чемпиону – красочный язык его редакторских пометок часто вызывал у меня смех.

Спасибо Джоди Уоршо и Крису Вернеру – редакторам «Лейк Юнион» – и всем сотрудникам, которые очень отзывчивы, добры и общительны.

Благодарю своего брата Брайана, привившего мне честность, своего брата Конора, который пробудил мой интерес к истории.

Спасибо моей сестре Орле – за постоянную поддержку, и, конечно, моим родителям – Роберту и Анне Демпси за то, что меня воспитали.

И еще – моим замечательным сыновьям Робби и Сэму. Вы для меня – самое важное, вы – моя движущая сила на пути к тому, чтобы стать писателем – таким, каким я надеюсь когда-нибудь стать.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg