«То, ушедшее лето»

То, ушедшее лето (fb2) - То, ушедшее лето [Роман] 1403K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Семёнович Андреев

Виктор Андреев ТО, УШЕДШЕЕ ЛЕТО Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И внезапно ты знаешь: вот это!

И глядишь — и брезжит сквозь даль

того ушедшего лета

облик, и боль, и печаль.

Р. М. Рильке

Из записок Каспара Отто Реглера

(Записками Реглера мы пользуемся выборочно и, в какой-то степени, наугад. Быть может, что-то существенное мы упустили и, напротив, приводим места, не имеющие прямого касательства к нашему повествованию. Стоило ли в таком случае вообще включать в книгу отрывки из этих записей? Тем более, что они не датированы. Ответ налицо — мы их включили. Исходя из того, что тот, кому не понравится запись первая, может не читать последующих. Мы же в свое оправдание скажем так: мошка в куске янтаря — инородное тело, но кто станет извлекать ее оттуда?)

…Получив увольнительную, я первым делом отправился на нашу улицу. Шел медленно, разглядывая знакомые дома, вглядываясь в лица прохожих, читая знакомые вывески. Ощущение такое, будто видишь сон и знаешь, что это сон. А когда проснешься, будет иное, реальное.

В дом, где мы прожили девятнадцать лет, я заходить не стал. Наверное, там и сейчас живут те же люди и, позвони я в любую квартиру, меня бы, в конце концов, узнали несмотря на форму СД — на лицах наигранно притворное удивление, фальшивые нотки в голосе и затаенная надежда поскорее спровадить нежданного гостя. Быть может, я преувеличиваю — мнительность у меня в натуре, но как бы то ни было, а я не хотел рисковать. Не хотел испортить свой сон до того, как проснусь…

…Старый Город основательно разрушен. Уничтожены целые кварталы. Нет больше ратуши, дома Черноголовых. Сгорела Петровская кирха, а из каменного основания ее башни торчит… зенитка. Трудно придумать лучшую позицию. Да, много невосполнимых потерь, но в общем Риге повезло. Большинство районов почти не пострадало…

…Зайдя в «Турецкое кафе», встретил случайного знакомого. Выпили по чашке кофе. Потом я стал перебирать в памяти всех, кого знал в Риге и с кем хотелось бы встретиться. Выбор оказался невелик. Да и вообще это не к спеху…

Как обзавестись рубищем

Вечер. Прозрачный апрельский вечер. Димка сидит у окна, а отец под торшером, в скрипучем кожаном кресле. Торшер огромный, с большим оранжевым абажуром — последняя довоенная новинка, и стоил не дешево.

Большой круглый стол уже накрыт к ужину, но мать все еще суетится в кухне и от этого оба они — и отец и Димка — томятся духом.

Но вот она, наконец, появляется — с чугунной, неимоверных размеров сковородкой, на которой шкварчат ломтики сала и кровяная, до черноты обжаренная колбаса. Мать раскладывает по тарелкам эту пищу богов, а отец и Димка, не двигаясь с места, бесстрастно глотают слюну.

— Свет бы зажгли, — говорит мать.

У них в квартире всегда очень рано темнеет — первый этаж и окна во двор.

— Истинный свет должен воссиять в душе человеческой, — поднимаясь, изрекает отец. — А за электричество платить надо.

— Ешьте, — говорит мать с необъяснимой для всех сегодня немногословностью.

Отец и Димка, подцепляя вилкой кусочки колбасы и сала, долго дуют на них, потом осторожно отправляют в рот и долго, со вкусом жуют, не обмениваясь ни одним словом.

Первое слово, да и не слово, а так — междометие, вырывается у Димки лишь после того, как мать, унося пустые тарелки, скрывается в кухне.

Откинувшись на стуле, он говорит: «Уф!»

Отец не говорит ничего, но тоже откидывается с заметной ублаготворенностью. И снова несколько минут царит благостное молчание. Потом задумчиво и даже несколько отрешенно Димка начинает:

— Послушай-ка, фатер… Мне, знаешь ли… нужен новый костюм.

Отец отвечает не сразу. Но наконец, не изменяя позы и таким же задумчивым голосом, как и Димка, он медленно изрекает:

— Разве нечем тебе прикрыть наготу свою? В лихолетье и рубище хорошо, а ты ведь не в рубище ходишь.

Димка мгновенно переходит на деловой тон:

— Помнишь, перед войной ты купил себе отрез. Английский бостончик. Он ведь так и лежит, верно? А рост у нас с тобой почти одинаковый. Ты, может, даже подлинней на какой-нибудь вершок. Так что в общем-то дело за портным.

— Но ты ведь сам отметил, сын мой, что этот отрез я купил на костюм себе. Разве твой старый отец не нуждается…

Но Димка знает, что надо гнуть свою линию. Он говорит грубовато, но обезоруживающе улыбается:

— У тебя же в шкафу висят два приличных рубища. Неужто на твой век не хватит?

Отец хмурится, и голос у него становится резким:

— Не подсчитывай дни моей жизни, Дмитрий. Она в руках всевышнего. Неразумные отроки, похищающие у саддукеев патроны, могут покинуть земную юдоль раньше отцов своих.

Димкино замешательство длится мгновение, не больше. Потом, весь подавшись вперед и глядя прямо в глаза отцу, он спрашивает медленно, с расстановкой:

— О чем ты толкуешь, фатер?

Отец морщится:

— Не бери меня на пушку, отрок. Знаешь, кто мне сказал об этом? Реглер.

Димка снова откидывается на стуле и натянуто смеется:

— Старый Отто Каспар мастак рассказывать небылицы. Помнишь, как до войны он сажал меня на колени и плел такие истории, что и братцы Гриммы окочурились бы от зависти.

— Перестань паясничать, — угрюмо обрывает отец. — Зачем ты выкрал у Реглера патроны? На что они тебе? И кого ты хочешь подвести — его, себя, меня?

Теперь мрачнеет и Димка:

— Слишком много вопросов, фатер. Никто не подводит Реглера. Там, где он служит, не считают патронов. И никто не подводит тебя. Потому что уж кто-кто, а Реглер доносить не станет. А что касается меня, так я их не брал. Не брал и все тут. Точка.

Димка встает, подходит к окну, задирая голову, смотрит на потускневшее небо и снова возвращается к своей теме:

— Фатер, мы ведь о костюме говорили.

Отец тоже встает из-за стола, какое-то время прохаживается по комнате, потом опускается в свое скрипучее кожаное кресло. Несколько минут длится молчание. Наконец, очень тихо он спрашивает:

— Зачем тебе новый костюм?

Димка усмехается:

— Понимаешь ли, у Реньки скоро день рождения.

Отец вздыхает:

— Ну что ж, ты прав, сын мой. День рождения не может отменить никакая война. Ты должен быть хорошо одетым. Это знак уважения к девушке. И к самому себе. Запомни это. Человек — не фазан. Ему не пристало красоваться перед самкой. Но в человеке должна быть… уважительность.

— Золотые слова, фатер, — присев на подоконник, говорит Димка. — Дело за портным. Как ты смотришь на Зариня?

— Заринь хорош на брюках, — задумчиво говорит отец. — Если бы речь шла о смокинге — тогда Юткевич… Но тебе никогда не придется носить смокинг, разве что время вернется на круги своя… Залманович, вот кто был мастер… но мир праху его… Пожалуй, Агафонов. Слегка грубоват, но — верный глаз. И у него есть совесть.

— О’кэй! — и, поболтав ногами, Димка нарочито небрежным тоном добавляет: — Я, знаешь ли, того… благодарен тебе.

Отец бросает на него быстрый взгляд, потом берет газету, разворачивает ее — хотя читать при таком освещении уже никак невозможно — и спрашивает незаинтересованно, как бы между прочим:

— Отчего это она так редко заходит? Стесняется? Или ты ее не приглашаешь?

— Ренька, что ли?

— Ренька… — задумчиво повторяет отец. — Тебе не кажется, что «Рената» звучит красивее?

Димка спрыгивает с подоконника.

— Пора затемняться, фатер.

Он опускает штору из плотной черной бумаги, включает свет.

— Пойду прошвырнусь.

Отец не говорит ничего и углубляется в газету. Не имеет смысла спрашивать Димку, куда он идет, все равно не услышишь ничего, кроме этого дурацкого «прошвырнусь».

Через какое-то время в комнату входит мать.

— Ушел?

— Ушел, — не поднимая глаз от газеты, говорит отец.

— Ты сахар, часом, не брал?

— Какой еще сахар? — теперь он смотрит на нее поверх газеты.

— Вчера полную банку насыпала, а сейчас смотрю — едва на донышке.

Отец совсем опускает газету, говорит еле слышно и как бы про себя:

— Сахару в бензобак и… ставь на автомобиле крест…

— В какой еще бензобак?

— Дай бог, чтобы ни в какой, — говорит он. — Дай бог…

Вэфовский «Минокс», и что с этим связано

Глядя со стороны, можно было и впрямь подумать, что Димка решил бездумно прошвырнуться по городу. В потертой кожаной куртке, недавно перешедшей к нему от отца, засунув руки в карманы, он шел, поглядывая на встречных девушек, и, если попадалась хорошенькая, бесцеремонно присвистывал, останавливался, глядел ей вслед.

Это были самые аристократические кварталы Риги — дома массивные, с вычурными фасадами, и в каждой квартире по десять-двенадцать комнат.

Но вот, дойдя до угла, Димка свернул налево, прошел один-единственный квартал и очутился как будто в совсем другом, грязном провинциальном городе. Дома вдоль длинной-длинной улицы походили на шеренгу солдат-ополченцев, которых выстроили не по росту, а как попало: высокие, коротышки, кособокие, кряжистые и такие, что не поймешь, в чем душа у них держится.

Рядом с угрюмым шестиэтажным домом приютился деревянный двухэтажный домишко — вход со двора, а во дворе — дровяные сараи, на веревках полощутся кальсоны, наволочки и до дыр застиранные рубашки, на помойке сидят две кошки, а третья пробирается к ним, брезгливо петляя между непросыхающими лужами.

Зайдя в этот двор, Димка убедился, что никто не наблюдает за ним, и негромко свистнул.

Минуту спустя, одно из окошек на втором этаже открылось и показавшийся в нем человек сделал знак рукой — заходи.

Димка поднялся по дряхлой лестнице и оказался прямо перед открытой дверью, где его уже ждал невысокий, болезненно полный парень в клетчатом пиджаке и при галстуке. Черные, гладко зачесанные волосы лоснились от бриллиантина. Парень слегка сопел.

— Привет Гарри Пилю, — небрежно бросил Димка, входя в крохотную прихожую. — Фатеры-мутеры вымелись?

— В кино, — коротко ответил парень, запирая дверь.

Они прошли в небольшую, старомодно уютную комнату, и Димка сразу плюхнулся на диван, но тут же сморщился:

— Хоть бы пружины сменили. А то ведь так прободение мягкого места можно заработать.

Парень, не отвечая, опустил на окошке черную штору и включил настольную лампу с матово-зеленым абажуром. Стало еще уютнее.

— Анька придет? — спросил Димка, выискивая на диване более удобное место.

— Да. Обещала. — Парень сел на письменный стол, рядом с лампой, и угрюмо сказал: — Просьба. Не называй меня при Аните Гарри Пилем.

Димка не отозвался. Уставился в одну точку и несколько минут молчал. Потом взглянул на часы.

— Где же все-таки Анька? Вечно у нее какие-нибудь фокусы.

— Послушай, а нельзя без этого? — глухо спросил парень.

С Димки сразу слетело все его благодушие.

— Думаешь, я бы стал Аньку впутывать, будь у меня другой выход?

Парень насупился. Слышалось только его сопение. Потом не выдержал, заговорил, но сбивчиво, с трудом подыскивая слова:

— Все, понимаешь ли… понятно. Понятно, а все-таки… Ну, как тебе сказать… Что-то тут… нехорошее. Гадкое. И главное — Анита. Уж пусть бы я или ты. Цель и средства… какая-то есть поговорка…

Димка весь подался вперед, слушая этот невразумительный монолог. Лицо у него стало жестким, уже не мальчишеским, и глаза прищурились не по-хорошему.

— Заткнись, Артур! — и Димка вскочил с дивана. Вскочил так неожиданно, что парень вздрогнул, поднял голову и почти испуганно уставился на Димку. А Димка тоже смотрел на него. В упор.

— Вот что, — сказал он медленно, — это дело мы обсуждать не будем. Я беру его на себя. — И он впервые усмехнулся. — Грех беру на себя. А ты можешь вымыть руки. С мылом. Как этот самый Пилат. Ферштеен?

Артур хотел возразить, он даже сделал какой-то протестующий жест, но в эту минуту задребезжал звонок. Резко, неритмично.

— Иди открой, — сухо сказал Димка, — Анька, наверное, пожаловала.

Артур сник. Покорно пошел открывать. А Димка направился было к дивану, но передумал. Сел на письменный стол, как перед этим Артур. Теперь лицо его было в тени.

Анита вошла в комнату оживленная, одетая, как всегда, с иголочки и, как всегда, без малейших следов косметики.

— Димчик! — она улыбнулась радостно, чуть приоткрыв свои ослепительные зубки, и протянула руку.

Не встав со стола, Димка пожал ее прохладную ладошку и показал на диван:

— Садись.

Она посмотрела на него недоуменно, хотя улыбка еще не совсем погасла на ее лице, мелкими шажками подошла к дивану и села именно там, где только и можно было сидеть, не опасаясь пружин.

Артур остался стоять у двери, прислонившись к косяку и нервно поправляя галстук.

— Я целый месяц тебя не видела, Димчик, — сказала девушка, закидывая ногу за ногу.

«Это ж надо… такие ноги!» — подумал Димка, отводя глаза и легонько барабаня пальцами по столу. Ответил он суховато:

— Верно. Не меньше месяца. Ну, и как ты?

— Как живу? Все так же, Димчик. Заурядно.

Димка усмехнулся:

— Еще красивее стала. А я думал, что уж дальше некуда.

Анита рассмеялась:

— Я же только начинаю. То ли еще будет. Но вот он, — девушка головой показала на Артура, — почему-то молчит об этом. Мы с ним видимся чуть ли не каждый день. В кино вместе ходим. И хоть бы словечко.

— Так он же влюблен в тебя.

— Перестань, — краснея, буркнул Артур.

— Ничего себе — влюбленный. Он даже поцеловать меня ни разу не пытался.

— Ему живот мешает целоваться, — сказал Димка и вдруг совсем другим тоном добавил: — Точка. Почесали языки и хватит.

Девушка тоже сразу посерьезнела:

— Какое-то дело, да? — она с некоторой горечью усмехнулась. — Раз уж ты решил со мной встретиться…

— Дело, — твердо сказал Димка. — Ты когда-то говорила, что у твоего отца есть фотоаппарат. Вэфовский «Минокс», верно?

— Есть. Ну и что?

— Ты должна его украсть.

— Ты что… серьезно? — растерянно спросила девушка. Она даже улыбнулась от растерянности, но это была очень жалкая улыбка.

Артура передернуло.

— Знаешь… — начал было он, обращаясь к Димке, но тот сразу же перебил его.

— Ты бы хоть чаю предложил… хозяин.

Артур с ненавистью посмотрел на Димку, но так ничего и не сказав, вышел из комнаты.

— Ну вот, а теперь слушай, — сказал Димка. — Нам нужна одна штука. Нужна позарез. И есть человек, у которого она есть. Но он ее не продает. Он хочет ее обменять. И только на вэфовский «Минокс». Больше ни на что. Категорически. Я не знаю, зачем этому типу нужен именно «Минокс». Я предлагал ему «лейку». Она есть у моего фатера. Так нет же, ни в какую. И завтра последний срок. Тебе все понятно?

— Отец меня убьет, — тихо, глядя на Димку широко раскрытыми глазами, сказала Анита.

Димка соскочил со стола, прошелся по комнате.

— Придумай чего-нибудь. Скажем, взяла его в школу, хотели, мол, всем классом сфотографироваться на память. А потом потеряла. Или украли.

— Ты же знаешь, какой он, — горько сказала девушка. — Я ничего не могу брать без спросу. А уж такую дорогую вещь…

— Знаю, — раздраженно бросил Димка, — все знаю. Думаешь, я бы стал просить тебя, будь у меня другой выход.

На глазах у девушки показались слезы.

— А эта штука, которую ты хочешь получить, она, действительно, очень-очень нужна?

— Я же сказал — позарез, — он присел на диван рядом с Анитой и взял ее руку.

— Анюта…

Девушка опустила голову.

— Хорошо… Пойдем. Отца сейчас нет дома.

В комнату с подносом в руках вошел Артур. На подносе мелко позванивали три чашки и чайник.

Димка встал.

— Чаепитие отменяется, Арик. Мы уходим.

Артур поставил поднос на стол и повернулся к Аните. Она тоже встала. Грустно усмехнулась:

— Ну что ты смотришь на меня, как на обреченную? Нам, действительно, надо идти.

Идти им было недалеко. Анита жила в трех кварталах от халупы Артура, на одной из тех аристократических улиц, по которым недавно проходил Димка.

— Ты подожди меня возле дома, — сказала девушка. — Отец может вернуться каждую минуту.

Ждать Димке пришлось недолго. Запыхавшаяся Анита выскочила из парадного и сунула ему «Минокс» — крохотный, чуть побольше спичечного коробка.

— Прости меня, Анюта, — тихо сказал Димка.

— Да будет тебе, — она неожиданно притянула к себе Димку и быстро, отчаянно поцеловала его в губы. Потом оттолкнула:

— Иди.

И прежде чем Димка успел хоть что-то сказать, она уже снова исчезла в парадном.

Димка еще постоял немного, повертел в руках миниатюрный «Минокс», потом сунул его в карман и медленно пошел в сторону трамвайной линии.

Ему надо было любой ценой заполучить этот аппарат. Но теперь, когда он заполучил его, на душе стало как-то муторно. Прямо хоть возвращайся и отдавай обратно. И в трамвае, стоя на открытой площадке заднего вагона, подставив лицо резкому весеннему ветру, он чувствовал себя так, словно кого-то предал. Даже ладони почему-то все время становились липкими, и он несколько раз старательно вытирал их о брюки.

Когда он пришел к Ренате, вид у него все еще был неважный. Но она это, конечно, поняла по-своему и иронически усмехнулась:

— Не выгорело дельце? Сдрейфила твоя красотуля?

Димка, не отвечая, выложил на стол «Минокс».

— Ишь ты! — у Ренаты даже глаза расширились от удивления.

Она взяла аппарат и стала вертеть его в руках.

— Надо же! Какой крохотный.

— Пойди к Магде, — сухо сказал Димка, — договорись с ней обо всем.

— Не командуй! — отрезала Рената. — Сама знаю, что делать.

Потом, все еще любуясь этой невиданной игрушкой, сказала уже совсем другим тоном:

— Ну что ж, молодец девка.

— Попадет ей, — сказал Димка.

Рената презрительно фыркнула:

— Подумаешь, принцесса! Ну вздуют разок… До свадьбы заживет.

— Ты-то у нас храбрая. А будь у тебя такой папенька…

— Что ты знаешь про меня? — все так же презрительно сказала Рената. — Когда я у тетки жила, меня так… учили, как твоей принцессе и не снилось.

— Да пойми ты, Ренька, дело не только в этом. Я ее красть заставил.

— А ты не крадешь?

— Ну, знаешь! Одно дело свистнуть у фрицев, а другое…

— Я не про фрицев, — резко перебила его Рената, — ты у собственной маменьки сахар прешь.

— Сравнила! — буркнул Димка.

— А какая разница? И то для дела и это. Скажи уж прямо, — в голосе девушки появились горькие нотки, — нравится она тебе, правда? Оттого и жалеешь. Переживаешь. Размусоливаешь.

Димка молча взял стул, пододвинул его к патефонному столику, сел. Рената стояла перед ним, зажав в руке крохотный аппарат, смотрела на Димку зло, даже не зло, а скорее, злобно, и рот у нее все время кривился, как будто она языком надавливала на больной зуб.

Ростом она была такая же, как Димка. А если надевала туфли на высоких каблуках, то — естественно — выше его. Лицо — чуть скуластое, чуть крупнее, чем надо бы. Рот большой. Плечи еще девчоночьи и талия еще осиная, а бедра широкие. Ноги? С Анькиными не сравнишь, конечно, но в общем — ничего. Нет, не красавица. Таких не снимают в кино. И в балет не берут. И Димка сказал:

— Дура ты, Ренька. Сколько раз тебе говорить: не надо мне никого другого. Только тебя. Не веришь?

— Может, скажешь, что ты с нею и не целовался?

Димка опустил голову:

— Один-единственный раз.

— Честное слово?

— Как бог свят!

— Ну и… хорошо?

— Что — хорошо?

— Целуется, спрашиваю, хорошо? — Ренька вся напряглась, но старалась говорить спокойно.

— Да брось ты, ей-богу, чмокнула и все. Так… какая-то мимикрия.

— Чего? — подозрительно спрашивает девушка.

— Послушай! — внезапно взрывается Димка. — Ты к Магде пойдешь? Или будем тут до утра чевокать?

И Ренька уходит. Ренька ушла. Правда, не далеко, к соседке. Но Димка — один. И черт их знает, сколько они там будут чесать языками. И вообще, не плохо бы сюда Эрика. Долговязого, иногда занудного, но зато он — как чистая совесть.

Димка встал, обошел зачем-то вокруг овального обеденного стола, потом вышел в кухню. Присел на корточки перед плитой, открыл железную дверцу, нашарил в кармане смятую сигарету, закурил.

Дым ел глаза, и курить-то, в общем, совсем не хотелось, но очень уж было смутно. Какой-то кавардак в этом самом «кумполе». И — «минутная слабость». Димка с ходу запоминал такие выражения. Вот только в книжке это было или кто-то ляпнул — не вспоминалось. Да и какая разница? Главное — выразить мысль.

На сигарете медленно удлинялся серый, шероховатый столбик пепла. Димка стал наблюдать за ним: отвалится или не отвалится? Даже решил загадать — если не отвалится… Но спохватился — нет, черта с два! «Минутная слабость» прошла. И впервые за сегодняшний день он почувствовал себя самим собой. Настоящим. Без дураков.

В двери хрумкнул ключ, словно надкусили огурец. Рената вернулась неожиданно скоро. Димка швырнул в плиту недокуренную сигарету, встал, распрямился, спросил односложно:

— Ну?

Она протянула ему клочок бумаги, усмехнулась:

— Здесь все записано. Прочти, запомни, потом проглоти.

— О’кэй, — сказал Димка. — О’кэй, Ренюшич. Этой бумажкой можно отменно поужинать. Главное — фигурально. Не растолстеешь.

— Ты понял? — сказала Рената. — Завтра.

— По-твоему, я неграмотный?

— Завтра, — еще раз сказала Рената. — Ты хоть зайдешь потом?

Она подошла к нему совсем близко, ткнула кулаком под подбородок:

— Если не придешь, убью.

Димка нахмурился:

— Ты поменьше переживай. Переживания — это, знаешь ли, как слабительное. Все время бегаешь, а толку — чуть.

— Остолоп, — тихо сказала Ренька. — Учить тебя некому.

Она больно схватила его за уши, и Димкины губы прямо-таки потонули в ее горячем рту. И длилось это столько, что Димка чуть не задохнулся.

Потом она отпустила его и грубо сказала:

— Вываливай!

И он ошарашенно вывалился. Он снова сел на трамвай и доехал до дому.

— Прошвырнулся? — спросил отец.

— Тоска, — сказал Димка. — Темно. И ни то ни се.

Рецепт от доктора Ванага

Еще не было двух, когда Димка вывел свой щегольской «эренпрейс», защемил штанину металлическим зажимом, чтобы она не попала в цепь, вскочил в седло и закрутил педалями.

Путь ему предстоял неблизкий, и до самого моста он гнал вовсю, зная, что в Задвинье, на мощенных круглым булыжником улицах, не очень-то разгонишься.

По мосту Димка ехал медленно, что-то насвистывая, внимательно вглядываясь в часовых. Их было трое — два по концам моста, один в середине. Пожилые дядьки, с карабинами.

Потом пошли задвинские улицы, и там, где прохожих было немного, Димка гнал прямо по тротуару. Остался позади Агенскалнский рынок, а еще минут через десять Димка добрался до Засулаукса. Взглянул на станционные часы. Времени оставалось в обрез.

И все-таки он оказался на месте минута в минуту.

Одноэтажный дом был огорожен глухим и таким высоким забором, что виднелась только серая шиферная крыша и кроны каких-то фруктовых деревьев.

Возле калитки, над кнопкой электрического звонка, была прибита железная дощечка с надписью: «Злая собака». Кто-то карандашом приписал на ней: «Без зубов».

Димка прислонил велосипед к забору и позвонил, трижды подолгу нажимая кнопку. Подождал. Хотел позвонить еще, но тут завизжали запоры, и калитка приоткрылась.

Молодая, крупнолицая женщина подозрительно уставилась на Димку.

— Фрейманис здесь живет?

— Ну, а если и живет? Тогда что?

— Я от доктора Ванага. Привез рецепт.

Женщина хмуро оглядела его с ног до головы. Она явно колебалась, и Димка испугался, что калитка сейчас захлопнется. Поэтому он быстро вытащил «Минокс», секунду подержал его на ладони и тут же опять опустил в карман.

Глаза у женщины оживились.

— Поезжайте до конца улицы, — тихо сказала она, — и там ждите. Когда я пройду мимо, пойдете за мной на расстоянии ста метров.

Пожав плечами, Димка вскочил на велосипед… Через три квартала улицу словно ножом обрезали — дальше начинался луг.

Ждал Димка минут двадцать, и уже решил, что его надули, когда наконец вдали показалась хозяйка особняка. На поводке она вела здоровенного пса — похоже, боксера. Приближалась эта парочка дьявольски медленно, потому что пес то и дело обнюхивал чей-нибудь забор, а затем деловито поднимал заднюю лапу.

Поравнявшись с Димкой, женщина не пошла через луг, а повернула направо, в сторону какого-то заброшенного садоводства, над которым возвышалась четырехугольная деревянная башня неизвестного назначения — не то водокачка, не то смотровая вышка.

Пропустив вперед женщину и ее страховидного пса, Димка медленно шел следом за ними, ведя велосипед за руль.

Так они шли и шли, пока не добрались до этой самой каланчи или водокачки. Тут женщина остановилась, долго топталась на месте, потом сделала знак, что Димка может приблизиться.

Он и приблизился, но на такое расстояние, чтобы остаться вне досягаемости боксера.

Женщина усмехнулась:

— Не бойтесь. Без моей команды он вас не тронет.

«А откуда я знаю, что ты не дашь такой команды?» — подумал Димка. Однако же сделал еще несколько шагов, прикрываясь велосипедом от этого четвероногого черта.

— Дайте аппарат, — сказала женщина. — Я должна убедиться, что он в полной исправности.

— А где то, что я должен получить взамен?

— Не беспокойтесь, молодой человек, я не собираюсь вас надувать, — она презрительно усмехнулась, — но, если вы мне и не верите, вам все равно придется рискнуть.

И как бы в подтверждение ее слов, раздалось глухое ворчание боксера.

«Положеньице — лучше некуда», — подумал Димка и полез в карман за «Миноксом».

Женщина быстро и со знанием дела проверила аппарат — ну прямо-таки как заправский фотограф, — затем сунула его куда-то за пазуху, а Димке протянула большой заржавленный ключ.

— Там есть дверь, — показала она на башню. — Войдете и увидите в углу парниковые рамы. Под ними лежит то, что вам нужно. Уходя заприте дверь и положите ключ под порог.

Димка подошел к ограде, прислонил велосипед к ветхому столбу, взял портфель, лег на спину и стал проползать под колючей проволокой. Это было несложно.

По виду ключ был такой, будто он пролежал в земле с тех самых пор, как им отпирали городские ворота при каких-нибудь средневековых феодалах, но замок поддался безо всякого труда, даже не скрипнул — похоже, что его регулярно смазывали. А вот дверь осела так, что Димке удалось оттянуть ее лишь настолько, чтобы боком протиснуться в темное, без окон помещение, откуда на него пахнуло такой густой затхлостью, что он вспомнил склепы на Мирном кладбище, куда они с ребятами забирались в далекое довоенное время.

Димка включил карманный фонарик, и слабый луч света (батарейка уже садилась), как солнечный зайчик, забегал по заплесневевшим стенам, полусгнившей лестнице, поднимавшейся к черной квадратной дыре в дощатом потолке, по груде битого стекла — мутного, затянутого паутиной, и наконец остановился в углу, где — одна на другую — было навалено десятка полтора больших парниковых рам.

Прежде всего Димка запер дверь изнутри на два оборота, потом нашел в стене гвоздь, на который можно было повесить фонарик так, чтобы тот светил в нужном направлении, после чего сбросил куртку и принялся за работу.

Одну за другой снимал он тяжелые рамы и прислонял их к стене. Рамы были древние, рассохшиеся, они похрустывали разбитыми квадратиками стекол и обдирали руки потрескавшейся масляной краской, твердой и острой, как края неумело вспоротой консервной банки. Десятки серых мокриц, потревоженных внезапной катастрофой, метались по этим рамам, и, хотя Димка старался не обращать на них внимания, иногда его все-таки передергивало от гадливости.

Когда была снята последняя рама, в земляном полу обнаружилось нечто вроде неглубокой могилы, где лежало несколько предметов, завернутых в едко пахнувшие промасленные тряпки.

И тогда Димка отошел в сторонку, присел на корточки и закурил.

Не то чтобы ему хотелось курить. Просто надо было перебороть детское желание тут же броситься на добычу. Надо было выдержать характер. Вот он и стал его выдерживать.

Одна минута протекла, другая… Потом что-то хрустнуло. Совсем рядом. За стеной. Димке даже показалось, что он слышит чье-то сопение. Но мало ли что может показаться. Однако когда в замочную скважину попытались вставить ключ, то это уже нельзя было отнести на счет слуховых галлюцинаций. Слава богу, заперев за собою дверь, Димка оставил ключ в замке, так что у него оставалось еще какое-то время, чтобы подумать над своим положением.

Семидесятая минута пошла, а Хуго все еще петлял возле пожарной каланчи, как какой-нибудь паршивый бобик. Дело осложнялось еще и тем, что в семнадцать тридцать, после встречи с Димкой, Хуго должен был заявиться в некую квартиру в некоем доме на Зеленой улице. Но станут ли его там ждать, если он опоздает? Опоздание ныне — как смертный грех. Хуже!

В том-то и дело, что хуже. В том-то и дело… И ведь кто его знает, что там случилось с Димкой. Не на прогулку поехал. А вдруг… По спине у Хуго противно побежали мурашки, словно он босыми ногами ступил в ледяную воду.

«Надо уходить», — твердил он себе, но твердил это уже давно, а сам продолжал болтаться возле каланчи. Несколько раз Хуго определял «последний срок» — жду десять минут, потом ухожу. Но проходили десять минут, и он устанавливал еще один, «самый последний срок». Таким вот образом прошло уже больше часу, и дело становилось серьезным. Настолько серьезным, что, пожалуй, следовало известить ребят.

Димка никогда еще не держал в руках шмайссер, но, чтобы вставить магазин и отвести затвор, особого ума не требовалось.

Тот, кто пытался отпереть дверь, бросил это занятие и теперь медленно обходил башню снаружи — то за одной, то за другой стеной Димка слышал его осторожные шаги. Наконец они смолкли.

Ушел или притаился?

Не двигаясь, с автоматом наизготовку Димка простоял минут пятнадцать. Потом снял со стены фонарик и стал изучать лестницу. Выдержит или нет?

Она выдержала. Даже ни разу не заскрипела, когда он по ней поднимался. Правда, поднимался он так осторожно и медленно, что чуть с тоски не помер.

На втором этаже тоже не было окон. В углу — куча какого-то тряпья, на полу валяются пустые бутылки. Все это можно было разглядеть и без фонарика, потому что сквозь люк в потолке, к которому тоже вела лестница, проникал слабый дневной свет.

На третий этаж Димка поднимался уже с меньшими предосторожностями.

Здесь оказалось четыре окна — на все четыре стороны света. Большинство стекол было выбито, а дыры заткнуты тряпками. Димка подошел к ближайшему окну и сразу увидел «его».

Человек шел в сторону полуразрушенной теплицы и поминутно оглядывался. Одет он был вполне прилично, даже шляпа на голове. В руке — эмалированный молочный бидон.

Обогнув теплицу, человек остановился, снял шляпу и носовым платком вытер лысину.

И тут у Димки мелькнула смутная догадка. Надо бы ее проверить, но нельзя было выпускать из виду этого типа. Впрочем, «тип» за несколько минут ничего непредвиденного предпринять не сможет, так что, пожалуй…

Димка бросился к лестнице, быстро спустился на второй этаж и ногой отшвырнул наваленное в углу тряпье.

Под тряпьем стояла десятилитровая бутыль с какой-то жидкостью, заткнутая большущей пробкой. Как только Димка эту пробку вытащил, в нос ему шибануло тяжелым самогонным духом.

Все было ясно, и Димка снова поднялся наверх.

Человек с бидоном исчез. А ведь за время Димкиного отсутствия этот тип никах не успел бы дойти до ближайших домов или вернуться к башне. Может, спрятался в теплице? Но ради чего? И опять Димке стало неуютно. Правда, у него шмайссер, и в крайнем случае… Но ведь всю округу переполошишь, и чем это кончится, один бог знает. Он взглянул на часы. Половина шестого. «Опаздываю, как фифа!..» И вдруг увидел этого типа. Тот, действительно, вышел из теплицы, и в руке у него был топор. Решил, наверное, взломать дверь.

Димка подпустил его поближе, потом прислонил к стене автомат, сунул в рот четыре пальца и свистнул так, что у самого зазвенело в ушах.

Человек остановился как вкопанный, потом отбросил топор и, размахивая бидоном, помчался обратно, с невероятной для его солидного возраста прытью.

Впереди был мост. И три часовых, каждый из которых мог оказаться не в меру любопытным. Димка неспешно крутил педали, а в голове у него вертелась дурацкая школьная поговорка: «Любопытство не порок, но большое свинство». Поговорка эта вертелась у него в голове, как испорченная пластинка на патефонном диске, бессмысленно, на одной и той же ноте. И чтобы избавиться от этого наваждения, Димка стал насвистывать, а когда и это не помогло, даже тихонько запел по-немецки: «Ich bin jung und du bist jung…» — «Молод я и ты юна…»

А мост уже был совсем близко, и первый из часовых стоял, повернувшись лицом к реке, и задумчиво плевал в воду. Он обернулся только тогда, когда Димка поравнялся с ним. Взгляд у него был задумчивый, тусклый и скользнул по Димке, как по чему-то ненужному, настолько лишнему в этом мире, что это никах не касалось его, часового, стоящего здесь ради неведомой, но высокой цели.

Димка ехал нормально — не быстро, не медленно, с той самой скоростью, с которой возвращаются домой рабочие, а он уже давно заметил, что есть у них эта своя традиционно рабочая скорость, и ее не спутаешь со скоростью того, кто едет по делу или прогулки ради. И Димка чутьем понимал, что часовые тоже знают эту истину, что они пригляделись ко всяким едущим и, наверное, по скорости могут определить — подозрительный ты человек или нет. Но скорость скоростью, а вот обернутый газетой ствол торчал из портфеля прямо-таки вызывающе. Может, для всех остальных он был просто палкой, обрезком трубы и мало ли чем еще, но для Димки-то он был стволом, даже мушка ясно вырисовывалась на его конце, и казалось, что просто невозможно не заметить этого.

Второй часовой был явно человеком иного склада, нежели тот философ, мимо которого Димка уже проехал. Этот в воду не плевал. Этот все время двигался: десяток быстрых шажков в одну сторону, потом в другую. То ли характера он был такого, то ли томился чем-то.

На Димку он таки обратил внимание, даже приостановился на мгновение. Скосил глаза на портфель. Димка всем существом своим почувствовал, как во рту у этого парня зашевелился язык, чтобы крикнуть: хальт! Но, если язык и зашевелился, то слово почему-то не вылетело, проглотилось, и часовой, после мгновенной задержки, опять засеменил туда-сюда.

А впереди везли гроб. Гроб был большой, лакированный, цвета тех глянцевых каштанов, которые каждый мальчишка, неизвестно зачем, собирает осенью.

Гроб стоял на телеге, а рядом с ним, свесив ноги, сидел здоровенный мужик в овчине, в зимней облезлой шапке, засунув кнут за голенище заляпанного грязью сапога.

Наплевать было Димке на этот гроб, к тому же наверняка пустой. И если, нажав на педали, он объехал телегу, так оттого лишь, что не хотелось изображать ему какую-то похоронную процессию.

Третий часовой сошел с деревянной панели на проезжую часть моста и поднял руку.

Димка не сразу понял, что же такое вдруг изменилось — то ли в нем самом, то ли в чем-то еще. Потом догадался — так он же не крутит педали, велосипед хоть и едет, но по инерции. И еще он — Димка — ни о чем не думает. Голова — как пустая бочка. Даже холодно от такой пустоты.

А лицо у часового было бугристое, пористое и лиловатое, как разведенный денатурат. Оно досадливо передернулось, да так передернутым и осталось. И рукой он махнул досадливо, как если бы не махнул, а сказал: проезжай, дурак! И Димка проехал.

Позади него, громко и тоже досадливо крикнули: тпру! Димка не обернулся, но так отчетливо представилось ему, как крестьянин натягивает вожжи, как лошадь вздергивает голову и запрокидывает ее в сторону, приоткрывая свои лошадиные, желтые зубы, что потом уже Димка не знал — обернулся он или нет.

А по городу ехалось быстро. Здесь был либо асфальт, либо тесаный шведский камень. Здесь можно было крутить вовсю. Что Димка и делал — крутил, крутил… Казалось, еще немного и его «эренпрейс» взлетит и понесется, не касаясь мостовой.

Но на каком-то углу, когда он повернул так резко, что чуть не вляпался в фонарный столб, Димка сказал себе: тпру! Почти совсем, как тот мужик в овчине.

В ту самую минуту, когда Хуго, смачно плюнув для облегчения души, решительно зашагал к дому, из-за ближайшего угла вылетел на «эренпрейсе» Димка.

Когда он, шикарно затормозив, спрыгнул со своего железного коня, Хуго плюнул еще раз, теперь уже с нескрываемой яростью, и собрался выдать длинный ядовито-презрительный монолог, но вдруг поперхнулся и уставился на портфель, болтавшийся на велосипедном руле. Уставился так, словно сроду не видел портфелей и считал, что они существуют только в сказках.

— Ну чего пялишься? — устало сказал Димка. Он снял портфель с руля и протянул его Хуго. — Бери и топай.

— Топай?! — Хуго хотелось кричать от злости, но голос почему-то звучал плаксиво, почти истерично. — Сначала ждешь тебя, как последний кретин, а потом… Может, лучше мне этот шмайссер на грудь себе повесить? Он же у тебя из портфеля торчит так, что первый же шуцман…

— Цыц! — сказал Димка. — Цыц, дитя человеческое. Бери портфель и топай, куда положено. Авось там не рассердятся за опоздание. Спекулянты, особенно те, что оружием промышляют, не должны сердиться. Они народ понимающий. А я тебя буду ждать… Нет, не здесь, конечно. Здесь ты, небось, всему кварталу глаза намозолил. Ждать я тебя буду в Стрелковом парке, возле Офицерского клуба. О’кэй? Да смотри, чтобы тебе не всучили какие-нибудь… пфеферкухены.

Хуго почти вырвал у Димки проклятый портфель. У него даже горло сжало — от возмущения, злости, отчаяния и… бессилия. Да, от бессилия. Надо бы в морду дать, а он не может. Он подчиняется. Ну почему он всегда подчиняется?

— А ты у нас мальчик-молния, — час спустя сказал Димка, отбирая у Хуго несколько полегчавший портфель.

— Сам же сказал — проверь.

— Проверил?

— Проверил. Насколько это возможно в комнате.

— Ладно, — сказал Димка, — будем считать, что дело сделано.

— Нам не по дороге? — спросил Хуго.

— Нет. Тебе, насколько я понимаю, на северо-северо-запад. А мне на юго-юго-восток.

— Ясно, — криво усмехнулся Хуго. — Смотри не перепутай направление.

Нет, направление Димка знал. Но ехать пришлось километров шесть, а то и восемь. Зато лесок был что надо. В том смысле, что никого не тянуло сюда гулять. Кого потянет гулять туда, где под ногами десятки тысяч мертвых?

Вот в этом лесочке Димка и открыл портфель.

Кольт-браунинг они даже завернуть не удосужились, завернули только вальтер, а запасные магазины были сложены в коробочку из-под печенья.

Отстрелялся Димка довольно быстро. Все было в лучшем виде. Когда он поехал обратно, кольт-браунинг лежал уже не в портфеле, а во внутреннем кармане его пиджака. И от этого что-то изменилось в Димке. Не в настроении, а в характере. Впрочем, и в настроении тоже.

Верманский парк

После работы Валя сразу побежала домой, а Ренька постояла на углу, подумала, потом неторопливо направилась в сторону Верманского парка.

Был шестой час вечера, но солнце еще высоко-высоко стояло над городом. В небе, по-весеннему чистеньком, медленно плавали пухлые и тоже очень чистенькие облака, но ветер налетал прохладный, резкий, и Рената даже поеживалась в своем старом демисезонном пальтишке.

В парке все скамейки на солнечной стороне были заняты стариками и выздоравливающими из ближайшего военного госпиталя. Да и вообще здесь было не менее многолюдно, чем в довоенные годы — в основном за счет спекулянтов — мелкоты, промышлявшей сигаретами и прочим ходовым, но не громоздким товаром.

Рената медленно прошла мимо каменных львов и хотела свернуть к «Метрополю», но тут один за другим хлопнули пистолетные выстрелы. Ренька вздрогнула и стала вглядываться в ту сторону, откуда они донеслись.

За фонтаном, прямо на газоне, толпились люди. Поскольку никакого волнения ни в этой толпе, ни среди тех, кто прогуливался по дорожкам парка не наблюдалось, Рената направилась прямо туда.

В центре образованного толпой круга пожилой офицер ждал, когда солдат в кожаных рукавицах подведет к нему на поводке овчарку, потом стрелял из пистолета прямо у нее над ухом.

Собаки вели себя по-разному. Одни припадали к земле и начинали жалобно скулить, другие прямо-таки взрывались лаем и бросались на офицера. А хозяева этих овчарок, стоявшие в первом ряду, с тревогой ждали, как решится судьба их любимцев.

— Ну совсем как люди! — восхищенно воскликнул очкастый толстячок, упоенно тершийся круглым своим плечом о плечо Ренаты.

— Что вы имеете в виду? — с некоторой опаской спросила пожилая дама, у ног которой, в ожидании своей очереди, лежала черная с подпалинами, широкогрудая овчарка.

— Так это же яснее ясного, — радостно отозвался толстячок, — кто лает и скалит зубы, того — айн, цвай, драй, шагом марш — и на фронт. Ну, а если скулишь и хвостом виляешь — кому ты нужен! Сиди себе дома и пусть хозяин почесывает тебе за ухом. Животное царство тоже делится на дураков и умных.

— И кто же, по-вашему, дурак? — резко спросила Рената и столь же резко оттолкнула толстяка плечом.

Тот не обиделся, улыбнулся:

— Яснее ясного. Только дураки кусаются.

— Сам дурак! — громко и презрительно бросила Рената и стала выбираться из толпы.

— Ну и грубиянка! — охнула пожилая дама.

Рената обернулась:

— Слушай ты, мымра! Не забудь нафталином присыпаться, не то тебя моль сожрет. Вместе с бобиком.

Дама затряслась, словно ее бил родимчик, но толстячок наклонился к ней и заворковал успокоительным баритоном:

— Успокойтесь, мадам. Ради бога. Ведь мы сейчас в состоянии войны, а это, знаете ли, огрубляет нравы.

И, не ожидая ответа, рассыпаясь в извинениях, он стал протискиваться сквозь толпу, стараясь не потерять из вида Ренату.

Он нагнал ее уже у «Метрополя», когда она остановилась возле большого рекламного щита, заклеенного афишами с полуголой Ла Яной.

— До восемнадцати лет вход запрещен, — весело сказал толстячок, — но со мной вас пропустят.

Рената обернулась, строгим взглядом смерила его с ног до головы, потом вроде бы как задумалась.

— Щипаться не будешь?

Толстячок коротко хихикнул:

— Не имею обыкновения.

— Бог с тобой, — лениво сказала Рената, — дуй за билетами.

— Слушаюсь! — толстячок шутливо отдал честь и чуть ли не вприпрыжку помчался к кассе.

Рената стала медленно прогуливаться вдоль колоннады, как вдруг перед нею возник странный парень в зеленом ворсистом пальто, в короткополой, тоже зеленой, шляпе с коричневым петушиным перышком.

Парень по-военному щелкнул каблуками тяжелых лыжных ботинок, несколько странно выглядевших в такой весенний день, а потом двумя пальцами коснулся шляпы:

— Честь имею.

Реньке вдруг стало смешно.

— А деньги имеешь?

Парень по-клоунски вздернул левую бровь, но лицо у него осталось серьезным, и сказал он тоже серьезно, даже с некоторой обидой:

— Натурально.

И Ренька вдруг подумала: чем черт не шутит.

— Часы, случаем, не купишь?

— У тебя куплю, — не раздумывая согласился парень.

Ренька секунду поколебалась, потом сказала:

— Давай-ка отойдем в сторонку.

Парень согласно кивнул:

— О’кей, фрекен.

— Фрейлейн, — поправила его Ренька.

— Фрейлейн — это по-немецки, — спокойно сказал парень, — а по-норвежски — фрекен.

— Тоже мне норвежец нашелся, — усмехнулась Рената.

— А что, не похож?

— Сказала бы я тебе на кого ты похож, да времени нету.

— А если я из полиции?

— Ну и что? Я же не спекулирую, краденым не торгую, собственные часы продаю.

И все-таки екнуло у нее сердце. С этими типами лучше дела не иметь. Прицепится, не отвяжешься. Пойди потом, доказывай…

— Испугалась, птичка? — насмешливо сказал парень.

— Черта с два! Не на ту напал.

— Ладно, — дружелюбно сказал «норвежец», — показывай свой будильник.

Ренька оглянулась по сторонам, потом вздернула рукав пальто. На руке блеснули маленькие дамские часики из поддельного золота.

Эти образованные бразильцы

Пластинка была заигранная, надтреснутая, и когда иголка перескакивала трещину, раздавалось «кряк».

А когда придет бразильский — кряк — крейсер, Лейтенант расскажет вам про — кряк — гейзер…

Эрика это раздражало. Да и вообще он не любил Вертинского, разве что «Хоронили девочку в платье голубом».

А Димке нравилась любая музыка, но, как всегда, Димка был настроен несколько иронически.

— Вот уж не думал, — сказал он, плотоядно разглядывая глиняный кувшинчик с ячменным солодом, — вот уж не думал, что у бразильцев есть крейсера.

Рената, глубоко утонувшая в диване, повернула голову и, глядя сквозь Димку, сказала монотонно и глухо:

— Хорошо бы… в Бразилию.

— Выучи бразильский и поезжай, — тут же отозвался Димка.

— В Бразилии говорят по-португальски, — сказал Эрик. Он ссутулившись сидел на подоконнике, и только силуэт его обозначался на фоне еще светлого окна.

— Это ж надо, — невозмутимо откликнулся Димка, поливавший солодом большой ломоть хлеба, — это ж надо, до чего образованный народ.

Откусив здоровенный кусок, прищурившись, могуче двигая челюстями, он восхищенно добавил:

— Экс либрис!

— Экс либрис — это значит «из книг», — обращаясь к Ренате, пояснил Эрик. — Печатают такие картинки с именем владельца и… — он запнулся. — У тебя совсем не осталось книг, Реня.

— Может, и солод из книг, — жуя, сказал Димка. — Загонишь книгу, купишь солоду.

— Смените пластинку, — резко бросила Рената.

И, действительно, Вертинский уже кончил петь, пластинка хрипела на холостом ходу, и от ее «йих, йих» по спине противно бежали мурашки.

Эрик спрыгнул с подоконника, снял мембрану и остановил патефон.

— Пари, — сказал Димка, — пари на пачку «Юно». Сегодня будет налет.

И все, как по команде, повернули головы к окну.

За немытыми стеклами зеленело небо, без облаков, без малиново-красной каймы заката. Впрочем, кайма-то была, но ниже, не видная из-за подоконника. Она опоясала небо от черных цехов Люфтпарка до черных кустов Кундзиньсалы — Барынькина острова — и угасала где-то за Зиемельблазмой — пригородным районом с феерическим названием «Северное сияние».

Рената встала, завела руки за спину, потянулась.

— Тоска, — сказала она убежденно, глухим, очень низким голосом.

Подошла к окну, распахнула его, поджала губы.

— Вот она, ваша Рига… Полюбуйтесь.

И Эрик и Димка знали, что любоваться отсюда нечем. Эрик механически перебирал книги, еще оставшиеся на хлипкой этажерке, Димка столь же механически дожевывал хлеб. Похоже, что обоим стало тоскливо, но вовсе не оттого, что Рената сказала: тоска. А оттого, что и впрямь все в этой комнате, в этой сумеречный час наводило тоску, оттого, что за окном, как знали они, было еще тоскливей от вида грязных дворов, осклизлых поленниц, облезлых котов и по-весеннему резкого смрада помоек.

Димка встал, подошел к Ренате, правой рукой оперся о подоконник, левой крепко обхватил ее за талию, попытался притянуть к себе.

Как он и ждал, Рената больно двинула его локтем под ребра, дернулась всем своим гибким телом, отошла от окна. Равнодушно бросила:

— Дурак.

Эрик, словно и не заметил этой сцены, присев на кор-точки, он продолжал перебирать растрепанные книги. Рената провела рукой по его волосам:

— Брось, Профессор. Сам же знаешь, тут одно дерьмо.

Эрик поднял голову, взглянул с укором:

— Зачем ты так, Реня…

Она тряхнула валиками туго завитых волос:

— Дерьмо есть дерьмо. Может, в гимназиях оно называется по-другому, но я не лезу в калашный ряд.

И тут же быстро отошла от Эрика, снова плюхнулась на диван. Поднесла руку к глазам, но вспомнила, что часиков уже нет. Димка, все время следивший за ней, немедленно откликнулся:

— Фюить! Часики, значит, того?..

— Того, — сказала Ренька. — А тебе-то какое дело?

— Никакого. Но интересно, за сколько?

Ренька взглянула на него пытливо:

— А ты бы сколько содрал?

— Сотню, а то и полторы. Небось, продешевила?

— Черта с два! — презрительно усмехнулся Ренька. — Сотенка у меня в кармане.

— Норма Ширер, — благосклонно отозвался Димка.

— Норма Ширер — это американская кинозвезда.

— И все-то ты знаешь, Профессор, — устало сказала Ренька. — Все-то ты знаешь, а вот часы бы загнать не смог.

Эрик выпрямился, кивнул:

— Наверное, так. Но вот Дюма я бы сумел продать.

— Который час? — резко спросила Рената.

Димка взглянул на свои часы.

— Пора. Пока настроите…

Рената встала:

— Пошли.

Она открыла дверь в свою девичью спаленку. Вошла первой. Там помещались только никелированная кровать, белый туалетный столик с овальным зеркалом и тумбочка, на которой громоздился старомодный вэфовский радиоприемник.

Приемником занялся Эрик, а Рената, достав из тумбочки карандаш и блокнот, сбросила туфли и с ногами устроилась на кровати.

Димка остался в столовой. Не спеша доел хлеб, потом отнес в кухню кувшинчик с солодом, поставил его в кладовку, заодно критическим оком оглядев все Ренькины запасы, и наконец уселся на корточки перед плитой, открыл дверцу и закурил.

Это был старый «доходный» дом, и, как во многих домах подобной постройки, здесь не было прихожих, дверь из кухни вела прямо на лестничную площадку.

Если где-нибудь хлопала дверь или кто-то проходил по лестнице, Димка поднимал голову, прислушивался.

Был вечер буднего дня, и дом жил сравнительно тихой жизнью, только за стеной, у Магды, слышались громкие пьяные голоса. Но то, что происходило у Магды, не тревожило Димку, пусть себе веселятся.

А минут через двадцать Рената и Эрик вышли из спальни. Ренька вырвала из блокнота несколько листков, исписанных крупным размашистым почерком, перечитала их и протянула Эрику. Тот аккуратно сложил все листки и сунул их во внутренний карман пиджака.

— Завтра я передам это Рите, а в четверг в девять вечера ты встретишься с нею возле кино «А. Т.». Но давайте обсудим, где разбрасывать.

— Только не здесь, — решительно сказал Димка. — Надо, как выражается Ренька, сменить пластинку, не то может запахнуть жареным.

Эрик потер висок:

— Может, в Задвинье? Скажем, возле Агенскалнского рынка. Тоже рабочий район.

— Не люблю Задвинья, — поморщилась Ренька. — Лучше где-нибудь на форштадте.

— Почему бы и нет, — откликнулся Димка, — там тоже не виконты де бражелоны живут.

— Я махну туда завтра после работы, — сказала Рената. — Посмотрю, что и как.

— Хорошо, — согласился Эрик. — О Задвинье подумаем потом. Надо с Янцисом посоветоваться, он знает те места как свои пять пальцев.

— Вот и о’кэй, — сказал Димка. — А теперь потопаем, Профессор. До того как начнется налет, я хочу оказаться под родными пенатами.

— Пенаты — это боги домашнего очага. Нельзя оказаться под ними.

— Ладно, ладно. По дороге расскажешь. Адью, Ренчик!

Рената заперла за ними дверь, опустила на окнах черные бумажные шторы, зажгла свет.

Впереди был долгий и пустой вечер. Надо было немедленно придумать себе занятие, потому что Ренька хотя и привыкла к одиночеству, но иногда на нее накатывало что-то — вот как сегодня — и тогда хотелось зубами скрипеть, кулаками в стенку колотить или разреветься в голос.

Белье, что ли, постирать? Она растопила плиту, наполнила водой бак и вдруг поняла, что никаким, абсолютно никаким полезным делом заняться сегодня не в силах. Дура! Надо было пойти с ребятами, пошататься по улицам. Намекни она только, Димка с радостью прошатался бы до самого утра. Но теперь уже было поздно, теперь ей предстояло одной выбираться из собственной тоски.

Рената накинула свое легкое пальтишко и, оставив догорать только что растопленную плиту, вышла на улицу.

На улице было знобко, сумерки кончались, наползала темень.

Рената постояла возле парадного, усмехнулась и сказала вслух:

— Иди туда, не знаю куда.

И пошла налево, действительно не зная, куда и зачем идет.

Сначала ни о чем не думалось. Потом от одиночества и тоски вспомнила о родителях. Подумала в бессчетный раз: это ж надо, уехать за день до войны. И главное, куда! Уж хотя бы в Москву, так нет же, в Ленинград!

Потом мысли переключились на Димку. На то, как они познакомились. Ей тогда только-только шестнадцать стукнуло…

Крутят «Большую любовь». Цара Леандер поет перед летчиками. Потом говорит одному: у меня есть кофе. И они — он и она — идут к ней.

Тут кто-то положил ей, Реньке, руку на колено. Она молниеносно хряснула ребром ладони по этой руке и лишь затем повернулась к чертову бандиту. Бандит сидел как каменный, вперив взор в экран, на котором уже целовалась с летчиком Цара Леандер. «Только сунься еще, — зашипела Ренька, — так врежу, на том свете не очухаешься!» Бандит не шевельнулся, только глаза чуть прищурились, и в них будто блеснуло что-то.

«Сопляк белобрысый», — подумала Ренька и, чтобы убедиться в этом, скосила на него глаза. Конечно, сопляк, не старше ее. И действительно белобрысый, патлы как сметаной вымазаны. Тут она заметила, что и сопляк косит на нее глазами, и, сказав про себя: «Тьфу, зараза!» — стала смотреть на экран. Там как раз советский ястребок сбивал фашиста, того самого, в которого втюрилась Цара Леандер. Белобрысый не стал ждать конца фильма, и Ренька насмешливым взором проводила его согбенную фигуру, когда он пробирался к выходу. Но вот фильм кончился, она вышла из кино, и он как ни в чем не бывало возник откуда-то перед Ренькой и чуть ли не ножкой шаркнул: «Добрый вечер!» — «Что?» — надвигаясь на него, устрашающе сказала Ренька, и он немножко струхнул, заморгал глазами — они у него оказались светло-светло-голубыми, а ресницы золотисто-желтыми. «Ну знаешь, — сказала она, — видала я всяких, но такого…» Он не дал ей закончить фразу, вытащил большую плитку шоколада в явно заграничной упаковке и протянул Реньке: датский, язык проглотить можно… Мгновение спустя шоколад полетел на мостовую, а Ренька гордо затопала в сторону дома. Но какой-то дьявол — может, он любознательностью зовется или пытливостью — заставил ее оглянуться. Горестно опустив плечи, белобрысый смотрел ей вслед, а шоколад так и валялся на мостовой. У Реньки даже сердце сжалось: где это видано, чтобы в сорок втором году шоколад валялся на мостовой! И ведь он, зараза, его не поднимет, так и оставит лежать. «Подними! — заорала Ренька, — подними сейчас же!» Он прыгнул на эту шоколадину, как кошка, а потом в три прыжка оказался возле Реньки и, протягивая плитку, ну чисто дюгнутый, заладил свое: датский… язык проглотить можно… «А вдруг он с Александровской высоты?» — подумала Ренька. Как-никак, высота эта, где помещался сумасшедший дом, была тут же рядом, за каменным белым забором. И Ренька с опаской зыркнула на этот забор, но белобрысый, сразу ее разгадав, покачал головой: «Нет, дорогая мисс, я совсем не оттуда…» — «Я тебе не дорогая, — строго сказала Ренька. — Шоколад ворованный?» — «Никак нет, — сказал он, — подарок дорогих родителей. По случаю именин». К этому времени они уже не стояли на месте, а медленно шли вдоль Красной Двины, по направлению к Ренькиному дому. И Ренька ему выговаривала: «Чокнутый ты как пить дать! Сначала за коленку хватаешь, потом шоколадом бросаешься, небось по чужим карманам шаришь?» Тут он так затряс головой, что Ренька остановилась. В жизни она не видала, чтобы так головой трясли. «Перестань, — заорала она, — думаешь, отлетит башка, я за нею гоняться стану?» Он перестал трясти: «О’кэй, дорогая мисс…» — «Сказано же тебе», — буркнула Ренька, и это опять-таки предполагало, что никакая она ему не дорогая. Но он до самого дома, через каждый десяток слов все-таки повторял: дорогая мисс.

Вот как они познакомились. И пока Ренька вспоминала об этом, рот у нее все время был до ушей.

Ночной налет

Рената пересекла железную дорогу, прошла мимо православной церквушки, мимо огороженного высоким забором лагеря для военнопленных и углубилась в лес.

Впрочем, это был не настоящий лес, а просто лесопарк. По-латышски он так и назывался: Межапарк. Но когда жива была Ренькина бабушка, она называла его по-дореволюционному: Царский парк. И Ренька вечно путала Царский парк с Царским садом, с тем самым, где Петр Первый собственноручно посадил дерево.

В лесу было совсем темно, но не страшно. Война приучила Реньку не бояться безлюдья. Шорох ветра в черных шевелюрах сосен, скрип трущихся друг о друга ветвей и даже совершенно необъяснимые звуки ночи и леса, — все это было безобидным, как сама природа. Опасность исходила от человека. И никто не был гарантирован от нее даже на самой людной улице.

Рената не знала, зачем она пришла сюда. Скользя на мокром ковре сосновых иголок, спотыкаясь о невидимые кочки, глубоко, до рези в легких, вдыхая острый, с гнильцою, весенний воздух, она брела, не различая направлений и не зная, куда выйдет. «Стих на нее нашел», — сказала бы бабушка. В последнее время «стих» все чаще находил на Ренату. Она могла беспричинно расплакаться, беспричинно озлиться, наговорить кому-нибудь гадостей или убежать куда глаза глядят.

«Это оттого, что ты живешь совсем одна, Реня», — мягко пояснял Эрик. Димка же в таких случаях виновато молчал и пытался стушеваться. А Магда посмеивалась: «Пора твоя подошла, девка».

Может, и возраст, может, и одиночество, может, еще сто шестьдесят причин — все равно тоска. Иногда глухая. Словно зуб начинает ныть, еще не сильно, но ни о чем другом уже не думаешь, прислушиваешься, ждешь, замирая от страха — сейчас вспыхнет боль, обожжет, пронижет насквозь. Иногда — иначе. Вдруг будто бы кожу снимут. Каждый нерв оголен. Самый воздух, и тот раздражает до крику…

Взяв с какой-то невозможно низкой ноты, сирена, как по спирали, стала взвывать все выше и выше, все истошней, отчаянней, безумней, будто хватая себя за волосы, выдавливая из металлической глотки уже не вой, а визг, вопль.

К первой сирене подключилась вторая, третья… Они все подключались и подключались. Наверное, так — в сумасшедшем доме. Сначала завоет один, подхватит другой и, глядишь, весь корпус воет, и все бросаются к окнам и трясут исступленно железные решетки.

Рената побежала. Не от страха — бессознательно. И не зная, куда бежит.

Упала. Больно ударилась коленкой о какой-то корень. Потерла холодное, саднящее колено теплой ладошкой. Поняла, что чулок непоправимо разорван, но отметила это чисто механически, нисколько не огорчившись.

Сама того не ожидая, выскочила на опушку. Впереди была насыпь, рельсы. Значит, прошла по лесу полукругом.

Весь город выл. А Рената стояла у кромки черного леса, и ее била дрожь.

Один за другим вспыхивали прожекторы. Их мутнобелые, слегка расширяющиеся кверху лучи судорожно дергались из стороны в сторону, то и дело образуя на небе огромные римские цифры: X, V, VII, XIV.

Издали наплывал негромкий гул самолетов. Он стал различим, как только оборвался вой сирен.

Димка учил Ренату: один самолет гудит равномерно, но если их много, гуд будет прерывистым, вибрирующим: уу-уу-уу. И Рената почти машинально отметила сейчас это «уу-уу». Значит, не один…

Громко и резко ударили крупнокалиберные зенитки. Высоко-высоко, вспыхивая, как звездочки бенгальских огней, рвались десятки снарядов.

Но даже и эта, похожая на барабанную дробь, канонада не могла заглушить нарастающего гула моторов.

А потом как бы тонкий свист услышала Рената. Секунду спустя он стал пронзительным, словно визг бормашины. Еще мгновение — и визг обернулся завыванием.

Рената могла поклясться, что бомба летит прямо на нее.

От опушки леса до насыпи было метров тридцать. Реньке показалось, что она одолела их одним прыжком. И вот уже распластавшись в осыпающемся гравии, вжимаясь в него всем телом, сухо всхлипывая и инстинктивно затыкая уши, она в мгновение ока отрешилась от всего, что не было жизнью и смертью.

И вот бомба лопнула.

Так лопается бутылка, если насыпать в нее карбиду, залить водой и забить деревянной пробкой. Димка такое делал, когда они глушили рыбу.

Вспомнив о Димке, Рената догадалась, что она жива.

Бомба взорвалась не ближе, чем в километре отсюда, но Реньке показалось, что где-то совсем рядом.

Потом завыла другая бомба, за нею еще одна, а может, и не одна, может, несколько сразу, но только теперь уже в Реньку никто не целился, взрывы пошли стороной, полыхая розовыми вспышками, что-то уничтожая, убивая, круша, но не покушаясь больше на Ренькину жизнь, словно она им вдруг стала ненужной, неинтересной.

И резь в животе почти прошла. Ныло еще немножко, но с каждой минутой глуше — утихомириваясь, отпуская. А ведь было так, что дальше некуда.

Ренька лежала на мокрой насыпи, упираясь подбородком в гравий, и смотрела в небо.

Все вокруг грохотало. Город яростно огрызался, отплевывался снарядами, полосовал прожекторами нависшее над ним смертоносное небо.

В неживом синеватом луче засеребрилась какая-то точка. И сразу же все остальные лучи будто магнитом стянуло к ней. Как будто в небе нарисовали индейский вигвам из светящихся жердей. Там, в месте их скрещения, медленно-медленно плыл еле различимый, микроскопический самолет.

Теперь все стволы нацелились на него. На него одного. Бенгальскими огоньками сужалось вокруг него небо. Все ближе, неумолимей — вокруг него одного.

Самолет нырнул. Нырнул неожиданно резко, и чуть не вырвался из пучка скрещенных лучей. Точнее, из пучка-то он вырвался, но один прожектор дернулся вслед за ним, и самолету не удалось уйти в спасительную темноту. А секунду спустя и все остальные лучи снова скрестились на нем.

Зенитки били так интенсивно, что нельзя было различить отдельных выстрелов. И земля и небо словно тряслись в какой-то яростной лихорадке.

Самолет попытался набрать высоту. Но это длилось недолго. Рената увидела, как он снова, почти камнем устремился вниз. Ей даже показалось, что он падает. Но нет, вот он снова выровнялся и несколько секунд летел по прямой. Потом заметался. Как птица, пытающаяся уйти от ястреба. Он бросался то в одну сторону, то в другую. Устремлялся вверх, скользил вниз то отвесно, то по спирали. Он дрался за свою жизнь отчаянно и красиво в неравном поединке с огромной черной землей, откуда неслись к нему сотни снарядов, рвущихся вокруг на тысячи раскаленных осколков, превращающих небо в смертоносное металлическое зарево.

Рената, пятясь, сползла с насыпи, с трудом разогнулась, встала. Дрожали поджилки, саднило ушибленное колено, скрипел песок на зубах. Но она стояла, будто сведенная судорогой, окаменевшая, не чувствуя даже отчаянно бившегося сердца, не видя ничего, кроме маленького серебрящегося самолета, и бессмысленно твердила: «Миленький, миленький, миленький…»

Внезапно от самолета отделилась и рванулась в сторону какая-то белая полоска. Потом еще одна. Они тут же исчезли во тьме, но Рената, неожиданно для себя самой, догадалась: парашюты.

Но раз люди прыгали с самолета, значит он подбит? Или там, в этом кромешном аду, у кого-то не выдержали нервы?

Нет, подбит. Подбит. Он уже не пытается вырваться из прожекторов, да и летит все медленнее. Даже можно разглядеть, что у него четыре мотора.

И вдруг — о, господи! — какая ошеломляющая красота! Десятки разноцветных пунктирных линий понеслись с земли к подбитому самолету.

В этот вечер Рената как-то инстинктивно постигала «науку войны». Даже Димка не многое мог бы добавить к тому, о чем она догадывалась сама.

Самолет потерял высоту. Он стал досягаем для малокалиберных зениток, десятками расставленных по всему городу. Эти малокалиберные стреляли трассирующими снарядами, стреляли непрерывно, как пулеметы, и разноцветные струи уносились в небо, чтобы добить уже беспомощный самолет.

Наступал конец.

Ренька закусила губу и так сжала кулаки, что ногти впились в ладонь. Но боли она не чувствовала. Не чувствовала и слез, катившихся по щекам, и только внутри у нее теперь что-то мелко-мелко дрожало.

Самолет качнулся, сделал короткий вираж и вдруг, замерев на секунду почти вертикально, понесся к земле.

Наконец-то он вырвался из прожекторов. И сразу, как по команде, цветные линии перестали расчерчивать небо.

В мгновенно наступившей тишине осталось только болезненное, звенящее гудение моторов. Оно все усиливалось, и Ренате отчаянно захотелось заткнуть уши и зажмурить глаза, но ей подумалось, что это будет предательством по отношению к людям, еще остававшимся в самолете, которым оставалось жить считанные секунды.

Качнулась земля, взметнулось розовое зарево и несколько секунд держалось не опадая. Взрыв был глуше, чем ожидала Ренька.

А потом, возвещая отбой, снова завыли сирены.

Все было кончено. Одни умерли, другие продолжали жить.

Когда Рената возвращалась домой, люди, высыпавшие из подвалов и бомбоубежищ, возбужденно и радостно, неестественно высокими голосами обсуждали все перипетии налета. Можно было подумать, что они и впрямь видели все происходившее.

Ренате хотелось плюнуть им в глаза, расцарапать их радостно-возбужденные морды.

Как-то раз — налеты тогда еще только начинались — Ренька тоже спустилась в подвал. В узком проходе между дровяными сараями сгрудилось десятка три жильцов. Горели две тонкие стеариновые свечки. Когда одна из них погасла, все злобно загалдели и стали искать виновного. Но тут ударила бомба, что-то посыпалось с потолка, и лица вытянулись, застыли со смешанным выражением злобы и страха. И Ренате стало душно. Не от холодно-кислого запаха заплесневевших дров и кошачьего помета, а от тесноты, от животного страха этих людей. Она стала протискиваться к выходу, хотя на нее шипели, говорили гадости и даже пытались удержать силой.

С тех пор Рената никогда не спускалась в подвал, а пережидала налет в квартире либо в парадном — по совету Димки, который провел ее по Старому Городу и показал разрушенные дома — почти во всех уцелели парадные.

Возле Ренькиного дома тоже стояла кучка жестикулирующих людей, но девушка даже не поздоровалась ни с кем и тут же поднялась наверх.

Однако, как ни презирала Рената этих спешивших выговориться людей, ей после пережитого напряжения тоже нужен был собеседник. И, постояв в нерешительности на лестничной площадке, она позвонила к Магде.

Слава богу, Магда была одна. В кухне, под потолком, ярко светила лампочка. На плите попыхивал жестяной чайник, который Магда называла «трумулем», а на кухонном столе, застеленном белой клеенкой с синими голландскими мельницами, стояли блюдо с хлебом, тарелка аккуратно нарезанной краковской колбасы, сливочное масло и розетка с мармеладом. Во рту у Магды торчала сигарета, и шлейфы серого и синего дыма плавно изгибались у нее за спиной.

— Ты что, в подвале сидела? Когда загудели, я ткнулась к тебе — никого, — голос у Магды был высокий, резкий, с насмешливыми, а порой и язвительными интонациями.

Ренька отрицательно помотала головой и плюхнулась на массивный табурет.

— Пальто хоть сними, — сказала Магда и вдруг заметила разорванный Ренькин чулок и ободранное колено. — Где это тебя угораздило?

— Упала, — безучастно пояснила Ренька.

— Промыть надо. Снимай чулок. Его все равно не заштопать, можешь в печку бросить.

Магда принесла бутылочку с перекисью водорода и, когда Ренька спустила чулок, осторожно протерла уже подсохшую ссадину. И тогда Ренька сказала:

— Я в лесу была. Гуляла. А тут налет…

И вдруг бессвязно, захлебываясь, стала рассказывать обо всем, что пришлось ей увидеть и пережить за последний час.

Магда сняла с плиты чайник, задвинула в плите круглое, полыхавшее огнем отверстие чугунными кружками, заварила чай, потом не спеша нарезала хлеб, толсто намазала два ломтя желтым деревенским маслом, аккуратно разложила на них ломтики колбасы, налила чаю в две белые фаянсовые чашки, присела к столу и сказала:

— Ешь.

Рената осеклась, потом горько бросила:

— Ни черта ты не понимаешь!

Она механически взяла бутерброд, откусила, начала жевать и внезапно почувствовала острый голод.

Хлеб был свежий, пахучий, присоленное масло таяло во рту, а забытый вкус колбасы казался томительно нежным, как воспоминание о детстве.

Ели молча, осторожно прихлебывая чай. Потом Магда пошла в комнату и вынесла пару новых шелковых чулок.

— Я тебе заплачу, — сказала Ренька. — В эту субботу у нас получка.

— В эту субботу не надо, — покрутила головой Магда.

— Ладно. Посмотрим, — сказала Ренька.

Потом они безучастно пожелали друг другу спокойной ночи, и Рената ушла.

Дома Ренька бросила пальто на стул, прошла прямо в спальню, быстро разделась и нырнула под одеяло. Выключила свет, но тут же вспомнила, что надо завести будильник. В темноте протянула руку к ночному столику, несколько раз крутанула язычок завода. Будильник громко тикал, но Рената повернулась на левый бок, натянула на голову одеяло и слышала только стук собственного сердца.

Одни умерли, другие продолжали жить.

Из записок Реглера

…Мы с Марихен гуляли по Кенигсберг-Цоо. На девочке было красное в белый горошек платье. Проснувшись, я не сразу догадался, что мне выпала редкая удача — увидеть цветной сон. Ни Юлиуса, ни Лизбет я ни разу в цветных снах не видел. Неужели я люблю дочь больше жены и сына?..

…Оберштурмбанфюрер сказал сегодня: вы замечаете, Реглер, — еще одна весна. Этак мы с вами станем оптимистами.

Я осторожно ответил, что не так важно дожить до весны, как пережить осень. Он рассмеялся: самих себя нам все равно не пережить!

К чему он клонит? Или это просто шутка, первые слова, пришедшие на ум? Я почему-то весь день размышлял об этом. В ком я могу пережить себя? Мы с Лизбет одного поколения. У Юлиуса, как ни страшно мне думать об этом, почти нет шансов. Его призовут в самый неутешительный год войны. Итак, я могу пережить себя только в Марихен?..

…Я уверен, что в нынешнем, сорок четвертом, году ни одна нация так не занята глубочайшими размышлениями, как немцы. Быть может, мы наверстываем что-то упущенное? Долго толковали об этом с моим случайным знакомым, ефрейтором из Люфтваффе. Он штудировал в Гейдельберге…

…Лизбет лучше меня прижилась в Кенигсберге. Основная ветвь ее рода — из Восточной Пруссии, и постепенно она восстановила все фамильные связи. Вплоть до какой-то троюродной тетки. Дети? После того как мы репатриировались, на них только изредка нападала скоротечная грусть. Новые впечатления, новая жизнь не оставляли им времени для воспоминаний…

Когда тебе плохо

Анита влетела в класс, когда фрау Фирер уже водрузила себя за учительский стол.

Лицо старой немки недовольно сморщилось:

— Садитесь, но я запишу вам опоздание.

Анита на цыпочках прошла к своей парте и тихо села рядом с Ритой. Едва она открыла портфель, как фрау Фирер, скользнув глазами по классу, вызвала ее отвечать.

Анита встала, опустила голову.

— Я не подготовилась.

— Что? — громко спросила немка.

— Я не выучила урока, — повторила Анита.

Глаза фрау Фирер нехорошо блеснули.

— Мало того, что вы опаздываете… — она помедлила, потом четко изрекла: — Садитесь, я ставлю вам единицу.

Рите очень хотелось спросить подругу, что случилось, но она благоразумно решила отложить расспросы до перемены. Но на перемене ее вызвал Эрик, и в класс она вернулась уже со звонком.

Теперь была геометрия и — не повезет, так не повезет — первой у доски снова оказалась Анита.

Минут пять она беспомощно барахталась в какой-то теореме, а когда вернулась на свое место, в классном журнале против ее фамилии красовалась большеголовая двойка.

На этот раз Рита не выдержала и написала на розовой промокашке: «Что с тобой происходит?» Анита пододвинула промокашку к себе и расплывчато вывела: «Поговорим после уроков».

Рита, конечно, попыталась все выяснить на следующей же перемене, но Анита уперлась — после уроков!

И вот они, наконец, на улице. Рита прямо-таки набрасывается на подругу:

— Да что с тобой делается?! Почему ты ничего не выучила? Ведь сегодня суббота, отец потребует у тебя дневник.

У Аниты на глазах выступают слезы, она отворачивается. Ей стыдно. Рита не зря говорит об этом. Девчонки знают, что отец до сих пор наказывает Аниту. Да, да, как маленькую. Она сама однажды проговорилась. Ей сочувствуют, возмущаются, жалеют. А за спиной злорадствуют. Пусть не задирает носа! Тоже нашлась красавица! Уверена, что все мальчишки от нее без ума. Подумаешь, Цара Леандер! И Айна, вечная ее соперница, фальшиво вздыхает: жаль, конечно, девчонку, это ведь так унизительно, представляю, как она кричит, когда ее… И Айна отвешивает шлепки воображаемой жертве. Подруги хихикают.

— Теперь поздно плакать, — безжалостно замечает Рита.

— Перестань, — просит Анита. — Я хотела о другом…

— О чем другом?

— Я… в общем, передай Эрику. Я больше не буду участвовать…

— Не будешь участвовать… — Рита даже останавливается от неожиданности. — Ты хочешь сказать, что… выходишь из организации?

Анита кивает.

— Но почему? — Рита широко открытыми глазами смотрит на подругу. Наверное, никогда в жизни она не была так растеряна.

— Я слабая, я не гожусь для этого, — глядя в землю, тихо говорит Анита.

— Струсила? — находит нужное слово Рита.

— Не все ли равно?

— Но так же нельзя, — опять теряется Рита. — Ведь ты давала присягу. И вообще… это надо обсудить.

— Ну чего тут обсуждать, — горько отмахивается Анита.

— Нет, тут что-то не так, — в Рите все больше пробуждается подозрительность. — Ты что-то скрываешь. Надо будет разобраться. Мы не можем допустить…

— Да перестань ты! — Анита чуть не плачет. — Ни в чем вы не разберетесь, все это одни слова, и ничего ты не понимаешь. Ничегошеньки!

— У тебя расшатались нервы, — Рита говорит зло и твердо. — Это из-за сегодняшних отметок. Ты боишься отца.

— А ты никого не боишься?

Рита краснеет.

— Я никогда не боюсь ответить за то, в чем виновата. И я никогда не нарушу присяги.

— Даже если попадаешь в гестапо и тебя будут пытать?

Это удар под ложечку, и Рита краснеет еще гуще. Никто не знает, как мучителен этот вопрос для Риты. О гестапо она думает непозволительно часто. Иногда ей кажется, что ее не сломят. Она распаляет себя, придумывая героический диалог с палачами, и глаза у нее сверкают, как у Жанны д’Арк. Но чаще ее просто мутит от страха. И чтобы скрыть свое собственное неблагополучие, теперь уже отворачивается Рита. И говорит она глухо, безо всякого желания продолжать разговор:

— Я передам ребятам. Прощай.

Она быстро сворачивает за угол, и Анита остается одна.

Ну что ж. Человек всегда одинок, когда ему очень плохо. Это Анита знала и раньше. А сегодня ей очень плохо. Никогда еще ей не было так плохо, как сегодня. Просто хуже некуда.

И она делает последнюю попытку. Она возвращается в гимназию. Вдруг Эрик еще не ушел! Она проходит по гулким коридорам, заглядывает в его класс. Никого. На доске — наполовину стертая фраза: «Здравствуй, Цезарь, обреченные на смерть…» Значит, последним уроком у них была латынь.

Вечерний город

Продав часы, Рената поняла, что не так-то просто ориентироваться во времени. Тем более, что будильник был ненадежен, как сама жизнь. Он тикал громко, этаким бодрячком, но мог за сутки отстать на час или, сломя голову, рвануть вперед, словно за ним гнались шуцманы. Бегать все время к Магде и спрашивать, который час, тоже не большая радость. А по солнцу и вовсе ничего нельзя было определить. Во-первых, окна выходили во двор, и чертово светило заглядывало в них только на полчасика, ранним утром, когда очумелая от сна Рената судорожно натягивала на себя чулки; во-вторых, наступила весна, и вечера все затягивались и затягивались, не поймешь, то ли восемь часов, то ли десять.

И вот — черт те что! — когда Рената сошла с трамвая напротив Колоннадного киоска, Большие часы показывали всего двадцать пять минут десятого.

Рената медленно прошлась по бульвару, дошла до оперы, изучила афиши, вспомнила, что Эрик предлагал сходить на «Летучего голландца», и подумала: почему бы и нет?

Три года, если не больше, не была она в театре и теперь попыталась представить себе темный зал, непрерывное покашливание, словно собрались там одни чахоточные, тяжелое шуршание занавеса, запах холодной пыли, волной ударяющий со сцены… Ну, что еще? Ах да, самое главное — музыка. Пусть она в ней не разбирается, все равно хорошо, и громкость такая, что вздрагиваешь от неожиданности и становится весело. Надо сходить. Обязательно. Напомнить Эрику, чтобы взял билеты. На двоих. Без Димки. Тот обязательно начнет паясничать и все испортит. А иногда так хочется быть чинной. И чтобы все торжественно…

Она медленно повернулась на каблуках и пошла обратно.

Во внутреннем дворике кинотеатра «А. Т.» толпился народ. Билетов не было. Шел «Барон Мюнхгаузен». Пускали только с восемнадцати лет, поэтому больше всего было подростков.

Рената предпочитала не иметь с ними дела. Она постояла, только чтобы послушать музыку, доносившуюся из офицерского казино, потом снова вышла на улицу.

Большие часы показывали уже без пяти десять. Темнело. А Ритка опять опаздывала. Не может не опоздать, хотя бы на пять минут. Только корчит из себя этакую аккуратистку. Впрочем, вот она. Несется как угорелая. Стук на всю Ригу.

Чуть не налетев на Реньку, Рита с ходу остановилась, заморгала глазами:

— Здравствуй, — и, еще не отдышавшись, добавила: — Я думала, ты ждешь там…

Она показала рукой в сторону кино.

— Индюк думал, да в суп попал, — насмешливо сказала Ренька.

— Не остроумно.

Очень хотелось сказать какую-нибудь грубость, но Рената сдержала себя. В конце концов, они встретились не для того, чтобы обмениваться любезностями. Она сказала:

— Пошли на трамвай.

Ждать пришлось долго. У Риты, обутой в деревянные сандалии, стали зябнуть ноги, но она стоически молчала. Молчала и Ренька. Молчала и думала: «Связался черт с младенцем! Отчего я ее не люблю? Иногда — стукнуть хочется. И куда трамвай запропастился? Два шестых прошло. Первый прошел. Тьфу! И ехать уже не хочется. Улицы там темные, не дай бог! В коридорах воняет… А у Димки всего две комнаты. Первая уютней. Там всегда отец сидит под торшером. Он мог бы спать на диване. А мать? Ну пусть поставят вместо дивана свою полуторную кровать… Какого черта он уставился? Одет, как до войны. Шляпа, очки. Только тросточки не хватает. Ага! Ни один не может выдержать, если ты тоже на него уставишься… Наш? Нет, опять первый. Или третий? Рехнуться можно!»

Рита тоже молчала и тоже думала: «Надо было надеть шерстяные носки. Мама сказала, чтоб это в последний раз. В кино будешь ходить не позже, чем на восьмичасовой. Зимой темнело рано, а теперь… Придется как-то объяснить Эрику. До чего противная эта Рената! Вульгарная и грубиянка. Уставилась на мужчину, который ей в отцы годится. Наверное, она уже… Гадость! И про Аниту Эрику надо сказать. Неужели она действительно нравится ему, эта Анита? Нет, Айне нельзя верить. Она про всех болтает. Холодно. Как не хочется ехать! Домой бы сейчас, и книжку читать… Слава богу, это наш!»

Скамейки в трамвае холодные, скользкие. В конце вагона, там, где сидела толстая кондукторша, горела над дверью синяя лампочка. Ехали долго. Молчали. У Центрального рынка в вагон вошла пожилая женщина. Поздоровалась с кондукторшей, села рядом с нею, заговорила вполголоса. Иногда долетали отдельные фразы. «Двадцать седьмой тоже в армию будут брать…» «Эрна выменяла на шелковое платье…» «Если столько вещей натаскал, конечно, трястись начнешь…»

Наконец Рената дернула свою спутницу за рукав и встала.

Трамвай ушел. Вдоль улицы, казавшейся сейчас совершенно незнакомой, громоздились темные дома. Только далеко впереди, на перекрестке, тусклым пятнышком желтел зашторенный фонарь.

— Пошли, — сказала Рената. И тут же зло и отчаянно добавила: — Да тише ты, ради всех святых!

Рита чуть не заплакала. Ну что же ей делать, если кожаные туфли мать разрешает надевать только в гимназию? Естественно, что такие толстенные подошвы грохочут на вымершей вечерней улице, но не в чулках же ей идти!

Перед огромным многоэтажным домом Рената остановилась.

— Давай, — сказала она, — и жди в парадном.

Рита вытащила из кармана пачку белых листков.

— Здесь сорок штук. — Виновато добавила: — Больше я не успела.

Семейный альбом

Бабка ушла. Она всегда уходила в этот час, отведенный для визитов к знакомым дамам. Впрочем, раз в неделю она не уходила, потому что дамы являлись к ней. Но тогда уходил Эрик.

Отношения между ним и бабкой всегда были официальными, дипломатическими. Бабка любила только себя, интересовалась только людьми своего поколения и носила темно-рыжий парик. Носила не из придури, как уверял Димка, а оттого, что к шестидесяти годам облысела. Раз в год она относила парик в парикмахерскую и бдительно следила, как его завивают.

У бабки был целый буфет фамильного серебра, немножко золота и кое-какие камушки. Все это постепенно, скуповато распродавалось. Тем и жили.

Так вот. Часы пробили пятый час пополудни, и бабка ушла.

Эрик был занят дурацким делом — листал семейный альбом. Почти на всех фотографиях была мать. С тех пор как она стала лауреатом какого-то конкурса в Веймаре, все знакомые считали обязанностью фотографировать ее при каждом удобном случае. Особенно, если она держала в руках скрипку.

Иногда с нею рядом оказывались отец или Эрик. Но таких снимков было считанное число. Не потому, что она не любила мужа и сына, совсем не потому. Наверное, она любила. Только хаотически. То задыхаясь от нежности к ним, то забывая об их существовании на целые недели.

Отец был загадкой для Эрика. Отец был каменный. Может, сам Эрик подыскал это определение, быть может, от кого-то услышал. Когда он прочел газету, где об отце говорилось, как о каменном, то сразу поверил, что и все дальнейшее правда. А дальнейшее заключалось в том, что отец убил его мать.

Эрику было тогда десять лет.

Мать была убита за границей, в Швеции. Отца арестовали там же. Его судили, признали виновным. Эрик остался с бабкой, матерью своей мамы.

В дверь постучали, потому что звонок не действовал. Эрик захлопнул альбом. Запер его в книжный шкаф. Постучали снова. Вот уж не вовремя!

За дверью стояла Рита. Лицо нарочито сосредоточенное и от этого — некрасивое.

— Здравствуй, — сказала она быстро и так же быстро вошла в прихожую. — Ты один?

— Один, Рита, — пытаясь быть вежливым, сказал Эрик.

— Отлично. Есть новости. Очень серьезные.

Не снимая пальто, она сразу прошла в комнату. Отодвинула кресло от письменного стола. Села.

— Ты не представляешь!

Это было сказано категорично, но неизвестно о чем.

— Ты не представляешь, — повторила она. — Дело пахнет предательством.

Эрик стоял, прислонившись к дверному косяку. Когда она выпалила свое сообщение, потер висок.

— О чем ты?

— Об Аните. Она выходит из организации.

Быть может, Эрику показалось, а может, действительно в голосе Риты прозвучало странное удовлетворение. Чуть ли не радость. Но если радость, то злая.

Что-то тут было не так. И Эрик снова потер висок.

— Откуда у тебя эти сведения, Рита?

— Она мне сама сказала. Вчера после уроков. Когда мы шли домой.

— Но почему? Что-нибудь произошло?

— Не знаю, — голос Риты стал неуверенным. — Говорит, что она, мол, просто слабая. Не выдержит, если попадется. Но вчера она уже с утра была не в себе. Нахватала двоек… Не знаю…

— Могла бы сама поговорить со мной, — задумчиво сказал Эрик.

Рита вспыхнула:

— Конечно. Но почему-то решила это сделать через меня. По-моему, разговора с тобой она просто боится.

Эрик не ответил. Рита тоже помолчала какое-то время, потом сказала строгим, почти учительским тоном:

— Дело, как ты понимаешь, серьезное. Она многих знает. И все эти люди поставлены под удар.

— И что же ты предлагаешь? Убрать ее? — невесело усмехнулся Эрик.

Рита вздрогнула. В глазах забегал испуг. И Эрику вдруг захотелось проучить ее за самоуверенность, за учительский тон и, наверное, еще за то, что она так не вовремя ворвалась к нему.

— Ты сможешь ее ликвидировать? — спросил он негромко.

— Ликвидировать? — Рита перешла на шепот.

Она встала, аккуратно придвинула стул к письменному столу, метнула на Эрика испуганно-вопросительный взгляд, потом, скосив глаза куда-то в угол, зашептала запинаясь:

— Ты считаешь?.. Но… но, может быть…

— Ты же сама сказала, что дело серьезное.

— Да, но, быть может, ты с нею поговоришь? — в голосе у нее появились просительные, почти умоляющие интонации.

— Я попытаюсь, — сказал Эрик и, чуть помедлив, добавил: — Тогда мы все и обсудим.

Этими словами он ставил предел разговору, и Рита поняла его.

— Я ухожу, — сказала она. Тон был смущенный. — Ты ведь понимаешь, я не могла не сообщить тебе… Она сама просила.

— Все правильно, Рита, — ответил он, провожая ее до двери, — только пока не стоит никому говорить об этом. Я постараюсь сегодня же повидаться с нею. И тогда посмотрим.

Рита согласно кивнула и протянула ему руку. Ладошка была маленькая, но крепкая.

Заперев дверь за Ритой, Эрик вернулся в комнату и снова достал из шкафа семейный альбом. Там была фотография тридцать третьего года. Детский сад в полном составе. Эрик снова нашел этот снимок и не поленился пересчитать всю гоп-компанию, как сказал бы Димка. Получилось ровно тридцать пять головенок. Половина девчонок была в коротких газовых платьицах, у каждой — огромный бант. Человек десять — обоего пола — были в матросках. В том числе и Анита. На снимке она выглядела старше своих пяти лет. Она серьезно и строго смотрела в объектив, и не было в ней еще и намека на будущую красоту.

Сам Эрик был отвратителен себе на этой фотографии. Во-первых, он стоял зажмурившись. Снимали, естественно, при магниевой вспышке, а он не выносил этих дурацких вспышек и заранее зажмуривал глаза. Во-вторых, его обрядили в какой-то чудовищный костюмчик, на котором сверкали медные пуговицы, и, в-третьих, на лбу у него красовалась картонная девятиконечная, оклеенная золотой фольгой звезда. И вообще, он выглядел жалким, сморщенным, чуть ли не золотушным.

Что возьмешь с фотографии? В ней столько же правды, сколько и лжи. Не сознательной лжи — искажения. Потому что мгновение, вырванное из жизни, может все исказить до неузнаваемости.

Он заново листал альбом, теперь уже для того только, чтобы еще раз встретиться с Анитой, но пока ее не было. Было совсем другое.

Вот он с отцом и мамой возле магазина Лейбовича. Это был большой магазин, один из немногих, где продавались фотоаппараты.

Сам Лейбович походил на кастильского разбойника. Высокий, сухой, с сухим блеском глаз, он толковал о достоинствах «Кодака» неубедительно, но экстатично — казалось, сейчас выхватит пистолет и направит на покупателя: «Кодак» или жизнь?

Отец и впрямь сначала купил у него «Кодак». Потом, доплатив, поменял на «Балдину», хотя «лейка» превосходила ее по всем статьям. Эта «Балдина» досталась в наследство Эрику, и в сорок первом, уже при немцах, он выменял ее на велосипед. Велосипед недавно украли.

Эрик не очень жалел о нем. Это был тяжелый «эренпрейс». Прокрутишь километров сорок, особенно если против ветра, и дрожат поджилки.

Обо всем этом он подумал, отрешенно глядя на ту же самую фотографию.

Мать была в долгополом, слегка расклешенном книзу пальто, в берете из черной соломки, в белом шарфике, пеной вскипавшем на шее, в тупоносых туфельках с перемычками на подъеме.

Карточка была формата шесть на девять. Трудно разглядеть детали. Но Эрику виделась мамина улыбка, может, и наигранная, но что-то обещавшая.

Отец казался одетым более модно. Белое шелковое кашне, серая, мягкого фетра шляпа с большими полями, с широкой шелковой лентой.

У всех на лацканах пальто — белые бумажные ромашки. Ходили по воскресеньям добровольцы, главным образом, девушки. Ходили парами: у одной — жестяная кружка с узким горлышком, для пожертвований, у другой — картонный щит с десятками бумажных ромашек, насаженных на булавки, как мотыльки. Бросаешь в кружку медяк, и тебе прикалывают белую ромашку. Сбор шел на Красный Крест, в пользу туберкулезных больных — таких, которые не могли лечиться за собственный счет в частных клиниках Межапарка и Приедайне.

А вот они вместе с Хуго. Хуго острижен, как новобранец, ростом чуть ниже Эрика. Крутолоб, узкоглаз, безбров. На Эрике все висит как на вешалке. Брюки гольф похожи на юбку. Глаза и губы — девчоночьи. Правая рука, с тонюсенькими пальцами — на плече у Хуго. У обоих — накрахмаленные отложные воротнички.

Это, конечно, до смерти матери. Потом никто не стал бы водить их к фотографу.

Нет, снимки ничего не могли объяснить. Мать неизменно улыбалась, отец неизменно был каменным, бабка выделялась только странным, вздернутым над ухом беретом, а сам он выглядел недоразвитым, узколобым и запуганным.

Жизнь нельзя было сфотографировать. Ни «Кодаком», ни «лейкой», ни «Балдиной».

Он уже не искал фотографий Аниты. Они ему ничем не помогли бы. Что-то порвалось между прошлым и настоящим. В прошлом не было сегодняшних проблем, а сегодняшнему дню не было никакого дела до проблем прошлого.

Эрик снова спрятал альбом, надел пальто, небрежно замотал шею шарфом и вышел на улицу.

Был седьмой час вечера. Правую сторону улицы еще освещало солнце, и Эрик шел щурясь, немного закинув голову, шел очень медленно, пошаркивая, потому что отцовские туфли все еще были велики ему. Шел и ни о чем не думал. Впрочем, ни о чем не думать нельзя. Но мысли текли ленивые, малозначащие, успокоительные. Вот здесь, за забором, было до войны маленькое, третьеразрядное кино. Фильмы там тоже шли третьеразрядные; зал кишел блохами. В сорок первом немецкий снаряд буквально разнес эту киношку. Туда ей и дорога.

В далекое довоенное время Эрик ходил, главным образом, на «культурфильмы», то есть фильмы познавательные. В них показывали африканских туземцев, атоллы южных морей, озеро Титикаку или национальные парки Америки. Еще были фильмы с Патом и Паташоном и совсем другие — с прелестной девочкой Ширли Темпл.

Но самое большое впечатление на него произвел «Капитан Блад». Фильм шел в «Этне», и они отправились на него всей семьей. «Роман лучше» — вот и все, что сказал отец, когда они вышли из кино. Мать поначалу стала спорить с ним, горячо и неубедительно, потом махнула рукой: какое ей дело до капитана Блада, просто иногда приятно посмотреть на мужчин, которые умели и любили драться.

Эрик почти не прислушивался к их разговору. Для него это был настоящий фильм, как настоящей книгой был «Последний из могикан» Фенимора Купера. Потом он прочел и роман Саббатини, но впечатление от фильма было сильней.

На углу Ключевой, пропуская трамвай, он остановил рассеянный взгляд на ярко накрашенной девушке, которая тоже, в упор, взглянула на него, но тут же отвела глаза.

Потом они разошлись в разные стороны, но теперь на душе у Эрика стало уже неспокойно, хуже того — больно.

Конечно, это была Надя Гольбах. Двадцать минут назад он видел это лицо на снимке в семейном альбоме. Надя сидела в первом ряду, по правую руку от классной воспитательницы. Это был шестой класс. Это было три с половиной года назад.

О теперешней Наде он узнал от Гунара. Тот как-то остановил его на лестнице:

— Ну и штучка эта ваша Гольбах!

Эрик даже не сразу понял, о ком идет речь.

— У девки желтый билет, — Гунар хмурился уязвлено и зло, — а она, представляешь, говорит мне: заработайте сначала офицерские погоны. Я с мелкотой не гуляю. Тем более, вы даже не фольксдойче.

Надина мать была русской эмигранткой, отец — прибалтийский немец. Семья считалась очень порядочной. Что же стряслось?

— Ну, попадется она мне! Будет шелковой.

Что бы там ни было, но Эрик не хотел, чтобы Надя попала в руки Гунара. Он догадывался, как ее сделают шелковой.

Эрик дошел до угла Мариинской, до ресторана «Стабурагс», и там сел на трамвай. В вагон не вошел, остался стоять на открытой площадке прицепного вагона.

Опять не думалось ни о чем серьезном.

Проехали сгоревший от бомбы «Палладиум», и Эрик сошел на углу одной из центральных улиц, которая теперь называлась Вальтер фон Плеттенбергштрассе. Он шел по ней до самого «Золдатенкино», а потом свернул налево, на пыльную Эспланаду, и уселся на пустую скамейку возле Художественного музея.

Пришло время задуматься. Но задуматься ему не дали.

Парень на вид был не старше Эрика, но с лицом одутловатым и старообразным. Его спутница, совсем еще не оформившаяся девчонка, осторожно опустилась на холодную скамейку, вздрогнула и охватила руками лиловатые коленки. Наверное, ей было чертовски зябко, но глаза дерзко бегали и языком она молола без остановки. Пошлость за пошлостью.

Одутловатый был настроен мелодраматически. Через каждые десять слов он переходил на шепот:

— А с кем ты будешь, когда я уйду на фронт?

Девчонка подло хихикала, но уверяла, что — ни с кем.

Эрика замутило от этой парочки. Он встал и медленно двинулся мимо музея в сторону Димкиной мастерской. Но, дойдя до Мельничной, передумал и свернул налево.

Артур был дома. Он сам открыл дверь и нисколько не удивился, скорее обрадовался. Но не сказал: входи. Сказал: подожди внизу, я сейчас.

И, действительно, он почти тотчас же появился во дворе, на ходу натягивая потертый прорезиненный плащ.

— Хорошо, — сказал он, не попадая в рукав, — хорошо. Я надеялся на тебя.

Эрика покоробило от этих слов. Почему они на него надеются? Он сам бы хотел надеяться на кого-нибудь. Но еще больше они его раздражали детскостью. Игрой. Они все превращали в игру. Находили слова, которые серьезное дело превращали в детскую игру.

Вот рядом с ним этот толстый парень. Он старше Эрика на два года. Он мечтает стать киноактером. Он субъективно честен, порядочен, добропорядочен, вздрагивает от физического отвращения при слове «нацизм». Он внес в кассу организации триста марок — крупнейший взнос. Два килограмма сахару передал лично Димке. Но нужен ли он?

Они шли в сторону Ганзейской. Эрик поеживался от сырости. Артура что-то душило, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Понимаешь, он толкнул ее на воровство. Вэфовский «Минокс» — это не шуточки. Отец убьет за такое. Мы не имеем права переступать границ.

— Каких?

— Каких границ? Этических. Мы не бандиты и не нацисты.

— И уважаем частную собственность, — безучастно вставил Эрик.

Его собеседник резко остановился.

— Не передергивай. Частная это собственность или не частная, мы не воры. — Он попытался заглянуть Эрику в глаза, но тот упорно смотрел в сторону. — Я хочу знать, что ты об этом думаешь. Где грань между воровством и… и конфискацией, что ли? Ведь нельзя же по-иезуитски, чтобы цель оправдывала средства.

— Ладно, Артур, — Эрик остановился. — Об этой проблеме — в другой раз. А сейчас мне надо к Аните. И ты со мной не ходи. Я постараюсь справиться с этим делом один.

Артур болезненно поморщился:

— Ты увиливаешь от серьезнейшего вопроса. Я не могу так. Если ты станешь на сторону Димки, я… я выйду из организации.

Последние слова он произнес так, словно в омут прыгал. Но все-таки произнес и даже нашел в себе силы посмотреть прямо в глаза Эрику.

— Я зайду к тебе на днях, — Эрик сказал это очень спокойно, — а сейчас, будь добр, катись колбаской.

И, не дожидаясь ответа, зашагал в сторону Анитиного дома.

«Катись колбаской» Эрик сказал по-русски. Это было одно из любимейших выражений Кита. Эрик старался не перенимать чужих словечек и выражений, но сейчас не смог найти ничего более лаконичного и выразительного. А все потому, что его разбирала досада. Досада на Димку, который, не посоветовавшись ни с кем, заварил эту кашу. Досада на этого лопоухого Артура, обвиняющего Димку, да и только ли Димку, чуть ли не в иезуитстве. Досада на Риту, с которой начались все сегодняшние неприятности. И, конечно, досада на… Но тут он с удивлением обнаружил, что как раз по отношению к Аните, главной виновнице переполоха, он вовсе и не чувствует никакой досады. Да…

Разобраться бы в этом. Нет, безнадежно. Во всем, что касалось Аниты, он никогда не мог разобраться. Почему?

Почему, почему… Он же не оракул, чтобы отвечать на все вопросы, которые ему задают. Он и сам с удовольствием спросил бы у кого-нибудь: почему?

И вот он подходит к дому Аниты. Надо бы подумать, как и о чем говорить с ней. Но теперь уже поздно.

Дверь открывает Альма. Эрика она знает давно и всегда относилась к нему доброжелательно. Но на этот раз лицо ее остается каменным. И, даже не сняв с двери цепочку, она безапелляционно изрекает:

— Сегодня нельзя.

— Тетя Альма!..

— Сегодня нельзя!

Дверь захлопывается.

Из записок Реглера

…В конце письма была приписка от Марихен: «Фатти, я, кажется, влюбилась. Как ты на это смотришь?»

Я был поражен. Не тем, что моя дочь влюбилась (я думаю, это случилось не в первый раз), а тем, что Лизбет позволила ей сделать такую приписку. Видимо, за этим кроется нечто серьезное.

Лизбет… Письмо она, конечно, писала ночью. Написав, аккуратно сложила его, сначала вдоль листа, потом поперек. Утром, когда дети завтракали, она прочла им все, от строчки до строчки. Лизбет никогда не пишет ничего такого, о чем не могли бы знать дети или военная цензура. Потом она спросила, не хотят ли они приписать несколько слов от себя.

Я вижу, как отмахивается Юлиус. Он по горло сыт писаниной. Он ждет не дождется, когда ему выдадут шмайссер и панцерфауст. Что для него отец, если тот не сбил сотни вражеских самолетов и не потопил двести тысяч регистровых брутто-тонн? Нет, нет, Юлиус любит отца, но сейчас не время для телячьих нежностей. Это грустно, но я его понимаю…

…Три часа ждал оберштурмбанфюрера возле подъезда СД и три часа размышлял. Что это значит «я, кажется, влюбилась»?

Нет, Марихен, я думаю, что и впрямь тебе это только кажется. Когда влюбляешься по-настоящему, слову «кажется» уже нет места. Хотя…

Я вспомнил тот год, когда познакомился с Лизбет. Все время ходил как пьяный. И как пьяный твердил: кажется, я влюбился.

Но в кого могла влюбиться моя дочь? В своего ровесника, почти такого же юнца, как Юлиус? Будем надеяться, что из следующего письма я хоть что-то узнаю на этот счет. Почему коротенькая приписка так разволновала меня? Ведь я же уверен, что тут не может быть ничего серьезного. А может быть, потому-то и разволновала, что как раз в этом-то я и не уверен?

Нет, Марихен, ты не должна влюбляться сейчас, сейчас еще рано. Ты влюбишься в смертника, и останется на твоем сердечке шрам. Потерпи еще год, полтора. Мертвые будут в могилах, и ты сможешь выбирать среди тех, кому предстоит жить…

…Был вчера у З-х. Все, как прежде. Конечно, они постарели, и Иозеф и Мари, но в остальном — тот же дух ненаигранной благожелательности, те же старинные шутки, манера разговора, заботливость. Почти тот же уют, насколько его можно сохранить в наше время. Но и что-то новое — внезапная задумчивость или внезапная суетливость, плаксивые нотки в голосе у Мари… Все это более чем объяснимо. Наверное, и они видят во мне какие-то перемены, которых я сам не замечаю.

Димитера дома не было. Как всякий юноша его возраста, он не может не доставлять забот своим родителям. Я спросил о нем как бы между прочим. Иозеф побарабанил пальцами по столу: будем надеяться на лучшее, будем надеяться.

О, как я его понимаю!..

Ченто-маченто, эксперименто!

Расставшись с Эриком, Артур решил было вернуться домой, но тут же понял, что дома не усидит, не то у него состояние, чтобы дома сидеть, да и родители начнут поглядывать, нервничать, наконец мать не выдержит: опять болит, да?.. Нет, уж лучше прийти попозже и сразу завалиться спать.

Артур дошел до Товарной станции, постоял на углу, пропуская длинную колонну тяжелых военных грузовиков, потом медленно двинулся в сторону парка.

Возле светло-серого здания бывшего американского посольства он свернул налево, а когда дошел до небольшой поперечной улицы, понял вдруг, что ноги сами несут его в сторону Димкиного дома.

Артур резко остановился. При одной мысли о встрече с Димкой у него опять закололо в сердце. Уже в который раз за сегодняшний день. Из-за сердца его и в легион не призвали. Все знакомые говорили тогда: в сорочке родился!.. Но сейчас дело не в сердце, дело в совести. А совесть Артура не может смириться с тем нравственным ущербом, который нанесен их делу Димкиным поступком. Ну, а сам-то Артур чист? В том-то и беда, что, по зрелому размышлению, он оказывается как бы соумышленником. Идея Димкина, исполнение Димкино, но ведь Артур, зная эту идею, не только ее не пресек, но в какой-то мере даже помог осуществить. Словно затмение на него нашло.

Вот так-то! Прежде чем осуждать другого, проверь самого себя. Об этом отец твердит Артуру с тех пор, как у того впервые наметился раскол единого мира на «хорошо» и «плохо». В школе, в начальных классах, Артуру показалось, что наставления отца совпадают с тем, что говорится на уроках закона божьего, и, поскольку всякое навязчивое повторение одного и того же раздражает, то возникло в нем внутреннее сопротивление по отношению как к отцовской, так и к божьей премудрости, да и ко всякой премудрости вообще. Годы своего отрочества провел он в дерзком противоборстве с любой попыткой навязать ему какую-либо нравственную доктрину, зато в гимназии, неожиданно для себя, с головой ушел именно в философию и, прежде всего, в этические учения. Наверное, наследственность взяла свое, потому что этим же был ушиблен и его отец. В отцовской библиотеке Артур с удивлением обнаружил богатейшее собрание философских трактатов — от древних индусов до Зенты Маурини[1].

Отец Артура, мелкий чиновник налогового департамента, был человеком с «двойным дном». Для сослуживцев, знакомых и даже родственников — личность, привычная своей заурядностью, то есть ведущая себя так, как она и должна вести себя по представлениям окружающих, но наедине с собою, а с какого-то времени и при сыне, был он совсем иным — углубленным в себя, в тонкий анализ собственного «я» и общечеловеческой души, оперирующим такими философскими категориями, о которых большинство людей и не подозревает. Правда, как всякому самоучке, ему не хватало системы, метода, способности извлекать квадратный корень из открывшейся ему суммы знаний. Философия стала для него не выходом в бытие, а клеткой, в которой он метался от Шопенгауэра к Бюхнеру и от Жозефа де Местра к Льву Толстому. Во всем этом хаосе его спасала только одна соломинка — человек должен быть нравственно чист.

В такой же клетке оказался и Артур. Правда, после первой книги, которую он одолел, ему показалось, что в клетке находится человечество, а не он, вырвавшийся на необозримые просторы всесильной мысли.

Потом оказалось, что этим же увлекаются многие его сверстники, и в гимназии образовался философский кружок, руководить которым взялся учитель математики. Здесь Артур и сошелся с Эриком, хотя тот был на два года младше. Эрик же познакомил его с Робертом, который в гимназии не учился, но во многих вопросах был замечательным эрудитом. Ну, а потом… потом от высоких материй разговор у них все чаще стал переходить к той реальности, в которой они жили и которую, как оказалось, единодушно отвергали.

Спустя какое-то время Артур был принят в организацию. Он с удивлением узнал, что Анита — девочка, на которую он заглядывался на переменах, абсолютная — на его взгляд — красавица, ничем, как будто, не интересовавшаяся, кроме собственной особы, оказалась (вы только подумайте!) «подпольщицей». Вот уж определение, которое, будучи применено к ней, становилось прямо-таки абсурдным. Артур даже как-то спросил ее:

— Ты это сделала по убеждению?

Она удивленно вскинула на него глаза:

— По какому убеждению?

— О, господи, — сказал он, — но ведь что-то же тебя привело к этому! Ведь это же выбор всей жизни, ведь это же…

Анита резко дернула его за рукав:

— Перестань! Я не хочу, чтобы весь вечер ты говорил о всяких неинтересных вещах. Если уж тебе так хочется знать, я сделала это из-за мамы.

— Но… — запнулся Артур, — ведь твоя мать умерла…

— Вот именно. Поэтому никогда больше не заводи такого разговора.

Он так ничего и не понял, но впредь воздерживался от подобных вопросов.

Отношения их складывались для него мучительно, но Артур был готов на все, только бы иметь возможность встречаться с нею. И вот, он не уберег ее. Позволил впутать в махинацию, противную и его и ее убеждениям. Поддался хитроумной Димкиной аргументации, попался на софистских доводах, позволил замарать всю организацию и… И почему этого не понимает Эрик? Или понимает, но все-таки считает допустимым?

Артур остановился, посмотрел в сторону Димкиного дома, а потом быстро зашагал к трамвайной остановке.

Трамвай был набит битком, и Артур с трудом втиснулся на заднюю площадку. Его прижали к низкорослому, рыгавшему чесноком унтер-офицеру, от которого, к тому же, нестерпимо воняло карболкой. Большая черная кобура с армейским вальтером больно врезалась Артуру прямо в живот, но в такой тесноте он никак не мог отодвинуться или хотя бы изменить положение. Впрочем, скоро он перестал обращать внимание на это неудобство, потому что мысли его опять вернулись к разговору с Эриком и ко всему этому проклятому делу.

Теперь вся надежда была на Роберта. Роберт должен рассудить по справедливости. Такой уж это парень — всегда берет проблему в чистом виде, безо всяких побочных и привходящих обстоятельств. Либо — да, либо — нет, либо — хорошо, либо — плохо. Во всяком случае Артуру сейчас казалось, что это именно так. Правда, с Робертом он познакомился не так уж давно, да и встречались они всего раз пять или шесть, но Артуру позарез нужна моральная поддержка, потому что… А почему, собственно? Разве он не убежден в своей правоте? Разве он откажется от своей точки зрения, если Роберт не согласится с ним? Конечно же, не откажется, но ведь надо и других убедить — Эрика, например, — а когда убеждаешь других, то всегда хочется иметь союзника.

На следующей остановке в вагон втиснулось еще несколько человек, и Артура развернуло боком к унтер-офицеру. Теперь кобура больно упиралась в бедро. При некоторой ловкости можно совершенно незаметно расстегнуть эту чертову кобуру и осторожно, потихоньку… В общем, ченто-маченто, эксперименто — и вальтер меняет хозяина. В такой теснотище унтер ничего не заметит и не почувствует.

Артуру становится жарко. Оттого, наверное, что все это совершенно реально. То есть может стать реальностью, если он на это решится. Правда, есть одна трудность — пистолет надо не только незаметно вытащить, но и столь же незаметно спрятать его на себе, а потом выбраться из трамвая. Однако и это осуществимо. Надо только продумать каждое движение, набраться духу и… ченто-маченто! Как говорили в детстве, показывая какой-нибудь фокус.

Да, вот только бы набраться духу… Ведь как-никак, одно неловкое движение и… Даже подумать страшно, что стоит за этим «и».

Пальцы Артура медленно нащупывают кобуру. Вот и колечко. Надо его повернуть, медленно отогнуть клапан, потом…

Артур скашивает глаза в одну сторону, в другую… Никто не обращает на него внимания. Тесно прижатые друг к другу люди заняты своими мыслями, никто ни с кем не переговаривается, лица застывшие, пустые.

По спине Артура щекочуще стекает струйка пота. Лоб тоже взмок, удары сердца отдаются в левой лопатке.

Трамвай начинает замедлять ход. Остановка. Два человека сходят. Но они висели на подножке, так что просторнее не становится. А вот на следующей остановке, наверное, сойдут многие. Там ремонтные мастерские. Люди едут туда работать в ночную смену. Значит, сейчас или никогда. Ченто-маченто, эксперименто…

Как найти Зелинского

Парень в черной школьной тужурке, размахивая изрядно потрепанным портфелем, шел по Герман Герингштрассе, мимо Художественного музея, и оттого, что так неожиданно объявилась весна, с его уже конопатой физиономии не сходила довольная улыбка.

Миновав здание бывшего военного министерства, паренек сбавил шаг и стал поглядывать на номера домов.

Он сразу, по описаниям, узнал гараж, но прошел мимо открытых ворот и несколько минут постоял на углу Гертрудинской. Потом вернулся и вошел во двор.

Гараж словно вымер, нигде ни души, только большой черный «адмирал» застыл на заасфальтированной площадке, да в одном из боксов, за полуоткрытыми дверьми виднелась маленькая серая «олимпия».

Парень растерянно оглядел это царство безмолвия, и вдруг ухо его уловило какой-то странный, необъяснимый звук. Он склонил голову набок и стал прислушиваться.

Звуки доносились из «адмирала». Он осторожно подошел к машине и сквозь боковые полуопущенные стекла увидел развалившегося на заднем сиденье белобрысого юнца в замасленном комбинезоне, который затейливо и со вкусом храпел, забросив ногу на спинку переднего сиденья.

Парень в тужурке широко усмехнулся и согнутым пальцем побарабанил по кузову. Храп прекратился. После повторного стука юнец приоткрыл один глаз.

— Кхм, кхм, — вежливо откашлялся парень, — вы не скажете, как мне найти Зелинского?

Белобрысый открыл второй глаз.

— Ты что, готовишься в юные барабанщики?

— А ты это к тому, что я постучал по кузову? — тоже переходя на ты, спросил парень в тужурке.

Белобрысый сбросил ногу с переднего сиденья и лениво потянулся. Но тут же на лице его появилось чрезвычайно заинтересованное выражение, и, открыв дверцу, он в упор посмотрел на своего собеседника.

— Послушай-ка, ты умеешь разгадывать сны? Перед твоим барабанным боем я такой шикарный сон оторвал, что аж мурашки по спине…

И белобрысый действительно вздрогнул.

— Нет, — сказал парень в тужурке, — к сожалению, я не умею разгадывать сны. Моя тетка Амалия умеет, но она живет в Кулдиге. А я не умею разгадывать сны.

— Золотая у тебя тетка, — вздохнул белобрысый и вдруг перешел на сугубо деловой тон. — Так что ты хотел передать мне, гонец весны?

Парень слегка покраснел от намека на его веснушки, но сказал мужественно и твердо:

— Мне нужен Зелинский.

Белобрысый иронически сощурился:

— А я, по-твоему, Лев Толстой?

Парень отступил на полшага, словно бы для того, чтобы лучше разглядеть своего собеседника.

— Да нет… вроде бы не похож. В общем, Эрик просил передать, что он в четверг уезжает и…

— Ладно, — перебил его белобрысый. — В половине шестого у меня, знаешь ли, деловая встреча. С одной брюнеткой. А часикам этак к семи — с нашим большим удовольствием.

Парень ухмыльнулся:

— А ты и вправду не Лев Толстой.

— Оттого, что без бороды?

— Да нет, слог у тебя изящней.

Белобрысый бросил на него подозрительный взгляд.

— Небось, в гимназии талдычишь? В момент умора?

— Мементо мори, — спокойно поправил парень. — Это значит: помни о смерти.

— Сам помни, а я еще хочу покрутиться на этом глобусе.

— Глобус, — назидательно начал парень, — это…

— Хватит, Тужурка, — перебил его белобрысый. — Меня оттого и из школы поперли, что я этим шаром земным запустил в одного… суеслова, как выражается мой фатер. Кстати, не грех взглянуть, спится ли ему сегодня.

И выбравшись из машины, белобрысый чуть ли не на цыпочках подошел к открытому боксу и заглянул туда. Потом столь же осторожно вернулся к машине и коротко сообщил:

— Дрыхнет, как Черчилль.

— А ты что, боишься его? — спросил парень.

— Жалею его седины. Ферштеен?

— Ферштеен.

— Ну тогда пошли.

И он повел Тужурку к двухэтажному дому, отделявшему гараж от улицы.

Войдя в полутемный коридор, они спустились на несколько ступенек, и белобрысый, достав из кармана ключ с деревянной биркой, отпер дверь в полуподвал.

Здесь было еще темнее. Маленькие, давно не мытые окна, верхняя рама которых едва выступала над тротуаром, пропускали только серый, мертвенный свет, так что большая часть подвала вообще оставалась неразличимой.

Под ногами что-то хрустело, воздух был густ от пыли, и пахло терпкой смесью мышиного помета и полусгнившей мебели.

Белобрысый осторожно прикрыл дверь, но запирать не стал, а только подпер ее какой-то палкой. Потом подвел своего гостя к древнему креслу с разодранным сиденьем и коротко бросил:

— Открывай портфель.

По локоть засунув руку в дырявое сиденье, он извлек оттуда несколько обойм с винтовочными патронами и опустил их в подставленный портфель.

Когда они снова вышли во двор, то вдруг беспричинно заулыбались и, не сговариваясь, задрали головы к голубоватому застиранному небу.

— Ну вот и о’кей, — сказал белобрысый.

И парень в тужурке подтвердил:

— О’кей, Зелинский.

— Кличь меня Димкой, — продолжая улыбаться, великодушно откликнулся тот.

Но потом его глаза посерьезнели, и он задумчиво воззрился на своего спутника.

— Чего ты на меня уставился? — спросил Тужурка.

Димка зачем-то подергал себя за нос и глубокомысленно хмыкнул:

— Послушай-ка, парень. Ты, случаем, не крестьянский сын?

— Это с чего же ты взял?

— В глазах у тебя какие-то крестьянские черти пляшут.

— Я сын тети Амалии, — сказал парень, — а ее уже нельзя считать крестьянкой. Родители у меня, понимаешь ли, умерли, когда мне двух лет еще не было. Тетя Амалия усыновила меня.

— А кем же тебе приходится твой дядя?

— Свояченицей, — хитро хихикнул Тужурка.

Димка прищурился и хлопнул его по плечу.

— Ты мне нравишься. Может, встретимся как-нибудь вечерком?

— Отчего бы и не встретиться?! Ты мне тоже по нраву.

Без всяких Цезарей

Янцис благодушно жевал жареную картошку и благодушно поглядывал на квартиранта — коренастого паренька в расстегнутой школьной тужурке.

Паренек, расположившись по другую сторону кухонного стола, добросовестно зубрил латынь.

Янцис только что вернулся из депо. Он работал там сцепщиком вагонов. А отец — помощником машиниста. Отец вернется только завтра утром. Мать у них — домохозяйка. Но и ее сейчас нет. Поджарила картошку и ушла к соседке. Женщинам жизнь не в жизнь, если хотя бы часок в день они с кем-нибудь не отведут душу.

А квартирант, этот вот самый, в тужурке, прожил у них всю зиму. Его тетка приходится матери седьмой водой на киселе. Но парень оказался свой. Мог бы, конечно, сыскать гимназию и поближе к собственному месту жительства, но тетка его считает, что только в Риге дают настоящее образование.

— Чего зубришь-то? — добродушно спрашивает Янцис.

— De bellum Gallico, — паренек поднимает голову и смотрит на Янциса осатанелым взором. — О галльской войне. Кай Юлий Цезарь.

— Слыхали, — задумчиво моргая, говорит Янцис.

Он судит о словах по их звучанию. Галльская война… Это может быть и латгальская и земгальская война. Его предки родом из Земгале. Стало быть, это почти его война.

Но паренек не верит, что Янцис мог слыхать о прославленной книге Кая Юлия. Он поясняет:

— Цезарь — первый римский император. Завоевал Галлию, нынешнюю Францию. Задушил Римскую республику.

Янцис кивает:

— Фашист.

Его клонит ко сну: он встал сегодня в четыре утра. Но, во-первых, картошка еще не доедена, во-вторых, неприлично жевать ее молча, если напротив тебя сидит человек. С которым ты можешь поговорить по душам.

Парень в тужурке смотрит на Янциса в упор, но в глазах его отсутствует всякий смысл. Он поражен и глубоко задумался. Наконец глаза его обретают блеск.

— Черт побери! Похоже, ты прав.

«А ты думал», — хочется сказать Янцису, но он позволяет себе только сдержанно ухмыльнуться.

— Если разобраться… — говорит Тужурка.

«Чего же тут разбираться? — думает Янцис. — Вся твоя „Дэбелла“ как на ладони». Но он не из тех, кто подчеркивает свое превосходство. И к тому же ему еще надо сказать парнишке кое-что деликатное, хотя и по существу. Безо всяких Цезарей.

— Послушай-ка, — Янцис жует теперь так, будто хочет заглушить звук собственных слов, — я, понимаешь ли, заплатил. Ну, за твое кроватное место. Сказал, что ты мне оставил деньги. Отец это, знаешь ли, одно, а мать… да нет, ты не думай. Она ведь тоже соображает. Но все равно… Теперь полный орднунг. Только ты не сболтни… ну, сам понимаешь, не грудной.

— Понимаю, — говорит Тужурка. — Тетка всегда была аккуратной. Может, стряслось с нею что-то?..

— Ничего не стряслось! — изрекает Янцис. — Гусь подвернулся по дешевке. Или индюшка. Не пропускать же случай. Выложила денежки. Потом пришлет. Как дважды два.

— Она не такая, — задумчиво говорит Тужурка. — Индюк — это очень маловероятно. И к тому же есть почта. Ее изобрел Генрих Четвертый, король Франции.

— Король королем, — отзывается Янцис, — но у старушек бывают колики. Схватит живот — и сам король тебе не брат.

— Я тебе благодарен, — говорит Тужурка, — ты меня здорово выручил.

— А ты бы меня не выручил, что ли? — лениво спрашивает Янцис. — Как дважды два.

Ночь за окном. Густая, как кисель. Янцис храпит. Парень, теперь уже не в тужурке, а в длинной ночной рубашке, еще ворочается на плаксивой тахте.

Но когда приходит мать, они оба уже спят без задних ног.

Она заходит в комнату, подтыкает им одеяла, снимает со стула тужурку и уносит ее в кухню. Отпарывает белый подворотничок. Не выстираешь, будет ходить в черном.

Соседка сказала, что двадцать седьмой как пить дать пойдет в армию. Брали бы уж заодно и матерей. А то ведь у этих вояк носки на ногах сопреют. Все мужики от мала до велика — дети. Нарожали женщины этих балбесов себе на голову и мучаются с ними всю жизнь. И всех-то дел у этого мужского пола — получить в субботу получку да домой ее донести. А потом сиди себе как фон барон и газету почитывай. Почитал — и на боковую.

Вот катит он сейчас на своем паровозе, и какие у него заботы? Угля в топку подбросить. Ночь, луна, колеса постукивают. Напарник у него неразговорчивый. Стало быть, едут и молчат. Или жуют бутерброды. Жуют себе, жуют, а партизаны, глядишь, мину под рельсы сунут. Бах-тарарах и в овраг.

Она вздрагивает. Бросает на табурет выстиранный воротничок и мокрыми пальцами лезет в карман передника. Достает сигарету. Садится перед плитой, открывает дверцу, закуривает. Ломит спину. Под коленями ноют жилы. И ноет хребет. Как перебитый.

Страшное дело — полететь в овраг. Правда, он говорит, что по Латгалии они тащатся, как крестьянская телега. Говорит! Толку от его разговоров как от козла молока. Когда женщина говорит, она всю душу свою выворачивает. А у них, у мужчин? Это ж так, способ скрыть свои мысли. Видали вы мужика, который бы честно сказал: мне страшно. Баба, если ей страшно, завизжит. А мужик? Черта с два! Такое зальет, будто он вовсе бессмертный, и какой уж там страх! Герой он, плевать он хотел, и вообще…

Сигарета дымится с обоих концов. Там, где тлеет табак, дым синий, а с обмусоленного конца он сизый, почти бесцветный. Обе струйки его изгибаются, их тянет в открытое жерло плиты, и там они смешиваются, переплетаются… Алеют угли. В комнате всхрапывают мальчишки.

Ну кто ее придумал, эту проклятую жизнь? Единственная награда — сон. Вытянуться всем телом, закрыть глаза и провалиться куда-то, словно сознание потерять. Ничего… никого… И никогда бы не просыпаться. Может, смерть и есть лучшая изо всех жизней?

Письмо

— Вы Эрик? — спросил невысокий тучный мужчина, стоя на пороге и зачем-то комкая в левой руке большой носовой платок. — Я отец Артура.

— Проходите, пожалуйста, — сказал Эрик и посторонился, пропуская неожиданного посетителя.

Человек шагнул в прихожую, снял шляпу и платком вытер лоб, огромный, как у философа Дюринга.

— Я отец Артура, — повторил он, и губы у него вдруг мучительно искривились, словно от неожиданной острой боли.

— Что-нибудь случилось? — дрогнувшим голосом спросил Эрик, уже поняв, что конечно же — что-то случилось, что-то плохое, быть может, непоправимое.

— У Артура был сердечный приступ. Прямо на улице. Его увезли в больницу. — Мужчина быстро расстегнул верхнюю пуговицу пальто и достал из внутреннего кармана голубой довоенный конверт. — Это вам. И будьте добры, скажите в гимназии, что Артур заболел. Мы с женой все время дежурим в больнице. А это письмо… Он настаивал, чтобы я передал его вам немедленно.

— Можно его навестить? — растерянно спросил Эрик.

— Нет. Вас не пустят. Прощайте. — Круто повернувшись, мужчина прижал платок ко рту и шагнул к двери.

— Вам плохо? Может быть, принести воды?

— Откройте, — глухо сказал мужчина.

Эрик быстро отодвинул задвижку, распахнул дверь. Отец Артура почти выскочил на лестницу и стал быстро спускаться вниз.

Письмо было написано карандашом, неровным, прыгающим почерком. Эрику с трудом удалось разобрать:

«Я не гожусь. Презираю себя. Все конч. Вычеркн. меня. Не имею права.

Арт.».

Неделю спустя гимназия торжественно хоронила учащегося выпускного класса Артура Ведериня. На могиле директор сказал речь. Было множество венков, среди которых затерялся букетик незабудок, положенный Эриком. Аниты на кладбище не было.

Анита вне игры

Уже целую неделю Анита сидела взаперти. Не ходила в школу. Только по вечерам час-полтора гуляла с Альмой. От Альмы она узнала, что они уезжают. В Германию. Почему? Зачем? Альма только пожимала плечами. Отца Анита не видела. Он сразу проходил в свой кабинет. Ужинал отдельно.

Отношение Альмы к ней тоже переменилось. Строгая, но педантичная заботливость сменилась полным отчуждением. В голосе появились презрительные нотки.

Ну что ж. Анита была почти довольна этим. Весь мир ей стал ненавистен.

Счастьем было не ходить в школу. Не видеть любопытствующих, лезущих в душу девчонок. Со сладкой тоской думалось об Эрике, которого она уже никогда не увидит. А о Димке она не думала. За всю неделю не подумала о нем ни разу. Правда, недавно он ей приснился, но сон был каким-то расплывчатым и забылся почти сразу после пробуждения.

Сидя целыми днями в огромной мрачной квартире, в огромном и мрачном доме на Альбертовской, Анита либо тихонько включала радио и слушала музыку, либо листала тяжелые семейные альбомы, не догадываясь, конечно, что и Эрик почему-то занимается тем же.

Под музыку можно было ни о чем не думать, можно было беззвучно плакать, а листая альбомы, можно было смотреть на жизнь со стороны или как бы из потустороннего мира и тоже плакать.

Да нет. В общем-то плакала она не так уж много. Не ревела. Просто проползет вдруг по щеке слезинка и капнет на серый шероховатый картон альбома. Расползется, как на промокашке, темная звездочка — вот и весь плач.

Альбомы она листала в тщетной надежде найти хоть одну фотографию матери. С какого-то времени на снимках появлялась Альма. Мамы не было нигде.

А класс был взбудоражен исчезновением Аниты. Сначала Альма приоткрывала дверь на цепочку и холодно говорила: Анита больна. Потом дверь не открывалась вовсе. Догадок и слухов хватило бы на целый год.

Многие мальчишки тосковали. Им казалось, что в классе не на ком больше остановить взгляд. Время от времени они автоматически поворачивали головы в ту сторону, где раньше сидела Анита, но место рядом с Ритой пустовало. И они даже возненавидели за это Риту.

А у многих девчонок, чьи чувства были отвергнуты, вновь пробудилась надежда. Анита костью стояла им поперек горла. И уж они-то не жалели, что она не появляется.

Рита чуралась всяких разговоров. Когда к ней приставали, сосредоточенно хмурилась: отстаньте, ничего я не знаю! Но в тоне ее был намек: уж я-то могла бы вас просветить. Могла бы, да не хочу.

На самом деле и Рита знала не больше того, что сказала ей тогда на улице сама Анита.

В воскресенье вечером в квартире у Роберта собрался штаб. Роберт был самый старший из них, ему уже стукнуло девятнадцать. Но в армию его не взяли — в детстве он оттяпал себе топором два пальца.

Эрик пришел первым. Через минуту явился Янцис. Но они не могли начать — ждали Димку. Он без спросу затеял историю с Анитой. Для чего? С какой целью? С ним следовало поговорить. И поговорить серьезно.

Света не зажигали, сидели в сумерках, говорили о том, о сем. Янцис то и дело поглядывал на часы.

— Ты что, торопишься? — спросил Роберт.

— Терпеть не могу людей, которые опаздывают.

— Может, его что-то важное задержало.

— Брось, — сказал Янцис, — не знаешь ты его, что ли.

— Обычно Димка бывает точен, — вставил Эрик. — Я встречаюсь с ним чаще других. Он редко подводит.

— Редко да метко, — буркнул Янцис.

И тут задребезжал звонок.

Димка появился в комнате запыхавшийся, с ярким румянцем на щеках. Плюхнулся на свободный стул, положил прямо на пол какой-то сверток, вытер лоб.

— Ну и денек!

— Где тебя черти носят? — раздраженно спросил Янцис. — Ждем тут, как дураки…

Димка усмехнулся, сказал философским тоном:

— Черти носят, собаки лают…

Поздним вечером

Сумерки сменились плотной тьмой, но, оказавшись на улице, возбужденный только что состоявшимся разговором, Димка как-то и не заметил этого.

Ничьи доводы Димку с его позиций не сбили. Димка и сам прекрасно разбирался в вопросах добра и зла. Только он не любил о них разглагольствовать. Целиком его понимала только Ренька. Иной раз понимала даже лучше, чем он сам понимал себя. Так было, к примеру, в тот вечер, когда заварилась вся эта каша, когда Анита по его наущению сперла «Минокс». Ведь, если по правде, Димка слегка рассопливился тогда. Ну, а Ренька ему с ходу утерла сопли, и он был ей благодарен за это.

И вот, опять они вытащили на свет Аниту. Начальнички! Ничего, он им тоже нос утер. И без перехода подумал: «Пойти, что ли, к Реньке?» Но вспомнилось вдруг, как Боб отмочил одну фразочку: «Загадка Аниты».

Загадка, едрена-матрена! Загадки надо отгадывать. А если уж разобраться, так загадка не в том, почему девчонка порвала с ними и носу никуда не кажет. Загадка в другом — как это вы, голубчики, приняли ее в организацию? За какие такие стати? И какой бы от нее был прок, если б не этот проклятый «Минокс»? А теперь Luftalarm! Воздушная тревога! Как бы не выдала. Не выдаст она никого! Фифа она на палочке, а не выдаст. Надо разбираться в людях, даже если те женского пола. Димка в своем чутье был уверен железобетонно. Да и Эрик также думает.

Загадка Аниты! Меня душит смех, сказал бы фатер.

Задребезжал трамвай, замедляя ход на повороте. И Димку словно толкнуло что-то. Он вылетел на мостовую и вскочил в прицепной вагон. Как всегда, остался стоять на площадке. Если кондукторше надо, чтобы он заплатил за проезд, пусть сама позаботится об этом. Но той, видно, лень было отрывать свои чресла от нагретой скамейки, она покосилась на Димку и тут же отвела глаза. Тем лучше, пфенниги тоже на улице не валяются.

В вагоне, под синей лампой, сидели два молодых шуцмана. Сначала Димка взглянул на них безо всякого интереса, потом почувствовал себя как-то странно. Стоял, поглядывал на них и никах не мог понять, в чем же дело? Шуцманов он не видел, что ли? Ну, сидят два этаких гибрида, шмякают губами, стало быть, обсуждают свои поганые делишки, никого не трогают. Вот один передвинул кобуру с бедра на живот, видно, бок она ему натирает…

И тут он понял.

За последние дни у Димки выработалась новая привычка. Он поминутно одергивал пиджак. Тот все сползал и сползал на левый бок, и воротник над правым плечом стал натирать ему шею. Но Димка мирился с этим. Примирился бы и с худшим, только бы чувствовать тяжесть кольт-браунинга в левом кармане пиджака. Но вот, оказывается, есть и обратная сторона в этом деле.

Ведь как было раньше? Допустим, что твоя физия показалась кому-то неблагонадежной. Извольте, дитя человеческое, удостоверить себя бумажками! Bitteschön, вот паспортяга, удостовереньице с вашими же штампами, законно проживаю в Ostlande, работаю на драгоценный вермахт, призыву пока что не подлежу, aufwiedersehen, наше вам с кисточкой! Так оно было раньше. Когда ничто ему не оттягивало карман. А теперь?

Это ж надо, подумал Димка, какая хреновина получается с психологией!

Ведь никогда уже так беззаботно не сунешь им в нос бумажки и не станешь посвистывать, пока они изучают их, как святое писание. Ты уже бумажками не забронирован. Какой-нибудь недоумок скосит глаза на твой обвисающий пиджак и прищурится: что у вас там? Вот тогда и решай.

Хотя решать, вроде, нечего. Отпрыгни, выхвати «пушку» и — бац ему в лоб! Но это в воображении легко. В воображении каждый дурак может палить направо и налево. А на деле вдруг обнаруживаешь у себя нервы. Как какой-нибудь неврастеник.

Ладно, ладно, дитя человеческое, говорит он себе. Так, может, теперь эту штуку ты спустишь в канализацию? Чтоб не задумываться, когда увидишь шуцмана? Чтоб не обделаться ненароком?

У Димки краснеют уши. Он так возмущен, что нет сейчас для него на свете худшего типа, чем некий Зелинский-младший, недочеловек и трусливая обезьяна.

И очень медленно в душе его восстанавливается равновесие. Кто знает, восстановится ли оно до конца? Не будет ли страх перед тем, что он может сдрейфить, толкать его на поступки отчаянные и неоправданные? Но если есть Высший Суд, он разберется в этом. Жди оправдания, du, Menscheskind!

В парадное темного дома на Альбертовской Димка входит решительно и громоподобно. Его недавно подбитые гвоздями ботинки высекают искры из цементных ступенек. Загадка Аниты! Димка зол. Димка зол на весь мир и, как всегда в такие минуты, глаза у него прищурены. Это наследственное, от фатера. Мать в таких случаях говорит своему благоверному: смири гордыню, Иосиф! У тебя беси в глазах.

После первого звонка дверь не открывается, после второго — приоткрывается на цепочку. В узком проеме — лицо Аниты.

— Ты одна? — спрашивает Димка.

Она безмолвно кивает.

— Отпирай!

Анита смотрит не то чтобы испуганно, но как-то странно.

Он усмехается:

— Чего уставилась? Не узнаешь? Отпирай, тебе сказано.

Звякает цепочка, дверь распахивается, Анита, посторонившись, пропускает его в прихожую, потом быстро захлопывает дверь.

— Веди к себе, — говорит Димка, — я в вашей географии не разбираюсь.

Комнату Димка окидывает самым беглым взглядом, оттого что его внимание сразу привлекает балконная дверь. Она завешена плотной тканью с цветными разводами.

Димка подходит, трогает ручку, поворачивается к Аните.

— Открывается?

Анита стоит, прислонившись к стене, слегка закинув голову, и смотрит на него все так же — не испуганно, а непонятно. На его вопрос она молча кивает.

Димка быстро подходит к торшеру, дергает шнурок и уже в темноте возвращается к балконной двери. Осторожно открывает ее. В плохо проветренную комнату врывается резкая весенняя прохлада.

Димка делает два шага и наклоняется над выгнутыми чугунными перилами. Внизу — между домом и тротуаром — чернеет палисадник. Высота — второй этаж. «О’кей», — говорит себе Димка.

Он возвращается в комнату, плотно затворяет дверь, включает карманный фонарик и, подойдя к торшеру, снова дергает за шнурок.

Анита стоит все в той же позе, только глаза, вроде, сделались больше.

Димка шарит взглядом, куда бы ему приземлиться и останавливает свой выбор на пузатом пуфике, потому что так он оказывается лицом к входной двери.

Димка садится. Нет, не садится, а проваливается в тартарары. Колени оказываются выше глаз.

— Вот холера! — это звучит почти сконфуженно, и он торопится выбраться из чертовой мышеловки.

Приходится сесть на низкий нелепый комодик, хотя тот и держится на опасно тонких позолоченных ножках — вроде лягушачьих лапок. Идиотское это изделие отвратительно скрипит, однако выдерживает Димкин вес.

Анита все стоит, как приклеенная, и молчит.

Димке хочется поболтать ногами, так легче начинать разговор, но, пожалуй, это небезопасно. И он говорит в упор:

— Кое-кто считает, что ты можешь нас выдать.

Похоже, что его слова не доходят до Аниты. Она сдвигает брови и какое-то время соображает, но, видимо, так ничего и не сообразив, задает дурацкий вопрос:

— Ты о чем?

— О том самом, — и Димка начинает осторожно покачивать ногой.

Анита наконец-то отрывается от стены, устало, словно после долгой дороги, опускается на тахту и, не глядя на Димку, говорит пустым, как из бочонка, голосом:

— Тебе лучше уйти.

— Как бы не так, — раздраженно усмехается Димка. — Если до тебя не доходит, могу растолковать. Ты вступила в нашу, так сказать, компанию и…

Но она прерывает его:

— Мы уезжаем, Дима. В Германию. Не говори мне больше ничего. И уходи. Я тебя очень прошу.

Вот так так! Забывшись, он стукает каблуком по комодику, и там что-то истерично звенит.

— А, дьявол!

На лице Аниты появляется подобие улыбки, и голос звучит почти по-человечески:

— Ты мне всю мебель переломаешь.

Димке кажется, что лед сломан. Он соскакивает с комодика, плюхается на тахту рядом с Анитой и пытается ее обнять.

Но его расчет не оправдывается. Она не прижимается к нему, не плачет у него на груди и не облегчает душу признаниями. Напротив, она резко отбрасывает его руку, до крови царапнув ее остро отточенными ногтями, вскакивает, быстро отходит к окну и, прикусив губу, смотрит на него так, будто он мокрая лягушка или подвальная крыса.

Димка зло краснеет. И от этого взгляда и от собственного просчета.

— Мы все-таки потолкуем с тобой! Слышишь… фифа!

И тут раздается звонок, долгий и отдаленный, наверное, из прихожей.

Оба вздрагивают. Димка от неожиданности и, так сказать, внутренне, а ее словно током дергает, и в глазах уже не гадливое отвращение, а беспомощность и отчаяние.

Из комнаты она выходит как лунатичка, а он не к месту думает, что положение прямо-таки киношное. Теперь ему сам бог велит стать за дверью, вытащить пистолет и напустить на лицо железное хладнокровие.

Но чужие роли пусть играют другие. Димка предпочитает играть по собственному вдохновению. Поэтому он берет с торшерной тумбы тяжелый альбом, раскрывает его где-то на середине и начинает прислушиваться.

Хреново в таких квартирах, где от прихожей до спальни полтораста метров. Как Димка ни напрягает свой отменнейший слух, до него не доносится ни звука. И только вечность спустя, где-то, вроде бы, хлопает дверь. Еще через полвечности в соседней комнате слышатся шаги, и на пороге появляется Анита.

Димка даже головы не поворачивает в ее сторону. Ткнув пальцем в какую-то фотографию, он спрашивает нарочито громко и почти с неподдельной заинтересованностью:

— Это вы в Шмерли, верно?

И тут она наконец начинает плакать. Димка чувствует это кожей. И добавляет, уже сбавив громкость:

— Плюс к вам перфектум, если это не в Шмерли…

Эрик и Янцис вышли вместе. Часа через полтора после Димки. Спустились вниз, прошли двором, и гулкий подъезд вывел их в узенький переулок.

— Наверное, надо о многом задуматься, — сказал Эрик. И тут же виновато добавил: — Но почему-то не хочется думать. Ни о чем.

— И не надо, — рассудительно сказал Янцис. — Утро вечера мудренее.

Молча они дошли до угла. Замедлили шаг. Здесь расходились их пути.

— Ну, значит, до завтра, — протянул руку Янцис.

Ладонь у него была сухая, горячая, мускулистая.

Дальше Эрик пошел один. Был тот час позднего вечера, когда люди выходили на улицу либо в силу крайней необходимости, либо с недобрыми намерениями.

Возле ресторана на Мельничной, принадлежавшего, как говорили, бывшему грузинскому князю, стояли две легковые автомашины. Там, за запертой дверью, продолжали пьянствовать и объедаться.

Эрик еще не дошел до угла Гитлерштрассе, как сзади послышались громкие голоса. Он оглянулся. Возле машин толпились люди. Потом автомобили взревели и унеслись куда-то в ночь. Опять стало тихо. Но вот, сзади послышались чьи-то шаги, и Эрик пошел быстрее. Чем дальше от центра, тем темнее становилась улица, и не имело смысла искушать судьбу.

Правда, впервые в жизни у Эрика появилось оружие. Но наверное, именно потому, что оно появилось у него впервые, Эрик не был уверен, что сумеет пустить его в ход. Он даже ножа никогда не носил с собой, хотя еще в сорок втором Димка подарил ему отличную финку. Быть может, семейная трагедия подействовала на него так, но он не представлял себе, как можно всадить остро отточенное лезвие в живое человеческое тело. Да и рассуждая логически, таскать с собой какое бы то ни было оружие, если в этом не было крайней необходимости, значило подвергать себя ненужному риску.

Вот завтрашний день, сказал он себе, это другое дело. Надо думать о завтрашнем дне. Но не думалось. Он прислушивался к шагам у себя за спиной и по стуку ботинок пытался представить того, кто шел за ним. Странная походка была у этого человека. Он то сбивался почти на бег, то вдруг резко замедлял шаги, словно обнаружив перед собой препятствие. И еще: он то громко шаркал подошвами, то двигался почти бесшумно, будто крадучись. Это действовало на нервы.

Дойдя до перекрестка, Эрик быстро свернул за угол и зашел в ближайшую подворотню. Над перекрестком покачивался зашторенный фонарь, и в его свете Эрик надеялся разглядеть своего преследователя.

Но тот почему-то не появлялся.

Время шло, и становилось все тревожнее, и уже лезла в голову мысль, что это может быть «хвост», увязавшийся за ним от дома Роберта. С другой стороны, шпик вряд ли бы стал так громко шаркать подошвами. Не пьяный же он. Пьяный… Ну да, это мог быть просто какой-то пьяный. Но куда же он делся?

И тут в круге света наконец появилась фигура. И какая-то очень знакомая. Фигура эта дошла до трамвайных рельс и, неожиданно сорвав с себя шляпу, шваркнула ее о мостовую. Потом задумчиво покачалась и попыталась нагнуться. Нагибалась она удивительно медленно и осторожно, словно девушка с кувшином на голове или циркач, у которого шест на темени, а на шесте висят его партнеры.

И, как ни странно, этот фокус удался. Человек пошарил рукой, подхватил свою шляпу и резким движением шлепнул ее себе на голову. Но тут равновесие сразу нарушилось, и, не сделай он нескольких быстрых шагов вперед, лежать бы ему на мостовой.

Эрик подхватил человека в тот самый момент, когда казалось: еще секунда — и пьяный грохнется лицом о мостовую.

— Обопрись о меня, Хуго, — сказал он, стараясь удержать раскачивающуюся фигуру. — Теперь уже недалеко.

Янцис шел вперевалочку, засунув руки в глубочайшие карманы своего всесезонного пальто. С карманами повезло. У отца они были дырявые как решето, и когда пальто перешивалось для Янциса, он настоял, чтобы мать вшила новые карманы такой глубины, что руки влезали почти по локоть. Все свое Янцис любил иметь при себе.

Шел он неторопливо, хотя отмахать ему предстояло километров пять-шесть. Зато в пути можно было обдумать всю затею. В самый последний раз. Дома уже не обдумаешь, потому что если ты нормальный человек, то должен спать восемь часов в сутки. И вообще, кровать создана не для раздумий, а для сна.

Но прежде чем перейти к обдумыванию, Янцис, как пианист по клавишам, мысленно прошелся по разговорам и событиям сегодняшнего вечера.

Димку он не любил. Они по-разному подходили к миру, в котором их угораздило жить в одно и то же время. Похоже, что Димка вообще не принимает этого мира всерьез. Какое-то хулиганское отношение. Без внутренней и внешней дисциплины. Хочется надавать по шее. Ну да ладно! Тут уж раздражение, пожалуй, берет верх над справедливостью. А если по справедливости, то дело сделано немалое. До сих пор весь их арсенал состоял из двух пачек тола, двух лимонок и нагана с пятью патронами. Сначала их был полный барабан — семь штук, но два пришлось израсходовать на пристрелку. А теперь у них еще две «пушки» и до черта патронов к ним. А вот правильно ли он, Янцис, сделал, что не взял у Димки на завтра этот самый кольт-браунинг? Правильно. Пусть в нагане всего пять патронов, зато он пристрелян. А брать на дело новую «пушку» — это как без примерки купить ботинки. Так в чем же Димкина вина? В том, что пришлось спереть для этого «Минокс»? Но у кого спереть? У человека, работающего на немцев? Стало быть, у врага? И тут все правильно. Зацепка только в девчонке. С нею как-то некрасиво получилось. Но Эрик ручается, что болтать она не станет. И Димка толкует о том же. С девчонкой, пожалуй, не его ошибка. Эрик ее в организацию принимал. Выходит, что Димка чист? Нет, не выходит. Есть у них штаб или нет? А что времени не было у него — провернуть все надо было за сутки — так уж, простите, отговорочки. Просто он анархист по натуре, иными словами, прохвост законченный.

Кончив этим едким определением, Янцис минут пять шел, ни о чем не думая. А потом его мысли унеслись в какую-то непонятную сторону. Наверное, оттого, что проходил он в это время мимо замка. И черт его знает, может, это и не мысли были. Разве, когда у тебя в ушах звучит музыка, это мысль? И огромный зал, и в зале под «Катюшу» вальсируют одни девчонки, потому что весь мужской пол прилип к стенам, и ты все время вертишь головой, чтобы не потерять кого-то в этом круговороте, это что же, мысли? Ни фига это не мысли, и нет этому в человеческом языке названия.

Янцис остановился и, задрав голову, стал разглядывать еле выделявшуюся на фоне темного неба могучую средневековую башню, удивительно похожую на шахматную туру. Оттого в ней, может быть, и разместился шахматный кружок, когда в том, шальном сороковом году президентский дворец превратился в Дворец пионеров. В этом кружке он познакомился с Эриком. А однажды, когда после многочасового сидения за шестидесятичетырехклеточным столиком у них стало рябить в глазах и они спустились на второй этаж, где драматический кружок представлял какую-то пьесу, он познакомился с еще одним человеком. За этим-то человеком он и следил, когда под «Катюшу» кружились пары. Человек этот был на одиннадцать месяцев старше Янциса и немножко выше его ростом. И одет он был вовсе не в школьное платье, а в шелковое, и туфли у человека были на высоких каблуках, за счет чего, наверное, и создавалось преимущество в росте.

Янцис опустил голову и медленно двинулся дальше.

Странная штука детство. Никак не отвяжешься от него. Время это как будто чисто мальчишечье, а стоит подумать о нем, и вспоминаешь почему-то девчонку. Картиночная она была, прямо скажем. У них в Задвинье таких не водилось. Впрочем, не в красоте дело, в подходе к миру. Не было в ней ни застенчивости, ни беззастенчивости. Она с миром была на равных. Ни мотылек и ни гусеница. Может, она и сейчас такая? Может, она и сейчас где-то здесь, в этом городе? Но он никогда не знал ее адреса. Ни разу не провожал ее до дому. Немцы пришли. Кого он только не встречал на улице! Самых неожиданных людей. А ее ни разу. Судьба это, что ли? Нет никакой судьбы. Если судьба — руки, глядишь, опустятся. Если судьба — хоть из кожи лезь вон, но раз на роду написано, все равно прихлопнут. Завтра, например.

Янцис уже на мосту. Ветра нет, луна не дробится волнами, плавает по воде, как картонный круг. И, заглядевшись на нее, он вдруг грустнеет и, в полном противоречии с самим собой, приходит к выводу, что никто не знает своей судьбы.

Всегда удивляло Роберта несерьезное отношение к числам. И к тому, что стоит за ними. Миллион погибших! Вот, к примеру, ты, Ренька, представляешь себе миллион? Ренька хмыкала: я же не миллионерша! Верно, говорил он, не миллионерша — дура ты, еще не набитая, и минус единица. Схлопочешь, говорила Ренька, тоже мне — герр бухгалтер. Тогда он хватал ее за плечи и тряс. У нее моталась голова, и рисунки на обоях сливались в цветное пятно. Но она терпела, потому что Боб был парень чудаковатый, однако удивительно свой, и позлить его было приятно. Он был единственный, кто мог позволить себе прикоснуться к ней, схватить в охапку, потискать. Безо всякой пошлости. Она не обижалась, даже если он шлепал ее по мягкому месту. То есть внешне она делала свирепое лицо и орала, что он бандит и дюгнулся на своих миллионах, а внутренне ей хотелось расхохотаться и даже думалось… Ничего ей не думалось. Так, мура… А он всем и каждому пытался вдолбить представление о больших числах. Но он был отнюдь не дюгнутый, потому что за этим стояла теория. Вот, например, говорил он, размахивая руками, походившими на длинные ощипанные крылья, вот, например, убили у вас на глазах невинного человека, одного, и он показывал палец. Вы будете переживать, вам будет сниться это убийство, у вас родится ненависть к убийце. Так подумайте же о миллионах! Представьте, что каждую минуту у вас на глазах кого-нибудь убивают. Разве ваша ненависть не возрастет в миллионы раз?

— Ну, знаешь, — говорила Ренька, — о каждом плакать, никаких слез не хватит.

Янцис молчал, шевелил мозгами, но всегда ему почему-то не хватало времени продумать эту теорию до конца. И, главное, непонятно было, какие практические выводы следует из нее сделать.

Димка спрашивал:

— А сколько будет дважды два четыре?

Боб бросал на него испепеляющий взгляд и продолжал размахивать крыльями.

Только с Эриком можно было поговорить серьезно. Он один понимал, что теория эта многосторонняя. Что за нею — человеческая мораль, психология и те самые практические выводы, до которых никах не мог добраться Янцис. Но Эрик говорил, что одного математического подхода недостаточно. Он говорил, что убийство, увиденное своими глазами, может воздействовать на психику сильнее, чем сообщение о миллионе жертв, прочитанное в газете.

Спорили они часами. В спорах рождалась истина. Своя для каждого.

А вот в деле с Анитой Боб стал в тупик. Количество единиц оружия у них увеличилось в три раза. Возможность уничтожать зло возросла на триста процентов. Прекрасно! И все-таки это уж очень арифметически примитивно. Можно заставить человека красть? Для дела, разумеется. Или нельзя?

Ребята ушли. Часы пробили двенадцать. Но Боб никогда не следил за временем. Время он попросту игнорировал. Считал его пустой условностью, банальной привычкой. Почему утром надо завтракать, а днем обедать? Кто выдумал ночь отводить для сна? Он и работу себе подыскал такую, где можно было менять смену. Порт ведь работает круглые сутки.

Сейчас Боб стоял на кухне, перед открытой кладовкой, и задумчиво разглядывал убогий набор съестного.

Вошла сестра. Раньше Боб не обращал на нее внимания. Сестра и сестра. Но с тех пор как она стала работать в парикмахерской, его отношение к ней изменилось. Причиной тому были волосы. Вернее, прически. Боб считал их изумительными. Благодаря прическам он, ничтоже сумняшеся, решил, что Элина красавица. Открытие поразило его, и в тоне, которым он с нею теперь разговаривал, все чаще прорывалось неприкрытое восхищение.

А вот мать, напротив, стала относиться к Элине хуже. Боб никогда не прислушивался к их женским разговорам. Но голоса за стеной все чаще стали звучать раздраженно, а порой доходило до крика. Тогда он барабанил кулаком по стене и они умолкали.

Вообще он в семье жил как-то особняком. Благо у него была своя комната. Ну, и женщины ему попались умные. Ни мать, ни сестра ни в какие его дела не вмешивались. Кормили, стирали, чего-то еще там делали и лет с четырнадцати смотрели на него, как на взрослого и самостоятельного. Да на его взгляд, иначе и быть не могло.

— Проголодался? — не ожидая ответа, Элина плечом отодвинула его от кладовки.

Он покорно уселся за кухонный стол и предоставил ей заботу о своем пропитании. Но и Элина была в затруднении.

— Поджарить тебе яичницу? — Голос ее звучал неуверенно, а на ладони она держала одно-единственное яйцо. — Есть еще джем…

— Отлично, — сказал он, — дай мне хлеба с джемом, а яйцо свари.

— В том-то и дело, что хлеба нет.

— Сойдет и без хлеба.

Растопив плиту, Элина пошарила в кармане застиранного халатика, вытащила смятую сигарету и закурила.

Боб долго смотрел, как изгибается дымок, потом спросил:

— Тебе приятно?

— Что приятно?

— Приятно курить?

— Не знаю, — сказала она, — просто привычка.

— Разве ты давно куришь?

Она усмехнулась.

— Давно. Только тайком. Не проговорись матери.

Странно, подумал Роберт, неужели она боится матери? Она же на два года старше меня. Но ему не хотелось вникать в непонятные женские взаимоотношения. Он столовой ложкой ел джем и разглядывал сестру. Вот она бросила в плиту окурок, встала и, слегка покачивая бедрами, пошла к полке за солью… Черт возьми, и фигурка у нее стопроцентная! Безо всякой задней мысли он выпалил:

— Тебе пора замуж, Лина.

Она на мгновение застыла у полки, потом медленно повернула голову, и Роберт увидел ее сузившиеся, злые глаза.

— Что ты болтаешь?

Он искренне удивился:

— А что в этом плохого? Тебе же двадцать один год.

Она ничего не ответила. Бросила щепотку соли в закипевшую воду, опустила в кастрюльку яйцо. Потом поглядела на него в упор.

— Почему ты заговорил об этом?

— Ты очень похорошела. По-моему, ты просто красавица.

— А ты дурачок, — сказала она и неожиданно рассмеялась.

Роберта осенило:

— Знаешь, Линка, ведь мы с тобой никогда не говорили по душам. А тебе же, наверное, кто-то нравится или даже ты любишь кого-то, правда? Расскажи мне, а?

— Дурачок, — повторила она, — разве ты что-нибудь понимаешь в этом?

И все-таки села на табуретку, по другую сторону стола, оперлась щекой о ладонь, словно приготовилась к долгому разговору.

— Черт его знает, — задумчиво сказал Роберт. — Наверное, все мы что-то да понимаем в этом. Этому же специально не обучают, не так ли?

— Жизнь обучает. А у тебя еще не было девушки.

— Откуда ты знаешь, что не было?

— Уж я-то знала бы, — усмехнулась Лина. — Но ты у нас чудной. — И быстро добавила: — Слава богу!

Он почти рассердился:

— Я не более чудной, чем все. Скорее напротив. Просто я не делаю из мухи слона. И если мне кто-то нравится, я говорю себе: она мне нравится. Нравится в ней то-то и то-то. Хорошо бы… ну как тебе объяснить… хорошо бы с нею…

— Переспать, — тихо подсказала сестра.

У Роберта вспыхнули щеки, но он мужественно подтвердил:

— Ну, в этом роде…

— И ты не считаешь, что для этого надо сначала жениться на ней? — все так же тихо спросила Элина.

— Понимаю, — сказал он, тоже понижая голос. — Я брякнул глупость насчет твоего замужества.

— Ничего, — сказала она. — Мужчине позволено брать женщину без женитьбы. А вот женщина, чтобы отдаться, должна выйти замуж. Мать тоже так считает. Наверное, она права.

Роберт хотел было сразу сказать: не права. Но что-то заставило его повременить с ответом.

Вот она, его сестра. Как принято считать, один из самых близких ему людей. Он как-то упустил ее из поля зрения, что ли. Она как бы расплывалась у него в глазах, как близкий предмет перед страдающим дальнозоркостью. Но, оказывается, родство не сбросишь со счетов. Ему будет больно, да, да, будет больно, если она сейчас встанет и пойдет к чужому мужчине. Пусть даже в силу наиестественнейшего влечения. Хотя, чисто теоретически, разве можно ее винить за это? Загвоздка! Дурная загвоздка! Он поднимает голову и честно сознается:

— Я должен разобраться в этом, сестренка.

— Ну что ж, — говорит она разочарованно, — разбирайся.

Она хочет уйти, но Роберт просит ее остаться еще на несколько минут. У него есть к ней дело. Элина недоверчиво усмехается. Что еще за дела, на ночь глядя? Но она остается. Опять закуривает сигарету. По мере того как Роберт рассказывает, она все больше хмурится. Но ей еще не верится, что все это серьезно, хотя в таких вопросах Боба не заподозришь в мальчишестве. Уж настолько-то она его знает. Их разговор затягивается до двух часов ночи. Хорошо, что мать уже спит. Они слышат, как иногда она постанывает во сне.

— Обопрись о меня, Хуго. Теперь уже не далеко.

Несмотря на свое состояние, Хуго узнал Эрика сразу и нисколько не удивился.

— Правильно, старина, — сказал он, — все правильно и ле… легитимно. Что значит — законно. Небольшой файфоклок. Без дам и пирожных. Одни закадычнейшие друзья. — Он растопырил пятерню и стал загибать пальцы. — Их было один плюс один. Мир оскудел. Я имею в виду друзей. Где родственные души?.. Сплошное дерьмо. Сотни тысяч человеко-дерьма.

Шел он теперь немного уверенней, только изредка наваливаясь на Эрика или увлекая его в сторону мостовой.

У Хуго было типичное недержание речи, и он вполне довольствовался монологом. Вникать в его разглагольствования не имело смысла, но и нельзя же было заткнуть себе уши.

— Когда-то, помнишь, нас водой нельзя было разлить. О… deine Mutter! Все, все проходит, как летний ливень. А что остается? Нет, ты не думай! Тебе я верю. В твою субъективную честность. Заметь, я сказал: в субъективную. Объективного нет ничего. Ни одной объективной величины. Нет существительных: дом, честность, женщина… Остались одни глаголы. Недаром в латышской грамматике они называются словами действия: разрушать, оплевывать, брать… Ты не согласен со мной? Конечно, ты не согласен! Понимаешь, какая петрушка — всегда было так: не Эрик согласен с кем-то, а некто согласен с Эриком. Тебе понятно? Или ты не слушаешь?

— Я слушаю, — сказал Эрик.

— Вы послушайте его! Он слушает! Никогда ты не слушал. Ты выслушивал, слышал, прислушивался… Мог расслышать или не расслышать. Бог дал тебе слух, но не объяснил, как им пользоваться. Ты этим злоупотребил. В свою пользу. Ты все обращал в свою пользу — чужие достоинства и собственные недостатки. О… deine Mutter! Ты, как алхимик, способен сделать золото из экскрементов. Я не прав?

— Ты прав, Хуго.

— Вот видишь. Стоит поговорить по душам, и все становится на свои места. И ты не думай, я тебя люблю. Кого любят, того порют. Народная мудрость, будь она неладна! И вообще… Кажется, я запутался… А ведь стоит запутаться — и конец. Вот ты, например, запутался. Ты — башка, а запутался. В чем ты запутался? Не имеет значения. Будь спокоен, этого я не скажу никому. Можешь запутываться в чем угодно. Субъективно, конечно. О… deine Mutter! А объективно? Имеешь ты право распространять запутывание? Это, по-твоему, легитимно? — И безо всякого перехода, шепотом, прямо в ухо, спросил: — К девке моей зайдем?

— Да, — сказал Эрик.

Хуго круто остановился, и Эрику пришлось остановиться тоже.

— Не заливай, старина!..

— Я не заливаю, — сказал Эрик.

Хуго молчал и тоскливо покачивался, как ясень на октябрьском ветру. Он искал слова. А те рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, рассыпались и мельтешили. И вместе с ними рассыпались мысли. И сосало предчувствие, что он, Хуго, проигрывает. Надо бросить карты. Баста! Но предчувствие рассосалось, да и прошло то время, когда он швырял карты и убегал. Теперь они будут на равных. Только нет ли подвоха?

— Menscheskind, — сказал он, склоняясь к Эрику, — меня не разыгрываешь?

— Я тебя не разыгрываю, Хуго.

— Не разыгрываешь?

— Не разыгрываю.

Хуго присвистнул. Получалась какая-то оперетта. Почему оперетта? Может, напротив? Нечто совсем другое? Единение душ? Или по-прежнему дерьмо на палочке?

— О… deine Mutter, — неуверенно сказал Хуго. — Пошли, старина.

— Плюс к вам перфектум, если это не в Шмерли, — сказал Димка. И вспомнил другую фотографию, тоже сделанную в Шмерли, где на фоне их «БМВ» красовалась вся фамилия Зелинских. Фатер в возрасте «лет под сорок», с уже порядочными залысинами, у ног его по-турецки восседает Димка, этакий шелапуга в матросском костюмчике, хитро косящий глазами, мамахен в файдешиновом платье, расцветки «кленовые листья», один из листьев приходился прямо на живот, и это было похоже на крест на плаще крестоносца, физиономия «с болью во взоре», как у христианских мучеников, а размеры мамахен — почти устрашающие. Произведя на свет своего кронпринца, она до сих пор ниже центнера не опускается. Рядом с нею — дядя Боня. Бонифаций. Человек с щегольскими усиками, но без строгих правил. Отсутствие правил — это когда у тебя нет венчанной жены. Зато невенчанных — как воробьев на конском навозе. Димка запомнил только одну. Ее звали Мэри. По тогдашним его понятиям, она была очень большая, очень мягкая и мокрогубая. Но и последнее обстоятельство не злило Димку, хотя до сих пор его тошнит от прикосновения чего-нибудь мокрого, потного, липкого. Мэри сажала Димку к себе на колени, как в огромное кресло, и было удобно, уютно и можно было любоваться. Ахинея, но Димка, совсем еще эмбрион в матроске, любовался ее лицом. Лицо было крупное, с белым отвесным лбом, с черными вырезами ноздрей и глазищами, нависавшими над Димкой, как два неба, два серых неба, где за тучами улыбается солнце. Всех дядибониных женщин мамахен называла «сожительницами», и, черт побери, Димка уже тогда понимал, что слово не то. Его коробило. Мамахен умеет этак исподволь все испортить. Слава богу — Димка в отца. И в Бонифация. Отменнейшие фрукты! Еще Польска не згинела!

Но сейчас перед Димкой другой альбом и совсем другая фотография. Он поводит языком, словно что-то застряло у него в зубах, и пытается переключиться на этот снимок.

Пигалица, которую держит за руку Альма, пигалица эта, конечно, Анита. Похоже, что с десяток годков назад Альма была еще бабенкой «де воляй». Бюст так и прет сквозь все покровы, и во взоре — что-то от мартовской кошки. Все с достоинством, а того и гляди — взвоет на высоких нотах. Его величество господин отец… Он держится чуть поодаль. Значительная фигура. Пальто застегнуто на все пуговицы. Гетры на лакированных туфлях. Змий и дракон, как сказал бы фатер.

Анита все еще плачет. Но совсем беззвучно. Если бы Димка и впрямь ничего не видел, кроме фотографий, так и не догадался бы, что она ревет. Не догадался бы до тех самых пор, пока она не сказала:

— Хочешь, я уйду с тобой?

Димка не сразу оторвался от альбома, но когда, наконец, оторвался, то посмотрел не на Аниту, а скользнул глупым взглядом по комнате, по обоям, темно-коричневым, с поблекшими подсолнухами, по картинкам, развешанным на стенах безо всякого понимания — выше, ниже, здесь густо, там пусто, по паркету, тот был без вывихов, слава богу, симметричный как дважды два… Он дошел и до Аниты. Сначала увидел шлепанцы, темно-красные, со странным вырезом, потом лодыжки, икры, колени, подол темно-синего платья…

«Хочешь, я уйду с тобой?» — Димка твердит про себя эту фразу как заведенный, а в черепной коробке с бешеной скоростью вертятся шестеренки. Девчонка не шутит. Сказано это всерьез. Она как пить дать может порвать со всем и броситься в новую жизнь. Пусть эта самая, новая — тоже тупик. Поменяет один тупик на другой. Это он понял, понял по той интонации, с какой было сказано: «… Уйду с тобой». Все мне теперь до лампочки, так ли жить или этак, а то и вовсе не жить. Вот что сказала Анита, а он должен дать ответ, и не завтра, не послезавтра, а сию минуту, сейчас, и безо всяких там бланманже. Он должен сказать: собирай манатки! Или наоборот: брось чепуху молоть! Вот как он влип. «Кот в мышеловке» — картина неизвестного художника. А ведь никто не просил его лезть сюда. Да, не просили, но подтолкнули. Загадка Аниты! И он в этом, вроде бы, виноват. С одной стороны — виноват, а с другой — глаза разгорелись, когда он им «пушки» выложил. В общем, кишмиш и мелкие гвоздики.

Взгляд его взбирается по Аните, будто кошка по дереву, только в сто раз медленней. Потому что смотреть в чужие глаза хорошо, когда смотришь в них чистыми зенками. Зенки, как кто-то сказал, — это зеркало души. И, стало быть, если душа твоя вроде кислой кваши, то и в зенках муть. Какое уж тут лицезрение.

Но взгляды их не встречаются. Анита смотрит не то чтобы в сторону, а как-то вкось. Лицо у нее пожухлое, незнакомое, искаженное тенями — но это от освещения.

— Давай-ка рассказывай, — распоряжается Димка, и, наверное, голос у него не зеркало души, голос звучит деловито, безо всякой фальши.

Но и эта деловитость не взбадривает Аниту. Правда, плакать она перестала, но смотрит все так же, вкось.

— Мы уезжаем в Германию. Я не знаю, когда. Мне ничего не говорят, — и опять, безо всякого выражения, она повторяет как попугай: — Если хочешь, уйду с тобой.

Затвердила, едрена-матрена!.. Вот вам я, берите за ручку, ведите в хрустальный дворец, кормите меня мандаринами. В моей неземной персоне для вас небесная благодать. Тьфу! Макарона!

Но Димка держит себя в руках, Димка держит себя за горло и спрашивает с хрипотцой:

— И куда же? Куда ты пойдешь со мной?

Она говорит:

— Не знаю. А для чего ты пришел?

— Чаю попить. С вареньем. Есть же у вас варенье? Вся кладовая, небось, набита. Баночки — как на параде. На каждой наклейка — малиновое, стеариновое, брусничное с яблоками, из фикуса и из пикуса…

Вот теперь она смотрит ему в глаза. Слава богу, с лица ее исчезли тени. Прямо-таки дьявольски красивое лицо. Но сию минуту оно исказится, перекосится. Либо от злобы, либо от рева…

И оно искажается. Но от страха.

В соседней комнате постукивают шлепанцы: так-так! так-так!

Конечно же, это Альма. Старая мымра с глазами крысы. Пять пудов копченого мяса.

— Вундер вуд! — Димка говорит еле слышно, но категорично. — Сейчас мы продырявим эту проклятую воблу и — в путь-дорогу.

Он достает из кармана кольт-браунинг, отводит затвор, посылая в ствол смертоносный патрон, и смотрит на дверь с выражением а-ля Мефистофель. Или Мефисто, как говорят немцы.

Но Альма к ним не заходит, тактаканье шлепанцев удаляется, потом и вовсе затихает.

— Ее счастье, — Димка опускает пистолет.

Анита смотрит на него с ужасом, но как-то более человечески.

— Ты, правда… хотел стрелять?

Димка не отвечает, он спрашивает сам:

— Расскажи-ка все по порядку. Тебе здорово попало?

Она качает головой.

— Нет. Отец дал пощечину и сказал, что в Германии отправит меня в такое место, где всерьез займутся моим воспитанием. А сейчас мне ни с кем нельзя видеться.

— И он это без шуток?

— Без шуток.

День сегодняшний

Когда часы бьют полночь, завтрашний день становится днем сегодняшним. Так принято считать, но, в действительности, новый день начинается с утреннего пробуждения. Человек открывает глаза, видит за окном солнце или серые тучи и говорит себе: вот он, сегодняшний день.

Так скажут себе Эрик и Янцис, хотя и проснутся они в разное время. В разное, но необычно позднее для них обоих. Но почему бы им не проснуться попозже, если у Янциса отгул, а Эрик решил не идти в гимназию?

С момента их пробуждения начнет действовать план. А план — это штука хитрая. Этакий Франкенштейн. Как только ты его сотворишь, он становится твоим хозяином. План — твой собственный план распоряжается тобой и не терпит никаких отступлений. Вот так они и проснутся — в безжалостной власти плана. И весь этот день им предстоит провести под его пятой.

Настроение — вещь изменчивая. И Эрик, проснувшись в настроении несколько удрученном, подумал, что к вечеру все еще может перемениться. Обычно Эрик вставал раньше бабки и завтрак себе готовил сам. Но сегодня, встав на два часа позже, он столкнулся с нею в кухне. Она нисколько не удивилась и головой показала на плиту:

— Кофе уже закипает. Я заварила на твою долю тоже.

— Спасибо.

Их завтрак вот уже более трех лет состоял из ломтика черного хлеба с фруктовым джемом. Но кофе был настоящий, бабка не скупилась, когда дело касалось кофе. У каждого есть свой пунктик.

Бабка не признавала халатов. Капотов, как она говорила. Вот и сейчас на ней уже было платье какого-то довоенного цвета. Кажется, маренго.

Парик был недавно завит, брови выщипаны и обозначены только черным карандашом, и так же тонко, бледно-розовой помадой намечены губы. Пергаментные щечки розовели, но кто ее знает, у старушек и без косметики бывают розовые щечки.

За завтраком они говорят о погоде, потом расходятся по своим комнатам.

В распоряжении Эрика есть еще полчаса, но дома сидеть ему тягостно, поэтому он одевается и выходит на улицу. И сталкивается с Гунаром.

Тот сегодня в штатском. Как всегда бодр и свеж, пахнет крепким одеколоном. Улыбается.

— С добрым утром! Устроил себе выходной, а? В такой денек меня бы тоже не загнали в гимназию.

И так же, как недавно с бабкой, Эрик обменивается с ним впечатлениями о погоде. Потом Гунар неожиданно говорит:

— Знаешь-ка, старина, у меня завтра день рождения. Может, зайдешь по старой памяти? Из-за этой дерьмовой войны мы совсем перестали встречаться. Неужто нам не о чем поболтать? Ты забился в нору, как барсук, а ведь кто знает, может, мы еще пригодимся друг другу? Ну как, условились? Часикам к восьми, ладно?

Эрик не дает определенного ответа:

— Спасибо. Если получится со временем, зайду.

— Есть у тебя подходящая девчонка? Не возражаю, если захватишь ее с собой.

На этот раз Эрик говорит совершенно определенно:

— Пока не обзавелся.

— Ну ничего, этого добра хватает. Я тебе кого-нибудь подыщу.

На этом они расстаются.

Ну вот, надо же было случиться этой встрече! Теперь он будет думать о Гунаре. И о прошлом. Прошлое — это детство. Совсем недавнее прошлое. Для ребят его возраста этого прошлого как бы не существует. Они стыдятся его — ну о чем ты, мы же тогда под стол пешком ходили! И полустыдливо, полупрезрительно усмехаются. Они, как правило, говорят о будущем. В крайнем случае, о настоящем. Прошлое — удел стариков. Может, он, Эрик, состарился раньше времени?

Гунар старше его на четыре года. Огромный разрыв — когда тебе двенадцать, а другому шестнадцать. С годами он все уменьшается, этот разрыв. Даже сейчас он уже не очень ощутим — восемнадцать и двадцать два. Одно поколение фактически. Но и тогда, до войны, у них бывали периоды сближения. Тут ведь еще играет роль и то, насколько развит младший, может ли он ухватить хотя бы некоторые интересы старшего своего товарища, и — насколько снисходителен старший, принимает ли всерьез, не отмахивается ли.

У Гунара есть сестра — Гуна. Наверное, их отцу понравилось такое созвучие: Гуна и Гунар. Отцу, а не матери, потому что всем командовал отец.

Он был подрядчик, строил дома. Выстроил и себе. Тот самый, в котором они живут.

Ростом он был невысок, но необыкновенно тучен. Гунар пока еще стройный парень, однако уже теперь намечается в нем будущая отцовская полнота. А глаза от матери — карие, живые, с опушкой из черных густых ресниц.

Отец у Гунара умер незадолго до войны. Все думали, что умрет он от апоплексии — это не шутка, иметь три затылка, — однако он умер от заражения крови. Лазил, пыхтя, как боров, по крыше строящегося дома и пропорол себе ногу о ржавый гвоздь.

Когда его хоронили, народу собралось необъяснимо мало: жена, дочь и сын, дворник с женой, жильцы трех первых этажей, да и то не все. И, если Эрику не изменяет память, никто, как говорится, не скорбел. Нет, внешне все говорило о скорби — черные вуали на женщинах, мужчины в черном с ног до головы, лошади в черном крепе и черный катафалк, похожий на средневековый замок. И все-таки…

Бабка на похороны не пошла и не пустила Эрика. Интересны только живые люди. Мертвые не имеют к ним никакого касательства. Так же, как еще не родившиеся. В обоих случаях они — ничто. Это же высшая мера глупости — идти, да еще плакать, за деревянным ящиком, где — сколько ты думаешь? — девяносто процентов воды. Остальное минеральные вещества. Представь себе все с точки зрения химии и ты поймешь, как обманывают себя живые. Он пытался представить, но вспоминал о матери, и ничего не получалось. Но какая-то правда в бабкиных словах была. Ее он, пожалуй, и мог бы представить себе в качестве воды, минеральных веществ и некоторого количества крепдешина. Несправедливо это, конечно, было и зло. Он старался не думать о бабкиной смерти. Он о многом старался не думать.

Янцис проснулся свежим, как огурец на грядке. Вот только ногу чуть-чуть сводило. Он знал — потянешься и сведет до боли. Некоторые говорят: до крика. Нет, не до крика, конечно, но ощущение не из приятных.

Ничего. Он проснулся свежим. Сегодня — орднунг! Порядок!

Посасывает в желудке. Легко и приятно посасывает. От утреннего аппетита. Великолепное ощущение. С него начинается день. Хлеб, жареная картошка и желудевый кофе. Немножко солнца в придачу. Утром оно заглядывает в кухню. Несмело, но озоровато, как девчонка, у которой строгие родители. Золотистый лучик пробегает по белым полкам, пересчитывая пустые банки, читая надписи: манна, сахар, имбирь, гвоздика… Он шарит по плите, и пар из кофейника становится гуще, рельефнее. А потом он флиртует с Янцисом, быстро целует в глаза и убегает. До следующего утра.

— Что ты думаешь обо мне? — мать, как всегда почти, начинает с выпада. — По-твоему, я неодушевленный шкап?

Другого такое начало сбило бы с панталыку, но Янцис-то знает ее, эту женщину. Он улыбается и молчит.

— Ты весь в отца, — продолжает она. — Молчишь, как осел.

— Горчица есть? — миролюбиво спрашивает Янцис.

— Ты что, не знаешь?

Вот и пойми из этого, есть в доме горчица или нет горчицы.

Но сегодня она не может испортить ему настроение. Она и сама это видит. Лицо у нее постепенно разглаживается.

— Когда приедет этот пострел?

Янцис смотрит на часы.

— Автобус пришел полчаса назад. Сейчас он появится.

И действительно, несколько минут спустя в дверь стучат. На пороге стоит паренек в тужурке. В одной руке у него неизменный портфель, в другой — продолговатая корзина с крышкой, за плечами рюкзак. Рот до ушей, в глазах черти пляшут.

— Здравствуйте, — говорит он, — вот и я.

— Вот и ты, — говорит мать. — Вот и ты, оболтус.

Но и она улыбается, помогает ему отцепить рюкзак.

— Садись завтракать, — говорит мать. — Небось, голодный, как крокодил?

Нет, спасибо, завтракать он не хочет. Тетя Амалия снабдила его бутербродами на дорогу. Вот кофе он выпьет с удовольствием. Кстати, она, то есть тетя Амалия, шлет всем приветы. Ну и вот — кое-чего съестного.

У всех разгораются глаза. Рюкзак картошки. Курица. Две банки варенья — крыжовник и черная смородина. Несколько снизок сушеных грибов. Маринованная тыква и маринованная свекла. Три десятка яиц. Ну и яблочный пирог, конечно.

Все, вроде бы, сыты, но все глотают слюну.

Мать выносит дары Амалии в кладовую, которая у них в коридоре, и запирает ее на большой висячий замок. В кухне остается только пирог. Потом она уходит. Без объяснений. Потому что в этом доме никто никому ничего не объясняет.

Димка приехал на «олимпии». Он лихо тормознул возле самого тротуара и, приоткрыв дверцу, крикнул Эрику:

— Не считай ворон! Кабриолет подан.

По городу ехали молча, если не считать того, что Димка насвистывал свой любимый мотивчик. Он не знал, как подступиться к разговору об Аните и свистел, чтобы прочистить мозги.

Наконец, город остался позади, и Димка счел, что дальше молчать неприлично.

— У Реньки скоро день рождения. Ты не забыл?

Эрик потер висок.

— Забыл. Да я и не помню их никогда. Как-то не удерживаются в памяти. Что же ей подарить? Какую-нибудь книжку?

— Книжку она на второй день загонит.

— Это верно, — задумчиво сказал Эрик, — но что, в таком случае? Не цветы же? То есть, не одни же цветы?

— У тебя от матери ничего не осталось? Ну, какие-нибудь там чулки или платье?

— Кажется, ничего, — неуверенно сказал Эрик и подумал, что если и осталось, он все равно не сможет подарить такую вещь Ренате.

Ну, значит, потолкайся в Верманском, может, духи подвернутся или еще чего-нибудь.

— А что ты подаришь?

— Да так, — уклончиво сказал Димка, — есть у меня одна, пустяковина.

Опять помолчали. Эрик теперь стал думать о Ренате и ощутил какую-то вину перед ней.

— Ей тяжело живется, наверное.

— Реньке?

Эрик кивнул.

— Она молодец, — Димка глядел на шоссе, потому что навстречу им несся тупорылый рено. — Не даст себя в обиду. Квадрант, а не девка. Только драть ее надо, чтобы не зазнавалась.

Эрик улыбнулся, хорошо, что Рената не слышит этого, она бы показала Димке, как ее драть. Впрочем, Димка и сам улыбнулся, подумал, наверное, о том же.

Так оно и было. Только, кроме этого, Димка подумал еще и о сегодняшней примерке. Ну да, он сегодня ходил к портному. Расскажи, не поверят. Вторая и последняя примерка. Фатер пошел вместе с ним. Разве Димка понимает что-нибудь в костюмах! До войны он был мал, ему покупали готовые, потом мать перешивала отцовские. Вот и выходит, что Димка в этом ни бум-бум. Ладно, Димка не возражал, пусть фатер снова почувствует себя человеком. Да и Агафонову, портному, тоже, небось, приятно будет показать себя перед тем, кто бум-бум. И, действительно, смеху было — животики надорвешь! Обрядили Димку в пиджак без рукавов и стали его крутить, как барабан с лотерейными билетиками. Агафонов вертел его в одну сторону, а отец в другую. И оба в это время говорили: хм! хм! И тогда, на мгновение перестав вертеться, Димка тоже сказал: хм! хм! Оба уставились на него, и фатер догадался: жмет под мышками! Агафонов сумрачно помолчал, потом поднял Димкину руку и полоснул мелком. Тогда Димка сказал, что не жмет. Фатер взбеленился: так чего же ты мелешь?! Димка сказал: хм, хм, длина длинновата. Фатер и тут замахал руками: скорее, коротковата. В тридцать девятом, когда он шил себе смокинг… Агафонов сказал: в тридцать девятом — да, и к тому же, смокинг есть смокинг, а не реглан, и бриджи это не гольфы, и черное это не белое, а боров — это не кабан, и все в том же духе. Тогда и отец стал доказывать, что не лыком шит, что шили ему и регланы и монопланы и что принц Уэльский, помните его мезальянс с этой Симпсон, принц Уэльский носил… Димка отошел в сторонку, нагнулся и стал поглаживать шестидюймовый снаряд, который зачем-то стоял возле двери. Агафонов припер его с первой войны, потому что служил в лейб-гвардии, и снаряд этот не разорвался, такие махины тогда окрестили «чемоданами», но зачем он припер его и поставил у двери, Димка так и не понял, может, чтоб доказать, что и он был когда-то не лыком шит, знай наших!

Туда, где он пристреливал свою «пушку», Димка не поехал. Не стоит повторяться, в жизни должно быть разнообразие. К тому же, на машине можно махнуть и подальше от всяких там человеческих поселений. Да и прокатиться, что ни говори, приятно. И все чин чином, официально — обкатка автомобиля после капитального ремонта.

Вот и Лиелупе. За рекой пошли дачи. Многие заколочены. Народу почти не видно. Правда, еще не сезон, но и в сезон не станет многолюднее.

— До войны мы снимали дачу в Булдури, — сказал Эрик, — одну и ту же много лет подряд.

— Мы не снимали, — отозвался Димка, — у дядьки есть дача в Асари. Там я и пасся летом.

— А в сорок первом, — думая о своем, продолжал Эрик, — бабка осталась в Риге, потому что мне дали путевку в пионерский лагерь. На июнь.

— Разве лагеря не эвакуировали?

Эрик усмехнулся:

— За день до эвакуации мы с Хуго отправились на фронт.

— Герои. И далеко добрались?

— До Кемери. Даже немножко дальше. Навстречу шли колонны машин. Мы думали, что их перебрасывают на другой участок. Хотя могли бы и догадаться. По лицам. Солдаты сидели хмурые, смотрели прямо перед собой. А несколько дней назад они ехали на запад. Веселые, с песнями. Теперь же фронт катился навстречу нам. Впрочем, настоящего фронта и не было… Как-то вдруг шоссе опустело. Ни одной машины. И только несколько часов спустя повстречались нам семь человек, наверное, отделение. Впереди шел сержант, с тремя треугольничками в петлицах. За ним ефрейтор с ручным пулеметом, дегтяревским, ДП.

— Знаю, — кивнул Димка.

— Они спросили, где бы напиться. Мы показали дом, метрах в пятистах от дороги. Они засомневались, далеко, мол. И тут, как-то сразу, заревел самолет. Сержант крикнул: воздух! И толкнул нас в кювет. Остальные тоже бросились туда же. Но нас уже заметили. Это был «Дорнье-17». Он шел на бреющем. Мне показалось, что в метрах десяти от шоссе. Но, наверное, выше.

— Старый гроб, — сказал Димка, — сейчас их уже не видно.

— Несся он со страшным ревом.

— Обстрелял?

— Обстрелял. Пулеметы загрохотали так, что я заткнул уши. Но все это кончилось столь же внезапно, как началось. А из канавы вылезать было страшно, вдруг он вернется. Все обошлось. Никого даже не задело. А потом… Ты не поверишь…

— Поверю, — сказал Димка.

— Потом мы спросили, куда они идут. И сержант сказал: на Бéрлин, хлопцы, на Бéрлин.

Димка хмыкнул, но мрачно.

Опять они надолго замолчали. Сидели, глядя прямо перед собой. Шоссе петляло. Иногда очень круто. Димка резко выкручивал руль, скорость почти не сбавлял. Мелькали дачи, все сплошь деревянные, одноэтажные и двухэтажные, с резными балкончиками, с цветными стеклами на верандах. При каждой был сад, голые яблони, вишни, кусты крыжовника и смородины; грядки клубничных плантаций выглядели запущенно, неприглядно, ничем не напоминая лета. Еще повсюду лежали осенние листья, но без осенних красок — тускло-коричневые, бурые, скрутившиеся в трубочку, без терпкого запаха увядания и без дразнящего запаха дыма. Осенью их не сожгли. Сожгут ли весной?

Быстро мелькали взморские станции: Авоты, Дзинтари, Майори… Эрик перестал рассказывать. Димка ни о чем не спрашивал. Есть незримый рубеж, где надо остановиться. Не молоть лопатой, как сказал бы фатер.

И они не мололи. Димка пытался домыслить, что там у Эрика было дальше, а Эрик видел все это снова. Видел шоссе, такое же, как сейчас, только со щербинками от крупнокалиберных пуль, которыми угостил их Дорнье-17, видел дальнюю кромку леса впереди и отчетливую сосновую рощицу слева от шоссе. Он видел… Нет, это было позже. А сначала он показал на запад и честно сказал: вы неправильно… они же там… Сержант пилоткой вытер вспотевший лоб: ты не мути нас, хлопец, мы идем, куда надо. Он посмотрел на Эрика хуже чем подозрительно, и Эрик смутился. Смутился чужой убежденностью — а вдруг у него, у Эрика, все сместилось? И этот проклятый Берлин вовсе не там, где он думает? Они расстались. Эрик и Хуго пошли на запад, сержант со своим отделением — на восток. Брать Берлин.

Ни те, ни другие далеко не ушли.

Эрик и Хуго протопали еще с километр, и тут впереди затрещали мотоциклы. Пришлось снова нырять в кювет.

Мотоциклетки с колясками ехали стройно, как на параде. Из каждой коляски целился пулемет. По виду — ручной, но с лентой. Они еще не знали, что он называется МГ-15. Maschinengewehrefünfzehn, гибрид ручного и станкового.

Вдалеке захлопали выстрелы. Отделение их сержанта отошло к тому дому, который им показал Эрик, и обстреливало мотоциклистов. А те с ходу тормозили, спрыгивали со своих трехколесных машин, рассыпались по полю.

Эрик и Хуго переглянулись и дренажной канавой поползли в сторону хутора.

Заработали пулеметы. Немецкие шпарили, не переставая. ДП огрызался редко, короткими очередями: та-та-та, та-та-та. Наверно, берег патроны. Да и вообще был рассчитан на короткие очереди.

Потом приехал кургузый автомобиль с какой-то граммофонной трубой над кузовом. Сначала что-то захрипело, потом раздался громкий голос: прекратите бессмысленное сопротивление! Сдавайтесь!

Сколько все это продолжалось, ни Эрик, ни Хуго сказать не могли бы.

После нескольких взрывов — наверное, это были ручные гранаты, «Дегтярев» перестал огрызаться, смолкли и немецкие пулеметы.

Наконец, эти парни вернулись к своим машинам. Они обмахивались стальными касками и гоготали. Рукава у них были закатаны выше локтя. Это поразило Эрика, он подумал: как у мясников. Кургузая машина тоже сорвалась с места и поехала вслед за ними. А Эрик и Хуго, переждав еще с полчаса, выбрались из канавы и лугом пошли к хутору.

Эрик видел мертвых и раньше. В тяжелых гробах с золочеными ручками. Благообразных, восковых, странных, но не страшных.

Сержант лежал на спине, раскинув руки, как распятый Христос. Нигде не видно крови. Одно только было страшным — открытые глаза. Они не приличествовали смерти. Той, о которой знал Эрик. Это было почти противоестественным — покойник с широко открытыми, недвижными глазами…

Эрик бросил взгляд на ефрейтора и тут же отвернулся. Потом какая-то сила заставила его посмотреть еще раз.

Нижняя часть лица у ефрейтора осталась в целости, но не было лба и глаз. Была какая-то каша, малиново-серая каша, из которой торчали белые кости. Рядом, на тонких ножках все еще стоял ДП.

Один из бойцов сидел, прислонившись к березке, уронив на грудь продолговатую голову с рыжеватой короткой стрижкой и обеими руками зажимал пах. Кое-где между пальцами просочилась кровь.

На мертвых, гудя как пчелиный рой, слетались черные мухи.

Кто-то заговорил у него за спиной, и Эрик обернулся. Старик, наверное, хозяин хутора, что-то спрашивал у Хуго. Оба они стояли в отдалении, и Эрик не разбирал слов. Потом старик наклонился над мертвым сержантом, приподнял его ногу и стал стаскивать сапог. Эрик подошел ближе и услышал, как старик бормочет: надо сразу… пока еще теплый… задубенеет, тогда не снимешь…

Димка круто повернул направо, их тряхнуло на железнодорожном переезде, сбоку осталось желтое здание станции, и дорога перешла в дачную улицу самого фешенебельного курорта Латвии. До войны сюда приезжал Алехин, на шахматный чемпионат… Эрик вспомнил шахматиста, руководившего кружком во дворце пионеров. Приземистый, тучноватый, но сосредоточенно быстрый. В сером костюме, плотно сидевшем на плотном теле. Учил он мало, как-то… скоротечно. Устраивал сеанс одновременной игры со своими подопечными. Говорил всем «вы». Вы сделали неверный ход. Надо бы так. И, в конце концов, сам себе ставил мат. Они приходили задолго до начала занятий. У каждого был свой партнер. Старались занять нишу, в двухметровой башенной стене их было несколько, и воцарялась звенящая тишина, только мягко постукивали фигуры да чей-нибудь голос вдруг гулко отдавался в нише: гардэ, шах… Интересно, вспоминает ли об этом Янцис?..

— Забирался туда? — Димка показал головой на водокачку.

— Нет, — сказал Эрик, — не забирался.

— А меня как-то черт понес. Преисподняя. Видел ты преисподнюю?

— Разве похоже?

— Как два сапога — пара. Представляешь, железная лесенка, хилая как скелет, у нас такой скелет в школе был, вечно с него кости сыпались. И вьется эта лесенка вокруг огромного чана. И вода в нем почему-то черная. Гудит и булькает. Грешники плавают… кверху брюхом.

Оба расхохотались. И надолго. Вроде бы, уже и смех прошел, а все еще хохотали. Вот уж два дурака, прости господи!

Пистолет пристреливали в еловом лесу, возле торфяного болота. Димка цокал, хвалил Эрика, кто бы мог подумать — пять из семи!

На обратном пути Димка рассказал об Аните. Эрик помрачнел, задумался. Кое-что все-таки обмозговали.

Расстались на углу Ключевой и Гертрудинской. Димка покатил в гараж, Эрик отправился домой, перекусить. У него оставалось еще больше часу до встречи с Элиной.

Янцис с Тужуркой бродили по городу, променад крутили, как сказал бы Димка. Впрочем, прогулка их имела и свою отдаленную цель, но с этим можно было не спешить.

На Кита они наткнулись возле «Луны», он как раз выходил оттуда. Янцис глазам своим не поверил.

Вид у Кита был что надо. Новенький плащ, серая шляпа, галстук. Начищенные штиблеты.

Кит не остановился. Проходя, слегка толкнул плечом Янциса и шепнул:

— Иди на Бастионку.

Янцис ошарашенно кивнул, но Кит, наверное, и не заметил этого.

Тужурка смотрел с некоторым недоумением, но сейчас не время было отвечать на вопросы. Когда они перешли на другую сторону, Янцис показал на скамейку:

— Посиди-ка здесь. Мне надо подняться туда, — он показал глазами на Бастионную горку, — долго я не задержусь.

— Ладно, — сказал Тужурка, — я куплю газету и буду почитывать. Можешь не торопиться.

Тужурка двинулся к Колоннадному киоску, а Янцис стал медленно подниматься наверх.

Кита он ждал минут пятнадцать. Даже начал беспокоиться. Но тот, наконец, появился и сел на скамейку в некотором отдалении от Янциса, но так, чтобы можно было негромко переговариваться.

Янцис не набросился на него с расспросами. За четверть часа ожидания очень много всяческих мыслей пришло ему в голову. Радость прошла, на душе стало смутно. И Кит, наверное, это почувствовал. Он подмигнул озорно, как прежде, и спросил страшным голосом:

— Чего насупился, старый разбойник? Боишься признать меня?

Янцис совершенно не к месту вспомнил, что давно еще кто-то из ребят говорил, будто лоб у Кита как у лорда Байрона. Но причем здесь лоб?!

— Ты откуда взялся? — спросил он, отводя глаза.

Кит посуровел.

— Оттуда, куда уезжал. И брось дурить. Конспиратор, плешь тебе на макушку!

Янцис бросил на него быстрый взгляд, а потом опять уставился вдаль.

— Чего зыркаешь? По-твоему, я в ватнике должен был приехать, с гранатами за поясом? — И удивленно добавил: — Вот бандит заморский! Небось, решил, что я к Шикльгруберу в услужение пошел.

Янцис про себя усмехнулся. Всплывало что-то знакомое. Кит, например, Гитлера никогда Гитлером не называл, всегда — по настоящей фамилии, Шикльгрубером.

— И давно ты здесь?

— Со вчерашнего вечера. Живу в гостинице. Завтракал в «Луне», яичницей. Кружку пива выпил. Курю сигареты «Юно». Спрашивай дальше.

— Ладно тебе, — Янцис покраснел, — рассказал бы толком.

— Расскажу. Затем и приехал. Только не сейчас, вечером. Возле оперы. В девятнадцать тридцать. — И он пообещал: — Рассказ будет долгий, заслушаешься.

Янцис хотел сказать, что вечером он не может, но, в конце концов, пойти мог кто-нибудь другой, и Янцис промолчал.

— Все пираты целехоньки? — поднимаясь, спросил Кит.

— Целехоньки, — сказал Янцис.

— Целуй их в усы.

Кит, не спеша, как лорд на прогулке, зашагал по дорожке, круто спускавшейся к каналу, и, минуту спустя, исчез из поля зрения. А Янцис посидел еще минут пять, потом тоже направился вниз, только в противоположную сторону, к бульвару.

Тужурка сгорбившись сидел на скамейке и читал газету.

— Пошли, — сказал Янцис.

Шли молча. Тужурка понимал, что спрашивать ни о чем нельзя, а Янцису надо было подумать. Впрочем, кое-что он решил уже там, наверху, и поэтому изменил маршрут.

В парке Виестура или, как называли его старые люди, в Царском саду, Тужурке опять пришлось заняться чтением. Поскольку все сообщения и статьи он уже просмотрел, оставались только брачные объявления. Тужурка всегда помирал со смеху, читая все эти штучки, но сегодня и они оказались скучными. День был пасмурный, скамейка холодная. С Даугавы дул ветер, сырой, как сквозняк в подворотне. Тужурка сложил газету, встал и начал расхаживать по аллее. Он основательно продрог и здорово проголодался, прежде чем появился Янцис.

До «Тейки» они доехали на трамвае и купили два билета на последний сеанс. Тут же оторвали контрольные талоны, и каждый сунул в карман свой, будто бы уже использованный, билет.

Элина уже в который раз поглядывала на часы, и, конечно, обе они, и Байба и Луция, обратили на это внимание. Но Элина брила какого-то старца, морщинистого, с бугристой кожей, и нельзя же было расспрашивать ее при клиенте. Они просто перемигивались и незаметно строили рожи.

Наконец, старик прошаркал к выходу, и дверь, толкаемая пневматической пружиной, наподдала ему в спину.

— До чего же время тянется, — сказала Луция и невинными глазами посмотрела на часы. — Еще целых тридцать две минуты.

— А куда тебе торопиться? На рандыньш? — сказала Байба.

«Рандыньш» означал свидание, от французского «рандеву». Война не коснулась старого жаргона, разве что обогатила его.

Луция непритворно вздохнула. Ей так давно не назначали свиданий!

— А за мной должны зайти, — спокойно сказала Элина и, усевшись перед зеркалом, стала подкрашивать губы.

— Наконец-то! А я уж думала, что мы его так никогда и не увидим, — Байба резко захохотала. Хохотала она не тогда, когда было смешно, а когда ей вздумается, и окружающим не легко было привыкнуть к этому.

— А вы и не увидите того, — Элина отложила губную помаду и стала поправлять прическу, — сегодня придет другой.

— Ну, знаешь… — в зеркале было видно, как округлились глаза у Луции.

Но Луция быстро приходила в себя, быстро соображала и столь же быстро сыпала вопросами:

— Ты его отшила, да? Или он тебе сделал ручкой? А новенький? Когда ты успела? Молодой? Не считает зазорным заходить за тобой в парикмахерскую? Куда вы пойдете?

На семь вопросов Элина дала два ответа:

— Молодой. Он взял билеты в цирк.

Байба снова захохотала. Словно сорока разразилась стрекотом. Элина вздрогнула. Может, что-то не так, может, она переигрывает? Роберт сказал ей: ты, главное, не переигрывай, держись натурально, ты же знаешь своих товарок.

Натурально… Начать с того, что она вовсе и не знает их по-настоящему… Знает только их поступки, житейские воззрения, вкусы. Байба — лакомка, а Луция живет одна. И коллекционирует шелковые чулки. Они висят у нее в шкафу как резиновые баллоны, из которых выпустили воздух. Всех мыслимых оттенков. Темные, плотные, с разводами как на дубовых гробах, с выпуклыми пупырышками от застежек на верхнем, непрозрачном ободке; почти малиновые, датские, с крупным узором; бельгийские, вроде прозрачные и вроде бы нет; и еще какие-то, фиолетовые, а если на свет посмотреть, то розовые, тончайшей вязки, натянешь на ногу и нет их, просто летний загар.

Ну, а что она знает еще? Как быть дальше? Времени в обрез!

Выручает ее сама Луция.

— А потом? После цирка?

— Не знаю… К нему нельзя. Наверное, по домам.

— Ну да?.. — В голосе Луции — целое море разочарования. — Ты что, дура?

— А куда прикажешь? — Элина медленно вертит головой перед зеркалом, она все еще занята своей прической.

— Луцинь, — внезапно вступает Байба, — Луцинь, ты сегодня могла бы переночевать у меня.

Но Элина быстро вмешивается:

— Ни в коем случае. Зайти на полчасика после цирка, посидеть, поболтать… Это другое дело. Не забывайте, что он совсем новенький.

— А что с тем, прежним? — спрашивает Байба.

Элина отвечает с коротким смешком:

— Никуда он не денется. Я же не крепостная, правда, девушки?

Ей стыдно за эти слова, но девчонки их принимают с восторгом. Конечно, правда! У них есть право на жизнь, обеспеченную, во-первых, независимую, во-вторых. Верно она сказала, они же не крепостные.

— Сходишь в цирк, а потом ко мне. Чай и пирожные. Это не так уж поздно, где-то около одиннадцати, да? После одиннадцати? Ну, какая разница. Может, и Байба составит нам компанию?

— Ха-ха-ха-ха, — прорывает Байбу. Но она не против.

— Прикуривайте, пожалуйста.

Она поблагодарила его кивком головы, прикурила.

Парень остался стоять рядом с нею, но молчал, не навязывался. Элина незаметно оглядела его. Высокий прямой лоб, нос тоже прямой, но короткий, с продолговатым вырезом ноздрей… Видела она его где-то, что ли? Потом подумала: нет, просто похож на кого-то. И, быстро докурив сигарету, опять поднялась на галерку.

Воздушные гимнасты благополучно спустились с трапеций, великий маг повытаскал все свое кроличье стадо из лоснящегося цилиндра, откувыркались клоуны, оборвалась на высокой ноте музыка, погасли прожектора, на арене потускневшие униформисты торопливо скатывали ковер, стучали откидные сидения партерных кресел, и публика, позевывая, устало гудя, медленно двигалась к выходу.

На улице Элина нервничала, озиралась, вздрагивала и, вытащив сигарету, тут же совала ее обратно в сумочку — не дай бог привлечь внимание!

Мало сказать, что Элина нервничала. Ее раздирали два противоположных чувства — страх и злость. Страх — оттого, что могут пристать, уволочь куда-нибудь, раздеть, ограбить, и страх номер два — вдруг что-то случилось? Но злость пересиливала эти страхи — ввязалась в мальчишескую игру, дала обвести себя вокруг пальца. Луция ждет, как дура, на столе пирожные…

Ей захотелось плакать от бессильной злости. Но до полуночи она ждала. Потом каблуки ее застучали быстро, как пулемет, и тревожно, как больное сердце.

На даче

Дача дяди Бонифация была готова к приему гостей. Впрочем, уборку Рената устроила только в кухне и в маленькой комнатке, где всей мебели было — железная койка, простой деревянный стол и два дачных стула с сиденьями из плетеной соломы. Но все равно потрудиться пришлось на совесть, пыли накопилось, не приведи господи!

Ренька была зла. Какого, спрашивается, черта, она должна здесь уродоваться, да еще в воскресенье?! Что она, каторжная? И, главное, ради кого? Ради какой-то белоручки! И разве этим дело кончится? А кто будет продукты возить? Димка, конечно бы, с удовольствием, да не на ту напал. Так Ренька и отпустит его одного! Один раз они с этой фифой уже целовались, сам признался. Хватит! Хорошего понемножку. Да и вообще, какая от нее польза, от этой красавицы? Ну, сперла она этот самый «Минокс», так что же, теперь ей всю жизнь в ножки кланяться? И вот ведь черт, Реньке он про эту дачу никогда и словом не обмолвился, а ради какой-то гимназисточки не постеснялся ключ у дяди выдурить. Хуже того, Реньку к этому делу припутал. Пристал как банный лист — зайдем к дяде Боне, да зайдем. Ну, и затащил ее, ей ведь тоже интересно было на этого дядю взглянуть, премного она была о нем наслышана. В общем-то дядя ничего, даже интересный. Староват, конечно, однако держится фертом. Не угодно ли пани пралине? Пани не возражает против мозельвейна? А пластинки у него какие! Тот еще жук. Димка потом говорил, что дядя от нее в полном восторге остался. Ключ от дачи вручил с таким видом, словно в рыцари Димку посвящал. Все эти поляки, наверное, чокнутые.

И вдруг, отшвырнув половую тряпку, Ренька плюхается на стул и разражается слезами.

Все это представление у дядьки Димка не ради нее затеял. Она там вроде подсадной утки фигурировала. Вот именно — фигурировала! Слово-то какое подлое! Ради нее самой Димка и пальцем не пошевелил бы. Нужна она ему, как же! Он только и печется, что об этой принцессе. Принцесса решила из дому сбежать, а Ренька для нее полы моет.

Вскочив со стула, она бросается лицом вниз на чисто застеленную койку, утыкается лицом в подушку и ревет так отчаянно, как только в раннем детстве ревела от какой-нибудь незаслуженной обиды.

Господи, как ей хочется, чтобы на край кровати присел отец, погладил ее по голове и сказал: дочурка!.. Одно только это слово. Только бы его руку ощутить на затылке. Только бы знать, что он рядом. А потом еще отчаянней разрыдаться от невыразимого счастья.

— Папа! Мамуленька! — почти кричит Ренька и кусает мокрую от слез подушку. — Родненькие! Мне же плохо! Господи, как мне плохо! A-а… Сколько лет уже прошло, и все одна. Ну зачем же вы меня бросили! Не могу я так. Неужто вас и в живых уже нет? Да что же это такое! Не могу я так, не могу, поймите!

Кто-то негромко стучит в окно. Ну и пусть! Ренька не в том состоянии, чтобы… Умереть бы сейчас. Чтобы не было ничего — ни тоски, ни боли. Ничегошеньки.

Снова стучат. Явились, не запылились! Стучите, стучите! Мне сначала умыться надо. Не увидите вы меня зареванной. Ничего вы не увидите. Надо подушку перевернуть. Мокрая с этой стороны, хоть выжимай.

Наконец она отпирает дверь. На пороге — Димка. Один-одинешенек.

— Ну, — безразлично говорит Рената.

Он разводит руками:

— Уехала, понимаешь ли. Отбыли вчера всей семьей. Нах фатерланд.

Все не по плану

Очень темно. Только на тучах — лиловато-розовый отблеск города. Никакое затемнение не помогает.

Сейчас Задвинье кажется самой настоящей деревней. Наверное, оттого, что в ночной тишине перелаиваются собаки. Да время от времени из-за невидимого забора потянет запахом сырой земли и прелых прошлогодних листьев.

И у Эрика и у Янциса есть карманные фонарики, но они не включают их. Идут, держась за руку, по-журавлиному поднимая ноги, чтоб не споткнуться, и все-таки спотыкаются, подхватывают друг друга и шепотом поминают черта.

Из-за дальнего угла со скрежетом выползает трамвай. Вот и исчезло ощущение деревни. Да и видны уже цветные огоньки семафоров, а над самой землей тусклые глаза железнодорожных стрелок. Где-то неподалеку начинает вздыхать паровоз.

Товарная станция — место сравнительно освещенное, но очень неравномерно, то целые пучки огней, то черные провалы.

Теперь Янцис идет впереди, но часто оглядывается, замедляет шаг, чтобы не отстал Эрик.

Лаз где-то здесь, но поди разгляди его ночью. Похоже, что они прошли мимо. Вернуться?

Возвращаются шагов на двадцать назад. Лаза нет. Снова идут вперед. У Янциса колотится сердце. Все глупо до слез. Называется — отрепетировал!

— Не торопись, — тихо, слегка задыхаясь, говорит Эрик.

Не торопись! Зло же берет! Сколько раз ходил сюда днем. Все приметы сидят в памяти, как напечатанные, и вот, пожалуйста, все слилось, провалилось в тартарары. Дерево справа — то это или нет? Где столбик из трех кирпичей? Где опрокинутый ящик? Впору ползти и ощупывать каждый метр. Янциса прошибает пот. Неужто он не найдет его, этот проклятый лаз? Домой теперь возвращаться, что ли? Сдохнешь от стыда!

Эрик покорно ходит за Янцисом. Вперед и назад, туда и обратно. Из-за того, что все так по-глупому осложнилось, у него появляется чувство, что вообще ничего не выйдет, напряжение спало, вся затея вдруг начинает казаться несерьезной, детской, поиграли и хватит. Но он молчит. Из-за Янциса. Не хочется разочаровывать. Авось, сам поймет.

А за высоким забором идет оживленная, но несколько нереальная жизнь. Трогается какой-то состав, и каждый вагон, прежде чем сдвинуться с места, лязгает буферами. Грохот прокатывается, как многократное удаляющееся эхо. Как только он замирает, начинают скрипеть колеса, натужно, через силу. И так же натужно вторит им паровоз: пых-пых, пых-пых… Гудит рожок, и сразу: кляц-кляц. Стрелку перевели. И маневровая кукушка откликается: ууй! Металлически звякает семафор, словно сковорода упала, и…

— Вот он! — Янцис не говорит, а выдыхает эти слова и останавливается так резко, что Эрик чуть не налетает на него.

— Вот он, проклятый! — Янцис присаживается на корточки, копошится, что-то отодвигает.

У Эрика пробегает по спине противный холодок. Он уже совсем настроился, что сегодня ничего не выйдет, что побродят они, побродят и Янцис махнет рукой: пошли по домам! А теперь придется лезть под забор и делать нечто такое, что представляется ему дурным сном. Он боится? Да, он испугался, сразу, вдруг, оттого и этот омерзительный холодок между лопатками.

То, что они делают, не имеет ничего общего с планом, с тем, который они разработали. В плане не было мокрой земли, а на нее ложишься спиной и медленно проталкиваешь себя в узкую дыру под забором, и комья земли сыплются тебе за воротник, ты растираешь их своим телом и сразу чувствуешь себя грязным. Не было в плане внезапного оглушительного лязга, где-то совсем поблизости, от которого дергаешься, словно тебя ударили, а потом замираешь, не зная, что это, почему, и не связано ли с тобой. А теперь они лежали под товарным вагоном, потому что слева появилась одна фигура, а справа другая, и встретившись, обе фигуры остановились, закурили и повели нескончаемый разговор. Под вагоном остро пахло металлом и чуть сладковато — смазкой. И здесь было сыро, но сырость теперь холодила не спину, а живот и ляжки, забиралась в рукава и штанины, а потом расползалась ознобом от затылка вниз. В плане, перебегая через пути, Янцис не спотыкался о рельсы, не расшибал себе колено и не сидел на земле, кусая губы, чтобы не застонать от боли, и Эрик не присаживался перед ним на корточки, не озирался поминутно и не спрашивал тревожным шепотом: ты сможешь идти? И не было в плане, что дальше Янцис двинется ковыляя, мокрый от холодного пота, и Эрик будет его уговаривать, убеждать: надо вернуться, бикфордов шнур сгорит раньше, чем Янцис отковыляет на безопасное расстояние, а Янцис будет идти вперед, потому что поздно теперь отступать, он, по крайней мере, покажет состав, пусть Эрик сам прикрепит тол к цистерне. И он настоит на своем, Эрик сделает это и подожжет шнур. Когда спичка чиркнет, Янцис побежит прочь от состава, но как побежит, — как собака с перебитой лапой, по-собачьи взвывая от боли, и вслед за ним побежит Эрик, потому что в шнуре только сто сантиметров, сто секунд, отпущенных им, чтобы уйти от смерти. Эрик попытается считать на бегу, но окажется, что на бегу нельзя считать секунды, и вообще, чувство времени искажается, уже должно бы, кажется, грохнуть, а все не грохает и не грохает, и, даже бросившись ничком на землю, они еще долго будут ждать, прежде чем наконец-то грохнет.

Если и не в плане, то в их представлении, вместе с грохотом должно было взвиться пламя, Эрик видел его ослепительно-белым, как искры бенгальских огней, а Ян-цис — кроваво-красным, в окаймлении черного дыма. Но грохот будет, а пламя так и не взовьется к небу, и, слава богу, дальше они поползут все в той же спасительной темноте. Потом, скрытые товарным составом от прожекторного луча сторожевой вышки, они снова поднимутся на ноги и побегут, даже Янцис почти побежит, потому что и у него все будет взвинчено внутри и боль станет как бы чужой. Они побегут, пока из-за последнего вагона не выскочит кто-то и не полоснет по глазам лучом большого армейского фонаря и не крикнет: хальт! Но они не расслышат «хальта», оттого что все вокруг будет оглушающе гудеть — паровозы, сирены и что-то еще, может быть, кровь в ушах. И лишь тут, пожалуй, произойдет нечто предусмотренное планом, хотя, стреляя, ни Янцис, ни Эрик не вспомнят о нем, а машинист в форме немецкого железнодорожника и вовсе не будет иметь ни малейшего представления ни о каком плане. И опять-таки, выпав из его руки, фонарь, слава богу, погаснет, хотя и не должен был бы погаснуть, эти фонари на совесть. А вторая удача — Янцис не выронит свой наган, успеет перехватить его левой рукой и сунуть за пояс, прежде чем пальцы правой онемеют окончательно. Они добегут до лаза, и Эрик поступит как шкурник, если судить опрометчиво, и в высшей степени разумно, если — по существу. Эрик первым проберется в дыру, а Янцис ляжет на землю и даст протащить себя под стеной. Эрик протащит его уже на три четверти, потом на секунду замрет, оттого, что Янцис внезапно отяжелеет, и, хотя ты никогда никого не тащил, сразу ясно — человек либо умер, либо потерял сознание. И опять начнется сплошная бесплановость, потому что, вытащив Янциса и попытавшись взвалить его на себя, Эрик оступится и вместе с ношей полетит в речонку, мелкую, как канава, полузаросшую, но зато полетит с обрыва высотой в два-три метра. Янцис придавит его и, какое-то время спустя, застонет. Наверное, это вода, холодная как могила, приведет его в чувство. Эрик, уже не обычный, нормальный Эрик, а новый, без мыслей, без ощущений, Эрик-робот, взвалит на плечи несообразное, раздражительно стонущее существо и, покачиваясь, побредет по топкому дну.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Впитать в себя все —

все краски, все звуки,

синее небо, и травы,

и капли росы на рассвете…

Уолт Уитмен

Из записок Реглера

…Еще одно письмо, и опять никаких объяснений. А ведь я настоятельно просил, чтобы мне сообщили все: в кого влюбилась Марихен, насколько это серьезно, что думает об этом Лизбет. Вместо этого она пишет о флоксах, расцветших под окном моей комнаты…

…Оберштурмбанфюрер спросил: Реглер, до репатриации вы, как будто, владели книжной лавкой здесь, в Риге? — Я сказал: да, уезжая, я продал ее, но она существует и посейчас. Вас интересуют книги? — Он кивнул: хочется порыться в старых изданиях. В таких лавчонках иногда можно наткнуться на какую-нибудь редкость. Отвезите меня туда…

…Нас встретила Жанна. Я боялся, что она сделает вид, будто не узнает меня. Но, слава богу, девушка держалась совершенно естественно. «Рада вас видеть, господин Реглер», — сказала она с легкой улыбкой. Я познакомил ее с оберштурмбанфюрером. «Вас интересуют книги?» — спросила Жанна у шефа. Мне показалось, что вопрос сформулирован несколько рискованно, но шеф улыбнулся и развел руками: перед вами — закоренелый библиоман, и это посещение никак не связано с моей принадлежностью к имперской службе безопасности…

Хуго меняет профессию

— Эрик сказал?

— Земля слухом полнится, — неопределенно ухмыльнулся Димка.

— Ясно, — Хуго смачно плюнул и пошел было к гаражу, но тут же резко обернулся и глаза его зло сузились. — Я, между прочим, сам себе хозяин. И в монахов играть не собираюсь. В бирюльки тоже.

— Может, ты и работать не собираешься? — усмехнулся Димка.

— Представь себе, да. Во всяком случае, здесь.

— И чем же ты, божий человек, займешься?

— А я уже, считай, договорился, — в свою очередь усмехнулся Хуго, — пойду продавцом в фотографический магазин. В тот, что на бульваре. Знаешь такой?

— Скатертью дорога. А наши дела, стало быть, побоку?

— Да где они, эти дела? — понизил голос Хуго. — Если что-то серьезное, можешь на меня рассчитывать. Но жить я хочу по-своему. И уж тут ни ты, ни Эрик мне не хозяева.

— Шляпа ты с перышком, — презрительно бросил Димка и полез под кузов тупоносого рено.

Раньше мать Хуго ходила к «Отто Шварцу», но теперь от всего этого квартала остались одни развалины. Да и от всей прежней жизни осталась только какая-то видимость. Но тем крепче все они за эту видимость держались. Слава богу, были и другие кафе, где можно было посидеть за чашкой кофе с пирожным. Правда, на пирожные, как и на все остальное, введены были карточки, а сами пирожные… О, вначале они просто смеялись над такими пирожными! Но шли месяцы, даже годы, и люди привыкли. А иногда какая-нибудь из дам устраивала и настоящий файфоклок. Готовился он долго, исподволь и с замиранием души от предстоящего блаженства. Печенье, кекс, даже домашний торт не представляли неразрешимой проблемы, но существовал у них неписаный закон — чай или кофе должны быть настоящими. Не будь этого камня преткновения, они собирались бы не реже, чем до войны.

Конечно, у каждого в эти тяжелые годы прибавилось забот, да и заботы эти казались поначалу унизительными, а порой и противозаконными. Но со временем они перестали испытывать отвращение, перешивая старые платья и в сотый раз штопая довоенные чулки, а покупая у спекулянтов сливочное масло, уже не чувствовали себя уголовными преступницами.

Мужчинам, конечно же, было легче. Эту тему они обсуждали не раз. Вот, например, учитель Эдолс. Все знали, что и до войны он завтракал черным хлебом, запивал его желудевым кофе и по нескольку лет ходил в одном и том же костюме. Или муж Велты Лукстыни, художник-пейзажист. Этот вообще никаких правил не признавал. Мог на самый изысканный ужин явиться в куртке, испачканной красками, и съесть селедку, намазав ее медом. Естественно, что такому человеку война прибавила не так уж много забот. К тому же он оказался и весьма предприимчивым. С живописи перешел на графику, с пейзажа — на обнаженную натуру. И буквально процветал. Всех ужасно интересовал вопрос: с кого он рисует? Предположения строились самые невероятные, но Лукстынь только загадочно улыбался. Или в свойственной ему грубой манере предлагал раздеться: ваша голая попочка произведет фурор!.. Его прощали, он был из «своих».

Итак, все сходились на том, что мужчинам легче.

А женщины… Бедные женщины! Они всегда были слабым полом… Эту истину Хуго усвоил давно и теперь ею пользовался. Мать и сама не заметила, как оказалась в его подчинении. А если и заметила, то виду не подала, предпочла смириться, только бы соблюден был декорум. Как-никак, а это подчинение избавляло ее от массы таких забот, которые поначалу укладывали ее в постель с головной болью и доводили до такого отчаяния, что оставалось только отрешенно думать о близкой и желанной смерти.

Но с тем, что сын рискует чуть ли не жизнью, она не смирилась. Нет, нет и нет! И с тем, что он стал пить — тоже. И, главное, приходилось скрывать от всех, что, бросив гимназию, ее мальчик пошел работать в какой-то грязный гараж. Ее мальчик!

И, наверное, бог услышал ее молитвы.

Это было вечером. Развалившись в кресле, Хуго сказал:

— Послушай, сеньора, я ухожу с работы.

У нее что-то екнуло в груди, она медленно опустилась на диван и спросила дрогнувшим голосом:

— Что случилось, Хуго?

— Ничего не случилось. Мне надоело елозить под опелями и вонять мазутом. На лето я устраиваюсь в фотомагазин. С осени вернусь в гимназию. Ты согласна?

Насчет согласия он спросил просто так, ради того же декорума, но именно за это она больше всего была ему благодарна. Но кроме радости Хуго заметил и мгновенно промелькнувший на ее лице испуг и внутренне усмехнулся. Потом сказал как можно безразличнее:

— Жить мы будем не хуже прежнего. И забот у тебя не прибавится.

— Ах, Хуго, если бы ты еще бросил пить!

Он не ответил. Прошелся по комнате. Больше не о чем было говорить. Будет он пить или не будет, все равно он здесь полновластный хозяин — в обмен на маску благопристойного сына и возможность жить без унизительных забот.

На улице было еще светло. Хуго распахнул окно и свесился с подоконника.

Майгу он заметил еще издали. Она шла по противоположной стороне улицы. Поравнявшись с домом, подняла голову и, кажется, улыбнулась. Потом приостановилась и поманила его рукой. Он закивал, быстро захлопнул окно и уже на ходу бросил матери:

— Прогуляюсь.

Пиэмия

С этой книженцией Димке невероятно повезло, он ухватил последнюю. Ее не хотели снимать с витрины, но он уломал-таки продавщицу: ну что вам стоит, мадемуазель, я же в Luftwaffe буду служить, в следующий раз приду уже в форме, с коробкой конфет, вы меня еще не знаете, для вас я из-под земли достану, я и в летчики иду, чтобы вас защищать, не отдавать же таких красавиц красным людоедам, und so weiter, und so weiter.

Теперь она лежала у него в кармане — такой уж у нее был формат карманный — эта книженция, но прежде чем отправиться к Янцису, Димка не мог не заглянуть в нее, не полистать.

Везет же парню, если б не продырявили, не видать ему этой книжки как своих ушей, но ведь теперь не пойдешь к нему безо всякого утешения, а что еще может его утешить? Димка, как только увидел на витрине эти «Кригсфлугцойги», так сразу и понял, что либо с ними он явится к больному и страждущему, либо не явится к нему вообще. Потому что оба они на этом чокнутые. С одной только разницей — Янцис чокнутый для всеобщего обозрения, а Димка, хотя и не «совершенно секретно», но и не напоказ всей уважаемой публике.

Поскольку книжный магазин был на углу Парковой, возле беньяминовского дома, то Димка оттуда, конечно, направился в Верманский, благо для этого и всех усилий-то требовалось — перейти через улицу. А солнце распалилось, ветер улегся, в пиджаке и то было жарко.

Даже скамейка нагрелась за день, сквозь брюки прогревает зад, а если откинуться — а Димка откинулся — то и спине тепло от трех горизонтальных досок… Он поглядел на небо, но не сквозь голые черные ветки, а сквозь ветки, уже опушившиеся листочками, мелкими еще, правда, жидкими, как цыплячий пух, но — себе на уме — так он подумал, пройдет две недели, начнут закрывать от солнца, и будет эта скамейка в тени, вот ведь какой апломб, прямо-таки пертурбация.

А книжку раскрыл наугад, словно загадывал по ней, и попался ему «Галифакс», а рядом, на развороте, — «Ланкастер», в общем-то оба, как близнецы. «Ланкастер» — явно модификация, у обоих в хвосте четверка, но четыре ствола были в хвосте и у «Веллингтона», их общего прародителя, если уж этот Джон Буль забьет чего-нибудь в голову… Ну и грузик они увеличили. «Би-би-си» говорит: восемь тонн. Обалдеешь от такой цифири, хорошо, что сюда они не летают, тысяча этаких птичек, по восемь тонн в каждом брюхе, это, как ни считай, восемь тысяч тонн, жутко делается, когда представишь, что на твой городок в один заход вывалится восемь тысяч тонн взрывчатки. Вывали на него восемь тысяч тонн дерьма и то взвоешь. Знают эти шакеспеары, что делают.

Он полистал еще и нашел свою любимую «Эйркобру». Вот это штучка! Димка еще до войны влюбился в «Эйркобру», сразу, как увидел ее в журнале. Потом чуть было не изменил ей ради «Киттихаука», но вовремя опомнился. Вот тут-то и проходила грань, разделявшая их с Янцисом. Недаром они чуть не дрались: «Харрикен»! «Спитфайр», четыре пушки! Восемь пулеметов!.. Янцису нравились истребители грузные, с тяжелым вооружением, Димке — легкие, элегантные. Самыми элегантными были «Спитфайр» и, конечно, «Эйркобра», не зря «Эйркобру» наши покупают по ленд-лизу. Бомбардировщики они обсуждали более хладнокровно, сходились на «Ил-4», с оговорками одобряли «Би-17», «летающую крепость», с оговорками потому, что бомбардировщик должен бомбить, а у этого двенадцать пулеметов, но груз-то, груз — три тонны, чепуха!

Перевернул он еще страницу и, наконец-то, вот он, чертяка, вот он — «Ил-2»! А то все толкуют, толкуют, но не то что снимка — рисунка его не увидишь ни в «Адлере», ни в «Вермахте». Ну что же, приличная, вроде, машинка, авось, и над нами когда-нибудь пожужжит.

Полчаса прошло, а он все не мог оторваться. И везет же этому Янцису, крокодилу несчастному, ни за что ни про что, пожалуйста, получайте свои самолетики. Другой человек их, может, три года из всех журналов вырезает, тратится, даже в парикмахерских эти проклятые журналы ворует, альбом завел, под ключом его держит, а тут — бац! — все готовенькое, без трудов и усилий. Да чего там, как будто он не знает, что нет справедливости в мире, для дураков это слово придумали, а те и рады.

Димка очень надеялся, что дверь откроет какой-нибудь человек мужского пола, но открыла ему мать Янциса. Она сначала впустила его в кухню, заперла дверь и только потом спросила:

— Ты к кому?

— Бон суар, мадам, — сказал Димка.

— К Янцису, значит, да?! — полуутвердительно сказала мать.

— Я проездом, — сказал Димка. — Решил забежать к старинному другу. В некотором роде, повидаться, приветики передать.

— И куда же ты проездом едешь? — спросила мать.

— Туда, — махнул рукой Димка, — в более северные территории. У меня там, знаете ли, домашний очаг. И вообще… зов крови.

Мать вздрогнула при последних словах, сняла передник, скомкала его и бросила куда-то в угол, грузно опустилась на табурет, показала Димке на другой:

— Милости просим…

— Сэнк’ю, мадам, — сказал Димка и тоже сел. — Рад иметь счастье побеседовать с вами, вот только времени у меня — файфоклок.

— Вот вы какие, значит, — задумчиво сказала мать.

— В некотором роде, мадам, — неуверенно подтвердил Димка.

— Все вы разные и все одинаковые.

Это было очень туманно, и Димка решил дождаться каких-нибудь объясняющих слов, но она застряла на этой фразе и точка… Димке захотелось курить от такого необъяснимого молчания, но это, пожалуй, было бы не к месту. Выждав несколько вечностей, он осторожно спросил:

— А к Янцису вы меня пустите?

Она отозвалась равнодушно, словно он ей надоел:

— Кто тебя держит? Иди.

Скажи она: не пущу — он вошел бы. Даже через ее посиневший труп, но после этих равнодушных слов остался сидеть, словно ему позолоченными гвоздиками присобачили зад к тяжелой, некрашеной табуретке.

Почему он остался сидеть? Потому, наверное, что понял. Слова ее эти понял. Ну, чего там дурака валять, он их сразу понял, душевнобольной и тот поймет, но, как ни смешно, теперь он понял их еще и наоборот. Великое дело понимать все наоборот! Разные они — Димкин фатер и эта женщина, разные, как синица и крем для бритья, и одинаковые, как две выстрелянные гильзы. И, поняв эту нехитрую, но и не такую уж простую истину, он неожиданно сказал:

— Знаете, мы вас тоже жалеем, мадам.

Сказал и сразу предупреждающе поднял руку:

— Не кричите, мадам, сейчас нельзя!

Она и вправду раскрыла рот, но, когда он это сказал, тут же захлопнула, даже зубы стукнули от такого резкого захлопыванья. Поскольку, по Димкиным расчетам, за этим должны были последовать сдерживаемые всхлипывания, он отклеился, наконец, от табуретки и тихо, но решительно проследовал в комнату.

Комната была квадратная, словно рис. 7 к теореме 12. Из учебника геометрии. Примыкая к одному из прямых углов, стояла высокая металлическая кровать с никелированными спинками. На спинках торчали никелированные бомбошки в виде еловых шишек. Димка по опыту знал, что они отвинчиваются.

На кровати лежал Янцис. Руки — поверх одеяла. Одна, от локтя и до плеча, была забинтована и походила на спеленатого младенца; другая была тонкая и голубовато-белая, как снятое молоко. Морда тоже была под цвет простыни, а веки — словно их разведенными чернилами намазали. Но хреновей всего был нос, у покойников на такие желтые носы почему-то всегда норовят сесть мухи.

Димка придвинул к кровати стул. Он и стулья такие знал как облупленные. У бабки были такие, с малиновым плюшем на сиденьях, с выгнутыми спинками. Димка подвигал этим археологическим стулом, дабы увериться, что ножки не подламываются, и наконец уселся. Усевшись, состроил саркастическую физиономию:

— Краше в гроб кладут! Если б ты еще мордой похудел — просто заправский покойничек. Вот только морда бизонья. И пульс, небось, в норме.

— В норме, — тихо прохрипел Янцис.

— Фисгармония, — сказал Димка. — Лекарь ходит?

Янцис поморщился, словно лимон надкусил:

— Ходит… перевязывает…

Поморщился и Димка. Знал он эти чертовы перевязки, когда отдирают присохшие бинты. Хреново…

— Я тебе припер одну книженцию… — Димка говорил нерешительно и с некоторой загадочностью, — только ты, небось, уже о загробной жизни думаешь…

Янцис раздул щеки, ни дать ни взять, новорожденный, который пузыри пускать собирается, но пузырей не пустил, а просипел:

— Эрик… в порядке?

— Эрик сейчас танцует, — быстро сказал Димка, — с девочками танцует. А девчонки, скажу я тебе! Облизание пальчиков! Ему, понимаешь ли, надо вытанцевать бумажку. Для Кита. Кит объявился. Этакое морское животное… Но поскольку ты из штаба временно выбыл, до погребения, так сказать, то спи спокойно и целуй маму на ночь.

— Пес ты несчастный, — опять просипел Янцис.

Димку это даже встревожило. Скажите, ради всего святого, отчего это человек сипит и храпит, если дырка у него в плече, а не в какой-нибудь там трахее.

— Ты чего сипишь, питекантроп? — спросил он не очень уверенно.

— Застудился, пока они по канавам ползали, — с порога сказала мать.

Дверь она приоткрыла неслышно и теперь обрисовывалась в проеме этаким привидением фунтов в двести живого веса.

— Экскьюз, мадам, — обернувшись, сказал Димка, — я и не заметил, что вы подслушиваете.

— Дура ты, парень.

Оскорбления Димка воспринимал чрезвычайно чувствительно. А тут налицо было два: мало, что дурак, так еще и в женском роде. В другое время он лишился бы здравого рассудка, но не при Янцисе же было затевать диспут и, проглотив «дуру», Димка опять повернулся к болящему, вытащил из кармана книжку, полистал ее, нашел «Ил-2» и сунул под нос Янцису.

Тот заморгал, оттого что снимок оказался так близко перед глазами, и Димка отодвинул книжку подальше, дал посмотреть, потом захлопнул и показал обложку, где значилось: «Военные самолеты». Бросил ее на колени Янцису, встал:

— Gute Nacht, старый покойник.

Мать сдвинулась, прижалась к косяку, чтобы пропустить его в кухню, торопливо шепнула:

— Ты не уходи, будем чай пить.

— Стоит ли? — спросил он, когда она вошла вслед за ним и прикрыла дверь.

— А почему же не стоит? — ответила она вопросом.

Ему хотелось сказать: кто вас знает, может, мы разного поля ягоды? (Это в отместку за «дуру».) Но она прочитала у него в башке все это — слово за словом — и сказала без дураков:

— Мы же с тобой одного поля ягода.

Когда она во второй раз разожгла плиту и вскипятила чайник, был уже вечер, пришлось опустить штору и зажечь свет. Лампочка была тусклая, без абажура, и если бы не трещали дрова в плите, стало бы совсем уныло. Несколько раз она подходила к двери, без скрипа приотворяла: Янцис спал.

Ну да, хорошо, что доктор довоенный, старик в пенсне, она его разбудила заполночь, сын умирает, убили, господи боже, отдам все, что есть, спасите! Он в пижаме вышел, не дурите мне голову!.. Да нет же, вы меня, наверное, знаете, вы его ребенком от кори лечили, от дифтерита, бандит его какой-то подстрелил, ограбить хотел, а что возьмешь с мальчика, доктор, он же кровью исходит, на нем лица нет…

Эрик, тот все пытался кровь ему унять, сам бледный как смерть, того и гляди об пол грохнется.

Опять все это было у нее перед глазами, только это, а Димку она, наверное, и не видела.

Он не продаст, она опять начала про доктора, он и меня лечил. От всех болезней. Приходил, улыбался свирепо, доставал свои наушники, задирал рубашонку, прикладывал мне к спине холодную такую штуковину и орал: дыши! не дыши! А я со страху путала. Потом долго мыл руки с мылом, снимал белый халат и писал рецепты. Ему за семьдесят сейчас.

Нет, он не выдаст, я не об этом. И Янцис, даст бог, выживет. А дальше? Чем вообще все это кончится?

Пойми, дурачина, вот муж мой, ему сорок четыре, а сколько мне, знаешь? Откуда тебе знать, в вашем возрасте в женщинах толку не знают, чуть постарше — старуха, а мне тридцать шесть. Баба-яга, верно? Да я не об этом (хотя говорила и об этом), я совсем не об этом, плевать я на все хотела (ничуть не хотела плевать), ты пойми: вот мой муж, когда война началась, он больной лежал, я его с ложечки поила. Из-за болезни и с красными не ушел. В помощники машиниста он в тридцать девятом выбился, в сороковом, при советских, машинистом ездил… Димка спросил: ну и что?.. Она разгорячилась: ну как же ты не поймешь! Немцы его опять заставили. Помощником. А вернутся красные: кому служил? Кого своим паровозом на фронт возил, фашистов? И к стенке.

И вот уж тут Димка понял. Даже не столько понял, сколько почувствовал. Словно ему под ложечку дали.

А его, Димкин, фатер? В бирюльки играет? Димка представлял собственного фатера в гараже, справа от ворот. Стенка там бледно-желтая, кое-где отвалилась известка, если поднимешь голову — каменные домины вокруг, в окнах подштанники сушатся, а если совсем башку задрать — там уже небо, чуть поярче подштанников, и тебе говорят: к стенке, Иосиф Зелинский, вы прислуживали фашистам… Наизготовку, пли!

И Димка увидел, как фатер качнулся, словно палкой его ударили под колени, и заскреб ногтями по желтой оштукатуренной стене…

— Так не должно быть, — сказал хрипловато Димка и виновато откашлялся.

— Почему не должно?

— Есть, понимаете ли, справедливость.

— Дура ты, парень, — говорит она и добавляет устало: — Ладно, топай домой, поздно уже.

И он уходит, нисколько не обидевшись на «дуру», потому что именно дурой себя и чувствует. А такое с ним бывает до крайности редко, но уж если случится, то на какое-то время он как бы теряет самого себя. Правда, продолжается это недолго…

— Сейчас я напишу тебе текст на чистокровном, так сказать, латышском языке. А потом прочту его по-английски. И ты все поймешь.

— Ни хрена я не пойму.

— Почему это ты не поймешь?

— Потому что не знаю английского.

— А зачем тебе знать английский? Я же тебе этот текст по-латышски прочту.

— Послушай, — устало сказал Янцис, — либо ты меня заморочил, либо у меня шарики не в ту сторону крутятся.

И указательным пальцем левой руки он осторожно постучал себя в левой висок. Роберт посмотрел на него недоумевающе и вдруг заметил, что у Янциса синие глаза. Никогда он не обращал внимания на такие несущественности, как цвет чьих-то глаз, а тут обратил и даже поразился. И, поразившись, спросил в упор, с подозрительной интонацией:

— А ты знаешь, какие у тебя глаза?

Лицо у Янциса сделалось сморщенным и страдающим — может, шарики у него не только того… но и вообще повыскакивали?

— У тебя абсолютно синие глаза, — с категоричностью проповедника изрек Роберт.

— Ну и что?

— Ничего, — сказал Роберт, — просто я никогда не верил, что глаза бывают синими.

Теперь этот вопрос был для него решен, и не стоило им дольше заниматься. Роберт вернулся к своей мысли. Он вытащил из кармана толстую измочаленную записную книжку и короткий карандаш с резинкой на тупом конце и, отыскав чистую страничку, сказал:

— Итак, я пишу текст.

Он быстро набросал несколько строчек, сунул карандаш в нос и задумался над написанным. Привычка у него такая была, и со стороны это выглядело довольно оригинально: сидит человек, размышляет, головой покачивает, а из ноздри торчит карандаш и тихо покачивается. Все к этому привыкли, только Ренька продолжала возмущаться.

— Так вот, — сказал Роберт и стал читать: «Эй ты, сукин сын! Врезать тебе по мордасам или добром отдашь свои ходики?»

— Теперь читаю английский текст: «Хэлло, сэр! Вы предпочитаете нокаут или добровольное расставание с вашим литл Беном?»

— А что такое «литл Бен»? — усмехнувшись, спросил Янцис.

— Биг Бен, или большой Бен — это часы на Вестминстерской башне. Ну, а литл Бен — это, естественно, маленький Бен, так я перевожу слово «ходики». Добрался до сути? У англичан практически нет слова «ты», и они даже висельнику говорят: сэр. Не натирает ли вам шею эта веревка, сэр?

— Язык что надо, — сказал Янцис, — только не для нашего времени.

— Почему не для нашего? Язык — категория вневременная.

— Хрен с категорией, но как ты на таком языке скажешь Гитлеру, что его надо повесить за…

— Так и скажу: «Сэр, вас надо повесить за… Боюсь сэр, что это причинит вам некоторые неудобства». Понял?

Ренька пришла уже давно, а в комнату все еще не заходила. Янцису хотелось крикнуть, чтобы мать не пытала Реньку и не заговаривала ее до беспамятства, но не было сил. Силы ушли вместе с кровью. Крови тогда выхлестало много, и теперь часто накатывала слабость, когда он словно бы плавал, невесомый, по плотной воде, покачивался, на миг погружался, опять всплывал… А иногда сознание почти совсем затухало, он закрывал глаза и мягко, бездумно, как на лифте, проваливался в бездну. Так и сейчас он, наверное, провалился, потому что, когда вынырнул и открыл глаза, Ренька сидела на стуле рядом с кроватью и строго хмурилась.

— Поспи еще, поспи, — сказала она шепотом.

Но он отрицательно помотал головой и улыбнулся. В голове прояснилось, боль куда-то ушла, за окном голубело небо, а рядом сидела девушка.

— Все хорошо, — сказал он.

Ренька перестала хмуриться, наклонилась к нему и спросила доверительным голосом:

— Очень болит?

— Нет, — сказал он, — сейчас совсем не болит… На улице хорошо, да?

— Пригревает, — вздохнула Ренька. — На каштанах почки лопаются. У меня вся спина взмокла, пока я сюда добиралась.

— А почему ты не на работе?

— Так сегодня же воскресенье, — сказала Ренька.

Помолчали. Им трудно было найти тему для разговора, и они почему-то немного стеснялись друг друга.

— Немцы детей раздавали, — неожиданно сказала Ренька.

— Каких детей?

— Из Саласпилса. Сирот. У них там кровь выкачивали для раненых. А потом раздавать стали. Одна женщина из нашей мастерской взяла. Кожа и кости, смотреть страшно. На шее бирка деревянная. Химическом карандашом имя и фамилия написаны. Фамилию мы так и не разобрали. Он, понимаешь, сосал эту бирку, буквы расплылись…

— Черт-те что, — сказал Янцис. — Думаешь, выживет?

— Надо, чтоб выжил. Мы с Валькой в доску расшибемся…

— Вы осторожно, сразу не закармливайте. Ему бы витаминов.

— Достанем, — тряхнула головой Ренька, — и тебе и ему достанем. Плохо, что весна, но все равно разживемся чем-нибудь.

— Не обо мне речь, — поморщился Янцис, — я через день-другой встану. Ему достаньте.

Теплой ладошкой Ренька зажала ему рот.

— Ишь развоевался! Зря я тебе рассказала.

— Н’ч’го н’зря, — пробубнил из-под ее ладошки Янцис.

Ему было чертовски приятно касаться губами этой мягкой, нежной ладони, и то, что Ренька сидела здесь, рядом с ним, и над ним наклонившись, тоже было чертовски здорово. Кажется, он впервые видел ее лицо так близко, и так же, как Роберт заметил, что у него глаза синие, так и он теперь разглядел, что у нее глаза с золотниками, карие, очень большие, и на радужной оболочке несколько золотинок; а рот большой, но нисколько ее не портит; и, наверное, она недавно мыла голову, волосы светлее обычного, пушистые, каштановые, на солнце, должно быть, золотятся…

Ренька быстро отняла ладошку, словно ей щекотно стало.

— Ну, ну, не бубни. Спать тебе надо побольше. Я еще зайду.

Она встала, одернула короткую юбку, запустила в волосы пятерню, пытаясь пригладить их.

— Выздоравливай.

— Спасибо, что зашла, — сказал Янцис.

— Адью, — сказала Ренька и быстро вышла из комнаты.

Он закрыл глаза. В кухне пошептались, потом осторожно открылась и закрылась входная дверь. Щелкнул замок.

Карл Карлыч страдальчески поморщился:

— Будь такое средство… Но пока его нет. Болтают, правда, что в Англии изобрели. Какой-то пенициллин, что ли… Как будто спасает. Но плохо верится.

— Значит… — сказала мать.

Доктор закрыл кран, снял с гвоздика полотенце и стал вытирать руки.

Уже стоя в дверях, он, потоптавшись, сказал:

— Мужайтесь.

Потом она вошла в комнату к Янцису. Увидела его вопрошающие глаза, сказала громче, чем следовало:

— Как только встанешь, выпорю.

— А я встану?

— Нет, всю жизнь будешь валяться, а я за тобой ухаживать.

Он слабо улыбнулся:

— Отец сегодня приезжает?

У нее кольнуло в сердце.

— Сегодня. Если не слетел под откос.

— Не слетит, — тихо сказал Янцис.

— Ладно. Я в аптеку сбегаю. Тебе ничего?

— Все в порядке, — сказал он, — иди.

Но только она ушла, его стал трясти озноб. Голова отяжелела, мысли потеряли ясность и связь между ними потерялась тоже, он с трудом повернулся на бок, лицом к окну, за окном розовела от заката кирпичная стена, где-то под крышей ворковали голуби, во дворе, наверное, играли в прятки, потому что чей-то истошно звонкий голос выкрикивал:

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.

Пришел из гимназии Тужурка, долго возился на кухне, потом осторожно заглянул к Янцису, увидел, что тот не спит, вошел, сел на кровать.

Озноб продолжался, и Янцис попросил:

— Укрой меня чем-нибудь. Трясусь как заячий хвост.

Тужурка вскочил, приволок зимнее пальто, навалил его на Янциса, потом схватил свое одеяло и набросил поверх пальто, хотел еще чего-то набросить, но Янцис поморщился:

— Хватит. Уймись.

Тужурка унялся. Опять присел на кровать. Громко, басом спросил:

— Доктор приходил?

«И чего они все кричат? — досадливо подумал Янцис. — Мать кричит, этот кричит…» И ответил нарочито тихо:

— Приходил. Сказал, что помру я.

Парень вздрогнул и опять заорал, словно с глухим разговаривал:

— Брось болтать! Дурак!

Янцис усмехнулся:

— Чего орешь-то? Думаешь, кто-то вечно жить будет?

— Ну, это другой вопрос, — басовито, но намного тише сказал Тужурка. — А пока что надо пожить.

Он помолчал, потом взял с ночного столика «Военные самолеты», стал листать.

А Янцис вспомнил, что Димка говорил про Кита. Про какой-то пропуск. Кит хороший парень. Только встретились они странно. При чем тут пропуск? И про Эрика что-то. Вытанцовывает пропуск? Белиберда какая-то. Никогда этот пират толком ничего не скажет.

— Послушай, — сказал Янцис, и зубы у него снова застучали от озноба. — Это Димкина книжка. Он мне только почитать принес. Отдашь ему потом.

— Ладно, — явно думая о другом, сказал Тужурка.

— Что в гимназии нового?

— Эрик вечером зайдет. Рита шлет тебе привет.

— Спасибо, — сказал Янцис и, помолчав, добавил: — Отец сегодня вернется.

Выскочив из дома, мать бросилась в конец улицы, где жили Клеберисы, и на углу чуть не налетела на Тужурку. Он что-то спросил растерянно, но она только махнула рукой и побежала дальше.

У Клеберисов могло быть вино, а доктор сказал: хинин и вино. Правда, сказав это, он сам же и развел руками: пиэмия… тут уж…

Эта «пиэмия», это проклятое слово застряло у нее в сознании, как гвоздь, оно буравило мозг до тошноты, до рвоты, оно впилось пиявкой, высасывало кровь и разум, оно, как будто, становилось началом безумия — пиэмия, пиэмия, пиэмия!..

Открыла Анна. И отшатнулась, прижалась к стене, потому что мать Янциса, как бы и не заметив ее, ворвалась в прихожую, рванула дверь туалета и оттуда сразу же донеслось что-то вроде мучительного кашля, а потом стало ясно, что это рвота. Тогда Анна бросилась в кухню, схватила первую попавшуюся кружку, трясущейся рукой повернула кран, заставила себя подождать, пока пойдет совсем ледяная вода, а потом, расплескивая ее, бросилась в туалет.

Мать стояла над унитазом, согнувшись почти под прямым углом, перехватив руками живот, и громко дышала открытым ртом.

— Выпей, выпей, вот, — совала ей кружку Анна, но мать, не отвечая, медленно распрямилась, рукою вытерла рот, привалилась спиной к стене и прижалась к ней затылком, потому что у нее тряслась голова.

Анна все-таки заставила ее сделать несколько глотков, но после этого опять возобновилась рвота.

Янцис выпил целый стакан вина. Вино было приторно-сладкое, во рту остался странный и неприятный осадок. Он попросил чаю. Мать вышла в кухню, а несколько минут спустя туда же вошел Тужурка, сказал хрипловатым шепотом:

— Он заснул.

Она сидела возле кухонного стола и тоже как бы спала, только глаза у нее были открыты.

Тужурка осторожно опустился на табурет. Помолчал. Потом робко и еле слышно спросил:

— Плохо, да?

Он думал, что она не ответит. Она действительно не ответила, но кивнула — как-то машинально, безучастно. Тужурка даже засомневался — слышала ли она вопрос? Но переспрашивать у него не хватило мужества. Вместо этого он сказал:

— Тут один парень хотел зайти. Я выйду на улицу, подожду его. Скажу, чтобы не заходил.

Мать снова кивнула, и Тужурка осторожно встал, на цыпочках прошел к двери и вот, дверь стала медленно-медленно закрываться за ним.

Она видела это краем глаза, и где-то глубоко в мозгу у нее шелохнулось беспокойство — только бы не громыхнул замок. Но замок не громыхнул, только на плите стал тихо посапывать чайник, и постепенно мысли снова вернулись к этому.

После припадка у Клеберисов она только об этом и думала. Сначала просто было ощущение — какое-то странное, еретическое, немыслимое ощущение, но оно не прошло, а напротив, окрепло, оформилось в мысль, которую уже и словами можно было выразить, хотя от этого становилось еще страшнее.

А мысль эта, в свою очередь, сводилась к простому осознанию того, что самое тяжкое для нее — это последние дни жизни сына. Именно жизни, когда она должна держаться так, будто ничего и не происходит, а вовсе не смерти его, потому что за этим рубежом ей уже все позволено — биться, кричать, сойти с ума, руки на себя наложить… Там уже была свобода, полная свобода, а вот до смерти его она должна была переступить через самое себя, через все человеческое, обеими руками держать себя за горло и говорить с ним так, чтобы не заронить ни малейшего подозрения. И не кричать, как сегодня, а как обычно… Вспомнить, как она говорила обычно, и так держаться, пока он не закроет глаза. Какой же самый чудовищный ужас сравнится с этой невероятной пыткой, когда жизнь сына тяжелее для нее его смерти…

Отец приехал только через два дня. Янцис уже лежал на столе.

Из записок Реглера

…Ефрейтор сказал мне, что был большой английский налет на Кенигсберг, в котором, будто бы, участвовало пятьсот четырехмоторных «Ланкастеров». Наш тыл превращается в самый уязвимый из фронтов. У меня бессонница, и я молюсь, чтобы пришло письмо от Лизбет…

…Опять отвозил оберштурмбанфюрера в книжную лавку. На этот раз он велел мне дожидаться его за рулем. Хотел бы я знать, кто был в лавке и с кем он говорил сегодня?

Сидя в машине, читал «Дворянское гнездо» русского писателя Ивана Тургенева. Шеф застал меня за этим занятием, потребовал книгу, прочел заглавие и сказал: на этой планете, Реглер, лучше быть кукушкой, чем иметь собственное гнездо…

…Был у З-х. Йозеф, как всегда, шутит: вы знаете, Каспар, чем мы отличаемся друг от друга? Мы смотрим один и тот же фильм, но я смотрю на экран с одной стороны, а вы с другой. С другой тоже видно, только то, что у меня слева, у вас справа… Мы оба посмеялись.

По-моему, его беспокоит Димитер…

Свой человек, свалившийся с луны

Дверь открыла Гуна. Наверное, брат предупредил ее, потому что особого удивления она не выказала, хотя какая-то доля его и присутствовала в том, слегка преувеличенном радушии, с которым она встретила Эрика. Стало быть, и Гунар не очень верил, что приглашение будет принято. Скорее всего, сказал между прочим: знаешь, я позвал на сегодняшний вечер Эрика, хотя и маловероятно, что он явится.

Эрик поцеловал ей руку. Она была очень удивлена. Руку она ему протянула для пожатия — ребром ладони, а не горизонтально, не безвольно, как протягивают для поцелуя, хотя перед этим уже раз пять протягивала ее именно так, но в отношении предыдущих гостей ей было известно, что те «целуют ручку», а вот от Эрика, товарища детских игр, она никогда такого не ожидала. Она даже инстинктивно дернулась, когда поняла его намерение, но он крепко сжал ее пальцы, повернул ладонь горизонтально и, чуть приподняв, коснулся губами. И она про себя отметила, что сделал он это безукоризненно: слегка приподнял, склонился и коснулся губами, а не чмокнул.

— Я очень рада… — она запнулась после этих слов, хотя они прозвучали достаточно естественно и без продолжения. А продолжение могло быть двояким: я очень рада, что ты пришел и — я очень рада, что вы пришли.

Повернувшись в сторону комнаты, откуда доносился сдержанный гул, она крикнула:

— Гунар!

Но так как из-за двери никто не появился, она быстро затараторила:

— Он тоже будет очень рад. Мы так редко встречаемся. Его новые друзья… Ведь старый друг лучше новых двух, не правда ли? Но мужчины быстро обзаводятся новыми друзьями, а я… я так тяжело схожусь с людьми…

Наконец появился Гунар. По глазам было видно, что он уже выпил. И не удивительно. Шел одиннадцатый час вечера.

Эрику показалось, что Гунар даже не сразу узнал его, но, мгновение спустя, тот широко развел руки, хотя и без намерения заключить гостя в свои объятия. Это был просто знак радостного гостеприимства.

— Человек! Будь я проклят! Я думал, что ты подведешь.

Эрик улыбнулся и протянул ему подарок — «Робинзона Крузо», книжку о том, как человек может остаться человеком.

Гунар сначала хотел рассмеяться, потом нахмурился, потом улыбнулся.

— Ценю, — сказал он, — ценю понимание.

Эрик не знал, понимание чего тот ценит, и внутренне насторожился.

В комнате слоями висел и мягко колебался дым. Одни слои были синие, другие сизые. Чуть пониже дыма, за широким столом, сидели гости. Эрик знал, что человеческий глаз может одновременно воспринять три объекта, и, благодаря этому, он сразу, не считая, определил, что за столом сидело шесть человек. Четыре стула пустовали, два из них — видимо, стулья именинника и его сестры. Дверь в гостиную была открыта, и там, на диване, он различил еще две фигуры. Итак, шесть плюс два и еще плюс два. Он был одиннадцатым, а одиннадцать его счастливое число.

Гунар представил его всем сразу и несколько необычно:

— Рекомендую — свой человек, свалившийся с луны.

Девушка, ближе всех сидевшая к вошедшим, вскинула голову, хлопнула ресницами, словно сделала моментальный снимок, и участливо спросила:

— Вы не расшиблись? У нас чертовски твердая планета.

— Я упал на мягкое место, — негромко сказал Эрик.

— На мягкое место планеты или на собственное?

Но тут их, конечно, перебили. Поднялся галдеж, стали двигать стульями, и, в конце концов, Гуна посадила его рядом с собой. Место справа осталось не занятым.

Перед Эриком поставили чистый прибор, налили водки. Гуна положила ему на тарелку огромный кусок холодца, пододвинула хрен.

— Сегодня у нас свиной день: свиная колбаса, свиной холодец, свиные отбивные и…

— И копченая лососина, — перебила, ее большеглазая девушка, оказавшаяся напротив Эрика. И она протянула ему длинное блюдо, еще наполовину заполненное коричневато-розовыми ломтиками.

— Обязательно попробуй, — громко, через весь стол сказал Гунар. — Эту зверюгу я сам поймал в Салаце. Они сейчас прут туда нереститься. — Он поднял рюмку, подмигнул Эрику: — За тебя, старина, и за старую дружбу!

Эрик чокнулся с Гуной. Большеглазая тоже подняла рюмку и сказала:

— Прозит!

Остальные не обратили на них никакого внимания.

Ужин подходил к концу, и общий разговор давно распался на отдельные диалоги.

Эрик ел и незаметно разглядывал присутствующих. Только одному из них было лет сорок, все остальные — значительно моложе. Сорокалетний сидел рядом с большеглазой девушкой и сосредоточенно молчал. Когда он нагибался над тарелкой, очки в золотой оправе сползали ему на нос, и он указательным пальцем подталкивал их обратно на переносицу. Волосы у него были ярко-черные, гладко зачесанные назад, блестящие от бриллиантина. На темени они немного раздвинулись, и там белела полоска кожи.

По другую сторону от большеглазой сидел высокий парень с крупными чертами лица. Эрик знал его на вид, это был сын лавочницы с соседней улицы. Лавочница — маленькая, хрупкая женщина, с вечно озабоченными глазами, через каждые пять-шесть слов говорила: пожалюста. Сын, наверное, был в отца, хотя отца Эрик никогда не видел — тот умер еще до того, как женщина открыла свои «Продовольственные товары». Этот парень, так же как и Гунар, сразу записался во вспомогательную полицию, но предпочитал ходить в штатском. Была здесь и его девушка, пышная, но с блеклым, невыразительным лицом, работавшая кассиршей в «Soldatenkino». Сейчас она сидела, отодвинувшись от стола, откинув голову, чтобы не мешать разговору своего Висвалдиса с парнем в клетчатом спортивном костюме. Парень говорил очень быстро, отрывисто и с методичностью метронома ударял по столу чайной ложечкой. Эрик подумал, что где-то видел его, но ничего не мог вспомнить, пока тот не повернулся к нему в профиль. Тогда он вспомнил.

Это было давно. Они шли по улице, и Хуго сказал: вон, по той стороне идет человек, к которому я ходил наниматься. Наниматься Хуго ходил по объявлению: «Нужны мальчики — разносчики газет». По его словам, собралось их с дюжину, большинство — отпетых, с Гризинькална, те так и шныряли глазами. Но комната была бедная, в бедном деревянном доме, там же на Гризинькалне, и не верилось, что молодой человек в поношенном спортивном костюме имеет отношение к такому серьезному делу, как издание газеты. Он долго толковал, какой эта газета будет, но Хуго запомнил только «национальный дух» и «национальное самосознание». Молодой человек записал их адреса и сказал, что известит, как только газета начнет издаваться. Как Хуго и думал, ничего из этой затеи не получилось.

Дальше сидел еще один человек, очень заинтересовавший Эрика. Если бы не глаза, он выглядел бы молодым, но, несколько раз встретившись с ним взглядом, Эрик подумал, что тот очень стар. Правда, так он подумал только сначала. Потом мысленно сделал поправку: скорее, тот прожил несколько жизней и всякий раз умирал молодым. Быть может, сейчас его жизнь в очередной раз подходила к концу.

— Кто этот человек, Гуна?

Гуна медлила с ответом, воспользовавшись тем, что ее сорокалетний визави наполнял рюмки. И только выпив, закусив, сказала как бы про себя:

— Я мало знаю присутствующих. Кажется, он воевал под Волховым, был ранен, демобилизовался. Лучше спросить у Гунара.

Она все еще уклонялась от личных местоимений.

— У него странные глаза, — сказал Эрик.

— Глаза вампира, — подавшись вперед, неожиданно заявила большеглазая. Она все время прислушивалась к их разговору.

— А вы когда-нибудь имели дело с вампирами? — неприязненно спросила Гуна.

— Я часто вижу их во сне. У них в точности такие глаза.

Гуна промолчала, потому что в эту минуту на пороге появилась парочка, ранее сидевшая в гостиной.

— Мы хотим выпить, — громко заявила девушка.

Шум в комнате оборвался, головы повернулись к вошедшим.

— Дайте им выпить, — тоже очень громко сказал Гунар.

Кто-то засмеялся, и пауза кончилась. Все снова заговорили разом, нестройно, уже не обращая внимания на вошедших.

Девушка обошла вокруг стола, и Эрик встал, отодвинул незанятый стул справа от себя. Она кивнула ему, села и, сдвинув брови, потребовала:

— Налейте. И себе тоже.

Потом подняла рюмку:

— Рада вас видеть, Эрик. Вы меня не узнали?

— Я заметил вас в гостиной, но не был уверен, что это действительно вы, Даце.

— Хорошо, — сказала она. — Теперь вы уверены. Давайте выпьем.

Когда это было? Кажется, очень давно. Это было ночью, когда он встретил пьяного Хуго. Когда тот потребовал, чтобы они зашли к его девушке. «К девке моей зайдем?» И Эрик сказал: «Да». А Хуго присвистнул и даже чуточку протрезвел: «Пошли, старина». Даце жила в угловом доме, в одном квартале от них, они поднялись на четвертый этаж, и Хуго позвонил. Женский голос спросил из-за двери: «Кто там?» Хуго сказал: «Отпирай!» — и дверь отворилась. За дверью стояла невысокая миловидная девушка в халатике и шлепанцах на босу ногу. Когда они вошли в прихожую и Даце стала запирать за ними дверь, Эрик заметил, что ноги у нее почти неестественно белые с маленькими розоватыми пятками. Приходу Эрика она нисколько не удивилась, предложила раздеться, провела в комнату, потом извинилась и вышла. Эрик подумал, что она решила переодеться, но, минуту спустя, девушка опять появилась все в том же халатике и сказала, что поставила кофе. Хуго, пошатываясь, подошел к ней и обнял за плечи. Она спокойно сняла его руки, улыбнулась: «Ты еще не познакомил меня со своим другом». Хуго пьяно расхохотался: «Откуда ты знаешь, что он мой друг? Быть может, он враг мой?» «Все равно, — сказала она и протянула руку: — Даце».

Постепенно все перешли в гостиную. Мебель была сдвинута к стенам, и две пары уже шаркали ногами по сверкающему паркету. Эрик сидел на узком старомодном диванчике, ссутулясь, подперев рукой подбородок, уставясь в пол. Рядом гремел патефон. Патефон этот был необычный, только в кино он видел такой однажды, в каком-то роскошном фильме, где некто обольщал свою даму в альпийском шале. Когда пластинка кончалась, рычаги сами снимали ее и ставили следующую.

Танцевали — Гуна с сорокалетним и Даце с Гунаром. На Гуне были лодочки из коричневатой змеиной кожи, и Эрик грустно подумал, что наверное они жмут — верхний ободок глубоко впился в подъем.

Даце тоже была в лодочках, но черных, лакированных. С близкого расстояния можно было разглядеть, что лак потрескался. Чулки темные, и не верилось, что ноги под ними невероятной белизны. Почти такие же, как кафельная печь, возле которой сейчас остановилась Даце.

Рядом с Эриком тяжело опустилась на диванчик мать Гунара, номинальная хозяйка дома.

— Сиди, сиди, мой мальчик, — сказала она, когда Эрик сделал движение, чтобы встать. И удержала его.

Она почти не изменилась с тех пор, как Эрик ее помнил. Грузная, плоскогрудая женщина, с круглым, в мелких морщинах лицом, похожим на мятую фольгу, только не серебряную, конечно, а тускло-розовую, черное шерстяное платье спереди было запорошено осыпавшейся пудрой.

Сказав «сиди, сиди», женщина тяжело вздохнула и в груди у нее что-то тонко пискнуло. Достав кружевной платочек, она откашлялась в него и сказала, глядя прямо перед собой маленькими пустыми глазами:

— Я рада, что ты пришел, Эрик.

Потом она поерзала, стараясь удобнее уместить на диванчике свое большое тело, и задала ему неожиданный вопрос:

— Ты часто ходишь на кладбище?

Из патефона, как сноп искр, вырвалась румба, и женщина не расслышала, что ответил ей Эрик, но с надеждой переспросила:

— Ты говоришь, часто?

Эрик кивнул.

— Твоя мать была удивительной женщиной.

Она почти прокричала это, и кое-кто оглянулся на них. Старуха смутилась. Повернувшись всем телом, она зашептала ему прямо в ухо:

— Твоя мать была удивительной женщиной. Я ей завидовала. Но я не хочу, чтобы меня хоронили в цинковом гробу. Я хочу в деревянном. Тебе этого не понять. Меня все считают ненормальной. А когда доживут до моего возраста… Сейчас они не думают о смерти. В твоем возрасте я тоже не думала. И твоя мать не думала. Зачем ей было думать? Она же никогда не рожала детей.

Эрик вздрогнул:

— Не рожала?

Она испугалась, как проговорившийся ребенок. Голова затряслась, а лицо сморщилось еще больше — прямо-таки комок мятой бумаги.

— Тебе пора спать, мам, — сказал Гунар, как-то неожиданно очутившийся рядом с ними.

Она покорно поднялась и зашаркала по паркету клетчатыми домашними туфлями с обвисшими розовыми помпонами.

Подошла Даце.

— Пойдемте танцевать. Или вы пьяны?

— Нет, не пьян! — сказал Эрик и отрицательно мотнул головой.

Голова закружилась, и все поплыло перед глазами. Тогда он сказал:

— Пожалуй, все-таки, да.

— А я никак не могу напиться. Целый вечер хлещу водку, а хмель не берет.

— Зачем вам надо напиваться?

Даце смотрела на танцующих, и Эрик видел ее лицо в профиль. Чистый невысокий лоб под темно-золотистой челкой, точеный носик, мягкий овал подбородка.

— Так зачем вам все-таки напиваться? — спросил он снова.

— Когда человеку плохо, это самый простой выход. — И тут же переменила тему: — Я не знала, что вы из этой компании.

— Я не из этой компании, — сказал Эрик, — я совсем не из этой компании. Просто живу в этом доме. А вы давно с ними водитесь?

— Нет. На днях случайно познакомилась с Гунаром. И, кажется, приглянулась ему.

— А он вам?

Даце пожала плечами:

— В наше время не грех обзавестись дружками в полиции. — Потом, помедлив, сказала просительно: — Не говорите Хуго, что видели меня здесь, ладно?

— Ревнует?

— Находит на него иногда. Как бешеный становится.

К ним медленно подошел сорокалетний.

— Вы позволите?..

Даце кивнула, и они пошли танцевать, а Эрик решил, что пора ему поговорить с Гунаром. Но тот уже исчез, и Эрик отправился на розыски. В столовой одиноко сидела Гуна.

— Прошу, — сказала она, показывая на стул рядом с собой.

Он сел. Гуне еще не было тридцати, но сейчас она показалась Эрику опустившейся и старой — сидела сгорбившись, сдвинув вперед тяжелые плечи, выпятив нижнюю, тоже тяжелую, губу, и под платьем угадывалось, как врезается бюстгальтер в ее мягкую спину.

— У нас плохо с мамой, — сказала Гуна, как будто продолжая прерванный разговор. — Она все чаще заговаривается. Уверяет, что родила то ли десять, то ли двенадцать детей. Спрашивает нас, куда они делись. Недавно встретила на лестнице Межараупе из четырнадцатой квартиры. Та шла с сыном. Так вот, говорит ей: вы прекрасно выглядите, мадам. А все оттого, что никогда не рожали.

— Она сказала это и про мою мать.

— И так со всеми. — Гуна покрутила пустую рюмку. — Наверно, я тоже свихнусь.

И Эрик подумал: наверное, да.

— Я живу, как в зоологическом саду. Меня кормят, чистят клетку, иногда приходят посетители и чуть ли не тычут пальцем: это кто? лама? ах, не лама, а Гуна? А у меня уже, как у ламы, вылезает шерсть.

Приличия требовали, чтобы он возразил, но нужные слова не приходили, и Эрик сидел, уставившись в тарелку с объедками, и думал, что время уже позднее, скоро все начнут расходиться и поздно будет заводить разговор, ради которого он торчит здесь уже который час.

— Скучно? — тягучим голосом спросила Гуна. — Я на всех нагоняю скуку. Даже на маму. Иногда она гонит меня, говорит, что стоит мне войти в ее комнату, как свет начинает тускнеть. Только Август еще считает меня человеком.

— Август?

— Да, он сидел здесь напротив нас. Брюнет в золотых очках.

Эрик кивнул.

— Август наш дальний родственник, точнее, троюродный брат. Доцент. Преподает в университете. Он приходит, советуется со мной, а раз советуется, значит, считает меня за человека. Разве я не права? — Она неожиданно положила Эрику на плечо тяжелую, пухлую руку. — Можно, я буду, как прежде, говорить «ты»?

— Конечно, Гуна.

Она облегченно вздохнула:

— Я боялась обидеть тебя. В определенном возрасте люди предпочитают переходить на «вы». Но это так, к слову… В общем, я очень благодарна Августу, хотя у него и без меня хватает забот. Он вдовец. Жена умерла два года назад. Детей нет. Я понимаю, что ему нужна какая-то живая душа в доме. Но ведь не эта же девчонка, правда? Ты слышал, что она сказала — ей снятся вампиры!

«Ага, — подумал Эрик, — значит, это та, большеглазая».

— Но бог с ними, с вампирами. Он известный ученый… свой круг знакомых, людей уважаемых, с положением в обществе, с определенными принципами, и вдруг — эта девчонка… Знакомьтесь: моя жена. Будет скандал, я уверена. И, по-моему, у нее ужасный характер. Конечно, он все понимает, но ей удалось прямо-таки околдовать его. А сама весь вечер сегодня увивается за Гунаром. Да вот, погляди!

И она показала на танцующих. Через раскрытую дверь Эрик увидел сначала Даце и незадачливого газетчика в спортивном костюме, потом в поле его зрения появились Гунар и большеглазая.

Девушка, запрокинув голову, не мигая, смотрела на партнера своими огромными глазами. Губы ее медленно шевелились, но слов, конечно, нельзя было разобрать, и Эрик подумал, что, скорее, она напевает, чем разговаривает. А Гунар смотрел на нее сверху вниз нетрезвыми, прищуренными глазами и слегка посмеивался.

Двигались они так непринужденно, словно и не замечали, что танцуют, и Эрик позавидовал — если его вынуждали танцевать, он думал только о том, как бы не сбиться с шага, и со стороны это, наверное, выглядело не лучшим образом.

— Прости, Гуна, — сказал он, — я не приглашаю тебя. Я танцую как медведь.

Она усмехнулась:

— А я — как медведица. Еще девочкой, когда меня заставляли танцевать на рождественской елке, все прыскали со смеху. Ты ведь бывал у нас на елке, правда?

— Всего один раз. С мамой.

Гуна покрутила вилку, на которой застряло колечко зеленого лука.

— Ты ходишь к ней на кладбище?

— Твоя мать тоже спросила об этом.

— Прости, пожалуйста. Мне очень нравилась твоя мама. Она была каким-то особенным человеком. Не таким, как другие. Все были нудные, а она… Понимаешь, она казалась мне ровесницей. И не оттого, что подлаживалась под молодую девушку — напротив, я как-то взрослела при ней. Даже умнела.

Музыка кончилась, и Гунар, держа за руку большеглазую, вошел в столовую. Увидев их, криво усмехнулся:

— Перемываете косточки?!.

— Вспоминаем о рождественских елках, — сказал Эрик.

Гуна тихо встала и вышла из комнаты.

Гунар проводил ее глазами, потом усадил большеглазую напротив Эрика, сел сам, налил всем троим водки.

— Жанна, — сказал он девушке, — я хочу выпить с вами на брудершафт.

Она покачала головой:

— Для этого мы слишком плохо знаем друг друга. Я вижу вас второй раз в жизни.

— У нас родственные души, — сказал Гунар, — я это чувствую.

— Душам не обязательно быть на «ты».

Он рассмеялся:

— Вы мне чертовски нравитесь.

— Вашему дяде тоже, — отрезала она.

Гунар помрачнел:

— Какой он мне, к черту, дядя. Седьмая вода на киселе. Неужели вы можете думать всерьез об этом доисторическом типе?

— Вы тоже доисторический тип.

— Я? — удивился он совершенно искренне. — Почему?

— Потому что история начнется только после вас.

Похоже было, что Гунар не знал, как ему на это отреагировать: то ли выяснить, о чем она, собственно, говорит, то ли перевести все в другую плоскость. В конце концов, он выбрал последнее.

— Ты слышишь, Эрик, что думают о нашем поколении? Для истории мы, оказывается, не годимся. Она игнорирует нас, эта гордая история. Придется обойтись без нее. Давайте выпьем!

Они чокнулись и выпили. И тут в комнату вошел Август.

— Все пьете? — сказал он, поморщившись.

Жанна вскинула голову:

— Разве это не способ веселиться?

— Не похоже, чтобы вы веселились.

— Уж как умеем, — сказал Гунар. — Мы ведь не по-ученому веселимся, а как бог пошлет.

— Оно и видно, — опять поморщился Август. — Вы не думаете, Жанна, что нам пора откланяться?

— Не думаю, — сказала Жанна. — Если вам пора, уходите. Я и одна доберусь.

— О, господи, — вздохнул он и сел рядом с нею. — Придется мне тоже пить.

Эрик решил, что это самый подходящий момент. Он извинился и встал.

— Гунар, можно тебя на два слова?

— Да, конечно, — не очень охотно отозвался тот.

Они прошли в кабинет. Раньше это был отцовский кабинет, но Гунар завладел им уже давно и кое-что изменил в обстановке. До войны Эрик не раз приходил сюда платить за квартиру. Теперь вместо зеленых штор висели темно-коричневые, с письменного стола исчезла лампа с зеленым абажуром, и вместо нее появился тяжелый торшер возле кожаного дивана. И что было невозможно раньше — на стенах висели, сделанные углем, наброски обнаженных женщин. В довольно рискованных позах. И, конечно же, не было раньше здесь карабина — над диваном, и сигаретных окурков, на столе, на полу, везде…

Гунар брякнулся на диван:

— Садись, старина. Я сам хотел потолковать с тобой.

Он как-то размяк, подобрел, наверное, уже простил Эрику, что тот увел его от Жанны. Он вытащил из кармана пачку сигарет, щелкнул пальцем по донышку, протянул Эрику:

— Закуривай.

Эрик сигарету взял, ему показалось, что так будет легче начать разговор, прикурил от зажигалки, поднесенной Гунаром, но глубоко затягиваться не стал, памятуя, как его тошнило в детстве, когда они с Хуго учились курить.

Гунар глубоко затянулся, выпустил дым. Сказал как бы про себя:

— Скоро тебя призовут. Ты ведь в двадцать седьмом появился на свет?

Эрик кивнул.

— Тебя призовут в зенитчики. Противовоздушная оборона. Двадцати- и тридцатисемимиллиметровки. Знаешь? Теперь это уже точно известно.

Эрик пожал плечами:

— Что же делать?

— Не хочется терять своих ребят… Это во-первых. Во-вторых, ребята понадобятся для настоящего дела… Можно с тобой начистоту?

Эрик опять кивнул, но Гунар, наверное, и не заметил этого, он рубанул рукой, и сам ответил на свой вопрос:

— Конечно, можно. Не вчера же мы познакомились.

Потом губами помурыжил сигарету, прищурил глаза.

Видно, размышлял, как начать… Начал осторожно:

— Нас многие осуждают. За то, что связались с немцами. Все-таки — извечные поработители. А с кем нам еще было связываться? Со шведами? Так это же разговор на умственном уровне моей мамаши. С англичанами? Ты, наверное, за это?

Эрик не ответил. Гунар тоже с минуту молчал.

— Вот так-то, — сказал он наконец. — Я тоже за это. Но всякому овощу свое время. Похоже, что это время подходит.

— Подходит, — автоматически подтвердил Эрик.

Гунар оживился:

— Вот именно, старина! Ты четко соображаешь. Когда дойдет до дележа Европы, Джон Буль не станет больше целоваться с большевиками. Вот тогда и мы скажем свое слово.

Он встал, снял со стены карабин, щелкнул затвором.

— Это, конечно, не шмайссер, но и не палка. Впрочем, и шмайссеры есть. Многое есть. Ради этого мы и водимся с фрицами. Дефицит, как ни странно, в людях. А все оттого, что лучших людей мы продали в легион. Мы — это не я. Это такие, как Август. Они родную мать в легион запишут, только бы им кофе пить не мешали.

— А кто эта Жанна? — тихо спросил Эрик.

— Черт ее знает. У отца книжная лавка еще с довоенных времен. Чудная девка, прямо скажем. Нравится?

— Не знаю. Чем-то она располагает к себе.

— Располагает, — согласился Гунар. — Но мы отвлекаемся… Так вот, я могу устроить тебя в полицию. И тогда тебя не забреют в армию.

Он взгромоздился на письменный стол, положил рядом с собою карабин и, как мальчишка, болтал ногами.

Эрик выпустил облако дыма, словно пытаясь укрыться за ним, и осторожно сказал:

— Вряд ли я подхожу для полицейской службы, там ведь нужна подготовка. Да и физические данные у меня, наверно, не те.

— Какая там к черту служба, — махнул рукой Гунар. — Немцы колбаской катятся в фатерланд и, если только они не изобретут этого своего секретного оружия, то большевики окажутся на нашей границе.

— И что тогда?

— Вот тогда и посмотрим.

— Я должен подумать, — снова окутался дымом Эрик, — такие вопросы не решаются с ходу.

Гунар кивнул:

— Правильно, старина. На твоем месте я сказал бы то же самое. Никто тебя не торопит… Кстати, ты, кажется, тоже хотел о чем-то поговорить со мной?

— Да, — сказал Эрик, — но боюсь, что моя просьба покажется тебе… подозрительной, что ли. Мне, видишь ли, нужен пропуск… Собственно, не мне, а одному знакомому парню. У него там живет… ну, его девушка…

— Пропуск в Латгалию?

— Как ты догадался?

— А чего тут догадываться. На проезд в другие районы разрешений не надо.

Он немного помолчал, погасил о стол сигарету, поискал глазами, куда бы ее сунуть и, не найдя ничего более подходящего, затолкал окурок в пепельницу.

— Я тебя ни в чем не подозреваю и ни о чем не спрашиваю. Напиши имя и фамилию этого парня и пункт назначения… А сам подумай над моим предложением, ладно?

— Да, — сказал Эрик. — И я буду тебе очень благодарен за этот пропуск.

— Ерунда, — отмахнулся Гунар. — А теперь вернемся к нашим баранам, как говорят французы.

Он спрыгнул со стола, и они вышли из кабинета. Но сначала Эрик на листке бумаги написал данные, которые требовались для пропуска.

Жанна танцевала с парнем в спортивном костюме. Она через плечо оглянулась на вошедших и, как показалось Эрику, было в ее взгляде что-то испытующее.

Август все еще сидел в столовой и мрачно смотрел в стену.

Эрик решил, что пора уходить, но тут пластинка кончилась, и к нему подошла Жанна.

— Ну как, насекретничались?

— А вас это интересует?

— Еще как!

И теперь Эрик уже не сомневался, что смотрит она на него действительно испытующе, как будто хочет о чем-то спросить, но не решается.

— Послушайте, — сказала Жанна, — вам не хочется отсюда смыться?

— Я как раз собирался это сделать.

— Хотите, смоемся вместе?

— С удовольствием, — сказал Эрик, — но как же ваш доцент?

— Вас это очень заботит?

— Не очень, — признался Эрик.

— Тогда выходите потихоньку и ждите меня на лестнице.

В коридоре было темно, как в подземелье. Эрик включил карманный фонарик и поднялся на один пролет выше. Там он сел на подоконник, погасил фонарь и стал ждать.

Полный сумбур был у него в голове. И совсем не хотелось упорядочивать впечатления и мысли. Дело, ради которого он пришел сюда, сделано. В остальном можно разобраться завтра. Сейчас он слишком взбудоражен. И не только тем, что было там, у Гунара, но и ожиданием этой странной девушки, ее странным решением уйти из этого дома с ним, потихоньку, бросив своего мрачного жениха.

Жанна вышла минут через десять, осторожно притворив за собой дверь.

Он включил фонарик, увидел, как от неожиданности она вздрогнула и, соскочив с подоконника, быстро сказал:

— Не пугайтесь, это я.

— Еще чего, — сказала она с вызовом, — вы же не привидение!

Он спустился к ней, перескакивая через ступеньки, и осторожно взял за локоть.

— Пойдемте. Сейчас начнется погоня.

— Ну, так быстро они не очухаются.

И все-таки по лестнице спускались почти вприпрыжку и по улице, пока не завернули за угол, тоже почти бежали, только пройдя два квартала, стали отдуваться и замедлять шаг.

За все это время они не сказали друг другу ни слова, но теперь Эрик спросил:

— Почему вы решили сбежать?

— Вас это не устраивает?

— Нет, почему же, я очень рад.

— Чему вы рады?

— Вы всегда так разговариваете? — улыбнулся Эрик.

Видно, она по голосу почувствовала, что он улыбается.

— Не вздумайте говорить со мной покровительственным тоном. Я этого не терплю. Если вам что-то не по душе, давайте расстанемся, я прекрасно дойду одна.

— Мне все по душе, — сказал Эрик, — просто я еще не привык к вашей манере разговаривать.

— А вам и незачем привыкать. Скорее всего, мы видимся в первый и последний раз.

— Жаль.

— Почему? Вам хочется приударить за мной?

— Я не умею приударять.

— Пожалуй, да, — сказала она, словно размышляя. — Но есть же у вас девушка, правда?

— Были. Одна в детском саду, другая год прожила на нашей улице, третья в школе. До пятого класса. Потом она перестала мне нравиться.

Жанна рассмеялась неожиданно и звонко.

— А вы, оказывается, ветреник.

— Да, — грустно сказал Эрик, — я очень опасный человек.

— Что-то человеческое у вас, во всяком случае, проглядывает… А давно вы вхожи в эту компанию?

— Я не вхож в нее. Я живу в доме, принадлежащем матери Гунара. У него оказалось дело ко мне, а у меня к нему.

— Но вы в хороших отношениях с ним?

— Не знаю… До сегодняшнего вечера отношений практически не было.

— И что же вам от него понадобилось?

— Да так… небольшая услуга.

— Не обижайтесь, что я вас допрашиваю. Но мне тоже нужна от него небольшая услуга. И… и я не решилась. Слишком плохо его знаю.

— А доцент? Нельзя это сделать через него?

— Доцент все испортит.

— Как же вам помочь? Может быть…

— Что «может быть»? — спросила она быстро.

— Может быть, с Гунаром мог бы поговорить я?

— Сначала расскажите мне про себя. Вас, кажется, зовут Эрик?

— Да, — сказал он.

Теперь они шли совсем медленно, луна то выскальзывала из-за клочковатых туч, то снова закатывалась за них, и вся безлюдная улица, мощенная шведским камнем, то тихо светилась отраженным светом, то погружалась в непроглядную тьму. Ночь была еще прохладной, но ветер уже потерял свою резкость, а запахи — тлетворную остроту ранней весны; и что-то еще изменилось, но Эрик, занятый своим рассказом, не осознавал, что именно, а дело было в деревьях: когда выходила луна, тени не расчерчивали асфальт линиями голых веток, а густели оперившейся кроной.

Эрик рассказывал долго, сам иногда удивляясь деталям, внезапно всплывавшим в памяти. А Жанна не перебивала, только изредка задавала короткий вопрос, задавала его почти шепотом, словно боялась порвать какую-то нить. Да и он говорил негромко, ночь и безлюдье всегда приглушают голос. Лишь хмель или страх могут вырваться криком в ночи.

Так они дошли до церкви, остановились возле каменных ступеней, и Эрик сказал, что вот и все, не такая уж у него жизнь, чтобы долго распространяться о ней, да и вообще — все это скучно, не интересно, он просто увлекся, пусть Жанна простит его за бессвязное это повествование, но она ведь сама попросила, а его понесло, это оттого, что он выпил у Гунара, ну и так далее…

Но она сказала, хватит, мол, извиняться, ей было очень интересно, Эрик прекрасно рассказывает, если уж кому-то извиняться, так прежде всего ей, это она заставила его заново пережить многое такое, чего не следовало касаться, она же не дура, понимает, как это больно, но уж так получилось, никогда ничего не знаешь заранее…

Тогда он спросил, может ли она, наконец, сказать, какая услуга ей требуется от Гунара.

В это время опять светила луна, и, когда она подняла на него глаза, Эрик опять удивился, какие они огромные и глубокие.

— Да, теперь я скажу. Пропуск мне нужен. В Латгалию.

— О, господи, Жанна! — Эрик даже остановился от неожиданности. — Вы понимаете…

— Понимаю! — резко оборвала она. — Понимаю, что этого сделать вы не можете.

— Да поймите, Жанна! Дело в том, что час назад я сам обратился к нему с точно такой же просьбой.

— Вы едете в Латгалию? — спросила она подозрительно и горько.

— Не я. Но моему другу это необходимо позарез.

— Не везет, — сказала она устало. — Просто чертовски не везет. Вы перебежали мне дорогу. Теперь и самой просить неудобно.

— Клянусь вам, Жанна, что мне этот пропуск действительно необходим. Иначе я бы не обратился к Гунару.

— Мне тоже, — сказала она, — мне тоже необходим.

Эрик прислонился к каменной стене, и лицо у него было страдальческое, он отчаянно тер висок.

— Ладно, хватит переживать.

— Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Давайте встретимся через несколько дней.

Она покачала головой:

— Боюсь, что будет поздно… Но давайте, на всякий случай.

— Здесь же, — сказал он, — у этой церкви. И не через несколько дней, а завтра вечером. Часов в семь, хорошо?

— Ладно, — сказала она. — Завтра в семь… А теперь расстанемся.

— Да что вы, Жанна! Сейчас ведь глубокая ночь. Я провожу вас до дому.

— Нет, — сказала она твердо, — мне отсюда рукой подать. И не вздумайте идти за мной следом. Дайте честное слово.

— Но…

— Никаких но. Честное слово?

— Честное слово, — сказал он грустно.

— Вы хороший парень, Эрик. Спокойной ночи!

Эрик стоял возле церкви, пока не затих звук шагов. Потом медленно двинулся в сторону дома. Его слегка покачивало, и казалось, что перед глазами вертится карусель: лица, лица, музыка, обрывки разговоров… И вдруг как кольнуло что-то — Янцис!

Карусель мгновенно остановилась, и в памяти всплыла та страшная ночь, сразу вытеснив все остальное. Он ускорил шаг, почти побежал, вслух повторяя: Янцис! Янцис!.. Словно бежал к нему, хотя до завтрашнего дня не мог ничего узнать и, тем более, увидеть его.

Тринадцатые

«Колыма, Колыма, новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Привязалась. И ничего не поделаешь. Он идет и напевает про себя эту идиотскую песенку. Так же, как в школе ее напевал Валерий. Напевал днем и ночью. И смотрел на людей невидящими глазами. Странный был тип. Кое-кто его сторонился.

Школа находилась под Москвой. Школа фронтовых разведчиков.

Обучали. Согласно этому обучению Донат и бродит сейчас по Риге. А Ольга на постоялом дворе. Дрожит, небось, всеми поджилками. Прислушивается. Хватается за браунинг. И молит бога, в которого не верит: «Господи, хоть бы он пришел».

Он — это Донат. Молит, чтобы Донат пришел. Естественно. Ночь уже на дворе. Тьма-тьмущая. Даже у них под Москвой, хотя и там затемнение, все-таки было светлее. А тут, того и гляди, трахнешься лбом об стенку.

Ноги уже не свои. Чужие ноги. Только огромным усилием воли их можно передвигать. Но скоро и воли не хватит. «Холеры, холеры», — твердит Донат, потому что надо же что-то твердить.

Нет, Донат себя контролирует. Все как по расписанию. Улица Двинская номер два. Улица Сумеречная… Потом возле Воздушного моста. Потом на взморье, улица Васарас двадцать три. Далее — Катлакалнс. Адольф Гитлерштрассе. Госпитальная…

Все правильно. Все, все… Только вот данные устарели. Устарели настолько, что если Доната не замели, то, может, и бог есть. Почему бы ему не быть? Должен же кто-то следить за порядком. За человеческой жизнью.

Нет. Не те у Доната отношения с богом, чтобы тот ему жизнь берег. А ведь ходил Донат когда-то в костел. И не по обязанности — просто не представлял, как можно не ходить. У всех католиков так. Они с богом в крови рождаются. Но уж если случится им от него отказаться, то бог для них вроде личного врага становится. Так вот и у Доната получилось. Хорошо, что мать к тому времени померла. Не то ходил бы он сейчас ею навеки проклятый.

Вот у Ольки все просто. О боге она только понаслышке знает. Для нее он не был проблемой никогда. Так у всех, кто при советах вырос. Олька девка толковая. Десятилетка за плечами, а это же — как гимназию кончить. Говорит, что не случись война, в университет пошла бы. Чем черт не шутит, может, и так. Но повела дорожка не в университет, а в ту самую подмосковную школу, куда и Доната направили. Связала их судьба одним шнурочком, намертво связала. А ведь девке едва-едва восемнадцать. И для нее в Ригу попасть это не то что для Доната, который чуть не всю жизнь здесь прожил. Для нее это «глубокий вражеский тыл» и больше ничего. Как если бы, скажем, Берлин или какие-нибудь Афины. И, главное, языка не знает. Правда, в Риге и раньше таких было пруд пруди, а сейчас еще с оккупированных мест понаехали, но одно дело — чистеньким быть, а другое — рацию за собой таскать. Бруверис, с которым она в Ригу въехала, ее за свою батрачку выдал, из Белоруссии, чтобы насчет языка все было естественно. Да и документы у Ольки чистые. Но все равно неуютно девке. Донат это сразу увидел, когда заглянул сегодня под утро на постоялый двор — узнать, добрались они или нет.

Завтра Бруверис должен отправиться восвояси. Если до этого времени Донат не найдет квартиру, придется и Ольке с Бруверисом уехать. Стало быть, все сорвется. Полный провал… Нет, квартиру он должен найти. До завтрашнего утра. У него еще два варианта в запасе. Вот только никак он не может решить, какой испробовать первым.

Отсюда, где он находится, расстояния до обоих последних его вариантов примерно равные. Сядешь на трамвай шестого маршрута, доедешь до Красной Двины, а если на третий — окажешься на бывшей Рыцарской.

Он прохаживается возле Колоннадного киоска — извечного места всех рандеву — и думает, думает, взвешивает все за и против, потому что две эти квартиры не значатся в его списке, и, куда бы он ни направился, это уж под его личную ответственность, а личный выбор всегда мучителен, тут надо крепко почесать в затылке, прежде чем сказать себе: поеду-ка я…

Ренька стирала белье. Давно уже следовало этим заняться, но как-то руки не доходили. Впрочем, чего там врать, просто она разленилась в последнее время. Весна виновата. Весной всегда лень накатывает. Не то что белье, посуда днями стоит немытая. Хочется одного — шляться по улицам безо всякого смысла, как лунатичке какой-нибудь, или просто висеть на подоконнике, хотя вида из окна — никакого.

Но сегодня Ренька взяла себя за шиворот, как котенка, ткнула носом в груду нестираного белья и заорала: стирай, негодница! Стирай немедленно! Хоть до утра стирай, но чтобы и платка носового не осталось грязным!

После жестокой взбучки, которую она себе закатила, ничего другого не оставалось, как засучить рукава и взяться за дело. И вот уже второй час ночи, а она все еще уродуется над этим проклятым бельем. На пальцах побелела кожа, отчаянно ноет поясница, слипаются глаза, но раз уж Ренька что-то решила, то это накрепко.

В коридоре хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться по лестнице. Немец какой-то. Звук их подбитых гвоздями сапог ни с чем не спутаешь. Вот и патефон замолчал. Значит, Магда осталась одна. Если пьяная — сразу завалится спать, если не очень — с грохотом начнет мыть посуду.

Ренька опустила руки, прислушалась. Тихо пока. И вдруг по спине побежали мурашки. Показалось?.. Нет, не показалось — всем существом она вдруг почувствовала, что за входной дверью кто-то стоит. Вроде бы даже дыхание слышно. Ренька замерла, только глазами проверила, все ли засовы задвинуты.

Время остановилось, ноги онемели, какими-то ватными сделались, порой передергивало от холодной волны мурашек.

Потом постучали. Постучали так тихо, что Ренька подумала: может, ей просто чудится, может, сердце стучит? Она не шелохнулась, но стук повторился, чуть громче, чуть настойчивее. Тогда она вышла из оцепенения и спросила неестественно громким, не своим голосом:

— Кто там?

За дверью что-то сказали, но слов она не разобрала и спросила еще раз, теперь уже подойдя поближе.

Ей послышалось: «Донат». Какой еще Донат? Дядька, что ли? Да нет, этого быть не может! Она ухом приникла к двери и теперь уже отчетливо услышала:

— Реня, это ты? Открой, это дядя твой, Донат.

Голос как будто и вправду дядькин, и у Реньки что-то задрожало внутри, она осторожно отодвинула засовы и, не снимая дверной цепочки, чуть-чуть приоткрыла дверь.

Их поместили в одной комнате. Вернее, в каморке, где стояли две железные койки, заправленные прохудившимися байковыми одеялами, стол, занимавший почти все пространство между кроватями, и два венских стула.

Чемоданы Бруверис засунул под кровать, поискал глазами вешалку, увидел вместо нее несколько вбитых в стену гвоздей, на один повесил свой домотканый сюртук, а на другой. — картуз.

— Пойду помоюсь с дороги, — сказал он и вышел в коридор.

Не снимая пальто, Ольга протиснулась между столом и кроватью — к окну.

За окном был двор, частично вымощенный булыжником, с проплешинами черной земли, с желтыми лужами конской мочи, с копошащимися в навозе воробьями, с крестьянскими телегами, в которых была настелена ярко-желтая солома. В конюшне, тянувшейся вдоль серой стены, одни ворота были распахнуты, и Ольга увидела массивный круп белой с серыми яблоками лошади. Лошадь то и дело переступала ногами и взмахивала длинным грязно-белым хвостом.

…Ехали они с Бруверисом всю ночь и еще полдня, и Ольга почти не спала, только задремывала иногда, если телега катилась по ровной дороге. А когда показались первые дома и Бруверис сказал: ну вот она, Рига, — сонливость и вовсе слетела. Зато сейчас в этой полутемной каморке от многодневной усталости, от нервного перенапряжения ей неодолимо захотелось спать.

Все так же в пальто Ольга прилегла на чудовищно заскрипевшую кровать, поморщилась оттого, что подушка оказалась сырой, и вдруг провалилась в сон.

Проснулась она потому, что кто-то настойчиво и неотступно тряс ее за плечо. Величайшим усилием воли разлепив глаза, она увидела наклонившегося над ней Доната.

Вскочила, обхватила его за шею, крепко чмокнула в колючую щеку. Он засмеялся, похлопал ее по спине, сказал:

— Вот и свиделись.

Бруверис сидел за столом и усмехался. На столе стояла едва початая бутылка водки и три граненые стопки. Хлеб и ломтики сала были разложены на газете.

— На случай, если кто-нибудь вопрется сюда, — тихо сказал Донат, мотнув головой в сторону стола. — Встретились, понимаешь ли, старые знакомые…

Оля кивнула, хотя поняла, что это не только камуфляж, но и нормальное желание двух здоровых мужчин «слегка пображничать», как говорили у них в подмосковной школе, потому что мужчины эти ходят по краю пропасти и надо им хотя бы немного снять напряжение, ничем не выдаваемое внешне и от этого грызущее их еще больше. Оценила она и третью стопку, предназначенную для нее, конечно. Почувствовала, что и в этом не только камуфляж, но и признание ее, Ольги, равноправным партнером, товарищем, которому надо так же подкрепиться, как и прочим. И, хотя у нее еще покруживалась голова после такого короткого и так резко прерванного сна, она сказала как можно веселей:

— Мужчины мои хорошие, налейте мне тоже. Полдела сделано, значит, нам по уставу положено выпить.

И они налили. И ей и себе. И рожи у обоих при этом расплылись в широченнейшей улыбке, потому что ничто так не ценят мужчины, как признание их мужских поступков и соучастия в них.

А спустя полчаса Донат ушел. Ушел искать квартиру, прибежище, где бы можно было остановиться хотя бы на первое время. Потом и Бруверис ушел. У него были, наверное, свои крестьянские дела, в которые Оля не вникала.

Она осталась одна, и заняться ей было абсолютно нечем. Только думать или вспоминать. Но вспоминать не хотелось. Как-то не к месту еще было вспоминать. Полагалось думать о настоящем, о будущем…

Хотя, по сути дела, она еще ничего не видела, ни в чем не разобралась. Город? Город ей не понравился. Больше того, она была глубоко разочарована…

…День занялся пасмурный, и когда стал моросить дождь, а телега загрохотала по городскому булыжнику, то потянулись вдоль улицы удручающе унылые дома — каменные и деревянные вперемежку. Ей показалось даже, что все тут, как в фильме о дореволюционном прошлом. Но потом это ощущение исчезло. Оттого, наверное, что не было здесь, как в фильме, единого стиля — над деревянными нависали каменные, из грязно-серого кирпича или оштукатуренные, но штукатурка отваливалась от них, обнажая точно такой же грязный кирпич, и, в общем, вся улица выглядела отвратительной и унылой.

А потом обнаружила Ольга, что и люди здесь не такие, чем-то очень отличные от тех, что видела она с детства на московских улицах. Что-то неуловимо другое было в их одежде, пусть даже скромной и почти что бедной. Да при чем тут одежда! Во всем их облике было нечто чуждое, и Оля подумала, что теперь уже никогда не спутает «этих» и «своих».

И вдруг она увидела живого фашиста…

Все было опять-таки, как в кино. В тех многочисленных военных фильмах, на которые она бегала в Москве. Фашист был рослый, в серо-зеленой форме, в чуть сдвинутой набекрень пилотке, погоны окаймлены широкой серебряной полосой, на боку огромная кобура из черной глянцевитой кожи. Рядом с ним шла девушка в распахнутом весеннем пальто, с непокрытой головой и что-то быстро-быстро говорила. А фашист улыбался. Прямо-таки во весь рот. И такая это была добродушная, заразительная улыбка, что, не будь на нем формы, Оля наверняка бы улыбнулась тоже. Но тут она мгновенно всем телом сжалась, как забившийся в угол, ждущий удара котенок — в глазах и ужас и отчаянная решимость.

Когда телега поравнялась с этой парочкой, фашист мог бы рукой достать до Оли, но он на нее и не взглянул. Да и чего, собственно, ради стал бы он ее разглядывать?.. Но об этом Оля подумала много позже, после того, как уже десятки солдат и офицеров повстречались им на пути и ни один не посмотрел в их сторону.

Теперь, вспоминая об этом, Оля решила, что в ее затравленности была виновата рация. Рация лежала в чемодане. Чемодан был забросан соломой, но разве не мог любой фашистский солдат остановить их и пошарить в соломе? Что бы она тогда стала делать? Стрелять? Еще несколько дней назад Оля, не задумываясь, сказала бы: да. Когда их обучали в школе — в том числе и стрельбе, — никакого вопроса не существовало. Всаживая в мишень пулю за пулей из своего маленького браунинга, она представляла себе, что это не фанерная фигура, а настоящий живой фашист, и даже зубами поскрипывала. От ненависти. Так что же, поубавилось у нее этой самой ненависти, что ли? Она даже вздрогнула — нет, конечно! Нет, нет и нет!.. Но тогда почему возник этот вопрос? Не оттого ли, что тот, первый встреченный ею фашист, так заразительно, по-человечески улыбался? Или тут надо было копать поглубже? Даже очень и очень глубоко, пожалуй. Но что-то сопротивлялось копанию. Мысль мелькнула — этак и до страха докопаешься. И вообще, все это так запутано…

Ренька сидела за кухонным столом, напротив Доната, и смотрела, как он уплетает оладьи. А он их именно уплетал, и на смену негодованию пришла жалость. Очень уж изголодался человек, а Ренька до слез жалела каждого голодного.

— Это ж надо такому случиться, — не переставая жевать, сказал Донат.

— Чему случиться? — занятая своими мыслями, не поняла Ренька.

— Ну, с родителями твоими. Прямо судьба какая-то.

— А кто же знал, что на следующий день война начнется?

— Небось мамахен отца на поездку подбила?

— Ну и что? — огрызнулась Ренька. — Она, может, всю жизнь мечтала Ленинград посмотреть. Ты вот партийный был, а знал про войну?

— Никто не знал. Оттого все так и получилось.

— Песен надо было распевать поменьше. А то все маршировали да горланили, как первый маршал в бой вас поведет. Вот и повел. Аж до самой Москвы.

— И это было, — сказал Донат. — Много чего было, Ренька. Ты и тысячной доли не знаешь.

Она криво усмехнулась:

— Куда уж мне.

И опять в ней вспыхнула злость против дядьки, который — если не врет — три года отсиживался за печкой в какой-то латгальской деревне после того, как вырвался из окружения. А ведь идейного из себя строил. Чуть ли не первым в рабочую гвардию записался, в сорок первом в партию вступил. Если и забегал к ним, так на минутку, «Краткий курс» ему, видите ли, надо было изучать. И неожиданно для самой себя она спросила:

— Что ж ты в партизаны не подался? Их же в Латгалии, говорят, в каждом лесу как грибов по осени.

— Шкурником считаешь?

Ренька не ответила, и он, помолчав немного, добавил:

— Ты, племяшка, с выводами не торопись. Поспешишь, выйдет шиш.

Она только презрительную гримасу состроила: ей-то что?

Донат доел оладьи, вытер губы несвежим носовым платком, спиной привалился к стене и вдруг спросил:

— Приютить меня сможешь?

Подспудно она ждала этого вопроса, но для себя еще не решила, какой дать ответ: родня родней, а дело не шуточное, и поэтому без излишней деликатности Ренька выпалила прямо в лоб:

— Тебя же здесь каждая собака знает. Сам влипнешь и меня под монастырь подведешь.

— Нет у меня другого выхода, — ничуть не обидевшись, сказал Донат. — Целый день по разным адресам ходил — все дружки погорели. Не пустишь, нам с Ольгой хана. Хотя документы у нас первый сорт. А насчет того, чтобы влипнуть, ты не волнуйся. Мне тоже в гестапо попасть неохота.

Ренька прямо-таки взвилась: какая еще такая Ольга? что здесь, гостиница «Метрополь» или притон какой-нибудь? Да какого черта, и все такое прочее!

Донат усмехнулся, и усмешка эта, горькая и даже болезненная, держалась у него на лице все время, пока Ренька разражалась своими тирадами, а потом он сказал еле слышно и словно бы про себя:

— Девчонка она. Твоя ровесница. Отца убили, мать на той стороне. Случайно мы встретились, и без меня ей — головой да в воду.

— И где ж ты ее бросил? — все еще резко спросила Ренька.

— На постоялом дворе оставил. Но утром попрут нас обоих оттуда.

— Черт-те что! — сказала Ренька. — Ну просто белиберда какая-то. Самая настоящая белиберда.

Расплатился Бруверис, сунул под стол хозяину «подарочек» — фунта четыре копченого сала да бутыль самогона — и пошел запрягать.

Рыжий никак не хотел даваться, вскидывал голову, ржал, бил копытами, обдавая Брувериса жидкой навозной жижей, и всячески показывал, что ему так весело, так весело! Фр-р!..

Всегда этот чертов мерин в городе веселился. А на хуторе то и дело строил из себя мученика и смотрел на мир тоскливыми глазами несчастного каторжника. Зато поглядите на него здесь — голова закинута, как у арабского скакуна, в глазах огонь и пламя, ноздри раздуваются, хвостом по крупу хлоп, хлоп, словно сам себя погоняет…

…Даже булыжная мостовая на Мельничной какая-то особая. Телегу так подбрасывает, что и вылететь из нее — не фокус. А потом еще будет Московская, которую Ульманис переименовал в Латгальскую. Та тоже не бульвар. Сносная дорога начнется через час, не меньше. Тогда и думать можно будет, а здесь от тряски мысли из головы выскакивают. И все-таки Бруверис думает, хотя и трясет его, как сноп в молотилке.

Говорят, что тринадцать — число несчастливое. Но это — кому как. Его двоюродная сестра в лотерее Красного Креста на билет номер тринадцать тысячу лат выиграла и тринадцатого числа замуж вышла после сорокалетнего девичества. При чем здесь тринадцать? А при том, что месяца не пройдет, скажут Бруверису: завтра к тебе люди заявятся, доставишь в Ригу… И те уже будут четырнадцатые. И означать это будет, что тринадцатых гестапо, по-видимому, уже слопало. А потом пятнадцатые, шестнадцатые… А ведь Бруверис понимает — он только один из связных. И если всю картину брать в целом, так тут не на один десяток счет надо вести. Вот уж занятие! Будто на бойню людей поставляешь. А сам при этом вроде как в стороне. Привез и — ауфвидерзеен. Вот как с этой девчушкой. Ну, с мужиками дело, так сказать, военное — ежели не сюда пошлют, так на фронт, а девок жалко до слез. Везешь такую, а глазища у нее как плошки, и Бруверис кожей чувствует, сколько ей сил стоит давить в себе немилосердный страх, потому что «логово врага» — на словах одно, а на деле другое. Неуютно в этом логове. Даже привычному человеку неуютно. Нет у людей подготовки на одиночество. Всему обучают, а этому — нет.

Это только для Брувериса одиночество — дар божий. Но у него оно в крови. И у Анны было в крови. Осень, скажем. Уж так вечер тянется — дальше некуда. А они и двух слов друг другу не скажут. Дождь стегает, мокрые листья по окнам шлепают. Угли в плите то совсем белесыми станут, то зардеются от резкой тяги. И в трубе будто филин заухает. Часы на стене: трики-трак, трики-трак… Сидит Бруверис на своем любимом чурбане и смотрит на угли. Анна посуду моет. Вымоет, расставит все по полкам и — в комнату. Постели стелить. Бруверис посидит еще — и тоже в комнату. Анна уже в кровати. Странно спала. Всегда на спине. Руки за голову закинуты. Белые-белые. Белее холщовой рубашки. И Эмилия в родителей пошла. Правда, пока грудная была — хоть из дому беги. Тогда, наверное, и выкричалась. На всю жизнь. Чем старше становилась, тем молчаливее. Когда на материнские похороны приехала, всего и спросила только: мучилась? Он тогда, помнится, только головой помотал отрицательно. Потом, когда дочь уезжала, спросил в свою очередь: денег не надо? И она, опять же в свою очередь, помотала головой. Так и расстались. Навсегда. Немцы ее расстреляли одной из первых. В комсомоле она, оказывается, состояла. А Бруверис и не знал ничего.

… Вот и Московская кончилась. Теперь асфальт пойдет. Эмилия была чуть постарше этой девчушки. В мае сорок первого девятнадцать стукнуло.

… Яблони отцвели уже. Того и гляди распогодится. Вон и тучи побелели. Тут и там голубое проглядывает. У Рыжего хвост вздыбился, как султан на кивере. Опорожнится сейчас коняга на радость воробьям. К вечеру Бруверис доберется до хутора. Не околей на прошлой неделе Дуксис, визг и лай по всей округе бы услышали. А теперь тихо будет. Разве что береза зашелестит под ветром. Оделась она уже. Листочки — как марки почтовые: приклеются — не отклеишь. Ну что ж, значит, лето.

«Ну откуда у нее она может быть?» — бессвязно подумала Ренька, через голову стягивая с себя платье.

Ольга лежала с закрытыми глазами. То ли действительно спала, то ли притворялась. Ноги вытянуты, руки поверх одеяла, правая ладошка под щекой. Плечи не девчоночьи — круглые. Белая, да какая там белая, уже заношенная и посеревшая мужская майка… Увидев эту майку, Ренька как раз и подумала: откуда она у нее может быть — ночная рубашка.

У Реньки их еще оставалось несколько — фиолетовых, и фисташковых, и цвета бедра испуганной нимфы — мамино наследство. Чего только мама не покупала на распродажах! Одуреть можно было. По отношению к ней Ренька всегда чувствовала себя старшей. С малолетства Ренька была в отца. Точнее, в отцовскую сестру. Тетка эта заставляла маму трепетать и говорить заискивающим тоном.

Ренька натянула на себя скрипучую шелковую сорочку и приотбросила край одеяла. Ольга тут же придвинулась к стене. Стало быть, только вид напускала, что спит.

Ренька встала, накинула халатик, вышла в столовую. Донат еще сидел в кухне, курил в плиту. Негромко спросил:

— Ты чего?

— Ничего, — сказала Ренька и стала рыться в шкафу.

Вернувшись в спальню, тронула Ольгу за плечо:

— Ну-ка надень. Ты же не парень, чтобы в майке спать. Да и прямо скажем, она у тебя не первый сорт.

Ольга сразу приподнялась на локте. Сначала глянула на принесенную Ренькой сорочку, потом провела рукой по своей сероватой майке, покраснела:

— В дороге не постираешь.

— Ладно, — сказала Ренька, — я же не в обиду тебе. Переодевайся и давай-ка дрыхнуть. Не то еще, не дай бог, просплю завтра.

— Ты работаешь?

— А как же иначе? Барахла на продажу почти не осталось. Святым духом питаться, что ли?

Стыдливо прикрываясь одеялом, Оля сдернула с себя майку и натянула холодную, скользкую сорочку.

— А где ты работаешь?

— В мастерской. Форму для немцев шьем.

— Для фашистов, значит? — еле слышно сказала Оля.

— Где ни работай, все равно на них получается.

— И строго у вас на работе?

— Заведующая — холера. Так и норовит придраться. Но мы-то вольнонаемные, с нами волю рукам не дашь. А пленным, тем, конечно, не сладко. — И Ренька пояснила: — У нас два десятка пленных девчонок работает. Привозят их каждый день из лагеря. Ну, всякие там санитарки, телефонистки…

— И что же, их… бьют?

— По головке не гладят. Луизка — наша начальница — любительница по щекам хлестать. Или, того хуже — в кабинет свой вызовет и уж там… А в прошлом году три дурехи сбежать решили. Им бы с людьми хорошими связаться, подготовить все, как следует, а они тяп-ляп на свою руку. Ну и поймали их на третий день.

Где-то под Сигулдой. И зачем они туда поперлись, один бог ведает.

— Повесили? — еле слышно спросила Оля.

— Да брось ты! — рассердилась Ренька. — Ты же, вроде, не первый год при фрицах живешь. Хотя… — она вдруг смягчилась, — хотя в других местах, говорят, черт-те что творится. Ты, небось, всего насмотрелась?

Ольга помедлила с ответом, и Ренька сказала почти успокоительно:

— У нас за побег не вешают. Выпороли их в лагере, на плацу, при всех и, что хуже всего, больше к нам не присылают. Загнали, наверно, на какую-нибудь каторгу. Здесь мы их хоть подкармливали, а на новом месте с голоду подохнут.

Оля продолжала молчать, и Ренька внезапно почувствовала смертельную усталость.

— Ладно, — сказала она, — спать пора. Еще наговоримся. Сил больше нету…

Харий Друва сидел на чердаке один. Возле треугольного окошка. Остальные были внизу. Он слышал их голоса, подчас даже очень громкие, потому что пока еще не имело смысла таиться. Вот когда Харий даст им сигнал, тогда другое дело.

Из окошка дорога просматривается метров на пятьсот. Значит, после сигнала им еще хватит времени приготовиться. Если, конечно, появится этот Бруверис засветло. А стемнеет еще не скоро. День растянулся на большую часть суток.

Харий прислонил карабин к стене, снял пилотку, вытер ее изнутри носовым платком, тем же платком вытер вспотевший лоб. Душно здесь, воздух пыльный, тяжелый. Открыть бы окошко, да нельзя. Крестьяне — народ глазастый. Любой непорядок за версту увидят. Интересно, есть ли у Брувериса при себе оружие?

Наверное, есть. Если не наклепали на него, если он и впрямь на красных работает. Только не верится что-то. Все три года при немцах жил мужик чин чином. Хозяйствовал, как и все. Поставки сдавал аккуратно. В разговорах никаких не замечен. Если и отлучался в Ригу, так опять же, как все. Не проживешь ведь без этого. Бирюк? Так кого же здесь этим удивишь. У них в округе бирюков раз в десять больше, чем разговорчивых. Одна прицепка — дочку у него расстреляли. Но дочка еще до войны отрезанным ломтем была. И если и закружили ей в Риге голову, так Бруверис наверняка и знать-то об этом не знал. В большевистский год она ни разу на хуторе не была. Это всей волости известно. И, к тому же, дочка дочкой, а хозяйство хозяйством. При таком любую бабу возьмешь. И не в одной сорочке, а с приданым. И с хорошим приданым. Потому что, кроме хутора, и сам мужик работящий, крепкий. С какой стороны ни возьми. Так неужто такой крестьянин променяет и добро свое и судьбу на большевиков? Наплели, похоже, на человека.

Но, с другой стороны, чего только не бывает нынче. Перепуталась жизнь… И не в одной войне дело. В четырнадцатом тоже война была. Однако же честь честью воевали. Была Германия и была Россия. Между ними — фронт. А теперь? Фашисты и красные? Ни фронта, ни тыла, везде стреляют. Ведь вот сидит Харий на чужом чердаке, поджидает своего земляка, крестьянина, и, может быть, даже стрелять в него станет. Убьет.

Харий Друва не жаждет крови. Господи упаси! Не из такого он теста, как те, что шумят сейчас там, внизу. Хотя и ему убивать приходилось. Жизнь — штука сложная. Когда в тридцать седьмом надел он айзсаргскую форму, разве приходило ему на ум, что прирастет она к нему на всю жизнь? Отец не хвалил, но и не возражал, ровесники Хария щеголяли в этой форме уже не первый год, и Минна на них заглядывалась. А Минну он упустить не мог — со школьной скамьи тосковал по ней. Да и давали за ней изрядно. А потом другая любовь пришла. В одно прекрасное утро — заря едва занялась — вышел он на крыльцо, в одних подштанниках, босиком, сна не стряхнув, не умывшись и — застыл как вкопанный… Туман отслаивался от земли, солнце еще таилось за лесом, но его земля уже оживала и, стягивая с себя ночную сорочку, готовилась к новому дню своей вечной, неколебимой, животворящей жизни, и он напряженно ждал ее первого вздоха, он знал, что она вздохнет, как могучее существо, созданное повелевать, насыщать и дурманить своей неисповедимой плотью. И она вздохнула. Он не услышал, а всем существом своим ощутил этот вздох, и ему захотелось кричать от великого восторга, потому что впервые он прозрел душой и ощутил сродство с самой жизнью, с ее естеством… На крыльцо вышла Минна, неряшливая после ночи, не способная ничего понять, некрасиво зевающая, и тогда осенило Хария, что настоящая его любовь — земля. И стерлась грань — кто кому принадлежит — он земле или она ему…

Из-за березовой рощицы конь и телега возникли сразу, видно, Бруверис здорово гнал, торопился…

Харий схватил карабин, резко постучал им в пол, отчего взвихрилась еще заметная в последнем свете пыль, потом неловко шлепнул на голову пилотку, холодную изнутри, еще сыроватую от пота, и бросился к лестнице.

Внизу те четверо уже заняли свои места, и Грант зашипел на него: «Не грохочи!» — как будто Бруверис за полкилометра мог услышать, что делается у него в доме.

Харий на цыпочках подошел к окну, из которого можно было видеть конюшню, потому что, конечно же, Бруверис распряжет сначала своего Рыжего, задаст ему корму и тогда лишь направится к дому.

Всякий раз, когда они огибали рощицу и впереди открывался их хутор, Рыжий как-то чудно запрокидывал голову, скашивал на Брувериса выкаченный, в красноватых прожилках глаз и задиристо ржал: «Видишь, довез я тебя-таки до дому, а ты не верил». И Бруверис усмехался, легонько похлопывая его кнутовищем, и вслух говорил:

— Хитрайс ты у меня, ох и хитрайс!

«Хитрайс» было русским словом, только с окончанием латышским, но Рыжий прекрасно его понимал и даже бока раздувал от смеха.

В таком вот, расчудеснейшем настроении и подкатили они к конюшне.

Кто-то на цыпочках подошел к Харию и стал у него за спиной. Сначала Харий подумал, что это Грант, их начальничек, но когда захлестнуло чесночным духом, понял, что — Пичка. Пичка один съедал столько чеснока, сколько вся волость вместе взятая. Говорил, что это от нервов ему помогает. Никто с ним не спорил — шальной он шальным и останется, хоть чесноком объедайся, хоть бананы жри. В шуцманы взяли только из уважения к матери, директором школы она была, а до войны и начальницей женской организации айзсаргов. Впрочем, стреляет Пичка неплохо, только как-то взахлеб, остановиться не может.

— Ну, что там делается? — шепотом спрашивает стоящий возле двери Цукур.

Цукур человек хладнокровный, но не терпится ему с этим делом покончить. Небось, обещал жене дотемна вернуться. Она его вечно пилит: то, мол, не сделано и это, а ты валандаешься по всей волости, как петух кастрированный. Изумительной вредности баба, хотя такого мужика ей и в райских садах не найти. Но она так не думает. Она же из власть имущих. Ее рижский дядя чуть ли не правая рука райхскомиссара. Да, да, так и знайте, голубчики!

А Рыжий вдруг сразу устал. Когда Бруверис вводит его в конюшню, коняга кладет ему на плечо тяжелую голову. И сопит ноздрями: везешь его, черта, везешь, а он затолкает тебя в стойло, подбросит сена и — будь здоров! Словно я его ради сена вез…

Бруверис знает, что если сейчас не прикрикнуть, не обругать — дело дойдет до прямо-таки бабских сантиментов. Рыжий таков, что может и слезу пустить. Возведет глазища, а из них — слезы. Хоть стой, хоть падай!

— Сáтан ты, — отчужденно и недружественно изрекает Бруверис. — Исчадие. Терапевт!

«Терапевта» Рыжий выдержать не может. Он взбрыкивает задними ногами, будто под хвост ему сунули тлеющую головню, вздергивает голову и ржет самыми обидными и неприличными выражениями, потому что все люди — свиньи, чего от них ждать, кроме хамской неблагодарности. Ты к нему, как к человеку, а он…

Бруверис усмехается: ишь ты, морда… черт обидчивый.

— Ничего там не делается, — дышит на Хария чесночным духом Пичка.

Там и вправду ничего не делается. Пора бы уже Бруверису появиться из конюшни, но его словно за ногу привязали. Может, неладное почуял? Да нет, это всегда минуты в часы растягиваются, если ждешь. Особенно, если по такому делу — арестовывать, убивать… Интересно, а как у того человека, которому это предуготовано — арест там, скажем, или смерть?.. Растягивается у него время или, напротив, сокращается? Вот тот же Грант, начальничек их, рассказывал, будто, когда его в сороковом зацапали большевики и ждал он, что к стенке поставят — так для него два месяца как одна минута пролетели, даже и вспомнить не о чем. Все в два слова укладывается: смерти ждал.

Грант из городских, но по молчаливости местным бирюкам не уступит. Так и не знает никто, почему же его, в конце концов, не шлепнули красные. В сорок третьем прислали его сюда начальником, и представился он одним словом: Грант.

А пятый в их компании — Эзергайлис…

Последнее слово должно остаться за Рыжим. И, когда Бруверис уходит, коняга шлепает его хвостом по лицу, да так, что слетает картуз и брякается возле порога.

Бруверис поминает черта, сгибается в пояснице и застывает в этой неудобной позе.

Бруверис не курит. Никогда не курил. Даже в детстве не баловался. А перед глазами — окурок…

Бруверис разгибается. Кто и когда приходил к нему? Кто заходил в конюшню?..

…Пятый у них — Эзергайлис. Вот уж кому поперек дороги не становись. Ничего не забудет и никому ничего не спустит. Этого к ним не обстоятельства привели. На девяносто процентов из злобы состоит человек. Война, конечно, всем злобы прибавила, но у других она только в соответствующий момент прорывается, а Эзергайлис ею живет. Кипит она в нем, как в чайнике, который с плиты снять забыли. Не убивать он любит, а забивать. Растягивать, так сказать, удовольствие. Его и свои побаиваются.

А еще он любит фотографировать.

Когда мать умерла, продал он хутор, снял в поселке комнату и сделал из нее какую-то мастерскую фотографическую. Когда ни зайдешь, окно занавешено, красная лампа горит, а с веревки черные пленки свисают, словно гадюки за хвост привязанные. Аппарат у него, говорят, хороший — «лейка». И щелкает он этой «лейкой» все, что ни пóпадя. Вот и сейчас она у него через плечо висит. В последнее время мужики ворчать стали: наснимает черт-те чего, а к кому его снимки потом попадут, поди знай в такое время.

Так вот, стало быть, это самое фотографирование и составляет те десять процентов, что есть в Эзергайлисе помимо злобы.

Окурок лежит на огромной ладони Брувериса. Маленький и безобидный. Сосед какой-нибудь бросил? Но те, что могли к нему заглянуть, либо трубки смолят, либо махорочные самокрутки. А если кто из поселка приезжал, так на кой дьявол ему понадобилось в конюшню лезть?

Холодок пробегает по спине Брувериса, и он отшвыривает проклятый окурок.

Все тихо. Только утихомирившийся Рыжий, похрапывая, жует сено. Во дворе стоит телега с высоко задранными оглоблями. В доме ни малейшего движения.

Бруверис медленно выходит из конюшни. Не глядя по сторонам, направляется к телеге. Под передком в днище вбиты трехдюймовые гвозди и так изогнуты, что наган там лежит, как в люльке. Уезжая в город, Бруверис всегда засовывает его туда. Мало ли что — задержат, обыщут, перероют телегу. А вот под телегой вряд ли станут шарить. С другой стороны, если уж надо будет палить, так нагнись, сунь руку под передок — и пожалуйста.

К дому Бруверис становится спиной, и оттуда не видно, как, достав свою «пушку», он засовывает ее за брючный ремень. Возится человек возле телеги и все. А вот то, что потом он опять неспешно возвращается в конюшню, пожалуй, уже не совсем обычно. Да и ворота за собой прикрывает, так что только щель остается.

Рыжий перестает жевать и смотрит поверх загородки: что это старый черт задумал? Ночевать он здесь собирается, что ли?

Бруверис не обращает на конягу никакого внимания, подтаскивает чурбак и садится на него так, чтобы в щель ворот видеть собственный дом. И если там, в доме, кто-то его поджидает, то еще поглядим, у кого терпение лопнет раньше. Бруверису, во всяком случае, торопиться некуда.

А Ренька торопится. Она только что вернулась с работы, перекусила на скорую руку вместе с Ольгой (Доната дома не оказалось, а ведь обещал, холера, носа из дому не высовывать!) и взялась за уборку. Как-никак, а вроде бы гости у нее. Ольга хотела помочь, но Ренька цыкнула на нее:

— Обойдемся без курносых. Посиди-ка в кухне да газетку почитай. Она, конечно, фашистская, но по-русски печатается. Специально для тебя купила.

Уборку Ренька начала со спальни, накрутила на щетку мокрую тряпку и стала возить ею по полу. Времени в обрез. В половине восьмого у Реньки свидание с Эриком. Возле Больших часов. А туда добираться — минут тридцать, не меньше.

Ренька тычет щеткой под кровать, где пыли почему-то собирается больше всего, но щетка утыкается во что-то. Что за черт?..

А, вспомнила! Это ж Донат туда чемодан засунул. Вот уж обрадовал бог гостями!

Ренька становится на колени, отбрасывает с постели одеяло и шарит рукой под кроватью.

Ну и тяжелый, холера!

Теперь и Грант — их начальничек — бесшумно (ни одна половица не скрипнула) подходит к окну.

— Из конюшни другого выхода нет?

— Нет, — отзывается Эзергайлис, — я все проверил.

— Так какого же черта… — шепчет Пичка, и шепот его насквозь чесночный.

«Какого черта? — думает Харий. — А такого черта, что он, в отличие от вас, не пальцем деланный. Где-то вы, дорогие мои, наследили. Настоящий хозяин любой непорядок заметит. Самомалейший. Иначе он не хозяин, а тьфу!» Что сам он не наследил, Харий уверен свято, но эти…

— Что делать-то будем? — спрашивает Цукур.

Не терпится ему, ох, не терпится.

— Ждать, — говорит Грант.

Когда Ренька вытаскивала из-под кровати тяжеленнейший этот чемодан, левый замок у него резко щелкнул, и отскочивший язычок больно стегнул ее по указательному пальцу. Ренька отчаянно чертыхнулась. Да пошли вы все!.. И со злости рванула крышку чемодана с той стороны, где раскрылся замок…

Слово «рация» Ренька слышала от ребят не раз.

Димка ей даже долго объяснял. А чего тут, собственно говоря, объяснять, и без объяснений ясно, если увидишь собственными глазами…

— Темнеть начинает, — тихо говорит Цукур. — А ведь в темноте он, пожалуй, и улизнуть может.

— Шибануть его гранатами, и делу конец, — поддерживает Пичка.

— Я ж сказал, — медленно цедит Грант, — надо взять живым.

— И как вы это собираетесь сделать, начальник?

Грант оборачивается к Харию:

— Вы, Друва, с ним почти соседи, знаете его с детства, верно?

— Верно-то, верно…

— Можете с ним поговорить?

Харий вздрагивает:

— Как это поговорить?

— Выйдете к нему без оружия и скажете: если он сдастся, мы гарантируем ему жизнь.

— А если он меня… того?

— Безоружного?

Харий чешет затылок. Все молчат. Наконец Эзергайлис иронически спрашивает:

— Вы думаете, начальник, что этот Бруверис бросится нам на шею и заплачет от радости?

И Пичка поддерживает:

— Надо быть законченным кретином, чтобы сдаться.

Грант словно не слышит их, он смотрит на Хария. Тот отводит глаза.

— Такого не уговоришь, начальник…

— Ладно, — Грант расстегивает ремень и снимает его вместе с кобурой, где покоится тяжелый армейский вальтер. — Если со мной что-нибудь случится, старшим назначается Друва. И помните — брать живым.

Донат прохаживается возле трамвайной остановки. Минут пятнадцать прохаживается. А это уже не по правилам. И почему он, собственно говоря, решил, что Валя приедет на трамвае? С таким же успехом она может пойти пешком. Тем более, вечер сегодня такой, что гулять бы да гулять, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь. Как тогда, до войны… А здесь, в этом районе, все по-прежнему. Так же тихо, все те же лавчонки торгуют, тот же трамвай третьего маршрута. Да и люди внешне ничем не отличаются от тех, привычных, довоенных. Разве что пообносились немного, и вместо кожаной обуви чуть ли не каждый второй стучит деревянными подошвами.

Вот еще один трамвай показался. Если и этим она не приедет, надо уходить.

Бруверис всем телом подается вперед и мгновенно взводит курок. Дверь его дома медленно приоткрывается, и чья-то рука машет белым носовым платком. Потом появляется человек в полицейской форме, но без ремня, без оружия; спускается с крыльца, неторопливо направляется к конюшне.

Бруверис поднимает наган.

Шагах в десяти от конюшни человек останавливается.

— Хозяин! — четко, но почти не повышая голоса, говорит он. — Я хочу потолковать с вами, чтобы не произошло непоправимое. Я такой же латыш, как и вы, значит, язык у нас, по крайне мере, общий.

Наверное, он ждет ответа, но Бруверис молчит.

— Я знаю, вы не коммунист, стало быть, не отреклись от родины. Больше того, какая-то часть ее, пусть небольшая, принадлежит вам лично. Лично вам, хозяин! Вы никогда не задумывались об этом? Говорят, что крестьянин привязан к земле потому, что она его кормит. Рабочего тоже кормит станок, но разве он привязан к станку так, как вы к земле? В первую мировую вы воевали. В Латышском стрелковом полку, верно? Но вы не отправились в Советскую Россию защищать неизвестно что. Вы остались здесь. Почему? Ради хлеба насущного, который могла вам дать эта земля? Но ведь ротный кашевар кормил бы вас не хуже. Боялись, что убьют? Глупости! Тот, кто воевал на германской, о смерти уже не думал. Что же вас заставило остаться? Не та ли частица родины, которой из поколения в поколение владели ваши предки и которую вы должны были унаследовать от них?

Шпарит как по-писаному, усмехается Бруверис. Может, он из адвокатов? Только зачем адвокату полицейскую шкуру на себя напяливать. Могут ведь и продырявить. Да нет, не похож этот парень на адвоката. Странное у него лицо. Молодое вроде бы, безобидное, а глаза… Вот, вот, именно из-за глаз и лицо таким странным кажется. У кого-то уже видел Бруверис такие глаза. Но у кого?

— Знаю, у вас убили дочь. Я не стану говорить жалких слов. Смерть есть смерть… В сороковом, когда пришли красные, меня тоже арестовали. Два месяца я ждал, что меня расстреляют. Вы скажете: ты-то жив, а моя дочь в могиле. Ну, а мои родители, мои друзья — вы мне вернете их? Нет, они тоже закопаны в каком-то рву. Так не хватит ли убийств?

…Вспомнил! Бруверис даже вздрогнул — так ясно представился ему Гарайс, их взводный, за которым они ползли по снегу и бросались на колючую проволоку во время тех страшных Рождественских боев шестнадцатого года. У того тоже были такие глаза. Такие же мертвые. А это — не приведи господь! — когда у живого человека мертвые глаза.

— Не так уж много нас, латышей, чтобы мы без оглядки могли убивать друг друга. И если эта земля, на которой мы с вами стоим сейчас, — наша родина, то чем она станет без нас? Я бывал и в других странах, Бруверис. Там есть места покрасивее наших. Но разве вы променяете свои десять гектаров в Латвии на двадцать в Швейцарских Альпах? Нет, Бруверис, понятие родины — это не пропаганда…

…Это случилось на исходе той первой, германской. Когда они, ошалевшие от ежечасно рвавшихся «чемоданов», от кислого запаха крови и пороха, дерьма и развороченной земли, неожиданно и неудержимо бросились на полоску «ничейной земли», чтобы отрешиться от многолетнего кошмара, обняться с вековым врагом, заплакать от радости — кончилось сумасшествие, все люди — братья!.. Да, вот тогда это и случилось.

— Так вот, хозяин, я предлагаю вам мир. Вы спросите, на каких условиях? Впрочем, вы умный человек, и сами понимаете, что нас интересует. Ну, а мы, со со своей стороны, забудем прошлое. Навсегда. Этой земле нужны ваши руки и ваша любовь. Земля не должна осиротеть.

…Вот тогда это и случилось. Гарайс бросился к пулемету, и необычную тишину того дня разорвала оглушительная, несмолкаемая очередь. Казалось, что взводный прирос к своему «максиму». На ничейной земле не осталось ни одного живого. Латыши и немцы лежали вперемешку, теперь их побратала сама смерть… А два года спустя Бруверис снова встретил своего взводного, только на сей раз тот был уже не в форме царского офицера, а в мундире новоявленной латвийской армии. Рядом с ним стоял капитан немецкого ландвера — союзник, помогавший убивать тех самых стрелков, которых Гарайс когда-то бросал на германские окопы.

— Теперь слово за вами, хозяин.

— Дерьмо! — громко сказал Бруверис.

Валя вышла из вагона последней. Доната словно током ударило. Он быстро отвернулся. Все как во сне. Вот только — сейчас ли ему это снится или три года разлуки были дурным кошмаром?

Когда Валя прошла уже шагов тридцать, он медленно двинулся вслед за нею. Никак не укладывалось в голове, что эта молодая женщина в цветастом платочке, в старой жакетке, громко хлопающая по тротуару деревянными сандалиями — та самая Валя, что, кажется, еще так недавно была для него самым близким человеком на земле. Была? А сейчас разве нет? Да, конечно же, и сейчас! Хотя, как ни крути, а человек отвыкает от человека. И не то чтобы это была отчужденность… Впрочем, черт его знает, может быть, именно отчужденность, отъединенность какая-то появляется. Словно раньше одна душа у них была на двоих, а теперь у каждого своя. И Донату страшно, а вдруг они так навсегда и останутся — каждый при своей душе?

Да и не только это. Есть еще одна загвоздка, над которой задумался он, только вернувшись в Ригу.

Почему его взяли в школу разведчиков, почему направили сюда? Да потому, что здесь у него и родственники, и друзья, и знакомые. К ним-то Донат и должен обратиться в первую очередь. Но ведь он же вроде чумного! За ним смерть ходит!

Вот окликнет он сейчас Валю, и с этой самой минуты она уже будет связана с ним такой веревочкой, которую ни ему, ни ей не распутать, не оборвать. Великое это счастье — встретиться с нею снова, ну, а дальше?..

Опять же Рената. Дочь его брата родного, только-только жить начинает, но и ее ведь не пощадят. Так имеет ли он, Донат, право распоряжаться их жизнью?

Расстояние между ним и Валей постепенно сокращается. Улица пустынна. Верхние окна домов золотятся от солнца. Теплый, умиротворенный, совсем летний вечер. На булыжной мостовой воробьи расклевывают конский навоз и чирикают, чирикают…

— Валюта! — зовет Донат, и собственный голос кажется ему чужим.

— Надо его оттуда выкурить, — говорит Цукур. — Подобраться к конюшне с другой стороны, навалить соломы и поджечь.

— Может, ты сам и возьмешься за это, — усмехается Эзергайлис. — Только учти — весь двор у него на виду, и, ей-богу, непонятно, кто кого держит в осаде — мы его или он нас.

— Шибануть его гранатами, и делу конец, — твердит Пичка.

Грант уже снова опоясался ремнем, вытащил из кобуры свой армейский вальтер и так сжимает рукоятку, что костяшки пальцев кажутся отмороженными — настолько они побелели.

— Мы все время будем держать его под обстрелом, — говорит Грант, — а вы, Цукур, выберетесь через заднее окно, проползете к сеновалу, наберете соломы и… Впрочем, это ваше собственное предложение, так что незачем вас учить.

— Слушаюсь, — после некоторого промедления говорит Цукур и щелкает каблуками.

Бруверис слышит, как в его доме с треском распахивается заднее окно, то, что выходит на огород. В ту же минуту из двух передних окон со звоном вылетают стекла, и начинается пальба. Рыжий сначала испуганно всхрапывает, потом поднимается на дыбы, и его отчаянное ржание перекрывает выстрелы.

Бруверис быстро перебирается в угол, за толстый опорный столб. Двери конюшни хотя и массивные, однако винтовочная пуля может пробить и такие. Правда, теперь он не видит осаждающих, но он же старый солдат, он понимает, что эти молодцы вовсе не собираются идти на приступ, они прикрывают того, что выбрался в огород и сейчас подбирается к конюшне с задней стороны. Ну, а зачем он подбирается, это тоже ясно.

Бруверис оглядывается на Рыжего. Рыжий перестал ржать. Он положил голову на загородку и, наверное, косит на хозяина своим большим влажным глазом. Правда, в конюшне почти темно, но Бруверис прямо-таки чувствует этот взгляд. И впервые за сегодняшний день у него сжимается сердце.

А потом Рыжий снова вскидывает голову, прядает ушами, и опять тоскливое ржание оглашает конюшню. Теперь и Бруверис, несмотря на пальбу, слышит треск горящей соломы. Он шарит в углу, нащупывает вилы, достает из кармана носовой платок и накалывает его на один из зубцов. Затем просовывает этот флаг капитуляции в щель между створками ворот. Стрельба разом смолкает. Треск огня слышится теперь совсем отчетливо. Рыжий храпит и переступает с ноги на ногу. Бруверис выводит его из стойла. Гладит морду и целует в мокрые ноздри. Потом распахивает ворота и, открыв складной нож, чуть ли не на треть всаживает лезвие в круп своего коняги. Рыжий отзывается бешеным, возмущенным ржанием и, ничего не понимая, оскорбленный в своих лучших чувствах, выносится во двор.

Бруверис быстро отступает в дальний угол конюшни. Здесь уже ползет сквозь щели горький, удушливый дым. Жаль, конечно, что из семи патронов шесть останутся неиспользованными, но Бруверис знает — во время перестрелки его могут ранить, и тогда он рискует попасть к ним в руки живым. А права на такой риск у него нет. Он вставляет дуло нагана в рот и нажимает на спуск.

Из записок Реглера

…Слава богу! Получал письмо. Да, был большой налет, но их район пострадал меньше других. Несколько дней была затруднения с продуктами, потом опять все наладилось. Только вместо шнапса выдали вино.

Недавно и в Риге на стенах домов появились большие белые стрелы, указывающие путь к ближайшему бомбоубежищу или просто к открытому месту, где тебя не засыпет развалинами. На одной из таких стрел написано: «Rettungsweg — Friedenhof»[2].

Но вряд ли здесь можно ожидать таких разрушительных бомбежек, как в Германии. Не случайно сюда разрешили въезд немецким семьям, оставшимся без крова. Узнал об этом от одной пожилой дамы. Она приехала с пятилетней внучкой. Как только завоют сирены, у девочки делается припадок, ее мама увязла в расплавившемся асфальте и сгорела заживо…

…Бродили по городу с моим случайным знакомым (ефрейтором из Люфтваффе). Его тоже интересуют редкие книги. Потом пошел к Фис. Она полурусская, полунемка. Живет в той части города, которая раньше называлась Московским форштадтом. Это неспокойный район, и добравшись до нее, я облегченно вздыхаю. Фис очень крупная женщина с удивительно мягким нравом. Квартирка бедненькая, но все блестит чистотой. Когда я прихожу, ее мать (прекрасный и чуткий человек) вспоминает, что обещала проведать соседку. Мы остаемся вдвоем, ужинаем, и только здесь я могу хотя бы немного и по-человечески отдохнуть…

«Вольная охота»

С кладбища они шли вместе. Тужурка просто не мог тут же, после похорон вернуться в квартиру, где уже не было Янциса. Ему и подумать было страшно остаться там с его матерью — что-то в ней жуткое появилось, что именно — непонятно, но уж точно — жуткое. И Тужурка инстинктивно потянулся к Димке, потому что из всех ребят, пришедших на кладбище, Димка показался ему самым крепким. Ну, самым витальным, что ли, как сказал бы Янцис. Жизнестойким. Да и Димка, наверное, понял, как хреново парню. Все время рядом стоял, потом потянул за рукав: пошли!

Долго шли молча, а куда — непонятно. Да Тужурка и не спрашивал — куда. Идут и ладно. Когда тебе плохо, надо идти. Пока не свалишься от усталости. Прошли Задвинье, перешли через мост, попетляли по Старому Городу. Потом — Бастионка, Эспланада. Возле Художественного музея Димка сказал:

— Пошатайся здесь минут десять, мне надо в гараж забежать.

Тужурка кивнул и, сунув руки в карманы, стал «шататься». Время было уже предвечернее, но светло как днем. Прохожие появлялись редко, и все какие-то неторопливые, задумчивые. Тихо здесь было, даже машины почему-то не проезжали. И странное ощущение нереальности охватило Тужурку. Словно попал он в фантастический город, где живут вне времени, где все безмолвно, а люди — призраки, тени живых людей. И сам он тоже какая-то тень, ни с кем и ни с чем не связанная, так — пустота и бесцельность.

Край предзакатного неба был настолько зеленым, что и в Прибалтике редко увидишь, а длинное перистое облачко, и впрямь похожее на перо, — таким золотисто-оранжевым, каким ничто другое в природе не бывает, и от этого ощущение нереальности усиливалось еще больше. Даже треск мотоцикла был сначала сам по себе, не входил в сознание, отторгался, как нечто ненужное, но когда рядом с Тужуркой завизжали тормоза и Димка крикнул: садись! — вся нереальность рухнула карточным домиком, мгновенно и навсегда — хорошо, если она приходит к людям хотя бы один раз в жизни.

Когда въехали в лес, день сразу, без перехода сменился вечером. Ну, не то чтобы настоящим вечером, а как бы поздними сумерками, потому что белый лист бумаги, прикрепленный Димкой к сосне, виднелся еще вполне отчетливо.

— Так только бабы стреляют, — и Димка заставил его стать не лицом к дереву, а правым боком, а потом еще и руку чуть-чуть согнуть в локте. — Теперь давай. Только нажимай плавно, не то дернется.

Плавно сначала не получалось, ствол неизменно дергался то вверх, то в сторону, и проклятый белый лист казался Тужурке чуть ли не заколдованным. Хорошо, что не разозлился, тогда бы наверняка так ничего и не получилось. Но Тужурка сумел задавить в себе раздражение и стыд за собственную беспомощность, и, когда Димка сменил магазин, вдруг сразу стало получаться.

В город вернулись уже настоящим вечером, в темноте.

Димка не высадил его в Задвинье, а поехал прямо к гаражу, отпер ворота, завел во двор мотоцикл и повел Тужурку в уже знакомый тому подвал.

Тужурка курил вторую или третью сигарету в своей жизни. И впредь он курить не собирался. Но сейчас, пока ни один из них не мог начать разговор, надо было чем-то занять время, потому что просто сидеть и молчать как-то не получалось. В общем-то никакого особого разговора не требовалось. Без разговоров все было ясно. И все-таки…

Начал Димка.

— Что такое Freijagd знаешь?

— Знаю.

Димка, однако, подтвердил для верности:

— Вольная охота. Вылетает летчик без определенного задания. Что ему попадается на глаза, то и уничтожает.

— Знаю, — повторил Тужурка.

— Согласен?

— А ты как думал?

— На мой взгляд, — задумчиво сказал Димка, — самое подходящее — полевая жандармерия. Бляхи у них фосфорные. Светятся ночью. Не промахнешься.

— Правильно, — согласился Тужурка. — Когда?

— Завтра вечерком, попозже. Не возражаешь?

— По мне, хоть сегодня.

— Нет, — сказал Димка, — завтра. Я тебе сейчас ложе сооружу. Можешь целые сутки дрыхнуть. Утром жратвы принесу.

Он, действительно, всего на секунду-две включая карманный фонарик, соорудил импровизированное ложе и уже собрался уходить, когда Тужурка вдруг вспомнил…

— Подожди-ка.

Димка наверняка даже в этой непроглядной темноте узнал эту книжку по формату. Потому что, хотя и спросил: «Это что еще?» — но голос у него был хриплый, как у отчаянного астматика.

— Так он велел, — тоже внезапно охрипнув, сказал Тужурка. — Ну, понимаешь, предполагал он, наверное, что… В общем, велел…

Слова не шли с языка, застревали во рту, но разве тут надо было еще чего-то объяснять…

Они долго шатались по городу, сначала в районе Гризинькална, потом, пройдя вдоль железнодорожных путей, возле Матвеевского кладбища.

Лето наступало полным ходом. Только северный ветер еще не сдавался. Каждый порыв был резким, холодным и приносил с залива солоноватую свежесть еще не прогревшегося моря.

Они бродили, как неприкаянные, и почти не разговаривали. Синеватые, постепенно густеющие сумерки не располагали к разговорам. По пустякам болтать они были просто не способны, а говорить о предстоящей «охоте» вроде бы рано было, да и сама «охота» в этот удивительно мирный, расслабляющий вечер стала казаться затеей почти нереальной…

Вышли к водокачкам, поднялись на пригорок, сели. Молодая травка еще мешалась с прошлогодней, жухлой. Солнце только что закатилось. Красный цвет на небе переходил в пурпурный, да и тот уступал уже место сероватой дымке. Становилось все прохладнее. Гудели маневровые паровозы, лязгали буфера. Прошел длиннейший состав с танками на платформах. Две платформы были оборудованы для зениток. Возле них сидели солдаты.

Димка глубоко вздохнул:

— Рацию бы нам… Сиди себе и считай, сколько «тигров» на фронт провезли, сколько другого барахла. А потом отстукивай: точка-тире, точка-тире… Кое-кому такая статистика ой как не помешала бы.

— Да, — сказал Тужурка, — только где ты ее возьмешь, эту рацию? А если и возьмешь, так ведь все равно же неизвестно, как с ними связаться. Надо, чтобы какой-нибудь человек оттуда явился.

Димка усмехнулся:

— Может, и явился. Но он же не Христос.

— При чем тут Христос?

— Да тот, вроде, народу являлся. А здесь, сам понимаешь не очень-то объявишься.

Сказал это Димка уже вяло, без интереса, и каждый из них опять ушел в свои мысли.

Тужурка стал думать о том, что вот и кончилась весна. Самое настоящее лето пришло, и, значит, сейчас уже поздний час, наверное, и если ждать полной темноты, то наступит она никак не ранее двенадцати, а ноги уже сейчас гудят. И еще он попытался разобраться в числах, потому что какое-то время жил в другом мире, где не было чисел и дней недели, а был только Янцис, сначала еще живой, а потом… Но об этом «потом» пока вспоминать не следовало… В гимназию Тужурка не ходил, а ведь занятия шли к концу. Может, уже и кончились? Впрочем, гимназия никак больше с его жизнью не соотносилась, и подумал он о ней случайно, в той только связи, что вспомнил о тете Амалии, а тетя Амалия… В общем, завтра же он уедет в Кулдигу. Если, конечно, они сегодня вечером сделают то, что задумали. Без этого он не уедет. Этого требует Янцис. Тут все решено и подписано. Но как только это будет сделано, он уедет. На время, не навсегда. С ребятами он рвать не собирается. Напротив, нет у него теперь более близких людей, чем они, чем тот же Димка, скажем. Но к тете Амалии он должен съездить. Почему должен, Тужурка объяснить бы не смог. Мысль о поездке пришла внезапно, но как нечто давно решенное, и для него никаких доказательств не требовала. А когда она пришла, встал вдруг перед глазами весь их тихий провинциальный городок и школа его — двухэтажная, краснокирпичная, с высокими узкими окнами, классы тоже всегда казались ему узкими и высокими, и в каждом была высоченная круглая печь; иногда темными зимними утрами в печах еще трещали дрова, и на первом уроке он больше прислушивался к этому завораживающему потрескиванью, чем к объяснению какой-нибудь теоремы. И еще он увидел церковь, всегда свежевыбеленную, с острым шпилем, и тут же было кладбище с низкой оградой из серых валунов, с прямыми, желтым песком посыпанными дорожками, с гранитными надгробиями, с ухоженными могилами, над которыми весной осыпает свой цвет черемуха, где летом цветут незабудки и флоксы, а осенью холодно пламенеют далии. В дошкольные годы он регулярно ходил сюда с тетей Амалией, к двум могильным холмикам, как бы объединенным общей гранитной плитой, на которой значились имена его родителей и где была выбита эпитафия, а вернее, просто изречение: «Не умирать после себя на земле». То ли вычитала где-то тетя Амалия эту фразу, то ли сама придумала… Но Тужурка помнил, что многие корили ее за оригинальничание. И тут же он сразу подумал, что могилу Янциса без посторонней помощи не найдет, эти рижские кладбища — они же на десятки гектаров, не меньше. Тоже желтый песок… Когда песок этот стал глухо стучать о гроб, Рената судорожно всхлипнула и сказала по-русски: «Пусть земля тебе будет пухом». А латыши говорят: «Легкого тебе песка».

Тут он почувствовал, как и у него судорогой сжимает горло, и с таким усилием сглотнул слюну, что Димка повернул к нему голову и сразу все понял, потому что положил руку ему на плечо и сказал необычно мягко:

— Ладно, парень, вставай, нам пора.

С жандармами им повезло. Эти двое вышагивали по бывшей Елизаветинской, а ныне Вальтер фон Плеттенбергштрассе, как две огромные механические куклы. Надо было только обогнать их сначала, а затем притаиться в какой-нибудь подворотне. Но Димка про обычную подворотню и слышать не хотел, потому что впереди был шикарный проходной двор, выводивший и на Мариинскую и на Мельничную. И пока они быстрым шагом, уже намного обогнав жандармов, шли к этому знаменитому двору, он все доскональнейше объяснил — и кому куда бежать, и где они встретятся.

— На сколько метров подпустим? — спросил Тужурка голосом, прерывающимся от быстрой ходьбы.

Димка долго не отвечал, наконец, как бы размышляя, откликнулся:

— А может, мы не подпустим их, а пропустим? И в спину?

— Что?! — Тужурка остановился с ходу, словно на фонарный столб налетел.

Пришлось и Димке притормозить. На секунду.

— Да идем же, охломон турецкий! — зашипел он, как проколотая шина, и, схватив Тужурку за рукав, потащил его вперед. Тужурка зашагал в прежнем темпе, но, минуту спустя, выдавил из себя категорическое:

— В спину я не могу.

— А в спину и невозможно, — насмешливо сказал Димка. — Мы их просто не разглядим в темноте. На спине у них бляхи не светятся.

— Даже если б светились.

— До чего же ты благородный! Прямо Атос-Портос.

— Ты и сам бы не мог, — твердо сказал Тужурка.

— Не могу, не могу, потяните за ногу, — огрызнулся Димка, потому что последнее слово должно было остаться за ним.

Тут они подошли к воротам, и дискуссия кончилась сама собой…

И вот они стоят, вытащив пистолеты, вжимаясь в холодный камень воротных столбов, один справа от входа, другой слева.

Уже далеко за полночь. Город затих. Трамваи не ходят, и ни одна машина еще не проехала. Над перекрестком висит зашторенный фонарь, от которого падает на мостовую четко очерченный круг желтого света. Фонарь, наверное, покачивается, потому что круг этот медленно плавает по булыжнику. Если долго смотреть на него, голова начинает кружиться. В тишине очень четко слышится равномерное, неумолимое какое-то «гок-гок-гок-гок…» — это идут они. Все ближе, ближе… Вот появились на перекрестке — две одинаковые, тяжелые фигуры в стальных тускло-серых шлемах, с огромными глянцевитыми кобурами на правой стороне живота. А вот прошли перекресток, и контуры их обозначились, будто вырезанные из черной бумаги. На груди все различимее бляхи. Вернее, не сами бляхи, а фосфоресцирующая надпись на них. Подойдут еще ближе, и можно будет прочесть: «Feldgendarmerie». Фельджандармери. Полевая жандармерия.

— Целься, — шепчет Димка и медленно поднимает пистолет.

… Гок-гок-гок-гок…

Не так-то просто целиться в темноте, когда вытянув руку, не видишь собственного пистолета. Да и рано еще целиться. Рука начнет дрожать от напряжения. Впрочем, руку и не надо вытягивать так напряженно, надо немного согнуть ее в локте, да и ноги немного расставить для упора, и вообще…

Рядом с Тужуркой оглушающе грохает выстрел. Второй, третий. И уже ни о чем не думая, он тоже нажимает на спуск. Дергается рука, значит, дергается и ствол. От грохота звенит в ушах. Он нажимает еще и еще.

Один жандарм падает почти сразу. Наверное, ничком, потому что проклятые буквы уже не светятся. Второй метнулся к стене.

— Беги! — почти истошно кричит Димка.

Проходят какие-то доли секунды, и смысл этого слова доходит до сознания. Усилием воли Тужурка отбрасывает себя от ворот и, нелепо размахивая руками, с пистолетом, зажатым в потной ладони, бежит, забирая вправо, туда, где тускло светится синяя лампочка над сводчатой галереей, выводящей на Мариинскую.

Димка тоже бежит. Сначала рядом, потом все больше отдаляясь. И кто-то бежит еще. Может, почудилось? Нет, точно — бежит еще кто-то третий. Где-то позади.

Когда Тужурка добегает до синей лампочки, раздается выстрел… Словно подножку подставили — так он падает, с размаху, лицом вперед, какое-то мгновение еще сохраняя сознание, но не успев за это мгновение осознать, что его убили…

Услышав выстрел, Димка остановился не сразу. Если стреляли в него, то вообще не следовало останавливаться. Хотя — если бы в него, так пуля должна была просвистеть или чиркнуть по камням… И Димка остановился.

Он уже почти добежал до Мельничной, синюю лампочку над входом в галерею отсюда не было видно, и пришлось пройти обратно метров тридцать.

Жандарм носком сапога пинал кого-то лежащего на земле. Потом наклонился. Наверное, переворачивал его лицом кверху.

Димка подходил все ближе. Бесшумно. На цыпочках. Вот только Димка ли это был? Ведь он же ничего не чувствовал, даже тела собственного не ощущал. На один только миг его что-то кольнуло. Страшно кольнуло, так, что он весь похолодел, но тут же и перестал ощущать себя, потерял свое «я», стал механизмом. Шума подъехавшей машины он не услышал, не услышал топота бегущих солдат, он видел только, как медленно разгибается жандарм и, когда тот выпрямился в полный рост, Димка стал стрелять.

Жандарм качнулся, сделал шаг назад, вытянул руки, словно пытаясь ухватиться за что-то невидимое, потом опять подался вперед и, наконец, рухнул поперек Тужурки.

Когда отец распахнул створки ворот и в гаражный бокс ударило солнце, Димка только сощурился, но даже голову не поднял. Сидел, упершись кулаками в скулы, низко опустив плечи, и ноги — носками внутрь — казались вывернутыми.

Сначала отец говорил очень громко, и, наверное, поэтому Димка не различал слов. Потом заговорил приглушеннее, и показалось, что так, пожалуй, можно будет что-то и различить. Но все равно не получилось. И только, когда отец сел рядом и то ли погладил, то ли просто провел рукой по Димкиной спине, слух возвратился, но теперь отец уже ничего не говорил.

Димка встал. С трудом, оттого что всю ночь просидел не разгибаясь, и на негнущихся ногах шагнул во двор.

— Ты домой? — тихо вслед ему спросил отец.

Димка помотал головой, затем незнакомым голосом сказал:

— Не сейчас.

Шел он к Реньке. Через вахтершу вызвал ее на улицу. Ренька выскочила в рабочем халатике, всплеснула руками. Его передернуло, сказал через силу:

— Пройдемся до угла.

Но еще раньше, чем они дошли до этого самого угла, он успел рассказать ей все, хотя и бессвязно.

Потом, пока не стемнело, он бродил по Задвинью, не различая улиц, да и какой смысл было их различать.

Дома дверь ему открыл отец. Мелькнула мать с распухшим лицом, но тут же словно растворилась. Димка сидел в кухне и ел. Очень долго ел. Потом выпил несколько стаканов чая. В один из них отец подмешал снотворное.

Проснулся Димка вечером следующего дня, поел и опять завалился спать. А утром неожиданно пришел Эрик. Сел на край кровати. Мать потопталась в дверях и ушла. Лицо у Эрика было серьезное, но не осуждающее.

— Ну вот что, — сказал он. — Тебе надо прийти в себя. С той стороны явился человек. И у него есть рация…

Из записок Реглера

…Наконец, хоть какие-то сведения. Его зовут Ульрих. Он служит на подводной лодке. Познакомились они в опере. Он прекрасный музыкант, целый вечер играл на рояле, когда Марихен пригласила его к нам. Сейчас снова в море. Что я обо всем этом думаю?

На этот раз целых две приписки. Юлиус: «Это великолепный парень, фатти. Я — за!» Марихен: «Фатти, я страшно счастлива, значит, ты не можешь быть против. Я же тебя знаю…»

…Рассказал своему знакомому о письме Лизбет. Он покачал головой: рано или поздно парень будет лежать на дне. Твоя дочь станет вдовой раньше, чем наденет обручальное кольцо. — А как бы ты вел себя на моем месте? — Не задавай дурацких вопросов, — сказал он, — ты же знаешь, что от тебя ничего не зависит.

Да, я знаю, что от меня ничего не зависит, но не могу с этим свыкнуться…

…Из письма Лизбет: «Было сбито несколько английских самолетов. Летчиков, которые спустились на парашютах, разорвали на части. Полицейским удалось отбить только одного и то уже полумертвого. Юлиус говорит, что это ответ народа на воздушный террор. Помнишь, как мальчик боялся крови?..»

Жанна

Для многих детей сороковой стал откровением. В этом году они узнали, что родители их вели жизнь двойную, опасную, но наконец увенчавшуюся победой и по заслугам вознагражденную. А в «Книжной торговле Н. Крастыня» никакого события не свершилось, все шло в замедленном темпе и смотрелось как через перевернутый бинокль — из прекрасного отдаления.

Ну, хорошо. Жанне было всего пятнадцать. Но ведь Арманде шел девятнадцатый! Однако, как выяснилось потом, Арманда тоже ничего не знала.

Уже теперь, в сорок четвертом, Жанна спрашивала себя: а не случись войны, стало бы им что-нибудь известно? И отвечала: пожалуй, нет.

Война, эта до чертиков огромная война, потрясшая все основы — вот какой ключ понадобился, чтобы открыть им дверцу в запретную жизнь.

И еще один вопрос вставал иногда перед Жанной: будь мать жива до сих пор, как было бы в таком случае?

Она и Арманду спрашивала об этом, но сестра так долго ворочала мозгами, что Жанна ответа не дождалась.

И вообще, слишком разные они были с Армандой, чтобы прийти к чему-то однозначному. Разве что имена у обеих были французские, а в голове: у одной — динамит, у другой — буйабес с уксусом. Это суп такой рыбный, по-бретонски, который мама готовила не столько в качестве еды, сколько в порядке воспоминаний.

Потому что мама была француженкой.

А папа был латышом и, насколько помнила Жанна, когда-то он был до чрезвычайности не латышским латышом — слишком много было в нем врожденной раскованности и живости ума. И, говоря о собственной нации, он смеялся раскатистым, не латышским смехом или щурил глаза с ироническим посверком. Как заправский гасконец.

Не потому ли он и женился на француженке?

Впрочем, мама всегда говорила так: ты женился, мон ами, на бретонке!.. Мама всегда твердила, что она бретонка. «Посмотри на мои руки, — говорила она отцу. — Разве у француженок бывают такие руки?» Шлепнув себя по заду, она говорила: «Разве это зад бездельниц?»

Странно, что Арманда не помнила таких разговоров, а Жанна помнила.

Потом, читая о Бретани и Вандее, об их романтической контрреволюции, Жанна спрашивала себя: уж не гордилась ли мать своей принадлежностью к чему-то по-настоящему грандиозному, хотя и противному ее убеждениям?

И еще был женский вопрос, мамин любимый конек, унаследованный Жанной и доведенный ею до крайности, до какой-то даже экзальтации.

Мама старалась относиться к этому вопросу объективно, с точки зрения правовой, социальной, экономической, этнографической и т. д. Но увлекалась и, в конце концов, переходила в плоскость субъективную и в область личных качеств отдельных лиц — начиная с Сафо и кончая Инессой Арманд. Вот это-то восторженное отношение к «сильным личностям слабого пола» — как выражался отец — больше всего и действовало на Жанну. Их общая с Армандой комната стала заполняться портретами и книгами особого подбора. Портреты, главным образом, вырезанные из журналов, сначала висели только над кроватью Жанны, но потом заняли и остальные три стены. Арманда пожимала плечами, но вслух ничего не высказывала — ни порицания, ни одобрения. Наверное потому, что превалировало в Арманде именно женское начало, и, следовательно, женский вопрос был для нее таким же заурядным и будничным, как мытье посуды.

А что касаемо до портретов, то тут отсутствовал начисто не только классовый, но и вообще какой-то определенный подход. Портреты вешались один возле другого по мере их поступления, и королева Виктория премило соседствовала с Луизой Мишель, а Жанна де ля Мотт — с Ирен Кюри.

Если к этому прибавить все книги и выписки из книг, то Жанна могла считаться единственной женщиной, знающей все о женщинах. Конечно, о женщинах выдающихся и прославивших себя в области, им, казалось бы, не свойственной. Бретонка-мама пыталась восстановить равновесие между героическим и житейским, но дочь так легко уводила ее на стезю великого женского подвижничества, что хозяйственные заботы сваливались почему-то на одну Арманду.

Впоследствии на этой почве все явственнее стало обозначаться сближение отца со старшей дочерью. До сорока пяти лет, не найдя поутру чистого полотенца, он смеялся, открывал окно и «обсыхал под веянием зефира». Постепенно ему понадобилось менять носки не реже трех раз в неделю. Ни с того ни с сего он стал обращать внимание на немытые окна, даже задумчиво выводил на них пальцем собственные инициалы.

Вот тут-то и вступила в игру Арманда. Может, и в отце и в дочери дали знать о себе крестьянские предки? Чистоплотные до помешательства, добропорядочные до кретинизма и тугодумные, как булыжник? Предки были уверены, что белье надо стирать, пироги надо печь, а детей — смешно сказать — детей надо не только рожать, но и воспитывать.

А тут еще умерла мать. Сидела за столом, смеялась и вдруг схватилась за сердце… Жанна даже вспоминать об этом боится, до сих пор дурно делается.

Несколько месяцев все они как неживые ходили. Отец сгорбился, и гасконский задор угас в его глазах навсегда.

С этого времени все хозяйство уже целиком легло на Арманду, да и большая часть торговых дел тоже.

Но о том, что составляло его подлинную жизнь, отец почему-то сначала рассказал Жанне. Быть может, потому, что заранее знал: уж она-то встретит это с восторгом. Он даже посоветовался с нею насчет Арманды, оттого что старшая дочь была человеком другой закваски, считавшая, что двойная жизнь существует только в бульварных романах и дрянных кинофильмах.

Арманда и впрямь долго не хотела понимать. Ее положительный ум восставал против невероятного открытия, что родители могли заниматься каким-то чудовищным делом, что за благопристойной бюргерской жизнью могла таиться другая, смертельно опасная и, главное, абсолютно ненормальная жизнь.

Но шло время. Арманда, выбитая из одной колеи, постепенно входила в другую, свыкалась с тем, что еще недавно казалось ей невозможным и, в конце концов, стала для отца такой же незаменимой помощницей, как и Жанна.

Все это случилось на второй год войны. А теперь шел четвертый, и сложная наука конспирации была давно освоена обеими девушками, а двойная жизнь стала для них настолько привычной, что они как-то и замечать перестали ее двойственность — жизнь как жизнь.

Самым страшным годом был сорок второй, когда один провал следовал за другим, когда буквально на волоске висела «Книжная торговля Н. Крастыня».

В сорок третьем было поспокойней, а вот в следующем, уже с ранней весны, опять начались неприятности и то, что было с огромным трудом воссоздано, грозило рухнуть как карточный домик. А для Жанны началось что-то и вовсе несусветное: ей сделал предложение доцент из университета, ею увлекся высокий эсэсовский чин, и, кажется… кажется, она увлеклась сама. Мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло, гимназистиком несчастным. В такого не влюбляться надо, а кормить по утрам манной кашей. С ложечки. Но захлестнуло Жанну. Нечто совсем ей не свойственное. Какое-то материнское чувство, редко-редко, но пробуждавшееся при виде странного и симпатичного существа, имевшего счастье или несчастье быть моложе ее хотя бы месяцев на одиннадцать. Как тот неуклюжий смешной парнишка, с которым она познакомилась во дворце пионеров, в далеком сороковом.

Она тогда записалась в драматический кружок, и ставили они какую-то дурацкую пьесу. А потом были танцы… Ну да, все это так, но вот как именно они познакомились — вылетело из головы. Он ее провожал сто тысяч раз. Но не до дому, а до угла. Уж такое условие она поставила, не хватало еще, чтобы кто-то заметил этого веснущатого ухажера, и вообще это ее просто веселило — кавалер из шахматного кружка! Смех и слезы!

Над дверью задребезжал звонок. Жанна теперь реагировала на него с раздражением. Вернее, внешне это выглядело, как раздражение — страх часто выглядит именно так.

— Черт бы побрал эту лавку! — сказала Жанна. — На всякий случай перейдите в кухню.

Кит сказал: хорошо. И провел рукой по подбородку. Жанну эта привычка бесила. Только юнцы так трогают себя за подбородок, словно надеясь, что у них внезапно выросла борода.

В лавке оказался не один человек, а двое. Один из них, конечно же, был оберштурмбанфюрер. Почему «конечно»? Потому что с утра у нее было такое предчувствие. А предчувствие, как известно, штука необъяснимая, но срабатывает безукоризненно.

Немец на этот раз был в штатском. И Жанна подумала, что это дурной знак. Но как можно равнодушнее сказала:

— Халло!

Сказала и тут же почувствовала, что голос прозвучал фальшиво. За эту фальшивость она отчаянно рассердилась на себя. «Какого черта!»

Впрочем, «черт» относился не только к фальши, проскользнувшей в ее голосе. Это значило еще: какого черта я должна отдуваться за всех! Почему черт где-то носит Арманду, почему патер ностер обещал вернуться к пяти, а сейчас уже двадцать минут шестого! Почему, почему, почему… И главное, почему мне очень не по себе?

Внешне она выглядела почти агрессивной.

Глаза поблескивали, будто в них капнули атропину. Голова, слегка откинутая назад, придавала ей вид надменный и даже несколько царственный — в тех пределах, конечно, которыми ограничивала ситуация. Ну и вообще вся поза… Жанна еще в детстве инстинктивно чувствовала власть позы. Так же, как лицо может предельно выразить страх, надежду, раскаяние или радость, не менее точно их может выражать и тело. Просто мы не задумываемся об этом. В лучшем случае говорим: он сидел с опущенными плечами. Или: шел, сгорбившись от горя. А вы когда-нибудь смотрели на живот? На живот рассерженной девушки? Вы смотрите на ее ноздри, потому что вам с детства внушили, что они раздуваются от гнева. Ничего подобного — ноздри как ноздри. А вот если вы приглядитесь к обтянутому платьем животу, вам откроется нечто чертовски необычное. И еще посмотрите на ноги, на колени, на ступни. Каждый дурак видит руки. Но руки умеют себя вести, а ноги нет…

Напротив Жанны стоял Эспозито Хугенхайм. Подполковник. Оберштурмбанфюрер — на идиотском наречии черного корпуса. Эспозито было одно из трех, записанных в метрическом свидетельстве, имен. Первым из них — Эбенгард — его звал отец. Вторым — Удольфо — называли в школе. Третьим — два человека. Он сам и мать. К третьему имени иногда придирались. Оно было откровенно не арийским. Потом разводили руками. Он был арийцем по меньшей мере в седьмом поколении.

Жанна была его типом женщин. У каждого мужчины, если верить иллюстрированным журналам, есть свой тип. У одного это полные, мягкотелые блондинки. У другого — кареглазые, длинноногие и большеротые брюнетки с бюстом стиральной доски. У третьих — женщины с маленькой ножкой… Да, да, какой-то тип есть. Но не надо упрощать.

Он пришел сегодня под предлогом. А часто ли мы приходим без предлога? Он пришел под предлогом Шпенглера. У него не хватало томика в «Закате Европы». Кроме того, ему нужен был Лопе де Вега, но его он оставил на следующий раз.

— Жанна, — сказал подполковник, — вы не забыли про мой заказ?

— Ваш заказ? А, Шпенглер, да? Мы получили его, но надо брать целиком, разрознять такое издание нам невыгодно. Оно будет стоить вам пятнадцать марок.

— Двадцать, — сказал подполковник. — Я знаю, сколько стоит Шпенглер, и не хочу ввести вас в убыток.

— Ладно, — сказала она, обретая свой обычный стиль, — забирайте своего Шпенглера и гоните монету.

Потом обратилась к парню:

— А вам чего?

— По-по…

— По-по у нас нет! — категорически отрезала Жанна. — И вообще, не тычтесь во все полки. — И, уже обращаясь к немцу, добавила: — Сначала по-по, а потом пол-лавки не досчитаешься.

Парень залился краской. У него так нежно заалели его толстые мордасы, что Жанне стало стыдно.

— Я пошутила, — сказала она и покраснела тоже.

— Мне нужны книги по… по театральному искусству, — запинаясь, пробормотал парень.

— Посмотрите вон там.

В лавку входит Арманда. Наконец-то! Лицо раскрасневшееся, на лице улыбка. «Здравствуйте», — говорит Арманда и сразу проходит в комнату за лавкой — сбросить плащ. Потом возвращается, туго обтянутая сиреневой шелковой блузкой и черной короткой юбкой. По сложению Арманда в мать. Ту тоже любое платье обтягивало так, что того и гляди лопнет.

— Не хотите ли кофе? — спрашивает Арманда.

Обращается она, конечно, к оберштурмбанфюреру. На лице — все та же сияющая улыбка. За эту улыбку Жанна готова ее убить.

— Если это вас не затруднит, — улыбается немец.

Конечно, не затруднит. Арманду ничто не может затруднить. Арманда сама любезность. Сейчас она пойдет варить эрзац-кофе, а Жанне опять придется вести беседу. С ума сойдешь!

— Там ничего нет по театру, — говорит парень.

Жанна вспыхивает. Она же точно помнит, что там была какая-то книжка!.. Гневно стуча каблуками, Жанна идет к дальней полке и, присев на корточки, водит пальцем по корешкам.

— Ну, а это что?!

Она вытаскивает растрепанную книженцию и сует ее парню:

— Глазами надо смотреть!

Парень и смотрит глазами, но не на книжку. На Жанну. Редких людей красит злость. Жанну красит.

Немец тоже смотрит на Жанну и улыбается. Улыбка у него отвратительная, как сахарин. Не пристало ему улыбаться. Палачи не смеют улыбаться. Это противоестественно.

Входит Арманда.

— Я поставила кофе. Может быть, посидим в гостиной?

Ага, значит, Кит ушел…

— С удовольствием, — говорит подполковник. — Благодарю вас.

Слава богу, парень начинает копаться в еще каких-то книжках, и Жанна должна остаться в лавке.

— Мы вас ждем, — немец одаривает ее еще одной улыбкой.

Под дребезжание колокольчика в лавку входит отец. Ну еще бы! То никого, то все сразу. Жанна отводит его в сторонку и, показывая глазами на гостиную, говорит:

— Там пьет кофе этот… фюрер. Извинись за меня, я должна уйти.

Патер ностер озабоченно кивает. Только фюрера ему не хватало. Но потом он, конечно, одобрит все действия Арманды. Быка надо брать за рога. Ну вот и берите. А Жанну увольте. У Жанны свои дела. Ничуть не менее важные.

— Берете вы эту книжку или нет? — спрашивает она у парня.

Он говорит:

— Беру.

— Сорок пфеннигов, — говорит она.

Парень вытаскивает из кармана кучу мелочи. Отбирает четыре никеля, протягивает Жанне. Ему ужасно не хочется уходить, но она смотрит на него так, что волей-неволей приходится ретироваться. Потом, даже не заглянув в гостиную, уходит и Жанна.

До семи еще далеко. Тем лучше. Можно побродить. Остудить себя. Собраться с мыслями. И с чувствами тоже. Но так почему-то не говорят. С мыслями собираются, а с чувствами — черта с два! А вот ей обязательно надо собраться и с тем и с другим.

Ну, а что ее, собственно говоря, так раздергало? Отчего она вся на взводе? Разве привыкать ей к усложненным ситуациям? А ведь каждую минуту она может сорваться. А тогда… Что тогда? Ну что? Боится она или нет? Только честно. Самым честнейшим образом!

Какое-то время она идет сжавшись, опустив и без того покатые плечи и некрасиво горбясь, идет, как будто ее должны ударить, она действительно ждет удара, потому что если человек о чем-то спрашивает самого себя, то он уже знает ответ и только тянет время.

Жанна ничто так не презирает, как страх. Жанна считает — ничто так не унижает женщину, как страх. У сильного пола есть право на слабость, для «слабого» пола это непростительная роскошь.

Наконец она распрямляет плечи, поднимает голову, только губа еще прикушена почти до крови. Так и надо.

Когда Жанна подходит к церкви, Эрика еще нет. Церковь открыта, играет орган. От нечего делать она заходит внутрь. Садится на дубовую скамью. Там уже сидит дама в черной вуали. От органа гудит в ушах. Сначала просто гудит, потом что-то отзывается на это гудение. Отзывается физически, словно вибрировать начинает; что-то в тебе вибрирует, вибрирует, и наконец оказывается, что глаза у тебя на мокром месте. Да нет, это вовсе не от органа, а оттого, что сама ты сегодня дура. А орган гудит. Прямо до одурения. Женщина под вуалью всхлипывает. Интеллигентно всхлипывает, не напоказ. А орган гудит. Орган заполняет все мыслимое пространство. И под непрозрачной вуалью всхлипывает дама. Кого она похоронила? Хорошо бы когда-нибудь старого. Жанне не хочется, чтобы хоронили молодых. Играет орган. Жанна быстро-быстро моргает, но две непослушные слезинки все равно выкатываются из глаз. Она зло смахивает их и почти выбегает из церкви.

Эрик ее уже ждал. Она быстро придумала первую фразу, но сказать ее не успела. Он бросился к ней сломя голову.

— Здравствуйте, Жанна!

Она протянула ему ладошку, он быстро пожал ее и тут же, с ходу:

— Мы с вами забыли о главном. Чтобы говорить с с Гунаром, мне надо знать для кого и кому нужен пропуск.

— О, господи! — сказала Жанна. — Я просто набитая дура. Запишите. Нет, лучше запомните — Езуп Анджан.

У Эрика вдруг опускаются плечи, глаза — как плошки, стоит и шевелит губами. Дюгнулся он, что ли?

Жанна растерянно спрашивает:

— Вы, случаем, не того?..

Он тупо смотрит на нее и признается:

— Наверное, да…

— Хорошенькое дело.

Эрик чуть ли не по локоть засовывает руки в карманы плаща.

— Вы знаете, Жанна, для этого человека я пропуск уже достал…

А потом — тишина

Пропуск у Кита был, и как будто бы настоящий, но чего не бывает в дороге, от случайности не убережешься и заранее к ней не подготовишься. Тем она и страшна.

Что такое случайность? Везение либо невезение. До сих пор неизменно везло. С одной стороны — хорошо, «планида», а с другой — ведь когда-то же это кончится. Не бывает так, чтобы везло всегда.

Больше всего везло, когда он ехал впервые. Из Риги в Латгалию. Тогда у него вообще никакого пропуска не было. Был только адрес Стаськиных родителей.

Ранним утром вылез он на последней «беспропускной» станции и двинулся вперед, придерживаясь железнодорожного полотна. Мосты и мостики приходилось обходить стороной, там стояла охрана, крюк иногда оказывался изрядным, но он все шел, шел, и вдруг ему пофартило. Обходя одно из опасных мест, вышел на лесную дорогу и, плюнув на все предосторожности, оттого что устал уже до чертиков, двинул дальше прямо по ней, благо она казалась безлюдной и вела в нужном ему направлении.

За первым же поворотом он наскочил на шуцмана. Шуцман стоял возле мотоцикла с коляской и смотрел прямо на Кита. За спиной у него плотно, не болтаясь, висел карабин.

Кит ни на мгновение не замедлил шага и, подойдя поближе, ожесточенно сказал:

— Добрый день!

— Добрый день, — задумчиво ответил шуцман и указательным пальцем потер нос.

Смотрел он на Кита как будто без подозрительности, скорее вопросительно. И под этим взглядом Кит остановился.

— Послушай, парень, ты не разбираешься в мотоциклах?

— Не заводится?

— Не заводится, едрит твай коцинь! Целый час бьюсь.

Шуцман был чуть постарше Кита, лицо простоватое, деревенское; похоже, что он и не пытался покопаться в моторе.

— Свечи проверили? — спросил Кит, присаживаясь на корточки возле бездыханной машины.

— Думаешь, свечи? — с надеждой спросил шуцман.

— Инструменты есть?

Оказалось, что и впрямь виноваты были свечи. Кит зачистил, прокалил их на спичке, и мотор завелся со второго раза.

Шуцман старался держаться солидно и особого восторга не выказывать, но спросил с явной доброжелательностью:

— Подвезти?

— А вы в какую сторону?

Шуцман назвал небольшой городок.

— Мне чуть подальше, — сказал Кит, — но там уж я доберусь.

И около сорока километров он проехал на щуцманском мотоцикле, гордо и в полной безопасности.

Командиру и комиссару Кит сразу же рассказал про ребят и про Эглайса. Заинтересовались. Комиссар вроде бы знал Эглайса до войны. Но разговор этот долгое время оставался без последствий. И вдруг Кита вызывают: поедешь в Ригу.

А сейчас между ним и Ригой ложится километр за километром, и Кит прямо-таки физически ощущает это. Так уже было однажды. В детстве.

Мать уводила его с рождественской ярмарки, дергала за руку, потому что он поминутно оглядывался, даже шея болела, так он выворачивал голову туда, где еще виднелись освещенные ларьки и огромная елка с разноцветными лампочками, где все гудело, где громко играла музыка, потрясающе пахло вафлями, мандаринами и пирожными, которые мама называла «штопфкухен». А потом они завернули за угол, сели в трамвай и поехали в свое темное предместье. Тут он, наконец, заплакал, потому что почувствовал чисто физически, как увеличивается расстояние между ним и ярмаркой, и никакие слова матери не могли разрушить ощущения непреодолимости, безнадежности, отчаяния.

В вагоне поуспокоились. Тускло светит синяя лампочка. Какой-то дед дымит самокруткой. Тянет горечью самосада и вишневого листа. Стучат колеса. За окном — бездонная тьма.

Кит вытянул ноги, закрыл глаза, но сон не приходит, и ни о чем не думается, в голове сумбур, какие-то обрывки мыслей, фраз, мелькают какие-то лица, то четко, то расплывчато, ощущение времени тоже исчезло, сколько он едет: час, два, три? где они сейчас, какую станцию проехали? Наконец ему удается задремать, но тут же громко хлопает дверь, по вагону проносится сквозняк.

— Приготовьте пропуска и документы.

С полудня Кит лежит на пригорке, под березами, и ждет, когда стемнеет. Лодки на берегу нет, в хибарке тоже никакого признака жизни, значит Юзефа на озере, но озеро большое, без бинокля ее плоскодонку не разглядишь.

Но вот и стемнело, а Юзефа не появляется. Кит осторожно спускается к одинокому домику. Дверь, как всегда, не заперта. Весь домишко состоит из одной-единственной комнаты, вернее кухни, потому что в углу — большая плита. Возле окошка, выходящего на озеро, — грубо сколоченный стол, у стены — ржавая железная койка. Все это Кит помнит по предыдущим посещениям. Он ощупью находит табурет, садится возле стола и, опустив голову на скрещенные руки, почти мгновенно засыпает.

Когда он открывает глаза, в комнате уже орудует Юзефа. Ее тяжелая, нескладная фигура заслоняет горящую свечку. На плите жарится рыба. От вони не продохнуть.

— Здравствуйте, тетя Юзя.

Кит говорит громко, но Юзефа даже не оборачивается, гундосит что-то себе под нос. Кит ждет. Наконец она хватает сковороду с поджаренными до хруста окунями и грохает ее на стол:

— Жри.

Кит достает из кармана маленький черный пакетик.

— Я привез вам иголки, тетя Юзя.

— Сунь их себе в зад.

Кит терпеливо повторяет:

— Я привез вам иголки. Настоящие, зингеровские.

Он кладет пакетик на край стола. Берет со сковороды горячую рыбину. Ест, глядя в сторону. Минуту спустя пакетик исчезает.

— Мне надо на тот берег. Перевезете?

Юзефа не отвечает. Плюхается на койку, как есть — в рваной фуфайке, грязных брезентовых брюках, резиновых сапогах — и, тупо уставившись в потолок, гундосит что-то бессвязное, какую-то песню без мелодии.

Кит пересаживается на край койки, чтобы женщина не забыла о нем. Молча ждет.

Кит и один бы мог переправиться через озеро, но некому будет пригнать лодку обратно, а если Юзефа останется без лодки, то рано или поздно умрет с голоду. Но и здесь остаться Кит не может. На том берегу его ждут. Не дождутся — пиши пропало! Отряд все время меняет место, ищи-свищи ветра в поле.

У Кита нет злости на Юзефу, он знает ее историю, знает, что голова у женщины не в порядке, иногда так накатывает, что сутками она лежит и гундосит.

За полночь. Кит теряет всякую надежду. Придется ехать одному. И вдруг Юзефа тяжело приподнимается, в глазах появляется что-то осмысленное.

— Пошли, — говорит она.

«Друян», — наконец вспомнил Кит. В отряде все звали этого человека только по фамилии. Друян идет впереди, на нем порыжевший пиджак, под пиджаком — жилетка. На голове — шоферская фуражка с лакированным козырьком и витым шнуром по околышу. Идет Друян не то чтобы ходко, но и не медленно, Кит долго не мог войти в этот темп, то отставал, то чуть не наступал на пятки.

Иногда они перебрасываются короткими фразами, но Друян при этом даже головы не поворачивает. Идет он налегке, рюкзак сегодня тащит Кит.

Итак, отряд ушел. Перебазировался. Куда? Друян сказал, что на хуторе «Алвишки» их будет ждать связной. А где этот хутор? Далеко? Три дня ходу, может, и все четыре.

Они идут. Сосновый лес кончается вырубкой, дальше — низкий густой березняк. По лицу хлещут ветки, того и гляди без глаз останешься.

Где-то далеко хлопает выстрел. Потом еще один. Но Друян не останавливается.

— Слышал? — спрашивает Кит.

— Не глухой.

Они продираются дальше. Кит смотрит на часы. Двадцать минут девятого. Скоро начнет темнеть.

Вчера ночевали на сеновале. Друян сказал, что знает хозяев, но в дом не пошел, незачем зря людей будоражить, жратва есть, в сене не замерзнем.

Сено оказалось прошлогоднее, слежавшееся, подопрелое. Еще до рассвета проснулись от знобкой сырости. Наскоро перекусили, и — сразу дальше. Около полудня сделали короткий привал. С тех пор идут без остановки.

Березняк кончился. Пошли огромные густые ели. Кит все чаще спотыкается — и от того, что освещение здесь такое сумеречное, и от оглушающей усталости. Идет он только по инерции и, когда Друян внезапно останавливается, почти налетает на него.

— Пришли, — говорит Друян и ногой разбрасывает кучу еловых веток. Под ними обнаруживается черная дыра. Друян лезет в нее первым.

Слава богу, Друян не храпит, но Киту все равно не удается заснуть. Тело словно распухло от усталости, а сон не идет. Голова ясная. Перед глазами почему-то — дед.

Дед умер ранним утром, когда еще и рассветать не начинало. Мать разбудила Кита, перекрестилась и сказала, что дедушка приказал ему долго жить. И хотя Кит туго соображал спросонья, до него вдруг впервые дошел смысл этих слов: вы, остающиеся на земле, живите долго!.. А дед ушел. Он мучался несколько месяцев, с ним становилось все тяжелее, и то, о чем сначала каждый думал только про себя, стало проскальзывать в разговорах: уж скорее бы… Потом и вовсе не скрывали: сам мучается и других замучил. Главою рода дед только считался. Все его дети жили уже своей отдельной жизнью и сами имели детей. С ним не советовались больше, советовались между собой. На Кита дед смотрел серьезно, отличал его среди других внуков и говорил, что человек должен быть самим собой, а не бараном в стаде. Несмотря на несмышленый возраст, Кит догадывался, что на своих детей дед смотрит именно как на баранов. Любимым занятием их — Кита и деда — было бродить по кладбищу, по тихим его дорожкам, вдоль которых либо расцветала сирень, либо с шорохом осыпались клены. Время от времени дед останавливался возле какого-нибудь могучего гранитного креста и начинал рассказывать о человеке, давно истлевшем под этим крестом. И Кит как бы становился соучастником чужой жизни. Дед говорил: его, как и тебя, звали Тит, Тит Карпыч. Не было большего миллионщика, чем его отец, я и сам когда-то у него работал, подрядчик он был, все строил и строил, кому дома, кому фабрики. Ну, а Тит Карпыч, не в него пошел. Мы кладку кладем, а он приходит: дозвольте, уважаемые, поучиться. Сначала подсмеивались, а потом глядим — всурьез. И в трактир с нами шел, суточные щи хлебал. В Пятом году то ли губернатора застрелил, то ли еще кого-то. В тюрьме от чахотки помер, а может, и от побоев. Отец его тело выкупил и вон какой крест водрузил. А эта вот женщина — упокой ее душу, господи! — одиннадцать детей вырастила, всех на ноги поставила, только младший непутевым оказался, зарезал он человека. Потом испугался до смертного пота и к матери. Рассказал. Она его спать уложила и питье дала. Отраву. Он умирал, а она его в лоб целовала: ничего, сыночек, потерпи… Последним на их пути всегда был памятник Наташе Щаповой. С овальной — на фарфоре — фотографии смотрело прекрасное девичье лицо, дед в сотый раз рассказывал печальную и красивую историю, и в сотый раз Кит чувствовал, как в горле у него застревает ком. Потом шли к выходу, мимо нищенок, рядком сидевших на длинной лавке, и мимо сторожки, откуда попеременно тянуло то щами, то ладаном. Кит любил, когда пахло ладаном. И запах настоящих восковых свечей. И пасхальную заутреню. За то, что пели «смертию на смерть наступив», а не «поправ», как у православных. По спине у него пробегали мурашки, потому что было это всегда неожиданно и всегда потрясало. С раннего детства смерть связывалась у него с гостиной. Гостиной называлась покойницкая, и бабка заводила его туда каждый раз, когда бывала с ним в моленной. В гостиной было два длинных стола, иногда гробы стояли на обоих, иногда на одном, но Кит не помнил случая, чтобы гостиная когда-нибудь пустовала. Обычно в гробах лежали старушки или старики, не страшные, восковые, с бумажной полоской на лбу, которая называлась венчиком. В усохших руках — восковая свечка, глубоко провалившиеся глаза плотно закрыты веками. Глядя на этих безобидных покойников, он думал, что тут не то, не та настоящая и роковая смерть, на которую некто смертию же и наступил. И мысли переносились к Наташе, к ее овальному портрету на фарфоре. Вот эта смерть казалась ему настоящей, непоправимой. В девятьсот восьмом, когда Наташа покончила с собой, ей было семнадцать, столько же, сколько сейчас Киту, и он считал ее своей ровесницей, потому что ему ничего не стоило мысленно перенестись в начало века, думать и вести себя, как люди того времени, и чувствовать себя среди них своим. Он шел с Наташей в удивительно синих зимних сумерках, небо было еще белесым, и под ее меховыми ботиками мягко поскрипывал голубоватый снег. Он даже улицу эту представлял себе во всех подробностях, потому что, как и Наташа, вырос на форштадте, где почти все осталось по-прежнему, а если что-то и изменилось, так он обо всех этих изменениях знал и легко мог восстановить картину, отделенную от него десятками лет. И когда они проходили мимо желтовато-серого кирпичного дома, Кит знал, что там помещалось Общество трезвости, где ставили по субботам любительские спектакли и выступали с лекциями приват-доценты — о символистской школе во Франции и о социальном аспекте алкоголизма. А дальше высилась каланча пожарной команды, во дворе — конюшни, потому что и пожарные насосы были тогда на конной тяге. И вот они шли, поскрипывал снег, и Кит говорил убежденно, с жаром, и видел чистый профиль Наташи. А она молчала, изредка улыбаясь чему-то, и тогда он чувствовал себя счастливым, хотя улыбалась она не ему и не его словам, а в ответ на какое-то движение души…

Друян зашевелился, пошарил рукой, чиркнула спичка. В землянке густо и сладковато запахло сигаретным дымом. Сигареты Кит привез из Риги и дал одну пачку Друяну. Тот повертел ее, сунул в карман и даже спасибо не сказал. В дороге Друян курил по полсигареты. Оставшуюся половинку аккуратно гасил и совал не обратно в пачку, а прямо в карман… Кит лежал не шевелясь, но косил глазами в сторону своего спутника. Друян неторопливо курил. При каждой затяжке обрисовывался его острый нос с продолговатым вырезом ноздрей и разбегающиеся скулы. Совершенно неожиданно он спросил:

— А постоялые дворы открыты?

Кит помедлил, не решаясь признаться, что он не спит, потом все-таки ответил:

— Открыты. На Мельничной.

— Верно, на Мельничной, — удовлетворенно подтвердил Друян и опять-таки неожиданно добавил: — Хорошо там.

— Чего же там хорошего? — удивился Кит.

Друян ответил не сразу. Кит даже решил, что вообще не дождется ответа. Но на конец тот выдавил:

— Веселое место… Компания…

Кит понял — Друян не может выразить словами того, что так привлекало его на постоялом дворе, и попытался сам представить себе это веселое, по выражению Друяна, место. Мальчишкой он не раз бывал на Мельничной, иногда один, но чаще с Пашкой Захариадисом. Отец Пашки шил домашние туфли, а дядя был совладельцем фабрики «Ориент». Там они тоже бывали, на этом «Ориенте», от которого весь квартал пропах казинаками и халвой. Но это не имело отношения к Мельничной. На Мельничной жила тетя Анна Ризоспастис. Странно, что он до сих пор помнит ее фамилию. Впрочем, легче всего запоминается необычное. А Ризоспастис было столь же незаурядно, как Смит-и-Вессон, Вэбли-и-Скотт. Эти названия не случайно пришли ему на ум. Кроме тети Ризоспастис, Мельничная была связана в его памяти еще и с оружейной лавкой, и если он на Мельничную ходил один, то именно ради этой лавки. Там были две небольшие витрины: в одной — пистолеты и револьверы, в другой — охотничьи ружья, патроны, ягдташи, ножи… Вторая витрина интересовала его меньше, он предпочитал так называемое личное оружие. А тут было на что посмотреть, хотя лавчонка была бедная и даже, как теперь понимал Кит, почти антикварная. Оружие, более или менее соответствующее веку, было представлено парой подержанных браунингов и маузером времен первой мировой войны. Зато была пропасть револьверов: крохотные дамские, с рукояткой из слоновой кости и серебряной инкрустацией, тупорылые «бульдоги», длинноствольные кольты американских ковбоев и какие-то, явно кустарные, крупнокалиберные, как гаубица, орудия смертоубийства. Но не эта лавка имела отношение к постоялым дворам, а тетя Ризоспастис. Хотя, пожалуй, и она не имела к ним отношения. Разве что жила в пределах одного из них. В темной гостиной тети Анны молодое поколение рижских эллинов устраивало театральные представления. Кит побывал на одном из них, но, поскольку все действующие лица говорили по-гречески и выходили на сцену закутавшись в простыни, он потерял интерес к дальнейшим постановкам. Но постоялые дворы Кит помнил. Там пахло конской мочой и сеном. Зимой на замерзших лужах ледок был желтый, и несусветно орали воробьи, пытаясь расклевать окаменевшие клубни лошадиного навоза. Постояльцы, как правило, ходили в полушубках. Одни в добротных, другие в изодранных. И лица у одних были добротные, мясистые, у других — получахоточные, остроносые, как у Друяна. Все, кого Кит там видел, говорили громко, почти орали, хотя и непонятно было, на кого они орут и почему. Иногда визжали женщины, не во дворе, а где-то в номерах, но визжали недолго, словно кто-то быстренько затыкал им рот.

— Девки там хитрые, — сказал Друян, — зазеваешься, вмиг обчистят.

Сказал он это не в осуждение, а даже радостно как-то, будто что-то веселое вспомнил, и Кит подумал, что Друян сейчас улыбается.

— И часто вы там бывали?

Друян вздохнул:

— Два раза. Дела…

Всех дел-то было, подумал Кит, что продал ты своих поросят по дешевке, а потом загулял, потребовал в номер две порции селедки с луком или холодца под хреном, брякнул на стол полштофку и когда заулыбалась твоя потрепанная гостья, ты шлепнул ее по спине и почувствовал, что сам черт тебе не брат. А может, не так. Может быть, прямо с рынка какой-нибудь дошлый земляк потащил тебя в «Лондон», что там же на Мельничной, и засверкали перед тобой зеркала, хуже водки оглушила музыка, и черный, гибкий, как пиявка, официант проникновенно вопросил, что господам угодно, легкую закуску из трех блюд или венский шницель с килечкой и лимоном. Ну, а утром, сколько ни выворачивай карманы — пустота. Хорошо!..

И такая странная установилась между ними связь, что Друян, словно отзываясь на мысли Кита, подтвердил:

— Хорошо…

Кит почему-то с непрязнью спросил:

— А жена у вас есть?

Друян помедлил, затянулся сигаретой так, что табак стал потрескивать, потом сказал подозрительно и злобно:

— Какая еще жена, едрит твою!..

Кит почуял неладное и, подлаживаясь под крестьянское тугодумие Друяна, ответил тоже не сразу и подчеркнуто равнодушно:

— Известно какая, немазаная, сухая.

Он сказал это, и рука его медленно потянулась к карману, где плоско прилегая к ребрам, лежал маленький шестизарядный браунинг.

Друян грязно выругался. А потом затих. Кит долго не верил этой тишине, но постепенно дыхание Друяна стало таким глубоким и равномерным, что Кит успокоился. Стали слипаться глаза. Минуту спустя он спал крепчайшим сном.

А Друян не спал. Не то чтобы он обдуманно притворялся, но ему не хотелось услышать еще какой-нибудь вопрос от этого пащенка, и он, почти безо всякого усилия воли, перешел в состояние тяжелого, полусонного оцепенения, когда и сам не мог бы сказать, спит он или бодрствует. В таком состоянии можно было не думать и не вспоминать, все приходило само собой, словно волшебный фонарь показывал на стене цветные картинки. Говорили, что в кино эти картинки даже двигаются, но побывать в кино Друяну так и не довелось. В те два раза, что был он в Риге, соблазняли его сходить в «Этну» или хотя бы в «Маску», но не дурак он был тратить тридцать, а то и сорок сантимов неизвестно на что. Он и водку в Риге не покупал, привозил с собой трехлитровую бутыль самогона и распивал ее в компании земляков. Закуска тоже была своя, не хуже рижских деликатесов. В первый при-езд он и на девку не потратился. Походил, поприценивался и плюнул: а ну их!.. Но во второй раз не выдержал, был уже под хмельком, да и потребовалась ему позарез одна фря, настоящая барышня да и только. Торговался он, однако, долго. И не будь у нее похмелья, от которого голова тряслась и руки дрожали, черта с два бы согласилась она пойти с ним за один лат. Правда, дошлые земляки похвалялись, будто сговаривают этих барышень за выпивку и пачку «Спорта», выискивая таких, которым каюк, ежели не опохмелятся, но чего мужики не брешут. Да… И эта, однолатовая, при ближайшем рассмотрении оказалась не принцессой и к тому же быстренько ухлесталась самогонкой. Ну, Друян сделал свое дело и пинком ее из номера, безо всякого лата. Девка даже кричать не стала, языком уже не ворочала. После этого Друян ходил и ухмылялся, словно выиграл в лотерее Красного Креста. Тогда жены у него еще не было, обженился он год спустя, когда матку схоронил. Он и раньше заглядывался на Броньку, но та была матке не по душе, да и приданое за девкой выходило хреновое, могло подвернуться что и получше, тут торопиться только дурной бы стал. Но лучшее все не подворачивалось, матка глаза закатила, и вышло ему брать Броньку. Отец у Броньки помер в один год с его, Друяновым, отцом, но мать держала дочку в великой строгости, и Друян был свято уверен, что уж чего-чего, а девка достанется ему непорченая. Тут-то он и обжегся.

Гуляли три дня, но уже после первой ночи Друян помрачнел и гостям улыбался через силу. Но пока все сватьи-братьи не разъехались, терпел. Терпел и неотступно думал: с кем? Могло быть и по-случайному, заиграл какой-нибудь парень на сеновале, и не утерпела девка, знал Друян такие случаи из собственного опыта. Это, по здравому размышлению, можно бы и простить, но в первый же брачный день подслушал он обрывки какого-то шепота, вот только имени не разобрал.

Отшумела свадьба, и взялся Друян за молодую жену: с кем гуляла? Бронька ревмя ревет, а хахаля не указывает, боится, стало быть, что Друян с ним счеты сведет. Пришлось ее бить. Аккуратно, правда, чтобы люди по синякам не догадались, что Бронька бита, и не стали бы языками трепать. Наконец не выдержала баба, сказала.

Болеслава этого из соседней деревни Друян знал, за полгода до красных тот в айзсаргскую форму облачился, петухом ходил. Хозяйство у них было ничего, исправное. Да и парень был видный, чего уж там. При красных скрывался, целый год в лесу просидел, а как немцы пришли — объявился. Прошел месяц-другой, и вдруг видит Друян: катит Болеслав на мотоциклетке и прямой ним во двор, потом сдернул с плеча винтовку и пошел на Друяна. Как бы в атаку, только что штыка на этой винтовке не было. Но Друян никакого страху не выказал, поздоровался, как со старым знакомым, в дом пригласил. Посидели, выпили. Болеслав держался нахально, задиристо, но вроде бы и неуверенно, сам понимал, что ни мундир, ни винтовка еще не дают ему права на чужую жену. А Бронька, как увидела Болеслава, побледнела и шасть из дома, в хлеву просидела, пока Болеслав не уехал. Друян же держался спокойно, подливал самогону, интересовался, что в газетах пишут. Напоследок пригласил Болеслава заезжать, когда охота будет, благо у того теперь мотоциклетка. Бронька вошла сама не своя, с порога стала божиться, что она ни при чем, что ничего у нее с Болеславом нету. Так она испугалась, что возьми тогда Друян вожжи, ей бы, пожалуй, даже легче стало. Но Друян молчал, до полуночи сидел за столом и цедил самогонку. На следующий день вся деревня знала, что к Друянам Болеслав приезжал и что его там как родного приняли. Мужики ухмылялись, бабы негодовали, во всем обвиняли Броньку. Бронька ходила как в воду опущенная, к родной матери боялась зайти, та бы ее и убить могла. Неделю спустя снова застрекотала мотоциклетка, и опять Болеслав был принят как добрый знакомый. На этот раз Бронька из дому не убежала, даже тайком поглядывала на Болеслава, хотя и слова при нем не сказала. Болеслав стал приезжать регулярно.

И наступило еще одно утро, и снова Друян и Кит шли гуськом по еле заметной тропке. Темный еловый лес постепенно редел, а потом и вовсе кончился. Вдалеке синело озеро. Остановились. Друян смотрел то на озеро, то на далекие башни костела, что-то соображал. Кит не выдержал:

— Далеко еще?

— Не близко.

— К вечеру дойдем? Сегодня ведь третьи сутки.

— Куда торопишься? Краля тебя там ждет?

Кит промолчал. Но вместе со злостью зародилось подозрение. Он даже отступил на шаг, чтобы в случае чего оказаться за спиной у Друяна и снять пистолет с предохранителя. Друян предостерегающе поднял руку: тише!..

Кит замер, прислушался. Ничего. Тишина. Нет, что-то вплетается в тишину, словно где-то далеко-далеко закипает чайник, булькает… Чем дольше он прислушивался, тем отчетливее становилось это бульканье. Или гудение?..

Друян обернулся, тонкие губы криво усмехались.

— Палят.

— Палят?

— Фронт на нас прет, — уже без усмешки сказал Друян.

Теперь Кит понял. И растерялся. И, чтобы скрыть растерянность, как можно авторитетнее подтвердил:

— Да, да… канонада.

Не сговариваясь, они присели. Сегодня рюкзак нес Друян. Он развязал его, достал полбуханки хлеба, отрезал финкой два толстых ломтя, один протянул Киту.

Сидели, жевали. Слух навострился, и канонада становилась все явственней.

— Здорово долбают, — сказал Кит.

Друян не ответил, сейчас было не до пустых разговоров.

К одинокому, затерянному среди леса хутору они подошли еще засветло. Остановились на опушке.

— «Алвишки»? — с надеждой спросил Кит.

Друян помолчал по своему обыкновению, потом подтвердил:

— «Алвишки».

Они стояли, прячась за соснами, и внимательно наблюдали за хутором. Кит почти уверился, что дом необитаем, когда дверь внезапно распахнулась и во двор вышла молодая женщина простоволосая, в черной короткой юбке, по контрасту с которой ноги ее казались белыми, как сметана. Женщина обогнула дом, прошла в обнесенный плетнем огород, нарвала там чего-то и снова вернулась в дом.

— Будем ждать темноты? — спросил Кит.

— Вот что, парень, — Друян сбросил рюкзак, — я пойду, разведаю, а ты жди. Если порядок там, позову.

И он пошел, но не прямиком через луг, а обогнул хутор по лесу и двинулся к дому со стороны огорода. Кит вытащил свой маленький браунинг, опустил предохранитель, послал патрон в ствол. В случае чего он попытается прикрыть Друяна, хотя стрелять из такой игрушки на расстоянии в сто метров то же, что кричать пиф-паф…

Друян сидел в кухне за большим выскобленным столом и хлебал молочный суп. Он и не подозревал, что изголодался по горячему вареву. Катерина сидела на табуретке возле плиты и молча смотрела, как он ест.

Сколько они не виделись? С сорок третьего? Ну да, его тогда призывали в этот самый… в легион. Рука у него уже заживала. А язва была страшная. Как только стало известно, что будут призывать, он взял кусок сырого мяса и привязал его повыше локтя. Язва получилась — не приведи господи. Врачи только головами качали. И Бронька знала про это, и Болеслав. Знали, да помалкивали. Ни к чему им было лишний грех на душу брать. В том, сорок третьем, Друян часто сюда, к Катерине наведывался. Не жить же без бабы.

Катерине семнадцати не было, когда выскочила за лесника. В девятнадцать овдовела, но убиваться не стала, взялась за хозяйство, всегда о своем хозяйстве мечтала, а самостоятельность у нее в крови была. Друян приходился ей каким-то родственником, каким — сам ксендз, поди, не разобрался бы. Когда началось все это, с Болеславом, вспомнил о ней, стал наезжать, не часто, правда, переспит и опять с месяц нету. Катерина не привязалась к нему, но и не отталкивала. Не мешал он ей. А вот с конца сорок третьего как в воду канул. Долго она ничего не знала, потом рассказали люди. Ну что ж, чего-то такого она и ждала…

— Плесни-ка еще, — сказал Друян и протянул ей миску.

Она снова налила ее до краев, поставила на стол.

— А этого парня, что с тобой идет, не позвать? Может, тоже поел бы.

— Ничего, — сказал Друян, — он из города. Небось, и не такие супы там жрал.

Она подошла к окну, посмотрела в сторону леса, потом обернулась к Друяну:

— Так говоришь — идет фронт?

— Идет-то идет…

— Ну…

— Не нукай, я тебе не конь. Дай поесть.

На хуторе было все тихо, но Друян не возвращался. Час, наверно, прошел, а то и больше, прежде чем он появился на крыльце и дал знак рукой, что все, мол, в порядке. Но в дом не позвал. «Ну и черт с тобой», — подумал Кит и растянулся на хвое, подложив под голову рюкзак.

Небо было голубым, как лесная фиалка. В предвечернем безветрии кроны сосен казались нарисованными, и появлялось ощущение нереальности, чудилось, что твердь там, где эти голубые пятна и темно-зеленая хвоя, а ты повис над этой необычной твердью и смотришь на нее сверху вниз. Он и Мотьку приучил фантазировать, только этим и можно было ее угомонить. Сначала она росла какой-то вялой, но потом словно бес в нее вселился, ни удержу, ни управы. Кита никогда не наказывали, он всегда считался почти взрослым, а вот Мотьку драть пришлось. Когда это случилось в первый раз, Кит страшно негодовал. Наказанную Мотьку он пытался утешить совершенно искренне, но она почему-то сочла это фальшью, дополнительной обидой и заорала, чтоб он убирался к черту. Так и сказала: к черту. Тут уж и он обиделся. Пожалуй, с этого и началось их отчуждение. В следующий раз он уже не заступался за сестру, ушел из дому, бродил по улицам, терзался; с одной стороны, Мотьку было жаль до слез и мучило какое-то чувство вины перед нею, с другой — она даже его отталкивала прямо-таки хулиганской грубостью, а грубости он вообще не терпел, тем более в девчонках. Так все и шло, пока Мотьке не исполнилось пятнадцать. Тут ее как будто подменили. Никто не понимал, в чем дело. Мать долго считала, что это какой-то подвох, что Мотька чего-то задумала и рано или поздно выкинет какой-нибудь номер. А девчонка то слонялась по квартире, как привидение, то часами просиживала возле радиоаппарата и слушала музыку. И — почти не верилось — опять стала замечать Кита, даже смотреть на него — и подолгу — с каким-то немым вопросом. Как раз в это время решали они насчет Латгалии. У Кита и своих проблем было предостаточно, но он все еще здорово любил сестренку и не мог не ответить на ее молчаливый призыв. В общем, они не только помирились, но даже с каким-то восторгом открыли друг друга. Теперь они могли говорить часами и, что еще важнее, часами молчать, молчать, восхищенно, почти экзальтированно, поглядывая друг на друга с той великой и необъяснимой нежностью, которая дается человеку раз в жизни и зачастую уходит столь же внезапно, как и рождается.

Очень скоро Кит узнал, что Мотька влюблена и что предмет ее влюбленности страшно похож на него, ее родного брата. Кит сначала даже немножко обиделся, что его, так сказать, открыли заново только благодаря какому-то «предмету», но обида очень быстро испарилась, а все остальное крепло час от часу. И вот Кит решился — сказал, что уезжает. Мотька никак не хотела понять, насколько это серьезно. Он ей толкует, толкует, а она: но ты же только съездишь туда и обратно, правда? И Кит уязвленно и грустно соглашался: правда… Потом оказалось, что она не верила, ну не то чтобы не верила, а не могла поверить, будто Кит вдруг возьмет и уедет, бросит ее, и что из такой поездки он может и не вернуться, то есть совсем не вернуться, никогда. Поняла только перед самым его отъездом. Весь день они тогда проговорили. С утра до вечера бродили по городу и говорили. Иногда Мотька начинала плакать, у Кита отчаянно сжималось сердце, и какое-то время они шли, не глядя друг на друга, потому что их боль и нежность и так достигали предела. Из всех возможных слов утешения Кит говорил почему-то самые несуразные:

— Ничего, ничего, сестренка. Скоро ты станешь взрослой.

Впрочем, Киту эти слова несуразными не казались. Потому что, когда он думал о будущем, рядом с ним всегда оказывалась его взрослая сестра. Родители? Родителей Кит любил, но слишком рано — и не без помощи деда — стал замечать их недостатки. От деда же, наверное, перенял он и снисходительное, добродушно-насмешливое отношение к ним, и они это отношение приняли, Кит всегда считался в семье чуть ли не вундеркиндом или, как подшучивал дед, вундерхундом. Кит знал, что его отъезд страшно больно ударит по родителям и временами остро чувствовал свою вину перед ними. Остро, но не долго. Это приходило и уходило, как головная боль. С Мотькой было другое. Однажды он увидел сон. Как и большинство снов, это было нечто отрывочное, бессвязное, но, проснувшись, он что-то домыслил, что-то объяснил, заполнил провалы, все связал воедино, и получился прекрасный, трогательный сон, хотя, расскажи он его кому-нибудь, слушатель наверняка пожал бы плечами: ну и что?

Это была получердачная комната, нечто вроде мансарды, и, наверное, в Старом Городе, потому что сразу за окном начинались крыши, море крыш, на мгновение замерших в своем хаотическом вращении, в полумраке комнаты окно было светлым пятном, светлым с синеватым отливом, оттого что наплывали сумерки, и Кит любовался ими и тосковал; он сидел за столом, на котором были навалены книги, как всегда беспорядочно, с массой бумажных закладок, какая-то книга лежала и перед ним, он должен был обязательно дочитать ее, но ему не читалось, он ждал, не зная, кого или что он ждет, прислушивался, наконец заскрипели ступени, кто-то поднимался по лестнице, вот и дверь за его спиной отворилась, а он сидел, не в силах обернуться, вжав голову в плечи, словно ожидая удара, но удара не последовало, две теплые ладони накрыли его глаза, и оцепенение прошло, его затопило такое огромное счастье, что боялся он теперь только одного: как бы тут и не оборвался его сон, а что это сон, Кит знал, но знание это ничего не меняло, ни в реальности происходящего, ни в силе его ощущений, слава богу, он не проснулся, он прижал ладони сестры к своим губам и целовал их, почти плача от исступленной радости; потом оказалось так, что он откуда-то из угла смотрел на высокую прекрасную женщину, спокойно и гордо стоявшую возле его стола и что-то говорившую мягко, заботливо, едва заметно улыбавшуюся огромными, но как бы невидящими глазами, в ней не было ничего от его сестренки, и все-таки он знал твердо, что это его сестра, слов ее он не понимал, да это и не нужно было, она была с ним, и ощущение счастья не проходило.

Друян подошел неслышно. Кит вздрогнул, услышав за спиной его насмешливое: «Эй, парень!»

Стоял Друян, широко расставив ноги, руки в карманах, в глазах впервые нечто вроде интереса к своему спутнику. Кит встал, провел рукой по спине, отряхивая хвоинки, коротко спросил:

— Связной здесь?

— Был, — сказал Друян. — Сегодняшней ночью ушел обратно. Сказал — если мы заявимся, чтобы шли на Ведьмин омут. Наши там.

— Что это за Ведьмин омут?

— Болото одно так называется. Топи там, трясина.

— Далеко отсюда?

— Километров пятнадцать. Утром выйдем, к обеду дойдем.

Друян говорил без обычной резкости, почти многословно и, похоже, готов был ответить на любой вопрос.

— Ты в овине переночуешь, ладно? Баба эта, понимаешь, всегда меня в гости зазывала. — Он ухмыльнулся. — Ну, раз выходит мне такой случай, так не пропускать же, верно, парень? А комната в доме одна, ты вроде лишний будешь.

— Ладно, — сказал Кит.

— Пожрать я тебе принесу. Полон дом жратвы.

— Ладно, — повторил Кит и, подхватив рюкзак, пошел за Друяном.

Вместо Друяна пришла женщина. Кит не слышал ее шагов, увидел только силуэт в проеме дверей, замер от неожиданности и даже пистолет не успел выхватить — она уже окликнула его: эй!

Кит тоже откликнулся негромким «эй», и тогда женщина сказала:

— Добрый вечер.

Он опять, как эхо, повторил за нею:

— Добрый вечер.

Она подошла и прямо на землю стала выкладывать все, что принесла в большой круглой корзине — сыр, масло, творог, молоко в глиняном кувшине, сметану в эмалированной кружке. Он давно не видел такого изобилия. Только мяса не было…

— Ешьте, ешьте, — приговаривала она торопливо, как если бы тайком урвала у кого-то эти запасы.

Кит стоял над нею и смущенно шептал:

— Спасибо, не надо… Куда мне столько?..

— Ничего, пригодится. С собой возьмете.

Голос у нее был глуховатый, низкий, она часто откашливалась.

Наконец корзина опустела, женщина распрямилась и вот стоит, не зная, что сказать еще и как уйти. Кит тоже не знает, что сказать, не повторять же все время: спасибо, спасибо…

— Как вас зовут? — спрашивает она наконец.

— Кит. То есть по-настоящему Тит, но сестренка, как только заговорила, стала звать меня Китом. Так и пошло.

— Родители живы?

— Да, — говорит он. — В Риге живут.

— А вас чего сюда понесло?

— Да как сказать… Так уж получилось.

— Ладно, — говорит она, — я не любопытная. Получилось, так получилось. Завтра, значит, уходите?

— Да. На Ведьмину топь.

— Куда?

— На Ведьмину топь. Или нет, постойте, на Ведьмин омут. У вас ведь был связной?

— Связной?

— Ну да. Человек от партизан.

— А… от партизан… Это кто ж вам сказал?

— Друян. Он говорит, что связной не дождался нас, но велел передать, чтобы шли мы на Ведьмин омут. Разве не так?

— Почему же не так, — говорит она неуверенно. — Если лесом идти, часов за пять доберетесь.

Она берет пустую корзину.

— Ну, ешьте на здоровьице… И спите спокойно, шуцманы сюда не захаживают.

Кит растерян. Надо бы расспросить ее о связном, но она уже в дверях, не бежать же за нею…

Давно уже он так не ел. Пожалуй, даже перестарался. И все равно осталось еще на два таких ужина. Несъеденное сложил в рюкзак. Завтрашний день обеспечен. Завтрашний день… Не понравился ему разговор с этой женщиной. То ли она недоразвитая какая-то, то ли тут что-то не то. А может, просто привыкла держать язык за зубами? Ведь он, Кит, человек для нее чужой, неизвестный. Мало ли, что с Друяном пришел, все равно лучше дурочкой прикинуться. Он вдруг вспомнил ее вопрос: а вас чего сюда понесло? Вопрос, на который он мог бы ответить подробно и велеречиво. Так он и отвечал уже не раз, потому что и вопрос задавали не впервые. И все в его ответе было правдой: организация — из одних мальчишек, потому что Эглайс погиб еще в начале сорок второго, у них есть возможность получать самые разные сведения, да и вообще они не лыком шиты, но что толку без рации, почти без оружия, без взрывчатки… Значит, главное — связь. С кем? С другими рижскими подпольщиками? Легче наладить связь с другими мирами. Остаются партизаны. Стаська уверяла, что это совсем несложно. И не подвела. Вот и все.

Все и не все…

Друян устал. Не от трехдневного перехода — от бабы. Сказал ей сонно:

— Отнеси чего-нибудь пащенку.

И сразу нахлынуло оцепенение, последним усилием воли перевернулся на левый бок — так всегда засыпалось легче.

Когда он снова открыл глаза, была еще ночь и, может быть, даже начало ночи, но чувствовал он себя крепко выспавшимся, бодрым. Все так ясно, тихо и хорошо, только ноги ноют. Не от ходьбы. Они у него чуть ли не с детства ноют. Это уже настолько привычное — внимания не обращаешь.

Рядом с ним лежала Катерина. Он почти не различал ее в темноте, но угадывал по дыханию, по терпкому запаху подмышек, по жару плотного бабьего тела и по желанию — оно пришло опять.

Взяв ее сегодня вечером жадно, с ходу, Друян на несколько кратких часов почувствовал себя опустошенным — и показалось — надолго. Но вот же, опять его тянет — обхватить, притянуть, прижать эту упругую плоть, мясо… Он даже руку протянул, и вдруг — словно по темени обухом…

Друян отдернул руку, приподнялся, долго вглядывался в лежавшую рядом женщину, даже наклонился над нею, пытался разглядеть лицо. Изнутри, по ребрам торопливо стучало сердце, лоб и ладони — липкие.

Катерина, будто почувствовав что-то, зашевелилась. Тогда он откинулся на подушку, вытянул руки вдоль тела и замер. Так и лежал, пока не стало светать.

Считай, два года прошло, а все продолжалось по-прежнему. Болеслав приезжал, как заведенный, чаще всего по субботам, ел, пил, рассказывал — иногда из газет, иногда уездные новости. Бронька уже не томилась, ходила к нему почти в открытую, но от дома не отрывалась, хозяйство вела по-прежнему, с Друяном изъяснялась двумя-тремя фразами в день, а он и вовсе не изъяснялся, в лучшем случае что-то мычал. Деревне эта история поднадоела, только бабы иногда еще вспыхивали и нехорошо ругались. И вдруг — скандал в благородном семействе. Нет, не у Друянов, просто говорится так…

Вышла Бронька по своим делам на самом раннем рассвете, и что же — у Голубовских тоже на огород выходит мужик. Помочился и опять в избу. Бронька наспех напялила на себя чего-то и — в соседнюю деревню. Еле достучалась до Болеслава, тот нагрузился вечером у них же, у Друянов. Ну, она так и так, сын у Голубовских объявился, тот самый, что в сорок первом удрал и про которого говорили, будто он в партизанах. Болеслав почти сразу очухался, дело выходило — будь здоров?

К полудню дом Голубовских был оцеплен накрепко, и тогда несколько шуцманов ворвались в избу, все перерыли и выстукали. Мать и дочь в один голос божились, что знать ничего не знают, что все это наговор и людская злоба. Ну, шуцманы показали им наговор…

Вечером того же дня Болеслав опять сидел у Друянов и рассказывал. Самогон ему наливали в большую тонкостенную рюмку с золотым ободком, уже как бы официально считавшуюся Болеславовой, а на закуску Бронька шлепала блины; испечет и сразу со сковородки шлепает ему на тарелку. Раскраснелась. То ли от плиты, то ли от язвительной радости. Глаза блестят, сама то и дело к рюмке прикладывается и подзуживает Болеслава: ну, так как вы их?.. Голубовские Броньку при всех позорили, вслух говорили — шлюха, придут скоро красные, всенародно шкуру с тебя спустим. А вышло, что шкуру спустили с них, вот у Броньки и блестят глаза. Нет злее народа на земле, чем бабы.

Юзефа Голубовская — Друяну двоюродная сестра, Юлька — двоюродная племянница, но Друян и виду не подает, сидит, привалившись спиной к стене, ухмыляется — желтые зубы лезут из-под еле намеченных губ, — пьет до дна, но через одну.

Болеслав захмелел, смакует подробности, распаляется, Бронька шлепнула блин, Болеслав воспользовался моментом, ущипнул ее и, наверное, крепко, Бронька дернулась, хотела что-то сказать, но сдержалась, а он ее еще и по заду шлепнул, расхохотался, Друяну подмигнул: «Пороть их надо…» Бронька взвилась: «Мало тебе Голубовских?!» Тут Друян встал: башка раскалывается, пойду прогуляюсь до озера. Бронька на него посмотрела с ненавистью: не ходи! Но он оттолкнул ее, услышал, как снова расхохотался Болеслав, и плотно прикрыл за собою дверь.

День был пасмурный и стемнело рано. Друян, действительно, шел к озеру. Шел и думал. В этой истории могло быть две правды. Бронька до того докатилась, что и впрямь могла наговорить на Голубовских, а если так, то все очень просто — нельзя же выдать того, чего не знаешь. Но могло быть и по-другому, как-никак — сын и брат. Злой народ бабы, но и выносливый. Он это по Броньке знал.

Друян задумался так, что и не заметил, как дошел до озера. А на берегу оказалась Юлька…

Сначала он разглядел только темную фигуру, тащившую весла к его лодке, и притаился за деревом. Но когда стали сталкивать в воду, выхватил финку и бросился на похитителя.

Юлька закричала. Он сразу остановился, поняв, что это баба, и даже как будто распознав голос. А Юлька стояла, замахнувшись веслом, потеряв, наверное, последнюю надежду, и от этого готовая на все. Подойди он ближе, размозжила бы голову.

Он хрипло окликнул:

— Юлька?!

Она не откликнулась, хотя и не могла не узнать его. Тогда он стал медленно приближаться. Юлька все еще стояла, подняв весло. Но это уже было не всерьез. Весло он отобрал и сел на край лодки. Юлька заплакала. Друян молчал. За этот день девка такого натерпелась — на всю жизнь хватит. Пусть выплачется. Но вот как она здесь оказалась, Друян понять не мог. Болеслав говорил, что обеих баб в Режицу повезли, в гестапо. Неужто сбежала? Оказалось — да. Связали им руки, бросили в телегу, всего два шуцмана с ними поехало, много ли надо — избитых баб устеречь. Вечером остановились возле какого-то хутора, перекусить. Их в телеге оставили. Тут Юлька и распутала веревки, мать ей зубами помогла. Ну, а потом она развязала мамку. Бросились бежать. И надо же, проклятые собаки залаяли! Шуцманы стали палить, погнались, мамку схватили, а Юлька до лесу добежала, тут за ней и гнаться перестали, постреляли только вслед. Пошла Юлька к озеру, лодку взять, на ту сторону переправиться, а уж там…

Это «там» больше всего интересовало Друяна. Но девка все плакала, боялась, что забьют мать до смерти, да и знал он, что сразу всего не расскажет, никто его в деревне не понимал, сторонились даже.

Друян сам перевез ее на тот берег. В лодке она на коленях стояла — не удивительно, после такого допроса неделю не сядешь, непонятно, как они выдержали, не выдали. Он и Юльку спросил об этом. А она: так ведь брат же…

Пока ехали, Друян старался разговор к делу свести, но девка либо отмалчивалась, либо в сторону клонила, и пришлось-таки ему открыться. Но и тут не сразу она поверила, наконец поняла, что все это не пустая брехня, и даже испугалась вроде. Однако подействовало. Кое-что рассказала. И Друян понял — пришел его час.

Домой он вернулся только на следующий день. Бронька была растеряна, поглядывала на него со страхом, но спросить, где он был, не решалась. Друян поел, велел ей истопить баню и опять ушел. На этот раз отсутствовал он недолго. Всех дел-то было — выкопать зарытый пистолет.

Пистолет этот он снял с мертвого советского лейтенанта. Тогда, в сорок первом, много убитых лежало и по лесам, и по дорогам. Пистолет был хороший, новенький. Друян завернул его в промасленную тряпку и зарыл в лесу. Остальное — кожаную сумку, бинокль, компас, часы — спрятал дома.

— Готова баня, — сказала Бронька.

Он посмотрел на нее, усмехнулся:

— Пошли.

Бронька вздрогнула — уже который год они не мылись вместе, но ослушаться не посмела, чувствовала, что-то происходит с Друяном и теперь не до шуток.

В бане он внимательно разглядывал жену. Нет, Бронька не подурнела, как обычно дурнеют деревенские бабы после нескольких лет замужества. Больше того, даже привлекательнее стала. И полнота у нее из тех, что только округляют и красят бабу. Увидишь такую, и рука чешется дать раза. И с острой тоской он подумал: через Болеслава это… Не будь Болеслава, Бронька скоро бы надоела самой себе, опустилась, ушла в хозяйство, махнув рукой на женскую свою привлекательность. А стоит махнуть рукой, и самая что ни на есть раскрасавица быстренько оборачивается старой ведьмой. Но у Броньки оказалась вторая жизнь, хотя и страшноватая, особенно спервоначалу, но манящая, радостная и чтобы не потерять ее, надо было оставаться свежей, не уродовать себя ради лишнего пятака, не забывать о зеркале, не перешивать старье, а урывать на обновки. Полюбила Бронька эту вторую жизнь, втянулась в нее, осмелела, забыла, что за все человек расплачивается. Но сейчас, видно, вспомнила, собачьими глазами смотрит. И он с нее глаз не сводит, сверлит, мучайся, стерва, ты ведь не знаешь, чего теперь ждать, а это самое страшное.

Все заныло в Друяне от ненависти к этой бесстыдно красивой бабе, сломавшей его жизнь, горло будто обручем сжало, слюну не сглотнешь. И неожиданно для самого себя он пошел на нее, как бык, медленно, тяжело, неумолимо. Бронька сидела на лавке, отжимая волосы, и, наверное, он был страшен, потому что она закричала и метнулась в предбанник, но Друян успел схватить ее за волосы. Бронька опять закричала, а он бросил ее на пол и навалился…

Дома Бронька сразу прошла в комнату, села на кровать и словно оцепенела. Лицо у нее было пустое, как у дурочки. А Друян стал собираться в дорогу. Вытащил старый рюкзак, сунул туда два хлеба, сала кусок, несколько луковиц, штоф самогонки, две смены белья, носки шерстяные, бинокль, мелочи всякие, скатал одеяло и ватник, привязал поверх рюкзака. Все деньги, какие были дома, и марки немецкие, и советские рубли, сунул в карман пиджака и зашпилил его английской булавкой. Подумал: кольцо бы Бронькино не забыть… Решил взять сейчас, потом из головы вылетит. Пошел в комнату. Бронька все так же сидела, будто глумáя.

— Снимай кольцо!

Она посмотрела на него, ничего не поняв, и не шевельнулась. Друян влепил ей пощечину, Бронька покачнулась, но не вскрикнула, а он схватил ее руку и стал стаскивать с пальца обручальное кольцо. И тут, наверное, что-то дошло до Броньки, она вдруг затряслась и попыталась вырвать руку, но он ударил ее еще раз и сдернул-таки это проклятое кольцо. Тогда она ткнулась лицом в подушку и заревела в голос.

— Пожрать собери! — громко сказал Друян и пошел в кухню.

Кольцо он сунул в потайной кармашек, подумал, снял с пальца свое и опустил его туда же, потом сел к столу, стал гадать: не забыл ли чего? Выходило, что нет.

Вошла Бронька, морда распухла от пощечин, стала собирать на стол. Потом прислонилась к стене, губы трясутся, выговорила через силу:

— Не трогай его… бей меня… хоть до смерти бей.

Друян доел яичницу, вытер губы, свернул самокрутку, закурил:

— Утром пойдешь к нему. Скажешь, чтобы приехал. Надо эту историю кончать. Захочет он тебя взять, пусть берет.

— Мы же с тобою в костеле венчаны, — тоскливо сказала Бронька, — разве ж таких разводят?! Как же ему брать меня?

— Его дело, — сказал Друян. — Сядем завтра втроих и разберемся.

— Может, не надо? Не кончится это добром…

— Я тебе покажу «не надо»! А уж насчет добра… — он криво усмехнулся: — Сама знаешь…

Бронька опять заплакала:

— С чего это ты? Из-за Юзефы да Юльки этой, что ли? Как с цепи сорвался…

— А по-твоему, они мне не родная кровь?

Да, кровь-то была родная, но и Друян, и Бронька знали, что не в этом дело. Бронька все-таки добавила:

— Они и тебя обзывали не дай бог как.

— Из-за меня ты их, стало быть, под монастырь подвела? — с ненавистью сказал Друян. — Ну и сука!

На том и кончился разговор. Легли спать. Долго лежали не двигаясь. Вдруг Бронька откинула одеяло, потянулась к Друяну, зашептала над ухом:

— Развяжусь я с ним… на распятии клятву дам… будем как люди жить…

Он отпихнул ее, повернулся спиной; засыпая, слышал ее глухие всхлипывания.

Проснулся Друян и сразу вскочил как ужаленный. В окно било солнце. Броньки не было. Он за минуту оделся, сунул за брючный ремень пистолет, схватил рюкзак и выскочил на улицу.

Солнце еще только поднялось, но он не знал, когда ушла Бронька. Шел по дороге, рассчитывал… Нет, должен успеть, до места, которое он себе наметил, ходьбы не более часу, а Болеслав не из ранних птичек. Друян не только успел, он ждал их три часа с лишком. Наконец затрещала мотоциклетка.

Карабин Болеслав повесил на грудь, потому что сзади сидела Бронька. Одной рукой держалась за Болеслава, другой придерживала платье. Друян подпустил их метров на тридцать. Лишь после третьего выстрела мотоциклетка резко вильнула и врезалась в сосну. Но мотор не только не заглох, а напротив, ревел теперь так, словно небо рушилось. Оба — и Бронька и Болеслав — далеко отлетели в сторону. Болеслав не двигался. Бронька ползла на четвереньках неизвестно куда, Друяна она не видела. Он зашел сбоку и всадил в нее две пули. Мотор продолжал реветь, и выстрелы были почти не слышны. Друян вернулся к Болеславу, дострелял последние патроны, потом нагнулся над мотоциклеткой и вырвал ключ зажигания. Оглушительный рев сменился оглушительной тишиной. Друян вытащил у Болеслава документы, сунул их к себе в карман, взял карабин и патроны.

Поздним вечером того же дня по ту сторону озера его встретили Юлькин брат и еще какой-то мужик, постарше.

Когда они уходили, Катерина стояла на пороге. Кит обернулся и помахал ей. Она не ответила, ушла в дом. Странная женщина. Может, ему показалось, но она его будто предупредить о чем-то хотела. Пока они завтракали, все поглядывала на Кита, а потом стрельнет глазами на Друяна, прищурится, губы скривит, не поймешь, то ли зло, то ли боязливо.

Кит громко спросил:

— А кто приходил от партизан? Как его звали?

Женщина рта не успела открыть, как Друян торопливо сказал:

— Племяшка моя приходила, Юлька.

— Почему же она не дождалась нас?

— А хрен ее знает. Может, велели не рассиживаться тут.

Друян, прищурившись, посмотрел на женщину. Та вышла из кухни. Тогда он негромко сказал Киту:

— Ты при бабе не очень-то язык распускай. А то ведь возьмут ее за бока, она все и выложит.

— Ненадежная?

— А кто надежный? Ты, что ли?

— Ну все-таки, — сказал Кит, — кому-то можно верить, кому-то нельзя. Раз уж к ней связных присылают, значит в какой-то степени верят.

Друян одним глотком допил молоко, встал.

— Хватит тары-бары разводить, надо идти.

…И вот, они идут.

Лес поредел, похоже, что впереди болото. Кит не любит болот. В жаркий день там задохнуться можно. Воздух липкий, влажный, горьковатый. Легкие будто ватой забиты. И, как ни старайся идти след в след за Друяном, где-нибудь сорвешься-таки с кочки, хлебнешь в ботинки болотной жижи, и начнет хлюпать, мерзко, противно, ноги преют. И комары, конечно. Бич божий! И змеи. Кит с детства боится змей. Увидит гадюку, передернет его, по спине — мурашки…

И все-таки Кит уже ко многому привык. Сравнительно быстро для потомственного горожанина. Пил воду из луж, спал на мокрой земле, таскал на себе по сорока килограммов и делал еще много такого, что, представь он себе это раньше, сказал бы: не смогу… Разве, сидя в городе, можно понять, что такое лесная жизнь. Да, Кит тогда и не задумывался об этом. Важно было добраться сюда, а уж там: бог не выдаст, свинья не съест…

Роберт сначала удивился: почему это Кит вдруг стал так рваться на сложное, непродуманное дело? Но Кит выкладывал один аргумент за другим, и наконец Роберт сам загорелся. Они часто встречались в то время. Почти всегда у Роберта. Запирались в его комнате. Иногда в дверь стучала Элина. Приносила им чай, хлеб, ячменный солод или брусничное варенье.

— Эт-то отлично, — говорил Роберт, макал палец в солод и совал его в рот.

— После тебя никто есть не станет, — говорила Элина.

— Почему? — удивлялся Роберт и вопросительно смотрел на Кита. — Разве ты не станешь есть?

— И как еще, — улыбался Кит.

— У него же пальцы грязные, — говорила Элина.

Роберт начинал разглядывать свои пальцы.

— Нет, они не грязные. Они вымазаны в чернилах. Чернила — не грязь.

— Все равно, — говорила Элина.

Иногда она заходила еще раз, унести посуду.

Незадолго до отъезда Кита Элине исполнился двадцать один год. Кит случайно попал на день рождения, хотел уйти, но его заставили остаться.

Гостей было мало: две девушки, работавшие вместе с Элиной в парикмахерской, высокий мужчина с большими залысинами на лбу, которого звали Адольф, ну и мать, конечно, Роберт.

Кит чувствовал себя неуютно, Его «дама» — неугомонная толстушка с белыми кудерьками — начала с самого идиотского вопроса.

— Сколько вам лет? — спросила она так громко, что все сразу уставились на Кита.

Кит покраснел:

— Мне?

— О господи, ну конечно же вам!

— Ему семнадцать, — сказал Роберт.

Толстушка захлопала в ладоши:

— Так мы же почти ровесники, я старше вас на самую-самую малость. Это просто замечательно, правда?

Кит не понимал, что в этом замечательного, но, чтобы отвязаться от нее, кивнул:

— Несомненно.

— Семнадцатилетних, — сказал Адольф, — в этом году будут брать. В зенитную артиллерию. Это точно, как дважды два.

— Бог ты мой, таких-то мальчишек, — вздохнула мать Роберта.

— Они уже не мальчишки, мама, — сказала Элина.

— Ну, это как сказать, — опять все испортил Роберт, — во многих отношениях мы еще не переросли своего возраста.

— А что это за отношения? — тут же прицепилась к нему толстушка.

Роберт усмехнулся:

— Отношения между мужчиной и женщиной, например.

— То есть любовь, да?

Киту хотелось встать и уйти, а Роберт, как ни в чем не бывало, пустился в свои обычные запутанные рассуждения. Толстушка была в восторге, и Кит на время освободился от обязанностей кавалера.

Он ковырял в тарелке и незаметно наблюдал за Элиной. Элина мало говорила в этот вечер, и Киту показалось даже, что она грустит. Если Адольф ее спрашивал о чем-то, она медлила с ответом, словно не понимала, о чем это он. Она была очень красива. Высокая прическа еще больше подчеркивала классически правильные черты лица и оставляла открытой прекрасную, стройную шею. И в этом платье, ярком, красно-цветастом, Кит тоже никогда ее не видел. Он не любил нарядно одетых людей, но в Элине и сегодня не было нарядности, просто она была красивей обычного.

Потом встали из-за стола, завели патефон. Киту пришлось танцевать с толстушкой, но танцевал он намеренно плохо, и та скоро отстала от него. Кит устроился в углу гостиной, под большой пальмой с острыми, как стрелы, листьями, и оттуда наблюдал, как танцует Элина. Танцевала она почти все время с Адольфом, тот что-то рассказывал ей, она иногда кивала, но лицо оставалось задумчивым, глаза не оживали.

Когда Элина подошла к нему, Кит так растерялся, что даже не сразу встал. Она взяла его за руку:

— Пойдемте.

— Я плохо танцую, — сказал он, чувствуя, что у него дрожат ноги.

Но ее ладонь уже легла на его плечо, и Кит, как загипнотизированный, впервые в жизни обнял ее за талию.

Сначала они танцевали одни, и Кит с трудом двигал одеревеневшими ногами, потом закружились еще две пары, и стало немного легче. Он даже решился сказать:

— Вы не очень веселы сегодня, а ведь у вас день рождения.

— Нет, — сказала она, — ничего… Все в порядке.

Потом Кит опять устроился в углу. Подошел Роберт, уселся на ручку кресла, потер лоб:

— Знаешь, моя сестра, кажется, собирается замуж…

Все это было как бы в прошлом веке, быть может, так бы и осталось там, не будь новой встречи. Кит стал подсчитывать, потом пересчитывать, все равно оказывалось — всего пять дней назад. Тогда он стал вспоминать тот день час за часом, с самого утра, когда проснулся в чужой квартире и первым делом нащупал под подушкой свой браунинг, так он делал теперь всегда, хотя знал, что на Трейманиса можно положиться. В Ригу его послали не ради ребят, чьим посланцем он был, про ребят сказали: свяжешься — хорошо, не свяжешься — большой беды не будет. Главное — Трейманис. Рацию — только ему, в собственные руки. Как он скажет, так дальше и действуй. Родители, да, все понятно, но ты же не маленький, к ним ни шагу, даже на улицу, где они живут, ни шагу. И про сестру твою слышали. Любишь ее? Тогда о чем речь? Если бы только твоя смерть, так черт с тобой, дурак всегда найдет способ помереть, но смерть теперь ходит по ниточке, от одного к другому, ты будешь считать, что отправился на тот свет наичестнейшим образом, а на поверку окажется, что ушел подлецом, оттого что ниточку за собой потянул. Ясно?.. Чего яснее, даже тошнит от ясности.

Когда подъезжали к Риге, все дрожало внутри, расплакаться боялся, но вышел на перрон и растерялся, да чего там — испугался. Самым настоящим образом. Словно приехал в незнакомый город. Шел по улице, и казалось, что все на него глазеют. Даже в подворотни заходил, чуть ли не ощупывая себя — вроде бы все в порядке, штаны не расстегнуты, на лбу ничего не написано. Шел дальше. Через неделю это прошло, освоился. А лучше бы этого не было, передал бы, что требовалось — и обратно. Но на обратный путь нужен был пропуск, а Трейманис все не мог его раздобыть. Вот тут и накатило то, чего больше всего боялся Кит. Мотька, родители, Роберт и все, кого он здесь знал, стали нужны ему позарез — увидеть хоть на минуту, десятком слов переброситься, посидеть в своей комнате, пальцем по корешкам книг провести, супу поесть за кухонным столом, и черт знает чего еще захотелось Киту, когда он понял, что еще день-два и опять придется расстаться с этим проклятым, таким любимым городом и со всем, что было его настоящей, реальной жизнью, потому что жизнь в отряде, несмотря на всю свою, даже грубую подчас, натуральность, имела некий оттенок призрачности — проснешься в одно прекрасное утро и увидишь знакомые стены, будильник тикает…

К его несчастью, был разгар лета. Школы, конечно, закрыты, и нельзя подождать Мотьку на улице, когда она домой идет, чтобы хоть издали поглядеть. Слава богу, Жанна, дочка Трейманиса, взялась сходить на квартиру, на словах передать родителям и сестренке, что Кит жив-здоров, всех крепко целует, к осени, надо полагать, вернется.

Кит долго расспрашивал Жанну, как там у них, но что она могла рассказать, дома только отец был, и десяти минут с ним не говорила, все тоже живы-здоровы, переживают, конечно, ждут…

С ребятами повезло. Случайно на улице встретил Янциса. Пошли на Бастионную горку, сидели на разных скамейках, но так, чтобы можно было негромко переговариваться. Условились встретиться еще раз, вечером, возле оперы. Пришел Эрик. Странно, Кит так ждал встречи с ребятами, чуть ли не снились они ему, а вышло как-то не так, немного отчужденно, что ли… Ну, как бы то ни было, договорились обо всем. Нет, это все-таки черт-те что! Им бы хлопать друг друга по плечу, хохотать: банзай, старина! привет, старый пират! — а они… договорились.

Чтобы дотянуть вечер, Кит зашел в цирк. Взял билет на галерку, оттуда можно было в любое время незаметно уйти. Под куполом кувыркались акробаты, Кит с детства таких номеров не любил, боялся, что сорвутся. Стал смотреть вниз, на партер. И увидел Элину. Даже в сердце кольнуло. Она смотрела куда-то в сторону, поэтому он и узнал ее, по профилю. По затылку человека не узнаешь, хотя ее он и по затылку узнал бы. Потом погас свет, мальчишки в униформах стали крутить перед прожекторами цветные стекла, замолк оркестр, и только барабан стучал быстро-быстро, даже быстрее сердца.

Задолго до последнего номера Кит незаметно вышел, спустился по наружной лестнице, нависавшей над тротуаром, и стал под нею. Так, чтобы видеть главный выход. Ждал долго. Наконец повалила публика. Сначала валом валила, потом поредела. Кит ждал долго, пока сторож не стал запирать двери.

У Трейманисов не спали, ждали его. Еще в прихожей Жанна радостно объявила:

— Есть пропуск. Настоящий.

На следующий день он уехал.

Друян шел медленнее обычного — не потому что болото, просто не было резону торопиться.

Жизнь подходила к той точке, где в последний раз все надо было взвесить, рассчитать. Не промахнуться.

Пока складывалось, как по писаному. Вот прокатится фронт, начнется Советская власть, и пожалуйста — шуцмана угрохал и жену свою собственную не пожалел, воевал в партизанах, вся волость знает.

С бабой, конечно, дело не простое. Кто на молоке обжегся, на воду дует. Но вот взять хотя бы ту же Катерину, чем плоха баба? Свой хутор продаст, к нему переедет. Вдова всегда вернее девки. Правда, веры другой. Будь матка жива, на стену бы полезла, а Друяну что ксендз, что пастор, что в лоб, что по лбу. Да и жить-то при большевиках придется, так что и вовсе эта религия ни к селу ни к городу. Вот только относиться к нему Катерина стала как-то иначе, то и дело поглядывает исподлобья, будто удара ждет. Из-за Броньки, что ли? Небось, с три короба люди наговорили. Боится. Дело это понятное. Покажи ему кого-нибудь, кто двоих на тот свет отправил, Друян на такого человека тоже бы с опаской поглядывал. Не теперь, конечно, а скажем, до войны. Ничего, поживут — привыкнет. Забудется.

Все, стало быть, распрекрасно. Распрекраснее некуда, едрит твою!.. Сущая чепуха остается — выжить. А фронт, вот он, гудит, как проклятый. Хреновое это дело для партизан. Армия — не шуцманы. В один день любой лес прочешут да еще и с самолетов долбанут. Не зря отряд их с места сорвался, не иначе как через фронт пробиваться надумали. Надумать легко, а вот поди пробейся. Может, и повезет кому, только немного их будет. Что до Друяна, так он в герои не лезет. Ни в живые, ни в мертвые. Он свое дело сделал. И себя растоптать не дал, и будущей власти услужил.

Нет, не вернется Друян в отряд. Пальба эта, «канонада», как пащенок говорит, все дело решила. Если раньше он колебался, то теперь — все, баста. Оттого-то и не пошел он на «Алвишки», «Алвишки» в стороне остались, ни к чему теперь Друяну со связным встречаться. Ну, а ежели потом и дознаются, что не прибыл Друян к связному, так тут объяснить все честь честью можно: не дойдя до «Алвишкей», напоролись, мол, на шуцманов или фрицев, стали те шпарить из автоматов, пащенка то есть парня этого на месте ухлопали, ну а Друяна бог помиловал, человек он бывалый, ушел болотом, на ближайшем хуторе схоронился, несколько дней отсиживался, потом уже поздно было связного искать, пришлось Красной Армии дожидаться. И Катерина все подтвердит: сначала вдвоем пришли, потом стрельбу слышала, обратно Друян один прибежал, гнались за ним, она его спрятала… Комар носу не подточит.

Остается одно решить: на ходу? либо сделать привал и тогда уж?.. Далеко идти — смысла нет, место глухое, да и ноги у Друяна не казенные. Он оглядывается…

…Друян оглянулся, приостановился даже, словно хотел сказать что-то, но, видно, раздумал, зашагал дальше.

Киту не по себе. И от болотной духоты, и от странного ощущения — будто идут они в никуда. Когда вышли от Катерины, казалось — ну, теперь-то уж ерунда, рукой подать. Но прошел час, другой, и все отодвинулось куда-то, потеряло реальность, словно Кит заснул на ходу и двигается по какой-то бессмысленной инерции. Потом пришел страх. Опять же — как если бы это было во сне, когда вокруг — ничего пугающего, а тебе все страшней и страшней. Даже оцепенение стало понемногу проходить. Кит толком не осознавал, откуда этот страх, но каким-то образом это было связано с Друяном, и в памяти ожили подозрения, ожила неприязнь к нему, углублявшаяся с каждым днем их пути, и Кит безотчетно вытащил свой маленький браунинг, опустил предохранитель. На мгновение пришла мысль, что он ведет себя глупо, но Кит отбросил эту мысль и уже не выпускал пистолет из потной ладони.

Все выше поднимается солнце, в небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Утром явственно доносилось гудение канонады, а сейчас — тишина. Только болото иногда вдруг чавкнет под ногами идущих, и опять тихо — мох скрадывает звук шагов.

Когда они скрылись в мелком березняке, за которым начиналось болото, Катерина медленно отошла от окна, присела на лавку, но тут же вскочила, толкнула ногой тяжелую дверь, вышла на крыльцо и вдруг замерла, потому что почудился ей какой-то звук — вроде выстрела. Но сколько она потом ни прислушивалась, а больше ничего не последовало. Хотя отчего же должно было что-то последовать? Ну да уж так представляла это себе Катерина — если дойдет у них дело до развязки, обязательно будет пальба. А что дело идет к развязке, Катерина не сомневалась. Если уж Друян собственную жену не пожалел, так этого парня пристрелить — для него раз плюнуть.

В извилистом ходе друяновских мыслей Катерина не разбиралась. Она только нутром чуяла, что есть здесь какая-то заковыка: оба как будто бы одного поля ягода, партизаны, но каждый сам по себе — парнишка этот одно, а Друян другое. И, главное, точит Друян на парня зуб. Не только с насмешкой о нем говорит — нет-нет да и проблеснет в глазах злоба. Страшная, чисто друяновская. И опять насчет какого-то связного. Видно, наплел ему что-то Друян, раз парнишка спрашивал.

Как только стала Катерина думать о парнишке, так сразу и представила его себе — с ног до головы. И усмехнулась: тоже мне, вояка!

Странная это была усмешка, чисто женская: и насмешливость в ней была, и чуток удивления, и самая малость чего-то еще. Впрочем, такая ли уж малость?..

Если малость, так отчего же парнишка этот не выходит у нее из головы? Еще вчера вечером, когда поесть она ему принесла в овин, что-то ей показалось необычным и в голосе его, и… вообще. Разглядеть его в темноте не могла, бог знает, что за птица, а надо же — в разговор пустилась. Голос, что ли, ее подкупил или уж сердце у нее так устроено? «То есть как это — сердце устроено?» — спрашивает она у самой себя и неожиданно, впервые в жизни понимает, что могла бы и разобраться — как устроено, да только сейчас не до этого. И не только сейчас. И раньше было не до этого, да, пожалуй, и впредь времени не достанет.

Тоскливо становится Катерине. Надо же так жить, чтобы до собственной души не докопаться. Не задуматься даже: чего это ради ты, такая-сякая, живешь и… вообще?

Привыкла она к этому «вообще». Начинает думать, рассуждать, а потом — «вообще». Так за всю жизнь ничего до конца и не додумала. Ну, скажем, к вечеру с ног она валится, а утром? Голова ясная, небо над лесом розовеет, воздух — ровно вода из колодца, аж дрожь пробирает; сесть бы на лавку, что возле дома, ноги под себя, чтоб от росы не стыли, да и подумать… Но тут же перебираешь в уме: огурцы прополоть, сходить в волость к Маделану, обещался прошлогоднюю картошку забрать, сбыть куда-то — не за деньги, за городской товар, она уже загодя уговорилась с ним, а он все не едет; ну, свинье сготовить, корову подоить, наточить косу, поправить плетень, а то кабаны повадились… Воз и маленькая тележка! Где уж тут думать, да еще о душе или, скажем… вообще.

Катерина давно уже ползает в огороде, обрывая из-под узорчатых листьев колючие бледно-зеленые огурцы. В ее молочно-белые колени земля успела въесться так глубоко, что немало времени пройдет, прежде чем они отмоются. Потому что по давней детской привычке Катерина ползает между грядами на коленях, а не ходит меж ними, переломившись надвое, как другие бабы, которые потом хватаются за поясницу.

Но так ли уж давно она там ползает?

Ползает, может, и давно, а вот огурцов пока — кот наплакал. Потому как больше она прислушивается, чем занимается делом. Неспокойно у нее на душе, хотя все ее рассуждения насчет этих двоих могут оказаться просто бабьей глупостью. Время, правда, уж больно шальное. В последнее лето редко к ней кто-нибудь заворачивает, но уж если ненароком завернет, так обязательно пойдут рассуждения: с одной стороны, понимаешь ли… а с другой, опять-таки…

Катерине рассуждения эти ни к чему. Власть переменится? Ну и что? От любой власти до Катерины семнадцать километров лесом да болотами. Это какая ж власть должна быть, чтоб Катериной интересоваться? Ну, а если и поинтересуется, так что? Чужого Катерина не держит, своего не отдаст. Вот и весь разговор…

Выстрелы, настолько отдаленные, что другому бы и в жизнь их не расслышать, словно подбрасывают ее. С минуту она стоит и ждет, но вокруг опять первозданная тишина.

Сначала Катерине кажется, что она смертельно устала. Потому что ноги у нее еле двигаются, но, когда она наконец подхватывает двустволку, загодя поставленную у крыльца, это ощущение проходит. В сторону болота она идет таким спорым шагом, что беги кто-нибудь рядом с нею, скоро выдохся бы и отстал.

Вот уж такой подлой пакости Друян от этого пащенка не ожидал никак. Все было рассчитано, каждое движение, и вот — на тебе, Друян лежит мордой кверху и смотрит на облака. А облака ему — как рыбе зонтик. Он бы и рад не смотреть на них, но, когда этот пащенок стал палить из своей хлопушки, какая-то пулька пробила Друяну шею аккурат рядом с глоткой, и теперь он, видите ли, должен любоваться небесным сводом!

Но черт с нею, с шеей! Не из-за шеи он тут валяется. Друяна продырявило не единожды, вот только думать об этом муторно. Одна надежда, что пульки-то мелкие. Хотя и нога и предплечье болят, как проклятые.

И как только мог он, Друян, такого дурака свалять?! А теперь он и сам не знает, чего ему больше хочется: не умереть самому или знать, что пащенок сдох — раз и навсегда?

Если уж Друян не может пошевелить башкой, то надо хотя бы привстать… И он упирается локтями в мягкую, податливую землю, но после первого же усилия голова начинает кружиться так, что он тут же отказывается от дальнейших попыток.

Кит медленно и как бы рывками возвращается к жизни. Именно так — не жизнь к нему возвращается, а он к ней. Он возвращается к тому мгновению, когда Друян, словно споткнувшись, остановился на ходу, неуловимо быстро обернулся, и Кит увидел черное дуло, из которого должна была вырваться смерть.

Кита несколько раз ударило, и ударило так, что теперь он даже не мог вспомнить: сам-то он стрелял или нет? Должен был бы стрелять, но в памяти это не сохранилось.

На минуту Китом овладевает чувство почти блаженное. Нет больше земного притяжения, нет усталости, нет ни мыслей, ни ощущений. Может, это и есть переход из бытия в небытие?

Нет, это чувство ушло, а вместе него нахлынула боль — такой ошеломляющей волной, что он и различить не мог, откуда она исходит.

Вернувшись к жизни, он вернулся к боли, к страданию физическому и духовному. Но боль он какое-то время мог бы терпеть, а вот расставание с жизнью было превыше всяческих сил. Однако расставание это становилось все более неотвратимым, потому что не было никого, кто бы мог до него добраться, наклониться над ним, взять его за руку и сказать: ничего, потерпи, ты выживешь!.. Насколько легче было бы умирать, скажи кто-нибудь эти магические слова: ты выживешь! выживешь!.. Одно дело умирать, не теряя надежды, другое — в отчаянии.

На болоте Катерине волей-неволей пришлось замедлить шаг. С топью не шутят, даже зная ее как свои пять пальцев. «Какие тут, к дьяволу, шутки! Какие, к дьяволу, шутки!» — твердила про себя Катерина, как иногда, в минуту большого напряжения, человек начинает твердить первую пришедшую ему на ум фразу. Кстати, в такие минуты он теряет и ощущение времени, так что, когда Катерина добралась до плотной, не качающейся под ногами полянки, где лежали те двое, ей показалось, будто только что она была дома и вот она уже здесь.

Они лежали в нескольких метрах друг от друга: Друян — на спине, заострившимся носом кверху, паренек — на боку, левую руку поджав под себя, в правой сжимая маленький, почти игрушечный пистолет.

Как только Катерина наклонилась над ним, парнишка заморгал, а потом как-то по-детски зажмурился, словно пытаясь освободиться от наваждения. В ложбинке между глазом и переносицей была у него как бы маленькая лужица, где скапливались слезы, прежде чем капнуть на землю.

— Это я, — зашептала женщина, — это я, Катерина. Куда тебя этот пес поранил-то?

Кит сделал движение — то ли пытался приподняться, то ли просто повернуться на спину, чтобы высвободить неестественно подогнутую левую руку. Она хотела помочь ему, но паренек вдруг натужно вскрикнул и потерял сознание.

Из кармана своей вытершейся плюшевой жакетки Катерина достала большой складной нож, открыла его и стала осторожно разрезать на Ките одежду. Когда оголился его впалый мальчишеский живот, она увидела ниже пупка маленькую, почти не кровоточившую ранку, и с ужасом подумала, что это все, конец — от такой раны не спасет даже самый лучший доктор. И на какое-то время она будто окаменела.

Удар под правую лопатку был настолько неожиданным, что Катерина, упав лицом на недвижного парнишку, даже не поняла сначала, что же произошло?

Друян целился бабе в затылок, но в самый момент выстрела у него опять закружилась голова, и теперь он не знает, куда попал. Ничего. Надо полежать, пока этот раскачивающийся мир снова не примет нормального положения, а потом выстрелить еще раз. Раз уж Друян решил не помирать, стало быть, Катерину надо кончить.

Да, за то время, что он здесь валяется, Друян немного очухался и твердо решил выкарабкаться. Игрушечными пульками Друяна не убьешь. У него самого был когда-то такой пистолетик. «Дамский» браунинг, калибр — 6,35. Задолго до войны это было, когда еще Друян ходил с дружками в волость, на танцульки. У дружков только финки были, и на друяновский браунинг глядели они с восхищением и откровенной завистью.

Местные власти старались, конечно, не допускать на деревенские балы вооруженных парней, которые, все время подогреваясь самогоном, могли без долгих раздумий учинить жестокое кровопролитие, поэтому на подходе к волостному центру частенько стояли айзсарги или полиция, ощупывавшие идущих — на предмет оружия.

Но Друян над этими стражами порядка наглейшим образом издевался. Как только его останавливали, он тут же выворачивал карманы, шмякал о землю картуз и делал вид, что собирается спустить штаны. Вокруг хохотали, а браунинг его между тем благополучно грелся за лифчиком какой-нибудь большегрудой Юльки, сопровождавшей парней на «увеселительное начинание».

Однако стрелять в людей из этого самого браунинга Друяну так никогда и не пришлось. Зато уж как он палил в свинью, откуда-то забредшую к ним в огород! Все шесть патронов расстрелял, а той — хоть бы хны! Визжит, носится, как очумелая, а подыхать — ни в какую. Тогда-то Друян и понял, что оружие это действительно «дамское», для форсу только, и продал его. За хорошие, между прочим, деньги.

Все это приводило к выводу: можно, а значит и надо, обязательно надо выжить!

И вот же, принес черт бабу! И бросилась баба не к Друяну, а к пащенку. Тут он и понял, что Катерина — свидетель, но не в друяновскую пользу, а вечная для него угроза, потому как такая стерва, если ей что-то втемяшится в дурью голову, матку бозку продаст ради своей фантазии. И Друян выстрелил. А теперь вот лежит, ослабев от подступившей к горлу дурноты, и ждет, когда остановится проклятая карусель, на которой его закружило, как только он тщательно прицелился в затылок Катерине.

Когда от жестокого удара в плечо Катерина упала ничком, мысли у нее на какое-то время смешались и, хотя выстрел она, конечно, слышала, но не сразу связала его с этим ударом. Однако состояние оглушенности скоро прошло, и тогда Катерина почувствовала, что и плечо и правая рука у нее совершенно отнялись, а нечто щекочущее, ползущее ей под мышку — это струйка крови, и поняла, что свалил ее выстрел Друяна и лежит она поперек парнишки, придавив его своим, по-мертвому отяжелевшим телом.

Опершись левой рукой о землю, она сначала привстала на колени, а потом уже и на ноги поднялась, все еще не глядя на Друяна и каждую секунду ожидая нового выстрела. Но выстрел почему-то запаздывал, и Катерина, не поворачивая головы, скосила глаза в сторону этого гнусного пса. Он лежал в той же позе, что и раньше, впору было усомниться: он ли стрелял? Но Катерина не усомнилась и, не выпуская его из виду, быстро нагнулась и левой рукой схватила лежавшую на земле двустволку.

У Друяна сквозь стиснутые зубы вырвался то ли хрип какой-то, то ли стон. Значит, следил он за нею, гад.

Да, он следил за нею из-под полуприкрытых век. Земля все еще противно покачивалась, но уже не так сильно и, увидев, что Катерина приподнимается, он попытался собрать все силы и всю свою волю. Ему хотелось выстрелить сейчас же, без промедления, но он заставил себя лежать недвижно, промахнуться — значило для него теперь верную смерть.

Он видел, как баба левой рукой подняла двустволку — правая у нее будто плеть повисла, — но все еще медлил. А она с неожиданной ловкостью быстро взвела курки и, прижав ружьецо к бедру, двинулась прямо на Друяна, направляя на него стволы.

По всему его телу судорожной волной прокатилась дрожь. Как всякому человеку, ему случалось крепко пугаться чего-то, но только сейчас, впервые в жизни, узнал он, что такое смертельный страх. Он уже не думал о том, чтобы прицелиться и выстрелить наверняка. Хладнокровие, выдержка, сама способность рассуждать — все разом исчезло в ошеломительном ужасе. Вскинув руку, не целясь, он нажал на спуск и закричал таким исступленным, звериным криком, что звук выстрела совершенно угас в нем. А вот грохот двустволки все-таки перекрыл этот крик. И не только перекрыл, но и оборвал — мгновенно и навсегда.

За несколько минут до смерти Кит снова пришел в себя. То ли уже смеркалось, то ли глаза плохо видели, но все показалось ему серовато-белесым, расплывчатым… Потом кто-то наклонился над ним и холодной рукой коснулся его лба. Рука была такая холодная, что Кит вздрогнул.

В нем все горело от жажды, но губы так запеклись, что он долго не мог разлепить их, и лицо его жалко кривилось, пока наконец простонал он:

— Пи-ить!..

Катерина не знала, что при ранах в живот вода убивает, она стала лихорадочно оглядываться, увидела валявшуюся на землю фуражку Друяна, зачерпнула ею воды из темного болотного окна и, слегка приподняв Кита, подсунула ему под голову лежавший рядом рюкзак, потом тонкой струйкой стала лить воду в полуоткрытый рот. Все это ей пришлось проделать одной рукой.

Кит судорожно глотал, и острый мальчишеский кадык дергался на невероятно худой шее.

Катерина беззвучно плакала. Вместе с этим парнишкой уходил из ее жизни последний шанс на какие-то большие перемены, последняя надежда на что-то светлое и чистое. Потому что, как ни была она привязана к своему хозяйству, как ни дорожила независимостью, а прожить только этим оказалось не так-то просто. И не в том было дело, что жила она без мужика. Захотела бы — нашла. И не такого, как Друян. Могла бы все по-законному сделать. Даже детей нарожать. Но ведь от этого круг ее жизни только бы сузился. А в ней все еще жила чисто девичья мечтательность, тоска по необычному, грезы какие-то. И неожиданно поняла Катерина, что нужен ей был человек с живой душой. Не муж, не мужик, а кто-то вроде родного брата, наделенный тем же мечтательным чувством, которое жило и в Катерине. Это вот чувство и угадала Катерина в парнишке, когда прошлой ночью принесла ему в темный овин корзину с едой, когда узнала, что он из Риги, когда грубовато спросила, зачем его принесло сюда, и услышала смущенный ответ — так, мол, уж получилось. Ну, а утром она уже в этом убедилась окончательно — не встречала она таких, как Кит. Не встречала, но всю жизнь ждала.

Что и как привело ее к этому убеждению, Катерина ни себе, ни другим объяснить бы не сумела. Знакомство ее с Китом было столь коротким, что всякое объяснение выглядело бы смешным. Ну, подумаешь, уехал парень из города, бросил, как говорится, дом родной, в партизаны подался. Таких теперь «идейными» называют — одни с усмешкой, другие с уважением. Сама Катерина в этом не разбирается, а вот по глазам Кита она сразу увидела, что есть в нем живая душа, что его, как и Катерину, с детства влечет в какой-то чистый, невиданно прекрасный мир и что даже сейчас, грязный, оборванный, с ввалившимися от усталости глазами, готовый убивать и быть убитым, шел он к этому миру и, даже узнав, что мира такого не существует, все равно продолжал бы идти.

…Началась агония. Катерина поняла это по тому, как судорожно его рука вдруг вцепилась в болотный мох. Словно кто-то хотел оторвать его от земли, а он из последних сил цеплялся за нее, как за последнее свое прибежище. И, наклонившись к самому уху Кита, давя рыдания, она зашептала:

— Мальчик ты мой… Потерпи немножко… Скоро тебе полегчает. А как боль уймется, я тебя домой перенесу, лечить тебя буду. Доктора приведу, выхожу… Ты только сейчас потерпи. Голубчик, родненький… Будешь ты жить, будешь!..

Она не знала, слышит ли ее Кит, но эти слова ей должно было говорить, чтобы не верил он в смерть, чтобы о жизни думал в последние свои минуты.

Катерина говорила все громче, потому что Кит теперь протяжно стонал, с каждой минутой все пронзительнее, нестерпимее, и ей стало казаться, что стонет весь мир, она уже почти кричала, полуоглохнув от этого страшного стона, истерзанная этой болью и душившим ее отчаянием.

А потом наступила тишина, и Катерина запнулась на полуслове, вздрогнула, еще не веря, что все уже кончилось, с ужасом ожидая, что сейчас он застонет снова.

Наконец она осторожно коснулась его лба, потом пригладила его еще мокрые от смертного пота волосы и, наклонившись, поцеловала в холодеющие губы. И тут сознание стало меркнуть в ней, все вокруг поплыло, и, медленно опустившись на глубокий мох, она облегченно закрыла глаза.

Из записок Реглера

…Сегодня, перелистывая комплект журнала «Остланд», наткнулся на снимок: райхскомиссар Лозе во время посещения летнего лагеря, где отдыхают дети из областей, особенно часто подвергающихся воздушным налетам.

Быть может, и мои дети могли бы приехать в такой лагерь, здесь, в Латвии? Каким огромным счастьем это было бы для меня! Надо написать Лизбет, пусть постарается все как следует разузнать…

…Сегодня мы с Фис ходили на кладбище, где похоронен ее отец. Посидели на скамейке под огромным старым кленом. Фис немножко всплакнула. Я сказал: это привилегия мирного времени — найти вечный покой в таком месте. Вряд ли мои дети узнают когда-нибудь, где зарыт их отец.

Мимо нас прошла очень странная похоронная процессия: двое мужчин несли детский гробик, за которым шли молодая женщина и девушка; не было ни священника, ни церковного пения. Фис сказала, что немного знает эту женщину, и пошла спросить, кого та хоронит. Оказалось, что умер ребенок, взятый из КЦ[3]. Он был очень слаб и женщине не удалось его выходить…[4].

Я сказал, что не следует верить слухам…

…В газетах все чаще появляются траурные объявления не только о тех, кто пал на поле боя, но и погиб в борьбе с большевистскими бандами. Несколько раз мне встречались имена сослуживцев. Решил больше не посылать Лизбет «Deutsche Zeitung im Ostland», она станет беспокоиться и не поверит, что моя служба протекает в полной безопасности…

На милость победителя

Они сидели в Майгиной комнате, пили фруктовый чай и жевали шоколад. Кроме них, в квартире не было никого.

— Ты не пойдешь сегодня к Даце? — спросила девушка.

— Если бы у тебя нашлось что-нибудь покрепче чая… — неопределенно сказал Хуго.

Она лениво поднялась, пошла в столовую. В дверях обернулась:

— Я понимаю пьющих мужчин, но когда молодая девка всю ночь хлещет водку… — Майга пожала плечами и вышла.

Вернулась с графинчиком какого-то бурого напитка и двумя рюмками.

— Кого ты имела в виду? — подозрительно спросил Хуго.

— Это свекольный ликер, — сказала она, ставя графинчик на стол, — мой отец знает такой рецепт, что пальчики оближешь.

— Ты говорила о Даце?

Майга не ответила, наполнила рюмки.

— Где она пила всю ночь?

— У какого-то Гунара, кажется.

— У Гунара? — Хуго был поражен. — В доме, где я живу?

Майга кивнула.

— Послушай, но они же не знакомы. С какой стати Гунар… Ты ничего не путаешь?

— Они познакомились около месяца назад.

— Черт знает что! — сказал Хуго. — Значит, она была у него на дне рождения?

— Кажется так, но лучше спроси ее сам.

Хуго схватил графинчик и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Потом вскочил и стал расхаживать по комнате. Майга незаметно следила за ним.

Наконец ему надоело ходить, он снова плюхнулся в кресло, закурил и, наклонившись через стол, в упор глядя на Майгу, сказал:

— Я с нее шкуру спущу, если это правда!

— Ну что ж, — усмехнулась девушка, — на твоем месте… Хорошая трепка ей не повредит.

Майга лениво поднялась, обошла вокруг столика, отобрала у него сигарету и ткнула в пепельницу. Потом села к нему на колени.

Хуго этого не ожидал. В нем проснулась подозрительность. Задрав голову, чтобы видеть лицо девушки, он спросил:

— Послушай-ка, почему ты мне все это рассказала? Вы же такие подруги — водой не разольешь.

Майга рукой обхватила его за шею, щекой прижалась к его щеке. Сказала задумчиво:

— Первый кнут доносчику, да?.. Я всегда была ябедой. Во дворе меня ненавидели, даже били.

Он хотел обнять ее, но она вскочила и потянула его в спальню.

Из ворот Майга и Даце вышли вместе. Они не торопились, и поток работниц обтекал их с обеих сторон.

Некоторое время шли молча, потом Майга спросила:

— Хуго не появлялся?

— Нет.

— А я его встретила вчера вечером. Ну и злой же он был.

— С чего это?

— Узнал, что ты была у Гунара.

Даце резко остановилась. Почти крикнула:

— Кто ему сказал?

Майга тоже остановилась.

— Откуда я знаю? — она смотрела куда-то в сторону. — Может, сам Гунар?

— А черт! Этого мне еще не хватало.

Потом опять молчали до самого дома. Молча поднялись по лестнице. В прихожей выгрузили «товар». Только после этого Даце спросила:

— Чаю выпьешь?

— Пожалуй, — сказала Майга.

Они вошли в комнату, и Даце сразу включила электрический чайник. Коротко бросила:

— Пойду переоденусь.

Майга села в низкое кресло, откинула голову, вытянула ноги. Ей очень хотелось спать.

Через комнату в шлепанцах прошла Даце. Потом в ванной зажурчала вода. Еще через какое-то время забулькал чайник. Но Майгу охватила такая истома, что она сказала себе: черт с ним, пусть булькает…

Потом вернулась из ванной Даце и закричала:

— Чайник же выкипает! Ты что, заснула?

Майга с трудом разлепила глаза:

— Действительно… задремала.

Она все-таки заставила себя встряхнуться, и они стали пить чай с бутербродами. Бутерброды были с печеночным паштетом, но вчерашние. Паштет почернел, а зачерствевший хлеб обдирал нёбо. Но они были голодны и не замечали таких мелочей.

Наконец Даце не выдержала:

— Так, говоришь, он очень взбеленился?

— Хуго?

— Ну а кто же еще?

— По-моему, да, — лениво дожевывая последний ку-сок, сказала Майга. — Грозился дать тебе хорошую взбучку.

— Черта с два! — покраснела Даце. — Я себя бить не дам. Я ему не жена. Я сама себе хозяйка. Выгоню к дьяволу и весь разговор.

Майга маленькими глотками пила чай и смотрела мимо Даце, на стену, оклеенную дешевыми зелененькими обоями, где, к ее удивлению, оказалась невиданная ею раньше картинка под стеклом, в узкой деревянной рамке. На этой картинке жирными черными линиями была изображена лежащая на тахте голая женщина с закинутыми за голову руками, томно взиравшая на мир из-под полуопущенных век.

Странно. Майге показалось, что эта женщина очень похожа на нее. «Это вчера, — подумала она, — вчера я была похожа на эту женщину. Когда Хуго встал, распахнул окно, закурил, я лежала вот так же и смотрела на него, прищурив глаза».

— Ну что ты молчишь, как рыба?! — досадливо сказала Даце. — Я с тобой, как с человеком…

— А что мне тебе сказать? — все еще глядя на картинку, отозвалась Майга. — Ты же сама знаешь, болтовня это все. Никогда ты себе хозяйкой не была, и никогда ты его не выгонишь.

— Ну, это мы еще посмотрим…

— Брось. Не он же виноват, а ты.

— Да в чем я виновата? — плаксиво вскрикнула Даце. — Пригласил знакомый человек на день рождения… Подумаешь! Я же не каторжная!

— Не кричи, — тягуче сказала Майга. — Я-то здесь ни при чем, верно? Хочешь выгоняй его, хочешь живи с ним. Предупредила я тебя, и баста.

— О, господи! Да не кричу я. Но ты же должна понять. С восьми лет я как в тюрьме или на каторге жила. Матери я вообще не помню, а когда умер отец, меня дядька с теткой сразу в деревню забрали. На хутор. А хутор у них — дай боже! Летом по десяти батраков работало. В сороковом, когда большевики пришли, вся семейка в лесу отсиживалась. И меня прихватили. При немцах только вернулись… к родному очагу, будь он неладен! Я как ломовая лошадь на них работала. Думаешь, ценили? Что ни случись, во всем Даце виновата, в субботу вместо ужина — березовая каша… Думаешь, я от сладкой жизни в город сбежала?

— Зато теперь у тебя жизнь сладкая.

— Слаще некуда. Того и гляди накроют. Да в Саласпилс…

Скинув платье, Даце ничком бросилась на кровать и заснула так крепко, что не слышала, как пришел Хуго.

Проснулась она от обжигающе больного шлепка и вскочила как ужаленная. В комнате горел свет. Рядом стоял Хуго, и лицо у него было противное до рвоты.

— Дурак проклятый! — сквозь слезы крикнула Даце.

Он опять замахнулся, но она успела увернуться и снова бросилась на кровать вниз лицом. Навалила на голову подушку. Главное — чтобы не испортил физиономию!

Кричать она не решалась — не дай бог, прибегут соседи, да еще и полицию вмешают. Лучше уж потерпеть. И терпела.

— Ну, хватит с тебя? — сказал он наконец.

Потом вышел в столовую, и она услышала, как булькает ликер. Уходя, он снова заглянул к ней:

— До завтра, мой афельсинчик!

Пародируя Даце, он говорил по-деревенски: афельсин и копе.

Она ничего не сказала, ревела в подушку.

Когда он ушел, Даце заставила себя встать, добралась до ванной, пустила холодный душ и стояла под ним, пока у нее не застучали зубы. Насухо вытершись, она надела чистое белье и новое шерстяное платье.

Погасив в комнате свет, подняла штору, распахнула окно и высунулась наружу.

Шел дождь. Улица была тиха и пустынна. Даже полоски света нигде не увидишь, только на углу чуть покачивался зашторенный фонарь.

Даце уже почти успокоилась, даже обида ушла куда-то внутрь, но зато пришла такая тоска, что хотелось броситься головою вниз.

Она знала, что не сможет заснуть, а ночь только начиналась, ждать было некого и нечего, оставалось искать самой. Что искать? Ну, пусть не искать, пусть просто идти куда-то, все равно куда, только бы избавиться от ощущения заброшенности и от непосильной этой тоски.

В прихожей она быстро натянула плащ, повязала голову шелковым платочком и выскочила на улицу.

Шла она торопливо, стараясь поскорее миновать темные неспокойные улицы и выбраться к центру. И лишь дойдя до Вальтер фон Плеттенбергштрассе — бывшей Елизаветинской, — замедлила шаг. А потом и вовсе остановилась вместе с другими прохожими.

Проститутка ругалась с извозчиком. Требовала, чтобы тот вез ее дальше, до Парковой, где был солдатский публичный дом. А извозчик отказывался наотрез, считая почему-то, что это для него позорно. Девушка, хлипкая на вид, в простеньком ситцевом платье, с пьяным упорством вжималась в кожаное сиденье и твердила: нет, нет, до Паркштрассе!.. Тогда он слез с облучка и вытащил ее из пролетки. Она вся сжалась, из глаз брызнули слезы, но не закричала, а продолжала твердить: ты обещал! до самого дома!..

Ото всей той сцены Даце стало вдруг так нестерпимо плохо, что она почти побежала вперед, в сторону вокзала. Ей неодолимо захотелось уехать. Все равно куда. Пусть даже вернуться на хутор. Этот еще недавно ненавистный ей хутор теперь казался тихим убежищем. Работа? Ну что ж, она будет работать до седьмого пота, но зато потом можно броситься на свою скрипучую койку и заснуть, ни о чем не думая, без приступов тошнотворного страха, и утром подняться со свежей головой и увидеть, как встает солнце.

В огромном, открытом с одной стороны вокзальном павильоне, было сквознячно, полутемно и пахло карболкой, плевками, холодным паровозным дымом. Люди жались к стенам, не отходя от своих чемоданов и мешков. Над окошками касс горели не синие, как везде, а зеленые лампочки.

Даце прошлась до перрона и обратно. Можно было взять билет.

Она не взяла. Вышла на площадь. Слева был виадук, превращенный в бомбоубежище, справа, в одном квартале отсюда — кафе. А там, в самом центре — казино, рестораны, грохочущая музыка, шум, шум, шум…

Как бы там ни было, а город все еще продолжал оставаться для Даце неудержимо притягательным, страшноватым, но манящим, таинственным и потому влекущим. И как только опять пробудилась в ней тяга к городу, мечты о хуторе, о деревенской жизни показались дурацкими и пустыми. Подумав о своем былом житье, она даже вздрогнула от отвращения. Что сейчас там, в начале ночи? Да нет, для них там вовсе и не начало, а глубочайшая ночь. Все давно уже спят мертвым сном, только дождь постукивает по крыше и, в лучшем случае, взлает где-нибудь далеко-далеко одуревший от тоски, взлохмаченный, отсыревший пес.

Она перешла через площадь и по садовой дорожке спустилась к городскому каналу. Хотела сесть на скамейку под деревом, где, должно быть, было сухо, но, предупреждая ее, что место занято, там заалел огонек сигареты и кто-то шумно вздохнул. Даце, не останавливаясь, прошла мимо и даже ускорила шаг, вспомнив, как из канала вытаскивали утопленников.

Когда это было? С месяц назад или еще раньше? Она уже не помнит, почему оказалась здесь, но увидев, что на мостике толпится народ, протолкалась к самым перилам. Протолкаться было несложно, потому что многие, едва взглянув вниз, тут же отходили, и лица у них были серые, как перед приступом рвоты.

Один утопленник уже лежал на берегу. Был он в немецкой форме, лежал ничком, и ничего такого особенного в нем не было. А второго еще вылавливали. Два старика стояли в деревянной лодке, и один уже подцепил его багром за ногу, а второй пытался поддеть за плечо. И поддел. Верхняя часть трупа стала медленно всплывать, но, видно, немец всю зиму пролежал в канале — багор вдруг взметнулся, вырвав кусок плеча и лоскут шинели, а голова и грудь опять погрузились в воду. Лодочник перехватил багор поближе к крюку и провел им по борту, очищая от мяса. Потом опять осторожно завел под спину утопленника, и опять над водой показалась разбухшая белая маска, бывшая когда-то человеческим лицом.

Все, наблюдавшие за этим зрелищем, молчали. Молчала толпа на мостике, молчали эсэсовцы и полицейские, стоявшие на газоне, возле самой воды. Была в этом настораживающая необычность. Даце ее ощутила, но в ту минуту не стала над нею задумываться, задумалась позже, размышляя — как оказались в канале два этих солдата, в самом центре города, где рукой подать до СД, а полицейская префектура и вовсе рядом. Ведь не ради же грабежа, не ради нескольких солдатских марок их зарезали и утопили. Конечно же, нет. Стало быть, красные?

Это открытие не взволновало Даце и не дало нового направления ее мыслям. Внешний мир ее интересовал лишь постольку, поскольку она должна была к нему приспособиться, устроиться в нем и выжить. Перебравшись в город, решила «сделать жизнь», а для этого вовсе не требовалось читать газеты, кого-то ругать, а кому-то кричать «да здравствует». Достаточно было ходить в кино, где показывали ту самую, настоящую жизнь, и забегать иногда в книжную лавку, чтобы, немного доплатив, менять прочитанные романы на непрочитанные. Достаточно было собственной, пусть небольшой квартирки, парня, чтоб не скучать, одной-двух подруг для души и упоительного чувства самостоятельности. И все это есть, чего бы, кажется, больше…

Возле оперы она лицом к лицу столкнулась с Рихардом. С тем самым, что был у Гунара на дне рождения. И непонятным образом ее вдруг потянуло к этому человеку, нисколько не симпатичному, странному, даже пугающему.

Он опустил на нее глаза, потому что Даце и до плеча ему не доставала, и не было в этих глазах ничего — ни узнавания, ни даже недоумения, ничего совершенно. Не глаза, а стекляшки.

Но ее не так-то просто было сбить с толку, раз уже она чего-то хотела. Она протянула руку, улыбнулась лучшей из своих улыбок и после «доброго вечера» быстренько объяснила, где они познакомились, даже чуть не сказала, что танцевала с ним, но вовремя вспомнила — нет, со всеми она танцевала, а с ним почему-то нет, может, он и вовсе не танцует, нельзя ошибаться в таких вопросах, лучше чего-то недоговорить, чем ляпнуть лишнее.

Когда она все объяснила, он перестал смотреть на нее стеклянно и вежливо извинился, боялся, что ошибается, но, если не ошибается, то зовут ее Даце, не так ли? Она засмеялась, сказала, что так, но, наверно, ему пора в театр, все курильщики уже потянулись к дверям, наверно, спектакль интересный, наверное, Рихарда ждут уже, он же не один, наверное, в одиночку ведь в театр не ходят, правда?.. Тут она опять засмеялась, потому что и в самом деле, кто же пойдет в театр без партнера или партнерши; но он стоял на своем: пришел, мол, один, никогда не пропускает Вагнера, не хочет ли и она послушать, или наоборот, он возьмет в гардеробе свой плащ, и они пойдут куда-нибудь; она секунду поколебалась и сказала, что лучше куда-нибудь, впрочем, и колебалась она для виду, чтобы немножко повысить цену, она это уже давно усвоила, «да» и «нет» говорят в деревне, а в городе мнутся, мусолят: как вам сказать, я еще не решила, надо подумать…

Он сказал: подождите, Даце, двух минут не пройдет, как я вернусь, и предложил ей зайти в вестибюль, дождь ведь накрапывает, но она сказала: да какой это дождь, чего ради торчать в вестибюле, чтобы пялились на нее, лучше здесь подождет, но если больше двух минут, то спасибо, она ни в ком не нуждается, ауфвидерзеен…

Она и до ста не досчитала, как он снова оказался рядом с нею, уже в плаще и в шапке, в этой, финской, или под финскую, как-то они еще назывались, вроде шуц… щюц… черт с ней, с шапкой, Рихард взял ее под руку и спросил, где же она все-таки хочет провести вечер? а в городе она давно живет? одна? а родители? дядя и тетка? хутор «Ганыни»? у нее квартирка на Кожевенной? в двух шагах от нашего общего друга? не друга, а знакомого?.. Он крепко держал ее под руку, наклонялся, заглядывал ей в лицо и все спрашивал, хотя ей казалось, что, как человек приличный, он просто поддерживает разговор, а ей только этого и надо было, разговор или видимость разговора, потому что не часто доводилось ей вот так по-человечески болтать и ни о чем не думать.

Он привел ее в кабаре, о котором она и не догадывалась, и там был швейцар в ливрее, и будь у него борода, он был бы таким же, как в фильмах… За столиком Рихард сидел как-то очень строго, по-военному, пил очень много, но надо же — ни в одном глазу…

А Даце с каждой рюмкой становится все развязнее. Она и сама это чувствует, но ей хорошо, впервые за долгое время, и она не хочет сдерживаться. Нет, нет, пока еще все хорошо, она не выходит из рамок, только разговаривает громче обычного, вставляет жаргонные словечки и часто смеется — к месту и не к месту. Кое-кто уже поглядывает на нее, мужчины с улыбкой, женщины презрительно, особенно одна немка в форме. Даце хочется показать ей язык, но до этого не дошло.

Даце пьет и танцует. С каждым, кто ее приглашает. Танцует она, пожалуй, тяжеловато, но мужчины говорят ей комплименты, оттого что в таком состоянии появляется в Даце нечто влекущее, какая-то притягательность здоровой самки, сексапиль, как пишут в романах, зов пола.

Как всякая женщина, Даце инстинктивно определяет момент, когда необходимо подновить марафет. И, прихватив сумочку, она отправляется в дамскую комнату. В вестибюле швейцар и дежурная по туалету мирно беседуют, сидя на плюшевом диванчике, и Даце усмехается: вот уж у кого спокойная работенка!

Дверь в туалет Даце действительно толкнула очень резко, но никто же не велел этой немке подставлять свой лоб с той стороны. Стук был изрядный, девка аж побелела и схватилась за голову, словно ей вышибли ее куриные мозги.

Даце честно, хотя и несколько насмешливо, сказала: извините. Сказала и направилась к зеркалу. А немка какое-то время еще подержалась за лоб, а потом пошла прямо на Даце. Даце видела, как она идет, но ей было очень смешно, и она не придала этому значения.

Потом было так. Немка схватила ее за шиворот, рванула и стала бить по лицу. Пощечины были такие, что у Даце буквально искры из глаз посыпались, и она на мгновение задохнулась от неожиданности и ослепляющей боли. Хотя боли-то она, пожалуй, и не осознала, просто было что-то ослепляющее.

Самое странное заключалось в том, что Даце даже не пыталась сопротивляться. Какой-то запрет срабатывал. Немка была мельче Даце, и хотя далеко не хлипкая, но справиться с ней можно было запросто.

И вот же — стояла перед нею Даце, как провинившаяся девчонка, пальцем шевельнуть не смела, слезы текли…

А что, казалось бы, проще — схватить за волосы и тряхануть эту стерву так, чтоб голова у нее замоталась, как у дохлой курицы, ткнуть напудренной мордой в стенку.

Немка давно ушла, а Даце все еще стояла как вкопанная и давилась слезами.

В туалет заглянула дежурная:

— Вас там ждут. В вестибюле.

Даце покорно вышла. Рихард взял ее под руку.

— Пойдемте.

Прежде чем добраться до спальни, они прошли чуть ли не десяток комнат. Но ни размеры квартиры, ни роскошная обстановка не поразили Даце. Даце сломалась…

Потом, сидя на огромной кровати и стаскивая чулки, она вдруг заговорила. Как на духу. Словно сама себе исповедовалась. Ей надо было освободиться. От страха, от Хуго, от слишком большого, сложного и непосильного для нее, ошеломляющего мира. Вот только зря она упомянула, что одно время Хуго водился с какими-то красными, что ли…

Заснула она мертвецким сном и уж, конечно, не слышала, как Рихард разговаривал по телефону. Тем более, что аппарат стоял за три комнаты от спальни.

Рихард разбудил ее около полудня. Дал чашку кофе.

Все выше натягивая на себя атласное одеяло, Даце с ужасом слушала, как он говорил о ее вчерашних признаниях. Потом подвел итог:

— Ты должна исчезнуть. Иначе — спустят с тебя семь шкур и — в лагерь. Вот билет. Поедешь к моим родственникам. В деревню. Я дам тебе письмо к ним. Там отсидишься. Но смотри — никаких фокусов! Со мной не шутят.

У нее тряслась голова, но она благодарно кивала.

Он не позволил ей зайти домой и сам проводил на вокзал. Дал денег. На прощание сказал:

— Жди. Я тоже скоро приеду туда.

Даце стояла у окна и смотрела, как проплывают дома рижских предместий. Ей еще предстояло жить…

В тот день на взморье

Эрик взял у Димки ключ от дядькиной дачи, и они поехали на взморье. Почти всю дорогу молчали. Жанна думала: «Это ж надо!» Ничего особенного за этими словами не таилось. Просто Жанна должна была как-то реагировать на свой поступок. Хотя бы мысленно.

Сначала они пошли на пляж. Совершенно безлюдный. Купались. Но как-то недолго и лихорадочно. Быть может, оттого что ветер дул с юга, сгонял с поверхности теплый слой, и вода казалась почти ледяной.

Дачу искали долго. Петляли песчаными улицами. От зверского голода судорогой сводило желудок.

Наконец нашли. С оглядкой отперли дверь. Старой газетой осторожно стерли с кухонного стола бархатистый слой пыли. Съели все свои бутерброды. Посидели. Состояние было странное — как у человека, который не может заснуть оттого, что слишком долго не спал.

В комнатах пахло плесенью, простыни были сырые, одеяло тоже. Сквозь закрытые ставни едва просачивался свет, и Жанна, рукой нащупывая стул, складывала на него свои шмотки. Раздевалась так, как будто ныряла в омут. А забравшись под одеяло, твердила — вроде механической куклы — Эрик… Эрик… И с каким-то отчаянием гладила его по голому плечу.

У него были ласковые, пронизанные дрожью руки. Они прикасались к ней так осторожно, бережно, так целомудренно и чисто, что бесследно исчез всякий стыд и собственная обособленность.

Потом они провалились в бездну.

Когда она вернулась к жизни, их опять было двое. Но уже не прежних. Других. Эрик тяжело дышал. А Жанна стала как бы невесомой. Земное притяжение перестало действовать. Она коснулась губами его щеки, встала и на цыпочках пошла на кухню. Ей захотелось холодной колодезной воды.

Чудесно и просто она стала женщиной. А от ледяной воды ломило зубы — ощущение удивительное. Словно заново открываешь мир.

Из записок Реглера

…Юлиуса призвали досрочно… Нет, наверное, я неправильно выразился. Просто он уехал в учебно-тренировочный лагерь, после которого… В общем, письмо Лизбет на этот раз настолько сбивчивое, что я положительно ничего не понимаю.

Приписка от Марихен: фатти, дорогой! Ульрих ушел в море, и, конечно, от него никаких вестей. Оказывается — я ужасно люблю его и не могу найти себе места от беспокойства. Уверена, что лучше всех понимаешь меня ты. Жаль, что ты не можешь, как прежде, поцеловать на ночь свою глупую Марихен…

…Был у З-х. Мне показалось, что Иозеф встретил меня как-то растерянно. Мари дома не оказалось, она ушла на вечернюю мессу. У меня была с собой бутылка вина, и мы, не зажигая света, долго сидели в сумерках, медленно потягивая мозельское. Говорили очень мало. От вина слегка зашумело в голове, и наша обоюдная нервозность сменилась глубокой грустью. Очень не хотелось уходить, и я с трудом заставил себя встать…

Еще одна профессия Хуго

Майгу взяли в проходной, правда, без «товара». Подошли два типчика, сказали: давай-ка с нами!.. И отвезли в префектуру.

Там, в коридоре увидела Майга и вахтершу Ариню, которая беспрепятственно пропускала ее и Даце, обыскивая их только для виду. За изрядную мзду, конечно. Наверное, и не только их пропускала.

Ариня сидела на казенной, с высокой спинкой скамейке, зыркнула глазами, но тут же опустила голову, словно не узнала Майгу.

Напротив была дверь с матовым стеклом. Когда Майге велели сесть, дверь эта открылась и Ариню втолкнули туда, в комнату. Какое-то время слышались голоса. Вернее, один — мужской, спрашивающий. Потом — шебуршание, всхлипы. Чуть позже — хлесткие удары плеткой и крик, вопли…

Майга попросилась в туалет.

Хуго отпер дверь своим ключом и оказался в объятиях двух здоровенных парней. Ему так выкрутили руки, что он закричал. Тогда ему отвесили оглушающую пощечину и очень любезно предложили:

— Заткни пасть, хряк вонючий!

Судя по всему, Даце в квартире не было. Может, ее уже увели?

Хуго рассказывал подробно и торопливо. Иногда увязал в деталях, но, увидев нетерпеливое постукивание следовательского карандаша, быстро возвращался к основной линии. А линия заключалась в том, что Хуго всего лишь мелкий посредник. Девки воровали, он продавал «товар» художнику Лукстиню, тому, что рисует обнаженных женщин. Тот наживался, конечно, а Хуго… Хуго перепадали крохи. Ну вот, как будто и все.

— Так, так, — сказал следователь. — А теперь расскажи-ка про свои связи с коммунистами.

Словно что-то оборвалось внутри у Хуго, и голос стал не своим, хрипловатым:

— С коммунистами?

Еще торопливей, чем Хуго, Майга выложила все, напирая при этом на Даце. Та ее втянула, к себе зазывала, спаивала, теперь Майга и сама не понимает, как могла так нелепо увязнуть…

— Так вот, — сказал следователь. — Ты можешь заработать себе прощение. И вообще заработать. Но это будет зависеть от твоего усердия. Понял?

— Да, — сказал Хуго.

— Если понял, то слушай меня внимательно.

По дороге домой Хуго зашел к знакомому дворнику и купил у него бутылку водки.

Есть не хотелось, он только кофе сварил себе — крепчайшего. Отнес кофейник в гостиную, раскупорил бутылку, включил на полную громкость радио, плюхнулся в кресло и стал пить.

Радио орало так, что начали стучать соседи. Ага, сказал он, вам не по нраву?! Взял со столика терракотовую вазу и так запустил ею в стену, что там сразу и навсегда заткнулись.

Мать появилась на пороге неожиданно, однако он нисколько не удивился.

— Присаживайся, фру. Глотнешь?

Она всплеснула руками:

— Хуго!

Потом закрыла лицо и затряслась. От рыданий, наверно. Ему стало гадко до тошноты. Он почти закричал:

— Да уйди ты к дьяволу!

Но она продолжала трястись. И, озверев окончательно, Хуго встал, сделал несколько неверных шагов, схватил мать за плечи, повернул ее лицом к двери и наподдал коленом…

Грани бытия

Последние сумасшедшие дни не оставляли Донату времени на раздумья. Поздним вечером он только и мог, что сбросить с себя одежду, упасть на диван и, рванув подушку, навалить ее на голову. Мать говорила, что это у него с раннего детства: ужасно грозы боялся, услышит гром — и сразу подушку на голову… Быть может, и впрямь было так, быть может, иначе. Потому что в памяти сохранилась их комната, очень большая комната в деревенском бабушкином доме, но вся настолько заполненная шумом, что просто необходимо было навалить себе что-то на голову, если ты собирался заснуть. По субботам, по воскресеньям заявлялся сюда самый разноплеменный люд. Да нет, извиняйте, почему же разноплеменный?! Люд был вовсе одноплеменный, хотя и несколько разнородный. А вернее, разнохарактерный. Оттого и шумели, наверное. Темпераментом не сходились. Потом почти всех их пересажали. В тридцать четвертом. Когда Ульманис государственный переворот устроил.

Пароходик давно уже шлепал толстогубым винтом по коричнево-бурой воде и словно выплевывал из-под кормы разнообразнейший мусор. На тротуаре такой и не заметишь, но если он плавает — тут уж на него обязательно обратишь внимание. И начнешь следить за каждым окурком.

Пока медленно шлепали мимо порта, Донат сосчитал, что стояло там семь немецких транспортов, все словно в трупных пятнах, с волнистыми линиями — защитная окраска, мимикрия.

А слева все нарастало гудение. Непрерывное, натужное. Там был военный аэродром, Спилве. Через равные интервалы отрывались от земли транспортные юнкерсы; огромные, трехмоторные, они медленно проплывали над пароходиком, накрывая его своей крестообразной тенью.

Потом пристали к левому берегу; единственный сходивший здесь пассажир, не дожидаясь, когда пришвартуются, спрыгнул на причал, но пароходик все-таки пришвартовался, капитан вылез из своей, похожей на дачную уборную рубки и четверть часа толковал о чем-то со стариком, сидевшим на берегу.

Несколько раз Донат демонстративно смотрел на часы, и капитан это видел, но, наверное, плевать ему было на расписание и на этого последнего пассажира, потому что он продолжал разговаривать все так же лениво, бархатистым баском, и на Доната смотрел, как на пустое место.

Наконец двинулись дальше и вошли в Булдурупе или, как все ее называли, Бульупе — протоку, соединявшую две реки — Даугаву и Лиелупе; и тогда со стороны города взвыли сирены. Они еще выли, а со Спилве уже хлопали зенитки, и после каждого хлопка в небе появлялся клочок белоснежной ваты. Там, где разрывы были гуще всего, Донат различил серебристую точку, а потом и гудение расслышал, тонкое-тонкое и тоже как будто серебряное.

Это был одиночный самолет, скорее всего, разведчик, и шел он на очень большой высоте, так что совсем не просто было его подбить, хотя, по данным Доната, тяжелых зениток стало значительно больше, чем месяц или полтора назад. Данные эти были еще неполными, их стали собирать недавно, и Донат пока их не передавал. А сейчас он засомневался: может, все-таки следовало передать?.. Но за свое недолгое пребывание в Риге он узнал уже столько отрывочных сведений, что не так-то просто было в них разобраться, да и нуждались они в проверке и перепроверке так же, как и люди, их доставлявшие. Человек — существо обманчивое.

Об этом знал он умом, рассудком, а вот сердцем не верил. Не то, чтобы считал себя умеющим читать в душе человеческой, но на первое впечатление полагался почти стопроцентно. Правда, случалось задумываться: а если подвох? хитренькая игра? ловят на крючок?

Паскудно становилось от этих мыслей — не один ты загудишь в гестапо.

С другой стороны — прислали его сюда для дела, требовавшего, прежде всего, оперативности. Начни он дотошно каждого проверять — месяцы уйдут на это. А информация нужна сейчас, немедленно. В общем, круг заколдованный. Только жизнь вот не идет по кругу, все время обрывается. В самом неподходящем месте…

Мысли эти промелькнули у Доната неожиданно и мгновенно, пока, задрав голову, смотрел он на серебристую точку в небе, никак не увязывая ее с конкретностью — наш это, мол, самолет, наши люди в нем, подбить могут…

Напротив, даже подлая мысль промелькнула: как бы бомбой не шандарахнул… Правда, тут же и спохватился: так это же здорово, если шандарахнет! Только бы подальше отсюда. Шандарахнул бы и улетел.

И он улетел. Растаяла комариная звень мотора, одна за другой стали умолкать зенитки. А минут двадцать спустя пароходик причалил к конечному пункту.

Донат сначала похаживал, брезгливо принюхивался, не решался присесть, но северный склон огромной городской свалки давно уже густо порос травой, а на высоких стеблях убористо висели лиловые бубенчики люпина. И Донат наконец присел.

Сначала он был очень собран, внимательно разглядывал окрестности, потом вытащил свой четырнадцатизарядный браунинг, прикрывшись полой пиджака, взвел затвор и опустил предохранитель. Наконец, проверки ради, на две трети вытащил из ножен английский кинжал.

Кинжал этот в их снаряжение не входил. Был он, так сказать, частным подарком. От человека, побывавшего в Польше и — редкий случай — возвратившегося оттуда. Человек тоже был родом из Риги, и на этой почве кинжал поменял своего владельца.

Подарок, конечно, был редкостный. Вручая его Донату, бывший владелец предупредил: «Ты, брат, смотри! Это не финка. Одна царапина — и хана». «Кураре?» — с уважением спросил Донат. «Хрен его знает, кураре или мураре, но такой он отравой смазан, что кольни быка, сосчитай до пяти и можешь шкуру с него снимать».

Донат тогда, помнится, вздрогнул. И теперь, когда засовывал в ножны эту страшную штуку, чувство было такое, будто прятал на себе гадюку.

Но ощущение это скоро прошло, потому что все окрест было безлюдно, пустынно, ничто не предвещало опасности, и напряжение стало ослабевать, жизнь обернулась к Донату другими гранями, потому что вся она подобна драгоценному камню, вышедшему из мастерской искусного ювелира, — как такой камушек ни поверни, он обязательно вспыхнет, заискрится, вернет тебе упавший на него луч света.

И так же, как жизнь, многогранна память.

Вот, скажем, одна из граней: угол Гертрудинской и Ключевой. Там, за двумя стеклянными витринами — прилавок, полки, ящики с фаянсовыми табличками и латинскими надписями на них, пожилой провизор с вечно снующими руками, серебряный кассовый автомат, где в черном продолговатом окошечке пляшут белые цифры, и еще — вертушка за прилавком, а там стеклянные пузырьки в плоеных бумажных капорах, с жесткими шлейфами рецептов…

Валентуля, Люлюшка сходит по четырем ступенькам на тротуар из освещенной аптеки, и Донат ее сразу подхватывает под локоть, хотя Валентина терпеть не может ходить «под ручку», но сегодня размякла что ли, не отталкивает, идет почти смирная, только не в ногу, и от этого, наконец, раздражается, выдергивает руку: «Шел бы, как человек!..» Они доходят до фруктового магазина и застывают перед витриной, за которой громоздятся желто-оранжевые апельсины из Яффы и темно-оранжевые, с тонкой кожицей — из Мессины, и плотные, как теннисные мячики, словно кровью вымазанные, «корольки», и довоенная новинка — большеголовые грейпфруты, а рядом — глянцевитые, цвета темного янтаря, полупрозрачные финики, овальные черепа кокосовых орехов с жестковолосым индейским скальпом на макушке, а надо всем этим висят бананы, как желтые связки венецианских гондол.

Донат тянет ее в магазин, но Валюшка вдруг вспоминает: «Мы же селедку забыли купить!» Она хохочет и заставляет его вернуться обратно, в селедочную лавку, где сам Чумаченко, знающий наизусть вкусы своих постоянных клиентов, уже идет им навстречу, улыбается и не спрашивает, а почти утверждает: «Королевскую?!» И Валюшка говорит: «Конечно. Только с молоками, такие жирнее».

Другая, более близкая грань: все, как прежде, тот же дом, и подъезд, и дверь, приоткрывшаяся на цепочке. И то же лицо… В кухне, знакомой до мелочей, уже поздней ночью — Валентина, то смеющаяся, то всхлипывающая, в старом халатике, тоже настолько знакомом, что как-то даже приснилась ему именно такая, когда он еще был под Москвой и только готовился к переброске сюда… Валя, Валюшка, милая, теплая, домашняя, как котенок, и жить с тобою — это сам уют, сама беззаботность, тишина, воркование, хочешь — думай (о пустяках), хочешь — не думай вовсе, солнце встает на востоке, заходит на западе, почтальон приносит газету, молочница — молоко, ешь, пьешь, работаешь, ночью спишь. Так и было. Было, а вот же не верится. Время, что ли, сломалось? А если сломалось — когда? Да и почему сломалось? Чепуху ты несешь, Донат! От недосыпу, от напряжения, от усталости, от боязни… Ну да, от боязни. Ходишь по тонкому льду, того и гляди: затрещит, забелеет стеклянными трещинками, и все вы — в черную воду, в страшную смерть…

И еще одна грань. Не из прошлого, а сегодняшняя.

Ренька, племянница, помнившаяся ему голенастой девчонкой то в непомерно длинном, то в непомерно коротком платье, на которую он, если и обращал внимание, так единственно потому, что все-таки — братнина дочь, надо же хоть по голове погладить, — и Ренька теперешняя, настолько самостоятельная в свои семнадцать, что то и дело ошарашивает Доната. И дружки ее, не в том, не в прежнем смысле дружки, а… А, черт, и определения-то для них не подберешь! Они его в угол загнали. Не в переносном, а в самом буквальном значении слова. Откуда у вас, господин Брокан, рация? Кто вы на самом деле? И, главное, один — белобрысый такой балбес — стоит чуть поодаль и руку в карман пиджака запустил, дураку ясно, не понравится ему что-нибудь, пристрелит, как паршивую собаку. И Ренька туда же. Нам, говорит, нужна ясность.

И смех и грех!

Да нет, какой уж тут смех. Хотя потом они все-таки посмеялись… А Ольга плакала. Ведь эти огольцы, пока Донат отсутствовал, связали ее по рукам и ногам, рот заткнули платком, да и засунули девку в бельевой шкаф. Там она и пребывала до тех пор, пока все отношения не были выяснены.

Ну, с Ольгой понятно. Сначала испуг от неожиданного нападения, а потом жгучий стыд, что голыми руками ее взяли, да еще — со смеху помрешь — в шкаф засунули. И это ее, которая школу фронтовых разведчиков окончила, стреляет без промаху и может без акцента сказать по-немецки: Ich bin, sie bin.

Дурак ты, стыдно смеяться над Ольгой! Небось, мать ее сидит сейчас в какой-нибудь коммунальной московской квартире, прислушивается с замиранием сердца, не не звонят ли в дверь — вдруг почтальон… Ведь сколько времени уже прошло, а от Ольги ни единой весточки.

Вот так-то…

А теперь они загорелись новой идеей — вся эта их организация. Достали план города и наносят на него каждую огневую точку, которую немцы сооружают. Сооружают с такой основательностью, будто — уж что-что, — а Ригу собираются оборонять до скончания века.

К этой затее с планом у Доната двойственное отношение. С одной стороны, дело прямо-таки генеральное, а с другой — рация тут бессильна, надо сам план переправлять.

…Словно инстинкт какой-то срабатывает. Донат пружинисто вскакивает и мгновенно оборачивается. Человек появился сзади, с вершины холма, откуда Донат его никак не ждал. Но, слава богу, это именно тот человек, с которым ему надо встретиться.

А ведь поначалу казалось, что нет уже в городе ни одного из тех прежних его товарищей, на кого он мог положиться, как на каменную стену. Да и действительно, стольких поубивали, что жуть берет. И только спустя какое-то время, выяснилось, что есть такие, что, назло всему, убереглись. С их-то помощью и работает сейчас Донат. Без этих людей он, как разведчик, ничего бы не стоил.

Человек машет рукой, приближается. Он уже не молод, у него жена, две чудесные дочурки, свой домик в Задвинье, яблоневый сад. Казалось бы, живи себе да живи. Война, как будто, к концу идет, какой тут смысл рисковать? Без него, что ли, Гитлера не повесят? Между прочим, здесь многие именно так и рассуждают, и не какие-нибудь лизоблюды немецкие, вовсе нет. Возьмут наши Ригу, мужчин, естественно, в армию призовут, и будут они воевать — честно, по совести. Многие не вернутся… Так можно ли их осуждать, что сейчас они бездействуют?

— Здравствуй, Роланд! — говорит Донат.

— Здравствуй, Донат! — говорит мужчина.

Вниз с горы

Валя съездила хорошо — то есть, нашла без расспросов улицу, дом, квартиру. Семья как будто ждала ее — все собрались за широким кухонным столом, перед каждым — чашка, на фаянсовом блюде — ржаные сухари, на плите — посапывающий чайник.

Чай был морковный, прессованный, из продолговатой картонной коробочки. В таких до войны выпускали папиросы «Рига». На донышке чашки у каждого уже лежала таблетка сахарина.

Пока за столом были дети, взрослые не касались дела, говорили о вещах незначительных, обиходных. Когда же детям разрешили выйти из-за стола и отправиться в сад, Валя коротко изложила свое поручение.

Выслушали ее внимательно и оба — муж и жена — согласно кивнули. Договорились, когда, что и где. Потом предложили еще чашку чаю. Валя отказалась и благодаря этому благополучно успела на поезд.

В Ригу приехала еще засветло. И хотя устала до чертиков, домой не тянуло. Донат раньше часа ночи не явится, дома пусто, неуютно, да еще — Николкина кровать. Никак она не соберется вынести ее в сарай, стоит эта, ненужная теперь детская кроватка, и чувство от нее такое, как если бы кто-то съехал с квартиры, оставив какую-то вещь свою, пообещав придти за нею, но сгинул бог весть куда, не приходит…

Валя прямо с вокзала пошла в сторону Даугавы и теперь медленно-медленно идет по набережной, отсюда весь рижский закат как на ладони, а все истинные рижане влюблены в свой закат, потому что и вправду нет в этом городе ничего чудесней, печальней, нет ничего, что бы сравнилось с ним по великой силе впечатлений и еще по чему-то необъяснимому. Зов это, что ли? Да, наверное, именно перед ним не могли устоять жители северных побережий. Они снаряжали свои корабли и бросались догонять огромное и манящее солнце, неторопливо уходившее за горизонт.

Но Валя, при чем здесь Валя? Она же не женщина из дымной хижины на берегу фиорда, не какая-нибудь Ингрид Медноволосая.

Валя — тридцатилетняя женщина (впрочем, тридцать исполнится ей только через месяц), она окончила гимназию, внезапно похоронила родителей и пошла работать швеей. Был у нее и муж, Валентин, парень веселый, но неприкаянный, пошел он весною работать сплавщиком и, может, выпил больше обычного, может, просто поскользнулся на осклизлых камнях, но только закрутило его течением, а тут бревно, со страшной силой, в голову…

Донат? Ну да, Донат… Пришел, увидел, победил. Чем победил? Нахрапистостью? Волей, помноженной на желание? Или потому, что Валя была тогда как те, заштатные крепостцы, что открывают ворота каждому осаждающему: обороняться — никто не оценит, сдашься — никто не заметит…

Так вот они и нашли друг друга. Почему бы и нет? Если бы люди не находили друг друга, род их давно бы вымер.

Валя идет по набережной. Закат уже догорает. Увядает. Расплывается акварелью на мокрой бумаге. Зеленое переходит в синее, пурпур — в серое, красное — лиловеет, только облака все еще резко означаются обожженными краями…

Ренька и Димка тоже идут по набережной. Могли бы сесть на трамвай, ведь устали за день, но что-то не хочется им домой. И говорить ни о чем не хочется, за день наговорились до онемения языков.

Ренька первой замечает Валю. Чего это она здесь шатается? А может, это вовсе и не она? Нет, точно — Валька!

— Валентина гуляет.

— Где? — рыщет глазами Димка.

— Да вон, впереди.

Димка вглядывается, узнает.

— Чего это ей вздумалось променады крутить?

— Догоним?

— Давай!

Догоняют. Ренька заходит вперед, загораживает дорогу.

— Здрасьте.

Валя вздрагивает.

— Ты откуда взялась? — Она замечает Димку. — И ты здесь?

— Собственной персоной нон гратой.

— Прошвыриваетесь?

— Мы в Кулдигу ездили, — обиженно говорит Ренька.

— Ну и как?

Ну что на это ответишь? То есть, ответить, конечно, можно, но это же целый рассказ, а у Реньки сейчас настроение сугубо не повествовательное.

— Завтра наговоримся. А сейчас домой пора, ноги отваливаются.

— Да, — говорит Валя, — пожалуй, и я поверну восвояси.

И тут она вспоминает о самом главном.

— Послушайте, путешественники! А новость вы знаете?

— Смотря какую, — осторожничает Димка, потому что все настоящие новости должны исходить от него.

— Англичане и американцы высадились во Франции.

Ренька, Димка, Ольга, Донат — все сидят возле радиоприемника. Все станции, которые можно поймать, говорят о втором фронте, на всех языках склоняется слово «инвазия» — вторжение. Даже из немецких передач понятно, что это не дьепповская заварушка, когда высадили тысчонку «томми» и обрекли их на убой. Вот теперь посмотрим, каков он, этот Атлантический вал. Впрочем, и смотреть уже нечего. Ясно, что прорван их вал ко всем чертям.

Димка держится насмешливо, но уж Ренька-то чувствует, как ликует в нем каждая жилка. Донат сосредоточен, но и у него глаза блестят. Олька забилась в уголок, зрачки расширились, и странное что-то в глазах, то ли неуверенность и боязнь какая-то, то ли надежда. А может, все сразу.

Ренька, в силу своего непознаваемого характера, сначала всхлипнула:

— Слава богу, очухались наконец-то, черти полосатые! — Но тут же добавила пророческим тоном: — Поживем — увидим.

Спустя полчаса она почувствовала, что веки у нее словно гуммиарабиком смазаны и, если слипнутся, то их уже не разлепишь, а посему и потребовала освободить помещение. И остальные трое вынуждены были убраться в кухню.

Ренька мгновенно разделась и бухнулась в постель. Но вместо сна охватило ее какое-то оцепенение и полузабытье. И все время покачивало, как на волнах. Это от автобуса, понимала Ренька, но перед глазами ничего не мелькало, как во время езды, а, напротив, появлялись совершенно незыблемые картины. Картины эти менялись, и в одной она узнала город Кулдигу, улочки его, узкие и горбатые, в общем, типичнейшая провинция, как представлялась она столичной жительнице Реньке. Все улочки вели почему-то к одноэтажному домику над рекой, про которую Ренька выразилась: «Вента? Вот уж смех! А мы ее в школе учили».

Далее был сам домик. Вроде бы в саду. Не помнится. То есть, как не помнится?! Ведь в саду же сидела эта старушка. Тетя Амалия. Раз пять они проходили мимо, смотрели на номер дома — он неизменно оставался все тем же — и не решались ее окликнуть.

На шестой раз Ренька не выдержала. Остановилась возле калитки. Тетя Амалия оказалась не такой уж древней, только седая очень и глаза огромные, немигающие. Уже потом они узнали, что три дня назад она внезапно ослепла.

Странная женщина. Другая бы только и говорила о своей потере, а эта — все почему-то о них.

Димка так долго молчал, что она, наконец, спросила:

— А ты-то чего? Словно язык проглотил.

Димка гортанно хмыкнул и попытался выдавить фразу, но Ренька, поняв, что он ее так и не выдавит, затарахтела о чем-то косвенном — будто бы о Тужурке, будто бы и нет.

Самое стыдное было потом.

Тетя Амалия поднялась и пошла к дому. В походке ее и во всем остальном была странная смесь уверенности и неуверенности — как у человеческой тени, внезапно превратившейся в самого человека. Тень не боится препятствий, углов, а человек только и думает, как бы их обойти.

Когда она вошла в дом, они без уговора, разом поднялись со скамейки и бесшумно смылись. Уже издали увидели, как она появилась на крыльце с какой-то корзинкой, и услышали оклик:

— Дети, где вы?

Но они неслись вниз с горы, готовые навсегда лишиться зрения, слуха и прочих чувств человеческих. Потому что слишком уж много этих чувств. Слишком много…

Хуго за работой

Хуго вошел в гараж, поманил Димку, отвел его в сторону и таинственно зашептал:

— Ты слышал? Наши взяли Резекне…

— Ну и что? — хладнокровно спросил Димка.

Хуго оторопел:

— Как это что? Пора бы и нам зашевелиться.

— Вот и шевелись, — сказал Димка. — А мне недосуг. Надо «капитана» в чувство приводить.

И пошел к серому опелю.

Хуго переключился на Эрика. И обнаружил странные вещи. Оказалось, что Эрик не ходит в гимназию, застать его дома почти невозможно — бабка сказала, что он и ночует-то не каждый день. Работать устроился, что ли? Да, кажется, самолеты ремонтирует. В каком-то Люфт-парке.

Но почему-то не верилось в это. И Хуго по утрам стал дежурить в парадном, в доме напротив. И на третий день ему повезло. Эрик вышел около семи утра. Было еще темно, и Хуго, с одной стороны, боялся потерять его из виду, а с другой — Эрик мог услышать его шаги, потому что улицы были еще малолюдны. Но ни того, ни другого не случилось, и они дошли до вокзала. А там народу было уже много, следить стало легче, и Хуго увидел, что Эрик встретился с каким-то долговязым парнем. Они о чем-то поговорили, потом подошли к кассе, взяли билеты и сели на сигулдский поезд. До отправления оставалось еще минут десять, так что Хуго тоже успел купить билет. Сел он в хвостовой вагон и сразу высунулся в окно.

Вышли те двое в Ропажи. Но не за грибами же ехали — ни корзин, ни кошелок, только у долговязого торчала из кармана бутылка молока, да в руке был бумажный пакет — скорее всего, с бутербродами.

Хуго не решился выйти. Его бы застукали еще на перроне. Он доехал до следующей станции и оттуда вернулся в Ригу.

Человек, о которым Хуго теперь встречался почти ежедневно, сказал:

— Все это хорошо, но ты, мой ангел, должен внедриться в организацию. Снова стать у них своим человеком. И не тяни резину.

Он очень нехорошо посмотрел на Хуго, но денег дал, хотя последнюю бумажку добавил несколько поколебавшись.

На следующий день возле гимназии Хуго, как бы случайно, встретил Риту. Она еле поздоровалась с ним. Но он постарался как можно лучше сыграть в «прежнего Хуго», и девчонка стала постепенно оттаивать. Под конец он набрался смелости и пригласил ее в кино. К его удивлению, она совсем немножко посомневалась, а потом сказала: ладно, давай сходим.

Фильм был о композиторе Чайковском, музыки — до потери сознания, а какой-то князь с голым черепом все время подкатывался к кипящему самовару и аристократически хлестал чай. Но Рите фильм понравился. По дороге домой она загадочно и печально говорила о сродстве человеческих душ, а равно и об их отчуждении, о том, что «все-таки есть нечто предопределяющее» и проч. и проч. Хуго вел себя на пятерку с плюсом, глубокомысленно поддакивал и весь был — внимание.

Ему все время казалось, что Риткина болтовня имеет какое-то отношение к Эрику, но он подумал, что лучше это имя не упоминать. Тише едешь, дальше будешь.

А потом, уже лежа в кровати и напрасно пытаясь заснуть, он перебрал в памяти все обстоятельства этого идиотского вечера, и ему захотелось исколошматить ее — заносчивую зануду, в которую он когда-то был по-мальчишески влюблен, из-за которой ходил, как неприкаянный, и мечтал увидеть ее во сне. Кретин! Но когда он подумал, что девка до потери сознания втюрилась в Эрика, ему стало больно. А почему — один черт знает.

Но чувства чувствами, а вот организация-то, похоже, живет и здравствует. Это он сразу почувствовал и решил действовать соответственно.

Рита так никогда и не узнала о своей роли в том, что последовало за ее сближением с Хуго.

На запад и на восток

В тот день, а какой именно это был день, Ренька теперь ни за что бы не сумела вычислить, слишком уж все смешалось, запуталось, концов не соберешь, так вот, в тот день Валя не явилась на работу. Случай был редкий, но если бы не напряжение последних недель, Ренька подумала бы: мало ли чего, может, разболелись зубы, может, случайно дрова подвернулись на зиму, не упускать же случай… Но теперь, когда нервы у них у всех звенели, как натянутые струны, Валькино отсутствие не давало ей покоя.

Но сначала она все-таки зашла домой. Ни Доната, ни Ольги не было. Судя по всему, они даже не заходили, и у Реньки екнуло сердце…

Она наскоро перекусила, потом поерзала на стуле, стараясь думать о чем-нибудь постороннем, но, поскольку из этого ничего не вышло, сорвалась вдруг, как укушенная, с места и решила бежать в гараж, авось Димка еще там, он же иногда допоздна задерживается.

Но надо же! Она еще дверь запереть не успела — на лестничную площадку выглянула Магда.

— Послушай-ка, ты знаешь, что творится?

И, схватив Реньку повыше локтя, затащила к себе.

— Садись, — Магда чуть ли не силой шлепнула ее на стул. — Жрать хочешь?

Ренька помотала головой, потом спросила с явной нетерпеливостью:

— В чем дело-то?

— Красные уже под Ригой. Сегодня их в Балдоне видели. Приехало несколько танков, постояли, попросили показать им дорогу к городу… Может, они уже в Задвинье?

— Брехня, наверное. А если и так, то тебе-то что? — раздраженно сказала Ренька.

— Как это что? — вскинулась Магда; вскинулась и тут же увяла. Плюхнулась на табуретку, почти запричитала: — Да меня же… к стенке… Весь дом знает, что я с немцами спала. Донесут ведь, сволочи. Они же от зависти лопались: колбасу жрет, масло жрет, ни забот, ни хлопот, знай себе — патефон заводи…

Странное чувство овладело Ренькой: с одной стороны, действительно — шлюха, подстилка фашистская, но с другой… Ведь не вредная же, помогала, даже как-то по-своему оберегала Реньку от всякой грязи, заботилась, подкармливала… Так что же, плевать в нее теперь, так, мол, тебе и надо… И Ренька сказала:

— Да успокойся ты! Разнюнилась! Тоже мне — главный военный преступник. Расстреливать ее станут!

Поднялась, похлопала Магду по мясистому плечу. Не очень-то человечно было бросать ее безо всякого утешения, ведь не враг же, а просто дура, но не до дур было Реньке.

— Поговорим еще, Магда, не реви. А мне по делу надо. Ждут.

Магда покорно кивнула и стала сморкаться в огромный мужской платок. Горько ей было — никому до нее уже дела нет.

Димки в гараже не оказалось.

«Это ж надо, как рано смеркается», — сказала себе Ренька и с легкой грустью подумала, что лето проходит, скоро пожухнут листья, станут валяться на тротуарах коричневые каштаны, выскочившие из расколовшейся кожуры; придется таскать из подвала дрова, потому что в квартире станет сыро и неуютно, придется вставать, когда за окном еще темень, умываться ледяной водой, растапливать плиту, бежать на лестницу в холодный туалет…

— Барышня!

Не окликни ее этот сгорбленный человек, она бы прошла не поздоровавшись, хотя здоровалась с ним давно, потому что жил он в одном доме с Валькой и сто лет уже работал почтальоном.

— Ой, — сказала Ренька, — здравствуйте!

Он не замедлил шага, не взглянул на нее и, словно в пространство, сказал:

— Не ходите туда. Там полиция.

Так вот. Все так перепуталось, что когда они втроем оказались на взморье, и как воры ночные проникли в дачу Димкиного дядьки, то в голове у Реньки только страшно гудела и звенела пустота. Да ноги точно свинцом налились.

А Димка и Эрик все говорили и говорили нервным свистящим шепотом, из которого доходили до Ренькиного сознания только отрывочные слова, уже не будоражившие, а раздражавшие своей утомительностью и ненужностью, и от слов этих в ней что-то мелко-мелко дрожало.

Она демонстративно подошла к кровати, прикорнула, попыталась заснуть, но в ушах как бы застыл тот голос: полиция там… полиция…

Вот и пришел их час. Все, что было отдаленно страшным — в мыслях и в мыслях же отвергалось — надвинулось теперь, как кошмар, и ничего героического уже не приходило на ум, а было до безобразия страшно и хотелось кричать: Валька, Валька, Валюша!.. Ведь бьют же тебя сейчас, мучают…

Эрик никогда морально не готовился к провалу. Знал, что рано или поздно такое может случиться, но не делал из этого проблемы, которая только издергивает нервы и ускоряет провал. Если история с Эглайсом и научила его чему-то, так это обузданию чувств. И то раннее утро страшной зимы сорок первого что-то заморозило в нем навсегда. А может, мороз проник в него раньше, намного раньше…

Утро началось так.

Как и было у них условлено, раз в неделю, за час до начала занятий приходил он к каналу — в трех кварталах от дома Эглайса — и возле железного мостика спускался к берегу. Минут через пять-десять по мосту проходил Эглайс, насвистывал. Если из «Риголетто», Эрик отправлялся в гимназию, если марш из «Аиды», он шел вслед за Эглайсом, туда, где можно было поговорить без помех. Разговоры, впрочем, ограничивались двумя-тремя фразами: пойдешь туда-то и скажешь то-то…

Так длилось три месяца. Октябрь, ноябрь и декабрь. Но вот Эглайс не появился…

По уговору Эрик должен был, ничего не доискиваясь, уйти и явиться только в следующий четверг. Если Эглайс не явится и тогда — конец, больше сюда не приходить никогда. Разве что придет к нему кто-нибудь и спросит: у вас не продается картина Пурвита?

Так вот, в тот четверг, не дождавшись Эглайса, Эрик не то, чтобы нарушил правило, а просто немножко схитрил. Если слово «схитрил» применимо было к его тогдашнему состоянию.

«Хитрость» заключалась в том, что в гимназию он пошел не напрямик, а сделал некоторый крюк, дабы пройти мимо дома, где жил Эглайс.

Темно еще было, восьми утра не стукнуло, и в этом чиновничьем районе прохожих почти не встречалось. Только дворник фанерной лопатой скреб снег и с натугой забрасывал его в жестяную лохань, привязанную на детские санки.

Над подъездом горела синяя лампочка, и снег, в пределах ее досягаемости, тоже казался синим, хотя возле санок был он каким-то черным, что ли.

Наверное, Эрик так бы ничего и не узнал, если б не вышел из парадного наспех и несуразно одетый, трясущийся пожилой жилец, засыпавший дворника хаотическими вопросами. Дворник их выслушал все, не перебивая, потом сказал:

— Да нет, его там, в квартире ухлопали, а это жена его распахнула окно и головою вниз. Мозги, натурально, всмятку. Кровь? Да, наверно, и кровь. Кто тут во тьме разберет…

Все это было давно, и все это Эрик перечувствовал, пережил, передумал и поэтому нового провала не ощущал так остро, как Ренька.

А Реньку они еще за квартал узнали. Хотя — ведь было темно как же могли узнать? Но Эрик помнит — как только свернули за угол, Димка сказал:

— Едрена-матрена! Ренька маячит. Собственной персоной.

И спрыгнув с велосипедов, они убедились — Ренька.

Удивительно кстати завыли сирены. Если до этого кто-то и был на улице, то теперь наверняка не осталось уже никого.

Ренька тряслась, как в лихорадке, а факты выяснились такие: у Вали полиция, Донат и Оля не вернулись с передачи.

Итак, кто, кроме них, оказывался под ударом? Димка сказал, не задумываясь:

— Ты дуй к Ритке, мы с Ренькой к Роберту. Встретимся возле музея.

Это было логично. Но Димка не знал про Жанну. Про Жанну знали только Эрик и Донат.

Дверь открыла Элина. Слава богу, Димку она уже знала на вид и поэтому только шикнула:

— Не грохочи!

Увидев Димку на пороге комнаты, Роберт как-то упруго выбросил себя из огромного кресла и — то ли не разглядев выражение Димкиной физии, то ли заведомо оное выражение игнорируя, — поздоровался в собственном стиле:

— «Мысль» читал? Так как же? Убил он потому, что был сумасшедшим или стал сумасшедшим потому, что убил? — И посмотрел на Димку победоносно.

Походил по комнате. Стал более снисходительным.

— Ваш Леонид Андреев все-таки того… не Федор Михайлович. Тот бы такой оплошности не допустил.

— Какой еще, съел бы тебя черт, оплошности? — терпеливо, как Джек-потрошитель, спросил Димка.

Роберт сразу же замахал руками, как ветряная мельница крыльями.

— Записки пишутся в сумасшедшем доме. Дюгнулся он после убийства или до него — не знаю. В любом случае это записки сумасшедшего. Может, он вообще не убивал.

— Дистрикция, — сказал Димка. — Может, и не убивал. А теперь послушай меня. — Когда именно тебя арестуют, убей бог — не знаю, но лучше смыться сейчас. Ферштеен?

Роберт перестал расхаживать. Врос в землю, как столб, и начал переключаться. На другое напряжение.

Димка полез в карман, нащупал мятую сигарету, закурил.

— Ты куришь? — спросил Роберт, но тут же понял, что это не самое главное и задумчиво разрешил:

— Кури.

— План у тебя? — спросил Димка. — Копию снял?

— Снял.

Роберт выдвинул ящик письменного стола, вытащил два сложенных плана города, издание тридцать восьмого года, один из них протянул Димке.

— Многих арестовали?

— Позвони в гестапо, может, скажут.

— Вот чертовщина, — задумчиво сказал Роберт, — почти дожили, и на тебе… здравствуйте.

— Хламидомонада, — устало подтвердил Димка.

— Насколько я понимаю, — сказал Роберт, — бои идут где-то в районе Елгавы. И, судя по всему, наши рвутся к морю. Хотят рассечь фронт. Но как бы то ни было, а Ригу им придется брать. Имея наш план, они будут знать о каждой огневой точке. Значит, они должны этот план иметь.

— Ну и башка у тебя… Эдгар Уоллес! — и несколько подумав, добавил: — Один план гони мне. Я с ним двину на запад. С другим дуй на восток. Банзай?

— Они ведь не тронут Лину? И маму? — настороженно спросил Роберт.

— А чего их трогать? Ну, Линка чего-то там… соображала. А мама твоя вообще — ни сном, ни духом.

— Пешком или на велосипеде? Пожалуй, на велосипеде. Побыстрее ведь надо.

— Ни-ни, — сказал Димка. — На велосипедах теперь только драпают, а не едут навстречу фронту. Велосипед дашь мне, а сам дуй пешочком. В дурачка играй. К дедке-бабке иду. Слезу пускай, не стесняйся.

Из записок Реглера

…Обычно оберштурмбанфюрер непосредственного участия в операциях не принимает, но вчера он изменил своему правилу. Я поставил машину метрах в ста от шоссе, там, где начинались дюны. Оперативная группа действовала где-то поблизости.

Я опустил боковое стекло и вдруг увидел… Что бы вы думали? Три великолепных боровика! Самый большой (наверное, отец этого семейства) уже клонился от старости. Его темно-коричневая шляпка была не меньше суповой тарелки.

Я засмеялся. Это было очень неожиданно, и шеф ткнул меня в спину:

— Что с вами, Реглер?

Вместо ответа я показал ему на боровики.

— Ну и что? — сказал он. — Почему вы смеетесь?

— Простите, господин оберштурмбанфюрер, — сказал я.

Теперь и мне этот смех показался дурацким. И спроси он меня, почему же я все-таки засмеялся — что бы я ответил? Но он не спросил, он вышел из машины и стал расхаживать по высокому сухому вереску, одну за другой бросая в него недокуренные сигареты. Что может быть хуже лесного пожара?.. Но не мог же я сказать ему об этом…

…Следуя за мотоциклистом, мы подъехали к месту происшествия (а как еще назвать это место?). Шеф выскочил из машины и быстро пошел туда, где толпились наши люди. Я вышел тоже, благо он не приказал мне остаться в машине.

Там лежали двое — мужчина и очень молоденькая девушка. Рядом валялся портативный радиопередатчик. Мужчину перевернули вверх лицом, и грудь его оказалась сплошь в черноватых пятнах, видимо, его основательно прострочили из автомата. Насколько я понимаю, он отстреливался, потому что рядом валялся пистолет какой-то иностранной марки.

Девушка лежала на спине. В правой руке у нее был нож, но никаких ран я не заметил. Штурмбанфюрер что-то спросил у одного из своих людей, тот опустился на корточки возле мертвой девушки и рванул на ней блузку.

Мы увидели маленькую ранку на левой груди.

Потом этот парень повернулся к трупу мужчины и показал на пустые ножны:

— Кинжал она взяла у него, господин оберштурмбанфюрер. Это штучка английского производства. Смазан быстродействующим ядом.

— А радиопередатчик?

— Советский.

Я еще раз взглянул на лицо мертвой девушки и вернулся к машине. Кажется, и шеф пришел почти вслед за мной.

До самой Риги он не сказал ни слова, и лишь когда мы уже ехали по Задвинью, я наконец услышал его голос.

— Красивая девчонка, не правда ли, Реглер?

Вместо ответа я резко тормознул и негромко выругался, потому что из боковой улицы, прямо у меня перед носом вылетел мотоциклист. Шеф тоже выругался и мы поехали дальше. Через какое-то время он сказал:

— Счастливая девчонка…

— Счастливая? — осторожно спросил я.

— Конечно. Если бы у нее не хватило воли ткнуть себя этим ножиком, представляете, что бы мы с нею сделали? — И он добавил: — А мы с вами несчастливые.

Я подумал…

(На этом обрываются записи Каспара Отто Реглера. Обрываются настораживающе, без многоточия, поставленного нами из чисто стилистических соображений. Более того, в последнем слове мы добавили букву «л» — в оригинале написано: «Я подума». А дальше два десятка чистых листов. Лишь на самом последнем — множество дат, перед которыми значится «пол.» или «отпр.» Видимо, со свойственной ему педантичностью, он записывал числа, когда получал или отправлял письма. Людей, его знавших, либо как-то соприкасавшихся с ним, найти не удалось, да и вряд ли их свидетельства имели бы какое-нибудь значение. Одни-два лишних штриха?.. Дальнейшую судьбу его семьи мы даже не пытались выяснить. Для нас она лишена интереса.)

Дачная жизнь

— Чего это ты тут маешься? — хлопнула его по плечу Айна, девчонка из их класса. — Риту поджидаешь?

Эрик пожал плечами:

— Гуляю.

— А в гимназию почему не ходишь? Работенку нашел?

— Нашел.

— Ну, тогда бери меня в жены. Риту сегодня с геометрии вызвали к директору, а потом увезли. Говорят, что прямо в гестапо. Вот уж не думала, что такая тихоня может натворить чего-то… Проводишь?

— Нет, — сказал Эрик, — ты уж прости, я сегодня в ночную смену. Самолеты ремонтируем.

— Хорошо живешь.

— Да, — сказал он, — не жалуемся. Привет ребятам.

Оставалась Жанна. Но он до сих пор не знал ее адреса. Они встречались два-три раза в неделю, возле той же самой церкви, где состоялось их первое свидание. Значит, увидеть ее Эрик сможет только завтра. Завтра или никогда…

Рената и Димка ждали его на Эспланаде, возле Художественного музея. К стене были прислонены три велосипеда.

— Ну? — в один голос спросили Димка и Рената.

— Риту арестовали. В гимназии.

Димка присвистнул:

— Стало быть, всех берут. Под гребенку.

Постояли, не говоря ни слова, потом Димка махнул рукой:

— Ладно, поехали. Будем надеяться, что про дядькину дачу они не знают.

С набережной было видно зарево. Горела Елгава. Равномерно, слегка вибрируя, гудела канонада.

Остановили их только в Дубулты. Возле полицейского участка. Вышел на дорогу шуцман, поднял руку.

— Куда едете?

— Мы из Риги, — прерывающимся голосом сказал Димка. — Там такое творится!.. А у меня в Каугури дядька живет.

Шуцман помолчал, потом опустил карабин.

— Ладно, поезжайте.

Когда проехали метров сто, Димка злорадно сказал:

— Напустили в штаны, голубчики.

На следующий день части 3-го гвардейского механизированного корпуса на участке Кемери — Клапкалнциемс вышли к побережью Рижского залива, взяв в полукольцо всю группу армий «Север».

Сначала Димка ни за что не хотел отпускать Эрика одного. Но ехать в Ригу всем троим было чересчур рискованно, а оставить Реньку на даче… Да она бы и не осталась. И, в конце концов, Эрик поехал один.

— Так надо, — сказала Жанна.

Они сидели на узкой дубовой скамье в полутемной церкви, и перед нею лежала раскрытая книжечка псалмов.

Эрик увидел, как на страницу капнула слеза.

— И ты… ты можешь?

— Нет, — прошептала она, — не могу… — Но секунду спустя снова: — Так надо, пойми. И не мучай меня. Неужели ты не видишь…

Она схватилась за книжку, и удивительно длинные ее пальцы стали лихорадочно перелистывать и мять страницы. Эрик незаметно сжал ей локоть.

— Не надо. Пусть будет так. Вот только жить страшно. Не видя тебя, ничего не зная… Но теперь уже недолго. Как только наши войдут в Ригу, жди меня… В тот же день.

— Да, — благодарно сказала она. — В тот же день. Иначе… не знаю, что со мной будет.

— Твой отец решил правильно. Еще правильнее было бы вообще не приходить сегодня.

— Я не могла не прийти. Ты бы измучился.

— Да, но ниточка была бы оборвана. А так… Может, нас уже ждут у выхода.

Жанна вздрогнула.

— Мне пора. Я выйду первой.

— Нет, — сказал он, — я.

— В таком случае, вместе.

— Хорошо, — сказал он. — По крайней мере, я успею поцеловать тебя.

— Ну что ж, — грустно улыбнулась Жанна. — Если бог есть, он простит нас… Оружие при тебе?

— Да.

— Поклянись, что если… они там, у дверей, ты сразу застрелишь меня.

— Клянусь, — сказал Эрик. — И клянусь, что второй пулей убью себя.

Они встали и на цыпочках двинулись к выходу. Несколько старушек проводили их глазами.

Притворив за собою первые двери, Эрик до боли крепко обнял ее, всем существом своим чувствуя по-девичьи хрупкое, до отчаяния любимое тело, потом коротко и отчаянно поцеловал, тут же выпустил и ногою резко толкнул тяжелую вторую дверь, ведущую на улицу.

Никто их не поджидал. Не оглядываясь, они разошлись в разные стороны. Навсегда?

Линия фронта стабилизировалась. По всему взморью немцы понаставили батареи, понавесили на дачные заборы телефонные провода и несколько раз в сутки методично долбали тех, кто окопался где-то за Слокой. Те отстреливались, но только из минометов и как-то бессистемно.

Взморье словно вымерло. Засев на даче, Димка, Эрик и Ренька добывали пропитание, опустошая по ночам сады и огороды. Однажды пробрались в Слоку, чтобы сообразить, где он, этот самый фронт. На обратном пути Димка прирезал бесхозную курицу. Ночью Ренька ее сварила и был пир.

А на следующий день оказалось, что все их припасы подошли к концу. Три морковки и одна репа — вот и все, чем они располагали. Впрочем, так было до завтрака, а потом они уже не располагали ничем.

Несколько дней назад они наметили для себя прекрасный яблоневый сад и картофельное поле. Но в доме возле сада жили люди, а картофель рос рядом с шоссе. Так что, пока не стемнеет, никаких надежд на добычу не было.

К четырем часам дня в глазах у них появился нехороший блеск, и пропало желание разговаривать друг с другом. Внутри что-то мелко-мелко дрожало, и они повалились на кровати, в надежде заснуть и тем самым сократить время, отделявшее их от такой еще далекой ночи. Но тут Димку озарила идея. Он приподнялся, вытащил из кармана кошелек и стал тщательно пересчитывать его содержимое. Потом сказал:

— Пошли!

Ренька, наблюдавшая из-под полуприкрытых век, как он считает деньги, иронически спросила:

— За ветчиной, да? — и тут же сглотнула голодную слюну. — Господи, хоть бы самый малюсенький кусочек! Помнишь, как она пахнет?

— Пошли! — упрямо повторил Димка.

Эрик и Ренька заставили себя встать, потому что, даже зная: все это — глупости, все-таки обрели вдруг какую-то надежду.

И вот они плетутся за Димкой, увязая в глубоком песке совершенно пустынных взморских улиц, добираются до железной дороги, по которой больше не ходят поезда, бредут по гулким деревянным мосткам, ведущим от станции в сторону шоссе, и наконец доходят до дачи с большой застекленной верандой, над входом в которую висит гладко оструганная доска, а на доске черной краской написано всего одно слово: «Пиво».

Димка ногой распахивает калитку и первым устремляется в это загадочное заведение.

И что же? Оказывается, что здесь действительно торгуют пивом. А поскольку других посетителей нет, хозяин встречает их, как дорогих и желанных гостей.

Они усаживаются за шаткий столик с круглой мраморной столешницей, и почти сразу же перед каждым возникает бокал с высокой шапкой желтоватой пузырящейся пены.

Сделав несколько больших глотков, Димка встает и отправляется за фанерную перегородку, где грохочет кружками гостеприимный хозяин.

О чем они там говорят, ни Ренька, ни Эрик разобрать не могут. Но проходит несколько минут, и Димка возвращается с тарелкой вареных бобов.

Ну и набрасываются же они на эти бобы! Они готовы поклясться, что ничего вкуснее им еще не доводилось пробовать, тем более, если запиваешь такое блюдо ячменным пивом. И настроение у них улучшается с каждым глотком.

Димка заказывает еще по кружке. «Господи, — думает Рената, — да я же буду совсем-совсем пьяная». Но вслух она не говорит ничего, потому что очень уж хорошо ей стало, прямо-таки блаженная она какая-то. И неожиданно она предлагает пойти на пляж да как следует выкупаться. Лето в самом разгаре, а они и не окунулись ни разу.

Димка в восторге, и, впервые за последние дни, улыбается Эрик.

На пляже ни души. Ренька сразу сбрасывает платье и мчится к морю. Когда ребята добираются до воды, она плавает уже где-то за третьей мелью.

Купаются до тех пор, пока не начинают стучать зубы, а потом, как оголтелые, носятся по пляжу, беспричинно хохочут и швыряют друг в друга мокрым песком.

«Дети, наверное», — думает молоденький шуцман, едущий на велосипеде вдоль кромки моря, где песок тверд, как хороший асфальт. Но откуда в такое время здесь могли взяться дети? Все местные жители знают, что на пляж выходить нельзя. Впрочем, разве детей удержишь? Ну, задаст он им сейчас взбучку!

Шуцмана зовут Карл. За спиной у него на широком ремне висит карабин. Ремень все сильнее натирает правую ключицу. Несмотря на жаркий день, Карл застегнут на все пуговицы. В тяжелых ботинках преют ноги — он уже три дня не менял шерстяные носки.

Эх! Сбросить бы с себя все это обмундирование и — в море. Какое наслаждение — окунуться с головой, ощутить во рту вкус прохладной солоноватой воды, почувствовать, как невесомым становится тело, как уходит усталость, как проясняются мысли…

Нет, это вовсе не дети. Эта два парня и девушка. Лет по семнадцати-восемнадцати. Странно. Хуже, чем странно. Парням давно пора быть в армии, а они тут резвятся, как дошкольники.

Вот уж не повезло! Ведь всего какой-то километр остается до Асари, а это конечный пункт его патрулирования. Дальше — армейские части, фронт. От Асари ему следует повернуть обратно, вновь проехать свои пять-шесть километров и доложить в полицейском участке, что никаких нарушителей не замечено и все в абсолютном порядке.

До чего же ему не хочется связываться с этими парнями! Дьявол их знает, что они за люди. На вид — ребята как ребята, в одних трусах по пляжу носятся, но все-таки их двое против одного, девчонка, конечно, не в счет. К тому же, у Карла карабин. Однако, встречаются сейчас такие головорезы… Может, проехать мимо, будто их тут нет и не было? Ну, а если кто-нибудь из местных возьмет да и позвонит в участок — на пляже, мол, незнакомые люди ошиваются? Маловероятно. Все местные заперлись в своих домах и наружу носа не кажут. Но мало ли чего бывает. К тому же, у Карла высоко развито чувство долга.

Эрик первым заметил едущего на велосипеде человека. Рената и Димка бултыхались на мелководье, смывая с себя песок. Он бросился к ним, окунулся с головой, а потом показал не велосипедиста:

— Несет кого-то.

Димка встал, пригляделся.

— С винтовкой, холера. Пошли-ка одеваться. Только без спешки.

Поскольку Димка работал в военном гараже, он был освобожден от призыва, а вот Эрику уже давно следовало облачиться в форму и занять свое место возле четырехствольной двадцатимиллиметровки. Слухи оказались верными — семнадцатилетних забирали в зенитную артиллерию. Что, если этот тип потребует документы?

Как только они добрались до сваленной в кучу одежды, Димка прямо на голое тело надел пиджак. Шуцман спрыгнул с велосипеда, положил его на землю, снял карабин, щелкнул затвором и только после этого крикнул, чтобы все трое подошли к нему.

— В чем дело? — крикнула в свою очередь Ренька и, обтягивая платье на мокром теле, первой направилась к шуцману.

— Вы что, не знаете, что на пляж выходить запрещено?

— А откуда нам знать? Тут же никаких надписей нет. Неужто и выкупаться нельзя?

— Выходить на пляж запрещено, — повторил шуцман и, взглянув на подошедшего Димку, строго потребовал: — Предъявите ваши документы!

Димка полез в карман пиджака, неторопливо вытащил паспорт, ребром ладони стряхнул с него песок и протянул шуцману. Тот взял его левой рукой — в правой он держал карабин. Наперевес.

Подошел Эрик, негромко спросил:

— Что, собственно говоря, случилось?

— У тех, кто в море купается, документы требуют, — сказала Рената с такой странной интонацией, что шуцман бросил на нее подозрительный взгляд и как бы машинально сделал шаг назад.

— Документы? — с деланным изумлением спросил Эрик. — А я их дома оставил.

«Ох, не нравится мне эта компания», — с тоской подумал шуцман, но отступать было поздно. Он раскрыл Димкин паспорт, увидел год рождения и сразу спросил:

— Почему не в армии?

— Так я же освобожден, — добродушно сказал Димка. — Я же на вермахт вкалываю. У меня на этот счет специальная бумажка есть.

Он снова полез в карман, долго шарил там, и лицо у него при этом было каким-то глупо сосредоточенным.

— Ну, — не выдержал шуцман.

— Похоже, что я ее на комоде оставил, — сказал Димка.

Шуцман густо покраснел. Его явно разыгрывали, и он крикнул срывающимся от злости голосом:

— Все трое пойдете со мной в Дубулты! В полицейский участок!

— Вспомнил! — и Димка указательным пальцем показал на паспорт. — Я же туда ее вложил, посмотрите сами.

Бросив на Димку взгляд, не предвещавший ничего хорошего, шуцман все также неловко, одной рукой стал перелистывать паспорт и, действительно, обнаружил сложенную вчетверо бумажку. Сунув паспорт в карман, он развернул этот листок, но, прежде чем прочитать, сделал еще один шаг назад.

— У меня тоже есть такой документ, — сказал Эрик, — но мы шли купаться, и я не подумал, что он понадобится.

— В полиции разберутся, — зло сказал шуцман.

Рената бросила на Димку тревожный взгляд. В ответ он еле заметно кивнул. Потом оглянулся. Нигде ни одной живой души…

Все произошло так быстро, что никто не успел осознать происходящее. Один за другим прогрохотали несколько выстрелов, и шуцман, словно его ударили в грудь, сделал третий и последний шаг назад, а потом грохнулся во весь рост, глухо стукнувшись затылком о твердый песок. Вылинявшая пилотка слетела с его стриженой головы и сложилась в плоский зеленоватый конвертик.

Сунув пистолет в карман пиджака, Димка бросился к убитому, схватил карабин, который тот все еще сжимал правой рукой, и протянул его Реньке.

— Беги в дюны. Спрячь где-нибудь в кустах. Только запомни, где.

Потом обернулся к Эрику:

— Давай-ка! Я за одну руку, ты за другую — и в море. Живо!

Рената в кухне варила картошку, а Эрик и Димка сидели в комнате и разговаривали вполголоса, потому что дверь хотя и была прикрыта, но слух у Реньки — дай боже каждому.

В принципе разногласий у них не было. План, который Димка забрал у Роберта, следовало доставить нашим. Если раньше они надеялись, что те сами придут сюда, отбросив немцев к Риге, то теперь этого ждать не приходилось. Скорее уж немцы могут ударить, чтобы прорвать окружение.

Значит, надо перебраться через фронт. Взять на такое дело Реньку они не могут. Оставить ее здесь одну — тоже. Стало быть, идти должен кто-то из них. И вот тут начинались разногласия. Каждый стоял на том, что идти должен именно он. Наконец Димке это надоело.

— Вот что, — сказал он. — Бросим жребий. Кому выпадет, тот и пойдет. Но не в эту ночь, а в следующую. Согласен?

Эрик кивнул.

Димка достал десятипфенинговую монетку.

— Решка, — сказал Эрик.

— Орел или решка?

Димка бросил. Выпала решка.

— Ладно, — он кисло усмехнулся, — против судьбы не попрешь. Сегодня тебе надо как следует выспаться. Завтра ночью двинешь.

Ренька распахнула дверь.

— О чем вы тут шепчетесь? Картошка готова, идите лопать.

Дело «Sender»

По делу «Sender»[5], как окрестил его следователь, было арестовано двадцать два человека, убито трое: Донат Брокан, тридцати двух лет; Ольга Мельникова, восемнадцати лет; Роберт Стурис, двадцати лет.

Последний был застрелен возле дверей своей квартиры, когда попытался оказать сопротивление полицейским.

Дело, в общем-то, кончено. Можно бы и закрыть. Но оставались еще два парня и девчонка, непонятным образом ускользнувшие и словно провалившиеся сквозь землю. Никакого практического значения их поимка не имела, но из-за трех сопляков нельзя было поставить последнюю точку, и это было противно, как невытащенная заноза.

И капли росы на рассвете

В тот вечер, когда они бросили жребий, и Эрику выпало перебираться через фронт, он сразу же после ужина отправился в свою комнатенку. Но вовсе не потому, что решил последовать Димкиному совету и как следует выспаться — сна у него, как говорится, не было ни в одном глазу — нет, просто он ощутил неодолимую потребность остаться одному, отдаться собственным мыслям, что-то вспомнить, о чем-то задуматься…

Эрик знал, что комнатка, которую он теперь занимал, когда-то предназначалась Аните. Но Анита давно ушла из его жизни, и неизвестно даже, жива ли она еще. Но зато в его жизнь вошла Жанна. Совсем другой, ни в чем не похожий на Аниту человек, да и вообще, нечто совсем иное и новое вошло в его жизнь. В его одинокую жизнь. Ну, конечно же, в одинокую. Только сейчас он с беспощадной ясностью понял, что постоянной доминантой его жизни, как сказал бы Артур, было неосознанное одиночество. Не оно ли и толкнуло его к таким людям, как Димка и Янцис, Роберт и Рената? И не оно ли привело его к Жанне? Если так, то да будет благословенно подобное одиночество. Все, ради чего стоило жить, теперь воплотилось для него в этой девушке. Не будь ее… Не будь ее, была бы другая? Нет! Никогда бы не было другой. Никогда. Все остальное было бы. Была бы та же дорога, которая привела его на эту дачу, и то же самое отношение к добру и злу. Только не было бы любви, перевернувшей всю его душу.

…Он уснул, не чувствуя, что засыпает. Просто явь и сонные видения переплелись, смешались, и стало хорошо, спокойно, бездумно…

С точностью часового механизма немцы начали вечерний артобстрел, но это было уже так привычно, что Эрик даже не шевельнулся во сне.

Пока Ренька раздевалась и ложилась в постель, Димка торчал в кухне и, присев на корточки возле теплой еще плиты, докуривал последнюю, оставшуюся у него сигарету.

Сначала Ренька спала в отдельной комнате, но после того дела, с шуцманом, сказала, что если рядом не будет человека, ей ни за что не удастся заснуть. Безо всякого смущения перебралась она к Димке, но и близко не подпускала его к своей кровати.

Окурок уже обжигал пальцы, когда Димка наконец услышал:

— Ну, иди ложись.

Он вошел в темную комнату, чиркнул спичкой, чтобы не расшибиться о какой-нибудь острый угол, увидел, как Ренька до самого подбородка натянула одеяло, и направился прямо к ней.

— Ты чего? — зашипела она возмущенно. — Сдурел?

Он отбросил догоравшую спичку и осторожно присел на краешек ее кровати.

— Димка, — сказала она почти просительно, — иди спать. Не надо дурить. Пожалуйста.

— Не буду я дурить, — грустно сказал Димка. — Ничего я не буду. Но хоть минутку можно посидеть?

— Ну, минутку можно.

Наверное, она почувствовала, что ему не по себе, потому что вдруг высвободила из-под одеяла руку и погладила его по колену.

— Чего тоскуешь-то?

— Да нет, ничего, — он осторожно накрыл ее руку своей ладонью, — все в порядке, Ренчик, все идет по плану.

— О, господи! По плану! Ну какие еще у тебя такие планы?

— Разные, — неопределенно сказал Димка.

— Разные! Ты вот лучше скажи, что после войны-то будет?

— После войны? — он на секунду задумался. — После войны будет мир.

— Ну, а дальше?

— Женюсь я на тебе.

— Это мы еще посмотрим, — сказала она как бы про себя. — Чем ты заниматься-то будешь? Стрелять ведь уже не придется.

— Я же классный механик, Ренька! Из любого драндулета игрушку сделаю.

— Игрушку! — сказала она сердито. — Вот и из меня захочешь игрушку сделать.

— Ренька, Ренька, — сказал он еле слышно, — ты же сама из кого угодно игрушку сделаешь. Зачем ты так?

Она чуть не всхлипнула, но все-таки нашла в себе силы прошептать достаточно сурово:

— Спать иди. Еще успеем наговориться, — чуть помедлив, добавила: — Знаю я твои фокусы.

Было три часа ночи, когда Димка бесшумно встал, нашарил лежавшую на стуле одежду, достал из-под кровати свои истоптанные штиблеты и медленно, на цыпочках, направился в кухню. Плотно притворив дверь, он чиркнул спичкой, зажег вставленный в бутылку свечной огарок и стал одеваться.

Натянув рубашку и брюки, он просунул руку за оборванные, отставшие от стены обои и достал спрятанный там план, взятый им у Роберта. Сложив его так, что получилась плотная бумажная лента, Димка намотал ее на ногу чуть повыше щиколотки. Потом натянул носки и обулся.

После этого он присел к столу, вырвал листок из записной книжки, достал огрызок карандаша и своим затейливым мелким почерком написал в несвойственном ему стиле:

«Эрик, дружище, прости, что надул тебя, но так будет лучше.

А ты, Ренька, слушайся его, и оба ждите меня. Теперь уже недолго».

Димка положил листок на самую середину стола и для верности, чтобы не сдуло сквозняком, приколол к столешнице английской булавкой. Что-то защемило у него в груди, и немного подумав, он приписал:

«Если задержусь, ты, Ренчик, наведайся к моим. К фатеру и мамахен. Ладно?»

Ну вот, теперь, как будто бы, все. Хорошо бы, конечно, заглянуть еще раз в комнату, наклониться над Ренькой поцеловать ее в такую теплую и пухлую от сна мордашку. Спит она крепко… Нет, все равно нельзя. Нельзя, дитя человеческое.

Заперев дачу снаружи, он просунул ключ под входную дверь, постоял, прислушался и зашагал в сторону Слоки.

От того места, где канава сходила на нет, оставалось метров пятьдесят до березовой рощицы, и Димка решил что перемахнет это пространство единым духом.

Тишина стояла первозданная. Даже птицы еще не пели.

Большими клочьями полз туман. Клочья были тугие, и казалось, что под ними должна шелестеть трава. Но она не шелестела, а только тихо клонилась от оседавших на ней капель росы.

Предчувствовалось солнце — большим, не греющим и не ослепляющим шаром. Для Димки было бы оно некстати, но почему-то очень хотелось увидеть его.

Преодолев земное притяжение, он вскочил и зайцем помчался к роще. Шагов через двадцать его ударило в левую лопатку. Ударило так, что он полетел вниз лицом, как если бы ему подставили подножку.

Пробороздив носом землю, услышал Димка, как где-то стучит пулемет. Стук был нечеткий, глухой, словно у Димки заложило уши.

Сколько оставалось до рощицы? Чепуха оставалась. Дотянуться можно.

Он попытался ползти.

Боль прожгла насквозь и так невыносимо, что Димка заплакал. Затряслась голова, а слезы хлынули, как летний ливень. Смерть, в которую он никогда не верил, с которой шутил всю свою недолгую жизнь, нашла-таки подходящий момент, чтобы ужалить его, войти в него, остаться в нем навсегда…

И теперь уже он плакал не столько от боли, сколько от чувства поражения — это ж надо так быстро проиграть, так дурацки и так неисправимо. Вот это-то и бесило его до слез — неисправимость того, что случилось, и черная бездна небытия была не страшна ему, а отвратительна, потому что бессилен он был перед нею, затягивающей, как водоворот, неодолимой… Плюсквампер-фектум!..

Со лба его щекочущими струйками стекал холодный, предсмертный пот и смешивался со слезами, и Димка мазал себя по лицу черной, выпачканной в земле рукой, и вдруг пришла несуразная мысль, что вот и морду он себе уже никогда не вымоет, и вообще уже никогда ничего…

Потом как бы немного отпустило, и он увидел дуло автомата, а собравшись с силами, различил за дулом и человеческое лицо.

Человек лежал за стволом березы, шагах в десяти от Димки. Физиономия была у него, как у новорожденного, и то ли веснущатая, то ли прыщеватая. А над физиономией нависала пилотка с пятиконечной звездочкой.

Димка ошалел от чувства. Хрен его знает, от какого именно — сейчас ему было не до дефиниций. За три с поло-виной года всякие пилотки-звездочки стали таким далеким воспоминанием, что представлялись лишь как-то картинно, а не так вот… Как так?

«А вот так! — сказал себе Димка. — Вот так, как оно и есть, как оно и должно быть, хотя и кажется тебе чудом-юдом, потому что ты ждал неизвестно чего, а у этого пострела капля на носу висит».

После негаданных слез вдруг захотелось засмеяться. Самым дурацким образом. Нахохотаться до чертиков. Но чувствовал он каждым нервом, что смех обернется болью, от которой уйдет и никогда не вернется сознание.

Да и какой тут, едрена-матрена, смех, если этот Добрыня Никитич выпятил из-за ствола автомат… А вдруг у него нервы слабые? На Димке же не написано «Гитлер капут».

Стало хреново. Не хватало еще, чтобы и этот шарахнул в него короткой или длинной очередью. Начинил его, Димкино тело, родным советским свинцом.

Осторожно и незаметно Димка правой рукой полез за пазуху. Вытащил носовой платок. Противно ему было, потому что пальцы сразу стали липкими, а всякой липкости Димка с детства не переносил. Тошнило.

Платок не разворачивался, висел жгутом, но, почти задохнувшись от боли, Димка все-таки прохрипел:

— Эй, ты! Видишь, какого цвета мой флаг?!

Похоже, что он чего-то сообразил, этот чудо-богатырь, потому как автомат сдвинулся куда-то в сторону, а морда стала приближаться к Димке.

Когда она приблизилась почти вплотную, поджатые губы Добрыни Никитича разомкнулись:

— Ты чего это? Откуда?

— От верблюда, — проскрипел Димка. — Стащи-ка с меня правый ботинок и носок… Нога обернута бумажкой… Планом. Если убьют, мертвым ползи, но доставь. Слышишь?..

— Да ты-то кто? Партизан, что ли?

— Партизан, — не удержался Димка. — Партизан, понял?

Ему становилось все хуже. И не от боли, а от чувства смерти. Время отсчитывало последние секунды, голос пропал, но губы еще шевелились, и он беззвучно сказал:

— Ренька!.. Рената!..

Солнце всплыло над Димкой, темно-оранжевое, не ослепляющее, и обозначило облака, пригорки, кустарник — все, что отбрасывало тень. А потом засветились болота, луга, несмелые луговые цветы. И капли росы на рассвете.

Ренька вздрагивала во сне. Что-то снилось ей — то ли будоражащее, то ли плохое. Эрик спал как убитый.

Долго ли, коротко, но им еще предстояло жить.

ПРОЛОГ ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Внешне он был похож на Брувериса, но любил поболтать. А обращаясь к Люсе, всем своим грузным телом оборачивался к ней, тыкал кнутом в невидимое небо и обязательно начинал со слов: «Уж если говорить по правде…»

Впрочем, небо было невидимым только над ними, а впереди давно уже высвечивалось розовато-лиловое, большое-большое пятно на тучах.

Люся не выдержала, спросила:

— Там вот, что это, зарево?

Он поерзал, словно одолели блохи.

— Уж если говорить по правде… Рига там. Еще часа три-четыре и прибудем. Город есть город. При любом затемнении светится.

И она подумала: почти доехали, даже не верится, Ольшанский наверняка уже ждет ее не дождется, и все так гладко идет пока, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Ну, а если…

Она ощупывает «вальтер», усмехается. Если дойдет до этого…

Только в «это» Люся не верит. Вчера, в дороге, ей исполнилось девятнадцать. Впервые — такой необычный, такой удивительный день рождения. Она даже сочиняла поздравительные телеграммы. Самой себе. Вот уж будет о чем порассказать…

Может, и будет…

Конец

Примечания

1

Зента Мауриня — латышский буржуазный реакционный философ.

(обратно)

2

«Путь спасения — Мирное кладбище».

(обратно)

3

Сокращенное название концлагеря в фашистской Германии.

(обратно)

4

В этом месте две строки записей тщательно вымараны.

(обратно)

5

«Радиопередатчик».

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Из записок Каспара Отто Реглера

  Как обзавестись рубищем

  Вэфовский «Минокс», и что с этим связано

  Рецепт от доктора Ванага

  Верманский парк

  Эти образованные бразильцы

  Ночной налет

  Из записок Реглера

  Когда тебе плохо

  Вечерний город

  Семейный альбом

  Из записок Реглера

  Ченто-маченто, эксперименто!

  Как найти Зелинского

  Без всяких Цезарей

  Письмо

  Анита вне игры

  Поздним вечером

  День сегодняшний

  На даче

  Все не по плану

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Из записок Реглера

  Хуго меняет профессию

  Пиэмия

  Из записок Реглера

  Свой человек, свалившийся с луны

  Тринадцатые

  Из записок Реглера

  «Вольная охота»

  Из записок Реглера

  Жанна

  А потом — тишина

  Из записок Реглера

  На милость победителя

  В тот день на взморье

  Из записок Реглера

  Еще одна профессия Хуго

  Грани бытия

  Вниз с горы

  Хуго за работой

  На запад и на восток

  Из записок Реглера

  Дачная жизнь

  Дело «Sender»

  И капли росы на рассвете

ПРОЛОГ ВМЕСТО ЭПИЛОГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg