«Море бьется о скалы»

Море бьется о скалы (fb2) - Море бьется о скалы [Роман] 1685K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Григорьевич Дворцов

Николай Дворцов МОРЕ БЬЕТСЯ О СКАЛЫ Роман

Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что нужно делать в интересах человеческого общества.

Юлиус Фучик

Мужество рождается в борьбе.

Н. А. Островский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Низкое лохматое небо сеяло почти невидимую водяную пыль.

Впереди колонны, с боков и сзади — штыки. Сплошной частокол штыков. Мокрая, холодно-синеватая сталь поблескивает с угрожающей ненавистью. Такая же угрожающая ненависть в глазах и на мокрых синеватых лицах конвоиров.

Колонна, миновав круглую опрятную площадь, вышла на улицу. Трак. Трак. Трак, — тарахтят о скользкую брусчатку деревянные подошвы пантофель.

Как на военном смотру, выстроились в две шеренги дома. Из красного кирпича, под крутыми крышами из красной черепицы, они похожи друг на друга, как близнецы.

Пленные идут по пять в ряду. Пять, еще пять, еще… В колонне около шестисот человек. Идут, ежась от холода, покачиваясь от слабости. У каждого между остро выпирающих лопаток жирно наляпанные краской буквы «SU». Такие же буквы на груди и коленях. Голод так изнурил людей, что остались только кости да кожа. Желтая и тонкая до прозрачности, она виснет, собираясь в складки. И поэтому все пленные, сколько бы ни было им лет, выглядят дряхлыми, беспомощными старцами.

У Степана Енина глаза так ввалились, что, как говорят, крючком не достанешь. И там, в глубине глазниц, они горят, как у больного. Степан тянется взглядом за грань штыков. Хочется хоть мельком взглянуть на иную, расхваливаемую немецкой пропагандой жизнь. Вот она, до нее три-четыре шага…

На тротуарах под каштанами, роняющими блеклые листья, скапливаются любопытные. Отвернув чуть в сторону гнедых битюгов, в темно-зеленом фургоне на резиновом ходу важно восседает старик. Черный клеенчатый плащ, отвислые, тщательно выбритые щеки и выпяченная нижняя губа, на которой прилип окурок сигары.

Откуда-то вынырнул мальчонка в коротких штанишках и кепи с большим блестящим козырьком.

— Швейн! Большевик! — взвизгнул он, запуская в пленных камнем.

Конвоир притопнул, делая вид, что намеревается догнать задавшего стрекача мальчонку. А потом, оглядываясь на соседа, хмыкнул. Перехватив его взгляд, старик в фургоне снял с губы окурок и довольно заулыбался. Заулыбались и на тротуарах.

Сколько презрительного любопытства, спеси и ненависти. И ни капли сочувствия, ни на одном лице. «А нужно ли сочувствие? Ведь враги»… — думал Степан, не переставая вглядываться в немцев. И все-таки ему стало легче, когда старушка в черной шляпке с помятым пером и черной сумкой, из которой сиротливо выставились горбинки картофелин, горестно качнула головой и поспешно, точно мышь, юркнула в ворота.

Последние дома остались за спиной. И лучше. К черту все! Степан смотрит вперед, но уже в ста метрах дорога тонет в густом липком тумане. Лишь по обочинам видны ряды коряжистых деревьев.

Степан думает о том, что вот эта чертова дорога началась для него под Харьковом в конце мая. Теперь октябрь, первая половина… Полгода еще не сравнялось, а все то хорошее, радостное, которое было, ушло так далеко, что кажется, его никогда не было.

2

Колонна остановилась. Впереди из тумана вырисовывается силуэт корабля. Справа и слева — тоже несуразные глыбы кораблей, подъемные краны, огромные конусы угля. Среди металлического лязга и грохота почти непрерывно слышатся гудки и сирены, то сипло-басовитые, самодовольные, то визгливые, будто крик испуганной торговки. Порт. Неизвестный, большой…

Пленных пересчитывают. Томительная своей выстойкой процедура.

— Фюнф, цен, фюнфцен, цванцинг, — считает начальник конвоя, полный пожилой лейтенант. Носатое лицо с мрачно опущенными углами рта убедительней всяких слов говорит о том, что лейтенанту осточертело мокнуть под дождем. Ему хочется поскорее развязаться с пленными, вернуться в тепло, чтобы выпить кофе, а может быть, и стопку шнапса. Поэтому лейтенант не скупится на беспричинные тумаки и зуботычины. Рядом с начальником конвоя — унтер-офицер в фуражке с высокой тульей и просевшим, как плоская крыша сарая, верхом. Узкие галифе, высоко и плотно обтягивая тонкие ляжки, делают его похожим на цаплю. Лицо унтера сухое, с запавшими щеками, нос тонкий и острый.

— Фюнф унд цванциг, драйсит, — продолжает считать пятерки начальник конвоя.

— Что живот распустил? — унтер сдабривает вопрос смачной матерщиной и улыбается.

Пленные переглядываются. Оказывается, эта цапля чисто говорит по-русски, а ругается просто виртуозно.

Пересчет, наконец, окончен. Унтер расписался в документах, взял один экземпляр, аккуратно свернул и положил в нагрудный карман френча.

Кто-то из пленных мрачно буркнул:

— Хоть бы пожрать дали. Вторые сутки голодом…

— Если бы вторые… Все время, — поддержал его голос.

— О, голодные! — на лице унтера деланное удивление. — Как нехорошо. Накормим. Все будут сыты вот так! — он провел пальцем по тонкой шее.

Жорка, однополчанин Степана, зло ворчит:

— Этот из гадов гад…

Степану очень хочется, чтобы Жорка ошибся. Ведь не все же они на одну колодку. Вот тогда…

— Ап! Шнель!

Началась погрузка.

Поднимаясь по крутому трапу, Степан услышал:

— Не иначе, как в Норвегию… Прут туда нашего брата, как баранов…

Жорка дернул Степана за рукав.

— Слыхал? Говорят, в Норвегию. Что за страна?

Степан попытался вспомнить школьные уроки географии, литературу, которою приходилось читать о Норвегии.

— Столица — Осло… Фиорды… Расположена на Западном побережье Скандинавского полуострова…

— Это и без тебя знаю. Что за народ? Чем занимаются? — перебил Жорка.

— Рыбой… Вода кругом… Леса и горы…

— Хорошо, если в самом деле туда, — Жорка заметно повеселел.

— Норвежцы — добрый народ. Мне один рассказывал… Был там… — неожиданно встрял в разговор Федор Бойков, черноглазый и скуластый, смахивающий на татарина, с корявым шрамом через всю правую щеку. Идя вслед за Степаном и Жоркой, Федор поддерживал за локоть военврача Олега Петровича Садовникова. У того на широком чуть приплюснутом носу — очки с выбитым правым стеклом, лицо сосредоточенное. Он, кажется, не слышит, о чем говорят рядом.

Когда поднялись на палубу, в разрыв облаков плеснулось солнце. Широкая река засверкала расплавленным серебром. А за ней — пойменные, усеянные кустарником луга, домики, стадо коров, сады — все, прикрытое светлыми клочьями тумана, кажется призрачным, невероятным. У Степана запершило в горле. Ему вспомнились родные сибирские места. Их конечно, больше не увидеть. И Лены, жены, не увидеть… Неужели не увидеть?..

Пересекая палубу, Степан успел заметить белую рубку с искусно нарисованными тузами — пиковым, трефовым, червовым, а сверху, на марсовой площадке, — дуло малокалиберной пушки.

— Шнель, меньш! Шнель! — два молодых матроса, усиленно работая кулаками и коленями, провожали пленных в черную дыру квадратного люка. Гремя подошвами, пленные скатывались по крутой железной лестнице.

На грязном полу — грязная, истертая солома (видно, не в первый рейс отправляется корабль с живым грузом в трюмах).

Жорка бросился со всех ног захватывать место.

— Сюда! — крикнул он Степану.

А по железным ступенькам продолжали греметь подошвы пантофель. С каждой минутой становилось все тесней. Свободным оставался лишь проход между ногами пленных шириной не более метра.

Последним в сопровождении конвоира спустился в трюм унтер. Остановился в проходе, не спеша достал из портсигара сигарету, щелкнул никелированной зажигалкой и, важничая, явно дразня аппетит пленных, затянулся. Сложив тонкие губы трубочкой, далеко пустил струю пахучего дыма, усмехнулся.

— О! Вы неплохо устроились. Почти как дома. Вот только мух с клопами не хватает. И бригадира…

Унтер бросил под ноги наполовину недокуренную сигарету. Кое-кто из пленных следил жадным взглядом за окурком. Затянуться бы, чтобы приглушить сосущее чувство голода. Двое уже встали на корточки, выжидая удобного момента. А унтер, будто ничего не замечая, наступил каблуком на окурок, крутнулся, размалывая его.

— Хотя бригадир будет, найдем. Зайцев! — с ударением на последнем слоге крикнул немец.

— Я, господин унтер-офицер!

Путаясь в ногах товарищей, в проход с угодливой поспешностью выбрался пленный в добротном комсоставском кителе, синих полугалифе и хромовых сапогах. Ловко прищелкнув каблуками, он опустил руки по швам, вытянулся.

— Слушаю, господин унтер-офицер!

Зайцев женственно красив и свеж, как огурчик на грядке. У него аккуратный, точеный нос, пухлые, с румянцем щеки. И только глаза водянистые, нахальные.

— Вот вам начальник! Головами отвечаете. Он следит за порядком. Поняли?

Молчание.

— Смотри, Зайцев! Счастливо оставаться! — Окинув смеющимися глазами пленных, унтер направился к выходу. За ним топал тяжелыми коваными сапогами солдат.

Зайцев, оставаясь в проходе, провожал немцев взглядом. Когда люк с громом захлопнулся, он хмыкнул:

— Им все порядок надо. Ох, и формалисты.

3

Корабль плыл, качался. От тесноты и мокрой одежды, которая, разопрев, выделяла испарение, воздух в трюме помутнел. В тумане раскачивалась на длинном шнуре единственная лампочка. Никто не знал, что там, наверху, — утро, день, вечер или глухая полночь. Казалось, что время не угодило в эту железную наглухо задраенную коробку, осталось там, на палубе.

Степан уже в который раз присматривался к соседям, стараясь по внешнему виду определить, кем они были раньше, в настоящей жизни.

Слева — Жорка. Степан искренне завидовал ему: Жорке удалось уснуть. Ведь это настоящее счастье. Жорка теперь далеко, может, у себя на Орловщине. Встретился со своей девушкой Галиной.

Справа от Степана — старик. Его лицо, все в пепельной щетине, безобразно раздулось. Схватясь обеими руками за живот, он все время раскачивается и тихо скулит;

— О-о-о… И-и-и-и-и…

Степан отворачивается, думает о том, что по тени не определишь человека. Такое оказалось бы не по плечу даже Шерлоку Холмсу. Вот сослуживец Жорка… Они сдружились в конце сорокового года, сразу по приезде в кадровую часть. Возможно, их свела любовь к литературе: тот и другой много читали. Бухгалтеру конторы МТС Жорке нравились герои энергичные, ловкие. И сам он не был лишен того, что называют армейской находчивостью. С животиком, подпирающим ремень, весь круглый и подвижный, с неизменной улыбкой, озаренной золотым зубом, Тихонов легко добивался доверия нужных ему людей. Повара, библиотекарь, штабные писаря, заведующий клубом, киномеханики, сапожники, портные и вся остальная «полковая знать» считали Жорку своим человеком. Как никто, Жорка умел получить на кухне сверх нормы гуляша или гречневой каши с мясом, подогнать вне очереди обмундирование, устроиться на лучшем месте в кино и даже узнать, когда будет учебная ночная тревога.

Что же осталось от Жорки?

Пожалуй, мумия фараона, тысячелетия пролежавшая в саркофаге, больше походит на живого фараона, чем настоящий Жорка на того, который служил в полку. Живот подтянут, как у гончей, к позвоночнику, шея тонкая, со старческими морщинами и складками, щеки и глаза ввалились. И даже золотой зуб не блестит. Вместо него — черная щербина — результат личного знакомства Жорки со старшим полицаем Ковельского лагеря Бугаем.

…Пленные с беспокойным нетерпением поглядывали в конец трюма. Когда же откроется люк? И откроется ли? Неужели решили уморить? Некоторые, поднявшись на две-три ступеньки, жалобно просили:

— Эссен. Гер вахман, эссен…

На них злобно ворчали:

— Слезьте! Какого черта!.. Гер!..

Проснулся Жорка. Протерев глаза, спросил хрипловатым голосом:

— Так это что же, а? Вот гады!

Степан молча передернул плечами, подгреб под себя солому и лег.

Когда все надежды окончательно угасли и люди вповалку лежали во власти тупого безразличия, люк загремел и открылся. Клубы свежего морского воздуха покатились по ступеням. Очумело вскочив, пленные увидали квадрат темно-фиолетового неба и далекие в холодном блеске звезды.

Но вот на верхние ступеньки встали куцые с широкими раструбами сапоги. Пара, вторая… Два молодых, розовощеких солдата спустились в трюм. У первого в руках — увесистая корявая палка, у второго — полное ведро картошки.

Когда солдат угрожающе поднял палку, пленные зашумели:

— В очередь! Порядок!

Ох, как трудно устоять перед необычно вкусным запахом! Он вызывал обильную слюну, спазмы, лишал рассудка.

Степан, стоя в очереди, порывался, как и все, вперед, к картошке. «Эх, если бы это ведро на двоих с Жоркой. Наелись бы…»

— Братцы, дозвольте… Не могу я в очередь… — старик с распухшим лицом, поджав ладонями живот, умоляюще смотрел на товарищей маленькими, затекшими глазами. — Мочи нет… Уважьте, братцы…

— Тут у всех мочи нет, — буркнул Жорка, отворачиваясь.

— Пусть получит, — сказал Степан. Остальные молчали. Старик, тяжело шаркая ногами, направился в голову очереди.

— Стой! — скомандовал Зайцев, подбегая к старику. — Куда прешься? Назад! Много таких найдется.

— Да мне же люди… Братцы!..

— Поговори!.. Назад! Ну!

— А кто такой, чтобы распоряжаться? — крикнули из толпы.

— В самом деле!.. Олег!.. — обратился к врачу Федор Бойков. — Каждый…

— Молчи! — перебил Садовников.

— Нет! Как молчать?

— Молчи, Федор! — повторил врач, не повышая голоса. — Не суйся, куда не следует.

Тем временем Зайцев кричал:

— Оглохли, морды? Не слыхали господина офицера! Егор!

— Тут я, Антон, — послышался густой бас. Расталкивая народ, к Зайцеву не спеша подошел высоченный, сутуловатый детина с длинными похожими на оглобли руками.

— Какого ты черта? Ослеп? Уйми!

Верзила грозно уставился на старика выпученными глазами, переступил с ноги на ногу.

— Иди, пока цел! Кому говорю! Ну!

— Ду! Комм! — солдат, поигрывая палкой, поманил пальцем Зайцева. Тот ринулся со всех ног. Солдат, усмехаясь, что-то говорил, а Зайцев, вытягиваясь, ел его глазами, то и дело выкрикивал:

— Яволь![1]

Потом обернулся к пленным:

— Сейчас получите картошку. По три на морду. Егор, котелок!

Верзила на этот раз оказался более проворным. Открывая на ходу «баян», он подбежал к Зайцеву. Тот, обжигая пальцы, набил до отказа объемистый котелок. Затем, не разгибаясь, заглянул снизу в лица немцев и сунул в карманы еще несколько картофелин. Котелок хотел отдать стоявшему рядом Егору, но, передумав, повесил его себе на широкий ремень. Егор разочарованно вздохнул.

— Подходи! Кто первый? Старик! Где ты? Получай, черт с тобой!..

Вереница тесно сжавшихся людей будто забилась в агонии. Теряя окончательно самообладание, все заработали локтями, полезли. Зайцев выругался и сунул согнутому старику три картофелины. Бережно держа их в растопыренных пальцах, тот повернулся, чтобы уйти, но солдат схватил его за рукав, а второй с размаху ударил палкой.

— Анн, цвай…

Старик упал и катался, раскинув руки с зажатыми картофелинами.

— Драй, фире, фюнф, зекс… Нехсте! — солдат потряс палкой.

— Следующий! — перевел Зайцев и пнул старика. — Убирайся живей! Еще дожидаешься, морда?.. Подыхать пора, а он лезет… Подходи!

Старик, стоная и охая, отполз на карачках в сторону, там долго пытался подняться, но не мог — так на карачках пополз на свое место.

— Нехсте! — крикнул солдат, обмениваясь с товарищем улыбкой.

Очередь не шевелилась. Пленные давно привыкли ничему не удивляться, но сейчас у них постоянное чувство голода подавила ненависть. Она зажглась в глубоко запавших глазах каждого. Закипело в груди, захватило дыхание. Кажется, мгновение — и эта ненависть, сливаясь в единый порыв, бросит пленных на врагов. Их сомнут, разорвут в клочья, а там будь что будет. Все равно смерть…

Солдаты струсили. Один, пятясь, встал на ступеньку, другой начал торопливо нащупывать на боку пистолет, а потом схватил ведро и широким взмахом высыпал на головы пленных картофель. Мгновение — и голод опять победил ненависть — очередь превратилась в бесформенную кучу, которая рычала, ругалась, плакала…

А немцы, вбежав на лестницу, гоготали, приседая и хлопая себя по ляжкам.

— Свиньи! Настоящие свиньи! Собаки!

С грохотом закрылся люк.

4

Врач и Бойков занимали место в полутемном углу трюма. Слева от Олега Петровича мерно дышали за переборкой машины, а в изголовье обоих гулко билось и плескалось о ржавую железную стену осеннее штормовое море.

Федору удалось схватить на лету две сравнительно крупных картофелины. Друзья съели их неочищенными.

— Ну вот… Теперь бы курнуть и порядок, — сказал Федор, стараясь не обращать внимания на растревоженное чувство голода.

— Ишь, куда хватил! Это уже роскошь.

— Разве? Тогда отставить. Не до роскоши…

Они познакомились в Уманской яме — большом и глубоком глиняном карьере, который немцы превратили в лагерь военнопленных. Для этого они лишь обнесли яму колючей проволокой. Пища, если можно так назвать смешанные с землею сырые бураки, картошку или трупы убитых при бомбежках лошадей, сбрасывалась от случая к случаю сверху.

С наступлением холодов и осенней слякоти люди стали гаснуть, как спички на ветру. Бойкову помогло то, что он вместе с солдатом своего батальона заранее выкопал в яру нору. Если не считаться с тем, что нора могла каждую секунду обрушиться, это было завидное убежище. Главное — сухо, а когда лаз заткнут бурьяном, то теплее, чем наруже.

Ноябрьским утром напарник Федора оказался мертвым. В тот же день Федор повстречал Садовникова. В мокрой заляпанной глиной шинели без хлястика врач сидел на корточках под яром. Таких было тысячи. И Федор, пожалуй, прошел бы мимо, если бы не очки. Худое, синее, заросшее до самых глаз вершковой щетиной лицо первобытного человека и… очки. Диковинно.

— Дружок, э! Доходишь, что ли?

Садовников не отозвался и глаз не поднял, а лишь глубже втянул голову в поднятый воротник шинели.

— Вставай! Слышишь?

В норе Садовников растрогался:

— Да тут как на печке! И трава!..

Уже с первых минут разговора выяснилось, что они вместе обороняли Киев. В честь этого Федор поделился с врачом куском твердого, как дерево, жмыха, который он приберегал на самый черный из черных дней.

Садовников, чуть отойдя, завел речь о побеге. Бойков только того и ждал. Они всячески ломали головы и решили — ночью скопом броситься к воротам на косогоре, свалить их и разбежаться. Возможно, что некоторые уцелеют…

О своих планах друзья сообщили в соседние норы. Пока судили и рядили, разыгрались первые метели. Яму забило снегом. Когда буран успокаивался, мороз, точно по уговору с охранниками, открывал по ночам беспорядочную стрельбу. Стрелял он где-то наверху, в леске или на речке, а люди гибли здесь, в яме. Из многих тысяч, загнанных сюда в конце лета, к январю осталось несколько сот. Их растолкали по другим лагерям. Бойков и Садовников потеряли друг друга.

Снова встретились они в пересыльном лагере накануне погрузки в пароход.

— Неужели. Федор, Бойков?! Живой? Вот не думал!.. Ну и встреча!.. Где нажил такой шрам?

— Тут это недолго, — Федор слегка коснулся пальцами розового, едва зажившего рубца на щеке. — Расплата за побег.

После Уманской ямы Бойков побывал в трех лагерях, а потом в небольшой команде угодил, наконец, в хозяйство прусского барона. Чуть окрепнув на баронской картошке, Федор бежал, но неудачно. Его смертно били, месяц держали в карцере — темном и сыром бетонном мешке. Однако Федор не сдался. Подвернись удобный случай — он снова уйдет не задумываясь. А вот с Олегом произошло что-то. Осторожничает. Неужели потому, что все время работал в санчасти большого лагеря? И там, куда везут, надеется врачевать. Врачу несравненно сытнее остальных. Если отойти в сторонку, не перечить немцам, можно наверняка выжить.

— Олег, ты заметил, какой был момент? Одно слово — и тех олухов разнесли бы в клочья. Заодно и Зайцева прикончили бы. — Федор, положив голову на поджатые колени, неотрывно смотрит на Садовников… Федор будет рад, если его предположение не оправдается. Ошибиться в друге — всюду нелегко, а тут особенно.

— А дальше? — Олег тоже садится и, как Федор, поджимает колени, обхватывает их. — Что дальше, Федя?

— Дальше? Действовать согласно обстановки, как во всяком бою. Прикончить фрицев, а потом… можно уйти в Англию. Тут, должно, не так далеко. Пушка, автоматы… Голыми руками не возьмешь.

— Чепуха! Глупая гибель! — резким движением руки Садовников сдергивает с носа очки. — Давеча людей охватил порыв, мгновенная вспышка…

Федор упрямо качает головой.

— Порох тоже мгновенно вспыхивает, а пули и снаряды летят на километры.

— В определенных условиях, Федор, если порох заключен в гильзу, а гильза в ствол. — Садовников поднимает ладонь с широко расставленными пальцами. — Видишь? Каждый палец сам по себе. И мы так…

Бойков утыкается лицом в колени. Ему до боли обидно. Конечно, Олег уже не тот, не прежний. Маневрирует, ловчит.

— Смотри! — Садовников медленно сжимает пальцы в кулак. — Вот так надо. Это старая истина.

— Старая-то она старая, только не для наших условий. Тут такого, пожалуй, не добиться. Нет! — Федор повел вокруг черными в узковатом разрезе глазами. — Попробуй-ка организовать таких. В них человеческого почти ничего не осталось. Ты испугался порыва, вспышки. А на них только и можно вырваться отсюда.

Неожиданно, перешагнув проход, к Федору подсаживается пленный в накинутой на плечи шинели. Под густыми, низко опущенными бровями сталью поблескивают глаза.

— О чем речь? — спрашивает он, слегка заикаясь. — Картошечки урвали?

Садовников разжимает кулак, опускает руку. Такая предусмотрительность вызывает у Федора улыбку. Он кивает на пленного.

— Как и я, беглец-неудачник.

— Да, черт меня дернул зайти в деревню, Теперь вместо вонючего трюма сидел бы в тридцатьчетверке. Ведь оставалось…

— Слушай, Михаил! — перебивает Федор. — Рассуди нас. Скажи, можно нашего брата слить в одно целое? Так, понимаешь, чтобы все за одного, а один за всех.

— Сли-ить?.. — протяжно повторяет танкист и, сдвинув на лоб зеленую пилотку, скребет затылок. — Вряд ли.

Вот гоняли нас из лагеря картошку выбирать. Между прочим, оттуда я и сорвался. Так вот… нас тридцать манов, два пастуха, а там, на месте, какой-то цивильный, вроде мастера. Стерва, каких свет не видал. Он нас и пинками и палкой, а толку мало. Тогда вышел вперед метров на двадцать, провел палкой черту, а за ней положил на камешек сигарету. Толкует, кто первый до черты дойдет, тот возьмет сигарету. Ну и пошла карусель! Как рванулись!.. А немцу только того и надо, молотит отстающих. Был такой Митя. В годах уже, слабый. Говорили, что научный работник. Так мастер совсем его доконал.

Бойков задумывается.

— Тут, Михаил, вы сами виноваты. Команда — не лагерь. Всего тридцать человек… Не могли договориться, одернуть ретивых, укорот дать…

— Рассуждаешь, будто на воле, — обиделся танкист. — Одного-двоих можно приструнить. А если десять?..

— Давайте спать. Скорей время пройдет, — неожиданно предложил Садовников. Прикрыв ладонью рот, он позевнул, коротко покосился на соседей — Степана и Жорку.

От удара огромной волны корабль гулко вздрогнул, а трюм взлетел и, казалось, повис в воздухе. Мгновение спустя, он начал стремительно оседать. Падал на сторону и вниз.

5

Они лежат на средних нарах, уставясь в окно. Потоки воды шумно плещутся о крышу, о тонкие стены барака, бьются и журчат по темным стеклам. Часто, вразнобой булькают капли в проходе между нарами.

— Бежать… — шепчет Жорка. — Теперь самый раз. Все неустроено. Натянут проволоку, установят на вышках пулеметы — тогда все, закиснем…

На нижних нарах кто-то с тоскующим сожалением вспоминает:

— Придешь, бывало, с работы. Пока умываешься — на столе щи. Только из печки, а не парят — на палец жиру поверх. Дух вкусный, на всю избу.

— Моя жинка колбасу делала. Где там магазинной!.. С чесночком…

Степан глотает тягучую слюну, ворочается: от нестроганных досок, застланных тонким истертым одеялом, болят бока.

— А я люблю сало примороженное. Тоже с чесночком…

Сверху, из-под потолка, перебивая друг друга, раздраженно кричат:

— Перестаньте! Вспомнили!..

— Какого черта бередите!

— Тут заживо гноят!

Голоса внизу стихают. А за тонкой стеной слышатся шаги. Яркий пучок света задерживается на окне. Степан и Жорка поспешно утыкаются в свернутые под головами шинели. Свет, скользя, падает, выхватывая из темноты мутную лужу с торчащими острыми камнями, рыжую, мокрую овчарку ростом с доброго теленка и гаснет. Двое в блестящих от воды клеенчатых плащах, плюхая по луже и переговариваясь, уходят.

— Вот видишь, — шепчет Жорка. — Минут двадцать прошло, не меньше.

Степан чувствует толчки сердца. Они все чаще и чаше отдаются в висках. Дождаться, когда все уснут, отогнуть гвозди, выставить раму… А куда бежать?

Вчера ночью пароход неожиданно остановился. После суетливого топота ног на палубе открылся люк. Под проливным дождем их загнали в железную баржу-корыто. «Э-эй!» — сипло крикнул буксир, вытягивая из черной, как деготь, воды трос.

Зло шипел и подсвистывал пронзительный ветер, шумел дождь, а слева надвигались и таяли черные нагромождения гор. Пленные с ужасом смотрели в осевшее небо, из которого лились сплошные потоки воды. А буксир неутомимо сопел и вздыхал, бурунил черную воду и предостерегающе покрикивал. Наконец, в свете прожектора показалась высокая скала и сиротливо прижавшийся к ней сарай на сваях. В распахнутых дверях стояли в ожидании военные моряки. Буксир застопорил ход, баржа ткнулась о сваи.

В темном сарае свистел ветер, а под полом яростно бились волны, и холодные брызги залетали через щели. Жорка и Степан жались друг к другу. Но все бесполезно: дрожь колотила так, что зубы беспрестанно стучали. Ночь тянулась нескончаемо.

Хмурое утро ничего не изменило По мосткам, перекинутым от сарая к берегу, согреваясь, бегали моряки, толкали друг друга под бока. Посматривая на дрожащих, сбившихся в толпу пленных, спрашивали:

— Гут, русский? Корошо?

И только когда блеклый день незаметно переходил в вечерние сумерки, их выгнали из сарая. Море гулко билось о скалы. Над седыми гребешками волн стонали и плакали чайки. На вершине ближней горы ветер безжалостно терзал молодую березку.

Окруженные моряками в черной униформе пленные поднялись по каменистой тропе на пригорок. Отсюда открылся вид на чашеобразную долину с пологими склонами, на которых то там, то здесь виднелись среди хвойной зелени дома. А в самом низу, на дне долины, — круглая яма и прямоугольники бараков грязного цвета.

У ворот с небольшим караульным помещением колонну дожидался унтер-офицер. В накинутом на плечи черном плаще он, подрыгивая тонкой ногой, улыбался. По лакированному козырьку большой фуражки одна за одной скользили дождевые капли. Проходя вдоль колонны, он хмыкнул:

— Знаю… Бежать собираетесь? Не выйдет! Вода кругом. А кто попытается — схватит свинец! За общение с местным населением тоже свинец! Вот так!

Не подымая высоко головы, чтобы не стукнуться о верхние нары, Степан, пятясь, спускается на залитый водою пол, выходит в коридор. Там тоже вода. Сонные люди бродят в ней, отыскивая в кромешной темноте бочку-парашу. От ужасного зловония сперло дыхание, закружилась голова.

Степан возвращается. Комната угловая, поэтому в конце прохода между нарами окно. Выскочив из него, можно укрыться за тамбуром, потом перебежать к соседнему бараку, за которым колья с одним рядом наспех натянутой проволоки, откос более пологий, чем в других местах, скалы, несколько домов и, кажется, лес. Только бы попасть в него, а там… Что там? Если, в самом деле, кругом вода, то в лесу надолго не укроешься. Возможно, унтер врет — их привезли не на остров. Тогда что за лес? Куда можно им выйти? Бежать… Бежать можно только один раз. В этом-то унтер прав — для русских свинца они не жалеют.

Степан осторожно подходит к окну. Ему хочется пощупать гвозди, удерживающие раму. Податливы ли? Протянув руку, Степан замечает две прилипшие к стене тени. Что за люди? Почему они здесь? Степан не сразу соображает, как поступить.

— Не спится? — растерянно спрашивает он.

Одна из теней качнулась. — Степан узнает Федора, соседа по трюму.

— А-а… — лениво отзывается Бойков. — До сна ли…

Второго Степан тоже узнает — это невысокий пленный, о котором говорят, что он танкист. С вечера они долго стояли у окна, потом лежали вместе на нарах, а теперь опять вот у окна.

Степан молчит, и те двое молчат. Степан медленно, ожидая, что ему вот-вот что-нибудь скажут, поворачивается, идет к нарам. Взбираясь на место, он слышит тихий голос Федора.

— Смотри, дело хозяйское. Я не сторонник… Надо искать иное…

— Э, самоутешение!.. — пробасил танкист, будто отмахиваясь. — Ты что? Уж не на удочку ли того очкастого клюнул? Ему что?.. Ветер в спину…

Жорка подвинулся, освобождая место, горячо зашептал в ухо Степана:

— Больше не проходили. Наверное, в караулке отсиживаются. Охота ли мокнуть. Погода будто по нашему заказу. Бежим?

— Куда?

— Не прикидывайся дурачком. Трусишь? Я так и знал… — Жорка сопит. Степану обидно. А, возможно, Жорка прав — он действительно трусит. Поэтому выискивает причины. В таких случаях всегда оправдываются, чтобы совесть не мучила. Нет, бежать следует наверняка, а не для того, чтобы, выскочив за проволоку, схватить пулю.

— Подождем, скоро должны выгнать на работу. Посмотрим…

Жорка приподнимается на локтях.

— Нельзя ждать! Пойми, голова! Тут два пути. Бежать или к ним в услужение идти.

— Последнее, по-моему, больше подходит. В твоем характере.

— Пошел к черту! — вскидывается Жорка. — Если я там иногда… Так там свои, друзья… И нечего равнять… За окном опять проходит патруль.

Дождь, кажется, усилился.

6

Под утро сопение и храп в угловой комнате смешивались со стоном, невнятным бормотанием, бульканием воды.

— Маша! Не уходи!.. Куда ты?

— Пайка!.. Где пайка? Отдайте!..

Ветер в обнимку с дождем бешено носился по крыше, бил в стены барака, плескал водой в окна. А когда улетал, сквозь шум дождя доносилось приглушенное рычание моря. И вдруг лопнули один за другим выстрелы. На дворе послышались суматошные крики и булькающий по лужам топот, собачье рычание и лай, завспыхивали то там, то здесь фонари. А через несколько минут немцы ворвались в угловую комнату.

— Антретен![2]

— Шнель! Шнель! Меньш!

Сонные пленные неохотно поворачивались головами к проходу, щурились от света направленных на них со всех сторон электрических фонарей.

— Строиться, морды! — Зайцев угрожающе размахивал кулаками.

— Шнель! Бистро! — широкоплечий моряк рванул пленного за шиворот. Тот мешком свалился на залитый водою пол. Пока поднимался, Зайцев с брезгливой гримасой на красивом лице пнул его в мокрый зад.

— В строй, говорят! Морды!..

Соскочив с нар, Степан заметил, что половинки рам прислонены к стене, а в черном проеме окна выставилась лобастая морда овчарки. Оскалив белые шилья зубов, рвется, хрипит.

«Ушли! — мысленно ахнул Степан. — Неужели Жорка? Нет, он здесь. И Федор здесь. Значит тот, танкист… Кто же с ним? Один?»

Пленных несколько раз пересчитывали.

— Двое из вашей комнаты убежали. Господин комендант наказывает вас, — объявил Зайцев. — Не получите хлеба.

Немцы устремились к выходу, а вслед за ними шатнул из строя Бойков.

— Господин комендант, позвольте к вам обратиться?

Комендант задержался в дверях. Это был тщедушный боцман с головою не больше увесистого русского кулака. Черная форма морского офицера не скрадывала, а, наоборот, подчеркивала его физические недостатки, делая смешным.

— Что хочешь? — спросил комендант. Его удивили хорошее знание немецкого языка и смелость стоявшего перед ним в темноте пленного.

— Господни комендант, почему вы лишаете нас хлеба? Разве мы отвечаем за ротозейство часовых? Мы спали.

Комендант вскинул левую руку с похожим на скалку электрическим фонарем.

— Твой номер?

— 87115. Шталаг 3Д.

Комендант выхватил и приставил к груди Бойкова пистолет.

— Я убью тебя, большевик!

Коменданту хотелось, чтобы пленный испугался, молил о пощаде. Но этого не случилось. Бойков молчал. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Убью! Ты понимаешь?

— Понимаю, господин комендант. Это в вашей власти. Но я говорю правду. В пароходе нас сильно качало. Мы голодные…

— Качало… Голодные… Доннер веттер! — комендант наотмашь ударил Бойкова пистолетом и пошел к двери, в которой столпились в ожидании начальника немцы, а чуть в стороне стоял Зайцев. «Вот морда! — удивился Антон. — Ерш. А как чешет по-немецки, без запинки!..»

Немцы давно ушли из барака, а пленные угловой комнаты все еще не двигались. Потом один по одному начали разбредаться по нарам. Двое бесшумно выскользнули в коридор — на разведку. Они сообщили, что в третьей комнате двоих тоже нет. Значит вчетвером…

Шумел дождь. Сырой ветер по-хозяйски врывался в распахнутое окно, за которым рычала и лаяла овчарка. Пленные изредка перебрасывались словами:

— Где теперь наши?

— Должно, далеко.

— Струсил. Сбил меня с толку, — укорил товарища Жорка.

Степан тяжело вздохнул. Пожалуй, Жорка прав. Следовало бежать. Все равно не сегодня-завтра убьют или постепенно уморят голодом. А побег может удасться. Ушли же четверо. Теперь на свободе! Но почему Федор отказался бежать? Он, кажется, бывалый?..

— Швейген! Аллес шизен! Хундер! — послышалось из окна.

— Что они говорят?

— Приказывают молчать, — сказал Федор. — Говорит, постреляю.

— Старая песня. Мы со смертью в обнимку ходим.

— Скорей бы светало.

Но утро, кажется, никак не могло справиться с темной промозглой ночью. Наверху уже помутнело, а здесь, в яме, по-прежнему было черно и по-прежнему хлестали и журчали потоки воды.

Наконец, чахлый свет, пробиваясь в прорехи низких облаков, проник в лагерь, который за ночь превратился в сплошное болото. Его мутную поверхность рябили редкие капли затихающего дождя.

Распахнулись двери барака. Матросы с автоматами один по одному неохотно зашли в полутемный вонючий коридор. Зайцев перебегая из комнаты в комнату, предупреждал:

— Поверка! Старшины докладывают господину коменданту по-немецки. Ахтунг не забывать! Кто высунется в коридор — пуля. Поняли, морды?

А комендант в сопровождении унтера и двух матросов уже зашел в первую комнату. Немцы были хмурыми и молчаливыми. Особенное удовольствие пленным доставлял вид унтера. Впалые щеки нервно подергиваются, тонкие губы плотно сдавлены, а обрамленные белесыми ресницами глаза замутила ярость. Где же обычная улыбка? Припекло, значит…

— Двое убежали, и никто не видал? — унтер сделал пометку в записной книжке.

— Спали, господин унтер-офицер, — отозвался Федор, замирая по стойке «смирно».

— Скажите кому-нибудь, только не мне. Там, внутри, радуетесь. Рановато. Мы исполняем приказы. Тех четверых я сам отправлю на тот свет. Посмотрите! — унтер напоследок грязно выругался.

Вскоре после поверки раздалась, передаваемая многими голосами, команда:

— За хлебом!

У пленных ожили и заблестели в ямах глазниц глаза. Одни полезли на нары, чтобы достать привезенные с собой самодельные весы. Другие готовили припрятанные подобия ножей, с огромным старанием изготовленных из первых подвернувшихся под руку железок.

И только в угловой комнате не было оживления. Услышав команду, здесь коротко переглянулись и опустили головы. Немцы от сказанного не отступают. Еще сутки голодных страданий. Хотя бы полпайки, маленький кусочек, крошки…

Голод ворочался, нестерпимо сосал и грыз внутренности. Жорка, стиснув бескровные губы, метался по комнате, вышел в коридор, вернулся, опять вышел. А у Степана при мысли о хлебе глаза застлало туманом. Покачиваясь, он добрел до нар, с трудом забрался на них.

Отсюда видны проходные ворота. Около них толпятся какие-то люди в черных плащах и таких же черных зюйдвестках. Зеленый, как болотная лягушка, немец повелительно размахивает руками. Из караульного помещения вышло еще несколько немцев. Эти — в морских бушлатах и бескозырках, на груди автоматы.

Открылись ворота, люди в плащах, сопровождаемые моряками, вошли в лагерь. Пологим откосом спускаются в яму. Вот уже шагают по мутной воде. Идут осторожно, оглядываясь с затаенным любопытством. Под распахнутыми плащами — синие комбинезоны с накладными карманами. Почти у каждого в руках узкие и длинные ящики с плотничным инструментом. Кто они? Степан присматривается к переднему. У него всклоченные белесые брови, молодые, небесной голубизны глаза, а лицо суровое, с глубокими складками у рта. Заметив в окно Степана, он покосился через плечо и подмигнул.

«Норвежцы!» — догадался Степан и кивком ответил на приветствие.

— Хлеб!

— Гляди, братцы!

Степан обернулся. Посреди комнаты, окруженный товарищами, стоял Федор, держа на руках шесть маленьких кирпичиков хлеба.

— Разбирайте.

— Да как же так? Вот черт! — восхищался Жорка, чуть не прыгая от радости.

— Так… — Федор, когда у него освободились руки, потер под глазом синяк, горько усмехнулся: — Унтер добавок к хлебу выдал.

7

Хлеб развесили с аптекарской точностью и «раскричали». Ели его каждый по-своему. Пленный, с плоским безбородым лицом, напоминающий пожилую женщину, расстелив засаленную тряпицу, резал свою пайку на десятки крошечных кусочков. Делал он это с величайшей осторожностью. Руки у него все время дрожали, а сам он то и дело боязливо озирался.

— Не отнимем! Дунька! — насмешливо бросил курносый паренек, которого многие ласково называли Васьком. Свободно растянувшись на пустующих нижних нарах головой к проходу, он откусывал понемногу хлеб, обильно запивая его водой из котелка. — Я, братцы, новые эрзацы придумываю. Фрицы заменяют муку опилками. А вода разве хуже опилок? Ни капли. Они, гады, должны мне спасибо сказать.

— А желудок что скажет? — буркнул Дунька, не отрывая и на секунду от своих кусочков сожалеющего взгляда.

— Желудок? — Васек улыбнулся. Белые ровные зубы еще больше оттенили худобу и изможденность курносого лица юноши. — Желудок теперь врагом стал, его надо обманывать.

«Это правда, врагом стал», — машинально, как с чем-то неопровержимым, согласился Степан. Он старается есть хлеб как можно медленнее, экономнее, чтобы продлить удовольствие. С непостижимой быстротой кончилась пайка, отправлены в рот мельчайшие крошки, а желудок требует еще. Ничего не признавая, требует так, что впору завыть волком, вцепиться зубами в нары…

Степан всячески старается не думать о еде. Но возможно ли это?

Он бредет из комнаты.

Жорки нет. Тот с самого утра держится особняком, Степана будто не замечает. Получив пайку, Жорка, отвернувшись, долго смотрел на нее, съел довесок не больше кусочка пиленого рафинада, а остальное, завернув в тряпицу, спрятал в карман и куда-то ушел.

Около барака скучились пленные. От холодного, сырого ветра они втягивают в плечи головы, жмутся к стене, в затишье.

Как на зов, клубясь и обгоняя друг друга, спешат на всех парусах рыхлые синеватые облака. Солнце, будто играя в прятки, то скроется за облаками, то с радостным сиянием выглянет. И там, куда падают лучи, мир мгновенно преображается. Вот засверкали нержавеющей сталью изломы мокрых гор, запламенел на склоне ковер опавшей листвы, а дома стали нарядными, как девушки в праздник. Синие, голубые, красные, желтые под крутыми этернитовыми крышами, с верандами и легкими от крытыми балкончиками, одни из них прижались к скалам, другие затаились под деревьями. Веселыми фигурными окнами с осторожным любопытством смотрят сквозь кружево оголенных ветвей на неожиданных пришельцев. Кто они, откуда? И почему в яме, которая извечно пустовала, затянутая зеленою пленкой гнили?

Самым отважным из домов оказался двухэтажной серебристый красавец, похожий на корабль. Он встал на плоском выступе так, что опоясывающая его веранда нависла над отвесным каменистым обрывом ямы.

Полоса животворного света скатывается, наконец, с гор в яму. Пленные подставляют ласковым лучам свои лица. Теперь особенно стала заметной изможденность людей. Щетинистые, запавшие щеки, тонкие и морщинистые, как у общипанных цыплят, шеи и голодная тоска в глазах. Все они переступили ту крайнюю грань, за которой хозяйничает смерть.

А солнце, точно любопытствуя, все смотрит и смотрит. Под его лучами парят на пленных мокрые истрепанные шинели. Тонкие, похожие на дым струйки поднимаются над пилотками. Неуклюжие, они, прея, оставляют на коротко стриженных полосах какие-то зелено-фиолетовые овалы.

Синевато поблескивая, проволока с узлами острых колючек тянется под самой верандой красавца-дома, скрывается за бараком, напоминая издали паутину…

Пленные угрюмо наблюдают за работой норвежцев. То и дело раздаются окрики немцев. Они спешат. Им хочется как можно скорее натянуть второй ряд колючей проволоки, навесить на окна бараков ставни с болтами, поставить вышки для часовых.

Моряк заорал на норвежца с суровым лицом и молодыми голубыми глазами, который очень уж мешкотно вкапывал столб. Норвежец зашевелился, зато все остальные, заметив, что они выпали из поля зрения надсмотрщика, совсем прекратили работу. Моряк, потрясая автоматом, бросился к ним — в это время остановился норвежец с суровым лицом. Приподняв зюйдвестку, он посмотрел на русских. Его голубые глаза выражали сочувствие.

— Квислинг продал их оптом.

Степан оглянулся. Рядом стоял пленный с сухим горбатым носом и круглыми зоркими глазами. Степан вспомнил, что на фронте в одной из газет видел карикатуру: Гитлер хлещет кнутом Норвегию. Рукоять кнута — черпая фигура военного с надписью: «Квислинг». «Тоже незавидное положение, — думает о норвежцах Степан. — Вломились бандиты в их дом и хозяйничают»…

Впереди пленных, в трех шагах от моряка, каланчой возвышается пучеглазый Егор. Он то гусаком топчется на одном месте, то, опустив взгляд, прохаживается от угла одного барака до угла другого. Егор не находит места своим длинным рукам. Засовывает их в карманы, покосись на немца, поспешно выхватывает, вытягивает по швам, но через несколько секунд сцепляет за спиной. Егору неловко, он явно не в себе.

Однако Степан ничего не замечает. Да и какое ему дело до Егора или еще кого? Он голодный. Раздраженный мизерной подачкой, желудок бунтует, вытягивав из организма последние соки.

Степан, пожалуй, не понял бы и цели, с которой Егор торчит впереди толпы, если бы на балкончике серебристого дома не появилась… девушка.

Маленький и легкий, как воздух, балкончик под самой крышей, стеклянная дверь напомнили Степану сказочный терем. И девушка, казалось, чудом явилась из тех сказок, которые когда-то очень давно рассказывала бабушка маленькому Степанке.

— Гляди!

Задрав головы, пленные зачарованно смотрели на девушку. У нее пышные волосы. Волнами они сбегают на плечи, рассыпаются. Солнце золотит их, прыгает шаловливыми зайчиками по ее белому лицу, рукам, цветастому свитеру.

— Как с неба спустилась, — вполголоса протянул кто-то.

А девушка, перекинув через узорчатую оградку ковер, чистит его. Лопатка маленького веника проходит по ковру, а потом взлетает плашмя вверх и опускается, приветствуя внизу русских. Сама девушка свесилась через оградку и, улыбаясь, кивает.

И пленные все, как один, заулыбались, украдкой замахали руками.

Когда матрос, взглянув на русских, поспешно поднял голову, норвежка сняла с ограды ковер и быстро, но с достоинством скрылась за стеклянными дверями.

Пленные разочарованно вздохнули.

Спустя несколько минут, девушка опять вышла на балкон. Теперь в ее руках было полупальто или пиджак. С деловитым видом, не обращая внимания на пленных, она принялась вытрясать его. Тряхнула раз, второй и что-то маленькое, белое мелькнуло в воздухе, миновало веранду, проволоку.

Никто из пленных не успел еще сообразить, в чем дело, как Жорка схватил на лету за спиной Егора это белое и скрылся в толпе.

— Что там?

— Покажи!

Жорка осторожно развернул бумагу. В ней лежали две сигареты.

— Здорово!

— Повезло!

Егор, увидев сигареты, весь передернулся.

— Лезет куда не следует! Вот двинуть!..

— Кто такой, чтоб двигать? — огрызнулся Жорка, зажимая в кулак сигареты.

— Кто!.. Двину, тогда узнаешь, кто.

— Разве не видишь? — вмешался горбоносый пленный. — Холуй.

Заорал немец, и вместе с его криком как из-под земли вынырнул Зайцев.

— Тебя зачем тут поставили? — злобно прошипел он, заглядывая снизу в лицо Егору. — Балда осиновая! Гони всех в барак.

Егор сжал кулаки и двинулся на толпу.

— Марш! Кому говорят!

Пленные лишь чуть попятились, плотнее прижимаясь друг к другу.

— Ап! Барак! Аллес барак! — немец затряс автоматом.

Солнце спряталось за облаками. Ветер дохнул холодом в яму.

8

Когда синие сумерки лениво оседали в яму, а вершина далекой снежной горы, которая днем оставалась неприметной, теперь вся сияла, точно внутри ее горели тысячи мощных лампочек, впервые выдали суп.

Под строгим присмотром Зайцева и Егора комната за комнатой идут к серому под цвет окружающего камня бараку.

— Куда прете? Ну и бараны! Подравняйсь! — командует Зайцев. — Егор, следи, чтобы не пикировали! Заметишь — в морду!

Десятки пар жадно нетерпеливых глаз устремлены к чану, над которым стоит с черпаком наизготовке повар Матвей Воронов. У него вислые запорожские усы, а выражение лица до того бесстрастное, будто он вокруг ничего не замечает. Но тем, которые стоят в строю, повар представляется самым счастливым на свете человеком.

— Подходи! По одному! Эй, ты куда? Ух, морда!

Первый, подскочив опрометью к чану, ставит на борт котелок. Литровый черпак на длинной ручке, описав полукруг, ныряет в коричневую жидкость, идет по дну, выныривает полным до краев.

— Добавь, браток!

Матвей отворачивает от умоляющего взгляда лицо, безразлично бросает:

— Проходи.

Черпак снова описывает полукруг. Одно движение повторяет другое. Ни малейшего отклонения, как автомат.

— Матвеюшка, будь милостив… — униженно клянчит Дунька, заранее узнав имя повара.

— Проходи.

— Бог с тобой, ведь не свое…

— Проходи, говорят!

— Не задерживай! Какого черта! — Зайцев отталкивает Дуньку. — Все не нажретесь, морды!

У чана Жорка. Уткнувшись взглядом в котелок, он тихо, чтобы не услышали Зайцев и Егор, говорит:

— Есть сигареты…

— Проходи.

Когда истомившиеся жильцы последней комнаты, получив баланду, заспешили вразброд к бараку, Егор поставил на борт чана трехлитровый «баян».

— Лей, да погуще! Со дна!

Черпак делает совершенно такие же, как и раньше движения. Повар вливает один черпак.

— Лей! — басит Егор.

Повар смотрит на Зайцева. На лице Матвея все то же бесстрастное выражение.

— Лей! Любую посуду будешь наливать под завязку. Приказание господина коменданта и вон господина шефа кухни, — Зайцев показывает взглядом на стоящего в дверях немца в кожаном комбинезоне. Тот, утвердительно кивнув, поворачивается спиной, не спеша, вразвалку уходит в кухню. Повар влил в Егоров «баян» второй черпак, третий.

— Вот так, — Зайцев поставил на борт круглую банку литров на шесть, — Полную!

— Знатную ты, Антон, «парашку» добыл, — говорит Егор, когда они отходят от чана. — Надо и мне…

— Конечно… Баланды у немцев хватит. Только стараться надо. А ты жалость, что ли, проявляешь? Какого хрена их жалеть? Все равно подохнут. Мы в плену, а не в институте благородных девиц. Тут каждому до себя. Тебя выгонят — сотня найдется. Понимать надо!..

— Да я не потому, что жалко… — оправдывается Егор. — Как-то непривычно… Их вон сколько…

— Испугался, что ли?

— Да нет пока…

Когда Егор зашел в комнату, пленные, как по команде, оторвавшись от своих уже опустошенных котелков, глянули на него, закрытый «баян». Егор поспешно шмыгнул на нижние нары, поставил в дальний темный угол «баян». Заслонив его собой, принялся есть. Не жуя, глотал теплые куски брюквы, жадно пил жижу, отдающую не то колесной мазью, не то креолином. И чем больше наполнял желудок, тем спокойнее становилось на душе. Он думал: «Антон правильно говорит: все подохнут, а мы останемся».

Желудок набит до отказа, а Егор, тяжело пыхтя, все ест.

Потом он отваливается на спину, отирает ладонью со лба пот. Закурить бы… Как он прозевал сигареты. Щербатый схватил. Поднесло черта…

Егор спячивается с нар, идет с «баяном» в умывальник, добавляет в суп воды.

— Щербатый! — кричит Егор, открывая дверь первой комнаты. — Где Щербатый?

Пленные молчат.

— Где он? — повторяет Егор.

— Весь вышел, — бросает Васек. — Баланда? Давай сюда.

— Сигарета есть?

— Сигарета? — Васек улыбается. — Сигарета потом, когда в холуи определимся.

— И суп тогда… — Егор сердито захлопывает дверь.

Из комнаты доносится смех.

…Сумерки из синих стали темно-фиолетовыми. Переполнив яму, они выплеснулись на склоны, поплыли, окутывая деревья, скалы и молчаливые с зашторенными окнами дома.

На небе робко блеснули звезды.

В коридор занесли бочки-параши; закрыли двери, навешанные норвежцами ставни. Разнеслась осточертевшая команда:

— Поверка!

— Становись, ребята, — предложил Федор. — Мы первые… Сейчас пожалуют.

Пленные неохотно строятся. Федор пересчитывает их.

— Сорок семь. Кого нет?

Пленные переглядываются.

— Жорки, моего товарища… — подает голос Степан.

— Это щербатого?

— Его. — Степан выскакивает в коридор, заглядывает в ближайшие комнаты. Жорки нет. А немцы уже заходят цепочкой в барак.

Узнав о случившемся, унтер вскинул голову, как заартачившийся конь. Впалые щеки побледнели и, кажется, прилипли к деснам.

— Как нет? Куда делся?

Маленькое сморщенное лицо боцмана осталось внешне спокойным.

— Не знаю, господин унтер-офицер, — сказал Федор. — После обеда его видели в бараке.

— Вас загт эр?[3] — спросил боцман.

Унтер перевел слова Федора.

— Зухен! Юбер зухен![4] — боцман зачем-то пощупал кобуру пистолета.

Поднялась суматоха. Захлопали двери, залаяли, как в прошлую ночь, овчарки. Пленные, оставаясь в строю, чутко прислушивались. Степана колотила дрожь. Неужели ушел Жорка? А он, Степан, не осмелился. Форменный трус…

В эти секунды Степан ненавидел себя не меньше, чем любого фашиста.

Вскоре из коридора донеслись крики, возня, рычание собаки.

Васек приоткрыл дверь комнаты.

— Поймали! — бросил он через плечо и опять высунулся в дверь.

— Ой, не приведи такого, — простонал Дунька. — Измолотят, а то и вовсе решат…

— За себя испугался? — прикрикнул Федор. — Что там, Вася?

— Зайцев выслуживается. Бьет… Ведут!.. — Васек поспешно прихлопнул дверь и встал в строй.

Многоногий топот приближался. В строю затаили дыхание. Ждали — вот распахнется дверь, влетит Жорка, за ним ввалятся немцы и начнется расправа. Но топот лишь на секунду задержался у дверей, а затем с беспорядочной колготней миновал ее.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Дунька. — Слава те!..

— Открыть двери комнат! — закричал Зайцев. — Слушайте все! За попытку к бегству военнопленный 86927 подлежит расстрелу! Но господин комендант заменяет расстрел телесным наказанием. Пятьдесят шлангов!

— Ишь, благодетель! — у Васька нервно передернулись губы.

Меж тем Егор поставил перед Жоркой табурет и, поигрывая увесистым резиновым шлангом, требовал:

— Спускай штаны! Ложись!

Жорка глазами затравленного зверя глянул на Егора, на немцев и опустил дрожащие руки к пуговицам. Штаны сползли, обнажая тонкие иссохшие ноги.

— Живо ты!.. Что как дохлый? Сигареты слета хватаешь, а тут… Ну! — Егор большой лопатообразной ладонью зло хлопнул Жорку по шее, и тот упал животом на табурет, схватился до мертвой белизны в пальцах за проножки.

— Придержи его, Антон. Голову придержи, чтобы не рыпался. Сейчас я поддам!

Зайцев зажал между ног голову Жорки.

С первого удара Егор охнул, как молотобоец, а Жорка весь дернулся, стукнул коленями о табурет.

— Раз, два… — считал Зайцев.

Морщинистое лицо коменданта расплылось в довольную улыбку. Но было досадно, что наказываемый не плачет, не просит пощады, даже не стонет. Точно немой. Направив на худые Жоркины ягодицы свет похожего на скалку фонаря, комендант пискливо закричал:

— Феста! Феста, доннер веттер!

— Крепче! — переводил Зайцев.

— Это можно, — выдохнул между ударами Егор.

— Ецт гут! Зер гут![5] — в восторге комендант по-мальчишечьи перебирал ножками в маленьких блестящих сапожках.

Унтер отвернулся и не спеша подошел к открытой двери первой комнаты, с ехидной улыбкой спросил:

— Не завидное зрелище, правда? — и, подняв указательный палец, добавил: — Но поучительное. Правда? Без кнута русские не могут. В России чтут царя и кнут.

— Тридцать пять, тридцать шесть, — считал Зайцев.

Жорка расслаб и уже не дергался от ударов. Руки соскользнули с проножек и вяло повисли.

— Сорок один… Сбавь, разошелся!.. Сорок два… Кричи! — посоветовал Жорке Зайцев.

Но Жорка молчал

9

Жорка всю ночь лежал на животе, стонал. Степан, опасаясь причинить товарищу лишнюю боль, старался не ворочаться, жался к соседу, освобождая как можно больше места.

В комнате было тише обычного. Лишь где-то на нижних нарах вполголоса переговаривались:

— Скорей бы выгнали на работу. За проволокой легче кусок добыть. Те же норвежцы помогут. По всему видать, сочувствуют нашему брату.

— Да, за проволокой видней…

Степан слушал, и ему невольно вспомнилось когда-то вычитанное выражение древних римлян: «Пока я живу — я надеюсь». Так оно и есть. Вот, кажется, все, конец, но сердце бьется, и люди продолжают тешить себя надеждой, ожидать каких-то несбыточных перемен в судьбе.

— Пить, — простонал Жорка.

Степан потянулся в изголовье за котелком, но воды в нем не оказалось.

— У меня есть, — отозвался Федор.

Степан никак не мог нащупать в темноте протянутый ему котелок.

— Вот! Держи…

Когда Жорка напился, Степан шепотом опросил:

— Как получилось?

Жорка не ответил.

Сердится, что ли? А за что, спрашивается? Ведь согласись Степан бежать — двоих бы выпороли. И только. Мечется… Неужели окончательно выдохся?

…Утром, лишь только открыли ставни, послышалась команда:

— За хлебом!

На этот раз Степану довелось делить хлеб в восьмерке. Зная свою непрактичность, Степан отнекивался. Но товарищи настояли. Больше всех старался Дунька.

— Велика хитрость… Главное, по чести… Возьми вот нож, вострый…

Дунька хлопотливо помогал Степану: держал весы, советовал, какую и как урезать пайку и к какой добавить.

Когда хлеб «раскричали», оказалось — одной пайки не хватает.

— Как же это? — растерялся Степан. — Было восемь… Честное слово…

— Ты развешивал — сам в ответе. Отдавай свою, — Дунька отправил в рот с пайки довесок. — А как же?..

— Восемь было, — бормотал Степан. — Я же не слепой. И ты видел.

— Знамо, видал. Ты присвоил! — истошно вдруг заорал Дунька, тыча в Степана пальцем. — Не прикидывайся. Справедливого строишь… Хапуга. Последнего куска лишаешь…

Подошел Федор.

— В чем дело?

Дунька вскочил.

— Полюбуйся, старшой. Пайку хапнул. Человека оголодил. За такие дела в морду следует.

— Правильно, следует, — Федор уставил черные глаза на Степана, перевел взгляд на Дуньку. — Только кого следует?..

— Он, я видал… Вот истинный крест!..

— У Дуньки в рукаве…. — слабым голосом подсказал с нар Жорка.

Дунька прижался к стене.

— Я не…

— Положи пайку! — предложил Федор, не повышая тона. — Кому говорят! Вот так! Теперь вынь из рукава! Ну!

— Простите. Дьявол попутал… — захныкал Дунька, распуская толстые морщинистые губы.

— Вот так! Теперь получи в морду. Сам говорил—. следует.

— Бра-а…

Удар в скулу оборвал плаксивый голос Дуньки. На четвереньках он проворно заскочил под нары. Там где-то по-щенячьи заскулил.

Этот случай разбил лед в отношениях Степана и Жорки. Когда Степан положил перед Жоркой пайку, тот сказал:

— Ну и паскуда. Не лучше Егора будет… Ну, ничего, придет время — сведем баланс.

— Придет ли? — усомнился Степан.

Жорка, опираясь на руки, подвинулся к Степану, и тот только теперь заметил, что у товарища все лицо в синяках, а верхняя губа рассечена.

— Придет! Верить надо.

— Возможно, и придет, но поздно. Нас уже не будет.

— Доживем! — Жорка упрямо качнул головой. — Ты как хочешь, а я обязательно уйду. Не хватись они еще немного — все, митькой бы звали… Я уже лаз присмотрел. Теперь бы гулил на воле, — Жорка снизил до шепота голос: — Я думаю, надо к шведской границе пробиваться. Ведь Швеция нейтральная. Там наш посол…

— Опять она на балконе, — с тихой грустью сказал от окна Васек. — И зачем? Хотя пусть… Лучше не забудем, что людьми были. Вот и у меня девушка была… У нас за околицей сразу лес. Сосны огромные… И речка…

Зашел Зайцев, а с ним высокий и, не смотря на худобу, красивый парень с печальными глазами.

— Старший барака Андрей Куртов! — представил спутника Зайцев.

Куртов, смутившись, опустил глаза, слегка прикашлянул.

— Запиши, Андрей: в этой комнате сорок восемь бандитов. Двое ушло. Вчера пытался еще один, да сорвалось. Вон тот, щербатый! — Зайцев вынул из кармана портсигар, с форсом щелкнул им, протянул Жорке сигарету.

— На! Подыми! Уходить надо с умом, а не как ты. Спасибо скажи — живой остался. Комендант прихлопнуть хотел. Бери, пока дают!

Жорка взял сигарету и лег опять на живот.

— Пошли, Андрей! — Зайцев четко повернулся.

Не успел Куртов прихлопнуть за собой дверь, как Васек шагнул к Жорке.

— Тряпка! Самая настоящая!.. Мало, выходит, тебе всыпали. В морду бы ему этой сигаретой.

— Замолчи! — Жорка ожесточенно ударил кулаком по нарам. — Указчик нашелся! Сигарета на дороге не валяется…

— Спокойней, ребята, — Бойков встал спиной к нарам, заслонив от Васька Жорку. — Зачем шуметь?

— А что он, понимаешь?.. — в горле у Жорки булькнуло, он чуть не плакал от обиды.

— Я правильно сказал, — насупясь, стоял на своем Васек.

— Правильно сказал тот, — Федор кивнул на дверь. — Антон… Уходить надо с умом. А потом… пусть четверо ушли. Их не поймают. Остальным легче, что ли, от этого?

— О, господи! — простонал снизу Дунька. — Солома силу не ломит. Зачем лезть на рожон? Не ссорься с сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки.

* * *

Норвежцы, закончив рабочий день, покидают лагерь. Впереди вожаком крупно шагает в зюйдвестке пожилой мужчина с молодыми глазами. Поглядывая украдкой на окна барака, в которых выставились пленные, он приветливо кивает. Остальные тоже украдкой кивают…

Они поднимаются косогором к караульному помещению, выходят по одному за проволоку. Какое счастье!

Степан думает о том, что там, дома, он в понятие счастья вкладывал что-то необычное, полагал, что счастлив лишь тот, кто необыкновенно красив, умен, способен. А ведь счастье совсем в ином. Вот норвежцы вышли ни свободу. Разве свобода не счастье? Есть до сыта, быть вместе с любимой — тоже счастье, которого он раньше не умел ценить, А музыка и книги?.. Книги!.. Степан помнит, как читал в первый раз «Анну Каренину», не спал всю ночь, курил, думал. А теперь все это кажется далеким, чужим. Какое ему дело до придуманных писателем любовных переживаний барыни, если он повидал сотни и тысячи смертей, если его и товарищей бьют, морят голодом, вытравливают все человеческое…

От невеселых размышлений Степана оторвал надтреснутый голос Дуньки. Он весь день одиноко лежал на нижних нарах, что-то бубнил. Потом вылез и, как ни в чем не бывало, начал расхаживать по комнате, ввязываться в разговоры.

Брезгливо-презрительного отношения к себе Дунька, кажется, не замечал.

— Братцы, сегодня суп из очищенной брюквы! — восторженно сообщил он, — Повар сказывал…

— А что дальше? — спросил Васек. — Велика радость.

— А как же, родной. Конечно, радость. Ведь все мы люди, все живем ради живота своего.

— Да не все пайки крадем, — вставил Васек. — А в плен ты, видать, по доброй воле пришел. И уздечку с собой принес. Ждал от немцев лошадки. А они самого обратали.

— У тебя, дорогой, не язык, а бритва. Режет направо и налево. Так и самому недолго пострадать.

— Капать, что ли, пойдешь? — Васек выдвинулся с нар.

Толстогубое лицо Дуньки приняло скорбное выражение.

— Что ты, дорогой. Упаси бог. Аль мы нехристи какие?

— Валяй, Дунька, капай, — Васек махнул рукой. — Мне теперь все равно. Дальше ехать некуда.

Выдали баланду. По одному-двум маленьким кусочкам трудно было понять, очищена брюква или нет. Все равно от мутно-коричневой жидкости несло колесной мазью, и все равно поглощали ее с великой жадностью.

Дунька на этот раз ел быстрее обычного. Выловив ложкой брюкву, он выпил через край суп и скрылся.

Спустя несколько минут зашел пленный с сухим горбатым носом. Это он сказал о норвежцах, что Квислинг продал их оптом. Оглядев присутствующих, он кивнул Степану так, будто давно знал его. Степана это несколько удивило.

— Никифор! — крикнул Бойков, спрыгивая с нар.

Они поговорили о чем-то у окна, и Никифор ушел.

Федор постоял, вывел пальцем на потном стекле замысловатый вензель и тоже вышел из комнаты. Вскоре через распахнутую дверь Степан увидел его в коридоре. Федор разговаривал со старшим барака Куртовым. Помимо воли, у Степана родилось чувство настороженности к Федору. «Что так старается? — подумал он, устало закрывая глаза. — Столько энергии»…

Дунька тем временем вертелся в умывальнике. В полутемном помещении с гулом бились о железные желоба струи воды. Заходили пленные, чтобы помыть котелки или попить. Люди мешали Дуньке. Он нервничал. Ему хотелось проскочить незамеченным во вторую половину барака. Там в маленькой комнатке с двумя окнами живут Антон и врач, а две больших комнаты пока пустуют (спустя несколько дней в них открылся ревир)[6].

…Когда Дунька на цыпочках приблизился к двери, врач, сидя на деревянном топчане, вертел в руках очки, сосредоточенно рассматривая их.

— Уж лучше бы левого не было. А так что за видимость? — рассуждал с собою Садовников.

— Хотя и арцт[7], но обойдешься одной фарой, — заметил Зайцев. Он, стоя над столом, увлеченно вылавливал из «параши» куски брюквы. Круглая банка была высотою с ведро, и Зайцев, как ни старался, не мог ложкой достать со дна самых хороших кусков. Тогда Зайцев вынул из-под стола такую же пустую банку, слил в нее жижу. Ел, смачно чавкая. Бросив на стол ложку, сказал:

— Надоела чертова брюква. Хочется чего-нибудь такого. Колбаски бы, нашей, русской. Арцт, желаешь порыбачить? — Зайцев показал глазами на «парашу». — Битте[8], занимайся.

Садовников вздел на нос очки.

— Я съел свое. А у тебя, Антон, пристрастие к немецкому.

— А как же, надо… С волками жить — по-волчьи выть, — Зайцев достал портсигар, взял сам сигарету, протянул портсигар Садовникову. — Кури. Унтер пока не забывает. Каждое утро пачку… Немецкая аккуратность.

Садовников, прикурив от зажигалки Зайцева, затянулся дымом дешевой сигареты.

— Значит, с волками жить — по-волчьи выть?

— А куда денешься? Плен не тетка. Вот в первой комнате один чешет по-немецки. Ух, и здорово. Мне бы так…

— Это кто же там?

— Старший комнаты, Бойков. Такой черный, вроде татарина… Да ты знаешь его, в пароходе…

В коридоре послышался шорох, скрипнув, чуть приоткрылась дверь. Зайцев осекся на полуслове, бледнея, кинул опасливый взгляд на дверь, потом на окно, за которым маячил немец с автоматом. По широкому лицу Садовникова мелькнула улыбка. Стараясь скрыть ее, врач опустил голову, начал тереть пальцем единственное стекло в очках.

— Кто там? — спросил Зайцев, отступая в глубину комнаты. — Кто?

— Господин комендант, — послышалось из-за двери.

Зайцев ободрился. Сделав несколько четких шагов, он рывком распахнул дверь. За порогом, пряча за себя котелок, стоял Дунька.

— Господин комендант!

— Ну, ты это брось! Заладил! Как попугай! — прикрикнул Зайцев, хотя в душе такое обращение льстило ему. — Что надо?

Дунька мялся, переступая с ноги на ногу.

— Господин, то бишь… — Дунька глянул в растерянности на врача, на Зайцева. — Дозвольте вас… На минутку, всего несколько слов.

Зайцев пренебрежительно хмыкнул, вышел в коридор, закрыл дверь.

— Что скажешь?

— Госпо… товарищ комендант, — забормотал Дунька, угодливо заглядывая в надменно красивое лицо Зайцева. — Я из первой комнаты…

— Знаю, — перебил его Зайцев-.

— Так вот… Я, чтобы вы знали… Вот давеча, когда вы ушли, белобрысый мальчишка, Васек… Знаете? Так он расходился, так костерил всех, которые тут за порядком следят… О, господи, слушать — уши вянут. И как у него, окаянного, язык поворачивался. Продажные, говорит. Ненавижу их больше немцев.

Зайцев слушал, и водянистые глаза его под тонкими черными бровями холодели.

— А зачем ты котелок прихватил? Супу захотел, морда? Марш, пока в харю не заехал! — Зайцев топнул ногой.

Дунька сжался, зашевелил толстыми губами.

— Господи! Так я ведь вас жалеючи. Он на недобрые дела подбивает. Там барак, говорит, пустой. Без шума, говорит, можно убрать. А котелок это так. Если, конечно…

Зайцев схватил Дуньку за грудки, подтянул к себе.

— Не врешь? Смотри, морда! В порошок сотру!

— Что ты, Антонушка!.. Освобони, родимый… Что я без понятия?.. Рази таким делом играют? Вот… — отступив на шаг, Дунька истово перекрестился.

— Остальные что? Старший комнаты?..

— Федор-то? Иуда Искариотский… Чует мое сердце…

— Чихал я, морда, на твое сердце. Что он говорит?

— А он, Антонушка, так, потихонечку, шушукается… Говорит, всем сообча надо… А бывает дерзким, кулаки в ход, окаянный, пускает…

— Тебя, что ли, двинул? Поделом! — Зайцев выхватил у Дуньки котелок и скрылся в комнате. Там плеснул в котелок слитой в банку жижи.

— Что за тип заявился с визитом? — Садовников, чуть прищурив левый глаз, правым пытливо уставился в пустое очко на Зайцева.

Зайцев хмыкнул.

— Действительно, морда… Земляком оказался. Из одного района… Столько их объявилось, этих земляков. Спасу нет…

— Думаешь, самозванцы?

— А черт их знает…

Приняв от Зайцева котелок, Дунька несколько раз поклонился. При этом он каждый раз заглядывал украдкой в котелок.

— Спасибо, Антонушка. Сохрани тебя господь. Без воли нашего творца ни един волос… Он все видит…

— Видит он там или нет, а ты смотри в оба. Случаем чего, сюда. Понял? Баландой не обижу. Ну, проваливай! Иди, иди, морда!

В умывальнике Дунька, не переводя дыхания, выпил суп. Заглянул в котелок, запустил в него указательный палец, провел им по стенке, облизал. Дунька сокрушенно вздыхал:

— Ох, и дал, окаянный! Как украл. Да и то вода… Ни одного кусочка брюквы. Хотя дареному коню в зубы не заглядывают… Спасибо и на том. А самому полную «парашу» набухали. Полой шинели прикрывал, когда нес… Только ведь не скроешь, шила в мешке не утаишь Нет, не утаишь…

10

Ветер, холодный и хлесткий, неудержимо мчится с моря. Он безжалостно треплет и гнет вершины деревьев, качает стволы. Жалкие остатки багряной листвы кружатся, долго летят по ветру и оседают в яму — на мутные лужи, на дырявые крыши бараков, на головы и плечи пленных.

Время от времени трещат ломающиеся вверху сучья.

Бум… Бум… Бум… — бьется о скалы море. Гул ударов напоминает артиллерийскую канонаду.

Пленные недоумевают — зачем их построили с раннего утра. Они ждут полчаса, час… Все посинели, дрожат…

На косогоре, ближе к караульному помещению, стоят боцман и унтер. Зайцев, стараясь предупредить малейшие желания начальства, вертится юлой, а на отшибе маячит истуканом неуклюжий Егор.

Боцман скрестил на груди руки в кожаных перчатках. Его маленькое личико под козырьком огромной фуражки трогает довольная улыбка. Всю свою жизнь он живет с ущемленным самолюбием. Фатер и муттер — люди как люди. Почему бы и ему не родиться, как все немцы? Нет же… Ему дали красивое имя — Вилли! Вилли Майер! Но что толку, если в гимназии он был наполовину меньше своих сверстников, в шестнадцать лег его маленькое личико начали стягивать морщины, если не мог он, как товарищи, ухаживать за девушками, иметь семью…

Правда, его приняли в национал-социалистскую партию. В ушитой матерью коричневой рубахе, он, размахивая факелом, маршировал в рядах штурмовиков по Фридрихштрассе. Но и тогда он не обрел душевного покоя. Все равно его никогда не покидало чувство — он смешон. Все равно отношение к нему окружающих, даже товарищей по партии, было смесью снисходительности с пренебрежением. Штурмовики, всегда полупьяные, ухмылялись, называли его недоноском, кастратом, уродом. Так было и на подводном флоте, куда призвали его с началом войны. Разве удивительно после того, что Вилли увлекся шнапсом, что у Вилли испортился характер.

Чувство удовлетворенности собой и душевного покоя пришло неожиданно. Вилли Майер нашел его здесь, в чужой стране, на посту коменданта лагеря русских военнопленных. Правда, в начале это назначение он принял как стремление командира избавиться от него. Но подумав, Вилли махнул рукой. Не велика беда, даже если так. Твердая каменистая земля Норвегии, солнце и небо куда лучше коварной воды. У Вилли совсем нет желания глотать ее.

В новой должности Вилли предоставилась неограниченная власть над сотнями русских. Власть! Вилли очень быстро понял, что ему всегда не хватало власти. Она восполнила его физические недостатки. Он может морить голодом, бить и расстреливать тех, которые кажутся физически полноценными, но в сущности не являются людьми — в них нет и капли арийской крови. Пусть эти свиньи знают, что Вилли, смешной урод, неизмеримо выше каждого русского и всех их вместе взятых. Он рожден повелевать. Пусть он не лучший среди немцев, но, помимо немцев, есть миллионы скотов. Вот они…

Вилли Майер через каждые две-три минуты отворачивает кожаную перчатку, чтобы взглянуть на часы. Им владеют чувства, похожие на те, которые испытывает подросток в ожидании родителей, ушедших приобретать давно обещанный подарок.

«Пусть подрогнут, — думает боцман о русских. — Это полезно. Лучше поймут».

Сухопарый унтер подрыгивает от нетерпения ногой. Ему хочется пройти вдоль строя, всмотреться в русских, а потом посмотреть в их рожи еще раз, когда уже все свершится…

Вверху, на шоссейной дороге, показывается длинный и черный, как катафалк, лимузин. Он сбавляет ход и, точно подумав, ныряет вниз, к лагерю. За лимузином на почтительном расстоянии следует грузовик с брезентовым верхом.

Немцы, как по команде, задирают головы.

— Вег![9] — небрежно бросает боцман Зайцеву.

— В строй! — уточняет унтер.

Машины, миновав предусмотрительно распахнутые ворота, вкатываются с выключенными моторами в лагерь. Боцман услужливо открывает дверцу. Высокий и худой немец, сгибаясь, вылезает из машины. Черный мундир, черная фуражка. Лишь на рукаве да над козырьком серебрятся эмблемы смерти — череп со скрещенными костями.

— Хайль Гитлер! — боцман и унтер истово вскидывают правые руки.

— Хайль! — небрежно отмахивается гестаповец. Скользнув взглядом по строю, он говорит что-то в сторону грузовика. Из-под брезента выпрыгивают солдаты с автоматами. За ними слазят четверо в гражданской одежде, потом опять солдаты.

Гражданских ставят лицом к строю. Унтер срывает с них зюйдвестки, наброшенные на плечи норвежские плащи, приказывает снимать костюмы, обувь.

И они снимают. Двое садятся, чтобы расшнуровать ботинки. Двое делают это, поднимая поочередно ноги.

Солдат бросает нм охапку зеленого тряпья.

— Надевайте! — приказывает унтер.

И вот четверо, босые, в зеленых обносках с жирными буквами «SU» стоят перед строем. Унтер спрашивает строй:

— Узнаете?

Строй молчит. Пленные давно узнали товарищей — беглецов.

— Вы должны всегда помнить мои слова, — обращается к строю унтер. — Я говорил — побег карается расстрелом. А мы, немцы, от сказанного не отступаем. Вы должны понять — каждый бежавший будет пойман и убит. Убит, как последняя собака!

Унтер, расстегнув кобуру, вынимает пистолет, поворачивается к четверым. Они, побледнев, гордо вскинули головы. Их взгляды жадно тянутся к товарищам. Вот правый, танкист, шагнул вперед.

— Поклонитесь за нас родной земле, Федор!..

Выстрел, второй, третий, четвертый…

Унтер с удовлетворенным видом вкладывает в кобуру пистолет.

Строй окаменел. Все недвижимо уставили в землю глаза.

Свистит и воет вверху ветер.

Осенние листья кружатся и медленно оседают на неостывшие еще тела убитых..

Бум… Бум… Бум… — грохочет о скалы море.

Солдаты ударами ног переворачивают на спину убитых.

Гестаповец поочередно фотографирует их.

— Эс гут[10].— бросает он, направляясь к черной машине.

А назавтра погиб Жорка, единственный сослуживец Степана. Смерть оборвала тонкую нить, соединявшую Степана с прошлым. Теперь уже не с кем вспомнить жизнь в несуществующем артиллерийском полку, общих знакомых, бои, кошмарное окружение.

Вечером, незадолго до поверки, они лежали на нарах. Жорка, подперев кулаком подбородок, тоскующе смотрел в окно.

— Выходит, окончательный тупик? Бежать некуда? Амба?

— Остается только ждать. Вот выгонят на работу — узнаем…

— Можешь ждать, — раздраженно фыркнул Жорка, — а я не намерен. Терпения не хватает. Понимаешь? Да и загнешься к тому времени.

— Ну, и горячку пороть… какой смысл?

— А знаешь, почему те попались? Жратвой увлеклись. Это как пить дать.

Вошел старший барака Андрей Куртов. Этот парень с задумчивыми глазами все больше привлекал внимание Степана. Казалось, что Куртов не такой, как Зайцев и Егор. Он не орал на пленных, не подхалимничал перед немцами. Куртов говорил о них как-то двусмысленно, со скрытой иронией.

Вот и теперь он сказал:

— Новость, товарищи! С сегодняшнего дня будет выдаваться кипяток. Так что кто желает прополоскать кишки, пожалуйста. Без всякого строя, к кухне…

Дунька, прихватив котелок, первым вышел из комнаты.

— Хм, спешит захватить побольше, — бросил ему в след Васек.

— Пойдешь? — спросил Жорка Степана.

— И без кипятка кишки чистые.

— А я схожу.

Жорка ушел, а Степан повернулся раз, второй — от чертовых досок все тело болит. А впереди — осенняя ночь, спертый зловонный воздух…

Степан вышел к бараку. От кухни бредут пленные с котелками. Их насмешливо спрашивают:

— Чай?

— Какой там… Чай да кофе хозяева любят, а нам святая водичка.

— Сладкая?

— Конечно, если сахару добавить.

Кажется, близко, за горой, бушует огромный пожар. От него раскалились небо и стекла стоящих на пригорке домов, занялись сосны. Горит, не сгорая, листиком папиросной бумаги одинокое облачко.

По шоссе в одиночку и группами прохаживаются норвежцы. Напротив лагеря одни замедляют шаг, другие приостанавливаются. Опираясь на металлическую оградку, смотрят вниз, на русских.

Тихо. Откуда-то четко доносятся детские голоса, музыка…

И вдруг — короткая автоматная очередь: др-р-р…

Пленные около барака переглядываются. Что за выстрелы? Где-то рядом. Никто не обращает внимания на человека, который вынырнул из-за угла кухни. Бежит, поджав руками живот. Лицо белее коленкора. У него заплетаются ноги, он переходит на шаг, качается, падает на правый бок под стенку барака.

— Жорка! — Степан подбегает к товарищу, опускаясь на колени, тормошит его. — Жорка! Что с тобой? Жора!

Жорка молчит. Степан, стоя на коленях, растерянно смотрит на пленных. Они тоже молчат.

— Расступись! Столпились! — к Жорке проталкивается Садовников. Щупает пульс. Степан ищет в добрых глазах врача хоть малейшую надежду. Но ее, кажется, нет.

— Перенесем! Помогите! — говорит Садовников.

Степан, Васек и еще двое заносят Жорку в пустую комнату ревира, кладут посреди пола. Врач расстегивает на нем френч, поднимает рубаху. Прощупав впалый живот, он, отстранив металлический номер на шнурке, припадает ухом к груди, затем медленно одергивает подол рубахи, застегивает френч. Не поднимая головы, говорит:

— Живот, как швейной машиной, прошит…

У Степана застлало туманом глаза, защипало в горле. А из-за спины доносится голос. Он кажется Степану далеким, но знакомым. Кто же это? Ах, Зайцев. Что он?

— Допрыгался! Понесло к проволоке. А часовому что? Ему все равно. Дал очередь — вот и готов. Сам виноват…

У Жорки высоко поднялась грудь, и судорога волною прошла по всему телу.

Садовников опять берет его руку, ищет пальцами пульс, но он уже не бьется. Подняв с пола пилотку, врач накрывает ею лицо умершего, встает.

11

За несколько дней лагерь в яме неузнаваемо преобразился: два ряда густо перекрещенной колючей проволоки, по углам деревянные вышки, на которых день и ночь маячат под крышами часовые в касках. Оттуда же, из-под крыш, стерегуще выглядывают стволы пулеметов, у подножья сторожевых вышек притаились плоские железобетонные укрытия с амбразурами, обращенными в сторону лагеря и норвежских домов.

Теперь хозяева взялись за благоустройство лагерного двора и строительство большой многоместной уборной.

А в жилом бараке все оставалось по-прежнему. О нем точно забыли. Как и раньше, в комнатах не было света и печей, пленные спали на голых нарах так плотно, что человек не мог повернуться, не потревожив по меньшей мере двух соседей. Как и раньше, в коридор заносили на ночь бочки-параши, от которых комнаты насыщались густым зловонием. И по-прежнему ветер трепал на крыше барака лоскутья толи. При малейшем дожде вода, не задерживаясь, лилась ручьями в комнаты. А так как октябрьские дни редко обходились без дождя, одежда пленных никогда не просыхала.

Антон усердно комплектовал штат холуев. Теперь у «русского коменданта» было десять помощников. С белой повязкой на левой руке и толстым резиновым шлангом в правой, они дежурили днем у дверей барака, около двух внутренних ворот, ведущих к проходной и на кухню, следили за порядком в бараке.

Поначалу полицаи жили вместе с пленными в различных комнатах. Но как-то утром, лишь только немцы открыли барак, Егор прибежал к Зайцеву. Он весь трясся.

— Что ты? Холодно, что ли? — Зайцев расправлял под ремнем еще нестарую темно-синюю гимнастерку. — Сейчас поверка. А потом сразу за хлебом. Сегодня выгоним всех камень таскать.

— Успеешь с камнем. Меня ночью чуть не порешили. Насилу отбился.

— Такого верзилу обидели? — Зайцев расхохотался. — Арцт, слышишь? Бедненький…

— И нечего ржать, — обиделся Егор. — Самого бы притиснуть — пожалуй, не то запел бы.

Зайцев, представив, как чьи-то цепкие пальцы злобно сдавливают его горло, оборвал смех. Сдвинув черные брови, он дернул Егора за рукав.

— Кто? Скажи, кто? Хоть одного покажи!..

— Я не кот, чтобы в темноте видеть. Почем знаю… Все они, падлы, готовы разорвать в клочья. Баланда поперек горла встала… И щербатого забыть не могут. Тот концы отдал, а все поминают.

— Кто? Назови!

Егор замялся Он, конечно, может назвать тех, кто его упрекает. Им набьют морды, вложат шлангов, а потом что? Зайцеву ветер в спину — живет отдельно… Нет, дудки! Нашел дурака… Егор неопределенно тянет:

— Все, падлы…

— Опять трусишь? Как бы хуже не было!

— Конечно, а то как же… Самому довелись… Вот как хочешь, а спать с ними больше не буду. Жить не надоело.

— А, возможно, сон тяжелый приснился? — спрашивает Садовников. — Такое случается…

Егор покосился сверху на врача, который деловито натягивал на себя кургузый застиранный халатишко.

— Не надо, доктор, надсмехаться. Я пока не опупел. На шее, поди, пальцы остались. Хоть проверь…

— Ладно! Пойдем! — бросил Зайцев.

В этот же день полицаям отвели отдельную комнату. Егор поспешил занять место на верхних нарах. Туда сразу не заберешься. Да и обороняться сверху удобней…

* * *

Вместе с хлебом Бойков принес газету.

— Духовная пища… Просвещайтесь. На русском языке.

— Дай, посмотрю, — Васек с подчеркнутой брезгливостью взял двумя пальцами за угол листок небольшого формата, приподнял на уровень глаз.

— Вот это забота! Из Дойчланда приволокли. Специально для нас. Понимать надо! «Клич». Куда же они кличут?

Бойков раздал буханки по восьмеркам, и началась процедура скрупулезного развешивания. Дунька после попытки присвоить пайку участия в дележе не принимал, а лишь бдительно следил за ним со стороны.

Васек без особого интереса просмотрел вторую страницу и перешел на первую. Степан, стоя за его спиной, тоже заглядывал в газету.

— Брехня. Сплошная брехня… — ворчал Васек и вдруг смолк, уткнулся в листок, а через несколько секунд живо обернулся к Степану.

— На Волгу вышли, мою родную… — Васек ударил костяшками пальцев по газете. — Хвалятся — Сталинград взяли. Если так, то почти во двор ко мне приперлись. Что же это, а? Крышка? Как же там допускают? Ну, чего ты молчишь? — сердито спросил Степана Васек.

— Откуда я знаю, — Степан взял у Васька газету. Давно, еще в Германии, он слышал, что немцы рвутся к Сталинграду, несколько позже просочилась весть о том, что бои идут на подступах к городу. Неужели теперь взяли?.. Как это скажется, если так? И какая трудная у города судьба. В гражданскую за него столько дрались и теперь?

— Да нет же… Не может быть… — Васек смотрел на товарищей. Ему хотелось, чтобы они не поверили и его убедили… Но товарищи, занятые дележом хлеба, будто не слышали. Самым отзывчивым оказался Дунька.

— И чего ты удивляешься — не пойму? — Дунька не отрывал настороженного взгляда от развешиваемых паек. — Может… Еще как может… Сила у них агромадная. Как прижали нас к Донцу, не приведи господь, не продохнуть… Ад, сущий ад… Вот и там, поди, так… Да зачем ты к этой добавляешь, надо вон к энтой, елова твоя голова. А городов у матушки Расеи много. Вот уж, считай, полтора года берут их немцы и конца не видать…

Васек, растерянный и жалкий, поворачивается в одну сторону, другую.

И Степану не по себе. Когда же окончится отступление, сдача городов? И окончится ли? Все-таки Степан находит в себе силы сказать Ваську:

— Успокойся. Сам знаешь, как верить… — Степан потрясает газетой, но сам чувствует, что говорит он не убедительно.

— Это да… Конечно… — бормочет Васек. Увидав в дверях Бойкова, он бросается к нему.

— Федор, ты больше понимаешь… Как думаешь? Скажи…

— Что скажи?

— Да вот, — Васек показывает на газету в руках Степана. — Сталинград… Ведь мы рядом там… Балаковский я…

— Ну, что там? Читай вслух, — предлагает Бойков Степану.

Степан начинает читать, а пленные один за другим окружают его. Каждый бережно держит на ладони дневную пайку хлеба.

— «Фюрер сказал: „Волга — артерия русских. И я перерезал ее. Большевики в предсмертной агонии. Они лишились нефти и других стратегических материалов. Сталинград в наших руках“».

За словами Гитлера следовало высокопарное описание мужества и стойкости воинов, которые не щадят жизни во имя избавления немецкой нации и всего человечества от большевизма и плутократии.

«Наши войска под предводительством фельдмаршала фон-Паулюса, овладев Сталинградом, уничтожают прижатые к Волге жалкие остатки частей Красной Армии. Враг упорно сопротивляется, но в этом сопротивлении больше отчаяния, чем здравого смысла. Ничто не может противостоять силе мужества нашей нации! Нет никакого сомнения в том, что мы раз и навсегда ликвидируем угрозу новому порядку в Европе, очистим воздух от большевистской заразы. Провидение сопутствует справедливой борьбе великой нации!».

— Новый порядок!.. — Васек с досадой плюнул на пол. — Любой сопливый немец бьет в морду, стреляет.

У Бойкова нервно дернулись губы. Покосясь на Дуньку, он опустил глаза.

— Ну, что? Неужели взяли?.. Федор!.. — приставал Васек.

— Минуточку! — Бойков предостерегающе вскинул ладонь. — Скажи, кто твой враг? Самый лютый, ненавистный? Ну?

Васек крутнул головой.

— Да ладно… Не до шуток…

— А я не шучу. Ну, кто?

— Да что ты, не знаешь, что ли?

— Я-то знаю, а ты нет. Вот он, — Федор высовывает кончик языка.

Вокруг заулыбались, а Дунька от восхищения хлопнул себя по животу.

— Прямо в точку! Истинный господь!.. Язык следует на приколе держать. Мало ли чего на ум взбредет. Дома-то распускал его? Тоже, брат…

— Пошел к черту! — вскидывается смущенный Васек.

Бойков берет у Степана газету, читает ее про себя. Вокруг затихают, настораживаются.

— Да, — задумчиво тянет Федор. — Действительно, артерия… От Сталинграда зависит много. Не только твой дом, Васек. Москва и вся военная обстановка…

Бойков небрежно сунул Степану газету и жестким голосом сказал:

— Поторапливайтесь! Сейчас построение. Камень таскать.

12

В длинной людской цепочке Степан выходит за ворота, минует караульное помещение. Справа через каждые три-четыре шага торчат вооруженный немец. За воротами часовые образуют сплюснутый круг, внутри которого движутся один за другим пленные. В лагере часовые стоят в один ряд вперемежку с полицаями. У немцев — автоматы и винтовки, у полицаев — резиновые шланги.

То и дело раздаются крики на двух языках:

— Шнель!

— Быстро! Шевелись!

Не так легко раздробить кувалдой камень даже сытому, как говорят пленные, нормальному человеку. А как это делать, если ты голоден, если сила на исходе, если после каждого удара захватывает дыхание, а пальцы, помимо воли, разъезжаются на черепке кувалды. А немцы бьют прикладами, пинают.

Зайцев деловито снует: то спустится в лагерь, то поднимается наверх, где дробят камень.

— Давай, хлопцы, давай! Не тяни резинку. Обозлятся часовые — не возрадуетесь.

На него не обращают внимания.

Ноги с каждым рейсом тяжелеют. Если вначале люди шли, поднимая ноги, то теперь они с трудом передвигают их. Избегая пинков, пленные клонятся вперед, а ноги не слушаются, отстают, будто к ним привязаны гири.

Передний, согнувшись, не спеша выбирает удобный камень, не спеша выпрямляется, не спеша отходит. Очередь Степана, А он стоит, будто его не касается.

— Шнель!

— Бери! — советует сзади Васек.

Степан продолжает стоять.

— Тёльпель![11] — немец с перекошенным злобой лицом вскидывает винтовку, чтобы ударить прикладом. Степан, точно очнувшись, ныряет к земле за камнем. Васек с непостижимым для пленных проворством тоже бросается за камнем, загораживая собой Степана. Обескураженный немец сдерживает замах, но не перестает кипеть от негодования.

— Уходи! — не поворачиваясь к Степану, бросает Васек.

Степан поднимает камень.

— Мер, фауль![12]

Степан догадывается — в наказание немец хочет его нагрузить до отказа. Степан бросает камень и берет другой, чуть не в два раза больше. Немец, пнув Степана, провожает его злым взглядом, кричит вдогонку:

— Шнель, меньш!

Камень оказался не по силам. Острыми изломами он режет побелевшие пальцы, вытягивает жилы. Степан сильнее прижимает ношу к животу. Идет. Идет, точно в забытьи, ничего не видя и не слыша.

— Шнель!

— Быстро!

— Поворачивайся! — басит Егор, угрожающе размахивая шлангом.

Камень вырвался из онемевших рук. Степан сначала качнулся назад, потом ткнулся руками в землю. Камень, лениво кувыркнувшись под уклон, успокоился.

— Уснул, раззява! Других держишь!

Удар шлангом вдоль спины подбросил Степана. Не помня себя, он рванулся к полицаю. Вид Степана так страшен, что полицай опешил, но лишь на мгновение, а в следующее замахнулся шлангом.

— Но, но! Еще захотел?

— Шнель! Давай! — требует немец.

И Степан сникает, опять берется за камень.

Порядок восстановлен. Цепочка опять приходит в движение. Вопреки стараниям немцев, она движется медленно, лениво — каждый экономит движения, старается хоть немного сохранить силы.

Возле угла барака немец разделяет людской поток. Часть пленных, отходя вправо, бросает камни на краю большой мутной лужи. Другую часть немец направляет в центр двора, где норвежцы закладывают из камня фундамент благоустроенного латрина[13].

Степан угождает вправо. Здесь ближе. Это хорошо: иначе камень опять бы вырвался из рук. Он уже сползает, раздирая острыми гранями кожу на ладонях, пальцах. И Степан спешит. Шаг, еще и еще…

Наконец-то!.. Камень падает в кучу. Степан облегченно вздыхает. Как хорошо! А если немцы уже уничтожили остатки прижатых к Волге наших частей? А может, наоборот… наши подбросили подкрепления. Если бы так…

Немцы и полицаи не дают передохнуть и минуты. Криками и ударами они гонят вверх за новой ношей.

— Смотри, вот кукла… — говорит из-за спины Степана Васек. — Прикончил Жорку…

— Откуда знаешь? — бросает через плечо Степан.

— Повар сказывал. Он видал…

Степан впивается взглядом в часового. Немец молод, ему не больше двадцати. Он дьявольски красив. Только красота какая-то особенная, сахарная. Кажется, юнец только что сошел с открытки базарного фотографа. Он обнимался там с такой же сахарной красавицей, а понизу открытки шла, обрамленная цветочками, подпись: «Любовь — счастье жизни!».

Степану сначала не верится, что такой мог убить Жорку, но, поравнявшись с конвоиром, он уже не сомневается.

Юнец рисуется, ни на секунду не забывая, что он красив. Небрежно отставив на каблук левую ногу, он держит на автомате пальцы с розовыми ногтями. На русских юнец смотрит уголком глаз и так, будто мимо него движется что-то гадкое, до невозможности омерзительное.

Степан взрывается яростью. Взрывается так, что слепнет от горячего тумана, а руки сжимаются в кулаки. Степан старается вырвать их из карманов шинели.

— Чего встал? — Васек подталкивает в спину Степана. — Иди.

Точно очнувшись, Степан устремляется вперед, к камням. Сейчас он его… рассчитается. Только бы не промахнуться, а там будь что будет. Пусть топчут, рвут на части…

Степан поспешно набрасывает в полу шинели камни, сверху кладет остро сколотый. В нем добрый килограмм, если не больше. Степан спускается по склону. И с каждым шагом в нем нарастает напряжение. Оно достигает предела: Степан весь дрожит. Сейчас… Вот тут он… Где!.. Бледный, Степан ищет глазами юнца. Его нет. Неужели сменился? Досадно и в то же время — в этом Степан стыдится признаться даже самому себе — он доволен. Умирать, черт возьми, все-таки не хочется. А он шел на верную смерть.

На этот раз немец отталкивает Степана влево. Степан бредет на средину двора. Еще издали он замечает там между норвежцами знакомого — того, с суровым лицом и молодыми глазами. Направляется к нему.

Опустясь на корточки, Степан медленно, даже больше чем медленно, выкладывает к ногам норвежца камни. В трех шагах стоит немец с винтовкой. Степан настороженно ждет окриков, за которыми следуют пинки и приклады. Но немец молчит. Смотрит на Степана и молчит. Потом вовсе отвертывается, заводит разговор с другим немцем, стоящим чуть подальше.

Норвежец поворачивает к Степану лицо, прикрытое широкими полями зюйдвестки, подмигивает и говорит;

— Гудаг! Лангзам[14]. Помалю…

Степан удивляется — до чего мягок и певуч голос. А норвежец достает из нагрудного кармана комбинезона помятую сигарету и, прикурив, затягивается несколько раз. Посмотрев в сторону немца, норвежец кладет сигарету на камень, показывает на нее глазами Степану.

— Камрад…

Степан накрывает сигарету ладонью.

— Их — Людвиг. Ду?.. — спрашивает норвежец, поддевая мастерком цементный раствор.

— Их — Степан.

— Штепан? Корошо…

— Проходи! Не задерживайся! — приказывает Зайцев.

Немцу ничего не остается, как сказать:

— Шнель.

Но в его голосе не чувствуется злобной ненависти.

Отойдя несколько, Степан берет в рот сигарету. Она еще не потухла. Горит… От первой же глубокой затяжки Степан пьянеет. «Эх, жизнь разнесчастная, пропала ни за понюх табаку, — думает он. — Лены своей, конечно, больше не увидеть. Для нее я давно погиб. А норвежец-то… Вот человек! И немец не похож на остальных. Почему я не спросил о Сталинграде? Вот балбес».

Этот рейс показался Степану легче остальных. Всю дорогу до камней и обратно с ношей Степан складывал из своего небогатого запаса немецких слов нужные фразы. Он, пожалуй, впервые подосадовал, что раньше не занимался как следует немецким языком. Но все равно он спросит.

Все шло как нельзя лучше. Он опять угодил влево. Опять около Людвига стоял тот невысокий немец. Обрадованный Степан поспешно опустил ношу. И оплошал — камень, падая, прихватил средний палец правой руки, сорвал ноготь. Но Степан, не чувствуя вгорячах боли, обращается к норвежцу:

— Людвиг, ви Сталинград? Капут?[15]

Норвежец, продолжая работать, опасливо смотрит из-под полей зюйдвестки на немца, потом улыбчиво на Степана.

— Нейн, Штепан! Дорт цу гайц, абер штадт никc фален, — норвежец, чтобы Степан лучше понял, добавляет. — Шталинград никc капут![16]

«Сталинград наш! Не взяли! Все брехня!» — хочется крикнуть Степану так, чтобы слышали все, все!

Немец в крайнем удивлении: у русского ноготь висит на ленточке кожи, кровь, смешиваясь с грязью, залила всю ладонь, капает на землю, а он радостно улыбается. В чем дело?

Немец что-то говорит, Степан улавливает два слова — арцт и ревир[17]. Он, кажется, хороший, этот немец. Честное слово! Не похож на остальных. Хотя черт его знает… А Сталинград в наших руках. Близок локоток, да не укусишь. Ваську надо сказать. Вот обрадуется!

Немец обращается к своему соседу, показывая на Степана. Тот с безразличным видом отворачивается. Тогда немец зовет стоящего в стороне Зайцева. Махнув рукой, грубо выкрикивает:

— Ду, комм гиер![18]

Зайцев подбегает, вытягивается. Выслушав немца, он говорит «яволь» и поворачивается к Степану. Окровавленная рука вызывает на его красивом лице гримасу брезгливости. Он говорит:

— Иди в санчасть!

13

Садовников отрезал еле державшийся ноготь, смазал рану йодом, быстро и ловко замотал палец бумажным бинтом.

— С усердием, видать, трудился?

Степан не знает, что говорить. Каков этот врач?

— Я?.. Не поэтому… Нечаянно получилось…

Врач, попеременно прищуривая глаза, смотрит на Степана то в ободок пустого очка, то через стекло. Степану почему-то становится неудобно. Он встает, нагреваясь уйти.

— За камнем спешишь? Останется и на твою долю. Откуда?

— Я?.. — Степан ругает себя за дурацкую растерянность. Подумаешь, птица… Такой же пленный… Прикидываясь простаком, Степан говорит:

— Из первой комнаты. Угловая…

— Не о том я, — досадует врач, — Родом откуда? Где жил?

Расспросы врача начинают надоедать. Что ему надо? С Мордой в одной комнате живет…

Скрывая неприязнь, Степан все-таки скупо рассказывает. Он окончил Барнаульский учительский институт, работал в районе там же, на Алтае… Что еще можно сказать врачу? Да, призван осенью 1940 года. До этого имел отсрочку.

Врач сдергивает с носа очки.

— Хм… Я провел на Алтае детство. Учился в Новосибирске. А в Барнауле тетка живет, сестра матери. Почти каждое лето гостил у нее.

Землячество на чужбине — большая сила. Люди из городов, отделенных двумя-тремя сотнями километров, встречаются так, точно век прожили бок о бок, гуляли в одних компаниях, вместе забивали «козла», ходили в одни театры. Что же после этого говорить о встречах «настоящих» земляков — жителей одного села, города или даже соседних районов? Тут радость не меньше, чем у родных братьев, которые не виделись добрый десяток лет. Да и как иначе? Мир так огромен, а война так разбросала людей… И вдруг где-то у черта на куличках встречаешь человека, с которым все общее: он ходил по знакомым тебе улицам, купался в известной тебе с детства реке, знает людей, которых знаешь и ты. При таких встречах беседы, взаимные расспросы и воспоминания длятся часами, переходят с одного дня на другой.

— Смотри! Земляк! Вот черт! — Садовников трясет Степана за плечо и смеется, смеется.

Степан тоже растроган. Улыбаясь, он пристально смотрит на врача. Лицо у него простое, добродушное. И эти смешные очки, которые он теперь то надевает, то снимает и, повесив дужками на указательный палец, начинает раскачивать.

У Садовникова нескончаемые вопросы. Его интересует, когда Степан попал в плен, через какие шталаги прошел, остались ли дома жена и дети. Степан охотно отвечает.

— Значит, в мае под Харьковом?.. У меня стаж солидней— в сорок первом влип, в районе Киева. Уманскую яму прошел. Ты убил хоть одного фашиста?

— Не знаю. Артиллерист я. Не видно… В окружении стрелял из карабина. Они с горки, а мы бьем…

Садовников потряс сжатыми кулаками.

— Вот этими руками троих свалил. И тут надо их бить.

— А как? — простодушно спрашивает Степан. Ему хочется рассказать врачу, как он сегодня собирался отомстить за своего сослуживца Жорку. Врач его помнит. Жорка, которому вахтман прошил живот.

— Тут, безусловно, труднее, — уклончиво говорит врач, опуская голову.

И Степан осекся. Врач не уверен в нем. Сказав в запальчивости лишнего, он теперь раскаивается.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Степан заводит разговор о другом. Он рассказывает, как всей комнатой читали утром газету.

— Я тоже читал, — мрачно говорит врач. — Вести неутешительные. Черт знает… Хотя… в этой реляции много хвастовства и мало логики. Логика подменена туманом. По крайней мере так мне показалось. Да…

Из осторожности врач опять делает хитрые петли. Напрасно, земляк, сомневаешься. Не такой Степан человек…

— Не туманом, а настоящей брехней! — восклицает Степан. — Сталинград наш! Немцы не взяли!.. Норвежец сказал… Я вот только спрашивал…

Врач опять трясет Степана за плечо.

— Ну и земляк! Порадовал! Так и сказал «Сталинград никс капут»?

— Два раза повторил.

— Ребятам передал новость?

— Не успел, сразу вот сюда…

— Надо сообщить. Это обрадует. Только, конечно, сообщить не как на митинге… Ты видел когда-нибудь выгрузку арбузов по цепочке, из рук в руки? Вот и новость так передать… Пусть ходит.

В коридоре слышатся шаги. Врач, а за ним Степан смотрят на дверь. Врач говорит:

— Заживет. Завтра придешь на перевязку. Вот так!

Заходит остроносый пленный с ведром в руке.

— Иван! Носит тебя…

Иван ныряет с ведром я угол, отделенный занавеской из одеяла. Оттуда выходит без ведра. Врач кивает на него.

— Мой санитар, полтавский галушник. Голова, говорят, робит только до обеда.

Иван, стоя около занавески, укоризненно качает головой.

— Эх, Олег Петрович, николы вы не научитэсь по-нашему балакать. Хибаж так мовят? Трэба сказаты «тилько до обида».

Врач подмигивает Степану.

— Видал, як причепився? Кстати, как тебя звать?

— Та не видал, а бачил, — смеясь, поправляет санитар.

— Ну пусть бачил… Ты знаешь— мы со Степаном из одного города, из Барнаула. Слыхал такой?

— Чув, тилько краим уха. С земляким побалакать — шо мэду поисты.

— Мэд, Иван, — фантазия. А вот насчет супа как?

Санитар ныряет под занавеску.

— Слышишь, Иван?

— Чую. Пидьтэ до мэнэ, Олег Петрович. На хвылинку.

— Что там?

— Да пидьтэ же…

Садовников неохотно встает и отодвигает занавеску.

— Что за секреты завелись?

— Той вусатый повар — гарна людына. Богато насыпав. Вин хочэ с вами побалакать.

— Ладно, побалакаем. А теперь насыпь земляку супу. Котелок он потом занесет.

Котелок баланды! В иное время, выиграй Степан по облигации десять тысяч рублей или найди килограммовый самородок золота, он так не обрадовался бы. Подумать только, котелок баланды!

Зайдя в умывальник, Степан снимает с котелка крышку. Ого, полон, до самых краев! Больше, чем полтора литра! Почти два черпака! И не баланда, а настоящий суп. Иван, видать, хороший парень. Не пожалел брюквы.

Суп будто гипнотизирует Степана. Невозможно оторвать глаз. Припасть бы к котелку и пить, пить до конца. Потом получить свой «законный» черпак… А что же? Он так и сделает. У него сегодня особенный день, счастливый!

Степан осторожно, чтобы не вылить и капли, берет котелок обеими руками, наклоняется и… вспоминает Васька. Кажется, пустое дело — закрыть котелок, а как нелегко это сделать. Но Степан все-таки закрывает, высовывается в дверь. На дворе уже пусто. Обед. Вот-вот начнется раздача супа. Степан спешит в барак.

И вот котелок стоит на подоконнике, а Степан и Васек работают ложками. Строго соблюдается очередность. Раз зацепит ложкой Степан, раз — Васек.

— Царская баланда! Одна брюква, — нахваливает Васек, старательно облизывая ложку. — Почему дома не варят из брюквы суп?

— Ешь.

— Доедай. Скоро получим…

— Ешь! Ешь! — настаивает Степан.

Когда суп кончается, Степан потихоньку сообщает новому другу новость. Васек неузнаваем. Ослепительно сверкают его зубы.

— Я что говорил? Я говорил, брехня! Сердцем чувствовал!

Степан не успевает напомнить об осторожности, как Васек кричит на всю комнату:

— Товарищи! Этот «Клич» брешет хлеще всякой собаки. Сталинград наш! Норвежец говорил. Он-то не соврет. Наш Сталинград!

В комнате становится необыкновенно тихо и необыкновенно светло. Солнце, что ли, выглянуло из-за облака или от радостных улыбок пленных посветлело…

14

Вечером, после работы, в ревир зашел Федор. Садовников крепко пожал ему руку, показал глазами на табурет.

— Ну, что?

Бойков сел и угрюмо молчал.

— Иван! — крикнул врач.

Из-за одеяла-занавески проворно высунулась голова.

— Я ж туточки…

Врач кивнул на дверь.

— Чую, — санитар направился в коридор.

— Стукнешь, если чего… Говори, Федор. Долго тут задерживаться нельзя. У тебя расстройство желудка.

Качая головой, Бойков горько усмехнулся.

— Нервов, Олег, а не желудка. Танкист из головы не выходит…

Садовников тоже мрачнеет, молча смотрит из-под очков вниз, на пол.

— Нет ли курнуть? — спрашивает Бойков.

— Есть. Где-то была сигарета. — Садовников шарит по карманам кургузого халата, потом френча. — Специально для тебя приберег. Вот! «Дружок» угостил.

— Морда? — Федор достает из кармана кресало.

Какую-то долю секунды Садовников недоумевает, затем угол рта вздрагивает от короткой усмешки.

— Он… Слушай, здесь будет строиться важный военный объект. Морда говорил… Силами пленных фрицам не управиться. Мобилизуют норвежцев. И лопни фашисты на части — мы установим связь с коммунистами. Подобрал людей?

Бойков после глубокой затяжки выдохнул дым, вяло сказал:

— Людей хватит.

— Ты что? — удивленный врач вплотную подступает к Федору. Тот вскидывает глаза.

— Хочется верить тебе, Олег.

— И не можешь?

Бойков хлопает ладонью по столу.

— В ловушке мы. Что сделаешь голыми руками?

— Ненависть наше оружие. Давай людей!

— Бакумов из второй комнаты.

— Какой он?

— Такой горбоносый, черноватый.

— Кажется, знаю. Надежный? Смотри, Федор. Такое дело…

— Не беспокойся, Олег. Немного разбираюсь…

— Ладно, посмотрим… Еще!

— Старший барака Андрей Куртов.

— Антонов земляк?

— Да, без пяти минут артист… Комсомолец.

— А Степана из первой комнаты знаешь? Как он?

— Степана? — Бойков задумывается. — Друг Жорки? Вахтман подстрелил?..

От тревожных ударов в низ двери оба вздрагивают, переглядываются.

— Расстегнись! — приказывает врач, хватая со стола стетоскоп. — Сигарету!..

— Здоровеньки булы, господин комендант! — доносится из коридора неестественно громкий голос санитара.

— Здорово, хохляндия!

Дверь с шумом распахивается. Антон не заходит, а влетает подобно вихрю. Останавливается посреди комнаты.

— Принимаешь, арцт? Лечишь? Ну-ну, лечи… — Зайцев, подойдя к занавеске, рывком отдергивает ее, заглядывает в угол. — Понавешали всякой чепухи!..

Бойков, согнувшись на табурете, со страдальческим лицом держится за живот. А Садовников, будто не видя и не слыша Зайцева, говорит:

— Засорение желудка. Ничего удивительного. Была бы касторка…

— Как ножом… Терпения нет… — стонет Бойков.

Зайцев издали меряет его с ног до головы презрительным взглядом, затем медленно, будто украдкой приближается.

— Клизму ему, арцт, чтобы хвоста не поднимал! — зло выкрикивает Зайцев и хохочет. Так, хохоча, он срывается с места, четкими быстрыми шагами делает круг по комнате и с хода останавливается против Бойкова. Лицо серьезное и надменное. Будто и не смеялся. Губы плотно сжаты, отчего пухлый подбородок обострился и окаменел.

Бойков спрашивает, болезненно морщась:

— За что такая немилость? Не пойму…

— Так я… пошутил, — Зайцев усмехается и, схватив обеими руками табуретку, ловко вдвигает ее между ног, садится. — Один момент… Идея… Где ты так насобачился по-немецки? Займись со мной, подучи. Да ты не бойся, в долгу не останусь. Баланды всегда подброшу. Тут баланда — эликсир жизни. Ну, как?

— Можно… Чего же…

— Гут. Договорились. Завтра начнем. Арцт, подключайся, если желаешь. Тебе тоже не мешает знать…

— Да, надо… — соглашается врач.

Зайцев встает, но тут же, осененный какой-то мыслью, садится, вместе с табуреткой подвигается ближе к Бойкову.

— Газету читал?

— Читал.

— Сталинград-то накрылся. Фертиг![19] Горло перехватили…

— Да, у русская дело дохлое, — вмешивается в разговор Садовников. — К зиме, пожалуй, агония закончится.

Зайцев доволен поддержкой. Оглянувшись через плечо на Садовникова, он говорит:

— Арцт, а соображаешь… Обязательно закончится. Немцы, они, брат, немцы. Мастера войны… Бойков, ты, кажется, парень что надо. Хочешь в живых остаться?

— А кто не хочет? Каждый…

— Говори не о каждом, а о себе. Привыкли… Так хочешь?

— Допустим — хочу…

— Иди ко мне в полицаи. Или желаешь чистеньким подохнуть?

Бойков медленно поднимает голову. Они смотрят друг на друга в упор. На розовых губах Антона едва приметно таится ехидная ухмылка. «За собой на дно тянет», — думает Федор. Эх, с каким удовольствием он двинул бы эту гадину.

Садовников усиленно кивает за спиной Антона. Дескать, соглашайся, такой возможности упускать нельзя.

Соглашайся! Легко сказать… Сердце Федора замирает, потом начинает дрожать где-то под горлом.

— Так решай, пока я добрый. Чего ломаешься? Да знаешь… Сотни найдутся…

— Ладно, попробую… — Федор ладонью снимает со лба мелкий, похожий на пшено пот.

Антон потирает от удовольствия руки, смеется и вскакивает так, что табуретка с грохотом опрокидывается.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Декабрь, а зимы, какой знают ее русские, нет и в помине.

Там, дома, теперь все белым-бело. Поутру в поле тишина первозданная, приятный морозец. Снег настолько легок, пушист, что, шагая целиком, без тропинки, не ощущаешь его тяжести. Вот прямо из-под ног выскочил, точно подброшенный сильной пружиной, заяц, стреканул к смутно синеющему вдали лесу. Мгновение— и шубка беляка неразличимо слилась со снегом…

А здесь декабрь — нескончаемые ливни. Из кудлатых туч, тяжело осевших на унылые горные вершины, льются сплошные потоки воды. Льются сутки, неделю, вторую… Со всех сторон по кручам скачут к морю мутные ручьи, неся с собой вырванную с корнем траву, ветви и даже камни.

Местные жители будто не замечают дождя. В клеенчатых плащах и зюйдвестках, они не только спокойно работают под дождем, но с удовольствием гуляют. Дети резвятся на улицах, не замечая дождя, как где-нибудь в Туркмении или Грузии их сверстники не замечают солнца и жары.

«Не люди, а какие-то земноводные», — удивляются пленные. Им ливни доставляют неистощимые муки.

Утро медлительно и немощно. Скоро шесть, а темнота такая же, как и в полночь, и такое же глухое безмолвие вокруг.

Приоткрыв дверь ревира, Зайцев присматривается и прислушивается. Не заметив ничего подозрительного, он натягивает на голову капюшон, плотнее запахивает полы плаща и, стремительно перемахивая лужи, пулей влетает а коридор жилого барака.

Зайцев будит полицаев, а когда стрелки, подаренных ему унтером стареньких часов-штамповок образуют строго прямую линию, пронзительный свисток ломает сон пленных.

— Подъем! — хрипло, вразнобой орут подручные Зайцева, устремляясь в комнаты.

Ох, как трудно вставать, настоящая мука… Еще бы соснуть, чуточку, самую малость… А там, конечно, дождь? Льет. Вон как булькает в проходе.

Чтобы не схватить от Егора шланга, Степан соскакивает на пол. Натягивая насквозь мокрую шинель, он торопит Васька. А Егор уже придирается к Дуньке:

— Чухаешься? Под нары опять целишься?

— Егорушка! Бог с тобой? Да я детям своим закажу…

— Болтай мне!.. — Егор хватает Дуньку за шиворот и, точно котенка, сбрасывает с нар.

— Ой! Ой! Егорушка!

— Вот так!.. Детям!.. У таких детей не бывает… — Егор щерится.

Спустя полчаса колонна, обильно поливаемая дождем, выходит за ворота. Навстречу ей сверху спускается ночная смена. На этот раз ночью работало мало, не больше тридцати человек. Даже в темноте заметно, что все они серые — выгружали цемент.

…Проходит час, полтора, и вверху начинает мутнеть. Хилый свет скупо сочится сквозь толщу облаков. Из поредевшей темноты призрачно проступают дома, деревья, сторожевые вышки, Г-образные стойки, на которых укреплена колючая проволока. Все мокрое, в липком тумане…

В лагере в это время тихо и безлюдно. Ночная смена давно уже спит. Ушло досыпать начальство. Пользуясь этим, клюют носами часовые на вышках. Теперь самое время поспать и старшему барака Андрею Куртову. Но он не спит. Свесив с нар голову, то и дело поглядывает на окно. И чем больше белеют стекла, тем беспокойнее становится Андрей. Он уже не может лежать. Соскочив бегает от окна до двери в комнате, выскакивает в коридор, к бараку и опять возвращается. Мысли его начинаются с того, чем и кончаются. Инга! Она должна выйти на веранду. Обязательно! Вот немного рассветает…

Какой-то внутренний рассудительный голос упорно доказывает Андрею, что свидания с девушкой опасны, хорошим они не кончатся. Андрей соглашается, а сам заглядывает в окно. Не думать о ней для него все разно, что забыть свободу, ту жизнь, которая была, забыть самого себя.

Вчера Андрей сказал Инге, что он артист. Девушка не сразу поняла. Налегая на оградку веранды, она шептала:

— Вас? Вас, Андре?

— Их. — Андрей указал на себя пальцем, — их шаушпилер,[20] Форшто? Шау-шпи-лер…

— О, гут! — воскликнула Инга, забыв осторожность.

Снизу Андрей видел в круглых глазах девушки неподдельный восторг. Андрей растрогался. А Инга, энергично хлопнув ладошкой по оградке, упорхнула в дом.

— Мама! Где ты? Мама! Он артист! Артист! — девушка с хохотом кружилась. Подол ее легкого платья вздулся колоколом.

Она побежала в кухню. Ей не терпелось убедить мать, что нацисты все время клевещут на русских. Только вчера они доказывали по радио, что все русские очень отсталые. Руководство лагеря прилагает много усилий, но никак не может приучить русских мыться. Русские предпочитают есть мясо сырым. Какая нелепость! Разве могут быть среди таких дикарей артисты? А вот Андре артист. Все врут, надеются, что какие-нибудь простаки поверят. Ведь в лагере нет бани. Где она?

Мать, взглянув на дочь, строго спросила:

— Опять ты была на балконе? Инга, я вынуждена сказать отцу. Ты не представляешь, как это опасно. Ведь запретили. Они могут нас выселить из дома. Да мало ли чего они могут. Хозяева… И потом отец недоволен. Ты берешь у него табак. Хороший довоенный табак. Такого нет… Теперь вообще ничего нет.

Инга, обидчиво надув губы, ушла из кухни.

— Мне жаль русских, — говорила ей вслед мать, довольная в душе отзывчивостью сердца дочери. — Они такие несчастные, но надо иметь благоразумие.

…Андрей стоит под углом умывальника. Тут он не виден с ближней правой вышки, а левая далеко и теперь почти совсем скрыта туманом.

Андрей волнуется. Что он ей скажет? Нет, нельзя ее подвергать опасности. Он ничего не станет говорить, а только поглядит на нее две-три секунды, не больше…

Стараясь привлечь внимание девушки, Андрей покашливает, потом, оглядевшись на все стороны, тихо, вполголоса запевает. Запевает то, что первым приходит на ум.

Дан приказ ему — на Запад, Ей — в другую сторону. Уходили комсомольцы На гражданскую войну.

Смолкнув, Андрей осторожно выглядывает из-за угла умывальника. Часовой, втянув голову в поднятый воротник шинели, по-прежнему дремлет. На дворе, как в пустыне, ни единой души.

Проходит несколько томительных секунд, и Андрей не слышит, а скорее чувствует, как скрипнула дверь. Андрей еще сильнее запрокидывает голову. Он уверен, что Инга на балконе. Вот она! Проворные руки развешивают что-то на оградке. Наклонилась… Улыбается… Андрей жадно заглядывает в ее глаза.

— Инга! — шепчет он.

Небольшой белый пакетик птицей выпархивает из руки девушки. Андрей поспешно прячет его, театрально прикладывает руки к сердцу, кланяется.

Девушки уже нет, а Андрей еще долго смотрит на балкон, пятится. Сейчас он зайдет в умывальник и посмотрит, что в пакете. Повернувшись, Андрей напарывается на острый и холодный взгляд усатого Матвея. У Андрея немеют, отнимаются руки и ноги, а между лопаток так начинает жечь, будто за шиворот сыплется раскаленный песок.

Повар не спеша подкручивает длинный ус. На вольной баланде его лицо распухло, глаза заплыли. Кожа натянулась, лоснится. И сам он весь раздулся, точно его до отказа накачали водой.

— Рискованно… — Матвей укоризненно кивает.

Страх Андрея сменяется слепой злостью. «Рад случаю!.. Чертова свинья!» Андрей готов вцепиться в горло повара… — Если бы еще кто-нибудь?.. Унтер, к примеру?.. Или боцман? — Повар не спеша уходит. Идет в направлении ревира.

2

Море неистовствует. Волны с разбегу наскакивают на железную стену. Одна многотонная махина сменяет другую…

Совсем недавно здесь, на пологом берегу, стояли живописные дома норвежцев. Защищенные с севера отвесным каменистым обрывом, они смотрели на море, будто нетерпеливо ждали, когда оно, успокоясь, повеселеет.

Теперь домов нет. Их снесли оккупанты. Фашисты перегородили железной стеной узкий, подходивший к жилищам заливчик, выкачали воду. Немцам надо углубиться, выбрать камень за перегородкой на добрый десяток метров ниже уровня моря.

Выполняя приказ фюрера, фашисты строят базу для ремонта и укрытия подводных лодок. Шесть боксов, в каждом из которых разместится по две лодки. Надежно укрытые железобетоном, они будут выжидать удобного момента, чтобы наброситься на караваны судов, идущих в северные порты Советского Союза.

…Железная переборка содрогается, гудит. Море беснуется, точно мстит за ущемление своих прав. Кажется, еще одно усилие — и все рухнет: вода и железо погребут работающих внизу пленных.

Сверху, сквозь мутную пелену дождя, серые фигуры пленных выглядят маленькими и жалкими. Вот они, подобно муравьям, облепили с грех сторон вагонетку, катят… Катят медленно, еще медленнее набрасывают на кольца крючки. Потом, задрав головы, с завистью глядят на машиниста подъемного крана. Ему там, в стеклянной будке, сухо.

Так проходит несколько минут. Никто не мешает машинисту, не кричит «давай». Машинист, молодой белокурый датчанин, тоже не спешит. Мастера нет. Вахтман где-то наверху прячется от дождя. Они не особенно любят спускаться в яму, а если спустятся, долго не задерживаются.

— Какого там черта? Подохли? — кричит Егор. Но пленные будто не слышат его. Егору хочется растолкать людей, огреть кого следует шлангом, но жаль выходить из-под скалы. Здесь так тихо. И дождя будто меньше. Хотя дождь Егору не так уж страшен: неделю назад он обзавелся просторной клеенчатой курткой с капюшоном (три черпака баланды оказались неодолимым соблазном для парня из пятой комнаты — тот поступился подарком норвежца). И как теперь ни старается дождь — шинель под курткой остается сухой. Ноги Егора надежно защищают русские сапоги из яловой кожи (Егор выменял их на свои разбитые ботинки с додачей черпака баланды).

Егор то и дело опасливо поглядывает на тропинку, по которой обычно спускается в яму мастер. Только бы не прозевать. Иначе влетит… Ему, Егору, влетит. Еще выгонят… Вот из-за этих доходяг выгонят.

Егор с яростной матерщиной выскакивает из-за укрытия.

— Сколько говорить, падлы?!

Машинист двигает рычагами, и вагонетка под мерное жужжание мотора плывет вверх, потом в сторону, опускается на деревянную площадку, под которой стоит железная самоходная баржа. Пленные, приняв вагонетку, опрокидывают ее. Камень с гулом летит в баржу.

Егору ничего не остается, как броситься к пленным, которые нагружают камнем другую вагонетку.

— А вы какого?.. Черти снулые!.. Жмурики!

Откуда-то появляется Бойков. Он смотрит со стороны на Егора, подзывает его. Тот подходит не сразу.

— Ну, чего?

Бойков кивает на пленных.

— Промокли ребята. До костей…

— А я при чем? Дождем не распоряжаюсь. Небо заткнуть не могу.

— Это, конечно, Егор, — миролюбиво соглашается Бойков — Только зря так. Ведь как аукнется — так и откликнется. Испытал уже…

Егор тугодум. Ему легче забросить в вагонетку пятидесятикилограммовый камень, чем быстро сообразить, что к чему. Сначала ему просто досадно, что черный Федор суется не в свое дело. И всегда он так. Ребят ему жалко. Ишь, сердобольный нашелся. Черт с ними, с ребятами. Тут самому до себя.

Егор, зло пуча глаза, говорит:

— Знаешь, что? Ты меня не касайся. Иди, откуда пришел. Обойдусь без советчиков.

— Смотри… — многозначительно бросает напоследок Бойков.

Он ушел. Егор стоит под проливным дождем, помахивая шлангом, думает. Только теперь начинают приходить на ум злые слова, которыми следовало резануть черного. Вскоре Егор «доходит» до смысла поговорки. «Как аукнется — так и откликнется». Грозит, сволота… На испуг хочет взять. Нет, не на такого напал. Теперь он этих доходяг сотню разбросает… Сам полицай, а грозит. Стажу Антону… А может, тогда он, Федор, надоумил пленных задушить его? Вот гад! Ну, погоди!

Егор подходит сзади к пленному, который недвижимо стоит, опираясь на кирку, со всего размаху бьет его шлангом по голове. Пленный охает, оседает на колени.

— Сколько говорить, падлы!..

3

Дождь льет. Льет без передышки. Толстые, как веревки, струи хлещут по лицу, голове, плечам, бьют о камни, разлетаясь брызгами. Мутная вода колышется, снует между камнями, тщетно ища выхода.

Степан и Васек работают вместе, бок о бок. Они теперь всюду вместе: в бараке на нарах, в колонне, когда их гонят на работу или с работы, и здесь, в яме. А по правую руку Степана — Никифор Бакумов. Он почти каждый вечер заглядывает в первую комнату. Говорит мало, но дельно. Степану и Ваську он как-то сказал, что родился в Саратовской области. Там и работал в одном из совхозов. Степан поскромничал спросить, кем работал Бакумов, но по всему видно — не рядовым рабочим.

Дождь льет. Вода, проникая сквозь перекрашенные пилотки, плывет по лицам пленных, плывет зеленой, как чернила. И потому лица зеленые. От набухших водою френчей позеленели руки у запястья, ладони.

Степан чувствует, как холодные струи сначала робко, потом все смелее бегут по спине, груди, ногам, и ему кажется, что стоит он под ливнем голый.

Васек, щелкая зубами, с трудом выговаривает:

— Ох, и любил же я купаться. Так и торчу, бывало, в речке. А теперь от воды всю жизнь будет душу воротить. Нет, больше не могу. Пойду в комнату отдыха.

Комнатой отдыха Васек называет уборную, единственное для пленных место, где не льется на голову вода.

— Шляются… А если мастер… — ворчит Егор, когда Васек сообщает ему о своем намерении…

Степан уныло смотрит на ботинки. По камню они носятся так, будто в огне горят. Совсем развалились. Уже пальцы высовываются. Качнешься с ноги на ногу — в ботинках хлюпает, брызги вылетают. Так долго не выдержать. Тут вода и холод, и в бараке не лучше. Будто на смех выдали матрацы. Они так напитались водой, что ложишься, как в лужу. Вот и дрожи всю ночь. Да, хочешь или нет, а придется отправляться к Жорке. Ему теперь не сыро и не холодно. И голод не мучает. После четверых, показательно расстрелянных за побег, погибло еще не меньше десяти человек. Умирают от голода, двоих убило вагонеткой, один утонул в море, еще одного Овчарка лопатой убил.

— Васек вернется — сходи наверх, — предлагает Бакумов. — Может, узнаешь, как на фронтах… Я и сам бы сходил, да что толку: без языка. Хорошо бы того норвежца встретить.

— Людвига? Откуда знаешь?..

Бакумов, нагнувшись, поддевает киркой камень.

— Сам говорил… Забыл?..

Степан никак не может припомнить такого разговора. Нет, он не говорил. Возможно, Васек?.. Впрочем, какое это имеет значение?

— Вчера искал… Нет его. Все обошел.

— А сегодня, возможно, появился. А почему ты к земляку не заходишь?

— Олегу Петровичу? — Степан в душе удивляется осведомленности Бакумова. — Неудобно. Подумает — за подачкой…

— Чепуха. Ненужная щепетильность…

Предостерегающий крик — «Овчарка» — оборвал разговор.

Пленные сразу зашевелились, всячески стараясь создать видимость работы. У кого были кирки — стучали ими, остальные, положив руки на камни, двигали плечами, делая вид, что поднимают их. Камни в вагонетку бросали редко и обязательно один за другим, а не вместе.

Сухопарый немец в кожаной куртке и высоких резиновых сапогах, подскакивая, бежал сверху в яму и на бегу кричал. Кричал истошным голосом, похожим на рычание и лай матерой овчарки. Наскочив на пленных, он ударил первого попавшегося кулаком, второго пнул и бросился на Егора.

— Аллес шлафен. Полицист аух… Фауль! Доннер веттер![21]

Егор ничего не понимал. Тараща глаза, он, как дятел, долбил одно и то же;

— Яволь![22]

Мастер выхватил у Егора шланг, замахнулся. Егор втянул голову в плечи, выставил перед лицом ладонь с растопыренными пальцами. Это еще больше взбесило мастера. Он начал стегать полицая по лицу, по выставленной руке, по плечам.

— Гер мастер!.. Гер мастер!.. — канючил Егор.

Пленные в душе ликовали.

— Аллес арбайтен! — Мастер, бросив шланг, зашагал в гору. На пути он несколько раз оборачивался и лаял вниз. Сверху он тоже лаял, топал и бегал по обрыву. А спустя пять минут мастера не стало. Он ушел в конторку. Пленные повеселели.

— Легко отделались. Теперь пригреется около печки — не скоро налетит.

Егор молча поднял шланг и понуро зашагал под скалу. Уже оттуда бросил:

— Глядите, а то опять черти принесут…

Работа начала замирать. Все реже и реже падали в вагонетку камни. Наконец, все стихло. Только дождь не стихал. Он лил и лил.

4

Васек вернулся повеселевшим.

— Ребя, норвежца встретил. Толкует: «Ринг, ринг», а я поначалу никак не пойму. Насилу дошло, что кольцо надо. Показываю на палец — он кивает. Сталинград зачем-то вспомнил. В лепешку разобьюсь, а кольцо смастачу. Инструмента вот нет… Двугривенный достать бы…

Степан и Никифор переглядываются.

— А Сталинград-то причем? — спрашивает Бакумов.

Васек пожимает плечами.

— Откуда я знаю?

Бакумов насупился. Он недоволен. Не узнать самого главного.

— Если бы он по-русски говорил… — оправдывается Васек.

Степан и Никифор молчат, огорчая этим до глубины души Васька. Что же ему меньше их хочется знать о Сталинграде? Если бы он хоть немного кумекал в немецком. А на догадках далеко не уедешь.

— Сходи, — снова предлагает Степану Бакумов.

— Подожди! — Васек повертывается к дождю спиной, достаёт из кармана пакет из пергаментной бумаги, рвет его. Там три картофелины, половина порезанной на куски копченой селедки и несколько тоненьких скибок хлеба. Васек берет зелеными скрюченными пальцами картофелину и кусок селедки, протягивает Степану, потом столько же Бакумову. Тот в растерянности колеблется.

— Бери! — с нарочитой грубостью говорит Васек.

Под завистливые взгляды товарищей приношение норвежца мгновенно уничтожается. На заедку Васек выдает по два ломтика хлеба.

— Если охота запить — открывай рот… Самотеком нальется… Да, не все еще. Тут если о себе не позаботишься… — Васек вытаскивает из кармана согнутый кусок толстого шланга.

— Что это? — недоумевает Бакумов.

Ваську становится смешно. Пожилой человек, а не поймет. Странно!

— Подметка! Смотри, какая! Всем хватит, — Васек хлопает себя по карманам.

Бакумов внимательно осматривает отрезок шланга, пробует распрямить его.

— Добрая штука. Где добыл?

Взбодренный похвалой, Васек охотно рассказывает:

— Да под стеной цементного склада. Там их гора. Видать, от насосов. Хлопцы режут… Дунька больше всех старается. В карманы не входит, так за пазуху толкает.

Бакумов продолжает сосредоточенно рассматривать шланг.

— Износу не будет, — заверяет Васек. — Видишь, слой резины, слой ткани?

— Да… Ты видал, что в лагере над пожарным шлангом написано?

Зеленые брови юноши поднимаются.

— Это же не пожарный?..

— Шланги от насосов. За порчу их по голове не погладят.

Васек на секунду задумывается, затем сердито засовывает в карман трофеи.

— Ну и пусть расстреливают. А босой ходить все равно не буду. Всех не постреляют. Испугались… Да они не хватятся. Мало валяется всякого барахла…

Из-за укрытия появляется Егор, мрачный, как с тяжелого похмелья. Держа в опущенной руке шланг, он решительно приближается к пленным. С капюшона катятся струйки воды. Катятся по низкому лбу, по крупному носу, по губам, но Егор не замечает их. Выпученными глазами он ищет, на ком бы выместить скипевшуюся в злобу обиду. Ведь его били, а почему он не может? А били-то из-за них, падлов. Вот он даст… Тут кто сильней, тот и пан.

Пленным понятно настроение Егора. Они начинают работать. Гудит от падающих камней вагонетка.

— Очухался, — Степан бросает в вагонетку камень, вновь наклоняется.

Егор выжидает. Ему незачем торопиться. Радовалась, падлы, когда Овчарка с ним расправлялся… А теперь не так порадуетесь.

5

Садовников и повар сидят через стол один напротив другого.

— Заболел?

— Да нет… — под откровенно изучающим взглядом Олега Петровича повар слегка покашливает и смущенно теребит кончик уса. — На здоровье обижаться пока не приходится. Просто так зашел… Обнюхаться…

Врач неопределенно хмыкает. А повар, в свою очередь, целится исподлобья в него взглядом.

— Дух, значит, определить… — повар кладет на стол руки.

Прямота похожи на бесцеремонность. Врач в недоумении. Кто он? Ишь, как расперло… Олег Петрович уже пытался выяснить прошлое повара. Узнал немного. Нашлись люди, с которыми Матвей около трех месяцев был в одном лагере. И все.

— Ты что же, вроде бабы-яги? Та на расстоянии русский дух чуяла, — Садовников иронически усмехается, скорее по привычке, чем по необходимости засовывает под стекло очков большой палец, протирает…

— Нет, не дошел до того, чтобы на расстоянии… Потому вот и тут…

Садовников замечает, что ладони у повара широкие, толстые, с чернотой в порах, с нашлепками остекленевших мозолей. «Напоказ выложил, как документы», — неприязненно думает врач.

Повар, будто прочитав мысли Садовникова, убирает руки на колени.

— В гражданке поваром был?

Под рыжеватыми усами Матвея впервые появляется короткая усмешка.

— Где там… Кузнец я… Природный… Отец и дед молотком орудовали. И я сызмальства около горна. Сперва в колхозе, потом в мытыесе. В армии тоже… Лошадей ковал.

— А как поваром заделался?

— Сам удивляюсь, Олег Петрович… В Ростоке мне один посоветовал усы отпустить. Говорит, у немцев к пожилым больше доверия. Ну, я послушался… Терять нечего. А как сюда пригнали — на первой поверке бросился я чем-то в глаза боцману. Тычет в лицо мне пальчиком и приговаривает: «Шабе! Шабе!» И сейчас не знаю, что это значит.

— Шабе? — Садовников задумывается. — Кажется, таракан.

— Да… Правду говоришь?! — Матвей, опираясь ладонями о край стола, привскакивает. — Верно? Вот мозгляк!

«Неужели дурачит?» — думает Садовников и спрашивает:

— Дальше что?

— Унтер спросил, кто я такой. Кузнец, говорю. Они полопотали, потом унтер велел показать руки. «Гут! — смеется боцман. — Никс большевик?» По их понятию значит, что большевики непременно белоручки. Ну, я, конечно, изо всех сил трясу головой: «Никс!» Они опять полопотали, потом унтер говорит: «Был ты у большевиков кузнецом, а у нас станешь поваром. Сможешь?» А чего ж, говорю, не велика тут хитрость. Так и стал я поваром. Что, плохо верится? Думаешь — окалина? Я и сам первое время не верил. Все подвохом казалось.

— В плену давно?

— С мая… Седьмой месяц, выходит… В Крыму нас, гуртом…

Садовников задумывается. Свой человек на кухне необходим. Но свой ли он? Очень уж все невероятно… Немцы так не поступают.

— Ну что же, будем считать, что познакомились, — Садовников решительно встает.

— Как?!

От удивления лицо повара, кажется, опало, глаза стали шире, а кончики усов обвисли.

— А так… Ты меня, оказывается, уже знаешь, по имени, отчеству-величаешь… Я тебя тоже узнал… Будет время и охота — заходи. Поговорим… А теперь извини… Дела…

Повар на глазах тускнеет, увядает, становится толще, брюзглее.

— Думаете, дорвался до баланды и все?.. Успокоился?.. Да знаете?.. Выдавать ее хуже пытки всякой… Сердце на части разрывается…

— Не понимаю, зачем мне все это?.. — врач сердито сдергивает с носа очки.

— А вот зачем… — Матвей встает и, обойдя стол, двумя пальцами берет врача за отворот халата, шепчет — Баланды хватит… Она без учета… Не вам лично…

Садовников заметно бледнеет. Предложение повара — сокровенная мечта Олега Петровича. Лучше желать нечего. Лекарства нет. А добавочная порция супа окажется полезнее всякого лекарства.

— Да… — решительным жестом врач отстраняет руку повара, сам отступает. — Удобный случай укрепить свое положение…

— Олег Петрович!.. Если что, я поплачусь… Ваше дело сторона… Вы ни при чем…

— Я о себе… Мне представляется удобный случай… — в глазах Садовникова колючая усмешка, а губы плотно сжаты.

— Вон вы о чем!.. Так идите… Ведь не пойдете!..

— Почему, думаешь?..

— Знаю! Уверен!

— Не пойду, — задумчиво соглашается Олег Петрович и вскидывает на повара глаза. — Матвей, кажется? Вот что, Матвей… Мы с тобой ни о чем не говорили. Ты будешь иметь дело с санитаром. Он получает баланду… Вот так!.. А потом посмотрим… — Садовников подает повару руку. Тот сжимает ее так, что врач слегка морщится.

— Силища у тебя медвежья.

— Есть силенка!.. Шмид![23] — кончики усов Матвея задорно топорщатся.

6

Жалко горбясь, Степан выбирается из ямы, и сразу на него набрасывается пронизывающий ветер. Здесь он намного злей, напористей, чем там, внизу. Ветер бьет в лицо, толкает в грудь. Ему старательно помогает дождь. Усталый Степан хочет перевести дыхание, а нос и рот забивает водой. Степан плюется, кашляет.

Слева — море. Мутное, оно в каких-то двухстах метрах сливается с таким же мутным небом. И оттуда из этой мути катятся волны, бьются о баржи, о бетон причальной стенки. Черные баржи трутся одна о другую. Одинокая мачта качается, как гигантский палец грозящего кому-то человека. Все серо, уныло. Дождь размыл очертания окружающего. Двухэтажная бетонная коробка цементного склада проступает сквозь пелену дождя серым бесформенным пятном. Словно за пыльным стеклом копошатся справа пленные, пытаясь вкатить на эстакаду бетономешалку с похожим на огромную грушу бункером.

Чтобы попасть в «комнату отдыха», надо свернуть влево, но Степан идет прямо к цементному складу. Он опасливо оглядывается. Не наскочить бы на Овчарку, вахтмана или еще какого черта. Тогда несдобровать.

В нижнем этаже склада гуляет из одних открытых дверей в другие сквозняк. Тянет, как в огромную трубу. Зато нет дождя, не льется за шиворот, не бегут по телу, стекая в ботинки, обжигающие холодом струи воды.

Степан шагает по шпалам узкоколейной дороги. В полумраке поблескивают нити рельс, а по обеим сторонам — штабеля мешков с цементом. Аккуратно уложенные крест на крест бумажные мешки громоздятся почти до самого перекрытия. Но вот мешки кончаются. Становится светлее, свободней, и холодный ветер проходит стороной. Около широкого окна несколько норвежцев заготовляют материал для опалубки. Немца-мастера поблизости нет, и норвежцы, держа наготове доски, балагурят. А высокий с непокрытыми белокурыми волосами, не сгибаясь, небрежно сует под циркулярную пилу обрезки досок. Певучим звоном пила извещает на всю окрестность о том, что норвежцы старательно трудятся.

Увидав русского, норвежцы приветственно трясут головами, улыбаются, а один, предварительно оглядевшись, поднимает сжатый кулак: Рот фронт! Людвига среди них нет, но тот высокий, что стоит около циркулярной пилы, кажется, работал тогда в лагере. Он должен знать Людвига. Надо спросить…

Степан, прежде чем подойти к норвежцам, проверяет, не угрожает ли откуда опасность. Дождь остановил выгрузку из баржи цемента, и поэтому в складе, кроме норвежцев, никого не видно. Распахнутые двери завесила шторой вода. Там тоже никого не видно.

Степан делает несколько шагов… И почти сталкивается с вышедшим из-за штабеля мешков вахтманом. На немце пятнистая плащ-палатка, из-под которой угрожающе высовывается ствол карабина.

Степан теряет способность двигаться и соображать.

Прошло две-три секунды.

Степан смотрит на вахтмана, но больше на ствол карабина, который зловеще уставил в живот Степана свой черный зрачок. Появляется мысль о том, что Жорка был убит в живот. Убил его вахтман потому, что захотел убить. И этот может, если захочет…

— Ви шпет[24]? — как-то само собой вырывается у Степана.

Это лучше, чем стоять столбом. К тому же вопрос — уже проверенный пробный шар. Если немец злой, он начнет лезть из кожи: «Время. Не работаете, а только время спрашиваете. Лодыри! Вон! На место!» Тут, как говорится, подавай бог ноги.

Но иногда случается иначе — вахтман буркнет сквозь зубы, сколько времени, и отвернется, дескать, больше разговаривать он не намерен, уходи по добру и здорову.

Этот вахтман не сделал ни того, ни другого. Он неторопливо высвободил из-под плащ-палатки левую руку, пальцем правой отодвинул рукав. Когда немец смотрел на часы, Степан уловил в его лице что-то знакомое. Да это же тот вахтман, который отправил его с разбитым пальцем в ревир! Давно уже было, потому и не узнал… Да и немец, кажется, изменился, постарел, что ли?

Вахтман пристально смотрит на зеленые, все в ссадинах и царапинах руки Степана. Неужели узнал, вспомнил?

— Двадцать минут четвертого. Зажил палец?

Степан молча показывает палец, на котором вместо сбитого ногтя растет, коробясь, новый.

— Где остался дом?

— Далеко. В Сибири.

— В Сибири?! — удивляется немец. — Ты из Сибири? Там очень холодно?

— Холодно человеку, когда он насквозь промок, когда пустой желудок. А если сыт, тепло одет…

— Да, да, — немец сочувственно вздыхает. — А нас все пугают Сибирью. Говорят, если большевики победят, они всех отправят в Сибирь. Снег в два метра, мороз и медведи… Они, говорят, хватают людей прямо на улицах.

Степан улыбается.

— Верите?

— Я — нет, а многие верят. Я понимаю, для чего все делается.

Вахтман вытягивает шею, смотрит в один конец склада, в другой, кивает на норвежцев, которые теперь по-настоящему работают.

— Все боимся друг друга и ненавидим…

Степан удивлен. Что это — выродок, белая ворона?

Хотя остались среди них такие, которые не потеряли еще рассудка и элементарной человечности.

Степану вспомнилось, как гнали их в мае по украинской степи. От зноя и жажды пленные падали. Некоторые с помощью товарищей поднимались, опять брели, а некоторым обессиленные товарищи уже не могли помочь. Они оставались на пыльной дороге. Пленные, расступаясь, обходили их. Вскоре позади раздавался выстрел. Он был негромким, сухим, словно щелчок бича, но от него вздрагивала вся колонна и невольно ускоряла шаг.

Одно из сел, в которое их загнали, оказалось до отказа забито подтягивающимися к фронту солдатами. Чистые, сытые, с глуповато-нахальными ухмылками, они выстроились по обочинам дороги, образовав коридор. Почти все в одних трусах и почти все вооружились палками, сложенными вдвое ремнями, на тяжелых металлических пряжках которых написано: «Готт мит унс»[25].

Немцы били пленных, от души смеясь, стаскивали мало-мальски добрые сапоги, искали часы, автоматические ручки. Плотный мускулистый немец, приняв стойку боксера, посылал в колонну удар кулаком то левой, то правой руки. Попадание в лицо вызывало громкий восторг «боксера» и его соседей.

— Нох! Нох айн маль! Шён![26] — кричали немцы.

В этой суматохе Жорка схватил за руку Степана, подбежал к немцу, который стоял около ворот. Немец поспешно втолкнул их в калитку. Посреди двора виднелась на колодце бадья, вся мокрая, полная желанной воды.

Они пили по второму разу, когда конвоир, заскочив во двор, вскинул автомат. Он убил бы, не вступись за них тот неизвестный солдат.

Степан еще раз, более смело смотрит на вахтмана. Глаза умные и, кажется, немного усталые. На лице — отпечаток внутренней сосредоточенности, раздумий.

— Вы так не похожи на других. Кто вы?

— Теперь — «славный воин» великой Германии. Был рабочим — металлистом из города Эссена. Знаешь?

— Слыхал. Кажется, на Рейне?

— Да, на Рейне… — немец мечтательно улыбается. Ему приятно от того, что русский знает его родной Рейн.

Несколько секунд спустя вахтман встряхивается, точно сбрасывает с себя сон. Озираясь, говорит:

— Долго стоять опасно. Приходи завтра — постараюсь достать хлеба.

— Одну минуту… Как идет война? Как Сталинград? — торопливо спрашивает Степан.

— Старику Паулюсу приходится туго. Русские взяли его в кольцо. До свиданья, товарищ!

Вахтман скрывается за штабелем мешков.

7

Товарищ!

Степан спешит. Он не замечает ни дождя, ни ветра. Оказывается, товарищи всюду есть. Надо только уметь их находить. А Васек чудак: «Кольцо норвежцу надо». Норвежец, конечно, толковал о другом кольце — вокруг Сталинграда.

Он останавливается на краю ямы. Вода змейкой спешит вниз по тропинке. Шум дождя сливается с гулкими ударами моря в железную стенку. Пленные по-прежнему копошатся около вагонеток, и по-прежнему стоит пастухом Егор.

— А-а-а! Шпацирен! Иммер шпацирен, доннер веттер![27]

Степан вздрагивает, не оглядываясь срывается, бежит по тропинке. Овчарка! Откуда вынесло? Доволен, что застал врасплох.

Сердце Степана совсем падает, когда он видит, как Егор выходит ему навстречу. Полицай становится в конце тропинки так, что его при всем желании не миновать. А за спиной неистово заливается Овчарка. В лае мастера теперь явно преобладают ноты злорадства. Все, попал в ловушку. В назидание остальным его сделают козлом отпущения. Степан хочет остановиться, но не так легко это на крутой и скользкой тропе. Помимо своей воли, он набегает и набегает на Егора. Уже четко видна лошадиная морда полицая, выпученные полные злобы глаза. От такого пощады не жди. Самый удобный момент отличиться, загладить перед мастером свою вину.

Степан делает отчаянную попытку увернуться, проскочить, но полицай с торжествующим кряканьем оглушает его кулаком по голове, пинает, свирепея, молотит, как цепом, шлангом.

Мастер, засунув руки в карманы кожаной тужурки, хохочет. Не удивительно ли — сами себя лупят. Вот дураки! И, хохоча еще пуще, мастер спускается в яму.

«Убьет!.. Прикончит!» — мелькает в голове Степана. Он привстает, бросается вперед к товарищам и опять падает под ударами озверевшего Егора.

— Отстань, гад!

Егор в ужасе отшатывается от занесенного камня.

Васек, как бы раздумывая, держит наизготовке некоторое время камень, потом, повертываясь, зло бросает его в вагонетку.

Мастер, оборвав смех, с удивлением смотрит на Васька, потом на Степана, которому Бакумов помогает подняться.

— Нумер! Бистро! Меньш!..

Записав номера Степана и Васька, Овчарка одобрительно хлопает Егора по плечу. Тот, еще бледный с перепуга, склабится. Овчарка достает из кармана окурок сигары и, как величайшую ценность, протягивает его полицаю.

— Данке шен, — Егор гнет в поклоне бычью шею.

8

Немцы гордятся тем, что они никогда не изменяют установленного порядка, а только совершенствуют его. Ради совершенства они перестали закрывать на ночь барак. Теперь пленным на протяжении всех суток предоставлена возможность «гонять ямщину» из темных вонючих комнат в светлую с бетонным полом и крашеными стенами уборную.

В целях непонятного совершенства хлеб теперь выдают утром, а баланду вечером, после работы.

Творческая мысль хозяев лагеря сказалась и на порядке наказания — пороть стали не в коридоре, как было до этого, а на внутреннем дворе — апельплаце. В назидание другим пороли перед строем, когда колонна возвращалась с работы.

Обычно приговор приводит в исполнение тот полицай, в команде которого произошло нарушение дисциплины.

Поэтому только еще Зайцев достал из кармана блокнот, чтобы зачитать номера провинившихся, а Егор, проявляя необычную прыть, уже вынырнул из барака, держа в одной руке табурет, а в другой похожий на толстую змею шланг.

В центре апельплаца сочится из-под укрепленной на столбе тарелки абажура жидкий свет, падает блеклым пятном на залитые водой щебень и гальку. Дождь упругими струями скрещивается с чахлыми косыми лучами, безжалостно сечет их. Слышно, как ветер полощет на вершине уходящего в темноту флагштока мокрое полотнище с осточертевшей свастикой.

От ветра абажур ритмично раскачивается, и лица пленных в центре колонны то освещаются, то исчезают в темноте.

В освещенном кругу, под флагом, стоят с опущенными до самых глаз капюшонами плащей унтер и боцман. Сюда, на свет, вкрадчиво пробираясь за спинами начальства, Егор принес табурет. На него угодливо положил шланг, а сам осторожно отступил в темноту. Дождь поспешно ударил в крышку табурета.

Зайцев заглядывает в блокнот, прикрытый полою черного норвежского плаща, подсвечивает фонариком и, выпрямляясь, кричит:

— 86926!

— Я, — дрогнувшим голосом отзывается Степан.

— Выдь из строя!

Степан делает три шага. Товарищи остаются за спиной. Степан не ощущает своими плечами их плечей, не слышит дыхания их, и ему становится страшно. Толчки сердца сливаются в единую дрожь.

Зайцев рассматривает его в упор злыми глазами.

— Умнее всех оказался? От работы увиливаешь?

— По нужде, в уборную…

— Еще тявкаешь, морда? Ишь герой!.. В уборной отсиживался…

Унтер, уставя неподвижный взгляд в темноту поверх голов пленных, бесстрастно бросает:

— Двадцать пять!

Полупьяный боцман, хотя и не понял сказанных унтером по-русски слов, но согласно кивает своей маленькой головенкой. Он то и дело приосанивается — пыжится показать себя величавым.

— 94128! — кричит снова Зайцев.

Не отзываясь, Васек выходит из строя. Зайцева точно кипятком ошпарили.

— Морда! — он стискивает в руке блокнот. — И тут безобразничаешь! Ты на кого камень поднимал? Полицай неприкосновенен. Забыл? Так напомним!

— Пятьдесят! — бросает унтер.

Зайцев продолжает выкликивать номера пленных, и они, отзываясь глухим «я», продолжают выходить из строя. Еще шесть нарушителей. Двое опоздали на построение, один прятался между мешками цемента…

Первым пороли Степана. Как только раздались звучные шлепки шланга, унтер перевел взгляд из пустоты на лица пленных. Лица разные, а выражение неизменно одно — угрюмое безразличие. Унтера разбирает злость. Он чувствует, как неуемно начинает дрожать в коленке левая нога. Скот привыкает к палке!..

Боцман, с трудом преодолевая бортовую качку, подходит почти вплотную к табурету. Унтер, повернув голову, смотрит в его спину, думает: «Выпил меньше моего, а на ногах не держится. Слюнтяй!»

— Ну, как? Вкусно? — спрашивает по-немецки комендант и тычет пальцем в Антона: — Скажи…

Но Антону не до этого. Пригибая книзу голову Степана, он четко отсчитывает удары. Егор бьет со всего плеча. Разъяренный зверь вытеснил все, что оставалось в этом верзиле человеческого. На ощеренном длинном, как лошадиная морда, лице полицая злорадство и садистское наслаждение страданиями. Он готов бить до тех пор, пока не замрет в человеке дыхание, пока не изорвет в клочья тело. Да и тогда, если позволят, он будет бить.

— Двадцать четыре! Двадцать пять! Стой! — командует Зайцев. — Стой, говорят! Разошелся…

Рука Егора застывает с занесенным над головой шлангом.

— Убирайся! Да поживей! Валандайся с вами…

Степан, опираясь одной рукой о табурет, а второй натягивая штаны, с трудом поднимается, пошатываясь, уходит в строй.

— Курносый! Давай!.. — хрипит Егор, взмахивая шлангом.

Васек, опустив голову, решительно подходит к табурету, ложится.

— Придержи, Антон…

— Охолонь, — Антон берется за шланг. — Ну, дай же! Вот болван! Иди на место! Бойков!

Федор подходит. Взгляд насторожен, губы плотно сжаты. Антон сует ему шланг.

— Зачем? Он не в моей комнате…

— Выполняй, если приказывают! Рядиться вздумал?

— Вас? Вас ист? — интересуется разговором боцман.

Зайцев четко поворачивается.

— Господин комендант, это новый полицай… Ему надо приучаться…

Боцман, выпячивая грудь, улыбается. Он доволен угодливой деловитостью Зайцева.

— О да, конечно… — боцман тычется взглядом хмельных глаз в Бойкова. — Мы не потерпим бездельников. В Германии нет лодырей. Покажи ему!..

Черное скуластое лицо Федора белеет. Он задумчиво смотрит на шланг в руке, на Васька, медленно поворачивает голову к строю товарищей. Пороть Васька? Что же это?

Настает тишина. Даже дождь, кажется, насторожившись, на мгновение стихает. Молчит боцман, молчит Зайцев, молчит и Федор. И вдруг раздается голос Васька. Он кричит из-под руки Зайцева:

— Федор! Бей! Какого ты черта!..

9

Докатился!.. Теперь все презирают, как морду. Вот и повар отворачивается. Ух, черт!.. Послушался Олега, залез…

Бойков, намереваясь уйти, снимает с борта кадки «парашу».

— Не спеши, — останавливает его Матвей. — Получай сполна, как положено…

Алюминиевый черпак скрывается в коричневой жиже балансы, идет по дну, выныривает, полный кусков брюквы.

— Сам не осилишь — другие съедят.

Двор быстро пустеет. Подгоняемые дождем пленные с драгоценной ношей в котелках поспешно ныряют в барак.

В длинном коридоре висят под потолком две маленькие лампочки. А в комнатах по-прежнему темно, по-прежнему льется сверху вода, хлюпает под ногами. Двери всех комнат распахнуты настежь, чтобы хоть немного разрядить темноту.

Федор останавливается на пороге угловой комнаты. Он не видит людей, но слышит, как они гремят ложками о котелки. Говорят мало, отрывисто, а с появлением Федора совсем замолкают. Удивлены, ждут, что будет.

Бойков переступает порог. Как все знакомо тут. Вот окно, через которое ушел в ту первую ночь Михаил. Нет танкиста. Бежал на погибель… Вот там, на нижних нарах, он, Федор, спал, а вот тут, на средних, — место Васька и Степана. Теперь, после смерти Жорки, они неразлучны.

Федор нащупывает на нарах ноги.

— Ты, Вася! Васек! Прости, братишка…

Васек не отзывается.

Бойков, как от нестерпимой боли, стискивает зубы. Он ставит на нары «парашу» и выходит. Его догоняют слова:

— Ловчит, собака.

Федор ускоряет шаг. Он уже не слышит, как слабым голосом негодующе протестует Васек:

— Замолчите! Какого черта?.. Понимать надо…

— А чего понимать? Если честный — не лезь к сволочам… Силком не толкают туда.

Бойков заходит в полицайскую.

Эта комната совсем не похожа на остальные одиннадцать. Нары в ней с правой стороны убраны. На месте их — длинный стол, две такие же длинные скамьи и несколько табуретов — по лагерю обстановка более, чем роскошная. Большая лампочка хорошо освещает комнату, а раскаленная докрасна железная печка пышет ласковым теплом.

Да, только здесь, за колючей проволокой, приобретают огромное значение мелочи, на которые раньше никто не обращал внимания. Что, кажется, печь-буржуйка? До плена кто думал о ней? А ведь насколько уменьшились бы страдания, если можно было бы погреть около печи свое мокрое, насквозь настывшее тело, хоть немного просушить жалкую одежонку. Только это далекая, несбыточная мечта. Здесь такие блага доступны в обмен на совесть. А совестью жертвуют немногие.

Вместе с полицаями в комнате жили на положении квартирантов те, кого называли «лагерными придурками»: повара, сапожники, портные, два кладовщика а даже художник Яшка Глист. Их ненавидели меньше полицаев. Им даже многие завидовали, считали счастливчиками. Ведь они, не поступаясь совестью, устроилась куда сытнее остальных, они не ворочают камней, не мокнут по четырнадцати часов под декабрьским дождем, не страдают от бешеных побоев мастеров и полицаев.

Впрочем, Федор, переселясь в полицайскую, скоро убедился, что в большинстве случаев немцы берут в «лагерные придурки» тех, кто показал нм свою приверженность. Яшка Глист переведен в полицайскую потому, что преподнес боцману портрет Гитлера собственной работы, Боцман, почтительно взглянул на низколобое с рачьими глазами лицо фюрера, сказал:

— Эс гут. Бист ду кунстлер?

— Да, господин комендант! Я художник. С большевиками у меня большие счета. Они расстреляли отца, искалечили мою жизнь. Я ненавижу их! Ненавижу всем существом, господин комендант!

Теперь Яшка живет на положении «придворного художника». По памяти и цветным открыткам он делает для немцев красивые виды покоренной ими Норвегии и фатерланда, но больше всего рисует с фотографий портреты самих заказчиков, их сыновей, сражающихся или уже погибших на Остфронте, жен и дочерей. Бывает, заказчики поощряют «кунстлера» жалкими кусочками хлеба или сигаретами. Яшка все тщательно прячет, ест и курит подаяние втихомолку.

Не таили своей приверженности к немцам и два кладовщика. Поначалу Федору думалось, что их невозможно отличить друг от друга: оба маленькие, остроносенькие, седенькие, оба бесшумно юркие. Но потом оказалось, что у того, которого зовут Лукьяном Никифоровичем, или просто Лукьяном, нос очень подвижный, и невольно кажется, что Лукьян все время что-то ищет, вынюхивает. Егору и другим полицаям это дало повод называть Лукьяна Никифоровича Каморной Крысой, или просто Крысой. Такую же кличку заодно прилепили и Тарасу Остаповичу.

Лукьян Никифорович преподавал в средней школе русский язык и литературу. У него крепкая память, в разговоре он то и дело приводит цитаты из художественных произведений. Тарас Остапович своих соображений почти никогда не высказывает, он только соглашается с другом, тихим голосом поддерживает его. Тарас Остапович всю жизнь работал бухгалтером в конторе того районного центра, в котором Лукьян Никифорович всю жизнь преподавал. Земляки вместе копаются в немецких обносках, сортируя их. вместе едят баланду, вместе спят. Такие «привилегии» земляки получили потому, что вместе предъявили унтеру листовки-пропуска.

— Господин унтер-офицер! Господин унтер-офицер! — спешил Лукьян. — Мы убежденные враги большевизма. Позвольте, господин унтер-офицер, высказать политическое кредо. Вкратце, конечно… Мы за то, чтобы Украина была самостоятельной. Конечно, самостоятельность предусматривает тесный союз с великой Германией. Без этого…

— Плевал я на ваше кредо и самостоятельность, — унтер смачно выругался, но потом все-таки определил земляков в кладовую.

В полицайской чавкали, как в свинарнике. Несколько полицаев сидели за столом, чуть не по локоть запуская руки в «параши». Каморные Крысы, скрываясь, как в норе, на нижних нарах, ели из одного котелка. Ели, угощая друг друга, но каждый ревниво следил, чтобы земляк не захватил лишний раз ложкой. И если словоохотливый Лукьян Никифорович вступал с кем-либо в разговор, он как бы нечаянно прикрывал на это время котелок рукой, а потом спохватывался:

— Да что же это я?.. Давай, Тарас Остапович, не стесняйся. Конечно…

Не ел только Яшка Глист. Высокий и тонкий, он, весь возбужденно дергаясь, сновал взад-вперед по комнате. Его потрясла принесенная кем-то с работы весть о том, что немцы окружены под Сталинградом.

— Не допускаю мысли! — убеждал себя Яшка. — Не поверю! Ни в жизнь! Хотя красные могут окружить немецкие войска, но потом сами же и поплатятся. С шестнадцатой армией не так, что ли, было? И всегда так будет. Если бы эта война была пятьсот или четыреста лет назад — тогда другое дело. Тогда все решало дикарство. Его у русских больше, чем достаточно. А теперь исход войны зависит от культуры нации. Немцев нельзя победить: они самые культурные, самые сплоченные, у них самая высокая техника.

— Да, конечно!.. — запищал из темного закутка нар Лукьян Никифорович. — Вполне разделяю ваше мнение. Ведь эту мысль высказывал еще великий Гете…

У Яшки передергивались тонкие губы и впалые землистого цвета щеки. Яшке очень хотелось курить, его подвижные пальцы уже несколько раз прикасались к карману, в котором были спрятаны сигареты, но боязнь, что вдруг кто-нибудь попросит «сорок» или «двадцать», всякий раз останавливала его. Ведь такому, как Егор, не откажешь…

— Вот я и говорю… — согласился Яшка, довольный тем, что нашел поддержку своим высказываниям. — Национал-социализм — истинное призвание каждого немца. Мы, русские…

— Заткнись, Глист! — злобно рявкнул вдруг Егор так, что Яшка вздрогнул. — Надоела трепотня. В яму бы тебя… И этих Крыс заодно… Мозги промыть. Тогда бы поняли. Политика… Вот она где, политика! — Егор громко стукнул ложкой по боку наполовину опустошенной «параши». — Самая злая и верная собака уйдет за куском хлеба. И на хозяина не оглянется. И каждый из нас так. Вот Федор жалостливые слова мне говорил: «Пожалей ребят, тяжело им». Это утром было, а только сейчас он этих ребят шлангом порол. Порол потому, как баланду жрать хочет.

— Ты прав, Егор, — пробормотал Федор. Он начал расстегивать мокрую тяжелую шинель, а пальцы дрожали, не слушались.

Торжествующе проворчав что-то, Егор склоняется опять над «парашей». Его желудок уже давно набит до отказа, но Егор ест. Ест, сопя и пыхтя от усилий. Лицо полицая блестит, цветом оно не отличается от кусков брюквы, которые он упорно толкает в себя.

Федор, стянув шинель, пристраивается около печки. Невидимые струи тепла проникают в рукава, потом все дальше и дальше, охватывают все тело. Приятно. И есть, кажется, не так уже хочется. Только в душе все кипит и клокочет. Федор чувствует на себе взгляды полицаев.

Торжествуют. Еще бы! Теперь он такой, как вся эта волчья свора. Купили…

Егор, тяжело ступая, идет с «парашей» к двери, рывком распахивает ее. Прямоугольник света падает в коридор на испуганно просящие лица.

— Какого черта торчите?

— Супчику бы…

— Ишь, чего захотели. А курево?

Вперед выдвигается Дунька. Не переступая порога, он заглядывает в «парашу», взглядом спрашивает цену.

— Две сигареты.

— Бог с тобой, Егорушка… Водичка голимая…

Егор свирепеет.

— Ты что, падло, рядиться вздумал? Двину вот!.. Кто две сигареты! — не спрашивает, а скорее требует полицай.

Пленные молча расступаются. Черт его знает, в самом деле двинет.

— Не даете? Так нечего под дверями торчать! — Егор рывком захлопывает дверь, но тут же открывает ее. — А какая сигарета, Дунька?

— Французская, восьмой номер.

— Гони! Пользуйся моей добротой. Знаю ведь, сам нажрешься да за сигарету продашь.

— Что ты, Егорушка? Мыслимо ли такое. Кто даст… — отнекивается Дунька, хотя именно так и намеревается поступить.

Егор садится около печки. На большой, как лопата, ладони он разминает сигарету, кладет туда и тоже разминает подаренный за усердие мастером окурок сигары, набивает трубку. Яшка Глист, видя, что самая неотразимая кандидатура на «сорок» отпала, тоже потихоньку извлекает из кармана дрожащими пальцами сигарету.

Полный желудок, тепло печки и глубокие затяжки крепким табаком приводят Егора в благодушное настроение. Щуря выпуклые глаза, он говорит без угрожающе рычащих нот в голосе:

— Видали, как набросились? Смехота… За черпак баланды горло перегрызут, отца родного убьют. А ты, Глист, начал размазывать. А вот скажи: для чего портрет боцману подносил?

Яшка жадно, с присвистом затягивается сигаретой.

— Примитивно судишь, Егор. Я о другом говорил. Совсем не из той оперы…

— Тут опера одна! — обрывает Яшку Егор.

10

Федор пытался уснуть, чтобы успокоенным снова обдумать свое положение. Но не тут-то было Его мысли напоминали растревоженный улей. Они роились и жалили, жалили до нестерпимой боли. У Федора пересохло во рту, и очень хотелось курить.

Да, никогда еще он не попадал в такой оборот. Надеялся чем-то помочь товарищам. Какая чепуха! Чем тут поможешь? Почему он не отказался пороть Васька? Струсил? А если бы отказался? Что тогда? Тогда пьяный боцман застрелил бы его. Определенно. Для них это, что плюнуть. Ну и пусть. Да, но Васька все равно пороли бы. Еще хлеще пороли бы: у Егора жалости не бывает. Это так, конечно, но… Каждый человек ищет оправдания своим поступкам. Вот и он, Федор Бойков, капитан, коммунист, старается оправдать свое жалкое малодушие…

Не хватало воздуха. Федор рванул ворот тягучей, как резина, рубахи, сел, больно стукнувшись головой о доски верхних нар. С досады чертыхнулся, зажал ладонью ушибленное место.

Сверху, с боков и снизу храпели. Храпели дружно, на все голоса: один, как лошадь, поднимающаяся с тяжелой поклажей в крутую гору, второй будто переливал из посудины в посудину воду, а храп третьего напоминал разъяренное рычание какого-то неистовою зверя. Все это с другими подголосками сливалось в дикую какофонию.

— Страдаешь?

Обернувшись, Федор встретился взглядом с Андреем Куртовым, старшим барака.

— Я тоже не могу заснуть, — сказал Куртов.

— Душно, — сказал Федор.

— Нажрутся брюквы… Меры, скоты, не знают. Того и гляди, потолок поднимется…

— Закурить бы, — тоскливо вздохнул Федор.

— У меня есть. Давай выберемся отсюда.

Они слезли с нар, набросили на плечи френчи, обулись и присели в конце стола. Андрей достал из кармана книжечку с листочками курительной бумаги, потом небольшую тонкую пачку табаку с темно-синими елочками на зеленоватой обложке.

— Откуда? — удивился Федор.

— Норвежский. Крепкий. Наверное, довоенный, — Андрей щелкнул изящной никелированной зажигалкой.

Табак, действительно, оказался душистым и крепким. От первой же затяжки у Федора приятно закружилась голова. Он подумал, что не ошибся в Андрее. Стоящий парень. Вчера Андрей вышел победителем в схватке с Егором.

Как старший барака, Андрей получает на кухне хлеб и распределяет его по комнатам. К хлебу иногда выдается маргарин. Пятисотграммовая пачка на сто человек. Этот маргарин вызывает страстное вожделение полицаев. Андрей режет пачки ножом, прикидывает, а жадные взоры полицаев следят за каждым его движением.

— Отойдите, хлопцы, не мешайте, — просит Андрей.

Полицаи на минуту отступятся, а потом опять окружат стол. Как волки!..

— Ты вот что, старшой, оставляй нашей комнате целую пачку! — Егор потребовал взглядом от остальных полицаев поддержки.

— Это почему же? — удивился Андрей. — На двадцать семь человек пачку?

— А потому… Нас нечего равнять… — Егор схватил со стола пачку. — Дели, братва! У него понятие отшибло.

— Положи! — Андрей не повысил голоса, но лицо побледнело. — Положи!

— Антону пожалуешься? Да твой земляк сам не поскупился бы. Подумаешь…

— Положи, говорят! — стоял на своем Андрей. — Люди с голоду пухнут, а на тебе пахать можно.

Егор бросил пачку на стол.

— Я тебя испытать… Думаешь, правду?.. Подавись ты им!.. А вы какого черта? — набросился Егор на полицаев, с которыми вместе готовил атаку. — Мне больше всех надо, да?

Куртов, продолжая заниматься своим делом, спокойно заметил:

— Нечего меня пытать. Я давно испытан. Не такие пытали.

…Покурив, они вышли в коридор, приоткрыли наружную дверь. Дождь не сбавлял темпов. Он работал без устали. Под фонарем на апельплаце пузырилась огромная лужа. Сквозь шум дождя доносились похожие на звон колокольчика удары: тиньк, тиньк, тиньк…

— Кольцо кто-то кует в уборной. Пакет зарабатывает, — помолчав, Андрей заговорил совсем о другом. — Тут самое мокрое место в Европе. Еще до войны читал в «Огоньке». Мог ли тогда подумать, что попаду сюда? Как оно бывает…

— Антона раньше знал? — поинтересовался Бойков.

— Нет. Как я мог его знать? Он из района, а я учился в театральном училище. Подавал надежды. Когда сыграл Швандю, опьянел от аплодисментов. В армию пошел добровольно. Пятеро нас пошло. Были шумные проводы. Захмелев, мы клятвенно обещали добыть голову Гитлера. Вот и добыл. Попал, как кур во щи. Побег совершил. Ребро сломали и пальцы вот раздавили. Дверями зажмут — искры из глаз… И теперь, как вспомню, дрожь колотит. Уснуть не могу, вроде тебя. Вся банда дрыхнет, а я ворочаюсь.

— Никак не пойму, за что тебя Антон так облагодетельствовал?

— Тонкая политика… Укрепляет тыл. Ему надо или убрать земляков или прикормить, чтобы потом не подняли голоса. Мало ли что может случиться… А я долго не продержусь. Не ко двору им…

Андрей шире распахнул дверь. Из густой и, кажется, вязкой темноты проступали контуры белого дома над проволокой. Он точно парил в воздухе. Андрей задумчиво смотрел на него до тех пор, пока ветер не бросил в лицо холодные брызги. Отступив за порог, Андрей глянул на Бойкова и заговорил, все более волнуясь:

— Федь, у меня записка… Я не все понял. Помоги.

Куртов подал Федору листок бумаги.

— Тут больше по-немецки, но есть и норвежские слова. Только прошу, Федя… Дело опасное…

— Можно и без предупреждения, — буркнул Федор.

Встав под лампочкой, он уткнулся в записку, потом радостно глянул на Куртова.

— Здорово написано! Слушай. «Дорогой Андре! Мы все восхищаемся вашей стойкостью. Такой мужественный народ нельзя победить. Уверены, что наступающий новый год принесет всем свободу. Тогда мы будем вместе танцевать. Бросаю тебе табак. Дорогой Андре, спой мне утром „Волгу“. Привет от друзей. Их очень много. Вы даже не представляете, как много. Инга».

Кивнув на белый дом, Федор спросил:

— Оттуда?

— Да! Инга! Чудесное имя. А сама она еще лучше. Вот! — торопясь, Андрей достал из кармана записную книжку с черными корочками. В ней оказалась фотография.

С маленького квадратика плотной бумаги смотрела девушка в узорчатом джемпере. Круглое свежее лицо с наивной ямочкой на пухленьком подбородке, светлые спадающие на плечи легкими кольцами волосы, маленький, слегка заостренный носик и большие круглые глаза.

Сначала Федору показалось, что глаза не гармонируют с лицом: они слишком велики и кажутся чужими, но спустя минуту он решительно изменил свое мнение — прелесть Инги была именно в глазах. Девушка не смеялась, ее лицо хранило выражение деланной серьезности, а глаза наперекор всему смеялись. Смеялись задорно, даже с мальчишеским озорством. И Федор невольно подумал: «Все кажется ей простым, легким и доступным».

— Где записка? Дай-ка еще взглянуть, — попросил Федор. Он сложил записку с фотографией и разорвал пополам.

— Ты что?! С ума!.. — Андрей с выражением ужаса на лице вцепился в Федора, стараясь развести его руки. — Стой! Подожди!..

— Сам с ума спятил! — Федор, увертываясь от Андрея. продолжал рвать. Потом вышел за порог, взмахнул рукой — ветер услужливо подхватил и развеял мелкие клочки бумаги.

— Соображать надо! Ее погубишь и сам!..

Андрей надулся и молчал.

Ни Федор, ни Андрей не замечали, что из дверей угловой комнаты их подслушивает Дунька. Он то высунется из-за притолоки в коридор, то, почувствовав опасность, скроется в темноте.

Когда Андрей с Федором ушли, Дунька удивленно покачал головой: «Господи, вот наваждение-то!.. Записочки!.. Через проловку!.. Карточка!.. Надоумило их разорвать… А то бы с поличным… Бог ты мой, неймется людям, никак неймется. Как же теперь, к кому податься? К Антону? Супу он, пожалуй, даст? Даст… Ведь старшой-то земляк Антону? Рука руку моет. Ох, и дурной я. Так можно заместо супа в морду схватить. А что, если к самому унтеру? Так, мол, и так… Я, мол, и впредь могу… У меня не сорвется. А унтер возьмет да и даст хлеба. Целую буханку может дать. Чего ему стоит?»

При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…

11

Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.

— Как же мы будем работать? — спросил Степан.

— А черт ее знает.

— Мне не дойти.

— А, вот вы где сховались, — сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. — Як, Степан? Ты, Василь, як?

Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.

— Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!

— Куда?

— В ревир.

— Ох, какая милость! — удивился Васек.

— Ладно балакать. Собирайся! — прикрикнул санитар.

Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.

Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.

В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.

На пороге появился Иван.

— Кранки?[28] — он ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. — Колы нимцы прийдуть, щоб не вертухаться! Чуетэ?

— Чуемо, — Васек пытался подладиться под украинский говор санитара.

— Щоб пластом лежаты. У вас высока тэмпература, мабуть, тиф.

Кивками головы Степан и Василий еще раз подтвердили, что все будет в точности исполнено.

Санитар провел их в комнату напротив. Она, кажется, ничем не отличалась от той, в которой они жили. Справа и слева — тройные нары, матрацы с жесткими, будто из проволоки, наволочками. На матрацах — укрытые шинелями больные. Никто из них не ворохнулся, не поднял головы.

— Наверх! — скомандовал санитар.

Уже там, под потолком, Васек заметил, что комната не протекает. Это обрадовало. Он сказал:

— Хоть обсохнем немного.

Они съели пайки хлеба и легли, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Там шло построение. Слышались крики и брань. Выделялся звонкий голос Антона. Затем все стихло. Очевидно, колонна ушла. До темна ребята будут ворочать камни. И все это мучительно долгое время над ними будут издеваться дождь и ветер, полицаи и мастера.

В коридоре послышался топот и немецкий говор.

— Арцт!

Дверь распахнулась. В комнату вошли боцман с опухшим от перепоя лицом, унтер и врач в белом халате и неизменных очках с одним стеклом.

— Сколько? — спросил унтер.

— Девятнадцать, — сказал Садовников.

Унтер заглянул в записную книжку, которую до этого держал в рукаве.

— Правильно. Все здесь?

— Можете посчитать.

Унтер насчитал семнадцать.

— Двое вон наверху, в изоляторе, так сказать. Подозрение на брюшной тиф.

— Что?! — унтер оглянулся на дверь.

— Ничего удивительного, господин унтер-офицер. Вши. Бани нет.

Унтер вскипел.

— Альте лид![29] Сколько можно твердить одно и то же?

Боцман, не понимая разговора, смотрел на Садовникова мутными глазами.

— Арцт!

Садовников молча повернулся к боцману. Тот погрозил перед самым носом врача похожим на детский указательным пальчиком.

— Я вызову нашего, немецкого, врача. И если хоть один из этих больных окажется не больным, тебе придется не сладко. Пойдешь в яму, камень таскать! Понял, врач?

Садовников перевел спокойный взгляд с боцмана на унтера.

— Я понял, но ответить по-немецки не могу. Плохо говорю. Здесь нет и не бывает здоровых. За это готов всегда ответить.

Унтер передал его ответ боцману, а от себя добавил:

— Сомневаюсь… Врет он…

— А вот узнаем! — боцман вышел из комнаты. За ним поспешил унтер.

12

Васек вскоре заснул, а Степан лежал на боку с открытыми глазами. Он слышал, как вернулась ночная смена. Степан не видел пришедших, но знал: они промокли до последней нитки, застыли так, как только можно застыть, оставаясь живым. Сейчас они съедят свои жалкие пайки и лягут на хлюпающие водой матрацы. Прижимаясь друг к другу, они тщетно будут стараться согреться. Эх, жизнь проклятая! Кончишься ли ты когда?

Вошли врач и санитар.

— Обход. Кинчай ночеваты! — пошутил санитар.

Первым от дверей на нижних нарах находился невысокий и, несмотря на худобу, широкий в плечах пленный Семен Мухин. Впрочем, его имени почти никто не знал. Семен был до того черен, что, казалось, его волосы, сухощавое лицо и все тело натерты сажей. И поэтому Семена звали Цыганом. Эта кличка сама напрашивалась при первом взгляде на него.

Семен в лагере меньше полмесяца. До этого он, его земляк Аркашка и еще трое пленных работали в авиационной части. Как они рассказывают, жилось им там куда вольготней здешнего: под дождем не мокли, камней не ворочали, а ели порой почти досыта. Но авиационную часть отправили на Восточный фронт, а пятерых русских сюда, в яму. «Охота была тащить нас чуть не за двести километров! — возмущается до сих пор Цыган. — Захватили бы заодно в Россию».

Уже на второй день новички пошли в колонне на общие работы. Избежал этой участи только Аркашка, земляк Цыгана. Его оставили в лагере. А когда колонна вернулась, Аркашки уже не было. Оказывается, унтер взял его к себе в денщики. В чем дело? За что такая милость? По лагерю пополз зловещий слушок — Аркашка предатель, выдал командира партизанского отряда. Цыган, когда его спрашивали об этом, мялся: «Кто его знает… Я в армии был, а он дома… Может, за наградой погнался»…

Аркашка живет в немецком блоке, но земляка навещает почти каждый день. Стоит ему появиться в комнате, как всякий разговор постепенно стихает. Косые ненавидящие взгляды колют, точно булавки, и оттого розовое, еще не знавшее бритвы лицо Аркашки очень скоро становится пунцовым. Он начинает нахально ухмыляться, говорит нарочито развязным тоном.

Аркашка старается не задерживаться в комнате.

Пригласив земляка во двор, он нетерпеливо спрашивает:

— Опять пусто?

— Пошел ты к черту? У тебя не голова, а тыква-травянка. Придумал… Тебе хорошо… Придешь, крутнешься и в кусты… А мне каково? Хуже, чем к чумному относятся.

Цыган приободрился после того, как угодил в ревир. Вчера он сказал земляку:

— Кажись, наклевывается. Похоже, что врач, Олег Петрович… К нему все тянется…

— Я сам так думал… Только ведь не подъехать. Задача…

После ухода немцев из ревира Цыган не лежал, как остальные, спокойно, а все время ворочался на своем месте, чем-то шуршал, слазил несколько раз с нар и опять залазил. И теперь, когда зашел врач, черный, стоя на четвереньках головой к проходу, поспешно сунул что-то под матрац. Врач пристально посмотрел на него.

— Опять ты, Цыган, кольцами занимаешься?

— Точно, Олег Петрович, не ошиблись. А как же? Живой думает о жизни. Норвежцы уважают кольца. Сувенирами называют. Пакеты хорошие дают.

— Тебе ли думать о пакетах? Такой земляк…

— На бога, говорят, надейся, а сам не плошай… Земляк, Олег Петрович, не всегда может… Хлеба немцы сами получают с гулькин нос. Сидят на норме. Вот и стараюсь…

— А если попадешься? Понимаешь, чем пахнет? Весь ревир разгонят.

— Такого, Олег Петрович, не случится. Даже не беспокойтесь… Не думайте… Считайте — я не делаю их…

— О, какая уверенность! — Садовников улыбнулся. Ему все больше нравился этот словоохотливый, не унывающий человек. Не каждый может в таких условиях сохранить бодрость.

— Ну, а как твой фурункул? — поинтересовался Садовников. — Подними рубашку!

— А ему что? Чирей — он, как барин, — не притронься. Петь не поет и спать не дает. Еще один вскочил, на мягком месте, — приговаривал Цыган, выбираясь на проход. Он поднял рубашку, потом спустил штаны. — Поглядите, может, они, проклятые, устыдятся.

— Только и остается… Ого, ты, брат, богатеешь. Целый узел. Ихтиоловой бы на них… Хотя сам справишься. Велика ли болезнь?

— Осилим, Олег Петрович!

Так Садовников обошел всех больных. И чем бы кто ни страдал, врач не прописывал лекарств. Их не было. Флакон йода, нашатырный спирт, несколько пакетов бумажных бинтов, стаканчики для банок, термометр и стетоскоп — вот почти все, что имелось в распоряжении врача. И все равно больные были рады Олегу Петровичу. Рады потому, что он был своим, проявлял участие, говорил теплые, ободряющие слова. А этого так не хватало каждому.

Осмотрев больных на нижних и средних нарах, Садовников глянул на верхотуру, где лежали Степан и Васек, на секунду о чем-то задумался и вышел. А минут пять спустя появился санитар.

— Эй, на горище! Степан! На прием.

Когда Степан спускался с нар, санитар бережно придержал его, потом подхватил под руку и повел.

— Да пусти, я сам… — запротестовал Степан.

— Ох, якый вострый! Як сам, колы така тэмпература…

Когда вошли в приемную, Садовников сидел за столом.

— А, земляк! Проходи. Вон табуретка.

Степан подошел к концу стола.

— Спасибо, Олег Петрович. Я постою. Удобней…

Врач понимающе хмыкнул.

— Первый раз?..

— Так первый… — Степан уставился в пол. — Олег Петрович, выпишите нас.

— Почему? — удивился врач. — Не понравилось?

— Не в том дело… Рискуете…

Бросив быстрый взгляд на Степана, Садовников засунул руки в карманы халата.

— А ты что, боишься риска?

— Я? Не знаю… Смотря в чем… Не знаю, в общем… — Степану стало досадно, что говорит он растерянно и нескладно, по-мальчишески.

— А вот когда с норвежцем разговаривал… О Сталинграде спрашивал. Разве не рисковал?

Степан усмехнулся, передернул плечами.

— Какой там риск? На худой конец — отделался бы оплеухами или пинками. И все. Олег Петрович, я ведь понял ваш разговор с комендантом. Если в самом деле он вызовет немецкого врача?

— Вызовет?.. — Садовников задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Нет! Так он, запугивает. Пьяный…

Садовников встал, прошелся по комнате, заглянул в окно и остановился напротив Степана. Засунув опять руки в карманы халата, качнулся с пяток на носки. Степан насторожился, чувствуя, что врач намеревается сказать что-то важное.

— Норвежца того… Людвига больше не встречал?

— Нет. Не нашел…

Садовников снова качнулся (теперь с носков на пятки) и молчал.

— Говорите, Олег Петрович. Не беспокойтесь… Не подведу.

— Слушай, а почему ты мне доверяешь?

— Потому что вижу… Ваше отношение к людям и вообще…

— Интуиция? Так слушай, Степан… Весь лагерь должен знать, что происходит на фронтах. Одно… А второе… Второе более важное… Надо найти среди норвежцев коммуниста. Во что бы то ни стало… От этого зависит многое, даже очень многое… У тебя есть конец нити… Людвиг…

— Понимаю, Олег Петрович! Я постараюсь!.. — Степан восхищенно смотрел на врача. Вот он какой, его земляк! Рук не опускает. А он…

— Минутку! — Садовников слегка нахмурился. Ему не понравилась поспешность, с которой согласился Степан. — Ты подумай, земляк, взвесь все. Я не принуждаю… Опасность большая. Такая же, как там, — Садовников кивнул в сторону моря, — на фронте…

— Вот и хорошо… Понимаете?..

Садовников приподнял руку, требуя молчания.

— Осторожность! Язык на привязи! Терпение! Оплошаешь— сам погибнешь. Смалодушничаешь — других погубишь.

— Не беспокойтесь, Олег Петрович…

У Садовникова нервно дернулись губы.

— Не поддавайся чувствам! Отбрось их! Думай! Вникни!..

Глаза Степана стали влажными.

— Не доверяете?..

— Опять чувства! Нет Людвига, есть другие… Советуйся с Бакумовым. Ко мне не ходи. Когда надо — сам приглашу.

* * *

После разговора со Степаном Садовников долго стоял у окна. Интуиция… На нее только и приходится полагаться. На фронте все понятно. Рядом свои, там в окопах — враг. А здесь? Здесь враг всегда рядом, разговариваешь с ним, даже живешь в одной комнате и главное — стараешься не подавать вида, что ненавидишь его…

Да, только теперь становится понятным, как туго приходилось коммунистам-подпольщикам… Интуиция!.. Доверься ей… Можно так влететь… Вот этот, денщик… и его земляк?.. Интуиция подсказывает, что Цыган не из таковских… А земляк, говорят, не скрывает своего предательства. А почему не скрывает? Зачем реклама? По глупости или?.. Ух, черт, голова кругом идет.

Отойдя от окна, Олег Петрович отодвинул одеяло-занавеску, сел на топчан санитара. Где Иван? Куда запропастился? А если бы… Да нет, фантазия!.. Унтер не дурак…

Когда пришел санитар, Садовников сказал:

— Позови-ка этого… Цыгана. Понюхаем еще…

Санитару намерение врача явно не понравилось. Он дошел до порога, постоял там и нерешительно вернулся.

— Ты что?

— Не замайте его, Олег Петрович.

— Испугался?

— Да ни, не то що перелякався. Земляк дюже поганый… А колы так…

— Ладно, Иван… Зови!..

Цыган не заставил себя ждать. С добродушной улыбкой он подошел к столу, за которым сидел Садовников. Иван, приотстав от Цыгана, юркнул в свой угол.

— Слушай, Цыган… — начал Олег Петрович, слегка прикашливая. — Подумали мы тут… Лучше разрезать…

Черное лицо Цыгана слегка дрогнуло и побледнело. Отведя в сторону глаза, он сказал:

— Стоит ли, Олег Петрович… Сами давеча сказали…

— Да нет, лучше разрезать… Иван, приготовь скальпель и все остальное…

Скальпеля не было. Но Иван завозился за одеялом-занавеской, крикнул:

— Сейчас. Олег Петрович…

— Подождите, — попросил Цыган. — Она вроде и плевая операция, а подумать надо… Сразу-то как-то…

— Подумай, — согласился Олег Петрович. — Можешь с земляком посоветоваться.

— Можно и с ним…

— Дружно живете?..

— Ничего…

— Общие интересы?

— Как вам сказать?.. У каждого есть сердце, да закрыто дверцей… Так я подумаю, Олег Петрович… — загадочно улыбнувшись, Цыган вышел.

13

В сапожной пахло варом, сыромятиной и еще чем-то непонятным Ваську. Сапожник с рябым одутловатым лицом, согнувшись на низеньком табурете с брезентовым сидением, набивал на подошву ботинка подметку. Работал он ловко, как автомат: мгновенно выхватывал изо рта гвоздик, мгновенно ударял по нему молотком и опять выхватывал изо рта гвоздик…

Второй сапожник, много старше первого, но с таким же одутловатым лицом, смолил концы дратвы.

Васек долго стоял посреди комнаты, но сапожники будто не замечали его. Он слегка прикашлянул. Бесполезно. Выждав несколько секунд, Васек прикашлянул еще раз, настойчивей.

— Ну, шо? — сердито обернулся старший, не отпуская концов дратвы.

Васек приподнял правую ногу, шевельнул пальцами, и ботинок ощерился. То же самое он проделал с левым ботинком.

— Есть хотят.

— Ну и шо?

— Подремонтировать бы.

— Мы робим для каморы. Виттиля получай.

Васек знал, как получить в кладовой. Он обращался к морде. Тот фыркнул: «Ха, обуви захотел! Забыл, где находишься? Вот колодки долбленые, желаешь?»

— А если помимо кладовой? — попытал счастья Васек.

— Матэриалу нэма.

Васек достал из кармана куски шланга.

— Такой не подойдет?

— Николы. Сказано, для каморы робим. Вас вон яка орава, а нас, шустэров[30], тильки двое…

Васек с трудом удержался, чтобы не сказать этой толстой морде что-нибудь дерзкое, оскорбительное.

Он направился к двери.

— Подожди! — пробубнил с гвоздями во рту рябой. Положив на верстак молоток, он протянул руку. Васек подал ему «материал». Рябой разогнул его, покрутил так и эдак, выплюнул на ладонь гвозди.

— Подошва куда с добром. Хочешь, чтобы твои ноги были как на печке? — сапожник смотрел снизу вверх на Васька, и тот заметил, что рябинки на его лице сплошь забиты застарелой грязью, Ваську стало неприятно, но он сказал:

— За тем и пришел.

— Оставляй ботинки, а утром принесешь пайку.

— Какую пайку? — недоумевал Васек.

— Обыкновенную. Пайку хлеба. А ты думал, так, даром? Даром, брат, и свинья не хрюкает. Иди тогда в кладовую. Там за крепкие ботинки тоже пайку отдашь.

— Брат! — передразнил рябого Васек. — Тебе фашисты вон братья, а не я. Зажрались! В яму бы вас, подлюки! — он плюнул и со всего маху хлопнул дверью.

По дороге в ревир Васек не переставал клясть сапожников.

Он завернул в умывальник, намереваясь из него незаметно проскользнуть в комнату. Хотя замечать теперь, кажется, некому. Лагерь опустел, будто вымер…

Васек задержался у окна. Хлещет дождь. И по стеклам, как масло, плывет вода. Вода! Всюду она. Нет от нее, проклятой, спасенья. Вот немцы как ни старались поднять, замостить двор, он все равно превратился в болото. И как нелепо торчит посреди этого болота шест. И еще нелепей, никчемней висит на вершине шеста фашистский флаг, этот символ «величия». Мокрая, жалкая и ненавистная тряпка… Кажется, без труда ее можно сорвать, бросить в мутную воду, затоптать. А вот не сорвешь и не затопчешь.

Болото упирается в стену барака, на котором ветер лениво шевелит клочья толи. Сквозь мутное стекло Ваську кажется, что перед ним не барак, а какое-то неуклюжее судно. Оно все больше и больше оседает в хлябь. Над бараком смутно виднеется сторожевая вышка, противотанковые бетонные пирамиды на уходящей к морю дороге, ряды колючей проволоки. Все мокрое, унылое, все постылое до тошноты.

За думами Васек не сразу замечает песню, которая робко влетает в открытую дверь.

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны…

Схватись за подоконник, Васек начинает дышать часто, прерывисто, лицо чуть розовеет.

Волга-Волга мать родная, Волга — русская река…

Васек уже не видит ни хитросплетенных рядов колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни барака. Ничего этого нет. Все рухнуло, пропало, как от взмаха волшебника. Есть только Волга, размашистая, плавная, с родной деревней на пологом берегу, с березками, с невестой Тамарой…

Пошатываясь, Васек пришел в комнату. Лег рядом со Степаном и уставился в потолок.

— Дома нас давно покойниками считают, а мы вот еще дышим.

— Да, определенно считают… — согласился Степан.

— Бабка моя такая богомольная… Поди, не один молебен за упокой меня отслужила, — Васек грустно улыбнулся. — Странно… Нас нет, а жизнь там идет прежним порядком. И трактора работают… И девки замуж выходят… Моя Тамара теперь уж, наверное, выскочила. Ей что?.. Ну погоревала, когда весть пришла… Может, потихоньку похлюпала. И все. Санька Ершов все время шел мне наперерез, перебивал. За него, наверное, и вышла. Да и твоя, пожалуй, не засидится. Вот разве ребенок удержит.

— Не за кого там теперь выходить, — возразил Степан, — А потом я верю в жену. И вообще в людей надо верить.

— Только что не за кого… Я забыл, что Саньку тоже взяли в армию. Тамара писала… Всех взяли, под метелку. А насчет веры в людей — это ты брось. Я раньше тоже верил, считал всех хорошими. Но откуда же гадость всякая взялась? Егоры, морды. Вот к сапожникам заходил — одного поля ягоды. Верить! Пучеглазый на твоей заднице зябь поднимает, а ты ему верь. Да знаешь…

— Не о таких я говорю, — перебил друга Степан. — Это не люди, а мусор. В мирной жизни они терялись среди настоящих люден и сами порой казались настоящими. А как война нахлынула — всплыли навозом. Егора я ненавижу, а вот Олега Петровича уважаю всей душой, верю в него.

— Сейчас Андрей, старший барака, пел, — сказал Васек. — Ух, и пел! Душу наизнанку выворачивал. Плохой человек не может так петь. Честное слово!.. Я даже читал об этом. Подожди! Как было сказано? Ага… Поселись там, где поют. Кто поет, тот не имеет злых мыслей.

Степан привстал, поправил в изголовье шинель и опять лег.

— Сколько тебе лет, Васек?

— Мне-то? Девятнадцатый доходит. Забыл, что ли? А что?..

— Просто так… Мальчишка еще…

Васек упрямо запротестовал. Какой же он мальчишка, если столько хлебнул горького. Иному за семьдесят лет не выпадает и сотой доли. Сказал тоже… Вот только зря он не женился. Теперь рос бы сын или дочь. Хорошо, когда после тебя кто-нибудь остается. Во всяком случае умирать спокойней.

— Умирать собираешься?

Васек ответил не сразу. Он повернулся с бока на живот, уткнулся лицом в Степанову шинель, которая служила обоим подушкой. Затем подпер кулаком подбородок и, продолжая лежать вниз лицом, заговорил:

— Рад бы не умирать, но придется. Тут куда ни кинь — все клин. Кругом смерть, танец среди мечей…

Я по всякому примеривал — один черт — хана. Вот допустим, что до конца войны мы не умрем с голода. Думаешь, вернемся домой? Дудки! У немцев тут армия, они так укрепились в скалах, что просто не подступишься. Берлин наши возьмут, а тут они, гады, будут драться. Можно ли при таком положении им держать за своей спиной врагов? Значит, крышка нам. Сразу прикончат нас, если союзники попытаются высадить сюда десант. Ведь нас вон сколько. Сбрось самолетом винтовки и пойдет кутерьма. Не нужны мы станем и после того, как построим эту чертову базу. Куда такая орава? Получается, кругом пятнадцать. Выхода нет. И я свою жизнь давно уже перечеркнул, крест поставил на ней. А умирать страшно. На фронте не боялся, а тут страшно. Расстрела боюсь. Нагляделся тогда…

Васек ткнулся опять в шинель и засопел.

— Да ты что! — удивился Степан. — Первый раз таким вижу. Живой смерти не ищет. А мы пока живые и супу перепадает больше немецкой нормы. Может так все обернуться, как совсем не думаешь… Так что брось!

— Я понимаю тебя, — глухо отозвался Васек. — Правильно делаешь. Не зря учителем был. Нам надо подпирать друг друга. Иначе пропадем еще до смерти. Я и сам не пойму, как сорвался. Не было такого. Это все чертовы сапожнички… А потом песня… Эх, песня!..

14

По приказанию боцмана Антон уже вторую неделю ходит с дневной сменой на работу, обязанности у него не большие, но лестные для него. Когда окруженная конвоирами колонна спускается в яму, там уже толпятся мастера. Колонна останавливается, и мастера один по одному бросают:

— Фирциг манн![31]

— Фюнф унд драйциг![32]

Мастера обращаются к начальнику конвоя. Антона они будто не замечают. Но тот, нисколько не смущаясь этим, услужливо перехватывает заявки. Он начинает бойко распоряжаться: отсчитывает пленных, назначает полицая.

— Смотри, чтобы морды не филонили!

Дальнейшие действия Антона во многом определяются погодой. Если день выдается сравнительно терпимый, без сильного дождя и ветра, Антон спускается в яму, кричит вместе с полицаями на пленных, случается, пускает в ход кулаки, лезет, подмазываясь, с разговорами к мастерам и конвоирам.

Норвежцы, наблюдая за Антоном, укоризненно качают головами, при случае потихоньку говорят русским:

— Антон никс гут, Форредер[33]. Квислинг.

В сильный дождь и ветер, который, кажется, подобно рентгеновским лучам, насквозь пронизывает человека, Зайцев предпочитает находиться под крышей — в цементном складе, где-нибудь на барже, а иногда осмеливается заглянуть в сборный домик — конторку мастеров, но долго там не задерживается.

После окончания работы начинается построение. Антон изо всех сил старается создать видимость своей значимости. Он выравнивает ряды пленных, по нескольку раз пересчитывает их, набрасывается на опоздавших. Антон не принимает в расчет оправдания пленных, что их задержал мастер. Он, к удивлению немцев, все равно орет и топает, машет кулаками.

Но вот Антон и начальник конвоя в последний раз пересчитывают пленных. Наконец-то все.

Колонна медленно трогается.

Дорога, описывая плавный полукруг, поднимается все выше и выше, вдоль высокой каменной стены выходит на улицу пригорода. Справа, внизу, ярится море. Оно всегда ярится. Русские ни разу не видели его тихим и ласковым. Слева — каменистая гора с зубчатой вершиной. На склоне, у подножья горы, большое кирпичное здание школы, а за ним — двухэтажные деревянные домики. Они стоят не один к одному, как принято, а на облюбованных местах, где удобней. К ним ведут узкие ступенчатые дорожки. Дома обнесены невысокими и совершенно одинаковыми сетчатыми оградами, за которыми теперь, накануне нового года, зеленеет незнакомый русским кустарник. Ближе к лагерю дома, будто осмелев, перебегают на правую сторону улицы и стоят здесь более дружески, не обособляясь.

В обычные дни пленные проходят улицы в темноте. Но сегодня воскресенье. В честь этого работа в яме закончилась раньше, еще засветло.

Улица оказалась необыкновенно многолюдной. Несмотря на дождь, норвежцы, мужчины и женщины, старые, молодые и дети, все в плащах, стоят по одному и группами на каменных ступеньках дорожек, на площадках домов, прохаживаются по тротуарам. Вот молодая мать ведет на помочах ребенка. Ему не больше года. Малыш потешно переставляет вкось и вкривь ножонки. И тоже в плаще и зюйдвестке…

Оккупанты уже научили норвежцев скрывать свои чувства к русским. Если вначале норвежцы открыто приветствовали русских, бросали пакеты с едой, то теперь, после того, как конвоиры тут же, на улице, избили несколько человек и передали их в руки гестапо, норвежцы стали осторожней. Теперь они выражают свои симпатии украдкой, незаметными для конвоиров улыбками, кивками. И только дети — какой с них спрос — бегут с боку колонны, бросают пакеты, кричат:

— Русс, ринг! Фогель, русс![34]

Еще до появления колонны чьи-то заботливые руки разложили свертки с едой на обочинах дороги. Конвоиры ногами отбрасывают пакеты, но иногда пленные оказываются расторопней. Да и конвоиры не все одинаковые: один пнет, а второй сделает вид, что не заметил пакета.

— Ринг! Фогель! — галдят ребята, то приближаясь к колонне, то при угрожающем жесте конвоира отскакивая от нее.

Антон идет в голове колонны, рядом с начальником конвоя. Он уверен, что все взгляды норвежцев останавливаются прежде всего на нем, ему, в первую очередь, оказывают знаки внимания. Ведь он так отмéнен, так непохож на тех, которые идут следом, в колонне. Обернувшись на ходу, Антон кричит голосом молодого петуха:

— Что растянулись? Подтянись!

Крик этот не производит впечатления. Как будто его и не было. Пленные идут, сутулясь и засунув руки в рукава или карманы рваных, никогда не просыхающих шинелей. У многих на головах нелепые капюшоны из бумажных мешков. Такими же мешками из-под цемента обмотаны ноги, а некоторые сделали из бумаги что-то наподобие жилетов, которые носят под шинелями.

Пленные переговариваются.

— Дети, они везде одинаковые… Подай им непременно кольцо или птичку. Знать ничего не хотят. Вот он, карапет…

— А ведь и мы были такими людьми, как норвежцы. Даже не верится… Будто во сне…

Антон печатает шаг. Он почти не сгибает ног в коленях. Его улыбающийся взгляд все больше задерживается на женщинах. Норвежки, они ничего, есть пикантные… Вот та, хотя бы…

На углу, около поворота в лагерь, стоят девушки. Увлеченно разговаривая, поглядывают на русских. Их непонятный разговор напоминает щебетание птиц. На одной из девушек прозрачная плащ-накидка, под которой виден узорчатый джемпер. Белокурые пышные волосы прикрыты кокетливой зеленой шапочкой.

Антон сосредоточенно щурит водянистые глаза. Знакомое лицо… Где встречал? Ах, это та, из белого дома, соседка! Антон, забыв субординацию, слегка подталкивает локтем начальника конвоя.

— Шён!..[35] — и, спохватись, поспешно добавляет: — Гер ефрейтор…

— Я,[36] — высокий белобрысый немец склабится. Он тоже не спускает жирного взгляда с девушек.

В комнату Антон приходит раздосадованным. Небрежно бухает на стол «парашу» с баландой, стягивает и бросает на топчан плащ, шинель.

— К черту! Сплошное расстройство, арцт.

Садовников стоит с понурым видом у окна. Он смотрит на Антона, а думает о своем. С час назад умер пленный. Воспаление легких…

— Ух. бабы! Закачаешься… Понимаешь, артц? Эх, если бы можно было выйти за проволоку…

— Заслужить надо.

— Заслужить! Думаешь, так просто?

— Не просто, конечно… Но если постараться. Ты не мало уже добился.

Антон хочет что-то сказать, но осекается на полуслове. Его пустые глаза темнеют.

— Опять шпильки, артц? Надоело. Как бы потом жалеть не пришлось.

Олег Петрович недоумевающе передергивает плечами.

— Не пойму, на что обижаешься? Я посоветовал, как оказаться за проволокой. Единственный путь… А как иначе?

— Не умничай. Я не мальчишка… Да, а почему эти хлюсты из первой комнаты… Этот Васек и второй оказались в ревире? Кто разрешил? Я вот выпру их в ночную смену.

Садовников садится на топчан, говорит как можно спокойнее.

— Подожди, Антон. Зачем кипятиться? Так можно наговорить друг другу кучу неприятностей, а после самим же неудобно станет. Ну, положил я этих двоих. Что же? Подумаешь, беда. Какие из них работники после порки?

— Пожалел. Работать не могут, а камнями замахиваться на людей могут. Им, мордам, только спусти, они и сюда вот заявятся. Ворвутся ночью и передушат, как цыплят.

Врач отворачивается, чтобы скрыть легкую улыбку.

— Это, Антон, от тебя самого зависит. В Штатгардте было такое. Прикончили старшего полицая. В уборной нашли… Зверь был ужасный.

Антон бросает косой взгляд на врача, проходит вдоль комнаты от окна к двери. Еще и еще.

— Разве в моем положении на всех угодишь? Конечно, будут недовольные. А потом зависть. Все завидуют. Зависть приводит к ненависти.

— Я врач, лечу физические недуги, в психологии понимаю почти столько, сколько баран в библии. Но мне кажется, дело не в зависти. Тут другое…

В комнату без стука, по-хозяйски влетает плотный стройный паренек. Захлопнув дверь, он вытягивается, щелкает каблуками, берет под козырек:

— Здравия желаю, господа!

Зайцев расплывается в улыбке, сладко тянет:

— Аркаша, привет! — и говорит в сторону врача: — Ладно, арцт. Тут сам черт не поймет, что к чему. А с кранками больше так не делай. Предупреждай… Проходи, Аркаша, садись. Гостем будешь. Вот только угощать нечем. Сигареты кончились, а баланду есть тебя не заставишь.

— Разве только в порядке наказания?.. Как Екатерина заставляла читать «Телемахиду», — гость ногой ловко пододвигает к столу табуретку, садится. — Сигареты есть. Хватит такого добра. Гер боцман подкинул. Правда, не то, чего хотелось. «Кемал» лучше. Но что дают, тому и рад. Не в магазине ведь…

Он вынимает из кармана двадцатиштучную пачку «Примы», предлагает Антону, потом Садовникову.

— Угощайтесь, господин врач.

Садовников берет сигарету, прикуривает. «Прима» оказалась легкой, со вкусом травы. От сигареты неприятно щиплет в горле. Отгоняя ладонью от себя дым, Олег Петрович исподлобья бросает изучающие взгляды на денщика. А чтобы это было не очень заметно, порой переводит взгляд на Антона, не надолго вообще отворачивается. Как бы между прочим он говорит:

— Крепко ты, парень, усвоил «господина». Не можешь без этого.

— А как же! — удивился Аркашка. — Вот разобьют большевиков — вся Россия станет ходить в господах. Ох, и жизнь привалит. Не товарищ, а господин! Не фунт изюма!..

Денщик откидывается к стене, затягивается сигаретой, которую держит по-немецки — между ногтем большого и указательного пальцев. Он совсем юнец, от силы восемнадцать лет. Над слегка вздернутой верхней губой черным пушком еле приметно обозначаются усы. Лицо сытое, с тугими румяными щеками и нагловатой ухмылкой. Одет Аркашка хорошо, но пестро, прямо-таки интернационально. На нем аккуратные русские сапоги из яловой кожи, зеленые немецкие брюки, френч из толстого темно-зеленого сукна с накладными карманами (Аркашка уверяет, что такие носили офицеры рассеянной немцами норвежской армии) и русская фуражка с черным околышем и черным лакированным козырьком.

— Живешь ты, Аркаша, как у Христа за пазухой.

Немецкий блок, спокойствие, начальство уважает. Повезло!..

— А что? Обижаться не приходится. Недурно… Только везение тут ни при чем. Я внес свой вклад в дело цивилизации. Вот ты, господин Зайцев, воевал за большевиков, а я боролся с ними! — громко, с воодушевлением заканчивает денщик. Глаза его блестят.

Зайцев ерзает по топчану.

— Обстоятельства, Аркаша… Так пришлось. Да и как я воевал… А ты здорово… Скажи, как ухитрился сцапать такую птицу?

— Сумел… Целую неделю следил. Ждал, когда к дочке придет. Он директором нашей школы работал. Знал я его, как облупленного.

Садовников сминает в пальцах горящую сигарету, встав, направляется к двери.

— Вы куда? — с неизменной нахальной улыбкой спрашивает денщик.

— Больной у меня…

— Так я тоже в ревир. Земляка проведать.

Аркашка, опережая врача, подскакивает к двери, услужливо распахивает ее.

— Пожалуйста…

Садовников не успевает перешагнуть порога, как из коридора слышится.

— Ну, и почет мне!.. Смотри-ка!..

Врач отступает в глубь комнаты, уступая дорогу Бойкову, Сказав «Гутен абенд!», Федор останавливается напротив Аркашки.

— Ты усердствуешь? Что, рефлекс выработался?.. Похвально…

Денщик, помолчав секунду, ухмыляется. Ухмылка та же — глуповато нахальная, но глаза холодеют. В них Федор замечает ожесточенность и даже ненависть.

— Зря так, господин полицай… Все мы тут одним миром мазаны…

— Опять по мою душу? — спрашивает Федора Антон, стаскивая с ноги сапог. — Ох, и надоел ты…

— Так давай отложим… — Федор отворачивается от денщика. — Как-никак воскресенье…

— Нет! Надо… — Антон стягивает второй сапог, на сапоги бросает портянки и садится на топчан, поджав ноги калачиком. — Аркадий, хочешь немецкий поштурмовать? Вот учитель! В голове не мякина… И шлангом орудует неплохо…

Антон улыбается, ободряюще подмигивает денщику, дескать, брось обращать внимание на каждого, я всегда поддержу…

Федор, нагнув голову, молча садится к столу. А Садовников, пользуясь моментом, незаметно выходит. Уже из коридора он слышит Аркашку.

— Ни к чему мне это… Со мной сам господин унтер-офицер занимается…

— Да ну? — удивляется Антон.

— Точно!.. Почти каждый вечер…

…В приемной Садовников подумал, зачем он сюда пришел. Да, чтобы встретиться с Бакумовым… Как тот ощетинился на Бойкова. А Федору обязательно надо задеть… Командирские замашки… Привык действовать в открытую… Ну и денщик!.. Орешек…

Бакумов пришел, когда окна стали нежно-фиолетовыми, а в углах комнаты накапливалась темнота. С каждой минутой она становилась гуще, черней.

— Занимаются? — спросил Бакумов.

Садовников утвердительно кивнул. Он с участием смотрел в синеватое, все в пупырышках лицо Бакумова. Передрог он, никак отойти не может.

— Ну, и поливает сегодня… — говорит Бакумов. — У нас совсем иные дожди. Наши, как полонез Огинского…

— В лирику ударился. Вирши, случайно, не плел?

Бакумов устало улыбается.

— Был такой грех… Печатался иногда. Я и тут сочинил. Хочешь?..

— Потом как-нибудь… Что нового? Как в Сталинграде?

— Не знаю. Норвежцы оживленные… А почему — неизвестно.

— Плохо, — вздохнул Садовников. — Я дал задание Степану… Федор… Но полицаям норвежцы, конечно, не доверяют. Надо установить связь.

— Понимаю, что надо… — соглашается Бакумов.

— Поиски во всех направлениях. Осторожные, конечно… Помоги Степану…

— Обязательно… Мы уже пытались… Немца он хорошего нашел. Вахтман…

Садовников рассказывает о поведении Аркашки и загадочных намеках его земляка. Бакумов, тяжело навалясь грудью на стол, слушает. Когда Садовников замолкает, Бакумов тоже молчит, думает. В тишине особенно громко бухают по коридору колодки-долбленки. Наверное, больной по нужде…

— Осторожней с ним. Как бы не напороться, — советует Бакумов и опять думает. — А что, если зайти с другого конца? С Цыгана начать? Я с ним немного знаком.

Теперь Садовников больше думает, а Бакумов ждет, не спуская с него взгляда. Врач снимает очки и волчком крутит их на столе.

— Это дело… Признаться, я тоже пытался… Пока впустую. Попробуй ты, Никифор. Только сам не влети…

15

Степан, стоя у окна, наблюдает за Цыганом. Как можно! Вот только что умер человек. Цыган сам помог санитару вынести труп, а теперь он, спустя несколько минут, как ни в чем не бывало шлифует кольцо.

Для удобства кольцо надето на аккуратно выстроганную палочку, напоминающую палец. Согнувшись в дугу, Цыган трет его то о шинель, то о штаны на коленях, выставляет для проверки на свет. Кольцо сверкает не хуже, чем в ювелирном магазине.

На лице Цыгана выражение упрямой настойчивости. Ясно, он не отступится, пока не сделает. Возможно, так и надо? Нельзя допускать, чтобы душа оставалась пустой. Цыган вот занимает себя. Невелика цель, но все-таки цель. И у него, Степана, есть теперь большая цель. А без нее невыносимо тяжело, мысли всякие терзают…

С верхних нар спускается Васек. Заправясь баландой, которой здесь выдали с половинной добавкой, он ободрился, опять засверкали его белые, плотно подогнанные друг к другу зубы. Даже смерть, которая только что побывала в комнате, к удивлению Степана, не расстроила его. Он махнул рукой: «Все там будем. Если уж она наметится — не увильнешь».

Васек не спеша подходит к Цыгану, изучающе наблюдает за его работой, восхищенно хмыкает. А тот, знай свое, трет и с опаской поглядывает на дверь.

— Мне тоже норвег кольцо заказал, — говорит Васек.

— Сделал?

— Нет, — сожалеет Васек.

— Так делай, пока свободный. Камрада порадуешь. Им очень приятно память от русских иметь. И самому перепадет. Мне один селедки копченой дал. Не меньше килограмма. Жирная…

— И рад бы в рай, да грехи мешают. Легко сказать «делай». Сроду я ими не занимался. А потом ни инструмента, ни материала…

Цыган, спрятав палочку с кольцом под матрац, слез с нар, расправил плечи, потянулся.

— Онемело все. Сидишь, как в клетке… Инструментом я тебе, сынок, помогу. Все, что надо — молоточек, пробойник, напильник, шкурка наждачная… И материалу одолжу. Мне норвег ложку подарил из мельхиора. Мягкий и блеску много. А насчет умения вот что скажу: мы дома многое не умели, потому как не брались, нужды не было. А так наш человек все сможет, если захочет. Я вот кондитер. Всю жизнь конфетами да сдобой всякой занимался. Напильника в руках не держал. А делаю. И мундштук наборный смастрячу, и портсигар, и птичку любого фасона. Глаза страшат, а руки делают. В кольце главное — расклепать. Остальное легче пойдет и без стука. А расклепывать лучше всего в умывальнике. Там все с шумом воды сливается, особенно, если побольше вентилей открыть.

Васек толкает в бок Степана, смеется с детским добродушием. Кольцо будет, он сделает. Придется, конечно, повозиться, да ничего, уважит норвежцу. А копченая селедка вкусная, без хлеба идет за милую душу.

Сладкие мечты Васька прерываются неожиданным появлением денщика. Цыган встречает его радушно.

— Здравствуй, землячок!

И уважительно жмет поданную денщиком руку. А Васек, хотя и уверяет, что много повидал за свою короткую жизнь, хватил горького до слез, но хитрить, маскировать свое отношение к человеку он не научился. Васек моментально становится похожим на кота, который внезапно нос к носу встретился со своим исконным врагом. Глаза его вспыхивают ненавистью, пальцы сжимаются в кулаки, сам он весь напрягся и, кажется, вот-вот бросится на предателя.

Цыган смотрит на Васька сначала с недоумением, потом, хлопнув себя по бедрам, смеется.

— Тю вы, сошлись! Да хватит тебе! — Цыган берет Васька за руку, но тот со злостью вырывает ее и уходит из комнаты.

Мрачный, как туча, Васек отправляется в барак.

В коридоре идет торг, живой и примитивный. Денег, конечно, тут и в помине нет. Меновым знаком служат сигареты. Пайка хлеба приравнивается к двум сигаретам, черпак баланды — к одной.

Основным поставщиком баланды являются полицаи. За ними тянутся повара, портные и другие «лагерные придурки». Отъевшись на подачках заказчиков, «гонит» на курево свою баланду Яшка Глист. «Крысы», хотя и не курят, но так же обменивают баланду на сигареты, часть из которых они пускают на хлеб, а часть копят на черный день: ведь судьба пленных, даже союзников великой Германии, похожа на лисий хвост — мотается во все стороны.

Среди рядовых «тружеников» ямы находятся «гастрономы», которые предпочитают обменить сбереженную с утра половину пайки хлеба на порцию баланды: «ее хоть в желудке чувствуешь». И, наоборот, бывают желающие получить вместо баланды хлеб: «хотя он с опилками, но все-таки хлеб, а не вода».

Выкурить сигарету, которая стоит половину суточной нормы хлеба, — роскошь более чем непозволительная. Поэтому большинство пленных или совсем бросило курить или курит от случая к случаю, когда перепадет от норвежца обжигающий губы «чинарик». Однако у некоторых страсть к табаку оказалась всесильной. В жертву ей они ежедневно отрывают от себя хлеб или баланду. Ходит такой по «базару», а сам качается от слабости, глаза блуждают, с трудом выговаривает слова:

— Курево? У кого курево?

Общение с норвежцами оживило торговлю. На «базаре» стала появляться соленая и копченая сельдь, белые пухлые ломтики отвареной трески, вареные картофелины. А вот сутулый с остро выпирающимися лопатками пленный подбрасывает на ладони небольшую плоскую баночку.

— Сардины в масле… Сардины… Две сигареты…

— Что ж сам не ешь? — Васек из любопытства берет баночку. На этикетке серебристая рыбка ныряет в синих волнах, непонятная надпись. Сверху, на крышке, выдается жестяной язычок, на который должен надеваться приложенный к банке ключ.

— Полицаям неси. Возьмут.

— Чтоб отобрали? Советчик нашелся…

— Тогда сам ешь. Торгаш!.. — рассердился Васек.

Он проходит в глубь коридора. Бойко шныряет туда-сюда Дунька. Здесь он чувствует себя не хуже, чем та серебристая рыбка в синих волнах. Заработав на полицайской баланде сигарету, Дунька теперь изо всех сил старается сбыть седому старику подметки к ботинкам. Старик мнется.

— О, господи! И что это ты никак не решишься? Да я бы на твоем месте и секунды не задумывался. Ведь добра желаю. Сам же говоришь — ноги больные.

— Больные, — покорно соглашается старик. — Еще до войны болели. Бывало погоде меняться — начинает крутить. А теперь уж и говорить нечего. Опухли вон, на колодки похожи.

— Бог ты мой! Конечно, опухнут, если босой. Ноги всему голова. Их надо держать сухими. Без хлеба день выдержишь, ничего не случится, а вот в воде день постоишь босиком— не поздоровится. Истинный господь!.. А подметки какие, погляди!

— Да я уж видал.

— Еще погляди, толком. Я ведь за погляд не беру. Износу не будет, ей-богу! Таких теперь не найдешь. Убрали шланги, в сарай замкнули.

— Вот и беда, что убрали. Я вчера ходил…

— Не найдешь! — уверяет Дунька.

— Сколько просишь? — спрашивает Васек, наблюдая из-за спины Дуньки за торгом.

Дунька сердито оглянулся.

— У нас свой разговор. Не лезь!

— Сколько? — обращается Васек к старику.

— Известно, пайку…

— Пайку Дуньке да пайку сапожникам. После этого ботинки, пожалуй, не потребуются…

Дунька укоризненно качает головой:

— Ох, господи, каждой бочке затычка. У него своя голова. Всяк по-своему рассчитывает. Учат-учат вас и все не впрок.

— Врешь, Дунька, впрок! Не дам охмурять старика! Я хоть и не святоша… — вгорячах Васек не сразу достал рассованные по карманам куски шлангов. А достав, начал их толкать в руки оторопевшего старика. — На, старик! Бери, бесплатно бери!

— Да как же, сынок? А сам? Ведь тоже вон…

— Сам? — Васек, немного подумав, улыбнулся. — И мне осталось. А потом мои ножки уважают хлеб, а не сапожки.

16

Боцман и унтер занимают большую комнату. Голубоватые обои и такого же цвета занавески на окнах, платяной шкаф, буфет, круглый стол, фотографии и несколько масляных картин работы Яшки Глиста создают впечатление, что хозяева комнаты — люди сугубо мирные, влюбленные в тишину и домашний уют.

Унтер Франц Штарке щепетильно чистоплотен. Его лицо искажается гримасой брезгливости, если он замечает на чисто выдраенном полу хоть одну соринку. «Денщик!» — зовет он Аркашку. Когда тот появляется, унтер с остервенением тычет длинным пальцем в пол. «Смотри! Сколько можно говорить? Привыкли в России жить по-свински!»

Каждый день перед утренним кофе унтер бреется, придираясь к каждому волоску, чистит зубы и до пояса умывается. Побывав в бараке пленных, он сразу, не заходя в комнату, несет свои руки с растопыренными пальцами под кран и обрабатывает их с тщательностью хирурга, готовящегося к операции.

Боцман тоже пытается соблюдать чистоту, но делает это скорее из подражания унтеру и только трезвым. А трезвым он ни одного дня не бывает. Правда, иногда боцман начинает наливаться с утра, а иногда с обеда или, судя по обстоятельствам, даже позже. Но как бы то ни было, к ночи боцман доходит до положения риз и часто засыпает за столом. И тогда денщик берет боцмана на руки — благо, он тщедушен — переносит его на кровать, раздевает.

Унтер тоже не проносит мимо рта рюмки, но от выпитого у него лишь слегка розовеют втянутые щеки и блестят глаза. Происходит это, очевидно, потому, что унтер жилист, крепок и пьет по-русски, с закуской. Боцман же закуски не признает. Он сопровождает шнапс фруктовой водой и сигаретами.

Между боцманом и унтером установились странные, двоякие отношения. Пока боцман трезв, унтер ведет себя так, как подобает по уставу вести подчиненному с начальником. Но стоит боцману пропустить рюмку — и в голосе унтера начинают появляться нотки собственного превосходства. Они становятся откровенней по мере возрастания выпитых боцманом рюмок. Под конец же, когда боцман уже не вяжет лыка, унтер почти в открытую куражится над незадачливым начальником.

Унтеру кажется, что его обошли, не оценили по достоинству. Ведь пятнадцать лет он прожил в России. Шутка ли?

Франц Штарке преподавал немецкий в одной из школ приволжского городка. Каждое лето после окончания учебного года он вооружался палкой, забрасывал за спину рюкзак и отправлялся в путешествие. Коллеги восхищались им: «Неугомонный вы человек, Франц Францевич!» Штарке скромно возражал: «Что вы? Мне просто хочется по достоинству оценить величие преобразований в нашей стране. А сколько поэзии в таком путешествии. Вы ночевали когда-нибудь в степи около костра? А слушали ночью плеск морских воля? Незабываемо!»

И «учитель» странствовал. Своими длинными сильными ногами он вдоль и поперек измерил Донбасс, Криворожье, был на побережье Черного и Каспийского морей, в Прибалтике и Белоруссии. И теперь даже ночью, спросонья, он может без запинки охарактеризовать любой город, любой, заслуживающий внимания населенный пункт, назвать заводы, мосты, дороги… Память у Штарке такая, что дай бог каждому, — не человек, а обстоятельный справочник по европейской части России.

Война застала «любознательного учителя» в путешествии вблизи западной границы. Вскоре он побывал в Берлине, а оттуда в новеньком мундире унтера вернулся в Польшу, по-хозяйски расхаживал по огромному двору кирпичного завода, спешно превращенного в концлагерь.

То было время громких, опьяняющих успехов. Почти каждый день под звуки бравурных маршей радио сообщало о взятии изученных Штарке городов. Как по мановению волшебной палочки, они из русских становились немецкими. Доблестные армии рвались к Ленинграду и Москве. Никто не сомневался, что до зимы столица большевиков падет, война кончится. Штарке рисовал себе картину возвращения в тот приволжский городок. Он обязательно вернется и, возможно, станет бургомистром. Разве Штарке не заслужил этого? А фюрер умеет ценить заслуги своих патриотов.

Пленные поступали тысячами. Ими забили сараи, они вповалку лежали под открытым небом. Бородатые, грязные, многие обмотаны бинтами с пятнами засохшей крови. Вот те, кого Штарке пятнадцать лет боялся и всем своим существом ненавидел. Теперь они в его власти, все получат сполна…

Выполняя приказ, Штарке терпеливо расхаживает в людском скопище, пытливо всматривается в лица пленных — ищет евреев и политработников Они не скроются…

А дальше пошло все не так, как ожидал Штарке. Война затянулась на неопределенное время. Его отправили в Норвегию и будто забыли о нем Больше того, здесь он должен подчиняться какому-то болвану, сморчку, беспросыпному пьянице. Что же он, Штарке, хуже этого гнома, меньше сделал для фатерланда или он не сможет управиться с шестью сотнями русских? Странно! Очень странно, непонятно. Ведь подчиняясь этому недоноску, сам чувствуешь себя таким же недоноском. Комендант! Несет всякую чепуху.

Вот и теперь, отхлебнув из рюмки, Вилли Майер начинает разглагольствовать о поместье, которое он непременно получит на Украине. Он много думает об этом, детальный план составил. Он сделает все по своему вкусу. Дом у реки, фруктовый сад, тенистые аллеи и большая свиноферма. Сейчас он покажет… Минутку… Неуверенными пальцами боцман суется в многочисленные карманы мундира и брюк, стараясь отыскать план поместья. Куда он делся?

— Аркадь! — зовет боцман. — Где эта бумага, черт возьми? Что ты смотришь бараном! Бумага! Плотный лист… Вчера я чертил цветными карандашами.

Денщик, сделав несколько почтительных шагов от порога к столу, недоумевающе пожимает плечами. Он не может понять, что требует господин боцман. Он не знает по-немецки, то есть знает, но самое элементарное. Аркашка смотрит на господина унтер-офицера, ожидая пояснений. А тот с досадой машет рукой, дескать, пустое.

Кажется, что особенного в том, что боцман мечтает о поместье в России. Теперь многие об этом мечтают. Но Штарке раздражается. Его все раздражает в боцмане, даже то, как тот сидит: облезлая голова чуть-чуть возвышается над спинкой стула. Штарке думает: «Помещик! Свиньи, пожалуй, твое истинное призвание. На большее вряд ли способен».

Боцман отходит. Пододвинув к себе недопитую рюмку, он говорит:

— Ладно. Найдется… А ты, Аркадь, учись разговаривать. Знаешь, я возьму тебя в свое имение, сделаю старшим. Будешь командовать русскими, учить их трудолюбию. Ты замечательный парень. Будь побольше таких— война уже закончилась бы.

— Никс ферштейн,[37] — смущенно бормочет денщик.

— Да, Вилли, тебе в России немало помощников потребуется. И все равно не обретешь покоя, не заснешь ночью.

— Почему?

— Да потому, что Россию не превратишь в такой лагерь, как здесь.

— Ах, вон ты о чем… — боцман не спеша, со смаком осушает рюмку, берет одной рукой сигарету, а второй зажигалку, подбрасывает ее на ладони. Изящная вещичка. Только немцы способны на оригинальность. Двумя пальцами боцман сдавливает зажигалку — с легким щелчком взлетает никелированный колпачок, вспыхивает голубоватый огонек. Боцман прикуривает.

— Это, Франц, меня совершенно не беспокоит. Ты думаешь, в Германии не было сорняков? Мы их вырвали с корнем. А в России мы будет действовать решительней. Если за каждого немца расстреливать, допустим, тысячу русских — спокойствие будет обеспечено Да, настанет полнейшая тишина. Ручаюсь, Франц, хотя я не был там…

— Россию надо знать, — возражает Штарке. — Среди русских много фанатиков. Они ни перед чем не остановятся.

— Остановятся, Франц. В конце концов можно сделать так, что некому станет останавливаться. Ты плохо ориентируешься в нашей политике. Оторвался. Все это очень просто. Фюрер обеспечит спокойствие своим воинам. Да, непременно! Есть же у нас указание о том, как поступить с пленными в критической ситуации. А почему там не может создаться критической ситуации? Оставим вот таких, как Аркадь, ну еще немного для работы.

И все…

— Аркадий, иди к себе! — приказывает унтер. — Отдыхай.

— Что ты ему сказал? — интересуется боцман;—Чтобы уходил? Он понимает в нашем разговоре ровно столько, сколько вот эта бутылка, — боцман щелкает по бутылке пальцем и смеется. — А потом он уже не русский, что-то неопределенное…

Когда денщик захлопывает дверь, Штарке подходит к столу и наливает рюмку шнапса.

— Ну, что же, Вилли, давай выпьем за твое именье. Я думаю, ты пригласишь меня в гости? Вспомним тогда Норвегию.

— Какой разговор, Франц! Обязательно. Мы будем пить это… как ее… вотка и есть сало.

Они смотрят друг на друга и смеются. Боцман смеется от души, тонким писклявым голосом, а унтер беззвучно, неприятно скаля зубы.

Денщик тем временем выходит на низенькое, в три ступеньки, крылечко барака. Вдоль ворот, отделяющих немецкий блок от лагеря пленных, мерно расхаживает взад-вперед часовой. Пятнистая плащ-палатка на нем потемнела, тяжело виснет, хлопает углами по широким голенищам сапог. А дождь безжалостно хлещет своими бичами. Немец согнулся, дрожит, как бездомный щенок.

— Аркадь!

Немец пытается улыбнуться, но синее, как сырая печенка, лицо оказывается неподвластным. У него лишь жалко кривятся губы.

— Ветер шлехт! Васер унд васер!.. Имма васер[38].

Аркашка не спеша спускается по ступенькам.

— Что допекло, балда осиновая?

Часовой непонимающе таращит глаза.

— Аркадь, вас ист бальда?

Денщик смеется глазами.

— Это значит, что ты олух царя небесного. Понимаешь?

Часовому неудобно показывать себя бестолковым. Он утвердительно кивает.

— Я, я[39]. Понимай.

— Ну и хорошо, что такой понятливый оказался.

Немец начинает клянчить сигареты. Кося глазами на дверь, он говорит и показывает на пальцах, что получает всего три сигареты в день. Это пустяки. А вот там, — головой кивает на комнату боцмана, — курят, сколько хотят. А как приятно, сменившись с поста, покурить в тепле.

Денщик, нагловато ухмыляясь, слушает немца без внимания. Его больше интересует пленный. Выглянув из-за кухни, он приближается к воротам. Идет несмело, оглядываясь, метрах в пятнадцати останавливается. Кто это?

— Аркаша! Аркашенька! — зовет пленный. — Выходи, дорогой, сюда. Я вон того дьявола боюсь.

Дунька! Что ему надо? Денщик опускает руку в карман, нащупывает там пачку, не вынимая ее, берет одну сигарету. Часовой жадно хватает мокрыми пальцами подачку, поспешно прячет ее под плащ-палатку.

— Данке, Аркадь!

Денщик выходит за ворота навстречу Дуньке, с высокомерной ухмылкой спрашивает:

— В чем дело?

Дунька мнется, шевелит толстыми губами, глаза дергаются, увиливают от прямого взгляда денщика.

— Мне бы к господину унтеру… Сделай милость, Аркашенька. Век благодарить буду, ей-богу!

Денщик, уперев в бока руки, хохочет. Хохочет долго и так раскатисто, что часовой с недоумением смотрит на них из-за проволоки.

— Вас ист?

— Ой, уморил, Дунька. Нашел себе ровню, брата…

Смех внезапно обрывается. Денщик с грозным лицом наступает на Дуньку.

— Да ты что, спятил? Уж не думаешь ли, что господин унтер-офицер выйдет к тебе по дождю? А может, тебя в комнату пригласить?

— Да я… Господь с тобой, Аркаша!.. — Дунька, окончательно растерявшись, готов был ударяться вспять, но мысль о буханке подстегнула его, сделала более решительным. — Дело важное. Аркаша. Господин унтер-офицер сами потом поблагодарят, истинный господь. Ты уж помоги, дорогой.

— Да в чем помогать-то? Говори! Сам господин унтер доверяет мне во всем, а ты крутишь.

Дунька оправдывается. Боже упаси, чтобы он таился. Поди, не дурной, все понимает. Оглядываясь на все стороны, Дунька доверительным полушепотом сообщает о случайно подслушанном разговоре:

— Эта шельма-девчонка записочки через проловку старшому кидает. Истинный господь… А в них про дружбу на всякие лады… Дескать, русские и норвеги друзья неразлучные. А потом еще что-то перекинула. Я толком не понял. Похоже на карточку. Старшой с этим Федором-полицаем пристально разглядывали. Мыслимое ли дело. Сам подумай, до чего может так дойти?

Дунька ищет на лице денщика сочувствия, но его нет. Аркашка хмурится, сердито спрашивает:

— Ты шлангов захотел на задницу?

— Сохрани господь! — оторопел Дунька.

— Получишь! Как пить дать!.. Уж я-то господина унтер-офицера знаю.

— Милый!.. За что такая напасть?

— А за то, что господин унтер-офицер брехни терпеть не может. Он даже из себя выходит, весь побелеет и затрясется. И тут держись… Задаст жару.

Дунька испуганно замахал руками.

— Бог с тобой, Аркашенька! Да какая же тут брехня? Да я голову на отсечение…

— Не брехня, говоришь? — денщик зло прищурил глаза. — А кто при этом был, кто еще слыхал разговор? Где записки и фотография? Нет?

— Энтот дьявол черный порвал все… А больше никого… Невзначай получилось… По нужде, значит, в латрин хотел…

Денщик улыбнулся, покровительственно похлопал Дуньку по плечу.

— Вот видишь. Я, скажем, могу тебе поверить А вот господин унтер-офицер ни за что… Он, знаешь, как это поймет? Первым долгом подумает, что ты шкурничаешь, не о немцах беспокоишься, а о себе, хочешь, чтобы тебя отблагодарили, местечко теплое дали. Вот мое дело совсем иное. Я проявил себя на фронте. А ты что сделал там?

Дунька замялся, заморгал.

— Понимаешь, Аркаша, я всю жизнь этих проклятых большевиков ненавижу. Истинным господь! Прям с самого раннего измальства, кода нас окулачили. А так, чтобы чего-нибудь, не приходилось, случай не подвертывался.

— Ненависти, Дунька, мало. От ненависти большевики не умирают.

Денщик повернулся, намереваясь уйти, но Дунька поспешно схватил его за рукав.

— Минуточку, Аркаша. Христом богом прошу…

— Думаешь, мне интересно мокнуть под дождем? Он вон еще больше расходится.

— Да ты посоветуй, как быть мне, а? Вот ведь наказание господне. Головы не приложу, — сокрушался Дунька, не отпуская рукав денщика.

— Хозяин, говорят, барин. Делай, как лучше считаешь. Хочешь, я могу доложить? Только не обижайся, если перепадет.

— Нет, нет, Аркаша! — посыпал скороговоркой испуганный Дунька. — Ты уж пока помолчи. Подождем. Может, я еще что узнаю. Я постараюсь…

Денщик подумал и сказал:

— Так, пожалуй, лучше. Заметишь что — сразу ко мне. Надо этих типов вывести на чистую воду.

— Выведем, Аркашенька, ей богу, выведем. У меня не сорвется. А потом к унтеру, к господину унтеру. Двоим-то поверит. Ну, дан бог тебе здоровья. дорогой.

Дунька заспешил в барак. Маленький, неуклюжий, он смешно семенил ногами, кособочил. Денщик смотрел в его спину до тех пор, пока тот не скрылся в дверях.

— Действительно. Дунька… Настоящая…

И зашел в немецкий блок.

17

Денщик сидел на топчане и листал старые, уже прочитанные хозяевами иллюстрированные журналы. По фотографиям он старался представить жизнь в непобедимой стране-освободительнице. Ему казалось, что в Германии все делается напоказ. Видать, живут там не как хочется, а как приказывают. А природа здорово смахивает на декорации.

Больше других денщика заинтересовал цветной, чуть не на всю страницу снимок. На фоне экскаваторов, автомашин, подъемных кранов Гитлер орудует лопатой. Рукава коричневой рубашки засучены, воротник расстегнут. Почтительно окруженный жирными военными и штатскими, фюрер улыбается, точно хочет сказать: «Смотрите, каков я! Неотделим от немцев…»

Аркадий думает о том, что неплохо бы эту фотографию поместить на стену. А вдруг боцману или унтеру захочется от скуки полистать еще раз журналы. Влетит. Скажут, порвал…

Денщик кладет журналы на тумбочку и ложится на застланный грубым солдатским одеялом матрац. Комната тесная и мрачная. Она служит умывальником и кухней для хозяев и спальней для денщика.

За тонкой переборкой слышатся голоса, а с голых неструганных досок смотрит на денщика воин великой Германии. В надвинутой до самых бровей каске, он держит наизготовке повешенный на шею автомат с «рогом». Аккуратному, как все немцы, воину нет времени даже побриться. Его волосатое лицо забрызгано то ли грязью, то ли кровью. Но самое впечатляющее в портрете — глаза. Глаза зверя, стерегущего добычу.

Когда Аркадий приклеил на стену портрет, унтер, придя умываться, спросил:

— Зачем это?

— Как зачем? — удивился денщик. — Нравится… Вы посмотрите, какая сила. Поразительная сила!

Унтер, ничего не сказав, продолжал усиленно растирать волосатую грудь мохнатым полотенцем. Потом молча подал полотенце денщику, и тот принялся усиленно растирать спину унтеру. Сухой и розовый Штарке подошел ближе к портрету, внимательно присмотрелся и согласился:

— Да, сила непреодолимая. Ты, пожалуй, прав, образец подражания надо всегда иметь перед глазами.

Аркашка засиял от удовольствия.

— Господин унтер-офицер, а что под портретом подписано?

Штарке еще ближе подступил к портрету, нагнулся, опираясь коленями о топчан.

— Подпись, Аркадии, мудрая, многозначительная: «Вот кто прокладывает нам дорогу в великое будущее».

— Действительно! — согласился денщик с восхищением. — Даже завидно таким людям, честное слово! Эх, почему я не родился немцем!..

С улыбкой одобрения на тонких губах Штарке глянул на денщика и пошел из комнаты, но в дверях остановился, вынул из кармана полугалифе начатую пачку сигарет, подал Аркадию.

— У нас там в буфете колбаса осталась. Съешь ее, чтобы не пропала.

Денщик вытянулся, щелкнул каблуками.

— Спасибо, господин унтер-офицер. Вы так добры…

— Ладно, Аркаша… Вот немецкому тебя надо учить. Как-нибудь займемся. Тебе следует хорошо знать немецкий. В школе-то не учил, что ли?

— Не давался он мне. Да признаться, особенно-то я и не усердствовал. Зачем, думаю, он. А теперь вот каюсь.

Спустя несколько дней денщик рядом с портретом воина приклеил обложку иллюстрированного журнала с изображением молодой немки. В костюме Евы, она сидела облитая солнцем на берегу озера. Гребешки голубых волн почти касались ее длинных, тонких ног, а легкий ветерок шевелил короткие рыжие волосы. Немка сыпала золотистой струйкой на колено песок и призывно улыбалась.

Боцману женщина не понравилась.

— Что за маскарад? К чему? Сними! — приказывал он, забыв в раздражении, что денщик не настолько остер в немецком, чтобы понять.

Унтер перебил боцмана. Он знал, что Майер рьяный женоненавистник. Собственно, ему больше ничего не остается, как ненавидеть женщин.

— А зачем снимать, Вилли? Она чертовски хороша. Какая грация!.. Не уступит Венере Милосской. Присмотрись к ней, Вилли. Да подойди поближе.

На морщинистом лице боцмана появилась гримаса отвращения, будто ему предложили выпить касторки. Он ворчливо отговаривался:

— Смотри, если хочется. А я не имею интереса. — Чтобы не выдать себя, боцман добавил: — Не в моем вкусе.

Не понимаю, каком смысл помещать такой снимок на обложку распространенного журнала.

— А я хорошо понимаю, — унтер разом расстался с иронией. — В этом большая политика. Да, да, Вилли, не улыбайся. Представь, какое впечатление произведет этот снимок там, за тысячи километров, в окопах. Солдаты еще раз вспомнят жен, невест. Каждому захочется поскорее вернуться к ним. А вернуться можно только через победу. И они станут драться, как львы. Вот какой смысл, Вилли. И я не вижу ничего особенного в том, что Аркадий пялит на нее глаза. Женщины, как и вино, возбуждают и стимулируют.

— Вот этого знака равенства я никогда бы не поставил, — криво усмехаясь, боцман вышел из комнаты.

Штарке остался на сей раз победителем. Склоняясь над раковиной, он начал насвистывать что-то веселое.

Денщик с видом провинившегося школьника нерешительно подошел к унтеру и, глядя в его голую спину, спросил:

— Господин унтер-офицер, я ничего не понял. Кажется, господину коменданту не понравилась женщина? Я сниму… Сейчас же сниму. Я не думал…

Унтер выпрямился и обернулся. В одной руке у него зубная щетка, в другой тюбик зубной пасты.

— Тебе нравится эта красавица?

Денщик как-то глуповато гыкнул и смущенно опустил глаза:

— Она ничего, хорошая…

— Слушай, Аркаша. В скором времени ты можешь иметь такую. И не одну. Конечно, они не будут немками. Сам понимаешь… Но среди русских, украинок, полек, француженок, норвежек есть довольно красивые. Все зависит от тебя… Ведь кто побеждает, тому все доступно.

— Господин унтер-офицер, я стараюсь как могу. Сил не жалею.

Унтер повернулся опять к раковине, выдавил на щетку пасты.

— Был вчера в бараке?

— Ходил, господин унтер-офицер. Сразу же, как вы сказали…

— Ну и как там? О чем говорят?

— Да разное говорят. Больше о еде, конечно…

— Не все время же о жратве?

— Все время, господин унтер-офицер. Сами понимаете, голодные.

— А тебе их жаль, что ли? — унтер опять повернулся к денщику. А тот хмыкнул, осклабился.

— Чего бы это я их жалел? Эти, что работали со мной на аэродроме, по всему лагерю раззвонили, как я партизанского командира выдал. Так теперь меня готовы живьем слопать. Ух, и ненавидят.

— Зря проболтался. Себе навредил.

— Да разве я знал, господин унтер-офицер, что попаду в лагерь? Конечно, не следовало бы… Знать бы, где упасть…

— Ну, а полицаи как себя чувствуют? Им-то уж пора нажраться. Этот Федор как?

— Черный-то? Он больше молчит. Из него слова не вытянешь. А Глист, художник, тот мелет, всякую чепуху собирает. Позавчера договорился до того, что заявил: «Немцы такие же враги нам, как и русские. Украине нужна самостоятельность. Без русских и без немцев?»

Унтер крякнул и заработал зубной щеткой. Прополоскав рот, он сказал:

— Ходи туда чаще. Слушай, заводи разговор. Если надо, ругай, немцев, кайся, мол, глупость тогда совершил. Сам не рад теперь.

И денщик ходит. Бывает у полицаев, у Антона с врачом, заглядывает в комнаты рядовых пленных.

А сейчас Аркадий лежит на топчане и с досадой думает, когда же успокоятся хозяева. Так спать хочется. А уснешь — поднимут да еще облают: «Вечно ты дрыхнешь!»

Он припадает правым ухом к переборке, а левое закрывает ладонью. Слушает. «Кажется, уснули? Неужели боцман сам разделся? Скорей всего, свалился. Ну, и пусть… Не очень нужно», — думает денщик и сам незаметно засыпает.

К действительности его приводит страшный душераздирающий крик:

— А-а-а!

Слетев кубарем с топчана, Аркадий в первое мгновение не мог ничего сообразить. Потом сообразил, что кричат за переборкой. Там что-то случилось. Уж не душат ли их? Или сами передрались? Впрочем, денщик не спешил выяснять истину. Он лишь осторожно выглянул в коридор.

— Вассер! Воды! Аркадий!

Аркадий схватил ведро, напустил из крана воды и с громким топотом выбежал в коридор.

— Скорей! О, черт!

Рванув на себя дверь, Аркадий отшатнулся от едучего дыма, который густым клубом вывалился в коридор. Зажав ладонью нос и рот, денщик вслепую топтался за порогом.

— Сюда! Где ты? Да скорей же! — хрипел унтер. Он выхватил у Аркадия ведро и выплеснул его туда, где стояла не видимая в дыму кровать боцмана. В ответ раздался визг.

— Еще воды! Быстро!

Когда денщик вернулся с полным ведром, в комнате уже прояснилось настолько, что стало возможно смутно различать обстановку. Сырой ветер, врываясь в распахнутое унтером окно, трепал занавеску и гнал дым в коридор, а оттуда в открытую наружную дверь. Унтер, в длинной ночной рубахе, босой, стоял около стола. С переполоха Штарке побледнел, у него слезились глаза, но самообладания он не потерял. Заметив часового, который, оставив пост у ворот, с тревожным любопытством заглядывал в окно, унтер строго прикрикнул:

— Марш! Нечего тут глазеть!

Зато от постоянной напыщенности боцмана не осталось и следа. Увидав его, денщик чуть не рассмеялся. Маленький, в мокрой прилипшей к телу рубахе боцман, сжавшись в комок на кровати, весь трясся, а глаза бессмысленно блуждали. Возле кровати стоял гнутый стул, на который обычно складывалась на ночь одежда боцмана. Теперь стул весь почернел, а сиденье его прогорело и провалилось. Вместе с горящими кусками фанеры на полу валялись черные чадящие лоскутья — все, что осталось от формы боцмана.

— Курил, черт возьми? — как у нашкодившего мальчишки выпытывал унтер.

— Нет! — упрямо затряс головой боцман. — Как я мог курить? Я спал, Франц. Спал, как убитый.

— С сигаретой? Конечно! Не само же загорелось? — стоял на своем унтер, довольный в душе происшедшим.

— Понять не могу. Я не курил, — лепетал боцман. — Клянусь!

— А-а!.. — унтер с досадой крякнул и махнул рукой, дескать, все это пустые слова, отговорки.

Денщик отодвинул обгорелый стул, ковырнул носком ботинка тлеющие тряпки и белесый пепел. Под черной тесьмой, похожей на штрипку, что-то блеснуло. Денщик нагнулся, осторожно дотронулся до этого блестящего пальцем. Убедившись, что не горячее, взял.

— Зажигалка, господин унтер-офицер!

Штарке, шлепая босыми ногами, подошел к Аркадию, глянул ему на ладонь.

— Вот отчего пожар. В кармане сработала.

18

Садовников вызвал Степана и Васька в приемную.

— Ну, как, хлопцы, малость отдохнули?

— Отлежались, — улыбнулся Васек. — Спасибо, Олег Петрович. Выписывайте.

— Приходится. Ничего не попишешь. Не могу больше… Сами понимаете… После ужина отправляйтесь в барак. — Врач пожал «хлопцам» руки.

В коридоре друзья переглянулись, уныло покачали головами. Каждый понимал мысли другого: «Опять яма. С темна до темна… Проклятая жизнь… Но что поделаешь? У всех такая участь. Хорошо, хоть два дня отдохнули».

— Завтра того вахтмана встречу. Расспрошу, как в Сталинграде. А, возможно, Людвиг уже появился, — говорил Степан, стараясь хоть немного разрядить тягостное настроение.

— Эх, дали бы фрицам по мордам. Вот здорово было бы, а?

Из умывальника неожиданно вынырнул Цыган. Друзья сразу заметили — он чем-то встревожен, хотя и старается не выдавать себя. Бухая деревянными подошвами, Цыган проковылял коридором, с ходу заскочил в приемную врача. Степана и Васька он словно не видел.

— Даже не постучался… Опупел, что ли? — Васек с досадой двинул плечом. — Ох, и тип!..

— Ты его знаешь?

— А чего знать-то? Не видишь, с кем водится? Землячок директора школы продал. За то, что учил его, балбеса… Ведь надо дойти до такого… А этот утром сует мне инструмент, чтоб кольцо делал. А я послал его ко всем чертям. Благодетель нашелся… Да провались он вместе со своим земляком, инструментом и кольцами!

Из приемной Цыган вышел более спокойным. Остановился и, глядя на Степана, спросил:

— Шланги на ботинки не набивали? От насосов шланги…

Степан не успел ничего сказать, как Васек с ехидством ввернул:

— Тебя это здорово интересует? Землячку помогаешь?

Васек ждал, ему очень хотелось, чтобы этот «чумазый тип» вспылил. В таком случае он, Васек, тоже за словом в карман не полез бы, сказал бы прямо… Но Цыган лишь покосился на Васька и посоветовал:

— Зря ты, сынок, ерепенишься. Сначала, говорят, рассуди, а потом осуди. Кто лает, тот не кусает. А о шлангах я спросил потому, что обыск будет. Найдут — не поздоровится.

Цыган ушел.

К его сообщению Васек отнесся скептически. Он уверял, что тут что-то неспроста, какой-то подвох. Этот гусь на пушку берет. Определенно… Подумаешь, радетель нашелся. Да откуда ему известно, что будет обыск? А что земляк? Так ему немцы и доложили…

В конце концов Васек, уступив настоянию Степана, бросил оставшиеся у него куски шлангов в яму уборной. Друзья зашли в свою угловую комнату.

А спустя каких-нибудь полчаса к выходным воротам бесшумно подкатили две легковые автомашины. Из них вылезли черные, как вороны, гестаповцы. Булькая по мутным лужам, через лагерь пробежали «на выход» запыхавшиеся боцман и унтер-офицер.

Немцы перебросились несколькими словами и грозной оравой ввалились в лагерь. Началась четкая, рассчитанная до мелочи «работа».

Ночную смену выгнали во двор, построили. Верзилы, разъясняя свои приказания тумаками и зуботычинами, заставляли пленных поочередно поднимать то правую, то левую ногу. Заглядывали на подошвы, хлопали по карманам. Остальные шныряли по комнатам. Они перевертывали матрацы, открывали котелки, ворошили тряпье, совались под нары.

Степан и Васек стояли в строю. Когда подошла их очередь, они покорно подняли ноги.

— Ап! — почти в унисон рявкнули верзилы.

Не дожидаясь тумака, друзья поспешно перебежали к тем, кто уже проверен. Там Васек подтолкнул локтем друга. В его глазах мелькнула лукавая искорка. Приятно, черт возьми, когда немцы остаются в дураках! Ишь, как стараются. Напрасный труд… Пленные сами только что обшарили барак, заглянули в каждую щелочку. Несколько человек из ночной смены не без сожаления сорвали со своей обуви подметки из шлангов. Теперь их и с собаками не найдешь. Уплыли под землю. Цыган не подвел.

Гестаповцы собрались в кучу, побормотали и пошли из лагеря. На злых лицах явное разочарование.

Унтер распустил строй.

— Пронесло, кажись… — облегченно вздохнул кто-то, когда расходились по комнатам.

Другой голос возразил:

— Не совсем… А дневная смена…

Васек вспомнил о старике, которому он подарил «материал», и в сердце больно кольнуло. Где он? Здесь его не видать. Неужели успел набить подметки?

Васек выглянул из-за угла барака. «Вороны» не уезжали. Да, они ждут дневную смену. Черт его дернул подсунуть старику подметки. Доброту проявил… Ведь Степан с Никифором говорили… Не послушал…

Васек заскочил в коридор. Когда он пробежал мимо своей комнаты, его окликнул Степан:

— Что носишься, как ошпаренный? Пойдем за баландой.

Васек не ответил. Пригнувшись, он стремительно нырнул в одну комнату, вторую, третью… Старика не было. В дневной, значит.

Васек почувствовал себя так, будто на него взвалили мешок цемента. Дрожали колени, выступил пот. Как он сглупил! А, возможно, старик не успел набить?.. Не очень-то легко лишиться пайки. Если бы так…

Тем временем наверху в темноте послышался сквозь шум дождя нарастающий гул. Колонна пленных, выйдя из одной ямы, спускается в другую — яму лагеря. Все ниже и ближе. Беспорядочно и гулко гремит по камням деревянная обувь. Простудно, «по-дурному» кашляют пленные, кричат конвоиры, подгоняя отстающих.

Гестаповцы выходят из караульного помещения, становятся в цепочку у ворот. Ждут, нацелив на дорогу зловещие взгляды.

Голова колонны выныривает из темноты, заходит под свет прожектора, останавливается. А позади, в хвосте колонны, еще громыхают шаги.

Васек снизу, от угла барака, жадно наблюдает за происходящим у ворот. Дождь толстыми струями стегает по лицу, льет за шиворот, но Васек ничего не замечает.

Первая пятерка подняла поочередно ноги и по знаку гестаповца прошла в ворота. Вторая, третья… В четвертой пятерке черный верзила хватает пленного за рукав, второй срывает с него бумажный капюшон, бьет. Пленного, как котенка, отбрасывают в сторону под охрану третьего гестаповца. Тот, проявляя рвение, тоже бьет…

Через несколько пятерок гестаповцы выбрасывают из строя еще пленного. А потом еще и еще… Ух, черт! Что творится! Васек весь дрожит. Дрожит вовсе не оттого, что промок до нитки. Неужели расстреляют?

Последняя пятерка заходит в лагерь, и у ворот появляется крытый черным брезентом грузовик. Пленных загоняют в кузов. Девять… Они карабкаются через высокий борт. Их пинают, тычут кулаками. Последними заскакивают в кузов гестаповцы. Грузовик уходит. Скрываются во тьме и легковые.

В лагере в этот вечер стояла гнетущая тишина. «Базар» не состоялся. Правда, несколько человек бродили из комнаты в комнату, спрашивая курева, но им никто не отвечал. Даже Дунька, для которого базар был родной стихией, лежал и почти все время мелко крестился — благодарил бога за то, что он пронес стороною такую напасть.

Объявили поверку. Боцман пришел на нее пьянее обычного. Собственно, он был невменяем. В угловой комнате, опираясь рукою о притолоку, комендант начал что-то говорить. Он старался привести в вертикальное положение свою головенку, но не смог этого сделать даже на короткое время — лишь закатывал под морщинистый лоб мутные глаза.

Антон и унтер пересчитывали и записывали пленных. А боцман тем временем, сделав шаг вперед, оторвался от притолоки и закачался, как хилое растение под ветром. Качался он до тех пор, пока не оперся спиною о стену. Но и это не помогло. Ноги коменданта подломились, и он с растопыренными руками съехал по стене на пол. Сидя, он взъярился, захлопал себя по бокам, отыскивая кобуру пистолета.

— Откуда взялись двое?

— Из ревира, господин унтер-офицер, — пояснил старший комнаты. — Вернулись.

— Да, да, — угодливо подтвердил Антон, — там лежали двое.

Выстрел оказался настолько неожиданным, что унтер выронил карандаш. Не успел унтер оглянуться, как бухнул еще один выстрел.

— Вас махтс ду[40]? — унтер попятился и втянул в плечи голову.

Комендант, сидя на полу, водил из стороны в сторону пистолетом и хохотал.

— Всех постреляю! А что? Я хозяин!

— С ума сошел! Меня ухлопаешь!..

— Нет, Франц. Зачем людей?.. Я вот этих… — боцман старался выравнять пистолет, который качался вместе с рукой, клонился стволом вниз.

Унтер и Антон поспешно отскочили к стене. Штарке без всякого риска мог отобрать оружие, но не спешил это сделать. Ему хотелось, чтобы боцман окончательно сел в калошу. Пусть стреляет… Даже лучше, если убьет кого-нибудь.

Пленные стояли, как положено стоять в строю: не шевелясь, глядя в пространство. Лишь у Дуньки отвалилась от страха нижняя губа. Сопя и дрожа, он приседал, стараясь спрятаться за впереди стоящего товарища. «Господи! Миротворец всемогущий! Пожалей несчастного раба твоего…»

Степану, что называется, «повезло». Он угодил в первый ряд, почти напротив боцмана. Когда блуждающий зрачок пистолета останавливался на нем, в Степане все напрягалось, доходило до того страшного предела, за которым человек теряет контроль над собой, перестает соображать. Кажется, еще мгновение — и Степан дико закричит, сорвется с места…

Черный зрачок выискивает жертву не спеша. Задержавшись на Степане, он уклоняется в сторону, вниз. К Степану возвращается способность мышления.

Степан не знал, что в критические моменты человек может думать сразу обо всем. А с ним именно так и произошло. Он думал о смерти. Это расстрел. Какой он страшный. Но надо оказаться сильнее его, умереть стоя. Во что бы то ни стало!.. Он увидел жену, сына и Сталинград. Степан не бывал в этом городе, но теперь четко увидел разбитые заводские корпуса, печные трубы, снежное поле, изрытое воронками, искрапленное комьями мерзлой земли… И все это промелькнуло за какую-то долю секунды, пока блуждающий зрачок смерти не вернулся опять к нему. И Степан изо всех сил сцепил зубы и, будто окаменев внешне, помнил только одно: «Выстоять! Выстоять! Умереть стоя!»

— Саботаж! Я вот!.. — боцман начал пристальней целиться, но рука не слушалась, качалась. Он зажмурился и нажал гашетку.

Когда рассеялся серый пороховой дым, оказалось, что пленные как стояли так и стоят. Ни один из них не свалился, ни один не стонал. Выходит, две, посланные друг за другом пули прошли мимо. Боцману стало не по себе. Да что это, черт возьми! Вот они, совсем рядом, в каких-то четырех-пяти метрах. И сколько он ни стреляет — русские стоят как ни в чем не бывало.

— Нет, больше не промахнусь! Клянусь! — боцман потряс головой, точно старался сбросить с себя хмельную одурь, и поднял опять пистолет. — Точно говорю. Смотри, Франц! Хочешь пари? Франц!

Но выстрелов больше не последовало. Унтеру, вероятно, надоела пьяная игра с огнем. Резким движением он выхватил у боцмана и положил в свой карман пистолет, потом подхватил начальника под мышки, поставил на ноги и тряхнул так, что у того слетела на пол фуражка. Антон услужливо подхватил ее, смахнул воду, вытер рукавом грязь. А боцману захотелось доказать свое. Как можно оставаться в дураках! Нет, он обязательно подстрелит хоть одного русского. Это его долг. Да, долг! Ведь каждый, кто убивает русского, делает доброе дело.

Боцман сначала клянчил пистолет, а потом начал требовать:

— Штарке! Я приказываю! Слышишь? Кто здесь хозяин? Кто комендант?

— Разве я возражаю? Ты хозяин. Ты комендант. — Унтер, кривя в усмешке тонкие губы, вытолкнул боцмана в коридор. Тот неожиданно расплакался. Плакал горько, размазывая по дряблым щекам слезы. Унтер даже не пытался его утешать. Он бесцеремонно потащил «хозяина» в немецкий блок. По пятам следовал Антон с боцманской фуражкой в руках.

Как только немцы вышли, Степан почувствовал неимоверную слабость. Чтобы не свалиться, он схватился за стойку нар, передвинул отяжелевшие ноги, закрыл глаза. Все плыло, качалось…

— Слава тя господи! — громко выдохнул Дунька и перекрестился. — Ведь под ухом, окаянная, взикнула. Думал, богу душу отдам.

— Неужели бог до того безразборный, что примет такую душу? — сказал Васек. — Грязная она до невозможности. Иль у бога там прачечная?

Дунька всплеснул руками точно так, как это делают торговки. Удивление его было искренним.

— На твоем месте я помолчал бы! Истинный господь!..

— А что мне молчать? Это вот кулаков раньше молчать заставляли, голоса лишали. А я не лишенец пока.

Дунька взбеленился. Толстые губы так задрожали, что он с трудом одолевал слова.

— Б-б-было да сплыло. И б-больше не бывать такому! А тем, кто голосу лишал, солоно теперь приходится. Перст божий! И с тобой может случиться… Ты вот старика наградил подметками, а его забрали. Из-за тебя человек пострадал. Хорошим себя выставляешь… А купи у меня старик, так не вышло бы… Две пайки он враз не отдал бы…

Дунька говорил все тише и бессвязней, а под конец голос его совсем прервался, лишь шевелились толстые губы. Он попятился, выставил вперед руки.

— Да ты что? Ошалел, что ли? Тю…

Дуньку испугал вид Васька, у которого перекосилось лицо, пальцы сжались в кулаки. Стремительным прыжком Васек схватил Дуньку левой рукой за грудки, подтянул к себе так, что затрещал гнилой немецкий френч.

— Врешь, что взяли?!

Дунька захлопал ладошками по руке Васька, всполошно закричал:

— Пусти же! Порвешь! Люди добрые, ратуйте! Ой, господи!

— Хватит вам! — раздраженно прикрикнул с нар Степан, не вникая в суть скандала. — Нашли время…

Васек, тяжело дыша, разжал побелевшие пальцы. Дунька отскочил, одернул френч, подвигал плечами.

— Пристал хуже репья. Вот снять с тебя френч — тода узнаешь. Говорю, взяли, так зачем за грудки трясти? Вместе мы шли. Я свои обрезки незаметно выбросил, а у него набитые, никуда не денешься. Пайку шустеры сожрали, а самого вот…

Васек не слушал больше. Он повернулся и, будто пришибленный, побрел из комнаты.

Дунька торжествовал.

— Спеси много. Истинный господь. Ух, сколько спеси! Не знает того, что смирение поборает гордыню, аки Давид Галиафа.

…Утро, знобкое, пересыпанное мелким дождем и окутанное липким туманом, принесло новые испытания.

Началось это утро по-обычному. Пленные съели свои жалкие пайки вприхлебку с водой и вышли на построение.

Унтер и Антон прошли два раза по рядам.

— Четыреста пятьдесят три, — сказал Антон.

— Да, и плюс девять. Прибавим их пока сюда.

— Тогда выходит — четыреста шестьдесят два, господин унтер-офицер.

Они погасили фонарики. Это означало— все правильно. Сейчас конвоиры встанут на свои места, Антон с подчеркнутой деловитостью пробежит вперед, чтобы занять место рядом с начальником конвоя, откроются ворота, и колонна извилистой дорогой побредет в темноте.

Так бывает изо дня в день.

Но на этот раз ворота не открылись. Колонна, стронувшись с места, уперлась в них, остановилась. Впрочем, это не вызвало удивления. Стоять, так стоять. Даже лучше…

В обычной обстановке людям почти всегда не хватает времени. Они спешат, дорожа каждой минутой. Здесь же времени было больше, чем следует. Оно превратилось в союзника врага. И как с врагом, с ним приходилось бороться, обманывать его, всячески увертываться…

— Лихт![41]

В голосе унтера больше обычного звенели металлом властные ноты.

На сторожевой вышке включили прожектор. Его лучи тонкими стальными спицами вонзились в мокрые хлопья тумана.

— Нале-во!

Раз требует — пленные повернулись. И, конечно, этот поворот лишь очень отдаленно напоминал армейскую четкость. Пленные стояли ко всему безразличные. Но уже через секунду вся колонна вздрогнула, как единый организм. Тяжкий вздох ужаса, родившись в первых рядах, волною прокатился по колонне и замер. Наступила такая тишина, что стало слышно, как шуршит и булькает дождь.

Косые лучи прожектора, буравя темноту, тупо упирались в мокрый склон у проволоки. Туда же, как в фокус, сошлись безмолвные взгляды пленных. Там на мокро поблескивающей каменной осыпи лежали девять товарищей. Лежали стройным рядом, один к одному. На груди у каждого — квадрат фанеры с черной надписью: «За саботаж!»

Скрип ворог напомнил тоскливый визг собаки. Еще холодней становится на душе.

Убитые лежали ногами к дороге. Васек еще издали вглядывается в них. Сердце его то на мгновение замрет, то задрожит, заколотится…

С ближнего края — заросший рыжей щетиной скелет с полуоткрытыми глазами в ямах глазниц. По лицу убитого видно, что смерть он встретил без страха. А у соседа застыло на лице недоумение. Кажется, и теперь он хочет спросить: «За что?» Да это же он, седой старик! Ему Васек подарил подметки…

Пальцы Васька судорожно впиваются в руку Степана, горячий туман застилает глаза. Он спотыкается, наскакивает грудью на идущего впереди пленного.

Унтер не спеша заходит в изголовье убитых. Распахнув плащ и отставив тонкую ногу, он достает портсигар, закуривает. Сегодня Штарке не произносит назидательных слов. Он понял (ведь не даром работал учителем), что пример наглядности оказался убедительней всяких слов.

Зажав в руках пилотки, пленные проходят мимо товарищей.

19

Накануне нового года выпал снег. Будто для большего удивления, пошел он тайком, ночью, и когда город проснулся, снег пухлым слоем скрыл серые унылые скалы, лег на крыши строений, кирпичные стены. Крупные снежинки липли на ветви деревьев, кружась, мирно опускались на шляпы и плечи прохожих. Даже нахохленные чайки сидели присыпанные, как мукой, снегом.

Еще не рассветало как следует, а напитанный свежестью воздух взбудоражили звонкие голоса. Детвора в цветастых свитерах и вязаных шапках с развевающимися концами шарфов лихо скользила на лыжах по склонам гор, падала, хохотала. К вечеру к детям присоединились взрослые. Даже почтенные старики и старушки, приветствуя зиму, встали на лыжи.

В сумерки, до наступления указанного немцами срока затемнения окон, в домах норвежцев были видны елки. Инга приладила елку к дверям балкона. Зеленая, пушистая, она заманчиво мигала разноцветными точками огоньков, блестела мишурой. Среди украшений у самого стекла качалась пятиконечная звездочка.

— Для нас специально… — говорили пленные. Толпясь под бараком, они не отводили от елки глаз. Одни, подавив тяжелым вздохом боль в сердце, уходили, их место занимали новые. Зачарованно смотрели до тех пор, пока на дверь и окна не опускались плотные шторы.

Снег выпадал, таял и снова выпадал. Вот и теперь крупные снежинки, подгоняемые ветром, искрами гаснут в гребнях выкатывающихся из белесой глуби волн.

Степан, запахивая плотнее шинель, идет берегом. Он вспоминает, какое сегодня число. Одиннадцатое? Должно быть… Прошлый год в это время Степан находился под Таганрогом. Бились там около двух месяцев, но города так и не взяли.

Новый год встретили в плоской саманной избенке, одну из стен которой еще до их вселения разворотило снарядом. Пробоину забили соломой, завесили плащ-палаткой. Удалось растопить полуразвалившуюся лежанку. Стало не очень холодно и, если бы не едучий дым, почти уютно. В полночь уселись по-турецки на застланный соломой глиняный пол и подняли тост за лучшее в жизни. А лучшим каждый считал победу. От души желали друг другу встретить следующий новый год дома. Дома…

Степан прибавляет шаг, воровски озирается. Ему обязательно надо проскочить в район цементного склада. Там где-то должен быть его знакомый вахтман Пауль Буш, там и норвежцы…

По вечерам Степан слышит, как пленные пытаются понять по слухам, что происходит на фронтах. А случи самые противоречивые. Одному мастер сказал, что Сталинград давным-давно взят, и немцы уже окружают Москву. Второй, объясняясь с норвежцем на пальцах, понял все наоборот — русские давным-давно отогнали немцев от Сталинграда. А Дунька вчера заявил на всю комнату:

— Радуйтесь, братцы. Благодарите бога. Война на исходе.

— Как же это?

— А вот как!.. Сталин отрекся от коммунизма, крест на себя повесил. Теперь в Расеи все на старый лад обернется. Вера, значит, и собственность…

Васек все дни после расстрела «саботажников» был вялым и мрачным. Даже со Степаном он почти не разговаривал. Буркнет что-нибудь, не поднимая глаз. Но вчера Васек захохотал.

— На большее, Дунька, у тебя ума не хватило? Дураков ищешь?

— А чего мне искать? — обиделся Дунька. — Не сам же придумал. Вахман сказывал, толстый поляк… Шишкой едной его зовут. Вот истинный крест! Да оно так и должно… Как же еще? Без креста Расеи погибель.

Вот поэтому и торопится Степан. Правда нужна не только ему, а всем. Правда — оружие. И это оружие следует во что бы то ни стало добыть. И коммунистов он найдет. Обязательно!

Стройка с каждым днем растет, набирается сил. Немцы лихорадочно спешат. Еще не закончена выборка котлована, а туда по толстым трубам уже плывет под напором воздуха бетон. На берегу, у причальной стенки, все время растет гора доставляемого из Германии в громоздких ящиках оборудования. Ближе к цементному складу поднялись на уровень второго этажа три деревянных конуса — бункера для песка. Песок привозят откуда-то с острова самоходными баржами, и немцы дорожат им так, будто он содержит солидное количество золота. Старенький паровой экскаватор, натужно пыхтя, бережно перегружает песок из барж в бункеры. Отсюда он по узкоколейной железной дороге доставляется вагонетками к бетономешалкам. На расстоянии немногим больше двухсот метров немцы не считают целесообразным применять машины — вагонетки толкают пленные. Ими, как и положено, командует немецкий мастер, которого пленные прозвали Капустой. Низенький, рыхлый, с неустойчивой, будто пьяной походкой и лицом, иссеченным во всех направлениях глубокими морщинами, он впрямь напоминает дряблый, не набравший силы вилок капусты.

Степан несколько раз угождал «на песок». Капуста бьет реже других мастеров да и не так зверски, но он непрерывно размахивает палкой, бурчит и шипит, как поднявшаяся опара. И так весь день, все четырнадцать часов… Неизвестно, как другие, но Степан уставал «на песке» больше, чем на любых других работах. К вечеру, когда начинало темнеть, Степан окончательно выдыхался. Его начинало всего трясти, а сил не оставалось на то, чтобы шевельнуть рукой или ногой. И выматывала его не столько работа, сколько вот эта постоянная угроза палкой, нудное бурчание и шипение Капусты;

— Давай! Давай! Шнель! Бистро!

Вот и сейчас Капуста ведет свой «эшелон» к бетономешалкам: пленные катят вагонетки, а Капуста с неразлучной палкой в руке идет сбоку.

Степан предусмотрительно отступает в сторону и, сбавив несколько шаг, наблюдает за мастером. Что с ним случилось? Сегодня Капуста не похож на себя. Он не размахивает палкой, не бурчит и не шипит. Морщины обозначились еще резче. Идет в скорбной задумчивости, точно участвует в похоронной процессии. Удивительно!

В цементном складе Степан неожиданно наскочил на двух немцев мастеров. Отступать было поздно, и Степан, набравшись решимости, деловитой походкой двинулся на них. «Если остановят, скажу — работаю на песке. Ходил в латрин». Но мастера не остановили. Они будто не заметили Степана, как стояли, так и остались стоять, о чем-то тихо и невесело разговаривая. Что за чертовщина?

Своего знакомого вахтмана Пауля Буша Степан увидел около бункеров. Пауль тоже еще издали заметил Степана. Оглянулся и пошел навстречу, засовывая на ходу руку в карман шинели. На лице Пауля странное, похожее на растерянность выражение. Черные грустные глаза блестят.

— Добрый день, Штепан!

Еще раз оглянувшись, он поспешно подал Степану пакет.

— Прячь! Поздравляю!

— С чем? — Степан весь подался вперед.

— Как? Ты ничего не знаешь?

— Нет. А что?

Лицо Пауля мгновенно искажается злобой.

— Марш на место! Работать! Кому говорят?!

Степана будто в грудь толкнули. Ничего не понимая, он испуганно попятился. И вовремя: из-за высокого штабеля досок появился поджарый немец в черном пальто и зеленой велюровой шляпе. Не обращая внимания на пленного, он, как щуп, воткнул в солдата взгляд. Пауль вытянулся, щелкнул каблуками, вскинул правую руку.

— Хайль Гитлер!

Главный инженер стройки продолжал пытливо исследовать солдата. Губы Пауля побелели. Как птица в силке, билась мысль: «Неужели слыхал? Тогда все!.. В лучшем случае — фронт».

Несколько секунд кажутся Паулю вечностью.

Немец, очевидно, приняв какое-то решение, оборачивается, ищет взглядом пленного. Но Степан, не дожидаясь худшего, давно нырнул за вагонетки.

Главный инженер, уколов напоследок коротким взглядом вахтмана, уходит. Уходит, не проронив ни слова.

В цементном складе Степан наткнулся на Бакумова. Вернее, тот первым окликнул его. Бакумов попал сегодня на выгрузку цемента. Он весь серый. Цементная пудра плотно набилась в складки одежды, в черную щетину бороды, в морщины лица, в пилотку, в прошитые сединой волосы, в уши… Степан по себе знает, как неприятно, когда цемент проникает в каждую пору, когда ощущаешь его на зубах, в носу, в горле. А потом каждый мешок весит ни много ни мало пятьдесят килограммов. Пестовать их целый день — занятие не для изнуренного голодом человека.

Пока установленная на втором этаже лебедка опускает в трюм баржи платформу и пока там пленные нагружают ее, у Бакумова свободное время. Он отводит в сторону Степана, нетерпеливо спрашивает:

— Ну, как? Узнал что?

— Да ничего… Чуть не влип…

— Берегись, — советует Бакумов. — Произошло что-то важное. Норвежцы просто ликуют. Я подходил к ним, но мало что понял. «Сталинград… Дойч капут»… Знаешь, мастер на барже. Немцев тут больше не видно. Ты иди, а я посмотрю. Закашляю — убирай ноги.

Они пересекают склад. Бакумов остается в проходе между ярусами мешков цемента, а Степан осторожно направляется к норвежцам, которые возле двух больших окон гнут на верстаках арматуру. Их четверо. Трое балагурят, один нехотя копается в железных прутьях. Для Степана это верный признак, что немца поблизости нет. Смелея, он выходит из-за мешков, подражая норвежцам, мягко говорит:

— Моин![42]

Оглянувшись, работающий, уже пожилой, с пустой трубкой во рту, бросает железный прут. В рыжих от ржавчины брезентовых рукавицах он не спеша подходит к Степану.

— Моин, камрад!

Трое остальных, молодые, высокие парни, тоже подходят, говорят «моин».

— Что в Сталинграде? — спрашивает по-немецки Степан.

— О, Шталинград! Гут! Корошо! — восклицает пожилой и, схватив руку Степана, крепко жмет ее.

Розовощекому белокурому парню кажется, что русский понял недостаточно. Он решает наглядно продемонстрировать победу Красной Армии.

— Камрад! — потеряв осторожность, звонко кричит он и хватает своего товарища за шиворот, гнет его, поддает коленом под зад.

— Тюскер капут! Манге капут![43]

Норвежцы довольно хохочут и все хором спрашивают:

— Понимай?

Тот, которому досталась участь немца, смотрит снизу на Степана и тоже хохочет.

Степан смеется вместе с норвежцами. Не понять нельзя, но Степану хочется знать подробности. Он опять спрашивает по-немецки:

— Как там? Как все произошло?

Смех обрывается. Норвежцы переглядываются. Пожилой начинает старательно рассказывать. Степан, терпеливо выслушав, качает головой.

— Икки форшто[44].

Норвежцы обескуражены.

Норвежцев, не обижая их достоинства, в шутку называют морскими извозчиками. До войны эта страна с населением чуть больше трех миллионов обладала огромным торговым флотом. Корабли под красным, перекрещенным двумя синими полосами флагом, бороздили моря и океаны, доставляя грузы во все крупные порты мира. Самые тесные экономические связи давно установились с Англией. Поэтому мало кто из норвежцев не знает в совершенстве английского языка. Многие умеют объясниться на французском, итальянском.

Меньше зависела Норвегия от Германии, и немецкого языка здесь почти не знают. С оккупацией же страны немцами норвежцы принципиально не хотят знать языка поработителей. Даже те, кто знает, не пользуются им. На все приказания немецких мастеров норвежцы упрямо твердят.: «Икки форшто».

Но сейчас норвежцам так хотелось растолковать русскому товарищу важную новость, что они с досадой пожалели, что никто из четверых не владеет немецким.

— Момент! Момент! — обрадованный догадкой, воскликнул белокурый. И скрылся.

Вернулся он в сопровождении норвежца в синем комбинезоне. Пододетый под комбинезон толстый шерстяной свитер делал его похожим на борца.

Степану еще издали лицо норвежца показалось знакомым. Людвиг! Вот неожиданность!

Шагнув навстречу, Степан спросил:

— Мы встречались. Не забыли? В нашем лагере…

— На память не жалуюсь. Добрый день, Штепан!

Людвиг протянул жесткую сильную руку. Степан обрадованно схватил ее, сжал насколько хватило сил.

— О, даже имя помните! А я вас искал. Людвиг, понимаете, мы не должны терять вашей руки! Руки норвежцев. Я от имени товарищей говорю…

— Наша рука всегда с вами, Штепан. Так передай товарищам.

— Спасибо, Людвиг! А теперь о Сталинграде. Что там? Скорей! Могут прийти…

Людвиг говорил языком сводки английского радио: под Сталинградом окружены и разгромлены 22 дивизии немцев, взято в плен 100 тысяч солдат, 2500 офицеров, 24 генерала во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Гитлер объявил трехдневный траур.

— Очень хорошо! Очень!.. — единственное, что мог сказать Степан.

Кашель, а потом свист вернули Степана к действительности.

— Тюскер!

Четверо бросились к рабочим местам, загремели железом. Людвиг, поспешно кивнув, скрылся за мешками цемента. А Степан побежал к Бакумову, который осторожно выглядывал из-за угла штабеля мешков.

— Пронесло… Думал сюда… Ну, как, узнал?

— Полный разгром! Удар скуловорот!

— Да ну! Точно?

— Еще бы! Точнее некуда. Людвиг сказал… Сто тысяч пленных!

Новость невидимой для немцев птицей запорхала среди пленных. В яме первым узнал ее от Степана Васек. Раскинув руки, он стоял несколько секунд точно помешанный. Сделав несколько бесцельных шагов, остановился, закричал:

— Двадцать две дивизии насмарку! Самого Паулюса зацапали!

Пленные, прекратив работу, с удивлением смотрели на Васька. Что с ним? Правду говорит или свихнулся?

— Овчарка! — Степан с силой рванул друга за рукав.

— А что мне Овчарка? Да плевал я теперь… Могу камнем прибить. Хотите? Запросто!..

— Работать! — Федор первым бросил в вагонетку камень.

Макс Гляс, называемый пленными Овчаркой, подходил медленно, с опущенной головой, весь напряженный, будто его давил тяжелый груз. Остановился, с руками в косых карманах кожаной тужурки, смотрел исподлобья на пленных.

Вагонетка гудела от падающих камней. Занятые работой, пленные не видели мастера, но каждый чувствовал его присутствие и каждый с внутренней дрожью готовился к его сокрушительным ударам.

Мастер подошел к крайнему пленному, пнул его в зад.

— Ауфштейн!

Пленный, не разгибаясь, испуганно засуетился, схватился за камень, который оказался ему не под силу.

— Ауфштейн! — рявкнул Гляс.

— Встань! — поспешил перевести Федор.

Пленный выпрямился, непроизвольно прикрыл ладонью лицо. Коротким ударом Овчарка отбросил руку пленного, несколько секунд пристально вглядывался в его испитое, грязное, щетинистое лицо. Перешел к следующему. Им оказался Васек. Не дожидаясь пинка, он сам выпрямился, уставился в мастера открытым опаляющим взглядом. Неожиданно Овчарка крякнул, отвернулся и побрел из ямы. По крутой каменистой тропе поднимался медленно и тяжело. Мастер наверняка знал, что там, в яме, работа прекратилась, но на этот раз не оглянулся.

В конторке никого не оказалось. Гляс сел за стол и слушал, как тоскливо стонет и плачет в железной трубе ветер. При сильном порыве из поддувала печки-буржуйки сыпался на железный лист белесый пепел.

Гляс достал из нижнего ящика стола солдатскую флягу со спиртом, снял колпачок-стаканчик. Выпив, опять слушал плач ветра.

— Альфред! Майн брудер![45]

Гляс уронил голову на стол.

За окном мелькали крупные мокрые снежинки, липли к стеклу и моментально таяли.

20

Вечером в угловую комнату пришел Бакумов.

— Вот кстати! — обрадовался Васек. — Я только что собирался за вами… Залазьте в горницу! Пожалуйста, не стесняйтесь. Залазьте!

— Зачем это я потребовался? — Никифор взобрался на нары.

— Как зачем? Должны мы отметить нашу победу или нет?

— Салют или банкет?

— Ужин! Шикарный ужин! Пальчики оближешь! Сибирские пельмени, караси в сметане, блинчики…

Степан вынул из-под изголовья бумажные свертки.

— Пауль передал немного хлеба и табаку. Часть табаку мы обменили на селедку.

— Я, конечно… — похвалился Васек. — Учитель на такое не способен… Копченая, жирная… Не селедка, а настоящий окорок.

Все засмеялись. Засмеялись не потому, что Васек сказал смешное, а потому, что в каждом неуемно трепетала радость, каждого не покидала мысль о долгожданном разгроме ненавистных врагов.

— Представляю, как он теперь бесится, — сказал Бакумов. — Рвет и мечет. Места не находит.

Друзья опять засмеялись. Всем было ясно, что «он» — это Гитлер.

— Конечно! — подхватил Васек. — Я вижу его рожу. Честное слово! Рявкает вроде Овчарки… Да, а Овчарка-то! Что с ним случилось?

Степан в полумраке, почти ощупью делил на три части хлеб и селедку, раскладывал порции на мятый кусок газеты. Он сказал:

— Колченогий теперь спешно придумывает оправдания. «Поражение под Сталинградом надо расценивать как случайное. Так и только так! Наших доблестных воинов победила не Красная Армия (этому никогда не бывать!), а суровая зима. Попробуйте себе четко представить, что такое русская зима и тогда в какой-то степени вам станут ясны тяготы, которые выпали на долю наших воинов под Сталинградом. Наши воины доблестно сражались и с доблестью умерли за родину». Ну и тому подобная чепуха. Прошу к столу.

— Ух, и времена настают! — восторженно перебил Васек. Он оторвал уголок газеты.

— Давай табаку! Сыпь больше! — требовал Васек, щупая на бумаге табак.

— Да куда тебе столько! — возмутился Степан. — У меня же не табачная фабрика. Подставь ладонь, чтобы не рассыпать. Все уже…

— Еще немного! Для салюта! Не жмись, Степа, в такой день. Вот теперь хватит.

Васек поспешно слепил самокрутку. Соскочив с нар, он выбежал в коридор, там где-то прикурил, дал прикурить Степану и Никифору. Сделав несколько глубоких затяжек, Васек нагнулся.

— Эй, вы! Внизу! Держи!.. Пускай по кругу!.. За победу!

Неожиданно в проеме освещенных дверей появился Садовников. Перешагнув порог, он крикнул в темноту:

— Как самочувствие, хлопцы? Больных нет?

— Нет! Сегодня все здоровы, Олег Петрович! — сказал Степан, а Васек хотел еще что-то добавить, но Бакумов дернул его за рукав.

Садовников улыбнулся.

— Хорошо, если здоровы. Желаю и впредь быть такими же здоровыми!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Кончилось все неожиданно и невероятно быстро. Вечером боцману по телефону сообщили, что завтра в 9.00 он должен явиться к главному инженеру Брандту. Боцман обеспокоился. Ведь Брандт крупная птица. Он руководит стройкой, ходом которой, говорят, интересуется сам фюрер…

Хотя Вилли Майер глубоко убежден, что в шнапсе предела не существует, все-таки вчера он переложил. Если бы не вызов, то ничего страшного. Поправился бы. А так чертовски неприятно. И потом глаза. Они сразу выдают: остекленели и все в красных прожилках. Но бефель ист бефель[46], ничего не поделаешь.

— Не знаю, зачем я потребовался Брандту? Что скажешь, Франц?

Унтер недоумевающе пожал плечами.

— Возможно, какие-нибудь указания. После Сталинграда значение базы возросло. Сам понимаешь… Надо как можно скорее ее закончить.

— Да, пожалуй… — согласился Майер, не чувствуя душевного облегчения.

Еще не растаял девятый удар больших настенных часов, как молодой румяный моряк, привычно щелкнув каблуками, предложил:

— Заходите, господин боцман.

Кабинет Брандта был так огромен, что взвод солдат мог свободно заняться в нем маршировкой. Голубоватые с розовыми прожилками панели, такие же голубоватые, спадающие складками шторы на окнах, высокий лепной потолок, длинный стол под зеленым сукном без единой бумажки.

Да, пожалуй, этот проклятый кабинет сыграл роковую роль в судьбе Майера. Дело в том, что до смешного мизерный, уродливый боцман в такой казарме оказался жалкой карикатурой на воина вермахта. И когда Майер, отпечатав по мягкой ковровой дорожке мелкие шажки, вскинул правую руку и тонким хриплым голосом крикнул «Хайль Гитлер!», главный инженер не смог удержаться от саркастической ухмылки. Он покосился в конец стола, где сидел в черной гестаповской форме гауптман. Тот, в свою очередь, лениво покосился на Брандта и понимающе ухмыльнулся. Этим было уже все решено.

Пока Брандт доставал из коробки толстую сигару и прикуривал, Майер смотрел поверх его головы на большой портрет фюрера. Смотрел точно так, как глубоко верующие смотрят в трудные минуты на образ спасителя.

— Боцман, вы хоть элементарно разбираетесь в политике? И вообще что-нибудь понимаете?

Ошеломленный боцман не успел ничего ответить, а Брандт, опираясь на подлокотники глубокого мягкого кресла, привскочил.

— Ни черта не понимаете! Вы мне все портите! Русские, прежде чем подохнуть, должны работать и работать! Сразу подохнуть они могли на Украине, в Польше, наконец, в Германии, но не здесь. Слишком дорогое удовольствие, Мне нужно строить, доннер веттер! А вы что делаете? Болван! А потом чуть пожар не устроили. Вести себя с достоинством не умеете. Идите, я не хочу слушать. Идите!

И вот боцман снует челноком по своей комнате. Останавливается лишь для того, чтобы выпить. Опрокинет рюмку и опять бегает, с грохотом пинает стулья, бросает ненавистные взгляды на кровать унтера. Это он… Он все подстроил. Откуда Брандт мог узнать о пожаре?

Боцман хватает и треплет подушку Штарке, швыряет ее на пол, с остервенением топчет до тех пор, пока окончательно не выдыхается.

Упав в изнеможении на диван, боцман потерял на некоторое время способность думать, потом ему почему-то вспомнился рассказ о том, как вешают на «освобожденной» территории русских. Автомашина с этими свиньями заходит под виселицу. Откидывают задний борт и набрасывают на шеи петли. После этого шофер дает газ, И чем быстрей уходит опора, тем забавней, говорят, получается…

Боцман тонко хихикает, потирает от удовольствия руки. Опора выскальзывает. Да, да… Вот бы посмотреть… Опора… А из-под него она тоже выскользнула? Все лопнуло, как детский шар. Власти нет. Как же теперь? Он привык к власти не меньше, чем к шнапсу. Власть давала ему возможность чувствовать себя человеком. А теперь он опять недоносок?

Штарке заявился, когда боцман окончательно перегорел. Унтера нисколько не удивила растрепанная постель и даже истоптанная на полу подушка. Он спокойно задвинул ее ногой под кровать и, как ни в чем не бывало, налил рюмку из опустошенной наполовину боцманом бутылки.

— Что ж, Вилли! Наши дороги расходятся. Есть приказ.

— Уже?! — боцман привстал, но тут же опять плюхнулся на диван.

— Кто же комендант? Ты?

Штарке одним глотком выпил рюмку, крякнул и достал портсигар.

— Нет, к сожалению, не я.

Боцман восторженно захлопал ладошками по цветастой обивке дивана и пьяно расхохотался.

— Это мне нравится. Франц! Оказывается, и в плохом бывают крупицы хорошего. В дураках остался?

— Кажется, так, — угрюмо согласился унтер.

На следующий день в лагере появился новый комендант обер-лейтенант Керн. Судя по виду, ему порядком перевалило за пятьдесят. Виски белые. Седина забралась даже в густые кустистые брови. С Железным крестом на шее, безупречно выбритый, Керн держится прямо, но годы, видно, берут свое: солидный живот распирает френч, жмет на ремень, а над тугим воротничком нависли дряблые складки кожи.

Штарке встретил своего нового начальника более чем почтительно. Знакомя Керна с лагерем, Штарке много и второпях не всегда связно говорил. Суетливо, совсем не по-военному забегая то с правой, то с левой стороны, он заглядывал в лицо Керна, но понять отношения к своим словам не мог. Глаза обер-лейтенанта оставались холодными, а лицо строго сосредоточенным. Это выражение было неизменным, как маска.

После того, как осмотрели жилой барак, кухню, ревир, умывальник, уборную, Керн, уставясь куда-то вдаль, спросил:

— А как моются пленные? Где баня или душ?

— Бани нет, господин обер-лейтенант.

— А как же?

— Душ подготовлен, господин обер-лейтенант, но еще не работает.

Они зашли в маленькую полутемную комнату с бетонным полом.

— Вот это и есть душевая, господин обер-лейтенант.

— Достаточно горячей воды?

— Горячей воды? — удивился унтер. — Слишком велика для большевичков роскошь, господин обер-лейтенант! Русские привыкли к холоду. Я жил в России. Там адский холод, а им хоть бы что. И к грязи они привыкли. Так что родная стихия…

— Среди пленных много большевиков?

— Точно сказать трудно, господин обер-лейтенант. Они все заражены большевизмом. Есть, конечно, отдельные, которые выстояли, не поддались…

— Убеждение пленных сказывается на их работе? Большевики работают хуже тех, которые сочувствуют нам?

Обер-лейтенант Керн задал этот вопрос тем же ровным бесстрастным голосом, но он впервые взглянул на Штарке. Правда, взглянул так коротко, что унтер не успел ничего уловить. И все равно Штарке стало не по себе. Он почувствовал, что взмок от пота. Куда гнет этот старик? Чего он хочет? Настоящий допрос учинил. Да, пожалеешь о боцмане. С тем было просто… Тому унтер не отчитывался, делал, что хотел. А этот… Уже не старается ли он сделать его, Штарке, козлом отпущения, чтобы избавиться, отправить дорогой боцмана? И унтер, еще не видя ясно опасности, начал хитрить, петлять по-заячьи.

— У меня совсем иные функции, господин обер-лейтенант.

— Мне известны ваши функции.

Обер-лейтенант слегка кивнул седой головой и продолжал молча смотреть вдаль, явно ожидая конкретного ответа на свой вопрос. Унтер потупился.

— Конечно… Все пленные работают плохо. Независимо от убеждений.

— Голод, отсутствие бани, печей и света в комнатах, дырявые крыши сказываются на работоспособности пленных? Как вы считаете?

— Да, господин обер-лейтенант, несомненно сказываются. Я в свое время говорил об этом бывшему коменданту. Несколько раз говорил… Он не посчитался…

Кажется, слова унтера не произвели никакого впечатления. Лицо обер-лейтенанта осталось таким, как и было, — строго сосредоточенным, и глаза по-прежнему были устремлены вдаль. Керн сказал, отделяя паузой каждое слово:

— Я назначен сюда для того, чтобы русские работали. Прошу это понять!

Штарке вскинул голову, щелкнул каблуками.

— Яволь, господин обер-лейтенант!

Керн пожевал сморщенными губами и сказал более мягко:

— Здесь не фронт. Зачем будить и дразнить в себе зверя? Эти люди и без того достаточно несчастны.

И Штарке, соблюдая устав, опять вскинул голову и щелкнул каблуками. Но в душе он не согласился с новым комендантом. Положим, чтобы лошадь бежала, ее надо хоть как-нибудь кормить и поить. На одном кнуте далеко не уедешь, а ехать потребовалось. Но зачем тут сострадание? Оно совсем ни к чему. Большевистская зараза всюду остается заразой. Ее следует выжигать каленым железом. И он, Штарке, делал это и будет делать. Нет, старик, кажется, прет не туда, куда следует. Посмотрим, что будет дальше.

…Вечером, когда Садовников при свете свечи выслушивал больного, зашел новый комендант.

— Кто там еще? Иван!

Врач оглянулся и растерялся. Со стетоскопом в руке он выпрямился, заслонив собой согнувшегося на табурете больного. Обер-лейтенант легким взмахом руки дал понять, чтобы врач продолжал заниматься своим делом. И врач склонился опять над больным. А обер-лейтенант, отойдя немного в сторону, включил электрический фонарик.

Больной, ко всему безразличный, дышал шумно, по-рыбьи хватая пересохшими губами воздух. Острые лопатки у него выдаются так, что, кажется, вот-вот прорвут тонкую желтоватую кожу. Четко обозначаются каждое ребро и дуга позвоночника с шишечками хрящей. Больной с трудом держится на табурете.

— Иван! Устрой!

Санитар удивленно разводит руками, вполголоса спрашивает:

— Куда? Хиба ж та кимната резинова? Воны, як сказылись, валють и валють…

— Найди!

— Вы тилько и знаетэ «найди». А як его найдэшь, колы его нэма.

Врач молчит. Санитар надевает на больного нижнюю рубашку, очень длинную, рваную и потерявшую от грязи свой исконный цвет, берет под мышку френч, тоже рваный и грязный, и ведет больного. Обер-лейтенант провожает их светом фонарика, обращается к врачу. Четко, раздельно он спрашивает, чем заболел пленный. Садовников, попеременно прищуриваясь, испытующе смотрит на обер-лейтенанта левым глазом через стекло, а правым в пустой ободок очков. Врач, как и все пленные, убежден, что новый комендант не может быть лучше старого. Собака черная или белая — все равно собака. «Контролируют. Как и боцман, следит, чтобы здоровый человек не угодил в ревир», — думает он.

Садовникову хочется сказать, что причин для болезней здесь хоть отбавляй. Пленные голодные, разутые, раздетые, они завшивели, потому что мылись последний раз в Германии накануне отправки сюда — больше трех месяцев прошло. У этого пленного двухстороннее воспаление легких. У других фурункулы, ревматизм, радикулит— все простудного характера. Пусть знает этот старый сыч.

И Садовников говорит, но получается совсем не так, как ему хочется Очень уж скуден его немецкий словарь.

Обер-лейтенант слушает со своим обычным выражением на лице. Но в глазах его, кажется, мелькают искры человеческого сочувствия. Садовников слегка встряхивает головой. Да, глаза обер-лейтенанта теплеют, блестят, как тающие льдинки… Это настолько небывало, что Садовников удивлен и сбит с толку. Он начинает волноваться, и рассказ от этого получается еще хуже. Последние немецкие слова улетают из памяти.

— Среди пленных есть хорошо знающие немецкий язык?

— Есть такие, господин обер-лейтенант.

— Позовите!

Садовников думает об Антоне, но санитара посылает почему-то за Федором. Тот является незамедлительно, четко докладывает.

Задав Федору несколько вопросов, обер-лейтенант удовлетворенно кивает.

— У вас хорошее произношение, настоящий «Хох дойч». Где учились?

— В школе, а потом самостоятельно.

— Были уверены, что пригодится?

— Сначала изучал из интереса, а потом появилась уверенность о нашей неизбежной встрече. Ее вселил ваш фюрер. Ведь он все время твердил о походе на Россию.

Обер-лейтенант покашливает, подходит ближе к Бойкову.

— А вам нельзя отказать в смелости. Когда с вами случилось несчастье?

— В сорок первом, под Киевом, господин обер-лейтенант.

— В сорок первом! — обер-лейтенант опять покашливает, делает несколько шагов к темному окну, возвращается и задает вопрос, который звучит, как выстрел в упор.

— Офицер?

Федору точно раскаленного песку насыпали за ворот. Он жжет между лопаток, опускается к пояснице. Вот, оказывается, к чему все свелось. Тонкий подход…

Садовников, понимая, что разговор принял неприятный оборот, стоит сам не свой. До боли досадно за свою оплошность. Зачем было звать Федора? Неужели влипли?

— Был офицером! — говорит Федор с таким чувством, будто бросается вниз головой с кручи.

Керн молчит, жует губами, потом на этих сморщенных губах появляется что-то похожее и а улыбку.

— Мне нравится ваша откровенность и… бесстрашие. Думаю, вы были неплохим офицером. Мне нужен переводчик из пленных. Я назначаю вас.

Федор облегченно вздыхает. Он знает, что в таких случаях немецкий устав требует вскинуть голову, вытянуться, щелкнуть каблуками. И Федор делает это так ловко, что подобие улыбки опять появляется на сморщенных губах Керна.

Явно довольный, обер-лейтенант переходит к прерванному с врачом разговору. Он спрашивает через Федора, сколько в ревире больных, чем они болеют, имеются ли медикаменты.

— Скажи ему, Федор, что медикаментов нет. И вообще ничего нет. Больные борются с болезнью самостоятельно. Помощи никакой.

— А этот, думаешь, поможет? — Федор косит глазами в сторону обер-лейтенанта.

— А черт его знает… Хорошо, что интересуется. Переводи.

Федор переводит.

Обер-лейтенант приказывает записать все, что необходимо для ревира.

— Утром дадите мне!

Керн идет к двери, но после нескольких четких шагов приставляет ногу. Две-три секунды стоит молча, спиной к врачу и Федору. Потом негромко бросает через плечо:

— Я испытал вашу участь. В прошлую войну у французов… Под Верденом…

Обер-лейтенант рвет на себя дверь и таким же рывком закрывает.

…Спустя два дня пленные, придя с работы, еще со двора увидели в щели ставен яркий свет в комнатах. А еще через два дня норвежцы заново покрыли крышу барака толью и установили в комнатах железные печки.

Когда в угловой комнате печь накалилась до малинового цвета, Дунька, протягивая к ней ладошки и довольно крякая, сказал:

— Благодать-то какая, а?.. Снизошел к нам господь. Да куда ты прешь на живого человека? Ослеп, что ли? Вот, ей богу!.. Немцы, они ничего… Это война их ожесточила. А так, как все люди… А наши, думаете, лучше? Думаете, они цацкаются с пленными? Тоже не цацкаются.

Степан, сбросив френч, лежал на нарах головой к печке. Блаженное тепло плыло по комнате, проникало в каждую пору. Рассеянно слушая Дуньку, он думает о запросах человека. Они то беспредельно возрастают, а то сходят почти на нет. Какая амплитуда! Вот от несчастной печки Дунька пришел в телячий восторг. Готов зад целовать немцам.

В субботу вечером в коридоре раздался радостный крик:

— Братцы! Мыться будем! Первая комната уже собирается.

Пленным выдали полотенца размером чуть больше носового платка и по крохотному кусочку эрзац-мыла — смесь глины черт знает с чем. В бане пленным заменили нижнее белье, а верхнюю одежду прожарили в дезокамере.

Спустя неделю Садовников получил для ревира некоторые из указанных в списке инструментов и медикаментов.

2

Вернувшись с поверки, Керн и Штарке поужинали. Керн, взяв книгу, уселся на диван, достал из нагрудного кармана черную коробочку с пенсне.

— Господин обер-лейтенант, хочется побывать в городе. От этой возни с кнехтами тошно становится… Нужна вентиляция.

— Пожалуйста, Штарке… А я напишу сыну. Второй месяц ничего нет… Ни домой, ни сюда…

— Такое теперь не редкость, — посочувствовал унтер. — Он где?

Керн опустил на колени раскрытую книгу.

— Был в Бобруйске…

— Белоруссия. Не очень приятные места. Самое логово бандитов. Сплошные леса. И каждое дерево стреляет. Я, господин обер-лейтенант, не одни год жил в России.

Мне казалось, что от первого нашего удара все там рухнет, рассыплется… Ведь не за что драться, совершенно… У доброго бауэра скоту куда лучше… А вот дерутся…

«Очевидно, есть такое, что нам, немцам, пока непонятно», — подумал Керн, но унтеру ничего не сказал. Было ясно, что Штарке вызывает на откровенность, а откровенность давно уже не в моде. За нее можно поплатиться…

После ухода унтера Керн включил приемник. Шкала настройки запломбирована так, что можно слушать только радиостанции Германии. Керн настроился на Берлин.

Он смотрел, как с легким шорохом и треском расцветает нежной зеленью глазок индикатора, слушал звуки, напоминающие грохот бурного водопада. «Вагнер. „Зигфрид“», — с первых секунд безошибочно определил Керн.

Склонив голову, он думал о том, что Вагнер со своей музыкой равносилен наркотикам, особенно теперь, когда все летит в пропасть. Ведь только дураку не ясно, что Сталинградская история — неумолимая закономерность.

Приглушив музыку, Керн садится за стол.

Самый строгий и беспощадный судья человека — его совесть. Этому судье нельзя сказать, что он, Керн, всегда был свободным от дурманящего воздействия нацизма. Но он быстро пришел в себя, отрезвел.

Он, сын маурера[47], начинал службу при кайзере. Тогда уму, мужеству, честности зачастую предпочиталась приставка «фон» перед фамилией, титулы. Под Верденом он получил Железный крест и младшее офицерское звание, но все равно ему никогда не давали забыть, что отец его только каменщик.

Гитлер не очень считался с родовитостью и титулами. На первых порах создавалось впечатление, что нацисты борются за интересы всего немецкого народа. И он, Керн, поддался этому впечатлению. Приветствуя приход Гитлера к власти, он не обращал внимания на дикие бесчинства. А они с каждым днем росли, становясь системой, и вскоре Керн с ужасом для себя открыл — Гитлеру не нужна культура его страны, он растаптывает честь, мораль. Поощряя в немцах все низменное, дикое, Гитлер ведет их вспять, в пещеры предков.

Керн пишет сыну. После слов «Дорогой Вольфганг!» он кладет ручку. Сын. В два года он был толстым и забавным. Слушая его лепет, Керн тогда думал: «Только бы не досталась ему моя участь… Уж лучше бы дочка»…

Керн много хлопотал, старался. Он не хотел, чтобы его сын убивал и сам подвергался нечеловеческим мукам.

У него была огромная радость, когда сын поступил в университет. Его Вольфганг станет врачом. Он будет избавлять людей от болезней, смерти. Но Гитлер сделал Вольфганга солдатом…

Керн пишет. Перо скользит по гладкой блестящей бумаге. Он сдержан в чувствах так, как подобает быть сдержанным двум военным… Керн знает, как туда приходят письма. Солдата разнесло снарядом, а мать желает ему здоровья, советует беречь себя. Возможно, и он разговаривает с мертвым?.. «Логово бандитов»… — вспоминает он слова унтера. Бандиты нападают. А те, кто защищает себя, свой дом, разве бандиты? Странные суждения…

Сдав экспедитору письмо, Керн в накинутом на плечи плаще проходит в лагерь пленных. Стемнело. Моросит дождь.

Керн заходит в барак. В одной из комнат поют. Поют тихо, почти не раскрывая ртов, «душой». Керн без слов понимает, что русские жалуются на свою долю, тоскуют о доме… У них невесты, жены, дети… Стараниями нацистов теперь мало кто из немцев считает русских за людей. Им плевать даже на Чайковского, Льва Толстого и Достоевского. Надутые высокомерием, немцы признают полноценными только самих себя. Для них создан мир.

Керн принимал участие в оккупации Чехословакии, а после ранения в Югославии его признали «ограниченно годным» и отправили в Норвегию. Здесь он, как и раньше, командовал батальоном.

Как понял Керн, пребывание в плену явилось основным мотивом для назначения его комендантом лагеря. Об этом сказал главный инженер Брандт, когда инструктировал его. Выхоленный, мускулистый (видно, что систематически занимается спортом), с вежливой, но холодной улыбкой на завидно молодом лице, Брандт пригласил Керна сесть, угостил сигарой отличного турецкого табака.

— Господин обер-лейтенант, — Брандт смотрел не в лицо Керна, а чуть пониже подбородка, в то место, где висел Железный крест, — считаю излишним напоминать вам, что положение усложнилось. Впрочем, лично меня это только радует. Доблесть победы прямо пропорциональна сложности ситуации. Фюрер умеет из невероятного сделать вероятное, — теперь главный инженер нацелился зорким, все замечающим взглядом в лицо Керну. Он требовал отношения к высказанному, и Керну ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

— Так вот. господин обер-лейтенант, пленные для меня такой же строительный материал, как, скажем, цемент, железо, песок. Если раньше у нас был избыток этого строительного материала, мы расходовали его расточительно, то теперь разбрасываться пока не приходится. Пленные должны работать эффективно, производительно. Надо взять от них все, что они в состоянии дать. А русские много могут… Их выносливости приходится завидовать…

— Господин главный инженер, — Керн встал. — Боюсь, что это выше моих возможностей. Ведь я только солдат. Я знаю устав, тактику…

— Сидите, господин обер-лейтенант. Я ценю скромность. Так я понял… Вы сами были в плену. Короче, я уверен, что вы сделаете все, как никто другой. Вам предоставляется право улучшить содержание пленных, но это должно привести к прямой отдаче мышц. Непременно!.. Базу ждут. Берлин не дает мне покоя…

Керн вышел из огромного кабинета главного инженера хмурым. Ему совсем не хотелось браться за непривычное дело, превращать себя в бич высокомерного Брандта. Командовать батальоном здесь, в Норвегии, было значительно спокойней. Правда, несколько раз они выезжали по тревоге на облаву партизан, но все их старания привели к тому, что они нашли лишь следы небольшого лагеря. Впрочем, это не принесло огорчения Керну…

Первое же знакомство Керна с лагерем военнопленных живо подняло в нем прошлое, вызвало участие к судьбе русских. Расчет Брандта оказался чисто механическим, инженерным. Он не предусмотрел сущего «пустяка» — души Керна. И еще Брандт не знает того, что Керн раньше встречался с русскими.

Когда Россия после революции вышла из войны, солдат экспедиционного корпуса загнали к ним в лагерь.

Их разделял только один ряд колючей проволоки. Через эту проволоку Керн не раз разговаривал с русскими, обменивался продуктами. Это добрые парни. Теперь, говорят, почти все русские стали большевиками. Но они остались людьми. А потом разве убеждения, идеи делают иным человека? Идеи воспринимаются лишь тогда, когда они отвечают складу ума, запросам души. Вот нацизму подходит вес эгоистическое, бессовестное, оголтелое… А русские приняли коммунизм. Керн не знает коммунизма, но знает немного русских. Вот почему он, не задумываясь, улучшил условия жизни пленных. Иначе поступить он не мог. А как быть с остальным, с тем, для чего его назначили сюда? Он солдат, и в его жизни еще не было случая, чтобы он намеренно уклонялся от выполнения приказаний.

Пленные в его власти. Для того, чтобы вымотать из них до конца силы, не надо большого ума. Чего проще питание пленных поставить в зависимость от выполнения аккордных заданий. И тогда или работай или умирай с голоду.

«Приказ»… — шепчет сморщенными губами Керн.

3

Песок, выгружаемый из барж в бункера, сразу весь в бетон не используется. Часть его отправляется в запас. Маленький, похожий на игрушечный паровозик с натужным пыхтением и пронзительным криком медленно тянет вереницу груженых вагонеток. Описывая плавную кривую, состав взбирается на холм, с него на деревянную эстакаду. Здесь пленные опрокидывают вагонетки, разгребают песок. Сквозь решетчатый настил песок падает с десятиметровой высоты.

Там, внизу, уложена между свай труба из бетонных полуколец. Она настолько длинна, что, зайдя с одного конца, второй еле видишь. В трубе проложена колея рельс, сделаны люки для поступления песка, горят электрические лампочки. Когда случаются перебои с доставкой песка баржами, немцы берут его из запаса. Паровозик заводит вагонетки в трубу, устанавливает напротив люков. Люки открывают, и песок, стекая ручьями, заполняет вагонетки.

Капуста, распоряжающийся песком, убежден, что загружать вагонетки в трубе — дело не по способностям русских. Поэтому каждое утро он отправляет в трубу трех норвежцев. И среди них вот уже вторую неделю — циммерман[48] Людвиг.

Часто случается, что два-три дня потребности в дополнительном песке не возникает. Здравый смысл говорит, что незачем все это время держать норвежцев в трубе. Однако немецкая пунктуальность часто берет верх над здравым смыслом. Зачем Капусте канителиться — снимать расставленных с утра по работам людей? Куда спокойней, если трое постоянно находятся в трубе.

Норвежцы, конечно, довольны. Им, как и русским, лишь бы день провести. Вот только сквозной ветер не дает покоя. Он с гулом врывается в трубу, мчится по ней экспрессом, все пронизывая на своем пути. От него плохо спасает и толстая одежда. Чтобы согреться, норвежцы тузят друг друга под бока, борются, выскакивают по очереди на свет божий. А когда в конце трубы появляется силуэт Капусты, норвежцы с покорным видом застывают у люков. Немец, конечно, доволен, что его подвластные находятся на указанных местах.

Степан теперь редкий день не навещает камрада. Он доволен, что Людвиг работает в трубе. Здесь почти безопасно. При появлении немца Степан может незаметно выскользнуть в противоположный конец трубы.

Встреча начинается рукопожатием, после этого Степан спрашивает:

— Вас ист тиденте?

Этот комбинированный вопрос Степан задает не впервые. И всякий раз норвежцы, переглядываясь, довольно улыбаются. Им приятно, что русский камрад знает хоть одно норвежское слово — тиденте[49]. Да и новости приятные.

Сегодня Людвиг сообщает, что Красная Армия развивает наступление, бьет фашистов. Освобожден Ростов-на-Дону. Тяжелые бои идут за Харьков.

Двое норвежцев, услыхав название знакомых городов, подтверждающе кивают, улыбаются.

Степан интересуется делами союзников. Людвиг говорит, что союзники наращивают бомбежку Германии. Только за два дня англичане сбросили на Берлин семьсот тонн бомб.

— Прилично! — радуется Степан.

— Да, хорошо, — соглашается Людвиг. — Патриоты Норвегии тоже борются. В городе взорвана очень нужная немцам подстанция. Взорван плавучий док. Трое арестовано…

Голубые глаза норвежца темнеют.

— Их, конечно, расстреляют.

Степан скорбно опускает голову, потом вскидывает ее.

— Людвиг, мы тоже хотим бороться. Вместе!..

Норвежец берет Степана за локоть, отводит в сторону.

— Хорошо, Штепан! Я говорил с товарищами… Надо полагать, союзники не оставят в покое эту стройку. Будут налеты. При бомбежках у них часто случаются ошибки… Штепан, нам нужен подробный план лагеря. План с указанием немецкого блока и всех построек. Понимаешь, Штепан? Это очень важно.

— Да, я понимаю… Скажу… Сделаем!..

Степан смотрит в голубые открытые глаза норвежца.

— Людвиг, в Норвегии много коммунистов?

— Есть коммунисты. Они возглавляют «Гаймат-фронт»[50].

— Людвиг, а вы?..

— Я? — норвежец достает из кармана пипу[51], пустой берет ее в рот, сосет. — Я был на конгрессе Коминтерна в Москве. Слушал Димитрова, видел Сталина. Мы посетили Куйбышев, Сталинград, Ташкент… Незабываемые впечатления!.. Народ хозяин!

Степан не верит своим ушам. Вот, оказывается, какой этот циммерман! Он ходил по улицам нашей столицы, любовался ее достопримечательностями и видел, конечно, памятник Чапаеву в Куйбышеве. Чудесный памятник!

— Людвиг, а в мавзолее Ленина был?

— Да, а как же. Мы возложили большой венок…

— Я тоже был. Два раза был!..

Степан весь светится радостью. А Людвиг ковыряет ножом в трубке, пытается прижечь нагар. «У него нет табаку!» — догадывается Степан и достает свою заветную баночку из-под ваксы, в которой лежат переданные утром Паулем Бушем окурки сигарет. Степан подает несколько окурков Людвигу. Тот колеблется.

— Бери, Людвиг! Я ведь почти не курю…

Подходят остальные двое. По их глазам Степан видит, что им тоже очень хочется курить. Степан предлагает окурки. Они не отказываются. Разминают окурки, закладывают в трубки, прижигают. Аппетитно затягиваясь, все трое о чем-то переговариваются по-норвежски. Потом Людвиг достает из кармана комбинезона пакет.

— Возьми, Штепан!

— Нет, Людвиг! Зачем? Нет! Это твой обед?

Людвиг засовывает пакет в карман шинели Степана.

— У нас остается два на троих…

Степан жмет руку Людвига.

4

Новый комендант устанавливал в лагере свои порядки. Во время вечерней поверки он обратил внимание на большое количество жильцов полицайской.

— Столько полицаев! Они сами ведь не работают?

Федор пояснил:

— Да, господин обер-лейтенант, полицаи сами не работают. Но здесь вместе с полицаями живут лагерные работники.

Комендант пожевал губами и ничего не сказал.

После поверки он в сопровождении Федора зашел в комнатку Антона и врача. Сел за стол, потребовал список полицаев и лагерных работников.

— Да, очень много! Надо работать там, на стройке, а не бездельничать в лагере. Зачем два кладовщика? Одному делать нечего. А кунстмалер зачем? Для военного времени слишком большая роскошь. Сейчас от лопаты пользы больше, чем от кисти. Полицаев оставим по числу комнат. Двенадцать…

— Комнат одиннадцать, господин обер-лейтенант, — осторожно поправил Федор. — Двенадцатая полицайская…

— Двенадцать! — повторил комендант, — Полицайской совсем не будет. Зачем? Полицаи пусть живут вместе со всеми. Двенадцать полицаев. Выберите по своему усмотрению самых лучших. Остальных на общие работы.

Керн небрежно отодвинул от себя список, поднял глаза на Бойкова. Тот, стоя все время навытяжку, сказал:

— Понятно, господин обер-лейтенант! Будет сделано!

Керн поднялся, склонил на сторону голову. В этой позе он здорово напоминал старого высокомерного гусака. Окинув комнату взглядом, комендант вновь остановил свои холодные глаза на Бойкове. С каждым днем ему все больше нравился этот пленный. И не только потому, что Федор подтянут, четок, исполнителен. Вот у Антона, которого будто в насмешку назвали русским комендантом, тоже не отнимешь этих качеств. Он тоже подтянут, четок, исполнителен. Но в его исполнительности неприкрыто сквозит стремление обратить на себя внимание, выслужиться. Керн решительный противник таких методов. Он посвятил свою жизнь армии, но в глаза начальству никогда не лез, не подхалимствовал. Служил так, как подобает служить солдату. Возможно, потому и ходит до сих пор в обер-лейтенантах. Да, пожалуй, так… Приходится утешать себя тем, что он остался самим собой до конца, не кривил совестью. А это главное для человека, который подходит к финишу.

Керну приятно думать, что Федор Бойков внутренне чем-то похож на него. Этот пленный был стойким, честным офицером. В этом нет сомнения. Свой воинский долг он, конечно, выполнил с честью, так, как когда-то выполнил его унтер-офицер Керн под Верденом…

Штарке уверяет, что Бойков большевик. Да, нелегко будет справиться с Россией, если все большевики такие, как Федор. Штарке из себя выходит, а ему, Керну, смешно и только. Вся Германия теперь подвержена страху большевизма. Министерство пропаганды, Геббельс породили этот страх и раздувают его подобно пожару. Является ли это признаком силы?

Большевики! Если они опасны, так не здесь, а на свободе, с оружием в руках. А здесь, за тысячи километров от родины, за проволокой, под конвоем, сам дьявол окажется бессильным. Штарке, хотя и бодрится, но он ужасный паникер, как все.

— Федор, у вас есть дети?

Вопрос неожидан и совсем не свойствен комендантам фашистских лагерей. У Бойкова чуть поднимается черный шнур левой брови.

— Были, господин обер-лейтенант, а теперь не знаю. Война…

— Много?

— Двое… Сын и дочь… В июне сорок первого дочке сравнялось пять лет. Сынок меньше.

— Вам, конечно, очень хочется вернуться к ним?

— Каждый надеется, господин обер-лейтенант…

Глубоким вздохом комендант соглашается. Он знает по себе, как тяжело на чужбине. У Керна появляется желание как-то облегчить участь Федора. Керн задумывается.

— Федор, а почему вам не поселиться здесь? Места достаточно. Так и будет. Я ставлю вас на одинаковое положение с ним, — Керн кивает на Антона. — Будете следить за порядком на работе днем и ночью. Скажите своим товарищам: я сделаю все возможное, чтобы им было не так тяжело. Но они должны хорошо работать, по совести…

Керну хочется узнать впечатление от своих слов. Но лицо Федора с резко очерченными скулами остается бесстрастным, непроницаемым для пытливого взгляда коменданта. Это нравится Керну. Он думает: «И чего только не пишут газеты о русских! А вот он умен и тактичен»…

— Федор, как ты относишься к моему приказанию?

— Приказ есть приказ, господин обер-лейтенант. Его не обсуждают, а выполняют.

Керн вполне удовлетворен. Истинный солдат только так и скажет, он не станет размазывать свои чувства.

— Хорошо! — бросает Керн и выходит.

В комнате наступает тишина. Антон валится спиной на топчан, смотрит в потолок. Он не в себе. Насупился, открылки красивого носа слегка вздрагивают. Федор подмигивает врачу. Тот улыбается, усиленно трет пальцами щеку, точно обморозил ее:

— Ну, что же, Антон?

Антон садится, смотрит настороженно и зло. Он готов с секунды на секунду взорваться.

— Не будем делить пальму первенства, — миролюбиво продолжает Федор. — Ты остаешься старшим, я подчиняюсь.

Антон молчит, но по лицу видно, что заявление Федора его устраивает. Злость начинает спадать.

Федор достает из кармана огрызок некрашеного фаберовского карандаша, берет со стола список.

— Кого разжалуем из полицаев?

Назвав фамилию, Федор бросает короткий взгляд на Антона. Тот не успевает открыть рта, а Федор уже выносит приговор:

— Вычеркнем.

И называет следующую фамилию.

— Тоже…

— Этого оставим. Ничего парень…

Когда Федор доходит до Егора, Антон вскакивает. Топнув ногой, он, опережая Бойкова, выкрикивает:

— Оставить!

Антону совсем не жаль Егора. Черт с ним, пусть поишачит, морда… Силы хватит, накопил… Антоном движет чувство противоречия, желание возразить Бойкову, настоять на своем.

У Федора на лице удивление. Он пожимает плечами.

— Оставить! — упрямо повторяет Антон.

Федор поворачивается к врачу.

— Господин обер-лейтенант сегодня высказал удивление, что русские истязают друг друга. Как я, говорит, могу требовать от немцев прекращения издевательств, если русские сами издеваются…

Садовников щурится.

— Правильно сказал. А Егор, по-моему, без издевательств не может. Садист…

— Сможет! — стоит на своем Антон. — Я потребую…

— Если так, давай оставим. Не возражаю… Посмотрим… Вместе пойдем объявлять?

Антон досадливо отмахивается. Объявлять приказ, который отменяет его повседневные требования? Смешно, если не глупо. Нет, пусть это делает любимчик коменданта. Как все обернулось. Сумел подмазаться, стерва…

Федор только этого ждал. Зажав в руке список, он идет в барак. За дверями Федор проверяет, застегнут ли на все пуговицы френч, поправляет пилотку, придает лицу строгий, начальственный вид. Сейчас он их огорошит. Паразиты!.. Настал великий пост… Заноете…

В полицайской было жарко, как в паркой, и душно. Некоторые из полицаев и «лагерных придурков», разомлев от жары, спали, другие вяло переговаривались. Около остывающей печки сохли, разложенные на скамейке и табуретках, портянки и пилотки, ботинки и сапоги, френчи и шинели. За столом сидели лишь двое — Яшка Глист и Егор. Глист перебирал в картонном ящике тюбики масляной краски, а Егор с ложкой в руке склонился над «парашей». Равнодушно взглянув на Федора, они продолжали заниматься своими делами.

Федор, остановись посреди комнаты, набрал в себя воздуха и крикнул во всю силу легких:

— Подъем!

На всех трех этажах нар лениво зашевелились, поднялись головы с всклокоченными волосами. Что там еще за подъем? Что надо?

— Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна! — торжественно пропел Федор.

Егор положил ложку, отодвинул «парашу». Яшка Глист встал с тюбиком в руке. Из темноты нижних нар выставились похожие один на другого Лукьян Никифорович и Тарас Остапович.

Приказ слушают с нарастающим удивлением. Яшка Глист, узнав, что утром ему предстоит отправиться в яму, выронил тюбик. Стараясь унять дрожь в руках, Яшка прижимает их к груди, но руки все равно дрожат и дрожат. Егор встает со скамейки и, полусогнутый, неуклюжий, похожий на орангутанга, подступает к Федору.

Как только Федор смолкает, в комнате поднимается невообразимый гвалт. Одни соскакивают в подштанниках с нар, другие поспешно напяливают штаны. Каморные Крысы оказались проворнее всех. Они уже юлят около Федора, заглядывают в лицо:

— А как же нам, господин переводчик? — заискивающе спрашивает Лукьян Никифорович.

— Да, как нам? — повторяет Тарас Остапович. — Господин переводчик…

— Я не переводчик, а такой же комендант, как Антон.

— Извините, господин комендант… Не знал… Кто же из нас останется?

— Это что же, надсмешка? — басит Егор. — Как я пойду в комнату? Это не шутка!.. Придумали…

— Господин комендант, у меня сердце… Оставьте в кладовой. Прошу вас…

— У меня тоже сердце… Не надо, Лукьян Никифорович, прикидываться. Стыдно так, бессовестно…

— Я вовсе не прикидываюсь, Тарас Остапович! Конечно…

— Нет, прикидываешься!

— А я, говорю, не прикидываюсь! Вот к врачу схожу…

— Прикидываешься! Прикидываешься! — твердит с отчаянием Тарас Остапович.

Неразлучные друзья, единомышленники так озлобились, что готовы царапать друг друга.

— Гад буду, чтоб я пошел!.. — гудит, как в бочку, Егор.

Федору трудно удержать в себе торжество. Так хочется от души рассмеяться, сказать: «Эх вы, твари ползучие!..» Но вместо этого Федор окидывает строгим взглядом обступивших его полицаев, молча трясущегося Яшку Глиста, злобно шипящих друг на друга Каморных Крыс и говорит не допускающим возражений голосом:

— Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна не обсуждается, а выполняется! Кто остался в полицаях— забирает постели и расходится по своим комнатам! Через полчаса проверю!

5

Как-то санитар спросил у Садовникова:

— Олег Петрович, в шахматы колысь играли?

— Что это тебе на ум взбрело? — удивился Садовников.

— Играли чи ни? — настойчиво допытывался Иван с какой-то непонятной для Садовникова улыбкой.

— Играл… Правда, не ахти как, но играл.

— Гарно и не трэба. Так, лишь бы пересунуть эти самые… хфигуры. Больше ничого не трэба.

— Да в чем дело?

— Потим побачитэ… Надоила мне ца канитель. Хиба це маскировка? А вот шахматы — да…

И вот Олег Петрович и Бойков обновляют шахматы. А санитар нет-нет да выглянет из-за одеяла-занавески, чтобы еще раз полюбоваться своим трудом. Немалых хлопот стоили ему эти шахматы. Из принесенных по его заказу со стройки березовых чурочек он терпеливо вырезал фигуру за фигурой, раскрашивал их и доску огрызком химического карандаша, смазывал для блеска рыбьим жиром… Получилось неплохо. Правда, кони смахивают на нечто среднее между свиньей и гусем, но разве в этом суть. Суть в том, что теперь Олег Петрович может сколько ему вздумается беседовать с Федором, Никифором Бакумовым или своим земляком Степаном. И никаких подозрений. Что тут особенного? Да старик комендант только диву дастся. Русские играют в шахматы!

— Значит, ты сюда? Понятно… — подперев большим пальцем подбородок. Олег Петрович задумывается, — Так… Времени прошло порядочно, а сделано? Мало сделано, Федор. Что ж, я, пожалуй, рокирнусь. Вот так… Ходи… Плохо используем благоприятную обстановку. Никифор никак не подберет ключи к Цыгану. Да и с норвежцами как-то не получается. Так ходи!

— Сейчас… Дай подумать… — Федор берет двумя пальцами «фиолетового» слона, переставляет. — Осторожничаем мы. Забываем, после Сталинграда немцы стали уже не те. Теперь они опустили крылья.

— Ну, это ты брось!..

— Не брось, а точно говорю. Ты в яме не бываешь, а я вижу… Только Овчарка бесится. Еще злей стал. Брат у него в Сталинграде накрылся. Капуста говорил… Ты пошел?

— Да, вот этой пешкой…

Федор сейчас же отвечает ходом коня и говорит, не отрывая взгляда от фигур.

— А с денщиком я не валандался бы. Враз бы расколол сопляка.

— Это как же?

— Очень просто… После одного разговора в темном углу он станет ходить по струнке. Любое поручение выполнит.

— Уверен? — Садовников выпрямляется на табурете.

— Абсолютно. Больше ему ничего не остается… Надо как-то заглаживать старые грехи… Он не дурак. Понимает, откуда ветер тянет…

У врача ползет вверх левая бровь. Он снимает очки и встает из-за стола.

— Такие разговоры для меня нож острый. Честное слово!.. Шапкозакидательство никогда не приносило пользы. Так можно все погубить.

— А что губить? — снизу Федор вызывающе заглядывает в лицо врача. — Сам говоришь — ничего не сделали.

— И не сделаем при таком отношении… А головами поплатиться можем… Да, очень даже просто…

Из коридора слышатся неторопливые шаги. Они все ближе и ближе. Садовников поспешно садится, склоняется над доской.

— Чей ход?

— А черт его знает… — обиженно ворчит Федор. — Ходи ты…

Врач почти наобум переставляет фигуру. Так же наобум отвечает Федор. Садовников делает вид, что он весь ушел в игру. Не оборачиваясь на скрип двери и приближающиеся шаги, он думает: «Кто пожаловал?»

— О, забавляетесь! — говорит Бакумов. В его хрипловатом от простуды голосе удивление и еще что-то такое, чего Садовников сразу не может понять. Олег Петрович косится на Бакумова, который стоит в конце стола. В округлых глазах врач замечает блеск, который бывает, когда человек затаил в себе радость.

— Иван вот маскировку придумал, — говорит Олег Петрович, точно оправдываясь.

— Это не плохо… Остроумно, во всяком случае… — на синеватых губах Бакумова легкая улыбка. Бакумов окидывает взглядом приемную и почти ложится грудью на стол: — Людвиг, оказывается, коммунист. Был на конгрессе Коминтерна в Москве. Просит подробный план лагеря. На случай бомбежки…

Все трое молча переглядываются.

— Вот это дело! А ты говорил!.. — укоряет Федора Садовников. У него в левом глазу порхают под выпуклым стеклом искры радости.

— Виноват… — сдается Федор. — Сделаю за это план. Давайте бумаги.

Все трое обшаривают свои карманы. Врач находит сложенный вчетверо и уже изрядно потертый нелинованный листок. Федор достает карандаш, а у Бакумова нет ничего.

— Ну, что это за бумага, — недовольно морщится Федор, развертывая листок. — Надо как следует сделать. Не ударить в грязь лицом.

— Просил подробно нанести немецкий блок, — шепчет Бакумов.

Садовников понимающе кивает и зовет Ивана. Тот озадаченно скребет в затылке.

— У Антона в блокноте добрийша гумага… Тильки как ее визмешь?

— И нечего пытаться… — отмахивается Садовников. — Чтобы навлечь подозрения?..

— У Яшки Глиста альбом… Полуватман… Куртову он даст, — Федор вопросительно смотрит на Садовникова.

— Осторожней с Куртовым. Не по душе мне этот романтик. Пристал к девчонке… К чему?..

— Хороший парень, — уверяет Федор. — Я схожу?

— Подожди! Зачем тебе бумага? Для чего?

Федор на секунду задумывается.

— Для списка полицаев. Обер-лейтенант требует.

— Тогда к Куртову не обращайся. Сам попроси у Глиста. Не откажет.

Федор соглашается и уходит. Никифор занимает его место за шахматами. Окинув взглядом фигуры, говорит:

— Неважное у него положение. Проигрывает…

— Да мы так просто двигаем… Скажи Степану… Пусть поинтересуется, не ожидается ли сюда десант. Надо заранее к нему подготовиться… Не забывайте осторожности…

Федор возвращается с двумя листками голубоватой плотной бумаги, целлулоидной линейкой и остро заточенным фаберовским карандашом.

— Жался, стервец, но дал, — он садится за стол. Глаза оживленно поблескивают. — Не хватило смелости отказать. Все-таки начальство…

Садовников посылает санитара патрулировать коридор.

— В случае чего — запоешь «Галю», — наказывает он.

А Федор разлиновывает лист и пишет: «Список полицаев». А когда санитар выходит, он берет второй лист.

— Вы играйте, играйте… — говорит Федор. — Это будет не план, а схема без масштаба. Так… Начнем танцевать от ворот…

* * *

Остаток недели Федор работал старшим ночной смены, а с понедельника ему предстояло заменить Антона в дневной.

Бойков встал задолго до построения. Безопаской Антона тщательно выбрился, надел позаимствованную у повара Матвея комсоставскую гимнастерку, перетянулся широким ремнем.

— Ну, как? Якши?

Садовников придирчиво осмотрел Федора, поправил воротничок, одернул сзади гимнастерку.

— Ничего… Внушительно…

Антон еще лежал в постели. Он повернулся к Федору.

— Норвежек покорять собираешься?

Федор повел в его сторону блестящими от внутреннего напряжения глазами.

— А что? Не тебе одному…

И засмеялся, стрельнул лукавым взглядом в Олега Петровича. Засмеялся и Антон. Водянистые глаза стали жирными.

— Эту видал? — Антон кивнул на окно, в которое днем был хорошо виден белый дом на скале. — Ух, и чертовка!..

Бойков строго сжал губы.

— Как Егор, бьет?

— А черт его знает… — Антон все еще смеялся так, что на нем колыхалось одеяло. — Не замечал…

— Если бьет — пусть не обижается!..

— А что уставился волком? — Антон спустил на пол ноги. — Нужен мне Егор, как телеге пятое колесо. Брат он мне или сват?

Федор вышел. В коридоре его нагнал Садовников.

— Подожди. Ты смотри, не пори горячки!

Федор, опустив глаза, молчал.

— Понимаешь, Федор! Можешь столько дров наломать…

— С Егором все равно рассчитаюсь. Вытурю! Бакумовым заменим!..

— Умно надо… Чтобы комар носа…

— Постараюсь, Олег! — Федор ободряюще хлопнул Садовникова по плечу и четким пружинистым шагом ушел на построение.

Когда колонна прибыла на стройку, Федор отсчитал каждому мастеру пленных, назначил полицаев, а спустя некоторое время отправился проверять, как идут работы.

Полицаи, издали заметив его, начинали наседать на пленных.

— Комендант! Шевелись! Эй, ты, заснул!

Остановясь в стороне, Федор смотрит то на пленных, то на полицая. Ему хочется сказать полицаю: «Дурак! Зачем мучаешь своих? Ведь мастера нет». Но Федор молчит. А полицай никак не может понять, доволен или нет комендант.

Наконец, Федор кивком головы подзывает к себе полицая.

— Ну, как?

— Работаем, господин комендант!

— Стараешься?

— Ленивые, черти. Приходится все время стоять над душой.

— Конечно, если без ума…

Больше Федор ничего не говорит. Он поворачивается и медленно уходит. Полицай обескуражен. Он никак не поймет, чего хочет от него комендант. Пропадает всякое желание торопить пленных.

Бойков идет в цементный склад. Там под командой Егора работает первая комната. Федор настроен решительно. Он думает: «К черту! Нельзя такого держать!»

Почти на полпути от бункеров с песком до эстакады с бетономешалками стоит груженая вагонетка. Она осела передним правым углом. Пленные пытаются приподнять вагонетку, поставить на рельсы. Капуста размахивает палкой, шипит и пыхтит, как тот старенький паровозик, который доставляет на эстакаду песок. Он кричит по-немецки:

— Лодыри! Все дело остановили! Поднимайте!

Пленный огрызается по-русски:

— Пошел ты… Кляча!.. Сколько говорили — рельсы разошлись, поправить надо.

— Что? Что ты сказал? Ты поговоришь!

И по-русски добавляет:

— Работа! Бистро!

Капуста замахивается палкой.

— Господин мастер, в чем дело? — спрашивает Бойков.

Капуста, опустив палку, жалуется:

— Не работают. Вот… Хотят остановить бетономешалки. Я буду иметь большие неприятности. Но сначала их получат они…

Пленный говорит совсем иное:

— Он же балбес первой марки. Все время морочимся на этом месте. Одна пройдет, вторая сядет… Как ее поднимешь? Песок разгружать не разрешает. А так как?.. Хребты трещат…

Бойков приказывает принести плаху. Одним концом вставляют ее под раму вагонетки, подкладывают чурбак, дружно все налегают на второй конец. Угол вагонетки медленно приподымается, колесо становится на место.

— Сами не могли догадаться? — спрашивает Бойков.

Пленные молчат, потом один злобно бросает:

— Больно нужно за дурака думать. У нас такому свиней пасти не доверили бы, а тут «гер мастер»!

— Да ведь самим же хуже.

— Э, нам всяко не сладко…

Пленные наваливаются на вагонетку. Под колесами хрустит песок. Капуста довольнехонек. Он дружественно похлопывает Бойкова по плечу.

— Хорошо! Очень бистро!

— И без палки, господин мастер.

Капуста смущен. Он часто моргает, будто запорошил глаза.

— Новый комендант лагеря запрещает бить русских. Разве вам неизвестно?

Капуста начинает пыхтеть и сопеть.

— Как иначе? Они не хотят работать. Я вынужден прибегать… Единственное средство…

— Вы можете сказать мне, записать номер… К таким будут приняты меры в лагере. Так распорядился господин обер-лейтенант Керн. Вы знаете его? Господин обер-лейтенант награжден Железным крестом.

— О-о!.. — выдыхает Капуста. Морщины шевелятся, складываются, создавая на лице выражение почтительного удивления.

Капуста достает и открывает портсигар. В нем сиротливо лежат две сигареты. Капуста берет одну и закрывает портсигар. Но, взглянув на Федора, он на мгновение задумывается, открывает вновь портсигар.

— Куришь?

— Да, спасибо!

Капуста улыбается, поглядывает на Федора. Он доволен своим великодушием. Не каждый может поступиться последней сигаретой, а он вот поступился…

— Господни мастер, а почему вы не исправите путь? Ведь все время здесь сходят вагонетки.

— Да, сходят, — соглашается Капуста. — Но нет времени. Я не имею права останавливать работу бетономешалок. — Капуста клонится к Федору, доверительно сообщает на ухо: — Главный инженер разорвет… Очень строгий…

Бойков слегка усмехается.

— Господин мастер, в России говорят: не тот плох, кто споткнулся, а тот, кто споткнулся несколько раз на одном месте.

Морщины на лбу Капусты сдвигаются, напоминая меха гармошки. Сосредоточенно подумав, мастер удивляется:

— Мудро! Так говорят русские?! Не полагал…

Теперь Федор клонится к Капусте, доверительно сообщает на ухо:

— Не такие уж русские дураки, как вам кажется.

Мастер покашливает и говорит:

— У меня нет времени. Я должен идти. До свиданья.

— До свиданья, господин мастер.

Помахивая палкой, Капуста торопливо шагает между рельс. Федор смотрит в его спину и улыбается.

…В цементном складе Федор еще издали слышит злобный крик и матерщину. «Егор?» — Бойков, ускоряя шаги, пробирается между штабелями мешков цемента, потом замирает на месте. Так и есть…

Пленные грузят на платформу вагонетки цемент, чтобы отправить его к бетономешалкам. Один за другим они подходят к штабелю, сгибаются, расставляют ноги, принимая устойчивую позу. Двое пленных берут из штабеля и опускают на плечи товарищей пятидесятикилограммовые мешки. Опускают осторожно, но пленные сразу начинают бледнеть, качаться…

— Скорей! Бетономешалки встанут. Падлы!

Егор остервенело толкает пленного. Тот падает. Из лопнувшего бумажного мешка цемент сыплется за шиворот, в ухо. Егор отводит назад ногу, чтобы ударить лежащего и… замечает Бойкова. Вид Федора не предвещает доброго. Он подступает решительно, со сжатыми кулаками, Егор теряется.

— Помогите! — Федор кивает на упавшего пленного.

Двое поднимают товарища и отводят в сторону.

— Цемент нужен, а ты тут свалку устроил! Куча мала!..

Выпученные глаза Егора, стекленея, становятся неподвижными. Он молчит. Молчит секунду, а во вторую стремительно отлетает на мешки. Егор вскакивает, бросается на Бойкова, но снова валится от сокрушительного удара.

— Так его! Еще! — Васек чуть не пляшет от восторга.

Прибегает мастер.

— В чем дело?

— Падло! Ну, погоди! — рычит Егор, зажимая ладонью разбитые губы.

Мастер, конечно, ни слова не понимает и обращается к Федору за разъяснением. У того смуглые щеки взялись бледностью, губы заметно подрагивают.

— Он спал. Вот тут спал, на мешках, — Бойков показывает место, где спал полицай.

На мастера будто кипятком плеснули.

— Сакрамент! — визжит он. — Вон! Зачем мне такие лодыри?!

— Я доложу вечером господину обер-лейтенанту, — говорит Федор.

* * *

Вместе с вечерними сумерками рождается туман. Густой и липкий, он плотно окутывает горы, деревья, дома, толсто застилает море. За туманом не видно волн. Но они катятся. Свидетельством тому яростно упорные удары о скалы, о причальную стенку. У-yx! И тихо. Лишь, шипя и журча, опадает по камням вода. А потом опять: У-у-х!

На стройке вспыхивают огни. Укрытые сверху тарелками абажуров, лампочки светят со столбов, с кранов и экскаваторов, с качающихся мачт барж.

Окоченевшие пленные живут сейчас одной мыслью — скоро ли ударят в рельс, возвещая о конце работы. Скорей бы. Кажется, не дождешься…

И вот, наконец, бьют. Всегда звонкие всплески звуков сегодня вязнут в тумане. Их еле слышно.

Бум-бум… — доносится, как из подземелья.

Пленные спешат на построение. Ведь чем дружней они соберутся, тем скорее окажутся в лагере.

— Инструмент на место! — кричит полицай. — Эй, кирки!.. Черт вас побрал бы!

Пленные стремятся поскорее улизнуть.

Встав под стену сборного домика-конторки, Степан ждет Бакумова. Мимо спешат на построение пленные. Не так-то легко при тусклом свете узнать в потоке людей Никифора. Вот он, кажется? Нет. Возможно, уже прошел?

С крыши падают горохом капли воды. Падают то мимо, то на лицо. Степан плотнее прижимается к стене. Где его носит? Наконец-то!..

Степан покидает укрытие. Они молча идут рядом. Кто-то злобно кричит:

— Скорей! Дрогни из-за вас!

— Передал, — вполголоса говорит Степан. — Удивился, что так хорошо сделали. Просил найти надежного человека в портовой команде. Норвежцев туда не допускают. Будет ответственное задание. На фронтах пока ничего особенного. Бомбят Германию…

Они становятся в строй.

Проходит несколько минут, и Федор с начальником конвоя начинают считать пленных.

6

Унтер не оставил без внимания своих подопечных. Из разжалованных полицаев и «лагерных придурков» создали команду, которая работала в порту на разгрузке прибывающих из Германии пароходов. Разгрузившись, пароходы здесь же брали уголь и уходили за грузом, который следовало переправить в Германию. А переправляли в то время фашисты все, что можно было переправить из этой небогатой страны. «Если бы немцы могли, они увезли бы от нас даже скалы», — с горечью шутили норвежцы.

По просьбе денщика в портовую команду зачислили его земляка Цыгана. Почти с первых дней работы на новом месте у Цыгана завязались хорошие отношения с Никифором Бакумовым. Дело в том, что в порту у Цыгана не стало возможности сбывать кольца. Норвежцев нет, немцам же кольца лучше не предлагай: возьмет, а вместо платы сунет под нос кулак. И пропал труд…

Цыган ругал земляка:

— Догадала тебя нелегкая просить за меня. Постарался, называется. Так я ноги в два счета вытяну. Конечно… И нечего зубы скалить. Если бы я мог железом питаться, которое выгружаем…

Попытка Цыгана заиметь торговых агентов в яме оказалась почти бесплодной: агенты или не могли сбыть кольца или сбывали их так дешево, что пропадал смысл работы над ними.

В эту трудную пору и подвернулся Цыгану Бакумов.

— Просил один камрад хорошее колечко.

— Чудак человек, лучше моих ты во всем лагере не найдешь. Точно говорю. Не родился еще такой мастер… Тебе круглое или плоское? Вот…

Цыган открыл железную баночку, в которой лежало не менее десятка колец разных фасонов. Чтобы не испортить шлифовки, сохранить блеск, каждое завернуто в тонкую полупрозрачную бумажку.

— Выбирай. Может, с напайкой? Мой фасон. Никто таких не делает.

Бакумов замялся.

— Что? Не по душе, что ли?

— По душе… Платить нечем. Если бы ты поверил в долг. Сколько получу, отдам. Даже не сомневайся…

Цыган глянул на Бакумова и сказал без колебаний:

— Масть у нас одинаковая — оба черные. Бери!

Бакумов с помощью Васька и Степана довольно выгодно сбыл несколько колец, и через неделю Цыган предложил ему стать своим компаньоном. Тот согласился. Правда, большой сноровки Бакумов не проявил. Он не брался ни за расклепку колец, ни за опиловку. Но шлифовал старательно. Надев кольцо на деревянную палочку, с завидным терпением тер его о шинель или штаны. Лицо уже давно лоснится от пота, а он все трет. Цыган доволен. Доволен не столько помощью, сколько хорошим сбытом товара. Теперь к баланде можно добавить копченую селедку, кусок отварной трески или несколько картофелин. Можно при случае побаловать себя сигаретой.

Денщик редкий вечер не навешает своего земляка. От него тоже перепадает то кусочек хлебца, то похожий на медный пятак кружок колбаски, несколько сигарет или щепоть табаку. Цыган не жадничает, честно делится всем с Бакумовым.

Жизнь Цыгана пошла на лад. Он окончательно повеселел, стал еще охотнее делиться мыслями со своим компаньоном. Бакумов умело поддерживал разговор.

Однажды после ухода Аркашки он сказал:

— Никак его не пойму.

— Кого это?

— Да землячка твоего. Парень будто ничего, а такое совершил… Главное сам же рассказывает, похваляется… Откуда в нем такое?

— Ах, вон ты о чем… — Цыган, казалось, с трудом уяснил мысль Бакумова. — Значит, не поймешь? А ты особенно и не старайся… Не ела душа чесноку, так и не воняет…

— Вот именно воняет, — возразил Бакумов.

Цыган сделал неожиданный поворот:

— Душно. Свеженького воздуха хлебнуть не желаешь? Пошли!

Когда они вышли из барака, Цыган, взяв за рукав Бакумова, подтянул его к себе.

— Хочешь начистоту, чтобы ничего между нами не было?

— Давай на чистоту, — равнодушно согласился Бакумов.

— Ну, так слушай…

Оказывается, Аркашка вовсе не Аркашка, а Виктор. И командира партизанского отряда, который до войны был директором школы, он не выдавал. Его выдал одноклассник Виктора Аркашка Штемин. Толстый, снулый стервец позарился на деньги, которые фашисты обещали за командира отряда. Виктор, будучи связным отряда, среди белого дня привел его, мокрого и дрожащего от страха, к партизанам. На лесной поляне состоялся короткий суд. Шлепнули.

Ночью отряд ворвался в село и полностью разгромил немецкий гарнизон, снял с виселицы своего любимого командира. А через несколько дней партизаны сами влетели в ловушку. Дрались насмерть. Неизвестно, остался ли кто в живых. Виктор и контуженный Цыган попали в лапы фашистов. Вот тогда-то Виктор и выдал себя за предателя Аркашку Штемина, а Цыгана за своего пособника. Виктор знал, что немцы, с которыми был связан предатель, погибли, и поэтому вел себя смело, настойчиво требовал выплаты наградных за оказанную услугу. Немцы не стали особенно утруждать себя проверкой, а отправили пленных в лагерь. Однако в личных карточках Виктора и Цыгана появилась соответствующая запись, которая не раз спасала земляков от издевательств и голода. Только поэтому они угодили в авиационную часть, а здесь Виктор — в денщики, а Цыган — в портовую команду.

Рассказ Цыгана озадачил Бакумова. Так ли все это? Возможно, земляки делают очередной ловкий ход, чтобы войти в доверие.

Шли дни, а Бакумов никак не решался подступить в открытую к Цыгану. Ночью и днем, на работе, он думал и прикидывал, как и с чего начать разговор. В лоб, конечно, нельзя. Надо тонко, двусмысленно, чтобы в случае опасности можно было увильнуть. «Да ты что! Я совсем не о том… За кого ты меня принимаешь?»

Вести с фронтов, добываемые Степаном, были отрадными. С них Бакумов и решил начать, считая, что лучше всего человека определить по тому, как он относится к судьбе родины.

Настал март. И хотя по-прежнему дождь перемежался мокрым тающим на лету снегом, чувствовалось торжествующее приближение весны. Казалось, эта красавица бродит где-то за ближними горами. Она давала о себе знать то солнцем, которое, прожигая толстенный наплыв облаков, светило так, что древние зеленоватые скалы начинали дымиться и сверкать на изломах, то ветром, еще холодным по-зимнему, но напитанным таким неповторимым тонким ароматом, что от него широко раздувались ноздри и человека и зверя.

По вечерам морозец затягивал лужицы во дворе лагеря тонким ледком. Под ногами он, ломаясь, звенел, как струны, чем-то напоминая перекличку синиц в лесу.

В бараке особенно остро стала ощущаться духота. Застоялый воздух до предела напитывался запахами прелой одежды, пота, баланды и казался тягучим и вязким. Поэтому пленные после ужина и поверки выходят к бараку проветриться. Вот и сегодня один по одному все вышли. В полутемной комнате остались лишь занятие отделкой колец Цыган с Бакумовым, да еще кто-то, млея от жаркой духоты, рассыпал по верхним нарам храп.

— Слыхал, как на фронтах? — спросил Бакумов.

— Так, краем уха… А что?

Бакумов надел на палец кольцо, любуясь им, повернул руку так и эдак.

— Здорово надраили. Огнем горит…

— Так что?.. Чего резину тянешь?

— Напирают наши. Ржев взяли. А союзники бомбы сыпят, что картошку. На Берлин семьсот тонн ухнули. Гамбург… Стелют ковром, что подвернется…

Темнота сгустилась, и Бакумов не видел выражения лица Цыгана, но он видел, как блеснули его зубы.

— Значит, палка об одном конце не бывает?

Бакумов задумчиво похлопывал ладонью по колену.

— Выходит, так… Гонят захватчиков…

Цыган сердито подкинул и поймал кольцо, сунул его в карман.

— А мы вот этими штучками занимаемся? Выходит, брюхо вытрясло, так и совесть вынесло?..

Бакумов молчал.

— Тошно, Никиш. Как в мышеловке. А что сделаешь? Ну, скажи?

— Если ничего не делать, то, конечно… А вот, скажем, пароход?.. — Бакумов указательным пальцем энергично ткнул в направлении пола.

Цыган оторопело прошипел:

— Как его? Голыми руками?..

— Трудно, — согласился Бакумов, — и опасно.

— Дело не в опасности…

— Не боишься?

— Ты за партизана меня не считаешь? — в голосе Цыгана обида, — Мы там не такое творили. Сколько поездов под откос спустили. А машинам счета нет…

— Было да быльем поросло, — тягостно вздохнул Бакумов.

— Да, теперь сидим, как на мели, — мрачно дополнил Цыган.

Вспыхнула, погасла и снова вспыхнула над дощатым столом электрическая лампочка. В коридоре загремели колодки: пленные, «наглотавшись» свежего воздуха, расходились спать.

— Что ж, пора и на покой, — Бакумов встал со скамейки.

Цыган тоже встал. Он забыл или не счел нужным передать Бакумову несколько готовых колец. Небрежно побросав их в жестяную коробку и зажав ее в ладони, он заспешил за выходящим из комнаты Бакумовым. У порога придержал его и горячо зашептал:

— Ты, Никит, во мне не сомневайся. Не подведу. И не думай даже… Не из таковских… Давно я себя не чувствовал так… Старое все встало… Как говорят, хоть сзади, да в своем стаде…

— Можно, Семен, и не сзади…

— Можно… Эх, разве я не понимаю, что ли?.. Если бы этой… хоть немного, кусочек… Вот тогда бы да!..

Весь разговор с Цыганом Бакумов в этот же вечер передал Садовникову. Тот задумался.

— Тебе видней… Сам как считаешь?

Бакумов утвердительно кивнул.

— Верю!

— Тогда давай… Скажи Степану… Пусть передаст… Интересно, что за поручение у них?

— Надо полагать, что-нибудь подсунуть в пароход. Я так и настраивал Цыгана.

— Пожалуй… — согласился Садовников. — Выходит, этот Виктор-Аркашка ловкач? Вот и мальчишка!..

Прошло два дня. По вечерам Цыган вовсе не занимался кольцами.

— Ты что же, задумал ноги протянуть? — пошутил Бакумов, напоминая собственные слова Цыгана. Тот досадливо отмахнулся:

— Надоело. Знаешь, все забурлило, зашумело, как в половодье.

Он помолчал и выразительным взглядом спросил о том тайном, известном, как он полагал, только им двоим: «Как же быть? Что придумать?»

Никифор вздернул плечами, дескать, ничего не знаю. И Цыган мгновенно завял. Опустив голову, с сожалением сообщил:

— Утром такой дурак причалил. Ох, и здоров. Вахтман-поляк сказывал: заберет отсюда солдат. Сейчас, говорит, много отправляют на Остфронт. Вот бы!..

На третий вечер Бакумов будто случайно встретил Цыгана в уборной. Выждав, когда не стало людей, спросил:

— Не ушел тот дурак?

— Стоит.

— Уголь брал?

— Начал.

Бакумов встал у двери так, чтобы было видно подходивших к уборной.

— На, добавь, им все мало…

Увидав на ладони Бакумова кусок угля с блестящими гранями. Цыган не сразу понял, в чем дело. А когда понял, качнулся, как пьяный. Но уже через какую-то секунду овладел собой, жадно схватил уголь, засунул в карман брюк и руку оставил там.

— Своих остерегайся… Задержись тут…

Цыган молча кивает, а глаза горят, дышит порывисто.

Бакумов не спеша выходит из уборной, бредет по двору, смотрит на темно-фиолетовое, усеянное звездами небо.

На следующий вечер Цыган весел как никогда. Его черная физиономия блестит не хуже старательно начищенных сапог, то и дело сверкают зубы. Он опять энергично взялся за кольца. Бакумов, как и положено компаньону, помогает.

— Хватит, отдохнули, опять надо штаны протирать, — Цыган хитро щурится, подмигивает Бакумову. А улучив удобную минуту, шепчет: — Порядок… Прямо в трюм. И никакого риску.

Бакумов чувствует, как учащенно токает в висках кровь. Вот оно настоящее дело, борьба! Дошли! Не то еще будет! Загорит земля под фашистами, везде загорит!

— Семен! Белое пятно на черном фоне — что такое?

— Подожди, — Цыган, сосредоточенно задумываясь, заводит вверх глаза. — Черт ее знает…

— Не знаешь? — Бакумов хохочет. — Да ты же… Твои зубы и лицо.

— Придумал же… Ну и чудак человек!..

А спустя примерно неделю Цыган сообщил, что приезжали в порт гестаповцы. Долго приглядывались, принюхивались ко всему и уехали не солоно хлебавши. Выходит, «кусок угля» где-то в море сработал.

7

Отсчитав мастеру последнюю партию пленных, Федор перебросился несколькими словами с начальником конвоя и неторопливо зашагал к цементному складу.

Утро было по-обычному пасмурное, но тихое, теплое. Море мягко плескалось о прибрежные камни. Два недавно установленных на бетонные основания тяжелых орудия настороженно уставились длинными стволами в голубоватую дымку, которая легкой шторой колыхалась над морем. Цокая коваными каблуками, мерно расхаживал около орудий часовой. Где-то поблизости, за шторой дымки, четко выстукивал мотор. Федор знал, что это маленький белый пароходик курсирует между двумя частями разъединенного фиордом города.

— Дзинь! Дзинь! Дон! — звенит около конторки мастеров рельс, возвещая о начале работы. Сегодня он, будто назло пленным, звенит весело, с беспечным задором.

Пройдя вдоль берега, Федор заворачивает к бункерам с песком. Здесь, у Капусты, работает заменивший Егора Бакумов. Уже несколько дней подряд Федор умышленно назначает его на песок. И Степан несколько дней подряд в команде Бакумова. Он, должно, уже повидался с Людвигом. Какие, интересно, новости?

Навстречу Федору из-под бункера тяжело выкатывается вагонетка с песком. Четверо толкают ее. Среди них — Бакумов. Федор, посторонясь, подзывает его.

— Ты что же это? Полицай должен распоряжаться…

Федор улыбается, а Бакумов, опустив голову, сокрушенно вздыхает.

— Не могу я так… От одного названья тошно становится. Полицай!.. Догадало вас…

— Ничего, привыкнешь. Я вот тоже поначалу мучился… А теперь убедился — не зря… Все-таки кое-что делаем. Вот напоили…

— Плохо, что не на глазах… Нет такого удовлетворения…

— Увидим еще! Потерпи!..

— Смотри, как бодро настроен! — удивляется Бакумов. — Раньше, кажется, такого не замечалось.

— Раньше воду в ступе толкли. Все слова, слова… Для меня они хуже касторки. Что Степан?

— Ничего особенного…

— Как в Тунисе?

Бакумов досадливо поморщился.

— Все так же… Действия союзников похожи на мышиную возню. Так можно сто лет воевать.

— Черт знает… Весной-то, может, развернутся?

— Где там! — с досадой фыркает Бакумов. — Я потерял веру… Вот бомбы они не жалеют. Опять сыпали…

Со стороны бетономешалок показался Капуста. Идет с опущенной головой. Федор и Бакумов притихли, забыв о том, что мастер ни слова не понимает по-русски.

— Добрый день, господни мастер! — говорит Федор.

Капуста, оторванный от каких-то дум, смотрит бессмысленно.

— Добрый день! — повторяет Федор. — Как дела, господин мастер?

Капуста зло сплюнул и заворчал:

— Дела! Какие теперь дела!

— Что так! — удивился Федор.

Капуста был настолько расстроен, что не заметил гонкой насмешки. Его тянуло поделиться постигшим горем. Он угрюмо сказал:

— За одну ночь не стало моего родного городка. А какой был город! Теперь одни развалины Жена с детьми с трудом добралась до деревни. Живет в коровнике, у чужих людей. Сын болеет. Вот и дела…

Федор сочувственно вздохнул:

— Плохо.

— Хорошего мало. Война приносит сплошные несчастья, больше ничего… — взгляд мастера уперся во влажную кучу золотистого песка около дороги.

— Опрокинули? Собрать! Все собрать! Чтобы никакого следа! Ферштеен ду?

— Да, понятно, — отозвался Никифор. — Все сделаем.

— Гони вагонетки! Они стоят. Им лишь бы стоять, — взмахнув по привычке палкой. Капуста заспешил к бункерам, часто семеня по железным шпалам узкоколейки.

— Видал, как запел? — цедил вслед мастеру Федор. — Наши разрушенные города их не беспокоили… Иди, выполняй свои обязанности.

Побывав на выгрузке цемента, Федор направляется в яму. Справа от него туда же в яму тянется канава, глубокая и прямая, точно проведенная по линейке линия. Пленным немало пришлось потрудиться, чтобы прорубить ее в сплошном камне.

Низ и стены канавы забетонированы, большая часть, укрыта толстыми железобетонными плитами. В «окна» виднеются в полумраке кабеля. Они напоминают вытянувшихся по дну удавов.

Примерно в двадцати метрах от первого бокса канава оканчивается глубоким бетонированным колодцем. От него отходит в разных направлениях уже три канавы. Они значительно уже и мельче центральной.

Федор видит, как высокий, костлявый электрик фирмы «Сименс», согнувшись вопросительным знаком, что-то кричит а колодец. Спустя несколько секунд из колодца выныривает Васек, который уже вторую неделю ходит в подручных электрика.

— Держи! — Васек подает мастеру ножовку, голубой обрезок жилы кабеля и, опираясь руками, довольно ловко выбрасывает себя из колодца. Электрик, схватив конец жилы, в ужасе ахает:

— Василь! Что ты наделал?! Я говорил — красный!.. Красный!.. Проклятье!.. Красный! Понимаешь?

— Я, я, форштеен… — Васек с невозмутимым видом тычет пальцем в жилу кабеля.

Растерянность на лице электрика сменяется яростной злобой. Он толкает Васька, замахивается обрезком жилы в свинцовой оболочке.

— Никс форштеен, — твердит Васек, опустив голову.

— Никс форштеен! — передразнивает мастер. — Саботаж! Да, да!.. Убить тебя мало! Что скажет обер-мастер? Пойдем к нему! Да, да! Я не должен страдать…

— В чем дело, господин мастер? — интересуется Бойков.

Мастер охотно рассказывает. Он приказал отрезать красную жилу. Семьдесят сантиметров… А этот паршивец отхватил голубую. Ее совсем не следовало…

— Ты что же это, а? — спрашивает Федор.

— А чего?.. Не понял… Черт его знает… — бормочет Васек, косясь исподлобья на Федора.

— Я восемнадцать лет у «Сименса»… И такая неприятность. Я должен доложить обер-мастеру… — стрекочет по-сорочьи электрик.

«Вот чертяка!» — мысленно восхищается Федор. Однако, взглянув на Васька еще раз, он неожиданно для себя ожесточается.

— Дурной! Больше сказать нечего. Прешь на рожон. Жить надоело, что ли? Забыл, как рассчитались за шланги? А за это тем более… Он вот доложит и все, конец тебе.

Васек, побледнев, молчит.

— Господин мастер, — обращается Федор к немцу. — Он говорит, что не понял вас.

— Как он мог не понять! — кипятясь, перебивает электрик. — Я повторил несколько раз. Несколько раз!..

— Да, но он совсем плохо знает немецкий. Хотя это не избавляет от наказания. Я запишу его номер. Провинившихся наказывает комендант лагеря господин обер-лейтенант Керн. Таков порядок, господин мастер. Будьте уверены — его строго накажут.

— Следует!.. Обязательно!..

* * *

Макс Гляс сидел в конторке над декадным отчетом. Почти непрерывно хлопала дверь. Входили и уходили мастера. Несколько человек курили на длинной скамейке, лениво переговаривались. Рыжеватый немец с бельмом на глазу широко позевнул.

— Эх-ха, поспать бы… Каждый день одно и то же… Тошно! Даже бить пленных надоело. А сначала было интересно. Правда?

— Во всяком деле надо иметь цель, — заметил Гляс, не отрываясь от бумаг.

С бельмом на глазу ухмыльнулся.

— У тебя это здорово получается, Макс…

Вошел немец с забинтованной шеей.

— А, Франк! Ну, как?

Тот повернулся всем корпусом.

— Разрезали. Адская боль. Искры из глаз!..

— Надо полагать… Доктора умеют кромсать. Находят в этом удовольствие.

Франк подошел к Глясу.

— Получи, Макс. Телеграмма…

С бельмом на глазу вскочил со скамейки.

— Ты успел завернуть в общежитие? Мне нет?

— Вот только Максу…

Гляс поспешно развернул телеграмму, и лицо его мгновенно стало таким же белым, как лежащие на столе бумаги.

— Что случилось, Макс?

Гляс, опираясь руками на край стола, тяжело и медленно встал, с грохотом выбросил ногой из-под себя табуретку, прислонился спиной к стене. Так он стоял, тяжело дыша, без единой кровинки в лице.

— Макс! Слышишь, Макс?

Гляс, пьяно качаясь, вышел из конторки. Мастера удивленно переглядывались. С бельмом на глазу сказал:

— Раньше письма и телеграммы доставляли радость, а теперь я боюсь их. Меня бросает в дрожь.

За дверью Гляс пересохшим ртом жадно глотал влажный воздух. Заметив смятую в кулаке телеграмму, расправил ее, еще раз пробежал глазами и сунул в карман. Нет стариков, нет брата, нет дома — ничего нет. Как же теперь? Как!..

Он куда-то шел, спотыкался, опять шел и оказался в яме. С появлением Овчарки русские стараются изо всех сил. Мастер смотрит и не видит их, а только слышит, как они натужно пыхтят, как гудит от камня вагонетка. Трусят. Дрожат за свои душонки. Альфреда нет. Погиб. Черт знает где погиб. И старики… Он представил, как ночью бомба разнесла в щебень дом, старый родной дом. А эти вот живут. Почему живут? Почему?! Нет, так не будет! Он не допустит! Не допустит!

Овчарка рычит, крутится, ища увесистое, чтобы глушить русских. Но как на грех под руки ничего не подвертывается. Тогда он подскакивает к вагонетке. Хватает без разбора камни и мечет их. Пленные в ужасе разбегаются. Занеся обеими руками над головой камень, Овчарка бежит за пленными. Вот один, споткнувшись, падает на четвереньки. Он спешит подняться, но не успевает— Овчарка с наслаждением обрушивает на него камень. Пленный, ткнувшись лицом, мгновенно замирает, потом судорожно бьет ногами в рваных штанах.

Овчарка с торжествующим хохотом снова подскакивает к вагонетке и снова бросает камни. Бросает вслепую, куда придется. А когда камни кончаются, он в ярости опрокидывает вагонетку и стоит обессиленный, с исцарапанными в кровь руками.

— Работа! — хрипит он. — Иммер арбайтен.

Силы покидают мастера. С трудом подымая ноги, он взбирается наверх. На площадке останавливается. Дышит тяжело, широко раздувая ноздри. Зацепив крючками пальцев ворот рубахи, он рвет его, ладонью медленно вытирает со лба и щек пот.

В нескольких шагах стоит Федор. Он весь напрягся, побледневшее лицо окаменело, непроизвольно сжались кулаки.

Минуты расправы Овчарки с пленными показались Федору вечностью. Он с трудом удержал себя от того, чтобы не сбежать вниз. И теперь его неотвратимо тянет к Овчарке. Сказать бы такое, чтобы посильнее любого удара… «Господин мастер, вы так ненавидите русских. А почему бы вам не отправиться на фронт? Вы потому и зверствуете, что боитесь фронта. Да? Боитесь! Трус!» И рассмеяться в лицо. А потом? Сказать такое — все равно, что прыгнуть в бездонную пропасть или пустить себе пулю в лоб. Бессмысленно… Глупо… Олег прав…

— Ты для чего назначен? — хрипло спрашивает Овчарка. — Гулять? Почему они бездельничают? Почему, я спрашиваю?

Федор молча спускается в яму. Вагонетка уже стоит на рельсах. Бледные, растерянные пленные нагружают ее. А чуть в стороне, среди камней, лежит вниз лицом их товарищ. Затылок весь алый. Кровь залила шею, грязный воротник френча, капает на мокрый камень.

Федор склоняется над пострадавшим, берет за руку. Она еще теплая. Живой… «Надо уговорить начальника конвоя, чтобы отправить в лагерь… Возможно, Олег спасет», — думает он.

— Четверо сюда! — приказывает Федор. — Несите к вахтерке! Осторожней!

* * *

Федор, прислонясь к холодной стене цементного склада, смотрит в море. «Был человек и нет… — думает он. — Так хряснуть…»

Далеко-далеко, у самого горизонта, море горит ультрамарином. Там, прорвав облака, светит солнце. А здесь солнца нет. Придет ли оно сюда, чтобы разогнать липкую, удушливую хмарь?

Федор не замечает, как из-за угла склада выходит электрик фирмы «Сименс» с большим мотком провода и плоскогубцами в руках. Увидав Федора, он на секунду приостанавливается, а затем осторожно подходит к нему.

— Комендант, слушай…

От неожиданности Федор слегка вздрагивает.

— В чем дело? — расстроенный Федор забыл о вежливости, с которой обычно разговаривает с немцами.

Электрик смущен. Он усиленно крутит в руках плоскогубцы.

— У каждого бывает оплошность… Я утром погорячился. Не докладывай коменданту… Вычеркните… Мы как-нибудь уладим…

— Хорошо. По вашей просьбе я вычеркну…

Электрик благодарно кивает.

8

Со сторожевой вышки Пауль Буш охраняет лагерь. Охраняет беспечно, лишь потому, что приказано охранять. Он знает, что русским деваться некуда. Куда побежишь, если кругом море, а в городе на каждом шагу солдаты или цивильные немцы.

День выдался на редкость солнечным. Разноголосо, но одинаково восторженно щебечут птахи, а под вышкой бледно зеленеет между камней трава…

Солнце ухитрилось заглянуть и под крышу вышки, греет щеку Пауля с синевато пробивающейся щетиной. Пауль прикрывает от удовольствия глаза. И кажется ему, что он не в далекой и чужой ему Норвегии, а в родном Эссене, дома. Из кухни доносится шипение и вкусные запахи. Там бойко хлопочет сияющая от счастья Аннет, а Пауль забавляется со Стефаном. Малыш ползает на полу. Ему ужасно хочется встать. Он цепляется за брюки отца, приподымается и оседает. Робеет. Умоляющим взглядом малыш просит помощи у отца. Тот подает сыну палец. Стефан жадно хватается за него одной ручонкой, потом другой, напрягая силы, встает. Надувая на губах пузыри, он старается подойти к отцу, но потешно шагает куда-то в сторону…

На балконе серебристого дома появляется девушка. До нее не больше тридцати метров. Пауль пристально наблюдает за каждым ее движением. Она выносит из комнаты цветы, расставляет их на скамейке, поливает. Вода сверкает под солнцем. Когда девушка склоняется над цветами, золотые кольца волос скатываются с плеч, закрывают лицо. Резким движением головы девушка отбрасывает их, но они снова скатываются.

Пауль любуется девушкой. Она чем-то напоминает ему Аннет в ту воскресную прогулку, когда она была еще Аннет Крюгер. Маленький, времен кайзера пароходик изо всех старческих сил бил плицами по ласковой воде. Мимо плыли виноградники, красные черепичные крыши. Плыли медленно, величаво. Рейн смеялся, и Аннет смеялась…

Вскоре после этого Аннет Крюгер стала Аннет Буш. Счастливые, они почти не замечали происходящего вокруг. А происходило ужасное. Фашисты напористо рвались к власти. Ему никогда не нравились эти наглые молодчики с непомерными притязаниями. Он и Аннет никогда не верили в обещанные Гитлером блага, они надеялись только на свои руки. Фашисты до истерики кляли русских, а ему русские совсем не мешали. Ему нравилось, что русские разогнали капиталистов и строят новую жизнь. Строят так, как им хочется: они хозяева.

Русские были далеко, а свои коммунисты рядом, на заводе. Пауль видел, что они добиваются того, чего хочется ему и всем рабочим. И Пауль всей душой поддерживал коммунистов. После, когда фашисты дорвались до власти, он за это чуть не поплатился…

Пауль Буш регулярно каждую неделю получает письма из Германии. В них Аннет подробнейшим образом описывает забавные похождения двухлетнего Стефана, а потом, как бы между прочим, перечисляет знакомых, которые навсегда остались в России. Их становится все больше и больше.

Аннет благодарит всевышнего за то, что он не оставляет их своим покровительством (Норвегия — не Восточный фронт).

Письма пестрят междометиями, восклицательными знаками, многоточиями… Пауль хорошо понимает, что хотела сказать жена: она проклинает войну, тоскует о нем.

Буш тягостно вздыхает. Чтобы не тревожить его, Аннет умалчивает о воздушных налетах. Но город бомбят. Слухи об этом просачиваются в газеты, в многословную болтовню радио, а возвращающиеся из отпусков солдаты подробно рассказывают об ужасных разрушениях. За безумства фашистов Германия расплачивается своей кровью. Только бы бог сохранил Аннет и Стефана. Если что, он сойдет с ума. Нет! Нет! Избавь, господь!..

…Выстрел рвет устоявшуюся до дремоты тишину. И почти одновременно звенит, падая и разбиваясь на более мелкие осколки, стекло. И все это так внезапно, неожиданно, что Пауль первое мгновение не может ничего понять. По легкому облаку сизого дыма он догадывается, что стреляли с противоположной вышки. Там Шульц. В кого же?..

Пауль окидывает взглядом безлюдный лагерный двор. Там тихо, спокойно. Он слегка поворачивается и видит девушку-норвежку. Зажав руками правое плечо, она сильно качнулась назад, в сторону и рухнула грудью на перила.

Упал со скамейки и разбился цветочный горшок. Кольца золотых волос свесились над балконом.

Из комнаты всполошно выскакивает полная пожилая женщина, с воплями бросается к девушке, пытается ее поднять.

Если бы можно было, Пауль шаром скатился бы по крутой лестнице, чтобы помочь несчастной. Проклятый Шульц!

* * *

Штарке вынимает из кобуры пистолет, кладет его перед собой на край стола, пристально смотрит на Куртова.

— Мне ничего не стоит отправить тебя на тот свет! — унтер слегка похлопывает ладонью по вороненой стали пистолета.

Андрей стоит по другую сторону стола. Он молчит, уставясь в пол.

У дверей замер навытяжку Шульц, тот самый молодой красивый вахтман, который пристрелил Жорку.

— Так скажешь? — унтер подбрасывает на ладони пистолет.

У Андрея бегут сверху вниз по спине мурашки. Это не пустая угроза, вызванная желанием добиться признания. Нет, унтеру действительно ничего не стоит застрелить. Андрей это знает. Разве он не видел расстрелов, а самому разве не сломали ребро? Ему страшно. Страх так велик, что Андрею кажется — вот-вот он потеряет власть над собой, сдастся.

— Мне нечего больше говорить. Я все сказал.

Унтер крякает от злости, обращается к вахтману:

— Шульц, скажи еще ты этому болвану. Мне он не верит.

Вахтман щелкает каблуками и четко докладывает. Он видел, как девушка махала, потом бросила белое. Несомненно, это была записка. Кстати, раньше он тоже замечал… Он понимает, как это опасно…

Досадливым взмахом руки унтер останавливает вахтмана. Переводит и спрашивает:

— Где записка? Давай сюда! Не дожидайся, когда я потеряю терпение. Где, говорю, записка?! Не валяй дурака!

— Ее не было. Я не видел.

— Не видел! — хмыкает унтер.

— Нет.

— Так я покажу!.. Увидишь!..

Унтер не спеша обходит стол, в упор смотрит на Андрея колюче прищуренными глазами. Андрей непроизвольно сжимается, втягивает голову в плечи. Сейчас наступит то страшное, которое было с ним после побега. И все равно он не выдаст Инги. Нет, ни за что! Неужели вахтман убил Ингу?

Зажатым в руке пистолетом унтер бьет Куртова в скулу. Тот мгновенно валится. Штарке пинает его.

— Раздевайся!

У Андрея глаза застлало туманом, а на щеке что-то теплое-теплое. Сидя на полу, он проводит ладонью по щеке. Кровь. Но почему она такая черная? Значит, конец, финиш?.. З ярмарки едимо…

— Раздевайся! — повторяет Штарке.

Андрей носком башмака задевает за пятку другого, сбрасывает. Сидя, расстегивает френч, штаны.

— Снимай все! Нижнее снимай!

Андрей уже не удивляется. Спокойно, как о чем-то постороннем, он думает, где расстреляют его. Здесь не должны. Куда-то выведут.

Он стоит, стесняясь своей наготы, смотрит, как вахтман под руководством унтера исследует его одежду: выворачивает карманы, прощупывает швы, обшлага френча. Вахтман передает унтеру старенькую записную книжку, огрызок карандаша, обломок расчески. Унтер, полистав книжку, отрывает обложку. Как хорошо, что Федор порвал тогда фотографию. А записку он успел проглотить. Что она писала?

Унтер ногой отбрасывает к стене одежду Андрея, приказывает.

— Отведи его!

Вахтман понимающе кивает.

— Где прикажете, господин унтер-офицер?..

— Что? Что прикажете? — сердится Штарке.

Вахтман косит глаза на карабин, внушительно брякает им о пол.

— В карцер пока!.. Так и веди!

Вахтман прикладом выгоняет Андрея во двор. Здесь по-прежнему светит солнце и поют невидимые птички. Денщик встречает на крыльце Андрея сочувствующим взглядом. Аркадий хочет что-то сказать, но вахтман плечом грубо отталкивает его. «Вот гад! — негодует Аркадий. — Забыл, как сигареты клянчил»…

Опустив голову, Андрей идет по двору, мелкая острая щебенка режет босые ноги…

Вскоре возвращается из города обер-лейтенант Керн. Штарке обстоятельно докладывает ему о происшедшем.

— А девушка? — интересуется комендант.

— Ранена в плечо. Ее взяла скорая помощь.

— Уже сообщили о случившемся?..

— Нет еще, господин обер-лейтенант, но придется… Дело серьезное.

Керн, заложив руки за спину, ходит по комнате. Штарке, не поворачивая головы, следит за ним от стола настороженным взглядом. Седые лохматые брови Керна нахмурены, лицо мрачное. Он явно недоволен. «Слишком сердоболен старик, — думает Штарке. — Не понимает, что гуманизм для нас — вредное явление атавизма мешает достичь цели».

Комендант подходит к окну, распахивает раму. В комнату врываются солнце, пьянящий воздух, птичьи голоса.

— Штарке, можно подумать, что вы никогда не были молодым Я старше вас, но весну чувствую.

— Я тоже, господин обер-лейтенант…

— Тем более… Представьте себе молодого парня. Как он томится сейчас за проволокой. А тут девушка… Не понимаю, что нашли вы серьезного. Нельзя поддаваться мнительности, не верить в свои силы.

— Господин обер-лейтенант, у меня есть прямые указания…

— Ну и что? — перебил с досадой обер-лейтенант.

Ему окончательно надоели постоянные намеки Штарке на свою причастность к гестапо.

— Если позволить норвежцам и русским объединить ненависть к нам, может получиться…

— Чепуха это, Штарке! — вспылил обер-лейтенант. — Я солдат и верю в силу оружия. Любая безоружная ненависть бессильна против одного автомата. Утром отправите этого парня на общие работы! А девушку оставьте! Стыдно нам размениваться на мелочи.

Унтеру ничего не оставалось, как щелкнуть каблуками и сказать:

— Яволь!

Вечером Андрею бросили в карцер одежду, а утром вывели на построение.

Встав в строй, Куртов потянулся взглядом к белому дому. Но дверь балкона оказалась наглухо забитой досками.

Жильцы покинули дом.

9

Антон ушел в ночную, и Федор с Олегом чувствуют себя свободно. Лежа на топчане, Федор наблюдает, как врач разжигает печку. Сухие короткие чурочки (их принесли со стройки) почему-то никак не хотят разгораться. Олег Петрович уже несколько раз щелкал Федоровой зажигалкой, а теперь усиленно дует в печь. От вымахнувшего из дверцы дыма врач усиленно морщится, сдернув очки, трет слезящиеся глаза. Положив на пол очки, опять начинает дуть.

— Отец-то кем у тебя был? — с улыбкой спрашивает Федор. — Фармацевт?

— А что? А-а, — тянет Олег Петрович, поняв, что Федор намекает на его непрактичность. — Да они сырые, что ли?

— Ну-ка, — Федор проворно соскакивает с топчана. — Возьми очки. Раздавишь…

Он поправляет дрова, захлопывает дверцу, приоткрывает поддувало. Очень скоро дрова начинают весело постреливать, печь гудит, дышит теплом.

Олег Петрович сидит у стола, переставляет без всякого смысла шахматные фигуры.

— Мать у меня… Тряслась надо мной, всякую инициативу сковывала. Помнится, собрались на рыбалку с ночевкой. Где там!.. Не пустила… Так не видал Никифора?

— Видал, а поговорить не удалось. Он подойдет.

Вскоре из коридора доносятся шаги, твердые, размеренные, как удары маятника. Федор и Садовников переглядываются. Это не Бакумов.

Дверь открывается. Обер-лейтенант! Федор и Олег поспешно встают. Зачем бы это?..

Керн небрежным взмахом руки дает знак, что можно садиться. Окинув комнату взглядом, он замечает шахматы.

— О, шахшпиль?[52]

Керн внимательно рассматривает фигуры. Строгое лицо добреет. Санитар не ошибся — старик приятно удивлен.

— Сами сделали? Кто играет?

— Арцт, я, Антон… А вы, господин обер-лейтенант?..

— Да, только, конечно, хуже вашего Алехина.

— Возможно, сыграете? Со мной или вот с арцом?

— Хочется старику мат поставить? Ну что же… — обер-лейтенант садится к столу, а Федор ловко расставляет фигуры. Белые отдает коменданту, но тот протестует:

— Нет. Давайте, как положено… Кому достанется…

Федор выставляет перед комендантом кулаки с зажатыми пешками. Белые достаются Керну.

— Я заранее предвидел, господин обер-лейтенант…

На сморщенных губах Керна скупая улыбка.

— Похвальная прозорливость, Федор.

— Садись, Олег… — предлагает Федор. Смущенный Садовников отступает от стола.

— Нет, ты уж сам… Ну его…

Игра начинается. Наблюдая за ней, Олег Петрович советует:

— Не упорствуй. Не порть старику настроения.

— Что он сказал? — Керн достает сигареты, предлагает Федору и Олегу. — Так что он?..

— Ничего особенного, господин обер-лейтенант. Ход подсказывал.

Керн шутливо грозит Федору пальцем.

— Неправда. Он советовал не обыгрывать меня. Правильно?

Федор, смеясь, опускает голову.

— Вот вам нельзя отказать в прозорливости, господин обер-лейтенант. Ваш ход.

— Без нее можно было догадаться…

Садовников садится на топчан, курит, потом снова подходит к столу.

— Напомни еще раз об Овчарке…

— Ладно. Молчи.

Партия затянулась. Керн играл цепко и довольно изобретательно. Федору только с большим трудом удалось добиться почетной ничьей.

— Еще, господин обер-лейтенант?

— Боюсь, что следующую проиграю.

— Господин обер-лейтенант, тот мастер, Макс Гляс… Опять сегодня бушевал… До убийства, правда, не дошел…

Комендант грустно качнул головой и встал. Подойдя к двери, задержался. Федор, увидев на столе забытые сигареты, протянул их Керну. Тот молча отстранил пачку.

— Мне очень трудно что-либо предпринять. Даже невозможно. Кто может помешать патриоту выражать свои чувства? Такие времена, Федор. Теперь много странного.

* * *

Бакумов уже третий раз заглядывал в окно комнаты. «Принесло… Расселся»… — мысленно ворчал он на коменданта. Всегда спокойный, уравновешенный, Бакумов теперь явно нервничал. Нетерпелось поскорее рассказать о том, как выполнено поручение Олега и Федора, порадовать их.

Сегодня, уже перед самым концом работы, когда уставшие немцы становятся менее бдительными, Степан свел Никифора с Людвигом. Разговаривали около входа в трубу на бешеном сквозняке. Степан с посиневшим лицом торопливо и не всегда умело переводил.

— За тыл можно не беспокоиться, — сказал Людвиг— Мои товарищи свистнут… Он коммунист?

— Да, был… — немного замявшись, Бакумов добавил: — И теперь считаю себя коммунистом.

— Понятно, — кивнул Людвиг. — Дело ведь не в партийном билете, а в убеждении.

Степан, переводя слова норвежца, добавил от себя:

— Вы покороче. Нашли место для теоретических рассуждений.

— Ничего, успеем, — спокойно сказал Бакумов. — Капуста больше сюда не заглянет. А в случае чего — ты уходишь в трубу, я остаюсь… Переводи, да получше.

Бакумов говорит, что русские хотят бороться. Нельзя сидеть сложа руки. Совесть не позволяет… Братья умирают… Помогайте нам. Давайте вместе… Мы информируем лагерь о положении на фронтах. Выполнили вот ваше задание в порту. Но этого мало. Большое дело нужно, настоящая борьба.

Людвиг слушал. Когда Степан перевел последнюю фразу, он, высокий, сильный, схватил Никифора за руку, сказал восхищенно:

— Удивительные вы, русские! Если есть ад, он не страшнее лагеря. А вы не потеряли мужества! — Людвиг, вспомнив о том, что Бакумов не знает немецкого, глянул на Степана. — Штепан, скажи… Борьба нарастает. Предстоят большие дела.

Приглушив голос, норвежец отступил, вынул из кармана комбинезона пустую трубку. Посасывая ее, заговорил обрывистыми фразами. Скажет и, ожидая, когда Степан переведет, причмокнет губами о мундштук. А Степан забыл о прокалывающем тело сквозняке, о том, что каждую секунду может свалиться, как снег на голову. Капуста или вахтман…

— Он уже говорил — скоро начнутся налеты. Это точно… Союзники намерены выбросить десант. Надо готовиться к его поддержке. Около лагеря высокая гора… Три красные ракеты над ней будут сигналом. Да, сигнал к совместному выступлению. Они поддержат нас. Говорит, что могут помочь оружием. Немного, конечно… Несколько пистолетов и гранат… Гранаты самодельные… Остальное в бою… Время опасное. Если с ним что случится, надо обратиться к Ивару. Он гнет арматуру… Высокий, хромает на левую ногу. Следует сказать: «Привет от Людвига»… Может случиться, некоторым нашим товарищам будет угрожать опасность. Они могут бежать… Укроют… Надежно укроют… Все…

Степан облегченно вздыхает.

Оказывается, уже совсем темно. С минуты на минуту шабаш.

В недрах грубы цепочка лампочек прожигает черноту, и сейчас же на вогнутой бетонной стене обозначаются две плоские тени. Они скачут одна перед другой, точно отплясывают «Барыню». Это невидимые товарищи Людвига выгоняют из себя холод.

— До свиданья, Людвиг! — Степан старается вложить в рукопожатие все свое радостное волнение, горячую благодарность. Как здорово, черт возьми! У Степана слегка кружится голова. Ему весело и немного страшно.

— Шагай, — говорит Бакумов, — а я чуть после.

Он тоже крепко жмет руку Людвигу.

…Из коридора жилого барака Бакумов видит, как уходит в свой блок комендант. Под сапогами туго поскрипывает галька. Прямой, с завидной для своих лет осанкой, старик минует внутренний двор. Часовой заранее открывает ему калитку, вытягивается… Ушел. Бакумову только того и надо. Он скрывается в умывальнике, оттуда переходит в ревир, стучит в дверь комендантской.

— Да, — отзывается Федор.

Прежде чем рассказать о встрече с Людвигом, Бакумов косится на окно.

— Со двора видно все… Как на витрине…

— Действительно… — соглашается Федор. — Сказал бы санитару…

— Что? Тюль или бархат повесить? — иронизирует Садовников.

— Да Иван придумает… Такая башка… А, впрочем, плевать… Вон шахшпиль… Скоро своей тени будем бояться, — Федор, опустясь на корточки, открывает печку, сердито бросает в нее куски разбитого брикета угля. От близкого пламени его скуластое лицо бронзовеет, а шрам на щеке становится алым.

Федор и Садовников по-разному слушают Бакумова. Олег Петрович чуть прищурился, склонил над доской голову. За все время он ни разу не поднял на Бакумова глаз. Если снаружи посмотреть в окно, то покажется, что он усиленно обдумывает какую-то замысловатую шахматную комбинацию.

Федор же то подходил к столу, то прохаживался по комнате. От волнения губы у него вздрагивали.

— Вот это мне нравится! — он довольно потер руки. — Давно пора идти в народ. Мы превратились в каких-то сектантов.

— Я не совсем согласен, — Садовников вынес далеко вперед ферзя и посоветовал Бакумову — Двинь какой-нибудь. Просто не было необходимости… А теперь она появилась. Хорошо, братцы! Даже больше, чем хорошо. Организацию мы расширим, но сделать это надо с умом.

Садовников сообщает свои соображения. Говорит не спеша, обстоятельно. Чувствуется, что он заранее многое обдумал, взвесил. Состав штаба подпольной группы Олег Петрович предлагает ограничить троими: Никифор, Федор и он. Больше — нет смысла.

— С ростом организации возрастет опасность. — Садовников останавливает глаза на Федоре. Смотрит пристально и, кажется, с укором. — Пренебрегать своей жизнью глупо. Еще глупее пренебрегать жизнью товарищей.

Федор недовольно крякает. Видно, что он хочет что-то возразить.

— Это я так… На всякий случай… — на губах врача недолгая и легкая улыбка. — Каждую комнату мы превращаем в боевой взвод.

Садовников опять пытает взглядом Федора, потом Бакумова. Те слегка наклоняют головы. Они согласны.

Федору становится жарко. Он расстегивает воротник, распахивает френч. Вот оно, настоящее дело! Подступает… Бить! Это куда лучше, чем паясничать перед фашистами, играть в прятки. Федору представляется, как с пистолетом в руке он бежит по косогору. За ним гулкий топот товарищей. Выстрелы, взрыв гранаты…

— Подбираем двенадцать командиров взводов. Самых надежных из надежных. Шесть знают тебя, Федор, шесть — Никифора, Больше они никого не знают. Командиры взводов готовят командиров отделений и бойцов. Вы для них неизвестны. Вот так… Я беру на себя денщика и Матвея. Надо подумать об оружии. Куда его?

— Да, задача… — соглашается Бакумов. — Надежно и чтоб под руками… Не так это просто… А что если Аркадия, денщика?..

— Я уже думал… — озадаченный Олег Петрович усиленно трет пальцами щеку. — Посмотрим…

— Что?! — Федор соскакивает с топчана. Он удивлен и возмущен. — Я вас, друзья, отказываюсь понимать. То щепетильная бдительность, а то… Сунуть оружие черт знает кому, в немецкий блок!..

— Тише! — Олег Петрович коротко косится на дверь. — Кстати, Дунька пытался донести… На тебя и Андрея… Видал, как вы записку читали, фотографию рассматривали. Возможно, давно донес… Как дети, честное слово…

Федор пятится к топчану, садится. Все молчат. Слышно, как осторожно, по-воровски шуршит за окном ветер. Его заглушает долгий надсадный кашель больного за стенкой.

— Что он мог донести? — виновато возражает Федор. — Я же порвал…

— Подозрение не порвешь. Андрея не трогать. Ни в коем случае!

— Тяжело ему и голодно, — замечает Бакумов. — Остальные приобвыклись в яме, друзей из норвежцев завели…

— Сам виноват… — Садовников сгребает в кучу шахматы— Тебе пора, Никифор… За дело!.. Детально обсудим потом. А Куртову постараемся помочь. Баланда есть. Я скажу санитару… Значит, подбираете командиров взводов. Первая комната и по шестую включительно твои, Никифор.

Попрощавшись кивком головы, Бакумов выходит.

Ветер согнал на запад черные облака, скучил их, а над лагерем вызвездило, и вверху посветлело.

Прислонясь к стене жилого барака, Бакумов смотрит на звезды. Все тут иное, все, даже звезды… Ковш как-то странно перевернут. Да, все иное… Вот только люди… Людвиг… Он, его друзья — наши друзья… Интересно… В стихи просится. А Цыган чем не командир взвода? И Степан тоже.

10

Сообщения о сокрушительных ударах Красной Армии вызывали в Антоне Зайцеве беспокойные думы о том, что разгром Германии несет ему смерть. Русские никогда не простят совершенного им.

Антона ничто не роднило с Яшкой Глистом, Каморными Крысами и Дунькой. У тех были свои или перешедшие по наследству счеты с Советской властью. Антону же Советская власть ничего плохого не сделала. Она, Советская власть, наоборот, дала ему, сыну простого колхозника, возможность стать офицером.

Прибыв после окончания училища в полк, молодой лейтенант Зайцев обратил на себя внимание командования безупречной выправкой, умением печатать строевой шаг и предупредительной исполнительностью. Он всегда поступал так, как того требовали свыше.

Антон лелеял в душе мечту о военной карьере. Он видел себя то майором, то полковником, а иногда и генералом.

Однако уже с первых боев стало понятно, что Зайцев рожден не для ратных подвигов. Попав под огонь, он, командир, мертвенно бледнел, терялся и, сам того не замечая, начинал думать только о самом себе, о сохранении своей жизни.

Весной 1942 года часть, в которой служил Зайцев, была разбита на Крымском полуострове.

Зайцев оказался в плену. Вскоре его привезли в Польшу, в тот самый лагерь на территории кирпичного завода, в котором старательно «трудился» на пользу фатерланда унтер-офицер Штарке.

Антон до сих пор удивляется, как Штарке его нашел. Ведь там были многие тысячи… Среди них Антон напоминал иголку, брошенную в стог сена. А вот нашел. Чем-то Антон привлек зоркий взгляд унтера.

Штарке завел его в полуподвальное помещение с мокрыми кирпичными стенами.

В щель похожего на бойницу оконца скупо сеялся на бетонный пол свет.

— Садись! — Штарке показал на единственную, стоявшую на средине табуретку.

Зайцев послушно сел, а руки слегка подрагивали. К чему это? Что от него хотят?

— Гляди на меня! Не отводи глаз! — приказывал унтер голосом гипнотизера.

Антону пришлось несколько приподнять голову.

— Политрук?

— Я политрук? — искренне удивлялся Антон, — Нет.

— Командир?

— Нет, не командир.

— Кто же ты?

— Рядовой стрелкового полка.

Штарке молча достал из кармана старую кожаную перчатку без подкладки, тщательно натянул ее на правую руку.

— Значит, рядовой стрелкового полка?

— Рядовой.

— Гляди на меня! В глаза гляди!

Теперь Антон уже не мог выполнить приказания, не хватало сил. Он с ужасом косился на кожаный кулак и весь трясся, каблуки выбивали дробь о бетонный пол. Открывая рот, он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.

— Что дрожишь, рядовой? — усмехнулся Штарке.

— Я…

От молниеносного удара у Антона лязгнули зубы. Он опрокинулся навзничь, ударился головой о бетонный пол.

— Встать! — заорал Штарке.

Антон не шевелился «Нокаут, — подумал с удовольствием Штарке. — Еще немного — и я стану заправским боксером, хоть на ринге выступай».

Первое, что почувствовал Зайцев, — соленый вкус во рту, потом адскую боль. А потом он увидел Штарке. Тот, дымя сигаретой, ухмылялся.

— Встать! — Штарке принялся демонстративно расправлять на руке перчатку.

Антон с трудом поднялся на колени. Схватясь за табуретку, он заплакал. По губам струилась сукровица.

— Господин… Господин офицер (тогда он еще не разбирался в званиях немецкой армии)… Я все скажу… Все, что знаю… Я офицер… Честно… Но не политрук… Клянусь!..

— Кажется, ты не дурак. Дорожишь жизнью. Допустим, ты не политрук. Но ты найдешь мне политрука или жида! Сутки срока! Понял? Если не найдешь — прощай белый свет. Понял? Теперь пятнадцать двенадцатого. Завтра в это время будешь здесь! Понятно? Иди!

Голова была так тяжела, так она болела, что Антон не мог ничего соображать. Он стремился лишь к одному— поскорее уйти от этого страшного места. Найдя в глиняном карьере своих сослуживцев, он упал почти без сознания.

Однополчане ни о чем его не расспрашивали. Кто-то принес из ямы желтой воды. Антон прополоскал ею рот, осторожно потрогал пальцами шатающиеся зубы и со стоном опять повалился.

Самое большое участие к Антону проявил замполит санчасти Дмитрии Осин. Зайцев познакомился с ним вскоре после прибытия в полк, когда заболел гриппом. Его освободили на несколько дней от занятий. Он лежал один в комнате. Где-то за окном солдаты пели «Катюшу», слышались временами слова команды, а в комнате была стылая тишина. Некому было подать стакана воды. День тянулся неимоверно долго и тоскливо. Антону казалось, что он никому не нужен, забыт.

Вот тогда-то и навестил его замполит Осин. Зайцев обрадовался ему, как родному брату. Осин оказался откровенным и, как сразу отметил Антон, очень культурным человеком. Спустя несколько минут Антон уже знал, что Осин — донской казак, преподаватель истории средней школы. Поговорив с полчаса, Осин ушел, а через несколько минут явился санитар. Он навел порядок в комнате, сходил в магазин за покупками, вскипятил чайник. Зайцева тронуло внимание.

И теперь Осин не спускал с Зайцева участливых глаз. Намочив свой платок, он положил его на лоб Антона.

— Ну как? Лучше? Пройдет! Мы, брат, живучие.

Лежа на спине, Антон сквозь опущенные ресницы видел небо, чистое, голубое. Даже жирная копоть, которая день и ночь валила из печи обжига, не могла загрязнить небо. Черным шлейфом смрадная копоть стлалась по лощине, над которой весело толпились березки, такие близкие, родные…

Антон слышал, как кто-то сказал:

— Спешат фрицы. Жгут без передышки, день и ночь…

— Кажется, всем нам не миновать печи. К тому все идет…

Не миновать… Не миновать… Антон впадал в забытье, но эти страшные слова не уходили из сознания. Он видел, как в огне извиваются, точно живые, трупы замученных людей. Всех сожгут, я его завтра же, если он… Потом остальных…

Ночью Антон проснулся от дрожи, которая колотила все тело. Проснулся и Осин.

— Плохо? Лихорадит? У меня, кажется, есть таблетки акрихина. Завалялись в нагрудном кармане. Дать?

Антон отказался. Он думал, сколько осталось ему жить. Теперь, наверное, около трех. Если так, то не больше восьми часов… Через восемь часов он перестанет дышать. А дышать так хотелось. Жизнь для него стала только дыханием. Дышать! Дышать! Он такой молодой, все впереди. Пройти по трупам, но дышать! Собственно, что тут особенного? Все погибнут. Неделей раньше или позже, но погибнут…

Утром Антон, расстегнув гимнастерку, достал висевший на груди личный номер. Долго смотрел на него.

— У нас в училище инвентарь так номеровали, неодушевленные предметы. Тридцать четыре двести тринадцать. Несчастливое число. А у тебя какой? — спросил он Осина, глядя вниз.

— Счастье тут у всех одинаковое, — горько усмехнулся замполит.

— Это да, — согласился Антон. — А все-таки какой?

— Тридцать четыре семьсот сорок один.

— Тридцать четыре семьсот сорок один, — повторил Зайцев. — Это лучше. Без чертовой дюжины.

Вскоре после этого Зайцев куда-то исчез. А спустя примерно полчаса в глиняный карьер спустился остролицый и узкоплечий человек в цивильном костюме. Шагая через ноги вповалку лежащих пленных, он кричал;

— Тридцать четыре семьсот сорок один!

Осин поднял голову.

— Ты?

— Я.

— За мной! Бистро!

Осин встал, кивнул товарищам и пошел за цивильным.

— Котелок-то! — напомнил кто-то из товарищей.

Осин не оборачиваясь, махнул рукой, дескать, не нужен он больше.

Ни Осин, ни Зайцев в карьер не вернулись. Пленные говорили, что видели Зайцева во втором блоке. Ходит там в полицаях.

11

Денщик ловкими, отработанными движениями берет под козырек, щелкает каблуками.

— Здравию желаю, господин арцт!

— Ох, и надоел ты с этим… — Садовников морщится.

— А мне, думаете, не надоело? Ничего не поделаешь… Разрешите присесть?

Не получив ответа, Аркадий садится, смотрит настороженно. Не без волнения он ждет, когда врач скажет, зачем его вызвал. А Садовников не спешит. Снова появляется мысль — правильно ли он поступает. Одно — поговорить без свидетелей… А вот оружие передать?.. Возможно, Федор прав — нельзя доверять. Хотя Федор до этого говорил совсем иное…

— Что слышно? — спрашивает Садовников.

Денщик небрежно покачивает ногой в новом, ладно сшитом хромовом сапоге. Он понимает, что вопрос врача — только предисловие.

— Кажется, ничего особенного, Олег Петрович… Попоек не стало — прекратилась и болтовня. Старик шнапсу предпочитает книги.

— А не было ли разговора на счет обыска? Не слыхал, случайно?

Аркадий слегка задумывается.

— Был разговор. Дня три назад… Унтер сказал, что надо обыскать лагерь, тщательно, с миноискателями… Как мы ни стараемся, говорит, а русские общаются с норвежцами. Всякое можно ждать… А старик засмеялся. Заранее, говорит, могу назвать твои находки: пробои, напильники, молотки… Если есть охота, ищи, говорит… Может, закурите, Олег Петрович?

— Угощай. Ты ведь богатый.

— Да не особенно… Немцы они прижимистые. Это я больше видимость стараюсь создать. Как говорят, пыль в глаза…

Аркадий форсисто щелкает зажигалкой, подносят ее врачу, сам прикуривает.

— Еще что? — интересуется Садовников. — О ликвидации пленных не говорил?

— Есть такое указание. В случае критической ситуации… Десант или еще что такое…

Садовников хмурится, налегает локтями на стол.

— Каким образом? Расстрелять?

— Что вы! Много шума. Отравить. В баланду подсыпать…

— Вон как! Да… От тебя, Витя, тут многое зависит.

— Постараюсь предупредить… Вот если бы повара подготовить… Он, кажется, ничего…

Садовников молчит. Молчит минуту, две. Он то бросит из-под очков короткий взгляд на денщика, то забарабанит пальцами по столу.

— Слушай, Виктор! — решается, наконец, Олег Петрович. — Надо спрятать немного оружия. Сам понимаешь, что в лагере нельзя…

Поспешность, с которой соглашается денщик, не нравится Садовникову. Он просит хорошенько подумать, напоминает об опасности.

— Полный порядок будет! — заверяет денщик. Его пухлощекое лицо розовеет, глаза поблескивают.

— Чему радуешься? Вот чудак! — сердится Садовников. — Куда денешь?

— Найду место. У себя в комнате…

— Нельзя! — обрывает Олег Петрович. — Случись бомбежка — может открыться… Надо где-то в стороне… Подумай, а потом скажешь…

Вскочив со стула, денщик козыряет.

— Есть! — и, опустив руку, уверенно добавляет; — Найдем! Блок большой… Олег Петрович, давно я своего имени не слыхал…

Возвращаясь к себе, Аркадий потихоньку насвистывает мотив бесшабашной немецкой песенки. Встретив ефрейтора, денщик ест его глазами, приветствует. Тот улыбается.

— Ви гейтс, Аркадь?[53]

— О, гут!

Мысль о важном поручении ни на секунду не покидает его. Жизнь приобрела смысл. Он постарается… Аркадий придирчиво осматривает кухню. Взяв швабру, он заходит в комнату начальства. Обер-лейтенант и унтер в городе. Волоча за собой швабру, денщик бродит по комнате, думает: «А что, если сюда?.. Нет, глупо»…

Из окна денщик видит на противоположной стороне двора уборную. Ему нравится, что она стоит под скалой, точно в нише. Бомбой ее сразу не возьмешь.

Бросив в угол швабру, Аркадий идет в уборную. А что? Лучше, пожалуй, не найти. Постукивая по внутренней обшивке, он замечает, что одна из досок прибита непрочно. Ее легко можно оторвать, а потом вставить… Никакой черт не догадается… В голову не придет…

* * *

Оружие поступило неожиданно быстро.

Вечером Олег Петрович, как обычно, принимал больных. Из коридора доносились немногословный разговор и кашель очередных.

— Чем бы тебе, брат, помочь? — спросил врач больного с тусклыми, безучастными глазами. — Иван, дай ему таблетку аспирина. Примешь перед сном, укроешься, чтобы хорошо пропотеть. Вот так… Если не поможет — придешь. Постараемся положить. Иван, где ты? Что ты все носишься, как наскипидаренный?

Санитар, молча вынырнув из-под занавески, положил на ладонь больного таблетку.

Не успел больной выйти, как в дверь всунулась голова очередного.

— Погодь трошки. Зачины!

— В чем дело? — недоумевал Садовников.

Санитар, перегнувшись через стол, шепнул:

— Принеслы.

— Что?

— Да тож… Три и эти… — Иван пошевелил пальцами правой руки, — семячки…

Будто иголкой кольнуло в сердце Садовникова. Взявшись за грудь, он радостно и растерянно смотрел на Ивана.

— Смотри, как!.. Куда же?.. Придется пока сюда… На прием их, Иван.

— Так и зроблено… — довольный, санитар слегка улыбнулся. — Воны туточки. Ждуть…

— В матрац, что ли, Иван?..

— Так и зроблено… Усе, распотрошил…

— Тогда зови…

Иван вышел за дверь.

— У кого тэмпература? У тэбэ? И у тэбэ тож?.. Заходь. А ты погодь.

Впустив в приемную Степана, санитар, захлопнув дверь, остался в коридоре.

— На что жалуешься? — Садовников показал глазами на угол, шепнул: — Под одеяло…

Степан понимающе кивнул.

— Так что?

— Знобит, ломает… — Степан проворно нырнул за одеяло-занавеску.

— Ломает, говоришь? Посмотрим… Язык! Да брат… — тянул Садовников, а Степан тем временем засунул под одеяло продуктовый пакет с завернутым в бумагу пистолетом.

Когда «на приеме» побывали Цыган и Бакумов, пришел денщик в накинутой на плечи шинели.

— Аркаша! — обрадовался санитар. — Чи хвороба напала?

— Голова что-то разламывается.

— Сидай. Сидай, — санитар снимает с плеч денщика шинель, ныряет с ней в угол. Через две-три минуты санитар вешает шинель на гвоздь у дверей.

— Ще раз…

— А господин унтер-офицер и обер-ефрейтор пошли в город, к норвежкам. Бутылочку прихватили. Вот счастливые… — денщик лукаво подмигивает.

12

Весной участились сигналы воздушной тревоги. Леденящий души вой сирен заставал то днем на работе, то в бараке в глухую полночь. Поначалу пленные настораживались, смиряя внутреннюю дрожь, нетерпеливо ждали. Эх, дали бы, чтобы вся фрицевская затея полетела вверх тормашками! Так проходило пятнадцать-двадцать минут, и прерывистый вой сирен возвещал, что опасность с воздуха миновала. Самолеты пролетали где-то стороной.

Постепенно к сигналам тревоги привыкли так же, как к дождю. Мастера уже не уходили в бомбоубежище, а пленные не искали в небе долгожданных самолетов. Даже зенитчики не особенно четко изготовлялись к бою: заранее знали, что бесполезно…

Наконец, ясным летним утром появился самолет-разведчик. Он шел так высоко, что с земли была заметна лишь белая полоса отработанных моторами газов. Зенитки незамедлительно открыли огонь. К удовольствию пленных, белые клубы разрывов рвались на огромном расстоянии от самолета. «Соломой вас, черти, кормить!» — потешались пленные над зенитчиками.

Разведчик осмелел — начал появляться каждый погожий день. Зенитчики больше уже не открывали огня. Самолет спокойно описывал несколько кругов и спокойно уходил восвояси.

Июльским утром моросил мелкий теплый дождь. Пленные, придя на работу, увидели, что вся территория стройки усыпана листовками. Они лежали на камнях, крышах строений, висели на ветвях деревьев, на бортах вагонеток, на кранах, на сплетении арматуры — всюду, где только может пристать мокрый листок бумаги. Немцам ничего не оставалось, как, вооружившись длинными палками, заняться охотой за листовками.

Степан, улучив удобный момент, засунул в карманы несколько различных по формату листовок. Не терялись и остальные. Васек набрал целую кипу. Он чертовски доволен. Белые зубы так и сверкают.

— Когда он пролетел? Ловко! И главное — тревоги не было. Прошляпили, фрицы! Теперь вот корячтесь… Давай посмотрим, что там.

— Не спеши! Посмотрим…

Листовки изучали в цементном складе под охраной Бакумова. Они были на норвежском, немецком и русском языках. Безвестные авторы не скупились на описание действия англичан и американцев, а о битве на Орлово-Курской дуге почему-то упоминали вскользь, между прочим.

— Почему так? — с негодованием удивлялся Васек.

Бакумов пожал плечами.

— Черт их знает… Мнение, наверное, создают, авторитет…

Несколько листовок Степан передал Людвигу.

* * *

Этой ночью Степан побывал дома. Вышел на площадь, посреди которой возвышается деревянный обелиск с красной пятиконечной звездой на шпиле (памятник партизанам, павшим в боях с колчаковцами), а навстречу колонна пионеров. Красное знамя, горн, барабан… Степан знает, что с пионерами должна быть Лена, его жена. Он ищет ее глазами, а барабан бьет и бьет: тра-тра… тра-та-та…

— Налет! Степан! Какого ты черта!.. — кричит Васек.

Степан хотя и открывает глаза, но он еще весь во власти сна. Как жаль, что не пришлось увидеть жену. А Васек уже соскочил на пол, ищет впотьмах башмаки и кричит:

— Налет! Степан!

Только теперь до Степана доходит разноголосый вой сирен, беспорядочное хлопанье зениток и топот, поспешный, панический топот сотен ног в коридоре.

— О, господи, пожалей несчастных! — стонет где-то внизу, вероятно, под нарами, Дунька.

Степан слетает с нар, ищет руками башмаки, но их нет. Наконец, попадает один. Степан с трудом вталкивает в него правую ногу и так выскакивает в коридор. Там суматоха. Охваченные слепым страхом, пленные толкаются в темноте. В дверях пробка. Одни стремятся выскочить из барака, другие, наоборот, возвращаются в барак.

Напором людского потока Степана выносит во двор. Здесь так светло, что отчетливо виден под ногами каждый камешек. Выстрелы зениток напоминают беспорядочные удары камней о железную крышу. Только выстрелы в сотню, тысячу раз сильней. Все гудит…

Степан запрокидывает голову. Гнев и ярость, которые долгое время копились и бушевали в нем, вырываются. Он вскидывает руки и, потрясая кулаками, кричит, не помня себя:

— Давай! Давай! Бей проклятых!

Откуда-то из-за горы с ревущим гулом надвигается четырехмоторная махина. Над лагерем это чудовище заводит правое крыло, кренится так, что Степан видит за поблескивающими стеклами силуэты людей Степан кричит, как будто там, на самолете, могут услышать и понять его:

— Давай! Бей!

На пронзительный, сверлящий душу свист бомб горы ответили тяжким вздохом. И началось: свист, вспышки огня, все сотрясающий грохот, треск и опять свист…

Когда в нескольких шагах тяжело плюхнулся камень, Степан будто очнулся. Мелькнула мысль: «Вот грохнут сюда и все…» Ужас, охвативший его, мгновенно поборол рассудок. Степан бросился зачем-то к уборной, но с полпути вернулся и заскочил в коридор барака. Там еще пуще прежнего очумело метались пленные, не находя себе места. И Степан тоже метался. Он заскочил в какую-то комнату, сунулся под нары, но ему показалось, что именно тут, под нарами, он найдет свою смерть. И он опять выбежал в коридор.

— По местам! В комнаты!

Пленные на мгновение замерли, а Степан вспомнил, что он командир взвода. Хорош, нечего сказать!.. Где же его взвод, где командиры отделений? А если сигнал, ракеты?..

— В комнаты! Ло…

Свист бомбы и грохот близкого разрыва заглушили голос Федора. Под шипение осколков и камней над лагерем шквалом прошла взрывная волна.

— В комнаты! Ложись! Жить надоело?

Степан почувствовал, что вокруг него люди пришли в себя и несколько успокоились. Пробираясь вдоль стены, Степан нашел ощупью дверь своей комнаты.

— Без команды из комнат не выходить! — распорядился Федор, освещая электрическим фонариком искаженные страхом лица товарищей.

«План… Лагерь не должны… А черт их знает… В такой кутерьме все может…» — Степан заполз под нары. Его колотила неудержимая дрожь.

А где-то рядом, то в коридоре, то в соседних комнатах, все время слышался между разрывами бомб голос Бойкова. Федор пытался даже шутить:

— Что же вы, друзья, забыли, как воевали?

— Там иное дело… — сказал кто-то, сильно заикаясь.

Вскоре Степан услышал своего земляка Садовникова.

Переходя из комнаты в комнату, он спрашивал:

— Ну как? Все живы-здоровы? Помощи не требуется? Вот и хорошо.

Врач говорит так спокойно, будто ничего страшного не происходит, будто не ревут над головами самолеты, не рвутся вокруг бомбы. И Степану становится стыдно за себя. «Если уж погибать, то с достоинством, вот как они», — думает он. Степан пятится на брюхе из-под нар, садится на пол.

— Сушков! — кричит Степан.

— Вот я! — отзывается где-то совсем рядом хладнокровный читинец Сушков, командир первого отделения.

— Где остальные?

— Тут, должно…

— Я только со двора… — К Степану пробирается Васек. — Немецкий блок разнесло. В щепки! Сам видал…

Васек торжествует. Ему плевать на то, что бомба может запросто влететь в барак. А Степан с болью вспоминает о Пауле Буше. Неужели погиб? И ничего удивительного, если так. Хорошие люди почему-то скорей погибают, чем всякая сволота…

— Представляю, что творится теперь на стройке, — говорит Васек. — Все, наверное, разнесло. Красота!

Налет окончился, но бомбы замедленного действия всю ночь не давали покоя. Тревожную тишину время от времени рвали то далекие, то совсем близкие удары, от которых дрожал барак, звякали стекла.

Утро занималось медленно, будто не хотело открывать жуткие картины разрушений. В рассветных сумерках трудно было узнать белый дом на скале. Он осел на угол, веранда отвалилась, окна жутко зияли черной пустотой. Степану этот красавец напомнил смертельно подстреленную птицу. И, как перья птицы, белели внизу под скалой и на рядах проволочного заграждения доски…

Андрей Куртов долго смотрел на дом. Опустив голову, он тяжко вздохнул и пошел на построение. Вот и рухнуло последнее, что связывало его с Ингой.

Пленные досадовали, что бомба, угодив в немецкий блок, разметала барак-казарму, кухню, душевую, но никого не убила. Из пленных пострадал только бывший кладовщик Тарас Остапович. Насмерть перепуганный, он с началом бомбежки заскочил в канализационный люк, надвинул толстую деревянную крышку. И надо же было огромному камню угодить именно в люк. Камень разворотил крышку и похоронил под собой Тараса Остаповича. Впрочем, сожалений больших не было. Убивался о своем единомышленнике лишь Лукьян Никифорович, который по-прежнему оставался в кладовщиках.

Пленных выгнали на работу позднее обычного, когда солнце уже высоко поднялось над горами. На пути то и дело открывались последствия бомбежки. Вот здесь, на площадке, выступающей над дорогой, только вчера стоял тихий и мирный голубой домик с мансардой. Степан столько раз любовался цветами, которые жарко пламенели сквозь ячейки проволочной ограды. Теперь этот домик лежит грудой обломков на асфальте дороги. Нет ограды, не видно цветов… А за грудой обломков стоит женщина. Лица се не видно, но во всей фигуре столько скорби, что русским становится не по себе. Нахмурились, опустили глаза и конвоиры: у некоторых из них дома превращены в такие же руины, потеряны близкие.

…Колонна спускается вниз, в яму. Ожидая ее, у ворот стоят мастера. Все они мрачные, молчаливые. Овчарка усиленно курит. Сигарета потрескивает, жжет пальцы, а он все тянет… А Капуста до того подавлен, что не может сразу сказать Федору, сколько ему нужно на сегодня рабочих. Он что-то мямлит, потом с досадой машет рукой:

— Все равно… Сколько есть…

Командами пленные расходятся по стройке. Сегодня мастерам не приходится торопить русских. Они сами спешат увидеть результаты налета. Ведь говорят, что в бомбежке участвовало триста самолетов. Как они поработали? Цементный склад цел. Бункера с песком стоят. А вот один из башенных кранов опрокинут, разбросаны, точно игрушечные, бетономешалки, перебит бетонопровод. И все. Стоило ли за этим прилетать? Овчинка выделки не стоит. Сегодня же все будет восстановлено.

— Удивительно! — Васек разочарованно разводит руками, — Выходит, в ответе оказались норвежцы, Им, горемыкам, досталось…

Бакумов хмыкает.

— Смотри глубже, в корень, — советует он. — Англичане хитрят: стараются сохранить базу для себя. Поэтому не разбивают ее, а только мешают немцам.

— Поэтому отыгрываются на мирных жителях! — возмущается Васек. — Не понимаю я такой политики. Король сидит в Лондоне, а англичане колотят его подданных. Здорово получается!..

— Дерево рубят — щепки летят…

Васек смотрит на Бакумова. Лицо у него серьезное, а в круглых глазах ироническая усмешка. Он тоже не возлагает больших надежд на союзников. И говорит так для того, чтобы понятней было…

В конце июля бомбежка повторяется. На этот раз англичане прилетают утром, в одиннадцатом часу. Сигнал тревоги застает Степана на эстакаде, где он по приказанию Капусты разгружал вагонетки с песком. Отсюда, с верхотуры, Степан почти одновременно с воем сирен увидел на горизонте за легкой дымкой солнечного утра самолеты. Они вырастают с каждой секундой. Идут развернутым строем, как солдаты в атаку. Издали доносится гул сотен мощных моторов: у-у-у-у…

Степан видит, как по-заячьи сигает с паровозика машинист-датчанин, мечется по эстакаде. Внизу тоже мечутся немцы и русские. А самолеты уже на подходе. За первой волной вдали обозначилась вторая. От рева моторов дрожит воздух, вода и горы… Вокруг громадин «Летающих крепостей» с воробьиной юркостью шныряют истребители.

Машинист-датчанин бежит в конец эстакады, прыгает на песок, барахтается, стараясь изо всех сил как можно скорее добраться до тоннеля Здесь каждая секунда может стоить жизни, а там безопасно — бетонная труба под многометровой толщей песка. Степан тоже бросается с эстакады и тоже барахтается в песке.

Зенитки залаяли разъяренной собачьей сворой. Степан добирается, наконец, до тоннеля. Там уже стоит машинист. Он бледный и никак не отдышится. Людвиг и два норвежца тоже в тоннеле. Опасливо высовываясь, наблюдают за самолетами.

Самолеты накатываются волной. Вот от них отделяются черные «чушки». Набирая скорость, исчезают. Вой и свист. Куда? Только бы пронесло… За бункерами с песком столб воды, второй, фонтан бурой цементной пыли. Пыль, разрастаясь, окутывает стройку. В ней с непостижимой легкостью взлетают вагонетки, глыбы бетона с прутьями арматуры, бревна, доски… Солнце скрывается. Все мрачнеет, как в ненастье.

От грохота вверху в тоннеле почти не переставая струится песок, ходит упругий ветер.

— Ви-и-и-ах!

Двое норвежцев внезапно срываются и с криком бегут в глубь тоннеля. За ними бежит машинист. Людвиг машет рукой и что-то говорит, но Степан ничего не слышит. Вместе со страшным треском он вылетает из тоннеля…

Очнувшись, Степан удивляется тишине. Где же самолеты? Руки и ноги целы, на месте. И крови, кажется, нет. Но как все болит. А голова! Ух, какой шум. Хорошо что выбросило на песок. Где же Людвиг?

Опираясь на руки, Степан пытается встать. Одна из попыток удается. Качаясь, Степан подходит к тоннелю. Там жуткая чернота.

— Э-э-э! — кричит Степан. — Сюда! Сюда!

Степан бредет по шпалам к цементному складу. Навстречу бегут норвежцы с лопатами. Среди них — Людвиг. Степан смотрит им вслед и почему-то продолжает брести к цементному складу. Проносят кого-то на носилках.

Степан садится на камень. Он теплый, ласковый. А голова шумит, шумит… Кажется, из мозгов получилась каша.

Здесь на камнях находит Степана Васек. Он тормошит друга за плечо, заглядывает в лицо.

— Живой?

Степан смотрит долгим взглядом на тоннель. Его черное входное отверстие издали напоминает зрачок пистолета, которым когда-то угрожал боцман.

— Я думал, ты там… — Васек кивает на тоннель. — Так они нас доканают. Фрицам что? Они отсиживаются в убежищах. А нам и норвежцам достается…

Васек и Степан идут по стройке. Бомбы отвалили угол цементного склада, разбили бункер с песком, опять разметали бетономешалки, но в боксах все осталось невредимым.

— Надо уметь так… — шепчет спекшимися губами Степан.

Возвращаясь на рабочее место, Степан еще издали видит норвежцев. Они стоят замкнутым кругом с опущенными головами. Степан невольно замедляет шаги, осторожно выглядывает из-за плеча Людвига. Вот они, лежат. Два норвежца и датчанин. Лица синие, рот и нос забиты песком. Засыпало в тоннеле…

На заходе солнца пленные возвращаются в лагерь. Город встречает их новыми разрушениями. И самое страшное из них — школа. Бомба, уподобясь огромному ножу, разрезала поперек все три этажа кирпичного здания. Одна половина рухнула, а вторая стоит как ни в чем не бывало. И теперь с улицы видны на этажах парты, классные доски. Ветер колышет, как флаг, повисшую на обрезе карту земных полушарий.

К обочине дороги прижались машины с красными крестами, а среди развалин суетятся норвежцы. Там рыдания, стон. Оказывается, бомба, пройдя этажи, разорвалась в подвале, в котором спасались дети…

В лагере становится известно, что от бомбежки пострадало семнадцать пленных. Девять убиты, остальные лежат в ревире.

13

Советская Армия, освобождая город за городом, вышла на Днепр и форсировала его. Англичане и американцы, помимо «ковровых» бомбежек, активнее зашевелились на юге Европы. В оккупированных странах народы все смелее и сплоченней боролись за свою свободу.

Гитлер не находил себе места. Он призывал нацию стоять, стоять до последнего. «Последним на фронт пойду я!» — кричал фюрер с пеной на губах.

Немецкая пропаганда, стараясь воодушевить немцев, доказать, что все идет как по маслу, то и дело впадала в нелепые противоречия. Так Геббельс и его подручные уверяли, что отступление немецких войск на Восточном фронте не является отступлением, а всего лишь сокращением линии фронта в стратегических целях. «Мы сильны, как прежде!» «Мы победим!» — уверяли «Фелькишер Беобахтер» и другие газеты. Но в этих же номерах самыми черными красками описывались ужасы, которые постигнут нацию в случае победы большевиков: «Сталин уготовил для всех немцев ледяную Сибирь!»

Верхом всей этой нелепости было заявление Геббельса в одном из своих многочисленных выступлений. Колченогий «доктор», которого газеты и журналы выдавали за самого примерного семьянина Германии, сказал, что немецкая армия отступает для того, чтобы солдатам было ближе ездить домой в отпуск!

Фашистские заправилы, стараясь спасти свои шкуры, пошли на неслыханное еще в истории вероломство: они решили заставить воевать за себя советских людей. Тех самых советских людей, которых они с безумием и упрямством одержимых подвергали самым гнусным унижениям, морили голодом, жгли в печах крематориев.

Спешно повелась психологическая обработка пленных. Начала выходить газета «Заря» на русском языке.

На ее страницах почти в каждом номере печатались портреты генерала Власова. В немецкой шинели с иголочки, в фуражке с высокой тульей и просевшим верхом, он снимался то в рост, то в анфас, то в профиль. Маленький новоявленный фюрер по примеру большого бесконечно произносил речи. Слова у обер-предателя были разные, но смысл сводился к одному: немцы самые верные друзья, а Гитлер — истинный борец за свободу; вступайте в ряды «русской освободительной армии», чтобы плечом к плечу с доблестными войсками Германии бороться за освобождение родины от большевизма.

* * *

К возвращению пленных с работы кто-то заботливо раскладывает по нарам свежие номера «Зари». Впрочем, свежесть газет — понятие довольно условное. Английская авиация и морской флот так усложнили связь с Германией, что газета попадает в Норвегию только спустя восемь-десять дней после выхода.

«Заботливые руки» не скупятся: один экземпляр приходится на двоих или в крайнем случае на троих. Расправясь с баландой, пленные приступают к дележу газет. Дунька, получив свою долю, каждый раз досадует, что толстовата бумага.

— А ты хотел тонкую? — с серьезным лицом спрашивает Васёк. — Вот чудак! Разве тонкая выдержит такую брехню? Ее надо на листовом железе печатать.

Большинство комнаты газеты не читает, но охотно слушает, как это делает Васёк. Почти каждую фразу он сопровождает своими комментариями, которые нередко вызывают хохот или раздумье слушателей. Выходит, он не читает газету, а сражается с ней. Рассматривая портрет Власова, Васёк спокойно замечает:

— Ничего себе морда, справная… На брюквенной баланде такую не нажрать. Ну, послушаем, что ты настрочил под диктовку колченогого? Ага… «С бескорыстной помощью великой Германии мы, русские патриоты, приведем корабль своей родины в тихую гавань. Настанет счастливая и свободная жизнь. Но счастье и свобода сами никогда не приходят. За них надо бороться»… Понятно. — с иронической усмешкой тянет Васёк. — Каждая паскуда спекулирует родиной. Мало ему было предательства на фронте… А ведь не дурно все задумали фрицы, честное слово… Дескать, пленные настолько дураки, что попрут на своих отцов и братьев, а после будут гнуть на нас горб. Зачем Гитлера понесло в Россию? За жизненным пространством, за рабами…

Дунька пытается что-то возразить, но на него набрасываются в несколько голосов.

— Замолчи!

— Одна у тебя пластинка…

Почти каждый вечер в бараке появляется унтер. Приспосабливаясь к новой обстановке, унтер старается держаться с пленными просто, на равной ноге. Похохатывая, ловко жонглируя грязными словами, он заводит речь о довоенной жизни в России. За унтером, точно телохранители, следуют Яшка Глист или Лукьян Никифорович, а иногда оба сразу.

Зайдя как-то в угловую комнату, унтер, чтобы завести разговор, спрашивает у Васька:

— Откуда?

— Я? — Ваську почему-то не хочется называть свое родное село около Балаково. Каждой сволоте открываться… Васек встряхивает головой, улыбается. — С Волги-матушки… Пензяк толстопятый…

— Вон как! — удивляется унтер. — Земляки, выходит. Одной водой умывались. Я в Вольске жил. Слыхал такой?

— Слыхал… — лениво отзывается Васёк.

— Да, прижимали вас большевички — в такой богатой стране надо было жить по-царски, а вы с голоду подыхали.

Васёк, круто выставив лоб, говорит:

— Не знаю… Не видал, чтоб умирали…

— Память отшибло? — Унтер щерится, а из-за его спины вкрадчиво выступает Лукьян Никифорович. Он укоризненно качает головой, дескать, что мелешь, и не стыдно тебе. Лукьян Никифорович намеревается что-то сказать, но его опережает невысокий, широкой кости пленный. Теребя ус цвета свежеоструганного дерева, он певуче говорит:

— Дозвольте, господни унтер? Я тоже с Волги… И постарше Васька — хорошо все помню. Трудно приходилось, это правильно. Но кого тут винить? Вот вопрос… Советскую власть? Она сколько живет, столько от врагов отбивается. И кто только не наскакивал. И свои враги, и заграничные… С тридцать четвертого дела пошли на поправку. Не знай, как где, а вот в нашем районе хлебушка получали по восемь-десять кило на трудодень. Так вот опять война… Не Россия ее затеяла…

Унтер сердито крутит каблуком сапога пол.

— Ты что же депутатом в районном Совете состоял? Избранник народа?..

— Зачем так, господин унтер? — на лице пленного обида. — Какой из меня депутат? Я с самой коллективизации около верблюдов. Вот умственная скотинушка, а! И скажи, как дорогу понимает!.. Буран страшенный, а он домой обязательно приведет.

— Значит, довольны? — унтер улыбается.

— Не знаю, кто как, а я не в обиде, господин унтер. Да и на кого обижаться?

— Темнота! Забили вас! Вы не видали, как живут люди. Вот у нас, в Германии…

Степан исподтишка наблюдает за своим другом. Сейчас он ввяжется, что-нибудь резанет. А унтеру это на руку. За тем и ходит сюда…

Степан жмурится, деланно позевывает и предлагает Ваську:

— Пойдем на воздух. От таких разговоров в сон тянет.

Васёк не отвечает. Он будто не слышит. Исподлобья смотрит то на унтера, то на его оппонента.

Унтер закуривает. Сделав несколько затяжек, он протягивает сигарету Ваську. Тот вскидывает голову.

— Спасибо. Не курю, бросил…

Унтер удивлен. Он привык к тому, что пленные ни от чего не отказываются. А лицо Васька расплывается в глуповатой улыбке. Говорит он притворно, врастяжку, с легким заиканием.

— Вот если бы це-целую… Сами с-сказали, что мы с вами одной водой умывались. С-сначала, значит, я, а потом вы… там, в Вольске…

Унтер забывает, что должен улыбаться. Но лишь на мгновение, а в следующее он кривит тонкие губы, подает Ваську сигарету.

— Держи, землячок. Дерзковат ты. Старших не уважаешь.

Васек все с тем же простодушно глуповатым выражением на лице бережно закладывает сигарету за отворот пилотки.

— Спасибо, господин унтер-офицер. Полпайки хлеба… В России-то мы так наголодались, что тут никак не наедимся.

Унтер делает шаг к Ваську. В другое время он хлестнул бы субчика так, что тот забыл бы, как зовут отца с матерью. Но теперь нельзя. Даром, конечно, сопляку не пройдет. Он припомнит… Таких не убрать — ничего не добьешься…

— Возмутительно! Как у тебя только язык поворачивается? — гусаком шипит Лукьян Никифорович.

* * *

Беседа унтера с пленными первой комнаты обеспокоила Бакумова. Он решил посоветоваться с врачом (Федор эту неделю работал в ночной). Вечером Бакумов зашел в приемную.

Санитар мыл пол. Чтобы не возиться с тряпкой, не гнуть в три погибели спину, дошлый Иван смастерил что-то похожее на швабру — между двумя дощечками зажал гвоздями разрезанный вдоль резиновый шланг, приделал черенок. И теперь, обильно смочив пол, Иван без особого труда сгоняет грязь в угол.

Услыхав звук открываемой двери, Иван выпрямился, кивнул на приветствие Бакумова.

— Нэма. С Глистом кудась пишлы.

— С Глистом? — удивился до растерянности Бакумов.

— Да не лякайся, — успокоил Иван. — Там стилько балачки… Як браты… — Иван опять принялся драить пол. Гонит грязь прямо в ноги Бакумова и ухмыляется. Бакумов отступает за порог.

— Шутишь, что ли, хохля?

— Правду кажу, не шуткую.

Санитар, действительно, не «шутковал». Выйдя из ревира, Бакумов увидел Садовникова и Глиста. Прогуливаясь по двору, они оживленно беседуют. Вот остановились, смотрят друг на друга. Глист увлеченно жестикулирует. Его руки с растопыренными пальцами то описывают полуокружности, то стремительно рубят воздух.

Бакумова разбирает любопытство. Он не может отказать себе в том, чтобы не пройти мимо. Делает вид, что направляется в кладовую, около которой толпятся желающие обменить обувь или одежду. За несколько шагов от беседующих Бакумов, приняв задумчивый вид, опускает голову, будто не замечает их.

— В «Демоне поверженном» какая-то магическая сила!.. Я не могу смотреть без содрогания! Да, Врубель — гигант!

— Своеобразный художник, — соглашается Садовников и тут же оговаривается, что он не знаток искусства.

Глист перебивает:

— Не надо быть особенным знатоком, чтобы понять… А ведь затерли… Бродский — художник, а Врубель так себе… А что сделали с Сережей Есениным? Возмущения не хватает. Зато Маяковского вознесли…

Постояв около кладовой, Бакумов возвращается. Глист и Садовников, прощаясь, жмут руки.

— Заходите, — приглашает Садовников. — В шахматы сыграем.

— Спасибо. Я не особенный охотник… А поговорить зайду.

Врач уходит в ревир. Некоторое время спустя туда же заходит Бакумов. Прикрыв поплотнее дверь приемной, Никифор удивленно разводит руками.

— Что ты затеял, Олег? На кой черт он тебе? Нашел друга…

Олег Петрович лукаво подмигивает в пустой ободок очков.

— Ничего страшного, Никифор… Врагов надо знать. А как же? Я вот думаю Степана подослать к Лукьяну Никифоровичу. Учителя, найдут общий язык. Узнать, чем тот дышит, не вредно. И проболтнуться может… Иван, тащи шахматы!

И вот они опять склонились над шахматной доской. Выслушав Бакумова, Олег Петрович задумчиво крутит в руках пешку.

— Эта чертова власовщина осложняет наше положение. Приходится бороться на два фронта.

— Но так нельзя бороться. Это не борьба, а самоубийство. Они вот выявят наиболее активных и уберут их. Им это ничего не составляет. Не поможет — еще уберут… Два-три десятка расстреляют — остальным ничего не останется…

— Такого, пожалуй, не случится… Не сдадутся… Хотя… — размышлял вслух Садовников. — Вот положение… Молчать нельзя. С власовщиной надо бороться, всеми силами, но не такими методами… Да, так не годится, ты прав…

— А знаете, что говорит Егор? «Только бы за проволоку вырваться, получить винтовку, а там посмотрим»…

— Демагогия! Надувательство! — Возмущенный Олег Петрович шарит по карманам. Ему хочется курить. — Егора кто-то научил. Сам такого не сообразит. Только запишись, тогда все… Немцы не дураки… Ловушка захлопнется… Все доводы власовцев надо разбивать. Конечно, не в открытом споре, а потихоньку. Надо действовать через командиров взводов. Пусть те подберут наиболее грамотных ребят…

— Это дело, — соглашается Бакумов. — Думаю, и Федор поддержит.

— Федор? Он никак не может отвыкнуть от прямолинейных действий.

Бакумов улыбается.

— Отвык, Олег Петрович… Федор только с нами хорохорится. А в яме ведет себя по-другому. Я не раз присматривался…

— Да?.. — Садовников задумывается. — Плохо, что все время он вынужден сидеть в ревире. Даже в барак лишний раз не зайдешь. Яму же знает только по рассказам. А ведь там все…

— Олег Петрович, Федор и я должны знать всех командиров взводов. Иначе нельзя. Вот Федор в ночной… Потом вдруг с одним из нас что-нибудь случится?

— Правильно, но предосторожность.

— С этим считаться не приходится. Я на своих людей надеюсь. И Федор…

— Если так, я не возражаю…

14

Что с Ингой? Жива или?.. Только не это. Нет, нет! Надо же было случиться… Хотя он, он во всем виноват. Забыл всякую осторожность, забыл, где находится. Старший барака!.. Ведь говорили… Дурной… И сам влип…

Так думал Андрей. Думал и днем, когда бросал в вагонетку камни, и ночью, когда под разноголосий храп товарищей смотрел широко открытыми глазами в потолок и не видел его.

После того трагического случая Куртов неузнаваемо изменился. Он осунулся, щеки запали, заострился подбородок, а все лицо почернело, точно обуглилось. Нередко случались дни, когда Андрей не произносил ни одного слова. Молча работал, молча шел в колонне, молча съедал баланду и молча ложился. Не надо было быть особенным психологом, чтобы понять: человек окончательно пал духом, надломился.

Федор Бойков вопреки советам Олега Петровича несколько раз пытался откровенно поговорить с Куртовым.

— Что так скис? Хочешь в ревир? Отдохнешь малость.

Андрей отмалчивался. Но однажды сказал хриплым голосом:

— Мертвому припарки не помогают. А я мертвый… Можно дышать, двигаться и быть мертвым. Живой труп… Представляешь?

— Представляю… Чего ж не представить… — У Федора холодно блеснули глаза. — За такие разговоры хочется по уху свистнуть. Честное слово!.. Ведь в бездействии и железо ржавеет. Замкнулся… Думаешь только о себе да об этой девчонке… И все. Больше не хочешь ничего замечать. Чудак!.. Надо не киснуть, а бороться. Уж немного осталось…

— Возможно, ты прав. Да… Без «возможно» прав, но всему бывает конец. Не могу я больше так… Не могу! Понимаешь?

— Ну и дурак! Придумал любовь. Ведь она просто жалеет тебя…

Федор ушел не попрощавшись. Но Куртов, кажется, не придал этому значения. Он лежал и думал. Думал об Инге, о себе. Она жалеет? А он? Что у него — негасимая любовь или жажда иной, настоящей жизни? А разве можно отделить одно от другого? Эта яма, штыки, камень… Нет! Он больше не может! Жить или умереть! Эх, если бы увидать Ингу, хоть на несколько секунд, одним глазом.

И он увидел ее.

…Угрюмый октябрьский день незаметно перешел в насыщенные водяной пылью сумерки. После двух налетов авиации норвежцы выселились из прилегающего к стройке района, и колонна движется улицей среди кладбищенского безмолвия. Справа и слева жутко чернеют в темноте груды разбитых домов. Вот разрез школы — немое свидетельство ужасов войны.

Колонна уходит вниз, огибая лагерь. Дорога становится все уже и уже. Слева — отвесно отесанная скала, справа — обрыв. Андрей идет крайним слева. Идет с неотвязным грузом раздумий…

Дорога настолько сужается, что пленным приходится прижиматься друг к другу. Конвоиры или смешиваются с пленными или, приотстав, собираются в хвосте колонны.

— Андре!

Андрей выпрямляется, как от сильного удара в спину. Что это? Галлюцинация? Неужели он сходит с ума?

— Андре!

Товарищи молча подталкивают его. В двух шагах от себя он с трудом различает две черные тени на черной стене. От тонкого аромата духов у Андрея кружится голова, рвется на части сердце, и он, кажется, теряет рассудок.

— Инга! Инга, — шепчет он, а больше сказать ничего не может.

Андрей находит ее узкие теплые ладони, крепко сжимает их и чувствует ответное пожатие… Если бы увидеть ее глаза…

Они стоят, а колонна бережно обходит их.

От внезапной вспышки фонаря девушки в ужасе прижимаются к стене.

— О, красотки! Фридрих! Вот чудо! Сюда! — конвоир пытается облапить Ингу. — Стой, милая! Не уйдешь!

Инга вырывается, ловко проскальзывает под руку конвоира. За ней — подруга. Они убегают. Их преследуют с нарочитым топотом, улюлюканьем и свистом, а после долго хохочут.

— Как их сюда занесло?

— Кажется, неплохие…

— Надо было крепче держать, Отто!

Лишь какие-то считанные секунды лицо Инги оставалось освещенным, но в памяти Андрея запечатлелась каждая черточка. Пожалуй, это произошло помимо его воли, автоматически. Никогда он не видел так близко Инги, и она оказалась куда лучше, чем он полагал, лучше той фотографии, которую порвал Федор. Как мгновенно страх в ее необыкновенных глазах сменился ненавистью, стремлением постоять за себя. Инга! И духи… Какой волнующий аромат. Ведь он артист, тонкая натура, умеет понимать и ценить прекрасное. И нельзя его равнять с другими. Он не может, как другие, месяцы и годы жить по-скотски. Не может! Нет!

* * *

На самой вершине горы, над деревьями в багряной листве, над развалинами домов, над морем стоит человек. Он поднялся для встречи с простором. Со дна лагерной ямы силуэт человека на фоне неба казался маленьким, но гордым. Андрей любовался им и тоскливо завидовал ему. Почему люди без крыльев? Вот подняться бы над проволокой, над горами…

— Что? Невесело?

Уголком правого глаза Андрей видит остановившегося сбоку унтера. Его присутствие неприятно.

— Сохнешь по зазнобе?

Андрей молча продолжает смотреть на вершину горы. Если бы можно было оказаться возле того человека.

— Пойдем!

Унтер за хорошим не приглашает, но Андрей почему-то не чувствует ни волнения, ни страха. Ему почти все равно. Лишь при мысли об Инге он ощущает легкое покалывание в сердце. Пронюхал, подлец! Ну и пусть. Унтер ничего не добьется. Андрей не видел Инги, не встречал.

— Пойдем! — унтер кивает головой, загадочно ухмыляется.

Андрею ничего не остается, как безропотно подчиниться.

Они минуют барак, подходят к воротам лагеря.

— Со мной! — бросает унтер, и часовой услужливо открывает калитку.

«Как просто все! — удивляется Андрей, выходя за проволоку. — Куда же? Неужели в гестапо?» В Андрее рождается страх. Он растет, растет. Андрею становится душно, жарко, а ноги не слушаются, «Да нет же, — старается успокоить себя Андрей. — Уже вечер, воскресный вечер… Хотя они, как филины, орудуют ночами»…

Идут рядом. Со стороны можно подумать, что они старые приятели. Унтер косится на Андрея. Ему приятно, что Андрей трусит. Это вселяет уверенность в осуществление задуманного.

Слева, глубоко внизу, остается стройка. В этой части города Андрей впервые. Здесь нет разрушений. Андрей с завистливым любопытством смотрит на встречных норвежцев, на уютные домики с большими светлыми окнами. Улица, спускаясь вниз, упирается в море. На тихой розоватой воде посапывает в ожидании пассажиров белый пароходик.

Унтер критически оглядывает Андрея.

— Вид у тебя неказистый, зарос весь… Зайдем в парикмахерскую.

— Зачем? — удивляется Андрей.

— Пойдем! Пойдем! — настаивает унтер.

И вот Андрей полулежит в вертящемся кресле. Оно почти в точности такое же, как в зубоврачебных кабинетах. Мастер-норвежец в белом халате любезно хлопочет над ним. Андрей с ног до головы закутан в белое. Он смотрит на себя в зеркало. «Какой я страшный… Даже самому противно. А когда-то девушки заглядывались на меня»…

Мастер, закончив стрижку, намыливает клиенту густую бороду. Намыливает не кистью, а руками. Это очень приятно, Андрей смежает от удовольствия глаза, а когда открывает их — встречается в зеркале со взглядом унтера, который сидит на диване.

— Компресс, массаж, одеколон! — приказывает унтер.

«Зачем эта канитель? Что ему надо? — думает Андрей в то время, когда мастер закрывает ему лицо парящей салфеткой. — Ух, черт, какое блаженство! Индивидуальная обработка? К политике кнута добавлен пряник?»

Парикмахер массирует Андрею лицо. Профессиональная любезность в глазах мастера сменяется настороженным недоумением. Он не может понять, почему все русские сидят за проволокой, а вот этого водят по городу, бреют, одеколонят. У мастера рождаются не добрые подозрения. Он с небрежностью брызжет в лицо Андрея одеколоном, срывает салфетку.

— Битте!..

Унтер расплачивается, и они уходят.

— Вот теперь другое дело… Если сменить обноски на доброе обмундирование — ни одна норвежка не откажется… — Штарке подмигивает и хохочет.

— Определенно. В лагерь даже пожалует, — иронизирует Андрей.

— Зачем в лагерь? У кого имеется голова, тот может гулять на свободе. Теперь совсем иные времена…

— Да, времена не прежние, — соглашается Андрей.

В маленьком павильоне у самой воды продают билеты на пароходик. Здесь же стоят красные весы-автомат.

— Становись! — унтер подталкивает Андрея на площадку весов, роется в карманах. На десятиоревую монету весы отвечают прямоугольным жетоном.

— Сорок один четыреста, — говорит унтер. — А было?

— Семьдесят шесть с граммами…

— Ого! Но при желании ты можешь восстановить свой вес за один месяц, даже быстрей. Станешь таким молодцом.

— Каким образом?

Унтер не отвечает. Он вертит в руке картонный жетон, подносит его к глазам.

— На каждом билетике у них имеется пожелание. На твоем вот о счастье… Как это перевести?.. «Не упускай возможности счастья». Хочешь познакомиться с центром города? Сходим в кино. У них без сеансов. В любое время заходят.

Андрей давно уже понял, куда клонит унтер. Старается, чтобы он продался. Почему именно ему предлагает? Считает слабее других? Кусок хлеба и относительная свобода в обмен на честь, родину? Ничего себе сделка. И как хватает совести предлагать… Считают русских за баранов.

— Ты с другими себя не равняй. Ты — артист, совсем иная натура… Я понимаю, как тебе трудно.

— Я слесарь! — возражает Андрей.

— Брось! — досадует унтер. — Я знаю больше, чем ты думаешь. В личной карточке можно все написать, бумага…

Пароходик, сделав рейс, снова причаливает. По трапу сбегают три девушки, сходит женщина с ребенком, мелкими чопорными шажками семенит высокий, сухой старик в черном котелке и с тростью-зонтом в руке.

— Господин унтер-офицер, идемте в лагерь, — предлагает Андрей.

Унтер поджимает тонкие губы.

— Не желаешь в кино? А водки хочешь? Русской водки? Мне это ничего не стоит. Слушай!.. Ты можешь повидаться с той девчонкой… из белого дома. Я помогу…

— Напрасно стараетесь, господин унтер-офицер. Я не подхожу вам. Сломано ребро, и вообще я весь изуродован. Неужели этого мало?

Унтер заметно веселеет. Ему кажется, что не все еще потеряно. Если хорошо постараться — то этот идиот спасует. За ним потянутся остальные…

— Чепуха!.. — смеется унтер. — Капитально подремонтируем. И ребро, между нами говоря, очень кстати. Тебе не придется думать о фронте. Будешь в караульной службе прохлаждаться. Немца заменишь.

— Да, это заманчиво… — Андрей после тяжелого вздоха добавляет: — Идемте в лагерь!

Унтер, щурясь, смотрит на противоположный берег неширокого залива.

— На площади, вон за тем зданием, памятник Григу. Недурная работа. Что ж, пойдем в лагерь.

Теперь Андрей идет впереди, а унтер чуть приотстает. Впрочем, Андрей не замечает этого. Он думает об Эдварде Григе и слышит мелодию. Как чудесно она сочетается с дикими скалами, фиордами, соснами, Ингой… Да, чтобы хорошо понять Грига, надо видеть Норвегию.

К лагерю они подходят, когда уже совсем темнеет. Вот то место, где Андрей встретил Ингу с подругой. До чего смела. Ни с чем не считается.

— Стой! — приказывает унтер. — Знакомое место, а? Вот давай и поговорим тут. Конечно, не так любезно. Хотя это зависит только от тебя.

Андрей рассеянно смотрит в темноте на унтера и слышит не его, а тихое задумчивое журчание ручья, отзвуки горного эха, видит скалы и сосны. Сосны… Под напором ошалелого ветра они лишь слегка клонят вершины и возмущенно шумят, шумят… «„Пер Гюнт!“ — догадывается Андрей. — Да, там такая музыка…»

— Ты онемел?! — Штарке зло дергает Андрея за рукав. — Завтра ты вступишь в освободительную армию! Утром мне отдашь заявление! При всех отдашь, на построении. Сделаешь, говори?..

Андрей слышит, как унтер расстегивает кобуру, и ему становится немного смешно. Конечно, унтер берет его на испуг, шантажирует «А если нет?..» — думает Андрей и все равно не ощущает страха. Удивительное спокойствие. Мысли работают четко, как хорошие часы.

— Господин унтер-офицер, вы так стараетесь, будто я в одиночку могу спасти всех вас. Это не по моим силам, честнее слово! Я понимаю, что поступаю неблагодарно. За трехлетние издевательства, за сломанное ребро, за выбитые вами зубы не соглашаюсь отдать вам свою голову. Да, я очень неблагодарный. Но что поделаешь, так уж воспитан. Родители виноваты и Советская власть…

Унтер молча сопит. Сопит под самым ухом. Почувствовав тошнотворный перегар табака и водки, Андрей делает шаг назад, угождая как раз на то место, где они стояли с Ингой.

— Обнаглел! Надеешься, не решусь? Пожалею?

Андрей поднимает голову. Что это? Ветер зашумел соснами на пригорке или ему кажется? И ручей!.. Откуда он взялся? Как звенит!..

Выстрел заглушает звон ручья в ушах Андрея. А через секунду ручей опять звенит. Но звенит все тише и тише и, наконец, совсем смолкает…

15

В 1940 году, вскоре после коварной оккупации фашистами города, французский самолет потопил легкий немецкий крейсер. Выскочив ранним утром из-за горы, бесстрашный экипаж на бреющем полете сбросил над бухтой всего одну бомбу. Она взорвалась в машинном отделении. Говорят, не потребовалось и минуты, чтобы крейсер, перевернувшись вверх килем, скрылся под водой.

Немцы вспомнили о крейсере лишь три года спустя. Вспомнили, очевидно, потому, что до зарезу потребовался металл. С помощью понтонов крейсер подняли, завели в военный порт, подтянули к берегу. И теперь здесь каждый день копошатся пленные.

В команду из тридцати двух человек угодил Цыган и Степан Енин. Цыгану, как и прежде, покровительствовал земляк, а за Степана замолвил словечко кладовщик Лукьян Никифорович.

Никифор Бакумов, передав Степану просьбу врача, посоветовал, как лучше сблизиться с Каморной Крысой.

Первое знакомство состоялось в кладовой, когда Степан попросил заменить пантуфли.

— Подошвы совсем раскололись… Ходить невозможно… Посмотрите, Лукьян Никифорович.

Такие просьбы почему-то всегда раздражают Лукьяна Никифоровича. Не оборачиваясь, он метнул к порогу пару сцепленных пантуфель, из которых левый оказался намного больше правого.

— От этого проклятого дерева ноги распухли. Нет ли помягче, Лукьян Никифорович… Уважьте, коллега, так сказать, из-за чувства профессиональной солидарности… А случатся сигареты…

Лукьян Никифорович в глубине полутемного склада живо повернул к Степану острое подвижное лицо.

— Что, педагог?

— Да, трудился, как говорят, на ниве народного просвещения.

Лукьян Никифорович, подойдя к дверям, поинтересовался, откуда Степан, что и где преподавал, сколько времени. Степану пришлось на ходу импровизировать. Он сказал, что родом из Воронежской области (ближе к Украине), что после окончания учительского института изъявил желание поехать на Алтай (романтика!). Там преподавал математику (она дальше всех от политики).

Лукьяну Никифоровичу понравилось, что Енин воронежец. Он улыбнулся, обнажив мелкие и острые зубы.

— Оказывается, соседи. Доводилось бывать в Воронежской области. И не раз… А вот выговор у тебя не воронежский. Ничего похожего. Удивляюсь…

Степану стало холодно, будто он попал на сквознячок. «Начнет допытываться… Дернуло меня…»

— С Бернардом Шоу, конечно, знакомы? — Лукьян Никифорович неожиданно перешел почему-то на «вы», — Читали? Помните, у него есть пьеса?..

— По-разному говорят, — с излишней, пожалуй, поспешностью перебил Степан. — Вы вот с Украины, а говорите чисто по-русски. А у меня мать хохлушка, отец русский. Гибрид, — Степан рассмеялся. — А когда учился, много пришлось потрудиться над своим языком. Я упорный.

Лукьян Никифорович сбочил седоватую голову, поскреб указательным пальнем щетинистый подбородок.

— Да, труд — великая сила. Ромен Роллам считал труд дыханием нашей жизни. Конешно… Кстати, какой носишь размер?

— Сорок первый, Лукьян Никифорович.

— Посмотрим… Посмотрим… Труд… Труд это, молодой человек, сердце человечества, — бормотал Лукьян Никифорович, заглядывая на полки. — Без труда люди не отличались бы от стада баранов. Труд — радость. Конешно…

— Несомненно! — угодливо вторил Степан, а про себя думал: «Болтун! Когда посылали в яму, так ты от этой радости увертывался, как собака от палки. А теперь запел»…

Лукьян Никифорович продолжал заглядывать на полки, поворошил ногой в углу кучу пантуфель и с нескрываемым сожалением на лице достал откуда-то пару ботинок.

— Только для коллеги. Да, придется ли еще войти в класс? Вы-то понимаете, что это значит. Вспомните первое сентября. Сколько радости, торжественности! Незабываемо!..

Кивая согласно головой, Степан крутил в руках ботинки. Это были советские пехотинские ботинки, аляповатые, из толстой кожи, на толстой подошве. Невольно подумалось о том, кто их носил. Где он теперь? На каких дорогах необъятной России служили ему эти ботинки, как расстались с хозяином? Сколько и кому служили еще? И теперь с заплатами, с набойками на носках они готовы исполнить до конца свой долг!

Обувшись, Степан встал, притопнул. Ботинки пришлись впору.

— Не знаю, как и благодарить вас, Лукьян Никифорович.

— Да чего уж там? Ладно… Чувство профессиональной солидарности… Вы, кажется, из первой комнаты? Там этот белобрысый паренек… Васек, кажется?..

— Есть такой. А что?

— Он ужасный. Невозможный грубиян.

Степан мягко возразил:

— Молодой, мальчишка… Какой с него спрос? Говорит, не отдавая себе отчета…

— Нет, это не так. Конешно… Ошибаетесь, дорогой, или берете под защиту. У него вредные мысли. Он… Он… — распаленный Лукьян Никифорович неожиданно смолк, а через секунду кисло улыбнулся. — Простите… Гибель Тараса Остаповича меня травмировала. Я стал таким раздражительным. Какая нелепая смерть! До сих пор не могу смириться…

Степан сочувственно вздохнул.

— Заходите. Кстати, после гибели друга я начал курить.

На следующий день Степан передал Бакумову весь разговор с кладовщиком, а вечером принес Лукьяну Никифоровичу две сигареты.

— О, коллега! — обрадовался Лукьян Никифорович и многозначительно посмотрел на Степановы ботинки. — Взбирайтесь сюда. У нас как раз интересный разговор. Обсуждаем, какой будет жизнь в нашей матушке России, когда она станет свободной.

— Да, это интересно, — Степан улыбнулся и полез на средние нары.

Записавшихся во власовскую армию в лагере иронически называли «спасителями». Их набралось около полутора десятков: Яшка Глист, Лукьян Никифорович, Егор, Дунька и другие. По приказанию унтера «спасителей» поселили в отдельной комнате, им выдавали двойную порцию хлеба и баланды, определяли на лучшие работы, лучше одевали. Унтер обращался со «спасителями» с подчеркнутой учтивостью, угощал сигаретами.

При встрече с матерым преступником всегда хочется найти в нем то главное, что отличает его от нормального человека. И Степану тоже хотелось разгадать души предателей. Впрочем, эта загадка оказалась не такой уж трудной. Дунька помешался на частной собственности. Он спит и видит собственную землицу, лошадушек. К тому же на Дуньку неотразимо действовала двойная порция хлеба и баланды… Егор тоже погнался за «жратвой». Ему лишь бы набить желудок сегодня, а что будет завтра — он не задумывается. Яшка Глист и Лукьян Никифорович ослеплены ненавистью к Советской власти. Они поступили логически. Кто сказал «А», тот должен говорить и «Б». Куда денешься?

«Спасителей» бесило то, что из пятисот с лишним пленных никто не захотел последовать за ними, и они оказались жалкими отщепенцами. Больше того, их ненавидели, презирали.

— Коллега! Вот вы там все время, среди людей. Скажите, какое настроение? Что говорят? Откровенно!.. — просил Лукьян Никифорович. Чтобы расположить к себе Степана, он прикурил сигарету, но после первой затяжки сморщился, закашлялся до слез.

— Возьмите. Так что же говорят?

Степан понимал, что с Лукьяном Никифоровичем надо держать ухо остро.

— А я особенно не прислушиваюсь, Лукьян Никифорович.

— Ну как же? Раз с ними, то невольно слышишь. Ты не беспокойся… Мне просто интересно. Конешно…

— Я понимаю, Лукьян Никифорович, что без всякого умысла. Ну, что говорят?.. Все ждут окончания войны.

— Как? — встрепенулся Лукьян Никифорович. — Ждут капитуляции Германии? Не бывать этому! Германия еще покажет себя. За ней весь цивилизованный мир. Ты думаешь, Америка и Англия заинтересованы в победе большевизма?

— Откуда мне знать, Лукьян Никифорович. Ведь мы живем, как телята в загоне. Я и дома больше интересовался уравнениями. А тут совсем не до политики.

Лукьян Никифорович заволновался, схватил Степана за отворот френча.

— Нельзя быть таким, дорогой коллега. Неужели ты не видел ужасов большевизма? Вспомните! Вспомните хорошенько! Большевизм — ужасная язва на здоровом теле русского народа. Большевиков надо уничтожать! Уничтожать всюду, без всякой пощади!

В ярости Лукьян Никифорович жарко дышал в лицо Степану, брызгал слюной. «Эх, двинуть бы в красную морду!» — подумал Степан и, охваченный чувством брезгливости, незаметно отстранился от кладовщика. А тот, спохватясь, замолк, с тяжелым вздохом попросил извинения.

— Нервы, дорогой. Мне думается, вы, коллега, честный человек. Я считаю своим долгом помогать честным. Вам надо выбраться из ямы. Я постараюсь. У господина Штарке чуткая душа.

Так Степан угодил в команду военного порта.

* * *

В зеленоватой воде ржавая коробка крейсера напоминает тушу огромного кита. Четыре укрепленные на берегу лебедки натужно скрипят, наматывая на барабаны тросы. Каждый трос толщиной почти в руку. Натягиваясь, как струны, они извиваются.

Сутулый немец с подслеповатыми слезящимися глазами заполошно бегает от лебедки к лебедке.

— Давай! Арбайтен! Бистро!

Здесь же, на берегу, стоят два вахтмана. — сегодня Пауль Буш и косоплечий, недавно присланный из Дойчланда старик. На вид старику давно перевалило за шестьдесят. Голова у него все время трясется. Трясется так, что на сухом, обложенном в елочку морщинами носу прыгают очки с толстыми стеклами.

Закинув за плечо карабин, старик с безучастным видом ковыляет на согнутых ногах мимо пленных. Посмотрев в его спину, кто-то заметил с сожалением: «Старику давно пора в богодельню, а его вот мобилизовали, винтовку повесили. Не от хорошей, видать, жизни такое»…

Степану новое место совсем не по душе. Он уже не раз проклинал покровительство Каморной Крысы. В яме было куда свободней. Там Федор, Никифор, Васек. Там он почти ежедневно получал от Людвига новости.

А тут, как на приколе. Шагу не ступишь. Знай крути и крути лебедку. Крути вместе со «спасителями». Они, черти, не очень ретивы к работе, больше стараются выехать на других. Егор при желании один сможет за восьмерых крутить лебедку, а он положит лапы на рукоятку и все, таскай его руки. Дунька вовсе увертывается от помощи своим лучшим друзьям. И каждый из «спасителей» так…

Цыган терпел, терпел и лопнул, устроил три дня тому назад скандал.

— Стой! К ядреной бабке такое дело! Хлеба, значит, и баланды в двойном размере, а работать дядя за вас, я и он. «Спасители»!

— Закрой хайло! — рявкнул Егор. — Или я сам заткну!

Цыган оказался не из трусливого десятка. Ласково ехидным голосом он заметил:

— Кончилась масленица, настал великий пост. Было время — затыкал, а теперь вот мантуль, продажная тварь, на союзников, спасай!

— Гляди! Да ты очумел, господь с тобой! Мы не работаем! Наговор! Истинный господь, наговор! Ишь, воду мутит. Привыкли там! Зависть заела! — фальцетил Дунька, предусмотрительно прячась за широкую спину Егора.

— Что за крик? Почему не работаете? — строго спросил мастер. — Работать!

Подошел Пауль Буш. Выслушав Степана, он, покачивая головой, горько усмехнулся и предложил Соломоново решение: поставить добровольцев на отдельную лебедку. Мастер тоже усмехнулся и согласился.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно ворчал Цыган. — Пусть там как хотят… Не было, говорят, у кумы заботы, да обзавелась поросенком. Так и я с земляком маюсь. Сует он меня, разнесчастного, в каждую дыру. Сюда вот пхнул. А что тут? Ни пуха, ни шерсти. Не будь Никиша — давно бы богу душу отдал. Никиш мой спаситель, а не те вон. Позорят, подлецы, весь русский народ.

…Степан вместе со всеми крутит лебедку и время от времени посматривает на Буша. Что с ним сегодня? Пауль сам не свой. Головы не поднимает. Вот закурил и сел на чугунную тумбу, хотя сидеть конвоиру строго запрещено. Не на фронт ли его отправляют? Сколько уже отправлено. Судя по оставшимся тут теперь немцам можно подумать, что вся Германия заселена дряхлыми старцами да уродами. Да, невеселые, кажется, у фюрера дела. Но что же с Паулем? Неспроста он такой. Что-то случилось.

— Ребята, я прогуляюсь в уборную?

Цыган соглашается:

— Давай, а потом я прошпацирую. Хорошие, видать, ребята эти, французские летчики, но пожалели еще одну бомбу. Тогда бы нам не пришлось морочиться…

Хотя лебедки не останавливаются, мастеру не нравится, что пленные без конца ходят в уборную. Протирая тыльной стороной большого пальца слезящиеся глаза, он что-то бубнит, потом с легкой досадой машет рукой, дескать, вечная история, проваливай.

Степан подходит к Паулю, который по-прежнему сидит на чугунной тумбе.

— Гер вахтман, латрин.

Пауль медленно поднимает голову. В глазах тоска.

— Что сказал?

Степан вполголоса сообщает, что под предлогом уборной он отпросился поговорить с ним.

— Поговорить…

Пауль медленно встает, поправляет за плечом карабин.

До уборной не меньше двухсот метров. У причала щуками вытянулись две подводные лодки, за ними зеленоватой глыбой покачивается эсминец. Где-то бойко стучит катер. Справа — приземистые и длинные строения неизвестного Степану назначения. На пригорке повсюду торчат стволы зениток.

— Что случилось, Пауль?

Пауль не отвечает.

Степан придерживает шаг, и Пауль почти равняется с ним. У него кривятся побелевшие губы, а глаза наполняются слезами. Сдавленным, чужим голосом Пауль говорит:

— Я остался одни… Ни жены, ни сына… Чего боишься, то обязательно приходит.

Пожалуй, нет ничего труднее, как мужчине утешать мужчину. Что скажешь? В такие минуты все слова кажутся пустыми, никчемными.

— Зачем теперь жить? Какой смысл? — На небритую щеку Пауля медленно выкатывается слеза. — И никому нет дела. Ужасная машина этот фашизм. Гильотина…

Степан оглядывается, не грозит ли откуда опасность. Кажется, нет: безлюдно и тихо. Степан правой рукой крепко сжимает левую Пауля.

— Нельзя так, Пауль! Крепись! Силы нужны для борьбы.

— Я думал — не переживу эту ночь. Столько думал, что и теперь голова разрывается. Меня скоро должны отправить на фронт. Там я сразу пойду к русским. Хватит!

16

Денщик чистит на крыльце сапоги унтера. Они до самых ушек заляпаны грязью. «Где его черти носили?» — ворчит про себя Аркадий. Он плюет на щетку, в ярости усиливает взмахи, но капли жидкой грязи так присохли, что денщика вскоре пробивает пот.

Тяжело вздохнув, он опускает щетку, с ненавистью смотрит на сапог, вздетый на левую руку. Что за бурые пятна? Это не грязь. Аркадий подносит сапоги к глазам. Кажется, кровь. Кровь! Откуда? Вон оно что! Теперь понятно, почему унтер чистил утром пистолет…

Увидев Зайцева, Аркадий с усердием набрасывается на сапог, трет его и весело насвистывает.

Антон подходит к крыльцу медленно и, кажется, нерешительно.

— Господин комендант! — Аркадий приветственно потрясает над головой щеткой. — Наше вам! Что-то давненько не заглядывали?

На такое бурное приветствие Антон отвечает сдержанно, даже холодно. Он, кажется, не получает удовольствия от того, что Аркадий навеличивает его «господином комендантом».

— Унтер-офицер у себя?

— Там, господин комендант, у себя…

Антон, опустив голову, проходит в коридор. Аркадий еще некоторое время трет сапог, потом осторожно проходит в свою комнату. Плотно прикрыв дверь, он, не снимая с руки сапога, тихо присаживается на топчан, припадает ухом к переборке.

— Ты что глаза все время прячешь? — спрашивает унтер спокойным, почти дружественным тоном.

— Нет, я ничего… — увертывается Антон.

— Смотри на меня! Вот так! Что, совесть нечистая?

Антон молчит. Аркадий не видит Антона, но представляет его. Трусит он, поджилки дрожат…

— Да, кстати!.. — спохватывается унтер. — Не слыхал, что говорят о Куртове? Куда делся твой землячок?

— Не знаю… Говорят, вчера вы вместе пошли из лагеря.

— Хм… Правильно говорят… Вот черти! Все знают… — удивляется унтер и спокойным голосом добавляет: — Нет твоего землячка. Подлец оказался, большевик. Глаза! Глаза сюда! Финтишь? Перекраситься задумал, пустая башка? Не выйдет! Ты еще в Польше сжег за собой мосты. Думаешь, большевики простят политрука? Иль ты забыл? Но большевики не забудут, будь покоен. Понял?

Антон молчит. Молчит и унтер. Так длится несколько секунд.

— Закуривай, — дружеским тоном предлагает унтер. — Слушай, Антон, ты когда пил водку?

— Не помню… На фронте…

— Так я угощу… Сейчас, айн момент… Где Аркаша? Хотя ладно, я сам…

Аркадий слышит, как открывается дверца буфета, как звякает стекло.

— Ты, конечно, стаканом? Все русские так… Антон, я хорошо вижу грань между русскими и большевиками. У меня тонкий нюх. Давай! За счастье!

Они пьют, крякают и, чавкая, чем-то закусывают.

— Люди иногда похожи на слепых щенят, не видят своего счастья. Честное слово! В нашей армии обер-лейтенант фигура, да какая фигура! А ты, кажется, обер-лейтенант?

— Я, кажется, пьянею… — язык Антона заметно заплетается. — Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?

— Выпить еще. Вот сигареты. Ты сам во всем виноват: обособился, слюни распустил. Лагерю нужен сильный человек. Такой, чтобы повел за собой всех.

Антон пьяно и потому бесцеремонно смеется.

— Поздно хватились, господин унтер-офицер. Теперь не поведешь. Теперь надо все ломать и перемешивать, Тогда может…

— Сломаем! Думаешь, мне жаль большевиков? Ты только возьмись, возглавь!

…Когда Антон и унтер выходят на крыльцо, денщик наводит блеск на сапоги. Делает он это старательно и, кажется, даже увлеченно. Поставив сапог на лавочку, он проводит по нему бархатной лентой и, отступив, любуется.

— Горит! Зеркало!

— Аркашка! Путцен?[54] —Антон бессмысленно машет руками и бессмысленно смеется. Унтер снисходительно улыбается. Он помогает Антону сойти по ступенькам.

— Иди, ложись! Не болтайся!

— Слушаюсь! — Антон попытался козырнуть, но, безнадежно махнув рукой, тоскливо затянул: — Вот умру я, умру я, похоронят меня…

— Здорово набрался, — заметил денщик так, будто завидовал Антону.

— Да, набрался… — Штарке задумчиво смотрел на уходящего к бараку Антона. Обернувшись к денщику, он сказал: — Пойдем-ка поговорим.

Аркадий не понял, а скорее почувствовал, что унтер намеревается продолжить разговор, начатый с Антоном. Настает то страшное, чего денщик в последнее время боялся. Боялся так, что вскакивал по ночам и, сидя на жесткой постели, подолгу думал. Тесная комнатка с низким потолком казалась ловушкой. Что делать, как увильнуть от этой чертовой власовщины. За отказ определенно поплатишься жизнью. А товарищи? Олег Петрович говорит, что теперь именно он нужен как никогда, и он сам понимает, что нужен. Да, он оказался припертым к стене. Не выкрутиться…

На столе — недопитая бутылка, стакан, рюмка и тарелка с несколькими кусочками бледной колбасы.

— Аркаша, я хочу тебя порадовать, — унтер выливает остатки из бутылки в стакан. — Ну-ка, выпей. Отвозился ты со шваброй и сапогами. Скоро поедешь в Германию. Свобода, девушки и все прочее.

— Вот замечательно! — денщик весь сияет. — На фронт, господин унтер-офицер?

— Подучитесь, а потом на фронт.

— Господин унтер-офицер, а как с наградами? Вот Железный крест можно получить? Или только для немцев?..

— Почему для немцев? Всякий может получить. Железным крестом награждают за большие дела. Надо здорово отличиться.

— Да! — вздыхает денщик. — Попробуем. Я ведь такой: грудь в крестах или голова в кустах! Не примите, господин унтер-офицер за хвастовство. Честное слово! Вот если бы нам вместе на фронт, сами убедились бы.

В прищуренных глазах унтера ласково-снисходительная усмешка. Мальчишка, что надо. Наивный, восторженный… Такие много не думают.

— Возможно, и случится, что вместе будем, Аркаша, большевиков громить.

Унтер подвигает денщику стакан.

— Так выпей. Я тоже к тебе привык. Держи! Пей!

Денщик отхлебывает из стакана, морщится, трясет головой, зажимает ладонью рот, чем вызывает улыбку унтера.

— Аркаша, замечательный ты парень, а вот задание мое плохо выполняешь.

Денщик ставит на стол стакан, непонимающе смотрит на унтера.

— Сколько я тебе говорил, чтобы ходил в барак, прислушивался…

— Вон вы о чем! — догадывается, наконец, денщик. — Не могу, господин унтер-офицер. Увольте. Я же говорил вам… Как я пойду, если они все меня ненавидят, косятся, как на черта. Не умею я, вот как хотите. Воевать — пожалуйста, а по этой части способностей нет. Поручите кому-нибудь еще, Лукьяну Никифоровичу или Яшке.

— А как ты думаешь, Садовников кто такой?

— Как кто? — денщик удивленно разводит руками. — Врач. А вы думаете, господин унтер-офицер, самозванец? Не похоже…

— Да не о том я… — слегка досадует унтер. — Настроение у него какое? Большевик?

— A-а, — тянет денщик. — Этого я не знаю. Настроение ведь не рубашка. По-моему, нет, не большевик. Врачи сроду держатся от политики на километр. Да что рассказывать, вы сами жили в России, знаете.

— А Бойков?

— Федор? — денщик, задумываясь, морщит лоб. — Это тип еще тот. Любит обратить на себя внимание.

Карьерист. Антону, кажись, не уступит. Они два сапога пара.

Унтер похлопывает денщика по плечу, дескать, глупый ты, как теленок.

— Напиши ты, Аркаша, заявление.

— Какое заявление?

— Ну, заявление… о том, что вступаешь в русскую освободительную армию. Обязуешься стойко бороться с большевизмом.

— Понятно. Чтобы все законно?

— Такой порядок.

— Понятно. С удовольствием. Вот ведь до чего дожили, а! Вместе с немцами воевать! Плечом к плечу, если выражаться высоким штилем. Бумажки бы и карандаш. У вас есть?

Унтер хлопает себя по карманам, смотрит на подоконник, потом залпом выпивает остатки шнапса из стакана и, крякнув, говорит:

— Видал как? Ладно, успеется… Потом напишешь.

— Потом так потом, — покорно соглашается денщик. — А можно и сейчас. Интересно, господин унтер-офицер, какая у нас форма будет? Немецкая?

— Почему немецкая? Своя, особая.

— И все новое, с иголочки?

— Ну, конечно, не старье же. Хотел бы я посмотреть на тебя в полной экипировке.

Денщик заводит под лоб глаза и счастливо улыбается.

17

Пришла еще одна военная зима, хлюпкая, промозглая, как и предыдущая. Она внесла немалые перемены в лагерную жизнь.

Не стало в лагере обер-лейтенанта Керна. Пленные искренне сожалели о нем.

Еще в начале октября старик получил отпуск. Аркашка помогал обер-лейтенанту собраться в дорогу. Денщику бросилось в глаза, что Керн забирает все до последней мелочи. Даже старые, стоптанные домашние туфли он велел завернуть в газету и сам положил их в чемодан. Керн захватил старый френч, ремень, сжег какие-то бумаги.

— Варум, гер обер-лейтенант?.. Этвас никс цурик[55]?

Керн промолчал. Он недолюбливал денщика, считал его в душе недотепой, восторженным балбесом. Старик тяжело вздохнул, вспомнив в подробностях свою последнюю аудиенцию у главного инженера.

Брандт и на этот раз улыбался. Только улыбался ядовито. Сигарой не угостил, а в разговоре старательно избегал называть Керна господином.

— Из уважения к вашим прошлым заслугам, — Брандт четко выделил слово «прошлым», — я проявил непозволительное для моего положения терпение. Да, обер-лейтенант, я терпеливо ждал. И ничего не дождался, черт возьми!.. — Брандт сердито бросил на зеленое сукно стола толстый цветной карандаш марки «Лебедь». — Жалкие полумеры!.. Русские работают отвратительно! У вас там не лагерь пленных большевиков, а нечто похожее на пансион. Не найдется ли и мне там местечка? На выходной…

У обер-лейтенанта Керна задрожали морщинистые губы.

— Господин Брандт! Такой тон… Я не позволю! Я делал все, что мог… И не старайтесь перекладывать своих обязанностей на меня. У вас достаточно мастеров…

Брандт не привык к возражениям людей, стоящим ниже его. От удивления он хлопнул обеими ладонями по подлокотникам кресла, зло нахмурился.

В тягостном молчании прошло несколько долгих секунд. Керн думал о том, что теперь не оберешься неприятностей.

— А где ваш сын?

— Сын? — Керн слегка растерялся, опустил голову. — Сын пропал без вести. Так сообщило командование…

— В России?

— В России.

— Да…

По тону, которым было сказано это «да», Керн понял. что его действия здесь главный инженер тесно связывает с судьбой сына в России.

Брандт встал. Сухой и стройный, уставился в зеленое сукно стола.

— Сожалею, что не нашли общего языка.

В этот же день обер-лейтенанта вызвали в штаб и с холодной вежливостью вручили отпускные документы.

Унтер, проводив Керна, принялся рьяно исполнять обязанности коменданта. Уже на второй день в лагере провели еще один обыск. Унтер сам неотступно следил, как солдаты перетрясали гнилое тряпье пленных, «прощупывали» миноискателями полы и стены барака, ревира, умывальника, уборной.

Как в прошлые раза, вместо оружия собрали целую кучу инструмента для изготовления колец, портсигаров и всевозможных фогелей. Унтер из себя выходил. Натренированное чутье подсказывало ему, что оружие есть. Но где оно, черт возьми?

Злость унтера доставляла немалое удовольствие денщику. Он был совершенно уверен, что Штарке, хотя и опытен, не откроет его тайника, в котором накопилось уже семь пистолетов и около двух десятков гранат. Не придет ему мысль — искать в немецкой уборной? Ни в жизнь!

Как-то в средине ноября денщик, пользуясь веселым настроением подвыпившего унтера, сказал:

— Загостился господин обер-лейтенант. Полтора месяца…

— И не дождешься, Аркадий… — Штарке отхлебнул из маленькой чашечки рыжего ячменного кофе, — Керн давно воюет…

— Как это? — искренне удивился денщик.

— Очень просто. Там он нужней оказался. Для нас, немцев, интересы родины превыше всего. Тебе это, Аркадий, не мешает запомнить, — унтер добавил в кофе сахара и неторопливо размешивал его. Тонкая, просвечивающаяся чашечка мелодично позванивала. — Скоро и твоя очередь… Поедешь…

— Скорей бы… — вздохнул денщик. — Кажется, не дождешься…

— Дождешься. Вот как наберем партию побольше… Человек так двести…

— Ого! Двести! Так это не скоро… Приедешь к шапочному разбору, когда не с кем воевать…

— Скоро, Аркаша, скоро… — успокаивал унтер расстроившегося денщика. — Вот посмотришь… Мы форсируем…

Уйдя к себе, Аркадий долго сидел на топчане, курил до тех пор, пока во рту не одеревенело.

Всю осень и зиму Аркадий живет в постоянной тревоге. По предложению унтера он давно написал заявление. Больше ничего не оставалось. Всунул голову в петлю… Если в скором времени десанта не будет — петля затянется. Придется ехать… Он повоюет. Фрицы надолго запомнят его.

Ночами Аркадий больше бодрствует, чем спит. Чуть задремав, открывает глаза, прислушивается. Ведь десант должен спуститься с самолетов. А если появятся самолеты, то непременно застонут сирены, захлопают зенитки.

Аркадий уже в который раз продумывает свои действия до каждой мелочи. Ему должен помогать повар Матвей. Но если тот почему-либо не подоспеет, он управится один. Обезвредить унтера, снять часового на воротах немецкого блока, передать товарищам оружие… Все это надо сделать быстро и бесшумно, не вызвав преждевременной тревоги.

Стараясь отогнать безотвязную дремоту, Аркадий выходит. Могильная тишина. В темноте, чуть-чуть разреженной маленькой лампочкой под глубоким абажуром, маячит у ворот часовой. В накинутой поверх шинели плащ-палатке он кажется неуклюжим, похожим на копну.

Аркадий спускается с крыльца к часовому. Они закуривают. Немец курит опасливо, из рукава. Аркадий смотрят на него. Только бы не забыть потом впопыхах его винтовку и подсумки с патронами. Скорей бы… Как томительно ждать.

Не спится в это глухое время и подпольному штабу. Федор после короткого забытья выходит проверить дежурных. Их назначают на каждую ночь командиры взводов. От угла ревира Федор видит около жилого барака две черные тени. Но стоило Федору сделать несколько шагов, как тени исчезли. Будто не было их.

В коридоре барака ни единой души. «Вот дьяволы!..» — улыбается Федор. Он проходит мимо первой комнаты, второй, третьей… Из приоткрытых дверей доносится забористый разноголосый храп.

Когда Федор возвращается, из первой комнаты появляется Степан. Он трет кулаком заспанные глаза и, выйдя из барака, ждет там Федора.

— Всполошили моих дежурных. Чего, говорят, он шляется? Спите, — советует Степан. — Если что, разбужу…

Придя в свою комнату, Федор, не включая света, осторожно пробрался к постели. Поправил хрустящую, набитую стружками подушку, и лег, не снимая брюк.

— Ну как? — спросил Садовников.

— Не спишь? Порядок.

— Какой тут сон? — Садовников сбрасывает с себя одеяло, садится.

— Только сейчас обратил внимание на огнетушители, — сказал Федор. — Ведь это оружие. Если ударить струей в лицо… Надо придать их группам особого назначения.

— Идея, — соглашается Олег Петрович. — Только дождемся ли мы чего? Сдается мне — союзники сюда не полезут. Нет резона…

Федор тоже с каждым днем теряет веру в десант. Но, чтобы ободрить друга, он уверенно говорит:

— Придут! Ведь там король Норвегии, генеральный штаб…

— А что король? Ему ни холодно, ни жарко…

Оба задумались. Каждый хорошо понимал, что обстановка в лагере накаляется. Зайцев после «душевной» беседы с унтером встряхнулся, принялся энергично подбивать пленных на предательство. Он сам разносит по комнатам газеты, беседует с отдельными пленными, оклеивает стены бараков плакатами. В них министерство пропаганды не очень ловко выворачивало наизнанку общеизвестные теперь факты. Так, вопреки действительности, в одном из плакатов доказывалось, что тысячи польских офицеров были расстреляны в Катынском лесу не самими фашистами, а большевиками.

Ясно, что немцы не ограничатся полумерами. От не приносящей им пользы агитации они вот-вот перейдут к решительным действиям.

* * *

После двухмесячной отлучки Яшка Глист и Лукьян Никифорович появились в лагере в новенькой военной форме. От немецкой ее отличала лишь ромбовидная нашивка на рукаве с тремя буквами: «РОА».

Вместе с ними приехал молоденький лейтенант — «спаситель». Высокий, статный, с античным профилем лица, он презрительно смотрел на пленных из-под черных полуопущенных ресниц. Вскоре от денщика Аркадия стало известно, что Серж (так звали лейтенанта) — сын русского графа-эмигранта. Он ненавидит пленных всеми фибрами души, называет их за глаза большевистскими ублюдками.

Жили они все трое в городе, в расположении немецкой части, а в лагерь приходили лишь для проведения вербовочной работы.

Лукьян Никифорович в первую очередь навестил своего подшефного — Степана Енина. Как ни противна Степану была эта встреча, он улыбнулся, подал руку.

— Лукьян Никифорович! Вы так поправились. Просто не узнать…

— Да? Кормили нас хорошо, коллега. Военный паек, — Лукьян Никифорович то и дело поглядывал на свой френч. На маленькой сутулой фигурке военная форма сидела не только мешковато, но до смешного нелепо. Тем не менее Степан сказал:

— У вас такой солидный вид. Форма так идет вам…

Лукьяну Никифоровичу такие слова казались музыкой. Долго не колеблясь, он передал «приятелю» бумажный сверток и, как бы между прочим, несколько раз подчеркнул, что в свертке продукты.

Лукьян Никифорович вкрадчивым шепотком поделился со Степаном привезенными из Германии новостями. Оказывается, готовится великая сила из русских и немецких патриотов. Она ликвидирует натиск с Востока «Уже натиск, а не сокращение линии фронта», — отметил про себя Степан. Под большим секретом Лукьян Никифорович еще сообщил, что в летнем наступлении этого года Германия использует новое сокрушающее оружие.

— Дорогой коллега! — продолжал Лукьян Никифорович. — Настал решительный момент. Немцы очень великодушны. Каждому из нас они предоставляют возможность исправить в своей жизни ошибку.

— Какую ошибку? — недоумевал Степан, прикидываясь простаком.

— Пора нам жить так, как мы хотим, а не по указке.

— Это да, — согласился Степан.

Лукьян Никифорович схватил Степана за отворот френча, потом за пуговицу, начал ее крутить.

— Дорогой коллега, я желаю вам только добра. Вступайте в освободительную армию. Это долг каждого…

Степан не растерялся. Он давно ждал такого предложения.

— Коллега! — Степан в ответном душевном порыве взял Лукьяна Никифоровича за руки. — Я всем сердцем с вами, но вступить, понимаете, не могу. Религиозные убеждения… Я баптист. Понимаете?.. Там меня силой заставили воевать, а тут свобода вероисповедания. А так я всей душой…

— Да ведь речь идет о борьбе с большевиками, злейшими врагами цивилизации.

— Все равно не могу. Нет, отец проклянет меня. Он такой пацифист…

Лукьян Никифорович загорячился. Он совсем не ожидал провала. За такую работу могут на фронт отправить. В два счета…

Облизывая кончиком языка внезапно пересохшие губы, Лукьян Никифорович начал доказывать, что на всякое зло следует отвечать злом.

— Нет, так не по учению Христа, — стоял на своем Степан. — Не могу. Только не обижайтесь, пожалуйста…

— Да ты послушай, коллега… Конечно, свобода вероисповедания…

Неизвестно, сколько продолжался бы этот разговор, если бы не шум в соседней комнате, который Степан не преминул использовать для того, чтобы отвязаться от своего «приятеля».

— Что там такое?

Распахнув дверь, Степан увидел Яшку Глиста и Васька. Окруженные жильцами комнаты, они стояли один против другого в проходе между нарами. Как прежде, у Глиста позеленели теперь уж не втянутые щеки, и сам он весь так трясся от злости, что не попадал зуб на зуб. Васек же напоминал бодливого бычка, готового с секунды на секунду ринуться на своего врага.

— Не пугай! — цедил сквозь зубы Васек. — Самому, видать, страшно — так и других пугаешь. Конечно, в России по тебе веревка плачет. Давно плачет… А нас за что на Колыму, осиновая голова?

— Сам ты осиновая голова! Присягу нарушил? Родине изменил? Вот тебе и Колыма…

— Там разберутся, как и почему нарушил… А вот кто портреты Гитлера рисовал — тому несдобровать…

— А я не собираюсь в Россию. И вам не советую.

— Иди вон Лукьяну Никифоровичу посоветуй, а нам нечего..

— Брось бузить! — загудел Егор, вступаясь за Глиста. — Заткнись, пока я из тебя мокрого места не сделал!

Несколько человек возмутилось:

— Попробуй тронь!

— На кулаки все надеешься?

— У нас тоже есть кулаки…

Не ожидая такого отпора, Егор смолк. Яшка же с досадой плюнул, достал трясущимися пальцами сигарету.

— И тебе России не видать, как своих ушей. Попомни меня!..

Яшке надо было идти в следующую комнату, но он поспешно зашагал в немецкий блок.

— Господин унтер-офицер, не могу я больше… Рта раскрыть не дает. Так и ходит по пятам…

— Кто?

— Васек, беленький такой, из первой комнаты…

— Распустили!.. Курносого паршивца я давно приметил. Думаете, он со своего голоса поет? Нет, за его спиной стоят.

Удивительным парнем был этот Васек. Надвигающаяся победа над фашизмом, казалось, пьянила его, и он окончательно расстался со всякой осторожностью. Васек действительно ходил по пятам за «спасителями» и говорил им то, что думал. Никакие увещевания друзей не помогали.

Вот и сейчас Степан, после стремительною, не обещающего ничего доброго ухода Глиста, отвел Васька в сторону.

— Что ты делаешь, сумасшедший? Ведь расстреляют…

Васек насупился и зло отрубил:

— Плевал я… Всех не перестреляют. На моих братьев петлю набрасывают, а я должен молчать, да? Да пошли они!..

Вот и предостереги его.

В воскресенье из коридора слышится команда Антона:

— Строиться! Выходи! Живо!

Командиры взводов, проинструктированные штабом, потихоньку сообщают, что предстоит агитация. Что бы ни говорили — молчать. Ни звука!

Пленные лениво выходят на апельплац, становятся по четыре. Всем досадно от мысли, что предстоит долгая выстойка. И потому никто не обращает внимания на Антона, который, бегая вдоль строя, требует выравняться, «убрать» животы.

Пленные мрачно наблюдают, как Лукьян Никифорович и Егор устанавливают под флагштоком небольшой стол. А когда Яшка Глист приносит стул, а потом графин с водой и стакан — пленные переглядываются. Что за комедия? Васек кривит в злой усмешке губы, а Цыган многозначительно хмыкает и тянет:

— Будем посматривать, как говорил мой знакомый грузин…

Из немецкого блока выходят трое. Идут в ногу, твердо печатая шаг. Издали слышно, как хрустит под сапогами щебенка. Крайний справа — унтер, слева — лейтенант — «спаситель» Серж. А в середине — высокий, пожилой гауптман. Поджарый и прямой, будто аршин проглотил, смотрит сквозь толстые стекла очков высокомерно.

— Смирно! — командует Антон.

Гауптман небрежно машет рукой в белой перчатке, дескать, вольно.

— Вольно!

Гауптман садится на стул, унтер и лейтенант почтительно стоят по бокам.

— Я очень корошо знать Россия.

Этим запас русских слов у гауптмана, кажется, истощился. Чтобы хоть как-нибудь слепить следующую фразу, гауптману нужно время. Он сосредоточенно морщит лоб, жует толстыми губами.

— Крупный специалист по России! Знаток!..

Фраза нравится русским. Ее передают по рядам, пересмеиваются. Кто-то подозрительно долго кашляет. Унтер хорошо понимает, с какой целью это делается: неуважение начальства, своего рода саботаж… «Большевистские выродки!..» — думает унтер. Взгляд его становится холодным и острым, и, как всегда в таких случаях, начинает подрагивать в колене левая нога.

— Я видеть, как жить мужики старая Россия. Очшень корошо жить, Филь свинья и баран. Етцт нет свинья и баран…

— Сам ты свинья и баран! — шепчет Васек Цыгану, а тот, прыская в руку, передает соседу, и вскоре весь строй смеется. Смеется почти в открытую.

Гауптман в замешательстве. С недоумением на лице он оборачивается к унтеру. Тот с быстротой, которой позавидовал бы спринтер, срывается с места.

— Молчать! Смирно! Ждете Красную Армию?! Сталина?! Не дождетесь! Ложись! Встать! Бегом! Ложись!

Вгорячах унтер забывает отделить от колонны «спасителей», и они вместе со всеми брякаются в лужи, вскакивают, бегут и опять брякаются…

Так продолжается не менее двух часов.

18

Тучи. Черные и лохматые, они с нахальной уверенностью вываливаются из-за острых горных вершин, несутся над лагерем, щедро расплескивая воду. От нескончаемых дождей лагерь опять превратился в сплошное мутное болото.

Федор Бойков только что вернулся из ночной. Он промок до последней нитки…

Разбросив на лавке тяжелую шинель, Федор пьет мелкими глотками кипяток, греет о котелок руки с негнущимися пальцами.

— Вот зарядил… Всю ночь без передышки…

Садовников, опустясь на одно колено, толкает в печку короткие чурки.

— Сейчас я тебя нагрею. Что слышно?

— А что услышишь? Норвежцев ночью нет. Анекдот вот слыхал. Гитлер взобрался на крышу флаг свой фашистский устанавливать. И сорвался. Катится и кричит: «Не упаду! Ни за что!». Орал — пока не шмякнулся.

— Похоже — так и будет… Упрямый, дьявол, — Олег Петрович смотрит, как с шинели капает на пол вода.

Капли, сливаясь, образуют лужицу. — Странно… Обманывает немцев на каждом слове, а те продолжают верить.

— Не все, Олег… Продолжают верить те, кому больше ничего не остается…

Дверь внезапно приоткрывается. Денщик, всунув голову между дверью и притолокой, окидывает взглядом комнату.

— Одни?

— Как видишь… — бросает Садовников, по-прежнему занимаясь печкой.

Денщик захлопывает дверь и подпирает ее спиной так, будто в комнату ломятся. На нем нет лица.

— Спокойней друг, спокойней, — Олег Петрович встает и с чуркой в руке, не спеша подходит к Аркадию. — Что случилось?

— Беда, товарищи! Расправа… Список составили… Федор первый, а дальше не знаю… Не удалось… Унтер едет в гестапо…

— Расскажи толком. Возьми себя в руки! — говорит Олег Петрович, хотя сам внезапно чувствует колючий холод. Он сковывает все тело, замораживает мысли. Нужна не малая сила воли, чтобы решительно сбросить с себя жесткие путы страха, этого верного союзника врага.

Аркадий, держась за ручку двери, сбивчиво рассказывает:

— Ночью совещались. Серж был, Антон, Яшка Глист, Лукьян Никифорович… Я слушал через переборку. «К, черту! — сказал унтер. — Так мы ничего не добьемся. Давайте, кого?..» Антон назвал вон Федора, потом вас, Олег Петрович. Но за вас вступился Глист. Врача, говорит, прошу не трогать. Он нейтральный… Я готовлю его… «Главное, — сказал Антон, — убрать, а кого, это большого значения не имеет». Унтер не согласился, сказал, что надо самых заядлых. Дальше такой шум поднялся. Поминали Васька, санитара… Вас, Олег Петрович, кажется не записали…

«Спасти Федора! Любой ценой!..» — думает Садовников и смотрит на Федора. Тот остается внешне спокойным. Он по-прежнему держит у котелка иззябшие руки.

— Дневная ушла? — Садовников, увидев в руке чурку, бросает ее к печке.

— Нет еще, — Аркадий трясет головой. — Строятся…

— Убирайся отсюда! Сию минуту уходи!

Аркадий ныряет в коридор.

Садовников немного ждет и тоже выходит.

Федор отодвигает котелок. Он думает о том, что скала, которая все время угрожающе висела над их головами, рушится. Уже рухнула. Его уже нет, он раздавлен. Кого же еще придавит это чертова глыба? Олега Петровича? Нет, не должно… Кого же? Васька? Да, от него обязательно избавятся. Эх, баламут! Зачем так было? Глупый Васек! Глупый… А сам? Мало чем отличился… Сколько Олег предостерегал…

Возвращается Садовников. Он садится перед печкой, открывает дверцу.

— Прогорело… — Садовников подкладывает дров. — Хорошо, что в ночной… Сегодня уйдешь. Я предвидел… Договоренность давно есть. Бросаешься за развалины школы. Там тебя будут ждать. Никифор предупредит Людвига… Возьмешь пистолет.

Садовников не говорит, а приказывает, смотрит на Федора. Тот, облокотясь на стол, сидит недвижимо, с окаменевшим лицом.

Так проходит несколько минут. Дрова разгораются, и маленькая комнатка наполняется благодатным теплом. А по окнам хлещут потоки воды. Вода журчит, булькает… Ветер сердито шипит, брякает стеклом.

— Курить! — точно очнувшись, говорит Федор чуть хрипловатым голосом. — А что, если поднять лагерь? Хотя нет, погубим без толку людей. Что же делать? Эх, морда!.. Вот стерва! И союзники эти!..

Федор ожесточенно трясет головой. Олег подает другу прикуренную сигарету. Тот жадно затягивается.

— Только бы до вечера не взяли. Уйдешь. Уверен. А на прощанье прихлопнешь несколько фрицев.

Федор встает, ходит по комнате.

— Не очень ты мудро придумал, Олег.

— Почему?

— Так… Даже обидно… Сколько вместе и так плохо думаешь обо мне.

— Ты пойми. Федор! — горячо перебивает Садовников.

— Я все понял… Бросить товарищей? Дезертировать под огнем? Нет! Я останусь! Распорядись насчет пистолета. Пусть сейчас же принесет. Могут нагрянуть каждую минуту. Живьем в руки не дамся.

На протяжении дня Садовников несколько раз заводит разговор о побеге. Он всячески старается доказать, что оставаться Федору в лагере неблагоразумно, даже глупо.

— Ну, что это даст? Погибнешь попусту.

Федор молчит. Он лежит на топчане, засунув под голову руки.

— Решайся. Федя, — Садовников подсаживается на топчан.

— Гибель бесполезна, говоришь? Ошибаешься, друг. Смерть никогда не бывает бесполезной, если, конечно, она принята с достоинством, честно. Постараюсь показать. как умирают советские люди.

Олег Петрович в душе согласен с Федором. Но жаль друга. А конец войны недалек…

— Федя, давай вместе… — Олег Петрович кладет на грудь Бойкова руку. Тот отстраняет руку, встает.

— Нет! Можешь остаться. Вполне… Ты нужен лагерю. Уходи отсюда, Олег. Прошу. Иди в ревир.

Федор почти насильно выталкивает Садовникова в коридор, запирает на задвижку дверь и опять ложится. Пальцы греют в кармане холодную сталь пистолета. Первый патрон загнан в ствол. Пусть сунутся. Он ударит в упор, чтобы без промаха…

Чутко прислушиваясь, он думает о своей жизни. Короткая она и ужасно нескладная… В сущности ничего не сделано. А ведь человек рождается на большие дела. В мае исполнится двадцать семь. Девятнадцатого мая… Мать в этот день пекла сладкий пирог, а отец выпивал. И мать не перечила ему, потому что было «законно» — именины. Да… Интересно — после, взрослым, он не встречал ничего вкуснее слоеного пирога матери… Почему так, а? Впечатления детства?

Вечером Федор собирается на построение. Он побрился, подтянулся и положил в карман шинели взведенный пистолет.

— Олег! Простимся на всякий случай…

Они жмут друг другу руки. Олег охватывает шею Федора, попеременно целует его в щеки, в губы. Потом врач снимает очки и кусочком марли, заменяющим носовой платок, усиленно трет стекло. Глаза у него влажные, он часто моргает. Федор смотрит в пол.

— Адрес не забудь. Пусть дети узнают… И жена… — говорит он глуховатым голосом.

Слегка кивнув напоследок другу, Федор выходит из комнаты. Перед воротами, где строятся пленные, он встречается со Штарке.

— Здравия желаю, господин унтер-офицер! — Бойков ловко козыряет.

Штарке улыбается. Сразу видно — он в чудесном настроении. Унтер дружески хлопает Федора по плечу.

— Как дела?

— Как всегда, господин унтер-офицер.

— Знаешь, Федор… В ночной очень тяжело… Я ведь понимаю… Ты отдохни сегодня. Обойдутся… Отоспись. Возьми вот сигарет.

— Вы так заботливы, господин унтер-офицер…

Унтер еще раз хлопает Федора по плечу.

— А как же?.. О людях надо заботиться. Что ваш Сталин говорил? Он говорил, что к людям надо относиться бережно, как хороший садовник к деревцу.

— У вас замечательная память, господин унтер-офицер, — льстит с улыбкой Федор. — А я вот не помню…

Унтер доволен. Он говорит с нотками хвастовства:

— На память не обижаюсь. Конечно, это были пустые слова, красивые фразы. У большевиков слова всегда расходятся с делом. А вот наш фюрер что говорит, то и делает. Правильно?

— Мне трудно судить, господин унтер-офицер… Значит, можно отоспаться?

— Да, да… Конечно…

— Благодарю. Ауфвидерзеен!

Козырнув, Федор четко поворачивается и уходит.

19

В полночь, когда усталые и назябшие пленные крепко спали, к лагерю тихо, точно крадясь, подкатился грузовик с брезентовым верхом. Черные гестаповцы не успели еще выпрыгнуть из кузова, как открылась дверь караульного помещения. В прямоугольнике света на какую-то секунду появился унтер, а за ним Антон.

Пока Штарке вполголоса разговаривает с гестаповцами, шофер разворачивает у ворот машину, глушит мотор, и дождь снова становится полновластным хозяином ночи!

Он остервенело хлещет плащи фашистов, камни, крышу и стены караульного помещения, скользит каплями по колючей проволоке…

Часовой распахивает калитку, и Штарке первым заходит в лагерь. За ним бочком поспешно проныривает Антон, потом один за другим идут гестаповцы. Черные, едва различимые тени скользят по склону, вдоль стены барака.

У Штарке все продумано. Сейчас они возьмут Бойкова, потом этого паршивца Васька и санитара. Унтер хорошо представляет впечатление, которое произведет ночной арест, а затем расстрел… «Пуля — лучшее средство агитации», — думает он. А с врачом Штарке расправится сам, без гестапо. Большевик он или нет, а Зайцев прав — лучше убрать его из лагеря. Спокойней, воздух чище… В тридцати километрах отсюда есть крошечный безлюдный островок. Там сорок русских офицеров добывают для стройки песок. Пусть поработает с ними и врач. Штарке уже договорился…

Немцы заходят в коридор. Штарке толкает дверь. Она оказывается закрытой изнутри. Тогда Штарке кивает Антону, уступает ему место. Антон стучит кулаком в дверь.

— Откройте! Федор! Олег! Какого вы черта?

Антон старается возмущаться, но голос дрожит. Он трусит. Вечером, после работы, Антон даже не решился зайти в комнату. И теперь его неудержимо колотит дрожь. Но он все-таки продолжает стучать и кричать:

— Оглохли, что ли? Откройте!

Гестаповцу с лицом, напоминающим перезрелую дыню, надоедает эта канитель. Он отталкивает Антона и смаху ударяет плечом в дверь. В это же мгновение лопается выстрел, и гестаповец, сгибаясь, утыкается головой в открытую им комнату. От второго выстрела Антон тонко взвизгивает и, поворачиваясь налево, валится.

Немцы баранами шарахаются из барака. В дверях образуется пробка. Федор из темной глубины коридора посылает в эту гущу еще несколько пуль.

Вывалясь наружу, гестаповцы палят наобум в коридор. С дальней вышки всполошно строчит пулемет. Строчит наугад, куда придется. В темноте тонко и жутко посвистывают пули. В перерывах между очередями слышатся крики, ругань и топот в немецком блоке.

Гестаповцы очумело сбиваются за угол барака, приседают.

— О черт! — стонет кто-то из них в темноте. — Разнести все!.. Камень на камне не оставить! До чего дошло…

Унтер первым догадывается, что следует зайти Федору в тыл. Махнув зажатым в руке пистолетом, он приказывает:

— Двое за мной! Сейчас мы его…

Пригнувшись, они крадутся под стеной, поочередно заскакивают в умывальник. Сдерживая дыхание, перебегают к закрытой двери. Стоят несколько секунд. Слушают. За дверью тишина.

По кивку унтера все трое бьют из пистолетов в дверь. Бьют примерно на уровне груди человека. Прекратив стрельбу, снова прислушиваются. Уловив сдавленный стон, бросаются к двери. Толстый, кулеобразный изо всех сил дергает ручку, колотит ногами в филенку. Дверь с треском распахивается, и кулеобразный, стремительно отлетев, падает спиной на бетонный пол. Второй гестаповец проворно заскакивает на порог.

Федор лежит вниз лицом. Жизнь покидает его. Он уже не может поднять головы, но рука с крепко зажатым пистолетом то неуверенно поднимается, то падает на пол.

Гестаповец ударом ноги выбивает пистолет, с наслаждением всаживает кованый каблук в затылок Федора, потом вскакивает ему на спину и месит. Месит деловито, с натужным кряканьем и зубным скрежетом. Ему помогает унтер.

— Готов! — тяжело выдыхает унтер. — Сакрамент! Где он достал оружие?

С противоположного конца коридора врывается еще несколько гестаповцев. Каждый из них считает своим непременным долгом пнуть безжизненное тело.

После Федора гестаповцы хватают санитара и Васька. Искровавленных, их волокут к машине. Туда же, к машине, бережно уносят убитых и раненых. Их пятеро: четыре гестаповца и Антон…

Садовникова унтер отправляет в карцер, а часа два спустя, когда в лагере снова все затихает, два солдата открывают тяжелую скрипучую дверь карцера.

— Раус!

За воротами Олег Петрович оглядывается на лагерь и спокойными шагами уходит в темноту.

20

Какая бы тяжесть ни была на душе, как бы ни ныло сердце, а лебедку крути. И Степан крутит. Длинная, отполированная ладонями рукоятка достигает самого трудного места — верхней мертвой точки, под нажимом рук уходит вниз и опять вверх. Так весь день. Так завтра и послезавтра…

Степан слышит пыхтенье Цыгана, видит, как в тумане, его мрачный профиль.

Свободной рукой Степан смазывает на лбу едучие капли пота. Ох, как тяжело, невыносимо… На ум приходят галеры с преступниками на веслах… Васек отмучился свое…

Васек!.. Не пришлось парню вернуться на Волгу. Вчера расстреляли… Васька и санитара… Расстреливали на этот раз по-новому — за городом.

Четверо больных, взятых наугад из ревира, присутствовали при расстреле. Они же по приказанию гестаповцев закопали тела товарищей.

По рассказам «кранков» Степан, в который раз уже, представляет, как все происходило.

«Кранков» загнали под брезент машины, туда же бросили четыре лопаты. В темноте больные не сразу узнали товарищей.

— Что, разбогатели? — насмешливо спросил Васек.

— Говорить не можно! — закричал тут же сидевший немец с автоматом. — Ферботен![56]

— Плевал я теперь на твой ферботен! Гады! Мало вас Федор уложил…

Немец, стервенея, уткнул Ваську в бок автомат.

— Шизен! Пук!

— Стреляй! Какая разница, где…

— Не замай, — спокойно посоветовал санитар. — Хиба це людына?

Под высокой скалой их заставили раздеться до нижнего белья. Васек сорвал с себя френч и, смяв его в комок, бросил в старшего из гестаповцев.

— На, гад! Подавись своим барахлом! Я вчера в латрин ходил. Можешь подобрать…

Гестаповец, бледнея, крикнул на подчиненных, и те повернули обреченных лицом к скале.

— Заслабило? — Васек обернулся. — Нервы не выдерживают? А вот у меня выдержали бы!..

Санитар тоже обернулся лицом к врагам.

— Стреляйте! Стреляйте, пока я не вцепился вам в горло! — сжав кулаки и пригнувшись, Васек двинулся на старшего гестаповца. Худое, все в синяках и с разбитой губой лицо Васька пылало ненавистью. Да и сам он весь сгусток такой неистребимой ненависти, что многоопытный в делах истязаний гестаповец опешил. Забыв, что под боком стоят шестеро с автоматами, он попятился, схватился за пистолет.

— Хлопцы, держись! — сказал больным санитар. — Смерть краше измены.

…Налегая из последних сил на рукоятку, Степан думает о санитаре. Кто он, этот разбитной паренек? Кажется, всякий может стать героем, если он знает, за что борется. Да, главное знать, иметь ясную цель. Вот Федор, Васек… А что случилось с его земляком, Олегом Петровичем? Куда его дели? Сколько он спас людей…

— Хальт! — машет руками подслеповатый мастер.

Команду повторять не приходится. Как приятно опустить онемевшие руки, распрямить спины, вдохнуть полной грудью влажный солоноватый воздух.

— На такой баланде долго не накрутишь, — Цыган дышит, как запаленная лошадь. — Голимая вода… Даже брюквы жалеют.

— У «спасителей» вчера мучная была… Ложка устоит, честное слово!.. И мясо… Егору вон три куска влетело. Большие…

— Так иди к «спасителям!» — злобится Цыган на хилого, узкогрудого пленного.

— Да что я, дурной?

— Ну, а чего же тогда?.. — ворчит Цыган. — Мясо! Конина фронтовая, дохлятина…

— Говорят, хлеб сбавят. Буханку на десятерых…

Пленные замолкают.

На поверхность бухты чертом выскакивает водолаз, крутит головой за круглыми толстыми стеклами и вскоре опять скрывается. Водолазы перевязывают тросы. Еще немного — и крейсер встанет в свое исходное положение, начнется откачка воды. Интересно, что в нем осталось?

— Хотя бы подольше они повозились с тросами, — Цыган садится на камень. Остальные тоже садятся. «Спасители» сидят отдельно. Легкий ветерок приносит от них дразнящий запах табака: им выдают теперь, как и солдатам, по три сигареты в день.

Бухтой проходит эсминец. Волны от него бьются о ржавую коробку крейсера, о берег…

Маленький черный буксир осторожно заводит в порт плоскую железную баржу. На барже одиноко стоит моряк с автоматом. «Что он охраняет?» — думает Степан.

* * *

Вечером в бараке появляется унтер, лейтенант-«спаситель» Серж, Яшка Глист и Лукьян Никифорович. Они заходят в угловую комнату.

— Ну, как суп? — спрашивает унтер.

Пленные молчат. Всем понятно, что унтер издевается. Какой суп? Даже ничего похожего… Вода с крохотными блестками вонючего рыбьего жира.

— Не то еще будет, — грозится унтер, поглядывая почему-то на Степана. — Большевиков выведем, ни одного не оставим! Найдем дружков Бойкова! Не беспокойтесь!

Пленные еще ниже склоняются над котелками. Унтер многозначительно хмыкает и выходит. За ним тянутся лейтенант и Яшка Глист, а Лукьян Никифорович остается.

Комната продолжает безмолвствовать. Никто ни слова. Тягостное до жути молчание. Для Лукьяна Никифоровича оно грознее любых слов. Он мнется, то засунет руки в карманы мешковатого френча, то подтянет сползающие брюки.

Прикашлянув, Лукьян Никифорович угодливо предлагает.

— Друзья! В газете довольно любопытная статья. Хотите послушать?

Все продолжают молчать. Молчат так, будто не замечают присутствия Лукьяна Никифоровича, не слышат его слов.

— Гм, как хотите… Бойкот! — Лукьян Никифорович обиженно передергивает плечами, обращается к Степану: — Коллега, можно вас на минутку.

Они выходят в коридор, потом на апельплац.

— Удивительное отношение! — возмущается Лукьян Никифорович. — Вы видели? Да, конечно, видели.

«Что ему надо от меня? — думает Степан. — А что если опросить об Олеге Петровиче? Он знает, скотина. Только бы не навлечь подозрений…»

— Как состояние Антона? — интересуется для начала Степан.

— Антон? Он в немецком госпитале. Там крупные специалисты. Надо полагать, спасут. Прострелено правое легкое. Вот каким оказался Бойков. Кто мог подумать? До чего дошло. Позор нам всем. Ведь немцы могли жестоко покарать. Несомненно… Но еще раз показали свою гуманность. Согласитесь, коллега?

Верный своей привычке, Лукьян Никифорович хватает Степана за пуговицу френча, начинает усиленно ее крутить. Степан будто невзначай прикрывает ладонью пуговицу.

— Простите! — спохватывается с виноватой улыбкой Лукьян Никифорович. — Вот не могу избавиться…

— О чем вы? — Степану будто невдомек. — Мне очень трудно, Лукьян Никифорович. Вы знаете— я убежденный противник всякого насилия и крови. Я не могу…

— Подождите, подождите! — спешит Лукьян Никифорович, точно Степан убегает. — Считаете, напрасно этого Васька и санитара?.. Вряд ли? Они ничем не отличаются от Бойкова. Да, несомненно. И, если говорить откровенно, вам предстоят большие неприятности.

— Мне? — удивился Степан. — Вы не оговорились?

— Нет, дорогой коллега… Ваши религиозные убеждения — блеф, маскировка. Прикрываетесь?!

Степан чувствует, как у него громко бьется сердце. А Лукьян Никифорович, вскинув голову, нацелился в лицо Степана пытливым взглядом.

— Шутите, Лукьян Никифорович? — Степан не без усилий улыбается.

— Нет, я вполне серьезно.

Степан возмущается. Это не трудно. Тут уже не приходится играть. Укоризненно качнув головой, он сердито отворачивается, потом смотрит в упор на Каморную Крысу.

— Вот этого я не ожидал, Лукьян Никифорович. Ведь вы культурный человек. Простительно кому-нибудь другому. Не считаться с убеждениями, брать на подозрение человека. Да как можно?.. Поставить знак равенства между политическими взглядами и религиозными убеждениями…

Лукьян Никифорович смущен. Он извиняюще притрагивается к локтю Степана.

— Нет, я не отождествляю большевизм с баптизмом. Но ведь борьба, коллега. Стоять в стороне от нее — значит помогать врагу. Да, да, коллега! Кто не с нами, тот против нас. Конешно…

— Как я могу помогать врагу? Странные суждения. Не ожидал такого… Вы поборник свободы. Сами говорили…

Лукьян Никифорович, изворачиваясь, строчит без умолка, хлеще любого автомата. Степан смотрит на него с брезгливой ненавистью. Подлая тварь! Забрался в яму и тащишь других за собой.

* * *

Ночью Степан проснулся от рокота мотора. Машина! Неужели гестаповцы? Опять!.. Приподняв голову, Степан прислушивается, а все тело колотит неуемная дрожь… Кажется, ушла… В немецкий блок… Носит их по ночам…

Сон улетел вспугнутой птицей. Степан думает и думает… Вот здесь, под боком, лежал Васек… Лежал… Нет Федора и неизвестно, что с Олегом Петровичем. Оставшиеся в живых растерялись, притихли. За Васьком могут взять его, Никифора, каждого могут… Все рухнуло с одного сокрушительного удара. А возможно, не рухнуло? Так рухнет…

И не только Степан мучается… Если теперь незримо пройти по комнатам, можно заметить, что многие не спят. Сгрудясь по двое и трое на нарах, пленные тихо, с оглядкой перешептываются. Как быть? Эти черные, тяжкие дни ни одну морщину добавили на лица, ни одному вплели седину в волосы.

Фашисты яростно атакуют… Уже третий вечер пленные один по одному заходят в приемную ревира. Там лейтенант Серж, Антон, Яшка Глист и Лукьян Никифорович беседуют «по душам». Вызывают на выбор, в первую очередь, очевидно, тех, кого считают менее стойкими.

Вчера Степан видел, как сутулый, чахоточного вида пленный из третьей комнаты, выйдя из ревира, расплакался навзрыд, по-детски.

— Что, струна лопнула? — зло спросил кто-то из дожидавшихся очереди на «прием».

Пленный, опустив голову, ушел.

Спустя несколько минут, Степан заглянул в третью комнату. «Доброволец» хныкал на средних нарах. В ногах у него стоял, очевидно, земляк.

— Я им покажу… Я навоюю…

— Себя только тешишь, больше ничего. Тут не показал, а там и подавно… Перемешают и не поймешь, кто чем дышит… Будешь, как милый, постреливать в своих. Может случиться, и в брата пальнешь иль сельчанина…

— Да они ведь силком, под наганом!..

— Ладно нюнить! — оборвал земляк. — Глядеть тошно… Забирай матрац и отправляйся. Там хлеба и баланды от пуза.

Степан слазит с нар, всовывает ноги в ботинки, не завязывая их, выходит в коридор. Двигает ботинки, стараясь сильно не бухать. За дверями стоят двое.

Светает. Сквозь поредевшую темноту проступают силуэты гор. Двое тихо разговаривают.

— В первой половине апреля у нас сеют. Какая бы весна ни была — все одно…

— Это где?

— Курский я…

— А я северней, Псковская область… Да, детишек, понимаешь, жалко… О себе я не думаю… Там погибают, а мы что, святые?.. А вот детишек жалко. Четверо… Один одного меньше…

Степан с недоумением прислушивается. Дежурные? Кажется, они? Значит, не рухнуло, все идет по-прежнему? Он сам растерялся, а не другие…

Степан возвращается, ложится, но уснуть не может.

Услышав осторожные шаги, Степан подымает голову. Посреди комнаты стоит Бакумов и манит его пальцем.

Они не спеша идут в уборную. Бакумов молчаливей обычного, смотрит мрачно в ноги.

— Не вызывали?

— Нет еще…

— Меня тоже…

Степан, чуть приотстав, передает разговор с Каморной Крысой.

— Шантажирует, — заключает Бакумов. — Какие у них основания подозревать тебя? А евангелие есть?

— Зачем? — удивляется Степан.

— Какой же ты баптист без евангелия? Достанем. Цитаты вызубри. Чтобы честь честью. Вызовут — стой на своем. Евангелие прихвати…

— Да, так, пожалуй, убедительней будет, — соглашается Степан.

— Сегодня баржу в порт не заводили? Не замечал?!

— Баржу? Кажется, была.

— Тише! — Бакумов оглядывается.

— Была, была… — Степан послушно сбавляет голос. — Железная… Часовой…

— Она, значит… Взрывчатка… — Бакумов задумчиво потирает крутой с горбинкой нос. — Сегодня девятнадцатое?

— Да, уже…

— Завтра день рождения фюрера Неплохо бы отсалютовать. Представляешь?

— Что-то не очень… Не понимаю, как?..

— Подумать надо… Только бы не убрали ее. Заманчивая возможность.

21

Утром пленные затащили по трапам на рыжую палубу крейсера два тяжеленных насоса, и теперь по толстым шлангам хлещет за борт вода. Шум ее сливается с гудением двух электромоторов. А на берегу высится под серым брезентом пирамида черных гробов. После откачки воды пленным предстоит извлечь из ржавого нутра коробки членов экипажа. Каждому понятно, во что превратились за четыре года бренные останки рыцарей «третьей империи». Не очень-то приятное дело…

Но Степана Енина беспокоит совсем иное. Вторые сутки он не живет, а, кажется, горит на медленном огне. Нервы напряжены до предела, сердце колотится с удвоенной силой. Взорвать! Непременно взорвать! Хоть не в полную меру рассчитаться с врагами… Но как это сделать? Как, черт возьми?!

Вчера Степан разведал, что баржа стоит напротив складов. И сегодня она там. Это метров на семьдесят дальше латрина. Пленные туда не ходят. Им нечего там делать. Любой немец задержит в том месте пленного. Но если даже удастся чудом проскочить, то что дальше? Ведь на барже часовой. Как подступиться к нему?

Вечером Степан долго советовался с Бакумовым, а ночью, когда все спали, Цыган принес ему полуторалитровый котелок.

— Баланды землячок подкинул. Тебе оставил немного, — сказал Цыган, лукаво подмаргивая. — Не забудь помыть котелок.

Степан поставил котелок в изголовье, накрыл шинелью, налег грудью на шинель. Бакумов предупредил, что в котелок норвежцы вмонтировали магнитную мину. Передвижением почти незаметной кнопки включается часовой механизм, и через тридцать минут мина взрывается.

Мина радует и страшит Степана. Вот то, о чем он так долго мечтал. В помятом солдатском котелке сконденсирована смерть, и завтра он, уподобясь волшебнику, выпустит ее на головы врагов. Степан сделает это с великим наслаждением. Расплата, господа фашисты! Расплата!. А ведь погибнут не только враги… Да, да, если удастся, взрыв будет ужасным. Никифор говорит, что в барже около трехсот тонн взрывчатки. А рядом склады боеприпасов…

Смерть… Сколько дней и ночей она неотступно кружилась около, холодно дышала в затылок, но Степану удавалось как-то увернуться от нее. А теперь не увернешься. Теперь он видит ее отчетливо, ясно… Они стоят один против другого на узкой тропе, как тогда с Егором. Встреча неизбежна…

Готов ли он к ней? Ведь смерть — итог жизни. Как жил человек, так и умирает. Федор и Васек умерли мужественно. А он как? Неужели он сомневается в своих силах? Нет! Он готовит себя. Федор тоже, конечно, думал, готовился. И Васек… Иначе не может быть. Легко и без думно умирают, пожалуй, только герои плохих романов.

…Вода хлещет за борт, грязно пенится. У пленных — чего никогда не бывало — свободное время. Они сидят на берегу. Солнце то нырнет с разлета в облака, то выскочит, усмехнется. Почти детскими голосами кричат чайки.

У Степана под шинелью, на старом солдатском ремне висит котелок. Степан все время чувствует его тяжесть. Рядом Цыган. Сегодня он неотступно следит за Степаном и волнуется, кажется, не меньше Степана. Он достает из кармана алюминиевый портсигар, осторожно трет его о рукав шинели.

— Разве сходим? — Цыган косит блестящими глазами на Степана. — Авось клюнет…

— Дождемся обеда. Теперь скоро.

— Давай подождем… — соглашается Цыган, а через минуту шепчет: — Терпенья, понимаешь, не хватает. Вот так со мной было в партизанах. Когда собирался на первое задание, места не находил. А потом привык. Шел как на обыкновенную работу. Честное слово… Сплю себе, пока не растолкают.

— Без пяти час, — говорит Степан. — Видишь, тронулись.

Мимо спешат в столовую немцы. Идут группами по три-пять человек. Возбужденно разговаривают:

— Сегодня сосиски и пиво.

— Откуда такие данные?

— А вот увидишь. Вечером будет шнапс.

— Чудесно! Напьемся так, чтобы фюрер прожил еще пятьдесят пять.

Неожиданно подходит автомашина. Из кабины не спеша выбирается унтер. Степан инстинктивно щупает через шинель котелок, смотрит в лицо Цыгана. Неужели провал? Тогда все. Мучительный и бесславный конец. Цыган тоже встревожен. Настороженный, он следит через плечо за унтером. Унтер пожимает руку Егору, Дуньке и всем остальным «спасителям». Каким добряком стал?

— Друзья! У всего немецкого народа сегодня большой праздник. Сегодня нашему фюреру исполняется пятьдесят пять лет. Возьмите вон суп…

Взгляды «спасителей» жадно тянутся к стоящему на машине бачку.

— Сохрани его господь, дай здоровья на долгие годы, — бормочет Дунька, устремляясь вслед за Егором к машине.

Бачок схватывает больше, чем надо, рук. Его оттаскивают в сторону. И почти сразу вспыхивает ссора.

— Так не по-божески, Егорушка, — канючит Дунька. — С самого дна… Вот отдай мне свой котелок.

— Отстань! А то дам так — не возрадуешься!

Унтер зло крякает и садится в машину. Сквозь стекло ему видно, как Дунька лезет с головой в бачок, собирая пальцем со стен и дна остатки супа.

Когда унтер уезжает, Пауль Буш подходит к Степану.

— Вы без супа?

— Слишком дорогой у фюрера суп.

Пауль с горечью усмехается.

— Держитесь. Осталось немного. Уверен, что у Гитлера последние именины.

Цыган внимательно прислушивается к разговору, но почти ничего не понимает.

— Говори, чтобы проводил… Самый раз… — он нетерпеливо дергает Степана за рукав. — Развел антимонию… Момент надо ухватывать. Соври что-нибудь. Скажи — договорились…

— Дай портсигар!

Степан показывает вахтману портсигар.

— Пауль, нас хотят взять голодом. Убавили хлеб, а вместо супа вода. Мы с товарищем сделали портсигар. Моряк с баржи заказал. Вот отнести надо… Помоги, Пауль… Моряк обещал пять сигарет. Это две пайки хлеба.

— Где баржа?

Степан показывает.

— Гер вахтман… — стонет Цыган с мольбою в глазах.

Такое обращение не доставляет удовольствия Паулю.

Он с досадой двигает плечом.

— Пошли! Я доведу вас до уборной, а там сами…

В уборной Степан снимает с ремня котелок и, засунув руку в прорванный карман шинели, держит его под полой. Он старается делать все спокойно, но мыслимо ли это? У Степана пересохли губы Он облизывает их, но и язык кажется сухим.

— Кнопку сейчас передвинуть?

— Нет, потом… Встанешь за меня… Только не дрожи, — советует Цыган, хотя сам тоже дрожит, и глаза горят не меньше, чем у Степана, и губы сухие.

— Слушай, а может, сказать Паулю?..

— Да ты спятил? — удивляется Цыган.

— Он надежный…

— Все одно немец. Я им теперь ни одному не верю. Столько натворили…

Вот и баржа. До нее не больше двадцати метров.

— Хальт! — моряк на барже вскидывает автомат. — Цурик![57]

Друзья останавливаются. Цыган показывает заранее приготовленный портсигар.

— Зер гут!

— Ферботен![58]

В голосе моряка уже нет прежней строгости. Он оглядывается и как-то не очень решительно манит пальнем пленных. Степану с Цыганом только того и надо — они моментально подскакивают.

У моряка под нахально вздернутым носом топорщатся черные усики а ля фюрер. Глазки хитро поблескивают. Кажется, он немного навеселе.

Цыган уважительно протягивает портсигар. Моряк рассматривает его, а Степан тем временем становится за спину товарища и передвигает кнопку. Все! Механизм включен, хотя работы его не слышно.

— Шен! — нахваливает портсигар Цыган.

— Да, да, — поддерживает друга Степан, становясь на самый край причальной стены. До баржи около метра. Вот сюда, в этот промежуток, надо спустить котелок.

— Вифиль?[59] —спрашивает моряк.

— Фюнф сигарет, — Цыган для убедительности показывает пять пальцев.

— Цуфиль[60].

— Нейн никс цуфиль, — стоит на своем Цыган.

— Столько работы… Две ночи не спали, — Степан как можно больше выдвигается над стенкой и разжимает пальцы. Котелок стремительно вылетает из-под полы, шлепается на воду.

— Вас? Вас махтс ду? — всполошено орет моряк.

Степан сокрушенно разводит руками. А немец, увидав приставший к барже котелок, смеется, крутит около виска пальцем, дескать, глупый ты, растяпа. Степан всем своим горестным видом покорно соглашается с таким определением.

Часовой опускает в карман портсигар и хватается за автомат. Лицо его мгновенно становится жестким, колко топорщатся усики.

— Ап! Цурик!

Друзья пятятся.

— Сигареты… — слезно стонет Цыган.

— Марш, унтерменьш![61]

Друзья поспешно уходят. Часовой смотрит на них с довольной ухмылкой.

Пауль Буш, узнав, что часовой присвоил портсигар, бледнеет от возмущения.

— Нахал! Минутку… Я скажу ему! Мне терять теперь нечего.

— Пошли, — упрашивает Степан. — Он фашист. К черту его!

— Подавись он… — добавляет по-русски Цыган. — Бог даст — улетит вместе с портсигаром…

Они возвращаются. Здесь все идет по-прежнему. Плещется за борт вода. Ветер приподымает угол брезента, обнажая черные гробы. «Спасители» старательно вылизывают свои котелки.

Степан садится под берег, говорит Цыгану:

— Зови наших.

Пленные собираются. Подходит и Пауль.

— Понимаете, какое дело случилось, — начинает не спеша Цыган.

А Степан краем глаза неотрывно смотрит в ту сторону, где стоит баржа. Сейчас… С минуты на минуту… Неужели не сработает?..

Заметив лавину взметнувшейся вверх воды, Степан с криком «ложись» бросается Паулю в ноги. Тот падает на Степана. Их настигает грохот. Ни с чем не сравнимый грохот.

Кажется, горы и море опрокинулись навзничь. И все летит! Летит к черту!

22

Взрыв превзошел все ожидания. Начисто снесло столовую с обедающими немцами, склады боеприпасов и продуктов, ремонтные мастерские, разметало суда.

Вот какая сила оказалась в помятом котелке русского солдата! Даже месяц спустя пленные нет-нет да и поймают в волнах то банку консервов, то бутылку ягодного сока, то кусок прессованного хлеба. Степан ел такой хлеб…

Порядком досталось при взрыве и «спасителям»: трое без задержки отправились к праотцам, многих контузило. Среди них — Дунька и Егор.

Степан ждал, что вот-вот его схватят. Ведь немцы — они дотошные, обязательно докопаются, пронюхают… Но прошел день, неделя, две… Вот уже вернулись из госпиталя Егор и Дунька. И ничего. Все спокойно. Оказывается, не такие уж дотошные и всемогущие немцы. Их можно перехитрить…

Как-то вечером Бакумов сказал Степану:

— Теперь нам надо сообща все обмозговывать. Ты, Цыган и я… Вот поговаривают об отправке «спасителей».

— Ну и скатертью дорога… — зло буркнул Степан. — Хоть от Луки отвяжусь. Ох, и надоел…

— Так-то оно так… — задумчиво продолжал Никифор. — Наш человек среди них. Оружие у него в немецком блоке… Куда его теперь?..

Степану трудно было скрыть удивление. Вон оно что! Аркашка! А он думал: «Куда запрятали оружие?» Ведь после гибели Федора весь лагерь вверх дном подняли. Да и теперь редкая неделя обходится без обыска. А Цыган скрытен, даже словом не обмолвился о земляке…

Бакумов, Цыган и Степан, как ни ломали головы, но придумать что-либо толкового не могли. По всему видно, что десанта уже не дождаться. Но оружие все равно может пригодиться. Не оставлять же его в немецком блоке?

Выход нашел повар Матвей.

За кухней, около самой проволоки, отделяющей лагерь от немецкого блока, стоит невысокое дощатое помещение. День и ночь в нем сипит локомобиль. Буроватый дым лениво вьется из железной трубы над односкатной потемневшей крышей.

Локомобиль варит еду для русских и немцев, подает горячую воду в душевые, отапливает жилые помещения в немецком блоке.

Машинистом работает старый и добродушный немец, а кочегарят двое русских. К повару кочегары относятся с почтительным уважением — Матвей не обижает их баландой. А повару из двух кочегаров больше по душе Сашка, низким, кривоногий, в блестящей от масла одежде и с вечно чумазым лицом. Сашка, кажется, сметлив, рассудителен и умеет держать язык за зубами. Вот ему-то и предложил Матвей спрятать оружие.

— А чего ж, можно… — согласился Сашка так, будто дело шло о каком-то пустяке. — Шлаку-то вон сколько… Закопаю…

Аркадий, передав повару оружие, сказал, что оставил себе пистолет и две гранаты.

— В дорогу… — у денщика нервно дернулись губы.

«Спасителей» отправляли в субботу. Освобожденные от работы, они целый день лежали в комнате или бесцельно слонялись по лагерю. Настроение не отличалось бодростью. Не унывал только Дунька. Он все время где-то чего-то доставал. Заскочив впопыхах в комнату, Дунька с довольным видом притопнул, стараясь привлечь внимание окружающих к ботинкам, которые он с трудом выклянчил в кладовой.

— Ничего себе, прочные… — и Дунька еще раз притопнул.

Все в латках, ботинки были настолько огромными, неуклюжими, так они уродливо сидели на ногах, что мало кто удержался от улыбки.

— Циркач ты, Дунька! Клоун! — Егор свесил с нар кудлатую голову. — На кой они тебе хрен сдались? Воевать босиком не пошлют.

— Э, Егорушка, жди, когда дадут… Теперь бы их деготьком. От дегтя любая, обувка становится шелковой, право слово…

После обеда в лагере появились Яшка Глист и Лукьян Никифорович. Оставив в комнате друзей волосатые ранцы из телячьем кожи, Глист и Лукьян Никифорович сбегали в немецкий блок, побывали на кухне, вернулись в барак, а через несколько минут опять крупно зашагали в немецкий блок. Они хлопотали, суетились, пытаясь хоть немного заглушить этим большую тревогу в душе.

В то время, когда писали и подписывали заявление о добровольном вступлении в «освободительною армию», да и после, мало кто из «спасителей» серьезно задумывался о том, что придется самим брать винтовку. Казалось, что дело до этого никак не дойдет. Немцы настолько сильны, что сами сумеют справиться со всеми врагами, а они, власовцы, ловко используя момент, избегут голода и сохранят привилегии на жизнь при «новом порядке».

А если, в крайнем случае, и заставят воевать, так не их, а тех, кто находится в Германии.

Но предположения не оправдались. Теперь приходится лезть в огонь, да еще в какой огонь. Говорят, пока отсюда доберешься до Германии — так не раз можно богу душу отдать. А в самой Германии все кипит, ни днем, ни ночью не бывает покоя от бомбежек.

«Спасители» оживились лишь тогда, когда Антон позвал их получать на дорогу продукты.

Унтер проявил на этот раз щедрость, которая превзошла все ожидания отъезжающих. По его распоряжению Матвей совал из дверей кухни каждому по две буханки хлеба, по две пачки изрядно подопревших сигарет, а каждому четвертому пачку маргарина.

Матвей не удержался от того, чтобы не сделать насмешливого напутствия Дуньке:

— Смотри, не подгадь! Воюй, как положено…

Дунька, будто не слыша, схватил дрожащими руками булки, сигареты и отбежал. Там, взвесив на ладонях буханки, он распустил в счастливой улыбке морщинистые губы.

— А где маргарин? — всполошился Дунька. — С кем я?..

— Тут. Не ори! — осадил Дуньку Егор.

«Спасители» спешат к бараку, у которого толпятся только что вернувшиеся с работы пленные. Они встречают власовцев колкими взглядами и насмешками. Те, прижимая к груди буханки, пытаются поскорее пронырнуть в барак, но толпа не расступается. Кто-то двигает плечом Дуньку, кто-то ядовито замечает:

— Ого, отвалили!.. Да за такое можно родную мать прикончить.

Подходит Аркадий. Он только что распрощался с унтером. Тот угостил своего денщика стопкой шнапса, дал сигарет, пачку табаку и небольшую пачку сыра. «Пусть помнит… — думает Штарке, расхаживая по комнате. — Приманка всюду нужна. Без нее не обойдешься».

— Спасибо… — у растроганного вниманием Аркадия влажно поблескивали глаза.

— Э, чего там… Пустяки… Надеюсь, напишешь?..

— Конечно, господин унтер-офицер… Получите весточку… Как только представится случай…

Штарке, описав правой ногой дугу, круто повернулся напротив Аркадия.

— Я с тобой откровенен, Аркаша. Я понимаю… Есть неудобство… Русский против русских… Так пусть это тебя не смущает… Главное — идея… Мало ли было немцев коммунистов. Мы их вывели.

— Меня, господин унтер-офицер, ничего не смущает. Я знаю, за что иду воевать.

Унтер доволен. Парень глуп больше, чем он полагал. Унтер подал Аркадию ладонь. Тот крепко сжал ее обеими руками, признательно заглянул в лицо.

— Счастливо! Как это у вас говорят? Да, ни пуха ни пера…

— А вам счастливо оставаться.

Выйдя за дверь, Аркадий мгновенно становится самим собой. Слегка наклонив голову, он задерживает шаг. А что если решить эту собаку? Вот вернуться и прикончить? За Федора, за всех… Ну, а потом что? Нет, так дешево он жизнь свою не отдаст.

К бараку Аркадий подходит веселым. Его лицо напоминает майское небо в солнечный день. Подбрасывая на ладони буханку, Аркадий насвистывает.

— Земляк! — от толпы отделяется Цыган. Ему жаль парня, больно с ним расставаться.

— Дядя Семен! До свиданья, земляк! На вот хлеба.

— Да зачем? Тебе ведь самому…

— Бери! Вот сигареты, вот сыр. Бери! Скажи там, дома, если угодишь. Скажи, — Аркадий окидывает взглядом пленных, — скажи, что погиб за родину.

В толпе слышится смачный плевок.

— Так бы и съездил в морду. Пакость!..

— Да ладно тебе… Не дури, — упрашивает Цыган.

Аркадий ухмыляется.

— Разойдись! Чего столпились? — чуть не со средины двора приказывает Антон.

Степан заходит в коридор. Он мысленно пытается поставить себя на место Аркадия. Тяжело, невероятно тяжело. Чужой среди своих… Если бы можно было пожать руку этому пареньку, сказать теплое слово. А почему нельзя?..

— Иди сюда, — приглашает Степана Бакумов. Стоя у окна, он наблюдает за происходящим во дворе.

Пленные разошлись, и Цыган с земляком разговаривают под самым окном. До них не более двух метров. Бакумов слегка барабанит пальцами по стеклу. Аркадий поднимает глаза, кивает. Его лицо бледнеет, губы плотно сжимаются.

К воротам проходят конвоиры с ранцами и винтовками за плечами.

— Отъезжающие, строиться!

Аркадий, в последний раз кивнув, прикрывает на секунду ладонью глаза и стремительно уходит.

— Жаль… — Бакумов крякает, водит пальцем по стеклу. — Привет от Олега.

— Что? — Степан чувствует себя так, будто его крепко ударили по голове. Жив, Олег! Жив!.. Жив!..

— Что слыхал… Норвежец с самоходки передал… Худо им там… Голодно…

— Надо помочь.

— Постараемся.

* * *

Штарке завтракал, когда солдат принес почту — иллюстрированный журнал и «Фелькишер Беобахтер» за целую неделю.

Унтер не спеша, с чувством доел овсянку, выпил кофе, закурил, а потом уже принялся за газеты. И чем больше читал, тем сильнее портилось настроение. Там, в Берлине, бодрятся, а дела в сущности швах. И откуда у русских такая техника, такие людские резервы? Столько территории брали, столько перебили, а они прут и прут.

Штарке раздраженно отодвигает развернутые газеты. Чертовщина! В ту войну в дураках остались и теперь… А эти англичане с американцами форменные идиоты. Кому помогают? Большевикам! Ну, подождите, господа, спохватитесь, да поздно будет. Прижмут вас…

Штарке выходит на крыльцо. В широкую распахнутую дверь кухни видно, как около красных котлов хлопочет повар. Ишь ты, шмид! Прилип к теплому местечку. Ждет…

Все они ждут. Ждут и радуются. А ведь рановато радуетесь, «товарищи». Можете не дождаться! Красная Армия далеко, а он, Штарке, рядом…

Длинный телефонный звонок заставляет унтера вернуться в комнату.

— Штарке? — кричит трубка.

Унтер сразу узнает гауптмана гестапо.

— Яволь, господин гауптман! — унтер прищелкивает каблуками. А трубка хрипит, захлебывается от ярости:

— Чем вы там занимаетесь? Штарке! Оглохли? Кого набираете в эту чертову освободительную армию? Большевиков набираете! Бандитов! Да еще расхваливаете…

— Го… господин гауптман… Господин гауптман, я не могу понять.

— Я тоже не могу… Похоже, что большевики обратили вас в свою веру.

— Господин гауптман… Вы говорите такое…

— Что лепечете? Болван! Откуда у вашего денщика гранаты и пистолет?

— Гранаты?! Пистолет?!

— Да, да! Не прикидывайтесь дурачком, Штарке!..

Трубка продолжала хрипло браниться, оскорблять, но Штарке уже ничего не слышал. Кровь бросилась в лицо, в ушах зашумело, застучало в висках.

Когда унтер, опомнясь, приложил к уху трубку — она уже молчала. Унтер свалился на диван. Щенок! Подлый щенок! Обдурил! Ох, как обдурил. Теперь все. Не оправдаешься, не докажешь…

И снова кровь бросилась в лицо, снова прерывистый шум и гул в ушах. Унтер заметался по комнате, выскочил во двор.

На апельплаце унтеру встретился Антон. Не замечая красных остекленевших глаз унтера, он подобострастно вскидывает руку для приветствия и тут же валится от удара в скулу. Крякая, матерясь, унтер пинает Антона.

— Скоты неблагодарные!

23

Утро, серое и тусклое, как давно немытое оконное стекло.

Степан Енин идет на эстакаду песчаного запаса. Идет, опираясь на лопату, жадно хватая ртом воздух. Ох, и трудно подниматься в гору. Каждый шаг забирает до конца силы. Очень уж ноги непослушны. Они невероятно тяжелы и до того толсты, что с трудом влазят в башмаки. И сам он весь опух. Бакумов опух. Его круглые глаза превратились в щелочки. Да разве только они?.. Многие опухли…

По деревянному настилу Степан выходит в конец эстакады. Отсюда все видно, как с самолета.

Устало дремлет укрытое туманом море. Вон смутно вырисовывается гора, с которой пленные нетерпеливо ждали сигнала. Так и не дождались…

Слева — прямоугольник тяжело осевший в камень базы. Толстые трубы смачно выхаркивают на плоскую крышу бетон. Фашисты не жалеют бетона. Уже метров на восемь залили. Какое упрямство. Кому это нужно теперь?

Опираясь на лопату, Степан смотрит вокруг и думает. Хорошо или плохо живется человеку, а время идет. Летят дни, недели, месяцы… Вот уже кончился апрель, настал май. Май сорок пятого…

Год прошел после взрыва в порту. Год! Многое изменилось с тех пор. Советская Армия выбросила фашистов за порог своей Родины, освободила другие народы и теперь бьется где-то под Берлином. Вчера Степан случайно услышал обрывки разговора Овчарки с Капустой. «Гаупштадт!»[62] Казаки!.. — тревожно повторил несколько раз Овчарка. Капуста вздрогнул, будто ему за шиворот спустили ледяшку, и побежал. А Овчарка остался. Он здорово изменился: мрачный и почти никогда не подымает головы. Так и смотрит вниз, точно ищет что-то потерянное…

Тяжелые бои ведет Советская Армия в северной Норвегии. Об этом говорят плакаты, обильно расклеенные в городе и даже здесь, на стройке. Советские солдаты изображены похожими на горилл. Они забрызганы кровью, за спиной у них бушуют пожары. Не жалеют фашисты грязи. Только норвежцев не проведешь. Они давно поняли своих врагов и друзей.

Многое изменилось и в лагере. Всех удивил денщик унтера. Этот сорви-голова устроил такой тарарам. О взрыве в порту, кажется, столько не говорили. Да и не могли говорить. Там все обошлось без последствий.

А денщик заварил кашу…

Возможно, пленные не узнали бы подробностей, если бы не Антон. Обиженный унтером, он кому-то проболтнулся. Слух пополз, стал достоянием всего лагеря.

Оказывается, по пути на сборный пункт Аркадий бросил гранаты в окна офицерского вагона встречного поезда. Произошло это где-то на небольшой станции. Аркадий пытался уйти в горы, но его окружили. Он упорно отстреливался, а последнюю пулю пустил в себя.

Фашисты в долгу, конечно, не остались. Снова в лагерь нагрянули черные униформы. Гестаповцы были уверены, что есть соучастники Аркадия. Иначе как мог он, не выходя за проволоку, достать английский пистолет и гранаты?

Первым забрали Цыгана. Забрали, очевидно, только потому, что Цыган приходился земляком Аркадию, дружил с ним. Цыгана взяли утром, а под вечер в шлаке откопали оружие. Это послужило основанием для ареста обоих кочегаров.

Степан тогда здорово трухнул. Он решил, что пришел конец. Ему и Бакумову… Ведь не секрет, что они дружили с Цыганом. А главное — Цыган может не выдержать. Кто знает, не от него ли вырвали признание о том, где спрятано оружие? Да, многое думалось… Каждую минуту могли взять Матвея. А повар знает Бакумова…

Но пронесло и на этот раз, и теперь Степану неудобно оттого, что он усомнился в товарище. Не такой Цыган, чтобы выдать…

Их расстреляли там же, под скалой, где до этого расстреляли Васька и санитара. Тогда же бесследно исчез Штарке. Похоже, что присланная денщиком «весточка» оказалась роковой для карьеры, а возможно, и для жизни унтера.

Комендантом назначили лейтенанта Функа, коренастого, хмурого, носящего левую руку на черной перевязи. При Функе расстреливали еще и еще. Но это почти не прибавило единомышленников Антону, который еще с большим подобострастием, чем раньше, тянется перед новым начальством, лебезит с пленными и втихомолку пакостит.

Потерялась в неизвестности судьба Пауля Буша. При взрыве в порту его контузило. После лечения Пауля отправили, говорят, на фронт. Погиб или осуществил свою мечту — перешел к русским?..

Степан медленно возвращается к месту разгрузки песка. Похоже, подвоза сегодня не будет. Капуста послал его сюда для того, чтобы избавиться. Ему лишь бы растолкать людей по местам работы. Без того недалекий, мастер теперь совсем потерял голову.

Внимание Степана привлекает присыпанный песком бумажный сверток около рельса. Что это? Степан пытается нагнуться, но деревянный настил уходит из-под ног. Качнувшись, Степан оседает на корточки, учащенно моргает, трясет головой, стараясь прогнать из глаз туман.

В свертке оказываются вареные картофелины и куски копченой селедки. Развернув на коленях пакет, Степан ест. Ест жадно, не ощущая вкуса, а лишь чувствуя режущую боль в желудке.

Проглатывая картофелину, Степан вспоминает Бакумова. Он не менее голоден. Надо оставить. Легко подумать «оставить», а как это сделать? Желудок никак не хочет подчиняться рассудку. Он требует. Ему надо в десять раз больше этого пакета. Он вообще не знает меры…

Все-таки Степан находит в себе силы засунуть сверток в карман. Он тяжело встает, спускается с эстакады.

Норвежцы! Вот кто всеми средствами старается облегчить участь русских. Людвиг рассказывал, что в городе создан комитет по оказанию помощи русским. Возглавляет его старушка, жена рыбака. Собирая продукты среди населения, она не считается ни с опасностью, ни, тем более, с хлопотами. Старушку называют Матерью русских. Это ее, Матери, пакет нашел Степан. В последнее время таких пакетов много. Незаметно от немцев, норвежцы рассовывают их по местам работы русских.

Людвиг нашел общий язык с норвежцем, владельцем самоходной баржи, который передал тогда привет от Садовникова, рассказал, как трудно приходится русским на маленьком безлюдном островке. Теперь почти каждый раз, отправляясь за песком, норвежец увозит с собой продукты…

В первые минуты Степану кажется, что внизу все идет по установленному немцами порядку. Как всегда, громыхают бетономешалки, пленные выкатывают из развороченного бомбой склада платформу с мешками цемента. Старая, надоевшая картина…

Но вскоре, отыскивая Бакумова, Степан замечает, что норвежцы ведут себя слишком уж независимо. Никогда такого не бывало. Они не только не работают, но собрались вместе, громко переговариваются, ободряюще подмигивают русским.

Среди норвежцев — Людвиг. Увидав Степана, он вскидывает над головой сцепленные руки и потрясает ими. И все это на глазах Капусты. В другое время мастер обязательно бы запыхтел, забурчал, а теперь отвернулся, будто не видит. В чем дело? Что происходит?

Теряясь в догадках, Степан нерешительно подходит к норвежцам. Но в это время откуда-то из глубины двора выскакивает человек. Высокий, с растрепанными белокурыми волосами, он бежит со всех ног, беспорядочно машет руками и кричит:

— Криг шлюсс! Криг шлюсс!

Конец войны! Степану кажется, что человек сошел с ума. Степан смотрит на окружающих — они тоже в каком-то оцепенении. Но вот все срываются с места, обнимаются, жмут руки. Норвежца подбрасывают. Он потешно взлетает над головами.

Степан целует Бакумова и всех, кто попадается под руки. У Бакумова по черным щекам катятся слезы. Не замечая их, Никифор говорит:

— Выстояли! Друзья!

— Выстояли, — повторяет Степан.

Его глаза тоже полны слез, и он тоже не замечает их.

* * *

Взявшись за руки, Степан и Никифор идут по стройке.

«Конец, — думает Степан. — Всего пять букв. А сколько за них отдано жизней, сколько пролито крови, слез»…

В первый бокс то и дело ныряют подводники с охапками каких-то бумаг. Степан и Никифор тоже заходят за железобетонные стены. В полумраке возвышается огромный бумажный ворох. Двое немцев плещут из канистр бензин.

От бурного пламени немцы отступают, заслоняют ладонями глаза.

— Раус! — кричит главный инженер, заметив у стены русских. Брандт кричит грозно, но Степану и Бакумову теперь совсем не страшно.

Они идут к морю.

Около пушек еще цокает железными подковами сапог часовой.

Они садятся. Море плещется. Плещется мягко, с легким шорохом. Зеленоватая вода почти касается ног.

Из-за толстенной завесы облаков вырывается солнце. Большое, чистое, оно смеется и смеется. Солнце выбросило на море нетонущие монеты свежей чеканки.

Степан и Никифор смотрят друг на друга и тоже смеются. Смеются вместе с солнцем и морем…

Всполошно звенит рельс.

— Строиться!

24

Русские уезжают домой.

Чистая привокзальная площадь забита. Людей столько, что, как говорят, негде упасть яблоку. Сплошь люди и сплошь солнце. Оказывается, есть в этой стране солнце. Норвежцы называют его поэтическим словом «зюль». Сегодня «зюль» все свое горячее внимание отдает русским камрадам. Солнце зажгло трубы духового оркестра, букеты цветов. Солнце в сердцах и головах. И русские, точно опьянев, поют «Катюшу». Им помогают на своем языке норвежцы. Получается не совсем ладно, но тепло, душевно. А это главное.

Людвиг крепко стискивает плечи Степана.

— Привет Москве, Штепан! Большой привет! Не забудь навестить Ленина, нашего Владимира Ильича.

Степан смотрит сияющими глазами в лицо норвежца. О друг! Тебя не узнать сегодня. Ты чисто выбрит и почти совсем нет морщин. Ты помолодел минимум на пятнадцать лет. И Ленин тебе дорог так же, как и нам, советским людям.

Уже на третий день после окончания войны Степан побывал у друга. Он живет в маленьком домике высоко на склоне горы. Тогда Людвиг первым делом показал Степану Ленина, пять томов в алом переплете. Обложка одной из книг поблекла и покоробилась. Людвиг объяснил, что в черные дни оккупации книги пришлось прятать.

«Ленин вместе с нами уходил в подполье, вместе с нами боролся с фашизмом», — сказал Людвиг.

— Мама!.. Родная!..

Это Матвей пробивается к Матери русских. Седенькая старушка окружена плотной стеною людей. Она буквально завалена цветами. Из цветов видна зеленая шляпка да верхняя часть лица. Старушка растрогана до глубины своей доброй души. Она плачет и смеется сквозь слезы.

— Мама! Поедем с нами! Русланд! Москва! — Матвей машет неопределенно рукой, подкручивает длинный ус.

— Москва! — с восхищением повторяет старушка, кивая головой.

А вот Инга. Она подает Степану толстую тетрадь и карандаш. Тетрадь наполовину уже исписана автографами русских.

— Скривен…[63] — Инга указывает пальцем в тетрадь, а Степан смотрит в ее глаза и думает о жене, сыне…

В дверях вагона сидит, свесив ноги, Олег Петрович. От Садовникова не осталось и половины того, что было. Он то и дело сухо покашливает, и тогда на его запавших щеках играет румянец.

Олег Петрович смотрит на все и растроганно улыбается, поправляет пальцем очки, те самые старенькие очки с одним стеклом.

— По вагона-а-м!

Гремит оркестр, летят вверх цветы, и длинно гудит паровоз. Прощайте, верные друзья!

Вокзал, залив, полустанки, станции, маленькие деревушки, леса и горы — все уходит назад. Только пережитое не может уйти. Оно едет в эшелоне. Сердце человека ничего не забывает!..

Олег Петрович, Степан, Бакумов и Матвей лежат на полу и смотрят в широко открытую дверь.

— Мне нравится гор дикий излом, на горы легли облака…

— Стихи? — спрашивает Садовников.

Бакумов утвердительно кивает.

— Хочется написать сильно, а пороху, кажется, не хватает.

Степан уверен, что пороху хватит. Только теперь, после воины, вполне открылся Степану этот человек. Оказывается, он работал начальником политотдела МТС, редактором районной газеты, секретарем райкома…

— Мало мы сделали, — говорит Бакумов. — До обидного мало…

— Не согласен, — возражает Садовников. — Борьба, Никифор, это не только затопленный пароход или взрыв в порту. Выдержать все, не запачкать совести — разве не борьба? Тоже, брат…

Олег Петрович, прикрыв ладонью рот, закашлялся. Степан, Бакумов и Матвей переглядываются. У каждого в глазах тревога за товарища.

— Олег Петрович, тебе надо больше есть. Ешь через силу. Пища, она все глушит. Хочешь тушенки? — Матвей берется за вещевой мешок.

— Потом… — Садовников, тяжело дыша, сплевывает в белую тряпицу. — Только бы до Сибири добраться. Там я пойду…

Они говорят, а позади них, в углу вагона, сидит Зайцев со связанными за спиной руками. Щеки Антона одрябли и позеленели, глаза злые.

…Поезд мчится, стучат и стучат колеса. Этот стук будто вспугивает мысли. Они, пытаясь опередить время, то полетят вперед, то вернутся в недавнее прошлое.

Степан вспоминает, как сразу после окончания войны спешили они в лагерь. Очень уж хотелось захватить там Функа, Зайцева и лейтенанта Сержа. Но их как ветром сдуло. Такая досада!

На второй день русских взяли под опеку норвежские партизаны. Добрые, распорядительные парни. Они немедленно переселили камрадов в лагерь немецких мастеров, привезли из немецких складов горы продуктов и даже вина. Почти в каждой комнате немецкого общежития оказались портреты Гитлера. Русские вытаскивали их во двор, ставили к стенке и вместе с партизанами расстреливали из автоматов (хотя небольшое, но утешение).

В первые же дни свободы русские отыскали могилы своих братьев. Их хоронили в мокрой долине далеко за городом. Степан долго всматривался в размытые дождями цифры на крохотной дощечке. 86927? Да, Жорка, однополчанин… Вот где нашел последнее пристанище. А сколько таких дощечек вокруг?

Они не забыли тех, кто оказался сильнее смерти, кто своей смертью сплачивал на борьбу живых. Стоит Степану чуть прикрыть глаза — и он видит строгий обелиск из белого камня и сотни люден со склоненными головами: русских, норвежцев и даже несколько английских моряков.

Под бронзовой пятиконечной звездой на обелиске бронзовые слова: «Расстрелянные фашистскими извергами советские товарищи». Первым стоит имя капитана Федора Бойкова, за ним еще одиннадцать… Среди них — Андрей Куртов, санитар Иван, Васек, Цыган. Внизу, под фамилиями, почти у самого пьедестала, опять бронзовые слова: «Мать-родина вас не забудет!»

…За спиной кто-то со смехом рассказывает:

— Видали, как Овчарка тротуар подметал? Под винтовкой англичанина. Не видали? Умора! Я кричу ему: «Вот так! Давай! Бистро! Шнель! Любишь кататься — люби и саночки возить!» Надулся и молчит, стерва.

— Наказание тоже!.. — Бакумов зло хмыкает. — Его повесить мало… Столько погубил нашего брата.

Закурив, они вместе вспоминают праздник весеннего солнцестояния. Издавна в Норвегии отмечается день торжества света над тьмой. В этом же году тьма приобрела конкретное значение: каждый норвежец понимал под ней фашистских оккупантов. Поэтому праздник справляли с бурной радостью.

На берегу залива, у самой воды, заранее соорудили огромную пирамиду из старых рассохшихся бочек. И когда наступила полночь 24 нюня, подросток с факелом ловко взобрался на пирамиду, поджег верхнюю бочку. И пошло полыхать. Ветерок слегка колышет причудливое сплетение золотых лент. А вокруг взлетают разноцветные ракеты, вокруг поют и пляшут. И нет, кажется, ночи. Отступила, ушла…

По странному стечению обстоятельств в ту праздничную ночь поймали Зайцева. В добротном цивильном костюме, в шляпе, он любезно вел под руку полную норвежку не первой молодости…

Тогда в людской толчее Степан потерял Никифора и один вышел на примыкающую к площади улицу. Здесь было почти безлюдно, тихо.

Степан проходит квартал, а на втором из-за угла навстречу ему опрометью выскакивает девушка. Модная прическа растрепана, лицо — белое пятно страха.

Вслед вываливается орава подростков и парней. Топот, крики, улюлюканье.

Девушку настигают почти рядом со Степаном. Толпа растет, как снежный ком. К подросткам присоединяются женщины и мужчины. Все, работая локтями, стремятся протолкнуться в центр.

Вот с криком торжества девушку поднимают для общего обозрения. Ее не узнать. Пышная прическа безобразна, ступеньками обрезана и выдергана.

— Что случилось? — спрашивает Степан у молодого норвежца.

Тот, жадно заглатывая дым сигареты, объясняет, что девушка щедро делилась своими чувствами с немцами…

* * *

Финляндский пароход идет из небольшой шведской гавани на Ленинград.

Степан смотрит с палубы, как тонет в море солнце. И там, где оно тонет, вода алая, точно кровь… Так проходит полчаса, час. Море постепенно блекнет, легкие светлые сумерки застилают его.

Степан спускается в трюм, ложится на широкою деревянную лавку. Уснуть бы, чтобы скорей шло время. Только разве уснешь? От мысли, что утром предстоит ступить на родную землю, Степану делается жарко. Только после чужбины бывает понятным до конца огромный смысл короткого слова «Родина»…

Степан думает о доме. Как там? Живы ли после вихря войны братья? Жена? Сын?

На соседней лавке спит со сладким до зависти похрапыванием Матвей. У Бакумова глаза закрыты. Спит или думает с закрытыми глазами. А Зайцев не спит. Ворочается с боку на живот, с живота на бок. Вот сел, закуривает (на пароходе ему развязали руки). Курит, не отводя глаз от пола.

Степан отворачивается, подкладывает под ухо ладонь, а второй прикрывает глаза. В таком положении ему удается забыться.

Неизвестно, сколько проходит времени, и вдруг гулкий удар, от которого Степан оказывается на ногах. Он видит, как сверху летит чешуя ржавчины.

Степан первым бросается к лестнице. На пустынной палубе возле якорной лебедки неприметно лежит Зайцев. Вокруг красной головы накапливается лужа крови. Он недвижим. «С мачты бросился», — догадывается Степан.

Все высыпают на палубу. На Зайцева смотрят издали с равнодушным любопытством.

— Собаке собачья смерть!

Вслед за этим холодным заключением раздается восторженный крик:

— Братцы! Гляди!

Вдали из утренней дымки проступали берега.

Родина!

1947, 58–60. Барнаул.

О творчестве Н. Г. Дворцова

Имя алтайского писателя Николая Григорьевича Дворцова широко известно не только в крае, но и за его пределами. Популярность среди читателей он особенно завоевал своим романом «Дороги в горах». Об этом свидетельствуют многочисленные отзывы читателей.

Лида Ошуркова и Галя Марухина пишут: «Мы очень любим читать книги. Вчера мы кончили читать роман Николая Дворцова „Дороги в горах“. Эта книга нам очень понравилась. Автор правдиво написал о том, как выбрали жизненные пути выпускники средней школы. Читая эту книгу, мы как бы жили с героями одной жизнью».

Вот что говорит о романе Дворцова «Дороги в горах» Вениамин Семенов: «Я с большим интересом прочитал Вашу книгу. В 1959 году я окончил 30 классов и пытался поступить в Челябинский педагогический институт, но не прошел по конкурсу. Теперь работаю в РТС слесарем. Я не унываю. На следующий год я обязательно поступлю… Побольше бы таких книг, которые бы помогали молодым людям найти свою дорогу в жизни».

В заметке читателя «Характеры раскрываются в труде», опубликованной 20 декабря 1958 года в газете «Алтайская правда», М. Бакланов пишет: «…я с интересом прочитал роман Николая Дворцова „Дороги в горах“. Думаю, что эта книга заслуживает внимания читателей. В ней описываются события, взятые непосредственно из кипучей жизни наших дней… Созданием образа Клавы Н. Дворцов попытался разрешить сложный вопрос, волнующий не только выпускников средних школ, но и наше общество… Автор подводит читателя к выводу: труд и учеба — таков наиболее верный путь воспитания нового человека… В целом книга мне понравилась. Книга хорошая, целеустремленная. Чувствуется, что писателю присуще острое чувство нового, умение просто и ярко рассказать об обыденном».

Любовь читателей к лучшим книгам Дворцова объясняется тем, что он тесно связал свое творчество с жизнью народа, помогает ему строить коммунистическое общество.

1

Николай Григорьевич Дворцов родился 19 декабря 1917 года, в селе Куриловке. Новоузенского района Саратовской области, в семье столяра. Ему рано пришлось столкнуться с трудностями.

В 1929 году умер отец, и мальчик остался с престарелой матерью. После окончания школы крестьянской молодежи он поступил в строительный техникум, но в 1937 году из за материальных затруднений был вынужден прервать учебу и пойти на работу в управление ирригации Саратовского областного земельного отдела техником-нивелировщиком.

Дворцова тянуло к знаниям. В 1938 году, окончив вечерний рабфак, он поступил в Саратовский учительский институт, на факультет языка и литературы. Здесь он пробует свои творческие силы, пишет детские рассказы. Один из них — «Бельчик» — в 1939 году был опубликован в областной пионерской газете. В 1940 году в альманахе «Литературный Саратов» был напечатан его рассказ «Дошкольники». Так начал Дворцов свой творческий путь.

В 1940 году Дворцов окончил институт и работал заведующим учебной частью Царевщинской средней школы. Вскоре он был призван в Советскую Армию.

В начале Великой Отечественной войны Дворцов в составе наших войск находился в Иране, а в декабре 1941 года участвовал в боях с немецко фашистскими захватчиками под Таганрогом. В мае 1942 года, принимая участие в неудачной операции по освобождению Харькова от немецких оккупантов, Дворцов попал в плен. Лето 1942 года провел в пересыльных лагерях Польши, Германии, а в октябре его отправили в Норвегию, где он находился до конца войны.

Дворцов, испытал зверство немецко-фашистских поработителей, покрывших захваченные территории лагерями смерти. Гитлеровцы морили советских воинов голодом, изнуряли каторжными работами. Враги пытались сломить волю советских бойцов. Но любовь к родине была беспредельна, вера в победу правого дела — неугасима. Это давало силы продолжать в нечеловеческих условиях борьбу с ненавистным врагом.

В лагере была организована подпольная группа, членом которой состоял и Дворцов. Она установила связь с норвежскими коммунистами и систематически получала от них правдивую информацию о положении на фронтах. Лагерь готовился к восстанию. 10 ноября 1944 года шесть подпольщиков были схвачены и расстреляны фашистами. Но это не сломило волю советских людей. Борьба продолжалась.

После окончания Великой Отечественной войны Дворцов непродолжительное время служил в Советской Армии, затем работал гидротехником Гусевского торфопредприятия во Владимирской области.

В 1947 году Дворцов приехал в Барнаул, где в то время жили его мать и брат. Здесь он работал начальником оперативного отдела краевого управления сберкасс, затем корреспондентом комитета радиоинформации и заместителем редактора газеты «Сталинская смена» (ныне газета «Молодежь Алтая»).

Спустя многие годы Дворцов возвращается к литературному труду. В альманахе «Алтай», в местных краевых газетах, в новосибирском детском альманахе «Золотые искорки» печатаются его рассказы в очерки. В 1953 году выходит в свет его первая повесть «Мы живем на Алтае», выпушенная Алтайским книжным издательством.

В последующие годы появляется ряд новых книг Дворцова.

В 1954 году была опубликована в Барнауле повесть «Наше счастье». В 1955 году напечатан в Горно-Алтайске очерк «В долине Урсула», написанный Дворцовым совместно с Алексеем Сотниковым. В 1955 году вышли в Барнауле две книги рассказов «Дружба» и «Родная семья». В 1956 году Дворцов издал в Барнауле книгу «Повести», в которую вошла основательно переработанная повесть «Наше счастье» и повесть «Пуговицы», включенная ранее в книгу «Дружба». В 1958 году в Новосибирске была выпушена первая книга романа «Дороги в горах», переизданная затем в Барнауле в 1959 году.

В 1955 году Дворцов был принят в члены Союза советских писателей.

В 1957 году он вступил в члены Коммунистической партии Советского Союза. Писатель-коммунист отдает свои силы служению народу.

2

Большое внимание Дворцов уделяет воспитанию подрастающего поколения. И это не случайно, ибо писатель понимает, что наше будущее находится в руках молодежи.

В своей первой повести «Мы живем на Алтае» он рассказал о жизни алтайских ребят в период, когда в стране, вскоре после окончания Великой Отечественной войны, развернулось строительство мощных гидроэлектростанций.

Герой повести Валерка, охваченный романтической мечтой, убегает на строительство Сталинградской ГЭС. Ему казалось, что его место только на крупной стройке коммунизма. Но впоследствии он убедился, что помогать взрослым строить счастливую жизнь можно и дома.

Писатель любовно рисует картины, в которых показывает, как Валерка и его друзья Боря, Тамара, Ленька, Нинушка занимаются в школьных кружках, ухаживают за тонкорунными овцами, выращивают в теплицах овощи, разбивают фруктовый сад, помогают взрослым в их работе.

Дела юных героев этой повести являются ярким примером того, как ребята должны жить, учиться, воспитывать в себе высокие моральные качества молодого строителя коммунизма. В этом состоит главное достоинство первой книги Дворцова.

Повесть «Мы живем на Алтае» показала не только литературные способности автора, но и его неопытность. Несмотря на небольшой объем, она перенаселена героями, причем некоторые из них схематичны. Писателю еще не удалось построить занимательный сюжет, избежать ненужных, загромождающих повесть описаний. Язык не всегда ровен, встречаются стилистические шероховатости.

Творческий рост писателя заметно проявился в книге «Дружба», в которую, кроме семи рассказов, включена веселая, оптимистическая повесть «Пуговицы», посвященная жизни коллектива детского дома.

В этом занимательном, хорошо отшлифованном произведении Дворцов показал силу детского коллектива, который ведет борьбу с индивидуалистическими настроениями отдельных ребят.

Жизнь в детском доме была тихом и спокойной. Но вот появился воспитанник Артемка Гусев, и начались беспорядки: Артемка вовлек некоторых воспитанников в азартную игру в пуговицы. Казалось, не было силы, которая смогла бы противостоять этой азартной игре. Но такая сила нашлась.

Воспитатели детдома во главе с директором Василием Степановичем создали крепкий коллектив ребят, который помог Артемке Гусеву исправиться.

Повесть «Пуговицы» отличается композиционной стройностью, в ней нет лишних сцен, она состоит из тесно связанных друг с другом глав, представляющих собою цельные картины.

В произведении много юмористических сценок, которые вызывают искренний смех.

С повестью «Пуговицы» идейно связаны и рассказы, также включенные в сборник «Дружба». К ним относятся такие, как «Два друга», «Помощники», «Отважный» и другие.

В рассказе «Два друга», который раньше был включен в первую книгу «Мы живем на Алтае» под названием «Лисенок», раскрывается дружба ребят, разоблачаются зазнайство и индивидуализм. Только вместе с друзьями можно добиться любого успеха, только в коллективе формируются настоящие качества советского школьника — вот та главная мысль, которая содержится в этом рассказе.

Витя, герой этого рассказа, назло звеньевому Славке пообещал во время летних каникул поймать лисенка. Легко было дать такое обещание, но одному выполнить его Вите оказалось не под силу. Из беды его выручили тот же самый Славка и дед Игнат. Эта маленькая история многому научила Витю. В конце рассказа, когда его спросили, кто поймал лисенка, Витя отвечает: «Мы!.. Дедушка, Слава и я». Теперь он уже свое «я» ставит на последнее место.

Дворцов учит детей преодолевать трудности, настойчиво овладевать знаниями, чтобы стать настоящими борцами за коммунизм. Писатель убеждает ребят яркими примерами, которым нельзя не подражать.

3

Первые две книги Дворцова («Мы живем на Алтае» и «Дружба») проникнуты глубокой любовью писателя к нашим школьникам, заботой о их коммунистическом воспитании. Эти же чувства лежат в основе его повести «Наше счастье». В ней он подчеркивает огромную ответственность родителей за воспитание подрастающего поколения, учит понимать детей, уважать их, ценить. потому что они являются нашей надеждой.

Появление повести было отмечено в центральной печати. Н. Соколова в «Литературной газете» 22 ноября 1955 года писала: «В небольшой повести Николая Дворцова „Наше счастье“, выпущенной Алтайским книжным издательством, радует поэтическое ощущение зауральской природы… Автор любит своих героев и умеет заразить читателя эти любовью. От этого и повесть у него получилась какая-то удивительно светлая и ясная, оптимистическая, несмотря на то, что рядом с веселыми страницами есть и грустные».

Повесть «Наше счастье» появилась на свет не случайно. Она является результатом пристального наблюдения, изучения писателем жизни детей и их родителей в послевоенный период.

Во время Великой Отечественной войны многие женщины потеряли своих мужей, а дети — своих отцов, которые погибли а боях за родину. Таким женщинам после войны нередко доводилось с трудом создавать новые семьи, в которых часто возникали конфликты между детьми и отчимами. В этих сложных обстоятельствах они были вынуждены заботиться не только о своем личном благополучии, но и о судьбе детей.

Все это вызвало у писателя глубокие раздумья о счастье матери и ее детей, и он в своей новой повести «Наше счастье» дал ответ на животрепещущие вопросы времени.

В основе повести лежит конфликт между Валентиной Твердых и ее сыном Васей. Валентина, муж которой погиб на войне, долго оставалась одинокой. Но вот она познакомилась с Яковом Павлюковым. У них стали завязываться дружеские отношения. Против этого выступил Вася. Ребенок раньше матери понял, что Яков черствый, эгоистичный.

Валентина увлеклась Яковом. Но как построить новую семью, если сын ненавидит человека, с которым она, Валентина, стремится соединить свою судьбу? Может ли она заботиться только о своем счастье, не считаясь с интересами и настроениями ребенка? Эти вопросы волновали Валентину и доставляли ей немало переживаний. Их нужно было решить и решить правильно.

Автор провел Валентину через трудные испытания, в результате которых она поняла, что она должна создать счастье не только для себя, но и для сына, что без счастья сына не может быть счастья и для нее.

Повесть «Наше счастье» свидетельствует о творческом росте Дворцова, о совершенствовании писательского мастерства, о той высокой требовательности, которую автор предъявляет к себе как к художнику слова[64].

4

О глубоком знании жизни и пристальном внимании Дворцова к жгучим проблемам современности, связанным с воспитанием советской молодежи, говорит первая книга его романа «Дороги в горах».

Роман «Дороги в горах» стоит в ряду лучших произведений о нашей молодежи, созданных алтайскими писателями за последние годы. Он приобретает особую актуальность в наши дни, когда в стране осуществляется Закон о перестройке системы народного образования, об укреплении связи школы с жизнью. Он помогает воспитывать молодежь трудолюбивой, энергичной, преданной своей родине, отдающей все силы самоотверженной борьбе за построение коммунистического общества.

Главной проблемой романа «Дороги в горах» является воспитание молодого, подрастающего поколения, которому принадлежит будущее. Автор отвечает на волнующий молодых людей вопрос: что делать после окончания десятилетки? Этот ответ прост: нужно работать, нужно любить труд на заводе, в колхозе, ибо он дает все жизненные блага, приносит радость. В труде и только в труде на благо родины заключается смысл жизни юношей и девушек. Молодежь в условиях советского социалистического общества имеет все возможности учиться, овладевать облюбованной профессией, совершенствовать свою квалификацию. Но для того, чтобы стать хорошим специалистом и правильно выбрать профессию, нужно пройти школу труда, приобрести жизненный, практический опыт.

Эта глубокая мысль убедительно раскрыта в образе героини романа Клавы Арбаевой. простой алтайской девушки. Живет она в селе, мать ее работает заведующей молочно-товарной фермой колхоза. После окончания десятилетки Клава пыталась поступить в сельскохозяйственный институт, но не прошла по конкурсу. Пришлось ей вернуться в родное село Шебавино.

И вот теперь-то встает перед Клавой сложный вопрос: что делать, куда идти? Клава проявила желание работать на животноводческой ферме, но мать против этого, она предлагает дочери пойти в контору райпотребсоюза. Так начались испытания молодой девушки.

Немало Клаве пришлось пережить, увидеть, прежде чем она нашла правильную дорогу. После долгих раздумий и колебаний девушка осознала, что ее место не в конторе райпотребсоюза, а на производстве. «Я твердо решила, — говорит она. — пойду на ферму. Учетчицей или дояркой — все равно».

Девушка встретилась с нелегким трудом на животноводческой ферме. Особенно тяжело приходилось в зимнюю стужу. Жизнь как бы испытывала девушку — сильна ли, годится ли для больших дел. Временами она поддавалась слабости, колебалась, у нее возникали сомнения в правильности своего выбора. Но все эти трудности Клаве помогают преодолеть ее новые подруги и друзья — доярки Эркелей, Чинчей, новый заведующий фермой Ковалев, заменивший больную мать Клавы.

Клава Арбаева духовно выросла, окрепла, научилась понимать красоту человеческой жизни, радость подвига. Она осуждает Нину Грачеву, которая окончила десятилетку и сидит на иждивении своих родителей, мечтая о нарядах да о выгодном замужестве. Она резко отрицательно относится к Федору Балушеву. Этот самый Федор Балушев, работая вместе с ней в конторе райпотребсоюза, произносил напыщенные слова о желании трудиться на производстве, а когда дело коснулось направления его на животноводческую ферму колхоза, струсил. Фальшь, рисовка, душевная пустота этого человека вызывают у Кланы презрение.

Дворцов в своем романе показывает огромную ответственность семьи за воспитание детей. В том, что Игорь Гвоздин вырос белоручкой, с отвращением смотрит на физический труд, повинны прежде всего его отец Иван Александрович, прожженный карьерист, и мать Феоктиста Антоновна, проповедующая мещанское благополучие. Вот пример того, как отец воспитывает сына: «Я уже говорил тебе, Игорь, не все можно взять в лоб. Надо уметь заходить и с фланга и с тыла. Иначе пропадешь, как щенок в зимнюю стужу».

Но Игорь не совсем потерянный человек, в нем происходит борьба: с одной стороны, он индивидуалист и эгоист, способен на нечестный поступок, а с другой, в нем на время пробуждаются порывы честности, сознание долга. Так, например, в ответ на решение отца устроить сына в институт «по блату», Игорь говорит: «Папа, ты коммунист, а рассуждаешь как-то странно…»

Писатель связал судьбы Клавы Арбаевой и Игоря Гвоздина. Девушка и юноша любят друг друга, но эта любовь не приносит им счастья, потому что их взгляды, желания, стремления во многом расходятся. Раскрывая сложные взаимоотношения молодых людей, автор показывает формирование их характера, постепенный духовный рост. Эти люди проходят испытания не только в общественной жизни, но и в личной, что обогащает их миропонимание, помогает найти настоящее место в жизни. Пока трудно сказать о дальнейшей судьбе героев: написана только первая книга.

Жизнь Клавы и Игоря показана на фоне борьбы колхозников артели «Кызыл Черю» за подъем общественного хозяйства. Автор рисует образы различных работников: секретаря райкома партии Хвоева, председателя райисполкома Грачева, старого председателя колхоза Кузина и нового — Ковалева и других. К сожалению, эти образы отличаются схематичностью и не помогают писателю глубоко, впечатляюще раскрыть самоотверженный груд сельских тружеников, борющихся за выполнение решений партии о подъеме сельского хозяйства.

Дворцов большое внимание уделяет показу семейных отношений Хвоевых, Грачевых, Гвоздиных, Ковалевых, Балушевых и других, пытаясь как можно полнее раскрыть их. Это стремление писателя не оправдано. Излишние описания загромождают роман, нарушают его единство и стройность композиции, уменьшают силу художественного воздействия на читателя.

Недостатки, которые имеются в первой книге романа «Дороги в горах», в какой-то мере снижают его художественную ценность. Поэтому автору предстоит дальнейшая работа над совершенствованием своего произведения. Что автор успешно выполнит эту задачу, доказывает его кропотливый, настойчивый труд над повестью «Наше счастье».

5

Дворцов стремится отразить героическую борьбу народа под руководством Коммунистической партии за подъем сельского хозяйства нашей страны, начавшегося после исторического сентябрьского Пленума ЦК КПСС в 1953 году. Совместно с Алексеем Сотниковым он создает очерк «В долине Урсула», в котором ярко рассказывается о людях колхоза «12 лет Октября», расположенного в Горно-Алтайской автономной области, об успехах в развитии артельного хозяйства, достигнутых после сентябрьского Пленума ЦК КПСС. Авторы очерка с гордостью пишут:

«Количество скота на колхозных фермах, по сравнению с предыдущим годом, прибавилось на триста голов. И хотя продуктивность животноводства повысилась еще незначительно, все же молока надоено на 63 центнера больше, настриг шерсти возрос на 11 центнеров, а продажа мяса увеличилась даже солидно — без малого в два раза…»

В рассказе «Большой человек», включенном в сборник «Дружба», Дворцов показал передовую молодежную тракторную бригаду Юрия Бондаренко, убиравшую хлеб в Кулундинской степи. Писателя заинтересовало, в чем секрет успехов молодых алтайских хлеборобов. Узнать это оказалось не так легко, но писателю помог рассказ Юрия Бондаренко о своем детстве, о том, как ему, больному воспалением легких, оставшемуся с бабушкой в годы войны, без отца и матери, помог профессор Санников. Профессор достал дрова и отдал их бабушке Юрия, у которой не было топлива, хотя сам топил печь старыми газетами. За бескорыстную заботу о людях Санникова назвали «Большим человеком».

Такая же бескорыстная помощь, внимание к человеку наблюдаются в бригаде Юрия Бондаренко. Они сплачивают людей, объединяют их в крепкий, дружный коллектив, который способен преодолевать любые препятствия. Дружба, основанная на взаимопомощи, на единстве интересов, — вот та сила, которая ведет хлеборобов к трудовым победам.

Рассказ «Большой человек» проникнут любовью писателя к родной природе, к необозримым просторам края, где живут и работают сильные, надежные люди. Дворцов находит яркую метафору, чтобы зримо, живо показать красоту алтайского пейзажа: «…Я… невольно залюбовался степью. Всюду, насколько хватал глаз, золотилась, волнуясь, тучная пшеница. И точно спасаясь от этого могучего разлива, сбились в кучу молодые березки. Вдали то там, то здесь плыли в волнах струящегося воздуха комбайны».

На Алтае работает много славных хлеборобов, успехи которых вызывают законною гордость всего народа. Их дела, их героический подвиг в борьбе за выполнение решений партии по подъему сельского хозяйства еще слабо отражены в художественных произведениях. И надо надеяться, что Дворцов, в своих будущих книгах ярко, правдиво расскажет о замечательных тружениках социалистических полей.

6

В своих произведениях Дворцов отразил не только мирный труд советского человека, но и его службу в Советской Армии, его подвиг в Великой Отечественной войне.

В книжке «Родная семья» писатель нарисовал образ молодого советского воина, показал его духовный рост, формирование характера бойца, способного выдержать любые испытания.

Книжка состоит из четырех рассказов: «Земляки», «Весна», «Дружба», «Испытание». Но она представляет собою единое целое, потому что все рассказы объединены одними и теми же героями. В этом заключается ее композиционная особенность.

Главный герой книжки — Семен Киреев, только что призванный в Советскую Армию. На службу его проводили добрыми напутствиями: «Не чурайся людей, — сказал ему отец, — с народом не пропадешь». Секретарь комсомольской организации Анатолий Шилов выразил общую надежду молодежи: «Надеемся, Семен, что не подкачаешь, не последним будешь солдатом».

Семену Кирееву нелегко было стать настоящим воином. У него не изжиты эгоизм, индивидуализм, зависть, нет необходимой духовной и физической закалки. Когда его общительный земляк Андрей Полозов делится с товарищами гостинцами, Семен думает. «А это уж зря… Мать старалась, пекла, а он раздает направо и налево. Потом у меня станет просить. Он такой…» Семен завидует тому, что Андрея назначили старшим вагона, когда они ехали в армию. Ему кажется, что он, бывший колхозный счетовод, лучше умеет обращаться с людьми, чем его земляк, потому что у него культурный уровень выше. Семен пренебрежительно относится к будням армейской жизни, считает недостойным для себя убирать мусор. «Знали бы кого заставлять, — думает он. — Один со всеми счетными делами колхоза управлялся. Можно сказать, бухгалтер…» Вовремя заправить кровать он не может, заниматься физическими упражнениями на спортивных снарядах не умеет. Таким был Семен Киреев, когда пришел на службу в армию.

От всего плохого, что было в его характере, Семен избавляется медленно, постепенно. В этом решающую роль сыграли его товарищи, сплоченный в единую семью коллектив воинов.

Вначале Семен держался с товарищами высокомерно, не хотел, чтобы они помогали ему, стремился все сделать сам. Когда, например, Андрей предложил ему вместе заниматься физподготовкой в свободное время, Семен зло махнул рукой: «Отстань!» Впоследствии Семен осознал, что без крепкой руки друга, без помощи товарищей трудностей не преодолеть, выработать в себе характер настоящего воина невозможно. Товарищи помогли ему освоить топографию, которую он плохо знал, научили выполнять сложные физические упражнения на снарядах. И Семен теперь по-другому думает о тех, с кем живет, служит, считая их хорошими друзьями.

В дальнейшем Семену не раз приходилось встречаться с трудностями, и всегда его выручали из беды друзья. В тяжелом походе они поделились с ним оставшейся водой во фляжке, бодрым словом поддержали его лейтенант Соколов, сержант Турко. После похода его угостил Шулико Абакадзе мандаринами и конфетами, которые он купил на перевод, присланный из дома. И «Семен растроганно, часто заморгал, будто запорошил глаза. Захотелось сказать Шулико что-нибудь такое, признательное. Но вместо этого Семен почему-то сказал: „Хороший у нас лейтенант… И все хорошие…“»

Этими словами автор подчеркнул, что Семен переродился, что у него нет прежних эгоистических, индивидуалистических пережитков. Теперь он сам с радостью помогает своим товарищам, делится с ними всем. Получив посылку из дома, он, как прежде, не скупится, а, наоборот, всех угощает: «Ребята, подходи домашние гостинцы пробовать!..»

Семен Киреев проходит испытании и в личной жизни. На родине у него осталась любимая девушка Дуня, на которой он обещал жениться. Но в армии, встретив симпатичную девушку Нину, увлекается ею, начинает забывать Дуню, придумывая для себя различные оправдания. «Да что Дуня, — передает автор размышление Семена. — Подумаешь… Жена, что ли, она? С женами и то, бывает, расходятся. Сердцу ведь не прикажешь. Напишет ей Семен, чтобы не ждала, и делу конец». Не освободившись от эгоистических, индивидуалистических стремлений, Семен не способен оценить душевное благородство Дуни, ее любовь и верность, проникнуться глубоким уважением к этой настоящей девушке, мечтающей о хорошем и светлом в жизни, о добрых делах во имя родины. Но став другим, новым человеком, он иначе относится к Дуне. «Ты представить себе не можешь, — пишет Семену Дуня, — что у нас сейчас творится. Настоящая война с целиной. Люди приехали за тысячи километров. Можно ли тут сидеть в конторе и писать да переписывать цифры. Совесть не позволяет, Сема. Бросила я райпотребсоюз и работаю сейчас прицепщицей. А осенью обязательно поступлю в училище механизации сельского хозяйства. Ведь хорошо, Сема, управлять трактором?» И от этих слов Дуни Семен одобрительно восклицает: «Молодец, Дуня, молодец! Так и надо!»

Семен Киреев служит в гвардейском, краснознаменном полку, покрывшем себя славой в боях с немецкими захватчиками. Многие воины этого полка были удостоены звания Героя Советского Союза, как, на пример, рядовой Антонов, который весной 1943 года спас от гибели сотни товарищей. На славных боевых традициях полка Семен учится военному искусству. Принимая военную присягу, он звонко, твердо говорит: «…торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином…»

И наступил час, когда Семен делом подтвердил свою верность военной присяге, показал себя как настоящий советский воин. Находясь на посту недалеко от государственной границы, он услышал шорох. «Стой, кто ползет? Стрелять буду!» — крикнул он. В ответ ему «кусты враз зашумели и закачались». Семен выстрелил. Когда на помощь ему прибежали товарищи, поднятые по тревоге, оказалось, что Семен стрелял в собаку и убил ее. Он огорчен, растерян: «Собака… Как же это?» Но его поступок лейтенант Соколов оценил высоко, объявив ему благодарность за бдительность на посту. Семена «крайне удивляло — за что он получил благодарность? Собаку убил… А если бы не собака, а настоящий враг?.. Тогда что?» И на этот вопрос он решительно отвечает: «Ухлопал бы!» Теперь он поверил в свои силы Вспоминая Героя Советского Союза рядового Антонова, он думает: «Придется, и я не подведу!»

В создании образа Семена Киреева Дворцов проявил себя как опытный, тонкий художник слова. Несколькими штрихами писатель набрасывает запоминающийся портрет главного героя: «Левофланговый Семен Киреев наблюдал за приближением своей очереди, и полное, немного одутловатое лицо ею серело. И сам он, невысокий, тучный, казалось, увядал, становился меньше…» Портретная характеристика Семена динамична, ярко раскрывает его внутренний мир.

Дворцов, казалось бы, незначительными психологическими деталями верно передает душевное состояние героя. Вот приближается очередь Семена выполнить упражнение на перекладине. «Сейчас я, мне…» — сказал себе Киреев, когда сержант вызвал его земляка Андрея Полозова, стоявшего рядом. От этой мысли у Семена задрожала в колене ослабленная нога, а на кончике широкого вздернутого носа выступил мелкими крупниками пот. Эти психологические детали — «дрожание ноги», «крупинки пота на носу» выражают крайнее душевное напряжение Семена, его глубокое волнение перед неизбежностью провала на занятиях по физподготовке.

В конце книжки «Родная семья» автор передает окрепшую любовь Семена к Дуне используя для этого выразительную художественную деталь. Светлое чувство Семена к любимой девушке раскрывается через его бережное отношение к платочку, подаренному ему Дуней. «…Поставив карабин в пирамиду, Киреев разделся, достал из нагрудного кармана аккуратно свернутый батистовый платочек, присланный Дуней, неторопливо вытер лицо, шею, руки. Платочек сразу намок и смялся. Расстелив его на колено, Семен стал закуривать». Автор подчеркивает, что платочек, присланный Дуней, у Семена «аккуратно свернут», что, когда он намок и смялся, Семен «расстелил его на колено». И читатель понимает, чувствует, что так может поступать только человек, в душе которого нежная, чистая, светлая любовь к своей подруге.

Книжка «Родная семья» написана ярко, выразительно, она правдиво показывает мужание, рост молодого советского воина, вступившего в армию, как в «родную семью». Она помогает юношам, призванным в Советскую Армию, стать закаленными, бдительными, смелыми воинами, преданными своей родине, партии.

7

Новое крупное произведение Дворцова — роман «Море бьется о скалы». В сокращенном варианте он был опубликован в 1961 году в семнадцатой и восемнадцатой книгах альманаха «Алтай».

Роман «Море бьется о скалы» посвящен советским воинам, сражавшимся с немецкими захватчиками и оказавшимся в плену у врага. В нем автор глубоко раскрыл характер советского человека, воспитанного Коммунистической партиен, показал его героизм, верность родине, мужество и стойкость в борьбе с фашизмом.

Высокие моральные качества советского человека Дворцов воплотил в образе военврача Олега Петровича Садовникова. Оказавшись в плену у немецких захватчиков, он не падает духом, а активно борется с ними, создает в лагере военнопленных, расположенном в оккупированной гитлеровцами Норвегии, крепкую боевую группу, которая готовит вооруженное восстание, всячески срывает строительство важного военного объекта — базы для немецких подводных лодок, предназначенных для нападения на караваны судов, идущих в северные порты Советского Союза.

В тяжелой обстановке, когда многим военнопленным казалось, что борьба с врагами бессмысленна, Садовников вдохновляет своих товарищей, вселяет в них уверенность, сплачивает их на борьбу с ненавистными захватчиками. Он говорит своему другу Федору Бойкову: «Видишь? — Садовников поднимает ладонь с широко растопыренными пальцами. — Каждый палец сам по себе. И мы так… Смотри! — Садовников медленно сжимает пальцы в кулак, — Вот так надо. Это старая истина». И военнопленные проникались убеждением, что для борьбы с фашистами нужна организованная сила.

Под руководством Садовникова, который стоял во главе штаба подпольной группы, военнопленные устанавливают связь с норвежскими коммунистами, достают оружие, получают правдивую информацию о положении на фронтах.

Садовников организует борьбу против вербовки военнопленных во власовскую армию, которую немецко-фашистские захватчики намеревались бросить против советских войск. Он дает конкретное указание, какими методами срывать план немцев «С власовщиной надо бороться всеми силами… Все доводы власовцев надо разбивать. Конечно, не в открытом споре, а потихоньку. Надо действовать через командиров взводов. Пусть те подберут грамотных ребят…» И военнопленные не изменили своей родине, остались ей верными до конца, несмотря на расстрелы и угрозы немцев.

Садовников внимателен к своим товарищам, заботлив. Он использует все, чтобы облегчить мучительную жизнь военнопленных. Когда Степана Енина и Васька избили немцы, он берет их в свой лазарет, не боясь, что это грозит ему большой опасностью. Поправившись, Степан Енин, Васек уходят из лазарета, унося в своем сердце глубокую благодарность к врачу. «Отлежались, — говорит Васек. — Спасибо, Олег Петрович…»

Садовников проявляет мужество, самообладание в самых сложных обстоятельствах. Когда ему стало известно, что немцы по доносу предателя готовит расправу над его другом Федором Бойковым, он твердо, спокойно принимает решение. «Сегодня уйдешь, — говорит он другу. — Я предвидел… Договоренность давно есть. Бросаешься за развалины школы. Там тебя будут ждать. Никифор предупредит Людвига… Возьмешь пистолет».

Немцы, проверяя лазарет, в котором лежали избитые Степан Енин и Васек, предупреждают Садовникова: «…если хоть один из этих больных скажется не больным — тебе придется плохо». На эту угрозу Садовников отвечает уверенно, хладнокровно: «Я понял, но ответить по-немецки не могу. Плохо говорю. Здесь нет и не бывает здоровых. За это готов всегда ответить». Такую выдержку и стойкость может проявить только настоящий патриот родины, каким показан Садовников.

Борясь с немецкими извергами, Садовников защищал не только свою родину, но и все прогрессивное человечество. Недаром одним из эпиграфов к роману автор взял знаменитые слова чешского патриота Юлиуса Фучика: «Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что нужно делать в интересах человеческого общества».

Дворцов создает в романе образ молодого советского солдата Степана Енина, в прошлом учителя, характер которого мужает в борьбе с врагами. Попав в плен к фашистам, Степан Енин вначале считал, что все погибло. «Эх, жизнь разнесчастная, пропала…» — думает он.

Мрачные настроения безнадежности Степана Енина Дворцов усиливает описанием суровой, нерадостной природы Норвегии, которую немцы оккупировали и куда привезли советских военнопленных: «Когда блеклый дождливый день незаметно переходил в вечерние сумерки, их выгнали из сарая. Море гулко билось о скалы. Над седыми гребешками волн стонали и плакали чайки. На вершине скалы ветер безжалостно терзал молодую березку».

Степана Енина окружают верные друзья, помогают ему вырасти в активного борца против фашистов. Жорка, говоря о предателях, которые служат гитлеровцам, убеждает Степана: «Ну, ничего, придет время — сведем баланс».

Степана Енина постепенно привлекал к подпольной работе Садовников, давая ему различные поручения. Когда Степан сообщил, что он услышал от норвежца о поражении немцев под Сталинградом, Садовников сказал ему: «Порадовал!.. Ребятам передал новость?.. Надо сообщить. Это обрадует. Только, конечно, сообщить не как на митинге… Ты видел когда-нибудь выгрузку арбузов по цепочке, из рук и руки? Вот и новость так передать… Пусть ходит».

Степан приобретает уверенность и передает ее другим. Когда ему Васек говорит, что «выхода нет», Степан убеждает своего друга. «Да ты что!.. Первый раз таким вижу. Живой смерти не ищет… Может так все обернуться, как совсем не думаешь… Так что брось!»

По заданию Садовникова Степан устанавливает связь с норвежскими коммунистами, через которых получает правдивые сообщения о положении на фронте и передает их своим товарищам. Он понимает, что «правда нужна не только ему, а всем… Правда — оружие. И это оружие следует во что бы то ни стало добыть. И коммунистов он найдет. Обязательно!»

Принесенная Степаном весть о разгроме немцев под Сталинградом вызвала у пленных ликование, укрепила их веру в скорую победу Советской Армии над фашистскими поработителями.

Степан Енин вырастает до настоящего борца, способного совершить самоотверженный поступок во имя победы над врагом. Он вместе с Цыганом устраивает в военном порту взрыв, который приносит немцам огромный вред.

И Садовников, и Степан Енин, и их друзья пронесли через все испытания свою любовь к родине, веру в победу над врагом. И они радуются своему освобождению, и вместе с ними дышит радостью некогда мрачное, грозное море: «Море плещется. Плещется мягко, с легким шорохом. Зеленоватая вода почти касается ног. Из-за толстенной завесы облаков вырывается солнце. Большое, чистое, оно смеется и смеется. Солнце выбросило на море нетонущие монеты свежей чеканки. Степан и Никифор смотрят друг на друга и тоже смеются. Смеются вместе с солнцем и морем…»

В романе «Море бьется о скалы» Дворцов нарисовал правдивые образы немецко фашистских захватчиков, раскрыл звериную мораль гитлеровских поработителей, стремившихся установить мировое господство и жить за счет безжалостной эксплуатации других народов. Начав войну против Советского Союза, они надеялись захватить наши богатства, превратить советских людей в своих рабов.

Одним из таких гитлеровцев в романе показан комендант лагеря военнопленных Вилли Майер. Он мечтает о поместье в нашей стране «…Вилли Майер начинает разглагольствовать о поместье, — пишет Дворцов, — которое он непременно получит на Украине. Он много думает об этом, детальный план составил. Он сделает все по своему вкусу. Дом у реки, фруктовый сад, тенистые аллеи и большая свиноферма…»

Ради своих грабительских целей гитлеровцы вели захватническую войну, насаждали кровавый порядок, зверски расправлялись с мирными жителями и военнопленными.

Дворцов в ярких, запоминающихся картинах показал, как гитлеровцы издевались над советскими военнопленными, морили их голодом, изнуряли непосильным трудом, бесчеловечно расправлялись с теми, кто был до конца предан своей родине. Франц Штарке убил Андрея Куртова за то, что он отказался пойти во власовскую армию, не стал изменником родины, как это сделали ради сохранения своей шкуры Антон Зайцев, Егор, Дунька. Немцы расправились с коммунистом Федором Бойковым, который дорого отдал свою жизнь и отомстил своим мучителям. Гитлеровцы не смогли сломить волю советских военнопленных. Они потерпели полное поражение.

Роман заканчивается волнующей картиной возвращения советских военнопленных на родину, которая дала им силы выстоять в тяжелых испытаниях. Советские люди, увидев с парохода родную землю, воскликнули: «Братцы! Гляди!» И вслед за этим радостным возгласом автор даст динамичную, выразительную концовку: «Вдали из утренней дымки проступали берега. Родина!» И в это последнее слово Дворцов вложил беспредельную любовь к отчизне, преданность и готовность нашего народа на любой подвиг во имя ее жизни, славы, победы.

Роман Дворцова о подвиге советского человека в годы Великой Отечественной войны актуален.

В наши дни Советский Союз и другие миролюбивые страны ведут решительную борьбу с агрессивными кругами, возглавляемыми американским империализмом, которые развернули бешеную подготовку войны против лагеря социализма, против нашей страны. Но нет такой силы, которая могла бы сломить волю советского народа и поставить его на колени.

Н. С. Хрущев, выступая на 15 сессии Генеральной Ассамблеи ООН 11 октября 1960 года, заявил: «Советский Союз войны не боится! Если нам навяжут войну, мы будем драться за свою страну, и мы добьемся победы, каких бы жертв это нам ни стоило!» В этих словах выражены глубокая уверенность советского народа в своей правоте, несокрушимость лагеря мира.

Глубокой верой в силы нашего народа, способного разгромить любого агрессора, проникнут и роман Дворцова, и в этом состоит его большое значение.

Творческий путь Дворцова показывает, что писатель служит своему народу. Образы положительных героев, созданные им, воплощают в себе высокие моральные качества советского человека. Они помогают народу бороться за светлое будущее.

Перед Дворцовым, как и перед всеми литераторами, стоят новые трудные задачи Коммунистическая партия наметила историческую программу построения коммунистического общества в нашей стране в предстоящие два десятилетия. Это требует от писателя повышения мастерства, создания высокохудожественных произведений, глубоко и правдиво отображающих титаническую борьбу советского народа под руководством ленинской партии за самое прекрасное, самое справедливое человеческое общество на земле.

И. Казанцев

Примечания

1

Здесь в смысле «понимаю, будет исполнено».

(обратно)

2

— Строиться!

(обратно)

3

— Что говорит он?

(обратно)

4

— Искать! Всюду искать!

(обратно)

5

— Теперь хорошо! Очень хорошо!

(обратно)

6

Санчасть.

(обратно)

7

Врач

(обратно)

8

— Пожалуйста.

(обратно)

9

— Прочь!

(обратно)

10

— Хорошо.

(обратно)

11

— Остолоп!

(обратно)

12

— Больше, лодырь!

(обратно)

13

Уборная.

(обратно)

14

Гудаг — добрый день, (норвеж). Лангзам — медленно, (нем).

(обратно)

15

— Людвиг, как Сталинград? Погиб?

(обратно)

16

— Нет, Степан! Там очень жарко, но город не пал. Сталинград не погиб!

(обратно)

17

Врач и санчасть.

(обратно)

18

— Ты, иди сюда!

(обратно)

19

Готов!

(обратно)

20

Артист.

(обратно)

21

— Все спят. Полицай тоже… Лодырь! Черт возьми!

(обратно)

22

— Так точно!

(обратно)

23

Кузнец.

(обратно)

24

— Сколько времени?

(обратно)

25

С нами бог.

(обратно)

26

— Еще! Еще раз! Прекрасно!

(обратно)

27

— Гулять! Всегда гулять, черт возьми!

(обратно)

28

— Больные?

(обратно)

29

— Старая песня.

(обратно)

30

Сапожников.

(обратно)

31

— Сорок человек!

(обратно)

32

— Тридцать пять!

(обратно)

33

Предатель, изменник.

(обратно)

34

— Русский, кольцо! Птичку, русский!

(обратно)

35

— Прекрасна!

(обратно)

36

— Да.

(обратно)

37

— Не понимаю.

(обратно)

38

— Скверная погода! Вода и вода!.. Всегда вода.

(обратно)

39

— Да, да.

(обратно)

40

— Что ты делаешь?

(обратно)

41

— Свет!

(обратно)

42

— Доброе утро! (норвеж.).

(обратно)

43

Тюскер — немец. Манге — много (норвеж.).

(обратно)

44

— Не понимаю.

(обратно)

45

— Альфред! Мой брат!

(обратно)

46

Приказ есть приказ.

(обратно)

47

Каменщика.

(обратно)

48

Плотник.

(обратно)

49

Новость.

(обратно)

50

Отечественный фронт.

(обратно)

51

Пипа — трубка.

(обратно)

52

Шахматы.

(обратно)

53

— Как дела, Аркадий?

(обратно)

54

Чистить.

(обратно)

55

— Почему, господин обер-лейтенант? Разве не вернетесь? (искаженно).

(обратно)

56

— Запрещено!

(обратно)

57

— Назад!

(обратно)

58

— Запрещено!

(обратно)

59

— Сколько?

(обратно)

60

— Много.

(обратно)

61

— Марш, низкий человек!

(обратно)

62

Столица.

(обратно)

63

— Писать.

(обратно)

64

О работе Н. Дворцова над повестью «Наше счастье» подробно рассказано в моей статье «Путь к мастерству», опубликованной в альманахе «Алтай» № 13 за 1959 год.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

О творчестве Н. Г. Дворцова Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg