«Штормовое предупреждение»

Штормовое предупреждение (fb2) - Штормовое предупреждение 1255K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Александрович Устьянцев

Виктор Устьянцев ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ Рассказы

БЕРЕЗКА

Морозное утро блокадного Ленинграда. Густой мех куржака плотно укутал деревья, серебряными гирляндами повис на безжизненных нитках трамвайных проводов, белыми заплатами осел на исклеванных снарядами стенах домов.

Матрос Костя Громов пытается натянуть бескозырку сразу на оба уха. Это ему не удается, он сдвигает бескозырку на левое ухо и весело говорит:

— Жгёт, проклятый.

Невский почти безлюден. Только у дверей булочной — длинная очередь. Людей много, но стоят они молча, точно боятся заговорить друг с другом. Слышно лишь, как скрипит дверь булочной.

Костя подталкивает меня в бок и удивленно шепчет:

— Собака!

И верно, у выхода из булочной сидит большая грязно-рыжая собака. Ее умные глаза смотрят на людей грустно и понимающе. Когда из двери выходит человек, собака поднимает переднюю лапу и протягивает ее навстречу. Собаку не отгоняют. Но — обходят. Она не обижается, а только виновато опускает глаза, как будто хочет сказать: «Я знаю, что вам нечего дать мне, просить у вас — занятие унизительное, но что же поделаешь».

Вот около собаки остановилась старушка, закутанная в детское одеяло. Она медленно разворачивает пакетик, вытряхивает из него на синюю дряблую ладонь крошки и протягивает собаке. Собака осторожно облизывает ладонь, из глаз ее одна за другой выкатываются горошинки слез. У старухи тоже слезы, она вытирает их уголком одеяла и говорит:

— Господи! А ты-то за что, бедная, мучаешься?

Воют сирены, начинается обстрел города. Из очереди никто не уходит. Собака прислушивается к вою сирен, встает и направляется к убежищу. Однако, дойдя до угла, оглядывается, удивленно смотрит на людей, долго еще стоит в нерешительности, затем неторопливо идет обратно.

Костя считает, что она поступила правильно.

— Умный зверь, — хвалит он собаку.

Впереди нас идет женщина в котиковой шубке. Ступает она как-то неуверенно, точно идет по зыбкому болоту: сначала осторожно ощупает тротуар одной ногой, потом ставит другую. Вот она останавливается около окна и стучит ногтем по стеклу. В это время где-то вверху разрывается снаряд, взвизгивают осколки. Женщина, судорожно цепляясь руками за скользкую стену, начинает медленно оседать. Мы подбегаем к ней, подхватываем. По ее серому лицу течет ручеек крови. Из подъезда выбегает девушка, кричит:

— Анна Ивановна!

Видит кровь и растерянно Спрашивает:

— Как же это так, а?

Костя вынимает носовой платок и зажимает им рану на лбу женщины.

— Куда нести? — сердито спрашивает он девушку. Она кивком головы указывает на подъезд. Мы поднимаем женщину, она легкая, точно ребенок, вносим ее в комнату, укладываем на кровать. Девушка начинает обмывать рану теплой водой. Костя отстраняет ее:

— Не надо. Уже не поможет.

Я стягиваю бескозырку, но мне не верится, что женщина умерла. Я ищу пульс на ее руке и не нахожу. Девушка выбегает из комнаты, а мы с Костей долго стоим у кровати. По мучнистому лицу женщины еще течет тонкий ручеек крови, расползаясь у виска по густым каштановым волосам, чуть тронутым сединой. Сколько лет этой женщине? Сорок или двадцать пять? Может быть, позади у нее большая интересная жизнь, а может быть, ее преждевременно состарила война?

Девушку мы находим в соседней комнате. Она стоит у окна и смотрит на улицу неподвижным, невидящим взглядом. В ее больших серых глазах ничего не отражается, кроме этой неподвижности. О ее внутреннем состоянии можно догадаться только по тому, как нервно раздуваются ноздри прямого и тонкого носа, как длинные прозрачные пальцы теребят кончик толстой темной косы.

Я осторожно посоветовал:

— Вы бы поплакали. Говорят, легче становится.

Девушка горько усмехнулась:

— Разучилась. Раньше плакала. Помню, в десятом классе брошку сломала — весь день плакала. Смешно, конечно, но жаль было брошку. А теперь вся жизнь ломается, а слез почему-то нет.

Я рассказал ей о рыжей собаке, которую мы видели у булочной. Девушка долго молчала, потом задумчиво заметила:

— А ведь это очень страшно — плачущая собака.

— Страшно, — подтвердил я.

Девушка пристально посмотрела на меня. Она в упор, с холодной беззастенчивостью, без всякого любопытства разглядывала меня.

И с неожиданной доверчивостью начала рассказывать о себе:

— Школу я окончила перед самой войной. Двадцать первого июня у нас был выпускной вечер. Мечтала о консерватории, почему-то все считали, что у меня хороший голос. Правда, папа настаивал на педагогическом, а мама — на медицинском. Папа у меня учитель, а мама врач. Может быть, я в медицинский и поступила бы, но тут началась война. Папа ушел на фронт на второй день, а через неделю — и мама. Остались мы с Анной Ивановной. Это наша соседка… — И снова неожиданно грустно произнесла: — А от мамы все еще ничего нет.

Костя показывает на часы: нам пора уходить. Мы обещаем вечером зайти помочь похоронить Анну Ивановну.

Вот так я и познакомился с Катей.

Нева была прочно скована льдом. Наш дивизион торпедных катеров стоял в ремонте, и нам с Костей по крайней мере раз в неделю удавалось навестить Катю. Обычно Костя растапливал ржавую «буржуйку», мы садились вокруг нее и разговаривали. Вспоминали беззаботные довоенные дни, мечтали о том, как все будет после войны, но о самой войне не говорили. Она напоминала о себе частыми бомбежками и обстрелами. Однако на них никто не обращал вниманиями только Костя, когда снаряд или бомба рвались близко и из дверцы печки в комнату впархивало облако дыма, произносил всегда одну и ту же фразу:

— Чтоб тебя скосоротило!

Этим, собственно, и ограничивалось участие Кости в разговоре. Он добросовестно исполнял обязанности истопника: молча подбрасывал в печку дрова, внимательно глядел на огонь и, видимо думая о чем-то своем, не слушал нас. Но его присутствие было совершенно необходимым для разговора. Стоило Косте уйти за дровами, как мы с Катей умолкали. Впрочем, ненадолго, так как в поисках топлива Костя проявлял удивительную изобретательность, моментально отыскивая доски, ножки столов и спинки кроватей. Мы основательно подозревали, что дело тут не обходится без участия тети Саши, пожилой дворничихи, которая явно почитала Костю за его хозяйственность.

Однажды мы не застали Кати дома. Тетя Саша сообщила:

— Она теперь почти и не бывает дома-то. На курсы какие-то записалась. Только и приходит, что ночевать.

Когда мы снова встретились с Катей, она коротко пояснила:

— Изучаю немецкий. Так надо.

Теперь мы виделись редко. Катя приходила поздно, да и у нас с Костей почти не стало свободного времени. Приближалась весна. Все чаще выдавались погожие дни, солнце щедро одаряло землю теплом и светом. Лед на Неве поднялся. Скоро река вскроется — и тогда снова в море. Снова бои и походы, атаки и бессонные вахты. На катерах шли последние приготовления.

В эти дни отпуска на берег отменили, и мы коротали свободное время в кубриках. Но я не мог долго оставаться в кубрике: там говорили о предстоящих боях, о войне, о смерти. И мне было неловко перед товарищами за то, что я чувствовал себя счастливым. Это было слишком бестактно и слишком заметно. Меня не раз спрашивали:

— Чему ты улыбаешься?

Я уходил в радиорубку. Там мне никто не мешал думать о Кате. Я старался представить, что она делает сейчас. И мне почему-то всегда казалось, что она стоит у окна и теребит кончик косы — строгая и грустная, как тогда, в первый день нашего знакомства. Только один раз я видел ее веселой.

Это было в тот день, когда она получила письмо от матери. Открыв нам дверь, она обрадовалась:

— Как хорошо, что вы пришли именно сегодня. У меня сегодня праздник: получила письмо от мамочки. По этому случаю будем пить чай. С клубничным вареньем. Еще довоенное, «энзе», как вы говорите.

Мы пили чай. После скудного и однообразного блокадного пайка клубничное варенье было почти сверхъестественной роскошью.

Я не сводил глаз с Кати. Мне впервые довелось увидеть ее не в валенках. В туфлях на высоком каблуке, в красивом платье, плотно облегавшем ее стройную фигурку, Катя казалась удивительно легкой. Щеки ее разрумянились, глаза светились неуемной радостью.

Потом мы бродили по Невскому. Теплое дыхание зюйд- веста напоминало о скором выходе в море. Впервые я по- настоящему ощутил, как трудно мне будет расставаться с Катей. В этот вечер мне захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое, сказать так, чтобы она поняла, как близка она мне стала, и что я всегда буду помнить о ней, где бы ни был.

Но как трудно сказать об этом! Мы прошли по всему Невскому, дошли до Дворцового моста, повернули обратно, а я так и не отважился произнести ни одного слова. Только у самого ее дома я наконец решился:

— Катя…

Но она остановила меня:

— Не надо, Сережа.

Я покорно замолчал, почувствовав, что Катя догадывается, о чем я хотел сказать.

Той же ночью мы ушли в море. А на другое утро при атаке фашистского транспорта наш катер попал под обстрел сторожевого корабля, охранявшего конвой, и я был ранен в грудь осколком снаряда, разорвавшегося на палубе. Через месяц, когда мне разрешили говорить, я продиктовал медицинской сестре коротенькую записку и попросил отправить ее Кате. Прошел еще месяц — ответа не было. Тогда я написал тете Саше. Вскоре получил от нее ответ: Катя — на фронте, где именно — неизвестно, так как не пишет. Я посылал запросы в Москву, давал объявление по радио, писал в райкам комсомола. Никто не знал, где Катя. Оставалось одно: надеяться, что увидимся после войны, если будем живы.

Но мы увиделись раньше…

Случилось это весной 1945 года. После сдачи Кенигсберга враг начал морем эвакуировать восточно-прусскую группировку. Аванпорт Кенигсберга — Пиллау — был забит войсками и техникой, в гавани скопилось большое количество транспортов. Подходы к порту сильно охранялись, и нашим подводным лодкам было трудно нести крейсерство в этом районе. Нужно было точно установить время выхода транспортов, чтобы уничтожить их на переходе морем. Поэтому командование решило высадить в порт разведчика. Это поручалось провести нашему катеру.

В ожидании наступления темноты мы стояли в базе. Вечер был тихий и теплый, берег манил запахами первых цветов и трав и той особой «сухопутной» тишиной, которая понятна только морякам, умеющим по-настоящему тосковать по земле. Небо было чистым, на нем уже начали проступать крупные зеленые звезды.

Прямо на причал въехала «эмка» командира бригады. Вместе с командиром из нее вышел высокий сутулый майор в армейской форме и женщина в светлом пальто. Все трое поднялись на борт, и командир катера доложил о готовности к выходу. Комбриг представил ему майора:

— Из разведотдела фронта. Пойдет с вами. А вот и ваша пассажирка. — Он указал на женщину.

Она протянула командиру катера руку и как-то по-домашнему просто сказала:

— Очень приятно.

Голос ее заставил меня вздрогнуть, он показался мне знакомым. Я подошел ближе и с изумлением узнал в пассажирке Катю. Она почти не изменилась с тех пор, как мы виделись. Только еще строже сдвинуты густые темные брови да в больших серых глазах тревожная сосредоточенность.

Почувствовав мой взгляд, Катя резко обернулась:

— Сережа?!

Она подошла, порывисто обняла меня. Я осторожно взял в ладони ее маленькое личико и поцеловал. Потом снова и снова целовал ее глаза, губы, целовал и целовал, забыв о том, что на нас смотрят, забыв о присутствии большого начальства, о субординации, обо всем на свете…

Первой опомнилась Катя. Она обернулась к комбригу и застенчиво пояснила:

— Это мой старый друг. Вы уж простите нас…

Все улыбались нам доброжелательно, а комбриг одобрительно кивнул и сказал:

— Очень рад за вас. Поистине мир тесен. — И тут же, посмотрев на часы, озабоченно добавил: — Однако пора выходить.

Вскоре катер вышел в море. Доложив по радио оперативному дежурному о выходе, я передал вахту Косте и поднялся наверх. Катя стояла у торпедного аппарата.

— Я искал вас, Катя.

— Знаю. Но тогда меня не было здесь. Я была там, — она указала на запад. — А потом я искала вас, была в госпитале, но вы уже выписались.

— Теперь, значит, снова туда. А почему именно вы?

— Сейчас в Пиллау не только войска, там много и беженцев. Под видом беженки, племянницы убитого недавно полковника, можно будет несколько дней пробыть там.

— Одной среди них? Это очень опасно.

— Надо.

Катер сбавил ход. Выключили ходовые огни. Моторы перевели на работу под глушителями. Значит, подходим. Берега еще не видно. Но вот уже слышен рокот наших самолетов. Они барражируют над берегом, чтобы окончательно заглушить шум моторов катера. Море по-прежнему спокойно, оно дышит ровно. Легкий прибой набегает на берег, море точно предупреждает шепотом: «Ти-ш-ше, ти-ш-ш!..»

Командир вполголоса приказывает:

— Пулеметы к бою!

Но на берегу тихо. А может быть, эта тишина обманчива?

Первым прыгает в воду майор. Ему подают автомат и чемодан. Катя тоже собирается прыгнуть, но майор останавливает ее:

— Вам нельзя. Вымокнете — будет заметно.

Я прыгаю в воду, беру Катю на руки и несу ее к берегу. Успеваю шепнуть ей:

— Береги себя.

На берегу Катя берет у майора чемодан, молча пожимает нам руки и идет к лесу. Идет спокойно и неторопливо, привычной походкой. Вот ее уже не видно, но мы еще с полчаса лежим с майором и всматриваемся в темноту леса. Наконец майор ставит автомат на предохранитель и говорит:

— Кажется, благополучно. Идемте!

Поднявшись на борт, мы снова вслушиваемся в тревожное молчание ночи. На берегу все тихо, только прибой успокаивающе шепчет: «Хорош-шо, хорош-ш-ш!..»

Под одним мотором на малых оборотах катер отходит от берега. Я упускаюсь в радиорубку, сменяю Костю. За другую станцию садился майор. Я держу связь с берегом, майор ждет сигналов от Кати. Изредка я бросаю на майора вопросительные взгляды, он отрицательно покачивает головой.

Я думаю о Кате. Как она там теперь одна? А вдруг ее уже выследили? Может быть, они специально выжидали, пока мы отойдем от берега?

Катер возвращается в базу. Докладываю оперативному дежурному и получаю приказание закрыть радиовахту. Теперь и я настраиваюсь на прием Катиных сигналов. В эфире — только тихое посвистывание. Так проходят четыре часа.

Приходит Костя. Майор передает ему наушники и, расстелив на палубе шинель, ложится спать. Теперь мы с Костей обмениваемся вопросительными взглядами. Но на рабочей волне — та же гнетущая тишина. Проходят еще два с поло виной часа. И вдруг я отчетливо слышу голос Кати:

— «Бурун»! «Бурун»! Я — «Березка». Как меня слышите? Прием.

От радости я не могу вымолвить ни слова. Слышу, как Костя отвечает:

— «Березка»! «Березка»! Я — «Бурун». Слышу вас хорошо.

И снова голос Кати:

— Я — «Березка». Нахожусь на месте. Я — «Березка». Конец.

Я поворачиваюсь, чтобы разбудить майора, но он уже проснулся.

Я иду в кубрик, не раздеваясь, ложусь на рундук и почти тотчас засыпаю тяжелым, тревожным сном. Мне снится, что я снова иду по Невскому, у подъезда Катиного дома вижу плачущую собаку. Она не пускает меня, скалит зубы, рычит. Потом оказывается, что это не собака, а дюжий эсэсовец с гнилыми зубами. Из подъезда доносится крик Кати. Она зовет меня. Я отталкиваю эсэсовца, но из подъезда на меня бросаются еще двое. Я бью их, бью исступленно, руками и ногами, бью по чему попало. Но сзади кто-то хватает меня за плечо и сваливает.

Проснувшись, вижу, что надо мной склонился Костя. Он трясет меня за плечо и говорит:

— Вставай, пора на вахту.

Посмотрев на часы, вскакиваю. Я проспал не полтора, а почти шесть часов. Значит, Костя отдежурил две вахты.

— Ничего не было?

— Нет, молчит.

У станции с наушниками сидит майор и читает газету. Он кивком головы отвечает на мое приветствие и снова углубляется в газету. Меня это злит. Как он может так спокойно читать, когда она там? Но вскоре я замечаю, что читает он рассеянно, курит одну папиросу за другой и то и дело проверяет, не сбилась ли настройка станции. Вот он откладывает газету, долго сидит, уставившись в одну точку, и вдруг спрашивает:

— Давно вы ее знаете?

Я рассказываю о том, как познакомился с Катей. Майор слушает внимательно. Поощряемый его вниманием, я рассказываю откровенно, не скрывая своих чувств. Майору, видимо, нравится моя откровенность, он смотрит на меня по-отечески ласково и заботливо.

Так проходит весь день. Только вечером я снова слышу голос Кати:

— «Бурун»! «Бурун»! Я — «Березка»…

Катя условным шифром передает радиограмму о том, что в порту началась погрузка на транспорты пехоты и танков. Поздно ночью она сообщает, что в море вышли четыре транспорта в сопровождении шести кораблей охранения. Майор передает эти сведения на главный командный пункт.

Утром, когда я снова заступаю на вахту, майор протягивает мне газету. Я читаю сводку, подчеркнутую красным карандашом: «Вчера подводные лодки Краснознаменного Балтийского флота атаковали вражеский конвой в составе четырех транспортов с охранением. Два транспорта с войсками и грузом потоплены, один поврежден». Я вырезаю сводку и кладу ее в карман.

День опять проходит в напряженном ожидании. Ночью Катя одну за другой передала три радиограммы. Фашисты изменили тактику, они начали выпускать транспорты поодиночке, надеясь, что под покровом темноты одиночному судну легче проскочить незамеченным через завесы наших подводных лодок. Одному из транспортов действительно удалось уйти, но два других были потоплены.

В следующие сутки из вражеского порта не вышел ни один корабль. Это очень обеспокоило майора.

— Значит, они догадываются, что кто-то передает нам сведения о выходе, и будут искать станцию. Надо переходить на запасные частоты.

Весь день мы по очереди передавали в эфир одну и ту же радиограмму с приказанием перейти на связь на запасных частотах. И весь день не получали от Кати отзыва.

Все чаще и чаще звонят с главного командного пункта, спрашивают, не слышно ли «Березки»? Майор коротко и зло отвечает: «Нет» — и мы снова охрипшими голосами зовем:

— «Березка»! «Березка»! Я — «Бурун»…

Но в эфире все тихо. Только изредка слышится треск далеких грозовых разрядов. Мы вздрагиваем, плотнее прижимаем наушники. Но все напрасно; голоса Кати не слышно. Есть еще надежда на ночь, ведь Катя чаще всего связывалась с нами именно ночью.

— «Березка»! «Березка»! Я — «Бурун»…

Стрелка корабельных часов неумолимо движется. Четвертый час, скоро рассвет…

И вот, когда уже уходила последняя надежда, в наушниках что-то щелкнуло, и голос Кати, спокойный и отчетливый, точно она находилась где-то рядом, произнес долгожданную фразу:

— «Бурун»! «Бурун»! Я — «Березка». Вас поняла.

Я переключился на запасную волну и принял от Кати радиограмму о выходе минного прорывателя. А через двадцать три минуты Катя снова условным шифром передавала:

— В порт вошел крейсер и четыре эскадренных миноносца. На внутреннем рейде формируется конвой в составе…

Вдруг мы явственно услышали автоматную очередь. Передача прервалась, но уже через мгновение до нас донесся взволнованный голос Кати:

— «Бурун»! «Бурун»! Меня запеленговали. — И торопливо открытым текстом передавала — Конвой в составе шести транспортов с войсками и техникой…

Снова, теперь уже совсем близко, послышалась автоматная очередь.

— Я — «Березка». Живой не дамся. Прощайте, това…

Глухой взрыв поглотил ее последние слова. В наушниках все стихло. Я тщетно переключался на основную и все запасные частоты — всюду стояла зловещая тишина. Я искал голос Кати по всему диапазону приемника, но слышал только чужие голоса, какую-то музыку, обычную звуковую суматоху. Не знаю, сколько это продолжалось. Но вот мой взгляд остановился на лице майора: оно было белым, как снег, осунулось и постарело, правая щека нервно подергивалась. И только теперь я понял все.

Что происходило в последующие сутки, я плохо помню. Это, пожалуй, единственные сутки из четырех лет войны, которые оставили в памяти смутный след, прошли точно в тумане. Помню только, вечером того же дня на катер снова зашел майор и сказал мне, что формируется десант в Пиллау. Потом я был у комбрига, и он разрешил мне пойти с десантным отрядом.

Через два дня после захвата города по документам, оставленным врагом, нам удалось установить место, где была запеленгована радиостанция. Мы с майором пошли туда. С горы, нависающей над морем, хорошо виден город и особенно порт и внутренний рейд. Более удобного места для наблюдения нельзя было найти. Скорее всего, Катя была на южном склоне — оттуда обзор лучше.

Так и есть. Небольшая свежая воронка. Может быть, здесь и подорвала себя Катя. Но вокруг — никаких других, кроме воронки, следов.

Вдруг майор нагибается, что-то поднимает и уверенно говорит:

— Здесь.

Он показывает мне замок от чемодана.

Мы сидим на траве и курим одну папиросу за другой. Потом майор встает и куда-то уходит. Он приносит вырытую с корнем молодую березку. Рядом с воронкой мы выкапываем штыком яму и сажаем березку…

И вот я, много лет спустя, снова сижу здесь. Прямо подо мной усеянная многоточием якорных огней гавань. Чуть подальше темнеет коса, правее — ярко освещенный город. Таким и положено быть городу мирного времени. Где-то далеко, по ту сторону залива, голубой луч прожектора, осторожно раздвигая темноту, шарит по небу и, может быть, только он и напоминает о том, что кто-то зорко охраняет этот мирный город.

Легкий бриз шевелит листья березки, они шепчут что- то задумчивое и грустное. В матросском парке играет духовой оркестр. Наверное, там танцуют. Что ж, жизнь есть жизнь, сегодня юноши и девушки имеют возможность танцевать. Но помнят ли они о том, что эта возможность завоевана дорогой, очень дорогой ценой? Наверное, помнят. Не имеют права не помнить.

Близко от меня проходят матрос с девушкой. Девушка, должно быть, проводит матроса до корабля. Он что-то тихо и ласково говорит ей, она смеется, в ее смехе слышится что-то бесконечно доверчивое и призывное.

Если бы Катя могла видеть все это! Она была бы счастлива, узнав, что на отвоеванной ею земле люди смеются и любят.

☆

ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК

I

Блиндаж командира батальона надвое разделен дощатой переборкой. Большая половина именуется каютой, и занимает ее сам комбат капитан 3 ранга Першин. Впрочем, комбатом его никто не называет, а все в батальоне по старой корабельной привычке именуют Першина старпомом. Он действительно два года был старшим помощником на эскадренном миноносце «Бойкий». В боях при переходе из Таллина в Ленинград эсминец был сильно поврежден и поставлен в док. Треть экипажа во главе с командиром осталась ремонтировать корабль, а из остальных был создан батальон морской пехоты. И хотя за четыре месяца боев на берегу в батальоне сменилась добрая половина людей, традиции «Бойкого» живут и соблюдаются свято. Роты носят нумерацию корабельных боевых частей, взводы составляются из корабельных групп, и уж, конечно, нет в батальоне ни артиллеристов, ни поваров, ни связных, а есть комендоры, коки, вестовые.

Меньшая половина блиндажа служит чем-то вроде передней. В ней размещаются радист и телефонист. Сейчас здесь и командир группы разведки старший сержант Лобов. Ему уже за пятьдесят, но на вид не дашь и сорока: на стройном жилистом теле прочно сидит большая голова с густой свалявшейся шапкой волос; сухощавое лицо, не порезанное ни одной морщиной, горит здоровым румянцем; узкие коричневые, с зеленцой глаза смотрят по-юношески бойко и весело; и только в темно-рыжих обкуренных усах предательски светятся седые нитки.

Лобов молча посасывает козью ножку. Он, как и все таежные охотники, немногословен, или как он объясняет, не любит «зазря сорить словами». Высшими достоинствами человека он почитает храбрость и хозяйственность. И сейчас, увидев, что у телефониста матроса Гришина порван рукав, строго замечает:

— Справу-то починил бы.

Гришин поднимает голову и вопросительно смотрит на Лобова. Наконец, догадавшись, о чем идет речь, виновато оправдывается:

— Четыре раза сегодня рвалась связь, вот и ползал. И потом не «справа», а форменка, Егор Иваныч.

— Можно и так назвать, — соглашается Лобов. — Хотя оно, если разобраться, так все обмундирование — форменное. Однако был приказ насчет того, чтобы переодеться. Больно уж заметная у вас форма и маркая. На море она, может, и ничего, а на суше в ней воевать несподручно.

Приказ о том, чтобы переодеться, действительно был. Еще неделю назад комбат собрал всех офицеров и произнес краткую, но выразительную речь:

— Я понимаю, что каждый из нас очень любит флотскую форму и дорожит ею. Но воевать в ней здесь — пижонство и глупость. Слишком она демаскирует, и у нас много ненужных потерь. Так что придется переодеться. Начнем с офицеров. Сегодня же снять кортики, обрезать ремни на кобурах, раздать серые солдатские шинели.

Кортики сияли, ремни обрезали, но шинели никто не надевал. Неведомо откуда достали ватники и стали носить их поверх кителей и форменок. Вот и Гришин не может расстаться со своей изодранной форменкой.

Лобов еще раз осуждающе осматривает Гришина и, вынув из бокового карманчика большие мозеровские часы-луковицу, ковыряет их крышку заскорузлым ногтем большого пальца, никак не попадая в щель крышки. Наконец открывает крышку, смотрит на часы и озабоченно говорит:

— Однако, скоро светать начнет. — Опустив часы в карман, просит Гришина: — Ну-ка, брякни на «передок», узнай, не слышно ли чего.

Гришин крутит ручку полевого телефона и строго спрашивает в трубку:

— Восьмой, как на горизонте?

Выслушав ответ, кладет трубку и тоже озабоченно сообщает Лобову:

— Полный штиль.

Лобов вздыхает, долго сидит молча, потом снова достает часы. Без четверти шесть, а Крылова все еще нет.

Старший матрос Крылов — любимец Егора Ивановича. Сегодня он вместе с матросом Киреевым ушел за «языком», должен был вернуться к пяти и все еще не появляется. Не стряслось ли чего?

С потолка начинает капать вода. Гришин подставляет пустую консервную банку, и капли звонко шлепаются в нее. Егор Иванович неодобрительно кивает головой: «Работнички! Нет, чтобы потолще засыпать землей. Дождь только вчера начался, а уже протекло. А ну как зарядит на целую неделю?»

«Цыц! Цыц!» — стучат в банке капли, и Егору Ивановичу кажется, что он сидит не в блиндаже, а в лесной сторожке. Глухо шумит тайга, по стеклу барабанит дождь, а в сторожке тепло и пахнет мышиным пометом. «Такая уж нация, эти мыши, — сквозь дрему думает Егор Иванович, — любят они лесные сторожки, хотя вроде бы и поживиться там нечем…»

Вдруг Лобов встряхивает головой и настороженно прислушивается. Вскоре и Гришин слышит чавканье чьих-то сапог. Дверь в блиндаж распахивается, и в ней появляется санитарка Лена. Быстрым взглядом она окидывает блиндаж и тревожно спрашивает у Егора Ивановича:

— Не вернулись?

Егор Иванович смущенно опускает глаза и ворчливо отвечает:

— Больно скорая. Это тебе не в кино сбегать, быстро не управишься. — И уже ласково спрашивает: —Ты-то чего не спишь, егоза?

— А я уже выспалась, — отважно врет Лена и тут же торопливо добавляет: —Дай, думаю, схожу узнаю, может, моя помощь потребуется, ведь мало ли чего может случиться…

— Ну-ну, затрещала. Чисто сорока. Ты бы. хоть потише, а то комбата разбудишь.

— Я не сплю, — послышался из-за переборки голос Першина. Запахивая накинутый на плечи китель, он вышел из-за переборки, кивком разрешил сесть вскочившим при его появлении радисту и телефонисту и, обращаясь к Лобову, заметил:

— Что-то задерживается Крылов.

Однако, увидев, как Лобов выразительно показывает ему глазами на Лену, добавил:

— Впрочем, время еще не вышло, будут в срок.

Лена перехватывает взгляды, которыми обмениваются комбат и Лобов. Она тревожно смотрит то на одного, на другого, хмурит свой низенький лобик, отчего ее тонкие брови еще больше выгибаются и становятся похожими на серпики. Она хочет что-то спросить у Першина, но в это время пищит зуммер телефона. Гришин хватает трубку, слушает и, бросив в трубку бойкое «есть!», радостно докладывает:

— Вернулись!

Вскоре в блиндаж вваливается Крылов. Он сбрасывает со спины, как мешок, пленного немца, вытирает рукавом ватника пот и беззлобно говорит:

— Тяжелый, сволочь. — Затем, повернувшись к Першину, докладывает: —Товарищ капитан третьего ранга, задание выполнено. Полный порядок!

Развязывая пленному руки, он весело спрашивает:

— Ну, чего таращишься? Не бойся, гад, не кусаемся.

Пленный испуганно вращает выцветшими глазами и крутит головой, — видимо, собирается что-то сказать, но ему мешает кляп во рту. Крылов вытягивает кляп, и пленный, захлебываясь, торопливо что-то говорит по-своему. Першин строго произносит по-немецки какую-то фразу, и пленный вслед за комбатом идет за перегородку.

Только теперь Крылов замечает Лену.

— А, Ленточка!

Распахнув ватник, он достает из-под форменки букет роз, расправляет их лепестки, сдувает с них пыль и протягивает букет Лене:

— Этот трофей специально для вас.

Вручив растерявшейся санитарке букет, Крылов церемонно раскланивается.

— Где вы их взяли? — спрашивает Лена.

— В оранжерее майора фон Брауде. К сожалению, я не застал майора дома, а то бы он сам прибыл сюда, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение. Поэтому вам придется довольствоваться этим букетом и знакомством с майорским денщиком, которого вы уже имели удовольствие видеть, — Крылов кивнул на перегородку. — Впрочем, у меня лично этот, извините, боров не вызывает глубокого уважения, но я надеюсь, что он будет для старпома приятным собеседником…

«Ну, теперь понес», — подумал Лобов, знавший, как трудно остановить Крылова, если на него находит красноречие. До сих пор сержант не вмешивался в разговор, а лишь слушал и внимательно наблюдал за Крыловым и санитаркой. Он видел, что Лена не отрывает от Крылова восторженного взгляда своих васильковых глаз. Похоже, и сам Крылов тоже чувствует, что нравится девушке. Именно это и настораживало сержанта. «Совсем замутил девке мозги», — решил Лобов.

— Крылов! — окликнул он матроса — Ну-ка, выдь на минутку, разговор есть.

Когда они вышли, Лобов строго сказал:

— Ты мне это брось — разные там цветочки, улыбочки и прочее такое. Не время теперь. Да и она совсем еще ребенок.

Крылов молчал.

— Чего молчишь-то?

— А что сказать? Нравится она мне, Егор Иваныч.

— Мало ли что. Говорю — не время.

— Знаю, что не время, а вот нравится — и все.

— А ты избегай, оно и лучше будет. А то таращишься, как кот на мясо. Я тебя предупреждаю: чтобы мне безо всякого баловства! Испортишь девку, а потом бросишь.

— Ну что вы говорите, Егор Иванович!

— А вот то. Знаю я вас, кобелей, вот и предупреждаю.

— Эх! — обиженно выдохнул Крылов и, достав сигарету, сердито щелкнул зажигалкой. Он протянул пачку сигарет Лобову, но тот молча отстранил ее и достал кисет. Повернувшись спиной к ветру, он оторвал узенькую полоску газеты и, свернув козью ножку, набил ее самосадом. Прикуривая от предложенной Крыловым зажигалки, внимательно посмотрел на хмурое лицо матроса и, глубоко затянувшись, примирительно сказал:

— А ты на меня не серчай, если что и неладно сказал. Я постарше тебя.

— Я не сержусь.

— А насчет баловства тоже поимей в виду.

— Полный порядок!

— Ну, то-то.

II

Показания пленного подтверждали опасения капитана 3 ранга Першина: немцы стягивали против обороняемого батальоном участка крупные силы. Провалившееся наступление немцев в районе Колпино вынудило гитлеровское командование отказаться от дальнейших попыток штурмом овладеть Ленинградом. Немцы решили начать длительную блокаду города. Вместе с тем они стремились потеснить наши части на восточном берегу Копорского залива, чтобы взять под обстрел наши коммуникации, связывающие защитников Ханко с Ленинградом.

Докладывая командиру бригады о готовящемся на участке наступлении немцев, Першин рассчитывал, что ему дадут подкрепление. Комбриг и сам, видимо, думал об этом, потому и сказал: «Помочь тебе нечем, держись своими силами».

А как держаться? Судя по всему, противник подтягивает к участку что-то около дивизии. Значит, его численное превосходство надо считать десятикратным. Плюс техника. Если еще фон Брауде получит обещанные ему танки, морякам не устоять. Надо, чтобы он не успел получить их. Надо ударить первыми, не дать немцам закончить подготовку к прорыву нашей обороны.

Наступление батальона началось на рассвете. Выбив врага из первой линии, батальон двинулся ко второй, но в это время с левого фланга ударили пулеметы, и атака захлебнулась.

Першин приказал батальону закрепиться на занятых позициях и попросил у комбрига «огоньку». Почти тотчас над батальоном просвистели снаряды. Первый залп лег с небольшим выносом по целику, но уже вторым вражеский дот был накрыт. Как только началось поражение на одном прицеле, Першин поднял батальон. Но пулеметы ударили снова, и батальон опять залег.

Старший сержант Лобов подполз к комбату:

— Дозвольте доложить?

— Что там у вас? — спросил Першин, не оборачиваясь и не отнимая бинокля. Комбат нервничал, понимая, что каждая минута задержки с наступлением помогает немцам оправиться и подтянуть силы.

— Снарядом там не возьмешь — камень, — сообщил Лобов, ткнув пальцем в сторону холма, с которого все еще полоскали пулеметные очереди. — Немец глубоко въелся, его можно только гранатой и достать. Если позволите, я попробую.

Першин повернулся к Лобову, внимательно и как-то задумчиво, точно взвешивая сказанное им, посмотрел на разведчика и согласился:

— Давай, Егор Иванович.

Лобов сполз в окоп, отстегнул от пояса две противотанковые гранаты, крепко связал их шпагатом, скинул шинель и несколько мгновений спокойным оценивающим взглядом прощупывал лежавшее перед ним поле. Потом расправил усы, поглубже надвинул шапку, для чего-то поплевал на руки и легко перевалился через бруствер.

Он полз быстро, и вскоре его стало совсем не видно. Только оставшаяся в редкой мокрой траве узкая примятая полоска указывала Першину место разведчика. Комбат, не отрываясь, следил за этой полоской в бинокль.

До дота оставалось метров полтораста, когда немцы заметили Лобова. Из дота по нему выпустили длинную очередь, и грязные фонтанчики взлохматили землю вокруг разведчика. Лобов не двигался. Но когда немцы снова перенесли огонь пулеметов на батальон, Лобов двинулся вперед.

Откуда-то из-за холма ударили минометы, и вокруг Лобова букетом встали султаны разрывов. Вот один из них выплеснулся из земли рядом с Лобовым, и разведчик опять замер. Он не двинулся и тогда, когда прекратился минометный обстрел.

«Убили!» — с горечью подумал Першин. Он видел, как из окопа выпрыгнула санитарка, хотел вернуть ее, но было уже поздно: низко пригнувшись и петляя, она бежала к Лобову. В воздухе снова послышался захлебывающийся свист мин. Теперь немцы стреляли по санитарке. А она все петляла и петляла, лишь изредка припадая к земле, когда мины рвались совсем близко.

И вдруг фонтаны земли встали далеко в стороне от санитарки. Першин посмотрел туда и увидел, что по полю мечется одинокая фигура матроса. Это было похоже на какую-то дикую пляску. Матрос вскакивал, приплясывал на одном месте, падал на землю, кувыркался, перекатывался, снова вскакивал и снова падал. Теперь по нему били и пулеметы, но он, казалось, не обращал ни на что внимания, весь отдавшись бешеной пляске.

— Кто это? — спросил Першин у телефониста.

— Крылов. С ума, что ли, он спятил?

— Молодец, Крылов! Умница! — ласково похвалил комбат.

Гришин с недоумением посмотрел на офицера. Потом проследил за его взглядом и увидел, что Лобов уже подползает к доту. Вот он приподнялся и бросил гранаты. Глухой сильный взрыв колыхнул землю. Комбат выхватил у Гришина винтовку и, выпрыгнув из окопа, раскатисто закричал:

— Батальон, за Родину, вперед!

Гришин захлопнул крышку телефонного ящика, схватил катушку и тоже вылез из окопа. Впереди колыхалась орущая лавина людей, и Гришин ринулся догонять ее.

III

Осколок попал в предплечье и перебил вену. Крови было потеряно много, но рана была неопасной. Серьезнее оказалось пулевое ранение. Оно было сквозным: пуля вошла между ребер в грудь и вышла в правом боку. Лена опасалась, что задето легкое. Крылов как-то обмяк и потяжелел, Лена с трудом поворачивала его, забинтовывая грудь. Забинтовав, она положила его голову себе на колени и прислушалась к его дыханию. Оно было неровным, хватающим, в груди при каждом выдохе что-то булькало. Матрос изредка стонал, но был еще без сознания.

Лена вынула фляжку со спиртом и отвинтила крышку. Долго пыталась разжать матросу зубы, но так и не смогла: вылила спирт прямо на зубы. Почти весь он вытек изо рта, но, видимо, несколько капель все же попало в рот, обожгло, и Крылов чуть-чуть разжал зубы. Она успела просунуть в рот пинцет и в образовавшуюся щель влила еще спирту.

Крылов глотнул и очнулся. Он долго непонимающими глазами смотрел на рваное серое небо, силясь что-то припомнить. Постепенно взгляд его приобретал все более осмысленное выражение. Он приподнял голову и снова уронил ее, застонав от боли. Но вот он увидел склоненное над ним лицо девушки и хрипло произнес:

— А, Ленточка…

Здоровой рукой он нащупал ее руку и поднес к губам. Долго прислушивался к чему-то, потом спросил:

— Пошли?

— Пошли, Володя. Слышишь «ура» кричат?

Он облегченно вздохнул:

— Полный порядок!

Увидев, что он закрыл глаза, девушка насторожилась. «Неужели опять потерял сознание?» Она прислушалась к его дыханию. Оно было ровным, хотя в груди все еще что-то булькало. Крылов спал.

С неба посыпался мелкий холодный дождь. Она сложила ладони крышечкой и прикрыла его лицо. Однако скоро руки ее устали и начали неметь. Она хотела дотянуться до сумки, но едва протянула руку, как веки матроса дрогнули. Она снова сложила ладони крышечкой над его лицом.

А перестрелка отодвигалась все дальше и дальше.

☆

ФЕДЬКА

I

Где-то за курганом гулко ухали орудия. Снаряды рвались левее, в районе нашего переднего края.

Израненная, уставшая от войны земля тяжело вздрагивала, глухо стонала, и каждый ее вздох отдавался в груди Семена острой болью. Сейчас земля казалась Семену живой, он отчетливо ощущал трепет ее могучего тела, ее дыхание. Она дышала в лицо ему терпким ароматом подопревшей листвы, сухой пыльцой застоявшихся трав, крепким настоем конопли и полыни. Так земля пахнет только осенью. Семену, впервые за два года попавшему с корабля на сушу, этот запах земли напомнил о доме, о счастливых довоенных днях, когда он ходил по лугам широкими прокосками, метал в стога душистое сено, длинными прогонами объезжал бескрайнее золотое поле на жатке-лобогрейке, прислушиваясь к ее ровному кузнечиковому стрекотанию и веселым голосам вязавших снопы девчат.

Должно быть, он замешкался, потому что лейтенант Дроздов, который полз метров на десять сзади, теперь догнал его и тихо спросил:

— Ты чего, Никифоров, устал?

— Нет. Просто кое-что вспомнилось. — Семен энергичнее заработал локтями и вскоре опять уполз вперед Дроздова.

На этом участке фронта, прилегающем к морю, готовился прорыв обороны противника. Но у немцев здесь была батарея большого калибра, мешавшая сосредоточению наших войск. Армейское командование не располагало крупнокалиберной артиллерией, поэтому подавить немецкую батарею было поручено эскадренному миноносцу, на котором Семен служил сигнальщиком. На берег был выслан корректировочный пост во главе с командиром группы управления огнем лейтенантом Дроздовым.

И вот сейчас они ползли к вершине кургана, за которым грохотала немецкая батарея. Теперь земля дрожала непрерывно, к ее осенним запахам примешивалась едкая пороховая гарь. «Ишь ведь как гвоздит, сволочь!» — со злобой подумал Семен. Он вытер рукавом пот и оглянулся. Лейтенант поджидал отставшего радиста матроса Тихонова, тащившего на спине рацию.

Семен дополз до пересекавшего путь небольшого оврага, заросшего по краям крапивой и полынью. Из оврага тянуло сыростью, где-то на дне его мирно ворковал ручеек. Семен решил напиться. Он спустился вниз и, отжимаясь на руках, припал к роднику. Вода в роднике была прозрачной и холодной, от нее сразу заломило зубы. Семен сделал передышку, подождал, пока утихнет ломота, и снова жадно припал к воде. В это время над головой у него что-то зашуршало, и в ручей, почти к самому лицу Семена, скатился ком земли. Семен увидел в зарябившей воде чье-то колыхающееся отражение и, схватившись за автомат, резко вскочил.

Из-за густого куста полыни поднялась сначала свалявшаяся шапка соломенных волос, потом показалось испуганное, щедро обрызганное крупными веснушками лицо мальчишки.

— Ты… ты чего? — спросил Семен и смущенно опустил автомат, стыдясь напавшего было страха.

Мальчишка снова нырнул за куст. Потом куст осторожно раздвинулся, и на Семена глянули испуганные глаза.

— Ну, чего прячешься? Вылазь!

— Наши! — радостно крикнул мальчишка и кубарем скатился к ногам матроса. Он обхватил тоненькими грязными ручонками колени Семена, прижимаясь к ним, терся о них соломенной головенкой и сквозь слезы повторял одно и то же слово:

— Наши! Наши!

Семен присел, оторвал мальчика от колен и, поглаживая по его спине своей широкой, как лопата, шершавой ладонью, начал успокаивать:

— Ну-ну, не надо. Зачем реветь-то? Не дело, брат…

А мальчик бился у него в руках, точно рыбешка в неводе. Семен не знал, кто он и как сюда попал, но, глядя на худые ручонки, изможденное, в грязных подтеках, лицо мальчика, понял, что тот пережил многое. Семена охватила жгучая жалость, голос предательски дрогнул:

— Успокойся, милый.

Подползли Дроздов и Тихонов. Лейтенант, свесившись с края оврага, строго спросил:

— Это еще что такое?

— Да вот парнишку обнаружил. Должно быть, заблудился.

Мальчик все еще дрожал, прижимаясь к Семену, но уже не плакал, а с тревогой глядел на строгого лейтенанта.

— Измучился, бедный. — Семен осторожно погладил мальчика на голове. — Напуганный, видно. Ишь жмется. Ласковый.

— Мать вот узнает, приласкает по голому месту, — заворчал вечно чем-то недовольный Тихонов. — Война, а они тут бегают…

— Мамку немцы повесили, — сказал мальчик и снова заплакал.

Тихонов кашлянул — ему стало неловко. Все долго молчали.

Немецкая батарея прекратила огонь, и в наступившей тишине звонче залепетал ручей, громче стали всхлипывания мальчика.

— Сирота, стало быть, — грустно подытожил Семен и спросил: — Что делать-то будем, товарищ лейтенант?

— Пусть пока сидит здесь, а на обратном пути возьмем с собой. Куда же его денешь?

— Дяденька, я не останусь! Можно мне с вами?

В голосе мальчика звучало такое отчаяние, в робком взгляде было столько мольбы, что лейтенант почувствовал, как к горлу подкатывает тугой ком.

— Ладно, — выдавил он и отвернулся. Потом решительно бросил: —Пошли!

Теперь Дроздов и Тихонов ползли впереди, а Семен с мальчиком — за ними. Мальчик быстро устал. Семен, сделав небольшую остановку, заботливо наставлял:

— Ты не шибко пригинайся, и так не видно в траве- то. Ты на локтях да на коленках старайся, так способней.

Наконец они доползли до вершины кургана. С нее хорошо был виден лежавший в километре лесок, за которым укрывалась немецкая батарея. С другой стороны к лесу жалась небольшая деревенька. От нее осталось всего четыре избы. Проходившую когда-то по опушке леса улицу обозначал сейчас лишь нестройный ряд печных труб, могильными крестами торчавших над горками закопченных фундаментов.

— Это наша Васильевка, — грустно пояснил мальчик.

Пока Тихонов развертывал станцию и налаживал связь с эсминцем, а лейтенант производил расчеты, Семен открыл банку консервов и пригласил мальчика:

— На-ка, перекуси. Как тебя звать-то?

— Федькой. Васильев — фамилия. У нас в деревне все были Васильевы, поэтому она так и называлась.

— Ну, а я, стало быть, Семен Никифоров. Тебе сколько годов-то?

— Двенадцать.

— А на вид — не дашь. Отощал ты, брат. Ну, ничего, вот придем на корабль — откормишься. У нас еда первоклассная. По военным временам, конечно.

Тихонов доложил, что связь с эсминцем есть. Дроздов начал передавать исходные данные для стрельбы.

Первый залп лег с недолетом и с небольшим выносом по целику. Но уже вторым залпом немецкая батарея была накрыта, и началось поражение на одном прицеле. Над лесом теперь непрерывно стоял столб огня и дыма. В стереотрубу было видно, как взлетают вверх обломки деревьев и тяжелые комья земли. Один раз высоко в небо взметнулось колесо…

— Никифоров! — окликнул Семена лейтенант. — Забирай-ка мальчишку и иди к катеру, а то немцы начнут искать нас и могут сюда нагрянуть. Видишь, зашевелились?

Действительно, в немецких траншеях, лежавших перед деревней, задвигались маленькие черные фигурки, откуда- то справа начал бить миномет. Правда, мины рвались пока на вершине соседнего кургана, но немцы могли перенести огонь и сюда или выслать наряды для прочесывания всех сколько-нибудь заметных высот.

Семен с Федькой поползли к морю.

II

Еще восемь суток эсминец не заходил в базу, охотясь за вражескими транспортами. За это время Федька вполне освоился с корабельной жизнью. Жил он в кубрике, вместе с Семеном. В тот же день, когда Федьку привели на корабль, Семен вынул из рундука припасенную перед самой войной для увольнения в запас форму первого срока и отнес ее корабельному портному. А уже на другой день Федька переоделся в ладно подогнанную форменку, флотские брюки и маленькую бескозырку с лентой. В новенькой морской форме он чувствовал себя несколько стесненно, но глаза его загорались гордой радостью, когда он видел себя в висевшем на переборке зеркале.

Матросы по очереди приглашали Федьку в кубрики. Он снова и снова рассказывал о том, как в деревню нагрянули немцы, как немецкий офицер приказал семьи коммунистов и красных командиров повесить на воротах их домов и поджечь дома; о том, как ему, Федьке, удалось спрятаться в погребе и потом убежать из горящей деревни. Суровели лица людей, слушавших мальчика, крепко сжимались кулаки, так что на загрубевших ладонях проступала из-под ногтей кровь. Матросы долго сидели молча, пожирая пространство жесткими ненавидящими взглядами. Потом как-то все встряхивались, наперебой угощая Федьку то куском сахару, то нивесть откуда взявшейся шоколадкой. Те, кому нечем было одарить мальчика, осторожно поглаживали его по голове и утешали неожиданно охрипшими голосами:

— Ничего, брат. Держись!

И Федька держался. Он больше не плакал. Даже жестокие воспоминания о трагических событиях в деревне не могли выдавить у него слез. И не потому, что поутихла боль, а потому, что он, собрав все свои душевные силы, сумел запрятать ее внутрь. И, может быть, именно оттого, что Федька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным и суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.

От Семена он почти не отходил. Если Семен заступал на вахту, Федька тоже надевал старый Семенов бушлат, карабкался на сигнальный мостик и не сходил оттуда до тех пор, пока не сменялась вахта. В свободные минуты Семен начал потихоньку обучать Федьку сигнальному делу. Федька обладал той неуемной любознательностью, которая отличает деревенских мальчишек, и проявил незаурядную настойчивость в изучении флажного семафора. Он с увлечением читал книги свода сигналов, отыскивал в них пояснения тех или иных сочетаний, и все они казались ему очень значительными. Занятия отвлекали его от навалившегося на него горя, он иногда совсем забывался, бойко помахивал флажками и весело спрашивал:

— Как получается, дядя Семен?

Движения у него были еще неловкими, буквы обозначались нечетко, но Семен хвалил:

— Здорово! Ты, брат, скоро форменным сигнальщиком станешь.

И Федька радостно смеялся, голосок у него становился звонким и переливчатым, как колокольчик.

Семен тоже смеялся счастливым раскатистым баском. «Ишь ведь, радуется. Как воробей солнышку», — думал он, ласково глядя на Федьку. Но лицо Семена тут же омрачалось, когда он вспоминал, что после того как корабль вернется в базу, им придется расстаться. В тот день, когда он привез Федьку на корабль, командир сказал:

— Пусть пока у нас побудет, а вернемся в базу — отправим в тыл. Учиться парню надо.

«Да, надо учиться, — мысленно соглашался с командиром Семен. — И опять же война. Незачем мальцу тут быть». Но расставаться все-таки не хотелось, привязался Семен к мальчишке, прикипела душа к этому обездоленному созданию, напоминающему Семену о своей деревне, О своем тоже нелегком сиротском детстве. И чем ближе подходил корабль к базе, тем тоскливее становилось Семену.

Когда до базы оставалось всего несколько миль, Семен поднялся на мостик и, потоптавшись у трапа, решительно шагнул к командиру.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга?

Командир обернулся. У него было осунувшееся лицо, воспаленные от бессонницы глаза, потрескавшиеся на ветру губы.

— Что у вас, Никифоров? — устало спросил он.

— Насчет мальчонки разрешите доложить. Шибко способный к сигнальному делу парнишка.

— Ну и что же?

— Просьба есть всей команды: нельзя ли его юнгой на корабле оставить?

— Не положено, Никифоров. Тут война. Надо его в тыл отправить.

— Не хочет он. Да и к кому его отправишь? Сирота.

— Поедет в детдом. Учиться мальчику надо. Кто знает, сколько еще продлится война…

— Так мы его тут учить будем, товарищ командир! Штурман вон наш учителем работал. Согласен обучать мальчонку.

Командир обернулся к стоявшему за пеленгатором штурману. Тот согласно кивнул, хотел что-то сказать, но не успел — с сигнального мостика крикнули:

— Самолеты, правый борт — пятьдесят…

Тревожная трель колоколов громкого боя взметнулась над кораблем. По палубе рассыпался дробный стук каблуков сотен людей, бегущих из кубриков и кают на свои боевые посты.

Никифоров бросился к трапу и в несколько секунд оказался на сигнальном мостике. Отсюда, сверху, хорошо был виден весь корабль, ощетинившийся стволами пушек и пулеметов. Эсминец увеличил ход и, чуть накренившись на левый борт, разворачивался навстречу самолетам, чтобы уменьшить видимую ширину и снизить вероятность попадания бомб. Семен отыскал взглядом самолеты. Три постепенно увеличивающиеся точки. Они шли прямо на корабль на высоте около тысячи метров.

Загрохотали автоматические пушки, — казалось, кто-то забегал по железной крыше. На пути самолетов встали небольшие, напоминающие куски ваты облачка разрывов. Самолеты, проскочив между ними, приближались.

Горохом рассыпались пулеметные очереди, и почти тотчас же в уши ворвался противный, все нарастающий свист. Семен инстинктивно втянул голову в плечи и ухватился за поручни. Корабль дрогнул, точно испуганный конь, и метнулся в сторону. У левого борта один за другим встали три огромных султана воды. «Мимо!» — облегченно вздохнул Семен, следя за удаляющимися самолетами. И вдруг услышал позади себя крик:

— Смотрите! Смотрите, дядя Семен! Поворачивают!

Самолеты действительно разворачивались для нового захода.

— А ты что тут делаешь? — строго спросил Семен. — А ну, марш в кубрик!

Федька послушно пошел к трапу, но вниз не спустился, увидев, что Семен опять смотрит на самолеты.

Теперь они заходили с кормы и шли на гораздо большей высоте. Корабль готовился к новой схватке, снизу доносились хриплые крики командиров орудий, в динамиках боевой трансляции стоял треск. Снова захлопали пушки, сердито зарычали пулеметы.

Самолеты были уже почти над самым кораблем. Семен видел, как первый самолет свалился в пике и от него отделилась маленькая черная капля. «Бомба!» — отметил про себя Семен и следил за ней до тех пор, пока она не упала метрах в двухстах за кормой. «Мимо», — опять отметил Семен и снова поднял голову. В это время раздался страшный грохот, что-то сильно толкнуло Семена в плечо и отбросило к другому борту.

…Когда он очнулся, все еще грохотали пушки, где-то в стороне рвались бомбы. Прямо над головой висел бледно- голубой квадрат неба. Самолетов не было видно, только острый наконечник мачты вычерчивал в небе замысловатые кривые. Мачта казалась какой-то голой, чего-то на ней недоставало. И вдруг Семен увидел, что гафель срезан, торчит только маленький, похожий на сломанный сук кусок. Военно-морской флаг с обломком гафеля сбит и висит почти над самой головой, запутавшись в фалах. Вот-вот он сорвется, и его унесет за борт. Семен вздрогнул. Он попытался встать, но плечо резануло острой болью, и Семен со стоном свалился на палубу.

Глухо, точно откуда-то издалека, до него донесся слабый голос:

— Дядя Семен, что с вами?

— Флаг! — прохрипел Семен и опять потерял сознание.

Он очнулся от сильного толчка. Целый каскад брызг посыпался на него сверху. «Должно быть, бомба разорвалась у самого борта, — сообразил Семен. И опять вспомнил: — А флаг?» Он открыл глаза и сразу же увидел его. Сине-белое полотнище трепетало на ветру чуть пониже гафеля. Сначала Семен не понял, на чем оно держится. Потом увидел Федьку. Тот стоял на рее, обвив худыми ручонками мачту, почти сливаясь с ней и прижимаясь к ней так плотно, точно хотел втиснуть в нее свое хрупкое тельце. Правой рукой он цепко ухватился за верхний угол флага, а нижний угол держал в зубах. Видимо, корабль шел полным ходом, и ветер наверху был сильным. Флаг то спокойно полоскался в прозрачной синеве неба, то туго трепетал на ветру, хлопая Федьку по лицу, по рукам, обвивая его хрупкое тело.

«Сорвется», — с тревогой подумал Семен. Но вот он увидел, что на помощь Федьке по мачте лезет сигнальщик матрос Гречкин. Семен хотел что-то крикнуть, но тут над ним склонилось широкое корявое лицо корабельного врача и заслонило Федьку и Гречкина. Семен не видел и не чувствовал, как ему бинтовали плечо, как, привязав к носилкам, спускали по трапу вниз. Сознание вернулось к нему уже в кают-компании, превращенной в лазарет, и первым внешним восприятием был тревожный голос Федьки:

— А руку не отрежут?

— Нет, — успокаивающе рокотал басок корабельного врача. — Кость только чуть-чуть задело.

«Должно быть, про меня», — решил Семен и спросил — Про чью это вы рану, доктор?

— Вот видишь и заговорил твой дядя Семен! — весело сообщил Федьке доктор и спросил: — Ну, как себя чувствуешь, Никифоров? Болит плечо?

— Есть маленько. До свадьбы заживет. Улетели?

— Улетели, да не все.

— Дядя Семен, одного сбили! Вы бы видели, как он падал! Хвост длиннющий из дыма протянулся, — радостно затараторил Федька. — А потом как в воду шлепнется! Все равно что бомба взорвалась…

«Ишь ведь, чирикает, что тебе воробей», — ласково отметил Семен и спросил — Не страшно было на мачте-то?

— Не-е. Я привычный. Мы до войны знаете как по деревьям лазили?..

В кают-компанию вошел командир.

— Ну, как дела, Никифоров? — спросил он.

— Жив, товарищ командир. Так, царапнуло малость.

— Главное, что жив. А четверых — насмерть.

Командир подошел к иллюминатору и долго смотрел задумчивым, грустным взглядом на тяжело вздыхавшее за стеклом море. «Жалеет», — отметил про себя Семен. Он подумал о том, что командиру, наверное, вдвойне тяжелее переживать гибель каждого матроса — ведь помимо обычной человеческой жалости он испытывает еще нечто большее. На нем держится корабельная семья, он — ее глава, он учит и воспитывает матросов, заботится о каждом члене экипажа, как заботится о своих сыновьях отец. Семен не помнил своего убитого кулаками отца, но он, наверное, был таким же вот строгим и заботливым. «Вот и Федька тоже без родителей. Мать повесили, отец, может, тоже убитый. Кто теперь станет мальчонке заместо отца?»

— Как с парнем-то будем? — спросил Семен.

Командир медленно обернулся, встряхнул головой, словно отгоняя грустные мысли, и, подойдя к Федьке, долго смотрел на него. Федька весь как-то сжался, ожидая решения своей судьбы, и умоляюще смотрел на Семена, словно все зависело именно от него. А Семен таким же умоляющим взглядом смотрел на командира. Наконец тот твердо сказал:

— Пусть остается. Вы слышите, юнга Васильев?

— Так точно! — вытянулся Федька. И его лицо расплылось в счастливой улыбке.

Так и остался Федька на корабле…

☆

ПОСЛЕ ШТОРМА

Четверо суток штормило. На пятые ветер стих, а когда на горизонте показалось дрожащее марево огней родной гавани, улеглось и море. Матрос Иван Гвоздев, вспомнив, что под утро ему заступать на вахту, подумал: «Хорошо, что шторм утих, вахта будет спокойной».

Его разбудили в половине четвертого. Наскоро умывшись, Гвоздев потеплее оделся и поднялся на палубу. Вахтенный офицер проверил, знают ли свои обязанности молодые матросы, впервые заступающие на вахту. Из старослужащих спросил только Гвоздева. Гвоздев доложил четко и довольно бодрым голосом, хотя в душе был несколько обижен тем, что офицер равняет его с молодыми матросами.

Впрочем, Гвоздев уже привык к тому, что в последнее время многие стали относиться к нему с недоверием. Три года он был прилежным матросом, а вот на четвертом все пошло, как говорил дед Щукарь, наперекосяк. То по рассеянности швабру за борт выкинет, то забудет весла из шлюпки убрать, то кранец потеряет, — словом, стал самым нерадивым матросом в боцманской команде. Главный боцман корабля мичман Седов и так и этак пробовал подойти, чтобы узнать, что у него на душе, почему не ладится служба. Но ничего не сумел выведать у замкнувшегося вдруг матроса.

А причина была самая обыкновенная: Иван Гвоздев влюбился в библиотекаря матросского клуба Клаву Полуэктову. Виновата в этом была, видимо, не только Клава, но и весна. Она щедро заливала теплом и светом помолодевшую в новом убранстве землю, развесила по городу белые и розовые дымки зацветающих яблонь и вишен, напоила воздух густым запахом земли, цветов и трав. От этого пьянящего аромата Иван шалел, его не покидало смутное беспокойство и какая-то непонятная тоска, ожидание чего-то, что непременно должно случиться. И вот случилось…

Иван зачастил в библиотеку. Он подолгу рылся в книгах, не выбирая, а лишь перебирая их. А Клава не обращала на него того особого внимания, которого так хотелось ему добиться. Должно быть, она полагала, что Гвоздев много читал и поэтому так придирчиво выбирает книжку. Один раз она долго разговаривала с матросом с другого корабля, и Иван решил, что она неравнодушна к этому матросу, потому что после его ухода как-то особенно грустно вздохнула.

С тех пор Гвоздев почувствовал себя глубоко несчастным. Он похудел, лицо его осунулось, широкие скулы выступили еще больше, взгляд глубоко посаженных глаз стал жестким и холодным.

— Совсем ты, брат, вышел из меридиана, — сочувственно сказал штурманский электрик Павлик Федосов, встретив Ивана в матросском клубе. — С чего бы это?

С Павликом они дружили давно, Иван не раз намеревался рассказать ему о Клаве, но все не было подходящего случая. А сейчас понял, что Павлик и сам догадывается, и промолчал.

— В библиотеку, значит, ходил, — спокойно отметил Павлик и взял у Ивана книгу. — Так, стишочки почитываешь!

Он сказал это таким тоном, как будто в стихах было что-то предосудительное.

— Стихи, — поправил Иван.

— Может, и сам сочиняешь? — подозрительно спросил Павлик.

— Не пробовал.

— А ты попробуй. Им, — Павлик кивнул в сторону библиотеки, — им это нравится.

С тех пор Иван начал потихоньку пописывать стихи. Он стал уединяться, редко участвовал в тех незатейливых развлечениях, которыми скрашивали вечера в матросском кубрике. Особенно легко получались стихи во время ночных вахт, когда никто не мешал думать.

Вот и сейчас Гвоздев ходил по юту и сочинял:

Смотрят сверху задумчиво звезды, Ходят лунные тени кругом… Я пришел, как раскаянье, поздно: Ты вздыхаешь о ком-то другом…

А звезды уже гасли — начинался рассвет. Море окончательно улеглось, стало гладким, как слюда. Лишь у борта глухо ворковала волна да где-то в шпигате хлюпало, точь-в-точь как в худом сапоге. Иван окинул взглядом багровеющий горизонт. Он был чист. Слева, в ковше гавани, деловито пыхтел черный, как жук, рейдовый буксир — неизменный портовый трудяга просыпался раньше всех.

И вдруг почти под самой кормой Иван увидел рогатый черный шар.

«Мина!»

Она лениво колыхалась метрах в пяти-шести от борта, все ближе и ближе подплывая к кораблю. Наверное, штормом ее сорвало с якоря где-то в море и прибило волной на рейд. Черная рогатая смерть. Она уже метрах в четырех от борта. Еще несколько минут, а может быть, секунд и… Триста килограммов взрывчатки. Что же делать?

— Мина под кормой! — изо всей мочи крикнул Иван и прыгнул за борт.

Он не слышал, как его крик подхватили другие вахтенные. Он осторожно подплыл к мине и, стараясь не задеть колпачков, начал потихоньку отталкивать от борта. Ему удалось оттолкнуть ее метра на три, и он облегченно вздохнул. Теперь Иван слышал торопливый звон колоколов громкого боя, дробный топот ног по металлической палубе, четкие слова команд, разносимые электромегафоном:

— Аварийной партии на ют!

— Шлюпку с правого борта — на воду!

Голос командира, как всегда, спокоен, он вселяет в Ивана уверенность, что все будет хорошо. Иван тоже успокаивается, действует расчетливее, приноравливается к ленивой зыби и все дальше и дальше отталкивает мину от борта.

Подошла шлюпка. Ивану подали конец. Нащупав на стальном теле мины рым, Иван привязал к нему пеньковый трос. Шлюпка начала буксировать мину в море, а Иван поплыл к трапу. Силы уже покидали его, и он долго не мог выбраться на нижнюю площадку трапа, зацепившись карманом бушлата за окованный железом угол. Но вот чьи-то сильные руки подхватили его, бушлат затрещал, и Иван оказался на площадке.

Когда его, поддерживая под руки, подняли на палубу, подошел командир.

— Молодец, Гвоздев! Спасибо. — Командир обнял матроса.

Иван вежливо отстранился, стараясь, чтобы командир не выпачкался о мокрый, с жирными пятнами мазута, бушлат, и смущенно пробормотал:

— Так ведь у самого борта была…

— Вы приняли единственно правильное решение, — сказал командир.

— Сообразил! — подхватил кто-то из матросов.

— Смелый, черт! — восхищенно поддержал другой.

Смущенный столь необычным вниманием к себе, Гвоздев потихоньку выбрался из толпы и пошел в кубрик. За башней он остановился и долго смотрел, как шлюпка буксирует мину в море. Там ее подорвут. Высоко в небо взметнется столб воды, прокатится над морем гулкое эхо, и все будет кончено. А могло быть… Только теперь Иван отчетливо представил, что могло быть, и ему на какое-то мгновение стало страшно. Это была просто запоздалая реакция, страх прошел тут же, мысли Ивана вернулись к привычным житейским заботам. Он вспомнил, что порвал бушлат, и стал разглядывать его.

Подошел Павлик Федосов и сказал:

— Вот если бы Клава сейчас тебя увидела…

— Что ты, что ты! — замахал руками Иван, испугавшись одной мысли о том, что Клава могла застать его в таком растерзанном виде. И, прилаживая карман, сокрушенно вздохнул: — Бушлат-то совсем новый. Жалко.

Павлик удивленно посмотрел на Гвоздева и подумал: «Вот ведь человек! Подвиг совершил, а не заметил. Жизни не жалел, а вот бушлат ему жалко». И вслух сказал:

— Чудак ты, Ваня! Цены себе настоящей не знаешь.

☆

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Просыпаюсь оттого, что кто-то сильно трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу командира группы лейтенанта Мельникова.

— Ну и сильны же вы спать, Богатырев! Одевайтесь быстрее — и на лодку.

— А что такое?

— Срочный выход.

Вскакиваю и начинаю одеваться. Палубные часы над столиком дневального показывают без четверти пять. Кубрик уже почти опустел, — должно быть, я не слышал сигнала подъема. Это и не удивительно. Сплю я всегда очень крепко, а сегодня дневальный будил нас, наверное, вполголоса, чтобы не потревожить моряков двадцать седьмой лодки в соседнем кубрике.

К пирсу идем вместе с лейтенантом. Тугой холодный ветер бросает в лицо колючие брызги дождя, забирается под одежду. Обычно разговорчивый и веселый, Мельников сегодня идет молча. Он явно чем-то озабочен. Интересно, чем?

Ночью подморозило, образовался гололед, ноги то и дело разъезжаются в стороны. Один раз я чуть не съехал под откос, но лейтенант вовремя ухватил меня за рукав.

— Вы не по тропинке, а по обочине идите, — советует он.

И верно, по обочине идти легче, хотя ноги по колено утопают под хрустящей коркой снега.

На лодке полным ходом идут приготовления к выходу. Глухо ворчат дизели, нервно вздрагивает палуба, стучат по обшивке кованые каблуки сапог.

Поднявшись на мостик, начинаю осматривать рулевое устройство. Но Сема Кашин останавливает меня:

— Я уже все проверил. Полный порядок!

Молодец Сема! Он всегда успевает сделать все раньше других. На всякий случай я все же проверяю устройство и, убедившись, что оно в полной исправности и готовности, докладываю лейтенанту.

Через полчаса лодка отходит от пирса. На вахту у руля заступаю я, а Кашин спускается вниз. Я знаю, что он сейчас примостится где-нибудь в тихом уголке и достанет свою неизменную спутницу — толстую тетрадь в коричневом переплете. В нее он записывает свои стихи. Сема пишет их в любое время и по любому поводу. Он ежедневно отправляет стихи в редакции всех известных ему газет и журналов и получает оттуда десятки писем с настойчивыми советами учиться у классиков. По обычаю непризнанных гениев, Сема бережет стихи для потомства и неутомимо вербует поклонников своего таланта среди сослуживцев. Его вирши охотно помещают в нашей стенной газете и не менее охотно высмеивают в сатирическом листке «Рында», который выходит в качестве приложения к стенгазете. После этого Сема принимается писать с еще большей яростью. Иногда он даже вскакивает по ночам, бежит к столику дневального и что-то торопливо записывает. Стихи, рожденные Семой в такие минуты вдохновения, мы называем «произведениями на босу ногу».

Сейчас Сема пишет, конечно, о походе. А лодка тем временем осторожно пробирается между кораблями на внутреннем рейде. Корабли стоят довольно близко друг от друга. Приходится быть предельно внимательным, поэтому я забываю и о Семе, и о его стихах, и о том, чем озабочен лейтенант Мельников. Я чутко ловлю короткие, как выстрел, слова команд, сверлю взглядом пляшущее впереди лохматое месиво волн, изредка поглядываю на желтое пятно картушки компаса. Мне кажется, что жилы у меня натянулись, как струны. Только руки привычно лежат на штурвале, лежат уверенно и спокойно, хотя я чувствую ими каждый толчок, каждое движение лодки.

Вот мы выходим за волнорез. Прощально мигает огонек входного маяка. Ветер становится злее, море сердито встряхивает лодку, валит ее с одного борта на другой. Но я чувствую облегчение, теперь мне надо только точно держать лодку на курсе.

Рядом со мной стоит вахтенный офицер. Он что-то записывает. Заглядываю в журнал. Успеваю прочитать: «9 января 1961 года, суббота. 06 часов 23 минуты. Прошли приемный буй».

И вдруг я вспоминаю, что сегодня день моего рождения. Двадцать лет! И как я мог забыть? Впрочем, вчера я помнил об этом, а сегодня мне было просто некогда. Вчера я еще подумал, что мне повезло: день рождения выпадал в этом году на субботу, можно сходить в город. Хотел позвать Сему, чтобы вместе с ним скромно отметить мой юбилей на квартире у его знакомой девушки Вали. Сема часто бывал у Вали, знал ее родителей и не раз хвастался их гостеприимством. Мне, конечно, было неудобно напрашиваться на собственный юбилей, но другого выхода не было — в городе я еще никого не знал, а хотелось отпраздновать день рождения в семейной обстановке.

Может быть, так мне хотелось именно потому, что я никогда не отмечал свой день рождения в семье. У меня ее нет. Я вырос в детдоме. Попал туда, когда мне не было еще и двух лет. Говорят, что меня нашли возле убитой матери после бомбежки эшелона, увозившего в тыл эвакуируемых на восток женщин и детей. Пожилой солдат принес меня в санитарный вагон и вместе со мной передал сестрам паспорт матери. Этот паспорт до сих пор хранится у меня, и я иногда подолгу смотрю на пожелтевшую от времени фотографию. Три года назад мне удалось установить, что мой отец тоже погиб. На фронте…

Командир разрешил подвахтенным подняться наверх покурить, и вскоре на мостике стало тесно. Электрик старший матрос Гордейчук, известный на лодке балагур и затейник, прикрывая в кулаке огонек папиросы, рассказывал:

— У нас под Одессой кавуны растут во какие!

Должно быть, Гордейчук, показывая, какие у них растут кавуны, изрядно преувеличил, потому что кто-то за моей спиной усомнился:

— Это ты, положим, заливаешь.

— Не веришь? — воскликнул Гордейчук. — Вот спроси у замполита, он небось лучше нас знает. Как, товарищ капитан-лейтенант, верно я говорю?

— Возможно, — спокойно ответил заместитель командира лодки по политчасти капитан-лейтенант Свиридов. — У нас под Рязанью, например, утки летают эдак пуда по три весом…

Последние его слова тонут в веселом гоготе. Наш замполит мастер на такие шутки. Вот он уже овладел вниманием и перешел на серьезное.

Нет, что ни говорите, а замполит умеет повернуть любой разговор куда надо. Я прочитал все материалы Пленума, а все равно с интересом прислушиваюсь к тому, о чем говорит капитан-лейтенант.

…Лодка идет на погружение. В подводном положении волнение моря не чувствуется, корабль становится послушнее, устойчиво лежит на курсе.

Затылком ощущаю взгляд главного старшины Проценко, стоящего на горизонтальных рулях. Мы уже привыкли к тому, что старшина все время наблюдает за нами. Но сегодня почему-то становится неприятно: неужели мне нельзя доверять?

И вообще мне грустно. Двадцать лет, круглая дата, а я даже не могу по-человечески отметить это событие. В прошлом году в этот день Люся подарила мне шарф. Мы с ней почти семнадцать лет знали друг друга, десять лет проучились в одной школе, но я раньше как-то не обращал на нее внимания. А тут вдруг увидел, что она очень красивая и с ней очень хорошо. Мы весь вечер бродили по заснеженным улицам. У нее озябли руки, я отогревал их своим дыханием, а Люся смеялась. Потом мы еще много раз бродили вместе по городу, и мне почему-то хотелось, чтобы у нее опять замерзли руки. Когда я уехал служить, Люся стала писать мне. Не забыла ли она о моем дне рождения? Неужели даже она не вспомнит?

Главный старшина Проценко пошел завтракать. Скоро ли подменят меня? Что-то Сема задерживается. А вот и он.

— Ты никогда не пробовал есть горячие угли? — спрашивает Сема.

— Нет. А что?

— Попробуй. Получишь довольно отчетливое представление о кавказской кухне.

Значит, наш новый кок матрос Варосян опять здорово наперчил. Он перчит все, даже кашу. Ярко выраженный кавказский «акцент» варосяновских блюд нравится нам.

Сема тоже любит острое, а сейчас он, видимо, просто шутит:

— Такое ощущение, будто я съел ежа.

Меня окликает командир лодки. Когда я подхожу, он торжественно говорит:

— Поздравляю вас с днем рождения.

Я растерянно жму протянутую командиром руку. Откуда он знает о моем дне рождения? Не успеваю опомниться от первой неожиданности, как слышу в динамике голос капитан-лейтенанта Свиридова:

— Товарищи моряки! Сегодня матросу Василию Богатыреву исполнилось двадцать лет. Разрешите от вашего имени поздравить его и пожелать доброго здоровья, успехов в жизни, в службе.

И замполит жмет мне руку. Я понимаю, что мне надо что-то ответить, сказать хотя бы несколько слов, но не могу говорить. Стою и судорожно глотаю воздух.

Командир приказывает подвсплыть на глубину двадцать метров. Я догадываюсь, что это в честь моего двадцатилетия. Сейчас обо мне вспоминают во всех отсеках. Я служу на лодке всего четыре месяца; наверное, ничего еще не сделал такого, о чем можно было бы вспомнить, но все-таки они думают обо мне. И очень хочется, чтобы думали хорошее.

Командир пригласил:

— А теперь прошу к столу.

Он, как гостя, пропускает меня вперед. Мы входим в кают-компанию. Меня усаживают за столом на то место, где обычно сидит старпом. Это, наверное, очень большая честь, и мне надо гордиться, но я не знаю, куда девать свои руки.

Варосян протягивает мне большой поднос и улыбается, обнажая все свои тридцать два ровных, как фортепьянные клавиши, зуба. Я встаю, принимаю поднос и не знаю, что делать дальше. Я смотрю на поднос. На нем рядами лежат нанизанные на деревянные палочки шашлыки. Неужели это все мне? Для чего-то начинаю считать палочки. Наконец догадываюсь, что одному мне всего не осилить, и ставлю поднос на середину стола.

Все ждут, когда я начну есть. Я протягиваю руку и осторожно беру одну из палочек. Вслед за мной приступают к еде и остальные. Командир расспрашивает меня о детдомовской жизни. Отвечаю односложно, мне как-то неловко разговаривать с командиром сидя, все время подмывает встать.

Напротив стоит Варосян и смотрит на меня с уважением и готовностью. На полусогнутой руке у него перекинута салфетка, она еще больше подчеркивает готовность Варосяна немедленно откликнуться на любое требование.

Инженер-капитан-лейтенант Васильев заводит с Варосяном разговор:

— Если вы и впредь будете кормить нас такими огнедышащими блюдами, мне придется вдвое увеличить запасы пресной воды.

Круглое лоснящееся лицо Варосяна сияет от удовольствия. Он понимает, что механик не просто шутит, а иносказательно хвалит его за кулинарные способности.

— Иначе у бачков с питьевой водой круглосуточно будет стоять очередь, — продолжает Васильев, — и лодка из боевого корабля превратится в толкучку, в базар. Что тогда будете делать?

Варосян задумывается. Потом вскидывает голову и, сверкнув озорным взглядом, бодро докладывает:

— А я тогда, товарищ капитан-лейтенант, на этом базаре лавровым листом торговать буду!

Стол вздрагивает от дружного хохота. Мне нравится находчивость кока, я тоже смеюсь.

Когда возвращаюсь в центральный пост, Сема сует мне лист бумаги. Разворачиваю его. Так и есть — стихи. Называются они «Служил на подлодке матрос». Под заголовком, чуть сбоку выведено: «Посвящается моему другу Васе Богатыреву». Смотрю на Сему. Вижу, как он краснеет. Начинаю читать. Стихотворение мне нравится.

Однако дочитать до конца не успеваю. Акустик докладывает:

— Цель, правый борт — двадцать…

И тотчас же по отсекам рассыпается сигнал тревоги.

— Боевая тревога! Торпедная атака!

Я чувствую, как во мне опять все напрягается. Но руки спокойны. Это — главное. Сейчас я должен вести лодку как по лезвию ножа, особенно на боевом курсе. Слух привычно отметает все посторонние звуки и ловит только чуть хрипловатый голос командира:

— Пли!

Лодка вздрагивает. Я отворачиваю на курс отхода. Становится тихо, слышу даже, как стучит собственное сердце. Я знаю, почему оно так стучит. Ведь ему сегодня тоже двадцать лет, и оно, наверное, тоже очень хочет, чтобы торпеды прошли точно под целью.

Начинает стучать в висках. Пульс отстукивает время. Минуты или секунды? Мне кажется — часы.

— Торпеды прошли под целью! — кричит акустик.

Я оглядываюсь, вижу его сияющую физиономию, и мне хочется его расцеловать. Смотрю на главного старшину Проценко, на лейтенанта Мельникова, ловлю добрый блеск усталых глаз командира лодки, и мне кажется, что всех этих людей я знаю очень-очень давно. Я не вижу тех, кто находится сейчас в других отсеках, но уверен, что и они сейчас ликуют. Может быть, они не знают, что во время атаки на руле стоял я, забыли о том, что у меня сегодня день рождения. Но мне ничуть не обидно. Честное слово!

☆

ДРУЗЬЯ

Раздетые по пояс и разморенные солнцем, мы после обеда сидим на палубе и только изредка лениво перебрасываемся замечаниями да прислушиваемся к разговору двух друзей — матросов Михаила Топоркова и Керима Сатырбаева.

Вчера на политзанятиях обычно отмалчивавшийся Керим, чувствительно подталкиваемый в бок кулаком Топоркова, поднял руку. Но, выйдя к карте, он смущенно потоптался около нее, безнадежно махнул рукой и, метнув на Топоркова свирепый взгляд, сконфуженно побрел на свое место. После занятий он подошел к старшине и попросил вычеркнуть свою фамилию из списков увольняющихся в город. Топорков, не упускавший случая побывать на берегу, на этот раз тоже не пошел в увольнение — то ли потому, что чувствовал и свою вину, то ли просто из солидарности. Сейчас он укоризненно вздыхал:

— Как же так, Керим, а? Ведь и готовились вместе, знаю, что можешь, а ты… сдрейфил. Малодушие, да и только. Неужели ты так ничего и не знаешь про семилетку?

— Э, друг, не так говоришь. Веришь, сердце понимает, а язык сказать не умеет!

— Сердце — оно, конечно, штука важная. Можно сказать, самая важная деталь в человеке. Ну, а язык-то тебе для чего дан?

Керим сердится. В его круглых, маленьких и острых глазах вспыхивают огоньки, на лице выступают крупные капли пота.

— Язык! Разный язык бывает. Умный язык бывает — сам песни складывает. Лист на ветру тоже говорит. Не свое говорит, а что ему ветер подскажет. Это — глупый язык.

— Эх ты, пустыня каракумская! Скажет тоже! Да слышал ли ты, как лес разговаривает? Там, брат, каждый листок свое тебе шепчет. Бывало, заберешься в самую гущу леса, сядешь под березу и слушаешь, слушаешь. Листочки шепчут и шепчут, а думы так и цепляются одна за другую. Хорошо!

Топорков поворачивается на бок и задумчиво глядит вдаль, вспоминая родные леса. Керим тоже смотрит на море и тоже, наверное, вспоминает.

Хорошей дружбе всегда радуешься и немного завидуешь. Без нее жизнь пуста и неуютна, как сидящее на мели судно, покинутое командой и обросшее ракушками. И, пожалуй, никто не умеет ценить дружбу так, как моряки.

Когда недоверчивый и вспыльчивый Сатырбаев пришел на катер, никто не предполагал, что он может завоевать расположение именно Топоркова — первого на катере балагура и насмешника, острого, а подчас и ядовитого на язык. Топорков обставлял шутки тонко, с расчетом на внезапность, и, если они удавались, сам хохотал долго и заразительно. Оплошавший вначале обычно обижался, но уже через минуту добродушно смеялся над промахом другого. Керим так не умел. Попав «на удочку», он злился, уходил куда-нибудь и долго ни с кем не разговаривал.

Старшина, заметивший это, сделал Топоркову внушение:

— Зря вы обижаете человека. Худого он вам ничего не сделал. От коллектива отпугнете матроса. Не понимает он шуток, ну и оставьте его. Вы бы лучше помогли ему, например, в политической учебе.

Топорков обещал, но пока обдумывал, как лучше подойти к матросу — предложить помощь, не ущемляя его гордого самолюбия.

Вскоре после разговора со старшиной Топорков сидел в моторном отсеке, перебирал карбюратор и не заметил, как в отсек спустился Сатырбаев. Он долго молча наблюдал за мотористом. Но вот Топорков увидел молодого комендора:

— Тебе чего?

— Сюда пришел. Первый смеешься — первый учить будешь.

— А… Ну, коли обидел, извини. Учить мне, конечно, нечему тебя, а вот помочь — пожалуйста. Чем богаты, тем и рады. Давай присаживайся, посидим рядком да поговорим ладком. Обсудим.

Но Керим не хотел обсуждать.

— Сказывай, что это?

— Карбюратор. Он рабочую смесь для цилиндров готовит. Постой, а зачем тебе?

— Знать хочу. Все знать хочу. Почему такая маленькая машина весь катер везет, много тонн везет?

— «Везет»! Телегу возят, тебя ишак по степи возил. А катер ходит. Понял? Ну вот опять ты! Эх и горяч: плюнь — и зашипишь. Ладно, больше не буду… Так говоришь, знать все хочешь? Это неплохо. Да ведь видишь, какое дело: у тебя своя специальность определена, вот ее и надо бы сперва изучить как следует.

— Что специальность? Одна пушка. Маленькая пушка, почти пулемет. Части знаем, разбирать, собирать умеем. Стрелял. Командир сказал: «Хорошо Сатырбаев стрелял, молодец Сатырбаев!»

— Эх, Керим, Керим! На катере без году неделя, а уже хвастаться? Нехорошо, дружище!

— Значит, не веришь?

— Нет, почему же? Верю. Из тебя может толковый матрос получиться, только вот эту глупость надо выжить из себя.

— Зачем говоришь «глупость»? Керим себя знает, он еще тебе себя покажет, всем покажет! — Сатырбаев вскочил И пошел к трапу.

— Погоди, а как же…

Но Керима и след простыл.

— Вот чудак! Ничего, перекипит, успокоится.

Топорков ждал, что Керим остынет и снова придет, но того не было. А на другой день вышли в море.

Катер шел полным ходом. За кормой весело кипела вода, а от бортов, точно гигантские усы, расходились две большие волны. Ровно гудели моторы, монотонно и назойливо свистел ветер. Море напоминало Кериму степь, хотя воздух и небо были другими. Там воздух сухой и колючий, обжигает горло, а здесь — густо напоенный запахом моря, прохладный и приятный. Небо там светлее и выше, а здесь оно как бы сливалось с морем, иногда казалось, что катер идет прямо по воздуху.

Пристально вглядываясь в четкую черту горизонта в своем секторе наблюдения, Керим старался представить, какой эффект он произведет на земляков, когда приедет в отпуск. Все будут говорить: «Ах, какой Керим! Герой Керим!» Он будет всем нравиться, особенно девушкам, и особенно одной…

Сигнал боевой тревоги оборвал его мысли. С мостика одна за другой разносились команды:

— Орудие зарядить!

Керим одним движением открыл кранец, выхватил оттуда магазин и вставил его в гнездо.

— По щиту…

Секунды напряженного ожидания.

— Огонь!

Сердито зарычали пулеметы, словно молнии, засверкали трассы.

Пушка молчала. Керим торопливо закидывал взводной рычаг, растерянно и виновато глядя на своего командира старшину первой статьи Видунова…

Когда вернулись в базу, Керим привел свое заведование в порядок, но в кубрик не спустился: было стыдно. Привалившись к рубке, он сидел и ждал, когда его позовет для разговора старшина, а то и сам командир катера.

Неожиданно он услышал их голоса.

— Так в чем же дело? — спрашивал командир.

— Сатырбаев вместо боевого учебный магазин поставил.

— Это я понял. А вот почему? Ведь не мог же он перепутать даже второпях!

— Не должен бы.

— В том-то и дело, что он не просто перепутал. Мы часто говорим: избегать условностей, проводить тренировки в обстановке, приближенной к боевой. Говорим много, а делаем, видимо, еще мало. И даже не столько мало, сколько непродуманно. Сатырбаев хорошо понимает, что, случись такое с ним в боевой обстановке, его оплошность дорого бы обошлась всему экипажу. Но он был уверен, что все это еще «не настоящее», что, мол, в настоящем бою он сумеет себя показать. Он полагал, что эта тревога — просто очередная тренировка и ограничится она только наводкой, как делали мы сегодня уже дважды…

Керим сразу понял, что сделал ошибку непростительную, но считал ее чисто случайной. А теперь выходило — не так это. Командир сумел увидеть то, о чем сам он, Сатырбаев, и не подозревал. Верно, что были мысли и насчет «не настоящего», он и правда думал, что опять будет только наводка.

После ужина Керим подошел к Михаилу. Спросил:

— Смеешься?

— Нет. Обидно только, за тебя обидно. Не везет тебе, Керим.

— Э, не так говоришь. «Хвастаешь, Керим, а не умеешь ничего», — вот как говорить надо.

— Ну, что ж, пусть будет так. Так даже лучше.

— Скажи, что делать надо?

— Исправлять ошибку.

— Не то говоришь. Как в глаза людям глядеть?

С этого дня Керима особенно потянуло к Михаилу. Тот хоть и безжалостно ругал его, часто говорил ему неприятные слова, но Керим чувствовал в них не только справедливость, но и доброжелательность.

Теперь Керим много времени проводил на своем боевом посту. Строгий и скупой на похвалу старшина первой статьи Видунов стал еще требовательнее. Но даже он был доволен молодым комендором. Очередные стрельбы Сатырбаев выполнил отлично, пушку содержит в образцовом порядке, стал скромнее. Поэтому, когда командир катера спросил о Сатырбаеве, старшина ответил:

— Старается. Поощрить думаю, да вот хотел посоветоваться с вами, не рано ли?

— А вы не бойтесь. Если заслуживает — поощряйте.

— Одно мне не нравится: моторы он для чего-то с Топорковым изучать начал.

— А по-моему, это тоже хорошо. Взаимозаменяемость необходима в бою.

Старшина вежливо напомнил:

— По расписанию Сатырбаев не моториста заменять должен.

— Правильно. Но в бою расписание часто меняется. Нехватка моториста — это потеря хода, а потеря хода в бою — это гибель.

Довод был сильный, но и он еще не совсем убедил старшину. Конечно, Сатырбаев может изучить и вторую специальность без ущерба для первой. Только непорядок, когда человек гоняется за профессиями. По глубокому убеждению старшины у всякого к одному делу должно призвание быть. И пусть он любит это дело, отдает ему всего себя без остатка, а не раздваивается. Именно таким было отношение самого старшины к службе, в этом была его правда жизни. Но и в словах командира он тоже чувствовал правду, хотя еще и не понимал ее, не умел соединить со своей.

Однако происшедший вскоре случай заставил старшину окончательно убедиться в правоте слов командира.

Шторм застал наши торпедные катера в море. Мы не успели дотянуть до базы. Командир дивизиона решил зайти в ближайшую бухту.

Бухта, надо заметить, никудышная. Большие корабли в нее не заходят — мелко. Причал там, правда, хоть старенький, но есть. Пришвартовались мы к нему, наш катер у самого края стал. Ждем. Сутки ждем, вторые пошли. Погода не утихает, а еще больше лютует. Волна так прямо через причал и хлещет. Катера, понятно, бьет. Кранцы плетеные изжевало, а на одних резиновых из положения не выйдешь. Плести новые — не успеешь.

Командир дивизиона приказал рубить тальник, связывать его снопами и использовать вместо кранцев. С каждого катера отрядили людей. Пошли и от нас несколько человек на берег.

Надо же было случиться, что именно в этот момент катер оторвало. Волна ударила с такой силой, что бревно, за которое был заведен носовой швартов, вырвало, а кормовой и дополнительные концы точно бритвой перерезало.

Когда командир поднялся на мостик, катер уже отнесло от причала. Оттуда еще раз попытались подать бросательный, но безуспешно. Катер несло на камни.

По сигналу боевой тревоги матросы разбежались по своим местам. Видунов доложил командиру:

— Все, кроме мотористов, на своих местах.

— А где мотористы?

— Я отправил их рубить тальник.

— Всех сразу?

— Так точно, во главе с механиком.

— До сих пор я был убежден, что у меня старшина не юнга, а грамотный моряк.

— Виноват, товарищ командир! Рассчитывал, что они быстро вернутся…

А до валунов оставалось метров тридцать.

Всякий на корабле чувствовал, как дорога каждая секунда: катер вот-вот кинет на камни. И каждый с тревогой и надеждой вглядывался в спокойное, как всегда, лицо командира, ждал, что скажет он?

От пушки к мостику подбежал Сатырбаев:

— Разрешите, товарищ командир! Меня Топорков учил, весь мотор учил…

Командир, видимо что-то прикидывая, посмотрел на валуны, потом на Сатырбаева и коротко приказал:

— Идите! Газ не трогайте, а следите за лампами. Как лампа загорится, значит, переключайте на задний. Поняли? Действуйте!

…Катер был уже у самой кромки валунов. Отвернув от них, командир начал маневрировать. Впрочем, «маневрировать» — это слишком громко: в бухте, как в кувшине, — не развернешься. Расставив экипаж с отпорными крюками и кранцами на борту, командир начал осторожно подходить к причалу. В такую погоду это большой риск. Тем более, что на одного Сатырбаева вполне полагаться нельзя.

Первый раз не удалось подойти настолько близко, чтобы кто-нибудь из мотористов, уже стоявших на причале, успел прыгнуть на катер. Зато при втором заходе приняли сразу двоих: механика и Топоркова. Механик занял свое место на мостике, а Топорков нырнул в моторный отсек.

— Ты, Керим? — удивился он, увидев друга. — Ну и правильно! — И прокричал на ухо — Теперь глаз с меня не спускай. Начинается для нас самая горячая работенка — швартоваться будем!

Еще заход — и катер стал на свое место.

Заглушив моторы, из отсека вылезли Керим и Михаил. Старшина первой статьи Видунов, ожидавший их у люка, подошел к комендору и крепко пожал ему руку:

— Молодец, Сатырбаев! Спасибо.

— Не мне спасибо — ему спасибо говорить надо, — показал Керим на друга.

☆

НА ВАХТЕ

Шестнадцать шагов вдоль левого борта, шестнадцать — вдоль правого. По семь шагов поперек палубы. Итого — сорок шесть. А прошло всего три минуты. Сколько же получится за четыре часа вахты?

Матрос Алексей Евсеев, вахтенный на баке, попал в одну из самых неприятных смен — от нуля до четырех часов. На кораблях ее нередко называют «собачьей вахтой». Трудно в такое время отрываться от крепкого здорового сна. Но еще труднее выстоять часы вахты в полном одиночестве, когда на палубе ни души, не с кем перекинуться словом, когда строго определенный Корабельным уставом скромный уют матросского кубрика кажется таким привлекательным!

Вот уже второй час ходит Алексей по баку. Изредка останавливается, всматриваясь в сырую темноту ночи. И ничего не видит. Только на мысу огонь маяка, рассекая мглу, медленно вращается в своем секторе, будто ощупывает своим желтым лучом мутное рваное небо. Но и в этом луче, кроме тонких ниток дождя, ничего не видно. Дождь не унимается уже вторые сутки. Слышно, как его шорохи растекаются по притихшему кораблю. Нет-нет да и всхлипнет в шпигате вода. И опять все тихо.

Струйка воды стекает за воротник бушлата. Алексей откидывает капюшон плаща, встряхивает его и надевает поплотнее. Снова ходит по палубе, но уже не считает шагов — надоело. Около вентиляционного грибка останавливается. Из-под грибка струится теплый воздух, поднимающийся откуда-то изнутри корабля. «Откуда? — пытается угадать Алексей. — Наверное, из второго кубрика». Он подставляет руки, теплый поток воздуха ласково омывает их. Но от этого не становится теплее. Наоборот, еще острее ощущается промозглая сырость ночи, по всему телу растекается мелкая противная дрожь. Алексей отходит от грибка и больше уже не останавливается около него.

В мокрой темени ночи сверкнул красный огонек. Алексей долго всматривается в ту сторону, но огонек исчезает. Потом он снова появляется, медленно перемещаясь к носу корабля. Видимо, небольшое судно идет левым бортом. Алексей подошел к телефонному ящику, открыл его и, сняв трубку, доложил:

— Красный огонь, правый борт — тридцать.

Голос дежурного по кораблю лейтенанта Назарова коротко ответил:

— Есть!

Алексей подождал, не спросит ли лейтенант еще о чем- нибудь, но тот повесил трубку. «Наверное, ему уже доложили о судне вахтенные сигнальщики, ведь они находятся выше, на мостике, и поэтому должны заметить огонь раньше. А скорее всего — радиометристы. Сейчас радисты обменяются с судном позывными. Вот им, пожалуй, веселее нести вахту, у радистов настоящая служба. А я что — пятая спица в колеснице».

А вокруг все та же густая темнота. Кажется, что она никогда не кончится, что, кроме самого Алексея и этого сыплющего дождем мрака, ничего не существует. «Зачем все это нужно? — думает Алексей. — Зачем нужна эта темнота, дождь, вахта, да и сам я зачем тут нужен? Хожу без всякого дела, никого не интересует, чем я занимаюсь, скучно мне или весело, тепло или холодно. Отстою свои часы, сменюсь, придет другой, и у него будет то же самое — холод и скука».

Сквозь шорох дождя слышатся чьи-то шаги. Они приближаются. Судя по тому, как стучат каблуки, ботинки у идущего не зашнурованы. «Кто бы это мог быть?»

Из-за надстройки показывается матрос в серой рубахе. Он останавливается у волнореза, чиркает спичкой, прикрывая ладонями огонек, прикуривает. Несколько раз подряд затягивается.

Алексей узнает матроса Белякова. Уж его-то на корабле все знают. Известный разгильдяй. Что ни увольнение — чепе. Второй год с ним мучаются, ничего поделать не могут. Теперь, говорят, списывают с корабля. Ну и правильно, нечего с ним нянчиться. Ишь и сейчас вылез на ночь глядя. Ботинки даже зашнуровать поленился.

Заметив Алексея, Беляков спрашивает:

— Стоишь?

— Стою.

— Невеселое, брат, занятие в такую мокрядь. Может, закуришь за компанию? — Беляков протянул Алексею пачку «Беломора».

— Не положено.

— Ну, как знаешь. А то закури, все равно ведь никто не увидит. Или трусишь?

— При чем тут трусость?

— А вот при том. Увидит дежурный — «фитиль» обеспечен. Вот ты и боишься. И зря — никому ты не нужен, дежурный небось спит. Закуривай, что ли, а то папиросы вымокнут.

— Пошел-ка ты…

Впервые в жизни Алексей выругался. Его неприятно поразило и страшно возмутило то, что Беляков сказал: «Никому не нужен». Алексей со стыдом вспомнил, что и сам он только что думал так же. «Неужели я похож на этого… Белякова?»

Беляков, шаркая ботинками, ушел, а Алексей, быстро шагая по мокрой палубе, все еще не мог успокоиться. «Как это так — никому не нужен? А товарищам, которые спят спокойно, надеясь, что я стерегу их сон? А кораблю, стране, всем советским людям, которые тоже уверены, что я зорко берегу их сон и труд?»

Если бы десять минут назад кто-нибудь сказал Алексею все эти слова о товарищах, о стране, он, возможно, усмехнулся бы: «Декларация. Громкие слова. В жизни все проще — положено, вот и служу». Теперь же, после разговора с Беляковым, слова эти не казались Алексею громкими, ему стал как-то сразу особенно близок и глубоко понятен их простой и мудрый смысл.

Ему вдруг вспомнилось, как мать, вытирая слезы кончиком выгоревшего платка, говорила на прощание:

— Вот и вырос ты, Алексей. Отец живой был бы — порадовался бы. Да вот не вернулся с войны. — Она снова уткнулась лицом в платок. Потом решительно вскинула голову и строго сказала — Ну, смотри, служи по совести, командиров слушайся. Не забывай, что вот им, — она указала на прижавшихся к ней Ленку и Ваську, — им расти надо…

«Как они там теперь?» — думал Алексей. Васька пишет, что купили ему новое пальто, учится без троек. Мать все так же работает и хлопочет по хозяйству. Про Ленку что-то не пишет. А за Ленку у Алексея больше всего душа болит. Больно уж худенькая она. Сказалось, видно, что родилась в самое трудное время, когда, кроме кусочка липкого хлеба, и покормить ее было нечем. Алексей очень отчетливо, точно это было вчера, помнит те дни.

Мать приходила с работы осунувшаяся, усталая. Молча, тревожным взглядом смотрела на него, старшóго, и он по опущенным глазам узнавал, что писем от отца опять нет. Так же молча делила кусок хлеба на три дольки. Дольку побольше отдавала всегда самой маленькой — Ленке.

— Мама, а себе?

— Я на работе поужинала. Ешьте, ребята.

Они знали, что на работе она не ужинала. Но они съедали все, потому что всегда были голодны.

«Эх, мама, мама! На руках бы тебя всю жизнь носил, не устал бы. Сколько надо любви и терпения, чтобы прожить такую жизнь, вывести всех нас в люди!» Алексей снова отчетливо увидел испещренное морщинами лицо матери, выгоревший платок, и что-то твердое и удушливое подкатило к горлу…

Сменившись с вахты, Алексей спустился в кубрик. После непроглядной ночной тьмы даже синий свет дежурной лампочки показался слишком ярким.

Дневальный матрос Морозов заворчал:

— Что же это ты? Прямо в плаще заваливаешься в кубрик. Видишь, с тебя целая лужа натекла? Вытирай тут за вами. — И тоном, не терпящим возражения, добавил: — А ну, пойди стряхни!

Алексей покорно поднялся наверх, скинул плащ, встряхнул его несколько раз и снова спустился в кубрик. Морозов взял у него плащ. Развесив его на переборке, спросил:

— Все еще льет?

— Льет, проклятый.

— Замерз?

— Нет. Так, продрог малость.

Морозов открыл рундук с посудой, вынул эмалированную кружку, подал ее Алексею:

— Сходи на камбуз, там чай есть. Погреешься.

Когда Алексей осторожно, чтобы не разлить кипяток, прошел по коридору, вернулся в кубрик и сел за стол, Морозов подвинул к нему на газете толсто нарезанные ломти хлеба и три квадратика пиленого сахара:

— Ешь.

— А ты?

— Я уже поел. А это тебе оставил.

— Спасибо.

— Ладно, чего там. Ешь.

Пока Алексей с жадностью уплетал хлеб, запивая его чаем, Морозов философствовал:

— Голод-то, он не тетка. К утру особенно крепко сосет. По себе знаю…

Забравшись под одеяло, Алексей почувствовал, как приятная истома начала растекаться по всему телу. Он повернулся лицом к переборке с твердым намерением сразу же, ни о чем больше не думая, заснуть. Уже засыпая, почувствовал, как кто-то прикоснулся к нему. С трудом повернув голову, Алексей увидел, что около койки стоит лейтенант Назаров и поправляет сползшее одеяло. Алексей хотел поблагодарить офицера, но отяжелевшая голова снова упала на подушку. Успел только подумать: «А ты говоришь — не нужен!»

☆

ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

При каждом порыве ветра небольшой домик метеостанции испуганно вздрагивал, потом долго скрипел и всхлипывал, точно жаловался кому-то. Он стоял на самой вершине сопки, доступный ветрам всех направлений, и они нещадно хлестали по его промерзшим бокам колючим сухим снегом, гремели железной крышей, рвали ставни и двери.

А в домике было тепло и светло. В углу, постреливая, топилась печка, над столом Веры висела яркая лампочка. И, может быть, именно потому, что за окном металась и злилась вьюга, домик казался Вере особенно уютным. Она даже любила такие вот беспокойные дежурства. Под завывания ветра легко и споро работалось, она ощущала прилив сил, в ней просыпалось что-то неугомонное и радостное. Особенно радовалась она тогда, когда ветер начинался приблизительно в то время, в какое они, синоптики, предсказывали.

Сегодня настроение у Веры с самого начала дежурства было отличнейшее. Составляя карту, она все время напевала и улыбалась. Сегодня придет домой Алексей, и они целые сутки будут вместе. Утром Алексей позвонил, что вернулся. Хорошо, что в субботу.

Сутки… Нет, для них это не просто двадцать четыре часа. В этих свиданиях есть что-то от первых встреч, оно проскальзывает и в улыбке, и во влажнеющем взгляде, и в еще не стертой буднями двухлетней семейной жизни стыдливой застенчивости, которая со стороны, наверное, кажется смешной. Сутки — как это много и в то же время бесконечно мало! Судить об этом могут только жены моряков, не привыкшие измерять счастье месяцами и годами. Двадцать четыре часа. Может быть, даже найдется время помолчать. Хотя бы полчасика. Как хорошо, обнявшись, сидеть у пылающей печки, смотреть на огонь и молчать! Молчать и думать. И знать, о чем думает другой.

«А вдруг опять вызовут?» — мелькнула тревожная мысль; Нет, сегодня не должны вызвать. Сегодня выходов в море не будет, потому что еще три часа назад Вера передала в штаб штормовое предупреждение. У берегов Японии бродит тайфун, он медленно, но неуклонно продвигается на север, его грозные отзвуки долетели и сюда. Вон ведь как злится ветер!

За окном в мутной пелене снежного тумана виднелись желтые брызги огней лежавшего внизу города. Вера долго вглядывалась в лохматую ворочавшуюся за окном темноту, пока не нашла взглядом то место, где был расположен сигнальный пост. Она увидела зажженные на его мачте бело-красные огни и сразу узнала их — это были огни штормового предупреждения.

В дверь просунулось круглое, щедро усыпанное веснушками лицо радистки Лиды Строниной:

— Чай будете пить, Вера Гавриловна?

Чаю хотелось, но его лучше пить дома, вместе с Алексеем. До смены оставалось всего сорок минут.

— Спасибо, Лидочка, я не хочу. Что в эфире?

— Суматоха. Сплошные предупреждения о тайфуне.

Пока Вера обрабатывала принесенные Лидой данные, время дежурства кончилось. Пришла Евгения Павловна. Она долго отряхивалась у двери, колотя рукавицей по плечам и полам пальто, обметала веником валенки. Потом подошла к столу, просмотрела сводки, бегло взглянула на карту и сказала:

— Иди, пока поутихло немного.

Вера быстро оделась, попрощалась с Евгенией Павловной, кивнула заглянувшей в комнату Лиде и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Ветер действительно утих, но она знала, что это ненадолго.

Метель застелила землю снежными простынями. Снег крахмально похрустывал под ногами. Натуженно гудели машины, пробираясь по заснеженным улицам; сердито пыхтели на рейде трудолюбивые буксиры.

До дому Вера пошла не по верхней окраине города, а через центр. Ей, как всегда после дежурства, захотелось окунуться в шумный водоворот кривых улочек и веселую толкотню переулков, торопливо сбегающих со склона сопки, пройти мимо сверкающих витрин магазинов. Она любила этот небольшой, доверчиво прижавшийся к сопке городок, четкий, размеренный ритм его жизни, его своеобразный шум, в котором воедино сливались звуки земли и моря.

В комнате было холодно. Вера принесла из сарая дров, растопила печку. Она хотела, чтобы сегодня все было по- праздничному: начала заново прибирать в комнате; постелила чистую скатерть на стол, принесла из чулана закупленные для торжественных случаев продукты, разложила по тарелкам закуски, начистила картошки.

Алексей где-то задерживался. Может быть, опять зашел в книжный магазин — он очень любит книги и почти каждый раз приносит их целыми стопками. Книги уже давно не умещались в шкафу, пришлось мастерить для них стеллажи, но и они уже полностью заставлены. Все эти книги, за исключением специальных, Вера перечитала за долгие одинокие вечера.

Комната не успевала нагреваться: вновь усилившийся ветер выдувал тепло, которое отдавала печка. Вера накинула на плечи пуховый платок, подвинула к печке старое кэчевское кресло и открыла дверцу. Она долго сидела, глядя на огонь, и думала об Алексее, о работе, о тайфуне. Мысли, точно железные опилки около магнита, цеплялись одна за другую, вытягивались в стройные цепочки. Потом цепочки незаметно оборвались, как будто магнит убрали. В сознании остались какие-то беспорядочные обрывки воспоминаний, а вскоре и они исчезли. Вера задремала.

Очнулась она оттого, что в окно громко хлопнуло ставнем. Наверное, ставень ветром сорвало с крючка. На часах было без четверти десять. Значит, она проспала почти два часа.

«А где же Алексей?»

Вера решила позвонить на корабль. До ближайшего автомата было не менее двух километров. В другое время она доехала бы туда автобусом, но сейчас автобусы вряд ли ходят. Домашний телефон есть близко только у Архиповых. Директор рыбоконсервного завода Семен Петрович Архипов недавно женился на молодой продавщице Майе, которая приходилась чуть ли не ровесницей его старшему сыну. Вера очень любила умершую полгода назад первую жену директора, Марью Борисовну, часто бывала у Архиповых. Но с тех пор как Семен Петрович женился второй раз, Вера не заходила к соседям, ей было неловко и за Семена Петровича и за его молодую жену. И сейчас не хотелось идти к Архиповым. Но идти надо.

Архиповы пили чай. Семен Петрович сидел в кителе, у него было потное страдальческое лицо. Должно быть, в кителе ему было неудобно, воротник тесен. Вера вспомнила, что при Марье Борисовне он дома надевал просторную рубашку и домашние туфли. «Стесняется молодой жены», — решила Вера.

Корабельный телефон не отвечал, не было даже гудков. Значит, телефон отключен. Вера позвонила на пирс, ей сухо ответили: «Капитан-лейтенанта Матвеева сегодня не будет». Неужели он в самом деле ушел в море?

— Вы не знаете, корабли сегодня не выходили? — спросила Вера у Семена Петровича.

— Один утром ушел, а какой — не знаю.

— Что-нибудь случилось?

— Наш рыбачий сейнер попал в тайфун. Вот послали на выручку. Скоро должны вернуться.

— Значит, Алеша и ушел, — вздохнула Вера.

Ей вдруг стало обидно. В прошлый раз, когда она ждала Алексея домой, у нее не было твердой уверенности, что он придет именно в тот вечер, в какой обещал. Сегодня же она была совершенно уверена, что он придет, ждала его, готовилась и настроилась на встречу.

— Посидите с нами, Вера Гавриловна, — предложил Семен Петрович. — Вы теперь к нам редко заходите.

— Спасибо, но я пойду. Пойду встречать на пирс.

— В такую погоду? — удивилась Маня. — Никуда ваш Алексей не денется. Посидите. Я вам сейчас покажу, какие я купила туфли — мечта в полоску!

Семен Петрович поморщился, бросил на Веру извиняющийся взгляд и встал.

Майя, надев туфли, крутилась перед зеркалом:

— Хорошо? Архипов, ты не дуйся, посмотри, как они прелестны!

Семен Петрович пожал плечами и ничего не сказал. Вера хорошо знала беспокойный характер Архипова и подумала сейчас о том, что раньше он не усидел бы дома, попади его сейнер в беду. Он бы, наверное, остался на заводе, что-то предпринимал, кого-то тормошил, с кем-то ругался. А сейчас не решается уйти от жены.

— Так вы, значит, на пирс? — спросил Семен Петрович, и Вера по его голосу поняла, что ему бы тоже хотелось пойти туда.

— Не позавидуешь вашей жизни, — сказала Майя. — Редко видитесь, тревожитесь…

Майя, кажется, сочувствует. Или жалеет?

Еще до замужества Вера дружила со многими из жен офицеров. Они почти всегда одни ходили в кино, брали на себя большую часть мужских дел по хозяйству и все заботы по воспитанию детей, месяцами не видели своих мужей, а мужья недоумевали, когда успевают так быстро расти дети. Даже когда мужья бывали дома, жены с тревогой прислушивались к каждому ночному звуку: а вдруг опять мужа срочно вызовут на корабль? И Вера сочувствовала им, иных даже жалела.

Неужели теперь жалеют ее? Нет, ей не нужна ничья жалость, ее не за что жалеть. Она не хочет другой жизни, другой судьбы. Ей иногда бывает грустно, но она ни разу не раскаивалась, что стала женой Алексея. Конечно, в том, что они так редко видятся, есть какая-то ненормальность. Наверное, он мог бы бывать дома чаще, если бы хорошо был организован отдых офицеров. Об этом теперь говорят все чаще и чаще, и многое, хотя и далеко не все, уже сделано. Еще и должность у него такая — старший помощник, ему не рекомендуется часто оставлять корабль. Наверное, это самая трудная ступень в корабельной службе, но ведь когда-то Алексей перешагнет ее? Когда? Может быть, не скоро. Ничего, она подождет. Она очень любит Алексея. Но она хорошо понимает, что он принадлежит не только ей…

Вера попрощалась с Архиповыми и вышла.

Она шла к гавани, навстречу ветру, он бросал ей в лицо, колючие крупинки снега и, забираясь за воротник, обжигал шею и грудь. Вера попыталась унять свою тревогу. Разве впервые Алексей уходит в штормовой океан?

Но чем ближе она подходила к гавани, тем могучее ревел океан и тем тревожнее становилось на душе. Где сейчас Алексей, где рыбаки, которых он ушел спасать, удастся ли их спасти? Ей казалось, что она слышит их крики, ей чудился скрежет металла.

Теперь чувство тревоги переросло почти в панический ужас. Вера не замечала, что уже не идет, а бежит, бежит из последних сил. Только когда она достигла пирса и столкнулась с командиром корабля капитаном 3 ранга Пахомовым, ею овладела слабость.

— Вера Гавриловна? Что с вами? — спросил Пахомов.

Она долго не могла перевести дыхания. Наконец спросила:

— Где Алеша? Что с ним?

— Успокойтесь, ничего не случилось. Алексей Петрович пошел домой, как только мы вернулись. Вы где-то разошлись с ним! Идите догоняйте его.

Но она не могла сразу идти. Она сидела, прислушиваясь к коротким, как выстрелы, приказаниям, которые Пахомов отдавал в темноту:

— Подать добавочный!.. Заводи!..

Должно быть, корабль только что вернулся, и сейчас по случаю шторма заводились дополнительные швартовы. Вера вспомнила, что за этим должен следить Алексей. Значит, Пахомов, отпустив его домой, работал и вместо него. Она хотела поблагодарить Пахомова, но теперь его голос доносился издалека, с борта корабля. Вера встала и пошла домой.

Муж спал на диване одетый. Рядом на стуле стояла тарелка с недоеденным бутербродом. Алексей заметно похудел, лицо его осунулось, почернело, волнистые волосы лежали на голове свалявшейся шапкой.

Долго в нерешительности стояла Вера над ним: будить или не будить? Знала, что он будет недоволен, если она не разбудит его. Но ей хотелось, чтобы он хорошо отдохнул: на корабле не отдохнет как следует, там у него слишком много забот. А когда ему возвращаться на корабль? Может быть, уже утром.

Вера осторожно расшнуровала и сняла с него ботинки. Когда она, слегка приподняв его голову, подсовывала под нее подушку, Алексей что-то пробормотал, но не проснулся. Она смотрела на него с серьезной озабоченностью и радостью. Вот он и дома. Родной, самый близкий человек. Сейчас ей больше ничего не надо, у нее не осталось ни тревоги, ни обиды. Сейчас она чувствует себя счастливой. Ей даже жаль людей, лишенных радости вот таких встреч, тревог и волнений, которые оставляют ощущение настоящего счастья.

Она вспомнила о Майе, о том, как та восхищалась туфлями. И сейчас Майя показалась ей маленькой и жалкой…

Алексея все-таки придется разбудить. Надо, чтобы он поел и разделся. Одетым он не отдохнет. Пусть поспит еще полчаса тут, а потом она его разбудит.

Вера подошла к окну и удивилась, что узоры, расписанные морозом на стекле, были новыми, не похожими на прежние.

Она подышала на стекло, и по узору расплылось темное пятно. Оно становилось все шире и шире, и вот уже показалась крыша соседнего дома. Далеко за ним проступила голова мола, в конце которого стоял сигнальный пост. Над ним все еще горели огни штурмового предупреждения.

☆

ПОЙДУТ КОММУНИСТЫ

На исходе были третьи сутки учений, когда подводной лодке удалось наконец уйти от преследования сторожевых кораблей «противника». Шатаясь от усталости, свободные от вахт моряки свалились кто в койку, а кто прямо на паёлы и тотчас уснули крепким сном. Только в первом отсеке не спали. Старшина первой статьи Александр Бодров, которого матросы между собой ласково звали Сан Санычем, собрав своих подчиненных, сказал:

— Учения еще не закончены, не исключена новая встреча с «противником». Поэтому мы сейчас произведем перезарядку торпед. Отдохнем после.

Старшина обвел матросов внимательным взглядом и почти на всех лицах прочитал одно и то же: «Раз надо, значит, надо».

— А где Самохин? — спросил старшина.

— Сейчас тут был, — оглядываясь, сказал старший матрос Селиванов, — Небось опять «шумы прослушивает».

— Он на это горазд.

— Лодырь отпетый.

— На чужом горбу в рай собирается…

Старшина, спокойно выждав, пока все выскажутся, переспросил:

— А где же все-таки Самохин?

Самохина нашли тут же, в отсеке. Он спал за стеллажами. Должно быть, ему снилось что-то приятное, потому что он во сне улыбался, обнажая свои крупные, желтые, как кукурузные зерна, зубы. Селиванов потряс его за плечо, но Самохин лишь что-то промычал и, повернувшись на спину, захрапел. Селиванов потянул его за ногу, Самохин отбрыкивался, не просыпаясь.

— Вот видите, товарищ старшина, — развел руками Селиванов. — Его теперь и пушкой не разбудишь.

— А мы сейчас без пушки попробуем, — сказал старшина и, наклонившись к спящему, негромко сказал: — Боевая тревога!

Самохин тотчас открыл глаза, быстро поднялся и пошел на свой боевой пост. Посыпались смешки, но старшина оборвал:

— Ничего смешного нет! Идите сюда, Самохин. Аппараты перезаряжать будем.

— Машина и та отдыха требует, — недовольно пробурчал Самохин. — А мы третьи сутки вкалываем…

За Самохиным на лодке прочно утвердилась репутация лодыря. При своей недюжинной силе он был неловок и ленив, свои обязанности выполнял нехотя. Правда, в пререкания со старшинами не вступал, но так или иначе часто проявлял недовольство. И сейчас, приступив к работе, он еще долго что-то ворчал себе под нос.

В отсек зашел посредник, офицер штаба. Понаблюдав за работой торпедистов и убедившись, что все идет, как надо, он ушел в центральный пост. Вскоре оттуда поступила вводная:

— «Пробоина» во втором отсеке и «пожар» в первой группе аккумуляторной батареи!

Тотчас же в динамиках боевой трансляции моряки услышали голос командира:

— Аварийная тревога! Продуть среднюю! Товсь дизеля!

В помощь морякам «пострадавшего» отсека была направлена корабельная аварийная партия. Вместе с Бодровым во второй отсек ушел и Самохин. Когда батарея была обесточена, в отсеке началась борьба с огнем, водой и дымом. Хотя «авария» была условной, но дым в отсеке был настоящим — механик зажег там шашку. Надев кислородный прибор, Бодров быстро огляделся. Он увидел, что Самохин уже ставит подпирающий брус. Старшина схватил клинья.

Все время, пока они заделывали «пробоину», Бодров наблюдал за Самохиным. Матрос действовал решительно и ловко. «Вот ведь может же!» — подумал старшина.

Вернувшись в свой отсек, они снова принялись за прерванную работу. Когда закончили перезарядку и Бодров доложил об этом в центральный пост, оттуда поступило распоряжение выделить трех человек для скалывания льда.

— Слышали? — спросил старшина.

— Слыхали, — за всех ответил Самохин. — Только зачем это? Погрузиться — и лед растает.

— А «пробоина»? — спросил Селиванов.

— Так ведь она ненастоящая! — возразил Самохин.

— А если бы настоящая?

— Тогда другое дело. А то играем, как ребятишки, — махнул рукой Самохин.

«Так вот, оказывается, в чем дело!» — подумал Бодров.

Он поочередно оглядел стоявших перед ним людей. Осунувшиеся, почерневшие лица. Лихорадочный блеск глубоко ввалившихся воспаленных глаз. У Иванова дрожат руки, и он стыдливо прячет их за спину. Савченко устало привалился к аппарату и стоя засыпает. Да, все очень устали. Но кому-то надо идти.

— Пойдут коммунисты. Селиванов, Иванов, ну и я. Остальным отдыхать, — приказал старшина и стал натягивать рукавицы.

Самохин заметил, что одна рукавица у старшины прогорела. Должно быть, прожег, когда тушил шашку во втором отсеке. Самохин протянул старшине свои рукавицы:

— Вот, возьмите. Теплее будет.

— Спасибо.

Когда Бодров, Селиванов и Иванов ушли, все начали укладываться спать. В надводном положении лодку сильно качало. Самохин постоял возле своей койки. «Вытряхнет», — решил он и, взяв подушку, лег рядом с койкой. И тотчас уснул.

Проснулся он оттого, что кто-то прямо над ухом у него сказал:

— Осторожно! Бери за ноги.

Самохин почувствовал, как его подняли и куда-то понесли. Открыв глаза, он увидел Бодрова.

— Проснулся.? — спросил старшина. — А мы тебя на матрац решили положить. Простудишься.

Самохин только теперь почувствовал, что продрог. Когда его положили на матрац, он сел. Старшина и Селиванов еще стояли возле него. В отсеке было холодно, изо рта вырывался пар.

— А ведь я и верно замерз, — сказал Самохин, зябко поеживаясь.

— Ты с нами за компанию чайку выпей, — предложил Иванов. Он сидел за столом и обеими руками держал дымящуюся кружку. У его ног стоял чайник. Иванов зажимал его сапогами, чтобы чайник не катался по палубе. Допив кружку, Иванов снова налил в нее чаю и протянул Самохину: —Угощайся.

Пока Самохин, обжигаясь и звучно причмокивая, пил чай, Иванов, уронив голову на стол, заснул. Бодров и Селиванов опять собрались наверх. Они хотели разбудить Иванова, но Самохин сказал:

— Не надо. Я за него схожу.

Бодров молча кивнул. Самохин встал, помог старшине уложить на матрац Иванова, укрыл его двумя одеялами.

Самохин, вслед за старшиной поднявшись наверх, увидел необычную картину. Стальное тело лодки, покрытое льдом, было скользким и гладким, как голыш. Под ледяной шубой теперь были скрыты все палубные устройства. На антеннах, на рубочном козырьке висели тяжелые сосульки самых причудливых форм. От огромной тяжести намерзшего на верхней палубе льда остойчивость лодки уменьшилась, корабль круто валило с борта на борт. Пронзительный ветер срывал с лохматых верхушек волн тяжелые брызги. Долетая до мостика, они превращались в ледяные шарики и больно хлестали по лицу.

Обвязавшись концами и захватив скользкие ломики, моряки осторожно спустились на палубу. Бодров заботливо наставлял Самохина:

— На скользкое место не становись — смоет. Сначала выдолби площадку для ног, да пошершавее, чтобы не скользить, а потом уж дальше скалывай. Понял?

Им достался участок недалеко от рубки. Работать здесь было легче, чем на носу, который то и дело захлестывала волна. Однако и здесь не было спасения от воды, и вскоре куртка и брюки покрылись тонким, хрустящим, как слюда, слоем. Однако теперь Самохин не чувствовал холода. Наоборот, ему стало жарко. Он крошил и крошил ломиком лед и довольно быстро очистил вокруг себя широкую площадку. Но, остановившись, чтобы передохнуть, увидел, что площадка снова покрывается льдом. «Что же это такое? Выходит, не успеем этот лед сколоть как нарастет новый», — подумал он. Его охватила жгучая злоба, он начал яростно долбить ломом. В порыве этой ярости совсем забыл об осторожности, поскользнулся и покатился за борт. Наверное, пришлось бы ему выкупаться, если бы не Бодров. Старшина успел схватить его за воротник куртки и помог выбраться на очищенную ото льда площадку. Но ломик утонул, — видимо, Самохин плохо привязал его, и он выскочил из петли. Работавший на носу боцман строго посмотрел на Самохина, однако приказал выдать другой ломик.

Теперь Самохин действовал осмотрительнее. Он совсем приноровился к волне и качке, знал, когда надо переждать, а когда подналечь на работу, чтобы успеть сделать как можно больше за время между накатами волны. Вскоре обогнал и Бодрова и Селиванова. Теперь уже не он за ними тянулся, а они за ним. Самохину вдруг стало весело и приятно оттого, что он работает лучше. Его охватил настоящий азарт.

Когда они спустились вниз и вернулись в отсек, Самохин почувствовал усталость. Но усталость на этот раз показалась ему приятной, и приподнятое настроение, охватившее его на работе, не проходило. Переодеваясь, весело заметил:

— А, поди, полегчало, лодке-то!

— Полегче стало, — согласился Селиванов. И похвалил: — А ты хорошо работал. Молодец!

Смущенный этой похвалой, стараясь перевести разговор на другую тему, Самохин спросил у Бодрова:

— А что, товарищ старшина, лед этот здорово влияет?

— А как же. Могут замерзнуть приводы и валики, выходящие в надстройку и ограждение рубки. Или тарелки клапанов вентиляции. Заест, скажем, клапан концевой цистерны, а надо будет погрузиться. Придется тогда погружаться с аварийным дифферентом. Правда, все покрыто незамерзающей смазкой, но лед все сковать может.

— Выходит, опасная эта ледяная шуба для лодки.

Помолчали. Селиванов задумчиво сказал:

— Бывает, что у иного человека душа вот так же льдом покрыта. Тоже опасно.

— Ты это на кого намекаешь? — насторожился Самохин.

— На тебя, Тимофей. Глядел я сегодня — работал ты хорошо, радовала тебя работа. Значит, в душе-то ты работящий. Только весь будто покрыт ледяной коркой. Очень уж равнодушный ко всему. А откуда это у тебя, непонятно.

Селиванов замолчал, выжидательно глядя на Самохина. Бодров тоже молчал и, судя по всему, был согласен с Селивановым. Самохин задумался: что им ответить? Он понимал, что они неспроста завели этот разговор именно сейчас, когда он почувствовал к ним расположение и доверие. Правда, он всегда доверял им больше, чем кому-либо другому, хотя они чаще других критиковали его, и критиковали резко и непримиримо. Даже тогда, когда ему становилось обидно, он сознавал, что они правы, и в чем-то чувствовал их превосходство над собой. В чем именно — он не понимал, но догадывался, что в чем-то очень важном.

А сегодня ему многое помогла понять простая и короткая фраза: «Пойдут коммунисты». Он видел, что они за эти трое суток вымотались не меньше, а, пожалуй, больше других, тоже валились с ног от усталости, тоже засыпали на ходу. Но они пошли. Так, наверное, в годы войны коммунисты шли в последний бой. «Пойдут коммунисты…» Может быть, услышав этот клич, его отец в ноябре сорок второго года отправился с партизанским заданием в стан врага, зная, что живым уже не вернется.

«И эти, если понадобится, пойдут на что угодно, даже на смерть», — подумал Самохин о Бодрове и Селиванове. И, чуть помедлив, тихо сказал:

— А вы вот что, ребята: скалывайте с меня лед-то. Мне, поди, тоже полегчает…

☆

ДУШЕВНЫЙ БОЕПРИПАС

Островок лежит почти в центре залива. Его высокие отвесные гранитные берега, облизанные морской волной, холодно поблескивают, точно полированные. Посредине острова возвышается круглая, побеленная известью башня маяка. С моря островок с этой башней очень напоминает детскую игрушку «волчок». Кажется, кто-то раскрутил его, поставил посредине залива, и он так до сих пор и вертится. Это ощущение усиливается еще тем, что на маяке горит не проблесковый, а постоянный вращающийся огонь.

В верхней части маячной башни расположены служебные помещения, нижняя же служит жилищем для работающей на маяке команды и по флотской традиции именуется кубриком. Маяк обслуживается шестью матросами во главе со старшиной первой статьи Кольцовым.

В этот день в кубрике царит необычное оживление. Еще до ледостава на маяк завезли маленькую пушистую елку. Сегодня ее поставили на широкую крестовину, и электрик матрос Гришин, примостившись на стремянке, опутывает ее проводами, на которых болтаются разноцветные лампочки. Ему помогают матросы Кочерга, Сатин и Цаплин. Старшина первой статьи Кольцов и вахтенный радист Проценко находятся наверху. Старшина уже третий раз спускается в кубрик и спрашивает:

— Соколов не пришел?

— Нет еще, — отвечает за всех Кочерга. — Успеет, до Нового года еще восемь часов.

— Не о том речь. Ветер вон усиливается, лед еще тонкий, как бы не побило волной, — озабоченно замечает старшина.

— Ничего, и лед выдержит. В заливе волнишка-то редко расходится, — успокаивает Кочерга, хотя и сам с тревогой думает о Соколове.

А матрос Василий Соколов тем временем шагает по льду к острову. Он изредка поправляет висящую на боку сумку и смотрит на часы. Времени остается мало. Конечно, если идти прямиком к острову, то можно еще и часик сэкономить. Но прямиком нельзя: лед на середине залива еще совсем тонкий, пожалуй, не выдержит. Приходится держаться ближе к берегу. Надо выйти к северной стороне — там остров ближе всего лежит к берегу и лед потолще.

Ветер все усиливается, бросает в лицо снежную крупу. Идти становится труднее. Василий чувствует, как к спине прилипает тельняшка. К тому же и лед пошел неровный, до ледостава к этому берегу нагнало шугу, она так и вмерзла, образовав небольшие торосы.

Чуть впереди Василия низко летит одинокая чайка. Она летит к открытому морю, оно не замерзло, и там чайка может спокойно заниматься своим промыслом, подстерегая косяки рыб. Птица продвигается вперед медленно, почти с такой же скоростью, что и Василий. Вот она присела на лед, немного отдохнула и снова поднялась. Резкий порыв ветра отбросил ее назад, но она снова упрямо захлопала крыльями. «Настырная!» — одобрительно подумал о чайке Василий и прибавил шаг. И снова подумал: «Как на соревнованиях по бегу. Там вперед ставят лучшего бегуна, он задает темп остальным, за ним тянутся. Вот и я за ней потянусь. Небось голодная, бедняга, ей и нет другого выхода, как только лететь к морю. А я, конечно, мог бы остаться в базе, мог бы даже и вовсе не уходить с острова».

Собственно, его никто и не посылал в базу. Просто из-за ледостава на остров давно не привозили почту, ребята начали скучать без газет и писем. Вот он и решил к празднику порадовать их.

Неожиданно он почувствовал, как под ногами зыбко заколыхался лед, и, осмотревшись, сообразил, что слишком далеко ушел от берега. Он повернулся и осторожно, не отрывая ног, точно на лыжах, пошел к берегу. Ботинки зашаркали по неровному льду, а расшатавшийся гвоздь на подковке левого ботинка начал издавать что-то похожее на свист, как будто где-то рядом алмазом резали стекло.

Он был уже метрах в пятидесяти от берега, когда лед под ним с треском рухнул. Тело сразу же обожгло водой. Он ухватился за кромку льда, навалился, но она хрустнула и ушла под воду. Вслед за ней потянуло и его, он окунулся с головой, но тут же вынырнул. Опять схватился за лед, но лед опять обломился. Он хватался снова и снова, а лед все ломался и ломался. Василий почувствовал, как сводит судорогой ноги, и понял: это конец.

И тут внезапно мелькнуло: «А как же письма?» Он испуганно схватился за плечо, нащупал ремень и, скользнув по нему ладонью, ухватился за сумку. Теперь мысль работала четко. «Выбросить сумку на лед, потом найдут.

Но главное — спокойствие. Прежде всего надо снять сумку». Ноги окончательно свело, теперь он держался на воде только с помощью рук. Одна из них понадобится, чтобы снять сумку. Удержится ли на одной?

Сделав глубокий вдох, Василий левой рукой ухватился за ремень и потянул его вверх. И тотчас же почувствовал, что сам он стремительно пошел вниз. Уже под водой успел сдернуть из-за шеи ремень. С трудом вынырнув, долго барахтался, крепко сжимая в кулаке ремень. Наконец ухватился правой рукой за лед, быстро поднял левую руку и выбросил сумку. Она, заскользив по льду, откатилась метров на шесть-семь.

Уйдя под воду, быстро, насколько позволяли это окоченевшие руки, начал грести. Но никак не мог выбраться на поверхность. Уже сделал в воде выдох, снова спирало в груди. И только тогда, когда он хлебнул воды, голова его оказалась на поверхности. Жадно глотнул воздух и почти тотчас слева от себя услышал чей-то крик:

— Держи-ись!

Он повернул голову и увидел, что по льду ползет в одной гимнастерке солдат и толкает перед собой жердь. Собрав последние силы, наваливаясь всем телом на лед, раздирая в кровь руки, Василий поплыл навстречу. Ухватившись за жердь, он хотел приподняться, но не смог…

Очнулся он в ярко освещенной комнате. Кто-то растирал его. Тер энергично. Тело Василия так и ходило под сильными руками. Кожу слегка покалывало. Точно сквозь сон откуда-то издалека доносился торопливый голос:

— …Чувствам нет, а палкам держит. Цепкий рука. Я кусал мал-мало, он отпускал.

— Кусал? Ай да Гирейка! Додумается же! — восторженно говорит кто-то хрипловатым голосом.

— Совсем мало кусал, чуть-чуть кусал, — оправдывается Гирей.

— Да ты рассказывай, что дальше-то было, — настаивает хрипловатый нетерпеливо.

— Бежал командир, хватал матросам, таскал сюда…

Василий повернул голову и увидел, что, окруженный товарищами, за столом сидит щупленький солдат с узкими, немного раскосыми глазами. Василий узнал эти глаза и благодарно улыбнулся. Но солдат не заметил этого, он поставил на ладонь стакан крепкого чая и начал звучно тянуть его. Вдруг солдат поставил стакан на стол и к чему-то прислушался. Насторожились и другие солдаты. Потом дружно бросились к окну.

— Вертолет! — крикнул кто-то.

Растиравший Василия сержант тоже подошел к окну, посмотрел, постоял в раздумье и решительно направился к телефону. Покрутив ручку, поднял трубку и спокойно сказал:

— Товарищ капитан, там вертолет крутится. Может, матроса ищет, так сообщить бы им, что он у нас. Ну, тот, которого Гирей Давлятчин вытащил.

Повесив трубку, сержант подошел к Василию:

— Ну как, ожил?

Василий кивнул. Потом приподнялся и с тревогой спросил:

— Сумку нашли?

— Нашли. Вон вместе с твоим обмундированием сушится.

Только теперь Василий понял, что лежит голым.

— А что в ней, в сумке-то? — полюбопытствовал сержант.

— Письма. Туда, на остров.

— Из-за них и шел? — спросил один из солдат. — Если уж они вам так нужны, запросили бы. Тем же вертолетом вам и доставили бы их.

— Да ведь писем-то всего на семерых. А такую махину посылать, одного горючего сколько надо.

— Ну, письма, они, брат, тоже не пустяк, — сказал сержант. — Тоже горючее, только подороже, чем для машины. Для человеческой души горючее. Точнее сказать, душевный боеприпас.

Через несколько минут возле стоявшей на берегу казармы приземлился вертолет. Врач, осмотрев Василия, коротко сказал:

— В госпиталь.

Василия одели в армейское обмундирование и, положив на носилки, понесли к вертолету. Когда машина оторвалась от земли, Василий вспомнил, что так и не успел поблагодарить Гирея Давлятчина и его товарищей. «Нехорошо получилось. Ну да ладно. Выпишусь из госпиталя — найду».

Вертолет качнуло, он слегка накренился, и Василий увидел в иллюминатор свет маяка. Порывисто сел, но врач остановил его:

— Лежите спокойно, вам нельзя двигаться.

— Доктор, там у меня сумка, ее надо на маяк доставить. Попросите летчика, может, залетим?

— А что в сумке-то? Важное?

— Важное. Душевный боеприпас.

Врач недоуменно пожал плечами и пошел к летчикам. Вертолет развернулся и вскоре опустился над островом.

☆

ЧУЖАЯ СЛАВА

Он стоял перед старшиной, точно провинившийся школьник, перед строгим учителем. Было в нем что-то еще совсем неустоявшееся, непрочное: круглые, гладкие щеки заливал румянец смущения, по-детски припухлые губы обиженно вздрагивали, удивительно ясные голубые глаза смотрели на старшину без робости, но с каким-то тревожным ожиданием, будто спрашивали: «А что, товарищ старшина, я действительно неказист? Или не очень?»

Старшина первой статьи Золототрубов разглядывал новичка с любопытством и недоверием. Ростом маловат, плечи худенькие и покатые, как у девочки, руки прозрачные, пальцы тоненькие и длинные, ими хорошо бы играть на скрипке. «Нет, не выдюжит», — решил старшина. Ему вдруг стало почему-то жаль этого молодого матроса, захотелось снять с него бескозырку, ласково погладить по льняным волосам ладонью и утешить: «Ничего, мальчик, не отчаивайся, найдем и тебе дело по плечу».

Заметив, что обступившие их матросы смотрят на новичка иронически, старшина строго приказал:

— Разойдись!

И, обращаясь к молодому матросу, спросил:

— Как фамилия?

— Кургапкин Иван, — ответил матрос. И тут же поправился: — Матрос Кургапкин.

— Так что пойдете, матрос Кургапкин, в первую башню.

Когда молодой матрос отошел, старшина тяжело вздохнул. Хорошо еще, что командир назначил новичка в первую башню. Там народ крупный, богатыри как на подбор. Могут, когда понадобится, и за новичка поработать…

В первой башне Кургапкина встретили приветливо. Особенно хорошо отнесся к нему матрос Кузьма Прошин.

— Ничего, брат, не теряйся, — ободрял он Кургапкина, похлопывая его по плечу. — Держись около меня, надежнее будет.

Новичок окинул Кузьму быстрым взглядом и решил, что с ним действительно будет надежно. Кузьма был хоть ростом тоже невелик, но в плечах широк и кряжист, как ядреный пень. Толстые, чуть кривоватые ноги крепко держали его жилистое тело с длинными руками, играющими под форменкой тугими мускулами. К тому же Кузьма служил по четвертому году, и, надо полагать, никто не осмелится ему в чем-то перечить.

Койка Ивана оказалась рядом с койкой Кузьмы, а рундук был один на двоих. У Кузьмы было верхнее отделение, а у Ивана — нижнее. Но многим они пользовались сообща. Например, у Кузьмы часто не оказывалось зубной пасты или одеколона, и Иван предлагал ему свои. Кузьма почти все время забывал сигареты. Однажды старший матрос Семкин спросил у Кузьмы:

— Ты что, Прошин, на новый сорт сигарет перешел?

— Ага, — весело согласился Кузьма. — Раньше «махорочные» курил, а теперь в основном чужие.

— Свои-то что же не куришь?

— Мне, мил друг, врачи запретили.

Он умел отшучиваться, даже когда старшина делал ему замечания. А замечаний Кузьма получал немало, потому что был отменно ленив и нерадив. Он умел как-то незаметно увильнуть от тяжелой работы, свалить ее на плечи товарища, ухитрялся какими-то путями получать освобождения у корабельного врача, слишком доверявшего назойливому пациенту. Он часто жаловался на то, что у него ломит поясницу. Скоро Кургапкин заметил, что Прошин вообще любит жаловаться. Он жаловался на требовательность командиров, на тяготы корабельной жизни, на жару, на дождь. Единственное, на что он, пожалуй, никогда не жаловался, — это на отсутствие аппетита.

Зато когда выпадала легкая работа, Кузьма становился неузнаваемым. Он весь как-то преображался, работал весело, легко и быстро, сыпал пословицами и прибаутками, которых знал много. И почти всегда в таких случаях его отмечали. Поэтому и оказалось, что в карточке взысканий и поощрений Прошина было не меньше благодарностей, чем у самых старательных матросов.

К Ивану он относился с покровительственной снисходительностью.

— Дружба в нашей флотской жизни — первое дело, — поучал Кузьма. — Ты мне уважишь, я тебе помогу. Так-то.

Иван что-то не замечал, чтобы Кузьма кому-нибудь помогал или кого-нибудь «уважил».

Однажды Иван собирался в увольнение. Кузьма спросил:

— Куда идешь?

— Не знаю еще. Может быть, в кино.

— А деньги есть? — осведомился Кузьма.

— Найдутся.

— Слушай, одолжи мне? Я, понимаешь ли, на день рождения приглашен к одной девчонке, а на подарок деньжат нет. Ну зачем тебе в городе кино смотреть, когда у нас каждую неделю на корабле по две картины бесплатно крутят?

— У нас старые.

— А какая разница? На неделю раньше посмотришь, на неделю позже — ничего от этого не изменится.

Иван отдал Кузьме деньги, оставив себе лишь полтинник.

Почти весь вечер он бесцельно бродил по городу. После строго размеренной и однообразной корабельной жизни веселая суета городских улиц казалась особенно приятной. Переливаясь, ярко сияли огни реклам, проносились полупустые автобусы, скрежетали на поворотах совсем пустые трамваи. В этот не по-осеннему теплый вечер никто не хотел ехать. На тротуарах трудно было протиснуться. Люди были одеты празднично, пестрая река улицы несла их к городскому саду, где играл духовой оркестр.

Иван решил осмотреть весь город. Он прошел по главной улице, потом свернул на параллельную, потом в какой-то переулок и вскоре вышел на окраину города. Домики здесь были одноэтажные, с палисадниками, переулки не освещались. Ивану казалось, что он идет по своему селу, вот-вот выйдет на знакомую улицу, увидит свой дом. Он долго стоял около одного дома, очень похожего на правление его родного колхоза. Такие же широкие окна, высокое, с крышей, крыльцо, такой же широкий, побеленный известью фундамент. И вывеска на том же месте — слева от крыльца. Только надпись на ней другая: «Райторгплодоовощ». Придумают же такое!

Неожиданно из переулка донесся крик:

— …и-и-те!

Кричала женщина. Иван бросился в переулок.

На фоне освещенной улицы он заметил три силуэта. Когда подбежал ближе, увидел, что два рослых парня вырывают что-то из рук женщины, а она, прислонившись к забору, отбивается от них ногами. Она первой увидела Ивана и закричала:

— Скорей, грабят!

Один из парней бросился наутек, а второй пошел навстречу Ивану. Иван заметил, что в руке у него что-то блеснуло. «Нож!» — догадался Иван и почувствовал, как непроизвольно замедлил свой бег. Потом Иван остановился, высматривая, где бы схватить камень или палку. Но под рукой ничего не оказалось. А парень был уже в семи-восьми шагах. Иван торопливо сдернул ремень. И в тот момент, когда парень поднял руку с ножом, Иван резко рванулся в сторону и ударил по руке бляхой. Он быстро наступил ногой на упавший нож и ударил бляхой уже по лицу бандита. Тот вскрикнул и опрометью бросился бежать. Иван поднял нож, хотел забросить его подальше, но передумал: «А вдруг вернутся?» И сунул нож в карман, рукояткой вниз.

Женщина все еще стояла, прислонившись к забору, и плакала.

— Что они у вас взяли? — спросил Иван.

— Ничего не успели. Сумку хотели отнять да часы. Спасибо, вы подоспели.

— Пойдемте, я провожу вас.

Она жила недалеко, в соседнем переулке. До самого ее дома шли молча. У калитки она сказала:

— А ведь у меня двое детей. — И опять заплакала.

— Ничего, все обошлось, — успокоил ее Иван и, попрощавшись, пошел.

— Как вас зовут? — крикнула она уже вдогонку.

Иван остановился. Подумав, ответил:

— Моряком.

Когда он вернулся на корабль, Кузьма уже укладывался спать. Иван тоже начал раздеваться. Когда стянул брюки, на пол упал нож. Только теперь Иван вспомнил, что так и не выбросил его. Он поднял нож и стал рассматривать.

— Откуда это у тебя? — поинтересовался Кузьма.

Иван рассказал, что с ним произошло.

— И ты не назвал ей себя? — удивился Кузьма.

— Нет. А зачем?

— Вот дурень! Да ведь это пахнет отпуском. Понимаешь? Нет? За такое дело краткосрочный отпуск командир обязательно даст. Хотя тебе может и не дать, ты служишь всего без году неделю, недавно из дому. А вот мне бы обязательно отпуск дали. Эх, почему не мне такой случай подвернулся!

Кузьма еще долго сокрушался. Потом спросил:

— Ты никому не рассказывал об этом?

— Нет, тебе первому.

— Слушай, что я тебе скажу. Дело это такое, что могут начать следствие, допросы и прочее. Не стоит тебе в это ввязываться. Давай я скажу, что я это сделал, а? И ножик мне отдай.

— Пожалуйста, если тебе так хочется, — согласился Иван. Он был даже рад, что Кузьма забирает у него нож и вообще берет все на себя. «И верно, начнется следствие — затаскают».

— Только никому ни слова! — предупредил Кузьма.

— Ладно.

Иван уже почти совсем забыл об этом случае, когда однажды Кузьма, отозвав его в сторонку, показал свежий номер флотской газеты. На первой странице жирным шрифтом была напечатана заметка:

Мужественный поступок воина

На днях работница столовой № 2 Киселева вечером возвращалась домой. В темном переулке на нее напали два матерых бандита и хотели отнять у нее сумочку с деньгами и часы. Женщина закричала. Ее крик услышал проходивший невдалеке матрос. Не теряя ни минуты, он поспешил на помощь.

Увидев бегущего моряка, бандиты бросились на него. Один из них выхватил нож, но отважный воин ловким, хорошо отработанным приемом обезоружил бандита. Оба грабителя убежали.

Воин благополучно проводил женщину до дому, скромно умолчав о своем имени. На другой день он принес в отделение милиции отнятый у бандита нож. Здесь и узнали, кто этот воин, совершивший благородный поступок. Это матрос К. Прошин. Он образцово несет службу, в его карточке уже немало благодарностей командира.

— Кто это писал? — спросил Иван, когда прочитал заметку.

— Это не важно, — уклонился от прямого ответа Кузьма. — Ты помнишь о нашем уговоре?

— Помнить-то помню, только нехорошо все это.

— А кому какое дело?

Ивану не нравилась вся эта история, он уже пожалел, что согласился тогда с Кузьмой. Теперь же дело зашло слишком далеко, отступать, пожалуй, поздновато.

Весь день Кузьму наперебой расспрашивали. А он, приосанившись, в который раз рассказывал:

— Слышу, из проулка кто-то кричит истошным голосом. Ну я туда. Гляжу, а их двое. Ничего, думаю, и не в такие переплеты попадал. Первому такой «хук» подвесил, что он вмиг с копыт свалился. — Кузьма становился в позу боксера и демонстрировал, как он подвесил «хук».

— Ловко! — одобрительно гудели матросы.

— Второй, — продолжал Кузьма, — нож выхватил. Тут меня такая злость взяла, что спасу нет. Однако внушаю себе: «Спокойно!» Тут, братцы, спокойствие — самая главная штука. Растеряешься — всадит по самую рукоятку и поминай как звали…

Опьяненный славой, Кузьма теперь уже не ждал расспросов, а, переходя от одной группы матросов к другой, сам начинал рассказывать, каждый раз «вспоминая» все новые и новые подробности.

Когда построились на вечернюю поверку, старшина первой статьи Золототрубов объявил, что командир корабля предоставил Прошину краткосрочный отпуск. Кузьма торжествовал:

— Вот видишь, по-моему все выходит, — шепнул он Кургапкину.

Иван промолчал, он старался держаться от Кузьмы подальше.

На другой день перед обедом матросов выстроили на палубе. Перед строем рядом с командиром стояла женщина. Кургапкин сразу узнал ее. Он хотел сообщить о ней Кузьме и стал уже пробираться на середину строя, где тог стоял, но в это время старшина скомандовал «Смирно!» и побежал докладывать командиру. Приняв доклад, командир пропустил вперед женщину.

— Дорогие мои! — прижав руки к груди, взволнованно сказала она. — Вы уже знаете о том, что ваш товарищ матрос Прошин спас меня от нападения грабителей. Я хочу горячо поблагодарить его и от себя, от всей моей семьи вручить ему небольшой подарок. — В руках у нее появился сверток.

Старшина скомандовал:

— Матрос Прошин, выйти из строя!

Кузьма бодро вышел из строя и четко повернулся. Женщина пошла было к нему, но вдруг в недоумении остановилась. Потом что-то шепнула старшине. Золототрубов подбежал к командиру и тоже что-то шепнул ему. Кузьма, видимо, уже догадался, в чем дело. Он стоял, понуро опустив голову, лицо его было бледным. А женщина поочередно рассматривала моряков, стоявших в строю. «Сейчас увидит», — подумал Кургапкин и хотел незаметно перейти во вторую шеренгу. Но женщина уже заметила его. Она подошла к нему и протянула сверток:

— Вот, примите, пожалуйста.

Вдоль строя прокатился ропот. Но Золототрубов так зыркнул на матросов, что ропот сразу стих. Старшина подскочил к женщине.

— Прошу прощения, произошла ошибка. У нас, видите ли, два Прошиных. — Старшина сказал это довольно тихо, но его слышали все. Командир удивленно посмотрел на старшину, на лицах матросов было написано недоумение. Но вот командир одобрительно кивнул. Матросы тоже заулыбались, сообразив, в чем дело, и по достоинству оценив находчивость старшины.

Женщину вместе с Кургапкиным поспешно проводили в кают-компанию. Уходя, командир обернулся и показал десять пальцев. Старшина Золототрубов понимающе кивнул.

Прошин все еще понуро стоял перед строем. Старшина, смерив его с головы до ног недобрым взглядом, объявил:

— За проявленную нечестность, выразившуюся в попытке воспользоваться чужой славой, командир объявляет матросу Прошину десять суток ареста. Разойдись!

Строй мигом рассыпался. Прошина сразу же окружили. Кто-то ехидно спросил:

— Так расскажи, Прошин, как ты подвесил «хук»…

Кузьма резко повернулся и побежал в кубрик. Вслед ему неслись улюлюканье и свист.

Это было возмездие. Возмездие куда более страшное, чем десять суток гауптвахты.

☆

ПОЕДИНОК

I

Торжественное собрание по случаю праздника начиналось в восемнадцать ноль-ноль. Однако в клубе пограничников задолго до назначенного срока было полным-полно народу. Приехали шефы — работницы местного текстильного комбината, — и все матросы, старшины и офицеры, свободные от вахт и корабельных нарядов, поспешили в клуб. Не было здесь только моряков с пограничного корабля, которым командовал капитан-лейтенант Дубровин. С заходом солнца этот корабль уходил в дозор, и сейчас там все были заняты подготовкой к выходу.

Матрос Василий Пряхин хлопотал на сигнальном мостике. Собственно, здесь и так все было в порядке, но Василий заново проверил все флаги, аккуратно свернул их и разложил по ячейкам, подергал сигнальные фалы, убеждаясь в их прочности, еще раз проверил, не заедают ли блоки. Потом просмотрел своды сигналов и положил сверху самые нужные. Доложив командиру отделения сигнальщиков о готовности, Пряхин развернул стереотрубу в сторону клуба и припал к ее окулярам.

За этим занятием и застал его помощник командира корабля старший лейтенант Померанцев.

— Кого это вы там высматриваете? — спросил офицер.

Матрос отскочил от трубы и виновато потупился. Потом честно признался:

— Девушку одну. У нас с ней сегодня решающий разговор был назначен.

— А за сигналами кто следить будет? — строго спросил офицер и указал на мачту берегового сигнального поста.

— Виноват, товарищ старший лейтенант! — смущенно сказал Василий. И, прочитав сигнал, доложил — Получено «добро» на выход!

— Есть! — Померанцев внимательно посмотрел на матроса и уже мягче спросил — Ну, а ее видели?

— Увидал! — радостно сообщил Пряхин. — Я ее сразу приметил, возле колонны стоит, по сторонам посматривает. Меня, стало быть, поджидает. А я вот, видите… Хоть бы на минутку на берег сойти, товарищ старший лейтенант.

Померанцев нахмурился. Он хмурился не потому, что просьба матроса показалась ему неуместной. Он понимал, что другого случая увидеться с девушкой Пряхину скоро не представится — служба у пограничников напряженная. Офицер хмурился потому, что вот уже месяц не видел жены и сына и теперь, наверное, не скоро увидит их. Поэтому он сказал с оттенком зависти:

— Вы хоть в стереотрубу, да видели… — И стал спускаться на ходовой мостик.

А через десять минут корабль отошел от причала.

Все дальше уплывал берег, все тише доносились звуки игравшего возле клуба оркестра. И чем дальше корабль уходил, тем грустнее становилось Василию. «Опять будем бороздить море вдоль и поперек и опять никого не поймаем», — с горечью подумал он.

Когда он пришел на пограничный корабль, ему казалось, что каждый выход в море будет интереснейшим приключением. Они будут ловить шпионские корабли, выискивать глубоко спрятанную в трюмах секретнейшую аппаратуру, выдерживать горячие схватки с врагом.

Но вот пошел уже третий год, как он служит на корабле, а ни одного серьезного задержания у них не было. Правда, почти в каждый выход они встречают нарушителей морских границ, но в большинстве случаев это или заблудившиеся торговые суда, или зарубежные браконьеры, заходившие в наши воды для лова нерестящейся здесь ценной породы рыб. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что все они заглядывают в наши воды только ради этого, возможно, и с другими целями. Но прямых улик нет, и каждый раз их приходится попросту выдворять за пределы территориальных вод. А так, чтобы лицом к лицу столкнуться со шпионами, этого не было. Правда, на других кораблях случалось. Не далее, как неделю назад, соседний корабль задержал иностранный катер, оборудованный аппаратурой подслушивания и радиопеленгования…

Корабль миновал входные ворота мола и вышел в открытое море. Сразу же налетела крутая волна, ударила в скулу корабля и повалила его на борт. Корабль круто развернулся и лег на новый курс. Теперь началась килевая качка — самая противная. И тотчас же по кораблю разнеслась команда:

— Подвахтенным вниз!

Василий спустился в кубрик. На ходовую вахту он заступит только через полтора часа. Можно немного вздремнуть. Василий снял ботинки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. Большинство подвахтенных моряков тоже лежало в койках. Не слышно было даже привычного стука костяшек домино — явление не совсем обычное для матросского кубрика. Только волна убаюкивающе воркует за бортом.

Но никто не спал. Да и кому хочется праздник встречать в море, да еще и проспать его? Наверное, не одного Василия ждут сейчас там, на берегу, в клубе пограничников. Конечно, и в эту предпраздничную ночь кому-то надо идти в морской дозор. Надо!

Старшина второй статьи Казаков поднялся с койки и снял висевшую на переборке гитару. Он долго рассматривал ее, как будто сомневался, стоит играть или не стоит, потом присел на рундук и заиграл.

Задумчиво склонив голову, Казаков как-то небрежно, едва уловимыми движениями пальцев пощипывал струны гитары, извлекая из них удивительные по своему многообразию и мелодичности звуки. То ли он играл какую-то морскую песню, то ли просто импровизировал, но пение струн вплеталось в звуки грохочущей за бортом стихии, выливаясь в грозную и торжественную музыку моря, в которой сердитый свист ветра в снастях неожиданно захлестывался глухим рычанием воды, шумом прибоя, шипением разбившейся о борт волны. Было в этой музыке что-то необузданное и в то же время стройное, покоряющее простором и силой, свободой и смелостью.

Казаков кончил играть, прижал струны ладонью и долго прислушивался к шуму волны за бортом. Вместе с ним прислушивались и другие матросы, точно ждали, когда и море кончит свою игру. Но вот кто-то выдохнул:

— Хорошо!

И сразу все зашевелились, завздыхали, одобрительно загудели:

— Молодцом, старшина!

— Аж мороз по коже ходит — до чего прохватывает.

— Может, еще что сыграешь?

Пряхин попросил:

— Спели бы вы, товарищ старшина.

Казаков поднял на Пряхина все еще задумчивый взгляд, вдруг вскинул голову и, сверкнув цыганскими глазами, бойко запел своим звонким и чистым голосом. Он исполнял веселые частушки, и после каждого куплета его голос покрывался дружным, гулко отдававшимся в кубрике хохотом…

На вахту Пряхин заступал в приподнятом настроении. И хотя, едва он взобрался на мостик, ветер обдал его холодом и сыростью, Василий лишь повел плечами и улыбнулся: погода вполне соответствовала его настроению. Сейчас он чувствовал необычайный прилив сил, в его лице было что-то упрямое, непреклонное.

А вокруг ничего не видно: корабль плотно обступает сырая темень. Только ниже, на ходовом мостике, тускло светится на тумбе у рулевого желтое пятно картушки компаса. Иногда промелькнет в разрывах низко нависших туч одинокая звезда или подмигнет издали огонек маяка, и снова станет темно. Сейчас линия дозора ушла далеко от оживленных морских дорог, и вряд ли скоро встретится какой-либо корабль. К тому же шторм, начавшийся двое суток назад, еще не улегся.

Но, может быть, поэтому и надо быть внимательнее. Василий знает, что нарушения чаще всего бывают именно в штормовую погоду. Тем более в предпраздничную ночь. Не случайно полет шпионского самолета Пауэрса был приурочен под Первое мая.

Василий до рези в глазах вглядывается в темноту ночи…

И все-таки первым цель обнаруживает не он. У корабля есть более надежные глаза, способные в любую видимость хорошо разглядеть цель, — радиолокация. Василий слышит, как из переговорной трубы на ходовом мостике доносится встревоженный голос радиометриста:

— Корабль, правый борт — двадцать, дистанция…

Василий смотрит по курсовому правый борт — двадцать, но ничего не видит. А дистанция небольшая, должны быть видны ходовые отличительные огни. Неужели судно идет с выключенными?

На мостике — легкое движение. Из переговорной трубы опять доносится голос радиометриста:

— Цель небольшая, типа малого рыболовного траулера.

— Прожектор! — требовательно звучит голос командира.

Василий одним движением поворачивает прожектор на правый борт и включает его. Тонкий и острый, как нож, серебристый луч прожектора рассекает сырую мглу и выхватывает из темноты небольшое судно. Василий осторожно ощупывает прожектором его борта, корму, но никаких надписей не видит. Палуба судна безлюдна. Только в ходовой рубке мелькнуло и скрылось чье-то лицо. На запросы по международному своду сигналов никто не ответил.

Снизу донесся чуть приглушенный голос командира:

— Осмотровой группе приготовиться!

II

Обычно национальная принадлежность судна опознается по флагу или порту приписки. Если заход судна в наши воды не предусмотрен и нарушение территориального режима вызывает у командира пограничного корабля сомнения, он имеет право произвести осмотр судна. Согласно международному праву, проверяются судовые и личные документы команды, выясняются причины нарушения границы. Если это нарушение произошло случайно, вследствие неисправности навигационных приборов или ошибки штурмана в расчетах, командир указывает истинное место судна и предлагает покинуть территориальные воды. Если же заход судна необоснован и вызывает подозрения, командир пограничного корабля может задержать судно для последующего осмотра в порту и выяснения причин нарушения границы.

За время службы на корабле Василию Пряхину приходилось сталкиваться как с теми, так и с другими случаями. Поэтому он спокойно наблюдал, как командир осмотровой группы старший лейтенант Померанцев садился в шлюпку, как она отвалила от борта и направилась к плясавшему на волне судну. Если бы не волна, шлюпку можно бы и не спускать, а подойти вплотную к борту.

Василий прожектором освещал шлюпке путь. Пока она была близко, Василий еще видел серьезное лицо старшего лейтенанта Померанцева, различал холодный блеск вороненых стволов автоматов у матросов осмотровой группы. Потом все это растворилось в тонких нитках посыпавшего сверху дождя, видны были только силуэты.

Вот шлюпка подошла к судну, и старший лейтенант Померанцев, ухватившись за фальшборт, легко поднялся на палубу. За ним поднялись и матросы с автоматами. Один из них остался на палубе, остальные вслед за старшим лейтенантом нырнули в рубку.

Старший лейтенант Померанцев вернулся один. Василий слышал, как он докладывал командиру:

— Судовые и личные документы в порядке. Но объяснения вызывают серьезные подозрения. Говорят, что они рыбаки. На судне действительно отличные снасти, но ими пользовались не позднее, чем неделю назад. Говорят, что мешал шторм, но он начался всего два дня назад. Заход в наши воды объясняют неисправностью компаса, а компас исправен…

— Хорошо, будем осматривать в порту, — сказал командир.

— Кроме того, у меня есть подозрение, что судно примерно час назад подходило к берегу. Не исключено, что они кого-то высадили…

— А может быть, приняли?

— Вряд ли. Одежда и обувь всех членов экипажа говорят о длительном пребывании в море. Если бы кто пришел с берега, я мог бы заметить хоть какой-то след на палубе или в кубрике.

— Идите в радиорубку и немедленно доложите в базу. Дайте оповещение соседним заставам, — сказал командир и, склонившись к переговорной трубе, приказал:

— Мичмана Гринько на мостик!

Не прошло и минуты, как перед командиром вырос мичман Гринько.

— Пойдете на шлюпке, — объяснил мичману командир. — Высадитесь с двумя матросами на берег. Возьмите сигнальщика. Хорошенько осмотрите берег. Мы вернемся не раньше, чем через два часа…

Вскоре Василия окликнули:

— Пряхин, пойдете с мичманом. Захватите фонарь и получите автомат.

Василий передал вахту командиру отделения и кубарем скатился по трапу.

Кроме Василия с мичманом высаживался на берег старший матрос Сабонян. Когда шлюпка ткнулась в песок и они вышли на берег, мичман сказал:

— Вы, Сабонян, останетесь здесь. Спрячьтесь вон за тем валуном. Будьте внимательны. А мы пойдем вдоль берега.

Василий пошел за мичманом. Шли они медленно. Пряхин едва различал в темноте высокую, чуть сутуловатую фигуру мичмана. Порой Гринько останавливался и что-то подолгу рассматривал в песке. Должно быть, он обладал поистине кошачьим зрением: Василий, как ни старался, ничего не мог рассмотреть в темноте, лишь по светлому пенистому следу волны угадывал кромку берега.

Так они дошли до того места, где скалистый берег отвесно нависал над морем. Идти дальше не было смысла: если бы кто-нибудь и отважился там подойти к берегу, его разбило бы о скалы.

— Укройтесь тут, — шепотом сказал мичман, отыскав выемку в скале. — Смотрите в оба. Всякое может быть. В случае чего — дайте сигнал. С этого места — ни на шаг. Следов здесь никаких вроде бы и нет.

— Разве усмотришь в такой темноте?

— Кое-что видно. Пойду еще посмотрю.

— Может, и не высадился никто.

— Тоже может быть. Но надо всегда ожидать худшего. Ну ладно, я через полчаса вернусь.

Мичман ушел.

А дождь все сыпал и сыпал. Василий потуже затянул завязки капюшона, сунул за пазуху фонарь и снял с плеча автомат.

Он стоял неподвижно, пока не замерз. Ветер все-таки пробирался под одежду и, казалось, пронизывал насквозь. Василий попробовал стоять спиной к ветру, но от этого теплее не стало. Вдруг вспомнился клуб. Там сейчас сияют огни, играет оркестр, танцуют пары. Им, наверное, жарко. И весело.

Но зависти к тем, кто остался в клубе, почему-то не было. Может быть, потому, что Василий впервые за всю свою службу осознал по-настоящему всю возложенную на него ответственность. Жаль только, что не встретился с Ольгой. Что-то она сказала бы, решилась или нет? Если решилась, то он после службы останется здесь. Если нет — поедет куда-нибудь на целину или на Север, на большую стройку или к рыбакам…

А стоять все-таки холодно. Сколько прошло времени, как ушел мичман? Минут семь-восемь. Можно, конечно, посмотреть на часы. Но для этого надо отвернуть рукав, расстегнуть пуговицу на форменке. А ветер так и пронизывает. Нет, на часы лучше не смотреть. Мичман всегда очень точен. И все-таки за полчаса совсем закоченеешь. Может быть, лучше укрыться где-нибудь с подветренной стороны?

Сейчас Василий пожалел, что не надел теплую рубаху, хотя старшина второй статьи Казаков советовал. А теперь вот дрожи. Хорошо бы сейчас выпить стакан горячего чая. Корабельные коки заваривают его как-то по-особенному, получается он крепким и по-домашнему душистым.

Зубы начинают выбивать мелкую дробь. Василий плотно стискивает их. Но от этого теплее не становится.

Шагах в десяти темнеет небольшой выступ в скале. За этим выступом, наверное, тихо, ветер туда не проникает. «Перейду-ка я туда, — решает Василий. — Мичман, конечно, будет недоволен, но как-нибудь оправдаюсь — не замерзать же тут в самом деле?»

Придерживаясь рукой за шершавую, почти отвесную стену скалы, Пряхин осторожно пробирается к выступу. Неловкое движение, и автомат задевает за камень, шуршит осыпавшаяся галька.

За выступом действительно тише. По крайней мере не пронизывает ветер. Неподалеку темнеет на песке небольшой валун. Если подкатить его ближе и сесть, будет совсем удобно.

Василий вешает автомат на шею и нагибается над валуном. Но в это время что-то острое ударило его по затылку, и он, теряя сознание, ткнулся лицом в мокрый песок.

III

Когда Василий очнулся, первыми его ощущениями были саднящая боль в затылке и страшный шум, как будто над головой ревела целая эскадрилья реактивных бомбардировщиков. Василий долго прислушивался к боли и к шуму, стараясь понять, что происходит. Боль не проходила, но шум постепенно утихал. Вот уже сквозь него начали просачиваться какие-то знакомые звуки. Вот он явственно услышал плеск волны.

Василий открыл глаза, но долго еще ничего не видел, перед ним колыхалась мутная пелена тумана. Потом сквозь туман проступило маленькое голубое пятнышко. Василий долго не мог понять, что это за пятнышко. Наконец догадался — звезда. Опять послышался плеск воды, чье-то тяжелое дыхание. Василий хотел приподняться, но в затылок снова что-то остро кольнуло, и он почувствовал, что опять куда-то проваливается.

Когда он очнулся снова, боль не прошла, но шум в голове почти утих. Открыв глаза, Василий осмотрелся. Он лежал в небольшой пещере с узким овальным входом. Прямо за входом внизу лежало море, покорное и гладкое, чуть позолоченное солнцем. Низко над водой с криками носились чайки.

Справа что-то зашуршало. Василий скосил глаза и увидел тонкий голубой язычок пламени. Должно быть, спиртовка. К язычку протянулась чья-то рука и поставила на огонь никелированную банку. Василий поднял глаза. Над ним стоял какой-то незнакомый человек. Светлые вьющиеся волосы. Прямой нос. Тонкие губы. Острые настороженные глаза. Они внимательно ощупывали Василия. Что это за человек?

Вот он склонился над банкой, и густая прядь волос упала на лоб. Что он делает?

Человек резко выпрямился и задел плечом за стену пещеры. Со стены посыпались мелкие камни.

И Василий вспомнил, как он задел автоматом за скалу. Тогда тоже посыпались камни. Он тогда здорово продрог, ожидая мичмана. Постой… Как же так? Он должен был ждать мичмана.

— А где мичман? — спросил Василий.

Человек обернулся и вдруг засмеялся мелким дребезжащим смешком. Он смеялся долго, и все тело его тряслось и вздрагивало, как у припадочного. Но вот человек резко оборвал смех и злорадно сказал:

— Теперь не увидишь своего мичмана. Твой мичман глуп, как церковный колокол. Он думает, что имеет дело с дураками. Пусть теперь кусает свой локоть.

Человек опять затрясся от смеха.

Василий хотел привстать, но не смог. Руки его были связаны. Он осторожно пошевелил ногами. Они тоже были чем-то крепко стянуты.

Потрясенный, Пряхин долго лежал, ничего не видя и ни о чем не думая. Он не знал, где он сейчас находится, как сюда попал и что с ним собираются делать. Он понял лишь одно: он пленник. Этот блондин, вероятно, и есть тот человек, которого высадили с задержанного судна. Это его следы разыскивал мичман Гринько. Что же теперь будет? В душу Пряхина начал закрадываться страх.

Но Василий не дал ему завладеть собой. Он долго и упрямо твердил себе: «Спокойно, спокойно. Безвыходных положений не бывает».

И он действительно немного успокоился. По крайней мере, настолько, чтобы внимательно осмотреться.

Пещера была почти квадратной: метра четыре на четыре с половиной. Вход в нее был достаточно широк, чтобы освещать ее. Василий лежал справа от входа. У противоположной стены сидел тот человек и складным ножом-ложкой что-то размешивал в банке, — должно быть, консервы: пахло тушеным мясом. В углу было аккуратно сложено снаряжение: небольшой чемодан, светлый плащ, квадратная коробка размером с кирпич, надувная лодка с маленькими веслами, обернутыми сукном, автомат… Василий понял, что это его автомат, и сердце больно сжалось.

— Что же, давай знакомиться. — Маленькие острые глаза смотрели на Василия насмешливо. — Можешь называть меня Джимом. А тебя как зовут?

Василий отвернулся. Он не хотел разговаривать с врагом. «Много чести будет». Потом подумал: «Значит, документы не вынул, раз имя спрашивает». Василий вспомнил о комсомольском билете. Он лежит в приколотом с внутренней стороны форменки мешочке, сшитом из куска тельняшки. «Твои испытания только начинаются, комсомолец Пряхин. Выдержишь ли ты их?»

Сердце ощущало прикосновение маленькой книжечки с орденами на внутренней стороне обложки. И спокойно отстукивало: «Выдержишь, выдержишь…»

А скрипучий голос продолжал:

— Ты для меня — счастливая находка. Представляю, как удивится мой шеф, когда заполучит живого русского матроса. Хорошо, что я не успел уйти. Кто знает, чем все кончилось бы, если бы я ушел?

Джим снял с огня банку, достал хлеб и начал есть. Ел он долго и аппетитно, причмокивая от удовольствия. У Василия засосало под ложечкой.

— А теперь ты будешь завтракать, — сказал Джим, подходя к Василию с банкой и ломтем хлеба. — Ты должен предстать перед моим шефом здоровым и веселым. К сожалению, пока придется кормить тебя с ложки.

Василий отвернулся к стене. «Сдохну от голода, но не буду есть из рук врага».

— Мы капризничаем? — притворной лаской звучал над ухом голос. — Ну, скушаем за маму…

Василий резко обернулся и плюнул прямо в лицо Джиму.

— Будь проклята мать, которая родила такого гада! — крикнул он.

Джим не спеша распрямился, утерся. Маленькие глаза сверкнули злой ненавистью. Джим угрожающе прошипел:

— Хорошо! Ты еще пожалеешь, собака!

И отошел в угол. Через минуту опять с притворной лаской спросил:

— Как у вас говорят? Голод — не тетка? Так?

Василий промолчал. Теперь он размышлял хладнокровно. Надо хорошо оценить создавшуюся обстановку и попытаться найти выход.

Джим укладывался спать. Значит, он не торопится, значит, есть еще время все хорошо обдумать.

В пещеру заглянуло солнце. Оно осветило лишь маленький уголок. Но сразу стало светлее и спокойнее.

Василий долго смотрел на море, спокойно лежавшее за овалом входа. И вдруг заметил в самом низу овала вершину скалы, похожую на медвежью голову. И сразу узнал ее. Он не раз видел эту каменную медвежью голову, когда корабль возвращался из дозора.

Значит, он сейчас на том самом островке, который называют Гибельным. Не одно судно, застигнутое штормом, разбивалось здесь о подводные скалы, которые со всех сторон окружают островок. Значит, он еще по эту сторону морской границы, невидимой чертой пролегающей в четырех милях мористее скал. Значит, есть еще надежда.

IV

Джим был болтлив как сорока. Он мечтал вслух:

— За тебя я получу много денег и, возможно, повышение по службе. Тогда заживу…

Василия раздражала эта болтовня. Она мешала ему сосредоточиться.

— Впрочем, повышения может и не быть, — продолжал Джим. — Мой шеф, этот старый боров, не очень благоволит мне. Но денежки он выложит. А с деньгами я могу плевать на него. У нас деньги — это все. Если ты согласишься служить нам, ты будешь богат. У тебя каждый день будет коньяк и самые красивые женщины…

«Идиот! Неужели он надеется, что я еще буду служить им? — думал Василий. — Скорее умру. И не скажу ни слова. Ишь ведь чем соблазняет — деньгами. Совесть человеческую хочет купить за деньги. Неужели он не понимает, с кем имеет дело? Чтобы советский моряк, комсомолец и вдруг продался!»

— С деньгами я могу уйти на пенсию. Куплю собственный домик. В конце концов могу даже жениться…

«Сам-то, видать, не шибко богатый, если только о деньгах и мечтает», — отметил Василий и отвернулся к стене. Убедившись, что его не слушают, Джим умолк. Потом вышел из пещеры. Должно быть, за водой. Воду он приносит откуда-то снаружи, наверное, нашел неподалеку родник. За водой он ходит не больше пяти минут.

Василий облизал сухие, потрескавшиеся губы. Голод его мучил не так сильно, как жажда. В горле все горело. С тех пор, как Василий, отказавшись от еды, плюнул Джиму в лицо, тот больше не предлагал ни воды, ни пищи. Должно быть, он хотел, чтобы Василий сам теперь попросил. А пока он всячески старался возбудить у Василия аппетит и жажду.

Вот и сейчас, вернувшись в пещеру, начал переливать воду из фляжки в банку, причем держал фляжку высоко, чтобы плеск воды был слышнее. Наконец это занятие надоело ему. Он зажег спиртовку и начал готовить обед. Потом долго ел, громко чавкая и аппетитно причмокивая, по всей вероятности, тоже умышленно. «Дразнит, гад! — подумал Василий. — Чем сломить думает. Не выйдет!»

Вдруг до слуха Василия донеслось стрекотание мотора. Сначала Василий подумал, что это идет мотобот. «Чей? Может быть, за ним?» — Василий покосился на Джима. Тот тоже настороженно прислушивался к звуку мотора.

«Нет, скорее всего, наш. Они вряд ли пойдут днем, в открытую. Они, наверное, пойдут ночью. — Василий не хотел верить, что придут не только за Джимом, но и за ним. — Скорее всего, это мотобот рыболовецкого колхоза. Там их четыре. Сюда, на остров, рыбаки, конечно, не зайдут. Никто сюда не рискнет подойти».

Стрекотание мотора нарастало. Вот оно перешло в прерывистый рокот. Это был не мотобот, а вертолет. Он повис над скалой, похожей на медвежью голову, хорошо было видно его зеленое стрекозиное тело с красной звездой на хвосте.

Василий сел и закричал, что было силы. Джим бросился к нему, ударом кулака свалил его на каменный пол пещеры, зажал ладонью рот. Василий, задыхаясь, извивался как уж и пытался укусить руку Джима. Но силы были неравными.

И вдруг Джим отпустил его. Василий услышал злорадный дребезжащий смех. Вертолета над скалой не было. Он летел теперь где-то сзади пещеры, и стрекотание затихало. Вот его уже не стало слышно.

А Джим все смеялся. Но это был уже не тот смех, который Василий слышал, когда впервые очнулся здесь, в пещере. Теперь это был нервный смех. Глаза Джима совсем не смеялись, в них отражалось только беспокойство. Вот смех резко оборвался, и Джим осторожно выглянул из пещеры.

Василий кусал губы, чтобы не застонать от разочарования и обиды. Ведь они были рядом! Как же они не заметили и не услышали его крика?

Беспокойство Джима подействовало на Василия успокаивающе. «Ага, боишься, сволочь!» — подумал он. И только теперь сообразил, что кричал напрасно. С вертолета за шумом мотора никакого крика не могли услышать. Но как же они не заметили входа в пещеру? Василий вспомнил, что видел только хвост вертолета, кабины пилотов не было видно. Значит, и пилоты не могли видеть входа.

А ведь это, наверное, ищут его, Василия! Как же он сразу не подумал о том, что его должны искать? Ну, конечно же, его должны искать! Не могло же его исчезновение остаться незамеченным. Где сейчас корабль? А может быть, его ищут там, на берегу? Кто догадается, что он здесь, на Гибельном? Ему и самому еще не ясно, как он сюда попал. Если действительно на надувной шлюпке, то Джим должен быть искуснейшим мореходом. Или он знает какие-то никому не известные подходы к острову?

Впрочем, это не так важно. Гораздо важнее то, что его ищут. Возможно, что вертолет еще вернется. Если он зависнет с другой стороны от входа, с него опять ничего не увидят. Надо дать сигнал. Но чем и как? Что сделаешь в этом каменном мешке, связанный по рукам и ногам? Сколько времени в его распоряжении, когда придут за Джимом?

А Джим опять смеется:

— Ты думаешь это за тобой прилетали? Просто случайность. Джим достаточно опытен, чтобы не оставлять после себя следов. Никаких следов, понял? Если ты будешь работать на нас, тебя тоже этому научат. Скорее всего, ты попадешь в школу полковника Стоуленса. Это одна из лучших разведывательных школ, там многому научат. А пока ты можешь спокойно ждать, когда за нами придут. Если тебя и ищут, то где угодно, только не здесь. Иначе мы не выбрали бы это место. Его выбирал сам Лаутке, а уж он-то знает толк в таких делах.

А все-таки Джим забеспокоился. Все это он говорит, видимо, не столько для него, Василия, сколько для того, чтобы успокоить себя.

Джим, посмотрев на часы, открыл ящик, напоминающий кирпич. Василий знает уже, что в ящике портативная радиостанция. Джим уже включал ее. Впрочем, только приемник. Василий слышал, как он ловил станцию, слушал передаваемый ключом текст, но ничего не понял. Текст был зашифрован. Джим записал его и потом расшифровывал минут десять. Передатчик он не включает. Конечно, сейчас его сразу же запеленгуют.

Включив приемник и расшифровав текст, Джим сказал:

— Теперь уже недолго. Завтра вечером за нами придет подводная лодка.

Итак, осталось немногим более суток. За это время надо что-то предпринять. Но что?

Джим сказал, что придет подводная лодка. Близко к острову она подойти не сможет. Наверное, Джим думает идти к месту ее всплытия на шлюпке. На худой конец можно вывалиться из шлюпки и, набрав воды, сразу пойти ко дну. Лучше уж утонуть, но не даться врагам живым. Хорошо бы прихватить с собой и Джима. Но что сделаешь со связанными руками и ногами?

Вот если бы развязать руки… Но Джим все время следит за ним. Даже когда понадобилось выйти из пещеры, Джим не стал его развязывать. Он оставляет Василия одного, только когда уходит за водой.

После захода солнца Василий увидел в овале входа силуэт корабля. Это был сторожевой корабль. Он прошел милях в двух по направлению к порту, в котором базировались и пограничники. Минут через сорок он будет входить в гавань. Как раз в то время, когда оттуда будет выходить пограничный корабль, отправляющийся в ночной дозор. Они обменяются приветствиями: сигнальщики приспустят и снова поднимут флаги. Потом на мачте сторожевого корабля поднимут сигнал: «Желаю счастливого плавания». И хотя этот сигнал знают и прочтут все, вахтенный сигнальщик все же громко и радостно доложит о нем.

Василий так ясно представил эту картину, что на какое-то мгновение ему показалось, что он сам стоит на сигнальном мостике, сам докладывает командиру.

Тем горше было возвращение к действительности. Он вдруг впал в отчаяние. Ему казалось, что теперь он уже ничего не сможет сделать, никогда не вернется на свой корабль. Он чувствовал, что на глаза навертываются слезы обиды, и боялся, что Джим заметит их. Поворачиваясь к стене, он ощутил под рукой жестковатую выпуклость приколотого на груди мешочка. Комсомольский билет!

Василию стало стыдно, что он поддается малодушию. Он опять начал твердить себе: «Спокойно, спокойно. Безвыходных положений не бывает». Теперь он вспомнил, что повторяет слова своего командира корабля. Василий первый раз услышал их от командира во время сильного шторма, когда у них заклинило руль и командир отделения рулевых растерялся.

Но где же выход? Вот если бы развязать руки! Василий посмотрел на ноги. Они туго связаны тонким тросом из манильского волокна. Таким же концом, наверное, связаны руки. Его не оборвешь. Тросами из манильского волокна на корабле, например, крепят кранцы, чтобы их не перетерло.

Не перетерло? Но ведь и они в конце концов перетираются. А если попробовать перетереть? Обо что?

Василий обвел глазами пещеру. Поблизости не было ни одного более или менее острого предмета.

Но вот неподалеку от себя, у самых ног, Василий заметил острый выступ в стене. Если сесть, до него можно дотянуться. На то, чтобы перетереть конец, потребуется часа полтора или два. А Джим уходит не дольше, чем на пять минут. Остались всего сутки. Это три-четыре раза по пять минут, когда Джима не будет. Мало!

А если ночью? Но тогда придется действовать с большой осторожностью, и времени потребуется в полтора-два раза больше. Джим спит довольно чутко. Если он что-нибудь заподозрит, все пропало.

Василий напряг мускулы рук, проверяя, насколько они работоспособны. Сил было мало.

Джим начал готовить ужин. И Василий попросил:

— Рассчитывайте и на меня. — И для большей убедительности добавил: — Ничего, видно, не поделаешь, придется покориться.

— Давно бы так! — сказал Джим и самодовольно рассмеялся. Впервые его смех не только не раздражал Василия, а даже радовал: «Пусть думает, что я покорился, это притупит его бдительность».

После того как Джим покормил его, Василий сумел лечь так, чтобы выступ в стене приходился напротив его пояса.

V

Джим не спал. Василий угадывал это по его дыханию, по тому, что он часто ворочался. Неужели он что-то заподозрил? Или волнуется? Ведь и для него последние сутки — решающие.

Василий притворился спящим. Минут десять или пятнадцать он громко храпел, потом затих и прислушался. Джим тихо посапывал. Спит или притворяется? Василий осторожно повернулся на спину. Посапывание прекратилось. «Не спит».

Он ждал еще с полчаса. Джим не засыпал, он то и дело беспокойно ворочался и тяжело вздыхал. В пещере было очень темно, но Василий иногда чувствовал на себе взгляд Джима.

В овале входа холодно мерцали крупные зеленоватые звезды. В Сибири в студеные зимние ночи они кажутся еще крупнее. В Сибири…

Василию вдруг припомнилась вся его жизнь. Она не баловала его радостями. Отца Василий помнит смутно. Ему было всего два года, когда отец ушел на фронт. Сначала он присылал письма — сложенные треугольником тетрадные листки. Потом письма перестали приходить. А однажды мать вернулась с работы заплаканная. Она взяла Василия на руки и долго гладила его по голове, плача и приговаривая: «Вот мы и остались вдвоем, Василек. Что же теперь будет?» Потом приходили соседи, необычно суровые, молчаливые. Они сидели, вздыхали и тихо рассказывали о случаях, когда у кого-то из их знакомых сначала пришла похоронная, а потом человек «объявился», оказался жив. Видимо, мать эти рассказы нисколько не утешали. Она сидела с плотно поджатыми губами, бледная и строгая, слез у нее уже не осталось.

Вскоре после этого мать заболела, и ее положили в больницу. А за ним стала присматривать соседка — бабушка Степановна. Она редко вставала с постели, потому что у нее все время что-то стреляло в боку. Василий помнит, как допытывался у нее: «Почему у тебя стреляет? Ты проглотила ружье?»

Еще в квартире жил дядя Петя. Он был всегда очень добрый, только ему было некогда. Иногда он заходил к Васе, ласково ворошил его волосы и спрашивал:

— Ну, как дела, хозяин? — И протягивал кусок сахару или конфетку. — На вот, побалуйся.

Он оглядывал комнату и озабоченно хмурил свои густые, с проседью брови, которые на концах завивались и были очень похожи на усы. Однажды Вася спросил у него: «А почему у тебя усы на глазах?» Дядя Петя ему нравился, хотелось посидеть с ним подольше. Но за ним каждый раз приходила его жена тетя Поля.

Васе она не нравилась, потому что всегда что-нибудь запрещала. Например, запрещала играть с кошкой: «Она и так похудела, ты ее совсем замучаешь». Иногда дядя Петя приглашал его к себе. У них в комнате было очень уютно, на черной крышке пианино стояло множество всяких безделушек, но тетя Поля запрещала их трогать: «Этот олень из слоновой кости». Васе было непонятно, почему у оленя слоновые кости, но спросить об этом при тете Поле он не решался.

Мать из больницы не вернулась. Он остался с бабушкой Степановной, перебрался к ней в комнату. А потом умерла и бабушка, и его отдали в детский дом. В другой город.

Тогда ему казалось, что он остался один на всем свете. Только о дяде Пете сохранились хорошие воспоминания. Но повидаться с ним больше не довелось.

Это чувство одиночества никогда не покидало его. Со временем оно лишь притупилось, но не прошло. У него появились товарищи и друзья, ему попадалось много хороших людей, он быстро привязывался к ним. Он всегда чувствовал, как ему не хватает того, что было у других: материнской ласки, семьи. Поэтому ему часто казалось, что у него нет и настоящих друзей.

И только теперь он понял, что они у него были. Они были и в детском доме, и в ремесленном училище, и на корабле. И всюду у него была семья — дружная, заботливая, настоящая. Особенно на корабле.

Неужели он больше не вернется на свой корабль? Василий подумал: послушайся он тогда мичмана Гринько, ничего этого не случилось бы…

Джим в эту ночь так и не уснул. Едва забрезжил рассвет, он поднялся и сделал небольшую разминку. Видно было, что он нервничает и старается успокоиться. Но это ему плохо удавалось, он то и дело выглядывал из пещеры и беспокойно осматривался. Он немного успокоился лишь после того, как включил приемник и прослушал передачу. Видимо, по радио подтвердили сообщение о том, что лодка придет.

Василий тоже нервничал. Ночь, на которую он возлагал столько надежд, прошла. А сделать так ничего и не удалось. «Теперь уже и не удастся», — с горечью подумал Василий.

И все-таки, когда Джим пошел за водой, он попробовал перетереть связывающий руки конец о выступ в стене. Минуты три-четыре он лихорадочно работал. А когда, изловчившись, ощупал пальцем трос, руки невольно опустились: он сумел перетереть только две тонкие пряди.

От предложенного Джимом завтрака он отказался. Джим не стал настаивать. Он был необычно молчалив. И через каждые десять — пятнадцать минут осторожно выглядывал из пещеры и осматривал горизонт.

А на горизонте, как назло, ни одного дымка, ни одного силуэта корабля.

Время летело стремительно. Вот уже поперек входа легла тень от соседней вершины скалы. Полдень. Будет ли Джим обедать, пойдет ли еще за водой? Василий понимал, что все равно не сумеет перетереть связывающий руки конец, даже если Джим уйдет не на пять минут, а на полчаса. Но он все же ждал, когда тот уйдет.

Прошло еще не менее часа, а Джим и не собирался обедать. Василий попросил пить. Джим поднес к его губам флягу, и Василий выпил из нее почти всю воду. «Теперь он обязательно пойдет».

Наконец Джим начал готовить обед. Он поставил на спиртовку банку и достал хлеб. Потом достал флягу и, чертыхнувшись, встал. Осторожно осмотревшись, вышел.

Василий подождал, пока стихнут его шаги, и быстро сел. Он уже протянул руки к выступу, когда заметил голубоватое пламя спиртовки.

Огонь! Вот что может его спасти! Джим оставил спиртовку зажженной. Раньше он этого не делал.

Василий снова лег и подкатился к противоположной стене. Став на колени, он осторожно, чтобы не погасить пламя, столкнул со спиртовки банку. Потом поднес к пламени руки.

Он считал:

— …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Когда он досчитает до трехсот, вернется Джим.

— …семьдесят шесть, семьдесят семь, семьдесят восемь…

Руки связаны туго, и пламя облизывает кожу. Хочется отдернуть руки.

В ноздри ударил запах гари.

— …девяносто два, девяносто три…

А руки уже не терпят. Кажется, в них вонзаются тысячи игл.

— …сто шесть, сто семь, сто восемь…

Василий поднимает руки и что есть силы растягивает их. Нет, не рвется. Но конец продолжает тлеть. Василий снова опускает руки, и в ребра ладоней снова впиваются иглы.

— …сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре…

Надо еще успеть развязать ноги.

— …двести одиннадцать, двести двенадцать…

Автомат лежит в углу, надо успеть схватить его. Сердце бьется так громко и часто, что, кажется, вот-вот выскочит из груди.

— …двести пятьдесят семь… Рывок! Еще рывок — и трос лопнул. Руки свободны.

— …двести восемьдесят один…

Ноги он уже не успевает развязать: слышатся шаги Джима. Хорошо, что день солнечный, со света не разглядишь сразу, что происходит в пещере. Однако надо добраться до автомата. Василий, опираясь на руки, прыгает в угол.

И все-таки он не успевает. Джим наваливается на него раньше, чем он схватывает автомат. Но теперь Василий был подготовлен к нападению, успел вывернуться из-под Джима и схватить его за горло. Однако Джим уже выдернул пистолет.

Василий ударил по руке Джима раньше, чем прогремел выстрел. Пистолет отлетел в сторону. И все-таки Василий оставался в худшем положении. Ноги были связаны, и это лишало его устойчивости. К счастью, Василий понял это сразу. Он собрал все силы и стал бить Джима головой о каменный пол пещеры.

Теперь они поменялись ролями. Джим был связан по рукам и ногам, а Василий сидел у станции. Он долго не мог включить передатчик. Наконец это ему удалось. Он начал передавать открытым текстом по всему диапазону:

— Я Пряхин, я Пряхин. Нахожусь на Гибельном, нахожусь на Гибельном…

Так он передавал минут сорок. Потом, не спуская глаз с Джима, вынес из пещеры и сложил недалеко от входа все, что могло гореть, облил остатками спирта и поджег. Через несколько минут над Гибельным высоко поднялся шлейф дыма.

А еще через полчаса над островом повис вертолет.

Первым по шторм-трапу спустился мичман Гринько.

☆

ПРИЗ

I

Командир батареи главного калибра лейтенант Фролов сразу же после ужина собрался сойти на берег. Но не успел он дойти до трапа, как его окликнули: по шкафуту к нему бежал старшина первой статьи Дёмкин.

— Товарищ лейтенант, беда!

— Что случилось?

— Вострышев заболел. Жар у него, и на головную боль жалуется. Ужинать не стал.

Фролов озабоченно посмотрел на часы. Домой он явно опаздывает, жене опять придется одной идти в кино. А Вострышева надо посмотреть: если матросу изменяет аппетит, значит, дело действительно плохо.

Вострышев лежал на нижней койке. Увидев лейтенанта, он хотел встать, но тот жестом остановил его.

— Что с вами? — спросил Фролов, склоняясь над матросом.

— Да вот, застудился малость. Знобит.

Фролов приложил ко лбу матроса ладонь и тотчас же приказал старшине:

— Вызовите врача!

Старшина пошел было из кубрика, но, потоптавшись у трапа, вернулся.

— А может, не надо, товарищ лейтенант? Парень он крепкий. Нашего корня, сибирского! И без врача встанет.

— Верно, сам встану, — подтвердил Вострышев.

— Да вы что, боитесь, что ли, врача? — спросил Фролов.

— Видите ли какое дело, товарищ лейтенант: нашему врачу только пожалуйся, он живо в изолятор отправит, а то и в госпиталь упечет. А у нас через два дня стрельбы, — пояснил старшина.

— И все-таки идите за врачом.

Старшина ушел. Вскоре он вернулся вместе с корабельным врачом капитаном Глушко. Капитан долго выстукивал и выслушивал матроса и наконец сказал:

— Ничего страшного нет. Грипп. Но больного необходимо изолировать.

— Я же вам говорил, товарищ лейтенант! — старшина Дёмкин махнул рукой. — Не видать нам теперь приза как своих ушей. Завалим стрельбу без Вострышева.

— Это почему же? — спросил Фролов. — Замените его Петровым.

— Не потянет он, товарищ лейтенант! — Старшина потупился и виновато признался: — Мы его мало тренировали. Кто знал, что такое случится?

Лейтенант удивленно посмотрел на старшину. Дёмкин еще ниже опустил голову и уже совсем тихо сказал:

— Я тут виноват, товарищ лейтенант. На моей совести это.

— На чемпионов ставку делаете? — сердито спросил Фролов. — А если бы это в бою? Тоже некем заменить Вострышева? Эх, старшина! А я-то вам доверял.

— Виноват, товарищ лейтенант!

— Виноват, виноват! Что, от ваших раскаяний легче станет? — окончательно рассердился Фролов и уже на ходу бросил: — Замените Петровым. Ясно? Еще два дня осталось…

Всего два дня! Хорошего заряжающего за такой срок не подготовишь. Конечно, Петров не новичок, он работал и за наводчика и за установщика трубок. Но заряжающий из него никудышный. Сила у него, правда, есть — двухпудовый снаряд подбрасывает играючи, а вот сноровки не хватает.

Старшина готовил Петрова хотя и ускоренно, но по обычным этапам, принятым на корабле. Сначала он тренировал матроса на самых удобных углах возвышения, потом постепенно увеличивал углы. Петров трудился, что называется, до седьмого пота и к исходу вторых суток уже выдерживал заданный темп стрельбы. Но старшина хорошо понимал, что этого недостаточно. Условия тренировок все же отличались от стрельбовых. Хотя бы тем, что сейчас Петров только выполнял команды старшины, а при стрельбе ему придется действовать по ревуну.

Дёмкин попросил включить схему стрельбы. Запели ревуны. Скорострельность высокая, как на призовых стрельбах. В действиях Петрова сразу появилась излишняя торопливость, нервозность. Вот он сбился с темпа. Пропуск!

— Хватит! — сказал старшина и, опускаясь прямо на палубу, добавил: — Не выдержишь.

— Не выдержу, — согласился Петров. — Хотя бы недельку еще.

— Кто нам ее даст? Прошибли мы, брат. Но тебя никто не винит.

— За ребят обидно, товарищ старшина. Они-то готовились.

— Вот и я о том же…

Они долго сидели молча. Потом пришел старший матрос Гаврилин. Присаживаясь рядом со старшиной, сказал:

— К Вострышеву ходил, так капитан не пустил. Пижаму, понимаете ли, на него надел, ходит как за малым дитем. Должно быть, рад, что у него больной завелся. Не часто такое бывает.

— Когда обещает выпустить-то?

— Говорит, дня через четыре.

— Н-да! Удружил!

Помолчали. Гаврилин, как бы между прочим, заметил:

— Интересно, отобрал капитан у Вострышева форму или нет?

— Это не имеет значения.

— Как знать, может быть и имеет, — Гаврилин поднялся и загадочно усмехнулся. Но старшина не заметил этой усмешки.

II

К утру заштормило. Огромные косматые волны, тяжело наваливаясь на корабль и перекатываясь по палубе, бились о надстройки и рассыпались каскадами искрящихся в свете прожектора брызг. Темные, исхлестанные ветками молний тучи проносились над кораблем так низко, что казалось, будто он вспарывает их тонким острием мачты.

Старшина первой статьи Дёмкин, проверив, не мешает ли штормовое ограждение развороту башни, снова спустился в кубрик комендоров. Здесь качка ощущалась сильнее, было душно. Матросы, позавтракав, убирали со стола.

— Как там, товарищ старшина? — спросил Гаврилин.

— Лютует.

— Погодка как по заказу.

— Не ты ли такую заказывал? — спросил у Гаврилина Петров.

— Мне что, я качки не боюсь. Не знаю, как другие, — Гаврилин выразительно кивнул в сторону сидевшего на койке наводчика матроса Евцихевича. Теперь и старшина заметил, что Евцихевич бледен как полотно. «Не хватало еще, чтобы этот укачался», — с досадой подумал старшина и приказал:

— Евцихевич, пойдите-ка проверьте ограждение у башни!

Матрос поднялся с койки и неверными шагами пошел к трапу.

— Пусть проветрится, — сказал старшина, когда наводчик вышел. — Ну, а ты как, Петров?

— Ничего, товарищ старшина.

— Главное, не волнуйся и не думай о том, что можешь сбиться. Если будешь думать, обязательно собьешься. Уверенным будь.

— Есть, быть уверенным! — бодро ответил Петров, но по его лицу было видно, что он далеко не уверен в благополучном исходе стрельб.

В кубрик ворвался перезвон колоколов громкого боя. Комендоры вслед за старшиной бросились к трапу.

— Осторожнее, скользко! — не оборачиваясь, предупредил старшина.

Через несколько секунд он уже докладывал:

— Вторая башня к бою готова!

А от управляющего огнем одна за другой поступали команды:

— По щиту… Курсовой… Дистанция…

Задрожали стрелки приборов наведения, на элеваторе выскочили ролики. Матрос Грищук, отвечающий за подачу боезапаса из подбашенного отделения к орудиям, нажал на рукоятку и пустил в ход подачу. Все шло нормально и у наводчиков. Теперь старшина все внимание сосредоточил на Петрове — если и он справится, то стрельба будет отличной.

Ревун! Первый залп, второй, третий… В короткие промежутки между ними старшина слышал за своей спиной чье-то тяжелое дыхание. Оглядываться было некогда. Это, наверное, командир батареи лейтенант Фролов. «Тоже волнуется», — подумал старшина.

Еще залп. Петров подхватил очередной снаряд и бросил на лоток. Тотчас сработал механизм досылания, лязгнул замок. Еще снаряд, второй, третий. Петров хорошо выдерживает темп!

Вот корабль вздрогнул — налетела большая волна. Петров покачнулся, однако успел положить снаряд на лоток. Молодец! Но что это? Он сунул палец в рот и сосет. Кровь. «Прищемил? Сколько он будет его сосать? Надо же подавать следующий снаряд!»

— Бери! — крикнул старшина.

Петров оглянулся. Лицо его перекосилось от боли.

В этот момент из-за спины старшины кто-то метнулся к Петрову, оттолкнул его и, подхватив очередной снаряд, бросил на лоток. И едва лязгнул замок, как прозвучал ревун. Успели! Старшина рукавом вытер со лба пот. Только теперь он узнал Вострышева. Так вот кто стоял у него за спиной! Откуда же он взялся?

Еще несколько залпов, и стрельба закончилась. Пока старшина делал контрольную проверку, Вострышев исчез. На его месте опять стоял Петров и все еще сосал палец.

— Не раздробило? — спросил старшина.

— Нет, только прищемило.

— Иди перевяжи.

Как же все-таки в башне оказался Вострышев? Только сейчас старшина вспомнил, что в отличие от других, Вострышев был не в рабочем платье, а в форме первого срока. «Так вот оно что!» — догадался старшина и строго спросил:

— Кто принес Вострышеву форму?

Молчание. Старшина, поочередно оглядев комендоров, остановил взгляд на Гаврилине. Матрос опустил глаза.

— Ну, так кто же?

— Я, товарищ старшина, — виновато признался Гаврилин.

— Так!

Старшина опять оглядел матросов. Почти все они опускали глаза. Значит, знали.

— Так! — повторил старшина и, резко повернувшись, пошел в сторону мостика.

III

Первым весть о победе принес корреспондент флотской газеты. Маленький, толстый и для своей комплекции, пожалуй, слишком подвижный, он шариком скатился по трапу и, на ходу вынимая из кармана блокнот, спросил:

— Вы старшина Дёмкин? Поздравляю. Я только что от флагарта — стрельба вашего корабля признана отличной. Считайте, что приз ваш. И рассказывайте, как все это было, мне материал нужен прямо в номер…

— Нечего мне рассказывать, — угрюмо произнес Дёмкин.

— То есть как это? — не понял корреспондент.

— А вот так. Вы к лейтенанту Фролову зайдите. Он в курсе.

— Но ведь вы же стреляли?

— Мало ли что. Вы извините, но я рассказывать ничего не буду. Так надо.

Корреспондент недоуменно пожал плечами, сунул блокнот в карман и побежал к Фролову.

— Да, завтра о нас бы в газете написали! — с сожалением произнес матрос Грищук, когда корреспондент ушел.

— Мое мнение такое, — подхватил Гаврилин, — что вы, товарищ старшина, зря рассказали обо всем лейтенанту…

— А ты погоди со своим мнением, — оборвал Гаврилина матрос Петров. — Мнение твое недействительно, на нем печати нет.

— Да что мы такого сделали?

— А то, что на обман пошли. По твоей, между прочим, инициативе.

— Я ведь ничего плохого не хотел.

— А вышло, видишь, как.

— Да кого же мы обманули? — не унимался Гаврилин.

— Себя! — старшина подошел к матросу. — Себя, Гаврилин, обмануть хотели. Понимаешь?

— Примерно.

— И примерять нечего. А если уж примерять, так к бою надо примерять, а не к призу и не к славе, которой тебе так хочется. Вот тогда оно и выйдет, что самих себя обмануть хотели. Теперь понял?

— Понял.

— Ну то-то, — старшина вышел из кубрика.

Он долго стоял у борта, глядя на темную, в синеватых подтеках мазута воду. Его одолевали мрачные мысли. Он понимал, что в случившемся больше всего виноват сам. Разве не он, готовясь к призовым стрельбам, прекратил тренировки по взаимозаменяемости? Ведь если бы он как следует тренировал того же Петрова, все обошлось бы хорошо. Вот это-то Гаврилин понял и решил, что старшина будет с ним заодно, не выдаст. И другие небось так же думали. Какой же после этого может быть у него авторитет, как у командира?

…Лейтенант Фролов сидел за столом и составлял отчет по стрельбе. Когда Дёмкин вошел, он обернулся, но долго еще смотрел на старшину рассеянно, должно быть, продолжал высчитывать что-то в уме. Потом встряхнулся.

— Что у вас, старшина? — мягко спросил он.

Дёмкин замялся. Потом решительно выпалил:

— Отстраните меня от должности, товарищ лейтенант!

Фролов внимательно посмотрел на старшину:

— У вас все?

— Все.

— Так!

— Выходит, не оправдал я, товарищ лейтенант. Ну, значит, и того… убирать меня надо.

— Так! — уже строго повторил лейтенант. — Испугались?

— Нет, я по совести.

— Так вот, дорогой мой, — снова мягко сказал лейтенант. — По совести будет так: вы запустили тренировки, вам их и налаживать.

— Да ведь уважение я у людей потерял. Это как?

— Они поймут вас. Поверьте, дорогой мой старшина, люди у нас замечательные. Они вам помогут.

«Помогут ли?» — думал старшина, ворочаясь в постели. Было уже за полночь, а он никак не мог уснуть. Он перебирал в памяти все, что было в его жизни значительного и оставило след. Он вспомнил, как первый раз пошел в школу, как подстрелил первую белку, как его однажды чуть не задрал в тайге медведь. Вспомнил, как впервые увидел морю и ему было непривычно и немного страшно. Потом обвык, а сейчас оно тянет. В отпуске был, скучал без него, Видно, есть в нем что-то такое…

Кто-то на цыпочках подошел к трапу и начал подниматься. Старшина повернул голову, но увидел только голые волосатые ноги. «Кто же это босиком пошел? Ботинки надернуть лень, вот народ!»

Вскоре по трапу опять мягко застучали пятки. В тусклом свете дежурной лампочки старшина едва узнал Гаврилина. Он был в одних трусах, под мышкой нес какой-то сверток. На цыпочках подойдя к рундуку, матрос осторожно открыл его и сунул в его темную пасть сверток.

— Ты что, Гаврилин? — шепотом спросил старшина.

Матрос вздрогнул и захлопнул дверку рундука. Она громко стукнула, кто-то спросонья заворочался в углу. Гаврилин подошел к койке старшины и прошептал:

— Это я, товарищ старшина. К Вострышеву за формой ходил.

— Мог бы и днем взять. Теперь-то уж все равно.

— Виноват, не сообразил!

Гаврилин улегся. Потом спросил:

— А вы-то что не спите, товарищ старшина?

— На душе как-то муторно.

— А вы постарайтесь ни о чем не думать. По ночам всегда плохие мысли лезут. Вы к волне прислушайтесь, она хорошо убаюкивает, — посоветовал Гаврилин.

Странно, но этот короткий разговор успокоил старшину. Засыпая, он слышал, как у борта ласково воркует волна.

Утром он особенно придирчиво проверял заправку коек, уборку в кубрике, во время осмотра и проворачивания механизмов подолгу стоял у каждого заведования. И, к своему удивлению, заметил, что матросы сегодня все делают с особым старанием. «Жалеют, что ли, меня?» Эта мысль почему-то разозлила его, и он все утро ни с кем не разговаривал. Но он не умел злиться, это противоречило его общительному, добродушному складу характера, было несвойственно ему. И уже в первый же перерыв он подсел к дымившим на юте матросам и спросил:

— А скажите честно, ребята, не жалко вам приза-то?

Несколько мгновений все сосредоточенно молчали. Потом Гаврилин задумчиво сказал:

— Жаль, конечно. Да ведь не в нем дело. Урок нам всем хороший вышел — вот что главное. А приз мы на будущий год обязательно возьмем. Так я говорю, моряки?

— Верно! — подхватили несколько голосов.

— То-то! — Старшина шутливо погрозил пальцем и заговорщически подмигнул комендорам.

☆

КАРТИНА

Весь день моросил холодный и нудный осенний дождь. К наступлению темноты, когда матросы учебного отряда добрались до грузового причала, дождь пошел еще сильнее. За ночь матросы должны были разгрузить баржу.

Глинистый берег раскис, стал скользким. Матросы легко съезжали вниз, балансируя руками, чтобы удержать равновесие. Но обратно, на крутой берег, подниматься было трудно: то и дело кто-нибудь, поскользнувшись, скатывался вниз и, шепотом проклиная дождь, глину и ночь, снова карабкался вверх. Скоро набухшие от воды шинели совсем отяжелели, покрывшись толстым панцирем глины.

Матрос Иван Рябов, как всегда, работал в паре с Ильей Лязиным. Положив на плечи четырехметровый брус, они неторопливо и осторожно поднимались на берег, слегка покачиваясь и широко расставляя ноги. Илья ворчал:

— Вечно ты самые тяжелые брусья выбираешь. Или тебе больше всех надо?

Иван ничего не ответил. Он привык к тому, что Илья все время на что-то жалуется.

— Медаль тебе за это небось не дадут, а из благодарностей шубу не сошьешь, — продолжал Илья, тоже привыкший к тому, что молчаливый и старательный Иван никогда не возражает ему. Поэтому он очень удивился, когда Рябов резко сказал:

— Знаешь, Илья, гляжу я на тебя и удивляюсь: откуда в тебе это самое… — Он долго подбирал подходящее слово и наконец нашел — Куркуль ты — вот кто! Все ты на шубы да на деньги примеряешь. На совесть бы лучше примерил!

— Ну, ты полегче швыряйся словами-то, парень! — сердито предупредил Лязин. — Ишь ведь какой совестливый нашелся!

До самого перекура Лязин больше не произнес ни слова. Но работал он с таким ожесточением, что Рябов едва поспевал за ним. «И откуда у него такое? — думал Иван. — Ведь не кулак какой-нибудь, а из колхозников. Вот и сейчас работает хорошо. Значит, может. Пожалуй, зря я куркулем его назвал. Обидное слово-то».

Когда объявили перекур, Рябов первым предложил Лязину сигарету и примирительно сказал:

— Ты не сердись. Сгоряча чего не скажешь.

— Ладно, чего там. Я не обидчивый.

Они свернули с дороги и, выбирая место посуше, углубились в лес. Долго шли молча. Под ногами глухо хрустели ветки, шелестели мокрые листья. После ветреной сырости моря прелый запах леса был даже приятен.

Неожиданно между деревьями сверкнул огонек. Вскоре лес расступился, и перед матросами открылась небольшая полянка, посредине которой стояла высокая, похожая на скворечник, избенка под тесовой крышей. Сквозь закрытые ставни просачивался неровный свет — в избе топилась печка.

— Эх, хорошо бы в тепле переобуться! — мечтательно произнес Илья. — Может, зайдем?

— Только ненадолго, — согласился Рябов и первым направился к жилью. Из-под крыльца выскочила собачонка и залилась отчаянным лаем. Почти тотчас дверь открылась, и скрипучий старческий голос спросил:

— Кто там?

— Это мы, матросы. Переобуться у вас хотели.

— Идите-ка поближе, глазами-то я не шибко шустрая стала. Цыц, Жучка! Смотри-ка, и верно матросы. Откуда бог несет? Ну, заходите. У меня как раз картошечка варится.

Пока старуха зажигала керосиновую лампу, матросы переобувались, сидя на пороге. Потом хозяйка засуетилась у плиты. Это была маленькая сухая и очень подвижная женщина лет шестидесяти. На ее узком, исхлестанном морщинами лице торчал большой нос, маленькие острые глаза смотрели строго, и только беззубая улыбка делала лицо добрым и хитровато-веселым.

Заметив, что Илья нерешительно вертит в руках пачку сигарет, старуха весело сказала:

— Кури, я привычная. Старик мой, царство ему небесное, лютый до табаку был.

— Значит, вы теперь одна? — спросил Илья, пристраиваясь поближе к печке.

— Одна, сынок, одна.

— Что же вы не в деревне живете?

— А при службе я состою. При лесничестве. За лесом, стало быть, приглядываю.

— Вон оно что. Не тоскливо на отшибе-то? — Илья явно старался завязать разговор, чтобы подольше побыть в тепле. Иван толкнул его в бок, но Илья прошептал: — Посидим полчасика, обогреемся. В темноте-то нас не хватятся. Без нас там обойдутся. А тут, видишь, картошка.

Иван хотел возразить, но затевать спор при хозяйке не стоило.

«Черт с ним, потом наверстаем в работе», — решил он и принялся разглядывать избу. Половину ее занимала русская печь, хорошей кладки, с подтопкой. Вдоль свободной стены тянулась широкая лавка; на подоконниках стояли горшки с геранью; в переднем углу приткнулся шаткий скрипучий стол, покрытый клеенкой; некрашеный пол посредине застелен стареньким половиком. И совершенно неожиданными среди этого старинного деревенского убранства были картины. Их было много, они занимали всю свободную стену, простенок между окнами и даже висели над дверью.

— Скажите, откуда у вас столько картин? — спросил Иван.

Старуха посмотрела на него внимательным взглядом, и ее маленькие глаза засветились гордой лаской:

— А это Мишутка мой нарисовал. Мальчонкой еще.

— Где же он сейчас?

— Как где? В Москве. Слыхали небось такого — Кирсанова Михайлу Сергеевича.

— Народного художника Кирсанова? Это ваш сын?

— Он самый.

Рябов подошел к стене.

На холсте, вделанном в грубо обтесанную, некрашеную рамку, маслом был написан летний пейзаж. Только что прошел дождь. Он умыл деревья и напоил воздух ароматом свежести. Последние капли белым прозрачным бисером, отливающим всеми цветами радуги, усыпали мокрые травы. А солнце щедро ласкает землю теплом и светом. Эту буйную радость жизни остро ощущает и ласточка, устремившаяся в бездонную синь неба, и теленок, что, высоко подбросив задние ноги, несется по мокрой лужайке.

А вот другая картина. Человек идет по снегу. На нем облезлая солдатская папаха, короткий дырявый зипун, подпоясанный обрывком веревки. За пояс заткнут топор, за спиной — большая вязанка дров. Дороги не видно, человек по колено утопает в снегу. Метель взлохматила снежное поле, тугой ветер бьет в лицо. Человек отвернулся от ветра, видна его впалая щека, лихорадочный глаз с густой, покрытой инеем бровью, побелевший нос. Впереди за снежной стеной проступают мутные желтые пятна слабо освещенных окон. Самих изб не видно. Где-то, утонув в снегу, стоит изба этого человека. Там его, наверное, ждут, сгрудившись на остывшей печи, опухшие от голода ребятишки…

— Вот как раньше-то жили, — вздохнула за спиной Рябова старуха.

«Да, а мы уже и без телевизора жить не можем, — подумал Иван. — Ведь этот бедняк, наверное, революцию делал! Для нас, для того, чтобы мы хорошо жили. Вот и старуха до сих пор при деле состоит. А мы дождя боимся…»

Он посмотрел на Лязина. Тот сидел на корточках и, перекатывая с ладони на ладонь горячую картофелину, сосредоточенно дул на нее. «Вот такой небось и не помнит про революцию, а тоже в коммунизм собирается», — подумал Иван, и его вдруг охватила жгучая неприязнь к Лязину.

— А ну, вставай, пошли! — сердито сказал он Илье.

Лязин удивленно посмотрел на Ивана и не двинулся с места.

— Ты что, ошалел, что ли?

— Пошли, говорю! — уже с нескрываемой злобой проговорил Рябов и распахнул дверь. Лязин недоуменно пожал плечами, но, посмотрев внимательно на Ивана, торопливо сунул картофелину в карман и первым выскочил за дверь. Иван попрощался со старухой и тоже вышел.

Он шел быстро. Отставший было Илья вскоре догнал его и горячо зашептал:

— Вань, а Вань! Если спросят, где были, скажи, что по нужде отлучались.

Рябов промолчал. Илья вдруг заискивающе предложил:

— Хочешь я тебе портсигар подарю? Тот, что с богатырями…

Рябов остановился, резко обернулся и, схватив Илью за плечи, зло прокричал:

— Купить хочешь? Не знал я, что ты такой… — Он брезгливо оттолкнул Лязина и быстро пошел в сторону берега, откуда доносился глухой, сдержанный говор людей.

Ветер шумел верхушками деревьев, пробираясь в глубину леса, сердито шелестел последними, еще не опавшими листьями. Сверху сыпалась сухая снежная крупа, по лицу хлестали голые ветки, но Иван не ощущал ни холода, ни боли. Он шел, крепко сжав в кулаки засунутые в карманы руки, стараясь сдержать их нервную дрожь, удержать себя от желания обернуться и ударить Лязина. А тот, чуть поотстав, ворчал:

— День и ночь ишачим, а кто-то сейчас в тепле сидит, с девчонками под ручку разгуливает, — не унимался Илья.

Он не первый раз заводил подобные разговоры. Но раньше Иван как-то не придавал им значения. И хотя в душе он был не согласен с Ильей, но никогда не возражал ему. И не понять почему: то ли стеснялся, то ли боялся возразить — как-никак, а Илья имеет первый разряд по борьбе.

А теперь Иван вдруг почувствовал свое превосходство над Ильей. И ему неожиданно стало легко, он понял, что в его жизни произошло что-то очень важное, он перешагнул через какую-то грань.

☆

МИНУТОЧКА

I

— «Вымпел»? Соедините с первым.

— Одну минуточку, — телефонистка штаба бригады противолодочных кораблей Таня Наумова проверила, свободен ли комбриг, и сказала: — «Заря», первый вас слушает.

Убедившись, что абоненты разговаривают, Таня положила трубку и откинулась на спинку стула. Она знала, что разговор капитан-лейтенанта Гвоздева с комбригом будет долгим. Из командиров кораблей Гвоздев — самый молодой, и комбриг требует, чтобы он докладывал обо всем обстоятельно.

Чудак этот Гвоздев, даже не поздоровался. А ведь с того вечера пошла уже вторая неделя…

Раньше, до вечера, она ни разу не видела Гвоздева, потому что его корабль стоял где-то в другой бухте. Но Таня хорошо знала голос Гвоздева, как знала голоса почти всех своих абонентов. Гвоздев среди них был самым назойливым и сердитым. Если другие командиры умели терпеливо ждать, пока начальство освободится, то Гвоздев ждать не хотел, он требовал, чтобы его соединяли немедленно. Иначе он кричал:

— Сколько же можно? Я третий раз звоню! Слушайте, барышня…

И это «барышня» звучало как ругательство.

Даже неоновый глазок на панели коммутатора, когда звонил Гвоздев, мигал как-то торопливо и нервно.

Сам Гвоздев представлялся Тане человеком мрачным и злым. Она была уверена, что у Гвоздева бульдожье лицо с маленькими колючими глазками и квадратными челюстями — точь-в-точь такое, какими бывают лица бандитов в кинофильмах.

Но однажды она вдруг услышала за своей спиной:

— А, Минуточка! Я вас сразу узнал по голосу.

Она тоже узнала его по голосу. Но это был и его и не его голос: сейчас он звучал мягко и весело.

Таня осторожно обернулась и увидела в полуоткрытой двери высокого и стройного капитан-лейтенанта. У него было сухощавое, с правильными чертами лицо: прямой — «римский» — нос, красиво очерченные губы, густые темные брови и поразительно чистые светло-голубые глаза. Они смотрели на Таню с недоверчивым удивлением.

— Так это вы и есть? — Он шире распахнул дверь. — Здравствуйте. Вот не ожидал…

Наверное, он тоже представлял ее другой.

— А вы — Гвоздев, — уверенно сказала Таня.

— Точно! — Он все еще рассматривал ее удивленно, но в этом удивлении уже не было недоверия, а проскальзывало что-то радостное. Потом он серьезно сказал: — Вот что, Минуточка. Вы когда сменитесь? В шестнадцать? Тогда мы сегодня пойдем в кино. Решено?

— Хорошо, — согласилась Таня неожиданно для самой себя. Потом вдруг опомнилась, хотела что-то сказать, но Гвоздев уже ушел. И это ее почему-то особенно обидело.

«Сколько в нем самодовольства! — думала Таня. — Ведь он, собственно, и моего согласия спросил только ради формальности. Он, видимо, уверен в своей неотразимости. А я, дурочка, согласилась. Ну уж дудки! В кино я с ним не пойду!»

Но она пошла. Гвоздев встретил ее у штаба. Стоял у крыльца и нетерпеливо постукивал по колену свернутой в трубочку газетой. Должно быть, ему было неловко стоять вот так, на виду у всего штаба.

Таня тоже испытывала большую неловкость. Она вот уже четыре месяца работала в бригаде, но еще ни разу ни с кем из мужчин никуда не ходила, хотя от всевозможных приглашений едва успевала отбиваться. За ней в бригаде прочно утвердилась репутация недотроги, и многие из ее поклонников теперь настойчиво атаковали Настю Шершневу— девушку некрасивую, но зато менее строгую.

А может быть, Тане неловко было еще и оттого, что она и сама не знала, почему идет с Гвоздевым. Ей и хотелось и не хотелось идти. Наверное, в нем было что-то такое, что заставляло просто повиноваться ему.

Гвоздев был тщательно выбрит. Воротничок рубашки девственно чист. Вряд ли Гвоздев успел съездить на свой корабль. Скорее всего, он одолжил воротничок у кого-то из своих приятелей. Воротничок был великоват и оттого морщился, то и дело выскальзывал из-под лацкана тужурки, и Гвоздев сердито запихивал ее обратно. «А ведь это он, наверное, для меня сделал!» — самодовольно отметила про себя Таня. И ее ужасно умилял этот непокорный воротничок.

Смотрели «Карнавальную ночь». Гвоздев смеялся звонко и заразительно. До отказа набитый людьми дощатый сарай, наспех приспособленный под зрительный зал, содрогался от взрывов хохота.

А Таня потихоньку плакала. Она вспомнила Москву, выпускной бал, веселую толкотню станций метрополитена, и ей стало жаль себя. Зачем она приехала в этот суровый заполярный край? Ведь все равно она не стала строителем. Не стала потому, что бригадир сразу же сказал ей: «Не сдюжишь ты, девушка. Здоровье твое, видать, хрупкое и еще больше его надрывать никакого резону нет. Найдем тебе что-нибудь полегче». И ее послали на курсы телефонисток, а потом сюда, в эту еще необжитую бухту, которая почему-то называется «губой». Все это ей казалось сейчас нелепым и жестоким. Телефонисткой она могла бы работать и в Москве.

Гвоздев вдруг спросил:

— Что с вами?

— Ничего. Просто так.

Он близко нагнулся к ней и, положив ей на плечо руку, сказал:

— Не надо.

Больше он не смеялся.

Когда зажгли свет, Таня сказала:

— Вот видите, я вам только настроение испортила.

Гвоздев хотел что-то ответить, но в это время к ним подошел Савин. Он приветливо кивнул Тане, пожал руку Гвоздеву и спросил:

— Как это вам, Танечка, удалось затралить этого отшельника? И у тебя, Борис, губа не дура.

— Послушай, — угрожающе произнес Гвоздев. — Тебе лучше помолчать.

— Смотрите-ка, он и сейчас разыгрывает святую невинность! — Савин рассмеялся.

— Идемте отсюда. — Гвоздев тронул Таню за локоть.

Они долго шли молча. Гвоздев сердито чиркал спичками. Они ломались. Наконец он прикурил и сказал:

— Извините, что так получилось. А на Савина не обращайте внимания. Он даже не понял своей бестактности.

— А вы никогда не бываете грубым? — спросила Таня.

— Вы это замечали?

— Да.

Гвоздев внимательно посмотрел на нее. Потом признался:

— Трудно мне, Минуточка. Можно мне вас так звать?

Таня кивнула.

— Так вот, бывает очень трудно. Командир-то я еще молодой. Ну и… Вы понимаете? Я сам себя иногда ловлю на этом. А заменить эту грубость чем-то другим пока еще не умею. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да.

Таня ждала, что он расскажет ей еще что-нибудь, но Гвоздев опять замолчал. Тогда она спросила:

— Вы давно знаете Савина?

— Мы с ним вместе учились. А что?

— Я просто так спросила.

Она умолчала о том, что Савин настойчиво преследует ее. Но Гвоздев, кажется, догадывался. Он сказал:

— В сущности, Савин неплохой парень. То, что его списали на берег, еще ничего не значит. В этом, может быть, и не его вина.

Таня по достоинству оценила мужественную честность Гвоздева. Она понимала, что ему сейчас, пожалуй, меньше всего хотелось бы хвалить Савина. И она деликатно перевела разговор на другую тему:

— Как вы считаете, многое здесь изменится за год?

— Право, я об этом как-то не думал.

— А я думала. Я вообще часто думаю о том, как здесь будет через год, два, через три.

— А как будет? Ну, скажем, через год? Это очень интересно. Расскажите!

Он попросил об этом таким умоляющим голосом, что Таня, вспомнив его телефонный голос, невольно рассмеялась. Потом с напускной серьезностью сказала:

— Мне кажется, что через год люди здесь будут менее любознательны.

— Браво, Минуточка! Один — ноль, в вашу пользу.

— Я думаю, что с таким счетом нам и следует закончить этот матч. Мне завтра рано на дежурство, — серьезно сказала Таня.

— Когда же состоится второй тайм?

— А это обязательно?

Он обиженно пожал плечами. Потом резко повернулся и, даже не попрощавшись, пошел обратно, к клубу. Таня растерянно посмотрела ему вслед. Он шел широкой, решительной, злой походкой.

II

Это было неудержимо, как обвал. Стоило хоть на минуту отвлечься от дел, как сразу наваливались воспоминания. Они, точно ночные бабочки около огня, кружились вокруг событий того вечера. Он помнил не только каждую фразу, каждое слово, сказанное ею, он слышал ее голос, видел золотые стружки ее волос, ощущал строгий, пронзительный взгляд ее больших серых глаз. Ему и сейчас становилось от этого взгляда как-то не по себе, взгляд этот как бы говорил: «А ну-ка, посмотрим, что ты есть за птица!»

Он упорно и безуспешно отгонял это, потому что считал это безнадежным, потому что не хотел верить в любовь с первого взгляда.

Он честно отгонял это и не мог отогнать.

Единственным спасением была работа. У него было по горло дел, они поглощали восемнадцать часов в сутки. Ему не хватало и восемнадцати. Он даже начал пользоваться электробритвой исключительно в целях экономии времени.

И все-таки не мог уйти от этого.

Она, как всегда, узнала его по голосу.

— Вам кого?

— Вас.

Она долго молчала. Гвоздев слышал ее дыхание сквозь треск и писк в телефонной трубке. Потом она кому-то оказала:

— Соединяю.

И опять он слышал ее дыхание.

— Минуточка!

— Да, я слушаю.

Нет, она не обижалась. Ей не на что обижаться. Хорошо, она придет на открытие клуба. Да, непременно придет.

…К церемонии торжественного открытия нового клуба он опоздал — задержали корабельные дела. Когда он пришел, официальная часть уже окончилась.

Надрывался оркестр, кружились пары. Пахло краской и духами. Ослепительно сияли трубы и люстры. Он машинально отметил про себя, что люстры, пожалуй, великоваты и старомодны.

Таня стояла у колонны и смотрела на танцующих. Увидев Гвоздева, она улыбнулась ему и пошла навстречу.

— Извините, что опоздал, — осторожно пожимая ей руку, сказал Гвоздев.

— В таких случаях говорят: «Лучше поздно, чем никогда».

— А вы были бы огорчены?

— Не ловите меня на слове. Знаете, я вот уже почти год не танцевала.

Он с сожалением посмотрел на ее туфли и сказал:

— Танцор из меня неважный. Но если вы рискнете, мы попробуем.

— Рискну.

Они втиснулись в толпу танцующих, и она неудержимо повлекла их.

Гвоздев танцевал плохо. Он знал, что танцует безнадежно плохо, и потому вел неуверенно, больше заботясь не о том, чтобы следовать музыке, а опасаясь, как бы не наступить Тане на ноги. Он натыкался на танцующих рядом, беспрестанно извинялся и от этого танцевал еще неуверенней. Наконец людской поток вытолкнул их на середину зала. Здесь было свободнее. Но в это время оркестр смолк.

— Вот видите, не получается, — смущенно сказал Гвоздев.

— Со временем получится, — великодушно обнадежила Таня. — А я думала, вы пошутили.

— Какие уж там шутки!

Они не успели выбраться из круга, как снова грянул оркестр. Снова их стиснула толпа. Им ничего не оставалось, как танцевать.

Все повторилось сначала: Гвоздев едва успевал извиняться. Ему казалось, что эта пытка никогда не кончится. Он беспомощно озирался, выискивая свободное пространство, чтобы выбраться из кружащего их потока. Им это уже почти удалось, но тут Гвоздев увидел Савина. Тот стоял, прислонившись к стене, и насмешливо наблюдал за ними. Гвоздев снова втиснул Таню в живой людской поток.

Оркестр смолк. Гвоздев достал платок и вытер потный лоб.

— Тяжело? — участливо спросила Таня.

— Жарко.

— Давайте отдохнем.

Они пропустили один танец. Гвоздев впервые в жизни пожалел о том, что не умеет танцевать. Как-то так получилось, что не увлекся. Все не было времени: пока учился в Ленинграде, почти все свободное время отдавал театрам и музеям, а здесь до сегодняшнего вечера было негде танцевать. А сейчас и учиться, пожалуй, поздновато, да и стыдно.

Он видел, с какой завистью Таня смотрела на танцующих, сочувствовал ей, но пригласить больше не отважился.

Выручил флагманский штурман Лёвушкин. Он подлетел к Тане, галантно поклонился:

— Разрешите?

Таня вопросительно посмотрела на Гвоздева.

— Я пойду покурю, — сказал он.

Он еще немного постоял, наблюдая за ними. Они кружились легко и весело. Лёвушкин что-то говорил, Таня улыбалась.

В курилке было почти пусто. Задумчиво вышагивали двое таких же неудачников, как он. В перерыве между танцами зашли еще несколько человек. Они сделали по три- четыре торопливых затяжки и ушли. Вскоре Гвоздев остался в курилке совсем один. Он подошел к вделанному в кафельную стену зеркалу и долго и придирчиво разглядывал себя. Потом выждал, когда смолкнет оркестр, и вошел в зал.

Таня и Лёвушкин стояли у колонны и о чем-то разговаривали. Гвоздев стал пробираться к ним. И тотчас же заметил, что к ним пробирается и Савин. «Если Лёвушкин не пригласит ее, пойду танцевать сам», — решил Гвоздев. Он почему-то не хотел, чтобы она танцевала с Савиным. Но оркестр заиграл раньше, чем подошел Савин, и Таня с Лёвушкиным опять ушли танцевать.

— Веселимся? — спросил Савин.

— Как видишь.

— Ничего домишко отгрохали. Конечно, не Мраморный зал, но все же. По крайней мере будет куда вечером пойти. А то с тоски подыхаешь.

— Ну, мне тосковать особенно некогда.

— Да, я не завидую вам, корабелам. То ли дело на берегу! Слушай, Борька, тебе не надоело на корабле?

— Пока нет. А что?

— Не пойму я вас, тех, которые, кроме корабля, ничего не признают. Ну что ты там нашел хорошего?

— Видишь ли, я моряк.

— А я нет. Вот ушел с корабля и рад. Честно. Я думал море — это сплошная романтика. А какая к черту романтика, если с утра до вечера вкалываешь как проклятый. А тут еще штормы, снежные заряды, холодище, ночные вахты.

— Вот это и есть романтика.

— Кому как.

— А ты думал, что будут лазурные берега южных стран, попойки в портовых кабачках Рио-де-Жанейро? Так?

— Ну, не совсем так, но все же.

— Эх, Костя! Ничего ты не понимаешь.

— Где уж нам, — обиженно сказал Савин и отошел.

Пронесся снежный заряд, накинул на сопку белое покрывало. Таня поежилась.

— Холодно? — спросил Гвоздев.

— Снег все-таки лучше, чем сырость, с ним как-то уютнее. Я бы запретила убирать в городах снег с улиц. Никакого ощущения зимы.

— А я думал, вы любите только тепло.

— Это вы о том, в кино?

— И о том.

— Да, я люблю тепло! — с вызовом сказала Таня.

Но Гвоздев промолчал. Таня тоже умолкла. Потом спросила:

— О чем вы сейчас думаете?

— О вас.

— Не очень-то интересный предмет для размышлений. Ну и что вы обо мне думаете?

— Вы лучше, чем хотите казаться.

— Весьма утешительное открытие.

— Я говорю вполне серьезно.

— Давайте говорить о чем-нибудь более интересном. Например, о звездах. Вы ведь моряк, должны знать все звезды. Скажем, вот эта, что над самой трубой, как называется?

— Альфа Арктурус.

— А эта?

Она слушала его с жадным любопытством, поэтому Гвоздеву доставляло большое удовольствие рассказывать ей о звездах, созвездиях и галактиках.

— Знаете, мне захотелось куда-нибудь полететь. Скажем, на Марс.

— А меня вы возьмете с собой? — спросил Гвоздев.

Таня рассмеялась:

— Вы меня просто удивляете, Борис. Только что вы с таким хорошим увлечением рассказывали о звездах, были таким серьезным и умным. И вдруг — этот банальный вопрос.

— Ну и пусть банальный! А вы все-таки ответьте на него.

— Хорошо, я отвечу такой же банальной фразой: это будет зависеть от того, как вы себя поведете. Удовлетворены?

— Не совсем. Как же все-таки мне себя вести?

— Скромно.

— Хорошо, — пообещал Гвоздев. Потом резко привлек ее к себе и поцеловал.

— Сумасшедший! — Таня мягко оттолкнула его. — Мне пора идти. Вот мой дом.

— Подождите! — Он снова, теперь уже медленно и властно, привлек ее. Она покорно уткнулась лицом ему в грудь и затихла. Гвоздев молча гладил ее волосы.

— Борис!..

— Не надо, Минуточка. Не надо ничего говорить.

…Где-то в доме пробили часы. Они уронили в тишину два гулких удара.

— Вам тоже пора идти, — сказала Таня.

— Пора.

— Скажите мне что-нибудь хорошее.

— Не умею. Все хорошие слова, какие я знаю, обесценены. Их слишком часто говорят. Другие. Другим. Я не хочу их говорить вам.

— Жаль. А мне так хочется, чтобы вы сказали мне что-нибудь хорошее, — вздохнула Таня. — Когда вы еще придете?

— Не знаю. Я позвоню. Или зайду прямо к вам. Можно?

— Лучше, если позвоните. Но если не застанете на дежурстве — заходите. Четвертая дверь направо.

III

Комбриг говорил коротко:

— На подготовку к переходу даю сутки. Пополните запасы, получите дополнительно по комплекту обмундирования. Распоряжения на этот счет уже отданы. Вопросы есть?

— Разрешите семейных отпустить на берег?

— Если без них управитесь — отпустите. Семьи сумеем переправить не раньше, чем через полгода. Жить там пока негде. Больных нет?

— Никак нет.

— Ну и хорошо. Кстати, пусть ваш врач возьмет побольше медикаментов. Аптек и поликлиник там тоже нет. Рассчитывайте на свои силы.

— Есть!

— Выход назначаю на два часа тридцать минут. Завтра вечером явитесь лично, доложите о готовности.

Гвоздев проводил комбрига до трапа. Когда машина комбрига отошла, сказал дежурному:

— Пригласите всех офицеров в кают-компанию.

Через пять минут офицеры были в сборе. Гвоздев подозвал всех к расстеленной на столе карте и сказал:

— Нашему дивизиону приказано перебазироваться сюда. — Он указал карандашом точку на карте. — Место необжитое, будет трудно…

Сутки прошли в хлопотах. Обнаружилась прорва дел, о которых Гвоздев даже не подозревал. Надо сменить оба комплекта сигнальных флагов, получить шкиперское имущество, пополнить боезапас, заменить две помпы, срок службы которых истекает через месяц… Несмотря на распоряжение комбрига, почти все пришлось выколачивать с боем. Даже ветошь и ту интенданты пытались «поприжать».

Наконец все было готово, и Гвоздев поехал в штаб. Комбриг задержал его ненадолго, что Гвоздева чрезвычайно обрадовало. Оставалось еще часа три для Тани. За всеми хлопотами и заботами он ни на минуту не забывал о ней. Последний раз он видел ее неделю назад, когда был в штабе на совещании. Им удалось поговорить минут двадцать, не больше. Потом несколько раз говорил с ней по телефону. А сегодня, как назло, у нее был выходной день, и он не смог предупредить ее.

Во всех окнах общежития горел свет. В коридоре пахло пирогами, где-то играл патефон. Гвоздев вспомнил, что сегодня суббота.

Четвертая дверь направо. Постучал. Из-за двери услышал голос Тани:

— Войдите.

Он распахнул дверь. И сразу увидел Савина. Тот сидел за столом, откинувшись на спинку стула. Напротив, спиной к двери, сидела Таня. На столе стояла бутылка вина, лежали два лимона, коробка конфет.

— Извините, я, кажется, ошибся дверью, — сказал Гвоздев.

Таня резко обернулась, удивленно вскинула брови, что-то сказала. Но Гвоздев не слышал ее, он захлопнул дверь и выскочил на улицу…

Ушел! Вот чудак, неужели он истолковал этот визит Савина, как что-то такое?.. Как он мог о ней так подумать? Нелепо.

А Савин самодовольно продолжал:

— Я уже говорил с комбригом, он обещал комнату в новом доме, если женюсь. Служба у меня теперь спокойная — от и до. Вы, конечно, будете учиться, работать вам незачем.

— Слушайте, Костя. Ну, почему вы такой нудный?

Он не обиделся.

— Я вам, Танечка, говорю, исходя из жизненного опыта. В вас еще много такого, знаете ли, наивного. Вы еще не знаете жизни. Я знаю, что вы меня не любите. Но я уверен, что со временем вы привыкнете ко мне.

— Нет, Костя, к вам я никогда не привыкну.

— Ну, это как сказать. Если крепость нельзя взять штурмом, ее берут длительной осадой.

— Эх вы, стратег! Я вас очень прошу: уйдите! Вы мне просто надоели.

— Вы меня гоните?

— Господи! Ну, неужели вам даже это не ясно?

— Хорошо, я уйду.

Савин встал, надел шинель. Потом спросил:

— Скажите честно: Борис к вам приходил сейчас?

— Думаю, что да.

— Тогда понятно. Сожалею, что помешал вам попрощаться.

— Почему попрощаться? — насторожилась Таня.

— Завтра его здесь уже не будет.

— Но он вернется.

— Вряд ли. Сюда он вряд ли вернется.

Таня встала, подошла к Савину, взяла его за рукав:

— Договаривайте. Я вас очень прошу. Куда они уходят?

— Вот этого я не могу сказать. Просто перебазируются.

Таня опустилась на стул.

— Какая же я дура! Ну почему я его не вернула?

Она не слышала, как ушел Савин. Ею овладело какое-то безразличие ко всему, она сидела, ни о чем не думая, ничего не видя и не слыша. Не заметила даже, когда пришла Настя.

— Ого, ты кого-то ждешь? — спросила Настя, разглядывая бутылку. — Мускат. Крымский. В наших краях большая редкость. Где ты достала?

Таня долго смотрела на Настю непонимающим взглядом. Наконец до нее дошел смысл того, о чем говорила Настя.

— Это Савин принес. Выкинь ее в окно, — устало сказала Таня.

— Да ты что, чокнутая? Давай-ка лучше выпьем. — Настя открыла тумбочку, достала две чашки.

— Ты знаешь, Гвоздев уходит отсюда, — сказала Таня.

— Куда?

— Не знаю. Завтра.

— Жалко. Интересный парень. Я бы за такого, не задумываясь, пошла замуж.

— Ты только об этом и думаешь.

— А о чем же я, по-твоему, должна думать? — вспылила Настя. — Мне уже двадцать шесть. Еще годик-два, и я вообще никому не нужна буду. Если хочешь знать, я сюда только затем и приехала, чтобы выйти замуж. Мы здесь народ дефицитный. Иначе, думаешь, я бы поехала в эту дыру?

Вдруг Настя как-то разом остыла, подошла к Тане, обняла ее и ласково спросила:

— Ты его любишь?

— Не знаю. Наверно, да.

— Так что же ты тут сидишь? Иди к нему, может, успеешь. Я за тебя завтра подежурю.

— А это удобно?

— Ну и глупышка же ты, Танька!

Настя сдернула со своих плеч пуховый платок и бросила его Тане:

— Возьми, а то застудишься. Может, в кузове придется ехать. И валенки надень…

Попутных машин не было. Таня постояла минут двадцать и пошла пешком.

Дорога петляла, как заячий след. Она то круто взбиралась на сопку, то, доверчиво прижимаясь к скале, бежала вдоль берега. Идти в валенках было непривычно и тяжело. Таня чутко прислушивалась, но, кроме шелеста волн, ничто вокруг не нарушало тишины. Однажды она услышала звук мотора. Но это была не машина, а катер. Он прошел где-то внизу, недалеко от берега.

Занимался рассвет. Скоро наступят полярные дни, круглые сутки будет светить холодное солнце. В прошлом году Таня долго не могла привыкнуть к этому, страдала бессонницей.

Она шла и думала о том, что скажет Гвоздеву. А может быть, он просто не захочет ее видеть? Он, наверное, сердится. А за что? Все получилось так глупо.

За сопкой светило солнце. Внизу широко раскинулась бухта. На ее серебристой глади недалеко от берега торчала темная бородавка небольшого острова. К нему протянулась узкая лента причала. Он был пуст. Только у самого берега приткнулся белый катер. Но людей не было видно.

Опоздала!

Таня села на обочину дороги и долго плакала. Потом поднялась и устало побрела к стоявшему на берегу бараку. Раз есть катер, должны быть и люди.

Она постучалась, но ей никто не ответил. Тогда она осторожно приоткрыла дверь и робко вошла в комнату.

Залитый чернилами голый стол у окна. В углу — ржавый скелет кровати. Больше ничего. Ветер носит по комнате мелкие клочки бумаги. Горит электрическая лампочка — в солнечном блеске свет ее едва виден.

Таня выключила свет и присела на кровать. Пружины жалобно скрипнули.

По коридору протопали чьи-то шаги, и в комнату вошел матрос с ведром и тряпкой. Он удивленно посмотрел на Таню, спросил:

— Вы что тут, гражданка, делаете?

Таня растерянно молчала.

— Вы кто такая? — строже спросил матрос.

— Я к Гвоздеву.

Матрос внимательно посмотрел на нее и вдруг лукаво улыбнулся:

— Так это, наверно, вы и есть Минуточка?

— Я. Но вообще-то меня зовут Татьяной.

— А капитан-лейтенант вас Минуточкой называл. Я слышал, как он с вами по телефону разговаривал.

— Где он?

Матрос вздохнул:

— Ушел. Все ушли. А я вот приборку сделаю — и домой. Отслужил. В Сибирь поеду.

— А я из Москвы, — зачем-то сообщила Таня и заплакала.

Матрос растерянно посмотрел на нее и опять вздохнул. Потом сердито сказал:

— Ну вот что. Вы мне тут на психику не действуйте. Вон стоит катер, на нем адмирал пришел. Попроситесь, может, он вас до Полярного подкинет. Наши там до вечера стоять будут. Идите быстрей, а то катер сейчас отойдет! — Матрос легонько подтолкнул Таню к двери…

— Товарищ командир, к борту подходит адмиральский катер!

— Есть! — Гвоздев положил трубку, схватил фуражку и выскочил из каюты.

Катер уже подходил к трапу. Вот он застопорил ход. Стоявший у рубки матрос зацепил отпорным крюком за нижнюю площадку трапа.

Гвоздев быстрым взглядом окинул палубу корабля. Все в порядке, вахта выстроена у трапа. Сейчас из салона выйдет адмирал.

Но вышел лейтенант и сказал:

— Адмирал просит командира спуститься на катер.

В салоне катера, кроме адмирала, сидело еще несколько штабных офицеров.

— Товарищ адмирал… — начал было докладывать Гвоздев, но адмирал жестом остановил его.

— Подойдите сюда, — тихо сказал адмирал и взглядом указал на дальний угол салона. Там на диване кто-то спал, укрывшись адмиральской шинелью. Из-под шинели торчали только валенки. Но подойдя ближе, Гвоздев увидел шаль, выбившуюся из-под нее золотистую прядь волос…

— Минуточка… — удивился он.

Адмирал вынул портсигар и встал. Офицеры, понимающе переглянулись и вслед за адмиралом тихо вышли из салона.

☆

Оглавление

БЕРЕЗКА

ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК

ФЕДЬКА

ПОСЛЕ ШТОРМА

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

ДРУЗЬЯ

НА ВАХТЕ

ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

ПОЙДУТ КОММУНИСТЫ

ДУШЕВНЫЙ БОЕПРИПАС

ЧУЖАЯ СЛАВА

ПОЕДИНОК

ПРИЗ

КАРТИНА

МИНУТОЧКА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg