«Выхожу на связь»

Выхожу на связь (fb2) - Выхожу на связь [Очерки о разведчиках] 1442K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Андреевич Колос - Владислав Петрович Кудрявцев - Владимир Миронович Понизовский - Сергей Михайлович Голяков - Валентин Романович Томин

ВЫХОЖУ НА СВЯЗЬ Очерки о разведчиках

Ордена Трудового

Красного Знамени

Военное издательство

Министерства обороны СССР

Москва —1970

Составитель

капитан 1 ранга В. П. КУДРЯВЦЕВ

Предисловие

Наверное, мало найдется таких профессий, которые требовали бы от человека столько мужества и бесстрашия, выдержки и стойкости, находчивости и умения владеть собой, как профессия разведчика. Выполняя свою секретную миссию, находясь постоянно в окружении врагов, разведчик должен работать так, чтобы ни у кого не могло возникнуть и тени подозрения относительно его настоящего лица, его истинных планов и намерений, возложенного на него задания.

Предлагаемая вниманию читателя книга с документальной достоверностью рассказывает о славной деятельности советских разведчиков, работавших в годы войны на территории Польши и Чехословакии, Германии и Болгарии, Венгрии, Румынии и Югославии. Вместе с ними, презрев опасность, отважно действовали патриоты этих стонавших под игом фашизма стран.

Смелые и решительные действия бойцов невидимого фронта во многом помогали своевременно распознавать замыслы противника, упреждать и срывать намеченные им боевые операции.

Очерки, за которыми стоят скупые строки донесений разведчиков в Центр, рассказывают о великой силе духа, об отточенности знаний и навыков людей этой трудной и опасной профессии. Авторы очерков сумели убедительно показать, что главным стимулом успешного выполнения поставленных перед разведчиками заданий была неистребимая вера в дело, которому они служили, их пламенная любовь к социалистической Родине и священная ненависть к ее врагам.

И. Колос ПРЫЖОК В ТЕМНОТУ

Фронт приближался к Висле. На польской земле раскатисто ухали пушки, с воем проносились снаряды «катюш», грозно рычали танки. Они крушили гитлеровские позиции, и хотя враг отступал, но он в ярости еще сильно огрызался. Это было в суровые дни лета 1944 года. Я тогда написал родным письмо: «Вот уже три года, как мы воюем с гитлеровцами. Сегодня у нас большой день: долго мы готовились и теперь двинулись вперед. Вы, наверно, уже знаете об этом из газет. Если успех будет развит и дальше, то всю Белоруссию удастся освободить в несколько недель. Близок конец войны!»

Это письмо я написал 23 июня 1944 года. Действительно, прошло немногим больше месяца, а мы уже были в Польше. Слева от нас совместно с Войском Польским наступали части другого нашего фронта. Перейдя Западный Буг, они недели на две раньше нас пересекли границу.

Гитлеровские армии пытались оторваться от передовых советских дивизий, взрывали мосты на дорогах, яростно контратаковывали, но не выдерживали наших ударов и снова откатывались. Наступавшие войска не давали им ни дня передышки.

После взятия Минска-Мазовецкого (а это так близко от Варшавы!) многие мои товарищи из соседней польской части вспоминали даже расписание довоенных местных поездов из этого города в Варшаву, перечисляя промежуточные станции. Да, Варшава была уже близко, но каждый шаг к ней давался нашим войскам с огромным трудом.

2 августа разведывательные органы фронта получили данные, что в Варшаве будто бы началось восстание. Сначала никто не поверил. Однако известие вскоре подтвердилось. Что же это значит? Неужели гитлеровцы бросили на правый берег все наличные силы и настолько ослабили свой варшавский гарнизон, что с ним могли справиться небольшие повстанческие отряды? Это было уж слишком невероятно. Ведь наши летчики, делавшие ежедневно по нескольку боевых вылетов, докладывали, что в Варшаве большое скопление тыловых частей, специальных и вспомогательных войск противника. Много скопилось там зенитных средств и тяжелой артиллерии. По шоссейным дорогам подтягивались новые танковые соединения гитлеровцев. Везде отмечалось появление новых гитлеровских частей. Они были сняты и переброшены из Франции и Италии.

Из Варшавы слышались стрельба и взрывы. В разных местах пылали пожары. Иногда прорывались одиночные фашистские самолеты и сбрасывали на город бомбы. Плотный дым застилал большую его часть, но мы уже знали, что повстанцы разделены на несколько разобщенных, окруженных противником групп. Весь берег теперь был в руках гитлеровцев.

Советское командование стало доставлять повстанцам по воздуху вооружение, боеприпасы, продовольствие и медикаменты. Одновременно, чтобы разведать силы и состав гарнизона противника в Варшаве, оно забросило в город группу разведчиков. Но она бесследно исчезла. Не отозвалась на позывные и вторая посланная группа разведчиков. А нужно было срочно разобраться в обстановке в охваченной восстанием Варшаве. Поэтому было принято решение послать в Варшаву еще одну группу.

Вскоре я получил приказ срочно выехать в город Седлец, в штаб 1-го Белорусского фронта. Когда я прибыл в этот городок, по его улицам сновали штабные легковые машины, грохоча, проносились грузовики. Над городом часто пролетали, держа курс в сторону фронта, поблескивавшие на солнце эскадрильи серебристых «ильюшиных». Я смотрел им вслед, поверх крыш, в сторону холодного и низкого горизонта: за ним проходила линия фронта, а еще дальше, за Вислой, лежала восставшая Варшава.

Через полчаса я уже докладывал в штабе о своем прибытии и через несколько минут был принят командующим фронтом.

Когда я вошел и представился, он сказал:

— Я уже знаю о вас, товарищ Колос. Мне доложили. Присаживайтесь…

Я сел и, всматриваясь в командующего, приготовился слушать.

— Вам, по всей вероятности, известно, что в Варшаве поднято восстание?

— Известно, товарищ командующий.

— Так вот. Мы уже не первый день направляем самолетами в Варшаву медикаменты, оружие и продовольствие для повстанцев, но не знаем точно, куда все это попадает. Так что вам, — командующий встал, встал и я, — поручается ответственное задание: завтра вылететь на самолете в Варшаву, десантироваться к повстанцам, организовать разведку укрепленных точек противника, выяснить наличие войск и техники гитлеровцев в Варшаве и информировать нас обо всем этом по радио. Кроме того, свяжитесь с командованием Армии Людовой и сообщите нам результаты выброски грузов, в чем они нуждаются и какая им нужна поддержка. С вами вылетит радист — ваш старый друг Дмитрий Стенько. Вам ясно?

— Так точно, товарищ командующий! А насчет Стенько — спасибо, действительно боевой друг, испытанный…

— Выполняйте!

Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом.

Вечер выдался на славу, теплый, безветренный. Мы слушали последний выпуск сообщений с фронта на радиостанции сержанта Стенько, когда к дому подкатил в «эмке» полковник Александр Васильевич Романовский, наш старый знакомый, снаряжавший и отправлявший нас не в один опасный путь.

Он был подчеркнуто спокоен, немногословен, и только какая-то натянутость, проскальзывавшая в его шутках и репликах, выдавала его глубокую внутреннюю озабоченность.

После того как в последний раз были проверены и оружие, и одежда, и вещевые мешки, и взятые с собой документы, мы долго сидели в землянке и говорили о предстоящем задании, о варшавском восстании, о судьбах Польши. Я внимательно слушал и запоминал мудрые советы полковника. Керосиновая лампа над столом чадила…

В человеческой памяти обычно очень странно переплетаются факты важные, значительные, но полустертые временем, с фактами, не столь уж важными, но по сей день сохранившими свою остроту и яркость. Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом. Стоим мы в темноте у самолета, кричит что-то полковник Романовский, но голос его заглушает шум яростно заработавших моторов. Наверное, весь состав легко-бомбардировочной эскадрильи высыпал на поле провожать нас в ту памятную сентябрьскую ночь. Мы — я и Стенько — улыбаемся им смущенными улыбками — подумаешь, дело какое! Я на ощупь нахожу и пожимаю чьи-то руки. Лиц не разглядишь. Вспыхивают только огоньки папирос… Вот стоит передо мной Дмитрий Стенько. С ним мы не прощаемся — ведь через час-два встретимся…

— Ну, пока! — говорит он и уходит к своему самолету.

«А может быть, все-таки нужно было бы пожать руку Дмитрию? — думаю я, устраиваясь поудобнее в кабине позади летчика. — Кто знает!..»

Мотор заработал, и наш маленький По-2 поднялся в воздух. Вслед за ним взлетел и второй самолет, на борту которого находился Стенько.

Перед Прагой, предместьем Варшавы, занятым войсками нашего фронта, мы предъявили наш паспорт — зеленую опознавательную ракету и пошли на резкое снижение, перелетая Вислу на бреющем полете. Немцы сразу же нащупали нас установленными над Вислой прожекторами, открыли огонь. За гулом моторов — наши самолеты летели рядышком — послышались частые разрывы снарядов, повизгивала шрапнель. Трассирующие пули высекали в багровой мгле цветной пунктир, отражаемый близкой гладью реки; они неслись навстречу нашим самолетам, подобные мельчайшим осколкам метеоритов. С каждой секундой становилось вое «горячей» — немцы вели зенитный огонь со всех варшавских окраин.

Только центр города безмолвствовал; обрамленный венком орудийных вспышек, он казался сверху глубокой черной ямой. Причем диаметр ее, как я успел заметить, был не столь уж велик.

Я забыл о зенитках. Главное, выпрыгнуть не к немцам, а к повстанцам. Ну, лейтенант Лященко, не подкачай!

Пилот поднял руку. Это мне!.. Борясь с осатанело свистящим, насквозь пронизывающим ветром, я выбрался на плоскость. Внизу густо дымились занятые повстанцами кварталы, местами проглядывало пламя. Очертания ясно различимых теперь улиц, кварталов, площадей совпадали с хорошо запечатленной в моей памяти картой Варшавы.

Вот это, должно быть, мост Понятовского, а это, верно, Маршалковская. Последняя минута… Я мельком взглянул на часы — 3.10. Лященко выключил мотор, слышнее стал могучий ветер, слышнее выстрелы… Ближе… Ниже… Где Дмитрий? Заставляю себя смотреть вниз… Пилот Лященко!.. Что же он медлит?!

В ту секунду, когда земля стала невыносимо близка, когда остовы многоэтажных домов часто замелькали подо мной, Лященко резко взмахнул рукой — «Пошел!»

Часто вспоминал я потом этот полет и прыжок, но до сих пор не могу избавиться от впечатления, что парашют раскрылся почти в тот самый момент, когда я приземлился, — с такой малой высоты я выбросился из самолета.

Помню едкий запах гари. Снизу взметнулись каменные скалы домов, пики балок, изломанные стропила крыш. От сильного удара потемнело в глазах…

Когда сознание стало ко мне возвращаться, я смутно, как бы со стороны, почувствовал, что еще жив. Правой ослабевшей рукой провел по голове, лицу, ощупал грудь. Левая рука, по самое плечо налитая жаром и тяжестью, была неподвижна. Я попытался согнуть ноги в коленях: они одеревенели, но все-таки повиновались. Кругом — непроглядная мгла, а в ней мелькают какие-то неуловимые искры. Очевидно, у меня рябит в глазах… Кружилась голова, сильно тошнило. Неужели я ослеп?

…Медленно возвращались ко мне слух и зрение. Я лежал на груде мусора, раскрошенного кирпича, бетона и битого стекла. Откуда-то снизу сочился удушливый дым. Меня охватило такое волнение, что я едва смог трясущейся рукой дотянуться до финки… Спокойнее, спокойнее!.. Ну вот, наконец-то! Не легко одной рукой собрать стропы, обрезать их, особенно когда не можешь избавиться от этой проклятой торопливости…

Невдалеке послышался шорох осыпающегося щебня. Я выронил финку и схватился за гранату у пояса… Тихо…

Подождав немного, отстегиваю пряжки лямок на груди, стаскиваю с левого плеча планшет. Пистолет на месте… Хорошо!

Снова послышался шорох. В дыму, где неясно виднелись причудливо изогнутые железные балки, я начал различать какие-то тени. В это время в лицо мне ударил луч прожектора. Неподалеку, выделяясь из хаотического гула, громко затрещали автоматные и пулеметные очереди. Свет скользнул и исчез, стрельба утихла. Прошла минута тишины. Опять!.. Опять тот же шорох щебня. Глухо, неразборчиво прозвучала брошенная кем-то фраза.

Люди приближались. Что-то звякнуло, снова посыпался битый кирпич. Он падал куда-то вниз, как в пропасти, и будил гулкое эхо. Где же я? Неужели где-то высоко над землей? Я раскрыл глаза так, что от чрезмерного напряжения выступили слезы. Шагах в десяти от меня вспыхнула спичка. Взволнованный возглас… Громко щелкнул поставленный на боевой взвод пистолет…

— Тутай, Стефек, тутай!.. Пач — спадохрон!

У меня отлегло от сердца — поляки!.. Да, но какие?!

— Кто вы? — с трудом сказал я, не узнавая собственного голоса.

Легко касаясь руками перекрытия, ко мне пробирался человек. За ним вынырнули из темноты еще двое.

— Стой, ни шагу! — хрипло выкрикнул я.

Люди остановились.

— Вы русский?..

Не опуская пистолета, я сделал попытку привстать. В это время нас всех ослепил яркий свет. Я снова потерял сознание.

Когда открыл глаза, надо мной в тусклом багровом зареве висело серое предутреннее небо. Рядом, отброшенный силой взрыва, широко раскинув руки, лежал убитый поляк. Его одежда, скрюченные руки и лицо были покрыты слоем красной кирпичной пыли.

Новая группа людей появилась так неожиданно, что я не успел взяться за оружие. Поздно было пробовать повернуться или встать. Я прикрыл ресницы и, незаметно осмотревшись вокруг, взглядом нашел свой пистолет, выпавший из моей руки во время взрыва. Он упал в груду битого кирпича, торчал только один ствол, и дотянуться до него было нельзя. Оставался нож и граната. Медленно начал я подтягивать руку к поясу…

Ко мне спокойно подходил молоденький подтянутый польский офицер.

— Русский? — произнес он, глядя на мои погоны.

— Так есть, русский! — послышался за его спиной звонкий голос юноши, которого поручник называл Юзефом. Он опустился на одно колено и положил руку на грудь.

— Дышит! Жив русский летчик! — обрадованно воскликнул он, оглядываясь на товарищей, стоявших за офицером. Неловко ступая по кирпичам, те подошли и обступили меня.

Сделав вид, что очнулся, я открыл глаза и приподнял голову. Серые в рассветном сумраке лица тронула смутная улыбка, осторожные руки подняли меня. Я встал и тут только почувствовал боль в левой ноге, которая подламывалась подо мной. Видно, ее здорово ушибло при взрыве, а возможно, это были последствия удара во время приземления. Левая рука была странно вывернута и распухла. Кто-то из пришедших потянул ее и опустил. Сустав стал на место. Но рука безжизненно повисла, и ее пришлось подвязать. Мое сознание работало как-то особенно четко. По крайней мере, я отметил про себя, что хотя и чувствую боль в голове и слышу шум в ушах, однако схватываю все окружающее с какой-то необыкновенной быстротой. Только говорить не хотелось, вернее, это было слишком трудно, и я молчал.

Бережно поддерживая, повстанцы повели меня вниз по изуродованной лестнице разбитого снарядами дома. Юзеф нес мой шлем, найденный в кирпичах. Он заботливо отряхивал его, протирал очки и любовался ларингофонами.

Мне посчастливилось. Я мало пострадал, хотя и упал не на землю, а на разрушенный чердак над шестым этажом. Разрыв фашистской мины, убившей первого подошедшего ко мне поляка, только оглушил меня. Вторая группа людей, оказавшихся друзьями, проявила обо мне трогательную заботу. Будет ли так же счастлив Стенько?

Когда мы спустились двумя этажами ниже, Юзеф остановился и сквозь пролом указал мне на соседнее здание. Это была развалина, которую, казалось, вот-вот сдует ветром.

— Гитлеровцы! — сказал Юзеф.

С визгом посыпались пули. Пришлось немного переждать.

Я воспользовался остановкой, чтобы сказать Юзефу о сержанте Стенько. Как обрадовался Юзеф, услышав русскую речь! До этого я все время молчал, и он уже начал сомневаться, понимаю ли я его. Юзеф обещал немедленно снарядить группу на поиски «второго русского летчика».

Мы наконец спустились на улицу и сошли в подвал.

— Здесь! — сказал Юзеф.

Так я попал к варшавским повстанцам.

* * *

Несколько подвешенных к сводчатому потолку самодельных фонарей слабо боролись с темнотой, упорно подступавшей к нам из углов. В подвале было людно. Человек двадцать повстанцев окружили нас. Каждый старался протиснуться ближе. Они разглядывали мои погоны и перешептывались — должно быть, обсуждали, какой у меня чин. Юзеф вышел и тут же вернулся со стулом в руках. Вместе с Юзефом явился человек, в котором я сразу признал командира. Повстанцы с уважением расступились, пропуская его. Человек этот крепко сжал мою руку и долго держал ее в своей сильной, слегка дрожащей руке.

— Майор Сенк, командир сводной группы Армии Людовой.

— Капитан Колосовский.

Так это группа Армии Людовой партизан, руководимых Польской рабочей партией!.. Но кто же Юзеф?.. Кто он? Я решил выяснить это немного позднее.

— Поиски вашего товарища продолжаются, — обратился ко мне Сенк, пока медсестра, сняв с меня китель, перевязывала руку. В подвале стало так тихо, что слышались выстрелы, доносившиеся с улицы.

С майором Сенком и многими другими повстанцами я сразу же нашел общий язык и несказанно обрадовался этому. Понял, что и здесь — в Варшаве — мы, советские люди, имеем верных и преданных друзей.

Окончив разговор со мной, майор Сенк подозвал Юзефа:

— Как со вторым десантником?

— Пока еще не найден! — доложил Юзеф. — Разрешите мне пойти на поиски?

Я тоже не мог больше сидеть и гадать, что случилось с Дмитрием. Медсестра не хотела отпускать меня. Она настаивала, чтобы я немного отдохнул. Но разве я мог хоть минуту быть спокойным, не узнав о судьбе Дмитрия?!

Со мной пошли повстанцы Юзеф и Хожинский. Они повели меня по каменным катакомбам под городом. Мы шли по подвалам, котельным и соединявшим их траншеям. Трудно рассказать об этом пути. Мне иногда и сейчас еще снятся узкие каменные коридоры, холодные стены, мерзкая плесень и скользкие трубы, за которые приходилось держаться, чтобы не упасть. Мы часто спотыкались во мраке этих зловещих подземелий…

Иногда стены сдвигались, и над нами нависал неровный потолок. Приходилось идти не только сгорбившись, но и пробираться ползком. Однако и сюда доносилось еле слышное, слабое — слабее биения сердца, — далекое и частое уханье снарядов.

Мы попадали то в просторные подземелья, то в подвалы домов-гигантов.

В одной из таких каменных пещер, глубоко под землей, дорогу нам преградил труп, лежавший поперек коридора. Луч фонарика осветил юбку, как саваном, покрывшую ноги, и затейливую шляпку с примятыми цветами, вырезанными из разноцветного фетра. Светлые пряди волос обрамляли иссохшее лицо. Руки были костлявы и желты, словно в лайковых перчатках.

— Швабы застрелили, — с горечью произнес Юзеф.

— Здесь они были вчера, а сегодня их выбили отсюда.

Затем мы снова шли траншеями и вступили в последний на нашем пути подвал. Он был пуст. На полутемной лестнице, ведущей на улицу, сидел белобородый поляк. Старый мундир польского солдата мешком висел на его худых плечах. На коленях у старика лежала охотничья двустволка. Ее треснувшее ложе было стянуто проволокой. Услышав наши шаги, старик обернулся и кивнул головой в сторону подвала:

— Есть еще там живые? Я вот дежурю пока… Нельзя никого на улицу выпускать, здесь стреляют… А может, там и нет никого?

Он пристально всмотрелся, остановив взгляд на моих погонах, затем встал.

— Кто вы такой? — торопливо, смешивая польские и Русские слова, спросил он. — Неужто русский?

— Русский летчик… капитан! — ответил за меня Юзеф. — Вы, дедушка Адам, караульте строже.

Старик вытянул руки по швам, выпятил грудь.

— Слушаюсь, пане плютоновый! — с неожиданной силой и солдатской четкостью ответил он.

Старик был очень истощен и мог показаться человеком, потерявшим представление о жизни, утратившим грань между прошлым и настоящим. Именно это на минуту пришло мне в голову, когда я увидел его мундир. Но тут же я почувствовал, что ошибся. Передо мною предстало нечто более сложное и значительное. В дни смертельного голода и губительного огня, видя, что решается судьба родины, судьба его народа, старик взял в руки оружие. Кто и зачем поставил его на этот никому не нужный, как мне показалось, пост? Мне это было неизвестно. Может быть, он сам решил здесь остаться под огнем, чтобы охранять «гражданских людей»?! Старик был военным до мозга костей и выполнял свой долг как солдат.

Мы поднялись по ступенькам и вошли в подъезд. Дверь косо висела на одной петле.

Юзеф вдруг прикрыл рукой глаза:

— Пятый день света белого не вижу. Все больше по подземельям… Только рассветает, а мне так резануло глаза, будто уже полдень…

Улица была завалена грудами кирпича и камня. На самую высокую кучу нелепо взгромоздился и прочно стоял на ножках стол — самый обыкновенный обеденный стол, закинутый туда взрывом. Из-за ближних развалин часто бил миномет. То и дело рвались мины. Улицу группами перебегали люди. Я видел, как бежала с чемоданом, держа за руку мальчика лет семи, высокая женщина в мужском долгополом пальто. За ней, сгибаясь под тяжестью сундучка, спешила старушка в старомодном пальто и высоких ботинках на шнуровке. Они скрылись в подъезде какого-то дома, который глядел на улицу пустыми глазницами окон.

Разглядывая исковерканные стены домов, я думал: «Как тут найдешь Дмитрия?»

Мы пересекли улицу, с трудом пробираясь среди обломков. Следовало бы перебегать от укрытия к укрытию, но бежать я не мог — долгий переход по подвалам и траншеям вконец измучил меня.

— Ложись! — крикнул я по-русски, заслышав быстро нарастающий свист мины.

Мы упали. Острые камни впились мне в ладони, в колени, в щеку. В ту же секунду над самым ухом провизжали осколки, по затылку прошла горячая волна, а за ней по спине забарабанили мелкие камешки… Пронесло!..

Перейдя улицу, мы опять очутились в подземной траншее и проползли по ней метров двести до подвала. Встретившиеся нам повстанцы сказали, что мы находимся под домом, который накануне заняли фашисты. К сожалению, выбить их не удалось: у повстанцев не было ни гранат, ни взрывчатки.

— А вдруг именно на этот дом упал Дмитрий? — высказал я предположение.

— Вряд ли! — ответил Юзеф. — Здесь весь верх снесло взрывом…

Снова подвалы и переходы. Мы подходили к самому краю обороны одного из участков майора Сенка. Все чаще попадались навстречу небольшие группы повстанцев.

— Это тоже наши, — сказал Юзеф.

Некоторые по голосу угадывали во мне советского человека, и при свете фонарика я видел на их лицах радостное любопытство. Другие проходили стороной, не разглядев в полутьме подвала незнакомую форму.

Кого мы ни спрашивали — никто ничего не знал о Стенько, никто не видел «советского летчика», не встречал и людей, разыскивающих его.

Когда мы вновь остановились у выхода на улицу, то попали в расположение одного отряда, где Юзеф нашел своих друзей. Между ними сейчас же завязался оживленный разговор. Я отошел к двери, в которую вносили двух бойцов, раненных на баррикадах, и попытался узнать о Дмитрии. Нет, и эти ничего не знали…

Может быть, от усталости, но именно в этот момент я особенно резко почувствовал, как болят у меня ушибленная рука и раненая нога. Боль физическая сливалась с душевной, и мне было очень тяжело. В голове упорно билась мысль: «Надо как можно скорее найти Дмитрия»…

Снова вышли на улицу. Видимо, это была торговая улица — кое-где на стенах еще сохранились вывески. Мы забрались на развалины большого дома, откуда удобнее было оглядеться. В подворотне какого-то огромного здания увидели толпу стариков, женщин и подростков. У каждого была какая-нибудь посудина. Чего ждут эти люди здесь, на обстреливаемой улице? Ведь от магазинов остались только вывески…

— Очередь за водой… — объяснил Юзеф. — С водой у нас очень плохо. Нет воды… Стоят круглые сутки у колонки, вода еле сочится. Хотя на улице и опасно…

Опасно, да… На моих глазах снаряд разорвался у дома напротив. Часть его стены отделилась, на какую-то секунду повисла в воздухе, потом с грохотом рухнула на мостовую. Когда дым рассеялся — все у колонки оставалось по-прежнему. Никто не шелохнулся…

— С ума сойдешь, думая о воде, — снова заговорил Юзеф. — Я во сне все время по Висле плаваю…

* * *

Было уже около шести часов утра. Мы теперь бродили в районе улицы Сенной. Каждая новая минута уносила с собой частицу надежды. Я совсем было отчаялся найти Дмитрия, как нас догнали два бойца из отделения Юзефа. Они вышли на поиски сразу же после того, как узнали, что я выброшен не один.

— Нашли!

Я бросился к ним, забыв о больной ноге, и чуть было не упал, но меня поддержал Хожинский.

Ведя нас по уже знакомым подвалам, повстанец рассказывал:

— Он там — между Хожей и Сенной! Не так далеко от дома, на который спустились вы… Он повис на балконе, на пятом этаже.

— Да жив ли он? — закричал я.

— Не знаю, пане капитан… Там дальше, за Сенной, наших нет. Вдвоем мы не смогли достать его оттуда. Поэтому и побежали к своим за подмогой. По дороге узнали от водопроводчиков, что вы здесь.

Мы бегом, насколько позволяла мне больная нога, направились к месту, где находился сержант Стенько. Дом горел, вернее, только курился. Он, казалось, уже целиком выгорел, но откуда-то из разных щелей все еще тянулись полосы черного дыма, затягивавшего почти всю стену. Слабый ветер порой относил дым в сторону, и тогда возникали зияющие провалы окон. Где-то там, высоко над землей, уже много часов висел Дмитрий Стенько.

Позабыв о боли, я торопливо поднялся по ступенькам первого этажа, потом второго, третьего… Лестница впереди обрывалась — целый пролет разнесло снарядом, остались только искореженные железные балки… Спасибо Хожинскому и Юзефу — они протащили меня по ним, рискуя сами свалиться в глубокий провал. Наконец я снова встал на твердый надежный цемент ступенек. Четвертый этаж, пятый…

За время войны я привык ко многому, но то, что увидел, выйдя на полуразрушенный балкон, невольно заставило содрогнуться. У меня потемнело в глазах.

Тело Дмитрия висело над улицей почти горизонтально. Голова упиралась в перила балкона, а ноги застряли среди исковерканных прутьев его ограды. В первую секунду я не мог понять, что удерживает Стенько в таком положении. Потом увидел: тело было неестественно скрючено и обмотано стропами. Дмитрий был без сознания или мертв…

Ножом я перерезал парашютные стропы, а Хожинский с помощью Юзефа втащил Дмитрия внутрь дома. Из раненой правой ноги Стенько потекла кровь. Пульс не прощупывался, но когда расстегнули куртку и я положил руку на грудь, то вскрикнул от радости: сердце билось, хотя и очень слабо — мой друг был жив!

Наскоро перевязав Дмитрию ногу (у меня был индивидуальный пакет), Юзеф и Хожинский понесли его вниз. Не помню теперь, как мы перебрались через взорванный пролет, где были в это время бойцы, обнаружившие Стенько, — наверное, это они помогли мне спуститься вниз; сам я был еще слаб.

Когда мы вышли на улицу, она была забита колонной беженцев. Гитлеровцы захватили несколько домов, и этим людям пришлось покинуть свои прежние убежища. Отряд повстанцев сопровождал их к другому подвалу, подальше от баррикад. Люди были настолько обессилены, что равнодушно оставляли на дороге свои узлы, чемоданы и мешки. В толпе немало находилось матерей и сестер восставших варшавян. Бойцы старались, чем можно, помочь им. В колонне то и дело слышались тяжкие стоны, крики, рыдания. Кто-то искал отставших, окликая друг друга.

— Дорогу раненому русскому десантнику!..

Люди замедлили шаг, и без того ломаный строй колонны нарушился. Нас окружили женщины, старики, дети.

Странно было видеть светлые улыбки на этих изможденных лицах. Но глаза людей сразу потухли, как только они увидели состояние Дмитрия.

Меня оттеснили от друга. Несколько десятков рук подняли его и бережно понесли. Сильно припадая на ногу, я поспешил вслед за ними.

Дмитрия перенесли в подвал, в котором находился командный пункт майора Сенка, и там уложили поудобнее. Помогали все находившиеся здесь. Один майор Сенк сидел в стороне, разложив на столе крупномасштабную карту Польши, и изредка украдкой наблюдал за нами. Я снова склонился над Дмитрием, но он по-прежнему был в беспамятстве.

Медсестра в черной косынке и мужских брюках — молоденькая, почти ребенок — перевязала Стенько, потом подошла к майору. Когда она сняла с него пальто и пиджак и закатала рукав окровавленной рубашки, я встревожился, увидев, что он ранен. Но майор усмехнулся, поймав мой обеспокоенный взгляд.

— Пустяки! — облизывая сухие губы, сказал он и стер капнувшую на стол кровь. — Плохо другое: даже приличной карты не имеем. Нет ли у вас карты города?

Я вытащил из планшета и отдал Сенку карту Варшавы.

— Вот спасибо! Теперь мы все будем наносить подробно, а не наобум…

Медсестра достала из кармана брюк кусок материи, видимо от парашюта, разорвала его на узкие полосы и, вытерев спиртом раненое предплечье майора, перевязала его.

Рассказывая мне вкратце обстановку, сложившуюся в Варшаве, Сенк наносил на карту знаки в тех местах, где находились отряды Армии Людовой.

— Эти пункты были захвачены первого августа, в первый же день восстания!.. А вот это — Театральная площадь, политехническое училище. — Тупым концом карандаша он провел линию около Старого города. — Нам удалось потом расширить занятую территорию, но позднее пришлось вернуться на исходные позиции, да и те не везде удержали… Гитлеровцы с первых же дней применили методы, знакомые Варшаве еще по уничтожению восставшего еврейского гетто в апреле 1942 года. Они тогда ходили от дома к дому — взрывали, поджигали, забрасывали этажи и подвалы гранатами, бутылками с горючей смесью, убивали каждого, кто попадался им на глаза. Так жгут сейчас всю Варшаву. А город, как видите, красивый — даже на карте…

Он помолчал, водя карандашом по паркам и улицам. На одной из них он задержался, грустно улыбнулся какому-то воспоминанию…

— Да… В августе гитлеровцы предъявили нам ультиматум: они требовали, чтобы все население Варшавы с белыми флагами вышло из города в западном направлении. Обещали хорошо обращаться. Кое-кто поверил им…

Он сдвинул брови, глаза его сузились.

— Вы, русские, знаете, что такое ненависть. Мы тоже знаем. Всех наших, кто вышел из города, фашисты бросили в концентрационный лагерь… Ну ладно, хватит! — оборвал он себя. — Значит, обстановка такая… Точно установить количество стянутых к городу гитлеровских соединений нам трудно. Каждый день появляются новые части. По сведениям разведки, в районе Варшавы насчитывается пять дивизий, из них три — в самом городе. Командует гитлеровскими войсками в Варшаве какой-то обергруппенфюрер СС фон Дем-Бах. Вчера Юзеф принес мне документы убитого танкиста из дивизии «Герман Геринг». Вся ли дивизия здесь — мы еще не знаем. Попадаются отдельные саперные батальоны, какие-то пулеметные роты из укрепленных районов Германии. Ну и, конечно, всякие отряды СС и гестапо. Ясно, что эти шакалы сами не воюют — они за другими следом идут, но учитывать их надо — опасны. Трудно, говорю, разобраться в этой путанице отдельных частей и подразделений.

Я попросил Сенка определить меня в любое подразделение. Нельзя оставаться в стороне от борьбы друзей. Было решено, что я пойду к Юзефу. Его баррикаду наполовину разнесло артиллерийским обстрелом, и гитлеровцы решили, что им легко будет ее занять. Они несколько раз бросались на штурм баррикады, и каждый раз безуспешно. Когда фашисты пошли в новую атаку — шестую атаку за последние четыре часа! — повстанцы выбежали из подъездов, вылезли из окон полуподвальных помещений, где они прятались во время орудийного и минометного обстрела, заняли свои места и открыли по наступавшим губительный огонь. Стреляли из-за обломков развороченной баррикады, из простенков разбитого дома, из окон. Юзеф четко и быстро отдавал приказания. Гитлеровцы снова отступили, оставляя убитых, и скрылись за дальними полуразрушенными домами.

У повстанцев оказалось очень мало автоматов. Но зато были советские противотанковые ружья, сброшенные нами с самолетов.

Сноровку в уличном бою повстанцы приобрели хорошую, действовали они хладнокровно и решительно. Выработалась у них и своеобразная повстанческая тактика.

Озлобленные неудачей, гитлеровцы бросили против нашей баррикады танки. Четыре «тигра», один за другим, надвигались по узкой улице. Головной танк бил из орудия прямо по баррикаде и поливал ее пулеметным огнем. Три других танка обстреливали дома по обеим сторонам улицы.

Повстанцы не дрогнули, не отступили. По подземным ходам одна группа подобралась к борту последнего танка, ударила по нему три раза из противотанкового ружья и из автомата обстреляла смотровые щели. Другая группа била из ПТР по остальным танкам. В головную машину из-за баррикады полетела самодельная противотанковая граната; надо было иметь большое мужество, чтобы взорвать такой силы снаряд всего в нескольких шагах от себя. Повстанец, который решился на это, сам был сильно контужен. Зато бросок был очень удачным: поврежденная гусеница слетела, танк покружился немного на месте, уперся пушкой в дом и замер. Задний танк был поврежден меньше. Правда, он задымил, но все же смог отойти, очистив путь к отступлению для второго и третьего. На улице осталась только одна вражеская машина; три скрылись за углом, со страшным грохотом перевалив через груды кирпича и камня.

После недолгого затишья гитлеровцы вновь начали бить по участку Юзефа — на этот раз из ротных и батальонных минометов. Мы укрылись, ожидая начала новой атаки, и снова победа была на нашей стороне — повстанцы удержались на баррикаде. Но потери были тяжелые: сразу выбыло из строя четыре наших товарища. Гитлеровцы же оставили на подступах к баррикаде пять убитых солдат. Раненых они увели.

Трое смельчаков во главе с Юзефом попытались было доползти до убитых врагов, чтобы забрать оружие, боеприпасы, документы и фляги с водой, но безжизненно стоявший посреди улицы танк вдруг открыл пулеметный огонь.

Один из повстанцев пополз к танку.

— Назад, Карковский! — крикнул Юзеф. — Смотри-ка, на что гранату вздумал портить!.. Ребята, тащите побольше дров — мы их одной спичкой возьмем!..

Действительно, через несколько минут вокруг танка полыхал огонь.

Меня вызвал Сенк. Оставив баррикаду, я направился к командному пункту. Там уже шли приготовления к совещанию: два пожилых повстанца сколачивали деревянную скамью, двое других укрепляли ножки откуда-то принесенного стола.

Вечером в подвале Сенка собрались двенадцать командиров подразделений Армии Людовой, а также члены Варшавского комитета Польской рабочей партии. В этой группе людей было что-то знакомое и родное — такое совещание напоминало сбор командиров в штабной землянке одной из наших партизанских бригад. Виднелись пиджаки и френчи, рабочие блузы и военные мундиры, пальто и шинели, сапоги и ботинки.

Приветствие, с которым каждый входящий обращался к Сенку, было по-военному подчеркнуто четким. На утомленном лице Сенка светилась приветливая улыбка. Он каждому дружески протягивал руку, обменивался парой слов, затем вошедший отходил в сторону, садился на скамью и молча ждал. Мне сразу передалась эта атмосфера подтянутости собравшихся командиров, и я невольно стал так же сдержан, как и они.

— Товарищ капитан, вас просит сержант! — позвала меня медсестра, неустанно дежурившая у постели Дмитрия. — Ему стало лучше!

Дмитрий действительно пришел в себя. Он подозвал меня и спросил:

— Товарищ капитан, где мы теперь находимся?

Я подробно рассказал ему о нашем положении. Дмитрий немного взволновался, но потом успокоился, и мы расстались, так как мне надо было идти в штаб. Перед уходом я еще раз попросил медсестру позаботиться о Стенько, присмотреть за ним.

Ночью мы возвратились с Юзефом на командный пункт, где лежал Дмитрий. Сюда в подвал принесли еще несколько раненых с ближайшей баррикады. Сенк при свете коптилки внимательно рассматривал карту, а когда заметил нас, то сказал, обращаясь ко мне:

— Говорят, что Бур получил приказ из Лондона: советских десантников заполучить к себе… Этот тип ни перед чем не остановится.

— Но зачем мы ему? — спросил я.

— Если вы будете в его руках, вожаки Армии Крайовой по-прежнему смогут врать варшавянам, будто бы с Советской Армией у них имеется связь. Ясно?

Когда разговор с Сенком закончился, меня подозвал Дмитрий:

— Товарищ гвардии капитан! Майор дело говорит — вы поберегитесь… И вообще нам надо быть вместе.

— Сделаем, Дмитрий!

— Я теперь не в помощь, а в обузу. Но все-таки, если что случится, стоять в стороне не буду…

Я смотрел на неподвижное тело Дмитрия и чувствовал, как у меня сжимается сердце.

До нас донесся голос майора, отдававшего в другом конце подвала приказания:

— Если сегодня ночью советские самолеты будут сбрасывать оружие и продовольствие — все направлять сюда, на командный пункт. Кто добровольно хочет дежурить на улицах?

— Я! Я! — послышалось несколько голосов.

Сенк приказал:

— Мешки с грузом собирать в указанное место. Бдительность и еще раз бдительность. Район патрулирования укажу дополнительно.

Я поспешил к майору и громко сказал:

— Товарищи! Можете быть уверены, что наши летчики сбросят вам груз с предельной точностью.

От радостных возгласов и выкриков запрыгало пламя в фонарях.

* * *

С высоты девятиэтажных каменных корпусов — от них оставались лишь одни каркасы — группа Юзефа наблюдала за небом, на фоне которого мрачными утесами дыбились разбитые каменные громады. То слева, то справа изредка ухали орудийные залпы. Высокие зарева пожаров освещали небо, а внизу, среди развалин, пробиваясь сквозь черные клубы дыма, словно из кратеров вулканов, поднималось багровое пламя.

Бесшумно скользили лучи прожекторов. На востоке, около Праги, гроздьями рассыпались и подолгу мерцали созвездия ракет. К северу вполнеба тускло полыхали красноватые отблески сражения на Висле. Неверный багровый свет далеко раздвинул безлунную сентябрьскую ночь.

Минуя Варшаву и отдаваясь рокочущим гулом над ее окраинами, шли на запад тяжелые советские бомбардировщики.

И вдруг десятки самолетов пошли к Варшаве! Когда я услышал их приближение, мне показалось, что воздух до предела заполнен шумом их бесчисленных винтов.

Яростно затявкали автоматические немецкие зенитки.

В подвал вдруг проник слабый утренний свет: кто-то с улицы оттащил мешок с песком от окна.

— Панове, швабы шевелятся! — вместе с холодным ветром ворвался в подвал тревожный возглас. — Все на баррикаду!

Повстанцы поспешно оставили подвал.

— Вы разве тоже с нами? — спросил меня Адам, увидев, что я с трудом поднимаю Дмитрия. — Давайте вдвоем!

Мы подняли Дмитрия на руки и по возможности бережно перетащили в безопасный подвал… Дмитрий лежал молча, стиснув зубы.

Вскоре пришла медсестра. В руках у нее была немецкая фляга. Гордо улыбаясь, она искоса взглянула на меня и сказала:

— Почти полная…

Дмитрий лежал совсем обессиленный. Когда медсестра поднесла к его губам флягу, он поморщился, попробовал подняться, но не смог. Вдруг, видимо собрав все силы, он протянул руку за флягой.

Молодец! — весело сказал я, подбадривая друга. — Считай, что теперь тебе станет легче…

Стенько не ответил и как-то болезненно улыбнулся. Я попробовал было снова заговорить с ним, но он молчал. Потом открыл глаза и промолвил:

— Не смотри на меня так. Я еще…

Отчетливо помню эти его слова. Помню также, как вдруг качнулся и заскользил из-под моих ног цементный пол…

Когда я открыл глаза, яркий дневной свет свободно проникал в подвал. Стены словно и не бывало. Обломки ее в одном месте зашевелились, из-под них показалась чья-то рука. А рядом со мной лежал Дмитрий. Голова его была в крови.

Я дотянулся до него рукой. Осторожно прикоснулся к мокрой от крови щеке.

— Дима! Димка!..

Услышал ли я, или так показалось мне:

— Прощай… товарищ!..

Не стало Дмитрия. Всю тяжесть моего горя поймет тот, кто потерял на войне хорошего товарища, дорогого друга.

Прибежал Юзеф, за ним майор Сенк. Пришло много незнакомых мне людей — я не запомнил их, как не запомнил и тех, кто увел меня от Дмитрия, и тех, кто перевязывал мои царапины. Я плохо видел, плохо слышал… Из ушей и носа у меня текла кровь. Вероятно, меня контузило взрывом.

В подвал внесли какого-то человека и положили рядом с Дмитрием, на одну окровавленную шинель. По седой бороде я узнал Адама. Заговорил майор Сенк. Издалека, как бы из глухо звенящей дали, донеслись до меня обрывки его речи:

— …рядом с советским воином… старейший защитник Варшавы… Отстаивая Мадрид, он сражался и за Варшаву… Две тысячи польских волонтеров полегли у степ Мадрида… Смотрите, поляки, и не забывайте этого! Кровью лучших людей России и Польши спаяна наша дружба!..

Он протянул руку над Дмитрием и Адамом. Потом его рука тихо коснулась моей.

* * *

…С каждым часом кольцо сжималось вокруг повстанцев. Мы с майором Сенком находились в подвальном помещении в центральной части города, на улице Хожей, и обсуждали положение в Варшаве. Сенк часто отдавал приказания связным, и они тут же уходили на позиции.

Наш подвал содрогался от обстрела из шестиствольных минометов. Гитлеровцы методически обрушивали шквал огня на город. И такая обстановка очень усложняла мою работу — разведчика. Но как бы то ни было, а нужно было выполнять задание. Кое-что я уже знал. Например, то, что в Варшаву прибыли отборные дивизии, переброшенные из Италии и Франции, такие, как «Викинг», «Мертвая голова». Об этом подробно рассказал взятый нами в плен офицер из штаба фон Дем-Баха, командующего Варшавским гарнизоном.

Вот как это было. Ночью я пригласил своих польских товарищей, которые мне помогали в работе, и изложил план похищения офицера штаба. Они внимательно выслушали меня, и Юзеф сказал:

— Это очень сложно. Но мы пойдем по канализационным трубам, по траншеям. Подойдем к зданию, где находится штаб, и будем дежурить у люка…

Так и сделали. За сутки нам пришлось пять раз пробираться по траншеям и канализационным трубам под городом к этому зданию и вести наблюдение. На пятый раз мы подошли этим же путем к штабу вечером. Приоткрыли люк трубы и увидели, как к зданию подъехала машина. Хлопнула дверца. Смотрим — вышел офицер и тут же скрылся в двери.

Пришлось его подождать. Но ждать было небезопасно. Мы знали, что гитлеровцы периодически проверяли эти канализационные люки, часто бросали туда гранаты, пускали отравляющие газы.

Сидим час. Подошла грузовая машина, и солдаты стали сгружать какое-то имущество. Затем машина ушла. Подкатили еще две с ящиками. А за ними — еще три легковые, тоже к центральному подъезду. Видно было, что кто-то прибыл из начальства. Но кто именно?

Мы подготовились к действиям. У нас были гранаты, пистолеты и два автомата. Пришлось ждать еще минут сорок. Видим, из штаба вышли два офицера. Они подошли к машине, которая ближе стояла к люку. Вот тут-то мы выскочили из люка, схватили одного офицера за ноги и за руки и — в люк. Он от неожиданности даже не успел крикнуть. Второй, который был за машиной, стал звать напарника. Но, увидев, что люк открыт и напарник бесследно исчез, поднял тревогу. Пришлось дать автоматную очередь и заставить его замолчать. Шофер же, сидя в машине, не вышел на выстрелы. Испугался, видно, а может быть, подумал, что не стоит рисковать из-за господ офицеров своей головой.

Когда мы отошли метров на триста, то услышали взрывы гранат. Гитлеровцы поздно хватились…

Офицер оказался капитаном. Ну и тяжел же он был! Мы с трудом притащили его в расположение повстанцев. Рассматривая документы, оказавшиеся в его портфеле, я обнаружил, что офицер был одним из адъютантов штаба дивизии, расположенной в районе Океанце. Он приехал в штаб гарнизона для доклада.

В одной папке оказалась докладная записка о расположении войск в районе пригорода Океанце.

Допросили капитана. Он рассказал, как они готовятся к укреплению обороны своего участка, подтвердил, что с Запада прибыли свежие танковые части. Что касается повстанцев, то, по утверждению пленного, командование в ближайшие дни полностью разделается с ними.

Получив все эти сведения, я сразу же передал их по радиостанции нашему командованию в Центр. Сведения были важные. Из Центра их передали в штаб 1-го Белорусского фронта.

На третий день пребывания в Варшаве я снял армейскую форму. Так мне посоветовал майор Сенк. Дело в том, что в Варшаве находился и Центр английской разведки, которая тесно была связана с органами безопасности Армии Крайовой. Совместно они вели разведку гарнизона противника. Кроме того, их интересовали данные и о Советской Армии. Когда они пронюхали, что в Варшаве появились «советские летчики», английская разведка приняла все меры к тому, чтобы выяснить, с какой целью мы прибыли в Варшаву. Нужно было считаться с вероятностью, что англичане попытаются подослать ко мне своих людей. Поэтому мои польские товарищи нашли какое-то длинное пальто на меху, шапку, ботинки. В общем, из меня получился настоящий варшавянин. Никто меня не мог отличить от местного жителя. К тому же я хорошо разговаривал по-польски.

И вот, когда я находился в районе улиц Курчей и Сенной и держал связь по радио с Центром, ко мне прибежал адъютант Сенка и сказал, что майор просил меня переменить местонахождение. Спрашиваю, почему. Потому, отвечает, что за вами следят, охотятся… Я поблагодарил адъютанта за «приятную новость» и принял контрмеры.

Как-то пришел я к Сенку, а он и говорит мне:

— Вас спрашивала какая-то девушка… Она сказала, что выброшена сюда из Москвы… в 1942 году…

Любопытно узнать, что за девушка. Хотя я настороженно относился к случайным встречам, на этот раз пренебрег осторожностью. Чтобы пе попасть впросак, надо было продумать все детали встречи. Я попросил Сенка сообщить мне, как только появится эта девушка.

И вот во время радиосвязи с Центром вбегает мой Юзеф и говорит:

— Майор Сенк просил передать, что вас ждет девушка.

Я прекратил связь и поспешил в штаб Сенка, оставив у рации Юзефа. Он был надежным человеком. Не раз доставлял мне Юзеф важные разведывательные данные. Вхожу к Сенку, смотрю — сидит девушка: бледное лицо, глаза горят. Видно, переживает, очень ждет встречи. Не обращая на нее внимания, спрашиваю Сенка:

— Пан майор Сенк, как идут дела? — Сенк глазами указал на эту девушку, что-то ответил. Я понял, что это- она. Подхожу к ней, протягиваю руку:

— Дзень добрый, — по-польски обращаюсь к ней.

— Я хотела с вами поговорить… — отвечает она также по-польски.

— Пожалуйста.

И вот слышу такую историю. Она была выброшена в 1942 году со своим командиром из Москвы под Варшаву с радиостанцией. В одном поселке гитлеровцы запеленговали радиостанцию, сделали обыск. Хотели арестовать, по были встречены огнем. Командир был убит. Она же чудом уцелела, затем изменила место своего нахождения, закопала радиостанцию и вот из-под Варшавы попала в город. Теперь живет у своей тетки. Желает оказать мне помощь.

Что ж, помощь так помощь. От помощи я не отказываюсь. Назначил свидание с ней через день. Но у самого от этой встречи возникли другие ассоциации. Подозрение усилилось. Запрашиваю Москву, даю данные: псевдоним, позывные. И вдруг получаю ответ: да, такая была выброшена тогда-то, но будь осторожен.

Встретившись снова с этой девушкой, я спросил ее, где она живет, можно ли зайти.

— Можно, — говорит.

Под вечер мы с Юзефом нашли улицу и дом, где живет ее тетка. Квартира на первом этаже. Вошли, познакомились. Заметил, что не так уж плохо живет родственница нашей разведчицы. Да и выглядит довольно бодро. На вид ей лет тридцать восемь. Тетушка очень любезно пригласила сесть. Предложила кофе, хлеб и даже сыр. Было удивительно смотреть на такую роскошь. Повстанцы с трудом доставали воду, овсяную крупу, из которой варили «поплюйку». Эта «поплюйка» ценилась на вес золота. О хлебе и речи не могло быть! Люди тифом болели, умирали с голоду. А здесь ароматный кофе, сыр. Чудо!

Правда, повстанцев поддерживала Советская Армия. После того как я выпрыгнул в горящую Варшаву и информировал Центр о положении дел в восставшем городе, каждый вечер самолеты сюда сбрасывали груз: медикаменты, сухари, консервы, концентраты, сахар. Повстанцы, насколько могли, делились с жителями. Но этого было недостаточно. Чтобы насытить изголодавшуюся Варшаву, требовались ежедневно железнодорожные составы продуктов, а не десятки и даже не сотни тонн продуктов, которые можно было сбросить по воздуху.

Я присматривался и думал: откуда такой достаток у этой тетушки? Сидели часа полтора, разговаривал больше Юзеф. Я поблагодарил, сказал разведчице, чтобы она пришла к Сенку.

По дороге, когда мы пробирались по подвалам, под землей к себе, я спросил Юзефа:

— Как ты думаешь, что это за женщина?

— По-моему, — ответил он, — тут явно что-то неладно…

Когда мы вернулись, я поделился своими соображениями с майором Сенком. Решили понаблюдать с помощью верных людей за квартирой тетушки. А с девушкой продолжить встречи.

Вскоре мы установили, что тетушкину квартиру посещает агент английской разведки. Потом мы выяснили следующее. Наша разведчица действительно была выброшена под Варшаву, но попала к гитлеровцам в руки и затем бежала. Английская разведка каким-то образом узнала позывные нашей разведчицы и решила использовать их в собственных целях, найдя подставное лицо и поручив ей роль советской разведчицы. Надо сказать, что завербованная ими девица неплохо играла эту роль. Разоблачить ее до конца помогла мне действительная наша советская разведчица Елена Незабытовская, «Виктория», которая нашла меня в последние дни моего пребывания в Варшаве.

Обстановка в городе усложнялась. На десятый день я получил сведения от одного из офицеров Армии Крайовой о том, что Бур-Комаровский ведет переговоры с фон Дем- Бахом о капитуляции повстанцев. Это было, конечно, предательством, политическим банкротством.

* * *

Холодное дождливое утро. Улица затянута не то дымом, не то туманом. Вчера еще можно было но ней пробираться только ползком, по-пластунски. В центре города стрельбы почти нет. Она доносится только со стороны Жолибоша. Это подразделения полковника Кривичеля ведут бой. И Мокотув не сдается.

Гитлеровцы в центре в тот же день начали занимать кварталы. Майор Сенк решил со своими подразделениями пробраться на окраину города по подземным ходам и канализационным трубам. К нему примкнули многие повстанцы и офицеры Армии Крайовой. Повстанцы яростно атаковывали гитлеровцев. Пробиваясь сквозь засады, мы врывались во дворы и переулки, теряя людей под ожесточенным пулеметным огнем. Иногда нам на какое-то время удавалось оторваться от противника, и тогда мы скрывались в развалинах, готовясь к новой атаке. Сенк громко отдавал приказания. Они мгновенно доходили до каждого повстанца. Много раз участвовал я в боях, видел, как храбро дрались наши бойцы с гитлеровцами на фронте, но и здесь, в Варшаве, я увидел много незабываемых примеров самоотверженности и героизма. Повстанцы действительно сражались не на жизнь, а на смерть.

Снова появлялись гитлеровские тапки, тарахтели мотоциклы, раздавалась гортанная команда. Подъезжали грузовики, с них на ходу прыгали солдаты новых эсэсовских отрядов. Улицы простреливались плотным автоматным огнем, на изрытой мостовой валялись сотни убитых женщин и детей. Окруженные со всех сторон превосходящими силами врага, повстанцы продолжали борьбу.

Сенк отдал приказ занять полуразрушенное здание театра недалеко от Маршалковской улицы и ждать ночи.

Над грудами развалин и щебня, где когда-то был центр Варшавы, выли снаряды. Лишь изредка сквозь пороховой дым и копоть пожарищ проглядывала давно многими забытая небесная синева…

Двигаться дальше было невозможно. Может быть, когда стемнеет, удастся просочиться сквозь кольцо осаждающих?.. Но сейчас грязно-зеленые цепи гитлеровцев то и дело подкатывались со всех сторон к занятому нами зданию. Как ни были мы измучены, наши точные выстрелы не давали врагу подняться с земли. Гитлеровцы прекратили атаки и начали забрасывать нас минами. Силы были неравными. Пришлось уходить в подвалы, траншеи и исчезнуть под Варшавой.

— Юзеф! — хрипло крикнул майор Сенк, вытирая кровь с исцарапанного лица и потрескавшихся губ. Юзеф подполз.

— Ничего не забыл? — спросил Сенк, наблюдая за противником сквозь щель в стене. — Документы взяли?

— А зачем они нам? — глухо ответил Юзеф. — До Вислы все равно не добраться.

— Вы с капитаном проберетесь на тот берег! Кто ж это сделает, если не вы? Никто из нас лучше тебя не знает подземные ходы канализационных труб. Пробирайтесь по ним. Не может быть, чтобы гитлеровцы все там заняли. Как твоя рана? Ничего! Должен выдержать! Ну, капитан, попрощаемся…

Майор протягивает руку. Я не беру ее.

Сенк нахмурился и хотел что-то сказать, и вдруг над нами загудели моторы.

— Самолеты! — закричал вбежавший в подвал повстанец.

Майор выскочил за ним с ракетницей в руке. Минута — и земля заходила под ногами от взрывов.

— Наши! Наши!

Все разом кинулись к выходу из подвала. Я столкнулся с Юзефом. По лицу его текли слезы.

Наверху застучало. Так могут стучать только крупнокалиберные пулеметы в воздухе!

Мы выбежали на первый этаж и прильнули к окнам. Все кричали, размахивали винтовками, сопровождали каждую бомбу криком «ура». В ярком сиянии осветительных ракет было видно, как разбегаются гитлеровцы. Над ними с коротким ревом проносились наши штурмовики. По двору плыли клубы сизого дыма. Ко мне подошел Сенк.

— Ну вот и все, капитан. Теперь руку!

Мы обнялись, крепко поцеловались.

Я пошел за Юзефом, в последний раз оглядываясь на моих товарищей. Они глядели нам вслед и махали оружием.

* * *

Это было поздно вечером на Аллее Уездовской. Держа в здоровой руке фонарик, Юзеф по трапу спустился в канализационный колодец. Видно было, что он сразу до пояса погрузился в жидкую грязь. Я положил пистолет в нагрудный карман пиджака и спустился вслед за ним. Ледяная вода заливалась за голенища, потом поднялась выше колен, и намокшие брюки плотно прилипли к бедрам. С трудом я нащупал сапогами твердое и скользкое, вымощенное камнем дно.

— Зажги фонарик и держись со мной рядом! — сказал Юзеф.

Его голос глухо, но громко прокатился по трубе. «Зачем он кричит?» — подумал я. Но его губы едва шевелились.

Мы продвигались вперед, прижимаясь к круглым стенам, наступая на какие-то куски железа; до выложенного кирпичом тоннельного свода можно было дотянуться рукой.

Лучи наших фонариков прыгали в узком сдавленном пространстве, выхватывая из холодной мглы грязные стены, небольшое пространство зловонной воды, поднявшейся до половины тоннеля, трубы давно бездействующих насосов. Изредка докатывался до нас глухой рокот.

— Стреляют! — нарушил тишину голос Юзефа. — Иезус Мария! А что, если дальше грязь доходит доверху?!

Тоннель стал уже и ниже. По тому, как ноги стало тянуть назад, можно было догадаться, что ход поднимается, хотя и не очень круто. Жижа густела, наши ноги месили илистый слой грязи и песка. Юзеф шел теперь впереди. Сгибаясь все ниже, мы брели по обмелевшему дну, похожему на русло пересыхающего ручья. Воздух в этой темнице так давил на уши, что мне казалось, будто я оглох. Эта невыносимо гнетущая тишина иногда прерывалась пугающим шумом. С грохотом отскакивала задетая ногой консервная банка. Насквозь промокшая одежда, задевая о стену, громко шуршала.

Мы шли до того места, где в обе стороны от главного тоннеля уходили в темноту несколько широких и узких боковых ответвлений.

Юзеф остановился.

— Мы под гитлеровцами, — шепотом сказал он. — Не напороться бы на них!

Вскоре мы услышали далекие, перекатывающиеся под сводами голоса. Я остановился и выключил фонарик. Но Юзеф обернулся и успокаивающе сказал:

— Это очень далеко. Наверное, наши, из других отрядов или цивильные… Их тут должно быть много.

В одном месте свод тоннеля был продавлен и сплющен сверху, видимо, взрывом сильно углубившегося снаряда или большой авиабомбы. Нам пришлось ползти на четвереньках. Руки скользили в грязи. Хорошо еще, что здесь был подъем — будь тут пониже, пришлось бы нам возвращаться. На этой своеобразной мели табунами рыскали крысы. Они неохотно и медленно отступали под тусклыми лучами наших фонариков.

Неожиданно раздавшийся грохот оглушил нас. Казалось, что над нами с бешеной скоростью пронесся поезд. Минута тишины. Потом впереди замелькали частые вспышки, и тот же грохот снова пронесся над самой головой. По вспышкам я понял, что это бьют из пулемета. Третья очередь прозвучала уже много глуше. Мы ничком лежали в ледяной грязи, выключив фонарики.

— Это гитлеровцы, — донесся из темноты осторожный шепот Юзефа. — В обе стороны вдоль по трубе стреляют. Спустили в смотровой колодец пулеметчика. Надо его снять!

Мы долго ползли в кромешной тьме — ползли медленно, с частыми остановками, напрягая слух до звона в ушах. Еще дважды над нашими головами пронеслись пули…

Внезапно за углом впереди нас вспыхнул яркий свет. Совсем близко я увидел подвесную площадку и гитлеровца с фонарем в руке. Уже целясь в него, разглядел за ним другого, с автоматом. Они тоже увидели нас. Передний со стуком поставил фонарь на пол и припал к пулемету, второй стал срывать с плеча автомат.

Я нажал спуск и чуть не выронил ППШ от грохота своей же очереди. Гитлеровцы открыли беспорядочный пулеметный огонь. Они что-то истошно кричали, а когда мы уже были метров за сто от смотрового люка, нас сильно оглушило взрывной волной. Это немцы начали бросать вслед гранаты.

Мы бросились вперед и долго еще оглядывались на плотно сомкнувшуюся за нами темноту.

Юзефу было очень трудно — и суток не прошло с тех пор, как он получил тяжелую рану. По-видимому, у него была высокая температура. Зловонный воздух затруднял дыхание. Тоннель был здесь широким, мы шли рядом. Я обхватил Юзефа и слегка поддерживал его, делая вид, будто сам хочу на него опереться. Юзеф дышал в сторону, чтобы я не понял, как ему тяжело, но в трубе нельзя было утаить ничего, даже тихий звук низкие своды усиливали во много раз.

Когда мы выбрались из грязной жижи на узкую полосу сухого цемента, Юзеф прижался спиной к стене, но не удержался, соскользнул по ней и сел, вытянув ноги.

— Плечо что-то побаливает… — виновато произнес он. — Я сейчас, только отдохну минутку…

Мне не хотелось освещать его лицо: по голосу слышно было, что он измучен вконец. Делать нечего — присел рядом и я, расслабил мышцы, положил на колени тяжелую голову и задремал.

Снова далеко позади нас загрохотало. Видимо, гитлеровцы сменили пулеметный расчет. Юзеф встал и нетвердо зашагал вперед молча, сгорбившись, шаря здоровой рукой по стене. Он уже не освещал себе путь, а просто волочил за собой луч фонарика. Неожиданно пальцы его разжались, фонарик упал в грязь, Юзеф ахнул, хотел искать.

— Не надо! — сказал я. — Хватит одного.

Эта потеря была нам, пожалуй, на пользу: рука Юзефа освободилась и он стал передвигаться увереннее.

Я тоже очень устал. Мы шли, выбрасывая все лишнее.

Мы шли до распутья. Широкий тоннель здесь раздваивался и переходил в две узкие трубы. Юзеф попросил у меня фонарик, посветил им, ощупал стены пальцем, помолчал. О чем он думает?

— Скоро Висла! — шепнул Юзеф.

Я почувствовал надежду. Не знаю — понятно ли это будет тем, кто не испытал такого чувства сам, но иначе не скажешь: я почувствовал надежду всеми клеточками организма, словно меня медленно охватило приятное тепло.

— Налево удобней, короче, — сказал Юзеф, — но там швабы. А направо… Направо их может и не быть.

Юзеф опустился на колени. Я пополз вслед за ним в темноте — свет приходилось экономить. Пальцами вытянутой руки я касался его сапог, чтобы не потеряться в этом подземном лабиринте.

Потом мы опять шли рядом по широкому тоннелю, подолгу отдыхали и, тесно прижавшись друг к другу, сидели уперев ноги в противоположную стену. И снова ползли…

Запах, странный и непонятный, ударил мне в лицо. Юзеф засветил фонарик и стал чаще работать ногами. Я едва поспевал за ним. И только тогда, когда что-то легкое снова коснулось меня, я понял, что этот тревожащий непонятный запах — дыхание наземных просторов, свежий ветерок осенней ночи…

Над нами было затянутое спасительными тучами небо, кругом — тишина. А там за широкой, тускло отсвечивающей рекой чернела Прага — там были наши.

Мы лежали молча, плечом к плечу. После застойного смрадного воздуха тоннеля голова кружилась от обилия кислорода, в груди что-то хрипело.

— Ну, Юзеф, огонь, подземные трубы и чертовы зубы мы прошли! — вырвалось у меня. — Теперь в воду!

Я заторопился и сразу стал раздеваться. Дрожа от холода и возбуждения, оглянулся на Юзефа. Он лежал на животе, подперев лицо ладонями, и глядел в сторону Праги. Берега не было видно, но вдалеке голубели лучи советских прожекторов, а небо озаряли вспышки выстрелов наших орудий.

— Юзеф!

Он сел и протянул мне обе руки. Лицо серело в темноте, только блестели глаза.

— Да… — протяжно сказал он. — Эти пятьсот метров будут не легче тех километров, которые остались позади…

— Пройдем и это!

Мы осторожно спустились по наклонной трубе в воды Вислы.

Над Варшавой стояло темное зарево. Неумолчный бой гремел севернее Праги, на той стороне.

Течение быстрой реки понесло нас вниз, но мы пе тратили сил на то, чтобы с ним бороться. Оно нам даже помогало. Мы старались плыть без всплесков и много раз замирали, с головой погружаясь в воду, когда над рекой взлетала ракета. В одном месте мы почувствовали, что плыть стало вдруг трудно — нас так и тянуло ко дну. Это была отмель. Мы постояли, отдышались, прошли, сколько можно было, и поплыли опять. Отсюда до берега оставалось всего метров полтораста…

* * *

Уже почти у самого берега я почувствовал дурноту. Вот-вот потеряю сознание, утону. И вдруг под босыми ногами — что-то мягкое, упругое. Искрой пронзило — труп! Сознание вернулось. Оттолкнулся и, только показалась моя голова над водой, почувствовал — тянут! Потом уже я узнал, что поляк, которого я послал через Вислу, пробрался на правый берег и сообщил нашему командованию о моем возвращении. И меня ждали.

Пришел я в себя через несколько часов. Лежу в блиндаже под горячими полушубками, натертый спиртом. Рядом — Юзеф. Надо мною склоняется врач. И снова провалился в беспамятство…

На следующее утро за мной пришла машина из штаба фронта. Докладывал лично Маршалу Советского Союза К. К. Рокоссовскому и члену Военного совета генералу К. Ф. Телегину. Тут же на столе появилась карта Варшавы, были нанесены условные знаки, где находились укрепленные огневые точки гитлеровцев, дислокации танковых и моторизованных дивизий, размещения их штабов, а также системы окопных сооружений на набережных Варшавы.

Слушали меня внимательно. Потом командующий фронтом сказал: «Задание вы выполнили успешно. Военный совет фронта награждает вас орденом Боевого Красного Знамени»…

* * *

После тщательной подготовки 12 января 1945 года рванулся в наступление 1-й Украинский фронт, а 14 января в операцию на Висле включился и 1-й Белорусский фронт. Огненный смерч разорвал предрассветную мглу. Тысячи орудий, минометов, прославленных «катюш» крошили, рушили фашистскую укрепленную оборону.

…Утром 17 января Варшава была освобождена.

В. Кудрявцев В. Понизовский ГОРОД НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ…![1]

Завтра ночью

Луна разграфила улицу чересполосицей теней. Безмолвными часовыми стояли вдоль обочин тополя и фонарные столбы. За палисадниками светились беленые стены хат.

Лиза шла, прислушиваясь к окружившим ее звукам. Вот в тишине во дворе проскрипел журавль, звякнула дужка, глухо плеснулась вода, оброненная в колодезную глубину. Из сада сыростно, как из погреба, тянуло лежалым снегом. Шаги глохли в пыли. В соседнем дворе женский, с дребезжинкой, голос выводил песню:

В кинци гребли шумлять верби, Що я насадила. Нема того козаченька, Що я полюбила…

Лиза вышла к реке. Деревенька уцелела. Чудом обошла ее война. Только здесь, у переправы, сгорела заодно с мостом крайняя изба. Саперы навели переправу да еще оставили штабель свежеоструганных бревен на будущие стены. А сами — дальше. Теперь они уже далеко. Бревна пахли смолой. Шелестели голые ветви ив над черной водой в реке.

Было так нетревожно и тихо, что память невольно возвращала всему вокруг мирные названия: «водной преграде» — речка, «переправе» — мост, «населенному пункту» — просто деревенька. А сама Лиза почувствовала себя маленькой девчонкой, и невесть от чего гулко застучало сердце.

Старший лейтенант сказал: «Вылет — завтра ночью». Она готовилась к этой ночи полтора года.

Полтора года назад, в ноябре сорок второго, с путевкой Инзенского райкома комсомола она пришла в военкомат. С кружкой, ложкой, мыльницей и зеркальцем в обшарпанном чемоданчике. Два ее брата, Степан и Дмитрий, были на фронте, а третий, Иван, самый младший, умирал от ран в госпитале. Лиза работала в райисполкоме, в горькую шутку прозванном «женским монастырем», потому что хозяйничали в нем одни только женщины-солдатки. Сослуживицы увещевали: «Куда и ты-то? И как можешь мать обездолить, бросить с малыми сестричками?» А как оставаться, когда фашисты на Дону и Волге? «Я должна идти, — отвечала она. И просила: — Не забывайте о маме».

Коридоры в военкомате были прокурены так, что щипало в глазах. Измученный бессонными ночами и тысячами забот, военком все равно каждого добровольца принимал сам.

Он молча выслушал возбужденную и сбивчивую речь Лизы.

Долго смотрел на нее, не произнося ни слова. «Откажет… откажет!» — затаила дыхание она. Но глаз не опускала, уставилась в лицо комиссара. Неизвестно, о чем он думал, устало глядя на нее. Так же молча он подписал направление. И только напоследок, пожимая руку, сказал:

— Поздравляю, товарищ Вологодская Елизавета Яковлевна, с вступлением в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Служи честно.

Лизу впервые в жизни назвали по имени и отчеству. От волнения у нее чуть не брызнули из глаз слезы. Она пулей вылетела из кабинета военкома.

В декабре сорок третьего она отлично закончила разведшколу. И новое назначение — в штаб 1-го Украинского фронта. В разведотделе штаба фронта Лизу направили в группу «Львов», готовившуюся для заброски в глубокий тыл врага.

В этой группе кроме Лизы были еще двое — мужчина и девушка. Лиза быстро подружилась с новой своей спутницей Анной — рослой, красивой полькой с большущими, чуть навыкате глазами и пышными волнистыми волосами. Руководитель — мужчина лет тридцати, с гладко зачесанными на пробор светлыми волосами, говоривший по- русски с польским акцентом, — был замкнут, но предупредителен, даже галантен. Его звали Юзеф. Но настоящее ли это его имя?..

Целые дни проходили в подготовке. Разведчик, уходя на задание, получает «легенду» — вторую биографию, которая должна помочь ему в работе во вражеском тылу. В самых глубоких тайниках памяти прячет он имена матери и отца, друзей и командиров, все факты своей настоящей жизни и взамен с мельчайшими подробностями и деталями усваивает новую биографию — «легенду». День за днем, шаг за шагом. Эту вторую биографию он обязан знать лучше, чем настоящую, город, где он якобы жил, — лучше, чем родной город. У каждого члена группы «Львов» была своя «легенда».

Сам командир группы Юзеф — высоколобый, тонколицый поляк — стал по «легенде» Брониславом Антоновичем Богуславским, сыном зажиточного крестьянина бывшего Львовского воеводства. Работал в слесарных мастерских фирмы Ковальского в Луцке. Там и остался после присоединения Западной Украины к Советскому Союзу. В Луцке незадолго до войны он познакомился с дочерью украинского врача Ольгой Петровной Вологодской и вскоре женился на пей. К ним вскоре приехала и двоюродная сестра Бронислава Анна Богуславская, дочь раскулаченного при Советах жителя Львовщины. Так по «легенде» Лиза стала Ольгой, женой этого молчаливого, вежливого поляка.

Продолжение «легенды» им предстояло узнать накануне отлета.

Весной подготовка группы была закончена. И вот последняя остановка перед стартом: тихая деревушка под Шепетовкой. Лиза неторопливо идет, прислушиваясь, вся словно бы превратившись в антенну «Северка». В избах — ни огонька. Черные изломы теней на дороге. Вербы над рекой. И женский голос с дребезжинкой все поет, тоскует:

Зеленьки огирочки, жовтеньки цвпточкп… Нема мого миленького, плачуть кари очки, Нема мого миленького, плачуть кари очки!..

Как здесь хорошо, в этой деревеньке, приткнувшейся между лесом и рекой! Далеко и навсегда ушла отсюда война. А они завтра ночью… Она прислушалась. Нет, не мирная тишина. Высоко в небе, казалось, выше луны и звезд, плыл слитный гул. Завтра в сводках Совинформбюро появится, наверное, фраза: «Дальняя бомбардировочная авиация произвела массированные налеты на железнодорожные узлы и по скоплениям войск противника…» На те узлы и по тем скоплениям войск, о которых сегодняшним утром или днем сообщили из вражеского тыла такие же, как она, радистки таких же разведгрупп…

Шаг в темноту

Поутру старший лейтенант в последний раз собрал группу «Львов». Ознакомил с продолжением «легенды». После прихода немцев семья пана Бронислава жила в селе Боянув. Двадцатого марта несколько домов в селе, в том числе и дом семьи Богуславских, были разгромлены и сожжены бандитами. Родственники пана Богуславского были убиты, а он сам, его жена и сестра бегут в Краков, хотят найти приют у знакомых.

— Все соответствует действительности, — сказал офицер. — Наши товарищи, работающие в районе Боянува, сообщили о нападении бандитов на село. Кстати, в том селе было и несколько семей с фамилией Богуславских. Все они погибли. А вот письмо.

Он вручил Юзефу листок, исписанный по-польски. Лиза уже знала — это рекомендательное письмо, адресованное проживающему в Кракове на улице Ланда машинисту Томашу Чижу от его родственника Петра Сендора, бывшего члена польского партизанского отряда, ныне ставшего офицером сформированной в Советском Союзе 1-й Польской армии. Конечно же, в письме об этом не упоминалось ни единым словом; просто привет от родича и просьба помочь хорошим друзьям. Вместе с письмом старший лейтенант дал и фотографию Петра.

— Теперь, товарищи, еще раз тщательно проверьте все вещи, все карманы. Все лишнее сдайте.

У Лизы и Юзефа уже давно ничего «лишнего» не было. Анна с неохотой протянула справку. Лиза поняла: та самая, из партизанского отряда.

— Пожалуйста, сохраните, — попросила полька.

— Обязательно.

Группе был зачитан боевой приказ:

«В ночь на 28 апреля 1944 года авиадесантом убыть на выполнение специального задания с приземлением в районе устья реки Раба (приток Вислы), в дальнейшем легализоваться в г. Кракове по ул. Святого Яна у слесаря Гимитраж с задачей:

1. Вести разведку войск и гарнизонов противника в районе Краков — Катовице.

2. Определить Дислокацию штабов, узлов связи, баз с горючим, складов боеприпасов и т. д.

3. Установить характер инженерных сооружений на оборонительном рубеже по реке Висла и в районе Краков — Катовице.

4. Контролировать воинские перевозки по железным дорогам Катовице — Краков — Львов, Лодзь — Катовице — Живец, Катовице — Краков — Люблин.

Связь с Центром держать по радио».

Каждому члену группы присваивался псевдоним, которым они должны были подписывать свои донесения. Старший лейтенант Лизу назвал Комаром. В насмешку, что ли, за ее рост и вид?

— Не обижайся! Желаю тебе жалить фрицев так, чтобы их в озноб бросало! — перевел он все в шутку и, отведя Лизу в сторону, передал ей особые, предназначенные только для радиста, указания — Если тебе будет угрожать опасность, радиостанцию и шифр немедленно уничтожить. Если радиостанция будет захвачена внезапно и тебя заставят работать по принуждению, телеграммы подписывай вместо «Комар» — «Омар». Понятно?

— «Омар». Вместо «Комара», — повторила Лиза. — Понятно! Указания усвоила!

А про себя подумала: «Так они меня и заставят!.. И не может быть, чтобы меня захватили. Я — везучая!..»

Когда стемнело, они приехали на аэродром. Там, уже в «виллисе», их ждали трое немолодых мужчин в кожаных пальто. По всему видно — начальство.

Один из мужчин, самый старший, по очереди обнял их и поцеловал, а Лизу еще и потрепал по щеке пахнущими табаком пальцами. В распахнутом отвороте пальто она увидела генеральский погон. Догадалась: начальник разведотдела фронта… Генерал оглядел разведчиков:

— Доброго вам пути, товарищи! Успешного выполнения задания и возвращения с победой!

Потом Лиза, Анна, Юзеф и генерал со своими спутниками подошли к самолету. Летчики спрыгнули им навстречу.

— Ну, по русскому обычаю перед дальней дорогой…

Генерал сел на ящик. Все тоже расселись — кто на что. Лиза забралась на бочку из-под бензина. Помолчали. Один из летчиков тихо запел:

Прощай, любимый город…

Все негромко стали подтягивать:

Уходим завтра в море…

Лиза уже слышала раньше: такая традиция при проводах группы.

Пристегнули парашюты. На Лизу, чтобы «не зависла», кроме положенного снаряжения навьючили рацию, два комплекта радиобатарей. На поясе — саперная лопатка, финка, в карманах — гранаты Ф-1 — «эфочки». Груза получилось столько, что она не могла и с места двинуться. Инструктор-авиадесантник и штурман на руках внесли ее в самолет.

Задраена дверь. Взревели моторы. Лиза приткнулась к стеклу. За окнами скользнул по взлетной, полосе прожектор. И самолет рванулся в темноту.

Ревущий мрак подступил со всех сторон. Только в кабине пилотов мерцали приборы. Лиза сидела, придавленная грузом к жесткой скамье. Ее слегка знобило. Но она чувствовала, как горят щеки. Кружилась голова, и к горлу подкатывался комок. Лиза открыла рот и стала дышать глубоко — так учили, если вдруг будет тошнить. Нет, ни за что! Только не думать об этом! А о чем? Как — «о чем»? Ведь она летит на задание, в тыл к немцам. Час или два — и она уже среди врагов. Все! Все началось — и назад дороги нет. Ей страшно? Сосет под ложечкой, звенит в ушах. Какая-то слабость во всем теле. И знобит. Это страх? Она будто бы прислушалась к себе, к тому, что происходит внутри нее. В ней вибрировала какая-то звонкая, тревожная струна. Защемило сердце. Ей страшно? Она заставила себя вспомнить слова, те, что она говорила давно, когда только еще переступила порог разведшколы: «Я, Вологодская Елизавета Яковлевна, обязуюсь быть преданным, честным и мужественным борцом социалистической Родины и работать в тылу врага в качестве советского военного разведчика. И если понадобится, то смогу умереть за великое дело освобождения социалистической Родины от нашествия немецких захватчиков…» Елизавета Вологодская, Лиза… Нет, теперь она Ольга Богуславская. Ольга и «Комар», а Лизы больше не существует. От этих мыслей ей становится жутковато. И еще сильней и звонче вибрирует пронизавшая всю ее струна.

Темень. Вдруг внизу запульсировала огненная река. «Фронт!» Девушка снова прильнула к холодному стеклу. Огненные трассы снарядов. Вспышка где-то рядом, в небе. Еще. Еще. Грохота не слышно, только вспышки. Самолет дрогнул. Стал проваливаться. Ольгу откинуло, прижало к борту. По небу шарили прожекторы. Огненная река ушла назад. Но кругом в небе продолжало вспыхивать. Она догадалась: «Зенитки». Прожекторы погасли. Снова мрак. Но тут же, совсем рядом, над головой, застучал пулемет. Самолет стал выделывать замысловатые фигуры. Ольгу сорвало с сиденья, сбросило на пол, потащило в хвост.

Наконец пулемет замолчал. Самолет продолжал полет, а за окнами стало непроницаемо серо.

Появился стрелок:

— Чуть не накрыли нас «мессеры». Повезло — облака.

Пелена за стеклами стала серебристой. Сквозь ее тонкую прядь засветилась сбоку, ниже самолета, луна. Ольга почувствовала: «Снижаемся». Пронзительно завыл сигнал. Инструктор ощупал каждого, предупредил:

— Приготовиться!

Штурман открыл дверь. Ударил влажный и холодный воздух. Первым к двери подошел Юзеф. Шагнул в темноту. Следом за ним — Ольга. Почему-то груз не казался таким тяжелым.

Лицом к лицу

Непривычное, ни с чем не сравнимое чувство безудержного падения. Ольгу крутит в воздухе и несет вниз, и не за что уцепиться. Она судорожно заглатывает воздух, зажмуривает глаза от ужаса: «Все!» И Тотчас — рывок, болью отдавшийся в бедрах и плечах. Необыкновенная легкость. И разом схлынувший страх, вытесненный удивительным и непривычным ощущением плавного парения.

Она открывает глаза. Сквозь стропы мигают звезды. Луна сбоку. Протяни руку — коснешься сверкающего диска. Совсем светло. Ольга видит недалеко от себя безмолвно плывущие к черной земле парашюты. Земля приближалась. Были отчетливо видны мерцающая полоса шоссейной дороги, кусты вдоль обочины, поле, лесок и невдалеке — большое селение с костелом на холме. Ольга услышала даже лай собак и кваканье лягушек. И тут только осознала, что яркое свечение луны — опасность!

Она приготовилась к приземлению: поправила, как учил инструктор-десантник, лямки, согнула ноги в коленях, составила вместе ступни. Вспомнила: сигнал сбора — «удушливый кашель».

Но кашлять не пришлось. Все трое приземлились поблизости друг от друга. Огляделись. Откуда взялась эта деревня? Почему ноле и шоссе, когда должен быть лес у реки? Куда их выбросили? Но строить предположения некогда: со стороны селения нарастает заливистый лай. Закапывать парашюты тоже некогда. Нужно скорей уходить.

На земле Ольга снова почувствовала тяжесть своих вьюков. Шепотом попросила:

— Юзеф, возьмите у меня батареи питания.

— Своего хватает!

Ольга изумилась. Посмотрела на командира. В голубом свете его лицо казалось бледным, будто припудренным. А глаза — черными. «Наверное, как и я, струхнул». Она обняла в охапку парашют и сделала шаг к леску.

— Давай мне что-нибудь, — отозвалась Анна и по- польски что-то сказала Юзефу.

— Ладно, хватит, — с неохотой согласился он и взял у Ольги тяжелые батареи. — Пошли!

— Погодите. — Ольга достала из кармана пачки махорки. — Надо присыпать место приземления и натереть подошвы, чтобы собаки не взяли след.

— Еще выдумала! — снова огрызнулся Юзеф. — Кому вы здесь нужны?!

Но все же достал пачку.

«Что с ним? — удивленно подумала Ольга. — Куда девались его выдержка и учтивость?..»

Они пошли в сторону от селения. Страх перед неизведанным прибавлял силы и ускорял шаги. Впереди — ручей, разбухший от вешних вод. «Хорошо, собьет со следа». Они пошли прямо по воде, потом перебрались вброд на другую сторону. Когда уже начал брезжить рассвет, увидели лес, молодой, густо сплетенный кустарником. Укрылись в ветвях, стали слушать, нет ли погони.

В лесу уже все расцветало. Ветви — в клейких листьях, земля пронизана зелеными стрелками трав. Эх, сбросить бы рюкзак на эту мягкую землю, куртку под голову — и поспать!

— Что будем делать? — спросила Ольга.

Юзеф молча пожал плечами.

— Но надо же сориентироваться.

— Иди.

— Нет, Юзеф, лучше пойти вам, — стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно, сказала Ольга.

— Почему лучше мне, а не тебе?

Она поймала его ускользающий взгляд. «Как он струсил!»

— Почему должен идти я? — Его голос сорвался на приглушенный крик.

— Потому что вы мужчина, — как можно спокойнее ответила она. — Могу и я пойти. Но я не знаю польского языка.

Он молчал, не двигаясь. Потом, будто сбросив с себя путы, передернул плечами, поднялся. Проверил пистолет. Осторожно раздвигая ветви, направился к опушке. Ольга смотрела ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. «Странно он ведет себя. Странно…»

— Что с ним случилось? — спросила она у Анны.

— Не знаю… Таким и я никогда его не видела. Раскис, наверно. — Она презрительно оттопырила нижнюю губу: — Не люблю мужчин-зайцев.

— Я никогда б не подумала, что Юзеф…

— Нет, я тоже не думаю, что его испуг надолго, — успокоила Анна. — Он же сам попросился в разведку, я знаю. И опыт у него… Он рассказывал мне, что уже бывал на заданиях в тылу.

— Хорошо, — согласилась Ольга. — Но все же давай, пока его нет, закопаем парашюты и рацию.

Они нашли приметный двуглавый дуб, саперными лопатками вырыли меж его корневищ яму, уложили в нее снаряжение — все, что могло их выдать. Завалили землей, дерном, сучьями.

— Юзефу место не показывай, — предупредила Ольга.

Вскоре он вернулся.

— Поздравляю! — В его голосе звенело раздражение. — Нас вышвырнули к черту на рога, пся крев!

Рассказал: встретил крестьян, выехавших в поле. Выведал у них, что до Кракова полторы сотни километров. Крестьяне же сообщили, что местные жители вчера ночью видели, как опускались с неба три «гвяздки» — «звезды». Так они называют советских парашютистов. Видно, не первых тут выбрасывают. В том селе есть отделение фашистской жандармерии. Ночью гитлеровцы не выходят из села: боятся партизан. А с утра уже начали искать эти «гвяздки». Надо немедленно уходить. Сразу за лесом большое шоссе. По нему в сторону Кракова идут толпы беженцев из восточных районов, от линии фронта.

— Куда же нам идти? — растерялась Ольга.

— Присоединимся к беженцам. Затеряемся среди них, — спокойно ответил Юзеф. — Если жандармы даже с собаками будут искать, не найдут след. А документы и деньги у нас есть.

Ольга почувствовала в его голосе деловитую уверенность. «Как он быстро меняется… — Но на душе у нее полегчало: — Перестал, кажется, трусить…»

— Это вы хорошо придумали, — улыбнулась она. — Пошли!

— Погоди, — остановил он. — Как ты будешь разговаривать с беженцами? Польского не знаешь… По-русски? Откуда взялась русская? Сразу обратят внимание.

— Они же бегут от наступающей Красной Армии, — вставила Анна. — Как они к тебе отнесутся?

— Что же делать?

— Не знаю, — резко бросил Юзеф. — Я не господь бог.

Ольга опять уловила раздраженность в его тоне. Да, что ни шаг по этой захваченной врагом земле, то все новые задачи с неизвестными приходится им решать… Но не оставаться же здесь, пока не настигнет погоня. Должен же быть какой-то выход! Надо только хорошенько подумать.

— А что, если я притворюсь немой? — предложила она. — Онемела от всего пережитого ужаса… А? Буду молчать как рыба, Откуда они тогда узнают, советская я или нет?

— Сможешь, чтоб ни единого слова? — испытующе спросил Юзеф. — Даже во сне ни звука!

— Попытаюсь…

— Если проговоришься, всем нам — конец.

— Смогу!

Она сглотнула слюну, облизала губы: «Все, больше ни единого… Немая».

Они прошли через лес. На опушке, у дороги — кладбище. Ржавые кресты, деревянные распятья, мраморные изваяния. Они укрылись в старинном склепе, стали выжидать. Улучив удобный момент, когда толпа на дороге сгустилась, присоединились к беженцам.

По шоссе медленно струился шумный людской поток. Скрип колес, мычание, блеяние, ржание сливались с неумолчным говором, выкриками, рыданиями. Только смеха и песен нельзя было уловить в этом гомоне. Пыль, не оседая, желтой кисеей висела над дорогой…

Впереди движение застопорилось. По толпе тревожным ветром прошелестело незнакомое ей слово: «Боши!..»

— Немцы, — тихо проговорил Юзеф и вобрал голову в плечи. — Наверно, нас ищут!

— Матечка! — прошептала Анна.

Ольга пробилась к обочине, посмотрела вперед. В сотне метров поперек дороги стояла цепь гитлеровцев в темных шинелях. Сбоку — крытые машины — фургоны. И еще машины — с солдатами. На кабинах — наведенные на толпу пулеметы.

Толпа медленно просачивалась сквозь цепь, как река меж быков моста.

С каждым шагом фашисты были все ближе. Враги! Живые враги! До этого момента Ольга видела фашистов. Пленных — заросших, обмотанных тряпьем, с затравленными глазами. Видела карикатуры в газетах и плакаты, на которых гитлеровцы были изображены ощерившимися, безобразными, не похожими на людей и оттого тоже не страшными… А сейчас здесь, поперек дороги, возвышались мрачные, будто каменные изваяния. Широко расставлены ноги в тяжелых сапогах. На груди — лунообразные металлические бляхи. Из-под навеса стальных касок — ощупывающие глаза.

— Фельджандармерия!.. — снова прошептал Юзеф.

Кто-то проходил мимо жандармов, и за их спинами толпа снова смыкалась. Кого-то хватали и пинками забрасывали в автомобили-фургоны. Короткие крики повисали в воздухе.

Вот они — враги! Ольгу охватил ужас. Все ее страхи в самолете и в первые часы на чужой земле были ничтожной частичкой по сравнению с тем всепоглощающим воплем, который немо и яростно забился в ней. Ноги обмякли. Ей казалось, что она упадет. Ее била дрожь. «Бежать! Бежать!..» Но по обе стороны — гладкое поле. Кричать? Она сунула руку в карман, мокрой ладонью охватила ребристую округлую поверхность гранаты. Ощупала кольцо взрывателя. В последнюю секунду она выдернет чеку… Ей сразу стало спокойней: «А, была не была! Живы будем — не помрем!..» Тяжелый комок металла нагревался, высушивал ладонь. Она опустила голову, пошла, проволакивая подошвами по пыли и считая шаги.

Жандармы равнодушно проскользили по ней перекрестными взглядами. Проверили документы и пропустили Юзефа и Анну. И снова схватили кого-то позади них.

Ольга перевела дыхание и вынула руку из кармана. И почувствовала, как она устала: только что пережитое волнение, километры дороги, бессонная ночь — все разом навалилось на нее. Но надо было продолжать идти и идти…

Через несколько дней, благополучно миновав все преграды, они вошли в Краков. Столица генерал-губернаторства бурлила. Улицы были запружены беженцами, безработными, немецкими полицейскими, офицерами и солдатами.

Ольга уже больше не боялась гитлеровцев, даже жандармских патрулей: за время дороги страх притупился. Но все же, когда подходила к ним вплотную, рука привычно охватывала «эфочку». Однако на нее, маленькую, исхудавшую и безгласную, по-прежнему никто не обращал внимания. Она же, идя по улицам Кракова, с интересом смотрела по сторонам. Непривычный, красивый город, будто бы ожившая старинная картина: узкие, узорно вымощенные камнем улочки и круглые площади, и в центре каждой — памятники. Тесно прижались друг к другу дома — хоть и обветшалые, но выкрашенные в разные цвета, не похожие друг на друга, с лепными украшениями, узорными решетками на окнах, черепичными крышами и флюгерами. Чуть не на каждом шагу — древние монастыри и островерхие костелы со стрельчатыми цветными окнами. Остатки крепостных степ. Башни с узкими прорезями бойниц… И тут же, меж церквей и старины, — витрины магазинов, рекламы ресторанов… В центре, на площади перед дворцом Пилсудского, — рынок «Тандета», щупальцами рассосавшийся по окрестным улочкам. Над городом, на берегу Вислы, возвышается дворец польских королей Вавель, нагромождение величественных башен и устремленных в небо куполов.

— Сейчас в Вавеле резиденция гаулейтера Франка, — показал на дворец Юзеф.

Он ориентировался в Кракове превосходно. Казалось, ему был знаком каждый дом и каждый проходной двор. И они без помех добрались до улицы Ладна, нашли дом машиниста Томаша Чижа.

Томаш прочел рекомендательное письмо от брата, и лицо его засветилось. Но тотчас он стер улыбку и посмотрел на пришельцев с подозрением:

— А откуда у вас письмо Петруся?

Юзеф показал машинисту карточку Петра Сендора. Фотография рассеяла сомнения осторожного Томаша:

— Петрусь жив! Как он там? Рассказывайте, други! — Но все же оставить их у себя в доме отказался: — Зверствует гаулейтер Франк. Строжайший приказ: если найдут чужих, всей семье расстрел. А проверки и облавы каждую ночь. Бардзо пшепраше, панове!

— Что же нам делать?

Машинист задумался. Потом сказал:

— Чекайте! Я скоро вернусь.

Жена Томаша смотрела на незнакомцев налитыми страхом глазами. У ее ног сгрудились малыши. «Конечно, когда всей семье — расстрел…» — подумала Ольга.

Томаш вернулся и сказал, что их переправят в деревню Могила, к старикам — родителям Петра Сендора. Там не так опасно. Да и с харчем полегче.

— Я останусь в Кракове, — отказался Юзеф. — Надо осмотреться, оформить документы.

Анна спросила:

— Не боишься?

— Найду старых знакомых.

Ольга не стала возражать: правильно, надо осмотреться.

В семье Сендора девушек приняли как родных. Отец Петра и мать не знали, как отблагодарить за добрые вести о сыне. Не допытывались, кто они да откуда. Война разметала людей по свету, научила осторожности. Догадывались, наверное, старики, что девушки «оттуда», но как перебрались сюда и зачем — их дело. Днем Ольга и Анна прятались на чердаке или в стодоле — примыкающем к жилому дому амбаре с сеном и крестьянской утварью. Ночью переходили в избу.

Все документы и деньги остались у Юзефа. Девушки ждали: вот-вот он появится, они переберутся в Краков, легализуются и приступят к выполнению задания. Единственное, что они пока смогли сделать, — это перенести в дом рацию.

Прошло несколько дней — и они узнали страшную новость. Из Кракова приехал машинист Томаш. Заикаясь от волнения, он рассказал, что утром в его квартиру ввалился пьяный Юзеф. Он размахивал пистолетом, грозился, что приведет в дом жандармов, и допытывался, куда Томаш упрятал «этих девок».

«Невероятно!.. Может быть, Томаш что-то напутал? Как же так? Что теперь делать?.. — Мысли бились в голове Ольги. — Нет, не может быть!.. У Юзефа все деньги, все документы. Он же — руководитель… Несколько часов назад она передала в Центр: „Готовимся выполнению задания“. Неужели все пошло прахом?..»

Она взяла себя в руки:

— Успокойтесь, Томаш. Возможно, это ошибка. Он просто выпил лишнего… Мне надо самой увидеться с Юзефом. Скажите ему, пусть он приедет сюда.

Томаш уехал. Ольга вернулась на чердак. И почувствовала, что ее знобит. К ночи она разболелась. Поднялась температура. От боли раскалывалась голова. Анна меняла холодные компрессы и причитала:

— Цо бенде? Цо бенде?..

Предатель

Наутро Юзеф приехал. Пошатываясь от слабости, Ольга спустилась в комнату.

— Ну, что тебе от меня надо? — сразу с крика начал руководитель группы «Львов», при виде ее вскочивший со стула.

Лицо его было потное, лоснящееся, опухшее. Глаза потемневшие и наглые. С трудом можно было узнать в этом человеке того спокойного мужчину, с которым она жила в одном доме в Киеве. «Он снова пьян» — догадалась девушка. Негромко сказала:

— Потише, прошу вас… Почему вы не приступаете к работе? Где документы? Почему вы пьяны?

— Не твое дело, пся крев! — взревел Юзеф, снова вскакивая со стула. — Не задавай мне вопросы! Здесь задаю вопросы я!

— Успокойтесь.

— Здесь будет так, как хочу я! — продолжал кричать он. — Захочу — выдам тебя немцам, захочу — застрелю!

Он стал шарить рукой в кармане.

— Успокойтесь, Юзеф. Вы, наверное, сошли с ума… — Ольга устало села. — Вы же знаете: будет не так, как вы хотите, а как должно быть… Вы же знаете: мы тут работаем не одни.

Юзеф молча, мутно посмотрел на девушку. Отвел глаза. Вынул руку из кармана.

— Добже, не будем ссориться.

Ольге показалось, что он разом протрезвел.

— На днях мне обещали документы, — примирительно сказал он. — Я приеду, привезу. Вы отсюда не уходите, ждите.

На второй день снова явился машинист Чиж:

— Друзья узнали: у Юзефа в фашистской жандармерии работает родной дядя. Юзеф бывает у него каждый день. Вечером пьянствует в ресторане с женщинами. Что делать? Он всех нас продаст!

Что же делать? Ольга больше не сомневалась: Юзеф не может быть руководителем разведгруппы. Но кто он? Предатель? Или просто трус? От этого зависит степень опасности, угрожающей им всем. Но, если он предатель, почему он уже не выдал их? Если трус, почему так ведет себя?.. Медлить нельзя, нужно что-то решать.

Она тут же на чердаке установила рацию, по стрехе натянула антенну.

«СИБ!.. СИБ!.. СИБ!.. „Львов“ деньги тратит женщин и водку. Грозит. Занимается провокацией и шантажом. Все возможности легализации отпали».

Центр ответил:

«Порвите все связи со „Львовым“. Проверьте, нет ли за вами хвостов. Уйдите от возможного преследования…»

Ольга обсудила положение с Анной. Та предложила:

— Давай перебираться во Львов.

— Пожалуй… Фронт оттуда недалеко. В крайнем случае вернемся к своим, чтобы забросили снова.

Она сообщила об этом плане в Центр. Штаб ответил: «Разрешаю».

Девушки стали собираться. Напоследок сказали Сендорам:

— Уходим.

Младший сын Сендоров, Франек, брат Петра, остановил их:

— До Львова вам не дойти, а тем более с рацией! — Он показал на потолок, на чердак. — Не торопитесь. Я познакомлю вас с очень хорошими людьми.

Вскоре в дом Сендоров пришли двое: уже немолодой грузный мужчина с львиной шевелюрой седеющих волос и красивая женщина со спокойными серыми глазами.

Мужчина пытливо смотрел на Ольгу и Анну. Женщина села в стороне, молчала. Хозяева вышли из избы, со двора наблюдали за улицей.

— Но цо стало, паненки? по-польски спросил мужчина.

Анна рассказала все по «легенде». Мужчина выслушал, повернулся к Ольге:

— А вы что скажете?

Она решилась:

— Мы привезли старикам письмо от Петра. Он служит…

Мужчина остановил ее:

— Знаю, где он служит. А вы русская?

Он протянул руку и по-русски, почти без акцента, сказал:

— Зовите меня Михаилом. А ее — Валентиной. И не бойтесь. Мы — польские коммунисты.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

Михаил улыбнулся:

— Доводилось бывать в Советском Союзе… работал на. шахтах в Донбассе. — Он сделал паузу и добавил: — Можете нам полностью доверять. Говорите откровенно: кто вы и какая вам нужна помощь.

Ольга подумала: «А, была не была! Последний шанс! В крайнем случае, если они провокаторы, толку от нас им все равно будет мало».

— Мы — советские разведчики. Во-первых, нам нужна надежная квартира, где мы могли бы жить. Здесь мы подвергаем опасности и деда с бабусей, и всю деревню. Во-вторых, нам нужны разведывательные сведения.

— Что ж, все это осуществимо, — ответил Михаил и признался. — Мы очень рады встрече с вами. Мы сами давно ищем связь с Красной Армией.

Девушки рассказали о Юзефе.

Михаил помрачнел.

Ольга поделилась своими сомнениями: предатель он или трус?

— Кто бы он ни был, он очень опасен… — угрюмо проговорил Михаил. — Все это нам знакомо, чересчур знакомо. Из-за таких мы потеряли очень много хороших людей…

Он стал расспрашивать о Юзефе, снова замолчал, задумавшись. Потом как бы подвел итог:

— Нет, он не трус… А почему до сих пор не выдал? Может быть, ждет, когда вы установите связь с подпольем, чтобы выдать всех разом, ведь пока-то вы еще не очень ценные зверюшки, а?

Он улыбнулся. Встал:

— Добже. Мы еще сами кое-что проверим. А отсюда вам действительно нужно немедленно уходить. Жить устроим вас в разных местах. Связь друг с другом будете поддерживать только через Валентину. — Он показал на женщину. В движении и в голосе его Ольга почувствовала сдержанную ласковость.

Через час девушки оставили гостеприимный дом Сендоров. Анна ушла с Михаилом, Ольга — с Валентиной. Она несла в сумочке рацию, ее спутница — батареи. Поездом доехали до Кракова. Переулками, проходными дворами ушли от неожиданной облавы. Потом тридцать километров отшагали по шоссе, пока не добрались до Рыбны — вереницы хуторов, растянувшихся вдоль леса. В крайнем доме их встретил молодой мужчина Янек Касперкевич.

— Наш товарищ, русская, — представила ее Валентина. — Временно будет жить у вас.

— Бардзо рад!

— Вам будет здесь хорошо, — сказала на прощание Валентина. — Надежная семья.

Янек познакомил Ольгу с родителями, с женой — совсем почти еще девочкой, баюкавшей на руках малыша. В доме встретили ее приветливо.

Янек отвел ее на чердак, приоткрыл хитро оборудованный в стене тайник:

— Здесь будете хранить ваше хозяйство.

«Значит, знают!» Ольга посмотрела на Янека. Открытое лицо, умные, со смешинкой, глаза. Волосы коротко подстрижены и торчат. «Наверно, жена его зовет „ежиком“. Какая молодая у него жена, намного моложе меня». Ольга прилегла на приготовленную ей постель и только сейчас почувствовала, как устала, поняла, что все еще больна…

Снова встреча с Валентиной.

— Нет никаких сомнений: Юзеф — предатель. Он целые дни проводит в жандармерии. Решай.

Как просто сказать: «Решай!» Ей решать судьбу этого мужчины, даже не зная, кто он, что он, как он прожил свою жизнь?.. Удивительно, но она почти ничего не знает о нем, хотя провела с ним вместе почти полгода, день за днем. Там, на советской земле, он казался ей выдержанным, молчаливым, задумчивым. Надежным. Но ведь он — враг. Он тот, против кого воюет вся страна, против кого два ее брата бьются на фронте и из-за кого умирает в госпитале ее младший брат Иван. Против этого врага воюют и польские патриоты и должна воевать она.

Но ведь ей нужно решать: жить этому человеку или умереть… Как же может она взять на себя такое?! Ведь людей судит суд: судьи, прокуроры, адвокаты. А перед тем следователи ищут улики и доказательства вины. Как же может она одна? Ведь она никогда не решилась бы даже курицу… Ее никто не учил быть судьей или прокурором, она не знает ничего, ей ведь всего двадцать лет! Что же делать? Если бы она могла отказаться от необходимости решать, если бы кто-то другой… Но Юзеф прислан вместе с ней с заданием штаба советского фронта. Поэтому польские товарищи и требуют, чтобы решала она. Что же делать? Пусть будет как было? Но если останется в живых он, погибнут многие: и Сендоры, и веселый Янек со своим кареглазым сынишкой… Нет, есть закон военного времени. Она не может. Она не хочет. Но она должна решать… Она решила.

Польские товарищи установили: Юзеф каждый день в определенное время из здания жандармерии направляется в ресторан «Висла» обедать. Оттуда он снова возвращается в жандармерию и уже ночью, после наступления комендантского часа, вместе с несколькими гитлеровцами уезжает куда-то ночевать. Наиболее удобный момент — когда он один идет в ресторан. Но это — днем, на оживленной улице…

Подпольный комитет назначил участников акции. Одним из них пожелал быть Янек Касперкевич, молодой хозяин Ольгиной квартиры. Вторым был Франек Чекай. С ними пошли Валентина и Анна. Анна — для того, чтобы издали опознать Юзефа. Остальные прежде в лицо его не видели.

Они немного опоздали. Только повернули из переулка на улицу, по которой должен был идти Юзеф, как столкнулись с ним нос к носу. Анна не удержалась, воскликнула:

— Хлопцы, вот он!

Юзеф опешил. Остановился. Хотел повернуть назад. Янек и Франек взяли его под руки с обеих сторон:

— Чекай, пан.

Юзеф посмотрел на отошедших в сторону Анну и ее спутницу и, видимо, все понял. До Анны долетели его слова:

— Не надо, не надо! Я дам деньги! Я уеду!..

В конце улицы показался жандармский патруль. Юзеф сделал движение в сторону гитлеровцев. «Все пропало!» — подумала Анна. В этот момент Янек выстрелил в предателя.

Раздались пронзительные свистки. Автоматные очереди. С соседних улиц послышался топот сапог, рев мотоциклов. Толпа испуганных прохожих оттерла Анну и Валентину. Они лишь могли увидеть, как Янек и Франек склонились над Юзефом, вытащили из его карманов бумаги, а потом бросились бежать, отстреливаясь от преследовавших их гитлеровцев.

Во двор дома Касперкевичей Валентина вошла, задыхаясь от усталости. Жена Янека посмотрела на нее — и все поняла, смертельно побелела и опустилась на колени.

— Нужно немедленно уходить, Оля, — сказала Валентина. — У ребят могли быть документы с адресами…

Уже по дороге на хутор Игнаца Торговского — новую конспиративную квартиру, заранее приготовленную для советской радистки, — Валентина рассказала подробности: Янек и Франек успели добежать до железной дороги, укрылись в будке стрелочника. Гитлеровцы окружили их, поставили пулемет. От пуль парней полегло с десяток фашистов. Парни отстреливались, пока не были сражены наповал.

— Вот какая тяжелая плата, Оля…

«Вот плата за мое решение! — с ужасом подумала Ольга. — Если бы я решила по-другому, Янек и тот, неизвестный мне второй парень, были бы живы и не рухнула бы беда на дом, принявший меня! Что я наделала?!»

На хутор Торговского пришел и Михаил. Ольга сказала ему: она не может больше терять ни дня. Нужно работать. Она должна работать. Пусть хоть этим она оплатит смерть Янека и его товарища. Она не выдержала, разрыдалась.

Михаил успокаивающе погладил ее по голове:

— Не надо, детинко. На войне не бывает без потерь… — Потом сказал: — У нас есть верные люди на всех железнодорожных станциях и направлениях. Они постоянно следят за перебросками гитлеровских войск к фронту. Наши люди знают и о штабах, и о складах. Я отдал приказ, чтобы теперь они все работали для тебя. — И протянул широкую мягкую ладонь: — Давай познакомимся еще раз: я — секретарь подпольного областного комитета Рабочей партии и комендант Краковского боевого округа Армии Людовой Иосеф Зайонц.

«Ольга совецка»

Ольга шла по обочине шоссе. Босые ноги по щиколотку утопали в горячей пыли. Обгоняя ее, по дороге непрерывно двигались на восток фашистские войска: тяжелые семитонные «бюйсинги» с пехотой, бронетранспортеры с прицепленными к ним орудиями и шестиствольными минометами, шмыгали штабные машины «оппель-кадеты», «оппель-адмиралы». Ольга брела, пригнув голову, повязанную выгоревшим платочком, обдаваемая жаром машин и клубами пыли. До нее долетал солдатский гомон, шутки, отпущенные в адрес одинокой паненки. Чуть позади девушки два паренька лет семнадцати-восемнадцати на проржавелом велосипеде с выломанными спицами везли хворост. Они с интересом смотрели на немецкое воинство, махали руками солдатам в кузовах.

Сама Ольга, казалось, не обращала внимания на дорогу. Но из-под опущенных ресниц она, как бы раскладывая по полочкам памяти, цепко вела счет орудий и минометов, множила машины на количество сидящих в них солдат, запоминала условные эмблемы на бортах. В голове уже составлялся текст очередной радиограммы в Центр: «От станции Бохня на восток перебрасывается мотодивизия в составе артиллерийского и двух пехотных полков, танкового батальона из 20 танков. Эмблема: крест в красном круге. На вооружении мотодивизии…»

Но не только ради этого уже много часов шла она вдоль шоссе. Вот он, ориентир, — труба табачной фабрики; В полукилометре от фабрики, под навесом рощи — бетонированные бензохранилища, бараки. Со стороны дороги — три поста, усиленная охрана. Что там, за рощей?

Мимо поста вырулил на дорогу камуфлированный «хорьх». В нем гитлеровские офицеры. На высоких тульях фуражек — «крылышки». Машина свернула против потока дивизии, в сторону Кракова…

Через десять километров, по другую сторону шоссе, параллельно с ним, открылась широкая площадка: снова бараки, цистерны, взлетные полосы. Строения замаскированы небрежно, хорошо просматриваются с дороги. Ага, фальшивый аэродром! Значит, сведения, проверяемые ею, правильны: основной аэродром расположен в полукилометре от табачной фабрики. Ориентир — труба.

Ольга прошла еще немного по обочине шоссе и свернула на тропинку, убегающую в поле. Следом за ней повернули и два хлопца с ржавым велосипедом.

Уже три месяца работала Ольга в тылу врага. Поспевали в полях хлеба, сладкой становилась в лесу ежевика, мелели степные речки. И все чаще, разогнув спины, крестьяне смотрели на восток, прислушиваясь, пытаясь уловить гул приближавшегося фронта.

С кем бы ни сталкивала Ольгу за эти месяцы судьба, в каждом поляке она чувствовала клокочущую ненависть к оккупантам и желание делом помочь освобождению родины. Встречи эти были мимолетны, зачастую — случайны. Но они и самой Ольге прибавляли сил и выдержки. Регулярно она виделась только с Валентиной, связной Михаила — Зайонца.

Первое впечатление не обмануло Ольгу: спокойноглазая, неторопливая в движениях, эта красивая и безукоризненно одетая пани была опытнейшим подпольщиком- конспиратором. Она быстро запоминала — без всяких записей — задания, которые по радио передавал Ольге Центр, и при очередной встрече сообщала лаконичные, но емкие сведения. Она была изобретательна. Чтобы не привлечь внимание фашистов, назначала свидания в самых различных местах, каждый раз была одета по-иному, даже походка ее становилась другой. Со стороны — десятки различных женщин. Только неизменным- было ее спокойствие. Вместе с донесениями она каждый раз передавала советской радистке приветы от секретаря Краковского подпольного обкома партии Зайонца. Едва уловимый трепет, с которым она произносила его вымышленное имя Михаил, выдавал ее чувства. «Любит…» — думала Ольга. И ей почему-то становилось грустно.

Из кратких, но самых разнообразных сведений, поступавших через Валентину, Ольга понимала, что связная, как буек широкой, хотя и невидимой сети польского патриотического подполья, которая подобно тому, как и настоящая сеть, погруженная в море, невидима и только отмечена по поверхности буйками. Поначалу Ольга и не любопытствовала: кто же те отважные разведчики, бескорыстно рискующие жизнью, лишь бы приблизить победу Красной Армии? Но вскоре штаб фронта заинтересовался подпольщиками и потребовал от Ольги сведений о них.

Валентина с разрешения Зайонца выполнила и это задание, хотя можно было представить, с какими опасениями оно было связано: в руки Ольге сошлись все нити, ей были передоверены судьбы многих патриотов. А вдруг, если ее схватят гестаповцы, и она… Но по тому, как быстро был получен ответ на запрос Центра, Ольга еще раз убедилась: ей, советской разведчице, полностью доверяют.

Из рассказов Валентины перед ней открылась волнующая картина. Оказывается, Ольге помогали десятки людей. Самых разных. Крестьяне и горожане. Рабочие, служащие. Учителя и их ученики. Даже целые семьи. И Сендоры, и Касперкевичи, и хозяин нового ее пристанища Игнац Торговский, высокий жилистый крестьянин с длинными прокуренными усами. В Кракове сторожем на огородах, расположенных у самой железной дороги, работал Иосиф Присак. Сторож и сторож. А на самом деле известный музыкант, до войны гастролировал во Франции, Италии, знает несколько языков. Вся семья у него музыкальная — жена и дочери. Присак собирал сведения о передвижениях гитлеровских войск по железной дороге. А к тому еще вместе со всем семейством — целый квартет! — бродил по городу, играл. Поближе к штабам, воинским частям. Кто будет гнать бродячих музыкантов? Наоборот, частенько немцы приводили их в расположение своих казарм, за высокие заборы: пусть потешат бравое воинство. От семейства Присака поступали к Ольге очень важные донесения. В радиограммах в Центр, ссылаясь на источники информации, она называла Иосифа Музыкантом.

Все больше подпольщиков включалось в сбор сведений о враге. Донесения стекались к Ольге ширящимся потоком. Но полностью полагаться на них она не могла. Нет сомнений, польские патриоты стремятся добыть ценные данные. Однако у многих из них нет навыка сбора информации. Они могут перепутать опознавательные знаки частей, типы вооружения, ошибиться в определении количества войск, принять ложные сооружения за основные и наоборот. А штабу фронта нужны только абсолютно точные, тщательно проверенные факты. Иначе информации превратятся в дезинформации, и их работа будет не на пользу, а во вред.

Но кто мог проверять донесения? Только она и Анна. И Ольга отправлялась в дальние обходы. Подпольный комитет выделил для ее сопровождения и охраны двух парней: Станислава Нецека и Мстислава Конека.

В этих путешествиях Ольга привычно становилась немой. Гитлеровцы не обращали внимания на девчонку- замарашку. Часто приходилось переправляться через Вислу. Паром обслуживали немецкие солдаты. Непременно проверял документы жандармский патруль. К немой паненке и ее телохранителям уже привыкли. Разве только начинали задевать, насмехаться. И тогда Метек Конек отважно вступался:

— Не видите, она ж и так богом покарана!

За такую дерзость его, бывало, сбрасывали в воду или награждали подзатыльниками. Ольга стискивала зубы. Эх, сказала бы она им!..

Иногда она переодевалась мальчишкой. Волосы подбирала под картуз. Так было еще безопаснее.

Бывало, за сутки делали по пятьдесят километров; ночь заставала их в лесу или в поле. Шумели над ними черные деревья, холодным светом сияли звезды. Ноги деревенели от усталости. Хотелось зарыться в сено и спать, спать… Но надо было успеть к утру домой, подготовить для передачи радиограммы.

И снова с чердака крестьянского дома несется в эфир:

«Украинцу. Четыре километра юго-западнее Кшешовиц, южнее замка Рудный, параллельно шоссе Тыпалинок — Рудный, в лесу, находится склад боеприпасов, около семидесяти вагонов. Подвоз продолжается. Комар».

Ответ на радиограмму — удар бомбардировщиков по укрытому в лесу складу.

«Украинцу. Южной окраине Тарнува размещается 310-я танковая бригада, полк штурмовых орудий. Комар».

Ответ — полыхают танки.

«Украинцу. На станции Скавины три эшелона автомашин, эшелон с танками и орудиями ПТО. Комар».

Ответ — эшелоны и железнодорожные пути превращены в груды горящего металла…

Конечно, Ольга понимала: там, в штабе фронта, полагаются не только на ее донесения. Их перепроверяют авиаразведкой, опросом пленных. Может быть, где-то неподалеку действуют и другие разведчики. Но даже и в этой цепи ее звено необходимое.

Все это время она поддерживала связь с патриотами только через Валентину, ни разу не виделась даже с Анной. От Валентины она знала, что подруга устроена хорошо: у нее надежные документы, живет у верных людей. И сведения от нее поступают ценные — работает бесстрашно.

Прошел месяц после гибели отважных ребят Яна Касперкевича и Франтишека Чекая. Во время очередной встречи Валентина передала Ольге просьбу польского подпольного штаба: «Не может ли советское командование помочь отрядам Армии Людовой оружием, боеприпасами и взрывчаткой?» Сама Ольга тоже собиралась сообщить в Центр, что ей необходимо прислать батареи для станции. С каждым днем радиопитание истощалось, слышимость ухудшалась. А запасные батареи так и остались у Юзефа.

Центр ответил: «„Груз“ для вас и отряда Армии Людовой вышлем. Наметьте время, место и сигналы».

Ольга решила встретиться с Анной, чтобы все обсудить. Да и очень уж соскучилась по подруге. «Как она там? Научилась рано вставать? От горячего шоколада отвыкла?..»

Валентина подготовила встречу, дала адрес явочной квартиры. Ольга пришла раньше. Стала с нетерпением ждать. Но в условленный час Анна не пришла. Пунктуальность — закон для разведчика. «Анка, наверно, не рассчитала… — оправдывала подругу Ольга. — Ну, еще пять минут!» Стрелка отсчитала на циферблате пять делений. «Ну, еще пять…» Ольга прождала лишний час. Однако Анна так и не явилась.

С тяжелым предчувствием Ольга вернулась на хутор Игнаца: «Что случилось? Что могло с Анкой случиться?..»

Только на следующий день Валентине удалось разузнать все от очевидцев — крестьянок, ехавших в ту самую деревню, где была подготовлена встреча. В пути автобус был неожиданно остановлен выскочившими навстречу гитлеровскими мотоциклистами. Обычно они так и делали. Вместе с крестьянками ехала пани лет двадцати, пышноволосая, с большущими, чуть навыкате, глазами. Не здешняя, горожанка. Платье белое, в синий горошек.

Увидев фашистов, пани сунула в рот какие-то маленькие бумажки и проглотила их. Но держалась она спокойно. Немцы начали проверять документы и вещи. Городская пани их сразу заинтересовала. Они предложили ей выйти из автобуса. «Почему я должна прерывать поездку?» — очень спокойно спросила она. — «Куда изволите ехать?» — Гитлеровцы были любезны. — «К знакомым». — «Мы довезем вас быстрее, с ветерком!» Пани пришлось выйти: со швабами спорить не будешь. Крестьянки видели, как ее усадили в зеленую машину с завешенными окнами и эта машина повернула в сторону Кракова…

По всем приметам это была Анна.

— Собирайся, — сказала Валентина. — Нельзя терять ни минуты!

Прежде чем снять антенну и свернуть рацию, Ольга в последний раз из дома Игнаца передала в Центр: «Анна попала в гестапо. „Груз“ задержите. Ждите новых сигналов. Комар».

— Децко, децко… — горестно качал головой, провожая их с хутора, Игнац Торговский.

Снова она сидит перед Иосифом Зайонцем. Думает: «Я встречаюсь с ним каждый раз, когда случается беда. Сколько раз нам еще предстоит увидеться?..» Секретарь подпольного обкома все так же пытливо, с успокаивающей улыбкой смотрит на нее, не торопит с ответами, сам обдумывает каждое решение:

— Почему гестаповцы задержали Анну? Почему именно ее? Были не в порядке документы? Нет, она не один раз проходила с ними через патрули… Успел навести на ее след предатель Юзеф?.. Или выследили?

— Какое это имеет значение, раз она все равно схвачена?! — с отчаянием восклицает Ольга.

— Имеет. Очень большое, — говорит Зайонц. — Если выследили, след может привести к явкам, к провалам других товарищей. И что нашли у Анны во время обыска? Что удастся гестаповцам выпытать у нее?

— Не удастся! Анну не сломить!

— Хочу в это верить. И все же… Гестаповцы большие мастера по части пыток. Ты даже не представляешь, Оля, какие они мастера.

Иосиф опустил седеющую голову. То ли перевел дыхание, то ли задумался. Снова посмотрел ей в глаза:

— Как бы там ни было, но ждать сложа руки мы не имеем права. Нужно немедленно изменить систему связи, явки, конспиративные квартиры, о которых могло быть известно вашей подруге.

— Как же я буду теперь… совсем одна? — На глазах у Ольги навернулись слезы.

— Понимаю… — Зайонц положил руку на ее плечо, легко похлопал. — Может быть, переправить тебя через линию фронта?

— Нет! Я буду работать!

— Решай сама. Только знай: здесь ты не одна, даже когда никого из нас нет рядом.

Прощаясь, он обнял ее, как дочку, поцеловал в лоб:

— Валентина проводит тебя на новую квартиру. Через несколько дней она передаст новые пароли и явки.

По полям, по заросшим межам, связная повела Ольгу от деревни к деревне. Как и в тот раз, когда бежали они из дома Касперкевичей, в сумках у них был самый ценный груз, расстаться с которым Ольга не решилась даже на один день, — рация и батареи.

Она сменила еще несколько квартир, пока, наконец, не обосновалась в деревне Санка, у крестьянина Михая Врубля.

Много разных людей повидала она за это время. Почувствовала, как щедро одаривают ее теплом и заботой. Но нигде еще не было ей так по-семейному легко и хорошо, как в доме Врубля, этого бедняка из бедняков, изможденного работой и нищетой. Высокий, согбенный, лысый, всегда ходивший в жилетке поверх латаной рубахи, татусь, как она его звала, никогда не расставался с приветливой улыбкой и всегда находил ласковое слово для своей «дзечинко». У Врубля были две дочери: Роза и Стефа. Ольгу он принял как третью свою дочь с той лишь разницей, что ей предназначался лучший кусок за столом, самая мягкая подушка под голову. Теперь, когда Ольга осталась совсем одна, ее особенно трогала такая забота. Но она считала своим долгом предостеречь его:

— Татусь, за то, что я у вас живу, вам может грозить очень большая беда.

Он ответил:

— Если ты, россиянска дивчинка, можешь бороться за мою родину, то как же я, поляк, останусь в стороне?

Татусь, татусь… Отец Ольги умер несколько лет назад, и в ответ на отцовскую любовь Михая она стала платить ему дочерней привязанностью. Она подружилась со Стефой и Розой. Вечерами, когда бывала свободна — это случалось так редко! — они забирались на сеновал. Пряно пахла увядающая трава. Шуршали в ней мыши. Стефа и Роза тоненькими голосами, в унисон, выводили слова незнакомых песен, а Ольга лежала, расслабившись, наслаждаясь покоем.

Редко бывали такие вечера. Чаще Ольга заставала заход солнца далеко от дома. Когда она была в обходе, татусь и его дочки волновались, тревожились, встречали ее далеко в лесу или в поле. А когда Ольга поднималась на чердак, где была установлена рация, все трое Врублей занимали посты вокруг хаты и зорко наблюдали.

Сведений набиралось все больше, а передавать их становилось все труднее: почти совсем разрядились батареи. Вот-вот прекратится связь. Что же делать?

Валентина посоветовалась в подпольном штабе. Ответ был неутешительный: достать батареи в Кракове невозможно.

Угасающими сигналами Ольга отстучала в Центр: «Высылайте обещанный „груз“» — и передала координаты, те же самые, что были подготовлены польскими товарищами до ареста Анны. С того трагического дня уже прошло более месяца, но ни одна известная Анне явка не была разгромлена, никто из связанных с ней подпольщиков не был схвачен. Значит, гестаповцам не удалось сломить советскую разведчицу. Но где она, что с ней стало? Узнать это так и не удалось. Из штаба фронта радировали: «Самолет с „грузом“ ждите в ближайшие две-три ночи».

И тут, как назло, резко испортилась погода. Небо обложили многослойные тяжелые тучи. Перекатами зачастили дожди. Нелетная погода, а тем более для выброски парашютов на костры.

«Неужели прервется связь?» — Ольга никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной. Окажись возможным подсоединить клеммы вместо батарей к своим нервам, к сердцу — она бы сделала это без минуты колебаний. К сожалению, невозможно. Что же делать?

Валентина разделяла ее беспокойство. Успокаивала:

— Наши что-нибудь придумают. Не могут не придумать.

Как-то в один из ненастных дней во двор Врублей вошел промокший до нитки парень. На сапогах пудовые комья грязи. Опустил в сенях с плеч мешок, сказал:

— Для Ольки-советки.

И сразу же ушел.

В мешке оказался аккумулятор с немецкой автомашины.

На следующий день, к вечеру, в сенях появился еще один мешок с автомобильным аккумулятором. Конечно, полностью и надолго они не могли заменить мощные радиобатареи. Но все же слышимость улучшилась. Рация продолжала работать.

Откуда же взялись эти аккумуляторы?

При очередном свидании Валентина рассказала:

— Доставать их очень опасно. Нужно, чтобы боши оставили машину без охраны. Да еще вдали от деревни, иначе несдобровать местным жителям. И совсем в другой стороне от твоего дома, чтобы не навести гестаповцев на след, — они-то могут догадаться, зачем понадобились аккумуляторы. Правда, хлопцам, совершающим эти акции, приходится заодно сжигать и машины, — улыбнулась она.

Ольга могла только догадываться, с каким риском польские патриоты совершали эти акции только для того, чтобы ее «Северок» продолжал работать. Кто они, эти неизвестные ей хлопцы? Они представлялись ей такими же веселыми и бесстрашными, как Янек Касперкевич, Метек Конек, Стась Нецек, ребята, которых она знала…

— Передай им от меня, от нашего командования… — она хотела, чтобы голос ее звучал торжественно.

— Зачем об этом говорить? — остановила Валентина. — Каждый делает свое дело.

Однажды поздно вечером Ольга возвращалась из очередного контрольного обхода.

В лесу на тропке ее встретил татусь. Он был взволнован:

— Дзечинко, тебя шукали!

— Кто? — Ольга похолодела.

— Россияне. Они пробирались до Вислы. Спрашивали: «Где тут Ольга-советка?» Сказали: если мы можем тебе передать — приходи к ним, они будут чекать тебя до полуночи на Висле, у мельницы.

Ольга растерялась: «Кто такие? Откуда они знают обо мне?» Решила: «Конечно, провокация!»

— А как они выглядели, татусь? Как одеты?

Врубль описал. Получалось: в советской форме. Даже с погонами и орденами. Чушь какая-то!

— А как они говорили?

— Вшистко по-российски. Все на добрых конях. У всех карабины, самопалы… Добже вооружены!

«Наверно, власовцы… Нет, не пойду!..»

Следом за татусем по тропинке устало зашагала к хутору.

Позади шагали Стась и Метек.

«Нет, нет, не пойду…» Но тут же закралось сомнение: «А если это действительно наши?.. Может быть, прислали из Центра. Почему же тогда не сообщили по радио? Нет, нет!.. А вдруг это прорвались армейские разведчики? Или рейд по тылам?..»

Чем ближе они подходили к опушке леса, тем сильнее одолевали ее сомнения. Если бы она могла со стороны разобраться в своих чувствах, главным в них была тоска по своим, по советским. Она так истосковалась!.. Но себя она убеждала: «Конечно же наши — иначе зачем им предупреждать? Да и что толку отсиживаться? Может быть, у них есть радиобатареи?..»

Решилась:

— А, была не была! Живы будем — не помрем!

— Ты цо говоришь? — не понял татусь.

— Это я так, — улыбнулась она. Повернулась к Стасю и Метеку. — Пойдете вместе со мной. Если что случится, даже если меня схватят — не ввязывайтесь.

Уже в темноте они подошли к опушке леса. За лесом — поросший кустарником, набухший от дождей луг, обрывающийся у реки. На берегу — старая мельница. По серому небу беззвучно скребут ее черные крылья.

Парни залегли на опушке, в кустах. Ольга пошла к мельнице напрямик. Чавкает под ногами мокрая трава. В руке теплая «эфочка». Обычно гранату она доставала, когда работала на рации. Сейчас взяла с собой. «Схватят или будут стрелять в упор?.. Нет, я — везучая…»

— Стой, кто идет?

Она продолжала хлюпать по болоту.

— Стой, стрелять буду!

— Смотри, не застрели своих!

— А ты кто? — спросил голос из темноты.

— Меня приглашали сюда.

Из-за кустов появился черный силуэт:

— Ты — Ольга? Проходи!

Несколько шагов, и снова:

— Стой, кто идет?

Так через три секрета. Последний часовой сказал:

— Ой, тебя там ждут! Мы уже хотели сниматься!

Оказались наши. Группа, пробивавшаяся с боями в Бескидские горы для усиления руководства партизанскими отрядами. Действительно: все в полной форме, даже с погонами, вооружены до зубов, крепкие, веселые. Командир, смуглолицый капитан с гусарскими усами, обнял, расцеловал, осветил фонарем с головы до ног:

— Вот ты какая! Слух о тебе идет по всей округе. Куда ни придем: «Ольга совецка» да «Ольга совецка». Описывали: баба-богатырь, мужиков в узел вяжет. А ты!..

Все вокруг расхохотались.

— Но учти: рискуешь. Эти слухи дойдут до фрицев.

Ольга стояла, упиваясь родной речью, глядя на родных ребят. Столько месяцев!..

— Хорошо, что пришла, — продолжал капитан. — Через десять минут мы бы уже двинули дальше.

Десантники столпились около Ольги. Каждый старался перешутить другого, сказать ей что-нибудь доброе. Один из парней, с мерцающими на груди от плеча к плечу орденами и медалями, шутливо спохватился:

— Да что ж это мы баланду травим? Наливай ей полную!

Кто-то уже тянул алюминиевую кружку, кто-то отвинчивал пробку фляги:

— Пей! Медицинский!

— Да что вы, ребята! — ужаснулась она. — Духа не переношу! Лучше расскажите, что там у нас? Как на фронте? Правда, что наши уже во Львове?

Отголоски событий доходили до нее. Но они были противоречивы.

— Да, и Львов освободили, и Станислав, Дрогобыч, Стрый, Равву Русскую, — начал перечислять командир группы. — Уже десять дней, как наш фронт и 1-й Белорусский вступили на землю Польши. Скоро наши к Висле подойдут!

— Скоро? Когда?

— Нам, конечно, это неизвестно. Но скоро, сестренка! — Он заглянул ей в лицо. — Ну чем мы можем тебе помочь?

Она зажмурила глаза. Эх, бросить все и уйти вместе с ними! В штабе скажут: «Дезертировала!» Но ведь они идут в бой. Они идут в глубь вражеского тыла. С ними будет еще опаснее. Зато не одна, а с ними… Она будет у них радисткой. Она будет ходить в разведку. Она будет… Все равно это значит дезертировать. Она не имеет права…

Ольга тяжело, горько вздохнула. Переборола себя:

— Есть у вас батареи для «Северка»?

Нашли ей батареи — новенькие, запечатанные. Нагрузили шоколадом, консервами, дали денег — злотых и оккупационных марок. Потом все выстроились — все пятьдесят, — и она по очереди каждого поцеловала.

Она стояла на берегу и смотрела, как исчезали они в темноте, в реке, уплывая и держа на поводу лошадей, пока не растворился последний плеск, последний звук.

Она опять осталась одна.

И снова походы в сопровождении Стася и Метека. Снова с чердака дома татуся беззвучными очередями бьют в эфир точка — тире, тире — точка.

В одной из радиограмм она передала:

«Через Плашев дороге Краков — Освенцим последнюю неделю проследовало 92 эшелона. Вагоны маскированы. Охрана усиленная».

Центр тотчас отозвался:

«Комар, уточните характер груза в 92 эшелонах, прошедших на Освенцим».

Железнодорожные составы шли без остановок, на больших скоростях. Глухо задраены двери слепых вагонов. На тамбурах, на крышах — пулеметы. В стремительный перестук колес вплетались, казалось, крики. Но, может быть, сдают нервы?.. Ольга не могла уточнить характер страшного живого «груза», в десятках эшелонов мчавшегося к маленькой станции Освенцим. И уж тем более не могла она знать, что в одном из накрепко запертых вагонов, направлявшихся в лагерь смерти, была ее подруга разведчица Анна Богуславская…

Ночные костры

Генерал захлопнул дверцу «виллиса» и направился к штабному домику разведотдела.

Перед кабинетом его уже ждал офицер шифровального отделения с только что полученными донесениями. Начальник разведотдела первым просматривал все донесения, а потом уже они растекались по разным службам штаба фронта. Благодаря этому генерал не только был хорошо осведомлен о положении в тылу врага, но и день за днем получал представление о деятельности каждой из своих многочисленных разведгрупп. Вот и сейчас замелькали псевдонимы — Володя, Медведь, Павел, Катя, Комар… Радиограмму от Комара он отложил в сторону.

В разных ситуациях оказывались посылаемые генералом разведгруппы. Бывало, что погибали. Некоторые подолгу не давали о себе знать. Большинство работало отлично. Но еще не было случая, чтобы руководитель группы оказался предателем… Погибла и вторая разведчица. Осталась одна радистка. А между тем поток информаций рос, сведения были ценными; за ними чувствовались хватка, смекалка и мужество.

Разведотдел сразу же после предательства Юзефа начал подбирать новую группу для заброски в район Кракова. На подготовку ее потребовались месяцы. И вот завтра группа вылетает. Генерал каждого проверял сам.

Командиром группы «Голос» назначен тридцатилетний коммунист Евгений Степанович Березняк. Человек с большим жизненным опытом. С семнадцати лет работал учителем в сельской школе. Несколько предвоенных лет заведовал во Львове городским отделом народного образования, был депутатом горсовета и членом горкома партии. Опыт педагогической и общественной работы — надежное подспорье для разведчика. Но этого еще мало для того, чтобы стать командиром группы. Генерал остановил свой выбор на Березняке прежде всего потому, что за плечами учителя были и два года работы в подполье: по заданию Днепропетровского обкома партии Евгений Степанович остался в тылу оккупантов членом нелегального Петропавловского райкома. Он успешно справился с заданием, активно действовал во вражеском тылу до самого прихода Красной Армии.

Его помощником был назначен Алексей Шаповалов, двадцатидвухлетний комсомолец с Кировоградщины. Еще молодой, но по боевому опыту не уступает Березняку. Перед войной, до призыва на действительную службу в армию, Алексей работал секретарем Новопражского райкома комсомола. В армии успел окончить школу связи, встретил войну командиром мотовзвода связи стрелковой дивизии. Выходил из окружения. Участвовал в боях за Ростов-на-Дону — и снова оказался в окружении. В тылу гитлеровцев Алексей организовал диверсионную комсомольско-молодежную группу и сам был комиссаром этой группы. В стычке с фашистами был схвачен, брошен в тюрьму. Бежал — и снова сражался в партизанском отряде. После освобождения Кировоградщины вернулся в свой район — и опять был избран секретарем Новопражского райкома комсомола. Внешне Шаповалов был полной противоположностью уравновешенному и осторожному Березняку — подвижный, темпераментный, с озорными глазами, весело поблескивающими из-под спадающего на лоб кудрявого чуба. Этот не растеряется ни при каких обстоятельствах. Наоборот, командиру придется сдерживать его прыть. Генерал дал Алексею псевдоним Гроза.

Третьим членом группы стала радистка ефрейтор Ася Жукова; она получила псевдоним Груша. Статная дивчина с черными глазами, опушенными густыми ресницами. Ася лишь недавно окончила десятилетку, работала в Новомосковском горкоме комсомола. Добилась, чтобы горком дал ей комсомольскую путевку в действующую армию. На фронте два ее брата. Сама она окончила школу радистов при горьковском учебном батальоне связи. Тоже, как и Ольга — Комар, — двадцати летняя…

Ну что ж, друзья, как говорится: ни пуха вам, ни пера!.. Скоро на его столе появятся в потоке других донесений радиограммы с подписью: «Голос».

Генерал открыл сейф, достал листки с уже отпечатанным текстом «Боевого приказа группе „Голос“» и размашисто подписал его.

Дежурный радист во время очередного сеанса связи с Ольгой передал:

«Комар, группа будет выброшена условленном районе от ноля до двух часов ночи 19 августа 1944 года. Организуйте встречу».

Ольга передала радостное известие Валентине. Связная в тот же день сообщила о нем Иосифу Зайонцу. Секретарь подпольного обкома привел в движение ранее подготовленный механизм. Перепроверены конспиративные квартиры. Широко по кругу намеченного района выставлены патрули. Ночью в месте приземления вспыхнул треугольник костров. Ольга заранее укрылась в доме одного из патриотов, вблизи условленного места, — она должна по паролю опознать советских разведчиков.

Затаив дыхание, она прислушивалась: вот-вот застрекочет самолет…

Уже загорелась кромка облаков на востоке — самолета не было.

Не было и на вторую ночь, и на третью…

Ольга запросила штаб. Центр ответил:

«Три человека и „груз“ выброшены ночью 19 августа. Подробности сообщить не можем, так как самолет на базу не вернулся. Постарайтесь разыскать наших людей».

Где разыскивать? Польские патриоты усилили наблюдение за каждым, незнакомцем, появлявшимся в их районе. Это помогло разоблачить нескольких шпиков и провокаторов. Но о группе советских разведчиков, хотя дни шли за днями, никаких вестей не было.

Наконец, 26 августа, прибежал мальчишка-связной от Игнаца Торговского из села Рыбны:

— Пшешла пани, пытает за тебя. Ходь со мной!

Ольга пошла. Игнац Торговский встретил ее далеко от дома. Рассказал, как выглядит пани. Все совпадало с приметами, которые сообщили Ольге из Центра. К тому же незнакомка назвала Игнацу условленный пароль.

— А где она сейчас?

— Сховал ее в стодоле, в сене.

Ольга прошла с Игнацем в стодол — большой сарай, пристроенный к жилой избе. В стодоле крестьяне хранили на зиму сено, свою утварь.

С солнечного света в амбаре сразу показалось непроглядно темно. Ольга зажмурила глаза. Открыла: перед ней стоит высокая черноволосая девушка.

— Ася?

— Оля?

Они бросились в объятия друг другу. Будто встретились после долгой разлуки сестры.

После первых торопливых расспросов, едва улеглось радостное волнение от встречи, Ольга критически оглядела свою новую подругу:

— Ты такая приметная! Надо тебе какую-нибудь одежду похуже…

Она сбегала в дом к Игнацу, принесла крестьянское платье, кошелку.

— Переодевайся. И пошли. Для тебя приготовлено жилье в деревне Санка.

По дороге, пока шли полями, Ася подробно рассказала, что произошло с ней и почему она задержалась на целую неделю.

Их самолет благополучно перелетел линию фронта. Когда штурман подал сигнал к прыжку, первым подошел к люку Алексей Шаповалов. Ася — следом за ним. Прыгнула. Лямки парашюта перехлестнулись под шеей. Душат. Хотела посмотреть, где приземляются товарищи, но голову не повернуть. Так и летела, будто повесили, вот- вот задохнется. Их предупреждали, что спуск будет недолгим, а тут показалось, что прошла целая вечность. К тому же, как догадалась уже потом, их и сбросили с очень большой высоты.

Наконец приземлилась. Отстегнула парашют, осмотрелась. Какая-то ограда. Сама она — на картофельных грядках. Невдалеке мрачный, без огней в окнах, дом. Сразу за оградой дорога. Приближаются шаги. Она затаилась. Видит — по дороге идут два гитлеровца. В касках. С автоматами на груди. Заметили? Парашют растянулся по грядкам, так и сияет в лунном свете. Сейчас увидят!.. Немцы прошли мимо, оживленно разговаривая о чем-то. Ася собрала парашют, зарыла его тут же, между гряд. Перелезла через забор, подошла ближе к дому. Смотрит, на воротах табличка на немецком языке. Прочитала: усадьба помещика такого-то. Надо же, приземлилась прямо в помещичьей усадьбе! Но почему надпись по-немецки?..

Времени терять некогда. Перешла через дорогу в поле и начала подавать условные сигналы сбора группы. Никто не откликается. Сигналила долго, пока не начало светать. Что же делать с рацией, оружием, со всем грузом, который при ней? Первый же встречный догадается, кто она такая… Решила закопать. Прямо в поле, у скирды.

Приметила место — и пошла. А куда идти? Впереди — деревня. Постучалась в крайнюю хату.

На стук вышла старуха полька. Ася рассказала ей свою «легенду». По «легенде» она, Анна Молодий, бывшая воспитанница детского дома в Виннице, с приходом немецкой армии была отправлена в Германию, работала в Берлине на заводе. В июне у нее обнаружили туберкулез легких, прогнали с работы — и теперь она пробирается домой. «Легенда» очень правдоподобная, да и документы — лучше некуда: официальное освобождение от работы в Германии, немецкий паспорт — «аусвайс».

Старуха выслушала с сочувствием, но в дом не пустила:

— Ходь, ходь отсюда, а то немцы сожгут хату!

Ася пошла наугад. В дороге ей повезло: встретила хлопцев, тоже направлявшихся в сторону Кракова. Присоединилась к ним. Вместе тайными тропами перебрались через границу между Германией и Польским генерал-губернаторством. А потом она уже шла сама. Жандармы не раз останавливали, проверяли ее документы. Но бумаги были в порядке, и «легенда» убедительная. Так она без особых приключений и оказалась в Рыбне, на хуторе у Игнаца Торговского. О судьбе своих попутчиков она конечно же ничего не знает.

Командир группы «Голос» Березняк прыгал последним. Приземлился прямо на шоссе. Только успел подобрать парашют и скатиться в кювет — пошли военные машины. Отполз в лесопосадки.

Когда прошла автоколонна, начал подавать условные сигналы сбора группы. Звуковой — скрежет финки о лопатку. Световой — мигание фонарем, свет красный — зеленый — красный. Подавал сигналы целый час. Без ответа. Уже начало дружно светать. Березняк закопал парашют и пошел куда глаза глядят, лишь бы подальше от станции и шоссе. В кармане пистолет, деньги группы: немецкие оккупационные марки, рейхсмарки, польские злотые, доллары. В рюкзаке батареи радиопитания. Шел по лесу до полудня, не встречая никого, не зная, в какую сторону и ориентироваться — на восток или на запад. Сказывалось нервное напряжение, двое суток без сна. Решил присесть на пенек, поесть, перекурить…

Очнулся, открыл глаза: лежит, облокотившись на пень, а над ним стоят два гитлеровца-жандарма.

Не говоря ни слова, обыскали, связали, бросили на повозку. Захватили с собой рюкзак. Повозка затряслась по просеке, потом по проселку. В селе все так же молча пересадили арестованного в автомашину, повезли в город.

Ночь он провел в камере-одиночке. А наутро его повели на допрос. На столе перед жандармским офицером пистолет Березняка, деньги, фиктивные документы, батареи.

— Предупреждаю: говорить только правду. Улик, чтобы вас вздернуть, больше чем достаточно. Кто вы?

— Я советский разведчик.

— Как попали сюда?

— Выброшен с парашютом.

— Какое имели задание?

— Я должен был доставить советской разведгруппе в Кракове радиопитание и деньги.

— Куда вы должны были прибыть?

— Адреса у меня не было. Встреча запланирована на краковском рынке.

— Когда вы должны встретиться на рынке с советским агентом?

— С двадцать четвертого по двадцать седьмое августа от четырнадцати до восемнадцати часов.

— Как вы узнаете его?

— Это он должен был узнать меня по приметам: темно-синий костюм, из левого кармана пиджака торчит носовой платок, в правой руке часы для продажи. Мужчина лет 30–35 должен был спросить: «Когда вы выехали из Киева?» Я бы ответил: «В среду». После опознания я бы направился за ним к выходу с рынка, передал деньги и радиобатареи, получил от него пакет и через линию фронта возвратился бы к своим…

Офицер стал уточнять детали. Березняк отвечал быстро и четко, стараясь держаться как можно естественнее.

— Отправим вас в краковское гестапо. Если вы говорите правду, можете рассчитывать на снисхождение. Если лжете… — Он выразительно щелкнул пальцами.

Итак, первый ход партии сыгран удачно. Передышка, которую невольно предоставили жандармы, врасплох захватившие его в лесу, дала время хорошенько обдумать план действий.

«Что же делать? Молчать?» Вооружившись логикой и хладнокровием, он стал размышлять.

Еще во время подготовки к операции в разведотделе он, тщательно изучая Краков, особо заинтересовался рынком «Тандета», расположенным недалеко от центра города. По прежнему опыту Березняк знал, что большой рынок — наиболее удобное место для встреч со связными, для ухода от преследования. Значит, он правильно сделал, сказав, что встреча, мол, назначена на рынке. Остальные детали придумать было нетрудно. Главное, чтобы они показались гитлеровцам правдоподобными.

Закованного в наручники, под усиленной охраной его привезли в краковскую тюрьму гестапо. Допрашивали еще трижды, пытаясь запутать. Он твердо держался своей новой «легенды».

Двадцать четвертого утром его приведи в тюремную парикмахерскую. Постригли, побрили. Сняли наручники, вернули его синий, даже отутюженный костюм. Из кармана пиджака торчало ухо розового платка.

Следователь, насмешливый верзила с оторванным указательным пальцем на правой руке, сказал:

— Пойдешь на рынок и будешь продавать часы. Вот твои батареи и часть денег. Можешь передать по назначению.

В закрытой машине его довезли до здания почтамта. Показали:

— Рынок там. Предупреждаем: если посмеешь дать какой-либо знак, кого-то предупредить, пуля в лоб. Если никого не встретишь, вернешься сюда же. Иди!

Рынок начинался далеко на подходах к площади. Круговорот, тысячеголовый муравейник. Чем здесь только не торговали! Сигареты, самогон, барахло… В ходу и оккупационные марки, и швейцарские франки, и английские фунты, и американские доллары. При всей толкотне и неразберихе — специализация: в одном месте промышляют спекулянты обувью, в другом — женским бельем, в третьем — солдатской амуницией. Торговцы часами облюбовали узкую улочку рядом с площадью.

Березняк достал часы, начал курсировать вдоль улочки. С обеих сторон его подпирали плечами дюжие молодчики тоже с часами в руках. «Гестаповцы», — догадался он.

Покупатели были. Но Березняк заломил за свою «Омегу» такую цену, что они шарахались в стороны, осыпая его проклятиями.

Первый день. Второй…

Наступил последний день, 27 августа.

Беспалый следователь, усмехаясь во весь рот, весело сказал:

— А не водишь ли ты нас, милый, за нос? Но водить нас за нос не так уж безопасно… Если сегодня ты никого не встретишь, пеняй, дружок, на себя.

Эти дни Березняк обдумывал варианты побега. Гестаповцы не отставали от него ни на шаг. Что же делать?.. Минуты стекают, как капли. Кап… Кап… Или это стучит в висках? Или стучит сердце?..

За час до закрытия рынка в центре площади произошла какая-то заваруха. Взметнулись пронзительные крики. Ударили выстрелы. Толпа, обезумев от страха, хлынула с площади. Людской поток ворвался в улочку торговцев часами, кого-то подмял, стал топтать, понес. Березняк почувствовал, что его увлекает вперед, крутит, как в водовороте. Оглянулся: сопровождающих вроде бы нет. Что есть силы заработал локтями и ногами. Выскочил в узкий проулок. Проходные дворы. Сад. Снова улочка. Поняв, что он уже далеко от площади, зашагал медленно, сдерживая дрожь в коленях. Испытанными приемами — переходя с тротуара на тротуар, наблюдая за отражением в стеклах — определил: хвоста нет. Неужели ушел?

К вечеру, соблюдая все меры предосторожности, он добрался до деревни Беляны, где находилась конспиративная квартира. Теперь он был в безопасности. Счастливейшая случайность? Да. Разведчику всегда должна сопутствовать удача. Но и случайности не оказалось бы, если бы он пал духом и перестал искать выход…

Ольгу предупредили: пришел! По лесенке она забралась на чердак крестьянского дома. Чердак завален истертыми хомутами, поломанными граблями. В углу, за снопами обмолоченной ржи, — глаза. Два большущих серых глаза.

— Я такой и представлял тебя, сказал Березняк, выбираясь из-за снопов. — Здравствуй, Комарик!

Его переодели в крестьянский зипун. В одну руку — мотыгу, в другую — кошелку, бриль — на голову, и Ольга повела его к себе, в дом Врублей. По дороге Березняк рассказал, какая с ним приключилась история.

К этому времени татусь уже оборудовал в своем амбаре схрон — потайную каморку. Со всех сторон и сверху до самой крыши навалил сена. Выход — в сторону леса. Доски в стене поднимаются, как в пенале. Для маскировки с наружной стороны, у самого выхода, врыл скамейку. В схроне временно и укрыли Березняка.

Ольге и полякам он назвался капитаном Василием Михайловым.

Итак, двое разведчиков группы «Голос» прибыли в назначенное место. Но где же третий, Алексей Шаповалов — Гроза?

Прошло еще несколько дней.

— Будем развертывать работу без Грозы, — решил Михайлов. В тоне его Ольга почувствовала горечь: «Да, надежды нет…»

И тут вдруг заявился Алексей — бравый, полный веселой энергии, с безукоризненными, подлинными документами работника военного завода «Ост Гюте», с настоящим немецким паспортом — «аусвайсом» и даже продовольственными карточками.

Видавший виды Михайлов — и тот был поражен:

— Откуда ты взялся? Где пропадал? Как раздобыл новые документы?

— Вы еще меня не знаете! — тряхнул кудрями Шаповалов.

История, которую поведал Алексей, оправдывала и его хвастливый тон, и самодовольную, до ушей, улыбку, и даже двухнедельную задержку с приходом на место.

При прыжке его парашют отнесло ветром, и Гроза опустился прямо в озеро. Хорошо еще, что озеро оказалось мелким, по пояс, а в непромокаемом рюкзаке за плечами был запасной костюм. Алексей выбрался на берег, переоделся. Когда убедился, что с другими членами группы не встретиться, зашагал прямо по шоссе в город. Смело сел в трамвай, в вагон с надписью: «Только для немцев». Посмотрел на пассажиров: платят за билет рейхсмарками. Достал, молча протянул кондуктору. Доехал до Сосновиц. Вышел. В сквере подсел к старику с нарукавной нашивкой «ост». Значит, угнанный с Востока. Разговорились. Старик сказал, что неподалеку, на Людровгассе, находится комитет, который помогает украинским беженцам-националистам, всякой шатии-братии из предателей и улизнувших от расплаты полицаев.

«Как раз то, что мне надо!» — решил Алексей. На доме вывеска: «Украинский допомоговый комитет». В комнате сидит комендант — усы, как у Тараса Бульбы, только запорожского оселка не хватает. Морда испитая.

Алексей с порога:

— Черт побери, да есть ли правда на свете? — и хлоп кулаком по столу под носом у коменданта.

— Сидайте, будь ласка! — пригласил пропойца. — Рассказывайте!

Шаповалов высказал ему все по «легенде»: работал во Львове, большевики наступают. Приехал сюда — вот так, в чем есть, ни денег, ни крыши.

— Мы вас зараз определим!

Комендант тут же выдал карточки на еду, немного денег из какого-то «фонда помощи».

— На военный завод робить пийдешь?

— Да я для великой Германии, нашей заступницы!.. — Алексей даже слезу выжал из глаз.

Комендант расчувствовался, дал ему направление на завод. Там ему оформили документы и поставили в цех отрезать трубки — взрыватели для снарядов. В цехе — немцы и все те же бывшие полицаи.

Алексей несколько дней пообтерся, пообвык, щедро прибавил свой «пай» к куче брака, тем временем разыскал веселую компанию контрабандистов, переправлявших товары из рейха в генерал-губернаторство и обратно, и вместе с ними ночью перешел германскую границу. А потом уже сам добирался до Кракова, а от Кракова — на явочную квартиру.

Конечно же, в кратком юмористическом рассказе Алексея все выглядело легко и просто, немцы и их наймиты представлялись дураками, а сам Гроза — этаким бесшабашным удальцом. В действительности же, догадывался Михайлов, все было, наверное, рискованней и опасней. Зато и Шаповалов проявил достойную разведчика смекалку и находчивость. Хороший помощник!

Теперь, когда вся группа была в сборе, Михайлов мог приступить к выполнению боевого приказа.

Прощай, татусь!

Первыми, с кем познакомила Ольга капитана Михайлова, были ее телохранители Метек и Стась. Хлопцы оробели при виде советского командира: Ольга-то что, своя, простецкая. A y капитана — пронизывающий взгляд, важная осанка. Потом на хутор пришла Валентина. Вскоре появился и секретарь подпольного обкома Иосиф Зайонц.

Вшестером, включая Ольгу, Шаповалова и Асю, они держали совет: как перераспределить силы разведчиков и польских патриотов, чтобы они незримой сплошной сетью охватили весь район Кракова и оборонительные рубежи вдоль Вислы, перепроверили сведения друг у друга.

По замыслу штаба фронта, Михайлов с помощью своей «легенды» и надежных документов должен был обосноваться в самом Кракове, в центре работы группы. Но теперь, после его провала и побега с рынка, об этом нечего и думать. Придется быть на нелегальном положении.

— В таком случае вам надежнее находиться не здесь, на хуторе, куда каждую минуту могут нагрянуть боши, а перебазироваться в один из наших партизанских отрядов и руководить работой оттуда, — предложил Зайонц.

— Это разумно, — согласился командир. — Там будет и рация. Ольга уже давно работает на одном месте, чересчур много слухов о ней, и гестаповцы могут напасть на ее след.

А как быть с Асей и Алексеем? Ася прислана с группой в качестве радистки. Но ее рация с комплектами питания и шифрами запрятана далеко отсюда, в поле немецкого бауэра. Рискованно возвращаться за ней, тем более что вновь дважды придется пересекать германскую границу, да еще не известно, найдет ли она место, где зарыла груз.

— Пусть лучше Ася займется сбором разведывательных сведений, а радисткой останется Ольга, — решил Михайлов.

Зайонц тщательно проверил документы Аси:

— Надежные. С такими бумагами мы поможем вам устроиться в самом Кракове.

Конечно, все шансы обосноваться в городе были и у Грозы. Но прежде он должен вместе с польскими связными отправиться в Бескидские горы, в партизанский отряд, чтобы договориться о переводе в него Михайлова и Ольги.

— С вами мы теперь увидимся не скоро, — сказал Михайлову на прощание секретарь обкома. — Но связные постоянно будут держать меня в курсе дела, и если понадобится еще какая-либо помощь, мы сделаем все, что в наших силах.

Уже на следующее утро Гроза с проводниками ушел в Бескиды. А еще через день покинула конспиративную квартиру и Ася. Подпольщики раздобыли ей рекомендательные письма и помогли устроиться горничной к вице-прокурору Кракова Гофу. Вице-прокурор имел большие связи среди верхушки генерал-губернаторства, и Михайлов рассчитывал получать от Аси важные сведения. Кроме того, безбоязненно разгуливая по улицам, она могла собирать данные о расположении штабов и войск противника в городе.

Тем временем продолжали поступать донесения от польских патриотов. И Ольга каждое утро отстукивала:

«В селах Беляны, Крисников, Лижки расквартированы моточасти, два полка. Знаки: ромб и квадрат…»

«Как сообщил Музыкант, через Краков на восток прошло 24 эшелона. Из них 101 вагон солдат пехоты, остальные — автомашины, боеприпасы…»

«Восточнее Бохни, параллельно шоссе Литанув — Сонч — Стары Сонч гитлеровцы поспешно строят оборону: окопы, проволочные заграждения, противотанковые рвы, дзоты…»

Через неделю Алексей Шаповалов вернулся из Бескид.

— В отряде вас ждут, все приготовлено, — передал он Василию Михайлову и Ольге.

— Можешь теперь отправляться в Краков, — сказал Михайлов Алексею. — Непосредственный контакт установишь с Музыкантом. Сам поступишь на строительство оборонительных сооружений. Работай — не ленись.

— Есть работать на фрицев — не лениться! — шутливо прищелкнул каблуками Алексей.

Энергия в нем бурлила. По озорно блестящим из-под кудрей глазам было видно: не терпится ему скорей приступить к работе, да еще чтоб работа эта была рискованной.

— Действуй поосторожней, с оглядкой, — попытался умерить его пыл Василий.

Алексей отправился в Краков.

Разведгруппа «Голос» в полном составе приступила к выполнению задания.

Шестнадцатого сентября, рано утром, Ольга забралась на чердак дома Врубля, достала из тайника рацию, подключила антенну. Рядом положила на солому гранату-«эфочку», скорее по привычке, а не для страховки. Теперь, когда Ольга была не одна, она чувствовала себя в безопасности. К тому же сегодня — последний радиосеанс из дома татуся. В следующий раз она будет разговаривать с Центром уже из горного лагеря. Как там будет, в отряде? Откуда взялся этот Мак? Хорошо, что больше не надо отправляться в проверочные обходы. Хотя она уже привыкла — и даже немного жаль расставаться с пыльными проселками, с полевыми тропками, со своими телохранителями Стасем и Метеком…

Легкие эти мысли кружили в голове, а пальцы уже настраивали рацию на нужную волну.

«СИБ!.. СИБ!.. СИБ!..» — понеслись в эфир ее позывные.

Станция Центра отозвалась тотчас. Слышимость отличная. Ольга начала выстукивать радиограмму: «Гроза сообщил: восточную окраину Краков — Кобетин прибывают части дивизии СС. Районе Тарнува размещается артиллерийская бригада…»

Стефа подошла к амбару, постучала в дощатую стенку схрона:

— Пан капитан, просимы на сняданье!

— Ольга уже спустилась? — отозвался Михайлов.

— Ешчше не.

— Позовешь, когда она кончит передачу.

— Добже…

Стефа ушла. Через десять минут Михайлов услышал хруст множества шагов со стороны леса и в то же мгновение — душераздирающий вопль Стефы.

Ольга была поглощена работой. Уши зажаты резиновыми лепешками наушников. Треск, грозовые разряды, улюлюканье перегруженных радиоволн. Сквозь гомон эфира прорвался вопль. Ольга еще не успела осознать — где кричат? — как ее рванули за волосы. Вскинулась — на чердаке гитлеровцы, на нее наведены автоматы. Рванулась к гранате. Не дотянуться. Схвачена!..

С нее сдернули наушники. Поволокли с чердака по ступеням вниз.

Распахнуты двери, настежь окна. Во дворе, распластавшись на земле, лицом вниз и раскинув руки, лежат татусь, Роза и Стефа. Немцев — человек тридцать.

Не давая опомниться, пожилой офицер на русском языке спросил:

— Советская?

— Советская.

Спокойствие. Даже не колотится учащенно сердце. Странное, ясное спокойствие. Много раз в минуты опасности она представляла этот момент: как нарывается на гитлеровцев, как отбивается, подрывает себя и их «эфочкой». Но теперь она чувствовала удивительное спокойствие, будто оцепенела. Вдруг резанула мысль: «Василий в схроне!»

Пожилой офицер продолжал переводить вопросы, которыми осыпал ее второй — молодой белобрысый капитан: «Откуда? Когда? Кто еще с тобой?..»

— Я сяду…

Она села на скамейку, что у самой стены схрона.

От Василия ее отделяли тонкая доска в несколько сантиметров. «Пусть слышит, что я буду говорить…»

Михайлов припал к доскам, затаил дыхание. Глубокий вздох — и его могут услышать. Протяни руку — спина Ольги. В узкое лезвие щели видна ее вскинутая голова. Без запинки Комар отвечает:

— Я здесь одна… И работала на рации одна… И сведения собирала одна!

Михайлов весь превратился в слух: «Выдержит? Не выдаст?..»

По другую сторону сарая лежит татусь. Ему не разрешают подняться с земли. Допрашивают по-польски, стоя над ним. Михайлов слышит и ответы старого Врубля:

— Ниц не вем… Девушка была одна…

Солдаты громыхают по хате. Вот вошли в амбар. Начинают сбрасывать сено.

Подступают к татусю:

— Кого еще укрывал? Сожжем хутор!

— Не вем ниц… Палите…

Спрыгнули с сена. Вышли из стодола.

Теперь с этой стороны сердитый окрик Ольги:

— Эй ты, почему рвешь сливы без разрешения хозяина.

И вдруг звонкий ее хохот. Михайлов снова припадает к щели. Два солдата с криком бегут от ульев Врубля. За ними тучей летят пчелы. Солдаты начинают кататься по земле. Вокруг них корчатся от смеха другие гитлеровцы. И снова возмущенный окрик Комара:

— Вы чего грабите бедняка? Мародеры!

Фашисты тащат из избы платья Стефы и Розы, кринки, часы-кукушку.

— Отставить! Пошли! — приказывает капитан.

Михайлов видит: солдаты, навьюченные награбленным барахлом, окружили Ольгу, татуся и его дочек, уходят. Старый Михай на мгновение остановился, обернулся, посмотрел на свой дом. Блеснули слезы.

Шаги стали затихать. Михайлову показалось, вроде бы Ольга даже запела: «Прощай, любимый город…»

Он прислушался. Тихо. Кажется, никого. А вдруг оставили засаду? А если вернутся и начнут искать более тщательно? Или подожгут хутор?.. Была не была!

Он осторожно выдвинул доски и поспешил к лесу…

Чем дальше уходили от дома Врубля, тем спокойнее становилось на душе у Ольги.

Их вывели на дорогу, посадили в автобус между солдатами.

Как предупредить татуся, чтобы не проговорился о «Голосе»?

Она запела, сама придумывая слова:

Милый татусь, милый татусь, Я одна была с тобою! Не пришел ко мне любимый, Нет Василия со мною!

Солдаты гоготали. Показывали пальцами, как набросят им на шеи петли, как будут вздергивать на виселицу.

В Кракове, в тюрьме, их поставили в коридоре лицом к стене. Около каждого — автоматчик. Первой повели на допрос Розу. Потом Стефу. В коридор они уже не возвращались. Когда уводили старика, Ольга крикнула:

— Татусь, мужайся!

Караульный огрел ее по голове.

Ее привели в кабинет последней. За столом шесть человек. Все высокие чины: майор, полковник, эсэсовец- штурмбанфюрер. Тут же пожилой офицер, говоривший по- русски, и белобрысый капитан, участвовавший в ее поимке.

Вопросы задает полковник, а пожилой переводит;

— Фамилия? Имя?

Ольга отвечает по «легенде».

— С кем была?

— Одна.

Стали спрашивать о работе, о шифре. Она замолчала.

Эсэсовец остановил полковника:

— На сегодня хватит. Завтра, после ночи, она заговорит!

Ее отвели в камеру-одиночку. «Ночью будут пытать?»

Она огляделась. Вонючее ведро в углу. Шершавые липкие стены. Она присмотрелась: стены сплошь иссечены, искорябаны надписями. На разных языках. Больше всего на польском. Есть надписи и по-русски. Она начала отыскивать, читать: «Как мало я сделал!», «Как хочется жить!», «Умираю за Родину!» Сколько их здесь перебывало, безыменных людей!.. Что расскажут кому-нибудь эти надписи с накорябанными инициалами или псевдонимами, такие же, как ее имя — Ольга?.. Как умирали эти люди?.. Наверное, по-разному… Но она знает, как завтра умрет она.

В камере стало темно, и уже невозможно было разобрать надписи. В углу что-то зашуршало. «Здесь кто-то есть?» И вдруг с ужасом догадалась: «Крысы!» Волосы шевельнулись на голове.

Крысы вели себя миролюбиво. Попискивали в углу, терлись о ведро. «Что же делать? Буду кричать!»

Она услышала тяжелые шаги в коридоре. «За мной?» Шаги прогромыхали мимо камеры. Солдатские, лязгающие, и меж них — тяжело шлепающие, шаркающие.

Каменные стены пробил нечеловеческий вопль. Он захлебнулся, перешел в бульканье.

Ольга оцепенела. Снова животный, угасающий крик.

Всю ночь тюрьма жила, как какое-то огромное, разбухшее истязаемое тело: шаги, крики, стоны, приглушенные стенами надрывные голоса. Всю ночь Ольга не смыкала глаз, прислушиваясь к этим звукам, страшась крыс, ожидая…

«Что же мне делать? Что делать?..»

Кто он?

На рассвете внизу, во дворе тюрьмы, раздались автоматные очереди, предсмертные крики. Ольга, поняла расстреливают. Крысы убрались в свои норы.

В коридоре послышались шаги. Они приближались к ее камере. Скребок ключа в двери. Дверь распахнулась:

— Ауфштеен! Встать!

Снова комната допросов. За столом все те же. Землистые лица. Кажется, что они отсюда и не уходили. Не из этой ли комнаты доносились всю ночь до Ольги жуткие крики?..

Переводит пожилой немец, участвовавший в нападении на дом Врубля:

— Ну-с, теперь будем говорить? Прежде всего шифр.

Она молчит, мотает головой.

— Впрочем, можете себя не утруждать. Полюбуйтесь!

Перед ней раскладывают на столе таблицы кода, целую стопку ее расшифрованных радиограмм.

— Как видите, мы умеем разгадывать секреты. Вернемся к вашей персоне. Рассказывайте о себе.

Она начала отвечать. Конечно же, о предателе Юзефе и об Анне они знают. Да, она радистка этой группы. Осталась одна. Работала одна. Сведения собирала сама…

Ее обрывали. Сбивали. Запутывали. Она поняла: отвечает невпопад.

Но гитлеровцы за столом удовлетворенно кивали. В чем дело? Она стала прислушиваться к голосу пожилого немца, переводившего ее ответы. Он поправляет ее! Когда она ошибается в деталях и датах, он называет те, которые она говорила прежде! В чем дело?

Она начала внимательно разглядывать переводчика. Приземист. Обрюзгший. Розовая лысина в венчике каштановых волос. Железный крест на мундире. Типичный гитлеровец-солдафон. Почему он ей помогает?..

— Сделаем перерыв, господа, — предложил один из офицеров. — Пора пить кофе.

Все вышли, с Ольгой остался только пожилой немец переводчик. Он подошел к ней, тихо сказал:

— Если предложат работать на германскую армию, не отказывайтесь. Это даст вам возможность выйти из тюрьмы.

— Нет, продажной шкурой я не стану! И вам я не верю!

— И не надо. Я советую только одно: если будут предлагать работу, соглашайтесь. В остальном я вам помогу.

Он вернулся к столу.

После перерыва допрос продолжался.

Потом немцы стали о чем-то тихо совещаться. Ольга разобрала только слово «шпиель» — «игра» и обращенное к молодому капитану: «Браухен зи зи?» — «Нужна она вам?»

Наконец гестаповец в черном мундире повернулся к ней:

— За вред, который вы нанесли великой Германии, вы заслуживаете только смертной казни. Но мы предоставим возможность искупить вину. Требование одно: повиноваться и выполнять. Согласны?

Переводчик, пожилой немец, наклонил голову, как бы говоря: «Соглашайся».

— Что выполнять? — упрямо спросила Ольга.

— Так… разные поручения, — сказал переводчик и сам за нее ответил по-немецки:

— Она согласна. Зи ист айнферштанден.

Во дворе тюрьмы легковая машина. Ольгу усаживают меж двух солдат. Капитан и переводчик садятся рядом с шофером. Двери тюрьмы раздвигаются. Машина выезжает на улицу. Куда ее везут?..

Автомобиль выезжает за город. Рябь деревьев вдоль шоссе. Одна деревня, вторая… Будка часового. Двор. Все, приехали.

— Вы в отделении армейской контрразведки, — говорит пожилой офицер. — Герр капитан Кристианзен — начальник отделения. Я заместитель, меня зовут Курт Отман.

«Контрразведка! Этого еще не хватало!»

— Вы должны будете работать на радиостанции отделения, — добавляет Отман. — Осмотритесь — и за работу.

Теперь только она начала понимать, зачем ее сюда привезли и что означало слово «игра». Ее хотят использовать в радиоигре с советской разведкой, через нее передавать в Центр ложные сведения.

«Отказаться? Значит, снова тюрьма… А здесь даже при первом беглом осмотре есть шансы на побег. Полно солдат, территория огорожена, часовые, но все же не каменные стены. И потом этот Отман… На что он намекал? Или это тоже все игра?»

К Ольге приставили солдата, который не отходил от нее ни на шаг. Поселили в чулане рядом с радиорубкой.

Когда ее впервые ввели в радиорубку, она остолбенела. За аппаратами сидело несколько радистов-операторов.

А вдоль стены были сложены «Северки». Несколько десятков раций. Сколько же советских радистов, таких, как она, было схвачено фашистской контрразведкой! Нет, она не предаст эти «Северки»!

Ее рация стояла на отдельном столике.

Отман протянул ей листок радиограммы, уже закодированной ее шифром.

— Ну-с, приступим.

Что ж, эту радиограмму она передаст. Еще в разведшколе их учили, что нашим важно знать, в каком направлении пытается дезинформировать советское командование противник. Но главное — она должна сообщить Центру, что находится в лапах врага, что работает по принуждению.

«СИБ!.. СИБ!.. СИБ!..» — Пальцы, отстукивая позывные, не слушаются, будто они одеревенели. А уши напряженно ловят ответный сигнал. Он врывается четко, резко, звуками совсем другого мира, от которого отделяет ее целая вечность.

«АБГ!.. АБГ!.. АБГ!..»

Она начинает передавать. Она понимает: и эта радиограмма интересна для штаба. Но как отвратительно посылать дезинформацию, заведомую ложь! Ну погодите же!.. Текст передан. Подпись: Омар. Она стучит по ключу:

«Омар. Повторяю: Омар, Омар! Перехожу на прием!»

«АБГ!.. АБГ!.. Вас понял…»

Она слоняется по территории отделения. За ней неотступно вышагивает солдат. «Ну уж в уборную-то он со мной не пойдет?»

Кабинка уборной в самом углу двора. Задняя стенка выходит в переулок. Ольга запирается. Осматривает доски: «Если выдернуть эти гвозди, планки можно раздвинуть…» Солдат топчется за дверью. Часовой и по другую сторону забора, в переулке.

В радиорубке она отыскивает плоскогубцы, незаметно припрятывает их. Но она постарается бежать не с пустыми руками. «Куда кладут операторы свои шифры, которыми они передают распоряжения гитлеровским агентам за линией фронта? Ага, в этот окованный железный ящик…»

Операторы работают по сменам. Весь день.

Ночью, лежа в чулане, она не спит, прислушивается. За стеной, в радиорубке, голоса, писк морзянки.

Но вот шаги, хлопает дверь. Голоса замолкли где-то во дворе. Да, но за дверью солдат… Ольга встает с лежанки, осторожно, чтобы не скрипнула половица, прокрадывается к двери. Тишина. Равномерный прерывистый сип, вроде бы насос качает воду. Это же храп!.. Она приоткрывает дверь. Коридор залит голубым светом. Какая яркая луна! Как в ту ночь, когда они прыгали с парашютами. Часовой спит, уронив голову на руки. Автомат под руками, на коленях.

Ольга крадется к двери радиорубки. Не закрыта! Она входит. Комната ярко освещена луной. Светятся глазки индикаторных ламп. Мерцают рукоятки и рычажки на панелях радиостанций. Вдоль стены — штабель «Север- ков». Она подходит к окованному железом ящику. Конечно же, закрыт. Удастся ли взломать замок?

Луч света из угла комнаты прорезает темноту и падает на Ольгу. Как выстрел, голос из угла:

— Вы что тут делаете?

«Отман!» Она цепенеет. Заместитель начальника контрразведки подходит к ней:

— Не делайте глупостей. Возвращайтесь к себе. — Голос его, прозвучавший в первое мгновение ударом грома, теперь опускается до шепота: — Поговорим завтра утром. Идите. Идите спать!

Мимо храпящего часового она возвращается в свой чулан, бросается на постель. «Что происходит? Почему Отман не поднял тревогу, не приказал арестовать, расстрелять? Кто он такой, этот гитлеровский контрразведчик?»

Утром Отман через вестового вызвал Ольгу в свой кабинет. Оглядел ее с ног до головы. Она была в легком платьице без рукавов и босиком: такую ее схватили у татуся.

— Поедете со мной на хутор, где мы вас задержали, — холодно сказал контрразведчик. — Возможно, что- либо осталось из ваших вещей. И нам надо кое-что проверить.

Легковая машина. На переднем сиденье Отман, на заднем, меж солдат, она. За легковой пылит еще и бронетранспортер охраны.

«Зачем мы едем? Что это все значит?» — кругом идет голова у Ольги.

Они останавливаются на обочине, пешком идут к хутору. Дом татуся стоит разоренный, как птичье гнездо, в котором побывал зверь. Двери на оборванных петлях, разбитые стекла окон.

Солдаты оцепляют дом. Отман и Ольга проходят во двор.

— Посмотрите свои вещи, — приказывает он, а сам поднимается на чердак.

Ольга находит туфли, кофту. Удивительно, как это они уцелели после грабежа. Уж очень обтрепанные.

— Поднимитесь сюда, — зовет сверху Отман.

«Что ему там надо от меня?» — с невольным страхом думает Ольга. По этим ступенькам она взбегала каждое утро, чтобы в пахучей, настоянной на сене тишине ловить голос своих…

Отман стоит у затянутого паутиной окошка, смотрит на солдат, окруживших дом. Поворачивается:

— Наконец-то мы можем без опасения поговорить. Здесь нам никто не помешает.

— Кто вы? — вырывается у Ольги замучивший ее вопрос. — Вы наш?

— Вчера ночью вы вели себя очень глупо, — назидательно говорит Отман. — Ваш поступок можно объяснить только порывом отчаяния… Но он окончательно убедил меня в том, что я могу быть с вами откровенным.

Поединок

— Кто вы? — повторила Ольга.

— Нет, совсем не тот, за кого вы меня можете принять, — устало проговорил Отман. — Я сотрудник германской контрразведки, член национал-социалистской партии. Я присягал фюреру.

Ольга отступила к лестнице.

— Не бойтесь меня. Вам будет трудно понять. Вы еще очень молоды и воспитывались в ином духе. Понимаете ли… Я родился в России и до семнадцатого года жил в Петербурге. Мой отец имел там фабрику. Он вовремя перевел ее в Германию, и теперь владельцем предприятия являюсь я. Я чистокровный немец. Но Россия как бы моя вторая родина. И я всегда считал, и прежде и теперь, что Германии не следовало воевать с Россией. Еще, как известно, Бисмарк… Но дело не только в этом. Я никогда душой не поддерживал национал-социализм, но теперь он вызывает у меня лишь отвращение… Я разочаровался во всех идеалах, в самом фюрере! И еще… Я любил одну молодую русскую женщину. Она оказалась коммунисткой. Ее бросили в концлагерь. Она не выдала, что была связана со мной. Она погибла… Вы очень похожи на нее. Вы такая же отважная, отчаянная, дерзкая… Как только я вас увидел там, в этом дворе, как только вы стали смеяться над солдатами, я решил, что обязательно помогу вам вырваться на свободу… Я думаю, если я помогу вам, то в недалеком будущем вы сможете помочь и мне…

Ольга слушала сбивчивую исповедь Отмана, смотрела на его покрывшееся испариной лицо, на беспокойно перебегающие с нее на окно глаза и на нервно стучащие пальцы и вдруг поняла: он чувствует, знает, что расплата близка, что в нору, подобно крысе, не забиться, и ищет способ спасти свою шкуру. Может быть, все правда: и о русской женщине, и о Петербурге; но больше всего он дрожит за свою шкуру. И она почувствовала себя неизмеримо сильнее этого пожилого нациста. Не удержалась:

— А за что у вас крест?

— За Белоруссию… — Отман спохватился. — За одну операцию, в которой я даже не участвовал…

Она, вспомнила штабеля «Северков» в радиорубке. «Не участвовал так же, как и в поимке меня, в аресте татуся, Стефы и Розы? Как в допросах в гестапо…»

Они замолчали.

— Как же вы поможете мне вырваться на свободу? Отпустите сейчас?

— Нет, что вы! Это было бы неосмотрительно.

Отман задумался. Потом стал излагать свой план:

— Прежде всего, вы совершите побег, когда меня не будет в расположении отделения… Часть охраны я сниму, направив солдат якобы на проведение операции. О шифрах и не мечтайте: они заперты в сейфе, к которому подведена сигнализация. Кроме того, каждую минуту вас могут захватить врасплох. И, наконец, я отвлеку погоню в другую сторону. В каком направлении вы собираетесь бежать?

Она не ответила.

— Вы все еще не верите?

— В сторону села Морг, через лес.

— Чтобы вам лучше было ориентироваться, я дам свой компас. — Он заколебался. — Если вас все же схватят, скажете: украла.

«Трусит! Как трусит! Куда ни кинь — все клин… Нет, милый, так легко ты не отделаешься!»

— Теперь мои условия, — деловито проговорила она. — Мое освобождение еще недостаточный залог для вас в будущем.

— А что же? — невольно выдал себя Отман.

— Вы сами должны работать на нас.

— Я? Нет!.. — Он замолчал. — Я подумаю об этом… Сейчас нам пора идти.

На следующий день к вечеру Отман украдкой передал ей компас. Спросил:

— Как я смогу встретиться с вашими людьми, если… если соглашусь?

Ольга опять засомневалась: «Не провокация ли?» Но чересчур велик был соблазн заполучить в качестве осведомителя самого заместителя начальника военной контрразведки. Она назвала адрес Игнаца Торговского. Тут же придумала пароль.

— Спросите: «Не продает ли пан сливы?» Он ответит вам: «Нет, продаю груши». Тогда вы скажете, что хотите увидеть Ольгу.

К вечеру Отман и капитан уехали. В бронетранспортерах вслед за ними укатили и почти все солдаты. Остались только охрана у ворот, у домов и гитлеровец, приставленный непосредственно к Ольге.

В сумерках она осторожно вынула гвозди из досок в уборной; Попробовала — доски раздвигаются, в щель она пролезет. Вернулась в свою каморку, собралась. Подождала, когда совсем стемнеет. Ночь была облачная, глухая.

Снова вышла. За ней топает солдат. Прошла в уборную. Прислушалась. Солдат щелкнул зажигалкой. Она раздвинула доски и шагнула в темноту, в переулок. Несколько крадущихся кошачьих шагов, а потом бегом, что было духу. Вот и лес. Увертываясь от стволов, она бежала легко, будто ее несли крылья.

На рассвете она добралась до хутора Игнаца Торговского. Укрылась у него. Днем Игнац разузнал у крестьян: немцы большой силой ищут кого-то, перекрыли все дороги, прочесывают лес в районе Бачина. Это в противоположной стороне от хутора Игнаца. Значит, Отман выполняет свое обещание.

Ольга рассказала Торговскому о пароле, переданном гитлеровскому контрразведчику. Посоветовала: «На всякий случай в первый раз сделай вид, что ты ничего не знаешь».

К утру она была уже среди своих.

Осторожный Василий Михайлов сразу же после того, как Ольга была схвачена, приказал всем уходить в лес, на базу польского партизанского отряда. Ася — Груша оставила дом вице-прокурора, возвратился со строительства укреплений Шаповалов — Гроза.

В отряде, которым командовал польский патриот Тадеуш Грегорчик, были и русские: советские военнопленные, бежавшие из гитлеровских лагерей, летчики, сбитые над Польшей. У Михайлова возникла идея создать группу из советских людей и добывать сведения боем. В советскую группу вошли бывший лейтенант Красной Армии, гигант и силач Евсей Близняков, танкисты Семен Растопшин и Дмитрий Ильенко, еще несколько крепких и смелых парней, жаждавших поскорее поквитаться с гитлеровцами. Группа стала готовиться к операциям.

А тут появилась в отряде и Ольга.

Центр прислал «груз»: рацию, оружие для группы, снаряжение и продукты.

В один из первых же сеансов Комар приняла радиограмму. Штаб фронта передал группе «Голос» задание особой важности. В радиограмме говорилось:

«Установите точную численность войск и нумерацию частей в Кракове. Сообщайте о каждой новой части, прибывающей в город. Точно установите расположение артпозиций, танков, пехоты, все мероприятия немцев по обороне Краковского района. Данные молнируйте».

Штаб фронта не раскрывал перед группой «Голос» цели нового задания. Заключалась же она в следующем.

В конце лета 1944 года штабы 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов начали разрабатывать под руководством Ставки одну из крупнейших операций Великой Отечественной войны — Висло-Одерскую. Ее предстояло осуществить на главном — берлинском направлении. Успех операции создавал условия для нанесения завершающего удара по Берлину.

Командующий 1-м Украинским фронтом маршал Иван Степанович Конев и начальник штаба фронта генерал армии Василий Данилович Соколовский доложили свой план Ставке Верховного Главнокомандования. Этим планом, в частности, предусматривалось, что войска южного крыла фронта должны освободить Краков, не допустив его разрушения. Чтобы сохранить город, командование категорически запретило авиации и артиллерии наносить по нему удары. Но полностью осуществить замысел можно было только при одном, решающем условии — стремительном наступлении, чтобы не дать времени гитлеровцам превратить древнейший и красивейший город в руины, как фашисты сделали это с Варшавой.

Стремительность достигается могучим и точным ударом по врагу, внезапным прорывом его обороны на заранее изученных, самых уязвимых участках. И тут главное слово принадлежит разведке. В сбор, передачу и взаимопроверку донесений включилась сложная сеть: от разведгрупп генерального штаба и штабов фронтов в глубоком тылу до разведбатальонов, добывающих сведения боем на передовой линии. А помимо этого, разведка авиационная, артиллерийская, инженерная.

В этой сети штаб фронта особое значение придавал группе «Голос», надежно обосновавшейся в районе Кракова и уже длительное время собиравшей ценную информацию о противнике.

Михайлов отнесся недоверчиво к рассказу Ольги о том, что она завербовала контрразведчика. Василий не сомневался в искренности Комара. Да, Отман помог ей бежать. Но с какой целью? Не для того ли, чтобы, как на приманку, поймать всю группу? Шаповалов разделял сомнения Михайлова.

Связной, пришедший с хутора Игнаца Торговского, сообщил, что какой-то немец настойчиво добивается встречи с Ольгой, называет пароль, указанный радисткой.

Хорошо, встреча состоится. Только пойдет на нее не Ольга, а Алексей Шаповалов.

Алексей ушел. В отряде с нетерпением ждали его возвращения.

Здравствуй, Краков!

Гроза вернулся со встречи с Отманом довольный, но смущенный:

— Кажется, Ольга права… Он ни единым словом не поинтересовался ни группой, ни отрядом. Работать на нас согласен. Только просит гарантию, что это ему зачтется. Я дал ему первое задание: собрать сведения о штабе фронта «Северная Украина».

Вскоре контрразведчик передал:

«Бывший командующий фронтом „Северная Украина“ генерал-фельдмаршал Модель переведен на Западный фронт. На его место назначен начальник штаба фронта генерал Гарпер. Начальник первого отдела — подполковник Стефанус. Начальник контрразведки — майор Гамерьер. Начальник оперативного отдела — полковник генштаба Ксаландер. Штаб расквартирован в Кракове, улица Пилсудского, угол аллеи Мицкевича».

Данные Отмана полностью подтвердились. Комар сообщила в Центр:

«Завербован работник военной контрразведки фронта Курт Отман. Кличка Правдивый. Есть основания верить. Данные будут проверяться нашими источниками. Правдивый обеспокоен своей судьбой после войны и готов сделать что угодно для своей реабилитации».

Отман отлично выполнял новые задания. Он сообщил нумерацию всех дивизий, входящих в 17-кг гитлеровскую армию, дислоцированную перед 1-м Украинским фронтом в районе Кракова. Указал количество солдат, офицеров, танков, артиллерии и даже участки, которые эти части занимают.

Он стал работать рьяно. За страх, но и на совесть. Однажды принес известие:

«В Краков прибыл майор немецкого генштаба для вербовки людей на разведслужбу в советский тыл».

Михайлову приходит в голову мысль:

«А что, если с помощью этого майора послать через линию фронта наших людей?»

Ответная молния из Центра:

«Немедленно направляйте. Правдивый должен сообщить через него: а) подробно о шпионах в тылу и в частях Красной Армии; б) о подготовленных агентах — кто они, где живут, кто хозяева квартир. Пароль для перехода „Доставьте меня к Киевскому“».

Агент с ценнейшими документами ушел на восток.

— Предложи Отману, чтобы он устроил в свою контрразведку нашего человека, — сказал Михайлов Алексею Шаповалову.

— Кого?

— Тебя.

И вот Алексей Шаповалов — Гроза стал Георгием Владимировым, сотрудником фашистской военной разведки — абвера, святая святых гитлеровского тайного сыска. Теперь с неприкосновенными своими документами и пистолетом в кармане он не только не опасался никаких патрулей и облав, но мог беспрепятственно проходить на любые самые секретные военные объекты.

Новая радиограмма из штаба фронта:

«Ваши данные исключительно ценные. Всеми силами сосредоточьте внимание на оборонительных обводах Кракова и инженерных сооружениях вдоль левого берега Вислы».

Михайлов понял: приближаются решающие дни.

Задание особой важности

Василий просматривал донесения, доставленные разведчиками. На сколоченном из ящиков столе была разостлана карта. Багровые языки коптилок словно бы лизали бумагу. В землянке тихо. Лишь по лагерю — приглушенные голоса. Неторопливые шаги караульных…

Рядом с Михайловым, подперев ладонями подбородок, сидит Ольга. Она ждет. Командир отберет из донесений самое важное, сожмет это важное в короткие фразы радиограмм. Потом она зашифрует их и рано утром передаст в Центр. Так — каждый день.

Но сегодня Василий медлит, неторопливо, как бы лениво, водя рукой по карте и делая на ней пометки. Лицо его хмуро.

— Плохие сведения? — нарушает тишину Ольга. — Ты недоволен?

Михайлов отвечает не сразу. Снова пробегает глазами донесения.

— Как тебе сказать… Ребята работают. Вот от Зайонца и его товарищей: «В Кракове, на Гердерштрассе, 11, расквартирован личный состав первой эскадрильи 77-й эскадры бомбардировщиков — около двухсот человек. Аэродром эскадрильи — в Раковице. Штаб восьмого летного корпуса — в Витковице». Вот сообщает Алексей: «Противник сильно укрепляет Краков. Замурованы окна первого этажа главпочтамта. В остальных — амбразуры, оборудован дот. В районе электростанции на улице Возжица — два дота. В костеле на улице Гродской — тоже два. Оборонительные работы ведутся днем и ночью». И твой дружок, Отман, прислал: «Командует обороной Кракова генерал-ортскомендант Китель. Гарнизон — три дивизии».

Михайлов замолчал.

— Что же тебе еще надо? Превосходный материал!

— Так-то оно так, — отозвался Василий. — Но ты посмотри сюда. — Он показал на карту. — Есть у нас полная картина вражеской обороны? Ясна нам система инженерных сооружений перед линией нашего фронта?.. Все наши сведения — зернышки. А чтобы из зерен хлеб получился, их еще перемолоть надо да испечь…

— Там испекут, в штабе фронта.

— На других будем надеяться? А в штабе надеются как раз на нас. Для нашей группы наступил самый ответственный момент.

— Что же нам делать? Как испечь этот хлебушек?

Василий задумался. Потом сказал:

— Главная беда — нет среди нас специалиста, инженера, который мог бы анализировать все эти разрозненные факты и воссоздавать общую картину.

— Где же нам раздобыть такого специалиста? Может быть, такой инженер есть в группе Зайонца?

— Нет, я уже спрашивал… К тому же нам нужен не подпольщик, а немецкий военный специалист.

— А что, если пригласить для консультации начальника фашистского укрепрайона? — насмешливо сказала Ольга.

— Остришь? Погоди, погоди… А почему бы и нет? — В голове Василия мелькнула еще смутная, но заманчивая идея. — Ладно, я подумаю, что нам делать. А пока давай подготовим шифровки.

К полуночи, уже завершая работу над донесениями, Михайлов обратил внимание на записку от Грозы, раньше показавшуюся ему малозначительной. По сообщению Музыканта, гитлеровцы в разных направлениях роют траншеи.

На окопы они не похожи — не так глубоки. Но что особенно подозрительно: работают сами немцы, а не поляки-горожане, как это делалось на строительстве обычных оборонительных сооружений. Цель, для которой предназначены траншеи, выяснить пока не удалось. Василий сделал пометку для Грозы: «Обратить на траншеи особое внимание».

К утру идея, зародившаяся в неиссякаемой на выдумки голове командира, оформилась в четкий план. Но даже и самому Михайлову этот план показался фантастическим.

Все же он собрал разведчиков и прибывших в отряд польских связных и дал им задание:

— Разведайте, где расположена инженерная часть Краковского укрепрайона. Кто ею командует. Какой у этого командира распорядок дня. Словом, все, что только можно.

Первым, через два дня, принес сведения Метек: «Инженерная часть укрепрайона дислоцируется в селе Рачиховице. Командует ею генерал-майор».

Михайлов поставил новую задачу: изучить месторасположение села, найти в Рачиховице надежных людей, явочные квартиры. Вскоре он уже получил имена и адреса польских патриотов. Он уже узнал, что вокруг села — лес, а в самих Рачиховицах — полным полно гитлеровцев.

Командир собрал свою боевую группу:

— Задание — самое важное за все время. И очень опасное. Нужны три хлопца. Кто пойдет?

Шагнули гигант Евсей Близняков, друзья танкисты Дмитрий Ильенко и Семен Растопшин.

— Добро. Задание — взять генерала, начальника укрепрайона. Обязательно живым.

Для связи и прикрытия группы Михайлов выделил еще двух бойцов. Проверил снаряжение каждого. Под плащами у парней целый арсенал: короткие немецкие пистолеты-пулеметы, гранаты, пистолеты, финки. В карманах плащей — бутылки с самогоном. Близняков повесил через плечо аккордеон.

— Ну, ребята, счастливо!

— Не поминайте лихом! — улыбаясь, ответил Евсей.

Через несколько дней связной группы вернулся:

— С генералом ничего не выйдет. Штаб очень сильно охраняется. Сам генерал выезжает только в бронеавтомобиле. Спереди и сзади — транспортеры с солдатами.

— Что же ребята не возвращаются? — Михайлов понял, что придется отказаться от столь заманчивого, но и столь же нереального плана.

— Они просят разрешить замену: вместо генерала взять майора, главного инженера укрепрайона.

Василий посветлел:

— Пусть тащат хоть майора!

Трое суток просидели в холодном погребе Евсей, Семен и Дмитрий, готовясь к операции. Да, генерала захватить не удастся. А вот майора… Польские патриоты, живущие в Рачиховице, установили, что пожилой майор стал наведываться в гости к сельской красавице Зосе.

Дом Зоси стоит на краю села. Чтобы пройти к нему, надо пересечь небольшую рощицу. Но майор осторожен: он посещает Зосю в середине дня с немецкой пунктуальностью — с часу до двух. В это время все улицы села заполнены солдатами. Попытаться схватить его днем? Риск огромный. На незнакомых парней могут сразу же обратить внимание. Никаких документов у них нет. Польского языка не знают. Первый же патруль… Ну что ж, в пистолетах-пулеметах полные диски, гранаты на поясах. Дешево они свою жизнь не отдадут. А иной возможности для выполнения задания нет.

Плащи — на плечи, шляпы — на самые глаза, бутылки — в карманы, аккордеон — на грудь. Трое загулявших польских хлопцев шумной гурьбой прошли через все село, к рощице. Разлеглись, будто бы прохлаждаясь, под деревьями.

Растопшин посмотрел на часы:

— Время!

По тропинке приближался, насвистывая веселый мотивчик, пожилой мужчина в офицерском мундире. На нагрудном кармане — гитлеровский Железный крест. В руках — какой-то сверток. Наверно, подарок Зосе.

Близняков еще издали пьяным голосом окликнул его:

— Пан офицер, разрешите прикурить?

Подошел Растопшин:

— Герр майор, выпьем шнапсу с нами за компанию?

А сзади — Ильенко. Вплотную, упирая из-под плаща пистолет-пулемет в бок, тихо:

— Геен рехтс, майн либе! Иди направо, мой дорогой!

Тут же, в рощице, за редкими деревцами, почти на виду у прогуливавшихся солдат, они набросили на майора плащ, нахлобучили бриль, надели через плечо аккордеон. И налили полный стакан самогона:

— Тринкен! Шнелль! Для храбрости!

Бутылку с остатками водки сунули ему в карман, взяли «приятеля» под руки и с песней провели по краю села к лесу. Видели, как немцы сердито провожают их взглядами и ругаются: «Ишь, мол, разгулялись, польские свиньи!..»

Только в лесу майор пришел в себя от изумления. Попытался сопротивляться и кричать. Пришлось связать ему руки и заткнуть рот кляпом.

С кляпом во рту, с вытаращенными от страха глазами майора втолкнули в землянку к Михайлову. При виде столь экзотической фигуры Василий сам вытаращил глаза.

Когда «языку» развязали руки и изо рта вынули кляп, он разразился проклятиями.

При обыске у майора обнаружили билет члена нацистской партии № 10340, выданный Курту Пеккелю еще в 1925 году! Майор тут же с гордостью заявил, что по этому билету как один из старейших членов национал-социалистской партии он имеет право входа в канцелярию самого фюрера.

Однако принуждать старого нациста к беседе не пришлось— язык развязался у него сразу. После первого же допроса Михайлов удовлетворенно сказал:

— Этот гусь лапчатый дороже любого самого жирного генерала!

Василий распорядился, чтобы принесли бумагу, линейки и карандаши, разложил перед инженер-майором карту:

— Не выйдете из землянки, пока не начертите весь план оборонительных сооружений укрепрайона. Предупреждаю: каждый объект будет перепроверен нашими людьми. За дезинформацию — расстрел.

Через несколько дней тщательно вычерченный, точнейший план «Группенсистемы» — всей линии оборонительных сооружений — был готов.

Ольга стала передавать его по квадратам. Центр запрашивал уточнения на отдельных участках. И майор Пеккель вновь склонял свою незадачливую, гладкую, как колено, голову над картой.

Группа «Голос» получила благодарность штаба фронта.

Новый, сорок пятый год встречали весело. Накануне отделение летчика Валентина Шипина совершило удачный налет на обоз гитлеровцев, и в новогоднюю полночь самодельные столы в землянках ломились от яств.

— Друзья! — провозгласил тост Михайлов. — Самые трудные испытания позади. В наступающем новом году нас ждет победа. За Победу!

В землянке, тесно прижавшись плечами друг к другу, сидели и Алексей — Гроза, и Ольга с Асей, и Валентина, и юный связной Метек, и партизаны из батальона Гардого. Все были празднично возбуждены, пили за мир, за дружбу, за долгие годы жизни и за встречи на земле свободной Польши.

Никто из сидящих за столом не думал в эти часы о том, что впереди их еще ждут суровые испытания, что над могилами некоторых из них прогрохочут прощальные салюты…

Нужно спешить!

Двенадцатого января 1945 года по маленькому батарейному радиоприемнику, с помощью которого разведчики слушали сводки Совинформбюро, они узнали — 1-й Украинский фронт перешел в наступление.

Ребята выскочили из землянок, бросали вверх шапки, обнимались, целовались.

И вдруг у самых землянок разорвалась граната. Из-за деревьев ударили автоматные очереди. Метнулись белые фигуры. Гитлеровцы!

— Тревога! Немцы! Занять круговую оборону! — отдал приказ Михайлов.

— Аларм! Боши! — подхватили в батальоне Гардого.

Паники не было. Каждый знал свое место, заранее определенное на случай нападения врага. Но как могло случиться, что они незамеченными проникли к самому лагерю?

Еще несколько дней назад Ольга приняла предупреждение из Центра: «По имеющимся данным, гитлеровцы готовят карательную экспедицию против партизан в районе Кракова. Примите меры предосторожности».

Об этом же через Грозу сообщил и Отман. Он сказал, что в городе обеспокоены действиями «группы Михайлова» и решили разделаться с ней.

Василий и Гардый приняли меры предосторожности. По опыту они знали, что фашисты обычно нападают на партизан на рассвете. Поэтому с ночи в лагере выставлялись усиленные дальние дозоры, многочисленные ближние посты. Так было и накануне двенадцатого января. Но к полудню усиленная охрана была снята, остались лишь отдельные часовые. И вот теперь, к двум часам, гитлеровцы, переодетые в маскхалаты, незаметно окружили лагерь, подползли к нему на расстояние броска гранаты.

Василий отстреливался, ловил на мушку подползающие из-за деревьев фигуры, а сам лихорадочно думал: «Вместе с ребятами Гардого нас около двухсот. А сколько немцев? Они лезут, когда их больше в пять или в десять раз. Будем держаться до последнего, или попытаемся отойти?»

Над лагерем, расположившимся в разреженном лесу на склоне горы, недалеко от хутора Козлувка, возвышалась лысая, каменистая вершина. Тропа, уводившая за перевал, в труднодоступный, хребтистый район, с этой вершины превосходно просматривалась.

К Михайлову подполз Гардый:

— Товарищ, прикажи своей группе отойти. Мы вас прикроем.

Первая мысль Василия — отказаться. Но как же задание, ради которого они провели здесь столько месяцев? И именно теперь, когда они нужнее штабу фронта, чем когда-либо, польские партизаны решили заслонить их своей грудью. Выбора нет.

— Спасибо, друг. Этого мы не забудем!

Василий отдал приказ к отходу на тропу.

Когда началась атака гитлеровцев, Ольга сидела у рации. Она не успела даже снять антенну. Бросила «Северок» в сумку. Главное — сохранить рацию. Связь с Центром — дороже жизни!

С красноармейцами, с ранеными из госпиталя Яна Новака она стала отходить под обстрелом к тропе.

И тут сверху, из-за камней, ударил пулемет. Каратели все предусмотрели. Отступление за перевал отрезано.

— Семен! — показал на голую вершину горы Михайлов.

Растопшин понял с одного взгляда. Пополз вверх по камням, припорошенным сухим снегом.

Пулемет яростно бил по тропе. Стрельба нарастала сзади и с обеих сторон. К автоматным очередям присоединился зловещий свист мин.

«Что же Семен? Не добрался?»

— Евсей!

К круче пополз Близняков.

И в этот момент эхо ответило разрывом гранат. Пулемет захлебнулся.

Василий вышел на тропу. Метр. Еще один… Пулемет молчал. А затем так же свирепо застрекотал, но только уже не по тропе, а по лесу, по наседавшим карателям.

Группа Михайлова и раненые партизаны устремились вперед. Они миновали перевал, начали карабкаться в гору. Уходили дальше и дальше, а сзади все раздавалась ожесточенная стрельба.

Уже в темноте к группе присоединился Семен Растопшин.

— Молодец! — обнял его Василий. — Выручил. Сколько уложил фрицев?

— А шут его знает! Тех, кого персонально считал, десяток наберется.

Михайлов проверил своих. Удивительное везение — группа не потеряла ни одного человека. Лишь несколько красноармейцев отделались легкими царапинами. И куда-то делся инженер-майор Пеккель.

Батальон Гардого держал оборону до самой ночи. Польские партизаны стояли насмерть. Они уничтожили более двухсот карателей и отошли лишь после того, как сами гитлеровцы прекратили атаку.

В суровом молчании оставляли лагерь партизаны, унося за перевал, за горы, своих павших товарищей. Среди героев, встретивших смерть в бою, был и юных патриот Мстислав Конек, бесстрашный телохранитель Ольги и связной Грозы. Так и не дождался Метек дня освобождения родного Кракова. Шальной пулей был убит и инженер-майор вермахта Курт Пеккель.

В ту черную, безлунную ночь еще не знали воины батальона Герарда Возницы — Гардого, что сражение в горах навечно войдет в историю партизанского движения польского народа под названием Козлувской вальки…

Наутро каратели, подсчитав потери, не решились снова атаковать лагерь. На лес налетели эскадрильи бомбардировщиков. Грохот бомб сотрясал горы на многие километры окрест. Он поглотил залпы прощального салюта, прозвучавшего над братской могилой, вырытой на безымянном склоне Бескидских гор.

Только после многократной бомбежки осторожно вступили гитлеровские солдаты в лагерь. Но лес был пуст.

До Алексея Шаповалова дошли тревожные вести о бое под хутором Козлувка.

«Что с ребятами?» — потерял он покой. Решил сам отправиться в горы. Не только беспокойство за товарищей привело его к этому решению. Если рация продолжает работать, нужно во что бы то ни стало передать в Центр чрезвычайно важные новости. И прежде всего — о тех злополучных траншеях, на которые первым обратил внимание Музыкант — Присак.

По тому, как гитлеровцы лихорадочно, дни и ночи, строили в городе оборонительные сооружения, Гроза понял: они решили сопротивляться ожесточенно. Буквально каждый дом был превращен в каменную крепость: в подвалах оборудованы доты, железобетонные бункеры. Окна нижних этажей превращены в амбразуры. На перекрестках установлены бронеколпаки. В скверах зарыты в землю танки. Улицы опоясывают окопы, надолбы, «ежи» из обрубленных рельсов. Бои в таком укрепленном городе — самые изнурительные, самые кровопролитные. Они будут стоить Красной Армии больших жертв и неотвратимо приведут к разрушению Кракова.

Внимательно изучая расположение оборонительных сооружений фашистов, сопоставляя свои наблюдения со сведениями, собираемыми Иосифом Зайонцем и его товарищами, Алексей пришел к очень важному выводу: вся система укреплений обращена лицом на восток. Значит, немцы ждут лобового удара советских войск. Этот вывод должен представлять интерес для штаба фронта. Уже ради одного него надо как можно скорее связаться с Центром.

Но что же тогда означают эти хаотичные, казалось, бессистемно, в разных направлениях прорытые траншеи — неглубокие, непригодные под окопы?

Секретарь подпольного обкома сосредоточил на этих траншеях главное внимание своих разведчиков. Они установили: работу ведет гитлеровская организация «Тодт», никто из поляков к ней не допущен. Стало известно, что по дну траншей укладываются какие-то кабели. Зачем? На этот вопрос не мог ответить даже Отман.

Разгадать зловещий замысел помог случай.

Музыкант установил, что в одном месте траншея проходит рядом с домом его приятеля. А тут как раз ударили морозы, подул ледяной ветер. Работающие на рытье траншеи немцы мерзли.

— Пригласи их погреться в дом, — предложил Присак своему знакомому. — Может быть, удастся что-нибудь выведать у них.

Немцы зачастили в теплые комнаты, обрадованные таким непривычным гостеприимством поляка.

Музыкант принес на квартиру приятеля водку, пиво. Надеялся, что хмель развяжет языки фашистам. Те пили, гоготали, но о работе не проговаривались.

— Надо подпоить кого-то из них как следует, — предложил Присак. — Давай — их командира, фельдфебеля.

В очередной раз, отогревшись и хлебнув спиртного, солдаты вернулись к траншее. Присак задержал фельдфебеля:

— Герр офицер, не желаете еще по маленькой?

— Зер гут!

Рюмка за рюмкой — и вот уже фельдфебель еле держится на ногах.

— Неужели вы отдадите россиянам наш город? — Присак изобразил на лице отчаяние.

— Найн! — замотал головой фельдфебель. — Найн!

— А если они все-таки прорвутся?

— О, гут! Зер гут! — закивал головой гитлеровец. — Руссиш, кам! Руссиш, кам!

И взметнул руки кверху:

— Бр-рум! Бабах!..

Догадка, которая возникла у Алексея и Зайонца уже давно, подтвердилась: фашисты собираются в последний момент, когда советским войскам удастся наконец овладеть Краковом, взорвать город! Новой проверкой установили: нет, траншеи проложены по городу не бессистемно. Они брали начало в форту на Пастерниках и веерообразно расходились ко всем основным сооружениям города, самым жизненно важным его объектам: к электростанции, вокзалу, заводам. Извивающимися щупальцами они протянулись к бесценным историческим и архитектурным сооружениям — Ягеллонскому университету, к башне древнейшего Мариацкого костела, даже к возвышающемуся над Вислой, над городом Вавелю, средневековому дворцу польских королей, облюбованному гаулейтером генерал-губернаторства кровавым Франком под свою резиденцию. В конце каждого щупальца-траншеи вырыты минные колодцы. В них заложены тонны взрывчатки. Если замысел фашистов будет осуществлен, Краков перестанет существовать.

Но что делать? Напасть на форт, откуда расходятся кабели, нет никакой возможности: он бдительно охраняется. Единственно правильное решение — одновременным ударом, в точно согласованный момент, перерубить все щупальца. В какой момент? Если сейчас, то немцы смогут устранить повреждения, а заодно усилить охрану траншей. Значит, в самый последний момент, когда Красная Армия подойдет к самым воротам города. Риск огромный. Все будет зависеть буквально от мгновений: кто раньше — или гитлеровцы включат рубильник, или патриоты отрежут путь электрическому току к минным колодцам. А главное — все будет зависеть от стремительности наступления Красной Армии, от замыслов командования 1-го Украинского фронта. Вот для того, чтобы сообщить обо всем этом в Центр, и должен спешить Алексей в горы, в группу Михайлова.

Вместе с Шаповаловым пошла и Валентина. Дороги были запружены немецкими войсками, двигавшимися к фронту, навстречу наступающей Красной Армии. Гитлер бросал в бой все новые и новые подкрепления, стремясь преградить доступ советским войскам к границам рейха.

На дорогах бесчисленные патрули. Но что значат эти проверки для сотрудника контрразведки абвера?

И вот уже Гроза и Валентина в Бескидах. От хутора к хутору, от деревни к деревне. Тут вступают в силу права Валентины — бессменной связной секретаря подпольного обкома и коменданта боевого округа Армии Людовой.

Наконец они в группе «Голос».

В установленное время Ольга выходит в эфир. За все это время связь с Центром прерывалась всего на два дня, когда они сражались под Козлувкой и отходили за перевал.

— Василий, может быть, мне остаться в отряде? — спрашивает Алексей.

— Нет, до последнего дня ты должен быть в городе. Они обнимаются:

— До встречи в освобожденном Кракове!

Перейдя в наступление двенадцатого января, войска 1-го Украинского фронта стремительно развивали успех. Гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы удержать за собой Верхне-Силезский промышленный район с его крупнейшими предприятиями по добыче угля, производству стали, синтетического горючего и боеприпасов.

Советское командование понимало, что затяжные бои в этом районе поведут к разрушению и уничтожению этих предприятий и шахт. Поэтому было принято решение обойти немецкую группировку, создать для нее угрозу окружения, но не замыкать кольцо окружения. Расчет оказался точным. Командующий фашистской группировкой отдал приказ об отходе.

Выполняя строжайший приказ командования фронта, ни авиация, ни артиллерия не трогали Кракова. Зато укрепленные подступы к нему, на которых строилась вся система вражеской обороны, были подавлены мощным огнем. Фашисты могли только поражаться точности, с которой самолеты и орудия уничтожали тщательно укрытые цели. В последние часы перед бегством врага польские патриоты перерезали электрокабели к минным колодцам. Музыкант, в частности, — то щупальце, которое вело к зданию железнодорожного вокзала.

С ожесточенными боями наши армии преодолели оборонительные обводы Кракова и к вечеру девятнадцатого января прошли весь город насквозь. Над древним Краковом, целым и невредимым, взвилось красно-белое знамя свободной Польши.

Тем временем советские стрелковые и танковые корпуса добивали дивизии Краковской группировки противника на равнине и в предгорьях, далеко за городом.

Алексей Шаповалов и Курт Отман встретили Красную Армию в самом Кракове. Их доставили в отделение корпусной разведки. Гроза назвал условленный пароль: «Голос направляет меня к Украинцу». Услышал отзыв: «Украинец принимает». Через несколько часов он уже был в разведотделе штаба фронта. Отман был передан в органы советской контрразведки.

А группа Михайлова соединилась с нашими войсками лишь двадцать третьего января, когда передовые части, громя фашистов, достигли Бескид.

Ольга услышала стрельбу и слитное, многоголосое «ур-ра». Выскочила навстречу:

— Наши!..

Это были подразделения соседнего 1-го Белорусского фронта.

Ольга, Михайлов, Ася и все остальные ребята группы пришли в Краков. Разыскали Иосифа Зайонца и Валентину. Узнали от них, что Алексей уже в штабе фронта. Но найти своего «хозяйства» в городе они уже не смогли: фронт стремительно катился на запад.

Разведчики вместе с польскими боевыми товарищами ходили по улицам, заполненным людьми.

Группа «Голос» нагнала разведотдел штаба фронта под Ченстоховом, у самой границы генерал-губернаторства с рейхом — недалеко от тех мест, куда были сброшены прошлым летом Михайлов, Гроза и Груша.

Василий отчитался за работу группы во вражеском тылу. Не считая того времени, когда Ольга работала одна, группа собрала и передала в штаб больше полутораста радиограмм о дислокации фашистских дивизий и воздушных эскадр, штабах и аэродромах, воинских перевозках по железным и шоссейным дорогам и оборонительных сооружениях, примерно двенадцать тысяч цифровых групп шифра. Сотни тысяч ударов по ключу «Северка» Ольги. Кроме того, в боевых операциях группа «Голос» уничтожила более ста гитлеровцев, пустила под откос несколько эшелонов и подорвала несколько мостов.

Командование штаба фронта так оценило работу разведчиков: «Материалы группы „Голос“, действовавшей в чрезвычайно трудных и сложных условиях, были исключительно точны и важны. Все разведданные были подтверждены боями…»

В штабе разведчики встретились с Алексеем Шаповаловым. Его глаза возбужденно сверкали. Алексей был затянут в новенькую, прямо со склада, офицерскую форму. На погонах поблескивали лейтенантские звездочки:

— Ай да казак! Ишь, поперед батьки успел! — с завистью оглядел его Михайлов.

— Поздравьте — получил назначение!

Гроза показал бумаги: лейтенант Алексей Шаповалов направлялся для прохождения дальнейшей службы в пушечный полк артиллерийской бригады 3-й гвардейской танковой армии.

— Счастливо, ребята! До встречи после Победы!

Назначение в различные части действующей армии получили и другие ребята, члены боевой группы: Семен Растопшин, Евсей Близняков, Дмитрий Ильенко… Летчики Валентин Шипин и Анатолий Шишов возвращались в дальнюю бомбардировочную авиацию. Получила назначение и Ася Жукова.

А Ольга и Василий были оставлены при разведотделе для обобщения и изучения собранного материала. Они так и передвигались вперед вместе со штабом фронта.

День Победы они встретили на Эльбе, у стен Дрездена.

Ольга и Василий шли по улице, запруженной войсками. Войска стояли. Спали беспробудно среди дня, среди ликующего грохота солдаты с орденским золотом и серебром на груди. Дремали шоферы, уронив головы на баранки машин. Заливались русские гармоники и трофейные аккордеоны.

— Как же зовут тебя, Василий Михайлов? — спросила она.

— Евгений Березняк. А тебя, Ольга Комар?

— Елизавета Вологодская. Лиза… — Ей самой было странно произнести это имя.

Они сели на скамейку в парке. Деревья тянули к ним ветви, уже опушенные листвой.

— Вот и все, Женя… — с грустью проговорила Лиза. — Вот и все!

В парке, среди деревьев, чадили солдатские кухни.

Были первые часы мира.

Встреча через два десятилетия

В феврале 1966 года, впервые за два десятилетия, герои нашего повествования — члены разведгруппы «Голос» — вновь собрались в полном составе. Они приехали из разных мест в Москву на встречу с работниками редакции «Комсомольской правды».

Из Ялты прилетела Ася Жукова (ныне ее фамилия Церетели). Сразу же после окончания войны она вернулась домой, поступила в Днепропетровский медицинский институт. Окончила, получила назначение на Крайний Север. Почти полтора десятка лет проработала в Магаданской области. И вот уже два года лечит людей в Черноморской здравнице.

— Дядя Вася! — бросилась она в гостинице «Юность» в объятия своего бывшего командира Евгения Степановича Березняка. За все время, проведенное в Москве, она так и не смогла привыкнуть к мирному, настоящему имени капитана Михайлова.

Евгений Степанович после выполнения боевого задания снова вернулся к педагогической деятельности. Ныне он работает в Киеве, в Министерстве просвещения Украины.

Из родного Кировограда — из того города, откуда юным комсомольцем ушел в Советскую Армию, где партизанил в лихую годину фашистской оккупации и получил направление на работу в военную разведку — приехал на встречу с друзьями Алексей Трофимович Шаповалов. Сейчас он работает в Кировоградском обкоме партии. Седина уже тронула его кудри. Но Гроза все так же энергичен, подвижен, бодр.

Елизавету Яковлевну Вологодскую и по сей день все зовут Ольгой. И дома, даже мать, и на работе — в строительном тресте управления Львовской железной дороги. Однажды сверхдотошный кадровик в тресте забеспокоился: «Почему это вы Ольга, а по документам — Елизавета?» До последнего времени в тресте даже самые близкие ее друзья не знали, какая героическая биография у этой маленькой круглолицей женщины с задумчивыми глазами под тонкими дугами бровей. У Елизаветы Яковлевны дружная семья. Муж ее тоже работает на железной дороге инженером-электриком. Они живут во Львове на крутой улочке имени Кривоноса, у старого парка.

Елизавета Яковлевна по специальности техник-строитель. Она строит детсады и ясли, школы, промышленные здания, железные дороги и мосты, а больше всего — жилые дома.

Да, с той поры, о которой рассказывалось в повести, прошло более двух десятков лет. Но в добром здравии герои этой истории, занятые мирным трудом, — герои в полном смысле и с большой буквы. И по сей день памятен им каждый эпизод той боевой страды.

Дорожат этой памятью и польские друзья. Много лет разыскивали они членов группы капитана Михайлова. Но как найти, если советские разведчики действовали под вымышленными именами: Ольга Комар, Василий Михайлов, Гроза, Груша? Как найти, если на перепутье военных дорог, в спешке наступления не успели обменяться адресами?

А все же нашли. Иосиф Зайонц и Валентина — его боевая подруга и жена — написали во Львов Елизавете Яковлевне: «Действительно ли это ты, наша Ольга Комар? Отзовись!»

Разыскали и Михайлова — Березняка, и Грозу — Шаповалова. Вот только след Аси Жуковой затерялся в дальних северных краях. Сама же она по скромности своей не подавала вестей.

В адреса бывших разведчиков пришли письма:

«Президиум Рады Народовой города Кракова и Общество польско-советской дружбы очень просят Вас прибыть в наш город. Целью Вашего визита будет встреча с польскими товарищами по оружию, с которыми Вы вместе в тяжелых условиях гитлеровской оккупации воевали за свободу нашего Отечества. Ждет Вас также золотая награда Кракова. Ждут Вас знакомые и незнакомые, но близкие Вам, как братья, жители города Кракова…»

Иосиф Зайонц и Валентина не выдержали и, не дожидаясь приезда долгожданных гостей, сами отправились в Советский Союз. Побывали у Ольги во Львове, у Василия в Киеве, у Грозы в Кировограде. Что может быть взволнованней, чем встреча побратимов, не видевших друг друга десятилетия?.. Да, белым-белы стали волосы бывшего секретаря подпольного обкома и коменданта боевого округа Армии Людовой. Зато все так же красива спокойноглазая его связная. Сейчас патриоты уже на заслуженной пенсии. Но не оставляют общественной деятельности. Они — активисты Общества польско- советской дружбы. С радостью они узнали, что в свою очередь и Березняк, и Шаповалов — члены правления украинского отделения Общества советско-польской дружбы.

Через несколько месяцев и члены группы «Голос» приехали в Польшу.

Снова Краков… Для Елизаветы Яковлевны — в четвертый раз. И каждый раз он предстает перед ней иным. Вот и теперь: на улицах и площадях туристы со всего света; щелкают фотоаппаратами. Дружины харцеров — польских пионеров — идут с барабанным боем. Экскурсовод, похожий на профессора, назидательно поясняет:

— Тот, кто не видел Кракова, не может понять историю Польши, ее культуру…

Разноплеменная толпа переминается с ноги на ногу у башни Мариацкого костела, ждет. С остроконечной главы башни раздается тревожный звук трубы. Он обрывается на полуноте. По легенде, похожей на быль, с этой башни трубач возвестил о набеге на Краков татарской орды. Его сигнал оборвала вражеская стрела. Но вот уже века каждый час повисает над городом этот звук… Ольга тоже стояла в толпе у костела.

А потом началось путешествие в прошлое — по всем местам, где пролегали когда-то боевые троны разведчиков. Елизавета Яковлевна начала его с деревни Могила, с дома стариков Сендоров, которым она вместе с Анной Богуславской привезла письмо от их сына Петруся. Оказалось, нет больше такого села. На его месте поднялся индустриальный город Нова Гута — стальное сердце народной Польши. Старики Сендоры умерли: им и тогда- то было под семьдесят. Их сын Франек теперь сам уже в летах.

— Ольце! Децко мое! — издали узнал, бросился к Елизавете Яковлевне Игнац Торговский, когда приехала она на его хутор.

Время словно бы стороной обошло Игнаца. Он все такой же крепкий, так же длинны и густы его усы. Он усадил Ольгу за щедро накрытый стол, а сам сел в стороне, у стены. Смотрел, как она ест, и улыбался сквозь слезы:

— Децко, децко…

С его хутора они пошли полями в Рыбну, как ходили в ту пору не раз. Но заблудились, не нашли старую тропку. Видно, заросла она.

Уже когда прощались, вспомнил Игнац о гитлеровском контрразведчике Отмане:

— Цо с ним сталось?

Стало то, что и должно было быть. За злодеяния, совершенные им на советской земле и в Польше, он понес заслуженное наказание. Но суд учел и все то, что он сделал для советской разведки. Это смягчило приговор.

Три дня Елизавета Яковлевна гостила в доме Врублей. Стефу и Розу, дочерей старого Михая, Советская Армия вызволила из концлагеря. Они живут все в том же доме. У Розы семья, четверо детей. А татусь, добрый и мужественный татусь, погиб в Освенциме…

Повидалась Ольга и со Станиславом Мецеком, бывшим своим телохранителем, ныне майором Войска Польского, комендантом города Вроцлава. Встретилась с Тадеушем Грегорчиком — Тадеком, бравым командиром партизанского отряда, который принял под свою защиту группу «Голос» в Бескидах, после нападения гитлеровцев на дом Врубля. И конечно же пыталась она отыскать хоть какие-нибудь следы боевой своей подруги Анны Богуславской, с которой делила опасности самых тревожных первых месяцев на польской земле. Но подтвердилось только одно: гитлеровцы бросили Анну в Освенцим. И все. Если бы удалось ей остаться в живых, конечно, знали бы польские товарищи. Значит… Значит, безыменной погибла в фашистском застенке отважная дочь своего народа.

Прошла Ольга в Бескидских горах по местам партизанских стоянок. Сохранились землянки! Вернее, восстановлены в своем первозданном виде заботливыми руками харцеров. В хуторах и селах, где приходилось бывать в ту годину, Елизавету Яковлевну узнавали:

— Це ж та паненка! С аппаратом ходила!..

А потом были радушные приемы в Кракове. Краковская Рада Народова торжественно наградила членов группы «Золотым знаком города Кракова», а их имена навечно занесла в списки спасителей города.

И вот бывшие разведчики, все четверо, в Москве. К их советским и польским боевым наградам прибавлена еще одна — за мужество и отвагу, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны, им были вручены Почетные грамоты Центрального Комитета комсомола.

На встречу вместе с Елизаветой Яковлевной приехал в Москву ее двадцатилетний сын Василий — спортсмен, радиотехник по специальности, солдат Советской Армии. Только теперь он впервые узнал, какой была его мать в свои боевые двадцать лет. С настороженным вниманием слушал он воспоминания ее друзей. Потом сказал:

— Я горжусь матерью. Горжусь вами. И если нашему поколению придется сделать то, что выпало совершить вам, мы тоже не дрогнем.

С. Голяков «Я — КРЫЛОВ!»

1

— Разрешите доложить, товарищ полковник. По вашему приказанию для выполнения специального боевого задания люди подобраны.

Полковник Соколов оторвал взгляд от груды лежащих на столе телеграмм, потянулся к коробке «Казбека»:

— Ну что ж, докладывайте.

Капитан Михайлов достал из папки несколько листков:

— Командиром группы предлагаю назначить Харитонова Бориса Петровича. Двадцать шесть лет. Коммунист. Начало войны встретил на пограничной заставе. Был ранен. В сентябре 41-го попал в плен. В тот же вечер бежал. Но через четыре дня после побега, при переходе линии фронта, был снова схвачен немцами. В ноябре 41-го бежал из офицерского лагеря в городе Владимир-Волынском. Потом — партизанский отряд полковника Медведева. Медведев аттестует Харитонова как инициативного бойца, способного выполнить любое задание командования. Там же вступил в партию. В военной разведке с октября 1944 года. Хорошо знает немецкий язык.

Полковник молча кивнул:

— Так, кто еще?

Заместитель командира группы — Лобацеев Сергей Иванович. Двадцать пять лет. В армии — с первого дня войны. Отличный радист.

Командование первой чехословацкой дивизии в СССР рекомендовало включить в состав группы гражданина Чехословакии подпоручика Пичкарь Дмитрия Васильевича. Двадцать шесть лет. Перед войной жил в Венгрии. В 40-м году был арестован и брошен в тюрьму за отказ служить в хортистской венгерской армии. Дважды бежал из гестапо. Ловили. После третьего побега благополучно добрался до нашей территории. Учитывая специфику района действия группы, очень ценный разведчик. Знает радиодело.

Кроме того, в группу включена радистка — Саратова Майя Дмитриевна. Двадцать лет. Комсомолка, москвичка. В начале войны ушла из школы работать на завод. Потом окончила школу радиоспециалистов.

Капитан назвал фамилии еще трех разведчиков, кратко охарактеризовал их и заключил:

— Всего в группе семь человек. Все в сборе. Готовы приступить к отработке задания по получению приказа.

Полковник взял листки, еще раз внимательно перечитал биографии. Спросил:

— Где предполагается организовать занятия с группой?

— В нашем доме в деревне Гженск…

Полковник сделал пометку в блокноте, медленно смял в пепельнице недокуренную папиросу.

— Прежде всего объясните людям, что им придется работать рядом с друзьями. Мы знаем, что в Чехии и Моравии действуют партизанские отряды. Все попытки немцев ликвидировать их не имели успеха. Нам очень важно установить связь с партизанами, помочь им, если нужно, оружием, продовольствием, медикаментами. Враг у нас общий. И будет лучше, если мы станем действовать сообща. Пусть товарищи всегда помнят об этом.

Но главное, может быть, даже в другом.

Полковник Соколов встал из-за стола, подошел к большой карте Европы и неожиданно спросил:

— Где, по-вашему, закончится эта война, капитан?

— Думаю, что в Берлине, товарищ полковник. Возьмем Берлин — и баста.

— Так-то оно так, — как бы размышляя вслух, проговорил Соколов. — Берлин — столица гитлеровской Германии, цитадель фашизма. Но может случиться, что даже с падением Берлина война все же не кончится. У немцев ведь очень сильный плацдарм в Чехословакии. И они продолжают укреплять его, несмотря ни на что… Короче, не будем сейчас гадать, как развернутся события и где закончится война. Ясно одно: нам важно иметь в Праге своих людей.

— Понимаю, товарищ полковник, — ответил капитан Михайлов. — Все эти соображения будут переданы товарищам и отражены в задании группе.

2

Боевой приказ.

«Для выполнения особого задания в тылу противника назначается группа в составе семи человек. Командир группы — Харитонов Б. П., паспортная фамилия Крылов. Зам. командира — Лобацеев С. И., радисты — Пичкарь Д. В., Саратова М. Д. Разведчики Собко И. Д., Веклюк М. П., Богданов А. Е.

Группе приказываю убыть в тыл противника авиадесантом в район города Ческа-Тржебова (Чехословакия) с задачами:

— связаться с чешскими подпольщиками-патриотами в городе Ческа-Тржебова Дитром и Вацлавом и помочь им наладить радиосвязь с Центром;

— разведать дислокацию частей противника в пунктах Ческа-Тржебова, Забржек, Моравска-Тржебова, Оломоуц, Басковице. Установить нумерацию частей, состав, организацию и численность войск противника;

— выявить наличие и характер оборонительных сооружений противника, места нахождения аэродромов, количество и типы базирующихся на них самолетов в районе деятельности группы;

— освещать переброску войск и техники противника по железным и шоссейным дорогам в направлениях: Усть — Ческа-Тржебова, Ческа-Тржебова — Моравска-Тржебова — Забржек;

— обратить особое внимание на передвижение танковых и моторизованных частей противника;

— с целью получения документальных данных о противнике производить нападения на штабные машины, пленение отдельных лиц высшего и старшего офицерского состава, а также связных и посыльных;

— уничтожать склады боеприпасов и горючего в районе действия группы…

Все полученные сведения группа сообщает в Центр по радио и добытые документы направляет в Центр со связниками, выделенными из состава группы. Пароль для перехода линии фронта: „Я от Крылова иду к Соколову. Доставьте меня в крупный штаб“.

Пароль для связи с подпольщиками в Ческа-Тржебова: „Здрав Лаушман, котори встпомина ваши праце в Жупе и ваших зправ в выходической обзори“ („Приветствует Лаушман, который помнит о вашей работе в Жупе и ваши статьи в чешском обзоре“).

Все радиограммы за подписью Крылова направлять на имя Соколова. Радиосвязь круглосуточная.

Действующая армия. 20 февраля 1945 года».

Февраль 45-го… В те дни вместе с первыми весенними ветрами к людям пришло пьянящее ощущение близкой победы. Война подходила к концу. Советский солдат уже принес свободу народам Польши, Румынии, Болгарии, Югославии. Он снял оковы фашистской неволи с плеч миллионов своих братьев и с боями продвигался к Берлину.

Победа была близка. Но враг все еще не сдавался. Обреченный, он бросал в бой последние силы, жадно цеплялся за любую возможность отсрочить час неминуемой гибели.

Вполне понятно, что наше командование хотело иметь как можно больше достоверных данных о реализации этих планов. Именно с такой целью в феврале 1945 года в штабе 1-го Украинского фронта было решено послать в район будущих боевых действий специальную группу.

3

Капитан Михайлов взглянул на часы:

— Пора!

Они поднялись с пустого ящика из-под снарядов, на который присели перед дорогой. Михайлов протянул руку:

— Ну, как говорится, ни пуха ни пера. Удачи и попутного ветра. Первым делом береги людей. Напрасно не рискуй. Думаю, долго вы там не задержитесь. Воевать, по всему видно, осталось с гулькин нос.

Крылов улыбнулся:

— Вот я и боюсь, товарищ капитан: пока будем лететь до места, в Москве победный салют дадут.

Они обнялись. Крылов повернулся, шагнул в темноту, туда, где уже рвал винтами сырой ночной воздух готовый к вылету самолет.

4

В пять часов тридцать минут утра 22 февраля 1945 года радиоцентр штаба 1-го Украинского фронта принял сообщение:

«Группа выброшена в районе города Хрудим с ошибкой на 35 километров от намеченного места. Веклюк сильно побился. Принял решение уходить в лес в направлении города Высоке-Мито.

Крылов».

5

Крылов приземлился последним. Быстро погасил парашют. Тихо. Достал фонарик. Три короткие вспышки — сигнал к сбору. Когда через несколько минут разведчики собрались вместе, оказалось, что нет Веклюка. Его удалось отыскать довольно быстро. Веклюк беспомощно лежал под мохнатыми ветвями единственной во всей округе сосны. Случилось невероятное. Его парашют накрыл верхушку одинокого дерева. Веклюк повис метрах в восьми над землей. Ему удалось ухватиться за ствол, но опереться на него он не мог — мешал укрепленный на груди вещевой мешок. Веклюк полоснул ножом стропы. Упал. Хотел подняться. И потерял сознание.

При свете луны Майя присыпала раны стрептоцидом, забинтовала голову. Но самое страшное состояло в том, что Веклюк не мог идти — при падении он, по-видимому, не только сильно ушиб ногу, но и повредил себе позвоночник.

Крылов решил: до рассвета ждать не стоит. В любой момент могут нагрянуть немцы: повисший на сосне парашют не останется незамеченным. Приказал группе двигаться к ближнему леску. До опушки Веклюка поочередно несли на себе Крылов и Пичкарь. Остальные распределили между собой его груз: туго набитый вещевой мешок, рацию, комплект питания к ней. В лесу срезали две тоненькие осинки. Накрыли их плащ-палаткой. Уложили Веклюка на носилки.

К рассвету прошли километров пять. Шли молча. Крылов понимал: треволнения первой ночи утомили людей. А тут еще из-за ошибки летчиков пришлось двигаться почти вслепую по незнакомой местности. Особенно доставалось Майе Саратовой. Она с трудом тащила на себе тяжелую рацию. Товарищи несколько раз предлагали ей помощь. Майя хмурила брови: «Я не маленькая».

Разведчики остановились на небольшой полянке. Когда взошло солнце, запалили костер. Веклюку в пути стало совсем плохо. Нога раздулась, посинела. Из-под бинтов сочилась кровь. Временами он начинал бредить.

По карте Крылов определил: до ближайшего жилья километров шесть. Надо попытаться оставить Веклюка там. Но как знать: может быть, в деревне немцы. Все же решил рискнуть. С Веклюком пошли Пичкарь и Лобацеев. Вернулись под вечер. Взволнованные, улыбающиеся. Рассказали: чехи встретили их, как братьев. Долго расспрашивали о положении на фронтах. Интересовались, не нужна ли какая помощь, продукты. Веклюка взял к себе старик мельник. У него самое безопасное место во всей деревне. Кроме того, он обещал вызвать из города своего сына — хирурга, который сможет поставить разведчика на ноги.

Отряд снова двинулся в путь. Как и прежде, последним шел Богданов, посыпая следы нюхательным табаком.

6

«27 февраля 1945 года. Соколову.

Прибыли в район действия, в большой лес возле города Хоцен. В лесу много бежавших военнопленных. Местное население относится к нам хорошо. Сегодня с Пичкарем выезжал в Ческа-Тржебова.

Крылов».

7

Утро было свежее, безоблачное. В лесу еще царил полумрак, и голые стволы деревьев отбрасывали продолговатые серые тени. Когда Крылов выбрался из землянки, Пичкарь уже ждал его. На нем был обычный гражданский костюм, поношенная, с выцветшей ленточкой шляпа. Крылов был одет еще скромнее — в серый вязаный свитер и грубошерстные, пузырившиеся на коленях брюки-гольфы.

Путь предстоял не близкий — километров шестьдесят. Накануне Пичкарю удалось раздобыть два велосипеда. Краска на них давно покоробилась и облезла, ржавчина густыми веснушками покрыла никель. Но колеса крутились исправно. Разведчики выбрались из лесу на проселок и налегли на педали.

Дорога вилась между зеленеющими полями, перелесками, ныряла в лощины, где еще лежали ноздреватые шапки талого снега.

Город увидели издалека. Он раскинулся по обе стороны железной дороги. Чистенький, аккуратный. Красные черепичные крыши. Струйки дыма над трубами. Издали город казался тихим и безмятежным уголком земли, который война пощадила, обошла стороной.

— Хальт! Документы!

Крылов затормозил, спрыгнул с велосипеда. Вот она, первая встреча с врагом. Мельком взглянул на Пичкаря. Молодец! И глазом не моргнул. Спокойно полез в карман за документами, которые им приготовили еще там, у своих. Крылов тоже достал пропуск. Протянул фашистам.

— Вы что, не знаете, что эти пропуска уже неделю назад аннулированы? — спросил немец.

Пичкарь изобразил на лице искреннее недоумение.

— Просим прощения, господин обер-лейтенант. Были в отъезде в деревне. Еще не успели обменять.

Лейтенант обвел их подозрительным взглядом. Что- то сказал солдату. Тот подошел вплотную, обшарил карманы разведчиков.

«Хорошо, что не взяли с собой оружия», — мелькнуло в голове у Крылова.

— Проваливайте, и чтоб сегодня же все было сделано! — хрипло гаркнул лейтенант.

Они миновали несколько узких улочек, выбрались на привокзальную площадь. По пути обсудили положение. Документы были сделаны за несколько дней до вылета группы. Кто же мог предположить, что немцы решат их обменять на новые? Но факт оставался фактом. С просроченными пропусками в незнакомом месте находиться опасно. Пришлось изменить первоначальный план. Решили, не осматривая города, встретиться с подпольщиками и уже с их помощью выправить нужные бумаги.

Крылов и Пичкарь без особого труда разыскали дом, в котором проживал Вацлав Фиала.

Дверь открыла молодая опрятная девушка.

— Вацлав Фиала? — она подняла брови. — Он здесь теперь не живет. Справа от вокзала маленький домик за зеленым забором. Попробуйте поискать его там.

Но в маленьком доме за зеленым забором Вацлава тоже не оказалось. Пожилая женщина долго допытывалась, кому он понадобился. И только после того, как Пичкарь словно невзначай назвал условную фамилию Лаушмана, заперла за пришедшими дверь. Рассказала:

— Вацлава брали в гестапо. Видимо, немцы что-то пронюхали. Несколько дней пытали, потом отпустили. Но глаз с него не спускали. На работе Вацлав сказал, что уезжает в соседний город к брату. Несколько дней жил здесь, потом ушел к партизанам.

Итак, Вацлав исчез. Но оставался еще один адрес — улица Центральная, 17. Томаш Дитр.

Дитр был дома. Пожилой, седоволосый мужчина с осунувшимся, заросшим щетиной лицом. Всего несколько дней назад он похоронил единственного сына. Немцы пристрелили его за то, что он слишком громко распевал чешские песни.

— Пока что я вам не помощник. Простите, но у меня нет сил. — Он кивнул на соседнюю комнату: — Там его мать. Бедняжка убита горем. Слегла, и я должен о ней позаботиться… — На прощание сказал: — Только не задерживайтесь в городе. Немцы совсем озверели. Ищите людей в лесу…

8

«27 февраля. Соколову.

С Вацлавом установить связь пока не удалось. Дитр работать не может: болен. Пытаюсь установить связь с партизанами, найти новых людей.

Крылов».

9

Люди приходили сами. Лес, в котором расположилась группа Крылова, только внешне казался необитаемым. С конца 1944 года фашисты гнали через Чехословакию колонны советских военнопленных, прежде работавших в шахтах Силезского района. По пути многим из них удавалось бежать в близлежащие леса. Будь оружие, можно было бы организовать большой отряд, способный к серьезным самостоятельным действиям. В Центр полетела радиограмма. Крылов просил оружия, взрывчатки, медикаментов. Все самолетом. Срочно.

Тем временем люди Крылова рассеялись по окрестностям, изучали обстановку в районе, завязывали связи. Днем и ночью ходили они по деревням, хуторам, городкам, подбирали помощников, имевших возможность добывать нужные сведения. Опасность ждала их на каждом шагу. Облавы, проверка документов, аресты заложников, шпики. Ловушки полиции, капканы гестапо. Вскоре выяснилось: в районе действует крупный отряд партизан. Командир — Большой Гонза. Однако встретиться с партизанскими вожаками Крылову удалось только в середине марта, а до этого группе приходилось собирать сведения и завязывать связи своими силами. Между тем Центр требовал как можно скорее установить наблюдение за перевозками войск и оружия по железной дороге. Нужен был надежный человек, живший вблизи линии, или, еще лучше, местный железнодорожник. И такой человек скоро нашелся.

Крылов даже улыбнулся, когда услышал его имя — Ярослав Гашек, путевой обходчик на участке железной дороги Пардубице — Ческа-Тржебова. Разведчики познакомились с ним через брата. Ярослав понял все с полуслова. И теперь каждый вечер, в 10 часов, в тайнике на опушке Гашек и его товарищи оставляли подробную сводку. В ней сообщалось не только о количестве вагонов и эшелонов, но и о характере груза и станциях назначения.

10

Разведчики заметили: к опушке леса часто приезжает на подводе человек. Всегда привозит какие-то свертки, мешки. Судя по всему, связан с партизанами и военнопленными, скрывавшимися в лесу.

На встречу с незнакомцем был послан Пичкарь. Вернулся, доложил: Иозеф Смикл — пекарь из города Высоке-Мито. Свой человек. Привозит в лес хлеб, кое-что из одежды. В городе работает в пекарне, которая обслуживает несколько немецких гарнизонов в Высоке- Мито, Литомишле, Хоцене. Хорошо знает обстановку в этих городах.

Это была настоящая находка. Но Крылов не хотел спешить с выводами. Он знал: гестапо посылает провокаторов в самом разном обличье. Решил навести справки у партизан.

Ждать пришлось недолго. Лесной народ дал Смиклу самую лучшую характеристику — наш человек. Бывало так, что увозил из-под самого носа немцев целые обозы с продовольствием для партизан.

У группы появился еще один верный помощник. Прежде всего он помог разведчикам обзавестись надежными документами. Дело это было нелегкое. Через своих знакомых чех достал в комендатуре бланки пропусков. Но на плотные синие карточки со свастикой нужно было наклеить фотографии владельцев. Где их взять? У разведчиков не было с собой ни карточек, ни фотоаппарата. Тогда Иозеф привез в лес громоздкий деревянный ящик на раздвижной треноге, наподобие тех, что когда-то стояли у нас на рынках перед натянутыми холстинами с «южным пейзажем».

По этому случаю разведчики долго скребли бритвой заросшие щетиной лица, приводили себя в порядок. Но когда карточки были готовы, оказалось, что все они вышли почти на одно лицо: родная мать не узнает. Радовалась только Майя. Деревянный ящик проявил к ней явную благосклонность, и она упросила Смикла сделать еще несколько отпечатков. Никто не знал, что один из них она подарила Сергею Лобацееву.

Кроме карточек на пропусках должна стоять печать, которую немцы хранили за семью замками. Чех сам пошел к коменданту, прихватив большую бутыль спиртного. Пили прямо в кабинете. До поздней ночи. Когда немец захрапел, Иозеф взял у него ключи и открыл сейф. Наутро разведчики нашли в тайнике документы.

Крылов сообщил в Центр:

«Есть возможность организовать конспиративную квартиру в доме пекаря в городе Высоке-Мито».

Центр одобрил план. Предложил отправить в город Пичкаря с радиостанцией.

11

Ежедневно в Центр летели радиограммы. Теперь наше командование точно знало о передвижении вражеских эшелонов, строительстве оборонительных сооружений, численности гарнизонов, о расположении складов боеприпасов, аэродромов. Немцы начинали догадываться, что за каждым их шагом следят зоркие глаза. Теперь к лесу все чаще подъезжали крытые грузовики с усиками антенн на крыше. Пеленгаторы очень осложнили работу. Приходилось делать вынужденные перерывы, выходить в эфир по ночам.

Как-то из Центра сообщили: «Подготовьтесь к приему груза с продовольствием, оружием, взрывчаткой».

Крылов обрадовался: теперь группа сможет не только вести разведку, но и с помощью партизан наносить удары по врагу, пускать под откос эшелоны, громить склады. Послал ответ: «Ждем самолет с нетерпением. Место выброски в лесу 2 км северо-западнее села Добржиков. Опознавательный сигнал — три костра треугольником со сторонами 80 метров».

Костры жгли несколько ночей подряд, но самолет не появлялся. То ли подводила «небесная канцелярия», то ли с машинами в ту горячую пору было туго. Наконец из Центра пришла радиограмма: «Нынешней ночью самолет обязательно будет».

На всякий случай Крылов приказал зажечь костры поярче. На сухие ветки разведчики плеснули бензин, пламя взметнулось на несколько метров. И его заметили немцы. Несколько вражеских самолетов поднялось в воздух, закружилось над лесом. Костры быстро потушили. Но было поздно. Фашисты засекли их.

Наутро к лесу подъехали на машинах триста гестаповцев и эсэсовцев. С автоматами наперевес они двинулись в чащу.

Крылов приказал группе укрыться в хорошо замаскированных подземных бункерах. Сам остался наверху, чтобы следить за обстановкой.

Облава продолжалась несколько дней подряд. Фашисты ушли ни с чем. Выручил разведчиков партизанский опыт маскировки, самоотверженная помощь чешских друзей-патриотов, которые как могли отвлекали на себя внимание немцев, уводили их по ложному следу.

Тем не менее оставаться на прежнем месте группа не могла. Решили перебазироваться на несколько километров северо-восточнее. Не успели обжиться на новом месте — опять беда: кончилось питание для рации. Без связи с Центром работа разведчиков потеряет всякий смысл. Пропадут результаты огромного труда сотен людей. Ведь к Крылову стекалась информация не только от членов его группы, но и от чешских партизан, из отрядов «Ян Гус», «Ермак», «Орел». Партизаны держали под своим контролем обширные районы. И сведения, которые они добывали, представляли для нашего командования чрезвычайную важность. Где же выход?

Использовать для связи с Центром радиостанцию Пичкаря, с которой он отправился в дом к пекарю Смиклу? Но Пичкарь работал буквально под самым носом у врагов. Он передавал в Центр только крайне важные и срочные данные, касавшиеся положения на подступах к Праге. Постоянный контакт с лесом увеличил бы и без того огромный риск, которому он постоянно подвергался. И Крылов отверг этот план.

Помощь пришла совершенно неожиданно. Снова выручили чешские товарищи. Несколько комплектов питания нашлось у старого учителя маленького городка Горные Селени Мирослава Китлера.

В школьном кабинете физики, где он проработал долгие годы, хранился целый склад аккумуляторов и батарей, собранных Китлером для показа опытов. Учитель с готовностью опустошил шкафы, как только услышал, кому и для чего понадобились его запасы.

Контрольная лампочка на рации Крылова замигала ярче, веселее. По ночам разведчики жадно прислушивались к голосу Москвы, ловили последние вести с фронтов. Советская Армия успешно громила врага. Наши войска уже заняли всю северо-восточную часть Германии, освободили Вену, форсировали Одер. Упорные бои шли и на территории Чехословакии. Но здесь фашисты сопротивлялись с особенным ожесточением.

Каждый метр земли нашим солдатам приходилось брать с боем. Враг цеплялся за любую возможность замедлить продвижение советских воинов, часто бросался в отчаянные контратаки.

Центр требовал от разведчиков еще более подробных данных о переброске на фронт техники и войск, о сооружении узлов обороны.

Крылов догадывался: эти данные нужны командованию для подготовки последнего, завершающего удара. Судя по всему, ждать такого удара оставалось недолго. Особенно после того, как из Центра, пришло указание: направить Пичкаря в Прагу для сбора и передачи сведений непосредственно из чешской столицы.

12

Направить Пичкаря в Прагу… Легко сказать. Крылову и его товарищам предстояло решить уравнение со многими неизвестными: где раздобыть необходимые документы на въезд в Прагу, как найти в городе подходящее для Пичкаря место, каким образом установить связь с пражским подпольем, чтобы получать от него нужные Центру сведения.

Крылов решил посоветоваться с руководством местных партизанских отрядов. Большой Гонза внимательно выслушал его, обещал помочь. Через два дня в установленном месте появилась записка. Партизаны рекомендовали связаться с Аккерманом, жителем Праги, который в конце каждой недели приезжал в Высоке-Мито проведать свою семью.

Аккерман до войны работал в небольшой пражской газете. С приходом немцев бросил журналистику, устроился на службу в областной земельный отдел. В Праге у него была квартира, обширные знакомства, сохранившиеся еще со времен его работы в редакции.

Крылов стал с нетерпением ждать ближайшей субботы. Он и Пичкарь решили встретиться с Аккерманом в маленькой прокуренной пивной, где вечерами всегда много посетителей.

Аккерман вошел в зал точно в назначенное время. Его, видимо, уже успели предупредить о цели встречи, и он сразу же перешел к делу. Как только будут готовы документы, Пичкарь отправится в Прагу и остановится у него на квартире.

В Праге через Аккермана Пичкарь сможет установить нужные связи с патриотами. Он быстро окажется в курсе важнейших событий.

На прощание крепко пожали руки. Крылов спросил:

— Вы хорошо подумали, на какой риск идете? В случае провала — неминуемая смерть. У вас семья, дети.

В ответ услышал:

— Я коммунист!

13

«15 апреля 1945 года. Соколову. Завтра отправляю Пичкаря в Прагу. Будет работать с надежным человеком, у которого большие связи и исключительно благоприятные возможности для получения информации.

Крылов».

14

«16 апреля 1945 года. Соколову. Немцы ищут нас с пеленгаторами. Слушайте нас круглые сутки. Днем работать почти невозможно.

После нападения на немецкий склад удалось раздобыть около 700 килограммов тола, 20 винтовок. Приступаем к активным боевым действиям.

Крылов».

15

Это повторялось изо дня в день. С раннего утра до наступления темноты над лесом, словно ястребы, кружили черные фашистские самолеты. Разведчики установили: каждая машина снабжена пеленгатором. Видимо, гитлеровцы решили во что бы то ни стало засечь их рацию. Работать приходилось с предельной осторожностью, короткими сеансами.

А обстановка менялась чуть ли не каждый час. Немцы спешно стягивали к дальним подступам Праги воинские части, боевую технику. Усилилось движение по железным дорогам. С востока на запад беспрерывным потоком шли эшелоны с ранеными. В противоположном направлении неслись платформы с танками, цистерны с горючим, боеприпасами, техникой, войсками. Гашек рассказывал: фашисты мечутся, как ошалелые, — направят эшелон на запад, потом возвращают его на восток, потом снова гонят на запад. Ведь они не только вели ожесточенные бои с наступающими частями Красной Армии в районах Брно, Братиславы, Моравской Остравы, но и одновременно сосредоточивали резервы на подступах к Праге. Чешской столице была уготована ужасная участь — стать последним оплотом сопротивления гитлеровских банд.

Группа Крылова работала в эти дни с двойным напряжением. В Центр передавались подробнейшие сведения о расположении немецких штабов, о дислокации гарнизонов, сосредоточении техники, строительстве оборонительных сооружений.

Но разведчики не хотели довольствоваться сбором информации. Как только удалось раздобыть тол, начали налеты на вражеские склады, железнодорожные узлы, аэродромы. Один за другим летели под откос фашистские эшелоны, рушились мосты, горели хранилища горючего и боеприпасов.

1 мая провели дерзкий налет на фашистский аэродром возле Хоцена. Разведчики решили уничтожить те самые самолеты, которые немцы использовали для пеленгации их радиостанции. Операция прошла удачно. Все пять чернокрылых вражеских стервятников были уничтожены. Но в тот момент, когда группа отходила к лесу, вражеская пуля настигла Сашу Богданова. Погиб всеобщий любимец, весельчак и балагур, бесстрашный разведчик-комсомолец.

Крыловцы похоронили своего боевого товарища возле тихого чешского села Срубы. У засыпанного первыми весенними цветами холмика поклялись:

— Будем мстить врагу до последнего вздоха, до последней капли крови.

16

«29 апреля, Соколову. К обороне Праги готовятся три немецкие дивизии и 70 тысяч эсэсовцев. Коммунисты-подпольщики готовят население к вооруженному восстанию. На всех крупных предприятиях формируются боевые отряды рабочих».

17

Пичкарь прибыл в Прагу вместе с Аккерманом 19 апреля. Первые дни жил на его квартире, в большом сером доме недалеко от Карлова моста. Быстро установил связь с подпольщиками. Но надежную связь с Центром наладить не удалось.

Квартира Аккермана находилась на первом этаже. Для радиопередач это самое неподходящее место: трудно установить антенну. Пришлось на время покинуть город. По совету подпольщиков Пичкарь перебрался в деревню Клинец, под Прагой. Стал жить у чеха Пешека. Аккерман присылал сведения через своих связных. Все шло благополучно, пока Пешек не принес тревожную весть:

— Регулярное движение поездов между Прагой и Клинцом прекращено.

Пичкарь решил вернуться в Прагу. Подпольщики подготовили для него новую квартиру. Представили хозяина:

— Иозеф Покорны, рабочий, коммунист. В доме живут его жена и брат. Не подведет никто.

Покорны провел Пичкаря в маленькую комнатку.

— Чувствуйте себя как дома. Кроме вас, сюда никто не будет входить.

Пичкарь наскоро натянул антенну, включил передатчик. Новостей накопилось много:

«Население Праги с нетерпением ищет прихода Красной Армии. Люди только об этом и говорят. Фашисты тоже готовятся. Почти во всех окнах больших домов устанавливают пулеметы.

Марионеточное „правительство“ протектората укрылось. в Градчанах, за плотными рядами проволочных заграждений. На всех дорогах, ведущих к Градчанам, усиленные патрули с тяжелыми пулеметами.

Коммунистическая организация города заканчивает последние приготовления к вооруженному восстанию».

1 мая Покорны в праздничном костюме, при галстуке, пригласил Пичкаря за семейный стол. Выпили по рюмочке сливовицы за скорую победу. Потом долго сидели, говорили о том, какая будет жизнь после войны.

А на следующий день разразилась беда. Вечером 2 мая гестаповцы оцепили весь квартал. В комнату к Пичкарю вбежала жена Покорны, крикнула:

— Беги!

Но бежать было поздно. Несколько фашистов уже ломились в дверь. Схватили всех, кто был дома. Нашли рацию.

Рыжий гестаповец вытащил из кобуры парабеллум, ткнул в грудь Пичкаря вороненый ствол.

— Кто? Шпион? Большевик? С кем держал связь? Кто твой руководитель?

Пичкарь молчал. Фашист выстрелил. Боль обожгла левую ногу. Пуля раздробила ступню. Но Пичкарь сдержался, не крикнул. Его выволокли из дома, бросили в кузов грузовика.

Очнулся Пичкарь в темной душной камере. Он еще не знал, что попал в Панкрац — гестаповский застенок, из которого мало кто выходил живым.

Глухо ухнула тяжелая дверь. Допрос. Потом еще и еще.

Так прошло два дня. Все это время Пичкарь был почти без сознания. На третий день в камеру явились двое. Снова стали выпытывать шифр. Пичкарю дали карандаш, листок бумаги.

— Если к утру не напишешь, расстреляем!

Но они не успели выполнить свое обещание. Утром 5 мая в Праге началось восстание. Двери тюрьмы распахнулись.

18

2 мая, в тот самый день, когда гестаповцы схватили Пичкаря, пал Берлин. Фашистский рейх доживал последние дни.

Но война, закончившаяся в логове врага, все еще шла на территории Чехословакии. К моменту подписания акта о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии части Советской Армии вели упорные бои в 250–300 километрах от Праги. Во всей Европе это было единственное место, где по-прежнему гремели орудия, свистели пули, лилась солдатская кровь.

Группа Крылова, как и предполагалось, действовала в районе, лежавшем теперь в направлении главного удара наступающих советских войск. Разведчики видели, как с юга, востока и севера устремились сюда остатки фашистских армий, отряды эсэсовских головорезов, последние колонны танков. Обезумевший враг задумал ознаменовать свою окончательную гибель чудовищным преступлением: превратить в руины чешскую столицу, похоронить под ее развалинами сотни тысяч людей.

Крылов передал в Центр: банды эсэсовцев, засевшие в Праге, рассчитывают на вступление в город фашистской группировки генерал-фельдмаршала Шернера, которая уклонилась от капитуляции перед советскими войсками и продолжает сопротивляться, чтобы выиграть время и в последний момент разрушить Прагу.

Теперь нужно было во что бы то ни стало добыть и передать командованию сведения о движении гитлеровских войск, уточнить местоположение штабов, узлов связи, численности и вооруженности отдельных полков и частей. И крыловцы при содействии чешских патриотов отлично справлялись с этой трудной задачей.

4 мая в Центр ушла радиограмма с важнейшими сведениями о местонахождении штаба генерал-фельдмаршала Шернера. Крылов сообщал:

«Штаб Шернера расположен 16 км севернее Градец-Кралове. При штабе находятся высшие офицерские чины, в том числе штурмбанфюрер СС. Узел связи при штабе имеет 160 телефонных линий, обслуживается 200 связистами. Некоторые отделы штаба располагаются в Ческа-Скалице. Там находится начальник службы железных дорог Чехии, начальник службы шоссейных дорог».

Из Центра передали:

«Поступившие от вас данные очень ценны. Большое спасибо».

А Крылов уже готовил новое сообщение:

«Центр. Соколову.

Захватили радиостанцию, 3 радистов и шофера 94-го горного артполка 4-й горной стрелковой дивизии. Командир дивизии — генерал-лейтенант Брайт, командир полка — подполковник Гарер. Дивизия насчитывает до 8 тысяч человек, расположена 30 км юго-восточнее Троппау, с боями отходит на, запад».

19

Вечером 6 мая к Крылову пробрался связной от Аккермана. Он сообщил, что обстановка в Праге осложнилась. Оправившись от растерянности, гитлеровцы предприняли ответные действия против патриотов. В город спешно перебрасываются танковые части. На захваченные повстанцами кварталы фашисты обрушили артиллерийский огонь, бомбардировали с воздуха.

Крылов немедленно передал эти данные в Центр. Запросил дальнейших указаний. Центр ответил: продолжайте передавать данные о противнике. Перебазируйтесь в район Праги.

Не знал Крылов, что в эти минуты на помощь восставшей Праге уже рванулись советские танки из-под Берлина.

Задача разгрома гитлеровской группировки и освобождения столицы Чехословакии была возложена на танковые армии генерал-полковника П. С. Рыбалко и генерал-полковника Д. Д. Лелюшенко. Руководил всей операцией Маршал Советского Союза И. С. Конев.

Боевым машинам предстояло пройти около 350 километров, круша оборону гитлеровцев, перевалить через Рудные горы и ворваться в Прагу. Этот беспримерный даже в истории Великой Отечественной войны молниеносный бросок решил судьбу красавицы Праги. Уже через два дня советские танкисты вышли на оперативный простор. С ходу форсировав Огржу и Влтаву, они оказались в тылу у немецкой группировки Шернера. Путь на Прагу был открыт.

20

На рассвете 9 мая 4-я и 3-я гвардейские танковые армии 1-го Украинского фронта вступили в Прагу. В течение нескольких часов наши войска при активной помощи населения полностью очистили город от гитлеровцев. В тот же день в Злату Прагу вошли подвижные части 2-го и 4-го Украинских фронтов.

Пражские улицы заполнили тысячи людей. Объятия, поцелуи, слезы, цветы… Счастье, огромное, ни с чем не сравнимое счастье свободы, победы, весны объединило сердца освобожденных и освободителей. И в общем радостном возбуждении никто не обратил внимания на маленькую группу усталых, заросших густой щетиной солдат, озабоченно искавших кого-то в ликующей толпе.

И наверное, никто не заметил, как пятеро нашли того, кого искали, как подняли его на руки и стали качать, и как обнимались и целовались потом, и как смахивала с глаз счастливые слезы худенькая, бледнолицая девушка, неизвестно как оказавшаяся среди этих бородачей. Потом девушка подхватила того, кто хромал на левую ногу, и все они исчезли с ликовавших улиц так же незаметно, как и появились.

А еще через несколько минут армейские радисты услышали в эфире чей-то взволнованный голос:

— Всем, всем, всем. Победа! Победа! Победа!

* * *

С тех пор прошло более двадцати лет. Как сложилась дальнейшая судьба героев-разведчиков? Первым удалось разыскать Сергея Ивановича Лобацеева. Он живет в Москве, работает на одном из московских предприятий. Бывший заместитель командира группы представил нам свою жену.

— Знакомьтесь — Майя Дмитриевна.

— Как, та самая?

— Да. После войны мы с Майей поженились. Вместе трудимся на одном заводе, растим двух дочерей.

— А где сейчас Крылов — Борис Петрович Харитонов?

— Борис работает в городе Ровно. После войны он окончил библиотечный институт. Часто пишем друг другу, бывает, что и в гости наведываемся. Последний раз виделись в чехословацком посольстве в Москве. Получили чехословацкие ордена.

— Значит, не забыли вас в Чехословакии?

— Наоборот. С каждым годом у нас там появляется все больше друзей. — Сергей Иванович достает пухлую пачку писем. — Смотрите, кто нам только не пишет. Старые боевые товарищи, простые чехи и словаки, помогавшие нам укрываться от врагов, ребята-пионеры, бойцы чехословацкой армии.

Борису Петровичу Харитонову после войны довелось побывать на местах наших походов. Его имя присвоено в Чехословакии новому рабочему поселку заводов «ЧКД» и «Орлиган», а сам он удостоен звания почетного гражданина города Хоцен.

Сергей Иванович достал несколько фотографий. На одной — строгий гранитный монумент, у подножия цветы. Это могила Александра Богданова. Каждый год 9 мая к ней приходят тысячи людей из окрестных сел и городов. Память героя священна…

Расспрашиваем о других членах разведывательной группы. Бывший разведчик Иван Дмитриевич Собко работает в одном из рыболовецких колхозов Приазовья. Михаил Павлович Веклюк обосновался в Дрогобычской области. До последнего времени был парторгом одного из заводов.

Ну, а Пичкарь? Где он сейчас? Чем занимается?

Жив и здоров Дмитрий Васильевич. После войны пошел на работу в органы милиции. И вот уже почти два десятка лет не снимает синей шинели. Старший сержант Мукачевского районного отделения милиции коммунист Д. В. Пичкарь отлично несет трудную, а порой и опасную службу.

Вот, кажется, и все.

Живут и трудятся рядом с нами простые люди, бывшие военные разведчики. Назовешь их героями — они отмахнутся: «Таких, как мы, было много. Поэтому и победили».

В. Понизовский НАД ВЛТАВОЙ КРИЧАТ ЧАЙКИ

Наконец-то я разыскал его. Вместо того чтобы по чешскому обычаю усадить за столик с бесчисленными кружками где- нибудь в сумрачном подвальчике «У Флека» или «У зеленой лисицы», Любомир потащил меня на улицы. И правда, на залитых солнцем улицах было куда приятней, чем в пивной. Сиял весенний мартовский день. Желтые стены домов, вымытые окна, голубоватый булыжник мостовых словно бы отражали свет неба, делали легкими и прозрачными тени. Прага грохотала трамваями, шаркала подошвами, верещала транзисторами, воробьями, детскими голосами. В створе меж домами в конце улиц проступали дымчатые силуэты таких характерных многокупольных ее соборов.

Мы вышли на Карлов мост. Вдоль парапетов с обеих его сторон громоздились изваяния королей. Над их головами в бреющем полете проносились птицы. Тротуар был узкий, и, чтобы пропустить юную пару с коляской, пришлось чуть ли не вдавливать себя в парапет.

Он остановился, облокотился на шершавый камень. Показал на реку:

— Над Влтавой кричат чайки…

Действительно, чайки кричали, добавляя свои пронзительные голоса в сумятицу весенних звуков.

— Над Влтавой кричат чайки, — повторил Любомир. — Это был пароль. По этому паролю он впервые пришел ко мне.

Мы прошли под черной аркой, некогда, наверное, защищавшей выход с Карлова моста, по узким средневековым улочкам Малой страны поднялись на Градчаны. Отсюда, из Райского сада Града, открывалась панорама чехословацкой столицы: мосты над рекой, черепичные крыши, готические башни. Светлая, сквозная, только-только проклюнувшаяся листва. Новая трава уже опушила газоны.

У ограды президентского дворца, по обеим сторонам кованых ворот, замерли часовые. По краям площади теснились туристские автобусы, а мимо часовых в распахнутые ворота текла неиссякаемая разноязыкая толпа, неуемно щелкали фотокамеры, жужжали киноаппараты, запечатлевая готику, барокко и рококо окружающих площадь дворцовых зданий.

Мимо нас прошествовала говорливая ватага первоклашек, предводительствуемая чопорной и строгой учительницей. Ребятам было не до барокко. Они смеялись, визжали, шлепали друг друга. Словом, вели себя точно так же, как любые их сверстники в любом краю земли.

Любомир проводил ватагу взглядом. Трудно вздохнул:

— Сулигу пытали в Печкуве дворце, бывшем штабе пражского гестапо. Сейчас там музей. Я был в тех комнатах. Из окон видны и башня Старомесского рынка, и Тынский собор, и Градчаны… Наверное, Сулига видел их, когда его пытали…

Любомир снова помолчал.

— Понимаешь: я не могу этого забыть… Вот. — Он достал из бумажника вдвое сложенный, выцветший, склеенный по сгибу листок. — Прочти — и ты поймешь…

На листке было напечатано:

«Податель сего выполнял особо важные задания командования Красной Армии и принимал активное участие в партизанском движении в Чехословакии. При выполнении заданий проявил себя храбрым и мужественным, преданным своей родине и делу освобождения славянских народов от немецко-фашистских оккупантов.

Начальник оперативной группы штаба

1-го Украинского фронта подполковник Соболев».

Да, наступала весна, рождались новые жизни, внизу, над Влтавой, кричали чайки, а его мысли неотступно возвращались к тому, что происходило здесь более двух десятилетий назад, незабываемой весной 1945 года…

1

В ночь на 19 февраля 1945 года с аэродрома недавно освобожденного польского города Ченстохова стартовал самолет Ли-2 № 11. На его борту кроме экипажа находились двое мужчин. Поверх гражданской одежды на них были парашюты, рюкзаки с рацией, батареями питания, оружием.

Над линией фронта самолет был атакован вражескими истребителями, но ушел от преследования в облака.

Через час полета в кабине заверещала сирена: «Ту-ту-ту!» Сопровождавший мужчин инструктор парашютно-десантной службы открыл люк и дотронулся до плеча каждого:

— Пора!

Двое с парашютами один за другим шагнули в черный, напружиненный ветром проем. За их спинами взметнулись купола. Незримо приближалась земля. Удар. Первый из приземлившихся погасил купол, отстегнул лямки. Прислушался. На всякий случай взвел автомат. Опустился на колени, саперной лопаткой выкопал яму, спрятал в ней парашют. Снова огляделся. Подал условный сигнал. Издалека услышал ответ. Пошел на него.

Облака рассеялись. На фоне звездного неба увидел приближающийся силуэт.

Второй условный сигнал — оба должны три раза присесть. Увидел: фигура приседает. Он повторил движения товарища. Когда сошлись, крепко пожал ему руку. Потом нагнулся, нащупал комок мерзлой земли, поднес его к губам, поцеловал и заплакал…

20 февраля оператор разведотдела штаба 1-го Украинского фронта принял первую радиограмму из района Праги:

«Приземлились благополучно. Приступаем к выполнению задания. Сулига. Колар».

2

Советские войска еще только приближались к государственной границе с Чехословакией, еще шли ожесточенные бои в Западной Украине и Молдавии — у Тернополя и Черновиц, Каменец-Подольска и Тирасполя, — а командование Красной Армии уже вело подготовку к операции по освобождению Праги.

Для того чтобы удар по врагу был сокрушительным и точным, командование должно как можно больше знать о войсках противника, их вооружении, рубежах обороны, мощностях военных заводов в глубоком тылу, моральном состоянии вражеских солдат и населения… Глаза и уши армии — разведчики. Штабы наступающих советских фронтов стали засылать разведгруппы в глубокие тылы фашистов.

Штаб 1-го Украинского фронта решил послать своих разведчиков в район самой Праги. Им надо было установить связь с чехословацкими патриотами-подпольщиками и обеспечить сбор и передачу по радио нужных сведений.

Но как проникнуть сквозь густую сеть фашистской контрразведки, через несколько пограничных рубежей? Еще до начала второй мировой войны, вскоре посла захвата Чехословакии, Гитлер расчленил ее на несколько изолированных зон: Чехия и Моравия, превращенные в протекторат, были присоединены к Германии; Закарпатская Украина и южные районы Словакии включены в состав хортистской Венгрии; остальная часть Словакии была провозглашена самостоятельным государством, возглавлявшимся профашистским марионеточным правительством, назначенным в Берлине. Каким же путем пересечь эти зоны?

В последние дни августа 1944 года в горах Словакии вспыхнуло народное восстание. 31 августа посол Чехословакии в Москве обратился к советскому правительству с просьбой оказать военную помощь восставшим. Отклик был немедленным: уже 8 сентября наши войска повели наступление через Восточные Бескиды, через труднодоступные горные хребты Карпат, отвлекая на себя основные силы гитлеровцев, брошенные на подавление восстания. Битва в Карпатах продолжалась два с половиной месяца, и завершилась прорывом наших войск и Чехословацкого корпуса Людвика Свободы на южные склоны Карпат. Финальным этапом наступления была битва на знаменитом Дуклинском перевале. Позже Климент Готвальд говорил: «На Дукле родился лозунг, прочно вошедший в чувства и сознание нашего народа: „С Советским Союзом на вечные времена! С Советским Союзом, и уже никогда иначе!“» В той операции наши войска потеряли убитыми и ранеными девяносто тысяч человек, Чехословацкий корпус — шесть с половиной тысяч…

Одновременно с наступлением в Карпатах наше командование через штабы фронтов и Украинский штаб партизанского движения направило непосредственно в центр Словацкого восстания многочисленные группы офицеров- инструкторов, помогавших повстанцам в боях против карателей.

Среди представителей Красной Армии, прибывших в главный штаб партизанского движения Словакии, был и офицер разведки штаба 1-го Украинского фронта, которому поручалось организовать подготовку к посылке разведгруппы в Прагу.

Штаб попытался перебросить несколько групп прямо из партизанского края, из Словакии. Но никто из них не достиг цели: одни вернулись, не сумев проникнуть на территорию протектората Чехии и Моравии, другие нарвались на фашистские засады и погибли. Тогда было решено действовать по-иному. Офицер штаба фронта стал подбирать среди словацких партизан человека, который смог бы пробраться в Прагу, установить там связь с нужными людьми, найти для советских разведчиков конспиративные квартиры, места для размещения радиостанций и определить безопасный район выброски парашютистов.

Выбор остановился на девятнадцатилетнем партизане Вавринце Корчише. Этот рабочий паренек уже несколько лет выполнял задания коммунистического подполья. Он не раз переводил советских военнопленных через границы протектората в Словакию. Многие из этих военнопленных — бойцов и офицеров — потом приняли активное участие в Словацком восстании. А Корчиш был назначен командиром взвода, на его счету были самые рискованные боевые операции. И вот в один из декабрьских дней 1944 года Корчиша вызвали в главный штаб партизанского движения. Офицер советской разведки рассказал ему о задании.

— Согласен?

— Конечно!

И сам предложил маршрут: он пойдет не напрямик, как пытались уже пробираться разведгруппы, а в глубокий обход — через Братиславу, Вену, Брно.

Невысокий, щуплый, Вавринец выглядел даже моложе своих девятнадцати. Единственный документ, который он взял с собой, — школьный диплом. Где пешком, где на попутной машине, на крыше товарняка, а один раз и с транспортом немецких раненых он к концу декабря добрался до Праги. Чешские патриоты, адреса которых он имел, встретили юношу с радостью. Они сами искали связи с Красной Армией и теперь сразу согласились помочь советским парашютистам. Определили сроки, район выброски десанта, пароль: «Иосиф приветствует Карла».

В начале января Вавринец Корчиш благополучно вернулся назад, в штаб партизанского движения, и доложил советскому офицеру:

— Задание выполнено. Товарищи в Праге с нетерпением ждут советских разведчиков!

3

Кому доверить выполнение столь важной операции?

В разведотделе штаба 1-го Украинского фронта придирчиво отбирали кандидатов. Выбор остановили на двух разведчиках: Степане Сулиге и Яне Коларе.

Бывают биографии короткие, на полстраницы. А бывают — словно судьба решила испытать свою фантазию. Сулиге судьба уготовила именно такой жизненный путь. Сын крестьянина-бедняка из Западной Белоруссии, находившейся в ту пору под властью буржуазной Польши, — из деревни Старомлины, Пинской области, — он, когда подрос, решил искать счастья в дальних краях. Эмигрировал в Аргентину. Но лучшей доли на чужбине не нашел. Был железнодорожником, безработным, металлистом, шофером и снова безработным… Но нашел он счастье в братстве людей труда: в мае 1937 года вступил в ряды Коммунистической партии Аргентины. Был избран секретарем ячейки, позже, уже когда работал на нефтепромыслах в Коммодоро-Равадавия, стал секретарем партийного комитета. А когда на другом краю земли, в Испании, начались мятеж «пятой колонны» и германо-итальянская интервенция, он вместе с другими коммунистами решил поехать добровольцем, в интербригаду сражаться за свободу республики. В памяти на всю жизнь осталось, как добрались до Парижа, а оттуда — в Пиренеи, потом пешком — до испанской границы. Как переходили ее ночью, а к рассвету уже были в городке Фигейрас, где располагался пункт по приему интернационалистов. Вскоре Сулига был уже на фронте. Стал бойцом роты имени Тараса Шевченко батальона имени Палафокса 13-й интернациональной бригады генерала Домбровского. Он участвовал в боях, был ранен на Эбро, под Гондессой — тяжело, миной в кость ноги. Воевал недолго, но в госпиталях провалялся до конца января 1939 года, пока фалангисты и интервенты не перешли через Эбро и не начали наступление по всей Каталонии. Уже тогда на немецких танках было написано: «Барселона — Париж — Москва». Интернациональные батальоны заняли оборону, чтобы стоять насмерть, но дать возможность всем раненым и мирным жителям уйти во Францию. Сулига идти не мог. Товарищи несли его по горным ледяным тропам. Потом, уже во Франции, ему сделали операцию. Потом отправили в лагерь для интернированных. Там его избрали секретарем подпольной парторганизации белорусской группы. Комитет лагеря возглавлял итальянец Луиджи Лонго — Галло, как называли его в интербригадах. По решению подпольного комитета лагеря Сулига в марте 1941 года совершил побег, добрался до полпредства СССР в Виши. Советское правительство предоставило ему, уроженцу освобожденной Западной Белоруссии, советское гражданство. Он уже ждал выезда на родину. И вдруг: война! Фашисты вероломно напали на Советский Союз… Сулига скрывается во Франции. Связывается с коммунистическим подпольем, выполняет задания движения Сопротивления. 15 февраля 1942 года он по предложению ЦК компартии Польши выехал в Варшаву, оттуда — во Львов для участия в партизанском движении, развертывавшемся в западных областях Украины. Во Львове его знали по подпольной кличке Ришард. Он был назначен заместителем командующего партизанским движением, охватившим обширный район, много городов. За плечами у Ришарда был большой партийный, боевой и жизненный опыт, так нужный здесь, в неустанных поединках с врагом. Горели заводы и склады, летели под откос фашистские эшелоны, пули возмездия настигали карателей… Он провел во Львове два года. Но с приближением наступающих советских войск партизанам все насущнее требовалось установить связь с Красной Армией для координации действий. По решению подпольного руководства Ришард ушел через линию фронта. 7 марта 1944 года впервые за всю свою жизнь он — на земле свободной Советской Родины.

Командование Красной Армии высоко оценило деятельность львовских партизан. Но чтобы их помощь была еще действенней, они должны не только совершать диверсии, а и вести разведку противника. Ришард прошел подготовку при штабе 1-го Украинского фронта. И вот уже он вместе с молодой и опытной радисткой харьковчанкой Людмилой Донской снова во Львове, он — руководитель разведывательно-диверсионной резидентуры штаба фронта.

Но к моменту его возвращения во Львов оказалось, что руководство партизанского движения разгромлено гестаповцами: в ряды подпольщиков проник провокатор. Схвачены и казнены десятки активистов. Гитлеровцы ищут Ришарда. И все же он, презрев смертельную опасность, воссоздал разведывательную сеть. И фронт начал регулярно получать сведения, которые имели важное значение для освобождения Львова и всей Западной Украины. Он посылал радиограммы до того часа, пока на улицах города не появились советские войска.

Затем — еще более разносторонняя подготовка в разведотделе. И вот новое задание: Прага.

Казалось бы, неисповедимы жизненные тропы, выведшие на одну дорогу Степана Сулигу и второго участника операции — Яна Колара. Украинец из прикарпатской Руси, из села неподалеку от Мукачева, он еще до войны служил в чехословацкой армии, окончил школу военных радистов. Когда нацисты оккупировали Чехословакию, Ян перешел границу Советского Союза. А когда на советской земле, в Бузулуке, началось комплектование первого чехословацкого батальона подполковника Людвика Свободы, он одним из первых вступил в этот батальон. Пулеметчик. Инструктор школы сержантов. Инструктор школы войсковых разведчиков… В составе 1-й Чехословацкой бригады он участвовал в боях за освобождение Киева, вместе с ней первым вступил на Крещатик. За Киевскую операцию он был награжден Чехословацким Боевым Крестом и досрочно произведен в вахмистры. После освобождения Киева Колар участвовал в боях под Белой Церковью. Здесь и вызвал его в штаб генерал Свобода: «Посылаю в Москву для подготовки к выполнению специального задания». Ян тренировался в воздушно-десантной бригаде. Решение командования: «Учитывая хорошее общее, политическое и военное развитие, может быть использован для ответственного задания в тылу противника». Вскоре приказ: прибыть в распоряжение штаба 1-го Украинского фронта.

В Ченстохове за несколько дней до вылета в тыл Ян и познакомился со Степаном Сулигой.

4

Каждый шаг разведчика в тылу врага — шаг навстречу неожиданностям и непредусмотренным опасностям, как бы тщательно ни готовился он к операции, какие бы варианты различных ситуаций ни отрабатывал.

Перед отлетом Сулиге был дан адрес конспиративной квартиры: деревня Неханице, дом 25. Хозяин — молодой рабочий Йозеф Глухи. Пароль: «Иосиф приветствует Карла». Затем с помощью Глухи разведчики должны связаться с Верой Цырыновой, а через нее и с другими подпольщиками. Кроме того, Сулига получил адрес явки Любомира. Пароль: «Над Влтавой кричат чайки». Колар об этом адресе не знал.

Итак, первое: добраться до деревни Неханице.

Приземлились они на поляне. Поодаль черная стена деревьев. Это уже хорошо, в лесу легче скрыть следы, спрятать снаряжение.

Они определили направление по компасу, пошли, чутко вслушиваясь в каждый шорох, в каждое дуновение ветра. Но не сделали еще и сотни шагов, как перед ними вырос высокий каменный забор. Двинулись вдоль него. Нет конца-краю. Вот забор повернул под прямым углом. Меж деревьев блеснула замерзшая гладь озера. Проступили высокие строения-башни…

— Это не лес, это парк… — предположил Сулига. — Чье-то поместье. Как бы не нарваться на охрану!

Они перебрались через ограду. Сразу за каменной стеной начиналось поле. Издалека доносился собачий лай. Наверное, за полем деревня. Какая? Куда идти?

Облака стали светлеть. На двух людей в открытом поле сразу обратят внимание. Здесь, вблизи Праги, в каждом населенном пункте, конечно же, фашистские комендатуры, посты жандармерии. Нужно действовать осторожно.

Сулига и Колар перебрались назад в парк. Отыскали место, где деревья были погуще и обросли у подножий кустарником, завалили прелой листвой рюкзаки со снаряжением, а сами накрылись плащ-палаткой.

Только пригрелись — послышались шаги. Приближалось много людей. Прямо к тому месту, где спрятались разведчики. Как легко попались! Сулига достал пистолет, взвел предохранитель. Ян раздвинул ветви и запрещающе замахал рукой. Тут и Степан увидел: идет группа женщин с вилами и лопатами.

Женщины остановились в нескольких шагах от них, начали сгребать только что освободившуюся от снега прошлогоднюю листву, перебрасывать компост. Оживленно переговариваются, тараторят о чем-то своем. Одна, широколицая толстушка, скребет граблями, подбирается все ближе к ним. Сейчас увидит. «Что делать? Или выходить из кустов, но тогда надо как-то объяснить свое здесь присутствие, или притвориться спящими». Так они и сделали.

— Ой! — отпрянула толстушка. — Пьяницы!

Подбежали другие, начали кто во что горазд:

— Вот нализались парни! Теперь замерзнут!..

— У девиц, наверно, нагулялись!

— У, проклятые, стыда нет! А дома, поди, ждут их!..

Сулига и Ян лежат, посапывают, похрапывают. Наконец женщины исчерпали тему, вернулись к своей работе. Через час к ним подъехал на велосипеде мужчина в незнакомой зеленой форме.

— Мы должны что-то предпринять… — обеспокоенно прошептал Колар. — Они, конечно же, сказали этому о нас. Скоро они разойдутся по домам и разнесут по всей округе!

— Выбора нет. Подойди к нему. Если это немец… — Степан выразительно показал рукой. — Выбора нет.

Колар спрятал пистолет в карман. Не вынимая руки из кармана, вышел навстречу незнакомцу в форме. Тот смотрел настороженно.

— Ты чех?

— Чех.

Ян отпустил палец, сжимавший спусковой крючок:

— Тогда будь чехом. Мы бежали с каторжных работ, из Тарновских гор. Помоги нам выбраться на Ясеницы.

— Хорошо. — Мужчина широко улыбнулся. — Помогу!

— А что это у тебя за форма?

— Я лесник, лесник в Протекторатском парке.

«Вон куда их занесло на парашютах! Поверить этому парню или не поверить? Если не поверить, тогда…» Ян крепче сжал в руке пистолет.

— Как тебя зовут?

— Ярослав Ира. — Парень почувствовал то ли в голосе, то ли в движении руки Колара угрозу. — Не сомневайтесь, помогу.

— И предупреди женщин, чтобы не трепали языками.

Ира собрал в отдалении женщин, поговорил с ними. Вернулся.

— Пошли.

Теперь уже в открытую они втроем шли по дороге, останавливаясь только для того, чтобы пропустить колонны гитлеровских автомашин.

У развилки Ира остановился:

— На Ясеницы — сюда. Счастливо!

Они подождали, пока лесник укатит на своем велосипеде за холм, и повернули в противоположную сторону. Теперь до Неханице было рукой подать.

Нашли дом, крайний от леса. Колар постучался. Выглянула пожилая женщина.

— Иосиф приветствует Карла!

Женщина вытаращила на него глаза:

— Какого Карла? — Посмотрела как на дурака.

— Это дом Глухи?

— Да.

— Мы — приятели Йозефа.

— Его нет дома, приедет из города только вечером.

— Можно обождать?

Хозяйка пропустила их в дом. В доме старик, молодые женщины. Ни о чем не расспрашивают, видимо, что-то знают или догадываются. Накормили, приготовили постели:

— Отдохните с дальней дороги.

К вечеру приехал Йозеф Глухи, парень лет двадцати пяти, темноволосый, светлоглазый, с грубоватым рабочим лицом.

Сразу же решили идти за снаряжением и рацией, оставленными в Протекторатском парке.

Теперь уже добирались напрямик, через поля. Вот и каменная ограда парка.

— Это счастье ваше, ребята, что прыгнули сюда. Везде вокруг немецкие гарнизоны и патрули.

— Счастье? А вдруг Ира выдал? Может, за оградой засада? — с сомнением проговорил Колар.

Сулига проверил оружие:

— Стойте здесь. Если услышите стрельбу, бегите. Если все в порядке, я два раза свистну.

Он вскарабкался на ограду, спрыгнул в парк. Тишина. Очень неприятная тишина…

В этот предвечерний час в суровом безмолвии замерли могучие дубы, тисы, сосны. Во всем парке — ни души.

Степан прокрался к тому месту, где они спрятали вещи, подхватил оба рюкзака и скорее назад. Каждое мгновение ждал за спиной окрика или выстрела.

Они ожидали выстрелов в спину, и когда торопливо уходили от парка — без дорог, через ямы, по тонкому льду ручьев.

Теперь Йозеф Глухи повел их не к себе домой, а в лес, на хутор.

— Здесь дача моего приятеля Фиалы. Здесь безопаснее.

Домик запущенный, все под слоем пыли: с прошлого лета, видно, никто не был. Выстуженный.

— Хорошо. Теперь давай обсудим план действий. Нам нужно встретиться с Верой Цырыновой.

— Я работаю вместе с ней на заводе «Аэро». Завтра же предупрежу.

— И подумай, кого еще можно привлечь к работе.

— Хорошо…

Йозеф ушел домой, в Неханице. А они, дождавшись условленного времени, на рассвете 20 февраля, включили рацию и в первый раз вышли на связь:

«Приземлились благополучно. Приступаем к выполнению задания. Сулига. Колар».

В ответной радиограмме Большая земля пожелала им бодрости и успеха.

Они еще не успели свернуть рацию, как услышали: в входных дверях поворачивается ключ.

«Преданы!» Они схватились за автоматы.

Дверь распахнулась.

— Не стреляйте! Прошу вас! Йозеф — мой друг.

Незнакомый человек с интересом оглядывал Яна и Степана, разворошенные рюкзаки:

— Я хозяин этого дома, Фиала. А вы те самые советские парашютисты?

Вот это конспирация! Если так пойдет и дальше, то через день не останется ни одного человека во всей Чехии, который бы не знал о них… И эта лесная дача не подходит: почему зимой здесь находятся какие-то люди?

Нет, надо как можно скорее уходить отсюда.

5

Степан познакомился с Верой Цырыновой на третий день после прыжка с самолета.

С Йозефом Глухи он стоял на Карловой площади, у здания городского уголовного суда. Молодая красивая женщина подошла к ним, приятельски кивнула Йозефу, его взяла под руку:

— Пошли!

Прижалась плечом. Заворковала. Со стороны — милая парочка. Опытом разведчика Сулига сразу оценил: «Работает хорошо». А она прошептала:

— Вы ужасно одеты. Чисто русский вид. Особенно эти сапоги!

Поехали трамваем. У него не оказалось денег, чтобы заплатить за билет. Заплатила она. Это тоже не принято в Праге. Могут обратить внимание.

Нужно ехать за двадцать километров, в городок Лиса-на-Лабе. Поездом не решились: по вагонам непрерывные проверки. Добрались автобусом до окраины Праги, а оттуда — пешком.

По дороге Сулига из разговора с Верой дополнил то, что уже узнал от Йозефа.

Муж Веры, Карел Цырын, работает в Праге на заводе «Аэро». На заводе активная подпольная организация. Карел уже долгое время участвует в ее деятельности. Выносит с завода материалы, из которых партизаны изготовляют мины. Бросают их на железнодорожные платформы с готовой продукцией — двухмоторными истребителями. Две такие мины сама Вера подложила в заводскую котельную. Одна мина взорвалась, другую обнаружили. Карел распространяет и листовки. Все связанные с ним люди готовы помогать советским разведчикам. Как раз к Карелу Цырыну и пришел прежде всего Вавринец Корчиш, пробравшийся в Прагу из главного штаба партизанского движения Словакии.

— А откуда Корчиш узнал о вашем муже? — осторожно спросил Степан.

— Не беспокойтесь. — Вера улыбнулась и добавила по-русски: — Вавринца я знаю с детства.

— А откуда вы знаете русский язык?

Вера рассказала. Оказывается, ее отец, Йозеф Олива, в гражданскую войну сражался красноармейцем за свободу Советской России. Позже, в 1926 году, с одной из групп чехов он приехал в СССР работать: тогда коммунисты из многих стран приезжали помочь молодому государству рабочих и крестьян твердо встать на ноги. Вера в ту пору была совсем маленькой девчонкой. Они жили в Николаеве. Вернулись в Чехословакию уже в тридцатых годах.

— Надеюсь, отец вам понравится, — закончила Вера. — Кстати, безопаснее всего вам жить у него в доме, в селе Точна.

В Лисе-на-Лабе Сулига встретился с мужем Веры, Карелом Цырыном. Он долго беседовал с ним и понял, что рабочий-подпольщик с завода «Аэро» хороший организатор, опытный и мужественный человек. Степан решил поручить ему руководство одной из уже складывавшихся резидентур — группой «Козак».

Степан предупредил его:

— Диверсиями на заводе больше не занимайтесь. Отныне для вас главное — разведка.

Буквально с первого дня группа «Козак» стала собирать ценнейшую информацию. Карел помимо завода «Аэро» взял под контроль оборонительные сооружения по реке Лабе. Вместе с Верой они держали под наблюдением также полигон танковых дивизий СС в соседних Мильовицах и крупнейший в районе Праги завод взрывчатых веществ во Влашиме. Товарищ Карела, железнодорожник Йозеф Кажа, работавший на станции Лиса, узнавал о перебросках германских войск, о снабжении фронта, о разбитых частях, возвращающихся с передовой. Он вел учет буквально каждого вагона. Так же активно работали и другие члены разведывательной группы. Благодаря этому штаб фронта мог воссоздать полную картину положения во вражеском тылу, на северо-восточных рубежах Праги.

Все сведения стекались к Вере Цырыновой. И она, взяв на себя полную риска обязанность связной, регулярно отправлялась на встречи с Сулигой. И сам Степан дважды в неделю наведывался в Лису-на-Лабе.

Обосновался он, как посоветовала Вера, у ее отца, в селе Точна. Село — цепочка хуторов вдоль леса. Дом Оливы ничем не выделяется среди других: две комнаты внизу, одна наверху, огород, пчелы, столярная мастерская… Старик встретил с распростертыми объятиями:

— Молодцы, что прибыли! Одно ваше появление, ваше мужество вселяют в нас боевой дух!

Одновременно с группой «Козак» работала и группа «Дуб», руководство которой Сулига поручил Йозефу Глухи. Чрезвычайно важные материалы добывал Мирослав Затржепалек, бывший офицер, опытнейший разведчик. Он узнал о размещении шестидесяти тысяч немецких солдат в районе города Мельник, о приказе создать трехмесячный запас продовольствия для ста тысяч солдат в районе Моравской Остравы, Оломоуца и Брно.

Встретился Сулига и с Любомиром. Пароль «Над Влтавой кричат чайки» сработал безотказно. Группа Любомира «Милада» уже была в полной готовности к действиям.

Сулига распределил силы так, чтобы донесения одной группы в какой-то степени контролировали и перепроверяли сведения, добываемые другой. Деятельность разведчиков развертывалась все шире. По времени она совпала с важными событиями, происходившими на фронте.

Шесть лет томилась уже Чехословакия под пятой гитлеровских оккупантов. В телеграмме, присланной в адрес Советского правительства чехословацкими патриотами- подпольщиками в канун Нового года, говорилось: «Мы уверены, что 1945 год будет годом нашего освобождения от немецко-фашистского варварства, освобождения, которое принесет нам так страстно ожидаемая наша освободительница — Красная Армия».

И Красная Армия предпринимала героические усилия, чтобы скорее принести освобождение порабощенным народам. Развернув боевые действия на территории Чехословакии осенью сорок четвертого года, советские войска упорно продвигались вперед, каждый свой шаг оплачивая кровью. Наши армии имели полуторное превосходство в живой силе. Вдвое больше было у нас артиллерии, в два с половиной раза — танков. Однако поросшие густыми лесами горы, отсутствие густой сети дорог играли на руку противнику. Коммуникации советских войск растягивались. А на гитлеровскую армию в ближнем тылу круглосуточно работали крупнейшие военные предприятия: заводы «Шкода» в Праге и Пльзене, оружейные заводы в Брно, заводы жидкого топлива в Мосте… Какую продукцию они производят, сколько куда направляют?

Разведчики под руководством Степана Сулиги установили, что в Прагу поступают стволы того калибра, которые устанавливаются на тяжелых немецких танках «тиграх». Провели расследование. Оказалось — из Пльзена. Определили место расположения кооперированных танковых заводов в обоих городах.

Еще сообщение: появились новые типы бомбардировщиков, несущих на себе истребители. Сколько их? На какие аэродромы базируются? Скоро были получены ответы на эти вопросы.

Поступило задание штаба фронта: уточнить дислокацию гарнизона противника в Моравской Остраве, систему оборонительных укреплений. Один из разведчиков группы «Милада» выехал на место. Через три дня в штаб ушла радиограмма с точными данными, с сообщением о том, что гитлеровцы приготовились к длительной обороне. На улицах — закопанные в землю танки, самоходные орудия. Наступление в лоб приведет к большим потерям…

Позже Сулига узнал: советские войска взяли Остраву в кольцо, движутся дальше, на Оломоуц.

В лесу под Лисой-на-Лабе — большое количество артиллерии и танков. С воздуха их не обнаружить: они закамуфлированы сетями, ветвями деревьев. По переданным координатам нагрянула краснозвездная авиация, разнесла все в пух и прах…

— Донесений собиралось так много, что Ян Колар, обосновавшийся в доме Йозефа Глухи, не в состоянии был их все обрабатывать и срочно передавать, хотя работал дни и ночи, спал не больше двух-трех часов в сутки.

Сулига решил запросить в помощь новых радистов.

Штаб фронта ответил:

«Согласны. Подготовьте место выброски парашютистов, квартиры и условия для работы».

Поздним вечером над лесом около Неханице стал делать круги самолет. На поляне вспыхнули три костра. В небе повисли купола парашютов.

Условные сигналы. Обмен паролями. И вот уже оба парашютиста на конспиративной квартире в селе Псари, в домике отставного полковника Юлиуса Филиппа.

Сулига и Колар придирчиво знакомятся с новыми товарищами. Юрий — двадцатипятилетний Зенон Чех из городка Коломыя, Станиславской области, еще до войны служил радистом в Красной Армии, в полку связи. Поляк по национальности, в 1943 году он вступил в 1-ю Польскую армию, сформированную на территории СССР. Был заместителем командира радиороты. Потом — специальная разведподготовка. Держится уверенно. Готов немедленно начать работу. Что ж, добрая подмога!

Второй, Тадеуш, — совсем молод, на вид застенчив, лицо болезненное. Земляк Сулиги — белорус из-под Пинска. Настоящее его имя — Павел Зуйкевич. Застенчивость и болезненность — отпечаток, который наложила на него нелегкая жизнь. Перед войной он учился в школе, вступил в комсомол. Война застала в постели, с жестоким воспалением легких, поэтому не мог уйти с Красной Армией. Когда выздоровел, включился в работу комсомольского подполья. Попал в облаву, отправили на каторгу в Германию. Работал в Ганновере. Пытался бежать. Не удалось, угодил в концлагерь. Там заболел туберкулезом и как непригодный к труду был отослан на родину. В пути познакомился с такими же искалеченными горемыками. Общими были у них не только болезни, но и испепеляющая ненависть к врагам, надругавшимся над их молодостью, их жизнью. Они решили включиться в партизанскую борьбу против оккупантов. До дома Павел так и не доехал: в Каменец-Подольской области удалось связаться с партизанским отрядом Миронова, действовавшим в районе Шепетовки, Проскурова, Старо-Константинова. Через полгода отряд соединился с частями наступающей Красной Армии. Партизаны влились в 141-ю Киевскую дивизию. Но Зуйкевича после медицинской комиссии ждал приговор: субкомпенсированный туберкулез легких — не годен, со снятием с учета. Дивизия ушла вперед… Но он не может оставаться в тылу, он должен воевать! Павел пришел в Проскуровский горком комсомола: «Пошлите в армию, готов на любую работу, только в армию!» Пообещали, но пока что направили лечиться. Когда поправился, предложили в разведку. Почему в разведку? Может быть, потому, что он знал польский, немецкий и французский языки, знал обстановку во вражеском тылу. Может быть, почувствовали: он так ненавидит фашистов, что не струсит, не дрогнет. Подготовка на радиста, успешное проведение дальних радиосвязей, заключение: «Практика прошла отлично». И вот Павел — Тадеуш в тылу врага, в уютном домике полковника Филиппа, в двадцати километрах от Праги…

Сулига решил переправить Юрия в Збраслав на квартиру к Франтишеку Хлада, где он сможет сразу же приступить к работе. А Тадеуш останется пока у полковника. Как раз сейчас создается новая разведгруппа в Жамберке, и он будет радистом при ней.

С конца марта часть информации стала поступать в Збраслав. Юрий жил и работал в сарае на усадьбе Франтишека. В сарае сено и крольчатники. Пищу хозяин приносил в корзине, маскируя ее свежей травой для кроликов. Так же приносил и разведданные. Во время радиосеанса Франтишек всегда работал в огороде и, если что, подавал сигнал. Юрий шифровал донесения ночами в доме хозяина, когда все ложились спать. Радиосвязь была хорошая. Штаб сообщал: «Результатами довольны».

6

В воскресенье, 3 апреля, Сулига приехал в Неханице, к Колару, привез новые разведматериалы для передачи в штаб фронта. Обсудили, как перебросить Тадеуша во вновь организованную группу в Жамберке. Члены группы, ассистенты генерал-коменданта криминальной полиции Праги Чижинский и Челеда предлагали перевезти его в почтовом вагоне под видом арестованного. Этот вариант устраивал лучше всего. Гитлеровцы к криминальной полиции относятся с доверием. Назначили дату отъезда Тадеуша на пятое.

Сулига собрался уходить.

— Останься, переночуй, — попросил Колар. — Круглые сутки работаю, как проклятый. Даже поговорить не с кем.

Степан остался. Поздно вечером, когда все легли спать, Ян перевел новые донесения с чешского языка на русский, зашифровал. Рано утром, как обычно, забрался на чердак, достал из тайника под соломой рацию, натянул антенну.

Штаб фронта ответил после первых же ударов ключа. «Молодец оператор», — обрадовался Колар.

— Как слышите?

— Слышу хорошо. К приему готов.

— Сегодня передам пять телеграмм.

Рука начала привычно стучать по ключу.

На чердаке сухо, тепло. Рация у оконца, выходящего на поле и дальний лес. У самого леса отель «Рене». В нем штаб гитлеровской дивизии. Если бы они знали!.. Утро солнечное, блестящее. Весеннее.

Радиограммы, как обычно, емкие, с важными сведениями: о размещении штаба командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала Фердинанда Шернера в поезде на станции Яромерж, о пятистах танках, прибывших на полигон в Мильовице, о секретном заводе, расположенном в семи тоннелях перекрытой железной дороги от Бранника на Йелове и выпускающем части для Фау-1 и Фау-2, о новых оборонительных сооружениях на рубежах Праги — на Лабе и Влтаве и, наконец, составленный Чижинским список сотрудников пражского гестапо с указанием их домашних адресов.

Колар передавал все утро, часа два подряд. Конечно, нарушение инструкции, по которой полагалось быть в эфире не более получаса. Но ведь эти сведения так важны штабу фронта. К тому же столько недель он ежедневно работал на рации по несколько часов — и все сходило нормально. Чувство опасности притупилось. Правда, во время последнего сеанса при приеме он услышал на своей волне радиопомехи чужой станции. Колар сообщил об этом в штаб, попросил переключиться на другую волну. Начал передавать. Но чужой ключ застучал и на новой волне. Ян попросил штаб изменить позывные и перейти на третью резервную волну. Чужие помехи исчезли. Что это: вражеские пеленгаторы или просто штабные радиостанции, которых так много вокруг?..

Колар отмахнулся от тревожных мыслей: риск есть риск, на то они и разведчики. Тем более что это последняя передача из Неханице. Через день он переберется на другую квартиру, в другое село.

— Как приняли?

— Приняли хорошо. До следующей встречи!

Оператор замолчал. Колар выключил рацию. Листки с зашифрованными радиограммами оставил в аппарате до следующего сеанса. Тоже нарушение правил. Но, если в штабе что-нибудь не разберут, он сможет повторить.

Спустился вниз, в комнаты. На столе уже стыл завтрак.

И в этот момент в дом вбежала сестра Йозефа Глухи Мария:

— Какие-то люди идут к дому от леса!

Со стороны села послышался шум автомашин, лай собак.

Колар бросился на чердак. Через окошко увидел: по полю, по озими, приближаются, растянувшись цепью, люди в военном и в штатском, собаки на длинных поводках.

«Что делать? Оружие здесь же на чердаке. Отстреливаться? Гитлеровцы уничтожат тогда всю деревню. Застрелиться? Но может быть, это обычная облава? А у меня и у Сулиги документы в порядке. Только бы не нашли рацию».

Ян завалил тайник с рацией всяким хламом. Открыл дверь чердака. Стал спускаться вниз.

— Руки вверх!

Два эсэсовца навели на него шмайсеры.

Показать удостоверение или прикрыться «легендой»? Удостоверение могут проверить. Значит, «легенда».

В комнате у стены уже стоят, подняв руки, Сулига, старики Глухи, Мария. Комната, весь дом, двор заполнены эсэсовцами. Главный — сухопарый мужчина в штатском, в пенсне.

Первый вопрос:

— Где рация?

— Я ничего не знаю. Я беженец из трудового лагеря. Его разбомбили…

— Обыскать!

Нашли удостоверение, которое сделал для него Чижинский.

— Ого! — Удивленно поднял брови мужчина в пенсне и прочитал вслух: — «Господин Ян Колар является писарем протекторатской криминальной полиции. Генерал-комендант полиции Праги комиссар Шейнога…»

Мужчина повертел в руках черное удостоверение:

— Подпись и печать настоящие. Любопытно… Откуда это удостоверение?

Все. Теперь только молчать.

С чердака спустился эсэсовец:

— Герр доктор Хорнишер, найдена рация и в ней пять зашифрованных радиограмм.

«Алоис Хорнишер! Сам начальник отдела IV-2!» Только полчаса назад Колар передал о нем в штаб подробные данные: Хорнишер — начальник отдела контршпионажа пражского гестапо.

— Московские гости? Приятно познакомиться.

Хорнишер взял у эсэсовца листки радиограмм, поднес к пенсне:

— Что-то оригинальное. Итак, прежде всего шифр, а потом об остальном.

— Я не знаю никакого шифра.

— Сейчас напомним.

Удар. Еще удар.

— Вспомнил?

— Нет.

Удар. Удар. Его валят на землю, начинают бить сапогами.

— Нет! Нет!

— Раздеть! Применить острый допрос!

Сорвали одежду, поволокли в сарай. Скрутили руки. Гитлеровцы забрались на стреху, натянули веревку, подвесили на вывернутых руках. Выворачивались суставы, рвались сухожилия.

— Шифр!

Нет, пусть лучше убьют — он не может выдать шифр! Этим шифром он передавал не только сведения о враге. Если они перехватили предыдущие радиограммы… В них списки людей, которые сотрудничали с ними, фамилии и адреса патриотов. Нет!..

Они били его — подвешенного, распятого. Он потерял сознание. Спустили на землю. Облили водой. Он открыл глаза.

— Шифр!

Он замотал головой.

Его выволокли во двор. Вдоль забора уже толпились согнанные со всего села жители. На земле валялся окровавленный Сулига.

— Фас!

Черные овчарки, спущенные с поводков, бросились на них. Люди закричали от ужаса.

Хорнишер вытер со лба пот:

— Советские свиньи, тупые животные! Но мы заставим вас заговорить!

Он приказал убрать собак, одеть арестованных. Одежда не налезала на них, пропиталась кровью.

— Во дворец Печека!

Дворец Печека — штаб-квартира пражского гестапо, страшный фашистский застенок.

Их выбрасывают из машины в каменном дворе-колодце, как разделанные туши, и волокут на второй этаж.

Комната № 102. Здесь не так грубы, как в первые часы ареста. Здесь изощренны. Здесь пытают электротоком, а потом усаживают в мягкое кресло, все в запекшейся крови, и предлагают сигарету. Здесь в специальных флаконах кислоты, которыми брызгают в открытые раны. А потом снова в кресло — и бокал содовой.

— Нам нужно только одно: шифр!

— Нет, нет, нет!

— Ну что ж, мы терпеливы. Отвезти в Панкрац. Завтра снова сюда на допрос. Советую подумать и быть более благоразумным.

Герр доктор Хорнишер закрывает папку начатого дела.

7

«Зеленый Антон» мчится по улицам вечерней Праги. Сулига и Колар лежат, брошенные на пол. Каждый толчок на выбоине дороги пронизывает болью. На скамьях вдоль глухого кузова сидят гестаповцы, держа руки на расстегнутых кобурах.

Автомобиль минует вокзал, Центральный парк, проезжает по узким улочкам, мимо затемненных и безмолвных жилых домов. Поворот. Лязгают ворота. Снова металлический лязг. Машина останавливается. Дверь кузова распахивается.

— Выходи!

Пинками их выбрасывают из автомобиля. Ставят в затылок один другому.

Квадратный двор. С трех сторон — одноэтажные серые здания. Впереди — трехэтажное. Окна в тяжелых решетках.

— Быстрей!

Железная дверь, Еще одна. Длинный сумрачный коридор со сводчатым потолком. Третья дверь не кованая, а решетчатая. За ней — отделение гестапо. Сзади и спереди грохочут сапоги охранников. Звуки гулко разносятся по зданию.

Тюремная канцелярия. Арестованных снова обыскивают. Дежурный гестаповец записывает в толстую черную книгу — журнал-список заключенных:

«№ 35274. Сулига Степан… Дата рождения: 17 марта 1917 года… Дата заключения в тюрьму: 4 апреля 1945 года, 21 час. Причина ареста: IV-2. ВI…»

«№ 35275. Колар Ян… Дата рождения: 3 ноября 1918 года… Дата заключения в тюрьму: 4 апреля 1945 года, 21 час. Причина ареста: IV-2. ВI…»

ВI — подотдел по борьбе с советскими парашютистами отдела контршпионажа пражского гестапо.

— Распишитесь.

Кругом серо-зеленые эсэсовские мундиры. Бляхи со свастикой на обшлагах. У стола стоит невысокий мужчина с заложенными за спину руками. В петлице знак обервахмейстера. К борту мундира приколота черно-бело-красная ленточка «за заслуги в борьбе с внутренним врагом». У ног черная овчарка с умными блестящими глазами. Заочно они уже знакомы с этим человеком: Соппа, начальник тюрьмы Панкрац, жестокий, беспощадный садист.

Сулига и Колар расписываются в книге. Потом Соппа привычным движением выносит руку из-за спины и наотмашь бьет их по лицу. Это его «роспись» в приемке арестованных. После того, что они уже перенесли, его удар — отеческая ласка. Овчарка подходит к ним, обнюхивает. Тоже знакомится…

— В камеры!

Их подталкивают:

— Быстрей! Бегом! Лос! Лос!

Они бегут. Из последних сил. Решетки. Решетки. Кафельный гулкий пол как шахматная доска, в черных и белых квадратах.

— Лос!

Люди, оказавшиеся в коридорах, шарахаются в двери камер. Когда ведут новых заключенных, никто не должен их видеть. Черные стены, черные радиаторы, черные поручни лестниц. Матовые стекла на окнах. Белые потолки.

Сулига — камера 109. Колар — камера 138. Закрываются тяжелые двери. Щелкает замок. Лязгает засов. Все. Тишина. Соломенный матрац вдоль стены. С подвесной койки у другой стены сползает косматый старик, склоняется над Коларом:

— Ой-е-ей! Весь синий…

«Ничего. Главное — самые страшные первые сутки позади. Главное — выдержал. И теперь тишина…»

Колар лежит на тюремном матраце. Старик причитает над ним. Ян не может пошевелить ни шеей, ни даже пальцем. Все тело распухло и почернело. Разве может выдержать такое человеческий организм? Может! Если может тело, то еще больше может выдержать воля. Решение простое, и от него на душе легко: нет, и все! Конечно, ничего они не добьются и от Сулиги. Но почему их схватили? Гитлеровцы запеленговали станцию или в группу проник провокатор? Кто арестован еще кроме них и семьи Глухи? Если только они, то другие группы смогут продолжать работу, а радисты Юрий и Тадеуш — передавать сведения в штаб фронта. Только бы знать!

8

— Товарищ подполковник, Колар не выходит в эфир с 4 апреля. Юрий — с 7. Тадеуш вообще не передал ни одной радиограммы.

— Что это может значить?

Подполковник Соболев задал этот вопрос не столько начальнику радиослужбы, сколько себе.

— Они должны были переменить конспиративные квартиры. Но они замолчали все трое. Может быть самое худшее…

— Проверьте с помощью других источников, — приказал Соболев и вызвал помощника. — Дайте дело всей группы.

Несколько желтых папок с грифом «Совершенно секретно». В них все об этих людях, посланных туда, за линию фронта. Эта группа, условно названная «Лукашевич», — одна из самых ценных и важных среди групп, засланных штабом 1-го Украинского фронта в глубокий тыл врага. Разведчики сумели легализоваться в труднейшей обстановке — в районе Праги, где гестапо и абвер развернули широкую агентурную сеть. Почти полтора месяца они передавали в штаб фронта обильную информацию о противнике из района вокруг чехословацкой столицы. Они передавали информацию особой важности. Что же с ними случилось? Что стало с другими членами группы?..

9

Широкая мраморная лестница. Хрустальные люстры. Обшитые дубом стены. Лепные потолки. Дворец Печека, банкира и владельца шахт Остравы. Перед приходом нацистов Печек удрал за океан. А его роскошный и аляповатый дворец пришелся по вкусу оккупантам: в нем обосновался главный штаб тайной государственной полиции гитлеровцев в Праге. Чехи презрительно прозвали дворец Печкарней и обходили его за много кварталов.

Однако Сулига и Колар, приезжавшие в Прагу на встречи с членами разведгрупп, назначали свидания чуть ли не у самых дверей гестапо. Как говорится в чешской пословице, «под свечкой всегда темно…»

Теперь им довелось увидеть дворец изнутри. Не анфилады залов с рассыпанными по паркету цветными бликами витражей — помещения для арестованных и для допросов были наглухо отгорожены от остального здания. Здесь стоял запах крови, и казармы и сами стены, казалось, кричали от боли.

После тюремной канцелярии Панкраца Сулига и Колар больше не видели друг друга, хотя день за днем проходили один и тот же крестный путь. Вот записи, сделанные рукой самого Колара:

«Меня начали бить по голове и лицу. Потом связали руки, натянули их на колени, продели палку, перевернули и начали бить палками. Ломавшиеся палки заменяли новыми, уставших гестаповцев сменяли другие. Потом стали бить резиновой плеткой с железным наконечником. Вытянули из комнаты за волосы так, что все волосы остались в руке тянувшего. Но сознание я не терял, я очень боялся потерять сознание. Вечером того же дня меня отвели в подвал и поставили у стены. Я думал, что расстреливают. Хотелось только, чтобы поскорее, чтобы скорее прекратились эти страшные мучения… После этого посадили в одиночную камеру смертников. Затем отвезли в Панкрац. Затем снова отвезли в гестапо. И снова допросы: где учился разведработе, куда летели, какие позывные, время работы, шифр, какой сигнал дан мне на случай, если гестапо заставит меня работать… В гестапо были подготовлены девять листов с вопросами. Каждый вопрос задают по нескольку раз. Если приходится выдумывать, человек очень легко запутывается. Каждый день водили меня на допрос и каждый день пытали. Но я знал, что мучаюсь за свободу, за родину, за народ. Помнил, что я не один, что за мной стоит героическая Красная Армия и армия Чехословакии. Эти мысли облегчали мои мучения. Я представлял себе, что миллионы людей думают о свободе, помнил героический поступок Зои Космодемьянской. Все это давало мне мужество, чтобы не бояться смерти. Много раз я желал, чтобы она скорее пришла, чтобы меня поскорее убили. Я решил не говорить в гестапо ничего. Лучше погибну, но не оскверню свою честь, свой народ, оправдаю доверие верховного командования…»

Точно такие же слова мог бы написать и Сулига. После утренних допросов, в перерыве, когда у пунктуальных палачей наступал час обеда, заключенных волокли из комнат пыток вниз, в просторный зал, и рассаживали вдоль стен. Зал, в котором в ожидании новых допросов томились несчастные, неизвестно кем и когда был иронически назван «кинотеатром»… Заключенные должны были здесь сидеть лицом к стене, выпрямившись, положив руки на колени. Сидеть, не шелохнувшись, час и два, а то и целый день. Невольное движение — и на голову обрушивается удар тяжелой дубинки: шесть гестаповцев возвышаются над узниками, восседая на высоких стульях, и зорко наблюдают за порядком. На стене объявление готическим шрифтом на немецком языке и на чешском: «Внимание! Если заключенные, находящиеся в этой комнате, попытаются без разрешения говорить, они будут наказаны трехдневной голодовкой и стоянием». Тем, кто наказан, гитлеровцы прикрепляли к колену металлический угольник специальной конструкции. Стоит немного согнуть в колене затекшую ногу — и угольник неумолимо зафиксирует это. И неумолимо последует новое истязание…

Да, «…„кинотеатр“ во дворце Печека — совсем не радостное воспоминание. Это преддверие застенка, откуда слышатся стоны и крики узников, и ты не знаешь, что ждет тебя там. Ты видишь, как туда уходят здоровые, сильные, бодрые люди и после двух-трехчасового допроса возвращаются искалеченными, полуживыми. Ты слышишь, как твердый голос откликается на вызов, а через некоторое время голос, надломленный страданием и болью, говорит о возвращении. Но бывает еще хуже: ты видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным взглядом, а вернувшись, избегают смотреть тебе в глаза. Где-то там, наверху, в кабинете следователя, была, быть может, одна- единственная минута слабости, один момент колебания, внезапный страх за свое „я“ — и в результате сегодня или завтра сюда приведут новых людей, которые должны будут от начала до конца пройти через все эти ужасы, новых людей, которых былой товарищ выдал врагу…».

Это слова не Сулиги или Колара, а Юлиуса Фучика. Он был схвачен гестапо на три года раньше, в 1942 году, тоже в апреле, и прошел по всем ступеням Печкарни и Панкраца. Его камера № 267 находилась на этаж выше, почти над самой камерой Яна. Юлиус Фучик был казнен гитлеровцами в сентябре 1943 года. Но дух мужества и человеческого долга словно бы пропитал камни тюремных стен. За всю историю Сопротивления исключительно редки были здесь случаи трусости и предательства. Зато даже тюремщики запомнили и прониклись уважением к коммунистам, брошенным нацистами в этот ад…

Не случайно прозвали заключенные зал ожидания «кинотеатром». Желтая, в паутине трещин и налете пыли стена, на которую должен часами смотреть арестант, как на экран кинотеатра. Голый экран? Нет! «Все киностудии мира не накрутили столько фильмов, сколько их спроецировали на эту стену глаза подследственных, ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене, о детях, о разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы о мужественном товарище и о предательстве…о крепком рукопожатии, которое обязывает, фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, сомнения и надежды…» Это тоже слова Фучика из его «Репортажа с петлей на шее».

Фильмы о собственной жизни долгими часами видели на этом желтом экране Сулига и Колар…

Думал ли Степан, что весь его долгий и трудный жизненный путь может закончиться вот так: гестаповским застенком, «кинотеатром» во дворце Печена? Да, думал. И готовился к этому. Он непрерывно воевал против фашизма с того тридцать восьмого испанского года — и каждый день этой войны был полон риска. Сотни раз уже подстерегала его смерть. Что ж, он немало сделал. Хотя жаль, что все оборвалось в самые последние дни войны. А так хочется жить!..

10

Камера — семь шагов от двери до окна, семь шагов от окна до двери. Окно — это только название. На самом деле шесть маленьких матовых стекол под потолком, семь прутьев. А дверь — тяжелая, прошитая железным листом, с двумя запорами и еще с цепью, с отверстием, в которое тюремщик просовывает миску с бурдой. Рядом с дверью параша. Один заключенный спит на откидной койке, другой — на полу.

Сулига — на полу. Отсюда, снизу, сводчатый потолок камеры кажется высоким, матовые стекла, за которыми воздух, — недосягаемыми.

Но если есть силы подняться с матраца и передвигаться, хотя бы цепляясь за стены, каждое утро нужно выходить на двадцатиминутную прогулку. Нужно и тюремщикам, чтобы теплилась в заключенном жизнь для дальнейших «острых допросов». Но особенно нужно самому заключенному, ведь это встреча с товарищами, чуть ли не единственная возможность обменяться немым приветствием, получить заряд бодрости на будущее, попытка восстановить цепь случившегося.

Тюремный двор — квадрат, огороженный серыми стенами в решетчатых окнах. С трех сторон — корпуса камер, прямо — здание суда. А справа в углу — башенка с часами. Иногда кажется, что стрелки их недвижимы, а иногда — что мчатся с бешеной скоростью. Особенно когда невольно подумаешь о том, как мало им осталось бежать для тебя. Нет, об этом — не сметь думать!

Тюремный двор — бетонные плиты по краю. Потом кольцо щебенки, будто здесь тренировочная дорожка для спринтеров. В центре двора газон. Летом на нем густо зазеленеет трава. Уже и сейчас, под апрельским солнцем, дружно пробиваются ее нежные стрелки. Можно украдкой сорвать травинку, положить на губы — и почувствовать сок жизни.

Гестаповцы стоят по четырем углам двора и на газоне, а заключенные гуськом бегают по кругу и по команде делают упражнения.

— Лос! Лос! Айн! Цвай! Драй!..

Если заключенный еле жив и есть разрешение от врача, он может неторопливо ходить по малому кругу, глубоко вдыхать свежий воздух и нежиться под солнцем.

В дальнем корпусе ухает гильотина «секирарни». Значит, снова заседает военный трибунал. В эти дни он заседает почти непрерывно. И каждый удар гильотины, от которого содрогается вся тюрьма, означает: казнен еще один боевой товарищ…

Узники Панкраца не имели права общаться друг с другом, кроме соседей по камере. Толсты и глухи тюремные стены. Но подобно тому, как где-нибудь в казахстанской степи молва опережает путника, так и в Панкраце вскоре каждый узник узнавал страшную историю тюрьмы, и особенно ее зловещего крыла «А», и болью отдавался в его сердце каждый удар «секирарни». До 1943 года осужденных на смерть гитлеровцы переводили в тюрьму в Дрезден и казнили там. Но все шире развертывалось движение Сопротивления — и все яростнее злобствовали в попытках сломить его фашистские суды. В Панкраце оборудовали крыло «А» — отделение смертников. В камеры этого отделения — номера с 32 по 35 и с 38 по 52 — переводились со всей тюрьмы осужденные на казнь. В первый раз тюрьма услышала удар семидесятипятикилограммового ножа гильотины 5 апреля 1943 года. С тех пор с садистской педантичностью гитлеровцы отрабатывали механизм уничтожения. После заседания трибунала осужденным на смерть разрешалась только одна прогулка в неделю, во вторник. Попарно, прикованными один к другому. За день перед казнью мужчин стригли наголо, женщинам зачесывали волосы вверх. Мужчин раздевали по пояс, на женщин надевали рубахи из бумаги. Ровно за двадцать четыре часа до казни каждого переводили в камеру- одиночку. Перед казнью связывали руки впереди и разрешали со связанными руками написать родным последние строки. Письма не отправляли. Затем обреченный снова представал перед трибуналом. Гестаповцы прокуроры Людвиг или Редер зачитывали приговор — и главный палач Алоис Вайсс вел свою жертву в соседнюю комнату, отделенную от трибунала лишь черной занавесью. Здесь пол и стоны были облицованы белым кафелем, под потолком двумя рядами светились матовые шары ламп. Под потолком же на стальном рельсе были укреплены крючья, как в магазине мясника, и с крючьев свисали петли. Это для тех, кто был осужден к смертной казни через повешение. А посреди белой комнаты громоздилось сооружение из дерева и металла, с ремнями и рычагами. Вайсс, его помощники Зауэр и Фиффа пристегивали ремнями жертву к ложу гильотины. Наблюдатель от гестапо засекал время. На всю процедуру полагалось пятнадцать секунд — ни одной больше. И если палачи мешкали, наблюдатель выражал неудовольствие. Впрочем, Алоис Вайсс очень редко нарушал лимит времени, он был профессионалом. Рычагом поднимал нож и педалью освобождал его для свободного падения. Потом он поднимал отрубленную голову и из-за занавеса показывал ее трибуналу. Шланги, работавшие непрерывно, смывали кровь с белого кафеля… Страшно писать об этом. Но без этого не было бы полной правды о фашизме!

По гулким ударам «секирарни» тюрьма вела счет казненных. Их было уже больше тысячи…

Степан Сулига ходит по малому кругу. По большому кругу один за другим бегают под окрики гестаповцев те, кто еще не испытал на себе весь ассортимент пыток. Степан может лишь с трудом передвигать ноги. Сегодня его не радует ни солнечное утро, ни зелень пробившейся травы. Когда его выводили во двор, в шеренге возвращавшихся с прогулки женщин он мельком увидел Веру Цырынову. Вряд ли из группы ее мужа арестована она одна. Значит, провалена и группа «Козак»… Кто арестован еще? Что с Юрием? И продолжают ли действовать группы «Дуб» и «Милада»?

— Прогулка окончена. По камерам! — обрывает мысли Сулиги окрик эсэсовца-тюремщика.

Колар не видел Веры. Но однажды во время очередного допроса в Печкарне за его спиной открылась дверь и он услышал, что в комнату кого-то втащили. Оглянулся. «Полковник Филипп!»

— Узнаете его, полковник?

— Нет.

Стереотипная фраза:

— Сейчас напомним.

Итак, в лапах гестапо и полковник Юлиус Филипп… Как жаль старика! Колар знает его вроде бы совсем недавно, но проникся к нему теплым сыновним чувством. Осанистый, седовласый, но уже с кровавыми следами первых допросов. Но чем может Ян облегчить его страдания? Он тоже сказал:

— Нет, не знаю его…

И снова посмотрел на Филиппа. Полковник встретил его взгляд, опустил веки и горестно покачал головой:

— Бедный, бедный мальчик…

Эти слова относились не к Колару. Ян понял: что-то непоправимое стряслось с юным радистом, который скрывался в доме полковника, с Тадеушем — Павлом Зуйкевичем.

11

В конце апреля 1945 года руководящий комиссар гестапо в Праге Леимер получил указание из Берлина: «Если наступающая Красная Армия воспрепятствует оттранспортированию арестованных, наиболее опасных ликвидировать в ходе особой акции „XVZ“».

По указанию Леимера акция «XVZ» распространялась на советских парашютистов. Кроме того, она касалась всех лиц, которые с этими парашютистами поддерживали связь и оказывали им помощь.

1 мая в черной книге Панкраца — журнале-списке заключенных — против фамилий Сулиги, Колара, всех членов семьи Глухи, Цырыновой Веры, Юлиуса Филиппа, его жены Власты, Франтишека Хлады, Яны Хладовой и Юрия были крупно, карандашом, выведены буквы шифра «XVZ». Этот шифр означал смертную казнь.

1 мая в Праге начались первые стихийные столкновения населения с оккупантами. На следующий день вспыхнули народные манифестации в окрестных городах. Затем поднялись жители деревень северо-восточнее Праги. К ним примкнули партизаны. Восстание охватило и Южную Чехию. В ночь на пятое мая выступили рабочие города Кладно. Несколькими часами позже — рабочие заводов «Шкода» в Пльзене.

5 мая на рассвете восстала Прага. Центры повстанцев: заводы «Шкода», «Аэро», «Вальтер»… Но только в самом городе находилось сорок тысяч вражеских солдат. Им на подмогу Шернер бросил эсэсовские дивизии.

Центральный Комитет Коммунистической партии Чехословакии обратился к народу с воззванием. В нем говорилось: «Железная дисциплина большевистской партии и воодушевление братской Красной Армии служат вам ярким примером».

В течение 6 мая восставшим удалось сдерживать гитлеровцев. Но фашисты повели наступление на Прагу с трех сторон: с севера, с юга и востока. Они начали неуклонно продвигаться к центру города. Силы повстанцев убывали с каждым часом. На город начала делать налеты авиация. Праге грозило уничтожение.

6 мая ударные группировки наших войск начали стремительное наступление на Прагу. Ломая ожесточенное сопротивление противника, советские дивизии продвигались вперед по двадцать — двадцать пять километров в сутки, а танкисты — по пятьдесят — шестьдесят километров. И это с непрерывными боями, по горам, сквозь леса.

В ночь на 9 мая танковые армии 1-го Украинского фронта совершили легендарный восьмидесятикилометровый марш и в 2 часа 30 минут утра достигли окраин чехословацкой столицы.

К десяти часам утра город уже был полностью очищен от гитлеровцев. А на следующий день советские армии замкнули кольцо вокруг основных сил группы армий «Центр». Лишь несколько дивизий группы армий «Австрия», располагавшиеся на флангах, не приняв боя, ушли на запад, чтобы сдаться американцам.

Так завершилась последняя наступательная операция Красной Армии в Великой Отечественной войне против фашистской Германии. В боях на территории Чехословакии советский народ потерял более ста тысяч отважных своих сынов. Об этом подвиге первый президент освобожденной Чехословацкой республики Клемент Готвальд сказал: «Самым главным и решающим условием, самым главным и решающим фактором явились вооруженные силы Советской Армии, союз и братская помощь Советского Союза…»

12

В одном из документов о группе «Лукашевич», составленном буквально в день вступления советских войск в Прагу, говорится:

«Материалов следствия и допроса членов провалившихся групп в канцеляриях гестапо не обнаружено. Есть основание предполагать, что все следственные материалы были уничтожены или вывезены гестаповцами. Аппарат гестапо, находившийся в Праге, убыл в направлении наступающих союзных американских войск. В канцелярии тюрьмы Панкрац был обнаружен журнал, в котором значилось, что все основные участники, в том числе Лукашевич, Колар, Юрий, Глухи и еще несколько человек, были приговорены к смертной казни. Были найдены две радиостанции — радистов Юрия и Тадеуша…»

Нет, не всем гестаповцам удалось бежать к американцам. Доктор юриспруденции, сотрудник пражского гестапо Алоис Хорнишер был арестован органами безопасности Чехословакии вскоре после освобождения столицы. Может быть, в протоколах его допросов — разгадка, почему была раскрыта группа «Лукашевич»?

В отношении ареста советских парашютистов в апреле 1945 года Хорнишер показал следующее:

«В феврале 1945 года службой подслушивания была установлена деятельность нелегального радиопередатчика, находившегося вблизи села Йелове. Дальнейшей пеленгацией было установлено, что передатчик находится в селе Неханице. За передатчиком непрерывно велось наблюдение. Село Неханице было окружено несколькими ротами СС. Пеленгаторы были применены вблизи направления передачи, которое показывало на дом Глухи. В квартире семьи Глухи были арестованы чужие лица, Сулига и Колар. Арестованные были подвергнуты допросу с целью добиться их признания, так как они все упорно отрицали. Были конфискованы передатчик и письменный материал, в особенности — шифрованные радиограммы…»

Пойманный тоже вскоре после освобождения Праги гестаповец Шнабел, принимавший участие в нападении на дом Глухи, а затем и в допросах, в своих показаниях добавил:

«Хорнишер проводил допросы арестованных очень „острым способом“. Степан Сулига был при допросах мучен раскаленными железными предметами, а в раны ему вливали едкие вещества. Зенон Чех — Юра был связан и бит, а затем его привязывали за руки к дереву и опять били до обморока. Так же и парашютист Колар, Глухи и другие арестованные были при допросах очень мучены…»

Однако, как свидетельствовали документы, никто из членов групп «Дуб» и «Козак», кроме перечисленных в книге Панкраца, арестован не был. Не попал в руки гестапо и ни один человек из группы «Милада», с руководителем которой, Любомиром, Степан Сулига поддерживал связь только лично, и никто другой, даже Ян Колар, о существовании «Милады» не знал.

Но ни черная книга Панкраца, ни допросы гестаповцев не давали ответа: что же стало с советскими парашютистами-разведчиками и их помощниками, была ли приведена в исполнение акция «XVZ»…

13

С документами о деятельности разведгруппы «Лукашевич» я познакомился весной 1965 года, накануне празднования 20-летия освобождения Чехословакии. Конечно же, продолжения истории нужно было искать на месте действия. Через несколько дней я уже был в Праге.

Работники министерства внутренних дел ЧССР охотно согласились помочь в поиске.

И вот звонок:

— Адрес Яна Колара: Прага — 5, Коширже, на Шмукыржце, дом 906/21.

— Довоенный адрес?

— Нет, сегодняшний. Колар ждет вас вечером в гости.

Жив бесстрашный радист!

Уютная квартира в доме на холме, на самой окраине Праги. По одну сторону холма — затянутый вечерней светящейся дымкой город, по другую — синие дали полей и рощ…

Вот ты какой, Колар! Время мало изменило его внешность. Радиста сразу можно узнать по старой фотографии. Лишь слегка поредели волосы, и прострочила их седина.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте же, как все было дальше!

Ян не может одолеть волнения от нахлынувших воспоминаний. Бокал с вином дрожит в его пальцах.

— За ваше здоровье!

Он выпивает залпом, отставляет бокал в сторону:

— Да… Я уже знал, что без суда приговорен к смертной казни. Следователям так ничего и не раскрыл, и они уже перестали возить на допросы в Печкарню. Перевели меня в отделение «А», в камеру смертников. Ждал казни… И вдруг утром пятого мая услышал: в соседних камерах, по всей тюрьме поднялся шум, заключенные запели чехословацкий гимн. Услышал возгласы: «В Праге восстание!» Разбил стекло под потолком, увидел: полощется трехцветное знамя! — Радист перевел дыхание: — Но в тюрьме все еще дежурили эсэсовцы. Я ждал, что вот-вот откроются двери камеры и меня расстреляют. Но в коридорах голоса охраны стихли, а над Панкрацем стали кружить фашистские самолеты и сбрасывать на тюрьму бомбы. А мы, заключенные, — в каменных мешках, запертые в четырех стенах. — Он поднял повеселевшие глаза: — Но в пять часов вечера в Панкрац ворвались революционные гвардейцы. Они разбили запоры и освободили нас. Я был очень слаб. Но все жители Праги взялись за оружие. На баррикадах были лозунги: «Только через наши трупы!», «Свобода или смерть!» Я пошел на баррикады. Был ранен в голову. Попал в лазарет. Последние дни восстания были очень тяжелыми. Гитлеровцы с помощью артиллерии и бомбардировочной авиации прорвались к центру. Впереди своих танков они гнали чешских детей и женщин и сами стреляли в них… Но на рассвете 9 мая уже появились ваши танковые армии. О, какое это было счастье!

Колар продолжал рассказывать. После освобождения Праги он поспешил назад, в Панкрац. Как потом уже стало известно, буквально накануне восстания гестаповцы размонтировали «секирарню», ночью гильотину вывезли на Карлов мост и сбросили в Влтаву. А комнаты трибунала и казней заминировали: если вставить в дверь ключ — раздастся взрыв. Но пойманный в час освобождения тюрьмы помощник палача обервахмейстер Зауэр признался, что «секирарня» заминирована, и революционные гвардейцы проникли в нее через окна. Он же показал, в каком месте сбросили на дно Влтавы гильотину, и водолазы достали ее.

— Вскоре поймали и второго помощника палача — Роберта Фиффу. А вот главный палач Алоис Вайсс удрал. Переоделся в одежду заключенного… Знаем: сейчас он живет в Западной Германии. Богач. Ведь за каждого казненного он получал по пятьсот крон…

Колар после установления народной власти был награжден еще одним Чехословацким Боевым Крестом. У него медали: «За храбрость», «За заслуги», советские: «За освобождение Праги» и «За победу над Германией», Почетные грамоты президента республики за участие в революционных боях в Праге, Диплом почетного гражданина села Неханице, откуда он вел радиопередачи.

На следующий день после нашей встречи Колар, работающий геодезистом, отпросился со службы, и мы поехали по местам, с которыми была связана деятельность разведчиков.

В тринадцати километрах от Праги — бывший Протекторатский парк с дворцом, некогда принадлежавшим почему-то испанцу Сильваторе де Рокка. Ныне — любимое место загородных пикников пражан. Вдоль аллей стоят высоченные дубы, тисы, сосны и ели.

— Вот место, где мы приземлились с парашютами!

По дорожке навстречу нам катит на велосипеде мужчина в зеленом френче.

Мужчина притормаживает велосипед. Вглядывается в лицо Колара. И Ян буквально остолбенел:

— Постой, постой! Ира?

— Советский парашютист?

Они бросаются друг к другу, мнут друг друга в объятиях. Потом отступают на шаг. Садовник достает пачку сигарет:

— Закурите?

— Ты тогда точно так же предложил мне сигарету… А я держал руку с пистолетом в кармане.

— Я догадался. Но не боялся. Я сказал: «Я — чех!»

— Да, да! Я тебе дал шоколад и сказал: «Мы убежали из лагеря. Имеем кое-какие вещи… Нам нужно на Ясеницы…»

— Правильно. Я ответил: «Я покажу вам направление». A ты сказал: «Надо спрятать вещи». И спросил, как меня зовут.

— Да. Я записал твою фамилию. Подумал: если он предаст, его расстреляют, когда придут наши.

Они лихорадочно, перебивая друг друга, торопясь, будто кто-то мог их остановить, воскрешали события того утра. Я отошел в сторону, достал блокнот и старался со стенографической точностью записать их разговор.

— Когда вы прятали вещи, я сторожил на дороге.

— Да, да. Все было в плащ-палатках.

— Правильно, в зеленых. У меня еще сохранилась ваша лопатка. Когда я на следующий день пришел, она так и лежала на месте. Забыли.

— Ах, черт возьми… Это ж нарушение конспирации. Но мы торопились.

— А я боялся, что женщины проболтаются. Одна из них была служанкой у секретаря СА. Я ее боялся больше всего.

— Да, я почувствовал, что ты тоже нервничаешь. Я попросил: «Скажи женщинам, чтобы о нас не говорили».

— Они не проболтались. Но пришел еще один человек. Он мне сказал: «Не играй с огнем! Иди в контору, скажи!» А я ему: «Я буду плохим чехом, если скажу. Они бежали из лагеря». И выругал его. И еще был у нас главный садовник Франтишек Краус. Я ему сказал: «Если к вам придет один человек и будет говорить о незнакомых людях, не верьте ему». Он ответил: «Я не дам ему говорить». Наверно, он все понял.

— Ничего себе… Столько людей знали о нас!

— Я боялся. Но оказались все хорошие. Помнишь: я проводил вас на дорогу и сказал: «Можете спокойно идти, никого не встретите, только второго лесника, но он тоже хороший человек». А я посмотрю за вещами, чтобы никто не узнал.

— Да, да. Но я не сказал, когда мы вернемся за вещами, чтобы ты не подумал, какие это ценные вещи.

— Какое мое дело? Но это было ваше счастье, что вы прыгнули сюда, в парк. Вокруг было полно бошей.

— Мы расстались у перекрестка, под дубом.

— Правильно. И ты дал еще одну плитку шоколада. Я ее разломал на кусочки, чтобы дочка и сын не обратили внимания, что шоколад иностранный.

— Ах ты, черт! Вот же глупость! А я как-то не подумал…

— Жена все равно спросила: «Где ты взял шоколад?» Я сказал: «Были важные посетители, я прочитал им лекцию о растениях — и они мне дали». Она поверила.

— Ну и хитрец же ты!..

Они снова закурили, успокаиваясь. Рассказали друг другу о том, как живут сейчас. Ярослав Ира все так же работает садовником в парке. Уже дедушка. Обменялись адресами и договорились обязательно встретиться.

Мы уже далеко отъехали от парка, а Колар все сидел, погруженный в свои мысли, то хмурился, то улыбался, и в глазах его стояли слезы. Не легко возвращаться в прошлое…

Село Неханице. Бывший дом семьи Глухи. Мемориальная доска: «В этом доме отряд парашютистов 1-го Украинского фронта боролся против нацизма. 1945 год». Теперь в доме живет другая семья. Отель «Рене» у леса, где размещался на виду у советских разведчиков штаб гитлеровской дивизии…

Село Псари, бывший домик полковника Юлиуса Филиппа.

Колар показывает:

— Вот из этого окна пытался бежать Тадеуш… Но об этом вам лучше расскажет сам полковник.

— Он жив?

— Мы часто, по субботам, собираемся у него. — На обратном пути Колар задумчиво проговорил: — Сегодня 3 апреля? День удивительных совпадений: нас с Сулигой схватили как раз в этот день, двадцать лет назад…

В Праге мы спешим на квартиру полковника.

Юлиусу Филиппу уже почти восемьдесят лет. Белая голова. Дрожат руки. Но не теряет осанки кадрового офицера, хотя, конечно, не в мундире — в черном, толстой вязки, свитере. За стеклами очков — скорбные глаза. Еще до встречи я уже многое знал о нем. Юлиус Филипп — родом из высокопоставленной семьи, один из первых организаторов авиации Чехословакии, один из первых ее авиаконструкторов. Он сторонился политики. Но как только нацисты оккупировали страну, немедленно включился в подпольную работу. При гитлеровцах он отказался от службы в авиации. Его заставили работать инженером на заводе «Аэро». Здесь он познакомился с Йозефом Глухи. И вот однажды Глухи спросил, не согласится ли он предоставить свой дом под конспиративную квартиру для советских разведчиков. Полковник донимал, что за укрытие парашютистов его может ждать только одно — смертная казнь. Он согласился без минуты сомнений: «Я солдат. Я должен хоть так воевать против врага». Филипп и его жена Власта не только укрывали разведчиков, но создавали для них в своем доме обстановку непринужденности, гостеприимства и уюта. Полковник сам собирал для Сулиги и Колара важные сведения на заводе «Аэро»: о новых конструкциях немецких самолетов, о новых видах авиационного вооружения.

Филиппа тоже освободило из Панкраца революционное восстание. И хоть был он измучен и уже стар, вернулся в армию, работал в министерстве обороны, пока не ушел на пенсию.

— О дворце Печека лучше не вспоминать… И сейчас там в музее хранится палка, которую гестаповцы сломали, избивая мою жену. Жаль, не могу познакомить вас с Властой. Сейчас она в санатории, в горах. Вышли мы из тюрьмы, а дом разорен, разграблен… Люди дали — кто подушку, кто простыни, кто рубаху. Лучше не вспоминать о том проклятом времени… Но рассказать вам о юном Тадеуше — мой долг.

Тадеуш — Павел Зуйкевич скрывался на квартире полковника, ожидая переброски в Жамберк. Когда Юлиус Филипп узнал, что Сулига и Колар схвачены в доме Глухи, он спрятал радиста в лесу: дом полковника стоял как раз на самой опушке. Утром 7 апреля Павел пришел из леса поесть и обогреться. И в этот момент нагрянули эсэсовцы. Павел бросился в кухню, чтобы через окно уйти в лес. Но гитлеровцы окружили дом со всех сторон. Павел стал отстреливаться. Потом уже в его теле насчитали сорок восемь пулевых ран. Он ничего не успел сделать, юный разведчик. Он даже не успел передать ни одной радиограммы. Он пал смертью героя…

В тот же час на другой конспиративной квартире, у Франтишека Хлады в городе Збраслав, был схвачен и второй радист, Юрий — Зенон Чех.

— А как сложилась его судьба, товарищ полковник?

— Тоже освобожден Красной Армией. Стал бравым офицером Войска Польского. Несколько лет назад умер…

Звонок в дверь. На пороге — высокий, косая сажень в плечах мужчина.

— Знакомьтесь, — представляет полковник. — Иосиф Чижинский, бывший ассистент генерал-коменданта криминальной полиции Праги.

Отлично! Имя Чижинского не раз упоминалось в связи с работой группы Сулиги, но узнать о деятельности ассистента шефа полиции пока удалось очень немногое.

— Я участвовал в подпольной работе вместе с другим ассистентом, Франтишеком Челедой, моим давним и верным другом. Помню, улыбается Чижинский, — как Колар пришел на первую встречу со мной, как раз в кафе недалеко от криминальной полиции. Кафе «У медвежонка». В карманах — пистолет, гранаты. На всякий случай. Не доверял, наверное?

— Не доверял, — соглашается Колар. — Думал: «С чего бы это высокие чины полиции занимались революционной деятельностью?»

— А потом хоть понял?

— Понял.

— Наверно, после того, как сделали тебе удостоверение?

— Отличная была книжица. Вездеход. Вот только на Хорнишера не подействовала. Но ты не об этом рассказывай. О главном.

— Да, сначала сделали документы для советских разведчиков, потом стали собирать для них секретную информацию. Однажды от своих людей я получил сообщение о большом складе боеприпасов в Тыниште над Орлицей. Вместе с точной картой передал Колару. Потом узнал: советская авиация разбомбила склад. Приятно. Была у меня возможность по служебным делам бывать на всех вокзалах. Узнавал о переброске воинских частей. А Челеда регулярно носил корреспонденцию от шефа криминальной полиции для генерал-коменданта гитлеровской жандармерии. По дороге он знакомился с этой корреспонденцией, узнавал о секретных приказах нацистов.

Когда Колара арестовали и нашли у него удостоверение, сделанное нами, — продолжал Чижинский, — к нам в полицию нагрянули гестаповцы, начался переполох. Но установить, кто подделал удостоверение, гестапо так и не смогло. И все же мы с Челедой решили скрыться. Жили у знакомых, каждый день меняли квартиры. И так до самого восстания. Ну а потом, конечно же, на баррикады. Сразу после победы ко мне домой пришли Колар и Йозеф Глухи.

— Значит, жив и Йозеф?

— Да, жив. С ним тоже — история похожая: освобожден буквально накануне казни. Когда вернулся домой, узнал, что сестры и мать тоже освобождены. А вот отец, чтобы не попасть в руки нацистов, покончил с собой…

После победы Йозеф снова вернулся на завод «Аэро». Работал несколько лет слесарем, контролером. Потом служил в армии, потом назначен в министерство иностранных дел…

Лиса-на-Лабе. Чистенький, тихий городок под Прагой.

Карела Цырына мы находим в сквере у ратуши. Сидит на скамейке, греется на солнышке. В молодой траве пасутся голуби. По дорожкам вышагивают молодые мамаши, катят перед собой кареты-коляски.

Карел Цырын с трудом возвращается к дням, отгороженным не только десятилетиями, а и всем строем жизни.

— Неохота вспоминать, будь они прокляты… В тот день я как предчувствовал. Сказал Вере: «Спрячь получше донесения, чтобы не нашли». А она: «Что у тебя за мысли?» Я на своем: «Вот увидишь, что-то случится…» Пришел на завод, только направился к цеху, а меня останавливают товарищи: «Карел, за тобой пришли какие-то штатские, гестапо, видать. Беги!» Я — назад. У ворот стоит машина знакомого шофера. «Жми, — говорю, — Франта, за мной нацисты пришли!» Приехал к Оливе, отцу Веры, предупредил его, и мы оба — в лес. Там встретились с партизанами. С ними и действовали. А когда услышали по радио: «Говорит восставшая Прага! Вызываем на помощь партизан!» — поспешили, конечное дело, на выручку. А Вера… Пусть Вера сама о себе рассказывает. Уже, наверно, вернулась с работы, если только в парикмахерскую не зашла. А я, вот видите, уже пенсионер. Хе-хе!..

Пока идем к дому Цырыновых, каждый встречный почтительно, первым, снимает шляпу. Знают и уважают здесь старого Карела.

Вера статна и красива. С модной прической: только из парикмахерской. Ищу на ее лице неизгладимую печать Панкраца. Нет ее. Время стерло.

— Как сказать… Зубы выбиты. И до сих пор снятся ночами кошмары. — Соглашается с мужем: — Да, он как предчувствовал, когда посоветовал мне спрятать донесения получше. Оказывается, гестаповцы пришли к соседям уже в обед и до следующего утра караулили его.

Наконец в пять утра ворвались. Ничего у нас не нашли. Меня избили, отвезли в Панкрац.

— Как же вы все выдержали, Вера?

— Наверное, отцовская закалка, коммунистическая. И посчастливилось, что в камере я оказалась с женщиной, которая была арестована уже давно. Она мне сказала: «Молчишь — бьют. Говоришь — все равно бьют. Это у них такой метод». И меня били, ох, как били! О том, что Карел не арестован, я узнала в Панкраце. Во время прогулки какой-то незнакомый человек шепнул: «Мужу удалось бежать». Кто тот человек, так и не узнала, больше его никогда не видела.

Вера накрывает на стол. Заваривает густой, крепкий кофе. Рассыпает по скатерти фотографии.

— Это я вскоре после освобождения. Кожа да кости.

— Сейчас вы выглядите намного моложе.

— Спасибо. Но это, наверно, действительно так. Вернулась я домой совсем больной. А потом отошла. Чего ж дома сидеть, когда надо помогать республике? Пошла на металлический завод «Кавона». С тех пор — металлист.

«Металлист» она произносит подчеркнуто, с гордостью.

— А еще о судьбе кого из боевых товарищей знаете?

— Ну, Кажа как работал, так и работает на станции Лиса. Видимся и с Вавринцем Корчишем, другом детства. Правда, теперь он далеко живет, в городе Литвинове. Вавринец стал научным работником. Руководит подготовкой аспирантов и рабочих-заочников на крупнейшем нашем химическом заводе имени Чехословацко-советской дружбы в Мосте.

На стене в квартире — грамота в рамке: «Президент Чехословацкой республики награждает за личную отвагу, проявленную в борьбе за освобождение Чехословацкой республики от вражеской оккупации партизанку Цырынову Веру медалью „За храбрость“».

— А где сейчас Сулига? — спрашивает Вера. — Как сложилась его дальнейшая судьба?

— А разве и он уцелел?

— Неужели вам никто не рассказал? Правда, никто лучше нас не знает… Когда революционные гвардейцы открыли двери нашей камеры, я выбежала в тюремный двор и увидела Сулигу. Он лежал на земле, истерзанный, избитый, не мог даже подняться. Кое-как я дотащила его до ближайшего убежища, потому что фашисты уже начали обстреливать Панкрац. Люди в убежище отдавали нам все, что у них было: еду, одежду. Помогли нам добраться до дома, где располагался медпункт повстанцев. Двое суток я не отходила от Сулиги. Он нуждался в срочной врачебной помощи. И его отправили в лазарет на той самой Карловой площади, где мы впервые встретились с ним… Передала Сулигу врачам, а сама вернулась домой, в Лису, — я и сама-то еле дышала. Карел был уже дома. Он так волновался, так ждал меня! — Вера смущенно и счастливо улыбнулась. — Ну а через несколько дней, 12 мая, мы оба приехали в Прагу, в лазарет, и увезли Сулигу к себе. У нас он лечился и отдыхал. Потом за ним приехали офицеры из штаба 1-го Украинского фронта. С тех пор мы ничего не знаем о нашем командире, — закончила свой рассказ Вера.

14

Многие годы разыскивали Сулигу его бывшие боевые товарищи. Куда только не писали. Отовсюду ответ: «Степан Сулига не числится», «не значится», «такого не было…»

Не мудрено, ведь действительно Степана Сулиги не существует на свете. В штабе 1-го Украинского фронта отважного разведчика знали под псевдонимом Лукашевич. Имя «Степан Сулига» он придумал себе уже под Прагой, когда понял, что воспользоваться «легендой», разработанной в штабе, не удастся. Впрочем, не совсем придумал. Еще во Франции, после побега из лагеря интернированных бойцов испанских интернациональных бригад, он жил в городке Санте-Элюа у коммуниста подпольщика Владислава Сулиги… Настоящее же имя руководителя разведгруппы — Иван Прокофьевич Курилович.

В том же 1965 году, вскоре после возвращения из Праги, мне удалось разыскать и Куриловича. Город, в котором он руководил партизанским подпольем, в котором начал свою деятельность разведчика штаба 1-го Украинского фронта, — теперь его место жительства: Львов, улица Осипенко, дом 5, квартира 8.

Не удивительно, что ничего не знали о нем в Чехословакии. Даже во Львове почти никому не известно о его героическом прошлом. Потому что настоящие герои скромны. Они считают, что делали то, что должны были делать. А бывшие разведчики вообще не вправе говорить о себе… Конечно же, очень интересно было узнать, как сложилась после войны жизнь Куриловича.

Приехав во Львов, я поспешил на улицу Осипенко. В просторной прохладной квартире уют и добропорядок, свидетельствующие и о домовитости хозяйки, и о том, что этот дом счастливый. В гостиной — фотопортрет красивой девушки.

— Дочь. Уже упорхнула. Вышла замуж за офицера. Хороший парень…

Иван Прокофьевич в летах, ему за шестьдесят. Сухощав, подтянут. В черном строгом костюме и при галстуке. Он только что вернулся с работы. Необычная профессия ныне у бывшего воина-разведчика, совсем мирная: директор ресторана.

На работу в общественное питание он пришел сразу же после демобилизации, в августе 1945 года. Много лет был директором крупнейших ресторанов города: «Львов», «Интурист». Потом потянуло в дальние дороги, сказалась, наверно, неугомонность характера: работал директором ресторанов на морских лайнерах «Победа», «Грузия». Восемь раз он обошел вокруг Европы, вокруг Скандинавии, плавал по Дунаю, побывал в странах Африки.

— Пора бы угомониться, возраст… Ладно, этим летом в последний раз схожу… Есть у меня заветное желание… — после паузы говорит он. — По нашим правилам, по законам разведчиков, раньше я не мог его осуществить. Но раз уж снят гриф секретности с нашей былой операции… Все это время, и с каждым годом все желаннее, мне повидать Колара и Веру, Йозефа и старого полковника Филиппа — всех дорогих моих товарищей по оружию… Конечно, хотел бы я найти и товарищей по интербригаде в Испании, и товарищей по французскому Сопротивлению, по варшавскому подполью — всех, с кем вместе довелось воевать против фашистов…

15

В конце апреля 1965 года материал о ранее неизвестном подвиге советских разведчиков и чехословацких патриотов напечатала на своих страницах «Комсомольская правда».

Вскоре Иван Прокофьевич Курилович встретился в Праге со многими из участников разведгруппы «Лукашевич».

А некоторое время спустя в свое родное село Завадка, в Закарпатье, приехал Колар (его настоящее имя Стефан Шагур). Здесь и поныне живет его старший брат Юрий. Двое племянников Стефана учатся в вузах, две племянницы получили среднее медицинское образование. Не узнал Шагур родного села, которое оставил четверть века назад: богатый колхоз «Путь Ленина», клуб, магазины. В школе — музей «Они боролись за освобождение Закарпатья». Среди имен солдат-односельчан по праву здесь написано и его имя…

И вот 6 января 1968 года в печати был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР:

«— За успешное выполнение заданий командования Советской Армии в тылу немецко-фашистских войск в период Великой Отечественной войны и проявленные при этом мужество, инициативу и стойкость Курилович Иван Прокофьевич награжден орденом Красного Знамени;

— за активную помощь командованию Советской Армии в борьбе против немецко-фашистских захватчиков на территории Чехословакии в период Великой Отечественной войны и проявленные при этом мужество, инициативу и стойкость граждане Чехословацкой Социалистической Республики Йозеф Глухи, Карел Цырын, Стефан Шагур награждены орденом Отечественной войны 1-й степени; Йозеф Кажа, Вавринец Корчиш, Йозеф Олива (посмертно), Юлиус Филипп, Франтишек Хлада (посмертно), Вера Цырынова и Йозеф Чижинский орденом Отечественной войны 2-й степени».

Мы стоим у парапета Райского сада Градчан. Внизу лежит Прага. В солнечной дымке ее крыши, островерхие башни соборов, сверкающая излучина Влтавы с перехлестнувшими ее мостами. Лопнули почки, и деревья уже в светло-зеленом тумане.

Над рекой носятся, кричат чайки…

— Пойдем в город, — говорит Любомир. — Я покажу место, где мы впервые с ним встретились. А потом мы заглянем к «Флеку» или к «Зеленой лисице»…

В. Томин КОРО В ЭФИРЕ…

В июне 1945 года, через несколько недель после капитуляции гитлеровской Германии, в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе, 8, в бывшем гестаповском застенке были обнаружены стихи. Их нашел в щели между досками пола в камере № 2 бывший заключенный коммунист Генрих Штарк.

Сирены вой в тумане, И стук дождя в стекло, Все призрачно в Германии, А время — истекло. Я под тюремной крышей, Как в каменном мешке. И жизни гул не слышен здесь, От жизни вдалеке. Но цепи мне не бремя, Для духа нет преград, И сквозь пространство, время вдаль Мечты мои летят. Здесь, на последней грани, Провижу правду я. И ясность понимания — Тут счастье бытия. А вечность вопрошает: Так стоило ли? Взвесь! И сердце отвечает: да! Наш главный фронт был здесь. Да, жизнь была прекрасна… За горло смерть берет, Но смерти не подвластно то, Что нас вело вперед. Мы заронили семя, И пусть должны мы пасть — Мы знаем: будет время — дух Низвергнет силы власть. Не убеждают правых Топор, петля и кнут. А вы, слепые судьи, — Вы не всемирный суд! Харро Шульце-Бойзен, ноябрь 1942 г.

Голос из прошлого. Последнее слово перед казнью, завещание смертника живым… Эти стихи были написаны отважным бойцом против фашизма.

Сейчас о жизни и подвиге этого человека созданы легенды. Имя обер-лейтенанта Харро Шульце-Бойзена обливают потоками грязи и клеветы так называемые «солидные» западногерманские журналы «Der Spiegel», «Die Stern» и самые дешевые неонацистские газетенки типа «National und Soldatenzeitung». Бывшие гитлеровские офицеры, в свое время занимавшие видные посты в военной контрразведке третьего рейха — Вальтер Шелленберг, Пауль Леверкюн, В. Флик и другие, написали даже «научные» труды, обвиняющие Харро Шульце-Бойзена и его товарищей в «сотрудничестве с врагом».

О жизни и героической судьбе Харро Шульце-Бойзена рассказывает этот документальный очерк.

…30 августа 1942 года в служебном кабинете обер- лейтенанта военно-воздушных сил Харро Шульце-Бойзена раздался телефонный звонок. Худощавый человек с нервным лицом поднял трубку. Его вызывал полковник Бокельберг, комендант штаб-квартиры министерства авиации.

Когда Харро Шульце-Бойзен явился к нему, его объявили арестованным и передали сотруднику гестапо комиссару Копкову.

Мать и близкие Харро на неоднократные запросы получали в министерстве авиации стереотипный ответ:

«Обер-лейтенант Харро Шульце-Бойзен находится в служебной командировке с секретной миссией и не может писать. Чувствует он себя хорошо и вернется самое позднее в конце сентября».

А в это время гестаповские палачи подвергали Харро таким пыткам и истязаниям, перед которыми бледнели ужасы дантова ада.

Отец Харро, капитан 2 ранга Шульце, находился в Голландии. 28 сентября 1942 года он получил телеграмму: «Позвони немедленно в Берлин в связи с плохими известиями о сыне…»

Так он узнал, что Харро и его жена Либертас почти месяц тому назад исчезли из дому и, вероятнее всего, арестованы гестапо.

Капитан Шульце немедленно выехал в Берлин.

Харро родился 2 сентября 1909 года в г. Киле, в семье профессионального военного. Революционные события 1918 года пробудили в душе мальчика стремление постигнуть окружавший его мир, разобраться в причинах потрясений.

Впечатлительная, эмоциональная душа жадно впитывает в себя знания. Харро учится в Дуйсбурге и Берлинском университете, выезжает в Швецию и Англию, где особенно интересуется социально-экономическими проблемами.

Необозримый мир науки и литературы раскрывает перед ним свои сокровища.

Летом 1932 года Харро стал сотрудником либерально-буржуазного политического еженедельника «Ди гегнер», выходившего в Берлине, и вскоре был назначен главным редактором.

Он много пишет, и его гуманистические взгляды быстро привлекают к нему внимание не только прогрессивной интеллигенции, но и реакционеров.

1 апреля 1933 года в квартиру X. Шульце-Бойзена ворвались штурмовики. Они учинили в ней погром, а хозяина увели с собой.

В одном из фашистских застенков Харро подвергли жестоким пыткам: на нем испробовали шпицрутены, свинцовые плетки и другие орудия средневекового арсенала нацистских изуверов.

Харро был измучен физически, но не сломлен духовно. Его ненависть к насилию, мракобесию и невежеству получила могучий толчок и дальнейшее развитие.

К счастью, в гестаповских застенках Харро пробыл недолго, лишь три месяца. Его мать предприняла энергичные меры, чтобы вырвать сына из рук нацистов. С помощью влиятельных друзей это удалось сделать.

Харро Шульце-Бойзен был освобожден с условием, что покинет Берлин и не будет принимать участия в политической деятельности. С тех пор из «эмоционального» противника нацизма он стал ярым и убежденным его врагом.

По настоянию отца Харро поступает в авиационное училище.

На берегу неприветливого Балтийского моря в небольшом портовом городе Варнемюнде он постигает еще один урок жизни. Порывистой, поэтической душе молодого человека, его гуманистическим идеалам противостоит жестокая и тупая казарменная муштра. Неужели долгие и страстные мечты юноши об истине и добре будут навсегда затянуты в казенный мундир?

О духовном кризисе, пережитом Харро в те трудные месяцы, рассказывают его письма, адресованные родным.

«Да, последние месяцы были чрезвычайно тяжелы, но я не хотел бы исключить их из моей жизни. Несмотря на все мучения, я продержался, это закалило меня, и я думаю, что придут времена, когда и такой закалки в любом отношении будет не хватать». (3.09.1933 г.)

«У меня, правда, неопределенное, но вполне осознанное чувство, что мы приближаемся к европейской катастрофе гигантского масштаба.

Все в целом для меня лично невыносимо тяжело, жить в среде, совершенно чуждой мне, с другим сознанием, чем у других. И это не изменится. Со всеми последствиями этого факта я вынужден буду считаться». (15.09.1933 г.)

На берлинском озере Ван-зее в 1935 году состоялось знакомство Харро с Либертас Викторией Хаас-Хейе, которая вскоре стала его женой. Ее влиятельные друзья и родные представили Харро имперскому министру авиации Герингу. Тому понравился молодой и умный офицер, знавший несколько иностранных языков. Через некоторое время Шульце-Бойзен получил назначение в отдел атташата министерства авиации.

И вот Харро Шульце-Бойзен снова в Берлине, дома, среди тех, кто разделяет его взгляды и надежды. Он возобновляет свои занятия в Берлинском университете. Встречается с друзьями, горячо спорит, обсуждая настоящее и будущее Германии.

Поездки во Францию, Италию, Швецию, Югославию еще более расширяют его кругозор. Он изучает еще один язык — русский.

Приближение войны ощущалось всюду. Абиссиния, Испания, Чехословакия, Польша, Югославия стали жертвами фашистской агрессии. «Эта война похоронит всю старую Европу со всей ее цивилизацией, — пишет молодой офицер. — Наша жизнь кажется мне незначительной…» (11.09.1939 г.)

Это письмо было написано Харро десять дней спустя после нападения гитлеровцев на Польшу, явившегося началом второй мировой войны.

В те же грозовые дни состоялось знакомство обер-лейтенанта Харро Шульце-Бойзена с писателем и драматургом коммунистом Адамом Кукгофом. Откровенный дружеский разговор двух антифашистов выявил полную общность взглядов на характер развязанной нацистами войны, на кровавый режим, установленный Гитлером и его кликой.

Это знакомство определило дальнейшую судьбу Харро. Вскоре Адам Кукгоф представил его своему другу Арвиду Харнаку, старшему правительственному советнику имперского министерства экономики.

Позднее мать Харро рассказывала: «…Он нашел себе самых лучших боевых товарищей среди коммунистов, так как наиболее активные, непримиримые и смелые бойцы Сопротивления были именно в их рядах…»

Доктор Арвид Харнак был выходцем из либерально-буржуазной семьи. Он родился 24 мая 1901 года в Дармштадте. Огромное влияние на формирование его материалистических взглядов оказали отец Отто Харнак, известный литературовед, и дядя Адольф Харнак, крупнейший немецкий ученый-теолог.

Свое университетское образование Арвид завершил диссертацией на тему «Марксистское рабочее движение в Соединенных Штатах», за которую был удостоен научной степени доктора философии. Два с половиной года он провел в США, изучая условия жизни американских рабочих. В Мэдисонском университете он познакомился с мисс Мильдред Фиш, доктором, философии, которая стала его женой и товарищем по борьбе.

С целью знакомства с социалистическим плановым хозяйством Арвид Харнак зимой 1931/32 года вместе с профессором доктором Фридрихом Ленцем основал в Берлине научный кружок. В 1932 году вместе с группой немецких экономистов он посетил Советский Союз. Поездка по различным городам молодой Страны Советов укрепила в нем уверенность в том, что счастливое будущее немецкого народа будет обеспечено лишь тогда, когда капиталистические порядки в Германии будут уничтожены.

Наряду с другими произведениями классиков марксизма-ленинизма Арвид Харнак особенно много времени уделял ленинской книге «Государство и революция». Он стал убежденным коммунистом, и его взгляды влияли на всех, кто с ним соприкасался. Он дружески, с огромным терпением помогал своим товарищам разобраться в политических и социальных событиях в Германии, в характере войны, развязанной немецкими империалистами и правящей гитлеровской кликой.

Среди друзей и единомышленников доктора Арвида Харнака были самые разные люди: коммунисты Адам и Грета Кукгоф; профессор Вернер Краус; выдающийся ученый невропатолог доктор медицины Йон Риттмейстер; коммунисты художники Курт и Елизабет Шумахер; талантливый ученый-физик, инженер фирмы «Леве радио-гезельшафт» доктор Ганс Генрих Куммеров; референт имперского ведомства труда графиня Эрика фон Брокдорф; коммунист кинорежиссер и актер Вильгельм Шюрман-Хорстер; поэт и писатель Гюнтер Вайзенборн, сотрудник берлинского радио.

В работе антифашистской группы, созданной Арвидом Харнаком и Харро Шульце-Бойзеном, активно участвовали коммунисты журналисты Йон Грауденц, Вильгельм Гуддорф, Йон Зиг, Вальтер Гуземан, Мартин Вейзе; военные — лейтенант Вольфганг Хавеманн, сотрудник абвера обер-лейтенант Ганс Герберт Гольнов; студенты Берлинского университета Хорст Гейльман, комсомолка Урсула Гетше, католичка Ева-Мария Бух и многие другие…

По прибытии в Берлин капитан Шульце в тот же день встретился с женой, но никаких утешительных новостей не услышал. Он поехал в министерство авиации. Принявший его дежурный офицер тоже ничего не смог рассказать ему о сыне, но намекнул, что, наверное, об этом лучше всего узнать в гестапо. Шульце приехал на Тирпицуфер, в резиденцию абвера, к адмиралу Канарису. Представитель начальника военной контрразведки подтвердил, что его сын — Харро Шульце-Бойзен арестован гестапо по обвинению в государственной измене и что дело ведет оберштурмбанфюрер Панцингер.

Капитану Шульце удалось попасть на прием к Панцингеру. Низенький плотный человек вежливо выслушал его. Взвешивая каждое слово, сказал, что дело очень серьезное, безнадежное и трудно что-либо сделать… За заговорщиками давно следили. Почти все арестованные признались в преступлениях, совершенных против фюрера и рейха. Несмотря на тяжесть вины Харро, он постарается добиться разрешения о встрече с ним…

Вот что рассказывает об этом свидании, состоявшемся 30 сентября, капитан Шульце:

«…Комиссар по уголовным делам Конков, сотрудник Панцингера, проводил меня по длинным коридорам в комнату, казавшуюся нежилой. В одном углу стоял пустой письменный стол, вдоль длинной стены комнаты — софа, два простых кресла и небольшой стол. Здесь минуты две я был оставлен наедине.

Затем открылась боковая дверь и вошел Харро, сопровождаемый Конковым и другим чиновником. Он вошел тяжелым, медленным шагом, как будто отвык ходить, но, выпрямившись, обе руки держал так, что я вначале подумал, что он закован. Его лицо было пепельно-серым и страшно осунулось, глубокие тени залегли под глазами… На нем был штатский серый костюм и голубая рубашка. Я взял его за руку, подвел к одному из кресел у небольшого стола, сел сам на другой стул, который я придвинул вплотную к его креслу, и взял его руки в свои. Они так и покоились в моих руках во время всей беседы. И это пожатие было нашим молчаливым внутренним диалогом, который шел наряду с другим…

Оба чиновника садятся за письменный стол и наблюдают за нами; один, кажется, ведет протокол.

Я повернул свой стул так, чтобы они не могли видеть моего лица.

Я сказал Харро, что пришел для того, чтобы помочь ему, заступиться за него, и хочу выслушать его мнение, как это лучше всего сделать. Пусть он сообщит мне, почему он арестован. Одновременно я хотел передать ему привет от матери и его брата, которые также находились в Берлине, но которым не разрешили прийти.

Он отвечал мне спокойно и твердо, что ему невозможно и безнадежно теперь как-то помочь. Уже много лет он сознательно боролся против существующего государственного строя как только мог. Он делал это с полным сознанием опасности, которой подвергался, и теперь решил взять на себя всю ответственность.

Один из двух чиновников, до того молча присутствовавший при нашем разговоре, задал лишь вопрос, на который мне уже намекал Панцингер и который явно беспокоил гестапо.

Имелись якобы веские данные считать, что Харро до своего ареста через посредников переправил за границу совершенно секретные документы. До сих пор Харро отказывался давать какие-либо показания, и чиновник спросил, не намерен ли он теперь что-либо сказать по этому поводу.

Гестапо, видимо, считало, что Харро расчувствуется в эти прощальные часы и раскроет тщательно оберегаемую тайну.

Однако он твердо отказался сделать какие-либо признания о местонахождении документов. Без сомнения, он чувствовал, что гестапо со своей нечистой совестью страшно боится публикации подобных секретных документов и не скоро освободится от этого страха.

Конец моего разговора с ним был чисто личным.

Харро встал одновременно со мной, выпрямился и, стоя совсем близко около меня, гордо и твердо посмотрел мне в глаза. Я смог лишь сказать ему:

— Я всегда любил тебя!

Потом я подал ему обе руки, он пожал их. Я пошел к двери, но у порога обернулся и молча кивнул ему. Он стоял выпрямившись между двумя чиновниками. У нас обоих было чувство, что мы видимся в последний раз».

Йон Зиг шел по Франкфуртер-аллее и жадно разглядывал все, что попадалось ему на пути. Его глаза цепко обнимали широкий проспект, засаженный у обочины липами, витрины магазинов, зазывающие покупателей товарами и доступными ценами.

Шла война, но все в общем выглядело так же, как и раньше, в мирное время. Кроваво-красные стяги с черной паучьей свастикой напоминали о том, что в Германии по- прежнему господствуют нацисты. Зигу казалось, что берлинцам нет никакого дела до событий, которые совершаются на восточном фронте, и это раздражало его.

Лица пожилых рабочих и женщин, торопившихся в ближайшие булочные и молочные, были озабочены и хмуры, и Йон подумал, что среди них, наверное, найдутся такие, кто искренне обрадуется первому большому поражению нацистов…

Только два часа назад узнал он о крупном контрнаступлении советских войск, отбросивших фашистских захватчиков от Москвы. Вот оно, начало!

Еще будут новые, радостные известия о победах русских. Их общих победах! Еще будут впереди тяжелые дни, месяцы горьких отступлений и временных поражений, но все-таки придет тот светлый день, когда фашизм будет разбит и разгромлен.

На Штраусбергерплац Йон свернул к станции подземной городской дороги и спустился вниз.

Одинокий рыбак сидел у лодочного причала. Свинцово-серые волны Мюгель-зее тихо плескались у его ног, обутых в старые, видавшие виды сапоги.

Ставни на окнах и двери ближайшего ресторанчика и гостиницы для приезжих были еще закрыты. Было воскресенье, но хозяева, видно, понимали, что в хмурый декабрьский день рассчитывать на посетителей не приходится.

Йон медленно подошел к одинокому рыбаку и положил руку ему на плечо.

— Здравствуй, Отто.

Рыбак обернулся. Его суровое лицо смягчилось, когда он увидел пришельца.

— Здравствуй.

Рыбак привстал и вытащил из рюкзака еще один складной стульчик. Потом, придерживая рукой свою удочку, второе удилище протянул товарищу.

Оба молча уселись рядом. Разговор начал Йон. Он сообщил товарищу последние известия с восточного фронта.

Советские войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов нанесли гитлеровцам серьезные удары, вынудив их оставить крупные населенные пункты, города… Началось наступление, которое будет началом разгрома.

После долгих месяцев ожиданий, когда безысходные, тоскливые мысли, казалось, навсегда отнимут надежду на будущее, их радость была вполне понятной… И хотя геббельсовские демагоги наверняка постараются замаскировать первое серьезное поражение вермахта, они оба были убеждены, что среди наиболее трезвых голов найдутся и такие, которые задумаются: «А что будет дальше?»

Йон Зиг был хорошо известен среди товарищей по партии как энергичный, умный журналист и организатор. В течение ряда лет он писал газетные статьи для «Роте Фане», а также для крупных буржуазных газет «Берлинер тагеблатт» и «Фоссише цейтунг».

Сразу после установления нацистского режима он просидел три месяца в тюрьме и, выйдя на свободу, продолжал журналистскую деятельность: писал нелегальные листовки, статьи.

Йон Зиг устроился работать на железную дорогу. Используя все возможные способы, он срывал график движения поездов и военных эшелонов, уходивших на фронт.

Художник и скульптор коммунист Отто Грабовски, рабочий печатник Герберт Грассе и железнодорожный служащий Йон Зиг осенью 1939 года положили начало подпольной организации нейкельнских коммунистов, впоследствии известной как группа «Иннере Фронт».

Йон Зиг был хорошо знаком со многими людьми, бывавшими у Харро Шульце-Бойзена, а также поддерживал тесный контакт с коммунистами — руководителями антифашистских ячеек на некоторых предприятиях Берлина.

Герберту Грассе были известны товарищи, работавшие в заводских ячейках, и некоторые писатели и артисты, собиравшиеся у коммуниста киноактера Вильгельма Шюрмана-Хорстера.

Отто Грабовски нашел старых друзей коммунистов из группы «Робби» (Роберта Урига).

Начались долгие трудовые будни. В садовый домик братьев Макса и Отто Грабовски, находившийся в Рудове, на Банхофштрассе, 117, был доставлен печатный станок.

Братья работали самоотверженно, не щадя себя. Одну половину домика занимала лавка красок, в другой жил Макс с женой. Днем в лавку заезжали клиенты, а ночью из цементированной ямы, у крыльца, извлекался станок и устанавливался в жилой половине домика. В подпольной типографии нейкельнских коммунистов печатались листовки, брошюры и бюллетень «Иннере Фронт», а также многие материалы и брошюры группы Шульце-Бойзена и Харнака.

Бюллетень «Иннере Фронт» печатался на плохой, дешевой бумаге. В каждом выпуске было от семи до четырнадцати страниц. Периодически выходили приложения к бюллетеню, печатавшиеся на немецком, французском, итальянском, чешском, польском и позже — русском языках. Эти приложения предназначались для немецких и иностранных рабочих, служащих полиции и солдат вермахта.

Бюллетень выходил нерегулярно, 1–2 раза в месяц, но тем не менее пользовался большим успехом, особенно среди рабочих берлинских предприятий.

Авторами большинства статей были коммунисты друзья Йона Зига: Вильгельм Гуддорф, Вальтер Гуземан, Мартин Вейзе и другие.

Так, например, в типографии братьев Грабовски была отпечатана брошюра Вильгельма Гуддорфа «Экономическая основа национал-социалистской Германии», в которой автор призывал патриотов Германии путем свержения господства финансово-капиталистической олигархии и слома ее фашистского государственного аппарата совершить решительный поворот в судьбах страны на благо народа. «Борьба будет еще более тяжелой, — писал он, — но никто не может уклониться от нее. Долг диктует каждому, в ком еще есть совесть, безоговорочно и всеми силами включиться в эту борьбу. Мы должны победить, и мы победим».

В одной из своих работ Йон Зиг разоблачал тщетные усилия гитлеровского правительства отвлечь немецкий народ от трудностей, которые с каждым днем все больше давали о себе знать повсюду. Его статья заканчивалась словами: «Конечная победа национал-социалистской Германии невозможна, нацистский режим должен быть уничтожен — это единственный путь для установления мира и спасения немецкой нации».

Йон Зиг был уверен, что с каждым днем будут увеличиваться их ряды, ряды армии незримого фронта. Ни удары гестапо, ни виселицы и тюрьмы не в силах помешать грядущей победе антифашистов, коммунистов, бойцов Сопротивления.

Йон рассказал Отто Грабовски о группе Шульце-Бойзена — Харнака. Ему известно, что в этой группе участвуют самые различные люди: писатели, артисты, студенты, военные. Среди них лишь немногие коммунисты, но их всех объединяет ненависть к национал-социализму, к преступной войне, развязанной Гитлером.

Йон Зиг, Вильгельм Гуддорф, Вальтер Гуземан и многие другие члены КПГ считали своим долгом расширять и укреплять подпольный антифашистский фронт.

— О контрнаступлении русских под Москвой нужно написать в наш бюллетень. Выпустить отдельную листовку, — предложил Йон. — Рабочие в первую очередь должны знать правду о событиях под Москвой.

Отто Грабовски с сожалением взглянул в свое ведерко и усмехнулся: за один час не вытащил ни одного окунька. Медленно он стал сматывать удочку.

— Верно, Йон, — проговорил он. — Мы выпустим листовку. Пусть только товарищи напишут ее. Восковку достанет Герберт Грассе.

Нейкельнские коммунисты поддерживали постоянный контакт с рабочими берлинских заводов «АЕГ», концерна Симменс, предприятий «БЕВАГ», «Шелл-ойль», «Хассе унд Вреде», «Дейче Верке», «Аскания», «Лоренц», мастерских железной дороги и городской электрички.

Йон был уверен, что придет час и рабочие скажут свое слово. А сейчас коммунисты должны еще больше работать. Листовка не только информация и призыв к борьбе. Листовка — визитная карточка антифашиста, сигнал о существовании коллектива, организации борцов. Рабочие должны не только помнить, но и видеть, что Коммунистическая партия Германии жива и она борется.

Свинцово-серые волны Мюгель-зее лениво бились у причала. Казалось, что они заговорщицки шептали: «Мы все знаем, мы все знаем…»

У руководителей группы Арвида Харнака и Харро Шульце-Бойзена было твердое решение: вести активную борьбу против гитлеровского режима. Но они понимали: силы немецких антифашистов распылены. Многие в тюрьмах и концлагерях, другие эмигрировали, а те, что остались в Германии, на свободе, ежечасно рискуют быть схваченными. Налаженная гестапо всеобъемлющая система доносов, духовное растление, полицейский аппарат и всеобщий страх ставили антифашистов в невыносимые условия. Нельзя забывать, что организация создавалась в период шумных побед гитлеровцев в Европе, в дни, когда Геббельс кричал о новых победах вермахта на Востоке… Однако Харнак и Шульце-Бойзен понимали: нельзя сидеть сложа руки, надо действовать. Надо жить и работать во имя будущего, которое трудно было представить себе светлым в той кромешной тьме.

Группа Шульце-Бойзена — Харнака, объединившая коммунистов и антифашистов из буржуазных кругов и немецкой интеллигенции, стала одной из самых значительных подпольных организаций Сопротивления в Германии в первый период войны. Ее руководители считали главной задачей создание широкого антифашистского фронта, опирающегося на рабочий класс и охватывающего широкие слои населения. С этой целью они участвовали в выпуске нелегальных листовок и других печатных материалов, которые в первую очередь распространялись в Берлине среди служащих, студентов, рабочих, а также солдат германской армии.

Учитывая силу и мощь безжалостной нацистской машины, а также временные военные успехи гитлеровцев на фронте, Харро Шульце-Бойзен и Арвид Харнак считали, что данная конкретная ситуация пока не способствует развитию массового антифашистского движения Сопротивления. Руководители группы пришли к выводу, что в настоящих условиях, только опираясь на внешние силы, можно сломить гитлеризм и добиться успеха.

Они понимали, что единственной реальной силой, способной противостоять натиску фашистских полчищ, является Советский Союз и только Красная Армия сможет разгромить германскую военную машину и гитлеровский рейх.

Харро Шульце-Бойзен и Арвид Харнак, а также их друзья знали немало ценных сведений. Арвид Харнак был видным чиновником имперского министерства экономики, он имел доступ ко многим документам, показывающим военную подготовку и планы фашистской Германии. Харро Шульце-Бойзен, служивший в министерстве авиации, был вхож в военные круги. Жена писателя Адама Кукгофа работала переводчицей в расово-политическом ведомстве национал-социалистской партии. Другие члены организации имели доступ во многие важные учреждения гитлеровской Германии.

Антифашисты решили установить связь с советским военным командованием. Решиться на это было нелегко. Нужно было перебороть себя, сбросить националистические шоры, отрешиться от многих традиционных понятий во имя высокой идеи и далекой, но благородной цели — возрождения новой, демократической Германии. И они нашли в себе мужество сделать выбор в пользу грядущей демократической, рабоче-крестьянской Германии!

Ганс Коппи взглянул на часы. Оставалось еще несколько минут до начала очередной передачи.

Его руки привычно настроили аппарат. В наушниках зашумели помехи.

Листок с рядами цифр был перед глазами, на столике.

Ганс уверенно отстучал ключом вызов-пароль. Глазок индикаторной лампы замигал. Радист явно торопился. Передать телеграммы нужно за очень короткое время: в его распоряжении были две-три минуты, не больше.

Их давно уже выслеживали гестаповские ищейки и агенты абвера. Неделю назад палатки «Рейхспочты» — специального подразделения с пеленгационными установками — почти вплотную подошли к их дому, и только счастливая случайность спасла его от провала. Проходивший мимо Йон Грауденц заметил пеленгаторы и немедленно прибежал, чтобы предупредить Ганса Коппи. Ему пришлось прекратить радиопередачи из своей квартиры и искать другое место…

…Точка — тире, точка — тире… Рука быстро отбивала текст сообщений, зашифрованных в колонки непонятных простому глазу цифр. За рядами загадочных чисел стоял огромный труд его друзей — антифашистов. Недели, месяцы безмерного риска, кропотливого анализа самых разнообразных данных, собранных отовсюду, из различных учреждений и ведомств. Нет, их подвиг не будет напрасным. Их сообщения помогут разгрому нацистского режима. Он не сомневался в этом.

Радиосигналы неслись через шелестящий, населенный тысячами звуков эфир… в далекую Москву.

…Тире — точка, тире — точка…

Пройдет несколько часов, а может быть, и меньше — и расшифрованные цифры лягут на стол человека, которого они знают только под загадочным именем «Директор»…

«Коро — Директору.

Источник — Мориц.

План II вступил в силу три недели назад. Возможен выход на линию Архангельск — Москва — Астрахань до конца ноября. Все снабжение отныне ориентируется на этот план».

«Коро — Директору.

Источник — Густав.

Потери немецких танков на восточном фронте равны на сегодняшний день в количественном отношении боевой технике 11 дивизий».

Передача окончена. Ганс выключил аппарат, сложил его в небольшую сумку-чехол и снял очки.

Глаза побаливали. Последние ночи спать пришлось немного. Вместе со своим товарищем Куртом Шульце, тоже радистом, они ремонтировали другой передатчик, вышедший из строя.

Запасные части удалось изготовить сравнительно легко в цехе фирмы «Леве Радио-гезельшафт», где Ганс работал техником, но пришлось повозиться с дефицитными лампами… Надо было найти такие, чтобы подошли к их аппарату.

Ганс Коппи не был новичком в подполье. С юных лет участвовал он в революционной борьбе. 16-летним пареньком, еще в 1932 году, был арестован и осужден «за деятельность в пользу Коммунистической партии Германии». Но тюрьма не «исправила» его, он снова продолжал борьбу…

…Тире — точка, точка — тире…

Важные данные, собранные его товарищами, дадут возможность советскому военному командованию правильно разгадать замыслы врага, нанести ему сокрушающие удары.

И то, что он, немецкий рабочий-коммунист, делает сегодня, сейчас и будет делать завтра, послезавтра, до конца, — это и есть пролетарский интернационализм на деле.

На Востоке, в жестоких сражениях с гитлеровскими полчищами, решается не только судьба Советского Союза, но и судьба всей Европы, идет борьба за будущее новой Германии, где хозяевами будут немецкие рабочие и крестьяне. И они, антифашисты, здесь тоже внесут свой вклад в грядущую победу. Ганс уверен в этом.

Откуда только ему не приходилось за последние месяцы вести радиопередачи! С тех пор как они покинули свой дом, Ганс Коппи вел передачи из разных уголков Берлина, из квартиры графини Эрики фон Брокдорф, из рентгеновского кабинета известного врача, из дачного домика старого знакомого — торговца.

Сегодня, как почти всегда, Ганс вместе с Тильдой. Жена отдельно от него приехала сюда электричкой, к берегу Ван-зее, и в своей объемистой хозяйственной сумке привезла передатчик, который он установил в небольшом, тесном помещении рубки их яхты.

Кто в этот воскресный день обратит внимание на старую, видавшую виды парусную лодку? Сейчас здесь, на Ван-зее, много таких. Берлинцы любят отдыхать на озерах.

«Коро» вызывает «Директора». Только Ганс Коппи и еще несколько человек знают, что под кличкой Коро скрывается Харро Шульце-Бойзен, руководитель антифашистской группы.

В эфир уходят сигналы. Бесчисленные ряды точек — тире будут приняты, расшифрованы, чтобы дать важные сведения далеким советским друзьям. Они бегут через эфир, наполненный музыкой, хвастливыми лозунгами нацистского фюрера, сквозь вспышки электрических разрядов и ударные волны разрывов бомб, туда, откуда разносится по миру уверенный голос русского диктора, читающего лаконичные сводки Совинформбюро.

За последнее время с помощью своих единомышленников Харро Шульце-Бойзену удалось собрать важнейшие сведения о планах верховного командования германской армии, данные о производительности немецкой самолетостроительной промышленности и заводах синтетического горючего. Антифашисты передали в Москву сведения о бомбардировочной авиации, перебрасываемой с острова Крит на восточный фронт, тактико-технические данные о новом самолете «Мессершмитт», сообщили о планах германского командования, касающихся весеннего наступления на Северный Кавказ.

Они передавали данные о местах и времени высадки десантно-диверсионных групп в советском тылу, о расположении немецких аэродромов и баз снабжения; сообщали о намечаемых нападениях на морские конвои, шедшие из Англии в Мурманск; информировали о внешнеполитических акциях германского министерства иностранных дел, о появлении трений между высшими военными кругами и национал-социалистским руководством. Им удалось узнать о сверхсекретном объекте в Пейнемюнде, где под руководством Вернера фон Брауна создавалось «оружие возмездия» — ракеты Фау, о разработке новых видов оружия и боевой техники…

После долгих поисков гитлеровцы напали на след организации, передававшей по радио важнейшие данные врагу. Им удалось узнать, кто скрывался под именем Коро. До этого гестапо не имело права доступа в министерство авиации, контроль за его сотрудниками осуществляла военная контрразведка (абвер). Для ареста обер-лейтенанта Харро Шульце-Бойзена гестапо получило разрешение Гитлера, который подписал специальный указ.

Через несколько дней была арестована жена Харро Шульце-Бойзена — Либертас.

7 сентября на одном из курортов гестаповцы арестовали Арвида Харнака и его жену Мильдред.

12 сентября — Йона Зига, Адама Кукгофа, Йона Грауденца, Ганса и Гильду Копни, Хорста Гейльмана и многих других, в том числе коммунистов — авторов подпольных изданий «Роте Фане», «Иннере Фронт»: Вильгельма Гуддорфа, Вальтера Гуземана, Мартина Вейзе.

В течение нескольких месяцев гестаповцы схватили свыше шестисот человек в Берлине, Гамбурге, Рурской области, в Голландии, Бельгии и Франции.

Начальник VI (иностранного) отдела главного управления имперской безопасности группенфюрер СC Вальтер Шелленберг писал впоследствии: «В итоге сотни людей оказались втянутыми в этот водоворот и попали за тюремную решетку. Некоторые из них, возможно, были только сочувствующими, но во время войны мы придерживались жестокого принципа: „пойманы вместе — повешены вместе“.

Чтобы вырвать нужные им признания у арестованных, гестаповцы избивали их, зажимали в тиски пальцы рук и ног, подвешивали вниз головой, подвергали облучению ультрафиолетовыми лучами.

Один из активных членов организации, руководитель нейкельнской группы „Иннере Фронт“ Йон Зиг после пятидневных непрерывных пыток покончил с собой в тюремной камере.

В результате жестоких истязаний 55 человек кончили жизнь самоубийством.

Большинство арестованных держались стойко. Харро Шульце-Бойзен подвергся зверским пыткам, от которых в течение многих дней не мог передвигаться, но ничто не могло заставить его говорить. Его мужество и выдержка приводили в удивление даже гестаповских палачей. Один из них признался его жене Либертас:

— Мы убедились, что у вашего мужа крепкие нервы.

Следствием руководил начальник отдела IV-a главного управления имперской безопасности оберштурмбанфюрер СС Панцингер и его ближайший помощник комиссар полиции Копков. О ходе следствия постоянно информировали Гиммлера.

По свидетельству Фалька Харнака, брата Арвида, рейхсмаршал Герман Геринг получил разрешение у Гитлера на то, чтобы этот процесс не был передан в руки народного суда, а проводился имперским военным судом, где его специальный советник полковник д-р Редер, отправивший на смерть сотни антифашистов, выполнял свое черное дело. Гитлер отдал распоряжение о том, чтобы его все время держали в курсе расследования, он оговорил за собой право на утверждение приговора как верховный судья и главнокомандующий.

Один из арестованных — Гейнц Шеель позже рассказывал: „Никому из нас не было предъявлено обвинение. Некоторым было официально объявлено, когда начнется процесс…

Это произошло около полуночи. В камеру к Курту Шумахеру, лежавшему скованным на койке, в сопровождении дежурного чиновника тюрьмы вошел человек в штатском и сказал:

— Не вставайте! Вы Курт Шумахер? Завтра вы предстанете перед вторым сенатом имперского военного суда. Вы обвиняетесь в следующем… — Дальше следовало перечисление параграфов обвинения. — Вы поняли?

Все продолжалось не более минуты. Этот фарс повторился и в камерах Грауденца, Гейльмана, Гольнова и Гертса, Шульце-Бойзена и Харнака. В ходе процесса такое предварительное уведомление было окончательно отменено“.

К началу декабря 1942 года следствие было закончено; материалы следствия составили тридцать томов.

Когда Гитлеру доложили результаты расследования, то, по свидетельству Вальтера Шелленберга, „фюрер был так подавлен докладом, что в этот день вообще не хотел ни с кем разговаривать и отослал Канариса и меня, даже не выслушав нашего дополнительного отчета о работе“.

Ранним утром 15 декабря 1942 года первые тринадцать обвиняемых были доставлены в Шарлоттенбург, в помещение имперского военного суда. Все они были в наручниках. Их сопровождали солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, так как гестаповцы опасались, что арестованных попытаются освободить.

Процесс проходил за закрытыми дверями, в атмосфере строгой секретности. Только высшие представители министерств, руководства национал-социалистской партии, тайной полиции и генерального штаба могли принимать участие в этом судебном фарсе в качестве зрителей.

Один из гестаповских комиссаров признался: „Мы вообще не можем пойти на опубликование этого материала…“ Обвиняемых нельзя было выдать за „порочных субъектов“. Большинство из них служили в вермахте или занимали важные посты. Вследствие распоряжения сохранять все в тайне обвинительная часть приговора была отпечатана лишь в трех экземплярах. Только четверо специально приведенных к присяге адвокатов были допущены к защите.

Харро знал: наступил тот час, к которому он готовился так долго. Час тяжких испытаний… Его мысли были далеко от всего земного, хотя он знал, что должен думать о предстоящем последнем поединке.

…В декабре 1941 года, навестив свою тетку Эльзу Бойзен, Харро увидел у нее книгу с рассказами Максима Горького. Это был его любимый писатель. И видимо, размышляя о выбранном им пути, Харро написал на одной из страниц несколько строчек:

Часы

Тик-так, тик-так… Человеческая жизнь до смешного коротка.

…С тех нор как люди существуют на этой земле, они умирают. У меня было достаточно времени, чтобы свыкнуться с этим. Сознание того, что твой долг выполнен, может спасти человека от страха перед смертью. Честно и мужественно прожитая жизнь — залог спокойной смерти.

Да здравствует Человек, господин над своими желаниями и сердце которого охватывает всю боль мира…

Ничего не останется от человека на земле, кроме его поступков. Вечно живут смелые духом, мужественные люди, служащие свободе, справедливости и прекрасному. Они освещают жизнь таким могучим, ярким светом, что прозревают незрячие.

Не щадить себя — наиболее прекрасная и благородная мудрость на земле…»

Нет, он никогда не щадил себя!

Свою речь на суде Харро Шульце-Бойзен начал с разоблачения гестаповских палачей, подвергших заключенных в период следствия жестоким пыткам. Но он не сумел сказать все, что хотел, председатель суда лишил его слова.

Закованные в кандалы, на скамье сидели обвиняемые. Небольшая группа, самые первые…

Обер-лейтенант Харро Шульце-Бойзен и его жена Либертас, старший правительственный советник Арвид Харнак и его жена Мильдред, скульптор Курт Шумахер и его жена Елизавет, техник Ганс Коппи, студент Хорст Гейльман, рабочий Курт Шульце, коммерсант и журналист Йон Грауденц, обер-лейтенант Ганс Герберт Гольнов, секретарша Ильза Штёббе, графиня Эрика фон Брокдорф.

Их всех обвинили в измене родине, в деятельности против германского рейха в сотрудничестве с врагом…

Да, они были бойцами внутреннего, классового фронта, заявил в своей речи на суде Харнак. Но они не изменники. Они делали то, что велел им их человеческий долг, и готовы умереть за свои идеалы.

Пройдут годы. История всех рассудит, скажет свое последнее слово. На развалинах третьего рейха возникнет новая, очищенная от нацистской гряди Германия.

Потомки узнают имена тех, кто боролся, кто погиб в неравной борьбе, отдав свою жизнь во имя свободы.

Выступление Арвида Харнака было ярким; оно явилось серьезным обвинением гитлеровскому режиму. Он изложил мотивы, по которым участвовал в антифашистской борьбе, и заявил, что лишь проложенный его товарищами путь спасет Германию и немецкий народ от катастрофы. Речь Харнака произвела глубокое впечатление даже на многих, принадлежавших к высшей нацистской элите. Когда он закончил свое выступление, в зале длительное время царила тишина.

Судебный процесс продолжался четыре с половиной дня.

19 декабря 1942 года был зачитан приговор имперского военного суда:

«Оберрегирунгсрат д-р Харнак и обер-лейтенант Шульце-Бойзен сумели сплотить в Берлине круг лиц из различных слоев общества, которые не скрывали своей враждебности к государству.

Их отношения к национал-социалистскому государству было отрицательным. Некоторые из них продолжали оставаться фанатическими приверженцами коммунизма. Они проводили дискуссии, во время которых обсуждались марксистская и ленинская литература. Вначале это имело место в небольших кружках, к работе в которых они привлекали преимущественно молодежь. Они сочиняли статьи и сообщения, которые изучались в узком кругу, кроме того, ими составлялись и распространялись подстрекательские листки коммунистического содержания, в которых они обливали грязью национал-социалистское государство. С началом похода против России они значительно усилили свою деятельность. Своей пропагандой они пытались привлечь на свою сторону представителей искусства, полиции и вооруженных сил…

Когда весной 1942 года в Берлине была организована выставка „Советский рай“, Шульце-Бойзен провел контрпропаганду. На улицах Берлина, в витринах, на стенах домов и рекламных тумбах были расклеены сотни листовок с текстами, написанными им: „Постоянная выставка нацистского рая — война, голод, ложь, гестапо. Сколько это еще будет продолжаться?“».

Все тринадцать обвиняемых, кроме Мильдред Харнак и Эрики фон Брокдорф, приговоренных вначале к заключению в каторжной тюрьме, были осуждены на смерть.

В тот же день, 19 декабря, в ставку фюрера самолетом вылетел специальный курьер. Гитлер утвердил приговор и приказал казнить всех осужденных на виселице. В отношении М. Харнак и Э. Брокдорф он распорядился пересмотреть дело с целью вынесения им смертного приговора[2].

22 декабря, в 10 часов утра, в Берлин вернулся курьер, доставивший приговор, утвержденный Гитлером.

В эти часы в холодных камерах смертников берлинской тюрьмы Плётцензее были созданы потрясающие документы человеческого духа.

В своем последнем, прощальном письме Харро Шульце-Бойзен писал:

«Берлин, Плётцензее.

22 декабря 1942 года.

Любимые родители!

Ну вот и все. Через несколько часов я покину свою земную оболочку. Я совершенно спокоен и прошу вас держаться так же твердо и воспринять все мужественно. Во всем мире решаются столь важные дела, что одна угасающая человеческая жизнь значит не так уж много. Что было, что я сделал — о том я не хочу писать. Все, что я делал, я делал, повинуясь своему разуму, своему сердцу и убеждениям. В этом плане вы, как мои родители, должны предположить лишь самое лучшее. Я прошу вас об этом.

Эта смерть по мне. Я как-то всегда предчувствовал ее. Это, так сказать, моя собственная смерть, как говорится у Рильке. Мне становится очень тяжело, когда я думаю о вас, моих дорогих. Либертас поблизости от меня и разделит мою судьбу в этот час. Я не только надеюсь, но и уверен, что время смягчит ваше горе. Я был лишь провозвестником в своих частично еще неясных мыслях и стремлениях. Верьте со мной в справедливое время, которое все разрешит.

Я до конца буду помнить последний взгляд отца. Я думаю о рождественских мечтах моей дорогой маленькой мамы. Потребовались испытания последних месяцев, чтобы сблизиться с вами. Я вновь нашел дорогу домой после стольких бурь и натисков, после столь чуждых и непонятных вам дорог.

Я вспоминаю многое, обеспеченную и красивую жизнь, которой я во многом обязан вам, и многое, за что я не отблагодарил вас. Если бы вы были здесь (незримо вы присутствуете рядом), вы бы увидели, как я с улыбкой гляжу смерти в лицо. Я уже давно ее одолел. В Европе теперь стало обычным производить духовный посев кровью. Возможно, что мы были лишь парой чудаков, но незадолго до финала можно позволить себе немножко совсем личных иллюзий.

А теперь я протягиваю вам всем руку и проливаю одну (единственную) слезу как знак и залог моей любви.

Ваш Харро».

22 декабря 1942 года, в 20 часов, в берлинской тюрьме Плётцензее были казнены Харро Шульце-Бойзен и его жена Либертас, Арвид Харнак, Курт Шумахер и его жена Елизабет, Курт Шульце, Ильза Штёббе, Рудольф фон Шелия, Ганс Коппи, Йон Грауденц, Хорст Гейльман — три женщины и восемь мужчин.

«Я ни в чем не раскаиваюсь. Я умираю как убежденный коммунист», — были последние слова Арвида Харнака.

Последний раз фрау Шульце-Бойзен видела сына в мае 1942 года, в г. Фрайбурге, куда он приехал навестить брата, лежавшего в госпитале. Вся семья была в сборе, за исключением отца, находившегося в Голландии.

Мать навсегда запомнила слова Харро:

— Гитлер может убить сотни, но не тысячи…

И когда она со страхом спросила его, относит ли он себя к этим сотням, то сын со свойственной ему прямотой ответил:

— А почему бы и нет?

Мать чувствовала, что за его словами тогда скрывалось многое… Она не смела его спрашивать ни о чем и только, предупреждая об опасности, которая, она была уверена, грозила ему, сказала:

— Тогда, в тридцать третьем году, нам удалось спасти тебя, но если это теперь опять случится, будет поздно…

Все это снова вспомнила мать Харро Щульце-Бойзена, когда 26 декабря 1942 года приехала в Берлин, чтобы повидаться со своей сестрой Эльзой, только что освобожденной из тюрьмы. Несколько месяцев провела Эльза Бойзен в одиночной камере по подозрению в деятельности группы Харро Шульце-Бойзена. Гестапо не удалось ничего доказать, и ее вынуждены были отпустить.

Встреча двух женщин была грустной. О трагическом конце Харро и его товарищей они еще ничего не знали…

Фрау Шульце-Бойзен пошла на Принц-Альбрехтштрассе, 8, чтобы передать сыну продовольственную посылку. Один из чиновников имперского управления безопасности, принявший ее, сказал, что Харро здесь нет, и посоветовал обратиться к полковнику Редеру, советнику верховного военного суда министерства авиации.

В сопровождении своего племянника, доктора Тённиес, проживавшего в Берлине, мать Харро отправилась по указанному адресу. Вот что впоследствии она рассказала:

«…Я очень скромна изложила ему свою просьбу, на что Редер ответил мне:

— Я должен сообщить вам, что в отношении вашего сына и его жены вынесен смертный приговор и в соответствии со специальным приказом фюрера от 22 декабря он приведен в исполнение. В связи с особо тяжким характером преступления фюрер заменил расстрел повешением.

Я вскочила и крикнула:

— Это не правда, вы не должны были этого делать…

Редер сказал:

— Вы так возбуждены, что я не считаю нужным разговаривать больше с вами…

После нескольких минут молчания я сказала:

— В гестапо заверили меня, что не будут приводить приговор в исполнение до конца следующего года. Как же можно было нарушать слово?

Редер ответил мне:

— На этом процессе так много лгали, что одной ложью больше, одной ложью меньше — это не так уж страшно…

Я попросила Редера о выдаче тел Харро и его жены, но он отказался сделать это. Мы не могли также получить что-либо из вещей на память о Харро.

— Его имя должно быть вычеркнуто из памяти людей на все времена. Это дополнительное наказание, — говорил Редер.

Всячески понося и оскорбляя его имя, он пытался исказить тот образ Харро, который мы носили в сердце. Когда я попыталась энергично возразить против таких заявлений, Редер угрожающе воскликнул:

— Я обращаю ваше внимание на то, что вы находитесь перед одним из высших чинов имперского военного суда и будете полностью нести ответственность за нанесенные оскорбления.

Когда мой. племянник пытался выступить в роли посредника, Редер очень грубо обрушился и на него, повторив, что его слова никто не может подвергнуть сомнению.

Затем я спросила, есть ли последнее письмо от Харро. Редер ничего не ответил на мой вопрос, но другой присутствовавший при этом чиновник, видимо проявлявший к нам какое-то сочувствие, молча протянул мне запечатанный конверт, в котором, как оказалось позже, был последний привет Харро. Затем Редер заставил меня и моего племянника подписать заявление, обязывающее нас хранить абсолютное молчание о смерти наших детей и всех этих делах. Нас предупредили, что в противном случае мы будем сурово наказаны.

А когда я сказала, что смерть осужденных не удастся долго скрывать, и спросила, что мне отвечать тем, кто меня спросит о Харро, Редер ответил:

— Скажите, что ваш сын умер для вас…»

В августе 1946 года Грета Кукгоф, жена казненного писателя-коммуниста, писала родителям Харро Шульце-Бойзена:

«…Я видела последний раз Харро в подвале на Принц- Альбрехтштрассе, очень бледного, прямого, напряженного как струна, с тем выражением во взоре, которое свойственно людям, уже пережившим свою личную смерть, неминуемо стоящую за их плечами…

…Для него годы нацистского господства не были годами ожидания, а были наполнены борьбой за светлое будущее…»

Далее Грета Кукгоф рассказывала, что обвиняемые держались мужественно и Харро Шульце-Бойзен и Арвид Харнак даже на процессе и в тюрьме были теми, вокруг которых группировались антифашисты, осужденные на смерть.

Господин Редер ошибся. Имя Харро Шульце-Бойзена и его товарищей, павших в борьбе против фашизма, не удалось вычеркнуть из памяти немецкого народа. Подвиг отважных и стойких борцов будет жить вечно!

Нацистский судья Редер, который несет главную ответственность за казнь членов организации Шульце-Бойзена — Харнака, в одной из книг, опубликованной в Западной Германии, опять поносит Харро Шульце-Бойзена как изменника родины. Убийца Редер, виновный в преступлениях против человечества, избежал суда и живет в Федеративной Республике Германии как почетный буржуа, получая высокую пенсию.

Военные преступники, недобитые нацисты и неонацисты называют изменниками родины людей, которые в подлинном смысле слова были истинными немецкими патриотами. История со всей очевидностью доказала, что поддержка героической борьбы Красной Армии немецкими антифашистами находилась в полнейшем соответствии с интересами немецкой нации.

В тяжкий и трудный для мира час они выбрали верный путь и мужественно прошли его до конца. Именно поэтому действия этих антифашистов, относящиеся к выдающимся эпизодам немецкого Сопротивления, достойны того, чтобы о них было рассказано более подробно, чем это имело место до сих пор.

В. Петров В. Миронов ЗА ЧАС ДО АРЕСТА

1

Они шли по вечернему городу. По пустынной улице, ведущей прямо к вокзалу. Подошвы скрипели на покрытых изморозью булыжниках. Черные дома и черные деревья смыкались над головами. Изредка, навстречу им или обгоняя, проходили патрули.

Милка быстро определила — «хвоста» нет. Еще не выследили? Или уже ждут на вокзале? А может быть, за тем углом?.. Не надо распускаться. Сейчас ей нужно быть спокойной больше, чем когда-либо раньше.

Уголками глаз она взглянула на мужа. Гино неторопливо шагал рядом, поддерживая ее под локоть. В другой руке у него был маленький чемоданчик.

Они шли и молчали. Они и вообще-то были малоразговорчивы. А за эти годы научились понимать друг друга, часами ведя молчаливые диалоги. Если она сомневалась, смотрела ему прямо в глаза. В них читала одобрение или укор. Сейчас Милка думала: плохо, что не нашли пистолета, который куда-то упрятал Михаил. Перерыли весь дом, но не нашли. И теперь Гино безоружен. Здесь, на улице, или на станции, или в поезде его смогут взять голыми руками.

Милка думала: он мужественный человек, ее Гино. Уж она-то знает, сколько душевной борьбы потребовало от него это решение. Удивительно: то, что другим могло бы показаться трусостью, на самом деле — и для него, и для нее — проявление настоящего мужества. Ему было бы во сто раз легче поменяться местами с ней. Но за свою работу он отвечает перед партией и Красной Армией. Для него она превыше всего, и только этим он может соизмерять свои поступки и решения.

Они приближаются к вокзалу. Гино останавливается:

— Ты поедешь со мной.

«Не выдержал». Она поворачивается к нему, смотрит ему в глаза:

— Ты поедешь один.

Он прижимает ее к себе:

— Я не могу тебя оставить.

Она не отстраняется. Шепчет ему:

— Мы же решили.

Они решили: утром Милка предупредит жену Михаила о провале и сразу же выедет следом. Они стоят, прижавшись друг к другу, и молчат. Ей незачем обманывать ни его, ни себя: может быть, ей действительно удастся разыскать Надю и благополучно уехать из Пловдива. Но надежды мало. Их группа в Варне арестована. С часу на час, с минуты на минуту гестаповцы могут оказаться здесь — если раньше еще не выследили (если кто-нибудь из варненских товарищей дрогнул на допросе). И тогда это последние их минуты вместе…

Когда она поняла, что укрыться вдвоем здесь, в Пловдиве, им негде, она решила: уедет Гино. У него сохранились связи в Софии с руководством ЦК, о которых знает только он. Гино — виртуоз радист и мастер по монтажу передатчиков. Он один знает резервный шифр для связи с Центром. Он нужнее. Поэтому прежде всего он и должен уйти от гестапо.

— Мы уедем вдвоем, — ответил он на ее доводы.

Милка спокойно и логично объяснила: пока не предупреждена жена Михаила, они уехать не могут. Они не имеют права терять ни минуты. Последний поезд в Софию в 21.00. Она задержится до утра. К тому же в квартире ничего не осталось, рацию и шифр они уничтожили.

А он должен уехать. Он уедет к ее матери. О том, что у нее в Софии живет мать, знают только он и она. Там он будет в полной безопасности. А Милка приедет следом.

Она умолчала о последнем аргументе, самом важном: если гестаповцы нагрянут, а их обоих не будет, они блокируют все поезда и дороги — и их непременно найдут. А если она останется, она примет удар на себя, попытается их обмануть, направить по ложным следам. И тогда он успеет скрыться.

Она не сказала об этом. Но Гино понял:

— Останусь я.

— Я сказала: не поеду. Не теряй времени.

Он знал: спорить с ней бесполезно. И она права.

И вот теперь они стоят на черной улице, прижавшись друг к другу. Дыхание паром обволакивает их лица на морозном воздухе. Они молчат и знают, что расстаются, может быть, навсегда. Стоит им разжать объятия и отойти друг от друга — и начнется для нее и для него что-то неизведанное и страшное.

Она сказала:

— Пора.

Они стоят в стороне, у столба, пока паровоз не дает гудок. Тогда Гино прыгает на ступеньку. Он и тут не отпускает ее руку, словно пытается удержать ее, сохранить все, что у них было. Поезд трогается.

— Завтра я жду тебя, Милка!

— Жди, Гино!..

Перрон пустеет.

Она идет домой.

Какое сегодня число? 21 февраля. 1943 год…

Милка смотрит на часы. Четверть десятого. Поезд прибудет в Софию в пять утра. Если за это время с ней ничего не произойдет, она сразу же уйдет из дома.

По может быть, они уже поджидают ее? Или ворвутся через час? Или на рассвете?..

2

Милка приближается к дому. Надо пройти улицу, потом свернуть за угол и по улице Бунтовнишка — до конца. Самый последний дом, за которым обрывается граница Пловдива и начинаются огороды, — их пристанище. Отсюда, с первого этажа, они в течение многих месяцев незримо были связаны с Москвой. И вот теперь связь оборвана: они сами несколько часов назад сожгли передатчик, а закопченные и покоробившиеся, но несгоревшие его детали закопали в подвале. Сожгли шифр. Они заставили себя вытравить из памяти все важное, что может интересовать врага. Сохранили и перепроверили только свои вымышленные биографии, подтвержденные фиктивными документами, с которыми они без малого три года назад высадились на болгарский берег. Три года работы во вражеском тылу. Три года, каждый день из которых был на особом учете и у них, и в Центре. Каждые сутки этих трех лет операторы, сменяя друг друга, ловили их позывные в Москве, и цепочки торопливых цифр превращались в полоски бумаг с текстами донесений. Милка знала: многие из этих донесений ложились на стол в самых высоких штабах Красной Армии. С учетом этих донесений военачальники определяли важные боевые операции на европейском театре военных действий. Ведь недаром Гино и она были солдатами немногочисленного и особого отряда — разведки.

«Все забыть! Все!»

Но сейчас, чем ближе к дому, словно надвигающемуся на нее, как мчащийся поезд, она вспоминает все особенно явственно.

Тревожно шелестят вдоль улицы замерзшие деревья. Промозглый ветер леденит щеки. Ноги скользят на покрытых пленкой льда булыжниках. Милка идет, не замедляя, но и не убыстряя шаг, а в памяти встают картины…

Позавчера, сойдя с поезда на Варненском вокзале и не встретив в условленном месте Зару, она пошла к ней домой. Может быть, это была ошибка. По законам конспирации, если товарищ не пришел на явку, нужно немедленно уходить прочь. Но нет самых строгих правил без исключений. Если бы она не пошла, она бы ничего не узнала. И Гино ни за что бы не согласился уехать в Софию.

Она так и не увидела подругу. От вокзала она проехала несколько остановок на автобусе. Но не до самой окраины, а сошла раньше. Решила: «Пойду, но буду осторожна». Медленно, не поворачивая головы, зашагала по противоположной стороне канала. Дом Зары на следующем углу, за грязным потоком. Краем глаза Милка наблюдала: вроде бы ничего не изменилось. Только почему-то никого нет во дворе. Поравнялась с домом. И вдруг на мгновение в окне — дочка Зары, Геневева. Махнула рукой: «Не подходи!» — и скрылась за стеклом. Милка повернула за угол, в противоположную сторону. Навстречу ей с тазом белья — соседка из дома напротив, пожилая Пенка Минчева. Когда поравнялись, шепнула:

— Зара арестована!

И дальше, за угол, к себе домой. Милка поняла: значит, Пенка увидела ее, нарочно выскочила, обежала кругом, чтобы предупредить.

«Та-ак… Надо собраться с мыслями. Который час? Половина девятого. Примерно в это время к Заре должен прийти и Михаил с донесением для Гино. Схватили и его? А если он еще не приходил? Надо немедленно предупредить».

Милка знает, в каком доме он останавливается, когда приезжает в Варну. Она без труда отыскала этот дом. Проход во двор через калитку. Только нажала на ручку, не успела отнять руку, как к ней подошел немолодой мужчина в штатском. Плохо одет, плохо выбрит. Пристальный взгляд колючих глаз.

— Кого ищете?

— Семейство Петровых. Но, кажется, перепутала дом.

Она повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь, к центру города. Остановилась у зеркальной витрины ресторана. В ней, как в зеркале, появляется отражение того мужчины. Она пошла дальше. Еще несколько шагов. Совсем рядом толпа зевак и солдатни. Милка остановилась и, повернувшись к шпику, закричала:

— Ну чего вы пристаете к женщине?! Люди, он пристает ко мне!

Толпа обступила их. На шпика наседают солдаты, портовые хлыщи с тросточками. Он остолбенел. А Милка, воспользовавшись сумятицей, юркнула за угол. Потом забежала в кондитерскую, там устроилась в уголке так, чтобы была видна улица. Никого…

И вот она уже на вокзале. Выбрала купе, где расположилась женщина с ребенком. Села и сразу же взяла ребенка к себе на колени. По вокзалу, по вагонам прошли немцы в форме, полицейские в штатском. По физиономиям видно — кого-то высматривают. Милка отвернулась к окну, покачивает малыша.

Немного успокоилась, когда поезд тронулся. Всю ночь, на радость удивленной мамаше, возилась с ребенком.

В Софии пересадка. А мысли обгоняют бег поезда: что там, в Пловдиве? Как Гино?..

Прибежала в магазин. Он на запоре. Еще очень рано. Дворники подметают улицу. Милке нужно узнать, был ли вчера Гино в магазине. Не арестован ли? Она завела разговор:

— Вот, пришла пораньше, а мужа нет…

— Да, да, что-то он поздно закрывал вчера…

«Значит, вчера еще все было в порядке. Скорее домой!» Постучала. Гино открыл. Она — в комнату и прямо с порога выпалила:

— Зара арестована. С Михаилом не знаю что, но тоже, кажется, схвачен…

Затопили печь. Вспыхнули, скручиваясь в огненные жгуты, листки документов. Собрались. Взяли только самое необходимое.

— Придется уезжать из Пловдива, — решил Гино.

Они разобрали и сожгли в печке передатчик и последнее, что давало им возможность связаться с Центром, — книгу, служившую таблицей к шифру. Стали искать пистолет, который где-то в квартире припрятал Михаил, но так и не нашли. Гино в последний раз оглядел комнату. Обнял Милку:

— Ничего. Этого нужно было ожидать. Хорошо еще, что не неожиданно… Пошли.

Вот тогда-то она и сказала ему о своем решении, которое обдумала заранее: он уедет, а она останется. Ничего, еще все может быть хорошо, если за эти часы ничего не произойдет.

3

Дом, пустой и чуждый, стоит на углу, за низкой оградой. Кажется, никого нет… Милка отпирает входную дверь. Скрипят ступени. Она торопливо шарит по стене, ища выключатель. Зажигает свет. В коридоре. В первой комнате. Во второй. Никого.

Снова, теперь уже не спеша, еще раз проверяет, не осталось ли следов их работы. Передатчик, собранный ими самими, хранился в печке. Она еще раз поворошила золу. Нет больше передатчика. И таблицы кода нет. Черный прах.

«Но куда же задевался пистолет? Последний раз его брал Михаил. Он его привез, спрятал. Куда?»

Вот, кажется, и все. Делать больше нечего. Только ждать. Ей, почему-то совсем не страшно в этом пустом, наполненном ожиданием доме. Она разбирает постель. Выключает свет, отдергивает штору затемнения. За окном — луна. Голубые квадраты ложатся на пол и стену. Ветер колышет голые ветви, и по полу и стене беззвучно скользят тени. Милка ложится, сжимается калачиком, закутывается по самую шею. Спать она не будет. Она будет лежать и ждать. Ждать утра или того мгновения, когда они придут.

В темноте, просветленной лунными бликами, мысли приобретают рельефность и нижутся неторопливо и спокойно. И теперь ей почему-то вспоминается то время, когда она была еще не Милкой Петровой Владимировой — женой Гино и советской разведчицей, а была Свободой Анчевой, девчонкой-гимназисткой в Софии. Почему отец дал ей такое имя — Свобода? Он был народным учителем, ее добрый отец Михаил Костов Анчев. Потом заместителем редактора прогрессивной газеты «АБВ». Он был коммунистом. Однажды ночью — это случилось весной 1925 года, ту ночь она запомнила на всю жизнь — в двери дома гулко постучали. Отец открыл. Ворвались полицейские. Перевернули и распотрошили все, а отца увели. Больше они его не видели. Уже позже узнали: его живым сожгли в огромной печи в подвале дирекции софийской полиции. Так болгарские фашиствующие правители расправлялись с коммунистами.

Семья осталась без всяких средств к существованию. Они пошли бы по миру или умерли с голоду, если бы время от времени не приходили в их дом разные люди и не оставляли в пухлых конвертах деньги — бумажки и монетки.

Как-то вернувшись домой, Свобода увидела за столом пожилого человека. Грубое, сожженное солнцем морщинистое лицо, грубые руки. Потертый воротник рубахи.

— Сядь, дочка… Вот познакомься. Это один из товарищей отца по партии, — сказала мать. — Они хотят отправить тебя в Советскую Россию…

У матери на глазах навернулись слезы. Мужчина положил ладонь на ее руку, стал объяснять Свободе:

— Международная организация помощи революционерам, МОПР называется, вместе с нашей партией решила отправить в Советский Союз детей коммунистов, которые пали в борьбе или работают в подполье… В Советском Союзе ты сможешь учиться. Станешь кем только возмечтаешь — хоть доктором, хоть инженером… И ты станешь такой же революционеркой, каким был Михаил, твой отец…

Мать провожала до трапа парохода. Стояли на причале и плакали навзрыд. Хоть и мала была Свобода, а понимала: разлука на долгие годы, если не навсегда…

Пароход плыл по Дунаю, вдоль берегов Югославии, Венгрии. В Вене ее встретили двое, молодые супруги. От них узнала: на поездах и пароходах приезжают болгарские дети. Самым младшим по пять-шесть лет. Заботу о них взяли на себя австрийские коммунисты. Ребята жили у них по домам. Свободе запомнились качели в парке Пратер, детская железная дорога, а самое главное — как повели ее в большой магазин и купили пальто и платья. Через месяц, когда собрались все, группа выехала в Германию, в детский дом МОПРа, открытый немецкими коммунистами в деревне Эльгерсбург в Тюрингии.

В апреле все вместе, в одном вагоне, они отправились из Германии в Советский Союз.

Была ночь, когда их вагон пересек пограничный рубеж. Вошли советские пограничники. В остроконечных шапках-буденовках с огромными звездами, розовощекие, веселые. Заговорили на непонятном, но чем-то родном языке. Ребятишки начали смеяться и кричать.

Почти никто, кроме самых маленьких, так и не заснул. Все прилипли к окнам и смотрели. И, еще не осознавая того, пытались вобрать в себя первые впечатления от страны, которая отныне и на многие годы становилась их родным домом. На Белорусском вокзале Москвы их встречали торжественно и шумно. Было много людей. Тут и болгарские коммунисты, работники Коминтерна. Всех повели в ресторан и перед каждым поставили по большой тарелке гречневой каши с молоком.

И началась их жизнь в Москве.

Тогда, девчонкой, она не могла понять значение многих слов, ставших потом для нее азбукой политграмоты. Теперь же, вспоминая, как бережные руки болгарских, австрийских и немецких коммунистов несли их через границы стран, одевали и согревали, она понимает конкретный смысл слов «солидарность» и «пролетарский интернационализм»…

А потом была Москва! Их распределили по разным детским домам. Свободу и еще двух девочек-болгарок привезли в Дом юношества имени Тимирязева. Трехэтажный, посреди зеленого парка, он был расположен во Всесвятском переулке. Уже при ней напротив, на той стороне Ленинградского шоссе, построили стадион «Динамо». В Доме юношества жили бывшие беспризорники — хулиганистые мальчишки и девчонки, потерявшие отцов и матерей в гражданскую войну, в голод, в тиф. Ребята не очень-то сентиментальные, быстрые на суд. Но Свободу и ее подруг детдомовцы приняли по-особому, оберегали и опекали от случайных переделок.

— Ты это на кого с кулаками лезешь? Они же из Болгарии!

И неосмотрительному бузотеру доставалось вдвойне.

В детском доме в первый же год Свободу торжественно приняли в пионеры, а потом даже послали делегатом на 1-й Всесоюзный слет пионеров. От того слета ей запомнилось море красных галстуков, сверкающие огнями залы и золотые сабли в Оружейной палате Кремля, куда их водили на экскурсию. Позже в Доме юношества она вступила в комсомол. У нее была отличная память на цифры, и она на всю жизнь запомнила номер своего комсомольского билета, книжицы с силуэтом Ленина на желтой картонной обложке, — 1518644…

Детский же дом, когда пришел срок, направил ее ученицей токаря на завод со смешным названием «Самоточка». Но завод был серьезным — выпускал шлифовальные станки.

Потом «Самоточка» послала Свободу на рабфак. Там ее приняли в Коммунистическую партию. Она завершила курс и поступила в станкостроительный институт: полюбила станки за время работы на заводе.

Связь с Болгарией была неразрывной. Девушка регулярно приходила в интерклуб, в болгарскую секцию.

Здесь ее даже избрали секретарем комсомольской организации. Она с тревогой следила за событиями, будоражившими родину, и отсюда, издалека, по-новому осмысливала историю Болгарии. Переписывалась с матерью. Очень редко. Письма шли кружными путями, через другие страны. Знала: мать мыкается в бедности. Работала уборщицей в аптеке, стала ночной санитаркой в больнице. Да и эту работу нашла лишь благодаря помощи друзей отца. Мать радовалась успехам дочери, гордилась ею, а между строчек сквозила тоска: доведется ли увидеться когда-нибудь? Могла ли Свобода знать, что встреча с матерью состоится нежданно скоро?..

Как-то Свобода пришла к болгарам коммунистам, нелегально приехавшим из-за рубежа в Советский Союз. В тот вечер среди гостей был молчаливый человек. Ее внимание привлекло прежде всего именно это: молчаливость, и скромность, и большие задумчивые глаза. Их познакомили.

— Гино Стойнов, — представился он.

Они подружились. Свобода узнала, что он — член Варненского окружкома партии, заведующий военным отделом. А теперь по заданию ЦК Болгарской компартии приехал в Советский Союз. Временно работает на строительстве метрополитена. Он очень гордился званием метростроевца: «У нас такие замечательные товарищи! Московское метро будет самым красивым в мире!»

Прошло время, и они поняли: их чувство друг к другу — любовь. Решили: поженятся после того, как она окончит институт.

И вот блестяще защищена дипломная работа. Свобода Михайловна Анчева — инженер-станкостроитель.

Гино тоже рад. Они идут по летней вечерней Москве. Едут на пароходике по новому, недавно одетому в гранит каналу. Выходят на набережную. Никого нет, только крутые склоны, густо поросшие деревьями.

— Почему ты такой молчун, Гино?

Она ждет от него тех слов, которые он должен был сказать после того, как она защитит диплом.

— У нас будет очень серьезный разговор. — Он усаживает ее рядом с собой на траву. Отсюда, со склона, видно закатное небо и далеко — уже разливающаяся огнями Москва.

— Да? — Она улавливает в его голосе суровость и сама напрягается: «Таким тоном делать предложение?»

Гино повернул ее к себе, внимательно посмотрел ей в глаза. Потом заговорил, не сводя серьезного взгляда, как бы требуя откровенности. Но начал издалека: она, Свобода, знает, что гитлеровская Германия добивается присоединения Болгарии к антикоммунистическому пакту Рим — Берлин — Токио. Фашистские правители против воли болгарского народа готовы втянуть их родину в кровавую авантюру, которую агрессоры замышляют против Советского Союза, государства рабочих и крестьян…

«Зачем эта лекция? Я и без него все прекрасно знаю и понимаю. И при чем тут я, и он, и наша жизнь?..»

Но лицо Гино было по-прежнему суровым. Он продолжал:

— Любые усилия, направленные на срыв планов Гитлера и царя Бориса, на ослабление фашистов и их вооруженных сил, — благородное дело, и оно отвечает кровным интересам болгарского и советского народов. Наш с тобой долг, Свобода, как коммунистов…

— Конечно, — согласилась она, — мы должны участвовать в этой борьбе. Я понимаю это, но ты бы мог прочесть мне лекцию о международном положении и завтра. А сегодня…

Она отвернулась. Он снова взял ее за плечи:

— Да, сегодня. Сейчас я скажу тебе то, что ты или запомнишь на всю нашу жизнь, или должна забыть сию же минуту. Я не только коммунист-подпольщик. Я — разведчик Красной Армии.

Она переводит дыхание. Чувствует на плечах потяжелевшие руки Гино.

— Судьба народа Болгарии зависит от мощи Красной Армии. На эту работу меня рекомендовал Центральный Комитет нашей партии… — Он останавливается. Но не отпускает ее: — Это еще не все… Через некоторое время мне предстоит снова вернуться на родину. Ты знаешь обстановку. Там может случиться всякое… Подумай: согласна ты быть женой разведчика?

— Согласна.

— Не торопись. У тебя есть время, чтобы подумать.

— Мне не надо времени. Я согласна.

— Не торопись… Возможно, и тебе придется поехать вместе со мной. Это смертельный риск.

Она отворачивается. По небу полыхает заря. За рекой — огни Москвы. А для нее с этого часа начинается неожиданная и очень нужная жизнь. Кому нужная?

— Я очень хотела быть инженером… Но ты знаешь, что стало с моим отцом… Я — болгарка. И если нашему народу нужно, я согласна!

С того разговора на склоне горы весь уклад ее жизни резко переменился. Новые города. Уединенные квартиры. Строгие инструкторы… Заниматься приходилось много. Изучали радиотехнику. Заучивали на память принципиальные и монтажные схемы передатчиков, тренировались в сборке и налаживании радиоаппаратуры. Учились мастерству операторов, непрерывной двусторонней радиосвязи на дальние расстояния, шифровке текста. Свободе помогали техническая жилка, институтские знания. Иногда с грустью думала: «Понадобится ли когда-нибудь инженерный диплом, которого так добивалась?» Заставляла себя отгонять эти мысли. И действительно, они улетучивались, стоило представить себе: «Что бы сказал отец, узнав… И еще: в Софии мама, возможно, они скоро увидятся…»

Уже во время специальной учебы она распростилась со своим именем: из Свободы стала Милкой Петровой Владимировой, женой Петра Владимирова Мирчева. Гино сразу же освоился с новым своим именем и, даже разбуди его ночью, отзывался только на Петра. А она привыкала трудно, хотя новое имя ей понравилось…

И вот уже подготовка завершена. Задание: оборудовать в фашистской Болгарии радиостанцию и регулярно передавать сведения о подготовке к войне флота, войск и авиации. И особенно тщательно следить за характером и степенью проникновения в Болгарию гитлеровской Германии. Связь с Центром они должны открыть 15 февраля 1941 года. Радиообмен будет проходить в условленные числа дважды в месяц, а в случае войны — ежедневно.

Милка вглядывалась в далекую серую ленту, неровно бугрившуюся над морем. Болгария… Сердце сжималось. Вот она и возвращается на родину… Тайно уезжала, тайно возвращается. Двенадцать с половиной лет прошло с того дня, как мать провожала ее на пароход, державший путь в Вену. Тогда она плыла на пароходе впервые в жизни. Сейчас — второй раз. Она уезжала маленькой несмышленой девчонкой, а возвращается солдатом, коммунистом, членом того же боевого содружества, к которому принадлежал ее отец…

Берег родины!..

Под ногами похрустывает песок, ракушки. Цепляются пучки сухих водорослей. По тропинке они поднимаются на обрывистый берег.

За их спиной на десятки километров расстилалась равнинная Южная Добруджа, а дальше — города, порты и военно-воздушные базы. И с этого часа, с ночи 28 ноября 1940 года, начиналось выполнение их операции.

4

Время течет медленно. Луна за окном поднялась уже высоко, свет ее ушел из комнаты. Только голубым серебристым бруском мерцает подоконник. Зимняя ночь длинна. Но и эта ночь, полная тревоги и ожидания, должна же кончиться! Первый же луч за окном будет означать, что опасность миновала…

Она вспомнила, как беспомощно испугалась, в первый раз вдруг увидев полицейского. Разведчица, человек с высшим образованием, казалось бы, такая хладнокровная и сдержанная. В характеристиках, которые писали ей в разведшколах, с листа на лист переходили слова: «смелая», «настойчивая», «спокойная». А тут утром, после высадки на берег Южной Добруджи, на автобусной остановке, увидев подошедшего к ним полицейского, обмерла. Похолодела от нелепой мысли: «Узнает по глазам, кто мы такие!» Гино, уловив дрожь ее руки, тихо сказал:

— Спокойно!

Но она долго не могла отделаться от испуга. Впрочем, не только страх заставил сжаться ее сердце — образ полицейского, увиденного наяву, означал, что она вернулась в старый, казалось, уже вычеркнутый из ее жизни мир. Что ж, она добровольно решила вернуться…

Тогда страхи ее были напрасными: они благополучно добрались до города Добрич. Сняли небольшую квартиру.

Осматривались…

Каким бы опытным ни был разведчик, но один он немногое может сделать. Нужны связи, нужны помощники. Готовясь к операции, Гино заочно наметил себе в помощники Михаила. С Михаилом он познакомился еще в 1929 году, когда плавал кочегаром на пароходе «Бургас», на линии Варна — Стамбул. Уже в ту пору Гино был комсомольцем-активистом, создал среди матросов коммунистическую группу. На пароходе он познакомился с молоденьким белобрысым курсантом технического училища, проходившим стажировку, Михаилом, понравившимся ему ясной головой, восторженной революционностью. Знакомство их было недолгим: Гино пришлось бежать с «Бургаса», иначе предстать бы ему перед военным судом. Но и потом, бывая в Болгарии, он не упускал Михаила из поля зрения. Знал, что тот стал офицером технической службы военно-воздушных сил, быстро поднимался по служебной лестнице. Уже имеет чин капитана. Но взглядов своих не переменил.

Гино дал Милке адрес Михаила, описав его внешность.

— Спросишь только одно: хочет ли он встретиться со мной?

Михаил согласился без колебаний. Старые друзья встретились, обо всем договорились. Михаил служил на пловдивском военном аэродроме «Граф Игнатиев», имел много знакомых среди офицерского корпуса. Чувствовал приближение войны, ненавидел фашистов. Согласился собирать сведения о контактах болгарских ВВС с «Люфтваффе» третьего рейха.

При очередном свидании капитан передал им детали для передатчика. Собрали его сами.

Вторым человеком, на кого рассчитывал Гино, была Зара Стойкова, жена его родного брата Стойко. Они жили в Варне. Брат, столяр по профессии, не очень-то интересовался политикой. А Зара была коммунисткой-подпольщицей. Не страшась преследований, фашистского террора, она организовывала среди рабочих варненских заводов марксистские кружки, распространяла листовки, хранила партийные документы. Но что стало с нею за те пять лет, как Гино покинул Болгарию?

И к Заре он послал Милку. Она приехала в Варну, быстро нашла домик, грубо сложенный из кирпича, у канала со сточными водами, на улице Мадара, 5.

Представилась:

— Я жена Гино.

Зара, черноволосая сухощавая женщина с крепкой мужской фигурой, внимательно оглядела ее. Сдержанно поинтересовалась, где Гино, как он себя чувствует.

— Его здесь нет… Жив-здоров. А как вы живете?

Они сидели друг перед другом и перебрасывались малозначительными фразами: понимай, как пожелаешь, И Милка поняла. Стала прощаться.

— Передайте Гино, — сказала Зара, — все в порядке.

Милка вернулась в Добрич. Рассказала о своих впечатлениях: Зара ей понравилась — выдержанная, чувствуется опытный конспиратор и умница. Да и на Стойко, брата мужа, можно положиться. К тому же он работает теперь строймастером на аэродроме «Чайка», важном для них объекте.

— Хорошо, — подумав, согласился Гино. — Через пару дней опять съездишь в Варну и привезешь Зару сюда.

Зара обрадовалась, снова увидев деверя — старого боевого друга. Гино в общих чертах рассказал о цели своего приезда, прямо спросил:

— Будешь работать с нами?

— Конечно.

— В случае войны, а она приближается с каждым днем, Варна станет важным военно-морским портом.

— Да, дело идет к этому, — согласилась Зара. — В районе порта строятся казармы и пакгаузы, ремонтные мастерские для торпедных катеров.

— Вот ты и приступаешь к выполнению обязанностей, — улыбнулся он. — Но я хочу, чтобы ты не только собирала сведения. Мне нужна в Варне группа надежных людей. Эта группа будет самостоятельно передавать по радио донесения в Центр. Согласна быть ее руководителем?

— Я? Смогу?

— Думаю, сможешь. Станцию мы оборудуем. Милка обучит тебя работе на рации.

— Я буду стараться.

— Знаю. Но самое трудное: ты должна полностью выключиться из работы местной партийной организации. Ни листовок, ни даже встреч с товарищами.

Зара задумалась. Покачала головой:

— Это невозможно. Товарищи решат, что я струсила.

— Так нужно, Зара. Это не моя прихоть… Новая твоя работа будет очень важна и партии, и народу.

Зара уехала растревоженная, с тяжестью на душе. Договорились, что встретятся через две недели.

Наступило 15 февраля 1941 года. Зашифрованы первые радиограммы: просьба разрешить оборудовать вторую станцию в Варне и назначить ее руководителем Зару Стойкову; сведения, собранные Михаилом и ими самими о политическом положении в стране, о дислокации частей, о военно-воздушных силах. Для первого сеанса достаточно.

В полночь в погруженной во тьму комнате Гино садится за передатчик. Светится шкала «Телефункена». Кружок под лампой падает на листки шифровок. Милка наблюдает за мужем: «Ну же, ну!..»

Гино спокоен. Неторопливо, даже как бы с ленцой, настраивает приемник. Одной рукой прижимает наушник. «Ага, встрепенулся! Значит, поймал станцию Центра». Рука легла на ключ.

«ВСК… ВСК… ВСК!..»

Он уверенно и быстро передает тексты радиограмм, слушает, записывает шифровку из Центра. Молча подзывает Милку, передает ей наушник.

«МЛС… МЛС… МЛС…»

Группы цифр точками и тире азбуки Морзе. И в конце открытым текстом:

«Желаем успеха!»

Маска спокойствия спадает с Гино. Он обнимает Милку, подхватывает на руки, кружит по комнате, опрокидывая стулья.

Потом они расшифровывают радиограмму из Центра. Штаб уточняет задание, предупреждает: особое внимание — на проникновение в Болгарию германского влияния.

Предупреждение Центра оказалось своевременным. Фашистская Германия усиливала давление на Болгарию, стремясь неразрывно привязать ее к агрессивному блоку. Еще в октябре 1940 года она официально предложила царю Борису подписать Берлинский пакт держав оси. Царь согласился. Но он опасался, что вступление в германо-итало-японский блок вызовет волнения в стране. Об этом он прямо сказал Гитлеру во время их встречи на вилле фюрера в Берхтесгадене. Они договорились, что присоединение Болгарии к пакту будет сопровождаться вступлением в страну германских войск. В конце января 1941 года реакционно-фашистское правительство Болгарин одобрило эти переговоры и официально пригласило германские войска. 1 марта 1941 года в Вене был подписан протокол о присоединении Болгарии к агрессивному пакту — и в тот же день немецкие дивизии хлынули через границы Болгарии.

Во время второго радиосеанса Гино уже передавал:

«По железной дороге непрерывно перевозятся немецкие войска и снаряжение. По всем шоссейным дорогам прошли моторизованные части. Через Добрич на юг непрерывно движутся мотоциклы, грузовики, легковые машины, танки, артиллерия всех видов, перевозятся моторные лодки, каркасы для мостов. В городе располагаются немецкие части…»

Милка снова приехала в дом Зары. Теперь ей предстояло прожить здесь месяц. Для соседей она знакомая учительница, которая будет заниматься с дочкой Стойковых — Геневевой. В ее потрепанном чемоданчике учебники и детали для передатчиков.

Днем она действительно разбирала с Геневевой математические задачи. А ночами, когда десятилетняя девочка засыпала, монтировала передатчики и давала уроки уже матери: учила Зару радиосвязи, шифру, разведработе. Это был сжатый курс всего того, чему учили ее в Центре. Зара усваивала все быстро. Ее усердие было помножено на опыт нелегальной работы и желание принести пользу общему делу. Но разрыв с парторганизацией она переживала очень тяжело. Случалось, вернется из города — и стоит, оцепенев, плачет:

— Как они на меня смотрят! Хорошо еще, что не плюют в лицо…

Пока они готовились, Зара подбирала членов своей будущей группы. Они тщательно обсуждали каждую кандидатуру.

— Только что вернулся из заключения коммунист Басил Карагиозов, — сказала Зара. — Надежный товарищ, Гино знает его еще с двадцатых годов.

— За что он сидел в тюрьме? — поинтересовалась Милка.

— Басил руководил коммунистическими группами в армии и на флоте. В 1933 году произошли большие провалы, потому что в организацию пробрался провокатор. Карагиозова присудили к смертной казни, но заменили приговор каторгой, — объяснила Стойкова.

— Значит, он пробыл в тюрьме восемь лет? — Милка покачала головой. — Согласится ли он снова взяться за такое опасное задание?

— Конечно. Он же член партии.

— А не привлечет ли он внимание жандармов?

— По-моему, узколобые жандармы не смогут и представить себе, что вчерашний смертник снова готов идти за идею на смерть, — сказала подруга.

— Пожалуй, ты права, — согласилась Милка. — Но все же нужно, чтобы Карагиозов повидался с Гино.

В тот же день Зара передала Василю:

— Завтра ровно в полдень на улице Владислава ты встретишься с молодой женщиной.

Она описала внешность Милки: невысокая, с темными вьющимися волосами. Глаза большие, серые. В правой руке она будет держать сумку с хлебом.

— Пароль: «Привет от Зары». Вместо отзыва она даст тебе билет до Добрича, — продолжала Стойкова. — Сделаешь все, что она скажет.

Карагиозов ни о чем не спрашивал: подпольщики вопросов не задают.

И вот уже Васил и Милка едут в Добрич. Милка приглядывается к будущему товарищу по работе. От каждого нового члена разведывательной группы зависит не только более успешное выполнение отдельных заданий, зависит вся стратегическая операция и жизнь каждого из разведчиков. Поэтому при отборе кандидатур не должно быть ни малейших сомнений. Васил с первых же минут понравился Милке. Высокий, с умным лицом и спокойными глазами. Годы тюрьмы наложили свою печать: седина, резкие морщины, землистый цвет лица. Но держится без страха, с достоинством. Однако окончательно все решит Гино…

Милка приводит Карагиозова в их домик на улице царя Колояна, 30.

В первое мгновение Васил не узнает Гино. Потом с радостным восклицанием бросается к нему. Мужчины обнимаются, похлопывают друг друга по плечу. Милка видит: действительно встретились старые друзья.

— Я очень рад, что мы снова будем работать вместе, — говорит Васил.

Гино молча пожимает ему руку. Потом они обстоятельно обсуждают задание. Карагиозову, как бывшему моряку, Гино поручает собирать сведения о военных кораблях и береговой обороне варненского участка, об иностранных судах, приходящих в порт.

Уже когда Васил возвращается в Варну, Гино подробно рассказывает о нем Милке.

Они познакомились в 1929 году. Гино плавал кочегаром на пароходе «Бургас», когда туда же поступил машинистом Васил Карагиозов. Гино не потребовалось больших усилий, чтобы узнать в новичке товарища по духу — коммуниста. Стоило для этого хотя бы один раз услышать его разговоры с матросами о правах пролетариата, о Ленине, о капиталистах… Вскоре они уже вместе создали на «Бургасе» марксистский кружок. Однажды, когда весь болгарский торговый флот потрясла весть о гибели большой группы матросов, они стали готовить всеобщую забастовку. Но об этом разведала полиция. С встретившегося в море судна «Царь Фердинанд» моряки передали, что на берегу готовится арест Стойкова и Карагиозова. Что делать? Корабль «Бургас» встал на рейд в Стамбуле. И друзья, поставленные перед выбором: военно-полевой суд в Болгарии или политэмиграция, выбрали последнее. Они остались в Турции, чтобы среди болгар-эмигрантов продолжать партийную работу.

В Турции было много эмигрантов из Болгарии. В основном они работали на строительстве. Гино и Васил и здесь создали коммунистические группы, нелегально получали из Болгарии и распространяли среди товарищей партийную литературу.

На родину они вернулись только через два года. И снова — партийная работа. У Василя — среди солдат и военных моряков. У Гино — в Варненском окружкоме. На этой работе и настиг Василя провал и арест. А Гино заведовал военным отделом окружного комитета до 1935 года, когда по решению ЦК БКП выехал в Советский Союз…

И вот они снова вместе, плечом к плечу. И отныне им, как и прежде, по-братски делить и трудности, и смертельную опасность.

Вместе с Василем Карагиозовым в варненскую группу, возглавляемую Зарой, вошли и другие товарищи. Один из них — старый коммунист Диран Канонян, руководитель армянской парторганизации. Канонян был продавцом молока. Он имел обширные связи во всей округе, был вхож в расположение немецких и болгарских частей, в военный порт.

Для удобства работы, для того чтобы члены группы могли встречаться, не вызывая подозрения полиции, Зара по совету Милки сняла в Варне, на улице Шейкова, небольшое помещение. Вскоре над дверью появилась вывеска «Ресторан Тракия». Готовили и обслуживали посетителей сами хозяева. Здесь-то и начали отныне встречаться члены варненской разведгруппы.

Итак, подготовка закончена. Связь с Центром установлена, время и позывные определены. Первые сеансы они проводят вдвоем, пока Зара не приобретет навыки и уверенность. В Варне два передатчика. Если выйдет из строя один, Зара сможет работать на втором. А Милке тотчас напишет: «Больна, приезжай».

За это недолгое время они крепко подружились и расставались, как родные сестры. Да, так оно и было. Существуют узы, крепче кровных.

Они еще не знали, что подготовка к стратегической операции была завершена накануне чрезвычайных событий…

Каждое утро они слушали по радио последние известия из Советского Союза. И в то утро, в воскресенье 22 июня, тоже настроили «Телефункен» на волну Москвы. И вдруг комнату заполнил тревожный голос диктора:

«Фашистская Германия без объявления войны вероломно напала на Советский Союз!..»

Милка похолодела. Гино вскочил, припал к приемнику. Но тут же взял себя в руки.

— Садись… Спокойствие… Надо все хорошенько обдумать. Переходим с сегодняшнего вечера на радиосвязь по условиям военного времени: будем передавать донесения в Центр ежедневно.

Разыскали Михаила. Он обещал усилить сбор сведений, и особенно о германских войсках.

Ночью Москва, приняв радиограммы, пожелала бодрости и удвоенной энергии. Передала новое задание: настойчиво выяснять по разным каналам, собирается ли фашистское правительство Болгарии выступить на стороне Гитлера против СССР?

На рабочих, коммунистов были обрушены новые репрессии. Облавы сменялись облавами. Массовые аресты. По стране рыскала армия шпиков и провокаторов… Но группы, созданные Гино и Милкой, не только не прекращали, а, наоборот, усиливали работу. Начались боевые действия на Черном море, и Центр потребовал, чтобы из Варны сообщали самые детальные сведения о вражеском флоте и морской авиации. Кроме того, Зара стала ежедневно передавать метеорологические сводки, имевшие значение для операций советских кораблей и подводных лодок. Милка регулярно приезжала в Варну. Перепроверяла донесения, собираемые группой Зары. Сама привозила сведения. Она ездила и в Софию, и в порт на Дунае — Рощук, и в Бургас…

Однажды Гино сказал:

— Нам нужно уезжать из Добрича. Город чересчур маленький. Работы у меня так и нет. Это может вызвать подозрение полиций.

Выбрали Пловдив — второй по численности город Болгарии, крупный железнодорожный узел и, что наиболее важно, ставший главной военно-воздушной базой германских ВВС. Центр одобрил решение.

Но и в Пловдиве подыскать работу было нелегко. А нужна она была непременно, чтобы не привлекать внимание полиции.

Гино предложил Михаилу оставить службу в армии — и они вдвоем займутся коммерцией, откроют оптовый магазин по торговле сеном и овощами. Помимо всего прочего, это даст возможность без риска разъезжать по всей стране: мол, делают закупки. Михаил согласился. У него было неважное здоровье, и ему удалось уйти в отставку. Но прежние связи с друзьями — офицерами он сохранил. Наведывался в разные города к своим знакомым и за бутылкой ракии или сливянки узнавал нужные сведения.

22 мая 1942 года Гино радировал:

«Начинаю работать из Пловдива. Установил связи с пятью аэродромами…»

Поток самой разнообразной информации нарастал. В сентябре они получили новую задачу: «Освещать: 1. Состав немецкого флота, базирующегося на порты Болгарии, перевозки грузов по Дунаю, прибытие и выход в море военных кораблей; 2. Районы расположения немецких и болгарских авиационных баз и места строительства новых аэродромов; 3. Детально сообщать о всех мероприятиях немецкого командования, проводимых в Болгарии».

Радиограммы, радиограммы, радиограммы… Точки — тире — точки беззвучно уходили в эфир. После каждого сеанса разведчики тщательно уничтожали листки с донесениями. Но где-то там, за морем, за тысячи километров от Пловдива, их сведения значками ложились на стратегические и оперативные карты. И это был их вклад в общую борьбу, выполнение ими солдатского долга.

Как-то Милка прочитала объявление: молодые женщины приглашаются на вокзал для ухода за ранеными. Показала газету Гино. Он одобрил:

— Это может стать важным источником информации.

Она пришла на вокзал. Все помещения, даже перроны, были заполнены ранеными. Стонущие, изуродованные человеческие тела. С только что прибывшего санитарного эшелона выносят и складывают на полу, на жидкой соломе, все новых и новых перебинтованных солдат. Первое чувство — жалость. Но тут же подумала: «Это же немцы! Оттуда, с восточного фронта…»

Вернулась домой. Виновато сказала Гино:

— Не могу… Не могу на них смотреть! Боюсь, выдам свои чувства!

— Нервы? — Гино был недоволен.

— Да, нервы! — вспылила она. — Они намотаны на кулаки уже больше двух лет!

— На неделю я освобождаю тебя от выполнения заданий. Будешь отдыхать. Спать и готовить обед.

— Ты с ума сошел!

— Это приказ, Милка. — Он положил ей руки на плечи. — Нервы у нас должны быть, как канаты. На них тянуть еще годы и годы.

А наутро она получила письмо от Зары: «Заболела, приезжай». Значит, вышел из строя один из передатчиков.

Через час Милка выехала в Варну. Поломка оказалась пустяковой. Тут же починила. Неделю, которую Гино приказал ей отдыхать, решила использовать по-хозяйски: съездить в окрестные села и купить для дома кое-какие продукты. Договорилась с Зарой, что на обратном пути заедет. За это время подруга опробует передатчик и скажет, как он работает.

Встречу назначили на 20 февраля на вокзале. Зара будет ждать ее у выхода на площадь, и Милка придет к ней домой. К этому же времени туда должен наведаться и Михаил. Он объезжает побережье и передаст для Гино донесения.

Итак, встреча 20-го утром…

Поезд пришел вовремя. У Милки — большая сумка с мукой, сыром, мясом. Перекинула через плечо, направилась к выходу. Сейчас, через несколько шагов, только выйдет из вокзала — увидит Зару.

Но подруги не было. Милка подождала пять минут, десять… Опаздывать не в правилах Зары, опытной подпольщицы. В чем же дело?.. Милка сдала вещи в камеру хранения. Заколебалась: идти или не идти? Недобрым предчувствием заныло сердце. Но неизвестность хуже любой опасности. Нужно идти.

Она пошла. И вот тогда-то узнала, увидела: Зара арестована…

Сейчас, в эти самые минуты, когда она греется в постели, подругу пытают, стремясь вырвать признание, назвать товарищей по работе. Милка верит: Зара будет молчать. Но если схвачены и другие товарищи, знавшие о пловдивской радиостанции, о ней и Гино, — выдержат ли они?..

Тепло постели, усталость, тревоги и нервное напряжение дня сделали свое дело: Милка не заметила, как задремала.

Она проснулась от странного звука. И сразу догадалась: это хлопнула дверца машины. И тотчас — топот ног. И властный голос:

— Окружить дом!

Сердце сжалось.

В дверь забарабанили. Кулаками. Сапогами. «Вот как это бывает… Так было, когда пришли за отцом…»

Она встала, не торопясь оделась. Вышла в прихожую:

— Кто там?

— Полиция!

Открыла дверь. В проеме трое мужчин с пистолетами:

— Руки за спину! Иди вперед!

Одного из мужчин узнала: начальник полиции Варны — Райнов. С ним верзила в немецкой черной форме — гестаповец. И еще один.

— Садись на кровать! — ткнул в нее пистолетом Райнов.

А третий сразу же бросился к печке. Откуда им известен тайник? О нем, кроме нее и Гино, знал только Михаил.

— Где передатчик?

— Какой передатчик? Я ничего не знаю.

Райнов приказывает:

— Вставай!

Под пистолетом ее ведут в соседнюю комнату. Там жил Михаил. Открывают гардероб. Третий, молчаливый, засовывает руки в ворох белья и достает пистолет. Тот самый, который они так долго искали. Где он спрятан, знал только Михаил. Значит… Значит, схвачен и он. И самое страшное: он все выдал…

В комнатах начинается столпотворение. Все перевертывают, взламывают, вспарывают. Полицейских набился полный дом. Райнов садится напротив Милки, достает лист бумаги.

— Начнем. Где твой муж Петр Владимиров Мирчев, он же Гино Георгиев Стойнов?

— Не знаю…

— Где передатчик?

— Не знаю ни о каком передатчике.

Ее бросают в машину. Привозят в полицию. В кабинете первым вопросом снова:

— Где муж?

— Не знаю…

Ее повалили на пол. Сапогами притиснули к душному ковру. Сорвали туфли и резиновыми прутьями стали бить по ступням. Дикая, пронизывающая, словно от раскаленных штыков, боль. И одна только мысль: «Гино!..»

— Где у мужа родные?

— У него брат и сестра в Варне… Больше никого…

Она лежит на ковре. Слышит, как Райнов прямо из кабинета по телефону приказывает блокировать поезд, идущий в Варну.

И опять:

— Где передатчик? Где шифры?

И снова — резиновыми, нанизанными на стальную проволоку прутьями бьют по пяткам. Она теряет сознание. Приносят ледяную воду. Окатывают. Опускают раздувшиеся синие ноги в ведро.

— Где? Где? Где?.. Ты будешь у нас говорить!

Звонит телефон. Милка напрягает слух.

— Обыскали весь поезд? Нет?

Райнов склоняется над ней:

— А может, он поехал не в Варну?

— Не знаю…

Начальник полиции снимает телефонную трубку:

— Блокировать и обыскать поезд, идущий в Софию!

Там, у софийских гестаповцев, нет, видимо, фотографии Гино, и Райнов описывает его внешность: среднего роста, лысеющий, с усами. Документы на Петра Владимирова Мирчева.

«Неужели все напрасно? Который сейчас час?..»

Телефонный звонок. Райнов слушает. Швыряет трубку. Поворачивается к начальнику полиции Пловдива:

— Опоздали: четыре минуты назад поезд пришел в Софию и все пассажиры сошли.

«Успел!..»

Милка проваливается в глубокий обморок.

Она приходит в себя уже в каменной камере полицейского участка. И опять допросы. Опять пытки. Но теперь Милка в душе спокойна. Решила: будет молчать.

Через два дня ее везут в Варну. На ноги Милка ступить не может. Ее вносят в машину, схватив в охапку.

В Варне все начинается сначала. Но теперь спрашивают не только о Гино и о передатчике — о Заре, о Михаиле, где обучалась, что передавала. Она прикидывается простушкой, отвечает: родом из Бессарабии, неграмотная, работать на рации заставил муж, она не могла его ослушаться. Кажется, ей верят. И уж подавно никто не догадывается, что она — из Центра.

Потом очная ставка с Зарой. Подруга тоже изуродована побоями. Но взгляд открытый, голову не гнет, отвечает то же самое, что и Милка.

— Напрасно вы выкручиваетесь!

Следователь зачитывает им отрывки из показаний Михаила. Да, тот все признал. Со скрупулезной точностью рассказал и о Гино, и о Милке, и о Заре. Хорошо еще, что знал он не так уж и много. Следователь бахвалится:

— Я дал ему пистолет и сказал: «Или застрелись — или пиши». Он раздумывал только минуту. Начал строчить, не остановишь. А пистолет-то был незаряженный, ха-ха-ха!

Милка решает: нужно облегчить участь Зары и всех, кто, может быть, тоже арестован.

— И я кое-что скажу. Записывайте! — Зара с презрением смотрит на нее. — Записывайте. Зару обучала я. По требованию мужа я заставила ее работать, потому что она должна была нам деньги. Муж Зары Стойко ничего о нашей работе не знал. Он человек неграмотный. И никогда не видел, как мы работали…

Следствие продолжалось 68 дней. Потом тюремная камера. Оставили в покое, больше не бьют и не возят на допросы.

За время следствия Милка виделась только с Зарой. Но даже каменные тюремные стены имеют уши и сами могут рассказать о многом. И Милка уже знала, что арестованы все члены варненской группы: и Диран Канонян, и Васил Карагиозов.

Незадолго до провала Гино получил новое задание Центра: «Необходимо открыть третью радиостанцию, в Бургасе». Гино тщательно обсуждал с Милкой кандидатуры. Казалось бы, объективно больше подходил для роли руководителя третьей группы Михаил. Но… но что-то останавливало Гино. И он решил направить в Бургас Василя. Тот сразу согласился. Правда, он собирался жениться. Он записался на физический факультет Софийского университета… Но какое значение имеют личные планы по сравнению с заданием партии?

Однако третья радиостанция так и не начала работать… И теперь сам Басил снова в тюрьме. Его арестовали в Софии на десятый день после свадьбы… Теперь, учитывая предыдущий приговор, его ждет тяжкая участь…

И вот суд. Военно-полевой. За столом офицеры. Перед ними разложены вещественные доказательства: найденные у Зары передатчики, радиоприемник, донесения. В зале суда — полицейские и гестаповцы и лишь несколько ближайших родственников арестованных. Среди них и Геневева.

На скамье подсудимых Милка, Зара, ее муж, торговец молоком Диран Канонян, Васил Карагиозов и Михаил. Михаил обособился, не поднимает на них глаз. Лицо черное. «Вроде бы тебя и не били… — смотрит на него Милка, — или раскаяние точит? Может, и вымолишь пощаду».

Судебное разбирательство длится недолго. После короткого перерыва председательствующий, капитан, торжественно зачитывает:

— Приговор № 340. От имени его величества Бориса III, царя болгар, сегодня, 17 июня 1943 года, Шуменский военно-полевой суд на судебном заседании в Варне под председательством…

Милка чувствует странное спокойствие — как будто то, что произносит капитан, не имеет никакого отношения к ней.

— Слушалось дело по обвинению Гино Георгиева Стойнова, Милки Петровой Владимировой, Зары Стойковой Георгиевой, Дирана Бедрос Каноняна, Стойко Георгиева Стойнова…

Она усмехается про себя: «Ага, так и не узнали мое настоящее имя!..»

— В судебном заседании присутствуют все подсудимые, за исключением подсудимого Гино Георгиева Стойнова…

«Да, ушел Гино! Он жив, он борется. И значит, мы тогда поступили правильно. Всегда лучше, когда вместо двух солдат падает в бою только один, когда командир остается на посту…»

— Суд приговорил: подсудимого Гино Георгиева Стойнова за то, что с 1941 года по февраль 1943 года в интересах Советского Союза он собирал и передавал сведения военного и политического значения, представляющие государственную тайну;

— Милку Петрову Владимирову, уроженку села Курча, Измаильской околии Бессарабии, болгарку, православную, домохозяйку, первую помощницу мужа, посвященную в его деятельность и со своей стороны вложившую все усилия для успешного ее выполнения…

Да, все усилия, вся ее жизнь отданы борьбе. И даже сейчас она ни на мгновение не жалеет об этом…

— Зару Стойкову Георгиеву…

— Михаила… К смертной казни через повешение…

Капитан продолжает:

— Дирана Бедроса Каноняна — к пятнадцати годам тюремного заключения…

— Стойко Георгиева Стойнова — к двум годам тюремного заключения…

И особенно торжественно:

— Приговор прочитан сегодня, 17 июня 1943 года, в 16 часов в городе Варна и подлежит немедленному исполнению.

Значит — все. Без обжалований, без ожиданий…

После суда им дают короткое свидание с родственниками. У Милки здесь никого нет. А Заре на эти минуты понадобится все ее самообладание. Она держится спокойно. Обняла Геневеву, говорит:

— Не тревожься. Есть кому позаботиться о тебе.

Их выводят из суда, попарно скованными наручниками.

В камере Заре дали листок бумаги для последнего письма. И тут она не выдержала, разрыдалась.

Приговор подлежит немедленному исполнению. Наступила ночь. Первая ночь ожидания. Но дата суда совпала с днем рождения сына царя, принца Семеона. Может быть, поэтому и не привели в исполнение. Может, были какие-то другие причины. А потом началось их путешествие из тюрьмы в тюрьму, из одной камеры смертников в другую.

За полтора года, прошедшие с той страшной ночи, распятой ожиданием, Милка сменила целую вереницу тюрем: Варненскую, Шуменскую, Софийскую. И вот теперь самая страшная, самая гнусная — Сливенская. В каждой тюрьме ее держали в камере смертников, и тоже в постоянном ожидании.

Это произойдет в темноте. Они уже знали: приговоры приводятся в исполнение от полуночи до двух-трех часов утра. Поэтому они после вечерней поверки до двенадцати спали, а потом просыпались и ждали. Как-то, несколько месяцев назад, заснули крепко и очнулись от страшного крика, доносившегося со двора. Это казнили какого-то слабонервного мужчину. В ту ночь они решили: придут и за ними. Милка стала молча ходить из угла в угол камеры. А Зара села на нары, ссутулившись, и сказала:

— Лучше бы сразу, чем теперь, когда Красная Армия уже близко…

Та ночь миновала. И в другие ночи они слышали, как монтируют из тяжелых бревен в тюремном дворе «бесилку» — виселицу. Слышали выкрики:

— Прощайте, товарищи! Да здравствует коммунизм!

И вот теперь, когда Советская Армия уже подошла к границам Болгарии, по тюрьме распространился невесть откуда просочившийся слух:

— Все смертные приговоры будут приведены в исполнение!

Когда — этой ночью или завтрашней? Зара только что получила письмо от дочки. Геневева пишет: «Ходим на дорогу, смотрим, как удирают немцы».

Август 1944 года. Арестовали их в конце февраля 1943. Неужели нескольких дней не хватит им до уже брезжущей свободы?..

Они прислушиваются. Окно высоко под потолком камеры. Но оно обращено во двор тюрьмы. И слышно, как шаркают тяжелые шаги и скрипят тяжелые бревна. Милка и Зара понимают, что означают эти шаги и скрип, — в тюремном дворе будут монтировать «бесилку» — виселицу.

5

Ночь на 8 сентября 1944 года. Воздух наэлектризован и тяжел, как перед грозой. По тюрьме слухи: Советский Союз объявил войну фашистскому правительству Болгарии. Войска 3-го Украинского фронта с часу на час перейдут в наступление. В царской армии брожение: солдаты не хотят воевать против Красной Армии.

А за стеной камеры смертников — шаркающие шаги и скрип тяжелых бревен. Во дворе монтируют «бесилку»… Нервы уже не выдерживают. Вот-вот сорвется крик отчаяния.

— Спокойствие, Зара, спокойствие! — Милка говорит слова, которые в такие минуты произносил Гино. И ей самой делается легче.

Шаги. Шаги… Тишина. Теперь они не могут отвести глаз от окованных железом дверей. Лязгнет запор? Откроется дверь?.. Войди сейчас палачи — женщины бросились бы на них, как дикие кошки, и оторвать их могли бы лишь замертво.

Но ночь проходит спокойно. А к утру за стенами тюрьмы собирается бушующая толпа:

— Товарищи, Красная Армия вступила в Болгарию! Никакого сопротивления! Уже освобождена Варна!

И тысячеголосый рев:

— Свободу патриотам!

Лязгают двери камер. Топочут ноги. Ликующие голоса, рыдания… Но их камера на запоре, как и прежде. И соседняя, и третья — все камеры смертников.

За стеной — грозный гул голосов:

— Не уйдем, пока не выпустите осужденных на казнь!

Но проходит еще несколько часов, прежде чем распахивается заклятая дверь.

Свобода! Боже мой, какое это чудесное слово «свобода»! Солнце над головой. И ветер. И люди. Нет сил сделать навстречу даже один шаг.

Их подхватывают на руки и несут — к солнцу, на ветер, в толпу кричащих людей.

Уже позднее Милка и Зара узнают: действительно, фашистское правительство, доживавшее последние часы своего существования, отдало приказ по тюрьмам о приведении в исполнение всех смертных приговоров. Но Центральный Комитет Болгарской рабочей партии с помощью своих товарищей своевременно узнал о планах реакции и принял решение: встретиться в открытую с представителями правящих кругов. Встреча произошла на одной из дач под Софией. От имени коммунистов и Отечественного фронта реакционеры были предупреждены:

— Если вы посмеете осуществить свою подлую акцию, учтите — мы расплатимся с вами высшей мерой.

И в последнюю минуту правительство испугалось. Приказ был отменен.

…Сразу же после освобождения Милка и Зара расстались. Зара поехала в деревню, где у родственников была ее дочь. Взяла Геневеву — и домой, в уже освобожденную Варну.

А Милка устремилась в Софию, на поиски Гино. По дороге, в одной из деревушек под Плевеном, встретилась с передовыми частями Красной Армии, наступавшей без боев, без единого выстрела; осыпаемой цветами и виноградными лозами. Не выдержала. Выдерживала под пытками и в часы страшных ожиданий. А тут в слезах бросилась к солдатам в пропотевших гимнастерках, небритым и, улыбающимся.

Красная Армия катила на машинах и танках. Милка смотрела на солдат с порыжелыми полевыми погонами на плечах, со звездочками на пилотках. Она — такой же солдат, как они. Но никому, даже этому седому генералу, багровому от загара, она не вправе сказать, кто она. До той минуты, пока ей не разрешат сказать, об этом не будет знать никто, кроме Гино и ее товарищей по работе.

Через день она была уже в Софии, в доме матери. Что говорить об этой встрече?.. В первую же минуту здесь вернулось к ней настоящее ее имя — Свобода. Но она не могла так просто отказаться от Милки.

И в первую же минуту она узнала: нет больше Гино, погиб.

Она начала по крупицам собирать сведения о его жизни за эти полтора года и о его смерти. Гино так и не смог установить связи с Центром. Но он разыскал партийное подполье и стал выполнять задания Центрального Комитета. Дом матери Свободы превратился в явочную квартиру ЦК. По заданию оргсекретаря и члена Политбюро Цолы Драгойчевой Гино смонтировал радиоаппаратуру для Центрального Комитета, передатчики для связи со всеми областными комитетами партии. Пригодился и его опыт разведчика. Весной 1944 года Гино был направлен в Радомирский партизанский отряд. Там его знали как Александра Стойкова, зубного врача. В мае под деревней Дебели Лак отряд попал в окружение. Гино и еще пятеро партизан прикрывали отход остальных. Они отстреливались, пока отряд не скрылся в лесах. Все они были тяжело ранены. Фашисты их схватили, отвезли в Радомир и там в полиции пытали до смерти. Несколько дней их трупы были выставлены на городской площади…

7 ноября 1944 года останки Гино Георгиева Стойнова — советского разведчика и болгарского партизана — были торжественно перезахоронены в центре Софии, в братской могиле вместе с прахом руководителей Болгарской компартии, погибших в борьбе с фашизмом.

В этот день, 7 ноября 1944 года, на другом краю земли, за стенами токийской тюрьмы Сугамо, оборвалась жизнь соратника Гино по работе и борьбе, такого же, как он, мужественного разведчика, интернационалиста коммуниста Рихарда Зоpге.

В этот день, в 27-ю годовщину Великого Октября, Советская Армия уже освобождала Польшу, Чехословакию, Венгрию, Югославию, вела бои в Норвегии, в Восточной Пруссии.

Грохотали над Москвой и освобожденными городами орудийные салюты. И хотя мы еще не знали имен многих безыменных героев, но залпы гремели и в их честь — в честь бойцов и героев невидимого фронта, внесших свой вклад в грядущую великую Победу.

Эпилог

София. Улица 6 сентября, № 17… В дверях — немолодая женщина в строгом платье, с коротко стриженными волосами. В руках у нас фото. Между снимком и этим днем более четверти века. Но нет нужды спрашивать: тот же овал лица, та же прическа. А прежде всего — те же глаза: серые, спокойные.

— Здравствуйте, Свобода Михайловна!..

Так недавно мы встретились с героиней нашей документальной повести.

И уже на следующий день «Волга» мчала нас из Софии на юг — во все места, где работали Милка, Гино и их боевые друзья.

Многие места Свобода Михайловна увидела тоже впервые с той отдаленной десятилетиями поры. Волнуясь, обрывая дыхание, карабкалась она по отвесному склону берега в Южной Добрудже у селения Карапча — места, где ступила она на берег родины 28 ноября 1940 года. Под ногами, как четверть века назад, скрипела каменная крошка, песок, ракушки. Накатывались на берег гряды волн, выметая косы водорослей. Трава была колючая, выжженная солнцем, а за гребнем берега лежала золотая долина с уже скошенным, сложенным в скирды хлебом. Морской ветер трепал волосы. Свобода Михайловна стояла у кромки воды, на гребне берега. Мы не нарушали ее молчания…

Потом, в Добриче, на улице царя Колояна, 30, — с этой квартиры впервые заговорила с Центром их рация — к Анчевой бросилась, узнав, пожилая женщина, соседка Стоянка Колева:

— Милка!

Они целуются. У обеих на глазах слезы.

— Милка, я сразу тебя узнала, хоть ты и стала такой представительной дамой!

Варна — красавец курорт, притягивающий к себе туристов со всего мира. Многоязыкие пестрые толпы. Огромное количество автомашин. Белые корабли на рейде и на горизонте. Указатели: «Солнечный берег», «Золотые пески»… Трудно представить, что с этого рейда уходили сеять смерть вражеские корабли и подводные лодки, что были здесь страшные фашистские застенки… Так же трудно узнать в гостеприимной, плачущей от нахлынувших воспоминаний пожилой женщине мужественную Зару, с честью выдержавшую поединок с гестапо.

Да, много воды утекло… У Стойковых теперь не хибарка у сточного канала, а прекрасная квартира в центре Варны. И сама Зара уже давно бабушка: у ее Геневевы, мужественной девочки, нашедшей в себе силы предупредить Милку об аресте матери, уже свои дети: восемнадцатилетняя Бистра и тринадцатилетний Владимир. Много воды утекло, и слезы на глазах, но Зара по сей день осталась такой же, какой была всю жизнь. Уже через полмесяца после освобождения из тюрьмы она снова включилась в партийную работу. Последние тринадцать лет, до пенсии, работала в органах народной милиции, была бессменным депутатом горсовета. Да и сейчас она внештатный инструктор горкома партии. Награждена высокими орденами: «Девятого сентября» и «Народной Свободы». Удостоена почетного звания активного борца против фашизма. А Стойко и по сей день работает строймастером…

Мы возвращались с побережья в Софию. По дороге заехали в Пловдив, вышли у дома 30-а на углу улицы Бунтовнишка. Отсюда Милка и Гино вели последнюю передачу. Отсюда Милка провожала мужа на вокзал и здесь провела страшную ночь, ожидая ареста. Все так: и широкое трехстворчатое окно на улицу, и низкий потолок, и печь, в которой прятали передатчик… Только квартира отремонтирована заново и живут в ней другие люди. С удивлением смотрели они на нас, нежданно напросившихся в гости и пристально разглядывающих окно, печь, ступеньки в прихожей… За окном уже не окраина. Пловдив раздвинул плечи: дома, дома… В душе мы кляли себя за то, что вновь обрушили на Свободу Михайловну переживания. Но, может быть, и нужно возвращаться к прошлому, чтобы ценить настоящее…

В дороге Свобода Михайловна рассказывала: сразу же после возвращения в Софию горком партии направил ее переводчицей в одну из частей Красной Армии, вступивших в столицу Болгарии. Переводчицей она была до 1 ноября 1944 года. А затем пошла работать на завод инженером: она же имела диплом Московского станкостроительного института. Так с той поры и работает. Ныне — в министерстве путей сообщения начальником отдела железнодорожной промышленности. А дома у нее стоит на тумбочке такой же радиоприемник «Телефункен», как и тот, с помощью которого она и Гино передавали донесения в Центр…

У Свободы Михайловны небольшая, но дружная, хорошая семья. Муж трудится на том же заводе, куда она пришла инженером после освобождения. Двое детей школьников: семнадцатилетняя Людмила и четырнадцатилетний Петр. Да, жизнь залечивает раны. И те, кто пал, пали во имя жизни…

Перед встречей с нашей героиней мы разыскали в советских архивах документы о Милке — Свободе Михайловне Анчевой. Вот один из них: «Тов. Анчева на протяжении всей войны находится в тылу противника, выполняя задания особой государственной важности. Своей честной и безупречной работой, сопряженной повседневно с исключительным риском, тов. Анчева, своевременно и регулярно информируя командование по интересующим вопросам, активно помогает разгрому немецко-фашистских захватчиков…»

Свобода Михайловна за выполнение задания особой важности, стойкость и мужество, проявленные во время ареста и суда, была награждена болгарским и советским орденами. Принимая награды, Свобода Михайловна сказала:

— Несмотря на то что этой работе я посвятила свои лучшие годы и потеряла на ней мужа, я горжусь, что поставленная передо мной задача считается выполненной.

Нужно ли что-нибудь добавлять к этим словам?..

М. Фортус О. Громов ГАБОР СООБЩАЕТ…

Введение в историю

Перед нами — папка в мягкой зеленой обложке, заметно выцветшей от времени. На лицевой стороне обложки — крупная надпись, выведенная от руки фиолетовыми чернилами:

РАЗВЕДГРУППА «БАЛАТОН».

Открываем первую страницу. Две фотографии. С одного снимка на нас смотрит мужчина лет тридцати, с гладко зачесанными назад темными волосами, в очках, сквозь которые видны серьезные и даже как будто слегка настороженные глаза. На нем офицерский мундир хортистской венгерской армии с тоненькими жгутами погон; в петлицах воротника — по две звездочки, что означает — на снимке запечатлен старший лейтенант. Под фото — подпись: «Командир группы Габор».

Ниже — вторая фотография. Это радист Рудольф. На нем форма рядового солдата; од заметно моложе. Открытое, чуть наивное лицо, прямой нос, широкий лоб, глубоко посаженные глаза. Густые, слегка волнистые волосы…

Мы перелистываем страницы: биографии разведчиков, их «легенды», досконально, со всеми подробностями, воссоздающие их «новое лицо», а вот и «приказ разведчику Красной Армии Габору», предписывающий ему вместе с радистом 30 марта 1945 года в 21 час 30 минут приземлиться с парашютом в районе Ленти. Группе вменялось в задачу: информировать о планах немецко-венгерского командования, о перевозках войск, техники и воинских грузов противника по железным дорогам через город Надьканижа; выявлять наличие, нумерацию, численность, вооружение войсковых частей, время их прибытия и убытия, направление движения, наличие штабов и их принадлежность.

В деле собраны и аккуратно подшиты все документы, относящиеся к подготовке, заброске во вражеский тыл и деятельности разведывательной группы «Балатон». Мы читаем донесения разведчиков, их отчет о проделанной работе, и перед нашим мысленным взором оживают волнующие события незабываемой весны 1945 года.

Дорога на Кечкемет

Весна 1945 года. Неповторимая весна конца войны, она в Венгрии как-то особенно захлестывала, пьянила, дурманила радостью близкой победы… А разве можно забыть венгерские дороги тех дней! На запад катилась лавина советских танков, автомашин, артиллерийских тягачей, кавалерии, а навстречу бесконечным потоком тянулись пестрые колонны бредущих на восток людей. Изможденные и больные, оборванные и разутые, почерневшие от многолетней тоски и унижений, от голода и грязи. Люди разных национальностей, говорящие на разных языках, но научившиеся уже понимать друг друга, они шли домой или туда, где раньше был их дом. Шли пешком или ехали на телегах и арбах, на каких-то клячах или мулах, шли и ехали, прижимаясь к обочинам дорог, с растерянной улыбкой на лицах и робким огоньком радости и счастья в глазах, счастья только что обретенной свободы. А над ними весело светило апрельское солнце…

Да, так будет в апреле, а в феврале 1945 года на территории Венгрии еще идут ожесточенные бои, еще злобно огрызаются контратаками немецко-фашистская армия и верные ей хортистские части.

После того как 13 февраля советские войска завершили разгром будапештской группировки противника и полностью освободили Будапешт, боевые действия все больше и больше переносятся в западные и северо-западные районы страны. А в восточных и центральных областях постепенно нормализуется жизнь, уже готовятся к весенним полевым работам крестьяне, которые в этом году впервые в своей жизни будут работать на себя, а не на помещиков. В городах возобновляют работу предприятия и учреждения, открываются магазины и маленькие кафе-эспрессо, начинают демонстрировать фильмы кинотеатры, регулярно выходят газеты, и горластые киоскеры бойко рекламируют их. На дорогах освобожденной части страны шумно и оживленно: гудят моторы танков и тягачей, сигналят автомашины, скрипят крестьянские повозки, громко переговариваются солдаты, водители машин, их случайные попутчики.

Зима в этом году выдалась в Венгрии затяжная, с обильными снегопадами, устлавшими дороги плотным снежным настом. В ясные дни, когда яркие солнечные лучи заливали все вокруг, снег бурел и таял и над образовавшимися проталинами, дрожа, клубился пар. Но к вечеру лужи затягивало ледком, и к утру наст снова уже был скован, как панцирем, и готов был принять на свою грудь новые вереницы машин…

В один из последних дней февраля из небольшого городка Кишкунфеледьхаза, лежащего на шоссе Сегед — Будапешт, выехал желто-серый «рено» и быстро покатил в направлении на Кечкемет. За рулем сидел молодой паренек с обветренным лицом, на котором весело поблескивали озорные карие глаза. Из-под сдвинутой на затылок шапки-ушанки, открывавшей чистый крутой лоб, выбивался русый чубчик. Павлуша — так звали водителя — обычно любил поговорить во время поездки, причем это нисколько не мешало ему уверенно и внимательно вести машину. Но на этот раз он чувствовал, что ни его непосредственная начальница — майор советской разведки, — сидевшая, как всегда, рядом с ним, ни их пассажир, венгерский офицер с сосредоточенным и, как показалось Павлуше, пасмурным лицом, уютно устроившийся сзади и погруженный в свои думы, не расположены были поддерживать разговор. Поэтому и он молча крутил баранку, тихо насвистывая что-то сквозь зубы.

— Поля и поля кругом, — прервала молчание женщина-майор (будем называть ее просто Марией). — Богатые, наверно, тут земли. Наконец-то они будут принадлежать своим исконным хозяевам.

— Да, да, — машинально отозвался венгерский офицер, все еще находясь, видно, во власти своих мыслей. — Что вы говорите? Ах да — хорошие земли… Вы правы, фрау майорин. Впрочем, в основном этот край славится скотоводством, в частности коневодством, и садоводством. Обширные степи Шольтской долины стали родиной наших породистых скакунов, известных во многих странах мира… А вот центр этого края, город Кечкемет, вы, наверно, знаете, фрау майорин, знаменит своими фруктовыми консервами и абрикосовой водкой.

— Как же, слышала, «барацк-палинка». Слышала, и не раз… Но, к счастью, лично пока не знакома с нею, — пошутила Мария.

— А мне приходилось тут в свое время вести торговые операции. Так что я эти места хорошо знаю… Мы едем в Кечкемет? — после короткой паузы спросил офицер.

— Да, — ответила женщина. — В Кечкемете я познакомлю вас, Габор, с вашим будущим напарником, радистом. Вы пройдете вместе небольшую подготовку, и начнем операцию, — многозначительно закончила она.

Эти слова окончательно вернули офицера, Габора Деметера, к действительности. Да, они едут из Кишкунфеледьхазского лагеря для военнопленных, где он после добровольного перехода на сторону Красной Армии находился несколько недель. Именно в этом лагере он в одной из бесед с фрау Марией, как представилась ему эта женщина с майорскими погонами, изъявил согласие активно помогать советским войскам в разгроме ненавистной ему гитлеровской Германии. Активно помогать — это значит стать разведчиком Красной Армии и, проникнув в тыл врага, сообщать о нем сведения, необходимые советскому военному командованию…

И снова, цепляясь одна за другую, стали наползать мысли о прошлом, о настоящем, о будущем…

Вот перед мысленным взором Габора, как на экране, предстала картина церемонии посвящения в офицеры. 20 августа 1932 года — праздник, день святого Иштвана. Жаркий солнечный день. На плацу просторного двора академии Людовика[3] в строю застыли молодые лейтенанты. На всех новенькое, с иголочки, офицерское обмундирование. На Габоре мундир сидит, как на манекене, — ведь недаром отец пошил ему форму у лучшего будапештского портного Ласло Конкоя… Церемония окончена. Всей семьей они едут на остров Маргит, где в тенистом уголке летнего ресторана Гостиницы «Гранд-отель» их уже ожидал изысканный обед… «Как давно это было! — думает Габор. — И как все тогда казалось веселым, праздничным…» Жизнь и служба представлялись ему в радужном свете. Впрочем, служба действительно складывалась у него удачно: прошло всего три года после окончания академии, а ему уже был присвоен очередной чин — старшего лейтенанта. Он служил тогда офицером штаба 1-й моторизованной бригады, стоявшей в Хаймашкере. Ни суровая чопорность красных кирпичных строений Хаймашкерского замка с его средневековыми башнями, ни промозглая погода ноябрьского дня не смогли омрачить его радостного настроения. Ох уж и кутеж закатили они в офицерской ресторации по этому поводу!

А вскоре пришла и любовь. Габор познакомился с очаровательной девушкой Илонкой. Она была, правда, балериной и происходила из еврейской семьи, а это уже тогда считалось непреодолимым препятствием для офицера, пожелавшего вступить в брак с еврейкой. Габор познакомил девушку с родителями, которым она понравилась. Все, казалось, предвещало радость и счастье…

Но небо редко бывает долго безоблачным. За яркими солнечными днями наступает обычно сумрачное ненастье. Так произошло и с Габором Деметером. Стоило ему заикнуться в полку о своем намерении жениться на Илонке, как его сослуживцы-офицеры, которых он до сих пор считал своими хорошими приятелями, вдруг, точно по команде, отвернулись от него. Габор вспомнил, как он чуть не избил своего ближайшего друга лейтенанта Аттилу Тарноки. Хорошо еще, что товарищи помешали, а то и до дуэли могло дойти дело. Тарноки в офицерском казино после нескольких бокалов бадачоньского вина развязно сказал: «Слушай, Габи, и чего ради ты хочешь тащить свою черноокую деву к алтарю? Уж если она тебе так приглянулась, получи от нее то, что тебе нужно, не даря ей обручального кольца. Не будь идиотом!» Габор отшвырнул от себя стул и в ярости ринулся на Аттилу, но несколько пар рук удержало его.

Однако самым тяжелым, пожалуй, был разговор с командиром их бригады. Полковник, член ордена витязей[4], прямо и недвусмысленно заявил Габору: «Мне в бригаде не нужны офицеры, вступающие в брак с девицами сомнительного происхождения. — И, словно смакуя, еще раз повторил: — Да-с, сомнительного происхождения…»

Так Габор оказался перед необходимостью выбора: или жениться на любимой девушке и оставить службу, отказаться от военной карьеры, которая как будто начала уже хорошо складываться для него, или же отказаться от Илонки, проявив малодушие и показав свою непорядочность, но зато снискать полное одобрение всех господ офицеров и снова вернуть к себе расположение командира бригады. Габор выбрал первое и, приняв это решение, сам подал прошение об отставке. Это случилось 1 августа 1938 года.

Деметер невольно улыбнулся при воспоминании о том, что, наверное, больше других сожалела об этом его сестренка Жофи, которая была в восхищении от офицерской формы и бравой выправки своего брата (недаром она и замуж потом вышла за военного летчика).

С помощью отца Габор Деметер устроился на работу агентом в транспортную контору, а позднее, уже в 1940 году, отец выделил ему небольшую сумму денег из своих скромных сбережений и помог открыть собственное автотранспортное бюро в Будапеште. Почувствовав под ногами прочную почву, Габор решил, что теперь он уже может жениться на Илонке. Они обвенчались. Все шло хорошо, он прилично зарабатывал, и в доме у них, казалось, прочно и навсегда поселилось счастье. Во всяком случае, так думали они с Илонкой…

Но вот в июне 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Началась война, в которую по милости послушного Гитлеру правительства Хорти оказалась втянутой и Венгрия. На первых порах война не очень больно ударила по стране. Но в начале 1942 года Гитлер потребовал, чтобы Хорти послал в Россию целую армию, и она была послана — двухсоттысячная 2-я армия под командованием генерал-полковника Густава Яни. А зимой 1942/43 года армия была наголову разбита на Дону. За что, во имя каких идеалов, ради чьих интересов погибли в снегах или попали в плен тысячи и тысячи венгерских солдат?! Этот вопрос волновал, разумеется, не одного только Габора, над ним мучительно раздумывали многие честные венгры. Но Габор все больше и больше приходил к мысли, что война, коварно начатая Германией против Советского Союза, — бесчестная, преступная война и она будет проиграна гитлеровцами, а значит — и Венгрией…

Возглавляя транспортное бюро, занимавшееся перевозками грузов, Габор имел возможность воочию убедиться, как грабила Венгрию фашистская Германия. Уголь, нефть, сырье, заводская продукция, зерно, битая птица, скот сплошным потоком шли в Германию, хотя сама Венгрия все больше и больше испытывала недостаток в сырье, зерне, в продовольственных товарах.

Деметер настолько погрузился в воспоминания, что даже не услышал, как водитель громко произнес:

— Кечкемет!

— Да, вот уже и Кечкемет, — повторила Мария специально для Габора. Тот встрепенулся и огляделся. Действительно, они уже въезжали в Кечкемет. На фоне прозрачно-чистого голубого неба отчетливо выделялись островерхие шпили церквей и ажурный силуэт возвышающегося над другими домами здания городской ратуши.

Освещенный лучами полуденного солнца, ослепительно ярко отражавшегося от снежных сугробов, от покрытых толстым слоем инея ветвей деревьев, от не успевших еще растаять снежных полос на крышах, город казался каким-то сказочно-праздничным. Однако стоило повнимательнее осмотреться вокруг, как взгляд быстро замечал то здесь, то там наглухо закрытые оконные ставни или мрачные и неприветливые прямоугольники окон, за стеклами которых угадывались спущенные жалюзи. Двери кое-где были даже заколочены снаружи досками, Другие же, наоборот, зияли пустыми проемами, и ветер гулял по лестничным клеткам, подхватывая скомканные бумаги и какое-то тряпье. Видно, хозяева в поспешном бегстве не успели запереть свои дома. Но заметны были и более зримые следы войны: отбитые снарядом углы домов, прошитые пулями стены и афишные тумбы, провалившиеся крыши… Да, суровое дыхание военной действительности словно погасило яркие краски солнечного дня, и он уже не казался таким радостным.

Взаимное знакомство

— Сейчас свернем с главной улицы в улицу Йожефа Катоны, а там первая маленькая улочка влево — наша, — проговорила Мария, обращаясь к Габору. — Там нас уже ждут. Ваша хозяйка Жужа очень приятная женщина, искусная вышивальщица и белошвейка, но главное — абсолютно надежный человек.

— Да, пожалуй, это самое главное, — отозвался Габор. — И она… все о нас знает? Обо мне и моем будущем радисте? — опасливо спросил он после небольшой паузы.

— Знает только, что вы настоящие венгерские патриоты и что ей нужно будет заботиться о вас, — с улыбкой ответила Мария. — Ну вот мы и приехали.

Машина остановилась у небольшого аккуратного домика под красной черепичной крышей. Перед домом был разбит палисадник; сейчас он утопал в снегу, покрывавшем газон, дорожки, лавочку, кустарник и деревья. Снег на ветках искрился и слепил глаза.

Габор, входя вслед за майором в калитку, невольно зажмурил глаза и восхищенно воскликнул:

— До чего же тут красиво!

— Весьма рада, что вам здесь нравится. Ведь как- никак, а вы теперь будете жить и работать в этом домике.

— Мы здесь будем жить? Одни, без охраны? — удивленно воскликнул Деметер.

— Конечно, без охраны! А зачем она вам? Ведь вы теперь свободные граждане, и вам надо привыкать к этому новому своему качеству. Правда, в город без особой нужды я вам пока по рекомендую выходить. Отдыхайте, читайте газеты и журналы — я тут вам приготовила последние венгерские и немецкие. Знакомьтесь с обстановкой в стране и на фронтах. Конечно, из газет вы получите не очень-то достоверную картину, мягко говоря. Но если вы сумеете читать и между строчек, то кое-какие правильные выводы об общем положении сможете сделать. А сейчас не будем терять времени. Пойдемте, я представлю вас вашему радисту и хозяйке дома, — закончила Мария.

Когда они вошли в просторную светлую комнату, служившую, очевидно, гостиной, с кресла у окна поднялась и поспешно пошла им навстречу полная черноволосая женщина лет сорока — сорока пяти в темном платье, поверх которого был надет белоснежный накрахмаленный передник.

— Добрый день, с благополучным прибытием и хорошей погодой, — проговорила она по-немецки и приветливо улыбнулась.

— Спасибо, Жужа, — ответила Мария. — Прошу вас познакомиться с вашим новым квартирантом, господином старшим лейтенантом Габором.

Жужа изобразила какое-то подобие книксена и тут же подала Габору руку.

Деметер слегка пожал протянутую руку и учтиво склонил голову; он не знал, как себя держать: должен ли он сказать традиционное «kezet csokolom»[5], что в данной ситуации означало бы, что он, венгерский офицер, считает эту женщину человеком, равным себе по положению. Или же, ограничившись каким-нибудь фамильярным приветствием, вроде «sZervusz, komaasszonyotn!»[6], сразу указать на дистанцию, их разделяющую. «Впрочем, о каких дистанциях я тут рассуждаю? — с иронией подумал Габор. — Это в моем-то положении!..» Поскольку, однако, отделаться молчаливым кивком головы ему показалось неприличным, он громко произнес:

— Добрый день. Погода действительно отличная.

В этот момент из глубины комнаты подошел молодой человек в военной форме; зеленые петлички без всяких звездочек свидетельствовали о том, что он рядовой и пехотинец. Вытянувшись в струнку перед Габором, он щелкнул каблуками начищенных до блеска сапог с короткими голенищами и, вытянув руки по швам, отчеканил по-венгерски:

— Честь имею доложить. Иштван Жарнаи, солдат взвода телефонной связи первого батальона десятого пехотного полка.

Габор внимательно вглядывался в лицо человека, с которым ему предстояло работать, которому он должен будет доверять, как самому себе. Первое впечатление было благоприятным: открытый высокий лоб, мягкая полуулыбка на чуть припухлых юношеских губах и твердый спокойный взгляд глубоко посаженных серых глаз.

— Szervusz, bajtars![7] — весело проговорил Габор и решительно протянул Иштвану руку. Они обменялись крепким рукопожатием, после чего Габор дружески похлопал своего будущего напарника по плечу. — Я думаю, пока мы здесь, нам незачем соблюдать субординацию и щелкать каблуками. А? — Видя, что Иштван смущенно улыбается, не зная, наверное, что ответить, как отнестись к его предложению, Габор перевел на немецкий язык свое предложение и спросил, что думает по этому поводу фрау майорин.

— Мне кажется, что Иштвану не следует отвыкать от внешних проявлений субординационных отношений между вами. Так принято в той армии, в мундирах которой вы скоро будете действовать, находясь в гуще ее… Так стоит ли вам сейчас перестраиваться на другие взаимоотношения — я говорю, разумеется, только о внешних проявлениях их, — зная, что в недалеком будущем строгое и неукоснительное их соблюдение явится для вас как раз надежным щитом? Я думаю, не стоит.

Габор и Иштван тотчас же согласились с доводами Марии. Видно было, что такое решение особенно по душе Иштвану, которому трудно было бы быстро перейти с «господином офицером» на дружескую ногу.

По просьбе Марии Жужа повела Деметера в его комнату, а заодно познакомила с расположением подсобных помещений в доме.

— Не угодно ли будет принять ванну с дороги?

«Ванна! Как давно это было! Кафельные стены, белоснежная ванна, горячая вода, теплый ласковый душ…» Разумеется, он не мог отказаться от такого заманчивого предложения. А Жужа вернулась в гостиную и стала накрывать на стол.

За столом было шумно и весело. Габор, чисто выбритый и помолодевший, непринужденно шутил, ловко оперируя двумя языками — венгерским и немецким. Но гвоздем программы оказался шофер Павлуша, который своей совершенно немыслимой смесью русско-украинского и немецко-венгерского языков буквально покорил всех.

Были, разумеется, провозглашены тосты — хозяйка поставила на стол бутылку выдержанного красного вина, знаменитой «Бычьей крови». Выпили за новые победы Красной Армии, за ее славную годовщину, которая как раз пришлась на этот день, за близких и друзей. Последний тост провозгласила Мария:

— Выпьем, друзья, за успешное выполнение предстоящего задания!

После обеда Габор, Иштван и Мария перешли за маленький столик, и Жужа принесла в маленьких чашечках дымящийся черный кофе.

— О, дупла![8] — воскликнул Габор, сделав небольшой глоток. Он прекрасно понимал, что в те трудные военные дни дупла настоящего черного кофе было большой роскошью. Этот лишний знак внимания к их венгерским вкусам и обычаям, знак заботы о них заметно растрогал Габора и Иштвана.

— А теперь, я думаю, будет неплохо, если Иштван расскажет кое-что о себе, о своей службе и обстоятельствах своего перехода на сторону Красной Армии, — сказала Мария. — Мне-то все это известно, а вот Габору, наверно, интересно будет послушать.

— Что ж, охотно расскажу свою короткую и малопримечательную биографию, — с готовностью согласился Жарнаи. Родился в 1921 году в селе Тисапюшпек, Сольнокской области, в семье полубатрака-полурабочего. Учился в сельской школе, потом в Будапеште, но получить законченное среднее образование не сумел — средств не было; пришлось пойти работать. На работу устроился в железнодорожное депо станции Сольнок… Впрочем, вскоре началась война с русскими и — «пожалуйте бриться»: призвали в армию.

Иштван рассказал дальше, что сначала он служил в Сольноке, во взводе телефонной связи, потом прошел специальный курс и получил профессию военного радиста и линейного телефониста.

В марте 1944 года его направили на фронт; вот тогда- то он узнал, почем фунт солдатского лиха. Началась тревожная и опасная жизнь солдата-радиста артиллерийского дивизиона полка. Жарнаи участвовал в боях под Керешмезё в Трансильвании. Оттуда их полк был переброшен на Карпаты; в апреле того же 1944 года их часть сражалась на перевале Торонья, а оттуда была передислоцирована под Станислав и Каламею. После нескольких дней кровопролитных и тяжелых боев, в которых венгры понесли огромные — потери, полк был отведен на отдых и расположен в 10 километрах от передовой.

Но отдых оказался слишком коротким; людей на фронте не хватало, и полк был снова брошен в бой. Весь апрель, май и первую половину июня опять пришлось вести беспрерывные бои, особенно под населенным пунктом Делабец. Кому-кому, а ему — линейному телефонисту на командном пункте полкового артдивизиона — было доподлинно известно, что, несмотря на все просьбы венгерских пехотных офицеров поддержать их в бою артиллерией, командир артиллерийско-минометного дивизиона, немецкий капитан, решительно отказывал в этом, высокомерно заявляя, что ему, мол, лучше знать, когда и куда следует направлять артогонь, что-де надо беречь снаряды и мины. А полк, принявший на себя весь натиск русских, нес все большие и большие потери.

Иштван замолчал, как бы заново переживая все виденное и испытанное в те трудные дни на фронте.

— Особенно тяжелым и кровопролитным был бой 19 июня, — продолжал он свой рассказ. — Всем было ясно, что остаткам нашего полка уже не сдержать противника и что он нас окружает. И снова на все просьбы пехотных командиров поддержать нас артогнем гитлеровцы отвечали категорическим отказом. А в это время русская артиллерия открыла огонь по Делабецу, отсекая город от защищавших его частей. Я сидел у полевого телефона и думал: «Зачем я торчу здесь? Чтобы выслушивать просьбы, которые все равно не будут удовлетворяться, чтобы быть свидетелем того, какие бессмысленные и огромные потери несет полк, а немцы нас и за людей не считают? Советские части подошли совсем близко. Многие из наших солдат чуть ли не вслух стали высказывать свои затаенные мысли, да я и сам думал, что нам нечего больше ждать, что давно уже надо было решиться перейти к русским. А более благоприятный момент вряд ли еще представится. Так что нечего медлить, надо тотчас же уходить и сдаваться в плен…»

Так в сердце молодого рабочего в солдатском мундире зрели те семена, что были заложены еще в Сольнокском депо его старшими товарищами по работе. Они не раз говорили и вспоминали добрым словом своих далеких братьев по классу в Советском Союзе. «Разве советские люди начали эту губительную войну? — рассуждали они. — Нет, русские рабочие никогда ничего плохого не сделали венграм, наоборот, они всегда нас поддерживали. А как они были благодарны тем нашим, которые помогли им в боях против контрреволюции и интервентов в годы гражданской войны на советской земле! Так зачем нужна нам, венгерским пролетариям, эта кровавая бойня?!» — Так думали и говорили многие товарищи Иштвана по работе в депо.

— А если это так, то почему я должен убивать русских? Почему я должен драться с ними за швабов, которые хладнокровно посылают на верную смерть моих товарищей? Что хорошего принес нашей стране германский фашизм? И что нам — рабочим и крестьянам — несет наш фашизм, нилашизм, верный прислужник гитлеровцев? Кровь и кровь! Так зачем мне гибнуть в этой войне? Не лучше ли перейти на сторону русских?..

И вот ночью, — продолжал Иштван, — я вышел из блиндажа, чтобы устранить разрыв телефонной линии, а потом плюнул на все и, вместо того чтобы искать место разрыва и исправлять связь, я ушел. Это было в ночь на 20 июня. Пройдя несколько сот метров, возможно с километр, я вдруг увидел в стороне темные силуэты людей, осторожно пробиравшихся в нашу сторону. Это были русские разведчики. Я тихонько окликнул их, они остановились и дали мне подойти с поднятыми вверх руками. Потом они меня подробно расспросили обо всем, что делается у нас на позициях, где находятся огневые точки, в каких местах выставлено боевое охранение. Среди, них был парень, хорошо говоривший по-венгерски. Затем меня отвели на сборный пункт, где я увидел очень многих других венгерских солдат. Некоторые из наших высказывали опасения, что нас на другой день расстреляют — ведь этим всех стращали немцы. Но я был уверен, что это враки. Зачем русским нас убивать, если мы уже против них не воюем? Кроме того, ведь многие из нас добровольно ушли с фронта. Конечно, никто и не собирался нас расстреливать. В лагере я попросил, чтобы мне позволили работать по моей специальности радиста или линейного телефониста, так как хотел бороться против фашистов. Такую работу мне очень скоро дали. А вот теперь предоставлена возможность пойти на боевое задание, и я готов его выполнить, чем бы мне это ни грозило. Буду очень рад, господин старший лейтенант, быть вашим верным и надежным боевым помощником, — закончил свою исповедь Иштван Жарнаи.

— Что ж, Иштван, спасибо за ваш подробный и откровенный рассказ, — проговорил после небольшой паузы Деметер. — Теперь моя очередь. Вам, правда, придется запастись большим терпением — ведь я почти на одиннадцать лет старше вас, а значит, и рассказывать мне дольше, — улыбнулся Габор. Потом он закурил, пустил несколько колец дыма и начал повествование.

Рассказав о своем детстве и юных годах, безмятежно прошедших в городе Деж в семье судейского чиновника, об учебе в академии Людовика, о получении первого офицерского чина, о любви к Илонке, завершившейся вынужденным уходом в отставку, то есть обо всем том, что уже известно нашему читателю, Габор подошел к тому решающему моменту в его жизни, когда он порвал с хортистской армией и перешел на сторону русских.

— …Словом, чем больше мы увязали в войне, тем хуже шли дела и в моей автотранспортной конторе, тем больше начали свирепствовать нилашисты (впрочем, вам это все известно), тем острее и острее я чувствовал, что над моей Илонкой и нашей маленькой дочуркой Дьёрдикой нависает угроза преследований со стороны венгерских расистов. С начала 1944 года, особенно после оккупации нашей страны гитлеровцами[9], жене с дочкой приходилось все время скрываться и прятаться у знакомых.

Осенью 1944 года меня снова призвали в армию. Сначала назначили в штаб 1-й танковой дивизии, а потом перевели в отдел пропаганды генштаба.

Габор горько улыбнулся:

— По долгу службы я должен был призывать наших солдат честно сражаться, безропотно идти в бой и, если надо, отдать жизнь за Венгрию. А за какую Венгрию? За Венгрию Хорти и Салаши?![10] Ведь я же первый ненавидел в душе этих предателей нашего народа, которые раболепствовали перед Гитлером и в угоду ему посылали на смерть наших солдат! Тогда-то я и понял окончательно, что мне не по пути ни с немецкими, ни с нашими фашистами. Я с детства любил и уважал нашу родину — Венгрию, гордился ее боевой историей, ее долгой и трудной борьбой за независимость, прославившей Дьердя Дожу, Ференца Ракоци, Лайоша Кошута, Шандора Петефи… И я решил при первой же возможности перебежать на сторону русских, ибо Красная Армия несла освобождение от гитлеровцев, а значит, и от их хортистско-салашистских приспешников.

Вскоре, — продолжал Деметер, — такая возможность действительно представилась! Наступали рождественские праздники. А в эти дни, рассуждал я, и гитлеровцы и наши наверняка ослабят бдительность. Господа офицеры будут бражничать, да и солдатам не до перебежчиков. Значит, нужно уходить в сочельник, принял я решение. Так и сделал. С наступлением темноты 24 декабря я отправился в путь. Поднялся на гору Хершег, оттуда прошел лесом в Будакеси. Дальше пробирался на Пилишсентиван, затем на Жомбек и Бичке…

Габор помолчал немного, потом добавил:

— Когда все уже было позади и я был у русских, советский генерал, к которому меня доставили как офицера-перебежчика, спросил меня, после того как я подробно рассказал ему о себе: «Значит, и вы хотите свести с гитлеровцами счеты, а? Ну что ж. Поможем вам в этом. Ваши, — говорит, — желания совпадают с нашими. Будем вместе бить фашистов и добьем их. А как вас получше использовать, подумаем…» Очень хорошо, — закончил Габор, обращаясь уже не к Иштвану, а к Марии, — что наконец наступил момент действовать и мы на деле сможем доказать искренность нашего желания помочь Красной Армии добить немецких фашистов.

— Да, этот момент наступает, — ответила Мария, сделав ударение на слове «наступает», как бы желая подчеркнуть этим, что понадобится еще какое-то время, прежде чем группа приступит к выполнению задания.

Разведгруппа «Балатон» готова к действию…

Дни бежали быстро. Подготовка к выброске шла полным ходом. Радист Рудольф хорошо освоил и шифр и работу на нашей портативной рации. Габор тоже вполне овладел всеми знаниями и навыками, необходимыми ему в предстоящей работе. По совету Марии они тренировали свою память, особенно зрительную, стараясь запомнить, сколько видели эшелонов, прошедших через Кечкемет, или автомашин на шоссе, с каким они проследовали грузом, какие опознавательные знаки были на бортах машин. Вместе с инструктором — веселым молодым лейтенантом — Габор и Иштван занимались стрелковой подготовкой: стреляли из карабина, автомата и пистолета. Габор, будучи метким стрелком, быстро завоевал расположение лейтенанта, одобрительно хлопавшего его по плечу после занятий и хвалившего по-венгерски:

— Йоо стрелок, надьон йоо![11].

Тренировались они и в вождении машины. Здесь в роли инструктора выступал Павлуша. Габор, отлично водивший машину, собственно, особенно и не нуждался в этих тренировках, но, с одной стороны, он не хотел нарушать программу их подготовки, выработанную и утвержденную, как он понимал, в высшем штабе, а с другой стороны, ему доставляло большое удовольствие прокатиться с ветерком на достаточно быстроходном, хотя и видавшем виды «рено» Марии. Иштван, располагавший значительно меньшим опытом вождения автомобиля, доставлял поначалу немало хлопот Павлуше, но вскоре и он научился вполне терпимо водить машину.

Словом, к началу марта подготовка была закончена и можно было бы уже приступать к осуществлению операции «Балатон», но тут серьезно осложнилась обстановка на фронте. 6 марта немецко-фашистская группировка войск в Венгрии — группа армий «Юг», насчитывавшая в своем составе и 7 венгерских дивизий, перешла в наступление в районе озера Балатон. Гитлеровское командование намеревалось разгромить войска 3-го Украинского фронта в Задунайской равнине тремя сходящимися ударами в общем направлении на Дунафёльдвар — Пакш. Главный удар наносился из района между Секешфехерваром (оз. Веленце) и озером Балатон. Завязались упорные бои. Немцы, не считаясь с потерями, рвались вперед, стремясь выйти к Дунаю и разрезать советские войска на две изолированные и, следовательно, ослабленные группировки.

В этих условиях было принято решение несколько повременить с выброской группы «Балатон», дождаться прочного перелома хода событий в нашу пользу. А враг продолжал наращивать удар. Каждый день боев стоил ему огромных жертв, но он гнал в наступление все новые и новые силы. Однако стойкое сопротивление советских войск срывало планы гитлеровцев, и к исходу 15 марта наступательная операция немецко-фашистских войск на направлении главного удара прекратилась из-за больших потерь. Сильная танковая группировка врага, не выполнившая своих задач, оказалась вытянутой в линию между озерами Веленце и Балатон и охваченной с двух сторон крупными силами советских войск. И вот 16 марта без какой бы то ни было передышки, естественной после таких ожесточенных оборонительных боев, советские войска 2-го и 3-го Украинских фронтов перешли в решительное наступление. Под мощным напором наших частей гитлеровцы начали откатываться назад. К 23–25 марта немецко-фашистские войска в районе между Дунаем и озером Балатон потерпели серьезное поражение, потеряв убитыми и пленными свыше 30 тысяч человек и очень большое количество танков и орудий. А за три дня — с 28 по 30 марта — свыше 45 тысяч венгерских солдат и офицеров добровольно сдались в плен советским войскам.

В огромной по масштабу, по задействованным силам и средствам наступательной операции Красной Армии в Венгрии, с полным напряжением действовала и транспортная авиация. Поэтому выделить самолет для заброски группы «Балатон» во вражеский тыл не представлялось возможным. Только 30 марта поступило распоряжение доставить Габора и Рудольфа на один из прифронтовых аэродромов. Однако погода в этот день была, как назло, совершенно нелетной. По небу стлались тяжелые серые облака, низко нависающие над землей, а под ними клубился туман; казалось, его рваные молочно-белые косяки спешили добраться до облаков и слиться с ними… О выброске разведчиков нечего было и думать.

Чтобы не пропадало зря время, вынужденную паузу заполнили повторением «легенд» (хотя в общем-то знали их уже назубок) — задавали друг другу каверзные вопросы, старались сбить с толку, запутать один другого. («Лучше мы сейчас сами, совместно выпутаемся из этого лабиринта, нежели нам придется искать спасительный ответ, когда будут придирчиво спрашивать гитлеровцы».)

Нужно сказать, что для Габора Деметера была разработана «легенда», основанная на его биографии. За ним сохранялись его имя и фамилия, истинные год и место рождения, главные вехи его военной карьеры. Сама «легенда» начиналась, собственно, с декабря 1944 года. В соответствии с нею Габор, служивший до того в венгерской танковой дивизии «Хуньяди», был назначен в 6-й отдел генштаба. 23 декабря 1944 года он получил приказ отправиться в Будапешт для распространения среди венгерских частей пропагандистского материала. 24 декабря вечером Габор прибыл в Будапешт, а на следующий день город был почти полностью окружен русскими.

17 января при переходе из штаба 12-й дивизии во 2-й штурмовой батальон он получил огнестрельные ранения обеих ног и был отправлен в полевой лазарет, где пролежал 11 дней, после чего был выписан — лазарет ломился от раненых — и получил отпуск по болезни; долечивался у частного врача. 30 января вместе с группой других офицеров решил выбраться из осажденного города — шли по единственно свободной дороге через Фаркашрет. Весь день 31 января просидели в лесу у Тёрёкбалинта.

С 1 по 4 февраля они пробирались по ночам в направлении на Будатетень, Будаёрш, Шоошкут. 5 февраля остальные офицеры пошли дальше, а он, Габор, остался со своим денщиком на одиноком хуторе, неподалеку от Бичке — разболелись натруженные раненые ноги. 16 февраля юго-западнее Бичке перешли линию фронта и вышли на шоссе, ведущее на Мор. Вскоре Габор остановил венгерский военный грузовик, который довез их до Мора. Там он разыскал знакомую семью немецкого крестьянина колониста Клейна; в его доме и остановились на отдых. Так как Габор чувствовал себя очень плохо и сильно ослаб, он направил в комендатуру денщика с запиской; к нему были посланы врач и младший офицер. Им он рассказал все обстоятельства перехода через фронт. Комендант разрешил ему временно остаться на частном постое.

28 марта вместе с денщиком они сели на попутную автомашину, надеясь присоединиться к какой-либо венгерской воинской части. В Чепреге они попали под бомбежку. Машина оказалась сильно поврежденной, шофер остался при ней, а они снова двинулись пешком, на запад, желая добраться поскорее до ближайшего села…

На этом «легенда» обрывалась. Дописывать ее должны были сама жизнь и, разумеется, Габор, сообразуясь с обстановкой в районе приземления. А выбросить их предполагалось где-нибудь над Ленти, с тем чтобы они смогли потом обосноваться в районе города Надьканижа. (Стремительное наступление советских войск, правда, могло существенным образом поломать конец «легенды». Но в этом смысле Габору предоставлялось право, более того, вменялось в обязанность действовать быстро и решительно, исходя из обстановки и задания — находиться и действовать в тылу основной массы войск противника.)

Что касается «легенды» для Иштвана Жарнаи, то она в значительной своей части, относящейся к последнему фронтовому периоду, повторяла «легенду» Габора Деметера, у которого Иштван состоял в денщиках. Звали его по «легенде» Ференцем Гэцом.

Габор с особой придирчивостью и в самые неожиданные моменты справлялся у своего напарника о том, как его зовут, однако всякий раз получал уверенный ответ: Ференц Гэц…

На следующий день погода улучшилась. Солнце разорвало серую пелену облаков и разметало туман. Летное поле, покрытое ковром молодой травы, ярко зазеленело под солнечными лучами. Деревья протянули к ним свои ветви с набухшими и готовыми вот-вот лопнуть почками. На венгерской земле бушевала весна.

Деметер и Жарнаи с нетерпением ждали вечера — только бы не испортилась вновь погода! Но вечерний небосвод не предвещал никаких каверз. С аэродрома один за другим взлетали самолеты и быстро таяли в еще не потухшем, розовато-оранжевом небе.

Вот на взлетную полосу вырулила машина, которая должна будет доставить Габора и Рудольфа в заданный район. Разведчики в сопровождении Марии и Павлуши пошли к самолету.

— Ваши люди готовы? — тихо спросил инструктор парашютного дела, подойдя к женщине майору. Получив утвердительный ответ, он громко сказал, обращаясь к Габору и Иштвану:

— Можно садиться!

Габор сделал шаг к Марии, взял ее руки в свои и, крепко пожимая их, взволнованно проговорил:

— Спасибо за доверие. Постараемся оправдать его. За нас не беспокойтесь. Документы у нас отличные, «легенда» самая что ни на есть правдоподобная. Все будет в порядке. Ждите телеграмм.

После того как и Жарнаи простился с Марией, разведчики тепло попрощались с шофером Павлушей, который, очевидно проникшись торжественностью момента, как-то присмирел. Затем оба пошли к трапу. Неуклюже взбираясь по нему, они то и дело оглядывались и махали рукой. Но вот дверца захлопнута, трап убран, и самолет, пробежав по полю, легко оторвался от земли. Сделав круг над аэродромом и прощально помахав крыльями, он лег на курс и вскоре скрылся из глаз.

Документы не подвели

Итак, ровно в 21 час 31 марта транспортный самолет с разведчиками на борту поднялся в воздух и полетел к линии фронта.

— Смотри, Пишта, как точно взлетели! — наклонившись всем телом к Жарнаи, почти прокричал ему на ухо Габор. — У русских действительно все четко организовано, недаром их армии громит гитлеровцев.

— Да, под ударами Красной Армии фашистам несдобровать, — отозвался Жарнаи. — Скоро русские придут в Берлин и Гитлеру будет капут. Глядишь, и поработать-то как следует не успеем.

— Успеем!

Прошло несколько минут. В иллюминаторах самолета синело вечернее небо. Чем выше, тем светлее и прозрачнее было оно, окрашенное последним багрянцем закатившегося дневного светила. А внизу, под крыльями самолета, синева сгущалась до черноты, и земля растворялась в ней, пропадая, как в бездне. Но вдруг в этой черной пучине заискрились, замелькали оранжевыми вспышками какие-то огоньки, и тут же самолет начало встряхивать. Габор и Пишта поняли, что они пролетают над линией фронта и попали под зенитный обстрел. Как бы в подтверждение их догадок из черноты внезапно, точно лезвие безумно длинной шашки, сверкнул луч прожектора и, вонзившись в самолет, залил его слепяще-ярким светом. Самолет закачало еще сильнее.

— Не хватает только сейчас быть сбитыми! — проворчал Габор, уже перебравший в памяти запасные варианты «легенды» на случай, если им придется приземлиться в другом месте, а не в том районе, где было запланировано по условиям задания. Посмотрев внимательно на товарища, Габор понял, что тот волнуется; он нашел его руку и крепко сжал ее:

— Nyugi, nyugi![12]

Иштван взглянул на Габора своими ясными серыми глазами и благодарно улыбнулся. Видно было, что это твердое рукопожатие вселило в него бодрость и уверенность.

«Хороший парень», — тепло подумал о нем Габор.

А самолет тем временем благодаря искусному пилотированию летчика сумел оторваться от назойливого прожекторного луча и вскоре миновал опасную зону зенитного обстрела. Снова ровно гудели моторы; их мерное гудение действовало успокоительно. Габор посмотрел в окно. Самолет летел на сравнительно небольшой высоте, и тут он узнал знакомые очертания озера Балатон, расстилавшегося под ними. Вот характерный выступ Тиханьского полуострова. У подножия его примостился курортный городок Балатонфюред. Сейчас он был погружен в сплошную мглу. «Когда-то это было веселое местечко, — невольно вспомнил Габор. — Разноцветные фонарики, музыка, нарядно одетая публика… — Там жила летом его семья. И в тот памятный день, когда праздновали окончание академии и производство Габора в лейтенанты, они пили вино, привезенное отцом из Балатонфюреда. — Как давно это было! Сколько воды утекло с тех пор!..»

Послышался сигнал-гудок: «Приготовиться!» Габор встрепенулся и вскочил с места. «Странно, — поймал он себя на мысли, — зачем нам понадобилось возвращаться к Балатону, и где мы сейчас, куда будем прыгать?..» Но времени для раздумий уже не оставалось. Поднявшийся вслед за Габором Иштван подошел к дверце самолета. Из кабины экипажа вышел инструктор. Проверив готовность разведчиков, он открыл дверцу и скомандовал: «Пошел!»

Иштван прыгнул и… застрял в дверях. Оказывается, он столько набрал с собой батарей питания (а во время полета они еще сместились), что «разбух» до неимоверности. Инструктор снова захлопнул дверцу, зашел в кабину к летчику, и тот стал делать еще один круг. Инструктор вернулся к Иштвану и помог ему переложить груз, распределив его более равномерно.

Снова сигнал. Дверца распахнулась. Снова команда: «Пошел!», и разведчики один за другим ринулись в черный проем. Свистящая струя воздуха подхватила их, крутанула, потом словно отпустила, и они камнем стремительно понеслись к земле… Им обоим казалось, что они с головокружительной скоростью ввинчиваются в плотную, хотя и податливую, воздушную массу. Но вот они почувствовали рывок, и падение их резко затормозилось, стало приятным и плавным. Над головой распустились белые купола парашютов.

Приземлившись, Габор быстро отстегнул парашют и, приподнявшись на одно колено, тихо залаял — это был условный сигнал сбора. Тотчас же невдалеке послышался ответный лай. Обрадованные, они бросились друг к другу, обнялись, не в силах сдержать своих чувств в этот первый момент удачного начала их новой, опасной и полной неожиданностей деятельности разведчиков во вражеском тылу. Потом заспешили к темнеющему поблизости леску. Там закопали парашюты, поправили на себе одежду и попытались сориентироваться. Однако определить по карте, имевшейся в офицерском планшете Габора, место приземления им не удалось.

— Что же, пойдем наугад из леса, найдем какую- нибудь проселочную дорогу или шоссе, а там уж будем действовать по обстановке, — предложил Габор.

— А вам не кажется странным, что от нас так близко фронт? — спросил Иштван. — Слышите: это гул артиллерийской канонады. И самолеты над нами летают, и где-то неподалеку бомбят…

— Правильно. Меня это тоже удивляет. Я думаю, что из-за зенитного огня, под который угодил наш самолет, место выброски, видимо, было определено не совсем точно…

Выйдя на проселочную дорогу, они «распределились», как полагалось по «легенде»: впереди налегке шагал старший лейтенант венгерской армии Габор Деметер, а за ним на расстоянии двух-трех шагов брел сгибавшийся под тяжестью поклажи — офицерского чемодана и плотно набитого солдатского вещевого мешка — его денщик — рядовой Ференц Гэц.

Вскоре они заметили стоявший немного поодаль от дороги одинокий хутор и решили зайти в него. Хозяин хутора, пожилой крестьянин, с готовностью объяснил им, что вышли они в район села Чепрег. («Вон там, за рощицей, видите зарево? Так это оно горит. А другое ближайшее отсюда село — Сентдьёрдьвёльд».)

Иштван при этих словах даже присвистнул, но, поймав строгий взгляд Габора, тут же присмирел. Габор, разумеется, понял причину такой неосторожности Пишты: из слов крестьянина явствовало, что они приземлились в 30–35 километрах севернее намеченного пункта выброски — села Ленти, в непосредственной близости от линии фронта.

— Пишта, дорогой, будь осторожнее в выказывании своих чувств, — сказал Габор, когда они вышли с хутора и снова зашагали по большаку в направлении на село Лендвалкабфа. — Ты же понимаешь, что, будь этот хуторянин помоложе да похитрее — а мог он на беду еще оказаться и нилашистом, — у него вполне могла вызвать подозрения «заблудшая пара»: офицер и денщик, не знающие, где находятся, да к тому же денщик, непочтительно свистящий в присутствии своего хозяина — господина старшего лейтенанта…

Иштван виновато молчал.

Было уже за полночь, когда они добрались до Лендвалкабфа. В селе царила страшная суматоха; оно было переполнено немцами. Их мотоциклы и грузовики с ревом проносились по большаку, оттесняя за обочины, к домам, рысцой бегущую пехоту.

Разведчики с трудом отыскали комендатуру. Габор обратился к заросшему рыжей щетиной долговязому немецкому капитану и попросил разрешения устроиться на одну из проходящих через село и останавливаемых на контрольно-пропускном пункте машин.

— Мы, — говорил Габор, — вынуждены были добираться сюда из горящего Чепрега пешком. В мою легковую машину попал осколок бомбы, бак взорвался, и ее пришлось бросить.

Рыжий капитан рассеянно выслушал Габора и обещал помочь: дать солдата, который сопроводит их до контрольно-пропускного пункта и там посадит на одну из машин отходящей на запад немецкой части.

Однако капитан тут же забыл о своем обещании, а вскоре и сам куда-то бесследно исчез (видимо, посчитал за лучшее, пока не поздно, оставить свой беспокойный пост в комендатуре и присоединиться к улепетывающим на запад собратьям. Его подчиненные попробовали было разыскать своего начальника, но, разумеется, безуспешно. Правда, некоторые из отправившихся на поиски капитана унтер-офицеров сами тоже подозрительно исчезли.

В такой обстановке панического отступления немецкого воинства венгерский офицер и его денщик, не расстававшийся с увесистым чемоданом своего господина и с собственным объемистым рюкзаком, заметно стали вызывать раздражение немцев, и Габор с Иштваном, воспользовавшись удобным моментом, выскользнули из комендатуры. Свернув в боковую улочку, они решили зайти в первый же пустой дом — нужно было радировать в Центр, доложить о благополучном приземлении.

Вскоре они увидели на противоположной стороне улочки небольшой домик, распахнутые настежь черные окна которого говорили о том, что он покинут своими обитателями. Разведчики вошли в него, осмотрелись и, убедившись, что в доме действительно никого нет, решили расположиться в сенях. Габор зажег карманный фонарь, Иштван извлек из вещевого мешка рацию и стал готовить ее к сеансу. Прошло немного времени, и в эфир полетели сигналы…

Сообщив в короткой радиограмме о благополучном приземлении и назвав примерное место выброски, Иштван не стал дожидаться ответа и, быстро собрав рацию, уложил ее в свой вещевой мешок. Только они вышли из дома, как в улочку вошла немецкая маршевая колонна. Кое-кто из солдат выбегал из строя и заскакивал в ту или иную дверь. Разведчики переглянулись: как вовремя они закончили сеанс и покинули дом!

Уже совсем рассвело. По небу плыли окрашенные в розовый цвет кучевые облака. Их причудливые, все время меняющиеся очертания напоминали то каких-то диковинных зверей, то ледяные айсберги, то вспененные морские валы… Утренний свежий ветер принес с полей ни с чем не сравнимый запах недавно освободившейся от снега сырой земли. И тут же к нему примешался и перебил его другой запах — горьковатый и едкий запах дыма и гари. Война не давала о себе забывать…

— Неплохо было бы и перекусить. Как вы считаете, господин старший лейтенант? — полуофициально обратился к Габору Иштван.

— И то правда, — ответил Габор, внезапно почувствовавший, что он страшно голоден. — Ведь мы, наверно, часов десять-одиннадцать в рот ни крошки не брали.

Отойдя в сторону от дороги, Габор и Иштван устроились в воронке от снаряда и немного перекусили. Потом снова вышли на дорогу и двинулись в направлении на Реснек. И тут произошла неожиданная и весьма неприятная встреча: по дороге и раскинувшись широким веером по обеим сторонам от нее шли эсэсовцы. Это был, очевидно, специальный патруль, в обязанность которого входило прочесывание местности в районе линии фронта и вылавливание дезертиров.

Итак, предстояло объяснение с гитлеровцами. И не с растерявшимся в паническом водовороте отступления капитаном из комендатуры, мысли которого были заняты только тем, как бы спасти свою шкуру, а с педантичными в своей «работе» эсэсовцами, которые, несмотря ни на что, строго и подозрительно оглядывали каждого встречного, кто бы он ни был, и так же придирчиво изучали его документы.

Габор понял, что от того, как он поведет себя, решится сейчас буквально все. Скосив взгляд на Иштвана, он почувствовал, что тот сильно волнуется (видимо, предстоящая встреча пугала его). «Нужно проявить максимальное спокойствие, — внушал себе Габор. — У меня отличные, вполне надежные документы, я хорошо говорю по-немецки, мне нечего опасаться этой проверки…»

— Тэшшек, окмань, фёхаднадь ур![13] — на ломаном венгерском языке проговорил оберштурмфюрер, возглавлявший патруль. Это был молодой, крепкий эсэсовец высокого роста, с крупными чертами лица. Из-под низко опущенного козырька фуражки с черепом и скрещенными костями вместо кокарды нагловато глядели холодные голубовато-серые глаза; над висками вились светло-пшеничные волосы. «Истинный ариец», — улыбнулся про себя Габор, но тут же вежливо ответил по-немецки:

— О, bitte, Herr Obersturmfuhrer[14], — и протянул эсэсовцу свои документы.

Пока тот внимательно листал его офицерскую книжку, Габор повторил гитлеровцам уже рассказанную в комендатуре в Лендвалкабфа историю о потере легковой автомашины, сгоревшей при бомбежке русскими села Чепрег. Эсэсовцы, очевидно, знали о печальной участи, постигшей гарнизон Чепрега; поэтому рассказ Габора не вызвал у них подозрений. Документы же действительно оказались безукоризненными. Да и немецкая речь и обходительное обращение венгерского офицера расположили к нему эсэсовца, и он, вернув Габору его книжку и предписание, доверительно сообщил, что в селе Реснек дислоцируется штаб кавалерийской дивизии СС «Рейхсфюрер». Немец назвал даже фамилии нескольких офицеров штаба дивизии.

— В случае чего сошлитесь на меня. Оберштурмфюрер Ротбах, честь имею. — И эсэсовец щеголевато приложил руку к козырьку, давая этим понять, что венгерский офицер и его денщик могут продолжать свой путь.

— Большое вам спасибо, господин Ротбах, честь имею, — откозырял в ответ Габор, и они с Иштваном двинулись дальше.

Пока происходил разговор с эсэсовцем и тот проверял документы, Габор уголками глаз наблюдал за происходящим вокруг. Он заметил, что в кустах стоят замаскированные орудия, а около них прохаживаются гитлеровцы. Некоторые из них дружески улыбались оберштурмфюреру или делали приветливый знак рукой, из чего Габор заключил, что они все из одной части или дивизии. В этом предположении его утвердило и то, что у них были такие же нарукавные знаки, как и у оберштурмфюрера. «Итак, кавалерийская дивизия СС „Рейхсфюрер“. Запомним», — отметил про себя Габор.

Когда разведчики отошли на приличное расстояние и в придорожных кустах уже не было видно гитлеровцев, Иштван произнес с облегчением:

— Ну, гора с плеч! А то ведь я думал: ну, как эти эсэсовцы проявят интерес к моему солдатскому рюкзаку или к вашему офицерскому чемодану, потребуют открыть. Конец тогда, пропали!

— Да, багаж у нас с тобой, конечно, не для показа эсэсовцам, — рассмеялся Габор. — Впрочем, если ты опасался за чемодан и рюкзак, то могу тебе признаться, что у меня вызывали опасения твои разбухшие от батарей карманы. Давай-ка в том густом кустарнике как-то утрамбуем чемодан и мешок и приведем твои карманы в божеский вид.

На гибких и тонких лозах кустов лопались почки, и маленькие клейкие листочки блестели яркой молодой зеленью. Прозрачная и словно пронизанная солнцем стена кустарника скрыла разведчиков.

— Весна! — воскликнул Иштван. — До чего же хорошо — последняя военная весна, а там скоро мир…

— Да, но, чтобы это случилось скорее, мы должны спешить, — ответил Габор. — А иначе, того и гляди, нас догонят и перегонят наступающие войска Красной Армии. Так что не будем терять времени и поспешим в Реснек.

Реснек оказался сравнительно большим селом. На его главной площади и прилегающих улицах толпилось много гитлеровцев. Они были как-то неестественно веселы и нестройно горланили песни.

— Э, да ведь сегодня первое апреля, пасха, — вспомнил Габор. — Вот вояки и перебрали шнапса.

Габор спросил по-немецки первого попавшегося эсэсовца, где найти штаб дивизии и не видел ли он гауптштурмфюрера Зандхауза (эту фамилию в числе других ему назвал оберштурмфюрер). Уверенный тон венгерского офицера и то, что он не только знал, что в селе размещался штаб дивизии, но и назвал по фамилии одного из штабных офицеров, навели гитлеровца на мысль, что этот венгр, наверное, офицер связи; поэтому он четко объяснил Габору, как пройти в штаб дивизии.

Габор поблагодарил и, откозырнув эсэсовцу, направился по указанному адресу. По дороге им еще несколько раз попадались подвыпившие, а то и просто перепившие гитлеровцы, но никто из них и не подумал остановить уверенно шагавшего венгерского офицера, сопровождаемого солидно нагруженным денщиком.

В штабе Габор быстро отыскал одного из тех, кого упомянул ему оберштурмфюрер Ротбах, и, сославшись на него, попросил помочь в размещении и отправке на попутной машине. Разумеется, и этому эсэсовцу Габор вновь повторил «досадную историю», приключившуюся с ним в Чепреге и лишившую его машины, «так необходимой в эти тревожные дни». Немец очень внимательно просмотрел документы Габора и, найдя их, очевидно, в полном порядке, проштамповал печатью с жирной свастикой. «Теперь-то уж, — подумал Габор, — с такими документами можно хоть к самому черту в лапы…»

Габор не спеша убрал документы в боковой карман кителя. Потом так же неторопливо достал портсигар и угостил сигаретами эсэсовца и двух других гитлеровцев, находившихся в комнате.

— Прошу вас угоститься отменными венгерскими сигаретами. «Вирджиния» — еще довоенная марка! — проговорил он и сам закурил.

Немцы пустили кольца пахучего, немного пряного дыма, и один из них тоном курильщика-знатока произнес:

— Да, сигареты что надо! Таких в маркитантском ларьке или в табачной лавке не очень-то купишь… Впрочем, венгерским господам офицерам их соотечественники, возможно, и продают, — язвительно ухмыльнулся он.

Габор сделал вид, что не заметил колкости. В душе он был очень благодарен фрау майорин, которая, помогая им комплектовать экипировку, продумала даже такую мелочь, как несколько пачек дорогих венгерских сигарет «Вирджиния» и «Симфония», которые были уложены в офицерский чемодан. Сейчас они оказались весьма кстати.

С удовольствием затягиваясь сигаретой, эсэсовец, проникнувшийся, как видно, полным доверием к Габору, рассказал ему об обстановке на фронте, не утаив и того, что она складывается неблагоприятно для немцев.

— Сейчас вам самое верное — это двигать на Редич, — закончил эсэсовец грубовато-фамильярным тоном. — Там, пожалуй, вы сможете у нашего коменданта и машину какую-нибудь выцарапать — не топать же вам весь путь пешком…

«Весь путь, — подумал Габор. — Ишь ты! А если наши пути расходятся?! Если мне совсем не улыбается перспектива ухода в Австрию, а потом в Германию?!» Однако он тут же поймал себя на мысли, что сейчас для него и Иштвана основная задача — поскорее опередить отступающие тылы и пристроиться к какой-нибудь из колонн главных сил врага. Поэтому Габор любезно поблагодарил эсэсовца за информацию и полезный совет и спросил, не поможет ли он им устроиться где-то на ночь. Тот, ни слова не говоря, сразу же написал записку на постой и приказал одному из гитлеровцев сопроводить господина венгерского офицера к квартирмейстеру.

Ночь Габор и Иштван провели в пустом доме какого-то нилашиста, который, по всем признакам, сбежал на запад. Из этого дома разведчики передали свою вторую радиограмму, в которой сообщили о своем местоположении. Впрочем, этот сеанс был очень коротким, так как Иштван боялся, что его легко запеленгуют в этом селе.

Ранним утром разведчики вышли из Реснека, и в лесу, километрах в четырех-пяти от села, Иштван повторно вызвал Центр, передал сводку с разведданными об эсэсовской кавалерийской дивизии и о положении на фронте.

В ответ на эту радиограмму поступило указание поскорее двигаться дальше на запад.

«Наше положение очень трудное…»

Прошло еще несколько дней. 4 апреля советские войска полностью завершили освобождение территории Венгрии от гитлеровцев. Немецко-фашистские армии с боями отступали в Австрию. Вместе с ними на запад уходили и остатки разбитых хортистских частей. Гитлеровцы недоверчиво относились к деморализованным и растерянным венгерским солдатам и офицерам, стращали их «красным террором», который-де их ожидает в Венгрии, если они там останутся, и почти насильно гнали на запад. Подразделения, совсем не внушавшие им доверия, они разоружали. Среди венгерских командиров началось брожение. Сумятица и полная неразбериха царила в небольшом приграничном городке Алшолендва, куда Габор и Иштван прибыли к исходу дня 3 апреля. Габор, уже не сомневавшийся в силе своих документов, направился в сопровождении своего «денщика» прямо к коменданту; они застали его как раз за поспешным уничтожением бумаг. Комендант встретил их очень неприветливо, даже грубо. Но когда Габор показал документы, снабженные эсэсовскими печатями, офицер в свою очередь проштемпелевал их и даже осведомился (правда, чувствовалось, что больше ради формы), не мог бы он чем-нибудь помочь господину старшему лейтенанту.

Габор решил до конца выдержать марку офицера генштаба союзной вермахту армии, командированного на фронт и в силу роковой случайности оказавшегося без транспортных средств. Поэтому он безапелляционным тоном заявил, что требует, чтобы ему предоставили машину. Комендант, капитан резерва и в прошлом (как это выяснилось в процессе дальнейшего разговора) сельский учитель, после коротких препирательств признался «по секрету», что у него имеется в резерве одна небольшая «легковушка» — ДКВ, которая принадлежала местному врачу, сбежавшему несколько дней назад отсюда.

— Вот ее, пожалуй, я любезно смогу предоставить в распоряжение господина старшего лейтенанта, — заключил он.

Габор без особых излияний поблагодарил коменданта, стремясь показать видом и тоном, что по отношению к представителю генштаба такая любезность в порядке вещей, и деловито осведомился насчет горючего.

Капитан сказал, что машина полностью заправлена, но на всякий случай он прикажет положить в багажник еще одну канистру бензина.

Машину по всем правилам оформили на Габора. За этими хлопотами разведчики провели в Альшолендве больше суток.

Тем временем под нажимом наступающих советских войск немцы откатывались все дальше и дальше на запад. Разрозненные венгерские части, а точнее, их остатки собирались в колонны и отходили вместе с немцами. К одной из таких колонн подключились и Габор с Иштваном на своем ДКВ. Разведчики сумели даже воспользоваться задержкой в селе Хетвезер и передать очередную радиограмму, в которой сообщили собранные ими данные об отступающих гитлеровских войсках. В радиограмме Габор запросил, как им быть дальше:

«…Венгерскую армию разоружают. Наше положение очень трудное… Если мы дальше будем держать при себе рацию, нас могут обнаружить. Прошу указаний.

Габор».

Ответ на эту радиограмму предписывал разведчикам соблюдать максимальную осторожность при сеансах, но с рацией не расставаться, ибо без нее они будут лишены возможности сообщать в Центр важные и ценные сведения о передвижениях немецко-фашистских войск.

После того как советские войска вышибли фашистских захватчиков из Венгрии, свои основные усилия наступающая Красная Армия направила на освобождение Австрии. Силы 2-го и 3-го Украинских фронтов, обойдя Вену с юга и севера, уже 6 апреля завязали бои за город. 13 апреля Вена была полностью очищена от гитлеровцев.

В то время как советские корпуса и дивизии вели бои за Вену, войска левого крыла 3-го Украинского фронта развивали наступление в сторону Граца. К середине апреля они вышли к Восточным Альпам, и здесь их наступление временно приостановилось.

К концу дня 14 апреля колонна, с которой двигались Габор и Иштван, вышла в район междуречья Раба и Мура. Сюда же с другой колонной прибыли штаб и разрозненные части и подразделения 7-й венгерской пехотной дивизии «Сент Ласло».

Габор сначала был очень обескуражен этим: ведь через боевые порядки этой дивизии он выходил из Будапешта в рождественскую ночь декабря 1944 года. Но, поразмыслив немного, Габор решил, что встреча со старыми знакомыми (особенно, если учесть, что он располагает вполне надежными, не раз уже проштемпелеванными гитлеровцами документами) ему только нáруку.

И он не ошибся. Документы и на этот раз сыграли добрую службу: порядком перепуганные штабные офицеры из дивизии «Сент Ласло», увидев перед собой «своего коллегу», пережившего уже, судя по пометкам в его предписании, немалые мытарства, не колеблясь, предложили ему должность начпрода дивизии, а точнее, ее уцелевших и отступающих на запад частей. Габор согласился принять это назначение, однако не преминул заметить помощнику начальника штаба, немолодому, усталому и, казалось, безразличному ко всему майору, что-де он соглашается «без особого восторга». Только тяжелая обстановка вынуждает, мол, его, офицера отдела пропаганды генштаба, согласиться на эту «дурно пахнущую работенку». Майор молча развел руками и тут же отвернулся, словно позабыв о Габоре.

В этот вечер Иштван вышел на связь и сообщил последние сведения, собранные о гитлеровцах, а также запрос Габора, что делать, если оставаться в штабе дивизии на предложенной должности будет опасно или нецелесообразно. Центр ответил:

«Габору. При невозможности работать в штабе 7-й дивизии отходите Грац, Линц. Работу ведите нелегально и доносите о частях, проходящих через Грац и стоящих в Граце. Держите связь в пути.

Начальник».

Габор принял указание Центра к исполнению и, как казалось венграм и немцам, с рвением взялся за возложенные на него обязанности. Он мотался от одной колонны к другой, из одного населенного пункта в другой. Ему, как начальнику продовольственного снабжения, в штабах подразделений и частей сообщали сведения об их реальном списочном составе, а также предполагаемые маршруты дальнейшего отхода и промежуточные рубежи. Все это Габор с помощью Иштвана незамедлительно передавал в Центр.

После завершения Венской операции войска 3-го Украинского фронта вновь перешли в наступление и в начале мая вышли на рубеж Линц — Клагенфурт.

В ночь на 5 мая Иштван передал очередную радиограмму Габора:

«Начальнику.

Шпильфельдский лес. Сообщаю дислокацию венгерских и немецких частей районе Марбург — Мурек — Грац. Штаб 7 венгерской дивизии — Лейбниц, 20 венгерская дивизия — Шприовбах, 25 дивизия — Кевальнеймарк и Яселер. Через Кларенберг и Клагенфурт в направлении на Марбург и Грац проходит много разрозненных венгерских и немецких частей. В Граце — казармы войск СС; сюда сводятся для переформирования и пополнения разбитые эсэсовские части. В городе — беспорядок. В Паутиле размещен большой лагерь для беженцев и военнопленных.

Габор».

Двигаясь с агонизирующей гитлеровской армией, разведчики прибыли 5 мая в небольшой австрийский городок, лежащий километрах в 15 от Граца. Здесь им неожиданно пришлось столкнуться лицом к лицу с серьезной опасностью, таившей в себе реальную угрозу провала и передачи в руки гестапо.

Когда Габор был у местного коменданта, совсем потерявшего голову немецкого пехотного капитана, говорившего хриплым сорванным голосом, напоминавшим лай осипшей от долгой брехни собаки, тот, чтобы поскорее отвязаться от венгерского офицера, настойчиво просившего квартиру под постой, выдал ему ордер на занятие дома, принадлежавшего женщине врачу, эвакуировавшейся из города.

Габор с Иштваном удобно разместились в этом небольшом особнячке. Однако, знакомясь с квартирой — Иштван хотел выбрать для радиосеансов комнату поглуше и предпочтительно выходящую в небольшой внутренний дворик, — они зашли в маленькую полутемную комнатку для прислуги и остановились в дверях, не веря своим глазам. Комната была буквально набита всевозможными вещами, характер которых нетрудно было установить: это было награбленное имущество (одежда, рулоны тканей, продовольствие, блоки сигарет, мешочки кофе в зернах, бутылки вина), которое кто-то сложил сюда, а при поспешном отступлении, видимо, не успел прихватить с собой.

Разведчики были в недоумении. Кто хозяин этого «склада»? Совсем он бежал или еще вернется за награбленным?

И как бы в ответ на их сомнения в передней отрывисто и требовательно прозвучал звонок. Габор быстро вытащил из кобуры пистолет, взвел курок и переложил пистолет в карман брюк. Иштван нацепил на плечо автомат и пошел открывать дверь.

Через минуту он вернулся. Вместе с ним в комнату вошла молодая, хорошо одетая женщина. Она манерно поздоровалась:

— Добрый вечер. Будем знакомы: фрау Краммер, Мой муж — офицер, тоже, между прочим, старший лейтенант. — И она стрельнула подведенными глазами в сторону Габора. — Мы с мужем некоторое время жили в этом доме… Вот я и зашла, так сказать, наведаться…

— Это не ваше ли имущество сложено в комнате при кухне? — не очень вежливо перебил ее Габор, сразу почувствовавший, что эта визитерша имеет к «складу» самое непосредственное отношение.

— Какое имущество? Какая кухня? — с наигранным удивлением переспросила женщина, избегая пристального взгляда Габора. — Здесь после нас размещались ваши, венгерские жандармы. Может быть, они что-нибудь позабыли?..

«Ладно, голубушка, — подумал Габор, — „наши“ или „ваши“ жандармы тут размещались, это мы постараемся выяснить, а вот ты-то, конечно, неспроста сюда явилась».

— Может быть, фрау Краммер оставила в квартире что-нибудь из своих вещей и хотела бы забрать? Или…

— О, нет, нет! — не дала Габору договорить гостья. — Я зашла просто так, заметив, что кто-то въехал в дом. Зайду, думаю, познакомлюсь с новыми хозяевами… В это страшное время, когда неизвестно, что нас всех ожидает, почему бы не провести вечер за приятной беседой… — И она снова метнула в Габора весьма недвусмысленный взгляд. — Как знать, сколько нам осталось таких вечеров…

— Очень мило с вашей стороны. Но, к сожалению, должен извиниться перед вами, что не смогу принять это заманчивое предложение, — ответил Габор, стараясь придать голосу любезные ноты. — Дела продовольственного обесценения отходящих венгерских частей вынуждают меня все время быть в беготне или разъездах. Вот и сейчас я убегаю на неопределенное время… А оставить вас на своего чурбана, — Габор кивнул в сторону Иштвана, — я, разумеется, не могу себе позволить.

— Что ж, очень сожалею. Но на войне, я понимаю, все должно быть подчинено ее интересам. До свидания. — Фрау Краммер слегка склонила голову и, повернувшись, направилась к выходу.

Габору ничего иного не оставалось, как сразу же вслед за нею тоже выйти из дома. Пришлось вернуться в комендатуру, чтобы узнать, где разместился штаб ближайшей венгерской части, и потом подскочить на ДКВ в соседнее село, в этот штаб — хотелось бы уточнить количество личного состава, числящегося на довольствии на сегодняшний день.

Когда Габор вернулся в городок, было уже около полуночи. Какое-то подсознательное чувство настороженности подсказало Габору мысль оставить машину в двух кварталах от дома и пройти к нему пешком.

Стараясь как можно тише ступать, Габор приблизился к особнячку. Он был уже в нескольких шагах от калитки, когда заметил у стены дома черную тень человека, пытавшегося заглянуть в окно через закрытые ставни.

«Ясно. Фрау Краммер проявляет повышенный интерес к нашей обители», — мелькнуло у Габора в голове. Впрочем, теперь это его не удивило: в комендатуре Габор сумел выяснить, что до них в этом доме несколько дней размещалась контрразведывательная команда абвера — фашистской военной разведки.

Но вот темная фигура отстранилась от стены и метнулась к калитке. Габор еле успел буквально «впечататься» в какую-то нишу соседнего дома. Фрау Краммер прошмыгнула в калитку. Габор услышал, как щелкнул ключ в двери черного хода и тонко скрипнула дверь. Он поспешил за фрау Краммер. К счастью, та не заперла за собой дверь, и Габор беспрепятственно проник в дом. Сбросив сапоги, Габор неслышно прошел через маленький коридорчик и тут же остановился: у одной из дверей во внутренние комнаты стояла фрау Краммер и к чему-то прислушивалась. Габор напряг слух и услышал характерное постукивание ключа «морзянки»: очевидно, Пишта, не пожелавший упустить время очередного сеанса, вышел в эфир, не дождавшись возвращения Габора.

Прошло несколько минут. За дверью послышались шаги, шорох. Габор понял, что Иштван закончил сеанс и складывает рацию.

Тогда Габор навел пистолет в спину женщины и грозно крикнул:

— Не оборачиваться! Руки вверх!

Тотчас же Пишта, услышавший шум, распахнул дверь и показался на пороге комнаты с автоматом в руках.

— Итак, фрау Краммер. Вы все-таки не могли отказать себе в удовольствии провести вечер в этом доме? — с издевкой спросил Габор. — Что же, пойдем навстречу вашему пожеланию и займемся приятной беседой. Если вам дорога жизнь, то вы немедленно все нам объясните. Чтобы вы не тратили время на бесполезную ложь, скажу вам: мне известно, что в этом доме размещалась контрразведывательная абверкоманда, к которой вы, надо думать, принадлежите… Рассказывайте!

Женщина, виляя и путаясь, пыталась изобразить дело так, что ее интересовало лишь имущество, оставленное абверовцами в этом доме. Она, мол, понимает, что война проиграна, уцелеет ли муж-офицер или нет — кто знает, а она хочет жить.

— Да, да, я хочу жить! — с надрывом чуть ли не прокричала она.

Поэтому-де она и хочет накопить побольше ценностей, которые потом можно будет реализовать…

Видя, что ее рассказу мало поверили, фрау Краммер начала плакать, умолять Габора отпустить ее, сулила за свое освобождение золото и другие ценности, которые, дескать, хранятся у нее в надежном потайном месте. Почувствовав, что эта приманка не действует, пленница стала угрожать:

— Учтите, господа, если со мной что-нибудь случится, вам тоже несдобровать. Давайте лучше расстанемся полюбовно. Вы меня не знаете и не видели, и я вас тоже не знаю и не видела…

Положение действительно было трудное. Отпускать эту фашистскую бестию, разумеется, было нельзя, но и оставаться с ней надолго под одной крышей было рискованно. Ведь за ней могли прийти немцы.

Разведчики связали фрау Краммер руки и ноги, а в рот сунули кляп, так как она пыталась было поднять крик. В таком виде ее отнесли в прикухонную комнату с награбленным имуществом и заперли там на ключ.

— Что же нам теперь делать? — спросил Иштван.

— Нужно уходить из этого городишка, — ответил Габор. — Как можно скорее и как можно дальше. Сейчас уже четыре часа утра. В шесть я пойду в комендатуру, скажу им, что налаживание продовольственного снабжения разбросанных частей нашей седьмой дивизии в таком бедламе — дело нелегкое, оно, мол, требует постоянных и подчас длительных разъездов. Поэтому, скажу, я прошу разрешения закрепить за нами выделенный нам под постой домик и никого в него пока не поселять, чтобы можно было в любой момент дня и ночи заскочить туда на пару часов передохнуть, привести себя хоть как-то в порядок и — снова в разъезды… Если это удастся, то мы постараемся за те два-три дня, что будут у нас в распоряжении, подальше оторваться от этого городка.

На том и порешили. В комендатуре, где особенно можно было почувствовать панику, охватившую гитлеровцев, никто не стал возражать Габору, никого уже не интересовал ни этот домик, ни венгерские части.

— Что вы лезете в такой момент с подобными пустяками! — грубо рявкнул комендант. — Держите себе этот дом хоть до новой войны. — И он неприлично выругался. Габор ничего не ответил, откозырнул и вышел.

— Итак, что же мы будем делать с этой фрау? — спросил Габор, когда они собрались уже уезжать из города.

— Самое правильное было бы пристукнуть эту гадюку, — предложил Иштван. — Одной фашистской тварью на свете меньше будет…

— Нет, Иштван, нет, дорогой. — Мы не можем с тобою устраивать самосуд. И здесь ее оставлять запертой с кляпом во рту тоже нельзя — задохнется иди с ума сойдет…

— Но не брать же нам ее с собой? — возразил Жарнаи.

— По-видимому, придется взять, а по дороге, где-нибудь на пути вероятного наступления советских войск, мы ее оставим, связанную. Сейчас тепло, не замерзнет…

Так они и сделали.

Перед отъездом из дома Иштван нацепил на входную дверь бумажку: «По распоряжению комендатуры дом закреплен за венгерским командованием». Затем для вящей предосторожности он замазал грязью номер автомашины.

— Слушайте, фрау Краммер, — сказал Габор женщине, смотревшей на него дикими, ненавидящими глазами. — Сейчас мы освободим вас от кляпа и развяжем вам ноги. Вы выйдете вместе с нами из дома и сядете в машину. Поедете с нами. Предупреждаю вас: одно лишнее движение, попытка поднять шум, крикнуть — и в то же мгновение мой денщик застрелит вас. Если вам дорога жизнь, не пытайтесь делать глупостей.

Фрау Краммер поняла, что с ней не шутят, и покорилась.

Через несколько минут они выехали из города и понеслись проселочной дорогой в сторону леса, в направлении, обратном тому, куда собирались держать путь. Они ехали навстречу приближающейся канонаде. На опушке леса фрау Краммер высадили, снова связали ей руки и ноги и посадили под деревом. В карман плаща (все документы у нее они отобрали еще раньше) Габор вложил заблаговременно написанную записку: «Это — шпионка, предательница и грабительница». Еще раз пригрозив расстрелом, если будет шуметь, покатили дальше в лес. Им пришлось сделать большой крюк, чтобы потом развернуться и поехать на запад.

В течение двух дней они колесили по округе, наталкиваясь на дорогах на скопления машин, техники и войск, потерявших единое управление и, разумеется, боеспособность.

7 мая, двигаясь на Лейтшаг, они столкнулись с небольшой колонной штабных машин, полевых раций «Р-7» и мотоциклов 7-й дивизии «Сент Ласло». Никого из штабников не удивило появление их продснабженца Габора. Более того, они тут же поручили ему возглавить колонну, страшно обрадовавшись, что нашелся офицер, кому они могут перепоручить ответственность за технику и разбегающихся солдат. Сами же они на трех штабных машинах, не медля ни минуты, укатили в западном направлении вслед за большой механизированной колонной немцев.

Габор решил, что такой поворот дела сулит ему с Иштваном определенные преимущества. Он сразу же скомандовал, чтобы шофер и радист с одной из радиомашин пересели на ДКВ, а сам с Иштваном устроился на машине полевой рации.

При первом же удобном случае они передали прямо из машины очередную разведсводку в Центр.

Так Габор и «его» колонна кочевали еще несколько дней, то попадая в «пробки», то подхватываемые бушующим на дорогах вихрем панического отступления. К ним присоединялись разрозненные подразделения каких-то разбитых или разбежавшихся венгерских частей; впрочем, многие из них «терялись» в дороге так же внезапно, как и появлялись.

Эфир был заполнен самыми противоречивыми слухами — сообщениями о конце войны, немецкими опровержениями, неизвестно от кого исходящими призывами сражаться до конца. Еще более несуразные и противоречивые слухи приносили те, с кем временно сталкивалась на дорогах колонна Габора.

Утром 12 мая пестрая колонна, возглавляемая радиомашиной Габора, вошла в австрийский городок Дейчландсберг.

Солнце ярко светило, в его лучах алели красные флаги, вывешенные над домами. В чистом утреннем воздухе отчетливо звенела гармонь, старательно выводившая известную уже всему миру «Катюшу». По улицам мирно расхаживали, пересмеиваясь и перекликаясь, солдаты. Советские солдаты!

Прибытие «боевой» колонны Габора, с машин которой выглядывали грязные, небритые лица, было встречено ими с огромным удивлением.

— Ребята! — крикнул кто-то из советских солдат. — А эти бедолаги, поди, и не знают, что война три дня как уже кончилась!..

Габор приказал «своим подчиненным» оставаться на месте, а сам попросил с помощью подвернувшегося на счастье добровольного толмача, чтобы кто-нибудь из советских солдат провел его к коменданту города.

Комендант размещался в здании городской ратуши. Высокий черноволосый подполковник с проницательными глазами на открытом приятном лице сначала отнесся недоверчиво к докладу Габора, но постепенно глаза его потеплели, а под пушистыми усами появилась добродушная улыбка.

— Что ж, значит, вы, выходит, не только задание успешно выполнили, но и даже технику, материальную часть и личный состав с собой привели. Добре, добре…

Габор попросил коменданта принять от него колонну, распорядиться, как он найдет нужным, материальной частью и людьми, а в отношении его и Иштвана запросить штаб 3-го Украинского фронта — когда и куда им явиться.

Через несколько дней Габор Деметер получил распоряжение на одной из радиомашин, оформленной на его имя, прибыть вместе с Иштваном Жарнаи в Вену и поступить в распоряжение полковника Галкина.

Операция разведгруппы «Балатон» завершилась.

Вместо эпилога

Прошло почти четверть века с тех пор, как отгремели последние залпы второй мировой войны, с того дня, как смелые разведчики Габор Деметер и Иштван Жарнаи успешно завершили свой «рейд» в тылу гитлеровских войск.

…9 августа 1967 года, 10 часов утра.

Одна из главных артерий Будапешта — прямой как стрела проспект Народной республики — утопает в зелени; от недавно политых газонов и цветников исходит неповторимый свежий аромат; все залито ярким солнечным светом…

В этот час в здании Советского консульства в присутствии приглашенных товарищей советский военный атташе при Посольстве СССР в ВНР вручил Габору Деметеру и Иштвану Жарнаи официальные справки, в которых удостоверялось, что каждый из них «с 1 марта 1945 года до окончания войны против фашистской Германии принимал активное участие в антифашистской борьбе на стороне Советской Армии, выполняя боевые задания 3-го Украинского фронта…»

В короткой и теплой речи, обращенной к виновникам этого торжества, советский военный атташе напомнил, что в грозные годы минувшей войны многие венгерские граждане проявили отвагу и мужество, выполняя свой патриотический и интернациональный долг. И к числу тех, кто внес свой вклад в священное дело антифашистской борьбы, с полным правом можно отнести и венгерских патриотов — Габора Деметера и Иштвана Жарнаи.

Ю. Заюнчковский В ПОИСКАХ «К-17»

Резко и неожиданно погас прожектор на взлетной площадке. В самолете стало вдруг темно и холодно. В ушах что-то назойливо и больно зажужжало. Капитан Александру Брэтеску невольно поежился. Чувство тревоги перед предстоящим прыжком сковывало все мысли: «Фу, черт, никогда так ничего не боялся, как этого прыжка! — подумал он. — Надо сосредоточиться на чем-нибудь другом…» Да, с чего все это началось?..

…Холодная приволжская степь. Плен. Разведотдел какого-то советского соединения и допрос.

— Я бывший лейтенант артиллерийской батареи двенадцатой Интернациональной бригады, — помнится, начал он, но, почувствовав полное безразличие сидящих перед ним майора и лейтенанта, осекся на полуфразе. «Не верят!» И, словно боясь, что ему не дадут высказаться, он торопливо продолжал: — Однажды я нашел в кармане своей шинели записку. В ней было написано по-испански: «Лейтенант, идите в плен. Найдите разведчиков из москвичей и передайте им эти стихи от имени „К-17“».

Вперед и вверх, в пространство голубое, До дальних звезд, до глубочайших рек, Передо мной Зимовники без связи с полем боя, Познай его и победи навек.

Обращение «лейтенант», испанский язык! Об этом могли знать только товарищи из подполья или те, кто сидел со мной во французском лагере для интернированных в Перпиньяне. Впрочем, меня знали и в батальоне имени Тельмана. «Уж не пронюхала ли что-нибудь сигуранца?» — мелькнуло в голове. Мне припомнился один тип, он все время около меня крутился, когда я на радиостанции мотористом работал. Вскоре меня перевели в пехоту. Сами понимаете, получить после этого такую записку — дело тревожное. А тут еще ни с того ни с сего как-то вечером послали меня на пост с сержантом Штефаном Ситерушом. И это было дурным признаком: солдаты его службистом считали. Стоим у пулемета, молчим. Вдруг он возьми да и скажи:

— Помнишь, Илие, немца, который бывал у нас на НП с начальником штаба?

Но сколько я ни пытался представить себе всех немцев, которые заглядывали к нам на НП, мне так и не удалось вспомнить, кого имел в виду Ситеруш. Да это не мудрено: физиономии у большинства визитеров, нередко закрытые каким-нибудь нелепым шарфом, были заросшие, исхудалые до того, что все люди, казалось, были на одно лицо…

— Не помнишь? — продолжает Ситеруш. — Ну да ладно, не в этом дело… Так вот я заметил, что он всегда на тебя как-то странно смотрит. Будто вглядывается, ты ли это или не ты. А на днях… может, мне показалось… только вряд ли… Понимаешь, забрался я в нашу нишу, ну, знаешь, под бруствером за тряпкой. Думаю, дай, пока сержанта нет, чуть-чуть подремлю. Вдруг входит наш плутоньер[15], а с ним все полковое начальство. Меня так оторопь и взяла. Аж дыхание перехватило. Не дай бог, думаю, наш-то почует. Тогда головы не сносить. Лежу, а сам сверху в щелку поглядываю. Меня, к счастью, никто не заметил. Потом немец тот оглянулся, подходит к тебе этак сзади. Вот тут то ли показалось, то ли так и было, но вижу, вроде бы он тебе что-то в карман засовывает. А сам, ехидна, все этак в сторону тебя отпихивает, будто за биноклем тянется… Слышь, Илие. Думаю, не к добру это… Я его среди немецких танкистов видел. Это те, что сзади нас со вкопанными танками стоят… Мое дело сторона, сам знаешь, только люди у нас говорят про тебя разное… Не сорвись, браток. Уж если я, быдло деревенское, вижу, что ты не тот, за кого себя выдаешь, то другие, думаю, не глупее меня.

— А чего я? — отвечаю я Ситерушу. — Я больше насчет жратвы. Сам понимаешь, живот к хребту прирос, вот на ум и лезет всякая дребедень.

— Так-то оно так, — задумчиво отозвался он. — Осточертело все. В пору хоть… — Тут он осекся и со страхом посмотрел на меня. С тех пор мы и сдружились…

…Потом как-то раз с Думитру Бежан, Строяном и Кицу — их у нас в роте тремя мушкетерами звали — о войне разговорились. Слово за слово, слышу, про справедливые и несправедливые войны говорят и при этом меня исподволь агитируют. По терминологии, думаю, похоже, что из утечистов[16] будут. Пригляделся к ним, решил рискнуть…

— Ну вот что, капрал, отдохните, поднаберите силенок, а там видно будет, — сказал майор, прерывая допрос и устало поднимаясь из-за стола.

— Товарищ майор, я вижу, вы не верите. А жаль… Меня же сам генерал Лукач[17] знал, да что там, спросите генерала Вольтера[18], он к нам на батарею товарища Санто приезжал. Уж ему-то наверняка известно имя лейтенанта Родригос…

…Шли дни. В тыл отправили почти всех военнопленных. Только четверку румынских солдат все еще держали в одиноком, стоявшем на отшибе у самого берега Волги домике. Неопределенность положения начинала беспокоить всех четверых. Однажды утром капрала вызвали к коменданту. В комнате рядом с майором сидел незнакомый человек в военной гимнастерке без знаков различия.

— Он, товарищ комендант! — воскликнул радостно незнакомец. — Да кто же его не знал в те дни! Buenos dias, camarada![19]

Вспомнили все: как защищали Мадрид у Серро-де-лос-Анхелес, как по утрам взахлеб читали затертую до дыр «Юманите», вспомнили бои под Уэской и смерть генерала-популара[20]. Нашлись общие знакомые из славянского батальона и венгерской роты охраны штаба бригады.

— А помнишь политкомиссара Фазекаша, ну, знаешь, того, что со своей ротой у гарибальдийцев «Бандьера роса» разучивал. Славный был парень, ничего не скажешь…

— А этого помнишь?.. Ну да, того немца, которого начальником связи в бригаде назначили. Умора была, когда он на полном серьезе у Лукача для связи телефоны и кабель потребовал.

— Ну как же! Лукач ему тогда насчет реквизиции и смекалки так отрезал, что неделю ребята вспоминали. Век не забуду его растерянных глаз. А ведь потом все достал. Но вот как звать его, убей, забыл, вроде бы как-то на «Л»… Я его потом в Германии встречал, да не подошел… Сам знаешь — нельзя… Посмотрели друг другу в глаза, да и разошлись, как в море корабли. И не поверишь, появилось этакое у меня озорство напомнить ему, как он первую реквизицию телефона у буржуев проводил со своим любимым выражением «будьте настолько любезны, не откажите, пожалуйста, разрешите взять у вас для нужд народной армии…» Теперь, наверное, злее стал… если только… А, да что там! Все мы теперь другие…

И в этих бесконечных «А помнишь?!», «А знаешь?!» незримо пересекались судьбы знакомых и дорогих им товарищей по подпольной борьбе в Румынии, Венгрии, Германии. Всколыхнулась боль, осевшая в душе после французского лагеря интернированных в Перпиньяне, вспомнились и тайные переходы через франко-испанскую границу в Пиренеях. И о чем бы ни вспоминали они — во всем чувствовалось, что это люди одной боевой части. И хотя они давно разбрелись по свету, по многу раз сменили свои имена, выполняя каждый свою нелегкую задачу коммуниста-подпольщика, их никогда не покидало чувство боевого содружества, возникшего в героических боях «нашей 12-й Интербригады», как гордо произносили они. Затем зашел разговор и о судьбе четверки. Стало ясно, что будет готовиться рейдовая группа для засылки в тыл противника с задачей отыскания мест скопления немецкой техники. Вспомнили и о стихах «К-17». Незнакомый товарищ задумчиво произнес:

— Видимо, это советский разведчик-одиночка, из числа испанских ветеранов, с которыми потеряна связь с первых дней войны. В стихах недаром искажена третья строчка и вместо «Перед тобою мир, как поле боя…» говорится «Передо мной Зимовники без связи с полем боя…». Это небольшая железнодорожная станция с разбитым населенным пунктом, — пояснил незнакомец и, помолчав, продолжал: — «К-17» рассчитывает, что ваше появление там будет замечено им немедленно. А вот он, я думаю, вам на глаза попадаться не станет — будет наблюдать за вами. Сами понимаете, «К-17» хорошо законспирирован. Ему открываться первому встречному не резон, пусть даже из бывших интернационалистов. Он, конечно, если вы с ним столкнетесь, постарается незаметно появиться около вас и тогда в зависимости от обстоятельств войти с вами в контакт. Так что в этом плане вашу группу, видимо, ожидают неожиданности. Чтобы облегчить «К-17» налаживание с вами отношений, — и тут незнакомец, улыбнувшись краешком губ, взглянул в глаза собеседника, — мы решили послать с группой в качестве радиста лейтенанта Ивана Петровича Чабана. Он один из авторов этой песни. Однако прошу иметь в виду, что поиски «К-17» — это задача второго порядка, главным для вас остается указание целей для нашей пикирующей авиации. Танки, вражеские танки, братцы, нам нужны! Они сейчас главное. Найдем, разгадаем маневр противника — предотвратим внезапный удар по флангам наступающих частей Красной Армии.

…И вот теперь он по подлинным документам — капитан Александру Брэтеску, румынский офицер при танковой группе 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Своего двойника ему приходилось видеть много раз, когда он служил мотористом на радиостанции, которая была непосредственно подчинена капитану. Это был неглупый человек, строгий до крайности с подчиненными, но, в сущности, незлобивый и отходчивый. Его нелюдимость и любовь к одиночеству объясняли по-разному. Офицеры — зазнайством, солдаты — скупостью. Всякое новое знакомство для него было в тягость…

И вот сейчас, в самолете, готовясь к прыжку, Илие невольно ощупал на груди пакеты и документы, найденные у пытавшегося выйти из окружения настоящего Брэтеску.

— А прыгать все-таки придется! — крикнул он на ухо Бежану.

— А? — ответил тот сквозь гул моторов и стал развязывать шапку. Но Брэтеску дал понять, что этого делать не следует.

Когда из кабины выглянул радист, сердце у Брэтеску учащенно забилось. Затем все случилось необычайно быстро. Черная дыра двери. Ледяной ветер. Немая пустота. Рывок парашюта — и ощущение, словно что-то тяжелое, страшное позади… Потом хруст ледяного наста, пушистый снег и одиночество. Каким страшным оно показалось в это мгновение! Кругом никого, только легкая поземка напоминает, что это милая твердая земля. Брэтеску просигналил зеленым светом и вскоре увидел редкие красные вспышки: к нему подходили другие парашютисты. Собравшись, все двинулись, ступая след в след, в сторону предполагаемой дороги на Зимовники. Добравшись до накатанной в снегу дороги, отряд остановился. Закурили.

— Сейчас бы какую-нибудь машину прихватить, — мечтательно произнес Иван Чабан и сладко затянулся папиросой.

— А что, дон капитан, идея! — отозвался Строян.

— Ба, вот и они, легки на помине. Глянь сколько! Выбирай — не хочу! — усмехнулся с досадой Иван Чабан.

Мимо с гулом и рокотом катили машины, обдавая сидящих у обочины тучами снежной пыли и дизельного перегара. Колонна исчезла в темноте.

— Дон капитан, дон капитан, вон еще одна идет! — крикнул кто-то.

Машина завизжала тормозами перед стоящим на дороге румынским офицером.

— Ну чего под колеса лезешь, жить надоело?! — высунувшись в дверцу, прокричал шофер и тут же увидел перед носом стволы двух автоматов — «шмайсеров». С другой стороны солдаты мигом выволокли сладко дремавшего помощника. Быстрота и успех первой операции окрылили всех.

— Ну, теперь со своим транспортом нам километры не страшны, а то бы пехом по степи, как при царе Косаре, — взвалив рацию на спину, произнес Иван Чабан и направился к Бежану, который уже проверял содержимое кузова.

— Э-э, да тут, братцы, харчей на батальон хватит! — торжествующе крикнул Бежан.

Строян деловито обошел машину, ударил ногой по скатам и, как заправский шофер, уселся за руль. Наутро остановились перед скопищем солдат, повозок, сгрудившихся около наскоро оборудованного полустанка невдалеке от станции Зимовники, на которую, видимо, время от времени еще прибывали товарные поезда.

Капитан Брэтеску, взяв с собой для представительности огромного мрачного Кицу, стал пробираться к перрону. Высокий, с иссиня-черной бородой, особенно оттеняющей его костистое белое лицо, в добротном полушубке, отороченном черной мерлушкой, в немецких кожаных летных сапогах, Брэтеску производил впечатление щеголеватого фронтового офицера из штаба какого-нибудь крупного соединения. Румынские солдаты расступались перед ним с почтительным страхом, немецкие же — с мрачным ожесточением. Вскоре Брэтеску оказался лицом к лицу с румынским молоденьким лейтенантом, который уверял немецкого фельдфебеля, что вагоны предназначены для перевозки обмороженных румынских солдат.

— Я ничего не знаю. Комендант станции, майор Фукс, приказал мне погрузить немецких раненых солдат… И хватит болтать, иначе…

— Что иначе, господин фельдфебель? — отчеканивая каждое слово, по-немецки произнес Брэтеску. — Что иначе, я вас спрашиваю?! — Толпа румынских солдат угрожающе загудела. Не поворачиваясь, Брэтеску величественным жестом командира, привыкшего повелевать, сделал знак молчать. — Потрудитесь разговаривать в более приличном тоне со старшим по званию. — Фельдфебель презрительно смерил взором с ног до головы лейтенанта и, не говоря ни слова, хотел было уйти. Его остановил зычный бас Брэтеску: — Фельдфебель! Я не кончил говорить с вами! — И тут он увидел, как, прокладывая дорогу локтями, к нему движется какой-то маленький, толстенький майор.

— Что здесь происходит?! Почему не освобождают вагоны, фельдфебель?!

— Да вот тут какой-то капитан влез не в свое дело и людей мутит.

Брэтеску щелкнул каблуками и, приложив пальцы к козырьку, представился:

— Офицер связи при штабе танковой группы шестой армии, капитан Брэтеску. — Толпа загудела и стала сжиматься вокруг офицеров. — Я имею честь говорить с комендантом станции майором Фуксом?

— Да!

— В таком случае вы мне позволите продолжить этот разговор где-нибудь в более спокойном месте?

Шарообразный майор, готовый было вспылить и оборвать румынского офицера, был покорен изысканной почтительностью Брэтеску. Буркнув что-то вроде «пойдемте», он решительно двинулся сквозь толпу. В небольшом, выкрашенном в белый цвет бараке майор встал за стол и принял картинную позу грозного начальства: «Я вас слушаю!» Брэтеску огляделся. В углу, не проявляя никакого интереса к вошедшему, стоял офицер в шинели и мрачно глядел в окно, под которым бушевало море солдатских голов.

— Господин майор, румынских солдат высаживать из вагонов нельзя. — И, предупреждая возможное возражение поднятием ладони, Брэтеску продолжал: — Это опасно, господин майор.

— По-моему, господин капитан прав, — внезапно вмешался в разговор стоящий в полумраке офицер. Глаза Фукса виновато замигали.

— С кем имею честь говорить? — повернувшись, произнес Брэтеску.

— Капитан Крупке… Вы, капитан, пойдете и успокоите румын, а вы, Фукс, наведете порядок среди наших. Пообещайте что хотите, но этих людей надо развести в разные стороны. Иначе для усмирения мне придется поднимать по тревоге наших танкистов. Вы меня поняли, Фукс? — Затем подчеркнуто вежливо добавил: — Если вас не затруднит, господин капитан, то после всего этого нам необходимо было бы совместно обсудить наше положение. Заходите вечером, поужинаем у нас в офицерской столовой.

Узнав о принятом решении оставить обмороженных в вагонах, румынские солдаты удовлетворенно перешептывались и с почтением поглядывали на неведомо откуда свалившегося защитника. Что же касается лейтенанта, то тот просто не сводил с него восторженного взгляда.

— Лейтенант, вон там стоит моя машина, получите немного продовольствия, — произнес он нарочито громко. Потом совсем тихо: — Мой друг, надо отвести наших в сторону от станции, ну хотя бы вон в тот лесок. Не ровен час, нагрянут самолеты большевиков…

— Что вы, господин капитан, наша станция не значится на карте и замаскирована превосходно, даже шпалы с рельсами выкрашены в белое. — Но, увидя на лице Брэтеску тень неудовольствия, осекся: — Слушаюсь, господин капитан!

Вскоре после того как Брэтеску сдал пакеты в экспедицию штаба тыла, его вызвали в комендатуру. Там он получил разрешение разместиться вблизи рощи, на окраине села, в старом полуразвалившемся сарае. Дежурный офицер при этом предупредил, что нарушение правил воздушной маскировки карается расстрелом, запрещается хождение по селу из сектора в сектор, а выход за пределы населенного пункта другими путями, кроме КПП, закрыт секретами. Когда об этом узнали все, Иван Чабан даже присвистнул от досады.

— Вот тебе бабушка и юрьев день! Выходит, без визы нам теперь ни туды и ни сюды.

— Друзья, — обращаясь к группе, начал Брэтеску, — положение наше не из легких, но, как любил говорить генерал Лукач в Испании, безвыходных положений не бывает. Решайте, как нам быть с этим нашпигованным танками селом! Все молчали, понимая, что бомбы посыплются не только на немецкие танки, но и на их головы… Немного помявшись, Штефан встал, одернул на себе шинель и, приняв стойку «смирно», спокойно заявил:

— Дон капитан, я так думаю, уж коли мы не испугались с самолета вниз головой прыгать да на такое опасное дело пошли, то одной опасностью меньше, одной больше — ничего не изменишь. Надо вызывать советскую авиацию. А там кому на роду что написано. Уцелеем — хорошо, не уцелеем — что ж, значит, так тому и быть… Но хоть не зря погибнем: ишь, сколько немчуры и их танков в ад отправится. — Все молча закивали в знак согласия.

— Вот и отлично, — улыбаясь, закончил Брэтеску. — Иван, разворачивай рацию, передай все, что нужно, только подчеркни, чтоб рощу не трогали: там, мол, обмороженные и раненые румынские солдаты. Так и передай — обмороженные и раненые. А я пойду в гости к капитану Крупке на званый ужин, надо позондировать почву.

— Слушаюсь!.. Я за вами так через часок Бежана с Ситерушем пошлю. — И, увидев протестующее выражение лица Брэтеску, добавил: — Не взыщите за прямоту, но от немцев вряд ли ускользнула ваша поразительная филантропия и поистине испанский темперамент. Так что Бежал с Ситерушем, право, будут не лишними. Знаете, как у нас в России говорят: «Береженого бог бережет».

В комнате дежурного по станции Брэтеску застал одного лишь капитана. Тот меланхолически смотрел в темное пятно окна и напевал какую-то невеселую песенку.

— А, господин капитан, очень рад, очень рад! Как устроились, каковы ваши дальнейшие планы?.. Да, чуть не забыл. Надо выполнить пустую формальность. Не могли бы вы мне дать ваши документы для проверки.

— Позвольте, господин капитан, я ведь обязан их предъявлять румынскому военному коменданту!

— Видите ли, мой капитан, как бы вам это сказать, чтобы не оскорбить ваше… э-э, обостренное национальное достоинство. У меня полномочия фронтовой контрразведки.

— Если угодно, господин капитан Крупке, я хотел бы в свою очередь увидеть какой-нибудь документ, в котором был хотя бы намек на занимаемое вами здесь положение.

Немец с вежливой улыбкой протянул удостоверение коменданта штаба армии и как бы между прочим добавил:

— Положение обязывает. Знаете, приходится выполнять эту скучную роль Шерлока Холмса. — И, взяв из рук Брэтеску удостоверение, стал внимательно его разглядывать. Потом, словно в нерешительности, опустил его в нагрудный карман. Заметив удивленный взгляд Брэтеску, он примиряюще поднял руку: — О нет, нет, не беспокойтесь, всего-навсего маленькая формальность. Завтра утром вы его получите обратно. А сейчас, мой друг, пойдемте поужинаем.

Брэтеску не оставалось ничего иного, как последовать приглашению. По дороге завязался непринужденный разговор. Надо отдать должное капитану Крупке, искусством светской болтовни он владел безупречно. «Хитрая бестия», — подумал Брэтеску, и при мысли об отобранном удостоверении у него по спине пробежал неприятный холодок. В столовой было шумно и людно. Усевшись за отдельный столик, Крупке хозяйским жестом подозвал вестового и заказал ужин. Затем, извинившись, куда-то вышел. Вдруг перед столом вырос огромный огненно-рыжий детина в форме лейтенанта.

— А, союзнички, черт бы вас побрал. — На громкий голос лейтенанта все повернули головы. Где-то сзади послышался ехидный голосок: «Ну вот, слава богу, хоть в столовой появились, а то в бою думаю: куда это они запропастились…»

— Слышишь, что фронтовики говорят? Я к тебе обращаюсь. Ты чего это делаешь вид, будто не замечаешь меня?!

— Вы пьяны, лейтенант, и будьте любезны оставить меня в покое! — Брэтеску в эту минуту невероятно захотелось со всего размаху двинуть в эту красную, словно заржавленную, морду. Он встал. Внутри все задрожало. И если бы не появившийся в дверях Крупке, скандал мог бы кончиться стрельбой. Увидев немецкого капитана, направляющегося к Брэтеску, лейтенант нехотя отошел от стола, продолжая поносить самыми последними словами румынскую армию.

— Извините, капитан, в период поражения все ищут виновников. Этого юного великана можно понять. Ему кажется, что виноваты румыны, а румыны, естественно, винят во всем немцев. Право, дорогой мой, надо быть выше всего этого… А вот и ужин.

Брэтеску вдруг заметил, как из полумрака открытой двери к нему, протянув руки для объятий, движется какая-то туша.

— Александру, дорогой мой, вышел из окружения!

«Вот она, западня, расставленная Крупке», — мелькнуло в мозгу у Брэтеску.

— Да ты вроде и не узнаешь меня, Александру. Неужто я так потолстел, что во мне нельзя узнать Фэникэ?

«Влип», — сверкнуло в голове. Чтобы как-то выиграть время и дорого продать свою жизнь, Брэтеску решил до конца разыграть роль оскорбленного офицера.

— Нет, господин капитан, я проучу этого сосунка, как оскорблять кавалера Михая Витязула и Железного креста. — И он шагнул мимо протянутых рук Фэникэ в направлении к двери. В этот момент из-за нее выглянула голова Ситеруша… И тут словно пришло озарение. Он вспомнил, кто такой был Фэникэ Илиеску для того капитана Брэтеску, который находился теперь в лагере для военнопленных где-то в глубине России. «У меня есть к нему письмо от сына…» Все идет прелестно. Надо проучить только этого рыжего танкиста. Он сбросил с плеч полушубок на руки Фэникэ, поправил на груди Железный крест и подошел к лейтенанту.

— Господин лейтенант, вы должны извиниться перед кавалером вашего ордена! Если вы этого не сделаете, я застрелю вас, как собаку. Слышите! — Краем глаза он увидел, как с автоматами наготове в столовую вошли Штефан Ситеруш и Думитру Бежан. Вдруг перед лейтенантом вырос капитан Крупке.

— И вы это сделаете немедленно! — прошипел он, угрожающе посмотрев на рыжего лейтенанта. В ответ послышалось какое-то жалкое лепетание вынужденного извинения. — А сейчас доложите вашему командиру полка, что вас арестовал комендант штаба армии на пять суток. Можете идти! — На лице Крупке на какое-то мгновение мелькнуло выражение досады. «Не мудрено — сорвалась очная ставка», — подумал Брэтеску. Но Крупке моментально овладел собой и любезно произнес:

— Господа, ужин же стынет.

— Благодарю вас, капитан, за ваше приглашение, я уже сыт, — продолжая сохранять благородную оскорбленность, отчеканил Брэтеску. — Фэникэ, у меня есть к вам письмо от сына. Пойдемте. Извините, капитан, за мной пришли мои солдаты. Мне пора. — С порога он краем глаза заметил настороженный взгляд коменданта…

По пути в село толстяк Фэникэ рассказывал про свои выгодные интендантские делишки. Брэтеску не слушал его. Одна и та же мысль сверлила голову: «Что послужило поводом к подозрениям коменданта? Где он переиграл роль румынского офицера? То ли на станции, то ли при встрече с ним?.. На станции!.. Ведь он же смотрел в окно и видел меня. Это он послал Фукса. Да, да, моя филантропия показалась ему странной!.. Ну, а этот болван, почему он не заметил, что я не Брэтеску?..»

— Слушай, Фэникэ, вот письмо. На душе у меня после всего случившегося очень скверно. Я зайду к тебе завтра. Ты не возражаешь?

— Да, да, понимаю. Ты знаешь, Александру, тебя так изменило окружение, что я никак не могу понять, ты ли это или не ты? Ну как угодно. Итак, до завтра!

Брэтеску прислушался к удаляющимся шагам Фэникэ и, убедившись, что тот не собирается возвращаться, хотел было повернуть в сторону села, но почувствовал, что кто-то стоит сзади него… Он сунул руку в карман, взвел курок пистолета и обернулся. Сзади него во тьме маячили два автоматчика…

— Дон капитан, может, этого Фэникэ ликвидировать, а? — И, не получив согласия, Бежан горячо добавил: — А мы вовремя пришли, дон капитан. Чуть что, мы бы нарубили котлет в этой столовой, будьте покойны… Радиограмму приняли.

Утро выдалось отличное. Ядреный морозец пощипывал лицо. На станции было пустынно. Где-то высоко, оставляя белую полосу, шел советский разведчик Пе-2. В селе раздались удары в рельсу. Немецкие танкисты поспешно прятались под навесы изб. Вдруг из-за угла крайнего дома появился комендант Крупке.

— А вот и я! Решил сам занести удостоверение и посмотреть, как вы здесь устроились. Да заодно еще раз лично извиниться за вчерашнее. — Но комендант не спешил отдавать удостоверение. Его явно интересовало что-то еще. Он медленно обошел машину, стоявшую под навесом. Потом, словно бы между прочим, заметил:

— Господин капитан, а номер на вашей машине немецкий. Уж не взяли ли вы ее у нас напрокат?

— Я, право, затрудняюсь вам ответить, мой капитан, ее выделили в немецком штабе для нашей службы.

— Ах, вот как! Возможно, возможно. А не скажете, капитан, уж не работала ли вчера ваша рация на передачу?

Брэтеску почувствовал, как что-то неумолимое сдавливает грудь. Стараясь не выдать своего волнения, он с предельным безразличием ответил:

— Весьма возможно…

— Я не очень затрудню вас, если попрошу дать текст этих радиограмм?

— К сожалению, господин капитан, я не имею инструкций, разрешающих мне сообщать секрет нашего шифра даже гестапо. (А сам подумал: «Наверно, уже кое- что расшифровал».) Но если это имеет для вас какое-либо значение, я могу сказать в общих чертах о содержании. — Капитан явно не собирался отказаться от того, чтобы узнать содержание, но и Брэтеску не принимал молчание за знак согласия.

— Вы не поймите меня превратно, капитан, но мне придется запретить работать вашей рации на передачу, так как это район дислокации немецкого соединения. — И, видя удивление Брэтеску, поспешил добавить: — Право, я здесь ни при чем, таково распоряжение начальника гарнизона генерал-майора фон Ауэ. — При упоминании этого имени Крупке пронзительно взглянул на Брэтеску. «Все ясно, мы оба знаем Ауэ по Испании. И он догадывается, кто я. Но почему не арестовывает, почему? — мучительно думал Брэтеску. — Впрочем, куда ему спешить. Я все равно никуда не убегу». В это время прозвучал отбой воздушной тревоги. К сараю подошел румынский лейтенант и полуофициально доложил:

— Господин капитан, ваше приказание выполнено. Мы здесь в роще, неподалеку от вас, чуть что, крикните — поможем, если потребуется.

— О, вы уже отдаете приказания, капитан! — воскликнул удивленно Крупке. — Сразу видно, инициативный офицер — везде командир.

— Вы преувеличиваете мои достоинства, господин капитан.

— Что вы, что вы. Я слышал от штабистов: вчера фон Ауэ познакомился с содержанием ваших пакетов. В них немало интересного говорится о ваших соображениях по использованию французских пушек на немецких лафетах. Интересно, очень интересно. А вы сами по образованию не артиллерист будете?

«Час от часу не легче», — подумал Брэтеску.

В этот момент резко и часто забили в рельсу. На горизонте показалась первая девятка «петляковых». Брэтеску успел заметить, как раскрылись люки и из них посыпались бомбы. От первой серии разрывов с танков слетели маскировавшие их ветхие крыши изб. Вскоре появилась вторая девятка. Сваливаясь в крутое пикирование, они с ревом выходили из него, оставляя за собой черную каплю летящей огромной бомбы…

Строян начал торопливо заводить машину. На ходу сворачивая антенну, из сарая выскочил Иван Чабан. При его появлении немецкий комендант, на мгновение оторопев, бросился ему навстречу. Затем взрыв. Горячая волна смрадной гари оранжевым отсветом полыхнула перед глазами Брэтеску. Словно в тумане, над ним проскользнуло широкое, с огромной красной звездой крыло самолета. «Вот бы таких Лукачу нам в Испанию», — мелькнуло в мозгу, и он почувствовал, как теплая дремота овладевает всем телом… А когда Брэтеску приоткрыл глаза, то сквозь отяжелевшие веки он увидел беспокойное лицо Штефана Ситеруша и улыбающегося капитана Крупке.

— Брэтеску, Родригос, Илие, дорогой мой, — теребил его Иван Чабан, словно боясь, что он уйдет, так и не дослушав его, — а нашелся-таки твой «К-17». Слышишь, нашелся!!!

…Очнулся Брэтеску от резкого запаха йодоформа, в купе немецкого санитарного поезда. За окном быстро пролетали верхушки деревьев и бесконечно долго ползло голубое небо. Мир перемещался куда-то назад в абсолютной тишине. Его очертания лишь изредка затуманивались, словно их чем-то размывало на чуть припорошенном снегом окне. Брэтеску хотел было повернуться, но острая боль резанула по всему телу. Нечто похожее на радость сверкнуло в мозгу: «Жив! Жи-и-и-в!»

Чуть скосив глаза, он заметил на противоположной стороне купе человека с высоко подвешенной ногой в гипсе. Сосед тонул в серой дымке и, проясняясь временами, превращался в капитана Крупке. Брэтеску скорее почувствовал, чем заметил устремленный на него тревожный взгляд лежащего напротив человека. Да, сомнения не могло быть. Это немецкий капитан Крупке. Надо было во что бы то ни стало вспомнить, почему он оказался здесь и что с ним произошло.

— Фрейлейн, принесите, пожалуйста, что-нибудь от головной боли, — послышался требовательный голос Крупке. Медицинская сестра неслышно встала и вышла в коридор. Легкий щелчок замка словно пробудил Брэтеску от нахлынувших на него тревожных мыслей. Он осторожно взглянул на Крупке.

— Родригос!

Брэтеску молчал. Молчал инстинктивно. Где-то в глубине сознания действовал рефлекс подпольщика. «Молчать… Молчать, — стучало у него в голове. — Молчать во что бы то ни стало».

— Родригос. Я «К-17»!

Брэтеску от неожиданности повернул голову. Острая боль заставила его сморщиться, но он пересилил ее и продолжал настороженно смотреть в глаза соседа.

— Иван Чабан мой однокашник по школе. Он автор стихов.

Брэтеску слабо улыбнулся и еле слышно произнес:

— Значит, мы оба выполнили боевое задание до конца.

Сосед приподнялся на руку и, чуть подавшись вперед, произнес:

— Все это так, мой друг, но мы опять оказались без связи… И нам придется начинать все сначала.

— Ничего, камарада, теперь нас двое, а это здесь целая интербригада!

В. Булычева ВЫХОЖУ НА СВЯЗЬ…

Майор Захаров, крупный, с уставшим лицом человек, склонился над картой.

— Место выброски, — тихо произнес он. — намечено на Дравском поле, в Словении, в восьми километрах от югославского города Птуй, неподалеку от населенного пункта Святой Янш. — Офицер поднял голову и посмотрел на троих людей, стоящих перед ним. — Понятно? — Карандаш заскользил по карте. — Здесь низменная равнина. Она прилегает к невысоким горам, покрытым лесом. Первая остановка — пункт Корено. Если родственники ваши живы, — обращаясь к тому, что постарше, сказал майор, — и там спокойно, остановитесь у них, осмотритесь.

Повторяю задачу: освещать передвижение войск и грузов противника, особенно танков, по железной и шоссейной дорогам на участках: Марибор-Птуй — станция Прагерско-Словенска — Бистрица. Сообщать наличие, численность, нумерацию воинских частей противника; места расположения его аэродромов, баз, складов, наличие оборонительных сооружений… Знание языка, — продолжал майор, — максимально используйте для успешного выполнения задан, поставленных перед вами.

Захаров обвел внимательным взглядом разведчиков.

— Задание у вас ответственное, сопряженное с огромным риском. Помните, потеря радиста равносильна провалу. Вы лишаетесь связи с Центром.

Майор взглянул на девушку, почти подростка. Гимнастерка ладно облегала ее худенькие плечи. Нежный румянец, длинные пушистые ресницы, оттенявшие темные глаза, придавали ее лицу миловидность.

— Ну, ну, не хмурься, Лена, — улыбнулся Захаров, — посмотри, какие орлы с тобой. — И похлопал по плечу высоченного парня. — При угрозе захвата рации шифр уничтожить, — продолжал офицер. — В случае потери связи вышлите связного в Центр. Пароль: «Вам привет от друзей». Отзыв: «Как здоровье друзей?» Если к вам придет человек из Центра, он скажет: «Где здесь можно поступить на работу?» Вы спросите: «А какая у вас специальность?» Он должен ответить: «Я кузнец-автогенщик». На это надо сказать: «Кузнецы здесь нужны, я помогу вам устроиться на работу». После чего пришедший вручит вам вот такую булавку с красной головкой…

* * *

23 января 1944 года в 21 час 10 минут разведгруппа под названием «Мститель» вылетела с Н-ского аэродрома в тыл врага, на оккупированную территорию Югославии. Шли на большой высоте. Никто не разговаривал. Лишь изредка Лена ловила на себе вопрошающий, тревожный взгляд Виктора и отвечала ему улыбкой: «Все в порядке!»

Она не испытывала ни страха, ни волнения: словно все атрофировалось. Сказывались беспредельно напряженные дни перед вылетом. Мерно гудели моторы самолета. В иллюминаторе — темнота. Иногда из-за туч показывался край луны.

— Приближаемся к линии фронта! — раздался голос инструктора.

И тут же блеснули вспышки разрывов снарядов. Еще. Еще. Рядом вспорол темноту прожектор. У Лены все сжалось внутри. «Только бы перелететь, хоть бы не сбили», — подумала она. Но вот линия фронта осталась позади. Самолет начал снижаться.

— Приготовиться! — прозвучала команда.

Словенцы (командир разведгруппы Иван Крапша — кличка Мирный, его заместитель Виктор Пекошак — Левич и советская радистка Лена) поднялись со своих мест. Сгибаясь под тяжестью парашюта, а также радиостанции, радиопитания и оружия, девушка первой направилась к выходу.

«Что ждет меня там, на чужой земле?..» — пронеслось в голове.

— Пошел!..

Лена, зажмурившись, сделала шаг в темноту. Вот ее резко тряхнуло: раскрылся парашют. Огляделась. Внизу все бело от снега. Минута, еще минута. И тут, когда земля была совсем близко, в лунном свете блеснула линия высоковольтных передач. Провода неслись на нее с ужасающей быстротой. «Это конец», — мелькнуло в мозгу. Провода все ближе, ближе. Еще секунда — она опустится на них и сгорит…

И вдруг рванул ветер, парашют оттянуло в сторону.

Лена больно стукнулась о жесткий снежный наст. Парашют поволок ее за собой. Она натянула стропы, парашют медленно начал «затухать». Девушка лежала, распластавшись на снегу, бесконечно ослабшая от только что пережитого. Холодная луна освещала пустынную равнину; лишь вдалеке, у горизонта, виднелись зубцы гор. Девушка поднялась, осторожно пошевелила ушибленной рукой: цела. Пощупала рацию: вроде в порядке. И стала освобождаться от парашюта, а потом обрезала ремни, которыми было привязано к ней снаряжение.

— Жива!.. — бросился к ней Виктор. — А мы-то думали… — Он торопливо сгреб в охапку парашют и вместе с подошедшим Иваном стал тут же закапывать в снег.

— Автомат потеряли, — огорченно сказал Виктор Лене. — Перекопали все вокруг и не нашли. Что делать?..

— Искать нет времени, — проговорил командир, — пора трогаться.

Иван, глубоко увязая в снегу, первым прокладывал путь. Двигались медленно. Промокшие валенки казались пудовыми гирями.

— Приземлились точно, — тихо сказал командир, я узнал место.

Миновав редкий лес, увидели населенный пункт. Обошли стороной. Пустынно. Маскхалаты растворяли разведчиков в белизне поля. Вдалеке показалось село. Чем ближе подходили к нему, тем тревожней было на душе: «Кто в нем, свои или чужие?» За околицей залегли. Прислушались. Тихо…

До рассвета оставалось часа три. Не было сил идти дальше. Решили, не заходя в дома, передохнуть в сарае, что виднелся на отшибе. Он был открытым, без дверей.

В углу разгребли сено, сложили все вещи, кроме оружия, затем по скрипучей подставной лестнице взобрались на сеновал, Левич отодрал в стене доску, чтобы можно было наблюдать за окружающим.

Лена закрыла глаза. Она не знала, то ли спала, то ли нет. Саднила рука, болели ноги, ломило все тело. Это было тяжелое тревожное забытье. Вдруг что-то скрипнуло. Она вздрогнула, открыла глаза. Виктор, приложив палец к губам, взглядом показывал вниз. Лена услышала шаги, немецкую речь. И тут буквально с ее ног грабли потянули сено. Дыхание остановилось. Сердце колотилось так, что ей казалось — стук его слышит немец. «Заметил или нет?» Шаги отдалились.

— Подойдет, буду прыгать и душить, — прошептал Виктор.

«Завяжется бой, живыми отсюда не выйдем», — подумала Лена. Гитлеровец вышел из сарая. И когда Иван, отодвинув доску, посмотрел во двор, тот был запружен немцами, машинами, конными повозками…

Лена вспомнила, что говорили в разведшколе о месте, где предстояло действовать их группе. Эта часть Словении была присоединена Гитлером к Германии. Именно сюда направлялись самые отборные части, в основном эсэсовские. Перед ними была поставлена задача — уничтожить всех партизан, до единого…

Весь день прошел в нечеловеческом напряжении. Лишь поздно вечером, когда затихло село, разведчики благополучно выбрались из сарая. В степи, в копнах кукурузы, дождались ночи, а затем двинулись в путь. Шли по целине. Шли час, два. Шли до тех пор, пока не свалились в снег. Уснули тут же. Разбудил страшный холод. И снова в путь. Впереди показались три домика — хутор Лека. Ползком добрались до среднего дома. Здесь, в этом доме, жила родственница Ивана — Юста Крейтнер. Он тихо постучал в окно, а сам спрятался. Через несколько минут в дверях загремел засов, открылась дверь и в просвете появилась женщина. Иван шагнул из темноты, и женщина испуганно отшатнулась. В первые секунды она не узнала его, но вот он заговорил, и страх сменился удивленной радостью.

Вскоре разведчики уже сидели за столом, пожилая словенка поставила перед ними еду, все, что было в доме, села рядом и, пока они ели, рассказывала:

— Фашисты всюду в округе, на каждом шагу, в соседнем доме штаб немецкой части. Рядом шоссе. И гитлеровцы всякий раз заходят на хутор поесть, обогреться. Надо уходить вам отсюда как можно быстрее. — Она назвала самые опасные места, где располагались части противника.

…Лишь на третьи сутки разведчики добрались до места, где жили родители Ивана, а неподалеку, в соседнем селе, его жена. Отец Ивана не задавал вопросов, только понимающе смотрел на Виктора и Лену. А мать все ходила вокруг сына, причитала и плакала от радости. Вернулся, живой!..

До войны Иван работал на фабрике «Плин» в Мариборе. Потом пришли немцы, угнали молодых парней и девчат в Германию, а в сорок третьем, когда гитлеровцев крепко стукнули под Орлом, Иван был мобилизован в гитлеровскую армию и спешно отправлен на Восточный фронт. В Бессарабии при первом удобном случае он сдался в плен к русским. Там познакомился с другим, таким же, как и он, пленным, своим земляком Виктором Пекошаком.

Сидеть бездействуя и ждать, когда кончится война, казалось невозможным. Все мысли были о доме, о близких. Иван и Виктор знали, как тяжело сейчас на родине, в их Югославии. Перед глазами неотступно вставали картины, свидетелями которых они были. Виктор ведь тоже до сорок третьего находился на оккупированной территории. Он видел, как фашисты тысячами угоняли словенцев в концлагеря, жгли села, расстреливали заложников — стариков, детей… Все чаще и чаще Виктор и Иван думали о фронте. Однажды они рассказали об этом советскому офицеру.

— Отправьте нас на фронт, — попросил его Виктор. — Мы должны воевать!..

Спустя некоторое время Виктор Пекошак и Иван Крапша узнали, что их направляют в часть особого назначения. Там, в прифронтовой школе разведчиков, они познакомились с девушкой невысокого роста, с густыми каштановыми волосами. Звали ее Леной…

…Иван плотно закрыл дверь на чердак. Вытащил спрятанную рацию. Привычными движениями Лена растянула антенну. И тут же вспомнила о своих товарищах, что там, далеко, за сотни километров отсюда. Как волновались они, наверное, эти трое суток, не зная, что с группой…

Лена села на ящик, пододвинутый Иваном, надела наушники, быстро настроилась на волну, взялась за ключ. «Наконец-то! — подумала она с волнением. — Выхожу на связь!» И вот уже полетели в эфир точки, тире, точки. Она выстукивала: «№ 1, 26 января 1945 года. Начальнику.

Приземлились благополучно, точно назначенном пункте. Связались с отцом Мирного, у него и база. Установили: Птуй, Марибор — много гитлеровских войск. Продвигаться ли на Загреб? Ждем указаний. Лена».

Радистка перешла на прием. В наушниках трещало, скрипело. Наконец сквозь шум пробились долгожданные звуки. Лена приняла радиограмму. Совсем коротенькую. Дрожащими руками она держала листок бумаги и молчала. Иван, стоя у нее за спиной, уже который раз спрашивал: «Ну что там?» А Лена все смотрела на листок.

— Ты знаешь, Иван, не знаю, что со мной. Смотрю и не понимаю, — испуганно прошептала она и взглянула на него огромными, ставшими еще темнее глазами.

— Ну, ну, не волнуйся. Успокойся же!..

Лена склонилась над листком бумаги.

— Подожди, подожди, сейчас!.. Кажется, вспомнила. — И торопливо стала записывать слова. — Слушай!

«Лене. Поздравляю всех благополучным прибытием. Желаю успеха. Сообщите, можете ли иметь своих людей Загреб, Марибор, Птуй. Начальник».

— Ура! — вскочила Лена. — Связь есть! — И захлопала в ладоши, по тут же смутилась и притихла…

Иван пришел вечером. Вернулся уставшим, мрачным.

— Встретился со знакомым, — тихо промолвил он. — Знаю, наш человек. Спрашиваю, где партизаны? По глазам вижу — знает. Помоги, говорю, связаться с ними, а он молчит. Не доверяет. Где ты был это время, интересуется. Я и про службу у немцев сказал и про то, как к русским в плен сдался… А вот теперь, говорю, вернулся, чтоб воевать. Помоги… А он в ответ: «У немцев, значит, служил?..»

…Спустя несколько дней Иван снова встретился со своим знакомым. Звали его Янко Дрозг.

— Один человек с тобой поговорить хочет, — сказал он. — Приходи завтра в два часа в балку — знаешь где…

В назначенном месте Ивана ждал Янко и с ним высокий лет сорока пяти мужчина.

— Роби, — назвал он себя, протягивая Ивану руку.

Сели на поваленное дерево. Роби, даже не пытаясь скрыть неприязнь, проговорил:

— С партизанами связь ищешь? А чем ты докажешь, на кого работаешь? Покажи документ.

Но документа, естественно, не было. И как ни старался Иван убедить Роби, что прислан Советской Армией, тот настойчиво повторял:

— Слова ничего не стоят…

— Пойми, — говорил Иван, — сложно нам. Людей еще знаем плохо. Связи пока не налажены. Да и оставаться в доме отца невозможно: кругом гитлеровцы.

Роби ничего не ответил.

На следующий день за Иваном и его разведчиками пришел Янко.

— Собирайтесь. Быстро. — И повел их по темным переулкам. — Здесь, — сказал он, подводя их к небольшому домику, весьма невзрачному на вид.

Янко стукнул трижды в дверь, она открылась, и разведчики оказались в небольшой винарне. Хозяин, звали его Франц Коронек, провел пришедших в подвал. Пол небольшого помещения был завален яблоками, а по бокам, у стен, стояли винные бочки.

— Тут можете оставаться… Вот за той бочкой — дверь. Она выходит на черную лестницу и затем во двор…

…Несколько часов Лена и Виктор, волнуясь, ждали Ивана. Он пошел в город. Эти вылазки становились все опаснее. Немцы в каждом человеке подозревали партизана. Участились расправы с мирными жителями, заподозренными в связи с партизанами. Город был буквально наводнен гитлеровскими солдатами и полицаями.

Вверху стукнула дверь. По ступенькам загремели шаги. Это Иван.

— Ух, — проговорил он, — ну и денек. Еле ушел. Тип какой-то за мной увязался…

Каждый раз, провожая Ивана или Виктора в разведку, Лена с тревогой думала: вернутся ли? Совсем им стало бы плохо, если бы не Янко. Не известно, чем удалось убедить его, но он поверил разведчикам. И сам, без ведома Роби, стал помогать. Однажды он прибежал злой, взволнованный.

— Роби решил арестовать вас, отобрать рацию. А за вами выставил слежку.

— Пусть свяжется со штабом Третьего Украинского через своих, — попросил Иван, — там подтвердят наши личности.

Но шли дни, а ответа не было. И когда наконец он был получен, трудно даже сказать, кто больше обрадовался — Роби или разведчики.

— Вот хорошо-то! — басил он. — Вы уж простите меня. Сами понимаете, не мог рисковать. — А потом добавил: — Ваши просят помочь вам…

…На связь с партизанским отрядом в горы решили послать Лену.

— Поедешь с одним дедом, — говорил Роби. — Оружия не бери. Наткнетесь на контрольный пункт — молчи. Дед скажет, что ты глухонемая…

Высокий сухой старик, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, заботливо уложил на подводу сено. Помог взобраться Лене, сел сам. Попрощались. Дед натянул поводья. Лошадь тихонько затрусила.

Дорога была дальняя, ехали кружным путем, стараясь объезжать населенные пункты. Говорили мало. Лена плохо понимала по-словенски. О чем только не передумала она за эти часы! Мысль о доме отозвалась в сердце острой болью. Жив ли отец? Он был на фронте. А как там мама? Лена вспомнила ту жуткую ночь в Павлограде, на станции. Эвакуацию. Составы не успели еще отойти, как началась бомбежка. Рвались вагоны со снарядами, а рядом эшелоны с людьми. Крики, стоны, огонь… И — возвращение домой. Вплавь через широченную ледяную реку. Едва не утонула она тогда. Добравшись домой, надолго слегла. Простудилась, осложнение на ноги. Не могла ходить.

Гитлеровцы заняли город. Лена, поправившись, старалась не показываться на улице. Но вот однажды в дом принесли повестку с приказом — явиться на биржу труда. Гитлеровцы погнали население рыть траншеи, чинить дорогу. Потянулись страшные месяцы фашистской оккупации.

Но фронт все приближался. Павлоградцы ждали Красную Армию. И вот начались ожесточенные бои за город. Дважды он переходил из рук в руки. И наконец освобождение: кончились два кошмарных года оккупации. Никогда Лена не забудет этого дня, ликующего города, павлоградцев, обнимающих солдат, не остывших еще после боя…

Лена вспомнила свою подругу, милую Веру Баранову. Это от нее она узнала, что, если очень захочешь, можно попасть на фронт. Даже если нет еще восемнадцати.

И все-таки долго и очень горячо пришлось уговаривать Лене секретаря райкома комсомола… Уж больно невзрослый вид был у нее…

— Хальт! — раздалось над ухом.

Девушка вздрогнула. Из кустов, что у дороги, вышли два здоровенных гитлеровца в маскхалатах.

— Wohin fahren sie?[21]

Старик назвал деревню, сказал, что там у него больная сестра.

— А это, — показал он на девушку, — meine Tochter. Дочка.

Гитлеровец обернулся к Лене и что-то быстро стал говорить. Но тут же старик стал объяснять, помогая пальцами, что она, дескать, не слышит — глухонемая. Немец выругался и тут же принялся обыскивать подводу, потом старика, Лену. Ничего не найдя, отпустил их.

Несколько раз навстречу подводе попадались машины с немцами, но никто их больше не останавливал.

Наконец въехали в ущелье. Дорога, петляя между гор, поднималась все выше и выше. Совсем стемнело, когда вдруг рядом кто-то окликнул их. Старик придержал лошадь, и тут же появился молодой парень с оружием в руках. Дед что-то тихо сказал.

— Штима, кар за меной[22], — ответил партизан, взял лошадь под уздцы и пошел рядом. Через несколько минут их снова остановили, парень произнес какое-то слово, видно пароль, и двинулся дальше. Так повторялось несколько раз, пока добрались до отряда. В свете луны Лена различила небольшие домики, прилепившиеся к горам. Партизан жестом показал деду и Лене, чтобы следовали за ним.

Он ввел их в дом. За длинным столом сидели несколько человек. Они ужинали. Увидев вошедших, навстречу поднялся темноволосый худощавый человек. Поздоровавшись, приветливо пригласил к столу. И тут Лена сказала, что она русская и ей нужен командир отряда. Гром, раздавшийся средь ясного неба, удивил бы, наверное, меньше, чем появление здесь, ночью, в горах русской девушки. Удивление было столь велико, что в комнате на какое-то мгновение воцарилось молчание. А потом все вскочили. Кто-то помог снять пальто, кто-то поставил ей стул, подвинул тарелку, и все принялись угощать ее…

И только после того как Лена поела, поручик Станэ, тот самый худощавый мужчина, сказал:

— Командира нет сейчас здесь, но он скоро должен вернуться… Вам подождать его надо…

До глубокой ночи просидели за столом. В тусклом свете керосиновой лампы лица мужчин казались худыми, суровыми. Говорили о войне, о том, как ждет Югославия мира, как устали люди за эти жестокие долгие годы, как считают они дни, приближающие приход Красной Армии в эти края.

— Не знаю, — сказал один из партизан Лене, — что было бы со всеми на земле, если б не было Советского Союза, Красной Армии. То, что ваша армия вынесла на своих плечах главную тяжесть войны, — это факт. В этом нет никакого сомнения. Как и в том, что она победит. Мы верили в это даже тогда, когда в сорок втором фашисты захватили Крым, проникли на Кавказ, дошли до Волги. Мы все равно верили и ждали… Ждали и боролись…

Но вот откуда-то появилась гитара. Партизан, красивый, стройный парень, взял ее в руки, тронул струны и запел. Лена не понимала слов, но ей казалось, что она знает, о чем поет югослав. Когда он умолк, кто-то из партизан вдруг сказал Лене:

— Спой теперь ты свою, русскую… Просим тебя…

И она, смущаясь, тихо запела «На позиции девушка провожала бойца», а потом «О боях, пожарищах, о друзьях, товарищах…» Она пела о землянке, от которой до смерти четыре шага, пела «Катюшу»…

Низкий, грудной голос волновал людей.

— Еще, Лена, еще спой, — просили они.

И девушка пела. Щеки ее горели. Темнобровая, со слегка вздернутым носиком, густыми каштановыми волосами, она была очень красива в эти минуты. И таким домашним, далеким, мирным повеяло от нее, что глаза партизан потеплели, лица стали улыбчивыми и задумчивыми…

…Лену уложили спать на печку, а партизаны расстелили себе постели прямо на полу. Девушка блаженно потянулась и тут же подумала: «Прямо как у тети Марии». Тетка Лены жила километрах в семнадцати от Павлограда, в селе, и девчонкой Лена любила бывать у нее…

И от этого воспоминания детства Лене вдруг стало так грустно, что на глаза невольно навернулись слезы, и она почувствовала себя такой маленькой, такой слабой. И так ей захотелось, чтобы рядом оказалась мама и сказала: «Ты ж моя доченька, спи, моя хорошая…» Лена прикусила губы и усилием воли заставила себя не расплакаться…

Она услышала тихие шаги. Потом чье-то осторожное прикосновение: кто-то поправил сползший с нее тулуп…

…Спустя два дня вернулся капитан Вася, командир отряда.

— Хорошо, — сказал он Лене, — будем помогать вам. — Он разложил на столе карту района, где действовал его отряд. Показал место, куда в определенные дни будет приходить связной и доставлять сведения…

В тот же день Лена вернулась к своим…

…Фронт приближался. Советские войска и Народно- освободительная армия Югославии в упорных боях одерживали одну победу за другой. Все чаще Иван или Виктор приносили Лене радостные вести. Но чем отраднее становились эти известия, тем труднее было работать в тылу врага разведчикам. Гитлеровцы подтягивали все новые резервы. Любой ценой пытались они удержать в своих руках Югославию.

Каждая встреча со связными партизан могла стать последней. 8 февраля Лена радировала: «Начальнику. Вокруг полно солдат. Ходить невозможно. Все дороги охраняются. — И затем сообщала: — Мариборе помощник начальника станции работает на нас. Связь тяжелая… Лена».

А на следующий день новая радиограмма: «Начальнику. Мариборе 5280 военных, 1500 полицаев, командир полковник Вельтер; гестапо — 300 человек.

Вокруг Марибора — 151 зенитка 88 мм, 105 мм. Из Целие на Гамбург сегодня отправляются цистерны. Лена».

Вечером в дом буквально влетел Янко.

— Видели зарево?! Так это же цистерны пылали. Прямым попаданием!.. Ох и бомбили же ваши! — радостно сообщил он Лене. А потом, хитро подмигнув, заметил: — Значит, и мы сработали неплохо! — Затем, посерьезнев, сказал: — Вот что, братцы, уходить вам надо. Немедля. Только что узнал, что немцы вашу рацию засекли. Сейчас же собирайтесь — и в отряд, к капитану Васе. Все, что удастся разведать, передавать буду через Иванку Куплеш…

…Лена радировала из отряда: «…Ушли от облавы. Перебазировались Похорье».

И тут же получила ответ.

«22 февраля 1945 года. Лене. Ваши действия самоохране одобряю. Будьте бдительны. Вы для нас дороги. Желаю успеха работе. Поздравляю 27 годовщиной Красной Армии. Начальник».

Лена вместе со своими друзьями, Иваном и Виктором, поселилась в небольшом домике, куда привели их партизаны. В нем жила старушка с дочерью, женщиной лет тридцати, и четырехлетней внучкой. Хозяйка знала: если гитлеровцы обнаружат здесь партизан — расстрел. Не пощадят и ребенка. Но ни разу Лена не почувствовала, что обитатели дома ждут ухода разведчиков.

Глядя на этих женщин-словенок, Лена часто вспоминала то, что рассказывал ей Виктор еще там, в разведшколе, о своем народе.

Когда сюда пришли гитлеровские и итальянские оккупанты, они поделили Словению между собой. Немцы «свою» часть присоединили к рейху. Весной сорок первого они начали насильно выселять словенцев из их родных мест. Выполнялся людоедский приказ Гитлера, отданный им гаулейтеру Штирии (так называли фашисты «свою» часть Словении): «Machen Sie mir das Land deutsch»[23].

Итальянцы, правда, решили тогда действовать поосторожнее. Они объявили «свою» часть Словении «Люблянской провинцией», однако и они вынашивали планы уничтожения нации.

Но народ Словении твердо решил не покоряться врагу, не быть под пятой оккупантов…

Иван и Виктор действовали все с большим и большим риском. Порой приходилось работать самостоятельно. Отправлялись на «охоту» поодиночке. Вылавливали гитлеровцев, допрашивали. Полученные сведения перепроверяли.

Уходили от дома километров за пять в лес, чтобы не подвергать хозяев дополнительному риску. С какой ненавистью, презрением и даже чувством омерзения смотрела Лена на допрашиваемых ими «завоевателей». Злобные, жалкие и трусливые, они вымаливали жизнь любой ценой; от них разведчики узнали о 14-й дивизии «СС», о новых частях, прибывших в этот район. Сведения были очень важны для советского командования.

Однажды Иван и Виктор пришли к Лене с радостной вестью.

— В нашем полку прибыло, — сказал Иван. — Удалось установить связь с надежными людьми, местными партизанами. Один — учитель из Лоче — Франц Ловник. Другой — техник-строитель из Птуя — Иосиф Гашпершич. А через него еще с одним установили контакт. Это очень важный для нас человек, — продолжал Иван. — Он стрелочник на станции Прагерско, зовут его Петр Тушич.

И действительно, впоследствии разведчики получили от этих людей большую помощь, а главное, ценнейшие сведения о противнике.

Как-то вечером Иван, Виктор и Лена оказались вместе. Не часто такое бывало. Сидели, разговаривали. И вдруг девушка спросила:

— Виктор, как ты думаешь, скоро кончится война?

Все они чувствовали приближение победы. Ею словно пронизан был весь воздух. Над головой чуть ли не каждый день появлялись краснозвездные самолеты. Медленно проплывали штурмовики, за ними цепи тяжелых бомбардировщиков. Разведчики узнавали о новых победах Красной Армии, о новых городах, освобожденных в совместных боях с югославами.

— Ну, скажи же, Виктор, — снова спрашивала Лена, — каким будет этот последний день войны?

На лице Виктора появилось мечтательное выражение. Обычно горячий, шумный, порывистый, он вдруг как-то обмяк, глаза повлажнели.

— Не знаю, — тихо проговорил он. — Сколько раз пытался представить себе это… Победа!.. — медленно произнес он. — Это же радость всех радостей… И тишина… До звона в ушах…

…На рассвете разведчики внезапно покинули этот дом. Чудом ушли от облавы.

18 марта Лена радировала: «Начальнику. Трудностей очень много… Если можете, пришлите всей группе пять дисковых автоматов и патроны. Работаю в лесу. Квартиры ежедневно контролируются. Адреса нет. Связника будем принимать сами. Если можно, пришлите табаку и ручных гранат. Ориентир сообщу. Ждем автоматы. Лена».

Разведчики перебрались к партизанам. Однако легче не стало. Облавы повторялись ежедневно, с немецкой пунктуальностью. Но однажды разведка партизан донесла, что гитлеровцы стянули вокруг базы большие силы.

Пробиваться во что бы то ни стало, решили югославы. Виктор, Лена и Иван закопали рацию в снегу, неподалеку от базы. Это был не первый случай, когда всем лагерем приходилось внезапно срываться с места и уходить. Трое суток шли партизаны по глубокому снегу, отстреливаясь от наседающего врага, стремясь уйти от преследования.

Лена знала, что облавы против отряда стали чаще с тех пор, как здесь появилась ее рация, — ведь гитлеровцы обшаривали местность с пеленгаторами. И внутренне она чувствовала себя невольной виновницей этого. Как-то она поделилась своими сомнениями с капитаном Васей.

— Чтоб и в мыслях у тебя такого не было! — рассердился партизан.

…Лена потеряла сапог, провалившись в снег. Жакет был изодран в клочья. Она так устала, что еле передвигала ноги. Днем, пока шли, было жарко. Солнце сильно пригревало. А ночью в горах становилось холодно, зуб на зуб не попадал. Ни высушить обувь, ни обогреться. Костры не жгли, чтоб не выдать себя. Трое суток превратились в вечность. Упав, Лена думала, что больше не встанет. Но усилием воли девушка заставляла себя подняться и снова шла, падала, снова поднималась. К исходу третьих суток Лена почувствовала сильный озноб, ее бросало то в жар, то в холод. «Заболеваю», — подумала она. Иван и Виктор вместе с группой партизан прикрывали отход отряда.

Местность вокруг гористая. То и дело приходилось карабкаться вверх. Вот Лена, уцепившись за ветку дерева, стала подтягиваться на ближайший уступ горы и сорвалась, начала сползать вниз. Чьи-то сильные руки подхватили ее. Она подняла голову и увидела лейтенанта Сламича. Его звали в отряде «Урх». Он отличался исполинской силой и очень добрым и веселым нравом. Лейтенант подхватил Лену под мышки и вместе со своей ношей стал пробираться вперед.

Наконец, потеряв всякую надежду догнать партизан, гитлеровцы прекратили преследование. С помощью партизан разведгруппа «Мститель» перебралась в Разгонье — небольшой населенный пункт, расположенный неподалеку от новой базы отряда.

…А Лене стало совсем плохо. Нельзя было и думать о возвращении на старое место за рацией. К тому же местные жители сообщили партизанам, что немцы вокруг бывшего лагеря выставили усиленные посты, рассчитывая, что люди вернутся сюда. Температура у Лены не снижалась. Виктор разыскал врача, но привести его к больной не счел возможным, лишь попросил у него лекарства. Девушка или спала, или лежала в полузабытьи. Когда открывала глаза, у постели все время дежурил Виктор.

— И надо же было мне заболеть, — тихо говорила Лена. — Рация молчит. Наши, наверно, думают, что с нами что-то случилось…

— Ничего, Лена, не волнуйся. Все хорошо будет, — успокаивал ее Виктор. — Только бы ты поправилась…

…Наступил перелом в болезни. Вскоре девушка поднялась на ноги. Первого апреля разведчики, соблюдая все меры осторожности, вернулись на базу, на горе Похорье. Откопали рацию. Но, к величайшему огорчению, обнаружили, что питание… отсырело, а запасных батарей нет. Опять без связи. Вся работа впустую. Лена, похудевшая, бледная, поникшая, как тень, ходила по лагерю. Партизаны, возвращавшиеся из разведки, говорили, что вокруг стало еще тревожней. Чуть ли не на каждом шагу контроль. И все-таки Виктор решил отправиться в ближайшее село, чтоб попытаться раздобыть батареи. И вот, когда, казалось, совсем уже не было надежды, в одном из заброшенных домов он увидел старый испорченный приемник и в нем четыре батареи.

…Волнуясь, Лена стала настраивать рацию. Батареи оказались слабыми. И девушке с огромным трудом удалось установить связь.

Потекли дни, тяжелые, полные беспрерывного нервного напряжения. Виктор и Иван возвращались в отряд измученные, молчаливые. А Лена, взяв рацию, уходила подальше от лагеря в лес и вела передачи, постоянно рискуя быть обнаруженной гитлеровцами. Нередко она работала под охраной Виктора. Порой передача длилась часа по четыре — не могла обнаружить своего абонента.

Однажды в лагерь пришел Иосиф Гашпершич. Лена по его лицу сразу поняла: что-то стряслось. И действительно, гитлеровцы снова засекли рацию. Гашпершич узнал об этом от знакомого словенца, служившего в немецкой комендатуре.

Разведгруппа «Мститель» опять меняет адрес. Лена, Виктор и Гашпершич перебираются в соседнее село, а Иван и Лобник остаются в Похорских горах, но находят новую «квартиру».

…В районе Похорья, в местечке Верхняя Польскова, расположился полицейский отряд, основной задачей которого была борьба с партизанами. Командовал им офицер, по званию капитан.

— А не попытаться ли нам заставить этого гауптмана работать на нас? — как-то сказал Виктор.

Это было заманчиво для разведчиков, но чрезвычайно рискованно. Как найти «ключ» к нему? Иван отвергал один за другим варианты, предлагаемые Виктором.

— А что, если написать гауптману письмо? — подал мысль однажды разведчик. И тут же, вытащив листок бумаги, стал торопливо набрасывать текст послания. В нем очень вежливо Левич просил гитлеровского офицера явиться в назначенное время и место без всякой охраны для переговоров с партизанами.

— Поглядим, что выйдет из этого, — заклеивая конверт, сказал он.

Письмо передали девушке по имени Инга, знакомой немке из Словении. Виктор был уверен, что она сделает все как надо.

Инга явилась к гауптману. Высокая голубоглазая блондинка, она растерянно стояла перед гауптманом и, сбивчиво, мешая немецкие и словенские слова, говорила:

— Я шла домой, и вдруг — партизаны. Двое вооруженных. Они угрожали мне. Сказали — расстреляют, если не возьму для вас вот это. — И протянула конверт.

Офицер молча взял, так же молча прочитал письмо.

— Я могу идти? — спросила Инга. Он утвердительно кивнул головой.

В четыре часа, как говорилось в письме, разведчики расположились в засаде, но гауптман не явился. Виктор решил, что на попятную идти нельзя, и написал второе письмо. Однако тон его был уже совсем другим. В категорической форме разведчики требовали явки гауптмана. «В противном случае, — говорилось в письме, — вы будете расстреляны своими же людьми, связанными с нами, или будете уничтожены партизанами».

И снова Инга отправилась с письмом.

— Партизаны ворвались ко мне, — жаловалась она офицеру, — потребовали, чтоб я снова передала вам письмо. Возьмите его…

…В четыре часа Виктор, Гашпершич и двое партизан ждали в засаде гитлеровца. На дороге показалась машина. Метрах в пятидесяти от назначенного места из нее вышел пожилой человек в форме немецкого капитана. Он явно нервничал. Пройдя несколько шагов, остановился, осмотрелся вокруг.

Разведчики, выждав еще немного, поднялись из засады. Капитан вздрогнул от неожиданности. В глазах у него отразились и страх, и вопрос, и надежда.

Капитан, положите сюда оружие, — показал в сторону Виктор.

Гитлеровец вытащил из карманов пистолет, две гранаты. Присели на траву, закурили. Капитан долго молчал. На вопросы Виктора отвечал нехотя, односложно. И все- таки разведчики вызвали его на разговор.

Капитан сказал, что он австриец из Граца. Служит в 71-й пехотной дивизии.

— Я солдат, — произнес он, — и, говоря с вами, уже тем самым совершаю преступление. Но война осточертела мне, — тихо, очень медленно продолжал гауптман. — И зачем только начали ее. Я был уверен, что Гитлер проиграет войну, да, да, обязательно проиграет. Нельзя было начинать войну с Россией. Россия… Ее невозможно разбить… — Чувствовалось, обо всем этом он думал не раз.

— Устал я, хочу к семье. Хоть на старости лет увидеть немного покоя…

— Помогите нам ускорить победу.

— Что вы хотите от меня?

— Нам надо знать расположение войск в районе…

Гауптман молчал. Тогда Виктор предложил ему деньги — пять тысяч рейхсмарок в неделю и продукты. Офицер согласился. Договорились о связи.

— Дважды в неделю, — сказал Виктор, — к вам будет приходить та самая девушка, которая передала вам письмо… Но, учтите, если попытаетесь предпринять что-либо против нас, это кончится для вас плохо…

Гауптман слово свое сдержал. Партизаны систематически получали сведения о расположении и составе частей в округе, о готовящихся облавах на партизан. А однажды по просьбе Виктора гауптман принес ему форму гитлеровского офицера с поблескивающим на ней орденом — Железным крестом I класса. Разведчик собирался отправиться в этой форме в Марибор…

Лене было известно, что Иван и Виктор привлекли к работе также одного немецкого унтер-офицера из зенитного подразделения: Он жил во Фраме, небольшом городке, у человека, связанного с партизанами. Этот гитлеровец сообщал о наличии войск в Мариборе. Знала Лена и о другом помощнике — фельдфебеле, служившем при штабе немецкой комендатуры Марибора.

Позже Виктор познакомился во Фраме с чехом Влодовезским и через него установил связь еще с одним немецким фельдфебелем, также сообщавшим сведения о передвижении войск в Мариборе, оборонительных сооружениях по реке Драве. Через того же чеха удалось заручиться согласием радиста из штаба военной комендатуры Марибора работать на Красную Армию, передать разведчикам шифр, сообщить время работы на радиостанции. Но группе не удалось воспользоваться этим. Спустя несколько дней радист был расстрелян за связь с партизанами.

…5 мая Лена передала последнюю шифровку. Батареи в рации сели окончательно. Разведчики перебазировались к стрелочнику Петру Тушичу, надеясь раздобыть радиопитание, а главное, быть поближе к железной дороге, видеть продвижение войск, врага своими глазами.

Вот уже третий день на исходе, а рация молчит. То Виктор, то Гашпершич по очереди отправлялись в город за батарейками. Лена, глядя на то, как мимо окон, громыхая, идут эшелоны с войсками, горючим, танками, буквально страдала от беспомощности.

Но вот вечером 8 мая в дом вбежал Петр Тушич, запыхавшийся, радостный. Прямо с порога он выкрикнул:

— Война кончилась! Понимаете, кончилась!!!

Разведчики подбежали к старику. Виктор схватил его за плечи:

— Как, кончилась?!

— Немцы, немцы капитулировали…

И тут по лицу Лены покатились слезы. Уткнувшись в грудь Виктора, она громко зарыдала.

— Ну что ты, Лена, что с тобой? — гладил ее цо голове, как ребенка, Виктор.

— Ничего, — сквозь всхлипывания проговорила девушка, — сейчас пройдет, это от радости.

Потом все вместе они вышли из дома. Была теплая весенняя ночь. Небо темное, бархатное, словно усеянное мерцающими алмазами. Воздух напоен ароматом цветов. И пожалуй, впервые так остро Лена почувствовала весну.

Мимо, постукивая колесами, проходили воинские составы. На открытых платформах фашистские солдаты во всю глотку горланили песни. То тут, то там с платформ неслось: «Гитлер капут! Ура, ура!..»

На рассвете Лена, Виктор и Иосиф Гашпершич отправились во Фрам. Там они договорились встретиться с Иваном и Францем Лобником.

Что делалось в этом городке! Все население высыпало на улицы. С гор спустились партизаны. Всюду смех, музыка. И… выстрелы — это разряжали в воздух оружие.

Вскоре разведгруппа «Мститель» была вся в сборе. Предстояло разыскать свою часть и добраться до нее. Решили двигаться к югославско-австрийской границе. Иосиф Гашпершич где-то раздобыл трофейную машину. И они тронулись в путь.

На границе произошла встреча с советскими пограничниками. Очень быстро они выяснили, что часть, куда следуют разведчики, находится в Вене. И, дав разведчикам сопровождающего, они посадили их в поезд.

Иосиф Гашпершич крепко обнял друзей. Столько было пережито вместе!.. И вот теперь расстаются…

Штаб части располагался в небольшом особняке, окруженном уютным парком. Лена шла впереди, а следом за ней Виктор, Иван.

«Отчего так волнуюсь? — думала Лена. — Словно иду на задание, а не возвращаюсь домой… Ноги будто ватные». Девушка вдруг увидела полковника Галкина, того самого, что готовил ее в тыл к противнику. Он скользнул взглядом по ее лицу, и Лена поняла — не узнал. Полковник взбежал по ступенькам и скрылся за дверью. И тут Лена заметила во дворе знакомого радиста, окликнула его, поздоровалась. Он ответил, а сам продолжал напряженно вглядываться в ее лицо, силясь, видно, вспомнить, откуда знает эту девушку. И вдруг узнал:

— Дуся! Дуся вернулась!..

Он обнял девушку. А потом бросился в дом. Через минуту во дворе появились полковник Галкин вместе с радистом, еще какие-то военные. Они обнимали Лену, ее друзей, поздравляли с благополучным возвращением.

Полковник, когда улеглись первые радости встречи, глядя на истощенное, прозрачное лицо девушки, говорил:

— Теперь отдохнешь, поправишься…

…Все необычно в тот день было в старинном особняке Вены. В зал входили все новые и новые военные. Радость встреч, объятия, крепкие рукопожатия. Появилось несколько девушек, взволнованных, улыбающихся.

Но вот на пороге показался полковник Галкин в окружении старших офицеров. Весь вид их говорил, что предстоит что-то важное.

Раздалась команда «Становись!»

Лена в строю оказалась самой крайней и выглядела самой юной. Ей было тогда восемнадцать лет.

Полковник оглядел разведчиков. Вот они, его орлы. И волна теплых чувств охватила его.

— А где же тут наша мариборчанка? — улыбаясь, спросил Галкин.

Лена не сразу поняла, что это о ней. Сосед тронул ее локтем, словно говоря: «Выйди вперед».

— Евдокия Фоминична Котивец здесь? — снова задал вопрос полковник.

Лена вышла вперед. В наступившей тишине офицер произнес:

— На вашем счету сто семь дней мужества, постоянного риска. Находясь в трудных, а зачастую особо опасных условиях для жизни, вы сумели организовать бесперебойную связь с Центром. Мы получали от вашей группы очень ценные материалы, в том числе данные, которые помогли выявить крупную танковую группировку врага.

Советское правительство, командование Красной Армии награждает вас орденом Боевого Красного Знамени.

— Служу Советскому Союзу! — произнесла Дуся Котивец, не слыша от волнения собственного голоса.

Кто-то подтолкнул ее вперед, и Лена сделала несколько шагов навстречу полковнику. Офицер, обняв девушку, вручил ей боевую награду.

— Командир разведгруппы «Мститель», гражданин Югославии Иван Францевич Крапша. — торжественно произнес полковник Галкин, — вы с честью выполнили в тылу противника возложенную на вас советским командованием задачу. — И вручил разведчику орден Отечественной войны. Такую же награду получил и Виктор Пекошак.

А позже, когда закончилось вручение наград остальным разведчикам, Лена, Виктор и Иван шли по венским улицам, по знаменитой набережной Дуная.

— Никак не могу привыкнуть к тому, что ты не Лена, — грустно промолвил Виктор. Потом помолчал и, словно отвечая своим мыслям, сказал: — А знаешь, ты для нас так и останешься навсегда Леной…

…Поезд медленно подходил к Горловке, небольшому шахтерскому городку Донбасса. Я ехала сюда, чтобы встретиться с бывшей разведчицей Леной — Евдокией Фоминичной Котивец. С трудом удалось разыскать ее. Прошло двадцать с лишним лет после войны. Сейчас у нее другая фамилия, да и из родных мест, выйдя замуж, уехала она давно.

Я видела фотографию семнадцатилетней Дуси, а недавно слышала по телефону ее низкий, с мягким украинским выговором голос, доносившийся до меня через сотни километров.

— Ну, конечно, это я — Лена, да, да, та самая. Помню ли Югославию, друзей своих там, нашу общую работу?.. Да разве можно забыть такое?!

Мы договорились о встрече…

…По перрону торопливо шла невысокая, в коричневой шубке женщина. Увидев ее еще со ступенек вагона, я сразу решила: она! И действительно, это была Евдокия Фоминична.

…В квартире тихо. В соседней комнате спал после обеда сынишка, дочь была в школе, муж на работе. А мы все говорили.

— Трудно ли было тогда? Конечно, очень. Ведь до армии я дальше дома нигде не бывала. А тут сразу — незнакомые страна и язык, вокруг гитлеровцы. Сама удивляюсь сейчас — откуда только силы во мне брались? Правда, тогда не размышляла об этом. Надо было — прыгала с парашютом, спала на снегу под открытым небом, — словом, делала все, что требовалось от разведчицы…

Евдокия Фоминична замолчала, погрузившись в свои воспоминания. Я не мешала ей.

— Не все мои подружки вернулись из тыла врага, — тихо произнесла она. — Оля Куликова, моя землячка, погибла… Вера Баранова тоже. Даже могилы их неизвестны. Знаете, ведь мы с Верой в армию вместе уходили…

Про командира своего — Ивана Крапшу — ничего не знаю. А как хотелось бы узнать, жив ли, как сложилась у него жизнь?..

Евдокия Фоминична подошла к письменному столу и вытащила из ящика сверток, развернула его.

— Вот, посмотрите… Дорогие для меня реликвии…

Я взяла в руки маленькие пожелтевшие фотографии. На одной — улыбающаяся девушка в военной гимнастерке, темнобровая, круглолицая, удивительно симпатичная. В руках — охапка цветов.

На втором снимке — опять она, с долговязым широкоплечим парнем в военной форме.

— С цветами — это в школе разведчиков, перед Югославией, — объяснила Евдокия Фоминична. — А на другой — мы с Виктором. А Иван снимал нас… С новенькими орденами. На следующий день после вручения…

А вот письмо от Виктора. Я получила его через двадцать с лишним лет. Можете себе представить, как взволновало оно меня. Ведь столько было вместе пережито!..

…В коридоре хлопнула дверь, и в комнату с шумом влетела девочка лет тринадцати. Черноволосая, длинноногая, с тонкими, нежными чертами лица. Похожая и не похожая на Евдокию Фоминичну.

Увидев незнакомую, девочка смутилась, но тут же степенно подошла, поздоровалась.

— Лена, — представилась она, как взрослая.

Невольно я обернулась в сторону Евдокии Фоминичны. Мы встретились взглядом. «Вы понимаете, — говорили ее глаза, — как дорога мне та, моя Лена, что ее именем я назвала дочь. В память о своей боевой юности…»

Примечания

1

События, описанные в документальном очерке «Город не должен умереть» и рассказывающие о деятельности разведгруппы «Голос» в районе Кракова в 1944–1945 гг., легли в основу сюжета романа Ю. Семенова «Майор Вихрь», выпущенного Воениздатом в 1967 году.

(обратно)

2

Впоследствии эти женщины также были казнены.

(обратно)

3

Академия Людовика — военно-учебное заведение в хортистской Венгрии, готовившее средний офицерский состав.

(обратно)

4

Орден витязей — реакционная монархическая организация, созданная в Венгрии после первой мировой войны для культивирования идей реваншизма.

(обратно)

5

Целую руку (венг.).

(обратно)

6

Привет, кума! (венг.).

(обратно)

7

Здорово, приятель! (венг.).

(обратно)

8

Дупла — крепкий, двойной крепости, черный кофе.

(обратно)

9

Венгрия 19 марта 1944 года с согласия Хорти была оккупирована немецко-фашистскими войсками.

(обратно)

10

Ференц Салаши — гитлеровский ставленник, махровый фашист, сменивший в октябре 1944 года на посту главы государства Миклоша Хорти, отрекшегося от власти. Казнен по приговору народного суда Венгрии в 1946 году.

(обратно)

11

Хороший стрелок, очень хороший!

(обратно)

12

Спокойствие, спокойствие! (венг. жаргон).

(обратно)

13

Попрошу документы, господин старший лейтенант! (венг.).

(обратно)

14

О, пожалуйста, господин оберштурмфюрер (немецк.).

(обратно)

15

Плутоньер — взводный.

(обратно)

16

Утечист — румынский комсомолец.

(обратно)

17

Матэ Залка — венгерский писатель, коммунист. Герой гражданской войны в Советской России. Погиб в 1937 году в гражданской войне испанского народа, в которой принимал участие под именем генерала Лукача.

(обратно)

18

Под этим именем дрался с испанскими фашистами советский офицер, а затем Главный маршал артиллерии Воронов.

(обратно)

19

Добрый день, товарищ! (испан.).

(обратно)

20

Так звали испанские республиканские солдаты генерала Лукача — Матэ Залку.

(обратно)

21

Куда едете? (немецк.).

(обратно)

22

Хорошо, следуй за мной (словенск.).

(обратно)

23

Сделайте мне эту страну немецкой (немецк.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

И. Колос ПРЫЖОК В ТЕМНОТУ

В. Кудрявцев В. Понизовский ГОРОД НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ…![1]

  Завтра ночью

  Шаг в темноту

  Лицом к лицу

  Предатель

  «Ольга совецка»

  Ночные костры

  Прощай, татусь!

  Кто он?

  Поединок

  Здравствуй, Краков!

  Задание особой важности

  Нужно спешить!

  Встреча через два десятилетия

С. Голяков «Я — КРЫЛОВ!»

В. Понизовский НАД ВЛТАВОЙ КРИЧАТ ЧАЙКИ

В. Томин КОРО В ЭФИРЕ…

В. Петров В. Миронов ЗА ЧАС ДО АРЕСТА

М. Фортус О. Громов ГАБОР СООБЩАЕТ…

  Введение в историю

  Дорога на Кечкемет

  Взаимное знакомство

  Разведгруппа «Балатон» готова к действию…

  Документы не подвели

  «Наше положение очень трудное…»

  Вместо эпилога

Ю. Заюнчковский В ПОИСКАХ «К-17»

В. Булычева ВЫХОЖУ НА СВЯЗЬ… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg