«Сука»

Сука (fb2) - Сука 581K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Георгиевна Лабыч

Мария Лабыч Сука

Вместо предисловия

Это война. У войны много лиц. Лицо победителя. Лицо побежденного. Лицо ребенка, у которого больше нет матери. Лицо ребенка, у которого не будет нового вдоха. Это война, которая идет прямо сейчас.

Стандартной фразы: «Все события вымышлены, все совпадения случайны» не будет.

У целого ряда упомянутых здесь событий есть живые свидетели. Вымысел присутствует исключительно для того, чтобы коктейль не отравил гостей раньше, чем те доберутся до дна стакана.

Впрочем, многие авторы использованных здесь материалов действительно теперь мертвы. Большая часть их информации не оказалась пригодной для публикаций в официальных СМИ – она не должна исчезнуть бесследно. Позиция официальной прессы здесь не имеет никакого значения.

…Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали…

И. С. Тургенев

1

Я собака. Никто из людей не верит мне.

Людям сложно видеть человека и не доверять очевидному. В этом отношении они слишком просто устроены. А еще существует нюх. Чутье. Интуиция. И есть еще суть, которая не всегда имеет внешнюю часть.

Я родилась на востоке страны около 2011 года. Выходит, что по необъяснимой причине три года я не помню. Но зимой 2014-го я была собакой.

Моя мать, крупная рыжая сука, принадлежала людям. Я их уже не застала. Они погибли от рук сограждан при бомбежке жилых кварталов по решению правительства их страны.

Мать очень страдала. Я помню, как часто она бегала выть на дом. Дома, как такового, уже не было, но мусор пах людьми. Она учила меня бояться снарядов, но сама выбегала под огнем, когда уже не могла терпеть тоску. Потом возвращалась, скулила и вылизывала меня до ссадин на коже. Я кусала ее, и она оставляла меня в покое ненадолго.

У нас была теплая конура. Если не считать горя моей матери, которое не кончилось до самой ее смерти, мы были счастливы. Воды, корней и крыс хватало. Мать я помню лучше всех.

Порой из дома она таскала странные вещи, в которых не было смысла. Несъедобные цветные шары из резины, гремучий пластмассовый колокольчик. Очень злилась, когда я не брала. А когда я, чтоб ей угодить, съела шарик из колокольчика, чуть не оторвала мне ухо. Меня рвало. До сих пор я видеть не могу детские игрушки. Они напоминают мне об опасности и смерти.

Потом мать убило неподалеку от дома. Я услышала сразу. Сто раз до этого я слышала этот горячий свист, а потом грохот и дождевой стук осколков. Но в тот день сразу после них я услышала самую страшную тишину. В ней не билось ее сердце. Я лаяла изо всех сил, а она молчала. Она не разрешала покидать конуру без спроса, и я была послушна целых два дня. Потом пошла ее искать, и меня поймали.

Я дралась так, как последний раз в жизни. Моя мать была самой сильной и смелой. Такое дано не всем. Я была смелой, но очень слабой. Меня загнали в клетку и забрали в больницу. Там я перестала быть смелой.

Те, кто ловил меня, были зелеными и сами пахли железом и дымом снарядов. Это казалось очень страшным и придавало мне сил и изворотливости. Те, кто принял меня после поимки, были белыми, даже когда снимали халат. Они были страшными на самом деле. Они сделали так, что я перестала сопротивляться.

Невозможно, чтобы я и они были одной крови.

Мучительно нелюди учиться быть человеком. Но человек не знает жалости. Они извратили меня так, что иногда теперь я сомневаюсь, кто я есть. Иногда. Редко.

Они делали меня себе подобной, обучая тысячам пустых вещей. Им нет объяснения в границах логики. Не быть голой. Глотать, подняв голову от пола. Пить через край. Двуногости. Идти, а не бежать. Не чесаться. Стыду естественных отправлений. Языку.

Когда я поняла, что хватит, и перестала есть, от голода меня посетило открытие. Пускай я еще помучаюсь. Но я освою их язык настолько, чтобы сказать четыре слова.

Я – собака. Отпустите меня.

Дрессированная собака их тоже не устроила. Я уже владела тысячей слов и свободно читала короткие книги, но по-прежнему не могла донести свою мысль. Не я, они объясняли мне, кто я есть и что со мной происходит. И пока их самих не устроит объяснение, меня не от- пустят.

Я живу уже очень, очень давно. Мне пятнадцать, потом шестнадцать… Если б это было дано моей матери!

Я все записываю. Пишу, потому что должна. Это требовалось для терапии, так им проще было следить, насколько я отклоняюсь. Я подчинилась. Отступила на шаг, чтоб отыграть два в реванше. Но детство прошло, и мой заученный урок теперь не нужен. Никто меня не читает. А я пишу и не способна это прекратить. Без бумаги я, верно, перестану дышать, захлебнувшись словами. Это – как долгий бег. И сил нет, но стоит сбавить шаг – и боль пронижет изнутри. Если враг – ты и есть, то пощады не будет.

С недавних пор я перестала сопротивляться и делаю то, что мне говорят. Дело в том, что если я все сделаю верно и меня признают неопасной, я смогу уйти. Осталось немного.

Мне страшно. Там задают вопросы…

I

Стояла серая зима, и осклизлая оттепель то лила на голову дождем, то ложилась кашей под ногами. Сырой холод – лютый. И бесконечное тряпье снегов, луж и грязи, как гнилое солдатское одеяло, кругом.

Ожидание изматывало. Быстрей бы!

Но вот и февраль года нового – две тысячи фартового. Активная фаза боевой антитеррористической операции была в разгаре. Наши войска уверенно продвигались в глубь территорий, еще подконтрольных повстанцам, отвоевывая метр за метром, «отжимая» пядь за пядью этой, кровью удобренной, зачумленной идеей автономии, земли. Скорость, с которой мы вытесняли противника с насиженных мест, позволяла предполагать самое скорое и сокрушительное его поражение. Еще недавно так называемые их села, их города и их деревни обрели законное руководство, адекватное политике государства, и вооруженную поддержку на случай возможных беспорядков.

На стороне новой законной власти были численное превосходство и высокий моральный дух бойцов от рядового до командира. Наше дело правое. Сила в единстве. Те головы, что повернуты на Восток, рвут Родину надвое, низводя ее до уровня стран третьего мира. Так нам не встать с колен. И этим гражданам придется повернуться лицом к своему народу, или они скоро и беспощадно будут уничтожены, как раковая опухоль на теле страны.

Пробил час, пришел и наш черед. В составе трех взводов мы должны усилить боевые части, несмотря на успехи нашей армии, понесшей серьезные потери за время активных боевых действий. На место нас отправили после захода солнца в двух крытых грузовиках. Водители дело знали: последние полчаса пути небольшая наша колонна шла под шестьдесят, не зажигая фар. На гладких участках дороги из-под брезента можно было рассмотреть едва определимую во тьме линию горизонта: верх чуть светлее низа. Казалось, что по обеим сторонам трассы вспаханное поле. За бортом, едва видна, мелькала битая разметка; ни обочины, ни замыкающей машины отчетливо не разглядеть. Дорогу пятнали воронки от снарядов, разворотивших полотно в пяти-шести местах. Там нас неслабо помотало.

Наконец машины встали, лязгнули борта, бойцы посыпались наружу. С лихой дороги чуть мутило.

– Стройсь!

В стороне от временного шлагбаума мы выстроились кое-как, в три ряда, всего полсотни в трех взводах.

В безлунном небе проступили мутноватые редкие звезды. Света их хватило, чтобы оглядеться. За полотном дороги легла кустистая опушка, опутанная молодым ивняком. Под ботинками криво вминалась прошлогодняя трава. Вдали подковой вставал черный лес.

Невысокий сутуловатый человек бесшумно вытек из темени и встал перед строем.

– Ну, все? Добро пожаловать в задницу, – так приветствовал нас начальник блокпоста.

Его лицо рассекал надвое отсвет фонаря, проникавший сквозь щель палатки. Единственный источник света здесь, он казался таким ярким, что мог бы воспламенять предметы. В его огне горела нашивка капитана и правый его глаз.

Обращение меня удивило. Своеобразная манера изъясняться отличала многих командиров. И все же… Капитан не казался сломленным, скорее, наоборот. Он имел вид человека, прямо сейчас бьющегося насмерть. Здесь, где никто давно не стреляет. Его мучила одышка. Голос хрипел прокуренной многодневной простудой. Неспокойные глаза выдавали раскол между долгом и совестью. Взглядом он хмуро пробежал лица, выхватил меня из строя, и освещенную половину его лица пронизал безобразный нервный тик.

– Та-а-к. Слушать сюда. Вы входите в котел. Точнее, в кишку, где по одну руку неприятель, а по другую – граница враждебной сопредельной стороны. Что бы вам ни говорили в ваших яслях, горлышко узко. Оно сомкнется. Неясно, сколько дней неприятель даст вам на выполнение поставленной задачи. Ваш основной противник – время. Его в обрез.

Он помолчал минуту. Так, будто хотел внушить что-то без слов, но не сумел. Вместо того откашлялся и гаркнул хриплым сорванным горлом:

– Баб не брать! Начвзводы ко мне. Бойцам отдыхать полчаса. Курите.

Мы разошлись. Ребята взглядывали на меня с недоуменным вниманием. Я отошла чуть дальше: мнение мое сейчас ничего не решало.

Ожидание длиной в две сигареты.

– Взвод, стройся!

Мы подтянулись тремя группами, каждая к своему взводному командиру.

– Рядовой Бойко. Выйти из строя, – приказал лейтенант Ушаков.

Я сделала шаг вперед.

– Приказом начальника блокпоста вам предписано вернуться в расположение части. Исполнять немедленно. Пока грузовики не отъехали, – тревожно добавил он.

Ближе к дороге виднелись наши машины, там спешно заканчивали выгрузку провизии и боекомплектов.

– Это против приказа начальника училища… – Я сделала попытку.

Ушаков прервал меня с досадой. Он знал меня, во время обучения я была на неплохом счету.

– Разговоры. Бегом!

– Разрешите обратиться? – Я не двинулась с места.

– Бойко, вам не ясен приказ?

– Ясен.

– Исполняйте.

– Я доброволец. По зову совести и государства. Разрешите стать в строй?

Я перешла границы допустимой назойливости. Начвзвода больше не смотрел на меня. Он на миг сощурился в сторону палатки капитана, обвешанной синтетической тиной в цвет леса. Капитану и вовсе было не до нас: прибыла новая партия пополнения, и он теперь для них обрисовывал настоящее положение дел. Так же надвое резал его лицо жесткий свет. Если капитан так мрачнел с каждым вновь прибывшим взводом, то к утру по всему должен был застрелиться.

– Взвод, нале-во! – скомандовал Ушаков. – Шагом…

Взвод двинулся. Я не стала настаивать на приглашении и самовольно замкнула строй.

Звуки зимнего леса были мертвы. Всхлипы грязи под ногами или щелчки обломанных ветвей. Где-то шел бой. Издали едва доносился звук залпового огня. Работала артиллерия. На таком удалении ее реальная мощь казалась неубедительной, и скоро я вовсе перестала о ней думать.

Шаг за шагом вперед. Пустота и заброшенность на многие километры.

Обилие новых запахов кругом будоражило меня. Воздух разбился на тонкие трепещущие ленты. Там мох сырой. Тут дерево упало. Недалеко пучок травы, да такой горькой, что я сплюнула под ноги. Чуть дальше нора, в ней туша зверя… старая, с осени…

За очередным перелеском внезапно встала гигантская мачта линии электропередачи. Не сговариваясь, мы задрали головы. Сверху, с перечеркнутого проводами неба, на нас смотрели две крупные птицы, сидевшие на проводе вплотную к углу опоры. Я отвлеченно удивилась, что не учуяла заранее ни озона, ни электрического поля… Нет, не странно. Линия ЛЭП тоже была мертва. Обрыв, вероятно. Нелепость: немота и холод проводов, сотворенных для сверхнапряжения. Где-то витком огромного кольца к земле спускались провода. Далеко, за километры отсюда.

Впереди блеснули рельсы старой одноколейки, проросшие травой сквозь дерево шпал. Блестевшее издали, вблизи полотно оказалось бархатно-ржавым. Вдали – пустая сторожка у переезда…

Неимоверно медленно двигался Ушаков. В недавнем прошлом выпускник военного училища, он тем не менее казался знающим надежным командиром. Поэтому его опаска меня удивляла. Живых людей на километры кругом не было… живых не было… Пожарище!

Диссонансный вкус холодной гари внезапно облил гортань и горло. Не лес. Не порох. Жилище. Но очень далеко, пока неясно. И так болезненно знакомо.

Я прикусила щеку изнутри, чтобы трусцой не обогнать начвзвода. Привкус собственной крови отвлек меня и приглушил кричащий призыв в голове.

Светало. Легкий морозец прихватил сединой влажную траву. Запахи прояснились. Шаг за шагом я все тверже убеждалась, что карта Ушакова прямиком выводит нас на место пепелища. Живых там не было. Перед последним некрутым подъемом я прикрыла веки и начала считать трупы. Вскоре сбилась: ветер путал, смешивая нити. Много.

2

Раньше. По их подсчетам, мне пятнадцать.

– Ну, как ты, редкая диковина?

Новый доктор. Молодой, красивый, перспективный. Обо всем этом ему известно.

– Кто? – Я быстро сцепила челюсти, чтобы не зевнуть от волнения.

– Ты.

Он придвинулся в кресле, весело подмигнул и спросил таинственно:

– Говорят, ты собака?

– Я собака.

– А где же твой хвост?

– Я не ребенок, а собака.

– Купирован, значит, – будто себе под нос, пробормотал он.

Это шутка. Я здесь давно и уже знаю, что это такое.

– Хочешь, я прямо сейчас тебе докажу, что ты человек?

Я готова. Таких попыток были сотни.

– Если бы ты была собака, ты бы сказала «я не щенок». Щенок, не ребенок. Логично?

Я улыбнулась, чтобы он понял, что я понимаю. Он оказался умнее других.

– Мне понятно. Я сказала, чтобы вам было понятно.

– Хитро. Один-ноль. Ну, тогда давай знакомиться.

– Я Дана Бойко, – привычно отрапортовала я.

– Это мне как раз известно. А вот ты меня не знаешь…

– Михаил Юрьевич Набоков, – ляпаю я.

– Интересненько. И как ты узнала?

– На доске расписаний. Там один новый лист. Вы новый, и он новый.

– И что обо мне там написано?

– Дежурство: вторник-четверг-суббота.

– Благодарю. Не читал. Ну, раз ты у нас такая сообразительная, расскажи, как тут кормят?

– Вас или нас?

– Есть какая-то разница?

Я поняла, что слишком разговорилась. Разница, безусловно, есть. Достаточно ущербного человечьего обоняния, чтобы не усомниться. Но я не собиралась это обсуждать.

Лермонтов был очень открыт, в этом была его хитрость. Мне есть за что его благодарить. Хотя методы его были нечисты, как у всего их племени, я пострадала меньше многих.

Я кивнула. Мне ничего от них не нужно.

– Чтобы все у нас получилось, мне тоже понадобится твоя помощь. Всегда говори только то, что думаешь. Не ври и не придумывай.

– Ага.

– Вот уже и врешь! Ведь невозможно говорить одну только правду. Поэтому если не хочешь говорить, тогда молчи. Мне – только правду!

– Ладно.

– Попробуем. Я тебе неприятен?

– Мне все равно.

– Вот опять! Ведь мы договорились…

– Я пытаюсь говорить, что думаю. Здесь никто так не делает. Сейчас… Вы интересно говорите, хорошо пахнете и не такой дурак, как остальные. Но для меня это не важно. Вы на другой стороне.

– Хорошо. Очень хорошо. А что для тебя важно?

– Выйти отсюда.

– Каждая цель требует усилий. Что ты делаешь, чтобы выйти?

– Это никого не касается. Подкоп не рою.

– Отлично!

Он что-то записал в тетрадь и отпустил меня с условием.

– И последнее на сегодня. Ты, как мы совместно установили, не ребенок. Так что с этого дня начинай из каждого события делать маленький вывод. Ничего сложного. Не надо интерпретировать чашку чая. Для начала я предлагаю подытожить нашу встречу.

– Ничего особенного.

– Так. Это твой вывод?

– Да.

– Это неверный вывод.

Я кисло приулыбнулась. Он продолжил:

– Твоя цель – выйти отсюда. Моя цель – будь внимательна, – чтобы ты вышла отсюда. Я карьерист, что мне это даст, объяснять не стоит. А теперь внимание: вывод. У тебя появился союзник. А это всегда облегчает задачу. Свободна.

II

Но вот мы вышли к цели нашего пути. Лес резко поредел, еще через два десятка метров поляна круто обрывалась глубоким оврагом с почти отвесными склонами. Там, в долине, похожее на мусорную свалку, лежало в руинах бывшее село Песково. И никаких следов присутствия нашей батареи, орудия которой, по нашим данным, развернуты на дальнем краю разлома.

Мы подошли к самой кромке. Окруженное высоким синим бором, укутанное слоистой породой оврага, по отвесным склонам которого сбегают светящиеся русла трех ручьев, спрятанное в своей долине, будто в чаше, Песково казалось готовой натурой для пейзажа. Еще недавно. Теперь же развороченные фундаменты его домов пестрели бетонными кубиками, присыпанными осколками шифера и шлакоблока. Измятые зеленые листки ворот тут и там торчали вертикально на прежних своих местах, сплошь усеянные дырами. В одни из них уткнулся искореженный остов автобуса. И повсюду – черные следы огня.

– Пришли? – негромко спросил рядовой Котов.

Начвзвода молчал. Он в бинокль осматривал долину. Его усталость исчезла, уступив место тревожной неуверенности.

Бойцы переглянулись:

– И что?

– Эй, командор, ты картой не ошибся?

Ушаков не ответил снова. Ему требовалось время, чтоб побороть растерянность, он камуфлировал ее осмотром места. Внизу же в предрассветном холодном свете все было очевидно невооруженному глазу. За уступом у наших ног пласталась необитаемая пустота.

– Спускаемся, – наконец нетвердо сказал начвзвода. – Осмотрим все. Возможно, там все же кто-то есть. Или имеются следы расчета. Если нет…

Вдруг он осекся, будто передумав:

– Связь с передовым командным пунктом! Сотник! Вызывайте. Что нам предпринять?!

Минула четверть часа, но рация по-прежнему взвывала полным диапазоном помех, а сотовая связь и вовсе оказалась недоступна. Индикатор не демонстрировал шкалы вообще.

– Продолжайте вызывать. Блокпост, штаб операции, ПКП – кто ответит. Этого не может быть, – уверенно заявил Ушаков и сел на камень.

Мы разом все присели на корточки, будто кто-то глянул на нас в прицел.

Этому действительно не было логичного объяснения. Пепелище было бездымным и холодным. Даже в условиях оттепелевых дождей ему никак не менее трех суток. В штабе же шесть часов назад были уверены, что там базируется по меньшей мере шесть укрепленных расчетов нашей артиллерии.

– Будем возвращаться, – окончательно передумал Ушаков.

Спорный выбор. Что-то толкало меня вперед. Для следующего шага не хватало информации. Ее можно собрать внизу, в Песково. Здесь произошло что-то невероятное. Главные вопросы – что стало с нашей частью и с местными. По результатам осмотра можно что-либо решать. Если возвращаться, то не с пустыми руками. Но я ведомый. Думать – не мое.

Мы повернули назад и не успели сделать нескольких шагов, как тишину вспорола очередь. Эхо грохнуло и разметалось всюду разом. Небо провалилось в необъятную воронью стаю, хором несущую ужас. По нас открыли пулеметный огонь.

– Ложись! – крикнул Ушаков.

А сам с колена дал очередь по плотным необитаемым на вид кустам подлеска.

Мы упали. Одни по собственной воле, другие по вине стрелявших. Началась сумятица. Все навыки, которым неделю назад нас обучали наставники и командиры, стерлись бесследно. Я заозиралась кругом, пытаясь сделать как все, но вокруг царила неразбериха. На скользкой подмерзающей траве бойцы мешали друг другу занять удобную позицию. В нескольких метрах за нами зиял откос оврага с рыхлым отвесным краем, не позволяя свободно рассредоточиться. Кто-то не удержался и соскользнул вниз. Поднялся, выбираясь, и РПК полоснул его поперек. Красный адреналин ударил в виски. Потеряв немало секунд, сначала Котов, потом и я опомнились и присоединились огнем к командиру.

Неприятель бил из леса. Мы изумленно глядели в сторону тропы, по которой только что свободно прошли. Я поливала почти наугад. Позиция стрелка была скрыта от нас стволами и кустарником. Достать его не удавалось. Между тем мы сами оставались как на ладони.

Патронов уходило без счета. Вскоре пот стал есть глаза, картинка поплыла, а пальцы заскользили по металлу. Сведенные напряжением локти простреливала судорога. Внезапно смолкло все. Минута безответности…

– Готов? – еле слышно спросил Корсак и приподнялся, вглядываясь в даль.

– Лежать! – просипел громко начвзвода, резко выкинув в нашу сторону руку с двумя растопыренными пальцами.

– А?..

«Двойка» Боец не успел понять. Раздались два одиночных, и рядовой Корсак беззвучно ткнулся лицом в землю, щекой прижав автомат. Пригнувшись, я дотянулась до его шеи. Он был мертв.

Ушаков проследил за мной взглядом. Видимо, в ответ на мое движение стрельба возобновилась. Пули над головой слышны как живые. С чистыми женскими голосами. Я вжалась щекой в мох и щетину прошлогодней травы и тогда только позволила себе полный вдох.

– Взвод, отходим вниз, к развалинам! По одному, вперед!..

Выбора не было. Немного терпения – и на узкой голой поляне нас добрали бы по одному. Спуск в долину представлял собой крутую узкую тропу без единого куста, за которой выжженное село. В этой воронке сверху нас будет видно всех, как мух в банке. Нас гнали прямиком в ловушку. И ничего не оставалось, как только подчиниться. Добраться до развалин и там, среди бетонного мусора, пытаться укрыться.

– Гайдук, пошел! – орал начвзвода, не прекращая стрельбы. – Ну? Вперед!

Скользкий юз соседа – и я получила свободу развернуться влево.

– Сотник!

Следом.

– Ивашкевич! Шапинский! Бойко!

По одному мы кое-как скатывались вниз, пока Ушаков прикрывал нас. Ответные очереди РПК не стихли, пока мы взводом не собрались под узким наплывом слоистой породы у подножия оврага. Узким настолько, что создавал лишь видимость укрытия.

Когда мы подтащили тех раненых, что подавали признаки жизни, за холмом давно стихло. Умолкла за кромкой леса снятая грохотом стая ворон. И стало так неимоверно тихо, что в ушах зашуршала сама тишина.

Начвзвода по-прежнему оставался наверху. Секунды лопались в висках. Я плечами, затылком, спиной чувствовала: нас стало меньше. На вершине мы потеряли, по меньшей мере, троих. Судьба четвертого неизвестна.

По звуку я пыталась припомнить, кто стрелял последним. Но эхо разноголосых очередей продолжало беспорядочно строчить в моей голове, и в сотый раз вставала картина вскипевшей в три выстрела груди того бойца, что не удержался на краю оврага. Я знала его хорошо. Казалось, я ему нравилась. И теперь мучительно долго вспоминала его фамилию.

«Этот мертв, наверное. Наверное».

Мы перекликнулись, уточняя потери. Верно: четверо там, наверху. Двое раненых здесь, два брошенных в панике вещмешка.

Резкий шорох прямо над головой застал всех врасплох. Если бы это был неприятель, его счет, несомненно, был бы пополнен. Но секундой позже к нам присоединился начвзвода.

– С виду тихо. Видно, подобраться ближе не рискнули, – сказал он. – Но оставаться здесь нельзя, площадка просматривается сверху. Перебежками по одному будем входить в село.

Ушаков снова развернул карту. От сельской окружной дороги нас отделяли какие-то тридцать метров. Позиция для нас – хуже некуда. Бывшее Песково просматривалось с высоты как на ладони.

На нашей карте был отображен некрупный населенный пункт в три улицы, пересеченные стройной решеткой переулков. Разрушенное село Песково не имело ничего общего со своим планом. Улица Ленина, на углу с Кирова – продуктовый магазин. Должно быть, под ним надежный подвал-хранилище. Но где теперь этот угол… ближе, вероятно, можно было попытаться определить. Не теперь.

В попытке разгадать кроссворд на карте я склонилась к голове Ушакова. Оказалось, он едва слышно бормотал что-то.

– Север там, – громко сказала я.

Он смолк, повернул карту градусов на пятнадцать, и мы грубо прикинули, как добраться до центрального перекрестка с домами более одного этажа. Там рассчитывали занять доступный подвал.

– Рядовой Котов!

– Я.

– Необходимо короткими перебежками пересечь полотно дороги. Там ближайший навал и часть плиты… видите?.. Котов!

– Есть, – недовольно бросил Котов через плечо и во весь рост направился к руинам.

– Котов, назад! – негромко крикнул Ушаков.

– Щас, – тихо ответил Котов, продолжая двигаться сквозь изрытое снарядами полотно трассы вперед к ближайшему остову постройки.

– Котов, ложись!

Услышав команду, рядовой растянулся лицом вниз на битой рытвинами полосе дорожной разметки. Стук ботинок отразило сухое эхо. Но стояла прежняя тишина, и Котов вновь демонстративно встал и не спеша отряхнул пыль с колен.

– Там нету никого! – крикнул он громко, взглянув в прицел автомата вверх на уступ.

Отвернулся и вразвалку, попинывая осколки асфальта, дошел до высокой кучи обломков.

Ушаков раздраженно сплюнул сквозь зубы:

– Взвод, за мной, пригнувшись!

Под топот собственных шагов мы вошли в бывший населенный пункт.

Ушаков встретил взгляд Котова. Ничего не сказал.

3

Мне шестнадцать.

Очередной сеанс Лермонтова. Один из многих.

– Тебе нравится кто-нибудь? С кем было бы хорошо?..

– Что? – не сразу понимаю я.

– Просто хорошо.

– Никто.

– Совсем?

– Я же говорю. Ну, может, птицы… – Я смотрю в его окно.

Посередине неба, едва видна – так далеко, – крестом парит птица. Она не знает обо мне. Свободна как огонь.

– Не воспитатели? Не подруги?

Я молчу. Хватит лить воду.

Лермонтов возражает убежденно:

– Так быть не может. Твоему виду не могут не нравиться люди. Они важны как воздух. Без них, людей, не возникло бы вида. Так и остались бы волки. Слыхала про собачью преданность?

Я морщусь. Слишком хорошо я вас знаю.

– Ага! – В его голосе преимущество.

– Я дикая, – предполагаю я. – Мне никто не нужен.

– Хоть и дикая, все равно…

– Ну нет! Дикие собаки вообще часто убивают людей.

– Потом едят?

«Че, дурак?» — Я молчу сквозь отвращение.

– Думай. Ты дикий вид. Убивать впустую нерационально, так? Догадываешься, зачем, вернее, за что убивают?

Я как рыба. В этой элементарной идее таится что-то извращенное. Мне не нравится это слушать.

– Мстят за то, что дикие. И никакого шанса. Они б отдали жизнь за тебя, а она тебе попросту не нужна. Это больно.

– Это тупо! – свирепею я.

– Но это правда. Задумайся, много у тебя общего с такой позицией?

«Пашшел ты».

III

Нас окружили развалины. Во всем Пескове не оказалось ни единой целой постройки. Село имело вид перепаханного артиллерией поля навалов строительного мусора большей или меньшей высотности. Каким-то чудом уцелевший пятачок вставал среди руин. На возвышении застыли невредимые качели на двух высоких столбах с перекладиной. Ждут. Мы обошли их по большой кривой.

Неотвязное чувство стороннего наблюдения не покидало. Будто прицел перебегает. Ты… теперь не ты… Ощущение поддерживало своеобразное эхо разрушенных улиц, которое кругами водило в мертвой тишине наши собственные звуки. Внезапно дробь шагов кидалась нам навстречу из-за разбитых стен, мы ложились, и разом все смолкало. Двигаясь, интуитивно мы пригибались под защиту разновеликих куч осколков. Нелепая предосторожность! Здесь стало очевидно: с высокой кромки уступа нас видно решительно отовсюду.

Проснулось сукровичное солнце, и наши силуэты очертило, словно углем на холсте. Мы жаждали укрытия как манны небесной. Между тем искомый магазин я учуяла сразу. Запах кисловатого заводского хлеба за годы насквозь пропитал доски полов и штукатурку, разбросанные теперь в границах полусотни квадратных метров. Подвал под магазином, как и надеялся начвзвода, остался цел. Но я не указала это место Ушакову. Там было столько жителей села, что нам рядом с ними стало бы тесно.

Когда начался обстрел, их логика была сходна с нашей. Муниципальная постройка. В подвале – надежность и простор. Там они и укрылись. Вскоре выход, представлявший собой простую, окованную толстой жестью дубовую погребную крышку над лестницей, привалило обломками двух верхних этажей. А после начался пожар. Теперь живых там нет.

Мы продолжали поиск. Проулок за проулком все то же.

– Никого, на хуй, – осматриваясь исподлобья, сказал рядовой Сотник.

– Потерял кого? – участливо спросил Котов.

– Разговоры! – негромко одернул начвзвода и пояснил невпопад: – Наша огневая точка на высоте триста пятнадцать и восемь, к западу от разлома…

– На хуй точку. Местные где? Эвакуированы?

– Эвакуированы, братан. Тут близехо. – Котов указал стволом в землю.

Сотник перешел на сиплый шепот:

– Кто-то бы все равно остался. А тут никого!

– Ушли! Подумали-подумали, и чух – в горку. А артиллерия садит так тихо-о-онечко, чтоб никого не зацепить.

– Скоты. Подонки гребаные. Душить их буду, мразей… – сквозь сцепленные зубы сплюнул Сотник.

– Котов, Сотник, отставить разговоры!

– Туда, туда, – настаивала я.

Ребята озирались, не понимая, что в этой развалине привлекло меня более остального.

– Туда!

Взрывной волной крошево стен свезло в сторону от фундамента, расчистив вход. Мы обошли перевернутую половину крыши, нависшие стропила которой походили на выеденную тушу кита. Взгляду предстала взрытая сырая яма под открытым небом и прямо в ней – полузасыпанные бетонные ступени вниз. Бойцы рассыпались, присели кто за чем.

Ушаков кивком отправил бойца проверить место. Оскальзываясь, рядовой Довгань спускался осторожно; я считала ступени под его ногами. Исчез во тьме, ногой выбил дверь и, казалось, пропал. Но вот вернулся торопливо:

– Чисто.

Не совсем. Он не прошел вдоль дальней стенки. Хозяйку не заметил. Она и теперь там. Ее ранило осколком, но она успела спрятаться в глубине. Не смогла после остановить кровь. Хотя подвал поистине огромный, узкий и длинный с разветвлениями, и мы вряд ли ее «обнаружим».

– Вперед, – разрешил Ушаков.

Бойцы оживились, будто кто-то начал дергать за ниточки резвее. Мы с Сотником вскрыли перевязочные пакеты и перебинтовали раненых. Один лежал с раздробленной ключицей, пуля прошла навылет. Я вспорола рубаху, обработала рану и примотала руку от локтя к животу, тогда он смог свободнее вдохнуть. Легкое не задето, и кровь остановили вовремя. Если не вслушиваться – порядок. А на деле плечо хрустело при малейшем движении, как ранний снег. Мы перешучивались про «до свадьбы…» и «в рубашке…», но оба знали: парню требовался хирург – чем раньше, тем надежней. Слишком много осколков.

Второй боец отделался ушибом и царапиной, распорол лицо о камень при падении. Бровь его оттягивала влево гигантская малиновая шишка, скулу под ней косо прерывала бордовая полоса. Пара десятков швов ото лба и до подбородка ему не помешала бы, но, в общем, и так сойдет. Этот молча плакал девичьими крупными слезами, стекавшими в рваный малиновый желоб в щеке. Выглядел поистине устрашающе, но на самом деле был куда стабильней первого.

Рядовой Гайдук уселся на бушлат, нежно поглаживал ладонью массивные бревна стен, измеряя расширенными зрачками пустоту черного прохода в глубь подвала.

– Если следили, как мы вошли, накроют нас т-ут, как свиней. Одной гранатой. Всех на хрен, – нараспев сказал он.

– Если б видели, сняли бы сверху. Проще. Что ждать, пока заляжем? – резонно возразил Ушаков. – Рисковать, вязаться в ближний бой. Смысл? Здесь сложный коридор и надежные двери. Одной гранатой не возьмешь…

– Кого-то мы все ж, видно, зацепили. Ребятам стало не до нас, – с надеждой предположил Сотник.

– А-аки крысы в поганой н-норе, – гнул Гайдук свое, не отводя взгляда от хода.

– Вот и попробуй, выкури крыс.

– Что там пхэ-робовать, блядь…

Ушаков прервал жертвенные излияния:

– Рядовой Гайдук!

– Я.

– Отправляйтесь наверх. Присмотрите за входом. Не высовываться, наблюдать от двери. В случае чего разрешаю открыть огонь.

Гайдук простонал недовольно, но поднялся.

– Жрать охота – это да, – заявил Котов.

Эта вульгарная заявка внезапно разрядила напряжение, хотя не все предполагали, что способны что-то проглотить. Я тоже. Но разогрели воду, вскрыли сухпаек. От очага расползся плотный запах горячей жирной пищи.

В закрытом пространстве легче распространяется иллюзия безопасности. Тогда, в стенах подвала, в атмосфере пара от разваренного мяса и лаврового листа, нами овладело безумие, одно на всех. Мы стали словно на взводе. Поначалу пытались сдержать взрывы беспричинного хохота, трясшего до колик. Тщетные усилия. Поодаль отмалчивался один Ушаков да раненые. Те двое и не могли к нам присоединиться: спали после коктейля обезболивающего с антибиотиком и релаксантом. Их расположили в дальнем закуте, чтоб не тревожить.

Веселье билось безумным привязанным зверем. Мы живы! Ничего забавного мы не говорили, нас заводило любое слово, сказанное невпопад. Снежный ком катился, нарастая нелепой фразой, полусловом, жестом и даже просьбой повторить. Хохоту дыхания не хватало. И эхо неслось по черным коридорам погреба мощным хором, и от него мерещилось, что нас гораздо больше, чем теперь.

Что это? Казалось, я все понимаю, но не могу остановиться. Не первую минуту я думаю, что качусь без тормозов, и мне нужна затрещина повесомей…

– Отставить разговоры! – вдруг крикнул Ушаков.

Голос его прозвучал тонко и визгливо, будто гавкнул молодой щенок. Мы обсмеяли это истерично, но вскоре иссякли досуха. Встала скрипкая тишина.

– Довгань, наверх. Смените Гайдука. Сотник, что со связью? – без эмоций продолжал Ушаков.

– Ноль. Нету, – прошептал осипший Сотник.

Командир кивнул, будто не сомневался.

– Наверх с трубой. Составьте компанию Довганю. И продолжайте вызывать! Остальным отбой. Всем остальным отдыхать! Выдвигаемся с наступлением темноты. Попытаемся снять своих с высоты. После всем составом поднимемся обходной тропой и в ночь будем возвращаться к нашему блокпосту.

Коротко вскинулась волна агрессивного раздражения и схлынула в досаду больше на себя, чем на приказ.

Бойцы разлеглись на сырых досках пола. Отсеков у нашего убежища было достаточно для всех. Но большинство ребят осталось плотной группой. Я выбрала пустой отводок и легла одна за тонкой дощатой перегородкой.

Смерть.

«Всем отдыхать».

Вот она, здесь и теперь. За ближней деревянной переборкой притихла в позе мертвой бабки. Ждет. Требует меньше секунды.

«Всем отдыхать. Вы можете понадобиться. А может – нет… не суетитесь, вы уже мертвы!»

Я ведомый.

Нет, мы не на прогулку шли. Мы здесь, чтоб защищать единство Страны. Не на словах, а въяве подставляясь под огонь противника. В бою! Но лечь тут, на пригорке, с тремя дырками поперек? Впустую, не успев увидеть неприятеля в глаза?! Как могло выйти, что взвод в собственном тылу за минуту потерял четверть состава? Как же срочники, а их во взводе три из четырех?! В том, что они здесь, их воли нет! Они погибли только потому, что в паспорте им больше, чем восемнадцать, но все же меньше двадцати восьми.

Кто так решил?

Я лишь ведомый.

Мы оказались не готовы.

Чья это ошибка?

Я – ведомый. Думать – не мое!

Но думалось, думалось, думалось.

«Геройски… героически», – тикало в голове.

Те трое на уступе. Они погибли в бою. Вне сомнений, героически. Только вряд ли успели что-либо понять!

Нашей боевой задачей было пополнить расчеты артиллерийской батареи, базировавшейся на освобожденной от врага и зачищенной территории за два десятка километров от новой линии соприкосновения с силами сепаратистов.

Нас было двенадцать, и девять теперь.

Этого не должно было случиться. Всего Этого Не Должно Было Случиться!

Мысли пухли, распирая виски, я не могла остановить их путаный поток, как привыкла делать при других обстоятельствах. Безотчетно я грубо набросала план ситуации, в которой пулеметчик не был случайным одиночкой.

Всплыли в памяти слова капитана «Вы входите в кишку». Что, если за нашей спиной противник успел передислоцироваться и отрезал нам путь к отступлению? И нет связи… вразумительного финала мой план так и не получил.

Вдруг Котов хмыкнул, потянулся за пределы скупого светлого кружка от керосинки и из полумрака пнул поближе канистру с самогоном.

– Опа!

– Ты ничего не перепутал? – ровно уточнил Ушаков.

– Не, командор. Мы так, понюхать. По полтосу в одно лицо. Готов вторично за сегодня взять роль королевской собаки.

Ушаков кивнул и отвернулся. Не поддержал, но и не запретил. Я удивилась благодарно. Алкоголь спутал чутье, и я перестала поочередно думать то о неведомом стрелке из леса, то о тихой соседке на полу за стенкой.

4

Мне шестнадцать.

– Здравствуй.

– Здравствуйте.

– Погромче.

– Здравствуйте.

(Не чесаться. Дышать носом.) Я сжимаюсь в плотный ком и поднимаю глаза. Шесть человек против одной. Одним взглядом я не могу собрать всех лиц.

– Как тебя зовут?

– Дана Бойко.

– Хорошо, Дана. Сколько тебе лет?

– Шестнадцать лет, шесть дней и два месяца.

– Достаточно сказать «шестнадцать лет».

(Не чесаться. Соглашаться безоговорочно.)

– Шестнадцать. Лет.

– Хорошо. Какая твоя любимая книга?

– Про муми-троллей.

– Ну-ну-ну. Подумай хорошо.

– Хорошо.

– Ты подумала?

– Хорошо подумала.

– И? Какая тебе нравится?

Они хотят из учебника.

– Тогда Гоголь.

– Что из Гоголя?

– Из Гоголя – «Мертвые души».

– Ты могла бы вкратце рассказать, что или кто понравился больше всего?

– Вкратце. Вкратце. (Не чесаться.) Вкратце…

– Коротко.

– Там очень длинно.

– И все-таки, какая основная мысль?

– Что люди мертвые.

– Подумай хорошенько.

(Не чесаться. Не зевать. Больше нет мыслей.)

– Ну? По-моему, достаточно. Как вы думаете?

– Спасибо, Даночка. Отдыхай.

Все кончено. Провал.

Я перестала есть.

IV

Тек к исходу черный наш подземный день.

Проиграв в сороковой раз соседу в карты, в блестящих новеньких погонах червовой и бубновой масти, Котов обратился к Ушакову:

– Командор, может, еще разок накатим?

И встряхнул канистру. Содержимое отозвалось весело.

– Воздержитесь.

– Так и знал. Не прет сегодня. Куда б себя убить?

– Котов, – позвал начвзвода. – За мной, на выход.

– Куда это?

– Разговоры. Шагом.

– Отбой, командор. По пятницам не подаю.

Котов говорил шутя, без нажима. Взглядом он старался не встречаться с командиром, будто обращаясь к остальным. Шутка не удалась.

Для сравнения: по строению тела рядовой Котов походил на рабочего сталелитейного цеха, а начвзвода Ушаков – на старшекурсника гуманитарного учебного заведения.

– Рядовой, объяснитесь. – Ушаков был спокоен.

– Я ж тя сразу схавал. Тебе мало утрешнего колбасева? Флаг в руки, нахуй. Я не при делах. В лесу засел браток не промах! А помирать нам, как известно, рановато.

– Котов, а известно вам, что значит в боевых условиях невыполнение приказа?

Котов перестал улыбаться. Его зубы сверкнули остро, как у зверя.

– А то. И что, поставишь к стенке? Слушай сюда, братан. Я понял, я те сразу не глянулся. Дрищи, как ты, качков не шибко уважают. Ты с утреца меня чуть поднапряг – я что, смолчал. Что надо, проверил. Хотя нас семеро ходячих. Так, может, зацепи на этот раз кого другого, для мирового равновесия?

– Я объясню вам, Котов, только один раз. Потом мы оба сделаем вид, что этот разговор не имел места. Так вот, Котов. Для эвакуации убитых мне нужен опытный боец. Уверенный стрелок, способный не потеряться в критических обстоятельствах… Который, например, не бросит свой боекомплект, уходя из-под обстрела! По данным на сегодняшнее утро, этим требованиям соответствуют Бойко, Галушко и вы. Галушко теперь там, на уступе. Теперь решите сами, кого из двоих оставшихся мне выбрать, чтоб снять с высоты три тела весом под сотню каждое?

Котов коротко взглянул на меня. В его глазах отразилось смущение, невероятно чужеродное на таком грубо-открытом лице.

– Вашу, сука, ебена мать, блядь, – пробурчал он себе под нос, встал и пошел впереди Ушакова.

Две такие разные фигуры двинулись наверх. Собственно, туда, откуда мы еле унесли ноги. Их провожало наше молчание. «Котов левша», – отвлеченно подумалось мне. Не в первый раз я замечала едва заметный жест в момент замешательства. Его левая рука тогда сжималась в кулак, белела суставами и разжималась. И так раз за разом. Этот бьет слева.

Уже у выхода начвзвода обернулся к оставшимся.

– В случае чего, повторной эвакуации не предпринимать. Действовать по обстоятельствам. Шапинский главный. Разумнее всего переждать и под покровом темноты пытаться пробираться назад, в сторону блокпоста.

И дверь захлопнулась. Шапинский замер с приоткрытым ртом и пачкой карт наперевес. Сотник сплюнул свою неразменную спичку.

Потекли минуты тишины весом с час каждая.

Внезапно подал голос Гайдук:

– З-ъачем во взводе баба, которая «не сможет»?

Говоривший заикался. Необычный, неровный дефект, часто едва заметный. Заикание может казаться смешным, это был не тот случай. Звучало криво, но точно. Все промолчали, пряча взгляд.

Гайдук, напротив, настойчиво разглядывал меня в упор, как новую. Меня подмывало ответить, что я, как и он, недоумевала бы по этому поводу. Сама-то я как раз собака. И мне его сомнения близки и понятны. Женщина, в отличие от меня и подобных мне животных, дезорганизует толпу. Но тонкое мироустройство Гайдука не перенесло бы моей откровенности

– Сыграем? – предложила я. – Я говорю тебе, что я полезного могу. Ты – что ты. Поехали. Я стреляю.

– Все стреляют. И я стреляю.

– Не пойдет. Ты говори следующее, чтобы не повторяться. Я стреляю – ты поешь йодлем.

– Не понял.

– Ну, или картошку чистишь без потерь для армии и флота.

– Заткни хы-хлебальник, крошка.

– Я – крошка, бросок которой двадцать километров в снаряге – в границах четырех часов. А твой?

– Отвали, сказал.

– Итого, выходит, если ты влипнешь, я найду, что предпринять. По крайней мере, попытаюсь, хоть и не хотелось бы. А ты?

Он отвернулся, чтобы не видеть моего лица. Разговора нашего никто не слышал, и он не стал мне лгать.

Я дернула задвижку секундой раньше, чем раздался условный стук. Котов, серый лицом, прямо у входа сбросил с плеча три автомата. Стволы прогрохотали по доскам. Ни на кого не глядя, прошел в слепой отводок подвала. Рухнул неподвижно.

Не отрываясь, я смотрела на ощерившийся комок стали и пластика. Лишь теперь все стало очевидным.

Ушаков собрал нас у бочки под керосиновой лампой.

– Рядовые Галушко, Корсак и Коротков погибли. Их могила – под кусками асфальта у обочины дороги, на карте отмечена крестом…

Мы все знали об этом, только не пускали эту мысль в зону превращения в слова. Погибли. Известие повторно прибило нас к земле. Все понимали: те трое там и мы здесь – все одно. Случайные полшага в сторону на уступе, и список живых и мертвых мог измениться непредсказуемо.

– …признаков присутствия неприятеля мы не нашли. Специально не светились, зашли нашим гостям в спину. Пусто. Сырая лежка, ветки пообломаны под обзор. Больше никаких следов. Будем надеяться, работала случайная пара из местных. Отработали тропу и вернулись восвояси. На рожон не полезут. Но кто б там ни был, ясно: оставаться в Пескове нельзя.

– Слишком чисто отработали для аборигенов, – повторил мою мысль Довгань.

– Так и чего ж кукуем? Валим на хуй отсюда!

Ушаков перевел взгляд на Гайдука. Ответил медленно:

– Рано. Все же странно, что так отпустили. Есть подозрение, что кто-то присматривает… оставаться нельзя. Но идти по свету еще более рискованно. Уж если заварится, тут шансов все же больше. – Он помолчал, борясь с собственными сомнениями. – Ждем темноты. Сейчас сменить дежурных, остальным спать. Через два часа подъем. Мы выбираемся другой тропой и в ночь возвращаемся к исходной точке.

– Блядь, я вот задницей чую, тут какое-то дерьмо!

– Это ты правильно, Гайда, – заверил Довгань из-за стенки, – это ты верно выбрал место.

Час пришел.

– Ну, готовы?

И содрогнулась кругом земля.

С визгом и грохотом вековые бревна стен разом на секунду оторвались друг от друга и неровно сцепились снова. Завыло, загудело и выбило пол из-под ног, стряхнув и разметав нас, как жуков в коробке.

– Блядь, это что?!

– Артиллерия бьет…

– Что? Куда?!

– Сюда, дебил!

– Всем отойти вглубь! Слышите?! Держитесь ближе к стенам! И в глубь подвала, в дальний коридор…

Мы кое-как поднялись на ноги. Тогда же рухнула стена, и бревенчатый свод подвала осел на левый край и со стуком враскат поехал нам навстречу. Часть бревен опрокинулась. Разверстую прореху комковатой волной стала заполнять сырая глина. Запахло плесенью и склепом.

– Назад!!!

Ушаков криком пронизал треск и грохот вокруг. Мы метнулись обратно.

Некоторое время нас все еще укрывали бревна. Но тут, грозя засыпать нас с головой, скатился новый земляной поток, и далеко над головами, в просвете между бревен сквозь огненные вспышки стали видны звезды. Безумный грохот взрывов ворвался и окончательно спутал все кругом.

Внезапно начвзвода посетило тревожное подозрение.

– Всем оставаться на местах! – взревел он, а сам бегом метнулся к выходу.

Следом за ним опрометью бросился Гайдук. Казалось, часы истекли прежде, чем они вернулись. А вернувшись, повели себя странно. Гайдук замер, стоя с приоткрытым ртом, чуть разведя в немом вопросе раскрытые ладони. Все взгляды переметнулись к начвзвода. Тот втиснулся в плотный ряд бойцов у стены. Там он молча просидел так до момента, когда интенсивность огня заметно снизилась: эпицентр сместился к окраинам села. Голова начвзвода была плотно прижата лбом к коленям.

Наш ад уже оглох наполовину, а Ушаков все продолжал сохранять неподвижность.

– Че, контузило? – тревожно предположил кто-то.

Командир тогда поднял голову, прислушался и отозвался бессвязно:

– Как точно кладут… Сотник, что со связью?

Тот едва не поперхнулся изжеванной до головки спичкой.

– Ничего…

– Вызывайте, вызывайте, вызывайте!!!

Бойцы переглянулись. Приказ ни о чем. Наше спецсредство связи представляло собой простейшую портативную радиостанцию. Здесь, на пятиметровой глубине, еще и под дном нашего «живописного ущелья», доступного ей радиосигнала быть не могло. Факт очевидный, да на безрыбье мы уже попробовали и убедились в том неоднократно. Более того, связь с блокпостом прервалась еще до выхода на точку. Номинальный радиус действия позволял, но кругом лес, да и рельеф негладкий. Устойчивой радиосвязи не удалось добиться даже с поверхности уступа, впрочем, там, на высоте, малый шанс все еще оставался.

У других групп и того не было. Простым и функциональным средством считалась сотовая связь, которая в ходе военных действий использовалась повсеместно. Но еще в части, по требованию комроты, мы сдали свои мобильники. Тогда это не обрадовало особо, но и не насторожило. Телефон и три разные сим-карты остались только у начвзвода. Однако в окрестностях Пескова сигнал всех операторов прервался почти одновременно и не возобновлялся все время, пока мы здесь. Очевидно, работала глушилка, или, проще, вышки сотовой связи были намеренно уничтожены противником.

Тем не менее Сотник достал рацию и начал орать сквозь шум, кося преданным глазом на Ушакова:

– Два нуля шесть, два нуля шесть! Я Уганда двадцать три двенадцать. Прием… Два нуля шесть! Я Уганда… как слышите меня? Прием. Я двадцать три двенадцать…

Командир подождал минуту и тогда сообщил тускло:

– Они бьют сразу с обеих сторон.

Сотник замолчал на полуслове. Смысл сказанного дошел не сразу.

– Чего-чего?

– С обеих сторон.

– Это как это?

Гайдук, выкатив глаза, сбивчиво затараторил, то и дело проваливаясь голосом в орудийный грохот:

– То так и есть! Ночь кругом, трасса стоит в-во все небо. Д-две огневые точки: запад и северо-восток. Точно, так и есть. Бьют с оба.

– Со стороны Егорьевки и с Удачи одновременно. Совершенно определенно, – пояснил Ушаков.

– Да ну нах… – Боец стал неловко выбираться из ряда.

– Котов, на место! Всем ждать и не высовываться. – Ушаков окончательно пришел в себя.

– Что за хуйня? Не может того быть. Ни там, ни там сепаров быть не может! С Егорьевки мы, считай, вышли. А Удача – и вовсе наш опорняк. Там арты до хрена, живым хрен кто подберется, – заорал Котов.

– Все верно.

– Так и на хуй же ты брешешь?

Начвзвода дернул щекой.

– Вывод один. Мы под дружественным огнем. И без связи никак не можем обозначить себя. Я давал опознавательные ракеты. Как видите…

В поддержку его слов бухнуло особенно громко.

– Так нас прессуют свои? – медленно переспросил Сотник.

– Возможно. Возможно, уже не только. Лично у меня подозрение, что Егорьевка сегодня ночью все же перешла в руки повстанцев. Тогда это означает, что котел закрылся и в затылок нам бьют по всем законам тактики. Потому что здесь место дислокации нашей артиллерии… должно было быть.

– Во мать ее…

– А вот Удача – та наша в любом случае. Она, действительно, повстанцам не по зубам. Хотя тактически небезынтересна. Впрочем, лезть им туда – бессмысленное самоубийство, и тут делов хватает. Так вот, оттуда и ведется самый интенсивный обстрел.

– И все это по наши души?!

Ушаков перевел взгляд на спросившего Сотника и ответил задушевно:

– Много чести. Я думаю, они вообще не знают, что здесь происходит. Уступили Егорьевку и теперь накрывают зону перемычки сплошным огнем в попытке отыграть время. Мешают силам повстанцев окончательно соединиться.

– Чего-чего? Ну ты, хренов контуженный, – так же мягко сказал Котов, – я покажу тебе чуть погодя, что такое дружественный огонь. Не знаю, что там наши намудрили, но ошибки бывают у всех. Хватит мо́зги делать, командуй пока, стручок недорослый.

Ушаков прямо взглянул на рядового и ответил ему одному:

– Оставаться в укрытии. Ждать прекращения огня. Потом немедленно покинуть село. Любыми средствами пытаться восстановить связь и узнать настоящее положение дел. Куда отходить в таких условиях – неясно, будем рассчитывать на помощь штаба. Дальше – по обстоятельствам.

Вскоре грохот взрывов срезало до отголосков, похожих на обычную грозу. Гром ушел в сторону, будто к западу. В уши вселился свист и мятый скрежет стекловаты. Сквозь них отчетливо прорывались залпы орудий, целью которых были уже не мы. Наш некогда надежный подвал съежился до объемов землянки в три наката. С четвертой стороны ее архитектуру дополнял гигантский навал глины вперемешку с каменистой серой землей под открытым небом. Под ним…

– Пацаны!!! – вдруг неистово заорал Довгань.

Мы не забыли. Мы просто не думали о них. В кутерьме происходящего не хватило места для этих мыслей. Только бы не было поздно!

Проследив мой изумленный взгляд, Ушаков сообразил быстрее.

– Здесь не подобраться. Наверх, бегом, бегом! Возможно, там пролом, войдем оттуда.

Все время обстрела оба раненых оставались в дальнем закуте погреба. Первым же попаданием нас отрезало друг от друга. Добраться до них сквозь завал изнутри оказалось невозможно.

Как могли стремительно, мы выбирались на поверхность. Одна из дверей нашего подвала выстояла и на этот раз. А вот за ней песком и щепой лестницу засыпало так, что ступени вовсе не определялись. Чтобы подняться по сыпучей горке, бойцы ползли, матерясь и оскальзываясь, цепляясь носками ботинок и пальцами за выступы стен.

У поверхности меня вытащил за руку Котов. Ушаков лез следом.

Взгляду предстала невероятная картина. Жуткое чувство: мы будто никогда раньше не были здесь. Вновь развороченное Песково изменилось до неузнаваемости. Дым и мусор, мятые комки ворот, обрывки проводов и арматуры. Ни одного знакомого ориентира. Только, и как прежде невредимые, качели взрезали горизонт. Но удивиться было некогда. Я огляделась растерянно. Обежала высокую зыбкую насыпь от свежей воронки по краю и заглянула за сквозную яму. Изрытая земля, как живая, выскальзывала из-под ног, воруя опору. С той стороны никакого намека на проход. Если его привалило сверху, мы его вскроем. Но если засыпало вглубь, то времени в обрез: ребята задыхаются под навалом прямо сейчас. Где именно искать? Повсюду кучи сырой вздыбленной глинистой почвы среди торчащих под невероятными отвесными углами бетонных блоков.

Видимость мешает. Я закрыла глаза и принюхалась. Ветер нес новые путаные обрывки: гарь, скипидар почему-то, гнилую талую картошку…

Я ищу человека… Вдох с приоткрытым ртом, чтобы яснее ощущать вкус запаха под небом… другого человека, не ее… живого…

На самом деле я не отличу мертвеца от живого под землей, если тот мертв совсем недолго. Особенно если он был ранен. Сейчас я призывала запах бойца с раздробленной ключицей: а где один, там, рядом и второй. Уже несколько часов он ярко пахнет сладковатой теплой гущей. Воспалением живого тела, горячечным, опасным. Не мертвым, а напротив, будто чересчур живым. Кровь его все еще жидкая, пот вязкий и больной, и этот главный сладковатый запах… И даже если он мертв, я буду чувствовать все то же, пока он немного не остынет.

Я тяну ноздрями, но слишком близко та женщина…

– Бойко!

Мешает. Мотаньем головы я сбрасываю звук. Забегаю из-под ветра, становлюсь на четвереньки и вдыхаю снова… Есть что-то, невероятно тонкое. Как выдох на стекло… исчезло.

– Бойко, назад!!!

Я не сдамся. Жмурюсь, чтобы не упустить, и начинаю рыть землю в месте этого фантомного оттенка теплой крови… Ярче?

Новый вдох.

И вдруг меня хватают за горло со спины. Хрящ гортани перекрывает мне ток воздуха, и несколько секунд, внезапно потеряв след, я будто слепну и впадаю в паралич. Меня отбрасывает в сторону удар и, уже лежачую, добивает в спину второй. Потом разлетается земля, глаза становятся полны песка, я слепну по-настоящему и больше не могу дышать.

V

– Ну что, на этот раз не вышло? Завернули тебя?

Я подыхаю в изоляторе, потому что не ем. Я не стала бы упорствовать и жрала бы их хлеб, но что-то щелкнуло внутри. Голод перестал существовать, попытки накормить себя вызывали рвоту до судорог.

Я перенадеялась выйти отсюда.

Лермонтов восседает с моей историей на коленях. День моего торжественного провала он провел в Цюрихе на конференции по идиотам. Теперь наверстывал, ворочая свежие страницы у моей постели.

– Так-так… Взгляни-ка на меня, дитя природы. Ну совершенно зеленая. Ты что-нибудь слышала о зеленых собаках?

Новый приступ рвоты ударил меня под солнечное сплетение, но вхолостую. Живот громко булькнул, я расхохоталась.

– Так вот, милая деточка. Начинаем мы с тобой постепенно питаться. А я тебе за это обещаю свободу. Не сразу. Но со второй попытки ты вылетишь отсюда, как неродная. Палец даю на отсечение.

Я перестала ржать и отозвалась:

– Мало. Голову дают.

– Нет, милая. Головой я рисковать не стану. Все ж таки мало ли что. А левый мизинец, вот так, – он показал границу верхней фаланги, – он твой. Конечно, придется поработать. А кто говорил, что будет просто?

Он протянул дежурной сестре мою историю со словами:

– Мадемуазель желает ужинать. Без экстремизма, что-нибудь легкое.

Он строго погрозил ей левым мизинцем.

– Бульон? – с сомнением спросила она.

– Бульон, – ответил он вместо меня.

Сестра заулыбалась ему благоговейно, с хитрецой. Что-то вроде: «Поймали рыбку на пальчик!» Она не знала: мы не шутили. Его мизинец временно перестал ему принадлежать.

VI

Время тянется медленно-медленно. Я давно поняла, что произошло, но все еще не могу пошевелиться. Меня давит мертвое тело, его кровь горячей струей заливает мне шею и уже остывшей подтекает под мышку. Невероятная тяжесть на спине и булыжник под животом не дают мне вдохнуть, раздавливая меня с каждым малым вдохом, и я медленно задыхаюсь.

На моей спине тело Ушакова, я мгновенно его узнала. Его дыхание прекратилось, но от конвульсий еще выталкивается чуть-чуть. Он не курит и один из всех пахнет так прозрачно.

– Заткнись, – отозвался Котов сквозь зубы, в которых зажал отрывок бинта.

– Я ее сейчас сам мочкану нахуй.

Гайдук погладил ладонью автомат. Он угрожал пусто. И ничего бы мне не сделал.

– Слушай, браток. Отвали от нее. Ты меня ясно понял? – ответил ему Котов.

Он вправил и теперь бинтовал мне левое плечо, чтоб не болталось. И то, что он ответил Гайдуку, дословно означало: «Если ты навредишь ей, то я убью тебя».

Я пострадала и поэтому могла молчать пока. Боль позволяла мне спокойно думать, не давая заскулить от страха и вины.

Гайдук был прав. Я была виновата.

Поодаль без укрытия у костра в свежей воронке сидели Довгань, Сотник и Шапинский. Нас шестеро. Тех кто остались живы к исходу первых суток нашего похода. Ровно половина состава.

Ребят из-под навала достали без моего участия. Их задавило насмерть бревнами подвала. Похоронили там же, в рыхлой, мелко вскопанной взрывом земле, вместе с командиром. И появился новый крест на карте.

Перов и Ивашкевич. Земля им будет пухом.

Ушаков! Я выла в голове, снова и снова призывая боль как дар, чтоб не завыть в голос. Возможно, своим поведением я подписала приговор не одному ему, но и всем здесь оставшимся.

– Совсем хреново?

Я открыла глаза и встретила тревожный взгляд Котова.

– Нет.

– А что шатаешься?

Я собиралась возражать, когда он сжал здоровое предплечье и так остановил меня. Мир выровнялся, замер, и тогда стыд и раскаяние утопили меня с головой. Я вырвалась и взмолилась:

– Свали, а?!

– Лучше поплачь. А то как тронутая…

– Я тронутая. Иди.

– Куда?

– Туда. М-мать, свали на хуй! Не понял?

Котов с сомнением встал. Потом нагнулся, поднял мой автомат и с ним ушел к костру. Мне было плевать. От мерцающего близкого пламени казалось, что кругом непроглядная мгла. Но если присмотреться, все было видно: и перепаханные наново руины, и гармошку автобуса, и заговоренные качели на горе.

Шесть тут. Шесть там. Шесть тут. Шесть там. Я не могу выбраться. Шесть там. Я не знаю, что делать: я в яме. Мы все в ямах. Ямы, ямы, ямы! Тут. Там.

Боль все назойливей раскачивалась в плече. Тянула скрипом пустых качелей на горизонте. Цвиг-сверк… Туда. Сюда. Остановиться, остановиться!!!

Не сон. Я прилегла на бок. Боль зашлась криком, я затаила выдох и осторожно перекатилась на спину. Казалось, так не легче. Но я хотела видеть только небо, и чтоб меня никто не видел. Так хорошо. Вдох. Выдох. Спокойно. Новый вдох.

Звезды расплывались толчками, потом стекали из углов глаз и после твердели заново.

Тишина надрывалась собственной тяжестью. Цвиг-сверк. Звуки были мертвы, как и все здесь, что могло их издавать. Кроме нас: пятерых у костра и меня в своей отдельной полуноре, молчавшей из последних сил. Но эти голоса не в счет, они как будто не отсюда, неубедительны, как далекое кривое эхо в пустоте.

«Назад!» – знакомым голосом каталось в голове.

Звездопад сыпал мне в лицо. Сгорали алмазы неба, не долетая.

«Назад!»

Ан нет. Теперь назад не отмотаешь.

Беспощадно снова прокрутились в голове события его последних минут. Я ползала тогда, зажмурившись, по насыпи. А за моей спиной стоял бетонный столб мачты освещения. В Пескове их сохранилось не больше трех. Во время последнего артобстрела этот частично разрушился, но некоторое время продолжал сохранять неустойчивое равновесие. Взрытая земля в какой-то момент не удержала основание, и мачта стала заваливаться в мою сторону. Ушаков броском выкинул меня из опасной зоны. Но крена не выдержала нарушенная арматура, в падении столб криво надломился и зацепил его самого. Все, что успел начвзвода, это накрыть меня сверху. Меня удар вдавил во взрытую землю, а ему перебил спину и шею.

Здоровой рукой я потрогала свой воротник. Влажный у шеи, он подсох по краю и встал колом. Кровь на мне, Ушаков. Твоя кровь. Сказать бы «глупо», если бы не страшно.

Порыв ветра донес до меня обрывки разговора у костра. Тема та же: «что теперь?» Я не вслушивалась. Вместо того лежала и думала, что лично мне следует как можно тише отползти за выступ бетонного блока и после скрыться так, чтоб никто меня не обнаружил. Гайдук сказал, что я никчемная. Но даже он ошибся. Я отнюдь не просто бесполезна. Я несу вред.

Ни за кем, кроме меня, не полез бы Ушаков. Ведь он предупредил меня не раз. Любой из пацанов на моем месте поплатился бы за собственную глупость. Печально. Что ж. Меня же требовалось спасти. Плевать, что я выносливее любого и сильнее многих. Мой хромосомный перевес требует самоотречения напарника. При таком неравенстве ущербны оба. Потому что низводят друг друга до уровня слабейшего.

Остановиться. Остановиться! Мне здесь не место.

Решение исчезнуть манило, хоть верным казалось лишь на первый взгляд. Часть вторая повествования под общим заголовком: «Баб не брать!» Котов. Если я исчезну, он во что бы то ни стало останется, чтобы найти меня. Без слов об этом знали я и Котов, Гайдук, наверное, догадывался.

– Ублюдки, бля, – послышалось издали.

Я поднялась с третьей попытки и подошла к костру узнать, какое событие вызвало такую живую реакцию.

– Чего там?

– Вот, зацени, бля.

Сотник брезгливо, в двух пальцах передал мне альбомный лист бумаги, в свете фонаря такой белой, что на изломе уходит в синеву. Вид ее был таким офисным, таким кипенно-неуместным здесь, что не привлечь внимания не мог.

– Что это?

– Читай. Вон там еще. Да их полно кругом.

Полный ворох Довгань подбросил в костер. Я перевернула свой листок.

«НЕ БУДЬ СЛЕДУЮЩИМ!»

Дальше шел шрифт помельче. Я наклонилась к костру и дочитала.

«Солдат! Мы предлагаем тебе остаться живым и не стать убийцей. Подумай о родителях и близких!»

– Еще не все. Вот тут.

Я взяла второй отрывок.

Котел плотно закрыт.

Ваш руководящий состав из передового командного пункта в спешном порядке покинул зону боевых действий, бросив вас на произвол судьбы.

Не дай превратить себя в пушечное мясо.

Бросай оружие и сдавайся.

Сохрани свою жизнь для родных и близких».

– Откуда это могло взяться? – растерялась я.

– Та с неба прилетело. Взэуууу – дщщщщ! – Шапинский рукой показал баллистическую траекторию снаряда, «долетел» ладонью до земли и, как фокусник, вынул веер листовок из стопки.

– Это деза́! – прошипел Гайдук.

– Ну а то. Гля, как работают, подонки! Тут не без Старшего брата.

– Ага. Гостинцы с Кацапетовки. Много надо ума такую бумажку состряпать?

– Что они думают, что хоть один хрен после этой гребаной промокашки развернется да втопит до хаты?

Я украдкой глянула на Гайдука. Будь он один, верно, уже бы так и сделал. Другие… не знаю.

– …сейчас отдышимся, – тем временем говорил Котов, – и двинем западной тропой на пригорок. Приказ начроты пока никто не отменял. Если на высоте стояла наша батарея, должно быть, там сигнал хороший. Оттуда свяжемся со штабом и узнаем, что за хуевина такая с артиллерией и прочее насчет котла. Дадим координаты, чтоб ни одна своя сука нас не зацепила, и будем двигаться по предписанному маршруту. Вперед, до батареи, или уж назад, как прикажут.

– По мне, так лучше в эфире вовсе не светиться. Мало ли кто тут бродит и с чем? Молчком валить назад, той же тропкой, тем лучше, чем быстрей. Нет-нет, да и выберемся. – Гайдук бесстрашно потянулся и щелкнул пальцами.

Уходим так? Меня стегнула мысль, что шестеро наших, остывающих теперь в этой земле, – пустые жертвы. Никто не ответит за них.

– Если Ушаков был прав насчет окружения, выберешься ты пред самы очи вооруженного ополчения, – вдумчиво отозвался Довгань.

– А мы тихонько. Разуть глаза, уши. Леском, огородами, как где. В шею никто не гонит.

– А если это в реале котел? А наша батарея так и не вернулась. Где-то тут пацаны! А ну, как они, как мы, без связи? Положат пушкарей и пушки приберут – те и знать не узнают! Давайте их, что ли, чутка пошукаем… – неуверенно возразил Сотник.

– Кого?! И где ты собираешься искать?

Гайдук выразительно посмотрел на сырой холм, потом на Котова, будто в поисках сочувствия, и продолжал:

– Ну, братцы! Вы того. Начроты был да сплыл. А мы куда попрем? Что будем делать сами? «Взвод». Четыре салаги да два курса́-недоучки. И у тех мозгов кот не доплакал. Сорок часов на стрельбище на обоих. Остальное – два месяца конспектов. Вояки, блядь. Да-да, ручки-тетрадки! Школа, блядь!..

– Стоять! Курсы́ среди нас?! Да ты загнал… – Сотник смерил Гайдука недобрым взглядом.

– Кто? – вцепился в Гайдука Котов! – Кто тут не срочник?

– Я, – откликнулась я и подняла палец.

– Еще? – почти хором переспросили Котов и Сотник, не взглянув в мою сторону.

– Ну я, я! – Гайдук козырнул мягкой ладонью. – Полегчало?

Лица вокруг обильно омыла досада. Не странно. Я должна была догадаться! На стрельбище я встречала Гайдука. Его и Ушакова, тот был моим наставником. Остальных видела впервые.

– Так вот, пушкари, – вставил Гайдук в недоуменную паузу, – как старший, приказываю вам разворачивать оглобли да чесать взад, пока можно.

Котов едва приподнял руку, и Гайдук вмиг пропал в канаве за навалом земли, только берцы дрыгнулись. Завозился, застонал. Вместо помощи Котов напутствовал его нравоучительно:

– Кто сказал про «можно»? Никто ничего такого не говорил.

– Мать твою. Ты что, охуел?

Котов не удостоил его ответом.

– А ты, Гайда, скажи лучше, откуда такой отважный воин? Конспекты у него, ты глянь. Ученый, бля, – хищно развеселился Сотник.

– Династия, бля… – невесело отозвался тот.

Было слышно, как он раз за разом сплевывает в песок.

– А, ну-ну.

– Ну, дурачье, пожалеете, – глухо продолжал пострадавший. – Ушаков – тот был не дурак, не вам чета. И то мы под его чутким руководством вот уже сутки ползаем в собственном дерьме, да «двухсотых» полсостава.

Гайдук не рисковал. Он огрызался из укрытия, из-за поваленного бетонного блока.

Котов поднялся, будто ничего не слышал. Отряхнул бушлат.

– Короче, братва, слушай сюда. Нам надо языка. Шучу. В смысле, куда сунуться – ни хуя не ясно, так что будем ловить волну. Сотэ, готовься, расчехляй свою кукушку. Пока что так. Ходу, граждане. По западному склону на высоту. Гайда, вылазь. Держись поближе к массам. Ушаков сказал – Шапинский главный. Давай, Шапка, поднимай народ. Двигай ноги, пока темно.

Ребята поднялись. Я намеренно отстала. Сказать сразу не хватало духу, но и смолчать не подобало.

– Бойко. Проблемы? – спросил Котов.

– Да.

Котов остановился.

– Ну?

Я собралась. От этого голос мой прозвучал придавленно и дурковато, как для анекдота.

– Ты, Кот, сильнее всех. Но если ты еще кого-то тронешь, я отвечу.

Сотник заржал, но вскоре с усилием сдержался и затих. Остальные, как статисты, вросли в пейзаж на фоне. Где-то бухнул снаряд.

– Все? – гнусаво спросил Котов.

– Нет. Ведет один. Ты, раз никто не против. Тебе и отвечать.

– В смысле?

– Сейчас все равно. А как покатит заварушка, я буду слушать тебя, а не Шапинского или кого-то. Взялся сейчас – срулить не выйдет.

– Все? – повторил Котов и через секунду бросил остальным: – Вперед.

Он обошел меня не глядя и двинулся первым.

Такой поворот меня немало удивил. А вот и я, изумленный свидетель чуда лояльности! Понятно, что, подняв свой голос, я одна из всех ничем не рисковала. Проверено: половой иммунитет. Но в человечьей войне авторитетов лились и льются реки крови. Сомнений не было, что Котов не сможет не задвинуть меня на место. Но, видно, не теперь.

Спросил вдруг:

– Кот?

– Что? – не поняла я.

– Ты сказала мне «Кот».

– Да? Не помню. Видать, со зла оговорилась.

– Последний раз меня так называли в третьем классе. Чувак помнил об этой своей ошибке до института, но тут наши пути разошлись…

– Беру назад. Только в обществе Шапки, Сотэ и Довги Кот, по-моему, как раз логично. Нет?

– Настаиваешь? – усмехнулся он беззлобно. – А ты?

– А я – что?

В светской беседе соображала я отнюдь не блестяще.

– Ну, кликуха у тебя была?

– А. Ну да. Я Шавка.

– Чего?

– Шавка, Шавка. Дворняга, в смысле.

– Почему?

– Долго рассказывать.

– Дети – звери. Тебе не идет.

Я не сдержала смешок.

– Мне нормально. Обращайся.

Он офигел бы, узнав, насколько кличка «идет» мне.

Тропа полого взбиралась наверх, удобная настолько, что местами пропускала двоих плечом к плечу. Гайдук поодаль шел последним. Западный «борт» балки и верно оказался выше восточного. С небольшого плато открывался широкий обзор, на грунте еще читались размытые дождями колеи колес наших гаубиц. Их трассы давали петлю и стягивались к рыхлой песчаной грунтовке, змеиным хвостом охватывавшей наш пригорок.

– А ушли не так чтоб давно… – заметил Сотник, достав рацию.

– Да ладно. Следы-то мытые, – возразил Довгань, нагнувшись к самой колее. – Давненько были. Дня три-четыре. Скоренько собирались, вон развертались, чуть орудие не положили.

Он показал на крутую взрытую дугу с высоким краем много глубже парной.

– Хорош болтать, – встрял Котов. – Валяй, Сотэ. Врубай кукушку. Только бы срослось! Чего там нам советуют команданте?

– Блокпост?

– Да на хрена. Давай передовой командный.

– Два нуля шесть… Прием! Два нуля шесть, я Уганда двадцать три двенадцать, как слышите меня?

– Я два нуля шестой. Вас слышу…

Я подскочила от неожиданности, прочие изумленно вытянули шеи. Голос прозвучал так чисто и отчетливо, будто говоривший стоял среди нас. Сотник замер, боясь спугнуть удачу. Шапинский исподволь перекрестился. Взводный громко сглотнул и от неожиданности не проронил ни слова. Пауза затянулась.

– Два нуля шесть на связи. Ну? Что там у вас?

Сотник очнулся раньше остальных:

– Я Уганда двадцать три двенадцать. Нахожусь на высоте триста пятнадцать и восемь в окрестностях села Песково. Имею потери личного состава. Прошу соединить с начштаба ПКП…

– И хрена ж ты там, Уганда ебаная, делаешь? В Пескове?

Лицо Сотника вытянулось.

– Вас не понял…

– Я говорю, что ты там по кустам шаришься, когда твои браты в крови погибают за Родину? В Пескове пусто, тишь, да мухи не кусают. Чего, соколики? По погребам решили отсидеться?!

Котов вырвал рацию из рук Сотника так, что того мотнуло.

– Слышь-ка, дядя, где ты там. Тебе говорят: взвод двадцать три двенадцать в Песково. Имеем приказ начроты Крушинина пополнить расчет огневой батареи. Батареи здесь нет! Где – неизвестно. У нас потери. Попали под артобстрел. Шесть «двухсотых», включая командира. Хрена, блядь, тебе там не ясно?

– «Потери», блядь, они считают. Тут война, блядь! Под трибунал мечтаете? Пойдете! Всем составом! Я подполковник Головко, приказываю немедленно вернуться в расположение части.

– Куда?!

– Да вы что там, с ума на хуй посходили? Иди воюй, блядь, или скоро твоя баба станет вдовой дезертира. Конец.

Рация умерла.

– Я не понял. Кто из нас кого не понял? – сплюнув спичку, негромко уточнил Сотник.

– Ну, дядя! – прошипел Котов мимо. – Родной ты мой подполковник Головко. Да я ж тя, гада, найду. И скоро, бля…

Желваки на скулах его побелели.

– Что теперь-то?

– Блокпост давай. М-мать…

– Мимо. Тишина.

– Ладно. На хуя нам блокпост… Там теперь, видно, эти суки сепара рулят. Давай штаб операции…

Впустую. Там тоже никто не ответил.

– И че? Этого старого хрена подполковника взад. Давай, ПКП повторить.

Повторно мы вызывали ПКП, но теперь и там будто вымерли все вчистую. Сотый круг Сотник повторял попытки связаться хоть с кем-нибудь, и вдруг эфир покрыл визгливый смех.

– Кто? Ты что, Довга? Да ты что?!

Тот не унимался и будто нас не слышал.

– Боец, закройся, – сквозь зубы приказал Котов, вглядываясь ему в лицо.

Сотрясаясь всем телом, Довгань ткнул в небольшой предмет под ногами. Поднял осторожно. Котов протянул было руку и вдруг панически отшатнулся.

– Брось на хуй!

На развязанном шнурке в руках бойца раскачивался тяжелый армейский ботинок. Такой же, как на любом из нас. В ботинке оставалась ступня в шерстяном вязаном носке. Осколок раздвоенной сероватой кости остро торчал из порванной буро-пятнанной козьей пряжи.

– Бабка вязала. Что думаешь, наш? Не наш? – выдавил из себя Довгань и снова зашелся.

Смех утонул во всхлипах. Ботинок скакал и дергался во все стороны. Осклизлый шнурок медленно выползал из пальцев, и я гадала, в кого вылетит находка. В кого вылетит – тот следующий. Довгань вдруг стих, размахнулся и снарядом отправил ботинок в овраг Пескова. Сгребая слезы с лица ладонью, он продолжил неожиданно бесстрастно:

– Знаете что?

– Заткнись, еба. Валим отсюда. Взво-од!..

– Слышь? Что странно. У них нет лиц. Вообще.

– Заткнись, Довга, подобру прошу.

– Не, слышь? Они не взаправду. Наших шестерых положили, а их самих нет как нет. Пустота.

– Уймись. Что за прогон?..

– Их нет, и командиров наших тоже. Не-ту! Ни-ко-го. Не существует в природе. Это кто-то все придумал. Здесь только мы одни! Да и те ненадолго.

– Идти пора. Так кости кинем, блядь.

Парок отлетел от губ Сотника.

– Куда прикажешь, блядь? Куда?! – Довгань растерянно оглядывался.

– Пойдемте на Удачу, – тихо сказал Шапинский.

– Рехнулся? На куда?

– На Удачу. С ней хоть ясно. Там сто пудов наш опорняк. Кирзы полно, ватники туда хрен сунутся. Если мы в котле, то и Егорьевку, и блокпост слили, это как с куста. Ясно, он прям на трассе. На блокпосту предупреждали: «Прете в жопу». Она и есть, родимая. Закрылся, блядь. Возвращаться тем же ходом понту нет.

– Удача? Так это черт-те где.

Котов достал карту и долго мял ее, одновременно пытаясь пронизать взглядом голубой лес на дальнем холме.

– А может, задний ход? – неуверенно предложил Шапинский. – Тропу знаем, и близко вроде… На блокпост не соваться, обойти его лесом.

– Тогда уж лучше самострел, чтоб время зря не тратить. Как знаете. Под пулемет не полезу, – отрезал Довгань.

– Да, картинка не прикольная. Пулемет фигня, – промычал Котов в ладонь, прижатую ко рту, и вглядываясь в карту.

– Что там?

– Если слили Егорьевку…

– Если, если. Хорош гадать-то…

– Есть варианты?! Я говорю: если слили Егорьевку, – веско повторил Котов и поковырял ногтем карту, – теперь сепара держат трассу. Вот наш ближний лесок, тут был наш БП. Теперь, допустим, ихний. А вот дорога, что мы грузовиками отмотали. От тут. За ней поля на километры, место пустое в три стороны. Прямой прострел. Только с севера лес лысый да болото. Ладно было б лето, а без зеленки хрен втихаря проберешься. На БП и расчета хватит, чтобы снять хоть роту пехоты. Нас пощелкают на раз-два. А там сейчас поживей, я думаю. Обживаются, ватнички.

– И что?

– А не хуй там ловить, вот что! Мысли есть?

Молчание.

– Короче. Ходу. Поперли на Удачу.

5

Мне семнадцать.

– Ну как, встала? Ходишь?

– Да, спасибо.

У Лермонтова в кабинете удобные кресла и кушетка. Когда он предлагает расслабиться, он имеет в виду разлечься на ней. Я не понимаю, как можно расслабиться в позиции, из которой нельзя быстро собраться и дать отпор. Поэтому я лежу головой на столе на собственном предплечье. Мне виден двор и небо. В его кабинете – специальные небьющиеся стекла. На них из немногих нет решеток, и кажется, что нет преграды. Лермонтов не возражает.

– Что ж. Теперь по всем законам ты взрослый человек, и разговор пойдет серьезный.

– Ого. А что до этого?..

– Фигня. Так и запомни: детский лепет. Ты переросла его, и на самом деле важное прозвучит сегодня впервые.

– Я вся внимание.

На самом деле мне не смешно. Просто некоторым людям проще, когда они шутят между собой. Это игра по правилам. Между тем я по запаху чую, что он настроен необычно. Возбужден, насторожен и немного… боится?

– И что же это такое? Суперважное?

– Сейчас. Подожди, дай мне еще минуту. От этого будет зависеть очень многое. Если ты воспримешь как-то криво, все останется как есть.

Я прижимаю уши.

– Я навсегда останусь в клинике?

– Не знаю. Но если точка сборки не сдвинется, все окажется напрасно.

Я ничего не понимаю. Он кивает:

– Ну, поехали.

Он поднял голову, и лицо его стало обычным. Уверенным и легким.

– Тебе известно, что такое психотравма?

Здрасте, приехали. Только-то?

– Известно, аж оскомину набило.

– Ну да. Допустим… Я говорю, допустим, твои родители погибли под обстрелом, ты не смогла принять их смерть и блокировала это воспоминание. Тебя спасла собака, и ты ее задвинула в их нишу.

– Не надо повторять очевидную схему. Я заучиваю ее с шести лет.

– Конечно, извини. Это все – необходимое вступление.

– Ну и что дальше?

– Способ социализации – вот где собака зарыта! Извини. Ты здорова. Психически более или менее сохранна. Твоя проблема – необычный способ социализации, вот и все. Дай мне договорить, и станет ясно!

Он настойчиво поймал мой взгляд и продолжил четко и раздельно, как белый стих:

– Только молчи пока! Тихо. Вот. Положим, ты родилась в семействе людей, как любой другой ребенок. У тебя сорок шесть хромосом, соответствующих твоему виду «человек», и ты об этом знаешь. С рождения ты проходила стандартные этапы, обучаясь ходить, говорить, писать в горшок и так далее. Твоей очередной ступенью было определение себя как человека. В этот момент исчезли люди, и тебе некуда стало себя приткнуть. Иной ребенок мог бы замереть, затормозиться в развитии в ожидании благоприятных обстоятельств. Ему бы повезло. Или погибнуть. Твое же сознание продолжало активно работать, переработав данные обстоятельства. Созрев для понимания: «Я – человек», ты завершила этот этап вопреки всему. Даже тому, что зеркала разбились. Ты не могла стать как папа или как мама. Из предложенного окружения ты могла стать только собакой.

– Вы поняли? – осторожно спросила я, боясь спугнуть свою удачу.

– Что? – так же настороженно отозвался он.

– Что я не заблуждаюсь, не притворяюсь и не болею. Я собака. Потому что мне так было дано. Это так же, как вам дано быть человеком. И это нельзя изменить.

– Давай договоримся о понятиях, – соскользнул он с крючка. – Что значит для тебя быть собакой?

О, это был провал. Я моргнула и равнодушно уставилась в окно. Исчезла птица. Кость челюсти остро ткнулась мне в предплечье.

– Нет-нет, только не теперь! Не смей замыкаться, говори со мной! Что это значит? Что ты мыслишь как собака? Или что ты вернешься в родную стаю и будешь жить как все, среди своих? Растить чужих щенков. Бывают же бесплодные собаки?

Я бросилась на него через стол. Обеими ногами оттолкнувшись от сиденья, прыгнула вперед и, раскорячившись на коленях на столе, вцепилась ему в горло.

– Спокойно! – попытался унять меня он, но я не отпустила.

Под столешницей была тревожная кнопка, и на самом краешке сознания я ждала, когда же он нажмет ее и нас разнимут. Но он не пожелал помощи.

– Меня жена убьет, – насмешливо сказал Лермонтов, не отрывая взгляда от отражения. – Поговорили… Я буду ждать твоего вывода. Свободна.

Он никого не вызвал.

– Я могу идти?

– Я же сказал. И вот что, чисто из любви к искусству.

Демонстративно он подошел к столу и выключил диктофон, с которым всегда работал. Если б только он этого тогда не сделал!

– Если бы ты была собакой, не стала бы меня душить. Впилась бы зубами в горло. Любой, самый не созданный для этого пекинес предпринял бы эту тактику. Это инстинкт. У тебя – руки. У нее – зубы. Я знаю, как и ты, что ты в какой-то мере собака. Я еще не знаю, насколько ты собака. Ты и сама не знаешь.

VII

Котов вновь повернулся к дальнему лесу. Поодаль в том направлении читался рваный пунктир проезжей грунтовки. Жидко присыпанная гравием, она сбегала за холм прочь от Пескова на северо-восток. Нам предстояло углубиться и пересечь территорию, подконтрольную неприятелю. Долго ли, коротко идти – как повезет. И если повезет, то долго.

Наплывами грунтовку прятал туман промозглого утра, тогда мы почти теряли направление. Но потом ветер сносил его по сторонам, там впутывая в пегий сухостой.

Плелись молча, не глядя вокруг, шагом разминая одеревенелые в стылой сырости суставы. Ноги мерили чужую мертвую землю, неприютную, пустую, до одури похожую на нашу. Мысли мои качались в мерный такт шагам, и, будто в полудреме, мне казалось, что под мутной пудрой тумана ботинки ступают по белым лилиям… по розам… хризантемам… что это?

Хризантемы. Шла я именно по ним. Длинная тень куцей лесополосы у перепаханного каменистого поля еще хранила туман. Но едва мы вышли из ее укрытия, как серенький рассвет стал подбирать его обрывки, и поворот дороги постепенно открылся. Был он неряшливо усыпан фальшивыми цветами диких акриловых оттенков.

Ветер перебирал полуразобраные лепестки, ерошил в грязи. Дорога, окруженная с двух сторон старой мусорной свалкой, более всего походила на место проведения вдруг сгинувшей майской демонстрации. «Ура, товарищи!» Повсюду хлам, обломки досок, остовы скамеек – и среди них обильное тряпье крупных соцветий преимущественно розового, желтого и фиолетового цветов, смешанное с черными останками стеблей живых когда-то растений.

Все помалкивали недоуменно. Я долго не могла уловить, что еще мне это напоминает. И мощно, и неуловимо. Что-то про старух в платочках… Вдруг под ногой звякнуло, как горсть крупных монет. Наугад я пнула ботинком оранжевый проволочный веник. Под ворохом цветов лежал широкий лоскут, обрывок военного мундира. На нем, как новые, сияли в ряд ордена и медали времен Великой Отечественной. Я подняла его. Он оказался прикреплен к кривой плотной планке. Разглядев находку, я поняла, где мы.

– Стоп! Эй, авангард! В обход давайте!

– С чего это? – отозвался Гайдук и сразу остановился.

– Это не свалка. Это кладбище.

– Да ладно.

Мы сбились в кучу. Я показала лоскут. Котов первым протянул руку:

– Дай сюда.

Металл прозвенел. С тыльной стороны он накрепко застрял в проеме между серо-черных сухих человеческих ребер.

– Не понял…

– Это с трупа. Из старой могилы. Отсюда… – Я махнула вбок.

Взводный исподлобья всмотрелся в мусорное поле по левую руку. Туман совсем исчез. В рассветном солнце теперь легко было различить осколки прессованного гранита и мятые чугунные ленты оград. Кладбище делила надвое асфальтовая лента трассы. По сторонам ее сдавила широкая канава, там стояла талая вода. Мы оказались посередине цветочной дороги. Вперед или назад – все те же триста метров.

– Ну это вообще бред… На хрена по могилам-то?.. – пробубнил Шапинский.

Котов дернул ртом, нелепо помотал моей находкой, не зная, как следует поступить. Тихо заблеял смешком Довгань.

– Попробуй только. Бивни плюнешь, – шепнул ему сквозь зубы Котов и поднял голос: – Взвод! Вперед, небыстро. Под ноги смотреть. Шаг в шаг, двинули!

Сотни долгих шагов в тишине по дороге, усеянной лепестками цветов. Хруст под ботинками. В этом хрусте – глухое эхо того, что подробностями пухло в голове и ярче, и отчетливее стократ.

– Ну ты красава, Кот! – шагая чуть в стороне от других, громко похвалил Гайдук.

– Чего тебе?

– Ай, молодца. Сусанин, блядь. Завел соратничков в могилки.

– Заткнись и шлепай молча, гнида.

В спокойствии Котова звучала необоримая усталость.

– Ага. До первой садки…

– Не понял. Чего доебался?

– По трупам – это что! Это ладно. Тем ребятам уже параллельно. Но что ты лезешь, как по тракту? Белый день кругом. Еще чутка – и нас видать со Спасской башни станет! Если сейчас вдарят, так нам ховаться разве в ямки под покойничков.

– А куда? Здесь негде свернуть, – вяло объяснил Котов.

– Это ты сепарам потом доложишь, повеселишь парней.

– Что предлагаешь? – не сбавляя шага, осведомился Котов.

– Не хрен идти, где негде свернуть.

– Конкретнее.

– Глянь по карте ближний хутор. Лучше заброшенный, тут их валом после перестройки. На худой край чего жилое, помельче, там уж глянем, кто там кто. Да так, чтоб подобраться не во чистом поле. А по леску, по болотцу. Хотя б по лесополосе. На день там станем. Ночью – дальше. Так, в несколько ходок, доберемся. А даст бог – еще и разузнаем чего нового.

– Это от местных-то? Я их инфу в гробу видал.

– Везде люди живут.

– Люди, нахуй. Ты погляди, что мутят, отморозки!

Котов хмуро глянул на кладбище.

– Сами они, что ли? – еле слышно отозвался Гайдук.

– Ты что, гад, мелешь?! А это мы их, что ли?

Гайдук набычился, но взгляда не отвел.

– На что мешать с землей свои могилы? То тебе даже не хата. Назад не поставишь.

– Дебил, это подстава. Сурово, да без жертв среди мирного населения. Типа, это мы. – И резко новым тоном: – Сам, часом, казачок, не местного розлива?

– Кабы так. Мож, уж дома чаек хлебали бы. Сходи с дороги, если хочешь хоть куда-то дотопать.

Гайдук пропустил шаг и отстал, разом оборвав разговор. В усталой тишине послышалось странное размеренное бормотание. Я пошарила взглядом.

– Довгань! Молишься, что ли?..

– Холодно! Холодно. Холодно! – маршируя, на каждые два шага повторял тот.

– Э, Довга. Эй! – попытался остановить его Сотник.

Тот не дал себя задержать, вывернулся и, бубня и чеканя шаг, ушел вперед.

Тем временем кладбище стекло нам за спину, замкнулось высокой поваленной оградой. Сразу за ней стояли три нетронутых свежих холма без крестов и дальше – черный сплошной частокол неснятых подсолнухов. Свернутые на сторону под одним углом крупные головы их глядели в землю.

Котов приостановился и гаркнул внезапно:

– Взво-од! Рули в подсолнухи.

– Что, больной?

– Кот! Там хрен пройдешь, гля, сосны!

– Молча. Бегом, блядь! Повторять не буду. – Он втянул голову в плечи и свернул первым.

И вовремя. Мистически вовремя, настолько быстро все произошло. Только мы влезли в эти несгибаемые будыли, оглушенные грохотом скрюченных черных листьев, наждачной обсыпью стеблей и собственным матом, как по нашей цветочной дороге из-за холма пошли танки. Живые и тяжкие, невероятные, как в кино. Рев двигателей скоро-скоро заткнул последнюю глотку, тогда мы рассмотрели их предельно близко. Четырнадцать «шестьдесят четвертых» без знаков в тринадцати шагах от носа.

– Мамочки…

– Ухо в землю. Лежать, блядь.

Мы вросли в сыру матушку на добрую треть. Рослые лысые стебли не могли быть сколько-то серьезным укрытием. Меня свело в дугу от чуть приподнятого лба до пальцев ног. Под локтями в лунки быстро набежала вода, но холод уступил место горячей тонкой дрожи.

Машины бодро текли мимо нас на Песково. Моторы стрекотали невероятным стальным грохотом, он все глубже давил меня в грязную жижу. Я ребрами чувствовала судорогу земли, она вползала мне в мягкий низ живота холодом, похожим на ужас.

Склизкий пот стал липким, как клейстер, в кишках крутануло. Словно спутались, смялись в голове все доводы рассудка. Не передать, как мне хотелось вскочить и рвануть бегом в голое поле. Во весь рост. Так надо. Прочь. Пусть заметят. Меня, всех, похуй. Пусть стреляют. Только бы дальше, дальше, дальше от этих стальных туш!!! Полной пятерней я врылась в грязь и не отпускала. Хотела зажмурить глаза, вместо этого… восемь. Девять. Десять! Одиннадцать! Сколько еще? Меж пальцев скользила земляная каша, под ногти лезли мелкие камни. Глубже. Господи! Не веря себе, я всеми силами цеплялась за землю.

Но все. Последний корпус хаки, и на нем – оранжевая лампочка «конец колонны». Все, все. Все стихло. И вдох и выдох сквозь оскал, чтоб успокоиться.

Эхо моторов волнами еще возвращалось из-за холма и, наконец, совсем пропало. Мы по-прежнему лежали, только головы решились приподнять. Остервенело кашлял, давясь слюной, Шапинский, придушенный черным смогом.

– Блядь!

– Че, усрались?

– Ну нихуя себе! Сколько?

– Четырнадцать.

– Сколько?!

– Я насчитал шестнадцать.

– Ага. Двадцать не хочешь?

– Моргал, братишка, часто. Ошибочка вышла. Четырнадцать.

– Так, мож, то мы? Братва! Так, може, наши?

– А-ха-ха! Бегом марш! Недалеко ушли, еще догонишь.

– Надейся, «наши». Прут без знаков с востока. Так ходит всем известно кто, всем известно откуда. Громко и без здрасьте.

– С чего ты взял?!

– А то кто? Кумекай.

– А старье-то, старье! Экономят, блядь, на союзниках.

– Детка! С тебя того старья хватит выше макушки.

– Нам бы сейчас эрпегешечку. – Сотник вывалился из темы и мечтательно поцокал языком.

Сжатая зубами спичка протанцевала к другому углу рта. Потом он пристроил на плече утопический гранатомет, склонился к плечу и сладостно стрельнул вслед колонне.

– Тщча-у… (секунда… две…) ба-ба-бах!

От удовольствия Сотник зажмурил и второй глаз.

– И че?

– Че. Попадание. Поставил замыкающего на гуслю, – не снимая «орудие» и продолжая щуриться в его «прицел», весомо заявил он. – Заперто, братва. Начинаю разбирать на запчасти.

Он снова склонился к плечу.

– Ну и что? – заинтересованно влез Шапинский, вглядываясь из-за плеча Сотника в пустоту «замыкающего на гусле».

– Ну и кранты тебе, герой, – подбодрил Сотника Довгань, – твой поврежденный поворачивает башню…

– Хрена вам, – невозмутимо продолжая прицеливание, отозвался боец. – Слишком близко под выстрел.

– Ну, тогда головной, тому как раз. Наводится… Короче, уделывают тебя как котенка.

– А хрена «уделывают». Тут у меня арта в кустах. ПТ САУ топ-левела.

– Одна на всех?!

Сотник запальчиво огрызнулся:

– И такие летят еще три наших «сушки» полные. Входят в разворот – и ннна! Пжэу, пжэу, пжэу, всех их на хуй подряд уделывают.

– Десять не хотел?

– Чего?

– Десять «сушек», говорю. Плюс к арте.

– Та не. Мне хватит трех…

– То да, то точно. Только далеко не отходи. Танки тут тебя на двоих с твоей эрпегешечкой уже взгрели – так самолеты сверху подровняют. Трех тебе хватит выше головы.

Посыпал уже известный нездоровый гогот.

– Че, слив? – сочувственно уточнил Шапинский.

– Пехота! – презрительно обозвал командира боевой операции Довгань.

– Куда поперли? И на хуй столько? – серьезно вслух поразмыслил Котов.

Он по-прежнему смотрел вслед колонне в бинокль. Та успела завалиться за горизонт. И вот уже ничего, кроме белеющей кромки холма да остатков черной выхлопной солярной мути.

Веселье смыло. Я среди других с трудом вернулась к реальности.

– Заняли оборону. Укрепили новую линию соприкосновения. У кого еще остались вопросы насчет окружения? – желчно отозвался Гайдук.

Ему тоже было не до шуток.

– У меня, бля, к тебе вопрос. Ты че? Ты ж первый звал назад, – оборвал его Котов, не отрываясь от бинокля, и передернул: – Вертаемся! Пройдем огородами!

Гайдук ответил твердо:

– Когда я звал, этих там не было. Не так?

– Короче. Ладно. Справляй бла-бла пореже.

– Че, думаете, было бы? Ну, если б это… засекли? То че? – с проникновенной наивностью вопросил Шапинский.

Я ясно вспомнила рисунок гусениц, каждый сцепленный с соседним шагающий сегмент. Отчетливо, как на картинке. Представила мизерный градус, на который отклоняется машина от основного пути… Десяток лишних метров. Секундное дело. Всех и разом.

Встала тишина, отчетливее потянуло сырым холодом с полей. Взводный снова приник к биноклю.

– Ты гля! – вдруг чем-то воодушевился он и передал бинокль мне.

Удушливые черные клубы осели наземь. Руки мои еще тряслись, я долго не могла «поймать» картинку. Справилась кое-как. Как только отлично детализированные сосны, холм, дорога и кладбище перестали нырять и метаться, взводный спросил нетерпеливо:

– Видишь? Ну?

И я увидела. В углу обзора необъяснимо отчетливо видны были качели. Две крохотные былинки с поперечиной. Как – непонятно, но аттракцион Песково, лежащего в долине, был виден и отсюда.

– Ну?! – нетерпеливо добивался Котов.

– Атас. Это же качели.

– То-то. Те самые. Как на ладони.

Я передала бинокль дальше.

– Живучие, блядь.

– Хрена. Это неспроста, – кивнул сам себе Котов. – Те, кто по нам вчера долбашил, не ошиблись. Песково накрыли, а меточку себе портить не стали. До будущих времен. И наводчик без надобности. Сводились сто пудов по этой хрени.

– Зачем?

– Зачем? Вот это вот вопрос. Понятия не имею. Жалко, раньше не допер. Снести бы эту диснеевскую виселицу на хрен.

– Как снести?

– Тупо. Свалить столбы.

Он сплюнул с досады.

– Поздняк метаться. Теперь что? Нас там уже нет, – влез между нами Сотник. – Ну, ходу, что ли? На Удачу. Или дождемся следующей роты слонов?

– Ну, это – хуй. Подъем, братва! Отлипли. И ко мне.

Мы скучковались. Котов развернул измученную карту.

– Короче. Вот. Село Розлучь. А вот коровник на отшибе. Там станем до ночи, дальше поглядим.

После такого марш-броска коровник оказался воистину райским местом.

Гигантское сооружение эпохи последних пятилеток, на первый взгляд, имело досадный недостаток: в нем не было крыши. Очевидно, в свое время местные находчиво использовали ее для нужд отопления, не обременяя себя лесозаготовкой. Но размеры коровника оказались таковы, что мы все же обнаружили сухое и теплое пространство под полноценным навесом. Здесь хранилось душистое сено. Я не помню, как провалилась в копну, сразу оборотившуюся пустотой, и только запах трав лишь несколько секунд покачался передо мной пятнистым мелким разноцветьем.

Не надо. Я не хочу того, что сейчас будет. Еще не помню чего, но желаю именно наоборот: пусть это твердое станет сном, а явью останется теплая пустота перед закрытыми глазами.

– Вставайте.

Нет, я не хочу.

– Эй, да давайте же, вставайте!

Что? Когда? Оно. Проснулась.

Голод. Он проснулся секундой раньше меня, и зевала я сведенным ртом, полным слюны. Продрав глаза, выбралась из сена. Одеваться не требовалось: все, в чем я была, включая ремень и обувь, ночевало на мне.

– Эй, поднимайтесь! Ну?

Сотник. Обеспокоен.

– Что надо? Я так спал! – мечтательно сказал Шапинский.

Сотник хмурился молча. Безмолвный мятый Котов имел вид ребенка не старше двух лет, не понимающего происходящего и не нуждающегося в понимании. Подозрительно озирался Гайдук. Один Довгань бодро жестикулировал, показывал на длинное окно, заколоченное фанерой, с большой рваной дырой посередине. В дыре были видны несколько хат и задний двор.

Он сипел таинственно:

– Давайте, шевелитесь! Старуха встала.

– Какая, на хуй, старуха? Ну и что?! Ты щас в зуб выхватишь. Отвали!

– Вон!

По двору действительно прошла с ведром бодрая бабка в фуфайке и скрылась за низкой дверью сарая.

– И?

– В хлев пошла. Там корова.

– И?! – Я наряду с другими начала терять терпение.

Старуха не стала ждать всеобщего прозрения, деловито выкатилась из сарая и скорым шагом двинула прямиком в нашу сторону. Одновременно очнулся Котов.

– Если спалит, поднимет хай, – ровно сказал он и еще секунду оставался неподвижен.

Потом громко зевнул и шепотом скомандовал:

– Налево, бегом! Шмотки собрать до последней. И чтобы тихо. Убью.

Мы передислоцировались. Наблюдение за объектом продолжилось сквозь щель из дальнего помещения. Рисковали не успеть. Но бабка переоценила свои возможности, не выдержала собственного бега и на ходу вцепилась в радикулитный бок.

– Лечись, мамаша, – прошептал Шапинский сочувственно. – Чего ей надо?

Старуха разогнулась и несмело покачала закостенелыми бедрами, как школьный физрук на пенсии.

Довгань оглушительно просвистел:

– Сено брать. У ней там корова.

– Ты что, сквозь стену видишь?

– Блядь, я свой сидор забыл! – растерянно сказал Шапинский.

– Где?!

– Да это…

Тут бабка добралась до места. Прямо перед входом она вдруг свернула, с набега взобралась на небольшой дощатый настил с опорой на подоконник. Постанывая, сняла фанерный щит окна и таким своеобразным образом проникла в наш коровник мимо двери. Дверь, верно, существует для гостей вроде нас, заколочена намертво. Мы притихли. Если снаружи нам было бабку видно, то изнутри о происходившем оставалось судить по звукам.

– Лезет…

– Тс-с-с. Заправится и свалит.

Два-три шороха – и установилась подозрительная тишина. Кто-то вошел. И не вышел. И стих, будто притаился, как и мы.

Четверть часа мы промучились немой собственной неподвижностью, перекидываясь непонимающими взглядами.

Молчание еле слышно нарушил Гайдук:

– Прячется, что ли?

– Тс-с!!!

– Ждет чего-то.

– Може, сидор нашла? Испугалась?

С ненавистью Котов глянул на помалкивавшего Шапинского и не ответил.

– Не. Молчать не стала бы, – спас того Довгань.

– Тихо!

– Хэлло, детка! – вдруг взревел новый голос.

В поисках объяснения загадочного поведения старухи мы проглядели нового визитера. А тот бесшумно прибыл тем же путем, что и она.

Сотник беззвучно прыснул, оценив «детку» по достоинству.

– Ручонки прибери! – прозвучал в ответ глубокий женский голос. – Принес? Сюда клади.

Лица ребят вытянулись. Котов сглотнул. Манящий хрипловатый тембр не мог принадлежать нашей радикулитной знакомой. Откуда взялась эта третья?

– Катька! Ну? Давай. Пока никого нету!

– Пшел! Вчера на угле спину сорвала…

Голос женщины окреп, озлел и потек, притягателен необоримо.

– …газ они нам отрубили! Ждут – сами померзнем. Не дождутся. Дед с бочки буржуйку сварил, говорит, как в войну. А уголь аж на котельной, что за мостом. Вчера снесла разов пять-шесть по два ведра. Сегодня из постели еле встала. Спину ломит невмоготу, часом памерки теряю. Еще ты тут!

Катька постонала, видимо, потянувшись.

– Ну ты стерва! – восхищенно отозвался ее знакомец и зашуршал таинственной ношей в целлофане. – Подь по-хорошему. По острию ведь водишь, гадина.

– Не по себе берешь. Все ли, что ли? – деловито спросила Катька. – Давай. Дай сюда, говорю! Пакет покамест прибери.

– Да на, на! Подавись. Спалят на хрен твой сарай, да вместе с пакетом, там поминай как звали. Слыхала, у Егоровых? И хлев, и баню… Птицу, что не взяли, так побили. С автоматов.

– Слышала. Что, помог им кто?

– Чего?

– Соседи?

– Да кто? Никого ж не осталось. У нас там одни хаты. Разве Самойленки, да уж им не до того.

– Чего? Маруся? Так и не вернулась?

Ответ невразумительно.

– Чего мямлишь?

– Нашли ее.

– Ну, слава богу!

– Не.

– Чего? Да говори, чего?! Живая?! – словно навзрыд вдруг выкрикнула женщина.

Где-то отзвуком задребезжало стекло. И долгое молчание в ответ.

– Где? – совсем спокойно, наконец, спросила женщина.

– В сухом колодце под Конотопом, на выезде. Давно уж, с осени… Обгорела, говорят, сильно. Нашим-то велели помалкивать. Да я думал, ты слыхала.

Женщина повыла тихо, как поют, когда никто не слышит. Спутник не мешал ей.

– …мы с ней в школе сидели. Три класса, – сказала неожиданно ровно. – А вдруг и не она то?

Но и тени надежды в голосе уже не было. Мужчина молчал по-прежнему.

– Сам-то видел?

– После. А мать тогда ж видала. Неделю черная ходила.

– Господи. А менты что?

– Менты – что? Сама знаешь что. Ну что, пойдем, что ли?

Она подумала недолго.

– Сюда иди.

Послышалась возня и шорох. Вздох недоуменный и короткий стон.

– Не могу теперь. Вспомнилось, так и стоит перед глазами… Кать, прости.

– А эти смогут и не то. На их могилах вырастут цветы.

– Кончай. Прикройся… да пойдем уж, что ли.

Установилось тупое молчание, бессмысленное, как холостая очередь. Каждый думал свое, пока осторожно не подал голос Шапинский:

– Чего это они? А? Это… от кого они? А?

Котов взглянул на него с такой ненавистью, что я испугалась, что не успею.

Он колебался раскаленную добела секунду, после молча отвернулся и вернулся на место недавней дислокации. Схрон хозяев оказался там же. Перекинув несколько охапок сена, в котором мы провели ночь, взводный достал рыхлый травяной мешок с домашней жирной тушенкой, укупоренной в пол-литровые банки, и из-под него – початый картонный ящик с дюжиной бутылок водки производства местного завода. Первую бутылку Котов вскрыл зубами, отпил треть и передал за спину, та пошла по рукам. После подгреб к себе вещмешок Шапинского и стал перекладывать туда тушенку.

– Э! Ты что делаешь?

– Теперь, Шапа, если денешь, я его из тебя сделаю, – сквозь зубы ответил Котов и продолжал паковать добычу.

– Выкладывай! – высоким твердым голосом сказал вдруг Шапинский и усилил аргумент выразительной автоматной дугой. – Клади назад, или я…

– Чего?!

Сотник гоготнул под руку и затих через силу.

– Мы армия, не банда… – почти уверенно объявил Шапинский.

Но гнев взводного уже был обуздан прошлым титаническим усилием.

– Приди в себя, салабон! Что ты жрать завтра будешь? – процедил он.

– Выкладывай обратно! – взвизгнул Шапинский.

– Боец, сколько у тебя продпайка? – преувеличенно спокойно уточнил взводный.

– Половина еще…

– Нет! – едва сдерживаясь, брызнул слюной Котов. – Твой паек в овраге у села Песково, блядь! В брошенном в панике вещмешке. А твоя «половина» – это доля твоего мертвого товарища, мать твою, закопанного там же! Ты понял? Я спросил: ты понял?!

– Ага.

– Не «ага», а «так точно».

Потом спокойно допаковал мешок, поднялся во весь рост и броском накинул лямку на плечо рядового.

– Носи, блядь. Потеряешь – сдохнешь следом.

Шапинского перекосило на правое плечо. Он растерялся и не успел ответить.

Котов сжалился:

– Ты слово «контрибуция» слыхал? Они дома у себя. Ховают не последнее, уж точно. Корова вон. А нам без ихнего добра до наших тупо не дотопать.

– Так нельзя…

– Они обязаны поддерживать войска. Мы решаем и их проблему.

– Вот и скажи им!

Котов не успел взвешенно аргументировать отказ. Грохнул оглушительный, будто пушечный, выстрел, и дощатая опора взорвалась рядом с его щекой вдребезги. Ладонью взводный резко зажал глаз, кровь брызнула между пальцев. Навес под сено одноного накренился. Мы прижались к стеновым доскам.

– «Ижак», – с лету определил Гайдук.

– Двустволка?!

Вопрос праздным не был. С середины двора, стоя во весь рост, сквозь расшитое оконце в нас стрелял местный. Тот самый Катькин спутник, прятавший вместе с ней мешок. Видно, наш громкий спор привлек-таки внимание хозяев, а расшитая рухлая крыша сарая пропускала достаточно света, позволяя прицелиться. Сотник мгновенно вскинул автомат, и Котов едва успел толкнуть его под локоть.

– Не стрелять! Уходим.

Короткая очередь, проштопав доску крыши, все же ушла наверх.

Хозяин схрона повеселел.

– А-а-а! Хреновы ублюдки! Всех, блядь, положу! – донеслось со двора.

Ружье оказалось однозарядным. Человек даже не думал пригнуться. По-прежнему стоя во весь рост в необъятной фуфайке с плеча своей спутницы, он покачивался, пытаясь сбросить гильзу и загнать новый патрон. Неопытность или волнение отняли у него добрых десять секунд. Мы могли по очереди снять его два раза каждый. Вместо того, как могли бесшумно, мы просочились сквозь дальнее полуразобранное крыло коровника и стали отходить от хутора. Растерянный Шапинский ковылял, при каждом шаге громыхая тяжкой добычей.

6

Мне семнадцать.

Раньше я не упоминала об окружающих. Это потому, что до определенного дня я не имела к ним отношения. Жила я сносно, имела собственный короткий план и с другими особями сталкивалась исключительно по мере необходимости. Но по иронии судьбы в день, когда мое чувство себя дало трещину, будто пелену сорвало с глаз. Я была втянута в самые настоящие отношения.

Красилова, одна из моих соседок по комнате, отравилась. Наглоталась сухой марганцовки в процедурке. Это вещество уже было запрещено повсюду, но заведения, подобные нашему, славятся консерватизмом. Кричала она так, что всем вокруг хотелось оглохнуть. В жизни бы не подумала, что этого достаточно для смерти.

Красилова, я, Репнина, Сошка, Кургузова и Керн. От семнадцати до двадцати. Нас было шестеро – тех, кого Лермонтов держал в списке на освобождение. Мы были пленницами коек по соседству.

Казалось, друг о друге мы знали все. Нашим «успехам» удивлялись заведующие и наставники – ясно, чьими стараниями мы «созревали». Близилась развязка, мы почти паковали чемоданы. Особой приязни между нами не было. Роднило то, что, в отличие от многих здесь, у нас имелось вероятное будущее. Проблема же была своя у каждой, ее мы знали, но не обсуждали. Во-первых, Лермонтов запрещал. Во-вторых, нам и без того хватало терапии. Но были клички, которые вскрывали всю подноготную. Я была Шавкой. Красилова – Висельницей.

Все окружающие были в Лермонтова влюблены. Я без эмоций прослушивала тягомотную чушь: «…а видел кто-нибудь его жену? Небось, карга какая-то», «А как вы думаете, как он… ну, вы понимаете?» И смех.

Она тоже смеялась. И в последний день. За ужином ела, как все. Даже передала нам записку для нас же. Из-за стола ушла первой.

Потом все это случилось. Про записку мы и не сразу вспомнили. А в ней было только:

– Это ложь! – задушенным шепотом орала я в кромешной тьме после отбоя.

– Это правда, – заявила Керн из своей койки. – Я тоже знала.

Я приподнялась на локтях. Невероятно. Керн пахла правдой. Я что, теряю разум?!

– Откуда это известно?!

– Из записи последних занятий.

Я знала, что девчонки иногда копировали записи с его диктофона. Просто так, без умысла. Слушать голос кумира. Как им удавалось, понятия не имею.

– Тварь! Ты лжешь, зачем, не понимаю! – в голос выкрикнула я.

– И Висельница лгала?

Установилась тишина. Висельница уже не могла лгать.

С невероятной ненавистью и презрением в каждом жесте Керн вытащила из личной тумбочки телефон, подошла, ткнула мне его в лицо и запустила аудиофайл.

Побежала светящаяся полоса. Из динамика раздались недвусмысленная возня и сопение. Минуту мерно скрипели доски вроде бы кровати… потом вдруг:

– Спокойно, – хрипло сказал Лермонтов, переводя дух.

Отдышался. Весело усмехнулся и добавил:

– Меня жена убьет. Поговорили… Я буду ждать твоего вывода. Свободна.

– Я могу идти? – с трудом узнала я свой растерзанный голос.

– Я же сказал. И вот что, чисто из любви к искусству…

Щелкнула кнопка диктофона.

– Что скажешь, Шавка?

Ничего.

Они люди. Не понимают, что очевидное не исчерпывает правды.

Попытка Красиловой была очередной, удача – первой. Нас ни о чем не спросили. Ночами после девчонки вслух решали, не отдать ли ее письмо заведующей завтра же. И замолкали при малейшем шорохе. Их будоражило, что я у них в руках. Я засыпала раньше остальных. Ни одна из них не предала бы своего кумира. Под защитой их преданности я и он – мы оба оставались в полной безопасности.

Он не был глуп. В отличие от многих, жил с открытыми глазами. Как он мог позволить ей такую верность? Как может из людей, рожденных людьми, растить таких, как я, собак?

VIII

– Ну ты гля! Во отморозок!

– Да атас.

– Леском. И дальше… – подруливал между тем Котов.

Ему было сложно ориентироваться. Утренняя стычка с местным не прошла даром. Щепа от выстрела вспорола кожу века и скулы. Теперь он взирал на мир одним глазом.

– Нет, видали? Жуки гнилые. О как встречают сограждане своих героев… – не унимался Сотник.

Мы все были взбудоражены. Ничего подобного от этого сельского лопуха никто не ожидал.

– Что, Кот? Слабеешь? Он тебе чуть башню не снес на хуй! Глаз-то есть?

Котов на миг отвел ладонь от века, болезненно сморщился и по-детски скоро вновь накрыл глаз рукой.

– Есть.

– Миротворец ты наш. Хрен бы он от меня ушел.

– Он ушел, – осек Котов, – а ты, Сотэ, рот закрой.

Дальше мы некоторое время двигались молча, подменяя друг друга на провианте. Недолго. Сотник не успокоился. Да и не он один. Отчаянно он сплюнул спичку.

– Не, ты эта… Тут непонятка вышла, объяснить придется. Э, командир! Вопрос. Имею я право защищать свою шкуру, когда в меня «ижак» молотит с не понять какого хуя?

– Он гражданский, – неуверенно огрызнулся Котов.

Сотник взял самый развеселый тон. Ясный признак того, насколько это для него серьезно.

– Так и че? Он-то гражданский, да ружьишко его о том не в курсах. Что в меня, что в кабана. И я его, заметь, не трогал. Я че, казенный?

– Ты казенный, дебил. Ты казенный, а он штатский.

– Ну так и че? Давайте грохнем-ка меня из ржавой пукалки из-за гребаной его тушенки? Так, что ли?

– Он не из-за тушенки.

– Да ладно. А то с чего?

– Сотэ, придет твой черед – воюй как хочешь. А пока я сказал: мы с бабами не воюем.

– Не, вы слыхали? Какая баба? Я говорю: какая, на хуй, баба, когда этот перец сам тебя чуть…

– Другая. Та, которая ту тушенку от тебя, героя, ховала.

Взводный предпринял новую безуспешную попытку открыть глаз. Попробовал и бросил это дело.

– Да ты больной… – уверенно и зло кинул Сотник.

– Тупо представь, что это твоя баба. Нас пять стволов, да этот хмырь, один на две деревни. И что б ты сделал.

– Не, Кот, ты сто пудов больной! – еще веселее хохотнул в ответ Сотник.

Но тему закрыл и больше к ней не возвращался. Новехонькая спичка с пируэтом впрыгнула на привычное место, ухмылка сомкнулась.

Я же лишний раз убедилась, что меня как боевую единицу взводный не учитывал. «Нас пятеро». Не думаю, что он просто ошибся в подсчете.

Лесок, в который нас экспромтом направил Котов, в полном смысле таковым не был. Полоска лесонасаждений то редела до размашистых кустов, то чуть сгущалась корявыми деревцами. Следуя ей, мы добрались до заболоченной речки. На карте реки не оказалось.

– Опаньки! И что?

– Дай сюда! Слышь? Карту дай сюда.

Но и мудрый одноокий военачальник не смог обнаружить на плане местности водоем.

– И что? Заблудились?

Нехотя Гайдук указал вперед.

– Неа. Во.

– Что?

– Мельница. Вон она. Тут.

Он ткнул ногтем в бумагу. И действительно, на карте была указана водяная мельница без привязки к воде.

– Смешно, – оценил юмор разработчиков Шапинский.

Он мог шутить. Заканчивалась его очередь нести проклятую тушенку.

Насквозь трухлявый скворечник мельницы походил на талантливый макет из плотной бумаги. Стены и шаткая лестница издавали один и тот же полый картонный звук. В нижнем ярусе когда-то жили водяные крысы, в верхнем и теперь зимовало многочисленное семейство шершней. Но наше вторжение мельнице оказалось все еще по силам. На красной ржави уходящей в стену оси беззубого водяного колеса, еле видный, красовался «годъ 190*», последняя цифра стерлась бесследно.

Чувство забытости и безвременья овевало постройку. Ни «ваших», ни «наших» не могло интересовать это богом забытое место на топкой речке, которой нет. На минуту я остро ощутила желание остаться в этой будке навсегда. Одна. Смотреть подолгу на луну или срываться и внезапно поднимать с воды уток. Гулять неподалеку и всегда возвращаться. И верно охранять ее, ненужную, от никого, до самой смерти.

– Курорт, мать его, – вяло похвалил Довгань.

– Ура! – в тон добавил Шапинский и рухнул рядом с загрохотавшим вещмешком.

Котов первым сел на сухие доски пола и привалился спиной к стене, плотно смежив веки. Лицо его разгладилось. Висок запекся, и стало видно, что на нем лишь несколько больших царапин. Я придирчиво рассматривала раны, и тут из-под правого века выкатилась кровавая слеза, сбежала скоро и капнула с подбородка. Меня прошиб пот. Не знаю, от испуга или от предчувствия. Будто мне одной явился почти библейский символ-перевертыш.

Я присела рядом, полила руки водкой:

– Кот, дай я глаз посмотрю…

– Не лезь пока. Так полежу. Уйди.

Я нехотя подчинилась. Он не казался размазней, а между тем видимые его страдания несколько превосходили ожидаемые. Пятью минутами позже Котов заснул, и я оставила его в покое.

Сытость вязала мягкими путами, голова тяжелела. Ничего вкуснее той тушенки я никогда не ела. Это странным образом было связано не с голодом, не с качеством продукта, но с участью ее прошлого владельца. Он чудом остался жив, тем самым как бы утверждая мое право на это мясо. Дело в том, что я разделяла позицию Сотника. Если бы не Котов, я без малейшего сомнения положила бы вооруженного нападавшего. Скажу больше: я держала палец на спуске и не выстрелила только потому, что быстрее среагировала на команду хозяина «Не трогать».

Мой выстрел был бы вынужденной мерой, ответом, обороной. Я нужна своей стране и не имею права умереть бессмысленно в чьем-то сенном сарае. Казалось, совесть моя осталась бы чиста. Но в глотку это мясо тогда бы точно не полезло. То ли дело теперь, когда одна только память о его пряном вкусе может сносно заменить мне сутки-двое реальной сытости.

Что это значило? Что у правоты есть несколько слоев?

И правда, звуки кругом стали медленными и сонными. Слова сплелись в жужжанье, все тише… Цвиг-сверк. О нет, я этого не слышу! Этого нет. Цвиг-сверк – качаются пустые детские качели. Кругом тихо… Котов. Я почти заснула, когда это слово возникло перед моими глазами и нарушило мой покой. Я не сразу поняла, что это вообще торчит такое, явленное в пяти зеленых символах кириллицей. Очнулась до конца и, не поднимаясь, внимательно оглядела Котова. Тот по-прежнему спал. С виска спадал отек, и боец все сильнее походил на прежнего. Сон мой слетел.

Прислушавшись, поняла: все спят или близки к тому. Тогда я распрямила спину, поднялась на четвереньках, приблизилась бесшумно и осторожно обнюхала Котова.

Кровь. Кажется, ничего больше. Его зрачки под веками были неподвижны, как в медленной стадии сна. Белесые ресницы левого глаза едва видны, на правом – слиплись и загнулись, как бывает у детей. Секунду я решалась, потом прикрыла глаза, сосредоточилась на носоглотке и потянула узкую струю воздуха, обливавшую его щеку. Что-то есть…

Вдруг вместо искомого я ощутила горячий толчок в рот и захват за затылком. Неловко увернувшись, я только тогда сообразила, что он меня целует. Вылупив глаза, я замерла: не знала, что теперь делать.

– Что? – спросил Котов просто, как про погоду.

– Плохо.

– Что плохого?

Левой рукой он отвел прядь волос, сползшую мне на глаз. В его неверном, зеркальном движении мне всегда виделось что-то потустороннее. Как будто он случаен в мире праворуких, но почему-то не замечает этого.

– Твоя рана дерьмово пахнет.

– Извини.

Он закрыл глаза и опять привалился затылком к стене.

– Тебе нужно в госпиталь.

Он равнодушно кивнул и уснул, казалось, в следующий же миг. Еще минуту я понаблюдала. Ничего.

Котов встал ото сна с чуть перекошенным, но уверенным лицом. Он разодрал глаз и вернулся к обязанностям.

– Выдвигаемся!

С мыслью «жди, я вернусь!» с тоской я притворила перекошенную дверь без замка.

«Нет», – скрипнули петли.

– Теперь полегче будет, – философски заметил Гайдук.

– Кому?

– Та всем!

– А. Ну-ну.

За лесополосой нас ждал сюрприз. Отмеченное в карте поле так и осталось неубранным. Мы ожидали видеть пустырь, а вместо того предстали перед внешне полноценным низкорослым лесом. В этот год многие хозяйства недобрали рабочих рук. Местные бежали, оставляя на произвол судьбы и большие ценности. Богатый урожай плодородной земли, не снятый, где гнил на корню, где падал в брошенную землю.

Перед нами простерлось необъятное поле прошлогодней кукурузы. Выше человеческого роста, она в основном продолжала стоять, будто верила в жизнь после смерти. Лишь кое-где волокнистые толстые стебли клонились к земле, нарушая ровные параллельные ряды посевов. В остальном держались стойко, будто прореженные гребнем великана. Эти гигантские жилистые травы навевали чувство мира и природной защищенности: что-то сродни плетеному гнезду птицы, которое, пустое, остается теплым. Я думала, что мне одной, но не только.

– Кот, давай, чухнули прямо! – в один голос предложили Довгань и Шапинский.

– Что так?

– Да неохота кругаля давать. Тут бегом с полчаса…

Это было наглое преувеличение. Котов молчал, будто ждал, что решение придет само. Километры от кромки до кромки. Чуть подавшись корпусом вперед, словно приблизившись к неведомому краю, мутным взглядом он пытался преодолеть расстояние, защищенное длинными ветлами. Но порывы ветра лишь чуть шевелили плотную завесу грязных выцветших стеблей. Все тайны там, за ней, погребены.

Коротким, едва заметным жестом он отпустил нас и сам ступил на черную жирную землю. И мы исчезли.

– Не разбредаться. Дистанция три метра.

Котов задал медленный темп. Тонкий ветер чуть шелестел верхами, и ровный мягкий шум баюкал. Покой и монотонность стеблей, одинаковых на второй, на десятой, на тридцатой минутах, ввел меня в полусон-полудрему. Я продолжала идти, а взгляд мой тем временем освободился от тела, покачался меж выраставших навстречу рядов и приподнялся над ними. Я стала видеть то, чего нет.

Шесть далеких темных точек собрались и отвердели на моем горизонте. Они двигались нам навстречу, все ближе. Это были мы сами.

Там, вдали, я отчетливо видела Котова с неподвижным от боли взглядом. За ним Шапинского, пинавшего ногой горлышко стеклянной бутылки. Изредка он пасовал Сотнику. Тот каждый раз мощным ударом пытался выкинуть «мяч за линию», и каждый раз неудачно. Шапинский делал очередной подбор, и так снова и снова. Стволы скакали им по спинам, мешали свободе маневра. Ближе. Я расслышала Довганя: он пел вполголоса один и тот же куплет из старой песни «Косил Ясь конюшину», взмахивая рукой на первой и пятой строках. Гайдук слушал его с опущенной головой, чуть цепляя ряд стеблей, осторожно перебирая их пальцами. Казалось, он жалеет эти метлы. Было тихо, безветренно, почти тепло.

– Стой, кто там! – выкрикнул Котов внезапно.

Я вздрогнула вся сразу откуда-то изнутри.

Котов дико заозирался. А все было в точности по-прежнему. Тот же валкий растительный коридор, мерный шелест сырых мертвых листьев. А взводный вертелся, щурясь, и походил на встревоженного слепого.

Это сон, мысленно сказала я Котову…

– А ты кто такой? – отозвалась кукуруза.

Мы вскинули автоматы, прицелились в голос и замерли.

Я потянула носом. Ветер на меня. Шестеро чужих в десяти метрах. Вооружены. Это невозможно. Они двигались в параллельной полосе, чуть правее, нас разделяли два-три рваных кукурузных ряда. Видеть друг друга мы все еще не могли, но еще десяток шагов – и расстановка сил стала бы очевидной всем.

Котов поднял ладонь и быстро оглядел нас, качая головой «даже не вздумайте». Довгань кивнул. Я показала шесть.

– Ну?

Проявляют настойчивость. К нам обращался тот, что до этого пинал бутылку. Его группа так же вслепую держала на мушке Котова, с достаточным разбросом, чтобы положить всех нас.

– Я с Розлучи, – отозвался Котов.

– А че тут ловишь?

– Та мне до брата.

Поле было гладким, как стол, и отзывалось предательским шорохом на каждое неосторожное движение. Шапинский, стоявший поодаль от всех, неловко переступил ногами, вызвав целый аккорд звуков. По виску его сбежала струйка пота. Довгань зажмурился.

– Ну-ка, подь сюда! – подозрительно позвал их старший.

– Обойдусь пока что. Чего надо-то? Сам кто таков?

Нависла пауза. Секунды потянулись нестерпимо. Вдруг по ту сторону щелкнул затвор; мне до сих пор неясно, какое чудо нас и их удержало от стрельбы. Котов ожесточенно махал «не стрелять» и заговорил другим своим, «не местным», голосом.

– Короче, так. Расходимся. Мы вас не знаем, и вы нас не знаете. Нас тут, мож, двое, а может, и сорок. Вас – то же самое. Не станем проверять, а то нет-нет, да и кого недосчитаем. Ну что, лады?

– Че-че?

– Мозгом шевельни. Потом иди, куда шел. Я ясно излагаю?

Вслепую, но лицом к лицу. Нас разделяло десять метров. Мы говорили на одном языке, в руках держали одни и те же предметы. Мы здесь, чтобы делать одно и то же. Вопрос: кто мы? И кто они? Мы так и не узнали.

Секунды и секунды…

– Отходим, – наконец скомандовал их старший.

Донесся краткий недовольный ропот, за ними загрохотала кукуруза. Видно, мы так «вошли во слух», что я услышала не меньше сотни ног. Хотя одна из всех не сомневалась: их шесть, всего лишь шесть, как и нас. Спиной, не выпуская чужаков из зоны прострела, мы двинулись и сами. И вот тогда шум настал такой, будто имя нам легион. Отход той стороны заметно убыстрился. И через пять минут все стихло до пустоты.

Мы остались одиноки в своем поле, как выводок перепелки.

Бежали – вяло сказано. Мы неслись, не зная усталости, не сбивая дыхания и будто даже в ногу. Перескакивая обвалы растительных коридоров, мы петляли, все отдаляясь от прямой борозды, по которой двигались раньше. Внезапно в лоб нам косо бросилась новая лесополоса, отделенная проезжей грунтовой дорогой. Встал свет, и поле смолкло позади. Мы слились на узкий травный перешеек между ветлами кукурузы и дорогой и только тут перевели дух.

Сотник сел на плоский придорожный камень. Я, согнувшись, уперлась руками в колени. Исподнее липло к подмышкам и спине, от губ отрывался тонкий пар.

– Ну атас! – первым нарушил сопящее безмолвие Довгань. – А я уж решил – хана. Пообтреплют ватнички нам нахуй крылышки.

– Да ладно. Где наша не пропадала…

Котов хмурился, как от головной боли. Гайдук перешнуровывал ботинок. Я дышала все ровнее. «Не пропадала. Где не пропадала?..»

– Шапинский! – разогнулась я.

Пропал. Метнулись взгляды. Пятеро. С нами его не было. Мы напряженно уставились на битые мертвые волны кукурузы. Но время шло, стояла тишина. Завесу шевелило ветром, и стало ясно: боец не просто задержался.

– Эгей!..

– Молчать! – грубо толкнул меня Котов. – Тихо.

Я съежилась, вспомнив шум сотни ног, прошептанных мертвыми кукурузными ветлами.

Не сговариваясь, мы поднялись, чтобы вернуться, когда нас истошным гласом остановил Гайдук:

– Стоп! Ни шагу! Стойте! Да стойте же!

Он показывал нам что-то позади, и по всему боялся сделать шаг в сторону поля. Что-то тяжкое, ярко тревожное в его лице заставило нас вернуться. Оказалось, там, кривая и выгоревшая, торчала едва заметная табличка:

МИНЫ

– Че, в натуре?

– Да ну лажа… – заявил Сотник, но следующего шага в сторону поля не сделал.

И действительно, куцая деревянная досочка формата альбомного листа с по-детски трогательным Веселым Роджером в промежутке между двух слов сверху и внизу «Внимание! Мины» как нельзя более походила на эпизод комикса. Впрочем, подумалось: ну а какой тогда должна быть эта табличка, здесь, с точки зрения народного творчества и кустарного производства?

Все взгляды забегали по земле, но ничего нового не разглядели. А поле между тем необъяснимо изменилось. Его покой истек сквозь почву. Теперь оно угрожало. Спокойно и не яростно, как враг, превосходящий в силе. И шорох мертвых листьев здесь, казалось, предупреждает на чужом неведомом языке. Я не ощущала ничего, только холод под ложечкой.

– Такое может быть? Это вообще возможно? – спросил Довгань.

– Что?

– То! Ну на хуй им тут мины! Здесь им че, немцы?

– Стоять пока, – запоздало поруководил Котов.

– Да хрень это! Нет там ничего. И что, мы все прошли – никто не зацепил?

– Не аргумент. Еб твою мать, Шапинский! – стоном выругался Котов в облака и добавил: – Ждать здесь.

Пригвоздив нас жестом, сам вжал голову в плечи и, пялясь неотрывно в землю, медленно пошел один. Завеса мертвой кукурузы приняла его благосклонно, за минуту стерев бесшумно без следа. Все встали напряженно. Я потопталась, потом нырнула следом за Котовым.

– Котов, жди меня!

– Назад, идиотка! – почему-то шепотом скомандовал он издали.

Я догнала его, вцепилась в ладонь и потянула меж одинаковых рядов. Он отдернул руку:

– Назад, или…

– Чего ты? – спросила я и побежала чуть впереди. – Идем. Я знаю, где он.

Я лгала. Но надеялась, что учую. Я шла по нашим следам. Ветер еще несильно растрепал воздушную дорожку. Боялась ошибиться, но медлить не могла: догнав, Котов отправил бы меня назад.

– Стой ты! – периодически взывал он ко мне, но я не слушала.

Вдруг сбоку, с неожиданного направления, почти перпендикулярно к полосе, я уловила мощный поток. В нем паника, отчаяние и слезы. Шапинский. Я развернулась на девяносто градусов и дернула туда, нырнув сквозь плотную растительную стену.

– Куда?! Ты что, сдурела? Бойко, стоять! Если не остановишься, я тебе колено прострелю!

– Костя! – тихо позвала я метров через сто.

– А-а-а! – полным ужаса голосом отозвался Шапинский, и в следующую минуту мы увидали его своими глазами. Он вскочил на ноги и невероятно ловко запутался в ремне автомата.

– Вы?! Господи! Родненькие… Котов. Дана. Родненькие… А я уж и не знал… я туда – вас нет. Назад – вас нет. Звать не могу, кончат кукурузники, думаю. Потерялся. Господи…

Злой Котов кинулся было к нему, чтобы провести краткое физико-педагогическое внушение. На этот раз я и не думала лезть. Но пространные причитания сквозь слезы сбили его пыл, и он только выматерился.

– Утрись. Глаза разуй. Вперед бегом… и чтоб если еще раз…

Вот и все, что Котов сказал.

Шапинский замолчал и теперь только счастливо мерно всхлипывал. Мы возвращались: я, он и Котов замыкающим. Так вернее. Вдруг взводный выкрикнул мне резко:

– Тише шаг! У кромки осторожно…

– Там чисто… – без уверенности отозвалась я.

– В каком смысле? – осведомился повеселевший боец.

Шапинский расцветал улыбкой при каждом встречном взгляде. Мы со взводным переглянулись и промолчали в ответ. Покорный подозрениям, Котов подозвал меня и двинул рядом.

– Как ты это делаешь? – спросил он.

– Что?

– Как ты узнала, где он? Этот идиот ушел черт-те куда на север.

– Я не знала. Я искала.

– Я тоже искал. Да там, где он оказался, ни в жисть не нашел бы.

– А я не говорила? Я собака.

Я пошмыгала носом, будто беру след. Он не засмеялся.

– Постой.

Хватит. Я не хотела продолжать и опять забежала вперед.

Этот короткий разговор несколько разрядил мысли о в шутку или всерьез заминированной полосе. Но при подходе к кромке я снова взмокла. За все редеющими ветлами показалась дорога.

– Шаг в шаг! Дистанцию…

Мы вышли без эксцессов. Сотник сразу полез обнимать Шапинского.

– Ага. Качать его, сукина сына, – беззлобно подтрунил взводный.

Возвращение блудного сына полка возымело весь набор стандартной атрибутики: толчки, хлопки, тычки, веселый гогот и растроганные слезы на глазах. Казалось, никто из оставшихся уже не верил в его возвращение. В ходе торжества ему показали табличку с черепом. Мне привиделось, что на миг колени у Шапинского подкосились. Но Сотник, да и Довгань с ним ржали так радушно, что и он поверил в злую шутку.

Парни вытянули короткий колышек таблички и взяли Роджера на память. Отчетливо помню, как внезапный внутренний протест сдавил мне горло и одновременно ударил тошнотой под дых. Но кругом царило приподнятое настроение, и я сама мгновенно им заразилась.

Без помех пересекли мы узкую полосу лесопосадки. Там, за холмом, лежал пологий овраг, такой отчаянно зеленый, какой бывает лишь несколько дней в году. Красным росплеском по блестящей зелени бежало падавшее солнце.

За оврагом по правую руку раскинулась малая белая деревушка, розоватая в закате. Слева старая дорога и остов красных стен монастыря отделяли церковное подворье, увенчанное маковками церкви. За деревней, в десятке километров по прямой, село Удача – цель нашего похода.

Купола небесного цвета со звездами манили. Картину можно было назвать умиротворяющей, если бы не остов сгоревшей БМП, криво вставшей под монастырскими стенами. Броня кормы и бортов была изрешечена осколками. Левый борт вдавлен взрывом так, что, казалось, корпус боевой машины повело по спирали.

– Ни хрена себе! – всмотрелся Гайдук.

– Чего там?

– Бэха. Мертвая.

Со всех сторон БМП окружала нетронутая юная травка, ближний к нам левый борт почти касался земли, корма задралась одним углом, а ржавчина на ней среди черных языков сажи в закатном свете рисовалась кроваво-красной.

Интересно было посмотреть поближе.

– Что тут произошло? – спросила я, силясь разглядеть детали.

– Гадай, ага, – сказал Гайдук.

– Что-что, – разглядывая БМП в бинокль, процедил Котов, – хана машине. Чья была?

– Хуй его знает. Без знаков.

– Уже теперь без разницы, – заключил Довгань.

Деревня и монастырь выглядели как нельзя более гостеприимно. Кругом ни звука, способного напомнить о боях. Тонкое, как трепет вены на виске, покалывало чувство, что все это обман. Лгали нам: усталость, и неведомые люди за спиной, и воспрянувшая вдруг надежда, что до своих подать рукой. Но до ночи делать нам там было нечего. Это не тяготило. Над нами куполом стояло спокойное белое небо. Мы были готовы ждать.

– Красота! – раскинув руки, потянулся Шапинский. – Лепота!

Почти бутафорски гротескно ударил взрыв. Сухой, размазанный в грохот хлопок. Все головы завернулись за спину.

– Что это?

– Мать твою. Подрыв!

А между тем, казалось, все по-прежнему. Так же белело набрякшее небо, ровно освещая серым светом все вокруг. Ни звука. Холм и лесополоса скрывали от нас кромку кукурузного поля, только прямо над этой самой кромкой теперь плыло по ветру грязное облачко серого дыма.

– Подрыв? На мине?

– На хуине, блядь.

Шапинский тупо поглядел на табличку, которую держал в руках. Роджер улыбался ему.

– Кто, как вы думаете? – шепотом спросил он. – Может быть, собака?

Мы не успели ничего подумать. Лесок по левую руку внезапно ожил. Раздалась автоматная очередь, за ней вторая, и завязалась пере- стрелка.

Упали мы удобно за вершину холма, распределились. Впрочем, нападавших не менее надежно маскировала темнеющая лесополоса.

7

Мне восемнадцать.

– Представься, пожалуйста.

Мое дело – прямо перед председателем комиссии. Мой ответ ничего не значит, но должен прозвучать.

– Дана Бойко.

– Очень хорошо, Анечка. Сколько тебе лет?..

За время, истекшее с прошлой комиссии, я многое поняла. Опыт ошибки оказался бесценен. Чтобы уйти из клиники, необходимо уметь думать, как они. Нельзя предугадать вопросы: люди непоследовательны. Не обязательно знать ответы. Можно долго внимательно наблюдать за ними и в нужный момент сделать в точности так же.

Они часто смотрят в глаза. Без цели, просто так. Я убила на это годы. Теперь умею. Часто этого достаточно.

Мизинец Лермонтова пока остался при нем. Глядя ему в глаза, как мне казалось, последний раз в жизни, я поздравляла себя. Его силки мне больше не страшны. Я уходила навсегда, да ушла ненадолго.

IX

– Патроны, блядь, приберегайте!

Садилось солнце, тени удлинялись. Противник не давал нам отползти, но и потерь пока не наносил. После минутного ажиотажа мы сдержанно перекидывались короткими, целясь в дрожащие живые звезды в полутьме между деревьев. Внезапно со стороны лесопосадки огонь прекратился и закаркал железный голос из рупора:

– Внимание! Военнослужащие армии Страны! Вы окружены, и дальнейшее сопротивление бесполезно. Попытка прорыва обречена на провал. Направление укреплено живой силой и тяжелой техникой. Ваши начальники оставили вас на произвол судьбы, никакого плана вывода войск из окружения не последует. Приказ об отступлении или дальнейших действиях окруженных частей некому отдать. Два дня назад высшие чины тайно покинули зону военных действий, воспользовавшись кортежем Красного Креста. Поэтому штаб вооруженного сопротивления Республики предлагает вам прекратить бессмысленное кровопролитие и сдать оружие! Всем, добровольно сдавшим оружие и боеприпасы, будут предоставлены пища, кров и медицинская помощь.

Мы слышали чуть усталый твердый голос, интонации которого не выражали ни превосходства, ни просьбы, но одну готовность повторять многократно.

Меня волнами пробирала дрожь напряжения. Недоумение не оставляло. Похоже, мы попались в тиски между огневой точкой противника и укрепленной линией окружения. Если это их обращение не блеф.

– Ты гля, вживую брешут, суки! – процедил Сотник и сплюнул изгрызенную, как щетка, спичку.

– Да чес! – озвучил Довгань мои подозрения.

– Да хрена чес. С чего им брехать-то? Мы вот они, под носом, делай свое дело, и все, – морщась в прицел, отозвался Гайдук.

Нет, это была правда. Я сомневалась минуту, не дольше. Их и в самом деле множество, они повсюду! Мое внимание перезапустилось в аварийном режиме, и сквозь запах порохового дыма я отчетливо ощутила, что деревня, и лес, и дальняя дорога переполнены живым присутствием. Воздух вокруг будто клубился, разогретый всеобщим вниманием, прикованным только к нам. Глаза мои метались, слезясь от усилия. Всмотревшись в лесополосу, чуть в стороне от их огневой точки прямо на ветке дерева я заметила два истрепанных полотнища: не единожды рваный пиратский флаг так называемой Республики и сразу под ним грязный белый с красным крестом. Теперь ясно: мы попали. Эти тут очень давно.

– Чего, конец? – по-детски удивленно вопросил Шапинский и огляделся.

– Ну, твари! – прорычал Сотник и бессмысленно расстрелял магазин в сторону леса.

Автомат его еще долго щелкал вхолостую, пока Сотник спускал ярость. Ему дружно ответили из темноты, и перестрелка активизировалась.

– Что делать-то?

– Что, так по скорой и улепетнули? Эти, с командного? – заинтересованно прошептал тем временем Шапинский.

– Заткнись, салабон. Еще раз рот откроешь… Кот, скажи ему. Кот!!!

В крике послышались слезы. Я резко оглянулась. Сотник изо всех сил тряс Котова за плечо, тот, раскинувшись, не подавал признаков жизни.

– Еб твою мать, Котов! Ну же!

Голова взводного дернулась и перекатилась на другое плечо, безразличная к нашим призывам. Шапинский бросил автомат и вцепился в его бушлат обеими руками.

– Кот!!!

– Оставь его, – только и успела крикнуть я.

Раздался скрежет надорванного мотора, и мы перестали верить своим глазам. Мертвая обгорелая БМП, отрыгнув черное облако, тяжко сползла с кривого своего холма и двинула прямо на нас. В этот миг я в подробностях узнала, что такое паника. Лесок, минированное поле за спиной и живой черный труп бронированной машины взяли нас в кольцо диаметром не больше сотни метров. Дорога к полю простреливалась, а БМП, с усилием пожирая метры, давила на нас все плотнее.

– Мама…

Разум и воля больше не подчинялись мне. Я не побежала просто потому, что в несколько остававшихся до смерти секунд не смогла совладать с коленями. Они обмякли, встать я не смогла. Блуждавший взгляд обрывками выхватывал по кругу: плачущего навзрыд Шапинского, мертвого Котова навзничь, Гайдука, отстрелявшего оба своих рожка и рвущего с Котова автомат, Сотника с разверстым в крике ртом и Довганя, опустившего в ступоре на приклад обе руки. И снова, снова, снова, каждый миг все ближе битое кривое корыто БМП.

Когда изрытая осколками бронированная корма нависла над нами, машина вдруг остановилась и затряслась.

Люк механика-водителя отскочил, и мы услышали хриплый выкрик:

– Э, братва! «Сотых» сколько?

Я не могла понять, что происходит. Только машинально отметила, как изменился звук от выстрелов. Теперь они звенели зло, бессильно отскакивая от стального борта.

В ответ заорал Довгань:

– Один! Один у нас!

Водитель выкрикнул, перекрывая скрежет мотора:

– «Двухсотых» в яму, после подберем. «Сотого» цепляйте и вперед. За борт держитесь. Отстанете – кранты, пацаны. Там и ляжете. Ну, с богом!

Оказавшись между нами и огневой точкой противника, БМП закрыла нас от пуль. Люк снова лязгнул. Силы мои мгновенно восстановились. Одним рывком мы с Гайдуком толкнули Котова, Довгань принял его на спину, Сотник подсел и ловко разделил нагрузку. Толпой мы выбрались из своего укрытия под борт БМП. Надрывно взвыл мотор, корпус затрясся, но гусеницы так и не двинулись.

– Еб вашу мамашу! Детка, не теперь! – слышалось сквозь щель приоткрытого люка.

Я задохнулась от жирной гари солярки. Водитель одновременно ругал и увещевал машину, и через бесконечные три минуты они договорились лучше ожиданий. Внезапно БМП рывком прыгнула – и мы остались во чистом поле без прикрытия на добрых несколько секунд. Если бы не плотная завеса дыма, выедавшая глаза и легкие, у ребят из леса все пошло бы проще и быстрей. Но они продолжали прицельно долбить в БМП, благо, никто не ошибся. Мы тем временем, как могли, резво нагнали машину и так, пригнувшись, двинулись вперед.

Пологие с виду, холмы стали преградой почти непреодолимой. В первой же яме тройка с раненым легла ничком в ряд, не справившись с весом Котова. Подняться Сотник и Довгань не смогли. Замыкавший Шапинский не успел повернуть на скользком глинистом склоне и полным ходом наехал на них сверху. Болезненно крикнул придавленный к земле Довгань, и грязный путаный комок тел стал расползаться. Тем временем спасительный борт БМП уплыл вперед на метры, и оппоненты наши оживились. К счастью, холм и рытвина под ним вновь нас надежно прикрыли. Машина остановилась, и из люка раздался сорванный окрик:

– Еще раз станете – и вам хана! Хорош копаться, крестнички! Кидайте тело на броню и ноги в руки!

На разъезжавшихся, облепленных глиной ногах мы кое-как поднялись, и изощренная помесь бега с ползками продолжилась. В одной из рытвин моя нога резко скользнула вбок, завязнув пяткой. Боли не было. Я попыталась освободиться, и успешно. Но в следующем шаге стопа отказала мне. Она бессмысленно болталась и не давала мне опоры. Новым шагом я рухнула на четвереньки и встать больше не смогла. Судьба. Колени тяжко липли к глине. Отчаянным рывком надрывала я живот, вытягивала одну ногу, вторая следом увязала по середину бедра. Обреченно проводила взглядом спины своих, еще раз безнадежно приподнялась, и тогда чьи-то руки подхватили меня под мышки.

– Цепляйся!

Гайдук?! Так и есть. Я не верила своим ощущениям, а он рывками тащил меня вперед. Тянул нетвердо, слабыми руками, на грани надрыва. Ногти впивались мне в ребра, вывертываемые моим телом из некрепких, дрожащих от натуги пальцев. Чтоб выдюжить, он не дышал вообще. Из его сцепленного оскалом рта сквозь зубы рвался единый бесконечный выдох «Ы-э-ы-ы». Но он меня не бросил.

Так позорно и был закрыт давешний наш с ним спор.

Я перестала биться и пыталась рабочей ногой попасть в ритм его шага. Так, в три ноги, справлялись мы более или менее сносно. Вдруг БМП заглохла намертво. Тело мое неудержно поползло вниз, меня облил новый приступ животного ужаса. Тогда же люк машины со стуком отвалился, и оттуда, как черт, выпрыгнул человек в прозрачной жидкой бороде и юбке.

– Ну как, миряне? Живы? Сюда, уж здесь потише будет.

Перед нами в земле темнел прикрытый мятым жестяным листом провал, присыпанный землей и приваленный камнями. Блиндаж? Землянка? В сумерках не разберешь. В поисках ответа я вгляделась в нашего провожатого. Меня ожидало новое открытие. Оказалось, на нем ряса. Нормальная, до пят, но сверху книзу выцветшая в серо-синий. Под воротом с оторванной застежкой – тельник в полоску. Бородач нырнул в яму, мы – следом. Неизвестная тьма впустила нас, окутав звуками глубокого пространства и чувством торжествующей безопасности.

Лаз круто углублялся, вкруг обрастая ветхой кирпичной кладкой. Это стены подземного хода соседнего монастыря, как можно было догадаться. Скоро свод поднялся, мы смогли встать во весь рост. Пахнуло холодом подвала. Выстрелы за спиной отрезало. Вместо них оголилось чеканное в каждом шаге звонкое эхо. Ползущим шорохом своей неподвижной ступни я смазывала чистый дробный ритм, вися теперь на плече Шапинского. Оглушительно пересохшим горлом кашлял надорвавшийся Гайдук. Внезапно проход вильнул, минуя небрежный стык с современным бетонным коридором. Открылась импровизированная дверь, свет взгрыз бархатную темень – и нас ударом ослепила лампа без плафона.

Навстречу пахнуло потом и полусъедобной снедью спорного состава. Радость избавления заклокотала в горле. Шапинский дрогнул, я сорвалась и повалилась на пол. Вытянутые вперед мои ноги отклонялись в стороны под разным градусом и никаким усилием к симметрии не приводились. Я впустую загребала пятками. В этом было что-то клоунское. Забавное до колик. Меня мучил визгливый хохот, пока я не захлебнулась вдохом. Кто-то развернул меня за плечо и сунул в руки кружку с водой. Зубы лязгнули о край, в глотку вкатился прозрачный холод, и вроде стало легче.

Незнакомый голос сверху спокойно произнес:

– Тело в больничку. Телку туда же.

Следующих шестнадцати часов не помню.

8

Мне восемнадцать.

Раньше мне казалось, что я всегда одна. Теперь, когда вокруг меня мне одной принадлежащие стены, только теперь я поняла, как это на самом деле.

Тишина с тысячей бессмысленных звуков. Сверху смыли унитаз. По трубам сбежала вода. Чайник щелкает, нагреваясь. Подтекает каплями кран…

Я позвонила Лермонтову, прося о встрече.

– Как договорились, я жду тебя во вторник в шестнадцать…

– Я не дотяну до вторника.

– Вот ты где!

«Наконец-то!» Я поднимаю голову от стола.

Лермонтов. Явно озабочен моим видом.

– Выглядишь отвратительно. Давно ждешь?

– Давно. Закажите что-нибудь, а то меня выведут…

– Пельмени, пожалуйста, и чай! Что, влачишь депрессию? Все совершенно нормально. Другого и быть не могло. Это адаптация. Первое время тяжело, мы много раз об этом говорили… Хочешь чего-нибудь?

– Нет!

Ошибка! Слишком резкий ответ. Он хмурится на мое осунувшееся лицо и резко уточняет:

– Ты ешь?

– Да, – вру я и отвожу глаза.

Он молчит, пока не приносят порцию пельменей. Огромную и шевелящуюся паром. Она изрыгает запах, как яростный крик. Ком подкатывает к горлу.

– Ешь. Ну?

Он протягивает мне вилку, будто угрожая ею. Я киваю, беру, роняю. Этот грохот вбирает все взгляды вокруг… я не могу впихнуть в себя ни крошки.

– Ешь. Или ни слова больше. Я пообедаю и мирно разойдемся.

Он не лжет.

Сейчас. Сейчас, сейчас. В каком-то смысле я подчиняюсь его приказу. Я умею. Помню, что так надо. По крайней мере, самостоятельно что-либо съесть мне не удавалось почти уже неделю.

Я сосредотачиваюсь, в один прием съедаю целый пельмень, в это время он спрашивает:

– Что? Как есть, без вранья.

Жую. Не получается ответить.

– Что, отказываешься от еды? – уточняет он.

«Это ерунда», – быстро мотаю головой.

– Что у тебя с руками?

Еще один оглушительный глоток.

– Так. Собаки покусали.

– Как это случилось?

– На пустыре. У стройки. Неважно.

– Рассказывай.

Я не могу. Меня захлестывает беспомощность. Я зеваю так, что больно за ушами, я почти захлебываюсь вдохом.

– Так, спокойно. Чтобы то ни было, закрывать тебя я не стану. Другим не доверяю, а самому, извини, некуда. Без тебя хлопот хватает. Так что вперед без обиняков, я тебя слушаю.

Я решаюсь, как в воду.

– Я одна.

Он ждет. Но это все. Задумывается на секунду.

– Терпи! – отзывается, наконец. – Это ненадолго. Знакомство – дело наживное.

– Не могу. Не понимаю, зачем я.

– А раньше? Ты раньше думала об этом?

– Нет. Свобода. Нужна была свобода, больше ничего. Я думала только о ней. А сейчас я в пустоте. Ничего не нужно. Я хожу сквозь дверь: туда – сюда. Я мечтала, что смогу пройти свободно. Теперь хожу. Порог-порог-порог. Это бессмысленно. С той стороны то же, что и с этой.

– Так-так. Уговаривать не стану, ты у нас, по официальной версии, человек здоровый. Чего ты хочешь? Что тебе может помочь?

Я не знаю. Поджимаю хвост и едва не теряю равновесие от напряжения.

– Думай! Все ответы в твоей голове. Ты не больна. Ты всего лишь собака. Помнишь? Сосредоточься. Так что тебе нужно?

Я жмурюсь. Собираюсь в гармошку, в стопку, скручиваюсь в штопор. Я знаю. Я подчиняюсь приказу. Я знаю, я не больна, я знаю!

– Делать! – выдыхаю я. – Делать что-то. Делать что-то зачем-то каждый день.

– Работу?

«Да! Да!!!»

Я еле сдерживаюсь, чтобы не облизать ему пальцы.

– Работу! Это можно?

– Посмотрим. Жду тебя, как договорено, в четверг. Но если к тому времени у тебя не появится хотя бы намек на щеки, я и говорить не стану. Свободна.

Я не просто начала есть. Я глотала подряд до рвоты.

Первую половину четверга я чувствовала себя лучше, чем хорошо. Даже с осторожностью начала просматривать колонки «Требуется…» в бесплатном газетном хламе, что без спросу рассовывают по почтовым ящикам. Позвонить ни разу не решилась, но мечта, к примеру, сменить ту наглую уборщицу в кафе, что мешала мне ждать Лермонтова, стала дежурной.

Мою пол. Меня все знают, у меня ведро. Я хожу деловито, как у себя дома: я мою пол.

– Что это?

– Читай.

Едва увидев меня, входящей в кабинет, Лермонтов сунул мне под нос какую-то бумажку. Слов в ней было слишком много. Ничего из них, кроме шапки «заявление», не просочилось сквозь барьер восприятия.

– Что это?!

– Заявление с просьбой о зачислении на военную службу по контракту.

Чувства юмора у меня нет. Я псевдоулыбнулась, сглотнула и ухитрилась прочитать, на чье имя составлен документ. Лермонтов не шутил.

– Это что, эксперимент?

– Считай, что так.

Горло мигом пересохло. Так всегда, если дышать ртом.

– Я провалю его, – выдавила я.

– От тебя требуется расписаться вот тут и отнести бумагу в военкомат. Это все.

– Чего?

– Адрес я продиктую. Что тебе не ясно?

– Я не пойду.

– Что так? Боишься потеряться?

Я опасливо принюхалась. Он не разочарован моим упрямством. Не ошибся, не собирался меня убеждать. Прямо сейчас он шел со мной параллельно, нос в нос, исследуя мою реакцию.

– Я псих. Меня не возьмут. Я… Я горничной не решаюсь.

– Вот оно что. Бедная. Так ты у нас больная?

Молчу.

– Не слышу!

– Я необычная. – Я сквозь боль форсирую свою изобретательность, чтобы выжать этот ответ.

– Открою тебе страшную тайну. Только никому не говори. Все необычные. Все вокруг! Я, ты, Вера Ивановна и Светонька из процедурки. Последняя – вообще готовая тема для диссертации. Все мы отличаемся друг от друга. Знаешь, скольким дамам отказали по такому вот заявлению? Сотням!

– Тогда зачем идти?..

– Затем! Иди, и все. Имей мужество получить единственное «нет» в своей пока еще простой и гладкой жизни. Пакет необходимых документов возьмешь у секретаря. Без резолюции чтоб я тебя не видел!

– Когда?

– Никогда. Только если подпишешь. Смотри, от голода до того не издохни, жалко будет трудов. Мой тебе совет: теперь подписывай и тащи сегодня же. Так проще.

– Я не смогу.

– Свободна.

X

Что-то тяжкое, огромное, что-то непреодолимое происходит близко-близко. Что-то плотнеет, сливаясь из частей, прессуясь, набирая мощь и массу… а рельсы под уклон. И тонкий-тонкий, еле ощутимый толчок. Вздрогнула и повела ушами собачка на столе. А все по-прежнему глядят в еще недвижные пейзажи овальных окон, и только ход уж не остановить. Локомотива нет. Ничего не изменить. Ничего не исправить. Под откос, под откос…

Я рванулась, ударилась в стену, забилась и села…

– Да еб твою, тихо там! Спать мешаешь. Нагнали сопляков, блядь…

Мутный стон завершил обращение.

Удушливо пахло безвыходностью. Сложной застойной смесью многослойного давнего пота, зимней сырости нетопленых стен, еще неясного голода, агрессии и подавленного многодневного страха. Настроение в диапазоне между отчаянием и отчаянной готовностью драться немедленно.

Подо мной скрипнули нары, застланные брезентом в бурых пятнах. Кровь старая, разная, не единожды мытая.

Встала. Босиком. На бревенчатом полу навалом мои берцы, куртка, брюки, вещмешок, заметно похудевший.

Вокруг стены подвала с одним входом, без окон. По всему, безопасное место во время артобстрела. Мое спальное место – сразу напротив двери – было отделено, занавешено одеялом на веревке. Я подобрала серый пыльный край. За ним в три ряда стояли короткие кроватки для детей. Как в спальной комнате детского сада, с той разницей, что были они все без задней спинки. Скорчившись на кроватях и вповалку между ними, повсюду спали люди. Всего около сорока – полусотни.

Нечистые тела парили в тесной духоте. Сон их, и неспокойный, и глубокий, дышал и бормотал, как крупный зверь. Я опустила на место шерстяную ширму. Мои нары оказались самыми фешенебельными здесь. На них, судя по запаху, располагали стабильных раненых после санобработки. Яркий назойливый привкус медикаментов сбивал чутье, и мне не удалось определить, есть ли среди спящих в подвале кто-нибудь из наших. Во тьме пробраться сквозь сплошной навал из тел не представлялось возможным, я отложила поиски до утра.

Где я, где остальные и что происходит? Не добившись от себя прозрения, обулась и бесшумно выбралась за дверь. Слепой лестничный марш наверх – и я оказалась перед голым коридором.

Дневальный, если таковой имелся, никак себя не проявлял. Я впустую подождала с четверть часа и решила вернуться. Внезапно ветром сдуло волосы за спину. Неодолимо потянуло вперед, наружу, чтоб удержать эту почти весеннюю воздушную струю. Через пять шагов передо мной открылся длинный проход, ряд изломанных дверей с одной стороны, ряд окон, выбитых вместе с рамами и кирпичом, – с другой. В прорехи крыши свисали звезды. Меня отвлекли не пронизывающий холод сквозняка и близкий грохот артиллерии. Другое. Странный запах, забытый и старый, мешаясь с порохом и гарью, фантомом выползал из-под дверей, из-за углов, из всех щелей. Мел и борщ… мел, бумага, борщ с лавровым листом и сменная обувь. Школа. Школа!

Я открыла глаза. С ближайшей стены на меня знакомо пялился безглазый ушлый Роджер, крутящий фак в поразительно верной перспективе. Под ним советским трафаретным шрифтом чопорно темнела надпись:

Будь готов к труду и обороне!

ВХОД В БОМБОУБЕЖИЩЕ

Под надписью диагональю вниз стояла стрелка, острием направленная мне за спину, в наш подвал.

Внезапно я толчком ощутила призывную волну, как громкий крик. Кому принадлежит он, я еще не знала, но сразу и безропотно пошла на зов. Как на поводке, за горло крик потянул меня сквозь коридор, провал за ним и перевернутые стены, взрытые полы и потолки полуразрушенной одноэтажной школы. В дальнем крыле, вернее, под его руинами, находился другой подземный школьный «бункер». Бывший детский тир, нехитрое хозяйство секции по стрельбе. В нем теперь располагался госпиталь. Зов воем бил в виски. Приближаясь, я уже бежала. Ничего знакомого по-прежнему не слышалось в немом том крике, но принадлежность я угадала верно.

И снова никого. Спотыкаясь, я производила натуральный грохот. От ужаса сжимаясь, я продолжала бег. Никто не попытался меня остановить. Под обрушенной кровлей оказалась небрежно расчищенная лестница в технический этаж. Незамкнутая дверь, светящаяся щель под ней. За ней, прямо на стрелковой стойке, в окружении мишеней, замерших деревянных мельниц, зайчиков в прыжке и павших лис лапами вверх кого-то шили.

В полутьме круг жесткого света давали две ученические лампы на штативах. После полночной тьмы в глазах от них поплыли бирюзовые живые пятна-ленты. Я проморгала их, и в желтом свете разглядела, как хирург вводит дренажную трубку в косую прорезь под ребро. Двое других раненых под пятнистыми простынями лежали здесь же, у стены, на кроватках с отбитыми спинками. Я искала одного из них.

– Кот!

Врач удивленно повел плечом, но не смог отвлечься и уделить мне взгляд.

– Где? Назад! – не глядя, резко остановил меня он. – Здесь оперблок. Не видно?

Я с усилием повиновалась.

– Что с ним?

Хирург не мог видеть, о ком я говорю.

– Ничего хорошего. Ты кто?

Я молча проглотила ком. Не оборачиваясь, он кратко глянул на меня в микроскопическое зеркальце на стене над стойкой.

– А, это ты. Ну, как нога?

Нога? Я растерялась. Нога… Ведь я о ней совсем забыла. Ни хромоты, ни тяжести, ничего. От напоминания щиколотка мягко потеплела, будто обложенная ватой, но боли так и не возникло.

– Спасибо. – Все, что пришло мне в голову.

– Всегда пожалуйста. Прекрасный вывих, – бодро похвалил он, сосредоточенно морщась. – Дай бог каждому. Вправили – чистяк. Впрочем, что греха таить: очень свежий. Залог успеха в этом, так сказать. Болит?

– Нет-нет.

– А что шатаешься, не спишь? Ну-ну. Спать нужно. – Он завистливо вздохнул. – А теперь иди-ка.

Спиной я отступила за порог и впала в ступор, глядя, как хирургическая сестра курит прямо во время операции. Минуту я наблюдала за ней. Дымилась сигарета в тонких белых пальцах в перчатках. Но тут хирург, говоривший со мной, сделал резкий выпад и припал к сигарете. Огонек хищно блеснул, и я заметила, что волнистая щетина врача приближается к состоянию бородки. Сигарета истлела, догорев до фильтра. Сестра отточенным жестом сбросила окурок вниз в пластиковое ведро со свежим малиновым потеком на краю. Так же резко, как только что к ее руке, хирург вернулся в круг желтого света и, казалось, забыл обо мне.

Под покровом его сосредоточенности я все же на цыпочках подобралась к Котову. Праздная сестра хмуро проследила за мной. Мешать не стала.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: дело плохо. Этот человек не был тем Котовым, которого я знаю. И пах он не собой. Да и вообще не человеком. Он не был ранен, я не сомневалась. Впрочем, простыню для верности я все-таки приподняла. Его устройство оставалось целым, но полностью выведенным из строя. Я потрогала его кожу над сонной артерией. Она была как неживая, похожая на тусклую согретую резину. Под ней стучало очень медленно.

– Кома.

Я вздрогнула, парализованная словом так, будто его воткнули мне в затылок. За ним последовал грохот снимаемых перчаток и вопрос:

– Ваш знакомый?

Я онемела. Между тем в стальную ржавую раковину с дробным звуком обреченности полилась красная вода. Усталый доктор принял мое молчание за «нет», расслабился и стал примерно разговорчив.

– Эх, зла не хватает. За два дня ты – единственная моя профессиональная удача. Тут не то. Сказать по чести, оба безнадежны. Обидно. Вторые сутки на ногах – коту под хвост. Ну тут все честно. Подрыв на мине, сочетанная травма… в этих условиях я бессилен. А второй – да. Большой оригинал. Отек мозга. И, представь, ни одной приличествующей дырки! Царапина на роже. Все. Не факт, но чует сердце – в ней все дело. Друзья хором клянутся, что еще вчера он был в уме и на ногах. Но я по-прежнему склонен думать, что они его с кем-то путают.

Я отрицательно качнула головой, «не путают», врач выпил меня взглядом и ладонью снял с лица кривую вежливую улыбку.

– Что сказать? Остаточные рефлексы. «Он не чувствует боли и не ведает страха. Смерть играет ему на флейте».

Я изумленно повернулась. Доктор не в себе. Меня ударила догадка: морфин? В отчаянной надежде на его негодность я принюхалась. Но пусто. Измучен, но трезв. Просто бессонница.

– Ты с ними? – продолжал он вяло. – Ведь это вашу группу вывел Преподобный?

– Кто? – не поняла я.

Да и не вдумывалась, еле услыхала. Сердце загрохотало в висках одно: «Кома, кома, кома», оттого я плохо слышала остальное. Какой-то преподобный… Мне все равно, кому мы благодарны. Пальцы непроизвольно комкали край серой простыни. Вот он, Котов. Как же так? Он есть, он существует, он на этой стороне. Еще горячий и с работающим сердцем.

– Он умирает? Почему?!

Это необратимое слово я взвизгнула как-то слишком громко. Сестра, как птица на гнездо, тревожно глянула на раненых, а следом посмотрела на меня как на идиотку. Молча доктор с усилием выдернул простыню из моих рук и за локоть оттащил от койки Котова. Его цепкие руки сквозь яростный мыльный щелок еще несли сычужный запах шитого желудка того, кто лежал на стрелковой стойке в круге света.

– Спокойно. Вы – шестеро из кукурузы? Вы же выходили под бортом БМП? – невпопад все пытался отвлечь меня он.

– Что? А, да. – Я снизила напор. – Что, ничем ему нельзя помочь?

Он сжалился и перестал меня жалеть. У самой двери сказал так тихо, будто слова способны были что-то изменить:

– Поздно. Запущенный генерализированный процесс. Это вроде локомотива. Такую штуку не остановить.

Я тупо посмотрела через плечо на вытянувшееся на короткой детской койке тело. Босые ноги свисали с края на подставленный фанерный детский стул.

Врач теперь молчал. Теперь молчал и Котов. Его тело было равнодушно к моему присутствию, будто меня нет. Он больше не звал меня.

Я прислушалась к пустоте и уточнила:

– Он умер?

– Нет.

Врач прищурился на простыню, чтобы не быть голословным, отследил едва заметный вдох и тогда продолжал увереннее.

– Здоровый парень. Сколько-то еще протянет.

– Я опять приду. Завтра.

– Ему это не нужно. Есть всякие там теории… но он в том состоянии, когда не стоит звать его назад.

– О чем вы?

Врач открыл было рот. Потом сморщился, как от сильной горечи, и отозвался:

– Так. Не обращай внимания. Приходи, если хочешь. Ничему это, в принципе, не помешает.

Легким толчком он окончательно выдавил меня из «оперблока». Отошел и прислушался к только что прооперированному на стойке. Третья и последняя за два дня его надежда.

Котов остался там. Немой. И я не знаю, чувствует он что-нибудь или ему все равно. Знаю только, что ему не так, как всем остальным здесь. Ноги мои точно приросли к полу, я не могла сделать шаг. Не придумав, как еще мне задержаться, я спросила:

– Я многого не понимаю здесь. Мне бы узнать…

– Завтра. Завтра-завтра. А теперь спать. Соня, выдай-ка девушке снотворное!

– Щас. Ага. Своим не хватает, – пробормотала ассистировавшая сигаретой сестра себе под нос и отвернулась.

– Не надо…

Я отвернулась, чтобы уйти.

– Надо-надо. Выдай. Из моих личных запасов…

Я вернулась в «казарму».

Отчаяние умножилось спящими и окутало меня плотнее. Несколько часов, как заключенный, я отсидела в своем закуте за одеялом. Беспомощная ночная праздность полна тенями. Перед глазами возникали призраки тех, кто был с нами, а теперь лежит в земле Песково. Галушко, Корсак, Коротков, Перов, Ивашкевич, Ушаков. Их лица, засвеченные, плоские, как сотый оттиск на бумаге, неизменно улыбались мне.

Я вспоминала яростную горечь в первые часы после боя. Жгучую беспомощную тоску, боль в сжатом сиплой судорогой горле. Все это было так недавно. Теперь осталась одна пустота. Я перебирала в памяти немые черно-белые улыбки павших, с каждым часом все менее отличимые одна от другой. Котов не такой. Не может он быть плоским и улыбаться так блаженно-посторонне! Нет? Или может? Ответ напрашивался сам собой. А те… такие же, как он. Как я… как все. Не трогает вообще. Они там, мы тут, что ждет нас самих? Что-то необратимо изменилось. Привычка умирать есть часть привычки убивать. Как быстро! Этой памяти о товарищах нет и сотни часов, а она уже совсем остыла, стала будто чужая. Ни жалости, ни сожаления. Мы никогда не сможем стать как раньше.

Когда живая тишина за одеялом вдруг покачнулась, я навострила уши. Сквозь негромкие проклятия спящих кто-то пробирался к выходу. Я проводила взглядом силуэт и тихо последовала за ним. Подождала: человек шел наверх отлить. Когда в еле сером рассветном тумане он брел назад, мне показалось, что он все еще крепко спит. Рука его скользнула по стене, глаза по-прежнему казались закрыты.

– Эй!

Он резко отшатнулся, криво отступил в пыльный лом парт у стены и чуть не упал.

– Еб твою мать блядь нахуй ебана в рот блядь. Ты че? – удушенным шепотом спросил он.

– Что?

– Да ниче! Мать. Ну даешь, блядь!

– Да что, что?

– Иду назад. Бац, баба! Приглядываюсь – точно. Вот и ты, думаю. И я дождался…

– Кто – «ты»?

– Никто, блядь. – Он суеверно огляделся, все еще таращась. – Тебе чего?

– Спросить хочу кой-че.

Глаза его теперь казались большими и слишком синими. Мне еще подумалось, что такие глаза не могут не принадлежать герою-победителю, не то что примерзать, подсыхая, к земле где-нибудь неподалеку. Чтоб сгладить неловкое знакомство, я протянула ему сигарету Котова. Не знаю, зачем я взяла его пачку. Человек принял сигарету так резко, будто боялся, что я способна передумать.

– Да ладно! Это скудова такое?

Вопрос был праздным, я пропустила его мимо ушей.

– Мы вчера…

– Еще есть? – голодно перебил он.

Я солгала, отрицательно покачав головой. Он не поверил. Его лицо осветило внезапное воодушевление, как будто тумблер переключили.

– Вот черт, и зажигалку бросил. Чтоб не маячила, так только хуже. – Он в третий раз обхлопывал карманы. – И у тебя нет?

– Нет. Мы вышли…

– Кто это «мы»?

Его можно было назвать красивым. Высокий, сильный, с правильным лицом. Но взгляд казался оторванным от лица и выражал смесь подозрительности, безотчетной привычной тревоги и парадоксального воодушевления. Я гнала от себя подозрение, что последнее связано с расчетом на вторую сигарету.

– Мы – это взвод подкрепления, – со всей открытостью объяснила я.

– А, те самые пушкари?

– Наверное, те самые. Короче. Я ничего не понимаю. С начальством бы перетереть с утра, да ждать невмоготу. Голова лопается. Что тут такое?

– В смысле?

– Территориально я представляю. Село Белое.

– Оно и есть.

– Не разберусь, кто здесь стоит? Вы кто вообще? Взялись откуда? По нашим сведениям, здесь местные одни…

– Какие, на хуй, местные? Ха-ха. Их выперли давно.

– Кто?

– Дед Пихто. – Собеседник мой вдруг принял вид охотника в засаде, потом резко нагнулся и прямо из-под ног поднял девственную спичку. – Гоба!

Чиркнул ловко о стену, жадно подкурил и разулыбался. Признаться, этот фокус впечатлил меня много больше любого представления трюкача.

– Кто выпер-то? – еще не веря в спичку, вернула к теме я.

– Кто? Да, в общем-то, свои же. Они по нам хуярили, а село тут близко, прямо стенка к стенке. Нет-нет, да и зацепят землячка. Свалили, суки, нахуй. Мало им. А вас-то сюда каким ветром? Плутали, что ли? – Он снова подозрительно прищурился.

– Мы на Удачу шли.

– Куда?! – Он с усилием сдержал истерический хохот.

В «казарме» кто-то грозно завозился в темноте, и собеседник мой сбросил три четверти тона:

– Чего там делать? Ватников вы, что ли, подкрепляли?

– Удача под контролем сепаратистов?! – Я не верила ушам.

– Да вы что, ребята, с луны свалились? А то чья ж? Мы ее три недели как слили. Нас как в январе студа поперли, мы больше там и носа не казали!

– Такого быть не может. По нашим данным…

– Детка, разуй глаза и выбрось данные. Тех много, не разберешь, в какие и глядеть. Взгляни тупо на небо и прикинь, откуда бьют!

Я оторопела. Если это правда, то с самого начала нас сознательно ввели в заблуждение. Не иметь представления, под чьим контролем стратегическая высота, невозможно. Ошибаться можно совсем недолго. Все события на обширной прилегающей территории являются прямым следствием расстановки сил в этой точке. Вывод: в нашем штабе дезинформатор. Иного объяснения нет. Это необходимо срочно довести до сведения начальства…

– Правильно делают! – вдруг злобно заявил мой безымянный собеседник, будто подслушав мои мысли.

Я оторопела. О чем он?!

– А куда штабным деваться-то? Если бы знали вы, какая тут жопа, хрена добровольно полезли бы сюда. Вот и клепают вам дезу на позитиве. Не в кандалах же гнать подмогу, как считаешь? А мы тут дерьмеца хлебнули будь здоров. Видать, пришел и ваш черед, ребятки.

«Это стоило нам шести жизней. И, скорей всего, не только нам», – хотела я сказать и осеклась. Я смотрела в лицо собеседника и не узнавала человека, с которым завела разговор. Он оскалился, стал уродлив, силен, непредсказуем, зол и сломлен.

– Щас, щас. Щас я тебе подробно обрисую, блядь, как дело было. Нас на Удачу кинули, да с голым задом. Двое суток мы ее держали, блядь. А там красота: лесок, речушка, поля, поля! Курорт. Высота сорок, свои, чужие как на ладони от границы до границы. Ставь арту, бей – не хочу, блядь. На выбор. А вот дальше покатила веселуха. Где пушкари? Едут, блядь! Приказано держаться. «Подкрепим». Хрена там. Патронов ноль, жратвы ноль, горючего ноль. Их тяжи нас бьют дистанционно. Плотно, железа не жалеют. А мы че? Стоим, блядь, загораем. Ждем подкрепления. Держим высоту. Чем? Ты спроси, чем, блядь? Арсеналом в бэху, два пулемета и пятнадцать «калашей». Все, что к концу на живых еще болталось. За трое суток роту и положили, как с куста, блядь. Мы даже не пытались подобрать своих. Какое там: на рыло десять трупов. На исходе вторых суток мы, что остались, в бэху повскакали. Была рота – влезли все, блядь. Да ватники ее скорехо подожгли, мы и двигатель завести не успели. Мы че, айда назад. Легли. А после незадача приключилась. У нашего ротного крыша потекла, блядь. Слыхала, может, Леший? Нет? Железный парень был. Только пламя на башне опало, он нам и говорит: «По машинам». Я гляжу – он на всю голову того. «Куда? – говорю. – Леха, разуй глаза. Бэхе хана». А он автомат вскинул и говорит: «Бегом, братушки». Ну, мы: «Есть». А он ползет последним, значит, и все приговаривает: «Уверую, Господи. Христом Богом, уверую…» Доползаем. Броня каленая, как черт. Слюна на люках пузырями идет. Еле вскрыли. А он: «Ныряйте». Что делать? «Есть, блядь». А тогда сам в рубку прыг, двигатель завел и шестнадцать километров на этой штуке как дал, блядь! Сепара, небось, охуели. Прям до этого самого места. А там выскакивает, блядь, и бац – ушел под землю с головой. Ну нету Лешего! Мы сперва попутали, а после, глядь – подвал блатной. Со сводом. Его, видать, пока по нас долбили, снарядом вскрыло. Монастырский старый ход. Короче – мы все туда, и вот, покуда живы.

Он недобро засмеялся, запнулся, вспомнив о сигарете. Дернул рукой, но та уже дотлела.

– Блядь!!!

Лицо его свело досадой.

– Спасибо… – попыталась финишировать я.

– Шутишь? Не-а. Еще не все, – злобно отозвался он и щелчком скинул гильзу.

Я предпочла бы избежать продолжения. Но он загораживал собой узкую лестницу в спальню, так принуждая довести разговор до конца.

– Спроси теперь про Лешего. Спроси, спроси. Тебе оно полезно.

Я кивнула, выражая пассивное согласие.

– Теперь его звать Преподобный, блядь. – Он счастливо оскалился. – Чуешь? Преподобный!

Я благодарно оценила высокий пафос повествования:

– Говорят, это он нас и вывел.

– Он, он, кому ж еще, – согласно кивнул собеседник, не ослабляя спеси на лице. – Ты спроси, как он это делает.

Мне казалось, я на собственном опыте знаю как. Но решила не искушать нетвердое равновесие собеседника, состроив самые удивленно-заинтересованные глаза.

– Как?

– А без топлива! – залихватски воскликнул он и посмотрел победно.

«Болван тупой», – подумала я. А у самой внезапно по коже поползли мурашки. Я вдруг отчетливо вспомнила, что все мы, не сговариваясь, были уверены, что этот остов БМП не на ходу. И собственный шок, когда это впечатление оказалось ошибкой.

– Как это, без топлива? – сквозь озноб уточнила я.

– Так. Мы с Удачи так вчесали, хрена бы вообще остановились до самой границы, блядь. А тут припарковались почему, как думаешь? Да потому, что двигатель заглох, блядь. Баки-то пустые. Везение? Хрена. Сепара кругом. Сто метров ближе, сто метров дальше – и поминай, как звали. Крышка! Укрытие-то вота где! О нем никто из наших ни сном ни духом. Да и откуда? Все неместные.

– Лихо.

– То-то. Про Преподобного еще спроси.

Я повиновалась безропотно.

– Монастырь заброшен, как и соседняя деревня. Все братья во Христе вслед за аборигенами на хуй драпанули. Так он залез куда-то в келью, взял там чью-то рясу, что погаже. «На новую не наработал», – говорит. Нарядился и так теперь воюет. Мы к нему: «Леший», «Леший», а он и говорит: «Баста, ребятушки. Был Леший, да весь вышел. Теперь я Мокий». Крест сварил из оловянной ложки, шнурок продернул, после так и ходил.

Выцветшая ряса и просветленные веселые глаза…

– Не было креста… – задумавшись, отозвалась я.

– Снял потом. Стрелять мешает. А вашей братии отползенцев три группы после вывел.

– Как?

– Точно так. На той самой бэхе. Только он зовет ее теперь ковчег. Ковчег, блядь. Как тебе? Кто до поля добрался, его, стало быть, подопечный. Долг у меня, говорит, неискупный. Должен всех подобрать.

– Что, так, без горючего?

– То-то. Без. Я потом интересовался, у нас тут есть ребята, шарят. Вроде, говорят, так может быть. Нагрелось что-то в баках, испарилось, на пяток метров хватит. Да он уж в третий раз туда-сюда гоняет до самой ямы на холме – и хоть бы хны. Глохнет тут, уже на нашей полосе.

– Да, тема.

– Тема. – Мой собеседник тяжело вздохнул, стал снова истерзанно-красивым и добавил: – Жалко парня. Сколько б веревочке ни виться… Вас таких много, а в баках-то пусто.

– Много таких?

– А то. Местечко-то тут веселое, блядь, обхохочешься. Минное поле под задницей да огневая точка в рыло. И одна хуева ямка под дальним холмом. Ваш брат, чудом уцелевший, ее никак не минует. Десяток снял оттуда Преподобный. Да вместе с вами шестерыми уже и поболе будет.

Я терялась, не зная, верить или нет.

– Че, курева больше нет? – внезапно, как ни в чем не бывало, вопросил он. – Блядь. Ну, бывай, сестренка.

Отвернулся, замер и так остался на разрушенной лестнице в никуда. Один.

9

Тогда же.

Вторая половина дня прошла под знаком красного страха. А день спустя я подала бумаги в военкомат. Там было все: кто я, откуда взялась, место содержания, диагноз и настоящий статус. Дежурный в погонах взял из моих одеревенелых пальцев пачку и передал в другие чьи-то руки. Второй неторопливо стал просматривать страницы. Листая, он каждый раз секунду разглядывал меня и снова углублялся в текст. Меня, как голую, живьем сжигало в лучах от глаз-прожекторов. За время этого просмотра я впала в транс, закольцованный ритмом моего сердца и шелестом бумаг.

– С вами свяжутся.

Я тяжело очнулась. Направилась к выходу. Мне все казалось, что сейчас в спину полетят камни.

– Минуточку.

Бежать вперед или вернуться? Бежать! Но силы нет на шаг. Я повернулась на ватных ногах.

– Подойдите. Здесь не хватает большой фотографии. 9х12, женщинам обязательно.

Он, кажется, вежливо улыбался.

«…предписано явиться в военный комиссариат… при себе… удостоверяющие личность».

– Как успехи? – злорадно спрашивает он.

– Меня приглашают пройти собеседование и по результатам приступить к обязанностям телефониста.

И снова он не удивился.

– Сбавь трагизм в голосе. Ты этого хотела?

– Нет!

– Только правду. Ты этого хотела?!

– Мне страшно до тошноты.

– Я об этом не спрашивал.

Я отворачиваюсь от его взгляда, тогда он начинает едко смеяться вслух.

– Я да. Я хотела…

– Удачи. Свободна.

Собеседник оказался невысок, лысоват и крепок в сторону полноты. Около пятидесяти. Увидев досье с гигантской, на мой взгляд, собственной моей фотографией, я снова качнулась к обмороку. Мне тут же было предложено сесть, и мы успешно избежали недоразумения.

– Ну, буду краток.

Я благодарно вздохнула и напрягла колени, готовая встать и уйти немедленно.

– Вот тут, – пальцами он постучал по моему досье, – судьба. Другой дороги, я понимаю, вы для себя не мыслите. Достойно. В том, что случилось с вами, нет нашей вины. Но мы тоже скорбим о мирных жертвах конфликта. И наш, как говорят, священный долг подать руку помощи тому, кто прямо или косвенно, так сказать, духовно, пострадал от военных действий. Не скрою, ваше назначение было принято весьма и весьма, так сказать, неоднозначно…

Назначение?! Было? Сердце мое рухнуло к уровню колен.

– Но рад сообщить, что принято решение в вашу пользу. Безусловно, назначен испытательный срок. Но, уверен, у вас все получится. А мы всецело поддержим. Ну что ж, как говорят, добро пожаловать на борт и добрый путь.

Не надо! Смейтесь, прогоните, но забудьте про меня навсегда!

– …Помимо основных обязанностей по обеспечению коммутации воинской части вам придется пройти курс общей физической подготовки. Это обязательно для всех. По взгляду видно, это вас не затруднит. Как говорят, вопросы есть? Вопросов нет…

Я по-прежнему не могу открыть рта.

– Теперь к секретарям для подписи. Я провожу, нам по дороге. А завтра к семи нуль-нуль быть у поста дежурного.

Я еще надеялась бежать, но он все время оставался рядом.

От страха и неотвратимости мне неодолимо хотелось выть и помочиться. Чтобы стерпеть, я потихоньку щелкала зубами. А мне тем временем откатывали пальцы и ладони, потом дантист снял карту зубов, еще раз сфотографировали на фоне флага и выдали жетон. На нем все было честно, от группы крови до инициалов. Личный номер, кончается на 11. Принадлежит он человеку или другому виду, не указывалось.

И с этих самых пор, казалось, я сменила планету обитания. Все стало просто. Неизмеримо проще, чем ожидалось.

XI

День начался во второй раз. Я вскочила раньше, чем проснулась, озираясь в безотчетной тревоге. Пустота. Все оставалось на месте: выдох, шмотки и тепло тел. И ни одной живой души. Я почуяла это сквозь завесу одеяла, в чем молниеносно убедилась. Веревка, оборвавшись, теперь качалась над головой. Одеяло валялось на полу под ногами. Всюду пустые мятые кроватки. Их окутывал тот же мрак, что и ночью. И тот же одинокий подслеповатый глаз – тусклая лампочка ватт в двадцать пять над входом – глядел сверху. Над всем этим отчетливое чувство: там, над землей, теперь белый день.

В необъяснимом стремлении найти кого-нибудь я рванула вверх по лестнице.

Новое открытие этого утра не заставило себя ждать. Галерея, по которой я прогуливалась ночью, оказалась нехоженой.

«СТОЙ!

ПРОСТРЕЛИВАЕТСЯ» —

просто и коротко было вычерчено серой краской на грязно-голубой стене прямо поверх знакомого Роджера. Узкие буквы в полроста человека. Можно ли было их не заметить? Запросто, как выяснилось через два шага по лестнице. Уже оттуда надпись вообще не читалась, превращаясь в кривые грязные потеки на стене.

«Тогда куда?» – Я настороженно огляделась. Снаружи было все спокойно, и даже слышалась простая песня птиц. Но решимости не прибавилось. Я пригнулась, втянув голову в плечи. Одиночество мое обострилось вдвойне. Куда же деваться? Не сразу обнаружился альтернативный путь вперед. Налево, сквозь стеновой пролом, вплотную к фундаменту школы была вырыта глубокая траншея. Ее надежно прикрывала стена здания, пострадавшая меньше остальных. Я спрыгнула вниз и очень скоро добралась до обитаемого места.

Двигалась я, безусловно, к кухне. Только снедь, что там готовили, нельзя было назвать в полной мере съедобной. Хотелось нос зажать рукой, но я сдержалась.

Дверь скрипнула приветливо-домашне. На детских стульчиках сидели тесно, скорчившись, бойцы. В центре группы стоял алюминиевый бидон с открытой крышкой. Оттуда доносилось сладковатое горячее зловоние с привкусом ацетона.

– Что это?

– Жри, раз дали. Секрет мастер-шефа.

Худой неубедительный мастер-шеф со впалыми щеками, большими красными ушами и гигантским раздаточным ковшом хмуро ждал самого решительного. Тот все не объявлялся.

– Это что, опять то же самое?

– Ну, это, братцы, без меня, блядь.

– Мы кони не двинем на хуй с такой жратвы? Не?

– Браток, я пятый день с толчка не слажу! Будь ласка, рецептик обнародуй!

– Хрена ты блеешь? Что, имеешь варианты?

– Да ты просто скажи нам, что это. А мы уж порешаем, с чего подыхать.

Невоодушевленный гогот.

– Морковь с олифой, – влезла я, чтоб не мучились.

– Что-что?

– Это еще что?

– Гля, явление! Охуеть, ущипните меня!

– Что еще за хрень? Ты с какого хуя знаешь?

– Ты кто такая?

– Откуда взялась?

И другие двадцать вопросов были направлены теперь в меня как в тренировочную мишень.

Повар ушел в тень и там расслабился немного. Я имела полное право выбрать из большого списка тот вопрос, который мне больше всех понравился. В ответ рапортую:

– В этом жбане морковь, тушенная на льняной олифе. Сдохнуть, в общем-то, не сдохнешь…

– Че, в натуре?

Мгновенно я утратила значительную долю обретенной было популярности. Отдаленное узнавание мелькнуло в глазах собравшихся, рты свело отвращением. Многие взгляды снова перетекли от меня к повару. Вместо возражений тот с грохотом кинул крышку на жбан и крепче сжал ковш. Недовольство вокруг несколько уплотнилось и потемнело.

– Брешет… – нетвердо огрызнулся кашевар.

– Да ты че, дебил, решил нас на хуй разом ухойдакать?

– Приказ командира! – резко ответил повар.

– Чего?!

– Так че, в смысле, в натуре, олифа?

– Где Жорик? Это, в смысле, Жорик приказал?

– Да без той олифы мы кости б кинули уже…

Ага, кое-кто еще в курсе. Все криво смолкло вновь.

Одинокий выкрик:

– Ну так я это жрать не стану!

– Флаг в руки, нахуй.

– Вольному воля.

Общий гомон, загремели стулья. И рты закрылись вдруг, и суматоха испарилась, сама собой структурировавшись в подобие симметрии колонны с равнением налево. Случилось Нечто.

На дальнем крае скрипнула вторая дверь.

– Здравствуйте, товарищи.

Я всмотрелась в лицо волшебного командира, способного своим присутствием усмирить всех недовольных одновременно. В облике его мне почудилось что-то азиатское. Форма выглядела опрятнее других. Все знаки различия были спороты.

– Жорик, тут барышня несет – ты, типа, кормишь нас олифой?

Отважный смолк, не узнан. Установилась тишина. Глаза командира пробежались, обнаружили меня и застыли, не мигая.

– Это растительное масло, – ровно ответил он спросившему, не отрывая при этом взгляда от меня.

Все сомнения «сняло рукой», жбан вновь открылся, звякнул ковш, за ним и ложки. Варево немного остыло, скипидар в нем показался не столь агрессивен. Ушастый повар заметно подобрел.

– Ты. Ко мне, – между тем кивком подозвал меня главный.

Я с трудом протиснулась сквозь ряд занятых стульев. Оказалось, мы с ним одного роста.

– Кто такая? – прежним ровным тоном спросил он.

– Рядовой Бойко.

– Связь?

– Артиллерия.

Он качнул головой в саркастическом «восхищении»:

– Ой ли. Докладывай, чьих будешь, рядовой.

– Кому?

Он приподнял бровь. Показалось? Или ложки действительно притихли? Командир повел плечом, как будто у него затекла спина. Глянул на затылки подчиненных и милостиво отозвался:

– Командир механизированной бригады номер восемнадцать, майор в отставке. Позывной Жорик.

– Ее не существует. Восемнадцатой механизированной…

Ответ его звучал спокойно. Так спокойно и холодно, что от этого захолодело у меня в животе.

– Запомни. Это тебя не существует. Пока я не решу, кто ты. А здесь есть и впредь будет то, что я сказал. Это понятно?

Я задумалась. Что сказать командиру героической части, которую, от старшего до рядового, уничтожили сепаратисты в начале зимней кампании, я не знала. Никого не осталось. Лица мертвых героев были на плакатах на улицах, лайтбоксах в метро, парламентской стене за трибуной в новостях, на пакетах и майках граждан Города. Казалось, их поименно знает вся Страна.

Впрочем, есть ли у меня выбор? Сомнений, что я и эти люди – на одной стороне, у меня не было. Пулеметы повстанцев свидетельствовали о том однозначно. Логично предположить, что у этих людей, наоборот, в отношении меня такой уверенности быть не могло. Меня душило множество вопросов. И мысли не возникло, что и мне со своей стороны надлежит дать ответы.

– Это понятно? – повторил майор.

– Так точно. Понятно, – отозвалась я.

Он кивнул удовлетворенно.

– Номер части, цель прибытия?

– Уганда двадцать три двенадцать. Пункт назначения – село Песково, в составе подкрепления второй артиллерийской батареи.

– Те четверо – с тобой? Кто старший?

«Почему четверо?» Внутри сжалось, я испугалась, что он знает о Котове то, чего я еще не знаю.

– Нас было шесть. То есть сперва было двенадцать.

– Моща. Подкрепление – дай бог.

Он недоверчиво-презрительно скривил в улыбку твердый рот. Веки его потяжелели. Под ними, казалось, отразились бесконечные барханы песков и такое же безмерное терпение опытного охотника. Глаза оставались без выражения, сосредоточенно держа меня в прицеле зрачков. Не в последний раз мне показалось, что он лишен физиологической потребности моргать.

– Осталось шесть… – поправилась я. – Командовал тот, что… теперь он в коме в лазарете.

– Хуйня у тебя какая-то выходит. Вот гляди: пятеро каличей зеленых. Баба. И командир, который теперь без языка. Удачно складывается: лепим что хотим. Все нестыковки валим на него. Ну, как тебе?

«Хреново» осталось невысказанным.

– Молчишь? Ну, допустим, когда-то так оно и было. Вначале где-то вас было больше. Но что, я не пойму, вы тут ловили? Где вы и где Песково ваше? Короче, Бойко, зря теряем время. Хорош горбатого лепить. Вещай, откуда драпанули. Лучше будет вам, да и мне не возиться.

Я сосредоточилась, пытаясь скомпоновать исчерпывающий ответ. Удалось не сразу. Мысли сыпались беспорядочно. Я спросила только:

– Где наши?

– Пока в «мешке». Не до них вчера было. Тут такие шевельнулись вести…

Глаза его на миг сверкнули. Он быстро поборол воодушевление и посмотрел по-прежнему спокойно:

– Что, Бойко? Версия созрела?

– В каком мешке?

– Не дергайся. Отоспятся пока. Всех опросим, всех отпустим. По результатам собеседования… – Он усмехнулся холодно. – Теперь говори.

– Что?

Он вздохнул. Вот теперь он сокровенно, мучительно стал мне ненавистен. Его решения скоры и безальтернативны. Редкие его ошибки ничего ему не стоят. Люди имеют несоизмеримо меньшее значение, чем некие «вести». Люди «спорного происхождения» типа нас шестерых – и того меньшее. Не понимая, что за «мешок», я осознала: шутки в сторону. Осторожность! Нужно продумывать каждый шаг. За невзначай сказанное мной слово могут расплатиться другие люди.

Я собралась. Последовательно кратко и точно рассказала ему все с начала. Весь наш путь от блокпоста и до двери этой столовой.

– …Прямиком через минное поле? Сила. И куда вышли, говоришь?

Я показала. Теперь он пальцем перетаскивал автономную карту в своем дорогом мобильнике и что-то прикидывал. Когда его зрачки, наконец, прекратили буравить меня и переметнулись к карте, только тогда я поняла, что прицел сместился. Я больше не вызываю недоверия. Видно, мой рассказ по ряду пунктов согласовывался с чем-то ранее ему известным. Теперь из сказанного мной он сам черпал информацию, которой раньше не располагал. И лишь теперь он принимал ее на веру, не задавая каверзных вопросов. Особенно его интересовали точные даты и места артобстрелов. Только однажды, когда я упомянула танки, он резко вскинул голову, не успев скрыть очевидное подозрение: «Все же лжет? С какой целью?» Уверенная в каждом сказанном слове, я выдержала взгляд.

– Танки, блядь, – кивнул он, наконец, в своей своеобразной манере.

И усмехнулся с тем же странным воодушевлением, что несколько минут назад. И снова торжество бесследно провалилось в глубину его пустынных глаз.

– Ладно, все. Да, вот что. Туда смотри. Воон туда. Те двое… – Он указал в дальний угол. – Рыжий лысый, а рядом безухий глухой… Радист с мехводом той самой части, которой нет, по-твоему. Я третий. И заруби себе на носу и другим передай, кого знаешь. Пока последнего из трех не закопают, восемнадцатая механизированная бригада будет стоять и делать свое дело. Здесь, а не в теплых сортирах столицы, блядь. Сколь бы сильно последней штабной суке это не мешало спать и видеть сны. А им, блядь, крысам, есть, ей-ей, чего бояться. Корш.

Я не поняла концовки и решила, что ослышалась. Но рядом сразу возник боец.

– Корш, дуй в летник, пацанов достаньте там. Скажите, карантин окончен. Шнурки, стволы и все такое. Кормить.

Я быстро взглянула на командира.

– Ей тоже.

Корш исчез. Жорик отвернулся от меня всем корпусом, знаменуя тем окончание разговора. Казалось, бойцы разом замолчали вслед за командиром.

– Рядовой Бойко, – так же тихо представил он меня. – Добро пожаловать на борт. Ковтун! В твое распоряжение.

Ковтун взмыл с детского низкого стульчика и встал навытяжку. Жорик уже утек к двери и не мог его видеть.

Я против воли была перемещена на стул ближе к новому наставнику и зловонному бидону. На меня косились, впрочем, пялиться открыто избегали. Видно, представленная Жориком особо, я приобретала какую-то форму иммунитета. Проплыла было мимо и вернулась мне под нос миска с кучкой ядовито-оранжевой пасты.

Я ничего не ела вторые сутки. «Ешь!» – мысленным криком приказывала себе я. В ответ лишь беспомощно улыбалась и копала ямку ложкой.

– Выбор – великое дело, – доброжелательно поддержал Ковтун. – Хочешь, сдохнешь от сытости. Хочешь – от голода. Шансы примерно равные. Выбирай.

Он ел медленно, но без видимого отвращения. Я задержала дыхание и тоже проглотила сакральные четверть ложки мира. Справилась со спазмом и издали предприняла грубую разведку:

– А хлеба нету?

– Не груби.

– Давно вы так едите?

– «Так»? Грубейшая ошибка. – Ковтун философски улыбнулся мелкими кривыми зубами слабого хищника. – «Как часто вы едите?», вот в чем вопрос. Отвечаю. Дважды в день, если повезет. То-то, рядовой. Налегай, пока дали.

Много слов. Он любит говорить, найти ответы у такого будет много проще. Шестнадцать секунд знакомства с ним подтвердили мои худшие подозрения. Наши здесь давно, блокированы неприятелем, снабжение нарушено или отсутствует. Я продолжала:

– Как тебе вообще майор? Что за тип?

– В миру – майор. Здесь Жорик. Остальное – не твоего ума.

– Что за «новости», о которых он упоминал?

Ковтун поперхнулся, но быстрым глотком справился с горлом.

– Остальное – не твоего ума дело, – раздельно повторил он.

Я четко поняла, что он знает, о чем идет речь. Знает нечто такое, о чем не должен знать, а я тем более. Я вильнула в сторону от темы:

– Суровый дядя этот Жорик.

– Ты с языком поосторожней. Он не «этот», он Жорик. Все. За него тут любой порвет.

Я помолчала. Он подобрел, желая продолжать говорить:

– Да ладно, ладно. Брось. Что, обижает?

– Да так. Тулит, мол, мы дезертиры. «Все про таких знаю». Теорию развил.

– Да ладно. Он со всеми так. На всякий случай. Есть такие, знаешь – колятся на раз. Действительно бежали. Когда, откуда, только знай фиксируй…

– И что?

– Да ничего.

– Зачем оно ему? В превентивных целях?

– Чего? Да нет… – Борясь между риском пустить сплетню и задачей защитить честь командира, Ковтун понизил голос: – Он так со всеми. Это метод. Просто чтоб знать, кто – кто. Беглых здесь полно, кругом такое творится! И взятки гладки. Не, он не осуждает, нет. Гребет подряд всех. Силы копит.

Силы для чего? Я вновь не стала уточнять, молча ожидая продолжения.

Ковтун поколебался еще минуту и нагнулся к самой моей голове:

– Он сам того…

– Чего «того»?

– Ну, как бы это… под статьей. Я так нет, а люди видели, есть у него такая штука. Бумага. Приказ особый о немедленном сложении полномочий и о неразглашении, что-то такое. Он его вроде как себе над койкой в развернутом виде гвоздичками прибил. Кое-кто видал. Не помню, как там говорили…

Ковтун напряженно сморщил лоб, готовый цитировать свой источник максимально точно:

– Ну, во-первых словах, не отступать. Критично – сутки, лучше двое. Собрать состав и провести беседу. Поднять боевой дух. А после ему, Жорику лично, надлежит немедленно покинуть часть вместе с вестовым, не известив никого, кроме зама, во избежание скорой паники. Потому что подкрепить их вроде уже невозможно. А потому положение части безвыходное. Чуешь, что он за кадр! Одного его пытались вывести. Ребята остальные ни сном ни духом, а эти твари их уже и в землю закопали. Короче, Жорик отказался. Приказ себе на память оставил, а водиле на словах передал: «Жду подкрепления или приказа к отступлению». Все. И два дня еще держался. Когда легли почти все, он и еще двое раненых три дня на брюхе добирались до нашего блокпоста. Через окружение. Контуженого перли на себе по переменке. Короче, добрались. Докладывает Жорик, кто таков, так, мол, и так. А его там под белы рученьки и «сдать оружие!». А почему?! А потому, что майор убит и посмертно представлен к награде. В числе других героев в присутствии безутешных родных со всеми почестями похоронен под Стеной. А по самозванцу плачет трибунал. Короче, он недолго думал. Двоих своих забрал, разоружил конвой и деру сюда. Про монастырь он загодя задумал. Там не тут, абы тебе школьный подвальчик. Там в катакомбах можно роту расквартировать, если потесниться. Если б только вовремя приказ…

– Патронов нет, – предвидя мой вопрос, ответил командир. – Дефицит. Получишь, как только в том возникнет необходимость.

– А успеем, если что?

Он добродушно хмыкнул вместо ответа. Возражать бессмысленно. Я и не возражала.

– А тушенка?

– А что, была тушенка?

Если он и знал о ней, то сам не прикасался. По крайней мере, есть – не ел. Пах он определенно той же морковью, что и все остальные.

– Тушенка, говоришь… Взгляни вокруг. Нас тут полста с лихвой. Пять вшивых ваших банок – на понюхать. Что, под простыней в одиночестве станешь жрать? Тебя потом сожрут вместе с той тушенкой, а я в сторонке помолчу. Понаблюдаю.

Резонно.

– Олифа, оно, конечно, куда как безопасней будет.

Видно, новости, о которых Жорик вскользь упомянул, и в самом деле были самыми чудесными. Он мирно затянулся обрывком «Физики тел» и, щурясь в мутный дымный выдох, рассказал:

– Тут, боец, кругом с едой не бедно. В соседней деревеньке кой-че пооставалось от прежних хозяев. Схроны детские и искать не надо. Налетай, разбирай! Да лихо сепараторы ее держат. За три ходки троих наших попортили. Двух мы потом подшили, третьего закопали. Дороговато встанет за мешок харчей, как думаешь? Короче, я это дело завернул. А тут мы ши-и-бко пошмонали. В монастыре просто мимо. Уж не знаю, как так христова братия умеет прятать, не иначе, Святой Дух помогает. Ни картошины. А в подвалах школы оставалось кое-что. Да как стену разнесло, все почти и померзло, выкинуть пришлось. Одна морковка осталась более или менее в форме.

– Повезло вам.

– Нам, – он посмотрел мне в лицо, – всем. Знаешь, что бывает, когда полсотни здоровых мужиков не жрут неделю?

– Ну не помрут, я думаю.

– Помрут? – Он мигнул подобием улыбки. Длинные клыки. – Нет. Не помрут, конечно. Все проще. Они скучают! А знаешь, что такое голодная мужская скука?

Я молчала, вся воплощенное внимание.

– А это, детка, первый шаг к анархии. Когда тебе бьют морду, а ты в ответ. Зубы вразлет, а оба только и думают: «Еще! Еще!» Это, знаешь, как локомотив. Такую штуку не остановить.

Перед мысленным моим взором встала массивная фигура Котова в правосторонней стойке.

Не остановить. Мне надо к нему.

– Нельзя, – сказала она просто и коротко.

И все. Единственная здесь женщина, она обладала фрагментом абсолютной власти и знала об этом. От цели меня отделяли только хрупкое тело в халате, а за ним фанерная, почти эфемерная дверь с замком вполоборота. Проход отнимет секунды. Но то, что будет дальше, мне помешает. Крик, возня, вероятное изумление раненых. А мне, напротив, нужна вся тишина, на которую только способно это больное суетливое место. Тогда, возможно, я смогу его услышать. Редко-редко мне еще кажется, что он меня зовет. Возможно, не меня, кого-то… Обрывочно и неясно. Так что надо подойти вплотную, чтоб понять, было ли это.

Спорить бесполезно, просить бессмысленно. Ее ответ – нет. Пронзительные серые глаза бьют свинцом собственной правоты. Я отошла по коридору на метр от захлопнутой двери, ближе к кроватям, изо всех сил прижалась лбом к стене и так пыталась выслушать его. Неровная краска стены впилась мне в лоб. Там, за стеной, стояла мутноватая больная тишина. Одно только: живой. Точнее, не мертвый. И больше ничего не слышно.

Сестра смотрела долго, терпеливо, без интереса и насмешки. Спокойно ожидая, когда я отойду и перестану беспокоить ее и подконтрольное ей царство.

– Как он? – сдаваясь, спросила я.

– Без изменений.

– Он может умереть в любой момент. Раньше, чем я приду снова…

– Ему все равно.

Я снова перекатилась лбом по стене, коснулась ухом и вслушалась еще раз. Тишина. Она права. Все равно.

10

Мне почти девятнадцать.

Оказалось, у новобранцев мое, собачье, выражение лица. У всех. С вопросом. Нас много. Все мы «недоноски, еб нашу мать»: в столовой, за коммутатором, особо на стрельбище и на плацу. Я даже реже, чем другие.

Инструкция – вот бог, сразу после командира. Я перестала ошибаться, потому что умела читать. Промахи других казались мне необъяснимы. Ни в одной бумаге не предлагались варианты. То же самое с приказом. Ты отвечаешь «есть», а дальше делаешь, что сказано, пока способен. Думать – не для нас. Это спасение для таких, как я, тех, что не могут думать то, что нужно.

В мои обязанности вошло дежурство на коммутаторе. Так поначалу и проходил мой день. Я оказалась на хорошем счету, потому что не отвлекалась на окрашивание ногтей и была на месте, когда другие пересекались со знакомыми из части. Будь у меня способности, я тоже могла бы во всем этом участвовать. Но я не умела. А потому в часы бездействия сидела неподвижно, глядя на панель, и знала ее до царапины, с закрытыми глазами и на ощупь.

Когда дело дошло до физической подготовки, мне вовсе показалось, что я нашла призвание. Природа создала меня для усилия, для физического напряжения. Мое тело любит добираться до предела. То, что я чувствую в момент полного изнеможения, похоже на человеческое счастье. А завтра я смогу еще чуть больше. Эта мысль опьяняет мой разум, как алкоголь или наркотик. Другая сторона медали – сверхспособности. Все то, что позволяет выйти за пределы возможностей самого совершенного организма. Не что иное, как оружие.

Запах стрельбища я узнала сразу. В горле встал тот самый привкус из моего свободного детства. Тогда он был повсюду, предупреждая однозначно все живое: «Берегись!» По-прежнему он будоражил, предвещая опасность. Однако вместе с тем он вызывал во мне наслаждение, близкое к экстазу. Дыхание начинало нетерпеливо толкать ребра изнутри. Я словно оживала, возвращаясь во время, когда была любима и свободна. Этим дымом пахла шерсть моей матери, когда я, дождавшись, наконец, и визжа от радости, висла на ее шее.

– Огонь!

Залп.

Корректировка.

– Заряжай! Огонь!

Залп.

Я хорошо стреляла.

Все шло прекрасно.

– А у тебя хорошая улыбка, – сказал мне один из сокурсников.

Так я узнала, что у меня есть улыбка. То, чем я стала, вызывало гордость. Я все делала правильно. В отличие от многих, я почти не ошибалась. Моя надежность приносила победу не мне одной, но многим остальным. А если верить командиру части – то всем без исключения гражданам страны в ее смутное время!

XII

Лица – вот что изменилось. Возбуждение меняло их почти до неузнаваемости. У Жорика и верно имелись весьма серьезные новости. Но узнали мы их не от него.

Дисциплина превыше всего. В так называемой казарме курить запрещалось. Табак исчез из употребления довольно давно, но парни не сдались. Собирали продолговатые листки в траве, сушили и набивали ими мелко запечатанные самокрутки из «Геометрий» и «Литератур». Единственным местом для курения являлась траншея, посредством которой сообщались две части школьного подвала. Защищенная стеной, она не простреливалась со стороны огневой точки сепаратистов. Можно было сделать ошибочный вывод, что в таком случае траншея, в общем-то, вариант излишней роскоши. Раз за стеной-то безопасно. Чушь! Это защитное сооружение имело воспитательно-наказательное назначение. За отсутствием иной общественно-полезной задачи ее устройством занимались приговоренные к взысканию. Посредством школьных лопат траншея регулярно углублялась и расширялась. Именно здесь самопровозглашенная восемнадцатая механизированная бригада узнала о грядущей своей участи.

Рупор сепаратистов был слышен отлично. Регулярность призыва сдавать оружие и богатство репертуара вызывали восхищение. Текст все знали наизусть. Курящие бойцы частенько развлекались тем, что вполголоса вели диалог с сердобольным переговорщиком, совершенствуя знания ненормативной лексики родного языка. Один блистал, другие посасывали самокрутки и ржали в кулаки. Существовали негласные чемпионы. Когда они собирались вместе, их выступление в стендап-стиле поражало воображение.

В тройку лидеров входил небезызвестный Преподобный. Его юмор был нетривиален. А изречения порой казались мне двусмысленными и более глубокими, чем мы способны были воспринять. После них все катались от хохота, и желание вдуматься снимало как рукой.

Но в одно незабываемое утро текст обращения сепаратистов так отличался от привычного, что боец проглотил конец своей тирады на самом неудачном месте, впрочем, ничуть не потеряв лица. Облома никто не заметил.

А начиналось как обычно.

– Господу помо-о-о-о-лимся…

Настало молчание. Один багровевший ликом полуудушенный кашлем Преподобный боролся за каждый вдох.

Докуривали молча. Не ушли. Через положенное время текст зазвучал снова. Бойцы напряженно ждали, переглядываясь.

– Перемирие? Да хрень собачья, – безапелляционно заявил старший и вдруг рассмеялся счастливо, как ребенок.

– Брехня! – сипел беззвучно Преподобный.

– Все, что ли? – поползло по головам тихо-тихо.

– Да ну, брехня, брехня без всяких! Ну на хуй им замиряться? Они за жабры нас взяли, а теперь че?

Обращение зазвучало снова, и снова бойцы онемели. Слух распространился невероятно быстро. Траншея-курилка стала наполняться людьми, вскоре полностью парализовавшими движение. Прижатые вплотную друг к другу, толкаясь, все слушали охрипший рупор.

– Жорик! – выкрикнул вдруг кто-то.

Толпа как будто очнулась от гипнотического сна, качнулась и в едином порыве стекла к узкому проему в западном крыле.

На его лице еще алела полоса от залома подушки. На запястье горели бликом механические часы. Тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик…

Внезапно он вскочил, ударив себя по коленям, будто собирался станцевать для бойцов, чтобы разрядить обстановку. Кругом обошел свой стул и встал за ним, опершись на низкую спинку.

– А ОРТ не ловит часом? – вдруг спросил он участливо.

Тишина заиндевела в стекло.

– Нет? А может, какие-нибудь республиканские каналы имени независимости? Жаль, жаль.

Он обвел взглядом всех и спросил тихо-тихо:

– Хрена вы треплете? Какие ваши источники?!

Но потрясение от сообщения повстанцев оказалось слишком велико.

– Сепара набрехали. И вот мы здесь, майор, и уточняем: скеля ветер?

Жорик смерил взглядом Сотника, но тот не особо смутился. Авторитет начальника для него был невелик. Изжеванная спичка перекатилась внутри улыбки рядового меж зубов, вернулась и как влитая замерла, прижатая клыком, на прежнем месте.

– Когда я буду иметь, что сказать, вы о том узнаете. Это понятно?

– Не. Так не срастется. Я первый спросил.

Сотник продолжал улыбаться. Никто не сдвинулся с места, только краснолицый безухий боец миротворчески добавил:

– Да че там, Жорик. Брешут? Ну так скажи: брешут. Так мы и пошли…

Боец был наполовину глух, потому его мирный спич больше походил на яростный крик, одновременно звонкий и валящийся в хрипоту поврежденных связок. Подобным тоном клоун заявляет о похоронах невесты непосредственно перед двумя фонтанирующими слезами.

Странным долгим взглядом командир взглянул на своего бойца и отозвался:

– Нет, Руденко. Не брешут, то-то и оно…

– А че молчишь тогда? Чего, плохая, что ли, новость? Че б людям и не понадеяться чуть?

Жорик на миг задумался. В следующие пять минут мне стало понятно, почему все здесь так рвут глотки за своего командира.

– Ты хочешь домой?

– А? – не расслышал или не поверил слуху глухой Руденко.

– Я тоже, – как ни в чем не бывало согласился сам с собой майор. – Меня жинка не ждет. Небось и прям похоронила. Младшей три… та вовсе меня не узнает. Нет, Руденко. Все правда. Переговоры есть. Коридора нет. Пока. Не факт, что будет. На сей момент у этой песни конец-то надвое. А вы, ребятки, и поплыли. Вот тебе раз.

Он покивал с досадой, будто сам себе, и продолжал:

– Теперь соображайте мозгом. С кем, блядь, и чьи переговоры? Кто оно такое, правительство Самопровозглашенных? Политический казус, отрыжка смуты. Кто его признавал, чтоб с ним потом переговаривать? Вот тебе и два. Но есть и три…

Говорил он уже совсем без нажима, как близкому другу в середине попойки:

– Вам только пикнули «отпустим», а вы уж и засуетились. «Спасибочки, боевики, родимые!» Велели, между прочим, не стрелять. Слыхали? Нет? Слыхали. А-а! А вам-то поскорей до родной хаты. Не дай господь спугнуть, чего доброго, еще себе напортить! Небось, стрелять не станете? Я прикажу, а вы молчок?! А кому ж вы, еб вашу мать, теперь служите? На кого, блядь, дрочите?!

Крик командира замер в потолке. Бойцы теперь стояли смирно. Было б лето, мух бы было слышно.

– Значит, так. Слушать, запоминать, не переспрашивать. Нет – лопату и вперед, благоустраивать траншею в глубину. Так вот, – он поднял голос, – свобода стоит дорого. Предстоит ее добыть оружием и навыком. Об этом помнить. Для этой цели, когда потребую, отдать все средства, силы и умение. Надеяться на чью-то милость – предавать самих себя. Мягкое брюхо хищник жрет первым. Так вот, подарков такого рода мы не ждем, Новый год уже прошел. Но если, а шанс у этого «если» – один из ста, если кто-то вдруг на блюде предоставит нам надежный зеленый коридор и час тишины, мы повторять не попросим. Это понятно?!

– Ррр-рав! (Так точно!) – Рваный хор, как на плацу.

– Когда сие событие свершится, я пропою вам аллилуйя. А соловьев с той стороны переорать теперь же на хуй, тварей.

Недоумение перебежало по рядам. Жорик нашел взглядом ординарца.

– Корш. Тащи проигрыватель из лингафонного кабинета…

– Чего?

– Иняз на двери там. Цепляй бандуру и при в коридор, туда, к брехунам поближе. Запускай его от генератора, хуй с ней, с экономией, пусть пашет. И чтоб на предельную громкость! Что, ребятки, освежим им память? Языки учить не вредно ни в мирное время, ни на войне. Повезет – пригодится.

– Lesson number one.

– «Внимание, солдаты и офицеры!» – издали тяжело прорывается рупор сквозь паузы.

– Hello. Let’s start our training!

– …Правительства Страны и Самопровозглашенной Республики ведут переговоры о перемирии…

– Good luck.

– …будут расформированы и деблокированы.

– Listen to me and repeat after me. Is that right? That’s wrong.

– Во избежание осложнений…

– Ones more. That’s wrong!

– …надлежит прекратить огонь…

– No, that’s wrong! That’s wrong! No, that’s wrong! Well. Continue.

– Ждать дальнейших указаний…

– Thank you. Please, go on.

Наш взвод, вернее, пятеро тех, кто оставался боеспособен, находился в окружении куда меньше других. Но и мы испытали разрушающее давление безысходности. Мутное будущее размывает тебя в настоящем. Свобода – естественная базовая потребность. Заключение любого рода – это болезнь. Как чума или старость, как чрезмерный голод. Время беспощадно. Исход один.

Спор разгорелся, едва воссоединению нашего взвода стукнуло десять-пятнадцать минут. Довгань забегал взад-вперед мимо занятого нами столового столика. Гайдук, упрямо набычившись, умело ковырял ногтем столешницу. Шапинский поначалу отмалчивался. В ярости Сотник перекусил свою спичку надвое и бросился в очередной раз:

– Так это!.. Как бишь его, батьку-то местного?!

– Жорик.

– Спокойно, Сотэ. Он ничего не говорит. Ничего вообще, – урезонивал того Довгань.

– Вот то-то и оно! Молчит, красава. Блядь, кто он такой вообще?!

– Ты че, дурак?

– Да ладно, ладно. Тут у него, базара нет, все ништяки. Катакомбы, блядь. Надо будет – и год в норах этих просидим, – провоцируя всеобщее негодование, кинул кость Сотник.

– Хрен там. Я пас. Вы как хотите… – хмуро вставил Шапинский.

– Вы че, братва, ну его на хуй. Это без меня! – открестился яростно Гайдук.

Чудесным образом спичка воскресла, и темпераментный Сотэ присмирел. Он пропустил успех собственного задела мимо ушей.

– Вообще, не в этом дело… – начала я в образовавшейся паузе.

– Да что, плохо, что ли? Домой, до хаты, – угрюмо перебил Гайдук.

– Да ебана…! Кто тут, покажи, тебя зовет домой?! – воскликнул Довгань и сам себе ответил: – Да кто угодно, только не майор.

– Кто-кто? Мне глубочайше похуй кто. Домой. Все. И нахуй этого кавказца. То бишь майора.

– Он туркмен, говорят…

– Мне похуй, говорю. Я командира своего вот этими вот руками закопал. Придет черед, второго закопаю. Не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу. А этот чурка мне ни сват, ни замкомбат…

– Не то ты говоришь.

– Говорю, как знаю. Этот Жорик что-то мутит, видно сразу.

– Что? Что здесь такое можно замутить? – вяло вступилась я.

– Я знаю? А все равно нечисто. Глазки у него, бля, так и бегают, туда-сюда, как тараканы. В башке так и тикает. А нам – молчок.

– Просто он не верит, – попыталась я объяснить.

– Кому?

– Никому. Ни сепарам, ни нам, ни воеводам. У него это, как его… забыла. Манера, что ли. Спрашивает всех, а сам себе сопоставляет. Истинно только то, что он может проверить. Другого как бы и нет.

– А мне по барабану все его манеры…

– Точно!

– Да нет, смысл есть. Его задача не проверять, а не ошибиться. И не слить полста парней, что под тобой, бесплатно в землю. Как это тут, сказывают, не раз бывало.

– Да надо ж, ну какой же Робин Гуд с Перекопа выискался. Не обольщайся даром! Чхал он на нас, Бойко, чхал с горы! У него в «мешке», знаешь, «Белым лебедем» пахнет!

– Ну это ты загнул, чувак!.. – снова осторожно влез Шапинский.

И сразу пожалел. Сотник вскочил, с грохотом уронив свой детский стульчик.

– Ага!.. Я? Загибаю?! Довга, скажи?

– Ну тихо, тихо…

– Да вообще, что тут ловить-то? Сцепились, гля, что те собаки. Гнием с башки вхолостую, как рыба снулая. Давно валить к хренам пора, – бухнул Гайдук.

– А, ну да. Прям щас? Один пойдешь? Или прихватишь кого? – нервно отозвался Довгань.

– Час придет – все пойдем…

– А куда? Налево? Направо? Лапки кверху и в лесок, к жукам на брюхе? Или лучше уж сразу минным полем двинем? Так оно, конечно, побыстрее.

– Приткнись, «на брюхе», – толкнув ногой свой стул, теперь поднялся Гайдук. – Я не спешу.

– Ты че, чувак, че за базар в натуре?

Противники нависли над узкой столешницей парты, изучая физиономии друг друга.

– Да че за бред, в натуре? Тормози, братва…

Разговор перетек в плохо контролируемую область личных оценок. Я временно устранилась: блестящий аргумент все не появлялся.

В сущности, весь этот разговор был неосознанно фальшив. В этом «споре» было не больше одного мнения. Одного на всех: что рано или поздно, но пропустят! С небольшими разногласиями: «когда?» и «как?» Ярость спорщиков была кривым отражением неуверенности. Никто и ничего не знал наверняка и знать не мог. Так спорят о Христе. Мерило истины – вера, тут уж кому как повезло.

Меня удивляло, как мнение мое невероятно далеко от товарищей и, напротив, близко к резонам человека, которого я ненавижу и, по-честному, боюсь. Жорик не зря опасался подобных брожений. Ведь даром не отпустят. Подарить противнику нехилый кусок живой силы, обстрелянной, вооруженной и все еще боеспособной? Мы же подъедим-поспим, железо подлатаем – да и камбэк через месячишко! По ранее хоженным тропам и уже известным местам.

Учитывая численное превосходство армии Страны над повстанцами, сценарий чудесного нашего освобождения автоматом становится в ряд утопических. Повторная кампания на том же месте может стать для сильно потрепанной Республики неподъемной. Нет, в этой игре разменивается что-то иное. Крупнее. Такое скрытое и незаметное, как многоэтажка на пути у муравья. Но все это из разряда «тонких чувств». Как это можно объяснить словами?

Надо мной вяло разгоралась новая беспочвенная склока. Я отчаялась надумать умное и кинулась с ходу, как голая в прорубь:

– Окститесь, вы! Какого черта, кому нужно нас отпускать? Да ни нашим, ни ихним, никому!

– Бойко, ты-то че?

– Что, бредишь? Переутомилась? Кому это «никому»?

– Никому! Стране надо, чтоб мы оставались тут. Стояли и держали оборону. Отступив, мы теряем позиции, признаем свое поражение и даем противнику карт-бланш. Сепара, напротив, могут опасаться нашего последующего возвращения. Проще им тут нас додушить, да и закрыть нахуй эту лавочку. И что выходит? Нас деблокировать невыгодно вообще!

– Ну что болтаешь? Головой приложилась малехо? – доброжелательно изумился Сотник.

Внезапно Шапинского поразил приступ такого красноречия, что я потеряла последние шансы быть услышанной.

– Мы – армия Страны! – сказал он хорошо поставленным голосом. – А интересы страны – это боеспособная армия прежде всего. Нас будут пытаться вывести при первой возможности. И вообще, по всем международным конвенциям, уничтожать окруженцев – военное преступление. Мы, между прочим, правовое государство! Одной ногой в Европе! Если ж ватники начнут нас тупо отстреливать, от них последняя Осетия отвернется. ООН с ОБСЕ такой тут хай подымут, что мама родная! И Старшему брату глаз на пятку натянут, придется им прибрать ручонки от наших-то границ. А кацапам этого ой как не хочется!

– Нельзя уничтожать не нас, а пленных… – обреченно поправила я.

– Чего-чего? – на миг сбился он с пафосной мысли.

– Ты говорил про окруженцев. А конвенция со всеми ее ништяками распространяется на пленных. А это те, кто сдал оружие и не оказывает сопротивления. Безоговорочно. Ты сдал оружие?

– Че путаешь? Жди. Хрена с два я сдам.

Бессмысленно все. Нарастающая беспомощность спутала мне мысли. Я выдала:

– Мы все умрем в не нами выбранной канаве.

Злоба у всех исчезла бесследно.

– Да ну ты че, старуха? – Довгань нерешительно похлопал меня по плечу.

В два шага подошел Сотник, сплюнул драгоценную спичку и обнял меня, прижимая лбом к своему плечу.

– Держись, боец! Мы с тобой на днях пересечемся на Крещатике. На четной стороне? Заметано. Скоро-скоро. Чуешь? Пломбира съедим. Там и поболтаем. А пока держись, чутка потерпеть осталось.

Молчаливым согласием это мнение разделили все вокруг.

– Товарищ майор, – поправил назидательно майор, не глядя на меня. – Обращайтесь, рядовой.

Тон был философским. Белоснежным носовым платком он стирал пыль с нескольких вещиц на школьном верстаке, служившем ему, как видно, туалетным столиком. Я видела только его спину.

– Что, если этот коридор… Ну этот, для вывода…

Он захлопнул резко какой-то ящик, и я подпрыгнула от неожиданности.

– Ведет в могилу? – бодро-весело закончил он.

– Я не то…

– Отставить панику, рядовой. – Он перевернул платок чистой стороной. – Но, между нами, очень может быть. Кррю-гом!

Я не двинулась с места.

Спросила:

– Пакуетесь?

– Угу. Советую заняться тем же самым.

– Верите в лучшее?

– Верят в синагоге. Мы отвечаем «есть».

Глаз его в тот раз я так и не увидала.

«Забавно».

Это Котов. Я задохнулась от радости. Я ощутила его слабо, но ровно и отчетливо.

«Кот! Я так мучилась!.. Как ты?»

«Дальше. Не плачь, это не плохо».

Ресницами я сбросила слезы и привела в порядок мысли, чтобы их проще было понять.

«Мы тут сидим уже…»

«Я знаю».

«Морковку жрем».

«Не привыкай. Скоро кончится».

«Кончится как?»

Он знает. Я тоже знаю, что ответа от него не будет. Но пустота вокруг вдруг встала так непроницаемо ровно, что я испугалась, что потеряла его.

«Кот?!»

«Я!»

Мое облегчение проступило каплями на лбу и над губой.

«Я подумала, ты…»

«Нет еще».

«Хорошо. Только думай, а то я тебя не слышу».

«Молодец, что пришла».

«Я пыталась уже…»

«Я слышал».

«Ты слышишь… все?»

«Не знаю».

«Меня?»

«Отлично».

«Кто я? В смысле… Ну, ты понял?»

«Смутно. Что ты хочешь спросить?»

Я собралась с мыслями.

«Я человек?»

«В том смысле, который ты в это вкладываешь, никто не человек».

«Не понимаю».

«Не могу объяснить».

«Ты меня любил?»

«Я еще не умер».

Секундной судорогой я выдохнула рыдание. Быстро справилась, но сестра, видно, что-то услышала. Ее детская песенка дрогнула и замерла на верхней ноте.

Котов меня подбодрил:

«Не замирай. Она в тебя не верит».

«?»

«Не верит, что кто-то здесь может быть, кроме нее и раненых. Ты сейчас чихнешь…»

Подкроватная пыль и паутина давно мучили мне нос. Я громко чихнула.

«…а она тебя все равно не заметит».

Мгновение стерильной тишины, только буханье сердца.

Каблуки неуверенно простучали в сторону койки прооперированного. «Черт знает что!» – спокойно сказала сестра, но ко мне так и не наклонилась. Мимо мелькнули истертые, но все еще белые, туфли. Хлопнула дверь. Лязгнул замок.

Я отдышалась. Приготовилась. Потом сказала то, зачем пришла:

«Кот!»

«Ну?»

«Что мы тут делаем?»

«Не надо…»

«Мне нужно знать. Зачем мы здесь? Армия? Кругом разор и запустение. Неснятые поля. Хаты брошены. Мы несем мир, закон и единство. Кому?»

Он снова замолчал немой стеной, но меня уже было не остановить.

«Они бьют. Мы бьем. Трупы. Они, мы. Нижется цепочка. Множится ярость. Здесь так: взял одного – заплатишь вдесятеро. Давно не требуется повод для сомнений. Кровь за кровь. Топтать, и глубже. Это бесконечно. Но нет лиц. Кому сказать: остановитесь! Мы к вам не убивать пришли. Или?..»

Он не отозвался. По полу прошелся холод сквозняком, я запаниковала снова.

«Только не сейчас! Не оставляй меня! – забилась я о доски. – Говори, говори!»

«Дождь».

Его ответ разом застучал по всем еще оставшимся карнизам, крышам и стенам. Истерзанное здание легко пронизывали звуки. Заплакали где-то истресканные, чудом уцелевшие стекла, покрылись мягкими звездами. Дробный стук качнул ветер, точно так же, как годы и годы назад. Когда не было войны. Просто дождь. Упокоение облило мне душу. Неглубоко, тронув только воспаленную корку поверх ожога. Охолонуло на миг и горячей водой выкатилось из глаз. Он все еще был рядом.

«Кот, я больше не буду. Только, пожалуйста, не молчи. – Я перевела дух. – Они… все наши. Ждут замирения. Надеются уйти».

«Это не их выбор».

«Что мне делать? Как их остановить? Я чую: там яма».

«Взгляни на небо».

Интуитивно я подняла глаза. Прямо надо мной нависла серая кудель пыли, почти скрывая клетчатый оттиск картонного дна кровати. Чтобы сфокусироваться, пришлось свести зрачки. Мое дыхание толкнуло паутину, фокус сбился, и я ясно увидела низкую тучу, плывущую по ненастному небосводу.

«Что это? Кот, что это?»

«Выбор есть не всегда…»

Дождь исчез, как отрезало. Только мутная серая туча-кудель все нависала, мешая дышать и думать. Я закрыла глаза и перестала прятать мысль:

«Они не слушают. Не верят мне. Я их брошу. Я собираюсь предать их и остаться».

Котов молчал. Я ощутила, что он понял это с самого начала.

«Или я должна идти с ними?»

«Никто не может это решить, кроме тебя».

«Если бы ты был на самом деле, они б тебе поверили».

И снова тишина. И тишина.

– Кот?

Тишина, и ждать теперь нет смысла. Если бы ты только был.

Потом возня. Рывок – и меленькие ссадины на коленях. Дверь. Замок вполоборота.

А впрочем, не было. Ничего этого не было.

11

Он развернул сложенный вдвое тетрадный листок. Взглянул, и чувство некогда пережитого поражения внезапно тупо ткнуло под лопатку.

На клетчатой странице была изображена горбатая собака. Набоков перевернул листок и почти удивился незнакомой подписи. Анна Ткачук, 8 лет. Вот и та собака из прошлого тоже была красной. Свой страх неведомая Аня сумела вынуть из головы и предать бумаге, чтоб наставник мог яснее видеть цель. А это значит, она готова бороться вместе. Тогда – другое…

– …чего ты боишься?

– Ничего.

– Все чего-то боятся, поверь. И я тоже. Чего боишься ты?

– Голод – это плохо.

Это ответ другого ребенка. Ответ, за которым, как за стеной, в очередной раз осталась скрыта громадная часть загадки по имени Дана Бойко.

– Дана, пойми, страх – это не плохо. Дураки не боятся. Это союзник, твоя защита…

– Я никогда не боюсь.

– Никогда или никого?

– Если никогда – то не важно кого.

Дана в своей манере. Новый тезис отважной полусобаки. Ровная, несколько отрешенная. Взгляд открытый и равнодушный. Порой Набокову снилось, что он вертит ее и все не может повернуть к себе лицом. Поворот, поворот, поворот. И раз за разом лишь острые лопатки, копна светлых волос и затылок.

Тумбочка Даны привычно отличалась порядком. Внизу плотная стопка исписанных листков из тетради в клетку. Она тогда непрерывно вела дневники. Многих педагогов это подкупало, ошибочно указывая на открытость и готовность к общению. Набоков рассеянно листал страницы. Он давно понял суть этих записей: в них лишь та часть, которая показывает Дану-человека. Нет, девочка ничего не скрывала. Просто Дана-собака не умеет писать и не может анализировать. И так и останется вне поля рассмотрения.

Внезапно внимание Набокова привлек странный листок. Непонятно. Ровные каракульки без смысла. Его профессиональное чутье стало в стойку. С обратной стороны… Вот оно. Кривая линия красным, пустая и случайная на первый взгляд.

Нашел! Доверила-таки бумаге. Набоков раздумывал минуту, потом все сложил, как было, и вернул на место. Только эту страницу отснял телефоном.

Ключа к коду не потребовалось. Это был простейший шифр на основе кириллицы, такой, где изымалась часть буквы. Поняв, в чем тут дело, он смог прочесть, не прибегая к переписыванию. Прочел и вновь озадачился.

К собственному удивлению, этот комментарий он приписал рваным Даниным шифром из полубукв под копией горбатой красной линии, рисующей, по-видимому, лопатки выше головы.

Это ничего не разъяснило. Ничего не дало. «Бесценное» открытие не пригодилось. Дану не удалось разговорить или иначе вызвать на откровенность.

Никогда до сего дня не была потревожена память о красной гиене.

Но навязчивое предчувствие поселилось в голове блестящего доктора с тех пор. Дана. Что-то уготовано ей? Он смеялся над этим предчувствием, а предчувствие возвращалось с настойчивостью бабочки, бьющейся в ламповое стекло.

XIII

С утра установилась извращенная невыразимая жара, такая, что изумилось все живое. Несвоевременное летнее тепло клубилось паром и липло к спине и подмышкам, а от земли по-прежнему шел стылый холод едва сошедшего снега. В любой одежде тело оплывало потом, а ноги тем временем индевели. Казалось, само время треснуло от напряжения и развалилось на вчера и завтра.

День дал больше вопросов, чем ответов. Тема замирения почти физически присутствовала везде, где были люди, конкретно и непоправимо, как крышка гроба, до срока прислоненная к стене.

Поминутно надрывался рупор сепаратистов:

Приказа не было. Ждали все: от командира и до рядового. Майор пытался навести порядок, но обстоятельства покачнули его авторитет. Бойцы нервозно маялись без дела. Не слушали приказа. Напряжение прорывалось дикими беспочвенными стычками. К полудню оперблок прирос двумя новыми постояльцами с колото-резаными ранами, правда, поверхностными. Голодные издерганные люди приближались к грани истерии.

Около часа дня на дороге, окаймлявшей кукурузное поле, показался «уазик» с развевающимся флагом Страны на крыше. Мы замерли: он с ходу вошел в зону поражения орудия сепаратистов, скрытого в лесу. Свернул с асфальта в жидкую грязь холмов перед монастырем и уверенно двинулся в нашем направлении прямиком мимо их огневой точки.

– Хана ребятам…

Бойцы превратились в слух, ловя шум приближающегося мотора. Взлетая и переваливаясь на кочках, машинка миновала подъем и остановилась неподалеку от входа в монастырский лаз. Навстречу визитерам во весь рост выступил Жорик. Ни выстрела, ни звука. «Лесные» по-прежнему молчали. С первого обмена взглядами майора с двумя вновь прибывшими становилось ясно, кто теперь главный.

В траншее наш командир без выражения зачитал приказ штаба следующего содержания: «Подготовить транспорт и технику к маршу, личному составу быть готовым к срочной передислокации».

Все. Бойцы братались. Приказ вызвал настоящую бурю эмоций при том, что ровным счетом ничего особого в себе не содержал. Техники и транспорта у нас не было, кроме легендарной БМП-ковчега без горючего. Личный состав и без того вот уже несколько дней был готов ко всему, и к передислокации в первую очередь.

– Че киснешь? – добродушно гаркнул Сотник и обнял меня за плечи до щелчка в лопатках.

Я не ответила.

Двое из ларца-«уазика», внешне больше похожие на волонтеров, чем на офицеров, двинулись в массы. Вкратце они обрисовали бойцам предстоящие события. Нас вводили в состав одной из двух колонн, которые организованно выдвинутся на юго-запад, минуя несколько кордонов, покинут зону окружения и присоединятся к основным силам Страны.

Речи лились. Было что-то сверхъестественное в этих двоих, непробиваемое, будто заговоренное. В их уверенных спинах и бритых лицах, в похожести этих лиц… да даже в том, как их «уазик» ни разу не завяз в холмах. Но сомневались, видно, только я и Жорик.

– Нам предоставят транспорты? – настойчиво спрашивал майор вновь прибывших.

– Конечно.

– В каком количестве, что это будет?

– Не волнуйтесь. В целом в колонне предполагается до тысячи человек, уж вам-то мы найдем местечко.

– Когда планируется выход на марш?

– По окончании формирования колонн.

– Когда конкретно? Срок ультиматума истекает через девятнадцать часов.

– А вы усматриваете здесь ультиматум? – приветливо вопросил Первый из ларца.

– Вам обо всем сообщат, – пресек прения Второй.

Он поднялся, тем самым отсекая право Жорика продолжать расспросы.

– Я не закончил, – рявкнул наш командир, но результата не добился.

Приезжий не торопясь оправил форму.

– Не волнуйтесь, господин майор, – повторил он с несколько саркастическим акцентом на «майоре». – Вам все скажут. Прошу вас только об одном: отныне и впредь не делать лишних движений.

Оба гостя, не реагируя на новые вопросы командира о способе связи, средств для которой у нас не было, и тому подобных мелочах, проследовали к машине. Невероятное представление подошло к концу. Так же беспрепятственно эти двое покинули простреливаемую зону. Когда за кромкой леса исчез их след, я с некоторой натяжкой почти искренне решила, что не было их вообще.

И снова двинулись едва замершие тяжелые часы. Все кругом, все кругом обратилось в ожидание. Скоро оно вспухло и воспалилось. Нарывом натекло к вечеру и тяжко провалилось в ночь.

Сумерки. Темнеет сказочно быстро. Необратимо поздно станет завтра, в десять тридцать утра. Время принятия решения – восемь максимум. Дальше «оставшиеся будут уничтожены». В висках шуршат секунды. Темно. Все без новостей.

Бойцы ждали. Не ели и не пили. По большей части не ложились вовсе.

И день потух. Казалось, эти изорванные пустой тревогой двадцать четыре часа готовы завершиться без событий, но не тут-то было. Внезапно сквозь проемы выбитых окон полез нарастающий шум. Я открыла глаза. На циферблате – два с минутами. Прибыли обещанные транспорты.

За черными окнами уверенно клокотали двигатели. Два тертых «ЗИЛа».

Ожил муравейник. Спустя четверть часа бойцы начали погрузку.

Появился командир. Удаль Жорика поблекла, глаза потускнели. Только голос остался уверенно-зычным:

– Раненых и женщин первой группой!

Волна людей, омывающая битые борта грузовиков, бултыхалась и путанно, и плотно. Своим кружком мы пятеро стояли чуть поодаль. Прожектор с опорного пункта боевиков подсвечивал холмы с нашей стороны. В холодном луче лица были бледны и казались почти одухотворенными. Я всматривалась в лица тех, кто стал мне ближе близких. Они вросли в меня и стали той частью, которую не вытравить временем, да и ничем другим уже не заменить. Шапинский улыбался всем подряд, словно здороваясь с каждым. Придирчиво оглядывал видавшие виды «ЗИЛы» Гайдук. Задумался о чем-то Сотник, замер, удерживая пальцем у щеки девственную спичку и подпирая ее языком изнутри. Куривший смрадную самокрутку Довгань вдруг бросил:

– Что решила? Леди покидает нас?

Я вздрогнула. Изумление ударило меня наотмашь, лицо и шея зажглись, как от ожога. «Я вас покидаю». Откуда, как он мог узнать?.. А он продолжил:

– Ну как, поедешь первым классом? – И кивнул на первую машину, где, по приказу Жорика, предполагалось разместить меня, сестру из хирургии и раненых.

Жестко. Я выдохнула и обмякла. Моя ошибка: ненароком я упустила из виду свою половую принадлежность. А на приказ «дамы вперед» и вовсе не обратила внимания.

Шапинский по-своему истолковал мой шок и ответил за меня:

– Берегись, Довга, леди не в духе. Может на прощанье вышибить тебе глаз!

«На прощанье».

Я не хотела шуток: не могла. Кивнула наскоро «Увидимся» и двинула к первой машине. Остановилась, оглянулась. Никто уже не смотрел в мою сторону.

«Останемся. Останемся все вместе…» – неслышно звала я сквозь прижатую ко рту ладонь. Саднили губы, глаза горели всухую.

Вдруг чисто и счастливо засмеялся Шапинский, и ребята негромким хором присоединились к нему. Нет, безнадежно. Отступила.

У головной машины я некоторое время помогала суровой мисс «Нет» и усталому хирургу переносить раненых. Сестра была, как всегда и во всем, безупречна. Руки доктора дрожали так, что я не понимала, каким образом он мог оперировать.

– Осторо-о-о-жно! Так… – командовал он сам себе.

Пот ручьями тек по его лицу, доктор отирал его плечами.

Лежачих оставалось двое, остальные худо-бедно самостоятельно забрались в грузовик. Когда пришел черед Котова и я взялась за импровизированные носилки, угол брезента чуть не выскользнул из моих рук. Тому виной не вес: он стал худее. Другое. Страшное. Уже в машине я бегло коснулась его руки. И ощутила бурлящую волнами бессмысленную смесь жара и холода, замысловатую, как радуга бензиновой пленки.

Я ясно видела подмену. Другую форму. Пустоту. И не смогла проститься с ним. Последнее звено распалось, ничто больше меня не удерживало.

Врачу, как старшему, я только и сказала, что возвращаюсь и поеду вместе со своим взводом. Раньше, чем он мог что-либо ответить, отступила на несколько шагов от машины. Свет фар там был бессилен, и темнота вошла в меня.

Я остановилась. Я стала как невидная во тьме трава, как черные деревья – другая. Как противовес, противосущность, чужеродная для всех, иная и во времени, и в месте. В их ином воодушевленном мире царил подъем, и минуты теснили одна другую. Яростно уже ревели двигатели. В своем мире я, неподвижная, как столб, застряла в паузе, тихо воя сквозь звук моторов. Мимо в черную воронку без дна ссыпались последние общие минуты. «По машинам!» Огни качнулись и поплыли мимо. Небо было звездным. С моего лица текла вода, и оттого куртка на груди бликовала полосами цвета задних габаритов, кровью слепя глаза. После все погасло.

И вот стемнело, стихло, а я все не двигалась с места. Меня стегала пустая лихорадка, жар ударами сдувал с лица ветер. Мешок за плечом трясся и душил меня, я сбросила его на землю. А боль и судороги вдоха не прекратились.

Вдали, едва видны, машины ровно шли, их пеленала пыль. Чернело небо, под ним ночная черная зеленка необратимо оживала, корчась, выползая из ледяного своего небытия, прямо сейчас. Еще слышны моторы, но гулом вовсе срезало живые голоса. Вон поворот с грунтовки. Холм особенно крутой, за ним минутная слепая зона. Стихло вовсе. Как будто ничего не происходит… Но вот опять на миг восстали парами дрожащие огни. Первый «ЗИЛ»… второй… И точка невозврата, кажется, еще не скоро. Но ровно-ровно тикают часы. И горизонт событий ближе, чем последняя надежда.

Все. Пусто и темно. Одна. Дрожь моя проникла внутрь, свернулась между легкими и там, звеня, затаилась. Остановить ее, да и самой остановиться сил не было. Я шла, чтобы идти. Ноги сами привели меня к брошенной школе. Бессмысленно слонялась я в гулких стенах. Не знаю, сколько времени прошло. Но вдруг я ощутила, как здание как будто подломилось. Осело, съежилось и стало рассыпаться. В наступившей тишине я ясно слышала, как сыплется песок в сотнях трещин в стенах… Со стуком оседают свороченные давним взрывом стропила крыши… в подвале с колким треском бежит по кафелю острый разрыв. Из подвала-оперблока явственно несло сырой землей. Через силу я цеплялась за рассудок, не позволяя себе сейчас же выбежать прочь оттуда – наружу. Невыносимо тяжкий полупустой вещмешок оттягивал плечо. Теперь я избегала поставить его, чтобы хоть малой частью привязаться к этому на глазах тлеющему миру.

А все кругом менялось. Все остывало от присутствия людей: стены, столы и стулья, койки. Привычное безличие запустения возвращалось к ним. Живая смерть со списком и карандашом бродила между ними и вычеркивала деталь за деталью, ставя птички напротив фамилий. Скоро-скоро подобьет итог.

Сверху вниз мои кишки пронизала острая боль, потребовавшая стона. Прошиб пот. Я чуть присела, прижимая руку к животу, и, громко дыша, уже безоглядно поползла прочь из здания.

«Это не боль. Это страх», – блеснуло в двух одинаковых звездах, восставших в небе прямо надо мной. Это глаза моей матери. Она и теперь бережет меня. Я разогнулась. Отхожее место было рядом. Все сразу прошло.

Полоса холмов в ночи светилась призрачным зеленоватым светом. Горел, как прежде, прожектор с «их» опорняка. Ни души. Я принюхалась глубоко, носом и горлом… пригнувшись, подошла на несколько шагов… поймала встречный порыв ветра. Там пусто. Совсем или на время, но наши «смотрящие» покинули свой пост. Одиночество мое стало твердым, как ошейник.

Открытое место вползало в уши новыми звуками. Не зная, на что решиться, я вернулась к школе и медленно двинулась вдоль полуразрушенной стены. Шорох-скрип, шорох-скрип, оглянешься – пусто. Скрип-шорох, шаг-шаг – и опять никого. Шорох-скрип, цвиг-цверк, цвиг-цверк знакомое… Качаются качели где-то близко. Нет-нет, не надо! В окружении призраков мне грозит окончательно потерять реальность. Что делать?

«Что можешь. То, что можешь лучше всего».

«Что?»

«Ищи!»

Я заметалась. Искать… искать… но что? Да что угодно. Что найдется. Внезапно я схватила неповторимый твердый запах боеприпасов. Он разматывался жесткими неровными волнами, как колючая проволока. Его не было еще вчера. Вел он меня к брошенной БМП, я повиновалась. Обошла кругом Ковчег и влезла внутрь. В моторном отсеке там сложили дюжину гранат. Хотели подорвать машину? Не решились или не успели? Я конфисковала схрон, переложив его в свой вещмешок, и вернулась под крышу.

Часом позже мне за пояс отправилась вторая невероятная находка. Давно не стрелянный, но смазанный недавно «макаров». Его я вынула из ящика учебного столярного станка, из бывшей личной комнаты майора. Принюхалась к стволу. Любовно смазан хозяином не раньше вчерашнего дня и заряжен под завязку. Патрон в стволе и полный магазин. Почему Жорик не взял его с собой? Ответ показался очевиден, и снова болезненно засосало под ложечкой.

Тянет и тянет спину между лопаток, долго и несильно, но хуже любой боли. Я поборолась и сдалась. Покорно последний раз вернулась к проломленной стене первого этажа, выходившей на юг. Недолго постояла и сделала два шага вперед по насыпи осколков.

Чуть белело на востоке. Тишина. Безветрие глухое. Минута мутного, обманного покоя. И вот оно. Вдали взметнулась, побежала первая яркая живая вспышка, немая долгих несколько секунд. Примерно юго-запад. Я вытянулась в струну и превратилась в слух, пытаясь точнее определить направление. Запоздалый раскат невероятного залпа первым же ударом пробил мне перепонку.

Я упала на бок, жмурясь, и зажала уши. Бессмысленно: яростные сполохи огня взметнулись и распяли ночь. Они рвали глаза сквозь веки, а грохот множества разнокалиберных орудий дробил мне череп через прижатые ладони. Я выла, ссаживая горло, чтобы приглушить грохот, и сама себе казалась немой. Грохот слился в рев. Рокочущие вспышки оранжевыми сполохами отражало небо. Земля дрожала, эта дрожь трясла мое распластанное тело от головы до пят.

Вжимаясь в землю, наполовину оглушенная, почти слепая, неожиданно для себя я поддалась надежде, что ошибаюсь. «Не мы. Не нас. Не там. Не та дорога…»

Пять минут назад я знала: будет так. Им не уйти, не выбраться. Теперь же мне шла на ум тысяча иных причин для этого ночного светопреставления. Причин тупых и невразумительных.

Но как же это невыносимо долго!

– Хватит. Хватит, – уговаривала я штукатурку и битый кафель подо лбом. – Нет. Хватит. Не может быть, чтоб всех до одного. Хватит. Хватит!

А дрожь земли и пламя неба все не кончались, все не иссякали. Меня душила красная железистая вонь: по подбородку и рукам в рукава стекала кровь. Я изгрызла пальцы и все молила: хоть кто-нибудь, останься жив!

Но грохот, грохот, грохот. Сознание я потеряла раньше тишины. Очнулась белым днем. Светило солнце. А может, ничего не было?

12

«А может быть, ничего этого не было? Или было, но с кем-то другим…»

Не поможет. И предстоит исполнить свой долг вопреки желанию.

Михаил Юрьевич Набоков не терпел задач, в решении которых сам не был заинтересован. Можно предположить, своей профессиональной репутацией и непререкаемым авторитетом он заработал право их избегать. Но кое-кто сверху решил по-другому.

Казалось, стены кабинета чужие, а полировка стола липнет к запястью. Перед Набоковым лежала истертая толстая папка, густо исписанная по большей части его собственным почерком. Печать «архив» на углу. Здесь описаны годы жизни, его и еще одного человека. Он вздохнул и заставил себя взглянуть на титульную страницу.

Ок. 1996

F20-3 по МКБ, lycanthropia?

Выписана (стойкая ремиссия)

требует диспансерного наблюдения

Точная дата рождения: не установлена.

В момент задержания гражданка Бойко заявила, что не может быть арестована и должна быть немедленно отпущена из-под стражи, поскольку имеет на иждивении малолетнего ребенка. Уточнить пол, имя и дату рождения ребенка отказалась. Проведенная формальная проверка не подтвердила факта наличия у гражданки зарегистрированных детей. Тем не менее следственной группой был предпринят повторный выезд по ее месту жительства. После тщательного осмотра действительно была обнаружена девочка. Она пряталась в собачьей конуре, расположенной на участке и предположительно принадлежавшей гражданке Бойко. При поимке животное напало на полицейских и было застрелено. Девочка передана представителям органов опеки.

По физическим данным ребенок соответствует возрасту 1,5–2 лет. Имеет задержку умственно-речевого развития, негрубые нарушения прямохождения, других выраженных дефектов первоначально не установлено.

Он спросил тогда:

– Привет. Как тебя зовут?

Она чуть склонила голову набок и прищурилась, будто оценивая незнакомого собеседника.

Набоков был молодым психиатром, едва начавшим практику. Тогда чутье настойчиво нашептывало ему, что перед ним смышленое существо живого ума. И опасения педагогов ребенка беспочвенны. Задержка речи, скорее всего, связана с условиями социализации, которые протекали не совсем обычно. Остальное – вопрос времени и терпения…

– Что, напугала ты всех? – заговорщически спросил он.

Тогда девочка высунула язык и облизнула нос. Это длилось долю секунды. Но рука Набокова замерла над бумагой, он перестал писать и вновь вдумчиво перечитал протокол.

Милая маленькая девочка тем временем доброжелательно смотрела на него, не мигая.

Он дал свое заключение и забыл о ней на долгих десять лет. Но когда жизнь столкнула их снова, он не смог отказаться от попытки избавить ее от тяжкого заблуждения.

«Что вы от меня требуете? Этого?! Историю сироты-отказницы с отягощенной наследственностью? Считающей себя щенком из будущего, который должен родиться лишь спустя пятнадцать лет после обнаружения на заднем дворе родного дома?»

От собственных мыслей доктор сардонически усмехнулся и резко перекинул страницу.

Рывком бумага надорвалась в месте перегиба, и сердце заслуженного психиатра Набокова пронзил неподдельный животный ужас. Он, как школьник, попытался загладить пальцем очевидный свежий надрыв. Не удалось.

Пострадавший таким образом документ был «чужим» в этой папке. Он был обозначен как «раздел № 6» и снабжен косой рукописной ремаркой «Весьма рекомендовано к ознакомлению».

Самый поверхностный взгляд на почерк «рекомендателя» вызвал у Набокова иррациональное беспокойство с едва преодолимым подозрением, что кто-то заглянул в окно четвертого этажа. Доктор напомнил себе, что он профессионал, и не повернул головы.

Из донесения рядового Котова, код подразделения 23–12, от **.**.*

Секретно. Частично для служебного пользования.

В голубую пластиковую звездочку значка был вставлен портрет строгой красивой девушки. Старая знакомая. Фото времен, когда она еще не умела улыбаться. Он измученно сделал это вместо нее.

Привет, Дана Бойко.

Ее знакомое каждой чертой лицо никак не вязалось с понятием «биография». Биография, начальные главы которой ему, как первому педагогу, вменялось написать в установленные сроки.

XIV

А может, ничего не было? Сомнение на миг. Я приподнялась на локте. Холмистую долину покрывал остывающий дым и другой страшный запах, он путался в холмах и креп. Меня вырвало струей. Запах казался… съедобным.

Я поднялась и двинулась туда, где все произошло. Запах усиливался, прилипая к потному лицу и осклизлому горлу. Я обрастала им. Желудок приступами извивался, но рвать больше было нечем. Сил оставалось мало. Я двигалась по кратчайшей прямой, не разбирая дороги. Огибала только неодолимые препятствия, строения или глубокие овраги и возвращалась. Много раз, чтобы продолжить путь, я садилась на землю и ждала. С трудом вставала: руки загноились. Не знаю, встретила ли я кого-либо. Пустили ли меня или просто не заметили. Дорогой я никого живых не помню. Шла остаток дня по дымной жженой смеси в недвижимом воздухе, как по следу. Добралась к ночи.

Солнце, рвано светясь сквозь ветви перелеска, упало за горизонт. Я заспешила, в сумерках увязая в сучьях и валежнике, и с последними проблесками света выбралась из лесополосы. Передо мной открылась прямая узкая проселочная дорога, с обеих сторон окруженная заброшенными полями. Ее отрезок в несколько километров был весь покрыт сожженной техникой и транспортом.

Многие десятки вкривь и вкось стоящих, поваленных и перевернутых машин замерли неподвижно на полотне или на обочине. Иные все еще дымились. Развороченные танки, бронемашины, изувеченные каркасы грузовиков и вовсе неузнаваемые комканые груды железа. Стояли плотно. Мертвая галерея уходила в темноту, а дальше было и не разобрать. Запах здесь, тяжелый и густой, как студень, еще теплел. Кое-где, еле видимое глазу, последнее пламя сбрасывало одинокие искры. Догорали покрышки. Дотлевали останки.

Не знаю, сколько там их было. Столько, что принять это мой разум был неспособен. Одно: везде. Они везде, разбросаны на километры вдоль дороги. Тела не убирали. Я сощурилась, выглядывая на дороге два «ЗИЛа» подряд. Увидела совсем недалеко и побежала к ним: «Наши!» Понимала: дальше могли встретиться другие пары. Но не вдумывалась.

Теплела стальная рама кузова, от брезента осталась россыпь люверсов на дне. Те, кто все еще оставался в грузовике, теперь неотличимы друг от друга. Узнать кого-то было невозможно. Я отшатнулась от борта и подалась назад. То, на что я наступила, издало резкий стон.

В темноте под ногами я увидела только черноту и в ней болезненный оскал зубов, светящийся белым.

«Я не могу помочь тебе…»

Не зная, что потом, я на ощупь отыскала его подмышки и под руки поволокла вниз, дальше от дороги. Его поверхность жгла мне руки. Послышался булькающий всхлип и длинный выдох. Я зажмурилась и дернула горячее черное тело снова. Меня хватило на три шага. С четвертым я бросила его и повалилась рядом. Сомкнулась темень перед взором и окончательно стерла мутные детали ночи.

– Ну и че? – раздался прямо надо мной здоровый громкий голос.

– Где-то тут…

Я перестала дышать. Луч фонаря помелькал и, остановившись, залил лицо мне и моему раненому.

– Гля, баба.

Свет фонаря выедал слезу, она стекала в землю. Я через силу не закрыла глаз.

– Не. Тот, второй.

Шаги приблизились вплотную. Мы лежали лицом к лицу, глаза в глаза: я и обожженный смотрели друг на друга. Его лица почти не осталось, оно шло рваными черно-красными волдырями. Нос ввалился. Зрачки казались пьяными от боли.

– Этот?

Я не дышала из последних сил. Тогда черные губы раненого треснули, и он сказал отчетливо:

– Пить.

– Что я говорил? То-то. У меня глаз-алмаз. Цепляй, блядь.

Фонарь дернулся и сбросил луч вбок. Зашуршал развертываемый брезент. Я зажмурилась и выдохнула в темень.

– А с этой что?

– Оставь. Холодная.

– Да как-то…

И тут произошло нечто, чему нет объяснения. Луч вернулся.

– Что возишься?

Я слепла в молочной белизне рефлектора. И тогда внезапно ощутила корявую щепоть у себя на сонной артерии. Пальцы с отросшими ногтями пахли неместным табаком. Сердце мое бросилось прыжками. Он слушал секунду… за секундой… за секундой…

– Не-а, – ответил, наконец, спутнику голос прямо над моим ухом. – А глядит, прям живая.

– Кончай, – устало скомандовал второй. – Этой уже все похуй. А тот, что рядом, может чутка и не дождать.

Один из них подобрал поблизости кусок какой-то рвани и осторожно накрыл мне лицо. Потом они перекинули раненого на носилки, и пять минут спустя в живых поблизости осталась я одна. Страх давил меня к земле довольно долго, до самого прихода мысли, что те двое, сделав круг, сейчас вернутся в поисках других. Тогда я разом сбросила покров, поднялась и побежала обратно в лесополосу. В лицо меня хлестали ветки, ноги то и дело увязали и путались, но я ни разу не остановилась, пока не перестала слышать боль тех немногих, что еще оставались живы.

Я повторяла: я живая. Я живая. Живая – за всех вас.

Они заплатят. Вам и мне. Заплатят.

13

Из донесения рядового Котова, код подразделения 23–12, от **.**.*

Раздел № 6. Секретно. Частично для служебного пользования.

Ее боевые навыки не раз спасали наши жизни. Но не это самое главное. Со своей стороны заявляю, что ее действия могли предотвратить разгром наших частей при выходе из окружения. Поясняю.

**.**.** Бойко пришла во временный стационар, где я находился с **.**. Там она прямо заявила, что, по ее сведениям, проход по «коридору», предоставляемому сепаратистами, ждет провал, а воспользовавшихся им военнослужащих Страны – уничтожение. Своих источников она не называла. Но добавила, что продолжает попытки довести эту информацию до сведения других военнослужащих и руководства. Безрезультатно.

Мое физическое состояние не позволило мне поддержать ее.

Она не оставила попыток что-то исправить. Ее решение покинуть колонну никоим образом не может рассматриваться, как дезертирство. Напротив. Поясняю.

Вместо того чтобы покинуть опасную зону, либо, наоборот, воспользоваться неразберихой для одиночного выхода из окружения, она все время оставалась рядом с колонной. После разгрома она вплотную подобралась к месту случившегося. Как только стемнело, рискуя жизнью, отправилась на поиски оставшихся в живых. Доказательством этого является факт моего спасения. Это всецело ее заслуга.

Она на себе вытащила меня из-под сгоревшего грузовика на обочину и начала оказывать первую помощь. Закончить ей помешал патруль сепаратистов. Чтобы не сдаться в плен с оружием, которое все это время оставалось при ней, она вынуждена была скрыться в соседней лесополосе. Дальнейшей достоверной информацией не располагаю. Но уходила она не в направлении условной границы, а наоборот. В сторону расположения вражеских частей. А последние ее слова были: «Я отомщу за всех вас».

Но что действительно считаю важным.

Первое. Эти факты упоминали никак не связанные между собой люди. Я знал Бойко лично, их описание можно признать убедительным.

Второе. Умения, навыки и альтернативный подход Бойко к решению поставленной задачи лично меня порой поражали. Полагаю, какую-то часть из упомянутого списка она действительно способна была совершить в одиночку.

Третье. Эти рассказы поднимали моральный дух бойцов. Возможно, они спасли жизни многим из тех, кто уже не верил в спасение.

Предпринятые мной впоследствии поиски военнослужащей Бойко не дали результата. Дальнейшая ее судьба мне неизвестна. Мои запросы остаются без ответа. Отчеты следственной комиссии по выводу войск, архивы военной операции, простые списки раненых и погибших госпиталей и комитета Красного Креста не подлежат разглашению. Ответ на мой запрос в комитет Красного Креста был направлен по месту службы, но впоследствии в выдаче было отказано. Гриф «секретно» привязан ко всем документам, относящимся к событиям **.**.** В связи с этим прошу в порядке исключения разрешить мне доступ к материалам об участниках и жертвах прорыва из окружения **.**.** Это позволит избежать домыслов и мистификаций. Иначе не установить, что там произошло на самом деле.

А тогда пусть каждый получит по заслугам.

XV

Одна. Вот уже несколько дней я не видела людей с расстояния ближе ста метров. Сепаратисты активно зачищали бывшую зону окружения. Сложности это не представляло: те немногие, что остались по эту сторону, были окончательно сломлены поражением и обстоятельствами вывода войск. Они жаждали одного: выжить. Единицы прорывались с оружием в руках. Большинство сдавались в плен без сопротивления.

Сознательно я не примкнула ни к одной отступающей группе, а после вовсе стала избегать людей. Среди мной встреченных курсировали упорные слухи о «прорыве», в этом и состояла проблема.

Суть толков была одна. Якобы перед самым выводом войск возникла заминка в окончательном согласовании условий. Наша объединенная колонна стояла тогда на последнем нейтральном блокпосту. С него подконтрольная нашим войскам зона просматривалась невооруженным глазом.

Соглашение так и не было достигнуто. Вместо того нашим командованием была дана команда заводить моторы.

– Вперед! На прорыв.

Приказ был выполнен. Головная машина пошла напролом сквозь заграждение блокпоста. Говорят, добралась невредимой среди двух-трех прочих. И все. Никто больше не пересек условной границы живым. Когда объединенная колонна всем составом вышла на открытый участок местности, танки и артиллерия противника открыли огонь. Они стояли в километре, в ближней лесополосе. Нам ответить было нечем. Орудия были зачехлены, боекомплект уложен для перевозки.

Все это значило одно. Колонну расстреляли, как в тире, из-за несоблюдения условий нашей стороной. В этом случае результат был предсказуем.

Как бы то ни было, за мной долг. И я останусь на территории, пока не закончу.

Местность незнакомая, карт и планов раздобыть не удалось. Я петляла, стараясь не выбредать за установленные ясными ориентирами несколько десятков километров. Мое движение могло показаться путаным и хаотичным. На самом деле я стремилась не выйти случайно за территорию противника. Тогда возврат мог стать затруднительным или вовсе невозможным.

План рисовался грубо, предполагая максимальный вред врагу при максимальной же вероятной эффективности. Несколько раз я натыкалась на блокпосты, однажды набрела на полноценный ДОТ и все яснее понимала: в одиночку с моим ресурсом значительных потерь живой силе не нанести, разве что везение. Реальной целью представлялась материальная часть противника.

День необратимо удлинялся. В нем становилось проще искать и столь же просто быть обнаруженной.

Одной из границ моего присутствия было русло небольшой реки в овраге, поросшем ивняком. Я не раз возвращалась к уже знакомому берегу, чтоб отдохнуть в безопасности и отсюда начать новую петлю поисков. Оттого и стала считать это место «своим». Здесь всегда было тихо. Запах прели, и сырость, и беззвучный ток ледяной воды напоминали мне далекую старинную мельницу на безымянном ручье.

Как-то после нелегкого пробега я спустилась к самой воде: необоримо захотелось проточным холодом смыть потную горечь с лица. Едва склонилась и сразу получила тяжелый удар в голову. В глазах помутилось. Меня качнуло вперед, с трудом я осмыслила тяжкий всплеск воды чуть справа. Это был крупный камень. Зеленея, он быстро уходил под воду. Боль и дурноту, вскипев, утопила ярость: «Кто?!»

Склон был пустынным, щетина молодой ивы по обе стороны просматривалась насквозь. Один раскидистый красный куст на другом берегу и был способен надежно скрыть человека. Не думая, почти не глядя, я полоснула очередью по вероятному источнику. Раскатисто взметнулось эхо и умерло. Не разгибаясь, я шагнула вбок, легла в сухой камыш и отлежалась с четверть часа. Качаясь, ломаные будыли кололи нависшее серое небо. Ни малейшего движения на той стороне. Кругом заиндевела тишина мертвее прежней.

О глупости своей я пожалела. Патронов у меня и без того по счету. Шум небезопасен: кругом безлюдно, но проезжая дорога всего в километре. Но хуже всего тишина, что и теперь временами стоит у меня в голове. Она оттуда. В ней слишком пусто, только красный куст. В ней нет кого-то. И одна надежда, что нет и не было никогда. А одинокий камень мог попросту сорваться сверху, с края оврага у меня за спиной.

Мог? Бесшумно скатиться?

Стоп.

Раз довольно долго брела вдоль наземного отрезка водовода. Труба диаметром два метра казалась мне несложной и желанной целью. Подрыв – а после, если сепара сразу кинутся, лечь за рваное бетонное ограждение чуть в стороне и оттуда отработать по ремонтной группе. Я начала присматривать место. Но здесь ждало разочарование: один из пролетов трубы оказался поврежден, развороченный в месте подрыва на стороны, как бумага. Труба уже была сухой.

И снова изнурительный поиск цели. Одиночество. Ночевки в промозглых погребах, реже – под крышами беженцев или мертвецов. Долгие километры сырого холода и пустоты.

Не первый день горло хлюпает на вдохе. Без плевка не вдохнуть свободно. К ночи тело охватывает несильный мерцающий жар, к нему какой-то извращенной логикой привязан холод стынущих до немоты ног.

XVI

Но, кажется, вот и удача! Мой путь вел меня в город. Сначала я насторожилась, но вскоре прочла название на торце первого же попавшегося здания и успокоилась. Годится.

Серая туманная махина города полого растекалась вдоль своих дорог. Запустение этого бывшего районного центра, казалось, проросло насквозь и поглотило его, как сорная трава.

Утро будто подернулось смогом. Шаг за шагом, одна за одной навстречу мне отваливались от грязноватой мути одноликие пятиэтажки позднесоветской постройки. Повсюду они зияли дырами развороченных балконов и разрушенных крыш. На иных сохранились антенны, на иных – белье цвета обгорелых стен на провисших веревках. Слепо немели битые рекламные растяжки и щиты.

При въезде в город, за поврежденным железнодорожным полотном, низались тесно несколько разновеликих технических построек. Одна из них и привлекла мое внимание. Здание темного кирпича, из торца которого выходил целый моток труб, зашитых фольгой и воздухом бегущих в город.

Я помнила: по нашим данным, мирных жителей в этом бывшем промышленном центре почти не осталось. А крупный опорный пункт боевиков базировался здесь, чуть дальше, в высотках центра города.

Я подобралась ближе и затаилась, подавляя навязчивый короткий кашель. Так понаблюдала час. Безлюдно. Из трех труб в безветренное небо столбами рвался дым. Строение использовалось. Цель передо мной.

Пьяное чувство близости к концу пробежало по венам, непривычно согрело ладони. Я готова. Последний раз оглядевшись, я подобралась к едва заметной пробоине оконца у самой земли. Глянула внутрь, одновременно заведя в него ствол автомата. Есть доступ. В лицо ударил оглушительный гретый запах солярки. Котельная. Не замерзают, твари. Сейчас тут станет вовсе жарко.

За широкой стеной старого красного кирпича разбегались рукава коммуникаций, с ближайшей ко мне трубы отрывался и падал каплями конденсат. Я помечтала. Повредив котельную, я тем самым лишаю теплоснабжения не одну сотню единиц неприятеля. Это парализует городскую группировку… Тогда голод вины и бессилия отпустит меня. Мне не вернуть своих. Но я все еще могу помочь тем, кто идет за нами. И это большее, что я могу.

Знакомый шум текущих труб мешался с тонким шипением. Вниз уходила паркая мутная темень. На миг она безотчетно показалась мне обитаемой, но я списала на усталость. Крысы? Сбиты прицелы. Ничего. Кто вы там? Сейчас, сейчас полетаем.

Заранее я надежно скрутила гранаты проволокой и теперь приготовилась снять с центральной чеку. Тогда же внизу открылась дверь, и женщина с изрезанным усталостью лицом явилась в освещенном проеме. Она была в белом.

– Ну, как у нас дела? – весело спросила она.

Тишина. Я рефлекторно отпрянула и пригляделась. Свет дверного проема котельной пронзил мутную пелену и осветил дно зала. Внизу, прямо под трубами, на койках и наскоро сколоченных нарах лежали дети. Казалось, их четверо.

– Так, герой. Как поживаешь? – с порога бодро обратилась вошедшая к мальчишке лет двенадцати.

Он молчал, явно привыкнув и к вопросу, и к следовавшей за ним манипуляции. Женщина приподняла рваную простыню. На худом желтоватом теле ребенка была такая же точно повязка, какую я когда-то наложила своему товарищу. Когда-то, невыразимо давно… Ранение в левую подключичную область. С той разницей, что здесь задето легкое. Грудная клетка мальчика ходила тяжело, асимметрично. Без слов, не мигая, он смотрел на врача. Та проверила повязку, строго объявила:

– Мо-ло-дец!

Аккуратно накрыла ребенка рваниной и перешла к следующей кроватке. Что-то странное мелькнуло во взгляде, которым она вскользь коснулась пустой пятой койки, стоявшей особняком.

– А как тут наша девушка?

Девочка лет семи-восьми отвернулась к стене. Не глядя, выпростала ручку из-под комка простынь. Ампутация по локтевому суставу. Почти зажившая культя под бинтом.

– Ну, молодец. А глаз? Еще плачет?

Молчание. Спрятала руку.

– Дай гляну!

Девочка повернулась. На лице стал виден малиновый зарубцевавшийся ожог.

– Так видишь? Нет? – Женщина пошевелила пальцами со стороны шрама. – Ну, не все сразу, правда?

И снова скользкий взгляд в дальний угол. Обход продолжался.

– А здесь у нас… Вставай-ка, послушаю.

Этот маленький человек, обитатель ближайшей ко мне койки, ранен не был. Он был слаб, и собственный вдох чуть покачивал его вперед-назад. Врач осмотрела, потом помогла ему лечь, поддержав под затылок. Пощупала выпуклый живот под выступающими тонкими ребрами.

– Ну, ничего. Мы с тобой еще станцуем. Умеешь танцевать?

– Умею, – уверенно отозвался пацан.

– Так я и думала.

– Эй, дежурная! Маша? Подойдите, – крикнула женщина в сторону дверного проема.

Торопливо вошла сестра, не такая сияюще-белая, как доктор, с чуть испуганным внимательным взглядом.

– Стабилен? Когда доставили? – коротко осведомилась врач, тем временем уже переместившись к четвертой койке.

Ее обитатель был без сознания. Бинты его оплывали свежими цветными пятнами. На ручке койки на переломленном листе бумаги виднелась надпись: имя на «В» и год рождения этого века.

Сестра передала врачу стопку рукописных тетрадных листов, так похожих на мои, одновременно поясняя:

– Шок. Утро, четыре тридцать. Извлечен из-под завала. Проникающее осколочное грудной клетки, размозжение левого бедра. Синдром сдавления: везли свои, без шины. Интоксикация, травматический шок. Высокая кровопотеря…

– Хватит. – Доктор понизила голос. – Не здесь. Я подойду сейчас на пост. А вы начинайте готовить Колесникова.

– Когда?

– К двенадцати.

Девушка покосилась на койку «танцора».

Мальчик на них не глядел. Мне казалось, он смотрит сквозь окошко на меня. Точнее, взгляд карих глаз был неподвижен и летел в бесконечность где-то между моим виском и стволом автомата. Понизив голос, сестра отозвалась еле слышно. Скорее я угадала, чем услышала:

– А довезут?

Врач взглянула на девушку, и та спиной попятилась к двери, как от удара в лицо.

– Готовьте к двенадцати.

Тогда доктор подошла к самой дальней, пятой кровати, показавшейся мне необитаемой. Склонилась, твердо улыбаясь, и тут я разглядела, что ошиблась. В ворохе простыней лежало существо такое маленькое, что казалось игрушечным. Другие дети были желтоватого живого цвета, а этот был голубовато-серым, в цвет выстиранной простыни. Лицо наполовину было скрыто дыхательной сине-зеленой маской.

– Вот какие мы молодчины! – сказала доктор ребенку и с осторожностью приподняла маску. – Как, милая, дела?

Сквозь громкий сиплый свист, ничуть не похожий на дыхание, едва расслышалось:

– А где мама?

И на один малый миг улыбка изваянной женщины в белом дрогнула.

Когда меня схватили двое, оружия при мне не обнаружили. Его нашли в пяти шагах у окна котельной. После судить о моих намерениях труда не составляло.

– Детишек! Ну, сука, блядь, молись. Дай сюда ее «калаш»! С него и ляжешь, падла.

– Ша назад, – остановил второй. – Ребят спугаешь, вдруг им в окно видать. Тащи ее в кусты за гаражи.

Я продолжала давиться сухими всхлипами. Меня развернули за шиворот и пинками погнали сквозь серый сухостой в человеческий рост. Стебли били в лицо, в глазах рябило. То смыкалась мгла, то зажигались ослепительные звездчатые вспышки. Я спотыкалась, тогда меня несильно били ниже ребер. Скоро я задохнулась и рухнула на четвереньки.

– Вперед пошла к забору! Бздишь, сука? Неохота подыхать? А хрена тебе. Когда вы, выродки, по нашим детсадам разрывными снарядами… моего Никитку… мать в летнике…

– Дай сюда!

Спутник отобрал у товарища мой автомат. Его напарник вдруг завыл громче меня, растирая слюну и слезы рукавом по лицу. Прицелиться он уже не смог бы. Вместо этого бросился ко мне, неточно вскользь ударил ногой под ребра, сам упал от замаха и сложился пополам, продолжая реветь и ногтями царапать мерзлую землю.

– Мать. Сынишку. Суки… будьте прокляты…

Я плохо понимала, что он говорит. Взгляд приковала черная монета без аверса. В ней смерть. Смерть от жизни пяти малышей отделил хлопок двери. Отделил их от меня. Почему? Меня этому не учили. Я и женщина в белом по обе стороны разбитого стекла. Глаза еще живых детей. Как это? В голове моей начали лопаться кровавые пузыри.

Раздалась короткая очередь – и мир стал черно-белым. Земля вскипела у меня под руками, царапнула кожу каменистым песком. Стрелок не решился справиться с первого захода с безоружной на коленях. Невредимая, инстинктивно я подобрала пальцы. Грохот выстрелов перевернул страницу.

И фейерверком взорвалась спасительная мысль: я не человек. Нет, нет! Я не должна понимать. Никак. Нипочему. Не я. Я не могу быть виновата. Потому что есть я, а есть люди.

– Встать, сука. Встать!

Сука.

Ствол собственного моего оружия по-прежнему дрожал передо мной, не выпуская цели. В рост стрелявшему было бы проще. Я дернулась в попытке исполнить команду и не смогла подняться. Только сейчас все постепенно перемещалось на свои места. Вернулся полный вдох. Я подобрала ноги. Моих толчковых конечностей четыре. Я во всей полноте, наконец, ощутила опору под брюхом. Подыхая, на одну ножку не встанешь. Страха я уже не испытывала, но сердце молотило под горлом бешеный галоп.

И последний раз:

– Встать!

Приказы позади. Я напряглась, вдохнула до упора.

Ну, давай! Кто первый?

Оскалив пасть, я бросилась вперед. Из глотки вырвался рык, который помог мне успешно оттолкнуться. В два прыжка я нагнала бойца, зубами вгрызлась в связку под коленом и рванула кнаружи. Человека с автоматом мотнуло, он едва устоял на разъехавшихся ногах. Поднял двумя руками свое оружие над головой, отчаянно завизжал, стряхнул меня в диком пируэте и бросился бежать.

– Мать твою, господи…

Резцы сладко заныли. Я повернула голову. Второй боец, боясь себя обнаружить и не в силах отвернуться от меня, задом отползал в высокие кусты. Галопом я рванула в заросли мимо него. Он только зажмурился. Нет, то не было бегство. Я возвращалась к себе самой.

Бежала долго, с наслаждением, до полного изнеможения, когда силы есть только на вдох. Как я свободна! Тогда упала в мягкое небытие сухой травы, как в яму, и проспала до первых звезд. Проснулась, когда холод стал опасным. Согрелась одним коротким напряжением всех мышц и связок. Потянула спину, ягодицы, ноги. Прислушалась…

Вдали стоял тяжелый мутный вой. Был он еле слышен – так далеко, но шерсть моя все равно встала дыбом на затылке. Я завыла в ответ, но меня не услышали.

Скорее! Я неслась вперед, не разбирая дороги. Каждым шагом я чувствовала, что опоздала. Но должна была убедиться.

Взобравшись на кирпичную россыпь поваленного забора, в закатных сумерках я разглядела у руин большого дома добротную дощатую будку. Прикованная к ней цепью, обреченно выла крупная рыжая сука. Бока ее ввалились, шерсть свалялась клоками. Цепь разбила в щепу часть переднего угла конуры, но до свободы оставалось еще бессчетное количество ударов. Я бросилась вперед. В тот же миг она рванулась мне навстречу.

Ярость ее была беспощадной, а цепь – довольно длинной. Я едва успела взобраться назад, на свою насыпь. Я обращалась к ней, но цель ее была одна. Уничтожить меня. Подойти к будке так близко, чтобы освободить ее, она не подпускала.

Я применила весь свой арсенал. Кричала, выла, свистела – напрасно. Стремительно садилось солнце. Время уходило. В конце концов, я перестала бороться и посмотрела ей в глаза. В них не таилось, а горело огнем всеобъемлющее неодолимое безумие. Страх, одиночество и жажда довершили дело. Существо, оставленное одно умирать на цепи, теперь хотело только одного. Убить. Считаные часы остались ей до гибели от жажды, но этот жалкий монстр уже о жажде не помнил.

Первым выстрелом я перебила цепь. Дала собаке несколько секунд насладиться свободой преследования и тогда выстрелила в лоб. Короткий миг она летела птицей, потом потерялась в прыжке, не успев издать ни звука и кувыркнувшись через голову, упала мне под ноги. В смертном покое была она огромной.

«Я докажу… ты человек», – отчетливо прозвучало в моей голове.

Это Лермонтов. Миф из прошлого, давно казавшийся забытым.

«Человек! Хочешь?»

Тупо я смотрела на пистолет в своей руке. Поднялась тошнота, и тепленько вспотела ладонь под металлом. Когда-то этот предмет принадлежал самопровозглашенному боевому командиру. Когда меня расстреливали, я не вспомнила о нем. Все это время он оставался сзади за поясом. Кто я?

Я бросила ствол как можно дальше, он попал в сорный сухостой. Опустилась на колени. Рука непреодолимо потянулась к теплой спутанной шерсти… самое лучшее прикосновение в мире. Втянула ноздрями запах стреляного пороха…

Кто же? Кто я есть?

Вдох. Вдох и вдох, часто-часто… это место… эти звуки… я знаю. Я все, все помню!!! Всмотревшись в руины дома, я узнала их даже в густой тьме. Мое.

Мой запах. Мои стены. Я подошла к будке и ощупала остывающие доски. Я знаю каждую. На ощупь отыскала в глубине желтый пластиковый колокольчик. Он изгрызен и не гремит теперь: в нем шарика недостает …

Там я была убита взрывом. Это заняло какое-то время. Последняя страница моей тетради в клетку без полей помаячила перед мысленным взором и померкла, подрожала и погасла до пустоты. Она уже не будет мной написана.

Оглавление

Вместо предисловия

1

I

2

II

3

III

4

IV

V

VI

5

VII

6

VIII

7

IX

8

X

9

XI

10

XII

11

XIII

12

XIV

13

XV

XVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg