«Марш Кригсмарине»

Марш Кригсмарине (fb2) - Марш Кригсмарине 856K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Владимирович Гораль

Владимир Гораль Марш Кригсмарине

Немецкому подводнику второй мировой, командиру U — 156, корветтен-капитану Вернеру Хартенштайну посвящается эта книга.

В разгар самой бесчеловечной бойни всех времён он нашёл в себе силы остаться Человеком.

Глава 1. "Отто фон Шторм — гордость Кригсмарине[1] и друг русалок"

Сегодня 21 сентября 1951-го года. Этот проклятый шторм не унимается уже третьи сутки, а у малышки Эйди температура под сорок и жаропонижающее уже почти не помогает. Дышит она с трудом, хрипы в лёгких слышны без всякого стетоскопа, стоит лишь приложить ухо к её детской груди. Бедняжку мучает надсадный кашель. Она зажимает рот во время приступов и в маленькой ладошке остаётся пугающая ржавая мокрота. Это пневмония. Не нужно быть доктором, чтобы поставить диагноз. В сорок втором на борту моего У-бота также умирал дизелист Шульц и мы ничего не могли сделать, даже всезнайка-лейтенант Курт Монке, наш акустик и по совместительству врач, с четвёртого курса медицинского факультета ушедший добровольцем на флот. Дурачок Курт насмотрелся картинок и начитался романтических бредней в патриотическом, иллюстрированном ежемесячнике Кригсмарине: о морских баталиях, о боевом моряцком братстве, о героях-подводниках — арийских хозяевах морей и океанов.

Курт был хорошим студентом-медиком и знал своё дело. На стоянках он успел натащить на борт нашего "Чиндлера"[2] множество полезных медицинских штучек, включая кучу медикаментов и даже походный набор дантиста. Этот кожаный саквояж, над которым вначале все потешались, очень пригодился нам в дальнем походе. Монке в течении месяца удалил больные зубы у двоих ребят — второго механика и боцманмата. После этого парня все крепко зауважали и называли не иначе как: "Наш Монке". Когда у Шульца начался надсадный кашель, и он стал жаловаться на жар и боль в груди, то Монке, прослушав его стетоскопом, помрачнел и поставил страшный диагноз — Пневмония. Тогда это был всё равно, что смертный приговор. Про пенициллин Курт читал как-то короткую заметку в медицинских изданиях. Вроде что-то там американцы экспериментируют с какой-то плесенью, но пока всё туманно. Бедняга Шульц мучился и задыхался, пока я не приказал бледному, как полотно акустику-лекарю сделать больному такой укол морфина, чтобы он мирно заснул и больше не просыпался.

Об этом знали только мы двое, а в вахтенном журнале я просто указал дату и время смерти бедняги. С того дня прошло почти девять лет и антибиотики давно уже спасают миллионы жизней. Мне же сейчас надо вырвать из лап смерти только одну маленькую жизнь и эта жизнь моей пятилетней дочери — Эйди, Эидис Вард, урождённой фон Шторм. Наше родовое древо восходит к самому Генриху фон Вальпотт, первому магистру Тевтонского Ордена. Мой славный пращур Вильгельм фон Шторм был женат на его дочери. По большому счёту мне, графу Отто фон Шторм, всегда было наплевать на собственную голубую кровь и только с рождением дочери этот, как мне всегда казалось, ветхозаветный казус приобрел для меня какое-то значение. Да и, наверное, я просто старею. К тому же теперь, когда мой родной Книгсберг[3] — сердце Восточной Пруссии, аннексирован русскими, история моей семьи, как часть истории моего побеждённого, униженного и разодранного на части Отечества, стала для меня по настоящему важной.

Когда-то, в начале войны пропагандистские борзописцы из разных газет и журналов пытались сочинять обо мне всякие небылицы. У меня с сорок первого по сорок второй годы было самое большое по тоннажу количество потопленных неприятельских кораблей и судов. Я просто был тогда удачливым командиром "Чиндлера", славного У-бота, одной из новейших на тот момент немецких подлодок. Это плут "Чиндлер" был удачником — я же просто при нём подвизался. Один щелкопер-журналист тиснул про меня статейку в Фёлькишер Беобахтер[4]. Эта галиматья называлась простенько и со вкусом: " Отто фон Шторм — гордость кригсмарине и друг русалок". " Гордость Кригсмарине", это ещё можно было как-то пережить, но "друг русалок " это уже было ни в какие ворота. Надо мной потешалась вся братва из плавсостава нашей флотилии. Пришлось терпеть, пока я не догадался выставить грузовичок пива для всей честной компании.

Но сейчас единственная цель моей жизни спасти дочь. В моём распоряжении рыбацкая лодка с мотором, но в такую погоду нечего и думать, чтобы выйти в море, а не то, что добраться до материка. Хотя, СТОП! Вот сейчас, только-что, когда я по многолетней привычке пишу этот текст в ежедневнике, мне вдруг вспомнилось, что в тайном гроте под островом, где во время войны находилась секретная база наших У-ботов, есть один, ставший мне случайно известным тайник. В нём ВОЗМОЖНО (Господь, сотвори чудо) хранится трофейный американский пенициллин (чем чёрт не шутит) и если я его добуду, то главное, чтобы он всё ещё был пригодным для лечения…

Я был в полном отчаянии, хотя сам тайник нашёлся довольно быстро. В конце концов, об устройстве внутренней инфраструктуры базы "Лабиринт" мне было изначально известно гораздо больше многих, поскольку последние шесть лет были во многом потрачены на её подробное изучение. Весь огромный грот, в котором располагалась в годы войны сверхсекретная стоянка для наших У-ботов, это совместное творение природы и человеческих рук. Мои находки в его дальних, самых потаённых и веками не посещаемых людьми местах, были всегда неожиданными, а порой и весьма романтичными. Кого-нибудь они могли бы сделать счастливым и богатым человеком, но только не меня. Деньги это не моя страсть. Я не из тех парней кого может осчастливить солидный счёт в банке. В северной части "Лабиринта" я когда-то нашёл комнату, а в ней сейф средних размеров, весом с центнер. Тогда эта находка меня не заинтересовала, но теперь я вернулся сюда в отчаянной и, возможно, нелепой надежде найти лекарство для моей девочки. Сейф не был снабжён чересчур хитрым замком, но и я не был медвежатником. В любом случае на одном из складов, где-то ближе к причалам находился автогенный аппарат — два небольших баллона со шлангами, медной трубкой и насадкой резака. Я не пошёл за автогеном, а чтобы не терять время взвалил на спину сейф и почти бегом понёс его через весь грот, петляя по закоулкам и поворотам. Усталости в горячке я не чувствовал и когда вышел в туннель узкоколейки только лишь прибавил скорости. В конце концов, я вскрыл, этот чёртов, несгораемый шкаф. Проклятье! В нём находился всего лишь один единственный кожаный портфель, упакованный в опечатанный сургучом, большой, плотный пакет из вощёной бумаги. Вероятно для страховки от сырости. Портфель выглядел солидным и дорогим — из крокодиловой кожи, с массивными бронзовыми замками-клапанами. Неизвестная сволочь плотно набила его канцелярскими папками с какими-то бумагами, но не удосужилась положить в сейф то, что я так надеялся найти — лекарство для Эйди.

В полнейшей прострации, не помня себя, покинул я, этот чёртов, не принёсший мне удачи "Лабиринт", и только когда добрёл до своего жилища обратил внимание, что сжимаю в руке ручку совершенно ненужного, бесполезного для меня портфеля. Я со злостью отшвырнул его в сторону и вошёл в дом. К добру ли, к худу, но во внутренней атмосфере моего жилища что-то изменилось. Я почувствовал это прямо с порога. Прабабушка Эйди, старая лапландка Кильда, появилась у нас три дня назад. Она возникла на пороге молчаливым тощим призраком в затёртой песцовой парке — длиннополой шубе. Явилась без приглашения, будто почувствовав, что правнучка, которой она прежде никогда не интересовалась, в опасности. Кильда жила на северной оконечности острова, за большой горой. Жила она в совершенном одиночестве, не общаясь ни с недавно умершей дочерью, моей покойной тёщей, ни с внучкой Анной — моей женой. У старухи среди полутора десятков островитян — всего населения острова, сложилась прочная репутация опасной и недоброй колдуньи. Репутацию старой отшельнице испортила её необщительность — люди не любят, когда их игнорируют.

Кильда без лишних разговоров принялась поить правнучку каким-то отваром из неведомых полярных лишайников. Запаха у этого напитка почти не было, а вкус был горек, как жизнь подводника. Прежде, чем разрешить старухе врачевать ребёнка какой-то неизвестной шаманской дрянью, я сам, с отвращением и не без опасений, влил в себя пол кружки этой гадости. Ничего страшного со мной не произошло. Кильда посмотрела на мою перекошенную от горечи физиономию и произнесла по-норвежски:

— Принеси мёд.

Я уже собрался съязвить по поводу того, что до ближайшей пасеки далековато, но лапландка посмотрела сквозь меня и, окончательно озадачив, ровным, тихим голосом без эмоций, добавила:

— Возьми у своих.

Тут до моей тупой башки, наконец, дошло, что мне надо идти в "Лабиринт", где кроме прочего находится пищевой склад с бакалейными товарами. Там среди жестяных упаковок с плавленым шоколадом и промасленных банок сгущёнки я отыскал небольшой фанерный ящик с надписью "Honig", а в нём среди древесной стружки, тщательно упакованные в ячейки, шесть литровых стеклянных банок с отличным сотовым мёдом. Этот чудесный, золотисто-прозрачный продукт даже не засахарился, наверное, благодаря находящимся в нём восковым сотам.

Я с новой надеждой примчался в дом, и Кильда опять заварила свой снадобье, но уже на основе добытого мной целебного янтарного мёда. Однако мои ожидания не оправдались, и к вечеру Эйди стало ещё хуже. Она металась в жару, без памяти, на мокрой от пота подушке, и я в отчаянии, надеясь на чудо, вернулся в морской грот-базу для лихорадочных, но безуспешных поисков пенициллина. И всё-таки, что-то изменилось за десять-двенадцать часов моего отсутствия. Я вошёл через дверь прихожей в комнату, весь внутренне сжавшись, готовясь к самому страшному. Однако, увидел я совсем другую, неожиданную картину — моя маленькая Эидис, бледная и исхудавшая за время болезни, полусидела в своей кровати, слегка откинувшись на подушки из песцовых шкурок, а Кильда, мурлыча, словно тощая старая кошка, кормила её рисовой кашей, сваренной из крупы, добытой всё в том же щедром "Лабиринте". Обессиленный, я почти упал на длинную скамью у стола, нервы мои после многодневного напряжения, наконец, расслабились, и мне уже не по силам было сдержать слёзы. Они градом катились из моих глаз, так, что мая неухоженная борода, куда вся эта солёная сырость стекала, вскоре стала походить на мокрый пучок рыжеватых морских водорослей, что остаются на гальке во время отлива.

Я не плакал уже не упомню, какую прорву лет. Не плакал даже когда старый молчаливый француз, кладбищенский сторож привёл меня на могилу моей первой жены Веры. Я только что вернулся из боевого похода и поспешил к ней живой и любимой, ожидая найти её в знакомой маленькой квартирке на улице Доулеур с нашим новорожденным первенцем на руках. Вместо этого я с омертвевшей душой, бесчувственный как бревно, оказался к вечеру на краю старого кладбища маленького французского городка Сен-Мало. Не плакал я и в прошлом году осенью. В хорошую, тихую погоду моя вторая жена Анна отправилась со своим отцом, бывалым норвежским рыбаком, на промысел пикши у южной оконечности острова. Откуда взялась в тех местах та треклятая блуждающая смерть — всеми забытая ржавая морская мина, знает лишь злой рок — ангел смерти, преследующий моих женщин. Теперь же, я, наконец, дал волю слезам, предчувствуя, что моя крошка Эйди проживёт долгую и счастливую жизнь. Я всё для этого сделаю, всё что смогу, а могу я теперь многое…

Меня всегда раздражал этот австрийский выскочка Шикльгрубер. Не потому, что я фон Шторм, потомственный дворянин, а он апофеоз плебея, настолько поверившего в свою гениальность, что заставил поверить в неё других, и не потому, что задним умом все сильны и под его "гениальным" водительством Германия пришла к самой страшной катастрофе в своей истории. Гитлер это рок, тяжёлая болезнь, которой должен был переболеть один из самых великих народов Европы. Не будь его, на его месте был бы кто-нибудь другой. Моя просвещённая нация, нация поэтов и философов сама пришла к закономерному финалу. Творец послал нам Вождя в наказание за Гордыню. Мы возомнили себя избранным народом, забыв о том, что быть избранным означает быть, в конце концов, распятым. Пример тому иудеи. Вот удел племени, давшего миру Книгу. Их история — история проклятых, череда бесконечных несчастий. Мы самые мудрые в собственных глазах, а значит безмерно глупые немцы, решили оспорить у вечно гонимого народа право на избранность, не понимая того, что это право, есть право на мученичество. Ну что же, сбылись мечты идиотов…

Этот пассаж о Гитлере навеял мне один эпизод, когда я в своих блужданиях по Лабиринту набрёл на комнату для конфиденциальных разговоров и составления шифрограмм. Здесь над длинным столом, над глубоким мягким кожаным креслом висел весьма странный портрет фюрера. Вождь нации никогда не жаловал флотских, за исключением, разве что, подводников, а тут на поясном портрете он был облачён во флотский китель с нашивками гросс-адмирала, и на его голове красовалась военно-морская фуражка. При ближайшем рассмотрении это живописное диво оказалось фантазией неизвестного художника — китель и фуражка были явно намалёваны поверх обычного, серийного портрета фюрера. Запарился он, наверное, болезный в плотном, флотском кителе поверх своего обычного френча. Под этим шедевром живописи обнаружился нехитрый тайник. Дверца встроенного в стену сейфа была не заперта и в самом сейфе находилась шифровальная машинка "Энигма"[5], которая мне впоследствии пригодилась.

Годом ранее набрёл я в самом дальнем, заброшенном конце морского грота на странный колодец. Его круглые стенки были явно делом рук человеческих, а в этих стенах имелось что-то вроде лестницы — углубления для спуска и подъёма. Я запасся прочным тросом, переносным фонарём и на следующий день вернулся к этому месту. Закрепив один конец троса на скале, и завязав другой вокруг пояса, я принялся спускаться вниз, подсвечивая дорогу фонарём. Глубина колодца была метров пятнадцать, и к моему разочарованию на его дне не обнаружилось ничего, кроме битого щебня. Поднимаясь обратно наверх, на высоте пяти метров от пола в стене колодца, я всё-таки нашёл ранее мной незамеченный круглый лаз. Величина его диаметра была вполне достаточной, чтобы в него мог залезть человек даже плотной комплекции. Что я не преминул и сделать. В этом узком туннеле мне пришлось проползти метров сто по-пластунски. Слава богу, что в подводники не идут люди подверженные клаустрофобии. Наконец я дополз до конца туннеля и, посветив фонарём, обнаружил внизу на глубине около метра выход в довольно просторную каменную пещеру. Мне без особых проблем удалось спуститься вниз, благо расстояние до пола была совсем небольшим. Сделав первый шаг, я поскользнулся и упал. Поставив фонарь, который едва не разбил на пол, я, поминая всех чертей марианской впадины[6], принялся потирать ушибленный локоть. Тут-то мне на глаза и попался этот гладкий предмет, на который я так неосторожно наступил. Я поднял его и поднёс к глазам. Это был массивный и довольно тяжёлый (килограмма на три) диск. Рукавом куртки я потёр тёмную поверхность. В слабых лучах фонаря тусклым отблеском проявился жёлтый металл. Без сомнения это было золото. На драгоценном диске, диаметром примерно тридцать сантиметров имелся рельефный рисунок — двуглавая хищная птица, увенчанная императорской короной. Вспомнился полузабытый гимназический курс — История Византийской империи. Без сомнения это был герб Палеологов, последней двухвековой династии византийских императоров. Я поднялся на ноги и, выпрямившись во весь рост огляделся. Вдоль всей круглой стены пещеры возвышались горки каких-то предметов высотой до метра и более. Я подошёл к одной из них и взял с самого верха плоский, пористый слиток тёмного метала весом около двухсот грамм. Подсказка вновь вынырнула из глубины, будто всплыла с самого грунта памяти: XI–XIII век, серебряная восточнославянская грива или гривна. Судя по всему, гривны когда-то хранились в холщовых или кожаных мешках, но органика полностью истлела за прошедшие столетия. Похоже, я, словно новоиспечённый Али-Баба, набрёл в скальном морском гроте по соседству с секретной военно-морской базой кригсмарине на сказочную сокровищницу сорока разбойников. Только вот хозяева этих сокровищ за ними уже вряд ли вернутся…

Глава 2. "Субмарина U-666 "Дракон Апокалипсиса"

Я, бывший корветтен-капитан[7] кригсмарине, бывший командир U-56, чёртова счастливчика, У-бота по прозвищу "Чиндлер", кавалер Рыцарского креста Отто фон Шторм, ныне проклятый изгой, объявленный военным преступником за то, чего никогда не совершал: подлые убийства, расстрелы беззащитных моряков и гражданских лиц, экипажей торпедированных мной союзнических кораблей и судов.

Осенью 1942-года в Южной Атлантике "Чиндлер" под моим командованием торпедировал и потопил английский транспорт "Лакон"[8]. Эта посудина, как выяснилось позднее, перевозила чёртову уйму народа: английских солдат, гражданских с женщинами и детьми и, главное, итальянских военнопленных с их польскими конвоирами. Получалось, что я уже почти, что отправил на дно порядка тысячи пленных солдат-итальянцев, союзников Германии. В общем, повезло мне потопить несчастный Ноев Ковчег, где всякой твари по паре. Только вот вместо зверей и птиц были живые беспомощные люди. Как офицер и человек чести я поступил так, как должен был поступить. В перископ я наблюдал, как сотни людей, спасая свои жизни, дерутся за места в шлюпках, видел барахтающихся в воде и тонущих пассажиров транспорта. Несколько раз я замечал искажённые страхом детские лица. Положение осложнялось тем, что дело происходило в трех сотнях миль от побережья Западной Африки, в кишащих акулами местах. Несколько кривых и острых, как широкие йёменские кинжалы-джамбия, плавников, даже попались в окуляр моего перископа. Мною было принято решение о всплытии и начале спасательных операций.

Вскоре лодка представляла собой настоящее вавилонское столпотворение. "Чиндлер" был заполнен спасёнными до отказа, и даже на палубе не было свободного места. Радист по моему приказу передал в эфире на открытых частотах радиопризыв. В нём были наши координаты и просьба ко всем находящимся поблизости кораблям и судам (вне зависимости от национальной принадлежности) прибыть к месту нашего нахождения, чтобы принять на борт терпящих бедствие. Через сутки подошёл французский эсминец, направлявшийся по приказу маршала Петена[9] из Гвианы в Тулон, и стал принимать на борт людей. Однако народу было слишком много, и большая часть осталась на месте. На следующий день к нам на помощь прибыла итальянская субмарина. Увидев соотечественников, всполошились пленные итальянцы. Они находились в двух, связанных вместе шлюпках. Их, видимо по инерции, продолжали охранять польские конвоиры. Итальянцы стали бросаться за борт, чтобы доплыть до своего корабля. Поляки же принялись колоть их штыками и нескольких закололи насмерть. Мне пришлось лично вмешаться, чтобы прекратить эту бессмысленную бойню. Я прокричал в рупор, что если начальник польского конвоя не уймёт своих ретивых подчинённых, то я лично выброшу за борт, на радость акулам, всех конвоиров и его первым.

На третьи сутки подошли два наших У-бота и взяли часть людей к себе на борт, ещё часть пересадили на спасательные надувные плоты. И опять всё ещё много народа осталось ожидать помощи. Наступил день четвёртый. С нами на связь вышел ещё один француз, большой военный корвет, так же направлявшийся в Тулон по распоряжению вишистского правительства Франции. Позже стало известно, что по приказу маршала Петена в Тулоне была затоплена большая часть французских военных кораблей, с тем, чтобы они не достались ни союзникам, ни силам Оси. К вечеру четвёртого дня появился этот проклятый американец, бомбардировщик В-24 "Либерейтор". Я приказал растянуть на палубе белое полотнище с красным крестом и просигналить проблесковой лампой о том, что мы ведём спасение союзнических солдат, а так же детей и женщин, но американца это не остановило. Эти подонки сбросили бомбы прямо на красный крест, покалечив и убив множество народа: и несчастных гражданских англичан и, собственно, солдат союзной им армии. "Либерейтор " улетел, но только для того, чтобы пополнить боекомплект и, вернувшись продолжить своё подлое и кровавое дело. Опять были жертвы. Кроме того, хотя американец и не был снайпером бомбометания, "Чиндлер" всё-таки получил повреждения. Мне не оставили выбора, пришлось высадить спасённых на все имевшиеся плавсредства и срочно уходить на погружение, спасая лодку. Воистину ни одно доброе дело не остаётся не отомщённым. Благородство дорогое удовольствие, часто дороже жизни, но ни экипажем, ни субмариной я рисковать не имел права. После этого случая командующий кригсмарине гросс-адмирал Дениц пришёл в ярость и под угрозой трибунала запретил всем командирам У-ботов всплывать и спасать людей с торпедированных ими кораблей и судов.

В сорок третьем наш подводный флот понёс тяжкие потери. К концу этого, чёрного для нас года, погибло 245 наших подлодок. Причин тому было много: захват союзниками последней модели шифровальной машинки Энигма, появление противолодочного оружия нового поколения (многоствольный миномёт "Хэджкок", акустические торпеды, поисковики подлодок, реагирующие на магнитное поле) и, самое главное, то, что союзники понастроили несметную армаду военных кораблей и транспортов. Они просто давили нас численным превосходством. На каждый потопленный нами корабль они отвечали спуском со стапелей на воду четырёх новых. Погибла большая часть моих друзей, воинов и офицеров не понаслышке знакомых с кодексом чести немецкого военного моряка. Появились новые люди, молодые командиры, головы которых были набиты идеями национал-социализма и осознанием того, что честь и благородство всего лишь пустые звуки, вредные архаизмы, мешающие установлению господства избранной арийской расы к коей они себя, безоговорочно причисляли. Мало кто из них был трусом, в подводники такие не идут, но по моему наблюдению личная смелость нисколько не мешает человеку являться одновременно законченным мерзавцем. На флот пришли молодые люди, очарованные злом, сатанинскими эманациями, пронизывающими всю демагогическую доктрину Гитлера. Большинство из нового пополнения подводников (а это были исключительно добровольцы) отбирались из активных членов НСДАП. Таких как я, просто выполнявших свой воинский долг перед Германией, учитывая былые заслуги, оставили в покое и не требовали вступления в партию. Новички, которые теперь составили подавляющее большинство, общались с нами с подчёркнутым уважением и едва скрываемой снисходительностью. Так обращаются с заслуженными стариками, выживающими из ума, прощая им их стариковские странности, вроде разговоров о чести офицера и моряка и таком смешном и нелепом понятии, как благородство. После одного или двух боевых походов с многих из них слетала эта идеологическая шелуха. Хлебнув лиха, они становились более человечными, но были и упёртые фанатики-наци и развращённые войной индивиды с ущербной психикой и откровенно садистскими наклонностями. Они, не стесняясь, хвастались, как после торпедирования какого-нибудь союзного корабля или судна всплывают и лично или с помощью желающих поразвлечься членов своего экипажа, расстреливают из палубного орудия, пулемётов и автоматов беззащитных спасающихся людей. Эти сучьи дети специально брали с собой в поход дополнительное стрелковое оружие и запас патронов. Особым шиком у них считалось стрельба по живым мишеням из снайперской винтовки. Часто по пьяному делу они трепались, что ради забавы расстреливают нейтралов, мелкие суда и даже французские рыбацкие баркасы, записывая их в корабельный журнал, как неприятельские. Таких офицеров в нашей среде стали называть "СС-маринен". Их были считанные единицы, но по их "подвигам" судили обо всех немецких подводниках.

С одним из таких маньяков мне, к моему несчастью, не повезло близко познакомиться на нашей базе У-ботов, что располагалась в городке Сен-Мэло, в Бретани, на северо-западе Франции. Ещё раньше я впервые столкнулся с этим офицером в Берлине, когда сам Дениц награждал группу лучших подводников за прошедший боевой год. Его звали Гюнтер Прус, а за неприятную, словно грубо вырезанную из дерева физиономию с массивной челюстью, он получил прозвище Щелкунчик. К тому же, Гюнт являлся "счастливым" обладателем скрипучего, как несмазанная дверь голоса, плюс бесподобного по отвратительности, словно воронье карканье, смеха. Его смех, да и само его лицо показались мне тогда смутно знакомыми.

— Где я мог его видеть? — Я постарался вспомнить, но не смог.

Это субъект, кроме всех его странностей, был выпускником-отличником кораблестроительного факультета, полиглотом, владеющим пятью языками, и к тому же смелым и решительным моряком. Уже в первом походе он, будучи всего лишь лейтенантом цур зее[10], заменил убитого командира и раненого старшего офицера и принял на себя командование У-ботом. Вдобавок он умудрился потопить английский эсминец. За эти подвиги он был повышен в звании сразу до капитан-лейтенанта. Кроме того, Прус был награждён Железным крестом 1-го класса и получил под командование новенький У-бот U-266. Перед первым своим походом в качестве командира Гюнтер, в нарушении всяческих правил и морских суеверий, распорядился переделать двойку бортового номера в шестёрку, чтобы получилось библейское "Число зверя".[11] Лучший художник-татуировщик из моряков базы по его заказу намалевал на рубке подлодки эмблему в багровых тонах: семиглавое рогатое чудище из Апокалипсиса — "Зверя, вышедшего из моря". U-666 вернулся из Северной Атлантики на базу через три месяца, потопив около десятка судов и кораблей английского транспорта, шедшего с грузом оружия и продовольствия для русских. Щелкунчик получил Железный крест 1-го класса и новое уважительное прозвище для своего доблестного корабля — "Дракон Апокалипсиса"[12]. Молодые подводники смотрели на него с обожанием, как на героя, коим он де факто и являлся. Когда Прус своим скрипучим голосом, перемежавшимся скрежещущим смехом, рассказывал о своих "гуманитарных акциях", его поклонники восхищённо смеялись вместе с ним.

"Гуманитарные акции" заключались в следующем: Гюнтер всплывал на своём U-666 посреди корабельных обломков, разлитого на волнах дизельного топлива и спасательных шлюпок, заполненных людьми. Из палубного зенитного пулемёта он лично расстреливал несчастных. "Гуманитарными" он называл свои действия из тех соображений, что оставь он в живых моряков с потопленных им судов, и большинство из них умрёт, так и не дождавшись помощи. Умрёт посреди ледяных вод Северной Атлантики, медленной мучительной смертью от переохлаждения. Он де, дарил им быструю смерть, используя крупнокалиберные пули в качестве мезерекордий — "кинжалов милосердия". В его словах была какая-то сатанинская, нечеловеческая логика.

Ещё он любил весело, подробно и со смаком порассказать, что частенько перед расстрелом пускался в душевные разговоры со своими будущими жертвами и даже знакомился с ними, расспрашивая о детях и жёнах. Однажды, когда этот садист в нашем загородном клубе офицеров-подводников, в окружении молодых поклонников принялся разглагольствовать подобным образом, мне приключилось оказаться неподалёку. Надо сказать, что все моряки крепко выпили и я не был исключением. Послушав некоторое время рассказы этого негодяя, я не выдержал и оставив свою компанию, подошёл к столику этого "Дракона Апокалипсиса". Не говоря ни слова, я отправил в нокаут самого Щелкунчика и нескольких его приятелей, попытавшихся прийти к нему на помощь.

Драки в клубе подводников редкостью не были. Вымотанные в походах кригсмаринеры частенько "выпускали пары" подобным образом. Но в нашей стычке с Прусом было нечто особое. Драка между двумя героями, командирами "счастливых" У-ботов это уже не банальная пьяная потасовка. Состоялся суд офицерской чести (пережиток прошлого), который решил, что рыжий бес подвергся ничем не спровоцированной агрессии с моей стороны, а значит имеет право на сатисфакцию. Извиняться я отказался, а дуэли в военное время запрещены. Хотя этот запрет тайно и в исключительных случаях нарушался. Гюнтер при всех заявил, что своим правом на удовлетворение он непременно воспользуется и, взглянув мне прямо в глаза, с кривой улыбкой добавил:

— Всему своё время, милый граф. Всему своё время…

Глава 3. "Ариец и бретонка"

Помню, как в ранней юности ночами напролёт я зачитывался "Графом Монте-Кристо" и мне даже в голову не приходило, что этот благородный граф-мститель по факту самозванец и никакой не граф, а вот я действительно граф по рождению. Если точнее, то даже целый маркграф. В нашей семье совершенно не кичились своей голубой кровью, а мой отец так и вовсе относился к этому факту со своеобразным, солдатским юмором, как к забавному курьёзу. В дружеской компании своих приятелей, моряков с торговых судов акционерного общества HAPAG[13], приписанных к Кенигсбергу, отец любил порассказать забавные анекдоты о своих славных предках, предводителях псов-рыцарей, которые как он утверждал получили своё прозвище благодаря густопсовым ароматам разносившихся из-под тяжёлых доспехов, за версту упреждавших неприятеля о приближении закованного в броню отряда. Таким образом, враг был заранее деморализован и предпочитал спасаться бегством, не рискуя сближаться со смертельно ароматным противником, дабы не погибнуть в бою от удушья. Из этого следует, — заключал с видом профессора истории нарочито серьёзный отец — что химическое оружие рыцари Тевтонского ордена начали применять за семьсот лет до газовой атаки у Ипра.

В первую мировую он служил в Кайзерлихмарине[14], на У-боте[15], в чине лейтенанта и принимал участие в "неограниченной подводной войне" против торгового флота стран Антанты. Ему повезло не только остаться в живых, но и стяжать воинскую славу, потому как служил он под началом Отто Виддегена[16], командира легендарной U-9, в сентябре 1914 потопившей в одном бою три броненосных крейсера королевского флота Великобритании. На дно Атлантики отправились почти полторы тысячи английских военных моряков. Меня, своего первенца и единственного сына, отец назвал в честь славного моряка Отто, своего командира и моего крёстного отца. Это родство и предопределило всю мою дальнейшую судьбу. В начале первой мировой войны никто, не мы не Антантане[17] понимали, насколько серьёзным оружием является подводный флот. У-боты были технической новинкой, и их перспективная мощь была понятна лишь их создателям. Они то и убедили правительство кайзера Вильгельма начать их производство. Так что, до 1915 года не один военно-морской флот мира не имел надёжной защиты от боевых субмарин и только после урока, который Виддеген преподал англичанам, началось массовое внедрение различных противолодочных средств. Самым эффективным оказалось передвижение торговых судов и транспортов в составе морских конвоев, под охраной военных кораблей.

Мой крёстный отец был для меня кумиром долгие годы, пока я сам не стал командиром У-бота. Я вдруг осмыслил, что в героическом сражении Отто Виддегена с тремя броненосными англичанами не всё так славно, как мне казалось в юности. Виддеген потопил первый крейсер и два других застопорили ход, решив, что их товарищ подорвался на мине. Отто торпедировал неподвижные, лежащие в дрейфе корабли, экипажи которых были заняты спасательными операциями. Война есть война и признаюсь, что я на его месте вряд ли поступил бы иначе, только вот, гордится такой победой, вряд ли имело бы смысл. Я бы посчитал это рутинной боевой работой, не приносящей особой радости, все равно, как азартному охотнику тупо пристрелить увязшего в болоте зверя. Ну, впрочем, таково моё личное восприятие.

Все эти мысли посетили меня, за самым, что ни на есть графским занятием. Я с любопытством, но без особых эмоций, перебирал содержимое найденного мной в древнем колодце клада. Мне пришлось потратить неделю, пока я не перенёс эти центнеры серебра и десятки килограммов золота в более удобное для себя место. Самыми интересными для меня оказались рукояти мечей и кинжалов. Хороши были и драгоценные, литые части украшений щитов и доспехов. Железо превратилось в ржавую труху и остались лишь детали орнамента из благородных металлов и драгоценных камней. Монеты попадались тоже весьма интересные. К примеру, я насчитал более сотни с профилем мужчины в остроконечном колпаке, с необычной бородой, заплетённой в косицы. Эти более чем старинные деньги были отлиты в виде неправильных овалов, величиной с ноготь пальца мужской руки и весом в двадцать, двадцать пять грамм. Материалом для них служило белое золото, скорее всего сплав золота с серебром. По-моему, его использовали ещё в древнем Египте, и назывался он, если не ошибаюсь, электрум. Как ни странно драгоценные камни, в основном рубины, среди которых попадались весьма крупные, были совершенно тусклыми и сильного впечатления не производили. Наверное, опытный ювелир смог бы что-нибудь с этим сделать. Жемчуг, тот и вовсе поблек, и не слишком радовал глаз. Всем этим богатством я решил распорядиться только теперь и только ради моей дочери Эидис, единственного существа, которое мне по-настоящему дорого. Мне лично безразлична эта гора потускневших от времени ценностей, я не ощущаю ни малейших признаков алчности, ни особого трепета, перебирая эти плесневелые сокровища. Видимо, у меня дефицит жизненного азарта, вкуса к земным удовольствиям, которые покупаются за деньги. Я и раньше не замечал за собой меркантильности, но после смерти Веры моя душа будто одеревенела, утратила чувствительность. Лишь страх потерять своего ребёнка сумел расшевелить во мне какие-то человеческие эмоции. Я понял, что высшие силы дали мне в руки возможность сделать мою дочь богатым, а значит независимым и свободным человеком. Уже только поэтому игра стоила свеч.

С Верой я познакомился на воскресном книжном развале в Сен-Мэло, которым заправлял тощий старый бретонец, старейшина местных библиофилов. Порт Сен-Мэло старинный французский городок, древняя крепость, построенная на высоком холме, с моря напоминающий остроконечную шапку великана, забытую им на берегу Ла-Манша. Я с детства свободно говорю по-французски, практически без акцента, точнее с лёгким эльзасским акцентом, поскольку моя няня была родом оттуда. Мои практичные родители решили извлечь из этого факта пользу, и за небольшую прибавку к жалованию няня стала частично выполнять обязанности гувернантки, общаясь со мной исключительно по-французски. Ей это было нетрудно, поскольку она сама была француженкой по материнской линии. Частенько, посещая город, я переодевался в штатское, чтобы не мозолить глаза местным жителям формой немецкого военного моряка. Естественно особой любви они к немцам не испытывали, а потому разговаривали с нами с подчёркнутой, ледяной вежливостью и лишь по мере необходимости. Мне сразу понравилась невысокая, хрупкая девушка с каштановой длинной косой и тонкими чертами лица. Несколько тяжёлые для её лица круглые очки в роговой оправе ничуть её не портили, а только придавали её облику какую-то трогательную беззащитность.

Вера бережно перелистывала большой фолиант, по виду старинный, в тиснёном кожаном переплёте с маленьким бронзовым замком. Я подошёл поближе и увидел, что это роскошное издание 1865 года — "Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский" Мигеля де Сервантеса. Это истинное произведение полиграфического искусства было украшено, к тому же, бесподобными гравюрами божественного Доре. Ясно, что это чудо никак не могло быть по карману бедно одетой молоденькой девушке. Мы разговорились, и я блеснул своими познаниями завзятого книголюба, коим по факту и являлся. Почувствовав азарт, в присутствии хорошенькой француженки, я изящно острил в русле книжно-исторических вариаций. Вера оказалась, как и я, фанатичным книголюбом, у неё заблестели глаза от разговоров на любимую тему. Незаметно мы перешли на “ты” и вскоре я угощал её в маленьком кафе свежими пирожными. Я сунул хозяину крупную купюру, и он приготовил для нас настоящий отменный кофе — контрабандный товар и большую редкость по военному времени. Мне пришлось представиться предпринимателем из Страсбурга, естественно французом. Назвался я первым пришедшим на ум гальским именем Эдмон. Вероятно, мне вспомнился главный герой любимого романа Дюма. Вера, словно проследив ход моих мыслей, с улыбкой сказала, что готова угадать мою фамилию.

— Ты Эдмон Дантес, молодой капитан и будущий граф Монте-Кристо, — с очаровательным смехом заявила она и словно напророчила…

Моя Вера была большой умницей, и она всегда обо всём догадывалась сама. Таиться перед ней, в чём либо, попросту не имело смысла. В следующее воскресенье я опять появился на книжном развале и Вера, конечно, тоже была там. Она о чём-то увлечённо беседовала со старым бретонцем. У книготорговца — хозяина этого книжного царства, было колоритное, длинное морщинистое лицо и большой синий берет набекрень. Неделю назад, когда я распрощался с Верой у дверей многоквартирного старого дома с облупившимися стенами, я немедленно отправился на ярмарку в надежде застать книжную лавку открытой. Мне повезло. Торговец уже нагрузил большую деревянную повозку с высокими бортами своим богатством. В повозку был запряжён пожилой, не моложе хозяина, ослик с седой чёлкой, почему-то расчёсанной на две стороны. Увидев меня, животное тяжело вздохнуло, словно намереваясь по-стариковски поворчать:

— "Вечер уже, домой пора, а они всё ходят и ходят…"

Я извинился перед обоими стариками и объяснил, что желаю сделать дорогую покупку, приобрести тот самый роскошный старинный фолиант, который в момент нашей встречи так любовно перелистывала Вера. Бретонец пристально посмотрел на меня и без особого радушия пробурчал:

— Господин думает, что он самый богатый? Этот экземпляр Дон Кихота, с гравюрами бесподобного Доре, уникальная антикварная вещь. Её место в музее. Я держу это книгу много лет, как лицо своего магазина и она постоянно при мне, как старинный талисман. Впрочем, в этом мире всё продаётся и если вам так уж неймётся, то вот вам моя цена… — и старик назвал какую-то безумную сумму в оккупационных рейхсмарках[18]. На эти деньги можно было купить маленький уютный домик в этих местах и даже с садиком.

Я, словно фокусник, достал из внутреннего кармана пиджака свой пухлый бумажник, набитый крупными купюрами. Это было моё офицерское жалование со всеми надбавками за последние семь месяцев, которые я провёл в боевых походах в Северной Атлантике. Старик, увидев деньги, стянул с головы, свой линялый берет, и вытер им, несмотря на прохладный вечер, своё внезапно вспотевшее лицо.

— Господин изволит шутить? — спросил он севшим от волнения голосом, — кому в наше время нужны книги, да ещё за такие безумные деньги?

Я отсчитал и передал в дрожащие, морщинистые руки добрую часть имевшейся у меня наличности. Букинист, покраснев от возбуждения, принялся лихорадочно разгружать повозку и, наконец, извлёк тяжёлый фолиант. Глаза его увлажнились, и он нежно погладил тиснёную обложку телячьей кожи и даже поцеловал, словно прощаясь с дорогим другом, изображённый на ней профиль Сервантеса.

— Я, собственно, собираюсь преподнести книгу в подарок одной юной очаровательной особе, — пояснил я, принимая на руки словно младенца, любовно запелёнатый стариком в светлую фланель покупку, — возможно, вы знаете ту милую девушку, что была возле вашего прилавка сегодня днём. Её зовут Вера.

Бретонец просиял:

— Ну, это же всё объясняет — дела сердечные… Настоящему чувству ничто не помеха: ни война, ни глад и мор, ни конец света! Кстати, меня в Сен-Мэло все зовут папаша Гвенель. Конечно же, я знаком с Верой, ведь она моя постоянная клиентка. Бедняжка тратит на книги добрую часть своих скудных доходов. Она работает секретарём у местного нотариуса, приходящегося ей дальним родственником. В моего, пардон, теперь вашего Дон Кихота девушка просто влюблена, так что с подарком вы попали прямо в яблочко, — старик лихо подмигнул мне, — мсье на правильном пути…

Я поклонился, благодаря за добрые слова, и сказал:

— Извините, что сразу не представился. Меня зовут Эдмон. Я коммерсант из Лотарингии. У меня к вам большая просьба. Если вас не затруднит, вручите это моё приобретение адресату и пожалуйста, не говорите Вере, что это мой дар.

Папаша Гвенель торжественно принял фолиант обратно и величаво заявил:

— Мсье Эдмон, может положиться на старика Гвенеля. Моё имя переводится с бретонского, как благородный.

Мы были отчаянно счастливы с моей Верой целый месяц, и я благодарен за это судьбе, ведь у большинства людей на этой планете не наберётся за всю жизнь и одного дня такого чуда. Как-то после дневной любви, положив свою милую головку мне на грудь и, глядя мне прямо в глаза, Вера даже не спросила, а заявила вполне уверенно:

— Нет, милый, ты вовсе не француз и совсем не Эдмон. Ты и не эльзасец. В тебе видна порода и порода многовековая. По-моему, ты немец и не из простой семьи.

Мне ничего не оставалось, как открыть Вере всю правду. Я и сам уже тяготился своей легендой и в оправдание привёл лишь довод о том, что француженке, пусть даже бретонке, весьма непросто и даже опасно встречаться с немцем в открытую. Слишком велик шанс получить от земляков несмываемое клеймо "бошевской подстилки"… Вера с печалью, но была вынуждена со мной согласиться.

— Наверное я плохая патриотка, если позволила себе влюбиться во врага-оккупанта, — вздохнула она.

Потом я на три месяца ушёл в боевой поход на своём "Чиндлере" и когда вернулся, то узнал, что меньше, чем через пять месяцев стану отцом. Я решил твёрдо — мой ребёнок будет законнорождённым. Я не был слишком религиозен, однако выяснилось, что мы оба католики по рождению и знакомый с Верой священник, из небольшой церкви на побережье, готов нас обвенчать. Узнав, что я немецкий морской офицер, святой отец не на шутку перепугался, но я подкрепил его смелость крупным пожертвованием и получил согласие на венчание. Настоятель прихода, однако, выдвинул обязательное условие — письменное разрешение моего начальства. Я раздражённо спросил:

— Должно ли оно быть на латыни?

— Можно и по-немецки, — смиренно ответил святоша — но подпись и печать нужна обязательно. Сказано в Евангелии: "Нет для Господа не эллина, ни иудея…" (здесь святой отец осёкся), но это после смерти телесной, а при жизни с документом спокойнее.

Командир нашей флотилии был человеком неглупым и порядочным. Он выдал нужную бумагу без лишних вопросов, лишь проворчав напоследок:

— Надеюсь, Отто вы понимаете, что делаете? Впрочем, я не намерен вмешиваться в ваши сугубо личные дела, — и с кривой усмешкой добавил, — хорошо ещё, что ваша избранница бретонка, а не француженка. Для наших идейных бюрократов кровь бретонцев куда как ближе к арийской, чем у испорченных цыганами и евреями галлов.

Вскоре мы обвенчались, и я задумался о том, чтобы увести молодую жену куда-нибудь в более спокойные места. Подальше от войны и французского сопротивления. Например, в Тирольские Альпы к горному воздуху и парному молоку. Там доживала свой век моя престарелая двоюродная тётушка. В день венчания Вера преподнесла мне ценный подарок. С помощью папаши Гвенеля она раздобыла геральдический сборник 18-го века, в котором кроме готического текста на старогерманском, с краткими историями родоначальников, были изображены в цвете гербы самых древних родов Германии и Пруссии. Среди старинных изображений зверей, птиц и корон нашёлся и родовой герб фон Штормов, учреждённый ещё в 13-ом веке. На рисунке красовалась высовывающаяся из-за кудрявых облаков круглая, довольно забавная физиономия. Щёки этого господина были так надуты, что напоминали животы беременных на последнем месяце женщин. Мясистые губы, сложенные трубочкой, исторгали мощную струю нарисованного воздуха. Этому разгулу Эола — эллинского бога ветров, как бы препятствовала могучая рука в железной рыцарской перчатке, украшенной тевтонским рыцарским крестом. Всё это аляповатое великолепие, увитое пурпурно-чёрными лентами c девизом на латыни: “fide severus procellis “, венчала корона маркграфов. “Верность сильнее шторма“ наш славный родовой девиз. Старогерманский с его готическим шрифтом был мной с гимназических времён основательно подзабыт. Впрочем, моя невеста заставила меня его вспомнить. Её аргумент: ” Должна же я знать за кого выхожу замуж!” — произнесённый с хитренькой улыбкой, был неотразим. Я сдался и стал вслух, запинаясь на особо витиеватых оборотах, читать собственную родословную. Надо заметить, что многое из неё стало для меня настоящим открытием.

“Это случилось 25-го марта 1190 года, во времена III-го крестового похода. При переправе немецких крестоносцев под предводительством императора Священной Римской империи и короля Германии Фридриха I-го Барбароссы[19] через Босфор, неожиданно начался сильный ураган. Шальной волной накрыло небольшой корабль на палубе которого находился сын императора герцог Фридрих Швабский. Кронпринц был сбит с ног напором солёной средиземноморской воды и почти уже оказался за бортом. Для облачённого даже в лёгкие доспехи воина того времени это означало верную смерть. К счастью рядом с принцем находился далекий предок Отто фон Шторма, молодой, девятнадцатилетний солдат-немец по прозвищу Вилли Безусый. В последний момент он успел ухватить командира за шиворот и неимоверными усилиями удержать его на палубе. Благодарный сын Барбароссы, приблизил своего спасителя и посвятил его в рыцари. Он дал ему славное имя — Вильгельм фон Шторм, в честь памятного босфорского урагана. Вскоре, однако, ревнивая водная стихия вернула себе добычу, забрав вместо сына венценосного отца — самого Фридриха Барбароссу. Всего через два с половиной месяца, 9-го июня 1190-года при переправе через бурные воды горной турецкой реки Салех (на юге Анатолийского полуострова) он был сбит с коня бурным течением. Это происходило на мелководье, но упавший с коня царственный рыцарь, в своих тяжёлых доспехах, был беспомощен, как младенец, и Фридрих захлебнулся в холодном потоке. Когда подоспели рыцари свиты рыжебородый император был уже бездыханным. После смерти своего полководца большинство немецких рыцарей повернула обратно, домой в Германию. Лишь небольшой отряд продолжил путь в Палестину во главе с сыном Барбороссы, Фридрихом Швабским, покровителем нашего юного героя — новопосвящённого рыцаря Вильгельма фон Шторма.

После осады Акры, где фон Шторм так же отличился как храбрый воин, молодой рыцарь вместе с бременскими и любекскими купцами участвовал в организации братства, содержавшего на свои средства госпитали для раненых немцев. Герцог Фридрих Швабский взял это братство под своё опеку и даже получил для него грамоту от римского папы. Так по примеру Тамплиеров и Госпитальеров в Палестине, в городе Акко, был провозглашён новый рыцарский германский орден пресвятой девы Марии Тевтонской. В 1237 году 66 летний барон Вильгельм фон Шторм за заслуги перед орденом получил почётную должность Верховного Госпитальера (начальника всех больниц и госпиталей). Единственный сын славного спасителя Фридриха Швабского, Людвиг фон Шторм, матерью которого была Агнесса фон Вальпотт, дочь самого Генриха фон Вальпотт, первого Великого магистра Тевтонского Ордена, командовал большим отрядом тевтонских рыцарей в войне против прусских язычников. Пруссы захватили земли союзника ордена, польского князя Конрада I Мазовецкого. В 1249 году за доблесть в боях и хитроумные удачные интриги по привлечению на сторону немцев враждующих между собой прусских князей с их вассалами, король Германии Фридрих II даровал Людвигу титул маркграфа, а Генеральный капитул ордена назначил его заместителем Великого магистра — Великим комтуром. Людвиг фон Шторм получил во владение обширные земли под Кёнигсбергом, в центре которых на лесистой возвышенности возвёл свой родовой замок с четырьмя башнями и высоким крепостными стенами”.

Что сказать? Благодаря этой исторической заметке я узнал новые подробности из истории моего рода. Из отрывочных, редких откровений моего отца я знал лишь следующее:

“В 1525 году католический Тевтонский орден пришёл к своему закату, а в протестантском герцогстве Пруссия многие рыцари ордена лишились своих владений. Маркграф Вильгельм фон Шторм перебрался с семьёй в Южную Германию, город Вюрцберг. В середине девятнадцатого века, фон Штормы вернулись на родину, в Кёнигсберг, где мой дед, глава семейства, как прямой потомок одного из его основателей, являлся почётным гражданином города. Герман фон Шторм и его сын Фридрих стали акционерами пароходной компании HAPAG. Мой отец Фридрих, как бывший военный моряк, после первой мировой войны служил в ней капитаном одного из крупнейших грузопассажирских судов. По словам отца, дед любил в старости повторять, что свою родовую корону маркграфов фон Штормы ни разу не опозорили ни изменой, ни подлостью, ни жестокими деяниями. Моя семья никогда не кичилась своей родовитостью и действительно, насколько я помню, всегда жила просто и демократично”.

По понятным причинам мы с Верой не стали устраивать свадебный банкет. Представляю, как бы оригинально смотрелся этот праздник франко-немецкой дружбы, если бы на него явились мои приятели-сослуживцы в парадной форме германских Кригсмарине, а со стороны невесты местные негромкие патриоты униженной Франции. Поборники расовой чистоты в Рейхе захлебнулись бы своей арийской слюной от негодования, как же: герой-подводник, кавалер рыцарского креста, ариец с тевтонскими корнями и вдруг женится не на немке. О реакции французских партизан-маки[20], обитающих по слухам в горных районах Бретани, я даже не хотел гадать. Во всяком случае, пить с ними сидр[21] я точно не собирался.

На третий после венчания день я получил новое боевое задание и, отшвартовавшись со своим стариной "Чиндлером" от бетонного причала базы, отправился в холодные воды Северо-Восточной Атлантики. Там моей работой была охота на суда и корабли англо-американцев, идущих с оружием и продовольствием на Восток, в Россию. Корабли охранения союзников становились всё более опасными для наших у-ботов. Они быстро учились приёмам борьбы с нашими боевыми субмаринами и не без успеха применяли новейшее вооружение. Глубинные бомбы всё чаще поражали цель, и мы из охотников всё чаще превращались в добычу. Я ни за что не смог бы догадаться, что беда будет подстерегать меня не здесь на войне, а в тихом, ещё не затронутом английскими бомбардировками старинном бретонском городке Сен-Мэло. Имена своих врагов мы помним лучше имён друзей. Капитан-лейтенант Гюнтер Прус по прозвищу Щелкунчик. Бесстрашный, удачливый командир U-266 и патологический садист и мерзавец. Это он, вопреки всем правилам и суевериям, менял на время похода двойку бортового номера своего У-бота на шестёрку. Это ему я в кровь разбил физиономию в офицерском клубе, не выдержав его мерзкого хвастовства, его диких рассказов о том, как всплыв после удачного торпедирования, он душевно беседует с высадившимися на шлюпки моряками, а затем с наслаждением расстреливает их из палубного пулемёта. И это его субмарина с намалёванным на рубке багровым Зверем Апокалипсиса входила на базу как раз в тот день, что я покидал её.

Глава 4. "Визит сослуживцев или "разбуженная собака"

Я должен был это сделать… После посещения мною могилы Веры прошло трое суток. Эти дни выпали из моей памяти, как и не было. Парни из экипажа после рассказывали мне, что я попросту лежал одетый на застеленной койке в своей маленькой командирской каюте на "Чендлере" и ни на что не реагировал. Ко мне несколько раз обращались с вопросами и не получив ни малейшей ответной реакции оставили в покое. На вторые сутки, поняв, что дело неладное, вызвали медика. Тот тщетно пытался растормошить меня: проверял пульс, температуру, мерил давление. Врач заподозрил нервное расстройство, что среди подводников, даже отобранных из здоровяков-добровольцев с устойчивой психикой, нет-нет, да случалось. Командир флотилии, не на шутку обеспокоенный состоянием одного из своих лучших командиров У-ботов, вызвал "мозгоправа". Тот явился, осмотрел больного и флегматично поставил диагноз: "Нервный ступор, как результат нервического переутомления в боевом походе. Иногда может быть следствием сильного, внезапного эмоционального переживания". Психиатр рекомендовал перевезти меня на недельку в комфортабельную клинику с опытным персоналом, но мой экипаж встал на дыбы: "Командира?! В "Жёлтый дом"?! Ребята вызвались сами привести меня в порядок. Врач, пожав пухлыми плечами под белым халатом, не стал настаивать на моём переводе в стационар. Он молча достал шприц из блестящей металлической коробочки и уколол меня какой-то дрянью. После этой процедуры он подозвал фельдшера и, оставив ему под роспись с десяток ампул для инъекций, подавив рвущийся наружу зевок, с достоинством удалился. Мои парни колоть меня не позволили, а принялись почти насильно вливать меня крепкие мясные бульоны и поить настоящим, с послевкусием мускуса и чёрной смородины, венозно-кровавым бургундским. Скорее всего, это народное средство и поставило меня на ноги. К концу недели я достаточно пришёл в себя, чтобы принять решение.

Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике видимо было нечто такое, что заставляло всех встречных аборигенов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было не упала в обморок от страха при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя пожилая женщина приняла меня то ли за эсэсовца, то ли сочла чином из местного отделения Гестапо. Услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл квартиру Веры и пригласил мадам Жюли (так её звали) войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе, заставив её залпом выпить спиртное. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.

Прошла примерно неделя с того дня, как я ушёл в очередной боевой поход в Северную Атлантику на своём У-боте, когда произошло Это… Собственно ничего экстраординарного не произошло. Моей жене просто нанесли визит, вполне себе невинное действо. Эта была группа моих сослуживцев по флотилии (так они представились), все офицеры, человек семь. Все при кортиках, в парадной форме германских военно-морских сил. Старшим был невысокий капитан-лейтенант. В отличии от своих товарищей (по описанию мадам Жюли, которая, как ни странно разбиралась в знаках различия офицеров Кригсмарине) он был облачён в береговую походную форму ВМФ: чёрная каска, пистолет в кобуре (почему-то на правом боку), сигнальный свисток, бриджы, и до зеркального блеска надраенные, высокие сапоги. В руках этот щёголь держал пышный букет из жёлтых и алых хризантем. Время было предвечернее и весь дом, все соседи Веры, повысовывали свои длинные носы из щелей между плотных оконных портьер, узрев входящую в подъезд живописную группу. Вся дальнейшая мизансцена разыгрывалась на лестничной площадке, месте с прекрасной акустикой. Моя жена открыла дверь и несмотря на мертвенно-бледное лицо, разговаривала с нежданными гостями ровным, спокойным голосом. Предводитель визитёров, имевший резкий, неприятно-скрипучий голос, представился, как мой близкий приятель и сослуживец. Он говорил на блестящем французском, почти без малейшего акцента и с сожалением сетовал на то, что пропустил столь значимое событие, как женитьбу дорогого товарища на такой очаровательной девушке. Вручив Вере роскошный букет хризантем, он изысканно поздравил мою молодую жену, ввернув несколько стихотворных строк из Рембо:

"Источник нежности и жизни, Солнце властно льёт жаркую любовь на грудь земли прекрасной…

Она, как женщина, сотворена из плоти, как бог, полна любви; и соками полна, таит кишение зародышей она".

В этом месте, заканчивая свою мелодекламацию, мой заклятый друг возложил свою ладонь на уже заметно выдающийся живот Веры. Моя жена инстинктивно отпрянула, а гости, как ни в чём не бывало, не заходя в квартиру, решили откланяться. Попрощались они тоже самым экстравагантным образом. Капитан-лейтенант в чёрной каске и бриджах вдруг вскинул руку в нацистском приветствии:

— Да здравствует храбрый герой Рейха корветтен-капитан Отто фон Шторм! Да здравствует его славное потомство! Да здравствует победа!

И семь лужёных глоток проревели на весь дом:

— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Утром следующего дня дверь в нашу квартиру была густо измазана экскрементами. Поверх отходов своей патриотической жизнедеятельности неизвестные прилепили листок из школьной тетради с надписью большими печатными буквами: "Сдохни, бошевская подстилка!" — и чуть ниже корявая дописка — "Вместе со своим недоноском!" Мадам Жюли горестно покачала седой головой:

— О, мсье Эдмон, мсье Эдмон! — и спохватившись, прижала руку к дряблой груди, — ах простите, господин офицер! — я безнадёжно махнул рукой:

— Что уж теперь, называйте, как привыкли. Считайте, что это моё второе имя, — и налил ей ещё коньяку. Старуха выпила вторую рюмку по-крестьянски, как и в первый раз — залпом.

— На свете слишком много подлости, вот что я вам скажу, господин офицер Эдмон. Как морского песка в треснутой устричной раковине. До этого дня все любили малышку Веру, она всегда всех очаровывала своими ласковыми глазами. Но тут, мсье офицер, все, все знакомые разом отвернулись от неё. Шипели в спину разные гадости, мальчишки исподтишка кидали в неё разную дрянь, стоило ей отвернуться. В глаза ей, разумеется, никто ничего не говорил. Продавцы в лавках просто смотрели сквозь неё, будто она стеклянная, а когда она обращалась к ним, внезапно заболевали полной глухотой. Так продолжалось около месяца. Последнюю неделю она перестала выходить из дома. Я приносила ей продукты, но она не могла есть, такая тоска её одолевала. Вы думаете, герр Эдмон, что до этого шумного визита толпы ваших сослуживцев кто-нибудь из знакомых Веры не знал, что она вышла замуж за немецкого офицера? Все знали! Это не тайна исповеди и венчавший вас святой отец не был обязан свято хранить её. Но все делали вид, что не знают, пока не заявились ваши коллеги. Просто тайное стало явным, а этого люди не прощают. Как говорил мой покойный папа: "Нельзя будить спящую собаку! Кради, но не попадайся! Прелюбодействуй, но не дай уличить себя! Лги, но делай это красиво!" — и ещё он говорил: "Люди простят всё, кроме голой правды. В нашем ханжеском мире так заведено от века".

Однажды малышка Вера не открыла мне дверь, и я воспользовалась запасным ключом, чтобы войти. Бедняжка лежала на полу без сознания. В оконном стекле зияла большая дыра, а на полу валялась окровавленная тряпка, в ней камень и убитый двухнедельный котёнок Веры, подобранный ею во дворе и пропавший накануне. Какие-то мерзавцы руками оторвали ему голову, так, что наружу торчали порванные сухожилия и ещё там была скомканная бумага, а на ней надпись: "Рожай скорее, проклятая сука!" Я вызвала врачей, те увезли её в больницу, и через два дня она умерла, как сказали, от анемии".

Старушка закрыла лицо морщинистыми, в голубых вздувшихся венах руками и принялась тихо всхлипывать, а я ушёл, не затворив дверей. Ушёл прочь из этого места, где был когда-то счастлив. Или мне всё это приснилось?

Я собирался не просто убить, я хотел уничтожить этого мерзавца. Вот только не было у меня талантов необходимых для изощрённой мести, бог не дал. Зато у моего врага подобных дарований было в избытке. Год назад, ещё до нашей стычки в загородном клубе подводников, довелось мне впервые встретить Гюнта-Щелкунчика или, как его назвали позже, Гюнта-Дракона в Берлине, на церемонии награждения лучших командиров U-ботов. Два десятка героев-моряков III-го Рейха награждал Рыцарскими и Железными крестами не кто-нибудь, а сам гросс-адмирал Дёниц. Перископ (так прозвали Дёница за долговязость, длинную шею и маленькую голову) вручил мне тогда Дубовые листья к Рыцарскому кресту. После церемонии, во время праздничного фуршета с шампанским, гросс-адмирал удостоил меня личной короткой беседой. Его, как опытного подводника, интересовали особенности скрытных действий подводных лодок в удаленных районах.

В какой-то момент Дёниц неожиданно прервал беседу и подозвал, находившегося неподалёку обер-лейтенанта цур зее[22] с новеньким Железным крестом первого класса[23] на чёрно-белой орденской ленте. Обер был небольшого роста и рыжеват. Парень имел неприятное, с грубыми чертами лицо и непропорционально тяжёлый подбородок. Командующий представил нас друг другу, и мы обменялись рукопожатием. Несколько минут Дёниц расхваливал молодого офицера, живописуя его ратные подвиги. О том, как зелёный, юный лейтенант цур зее Гюнтер Прус, заменив убитого командира и раненого старшего офицера, во время боя отважно принял на себя командование У-ботом. Мало того, Гюнтер в том бою умудрился ещё, и торпедировать вражеский корабль. За этот подвиг Прус был награждён Железным крестом второго класса, а уже через пару месяцев, будучи самым молодым из командиров У-ботов во всём Кригсмарине, в своём первом боевом походе потопил девять.

— " Вы слышите, господа, девять вражеских кораблей и судов!"

Перископ доверительно поведал мне, что если чутьё его не подводит, то перед нами стоит будущий адмирал, надежда фюрера и гордость Рейха. Черт его ведает, возможно, шампанское ударило в гросс-адмиральскую миниатюрную башку, но Дёниц, поставив пустой бокал на поднос официанта, возложил на наши плечи руки с отливающим золотом шевронами и торжественно заявил:

— Я хочу, чтобы вы, два доблестных моряка, герои Рейха, стали настоящими преданными друзьями — и затем, уже обращаясь ко мне — Отто, вы, как старший товарищ должны стать наставником Гюнта. Я верю, что ваш опыт, ваше боевое мастерство поможет в скором времени нашему молодому герою стать настоящим матёрым вожаком одной из самых удачливых "волчьих стай" Северной Атлантики — закончил он свой спич, как и подобает торжественно.

Подняв новый бокал трофейного Дома Периньона[24], командующий подводным флотом Кригсмарине провозгласил:

— Господа, Фатерлянд ждёт от вас новых подвигов. На вас смотрит великая Германия, на вас смотрит сам фюрер.

Так что вскоре мой будущий заклятый друг, свежий кавалер Железного креста первой степени и новоиспечённый капитан-лейтенант Гюнтер Прус, был переведён в Сен-Мэло в нашу флотилию У-ботов. Я честно попытался выполнить волю уважаемого мной Перископа. Пригласил Пруса к себе на лодку и предложил, как более опытный подводник, дать ему несколько уроков по теории боевого маневрирования, а так же приёмам ухода У-бота от серий глубинных бомб. Я делал над собой усилие, когда старался быть любезным в разговоре с Гюнтером. Этот человек с самого начала не нравился мне, проще говоря, был мне весьма неприятен. Хотя надо отдать ему должное, Прус был кем угодно, но только не дураком и не трусом. Выслушав моё вежливое предложение, он ухмыльнулся в своей вызывающей манере, по-волчьи показав левый клык:

— Знаете, Отто, у меня своя тактика в бою. Плевать я хотел на все высоколобые теории с их алгебраической абракадаброй. Формулы нужны, когда работаешь в тиши кабинета. Я и сам бывал, увлечён ими, когда занимался кораблестроением. Когда же я выхожу в море на боевое патрулирование, у меня отрастают жабры. Я превращаюсь в самое поразительное и прекрасное творение океана — большую, хищную акулу. Как это? Да вот так! Просто я и моя лодка с командой становимся одним целым. Я это голова с жадной пастью. Мои люди и послушное им железо У-бота, всё повинуется импульсам моего разума — древнего сознания морской рептилии. Сознание это кричит, орёт всем своим естеством, требует лишь одного: "Жрать!" Я не жертва, Отто, я охотник, мне некогда совершать сложные маневры, потому, что если я не сожру кого-нибудь в ближайшую неделю, то моё нутро начнёт переваривать самоё себя. И знаете, Отто, я всегда нахожу себе еду. Я удачливая акула. Я всегда буду Жрать и Расти! Расти и Жрать! — и Гюнт Прус зашёлся отвратительным, скрежещущим смехом.

Я подумал, что если бы акулы и крокодилы умели смеяться, то делали бы это именно таким бесподобным по выразительности манером.

Тот день, когда я узнал, что подлодка Пруса U-666 вечером возвращается на базу, я помню плохо. Меня одолевала нервная лихорадка. Солёное с железным привкусом крови от пересохших и потрескавшихся губ Желание Убить, затопило мою душу, как отсек субмарины с безнадёжной пробоиной. Мой здравый рассудок захлебнулся в этой зоне смерти, не успев побороться за живучесть. Я вошёл в помещение клуба подводников, прямо в зал, не снимая плаща. Сознание моё будто расщепилось, и какая-то его часть наблюдала за всем происходящим со стороны. Капли дождевой воды стекали по чёрной лайковой коже моего командирского реглана. Мелькнула нелепая мысль, что я заигравшийся участник какого-то очень долгого спектакля, поневоле перепутавший подмостки с реальной жизнью. Гюнт, уже порядком набравшийся, сидел, словно голливудская кинозвезда, в окружении поклонников из числа молодых офицеров и штатных клубных шлюх, уютно примостившихся у них на коленях. Судя по взрывам молодецкого хохота и женским визгам, этой компании было весело. Когда я приблизился к ним, смех и взвизги мгновенно стихли. Во всём переполненном зале наступил тот род тишины, который пошло именуют зловещим. Я вынул из кармана плаща белую от напряжения руку с намертво зажатым в ней девятимиллиметровым маузером и с силой вдавил хромированное дуло в усыпанный рыжими веснушками лоб Пруса. Гюнт-Дракон даже не побледнел, в отличие от всех окружающих, превратившихся в снежноликие изваяния.

— Ну что же вы, граф? — чуть ли не сдерживая зевоту, сквозь зубы с зажатой в них папиросой, процедил капитан-лейтенант, — решили стрелять, так стреляйте.

Он вынул изо рта погасший окурок и левой рукой раздавил его в пепельнице. Дуло моего маузера по прежнему было впечатано в его лоб, однако это не помешало Гюнтеру закончить свою, возможно, последнюю тираду:

— Только учтите, дорогой корветтен-капитан[25], выглядеть после такого выстрела вы будете, как бестолковый помощник мясника. Весь с ног до головы в крови и мозгах. Мне-то, конечно, всё равно, но моим приятелям вряд ли этот пурпурный фейерверк придётся по вкусу.

Я всегда имел богатое воображение, наверное, оно и подвело меня в те минуты. Возмездию, как пишут в бульварных романах, не суждено было свершиться. Я замешкался, представив себе отвратительный кровавый натюрморт. Один друзей Пруса успел прийти в себя, и внезапным, точным ударом снизу вверх, выбил из моей кисти пистолет. Тот по параболе улетел куда-то за мою спину и грохнулся на ближний столик, со звоном разбив что-то стеклянное. Всё-таки нас, "заклятых друзей" Отто и Гюнта, окружали боевые офицеры, а не беспомощные "шпаки". Меня скрутили и передали дежурному патрулю.

Утром ко мне на гауптвахту прибыл сам командир флотилии капитан цур зее[26] Клаус фон Рэй, ветеран-подводник первой мировой. Старик был близким другом моего крёстного отца, легендарного Отто Виддигена. Естественно, что с фон Рэем нас связывали особые отношения. Как всякий хороший командир Клаус знал о своих подчинённых всё, или почти всё. Особенно о таких, как мы с Прусом. После нашей драки случившейся в клубе почти год назад, он старался не упускать нашу "сладкую парочку" из виду. По возможности, разводя нас, чтобы мы как можно меньше встречались на базе. Кстати и на этот раз я должен был уйти в поход за пару дней до возвращения Гюнтера с его "Драконом Апокалипсиса". Однако, как это бывает не только в мелодрамах, вмешался злой рок, а точнее две банальных хвори: острый аппендицит и не менее острая гонорея. Первая внезапно свалила здоровяка старшего механика, а вторая не так уж внезапно, но капитально прихватила за самое дорогое радиста-акустика с которым я ходил на "Чиндлере" уже почти два года. Так что, вопреки стараниям нашего отца-командира, нам с Гюнтом-Драконом поневоле довелось свидится.

Капитан цур зее вошел в арестантскую комнату гарнизонной гауптвахты и приказал мне, вытянувшемуся во фрунт, сесть. Сам он уселся на привинченную к полу, круглую табуретку. Старик снял с лысеющей седой головы фуражку и положил её на мою кровать. Клаус покачал крючковатым, как клюв старого альбатроса, сизым в красных прожилках носом.

— Все неприятности всегда случаются из-за баб — заявил он ворчливо. Я, было, вскинулся, чтобы возразить ему, но он с сердитой безнадёжностью махнул рукой:

— Да знаю, знаю. Прус конечно редкостная сволочь. Так витиевато отомстить товарищу за разбитую в пьяной драке физиономию, это надо уметь. Я уже подписал приказ о его переводе на другой конец континента. Рисковать вами обоими я не собираюсь. Ты хоть знаешь, мститель, что сам гросс-адмирал, командующий, интересуется вами обоими чуть ли не каждый месяц. Влюбился в вас Дёниц что ли? Так прямо и говорит:

— "Отто и Гюнт это мои живые талисманы. Приходя из каждого боевого похода, они приносят с собой победные сводки с просторов Атлантики. Мне, по крайней мере, не стыдно показаться иной раз на глаза фюреру. Вести с Востока пока что мало радуют".

Командир положил мне руку на колено и уставился на меня выпуклыми блёкло голубыми глазами:

— Отто, я хочу помочь тебе. Именно тебе, а не отпетому Гюнту. У этого красавца в помощниках не иначе, как сам сатана. Вас поместят в специальную камеру с прочной перегородкой, но с прекрасной звукопроницаемостью. Метод мной запатентован и многажды испробован. Он реально работает. Тебе надо выговориться, Отто. Выскажи Прусу всё, что накипело. Всё, что ты о нём думаешь. После ты его больше никогда не увидишь, а тебе станет легче.

Командир флотилии встал, надел фуражку и, повернувшись к забранному решёткой окну, заложил руки за спину и твёрдым голосом закончил:

— Идёт война, корветтен-капитан. Довольно сантиментов, пора за работу.

…Командиру флотилии У-ботов в Сен-Мэло, капитану цур зее Клаусу фон Рэю пришлось изрядно извернуться, чтобы найти повод арестовать и препроводить на гауптвахту одного из лучших командиров флотилии. Как-никак, это был любимец самого Дёница, Гюнтер Прус или Гюнт Дракон, как называли его многочисленные поклонники из числа молодых офицеров-подводников. Во всяком случае, фон Рэй такой повод нашёл и арестовал Щелкунчика на двое суток за отсутствие на борту У-бота во время плановой профилактики носовых торпедных аппаратов. Повод конечно сомнительный, но командир имел право периодически охлаждать, закружившиеся от славы головы некоторых героев кригсмарине. Так или иначе, оба героя нуждавшиеся в охлаждении голов оказались, как и хотел Клаус, в разделённой на две части спецкамере. Чистилище для доверительно-душевных бесед и взаимных проклятий. Я, честно говоря, чувствовал себя идиотом, провинившимся малышом, которого добрый и опытный воспитатель подвергает изощрённой педагогической процедуре. Нечего мне было сказать этому гаду Прусу, больному садисту-ублюдку, живущего по своим ублюдочным понятиям. Надо было просто пристрелить его тогда в клубе и спокойно отправиться под трибунал. Нельзя было давать ему возможность открыть рот, произнести фразу. Заговорив, он напомнил мне, что я имею дело с человеческим существом, а не с ядовитой гадиной. Загремела металлическая дверь в соседнем, отделённом звукопроницаемой переборкой отсеке-помещении.

— Милый граф, вы здесь? — услышал я знакомый сипловатый голос. Гюнт обращался ко мне с игривой интонацией скучающего бонвивана. — Только вчера подслушал по радио новый американский хит, классная песенка доложу я вам, называется "Летим на крыле и молитве" — и он запел своим каркающим голосом, впрочем, на неплохом английском и ничуть не фальшиво:

  "Мы летим, ковыляя во мгле,   Мы ползем на последнем крыле.   Бак пробит, хвост горит и машина летит   На честном слове и на одном крыле…"   Ну, дела! Ночь была!   Их объекты разбомбили мы до тла…   Вся команда цела, и машина пришла   На честном слове и на одном крыле"[27]

Эту песенку янки написали в честь "Рейда Дулиттла"[28] в апреле этого года. Американцы на своих бомберах B-25 “Митчелл” всё-таки поработали по жёлтой столице наших мелких союзников-япошек. Вы знаете, за что я уважаю американцев, они циники и прагматики, как и ваш покорный слуга. Не все конечно, но многие. Они не мучаются сантиментами и вопросами абстрактного гуманизма, когда выполняют боевую задачу. Они классные технари и я боюсь, обгонят нас в создании сверхоружия. Так вот, помяните моё слово, янки применят его без колебаний, не терзаясь численностью трупов среди, так называемого, мирного населения. Помните ту историю с "Лаконом"? Вы ещё тогда, Ваша светлость, развесили розовые сопли оттого, что у берегов Западной Африки торпедировали корыто полное всякого сброда: пленных макаронников, полячишек их охранявших, приблудных баб с их сопляками. Что-же, отобедали бы акулки свежим мясцом?! так нет, явился благородный герой спасать терпящих бедствие, кое, между прочим, сам же… хе-хе и учинил! Вы кто, граф, боевой офицер германского флота или пляжный спасатель? Какого рожна, вы Иисусик растянули на палубе своего боевого У-бота полотнище с красным крестом? Вы решили возродить славу своих предков рыцарей Тевтонского ордена открывших госпиталь в Иерусалиме? Ну, так осмелюсь напомнить, они для своих, слышите, для своих открывали! Или, вы, в самом деле, считаете вшивых итальяшек ценными союзниками. Эти вояки не многим лучше румынской деревенщины. Зачем вы подставили под удар свой У-бот с экипажем? Вот американский пилот был трижды прав, когда отбомбился по вражеской подлодке, не обратив внимания на кишевший на палубе человеческий мусор. Не выношу людей подобных вам. Вы же талантливый солдат, Отто, так воюйте, уничтожайте врагов Германии. Но нет, вы же напичканы книжками всяких достоевских и мопассанов вкупе с Дюма родственниками с их сифилитическими вздохами о романтичных страстях и человеколюбии. При всём уважении к вашим бывшим и нынешним боевым заслугам, мой господин, вы тогда повели себя как испорченный гуманист-аристократишка. Ума не приложу, почему вас тогда же не отдали под трибунал. Дёниц всего лишь ограничился приказом запрещающим оказывать помощь экипажам торпедированных нами судов. Гросс-адмирал видимо уповал на то, что вы хороший подводник и будете ещё полезны Рейху. Опять же, эта история с вашей француженкой. Ну, родила бы она от вас полукровку, испортила бы хорошую германскую породу. Женись вы на чистокровной немке, Отто, я ничего не имел бы против вашего отпрыска. При правильном воспитании мог бы получиться отличный экземпляр. Я спас вашу родословную, граф. Спас от рокового загрязнения крови. Такое невозможно исправить иначе, чем вытравив нечистый плод. Говорят, что я де, причинил вам боль. А как это, Отто? Просветите меня. Что это такое, эта пресловутая душевная боль? Она похожа на зубную? Ну, мне, правда, интересно. Вот вы всё молчите, презрение выражаете, а ведь я вам не враг. Между прочим, мы с вами впервые встретились на острове Гран-Канария. Помните испанские Канары?[29] Райский уголок, не правда ли? Вы туда, после случая с "Локоном", зашли на вашем "Чендлере" на нашу ремонтную базу. Подлатать пробоины, оставленные Спитфайером или "Либерейтором", не припомню уж точно какой там американец топил вас, вместе со спасающимся на вашей палубе сбродом. Я тогда матросом-гардемарином на одном из первых У-ботов седьмой серии служил, и мы в Лас-Пальмас пополнить топливо и продовольствие зашли. Так я вам тогда, ваша Светлость, считайте в первый раз жизнь и честь спас…

Глава 5. "Тайна "Виллы Винера[30]"

Разглагольствования Пруса были прерваны юным оберфенрихом цур зее, дежурным офицером по гауптвахте. Салага вежливо пригласил авторитетного морского аса на получасовую прогулку по плацу. Приятного в такой прогулке было не много. Гюнту-Дракону предстояло все полчаса вышагивать строевым по мощёному крупным камнем внутреннему дворик губы. Арестованные кригсмаринеры, естественно, по этому плацу прусским гусиным шагом не ходили, а лишь обозначали его бледное подобие. Впрочем, флотские офицеры при необходимости могли показать класс и пройти на строевом смотре железным строем, на зависть иным сухопутным частям. Щелкунчику всё же удалось меня озадачить. В сорок первом, после истории с "Лаконом" мне действительно пришлось просить разрешения зайти на сверхсекретную базу наших У-ботов на Канарских островах. После американской бомбардировки "Чиндлер" захворал. В двух отсеках обнаружились течи, было повреждено палубное орудие и к тому же заклинило командирский перископ. Вскоре я получил ответное РДО-шифрограмму. Мне предписывалось зайти для исправления повреждений на остров Фуэртовентура, где в его южной оконечности на полуострове Хандия располагался подземный ремонтный блок Z-37. Для того, чтобы попасть туда требовались особые ухищрения. В пятнадцати милях от берега к нам подошёл рыбацкий баркас. На борт "Чиндлера" поднялся светлобородый, как и я, загорелый моряк. Это был лоцман, естественно немец. Он принял на себя параллельное командование У-ботом и распорядился командовать погружение. На среднем ходу, пользуясь для ориентации вспомогательным перископом, мы подошли почти вплотную к берегу и уже здесь, сбавив ход до малого и периодически убавляя до самого малого, лоцман, словно ниточку в игольное ушко ввёл старину "Чиндлера" в подводную каменную трубу. Эта труба длинной метров в двести привела нас в довольно обширный грот, где лоцман, наконец, дал команду на всплытие. Сам грот, оборудованный в сухой его части как настоящая небольшая судоверфь, был во много раз меньше моего нынешнего заполярного "Лабиринта". Впрочем, о существовании последнего я тогда и не подозревал. Скальный камень грота был бурым, цвета запекшейся крови. Оттого в лучах довольно яркого искусственного освещения всё вокруг, включая лица и силуэты людей, приобретало тревожный красноватый оттенок. Повсюду встречалась застывшая рябь лавы и островки пористой вулканической пемзы, которая, если пнуть её хорошенько ногой, разлеталась серо-белой легчайшей крошкой, пачкая ботинки меловой известью. Рабочие, среди которых к моему удивлению было немало испанцев в тюремной робе, занялись пострадавшим железом моего У-бота. Мне же предложили переодеться в лёгкий песочного цвета хлопковый костюм вполне гражданского кроя. Экипаж тоже облачили в гражданское, и ребята смахивали теперь на толпу вновь прибывших туристов средней руки, ещё не успевших загореть под южным островным солнцем. Уже знакомый нам светлобородый лоцман велел всем построиться гуськом, в шеренгу по одному и следовать за ним. Я на правах командира шёл первым, сразу за проводником. Мы поднялись по довольно крутым ступенькам каменного трапа куда-то на верхнюю площадку грота и вошли в узкий, но достаточно освещённый туннель. Это был явно подземный ход. Ох и длинным же он был. Мы плелись по нему за нашим провожатым битый час, хотя я не ручаюсь за точность. В узком, замкнутом пространстве время течёт медленно, хотя нас, бывалых подводников такой штукой не удивишь, да и острой клаустрофобией наш брат, как правило, не страдает. Наконец подземный ход кончился. Поднявшись по ступеням железного трапа-лестницы, наш проводник откинул крышку металлического люка и мы следом за ним, по одному принялись выбираться на поверхность. Это было обширное помещение без окон, смахивающее грубо обтесанными каменными стенами на винные погреба какого-нибудь средневекового замка. Вот только винных бочек к разочарованию моих морячков здесь не было. К этому залу примыкало множество других таких же больших комнат. Здесь были несколько спален с десятком металлических коек в каждой. На каждой кровати имелись роскошные панцирные сетки, прекрасные матрасы, пухлые подушки и свежее белое бельё с лёгкими одеялами. Все наши восхищённо зацокали языками. Была здесь и длинная столовая, с не менее длинным деревянным столом. Под невысокими каменными сводами мы чувствовали в ней себя, словно монахи в монастырской трапезной. Стол был уставлен большими глиняными блюдами, на которых маняще благоухали тропические фрукты. Здесь возвышались горками жёлто-зелёные ананасы, связки бананов, сочные манго и ещё всякие невиданные, но до непристойности ароматные плоды. Наши было набросились на эту экзотику, но светлобородый лоцман, посмеиваясь, предупредил их о возможном, с непривычки, поносе. По соседству с трапезной нашлась бильярдная, большая баня с горячей водой, парилкой и даже несколькими ваннами.

— Добро пожаловать на виллу Винера, майне герен! Отдыхайте! — радушно улыбаясь, объявил нам наш проводник.

Как мне объяснил Йоган, так звали нашего проводника-лоцмана, на этой самой вилле Винера, сверхсекретной базе кригсмарине, существовали строгие правила для находящихся на ней экипажей У-ботов. Это объяснялось тем, что Испания официально сохраняла нейтралитет в войне и крайне не желала афишировать свою помощь подводным кораблям Германии. Виллу, находящуюся на южной оконечности острова Фуэртовентура — полуострове Хандия, окружали многокилометровые безлюдные песчаные пляжи. Местное население было выселено с полуострова ещё в 1939 году, а в 1941-м наш соотечественник, немецкий промышленник и инженер Густав Винер по распоряжению из Берлина приобрёл полуостров для нужд Рейха. К тому времени в скалах Хандии, в глубоких пещерах-гротах, в которые можно было попасть только проплыв изрядное расстояние под водой, уже было оборудовано несколько ремонтных баз для приёма германских подлодок. Между прочим, выяснилось, откуда взялись испанцы на сверхсекретном объекте, ремонтной базе, где находился в данный момент наш "Чиндлер". Севернее полуострова, в центре Фуэртовентуры располагался концлагерь для нескольких тысяч республиканцев, побеждённых врагов каудильо Франко. Оттуда по необходимости брали рабочую силу и для секретных подземных судоверфей. Среди узников находили квалифицированных рабочих и даже инженеров. Порядки в концлагере были суровые, за провинности расстреливали, и даже сама мысль о саботаже не могла прийти в головы испанцев, поскольку в этом случае, кроме самого саботажника расстреливали еще десять его товарищей по заключению.

— Господин корветтен-капитан, не желаете ли вы совершить с вашими офицерами морскую прогулку в Лас-Пальмас на комфортабельном катере? — обаятельно сверкая жемчужной улыбкой на загорелом лице, спросил Йоган.

Я, разумеется, согласился. Лоцман принёс пухлый конверт и под мою роспись в ведомости выдал всем офицерам по пятьсот испанских песет на карманные расходы. Мне он вручил тысячу.

— Кавалерам железных и рыцарских крестов полагается премиальная надбавка, — то ли в шутку, то ли всерьёз заявил Йоган.

Понять когда он шутит, а когда говорит серьёзно, было мудрено, поскольку этот от природы жизнерадостный парень постоянно посмеивался или улыбался.

— Когда прибудем в стольный град Лас-Пальмас-де-гран-Канария, вы уж не обессудьте, придётся вам меня потерпеть в качестве няньки. Таков приказ. У нас здесь, в канарском раю, свои правила, не менее строгие, чем были в Эдеме у Саваофа для Адама и Евы и даже строже, поскольку запретных плодов здесь более чем один. Я, было, обеспокоился по поводу своих подчинённых из рядового состава, но Йоган меня утешил:

— За ребят не переживайте. Рядовым матросам запрещено покидать пределы окрестностей виллы Винера, но как говориться:

— У них всё будет!

Неподалёку, на песчаных пляжах Кофете, полно уютных местечек. Вечером, как стемнеет, они роскошно отдохнут в тёплых водах архипелага. Будет им и классная еда от пуза и хорошее местное вино, и самое главное, прелестная стайка девочек из местных. Эти ангелочки тоже часть базы. У них бессрочный контракт — живут на всём готовом, но не могут покинуть пределов полуострова, секретность, сами понимаете. Семьи получают неплохие деньги, так что никто не в обиде.

Когда мы поднялись на борт роскошного белоснежного катера, более смахивающего на небольшую моторную яхту, нас ожидал ещё один сюрприз. Из каюты, ниже палубы катера, выбежала, дружелюбно помахивая лохматым хвостом большая чёрная собака, следом поднялся высокий моложавый мужчина лет сорока пяти, в тёмных солнцезащитных очках и элегантном белом костюме. Йоган вскочил, вытянувшись во фрунт, и скомандовал:

— Господа офицеры! — Все присутствующие выполнили команду.

— Прошу без церемоний, господа! Йоган, я же просил вас! Это мне штатскому шпаку впору перед вами боевыми офицерами прямую спину держать. Продолжайте отдыхать, господа! — Джентльмен, с улыбкой повернувшись ко мне, протянул руку — Позвольте представиться, Густав Винер, а вы, я уже знаю, тот самый герой-подводник Отто Фридрих фон Шторм. Не согласитесь ли спуститься со мной в каюту? Как там обозвал вас щелкопёр из Беобахтер: "Друг русалок"?! — продолжал он улыбаться, спускаясь в каюту и оглядываясь через плечо, — Забавно! Знаете, Отто, вы позволите вас так называть?

Я, разумеется, не возражал. Винер усадил меня на мягкое сиденье возле откидного столика и принялся разливать по рюмкам коньяк, добытый из мини-бара скрытого в переборке катера.

— Знаете, Отто, — виноватым голосом объяснял Винер, — я так соскучился по равному собеседнику, посему прошу простить меня за возможно излишнюю болтливость. Вы, я вижу, молчаливы, как настоящий тевтонец и потомок древнего рода. Я же, в отличие от вас, герр корветтен-капитан, абсолютно штатский человек. Хотя, между нами, в Абвере, и имею звание штурмбаннфюрера, но это меня не греет. Все мы дети своего времени. Есть у меня одна слабость, я страстный коллекционер. Вы будете смеяться, Отто, но я коллекционирую автографы известных людей. У меня есть альбом фотопортретов с росчерками всех вождей Рейха, включая, разумеется, Самого. Есть автограф каудильо Франко и его ближайших сподвижников, но кроме этого, в нарушении всех правил и режима секретности, я увлёкся собиранием росчерков именитых подводников, командиров У-ботов, попадающих ко мне в гости. Вы не волнуйтесь, я держу свою коллекцию вместе с секретной документацией в спецсейфе, в случае чего всё будет уничтожено автоматически. Такой уж это умный, не вскрываемый и несгораемый шкаф.

Я не стал кочевряжится и надписал страстному коллекционеру собственное поясное роскошное фото, которого не было и у меня самого. Я смотрелся на нём совершенным отретушированным павлином. В парадном кителе, рыцарский крест с дубовыми листьями на шее и железный первой степени на левой половине груди. Шевелюра напомажена, как у гамбурского сутенёра и расчёсана на прямой пробор.

— Вы не представляете, Отто, как тяжело иметь дело с испанцами, — продолжил свой монолог Винер. — Они упрямы, как андалузские ослы и столь же покладисты. Фюрер, в результате отказа каудильо участвовать в операции по взятию Гибралтара, терпеть не может генерала Франко[31]. После личной с ним беседы Гитлер в негодовании заявил, что чёрт де ему послал союзничка, типичного, внешне и внутренне, симита. У нашего вождя, доложу я вам, имеется абсолютный нюх на иудеев, как у хорошего композитора абсолютный слух на музыкальные темы. Мы в Абвере копнули родословную Франко и что же вы думаете: по материнской линии он маран, крещёный еврей. Его мать Пилар-Баамонде прямой потомок великих равинов Пардо — Иосифа, Йосии и Давида. Франсиско Франко-Баамонде и по отцовской линии истинный еврейский ариец! Ха-ха-ха!!! — Весело расхохотался хозяин яхты. Пёс Винера, разлёгшийся на деревянной палубе у наших ног, поднял голову и вопросительно посмотрел на хозяина. Густав успокаивающе погладил собаку по холке и продолжил:

— Городок Франко, родина его отца, типичное маранитское, галисийско-еврейское местечко. Каудильо дал негласное указание своим послам в Венгрии, Румынии, Греции и петеновской Франции выдавать паспорта тамошним евреям. Только в 1940-м году границу Испании пересекли от 30 до 40 000 ашкеназов[32]. Что сказать? Если Всевышний посылает нам таких союзников, то будущее наше не завидно. Впрочем, я опять болтаю лишнее. Хотя мой корвет — Винер обвёл рукой каюту катера — абсолютно защищён от прослушки. Можете мне верить. Что же касается вас, то вы уж явно не тот человек, что строчит доносы.

После нескольких рюмок коньяка я и сам разговорился и принялся живописать приятному собеседнику боевые перипетии на просторах Атлантики. Нашу беседу прервал Йоган, спустившийся в каюту:

— Господин Винер, на траверзе Лас-Пальмас.

Глава 6. “Таверна Полипо”

— Я же сказал тебе, что этого не было. Оставь меня, наконец, в покое! — прорычал я, вконец раздражённый болтовнёй Щелкунчика.

— Миль пардон, дорогой граф. Вы меня беспокоите. Похоже наш "друг русалок" подвержен приступам ретроградной амнезии. Что вы действительно не помните вашего приключения в Лас-Пальмасе? Ну а таверну "Полипо" на окраине, где

хозяином молодой уродец редкой экзотичности, вы хотя бы помните? Парня звали Пабло-Октопус, забыть его невозможно, он вылитый осьминог. У него ещё по три пальца на каждой руке и конечности какие-то бескостные, словно щупальца спрута. Череп безволосый, весь в каких-то шишках, ну а физиономия, захочешь не забудешь. Кстати, его коронное блюдо — осьминожина под разными видами, говорят превосходное средство от мужской слабости. Да неужели не помните, ваша светлость? — Прус, вернувшись с прогулки, то ли издеваясь, то ли всерьёз, уже битые четверть часа пытался убедить меня, что со мной что-то действительно произошло в той странной морской харчевне с действительно незабываемым хозяином.

Дело было в рыбацком посёлке, что расположился на окраине Лас-Пальмаса. Утром мы причалили к маленькому пирсу в одном из тысячи закутков огромного, раскинувшегося на десятки километров по извилистому побережью острова Гран Канария, порта Пуэрто-де-ла-Лус. Винер распрощался с нами и отправился по своим делам. При нас остался Йоган, всё в том же неизменном качестве проводника, правда, теперь он больше смахивал на экскурсовода, знатока местных достопримечательностей. За нашей в основном бледнолицей компанией (кроме меня и ещё пары офицеров — мы чаще торчали на верхней палубе рубки, пока шли в надводном положении) увязалось несколько местных пацанов, похожих на смуглых чертенят. Они дёргали моих парней за одежду и что-то лопотали по-испански, постоянно повторяя:

— Алеман, алеман[33].

Это означало, что они безошибочно определили в нас немцев. Йоган хотел было прогнать их, но я разобрал в их воробьином чириканье кое-что интересное. Мальцы требовали по реалу на каждого, обещая показать длинную железную лодку с пушкой, на которой приплыли такие же, как мы "nativo de Alemania", дословно "родные Германии". Йоган не без досады признал, что в порту Де-ла-Лус сейчас действительно есть наши братья по оружию.

— В принципе, трепаться о заходе в наши края нового У-бота седьмой серии мне не с руки, но будем считать Отто, что вы сами до всего допёрли и я не при чём, помявшись, подтвердил наш гид.

Искомый У-бот находился неподалёку, в укромном закутке, до которого мы добрались пешком за какие-то четверть часа. Испанский солдат, стоявший в охранении на подступах к пустынному, закрытому маскировочной грязно-жёлтой сеткой деревянному причалу, заметил нас издалека и, взяв карабин наизготовку, приказал остановиться. Йоган, поприветствовал его:

— Буэнос диос[34], Санчес — и добавил, — палабра: "Барко негро"[35].

Солдат опустил оружие и улыбнулся Йогану:

— “Эль гато”[36]. Буэнос диос, синьор Хуан.

Надо сказать, что, "палабра" — пароль-пропуск, произнесённый Йоганом-Хуаном, никакой секретной информации не содержал. Барка, то есть лодка, вовсе не была чёрной, а скорее двухцветной — выше ватерлинии цвета тёмной морской волны, а ниже бордово красная, уж не знаю из каких соображений. Что же касается отзыва “Эль гато” — кот, то тут можно было кое о чём догадаться. На рубке красовалась знакомая до боли эмблема — чёрный кот в боевой позе: спина дугой, хвост трубой, усы, как стрелы. Значит, старина Максимилиан Перенье всё-таки получил новенький У-бот, вместо своего разбитого глубинкой "Чёрного Макса". Сам командир в своей мятой фуражке, (по моде подводников кригсмарине) как раз покидал борт новенького У-бота. Увидев меня, "котяра" заблажил:

— Ба-ба-ба! Кого я вижу? Задница кашалота! Отто, тевтонская твоя морда! — и прямо с трапа полез обниматься.

Перенье был французом по отцу и имел типично гальские приметы: чёрные глаза, орлиный шнобель и весёло-склочный характер. В 34-м мы с этим славным похабником окончили курсы подводников-штурманов в Гамбурге, а потом ещё полгода во всех смыслах не просыхали в мерзком качестве оберфенрихов цур зее, недоофицеров, а по сути полуматросов в отсеках вечно протекающего, старого, как его командир, У-бота. Они оба были ветеранами, и командир капитан-лейтенант Курт Лемски, 48-летний, но выглядящий пожилым желтолицым азиатом из-за проблем с печенью, и его заслуженная посудина. Древнюю субмарину каким-то чудом ещё не списали на иголки. Лемски в начале века учился в военно-морском училище вместе с моим крёстным, легендарным подводником Отто Виддегеном. Его портреты до сих пор красуются почти в каждой сельской школе от Пруссии до Эльзаса. Порой мне кажется, что Виддеген с того света посылает ко мне своих ещё живых приятелей, дабы они уберегли от невзгод его крёстного сына. Сначала Лемски, а позднее другой отец-командир — фон Рэй. Правда, родство с другом юности командира службу мне мёдом не сделало. Капитан-лейтенант имел мою персону, по непристойному замечанию Макса, "как одинокий албанский пастух любимую козу". Перенье подозреваю в глубине души был рад этому факту, поскольку ему разгильдяю и выпивохе доставалось меньше ядовитого командирского внимания. Теперь то я понимаю, что мучимый больной печенью, матёрый желтоглазый волк Курт Лемски гонял меня по отсекам старого У-бота, стремясь воспитать из глупого двадцатилетнего салаги толкового моряка. Вечная ему благодарность за то, что мы до сих пор целы. Мы, это я и мой старина "Чиндлер".

Макс-Кот сграбастал меня в свои объятья совсем не по кошачьи, скорее по медвежьи.

— Ну что, пёс-рыцарь, трах тебя через доспехи, составишь компанию старому другу-котяре?

Речь Перенье, сколько я его помню, настоящий зоопарк. Сравнение всех друзей и знакомых с различными представителями морской и сухопутной фауны всегда было его пунктиком. Он и меня, было дело, заразил этой дурной привычкой, так что нет-нет, а увижу в человеке образ какой-нибудь животины. Сейчас Макс, похоже, увлекался орнитологией:

— Я со своими альбатросами планирую принять на грудь где-нибудь в тихом местечке, ну а потом по птичкам. Хотя, положим, без девок можно пережить, а вот со старым корешком былое вспомнить, это будет послаще любой знойной курочки.

— Господин корветтен-капитан — обратился ко мне, стоящий неподалеку Йоган — У меня приказ. Я не могу оставить ни вас, ни ваших офицеров без своего сопровождения. В Лас-Пальмасе безопасно только днём, а вечером на улицы и тем более в пригородах вылезает из нор всякое местное отребье, так что без прикрытия вам никак нельзя.

— Ну так пошли с нами, Дон Хуан! Идальго ты наш Канарский! — отреагировал без промедления Перенье. Йоган не остался в долгу:

— Я готов устроить сегодняшнюю попойку за счёт заведения, но с одним условием — командир "Чёрного кота" и его офицеры переоденутся в гражданскую одежду.

— Чёрт с тобой, банкуй! — проворчал Макс-Кот и, сверкнув из-под кустистой брови чёрным опасным глазом, отправился к себе в каюту переодеваться.

Ресторанчик "Полипо" посоветовал нам не кто иной, как Йоган или в испанском варианте Хуан. Йоган-Хуан был родом с Тенерифе. Эдакий канарский фольксдойче[37] — выходец из небольшой тенерифской общины немецких колонистов. Цитируя Макса-кота:

— "Лисья стая прожжённых хитрецов, облюбовавших для колонизации земной рай — Канары”.

Как со вкусом и апломбом истинного канарца поведал нам Йоган, "Полипо" славился двумя вещами:

— Первое, это одно из лучших в Испании канарское вино Мальвазия, дитя тенерифских виноградников, растущих на вулканическом пепле. Вино продаётся прямо из бочек и вкус его просто превосходен. Ну а второе, неповторимая кухня из морепродуктов: лангустов, кальмаров, креветок, но главное — осьминогов, волшебников-октопусов. Для испанца, даже в преклонном возрасте, весьма важно чувствовать себя "Un hombre" (Ун Омбре), мужиком в прямом смысле этого слова. К сожалению, природа не всегда даёт такую возможность престарелым, но всё ещё любвеобильным "Los hombres" (Лос Омбрес)[38] и тогда на помощь приходят октопусы. Однако, для получения необходимого эффекта (чтобы не вышел несъедобный кусок каучука) нужно знать, как правильно приготовить осьминога. Хозяин таверны, как раз из тех, кто это умеет.

— Нам то, молодым морским львам с нормальным костяным стояком, на кой хрен это осьминожье снадобье для похотливых старичков? — с ворчливым недоумением осведомился Макс.

— Просто отведайте тарелку супа "Маринеро де лос Канария" и запейте всё это стаканом ледяной Мальвазии. Вы всё сами поймёте, — не без таинственности ответил на это наш гид.

Надо признать, что молодой уродец, хозяин ресторана, оказался классным мастером своего дела. Пряные ароматы приготовленных им блюд из морепродуктов я вспоминаю, и по сей день. Да и охлаждённое, белое сухое вино Мальвазия было весьма приятным. Ощущение эйфории и деятельного возбуждения после этой не слишком обильной трапезы действительно было каким-то новым, ранее не испытанным. Похоже, что сочетание мяса осьминога, пряных специй и отменного вина действовало на организм подобно лёгкому наркотику. Максимилиан после Мальвазии с удовольствием оседлал любимую "Белую лошадь". Я всегда предпочитал хороший французский коньяк, но поскольку коньяка в таверне не водилось, пришлось вместе с Котом лакать, в общем, то неплохое, шотландское виски. Макс набрался по самую ватерлинию и настолько развязал язык, что поведал мне о затаённой, старой обиде.

В прошлом году, когда его наградили рыцарским крестом за удачный рейд в Западную Атлантику, он имел крайне неприятную беседу с одним паркетным корветтен-капитаном, военно-морским чиновником из Берлина. Этот ферт без обиняков посетовал на не вполне арийское происхождение Перенье и настоятельно советовал переменить фамилию отца-француза на материнскую Крюгер. Макс не без труда удержался от того, чтобы не снять со своей левой ноги лаковую штиблету и не набить ею крысиную физиономию штабника. В первую мировую, с горечью сетовал мой друг, не одна собака не посмела бы протявкать славному Арно де ла Перьеру[39] о том, что он не стопроцентный немец. Меня эта тема тоже задела за живое. Тупые, идейные наци с их бредовыми прожектами о возрождении "Арийского ордена тевтонцев" порядком достали и меня. На второй бутылке "Белой лошади" мы сошлись с Котом в едином мнении, что, если кто и погубит Германию, так это кретины-фанатики из НСДАП. Дальнейшее помнится плохо, помню, что куда-то ехал, вернее меня везли в закрытом авто. Очнулся я, как в добрые времена молодости, от богатырского храпа Макса в его командирской каюте новенького У-бота. Кот привольно разлёгся на палубе, ему там было куда просторнее, чем мне в его узкой койке подводника.

Прус, наверное, задремал, оставив меня в покое, наедине с моими воспоминаниями на целых сорок минут. Но вот раздался смачный зевок и пробудившийся от дрёмы Дракон снова открыл пасть:

— Не иначе, маркграф, вам тогда на Канарах подсыпали в выпивку какую-то дрянь, если вы ничего не помните. Иначе вы в жизни бы не позволили ставить опыты на боевом офицере, словно на паршивой морской свинке…

Гуанчи, граф. Вас похитили гуанчи. Я понимаю, что это бредово звучит, но это истинная правда. Между прочим, спас вашу дворянскую задницу, именно я, ваш заклятый друг Гюнт Прус. Я в жизни не решился бы об этом никому рассказывать. Благодарные слушатели решили бы, что я пережил белую горячку и с лёгкой душой сдали бы меня мозгоправам. Мы тогда все крепко набрались в Лас-Пальмасе, в той самой таверне с осьминогом на вывеске. Я, как самый младший, благоразумно отвалил первым и выбрался на воздух, под звёздное небо Канар. Там я нашёл себе уютное местечко под пальмой на белом тёплом песочке. Я, было, сладко задремал, но меня разбудил свист. Между прочим, граф, а как у вас с музыкальным слухом? У меня, к примеру, в детстве был голос ангельского тембра. Если бы я родился итальяшкой и добрые родственники меня вовремя бы оскопили для сохранения голоса, то возможно, я бы сейчас услаждал ваш слух арией в стиле Фаринелли. Впрочем, шучу, остаться без яиц для мужика — куда хуже, чем потерять голову. Во всяком случае, музыкальная память у меня так же хороша, как и обычная. Вот послушайте, — и Прус принялся насвистывать нечто совсем не музыкальное, а более напоминающее смесь морзянки и пения безумно влюблённой канарейки в брачный период. Этот малохудожественный свист, поначалу, вызвал у меня вполне объяснимое раздражение и я, естественно потребовал от Щелкунчика, чтобы он "захлопнул свой поганый клюв", но пакостник, почуяв, видимо, что нашёл, наконец, способ вывести меня из себя, нарочно не унимался.

Мое же раздражение, вдруг, сменилось всё нарастающим беспокойством, и через несколько минут я почувствовал себя на грани паники. В ушах появился назойливый звон, а к горлу подкатила тошнота, которую я последний раз испытывал в учебке для подводников, когда после слишком быстрого всплытия с глубины в лёгком водолазном снаряжении, был, засунут инструктором в декомпрессионную камеру. На краткое мгновение я почти потерял сознание, но звон в ушах вдруг прекратился, тошнота прошла, как и не было, и я вдруг услышал два слова, зазвучавшие где-то внутри моей головы:

— Чаора Олора, Чаора Олора… И возник чарующий женский образ. Белокурые, пышные локоны, прямой нос, словно нарисованные, чувственные и яркие губы и под тёмными, тонкими почти сросшимися бровями в разлёт, огромные, пронзительно-голубые, словно живые сапфиры, глаза. Женщина была так хороша, что поневоле закрадывалось сомнение — рождена ли она на Земле? Это лицо могло принадлежать разве что одной из богинь Олимпа. Затем, крупным планом возникло мужское лицо, обрамлённое светлыми, длинными и волнистыми волосами. Это необычайно колоритное лицо, словно бы, принадлежало сказочному великану. Массивный, выпуклый лоб, крупный выдающийся вперёд подбородок и глубоко посаженные, умные и внимательные лазорево-голубые глаза. Очень похожие на глаза женщины по имени Чаора. Человек наклонился надо мной, и возникло понимание того, насколько он огромен.

— “Агалаф!” — всплыло из тёмной глубины памяти имя гиганта. Агалаф пристально смотрел мне в глаза и тихо, но отчётливо произнося фразы, говорил:

— Отто, простите меня, но я не имею выбора…

К действительности меня вернул каркающий голос Пруса. Ему, наконец, наскучило высвистывать свою какофонию, и он вновь ударился в воспоминания:

— В ста метрах от меня стояла это пародия на человека — спрутоподобный хозяин "Полипо" Пабло. Именно этот уродец и заливался контуженым соловьём. Через минуту откуда-то издалека ему ответили. Завязался своеобразный диалог и таким образом Пабло пересвистывался с кем-то довольно долго. Ночь была ясная и я чётко видел нашего ресторатора и того парня, что возник рядом с ним. Это, скажу я вам, был ещё тот экземпляр. Росту в нём было более двух метров. Сам Пабло, существо, как вы помните, субтильное, метр пятьдесят от земли и килограммов сорок веса и это вместе с его замызганным поварским передником. Эти двое смотрелись вместе, как персонажи сказки "Джек и бобовое дерево". Прямо великан и гном. Вышла из облаков луна, и я увидел лицо гиганта. Оно было необычным, Странное впечатление производил нависающий, широкий лоб и глубоко запавшие глаза. Подбородок тяжелый и значительно выступающий вперёд. Нос прямой и хотя и крупный, но вполне европейского типа. Из-за нависающего лба и выдающегося подбородка это лицо казалось, как бы, слегка вдавленным внутрь. Гигант был светлокожим, а его прямые волосы до плеч имели цвет выгоревшей на солнце соломы. Парень был бы натуральным нордическим блондином, если бы не его странная физиономия. Пабло знаком попросил великана подождать и скрылся в таверне. Через минуту появились вы, моншер. Я, было, подумал, что незнакомый мне офицер мертвецки пьян, но, однако, вас совершенно не штормило, напротив, ваша милость шествовала, как какой-то механический человек — с прямой спиной и неестественно скованный в движениях. Коротышка Пабло шёл рядом и как бы страховал и направлял вас одновременно. Ваша нелепая компания последовала к зарослям колючего терновника, росшего вперемешку с устрашающего вида оранжево-коричневыми кактусами с длинными чёрными шипами. Место на вид дикое и совершенно непроходимое для людей. Великан принялся высвистывать новые трели и шипастые заросли, как в сказке начали медленно, но верно раздвигаться перед ним, образуя проход. Белобрысый громила шагнул вперёд, а ваша механическая фигура, ведомая гномом Пабло, последовала за ним. Когда все трое скрылись в полумраке прохода, я подгоняемый любопытством оставил своё тёплое местечко под пальмой и поспешил к зарослям. Успел я в последний момент — колючий кустарник начал уже закрывать узкую, лишённую земляного покрова, тропинку из гладкого камня. Я двинулся вперёд, боясь опоздать, но, скажу вам, изрядно успел исцарапаться и даже порвал одежду о продолжающийся смыкаться терновник. В последний момент я увидел перед собой большую нору в земле и успел нырнуть туда. В эту кротовую нору вели крутые ступеньки, но я-то об этом не знал и успешно пересчитал эту каменную лесенку собственным тощим задом. После того, как в кромешной тьме я шёпотом высказал всё, что думаю, по этому поводу я вновь услышал знакомые насвистывания где-то впереди и ощупью, держась за земляную стену, пошёл на звук.

За первым же поворотом я увидел, что где-то впереди этого подземного хода забрезжили отблески света. Оставалось только подкрасться поближе, благо это было не так далеко. Потерянная было мной троица, включая вашу милость, мон ами, как раз входила в какие-то, открывшиеся в тупике, куда привёл ход, ворота. Мне повезло в том, что все эти механические штуки и открывавшие проход в кустарнике и закрывавшие эти самые ворота работали со скоростью черепахи погнавшейся за улиткой. Ваша странная троица уже с минуту, как скрылась в проходе, а ворота, неотличимые от остальных земляных стен, всё ещё закрывались и мне, благо мои скромные габариты позволяли, удалось в последний момент протиснуться в щель. Я оказался в пределах огромной круглой пещеры. Сам я стоял на небольшом плато, от которого вниз вел длинный ряд каменных ступеней. Внизу, метрах в ста не меньше, находилась огромная круглая площадка, в центре которой имелось каменное возвышение, напоминающее многоугольную пирамиду. На вершине этой постройки, куда тоже вела череда ступеней, находилась ещё одна площадка с длинным монолитным столом или скорее ложем. Нечто подобное я видел на картинках и фотографиях посвящённым языческим цивилизациям центральной и южной Америки. Более всего это напоминало место для человеческих жертвоприношений ацтеков или как там их, кажется майя. В общем, один чёрт — дикарская развлекаловка. На площадке вверху, где я находился, было несколько довольно больших каменных валунов. За одним из них я и укрылся, чтобы не быть замеченным снизу. Светловолосый великан подошёл к пирамиде, поднял правую руку и с силой нажал на один из камней, находившихся выше его головы. Очередная дверь в неизвестность, находящейся в стене пирамиды, открылась куда как быстрее чем предыдущие ворота и проходы. Из разверстого проёма ударил яркий, показавшийся мне ослепительным свет. Белобрысый громила вошёл первым. Уродец, как большого ребёнка взял вас за руку и последовал за ним, ведя вашу светлость, как бычка на верёвочке.

Знаете, Отто, что бы вы там обо мне не думали, но Гюнтер Прус никогда не позволит себе оставить в опасности немецкого офицера, своего товарища по оружию. Мы свами тогда ещё не были знакомы, но это и неважно — дело в принципе, а принципы, как вам это не покажется странным, у меня есть. До меня, наконец, дошло, что вы, Отто попали в руки дикарей — гуанчей. Я когда-то читал о древней истории Канарских островов и помню, что во времена завоевания испанцами Тенерифе в конце XV-го века именно эти племена населяли остров. Гуанчи были светлокожи, светловолосы, голубоглазы и все, как на подбор высокого роста. К тому же они оказались превосходными воинами. Испанцам, вооружённым огнестрельным оружием и покорившим к тому времени множество племён и земель, пришлось первое время даже потерпеть несколько военных поражений от язычников, вооружённых лишь каменными топорами из обсидиана, луками и копьями. Судя по всему, какие-то типичные представители этого древнего племени сохранились и до наших дней. Белобрысый громила со странной физиономией наверняка был гуанча, а этот головоногий Крошка Цахес[40] его помощник. Без ложной скромности и моя биография, которая вам известна тому порукой, я могу о себе сказать, что всегда в критические моменты меня спасала находчивость и самообладание. Эти качества, дарованные мне провидением, видимо взамен привлекательной внешности, помогли и на этот раз. Знаете, что я сделал, граф, чтобы спасти вашу дворянскую задницу? Я перевоплотился в бродячую собаку. Способность идеально имитировать звуки издаваемые животными это лишь один из моих многочисленных и порой странных талантов. Я спустился к подножию пирамиды, подошёл к месту, где только что, за вами закрылась, неотличимая от остальной каменной кладки дверь и тоскливо завыл. Это была горькая жалоба бесприютного пса из глупого любопытства, забежавшего следом за незнакомыми людьми в подземный ход, а оттуда попавшего в страшную пещеру. Люди исчезли, остался запах склепа, смерти и отвесные глухие скалы. При таких обстоятельствах не то, что псина — человек взвоет. Моё актёрство подействовало — дверь в пирамиде открылась, выпустив наружу полосу яркого света, и на пороге злобно шипя и ругаясь по-испански, показался гном Пабло. Он обеими своими трёхпалыми ручками сжимал, казавшийся огромным для него серебристый люгер[41]. Шесть гибких пальцев его уродливых кистей вполне уверенно удерживали оружие. Этот человекообразный осьминог явно намеревался по-быстрому разделаться с приблудной, глупой собакой, случайно оказавшейся в святилище. Я наблюдал за ним, притаившись за выступом пирамиды. Когда настал удобный момент, я прыгнул ему на спину, и легко свалив на землю, слегка придушил — не до смерти, всего лишь лишил сознания. Не то чтобы из гуманизма, ха-ха, вы знаете, Отто, я этими атавизмами не страдаю. Просто, поди знай, как такое мутное дело обернётся? Не стоило сразу сжигать все мосты. Вооружившись добытым люгером, я почувствовал себя куда как увереннее. Вход в пирамиду был открыт и ненавидимый вами ныне Гюнт Прус попёрся внутрь спасать своего собрата — офицера Кригсмарине.

Я ожидал увидеть что угодно, к примеру, размалёванных, как черти, белобрысых дикарей, готовящих вашу арийскую милость для жертвоприношения на алтаре, который я заметил на крыше этой инко-ацтекообразной пирамиды. Я не удивился бы, если бы вас нагого растирали для этой цели сакральными благовониями обнажённые блондинки-язычницы. Лишь для того, чтобы какой-нибудь престарелый жрец-гуанча воткнул бы в ваше тевтонское сердце ритуальный обсидиановый кинжал. Но, однако, я узрел вполне современную медицинскую лабораторию с кучей соответствующих причиндалов, непонятных, сверкающих стеклом и никелем приборов, а также невиданных размеров микроскопом с двумя окулярами. Эта махина занимала половину пространства этой довольно большой, ярко освящённой комнаты. Давешний гигант, теперь уже, почему-то облачённый в белоснежный, накрахмаленный, как сорочка дирижёра халат, что-то увлечённо разглядывал через окуляры этого прибора. При этом он что-то возбуждённо говорил по-испански, обращаясь, наверное, к своему уродцу-напарнику, не замечая отсутствия оного. Гном Пабло в этот момент отдыхал за ближайшим валуном у подножия пирамиды после не совсем удачной охоты на одного ловкого пёсика. Вы же, дорогой граф, раздетый до пояса, возлежали в центре этого приюта вивисекторов, на высоком, похоже операционном столе. В вену вашей правой руки был вставлен шприц, от которого по прозрачной трубке стекала в стеклянную пробирку тёмная кровь. Мельком взглянув вам в лицо, я убедился, что, хотя, глаза ваши открыты, на происходящее вы адекватно не реагируете. Блондинистый здоровяк в белом халате всё никак не мог оторваться от созерцания своих инфузорий под микроскопом.

Чтобы не терять времени, не мудрствуя лукаво, я приставил к его затылку ствол и приказал по-немецки медленно встать. Здоровяк, видимо опешивший от неожиданности, встал и повернулся ко мне своей львинообразной физиономией. Чтобы показать, что не шучу, я быстро дернул пистолет в сторону и выстрелил в какой-то стеклянный ящик, похожий на аквариум. Ящик со звоном рассыпался и оттуда мерзко пища побежали белые крысы с красными, словно воспалёнными глазками и розовыми, чешуйчатыми хвостами. Я, по-видимому, произвёл на этого гуанчу-интеллектуала нужное впечатление, потому что лишних вопросов после убедительной речи моего вновь приобретённого приятеля парабеллума, он не задавал. Лишь спросил на приличном немецком, чего я хочу. Я коротко объяснил, что ничего особенного — выбраться обратно к своим, а заодно прихватить с собой господина германского офицера. Гигант кивнул и подошёл к столу, на котором почивала наяву ваша, словно загипнотизированная, милость. Он вынул иглу из вены и закрыл прокол ваткой, залепив всё сверху кусочком белого пластыря. Затем приказал вам одеться, что вы механически и исполнили. Дальше всё просто, сопровождаемые уже начинающими меня раздражать трелями гуанчо, мы с вами, наконец, выбрались из подземелья прямо на то же место, на краю терновых зарослей. Но тут этот белохалатник-громила, шедший первым под моим прицелом, выкинул трюк. Он с необычайной для его габаритов скоростью развернулся и выбил оружие из моей руки. Я успел выстрелить, но пуля естественно "ушла в молоко". После чего этот Гарганьтюа выдал мне пониже спины такой шлепок, что я взлетел в небо альбатросом. Приземления не помню, очнулся, когда уже светало. Рядом лежали вы, граф, но уже нормально дрыхли, храпя как перебравший шнапса докер. Естественно рассказывать о происшедшем, как я уже говорил, было себе дороже. Однако в доказательство того, что всё это мне не привиделось в пьяном сне, имелся клочок белой накрахмаленной ткани, который я, очнувшись, нашёл в своей зажатой в кулак руке. Хотите — верьте, хотите — нет. Скажу лишь одно, зря вы Отто считаете меня своим врагом. Лично я испытывал и испытываю к вам уважение. Впрочем, это ваше дело. Я что-то заболтался, так что, пожалуй, вздремну. Адью, мон шер.

Слушая рассказ Пруса, я поражался зигзагам жизненных поворотов. Почему мои пути постоянно пересекаются с путями моего врага? В чём смысл этой игры Рока? Чего хочет от меня моя лихая судьба, на что намекает? Я мог бы принять всю свою прошедшую жизнь за причудливый сон, если бы не оглушительная и одновременно отрезвляющая боль от потери любимых, близких людей. Так вот почему при первой встрече в Берлине, на торжественном, по случаю вознаграждения, приёме у Дёница, физиономия Щелкунчика показалась мне смутно знакомой. Прус лгал, извращая действительно произошедшие со мной события. Он был уверен, что я не могу помнить ничего из того периода моей жизни о котором он сейчас рассказывал.

Гюнт Дракон вовсе не спасал меня от опасности тогда на Канарах. Он всё правильно излагал, но лишь до того момента, когда сам ворвался в лабораторию с никелированным парабеллумом. Я тоже всё вспомнил — помог свист, в точности повторенный музыкально одарённым Щелкунчиком-Прусом. Я вспомнил всё с того самого момента, когда Гюнтер вошёл в лабораторию, оборудованную внутри древнего святилища гуанчей, спокойно положил на стеклянный столик оружие и уселся на круглый, покрытый белым чехлом винтовой стул, похожий на те, какими пользуются пианисты…

Глава 7. "Чаора"

Я стараюсь никогда не дремать днём. От ночных кошмаров я к счастью избавлен, а вот стоит прикорнуть до захода Солнца, так всегда присниться пережитое, то, что действительно приключилось с нами во время рейда в Бискайском заливе зимой 41-го. Мрачные воспоминания навалились на меня неспроста, причиной тому, авторемонтная мастерская в соседнем с гауптвахтой дворе. Там усердно рихтовали какую-то гнутую железку, то ли капот, то ли крыло грузовика. Во всяком случае, какой-то здоровяк усердно работал немаленькой кувалдой, посылая в окружающее пространство, отнюдь не фортепьянные звуки. Такие кувалды есть на каждой подлодке, их используют при заделке небольших пробоин, забивая в них специальные чопы-пробки из сухой сосны или ели. Такой молоточек наши моряки называют щвиегерьмутер — тёща. Если промахнуться по деревянному конусу или клину и случайно врезать по металлической переборке, то звук по отсеку пойдёт такой, что зубы болью сведёт. Такое частенько случалось на списанном старом У-боте, что притулился за сухим доком и использовался для тренировок по борьбе за живучесть. Мазилу в этом прискорбном случае товарищи обкладывали витиеватым трёхэтажным матом, желая ему слиться в экстазе с престарелой мамой любимой жены.

Это случилось в Бискайском заливе. Наш “Чиндлер”, подняв тучи донного ила, плавно лёг на мягкий грунт между двух подводных скал. Наверху перекатывались тяжкими волнами вечно штормящие воды ирландского побережья. Весь экипаж, боясь даже чихнуть, тихо сидел по штатным местам, словно учуявший кота мышиный клан. Люди молились об одном: только бы акустики двух британских кораблей нас не услышали. Над нами находились двое профессиональных убийц немецких подлодок: старый, бывалый корвет типа “Флауэр” и новенький большой фрегат “Ривер”. Англичане хитрили, делали вид, что ушли, а сами легли в дрейф, растопырив свои гидроакустические уши до самого грунта. Томми прослушивали сто семьдесят метров плотной океанской воды. Они готовы были уловить малейший звук, исходящий из субмарины. От случайного падения алюминиевой кружки на чугунную решётку палубы, до шума воды в фановой системе нашего единственного гальюна. Мы конечно не были настолько беспечны, чтобы в этой ситуации использовать толчок или даже просто разговаривать. Моряки притаились по своим отсекам, прислушиваясь к тревожному потрескиванию шпангоутов. Их испытывали на прочность семнадцать атмосфер давления забортной воды. Так в могильной тишине, при красноватом, тусклом свете аварийного освещения мы провели почти двое бесконечных суток. Ребята передвигались в отсеках, только по крайней необходимости, проявляя при этом звериную осторожность. Каждый из них боялся случайно зашуметь и тем самым не погубить себя и товарищей.

Через сорок пять часов нашей подводной осады стало ощущаться кислородное голодание. Регенерационные батареи были уже на пределе. Тысяча триста рег. патронов, наполненных каустической содой, были почти разряжены, а полтора десятка баллонов с кислородом пусты.

Выбора у меня не было, и я, было, дал команду на всплытие, но вместо звуков из груди вырвался какой-то придушенный хрип. Старпом, в ответ выпучил глаза и ответил невразумительным шипением. Тут до меня дошло, что в разряженной атмосфере подлодки речевой аппарат человека попросту не работает. Пришлось набрать полную грудь, того, что пока заменяло воздух и лишь тогда удалось прогудеть нечто похожее на членораздельную команду. Когда имеется выбор между смертью от удушья и гибелью на вольном воздухе, любой, разумеется, выберет второе. Всплыл “Чиндлер“, по закону подлости, под самым бортом у англичанина. “Томми“ и не собирались никуда уходить, и ждали нашего появления на поверхности, прекрасно зная технические возможности германских У-ботов того времени. Я имел лишь полминуты на то, чтобы отдраить верхний люк рубки и ещё девяносто секунд на проветривание отсеков. До фрегата “Ривер“ было рукой подать. Я с отчаяния попытался закурить сигарету, но тут же выбросил её — морской солёный воздух был в миллион раз желаннее. На британце заливалась боевая тревога, английские моряки лихо скатывались и легко возносились по трапам, занимая посты по штатному расписанию, но когда фрегат открыл по нам огонь, мы уже стремительно погружались обратно, в спасительные глубины Бискайского залива. Вот тогда нам и довелось вдоволь насладиться адской музыкой рвущихся глубинных бомб.

Субмарина не менее сложное сооружение, чем человеческий организм, а потому, и это подтвердит вам всякий бывалый подводник, как и человек, чувствует боль. При каждом разрыве глубинки взрывная волна гидроудара била не только по нашим нервам и перепонкам, но и по рёбрам жёсткости подлодки. Наш подводный корабль словно стонал от невыносимой муки. Это было похоже на жуткую пытку, когда палач избивает свою жертву, подвешенную на дыбе, деревянной палкой, нанося садистские удары по рёбрам несчастного. Через час после начала бомбёжки сработали защитные системы наших организмов. Нервы подводников онемели, словно обледенелые ветки деревьев на январском морозе. Люди утратили страх смерти, превратились в автоматы лишённые человеческих эмоций и только “Чиндлер“ продолжал страдать, отвечая на каждый удар взрывной волны по своему борту, тяжёлым, глухим стоном.

Носовой торпедный и кормовой отсеки дали течь, в лодку пошла забортная вода, но десятки часов тренировок не пропали зря. Экипаж устранил течи чётко и быстро. К счастью обошлось без прямых попаданий, иначе я бы не строчил сейчас свои мемуары. Между тем, наверху начинался сильнейший зимний шторм, обычный в это время года для Бискайского залива. Этот штормяга и спас наши просоленные задницы. Британцы, растратив на нас большую часть своего запаса глубинок, записали наш У-бот в утопленники и убрались восвояси. Мы со своей стороны, как могли, подкрепили их уверенность в нашей безвременной кончине. Плут “Чиндлер“ выбросил из кормового торпедного аппарата добрую порцию мазута, несколько спас жилетов и с полцентнера всякого плавучего хлама.

Моё экзотическое приключение на Канарах было легкомысленной, теперь кажущейся забавной, передышкой, от едко пахнущих потом и соляркой боевых будней подводника. Теперь я чётко помнил ту ночь, когда лежал на жёстком высоком ложе с воткнутой в вену медицинской иглой в комнате, похожей на операционную. Рядом послышался какой-то шум и я, преодолевая апатию, повернул голову в сторону этих звуков. В тёмном дверном проёме стоял человек небольшого роста, в котором я узнал, мельком виденного в таверне “Полипо“, юного оберфенриха цур зее из экипажа Макса.

Некрасивое, словно рубленное из дерева лицо парня горело от возбуждения. В руке он держал большой никелированный пистолет, похоже, парабеллум. Спиной к нему, прильнув к окулярам какого-то хитрого аппарата, сидел человек необычайно высокого роста. Это было понятно хотя бы потому, что гигант, и сидя, был выше на голову, стоящего у него за спиной, вооружённого юнца. Молодой немец, одетый в мешковатую для него гражданскую одежду, ловко сбросил с ног пару парусиновых туфель. Затем босиком, держа пистолет наизготовку, бесшумно направился в сторону увлечённого своим занятием высокого мужчины. Тот, плотно прильнув к окулярам прибора, похожего на огромный, как и сам исследователь, микроскоп, совершенно не реагировал на окружающее.

— Стой, Гюнт! Опусти оружие! — прозвучало откуда-то из невидимого для меня угла комнаты. Женщина говорила по-немецки с мягким незнакомым акцентом. Голос её был мелодичным и негромким, но в тоже время сильным и властным. Оберфенрих аккуратно положил пистолет на ближайший стеклянный стол, поднял обе руки вверх и дурашливо потряс пустыми ладонями в воздухе.

— Чаора Олора, королева моя! Если бы я знал, что моя обожаемая кузина здесь, в этом царстве лабораторных мышей, то я в жизни не позволил бы себе подобной вольности! Ну, захотелось мне попугать своих братцев-уродцев, а что они из себя начальство корчат? И этот полип туда же, командир головоногий! Приказывает ещё: ”Гюнт, сиди в таверне! Гюнт, не высовывайся!”

Здоровяк у микроскопа, наконец, прервал свои исследования и, испустив тяжёлый вздох, повернулся на своем винтовом стуле к разболтавшемуся юнцу. Тот развязно махнул рукой и, повернувшись, пошёл к месту, где лежал я. Здесь он уселся на покрытый белым чехлом круглый стул, положив локоть на лежанку, прямо у моего изголовья.

— Гюнт, ты всё-таки непроходимо тупой, самоуверенный шваб! — заговорил великан по-немецки — Ну, как ты мог всерьёз полагать, что я не засёк тебя, ещё у входа в нору. Скажи спасибо, что Чаора вмешалась, помешала хорошенько намылить твою щенячью шею. Осьминог всё-таки тебя пристрелит когда-нибудь. Ума не приложу, как он тебе прощает твои однообразно-гадкие, с песьим воем и придушиванием, выходки. У вас, видимо, одинаково извращённое чувство юмора. Скажи спасибо, что для него, как испанца, понятие кровного родства и семьи священны. Как бы тебе не хотелось, Гюнтер, но он твой троюродный брат.

— На да, разумеется! Напомните мне ещё многоуважаемый профессор, что вы мой любимый двоюродный дядюшка из Монтевидео, а то я забыл что-то“ — капризно, с интонациями вздорного подростка ответил Гюнтер.

— Да уж, Гюнт, никак я не могу принять того факта, что с тобой беседовать бесполезно. Как говорится: “В большом гнезде всегда окажется хотя бы один кукушонок“ — с усталой безнадежностью, махнув богатырской дланью, закруглился гигант-профессор.

— Слава создателю всего сущего Ачаману! Мужчины, наконец, закончили свои многомудрые беседы! — вновь услышал я женский голос — Кстати, братья, наш гость пришел в себя, и поневоле, выслушивает наши семейные глупости.

Женщина наклонилась надо мной и я, наконец, увидел её лицо. Светлые, ниспадающие вдоль лица густые волосы оттеняли огромные, завораживающие, колдовские глаза. Они имели цвет пронзительно синей, с изумрудными прожилками, персидской бирюзы. Эти глаза, с пушистыми ресницами, похожими на крылья экзотической бабочки, были очень близко от моего лица и на миг, мне показалось, что они улыбнулись мне. У Чаоры был прямой, немного крупный нос и сросшиеся на переносице светлые, словно летящие стрелы, брови. Полные, чувственные губы, необычно сочетались с довольно крупным, что называется волевым подбородком с милой ямочкой посередине. Сказать, что она была красива, было бы неверно. Нет, это просто, слишком человеческое определение. Чаора приподняла мое изголовье и выпрямилась. Передо мной стояла богиня, словно сошедшая с древнегреческого Олимпа. Ростом чуть меньше своего могучего брата Агалафа, но с поистине царственной осанкой и какой-то очень естественной, изысканной грацией в движениях. Ей больше пошла бы белоснежная античная туника, но богиня была одета в банальный лабораторный халат, к тому же не девственно чистый. Чаора протянула мне стеклянный стакан, наполненный какой-то жидкостью.

— Выпейте, Отто. От этого голова у вас быстро прояснится, — сказала она, певуче растягивая гласные звуки — Агалаф! — позвала женщина. Тот повернул к ней свою львиную голову. Чаора, ни слова не говоря, показала одними глазами на сидевшего во фривольной позе Гюнтера. Юнец увлечённо постукивал пальцами по стенкам прозрачного аквариума, пугая находившихся там белых лабораторных мышей. Профессор кивнул, встал со стула и молча подошёл к Гюнтеру. Он взял его за запястье, и заметно сжав, так что оберфенрих даже побледнел, заговорил:

На сегодня довольно, Гюнт. Повидался с родней и довольно. Осьминогу, когда очнётся, я передам твои извинения. Ступай обратно в таверну. Твоё место рядом с твоим экипажем. Когда понадобишься, мы тебя позовём. Тебе всё ясно? Гюнтер метнул в родственника полный злобы взгляд и, не проронив слова, мельком оглянувшись на Чаору, быстро вышел из лаборатории.

Я между тем после выпитого снадобья почувствовал себя здоровым, с ясной головой и полным сил человеком. Профессор Агалаф взглянул на меня и удовлетворённо кивнул.

— Ну что же, Отто я вижу, что мой эликсир подействовал и вы готовы к употреблению. Чаора, этот ценный немец твой! — со странной усмешкой обратился он к своей богоподобной сестре. Чаора ничего не ответила брату, а повернувшись ко мне негромко и доверительно сообщила:

— Простите его, Отто. Агалаф порядочный человек и весьма талантливый учёный, но, к сожалению, у него плохой характер и неважные манеры. Я не хотела бы, чтобы вы почувствовали себя подопытным кроликом в наших руках. Для начала, позвольте мне прояснить создавшуюся ситуацию.

Её речь прервал стон, донёсшийся со стороны входной двери в лабораторию. Я повернул голову на шум. На пороге, пошатываясь, стоял Пабло, хозяин таверны Полипо. Он обеими трёхпалыми руками, морщась и хрипло дыша, растирал себе шею. Агалаф что-то сказал ему на смеси испанского и какого-то, незнакомого мне языка. Пабло попытался ответить, но лишь закашлялся. Великан безнадёжно махнул рукой и вернулся к своей работе.

Чаора же предложила мне встать и пройти в смежную с лабораторией комнату. Здесь было что-то вроде места отдыха. Стояли несколько удобных кресел и небольшой стол.

— Мой брат попенял Пабло, что тот не в первый раз попадается на гадкие трюки Гюнтера — пояснила она и продолжила, — мы все четверо: я, Агалаф, Пабло и Гюнт выросли вместе. В одной большой, очень большой семье. В любом случае мне придётся вкратце рассказать вам нашу предысторию.

В окрестностях Монтевидео, столицы Уругвая, с восемнадцатого столетия на нескольких десятках гектаров плодородной земли существовала немецкая сельскохозяйственная община. По разным причинам, о которых рассказывать слишком долго, со временем она стала интернациональной. Тем не менее, местные жители продолжали называть эти земли немецкой колонией, а поселенцев немцами. Последние сто с лишним лет настоящими хозяевами этой общины стали прямые потомки знатных гуанчей. Мы с Агалафом и отчасти Пабло то же отпрыски этого славного племени, которое многие ошибочно считают исчезнувшим. На самом деле испанцы депортировали с острова Тенерифе, нашей прародины, тысячи гуанчей, рассеяв их в своих многочисленных колониях. Несколько десятков знатных семей были переселены в район Монтевидео и стали впоследствии ядром Нации Гаучо[42], которую возглавил ещё один славный потомок таинственного племени с острова Тенерифе Хосе Артигас[43]. Он был не только отцом-основателем республики Уругвай, но и нашим с Агалафом родным прадедом. Немецкие колонисты, нуждавшиеся в верных союзниках, приняли в своих землях новых поселенцев с далёкого Канарского архипелага. Немцы по достоинству оценили их за честность и благородство, трудолюбие и верность данному слову. В конце девятнадцатого века наш дед, один из сыновей славного Артигаса, нашёл на своей земле богатую серебряную жилу. Как настоящий гуанча он использовал свалившееся на него богатство не в личных целях, а на благо всего клана, живущего в пределах немецкой колонии. — Чаора, не прерывая своего рассказа, сварила на спиртовке крепкий кофе и разлила его по небольшим стеклянным стаканам, больше похожим на лабораторные причиндалы, чем на кофейные чашки. — На тот момент клан гуанчей по численности далеко превосходил число немецких колонистов и превышал две тысячи человек. Большой Совет клана — Тагорор, единогласно избрал нашего деда, которого звали Гуайа — Дух Жизни, верховным Менсейем, вождём уругвайского клана гуанчей. Было решено использовать основной доход от серебряного рудника на самое лучшее образование для детей клана. В благодарность за когда-то оказанное гостеприимство, самые способные дети немецких колонистов, наделялись таким же правом на оплаченную кланом учёбу. Для начала была построена большая школа-лицей, где учились вместе дети колонистов-немцев и поселенцев гуанчей. Преподавали в лицее лучшие, каких только удалось отыскать, учителя из Старого и Нового света. Лицей назвали именем основателя — Гуайа. Он постепенно разросся и стал так известен, что многие богатые и знатные семьи южноамериканского континента считали за честь отправить в него на воспитание и обучение своих отпрысков. Жила серебра давно иссякла, но выпускники лицея Гуайа, закончившие престижные университеты и ставшие в большинстве своём богатыми и влиятельными людьми создали Фонд Гуайа. На деньги этого фонда обучаются до настоящего времени в лицее и лучших университетах мира потомки коренных жителей Канарских островов. Среди них есть не только гуанчи, уроженцы острова Тенерифе, но и марохеры с Фуэртовентура, бимбалы и ауриты с других островов архипелага. Понимаете, Отто, все мы: я с братом, Пабло и Гюнтер, в общем, мы вместе учились в лицее Гуайо. Я, Агалаф и Гюнтер родились и выросли в уругвайской колонии, а Пабло привезли учиться в лицей с самого острова Тенерифе. Гюнтер, как вы понимаете, немец из семьи канарских колонистов. Мальчик с самого детства выказывал не только большие способности к иностранным языкам и различным звукоподражаниям, но и весьма скверный характер. Впрочем, это не помешало его принятию в Гуайо. Пабло же, в свою очередь, имел склонность к точным наукам, математике, физике. Он лишь на треть гуанча, но по ныне действующим правилам, ребёнок имел право на оплаченное Фондом льготное обучение. Одна беда, Пабло страдал и страдает редчайшим наследственным дефектом — прогерией, синдромом преждевременного старения. Мало того, что болезнь изуродовала его, но злая судьба, словно не удовлетворившись этим, послала ребёнку ещё одно испытание. Когда Пабло было десять лет, на него напала стая бродячих псов. Как правило, собаки не выносят людей, страдающих той или иной формой физического уродства. Ребёнка вовремя вырвали из клыков стаи, но у мальчика были страшно травмированы кисти обоих рук. Господин Винер, уже тогда находившийся в этих краях, между прочим, тоже выходец из уругвайской колонии и выпускник нашего лицея, принял участие в его судьбе. Лучшие хирурги по его просьбе и за его деньги сделали с руками мальчика всё, что могли. Сейчас Пабло своими трёхпалыми кистями управляется с предметами ловчее многих людей с нормальными руками. Та детская травма оставила у Пабло тяжёлую фобию. Он ненавидит и боится собак. Стоит ему услышать, что поблизости находится пёс, как он теряет голову. Единственный представитель собачьего племени, с которым Пабло может какое-то время сосуществовать, это овчарка господина Винера.

Перед тем как бедный мальчик прибыл в лицей, преподаватели провели с детьми разъяснительную беседу. Дети, даже талантливые, как известно, бывают очень жестоки. Однако, все ученики, благодаря умным и тонким речам учителей, заранее прониклись состраданием к новичку. Все, кроме Гюнтера Пруса. Этот маленький негодник всегда действовал исподтишка. Раз, уловив страх Пабло перед собаками, он постоянно изводил его, доводя до истерик и обмороков с помощью своих звукоподражательных талантов.

Когда в конце мая начался период ливневых дождей, Гюнт по ночам несколько раз пробирался к спальне Пабло. Он скулил и скребся в двери, словно приблудный барбос, просящийся в непогоду в дом. Нечего и говорить, что происходило с бедным Пабло. Когда о проделках Пруса стало известно воспитателям, ему пришлось прекратить свои садистские трюки, но только лишь под угрозой исключения из лицея. Надо сказать, что Гюнтер был способным учеником, у которого просматривались, кроме прочего выдающиеся инженерно-конструкторские наклонности. Теперь к главному, Отто. Я попытаюсь в общих чертах объяснить суть происходящего в этой лаборатории. Мы с братом возглавляем важнейшие для науки исследования в области человеческой наследственности. Возможно, хотя я на это слабо надеюсь, вы слышали такие термины, как молекулярная генетика, хромосомы или такие имена, как Мендель, Вейсман, Морган? Это наши великие предшественники, работавшие с растениями, насекомыми и животными. — Я взглянул на Чаору и, пожав плечами, ответил, что из всех этих терминов и имён смутно помню из гимназического курса естествознания что-то о Менделе. Кажется, он занимался скрещиванием каких-то растений в монастырском саду. Моя очаровательная собеседница c лёгким, ожидаемым разочарованием, покачала головой. — Разумеется, Отто. Это слишком специальные знания и вы вовсе не обязаны быть в них посвящённым. Уже хорошо, что вы что-то помните о “Законах Менделя“. Грегор Мендель был основоположником исследований механизма наследственности. Во всяком случае, вы не могли не слышать о такой популярной науке, как евгеника[44].

Я, почувствовав себя нерадивым учеником, перед строгой экзаменаторшей, неуверенно кивнул. О евгенике я действительно слышал. До меня доходили какие-то смутные слухи-сплетни о планах наших вождей по выведению расы чистых арийцев. Кажется, для этих целей отбирали лучших представителей немецкой нации из числа отборных эсесовцев и молодых немок. Арийские девушки беременели и рожали от арийских парней в специальных роддомах, а их потомство получало арийский уход и, разумеется, истинно арийское воспитание. Сей наукообразный процесс, сильно напоминал хлопоты по селекции породистого скота. Эта идея отдавала такой запредельной пошлостью, что ничего, кроме тоски, у меня не вызывала. Я так и сказал Чаоре. Она же в ответ тонко улыбнулась и после небольшой паузы продолжила:

Согласна с вами, господин офицер. Гитлер и его окружение это все сплошь законченные пошляки. Любую интересную идею, включая научную, они с лёгкостью превращают в чудовищную непристойность. Его арийские законы и закон об эвтаназии неполноценных членах общества из той же серии. Впрочем, он плагиатор. В середине и конце тридцатых в некоторых американских штатах под сенью закона творились не менее ужасные вещи. Например, женщину по решению суда могли приговорить к принудительной стерилизации, лишь на том основании, что несколько её близких родственников являлись уголовными преступниками. Называлось эта мерзость социальной евгеникой.

Интеллектуальные плебеи не способны на необходимую истинному учёному широту духа и мысли. Они страшно вредят истинной науке, пачкая своими грязными руками лучшие и перспективные идеи. Между тем в евгенических экспериментах, основанных на гуманизме и соблюдении исконных прав человеческой личности нет ничего плохого. Более того будущее человечества напрямую зависит от учёных-генетиков. Мой брат Агалаф с его фундаментальными работами в этой сфере один из крупнейших генетических исследователей нашего времени. Я лишь помогаю ему по мере моих скромных способностей. Разумеется, мы понимаем, что находимся в самом начале великого пути. У нас уже есть первые успехи и бедный Пабло, тому подтверждение. Обычно, люди, страдающие прогерией, доживают до двадцати, в исключительных случаях до двадцати пяти лет. Месяц назад нашему Осьминогу исполнилось двадцать шесть. Нам удалось создать препарат, замедляющий накопление прогерина, мутированного белка ускоряющего процессы старения в организме больного. Агалаф назвал этот препарат антипрогерином. Это лекарство, скорее всего, сможет замедлять процесс старения и в нормальном человеческом организме. Однако, — здесь Чаора нахмурилась, и её брови слились в одну тревожную тёмную линию, — в этом случае могут открыться такие бездны тёмных человеческих страстей, что стоит призадуматься, не открыли ли мы с братом ящик генетической Пандоры. Поэтому, чтобы не искушать судьбу, мы всякий раз изготавливаем не более двух доз препарата, необходимых Пабло для двух еженедельных инъекций. — Я, между тем, внимательно слушал Чаору. Что сказать, всё, что она поведала, было чертовски интересно, но своя рубашка ближе к телу и у меня на языке давно уже вертелся вопрос:

— За каким дьяволом меня утащили из таверны, лишив общества старого друга Макса, и зачем мне все эти преинтересные сказки рассказывают?

Я терпел и воздерживался от вопросов лишь по тому, что очаровательная учёная дева Чаора за время своей лекции покорила меня окончательно и совершенно. Это и не мудрено, если взять в расчёт её божественную внешность плюс яркий интеллект и мой не слишком то солидный возраст. Ведь мне тогда едва исполнилось двадцать семь лет. Война сделала меня гораздо старше и опытнее в эмоциональном смысле, однако природу не обманешь. Так что вскоре я, не без досады поставил себе диагноз, — бывалый командир счастливого у-бота “Чиндлер”, влюблён как наивный юнга. Это моё новое состояние не укрылось от принцессы гуанчей. В её умопомрачительных глазах появилась чуть заметная смешинка и ещё, по-моему, привычное удовлетворение. Последнее, надо сказать, несколько отрезвило мою закружившуюся голову и вызвало здоровую, спортивную мужскую злость, впрочем, это было тоже приятное чувство.

Между тем, сестра и ассистентка профессора Агалафа продолжила свою занимательную лекцию. Начала она с удивительного и странного заявления:

— Да будет вам известно, Отто, мы гуанчи почти все на три четверти кроманьонцы. Агалаф, так уж получилось, кроманьонец более чем на 85 процентов. Я полукровка, а вы, граф, уж не обессудьте, лишь на четверть принадлежите к этому славному племени. Однако и это такое чудо, о котором мы с братом не смели бы и мечтать. Для наших исследований вы просто счастливая находка. Ваша наследственная карта, которую мы, собирая картотеку современных кроманьонцев, составили, похожа на описание игры в кости. Один игрок это слепой случай, он же провидение, а другой ваш старинный род. Так вот, получается, что ваше семейство на протяжении веков выбрасывало шестёрки.

Я почувствовал закипающее раздражение. Чаора, как большинство страстных исследователей увлеклась терминами и понятиями, кажущимися ей совершенно элементарными, но непонятными далёкому от её темы собеседнику. Однако что-то почувствовав в моём взгляде, она примолкла и смущённо улыбнувшись, положила свою горячую и сильную кисть на мою руку.

— Вы не представляете Отто, какая это кропотливая работа — составление наследственных карт — продолжила она более сдержанно — после войны обязательно состоится сильнейший технологический и научный рывок, скорее всего у американцев. К тому есть политические и экономические предпосылки. Лет через двадцать, тридцать появятся новые приборы и оборудование. Кибернетика и генетика найдут новые точки соприкосновения, и родится новый тип учёного. Это будет исследователь одинаково блестяще сведущий в обеих дисциплинах. Тот прибор, с которым работал профессор Агалаф в лаборатории это мощнейший из современных микроскопов. Это электронный микроскоп Эрнста Руска[45] образца 1937-года, мощностью 500 ангстрем[46]. Раньше приходилось работать по старинке. Изучать ветхие портреты, как это было с вашей родословной и даже брать образцы костных тканей, похищая благородные черепа из склепов. Приходилось подменять их костями безродных самозванцев. Я рассказываю это вам лишь потому, что знаю — вы человек образованный и широких взглядов. Вы не станете обвинять ученых в злонамеренном надругательстве над прахом ваших славных пращуров. Я и мой брат всего лишь двое из сотен учёных тайного сообщества исследователей, работающего над грандиозным проектом. Его суть в том, чтобы создать новую духовную и интеллектуальную элиту человечества…

В этом месте страстного монолога молодой исследовательницы я невольно прервал её своим недоумевающим взглядом. Пришлось объясниться:

— Простите, Чаора, но я не верю в чью либо избранность или какую-то там элитарность. Наше время, как не какое другое показало: никакой народ на нашей маленькой планете или даже просто группа людей не могут претендовать на это мнимое лидерство. Если кто-то утверждает обратное то он либо болван и самовлюблённый идиот, либо опасный и ловкий демагог. Король лжецов, маньяк, алчущий власти и получающий чувственное наслаждение от манипулирования толпами.

Чаора печально покачала головой, и пристально посмотрев на меня, через короткую паузу продолжила:

“Вы абсолютно правы, Отто! Шикльгрубер с его бредовой, антинаучной расовой теорией представляет собой абсолютное зло. Он похитил и извратил нашу доктрину. Истинная же её суть вот в чём: Современная наука полагает, что человечество несёт в себе наследственные черты двух представителей рода Люди, это неандертальцы и кроманьонцы. Как известно, в подавляющей пропорции все мы потомки кроманьонцев.

Исследования нашего сообщества показывают — наследственные признаки неандертальца у современного человека просто отсутствуют. Что же касается кроманьонской наследственности, то и тут незадача. Найти современного человека несущего в себе классические признаки кроманьонца хотя бы на 15–20 процентов так же нелегко, как отыскать крупный алмаз в голубой кимберлитовой глине. Возникает резонный вопрос: ”Кто мы, Люди? Кто наш истинный предок?”

На этот вопрос ещё предстоит ответить. Теория Дарвина или ошибочна или верна лишь частично. Возможно существовала некая раса X, которая, словно появилась неоткуда, после того как более организованные и многочисленные кроманьонцы уничтожили и вытеснили неандертальцев. Похоже, эти самые иксы в относительно короткий исторический срок так оприходовали победителей кроманьонцев, что мы, современные хомо сапиенс, несём теперь, дай Бог, десятую часть наследственности нашего номинального предка, кроманьонца. Современный научный инструментарий слишком примитивен, чтобы проверить множество смелых гипотез бытующих на этот счёт в нашем сообществе — Я не без некоторого сарказма поспешил вставить свою шпильку в рассуждения многомудрой учёной красавицы:

— Как же вы, любезная Чаора, с вашими гениальными коллегами, имеющими по вашему же утверждению, столь примитивный инструментарий собираетесь создать, не много не мало, как интеллектуальную элиту для всего человечества?

— Евгеника! — прямо и строго посмотрев мне в глаза, ответила женщина — Чистая научная евгеника! Не извращённая, изнасилованная нацистскими чинушами и американскими фашистами из Северной Каролины и Иллинойса, а полноценный научный эксперимент. В нём будут исключительно добровольно участвовать ответственные, взрослые и умные мужчины и женщины. Например, мы с вами, Отто.

Я ответил недоумевающим вопросительным взглядом. Непонятно почему, но сине-зелёная персидская бирюза колдовских глаз женщины, оттеняемая махаонами пушистых ресниц, вдруг заискрилась серебристыми снежинками смеха. Она встала, выпрямившись во весь рост, совершила какое-то мимолётное движение и через секунду передо мной стояла нагая богиня. Я же оцепенел душой телом, хотя какая-то часть моего сознания удовлетворённо отметила:

— “Красивые женщины во все времена умели быть чертовски убедительны!”

Глава 8. “Рандеву с охотником за У-ботами”

Я, корветтен-капитан фон Шторм командир боевой и весьма результативной подлодки германских кригсмарине отправил на дно десятки кораблей противника и сотни человек из их экипажей. Что же, на войне, как на войне, и я был десятки раз на волосок от солёной, забортной смерти. Но ни в каком, самом причудливом, фантастическом сне или галлюцинации от кислородного голодания не могло мне приведется, что я буду не много не мало, как участником весьма странного и сомнительного прожекта по улучшению человеческой породы, причём столь активным участником. Впрочем, сеньорита Чаора (не синьора точно, поскольку по её словам замужем она не была и не собиралась, поскольку безоговорочно решила посвятить себя науке) не оставила мне выбора. Да и какой молодой здоровый мужчина смог бы устоять перед такой красотой? Как я могу передать то, что произошло между нами? Послевкусие от близости с ней было похоже на медленно ускользающий аромат драгоценного вина.

Я, помнится перед походом, накануне выхода в море на обновлённом, пахнущем свежей краской цвета нуар, “Чиндлере”, принялся, словно влюблённый гимназист, кропать чувственные графоманские вирши, в стиле Бодлера. Что-то вроде:

“Мне снился сон и дивный и печальный, Как будто был я соблазнён богиней, Сошедшей с белоглавого Олимпа. С кем из бессмертных жён я неге предавался, За что такая честь мне бедному не знал я, Как и не знал я имени богини. Быть может Рея или Персефона. Я плыл как чёлн по волнам сладострастья Под звуки стонов чудной райской девы. Туманны сны, бегущие с рассветом И память их хранить не обещает. Лишь помню губы, пахнущие мёдом И запах гроз сочащийся из лона”

О весьма утилитарной подоплёке своего очень краткого и настолько же мимолётного романа я старался не думать. В конце концов, моя жизнь, как и жизнь моих товарищей-подводников, стоит не дорого и может оборваться в любой момент, как и жизнь какого-нибудь безвестного солдата по имени Курт или Ганс, стынущего в мёрзлых окопах восточного фронта. Ну, вздумалось некой таинственной группе высоколобых учёных мужей улучшать человеческую породу путём увеличения какой-то там кроманьонской наследственности. Ну, выискивают они подходящих индивидов, рыская по всей планете, словно чокнутые энтомологи в поисках редких жуков и бабочек. Ну, так и сачок с лупой им в помощь. Мне же скромному немецкому моряку с графской родословной, будь она не ладна, хотя бы будет, что вспомнить в крайнюю минуту.

Дверь каюты медленно, без стука открылась, и через комингс шагнул, сгибаясь, чуть ли не в пояс, светловолосый великан. Гигант едва помещался в крохотной командирской каюте.

— Агалаф?! — почти, что вскрикнул я изумлённо, — но что вы тут де…

Брат Чаоры поднял огромную длань в успокаивающем жесте. Профессор пристально посмотрел мне в глаза и тихо, но отчётливо произнося фразы, заговорил:

— Отто, простите меня, но я не имею выбора…

Наш кодекс безопасности заставляет меня сделать это. Никто не должен узнать о происшедшем с вами на острове. Никто не должен узнать о нас с сестрой и нашей лаборатории и уж тем более обо всём, что вам рассказала Чаора. Необходимо было сделать это прямо в лаборатории, но сестра попросила отсрочку, пока вы не ушли в море. Я не наврежу вам. Просто заблокирую вашу память. Блок будет работать не менее двадцати пяти лет. Я умею устанавливать срок блокировки. Вероятность того, что вы всё же что-то вспомните, есть, но она ничтожно мала. На это случай в вашей памяти всплывёт этот наш разговор, и особенно помните, что неосторожно сказанное слово может навредить Чаоре! Чаоре Олоре! Олоре! Оре, ре, ре, ре!.. — тревожно зазвенело у меня в голове.

Мы уже пятые сутки в море. За бортом царит полный штиль и адская тишина. На многие мили вокруг безлюдно и безкорабельно.

Ну вот, похоже, накаркал.

В моей крохотной каюте над самым ухом, возле узкой, как ложе монашки койки подводника, тревожно завибрировал в перепонках зуммер телефона внутренней связи. Голос старпома Шульца глухо прогудел в тяжёлой оцинкованной трубке:

— Отто, слева по курсу, в полутора милях крупная цель.

Я не мешкая ответил:

— Тебя понял. Погружайся на перископную глубину, — и поспешил в командирский отсек.

Привычно потерев ладонью бронзовый ободок окуляра перископа, чтобы сделать его теплее и прильнул к нему правым глазом. Действительно, цель была и была уже почти на траверзе, под углом в 90 градусов по отношению к нашему левому борту. До этого момента мы шли курсом на чистый норд. Я скомандовал лево на борт и взял курс на цель. Дистанция до объекта быстро сокращалась. Передо мной, словно из-под воды вырастали верхушки мачт и сами мачты вооружённые сероватыми под цвет пасмурного дня, парусами.

Впрочем, трёхмачтовый парусник имел и паровую машину. На это недвусмысленно намекала небольшая, но обильно чадящая чёрная труба, воткнутая между второй и третьей, фок и бизань мачтами. На корме трёхмачтовика вызывающе развивался британский флаг, сэр “Юнион Джек” собственной персоной. Судно имело сугубо штатский вид, на палубе возились мешковатые и явно немолодые моряки. Однако это была пусть даже совсем устаревшая, судя по всему торговая, но в любом случае неприятельская посудина и посему подлежала обязательному потоплению. Кроме того водоизмещением она была не менее пяти тысяч тонн и шла, судя по осадке и высоте надводного борта, с грузом.

Я дал команду на всплытие и вызвал в командирский отсек сигнальщика. Предстояла обычная процедура. Сигнальщик в условиях хорошей дневной видимости должен был передать с помощью международного флажкового семафора, что даёт команде британца двадцать минут на то, чтобы спустить шлюпки и покинуть их музейную редкость. После чего судно будет нами потоплено. Иногда неприятельские моряки мешкали и не укладывались в назначенное время, а посему приходилось ждать пока последняя шлюпка с остатками экипажа будет спущена и отойдёт на безопасное расстояние, чтобы издали скорбно созерцать убиение безлюдного, но родного корыта.

Мы всплыли в трёх кабельтовых от облюбованного нами парусника.

Матрос сигнальщик, а по совместительству и моторист поднялся по скобам, приваренным во внутренней части ограждения рубки на самый её верх, так, что его ноги обутые в матросские ботинки с резиновыми чёрными калошами оказались на уровне моего лица. Парню едва исполнилось двадцать, он только пару месяцев назад закончил учебку для подводников и это был его первый боевой поход. К тому же он был моим тёзкой, и ребята для смеха прозвали его Отто младший. Мальчишка страшно смущался и краснел как девица, но, по-моему, ему было приятно. Подражая товарищам, Отто пытался отпустить бороду во время похода, однако на щеках его, как он не пыжился, образовалось лишь какое-то рыжеватое и клочковатое недоразумение.

Младший закрепился ногами в специальных скобах ограждения-фальшборта и принялся семафорить англичанину, лихо, орудуя красными флажками. Однако томми нас заметили раньше и я, прильнув к окулярам своего цейс марине, вдруг увидел странную картину.

На верхнюю палубу британца, как черти из табакерки выскочили с десяток прытких явно молодых и явно с военной выправкой моряков. Они без суеты и быстро делали своё дело. У небольшой ржавой надстройки, что располагалась ближе к носу, перед самой фок мачтой вдруг упала передняя переборка и на божий свет, как будто по рельсам, выдвинулось 100-мм морское орудие. Эта штука к тому же вращалась вокруг своей оси на турели. Пушка сияла свежей светло-серой краской, её длинный ствол шевелился как живой, поднимаясь и словно приветствуя явление нашего У-бота.

Я машинально скосил глаза вниз на мокрую палубу Чиндлера. Там красовалась весьма похожая на англичанку наша стомиллимитровка, с той лишь разницей, что в отличие от своей серенькой британской сестры, наша девочка была смоляной брюнеткой. К тому же, вот незадача, я то морской мудак — пиммель марине, самоуверенно планировал воспользоваться ею, этак, минуток через двадцать, когда обмочившиеся со страху англичане отойдут на шлюпках от борта своей рухляди. И ведь, казалось, проучили меня американские летуны в истории с английским транспортом “Лаконом”. Долбили по “Чиндлеру” почём зря, не взирая, на полную палубу, спасающихся гражданских и раненых союзных солдат. Не побудило их к милосердию и растянутое белое полотнище с красным крестом. Чего же удивляться, что гордые бритты используют шулерские приёмы, такие например, как этот охотник за У-ботами, парусник-ловушка. На одних благородных традициях великую империю не построишь.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове, пока я подавлял бешеное желание скомандовать срочное погружение. Однако, шайсэ кашалота, времени уйти от обстрела прямой наводкой, у “Чиндлера” явно не доставало.

Отто младший так и стоял надо мной, растеряно опустив руки с флажками, когда прозвучал первый выстрел с англичанина. Мне показалась или на самом деле, но я как будто услышал свистящий шелест, пролетевшего прямо над рубкой снаряда.

Сигнальщик вдруг зашатался, словно раздумывая, куда ему лучше упасть, на меня или всё же вниз на палубу под рубкой. Через долгие полторы секунды тело Отто младшего глухо ударилось о палубу. Ни головы, ни шеи у мальчишки больше не было. Из округлой с рваными краями дыры между плеч, пульсирующими толчками фонтанировала кровь, показавшаяся мне, темнее чёрной нефти. Рядом, не обращая на всё ещё подрагивающее тело никакого внимания, слажено работал орудийный расчёт нашей пушки. Ребята успели расчехлить её и уже подтаскивали с нижней палубы деревянный брикет со снарядами. Однако первый выстрел они могли произвести только, через двадцать-тридцать секунд, не раньше, в то время как томми уже пристрелялись, и на перезарядку им нужно было всего пять-шесть секунд.

Первый снаряд, обезглавивший младшего, прошёл над лодкой с перелётом. Второй, ударившись о воду, в полу-кабельтове от нашего борта взорвался, окатив водой всех находящихся на палубе, да и мне на моей верхотуре изрядно досталось солёной водицы.

Ещё хорошо, что болванка была не осколочной, а бронебойной.

В этот момент из растопыренной дырки бронзовой говорилки раздался трубный глас Шульца:

— Носовой торпедный к пуску готов!

Как же хорошо иметь расторопного и инициативного старпома!

— Пуск! — почти сорвавшись на истеричный фальцет, проорал я.

Из носового, подскочив в воздухе тёмно-синим дельфином, выскочило длинное тело торпеды, и вновь погрузившись в воду, устремилось к англичанину, оставляя за собой заметный бурун.

Тот лежал в дрейфе, чтобы дать возможность своим артиллеристам вести прицельный обстрел нашей подлодки. Впрочем, машину он предусмотрительно не стопорил. Однако и его подвела самоуверенность. Он не рассчитывал, что на борту обманутой им германской субмарины обретается такой бывалый и хитрый рыжий немецкий лис, как мой старший помощник Шульц. На мостике британца увидели пуск торпеды и судорожно попытались сманеврировать, дав ход вперёд. В результате третий выстрел, пристрелявшегося было по нам, их орудийного расчёта благополучно ушёл в молоко. Наша же семиметровая электрическая крошка на скорости 25 узлов вписалась в борт парусника, как раз в районе чадящей короткой трубы. Не иначе зашла в гости прямо к паровой машине.

Зрелище было адское. Чудовищной силы сдвоенный взрыв 280-ти килограмм тротила и английских паровых котлов на расстоянии в нескольких кабельтов почти контузил меня и находившихся на палубе моряков. Перед нами бушевал огонь, смешанный с дымом и белесыми клубами пара. Когда ветер слегка прояснил горизонт, парусника мы больше не наблюдали. Море было усеяно горящими и дымящимися обломками. Всё, что осталось от незадачливого охотника за У-ботами.

Я очень уважал старика Тима Шульца, своего сорокалетнего рыжего, хотя уже с серебристыми проблесками седины старшего помощника. Шульц был нормальный мужик и бывалый вояка. Его пару раз прочили на командирскую должность, но он всякий раз отказывался. Мотивировал он свой отказ от командирства своеобразно. Мол, не чувствует в себе капитана.

Мне же под большим секретом в клубе подводников за очередной бутылкой мадеры он как-то поведал свою странную историю. Какая-то старуха цыганка из странствующего цирка в юности гадала ему по руке и нагадала, что будет он моряком и дослужится до капитана корабля, но его первый капитанский рейс будет для него и команды роковым.

На деревенского парня это гадание произвело сильное впечатление. Он ещё и моря то не видел, но был уже суеверен, как бывалый корсар. Я тогда улыбнулся про себя и счёл эту байку безвредной причудой старого моряка. Почему старого? Да просто Шульц в шестнадцать лет в одних длинных кожаных шортах с широкими подтяжками сбежал из своей тирольской деревни, бросив на братьев и родителей стадо дойных баварских коров в тридцать голов и дедовскую сыроварню в придачу. Выбрал он для побега вечер праздника Октоберфест, когда и гости и хозяева, уговорив не одну бочку крепкого деревенского пива, заснули богатырским сном. Женщины разошлись по домам, как и большинство мужчин, в основном пожилых. На дворе стояла осень шестнадцатого года. Молодые и здоровые баварские мужики кто воевал, а кто уже успел сложить голову на восточном, западном ещё бог весть каком фронте. Несколько, вернувшихся с войны инвалидов по слабости здоровья быстро напились допьяна и были уведены, а кто и унесён своими крепкими деревенскими жёнами по родным дворам.

Лишь с десяток юнцов, товарищей Тима почили за длинным столом, разместив рыжие и белобрысые головы между тарелок с жареными сардельками, свиными ножками, тушёной капустой и огромных кружек с недопитым баварским.

Мальчишкам исполнилось по шестнадцать лет, и они впервые приняли участие в празднике. Кое-кто удобно устроился у ног своих товарищей, благо длинная скатерть, до земли свисающая со стола, создавала приятную иллюзию полотняного алькова. Холода ещё не настали, и серьёзной простуды можно было не опасаться. Шульца пиво не интересовало. Он бредил морем, а точнее безбрежным и бездонным, как небо океаном. В десять лет он прочёл привезённые дядей с ярмарки “Остров сокровищ” и “Робинзона Круза”. В одиннадцать он договорился со стариком учителем, у которого была неплохая домашняя библиотека, и помогал ему по хозяйству, работая в доме и огороде. За это он получил доступ к книгам учителя и пропадал у него вечерами напролёт, читая, как говориться, запоем. “Двадцать тысяч лье под морями “ бородатого француза Жюль Верна совершенно пленили юного Тима. Он с жаром пересказал книгу друзьям. Те выслушали его с интересом и, наверное, в благодарность дали своему приятелю прозвище Наутилус. Тим не обиделся и даже со временем привык гордиться своим вторым именем.

У Наутилуса давно созрел план побега. Он выменял у друзей за дедовский охотничий нож три старинных серебряных талера 1802-года с полустёртым чеканным профилем короля Саксонии Фридриха Августа. У короля была массивная челюсть и легкомысленная девчоночья косичка, однако приятная тяжесть серебра внушала уважение. Времена стояли голодные и прихваченные с собой смышлёным деревенским парнем пяток больших кусков солёного шпика и пара кругов домашнего сыра были ценнее денег. Так он довольно быстро по железной дороге добрался до Гамбурга, расплачиваясь с машинистами паровозов деревенскими харчами.

Из документов у Шульца была выписка о крещении из деревенской кирхи, выманенная у выпивохи викария за пару бутылок шнапса и две дюжины яиц. Плюс вполне солидное свидетельство об окончании шести классов классической средней школы с синей круглой печатью. На печати раскорячился коронованный и на вкус Тима, довольно скудно оперённый имперский орёл.

В Гамбург Тим-Наутилус прибыл во всё тех же кожаных шортах-ледерхозе с защипками и широкими подтяжками, грязно белых гольфах, лишь раз выстиранными за время пути, и тирольской шляпе с утиными перьями. Не дать не взять Д’Артаньян тирольский у которого где то по дороге издох верный конь. Вдобавок, недостаточно укрытые шортами ноги путешественника, стали всё чаще синеть от холода, особенно ближе к вечеру.

Старик еврей, старьёвщик, не слишком торопился поменять кожаные шорты Тима на нормальные штаны и рубашку. Лишь когда парень достал из глубокого кармана заветные талеры, старый заметно подобрел и, тряхнув сивыми пейсами, выдал Шульцу рабочие штаны чёртовой кожи с крепкими брезентовыми наколенниками, серую нательную рубаху с длинными рукавами и даже драный, но вполне тёплый свитер из бурой верблюжьей шерсти. Экипировав, таким образом, Наутилуса старьёвщик, наверное, растрогался от собственной щедрости и на прощание сунул мальчишке в руку, завёрнутую в газету большую горбушку серого хлеба. Горбушка была посыпана крупной солью и хорошенько натёрта чесноком. Тим, ничего не евший уже вторые сутки, вгрызся в этот бедняцкий обед с едва сдерживаемой жадностью. Голод превратил для него кусок грубого, чёрствого хлеба в настоящее царское лакомство.

В порту после расспросов он поднялся на борт старого и ржавого, но настоящего морского судна. Кряжистый боцман с мясистым и багровым, как у Санта-Николауса[47] носом, недолго поговорив с ним, приказал поднять сорокакилограммовый мешок с углём и, взвалив поклажу на спину, сделать несколько кругов по палубе. Да не просто шагом, а вполне себе живой, радостной трусцой. Деревенская закалка не подвела. Через пять минут моряк остановил раскрасневшегося, взмокшего от пота Тима и удовлетворённо хмыкнув, объявил мальчишке, что тот принят на борт в качестве юнги. Счастливый Шульц отправился в матросский кубрик. Так началась его длинная морская жизнь.

После того памятного рандеву с британским охотником за нашими подлодками прошло всего пара дней, как мы получили с берега зашифрованную радиограмму. Это была довольно стремительная для штабников реакция на наше донесение о потоплении английского судна-ловушки. Радист четверть часа повозился с новеньким “Тритоном”[48], дешифруя текст РДО, и вскоре я читал чуть скошенные вправо тёмно-синие строчки. Радиограмма, хотя и была явно связана с нашей дуэлью со злосчастным парусником, но не предназначалась лично нашему борту. Это был приказ для всех подлодок кригсмарине за подписью самого Дёница.

Командующий подводным флотом приказывал всем командирам У-ботов, находящимся в боевом походе использовать передвижение в надводном положении исключительно в длительных переходах и в условиях пустого моря, когда при хорошей видимости не наблюдается ни один надводный объект. Адмирал под угрозой военного трибунала, приказывал прекратить “псевдо-гуманную, а на самом деле устаревшую и опасную практику предупреждения экипажей неприятельских, так называемых невоенных судов” о предстоящем обстреле и потоплении. Тем более, категорически запрещалось проводить какие либо спасательные мероприятия, после затопления судна или транспорта. Последний пассаж вполне ясно намекал на наше приключение с транспортом “Лакон” и был не чем иным, как отцовским ворчанием “Перископа” адресованным лично мне. Закончив читать РДО, я позвонил старпому на командирский мостик и спросил его, чист ли горизонт. Тот ответил утвердительно. Тогда я пригласил старину Шульца на несколько минут к себе в каюту, оставив, в порядке исключения, на мосту опытного второго офицера. Рыжий Шульц постучал и несколько грузновато, по-медвежьи ввалился в каюту. Я налил нам по рюмке трофейного Камю и на вопросительный взгляд старпома пояснил:

— Выпьем, старина за упокой кодекса чести немецкого военного моряка. Не далее, как позавчера мы с тобой успешно торпедировали его.

Старпом Шульц недовольно нахмурил рыжие брови и, шмыгнув вечно простуженным носом, пробурчал:

— Ты знаешь, Отто, что я тебя ценю, как хорошего вояку и дельного командира. Хотя ты и младше меня на добрых полтора десятка лет. Ну, вот объясни мне одно, как у вас либералов так получается, что вы всегда собственную нацию опускаете? Вас послушать, так мы сами немцы во всём виноваты. Ну, вот в нашем случае, например. Ты говоришь, мол, мы третьего дня кодекс чести немецкого моряка на дно пустили. Да пусть так, но логика у тебя где? Это разве не англичане нам ловушку подставили. Мы-то действовали в рамках того самого вашего либерального кодекса чести, будь он неладен и в результате чудом не отправились на корм рыбам. Это они нарушили все правила своих долбаным хитроумием, так пусть не удивляются, что теперь их будут топить и в хвост и в гриву, без всяких рыцарских реверансов. А тогда летом у Африки, когда ты изображал сестру милосердия и спасал народ с “Лакона”, тебя бомбы американские либеральному гуманизму мало научили? Я ведь тогда ничего тебе не сказал! Ты ведь чуть лодку не погубил своей выходкой! Так что, урок не впрок? Опять мы виноваты! Мы немцы плохие, мы жестокие, нам покаяться надо! Помяни мои слова. Кто в войне побеждает, тот и побеждённого врага осуждает. Так было и так будет. На нас, если что, столько грязи выльется, что век не отмыться. Ну а если наша возьмёт, то уж поверь, мы на эту троицу, инвалида, толстяка и дядюшку Джо такие тонны дерьма накопаем, что сам сатана в сравнении с ними ребёнком выглядеть будет. Когда весь мир воюет, то все стороны совершают столько подлости и зверств, проливают такие реки крови, что становятся в этом равно мерзкими.

Есть мы и есть они, а либеральничать во время войны, всё равно, что предавать. Странно, что приходиться тебе, человеку с университетским образованием повторять эти прописные истины. Если бы я не знал тебя, Отто, не видел тебя в деле, то счёл бы либерал-предателем. Но я то понимаю. Это в тебе, Граф, рыцарское благородство вопиёт, дворянская кровь играет. Оставь, Отто. Это время прошло и не вернётся. Ты хочешь быть и либералом и патриотом одновременно? Не получиться! Нельзя быть единовременно героем и предателем! Будь проще, Отто! Будь честнее! Будь патриотом без оговорок!

Ладно, наговорил я тебе. Ну, извини, наболело. Пойду я. Мне в командирский отсек пора, а то там без меня ещё чего прозевают наверху.

Шульц нахлобучил себе по самые оттопыренные красные уши мятую фуражку с крабом и, сутулясь, удалился. Я же повалился на койку и остался переваривать этот “кри дэ куэр”[49] своего старпома.

Со своим лучшим и единственным другом Максом, стариной Максимилианом Перенье, за всю войну я встречался лишь пару раз, не больше. Впервые на Канарах, в Лас-Пальмасе, да и то случайно, ну а во второй раз он меня уже сам нашёл.

К тому времени я уже более года как служил в Норвегии. В порт Тромсё я был переведён после серьёзного ранения в марте срок третьего года. Тогда мой “Чиндлер“ едва не погиб в бою с английскими эсминцами. Я преподавал кучу дисциплин на офицерских курсах подводников кригсмарине. На перемене во время занятий я вышел покурить на свежий воздух. Вдруг вижу на горизонте до боли знакомую сутулую фигуру в офицерском бушлате. Ну конечно, кто же ещё? Макс-кот собственной персоной! Идёт прямо на меня. Но без прежней кошачьей грации. Идёт, опираясь на трость, и при этом сильно припадает на правую ногу. Макс приблизился, стащил с заметно поседевшей башки мятую подводницкую фуражку с крабом и крепко обнял меня.

Вечером мы сидели в полупустом флотском офицерском клубе пили мелкими стопками ледяную норвежскую водку и разговаривали.

— Кстати, тебе привет от твоего бывшего старпома Тима Шульца — где то в середине разговора внезапно объявил Макс.

— Да ты что, Кот! Что же ты молчал, не сказал раньше?! Где он?! Как?! Что с ним?! — почти закричал я, радуясь весточке от старого боевого товарища.

— Да в порядке. Жив, здоров. Чего и тебе желает, графская твоя морда!

После твоего отъезда в сорок третьем, наконец, дал согласие на командирство. Получил новый У-бот и в первом же походе потопил два английских сторожевика. Правда в конце рейда получил задание для участия в операции в конкретное время и в конкретном месте. Якобы там должен был проходить очередной американский конвой с оружием и продовольствием. Я со своим Чёрным котом тоже сподобился поучаствовать в той чёртовой охоте за американцами. Конвой якобы следовал в русский северный порт Мурманск, и охранение этого самого конвоя должно было быть до Англии минимальным, а усилиться только после прохождения Шетландского архипелага. Так вот, кайенского перцу под хвост нашим штабистам, не впервые создаётся впечатление, что наши энигмовские шифрограммы англичане читают. Кстати наш Дёниц-перископ, новоиспечённый гросс-адмирал, видимо того же мнения, поскольку заставляет менять коды как можно чаще и вообще по возможности меньше использовать в важных случаях шифрограммы.

Так вот, на подходе к Шетланду наши У-боты как будто ждали. Согласно шифрованному боевому заданию мы должны были встретить американцев на подходе к одному из проливов между островами. Естественно название пролива было подвергнуто двойному шифрованию. И что же?! Ждали нас там Томми!

Войти то, мы вошли в тот треклятый пролив, а он узкий и скрытый, как, наверное, женское естество у русалки. Я первым шёл, а Тим на своём новобранце следом в трёх кабельтовых за нашей кормой. В подводном положении шли, скрытно, и малым ходом, осторожненько так, на манер Гензель и Гретель по хлебным крошкам. Вдруг слышу, в носовой части по правому борту скрежет по корпусу. Кто из подводников раз услышал — век не забудет, если выживет. Короче минреп то был, стальной трос морской мины. Ну не тебе мне, травленному морскому волчаре это рассказывать. Я машину застопорил, а у Шульца, что за мной шёл, акустик это услышал и Тим тоже встал, как вкопанный. Дал я самым малым назад и опять скрежет, только уже по корме, с левого борта. Обложили нас, чёртовы бритты своими минами со всех сторон. Я стою на командирском мостике и матерюсь на чём свет. Ну, попал старый кот Макс в мышеловку, как распоследний бэби-пуссикэт.

В общем, с меня семь потов сошло, пока я среди мин малыми ходами вперёд-назад тыкался и на волю выбирался. Но мне повезло, мой чёрный котяра цел остался. А вот Шульц бедолага на мину таки напоролся. Ему взрывом всю кормовую часть разворотило. Всплыли они кое-как и на банку прибрежную, на камни выбросились. Мы всплыли и видим, что У-бот Шульца на правый борт лёг и прибоем его о камни бьёт, а вместо кормы дыра рваная чёрная. Страшное дело, не дай бог! Сняли мы экипаж и самого Тима последним, как положено. Хотя он тяжкую контузию получил и голову разбил капитально, но с борта своего ушёл только за последним своим моряком. Тут через полчаса часа после взрыва мины, когда мы ещё не закончили спасательные работы из-за северной оконечности острова мамой уточкой выплывает английская канонерка, а за ним красавец-селезень сам эсминец типа Хант. Ну, как водится, давай долбить по нам из всех стволов.

Мой котик-уботик только успел начать погружение и быть бы нам всем подсоленным мясом, рыбьей закуской, но помог случай или моё, тфу-тьфу, чтоб не сглазить кошачье везение. У нас ведь мурлык, как говорят девять жизней. Торпедный запас на борту у Шульца, слава богу, от минного взрыва не детонировал и когда один из английских снарядов к нему в гости зашёл очень этому делу обрадовался. Фейерверк вышел капитальный, мы ещё полностью не погрузились и мало что оглохли, но и швырнуло нас взрывной волной под зад крепенько. Предало, как говориться, ускорение в глубину. Томми видимо решили, что удачно попали и даже обстрел прекратили. Ну а мы, не будь дураки, давай бог ноги…

Мне вспомнилось, как мой бывший старпом Шульц рассказывал о случае из своего детства, когда старая цыганка из бродячего цирка нагадала ему море и капитанство и ещё сказала, что его первый рейс в этом качестве будет для него и последним. Так оно и вышло, хоть Тим и вернулся живым из того похода, однако в море, не то что в качестве командира, но и вообще больше не вышел, но это уже другая история.

Глава 9. “Кригсмарине против Тирпица”

Мне пришлось вспомнить о том давнем разговоре со своим старпомом Шульцом весной сорок четвёртого года. Тогда после потопления английского парусника-ловушки Тим отчитал меня, как мальчишку. Высказался он тогда ясно и категорично, де, мой интеллигентский либерализм и мальчишеская игра в рыцарство уже дважды чуть было не погубили лодку и экипаж. Особо запомнилась мне его решительная тирада:

— Ты хочешь быть и либералом и патриотом одновременно? Не получиться. Нельзя быть единовременно героем и предателем. Будь проще, Отто! Будь честнее! Будь патриотом без оговорок!

В марте сорок четвёртого я был откомандирован начальством в незабвенный Сен-Мэло. Городок до недавнего времени был базой наших подлодок на Ла-Манше. База в Бретани закончила свою эвакуацию, и нам предстояло завершить её, перевезя архивы со штабными документами в Германию. Здесь я вновь я встретил старых друзей. Самого командира флотилии капитан цур зее Клауса фон Рэя, ветерана-подводника первой мировой и близкого друга моего крёстного отца, легендарного Отто Виддигена. Он лично встретил меня на аэродроме, у первой ступеньки трапа связного Хейнкеля-46[50].

На базе меня ждал ещё один приятный сюрприз. Из штабного домика ко мне вышел, смущённо улыбаясь, изрядно поседевший и явно не помолодевший Тим Шульц собственной персоной. Когда-то рыжий, а ныне серебристый, старый тирольский лис и мой бывший старпом заключил меня в свои объятья. Мы крепко обнялись, и старина Тим даже прослезился, отдавая дань нашей немецкой сентиментальности. Ждал меня и весьма неприятный сюрприз. В штабе погрузкой документов руководил не кто иной, как мой заклятый друг Гюнтер Прус он же Гюнт Дракон собственной персоной. Увидев мою вытянувшуюся физиономию, он поднял руку и глумливо прокомментировал моё появление:

— Вот и наш дорогой граф собственной персоной. С благополучным прибытием вас, “Ваша Светлость“!

Признаться, я с трудом преодолел желание врезать по его ухмыляющейся мерзкой физиономии. Через сутки мы закончили вывоз документов и их погрузку в специальный вагон грузового поезда. В спецвагоне вместе с секретным грузом должна была следовать охрана. Она состояла из двух солдат береговой охраны и четырёх офицеров. Этими офицерами, состоящими под моим началом, были: мой бывший командир фон Рэй, старина Шульц и… чтоб ему провалиться ко всем чертям в преисподнюю, Гюнт Прус. Нам было приказано переодеться в штатское. Штабные умники в Берлине решили, что так мы будем привлекать наименьшее внимание. Проклятые идиоты! Как этим кретинам было не ясно, что во время войны мужчины одетые в гражданские костюмы, в грузовом составе военного назначения будут выглядеть странно. К счастью мы не попались на глаза никому из местных, связанных с сопротивлением или же им было просто не до нас. На противоположном берегу Ла-Манша полным ходом шла подготовка к высадке англо-американцев на французском берегу. Нормандия и Бретань кишели лазутчиками, но их интересовали наши укрепления и перемещение боевых частей, а не бывшая в употреблении квазисекретная макулатура.

Мы проснулись ночью на перегоне в Лотарингии от странного шума. Наш состав с вечера стоял на запасных путях, пропуская идущие во Францию воинские эшелоны. В темноте послышались крики, а затем прозвучали два пистолетных выстрела. Я и Тим Шульц вопреки инструкции решили выйти из вагона и выяснить что стряслось. Тим шёл впереди по неосвящённому проходу между составами, нашим и неизвестным, состоящим в основном из вагонов для перевозки скота. Во всяком случае, вонь, исходящая от дощатых стен поезда красноречиво это подтверждала. Тим, освещавший дорогу карманным фонариком, внезапно споткнулся обо что-то на земле и едва не упал. Жёлтый луч высветил лежащее на земле тело ребёнка в грязно-сером с бурыми пятнами крови, коротком пальто. Девочка лет шести была без сознания, её плечо было прострелено навылет и сильно кровоточило. Спутанные космы длинных волос полностью закрывали её лицо. Мы оба опешили от неожиданности.

— Что здесь происходит? — пробормотал Шульц потрясённо и наклонился, чтобы помочь ребёнку.

— Стоять! Кто такие?! — раздался из темноты хриплый и грубый голос.

В отражённом свете более сильного, чем наш, фонаря явилась высокая, мощная фигура военного. Фигура была облачена в пятнистый камуфляжный бушлат с портупеей, на голове красовалась егерьская фуражка с длинным козырьком. Я успел рассмотреть петлицы на бушлате. Это был гауптшарфюрер[51] или по-простому обер-фельдфебель. В правой руке эсэсовец сжимал матово поблескивающий стволом, армейский люгер. Левой рукой он направлял луч фонаря поочерёдно нам в лица.

— Немцы! Шпаки!

Похоже, эсэсман опознал нас, как соотечественников, правда, гражданских.

— Снабженцы! — продолжал он с брезгливой уверенностью — Что, за сыром и божоле к лягушатникам пожаловали? Валите отсюда, чтобы через секунду вас здесь не было!

В этот момент девочка на земле глухо застонала. Фельдфебель поднял пистолет и выстрелил. Из ствола вырвался бело-огненный язычок. Кровь и кусочки мозга ребёнка забрызгали наши ботинки. Мы с Тимом потрясённо молчали.

— Эй, Лемке! Бегом сюда! — проорал в темноту пятнистый громила. На его зов из полумрака явился коренастый солдат с автоматом СГ-44[52] на шее и с переносным фонарём в руке.

— Забери эту падаль и брось в вагон к остальным. Нам ещё отчитываться! Поторопи остальных. Вторую девку ещё и не нашли?

Он повернулся к нам, пряча пистолет в кобуру:

— Вы ещё здесь?! Я же сказал вон! Шпаки чёртовы!

— Что же ты творишь, мразь! — проревел вышедший из ступора Шульц и разъярённым медведем бросился на эсэсовца. Тот выхватил ещё не успевший охладиться в кобуре люгер и рукояткой наотмашь ударил Тима в лицо. Я развернулся и попытался ударом кулака сбить с ног озверевшего фельдфебеля. Но здоровяк ловко ушёл от удара, поднырнув под мою правую руку. Одновременно он сделал мне такую подсечку, от которой я кубарем полетел на землю. Мне не повезло капитально приложиться головой о рельс, и на какой-то момент я потерял сознание. Когда я поднял голову, на меня навалился солдат по фамилии Лемке. Я попытался сопротивляться и получил со спины по рёбрам чудовищно болезненный удар, видимо солдат орудовал прикладом своего автомата. Краем глаза я увидел стоящего на коленях, пошатывающегося Шульца с лицом залитым кровью. Эсэсовец с перекошенной от бешенства физиономией и дёргающимся в нервном тике глазом, как в замедленной киносъёмке поднимал к его затылку дуло пистолета.

— Прее-кратить! — из темноты, со стороны нашего вагона донёсся зычный голос фон Рея.

Обер-фельдфебель с дёргающимся глазом, казалось, не слышал окрика или не желал слышать. Он нажал на курок люгера, раздался сухой щелчок. Осечка! Эсэсовец выматерился и передёрнул затвор пистолета, с явным намерением завершит начатое. В эту секунду раздался новый выстрел, кардинально нарушивший планы пятнистого. Гауптшарфюрер вскрикнул, схватившись левой рукой за запястье правой. Оружие из неё исчезло.

Из темноты в круг света от поставленного на щебёнку переносного фонаря шагнул Гюнтер Прус. В руке, затянутой в чёрную кожу лайковой перчатки, он держал изящный дамский браунинг.

— Ты меня подстрелил, шпак! Меня, фронтовика! Торгаш! Поганая тыловая крыса! — взревел громила-эсэсман, покачивая и нянча, словно младенца свою пострадавшую руку.

— Це-це-це! — пощёлкал языком Прус и издевательски засюсюкал, будто разговаривал с неразумным младенцем — Не надо рыданий, фронтовичок! Ты что видишь на себе новую лишнюю дырочку? Нет дырочки! Пистолетик крепче держать надо было!

Всё это время давивший на мою спину коленом солдат, видимо опомнился и, соскочив с меня, ринулся помогать командиру. Раздалась короткая очередь его новенького СГ-44, но за мгновение до этого я успел схватить Лемке за короткий сапог, воняющий креозотом. Рядовой завалился на бок и три автоматных пули, предназначавшиеся Гюнту Дракону, ушли в сторону.

Послышалось тяжёлое дыхание и резкий хруст гравия под тремя парами ног. Это, наконец, подоспел тучный пожилой фон Рей в сопровождении двух наших солдат охраны. Запыхавшийся капитан цур зее был без верхней одежды, и имел на себе лишь выбившуюся из брюк белую сорочку. В руках он держал наспех выхваченный из оружейки МП-40[53]. Магазин у автомата отсутствовал. Годы штабной работы не способствуют совершенствованию боевых навыков.

С другой стороны состава, привлечённая шумом, появилась большая группа поддержки обиженного нами гауптшарфюрера. Возглавлял её молодой офицер в серой полевой шинели с пагонами оберштурмфюрера[54]. В вермахте на человеческом языке он назывался бы обер-лейтенантом. Наши группы сблизились почти, что лицом к лицу и направили друг на друга оружие. Правда, эсэсманов было раза в четыре больше. Я успел обратить внимание, что окантовка чёрных погон обера светло-коричневая. Охранники концлагерей, наконец, дошло до меня.

Наш Клаус шагнул вперёд, опустив бесполезный автомат и начальственным голосом заявил:

— Я капитан цур зее фон Рей, офицер кригсмарине. Потрудитесь объяснить, обер-лейтенант по какой причине ваши люди напали и зверски избили германских офицеров находящихся при исполнении!

— Ваши люди, господин капитан ранили моего заместителя гауптшарфюрера Тирпица, также, замечу находившегося при исполнении служебных обязанностей — с некоторой долей смущения попытался парировать молодой.

— Стрелять в голову ребёнку, это служебная обязанность вашего заместителя?! — вклинился в спор понемногу приходящий в себя Шульц. Один из солдат достал медпакет и принялся перевязывать рассечённый лоб Тима.

— В том числе! — мрачно ответил вместо начальника Тирпиц, растирая запястье правой руки — Я не ранен, господин оберштурмфюрер. Всего лишь растяжение связок — Фельдфебель повернулся к нашей группе и официальным тоном продолжил — Господа офицеры, прошу принять мои извинения. Произошла ошибка. Я принял вас за партизан из французского сопротивления. Позвольте заметить, что и вы вели себя с недопустимой агрессивностью.

Мы с Шульцом порядком опешили от такого наглого вранья эсэсовца. Не обращая внимания на наши вытянувшиеся физиономии, тот примирительным тоном продолжил:

— Не стоит ссориться бывалым фронтовикам из-за какой-то еврейской падали. Мы очищаем эту страну от паразитов. Это приказ рейсфюрера Гимлера. Мы из охраны лагеря Биркенау[55]. Командируют нас, поскольку солдат из частей сопровождения для эшелонов с евреями не хватает. В каждом эшелоне набирается целый вагон жидовских выкидышей. До Польши большинство из них добирается в виде мелкой, зловонной падали. Уже сейчас чуть не половина из них передохла. Произошла неприятность, солдат открыл вагон, чтобы поставить в него ведро с водой и в этот момент две мелких крысы сбежали. Юркнули под колёса вашего состава. Одну я успел достать и если бы вы мне не помешали, достал бы и вторую — Фельдфебель посмотрел поочерёдно на меня и Шульца и криво усмехнувшись, продолжил — Я понимаю господа, моя служба, да и сам я зловонны для вас, как выгребная яма. Однако замечу, не всем везёт со свежим ароматом морского бриза. Кто-то, чёрт возьми, должен разгребать и человеческое дерьмо!

— Да где же ты воевал, фронтовичок? — подал голос Гюнт Прус.

Он в распахнутом длиннополом пальто, руки в карманах, стоял в зоне полумрака, опершись о вагон спиной. С ленивой непринуждённостью он жевал деревянную зубочистку.

Вперёд шагнул начальник Тирпица, молодой веснушчатый офицер:

— Гауптшарфюрер воевал в Белоруссии, это на западе России, восточнее Польши. Находясь на должности ротмистра, в чине гауптштурмфюрера Тирпиц командовал особой айнзацкомандой[56]. Уничтожал бандитов-партизан и их пособников. Поверьте господа, большая часть русских пособники партизан. За особые заслуги он был награждён железным крестом второй степени. Гауптшарфюрер Тирпиц был дважды ранен и контужен взрывом партизанской гранаты.

— Как же господин ротмистр загремел в обер-фельдфебели? — всё так же лениво поинтересовался Прус — Влюбились в какую-нибудь русскую партизаночку?

На этот раз, не скрывая злобного раздражения, заговорил сам Тирпиц, его глаз вновь задёргался в нервном тике:

— Всего лишь дал в морду одному заносчивому оберсту[57] из Вермахта. В офицерском ресторане он отказался пожать мне руку, поздравить с наградой. Чёртов чистоплюй, такой же белоручка, как и вы. Вечно воротите свои аристократические носы от чернорабочих войны. Все вы, если копнуть, патриоты снаружи и гнилые либералы внутри. Четырежды прав был фюрер — таких как вы должно выжигать калёным железом. Проклятая пятая колонна англо-американских свиней. Даже русские большевики лучше вас. Они, по крайней мере, не либеральничают ни со своими, ни с чужими!

Глаза оратора почти вылезли из орбит, выражая бешенство, изо рта обильно летела слюна. Рука с растянутым сухожилием, словно ядовитая змея, ползла к кобуре. Веснушчатый командир с нескрываемым раздражением схватил его под локоть и поволок прочь:

— Какого чёрта, Альфред! Что вы всё время хватаетесь за оружие! Вы не в Минске! На этот раз простым разжалованием дело не обойдётся!

— Неплохая байка! — усмехнулся им вслед Прус — Кому рассказать не поверят. Офицеры кригсмарине против Тирпица!“

Фон Рей горестно покачал головой:

— До чего же дошла наша Германия. Детоубийство. Эти ужасные концлагеря. Как много вокруг сумасшедших, обезумевших от этой войны. Это надо же, Альфред Тирпиц[58]! Полный тёзка гросс-адмирала! Пристрелил бы его кто-нибудь поскорее, чтобы славное имя не позорил!

Глава 10. “Марш Кригсмарине”

Когда мы возвращались к своему штабному вагону, случилось происшествие, которое я не смогу забыть никогда. Из подвагонного мрака выскользнула маленькая фигурка и метнулась к Шульцу. Тот уже несколько оправился от шока и шёл на своих двоих с перебинтованной головой, но без посторонней помощи. Тим едва не свалился на землю от неожиданности, когда нечто метнулось к нему под ноги и, обхватив, вцепилось в них мёртвой хваткой. Мне с трудом отдалось оторвать это существо от ног Шульца. Эта была девочка лет пяти. Ребёнок был грязнее трубочиста и источала лисий запах дикого лесного зверька. Я поднял её на руки, она показалась мне невесомой, словно птичка, не больше веса своего короткого пальтеца. Она вцепилась мне в шею с невероятной силой, несоразмерной её крохотному телу и зашептала мне в ухо по-французски, шепелявя, проглатывая слоги и по-детски коверкая язык.

— "Месье, месье! Вы не видели моего папу? Он такой большой, доблый и класивый. — С трудом разбирал я — " Мама осталась дома валить кашку, а мы с папой пошли гулять. На улице нас схватили стлашные месьё и меня отняли у папы. Папа меня не отдавал и тогда огломный злой месье сделал "бабах" и папа упал. Папе, навелное, стало плохо. Потом мы ехали долго-долго с Бетти, Анни, Шали и ещё с длугими детьми и очень хотели пить и кушать. Все сначала плакали, а потом устали и замолчали. Я ланьше не любила кашку. Тепель очень, очень люблю. Мама, навелное, селдится, что мы с папой ещё не велнулись, а кашка остыла. Потом Анни и Шали и все дети пелестали плакать. Они легли на пол, плямо на пи-пи и ка-ка, и уснули и больше не хотели плосыпаться. Бетти шла из булочкина дома, когда её тоже схватили злые месьё.

Когда все спали, Бетти давала мне кусочки клуасана и кислый кефил. Это некласиво не делится с длугими, так мама говолит, Бетти тоже взлослая, почти как мама. Ей уже шесть лет и она сказала, что делиться нельзя, самим мало. Потом отклылась двель и Бетти сказала, бежим, и мы побежали, а потом я опять потелялась. Месье, вы отведёте меня домой к маме? Мы живём на улице Плясвятой Каталины дом номел… Ой, я забы-ыла-а!" — и девочка горько расплакалась, обильно смачивая слезами и прочей влагой мою шею. Через минуту, когда мы подошли к своему вагону, она уже крепко спала у меня на руках.

Пока я нёс ребёнка, никто из моих спутников не проронил ни слова. Молчал даже Прус. Лишь когда Тим Шульц поднялся по железным ступеням вагона, чтобы принять у меня спящую девочку, стоящий рядом фон Рей как-то горестно и обречённо покачал головой, не сочтя возможным ни возразить, ни хотя бы как-то прокомментировать происходящее. Стоящий в карауле немолодой солдат, изумленно выпучил глаза, глядя на своих командиров. Однако через мгновение, и он сделал вид, что ничего неординарного не происходит. Навстречу поднявшемуся в вагон фон Рею вышел фельдфебель, разводящий караула. Он доложил ему, как старшему по званию, что наш состав останется на запасном пути до вечера следующего дня. Вообще-то начальником группы сопровождения архивов флотилии номинально числился я, но я не возражал, что как-то само собой все воспринимали в этом качестве пожилого солидного фон Рея.

Девочка не собиралась просыпаться. Я поневоле задумался о том, что же с ней делать и не находил ответа. Мысль о том, что можно вернуть дитя на попечение охранников-эсэсманов вызвала у меня прилив тошноты, напомнив забытый с юношества острый приступ морской болезни. Если бы кто-то из этих субъектов с коричневой окантовкой на погонах заявился бы к нам с требованием вернуть дитя в её жуткий вагон, то я не остановился бы даже перед применением оружия, только бы не дать свершиться этому абсолютному злу. Понемногу начало светать.

За окном послышался тихий разговор. Я прислушался. Говорили по-французски, обильно приправляя гальскую речь немецкими словами и даже фразами. Я опустил раму вагонного окна и спросил по-французски: "Кто здесь?"

— "Путевой обходчик Мюсле, месье" — был ответ — "тут со мной моя половина, в смысле супруга. Зовут её Грета. Не спится старухе. Вот поужинать мне принесла. Вы не беспокойтесь, месье герр офицер. У нас здесь тихо. Никаких партизан, слава богу". Я оставил спящую девочку на попечение Тима и спустился к обходчику и его половине с типично немецким именем.

Мюсле оказался крепким сутулым стариком лет шестидесяти с гаком. Старик был одет в грубый свитер водолазку, под тёплую стёганую безрукавку. У него было морщинистое лицо, украшенное выдающимся де Бержераковским носом и могучие руки молотобойца-кузнеца. Я протянул ему руку для пожатия и ощутил его скрытую нестариковскую силу. Обходчик поставил на насыпь тускло-жёлтый фонарь-переноску и опёрся на длинную ручку железнодорожного молотка. Неподалёку скромно, в сторонке осталась стоять его жена. Это была маленькая, можно сказать субтильная женщина в светлой косынке и с плетёной корзинкой, прикрытой чистой тряпицей. Я попытался объяснить старику создавшуюся ситуацию, применив жалкое подобие конспирации. Де ребёнок сирота и немного не в себе. Мол, подобрали мы девочку на каком-то полустанке из жалости и тому подобная чушь.

Мюсле, похоже, не поверил ни одному моему слову и смотрел на меня пристально, неприятно буравя своими чёрными, как у старого ворона, гальскими глазами. Тут подала голос его супруга, разбивая не вселявшее надежду молчание мужа. Женщина начала по-французски, но вскоре перешла на немецкий, демонстрирую вполне свободное владение обоими языками.

— "Послушай, Пьер. Этот господин хоть и немец и даже по всей вероятности офицер, но он явно не из Гестапо. Поверь моей женской интуиции. У этого человека благородная внешность и лицо доброго человека. Я сама немка и в немецких мужчинах уж поверь, разбираюсь. Сразу вижу кто из каковского теста. Ребёнка можно отвести к нашему кюре, а уж он потом передаст его на попечение сестёр из монастыря Святой Катерины".

Пьер Мюсле посмотрел на жену с нескрываемым раздражением.

— "Ты старая немецкая курица, Грета. Помолчи, будь добра! Ты что думаешь, что твой муж выжил из ума и торопится на свидание с намыленной пеньковой удавкой? Или ты думаешь, я не знаю, что за состав стоит на втором запасном пути? Или я не слышал глухой ропот и стоны из этих смердящих вагонов? Там евреи, Грета. Молодые и старые. Женщины, мужчины, да и дети. В том числе маленькие. Не думаю, что многие из них выживают, пока поезд с ними добирается до наших краёв. Всю последнюю неделю были сильные заморозки. При мне открывали тот вагон с детьми и поверьте, в живых в нём осталось дай бог с десяток. Это далеко не первый состав с этими несчастными, которых везут, сами знаете куда".

— "Мы с тобой славная пара, Пьер!" — с невидимой в предрассветных сумерках улыбкой, отвечала, Грета — "Если я немецкая курица, то ты настоящий гальский петух. Правда ты такой жилистый, что и на суп не годишься. Чего нам с тобой боятся? Нашего сыночка господь давно прибрал, да и нам пора к нему на небо. Годом позже, годом раньше. Давай сделаем богоугодное дело. В конце концов, этот ребёнок, о котором просит мсье офицер, одной нации с девой Марией, чтобы там не говорили. Может нам и зачтётся".

Обходчик, горестно вздохнув, опустил молоток с длинным черенком на насыпь рядом с едва тлеющим фонарём и махнул тяжёлой ладонью в сторону нашего состава. — "Пошли" — едва слышно пробормотал он.

Через полчаса старая Грета скрылась с сонной девочкой на руках в домике обходчика, а я вернулся к себе в купе, где меня поджидал мрачный и решительный Шульц. Тим переоделся в чёрную униформу подводника кригсмарине с командирскими нашивками капитан-лейтенанта цур зее. На шее у него красовался рыцарский железный крест, а на боку висел офицерский кортик в позолоченных ножнах

— "Отто!" — взволнованно начал Тим — "Я не могу так это оставить! Не могу и баста! После того, как этот зверь на моих глазах застрелил ребёнка, я должен что-то сделать или же я не смогу жить дальше! Война есть война. Нас убивают, и мы убиваем, топим вражеские суда и корабли. Но это другое. Это бессмысленная запредельная жестокость. Эти охранники эсэсовцы! Они такие же немцы, как и мы с тобой, но они не люди, Отто. Они даже не звери. Бессмысленные тупые детоубийцы! Ты слышал? Этот тёзка гросс-адмирала убеждён, что верно служит Германии, делает грязную, но необходимую работу. В его уродливую голову даже не приходит, что, такие маньяки как он, губят её! Я должен спасти этих детей, запертых в скотском вагоне!" — Шульц резко нахлобучил примятую командирскую фуражку на перебинтованную голову, и его лицо совершенно перекосилось от боли. Я понял, что Тима мне не остановить. Да и не хотел я его останавливать, прекрасно понимая чувства своего бывшего старпома. Попросив его подождать, я отправился в купе фон Рея и вкратце изложил старику создавшуюся ситуацию.

— "Я собираюсь присоединиться к капитан-лейтенанту Шульцу, господин капитан зур зее. Это моё окончательное решение" — заявил я, обращаясь к Клаусу фон Рею.

— " Как же вы господа мои благородные собираетесь спасать этих несчастных? Атакуете с кортиками наперевес взвод вооружённой до зубов охраны? А что потом, куда вы денете спасённых? Повезёте с собой? В Берлин? В рейхсканцелярию? На приём к рейхсфюреру СС Гиммлеру?"

— осведомился фон Рей, бросив на меня из-под кустистых седых бровей сердитый взгляд.

— "Послушайте, Клаус!" — перешёл я на правах старого товарища на более доверительный тон — "После того, что произошло на наших глазах, мы с Шульцом не можем не попытаться предпринять хоть что-нибудь. Простите за пафос, но если для вас слово честь не пустой звук, а я знаю, что это так, то вы не можете не понять нас. Если на то пошло, то как германский офицер и человек чести я не имею выбора.

Теперь к делу. Кое-какой план у меня всё же есть. Недалеко от домика обходчика, возле станции я заметил старенький грузовичок. Он совершенно ветхий и раздолбанный, причём до такой степени, что ни один интендант не соблазнился конфисковать его для военных нужд. Тем не менее, он на ходу. Я видел, как он подъехал и как с него сгружали дрова на заднем дворе станции. По моим сведениям в том вагоне, откуда убежала наша малышка, не более десятка детей. В случае удачи мы можем переправить их в женский монастырь Пресвятой Катерины. Он всего в получасе езды отсюда. При монастыре есть большой детский приют и наши смогут затеряться среди других детей. Я не думаю, что эсэсманы сунутся туда с обыском. В их же интересах будет не светится и не устраивать публичные скандалы, а замять это дело по-тихому.

Если действовать быстро и решительно, то охрана не успеет среагировать эффективно. К тому же я учёл психологический фактор. Его подсказал мне Шульц, облачившись в полную форму морского офицера со всеми регалиями. Немецким солдатам, увлечённым газетно-журнальной морской романтикой и военной кинохроникой о рыцарях океана, будет крайне затруднительно открыть огонь по героям-подводникам из кригсмарине, к тому же увешанных рыцарскими крестами и наградными знаками!"

Фон Рей смерил меня с ног до головы пристальным взглядом — "Ну что же? Я вижу вас с Шульцом мне не остановить" — пожевав губами, заметил он — "В таком случае придётся возглавить сие безумное мероприятие!"

Подал голос Прус, всё это время лежавший на верхней полке купе.

— "А что, и я, пожалуй, присоединюсь к вашей сумасшедшей компании. На маленьких замученных идише киндер[59] мне категорически наплевать, но вот скуку развеять не помешает. Набить пару, тройку раскормленных рожь этим тыловым героям лагерных будней. Вот это было бы славно".

Менее чем через час, в начале шестого утра, случайный зритель мог бы наблюдать весьма экзотическое зрелище. Вдоль железнодорожного состава шествовала живописная группа военных при полном параде. Четверо моряков при кортиках в золотистых ножнах, в чёрной униформе, с чёрными лайковыми перчатками на руках и полным набором на четверых железных и рыцарских крестов. Возглавлял этот марш кригсмарине огромный и солидный капитан цур зее Клаус фон Рей.

Мы шествовали по железнодорожной насыпи, разодетые по полной форме, словно собрались на званый ужин к самому сатане или, по крайней мере, к гросс-адмиралу Деницу, в просторечии Перископу. Для пущей торжественности этого железнодорожного военно-морского парада, глумливец Прус принялся искусно насвистывать марш Кригсмарине. Не тот, что официально числился за флотскими и был пошлым и бравурным, как и большинство военных маршей, а наш родной “Вас волен вир тринкен” на мотив старинной бретонской песни. Помнится мне пришлось долго искать вдохновения в загородном клубе подводников “Счастливый У-бот”, пока сам по себе не всплыл в голове более-менее приемлемый текст:

“Волну к волне, вздымает шторм, девятый вал нас смять грозит. Нам нипочём их смертный хлад, нам нипочём их грозный вид. С тобой мы выпьем и не раз, когда закончим ратный труд, Но только помни, старина, кто пьёт один, в бою не крут. Мы были вместе много дней и будем вместе до конца Таков закон суровых дней, пока всевлавствует война. В бою удачлив наш у-бот и бьют торпеды точно в цель. Пока мы вместе, старина, от страха, не забьёмся в щель. Споём же, славный экипаж. Подводник ты не одинок! Нам вместе жить и умирать, когда тому настанет срок. Когда в отсеки хлынет смерть, мы ей дадим такой отпор, Ей будет проще с нами сесть за общий стол, закончив спор. С тобой мы выпьем и не раз, когда закончим ратный труд, Но только помни, старина, кто пьёт один, в бою не крут”.

Впрочем, эта прекрасная мелодия вдохновила на стихоплётство подобное моему, десятка два авторов. Вот и у люфтваффе ещё с 1939 года, свой неофициальный гимн, положенный на музыку этой же бретонской песни. Говорят, что сам Геринг одобрил его. Ну что же, значит у летучего борова неплохой музыкальный вкус.

— “Стой!” — окликнул нас молодой ефрейтор-альбинос и передернул затвор винтовки. Его бесцветные брови были изумлённо приподняты, а светло-голубые глаза, таращившиеся на нашу четвёрку, почти вылезали из орбит.

— “Спокойно, солдат. Опустите оружие. У меня нет времени. Я выполняю срочный приказ рейхсфюрера Гиммлера. Вот мои документы” — Фон Рей сунул под нос опешившему ефрейтору своё офицерское удостоверение и тут же спрятал его во внутренний карман кителя — “Дети транспортируются в этом вагоне? Приказано доставить их по новому назначению. Эти еврейские отпрыски ещё принесут пользу Рейху. Они будут обменяны на эшелон горючего для люфтваффе. Эта секретная информация, солдат. Так, что смотри у меня!” — Клаус покачал перед влажным ефрейторским носом массивным кулаком, затянутым в чёрную лайковую перчатку. После чего капитан цур зее стянул её с руки и, сунув два толстых пальца в рот, лихо по-мальчишески свистнул. Из-за поворота насыпи показался, по-ветерански кашляя и постанывая на ухабах, древний грузовичок. За рулём сидел обходчик Мюсле собственной персоной. Старика я успел окончательно втянуть в это дело, заявившись к нему в дом, после разговора с фон Реем. Тот не слишком артачился, резонно решив, что после истории со спасением девочки ему терять уже нечего. Семь бед…и так далее.

Я не без труда отодвинул двери вагона, впуская внутрь свежий воздух. В ноздри ударил тяжёлый запах человеческих нечистот, перебиваемый сладковатым смрадом тления. Кто-то заскулил по-щенячьи в тёмной глубине. Мы с Шульцом поднялись в вагон и принялись выуживать из груд тряпья и неподвижных тел, ещё живых, но вялых и не сопротивляющихся малышей. Таких набралось всего двенадцать человек. В основном мальчиков. Детям на вид было от пяти до двенадцати лет. Они были сильно истощены и легки, словно тряпичные куклы. Всех живых мы быстро переправили в грузовик, уложив на дно маленького кузова, благо сидеть и уж тем более стоять они были не в состоянии. Неожиданно заартачился, пришедший в себя охранник-ефрейтор. Солдат собрался бежать к начальству, чтобы доложить о происходящих в зоне его ответственности странностях. Прус в два прыжка нагнал ефрейтора и лихо, с маху врезал ему со спины кулаком под основание черепа. Тот мгновенно перейдя в бессознательное состояние, всхлипнув, покатился под откос насыпи. Фон Рей, не мешкая забрался в кабину к Мюсле, а мы вдвоём с Шульцом запрыгнули в кузов. Прус от поездки отказался.

– “Я своё дело сделал. Не хватало ещё мне, ненасытной морской акуле вроде паломника притащится к святым девам на покаяние” — с кривой ухмылкой заявил он.

Старичок Рено застонал и, откашлявшись, повёз нашу компанию прочь от места свершившегося преступления.

Пожилой железный француз не подвёл и благополучно дотряс нас до места. Через двадцать минут мы были уже у массивных ворот женского монастыря. Мы вчетвером благоразумно решили не пугать монахинь своим бравым видом и, выбравшись из машины, спрятались за углом здания. Мюсле просигналил, ворота тихо, без скрипа отворились и впустили грузовик со всем содержимым внутрь.

“Странное совпадение” — подумалось мне — “Помнится, наша маленькая беглянка обмолвилась, что жила с матерью и погибшим отцом на улице Пресвятой Катерины, как она смешно произнесла Какилины. Вот теперь её спасают монахини монастыря той же святой. Не иначе у крохи появилась своя небесная покровительница”.

Через четверть часа машина выехала обратно, и мы отправились назад к своему эшелону и вполне ожидаемым проблемам. Что же, наши дурные предчувствия вполне оправдались. Издалека мы заметили какую-то суету у нашего состава. На станции мы спешились и, оставив Мюсле ожидать свои беды, пошли на встречу собственным. У нашего вагона стояло около десятка солдат. Их предводители, веснушчатый оберштурмфюрер и давешний знакомец Тирпиц, наседали на препятствующего им подняться в вагон часового. Наше появление расставило все точки над i. Юный обер повернул к нам своё пунцовое от праведного гнева лицо и заблажил:

“Это измена! Пособничество врагу! Злостный саботаж приказа рейхсфюрера! Вы все безумные алкоголики, господа моряки! Трибунал, расстрел перед строем, вот, что вас ждёт!”

Обершарфюрер Альфред Тирпиц стоял поодаль, поигрывая пистолетом. На его бледной физиономии блуждала зловеще-удовлетворённая ухмылка. Мол, я же был прав, когда с первого взгляда раскусил этих свинячих либералов. Он изредка бросал на нас испепеляющие взгляды, ожидая приглашения к действию. Однако со стороны его командира никаких указаний по-нашему поводу не последовало. Выпустив пар, он обратился к своему заместителю: “Вот, что, Альфред! Сейчас же необходимо допросить этого француза-обходчика. Как сообщил ефрейтор Грубер, он был с этими изменниками, в качестве шофёра грузовика и активно участвовал в хищении нашего груза.

– “Я уже распорядился, господин оберштурмфюрер. Обходчика ведут сюда, для очной ставки с этими золочёными павлинами” — махнул люгером в нашу сторону оберфельдфебель. И правда, из-за последнего вагона, со стороны станции показалась крупная фигура Мюсле в сопровождении двух солдат. Тирпиц шагнул навстречу французу и, не говоря ни слова, нанёс ему ошеломляющий удар в лоб, используя в качестве кастета рукоятку любимого пистолета. Обходчик пошатнулся, но остался стоять на ногах с разбитым, заливаемым кровью, лицом.

— “Кто именно из этих ряженых господ подбил тебя на этот идиотский подвиг?” Отвечай, старая гальская свинья!” — нарочито спокойно осведомился эсэсовец и вдруг коротким, сильным тычком сунул пистолетное дуло между ног старика. Тот охнул и грузно опустился на колени, инстинктивно прикрывая обеими руками место удара. — “Такова твоя благодарность за то, что в сороковом году тебя не выкинули с исконно немецкой земли, скотина?!” — Тирпиц подошвой ботика толкнул старика в бок и тот повалился на гравий насыпи.

— “Вас никто не назначал следователем Гестапо, фельдфебель. Прекратите этот садистский произвол, я требую это, как старший по званию!”, - выдал свой возмущённый командирский рык фон Рей — ”а вы, обер-лейтенант, уймите, наконец, своего подчинённого. Вы задержали и обвиняете, чёрт знает в чём, заслуженных боевых офицеров Кригсмарине. Я вынужден вас предупредить, что являюсь доверенным лицом гросс-адмирала Дёница. Не думаю, что в этот напряжённый для западного фронта момент рейхсфюреру Гиммлеру очень нужны разбирательства с командующим военно-морских сил Рейха. Вы кем себя возомнили лейтенант? Вы уверены, что создав конфликт на высшем уровне, останетесь безнаказанным и не загремите на восточный фронт в качестве рядового? В ваших же интересах не раздувать эту историю, а просто забыть о ней. Слышите, забыть! Есть множество вещей, находящихся вне пределов вашей компетенции и я не собираюсь вам объяснять мотивы своих поступков. Скажу одно. Всё, что было сделано, было сделано на пользу Германии. Это всё, что вам следует знать. Отпустите обходчика, это мой человек. Недостачу вашего спецгруза спишите на естественные потери. Я надеюсь, вы меня поняли?”

Физиономия юного начальника лагерного эшелона из пунцовой стала понемногу приобретать нормальный оттенок. Лишь оттопыренные под фуражкой мальчишеские уши продолжали пламенеть красным.

— “Вы намекаете, господин капитан цур зее, что сказали ефрейтору Груберу правду и эти евреи действительно будут обменены на горючее. Но почему вы не оповестили меня? Впрочем, понимаю, видимо у вас не было для этого времени” — демонстрируя внезапно наступающее взаимопонимание, покачал головой оберштурмфюрер. Однако оберфельдфебель Тирпиц к такому мирному разрешению конфликта, похоже, готов не был. Он злобно сплюнул себе под ноги и шагнул к своему начальнику

— “Какого дьявола, Людвиг?! Ты что не видишь? Этот морской дед разводит тебя, как чиндлер новичка на ипподроме!” — возмущённо заявил он. Веснушчатый Людвиг схватил своего подчинённого за рукав пятнистого бушлата и, не скрывая раздражения, зашипел сквозь зубы:

“Мне не нужны проблемы. Этот, как ты сказал, дед находится в чине действующего морского полковника и у него действительно есть особые полномочия, я видел его документы. Ты, Альфред затеял всю эту свару. Как только ты стал моим заместителем, у меня от тебя одни неприятности. Ступай к эшелону, через полчаса отправляемся. Ну, я приказываю!” Альфред обиженно вырвал свой рукав из руки командира и, бросив в нашу сторону преисполненный братской любви взгляд, отправился к эшелону. Отделение солдат охраны по приказу обер-лейтенанта построилось и зашагало следом.

Прибежал вестовой со станции и объявил, что наш поезд отправляется немедленно. Я подошёл к сидящему на рельсе Мюсле. Он несвежим платком зажимал на лбу кровоточащую рану. Я не без смущения достал бумажник и, вытащив всю наличность, попытался сунуть её в карман старика.

— “Убери это, моряк” — пробормотал обходчик, отодвигая мою руку с деньгами и усмехнувшись, добавил: “Мы с тобой, шваб одно дело делали. Человечье”.

Глава 11. “Доблесть Дракона”

Та наша странная эпопея на перегоне в Лотарингии и спасённые нами из концлагерного эшелона дети долго не выходили у меня из головы. Особенно меня занимало неожиданное при тех обстоятельствах поведение Гюнтера Пруса, прозванного Гюнтом Драконом не столько за воинскую доблесть, что надо признать тоже имело место, а за бесчестное, мерзкое поведение с экипажами потопленных им кораблей и судов. Этих несчастных он лично или при участии своих подчинённых, садистов-дружков из экипажа, командиром которого он сам же и был, Гюнтер Прус хладнокровно и видимо с удовольствием расстреливал. Об этом он сам не раз хвастался в своей тёплой компании единомышленников. За это я ему и разбил однажды физиономию, нажив себе мстительного, заклятого врага. Наша флотилия в Сен-Мало тогда разделилась на два лагеря. Большая часть была безоговорочно на моей стороне, но немало моряков, в основном из молодого пополнения встали на защиту своего кумира, командира легендарного У-бота Дракон Апокалипсиса.

Несколько позднее, после нашего возвращения в Германию и перевода в Норвегию мне довелось на краткий срок свидится с Тимом Шульцом, моим незабвенным старпомом. Тим поведал мне, как совсем недавно встретил Пруса в Осло и тот вдруг проявив несвойственную ему прежде сентиментальность разговорился, разогревшись, после изрядной порции акевита, норвежской водки. Он почему то вспомнил именно ту историю на станции в Лотарингии, недалеко от города Мец.

— Знаете Шульц, после той истории со спасением иудейских младенцев меня не покидает ощущение, что я на сутки влез в шкуру праведника. Вообще то эти ребята вызывают у меня не больше уважения, чем портовые шлюхи славного Гамбурга. Что меня более всего бесит в людях, так это фарисейство. Праведник это тип, который вечно носится с такими лживыми понятиями, как человеколюбие или ещё мудрёнее, сострадание-сочувствие. Они так жаждут возлюбить ближнего, что готовы в самом деле отдать за это сомнительное удовольствие собственную жизнь, предварительно хорошенько помучившись от рук этих самых ближних. Эти святоши похоже искренне принимают своё скрытое похотливое влечение к особям обоего пола за человеколюбие.

Представьте, каково это, человеку моего сорта, смотрящего на мир ясными, незамутнёнными гуманистическими извращениями глазами, оказаться по иронии судьбы в роли спасителя средней руки. Знаете, на чём я себя поймал? Мне захотелось продлить этот извращённый эксперимент! Страстно захотелось любить и быть любимым! Помогать, защищать, спасать, проявлять благородство! Отымей сатана в аду всех святых угодников! Я, однако, вовремя спохватился, меня не проведёшь! Как я мог принять эту пошлую вселенскую похоть за что-то другое. Я понял в чём фокус, милый Шульц. Я просто чертовски проголодался. У меня очень давно не было бабы! — Закончив это словоизвержение, Прус громогласно расхохотался.

Знаете, почему я тогда на станции влез в ваши разборки с лагерными вояками. Я ненавижу этих ублюдков, даже больше, чем дворянчиков-чистоплюев вроде фон Шторма? Граф по крайней мере последователен и уверен в себе. Что же касается этого клоуна с адмиральским именем Тирпиц, он хуже всяких ненавидимых им же либералов. Знаете, почему он не может делать своё дело спокойно и без эмоций, не впадая в истерические припадки, словно забеременевшая гимназистка? Тирпиц в глубине души сомневается в своей правоте. Какая-то часть его постоянно против того, что он совершает. Его внутренняя борьба превращает его из солдата в безумного шизофреника с раздвоенным сознанием. Знаете, Шульц, я всё больше встречаю людей подобных этому разжалованному ротмистру, а это поверьте плохой признак. С такими вояками мы войну точно проиграем. Это означает, что великий эксперимент начатый фюрером провалился. Нам так и не удалось создать из немцев нацию сверхлюдей. Не рассуждающих, на все сто уверенных в правоте своего дела, не сомневающихся в своём праве на мировое господство. Надо было дать Германии дополнительно хотя бы полтора десятка лет на воспитание ещё одного поколения. Поколение расы господ, не ведающее сомнений, избавленное от проклятой немецкой сентиментальности и привитой евреями склонностью к философствованию. Фюрер поторопился, ввязавшись в войну на два фронта. Эта его роковая слабость, страсть к тщеславию, потребность во всенародном обожании. Только сейчас, Тим, я с ужасом понял, что наш фюрер, наш обожаемый вождь, Рыцарь Рейха в сверкающих доспехах доблести, всего лишь неисправимый романтик. О, как страстно он мечтал о реванше. Войти в ненавистный и любимый Париж победителем. Он вошёл и что теперь?! Человек, да всего лишь человек, а вовсе не демиург посланный нам высшими силами. Только не подумайте, капитан-лейтенант, что Прус сдулся, распустил сопли. Нет, Шульц. Как бы ни было, но я останусь цельной натурой, хищной океанской акулой, Гюнтом Драконом. Я верю только в себя и пуст век мой будет краток, но я погибну с лёгким сердцем, не изменив своей простой вере в силу. Немощным не место на этой планете. Пусть выживут сильные и лишь они наследуют эту Землю.

Что же касается чести и благородства, этих архаичных понятий, столь любимых вашим другом фон Штормом, то есть только один вид благородства, который я приемлю. Это верность. Верность своей идее. Верность товарищам по оружию. Когда погибает в бою твой соратник по борьбе, лишь тогда имеет смысл пожертвовать собой, ради того, чтобы жил он. Жил и сражался, твёрдо зная, что всегда может положиться на своих братьев по крови. Да здравствует доблесть! Прозит!

Глава 18. “В краю летучей рыбы”

Летом сорок четвёртого года я получил особо секретное, устное задание от командования и на отремонтированном в Киле, оснащённом новым двигателем, вооружением и торпедами “Чиндлере” отправился по назначению. Назначение было не близким, портовый городок Кайенна во французской Гвиане. Там, на родине огненной специи мне предстояло взять на борт некий груз и доставить его в Европу. Куда точно, я должен был узнать уже на обратном пути из тёплых морей. Кроме груза я должен был принять на борт некого безымянного субъекта, сопровождающего этот секретный багаж. В Центральной Атлантике к нашей миссии присоединился ещё одна подлодка U-172. Командовал эти У-ботом мой ровесник, капитан-лейтенант Эрик Шютцер. Я не был знаком с ним лично, но мне довелось в январе сорок третьего в составе группы из десяти субмарин выслеживать и атаковать американские танкерные караваны, идущие в Северную Африку. Американцы готовились к решающей битве с Роммелем и нашими итальянскими союзниками в Тунисе.

Эрик, тогда находился в составе соединения, которое противник, среди прочих подобных нашему, называл волчьей стаей. Шютцер служил старпомом на U-133 по прозвищу Летучая рыба или просто Летучка. Этой самой рыбе январской ночью на траверзе Касабланки удалось потопить канадский танкер первой группы, водоизмещением не менее тридцати тысяч тонн. Американский эсминец засёк U-133 радиолокационным контактом и вскоре нащупал её лучами прожектора. Подоспел на призыв первого и второй эсминец. Янки открыли беглый огонь и успели наказать подлодку двумя пробоинами в корпусе левого борта. Однако наша рыба успела нырнуть на глубину. При заделке пробоин в подводном положении создалась критическая ситуация и субмарина пошла на экстренное всплытие. Летучая рыба выскочила из воды, словно преследуемая хищным марлином. Она пролетела над волнами добрую сотню метров прямо в перекрестье лучей прожекторов обоих американцев. Те видимо настолько опешили от неожиданности, что открыли огонь с опозданием. Кормовой торпедный отсек у-бота оказался полностью затоплен и через большую пробоину в воду попал мазут и разный плавучий хлам. На U-133 успели вовремя задраить смежную переборку и изолировали затопленный отсек. Эсминцы же приняли плавающие обломки и пятна мазута на воде за знак победы и с гордость записали Летучку в свой актив. Мол, наказали за танкер.

Обо всём этом мы вспоминали с моим новым товарищем Эриком на борту Чиндлера за бутылкой ямайского рома, в моей командирской каюте. Летучка шла в нашем кильватере, в надводном положении, как и мы. На палубах обоих верхних рубок наших У-ботов несли вахту опытные старпомы. Погода обеспечивала максимальную видимость для наблюдения за морем и воздухом. Вторая стихия таила в себе наибольшую опасность. Американцы на своём Спитфайре или Каталине могли подлететь к нашим лодкам за считанные минуты, на глазах из едва различимой на небе точки, превратившись в крылатого истребителя У-ботов. Однако невозможно постоянно жить в напряжённом ожидании опасности, словно ипохондрик в ежеминутном страхе перед болезнью и смертью. Мы с Эриком, пройдя через клинкетную дверь в рубке на верхнюю носовую часть палубы лодки нарушили ещё несколько правил поведения команды У-бота в походных условиях. Правда свежий встречный ветер и солёные брызги в лицо, ей богу того стоили.

Мы стояли на рифлёной стальной поверхности, чуть покачивающейся под ногами субмарины, как вдруг нечто миниатюрное и серебристое вылетело из моря. Промчавшись над близкой к воде, низкой палубой, эта штука с налёта врезалась в бедного Эрика, угодив прямиком в его командирскую промежность. Капитан-лейтенант взвыл и, потеряв равновесие, с грохотом приложился спиной о незадраенную клинкетную дверь надстройки. Я едва успел подхватить его, а не то, он переломал бы себе немало костей, свалившись с изрядной высоты в нутро лодки. С верхотуры рубки донеслось какое-то повизгивание. Стоящий наблюдателем за воздухом молодой матрос, вертел пунцовой физиономией и надувал щёки. Парень едва сдерживался, лишь бы не расхохотаться в голос. Я сделал грозное лицо и воздел указующий перст к небу. Зри, мол, туда. Однако было поздно. Новая морская байка уже родилась. Как же, командир У-бота со славным именем Летучая рыба получил этой самой рыбой по яйцам. Разве такое придумаешь нарочно?

Между тем это забавное происшествие означало, что мы вошли в тёплые воды Атлантики и недалеко уже само Карибское море, край летучей рыбы. А там и до побережья французской Гвианы рукой подать. Чем ближе мы подходили к Карибам, тем меньше у нас было возможности расслабляться. Янки со своей морской авиацией плотно контролировали эти экзотические края. Опасность могла поджидать нас повсюду. В этом мы убедились позднее.

В милях двухстах от побережья Кубы мы встретили одинокую яхту, явно переделанную из морского катера. Точно не помню её название, кажется, это было испанское женское имя. Приписана она была к Гаване и несла кубинский флаг на корме. В бинокль я увидел на палубе двух мужчин. Один, голый по пояс, смуглый и жилистый немолодой креол с седой шевелюрой, а второй белый, средних лет. Прямо Робинзон Крузо с малость постаревшим пятницей. Белый имел густую, тёмную с проседью бороду. Он поднял бинокль и посмотрел в нашу сторону, благо оба наших У-бота шли в надводном положении. Затем прошёлся по палубе, стало видно, что он заметно прихрамывает. Креол же, не обращая на нас никакого внимания, увлечённо занимался своим делом, усердно таскал из-за борта больших остроносых рыбин. Бородач встал к штурвалу, и яхта начала разворачиваться. В какой-то момент она накренилась бортом, и я увидел, что на её палубе полно крупных рыбьих туш. Я сглотнул слюну, как наяву, ощутив вкус свежей жареной рыбы и недолго думая, приказал следовать к этой посудине. Яхта попыталась оторваться от нас, но в этом естественно не преуспела. Мы подошли ближе, и я увидел, что креол для ловли рыбы использовал тонкий прочный трос со сложной системой грузил и поплавков. На этом тросе, как ветки на дереве крепились ещё более тонкие, но с крупными крючками полуметровые отростки. На крючках, вытаскиваемых из воды, белели куски наживки, Тем не менее, и пойманные на это хитрое устройство крупные рыбины, попадались тоже весьма часто.

Креол вблизи оказался не таким уж невозмутимым. Он нервно торопился закончить выборку снастей ещё до нашего появления на борту этой странной рыболовной яхты. Я взял рупор и на доступном мне испанском приказал экипажу этой посудины лечь в дрейф. Бородач благоразумно выполнил моё требование и застопорил двигатель. Мои ребята баграми подтянули яхту к нашему борту. Трое матросов, вооружённых автоматами перепрыгнули на её палубу, а затем наскоро пришвартовали деревянный борт к Чиндлеру. Вскоре подошёл Эрик на своей Летучке, видимо, не желая пропускать даровое развлечение. Наверное, ради шутки он привязался к свободному, левому борту кубинки, так, что эта экзотическая дамочка оказалась в железных объятьях двух закованных в доспехи германских вояк. Наши с Эриком экипажи, включая нас самих, были одеты в тропическую форму. На мой взгляд, светлые шорты и рубашки с короткими рукавами придавали немецкими морякам какой-то легкомысленный, курортный вид. Но это, наверное, с непривычки, ведь большую часть войны мы провели в северных широтах. Наше появление на палубе яхты явно не привело в восторг её экипаж. На моё приветствие: Буэнос диос, сеньоры! Бородатый отреагировал неприязненным поднятием бровей, а креол неуверенным кивком курчавой, с проседью головы. Я спросил у белого, используя свой небогатый испанский, не поделится ли он с нашими ребятами пойманной рыбой. Тот криво усмехнулся и на сносном немецком ответил, в том духе, мол, можно подумать, что у него есть выбор.

Я не стал изображать из себя невинного мирного путника и указал матросам на плетёные корзины у борта. Ребята не стали утруждаться, а приказали креолу наполнить их трепыхающейся ещё живой рыбой. Эрик, любопытствуя, бродил по яхте. Спустился вниз в каюту и через некоторое время поднялся обратно на палубу с парой толстых книг. Книги были на английском языке. Один из моих матросов, которого за длинный нос и кривоватые зубы ребята прозвали Ганс Красавчик, подошёл к креолу. Парня заинтересовал амулет на шее туземца. Вырезанные из тёмного дерева миниатюрные человеческие черепа, нанизанные на нитку, как бусы. Матрос, было, потянулся к ним рукой, но робкий прежде темнокожий вдруг резко отпрянул от него и одновременно толкнул парня в грудь. Тот не удержал равновесия и под хохот товарищей смачно шлёпнулся пятой точкой на покрытую рыбьей чешуей палубу. Ганс побагровел от злости, став таким же пунцовым, как и его неровно постриженные рыжие патлы. Он вскочил, и быстро передёрнув затвор автомата, направил его на креола. Его грубое с крупными чертами лицо, вмиг из бронзового стало серым. Стоявший ближе других Эрик успел среагировать мгновенно и ударил ногой снизу-вверх по стволу автомата. Автоматная очередь ушла в синее с белыми, перистыми мазками облаков карибское небо.

Эта короткая стычка всем нам испортила настроение. Когда мы собрались вместе с трофейной рыбой покинуть наших не слишком радушных хозяев, Шютцер отозвал меня в сторону и, покосившись на бородатого капитана яхты, сообщил:

— Знаешь, Отто, не нравится мне этот лохматый. Ох, не нравится. У него в каюте я нашёл довольно мощный передатчик. Я, разумеется, вывел его из строя, теперь эту машинку проще выбросить за борт, чем починить, но этот американец опасен. Ты ведь заметил, с каким акцентом он говорил по-немецки? Да, и взгляд у него не овечий, этот мужик матёрый, битый волчара.

— Так что ты предлагаешь? — уже заранее зная ответ, спросил я, чувствуя, как настроение моё падает, словно барометр перед штормом.

— Сам понимаешь — пожал плечами Эрик — элементарные меры безопасности. Пустить этих двоих вместе с их корытом на корм рыбам. Что же ещё?

— Послушай — заметил я — какой смысл перестраховываться? Ты же сам сказал, что испортил рацию у этого американца. Даже если он умудриться сообщить своим наши координаты, пока ему представиться такая возможность, мы будем уже далеко. Мы же с тобой не эсэсовцы, чтобы оставлять за собой дорожку из трупов гражданских.

— Может ты и прав, но я бы всё-таки перестраховался — ответил Эрик, поскребя белобрысую щетину на подбородке.

Я перехватил пристальный, напряжённый взгляд американца. Он стоял довольно далеко, на корме, а мы говорили тихо, к тому же Эрик стоял к нему спиной. Так или нет, но мне показалось, что он читал мои слова по губам. На правах старшего офицера я дал команду всем нашим покинуть борт яхты. Американец, прихрамывая и глядя исподлобья, приблизился ко мне. Он почти на голову был выше меня.

— Слушай, старший — произнёс он по-немецки с сильным акцентом — если нас туда — он показал за борт — Скажи мне. Я хочу знать сейчас.

— Нет — ответил я — ловите свою рыбу. Мы не убийцы.

— Ну, тогда данке шён. Адьюс, Токон — усмехнулся он в бороду.

Позже я спросил у Эрика, что это значит по-испански Токон, с ударением на втором слоге. Испанский он знал гораздо лучше.

— Вообще то, ничего хорошего — удивился тот — что-то вроде окурка, огрызка или в лучшем случае кочерыжки. Так республиканцы во время войны против Франко называли наших в Испании.

Погода менялась, усиливался восточный ветер. Над морем закружились, выделывая на воде причудливые па, воронки миниатюрных смерчей. Ещё одна летучая рыбка шлёпнулась на палубу прямо к нашим ногам. На горизонте появилась узкая полоска суши. Наш пункт назначения, экзотический порт Кайенна.

Глава 19. “Призрак Свободы”

Ввиду береговой линии мы с Эриком решили идти дальше на перископной глубине. Просто не желали попасть на радар какому-нибудь бдительному американцу. Вест-Индию, антильское море или, как говорят сейчас, карибский бассейн, янки контролировали достаточно плотно, опасаясь, как наших, так и японских субмарин. Особенно опасны были участки возле многочисленных антильских островов и само южноамериканское побережье. Французская Гвиана ещё год, полтора назад было относительно безопасным местом для наших подлодок, но сейчас всё изменилось и не в лучшую для нас сторону. Недалеко от Кайенны среди множества других, есть группа из трёх небольших, необитаемых островов. Называются они по-французски весьма поэтично Archipelago Songe, архипелаг Грёзы. Среди них есть один островок, с весьма меланхоличным именем Le Fantome de la Liberte, Призрак Свободы. Название это, скорее всего, навеяно вековым мрачным предназначением этих мест. Вся Гвиана по сути огромная заморская каторжная тюрьма для французских Жанов Вольжанов.

Кто-то весьма романтичный в Абвере или где там ещё, придумал назначить место нашего рандеву с загадочным пассажиром у побережья этого самого Призрака. То есть не совсем у берега, вблизи островов полно подводных скал, рифов и даже парочка затонувших во времена лихих карибских пиратов кораблей. Мы должны были в назначенное время ожидать этого мутного субъекта с грузом неподалёку. В тридцати кабельтовых от берега, в условленных координатах.

Мы ждали трое суток, но объект так и не прибыл. Тем не менее, без приказа мы не могли покинуть условленное место. Пришлось выходить на радиосвязь с Центром, кодируя запрос на этой чёртовой Энигме. У меня давно уже сложилось устойчивое мнение, что противник, в частности англичане, свободно читает наши шифровки. Гроссадмирал Дениц, как поговаривали, тоже не доверял шифровалке и потому приказывал как можно чаще менять коды. Мы получили ответ из Центра. В нём было сказано, что объект по какой-то причине задерживается и нам предстоит ожидать его ещё трое суток. Между тем ожидать приходилось, погрузившись на перископную глубину. Несколько раз в опасной близости над нами пролетали самолёты. Если бы лётчики проявили внимание к нашему квадрату или просто, пролетая над нами, по случайности более пристально взглянули вниз, то наверняка обнаружили бы на такой незначительной глубине силуэты наших лодок. По этому поводу командиру Летучей рыбы пришла в голову одна весьма авантюрная идея.

Эрик долго приставал ко мне с уговорами и наконец, убедил. Ночью, со всей возможной осторожностью на малых ходах мы зашли в узкий пролив между двумя островами. Побережье Призрака Свободы со стороны пролива заросло буйной растительностью до самой воды. Порой клубки нависающих над водой кустарников и переплетённых с ними лиан, укрывали под собой весьма обширные водные участки. Глубина под этим природным камуфляжем тоже была приличной, то есть в два раза превышала осадку наших подлодок. Эти Висячие сады Семирамиды грех было не использовать. Так что Эрик оказался прав. Мы благополучно разместились под этими балконами из живой зелени, да ещё оставалось место для целой флотилии у-ботов. Теперь, по крайней мере, мы могли не опасаться быть замеченными вражескими самолётами и спокойно оставались в надводном положении. Утром мы решили сделать вылазку на остров. Риск, конечно, был значительный, но сидеть рядом с твёрдым берегом запертыми в железе, как сардины в консервной банке тоже было невыносимо.

На резиновой надувной лодке, стараясь не плескать лёгкими вёслами, восемь моряков, включая меня с Эриком, отправились вплавь вдоль береговой линии острова. Вскоре мы подплыли к небольшому песчаному пляжу. Здесь мы высадились, не забыв втащить лодку на берег, под покров невысоких, но плотно стоящих кокосовых пальм. Влажность на берегу с непривычки, казалось, мешала свободно двигаться. Одежда у всех моментально стала сырой. К тому же с небес постоянно моросил лёгкий, но назойливый дождь. Мы двинулись в глубину острова. Пальмовая роща перешла в густые заросли каких-то экзотических деревьев и кустарников. Мы долго преодолевали холмистый подъём и, наконец, подошли к краю пологого и глубокого спуска. Внизу раскинулась обширная ложбина, укрытая белесым полупрозрачным покрывалом парящей водяной дымки. Мы спустились вниз. Влажность и без того запредельная стала казаться невыносимой. Процесс дыхания стал напоминать принудительное питьё противной тёплой воды, словно мы оказались в турецкой бане.

Местной живности это обстоятельство ничуть не мешало плодиться и размножаться. Подавали резкие голоса какие-то пёстрые птицы с клювами, напоминающими перевёрнутый, раскрашенный носорожий рог. То и дело мелькали забавные мордочки, длинные крючковатые хвосты и зеленовато-коричневые тушки суетливых и сварливых, как базарные торговки, обезьян. Целеустремлённо, величаво и медленно пробирался по ветвям куда-то пожилой, с проседью, серо-зелёный ленивец. Его плоская волосатая физиономия была при этом уморительно серьёзна. Один из матросов не удержался и, подойдя к дереву, снизу пощекотал брюхо зверька стволом автомата. Ленивец, однако не принял этой, пахнущей оружейной смазкой, ласки. С неожиданным проворством животное выбросило в сторону моряка длиннющую, словно телескопическую переднюю лапу. Трёхпалая конечность с мощными желтоватыми когтями пронеслась в считанных миллиметрах от человеческих глаз. Лицо парня, чудом было не расставшегося со зрением, стал белее мела. Впредь будет ему наука, не путать диких животных, какими бы они милыми и безобидными не казались, с домашними любимцами.

Эта экзотическая экскурсия понемногу стала утомлять нас и мы, было, решили повернуть обратно, как в метрах двухстах впереди прогремели два мощных взрыва. Все моментально залегли, ожидая чего угодно. Начиная от продолжения этого внезапного артобстрела, до атаки живой силы неведомого противника. Через минуту взорвался ещё один снаряд или бомба, или антильский чёрт его знает, что. Тем не менее, в нашу сторону, похоже, не стреляли. Эрик с ещё одним матросом со всеми возможными предосторожностями отправились в разведку, в сторону этих громыханий. Прошло десять с половиной минут. За это время до нас донеслось ещё несколько глухих, удаляющихся разрывов. Вскоре появились наши разведчики. Они шли в полный рост и при этом ещё весело улыбались.

Победили они там всех, что ли? — удивлённо подумал я. Эрик приблизился, и со смехом махнув рукой, заявил:

Конец войне на острове! Враги повержены, аллес капут! — в этом момент донёсся дальний грохот ещё одного разрыва. Все кроме разведчиков инстинктивно втянули головы в плечи.

Да это деревья стреляют! — продолжал веселиться Эрик — Не верите, так идите и сами посмотрите. Там целая роща с орехами, точь-в-точь, как пушечные ядра. Вот эти орешки на землю падают и взрываются, как настоящие ядра из пушек. Можно подумать, что воскрес пират Генри Морган и ведёт обстрел острова со своего фрегата.

Заинтересованные этой шуткой природы мы прогулялись по необычной ореховой роще. Мощные стволы, увитые лианами, растопырились толстыми ручищами веток. Огромные красно-лиловые цветы перемежались гроздьями гигантских орехов, величиной со среднее пушечное ядро. Пёстрые, крупные попугаи усаживались на такую гроздь и под их тяжестью один, иногда два ореха падали на землю. Эти штуки взрывались, словно начинённые порохом, разбрасывая вокруг белую желеобразную мякоть, полную семян.

На обратном пути приходилось тяжелее, поскольку путь в основном лежал вверх по холму из ложбины. Добравшись до кокосовой рощи у берега, мы решили устроить привал. Эрик подошёл к нашей надувной лодке, укрытой опавшими пальмовыми листьями и удивлённо хмыкнул. Я приблизился к нему. Эрик молча указал на следы от ботинок. Рисунок его подошвы совершенно не совпадал с нашими следами. Я приказал матросам, не поднимая шума, срочно прочесать рощу и её окрестности. Шум, всё-таки, случился. Двое наших у самой воды, на границе песчаного пляжа и зарослей кустарника, нашли отпечатки ботинок идентичные тем, что обнаружил Эрик возле лодки. Один из матросов достал карманный фонарь и, включив его, попытался осветить затенённое внутреннее пространство этой плотной зелёной массы. Приглядевшись, моряки увидели в глубине, среди шипастых веток и змеящихся лиан, силуэт лежащего на земле человека. Оставалось только гадать, как ему удалось забраться так далеко, в самое нутро этих гиблых дебрей.

Матросы окликнули его, но человек не ответил, возможно, он не понимал по-немецки. Тогда я заговорил по-французски. Пришлось объяснить ему, что, либо он сам выберется к нам на свет божий, либо будет немедленно расстрелян моими людьми. Я блефовал, поскольку открывать огонь и возможно тем самым рисковать обнаружить себя в наши планы не входило. Не знаю, чем руководствовался неизвестный, догадывался он о том, что стрелять в него не собираются или нет, но с хорошим марсельским акцентом он попросту послал меня ко всем швабским чертям. Эрик уже был рядом с нами и, выслушав эти французские любезности, поступил просто и без затей. Он сходил к лодке и принёс небольшую канистру с горючим. Затем открыл её и принялся плескать внутрь зарослей. Резкий запах солярки разнёсся по всей округе. Обитатель зарослей беспокойно заворочался и хриплым голосом, изрыгая проклятья на марсельском арго, принялся выползать из своего убежища.

Вскоре виновник торжества предстал перед нами во всей красе. Это был низкорослый, но жилистый, загорелый до медной красноты субъект, облачённый в изодранный рабочий комбинезон и грубые башмаки. Если бы его собственная кожа не напоминала бы больше дублёную татуированную шкуру, то он от множества глубоких царапин и порезов просто бы истёк кровью. В его же случае раны лишь немного кровоточили. Матросы связали ему руки за спиной, затем обыскали, и нашли в нагрудном кармане комбинезона самодельный нож грубой работы. Рукоятка этой остро отточенной железки была обмотана светлой, когда-то бечевой. Теперь же она была почти чёрной от запёкшейся крови.

Мы стояли тесным полукругом вокруг сидевшего на песке пленника, когда вернулась последняя группа моряков, ходивших на прочёсывание местности.

— Командир — обратился ко мне Густав, старший боцман из моего экипажа — там за рощей мы труп нашли, песком присыпанный. Здоровый такой мужик был, да ему кто-то горло от уха до уха распластал.

Густав пристально посмотрел на сидящего со связанными руками человека. Тот почувствовал взгляд и поднял голову. Пленник ответил боцману таким пронзительно волчьим взором исподлобья, что моряк невольно отвёл глаза от его исполненного звериной злобы лица.

— Труп за рощей твоя работа? — задал я вопрос оборванцу. Тот ощерился редкими гнилыми зубами и смачно плюнул в мою сторону. Густав приблизился к наглецу и нанёс ему короткий и резкий удар носком ботинки под дых. Бродяга завалился на бок и захрипел. Я невольно поморщился. Матросы, видимо, тоже решили поразвлечься. Они обступили несчастного и принялись методично и со знанием дела избивать его.

— Хватит, парни — приказал я — он, похоже, сознание теряет.

Вступил в дело Эрик со своим небогатым, но сносным французским:

Слушай, красавец — обратился он к пленнику, лежащему на песке. Тот дёрнул окровавленным ртом и повернул голову к говорившему — тебе лучше отвечать на вопросы — продолжил Эрик — мы, как ты уже догадался, немцы и умеем допрашивать. Сейчас или через полчаса, но ты, так или иначе, заговоришь. Так стоит ли мучиться? На крайний случай для упрямцев у меня есть вот это — Эрик поднял и поплескал у его носа канистрой с горючим. Желаешь узнать, что испытала в последние минуты ваша героиня, святая Жанна д’Арк?

— Ты очень убедителен, бош — усмехнулся лежащий на песке француз. Он, кряхтя от боли, с великим трудом, но вновь уселся в прежнее положение — Давай, спрашивай — нарочито лениво и безразлично предложил он.

— Учти — предупредил его Эрик — ты прошёл первую и вторую, как у нас говорят, степень устрашения. Это были дружеские разговоры и лёгкие оплеухи. Что такое третья и четвёртая степень, ты можешь узнать, если попробуешь мне врать. Надеюсь, ты не настолько любопытен?

— Не настолько — согласился бродяга, перестав улыбаться. Он, как мне показалось, обречённо покачал бритой, покрытой шрамами головой.

— Кто ты такой и откуда прибыл на остров? — задал свой первый вопрос Эрик.

— Я, Эжен Потье, по кличке Цирюльник — ответил француз. Люблю, понимаешь, чисто побрить клиента. На этот остров, чтоб он сгорел, я попал случайно. Даже не знаю, как он называется. Мы с напарником, все его звали Носорог, сделали ноги, сбежали, значит, с островной тюрьмы вдова Антуанета. Это в милях двадцати отсюда. Уговорили одного креола, тюремщика и дай бог ноги. Жадный был креол, оттого и сдох, сволочь. Проползли мы, значит, на волю через вонючие, сточные трубы. Чуть по дороге не окочурились от газов, да люди заранее подсказали, что надо облить своей мочой тряпки и через них дышать. Так и поступили. На воле нас креол ждал со своей лодкой. За ночь мы до этих краёв добрались. Решили дождаться здесь следующей ночи. Креол тот, оплату свою получил ещё на Антуанете, а тут заартачился. Добавить, мол, надо, а то не видать вам Кайенны, как своих ушей. Ну, я ему и добавил, да только он, гад, успел Носорога завалить, открыл ему глотку вот этой железякой — кивнул он на самодельный нож — Креолы большие мастера одним взмахом глотки вскрывать — закончил Цирюльник с плохо скрываемым восхищением и завистью к мастерству убийцы.

— Чем же ты подкупил своего тюремщика? — поинтересовался я

— Да вот этим — Эжен Потье постучал носком левого ботинка о каблук правого — Развяжете, покажу. Мы переглянулись с Эриком и приказали развязать пленника. Каторжник снял правый ботинок и вытащил оттуда маленький свёрток из грязной тряпицы. В свёртке оказались мутные, зеленоватые стекляшки величиной с ноготь большого пальца. Их было ровно пять штук.

— Что это за дрянь? — спросил Эрик, брезгливо глядя на содержимое вонючего свёртка.

— Эта дрянь необработанные амазонские изумруды. В каждом, хренова туча карат, и на каждый можно купить небольшую двухэтажную виллу с фонтанчиком, к примеру, где-нибудь в пригороде Монтевидео или Байреса.

— Дай-ка взглянуть — заинтригованно произнёс Эрик, и протянул руку.

— Да на! Держи! Мне не жалко! — спокойно ответил Потье и, резко размахнувшись, швырнул тряпицу вместе со всем содержимым в воду. Затем воспользовавшись всеобщим остолбенением, проворно вскочил и бросился к морю. Он бежал по направлению к свисающим до самой воды зарослям. Видимо собирался поднырнуть под них, точно рассчитав, что поднимать стрельбу мы не станем. До воды ему оставалось менее метра, когда боцман Густав, стряхнув оцепенение, метнул вслед французу креольский самодельный нож с грязной от запёкшейся крови ручкой. Остро отточенное железо вошло Цирюльнику точно под левую лопатку. Бедняга свалился замертво, лицом в лениво набегающий солёный прибой тёплого моря. Он так и не узнал, как назывался остров, на котором он закончил свои непутёвые дни.

Глава 20. Последний бой Чиндлера

Странное дело, но смерть не оставляет нас своим присутствием. Вот и в истории с этим беглым французским каторжником. Не прошло и суток, как нога немецкого военного моряка ступила на берег всеми забытого, экзотического острова, а безглазая опять напомнила о себе. Дескать, я тут ребята. Я всегда рядом. Наверное, из-за этого меня не оставляет навязчивое мрачное предчувствие. Впрочем, всё это должно быть вздор. Обычная хандра. Наплевать и забыть. В конце концов, никто не собирается жить вечно, особенно солдат.

На обратном пути ребята поймали на песчаной косе большую морскую черепаху. Хорст, наш торпедист и по совместительству кок, давно мечтал сварить команде черепаховый суп. Даже хвастался, что раздобыл нужный рецепт. Суп он сварил. Однако на мой вкус, который я не стал афишировать, это варево напоминало больше обычную уху с лёгким привкусом каучуковой калоши. Мясо несчастной черепахи было ужасно жёстким и на вкус тоже напоминало вышеупомянутый обувной аксессуар. Впрочем, экипаж, в отличие от их командира, остался, вполне доволен кулинарным искусством Хорста. Наверное, всё дело в мечте. В прочитанных в детстве и юности книгах. Ни одного мальчишку не миновали грёзы о дальних морях, акулах и пиратах. Важной составной деталью тех юношеских мечтаний, конечно же, был пресловутый черепаховый суп.

Наконец объявился этот таинственный пассажир. Мы приняли его на борт после того, как получили ещё одну шифрограмму из Центра. Пришлось идти к другой группе островов, совсем неподалеку от побережья Гвианы. Огни порта Кайенна просматривался на горизонте невооружённым взглядом. Летучая рыба, охраняя нас, нарезала круги вокруг острова.

Мой Чиндлер мягко покачивался на воде в трёх кабельтовых от берега, когда к нам подошла и пришвартовалась длинная, высокобортная лодка. На вёслах сидело четверо темнокожих мужчин, пятый в светлом костюме устроился ближе к носу, а ещё один в кожаной ковбойской шляпе, правил на корме. По понятным причинам всё приходилось делать ночью, при скудном свете карбидных ламп. В том числе принимать на борт весьма увесистый груз. Четыре громоздких ящика, каждый весом более центнера. Кормчий с четырьмя чернокожими помощниками дважды возвращались с лодкой на остров, перевозя этот багаж.

Сам виновник торжества и хозяин этого груза спустился в командный отсек у-бота. Здесь, при более ярком освещении мне удалось лучше разглядеть этого человека. С первого взгляда он походил на пожилого провизора какой-нибудь провинциальной аптеки. Полноватый, невысокий старик, лет шестидесяти, в видавшем виды просторном костюме из светлой фланели. Однако разглядев его лучше, я отметил в нём особую, не бросающуюся в глаза колоритность, приметы цельного и сильного характера.

Цепкие, пронизывающие тёмно-карие глаза, чувственные, но упрямо поджатые губы и крупный, откровенно семитский нос. Подбородок скрывала седая курчавая бородка. Хоть сейчас пиши с этой натуры картину под названием лик Агасфера[60]. В руках этот библейский персонаж держал длинный и чёрный тубус, какие используют для переноски чертежей. Он, обмахиваясь, периодически снимал с головы белую панаму, обнажая крупный сократовский лоб, благородную, подковообразную плешь и венчик мелких седых кудрей.

— Синьор Бланко — представился старик, не протягивая руки для пожатия — Я имею инструкцию — заговорил он на настоящем хох-дойч[61] — с этого момента и до конца похода я обязан, находится на субмарине, свободной от груза. То есть не на вашей, герр командир.

— Таковая субмарина имеется — заверил я его — по окончании погрузки вы, синьор Бланко, будете доставлены на её борт.

Старика сопровождал среднего роста крепкий, смуглый латиноамериканец, тот самый кормчий, который спустился к нам позже. Всем своим обликом, тёмным костюмом (при этакой духоте), широкополой кожаной шляпой и чёрными солнцезащитными очками, которые он водрузил на нос, оказавшись в хорошо освещённом нутре подлодки, он должен был бы вызывать подозрение у местной полиции, а заодно и контрразведки, если бы таковая имелась. Ему не хватало только чёрных кожаных перчаток наёмного убийцы на руках. Этот латинос, с тем же успехом, мог повесить на грудь табличку с надписью: “Я мутный тип. Нуждаюсь в допросе с пристрастием!”. Впрочем, как раз, представиться он не счёл нужным. Доставив пассажира на борт он, видимо, счёл свою миссию оконченной. Убедившись, что всё в порядке, смуглый, так и не проронив ни слова, с профессиональной ловкостью поднялся по вертикальному трапу. Я поднялся следом на палубу, чтобы проводить его. Через минуту он со своими помощниками отчалил от борта Чиндлера и вскоре высокий длинный корпус их лодки исчез в безлунной, мглистой ночи.

До самого рассвета мой чёрный Чиндлер и цвета тёмной морской волны Летучка Эрика, шли в надводном положении, полных ходом на Норд-Вест. Море казалось пустынным, хотя заметно свежело, а встречный ветер усиливался. Наши лодки начинали заметно подпрыгивать на встречных волнах, а стальные форштевни, врезаясь в них, поднимали каскады солёных брызг. Тёплая вода карибского моря стекала по чёрной, с пятнышками ржавчины стене рубки, омывая плоское тело нарисованной водостойкими красками зубастой весёлой акулы. Морская хищница лихо подмигивала накрашенным, как у портовой кокотки прищуренным женским глазом, словно приглашая поиграть в азартную игру со смертью. Кто кого?

Просил же я главного татуировщика нашей флотилии Макса Цахеса изобразить мне на рубке покерную комбинацию карт Роял Флеш и под ней крутого акульего самца Чиндлера, хитрюгу, плута и шулера. Но Цахес заявил, что рисовать рыбу с яйцами ему не позволяет пристрастие к реалистичной живописи. Чёрт бы побрал этих упрямых художников. Каждый маляр мнит себя не ниже чем Боттичелли.

Летучая рыба, шедшая впереди, просигналила нам прожектором и, не сбавляя хода, начала погружение.

Стало слишком светло — подумал я и решил, что будет лучше, если и Чиндлер пойдёт дальше на перископной глубине.

— Пятнадцать градусов слева по корме воздушная цель! — раздался у меня за спиной встревоженный крик матроса-наблюдателя.

— Срочное погружение! — немедленно отреагировал я, но силуэт приближающегося самолёта увеличивался с неумолимой быстротой. Эта была американская Каталина. Самолёт-амфибия. Грозная летающая лодка, вооружённая торпедами и глубинными бомбами, несущая смерть неприятельским субмаринам. Каталина пролетела над Чиндлером, поливая у-бот огнём двух крупнокалиберных пулемётов. Затем, с рёвом, развернувшись через левое крыло, пошла на боевой заход. Атакующая крылатая машина уже заходила на нас с левого борта, а погружение всё не начиналось. Я понял, что мы не успеваем погрузиться и надо принимать бой в надводном положении.

— Командир! — ожила трубка переговорного устройства — у наc отказ трёх насосов из пяти. Срочное погружение невозможно. Дайте мне пять-семь минут, и я оживлю хотя бы ещё один.

Это был голос старшего дизелиста Курта. Однако время разговоров истекло. От правого крыла атакующей амфибии отделилась продолговатая тень и вошла в воду.

— Лево на борт! — скомандовал я, решив, что лучший манёвр отклонения от столь близкой торпеды, это встречный с ней курс.

— Командир! — снова в самый неподходящий момент влез дизелист — Ещё пар минут и можно погружаться. Пришлось менять фильтры. Всё оказалось забито мелкой водорослью. Мы подцепили эту южную гонорею во время стоянки у острова. Эта тропическая зараза способна плодиться даже в железных коробках.

— Заткнись! — рявкнул я, обрывая неуёмного болтуна. Я сам встал за штурвал и направил Чиндлер прямёхонько навстречу несущейся на нас американской торпеде. Мне приходилось изучать противолодочное вооружение американцев. По сравнению со своими долговязыми морскими сородичами сброшенная на нас Каталиной торпеда была короткой и толстой, как пухленькая девочка-подросток. Наша встреча обещала быть весьма тёплой, но я сорвал это свидание, в самый последний момент резко заложив руль на правый борт. Все, кто в этот момент были внутри Чиндлера, наверняка обложили идиота-рулевого отборным матом, как будто боевая тревога не достаточный повод для команды приготовиться к условиям боевого маневрирования. Торпеда прошла совсем рядышком с кормой нашего морского бродяги, чуть ли, не чиркнув по ней своим коротким и пухлым корпусом.

Каталина, между тем, заходила на очередной боевой разворот, и я счёл за благо уйти всё-таки на глубину и не встречаться вторично с этой настырной Валькирией. Однако дать команду на погружение, а затем быстро нырнуть внутрь у-бота, мне не удалось.

Я, подчиняясь опыту и интуиции, на всякий случай взглянул за корму. Так и есть! Время глупых торпед прошло, кануло в лету ещё в первую мировую. Эта упрямая американская бэби была, как минимум, оснащена акустической системой наведения. Разминувшись со своей целью, она вновь уловила в морской воде вибрации от наших винтов. Сейчас она развернулась и ринулась догонять полюбившегося ей немца.

Счёт в бою идёт не на секунды, а на их доли. Отвадить настырную американку можно было лишь одним способом. Я, исходя из своего опыта, приучил старпома с началом всякого боевого контакта готовить, как носовые, так и кормовые торпедные аппараты к немедленному использованию. Я выставил ручку машинного телеграфа на СТОП. Винты Чиндлера остановились, хотя дизеля продолжали работать.

— Кормовые торпедные товсь! Одиночная, пуск! — скомандовал я. Через полторы секунды почувствовался ощутимый толчок и из-под кормы выскочил наш подарок для девочки-янки. Новая немецкая акустическая торпеда. Американка и немка, оснащённые системами акустического наведения, работавшими по одному принципу, как всякие родственные души, были обречены на встречу.

Всё бы хорошо, но сама мать Каталина, пока мы разбирались с её дочкой, никуда с небес не исчезала. Неподвижная подлодка в надводном положении, продолжала представлять собой превосходную цель. Любой морской командир подтвердит, стоит, раз замешкаться в самом начале и, считай, бой проигран. Самолёт заходил на нас, заметно накренившись на левое крыло, отягощённое неиспользованной ещё боевой нагрузкой. Вторая и последняя торпеда была сброшена амфибией почти впритык, в считаных десятках метров от нашего правого борта. Времени на манёвр просто не существовало. Это был приговор и до смерти оставались считанные секунды. Сердце моё, казалось, замедлило своё биение и работало как метроном. Так-так-так. Вдруг куда-то исчез весь боевой азарт, и нахлынуло полнейшее равнодушие. Затем, перед глазами полыхнула ослепительная молния, и всё моё естество стремительно и неудержимо устремилось в бесконечность небытия.

Глава 21. “Визит в Эдем”

Я привык говорить только за себя, чего и другим желаю. Описывая свои впечатления или свой опыт переживания тех или иных событий, я не настаиваю на их окончательной истинности, а лишь делюсь тем, что пережил и запомнил. На своей надгробной плите, если таковая мне грозит, я попросил бы написать: Здесь покоится корветтен-капитан Отто фон Шторм, погибший со своей субмариной и экипажем в марте 1944 года в Южной Атлантике. Уже странно, не правда ли? Дальше, ещё страннее. Надо будет указать годы моего рождения и смерти, причём вторая дата будет более поздней, чем та, что указана в эпитафии. Тем не менее, всё это будет истинной правдой.

Должен пояснить, что как человек с университетским образованием я никогда не был склонен к вере в загробную жизнь, бессмертие души и тому подобную религиозно-мистическую мишуру. Однако мой собственный опыт заставил меня задуматься о том, что все наши представления о мироздании весьма наивны и вряд ли могут быть постигнуты с помощью такого, пока ещё весьма примитивного инструмента, как человеческий интеллект.

Это был царский подарок судьбы. За несколько секунд предшествующих моей гибели я успел подготовиться к смерти и почти спокойно принять её. Я видел свою стремительно приближающуюся смерть в образе американской торпеды, сброшенной амфибией Каталиной. Американка врезалась в борт лодки, прямо под ложечку, почти посередине борта, в район боевой рубки. Так что чудовищной силы взрыв ста с лишним килограмм тротила произошёл практически под моими ногами. Грех жаловаться, ведь моя последняя секунда на этом свете была, как молния, грозной и яркой.

Краткий миг всепроникающего света, стремительный полёт в никуда, растерянность, страх. И вдруг, словно омывающее душу тёплыми волнами, умиротворяющее, счастливое, как в младенчестве, состояние. Покой.

Я открыл глаза и понял, что лежу на нагретом солнцем, зелёном, травянистом склоне. Я обрадовался своему пробуждению, потому что за время сна успел соскучиться по Этому миру.

Я спал почти три десятка земных лет и видел сон, называвшийся жизнью, очень реалистичный, наполненный множеством мелких деталей, множеством сильных чувств и эмоций долгий, долгий сон. И вот я проснулся, хотя все те люди, что остались в том моём сне решили, что я, умер…

Такие мысли-чувства посетили меня в первые, после пробуждения мгновения. Я присел на траве и огляделся. Вот он Мой мир, наполненный настоящими красками и запахами, ласкающим кожу живым и уверен, мыслящим, как разумное и доброе существо, воздухом. Я испытал радость от пробуждения и в ответ, словно кто-то провёл по моей щеке нежной, тёплой ладонью. Живой и мыслящей была трава, насыщенно изумрудного цвета. Она жила какой-то своей жизнью, общаясь с мудрой кормилицей-землёй на которой росла и немного легкомысленным и смешливым вечно молодым воздухом, которым дышала. Ярко-зелёная трава подсвечивалась изнутри светлым, янтарного оттенка, питающим её соком. Таким же был и её запах, запах светлого янтаря, резко-горьковатый и смолянистый. От самой земли исходил схожий, но более насыщенный тёмным, мягким медовым янтарём, свето-аромат. Своеобычные отсветы источало всё, что меня окружало и даже я сам. Я взглянул на свои руки, они светились мягкой, едва видимой мерцающей аурой с неуловимыми, словно солнечные отблески на воде, цветными бликами.

Солнечный, яркий, но неслепящий диск, вдруг закрыла чья-то тень. Я поднял глаза и увидел человека.

— Ну, привет, дружище! — услышал я знакомый голос.

— Макс, старый котище! — обрадовался я и вскочил на ноги, стряхивая с себя чары окружающего меня Рая — Ты то, как здесь? Ты что тоже…? — хотел продолжить я и осёкся.

— Да, Отто. Представь себе — усмехнулся в ответ Макс знакомой кривой усмешкой и обнял меня — Выражаясь твоим языком: Проснулся раньше тебя. Давай присядем на травку. Нам ведь есть о чём посудачить.

— Что-то не слышно от тебя твоего привычного матерка — решил подколоть я старого друга — Что, строгие воспитатели не разрешают материться в Эдеме?

— Нет, Отто. Просто во многих старых привычках здесь нет нужды — отвечал Макс Перенье, мой старый друг и однокашник — А ты хорошо держишься. Многих вновь пробудившихся приходиться приводить в себя долгой, доброй беседой. Даже с привлечением родных и любимых.

Последнее замечание Макса заставило меня вздрогнуть, и эта моя реакция не укрылась от его внимания.

— Да, Отто — сказал он — Твоя жена Вера конечно же здесь. Она ждёт тебя и ваша маленькая дочь тоже. Несправедливость, боль и горе, постигшие тебя в последней жизни, были необходимыми и обычными вещами для той части Вселенной, где нам с тобой до недавнего времени пришлось обретаться. Здесь же, место покоя, где все обретают утраченное.

— Ага, значит, я попал в Дом Отдыха для сметенных душ? — попытался пошутить я, с трудом шевеля языком в пересохшем от волнения рту.

— Пожалую это близко к истине — согласился Макс — человек, его бессмертная суть воспринимает Справедливость, как важнейшую составляющую всемирной Гармонии.

— Помнишь, Кот — перебил я старого друга — как 34-м году в Гамбурге нас с тобой крепко потрепали в пивной подгулявшие докеры? Это было несправедливо! Если я встречу Здесь кого-то из них, я смогу вернуть им старый должок, чтобы восстановить всемирную Гармонию?

— Ты не встретишь здесь никого, кто не важен для твоей души — ответил Макс — не то это место.

— Ты говоришь, словно записной библейский апостол — заметил я — Куда подевался прежний всеобщий любимец, озорной Котяра — Максимилиан Перенье.

— Да уж, тут ты прав — засмеялся Макс — Многие говорят, что я часто впадаю в излишний пафос. Наверное, компенсирую своё чувство вины за прежние пристрастия к ругани и богохульствам. Я был вот такой.

Макс поднялся на ноги, ссутулился и вдруг, его тёмные брюки и белая сорочка превратились в морскую форму чёрного сукна, а на голове оказалась лихо заломленная назад, мятая командирская фуражка. Чисто выбритое лицо приобрело брезгливо-циничное выражение, его обметала тёмная щетина, а под правой скулой образовалась свежая ссадина. Макс плюнул себе под ноги и растёр плевок носком ботинка. Он взглянул на мою вытянувшуюся физиономию и, вновь рассмеявшись, заявил:

— Думаю сейчас мне больше бы пошёл вот такой облик.

Он принял величественную позу римского сенатора, говорящего речь и… оказался облачённым в белоснежный хитон с золотым шитьём по краям. На голове Макса, словно у статуи Цезаря засеребрился великолепный лавровый венец. Мой друг взглянул на меня и понял, что не столько развеселил своего старого приятеля, сколько озадачил.

— Извини, Отто — смущённо сказал он — Я заигрался. Просто был очень рад повидать тебя.

— Как ты погиб, когда? — Решился я задать Перенье тяжёлый, на мой взгляд, вопрос.

— Проходил по делу Штауффенберга[62]. Когда за мной пришли, прикончил троих из Гестапо. Последнюю пулю себе — ответил посуровевший лицом Максимилиан — Ты знаешь, я был немало удивлён, когда встретил здесь одного из тех парней, которых пристрелил тогда. Мальчишка, практикант. В Гестапо меньше недели. Семья погибла летом 43-го во время американской бомбардировки Гамбурга.

— Да и ведь и мы с тобой, два корветтен-капитана, немало народу утопили в морях-океанах — заметил я — За что же нас счастьем дарить, утешать, да успокаивать?

— Тут ты прав — согласился Перенье — я и сам об этом не раз думал. Умных людей спрашивал. Так вот они говорят, что всему свое время. Поживёшь, мол, Здесь, поработаешь. В разных, совсем других местах побываешь, вот и поймёшь многое…

— Слушай, Макс. Когда я увижу Веру с дочерью? Она ведь ждет, ты сказал — решился я, наконец, напомнить другу о главном.

— Прости, Отто. Ты их ещё увидишь, обязательно. Но сейчас ты должен вернуться. Это важно. Для тебя. Для вас Там, да и для нас Здесь тоже…

Глава 22. “Сюрпризы от Агасфера”

Возвращаться с того света, занятие, скажу я вам, не из приятных. Покинутое не так давно тело встречает возвращенца, как злейшего врага, мерзкого насильника, разлучника с сияющей королевой смертью, которую оно, это самое тело, успело без памяти полюбить.

Я пришёл в себя на борту Летучей рыбы, подлодки под командой капитан-лейтенанта Эрика Шютцера, моего доброго приятеля, которому я теперь ещё и обязан жизнью. Как рассказал Эрик, он сам, через перископ наблюдал последний бой Чиндлера. Делал он это с расстояния в две с половиной мили, не пытаясь вмешаться в происходящее. Представляю, что он при этом испытывал. Шютцер не был ни трусом, ни подлецом, именно поэтому он себя таковым и чувствовал, когда смотрел, как погибают его товарищи. У него был чёткий приказ: любой ценой доставить в распоряжение германского командования человека из Кайенны. Он был обязан сделать это скрытно и как можно быстрее, не ввязываясь ни в какие стычки с противником. Эрик чётко следовал приказу и не мог иначе. Я на его месте, возможно, нарушил бы приказ и скорее всего тем самым погубил бы всё дело.

Жизнью я был обязан не только Эрику, но и, как ни странно, нашему драгоценному пассажиру сеньору Бланко. Именно он настоял на том, чтобы Штюцер, когда всё было кончено, а Каталина скрылась за горизонтом, осмотрел поверхность моря на месте гибели моего у-бота. Синьору Бланко, якобы, необходимо было убедиться воочию в том, что Чиндлер бесповоротно отправился на дно вместе с грузом и последний не при каких обстоятельствах не попадёт в руки американцев.

Моё, буквально бездыханное тело болталось на свежей, перед штормом волне, посреди масляных и солярных пятен, а также целого островка всякого плавучего мусора. Обычное дело при морских катастрофах. Всё, что должно утонуть обязательно тонет, а то, что должно всплыть, конечно же, всплывает, пока не рассеется по морским бескрайним просторам.

Меня нашли, вцепившимся намертво в большой обломок деревянного поддона, на котором я лежал лицом вниз. Фактически лицом в воде. Чем я там дышал всё это время, одному морскому богу известно. Возможно, я вообразил себя человеческим эмбрионом на рыбьей стадии развития. Откачивали меня при активной помощи всё того же гостя из Кайенны, который, кстати, оказался не чужд медицине и проявил себя знающим врачом. Признаков жизни я внятно не подавал, и поначалу меня перенесли в надувную лодку в качестве многоуважаемого кадавра. Однако, уже на борту Летучки, Бланко опытным глазом определил, что жизнь во мне всё-таки теплится и принял соответствующие меры. Спасибо ему конечно, но первое время после того, как я на вторые сутки пришёл в себя, большой благодарности к нашему пассажиру я не испытывал. Мучили разные болезненные мысли и видения. То являлись ребята из экипажа, уменьшенные до размера крохотных гномов. Они целой толпой усаживались у меня в ногах, на узкой морской койке и подолгу, укоризненно, с болью и печалью всматривались в моё лицо. То приходил Макс-Кот, который до этого примерещился мне во время моего, будто бы, пребывания на том свете. Макс материализовывался, то в элегантном гражданском костюме цвета тёмно-зелёного бутылочного стекла, то в морской чёрной форме при офицерском кортике, то в белой рубашке и чёрных брюках. Я всё не мог взять в толк, какого чёрта он всё время переодевается, словно берлинский манекенщик на подиуме. Перенье постоянно твердил одну фразу:

Потерпи, Отто. Потерпи. Ты нужен здесь.

Галлюцинации вскоре прошли, и я начал размышлять о том, если связь между гибелью Чиндлера и предшествующими событиями. Я, конечно же, не собирался снимать с себя ответственность за гибель своего экипажа и у-бота, но эта американская Каталина, словно бы знала в каком именно квадрате следует искать нас с Шютцером.

По странному совпадению этот истребитель у-ботов появился именно после того, как мы с Эриком приняли на наши борта этого чёртова пассажира и его грёбанные ящики. Впрочем, этот провизор-Агасфер вряд ли стал бы заказывать себе на голову американские торпеды. Остаётся только его мутный проводник-латинос с внешностью голливудского мафиози. Всё-таки стоило тогда у острова распрощаться с ним надёжно и навсегда, отправив на корм акулам вместе с лодкой и мулатами грузчиками. Я не уставал корить себя за то, что мои слюнявые, гуманные принципы стоили жизни Чиндлеру и всему моему экипажу. Похоже, я повторяюсь со славами покаяния, но чувство вины будет преследовать меня до последней минуты этой жизни. Чёрт побери, но какой красивой могла бы быть моя несостоявшаяся смерть.

Всё-таки тяжёлая контузия, которую я получил при близком взрыве торпеды, давала о себе знать. Зрение восстановилось через неделю, слух чуть позже, а вот с речью были проблемы. Язык попросту отказывался мне подчиняться. Приходилось пользоваться для общения блокнотом, карандашом и всё ещё дрожащей, слабой правой рукой.

Получилось так, что на борту Летучей рыбы оказалось два пассажира. Один немощный, хоть и молодой, а другой бодрый и полный сил, не смотря на солидный возраст. Вполне естественно, что синьор Бланко зачастил в мою каюту с визитами. На борту у-бота особого выбора для него не было. Старик совсем не был молчуном и любил пообщаться. Чтобы болтать с морячками-подводниками о том, о сём нужно иметь хоть какие-то общие интересы: женщины, выпивка, весёлые драки и печальные воспоминания о погибших приятелях. Естественно ничего общего у Бланко с моряками не было. А тут я, идеальный слушатель. Свободные уши и отсутствие возможности перебить рассказчика. Кроме прочего старик лечил меня от приступов жестокой головной боли. Он внимательно наблюдал за мной и определял наступление приступа по моим медленно расширяющимся зрачкам. Тогда он сжимал мой затылок своими большими пухлыми, но сильными ладонями и пристально, ни мигая, начинал смотреть мне в глаза. Боль через несколько минут утихала, и я уплывал в сон.

Бланко много рассказывал о себе. Назвав про себя, при первой встрече старика Агасфером, я, похоже, прокололся. Семитских корней у него не было. Имела место необычная смесь разных кровей. В роду у Бланко было много кого. Мать была креолкой наполовину, её отец, дед Бланко был испанцем. Отец старика числился немцем, но был им лишь по материнской линии, поскольку дед рассказчика был не кто иной, как потомок гуанчей. Отпрыск одного из самых знатных родов, правителей далёкого канарского острова Тенерифе. После ряда неудачных восстаний его предки были депортированы испанской короной в далёкую Южную Америку, дабы больше не мутили воду на канарском архипелаге.

Когда Бланко упомянул о гуанчах, я поневоле вспомнил о своём мимолётном романе с красавицей Чаорой, существом единым в трёх ипостасях. Девушка была одновременно медицинской сестрой, благородной принцессой гуанчей и очаровательным молодым учёным, увлечённым тайнами кроманьонской наследственности. К тому же это моё незабываемое приключение происходило на том самом острове Тенерифе. Бланко уловил в моих глазах разгоревшийся интерес и, сунув мне в руки, блокнот и карандаш, что называется, потребовал объяснить причину. Пришлось объяснить. Я исписал чуть ли ни половину блокнота, так, что в конце онемевшая рука попросту отказалась меня слушаться. Старик задавал много вопросов, а я совсем не собирался трепаться о своей близости с дорогой для меня девушкой. Однако имя Чаора прозвучало, и не из моих уст.

Бланко очень заинтересовался этой темой и, получив от меня достаточно информации, чтобы сделать какие-то свои выводы, заявил:

— Вы знаете, Отто. Мы с вами яркий пример того, как тесен мир и что такое поверхностное понятие, как судьба, иногда, всё- таки, проявляет себя. Я только и знал о вас, что вы немецкий морской офицер и что вас зовут Отто. Скажите, ваше родовое имя фон Шторм?

Я согласно кивнул, не видя в этом особого фокуса. Кто угодно на лодке мог назвать вслух мою фамилию. Однако Бланко отрицательно замотал головой:

— Нет, нет! Ваше полное имя я услышал полгода назад от одного учёного мужа по имени Агалаф. Я был проездом, по делам в пригороде Монтевидео, в одном престижном учебном заведении.

От внимательных глаз Бланко не укрылось, как я вздрогнул, когда он произнёс имя Агалафа, старшего брата и научного руководителя Чаоры. Старик победно улыбнулся, как будто только что убедился в чём-то чрезвычайно для себя приятном. Он вдруг заявил, окончательно вгоняя меня в состояние крайнего изумления:

— Кстати, младшая сестра достопочтенного профессора Агалафа, несравненная Чаора Олора, воспитывает маленькую дочь, бесподобного белокурого ангелочка. И в кого только такая беленькая нимфа уродилась? Просто прелесть, а не ребёнок. Дядя Агалаф без ума от племянницы. Часу без неё прожить не может.

Глава 23. “Посланец свыше”

Лабиринт это очень точное название сверхсекретной базы подводников Кригсмарине. Я, Отто фон Шторм, бывший командир удачливого У-бота по прозвищу Чиндлер, а ныне чёртов изгой, застрявший в этом проклятом Лабиринте, подобно древнегреческому герою Тезею. Минотавр давно издох, причём без моего вмешательства. Ариадну я так и не встретил, и она не успела одарить меня путеводной нитью. Скорее всего, братец-полубык сожрал сестрёнку ещё до моего появления, но… подавился насмерть волшебным клубком. И вот я всё плутаю и не могу выбраться из этого бесконечного, кошмарного Лабиринта.

Зимой, в конце сорок четвёртого года мой друг, командир У-бота Летучая рыба капитан-лейтенант Эрик Шютцер успешно доставил синьора Бланко и меня в Киль. Нашего пассажира прямо с причала увезли на чёрном мерседесе трое очень вежливых штатских. Я так и не прошёл медицинскую комиссию. Кроме этого меня посетил очень вежливый человек из контрразведки, хотя повадками он больше походил на гестаповца. Он сообщил мне, что мой друг Макс Перенье действительно застрелился при невыясненных обстоятельствах. Возможно, это было следствием нервного переутомления и злоупотребления алкоголем. Затем этот гестаповский контрразведчик битых три часа выяснял у меня, когда я последний раз встречался с Максом и о чём мы с ним говорили. Разочарованный моими ответами он удалился не солоно хлебавши. Я же остался весьма озадаченный тем фактом, что мои сведения о Максе, почерпнутые из посттравматических галлюцинаций оказались столь достоверными.

Меня признали временно негодным для военной службы и после отпуска по болезни прикомандировали в серую стаю штабных крыс. Это настоящая смертная тоска для боевого офицера и я бы, наверное, или спился или вообще застрелился со временем, но произошло нечто совсем неожиданное. Через три недели после окончания моего отпуска, в день, когда я должен был преступить к своим служебным обязанностям в аппарате начальника штаба подводного флота, я был вызван к самому начштаба.

Гельмут Хейе весьма радушно принял меня в своём просторном и светлом кабинете. Я, разумеется, был при параде и всех регалиях. Вице-адмирал взял меня за плечи и, чуть отстранив, оглядел с доброй улыбкой и неподдельной отеческой гордостью.

— Так вот вы каковы — истинный герой нации, любимец нашего легендарного шефа Карла Дёница? — не без пафоса задал риторический вопрос Хейе.

Он бы ещё долго упражнялся в патриотической риторике, но тут, без предупредительного стука, открылась незаметная боковая дверь в углу, задрапированная тяжёлой портьерой, и в кабинет стремительно вошёл человек в тёмном добротном костюме. Мужчина был сухощав и плешив, выглядел и вёл он себя уверенно и солидно. На хрящеватом носу красовались очки в тонкой золотой оправе, а на лацкане пиджака посверкивал маленький, круглый и тоже золотой значок с чёрной свастикой в белом кружке — знак принадлежности к партийной элите. Типичный золотой фазан.

— Простите, Гельмут, но у нас не так много времени — с ходу заявил плешивый.

Он по-хозяйски взял меня под локоть и, усадив в ближайшее кресло, сам сел напротив. Человек окинул меня пронзительным ястребиным взглядом и заговорил:

— Итак, Отто, сразу перейдём к делу. Времени на раскачку у нас нет. Ко мне вы можете обращаться по-простому — герр Штюббе. С этого момента вы, корветтен-капитан, поступаете в полное моё распоряжение. Вот документ подписанный самим гросс-адмиралом Деницем. — Штюббе протянул мне лист гербовой бумаги с автографом главнокомандующего кригсмарине и тут же продолжил:

— Чтобы вы, фон Шторм, не мучились догадками я, вкратце, всё объясню вам. Наш выбор пал на вашу кандидатуру, так как вы хорошо известны командованию в качестве беззаветно преданного рейху и фюреру офицера. Кроме того, что не маловажно, вы уже, по большому счёту, в теме.

Человек известный вам, как синьор Бланко является сейчас одним из самых засекреченных субъектов в Рейхе. Кстати, именно он настоял на вашей кандидатуре. Синьора Бланко ваш героический тёзка оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени остроумно переименовал в господина Шварца. Вот этот самый новоиспечённый герр Шварц и желает иметь вас в качестве своего личного помощника. Вы, между прочим, уже не значитесь среди живых. Корветтен-капитан Отто фон Шторм героически погиб со всем экипажем в Антильском море. Ваш у-бот был потоплен, как известно, американским самолётом-амфибией Каталина. Живых родственников у вас нет — извещать некого, а некролог в Фёлькешер Беобахтер будет опубликован днями. Вот ваши новые документы на имя штурмбанфюрера СС Отто Графа. Вам так будет проще — ведь, по сути, это ваше второе имя. Форма одежды, для вас, исключительно гражданская. Сегодня ночью мы с вами вылетаем в Норвегию.

Ранним утром наш самолёт приземлился на военном аэродроме в Тронхейме. По дороге, пока мы ехали на сером штабном Опеле, Штюббе сообщил мне, что наш пункт назначения бункер на базе подводных лодок под названием Дора-1. Вскоре мы въехали под сень серых циклопических стен бункера. Эти бетонные постройки подавляли своей мрачной тяжестью. Впрочем, внутренние помещения показались мне более или менее уютными. Штюббе направился по своим делам, а меня к обеду проводили в небольшую столовую. Здесь то, я, наконец, встретился со стариком Бланко. За время нашего общения на Летучей рыбе я успел основательно привязаться к старику. Чем-то неуловимым — жестами, мягкой улыбкой, или мне это просто казалось, он напоминал мне моего покойного отца. Мы обнялись и похлопали друг друга по плечам. После обеда Бланко, точнее герр Шварц, пригласил меня к себе — в свои, довольно просторные апартаменты. Мы уселись в мягкие кресла у зажжённого камина, и старик принялся рассказывать:

— Будем откровенны Отто — начал Шварц-Бланко, попутно чиркая что-то в небольшом сером блокноте, который держал у себя на коленях. — Факты таковы, что Рейх может спасти лишь чудо или человек в трудную минуту посланный Германии высшими силами. Скажу без ложной скромности этот посланец свыше — я.

В этот момент старик совершенно хулиганским образом высунул язык и подмигнул мне. Я чуть было не фыркнул, но дед поднёс палец к губам и, шутя, погрозил мне пальцем. — Начать с того, что подобно гению итальянского Возрождения Леонардо да Винчи я феноменально и разносторонне одарен. Более того я совершенно уверен, что являюсь его современной реинкарнацией. В том, что это не глупое хвастовство престарелого субъекта с симптомами сенильной деменции Альцгеймера я постараюсь убедить вас при помощи фактов.

За несколько недель своего пребывания в Германии я успел уже многое. Начать с того, что я кардинально усовершенствовал стимулирующее средство для подводников кригсмарине и назвал его Перветин плюс. Мой новые чудо-таблетки активизируют резервные силы организма, резко поднимают боевой дух, нивелируют на долгие часы воздействия низких температур, практически устраняют боль и к тому же сохраняют ясность сознания бойца. После того, как подводники начнут успешно пользоваться моим препаратом, а я уверен в успехе, мой Перветин плюс или бронебойный шоколад будет широко применяться и в Вермахте и в Люфтваффе.

Я вспомнил, что действительно, совсем недавно подводники получили новый стимулятор D-1X — усиленную версию “танкового шоколада” с добавкой перветина. Этот самый перветин действительно был неплохим стимулятором и давно использовался в войсках. Загвоздка была лишь в том, что среди офицеров ходили упорные слухи, что препарат вызывает сильную зависимость, не хуже морфия. Между тем Бланко поднял карандаш, привлекая моё внимание и с удвоенным пафосом продолжил:

Но, мой юный друг, это всё мелочи. Создание чудо-оружие — вот наша, не терпящая отлагательств, задача. Я уже продемонстрировал фюреру приблизительную мощь чуда-оружия в Балтийском море, на полигоне острова Рюге. Собранное из подручных средств изделие из-за недостатка тяжёлой воды было в пять раз слабее своего прототипа. Полгода назад я испытал мини чудо-бомбу в Тихом океане, у побережья Перу. При этом присутствовал германский консул и военный атташе. Эта малышка произвела на них такое неизгладимое впечатление, что они сумели достаточно убедительно доложить обо всём увиденном в Германию, самому фюреру. К сожалению, все ценнейшие наработки — несколько мини-экземпляров уже готовых изделий погибли вместе с вашей, Отто, субмариной.

Теперь к делу. Я не собираюсь действовать наобум. Для того, чтобы не ошибиться в правильной последовательности своих шагов, я должен периодически входить в контакт с высшими силами. Когда я это делаю сам, то после вынужден долго восстанавливать свою аурически-духовную и нервно-телесную энергию. Мне нужен надёжный человек, на которого я мог бы абсолютно положиться. Мне нужен посредник-медиум. Этим медиумом станете вы, Отто. С этими словами Бланко повернул к моей вытянувшейся от изумления физиономии свой блокнот. В нём был изображён весьма искусный рисунок — Адольф Гитлер в образе вислоухого осла и верхом на нём сам синьор Бланко. В руках он держал палку, на её конце верёвка. К верёвке привязана большая морковка в виде авиабомбы, и эта морковка покачивалась перед самым носом и осоловелыми глазами печального фюрера. Тропинка, по которой шагал осёл со своим всадником, вела прямиком в пропасть без дна.

Глава 24. “Дух Сигурда и Адольфус Верный”

Ближе к вечеру Бланко предложил мне подышать свежим воздухом и прогуляться окрестностях базы. К высокому бетонному причалу как раз швартовался потрёпанный в походе у-бот. Подлодка была того же класса, что и незабвенный Чиндлер. Сердце невольно сжалось от тоски и чувства вины пред погибшими товарищами из моего экипажа. Здесь, в отсутствии стен имеющих уши, мы с моим спутником могли говорить свободно.

— Скажите, синьор Бланко — решил я нарушить затянувшееся молчание. — Если я правильно понял содержание вашего шаржа в пропасть должен свалиться не только осёл, но и его всадник или вы всё же надеетесь в последний момент соскочить?

— Во-первых, Отто, привыкайте называть меня новым именем — доктор Шварц. Этот ваш тёзка, верзила со шрамом на физиономии, любимчик самого фюрера и не стоит игнорировать его прихоти. Во-вторых, соскочить в последний момент, конечно, хотелось бы, но будем реалистами — для этого слишком мало шансов. Пока что мне удаётся морочить головы этим недоучкам из окружения ефрейтора, но это не может длиться слишком долго. Во время испытаний моего заряда на острове Рюге мне пришлось столкнуться с серьёзными физиками, работающими над урановой бомбой. Я, как-никак, доктор физико-математических наук и мне, оперируя формулами, удалось убедить этих учёных, что моя суперхлопушка имеет к их разработкам весьма опосредованное отношение. Эти немецкие физики бояться конкуренции больше, чем поражения рейха. Я обратил внимание, что на меня они смотрели с опасением, но друг на друга с ненавистью. Это весьма неплохо для нашего дела, Отто.

Я, не без досады прервал старика:

— А с чего вы собственно решили, что поражение Германии в войне — НАШЕ дело. Я, если вы успели заметить, хотя и не выношу этого самозваного гения нации, но являюсь честным германским офицером и ни при каких обстоятельствах не могу желать разгрома Отечества.

Старик остановился и посмотрел на меня своими печальными тёмно-карими глазами:

— Милый, милый, Отто! Неужели вы думаете, что я открылся бы вам, если бы не наши бесконечные беседы на субмарине, во время трансатлантического перехода. Вы предстали передо мной честным, гуманным и главное думающим человеком. Вы ведь прекрасно понимаете, что поражение НЫНЕШНЕЙ Германии в мировой войне станет началом Германии новой. Если маньяк получит в свои руки БОМБУ, то это не спасёт положения, а лишь приведёт к новым, огромным жертвам. Этот эгоцентрист не остановится даже перед применением сверхоружия на собственной территории. Я ведь прочёл вам не одну лекцию о чудовищных последствиях взрыва уранового заряда посредством цепной ядерной реакции. Вы этого хотите?

Я ответил, почти не задумываясь:

— Нет. Этого я не хочу!

— И ещё вопрос — старик посмотрел на меня ещё пристальнее — Если бы вы, Отто, летом сорок четвёртого находились бы на берегу и ваш друг Максимилиан Перенье пришёл бы к вам и поделился бы планами заговорщиков по ликвидации Гитлера, то, как бы вы поступили?

И опять я ответил без раздумий:

— Я присоединился бы к Максу.

— Я так и предполагал — удовлетворённо кивнул Шварц. — Я пообщался с физиками-ядерщиками из ведомства Шпеера — У этих людей есть научный азарт и тяжкий страх перед системой, но нет ни чести, ни совести. Как раз они и стоят в двух шагах от создания ядерного взрывного устройства. Самый талантливый из них по имени Карл Визин не смог удержаться от хвастовства. Впрочем, я умею развязывать языки людям и убеждать их в своей абсолютной надёжности с помощью обычной суггестии[63]. Так вот, ему, как я понял, для триумфального завершения атомного немецкого проекта нужно всего лишь несколько центнеров качественной тяжёлой воды. Коллеги всю дорогу писали на него доносы, ведь его дед был польским евреем, и это серьёзно тормозило его работу. Сейчас он быстро идёт в гору, поскольку в лице доктора Штюббе он нашёл влиятельного и умного покровителя из нацистской верхушки. Я постараюсь своими средствами остановить этого Визина, но его коллеги совсем не дураки, они быстро поймут, что “еврейчик” Карл, был на верном пути и с радостью воспользуются его перспективными разработками. Кроме того, наш куратор доктор Штюббе весьма скептически воспринимает меня в качестве духовидца и посланника свыше. С ним надо что-то решать и быстро. На его место придёт более подходящий нам человек. Слава богу, исполнительных дураков при власти всегда в избытке.

Сегодня ночью мы с вами устроим маленький спектакль перед важными зрителями. Эти люди из нацистской элиты, в отличие от нашего здравомыслящего куратора Штюббе, весьма заморочены модным в окружении Гитлера мистицизмом и прочими изотерическими штучками вроде столоверчения и общения с загробным миром. На людей, настроенных подобным образом, весьма эффективно действуют даже банальные цирковые фокусы и простые приёмы коллективного гипноза. Я введу вас, Отто, в настоящий транс. Вы будете всё видеть и слышать, но говорить через вас потусторонние духи будут исключительно с моей помощью.

Поздним вечером меня проводили в большую, почти пустую, полутёмную комнату в нижнем бункере Доры. Я вошёл и будто попал на сцену пошловатого провинциального театра, где собрались представлять пьесу о графе Дракуле. Помещение освещалось всего тремя светильниками, стилизованными под двух свечные канделябры. Стены были задрапированы тяжёлым, ниспадающим пурпурными волнами, бархатом. Посреди комнаты находилась обычная медицинская кушетка, впрочем, абсолютно новая. Я пригляделся и увидел, что в темноте, у дальней стены стоит ряд стульев. В комнате, совершенно бесшумно и словно ниоткуда появился доктор Шварц. Старик жестом приказал мне прилечь на кушетку. Я подчинился и одновременно услышал, как в зал вошла небольшая группа людей. Задвигались стулья — зрители рассаживались по местам. Воцарилась тишина и доктор Шварц, он же синьор Бланко, начал своё представление.

— Сейчас я досчитаю до семи, Отто и вы погрузитесь в глубокий сон. Гипнотизёр достал из внутреннего кармана небольшие серебристые часы-луковицу и, словно маятником, принялся покачивать ими у меня перед носом. — Уно, дос, трес… — начал он почему-то по-испански.

На слове квадро я почувствовал, что начинаю отшвартовываться от причала реальности, словно лодка, уплывающая в неведомые дали. Моё тело стало совершенно невесомым. Тем, не менее, как и обещал доктор Шварц, я оставался в курсе всего, что происходило в зале. Глаза мои утратили подвижность и уставились в тёмный потолок, зато слух обострился, и я мог слышать всё — от шороха до шёпота.

— Скажите, господа, мы все видим одно и то же? — Услышал я чёткий полушёпот из зрительского угла.

— О, да, мой фюрер — был ответ — Медиум только что поднялся над кушеткой на высоту более метра.

Раздался какой-то изменённый, низкий и глубокий голос Шварца:

Проклятые твари, грязные черви анусоиды, суккубы и инкубы, альбы и фоллето. Все вы, нечистые духи средних сфер. Заклинаю вас страшным проклятьем великого Леонардо — уйдите прочь из этого места. Ты благородный, невидимый принц, дух бессмертья и силы, вечно предстоящий перед троном, дарующий своё великолепное покровительство избранным земным гениям. Тебя, о, Сигурд, высшее божество нибелунгов призываю я — маг Леонардо. Приди и наставь на истинный путь своего избранника Адольфуса Верного, здесь тебя ожидающего!!!

— Это, что же, получается? — пронеслось у меня в голове — По-моему, старик недвусмысленно намекает на то, что сам верховный психопат здесь, в этой комнате.

Краем глаза я вдруг уловил какое — то разгорающееся голубоватое свечение вокруг себя. Затем зазвучал пронзительный, шелестящий шёпот, как будто заполняющий пространство всей залы:

— Как хорошо! Благодарю тебя, о, маг, за то, что призвал меня в это молодое и сильное тело. Я чувствую ток горячей, благородной крови храброго воина — прямого потомка моих верных нибелунгов!

Вновь заговорил Шварц:

— О, лучезарный Сигурд, твой земной наперсник Адольфус Верный здесь, и смиренно ожидает аудиенции.

— Я помню, о, маг! — с лёгким раздражением прошелестел в ответ Сигурд — Пусть Адольфус удалит свиту и приблизиться!

Задвигались зрительские стулья у дальней стены, затем раздался звук приближающихся шагов.

— Твой избранник здесь, о, великий Сигурд — услышал я совсем рядом мужской, чуть охрипший от волнения голос. Человек говорил с лёгким австрийским акцентом.

— Внимай моим словам, но поступай по своему разумению, ибо в тебе воплотился дух верного Зигфрида, о, Адольфус — зашелестел вновь Сигурд — Ведь дух Зигфрида велик и свободен. Посылаю тебе в помощь этого великого мага — имя ему Леонардо. Слушай его, но помни кто ты. Ты Адольфус-Зигфрид Верный и последнее слово всегда за тобой. Тебя окружают изменники и трусы. Сейчас тебе грязно вредит прямой потомок Фридриха фон Штойбена, предателя славных пруссов и друга презренного Лафайета. Уничтожь его и продолжай сражаться, о, славный вождь немецких воинов. Если победишь — будешь владыкой мира. Если падёшь в бою — я встречу тебя в своих небесных чертогах…

— Какого чёрта? — подумал я — Ведь Сигурд и Зигфрид, если не ошибаюсь, одно лицо. К примеру, как доктор Шварц и синьор Бланко. Что-то старик зарапортовался. Впрочем, он маг — ему виднее.

Глава 25. “Возвращение Дракона”

— Доброе утро, Ваше сиятельство, Отто Граф! — услышал я сквозь сон голос доктора Шварца. Я, с трудом разлепив веки, взглянул на настольный будильник, стоящий на прикроватной тумбочке в моей спальне — было без четверти пять.

— Какого чёрта, Шварц? — возмутился я — мы свами вчера, вернее сегодня, распрощались в половине второго ночи. То, что вы родились жаворонком ещё не достаточная причина, чтобы будить в такую рань несчастного, не выспавшегося филина.

— Не ворчите, Отто — ответил Шварц — всё-таки из нас двоих старик это я. Жду вас в столовой. Закажу для вас самую большую чашку крепкого кофе.

— Есть превосходные новости, Отто — с ходу заявил Шварц, только лишь я присел за стол в офицерской столовой базы и пригубил из чашки раскалённый, ароматный кофе — Поздравляю, Отто! Вчерашний ваш дебют в роли медиума прошёл на редкость удачно. Не зря о вас идёт добрая слава, как о редком счастливчике. Высшие силы с нашей с вами помощью сообщили самому фюреру об измене в его ближайшем окружении. Этой ночью бежал в Швецию предатель Штюббе. Он узнал о своём разоблачении раньше, чем его вычислили наши аналитики. Фюрер, после сеанса общения с потусторонним миром, приказал немедленно найти и арестовать человека из своего круга имеющего родство с неким Фридрихом фон Штойбен, бывшим прусским генералом, принимавшим в XVIII-ом веке участие в войне за независимость на стороне североамериканских соединённых штатов. Ничего, ничего! Наши парни из СД и Гестапо притащат предателя домой для возмездия, пусть даже из Швеции. Кроме того, как мне только что сообщил наш новый куратор, присланный вместо этого предателя Штюббе, раскрыт и обезврежен ещё один враг. Это некий Карл Визин, работавший в системе доктора Шпеера над одним сверхсекретным проектом. Этот Визин был человеком Штюббе и занимался саботажем жизненно важных для Третьего рейха научных разработок.

Я, чуть было, не спросил старика о том, почему, собственно, он не предупредил меня, что на спиритическом сеансе с моим участием будет присутствовать сам Гитлер, но вовремя прикусил язык. Такие скользкие темы можно было озвучивать, только вне чутких к чужим разговорам стен бункера Доры.

Когда мы с доктором Шварцем спустились во двор базы, где нас ждал автомобиль с новым куратором, старик обронил всего лишь одну фразу:

— Меня не предупредили, Отто, что на сеанс прибудет сам верховный. Пришлось импровизировать.

Я, впрочем, не слишком удивился. Это особенность старика, отвечать на не озвученные собеседником вопросы, я отметил ещё в самом начале нашего общения. Нового куратора звали Эрик Фиш. Это был рыхлый субъект, с круглым невыразительным лицом и водянистыми, под стать фамилии, глазами. Во время поездки он не переставал восхищённо рассказывать о том, как фюрер “вновь воспрял духом, после ночного визита на базу Дора-1”. Ещё он поведал, что отныне доктор Шварц и его помощник штурмбанфюрер СС Отто Граф обличены особым доверием. Мы оба имеем теперь право совершенно свободного передвижения в пределах города Тронхейма и его окрестностей. Более того, нам предписано срочно провести инспекции на всех близлежащих секретных объектах, на предмет выявления предателей, шпионов и прочих врагов рейха и фюрера.

Что ж, я бы не слишком поразился, если бы после близкого общения этой ночью с доктором Шварцем, Гитлер назначил бы его поутру духовным отцом нации. В течение дня мы разъезжали по разным местам в городе и близ его, посетили несколько военных объектов, включая аэродром. Везде нас ждали. Местное начальство суетилось, выстраивая своих людей на плацу, словно солдат на строевой смотр. Старик Шварц напустил на себя строгости и обходил ряды военных и гражданских с видом взыскательного генерал-инспектора. Ближе к вечеру мы добрались до последнего и самого важного для нас места. Это был завод по производству тяжёлой воды. Меры безопасности здесь были необычайно суровые. Мы миновали три кордона, не считая внутренней охраны, пока, наконец, добрались до производственных цехов. Везде для перехода из одной зоны безопасности в другую использовались новейшие, шифрованные коды на бронированных дверях и воротах.

— Я чувствую ауру измены — заявил, прищурив глаза, Шварц нашему пухлому, не на шутку встревожившемуся куратору. — Чем ближе к хранилищу с готовой продукцией, доктор Фиш, тем эта серая аура плотнее и зловоннее. Старик вдруг бесцеремонно схватил несчастного Эрика Фиш за лацкан пальто, и заставил его наклониться к кодовому замку огромной бронированной двери ведущей в зал хранения тяжёлой воды.

— Чувствуете эту вонь, Фиш? — Сурово осведомился Шварц.

— Э-э-э! О да, доктор Шварц! Действительно немного пахнет балтийской тюлькой — безропотно согласился совершенно запуганный властным стариком куратор — Я прикажу всё здесь промыть дезинфицирующим раствором.

— Это не поможет. Измену выжигают калёным железом, Эрик — отчеканил доктор Шварц — Впрочем, вы молодец Фиш. У вас есть задатки сверхчувствия, правда весьма своеобразные. Саботаж и шпионов я буду искоренять здесь вместе с вами. Также к нам присоединиться мой помощник, штурмбанфюрер СС Отто Граф. Начнём работу завтра же, в четыре утра. За два с половиной часа до начала утренней рабочей смены. Мы проверим всех. От ведущих инженеров, до последнего русского военнопленного, задействованного на чёрных работах.

Прибодрившийся от этих знаков доверия куратор Фиш, едва не взял под козырёк и, чуть было, не щёлкнул каблуками. Только бы как-нибудь угодить новому фавориту самого фюрера.

С раннего утра мы были уже в заводе. Шварц развил бурную, кипучую активность. Он допрашивал и расспрашивал. Всюду совал свой инспекторский нос и буквально обнюхивал каждого нового человека. Особенно досталось начальнику охраны и его людям. Беседуя с охранниками, и особенно с инженером и техниками-кодировщиками, доктор, так буравил их своими пронзительными, цепкими глазами, словно сканировал рентгеновскими лучами. Бывало, он по десять раз задавал им один и тот же вопрос, или повторял одну и ту же фразу. Я находился рядом, стоял, по морской привычке, широко расставив ноги в чёрных галифе, подавлял людей своим эсэсовским мундиром и сохранял многозначительное молчание.

Опасения старика, о том, что атомные физики Шпрее быстро сориентируются и воспользуются разработками, сгинувшего в концлагере Карла Визина, сбылись на все сто, и куда быстрее, чем мы рассчитывали. Шварц старался всегда держать руку на пульсе событий. Он, всепроникающий фаворит фюрера, в январе сорок пятого вновь посетил центр атомных разработок. Старик встретился там с ведущими учёными и понял, что для создания боевого уранового заряда им необходимо максимум пара месяцев и полтонны тяжёлой воды. К тому времени на территории рейха бомбардировками союзной авиации были уничтожены практически все заводы по производству ТВ. Оставался лишь наш завод в Тронхейме, тот самый, который мы окучивали последние месяцы. Я в очередной раз восхитился провидчески-аналитическими талантами доктора Шварца.

Старик, чтобы не вызывать лишних толков дал ядерщикам несколько ценных советов. Как он выразился — нарисовал пару, тройку формул. Советы и впрямь были дельными, и экономили разработчикам немного времени. Хотя эти шварцевы поправки и не меняли ничего кардинально, зато авторитет старика среди учёных весьма возрос. Теперь с их стороны неприятностей мы не ждали.

Я получил от Шварца приказ. Именно приказ, потому, что с некоторого времени старик стал для меня непререкаемым авторитетом и настоящим командиром. Я военный человек — я сделал свой выбор. Тяжело далось мне окончательное понимание того, что злейшими врагами Германии, в течение этих двенадцати лет, были не американцы с англичанами и даже не русский диктатор Сталин. Самым страшным врагом моего Отечества была засевшая в Берлине шайка сбесившихся авантюристов. Это не люди, правили Германией всё это время. Германией правила преисподняя, а я, как и миллионы немцев служил не своей стране. Я служил Сатане. Мне было уже не важно, на какую именно разведку работал старик Шварц — английскую, американскую, да хоть бы и русскую. Теперь я видел свою задачу лишь в том, чтобы любой ценой не допустить попадания чудовищной силы оружия в руки издыхающих, одержимых ужасом близкой расплаты, маньяков.

Как говориться, поздно кучер спохватился, уже кони понесли…но, что поделать? Итак, я получил приказ от доктора Шварца. Необходимо было выйти на контакт со связным и уже через него на командира диверсионной группы, заброшенной англичанами в южную Норвегию. Встреча планировалась в одном из пивных ресторанчиков Тронхейма. Я переодевался в шведского рыбака, благо по-шведски, ещё с университетских времён, я говорил практически свободно. Для маскарада приходилось, отращивать трёхдневную щетину, надевать поношенные сапоги, напяливать рыбацкую куртку и пешком, поминутно проверяясь, чтобы не привести хвост, отправляться в кабачок. Здесь я заказывал литр пива, двухсотграммовый штоф норвежской линейной водки и ждал, ждал много часов. Однако связной всё не появлялся.

Так продолжалось две недели, пока на моём горизонте не возник он. Человек из моей прошлой жизни. Я не верил себе, своим глазам и, только дивился прихоти судьбы раз за разом сталкивающей меня с этим человеком. Беззаветно смелый офицер, находчивый и умный, как сам дьявол. Командир у-бота U-666, названный им Зверем Апокалипсиса. Патологический садист и убийца, собственноручно расстреливавший экипажи торпедированных им кораблей и судов. Подонок, ставший в Бретани причиной смерти моей жены Веры и нашей с ней, так и не родившейся дочери. Мой пожизненный преследователь и заклятый враг. Человек, которого я страстно хотел убить, но так почему-то и не смог. Капитан-лейтенант Гюнтер Прус — Дракон Гюнт, которого я когда-то ударил первым.

Я, ожидая английского связника в захолустной норвежской пивной, был готов к любому развитию событий. Поэтому, появление здесь Пруса, после секундного замешательства, повлекло за собой простое и короткое решение — стрелять. Рука моя скользнула в карман просторной рыбацкой куртки и я, не вынимая оттуда снятый с предохранителя браунинг, навёл его под столом, прямо в живот сидящего напротив Гюнта Дракона.

— Дежавю, Ваше Сиятельство — нагло осклабился Гюнт — Хотя, помнится тогда, в Сен-Мало, вы ткнули мне ствол в лоб, но так и не выстрелили. Почему-то я уверен, что и сейчас вы поступите так же.

— Многое изменилось, Прус. Ты всегда был подонком, но умудрялся при этом оставаться немецким солдатом. Гестаповской ищейкой ты стал только сейчас. Будь уверен — сегодня я с огромным удовольствием нашпигую тебя свинцом.

Прус дурашливо поднял руки и, словно обиженное дитя надув губы, покачал головой:

— Ошибаетесь, милый граф. Мы с вами, оба два, офицеры и патриоты, а с этого момента, я надеюсь, ещё и соратники по борьбе против вселенского зла…

С деланой печалью в голосе он продолжил:

— Вы позволите мне сегодня немного побыть в роли рассказчика. С недавнего времени я работаю только на себя. Чего и другим желаю. Проект “Одна нация, один народ, один фюрер” на данном этапе провалился. Тысячелетний Рейх доживает последние месяцы, отпущенные ему судьбой. Кстати, вам тёплый привет из Стокгольма. От господина Штюббе. Да-да! Представьте себе, как тесен мир. Штюббе просил передать, что весьма впечатлён гамбитом, разыгранным вашим мистическим покровителем доктором Шварцем. Просто восторг, какая талантливая импровизация. Ну кто мог ожидать, что наш погрязший в депрессии вождь вдруг, ни с того ни с сего, сядет в самолёт и полетит в полуночную Норвегию. На сеанс чёрной магии, к очередному авантюристу и шарлатану. Правда, к очень ловкому и очень образованному шарлатану. Не в пример ему, все прежние были некультурными циркачами. Наш южноамериканский доктор весьма впечатлил сначала двоих недоумков из каракаского германского консульства. Мошенник взорвал на перуанской отмели одновременно два-три десятка морских полу тонных мин. Предварительно он сыпанул там же горсть радиоактивного материала и, пожалуйста — отчет о первом испытании сверхоружия летит в Берлин. Следом с почётом отправляется сам виновник торжества и… вот уже новое испытание — на балтийском острове Рюге, близ старинного Штральзунда. Поневоле задашься вопросом: Сидящие в Берлине кретины, что совсем уже ополоумели от страха перед русскими. Они, что готовы уже испытывать радиоактивное сверхоружие чуть ли не посреди Германии? Похоже, что так!

Хорошо ещё, что и тут мы имеем дело с подделкой, правда, весьма впечатляющей. Шварц за пару дней собирает в лабораториях Шпрее некое изделие и нагло заявляет, что это, де, прототип долгожданного оружия возмездия. Эту колоколообразную, двухтонную хрень, отлитую неизвестного, сложного сплава, тащат на маленький островок близ Рюге и водружают там, на специально выстроенную вышку. Население на двести километров вокруг временно эвакуируют. Сам фюрер, прибывший инкогнито в Штральзунд, с берега, из бетонного укрытия, наблюдает в стереоскоп с тройными солнечными фильтрами за ходом дела. Всем наблюдателям, в то числе и нам с доктором Штюббе, раздают специальные затемнённые очки и ушные затычки из посеребренной, пропитанной воском ваты. Сотню подопытных, из числа русских военнопленных, рассредоточивают в радиусе пяти километров, начиная от будущего эпицентра взрыва. Шварц детонирует заряд, но взрыв происходит не сразу. Первые полминуты колокол излучает какие-то неслышные звуковые волны. Шварц назвал их инфразвуком. Русские в радиусе километра от колокола падают замертво. Те, что подальше, похоже, сходят с ума и сами пытаются разбить свои головы о камни. У всех наблюдателей, находящихся в значительном отдалении от вышки, в укрытии и, заранее защитивших органы слуха и зрения, фиксируется кратковременная, но очень сильная мигрень, дурнота, чувство паники и тревоги. Через семьдесят секунд взрыв. Ослепительная вспышка. На месте взрыва огромная, полукилометровая воронка.

В радиусе трёх километров от эпицентра только выжженная пустыня. Фюрер и вся его свита, впечатлены испытанием долгожданного сверхоружия до восторженной икоты и непроизвольного мочеиспускания. Изобретателю огромный кредит доверия и свобода действий. Шварц удостаивается личной аудиенции с вождём и несёт какую-то ахинею. Он утверждает, что является реинкарнацией Леонардо да Винчи и, чтобы подтвердить свою наследственную разносторонность, выдаёт формулу нового транквилизатора-стимулятора. Правда, весьма эффективного и мгновенно ставшего весьма популярным среди наших ребят-подводников.

Вскоре ваш добрый покровитель заявляет, что способен вступить в контакт с высшими потусторонними силами и, дескать, идеальным местом для этого был бы Тронхейм. Шварц пояснил, что в окрестностях этого норвежского города имеется некий центр мистической силы, связывающий наш мир, ни больше, ни меньше, как с Валгаллой, резиденцией нашего небесного фюрера Сигурда. Кстати, под это дело Шварц вытребовал Ваше Сиятельство себе в ассистенты-медиумы.

Казалось бы, вся эта мистическая чушь полнейший бред и наглый блеф. Однако нам известна доктрина доктора Гебельса:

“Чем невероятнее ложь, тем легче в неё поверят”, но это лишь начало фразы, а вот продолжение: “следует лишь разбавлять её (ложь) реальными достижениями и убедительными фактами“ Шварц именно так и поступал.

Далее, как вам и без меня известно, наш великий маг Леонардо устроил этот цирковой номер с загробными духами в норвежском бункере, на ремонтной базе наших у-ботов. Неизвестно вам другое обстоятельство. Ваш будущий куратор доктор Штюббе начал разработку доктора Бланко, будущего Шварца (с лёгкой руки красавчика Скорцени) ещё до его прибытия в Германию. У Штюббе были и остаются мощные связи в верхушке СД и прочих влиятельных структурах. Что же он выяснил о Шварце? Да ничего. Этот человек словно свалился с Луны. До его появления в германском консульстве Каракаса о нём практически ничего не известно. Он точно не связан ни с одной из крупных разведок мира, включая русскую. Другое дело Ваше Сиятельство. Как только Шварц заикнулся о вашей персоне процесс сканирования пошёл. Штюббе и меня откопал, только лишь из интереса к вам. Старый лис не ошибся, ведь нас свами связывает нечто большее, чем ненависть и взаимные счёты. Нас связывает судьба.

— Короче, чего ты хочешь, Прус? — буркнул я и впрямь заинтригованный его вполне убедительными россказнями.

— Всего лишь будущего, как и мой беглый шеф. Безоблачного и очень обеспеченного. В период пребывания Шварца в Германии ваш куратор засёк момент, когда магом Леонардо заинтересовался один из английских резидентов. Сам Штюббе, уже полгода работает на англичан именно через него. Человек Шварца первым вышел на контакт с МИ-6. Этот контакт стал сюрпризом и для самих англичан. Шварц снёсся с ними очень тонко. Просто в штаб квартире SIS, в Лондоне появился некто. Этот человек был очень убедителен. Он рассказал о персональной игре, которую ведёт Шварц. Её цель предотвратить появление у нас сверхоружия. Штюббе, и я с ним согласен, абсолютно ясно, что Германия падёт в ближайшие месяцы. Неважно, со сверхоружием или без него. Всё, что наши чокнутые золотые фазаны могут успеть — это взорвать одну, две бомбы где-нибудь под Берлином, перед наступающими русскими ордами. Но этим они большевиков не остановят. Сталин своих солдат не считает.

Теперь, что касается наших с вами покровителей. Штюббе собирался открыться Шварцу и рассказать ему о том, что тоже работает с англичанами. Он собирался сделать это сразу после визита фюрера на базу Дора. Ваш шеф, чтобы не сомневаться в правдивости Штюббе, мог бы допросить его в гипнотическом трансе. Однако Шварц держал моего шефа за опасного врага и поспешил избавиться от него.

Я, собственно, вот о чём. Вы идеалист, граф, а я практик и циник. Я готов был сражаться за великую Германию, пока у нашей идеи были перспективы. Сейчас их не стало. Вы хотите помешать созданию бомбы, а мы с моим шефом Штюббе хотели форсировать её производство, но лишь для того, чтобы самим завладеть ею. Факт этого обладания на определённое время превратил бы нас в мощнейший центр Силы. В технические подробности наших планов я, разумеется, посвящать вас не собираюсь. Сейчас настал тот редкий момент, когда Шварцу, Штюббе, да и нам с вами по пути. Вскоре наши дорожки разойдутся, но пока… Ваш связной, Отто, в руках моих людей, норвежцев, которые уверены, что работают на союзников. Связной убеждён, что его проверяют свои же товарищи. Впрочем, так оно и есть. Если завтра я получу согласие от доктора Шварца на наши совместные действия, то послезавтра вы со связным встретитесь. Если нет — пеняйте на себя. Мы вас в покое не оставим. За сим, позвольте откланяться и уберите из-под стола пистолет, а то у вас уже рука затекла.

Прус на прощание налил себе полную рюмку мой водки, опрокинул её в рот, поморщился и, махнув рукой, удалился. Я же остался за столом, пытаясь хоть как-то осмыслить внезапно свалившиеся на меня сюрпризы от Дракона Гюнта.

Глава 26. “Мичман Урхо и его команда”

Старик никогда и ничему не удивлялся. По крайней мере, не показывал виду. Пока мы прогуливались в окрестностях базы Дора, доктор Шварц сохранял меланхолическое и скучающее выражение лица.

— Ну, что же? — спокойно отреагировал он на мой рассказ о встрече с Прусом в пивной — Пока пусть всё идёт, так, как хочет Штюббе. Он хочет бомбу — он её получит.

— Я понимаю, доктор, что вы блефуете — попытался я прояснить планы Шварца — Но ведь Штюббе тёртый калач и провести его почти невозможно. Насколько я понимаю у него осталось немало связей и источников сверхсекретной информации в рейхе.

— Самое главный его козырь в том, Отто, что он, каким-то образом, продолжает контролировать ход работ по созданию оружия возмездия. Отсюда вся его наглость и самоуверенность. Скорее всего, у Штюббе остался весьма влиятельный и мощный сообщник в самом центре событий. Не может быть, чтобы это была большая группа его агентов. Их максимум двое — большой босс и один из ведущих физиков, работающих над бомбой. Так, что круг не широк. В ближайшее время мы их вычислим. Что ещё поведал вам ваш старинный неприятель, а, Отто? Я вижу, вы что-то не договариваете?

Нечеловеческая проницательность старика начинала действовать мне на нервы. Я совершенно не собирался озвучивать свои интеллигентские рефлексии, мучающие меня посреди разгулявшейся стихии мировой бойни. Дело было в рассказе Пруса об испытании таинственной бомбы-колокола близ острова Рюге. Жертвами этих испытаний стала, как минимум сотня подопытных военнопленных. Наверное, иначе было нельзя, но мне от этого не легче, ведь я был косвенно причастен к этому делу. Одно дело отправлять на дно военные транспорта и вражеские корабли. Эта драка на равных, особенно в последние годы. Совсем другое, подлое дело, это массовое убийство беззащитных военнопленных.

Шварц буквально сверлил меня рентгеновским лучом своего взгляда, ожидая ответа на свой вопрос. Я всё молчал и тогда старик заговорил сам:

— Просто удивительно, насколько вы всё ещё наивны и, не побоюсь сказать, чисты душой, Отто! Если среди немцев ещё остались такие как вы, то значить Творец, может быть, и пощадит то, что останется от Германии. Хотя, ваша нация сама накликала на себя огонь и смерть. С Запада американцы и англичане методично уничтожают с воздуха ваши города и их житилей, но если бы они уже сейчас знали, что творилось под гениальную музыку Вагнера в ваших концлагерях, то они утроили бы свои бомбардировки. С Востока миллионы русских километр за километром продвигаются с боями по немецкой земле. Лучше вам, Отто, не знать, что творят, озверев от войны, многие из них. Но, если они совершат хотя бы десятую часть того, что делали вы — народ Гёте и Шиллера на их земле — восточная Германия превратится в выжженную пустошь. Вас мучает один вопрос: как можно совершить добро, не применяя инструментов зла. Отвечу: в этом мире такое невозможно. Кто хочет зла добра не сотворит, потому что зло порождает только зло. Мы делаем с тобой хорошее дело — не позволяем сумасшедшему добраться до страшного оружия. Но это уже не вопрос добра или зла. Это вопрос выживания Германии. Пусть немцы выживут, посмотрят на дело рук своих, и ужаснуться в кого превратила их идея исключительности и развязанная ими и их вождём война. Вы выбрали себе в вожди мразь, так платите же по счетам. Гитлер убил миллионы, используя вашу нацию, как орудие этого доселе невиданного по своим масштабам убийства, но самое страшное для вас, немцев — он убил дух Германии, убил дух великих поэтов, философов и мыслителей-провидцев. Германия может быть ещё и отстроится — вы немцы трудолюбивы. Возможно, что вы станете богатой и процветающей страной, но прежний дух великой нации уже никогда не возрадится в ваших сердцах. Дух великой Германии мёртв, он гниёт в одном из многочисленных массовых захоронений детей, женщин и стариков то ли в Польше, то ли в России. Вы своими руками убили его вместе с миллионами невинных людей.

Пусть всякий, кто видит, посмотрит на дела свои и ужаснётся. Я тоже сотворил страшное зло, когда сам предложил разместить этих несчастных русских вокруг моей чёртовой бомбы-колокола. Я обрёк этих людей на мучительную смерть, и я ещё отвечу за это, но только так, я мог окончательно и бесповоротно убедить Гитлера в том, что я свой. Ваш ублюдок-фюрер орудие тьмы и верит только подобным себе.

— Он не мой фюрер — возразил я как-то по-детски нерешительно, подавленный страстной речью старика.

— Нет, Отто, к сожалению, и твой тоже — перейдя на обращение ты, печально покачал головой старик — Все эти годы ты презирал это существо, даже ненавидел, но продолжал служить ему верой и правдой. Ты говорил себе, что служишь Германии, но во главе Германии был он. Обманывая самого себя, ты пытался быть честным солдатом на службе у нелюдя-людоеда. Такая вот страшная сказка братьев Гримм.

Со связным я встретился сразу же после того, как передал Штюббе через Пруса согласие доктора Шварца на сотрудничество. Старик пообещал не только не препятствовать, но даже содействовать форсированию в создании сверхоружия. Разумеется, в обмен на солидную долю в новоявленном консорциуме любителей бомбы. В этом деле, конечно же, блефовали все, и никто никому не верил.

В роли связного, вернее, связной, оказалась молодая, лет тридцати пяти норвежка. У женщины было грубоватое, обветренное, с крупными чертами, лицо. Светлые короткие волосы, прямой нос и тяжеловатый, волевой, почти мужской подбородок. Увидев опознавательный знак, крестообразный шов на правом рукаве моей старой штормовки, она подошла к моему столику и задала вопрос-пароль:

— Простите за беспокойство, господин моряк, вы родом, если не ошибаюсь, из южной Швеции?

Я ответил довольно дурацким отзывом:

— Да, я швед из Гётеборга, последние тридцать два года — это неоспоримый факт.

— Меня вы можете называть Йорэ. — представилась она и сразу перешла к делу — Завтра вы должны будете в офицерской форме прогуливаться в центре Тронхейма — возле городской ратуши. Приезжайте на машине один и оставьте её где-нибудь неподалёку. — Она посмотрела на свои наручные часы и замолчала, пристально глядя куда-то в район моего подбородка. Буквально через полминуты раздался звук отдалённого, сильного взрыва. — Гестапо уже можете не опасаться — улыбнулась Йорэ и возле её синих глаз, образовались гусиные лапки симпатичных морщинок.

Наутро я прибыл к назначенному месту, сразу после этой чёртовой бани, в которой ко мне так никто и не подошёл. Весь центр города был оцеплен солдатами. Я, пользуясь своими серьёзными документами, подошёл к огромной груде красного кирпича взорванного накануне двухэтажного здания Гестапо. Соседние здания тоже весьма пострадали. У ближайшего дома рухнула стена. Я увидел открытую на всеобщее обозрение комнату. Развороченная и засыпанная битым кирпичом кроватка для младенца, свидетельствовала о том, что ещё вчера это была детская. Из остатков кроватки свисал маленький матрас. Он был весь перепачкан бурыми пятнами.

Я стряхнул с себя морок, вышел из оцепления и направился к старинному зданию городского магистрата с остроконечной готической крышей. Уже через десять минут ко мне подошла Йорэ с головой, покрытой по-старушечьи повязанным платком, и корзинкой искусственных, бумажных цветов.

— Купите для домашнего уюта букетик этих вечных фиалок, господин офицер. — Предложила она и, понизив голос, добавила — Вас ждут возле вашей машины.

Эта конспиративная карусель начинала мне порядком надоедать. Я подошёл к своей машине и увидел стоящего неподалёку высокого, рыжего гауптмана в форме горных егерей и с петлицей железного креста первого класса на мундире.

— Добрый день, господин штурмбанфюрер — козырнул он мне с чёткой лихостью старого служаки. — Не припоминаете ли меня? Моё имя Урхо Кяхе, я фин. Служу в здешних краях в одном из подразделений горных егерей. Мы могли с вами встречаться весной сорок второго в Берлине. На церемонии награждения. Вам тогда вручили рыцарский крест, а мне вот этот. — Ткнул он пальцем в чёрно-бело-красную наградную ленту.

— Возможно. — Ответил я, решив подыграть и понимая, что говорю, наконец, с долгожданным командиром диверсантов — Вы, гауптман, тогда были, если не ошибаюсь, лейтенантом.

— Так точно — согласился он — Вы не составите мне компанию? Я, как раз, собирался пообедать в ресторане при моей гостинице. Это здесь, неподалёку.

За обедом мы с гауптманом Урхо крепко выпили. Он оказался умным и начитанным парнем. Я был рад, наконец, найти в нём равного по интеллекту и интересам собеседника. С обсуждений пьес Ибсена мы перешли на более откровенные темы, и я почувствовал себя совершенно расковано. Мы захватили ещё выпивки и поднялись в номер к Урхо. В виде анекдота я подробно пересказал ему своё приключение на базе Дора, когда, изображая медиума, я летал над медицинской кушеткой. В том месте, где вселившийся в меня дух Сигурда наставлял благоговеющего фюрера на путь истинный, Урхо едва не сполз от смеха со своего кресла на пол гостиничного номера.

— Извини, Отто — заявил он, наконец, отсмеявшись, — но с этого момента я буду называть тебя Призраком, а ты зови меня мичман Урхо или просто Урхо, без обиняков.

Утром мы ехали на моём тёмно-синем опеле по извилистой горной дороге, между серых, поросших чахлыми деревцами, припорошенных снегом каменистых холмов. Рядом сидел мой новый приятель — командир отряда английских диверсантов, назвавший себя мичманом Урхо. Так, во всяком случае, он представился. Говорил командир диверсантов по-немецки свободно, но с каким-то резковатым акцентом. Я вдруг вспомнил, что очень похоже, когда общались с охраной, говорили по-немецки, русские военнопленные, задействованные на заводе.

— Надеюсь, меня не используют в тёмную в качестве большевистского шпиона — с глухим похмельным раздражением подумалось мне.

Вскоре мы добрались до какого-то невзрачного сараеобразного домика. Внутри этой хибары нас поджидало семеро крепких мужчин в форме отдельного горнострелкового полка СС.

— Знакомьтесь, парни — с порога начал Урхо — Этот важный эсэсовец наш новый товарищ. Зовите его — Призрак.

Я при этих словах Урхо испытал чувство похожее на смесь лёгкого удивления и возмущения. Как же, мною теперь не только распоряжаются, но ещё и дают какие-то дурацкие, мистические клички. Вся компания моих новых соратников сдержано меня поприветствовала. Урхо, между тем, расстелил на столе большую схему завода тяжёлой воды близ Тронхейма. Того самого, который мы со стариком окучивали в последние месяцы. Я в течение нескольких часов корректировал схему, объясняя порядок и время смены охраны, а также удобные пути подходов к подземному бункеру-хранилищу с тяжёлой водой. Урхо согласился, что во время работы группы на территории завода, руководство операции он передаёт в мои руки.

— Мои парни десятки раз отрабатывали на полигоне в южной Англии действия по проникновению и уничтожению хранилища. — Сказал мичман Урхо. — Теперь с гораздо меньшим риском мы, под надёжным прикрытием Призрака, просто зайдём на объект и сделаем всё, что нужно.

Через три дня началась наша операция, названная мичманом Урхо в древнем, скандинавском стиле — Рагнарёк или гибель богов. Эдакий местный, скандинавский конец света. На проходную завода мы подъехали на армейском грузовике. Я с мичманом Урхо сидели в кабине, остальные парни, переодетые в солдат СС, батальона сопровождения, находились в кузове. Чтобы без проблем миновать все посты охраны я вызвал по телефону самого нашего куратора, доктора Фиш. Этот бедолага был совершенно превращён Шварцем в послушного, преданного пса. Начальник охраны попал у Шварца под подозрение и его обязанности были временно переданы доктору Фиш. Он, по команде старика, безропотно выполнял и все мои поручения. Через пятнадцать минут наш грузовик без всяких приключений был уже у ворот подземного бункера-хранилища дейтерия.

Фиш лично набрал код замка от бронированных дверей, и наша команда вошла внутрь. За всё время он так ни разу и не поинтересовался целью визита нашей тёплой компании. Трое диверсантов остались у грузовика — охранять вход в хранилище. Другие четверо с большими туго набитыми противогазными сумками на плечах отправились делать дело. Возглавляли процессию: я, Урхо и несчастный, обманутый Фиш. Мы спустились по бетонированной дорожке вниз, к большому грузовому лифту, который и доставил нас в ярко освящённый зал с бетонированными сводами. Здесь, в углублениях бетонного пола располагалось с десяток призиместых, похожих на большие консервные банки ёмкостей. Они были переплетены трубами, оснащены манометрами и датчиками каких-то хитрых приборов.

— Начали, парни — коротко распорядился Урхо и четверо диверсантов принялись быстро и профессионально минировать ёмкости с тяжёлой водой. — Присмотри за ним — обращаясь ко мне, кивнул мичман в сторону доктора Фиш. Безбровая физиономия вытянулась от удивления, глаза округлились. Похоже, наш со Шварцем номинальный куратор пытался думать самостоятельно.

Как-то старик собирается объясняться с этим Штюббе, когда мы всё здесь взорвём к чёртовой матери? — подумалось мне. — Ведь без этой волшебной водицы никакой сверхбомбы не построишь.

Внезапно неуклюжий, рыхлый Фиш, облачённый в чёрный, длиннополый, кожаный плащ, с ловкостью кенгуру отскочил в сторону от меня и кинулся к лифту. Два пистолетных выстрела слились в один. Я и мичман Урхо выстрелили одновременно, но пухлая ладонь доктора Фиша уже врезалась, разбив стекло, в красную, похожую на шляпку небольшого гриба, тревожную кнопку.

Глава 27. “Мистерия тяжёлой воды”

Воющие звуки сирены раздавались, казалось, из всех углов хранилища. Тревога выкручивала нервы, словно внезапная, острая и незатихающая зубная боль. Куратор Фиш лежал в нелепой позе с широко распахнутыми полами плаща с обеих сторон тела. Он был похож на гигантскую, жирную, чёрную летучую мышь, подстреленную прямо возле дверей лифта. Урхо весьма удивил меня, когда на мой вопросительный взгляд, вдруг изобразил двумя пальцами победный жест Виктори. Через секунду до меня дошло, что просто его парням нужно ещё две минуты, чтобы закончить минирование хранилища.

Первое, что мы услышали, поднявшись наверх, это, как будто, одиночные орудийные выстрелы и звуки автоматных очередей, доносившиеся с другого конца обширной заводской территории. Мы с Урхо переглянулись в недоумении. Наша лихая компания была в полном сборе, но, похоже, никого не интересовала. Кто мог вести бой в стороне от центра, как мы полагали, событий, понять не представлялось возможным. Едва мы успели погрузиться в грузовик и отъехать на сотню метров от хранилища, как почувствовали мощные, почти сливающиеся воедино подземные толчки и пронизывающий наши тела, нутряной гул. Как будто завыла хором вся нечистая сила, обитающая в преисподней. Это сработали, почти одновременно английские мины моих новых друзей. Из вентиляционных шахт хранилища повалил наружу, ядовитый даже на вид, густой чёрно-рыжий дым. Мы подъехали к выходу из завода и в изумлении остановились. Входные ворота, все, от третьего до первого периметра, были выворочены с мясом, повсюду валялись трупы солдат охраны в серых, разорванных пулемётными очередями, шинелях.

Неподалёку застонал раненый. Мы с Урхо поспешили к нему. Юный и тощий ефрейтор, на вид лет шестнадцати, совсем ребёнок, лежал в луже собственной крови и умоляюще смотрел на меня. Двумя руками он зажимал обильно кровоточащий живот. Я, не раздумывая, вытащил из подсумка санитарный индпакет и принялся перевязывать парня.

— Что тут произошло? — спросил нависший над нами мичман Урхо.

— Я не знаю, господин офицер, кто это был — сквозь стиснутые зубы ответил слабым голосом раненный. — Наш немецкий танк, два бронетранспортёра и три грузовика. Они смели нас в секунды. — Парень, истратив последние силы на ответ, закатил глаза и потерял сознание.

— Судя по всему, — задумчиво резюмировал командир диверсантов — кто-то провёл параллельную с нами операцию и, возможно провёл нас. — Они ещё находятся на территории завода, но времени у них мало. Через десять, край, пятнадцать минут здесь будет подкрепление в составе батальона охраны с фаустпатронами и тогда этим нашим загадочным танкистам несдобровать.

Мы поспешили по дороге вперёд и в километре от завода завели грузовик в скальную расщелину. Наш отряд спешился и рассредоточившись между камней, ближе к вершине скалы-сопки, залёг, чтобы сверху наблюдать за происходящим на дороге. Всё, что нам оставалось — это ждать. Вскоре мы услышали гул моторов. По направлению к заводу тяжёлой воды, натужно ревя на подъёме, двигался, поднятый по тревоге, батальон охраны — два бронетранспортёра и четыре грузовика наполненных солдатами. Колонна миновала нас и когда первый грузовик, преодолев подъём, оказался на вершине дорожного перевала, с противоположной стороны, снизу раздался орудийный выстрел. Снаряд ударил прямо в лобовую часть передового бронетранспортёра. Видимо, внутри его детонировало что-то вроде боезапаса. Транспортёр разнесло в куски. Шедший следом грузовик с солдатами тоже не уцелел. Кабины, как не бывало, а остатки кузова запылали багряным, с чёрными клубами дыма, костром. Солдаты посыпались из трёх следующих, находящихся ниже по дороге грузовиков. На вершине дорожного перевала, среди огня и дыма догорающих машин выросла огромная, грозная тень. В лучах близкого к горизонту ночного полярного солнца, рельефной чернью высветился силуэт огромного танка. Похоже, это был собственной персоной новейший, модернизированный Тигр — прощальный подарок Вермахту от талантливых инженеров заводов Хеншеля и Порше. Снизу, со стороны батальона охраны послышались характерные хлопки — это солдаты открыли огонь по танку фаустпатронами и панцерфаустами. Заряды срабатывали в основном на земле, в недолёте, изредка совсем рядом и совсем уж редко на лобовой броне Тигра, не причиняя железному монстру видимого вреда. Тигр повёл стволом чуть вниз и, принялся огрызаться, бегло паля по противнику из башенного орудия, не забывая при этом разбавлять орудийную пальбу пулемётным огнём.

За всем этим я следил в бинокль из своего укрытия. Впервые приходилось мне наблюдать не морской бой, а полноценное сухопутное боестолкновение. С обеих сторон работало лучшее в мире немецкое оружие. Осознание этого факта, признаться, навевало на меня глубокую тоску, но… на войне чего только не бывает. Одинокий, неуязвимый танк, похоже, капитально запечатал проход для солдат и офицеров, находящихся ниже его по склону. Так продолжалось минут двадцать. Вдруг я заметил белое пятно, фигурку снизу, ползком, подбирающуюся к танку. Я навёл резкость бинокля. Это был подросток. Маленький, юркий и рыжеволосый. Он скинул шинель и оставался в серо-зелёных, слишком просторных для него солдатских штанах и белой, перепачканной дорожной грязью рубашке. За собой мальчишка тащил небольшой, но явно тяжёлый гранатный ящик. Он подполз к танку вплотную и исчез под его днищем. Через мгновение раздался взрыв. Многотонную махину даже слегка подбросило. Танк дернулся, чуть подался вперёд и покатился вниз по склону. Затем, через десяток метров, сильно накренившись на правый борт, замер. Признаков жизни он больше не подавал.

Тут произошло уж вовсе неожиданное. На перевал со стороны танка поднялся и остановился там бронетранспортёр. Солдаты внизу, истратив, видимо, гранаты и фаустпатроны принялись бесполезно поливать его стрелковым огнём. Из бокового люка бронеавтомобиля выбрались двое. Хотя, оба были облачёны в полевую форму горных стрелков, одного из них я узнал. Я помнил его по службе на базе кригсмарине в Сен-Мало. Это был Людвиг, один из молодых флотских офицеров, служивших под началом Гюнтера Пруса на его знаменитом у-боте Дракон Апокалипсиса. Это он, коренастый, ловкий блондинчик выбил у меня из руки пистолет, когда я собирался прикончить его любимого командира в загородном клубе. Людвиг скрылся под днищем Тигра на несколько долгих минут. Его транспортёр всё это время поливал сверху пулемётным огнём солдат внизу, не давая им поднять головы из-за камней. Наконец из-под танка вновь показался Людвиг.

Ну конечно, так я и предполагал! Блондин тащил за собой Пруса. Гюнт Дракон выглядел не блестяще. Лицо в крови, одна нога волочится по земле, а из штанины торчит белый, как сахар, обломок кости. Дебют Дракона в роли танкиста прошёл, видимо, не без ущерба для морской рептилии. Хорошо же его отделал своими гранатами рыжий мальчишка из гитлерюгенда. Напарник Людвига подхватил раненого со своей стороны и все трое скрылись в люке транспортёра. Бронированная машина взревела дизелем и, оставив позади себя чёрное облако выхлопных газов, ринулась вперёд. Два пулемёта методично поливали свинцом всё пространство с обеих сторон дороги. Батальон охраны, залегший за камнями, даже не пытался отстреливаться. Следом за плюющим огнём транспортёром по дороге проследовала небольшая колонна из трёх грузовиков. Замыкал караван полугусеничный Ханомаг. Два его МГ-44, передний и кормовой, прикрывая колонну, тоже работали длинными очередями направо и налево, напоминая своими воющими звуками распиливающую тяжёлые брёвна, циркулярную пилу.

Наш отряд дождался, пока остатки батальона охраны погрузят своих тяжелораненых и убитых солдат в единственный уцелевший грузовик и пешым порядком, устало, словно бы не спеша, двинутся в направлении завода. Затем мы выждали ещё час и ретировались с места недавнего боя, где немцы, демонстрируя героизм и самопожертвование, только что доблестно убивали друг друга.

Мы с Урхо и его парнями вторые сутки сидели в их горном убежище. Более всего меня волновала сейчас судьба старика, моего друга доктора Шварца. Успокоившись и хорошенько поразмыслив над происшедшем, я пришёл к выводу, что на заводе, параллельно с нами, действовала боевая группа людей Штюббе. Это стало ясно сразу с появлением на сцене Пруса. Другой вопрос оставался открытым: Если нашей темой было уничтожение запасов тяжёлой воды, то какова была их цель? Я чувствовал, что ответ смогу получить только от Шварца. Так оно и вышло. На третьи сутки в нашей берлоге появилась Йора. Я, не без самодовольства, заметил, что уже вполне понимаю норвежскую речь.

— Хорош вылёживаться, парни! — с ходу, весело заявила она. — Получена радиограмма из центра. Группа мичмана Урхо переходит в распоряжение доктора Шварца. В городе полнейший хаос. Немцы бегут, квислинговцы удирают с ними. В южной Норвегии происходит высадка англо-норвежского десанта. Они, не встречая сопротивления со стороны немцев, движутся на Север, к Тронхейму.

Перед тем, как войти в город мичман Урхо, во избежании недоразумений, приказал нам срезать с амуниции все немецкие нашивки и знаки различия. У него в загашнике оказался знамя третьего рейха — цвета алой крови полотнище с белым кругом и чёрной свастикой в центре.

— Под этим знаменем — подумалось мне со странным чувством — я провоевал без малого шесть лет.

Флаг разрезали ножом на полосы, из которых смастерили нарукавные повязки. Затем начертили на них хлоркой белый, длинный по горизонтали, норвежский крест. В город мы с Урхо въехали на моём тёмно-синем опеле. Наши парни двигались следом, на своём старом, боевом грузовике. Толпа горожан при въезде, приняв нас за отставших немцев, вначале пыталась побить нас, но разобравшись, принялась тискать, лобзать и радушно обливать пивом, требуя его совместной дегустации. С трудом добрались мы до городской гостиницы. Здесь, поднявшись в просторный номер я, наконец, увидел деда. Старик Шварц сидел в глубоком кресле, выглядел он при этом совсем неважно. При моём появлении он попытался было встать, но со стоном свалился обратно.

— В моём возрасте медицина не рекомендует получать огнестрельные ранения, даже средней тяжести — со слабой улыбкой на белом, как мел, лице заявил он. Я с тревогой увидел, что его левая рука висит на привязи, а из-под рубашки виднеется белая повязка, туго наложенная на плечо. Осторожно пожав его правую руку, я с возрастающим беспокойством отметил, что у старика приличный жар.

— Как это произошло, синьор Бланко? — кивнул я на его рану, не заметив, что называю деда привычным для меня ещё со времён Кайены и Антил, именем.

— Честно говоря, Отто, ты беседуешь с человеком, который должен быть мёртв уже около недели. — Старик пытался улыбаться, но у него это плохо получалось. — В тот день, когда ты со своими новыми друзьями навещал хранилище дейтерия, мне тоже нанесли неожиданный визит. Я имел честь познакомиться с твоим старинным неприятелем. Если не ошибаюсь, его зовут Гюнтер. Когда в заводе началась пальба, а мимо конторских строений продефилировал огромный танк, я догодался, наконец, что мы с тобой не одиноки на этом языческом празднике — Мистерии тяжёлой воды. Я понял в те минуты, что был слишком самоуверен и Штюббе меня вчистую переиграл. Когда ты передал мне его претензии на завладение свежеиспечённой урановой бомбой, я решил, что имею дело с более безумным авантюристом, чем сам. У меня есть, скажу по секрету ещё один колокол, подобный тому, что был испытан на острове Рюге. По сравнению с урановой это не бомба, а детская хлопушка. Правду сказать, её начинка действительно раз в десять мощнее самых мощных из ныне существующих взрывчатых веществ. К тому же она имеет один экзотический поражающий фактор — инфразвук, предшествующий взрыву. Этой игрушкой, вместо урановой бомбы, я и собирался откупиться от Штюббе. Немного обогащённого урана в неё я добавил, но лишь для того, чтобы создать радиационный фон вокруг заряда. Ведь Штюббе не физик и не может представить себе разницу между двумя принципиально разными изделиями. Но, как я уже говорил, самомнение наказуемо. Я не знал, что кроме двух с лишним тонн тяжёлой воды в том хранилище, что вы ликвидировали, на территории завода есть ещё одно подземное сооружение, а в нём, не много, не мало, ещё пятнадцать тонн неучтённого дейтерия. Так что истинной целью Штюббе была, совсем не какая-то там мифическая сверхбомба, а просто тяжёлая вода сама по себе. Причина такого интереса — цена этого важнейшего на данный момент стратегического сырья. В тридцать втором году, на момент открытия способа производства дейтерия он стоил пять долларов за грамм. На сегодня, в силу спроса, его цена выросла в пять-десять раз. Чем больше тяжёлой воды, тем большее количество атомных, как их называет Резерфорд, бомб можно произвести. Взять ближайших покупателей — тех же англичан, на которых работает последние полгода герр Штюббе. Я полагаю, что для них будет весьма приятным сюрпризом доставка на территорию королевства такого желанного, дефицитного сырья. Как минимум тридцать тонн золота в слитках британцы без разговоров отгрузят продавцу полутора десятков тонн высококачественного немецкого дейтерия. Всё это я сообразил несколько позже, а тогда на заводе я понимал лишь одно — что-то пошло не так.

Ко мне в кабинет ввалились два молодых офицера. Они привели с собой бледного и расхристанного Шульца, начальника охраны завода. Его я накануне объявил подозреваемым в измене и посадил под домашний арест. Его обязанности перешли к подконтрольному мне, гипнабельному Фишу. Всё для того, чтобы никто не помешал вашей группе взорвать известное нам, официальное хранилище дейтерия. Этот Шульц, как оказалось, был тайным соучастником Штюббе и знал о небольшой заначке своего шефа. Более того — подходы к этому хранилищу были заминированы самым хитрым образом, а схема хранилась у Шульца. Я же занял его кабинет, как самый удобный — ведь из него просматривалась большая часть территории завода.

Все трое, не обращая на меня внимания, прошли к дальней стене. Там главный охранник нажал какой-то потаённый рычажок, и стена раздвинулась, обнажив небольшую комнатку, а в ней самый тривиальный сейф. Офицеры с помощью Шульца добыли оттуда искомую схему безопасного прохода в хранилище. Тот, что пониже, неприятный тип с квадратной челюстью и говорит блондину:

— Шеф приказал доставить этих двоих стариков вместе с живой водицей, в целости, но я думаю, Людвиг, что чем меньше народу доживёт до дележа куша, тем лучше.

С этими словами он поднял пистолет и выстрелил в живот несчастному Шульцу. Не понимаю до сих пор, почему он не убил его сразу, в чём был смысл этой жестокости. Я же в последний момент успел нырнуть в потайную комнату с сейфом. Благо, где находиться рычаг от стены я успел заметить. Стена закрывалась не так быстро, как мне бы хотелось и одна из пуль, выпущенных вашим бывшим сослуживцем, достигла, как видите, цели. Я изнутри заблокировал стену сейфом, так, чтобы её не могли открыть снаружи. К моему счастью у этих двоих не было времени на то, чтобы выковыривать меня из моего импровизированного убежища. Когда всё стихло, я выбрался оттуда на свет божий. На нашу удачу Шульц всё ещё был жив и находился в сознании. Бедолага страшно мучился раной. Я своими гипно-приёмами унял насколько мог его предсмертные страдания. Перед самой кончиной его глаза, как это бывает, прояснились и вот, что он успел сказать мне:

— Доктор Шварц, я предатель, меня купили. Вы меня верно просчитали, как и Штюббе, но я хочу, по возможности, искупить свою вину перед рейхом и фюрером. Штюббе вынужден был не врать мне. Я был важен для него, и он держал меня в курсе своих планов. Он как-то обмолвился, что похищенную воду они собираются переправить на норвежский северный остров. Он называется Бьерня. Там находится Лабиринт, сверхсекретная база наших подлодок. Сейчас она оставлена и пустует. Один из у-ботов Штюббе законсервировал и приготовил для транспортировки дейтерия. Сначала он отправит на нём первую партию, а когда сделка подтвердиться и основную часть товара. — Тут силы стали покидать Шульца, и он лишь успел прохрипеть напоследок: Умоляю, доктор, передайте фюреру, что Шульц умер честным товарищем по партии. Хайль Гитлер!

— Что же нам теперь делать? — спросил, я, обращаясь к Бланко, когда он закончил свой рассказ. — Получается, что мы теперь на одной стороне со Штюббе и сторона эта — Великобритания.

Старик отрицательно покачал головой:

— Нет, Отто. Штюббе матёрый волчий вожак, а людям не место в волчьей стае. Благородные волки обитают только в сказках Киплинга. Немецкий дейтерии должен исчезнуть, не умножая зла. Вот тебе моё решение и приказ: Завтра утром ты вместе с группой мичмана Урхо отправишься к острову Бьерня. С Урхо я уже имел беседу. Он славный парень и разделяет мои взгляды на жизнь. Мичман согласен, что Британия обойдётся без немецкой тяжёлой воды. На ней проклятье абсолютного Зла. Ну да хватить уже пафосных речей. Давай-ка, сынок, ложись, отдохни, а на рассвете я разбужу тебя.

Мне приснился очень яркий сон, похожий на явь. Как будто я нахожусь на залитой светом поляне, поросшей густой, изумрудно-зелёной, словно морские водоросли, травой. Рядом сидят и мирно беседуют обе мои любимые женщины — Вера и Чаора. Неподалёку играет в догонялки с двумя маленькими, светловолосыми девочками огромный и весёлый Агалаф, а я, глядя на них, заливаюсь счастливым смехом. Так я смеялся последний раз в далёком, далёком детстве.

Глава 28. “Тискерне приносят смерть”

Бьерня по-норвежски медведь, а название острова, куда через Тромсё лежал наш путь, можно перевести, как Медвежий. Я от сослуживцев пару раз слышал за выпивкой, о том, что в полярных морях, сравнительно недалеко от незамерзающего русского порта Мурманск, на одном из островов оборудована секретная база снабжения и ремонта наших у-ботов. Остров Медвежий находился рядом с линиями прохождения союзных конвоев, которые доставляли в Мурманск многие тонны продовольствия, оружия и боеприпасов, серьёзно подпитывая военный потенциал русских. Теперь от Урхо я узнал, что база эта называется Лабиринт и в лучшие времена она могла принимать и обслуживать до шести у-ботов одновременно. Англичане знали о базе, но разбомбить её не могли, поскольку она располагалась глубоко под скалами, в огромном многокамерном гроте естественного происхождения.

Наша команда из девяти человек, включая меня, погрузилась рано утром вместе с амуницией на вместительный рыбацкий баркас. Путь был не близким. В начале, нам предстояло добраться до Тромсё, городе на севере Норвегии и уже оттуда отправиться к острову. Поскольку целью нашего путешествия была военно-морская база под названием Лабиринт, Урхо дал волю воображению и, видимо, вспомнив гимназические уроки по древнегреческой мифологии, назвал предстоящую операцию — Тезей. Отсюда следовало, что прежде чем соваться в незнакомый и опасный Лабиринт — обиталище Минотавра-Штюббе, нашему коллективному Тезею неплохо было бы познакомиться с местной, островной Ариадной. Ещё лучше было бы разжиться у неё если не клубком путеводной нити, то хотя примитивной самодельной картой этого таинственного грота. Когда занимаешься каким-нибудь важным и опасным делом без удачи-везения-фортуны не обойтись, а фортуна, скажу без ложной скромности, в боевых делах мне редко изменяла. Если конечно не считать фатальной гибели Чиндлера вместе со всем моим экипажем. Однако в этом случае действовал Рок, а против Рока даже Фортуна бессильна.

Поутру, перед погрузкой на баркас, Урхо собрал в пустующем портовом кабачке всю группу, чтобы поставить перед ней боевую задачу. Мы должны были найти и уничтожить всю или большую часть дейтерия, переправленную людьми Штюббе на остров. В том, что это уже произошло мы, с лёгкой руки старика Бланко не сомневались. Само по себе непросто будет найти вход в этот самый Лабиринт, не говоря уже о том, как в нём ориентироваться в дальнейшем. Мы уповали на то, что сумеем каким-то образом захватить языка из группы Штюббе. Вот тут-то и вмешалась Фортуна, вернее Йора. Только мы начали обсуждать предстоящее дело, упомянув Бьерню и Лабиринт, как она подала изумлённый голос:

— Урхо, чёрт побери, ты не поверишь! У меня есть двоюродная сестра Анна. Она замужем за рыбаком по имени Верманд Вард. Живут они на севере Норвегии, в Тромсё. У Верманда есть домик и коптильня как раз на этом самом острове Бьерня. Это имущество ему ещё от деда досталось. Анна выросла вместе со своим будущим мужем. Когда они были ещё детьми, отец Верманда брал их на своём баркасе на летний промысел. С уловом они приходили на Бьерню и пока старший Вард коптил рыбу, Анна и Верманд успевали облазить все ближайшие окрестности острова. Как рассказывала мне Анна, однажды они набрели на пещеру, которая привела их в огромный грот. Высоко вверху, в скальном своде грота кто-то не поленился пробить отверсnия. С тем, чтобы летом в грот попадал свет. Там царил полумрак, было жутко и сыро, но тем интереснее. Верманд натащил смолы из коптильни и смастерил факелы. Они с Анной подробно исследовали грот, и нашли там много интересных мест и даже несколько почерневших от времени серебряных монет. Когда отец Верманда, наконец, заметил, где пропадают дети целыми днями, он устроил сыну хорошую трёпку, а вечером, изрядно выпив и разомлев, он рассказал детям старинную, страшную притчу.

Грот острова Бьерня место древнее и проклятое. В незапамятные времена его облюбовали наши предки викинги — мореходы и разбойники. Здесь в гроте, один из самых свирепых и удачливых предводителей рода Агейр, Барди Бешеный спрятал огромные сокровища, добытые им в далёких землях греческих правителей Палеологов. Честолюбец Барди мечтал на эти средства собрать огромную дружину из викингов и лучших витязей ГардАрики. С этими силами он рассчитывал двинуться к сердцу Византии, царственной столице ромеев, Константинополю.

Сопровождали вождя до входа в грот семеро лучших воинов, а помогал укрывать добычу его молодой друг по имени Альв. Среди ценностей были два медальона из белого золота большой и малый с двуглавыми орлами, гербом ромейской династии Палеологов. В качестве талисмана Барди повесил малый медальон на шею своему воспитаннику Альву. В родной фьорд Тромсь, вопреки обычаю, Барди доставил лишь меньшую часть трофеев, хотя и эта часть была немалой. Старейшины, вроде бы, узнали об этом во время праздничного пира от упившегося хмельной брагой юного Альва. Скорее всего, хитрые старцы заметили греческий медальон на шее у юноши и обо всём догадались сами. Они принялись упрекать Бешеного в нарушении обычаев. Тогда внезапно обезумевший от злобы Барди, словно оправдывая своё прозвище, голыми руками вырвал язык у своего болтливого, как он решил, товарища. Оскорблённый и искалеченный, залитый кровью из собственного рта, Альв, за неимением, оставленного по обычаю вне пиршественного зала оружия, схватил со стола острую оленью кость и воткнул её в живот своему другу и предводителю. В ответ, вконец рассвирепевший Барди, убил Альва одним ударом огромного кулака в висок. После такого позорного происшествия все покинули осквернённое пиршество, унося с собой раненого убийцу. Барди умирал трое суток мучительно и тяжко. Он то и дело оглашал окрестности именем Одина, стискивая рукоятку любимого меча гардарикской[64] булатной стали. Напрасно старейшины просили воина указать место утаённого сокровища. Они лишь ещё больше раздражили умирающего викинга. Барди проклял страшными словами свои тщеславные помыслы и греческую добычу, сделавшую его убийцей друга. Он проклял всякого, кто, не будучи благородным воином, проникнет в древний грот и попытается найти клад. Несчастливый же медальон с диковинной двухголовой птицей старейшины выбросили со скал в море.

Йора так складно рассказывала свою скандинавскую сказку, что вся компания поневоле заслушалась.

— Главное дело, Урхо, — обратилась она к командиру — Верманд и Анна сейчас должны быть на Бьерне. Анна писала мне в письме, что они с мужем решили привести в порядок отцовскую коптильню. На них можно положиться. Они всю войну сотрудничали с Сопротивлением — прятали у себя оружие, листовки. Взрывчатка, которой в прошлом году подняли на воздух Гестапо в Тромсё, тоже хранилась у них. Немцы ушли из Тромсё несколько месяцев назад, когда русские войска вошли в Киркинес. Сейчас город контролируют наши, норвежцы из армии Милорга[65].

Пополнив топливо в Тромсё, куда мы прибыли через двое суток, наш баркас направился к Медвежьему. Здесь на месте Йора, в детстве тоже побывавшая на острове, указала нам небольшую скрытую в скалах бухту. Мы вошли в бухту через узкий, извилистый проход и обнаружили в ней другой рыбацкий баркас, стоящий посреди бухты, на якоре. Посудина была меньше нашей и довольно старой.

— Судя по названию — “Эидис”, этот рыбак и есть фискебёт Верманда. — уверенно заявила Йора. — Моя кузина Анна должна быть здесь, на острове вместе с мужем.

Наш рыбак встал на якорь рядом с “Эидис” и спустил на воду небольшую шлюпку. В два приёма мы с оружием и амуницией всей командой перебрались на берег. Пройдя вдоль скал, отряд вышел на открытое место. Впереди, на небольшом возвышении чернели обугленные остовы двух деревянных строений.

— О, боже! — Вскрикнула Йора и попыталась, было, кинуться бежать к пожарищу, но Урхо, схватив её за руку, решительно остановил женщину.

— Немцы, тискерне-подлецы, любят оставлять в таких местах мины, сувениры утешения для скорбящих родственников. Так что останься здесь — тихо, но решительно произнёс командир.

Мичман Урхо оказался прав. На подходах к дому его парни обезвредили мину-лягушку и растяжку с гранатой у самой земли, между камней. Всё, что осталось от пропавших хозяев сожжённых хижины и коптильни — это старая рыбацкая бахила — утеплённый войлоком сапог с обугленным носком. От некогда жилого домика сохранился лишь каменный порожек с врезанной на удачу подковой.

— Проклятые тискерне. Они приносят смерть! — прошептала заплаканная Йора — Они убили их, убили моих родных.

— Это ещё точно не известно. — Виновато процедил я сквозь зубы, чувствуя себя ответственным за мерзости соотечественников. Йора метнула в меня недобрый взгляд, ведь я тоже был немец — тиск по-норвежски, один из тискерне.

Со всеми предосторожностями мы принялись осматривать окрестности в надежде набрести на вход в грот Лабиринт. Вход мы не нашли, зато я обнаружил кое-что, вернее кое-кого получше. Среди скал, в километрах двух от пожарища я наступил на что-то и, чуть было, не провалился, едва не сломав ногу, в какую-то большую, круглую нору. Дыру в камне маскировал небольшой щит, сколоченный из кусков обкатанного морем, почерневшего дерева. Сверху щит был покрыт срезанным и приклеенным чем-то пластом серого скального моха. Если бы я случайно не наступил на него, то просто прошёл бы мимо.

— Шайзе! — вскрикнул я, как сделал бы любой нормальный немец, едва не оставшийся без ноги.

В тот же момент из дыры полыхнуло пламя и, раздался глухой звук выстрела. Пуля чиркнула меня по щеке, срезав клок кожи вместе с трёхдневной щетиной. Я ошеломлённо отшатнулся и свалился на пятую точку, пребольно приложившись копчиком о какой-то острый булыжник.

Урхо и Йора находились ближе других. Они и подбежали ко мне первыми.

— Это Анна! Она жива! Больше не кому! — Задыхаясь, зачастила раскрасневшееся от бега женщина.

— Погоди — попытался предостеречь её Урхо. — Может это кто-то из людей Штюббе.

— Нет, нет! — отрицательно покачала головой Йора — Это Анна, моя сестрёнка. Я чувствую, что это она!

— Йора! Это ты? — глухо донеслось из норы. Это был женский голос.

Через минуты сёстры сидели между камней на обшитом мхом щите. Они, крепко обнявшись, горько и радостно плакали. Так умеют делать только женщины.

— Немцы приплыли на остров за три дня до вас. — Рассказывала, немного пришедшая в себя Анна, симпатичная голубоглазая блондинка лет тридцати. — Я накануне вечером, взяла ружьё и отправилась в гости к бабушке Кильде, живущей на другом конце острова. У Верманда не на шутку разыгрался ревматизм, как бывало каждой весной, а у бабушки всегда были припасены разные лапландские корешки и притирания от кучи всевозможных болезней. Когда рано утром я возвращалась обратно, то почувствовала необъяснимую тревогу за мужа. Что-то неладное творилось в наших краях. Ещё с дальней сопки я заметила силуэт чужого судна, стоящего на якорном рейде недалеко от берега. При себе я всегда ношу небольшой, но сильный бинокль. Я подошла поближе, притаилась между камней и стала наблюдать. От борта судна отошёл катер с людьми. Первым моим порывом было бежать, предупредить Верманда о возможной опасности. Я почему-то с первого взгляда почувствовала, что от тёмного силуэта этого небольшого грузового корабля исходит угроза. Но даже бегом я не успела бы добраться до нашей хижины раньше людей с катера. Через несколько минут они уже высаживались на берег. Десяток мужчин одетых, как простые рыбаки, но почти все вооружены автоматами. Нетрудно было определить, что это совсем не норвежцы. Наши даже двигаются по-другому. Ясно как полярный день — это были тискерне, немцы. Ещё через несколько минут чужаки вошли в нашу хижину и, почти сразу, до меня донёсся далёкий, едва слышный хлопок, который тут же перекрыла длинная автоматная очередь. Из хижины вновь появились люди. Двое из них тащили третьего, скорее всего убитого, потому как они просто положили его на землю и не попытались даже перевязать. Потом немцы пошли к коптильне и принялись наливать в ведро солярку из бочки, стоящей там же. Горючим они облили хижину и коптильню, после чего всё подожгли. То, что мой муж, скорее всего уже мёртв, я поняла ещё раньше, после перестрелки в доме. Но я ошиблась, потому что когда пожар охватил уже оба строения, один из немцев подскочил к распахнутой двери пылающей хижины и выпустил в дверной проём ещё одну очередь из автомата. Значит Верманд, на тот момент, был ещё жив, скорее всего, ранен и тискерне оставили его в доме гореть заживо. Когда мой муж попытался выбраться из огня, его просто добили.

У меня потемнело в глазах от скорби и гнева. Я схватила наш охотничий карабин и прицелилась в стрелявшего немца. Нажала на курок — сухой щелчок, осечка. Это знак, подумалось мне, ведь при таком расстоянии пуля, наверняка, потеряла бы свою убойную силу, а вот себя бы я обнаружила. Мне оставалось только беззвучно выть, впившись зубами в кожаную рукавицу. Немного успокоившись, я продолжила наблюдение. Немцы направились к скалам, до которых было всего метров двести. Нам с мужем, к сожалению, было не до обследования окрестностей, ведь мы перерабатывали в коптильне последний улов рыбы. Через час от скал донеслось какое-то тарахтение. Над каменной грядой появился и исчез лёгкий чёрный дымок. Чёрт побери, подумала я, а ведь это дизельная дрезина. Значит, за годы войны тискере построили на острове, вернее в гроте и на входе-выходе из него узкоколейную, железную дорогу, чтобы доставлять по ней грузы с кораблей, стоящих на рейде. Катер ещё раз сходил к судну и привёз ещё семерых мужчин, а также груз — несколько чёрных железных бочек. Один из новых пассажиров катера не мог самостоятельно передвигаться, у него было что-то с ногой. Этого инвалида выносили из катера двое. Действовали они при этом со всей возможной осторожностью и почтением. Вся компания, за исключением инвалида, оставшегося возле бочек, вновь скрылась в скалах. Затем они появились снова и принялись устанавливать через равные промежутки двухметровые пары, похоже, железных мачт. Когда они выкатили из-за скал барабан то ли с тросом, то ли с кабелем и принялись разматывать его, я, наконец, поняла, что эти немцы заканчивают монтировать подвесную, грузовую дорогу. За двое суток на тросах, по воздуху они переправили к скалам не один десяток бочек. Катер с грузом не переставал курсировать между судном и берегом.

Я сильно устала и продрогла. Усталость притупила скорбь и я вспомнила, что неподалёку есть наша с Вермандом норка. Её мы обустроили ещё в детстве, когда играли в прячущих клады викингов. Мой рюкзак бабушка Кильда наполнила своими гостинцами, среди которых была бутыль со спиртовой настойкой прошлогодней брусники. Я залезла в нору, поревела, потом выпила настойки и, согревшись, уснула в обнимку с рюкзаком. Через три дня появились вы и с вами этот тиск со своим “шайзе!” — Анна без особой симпатии, не поднимая глаз, кивнула в мою сторону.

Глава 29. “Дракон в пещере Минотавра”

Подвесную грузовую дорогу, ведущую к узкоколейке в скальном коридоре, немцы демонтировали с глаз долой, закончив, видимо, переправлять бочки с дейтерием в грот. То, что эта была именно тяжёлая вода, сомневаться не приходилось. В Лабиринт мы вошли ввосьмером. Йора по приказу Урхо осталась наблюдать за обстановкой снаружи. Вошли мы, разумеется, не с парадного входа — через ворота в скалах, к которым вела узкоколейная железная дорога. Мы довольно долго петляли по усыпанной битым щебнем тропе, поднимаясь всё выше в гору, пока Анна не привела нас к небольшой пещере. По совету нашей проводницы мы запаслись изрядным количеством факелов, смастерив их из уцелевшего на пожаре дерева и коптильной пакли, пропитанной нерпечьим жиром. Пещера оказалась лишь малой частью большого лабиринта с массой ответвлений и тупиков. Нам приходилось, идя гуськом, друг за другом, внимательно следовать за Анной, не отставая от неё ни на шаг. Наконец, норвежка сделала знак остановиться и тихо произнесла:

— Сейчас после поворота мы выйдем на каменную террасу, факелы нужно погасить и соблюдать полную тишину. С этой террасы открывается вид, как с балкона в театре, на самую большую часть грота с внутренней морской бухтой. Тут в бухте мы с Вермандом, в детстве, когда открыли для себя грот, заметили большие перепады высот воды во время приливов и отливов. Значит, этот подскальный водоём связан с внешним морем подводным коридором. Если тискерне и оборудовали где-то в Лабиринте стоянку-причал для своих подлодок, так это здесь. Лучшего места им было бы не найти.

Мы, погасив факелы, повернули за угол каменного коридора. По нашим глазам из арки открывшегося проёма полоснули лучи довольно яркого, после привычной полутьмы, желтоватого искусственного освещения. За проёмом действительно оказалось небольшое, плоское плато-терраса. Снизу, из-за края плато доносились звуки типичные для всякой ремонтной мастерской: глухое позвякивание железа о железо, гудение электрических подъёмников, человеческие голоса. Урхо знаком приказал большей части отряда остаться на месте — в туннеле, возле выхода на террасу. С собой он взял меня и Анну. Мы втроём, ползком двинулись к краю плато. Нам открылась ровно такая картина, которую мы и ожидали увидеть.

Во-первых, длинный силуэт субмарины — вид сверху. Все люки, включая носовые и кормовые, отдраены и освещены многочисленными переносными лампами. Во-вторых, вокруг у-бота, на его палубе и в открытом на всеобщее обозрение внутреннем пространстве, деловито копошились десятка полтора человек. Ну, а в-третьих, подлодка с нашего ракурса более всего сейчас напоминала самку русского осетра, препарированную студентом-ихтиологом самым диковинным образом. Лодка была до отказа набита чёрно-смоляными, смахивающими на бочонки с вином, шарообразными ёмкостями. Торпеды из носовых и кормовых отсеков были выгружены на причал — их место тоже занимал груз. Я насчитал всего не менее пяти десятков бочек и это при условии, что они не уложены в два яруса. Часть народа внизу была занята тем, что крепила груз железной проволокой.

— Людвиг, чёрт вас совсем подери! — раздался вдруг снизу знакомый до отвращения голос. — Я же приказал, вам, шварцлох вы этакий, оставить правую носовую торпеду на месте. Так какого дьявола вы её выгрузили на причал?!

В ответ зазвенел обидой мальчишеский голос Людвига:

— Но, господин командор, побойтесь бога! Эта бесполезная, длинная, громоздкая дура занимает место тонны дейтерия. Это же, как минимум, десять миллионов фунтов, чёртовых стерлингов.

Я всмотрелся в полумрак внизу, в сторону, откуда доносился скрипучий голос. Оттуда, где напротив у-бота возвышалась скалистая стена, маячил знакомый, сутуловатый силуэт. Гюнт-Дракон стоял, упершись на костыли, и продолжал во всеуслышание ворчать:

— Вы молодой и жадный болван, Людвиг! Эта торпеда нужна для балансировки груза. Вы что не видите, что даже у причала у вас обозначился дифферент на левый борт. Научитесь, наконец, производить расчёт остойчивости корабля. Без этого элементарного действия вы сделаете оверкиль и пойдёте на дно, едва отойдя от пирса! Вместе с вашими обожаемыми миллионами, чёртов вы неуч! Груз долой, торпеду на место! Выполняйте приказ!

— Слушаюсь, герр командор! — пробурчал Людвиг без особого энтузиазма.

Урхо сделал нам знак рукой и мы, стараясь не шуметь, покинули террасу и вернулись в туннель.

— Анна, — обратился командир группы к проводнице — ты, может быть, знаешь, как незаметно подобраться к лодке внизу? Есть ещё какой-то путь?

Анна задумалась на минуту и, кивнув головой, ответила:

— Да, пожалуй. Я проведу вас окружным путём — через малый грот.

По Лабиринту, постепенно спускаясь всё ниже, мы петляли ещё, без малого, часа два. Наконец мы увидели голубоватые световые пятна в конце тоннеля. Это снаружи бликовала отражённым, рассеяным светом, поверхность воды бухты малого грота. Урхо и ещё двое бойцов отправились вперёд разведать обстановку. Их силуэты мелькнули на мгновение в овале выхода из каменного коридора и исчезли. Прошёл час, а разведчики всё не возвращались. Тогда на их поиски отправились ещё трое. Мы с Анной и ещё один, самый молодой боец группы по имени Вельд, остались ждать в туннеле. Снаружи вдруг грохнул выстрел. Затем раздалась длинная автоматная очередь. Мы, все трое, ринулись к выходу из тунеля, чтобы помочь своим. Первым наружу выскочил молодой и горячий Вельд. Я, выбрался следом, Анна за мной. Это было очень поспешно и неосмотрительно с нашей стороны.

— Оружие на землю! Руки на затылок! — прозвучал из темноты грота приказ по-немецки.

Вельд едва успел повести стволом автомата в сторону голоса, как был сражён наповал короткой очередью. Нам с Анной ничего не оставалось, как подчиниться. В освещённое бликами неверного синеватого света пространство грота шагнул уже знакомый нам светловолосый Людвиг с американским автоматом Томпсона наперевес.

— А, вот и сам герр корветенн-капитан, командир легендарного у-бота Чиндлер! — с усмешкой обьявил он, приблизившись ко мне почти вплотную — Господин граф собственной персоной. Поборник гуманизма продался англо-американским свиньям за титул сэра или, как там его, орден перевязки?

— Парень, судя по его речам, и вправду болван. — Подумалось мне.

Людвиг подошёл ещё ближе и поднял руку. Этот щенок, кажется, собирался дать мне щелчок по носу. Я посмотрел прямо ему в глаза. На миг в них промелькнуло что-то вроде смущения. Лейтенант отвернулся и скомандовал, появившимся из темноты трём своим подельникам:

— Парни, свяжите руки этой милой арийской паре. Возвращаемся на базу.

На базе — в пределах большого грота с причалом нас уже ждали. У входа в туннель, к которому вели, тускло поблёскивающие рельсы узкоколейки, восседал на принесённом стуле Гюнтер Прус. Его вытянутая правая нога, белея гипсом, покоилась на ящике из-под французского коньяка.

— Ну, скажите, Отто? — приветствовал он меня вопросом — Вы же умный человек, так почему же вы так предсказуемы? Вы появляетесь всегда в то время и в том месте, которое я, с лёгкой погрешностью, предполагаю. Преследуете вы меня, что ли? И с чего бы?

Людвиг — обратился он к своему помощнику, указывая кивком на Анну, — эту белокурую даму заприте пока с её сестрой. Меня с господином фон Штормом пусть проводят в кабинет. И подайте дрезину. Не ковылять же мне по рельсам на костылях.

Кабинетом оказалась просторная комната, куда мы попали прямиком из туннеля, через боковой проход в его стене. Это место, промелькнуло у меня в голове, вполне могло бы быть любимой пещерой Минотавра. Вот только сейчас её облюбовал приблудный дракон. На серой стене, задрапированной огромным знаменем со свастикой, висел поясной портрет Гитлера. Фюрер от чего-то был облачён в адмиральский мундир с золочёными эполетами и нашивками. Морская форма шла ефрейтору, как папуасу смокинг. Прус, по своей всегдашней привычке, демонстрировал презрение к осторожности и приказал развязать меня, отпустив охрану. Мы остались вдвоём. Гюнт достал из сейфа початую бутылку Курвуазье и налил две полные рюмки. Я с ним пить отказался. Тогда он, пожав плечами, залпом по-бретонски, выпил свою порцию. Затем посмотрел на вторую рюмку, вопросительно взглянул на меня и, не дождавшись реакции, прикончил и её. Видимо в качестве закуски.

— Единственный способ профилактировать инфлюэнцу в этом каменном, сыром мешке. — Словно оправдываясь, заявил он.

— Удобный случай проломить башку Щелкунчику его же собственным костылём — мелькнула у меня шальная мысль.

— Ах, оставьте эти глупости, Отто! — Прус перехватил мой взгляд, брошенный на костыль, и поморщился. — Во-первых, у меня есть масса новостей, которые будут для вас весьма интересны. Во-вторых, рассчитывать на помощь друзей вам не стоит. Мои парни отправили к Одину всех ваших хвалёных диверсантов до единого. От всей этой оравы дуболомов-викингов остались лишь две милых сестрицы. Кстати, младшая — блондинка весьма недурна. Кстати, старик Шварц, ваш покровитель, передаёт своему другу горячий привет. — Заявил, вдруг, Прус без всякого перехода. Признаться, ему удалось этим хитрым приёмом выбить меня из состояния зыбкого равновесия.

— Что с ним, он жив? — спросил я с плохо скрываемым волнением.

— Хотите, верьте. Хотите, нет, но я не знаю, Отто! — ответил Прус, как мне показалось, искренне. — Мы со Штюббе, ради этой встречи прибывшим из Швеции, нанесли ему прощальный визит в гостинице Тронхейма. Старик плохо выглядел, но держался достойно. Штюббе битый час уговаривал его, присоединится к своему консорциуму, причём на правах совладельца. Осыпал его лестью, убеждал насколько такие две необыкновенных личности, как он и Шварц могут быть полезны друг другу. Наконец, ваш беглый куратор выложил все карты на стол. Штюббе стало откуда-то известно, что за Шварцем стоит могущественная, не относящаяся ни к одной стране мира, организация. Так называемое, Содружество Кроманьонцев. Какая-то масонская бредятина об истинном, гуманном человечестве с настоящей кроманьонским наследством или, как её там — наследственностью. Эта такая теория, что дети получают в наследство от родителей не только капитал или пустой кошелёк с долгами, но чаще всего болезни и пороки. Правда, бывает, что потомки наследуют и полезные качества. К примеру, я, как и мой папаша, страха не ведаю, люблю выпить, покуролесить, башку кому-нибудь проломить, но кроме этого имею склонность к наукам. Математику люблю, к конструированию тягу имею. Это уже от деда по материнской линии. Он у нас не немец был, вроде как его семью испанцы с каких-то островов в Атлантике в Аргентину переселили. Так этот мой дед имел славу полиглота — десятка полтора языков знал. Кроме того сам по учебникам, без всякого университета геологию изучил и серебряные жилы по берегам Ла Платы успешно находил по собственным расчётам.

Так вот эта теория, которую, по словам Штюббе, соратники доктора Шварца исповедуют, гласит, что, якобы, все беды людские — чрезмерная агрессия, склонность к взаимоуничтожению — всё от неправильной наследственности. Мол, произошла дьявольская ошибка в какой-то там наследной генической цепочке. Дескать, на Земле всем заправляют люди с испорченной наследственностью, отсюда, мол, все войны и необьяснимая жестокость к ближним и дальним. Ну, а настоящее человечество — истинные краманьонцы, только ещё должны прийти к власти и исправить положение дел. Представляете, Отто, какие прожекты! Ведь всё в серьёз! В качестве инструмента эти чудаки собираются использовать гуманистическую Евгенику. Это что-то вроде нашей программы по расовой чистоте, но так, чтобы никого, ха-ха, не обидеть. В течение ста пятидесяти лет, это самое Содружество планирует востановить путём селекции рассу гуманных, добреньких учителей-поводырей для всего человечества — новых краманьонцев. Ну, согласитесь, Отто, это же невозможно слушать без смеха.

Так вот, Штюббе, не вдаваясь в дискуссии о вышеизложенном бреде, предлагал Шварцу серьёзное комерческое сотрудничество. Старику, а, следовательно, его друзьям-утопистам стала известна сверхсекретная информация. Это сведения о большинстве тайных счетов и банковских отделений по всему миру. Туда за последний год из Рейха были переведены нашими золотыми фазанами из НСДАП гигантские средства. Золото Партии уже вложено в перспективные коммерции по всему миру. Штюббе умолял Шварца не разрушать налаженную систему и работать во взаимовыгодном ключе. Пусть, дескать, солидная доля от этих доходов идёт на вашу любимую, добренькую Евгенику, только не трогайте бизнес. Даже, мол, возьмите себе в качестве бонуса десяток-другой миллионов фунтов от продажи британцам тяжёлой воды. Да только этот ваш Шварц, Отто, упёрся старым бараном. Вроде как нельзя вступать в сделку с Сатаной. Кровавые деньги добру не послужат и их, мол, надо вернуть выжившим детям и родственникам жертв нашего, без пяти минут в бозе почившего, Рейха. Идиотизм, ха!

Штюббе видит — дело со стариком не идёт. Тогда достаёт он из бумажника несколько фотографий и выкладывает перед Шварцем на стол. Дед ещё больше побледнел, но молчит. Тогда заговорил Штюббе:

— Как ни печально, герр Шварц, но я предполагал, что вы будете несговорчивы.

Это ваша семья — сын Агалаф, дочь Чаора и внучка — чудесный, беленький ангелочек. Все, как и вы наследственные, истинные кроманьонцы и главное самые дорогие вам люди. Они, как не прискорбно, в наших руках. Пока что ваша родня в полной безопасности. Они находятся под надёжной охраной в гостях у доктора Виннера, на его вилле, что на острове Фуэртовентура. Ваш сын и дочь по приглашению каудильо Франко и прежде работали на Канарских островах. Вы вывезли семью после рождения внучки в Уругвай, а мы вернули их обратно. Теперь их судьба в ваших руках. Пойдёте с нами на сотрудничество, и с ними будет всё хорошо, ну а в противном случае…

Старик сидит совсем бледный и молчит. Молчит минуту, вторую и вдруг заговорил:

— Вы прибегли к грубому шантажу и блефу, Штюббе, но вы забыли, с кем имеете дело. Мы, потомки гуанчей из древнего рода правителей острова Тенерифе. У нас свой кодекс чести, свои тайные знания и свои особые таланты. Вам не дано понять, как мы умеем на расстоянии поддерживать связь друг с другом. Чем сильнее наша взаимная любовь и привязанность, тем сильнее и прочнее эта связь. Мой сын Агалаф сразу понял, что вы захватили их, чтобы иметь власть надо мной, но я не только его отец, но старший наставник, учитель. Мой сын принял решение, возможно единственно правильное, но которое я никогда не смог бы одобрить. Агалаф знал и это. Когда вы похитили их, и ваше судно вышло в море, он усыпил сестру и племянницу, а затем остановил их сердца. Потом ночью он похоронил их в океане, сообщил мне о происшедшем и отправился следом. У меня нет больше семьи, но у меня есть мой Долг и я сделаю всё, чтобы его исполнить.

Тут старик поднял здоровую руку и, указывая на Штюббе заговорил, обращаясь ко мне:

— Я знаю, что ты задумал, молодой Дракон. Сейчас, самое время — это исполнить. Ты прав в своих суждениях. Пока ты воевал и проливал кровь — тыловые крысы, вроде этого, наживались на ваших законных трофеях, чтобы в довольстве и и роскоши закончить свои дни где-нибудь в тёплых краях, подальше от погубленной ими Германии. Ты со своими друзьями имеете полное право на тот куш, который вы взяли на заводе, ведь британцам всё равно у кого покупать нужный им товар.

Штюббе, видимо, смекнул куда дело идёт и тащит из кармана пистолет. Я-то не знаю, кого он прикончить собрался. То ли деда, то ли меня, то ли обоих. Да и старик, если разобраться чистую правду сказал про таких, как эта сволочь Штюббе. Мы воюем, умираем за Фатерлянд, а они мошну свою набивают. В общем, Отто, пристрелил я своего работодателя на всякий случай. Хотел и Шварца за компанию, да веришь или нет, впервые в жизни какую-то жалость или даже уважение к человеку почувствовал. Правильный, думаю, старик — нас вояк понимает. Он, конечно, меня использовал — Штюббе за смерть своей семьи моими руками отомстил, ну а как иначе — все используют всех. Подумал — глядишь ещё пригодиться дед этот. Я только на секунду отвлёкся, когда у покойного начальства портфельчик с всякими нужными бумагами забирал. Тут замечаю боковым зрением — что-то не так. Поворачиваюсь резко, стреляю, а кресло пустое. Исчез наш Шварц, как и не было, только в спинке кресла дырка от моей пули чернеет. То ли черти этого колдуна забрали, то ли ангелы вознесли — поди, знай? Мне тогда разбираться некогда было.

Я к чему всё это, Отто? — Прус сделал короткую паузу, чтобы налить себе ещё порцию коньяка и мгновенно выпить. — Так вот, возможно я сейчас чем-то похож на Штюббе, но, видит бог, я бескорыстен. Я предлагаю вам, граф присоединиться ко мне. Не таите прошлых обид, мёртвых не вернёшь и, возможно, мне тогда, в Сен-Мало, в истории с вашей бретонкой не стоило давать волю эмоциям. Но поверьте, вы были мне всегда весьма симпатичны, за исключением тех моментов, когда играли в дворянское благородство. Меня окружают болваны с кругозором казарменных философов. Порой такая тоска — не с кем даже и поговорить. Я всегда мечтал иметь такого друга как вы — умного и образованного человека. — Гюнт Дракон встал, сильно прихрамывая, подошёл ко мне и протянул руку. — Вот вам моя рука. Я предлагаю вам дружбу и сотрудничество. Мы ещё молоды, Германия погибла, но мы живы. Не отказывайтесь от будущего, Отто. Деньги, вырученные от продажи дейтерия мы поделим поровну. Ну же, соглашайтесь, граф! Не будьте идиотом!

Мне пришлось сделать над собой усилие. Ошарашенный известием о гибели Чаоры, её брата и моей маленькой, так и не увиденной мной дочери, я был совершенно выбит из колеи. Старик, как он мог? Почему он не сказал мне? Получается он был дедом моей дочери, почти, что моим тестем. И ведь он уже всё знал во время нашей последней встречи. Знал и решил промолчать. А этот сон, приснившийся мне в ту же ночь, когда Шварц был в соседней комнате, не дело ли это рук старика? Сон, в котором были Чаора, умершая несколько лет назад Вера, и Агалаф, игравший с двумя девочками, моими дочерми. Мёртвыми сёстрами фон Шторм.

Я поднял голову, разлепил пересохшие губы, посмотрел Прусу в глаза цвета бурой корабельной ржавчины и произнёс:

— Вы, Гюнтер, право не понимаете, какая между нами пропасть. Мне вас даже жаль. Но это не меняет того факта, что вы давно перестали быть человеком. Для меня вы были и останетесь тварью, рептилией, наподобие крокодила или любимой вами акулы — Гюнтом Драконом. Тем более что к ящерицам, какого размера они бы не были, я с детства испытываю непреодолимое отвращение — вплоть до рвоты.

Прус опустил протянутую руку, пожал плечами и, словно обиженный младенец, глумливо надул губы:

— Рептилии, крокодилы, ящерицы! Да вы просто дурак, граф! Впрочем, нечто подобное я от вас ожидал. На этот случай мы с покойным Штюббе внесли некоторые поправки в моё досье. То, что хранится в канцелярии личного состава подводного флота Кригсмарине. Собственно говоря, моё бывшее досье теперь ваше. Вы теперь у нас знатный охотник за бедными-несчастными морячками, томми и янки, выжившими после торпедирования вами их кораблей и судов. Вы, граф вместе с вашими людьми из экипажа, ныне покойного у-бота Чиндлер, всплывали и расстреливали их, пытающихся спастись, в море. Как это бесчеловечно с вашей стороны — убивать терпящих бедствие.

Он вернулся на своё место и нажал кнопку под столом. Через мгновение явился Людвиг. На его вопросительный взгляд Прус, кивнув в мою сторону, пояснил:

— Его сиятельство пожелали издохнуть. Что же? — вздохнул он с деланной грустью — желание аристократа закон! Графа и старшую бабу в расход, а блондиночку оставь. Она скрасит нам серые морские будни.

Людвиг связал мне руки и в сопровождении ещё одного охранника повёл по туннелю. Всё это время он, идя рядом со мной, не уставал разглагольствовать:

— Я за дверью стоял, по приказу командора Пруса, и всё слышал. Не понимаю я вас интеллигентов, хоть убейте, господин корветтен-капитан, не понимаю! Вам уважение оказывают, будущее предлагают, а вы в принципы играете! А всё ради че…

В это мгновение, он, как будто, поперхнулся и, сделав судорожное глотательное движение кадыком, закатил глаза и стал заваливаться вперёд. У него в затылке, блеснул шлифованным металлом шляпки, самый настоящий железнодорожный костыль, каким крепят рельс к деревянным шпалам. Шедший впереди меня парень с автоматом начал на ходу оглядываться. Тут мимо моего носа пролетело нечто увесистое и с глухим, мерзким, словно чавкающим звуком, воткнулось автоматчику в висок. Моё лицо окатила струя чужой, показавшейся жгучим кипятком, крови. Парень, как-то нелепо выставив руки назад, стал падать на спину и в бок. У него при этом было удивлённо-обескураженное выражение лица.

Глава 30. “Воскрешение Верманда”

— Не стойте соляным столбом, Отто! — Донёсся из полумрака туннеля знакомый голос. Я мог не сомневаться, это был голос мичмана Урхо. Передо мной возник командир норвежских диверсантов собственной персоной. Его лицо и кисти рук абсолютно, по-негритянски чёрные, лоснились какой-то смазкой. Судя по запаху, это была смесь тавОта — машинного масла и золы от прогоревших факелов. — Чёрт, да очнитесь же, надо выбираться отсюда! — Вновь нетерпеливо позвал меня Урхо. Мне, в самом деле, пришлось сделать над собой усилие, чтобы стряхнуть оцепенение. Чертовски болел затылок — память о тяжёлой контузии в Антильском море. Мы с Урхо рысцой побежали вглубь туннеля, пока не добрались до округлой дыры в скалистой стене. Это был лаз и расположен он был чуть выше моей головы. Размеры лаза позволяли проникнуть в его нутро мужчине средней комплекции.

— Давайте, Отто, шевелитесь! Внутрь, внутрь! — скомандовал мичман, одновременно указав на несколько выбоин в стене под дырой. По ним, как по ступенькам, я поднялся к лазу и, подтянувшись на руках, оказался внутри каменной трубы. Командир последовал за мной. Оказавшись в трубе, он закрыл лаз большим круглым валуном. — Чтобы место нашего укрытия не попалось на глаза нашим возможным преследователям. — Автоматически отметил я про себя. Мы проползли добрую сотню метров и, к моему несказанному удовольствию, вскоре каменная труба резко расширилась и превратилась в узкий и небольшую, но вполне вместительную пещеру. Таковых в Лабиринте, как я полагал, имелось великое множество. По крайней мере здесь, я смог встать на ноги, потирая сквозь грубую ткань штанов, саднящие, измученные ползанием по камням, колени. Высота пещеры позволяла мне выпрямиться во весь рост. Чего нельзя было сказать о мичмане, ведь он был выше меня на голову. Урхо, вынужденно сутулясь, выпрямился, а затем прошёл вперёд и уселся на кучу какого то тряпья. Через короткую паузу он начал рассказывать о том, что с ним приключилось после ухода с двумя бойцами в грот, на разведку.

— Тискерне нас ждали и приготовились к встрече. — Заявил он с горечью и досадой. — Они напали из засады, затаились на верхнем уступе и прыгнули нам на спины. Кригсмаринеры Дёница перерезали глотки моим ребятам, как необстрелянным новобранцам. Внезапность — страшное оружие, когда можно запросто завалить и опытных бойцов. Парню, который свалился на меня, я сумел свернуть шею, а вот моим ребятам не повезло. Когда через несколько секунд я понял, что с ними немцы покончили, мне ничего не оставалось делать, как давать драпака с того места. Пришлось изрядно поплутать в темноте, пока я начал ориентироваться. Я услышал автоматные очереди неподалёку и поспешил на звук. Выбравшись в малый грот, который, как я открыл позднее, соединялся перемычкой с большим — стоянкой подлодок, я увидел на каменной террасе трупы остальных своих ребят. Чёрт меня совсем побери, но это не могло быть случайностью! Кригсмаринеры знали, их кто-то предупредил!

Я решил со своей стороны прояснить создавшуюся ситуацию:

— Анну и меня взяли сразу, как только уничтожили последнего вашего бойца, Урхо. Допрашивал меня сам Гюнт Прус. Он у них теперь главный. Так вот, по его словам, Йора попалась к ним в лапы раньше всех. Возможно в этом и объяснение всему происшедшему.

Я так и предполагал, но не хотел озвучивать — ответил Урхо сквозь зубы. — Бедная женщина. На хорошем допросе с пристрастием ломаются все, а если кто не ломается, так значит, его плохо ломали. Это следствие моей грубой ошибки. Не надо было её оставлять одну снаружи. Надо было идти всем вместе. Теперь вопрос: где искать Анну и Йору? Эти мерзавцы могут держать сестёр, неизвестно в какой дыре. Таких мест здесь тысяча и одно. Значит надо немедленно брать языка, пока тискерне не нашли трупы своих подельников в туннеле. Возьмите там, у стенки, Отто консервную банку. В ней я развёл тавОт с золой. Получился гуталин. Намажьте им лицо и руки. Побудем неграми, чтобы не отсвечивать белизной в темноте туннеля. Мы, тем же путём что вошли, выбрались из пещеры обратно в туннель. Вдалеке послышались голоса. Говорили немцы. Впрочем, трудно было ожидать услышать здесь и сейчас кого-то другого. Я и Урхо прижались к стене, и затаились, наподобие каменных атлантов, поддерживающих свод этого туннеля. Правда, в отличии от этих беломраморных красавцев, мы постарались стать частью скалы. Её призрачной, чёрно-серой, сумрачной тенью. Трое прошли мимо нас, совсем рядом, но так ничего и не заметили. Через час в обратном направлении продефилировала группа из четырёх парней с автоматами.

— Чёрт! — Прошипел Урхо, когда автоматчики скрылись за поворотом. — Они не ходят по одному. Скорее всего, получили такой приказ. Этот ваш добрый приятель — Гюнт Дракон совсем не дурак. Я прикончил ваших конвоиров больше двух часов назад, но судя по спокойствию в гроте, их ещё не хватились. Давайте-ка, Отто, вернёмся на место преступления. В конце концов, ваша компания шла к месту, где они держат женщин.

Тела убитых мичманом действительно были на месте и, похоже, к ним ещё никто не прикасался. Неожиданно из темноты впереди прозвучал резкий крик. Это был крик боли, кричала женщина. Я инстинктивно рванулся вперёд на помощь.

— Стой! Назад?! — попытался удержать меня Урхо, но я уже шагнул за поворот, в темноту.

Резкий, болезненный удар сзади, под основание черепа, выбил из меня сознание. Правда. ненадолго. Через секунды я уже пришёл в себя от громоподобных раскатов автоматной очереди. Стреляли, казалось, прямо у меня над ухом. Я лежал навзничь на острых, мелких камнях и всю верхнюю часть тела, особенно голову и затылок просто разносило от боли.

— Ушёл, сволочь! Викинг дерьмовый, сапог вонючий! — Услышал я над собой родную речь. Последовал смачный плевок, угодивший мне чуть ли не в рот. — Ты мне ещё здесь, шкура продажная! — и мне под дых врезался тяжёлый, на этот раз, в самом деле, резко воняющий резиной сапог. Хотя нет, это был добротный морской башмак, снабжённый каучуковой калошей.

— Свой брат, подводник. — Подумалось мне, с не совсем уместным удовлетворением.

Мне добавили каучуковый, ароматный пинок в переносицу, а затем, для гармонии, и в промежность. Сильные руки схватили меня за ворот свитера и резко подняли на ноги. Меня тащил вперёд крупный, жилистый моряк с глубоким шрамом на подбородке. Ещё двое парней, походкой в лёгкую развалочку, шли рядом. Мы резко свернули к глухой стенке туннеля, и мужик со шрамом пнул ногой, на этот раз, в стену. Раздался глухой, металлический звук, как будто ударили ногой в железную дверь. Да это и в самом деле была выдвигающаяся в бок на рельсе от узкоколейки, клинкетная дверь. Нам открыли изнутри. Похоже, это было складское помещение. В пользу этого говорили деревянные стелажи, заставленные какими-то банками и коробками. Помещение было скудно, но достаточно освещено электрической лампой. Наверное, где-то работал генератор. В центре склада на свободном пятачке стояли два стула. На них маячили две сгорбившиеся фигуры. — Йора и Анна! — Понял я. Рядом с Йорой стоял человек, опирающийся одной рукой на массивную палку, а другой на спинку стула. — Ну конечно, кто же ещё?! — С вновь закипающей злобой подумал я.

— Ба-ба-ба! Что граф, уже соскучились?! — Приветстовал меня, противно скалящийся Щелкунчик. — Наши слабости губят нас — резюмировал он, горестно поджав тонкие, бледные губы. — Вас, Отто, когда-нибудь погубит гипертрофированная жалостливость, столь странная для боевого офицера, а меня детская неизжитая прихоть — мучить котят, или щенят, или кого покрупнее. Вам бы в спасатели, цены бы вам не было, а из меня получился бы гениальный дознаватель. У меня ведь и мёртвые разговаривают. — Не так ли, тетушка Йора? — И мерзавец, отпустив спинку стула, хлопнул ладонью по правой руке женщины, обмотанной грязной тряпкой. Йора резко и пронзительно вскрикнула. Совсем, как с десяток минут назад, в туннеле. От болевого шока по её телу прошла судорога. Женщина выгнулась на стуле и едва не упала на пол. Сидевшая рядом Анна дернулась в сторону сестры и глухо завыла — её рот был заткнут кляпом, но в отличие от Йоры она была крепко привязана к стулу. Тряпка сползла с правой руки Йоры. Кисть была чёрной от запёкшейся крови. Ногтевые и средние фаланги пальцев отсутствовали. Смотрелось это жутко. Просто сводило челюсти. — На какие только жестокости не способны человеческие существа?! — Сразу было понятно, что над женщиной поработал опытный живодёр.

— Ты больной садист, Гюнтер Прус! Резать на куски женщину! Мерзкая, подлая, трусливая тварь! — Прошипел я задушено в сторону Дракона. Броситься на него я не мог. Здоровяк со шрамом удушающим приёмом захватил в локтевой сгиб мою воющую от боли шею.

— А вот это уже не правда, Ваша Светлость! — С дурашливой обидой в голосе воскликнул Гюнт. Я подлая, мерзкая и хе-хе… бесстрашная тварь! К тому же весьма азартная, как вы изволили не так давно выразиться — рептилия. Вы мне подали идею. Я тут за коньяком как раз скучал по азартным играм. Даже в карты не с кем перекинуться. Мои морячки для меня, что дети для борца-тяжеловеса. Один покойный болван Людвиг чего то стоил. Представляете, Отто, этот идиот так и не погрузил торпеду обратно на борт у-бота. Дифферент теперь чёрт, знает какой, а мне возиться. Нет, в карты мы играть не будем. Есть в природе игры поазартнее. К примеру, русская рулетка. Сыграем вдвоём, Отто или мне пристрелить бедняжек-сестрёнок? Боцман Фольк! — Обратился он к держащему меня здоровяку. — Отпустите графа. Он никуда не денется. И дайка мне сюда ваш старый, добрый револьвер.

— Командор, Чёрт вас… Вы нужны экипажу! Какого дьявола вы творите? — Попытался возразить Фольк, но был прерван возгласом Гюнта, с непререкаемыми железными интонациями приказа:

— Фольк!

Боцман, глухо ворча, отпустил меня и, вытащив из кармана бушлата маленький воронёный револьвер, протянул его Гюнту. Он, подпрыгивая, на одном костыле, весело и обаятельно матерясь, приблизился и, выхватив оружие из руки Фолька, махнул им в воздухе. Барабан револьвера раскрылся на шарнире. Блеснули золотистые кружки гильз с белыми капсюлями в центре. Дракон опёрся спиной о ближаюшую стену, и отставил костыль в сторону. Он высыпал содержимое барабана в ладонь правой руки.

— Условие такие! — Объявил он радостно, словно возвещал о рождении первенца. Стреляемся до победного конца. Свидетели — мои парни. Гарантия — моё слово офицера. Выигрываю я — отпускаю ваших баб к чёртовой матери. Вы остаётесь в живых — уходите к дьяволу на все четыре стороны и вместе со своими тётками. Парни! Даёте слово, что не уроните честь экипажа Гюнта Дракона?! — Обратился он к подчинённым. — Те в разнобой, неохотно согласились. — Боцман Фольк в курсе всех дел. Бумаги в моей каюте, в сейфе. На Фарерах вас будут ждать британцы с тугой мошной. Им всё равно у кого покупать товар. Фольк, не забудь сказать покупателям, что это только первая половина товара. Вторая, мол, ещё будет. Это вам лишняя гарантия безопастности. Сами же делайте ноги в Аргентину. На Канарах, у дядюшки Винера пополните зпапасы и топливо. Он вам рад будет, особенно если вы его отблагодарите, как положено. Как будете в Байресе — выпейте рюмку, другую под Асадо из молодого бычка и помяните старину Гюнта. Ну, граф! Мой ход! — И Дракон, вставив в барабан револьвера два патрона, лихо крутанул его на рукаве чёрного кителя. Затем, продолжая беззаботно скалиться, воткнул чёрное, короткое дуло между кадыком и своим тяжелым подбородком. Щелчок — осечка. Гюнт не дрожащей рукой протянул револьвер мне. Я ничего не чувствовал. Мелькнула правда мысль-надежда, что Гюнт не врёт и отпустит женщин, как и обещал. Вообще-то, похоже на то. Дракон тщеславен и слов на ветер не бросает. Я нажал на спуск — пусто. Прус зевнул и принял у меня револьвер. Вновь ничего. Я протянул руку и в этот момент в дверь часто и нервно забарабанили. Боцман Фольк отодвинул клинкет и впустил тяжело дышащего парня с английским автоматом на шее.

— Герр командор, — едва переведя дыхание, заговорил он — наружный наблюдатель сообщает, что на траверзе внешних ворот базы встал на якорную стоянку английский эсминец. Томми спускают шлюпки…

Он не успел закончить фразу. В туннеле, снаружи, прямо напротив открытой двери склада сверкнули три красных вспышки, сопровождаемые грохотом пистолетных выстрелов. Затем раздался третий хлопок, самый громкий — это внутри склада взорвалась, только что тускло светившая под потолком электрическая лампочка. Последнее, что я увидел перед наступлением кромешной тьмы, это то, как боцман Фольк хватает Пруса за воротник кителя и грубо валит своего командора на пол. У входа в темноте послышалась глухая возня и шум, как будто кто-то крупный свалился на пол.

— Твою мать! — Это было явно русское ругательство, впрочем, уже знакомое большинству немцев. Как не странно, голос, его произнёсший, явно принадлежал мичману Урхо.

— Урхо, это ты? — Спросил я не слишком твёрдым голосом.

— Да я, я! Споткнулся в темноте о трупы, да и растянулся на полу. Колено вот зашиб. — Ответил командир диверсантов.

— А какого дьявола ты материшься по-русски? — Не совсем к месту полюбопытствовал я.

— Да, потому, что я русский, ядрёна кочерыжка! Мичман Балтийского флота Юрий Кяхере. В 18-ом году ушёл в Финляндию по льду после краха антибольшевистского кронштадтского восстания. Сообщи я тебе об этом раньше, вряд ли бы ты сильно обрадовался. — Заявил раздражённо Урхо. — Ты мне лучше скажи, Отто. Женщины здесь? Они живы?

— Вот только Ивана в качестве спасителя здесь как раз и не хватало. — Подумалось мне. Вслух же я ответил: До того момента, пока ты не начал палить в открытую дверь склада, были живы. Сейчас, как видишь, что-то молчат.

— Мы живы, только Анна, похоже, в обмороке. — Послышался из темноты слабый голос Йоры.

— Слава богу! — Произнесли мы в унисон с Юрием-Урхо. Правда, он по-русски, а я по-немецки.

У меня возникло твёрдое убеждение, что мы оба улыбаемся в темноте. Через короткую паузу я спросил:

— Ты теперь окончательно перешёл на русский? Смотри, Юрий, между нами может возникнуть непреодолимый языковой барьер.

— Да куда уж деваться от вас — чёртовых фрицев? — Проворчал в ответ мичман. — Придётся вернуться к общению по-немецки, а то твой норвежский уж больно коряв.

Я с трудом поднялся на ноги. Неподалёку зажёгся огонёк бензиновой зажигалки. Это Урхо пытался сориентироваться в незнакомом помещении.

— Да тут и лампочки есть. — Объявил он и принялся возиться на одном из стеллажей.

Затем раздался скрип ввинчиваемого цоколя электролампы и склад озарился светом, даже более ярким, чем прежде. Мичман, благодаря своему росту, без труда справился с этой задачей. Едва привыкнув к яркому свету, я с досадой обнаружил, что тел Пруса и Фолька на полу склада не наблюдается. Значит, живучий Дракон удрал от смерти и на этот раз. Подняв револьвер, я убедился в везучести Гюнта вторично — ячейка барабана с одним из двух патронов остановилась как раз напротив взведённого бойка. Не появись в этот решающий момент гонец от наружного наблюдателя, а за ним и сам Урхо — лежал бы я уже на этом самом полу с дыркой в своей многострадальной башке. У самого порога, возле отодвинутой в сторону железной двери лежали почти друг на друге тела моих давешних конвоиров. Мичман Юрий стрелял метко. Мои созерцания пространства прервал громкий стон Йоры. Урхо помогал ей подняться с пола. Анна всё ещё сидела на стуле. Верёвки, удерживавшие её, были разрезаны и валялись рядом. Молодая женщина тихо всхлипывала и пыталась массировать сведённые судорогой ноги. Я, было, рванулся в их сторону, но голова пошла крутиться таким колесом, что едва удалось остаться на ногах. Увидев это, мичман заявил:

— Вот что, ты давай-ка, пока, оставайся здесь с женщинами. В таком состоянии ты мне только будешь мешать, а я побегу встречу британцев. Надо успеть перехватить эту банду, пока она не ушла на лодке далеко в море. — Командир кивнул на трупы. — Если что — оружия здесь достаточно. — С этими словами Урхо выскочил из двери склада и исчез в полутьме туннеля.

— Значит, Урхо всё же предупредил англичан, где искать Пруса с похищенным дейтерием. — Решил я про себя. — Ну что же, в конце концов, сейчас он военнослужащий британской короны. По мне, так на данный момент, лучшее место для немецкой тяжёлой воды, это дно Норвежского моря.

Я доковылял до двери и с трудом задвинул её, закрыв на тяжёлый засов. Мои женщины уселись на полу и, тихо подвывая, плакали. Йора в основном от боли в искалеченной руке, а Анна из сочувствия к сестре. Я решил пройтись вдоль стеллажей. В надежде найти какие-нибудь медикаменты и главное, обезболивающее для Йоры.

Доброго здоровья нашим запасливым интендантам! У самой стены я набрёл на полки с лекарствами и перевязочным материалом. Тут же стоял высокий несгораемый шкаф. В его замке, как по заказу торчал ключ. — Кажется, в моей жизни наконец-то начинается белая полоса. — Промелькнула в голове шальная мысль. — И правда, шкаф порадовал упаковками морфина и позвякивающими коробками со стеклянными шприцами и медицинскими иглами. Под руку попался пустой, холщовый мешок. Медикаменты и шприцы перекочевали в него. Тут же лежали несколько невиданных мной ранее упоковок в вощёной бумаге. Кроваво-красные готические буквы на этикетке гласили: “Перветин плюс”. Чуть пониже менее крупным, чёрным шрифтом было набрано — “бронебойный шоколад”.

— С ума сойти! Что значить протекция самого фюрера. — Поразился я. — Новый боевой транквилизатор ввели в дело через пару-тройку месяцев после предложения его стариком Шварцем. Я захватил с собой и это снадобье. По дороге назад удалось прихватить стопку шерстяных одеял, пару банок ветчины, нормальный шоколад и бутылку отменного французского коньяка. Названия точно не помню. Впрочем, настоящие французские коньяки все хороши. Большая фляга с питьевой водой, как я помнил, стояла у двери. Настроение у меня поднялось. Чёрт, жизнь явно налаживалась. Я привёл в относительный порядок руку Йоры и сделал ей иньекцию морфина. Измученная женщина, свернувшись калачиком на одеялах, немедленно и беспробудно заснула. Анну я заставил выпить коньяку и закусить добрым куском сладкого и приятного на вкус Перветина. Это должно было вывести женщину из депрессивного состояния, вызванного выпавшими на её долю передрягами, и предать ей силы. Себе я тоже позволил небольшой кусок первентина. Помнится, Шварц утверждал, что у этого снадобья не только тонизирующий, но и хороший обезбаливающий эффект. Результат, однако, превзошёл все мои самые смелые ожидания. Я почувствовал настоящий прилив “арийского духа”, тошнота же и головная боль попросту улетучились. На молодую женщину наркотик (если уж говорить правду) произвёл просто ошеломляющий эффект. Сначала у Анны заблестели глаза, а через несколько минут она стала просто хорошеть на глазах. Щеки разрумянились, чувственные губы раскрылись и приобрели яркий, алый цвет. Даже её светлые волосы, как будто ожили и превратились в ангельские белокурые локоны.

— Мне жарко! — Заявила эта красавица и принялась стаскивать с себя свитер. Я не пытался её останавливать и совершенно об этом не жалею. Через мгновение передо мной стояла ослепительная в своей белоснежной наготе Афродита. Я не заставил богиню долго ожидать моих ответных военных действий.

— Ты хоть и немец, но немец правильный! — Заявила Анна, лёжа под двумя одеялами в моих объятьях. — Не всякому мужику, даже из наших, хватило бы духу играть в русскую рулетку с отъявленным психом. К тому же совершенно из-за чужих баб. Мне конечно стыдно, что, едва овдовев, я кинулась в объятья к другому мужику, да ещё немцу. Но ты сам всё подстроил — напичкал меня какой-то сладкой дрянью — вот у меня мозги то и съехали. Хитрый вы народ — тискерне. Хитрый и опасный.

Нашу складскую идиллию прервал металлический грохот. Кто-то дубасил в дверь. Мы быстро оделись и я, прихватив автомат из мёртвых рук одного из убитых соотечественников, подошёл к двери.

— Это я, Верманд Вард, ты меня слышишь?! Верманд, всё в порядке! Здесь свои. Я привёл с собой английских моряков. — С изумлением узнал я голос мичмана Урхо.

Глава 31. “Остаюсь моряком…”

Урхо мало того, что говорил по-норвежски, а не по-немецки, как повелось у нас с ним после гибели всех бойцов нашего отряда, так он ещё нёс какую-то чушь, называя меня именем покойного мужа Анны. В свете того, что произошло только что между мной и молодой вдовой Варда на ложе из казённых одеял, брошенных на каменный пол военного склада, это было особенно оригинально. Тем не менее, Анна, как оказалось, соображала гораздо быстрее моего. Я польстил себе надеждой, что виной тому, гораздо больший кусок чем мой, съеденного ею “бронебойного шоколада”.

— Урхо хочет сказать, — тихо объяснила мне Анна по-немецки — что при англичанах будет называть тебя именем моего убитого мужа. Значит так надо. Ты главное не перечь и молчи побольше, вроде как, ты нелюдимый суровый рыбак, а то твой норвежский, пока что, “курам на смех”.

Как и велела Анна, я постарался произвести соответствующее впечатление на англичан. Моя изрядно отросшая светлая, рыжеватая щетина вполне тому способствовала. К счастью британцы не слишком владели норвежским и расспросами меня не мучили. Я же, разумеется, не показывал виду, что прекрасно понимаю о чём “томми” между собой беседуют. Диспозиция, между тем, вырисовывалась малоутешительная. Прежде всего, “бессмертный” Прус успел с остатками экипажа улизнуть на своём гружёном дейтерием у-боте. Урхо и англичане в бессильной ярости только и успели обстрелять из автоматов, едва отошедшую от причала, и уже погружающуюся субмарину. Немного утешало, что стараниями “покойного болвана Людвига” лодка имела значительный крен на левый борт. В таком виде Прус далеко уйти не мог, а выгрузка бочек с дейтерием в открытом море, кишевшем вражескими кораблями и самолётами, представлялась мне более, чем проблематичной. Между тем координаты возможного местонахождения у-бота уже были переданы англо-американской эскадре. За Драконом Апокалипсиса началась беспощадная и, как я небезосновательно надеялся, последняя охота.

Мичман Урхо-Юрий рассказал мне о том, как после моего пленения людьми Пруса, он, петляя зайцем, убегал от возможных преследователей. Беглец случайно влез в какую-то узкую расщелину в стенке туннеля. Как заявил мне мой друг:

— Эту каменную головоломку вы немцы совершенно справедливо назвали “Лабиринтом”. Здесь сюрпризов и неожиданностей не меньше, чем в сказках о Синдбаде-мореходе. Что ты думаешь, Отто? Эта щель в скале оказалась приоткрытой, хорошо замаскированной, выдвижной клинкетной дверью. Наподобие той, что была на том чёртовом складе, где я вас нашёл. Я оказался в каком-то помещении, погружённом в кромешный мрак. Лишь где-то углу светился жутковатый, призрачный огонёк. Я чиркнул зажигалкой и обнаружил перед самым своим носом, на стене обычный электрический, тумблерный выключатель. Повернул чёрный рычажок и… “О, Чудо!” — зажёгся свет. Я быстренько закрыл дверь, задвинув её до упора, и принялся осматриваться. Небольшая комната была заставлена странной аппаратурой. В углу, рядом с работающей, судя по освещённым шкалам, радиостанцией, на стуле сидел мертвец в форме немецкого морского офицера. Парень, судя по восковой физиономии, дырке в виске, и струйке засохшей крови, застрелился уже несколько дней назад. Скорее всего, ещё до прибытия сюда разбойников Пруса. Больше всего я обрадовался люгеру самоубийцы. Ведь мой трофейный автомат безнадёжно заклинило от удара о скалу во время последней стычки. Рядом с пистолетом валялись эбонитовые наушники. Из чёрных кругляшей доносились звуки немецкой речи. Я поднял их и поднёс к уху. Вещало радио Берлина. Какой-то немецкий диктор траурным голосом восхвалял доблестных солдат союзных армий, освободивших немецкий народ от кровавой власти преступника Гитлера. Похоже, что этот мужественный баритон не верил ни одному своему слову. Всё ясно — решил я. Как раз три дня назад Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции. Патриот-германец услышал об этом известии по радио и, не перенеся национального позора, застрелился. Со всем уважением — Гитлер капут! Я подошёл к большому прибору по форме напоминающее пианино с кучей переключателей и индикаторной подсветкой. Здесь тоже были наушники — две пары. Большие, с мягкой, немецкой, поролоновой насадкой. Я щёлкнул ближайшим переключателем. Загорелась индикаторная лампочка, а из наушников зазвучала ясная и чёткая речь. Разговаривали двое немцев, похоже, из рядового состава. Парни мечтали о каких-то деньгах, шоколадных мулатках и море виски. Так это секретная прослушка жилых помещений базы, служба контрразведки Кригсмарине. — Догадался я. Впрочем, всё это никак не помогало найти то место, куда люди Дракона упрятали тебя и обеих женщин. Я ещё раз осмотрел эту комнату, полную наушников. У стены маячил небольшой сейф, дверца его была настежь открыта. Внутри было пусто, как в монастырском баре. Стоящее рядом цинковое ведро для мытья полов было наполовину заполнено золой от жжёной бумаги. Случайно мой взгляд упал на столик с радиостанцией, возле которой восседал на стуле несвежий патриот-наци. У столика был один единственный выдвижной ящик, и я поспешил открыть его. Удача, наконец-то улыбнулась и мне. В столе я нашёл сложенную вчетверо план-схему базы “Лабиринт” c имперским орлом и синей печатью “Совершенно секретно” в правом верхнем углу. Судя по всему, об этом сверхважном документе, спешно удирающие коллеги самоубийцы, просто забыли. Я принялся подробно изучать карту. Поскольку место твоего пленения находилось совсем недалеко от центра прослушки, в котором я находился, то я обратил основное внимание именно на эту часть плана. Что же, поблизости находилось только одно помещение, обозначенное, как интендантское складское. Туда-то я со своим люгером и направился. Везение продолжилось и меня, лишь на минуту, опередил посыльный от внешнего наблюдателя. Остальное ты знаешь. Кстати, наша Йора — настоящая героиня. Она молчала до последнего, пока изверг Прус медленно резал ей пальцы монтажными ножницами. Только угоза сделать тоже с сестрой заставила её заговорить. Впрочем, это было уже не важно. Наблюдатель Пруса засёк наш отряд при первом его появлении на острове. Нас просто ждали в засаде и успешно перебили всех наших ребят. Всех, кроме тебя и меня — их грёбанного олуха-командира. Гюнт Дракон мучил женщин без всякого смысла. Подлец просто развлекался. Отто, самое неприятное для тебя я оттягивал до последнего момента, но деваться некуда, так что слушай…

Вторая, более чем неприятная новость, касалась непосредственно меня. У всех офицеров и даже старшего боцмана английского корабля на руках фото моей персоны, где я значусь капитан-лейтенантом Гюнтером Прусом. Хорошо ещё, что на фотографии в досье, откуда и были сняты копии, я был заснят в двадцать два года. На сегодняшний день, когда я выгляжу старше своих тридцати, и лицо маскирует светлая борода с проседью и усами, узнать меня по тому давнишнему портрету мудрено. Тем не менее, миляге Гюнту, вместе с благополучно укокошенным им шефом, удалось в итоге уничтожить всё моё возможное будущее. Англичане с американцами теперь охотятся на меня, как на Гюнтера Пруса — одного из самых гнусных военных преступников на всех морях и океанах планеты. В личном досье Гюнта теперь красуется моё фото, вписаны мои особые приметы, да и его отпечатки пальцев заменены на мои. Найденные союзниками фальшивки изготовлены в настоящей канцелярии штаба Кригсмарине, настоящими штабистами, на настоящих бланках и припечатаны настоящими лиловыми имперскими орлами со свастикой. По ним выходит, что это я, а не беглый Дракон расстреливал экипажи, торпедированных мной английских и американских кораблей и судов. Дескать, даже сам Дёниц пытался урезонить меня, чтобы я не слишком увлекался живодёрством. В бедламе послевоенного времени я, вряд ли, могу рассчитывать на справедливое и беспристрастное разбирательство своего дела в гуманном суде присяжных, а тем более, на вызов в качестве свидетеля Дёница, который знал меня лично. Вряд ли гросс-адмирал в этом хаосе национальной катастрофы хотя бы раз вспомнил о моей персоне.

Если, опознав по фото, меня схватят на континенте, то, скорее всего, английские или американские морячки, наслышанные о моих мнимых зверствах, даже не доведут меня до ближайшей стенки, а утопят в выгребной яме первого встречного уличного сортира. Я наслушался достаточно смачных эпитетов в свой адрес от простых английских матросов, чтобы увидеть эту свою будущую судьбу во всех красках и даже запахах. От того, вдвойне благодарен я своему лучшему и единственному другу Юрию Кяхере. Этот русский финн ни на секунду не поверил в мои мнимые военные преступления. Более того, он сам, без моих рассказов о последних беседах с Прусом, догадался, откуда дует этот гнилой ветер лжи. Мичман молниеносно придумал выход-афёру с новой подменой имён. Отныне и, видимо, до гробовой доски я мирный норвежский рыбак Верманд Вард. Муж светловолосой рыбачки Анны Вард. Говорят, что настоящая женщина может за свою жизнь сделать счастливым хотя бы одного мужчину. Если же она способна на большее, то на неё следует молиться, как на святую. Моя Анна более чем настоящая и этот факт изрядно утешает мою тоскующую душу. Кроме того, я был и остаюсь моряком и это, чёрт возьми, тоже славно. Не будь я Отто Фридрих фон Шторм — гордость Кригсмарине и друг русалок.

Конец книги.

Примечания

1

Кригсмарине (нем. Kriegsmarine,военно-морской флот) — официальное название германских военно-морских сил в эпоху Третьего рейха.

(обратно)

2

" Чиндлер" — Schwindler — карточный шулер, обманщик, биржевая акула (нем. сленг)

(обратно)

3

Книгсберг — Кёнигсберг(Knigsberg — прусск.)

(обратно)

4

Фёлькишер Беобахтер — (Völkischer Beobachter,"Народный обозреватель" — немецкая газета. С 1920 — печатный орган НСДАП.

(обратно)

5

"Энигма" — военная немецкая шифровальная машина.

(обратно)

6

Марианская впадина — Самое глубокое место в Мировом океане. Океанический глубоководный желоб на западе Тихого океана у Марианских островов. Максимальная глубина около 11 тыс. метров.

(обратно)

7

Корветтен-капитан — военно-морское звание в ВМФ Германии. Соответствует капитану 3-го ранга ВМФ России и майору в сухопутных частях.

(обратно)

8

Английский транспорт "Лакония"(Лакон) и приказ “Тритон Нуль” — войсковой транспорт «Лакония» (англ. Laconia) следовал из Суэца в Великобританию. 12 сентября 1942-года торпедирован немецкой субмариной U-156. Командир подлодки корветтен-капитан Вернер Хартенштайн обнаружил на борту стремительно уходящей под воду «Лаконии» более тысячи итальянских военнопленных солдат-союзников. Всего на пассажирском лайнере находилось 2789 человек — итальянцев, немцев, англичан, в том числе женщин и детей. Капитан U-156 Вернер Хартенштайн отдал невероятный в условиях войны приказ: подняться на поверхность и попытаться спасти хотя бы часть пассажиров…

“Тритон Нуль” или «приказ Лакония» (нем. «Laconia-Befehl»), (англ. «Laconia order») — приказ, командующего подводными силами ВМФ Германии Карла Дёница от 17 сентября 1942 года. Командирам всех субмарин запрещалось оказывать помощь пассажирам и экипажу после торпедирования их кораблей и транспортов.

Предыстория:

До 1942 года подлодки ВМФ Германии после атаки судов противника предпринимали (хотя далеко не всегда) меры помощи спасшимся. Это являлось необходимым действием согласно правилам ведения войны. 12 сентября 1942 года подводная лодка кригсмарине U-156 под командой корветтен-капитана Вернера Хартенштайна атаковала и потопила транспорт «Лакония». После чего оказала помощь выжившим членам экипажа и пассажирам (см. Инцидент с «Лаконией»). Во время спасательной операции, в которой участвовали ещё три подлодки и два корабля (германского и итальянского флотов), лодки, имеющие на борту несколько сотен спасённых и ведущие на буксире шлюпки, были атакованы самолётами ВВС США, пилоты которых заведомо знали, что происходит. В результате атаки U-156 была повреждена, а одна из шлюпок со спасёнными была уничтожена прямым попаданием бомбы. На следующий день после повреждения U-156, то есть 17 сентября, узнавший о событиях адмирал Дёниц, командующий подводными силами ВМФ Германии, издал приказ:

Jegliche Rettungsversuche von Angehörigen versenkter Schiffe, also auch das Auffischen Schwimmender und Anbordgabe auf Rettungsboote, Aufrichten gekenterter Rettungsboote, Abgabe von Nahrungsmitteln und Wasser haben zu unterbleiben. Rettung widerspricht den primitivsten Forderungen der Kriegsführung nach Vernichtung feindlicher Schiffe und deren Besatzungen.

Die Befehle über das Mitbringen von Kapitänen und Chefingenieuren bleiben bestehen.

Schiffbrüchige nur dann retten, wenn ihre Aussagen für das Boot von Wichtigkeit sind.

Bleibt hart. Denkt daran, daß der Gegner bei seinen Bombenangriffen auf deutsche Städte keine Rücksicht auf Frauen und Kinder nimmt!

Запрещается предпринимать любые попытки к спасению команд потопленных кораблей и судов, то есть вылавливать тонущих, передавать их на спасательные шлюпки, возвращать в нормальное положение перевернутые шлюпки, снабжать пострадавших провизией и водой. Спасение противоречит самому первому правилу ведения войны на море, требующему уничтожения судов противника и их команд.

Приказ также касается старших помощников и главных механиков.

Спасать людей только при наличии у них важной информации для лодки.

Будьте непреклонны. Помните — враг не вспоминает о женщинах и детях, когда бомбит германские города.

(обратно)

9

маршал Петен — Анри́-Фили́пп Пете́н (1856–1951) — военный и государственный деятель; маршал Франции 1918 г. видный участник Первой мировой войны. В 1940-44 годах возглавлял авторитарное, коллаборационистское правительство Франции, известное как режим Виши(официально — «Французское государство»).

(обратно)

10

лейтенант цур зее — лейтенант ВМФ Германии.

(обратно)

11

"Число зверя" — особое число, упоминаемое в Библии, под которым скрыто имя апокалиптического зверя. Число зверя равно 666.

(обратно)

12

"Дракон Апокалипсиса" — Зверь Апокалипсиса — персонаж книги “Откровение” в Библии. В книге упоминаются два зверя. Один из них выходит из моря, имеет 7 голов и 10 рогов.

(обратно)

13

HAPAG — Hamburg-Amerikanische Packetfahrt-Actien-Gesellschaft (Гамбург — Америка Лайн) — предприятие (Акционерное общество), основанное в Гамбурге в 1847 году для совершения рейсов через Атлантику

(обратно)

14

Кайзерлихмарине — Императорские военно-морские силы (Kaiserliche Marine) — военно-морские силы Германии с 1871–1919 годы.

(обратно)

15

У-бот — Unterseeboot (нем.) — подводная лодка

(обратно)

16

Отто Виддеген (1882–1915) — немецкий подводник времён Первой мировой войны. Веддиген был одним из самых известных немецких подводников. Славу ему принесла атака 22 сентября 1914-года, в ходе которой U-9 под командованием Веддигена в течение полутора часов потопила три британских крейсера: «Хог», «Абукир» и «Кресси».

(обратно)

17

Антанта (фр. entente — согласие) — военно-политический блок России, Англии и Франции, сложился в 1904–1907 годах, создан в качестве противовеса "Тройственному союзу" (Германии, Австро-Венгрии, Италии)

(обратно)

18

Оккупационная рейхсмарка (1940–1945) — В большинстве оккупированных стран за национальной валютой была сохранена платёжная сила. Курс военной марки по отношению к местной валюте всегда устанавливался оккупантами на уровне, значительно превышавшем паритет покупательной силы сопоставляемых валют: официальный курс военной марки во Франции в декабре 1941 года = 20 французских франков.

(обратно)

19

император Священной Римской империи и король Германии Фридрих I-й Барбаросса — король Германии с 1152 года, император Священной Римской империи с 1155 года, герцог Швабии в 1147–1152 годах под именем Фридрих III

(обратно)

20

Партизаны-маки (фр. Maquis) — часть Движения Сопротивления во Франции нацистским оккупационным войскам во время Второй мировой войны. Действовали в горных районах Бретани и южной Франции. Сначала представлявшие собой небольшие разрозненные группы, близкие к бандам они позднее приняли активное участие во Французском Сопротивлении.

(обратно)

21

Сидр (фр. Cidre) — слабоалкогольный напиток, как правило, шампанизированный, получаемый путём сбраживания яблочного, реже грушевого или другого фруктового сока без добавления дрожжей. Наиболее качественные сидры производят во Франции. В регионах Нормандия и Бретань.

(обратно)

22

Обер-лейтенант цур зее — старший лейтенант военно-морского флота Германии

(обратно)

23

Железный крест — (Eisernes Kreuz (EK) — Прусская и немецкая военная награда. Учреждён в 1813-году за войну с Наполеоном. Орден вручался всем категориям военнослужащих вне зависимости от ранга или сословия. Награждение орденом происходило последовательно от низшей степени к высшей. Возобновлялся с каждой новой войной.

(обратно)

24

Dom Pérignon (рус. До́м Периньо́н) — марка шампанского премиум-класса крупного французского производителя Moët et Chandon

(обратно)

25

корветтен-капитан — капитан третьего ранга военно-морского флота Германии.

(обратно)

26

капитан цур зее — капитан первого ранга военно-морского флота Германии.

(обратно)

27

"Летим на крыле и молитве — "Comin' In On A Wing And A Prayer" 1943 год. В русском переводе "Мы летим, ковыляя во мгле" — Перевод с английского песни Джимми Макхью и Гарольда Адамсона. Русский текст: С.Болотин, Т.Сикорская

(обратно)

28

'Рейд Дулиттла' — 18 апреля 1942 года 16 средних бомбардировщиков наземного базирования В-25 "Митчел" под командованием подполковника Джеймса Дулиттла, взлетев с американского авианосца "Хорнет", впервые атаковали территорию Японии. Налёт имел малое военное, но большое политическое значение

(обратно)

29

"Канары" — Канарские острова (исп. Las Islas Canarias) — архипелаг из семи островов вулканического происхождения в Атлантическом океане, недалеко от северо-западного побережья Африки. Острова принадлежат Испании. Столиц две, Санта-Крус-де-Тенерифе и Лас-Пальмас-де-Гран-Канари

(обратно)

30

Вилла Винера — Вилла Винтера (Villa Winter) на полуострове Хандия — одно из самых загадочных мест Фуэртовентуры. Группа строений, похожая на крепость, стоит среди скал у деревни Кофете (Cofete). В 1937 г. Хандию арендовал Густав Винтер (Gustav Winter) — немецкий промышленник, сотрудничавший с нацистами. С 1939 года всех местных жителей выдворили из окрестностей Кофете. Дом был окружён забором, по периметру его сторожили охранники с собаками. Дорогу к имению строили заключённые из концлагеря Тефия. Рабочие-очевидцы рассказывали о подвалах и гротах, уходивших глубоко в гору. Были сведения о сооружении подземного тоннеля и о таинственных подводных пещерах, куда в годы войны, якобы, заходили германские субмарины.

(обратно)

31

Каудильо Франко — Франси́ско Паули́но Эрменехи́льдо Тео́дуло Фра́нко Баамо́нде (1892–1975) (исп. Francisco Paulino Hermenegildo Teódulo Franco Bahamonde) — испанский военный и государственный деятель, правитель Испании 1938–1973, генералиссимус. Носитель титула «каудильо», что в переводе с испанского означает «вождь».

(обратно)

32

Ашкена́зы (ивр. אשכנזים‎, ашкенази́м; ед. ч. ашкенази́) — субэтническая группа евреев, сформировавшаяся в Центральной Европе. Исторически бытовым языком подавляющего большинства ашкеназов был идиш. Термин происходит от слова “Ашкеназ” — семитского названия средневековой Германии. Ашкеназы составляют большую часть (около 80 %) евреев мира.

(обратно)

33

Алеман (исп.) — немец.

(обратно)

34

Буэнос диос (исп.) — добрый день.

(обратно)

35

"Барко негро" (исп.) — чёрная лодка.

(обратно)

36

“Эль гато” (исп.) — кот.

(обратно)

37

Фольксдойче (нем.) — (дословно — немецкий народ) — немецкий колонист, живущий за границей Германии.

(обратно)

38

"Los hombres" (Лос Омбрес) (исп.) — мужчины.

(обратно)

39

Лотар фон Арно де ла Перьер — (Lothar von Arnauld de la Perière). Германский морской офицер, герой Первой мировой войны. Был командиром подводных лодок U-35 и U-139, потопил 193 корабля общим водоизмещением более 450 000 тонн став самым результативным подводником всех времен.

(обратно)

40

Крошка Цахес по прозванию Циннобер — сказочная повесть Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

(обратно)

41

Пистолет Люгера — "Парабеллум" — пистолет, разработанный в 1900 году австрийцем Георгом Люгером на основе конструкции пистолета Хуго Борхардта.

(обратно)

42

Нация Гаучо — современные преемники — народ Ла-Платы — аргентинцы и уругвайцы. Существовала с XVIII-го до начала XX-го. Потомки канарских гуанчей и метисов от браков индейских женщин с испанцами. Сельское население пампасов. Занимались скотоводством и сельским хозяйством. Сыграли важную роль в заселении Аргентины и Уругвая. Учавствовали в войнах за независимость. Создали оригинальную культуру. Яркое литературное произведение поэма Хосе Эрнандеса “Гаучо Мартин Фьерро “.

(обратно)

43

Хосе Артигас(1764–1850) — виднейший политический деятель Ла-Платы. Борец с испанским и португальским колониальными режимами в Южной Америке. Национальный герой и отец-основатель республики Уругвай. Среди его предков выходцы с острова Тенерифе, гуанчи.

(обратно)

44

Евгеника — учение о селекции человека. Улучшение его наследственных свойств.

(обратно)

45

Эрнст Август Руск (1906–1988) — создатель электронного микроскопа. Лауреат нобелевской премии по физике.

(обратно)

46

Ангстрем — Еденица измерения расстояний равная 10−10 м. (приблизительный диаметр орбиты электрона) 1А = 0,1 нанометра. Назван в честь шведского физика Андерса Ангстрема.

(обратно)

47

Санта-Николаус — Weihnachtsmann или Nikolaus, Санта-Николаус — немецкий Дед Мороз.

(обратно)

48

“Тритон” — М-4. четырёхроторная модификация (де) шифровальной машины Энигма. Использовалась на немецких подлодках с 1942-года.

(обратно)

49

“кри дэ куэр”- criduCoeur(франц.) крик души

(обратно)

50

Хейнкель-46 (Не-46) — ближний разведчик и связной самолёт.

(обратно)

51

Гауптшарфюрер СС (обер-фельдфебель в Вермахте) — унтер-офицерское звание гауптшарфюрер часто использовалось для персонала концлагерей и личного состава айнзацгрупп (см. сноску 56)

(обратно)

52

СГ-44 — штурмовая винтовка (автомат) 1944-го года конструктора Хуго Шмайсера. Внешне весьма походил на разработанный в 1947- ом М.Т. Калашниковым АК.

(обратно)

53

МП-40 — основной пистолет-пулемёт вермахта конструкции Генриха Фольмера. Калибр — 9 мм.

(обратно)

54

Оберштурмфюрер — Звание в СА(штурмовики) и СС. Соответствовало званию обер-лейтенанта в вермахте.

(обратно)

55

Биркенау (Аушвиц) — Концентрацио́нный ла́герь и ла́герь сме́рти Осве́нцим — комплекс немецких концлагерей и лагерей смерти, располагавшийся в 1940–1945 годах на территории Польши, к западу от Генерал-губернаторства, около города Освенцим.

(обратно)

56

Айнзацкоманды (от 2-ух до 4-х в составе айнзацгруппы) — военизированные части полиции безопасности и СД, осуществлявшие массовые убийства гражданских лиц на оккупированных ею территориях. Играли ведущую роль в “окончательном решении еврейского вопроса”.

(обратно)

57

Оберст — полковник Вермахта

(обратно)

58

Альфред Тирпиц — (1849–1930) — гросс-адмирал. С 1911–1916 командующий флотом Императорских военно-морских сил Германии. Внёс большой вклад в развитие подводного флота Германии.

(обратно)

59

идише киндер (идиш) — еврейские дети

(обратно)

60

Агасфер — (лат. Ahasverus) — Вечный жид. Библейский персонаж, обречённый на скитания по земле до второго пришествия Христа.

(обратно)

61

Хох-дойч — Верхний немецкий, диалект Верхних районов Германии. Язык культуры, литературы, СМИ и политики. Введён во всеобщее употребление Мартином Лютером. Первая Библия на немецком языке была переведена им с латинского на Хох-дойч.

(обратно)

62

Дело Штауффенберга — заговор 20-июля или заговор генералов с целью убийства Гитлера и свержения нацистского правительства. 20-июля 1944 года полковник Клаус фон Штауффенберг совершил неудачное покушение на жизнь Гитлера. Заговор провалился, казнено около 5000 офицеров и чиновников высшего и среднего звена, замешанных в заговоре.

(обратно)

63

Суггестия (лат. Suggestio) — внушение. Психологическое воздействие на сознание человека, не воспринимаемое им критически.

(обратно)

64

Армия Милорга — 40-тысячная вооружённая организация, созданная норвежскими солдатами и офицерами для сопротивления немецкой оккупации в годы второй мировой войны.

(обратно)

65

Гардарики — "страна градов" — (исл. Garðaríka или Garðavelda, швед. Gårdarike) — древнее скандинавское название Древнерусского государства, известного викингам в средние века. 3.Тиск — Tysk(норв.) — немец. 4.Тискерне — Tyskerne (норв. множ. число) — немцы. 5. Фискебот — fiskebåt(норв.) — рыболовецкий баркас.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. "Отто фон Шторм — гордость Кригсмарине[1] и друг русалок"

Глава 2. "Субмарина U-666 "Дракон Апокалипсиса"

Глава 3. "Ариец и бретонка"

Глава 4. "Визит сослуживцев или "разбуженная собака"

Глава 5. "Тайна "Виллы Винера[30]"

Глава 6. “Таверна Полипо”

Глава 7. "Чаора"

Глава 8. “Рандеву с охотником за У-ботами”

Глава 9. “Кригсмарине против Тирпица”

Глава 10. “Марш Кригсмарине”

Глава 11. “Доблесть Дракона”

Глава 18. “В краю летучей рыбы”

Глава 19. “Призрак Свободы”

Глава 20. Последний бой Чиндлера

Глава 21. “Визит в Эдем”

Глава 22. “Сюрпризы от Агасфера”

Глава 23. “Посланец свыше”

Глава 24. “Дух Сигурда и Адольфус Верный”

Глава 25. “Возвращение Дракона”

Глава 26. “Мичман Урхо и его команда”

Глава 27. “Мистерия тяжёлой воды”

Глава 28. “Тискерне приносят смерть”

Глава 29. “Дракон в пещере Минотавра”

Глава 30. “Воскрешение Верманда”

Глава 31. “Остаюсь моряком…” Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg