«Смерть считать недействительной»

Смерть считать недействительной (fb2) - Смерть считать недействительной [Сборник] 988K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рудольф Юльевич Бершадский

Рудольф Бершадский СМЕРТЬ СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ Сборник

Рудольф Юльевич Бершадский родился в 1909 г. на Украине, в г. Елисаветграде (ныне Кировоград), в семье врача.

В годы гражданской войны, мальчишкой, уходит в Красную Армию. С 1925 г. начал писать корреспонденции и стихи, которые печатались в «Правде» и «Комсомольской правде». С тех пор занимается литературным трудом постоянно. Член Союза писателей с 1934 г.

По окончании срочной службы в армии поступает в 1932 г. на философский факультет МИФЛИ, который кончает в 1937 г. С 1938 г. — член КПСС.

Участник войны с белофиннами, был награжден медалью «За боевые заслуги». Написал о финской войне книжку очерков «Фронтовой блокнот» и сценарий кинофильма «В тылу врага».

С первых дней Отечественной войны Руд. Бершадский на фронте, сначала на Ленинградском, затем на Калининском, на 3-м Прибалтийском. Вначале — писатель армейской и фронтовой газет, а с 1943 г. — на командной работе. Был ранен, контужен. Награжден орденами Отечественной войны I и II степени и четырьмя медалями.

После войны выпускает книги «Путь к подвигу», «Две повести о тайнах истории» и «Впереди — Атлантида», посвященные археологии; детскую книжку «О чем рассказывают марки»; путевые очерки о Вьетнаме «В двух шагах от экватора»; очерк о проблемах научной и технической информации «Ученый, который знает всё». Несмотря на такой широкий диапазон тем, волнующих писателя, Руд. Бершадский особенно верен одной теме — военной. Сборник «Смерть считать недействительной» объединяет лучшие его военные рассказы и очерки, включая и самые свежие — написанные в последние месяцы. Заглавие книге дал рассказ, посвященный удивительной военной судьбе Иллариона Васильева, Героя Советского Союза, который был посмертно награжден в числе 28 легендарных панфиловцев, погибших в 1941 г., обороняя подступы к Москве, но оказался живым и здравствующим поныне.

Вместо предисловия

На фронте есть закон: вне всякой очереди доставлять на передовые газету — так же, как боеприпасы. Это правильно. Без патронов нельзя воевать. Без газеты нельзя жить. Если ты знаешь, что рядом сражается твой сосед, если тебе известно, что на бой с врагом поднялась вся Родина, — легче драться, легче в окопе в стужу, легче дышать.

Люди, создающие фронтовые газеты, — люди славного труда. Никогда не будет позабыт писатель, в первый же день войны ставший корреспондентом фронтовой газеты, Аркадий Гайдар, который погиб за пулеметом, отбивая атаку фашистов.

Дело ли это писателя, дело ли это газетчика?

Да! Нельзя писать о бое с чужих слов. А уж если ты в бою, то не из автоматической же ручки стрелять по врагу!

Строки записей военных корреспондентов рождались там, где боец добывал победу, — в бою. И как часто, вернувшись с передовых к себе в редакцию, военный газетчик (все равно: знаменитый ли писатель или рядовой фоторепортер), прежде чем приняться за сдачу очередного материала в номер, первым долгом брался за еще более неотложное дело: за то, чтобы очистить от порохового нагара канал ствола своей винтовки или пистолета.

Фашисты казнили не только тех наших людей, у которых обнаруживали оружие, но и каждого, у кого находили номер советской газеты. Они знали: человек, который бережет нашу газету, — их непримиримый враг.

Я горжусь тем, что в годы войны носил высокое звание военного корреспондента, я горжусь тем, что делал эти газеты!

* * *

То, что собрано здесь, — странички фронтовых блокнотов, частично обработанные впоследствии, частично оставленные без изменений, или же рассказы, тесно примыкающие к этим записям. Как мечтает каждый газетчик, чтобы его записи не умерли вместе с датой, стоящей под ними! Мечтаю об этом и я…

Рассказ с продолжениями

Что такое рассказ с продолжениями? — может быть, спросите вы. А это, когда пишешь не о вымышленном персонаже, а о живом человеке. Никак тогда не удается поставить точку. Давно уже кончен рассказ, но все равно тянет узнать: а что сталось с моим героем дальше? И чаще всего то, что происходит с ним потом, начинает казаться еще более значительным, нежели описанное тобой, и так и подмывает продолжить повествование… Вообще, испытываешь очень сложное чувство к герою. С одной стороны, прекрасно понимаешь, что он — не обычный литературный персонаж, созданный только тобою, а с другой стороны, ты относишься к нему так, словно он одному тебе обязан своим существованием! Сколько раз я давал себе зарок: не буду больше писать о реально существующих людях! Ведь о каждом, о ком когда-нибудь написал, всю жизнь продолжаешь волноваться, как о собственном ребенке: а что с ним? а как он? И в отличие от вымышленного героя, который если и гибнет, то лишь от твоей собственной руки, и если тебе его жалко, то ты можешь спасти его, уберечь от ран, от любых горестей и потерь, — живого-то не убережешь!.. Вот и мучайся с ним!

И все-таки я, наверно, никогда не перестану писать о живых людях…

С Анатолием Романовичем Бучиловым я познакомился давно, еще на финской войне, в 1939 году. Началась она, как помнят все, кто был тогда на Карельском перешейке, с мин. Казалось, они подстерегали нас на каждом шагу — тщательно засыпанные снегом, скользкие и зеленые, как жабы, коробки, начиненные смертью. Мин было очень много, а солдат противника — ни одного. Видимо, цель врага заключалась в том, чтобы не только задержать нас, но и подействовать таинственностью на нашу психику.

С минами боролись все — каждый как мог. Не представлял себе, как это он останется в стороне от общего дела, и старший военфельдшер Бучилов. Тем более что он был комсоргом. Но что мог сделать с минами медик? Он же не сапер…

Оставалось вроде бы одно: дожидаться, пока к нему доставят подорвавшихся на минах, если только они к тому времени еще будут нуждаться в медицинской помощи…

Когда Бучилов в своих рассуждениях дошел до этого пункта, он жестоко обругал себя, причем не постеснялся сделать это вслух (правда, кругом никого не было):

— Отвратительно рассуждаете, товарищ старший военфельдшер! Что, по-вашему, является основой советской медицины, ну-ка? Чему вас учили? Основой советской медицины является профилактика, дорогой товарищ, про-фи-лак-ти-ка! Значит, и предупреждайте заболевания, а не сидите сложа ручки!

И Бучилов принялся предупреждать «заболевания». Делал он это так. Его подразделение двигалось во втором эшелоне, в соприкосновение с неприятелем еще не вступило и потому спокойно могло обойтись некоторое время без фельдшера. Вот он и покинул его и направился вперед, к саперам: они шли головными, расчищая путь.

К концу первого дня военфельдшер уже научился распознавать, какими преимущественно отметками пользуется противник, маскируя мины снегом и ветвями, и где следует ждать особенно большого скопления этих «сюрпризов», — в общем, «освоил», как говорится, этот вид оружия.

В свое подразделение он вернулся только вечером. В качестве учебного пособия притащил собственноручно обезвреженную противотанковую мину и прочел популярную лекцию на тему, как бороться с минами.

Его слушали с захватывающим интересом: «учебное пособие» свидетельствовало о достаточной подкованности лектора, поскольку было известно, что и извлек его и разрядил он сам. А Бучилов развивал свое любимое положение:

— Великое дело, товарищи красноармейцы, профилактика! Так учат во всех советских медицинских вузах, и я считаю, что пройти хотя бы краткий курс этой пауки полезно и вам. То, что вы не студенты, — неважно. Проще, чтобы я вам сейчас объяснил, как обращаться с минами, чем объяснять вам потом, как пользоваться протезами. Согласны? Да и мне будет поменьше работы!

По рядам прошел веселый смешок:

— Лекарь-то у нас силен! Убедительный агитатор!

А фельдшер изо дня в день продолжал двигаться впереди роты — в разведке. И когда его спрашивали, зачем он так рискует собой, неизменно отвечал:

— А кто на войне не рискует? Она потому и война. Но, продвигаясь сейчас впереди даже не со своим подразделением, я, видите ли, принесу больше пользы: могу вовремя помочь раненому, а если противник отравил продукты, могу распознать их. Ну, заодно, если понадобится, насчет мин похлопочу. — Как все молодые специалисты, он любил выражаться обстоятельно. Степенность речи казалась ему важнейшим признаком солидности.

В одном местечке ему удалось задержать шпиона. Шпион прикинулся миролюбивым стариком, который ничего не знает и не понимает. Бучилов, поймав его на нескольких путаных ответах, решил, что оставлять старика на насиженном месте небезопасно. Но так как сам он был занят перевязками, то поручил конвоирование старика легкораненым, которые и доставили задержанного куда следует. Так сказать, по пути. Допрос подтвердил, что старик много раз помогал своему сыну переходить советскую границу (еще со времен гражданской войны), снабжал его одеждой, пищей, принимал от него донесения.

— Всё профилактикой занимаетесь, товарищ старший военфельдшер? — шутили в роте.

— А как же? Знаете, сколько такой микроб способен вреда натворить? Ого-го!

Когда я познакомился с Бучиловым, мне бросилась в глаза его каска. Она была нещадно помята.

— Да, — согласился Бучилов, — вы правы, вид у нее не с иголочки. А если бы вы знали еще, как у меня разболелась голова после того, как по этому чепчику садануло в последний раз…

Бучилов не расставался с каской, как с боевым трофеем. Она вся была во вмятинах. Хотя подразделение Бучилова не участвовало в последних боях, но фельдшер все равно рыскал по полю боя и здесь же, на месте, оказывал людям первую помощь. А кроме того, многих перевязанных самолично вынес из-под обстрела и сдал в надежные руки санитаров с носилками.

В конце концов его контузило самого.

— Ну, — рассказал он мне, — тут я подумал: всё, отвоевался ты, фельдшер!.. Однако услыхал в нескольких метрах от себя разрыв снаряда, а затем — стон. Собрал силы, сколько их осталось, напрягся, пополз… Что поделаешь, если выбрал профессию медика!

Мы беседовали с ним близ передовых. Как раз в этот момент мимо нас пронесли тяжело раненного танкиста. Бучилов сорвался с места, на бегу расстегивая свою санитарную сумку.

— Куда вы его дальше?! — накинулся он на санитаров. — Разве не видите, что фельдшер здесь?

Так и не удалось мне тогда закончить беседу с ним. За одним раненым последовал второй, третий, и, наконец, убедившись, что мне не дождаться перерыва в сегодняшнем рабочем дне фронтового медика, я ушел в поисках другого материала на передний край. Что поделаешь, — корреспонденту трудно на передовых позициях предугадать, когда и чем закончится его беседа с кем-нибудь. Тоже ведь профессия такая…

18/XII 1941 г. Ленинград.

…Пересматривая сейчас свой финский фронтовой блокнот, я перечитал в нем запись, озаглавленную «Военфельдшер Бучилов», и так живо встали передо мной и он сам, и обстановка, в которой я производил эту запись… Как будто это было вчера! А между тем прошло уже два года. И каких! Да, день в день два года: восемнадцатого декабря 1939 года, на Карельском перешейке, северо-западнее деревни Бобошино. Вот и отметка на старой карте у меня проставлена и написано: «Бучилов». А карта, к сожалению, не устарела. Опять приходится нам воевать, в том числе и на Карельском перешейке. Когда нас избавят от войн?! Мы же ничего не хотим так, как жить со всеми в мире! Впрочем, на войне об этом, пожалуй, не стоит думать… Хорошо, вернусь к Бучилову.

Итак, когда меня с ним познакомили, мы пристроились, помню, на пнях в лесу близ шоссе. Метрах в четырехстах впереди находился передний край обороны противника, и мины, летевшие через наши головы, часто заставляли нас отрываться от беседы и валиться в снег. Словно это от чего-нибудь спасло бы, если бы мина опустилась на нас!

С первого же момента знакомства мое любопытство возбудила бородка Бучилова — настолько она казалась ненатуральной и как бы пририсованной к его молодому молочно-розовому лицу. Так озорники-школяры награждают девушек на картинках в книжках усами, а бабушек со спицами в руках — трубками в зубах, с клубами дыма. Но было невежливо ни с того ни с сего вдруг спросить военфельдшера:

— Слушайте, а почему у вас борода?

И тем не менее я не удержался от этого вопроса. Правда, я задал его так, чтобы к слову пришлось, вроде бы невзначай:

— Наверно, трудно, товарищ старший военфельдшер, с бритьем в полевых условиях? Вы только тут бородку отпустили или постоянно ее носите?

Бучилов несколько замялся:

— Да, тут отпустил. Но не из-за того, что трудно бриться, как вы подумали, а по более значительным соображениям. Понимаете ли, когда над раненым склоняется врач с бородой, раненому становится легче — он верит, что обязательно все будет в порядке…

Он с живым интересом ждал, согласен ли я с ним. Но я рассмеялся. Кругленький, румяный, совсем молоденький студентик, отращивающий бородку явно ради солидности, — кого она обманет!

Конечно, меня следует выругать, что я рассмеялся ему в лицо. Но ведь корреспондент тоже живой человек: легко ли ему скрывать свои эмоции непременно до тех пор, пока он не сядет наконец писать статью?

Бучилов обиделся:

— Если вас не устраивают мои объяснения, то — вот: ношу ее просто потому, что хочу! Надеюсь, это никому не мешает с точки зрения военной прессы?

Но мы не рассорились. Мы по-хорошему пожали друг другу руки на прощание, и Бучилов даже попросил меня — если не трудно, — когда я вернусь в Ленинград, позвонить его жене и передать привет (он тут же набросал ей несколько строк на листке из моего блокнота).

— Но вы не рассказывайте ей, что я большей частью на передовых. Она ведь думает — медик далеко от фронта. Ну так вы и скажите ей, что я где-нибудь в тылу — в дивизионном госпитале, что ли.

Я обещал выполнить все в точности и немедленно по приезде в Ленинград позвонил по указанному телефону. Буквально минут через двадцать за письмом и приветом от Бучилова явилась целая делегация: жена Бучи-лова, его сестра, еще кто-то. Бучилова, видно, в семье крепко любили.

Они жадно прочли его письмецо, а потом засыпали меня вопросами: где он и не холодно ли ему? («Вы не заметили случайно: Толя носит варежки — такие серые, с красной вышивкой крестиком?» — это жена.) И не опасно ли там, где он?

Хотя это было всего два года назад, но реального представления о войне у мирных ленинградских женщин не было никакого. Даже трудно вообразить себе сегодня, как мы были психологически не подготовлены к войне, как народ в массе совершенно не представлял себе, какой она выглядит в действительности. Пели: «Любимый город может спать спокойно…» — и верили этому!

Родные Бучилова непременно хотели выспросить у меня то, о чем сам он не желал им писать.

Но я поспешил их уверить, что ему совсем не холодно, что варежки он, конечно, носит, и именно эти самые: «Как же, как же, — врал я, — помню: красная вышивка крестиком. Точно!» Убеждал их, что он почти не выходит из барской усадьбы, где расположен их госпиталь: «Знаете, только погулять в парке или размяться на лыжах. Это очень приятно в солнечный денек… А парк там замечательный — с беседками, с аллейками, — ну прямо дом отдыха!..»

А перед глазами стоял искореженный взрывами лес, в котором мы с Бучиловым беседовали, и его красные негнущиеся пальцы.

Ему было трудно вывести на морозе даже те коротенькие десять строк привета, что я привез, а как он делал перевязки, это и вовсе оставалось для меня загадочным.

Но родные Бучилова поверили мне! Им так хотелось, чтобы на войне все было мирно и спокойно!

— А как он выглядит? Все же похудел немного?

Они позабыли, что я его раньше не знал.

— Как вам сказать… Выглядит неплохо… Бородку отрастил.

Жена счастливо и неловко засмеялась от неожиданности, на глазах ее блеснула слезинка.

— Узнаю Тольку! Вот сумасброд! Вечно что-нибудь придумает!

И так же счастливо, как она, заулыбались и сестра фельдшера, и та родственница, с которой они пришли.

Когда мы расставались, я по секрету сообщил им, что Бучилов представлен командованием к ордену Красного Знамени. (Мне об этом сказали еще до того, как направили к нему из политотдела армии.)

Но вместо того чтобы обрадоваться, они испугались:

— Значит, он все-таки на самых передовых?

Я поспешил разубедить их.

— Что вы! Просто на фронте не принято представлять к ордену Трудового Красного Знамени, поэтому его представили к Боевому.

И даже в это они поверили!

…Вскоре меня перебросили с Карельского перешейка на другой участок фронта, и снова в Ленинграде я очутился лишь после окончания финской войны. Как раз попался на глаза номер газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР: «Старшего военфельдшера Бучилова Анатолия Романовича наградить орденом Красного Знамени…»

Захотелось от души поздравить его, узнать, что он делает.

И я уже набрал на телефонном диске нужный номер, как вдруг мелькнула мысль: а что, если его наградили посмертно? И подойдет жена и голосом, перехваченным спазмой, переспросит меня: «Кого вы просите? Толю?..»

Я немедленно положил трубку.

Но уже потом, в Москве, случайно просматривая газетную- хронику, сообщавшую, кому вручали в Кремле ордена, я нашел фамилию Бучилова. Значит, жив! И в киножурнале увидел группу награжденных, снятых с Михаилом Ивановичем Калининым. Рядом с Михаилом Ивановичем стоял Бучилов. Правда, я не сразу догадался, что это он: без бороды. Должно быть, жене не понравился его фронтовой вид.

Мне стало чертовски досадно, что я так и не позвонил ему, когда через Ленинград возвращался с финской войны домой!..

Июль 1958 г. Москва.

А Бучилов-то мой — жив! Жив!!

Провожал я сегодня дочку на целину — вуз она окончила.

Уже попрощался с нею, расцеловался, стал в сторонку. Есть один молодой человек (помоложе меня лет на двадцать), с которым ее тянет расцеловаться на прощание позже, чем с отцом… Пришлось напустить на себя равнодушный вид, отвернуться.

И вот, смотрю я бесцельно на окна других вагонов. А уж главный дает свисток.

И вдруг в одном из открытых окон замечаю… Кого бы вы думали? Бучилова! Та же бородка, тот же взгляд…

Я даже про дочь забыл. Кинулся к его окну, кричу:

— Бучилов?!

А поезд уже тронулся. Но Бучилов — это был он — расслышал оклик, обернулся: кто, мол, зовет его? Увидел меня. Вероятно, не смог узнать, хотя и принялся всматриваться.

А я только и успел крикнуть вдогонку:

— Анатолий Романович, где вы сейчас?

— На целине, — ответил он, так и не зная, кому отвечает, — в совхозе… — и даже назвал в каком. Но я не расслышал — поезд загрохотал вовсю.

Вот и пиши о живых героях! Где его искать теперь? Да и найдешь ли?

Нет, все-таки что ни говори, а проще придумывать героев, чем писать о невыдуманных! Вечно они отколют что-нибудь непредвиденное!

Прелюдия

Как неожиданна тишина на передовых позициях! А тут вдруг возникла тишина такая густая, что от нее заболели уши. И только слышно было, как трещал на морозе снег. Солнце над головой стояло холодное и яркое. Можно было выпрямиться во весь рост, даже подняться на бруствер окопа, сбросить с головы белый капюшон маскировочного халата. И никто не стреляет, ни одного выстрела, ни одного разрыва!

Невозможно было привыкнуть к этому сразу!

13 марта 1940 года. Мы запомнили этот день навсегда — последний день финской войны.

На высоте было укреплено Красное знамя, и к нему сносили трофеи. Мы захватили высоту 13 марта в 10.30, хотя уже знали в это время, что в 12.00 боевые действия должны быть прекращены.

Мы не повели бы эту атаку, если бы вражеское командование не решило расстрелять по нас за оставшиеся часы все свои боезапасы. За всю войну они не вели такого ураганного обстрела!

Бойцы тащили к знамени ящики с патронами, новенькие противогазы выпуска этого года, снаряды, мясные консервы. На снарядах, на противогазах, на консервах — откровенные клейма фирмы с названиями государств, где было изготовлено все это для войны с нами. Что ж, запомним названия!..

И все-таки война окончена.

Медленно спускается вражеская «колбаса» — их привязной корректировочный аэростат — невдалеке от высоты. Мы ходим по высоте во весь рост, и наши бывалые шинели выделяются на снегу отчетливыми темными пятнами. Но уже нет нужды прикрывать их белыми маскировочными халатами.

На шоссе выкатывает кухня. От котла идет далеко видный пар, пахнет наваристыми щами. Сюда же, на дорогу, сносят трупы из кустов.

Около кухни образуется шумливая, неторопящаяся очередь. Люди кричат, радуясь тому, как громки голоса, когда нет канонады:

— Повар, а бифштекс тоже будет?

Очередь смеется. Мы сейчас рады посмеяться даже самой непритязательной шутке. Кто-то рядом пляшет гопака, другой, озорничая, примеряет новенькие офицерские финские сапоги, найденные поблизости в штабном блиндаже. И тут же стаскивает их с ноги и забрасывает по одному далеко в кусты.

— Что это ты с ними так? Не понравились?

— А что в них хорошего — и желтые, и голенища короткие! Наши лучше!

Между все растущей грудой трупов и очередью к котлу стоит молодой, заросший густой черной бородой красноармеец. Я не понял сначала: то ли он в очереди, то ли остановился передохнуть, устав от перетаскивания скорбной ноши. Он искоса поглядывал на трупы, и губы его непроизвольно кривились.

— Товарища нашел? — спросил я его, кивая в ту сторону.

— Нет, брата… Без четверти двенадцать его…

Я растерялся. Мне нечего было ему сказать. А он ждал моего слова, хотя и не смотрел на меня и, конечно, знал, что никакое слово не принесет ему облегчения.

Как кончить паузу?

Я вытащил из кармана потрепанный кожаный портсигар, свернул цигарку — фронтовая вежливость не требует угощать первым другого — и протянул ему табак и бумагу. Свернул и он.

Я зажег спичку, дал прикурить. Затем спеша, давясь дымом, который почему-то ни за что не выходил из глотки, безмолвно протянул ему руку. Действительно, он как две капли был похож на своего брата — я увидел это, внимательно вглядевшись в труп.

Боец поднял на меня глаза и ответил крепким рукопожатием.

Я ушел от него. Но когда я был уже шагах в пятнадцати, он окликнул меня:

— Товарищ командир!

Он стоял, так и не поднимая плеч, все на том же месте — между веселой кухней и штабелями трупов. Цигарка его погасла.

— Спасибо, товарищ командир, — сказал он негромко.

И я понял, что благодарит он меня не за курево…

Через несколько минут я входил в блиндаж старшего лейтенанта Ефима Козаченко.

С вражеской стороны прозвучало несколько выстрелов из минометов. Вреда они, правда, не принесли, но что это значит? Зачем? Чья это бессмысленная злоба? Ведь война уже окончена!

Козаченко даже бриться перестал и так, с намыленными щеками, выскочил наружу. Он попался мне навстречу. Брови его сошлись в линию над переносьем.

— Чего они хотят, как ты думаешь, а? Чтоб мы им снова показали?

Он порывисто поднес к глазам бинокль, с которым никогда не расставался.

— Ах, сволочи, вот сволочи!..

Мыльная пена лопалась на его лице, но Козаченко только морщился, видимо не догадываясь, почему так щиплет кожу.

Одним прыжком он вскочил обратно в блиндаж, крикнул кому-то:

— Новиков!

Из тени вышел командир отделения. На его груди сверкали эмалью орден Красного Знамени и орден Красной Звезды.

— Бери четверых бойцов — и марш! Знаешь, что они надумали? В Фигурной роще их склад — так теперь их сани там появились! Понятно? Вывезти под шумок хотят!

— Как это — вывезти, товарищ старший лейтенант? Договор нарушить? Вы ж объяснили: где кого двенадцать ноль-ноль застанет — так на этом месте и оставаться!

Козаченко наконец догадался, почему щиплет лицо, и, стерев мыльную пену, облегченно улыбнулся:

— Так это ж я вам объяснил — они не слыхали. Им придется отдельно объяснить!

— A-а… Можно. С удовольствием!

— Но-но! Теперь, дорогой, надо вежливенько: война кончена! Бери четверых людей, забирайся в секрет. Ни патронов, ни гранат не брать — в нейтральную зону вооруженными ходить не годится. Но в случае чего… — Козаченко выразительно поднял оба кулака, каждый из которых был величиной с детскую голову, и легонько потряс ими.

В глазах Новикова сверкнули искорки.

— Есть, товарищ старший лейтенант! Патронов и гранат не брать, но в случае чего… — И он поднял свой кулак, оказавшийся не меньшим, чем у Козаченко. — Будет выполнено «в случае чего»!

Меньше чем через полчаса Новиков со своими бойцами пригнал сани с боеприпасами. Противник пытался угнать их с нейтральной территории, пользуясь тем, что по договору никто не имел права находиться на ней сегодня. Сани волокли двое финских солдат и мордастый унтер, под командованием которого они должны были произвести эту кражу. Теперь унтер все время с опаской поглядывал через плечо на Новикова. А тот улыбался. Он шел безоружный и только почесывал правый кулак.

Впрочем, когда унтера ввели в блиндаж к Козаченко и он избавился от присмотра Новикова, он мгновенно преобразился. Настойчиво тыча в циферблат своих ручных часов, он стал что-то раздраженно говорить Козаченко и чего-то нагло требовать.

Козаченко слушал его, слушал, а когда он наконец иссяк (по-фински мы не понимали), мягко сказал:

— Ну що ты, куме, гавкаешь, що ты мени свой цихверблат тычешь? Хиба в мене свого немае? — Насмехаться Козаченко любил по-украински. — Что ты мне показываешь, что на твоих нет двенадцати — значит, воруй боеприпасы из склада свободно, война не кончилась! Не кончилась война, по-твоему? Ну так и сиди в плену!

Унтер во все глаза смотрел на старшего лейтенанта, стараясь понять, что говорит Козаченко: он не понимал по-русски, так же как мы — по-фински.

В это время где-то еще раз взвизгнул вражеский миномет. Унтер вздрогнул и сжался. Козаченко жестко приказал:

— А и правда, видать, не кончилась! Ну-ка, уведите пленных!

Вскоре мы с ним снова вышли на бывший передний край и увидели, что к нам из лесу через поляну направляются три человека. Вот они подошли ближе, уже ясно видно на боку одного из них кобуру с пистолетом; при них нет обязательного для парламентеров белого флага, они лишь машут белыми носовыми платками. Но наверно, это все-таки парламентеры.

Никто из наших бойцов не задерживал финнов, и они подошли к нам вплотную.

— Мы — парламентеры, — заявил один из них на чистейшем русском языке.

— А почему с оружием? — спросил Козаченко.

Парламентер расстегнул кобуру, чтобы вынуть пистолет. Козаченко остановил его:

— Можете не стараться, теперь уже поздно… Ну-с, слушаю.

— Разрешите представиться. По поручению финского командования, — говоривший кивнул в сторону старшего по званию, — майор Таннергейм. — Затем чуть поклонился, называя себя: — Капитан Поляковски…

— Поляковский? — переспросил Козаченко.

— Если вам угодно! — горделиво подтвердил капитан.

Все сразу стало ясным: вымирающая порода — эмигрант-белогвардеец.

Козаченко равнодушно пожал плечами:

— А мне безразлично, я — только для точности…

Капитан проглотил пилюлю и небрежно представил третьего:

— Ну, а это — солдат. С нами.

— Хорошо. Проходите.

Козаченко пригласил парламентеров в блиндаж, но не в свой, а в один из тех, что мы заняли на высоте. Блиндаж еще носил свежие следы пребывания противника: валялись котелки, ранцы, шерстяные носки, почему-то разноцветные. На нарах и на полу — десятки писем. Все было брошено: оружие, надежды, письма.

Господин капитан Поляковский так внимательно всматривался в адреса на конвертах, что можно было подумать, будто он совершенно случайно оказался в собственном блиндаже, а корреспонденция принадлежит ему лично.

— О вашем прибытии, господа финны, — Козаченко обратился к Поляковскому, подчеркнув слово «финны», и Поляковского все-таки передернуло, — мною доложено вышестоящему командованию. Прошу подождать ответа.

Из блиндажа видны сосны, точно бритвой срезанные нашими снарядами. На черных с красным кантом петлицах Козаченко — скрещенные стволы пушек.

Майор Таннергейм что-то сказал по-немецки Поляковскому, и тот по-русски обратился к Козаченко:

— Разрешите поинтересоваться… Господин майор спрашивает: вы артиллерист?

— Да, артиллерист.

— У вас превосходная артиллерия. — Капитан Поляковский из кожи лез вон, стараясь быть как можно любезнее. — Очень точная.

Но Козаченко, старший лейтенант из запаса, не уступал ему в умении вести дипломатический разговор:

— Вы находите? Весьма рад, что она произвела на вас такое сильное впечатление. И сожалею, что у вас менее точная: била сегодня даже после двенадцати!

— Что вы говорите! — притворно удивился Поляковский и по-немецки перевел майору Таннергейму реплику Козаченко.

Тот тоже высоко поднял брови, и покачал головой. Затем с полупоклоном и улыбкой сказал что-то, глядя прямо на Козаченко. Поляковский перевел:

— Господин майор предполагает, что если такое и имело место, то это, вероятно, дальние батареи. Как раз сегодня ваши пушки оборвали провода связи к ним. Возможно, что именно поэтому их не удалось известить о конце войны своевременно.

Козаченко сокрушенно развел руками:

— Выходит, мы же и виноваты, что по нас бьют? — И неожиданно обратился к Таннергейму по-немецки: — Я вас правильно понял?

Таннергейм живо ответил по-русски:

— Не совсем… — Но тут же спохватился: ведь он выдал свое знание языка.

Однако было уже поздно. Козаченко усмехнулся.

В блиндаже установилось стойкое молчание. Лишь изредка доносились голоса проходящих мимо блиндажа красноармейцев. Бойцам хотелось увидеть живых финских офицеров. Они расспрашивали часового, стоявшего у блиндажа:

— Офицеры, что ли?

— Офицеры. Проходите.

— Пришли все-таки на поклон! — И последовало злое, с сердцем, ругательство.

Мне показалось, что я узнал голос бойца: я только что угощал его табаком.

Таннергейм и Поляковский сидели как на угольях. Высокомерно подняв голову, Таннергейм задал вопрос Козаченко по-немецки:

— На каком это языке изъясняются ваши солдаты, господин старший лейтенант?

Но Козаченко остался невозмутимым:

— А всякий на своем, господин майор. Так же, как вы, например.

После этого ответа парламентеры уже не пытались подпускать Козаченко шпильки.

Наконец в блиндаж вошел представитель нашего командования. Таннергейм, Поляковский и сопровождавший их солдат вскочили, как по сигналу, и церемония представления повторилась: снова Поляковский перевел Таннергейму русскую речь нашего представителя и отчеканил:

— Мы прибыли по поручению командования для выполнения условий протокола к мирному договору. Мы намерены отвести свои части немедленно на семь километров… во избежание осложнений.

Изрядно же командование Таннергейма и Поляковского боится встречи своих солдат с нашей армией!

— Вы правы, господа, — ответил наш представитель: лучше, чтобы провокации не повторялись. Думаю, что и вам лучше… — Наш представитель сделал многозначительную паузу. — А теперь относительно семи километров. На этот счет не имею указаний от своего командования, так что воля ваша. В договоре предусмотрен отвод ваших войск только на километр в первые сутки, и мы не нарушим договора ни в какую сторону. Вот все, что я имею вам сообщить.

На этом встреча закончилась, и Козаченко проводил парламентеров обратно.

Он выбрал поучительный маршрут: повел господ офицеров мимо убитого, обезображенного пытками нашего товарища. Руки его были сжаты в. кулаки, лицо разобрать невозможно. Проходя мимо, Козаченко взял под козырек. Парламентерам волей-неволей пришлось повторить этот жест. У солдата, сопровождавшего Таннергейма и Поляковского, побледнели губы, он что-то взволнованно прошептал. Но Таннергейм посмотрел на него ястребом…

Мне стало жаль этого солдата. Ведь когда он минует нейтральную зону, нас уже не будет рядом, а Таннергейм, видно, не из таких, кто воздерживается от зуботычин…

Нейтральная территория началась через несколько шагов. Мы все остановились, и Козаченко откланялся.

Парламентеры ушли гуськом. Таннергейм и Поляковский шагали на прусский манер — будто проглотив аршин, и только замыкавший шествие солдат, пройдя шагов тридцать, на миг обернулся и быстро поклонился нам…

Зря его взяли с собой господа офицеры. Не напрасно они так торопятся отвести свои войска на семь километров от нейтральной зоны: ведь солдату захочется рассказать правду о советских воинах… Что ж, он ее все-таки расскажет, наверно. Ничего, что сначала шепотом, — заговорит потом и громко!

…На другой день к вечеру, когда уже начало смеркаться, мы с Козаченко въезжали в городок Лоймолу. Ехали мы на нашем бесценном, надежном «газике». Как мы его только не называли: и «козликом», и «вездеходом», и еще сотней ласковых иронических прозвищ. Но это был верный боевой товарищ: в скольких кюветах он перебывал, сколько зон обстрела проскочил! Его ветровое стекло было все в лучистых отверстиях от пуль, борта помяты, одно из крыльев уже сменено и блестело невообразимым голубым цветом — другой краски в авторемонтной мастерской не нашлось. К заднему буферу было прикручено проволокой закопченное ведро, в котором растапливали снег для заливки радиатора на пятидесятиградусном морозе.

Сегодня я впервые услышал, как жалобно поскрипывает наш «газик». Вообще странно: не успела кончиться война, как, словно злые духи из бутылки сказочницы Шехеразады, у всех вылезли наружу болезни. У одного ни с того ни с сего подскочила температура, у другого ревматизм скрючил ноги и руки… Три с половиной месяца сражались — и никаких болезней не было, а тут сразу!

Водитель со встречной машины весело крикнул:

— Гаси фары! — Он вспоминал вчерашнее: вот так поехал бы с невыключенными — и в момент обстреляли бы. А сегодня водители включили фары еще засветло: гори, свет! Мир!

Навстречу двигались пушки. Они были разукрашены еловыми ветвями, как на праздник. Не спеша шли смешные, бородатые от инея лошади; в их гривах цвели разноцветные ленточки. Шагал какой-то батальон, первым снятый с передовых позиций. Весело, не в ногу. Кто нес винтовку на левом плече, кто на правом.

— Привал!

Но никто не лег прямо в снег, чтобы использовать десять коротких минут отдыха. Бойцы сбились в кучки, разговаривали, вспоминали все, что перенесли. Неужели правда, что кончилась война? Просто не верилось…

Вот и Лоймола.

В одном из домов уже разместился штаб какой-то части. Писаря поспешили содрать с окон полосы бумаги, наклеенные крест-накрест — от бомбежек. Но стекла еще не были промыты, и от полос оставался след.

С винтовками, зажатыми меж колен, грелись бойцы на площади у костра. Они сидели вокруг на мягких креслах, неизвестно для чего выволоченных отступавшими белофиннами на улицу. Рядом с креслами стоял также дивный рояль светлого, лимонно-желтого, цвета.

На полированную крышку падал неторопливый снег. Какой-то наш боец (судя по лире на петлице — из музыкантского взвода) смахнул его рукавом и прикрыл рояль валявшейся на мостовой бархатной скатертью. А чтобы скатерть не сдуло, он прижал ее массивным мельхиоровым блюдом, попавшим на баррикаду, должно быть, из того же дома, что скатерть и рояль, и корзинкой от авиабомбы — корзинка плетеная, ивовая, будто для редкого заморского плода.

Он поднял крышку над клавиатурой, уселся на ящик из-под патронов и мягко попробовал звук. Рояль звучал чудесно. Над городом полилось:

Легко на сердце стало, Забот — как не бывало…

Мы с Козаченко давно уже оставили наш «газик» и бродили пешком. Козаченко подошел к роялю, заслушался. Потом спросил музыканта:

— Прелюдия?

Боец перестал играть, встал с ящика:

— Нет, товарищ старший лейтенант, «Шотландская застольная». Бетховен.

Козаченко поднял руку в поучающем жесте, — вероятно, он хотел помахать пальцем, но стаскивать варежку было холодно. По случаю мира он позволил себе выпить сто граммов сверх нормы и был чрезвычайно общителен и разговорчив. Впрочем, он и раньше не отличался нелюдимостью.

— Застольная? Нет!

На лице бойца мелькнуло удивление.

— Думаешь, я в музыке не понимаю? — продолжал Козаченко. — Пре-лю-дия! Прелюдия, говорю! Ягодки-то впереди? То-то! А ты уже «забот — как не бывало…»

Козаченко решительно снял с рояля корзинку от авиабомбы, перевернул ее и показал бойцу этикетку: «Made in England». Разобрать надпись было трудно, но это не остановило Козаченко:

— Умеешь читать? Читай! Видишь, где это сделано? То-то же! Для нас с тобой!

Наш водитель просигналил: пора ехать дальше. Козаченко водрузил корзинку на старое место и протянул музыканту руку:

— Однако, играй! Все-таки мир. Завоеванный! Играй, друг!

Лоймола

14 марта 1940 года

Ненаписанные корреспонденции

Работа корреспондента — писать корреспонденции: чего, кажется, яснее! Однако сколько на каждую написанную приходится ненаписанных! Я был на фронте с четвертого дня Великой Отечественной войны. Сразу же начал работать по специальности: журналистом, писателем. И с того же дня редакция начала требовать от меня корреспонденций, очерков, рассказов на одну-единственную тему: о наших успехах. Не просто о героизме наших людей, о величии их духа — нет, именно об успехах. А были они в самом деле или не были — все равно: требование предъявлялось одно: дай! Хоть из-под земли! Вынь и положь!

Не хочу быть задним числом умнее, чем был тогда. Нет, пожалуй, никто в нашей редакции, и я тоже не был исключением, не понимал еще в страшную годину сорок первого года, что это непрестанное требование изображения одних успехов, эта разъедающая душу и совесть показуха диктовались не только тем, что нам — армии, отступавшей в то время от самой границы, нам — бойцам, командирам и политработникам, — корреспонденции о победах были нужны как воздух, как кислород, — они ободряли, они показывали, как умело обороняются другие… Неужели и мы не сможем так же?!

И мы — те, кто делали газету, — потому и делали ее с такой неподдельной верой и страстью и так самозабвенно разыскивали повсюду хоть малейший успех, что искренне были убеждены: это народу сейчас нужнее всего. Да, порой мы раздували любой мало-мальский успешишко в выдающуюся победу, но делали это от чистого сердца, а не от желания выслужиться перед кем-то или, тем более, обмануть народ.

Я пересматриваю сейчас свои дневники сорок первого года. Нет, мы не лгали. И в этом — единственное наше оправдание, сверх того, что и гибли мы так же, как и те, о ком мы писали… Я листаю свои старые дневники.

В них не только те записи, которые впоследствии превратились в мои корреспонденции. Не реже попадаются и такие, из которых впоследствии никаких корреспонденций не родилось. Вот, например, что записано у меня в дневнике под датой 14 августа 1941 года.

14.8.41 г. Лес под Нарва-Иеыссу.

До Ленинграда отсюда — рукой подать. Когда Ленинград был еще Петербургом, царские чиновники ездили сюда на дачи…

8 августа наша редакция понесла трагическую потерю. Мы располагались в городском саду эстонского городка Тапа. Отличный, как всюду в Эстонии, сад — густой, тенистый, ухоженный. Три дня подряд прилетал к Тапа немецкий разведчик. Бить по нему из сада командование запретило, так как зенитного оружия у нас не имелось, а пулять из винтовок и пулеметов — означало только демаскировать себя: попробуй достань его из винтовки!

Когда он прилетел в четвертый раз, на него почти никто уже и внимания не обратил. Правда, команда «Воздух!» была подана, но ни один человек не спрыгнул в ровик. А он вдруг возьми да капни одну за другой четыре бомбочки…

Мы похоронили сразу трех человек из нашей редакции. Да еще двоих ранило…

Редактор в тот же день обратился в политотдел армии с ходатайством доукомплектовать редакцию, но нам прислали только одного человека: Жерихова. Он не газетчик, в армии не служил, но грамотный, как аттестовали его редактору: учитель средней школы. Он как раз только что прибыл в распоряжение политотдела из Ленинграда. Действительно, откуда политотдел достанет готовых газетчиков?

Редактор сказал: ну и ладно, вырастет на работе, тем более что не старый. И добавил, что ему первым делом надо «понюхать, что такое война». Для этой цели он и отправил Жерихова в командировку вместе со мной в нашу левофланговую дивизию. Она сейчас больше всех удалена от нас, и от нее меньше всего материалов в газете. Когда на фронте неважно, в газету всегда пишут мало…

Мне редактор дал задание — привезти «подъемный», как он выразился, очерк на тему, как стойко задерживают немцев на каком-нибудь рубеже, а Жерихов для начала должен был организовать несколько заметок бойцов, посвященных героизму и смекалке их товарищей по отделению и взводу.

Редактор дал нам задание и, кроме того, обрадовал: до штаба дивизии — он сговорился — можно будет доехать на легковой замначпоарма, который едет туда же по своим делам.

Отлично!

До штадива доехали вечером без всяких происшествий, если только не считать одного забавного эпизода. По дороге в пустом маленьком доме с выбитыми дверьми, когда мы поравнялись с ним, подозрительно залился звонок, как будто телефона. Мы моментально высыпали из машины, окружили домишко… А что, если тут обосновались шпионы?

Но когда по сигналу замначпоарма мы ворвались в единственную комнату домика, то услыхали дохрипывание будильника. Дом же оказался пуст. Его бросили поспешно, даже яичницу со сковороды не съели…

В штадиве приятно удивил полный комплект всякого полагающегося тут по штату начальства со множеством шпал в петлицах (значит, и в частях дивизии командиры не выбиты, если их еще в штабе полно!), спокойный тон всех разговоров, козыряние. Какая успокаивающая вещь — дисциплина!

Приехали мы голодные, но едва добились, чтобы нас накормили. Добивались мы, конечно, не грубо: неудобно напрашиваться! — но так как сами они не догадались, то пришлось намекнуть: дескать, так, мол, и так… Однако даже после этого нас накормили дрянно и совершенно несытно. Замначпоарма деликатно поинтересовался: что, у вас, кажется, с продуктами туговато? И вдруг мы услыхали от этих институток, что дивизия, изволите видеть, не считает позволительным реквизировать продукты (даже брошенные: чтобы потом не смели обвинять части Красной Армии в грабеже! — вот их объяснение!..). И ждут подвоза централизованных фондов…

Замначпоарма вправил им мозги: если хозяева бросили хутор — берите все, что нужно! Не раздумывая! Не оставляйте ни крошки фашистам!

Переночевав, утром мы с Жериховым отправились в полк. Замначпоарма оставался пока в подиве и потому разрешил своему водителю подбросить нас. Он очень дружелюбно — я его знаю еще по финской войне — относится к газетчикам. Как говорится: побольше бы такого чуткого начальства!..

Однако вскоре с машиной пришлось расстаться. Когда мы отъехали от штадива километра четыре, начались болота, болота, болота и редкий осинник, «эмка» не тянет ни в какую. Наконец водитель заявил (мы ж ему не начальство!):

— Всё, сгорели сцепления.

А может, он струхнул: чуть подальше впереди, как раз в том направлении, в котором мы ехали, был плотный артиллерийский огонь. Пришлось приказать ему отправляться обратно, что он выполнил лихо, несмотря на «сгоревшие» сцепления, а мы с Жериховым двинулись дальше уже пешком на КП первого полка дивизии.

Шли-шли, подходим к Айду-нымме. Это деревушка, все дома которой, выстроясь в один рядок, обращены в сторону противника — к гладкому-гладкому полю шириной километра в четыре. Поле перерезает река — ее название Пуртсе, на ней мы держим оборону. На другой же стороне этой речонки, то есть уже у немцев, возвышается огромная шлаковая гора сланцевого завода (в Донбассе сказали бы: терриконик). Это дивная наблюдательная вышка. Но, к сожалению, не наша…

Немцы крыли по Айду-нымме из минометов вовсю, мы у них были как на ладони. Метрах в шестидесяти от нас загорелся дом. Несмотря на ослепительность летнего дня, был отчетливо виден весь его каркас — так он пылал. Хотел я его сфотографировать, да обнаружил, что опять забыл фотоаппарат… Не везет мне. Никак не привыкну к фотоаппарату. Вот что значит не интересоваться этим с детства.

Ладно. Идем с Жериховым дальше. По нашему разумению (вернее, по моему — Жерихов смотрит во все глаза, но пока еще, я вижу, ничего не соображает. Ему хорошо — он уверен, что я все понимаю!..), — итак, по моему разумению, в маленьком лесочке у соседней деревушка — Айду-лыве — и находится нужный нам КП полка. Правда, Айду-лыве немец так интенсивно обстреливает, что я начинаю сомневаться: а что командному пункту делать под таким обстрелом? Чего ради он будет сидеть именно там? Местность совершенно голая…

Не спорю, — возможно, в моем сомнении какую-то роль играло и то, что неохота было соваться в самое пекло. Но и правду сказать: чего ради переть сдуру неизвестно куда? Кому нужна такая вздорная лихость?

Начинаю расспрашивать отступающих через Айду-нымме раненых: на старом ли месте КП полка? Они все движутся оттуда. Но, как всегда в таких случаях, одни говорят «да», другие — «нет».

Пока мы движемся по Айду-нымме (хотя деревня небольшая, но это долгая история: приходится хорониться от пулеметных очередей и минометных разрывов), идет и время.

Решаю: нет, дальше двигаться бесполезно, КП не мог не смениться!

Говорю Жерихову: «Нам надо возвращаться, узнать точно, где КП, — нам и в штадиве указали не точно: карта-то у меня мелкомасштабная, — и только тогда идти. Чтобы наверняка. А так — нет смысла».

Жерихов весьма обрадовался этому решению.

Мы вышли из деревни. У лесочка остановились, сели, закурили.

В это время из лесочка выезжают двое конных.

— Куда, товарищи? — спрашиваю я их.

— На КП полка.

— Первого?

— Первого.

— А кто вы такие?

— Командир взвода конной разведки полка и мой ординарец.

— Давно вы с КП?

— Ночью. На левый фланг ездили.

А время нашего разговора — 13.40.

— Поедете шагом, чтобы мы за вами поспели?

— Что ж, давайте.

Снова мы с Жериховым одолеваем Айду-нымме. Движемся быстро — кони горячатся да и всадники неспокойны: Айду-нымме просматривается немцами насквозь.

Когда наконец проскочили деревню и втянулись в маленький лесочек за нею, видим: связист артдивизиона сматывает в этом лесочке связь.

— Где КП первого полка? — спрашиваем его.

— Снялся.

— Это точно?

— Я слыхал, так. А точно, нет ли — не знаю, товарищ старший политрук, врать не хочу.

Командир взвода смотрит на нас с Жериховым с укоризною: задерживаем мы его.

Я говорю ему:

— Ладно, товарищ младший лейтенант, я вас отпускаю, действуйте самостоятельно. Пеший конному, и верно, не товарищ.

Он сразу же пустил коня карьером в глубину лесочка: мы разговаривали со связистом на опушке.

Та-а-ак… Что же нам делать?! Двигаться на поиски КП наугад? Нелепо! На старом месте его, безусловно, нет. Куда он перебрался, тоже неизвестно. Тем более что все время с тех пор, как мы с Жериховым шли, нам попадались отступающие: и целые артподразделения, и какие-то пехотные обозы, и пехота. Ответы же — обычные: «Один я, товарищ старший политрук, от взвода живой остался! Ищу вот часть свою!» Так ли, нет ли — как проверишь?.. Да и некогда нам проверять. А тут еще этот связист артдивизиона в лесочке: уж если артдивизион сматывает связь, то ясно, что КП стрелкового полка не остался без прикрытия, впереди.

Ну и положеньице… Как я объясню Жерихову, что ничего нужного газете ни он, ни я сейчас найти тут не сумеем. Все равно он подумает, что я праздную труса. А зачем мне, действительно, КП в такой сумятице? Если я и отыщу его — о какой «стойкой обороне» я сейчас там найду материал?!

Объявляю Жерихову командирским тоном, что мы возвращаемся назад.

Он, однако, полон нетерпения. Ну, что касается меня — он, должно быть, считает, что это — другое дело: мне нужно писать большую вещь — очерк, и материалы для этой цели нужны, понятно, обстоятельные. Но ему-то поручено организовать лишь несколько заметок, почему же не начать это делать сейчас? Зачем ему КП?

Приходится охладить его пыл простым контрвопросом:

— А вы знаете бойцов, со слов которых собираетесь писать сейчас? Вы уверены, что то, что он вам рассказал тут, соответствует действительности? А ведь вы это опубликуете на страницах газеты, и вам поверят! Но если вы, собрав материал вот таким легким способом, назовете какого-нибудь труса героем или наоборот, то, как вы думаете, вы этим принесете пользу или вред? А ведь сила нашей агитации — в правде. Помните, что говорил об этом Ленин?

— Но, товарищ старший политрук, — растерянно возражает Жерихов, — а как тогда вообще в боевой обстановке проверять материал?

— Просто. Если пишете с чужих слов, а не то, что сами видели, то беседуйте с человеком в присутствии его товарищей по отделению, взводу, роте. Они не дадут соврать. Или проверьте у командира, у политрука.

— Значит, никому нельзя верить на слово?

— Я вам не это говорю. Но запомните вот что: раненый всегда расскажет вам, что самое жаркое место в бою было то, где ранили именно его. Причем он и не собирался врать вам, нет, он совершенно искренне убежден в этом! А командир, возглавлявший атаку, минимум вдвое преувеличит число уничтоженных его подразделением фрицев. Вы еще привыкнете к этому.

Не знаю, убедил ли я Жерихова, но он умолкает.

А я выбираю минутку менее интенсивного обстрела Айду-нымме, зову за собой Жерихова, и мы бегом опять проскакиваем деревушку.

И снова мы в знакомом лесочке, снова курим, а я по-прежнему в раздумье: где же в конце концов добыть мне материал о стойкой обороне? Где?!

Мимо проходит пустой грузовик. Идет в тыл.

— Откуда, товарищи?

— С КП первого полка.

— КП на старом месте?

Водитель отмахивается:

— Лучше бы не задерживали нас, товарищ старший политрук. Я еду за подкреплениями.

— Но ответить-то можете?

— Дак ведь как вам ответить! Где его старое место, я не знаю, но вот пройдете в ту сторону, — он неопределенно тычет рукой, — ну и встретите его.

— А по карте показать можете?

— Нет, по карте не возьмусь.

— Хорошо, мы дождемся вас тут. На обратном пути поедем с вами. Вы здесь же будете проезжать?

— Здесь!

Он восклицает это радостно, но я чувствую: лишь для того, чтобы поскорее отделаться от нас. Он, наверно, и сам еще не знает, каким путем будет возвращаться.

Продолжаем курить. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.

Я в шинели да еще взял с собою полевую сумку, планшет. Земля в лесу нагрета, словно не так давно истопленная печка. Жарко, тяжко.

Полчаса.

Грузовика, которого мы ждем, нет и нет. Зато появляются сразу два других и движутся к фронту — в направлении Айду-нымме.

— Куда, орлы?

— На КП первого полка.

— А везете что?

— Тол.

Серьезный груз!

— Значит, где КП, знаете точно?

— Конечно! Не шутки везем — тол и колючку!

Действительно, второй грузовик нагружен только мотками колючей проволоки.

— Однако, говорят, КП сменился. Вы не слыхали?

— Как это могло быть! Нас бы предупредили!

Резонное соображение. Принимаю решение.

— Сели! — командую Жерихову и сам вскакиваю в кузов первого грузовика, плотно уставленный ящиками с толом.

Страшновато: случись что — мы не доедем ни до КП полка, ни даже вон до того пенечка!

Жерихов торопится за мной. Я полушутя полусерьезно предупреждаю его:

— С размаху на ящики не прыгайте, они этого не любят!

И мы движемся через Айду-нымме третий раз за день…

Минометы шпарят яростней: еще бы, две машины на улице, обращенной к чистому полю, цель неплохая. Но водитель ведет машину, не обращая на это как будто бы никакого внимания.

Мины ложатся то с перелетом, то с недолетом. Слабовата боевая выучка у фрицев!

Миновали Айду-нымме, поле за ним, еще несколько крутых поворотов, Айду-лыве… Наконец осталось только одно небольшое поле, за которым нужный нам лесок.

Но только мы въехали на это поле (шли мы на скорости километров 30–35, не больше) — из этого леска вдруг белая ракета в нашу сторону. И сразу же огонь по нашей машине из минометов, пулеметов, винтовок.

Что там, на КП, очумели, что ли?!

Я кричу в кабину, где сидит командир машины и, может быть, из-за шума мотора не слышит, что творится кругом. Кажется, я уже понимаю, в чем дело!

— Там нет никакого КП! Там немцы!

Водитель, услышав мой окрик, тормозит, все валятся на тол…

Разрыв мины метрах в двадцати пяти. Едва выпрямив спину, все бойцы, сопровождающие машину, Жерихов, я прыгаем с машины и начинаем бежать подальше. Куда угодно от нее! Тол же!

Между прочим, стадное чувство — все бегут кучей. И в рост.

Но, заметив мелькнувший впереди синий комбинезон обогнавшего меня водителя, прихожу в себя и, вытаскивая на ходу пистолет из кобуры, ору ему в спину:

— Заворачивай машину, так и так твою мать, гони назад!

Минометы бить перестали. В нас стреляют уже только одиночными.

Вспомнил я финскую кампанию, снайперов на елях и как они однажды продержали меня на снегу больше двух часов, — пришлось притвориться мертвяком, — и так мне стало тоскливо…

Не задержали мы, значит, немцев на реке Пуртсе. Так всегда: ничего не знаешь, пока носом не ткнешься!

Смотрю, где Жерихов. Нет, живой. Тоже лег после перебежки.

Из-за редких деревьев на опушке леска, к которому мы так стремились, вижу явственно силуэт танка и вспышку огня. Так вот чья пушка по нас пальнула! На танке — белый крест.

Но, слава богу, и танкист промазал!..

Водитель нашей машины — глаза у него безумные — ринулся назад к грузовику (видно, только теперь до него дошло, что я ему кричал), вскочил пулей в кабину, и машина, как цирковая лошадь, прокрутившись буквально на пятачке, скакнула назад. Да как!

Мы — за нею.

Куда там! (Водитель, видно, решил тянуть до ближайшего укрытия — рощицы.)

Бежим, пригибаясь, вслед. Пули свистят справа, слева, над тобой.

Впрочем, не очень, конечно, разбираешь, где точно они свистят, так лишь кажется.

Как всегда не вовремя, мелькнула ехидная мысль: «Интересно, где я сегодня отыщу стойкую оборону для своего очерка? Ох и мастер же наш редактор подбрасывать темочки!»

Но додумывать эту язвительную мысль было некогда — начал подстегивать быстрый сухой щелк пулеметных очередей. Я бегу, а сердце у меня, как всегда в таких случаях, отказывает. Все-таки не юноша…

Избрал ориентиром один бугорок: передохну за ним.

Кое-как сумел заставить себя взять его бегом. Когда же перевалил через него, увидел, что и другие еле дышат. Но отдыхать некогда, и я скомандовал бежать дальше, к машине.

Настигли ее метрах в двухстах.

Командир машины спрашивает меня:

— Товарищ старший политрук, что же мне делать? Как вы думаете, где теперь искать КП?

Командир машины — воентехник с одним кубарем в петлицах, щуплый, в очках, нерешительный, несмотря на свою огнедышащую фамилию, которую он счел нужным сообщить мне в этот момент, так же как и свою должность: «Пламенной, командир взвода саперного батальона дивизии».

Что ему сказать? Подумал я, подумал да и посоветовал:

— Прежде всего, я полагаю, надо вывести машину из-под огня. На ней тол, а мы шатаемся под огнем впустую. Ясно ведь, что КП сменился! Когда же вы узнаете точно, где КП, тогда и будете пробираться туда. Ни в Айду-лыве, ни в Айду-нымме узнать об этом не у кого. Значит, хочешь не хочешь, приходится возвращаться. И я бы на вашем месте поступил именно так, не боясь потом никаких обвинений!

Пламенной согласился с моими резонами. Но выяснилось, что и назад нет другой дороги, кроме открытой рокады, просматриваемой немцами насквозь.

Кто-то из бойцов предложил ломать изгороди по-за домами и проскочить затем под укрытием домишек.

Откуда только силы берутся?! — я выламывал балясины с такой мощью, какой никогда в себе не знал.

Тут к нам стали приставать раненые. Не с наших машин бойцы — у нас все оказались невредимыми, — а из других частей, шедшие своим ходом в тыл.

Кое-кто пытался говорить им, что машина и так тяжело нагружена, но я цыкнул — я все же был самый старший в звании, — и это прекратилось.

На второй машине тоже стали брать раненых: скинули с нее несколько мотков колючки.

…Вырывались мы обратно час.

По дороге, в месте более или менее спокойном (мины ложились уже метрах в ста от нас — немцы били не по нас, а просто по деревне: нас в этот момент им не было видно), орлы со второй машины увидели несколько здоровенных чушек.

— Возьмем их? — спрашивают.

— Берите, — разрешил я, — если только не задержитесь из-за этого. — Люди нашей машины ломали в это время изгородь.

— Нет, мы враз!

Вторая машина была от нас метрах в сорока. Вдруг — хлоп, хлоп! — одиночные выстрелы. Я — за пистолет, другие — за винтовки. Но видим: они свиней стреляют. Засмеялись.

Жерихов спрашивает меня:

— Зачем вы позволили стрелять свиней?

— Затем, чтобы Гитлеру не достались.

— Да нет, я не о том спрашиваю. Отстанут же люди!

— Не маленькие!

Красноармеец один — все ко мне он жался, молоденький, бледный, в руку раненный, в правую, — говорит:

— Ну и люди… Тут не знаешь, как самому выбраться, а они — о свиньях думают… Вот народ…

В глубине души я отчасти был согласен с ним. Хотя если бы сам питался так же нерегулярно, как в этой дивизии (а мы даже в штабе ее убедились, что с питанием у них дело налажено плохо), то, наверное, первый же пошел бить чушек.

Ну, ладно. Выбрались мы наконец из заварухи — уже стали попадаться стоящие на позициях легкие пушки, — вдруг Пламенной резко тормозит машину (он по-прежнему сидел рядом с водителем в кабине), выскакивает наружу. Физиономия смешная: испуганная-испуганная…

— Товарищ старший политрук, — обращается ко мне, — я забыл вас предупредить: не толкните там в кузове котелок один!

Вот чудак, нашел, о чем заботиться!

— А что в нем, — говорю ему с насмешкой, — фарфор из императорских коллекций?

Но до него не дошла моя насмешка, и он мне серьезно так:

— Нет, в нем взрыватели!

Фу, черт побери! Сколько раз мы прыгали на борт грузовика, причем прыгали и на ходу, сколько раз спрыгивали на землю, а котелок стоял у самой стенки борта! Ничего себе: «забыл предупредить…»!

А Пламенной вежливенько продолжает:

— Поставьте его, пожалуйста, поаккуратнее там.

— Нет уж, знаете ли! Держите-ка вы этот «фарфор» лучше у себя в кабине!

Тут и все вокруг рассмеялись.

Ну и шляпа!

…Только к вечеру мы получили подтверждение от других командиров, что КП первого полка, конечно, снялся со старого места (мы наскочили на отступавший артполк), но куда — артиллеристы не знали. Пламенной решил ехать обратно в саперный батальон: ведь тол и колючая проволока требовались первому полку, чтобы поставить препятствия против немецкой пехоты заблаговременно, а где уж тут было «заблаговременно»! И командование артполка, и мы нашли, что он решил правильно: не мотаться больше вдоль фронта, а вернуться сейчас за новыми приказаниями в свой саперный батальон, который, кстати, должен был находиться рядом со штабом дивизии. Мы же с Жериховым остались ночевать у артиллеристов — и у них можно было разжиться кое-каким материалом для газеты. А первый полк будем искать уж завтра.

Однако, когда мы ложились спать, Жерихов задал мне вопрос, не дававший ему, должно быть, покоя весь день:

— Товарищ старший политрук, все-таки скажите: как, по-вашему, можно считать, что я уже побывал сегодня в первом своем бою?

— Спи! — ответил я, впервые за весь день обратившись к нему на «ты». — Спи! И можешь считать, что ты сегодня впервые побывал на войне. Или с тебя этого мало?

…Таковы записи в моем дневнике за 14 августа 1941 года.

1941–1963

Смерть считать недействительной

Сейчас даже трудно представить себе, по какому только поводу не сталкивала нас жизнь с культом личности Сталина. Десятки (это я знаю только по одному фронту, а по всем фронтам Великой Отечественной войны, наверно, сотни) героев бросались грудью на вражеские огневые точки, заставляя замолкать немецкие пулеметы. Однако требовалось, чтобы реляция о подвиге дошла непременно до Сталина — лишь тогда воссияла незакатная слава Матросова. Но опять-таки только Матросова: Сталин заметил именно его. А скажем, Герасименко, Красилова, Черемнова не заметил — троих уральских коммунистов, которые под Новгородом еще до Матросова кинулись одновременно на три амбразуры, — вдумайтесь в это: по сговору! одновременно! каждый на заранее намеченную! Но о них так и продолжали знать лишь немногие, кто прочел во фронтовой газете стихотворение Николая Семеновича Тихонова…

Героев-панфиловцев, в черные дни наступления гитлеровцев на Москву отразивших у разъезда Дубосеково атаку немецких танков, было двадцать восемь. Всему миру известно, что их было двадцать восемь. Двадцать восьмого ноября 1941 года (даже день месяца совпал с их числом!) о них услышал весь советский народ. Они погибли до единого, но не пропустили к Москве врага. Помните сделавшиеся историческими вдохновившие их слова политрука Диева-Клочкова: «Отступать некуда, позади — Москва!»? И они стали насмерть…

Дольше всех из этих героев оставался в живых связной командира роты Натаров, который из-за специфики своей должности лучше остальных мог воспроизвести картину беспримерного боя.

Изобретательный и столь же безжалостный во всем, что только на пользу его газете, журналист и писатель Александр Кривицкий встретил Натарова — за считанные часы до кончины того — в госпитале, куда Натарова доставили со смертельным ранением. Кривицкий интервьюировал его, пока не записал все, что Натаров был способен рассказать.

Даже Сталина потрясла эта драматическая схватка: рота, вооруженная одними бутылками с зажигательной жидкостью, против лавины танков!..

Панфиловцы сразу стали бронзой, легендой, мрамором. Двадцать восемь, поименно. Из блокнота Кривицкого, записавшего их фамилии и имена со слов то и дело терявшего сознание Натарова, они перешли прямо в бессмертие.

Впрочем, когда спустя некоторое время в нашу среду — военных журналистов — приполз слушок, что погибло их не двадцать восемь, а меньше (не то двадцать шесть, не то двадцать пять), кое-кто, вместо того чтобы обрадоваться столь понятной в тех обстоятельствах ошибке Натарова или Кривицкого, впал в расстройство:

— Что ж это такое! Всему миру объявили: двадцать восемь, а теперь выходит, неизвестно сколько! Может, вообще лучше промолчать? — И особенно веско добавляли: — С государственной точки зрения лучше!..

И все-таки осенью сорок второго года, спустя примерно год после подвига двадцати восьми, к нам, в штаб Калининского фронта, доставили направлявшихся в Панфиловскую дивизию, входившую тогда в войска фронта, двоих чудом уцелевших из этих двадцати восьми: Васильева и Шемякина. Их везли к панфиловцам, чтобы вручить орден Ленина и Золотую Звезду Героя.

В конце концов надо было вручить им награды, уж коли случилось так, что они живы! Правда, это старались сделать как можно незаметней…

Такое отношение к уцелевшим героям в известной мере проявилось даже в том, что об их пребывании известили не всех находившихся в штабе газетчиков. Кто узнал — ладно, а кто нет — еще лучше! Но и тех газетчиков, которых все же известили, предупредили строго-настрого: до особого распоряжения не давать в газеты ни строчки об этих героях и уж тем более о том, что они живы!

Кстати, это предупреждение обладало, оказывается, магической силой. Даже теперь, спустя двадцать лет, оно продолжает действовать! Чем иным можно объяснить, что А. Кривицкий, возвращаясь в конце 1962 года в своих воспоминаниях в журнале «Знамя» к тому, как он писал первую корреспонденцию о двадцати восьми панфиловцах, вновь не пишет, что, к счастью, погибли не все двадцать восемь! Он не пишет ни слова, что живы Васильев и Шемякин, что жив, возможно, еще кто-нибудь из двадцати восьми. Как добровольный несменяемый часовой, он стал на посту у легендарного числа: «двадцать восемь погибших». Но разве не пора уже понять, что не только не грешно, — наоборот, нельзя нам не радоваться, если погибли не все двадцать восемь, а меньше; что такие «ошибки» могли вызывать раздражение лишь у людей, которым был дорог не народ, а исключительно собственный престиж: ежели двадцать восемь, значит, двадцать восемь, и кто осмелится это опровергать, пусть покрепче призадумается, во что ему это может обойтись… Но это так, к слову…

Материалов о пресс-конференции Васильева и Шемякина в штабе Калининского фронта (а она все-таки была кое-как проведена), насколько мне известно, никто из присутствовавших на ней газетчиков никогда и нигде не публиковал. Думаю, что это стоит сделать хотя бы сейчас: лучше поздно, чем никогда.

Я на конференцию опоздал: не был извещен о ней вовремя. Поэтому не застал уже беседы с товарищем Шемякиным, разговор шел со вторым панфиловцем — товарищем Васильевым. Это был совершенно неприметный внешне человек, среднего росточка, лет тридцати-тридцати пяти, с широко расставленными маленькими глазами, с рассеченной — должно быть, осколком — верхней губой, открывавшей челюсть, в которой не хватало нескольких передних зубов. Он смотрел на всех нас — нас было человек шесть-семь — недоверчиво, подозрительно, словно непрерывно ждал от каждого из нас подвоха, отвечал на все с раздражением и только, казалось, искал повода, чтобы вообще прекратить наши вопросы.

Сами понимаете, это не очень располагало к тому, чтобы стремиться продолжать беседу с ним. Но вместе с тем это задевало нашу профессиональную гордость: неужели мы не сумеем заставить его рассказать все, что нас интересует?!

История, как он узнал о том, что он — Герой, и что этому предшествовало, была невыразимо трогательной, до наивности простой и, однако, совершенно фантастической. Она раскрывалась перед нами постепенно, и, чем дальше, тем из наших душ все больше испарялась обида на этого человека за то, как он несправедливо расценивал наши вопросы. Пожалуй, всади любого из нас в его шкуру, мы бы тоже не ангельски вели себя на пресс-конференции!

Бой двадцати восьми панфиловцев происходил 16 ноября.

Да, он принимал в нем участие, отвечал он нам. Командиром их дивизии был генерал Панфилов, — это он тоже знал. Панфилов выезжал вместе с ними еще из Алма-Аты, он видел его там на перроне.

— Ну а что вы испытали, — торопили мы его, — когда услыхали знаменитые слова политрука Диева-Клочкова: «Отступать некуда, позади — Москва!»?

Васильев сердито смотрел на нас.

— Спрашиваете, а что — сами не понимаете! Как же я мог слышать политрука, когда он во-о-он где был, — Васильев широко махнул одной рукой, — а я там, — при этом он махнул другой, убежденный, что из этого объяснения мы совершенно точно представим себе и расположение их роты и местонахождение окопа политрука.

— Да, но говорил политрук такие слова, — настаивали мы, — или нет? Вообще? Не только вам?

— Ну что вы пристаете: «говорил? говорил?» Наверно, говорил, раз вы спрашиваете! Но я ж вам уже три раза сказал: я в голову контуженный, как я мог все запомнить!

Действительно, Васильев 16 ноября, почти в самом конце боя, был тяжело ранен и контужен и очнулся только через восемь или девять дней, чуть ли не за двести километров от Дубосекова, в городе Орехово-Зуево, в эвакогоспитале, готовившем раненых к отправке в глубокий тыл. Документов при нем не оказалось, они, как он объяснил, остались в шинели, а шинели на нем не было; его спросили номер его дивизии, полка — все, как положено, — чтобы занести это в эвакуационную карту «ранбольного», но он не смог ничего этого ответить: помнил номер только своего взвода и отделения.

— Совсем ты, боец, неграмотный, — сказал ему писарь в эвакогоспитале.

— Очень ты догадливый, я ему ответил, — передавал нам Васильев. — Конечно неграмотный, если в школу не ходил и всю жизнь работал! Он бы меня, что ли, кормил бы — писарь?!

Васильев верно был совершенно неграмотен. На фронте такие встречались редко: не умел ни писать, ни читать. Выучил одну лишь букву из всего алфавита — заглавное «В», чтобы расписываться, в ведомостях на зарплату. Это он рассказал нам сам — к слову пришлось. Вычислил, когда, по его расчетам, был бой, и вспомнил:

— Бой был с утра. Точно. Потому что вечером я как раз у казначея расписался — он приезжал деньги раздавать. Я букву «В» пишу и хвост после нее. Как палку! Казначей мою роспись изо всех различает, он по ней одной меня признает, если он еще живой!

Но что можно было записать в эвакогоспитале с его слов в карту? Ничего, кроме фамилии и диагноза.

И поехал колесить тяжелораненый, к строю больше непригодный красноармеец срочной службы в тыл. Не домой, конечно. Никому не известный, хотя уже всемирно прославленный, со всеми воинскими почестями похороненный в братской могиле у разъезда Дубосеково, навеки внесенный в списки части, оплаканный женой и детьми и все-таки живой русский солдат Васильев…

И прибило красноармейца в Ашхабад, в какую-то запасную часть. Тут его определили в помощь повару кухонным рабочим.

Работал Васильев исправно: чистил картошку, таскал воду, мыл котлы. И погода в Ашхабаде стояла подходящая — тепло, сухо, даже ноги перестали ныть. А к нему такой ревматизм на фронте привязался!..

Только не было все уверенности: оставят его тут или нет? А уже пора было сообщить жене, что у него изменился номер полевой почты: он давно ей не писал, и она, наверно, волнуется.

Наконец он набрался смелости и спросил повара: сообщать жене ашхабадскую полевую почту или, может, его куда откомандировывать собираются?

Повар ответил, что он думает: сообщать. Он доволен работой солдата, а солдат все равно на кухне нужен — хоть он, хоть кто другой.

И тогда Васильев его же попросил написать письмо жене. Повар написал, а Васильев, как всегда, расписался: заглавное «В» и хвост, как палку.

Впрочем, жена тоже была неграмотна.

Однако ответ он получил довольно быстро. И такой обидный, что в тот же день — не выдержал! — пошел к самому политруку. И спросил:

— Товарищ политрук, скажите мне: есть у нас такой закон, чтобы жена при живом муже могла от него отказываться, будто он не муж ей, а неизвестно кто — прохиндей какой?! Или нет и не может быть такого закона?

— Нет такого закона, — твердо ответил политрук. — Но только в чем дело, товарищ Васильев, и чем вы так взволнованы?

И от тех добрых слов политрука отец двоих детей Васильев, тяжело раненный и контуженный в голову солдат, даже заплакал.

— Вы почитайте, товарищ политрук, что она выдумала! У нас же дети! Как же это я им вдруг никто?!

Письмо Васильеву пришло непонятное и обидное. Та, к кому он обращался как к жене, с которой делился своими бедами, как с самой родной, у которой справлялся об их детях и обещал, что если сможет, то в следующий раз соберет и пошлет им какой-нибудь гостинец, не только не обрадовалась живому слову от без вести пропавшего мужа, а, наоборот, отчитала его, как последнего мерзавца, за то, что он объявился! И как, мол, вам не стыдно, неизвестный мне Васильев, подъезжать в письмах к заслуженной вдове героя, который еще в ноябре 1941 года погиб смертью храбрых под Москвою вместе с другими двадцатью семью товарищами. И откуда вы только узнали имена его детей, которым, спасибо, наше правительство уже назначило за отца геройскую пенсию, и как у вас только хватает совести зариться на их сиротские деньги и на горькие вдовьи?! Лучше, мол, и адрес позабудьте и письма ваши перестаньте писать — все равно ничего у вас не выйдет, не на такую напали!

Политрук прочел письмо, адресованное Васильеву, раз, второй…

Что за черт! Геройская пенсия, двадцать семь товарищей, погибших под Москвой… Неужели перед ним живой двадцать восьмой?!

Васильев стоял, переступая с ноги на ногу, волнуясь и обеими руками тиская пилотку.

Политрук осторожно поинтересовался:

— Вы о двадцати восьми ничего не слыхали?

— О каких двадцати восьми?

— Ну, в газетах было…

— Нет, товарищ политрук, не зачитывали мне.

— А сами?

— Я неграмотный, товарищ политрук.

— Совсем?

— Совсем.

— И жена неграмотная?

— И жена.

— А кто ж ей писал письмо?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь из совхозских.

— Она в совхозе работает?

— А где ж! Мы оба с нею там работали. Под Алма-Атой.

— А где вас ранило?

— В бою. Танки на нас шли.

— Я понимаю, что в бою. Но где? Не под Москвой? Не у разъезда Дубосеково?

— Точно не скажу, врать не стану. Деревню помню. Я еще там новый котелок у хозяев забыл. Так и пропал котелок… А про разъезд не знаю. Поезда не ходили, не останавливались. Может, в мирное время там и был разъезд, только я не бывал там в мирное время…

Политрук не сводил глаз с Васильева. Неужели прикидывается? Но Васильев отвечал рассудительно. Может, и верно не приметил разъезда? Странно… Очень странно… Живой панфиловец? После того как во всех газетах было написано черным по белому: «Посмертно…» Что же: считать смерть недействительной?

— Ну, а хоть как фамилия вашего политрука была? Диев? Клочков?

— Фамилию, товарищ политрук, забыл. Человек был хороший, душевный мужчина. Это правильно, что вы его вспоминаете!

Долго еще бился политрук с Васильевым. Пока не догадался наконец спросить:

— А в какой вы дивизии воевали? Тоже не знаете?

Васильев обиделся:

— Почему не знаю? Знаю! В Панфиловской, товарищ политрук, он от самой Алма-Аты с нами ехал!

В тот же день, разыскав в газетной подшивке Указ о посмертном награждении двадцати восьми панфиловцев, политрук наткнулся и на фамилию Васильева. Правда, в Указе значился Васильев не Ларион, а Илларион, но когда политрук принялся допытываться у Васильева, кто он в конце концов: Ларион или Илларион, то Васильев сказал, что можно так, а можно и так, разницы никакой…

Трудно с ним было договариваться до чего-то определенного!

Политрук в тот же день доложил по команде о странных утверждениях Васильева, и спустя минимальное время из Ташкента, из штаба округа, в Ашхабад прибыл наделенный весьма значительными полномочиями майор, чтобы разобраться на месте, что это происходит: Президиум Верховного Совета наградил человека посмертно, а он вдруг утверждает, что он — живой!

Майор был человек опытный, и, если бы только не неслыханно святая простота Васильева, уж он бы сумел уличить его на допросе хоть в каких-нибудь противоречиях!

Однако даже ему пришлось сдаться. И он доложил в Ташкент, что, как это ни невероятно, но, может быть, Ларион Васильев — действительно Васильев Илларион.

Ташкент запросил Москву: как быть? Москва приказала: разберитесь сначала сами, кто этот ваш Ларион-Илларион, а уж потом запрашивайте, что с ним делать, — не дети, мол!

И Васильева, на всякий случай приодев в новое обмундирование, но тем не менее под неослабным надзором майора и еще нескольких офицеров, доставили в Ташкент. Зачем, почему — ему объяснять не стали. Но без перерыва задавали вопросы. И — что казалось ему бессмысленным! — одни и те же, одни и те же.

В Ташкенте история повторилась. За исключением лишь того, что до Ташкента самым старшим начальником изо всех, кто с ним разговаривал, был майор, а в штабе округа уже никто ниже генерала его ни о чем не спрашивал. Но и генералы вели себя так же: спрашивали об одном и том же, об одном и том же…

И тоже отступились: кажется, действительно настоящий Васильев!

Впрочем, кто-то подал отличную мысль: ведь он утверждает, что он — из-под Алма-Аты, Алма-Ата же — рукой подать. А что, если отправить его в Алма-Ату на очную ставку с женой и «треугольником» совхоза, где он якобы работал и откуда опять-таки был якобы мобилизован в Панфиловскую дивизию?

Мысль встретила живое сочувствие, и Васильева немедленно — но, естественно, по-прежнему не одного — препроводили в отдельном купе в Алма-Ату.

Правда, он постепенно начал меняться в поведении. Стал груб в обращении. Сам понимал, что стал грубее, но не мог уже больше терпеть, что его столько дней подряд спрашивают всё об одном. Ведь он всегда и на все отвечал правду, только правду — чего от него еще хотят?! Полковники, генералы глаз с него не сводят… Что он: дезертир? предатель? Спросил раз: «Да объясните мне, товарищи начальники, ну что я такого сделал, что вы мне ни в чем не верите?» — а ему в ответ молчат…

Очная ставка в Алма-Ате подтвердила, что он — это он.

Мы на пресс-конференции, понятно, заинтересовались подробностями: как она протекала? Но Васильев не желал вдаваться в подробности. На все вопросы отвечал преимущественно одно, глядя исподлобья:

— А это уже до вас проверяли! И в Ташкенте генералы, и в Москве!

После Ташкента и Алма-Аты его возили еще в Москву, он считал, что этого достаточно, и смысла в пресс-конференции не видел. Тем более что среди нас не было не только генералов, но тогда еще, кажется, никто из нас и звания полковника не имел.

Все же, на один цикл вопросов, связанных с очной ставкой в Алма-Ате, он ответить согласился.

Мы спросили его:

— Вы говорите, вас доставили в Алма-Ату. В Алма-Ату или прямо в ваш совхоз, к жене?

— В Алма-Ату.

— И жена приехала туда же?

— Да.

— Она вас сразу узнала?

— А что, я ей не муж?!

— Но вы ведь только что рассказывали о письме, которое она вам прислала в Ашхабад!

— Так это она думала, что кто-то чужой к ней подъезжает, в примаки набивается.

— А в Алма-Ате она, значит, сразу вас признала?

— Вы что, глухие, что ли? Не слыхали, что я уже сказал?!

Он был просто яростен, когда ему задавали один и тот же вопрос дважды.

— Товарищ Васильев, ваш совхоз далеко от Алма-Аты?

— Нет, недалеко.

— Не скажете, сколько примерно туда езды на машине?

— Какая машина. Какая погода. Часа полтора. Или два.

— А вы из Алма-Аты съездили туда?

— Не возили меня.

— И так и детей своих не видели?

Он снова разозлился:

— Сказал вам, что не возили, ну и не возили. Чего вам еще надо?!

Нам еще много чего надо было! Но подполковник из наградного отдела штаба фронта, проводивший пресс-конференцию, строго посмотрел на часы и заявил, что пора «закругляться». Тогда, быстро пробежав записи в блокнотах, мы обнаружили, что за всеми этими злоключениями Васильева в Ашхабаде, Ташкенте и Алма-Ате почти ничего не узнали от него о самом бое у Дубосекова. И кто-то решил спешно наверстать упущенное.

— Товарищ Васильев, а как вот вы, лично вы, сражались в бою у Дубосекова с танками?

— А я не лично, — неожиданно остро отреагировал Васильев на нелепый вопрос. И повторил: — Не лично. Я вдвоем в окопе был. С Сенгирбаевым. Он все учил меня: «Не спеши, Васильев. Идет танк — пусть идет. Он не в сторону идет — на тебя идет. Значит, все равно он с тобой не разминется, успеешь еще с ним встретиться! Но когда подпустишь его совсем близко, знай: он тут слепой! Вот и бросай в него бутылку из окопа! На броню, в башню!» Три танка мы с Мустафой так зажгли, а перед четвертым его убило. Враз. Охнуть не успел. Ну, я и озверел. Помню, подумал только: «Мустафа, друг, не пропущу их дальше! Никуда!» Выскочил из окопа как был в гимнастерочке — мы с Мустафой шинели еще раньше скинули, чтоб они не мешали нам, — и ка-а-ак ахну последнюю бутылку!..

Васильев замолчал. Чувств у этого человека было больше, чем слов. Следовало и нам проявить хотя бы уважение к его молчанию. Но нас предупредили, что пресс-конференция вот-вот будет закрыта…

— Товарищ Васильев, но вы же говорили, что Сенгирбаев учил вас не выскакивать из окопа, когда на вас идет танк, и правильно учил! Почему же вы все-таки выскочили? Разве не страшно: один на один против такой махины?! В окопе ведь надежней!

Васильев не то презрительно, не то иронически посмотрел на задавшего вопрос. Затем усмехнулся.

— Кому страшно? Мне страшно? Нет, товарищ капитан, — и тусклый голос его вдруг зазвенел, впервые за всю пресс-конференцию зазвенел металлом, — нет, товарищ капитан, это ему должно было в танке страшно стать, если я против него в одной гимнастерочке не боюсь!!

Это случилось мгновенно: полное превращение человека! И те из нас, чей взор в ту минуту был обращен к листкам блокнота, а не к Васильеву, даже растерялись: когда это произошло, что вместо малозаметного, приметного лишь своей раздражительностью и обозленностью человека, вдруг возник, едва он вспомнил ту схватку, легендарный герой — такой, какие существуют лишь в бронзе и мраморе памятников? Он стоял перед нами живой!

Подполковник из наградного отдела деловито поднялся с места.

— На этом мы закончим беседу с тт. Васильевым и Шемякиным. Орден Ленина и Золотая Звезда будут вручены им в Панфиловской дивизии, но ваш приезд туда излишен. В дивизии есть своя газета, в ней это и будет отражено. Понятно?

…На том и обрываются мои записи на пресс-конференции. Больше я ни товарища Васильева, ни товарища Шемякина не видел, убраны ли их имена с надгробья на братской могиле у разъезда Дубосеково, не знаю, но я интересовался их судьбой, и мне сообщили, что оба они по-прежнему живы, вернулись в Среднюю Азию, работают и получают пенсию.

1963

Ночь

Капитан Козаченко собирался выйти из части засветло, но не рассчитал, что ему еще придется оформлять выписку продуктов. А со всякими делами, касавшимися питания, у них на Ленинградском фронте что ни день становилось все строже.

Когда он наконец ушел от каптенармуса, холодное зимнее солнце уже соскользнуло за дальний лес на западе.

Конечно, можно было взять с собой вместо продуктов продовольственный аттестат. Но вдруг комендант определит на ночлег в одно место, а на довольствие зачислит в другое, за тридевять земель? Вот и тащись бог знает куда, к тому же — по незнакомому городу. Нет, паек с собой — это надежней!

Впрочем, одно название — паек! На двое суток — восемьсот граммов хлеба, шесть с половиной кусков сахару, и, как говорит каптер: «В расчете!» Причем это — фронтовая норма. А что остается гражданскому населению?..

Но об этом страшно было и думать, и Козаченко, пересекавший бескрайнее в сумерках кочковатое мерзлое поле, прибавил шагу. Хорошо, у его жены в Башкирии есть мать, а у той и огородишко и яблонь восемнадцать стволов — дочери его с голоду не умрут, да и фашист до их мест не дойдет. Но не одни ж его дети на свете живут. Ох, попался бы ему в руки Гитлер! Только бы попался!

Чтобы отвлечься от не дававших покоя мыслей, Козаченко велел себе считать, через сколько шагов встретит первую воронку от бомбы или снаряда, затем вторую, третью и т. д. Однако скоро поймал себя на том, что счет ведет механически, а думает по-прежнему об одном и том же. И понял: никуда ему от самого себя не деться…

«Вот дьявол! И что меня угораздило так задержаться! Разве сейчас, в потемках, „проголосуешь“!

И попутчика нет… Один выход: жать и жать… И километровых столбов не видно, — наверно, снарядами повыворотило. Но я думаю, — Козаченко начал говорить с собою вслух, так было легче шагать, — я думаю, километров не больше тридцати осталось. Три ведь я уже прошел. Добрых! Значит, если шевелить ногами как следует, то часов пять осталось топать. Зато потом… — Капитан Козаченко даже улыбнулся от мысли, что его ожидает потом. — Не может же быть, чтобы у коменданта в таком городе было просто общежитие, — конечно ж, гостиница! И не какая-нибудь, а по всем правилам: с кроватями, а на кроватях пружинные матрацы, а на матрацах простыни… Черт побери!»

Козаченко вспомнил, как по субботам после бани жена стелила свежее белье, вспомнил даже, какое испытывал ощущение от прикосновения к телу хрустящей, чуть подкрахмаленной льняной простыни. Он не был кадровым военным, который уютом дома пользуется редко и оттого не знает толком его вкуса. Козаченко был запасником, призванным в армию в тридцать девятом году, и хотя судьба сложилась так, что после финской войны он уже гимнастерки не снял, но мыслями все время оставался в родном доме, с женой, с детьми. Кстати, он только на войне понял, что был завзятым семьянином. Никогда даже не поверил бы этому раньше!

«А ноги — к печке. К кафельной. И чтобы она была только что истоплена…

Хорошо все-таки, что надумали послать на это совещание в Политуправление фронта меня, — могли бы и кого-нибудь другого. Теперь хоть одним глазом посмотрю, что это за город. Шутка сказать: Ленинград, четвертый месяц его обороняю, вторую войну на его защите стою, а до сих пор ни разу не видел!»

Поле кончилось, Козаченко вышел на шоссе, но не успел пройти и десятка метров, как поскользнулся и упал. На шоссе было очень скользко — ветер сдул весь снег.

Встал, перешел на тропку обочь дороги, подумал: «Интересно, а остался в Ленинграде хоть один дворник, который по-прежнему посыпает песком тротуар? Небось до войны перед всеми домами было посыпано…»

Резко себя оборвал:

«Нечего вспоминать о чем не следует! Надо шагать— ну и шагай без рассуждений!»

Но тут же не согласился с этим окриком: идти, споря с самим собой, было легче.

«А куда спешить? Совещание только утром начинается, нечего из себя жилы тянуть!»

Нарочно сбавил шаг. Однако моментально дал себя знать мороз.

Козаченко разозлился: «Кафельной печки захотел! Мимоза! Пока ты до той печки доберешься, в ней все угли остынут!»

И снова наддал ходу.

Временами ветер унимался, и тогда в поле воцарялась неправдоподобная тишина, если не считать скрипа снега под ногами. Козаченко начинал беспричинно нервничать. Он не понимал, что это на него так действует после трех с половиной месяцев переднего края тишина.

Его обогнала колонна машин, он «голосовал», но ни одна не остановилась. Затем промчалась легковая, — должно быть, с большим начальством. Эту он сам не посмел задержать. Потом, не обратив на него внимания, проскочили два грузовика. И только на следовавшую за ними полуторку ему наконец удалось взобраться — шофер притормозил.

В кузове машины, где он оказался единственным пассажиром, он обнаружил плащ-палатку водителя. Она, правда, изрядно промерзла, отчего гремела, как оторванный от крыши лист железа, но он как следует подмял ее под себя и, привалившись поудобнее к задней стенке кабинки и по-бабьи засунув руки в рукава, умиротворенно подумал: «Напрасно костят всех шоферов подряд: все-таки и среди них встречаются порядочные люди… Да, надо предупредить его, чтобы сказал мне в городе, где ближе к коменданту сойти, а то еще в сторону завезет».

Но едва собрался подняться с места, на котором так славно пригрелся, как машина неожиданно остановилась. Он увидел: водитель заметил на дороге женщину с мешком за плечами, которая нерешительно и без надежды подняла руку.

Она так торопилась забраться в кузов, что никак не могла сообразить, как же это сделать ловчее.

— Ставьте ногу вот сюда, — помог ей Козаченко, — на колесо. — Поехали, водитель! Села!

Теперь ему грех было на что-нибудь жаловаться: даже попутчица попалась!

Разговор, который он немедленно затеял, хотя почти не различал ее в темноте, начался с обычных путевых расспросов.

— Откуда это вы так поздно? И одна… Стреляют же!

Женщина дула на иззябшие пальцы в бумажных перчатках и не ответила. Но Козаченко это не остановило.

— Молчите? А вот убило бы вас тут на шоссе, что бы вы тогда сказали? А? И даже никто бы не знал: кто такая? Зачем? Ну чего ради вы по фронтовым дорогам раскатываете? Да еще к ночи! В гости, что ли, к кому ездили?

Она усмехнулась:

— Хороши гости…

— А к кому ж тогда?

— По деревням ходила, думала вещи на продукты выменять. Свекровь говорила: в гражданскую все так делали. Ну, вот и я отправилась — попробовать. У меня выходной сегодня.

Козаченко стало почему-то неловко, он не нашелся, что ответить.

Заворочался на плащ-палатке, сказал:

— Вам, наверно, неудобно. Нате плащ-палатку. Будет поменьше трясти.

Замолчал. Следующий вопрос задал много времени спустя:

— Семья большая?

— Сын у меня.

— Ну и как, достали что-нибудь?

— Как же! — сыронизировала она. — Половину еще гам оставила! — и тряхнула мешком.

Мешок был пуст.

В кармане у Козаченко лежал сверток с сухим пайком. Он вынул его и хотел развернуть, чтобы отломить женщине кусок хлеба, но, почувствовав, как немного весит сверток, неожиданно для самого себя протянул ей весь.

— Нате. Представляю, как у вас живот подводит.

Вы ж, наверно, и утром дома не ели, надеялись в деревне разжиться. Берите, не стесняйтесь.

В ее голосе зазвучали наконец теплые нотки.

— Зачем это? — сказала она с удивлением. И тут же добавила: — Все мне? Ни за что. У вас же ничего больше нет!

Но ее сопротивление только сделало его настойчивей. И хотя он уже пожалел, что не оставил себе ни ломтика, ответил даже сердито:

— Нашли о ком беспокоиться! Меня комендант накормит!

Она не поверила.

— Да говорю вам: накормит! Неужели я врать себе позволю? Не мальчишка! Вот он, аттестат, в кармане! — Он сделал вид, что лезет за ним в полевую сумку, хотя все равно их окружала темнота. — И сахару возьмите, его сосать хорошо: рот полный, и сытнее сразу.

Они въехали в Ленинград. Впрочем, Козаченко не мог разобрать, что это за город, велик ли он, похож ли на какие-нибудь другие. Только красные огоньки фонариков под козырьками (должно быть, милиционеры на перекрестках) обозначали улицы, которых не было видно.

Взвыла сирена. Ей ответила другая, третья. Казалось, весь невидимый город взвыл, и тут стало слышно, как он громаден. Торопливо, перебивая одна другую, захлопали зенитки. Где-то глухо стукнула бомба. Зарницы выстрелов бросали неверные отблески на темные шеренги домов, которые стояли, как в засаде, притаившиеся и безмолвные.

Водитель резко затормозил. Женщина даже повалилась на Козаченко. Она нечаянно обняла его, и он ощутил, как она худа.

— Простите, пожалуйста, — сказала она подымаясь.

Водитель выглянул из кабины:

— Всё, друзья! Дальше не поеду.

Козаченко помог женщине сойти. Под ногами звенело битое стекло. Откуда-то сверху свешивались до земли закрутившиеся на концах в кольца трамвайные провода.

Козаченко подумал: так вот он какой, Ленинград…

Женщина спросила:

— Вы куда сейчас? Нам, случайно, не по дороге?

— Не знаю, я здесь впервые. Мне — к коменданту, чтобы устроил ночевать. Где у вас комендант?

— Комендант? Это через весь город. Вы в потемках, пожалуй, всю ночь проблуждаете.

Козаченко вспомнил кафельную печь, о которой мечтал, и даже выругался с досады:

— Так далеко? Черт возьми!

Женщина дотронулась до его руки:

— А вам ничего не будет, если вы явитесь к нему утром? Тогда пойдемте, я вас устрою у себя. У меня отдельная комната.

— А вы что же, совсем не боитесь меня? Вы же видите меня впервые в жизни!

Небо озарилось вспышкой от недалекого выстрела. Женщина вздрогнула. Но ответила горячо, не обращая внимания на выстрел:

— Ну зачем вы пустое на себя наговариваете? Кого это бояться? Вас?! Человека, который отдает чужому ребенку свой последний кусок хлеба?!

Как его обрадовала ее горячность! Но он не хотел показать этого и заворчал:

— Заладили: «Последний хлеб, последний хлеб!» Никакой он не последний! Я вам объяснил уже, что меня и комендант будет кормить!

— И все неправда, — улыбнулась она и положила свою руку без перчатки на его здоровенную овчинную варежку, — нехорошо говорить неправду. Слышите?

Он больше не выпустил ее руку из своей. Они шли по каким-то улицам, неожиданно перегороженным посреди тротуара заборами.

— Осторожно! — говорила она. — Тут вчера разбило дом. Полмостовой завалило…

Когда близко били наши, вспышка выстрела на мгновение выхватывала улицу из тьмы, и Козаченко видел пустое каменное ущелье, будто гранитное русло пересохшей реки, и на самом дне его — две одинокие фигуры, пробирающиеся неизвестно куда.

В безлюдном городе шаги отдавались особенно гулко. Кроме того, сапоги у Козаченко были с подковками, и от неуверенности, не зная, куда ступает, он ставил ногу не легко, а грузно.

— Вот мы и дома, — сказала женщина и ввела Козаченко под какую-то арку.

Она жила на четвертом этаже.

Войдя в пустую комнату, он огляделся:

— А где же сын?

Неужели она обманула его?!

Но женщина даже не заметила, как взволновался Козаченко.

— Сын у бабушки, — ответила она сквозь зубы: и зубами и залубеневшими пальцами она развязывала платок. — Там теплее, меньше комната, легче протопить. — Она наконец справилась с платком, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы он скорее упал на плечи. — Впрочем, я вас привела сюда еще потому, что решила: тут вы будете чувствовать себя свободней. Свекрови ведь не объяснишь, что человеку некуда деться.

— Спасибо.

Он снял шинель.

А она сбегала куда-то к соседям, принесла теплой воды, поставила перед ним таз на полу.

— Разуйтесь, вымойте ноги, будет теплее спать.

Спать они легли на единственную в комнате кровать и укрылись всем теплым, что нашлось в хозяйстве у женщины. Они почти не разделись: кроме сапог он снял только гимнастерку, она же легла в двух халатах, один поверх другого. Но и под ворохом одеял и пальто им не сразу удалось согреться: чересчур уж холодно было в комнате. И тогда Козаченко спокойно прижал к себе женщину и обнял ее, она тоже не отодвинулась от него, только взяла обе его руки в свои и крепко их сжала.

Они пролежали так немалое время, боясь спугнуть, сменить любой переменой позы настороженное и тем не менее доверчивое молчание, возникшее между ними. Может, полчаса они так провели, может, час, — кто знает… В комнате было темно, часов не видно. Они вслушивались в дыхание друг друга, тихое, но неспокойное. Наконец женщина тихо-тихо, как можно тише, повернулась к Козаченко лицом (до сих пор она лежала к нему спиной) и оперлась локтем о подушку. Его щекотнули ее волосы, он вздрогнул, но она по-прежнему молчала.

Козаченко не выдержал и спросил:

— Вы что?

— А? — Она как будто очнулась. — Нет, ничего…

— Что ничего?

— Да вот, думаю: странно… Вы, наверно, вспоминаете жену… Я — мужа… А лежим — лежим как будто самые близкие. И молчим… Странно!

— «Молчим»… — передразнил он ее. Ему стало невероятно грустно. Зачем она снова напомнила ему сейчас о жене, о дочерях? — Девочка вы еще, вот кто! Сказали бы лучше спасибо, что я молчу. Где муж-то? На фронте?

Она неожиданно всхлипнула:

— Ага. Пятый месяц…

— Ну вот — замужняя, а еще грудная. — Он нарочно старался говорить грубее. — Сколько вам лет? Девятнадцать? Двадцать?

— Двадцать один скоро. — Голос ее звучал виновато.

— Ишь ты! Так много? Тогда тем более спите!

Он решительно снял руку с ее плеча, но тут она сама взяла его руку и прижалась к ней щекой. Так она вскоре и уснула, и Козаченко долго боялся пошевелиться, пока и сам не провалился в сон…

Очнулся он оттого, что кто-то прикоснулся губами к его закрытым глазам — сперва к левому, потом к правому. Женщина стояла над ним, уже совершенно одетая.

— Нет-нет, спите, спите! — прошептала она. — Я только хочу узнать: заводить будильник на какой-нибудь час или не надо?

— Обождите. А почему вы уходите? И еще: зачем вы меня поцеловали сейчас?

Она покраснела.

— Ну?

— За то, что вы хороший. Я это еще вчера в машине увидела, только говорить вам не хотела…

Козаченко сел на постели.

— Так куда же вы уходите сейчас?

— На работу, уже шесть часов. Но вы спите, сколько хотите. Просто, когда будете уходить, хлопните дверью — у меня английский замок. Ну, говорите: на который час поставить вам будильник?

* * *

Козаченко долго ворочался, после того как за хозяйкой закрылась дверь, но в конце концов все же уснул. Проснулся опять уже от звона будильника. Стрелки показывали десять. В комнате было светло, и он увидел на ночном столике у кровати почти нетронутым весь свой хлеб и сахар, а около них — записку. Она была без обращения: «Простите, что лишила вас пайка, наверно, на целый день, но не было сил удержаться, чтобы не взять совсем ничего: как снова являться к сыну с пустыми руками? Он ведь такой крошка — ничего еще не понимает…»

Козаченко бережно отщипнул маленький кусок от хлеба, так же бережно подобрал крошки и методично прожевал все это, а потом тихо ушел из чужой квартиры.

И, лишь подходя к комендатуре, вспомнил, что не знает ни имени женщины, ни фамилии ее и никогда, конечно, не сумеет отыскать ее дом и улицу в городе, который стал так близок ему, близок на всю жизнь, и вместе с тем совершенно не знаком…

1941

Редактор

С Евгением Петровым меня свел рассказ «Ночь», написанный мною в Ленинграде во время блокады в ноябре 1941 года. Опубликовать этот рассказ в Ленинграде в ту пору было негде. Ток в типографии отпускали только для печатания газет, последний номер журнала «Звезда», вышедший в октябре 1941 года, был напечатан уже так: немногие оставшиеся в Ленинграде сотрудники редакции — те, которые не ушли на фронт и не отправились в эвакуацию, — вместе с типографскими рабочими вручную вращали валы печатных машин.

В январе 1942 года я по вызову Главного политуправления Армии прилетел из Ленинграда в Москву за новым назначением. Москва была непривычно пуста. Мне случалось наблюдать, как из поезда метро на станции «Дворец Советов» выходило пять-десять человек и столько же садилось. И это в такое время дня, которое прежде именовалось часами пик!

С вещевым мешком за плечами я отправился к себе на квартиру, но еще с улицы увидел, что стекла во всех моих окнах высажены взрывной волной и крупный снег, чуть покружившись в проемах, плавно влетает в комнаты. Только в одной форточке уцелело стекло.

Я поднялся на второй этаж, позвонил. Никто не ответил.

Нажал кнопку еще раз и долго-долго не отпускал.

Ключа у меня не было. Мои, конечно, увезли его с собой в эвакуацию. Я рассчитывал, что дверь откроет сосед.

Но он не откликнулся. Зато из смежной квартиры выглянула на площадку старушка. Я слабо помнил ее, она же узнала меня сразу и сказала, что сосед переведен на казарменное положение и наведывается в квартиру редко. Пригласила зайти к ней.

Я предпочел уйти. Что мне было здесь теперь делать?

И я отправился в гостиницу «Москва».

Странный быт царил тогда в этой гостинице. Большинство ее постояльцев были москвичи — такие же, как я, командированные. По временам они набирали номера своих домашних телефонов, и в трубке долго и безнадежно слышались протяжные тоскливые гудки… Несколько раз проделал это и я, но и со мной не случилось чуда.

И еще: для постояльцев «Москвы» не существовало различия между днем и ночью. И ночью и днем к подъезду гостиницы подкатывали «виллисы», «эмки», полуторки, иной раз даже танки, спешно высаживали пассажира с таким же вещевым мешком, как мой, или, наоборот, забирали уже поджидавшего их человека с собой: на Центральный фронт (штаб его все еще размещался в зоне подмосковных дач), на Калининский, на Юго-Западный…

Ни днем ни ночью с окон вестибюля и холлов гостиницы не снимали черных штор из плотной ломкой бумаги: дни стояли короткие, и не стоило каждое утро расшторивать окна. Днем и ночью встречались нежданно друзья в коридорах, и далеко разносились их голоса:

— Георгий, ты?! Живой?! А у нас прошел слух…

— Как видишь, сведения преувеличены. Это Гайдар у нас на фронте погиб. Должно быть, с ним спутали…

— А ты не знаешь подробностей гибели Аркадия? Ведь нам тут ничего не известно…

— Нам тоже. Мы больше в тех местах не бывали… Но погиб он геройски — это сведения, полученные уже через разведчиков, точные, а разведчикам рассказывали местные жители. Колхозники похоронили его отдельно. И могилу обозначили…

Кинооператор Борис Шер упросил пилота взять его в боевой вылет вместо стрелка-радиста. Шеру наспех объяснили, как обращаться со спаренными пулеметами, он дал слово, что усвоил все.

В воздухе на самолет напал вражеский истребитель. Шер прекратил съемку, с ученическим старанием взял фашиста на прицел… И первой же очередью сбил его! А затем успел еще заснять, как гитлеровец врезался в землю.

Шера наградили орденом Боевого Красного Знамени, а студия премировала его за первоклассные кадры.

Жил Шер тоже в «Москве» и ходил гордый, с новеньким орденом.

Вообще, в этих коридорах в те месяцы можно было встретить очень много писателей, корреспондентов, кинооператоров — людей, подвижных по самой профессии своей, связанных со столицей.

Не знаю, какие тогда выходили литературно-художественные журналы в Москве, на фронт, во всяком случае, не попадал ни один. А из тонких изредка доходил лишь «Огонек». Подписывал его в качестве редактора Евгений Петров, но я видел по «Правде», что он активно работает фронтовым корреспондентом, и предполагал, что в «Огоньке» он только числится по старой памяти.

Впрочем, какое это имело для меня значение? Я отнес «Ночь» в «Огонек». Адрес для ответа указал — «Гостиница „Москва“» и предупредил секретаршу, что я приехал в Москву за назначением и сколько здесь пробуду — не знаю; поэтому, если возможно, пусть рассказ прочтут скорее.

В ту же ночь, часа в два (я уже лег спать), в дверь моего номера раздался громкий стук.

Я натянул штаны, намотал портянки и вбил ноги в сапоги — это было делом секундным, этому мы на фронте научились быстро — и крикнул: «Входите!»

Но никто не откликнулся.

Я разозлился. Что за манера будить человека среди ночи, а потом играть с ним в молчанку!

Подскочил к двери и с силой распахнул ее.

Коридор освещался сорокаваттной синей лампочкой, она светила как бы шепотом, и я не узнал в ее рассеянном и чуть таинственном свете стоявшего за дверью высокого человека в военной форме, который наклонил к двери голову, словно прислушивался: отвечают ему или нет? Бросилось в глаза, что человек был очень аккуратно, по-воински подпоясан — ни складочки спереди на гимнастерке.

Заметив не успевшие исчезнуть с моего лица следы раздражения, он несколько смутился.

— Извините, вы, наверно, кричали мне: можно? Я недавно контужен… Впрочем, что ж я не представляюсь? Давайте знакомиться. Вы — Бершадский? А я — Петров.

Действительно, передо мной стоял Петров. Как я сразу не узнал его? Тон его был настолько обескураживающе прост и любезен, что пришла моя пора смутиться.

Должно быть, он понял мое состояние.

— Ну, раз я все равно к вам ворвался, извините еще и за то, что так поздно. Но понимаете, целый день пришлось пробыть на фронте, ваш рассказ попал ко мне только сейчас, а когда я дочитал его до адреса, то увидал, что мы — соседи. Зачем же откладывать разговор на завтра, если можно встретиться сегодня. Верно?

Я пригласил его войти. Он поблагодарил, по-прежнему откровенно рассматривая меня во все глаза. Вероятно, я был ему чертовски интересен чем-то в эту минуту. А может, он вообще каждого нового человека так рассматривал. Даже наверное.

— Слушайте, а я ведь не знал вас до сих пор, — заметил Петров. — Состояли в одной писательской организации, а ничего не читал из того, что вы писали, не знал, чем вы дышите. Глупо, скажете? Хуже, безобразие! Но зачем нам сидеть у вас? У вас, я вижу, ничего нет, а я живу по-хозяйски, как буржуа: у меня роскошный черный кофе, собственный кофейник. Вы любите кофе? Идемте!

Через пять минут я уже пил свежий кофе в номере Петрова и чувствовал себя так, будто был знаком с Евгением Петровичем всю жизнь.

А он донимал меня:

— Ну, что вы молчите? Рассказывайте, что в Ленинграде. Как там народ? Это же какие-то совершенно невообразимые люди! Как они выдерживают? Я бы не мог, честное слово!

Мне не хотелось рассказывать об ужасах блокады. Теперь я понимаю: это была защитная реакция. Я только-только уехал тогда из Ленинграда, все виденное и пережитое там не оставляло меня ни на минуту, я вскрикивал и метался во сне, вспоминая то старушку, которая была застигнута на Литейном проспекте фонтаном, неожиданно забившим из лопнувших труб водопровода, и так и замерзла с хозяйственной сумкой в руке, а вокруг нее немедленно образовалась глыба льда; то еще что-нибудь подобное…

Да и знал все это Петров. Из стихов Ольги Берггольц, из рассказов Николая Семеновича Тихонова, из выступлений по радио Всеволода Вишневского…

— А они там как? Всеволод, Николай Семенович, Ольга… не знаю ее отчества?

— Федоровна. Да как все. Живут на казарменном положении. Тихонов — в Смольном, Всеволод — при штабе флота, Ольга — в радиокомитете.

— Это рядом с «Гастрономом»?

— С бывшим «Гастрономом»! В его подъезде теперь книгами торгуют.

— Книгами?!

— Да. С лотка.

— И в Ленинграде покупают книги?!

— Еще бы!

— Нет, вы правду?..

— Конечно! Ведь блокада помешала вывезти из Ленинграда тиражи превосходных книг, предназначавшихся всему Союзу: лавреневское «Избранное», Тынянов, Федин, Кронин. Впервые их можно достать свободно. Ясно, что берут. Еще как!

— Нет, вы, должно быть, все-таки не понимаете, что это такое. Простите меня, но не понимаете. Это же… Это ж…

Он не мог найти слова. У меня было преимущество перед ним: он только представлял себе все это, я же видел воочию. И тогда я рассказал ему еще одну историю о книгах, долго потешавшую всех постояльцев ленинградской гостиницы «Астория».

«Астория» была подобием нашей «Москвы». Там тоже обитали по преимуществу ленинградцы — писатели, корреспонденты центральных газет и Московского радио, столовался почему-то дирижер Элиасберг, впоследствии прославившийся тем, что сумел, несмотря ни на что, собрать в осажденном городе симфонический оркестр Филармонии и впервые исполнил с ним знаменитую с тех пор Седьмую симфонию Шостаковича.

«Астория» обладала одним громадным преимуществом. Тому, кто сдавал свой паёк в ее ресторан, дополнительно выдавали сверх положенной порции супа и кашицы, сваренных на чистой воде, конфету — роскошную черносливину в настоящем шоколаде! Из-за этого устроиться на питание в «Асторию» было почти невозможно. Элиасберг уносил конфету жене: он в гостинице не жил. Он всякий раз подолгу рассматривал конфету своими близорукими глазами и нежно взвешивал ее на ладони, но я ни разу не видел, чтобы он даже развернул ее. Ни разу!

Я останавливался в «Астории», когда по делам приезжал с фронта в Ленинград. И однажды с грустью рассказал в присутствии Элиасберга и артиста Тенина, что зашел в букинистическую лавку на Литейном и увидел редкость, за которой охотился в Москве несколько лет: полного «Рокамболя» Понсон дю Террайля. В идеальном состоянии! И всего за восемьсот рублей!

Тенин, ярый книжник, живо заинтересовался:

— Ну? Купили, конечно?

Мне было очень грустно признаться, что нет. Куда мне с ним на фронт: все-таки десятки томов! Будь я ленинградцем, имей тут постоянное жилье — тогда другое дело…

Тенин вздохнул:

— Жаль… А я-то обрадовался… Это ведь мой «Рокамболь», это я его на комиссию сдал…

Анекдоты мне было рассказывать приятней. Петров понял меня и перестал настаивать, чтобы я ему говорил о чем-то более серьезном.

Правда, и анекдоты были не из веселых.

Я рассказал Петрову о забаве постояльцев «Астории».

— Иногда, когда чувство голода становилось совсем непереносимым…

Петров прервал меня:

— Слушайте, а, наверно, это очень постыдное чувство, когда забирает человека целиком и превращает его в животное, способное думать только о брюхе? Да?

Я согласился:

— К сожалению, бывает и так. Да.

— Но я вас прервал, — извинился Петров. — Так вы остановились на том, что когда чувство голода становилось совсем уж непереносимым…

— Да. Тогда мы начинали играть в страшную игру: придумывать, кто какой ужин заказал бы. И обед. И завтрак. Со всеми подробностями, каждую деталь — отдельно; на холодной или подогретой тарелке положено подавать выбранное блюдо; и какой к нему соус идет: белый сметанный, или томатный с перчиком, или гранатовый сок; и как должно быть изжарено мясо: до какого цвета и целым куском или ломтями; и баранина ли это будет, вымоченная в молоке; или говядина, филе, в вине; и в каком именно вине; или, может быть, дичь…

— Это же садизм — подвергать себя таким пыткам! — закричал Петров. — Преступление!

Он был, разумеется, прав. Но разве мы сами там, в Ленинграде, не знали этого? Не знали, что такая игра — малодушие? Знали. Однако Петров подумал, что она нас забирала целиком, а вот в этом он ошибся. Мы даже вовсе прекратили ее после одного эпизода — я, во всяком случае, что-то не помнил, чтобы мы после него затевали ее хоть раз. И я рассказал Петрову об этом. Вероятно, в оправдание.

Вернулась как-то с шедшего в воинском клубе выездного спектакля актриса Сухаревская и, попеременно останавливаясь своим удивленным взглядом на каждом из нас в отдельности, словно в нас ища объяснений, что же такое там произошло, рассказала следующую историю.

В этом спектакле ей приходилось играть в легком газовом платье. Температура в зрительном зале стояла минусовая, даже грим не способен был скрыть того, как белели нос, щеки, подбородок, уши. Когда по ходу действия ей следовало приникнуть лицом к плечу партнера, она никак не могла оторваться: все потихоньку терлась о его плечо носом и подбородком…

В антракте к ней в уборную постучался какой-то капитан и протянул ломоть хлеба и меховой офицерский жилет, видимо снятый с себя.

— Лидия Павловна, — сказал он, — вы извините меня, мы с вами не знакомы… Но я вас знаю по сцене уже много лет и очень люблю. Прошу вас, наденьте жилет… Если хотите, я сам выйду к публике и объясню, чтобы никто на него не обращал внимания — ведь все и так понимают, каково вам играть…

Сухаревская съела пол-ломтя у него на глаза — он категорически настаивал на этом, боясь, что она отдаст хлеб кому-нибудь из близких, но жилет все же не надела: разрушился бы образ героини…

После этого капитанского ломтя хлеба мы как-то незаметно для самих себя перестали придумывать, какой бы выбрали ужин или завтрак…

Петров неожиданно спросил меня:

— Скажите, а почему вы принесли в «Огонек» только один рассказ «Ночь»?

— То есть как почему? Я вас не понимаю.

— Что ж тут непонятного: вы просто не захотели дать нам какие-нибудь другие ленинградские рассказы, или он у вас — единственный?

— Нет, есть и другие. Но я решил, что наиболее подходящий для «Огонька» — этот.

— По-моему, вы ошиблись. Конечно, мне трудно настаивать на своем мнении: вы были в Ленинграде, а я— нет. Но я так думаю. И я убежден, что прав. Понимаете, вот я послушал вас, узнал о будничных делах — об этом нигде пока не прочтешь, но они рисуют мне Ленинград не менее величественным, чем подвиги, передаваемые Совинформбюро с Ленинградского фронта, и я могу вам после этого поверить, что вы не тронули девушку, с которой провели в постели ночь…

Я прервал его:

— Почему: «я провел», Евгений Петрович? С чего вы взяли, что я?

— Ну, хорошо, не вы — кто-то другой. Пускай! Вас это устраивает? Но люди, не слышавшие всего, что вы мне только что рассказали, и не пережившие Ленинграда сами, может быть, все-таки усомнятся в том, что все это было действительно так, как вы написали? Можете предположить это? И тогда они знаете что подумают — в окопе под Смоленском; сидя в готовности номер один на аэродроме под Харьковом; на подводной лодке в Черном море?.. Знаете, что подумают: «Ах, так, я здесь мучаюсь, а моя-то в эту самую минуту, может, какого-то замерзшего у себя в постели привечает?!» А зачем им такие мысли подбрасывать сейчас, как вы думаете, а? И как вы полагаете: помогут сегодня нашим людям эти мысли? Воевать — помогут?

Я промолчал. Я честно пробовал еще. раз представить себе, как все это было — то, что описано у меня в «Ночи», — и, несмотря на опасения Петрова, все-таки не смог представить себе, чтобы нарисованное мною способно было породить хоть одну грязную мысль. Но конечно, я представлял себе то, что видел непосредственно в жизни, а Петров вынужден был судить о том же лишь по моему описанию. Не хватило, значит, в моем рассказе убедительности…

Петров неожиданно положил большую свою ладонь на мое колено и легонько пожал его.

— Не знаю, найду ли я слова для моих доводов, чтобы вы согласились со мной, — оказал он, глядя на меня широко распахнутыми горячими глазами, — но лично мне представляется неоспоримым, что есть какие-то темы, которые сегодня вообще не надо трогать. Ни за что, будь ты хоть семи пядей во лбу! И дело тут не в таланте — в другом: литературе не может быть безразлична своевременность или несвоевременность выбора темы. Не может! Это ж как выбор направления главного удара! И никто не вправе абстрагироваться от этого!

Я невольно улыбнулся: Петров так страстно призывал меня — к чему? К тому, чтобы я же подтвердил, что мой рассказ ни под каким видом печатать не следует! Впрочем, сам он, наверное, сумел бы так поступить.

— Чему вы улыбаетесь? — настороженно спросил он, тотчас сняв с моего колена руку.

— Да так, Евгений Петрович. Вам мало, что вы бракуете мой рассказ, — вы хотите, чтобы и я в этом участвовал.

На лице Петрова появилась улыбка — молодая, веселая.

— Ничего подобного! Вовсе я не бракую ваш рассказ — наоборот! Даю вам клятвенное обещание, что напечатаю его в первом же номере журнала, который выйдет под моей редакцией по окончании войны, будет ли это «Огонек» или «Ведомости коммунального хозяйства». Согласны? А пока — вы отберете для «Библиотечки „Огонька“» другие рассказы в знак того, что верите мне, и вручите их завтра же. Я не без умысла спросил вас с самого начала, что у вас есть еще!

В нашу беседу неожиданно вмешался телефон. Он стоял на столе в противоположном углу комнаты, и Петров стремительно поднялся к нему. Должно быть, ему, как всем глуховатым людям, показалось, что он не услышал начала звонка.

Было уже полпятого, но на другом конце провода, видно, не удивились, что хозяин номера бодрствует.

Звонили из «Правды» — я понял это по репликам Петрова — и просили немедленно приехать.

Я поднялся, чтобы уйти. Петров на мгновение прикрыл мембрану рукой и сказал:

— Значит, договорились? Ну, до завтра!

Но завтра мне уже не удалось с ним встретиться.

Сборник своих рассказов я оставил секретарю «Огонька» — редактор журнала, как она мне объяснила, утром выехал на передовые, на направление главного удара. А к вечеру я и сам получил новое назначение…

Через два месяца мне из «Огонька» прислали на Калининский фронт мою книжечку — «Рассказы о войне». На обороте титульного листа стояло: «Отв. редактор Е. Петров». А спустя еще немного времени, развернув в блиндаже под Ржевом фронтовую газету, я увидел имя Петрова в траурной рамке…

Так и не вышел журнал под его редакцией, в котором он собирался напечатать мою «Ночь» в первом номере после войны, так и не удалось мне больше увидеть Евгения Петрова…

1959

«А все-таки вертится!»

В первые с начала войны Мишутин выдавил масляные краски на палитру через день после того, как Вера сказала:

— Пашенька, придется сегодня тебе уж… — и запнулась: —…дойти до булочной…

Она сказала это совсем тихо — он сидел за эскизами у окна; она лежала в дальнем углу комнаты на кровати, укрытая всем теплым, что у них было из одежды. И несмотря на то что в это время где-то поблизости, должно быть на Невском, ударил стопятидесятимиллиметровый снаряд и сразу же, судя по грохоту, рухнула стена дома, в который он попал (было десять утра, начинался обычный час обстрела их района), он все-таки ясно услышал, что сказала жена.

Уже несколько дней Мишутин был уверен, что так оно в конце концов и случится, она скажет ему:

— Всё, Пашенька… Всё, родной мой…

Он еще четыре дня назад видел, как она шла до булочной: держась за стенку. И через каждые два-три шага у нее подламывались колени…

Дать ей покой? Ходить в булочную самому?

О, с каким наслаждением он сделал бы это! С каким наслаждением не то что пошел бы вместо нее — побежал бы, лишь бы достало сил! Но разве это спасло бы ее? Наоборот! Покой был для нее гибелен! Единственное средство, которое, может быть, еще способно было продлить ее жизнь хоть на три дня, хоть на два — хоть на день! — заключалось только в том, чтобы заставить ее двигаться. Любой ценой, но двигаться! Каким бы извергом он себе ни казался, но заставлять ее двигаться саму! Ничего другого в его распоряжении больше не оставалось…

Сколько раз за эту неделю, стараясь согреть ее ночью своим теплом, он думал, думал, думал: ну что он ей скажет еще, какие слова найдет, чтобы поддержать ее силы завтра? Послезавтра? На большое он но загадывал, как-то не смел. Да и есть ли такие чудодейственные слова?

И все-таки он не мог не искать их. Он представлял, что когда-нибудь вот так же уснет рядом с нею, а проснется — и… даже не узнает, когда это произошло…

Она поворачивалась к нему лицом всякий раз, когда он начинал думать об этом. Как она узнавала, что он думает о ней? Он ведь даже не вздыхал.

— Что с тобой, Пашенька?

— Со мной? По-моему, ничего, родная. Я уснул — и все.

— И тебе что-то приснилось, да?

— Кажется, нет.

— А ты правду говоришь?

— Конечно же!

Он нежно целовал ее, тяжело дышащую, в истончившиеся губы.

И он нашел! Он ей скажет тогда о старичке. Об их старичке!

Никто не знал о нем. Только они двое. Это была их тайна. Еще с тех пор, когда они не были мужем и женой. Впрочем, когда они увидели старичка, они поняли, что станут мужем и женой непременно. И самыми счастливыми на свете.

Какой это был замечательный день! Они уехали на седьмое и восьмое ноября в Новгород. Погода выдалась редкостная — совершенно майская. Волхов был синее неба. Только что прошел дождь — летний, ласковый, грибной; земля парила, и пар на солнце казался розовым. В каком-то соборе звонили колокола, звук плыл медленно и весело над всем городом, золотые купола над ослепительно-белыми прямыми стенами Софии блестели так жарко, что приходилось жмуриться. Но, несмотря на это, все время тянуло смотреть на них.

Они шли, распахнув пальто и держась за руки, по бульвару около Кремля. На дне рва, окружавшего Кремль, густо росла рябина; ее красные гроздья нежно трепетали под ветерком; торопливые, в пузырьках, дождевые ручейки сбегали, словно играя, в ров.

Она сказала ему тогда:

— А почему-то говорят: «грустная рябина…» Вот вздор, правда?

Он еще не успел ответить ей, как откуда ни возьмись, будто из волшебной сказки, на аллейке появился старичок с морковного цвета носом, налитыми румяными щечками, с шерстяным красным шарфом на шее, в светлом новом недубленом полушубке, в стареньком тесном, сидевшем на самой макушке треухе, и одно его ухо залихватски торчало вверх и колыхалось. Лукаво подмигнув им, старичок сказал певучим голосом:

— Ох, молодка, и любит он тебя! И-и-и… Тыщу лет с ним проживешь, сто детей ему народишь!

Они дружно рассмеялись, хотя Вера и покраснела, как гроздь рябины. Рассмеялся и старичок, довольный, что так метко угадал, и пошел дальше, чуть пританцовывая валенками в громадных резиновых розовых ботах, клееных из автомобильной камеры. Он был немножко навеселе и, как все подвыпившие, малость провидец.

Что бы с ними потом ни случалось, но достаточно было Вере или Мишутину напомнить друг другу: «А помнишь нашего старичка?» — как сразу на душе делалось так же безоблачно, как в тот изумительный новгородский день со звоном колоколов и торопливыми ручейками, стремглав сбегавшими в ров у Кремля.

Вот Мишутин и решил: о старичке он ей скажет, разве тот обманывал их до сих пор? А ведь он тогда твердо определил:

— Тыщу лет проживешь!

…Но когда Вера наконец произнесла слова, которых Мишутин ждал все последние дни, старичок выскочил у него из головы. Вообще все вышибло из головы. Его словно контузило взрывной волной: линии на эскизе расплылись, закачалось окно перед глазами.

Он сидел к жене спиной. Она не видела его лица. Он заставил себя сделать вид, что не расслышал, что она сказала. Повернулся на стуле вполоборота и опросил ровным, обычным голосом:

— Ты что-то сказала?

Но Вера знала его достаточно хорошо. И потому, обернувшись, он увидел то, от чего ему стало еще страшнее: грустную, безнадежную улыбку на ее лице.

Он вскочил и бросился к жене. Хитрить было бесполезно.

— Веруша! Верушенька! Ну что ты говоришь? Ну подумай же! — Он захлебывался словами — бестолковыми, беспомощными; все они были совсем не те, которые он так хорошо обдумал заранее и которые, как ему казалось, могли бы продлить ее жизнь.

— Верушенька!

Она улыбалась по-прежнему — мягко, но отрешенно.

— Что, мой родной, что, мой любимый? Ну чего ты испугался? Это же не страшно. Честное слово, не страшно. Ты возьмешь мой хлеб на три дня вперед, растянешь его вместе со своим недели на полторы, а там — и блокаду прорвут, она же не может держаться вечно…

— Молчи!

Его трясло.

— Любимый мой…

Она выпростала из-под шубы покойной матери, которой была укрыта, желтую невесомую руку и прерывисто провела ладонью по его волосам.

И Мишутин не почувствовал, как по его щеке поползла слеза.

— Глупенький, вот еще и плачешь. — Она тихо убрала слезу. — Ну что можно сделать? Конечно, меня они убить могут. — Она говорила, не повышая голоса и даже ровнее, чем прежде. Она тоже, должно быть, долго обдумывала и раньше решила, что в конце концов скажет мужу, когда подойдет время произносить последние слова. — Но ведь всех-то они убить не смогут… А если бы я была на фронте? И меня убило бы там?

Ее рука все еще лежала на его голове. Он резко отстранился.

— Не хочу тебя и слушать. На фронте люди сражаются! — (Наконец-то ему попалась в руки зацепка!) — А ты — не сражаешься. Ты перестала сражаться. Да, да! Как дезертир! — Самые резкие слова сейчас будут самыми лучшими! Может быть, хоть это ее подымет? Она ведь должна двигаться — это единственное спасение! — Можешь обижаться! Но у тебя достаточно сил, чтобы сию же минуту встать и пойти до угла в булочную. Знай, я тебе не позволю сдаться! Не позволю! Ты встанешь! Нельзя переставать верить в себя! Ты встанешь сейчас же и пойдешь до угла в булочную!

Но она все понимала…

— Пашенька, ты убеждаешь меня, как гипнотизер. Зачем, родной? Поверь мне: я знаю, что говорю — я уже не дойду. И надо найти и тебе силы понять это.

— Да что ты знаешь? Ты ничего не знаешь! Вставай сейчас же! Слышишь? Сию же минуту!

Он насильно посадил ее на кровати, натянул на ноги валенки.

— И провожать тебя не пойду. Нарочно не пойду! И ты тогда увидишь, что у тебя самой есть силы. Вот увидишь, я тебе говорю! Встанешь и пойдешь. Вбила себе в голову бог знает что!

Застегнул на ней тещину шубу на лисьем меху. Шуба была старенькая, рваная, но все равно теплее Вериного модного пальто; она сшила его себе в прошлом году, оно было совсем новое. А из шубы теща проектировала сшить одеялко для их маленького, когда он у них родится. Как она мечтала о внуке!

— Вставай, вставай!

Насильно поставил ее на ноги, сунул в руки авоську. Поддерживая за локоть, вывел на лестничную площадку.

Вера тяжело схватилась за перила:

— Пашенька, я уже не ходок…

— Перестань! Пойми, нельзя же сдаваться!

Оставил ее у перил и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Захлопнул нарочно: пусть у нее не остается никакой надежды на то, что он поможет ей, если с ней что-нибудь случится сейчас. Вера ведь гордая: она почувствует это и тогда из одной гордости пойдет!

Однако, захлопнув дверь, Мишутин. тотчас прижался ухом к замочной скважине: пошла или нет?

Верочка, любимая, родная, ну пойди же, ну сделай первый самостоятельный шаг! Ведь это самое главное — внушить себе, что есть еще силы! Ну двинься же с места! Поноси меня извергом, кляни за жестокость, — что хочешь! — но шагни!

Наконец первый шаг прозвучал. А за ним второй… третий. Правда, шаги медленные, неуверенные, но все-таки они раздались!

До следующей площадки было тринадцать ступенек, до низу — пятьдесят две. На четырнадцатой ступени шаги перестали быть слышны. Но это было понятно: Веруша набиралась сил перед новым маршем. Как это важно — это же самое главное! — превозмочь себя!

Мишутин стер рукой невольно вспотевший лоб. Выжила Верушка, еще один день ее жизни удалось ему сейчас отвоевать!

Вернулся в комнату — там лежал очередной эскиз, надо было работать.

Эскиз лежал на столе у окна.

Свет на стол падал только из форточки. Стекла в окне вышибло взрывом фугаски на улице еще в конце сентября, он тогда же основательно забил окно фанерой. Между двумя слоями ее натолкал всяких тряпок. Дуть вроде перестало, но света не проходило почти нисколько — стекла сохранились только в форточке, и работать можно было лишь с утра, часов с десяти-одиннадцати. И примерно до двух. А после становилось темно.

За эти три-четыре часа надо было успеть нарисовать на эскизах все, что придумывал в течение дня. А Мишутин не переставал думать о своей работе ни на минуту. От нее не было избавления. Тащился ли с санками к проруби на Неве за водой, топил ли буржуйку (сперва она сожрала всю мебель, потом книги, теперь пошли в ход репродукции и гравюры — самое ценное, что было у Мишутина, он подбирал их издавна, всё о Ленинграде, и подобраны они были со вкусом и знанием дела) — он думал о своей страшной работе постоянно. С какой радостью он бы отправился обыкновенным стрелком на фронт, чем заниматься трудом «по специальности», как сказали ему в военкомате, когда не взяли из-за хромоты в действующую армию и направили в распоряжение городского штаба МПВО.

— Художник? — коротко спросил его там начальник отдела кадров, сухощавый полковник в пенсне с прямоугольными стеклышками без оправы, которые придавали особую законченность очерку лица и подчеркивали пронзительность взгляда и изящную форму носа.

— Художник, — ответил Мишутин и почувствовал себя смущенным под этим острым взглядом: ну кому сегодня нужна его графика, его бесчисленные офорты любимого города — Зимняя канавка, Львиный мостик, решетка Летнего сада, чернеющая ажуром на фоне заснеженных деревьев? Кому все это нужно сейчас?

— По-моему, график? — уточнил полковник.

— Да. Вы знаете мои работы?

— Как же, не раз останавливался возле них на выставках. И всегда, между прочим, радовался, как вы проникновенно чувствуете своеобразие нашего города. Может быть, я выражаюсь непрофессионально — я ведь рисовать не умею… Но тоже ленинградец. И так же, как вас, — полковник невесело усмехнулся и поправил правой рукой протез левой, неподвижно лежавшей перед ним на столе, — на фронт тоже не берут. Но это ничего. Мы и тут повоюем. Я вам отличную работу дам. Будете изготовлять эскизы маскировки наиболее ценных в архитектурном отношении зданий. Понятно?

— Не совсем.

— Ну, скажем, Казанский собор. Бомбить его будут? Безусловно. А мы разбомбим его предварительно!

Мишутин недоуменно посмотрел на полковника.

— Неужели непонятно? Это очень просто. Представьте себе: летит стервятник, имеет задание — прорваться к объекту и обратить его в прах. Но выходит на цель — и вдруг видит: задача выполнена до него. Купол провален, колоннада обрушена, от стен — одни руины. Отлично!

Мишутина невольно передернуло, Только что, идя в штаб МПВО, он видел Казанский собор еще целым.

— Я вижу, вам стало не по себе от такой перспективы?

— Думаю, сами понимаете. — Помимо желания Мишутина, в голосе его прозвучало нечто похожее на осуждение.

Полковник встал. И вдруг заговорил очень жестко:

— Да, понимаю. И вот именно для того, чтобы эта перспектива не осуществилась, приказываю вам: всю волю патриота, весь ваш талант и фантазию художника будете отныне вкладывать в то, чтобы как можно натуральнее, как можно более зримо изображать разрушенными Казанский собор, улицу Росси, Публичную библиотеку, Александринку, Аничков дворец — все, чем восхищались всю жизнь, ради чего жили, во что вкладывали душу!

Художник молчал. Тогда полковник вышел из-за стола, подошел к нему вплотную, положил крепкую правую руку на непроизвольно вздрогнувшее плечо. Должно быть, как все военные, полковник умел стремительно переключать свои настроения и даже тон.

— Так-то, батенька мой… И не думайте, что в тылу непременно легче, и не казните себя, что вас не берут на фронт. Будете казниться иначе.

Из несгораемого шкафа он достал подробный план города и альбом со схемами маскировок. Здесь было что угодно: схема устройства маскировочной сети, которую можно натянуть над зданием или даже кварталом — на ней изображалась трава или деревья, и с самолета виднелась тогда лужайка или сквер; масксети для укрытия мостов — они голубели волнами и белели барашками; схемы примерного камуфляжа стен: стены полосами закрашивались черной краской, будто здание уже сгорело и мертво; камуфляж крыш, скрадывавший их подлинные очертания, и т. д.

— Способы можете применять любые. Требование — одно: чтобы маскировка выглядела наиболее естественной, была легко восстановима в случае повреждений, а затрата материалов и рабочей силы свелась бы к минимуму. Ясно? В особенности — затрата мужской рабочей силы.

Вот так и было определено место художника Мишутина в боевых порядках гарнизона крепости, которая называлась — Ленинград.

…Свет через щелку форточки проникал тусклый, серый, какой-то как будто бы мятый — оба стекла форточки густо обросли мохнатым снегом и с наружной и с внутренней стороны. Мишутин всякий раз ловил себя на том, что, входя в комнату, машинально поворачивает выключатель у двери.

Вот и сейчас, отправив Веру и вернувшись к себе, привычно потянулся к нему рукой, хотя тока не было уже несколько месяцев. Выключатель послушно щелкнул, Мишутин снова понял бесполезность своего жеста и, так же машинально вглядываясь в нерассеивающийся сумрак комнаты, неожиданно увидел ее словно впервые. Боже мой, да это же пещера! Неужели ему все-таки — и Вера права — придется остаться в ней одному? А они когда-то мечтали еще о третьем, они решили тогда: это будет обязательно сын…

Громко тикали большие стенные часы.

Спустилась ли Вера уже с лестницы?

Остановился перед часами и в такт маятнику начал притопывать ногой. Однако каждый раз опускал ступню на долю секунды раньше, чем маятник доходил до вершины.

Нет! Нет! Он неправильно сделал! Надо самому тоже идти на улицу! А вдруг она не дошла до булочной? Часы отстают, наверно. Не может быть, чтобы прошло только пять с половиной минут с тех пор, как он вернулся в комнату. Как медленно качается маятник! Да, да, очень возможно: от холода увеличивается трение частей, и часы начинают отставать. В конце концов, он не механик, он не обязан знать, почему это так, но то, что это именно так — вполне возможно. Даже обязательно!

Не прошло и семи минут, как он выбежал из квартиры.

Слава богу, Веры на лестнице не оказалось. Все-таки сошла, все-таки оказался прав он, а не она! Ни разу в жизни еще она не оценила свои силы — всегда преуменьшала их, скромница родная!

Наконец-то у Мишутина впервые за день отлегло от сердца. Плотно запахнув воротник, он толкнул тяжелую парадную дверь на улицу, навалившись на нее всем телом.

И тут же увидел жену.

Она лежала на тротуаре у конца их дома, уткнувшись ничком в сугроб, но и при этом не выпустив из рук авоськи. Авоська была пуста. Ветер трепал пушистые пепельные волосы, выбившиеся из-под платка, и заметал их снегом. Неестественно была подогнута подвернувшаяся при падении левая нога.

Сознание Мишутина зафиксировало все это сразу: и то, что Вера мертва; и то, что умерла, так и не дойдя до булочной; и напряженную неестественность позы. А поверх всех этих мгновенных мыслей страшной тяжестью легла такая: как же я зачерствел, что так четко все это вижу и понимаю сейчас. Это же Вера.

И тогда Мишутин закричал:

— Верушенька!!

Но она была уже мертва.

Пожилой старший политрук с забинтованной головой, проходивший в это время, тяжело опираясь на палку, по тропинке, протоптанной в снегу посреди мостовой, обернулся, увидел все, что произошло, и через сугробы приблизился к Мишутину, старавшемуся оживить жену. Молча отдал честь покойной, а потом, минуту обождав, глухо сказал:

— Давайте помогу отнести в дом. Вам одному не справиться.

…В этот день Мишутин впервые с начала войны сел снова за мольберт. Холст на подрамник был натянут еще с субботы, двадцать первого июня: он думал как раз с воскресенья начать писать портрет жены. Как невозвратно далеко теперь была та суббота!

* * *

Двенадцать дней спустя, возвращаясь домой из штаба МПВО, куда Мишутин относил очередной эскиз маскировки, уже около своего квартала, он почувствовал, что у него нет сил сделать следующий шаг.

Он сел в сугроб. Сугроб был слежавшийся, сидеть было очень жестко и холодно. Захотел подняться и хотя бы дойти до дому, но не смог. И не у кого было попросить, чтобы помогли встать — улица была совершенно пустынна.

Тогда он понял, что это — смерть.

Однако минут через десять из подъезда его дома вышла какая-то женщина.

Когда она поравнялась с ним, он окликнул ее.

— Вы меня? — опросила она. Он окликнул ее еле слышно, он и сам это знал, но говорить громче был уже не в состоянии.

— Да, — напрягаясь, повторил Мишутин. — У меня к вам просьба. Вы меня знаете — я художник Мишутин, с третьего этажа, квартира под вами.

Женщина кивнула головой. Да, она знала его, они жили в одном доме много лет.

— Так вот… — Мишутин с трудом проглотил комок, вдруг вставший в горле и мешавший продолжать. — Я сейчас умираю. У меня к вам просьба. Я сегодня закончил картину — она стоит в моей комнате на мольберте, дверь открыта. Вы возьмите ее и отнесите, если сможете, куда вам будет ближе — в райком или райсовет. Передайте: художник Мишутин приносит ее в дар народу. Сделаете?

— Зачем же я ее буду относить? Вы сами ее отнесете. Вы ошибаетесь, что умираете. Умирающие так ясно не разговаривают.

Но Мишутину было мучительно трудно продолжать разговор — шевелить губами, слушать, что возражает женщина. Хотя она, конечно, делает это из лучших побуждений. Голова была совершенно пуста и в то же время нестерпимо тяжела. И гудела, гудела, гудела.

— Не спорьте, пожалуйста, со мной, мне трудно возражать. Я не ошибаюсь — я умираю. Обещаете?

И столько убежденности было в медленном шепоте художника, что женщине — закаленной и прошедшей уже через все испытания ленинградке — и той стало не по себе. Она неожиданно всхлипнула совсем по-бабьи:

— Милый вы мой… Товарищ Мишутин!.. Да обождите умирать хоть минут десять, я схожу за санками. У меня в квартире одна соседка еще жива, мы вас до дому все-таки дотащим. А? Не умрете? Продержитесь, дорогой! Я быстро!

Мишутин не ответил. Женщина увидела, что у него закрылись глаза.

— Голубчик, так нельзя! — Она его потормошила. — Слышите, не надо. Я, правда, быстро.

— Ну хорошо, идите. — Мишутину больше всего хотелось, чтобы она перестала его тормошить. Да и сугроб перестал казаться жестким, и почему-то стало теплее. — Идите, я постараюсь… не умирать.

Но когда женщина спустя четверть часа вернулась с соседкой и санками, он уже не дышал.

С тех пор в приемной одного из райсоветов Ленинграда на самом видном месте висит привлекающая внимание всех своею яркостью и некоторыми резко бросающимися в глаза несообразностями, но тем не менее на редкость живая небольшая картина.

Дворцовая площадь. Жаркий, ослепительно веселый, должно быть майский, день. Справа виден конец Адмиралтейского бульвара. Он почему-то весь зарос рябиной, и красные гроздья ее — красные, несмотря на то что еще, безусловно, далеко до осени, — легко колышутся под нежным ветерком.

Площадь полна народу. Женщины — в нарядных цветастых платьях, многие танцуют, все смеются, что-то кричат.

В Главном штабе настежь распахнуты все окна. На одном из подоконников, на котором виднеется только что сорванная черная маскировочная бумажная штора, стоит во весь рост какая-то женщина и яростно соскребывает со стекла перекрещивающие его наискось полосы бумаги. На другом подоконнике женщина с ведром приветственно машет тряпкой народу на площади. В центре картины большая группа живо следит за полетом пущенного кем-то большого зеленого воздушного шарика, а он подымается все выше, выше.

Чуть левей этой группы — старичок, кричащий во все горло «ура». Что это именно «ура» — можно прочесть по губам. У него морковного цвета нос, на шее — разлетающийся красный шарф; хотя день летний, старичок — в новом светлом недубленом полушубке и меховом, сдвинутом на самую макушку треухе, одно ухо у него залихватски торчит.

Старичок кричит «ура», повернувшись лицом к группе в левом углу картины, и лукаво, как добрым старым знакомым, подмигивает. Тут художник изобразил самого себя. Он любовно и уверенно держит за руки худенькую женщину, почти девушку, с рассыпающимися пушистыми пепельными волосами. Она протянула ему свои руки доверчиво и радостно.

Кажется, вот-вот они начнут кружиться от восторга. А на плечах у художника, просунув спереди ножонки под мышки отца и крепко вцепившись в его густую шевелюру, подскакивает от восхищения хохочущий малыш, одновременно похожий и на художника и на его жену.

В воздухе знамена, флаги… На одном из них читается: «Да здр… победа!»

Женщина, принесшая это полотно в феврале 1942 года в райсовет, сказала:

— Художник Мишутин велел передать эту картину вам. Он нарисовал день победы. — И заплакала.

У нее спросили, как эта картина попала к ней, и тогда же повесили дар Мишутина на самом видном месте в приемной. К раме прикрепили табличку: «День победы». Правда, никто не обратил внимания на то, что на оборотной стороне холста рукой художника было написано другое название: «А все-таки вертится!»

Но женщина сказала: «День победы», и так эта картина и осталась висеть в приемной райсовета под названием, данным ею. Кстати, это единственная работа маслом художника Мишутина, которого даже искусствоведы знают исключительно как графика, посвящавшего все свои сдержанные, строгие и мужественные офорты такому же сдержанному, страстному и мужественному облику его любимого города.

1942 — Х.1953

Ленинград — Москва

Дополнительный груз

Я улетал из Ленинграда в Москву, в ГлавПУРККА, за новым назначением 25 декабря 1941 года. Это был день огромных радостей для Ленинграда.

Радио сообщило, что войска Мерецкова выбили немцев из Мги и впервые с начала блокады в Ленинграде в тот же день повысили норму выдачи хлеба! Первой категории (рабочим) — с 250 граммов в день до 350, и всем остальным — со 125 до 200! Не оставалось сомнений, что такая прибавка может означать только одно: непременный прорыв блокады буквально в течение одного-двух дней. Потому что было ясно: поскольку положение с подвозом не изменилось (да и не могло измениться немедленно!), то, значит, прибавку произвели за счет наипоследнейших неприкосновенных запасов муки и зерна. Ну, а в расчете на что? Это понимал каждый: только на то, что блокаде уже конец. Завтра же. От силы — послезавтра!

Так я и записывал это в свой блокнот, сидя на аэродроме, и закончил запись словами: «Я рад и горжусь, что пробыл в Ленинграде до самого конца блокады. Ведь что остается после Мги? Только Усть-Тосно. И Северная железная дорога снова наша! Полностью!»

…Как плохо порою видно современникам, смотрящим на все с чересчур близкого расстояния! Никто в Ленинграде не мог тогда поверить, что блокада продлится еще тринадцать месяцев…

Когда я заносил в блокнот свою последнюю, как мне казалось, блокадную ленинградскую запись, на аэродром опустился «Дуглас» с Большой земли.

Красноармейцы выгружали из него замерзшие коровьи туши и гнулись под их тяжестью, как ватные. Несмотря на лютый мороз, лица бойцов были так же белы, как снег кругом. Появись в ту пору кто-нибудь румяный в Ленинграде — это бы казалось надругательством над всеми.

У сгружаемых туш немедленно выставили с двух сторон пост.

Когда кончили выгружать мясо, из того же самолета покидали на землю плоские, туго набитые, но, видно, не очень тяжелые длинные полотняные белые мешки. Их не охранял никто. По старой журналистской привычке я все же поинтересовался у бортмеханика и ими.

— А это что вы привезли?

— Это? — Он мельком взглянул на мешки и небрежно ответил: — А это нас нагрузили дополнительно. Дензнаками для месячного денежного довольствия фронта. Фронта и Балтийского флота.

1963

Цыганка гадала…

В прифронтовых деревнях — вспоминаю 1942 год — непрерывно гадали. Карты были до такой степени замусолены, что гадалка не могла разобрать их значения, если колода была «чужой» — принадлежала не ей, а хозяйке. И хозяйка тогда поясняла:

— Это — дама крестей, это — винновый туз.

Гадалка лишь раскладывала карты и говорила, что они значат. Шептала (обязательно шептала!):

— Сейчас, через час, поздно вечером, спать ложась, чем сердце успокоится.

Клала четыре кучки по при карты, а чем сердце успокоится — одну карту отдельно.

И неважно, что гаданье шло поздно вечером и уже ложились спать, — значит, ни к чему были четыре кучки, раз «поздно вечером», «спать ложась» и «сейчас» сливались в одно. Все равно порядок соблюдался нерушимый. И долго на печке вздыхали и сокрушались:

— Это что ж такое, Маня, а? Который раз бубновая стерва поперек дороги мне к евонной постели! У, зараза! Или врут карты?

Гадали десять раз на день, всякий раз получалось разное. Но не в гаданье верили — ценили, хорошо ли, складно ли рассказывает Маня. И так хотелось, чтобы карта выпала «легкая»… Кругом война, до «евонной» постели — враг, враг, враг, фронты, фронты, фронты… Сказки взрослым людям слушать было как будто бы зазорно. Но как жить без мечты?!

Гаданье было как рассказывание сказок. Всякий раз увлекательно, и иначе, чем прежде, и придумать можно было невесть что, однако не страшное, а только легко будоражащее сердце… Оттого-то Маню просили гадать снова и на ее отговорки: «Нельзя ж четвертый раз: карта лишь до трех раз не врет!» — махали рукой: «Что ты, Манюнечка! Это до войны она больше трех раз не могла, а теперь все может!»

…Сидел я однажды у себя, в избе, где стояла на постое редакция нашей армейской газеты, «отписывался» после очередной поездки на передний край. Вдруг на пороге возникла цыганка. Двадцать юбок, солдатский ватник, молодая еще, в полу ватника вцепился цыганенок лет трех — довоенного, значит, рождения. Увидела меня и сразу, с порога, завела:

— Что сидишь, скучаешь, жемчужный мой, золотой, ненаглядный, посеребри ручку, всю правду расскажу, зазнобу твою вижу, далеко-далеко она, по тебе томится, света божьего не видит, дай ручку, всю правду цыганка расскажет!

Знал я: их табор стоял в соседней деревне — застрял там с самого начала войны. В первый же месяц все молодые мужчины ушли из него в армию, ни один не уклонился от призыва, остались старики да женщины. Они работали в колхозе как могли, но прижала голодуха, и они принялись снова бродить по округе.

Смотрю на молодку, слова у нее привычные, рассыпчатые, но глаза уже разучились врать. И такая в них тоска горькая… Хоть бы ей самой, что ли, кто нагадал бы порадостней!..

И я ей предложил это. Рассмеялся и так и сказал:

— Милая! Ну что ты мне можешь нагадать! Я же больше твоего знаю! Про эту войну проклятую, во всяком случае… Дай-ка лучше ты мне свою руку!

Сперва она не поверила, что я предлагаю ей это всерьез. Вскипела:

— Зачем над женщиной смеешься?!

— А я не смеюсь. Дай руку, тогда и проверишь!

Уговорил. Она протянула мне ладонь. И я ей все-все рассказал. И про то, как муж о ней думает-томится, и как ему тяж<ко, — зачем мне было врать, что ему легко? — и как он уже первую медаль заработал (она радостно закивала: «Правильно, правильно: „За отвагу“!» — «Ну вот видишь!» — сказал я), и как он вернется живой-невредимый и еще больше будет ее любить. В общем, ничего не соврал, все рассказал, чего хотелось и ей, и мне…

Когда я кончил, она низко поклонилась мне у порога и оказала:

— Хороший мой, жемчужный, хочешь, я тебе белье постираю. Нужно, а?

1942–1963

Нюра Игнатова

В 1942 году я по заданию редакции перешел лесами линию фронта и попал к партизанам смоленского Бати, а девочку, о которой сейчас расскажу, видел у него своими глазами. Ей было всего одиннадцать лет, и у партизан она находилась на более чем странном положении. Она не пришла в отряд по своему желанию, как Леня Голиков или Саша Чекалин — герои-пионеры. Судьба ее была иной и куда более трагичной.

Отец Нюры Игнатовой — пропойца и вор, — едва пришли гитлеровцы, предложил им свои услуги. Они с радостью назначили его старостой, и он до того старался, что лично возглавил сожжение своей деревни, когда ему было поручено это сделать. Собственное имущество немцы, конечно, разрешили ему забрать: они его, с повышением, перевели старостой в другую деревню, более крупную.

Партизаны Бати задержали Нюру тогда, когда она перегоняла на новое место двух отцовских коров. Они спросили ее, кто она и чьи коровы. Девочка бесстрашно ответила:

— Игнатова я.

— Какая Игнатова? Старосты Павла дочка?

— Да. Его.

— А ты знаешь, что раз ты такой сволочи дочь, то мы у тебя коров заберем?

— Не заберете! Мой папаня никого вас не боится. Только троньте, я ему все расскажу!

Ну что с ней было делать! И отпускать нельзя: ее встретили около самой базы; а с собой брать?.. Куда?

Но все-таки забрали. Доставили в штаб, и Батя распорядился держать ее при штабе. Только вот кем — это было непонятно.

Она целыми днями — я видел это, когда попал к Бате, — чистила картошку (в штабе варилось на десятки людей), отстирывала бинты, делала еще что-то по хозяйству. Вместе с тем часовой, стоявший у ворот, имел наказ: никуда со двора Нюру не выпускать.

Ходила она по-деревенски: в лаптях, онучах, юбчонке из домотканой материи. Но при всем этом — в роскошной, плотного шелка, ослепительно-белой кофточке. Мне рассказали историю и этой кофточки. Один партизан, по своей гражданской профессии портной, увидел, как прохудилась у Нюры последняя кофтенка, и из трофейного парашютного шелка сшил ей на руках новую. Он вообще очень привязался к девочке: его собственных двоих детей уничтожили каратели. Да и Нюра постепенно начала платить ему тем же. И ко всем остальным партизанам стала относиться доверчивей — не то что в первые дни, когда озиралась на всех, как волчонок.

Но вот (это произошло уже после моего отъезда от Бати, я знаю все дальнейшее только с чужих слов) Батины ребята все-таки изловили Павла Игнатова и привели его в штаб. Бати в это время в штабе не оказалось, и тогда до его приезда связанного Нюриного отца заперли в сарае.

А Нюре кто-то сдуру брякнул:

— Нюра, а Нюра! Папанька-то твой — каюк, накрылся! Знаешь, он где? В сарае, последнюю ночь сидит. Вернется Батя, и шабаш ему!

Нюра ничего не ответила. Как каменная сделалась. Только вечером, когда уже смерклось, пробралась в сарай, развязала отца и сказала ему:

— Беги, папаня! А то конец тебе будет!

Игнатов вооружился дрючком и выполз наружу. До лесу от сарая расстояние было метров тридцать, не больше. Он мог — свободно! — доползти тишком или добежать. Но лютой злобы был зверюга! Как увидел, что часовой от него всего в двух шагах и спиною (а надо же! — как раз на посту стоял тот самый партизан, что сшил Нюре блузку!), размахнулся дрючком и с одного удара — насмерть человека!

Нюра только успела крикнуть:

— Папаня, да что ж вы делаете! — и кинулась к нему со всех ног.

Но он ее отшвырнул, и — к лесу.

Однако не успел. Люди услыхали Нюрин крик, подняли стрельбу. Чья-то пуля настигла его, наповал уложила. Тут кинулись к Нюре. Но и она мертвая лежит: отец отшвырнул ее, а она, бедняжка, угодила затылком прямо на угол сруба…

Утром приехал Батя. Ему доложили все это и спросили:

— Где кого хоронить, Батя?

Потому что хоронили тогда в Батином штабе кого где. Партизан, геройской смертью погибших, на площади посреди села, ну а предателей или гитлеровцев — тем камень на шею, и в болото. А где Нюру?

Батя приказал: убитого партизана — на площади и с салютом, Игнатова Павла — в болото, а Нюре выкопать могилу под березкой в палисаднике и написать:

«Игнатова Нюра, одиннадцати лет, жертва Великой Отечественной войны».

Партизаны так и написали, но еще от себя добавили:

«Спи с миром, дочка!»

Потому что не желали отдать Нюру ее предателю-отцу даже и после смерти…

1942–1963

Идет война народная

Есть у меня старая-старая любительская фотография. Снимал я сам в 1942 году. Сделан снимок в тылу врага, у партизан смоленского Бати. Батя был человек замечательный. Хоть бы книгу о нем кто написал! Однако до сих пор, насколько я знаю, о нем более или менее подробно писал (еще во время войны) только Ираклий Андроников, который побывал у него вместе со мной в феврале 1942 года. По заданию редакции фронтовой газеты «Вперед на врага» мы отправились к Бате через линию фронта. Результатом была совместная наша серия очерков о смоленских партизанах, а сверх того Андроников опубликовал также самостоятельный очерк о Бате — в журнале «Красная новь». Естественно, о многом ему пришлось в ту пору умалчивать. Между тем в Бате было интересно все без исключения. Руководитель партизанских отрядов на Украине и на Дальнем Востоке еще в гражданскую войну (он, к слову сказать, свободно владел английским и китайским языками), по специальности он был лесник. В мирное время работал в различных лесных организациях, оттого и знал леса Смоленщины. Когда понадобилось незаметно перевести через линию фронта кавалерию генерала Доватора в его ставший впоследствии знаменитым августовский рейд 1941 года по Смоленщине, Батя оказался незаменимым проводником для Доватора. Но, выполнив эту, первую часть поставленной перед ним задачи, он еще энергичней принялся за вторую: за сколачивание на Смоленщине партизанских отрядов, — он остался тут, чтобы возглавить их.

В феврале следующего года в Слободском и Демидовском районах Смоленской области существовала уже целая партизанская республика. Немцы не решались даже заглядывать в деревни, служившие Бате опорными пунктами. На всей территории «республики» партизаны восстановили колхозы и выборную Советскую власть. Приказания фашистских властей выполнялись только с разрешения Бати — а случалось, что кое-какие распоряжения немцев партизанам выполнять было выгодно. Например, немцы объявили, что каждый новорожденный непременно должен быть окрещен в церкви у попа. Батя санкционировал это их требование. (К сожалению, новорожденных в 1942 году было не так уж много.) «Крестные», заранее назначавшиеся партизанами, отправлялись в районный центр (отличный предлог!) за справками: где крестить и т. п. Наводя эти справки в комендатуре и других учреждениях, заодно высматривали линию фронта на картах, если удавалось; уточняли состав гитлеровского гарнизона, его вооружение и размещение; подступы и подходы к различным военным объектам и т. д.

После нашей с Андрониковым серии материалов во фронтовой газете отправился к Бате Борис Полевой — тогда корреспондент «Правды» по Калининскому фронту — и напечатал в «Правде» в апреле или мае 1942 года несколько очерков, также высоко оценивавших деятельность партизан Бати. Летом того же года Батя был награжден орденом Ленина. А осенью его вызвали в Москву, он чем-то не угодил Сталину… Расправы не пришлось ждать долго. Фронт его больше не увидел…

На моем снимке Батя сидит в избе под образами, в теплой рубашке из бумазеи на фасон распашонки, рядом со млеющей от радости, что принимает у себя такого дорогого гостя, Февронией Епифановной Морозовой, колхозницей из деревни Корево, Слободского района, матерью семерых сыновей, из которых шестеро в ту пору сражались в Красной Армии, а самый меньший, кровиночка ее, девятнадцатилетний Степа, вместе с нею партизанил у Бати.

Батя сидит распаренный, ублаготворенный — когда я его снимал, он наслаждался не то пятым, не то шестым стаканом чая и украдкой от хозяйки озорно расправлял усы расшитым крестиком рушником.

Потом, когда мы с ним остались наедине, он, подчеркнуто степенно разглаживая обширную седоватую бороду, доверительно признался:

— Говорят, родовитость обязывает. Псевдоним обязывает еще больше! Понимаете, раз ты — «Батя», так имей и бороду салфеткой, и вообще… А я эту допетровскую бороду никогда даже из баловства не отращивал, всё лезут и лезут усы в рот, ни пить ни есть спокойно не дают!

Необычайно живого — искрометного, я бы сказал, — ума был этот человек. Тонкого, лукавого. Хотя его выводы покоряли прежде всего своей простотой.

Вспоминается несколько мельчайших штрихов.

Сидит Батя в горнице в партизанской столице — Слободе. Входит женщина, хочет перекреститься на иконы.

Батя быстро, перехватив взглядом ее жест:

— Ищешь, на какого бога креститься? Лучше на меня, милая! И похож, и пользу от партизанского бога проверить легче!

Или — тоже свидетелем этому был — приходит другая женщина. Плачет: дескать, твои, Батя, партизаны меня забрюхатили.

— Напиши в больницу, Батя, чтобы сделали мне аборт. Ждать больше нельзя: два месяца беременности.

— А ведь ты, голубушка, байки мне, старику, рассказываешь! Какие такие партизаны, когда они в вашу деревню две недели назад пришли впервые! Гитлер небось?

Женщина, совсем уже в голос рыдая:

— Гитлер!..

— Так бы и говорила. На записку. Правильно, что не хочешь его семя носить!

А уже и больница работала в Слободе (немцы сожгли ее, так ее открыли в жилом доме медицинского персонала) на восемь коек и три фельдшерско-акушерских пункта — в селах Мочары, Скоморошье и Закустищи. И даже загс снова открыли. И школу.

Из бесценных школьных запасов бумаги дали в каждый отряд по одной тетради в клетку, куда по графам, разработанным Батей совместно с райкомом партии, заносили пунктуально: где какой полицай или предатель казнен, и кем, и по чьему решению. Я поинтересовался: зачем это записывается с такой канцелярской точностью?

Мне ответили, удивляясь моей наивности:

— А как же! Вот кончится война, — семьи начнут просить пенсию: дескать, кормилец погиб в оккупацию. А от чьей ты руки, кормилец, погиб, а?

Кстати, — словно по заказу! — школьные эти тетради, «спущенные» в отряды, оказались с портретом Ленина на обложке и ленинской цитатой: «Социализм — это учет». Жизнь иной раз выкинет такое коленце, до которого никакому фантазеру не додуматься!

Вскоре после того как я сфотографировал Батю, Февронию Епифановну Морозову и Ираклия Андроникова за чаепитием (а Андроников, на переменку, меня с ними), Батя «скомандовал отбой». У него каждый час был на счету. Дело в том, что наш приезд к нему как раз совпал с тем, что он отправился из Слободы по всем границам «республики» в «инспекторский смотр», и время на это отвел весьма краткое. Мы упросили его взять нас с собой.

Однако кроме приказа спать, отданного Батей, нам еще не хватало от него указания: где именно? Потому что деревня Корево, где нас застала эта ночь, находилась всего километрах в трех от села, в котором дислоцировался пост фельдкомендатуры и отряд полицаев человек в пятнадцать, и в случае чего мне и Андроникову надлежало, конечно, быть бок о бок с Батей, тем более что охраны у него, кроме нас, не было никакой, если не считать ездового.

Но Батя был скор на решения. Усмехнулся и сказал:

— Изба у Февронии Епифановны мала, четверых гостей принимать ей трудно. Мы вдвоем, — он кивнул на ездового, — останемся тут, ну а вы с товарищем. Андрониковым пойдете спать в избу напротив. Я думаю, вам там будет спокойней: сын у хозяйки полицай. Говорят, он чуть ли не каждую ночь домой наведывается, так что наверняка узнает, кто и каких гостей ему определил на ночлег. И конечно поймет: если в его доме что-нибудь случится с этими людьми, то ему несдобровать. Ни ему, ни его дому. Так что он уж сам позаботится, чтоб ничего с вами не стряслось!

Не помню, как реагировал на это Андроников, но я хоть и отдал в душе должное прозорливости Бати, не сумел, кажется, выжать из себя очень уж счастливой улыбки.

Батя сделал вид, что не заметил этого:

— Доброй ночи, товарищи! До завтра!

И знаете, оказался прав, как это ни странно! Ночь прошла на редкость спокойно. Правда, подобострастие хозяйки, к которой нас определил Батя, сначала возбудило во мне и Андроникове сильное подозрение. Оно чудилось нам во всем: в ее желании обязательно накормить нас на сон грядущий, хотя мы только что поужинали у Морозовой; в предложении постирать портянки и согреть горшок воды, чтобы вымыть нам ноги; даже в том, что она пыталась сливать нам воду на руки, когда мы умывались, и ни за что не хотела позволить нам делать это самим.

Но потом — не знаю, как Андроников: у него нервы были напряжены особенно, ведь это был его первый за всю жизнь выезд на фронт, — а я решил так: ясно, почему женщина места себе не находит. Какой-никакой у нее сын, а ей он все-таки дитя родное. Случись с нами что-нибудь, она понимает: ее-то Павлу Батины ребята первому голову снимут…

Андроников даже привстал на локте, когда я принялся разуваться. (Мы устроились на печке, ближе к выходу из избы.) Нагнулся к моему уху и спросил шепотом:

— Ты всерьез это?

Ярко светила луна. Я видел его лицо, как днем.

— Да. А что?

— Но… — и он метнул глазом в сторону хозяйки.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Она и подежурит за нас.

— Ну, знаешь ли!.. Ты как хочешь, а я, прости, спать не стану.

— Дело хозяйское. Впрочем, напрасно. Спокойной ночи.

У меня с детства привычка: чтобы уснуть как следует, мне обязательно надо разуться. Да и то сказать, было жаль бесцельно тратить такую роскошную ночь: в тепле, на печке, на громадной пуховой подушке, — хозяйка извлекла ее специально из заветного «приданого» сундука…

Утром невыспавшийся Андроников принялся выговаривать мне:

— Ну и спишь же ты! Так и не просыпался? И ничего ночью не видал?

— Ничего. Если не считать снов.

— А что тебе, интересно, снилось?

— Даже смешно: будто хозяйка осуществила свое намерение и мыла мне ноги.

— Ну, это понятно, почему тебе снилось. Это теленок за печкой обсасывал тебе ступни. Мне даже стало занятно: проснешься ты в конце концов или нет? Но ты только другую ногу ему подставлял!.. А вот не во сне, наяву, ты ничего, кроме этого, не слыхал и не видал?

— Нет, — вынужден был признаться я.

— А между прочим, часа в два к нашей хозяюшке припожаловал ее сынок. Сперва мимо окошка прошмыгнула его тень с винтовкой, потом раздался его осторожнейший стук в дверь, — вернее, даже не стук, а кто-то поскребся в дверь. Хозяйка моментально вскочила, — как будто ждала! — накинула на себя шаль, тихохонько сняла щеколду с двери и босиком вышла в сени. Постояла там не больше минуты, что-то сердито сказала тому, кто был на улице, и сразу же вернулась обратно к себе на лежанку. А ты всё лишь: хр… хр… хр…

Я почувствовал себя виноватым перед бдительным невыспавшимся Андрониковым и робко пообещал, что никогда больше при подобной ситуации не буду спать…

Но он, когда мы вернулись в избу Февронии Епифановны к Бате, опять изложил все подробности моего недостойного поведения ночью.

Батя от души смеялся, слушая этот рассказ, тем более что рассказ был в таком исполнении. Но вдруг впервые за все время позволил себе вмешаться в разговор сын Февронии Епифановны — Степа, Батин ездовой в эту поездку. Это был юноша с такими ангельскими льняными кудрями, какие я видывал только на сцене — у отрока Вани в опере «Иван Сусанин».

Со своей пугливой улыбкой и длинными пушистыми ресницами Степа робко выпевал слова тенором.

— Нет, товарищ интендант третьего ранга, — обратился он к Андроникову, старательно выговаривая звание Андроникова полностью, — то не сын хозяйки, то я к ней приходил.

— Вы? — Андроников почувствовал себя неловко. — Зачем?

— А сказать ей, что если с вами что случится, то пусть она со своим Пашкой заранее прощается. То я ей по-соседски пообещал…

Я был реабилитирован.

Вскоре Батя со Степой на некоторое время уехали, захватив с собой и Андроникова, а я остался у Февронии Епифановны и, пока она готовила обед к их приезду, подробно ее проинтервьюировал. Она чистила картофель, доставала из подпола мед и капусту, резала на мелкие куски сахарную свеклу — ее подавали здесь на сладкое вместе с медом, — оттирала от паутины заветную бутылку самогона, хранившуюся где-то в самом дальнем углу под-пола, перетирала пять — по счету — лампадок для спиртного… Руки ее были заняты беспрерывно, но работа была привычной, нисколько не отвлекала Февронию Епифанову и не мешала ей рассказывать.

— Семь у меня, милый, сынов, семь. Да еще дочка одна, мужняя уже. Богата я племенем, детная. И хоть трудно с такой семьей было, но в колхозе всё покраще, чем одним бедовать. Мы уже десять лет в колхозе. Сперва старик мой не шел, говорил: чего мы в том холхозе не видели?! — Феврония Епифановна, вновь переживая прежние раздоры со своим «старым», нарочно так и сказала, как говорил, наверное, он: «холхоз». — Но я ему в ответ: «Нет, батюшка, не согласная я. Не будем мы отдельно проживать! Куда люди идут, туда и нам надо. Ты от людей не отвертывайся, нам, кроме людей, никто не поможет!» Ну и знаешь, милый, как это бывает, когда жена присмолится?.. Вот так-то…

Увидев, однако, как я все записываю и записываю, что она говорит, Феврония Епифановна смутилась.

— Это ты мой разговор, что ли, записываешь?

— Да, Феврония Епифановна.

— Скажи-и пожалуйста… — Она перестала крошить свеклу, утерла рот уголком платка да так и не отняла его от губ. — А что с меня, старой, писать? Или у тебя должность такая: со всех писать?

— Считайте так.

— Ну, если так разве… Тогда наперед всего запиши, что мы нашу колхозную жизнь никому порушить не дадим! Это кто бы меня, слабосильную, приветил, кабы не колхоз? Когда мой старый помер, у меня в грудях как оборвалось что-то, да и Степа и доча еще малые оставались. Мне сразу правление общественную корову дало: «На, Епифановна, питайся, не заботься». Аж до немцев у меня Пеструха осталась. Правда, в последнюю пору молока меньше стало доставаться — все ко мне шли, слышат: мать приёмистая. Кто с четвертинкой, кто со стаканом — и беженцы проходят, и солдаты отступают. Кому откажешь? Увидят, что у моих окон едят, — и другие останавливаются. И хоть поболе молчат, — стесняются просить-то! — но я ж вижу. Выйдешь к ним на крылечко, скажешь: «Заходите, детки, в избу!» Есть, сынок, всем надо… Ведь и моих шестерых кто-нибудь тоже приветит да напоит… Только где они сейчас?..

Писем ни от кого из них Феврония Епифановна, конечно, не получала — почтовой связи с партизанским краем не было. И вся ее материнская любовь доставалась теперь одному — самому младшему, Степе. О нем она могла говорить не умолкая.

— Ему ж, как волосу, перегореть — погибнуть попервоначалу надо было! Немцу все равно — что старых, что малых снистожать. А у него шесть братов, сыночков моих, в армии, четверо командиры, один даже такой большой начальник, что целой ротой доверенный командовать. Обязательно они такие семейства снистожают, со всем корнем. А узнают всё от шпионов-двухличников. Уж как эти двухличники Степу искали, как искали! Я их уж и так задабривала, и этак. От одних не уберу — другие тут как тут! Но я и новых с привечаньем встречаю, вроде бы с лаской, как сродственников. А самой так и хочется черное слово на белый свет выпустить!.. Но они тоже кой-чего понимают — не проведешь! Меня — под ребры, а сами с пулеметом на чердак — Степу убивать. Или в подпол. И хоть знаю, что в лесу сыночек, нет его в дому, а все сердце стынет. Не закажешь: стынет и стынет. И где ни послышишь: партизанов забрали, — всё думаешь: моих… Всех уже оплакала…

Она смахнула рукавом набежавшую слезу, на минуту перестала даже хлопотать по хозяйству…

Впрочем, и минуты не прошло. И снова и ее руках замелькали нож, поварешка…

— Феврония Епифановна, а чем вы помогаете партизанам? Батя вас партизанской гвардией называет!

Она засмущалась.

— Ну, уж он скажет! — Но чувствовалось, ей была приятна его похвала. — Не знаю, как тебе и ответить. Что в нашей возможности, тем и помогаем. Вот возьми: когда наши отступали тут — в нашей местности, значит, — они всё-всё покидали: патроны, оружию, плащи непромокательные. А это ж все надобное, все трудом великим изготовленное! Ну, мы со Степой и закопали кой-чего. А как возвернулись наши, партизаны-то, им все обратно сгодилось… Но это — прошлое. А если сегодня чем помогаем, то или постирать, или в разведку там сходить.

В разведке дура старая ведь помене примечательна. Конечно, могут и взять немцы, даже в Демидов свезти, поморозить али повесить, но что ж — война…

— А когда вы в последний раз ходили в разведку? И куда?

— Да прошлый месяц. Батя велел узнать, где штаб у них, — она назвала мне пункт, — а где ремонтная мастерская. Ну, я дурочку из себя и строила. Чтобы немец не придрался, без обувки пошла, в одних лаптях, пятнадцать километров по снегу. Чуть не умерла. Но и то сказать: не было у меня другой обувки, да и Батя просил. Лестно, не откажешься. И все навроде разговора выспрашивала — не так, чтобы с какой целью, а болтаю и болтаю… По-стариковски… Если бы ноги не заколели, еще больше узнала бы. Хотя и так неплохо получилось. Наши потом ту мастерскую взорвали и чисто всех немцев побили!

— До единого?

— А как же, милый! До единого. Уж я старалась как надо, разведала точно. Сам Батя приезжал меня благодарить!

Впрочем, он был легок на помине. Не успела Феврония Епифановна кончить свой рассказ, как вернулись обратно Батя с Андрониковым, а вскоре в избу вошел и Степа, распрягший лошадь. Лица у них с мороза были цвета переселитренной ветчины, этакие красно-бурые с прозеленью, и Феврония Епифановна засуетилась у стола — поскорее подать обед. Она радостно переводила взгляд со Степы на Батю, с Бати на Степу, наблюдая, с каким аппетитом они уписывают все, что она наготовила. Иной раз и на нас с Андрониковым падал луч солнца — и нас порою она тоже обнимала своим взглядом.

Поев, а также отдав должное забористой влаге из заветной бутылки Февронии Епифановны, Батя душевно поблагодарил хозяйку за угощение, а затем спросил ее:

— Невестушка, а ты не слыхала еще, как Степа на днях с Демченко управился?

Когда Батя обращался непосредственно к Февронии Епифановне, она заливалась краской, с чем бы он ни обратился. Как молоденькая!

Залилась и сейчас.

— Нет, Батя, не слыхивала. Говорили у нас, правда, что кто-то порешил Демченко, но что это Степушка, не знала.

— Ну, орел, отчитайся матери, — приказал Батя Степе.

Феврония Епифанов на от таких уважительных слов Бати залилась краской еще пуще, хотя, казалось, это было невозможно. Да и Степа запунцовел.

— Да тут, Батя, и рассказывать нечего, вы же знаете.

— Так то я знаю, а не мать. А ты матери дай отчет!

— Да ничего-то, маманя, и не было, — не смея ослушаться Батю, принялся Степа рассказывать. — Слышали о Демченко? В деревне Зольное проживал, кулаком прежде был. Ну и вот, узнал он, что трое каких-то окруженцев скрывались в землянке, и побежал к полицаям навестить на них. Те их и взяли. А Демченко говорит: «Дайте, я им ноги топором поотсеку, так я всю их породу ненавижу, или головы измолочу, чтоб голова у них стала, как мозоль, мягкая!» Но полицаи не дали ему ни ноги им поотсекать, ни головы измолотить: куда-то в другое место отвезли расстреливать.

А у нас, как узнали это, сказали мне:

— Пойди, Степа, ты сейчас свободный, прибери-ка Демченко.

Ну, пришел я в Зольное, поразведал, конечно, сперва. Чисто: ни немцев, ни полицаев. Тогда я — к Демченко. Прихожу, с винтовкой, а он в аккурат воду из колодца берет, ведро на сруб ставит.

— Здравствуй, — говорю ему, — Демченко.

Он сразу полведра и расплескал: я ж ему незнакомый.

— Здравствуй, — говорит. — А ты кто: партизан? Прибирать меня, что ли, пришел?

— За что, — я ему, — прибирать тебя? Не знаю. Нет, просто дело есть. Пойдем-ка в хату.

— Пойдем…

Взошли. Дверь закрыли. Я ему и говорю:

— Что-то валенки у тебя на ногах знакомые… Вроде армейские. Не с партизан?

— Нет.

— А ну, покажь.

— Так ты ж меня приберешь!

— За что?

— Сам знаешь…

— Ничего не знаю. Откуда мне знать?

Ну… Поверил он мне, маманя, или же испугался — не скажу, не знаю. Но все-таки валенки стал скидать, как я ему приказал: видит, сурьезный я. А когда второй сбросил, я его убил. И всё. А валенки взял. Потому что он мне и перед смертью соврал: это ж ему награду такую дали — с того, кому он хотел ноги отсекать!

Батя посмотрел на Степины ноги. Степа был обут в ботинки.

— А где валенки?

— Отдал, Батя. Командиру взвода.

— Хорошо. Феврония Епифановна, пришлю-ка я тебе валенцы. А? Холодно тебе небось в лаптях?

— Ничего, Батя, я привычная. А валенок мне не надо. Бог с ними. Не возьму.

Батя встал из-за стола, крепко пожал Февронии Епифановне руку, а потом не удержался и, размашисто обняв старуху, поцеловал ее в губы.

Через два часа мы поехали из Корева дальше.

1942–1963

Осада

Эту повесть о четырехдневной осаде тяжелого танка, которым командовал старший лейтенант Митрофанов, я услышал на наблюдательном пункте танковой бригады из уст Николая Бовта — по-мальчишески бритоголового солдата с очень печальными глазами под начисто спаленными бровями. Бовт, стрелок-радист этого танка, приполз к нашему переднему краю с обожженным лицом, пробитой головой и с наганом в правой руке. В нагане сохранился только один патрон, и всем нам было ясно, как Бовт собирался распорядиться им в случае чего. При всем том, однако, Бовт был неожиданно свежевыбрит.

Раны его, на вид весьма серьезные, на деле, к счастью, оказались не так мучительны, и потому он почти сразу сумел рассказать нам, что творилось последние четыре дня внутри осажденного танка. Рассказывая, Бовт старался главным образом не спутать последовательность событий и не упустить подробностей. Подробности сильнее всего жгли его память, и он, должно быть, очень боялся, что едва его отправят в госпиталь и передний край скроется из глаз, как они немедленно померкнут, расплывутся, и тогда уже никто не сможет восстановить картину последних часов сражения и гибели митрофановского экипажа. Друзья все еще стояли перед Бовтом живые…

Что происходило все эти четыре дня вне танка, снаружи его, мы знали и до появления Бовта. Четверо суток мы не сводили биноклей на наблюдательном пункте с тяжелого танка, застрявшего без движения в деревне, обороняемой гитлеровцами. Правда, в бинокль нельзя было различить, напоролся ли танк на мину или у него была сшиблена снарядом гусеница, но то, что подбита только машина, а экипаж цел, мы знали: танк продолжал отстреливаться.

Все это мы наблюдали собственными глазами. Потом постепенно темп огня начал ослабевать. Вероятно, все туже становилось у экипажа с боеприпасами.

Тогда командир роты Белов, не дожидаясь общего наступления, отправился на выручку Митрофанова. Он нагрузил на броню (своего танка ящики с боеприпасами и двинулся в путь. Но фашисты открыли по Белову огонь прямой наводкой. Ему грозила опасность взорваться от своих же снарядов на броне, и он не стал рисковать. Вернулся, сбросил ящики на землю и пошел вторично — уже без груза для товарищей, только с одной целью: взять их на буксир.

Не удалось и это: танк Митрофанова забрался чуть ли не в самый центр вражеских позиций.

И все-таки мысль о выручке не покидала нас. К осажденному танку вызвались отправиться трое автоматчиков. Шел четвертый день осады. Командир бригады разрешил им вылазку. В это время уже и пушка митрофановская смолкла, и пулеметы…

Но едва автоматчики уползли вперед, как к нашему переднему краю приполз обожженный Бовт. Узнав, что на помощь его экипажу только что отправились трое солдат, он заволновался:

— Поздно, товарищи! Сейчас же нагоните ребят!

Кто сидел в это время на НП — встал, кто курил — перестал курить…

Автоматчиков удалось догнать.

Бовт попросил пить. Губы его были черны, как порох. Ему принесли котелок воды — «самой холодной», как он просил. Он выпил его весь. Пил он, закинув голову. В горле безостановочно, как поршень, ходил кадык, вода лилась мимо углов рта на подбородок.

Отдышавшись, он рассказал нам повесть осады.

Незадолго до атаки командирское место в машине занял заместитель командира роты старший лейтенант Митрофанов. Пашинин — командир танка — перебрался к орудию. Еще в танке находились Бовт, механик-водитель Хайбуллин и младший механик-водитель Котолонский. Весь экипаж был комсомольским.

В атаку танк ринулся по общему сигналу. Перед Митрофановым, чуть ниже его и упираясь плечами в его колени, сидел водитель — Хайбуллин. Митрофанов, наметанным глазом выискивая проход среди бесчисленного количества мин, расставленных неприятелем по дороге, беспрерывно нажимал то на правое, то на левое плечо Хайбуллина, и машина послушно виляла.

Однажды Хайбуллин особенно виртуозно провел машину. Митрофанов крикнул ему:

— Силён!

Хайбуллин не разобрал из-за шума мотора, что сказал ему старший лейтенант, но, повернув на мгновение лицо, увидел улыбку и довольный огонек в глазах Митрофанова и без слов рассмеялся в ответ.

Танк шел отлично. Он обогнал все остальные машины роты. Вот уже достиг вражеских траншей. Гитлеровцы забегали по ходам сообщения. Митрофанов попробовал докричаться до Хайбуллина, чтобы тот пустил танк вдоль траншеи, а не перемахивал через нее, но докричаться было невозможно.

Впрочем, Хайбуллин сам сообразил, что делать, и тяжелый КВ принялся утюжить ход сообщения. Бовт сосредоточенно бил из пулемета. Наверху, в башне, Пашинин в упор расстреливал дзоты из пушки. Котолонский еле успевал заряжать.

Один дзот; все-таки не смолкал. Тогда Митрофанов направил машину на него. Хайбуллин прибавил газу, танк рванулся, круто полез вверх. Что-то под ним затрещало. Водитель развернул КВ на месте — так давят каблуком клопа. Машина начала оседать, но в этот момент Хайбуллин снова дал газ, и она выкарабкалась из образовавшейся ямы. Дзота больше не существовало…

Танк прошел передний край противника насквозь, но пехота, шедшая следом, отстала.

Наступала ночь. Пора было поворачивать обратно. И вдруг под танком взорвалась мина…

Стремительные клинки красного огня из дул орудий вспарывали края неба, прожекторы линовали темноту линейками синевато-стального цвета, ослепительные белые ракеты на парашютах висели в вышине и долго излучали мертвящий свет.

В танке воцарилась тишина. Только мотор продолжал работать. Хайбуллин отер пот со лба, устало отвалился на спинку сиденья и сказал насмешливо:

— Вот и приехали.

— Ну, это как сказать! — немедленно возразил ему Митрофанов и полез через верхний люк посмотреть, что случилось.

Но не успел он откинуть крышку люка, как в нее ударили разрывные пули; каждая — дважды: туп-туп. Танк был окружен.

Лишь перед рассветом удалось на несколько минут вылезть наружу, осмотреть повреждение. Лопнули гусеницы. Починить их под огнем было невозможно.

Вернувшись из этой разведки, Митрофанов включил электрическую лампочку, достал блокнот и что-то не спеша записал.

— Внимание! — обратился он к экипажу. — Пока есть свободное время, подведем итоги. Ввиду того что газеты сегодня — временно! — не получены, сводка со всех фронтов Отечественной войны ограничивается данными по одной машине — старшего лейтенанта Митрофанова. А у этого танка дела такие: дзотов уничтожено четыре, минометная батарея — одна, орудий — пять, пехотинцев — свыше роты. Из-за неисправности ходовой части танк временно превращен в стационарную крепость и продолжает нормальный огневой бой. Вопросы имеются?

Митрофанов ослепительно улыбнулся. Под лихими усиками блеснули ровные великолепные зубы.

Вопросов не оказалось.

— Тогда сам дополню. На случай если противнику все-таки удастся поджечь нас, мы роем под танком окоп. Понадобится — будем продолжать отбиваться оттуда. Ясно?

Через аварийный люк танкисты спустились под машину. Окоп рыли лопатками, ножами, топорами — всем, что только годилось для рытья. Трудно было с выброской земли: высунуться наружу означало немедленно получить пулю в лоб (пробовали высовывать лопату — пули пробивали ее тут же). Пришлось утрамбовывать землю под днищем машины. Много земли втащили внутрь танка.

Гитлеровцы, заметив под танком непонятное движение, усилили огонь.

Внутри танка, когда он задраен и не на ходу, тишина стоит исключительная. В ней особенно звонко отдаются удары снарядов о броню. Но пробить броню обычный снаряд бессилен.

После очередного попадания снаряда в танк экипаж, по-кротовьи рывшийся внизу, сразу же слышал ответный выстрел из башни и затем веселый голос Пашинина, который дежурил у орудия и скучал без компании:

— Старший лейтенант, а ну, вытаскивай блокнот, записывай в сводку: еще один дзот накрыт!

К вечеру окоп был уже почти готов. И вдруг (вверху раздался взрыв и одновременно — неистовый вопль Пашинина:

— А-а-а!..

Первым вскочил в башню Котолонский. Он увидел раздробленную правую руку Пашинина, увидел черноту его пустых глазниц… Из разбитого перископа струйкой стекал дым…

Котолонский, еще не зная точно, что случилось, но сразу сообразив, что беда пришла снаружи, резко распахнул люк. Так и было: от танка прочь удирал немец.

Котолонский выстрелил вдогонку. Фашист с ходу ткнулся в землю, вздрогнул и замер. Котолонский не поверил и (всадил в распластанное тело еще одну пулю.

Пашинин нашарил невидящими руками колено Котолонокого и спросил:

— Попал?

Котолонский захлопнул люк, по которому зачастили разрывные, и нагнулся к Пашинину:

— Попал, он ведь совсем близко был. А как все это случилось, товарищ старший лейтенант?

— Поздно я его заметил! — с невероятным огорчением ответил Пашинин. — Он, гад, уже на броню взобрался, хотел башню взорвать. Ну что оставалось делать? Только сунуть в него гранату через перископ. А она возьми да и взорвись на полпути!..

Пашинин обратил к Котолонскому лицо. Пустые глазницы сразу сделали его неузнаваемым.

— Ничего не вижу, уж очень стукнуло сильно. Перевяжи руку, Котолонский, будь другом!

А о том, что он ослеп, он не догадывался!

Ему промыли раны, не жалея воды, хотя ее оставалось ничтожно мало, перенесли на самое удобное место в танке — на водительское и наложили плотную повязку на глаза.

— Мы вам совсем глаза завяжем, — догадался придумать Хайбуллин. — Так лучше будет, спокойнее…

Пашинин согласился беспрекословно: конечно, глаза надо беречь пуще всего!

К орудию сел Митрофанов. Прежде он наблюдал за окружением из-под днища танка. Теперь, в панораму, он увидел поле боя шире. Да, окружение было плотное… И хоть в этом заключалось серьезное преимущество для уничтожения вражеских огневых точек, но гитлеровцам это давало преимущество еще большее…

Митрофанов не отрывался от окуляров и, едва заметив какое-либо движение у противника, стрелял. Попадал он точно.

Фашисты взбесились. Как смеет не сдаваться этот обреченный экипаж?! И их снаряды все чаще стали взрываться о броню танка.

К исходу дня боевой счет КВ достиг следующих цифр: пять уничтоженных дзотов, шесть орудий, пять пулеметов. Однако спустя несколько десятков минут после того, как Митрофанов занес эти новые итоги в свой блокнот и прокричал их вниз, в окоп («Для политинформации!» — добавил он), какое-то незамеченное раньше орудие противника со скрытой позиции угодило в башню тяжелым снарядом. Вышла из строя пушка танка: полопалось противооткатное приспособление; вышли из строя и спаренные пулеметы. В закупоренной машине вспыхнул пожар.

К счастью, танк был полон сырой земли из окопа. Ею очень хорошо закидали пламя.

Наступила вторая ночь осады. Делать в башне больше было нечего. Митрофанов решил спуститься к остальным товарищам в окоп; его продолжали углублять, и особенно интенсивно — ночью.

В танке оставался один Пашинин. После его ранения Митрофанов излагал ему все свои решения особенно подробно, чтобы Пашинин по-прежнему чувствовал себя командиром танка. Пашинин нашел все приказания Митрофанова правильными и только попросил, чтобы на всякий случай ему оставили наган: ведь он остается наверху один. И добавил:

— А зарядить можешь одним патроном. Патронов, наверно, уже мало?

Действительно, патронов оставалось в обрез, да и наганов имелось лишь четыре штуки, но Митрофанов без звука дал револьвер Пашинину.

В окопе вполголоса, чтобы не услыхал Пашинин, обсудили: как быть, если гитлеровцы все-таки подожгут танк? Выход оставался один: Митрофанов и Бовт, как пулеметчики, двинутся вперед, на два неподавленных дзота, заставят их замолчать, а затем Хайбуллин и Котолонский бегом проведут Пашинина.

— Но, конечно, это лишь на тот случай, если сюда по-прежнему не придут наши, — добавил Митрофанов.

И это не было сказано только для утешения. Никто из экипажа не сомневался, что не сегодня, так завтра, но немцев непременно выбьют из деревни.

Ночь прошла относительно спокойно. Гитлеровцы непрерывно освещали танк ракетами, однако штурмовать его все же не решались. Утром они подтащили противотанковую пушку. Впрочем, выстрелить из нее им не пришлось: три очереди из-под днища танка сделали свое дело: расчет пушки был выведен из строя полностью.

Настроение танкистов поднялось — гитлеровцы приумолкли. От одного лишь не было избавления — от жажды. Казалось, высыхают глаза. Перед бойцами все время плыли какие-то желтые и черные круги, и на что бы ни смотрели, все казалось струящимся.

Воды оставалось — только та, что во флягах. А ведь надо было смачивать бинты на ранах Пашинина — бинты страшно присыхали, — и надо было давать ему пить — он то и дело машинально облизывал сухие губы, нельзя было видеть это спокойно…

К счастью, под вечер хлынул дождь. Вода в окоп стекала смешанная с маслом, с горючим, грязная, желтая, но с радостью пили и такую, мылись, раздевались до пояса, плескали пригоршнями на утомленные тела — воды в окоп натекло по щиколотку, на все хватало!

Про запас наполнили водой также всю посуду, даже пустые канистры. Затем в эту ночь по очереди выспались.

Утром Митрофанов подсчитал оставшиеся боеприпасы: четыре неполных пулеметных диска, девять гранат, двадцать пять револьверных патронов. Пришлось подпускать гитлеровцев ближе, метров на тридцать — двадцать пять, бить только наверняка.

А они пробовали покончить с танком по-всякому. Однажды Бовт заметил, как какой-то унтер ползком подтягивает к танку бачок с бензином. Первым выстрелом из нагана Бовт пригвоздил унтера, а вторым — пробил бачок.

Экипаж не сводил глаз с наших позиций. Там стояла тишина. Но что она скрывала? Вовсе ли прекратили наши части наступление или готовятся к новому удару? Как узнать это? И удастся ли вообще до смерти узнать это?..

Хайбуллин принялся перечитывать письмо, которое получил перед самой атакой. До сих пор отвечать было некогда. Ответить, что ли, сейчас? Вот было бы интересно, если бы ответ все-таки ушел по назначению…

Но ответ не клеился, сколько Хайбуллин ни старался. И когда его требовательно позвал к себе Пашинин, он даже обрадовался.

Пашинин спросил, как дела с боеприпасами, но так взволнованно, что Хайбуллин удивился: все время до этого командир, несмотря на раны, держался бодро. Однако Хайбуллин ответил, не подав виду, что удивлен. Цифры были тревожные. Но, услыхав их, Пашинин неожиданно успокоился:

— Хватит! — произнес он уверенно: — Видишь: наши уже на подходе. Вот — двадцать партизан ползут.

Впервые за время осады Хайбуллину стало по-настоящему страшно, особенно когда он, невольно подчинившись уверенному тону Пашинина, посмотрел в ту сторону, куда указывал слепой, и понял, что он на мгновение поверил старшему лейтенанту…

А Пашинин продолжал приказывать:

— Прикройте их отсечным огнем, чтобы немцы не могли ударить им в спину! Понятно?

Хайбуллин спешно спустился к Митрофанову под танк — доложить, что командир потерял рассудок. Но Митрофанов — и это увидели все — не нашел, что ответить Хайбуллину. На секунду установилось полное молчание, а затем каждый снова принялся за свое дело. Так, словно и не прерывал его.

Хайбуллин полез в карман за курительной бумажкой. Случайно под руку попалось неоконченное письмо — неудачный ответ. Он аккуратно сложил его и порвал. Раз, второй.

И тогда Митрофанов вдруг свирепо закричал:

— Безобразие, товарищ механик-водитель! Заросли, как Мельник из оперы «Русалка», и смеете являться в таком виде на глаза командиру! Кто вам разрешил бороду отпускать?! А вы, Бовт, почему молчите? Фамилия украинская — должны петь! Сейчас же! Ну!

Через десять минут экипаж уже закончил бритье, и из-под днища танка потекла по направлению к вражеским дзотам легкая задушевная песня. Бовту захотелось спеть песню тихую, ласковую — пусть не думают вражины, что одолели советских танкистов!

Ниченька, господи, Мисячна, зоряна… —

плыло над разоренной деревней.

Фашисты застрочили по машине так яростно, как ни разу раньше. Но тем громче неслась песня. А когда кончили эту, затянули другую. Если бы не Пашинин, который попросил, чтобы перестали (пение почему-то усиливало боли и голове), ни за что бы не бросили!

И все-таки развязка наступила. Она наступила ночью.

Гитлеровцы на этот раз не ознаменовали наступление темноты ракетами. Наоборот, под ее прикрытием они подтянули противотанковую пушку. А затем сразу со всех сторон над КВ взлетели белые ракеты на парашютах и осветили его, как на киносъемках.

Весь экипаж, кроме Пашинина, находился в это время в окопе.

Противотанковая пушка выстрелила в упор. Снаряд пробил башню, танк загорелся. В окоп потекло пылающее горючее. Правда, его было немного. Митрофанов и Бовт принялись бить по расчету пушки, но это уже не меняло положения.

В танке что-то срывалось с мест, перекатывалось, грохотало. Чуть слышным из-за этого шума показался звук одиночного выстрела из нагана, донесшийся сверху. Однако Митрофанов, как уколотый, встрепенулся от этого звука и увидел, что и Бовт как будто продолжает ловить эхо негромкого выстрела…

В этот момент Бовта чем-то стукнуло по голове и он свалился. Потом ему туманно, как в бреду, чудилось, что близ танка рвутся гранаты, просовываются под днище вороненые дула «шмайсеров» и стреляют… А когда прекратили стрелять, стало невероятно трудно дышать…

Когда Бовт очнулся, танк над ним еще горел. Три его товарища лежали на дне окопа. Он поочередно дотянулся рукой до каждого. Все трое уже похолодела… На груди его лежали тяжелые ноги одного из них — чьи, он не разобрал. Он еле высвободился из-под них и полез наверх. Когда выбрался наружу, подумал, что следовало бы вынуть документы товарищей из карманов. Но возвращаться уже недостало сил.

Гитлеровцев вокруг почему-то не было. Сначала он удивился: почему? А потом понял: должно быть, решили, что с экипажем и так все кончено.

Бовт приполз к нашему переднему краю, когда было уже совсем светло. Он рассказал историю осады подробно и обстоятельно — он даже отказался пойти на медпункт, прежде чем не отчитается перед нами во всех деталях. И только когда он кончил, стало видно, чего ему это стоит и какую сверхчеловеческую усталость он сумел преодолеть.

— Вы еще, товарищ капитан, данные запишите, — обратился он к командиру роты Белову. — Данные у нашего экипажа до гибели такие были: уничтожили десять дзотов, восемь орудий, одну минометную батарею, девять пулеметов, свыше роты живой силы фашистов. Записали?

— Пишу, — сказал Белов.

Бовт внимательно смотрел на записную книжку Белова. Затем тихо, словно отвечая самому себе на какую-то навязчивую мысль, произнес:

— Ну точно, как у старшего лейтенанта Митрофанова, у вас блокнот. До того похож — прямо кажется: опять в него сам Митрофанов пишет…

Белов не удивился: конечно, у Митрофанова была такая же блоккнижка— обычная блоккнижка командира нашей армии, которой и он пользовался.

А на другой день мы услышали переданные Бовтом цифры снова — в сводке Совинформбюро. Дела митрофановского экипажа продолжали жить.

Под Ржевом. 1942

Знакомство с Черновым

Проселок уже плыл — наступила распутица. Снег почти весь стаял. Полозья саней настигали его только, когда мы с залитого солнцем поля ныряли в сырую тень перелесков. Кобыле, везшей нас, было нелегко. Ездовой Кузнецов, молодой парень, часто соскакивал на землю и притворно строго кричал на нее:

— Ну, ты, лодырь! Н-но!

Но она понимала, что ругать ее не за что, и не обращала на понукание ни малейшего внимания. Лишь иногда, по собственному хотению, резко вскидывала голову и сердито шлепала копытами в вязкую грязь. Впрочем, резвость ее от этого не возрастала.

Мы тащились по проселку часа три, а еще не перемолвились с Кузнецовым ни словечком. Наконец поднялись на пригорок, с которого завиднелся веселый хуторок: все дома в нем были целы. Давно не видал я такой картины на нашем фронте!

Кузнецов ткнул вперед кнутовищем:

— Вот тут и помещается наш комиссар.

— Хорошо, — откликнулся я. — Интересно с ним познакомиться.

Кузнецов посмотрел на меня подозрительно, словно в штабе дивизии, куда его прислали за мной из полка, к нему вместо корреспондента фронтовой газеты посадили неизвестно кого — может быть, шпиона, — и даже как-то неопределенно крутанул головой.

— А вы, выходит, нашего комиссара товарища Чернова не знаете?

— Не знаю, товарищ Кузнецов. А что? Разве он у вас особенный?

— Да нет, чего особенного… Человек как человек… — На всякий случай Кузнецов, видимо, решил держать язык за зубами.

Спохватившись, что кобыла, воспользовавшись нашей беседой, остановилась, он стегнул ее по крупу. На сей раз понукание почему-то подействовало. Побежали мимо осинки, березки. Верхушки многих из них были сбиты и расщеплены, ветви покалечены, стволы изуродованы уже успевшими заржаветь осколками, торчавшими наружу, большинство деревьев дрогло с ободранной корой, будто с них заживо содрали кожу. Мы приближались к рубежу, на котором закончилось наше зимнее наступление. Полк Чернова так и стоял с тех пор на этом рубеже.

— Что вы замолчали, товарищ Кузнецов? — попытался я все же выжать из ездового — что-нибудь о Чернове. — Вы подполковника знаете, рассказали б о нем…

— О таком человеке «что-нибудь» не годится, — возразил Кузнецов. — Да сразу и не вспомнишь. Комиссар — наш товарищ Чернов, вот! — И очень обрадовался, что нашел столь исчерпывающее определение для характеристики политработника.

Когда мы добрались до командного пункта полка на хуторе, Чернова там не оказалось. Он еще с утра ушел в тыл, к прибывшему в полк пополнению, а оттуда — предупредил заранее — отправится на передний край.

Он вернулся на КП лишь к вечеру. С улицы донесся бравурный свист: «Тореадор, смелее в бой!» — затем раздались легкие, быстрые, через две ступеньки, шаги по высокой лестнице крыльца, и дверь растворилась. Через порог, чуть пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел стройный, молодцеватый мужчина лет тридцати двух — тридцати трех, с красиво посаженной головой, с живым энергичным лицом. Черные, мягкие, не желавшие закручиваться кверху усы тем не менее придавали лицу выражение решительности, а глаза смотрели так открыто, что невольно располагали к их обладателю.

Едва Чернов появился в избе, как в нее незамедлительно начало сходиться множество народу. Пришел офицер штаба с бумагами на подпись. Пришел солдат из комендантского взвода справиться, нет ли ответа насчет того, дают семье хлеб в колхозе или нет, — замполит уже три недели назад посылал запрос; пора бы вроде и ответу быть. Но колхоз еще молчал, и Чернов, не откладывая дела в долгий ящик, тут же вызвал писаря. Приказал: послать запрос вторично, но теперь — с копиями в райсовет и районному прокурору.

Пришел Якушин, инструктор по пропаганде, мрачной внешности старший лейтенант, высокий и угловатый. Принес с собой какой-то большой черный ящик на ремне.

Кузнецов заглянул в комнату, напомнил:

— Товарищ подполковник, вы бы поели сперва.

Чернов мельком остановил на нем взгляд:

— Вечно вы со своей едой! Успеется!

Но Кузнецов не уходил.

— Ну, ладно, ладно. Позже немножко.

Кузнецов по-прежнему не изменил позы.

Чернов рассмеялся:

— Слово даю, поем. Сам позову вас, вот при свидетелях слово дал!

Только после этого недоверчивый Кузнецов в раздумье ушел.

— Так я вас слушаю, товарищ Якушин. Что у вас?

Якушин поставил ящик на пол, досадливо посмотрел на него.

— Ничего не получается, товарищ подполковник. Тот солдат, которого вы прислали из пополнения, попробовал — и отказался: «Если б, — говорит, — московский строй, я бы сумел, а ленинградского не знаю».

— Ну и что? Выходит, пусть и найдется свободное время, роте развлечься все равно не удастся?

Якушин молчал.

Чернов решительно шагнул к ящику и вытащил из него роскошный инкрустированный баян. Подержал на руках, полюбовался, затем неожиданно, как заправский баянист, примостился на краешек табурета, расставил колени, склонил голову набок, к переборам.

На момент снова поднял голову.

— Слушайте, Якушин, что у вас пропадает!

Быстро, пробуя, прошелся пальцами по клавиатуре…

И вдруг изба наполнилась подмывающими звуками плясовой.

Седоватый командир полка затопотал ногами под столом, не в силах удержать их на месте, рассмеялся:

— Оставь, Степан Васильевич. Видишь: стариков в пляс пустил… Не знал я, что тебе и эта мудрость известна!

Чернов оборвал аккорд, протянул Якушину баян:

— Так как вы думаете: может такая радость зря пропадать? Отыщите-ка баяниста, Якушин. К пополнению пойдите, старых бойцов еще раз опросите. Сыщутся! Не то, если сам найду, ой как стыдно будет инструктору пропаганды!

В присутствии Чернова время идет на редкость быстро — сколько дел он успевает переделать!

Следующий день я решил провести с ним, не разлучаясь с самого подъема. Когда остальные постоянные обитатели КП только еще, наверно, приступали к завтраку (на стабильных участках фронта распорядок дня и штабах обычно выдерживается строго), мы с замполитом уже подходили к переднему краю. Чернов добирается до рот, до взводов, до каждого солдата в полку в любую распутицу, в любую грязищу. Нет дороги верхом — пешком идет, пешком не пробраться — ползком доползет!

Вот еще издали его заприметили на участке роты, в которую мы направились. И без всякой команды уже один солдат заторопился ему навстречу, другой… Да нет у них никаких дел к замполиту, просто им хочется поздороваться с товарищем Черновым, пожать ему руку. (Между прочим, Чернов как бы ни спешил, а, здороваясь, я заметил, всегда протягивает человеку руку.) И обступили его уже со всех сторон солдаты, командиры. Не первый месяц он с ними вместе — вместе отступали, вместе потом перешли в контрнаступление и прогнали врага до этих самых мест.

Обступают Чернова старые друзья.

— Ну как, товарищи, веселей воевать становится? Познакомились с пополнением?

— Знакомимся, товарищ подполковник. Народ как будто ничего.

Молодые солдаты живо прислушиваются к разговору — речь о них.

— Я тоже думаю: народ хороший. Правда, под огнем еще не бывали, но уж об этом противник не забудет позаботиться.

Чернов улыбается заразительной белозубой улыбкой, как будто только благодаря его хитрости часть трудов по обучению пополнения взвалена на плечи врага. Старые солдаты столь же заразительно смеются в ответ на слова замполита.

Невольно робкая улыбка набегает и на лица новичков — им становится спокойнее.

Глаза Чернова блестят молодо, весело.

— Я и говорю, друзья: с таким пополнением еще крепче фашистов бить станем. Кстати, хочу вам кое-что из собственной жизни рассказать. У меня батя на стекольном заводе работает, «отладчик» его специальность называется. Выдул стеклодув стакан, скажем, или бутылку (я это дело знаю, батина специальность — откладчик, а моя — стеклодув) и несет к старику отладчику закаливать. А батя ставит всю продукцию на длинную доску, вроде противня, и начинает протаскивать через печь. Печь особая: температура повышается в ней постепенно. Вначале не очень горячо, потом горячее, горячее. Наконец вершина температуры. И снова в обратном порядке: менее горячо, еще менее, и кончается нормальной. Когда старик вытащит стекло, отложит брак в сторону (он поэтому и называется откладчиком), про остальное говорит: годное, ничего не боится, суй его хоть в жар, хоть в холод! Самое главное в стариковой специальности — стекло закаливать постепенно, чтобы оно понапрасну в брак не уходило. Понятно? Я к чему это говорю? Человек — он еще хрупче стекла. И думаю, тем, кто здесь старые солдаты, надо таким же способом приучать к войне молодежь, чтоб она лотом ни жары ни стужи не боялась. И чтобы в брак ни один человек зря не вышел! Потому что материал хороший, важно лишь закалить… А вам, товарищи молодые, — не стесняться! Что стыдного признаться, что чего-нибудь не знаешь? Я даже сыну не стесняюсь отвечать: «Не знаю, сынок».

— А где ваш сын, товарищ подполковник? — по-житейски душевно спрашивает кто-то Чернова.

Но Чернов неожиданно умолкает. Правда, а где сейчас его сын? Война проклятая, жизнь нескладная! Другим он, говорят, неплохие советы давать научился, от многих бед людей спасал… А кто б ему присоветовал, как быть? Сесть бы в самолет да к сыну бы, к жене, забрать у нее Федюньку… Нашла тоже время амурами заниматься — на фронт развод прислала! Что ж, надо было вовремя соображать, на ком женишься, а не так: посмотрел ей два раза в зеленые глаза — ну и утонул. Эх ты, комиссар, комиссар!

Чернов решительно встряхивает головой, делая вид, что не расслышал вопроса о сыне.

— Так-то, товарищи… В общем, как говорится: век живи — век учись…

Чернов вернулся на КП, когда здесь давно уже пообедали. Хлебая подогретые щи, он одновременно просматривал свежие газеты. Но все их ему прочесть не удалось — на 17.00 он назначил совещание парторгов, и уже стучались в дверь первые: Столбухин и Перов. Опять, как всегда, часть газет оставалась на ночь…

Чернов посмотрел на часы, на Столбухина и Перова. Ничего не скажешь: точны парторги. Но что это: оба небриты?

Чернов кличет вестового:

— А ну, товарищ солдат, на носочках: парикмахера сюда!

Столбухин и Перов, оба одновременно, хватаются за щеки, как будто у них обоих сразу заныли зубы.

— Товарищ подполковник, мы просто не успели…

— А я ничего и не говорю. Даже сочувствую.

Парикмахер торопливо скоблит Перова: время идет, скоро стрелка сравняется с двенадцатью, тогда хоть на пол бороде бросай!

Все, приходящие на совещание, сперва недоуменно глядят на необычную для совещания картину, а затем приглушенно смеются, радуясь, что сами бриты.

Улыбается и Чернов. Он знает — он добился своего. Парторги еще ревностней, чем раньше, будут теперь биться за опрятность всех солдат без исключения. А разве это мелочь? Разве мелочью было то, когда он лютой зимой (полк стоял в лесу, размещался в землянках) чуть ли не ежедневно выстраивал бойцов: шея вымыта, уши чистые? Нет, это не мелочь, если нет вшивости в полку во время войны в разоренных дотла местах! Это не мелочь, если обмороженных за такую страшную зиму на весь полк раз-два и обчелся, да и то за счет преимущественно трех суток, когда полк лежал на снегу в окружении. Не существует мелочей для политработника, если они касаются жизни человека!

…Гнедая кобыла снова везет меня и Кузнецова, но дорога совсем уж раскисла, и большей частью мы не едем на санях, а оба идем им вслед. Кузнецов перестал понукать животину даже для порядка: все равно бесполезно.

Изредка в тишину поля врывается свист снаряда. Это немцы, обозленные, что сегодня поутру наши артиллеристы со второго выстрела накрыли их колонну на марше, стараются нащупать пушечную батарею. Из воронок густо валит пар от тающей земли. Совсем весна, пахать пора бы!..

Неожиданно с нашей стороны раздается залп трех орудий, и гитлеровцы смолкают.

Кузнецов некоторое время чутко прислушивается, а затем удовлетворенно произносит:

— Накрыли! — и вытирает пот, обильно покрывающий лоб под жаркой меховой шапкой.

Через несколько минут, вне всякой связи с предыдущим, он спрашивает меня:

— Ну как, познакомились с нашим комиссаром?

— Познакомился, — отвечаю я.

— Вот я и говорю: поискать такого! Был у меня и Цыпленкова случай однажды с ним. Не рассказывали вам?

— Нет. Какой случай?

— А когда наш полк в окружение попал. Цыпленков, значит, повар у нас. Наверно, видали: рыжий, мордастый. Ну, как посмотрите, так сразу видно: повар… — Я не стал прерывать Кузнецова: повара как раз чаще всего тощи, как кощеи. — И вот я говорю ему тогда: «Цыпленков, а Цыпленком! Комиссар уже сколько времени ничего не ел, это непорядок». А комиссар не с нами был — он с командиром полка КП вперед выдвинули, а нам приказали сзади оставаться.

Ну Цыпленков, конечно, соглашается: непорядок, это факт. Но возможно ль пройти к КП, нет ли — неизвестно. Потому что немцы и промеж батальонов вклинились.

Берем мы тогда котелки, я — один, Цыпленков — другой, и идем. Идем, идем, доходим до хуторка одного разваленного, вдруг по нас гитлер какой-то, проклятый, из-за дома стреляет. Из автомата. Ну что ты будешь делать!.. А главное, обидно — суп. Комиссар сутки не ел, Цыпленков ему последнее налил, разольем — больше горячего не достать. Вот ведь как…

Поставили мы котелки на землю поосторожнее и поползли к гаду. Подползаю, вижу — у него автомат заело. Колбасится, вражина, затвором дергает. Я, конечно, дожидаться не стал — как тюкну его прикладом! Порядок…

Являемся после этого на КП, докладываю комиссару: «Так и так, товарищ старший батальонный комиссар, кушать надо». А он смотрит на меня, как будто не понимает, кто я и откуда. Правда, и то сказать, горячка на КП такая была, что и вспомнить страшно. Фашист нас в кольце держит, а у нас уже по десять патронов на винтовку осталось… Так вот, смотрит на меня комиссар, а потом даже рассердился: «Зачем, — говорит, — явились? Кто вам позволил соваться сюда? Не нужен мне суп!»

Стою я перед комиссаром как полагается, и хоть вроде прав он, а все ж таки мне обидно. Верно?

Я согласился: действительно, и мне было бы на его месте обидно. Но Кузнецов вдруг хитро подмигнул мне:

— А я говорю: плохо вы нашего комиссара знаете! Слушайте дальше. Ругает он, значит, нас с Цыпленковым, сердится. Цыпленков, как все рыжие, сразу краской до ушей покрылся. Но замечает на мне комиссар немецкий автомат. «Что за автомат?» — спрашивает. Строго так… Я отвечаю: «А это, когда мы котелки в снег ставили, немца убивали. Потом, конечно, котелки обратно достали, но только вам горячая пища без надобности… А автомат — с немца…» Зовет тут комиссар командира полка, говорит: «Давай-ка, Фролыч, суп есть, ты еще такого не едал ни в жисть!» И сам ест и нахваливает: «Ну и супец, всем супам суп!» А суп какой? Известно — холодный…

Ай да Кузнецов, ай да молчальник! Этот его рассказ действительно стоит запомнить. Но Кузнецов еще не кончил, он по-прежнему полон мыслями о Чернове.

— Вот я и говорю. Чем он человека к себе располагает? Тем, что душу открытой держит. Понятно?

— Понятно! — с охотой отвечаю я. И вскользь спрашиваю: — А, кстати, вы не знаете: у него большой сын уже?

— Сын? — Кузнецов задумывается, затем в некотором смущении отвечает: — Я, правду, сказать, даже не знаю: женат ли наш комиссар? Сам он — факт — про каждого в толку знает: и женат ли, и про детей. А про него я как-то не думал, без внимания мне это…

Кузнецов еще несколько шагов идет в раздумье над моим вопросом, но где же сыскать ответ, если не знаешь его? И Кузнецов отламывает ветку у ели и сосредоточенно принимается очищать ее от хвои. Неизвестно, зачем ему это нужно.

Кобыла наша немного отдохнула. Мы снова усаживаемся в сани, устраиваемся поудобней. Кузнецов лихо стегает лошаденку голой еловой веткой:

— Ну ты, лодырь! Н-но!

Мы тащимся по окончательно раскисшему проселку дальше. Нескоро еще Чернов встретится с сыном…

1942

Из фронтовых блокнотов

Поспать бы!..

Я помню, как сейчас, первые месяцы войны, август сорок первого года. В районе Усть-Луги не спеша движусь через светлую сосновую рощицу, напоенную душным осенним запахом хвои, на KП нужной мне стрелковой дивизии. Никто не знает точно, где КП.

Задание редакции, по которому я направляюсь, не столь уж спешное; прилечь бы мне тут на землю, на ковер из опавших рыжих иголок да и храпануть часа три-четыре-пять. Сколько дней уже ее высыпался!

Но неожиданно фриц открывает бесприцельный артиллерийский огонь по рощице: так, для острастки.

В нескольких шагах от меня стоит подвода, доверху нагруженная сеном. Кони из нее выпряжены. На самой горе блаженно раскинулся парень с босыми ногами — спит.

Когда начался обстрел, из-под подводы вылез второй хлопец и дотянулся до босой ноги верхнего.

— Ваня, а Ваня! Проснись давай! Не слышишь, что ли: война началася!

Кстати, во время этого же обстрела я убедился, что не выдумка то, о чем рассказывают бывалые военные: что во время воздушных тревог и артобстрелов старые опытные лошади, так же как старые опытные бойцы, ложатся на землю и лежат неподвижно. А молодые кони нервничают и носятся без толку с места на место, как молодые бойцы.

Такой характер

Запись беседы с политруком Орищенко (пульрота 3-го батальона 336-го сп; Калининский фронт, июнь 1942 года):

— Есть у нас один такой боец, вторым номером в пулеметном расчете, — Кочергин. Вижу: мрачный ходит. А почему? Не знаю, молчит.

Потом я заприметил: как получит письмо из дому, письмо — в карман и мрачнеет. Непорядок!

Вызываю его:

— Что сопите, Кочергин?

— Характер такой.

— Меняйте, — говорю, — характер!

Но — не подействовало.

Тогда второй раз вызываю его.

— Ну-ка, дайте мне последнее письмо, которое получили. Что там мне нельзя читать, вычеркните, а остальное дайте.

Он не стал вычеркивать ничего, дал прочесть всё. Вижу: действительно черт знает что! Дров у семьи нет, жена осталась без работы, и хоть бы кто-нибудь там тряхнулся, что нельзя же так!

Пошел я к комиссару батальона, попросил написать его от себя в райком партии, сам тоже справку сочинил — И в сельсовет…

И переделался характер у Кочергина. Повеселел мой второй номер, приходит, сам письмо протягивает:

— Разрешите, товарищ политрук? Читайте, из дому пришло!

— Всё читать можно?

— Всё!

Прочел: помогли семье. И даже мне привет от его жены есть. А то, скажите пожалуйста, характер! Какой на войне может быть характер!

Дом отдыха с ансамблем песни и пляски

Лучший полковой дом отдыха на Калининском фронте летом 1942 года был организован, пожалуй, 336-м стрелковым полком. Полк стоял тогда в стабильной обороне на самом берегу Волги. Волга в верховьях — река узкая, несколько десятков метров. На одном берегу ее закрепились немцы, на другом стояли мы. Длилось это долго. И 336-й сп решил создать для своих бойцов и командиров кратковременный (на день, два, три) дом отдыха.

Он пользовался громадной популярностью. Во-первых, получивший туда путевку имел возможность помыться в бане—настоящей, с березовым веником, с неограниченным количеством горячей воды, париться можно было хоть до девятого пота. Затем в доме отдыха была парикмахерская. С индивидуальными салфетками и с трюмо! Кроме того, желающие могли получить у парикмахера гармони и баяны, кто какие хотел: и с московским строем, и с ленинградским. И — самое — важное: разрешалось сколько твоей душе заблагорассудится спать! Вычистил винтовку, поставил ее в пирамиду — и спи хоть до второго пришествия (но, понятно, в пределах срока путевки)!

Вот кое-какие отзывы из «Книги отзывов и пожеланий дома отдыха 336-го сп» (имелась и такая!):

«Сравнивая с мирной обстановкой, здесь мало найдется различия. Дом отдыха даже великолепен для передовых бойцов! Уходя, очень благодарю обслуживающий персонал и командование части за старание и хороший уход за передовыми бойцами. Смерть немецким оккупантам! — Сержант Бибаев».

«Я, разведчик Михайлов, особо отмечаю повара товарища старшего сержанта Школова и обязуюсь после моего отдыха с новыми силами бить врага до последнего его разгрома».

«Очень благодарен повару Школову, командованию части, а также ансамблю песни и пляски за высококультурное и идейное обслуживание. Высказываю предложение сохранить его и на после войны как постоянно действующее художественное подразделение. Вперед, до полной победы над подлыми фашистскими захватчиками! — Старший сержант Смирнов А.».

Действительно, ансамбль песни и пляски (создали в полку и такой за время стабильной обороны!) регулярно выступал в доме отдыха. На веревке посреди горницы натягивали плащ-палатки. Многие из них были пробиты пулями, но это никого не трогало. Плащ-палатки изображали занавес. Наибольшим успехом пользовался «Мертвый труп» Чехова. Тихого земского врача Глеб Глебыча играл старший лейтенант Тимофеев. Он был в халате — халат для искусства уступал повар Школов. Для толщинки использовался противогаз — ничего, получалось вполне хорошо. Единственное, что несколько дисгармонировало с обликом Глеб Глебыча, — это шпоры на сапогах, старшего лейтенанта. Но, заядлый кавалерист, он так сжился с ними, что никто не решался сказать ему: лучше бы вы их, все-таки, на время спектакля сняли. И по совести признаться, никому они в общем не мешали…

До сих пор не могу забыть этот дом отдыха— лучший изо всех, в которых когда-нибудь бывал!

Иосиф Лянгер

Иосиф Лянгер из партизанской комсомольской бригады Баскакова, «по гражданке», как он говорил, — электротехник, а в бригаде — подрывник, о своей работе рассказывал мне так:

— Я теперь на железнодорожный транспорт переквалифицировался. Поставишь на линии Витебск — Полоцк колесный замыкатель, колесо замкнет элeктpoдeтoнaтоp, и — будь здоров! — паровоз идет в Витебск, вагоны — в Полоцк, а мы — в третью cторонy, в лес. Куда еще партизану податься!

В Витебске у Лянгера пропали мать и двенадцатилетняя сестренка. Он о них никогда не говорил. Это был кремень-человек, даром что балагур. Первый разведчик в бригаде. И первый же картежник. Игру признавал только на деньги. Когда садился играть, кричал: «Готовьте торбу, а то не в чем будет капитал уносить!» Ему непременно везло: он, не скрывая, жулил. Когда же облапошивал всех, деньги снова раздавал обратно. Строго поровну.

Однажды я слышал такую лянгеровскую байку — он ее рассказывал своему взводу у костра на самом полном серьезе:

— В общем, трепаться не приходится: долго ли, коротко воевал ваш взводный, а отвоевался. И уложили его в гроб, погрузили тот гроб на сани и приказали ездовому везти Иосифа Лянгера до братской могилы. Только ездовой сволочь попался: такую тряскую дорогу выбрал, что покойник и тот не выдержал. Очнулся я, понимаете. Аж в глотке першит. Полез в карман: закурить. А спичек-то и нет: вы же сами и забрали — зачем покойнику спички? Ну, хлопнул я тогда ездового по плечу: «Дай, друг, спичечку!» А он с испугу — с катушек. Знаете, кто со мной ездовым ехал? Смерть моя, вот кто! Только хлипкою оказалась, где ей с таким парнем, как я, сладить!

Великолукские странички

Штурм города Великие Луки начался 25 ноября 1942 года и длился почти два месяца. Гитлеровцы оказали упорнейшее сопротивление: они еще не привыкли тогда к поражениям. Но и нам эти два месяца дались нелегко.

Однажды на площади, которую мне надо было пересечь по дороге к переднему краю, — площадь вся была изрыта снарядами, — в глубокой воронке, занесенной снегом, я увидел труп сидевшего солдата. О том, что это солдат, можно было догадаться по шапке искусственного меха да по возвышавшемуся над нею штыку винтовки. Словно и после смерти солдат грозил врагу штыком! Он сжал винтовку крепко, обеими руками, припал к ней всем телом…

Винтовку надо было взять — зачем ей зря ржаветь?

Я потянул ее за ствол. Она не подалась. Потянул еще крепче. Тот же результат! Что за черт? Неужели жив покойник?! Да! И вроде бы дышит…

— Товарищ! — окликнул я его, сам себе не веря. — Товарищ! Да ты живой, что ли?!

— М-м-м…

— Да что с тобою? Ранен?

— М-м-м…

— Вставай! Замерзнешь же! Вставай, помогу!

— М-м-м…

Наклонился я тут вплотную к черному закопченному лицу… Как же, подымешь его! Спит друг!

* * *

…Пятидесятый день штурмуем Великие Луки. Командиры спят теперь так: положат руки на плечи другому спящему, уронят на свои руки головы и сидят так в блиндаже вповалку, если можно сказать. Впритык.

Но достаточно произнести кому-нибудь с порога:

— Товарищ лейтенант Смирнов, командир полка спрашивает: сколько у вас патронов осталось? — как Смирнов, немедленно вскочив на ноги и твердо глядя на спрашивающего открытыми, но, однако, еще спящими глазами, отвечает:

— По сто двадцать на человека, плюс столько-то ящиков на ротном пункте!

Он слышит все и во сне, но мозг натренирован отмечать лишь то, что касается непосредственно его работы. Поэтому на близкие разрывы снарядов он, например, не реагирует.

* * *

Штурмуем город квартал за кварталом, дом за домом. Конца не видно!

Командир полка, устало ужиная концентратами, говорит:

— Хотите знать, товарищ писатель, что такое город? Это тот же концентрат. Пространства! Один квартал здесь стоит десяти километров на поле!

* * *

Дивизионный фотограф идет на передний край снимать людей для партбилетов и кандидатских карточек. Жалуется:

— Все время шевеление! То аппарат дрогнет, то человек. Мука!

* * *

Мне нравится поговорка одного моего друга — летчика-истребителя: «Если на каждый случай в бою у тебя есть два замечательных решения, варианты будешь додумывать трупом!»

Штурм Великих Лук

Этот рассказ — записи из дневника, который я вел непосредственно во время штурма Великих Лук (ноябрь 1942 г. — январь 1943 г.). Я участвовал в штурме этого города в качестве корреспондента фронтовой газеты. Рассказ посвящается славным боевым делам солдат и офицеров дивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Дьяконов.

Высота тактического значения

Фронтовой корреспондент никогда не знает заранее, куда его закинет завтра. Но как только мы в редакции фронтовой газеты проведали от работников оперативного управления штаба фронта, что окружение Великих Лук наконец завершено, мне стало ясно: завтра я буду где-то на пути к этому городу.

Так и случилось. Вскоре меня вызвал к себе редактор газеты и приказал отправляться немедленно. Командировочное удостоверение на мое имя уже лежало перед ним, напечатанное на машинке. Он подписал его, секретарь редакции тут же, дохнув на резиновую печать, оттиснул ее рядом с непросохшей подписью редактора, и через сорок минут сборы мои были закончены. В задний карман полевой сумки — планшет с картами, в нее же — три чистых блокнота, пять мягких карандашей, полотенце, мыло, трофейную зубную пасту и на всякий случай четыре запасные обоймы к пистолету. За плечами полупустой вещевой мешок — «сидор», как его почему-то называют. В нем сухой паек на двое суток, две запасные пары портянок: одна бязевая, другая бумазейная. А к лямкам «сидора» приторочена роскошная, зеленая в цветочках эмалированная кружка — предмет зависти всех товарищей в редакции: три четверти литра вместимостью!

Когда бывалому солдату предстоит добираться к передовым на попутных машинах либо по способу пешего хождения — что иногда тоже случается, — груз ему плечей не оттянет. А за полтора года войны мы стали достаточно бывалыми солдатами…

Тыловой читатель в сводках с фронта ищет первым делом названия известных городов, крупных железнодорожных станций. Если их нет, он убежден, что дела неважны. Но тот, кто ближе к фронту, знает, что это далеко не всегда так. Например, о Великих Луках в сводке еще ничего нет — только две строчки: «На Калининском фронте в районе города В. Л. захвачена высота, имеющая тактическое значение».

Но мы-то знаем, что это такое. Это та самая безымянная высота, которую гитлеровцы перекрестили в бастион «Неприступный», едва закончили укреплять ее. Принимать работы на ней приезжал сам командующий их фронтом. У подножия высоты они создали одну линию обороны, на середине — вторую, на вершине — третью. Высота стояла одна-одинешенька, в чистом поле, незаметно подобраться к ней было невозможно — она господствовала над всей окружающей местностью, — и пока находилась в руках противника, нечего было и думать о штурме города.

А ради обладания Великими Луками гитлеровцы не жалели ни войск, ни боеприпасов. Этот город — крупнейший железнодорожный узел, он позволял им свободно маневрировать войсками на обширнейшей территории: в направлениях к Ленинграду, Москве, Прибалтике. Кроме того, отсюда было рукой подать до Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, томившихся под игом оккупантов, и даже до самой Германии — крайний западный угол великого фронта Отечественной войны.

И вот мы захлопнули великолукский гарнизон противника словно в капкан. По радио, правда, передано всего-навсего две строки пока: «захвачена высота, имеющая тактическое значение».

…Чем ближе я подъезжал к частям, обложившим Великие Луки, тем чаще видел, как волна за волной неслись по направлению к Великим Лукам с севера эскадрильи вражеских самолетов: и бомбардировщики, и истребители, и транспортные тяжелые щуки — «юнкерсы», подбрасывавшие осажденным боеприпасы и продукты питания. Наши войска сбили немало таких самолетов, и съели немало шоколада, предназначавшегося не нам.

Без конца грохотали и вражеские орудия с севера.

Гитлеровцы предпринимали отчаянные попытки прервать извне наше кольцо, сковавшее Великие Луки. Совершал непрерывные вылазки также и гарнизон осажденного города.

Но повсюду враг натыкался на наши части: на дивизию генерала Кроника, на дивизию полковника Дьяконова, на Эстонский корпус. Великолукская операция была боевым крещением для корпуса. Его долго и заботливо обучали в глубоком тылу, прежде чем пустить в бой. Но хотя эстонцы дрались впервые, — они не уступали в мужестве всем остальным закаленным частям, осуществившим окружение Великих Лук. Они шли в атаку с криками «Вперед! За Советскую Эстонию!». Эстония была от Великих Лук рукой подать. И сколько сил это прибавляло корпусу!

Я был послан к Дьяконову. Я знал его еще по финской войне — он тогда командовал батальоном. За три года он вырос до командира дивизии. Впрочем, его командирский рост был не только — быстр, но и основателен. Начав путь с красноармейца, он прошел все ступени служебной лестницы, не перескакивая ни через одну из них, и потому никогда не забывал, каково воевать солдату и командиру отделения. А это очень существенно, особенно когда приходится — ставить подчиненным боевую задачу и надо заранее рассчитать предел человеческих сил, выносливости, хладнокровия.

Теперь его дивизии предстоял штурм Великих Лук. И каждый — чувствовал, что все эти пределы надо будет перекрыть.

— Впрочем, — возразил мне ефрейтор Луневич из дивизии Дьяконова, с которым я познакомился на случайном ночлеге по дороге из редакции, — а кто его знает, этот предел?

Луневич ездил с каким-то поручением в штаб армии и возвращался обратно. От него первого я услыхал подробности о «высоте, имеющей тактическое значение» — о штурме бастиона «Неприступный». Он участвовал в этом бою.

— Вы спрашиваете, как мы ее взяли? Просто…

Я вынул из полевой сумки чистый блокнот и мягкий карандаш и записал его рассказ.

Их рота шла за огневым валом — за сплошными разрывами снарядов нашей артиллерии — не далее чем метров на сто. Тому, кто не ходил в атаку за огневым валом хотя бы раз в жизни и никогда не слыхал разрыва фугасного снаряда рядом с собой, — так, что кажется, будто разом звонят в ушах колокола всего мира, а колючая мерзлая земля засыпает не только каску и шинель, но проникает даже в складки нижней рубахи, обдавай тело истомной тоской и смертным холодом, — тому, пожалуй, трудно представить себе, что это такое: «продвигаться в ста метрах за разрывами». Как только впереди разрывался снаряд, Луневич устремлялся в еще горячую, только что вырытую воронку и, прижимаясь ко дну, ждал нового разрыва, чтобы снова превозмочь себя, снова заставить выбраться из воронки и снова бежать к следующей. И так до тех пор, пока огневой вал не довел роту до траншей и окопов противника!

Гитлеровцы не выдержали такого огня — они укрылись в блиндажи, рассчитывая, что там переждут артиллерийский шквал. Но они не ушли от смерти: их взяла там в штыки рота Луневича.

За этот штурм у Луневича на пруди висела медаль «За отвагу». Но все-таки, когда он мне рассказывал все это, в его глазах прыгал страх. Страх, не что иное. И ему не было стыдно. Он был уже старым солдатом и знал, что глупо прикидываться, будто чувство страха тебе неизвестно.

…После рассказа Луневича я долго не мог уснуть. Я устроился на печи, Луневич разостлал свою видавшую виды шинель на лавке у стены. Видимо решив, что я уснул, он бережно вынул, что-то из кармана гимнастерки и стал рассматривать. Я разобрал сверху: это была маленькая карта Европейской части СССР.

Не знаю, в какой разрушенной гитлеровцами школе он ее подобрал. Он хранил ее в партбилете вместе с чьей-то женской фотографией. Карта на сгибах была протерта до дыр. Он старательно расправил ее на столе и аккуратно приложил к ней спичку. Один конец коснулся Великих Лук, другой лег в Белоруссии: родные места ефрейтора Луневича были уже совсем рядом…

Мой сосед на печи заворочался и что-то забормотал со сна. Тогда Луневич тихо, словно про себя, вздохнул и задул огонек каганца.

А утро развело нас в разные стороны: Луневич направлялся прямо в полк, мне надо было представиться Дьяконову. Увидимся ли еще когда-нибудь, товарищ Луневич?

На исходной

Метет, метет декабрьская поземка. Посмотришь — как будто такая же, как год назад, в декабре сорок первого.

Но это только как будто. Тогда мы дрались с упорством отчаяния. «Отступать некуда, позади — Москва!» — родились тогда бессмертные слова, и сердце от них захолонуло: сама Москва под ударом!

Сегодня нам оглядываться назад уже не надо: мы смотрим вперед. А вьюга? Что ж вьюга! Пробьемся и через нее!

Снег катится длинными волнами; они захлестывают и сбивают с ног. В какую сторону ни повернись — всюду в лицо ветер. Ночь, темнота, не разлепить век… Только и отдыху, когда противник навешивает над головой ракету на парашюте, — тогда валишься на землю и можно хоть отдышаться от метели.

Но это, конечно, тоже не отдых. Потный — и сразу коченеешь.

Изредка, когда пробираешься на исходную позицию, нащупываешь твердый грунт: дорога. Вот хорошо бы не сходить с нее!

Но приказ есть приказ: к исходной — сказано — двигаться, избегая дорог. Поэтому только на секунду разрешаешь себе задержаться на шоссе. И снова ступаешь прочь, в сыпучий снег…

Когда кончится все это?!

…Исходную заняли перед рассветом. Наспех окопались: до восхода солнца должно быть готово все. Кто вырыл яму побольше — счастлив: в ней можно поместиться нескольким человекам, а значит, укрыться и несколькими плащ-палатками.

Однако метель доставала всюду. Только и утешения, что ждать недолго — утром уже вперед.

Но наступило утро и оказалось вьюжным и нелетным, а идти на гитлеровцев без обработки их с воздуха — значило зря терять людей.

И миновал такой же нелетный день…

Да когда же будет приказ? Ведь город — вот он! В отсветах вспышек видно даже, как откатывается ствол на лафете немецкого орудия, установленного на городской улице.

Но нет, лежи. И ни за что не выдавай себя!..

Второй день лежания на исходной. Вьюга кончилась. Теперь и самолеты могут поддержать. Но приключилось что-то непонятное с погодой. Дождь! В декабре!

…День, похожий на что угодно — на рассвет, на сумерки, но никак не на день. Небо и землю застлал туман, он обволок сплошь все. Только торчат впереди ворота в поле.

Откуда они? Почему? Будто в страшной сказке — не к добру ведут голые ворота в чистом поле. Что за ними?

Но нет за ними ничего, и зря они заложены на засов. Так замкнул их хозяин, покидая дом: чтобы все осталось цело. А остались от дома одни ворота, замкнутые на нетронутый замок…

Немного впереди — окопы, окопчики, ямы побольше. Оттуда доносятся сдержанные простуженные голоса трех-четырех бойцов. Через несколько шагов — лунка на одного. Нет-нет боец из такой лунки окликнет товарища:

— Как, Миша, жив еще?

— Жив! Мне еще долго живым надо быть. Слушай, а у тебя спичек нет? Палю, палю — ни одна не горит. Вот сырость-то…

Прислушиваюсь: знакомый голос. Луневич!

Ползу к нему. Залезаю в яму. Он нисколько не удивлен встрече. То ли еще на войне бывает! Закуриваем. Дым махорки сытный, преющий. Несколько затяжек молчим — и я и Луневич. А затем он с неожиданной страстностью обращается ко мне:

— Вот опишите, товарищ писатель, эту степь…

— Какую степь?

Сквозь туман проступают холмы, черный мокрый кустарник.

— Ну, поле, все равно! — Он упрямо, по-хозяйски, поводит головой, окидывая взглядом всю впереди лежащую местность. — Опишите! Потому что возьмем мы эти Луки — и забудем сегодняшний день. А нельзя! Надо, чтобы взял я газетку — хоть после войны, хоть когда уже стариком буду, — и сразу узнал бы: и землю эту рыжую, и как в валенках маялся (а кто в сапогах был — как тому в сапогах было плохо!), и чтобы ворота эти вспомнил, — всё! И чтобы сказал я тогда: «Правильно, знаю я эту местность, такой она и была…»

Он задумчиво и тепло смотрит на мятую бледно-зеленую травинку, которая, не веря негаданному счастью, вдруг показалась в декабре из-под стаявшего снега.

— Уж такую газетку не то чтобы искурить — в рамку вставлю!

А земля действительно рыжая. Ветер запорошил снег песком, снег осел и пожелтел. Как мы будем двигаться на штурм по этой каше? И как протянуть по ней орудия?

Но Луневич думает о другом. Он продолжает неспешно объяснять мне сущность моего писательского долга. Правда, излагает он эти мысли в извинительном тоне, словно и не утверждает ничего, а только спрашивает:

— Народ — он ведь и с писателя спросит. Верно? Ну, пусть, может, не мне доведется вспоминать про этот день — другому, все равно тот тоже захочет, чтобы все правильно было. Потому что если не так — стой! — никто уже не поверит. То есть тот не поверит, кто сам правду знает. Правильно я говорю?

— Думаю, да. Только меня, Луневич, сейчас другое интересует: как, по-вашему, возьмем город сразу?

— Кто знает… С ходу, наверно, не выйдет, он тут укрепился здорово. Но взять — возьмем. Потому что нельзя ж больше!

Из-под снега на пригорке пробилась первая струйка воды и осторожно, как гусеница, поползла вниз.

Светло-серые валенки Луневича, промокнув, побурели до половины голенищ, он сокрушенно смотрит на них.

— Ну и что же, что он тут укрепился? Когда всем народом подняться — разве кто устоит?

Глаза у Луневича ясные, юные и такие нежно-голубые, каким бывает только небо его Белоруссии в погожий день на рассвете. Но как они меняются, когда он глядит в сторону Великих Лук! Их даже трудно узнать — такими они становятся угрюмыми и холодными.

И я вдруг ясно понимаю, кого мне так напоминает Луневич. Оказывается, все время разговора я подсознательно думал именно об этом. Да Дьяконова же! Хотя, пожалуй, и не смогу объяснить — чем. У Дьяконова и глаза другие — насколько мне помнится, темно-карие, и лет ему значительно больше — наверно, уже тридцать пять, а роскошные черные усы — кажется, впервые в жизни отпущенные — делают его даже старше. Но несмотря на все эти различия, в Луневиче и Дьяконове чрезвычайно много общего: и во взгляде, и в манере разговора, и в посадке головы. А самое главное — я понял наконец! — в их спокойствии, точнее даже — в манере их спокойствия, если можно так выразиться.

Десятки тысяч таких глаз устремлены сейчас на Великие Луки. А враг не знает…

В штабе

На дивизионном командном пункте приказа «Вперед!» ждут с таким же нетерпением, как на исходных. Снова и снова, словно не все еще проверено, накручивают по телефонам: «Ну, как у вас с „огурцами?“ А „правый брат“ где?» — хотя превосходно знают, что и «правый брат» на месте (речь идет о соседней части справа), и в «огурцах» недостатка нет (под огурцами разумеют снаряды).

А вода все упорнее подступает к оконцам штабного блиндажа. Оконца ниже уровня земли; в них виден только лоскут серого неба да ноздреватый пласт снега, из под которого сочится влага.

Туман, туман… Нет, не стоит больше ждать летной погоды. Если и дальше так пойдет, то ко времени, когда она установится, развезет все дороги. Что толку тогда даже в авиации?

Но, однако, отдать приказ о немедленном штурме не в воле штабистов. И потому, стараясь воздействовать на начальство обходными маневрами, они с подчеркнутой отчетливостью докладывают: «Огурцы» прибыли на место уже давно. Полностью. «Правый брат» также… — И с особенным нажимом заканчивают: — «„Правый брат“ запрашивает: каковы будут дальнейшие распоряжения?»

Впрочем, и не от командира дивизии зависит дать приказ: во-первых, не только он штурмует Великие Луки — это операция куда большего масштаба; а во-вторых, то, что здесь, на месте, представляется неоспоримым, наверху может еще вызвать всякого рода сомнения. Разве мыслимо учесть, оперируя масштабами только одной, дивизии, все соображения, определяющие решение вышестоящего командования? Недаром говорят: с горы виднее.

Терпение!

Обычно штабисты чем меньше знают, тем больше озабочены и стараются показать, что они все же знают что-то, только не вправе рассказывать. Но сегодня они откровенно признаются:

«Когда приказ, спрашиваешь? Ей-богу, не знаю. Жди каждую минуту. Могу тебе сказать: нами на очень высоком „верху“ интересуются… Даже Москва, по-моему, в курсе…»

После таких слов невольно бросишь взгляд на перегородку, из-за которой доносится негромкий гул разговора полковника Дьяконова с только что приехавшим большим начальником «сверху».

Неожиданно отчетливо слышна фраза Дьяконова: «Да, я ручаюсь вам». Он произнес ее особенно подчеркнуто. Затем пауза, короткая реплика приехавшего — слов не разобрать, но тон утвердительный. И наконец шум отодвигаемых стульев.

Когда же вслед за этим Дьяконов выходит в общую комнату, то, хотя он ничего еще не сказал, а в эту комнату входил сегодня уже не раз, все встают.

У Дьяконова покрасневшие от недосыпания веки и припухшее, утомленное лицо, но парадно привинчена Золотая Звезда Героя к гимнастерке и застегнут на оба крючка воротничок. Он говорит одному из штабистов: «Зайдите ко мне», говорит тихо и даже как будто буднично, но в глазах его такой огонек, который выдает все.

Нет, штабисты, конечно, не ошиблись: есть приказ, у них тонкий нюх на такие дела. Есть, есть!

Вперед!

Штурм был назначен на полдень, но еще в десять ударили орудия крупных калибров, за ними, будто догоняя, зачастили орудия меньших калибров, и с той же минуты из города поплыл такой нескончаемый гул, словно город перестал быть собой, а лишь колыхался в зыбком дыму тумана какой-то громадный, тоскливо стонущий соборный колокол.

То здесь, то там над — городскими кварталами взлетали круглые облака дыма; затем они трескались, как ядра, и из них выпрыгивало приплясывающее пламя. За туманом это пламя казалось пепельно-розовым, и, только когда занимался совсем уже поблизости легкий и сухой деревянный дом, из светящейся насквозь решетки остова с клетками — комнат, окон и дверей выбивался ослепительный огонь, и на него становилось больно смотреть.

Впрочем, наблюдать пожары было некогда.

Саперы со щупами и миноискателями ползли по минным полям. Прятаться от холода не приходилось — в воздухе разлилась совершенно весенняя, гнилая теплынь, и пот обильными струями стекал по лицу. Но саперы надвигали на головы меховые шапки и туго завязывали тесемки наушников под подбородком. Иначе они не услышали бы тонкого сигнала телефона: мина! А ведь известно, что сапер ошибается раз в жизни.

Водители танков заводили моторы — проверяли, нормален ли ритм. Они не опасались, что враг услышит их машины прежде времени: только тренированное ухо, и то вблизи, могло выделить из общего шума отдельный гул одного мотора.

Чуть дальше в тыл — пехотинцы спешно дописывали заявления: «…идя в бой, прошу считать меня коммунистом». Парторг, наклонясь над пишущим, заслонял своим телом бумагу, чтобы капли декабрьского дождя не размыли слов священного обязательства.

Карманы парторгов в штурмовых отрядах распухли от этих заявлений еще вчера. Сейчас людям штурмовых отрядов уже не до этого. Вообще им уже ни до чего, кроме стрелки часов на руке командира: «Товарищ лейтенант, сколько на ваших?..» Когда обе стрелки, слившись наконец в одну, станут над циферблатом по стойке «смирно», — мгновенно, будто это один механизм, смолкнет гул всей нашей артиллерии, бьющей по Великим Лукам. И в этот единственный миг тишины штурмовые отряды дивизии Дьяконова, Кронина и Эстонского корпуса рванутся вперед, и город, который вот уже год маячит как вызов, но которому только в 12.00 сегодня предстоит узнать, что такое собранная в кулак и с маху обрушенная на голову противника сила советского оружия.

Командиры снова и снова проверяют, ясен ли общий маршрут наступления отряда. В горячке атаки так легко проскочить миролюбивый на вид дом! А потом из него стреляют в спину…

Кто-то шутит:

— Освободишься у себя, приходи ко мне чай пить: Круглая улица, 40. Там и закуски горячие: два пулемета во дворе. Могу поделиться!

Последние минуты… Артиллеристы, идущие с пехотой, половчее пристраивают на плечах лямки — они будут тащить орудия на руках. Ведь лошади или тягач — это очень крупные мишени, их моментально выведут из строя, и тогда пушка застряла. На себе в уличном бою надежнее.

И вот — оглушительный миг тишины: 12.00! И сигнальная ракета, и вдруг остановившееся сердце, и сдавленный властный голос командира — хрип: «Вперед!»

Вперед!

Разжаться пружиной и бежать; бежать, не чувствуя ног; бежать, не слыша своего же «ура», раздирающего барабанные перепонки; бежать и орать так, чтобы скулы ломило. Видеть перед собой только одно: бьющий по тебе пулемет врага. И достичь его, и гранатой по нему — раз!

Проводниками наших частей были великолукские партизаны-комсомольцы. Как только город был обложен со всех сторон, они наладили регулярную информацию нашего командования обо всем, что творится в гарнизоне. А за несколько дней до штурма несколько комсомольцев совсем перебрались, по нашему требованию, из города в части; они рассказали командованию, где легче всего проникнуть в Великие Луки, и сами взялись пойти проводниками.

Один из полков Дьяконова вела Тамара Порщаго, секретарь горкома ВЛКСМ. Когда ей показалось, что она отстает от бойцов, она вскочила на танк, да так и ворвалась на нем в город — с рукою, устремленной вперед и крепко сжимающей автомат. Это сама победа вела нас вперед!

Танки сразу же обогнали всех нас. За ними, тяжело ныряя в каждую выбоину, гигантскими утюгами тащились сани из целых бревен. В них размещались пехотинцы. Им надо бы лежать на дне саней, укрываться, но где уж! Они все были на ногах и до хрипоты кричали «ура!».

Гитлеровцы, очнувшись от внезапного натиска, швырнули в танки несколько ампул — с зажигательной жидкостью. Медленной пышной струей потянулся за машинами огненный след. Ампулометчикам ответили сами танкисты. Борт танка коротко вздрогнул от выстрела. Пехота добавила несколько очередей из ручных пулеметов.

Танк по-прежнему несся вперед.

Вдруг — стоп! Рывок, треск. Лопнули тросы, и сани остались на месте.

Прилаживать тросы некогда. Танкист высунулся из люка:

— А ну, пехота, живо — на броню!

Пулеметчики, бежавшие вслед за танком, заметили, что с танком что-то неладное, залегли и застрочили сразу из трех пулеметов.

До чего здорово, когда все прикрывают тебя одного!

Танкист занервничал:

— Не копаться, пехота!

— Всё, танкист, жми дальше! На всю железку!

…Первый дзот. За ним, как змеи, — ходы сообщения в тыл. С брони танка все это видно как на ладони. Прыжок с брони вниз, на землю; еще один вниз, на дно траншеи.

— Пока, танкист!

Но танкисты не бросают пехоту. Наоборот, освободившись от хлопотливого груза на броне, они обгоняют пехотинцев и, стреляя на ходу из пушек, мчатся к дотам.

Догоняют пехотинцев, спрыгнувших в ход сообщения, и саперы с кошками: «Куда вы?! Нельзя же так — с голыми руками! А вдруг заминировано?»

Но сержанту-пехотинцу некогда, он рывком открывает дверь.

К счастью, взрыва не происходит. И вообще ничего не происходит — блиндаж пуст. Сбежали!

— Отделение, — командует сержант, — за мной! Далеко не удерут!

Но пуст и второй дот, и третий, и четвертый… Только в шестом слышна наконец какая-то возня. Сержант снова рвет дверь наотмашь.

— Попались! — орет. Гранату — внутрь, дверь захлопывает. — Порядочек! — И когда после взрыва из-под двери, как из бутылки, начинает течь дым, командует: — А ну, вперед! Помни, орлы, какая мы группа: атакующая!

Сержант горд, что возглавляет самую передовую группу штурмового отряда. Впрочем, в бою любая группа может оказаться самой передовой.

Не знаю, где я снова потерял Луневича.

Первую линию обороны, вынесенную немцами в поле, мы одолели сравнительно легко — смяли ее <с разгону, да и танки немало подсобили. Но в городе, где танкам развернуться трудно, положение изменилось: сотни дотов на улицах не возьмешь с разгону!

Тут-то и сказала свое слово артиллерия, включенная в боевые порядки пехоты. Прикрываясь щитом пушки, артиллеристы толкали ее перед собой и открывали огонь в упор.

Ранен номер расчета? За него вставал сам командир батареи: бывают такие моменты, когда с командира не спросится за то, что он не бережет себя.

Вышла из строя уже половина расчета? Егоров, заместитель командира батареи по политической части, кричит:

— Взяли!

Ему кажется, что его едва слышат: голос сорван, а сам он оглушен контузией. Правда, зато он не слышит и свиста пуль, заставляющих других наклоняться.

Егоров, командир батареи Ломакин, наводчик Дягиль и командир орудия Волков вчетвером — всего только вчетвером! — выталкивают на позицию 76-миллиметровую пушку и бьют из нее до тех пор, пока не подавляют дот. Бьют с открытой позиции, с сорока метров!

Когда они выполнили эту задачу, Ломакин сообщает в штаб дивизиона, какие цели уже накрыты. Пусть тяжелая артиллерия переносит огонь дальше.

Но начальник штаба перебивает его:

— Погоди, Леша! — и говорит в трубку неожиданно торжественно: —Товарищ Ломакин, поздравляю вас с высокой правительственной наградой — орденом Красной Звезды! А Егоров представлен к ордену Красного Знамени. Понял? А теперь повтори-ка, какие цели накрыты твоими входящими в историю пушками…

Начальник штаба дивизиона любит по молодости форснуть замысловатыми оборотами речи. Он даже стихи пишет. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что дивизионная газета напечатала его стихи лишь раз: когда его наградили орденом Ленина.

Ломакин пропускает мимо ушей витиеватые выражения начальника штаба дивизиона. «Входящие в историю…» Ему сейчас не до истории. На момент мелькнуло недоумение: откуда командир дивизии уже узнал, как работают его люди? Или это Егоров сообщил? Все они, политработники, такие. Когда только успевают все сделать!

Вернувшись к орудию, кричит Егорову:

— Слушай, друг, меня наградили Звездочкой, тебя представили к Знамени!

Но контуженный Егоров не слышит:

— Что?

Растолковывать некогда.

— Ничего. Дела, говорю, хороши.

— А как же!

…Впрочем, бывает, что у орудия остается один-единственный человек. Бывает, что и его не остается. Но кто-кто, а пехота не позволит, чтобы орудие, идущее непосредственно в ее цепях, смолкло. Пехотинцы кидаются, к осиротевшей пушке, заменяют правильного, заряжающего, а если вышел из строя наводчик — то и наводчика… Цель близко, навести можно, глядя прямо в отверстие ствола. А навел — так бей!

У старшего лейтенанта Гурина, артиллериста, приключилась такая история. Атакующая группа выдвинулась вперед, чтобы расчистить дальнейший путь — подавить на перекрестке улиц дот. Но в эту минуту из-за ворот дома, к которому артиллеристы подтаскивали пушку, раздалось: «Хальт!»— и очереди автоматов.

Гурину некогда было раздумывать — стоит рисковать, нет ли? Он прыгнул к воротам и, взводя гранату, закричал:

— Батальон, в обход!

То ли он хотел, чтобы враг поотчетливее разобрал, чем это грозит: «батальон!», то ли просто сказалась артиллерийская привычка подавать команды протяжно (а протяжная команда всегда начинена внутренним спокойствием того, кто ее подает), но, во всяком случае, немедленно вслед за этим за воротами послышался топот: гитлеровцы убегали.

К Гурину на помощь бросились товарищи от орудия. Он крикнул им:

— Занимайтесь своим делом!

А сам навалился на ворота, влетел, едва не упав, во двор и из пистолета перестрелял тех фашистов, которые замешкались. Когда же, запыхавшись, вернулся к орудию, командир батареи даже не спросил его о результате: орудие уже было установлено и командир корректировал огонь. Только потом, чуть ли не к вечеру, вспомнил что-то и рассмеялся:

— Гурин, слушай, почему ты кричал: «Батальон!»? Ты б уж сразу орал: «Полк!»

Гурин молод, весел, у него лихо, вкось, подбритые виски, резко очерченный подбородок и озорные, с искоркой, глаза — такие лица хорошо гравировать на медалях. Он на мгновение задумался, а затем живо ответил натужным, сорванным голосом:

— Да нет, с них и батальона хватит. И слово иностранное. А я ж на них хотел подействовать.

Упрямый рот его раздвигается в заразительной улыбке, и ослепительный ряд показавшихся зубов еще ярче оттеняет его почерневшее от безмерной усталости лицо.

Непреодолимого нет!

Великие Луки — город старинный. Над ним возвышается много церквей, с их колоколен видно далеко вокруг, а стены сложены дедами так, что не уступят крепостным.

Великие Луки — город промышленный. Вперемежку с церквами стоят корпуса заводов. Они тоже построены фундаментально. За предвоенные годы выросло немало школ-десятилеток, техникумов, Дом Советов… В общем, что ни здание, то дот. Вдобавок противник завалил фундаменты зданий мешками с песком, перекрыл потолки бревенчатыми накатами, вдвинул в бойницы окон пулеметы, а во дворах установил шестиствольные минометы и пушки…

Так был укреплен город. Так было приспособлено к обороне буквально каждое каменное здание. И если даже квартал был отвоеван у гитлеровцев, но в центре его оставалась невзятой одна такая цитадель, квартал рано было считать своим.

Тот, кто брал Великие Луки, навсегда запомнил монастырский городок в Сергиевской слободе, трикотажную фабрику, красное кирпичное здание городской больницы.

На Больничной улице гитлеровцы прибили дощечку «Krankenhausstraße». Дощечка была эмалированная, на долгие годы: захватчики не сомневались, что их власти не будет конца.

Когда я впервые попал на Больничную улицу, она была уже отбита у врага, но еще насквозь простреливалась. Прижимаясь к стенам домов и пригнувшись, по ней бежал какой-то ефрейтор. Неожиданно он увидел перед собой такую табличку. Яростно выпрямился во весь рост и двинул по синей эмали прикладом. Она звонко брызнула на землю, но ему и этого показалось мало. Штыком сковырнул дощечку со всех четырех костылей, на которых держалась, и, только когда она упала со стены, побежал дальше.

На мгновение он обернулся. Я узнал Луневича и окликнул его.

Еще после встречи на исходной я решил, что непременно прослежу в очерке о штурме Великих Лук, который мне предстояло написать, судьбу этого ефрейтора.

Луневич, должно быть, не расслышал меня. Я кинулся догонять его.

Хлопотная работа у фронтового корреспондента! То полюбившийся тебе герой вдруг исчезнет неизвестно куда — и иди ищи его! То тебя самого в самый неотложный момент контузит или поранит…

Когда я догонял Луневича, где-то чересчур близко разорвалась мина, и… я снова начал слышать только часа через четыре…

Но все-таки есть в нашей работе что-то такое, из-за чего ни за что не сменяешь ее на какую-нибудь другую. Это — ощущение своей необходимости: ну кто скорее тебя сможет, например, рассказать народу о героических делах воинов и сделать боевой опыт лучших достоянием всех? То, что ты сегодня узнал и написал, завтра сможет сберечь сотни, а то и тысячи жизней. Что может быть выше такой награды?

К ночи монастырский городок уже остался у нас в тылу.

Но гитлеровцев из него вышибить не сумели. С наступлением темноты, укрытые за его стенами, они методически начали зажигать дом за домом, чтобы осветить наш авангард, пробившийся вперед, и отрезать его огнем от подкреплений. Хватит ли авангарду сил устоять против контратак, не получая подкреплений? Момент был тревожный.

Тут Дьяконов принял очень смелое решение: не задерживаясь на подавлении остающихся в тылу вражеских цитаделей, двигаться дальше. Блокированными гарнизонами отдельных гитлеровских опорных пунктов займутся другие отряды.

Неприятельская оборона рассекалась таким маневром на предельно мелкие и совершенно изолированные куски.

Дьяконов был уверен в безграничной отваге всех, кого он посылал в бой: без этого он не мог бы принять такое решение.

Однако искусство командира не только в том, чтобы найти выгодное решение. Так же неотъемлемо в это трудное искусство входит и организация боя и умение провести свое решение и жизнь, несмотря на тысячи неожиданных препятствий. А они непременно возникают в бою.

Красный карандаш Дьяконова, победно заштриховывавший каждый новый дом на карте, остановился перед белым пятном монастырского городка, обведенным жирной черной линией стен, и сломался.

Артиллеристы доносили: «Ведем огонь без перерыва, но монастырь продолжает жить». Пробовали пробиться саперы, чтобы заложить взрывчатку, — не смогли. Минометчики дали залповый огонь по монастырю с такой точностью, что, казалось, не было отдельных разрывов, сплошная стена дыма встала на месте монастыря, — и все-таки он продолжал сопротивление.

Тогда Дьяконов позвонил командиру артполка Пономареву:

— Товарищ майор, я возлагал на вас самые большие надежды. Почему у вас нет успеха? Надо выдвинуть орудия еще ближе.

— Это невозможно, товарищ полковник!

— Потому-то я и поручаю это вам.

На наблюдательном пункте установилась полная тишина.

— Кстати, пошлите туда Кубанова…

Кого? Сколько раз Дьяконов запрещал по телефону: «Кубанова хотите посылать? Не надо. Горяч, голову себе свернет». А сейчас сам подсказывает: Кубанова. И даже добавляет:

— И передайте ему, что это я посоветовал его назначить. И приказал ему, чтобы он каждые полчаса доносил о своих действиях вне зависимости от результата.

Дьяконов кладет трубку и несколько секунд сидит без движения, устремив взгляд на карту с незаштрихованным пятном городка. Пожалуй, ни к кому в дивизии он не относится так душевно, как к Кубанову. Неужели он послал артиллериста на смерть?

Нет, если кто и сможет сделать там свое дело и остаться в живых, так это только Кубанов!

А Кириченко, заместитель Дьяконова по политической части, не слезает в это время с другого телефона — названивает замполитам:

— Немедленно расскажите людям, штурмующим городок, об успехах нашей дивизии, дивизии Кроника и эстонцев. Вот вам последние данные: уже заняты кварталы такие-то и такие-то. Это работа части Чеснокова. Противотанковый дивизион уничтожил одиннадцать танков. Эстонцы ждут только нас! Передаю приказ: командир дивизии наградил у вас орденом Красной Звезды таких-то… Медалью «За отвагу» — таких-то… Записали? Он собирается вручать награды лично. Но предупредите: вручать награды будет только в городке! Ясно?

…Монастырский городок должен пасть. В руках Дьяконова все нити управления. Их нельзя выпускать ни на секунду. А между тем как его тянет побывать на поле боя самому!

Нельзя! Сиди в блиндаже и завидуй рядовому солдату!

Дьяконов никак не может привыкнуть к тому, что он уже очень большой начальник. И когда обнаглевший транспортный самолет с черным крестом, обведенным белыми полосками, взвывает, вывалившись из тумана к самому НП командира дивизии (фашист спасается от наших зениток и идет так низко, что под стеклянным колпаком — видно даже лицо стрелка-радиста), Дьяконов не выдерживает и хватается за автомат…

Впрочем, тут же Кириченко — шарообразный Кириченко, который, несмотря на это, подвижен, как бывают подвижны иной раз только очень полные люди, — опережает Дьяконова. Он властно кладет ему руку на плечо:

— Сиди, полковник! Я сам пальну.

Дьяконов молча подчиняется. Замполит прав: его доля — организовывать бой. Насколько это труднее, чем идти в атаку самому!

На монастырский городок, в подмогу артиллеристам Крашенинникова, были направлены артиллеристы Кубанова и Вахрамеева, пулеметчики бросили на штурм городка новые расчеты, к валящимся от усталости пехотинцам капитана Махоркина подошли бойцы капитана Баржаных…

Из уст в уста переходил рассказ о подвиге старшего сержанта Ломакина — однофамильца героического командира батареи и тоже героя.

Этот Ломакин — орудийный мастер. Едва отбили у немцев тяжелую гаубицу, Ломакин немедленно, под огнем противника, исправил ее и сам же открыл из нее огонь. А когда к нему явился специально выделенный для этой пушки расчет, отрапортовал:

— Опробована! Чиним, паяем, прием заказов продолжается!

Так что, Ломакин — главный герой последнего натиска, сломившего сопротивление гитлеровцев в городке? Да, он хороший, находчивый, отважный мастер. Очень удачно, кстати, что в нужный момент он оказался именно там, где в нем была наибольшая нужда.

Но это же не случайность! Не предусмотри командование, что ремонтную мастерскую надо направить непосредственно на передовые, Ломакина не было бы под монастырским городком.

Или, может быть, повар Ходченко решил основную задачу?

В деревянном домишке перед городком засели вражеские пулеметчики. Они не давали возможности выкатить орудия на открытую позицию, а без помощи орудий нельзя было продолбить бреши в полутораметровых стенах. По плану командования в эти бреши должны были ворваться пехотинцы и саперы и довершить истребление несдающегося гарнизона гранатами и взрывчаткой.

Пулеметчиков из деревянного домишка выкурил Ходченко.

В ночь штурма, когда другие брали квартал за кварталом, он чистил картошку. Он колдовал над котлом всю ночь. Щи тоже могут быть приготовлены вдохновенно! Он не прилег ни на минуту и не нашел времени даже поесть — это повар-то!

Но когда он доставил свой четырехколесный ресторан на место, вдруг оказалось, что никто не рад аппетитному запаху, никто не отвязывает котелка от вещевого мешка…

Ходченко расстроился так, как никогда в жизни. Понуро разыскал укрытие для своей кухни, понуро пошел по батарее: надо же, в конце концов, повару дознаться, почему его подшефные потеряли аппетит.

Ему указали на дом с гитлеровскими пулеметчиками, который никак не могла разбить артиллерия и не удавалось также закидать гранатами: для этого он стоял чересчур далеко.

Ходченко молча вернулся к кухне, забрал из рациона своих коней два пука соломы, навьючил их на себя и пополз. В зубах зажал банку с бензином.

Он полз, так аккуратно стелясь по земле, что, казалось, не человек движется, а шевелит солому ветер. Солома не вызывала подозрения. На улицах города, в котором идут бои, всегда столько мусора, что только диву даешься.

И над поваром и сбоку от него повизгивали пули. Но он видел, что это шальные, не по нему. Из пробитой банки потек в рот бензин — одна пуля угодила в банку. Сплюнуть было нельзя: тогда банка покатилась бы и понадобилось бы выпростать руки. А это немцы могли заметить.

Он дополз до дома целехонек. Впрочем, когда потребовалось облить солому бензином, он увидел, что банка пробита трижды и бензин из нее вытек весь. Он все же разжег солому, хотя дуть на искру пришлось так, что казалось — голова лопнет. Дом запылал, из него сразу выбежали фашисты. Тут снайперы их и подстрелили.

Основное препятствие, не дававшее выкатить орудия на открытую позицию, было ликвидировано.

Ходченко удовлетворенно вернулся назад, доложил о том, что сделал, и сердито приступил к раздаче пищи:

— А ну, не симулировать, что аппетита нет! Я как повар приказываю!

Итак, может быть, Ходченко — самый большой герой штурма?

Но когда Ходченко еще ехал из тыла, замполит рассказал о подвиге связиста Губерника.

Выполняя свое задание, Губерник увидел, что гитлеровцы, засевшие в дзоте, прижали к земле наших пехотинцев. Тогда он подкрался к дзоту сбоку, схватил стреляющий пулемет за ствол и, как репу, выдернул из амбразуры.

А когда Ходченко ставил кухню в укрытие, он видел ефрейтора Луневича. У Луневича застрял осколок в лопатке; невыносимая боль донимала ефрейтора; он был белее полотна, и пот так и заливал его. Но все-таки он не вышел из строя. Стискивая зубы, он ответил Ходченко, когда тот посоветовал ему отправляться в медсанбат:

— Нет, товарищ повар, что ж я уйду… теперь они через пять минут сдадутся! Лучше уж перетерплю!

Организация боя — это все: и направить ремонтную мастерскую с обычного тылового местоположения на поле боя; и доставить вовремя вкусный обед; и наметить таких командиров на решающие участки, которые — хоть мертвыми! — свою задачу выполнят; и не обмануться в них; и так разъяснить каждому бойцу цель боя, чтобы он творил чудеса… Это все — организация боя! И когда бой действительно организован, то не только артиллеристы бьют метко, не только пехота сражается храбро, но и повар по собственной инициативе решает существенную боевую задачу! А подвиг, на который его вдохновили славные дела товарищей, сам в свою очередь вызовет к жизни другие, и все они сливаются в общую цепь, имя которой — победа.

…Итак, артиллеристы выкатили орудия на открытую позицию. Проделать бреши в стенах оказалось делом выполнимым. В бреши кинулись саперы, пехота. Часть гитлеровцев пыталась спастись бегством. Но тут залились пулеметы — они только и ждали своего часа! Другая часть гитлеровцев попробовала отыскать спасение в блиндированных подвалах — их достали взрывчаткой саперы.

Майор Пономарев сообщил Дьяконову:

— Городок пал. Пленных нет.

В это же время с другого конца города позвонил командир другого полка — Кротков:

— Докладываю из кабинета начальника гарнизона подполковника фон Засса. Хозяин кабинета смылся!

Полковник Дьяконов посмотрел на часы. Полки выполнили задачу на тридцать минут раньше срока.

В городе, еще не отмеченном сводкой Совинформбюро

Мне никак не удавалось найти Луневича. Но я должен узнать, жив ли он и что с ним.

Пока в наших руках еще считанные кварталы. Если хотите пройти на передовые без связного, то предварительно надо хорошенько изучить маршрут по плану города.

Ранняя зимняя ночь. Поле на многие километры освещено пожарищем. Точнее, не поле — болото. Вот поодаль, словно сюда почему-то перекочевали берега Черного моря, выгнул спину играющий дельфин. Так и кажется — сейчас он снова уйдет в волны. Но подходишь ближе… Нет, этот дельфин отыгрался: на болоте лежит фашистский бомбардировщик со вспоротым брюхом.

С поля надо сворачивать за несколько километров от города, близ кустарника. Тут штабелями сложены ящики с боеприпасами и то и дело, будто из-под земли, выныривают из темноты лошадиные морды. Около кустарника — спуск на реку Ловать; оттуда-то и показываются кони.

Река течет в берегах, возвышающихся метра на четыре. Это достаточное укрытие, чтобы гитлеровцы не заметили из города, что творится на речном льду, на «Ловатском шоссе», как подшучивают наши бойцы. Поэтому здесь оживленно. Откосы берега изрыты сплошь, словно тянется вдоль реки бесконечный фасад какого-то здания: землянки штабов, блиндажи для коней, медпункты. «Шоссе» — наезженное: вода в колеях не успевает замерзать. Даже стоит регулировщик на льду!

Прямо к нему под ноги выскочил из блиндажа огорченный Бобик — любимец в части, добродушный щенок. Жалобно повизгивая, песик сдирал с себя лапами ошейник из муаровой тесьмы и никак не мог с этим справиться.

Регулировщик наклонился к нему и вдруг засмеялся: Бобику навесили на шею гитлеровский железный крест.

— Что, обидели?

В щели русла темно, и потому кажется, что спокойно. Но достаточно подняться лишь на четыре метра вверх, на берег, — и тут даже декабрьская ночь не в силах скрыть, какой кромешный ад вокруг.

Город горит. Пожаром залиты купола церквей, крыши домов, деревья на улицах: горит все, что может гореть. Зарево мечется и вздрагивает от новых взрывов, воет ветер и доносит треск, грохот. Такой шум производит только лавина. Но шум лавины постепенно удаляется, а этот висит над городом и день и ночь не ослабевая.

Из освобожденных нами кварталов спешно выбираются жители. Страшное шествие! Люди непрерывно оглядываются на рушащийся родной город, на пылающие родные дома. Они идут молча, словно навеки сковал их уста ужас, и хотя стремятся как можно скорее выбраться из грохочущего пекла, но то и дело останавливаются, чтобы перевести дух и набраться сил для новой сотни шагов.

Желтые, изможденные лица. Истончившаяся кожа будто просвечивает. Остатки разграбленного добра умещаются на легких детских саночках: из голой решетки ширмы торчит подушка, на подушке — сломанный паровой утюг, — вот и все уцелевшее добро.

Идет девочка в летних туфлях. Валенки немцы изъяли без различия номеров. Идет одна. Левой рукой прижимает к груди котенка. Правый рукав пальтеца пуст, пуст уже навсегда… Тихо спрашивает шагающего навстречу бойца:

— Дяденька красноармеец, нам еще далеко идти?

— Девочка, дорогая!

…Обгоняя шествие, конвоир с винтовкой наперевес ведет какого-то субъекта, вырядившегося в красноармейский ватник. На узкой голове арестованного — потрепанная ушанка. Бывает же такое, что только взглянешь — и сразу видишь: предатель! Даже кляузная остренькая бородка и та есть!

Чутье не обманывает: действительно, «бургомистр» города Чурилов!

Его взяли так. Когда наш штурмовой отряд захватил один из первых кварталов, к солдатам выскочил из подвала какой-то старик и, спеша, волнуясь, попросил немедленно окружить соседний дом — там в подвале спрятался «бургомистр».

Но окружать дом не пришлось. Безвестный сержант полез в подвал один. Выстрелов в ответ не раздалось. В углу жался трясущийся слизняк с бородкой.

— Эй, ты! Ты, что ли, городская управа? Или бургомистр, как тебя там?

— Я… Я Чурилов.

— Ну, верно. Значит, тебя и надо. Собирайся. Пора!

…Когда предателя со связанными сержантским ремнем руками ведут мимо беженцев, раздаются крики:

— Стреляйте его тут, иуду! Куда его еще вести!

Чурилов по-крысиному поворачивает голову на крики:

— Товарищи, за что?! Немцы ж насильно заставили, я ж только для того согласился, чтоб народу облегчение!.. Товарищи, дорогие!

Конвоир поднимает винтовку на уровень головы предателя и голосом, перехваченным ненавистью, шипит:

— Слышишь? Лучше молчи! Назовешь нас еще раз товарищами — знай: не доведу!

Но Чурилов и сам испугался своего святотатства и, дрожа, прибавил шагу.

Вдогонку несется:

— О двадцати трех комсомольцах забыл? Кто их выдал?!

— А про Пыжова, которого в топке сожгли, тоже не помнишь?!

Кричат еще и еще, и, чем дальше бежит Чурилов, тем громче кричат люди, которые шли немые как тени, — люди, которые были загнаны в такую страшную немоту, что даже приход своих не сразу расковал их рты. Теперь они кричат, кричат высокими, захлебывающимися, срывающимися голосами:

— Убить мучителя!

— Палач!

— Смерть фашистам!

У обочины дороги стоит Тамара Порщаго. Стиснув челюсти, она наблюдает, как ведут Чурилова. Кто-то уже снабдил ее ушанкой со звездой и дубленым командирским полушубком. Она утопает в нем, рукава пришлось отогнуть почти наполовину. Но как она счастлива, как счастлива! Наконец-то ей не надо больше скрывать, что она — воин!

А пока она вынимает из планшета ученическую тетрадь. В списке, занимающем две страницы тетради, против фамилии Чурилова Тамара ставит галочку. Она заранее составила список: кого надо не позабыть…

Мигают, падая, ракеты. Они гаснут у самой земли, озаряя в кюветах дороги трупы гитлеровцев.

Грянул невдалеке «иван-долбай» — брат «катюши». Аккорд его начинается коротким скрежещущим звуком, который резко переходит в вой и так же круто обрывается.

Тяжелым шагом проходят мимо трупов фашистов ширококостые, грузные мохнатые кони — захваченные нами в городе арденны и першероны.

Навстречу потоку из города идет другой поток: боеприпасы, кухни с горячей пищей, легкораненые, наскоро перевязавшиеся в медсанбате и снова удравшие в строй. Ну как улежать, когда бой — рядом!

Вот Алимов, узбек. Когда ему приказали отправляться после ранения в тыл, он заплакал. Командир начал стыдить его:

— Как вам не стыдно, Алимов! Взрослый человек — и в слезы!

— Очень стыдно, товарищ капитан! Товарищи воюют, а я — в тыл! Разрешите хоть винтовку с собой взять, скорее поправляться буду!

Вот другой боец. Череп перевязан так, что только глаза видны.

— Какой части, земляк?

— Гвардейской Великолукской Героя Советского Союза генерала Дьяконова!

— Погоди, что ты путаешь? Откуда Дьяконов — генерал, откуда дивизия — гвардейская?

Весело смеется:

— Нет — так будет! Или не верите?

Вот и город. Рвы ходов сообщения; колючая проволока, раскиданная в стороны; разметанные баррикады. И светло как днем.

Чавкают разрывные пули. Гитлеровцы еще простреливают все улицы, захваченные нами. Они палят, не щадя патронов. И все-таки это агония.

Падает липкий, тяжелый снег. Ветер крутит его, швыряет пригоршнями. Рухнула с пылающего дома крыша на мостовую. Она раскалена и отливает густым малиновым жаром. Что-то шипит, как на сковородке. Это снег на крыше.

На четырехугольной площади на углу Успенской улицы стоят три шестиствольных вражеских миномета — «скрипухи», и фашисты бьют по площади с особым ожесточением.

Минометы — на колесах. Хотя снег падает густо, он еще не успел занести следов от колес: гитлеровцев выбили отсюда только что, едва они успели стать на позицию.

Пробирается на ночлег фотограф политотдела дивизии. Он целый день снимал на передовых вступивших в партию — ведь без фотографии нельзя выдать партбилет, а теперь с завистью смотрит на «скрипухи».

— Пожалуй, не выйдет на моей пленке при таком свете, а?

Он спрашивает в общем сам себя. Ясно, что не выйдет. Но искушение еще больше: первые захваченные «скрипухи»!

Он расставляет треногу аппарата и щелкает затвором как раз в тот момент, когда поблизости разрывается снаряд. Его обдает колючей пылью штукатурки из треснувшего дома.

Ворча, устанавливает «лейку» второй раз.

— Вот работа, черт бы ее взял! Как ни наведешь, вечно шевеление! И с портретами так, и сейчас — снова!

Сводка Совинформбюро еще не сообщила, что наши части уже в Великих Луках. Это было бы громадной радостью для всей страны, но в конце концов это дело недолгого времени. Захватим полностью — тогда и сообщат.

Впрочем, чтобы прекратить напрасное кровопролитие, наше командование посылает к гитлеровскому командованию парламентеров. Они возвращаются ни с чем. Фашистские заправилы, видимо, рассчитывают, что в крайнем случае их выручат самолеты.

Что ж, значит, отныне мы будем действовать только на полное истребление. Самолетам с черными крестами больше не подниматься из Великих Лук!

В блиндаже, где разместился командный пункт батальона, вместо лучины жгут телефонный провод. Он нещадно чадит и еле освещает обессиленных, дремлющих людей. Третьи сутки без сна!

Но нет предела человеческой воле. Командир батальона принес банку снега и время от времени сует пригоршню снега за воротник. Спать нельзя.

В блиндаж протискивается какой-то боец и берет под козырек левой рукой. Или это уже чудится командиру?

И докладывает:

— Связной Филимонов. С донесением…

— Давайте.

Однако связной почему-то беззвучно, медленно оседает на пол. И тут командир батальона видит: правая рука связного Филимонова, жгутом перевязанная выше локтя, болтается на одних сухожилиях…

Но город уже наш. Старший сержант Винатовский первым поднял в нем красный флаг. Речи произносить было некогда, кругом шел бой. Самому Винатовскому понадобилось расправиться с несколькими гитлеровцами на чердаке, прежде чем удалось пробраться с флагом на крышу. Однако, когда он наконец выбрался туда, его увидели все.

Увидели красный флаг над городом и гитлеровцы. И поняли: это смерть! Они палили по алому полотнищу из минометов, из автоматов, потом начали садить из пушек. Но от него невозможно было избавиться, как от наваждения. Пылающий флаг трепетал и рвался на ветру и звал вперед, словно сам несся в бой — неудержимый, неугасимый.

То, что наше, — наше навеки. Места становятся обжитыми очень быстро. Капитан Кравцов объясняет связному:

— Пойдешь к Левину…

— Это куда?

— Ну, где наш старый КП был. Ну, где меня еще камнем придавило, — помнишь?

Каждый дом и каждый камень в доме здесь завоеван кровью. Пусть никогда этого не забудут те, кто будет жить здесь, в Великих Луках, после войны!

Только через несколько дней город был очищен полностью. В эти дни произошло много событий. Мы еще раз предложили командованию гитлеровского гарнизона капитулировать. Это было под новый, 1943 год. Предложение передали по радио, через громкоговорящую установку.

На размышление предоставили сорок минут. Указали также пункты, где капитулирующих будут ждать наши представители.

Тридцать девять минут, экономя боеприпасы и пользуясь предоставленной им передышкой, гитлеровцы молчали. А когда пошла сороковая, начали обстрел всех мест, где их ждали наши представители.

Это был их выбор. И это был их конец…

Через несколько дней, зайдя по своим делам в тихий госпиталь, разместившийся уже в самих Великих Луках, я неожиданно опять услышал мягкий голос Луневича. Он читал товарищам по палате сводку Совинформбюро:

— «Сводка Совинформбюро за первое января 1943 года. На Центральном фронте наши войска в результате решительного штурма овладели городом и железнодорожным узлом Великие Луки. Ввиду отказа сложить оружие, немецкий гарнизон города истреблен…»

В Великих Луках царила тишина. Добрая тишина, казавшаяся непривычно странной для наших ушей. А в сводке наконец стояло известное, знакомое название крупного города — не какая-то там безымянная высота, относительно которой надо было еще верить, что она имеет серьезное «тактическое значение».

Кончив читать сводку, Луневич бережно вынул из-под подушки свою заветную карту и снова принялся по ней измерять спичкой расстояние до родной Белоруссии. Но лежавший рядом эстонец, с трудом одолевая русскую речь, настойчиво убеждал его, что отсюда еще короче путь до Эстонии и что спичка — несовершенный мерительный инструмент.

Они бы, наверно, спорили долго, если бы их не примирил третий сосед по палате — старшина-москвич:

— Знаете что, друзья? Давайте-ка лучше мерить до Берлина. На этом все сойдемся! А?

…В Великих Луках стояла тишина. Но ею пользовались только раненые, чтобы набраться новых сил и поскорее догнать фронт, ушедший вперед, на запад, — к новым боям, к новым победам.

Луневич поинтересовался у меня:

— Ну как, товарищ писатель, описали тот день, что я вас просил?

— Да, — охотно ответил я. — И даже про вас упомянул. Жалко лишь, что во время штурма мало вас видел.

— А чего же жалко? — возразил Луневич. — Если напишете про народ, я и себя увижу.

Луневич говорил убежденно и просто — так, как, к сожалению, редко умеют разговаривать с писателями критики. И я понял, что, собственно, так и следует писать: про народ. Напишешь верно — и каждый узнает себя в твоем описании.

Но это, конечно, самое трудное.

1942–1943

Ничего существенного

Хорошо штабистам! Хотя, вообще говоря, я бы ни за что не променял нашу жизнь на их, канцелярскую. Только в одном отношении им лучше: они постоянно знают все заранее. Всегда у них такие есть указания от вышестоящих штабов и такие сведения о противнике, какие нам, на переднем крае, даже не снились. Их никогда поэтому не угнетало, например, затишье. Им заранее было известно, когда оно кончится. И они даже не понимали нас: почему мы нервничаем, если тихо. А попробуйте не нервничать! На всех других фронтах — наступление, десятки освобожденных городов, тысячи пленных. Москва салютует этим фронтам… Только мы тут… Да что говорить! Одно слово: «лесисто-болотистый участок»!..

Самым приметным ориентиром перед фронтом нашего полка был горелый немецкий танк. Его подбили давно — еще те, что стояли на этом участке до нас. А мы так и не смогли продвинуться ни на шаг. Представляете, как нам было «приятно» смотреть на него!

Но однажды и у нас произошло событие. Конечно, не такого масштаба, чтобы нам салютовала Москва, но все же…

Дело было так. Старший сержант Фирсов, вернувшись под утро с очередной разведки переднего края противника, доложил, что в пятнадцати метрах от горелого танка обнаружил хорошо замаскированный в траве телефонный провод.

Можно было ручаться, что проводом пользуются, так как он был туго натянут.

На вопрос: «Вы его перервали?» — Фирсов резонно возразил, что если бы он воевал где-нибудь на берлинском направлении, то, не задумываясь, поступил бы именно так, но на нашем участке подобная находка — дар божий, и грех не воспользоваться ею на все сто, как говорится. Лучше пусть ему разрешат следующей ночью отправиться к этому проводу еще с кем-нибудь. Он перережет провод, а когда немцы выйдут на линию искать порыв, сцапает «языка».

Командование одобрило план старшего сержанта, однако для начала решило провести менее сложную операцию: просто подключиться к обнаруженной сети.

С этим заданием немедленно отправили разведчиков-связистов. Через пятнадцать минут они нырнули в траву и исчезли.

Одновременно надел наушники и наш долговязый меланхоличный переводчик Коган. В обычное время, надо сказать, Коган не был меланхоликом. Он даже очень любил петь, и преимущественно веселые песни. Правда, ему медведь на ухо еще в детстве наступил, и нам всегда приходилось просить его: «Коган, хочешь, мы дадим тебе лишние сто граммов, только помолчи, будь другом!»

Коган не обижался, но и не умолкал: любовь к пению была сильнее его.

Он становился мрачен, лишь когда вспоминал о своей должности. Вот тут он начинал ругаться на всех языках, которые знал.

— Почему, — скулил он, — все люди как люди: ходят в разведку, подстреливают гитлеровских офицеров, накрывают фашистские окопы снарядами, а я один должен в это время рыться в их паскудных газетах и письмах? Почему, когда приводят еще не догадавшегося сдохнуть эсэсовца и никто из вас, конечно, не желает на него смотреть, я один обязан с ним разговаривать, и слушать его, и доказывать, что его не убьют и даже вылечат от ран?.. А если бы я не знал этого дойтче шпрахе, что, я безработным бы на войне остался? Мне бы другого дела не хватило? За что мне такая судьба, я вас спрашиваю? А?

Вот и сейчас, едва он надел наушники, на лице его появилось такое выражение, будто у него много дней ныли зубы. Впрочем, немецкой речи в наушниках пока не слышалось. Поэтому минут через двадцать меланхолия оставила Когана и он даже замурлыкал песню. Он безнаказанно пел, наверно, целый час. В такие моменты он отплачивал нам с лихвою!

Но вот он вдруг замолк, привстал и сделал строгий жест: молчите! (Хотя мы и так были немы как рыбы.) Мы поняли: разведчики-связисты включились в обнаруженную Фирсовым линию.

С короткими интервалами нам все время звонили из штаба полка: «Ну, что говорят немцы?» Нам и самим не терпелось получить на это ответ. Но, по словам Когана, который говорил теперь с нами, плотно прикрывая мембрану ладонью, ничего существенного не было. На проводе было двое немецких связистов: один молодой, другой постарше. Молодой, по фамилии Шмерке, часто трещал зуммером. На другом конце пожилой отзывался: «Алло!» Шмерке отвечал: «Проверка старых хрычей» — и гоготал, довольный своим остроумием. Иногда, постучав зуммером, он рявкал: «Хайль Гитлер!» И старик торопливо и старательно отзывался: «Хайль!» Видно, молодой был из молодых, да ранний.

С тех пор как Коган надел наушники, из его блиндажа не выходил командир приданного нам артдивизиона майор Ефим Козаченко. Майора Козаченко любили не только его артиллеристы, но также и мы, пехота. Он всегда поддерживал нас надежно, исправно и… весело. А это немало значит!

Достаточно было, чтобы он появился где-нибудь, как в ту же минуту заставлял людей улыбаться.

— И кто вас знает, чем вы берете? — не раз спрашивал его полковник Акимов, угрюмый командир его полка, страдавший болезнью печени и мучившийся приступами аппендицита.

Козаченко неизменно отвечал:

— Тем, что рыжий, товарищ полковник!

— Рыжий — это точно! Как апельсин!

— Апельсин — золотой, а я — как таз для варенья. Меня мать с собой в погреб вместо фонаря брала, честное пионерское!

Кроме того, он был нетерпелив, непоседлив и не знал ни секунды покоя. Даже во сне его насмешливые губы беспрерывно что-то шептали: не то он подсмеивался над кем-то, не то ругал. Вообще казалось, что он притворяется, будто спит. Вот и сейчас: едва услыхав последнюю фразу, переведенную Коганом, он моментально вскинулся с койки, словно и не засыпал:

— Что? Они спать желают? Скажите пожалуйста! Не выйдет! Слушайте, Коган, передайте этому Шмецке… как его фамилия, Шмецке?..

— Шмерке, — поправил Коган.

— Вот я и говорю: передайте этому Шмуцке, что спать он не будет. Это ему Ефим Козаченко говорит — не кто-нибудь. Какой нахальный фашист пошел, просто ужас: он спать желает, скажите пожалуйста!

Когда солнце поднялось над горизонтом, артиллерийский наблюдатель доложил Козаченко, что ясно видит весь передний край противника. Тогда Козаченко выпустил в месторасположение провода первые два снаряда. На одни из них Шмерке не реагировал, на разрыв же второго откликнулся быстро и взволнованно. Коган едва успевал переводить. В голосе Шмерке моментально исчезли наглые нотки. Он докладывал о результатах попадания своему начальнику, какому-то обер-лейтенанту. Кстати, выяснилось, что сам он сидит связистом на наблюдательном пункте.

«Русский снаряд угодил на пятьдесят метров левее третьей точки…»

Козаченко немедленно подскочил к аппарату, связывавшему его с батареей на прямую:

— На целых пятьдесят метров? Ай-яй-яй!.. Коган, передайте герру Шмерке, что я глубоко извиняюсь за такую ученическую стрельбу… Алло, «Верба»? «Вербочка», дайте доворот ноль-пять вправо. Только не сейчас, а выстрела через два-три: там у меня птичка одна сидит, я хочу, чтобы она почирикала еще. Ясно?

Ни две дочки-близняшки, которыми Козаченко чрезвычайно гордился (они уже переходили в пятый класс), ни слава одного из лучших артиллеристов армии, ни даже большие и жесткие, как щетка, усы, отпущенные Козаченко и неожиданно оказавшиеся почти черными, — ничто не могло придать майору внешнюю солидность, ничто не могло вытравить из него озорной дух неугомонного заводилы комсомольских вечеринок.

— Есть! — ответила «Вербочка». — Не спугнем!

Действительно, в цель положили только третий снаряд. По заказу.

Голос Шмерке звучал в трубке Когана уже беспрестанно:

— Третья точка разбита прямым попаданием начисто! Вышлите другую повозку.

Но прошло пять минут, десять, а повозка все не прибывала. Шмерке осмелился доложить об этом вторично.

Козаченко живо посочувствовал ему:

— Действительно, безобразие! А еще говорят: немецкий порядок, немецкая аккуратность! Все у них на нашем фронте из головы вылетает!

В конце концов повозка подошла. И тогда Козаченко скомандовал «Вербочке»…

Шмерке прерывающимся голосом доложил, что повозка взлетела в воздух. Впрочем, он начал с того, что передал сведения о себе:

«Один снаряд разорвался не дальше тридцати метров от моего блиндажа. Русские, кажется, нащупали меня и берут „в вилку“!»

Козаченко усмехнулся и нарочито сердитым тоном закричал в трубку:

— «Верба»! А ну, не озорничать! Вы мне Шмерке не волнуйте, это же солист в нашем концерте!

После этого «концерт» продолжался нормально — строго по плану. Вдруг наш меланхолик Коган прыснул со смеху.

— Что такое? — участливо наклонился к нему Козаченко.

— Можете представить себе? Шмерке заговорил по-русски — матерится! И докладывает: «Один блиндаж на всем участке остался целый: мой. Да и меня вот-вот накроют!»

Козаченко довольно расправил усы. Ему вообще доставляло удовольствие лишний раз прикоснуться к ним.

— Я вижу, Коган, ваш подопечный начинает рассуждать довольно здраво. Что ж, в таком случае не будем заставлять его томиться. Еще сбежит, пожалуй!

Козаченко вынул из планшета самодельную записную книжечку, на обложке которой было выведено «Мой список», и, найдя в ней графу «Уничтоженные за неделю фашисты», зачеркнул стоявшую последней цифру «51».

— Вызвать «Вербу», товарищ майор? — спросил связист, уже привыкший к манерам своего командира.

— Вызывай, дорогой!

Коган не снимал наушников до самого конца. Выстрел по блиндажу Шмерке отдался в них гулом такой силы, что даже окружающим было отчетливо слышно. Затем в мембранах установилась мертвая тишина.

Коган осторожно, как снимают с раны бинты, снял с головы наушники и потер уши. Уши были багровые и, казалось, даже опухли.

Козаченко неуверенно вывел на листке блокнота цифру «53» и спросил:

— Так вы думаете, Коган, это точно, что мы попали в Шмерке?

Коган посмотрел на него с возмущением:

— Вы что, смеетесь, товарищ майор? Я на этом конце провода чуть не оглох, а он, вы думаете, на том уцелел? Или вам бы хотелось, чтоб и я там сидел для проверки? Так, что ли?

Козаченко решительно обвел цифру «53».

— Не сердитесь, Коган. Честное пионерское, вы злитесь оттого, что я прервал вашу любимую переводческую работу. Но ведь я же берег Шмерке до его последнего вздоха! — Глаза Козаченко искрились всегдашними лукавыми огоньками. — Выйдемте лучше на воздух. Там весна, а в вашем кабинете накурено, как в пивнушке.

Они вышли из блиндажа и невольно зажмурились. Припекало солнце, чуть слышный ветерок ходил по траве. Она слепила глаза, блестя под солнцем, как лакированная. Ветерок подталкивал облачко к переднему краю немцев: оно двигалось едва заметно, округлое, плотное, неторопливое.

Подошел почтальон и вручил Козаченко свежую армейскую газету. Майор быстро пробежал ее глазами и протянул Когану. Но Коган устал, ему не хотелось читать. Он спросил:

— На нашем фронте есть что-нибудь новое?

— Нет, — ответил Козаченко, — ничего существенного.

Коган угрюмо перевел взгляд на горелый танк. Конечно, «ничего существенного»!

Козаченко разостлал шинель на сырой от росы траве, лег на нее, поудобнее положил руки под голову. То же сделал и Коган.

Не прошло и пяти минут, как они спали сном основательно и успешно потрудившихся людей. И кто их знает, что им снилось — и меланхолику Когану и весельчаку Козаченко? Наверно, одно и то же: наступление. Ибо что еще может сниться людям на лесисто-болотистых участках стабильного фронта, где порою даже штабистам завидуешь: только они, черти, знают, когда кончится затишье!

1942

Гренадер из «хозяйства» Петрова

Большую часть «жилплощади» в блиндаже нашей редакции занимали нары. И так как в редакции одного или нескольких из нас всегда ждали с передовых, то над самым лучшим местом нар было художественно написано: «Номера для приезжающих». В тот день, о котором я хочу рассказать вам, там лежал Сергей Чернин, и мы упрекали его в безделье.

Он смотрел на нас молча, задумчиво, а затем убежденно произнес:

— Циники! Что вам нужно от человека, несчастные соковыжималки? Каков предел вашей убогой фантазии? Двадцать строк на первую полосу, подвал на третью — больше вы от человека ничего не способны ожидать. А вы можете понять, что я… — и он демонстративно повернулся на другой бок, — …что я пе-ре-жи-ваю!.. Какая девушка! Какая девушка!

Кто-то немедленно спросил:

— Конфетка?

Но в этом вопросе не было ни на йоту пошлости. Просто на жаргоне редакции «конфеткой» называлась потрясающая новость, сенсация. Однако какой сенсацией можно было бы удивить нас? Сколько подвигов уже было описано каждым из нас!

Поэтому в ответ на отповедь Сергея мы решили наказать его нашим равнодушием. В самом деле «конфетка» или нет — еще неизвестно, а он уже, изволите видеть, переживает! Ну и пожалуйста, сколько угодно! Только без нас — нас это не интересует. Вот!

Мы рассчитали правильно: какой газетчик стерпит такое отношение к «своим» новостям!

Сергей немедленно вскочил с нар и бросил нам вызов: — Значит, вам безразлично, с чем я вернулся из частей? Безразлично? Ну и черт с вами! Только все равно вы врете!

Это тоже было правильно. И Сергей уверенно продолжал:

— Вы убеждены, что я — щенок, что я — новорожденный, что ждать от меня какого-нибудь путного материала — то же, что ждать от нашего редактора человеческого слова и литературного вкуса! Хорошо же! Мальчишки! Садитесь в кружок, как в пионерском отряде, рвите на себе коллективно волосы и слушайте! Вы, значит, ничего не прозевали в «хозяйстве» Петрова? Еще бы! Что вам какая-то Бабкина! Что вам, что она представлена к ордену Красного Знамени! Ну, застрелила двух трусов… Ну, вытащила на себе раненого летчика, который упал между нашими передовыми и немецкими…

— Гм… Гм… Мы, кажется, действительно, прозевали стоящий материал.

— А девушка-то какая!..

Кто-то тоном уже побежденного спросил Сергея:

— Ты долго с нею беседовал?

— Нет, я еще не видел ее, мне рассказал о ней комиссар дивизии. Кстати, забыл добавить: она, ко всему прочему, еще вывезла на себе с поля боя противотанковую пушку.

— Одна?

Но Сергей решил, что он уже разгромил нас и не счел нужным обращать внимание на подобные придирки.

— Нет, вместе с тобою!

Ох как мы ему отплатили за этот наглый ответ, вы бы только видели! Как мы все захохотали в лицо ему, все, как по команде! Мы начали раскачиваться из стороны в сторону, держаться за животики, хлопать друг друга по плечам, указывать на Сергея пальцами.

Он понял, что переборщил, и хотел что-то сказать… Куда там! Мы начали шпынять его репликами. Мы издевались над ним.

— Сергей, зачем ты начал одеваться? Ты спешишь к ней?

— Сергей, не влюбись! Если она станет твоей женой, она по утрам будет упражняться тобой вместо гири, она пушки одна вытаскивает!

Он все-таки сумел вставить:

— Тупицы! Першероны!

Но мы с ходу подхватили новое слово.

— Вот спасибо, — заорали мы ему, — подсказал! А то бы мы ни за что не вспомнили, как называют этих битюгов!..

Мы бы окончательно затюкали его — без злобы, без яда. Просто очень хочется смеяться на фронте. Так вот, мы бы окончательно затюкали его, но в эту минуту в блиндаж вошел редактор. Он был человек вечно занятый, и смех в его присутствии звучал просто-таки оскорблением. Он сурово посмотрел на всех, а затем принялся переводить свой тяжелый взгляд с одного на другого. Улыбки быстро улетучивались с наших лиц, но сразу исчезнуть они все же не могли.

— Я вижу, вам очень весело, — сказал редактор. — И никто не работает!

Мы с трудом взяли себя в руки.

— Да, товарищ старший батальонный комиссар, отвлеклись немного. Тут политрук Чернин рассказывает об одной замечательной сандружиннице. — Кто-то не выдержал и прыснул за спиной редактора. — Надо бы поехать к ней, мы думаем.

— Что ж, пускай и съездит. А чем она отличилась, товарищ Чернин?

Сергей вытянулся, как на смотру, и не ответил — отрапортовал:

— Одна вытащила на себе из боя подбитую пушку!

Редактор не понял, что тон Сергея — вызов, направленный не в его, а в нашу сторону, и счел нужным прекратить разговор, который велся не так, как, ему казалось, подобает вести разговор с начальством.

— Одна? На себе? Ну что же, геройский поступок. Над чем тут можно смеяться? Отдыхать, Чернин, не будете, поедете к ней сразу!

Повернулся на каблуках и вышел.

Отправлялся Сергей в дивизию, скажем прямо, без подъема. А вдруг, действительно, мы окажемся правыми и он столкнется с этаким восьмипудовым гренадером в юбке? Да и без передышки из одной командировки в другую… Впрочем, в этом мы сами чувствовали себя виноватыми: так уж сложилось… И оттого, что мы понимали это, ему было несколько легче.

Как ему хотелось, чтобы его Бабкина оказалась именно такой, какой он с самого начала вообразил себе ее! Хоть бы нам на зло такой оказалась!

Но вдруг все-таки правы мы?..

Наконец Сергей вернулся, и мы не пожалели, что совершенно несправедливо расписали ему ее как гренадера. Товарищ Бабкина Анна Никаноровна (простите, Асенька, что мы вас расписали Сергею бог знает как!) — эта силачка, громадина, Иван Поддубный (да, да, мы всё пустили в ход!) — оказалась худенькой ясноглазой девушкой и лишь одним отличалась от портрета, нарисованного нам Сергеем заранее: мягкие льняные волосы ее не были заплетены в косы, а коротко, по-мальчишески, острижены: Ася только что перенесла крупозное воспаление легких. Сергей был старше ее на четыре года и выше на две головы. Но несмотря на это, несмотря также и на то, что был он прирожденным газетчиком и взял на своем веку не один десяток интервью, он все-таки, когда остался с этой девушкой с глазу на глаз, впервые в жизни смутился. И чтобы скрыть это смущение, повел разговор с нею сначала в исключительно строгих тонах. Вынул блокнот, солидно откашлялся и спросил:

— Товарищ Бабкина, это правда, что вы вытащили на себе противотанковую пушку?

Ася покраснела:

— Ой, что вы! Кто вам сказал! Разве ж я могла с ней справиться! Я ее прицепила к нашей санитарной двуколке!

Сергей облегченно вздохнул, но не показал виду, как кровно интересовала его эта подробность.

— Значит, не сами… А как вы пристрелили двух трусов?

Ася удивленно посмотрела на своего неожиданного следователя и строго сказала:

— Я никого не расстреливала.

— То есть как — никого? Но вы заставляли кого-то идти в атаку?

— Не то чтобы заставляла… Я просто сказала одному, который лежал в окопе, чтобы он встал: пора уже. Но только я в него не стреляла…

— А что же?

— Ну, я сказала ему. Он встал. Встал и стоит. Я тогда, кажется, подтолкнула его. Знаете, я очень рассердилась.

Сергей с воодушевлением рассказывал нам обо всей этой беседе с Асей Бабкиной.

— Я ей задаю вопрос: «Ася, а как вы летчика вытаскивали?» А она отвечает: «Я сказала одному бойцу: „Пойдемте вместе, он, наверно, тяжелый“. Ну, пошли». — «Это что же, — спрашиваю, — ночью было? Немцы не видали вас, не обстреливали?» — «Нет, они стреляли. Но только я маленькая, в меня попасть трудно». — «И кто же тащил летчика — вы или боец?» — «Я. Потому что мне показалось, ему так больше нравится». — «А самолет подожгли? Или разоружили?» — «Разоружила, конечно». — «Однако! Как это у вас достало сил тащить на себе и летчика и спаренную установку?!» (Мне, ребята, и в голову не пришло, что она не знает про то, что пулеметы на самолетах спаривают!) А она говорит: «Так там же ничего тяжелого не было, только один пистолет летчика в кабине валялся. Какая спаренная установка?» Я рассмеялся, спрашиваю: «Асенька, сколько вам лет?» А она вдруг разобиделась: «Все, — говорит, — меня про это спрашивают. Не маленькая уже! Сколько есть, столько и есть!»

…А написал Сергей про Асин подвиг как раз весьма и весьма посредственно. Тем не менее мы хвалили его на редакционной летучке от всего сердца, и, честное слово, никому из нас не казалось, что мы кривим душой. Узнав, что Ася не сама вытащила из боя противотанковое орудие, редактор рассердился и отпустил Сергею на корреспонденцию о ней всего девяносто строк. Представляете, каково Сергею было уложить все свои чувства к будущей жене в жалкие полторы странички на машинке!

1941

Лева Семиверх

Служил в числе других связных при штабе нашей дивизии красноармеец Н-ского полка Лёва Семиверх, и я не мог бы назвать лучшего связного, если б не одно обстоятельство: Лева совершенно не умел обращаться со своим конем. А что это за связной, которому конь — помеха!

Впрочем, причины этого были понятны. Всю жизнь он провел в типографии и, чувствовалось, отдавал себя без остатка своей работе наборщика-акцидентщика. С какой радостью рассказывал он каждому, кто соглашался слушать, об особенностях шрифтов, о принципах выделения текста на афише, о том, как компоновать титульный лист книги…

— Ну что тебе от меня нужно, мучение ты мое? — негромко и грустно спрашивал Семиверх своего коварного зверя — желтоглазую кобылу Стрелку — в те редкие минуты, когда она все же терпела его: если он задавал ей корм или пускал на пастбище.

Но даже и в эти минуты Стрелка не удостаивала его взглядом, и Семиверх укоризненно вздыхал.

В обязанности связного, как известно, входит знать все, что касается размещения своей части. Но если связной попадает в чужой полк, то он там плутает, как и всякий другой. И только для Левы не существовало разделения на свой и чужие полки в дивизии: всё для него было своим. Он знал в дивизии всех офицеров до единого — и по фамилиям и в лицо. Из-за этого, кстати, отдел кадров не раз старался переманить его от нас. Он знал, почему, когда всюду злятся, что опять на завтрак и на обед все та же нескончаемая «шрапнель», в саперном батальоне в ус не дуют: саперы разведали три ямы с чудесным картофелем. Он знал, отчего командир шестой роты капитан Ивлев начал без всякой нужды в разведку ходить или вылезет на бруствер и рассматривает немцев в бинокль, как будто с сегодняшнего утра до них уже перестало быть только сто восемьдесят метров! Ивлев на днях получил письмо, и хоть он никому не рассказывал, что было в том письме, но Лева знал точно: ему писала жена, что бросает его.

Он знал все обо всех, хотя не был ни пронырливым, ни назойливым. Просто он ничего не пропускал мимо ушей и глаз и всегда все сопоставлял. Такой человек в штабе незаменим, особенно для оперативного отделения.

Связные подчинялись непосредственно мне, и, когда выдавалась минута посвободнее, я уходил к ним из блиндажа отделения, где непрестанно грохотала разбитая пишущая машинка «Яналиф», трещал телефон и за четверо суток кряду отсыпался, храпя, мой второй помощник.

— К нам, товарищ майор? — встречал меня Лева Семиверх, как гостеприимный хозяин, хотя ему еще не было ясно, не пришел ли я, чтобы приказать что-нибудь. — Может быть, чайку вскипятить? Или хотите «козла забить»?

Но голова и так разламывалась от стука — нет уж, бог с ним, с домино! Просто хорошо посидеть без дела. Посушить портянки, подремать.

Лева присаживался рядом и внимательно, снизу вверх, смотрел на меня печальными, чуть косившими глазами, окруженными паутиной частых мелких морщинок.

— Когда она кончится, товарищ майор? — тихо спрашивал он, словно выведывая одному мне известную тайну. — Это же высшая мера всего — война. А сколько можно терпеть высшую меру?

Он был немолод, Лева. Еще перед войной похоронил жену, умершую от родов, и не раз вспоминал о ней: «Ну, скажите, разве я не был мальчишкой, если захотел, чтоб она родила мне второго ребенка? Нам с нею пора было внуков ждать!» Его единственной дочери шел восемнадцатый год. Судя по карточкам, она была очень красива, совсем не в Леву, хотя тоже чуть-чуть косила, но это ее совсем не портило — наоборот, делало лицо более привлекательным. Она училась в десятом классе, мечтала об институте кинематографии и одновременно рвалась на фронт.

Леве стоило больших волнений это ее желание. Два раза в неделю он регулярно писал ей длинные письма, убеждал, что если ей дают возможность спокойно учиться, то, значит, правительство знает, что делает, и пусть она не забивает себе голову глупостями, будто изменяет Родине тем, что находится в тылу. Что же касается института кинематографии, то он предпочитает, чтобы она стала врачом или инженером. Однако, если она бесповоротно решила сделаться актрисой, что ж!..

Впрочем, в глубине души Леву все-таки больше беспокоило то, что по окончании школы она пойдет на фронт. И потому он всегда настойчиво выспрашивал меня:

— Так скажите, товарищ майор, когда? Когда она кончится?

Было несколько странно, что его называют не полным именем, а уменьшительным — как мальчика. Но Львом его назвать было никак нельзя: маленький, сутулый, со впалой грудью, с короткими, тонкими, как у миниатюрной женщины, руками. Его выпуклые глаза всегда смотрели мягко, печально, как бы вопрошающе. Голова была склонена чуть набок, и это придавало его фигуре поначалу трудно уловимое, а затем разительное — сходство с застывшей в удивлении пичужкой или воробьем. Какой он был Лев? Лёва!

Он всовывал в печурку плохо лезшее полено, обжигал руку и все-таки вталкивал его, а потом, дуя на прихваченные огнем пальцы, застенчиво улыбался:

— Вот вы смеетесь, товарищ майор: печку и то истопить не умеет. Если бы вы знали, как я сам завидую тем, кто все умеет! Но я уже старый. И прежде я думал так: всему человек все равно не научится. Хорошо, что он что-нибудь умеет хорошо. Вот я был акцидентщиком — скажу вам, не хвалясь, неплохим акцидентщиком. И когда я видел на улице, что человек не может пройти мимо набранной мною афиши, чтобы не посмотреть на нее, я думал: ты тоже человек, Лева Семиверх. Пусть тебе не дадут за твою работу большого ордена, но все-таки свое дело ты знаешь. Моя Сонечка мне пишет: «Папа, ты в тылу или на фронте? Почему, когда ты столько времени на фронте, тебя до сих пор ничем не наградили?» Вы думаете, мне не было обидно, когда меня взяли из роты и назначили связным в штаб дивизии? Там — я боец, а тут — курьер! Но теперь я понял: нет, правильно. Пусть я опять не смогу заработать орден или хотя бы медаль и пусть моей глупой Сонечке по-прежнему будет стыдно за своего отца, но если Семиверх отстает на марше от всей роты, потому что ему трудно идти с полной выкладкой и он не научился этому за предыдущие сорок пять лет, так пусть он будет хоть исправным курьером.

Обычно я его слушал сквозь сон. Впрочем, он, видимо, и не нуждался в том, чтобы я поддерживал разговор. Человеку на фронте порою нестерпимо нужно раскрыть перед кем-нибудь душу. И его вполне удовлетворяло, что я в такт его мыслям раз-другой произнесу: «Да, да, конечно. Правильно, Семиверх».

А что же — и действительно правильно. Курьеры тоже нужны.

А он перескакивал на что-нибудь другое:

— Знаете, я наборщик. Другой человек посмотрит на текст — и как будто ничего не увидел. А я так не могу. Вот еще до войны, придет утром газета. Сонечка пробежит ее глазами, пока несет от двери. Спросишь: «Что нового, доченька?» — «Да ничего» — и уже перед зеркалом блузку поправляет. А как же ничего? «В Пирее забастовали рабочие порта. Полиция разогнала забастовщиков. Двое убиты, четверо ранены». «В Нагасаки казнен японский солдат-кореец за отказ отправиться на войну с Китаем». «Количество безработных в Аргентине достигло трехсот тысяч». Конечно, это не на первой полосе, это где-нибудь на четвертой, в левом углу. Но я иногда задумывался — я наборщик, для меня каждая строчка живая, — если бы человек, прочтя вот такие обыкновенные заметки, вдруг представил себе наглядно: а как это в жизни? Вдруг увидел бы каждого из этих убитых забастовщиков под беспощадным греческим солнцем, и как их красная кровь стекает на белые плиты затихшего порта, и как взвивается блескучая сабля над головой солдата-корейца, и как он косит на нее глазом, когда его голову уже пригнули к земле, и что он думает в эту последнюю минуту с кляпом во рту. И если бы человек постарался представить — себе хоть одного из трехсот тысяч аргентинских безработных как живого: и как старый аргентинец идет по Буэнос-Айресу домой и думает, что опять не несет ни одного карбованца семье и, может быть, лучше броситься под свой аргентинский трамвай… Если бы человек попробовал не скользнуть глазом по газете, а увидеть за всеми ее буквами других людей, которые стоят за ними и мучаются… И я радовался за Сонечку, что она еще молодая и еще не все понимает, что ей не приходят в голову такие мысли и оттого она может радоваться без всякой заботы. А потом пришла война, и я увидел своими глазами столько, что я уже сам теперь не могу переживать. И слава богу, что я уже не в силах прижимать сердце, как промокательную бумагу, к каждой строчке и к каждому горю.

— А, опять Лева рассуждает! — раскатистым басом, еще только подойдя к землянке и с трудом втискиваясь в нее, привычно определял обстановку сержант Дугин, второй связной из Левиного полка, считавшийся из них двух старшим.

Он был настолько широк в кости, что казался даже неуклюжим. В землянку он вынужден был вползать боком, но и так почти всегда срывал плечом плащ-палатку, завешивавшую вход. Обнаружив, что в землянке кроме связных нахожусь еще и я и что я дремлю, Дугин пытался говорить тише.

— Валяй, валяй! — одобрял он смолкшего Леву. — Я так, ничего… А без твоих рассуждений, точно, каюк бы России… — И довольный остротой, смешливо фыркал, по-девичьи прикрывая рот ладонью.

Был он вообще смешлив и неисчерпаемо добродушен, как бывают добродушны молодые здоровяки, которым все нипочем. Они всякий раз с одинаковым удивлением обнаруживают, что любое дело требует умения преодолевать трудности. И с таким же удивлением всякий раз обнаруживают и то, что им, однако, сил для этого не занимать. Ему было лет двадцать семь, родом он был из Тарасовки, что под Москвой; там в колхозе продолжала хозяйствовать его жена, — должно быть, такая же молодая и веселая женщина. Она часто присылала ему домашние гостинцы, и Дугин радушно угощал всех то замечательным печеньем из крутого теста, которое могло идти по почте хоть три месяца, то пахучим прозрачным медом. Угощая, он постоянно мечтательно приговаривал, но все же до конца как будто не верил этому: «Скажи пожалуйста, — выходит, помнит меня баба-то…». К Леве он относился покровительственно. Иной раз Дугин домовито устраивался у печки и протягивал к ней могучие ноги, заставляя Леву потесниться. Но если замечал при этом, что и Лева все же пристроился на новом месте не без удобства, неожиданно кричал на него:

— А ну, встать! Рассуждениями занимаешься, а конь — тю-тю?

Лева испуганно приподнимался и как завороженный смотрел на Дугина.

— Конь?..

— А кто? Конечно конь! Отвязался, наверно… Ищи его теперь!

Семиверх кидался к выходу.

Дугин поуютнее подворачивал под себя полы шинели, распускал шнурки ботинок. Лева, задевая ноги всех лежащих в землянке, отчего каждый ворчал по его адресу что-нибудь не слишком ласковое, выбирался наконец наружу. Тогда Дугин, считая, что урок закончен, окликал его вдогонку:

— Семиверх! Вот колготной… Я привязал его. Вояка!

Конечно, Семиверх мог бы ответить Дугину, что вояка он такой же, как Дугин, — оба не на переднем крае, оба связные. Но, во-первых, Дугин срамил его не со зла, а просто потому, что никак не мог себе представить, как это рабочий человек не знает, что делать с конем; во-вторых же, потому, что Семиверх так высоко ставил этот перевес Дугина над собой, что никогда бы не посмел сравнить себя с Дугиным. Хотя немудрено было, что Дугин умело обращался с конем: у себя в колхозе он работал конюхом.

Однажды мне пришлось надолго уехать из дивизии — на две недели, в штаб армии на учения. Вернулся я, когда уже настала горячая пора — дивизия перешла в наступление.

Мы двигались, стремительно сбивая сопротивление немцев, шесть суток подряд. Некогда было не только прилечь, но и побриться. Чтобы как-то отличать дни от ночей, приходилось заставлять себя хоть умыть лицо утром. Качаясь в седле на очередном марше, я не раз ловил себя на том, что вот уже сплю и конь мой, тоже дремля, сошел с дороги, очищенной саперами от мин, и бредет, спотыкаясь, по кювету.

Естественно, что в этой обстановке я только вскользь воспринял сообщение, что Лева Семиверх запарил Стрелку и начальник штаба немедленно с «треском» откомандировал Леву в полк.

Гитлеровцам удалось задержать наступление нашей дивизии только на седьмые сутки. С ходу, как и многие предыдущие деревушки, атаковали мы местечко Ропажи, но занять его не смогли. Командир второго полка Курмышенко сообщил в штаб, что у немцев в Ропажах, видимо, сильный промежуточный рубеж сопротивления. И вдруг стало отчетливо видно, что силы дивизии на исходе. А темп наступления, несмотря на это, терять было нельзя.

Шесть бессонных суток состарили нашего начальника штаба настолько, что теперь даже из любезности ему невозможно было дать меньше его пятидесяти лет. А возраст свой он обычно легко скрывал за превосходной выправкой, элегантной четкостью движений кадрового военного, к тому же кавалериста, и молодым, с хитрецой, взглядом.

Когда я закончил докладывать ему обстановку, он поднял на меня глаза с красными прожилками и спросил:

— Ну что ты жуешь? И где выводы? Предложения твои каковы?

Что я мог предложить ему нового? Сказать, что нужно во что бы то ни стало пополнить стрелковые подразделения, хотя бы даже за счет тылов? что штаб корпуса не верит в отсутствие у нас резервов для наступления? что командующий артиллерией должен разведать огневые позиции противника и, если ему не хватает боекомплектов, хотя бы подавить их? что за Ропажи все-таки драться придется немедленно, хотя и нечем?.. Он знал все это так же, как я.

— Ты не был у Курмышенко? — спросил он меня. — Он всегда Лазаря тянет, когда у него людей из тылов надо брать.

— Нет, — ответил я, — не был. Как раз хотел спросить у вас разрешения. Заодно дойду до роты Ивлева. По-моему, оттуда можно успешно нажать.

— Правильно. Действуй. Кстати, пока пойдешь, я отдохну минут восемьдесят пять. — Начальник штаба любил точность.

Он положил крупную, наголо обритую голову на руки, сложенные поверх карты, и тут же начал всхрапывать. Но когда я, собрав бумаги, повернулся к выходу, он так же мгновенно очнулся:

— Ты все еще возишься? Фу ты господи!..

Рота Ивлева была сосредоточена в сосновой роще. Опушка рощи отстояла от Ропажей всего на двести метров. Когда я дошел до этой рощи, противник начал беспорядочный обстрел: я принужден был остановиться и присел у дерева.

И тут я увидел спешившего откуда-то из глубины рощи Леву Семиверха. Он сильно осунулся за эти недели, почернел; целлулоидный воротничок криво вылезал из-под ворота гимнастерки. Шел он торопливой припрыжкой, и голова его, как всегда, была чуть склонена набок. Завидев меня, он на ходу обтянул гимнастерку, старательно козырнул:

— Здравия желаю, товарищ майор! — остановился и улыбнулся.

Улыбнулся и я:

— Здравствуйте, Лева. Куда спешите?

— В штаб полка. Капитан Ивлев приказал справиться, когда пополнения ждать.

— А без пополнения вы уже не вояки?

— Трудно, товарищ майор. — Лева доверительно наклонился ко мне совсем вплотную: — Мы уже прикидывали и так и иначе — без пополнения ничего не выйдет.

— Кто это «мы», Лева? Вы командиром роты за это время стали?

— Нет, я по-прежнему связной, — смущенно ответил он. — Только теперь — у капитана Ивлева. — И, стремясь поскорее замять неприятный разговор, он с такой живостью вытащил из кармана книжечку разлетающейся папиросной бумаги, как будто вспомнил о чем-то совершенно неотложном. — Вы еще не пробовали, товарищ майор, такую? Трофейная!

Мы закурили. Бумага оказалась неплохой.

— А вам, Лева, я вижу, век связным оставаться…

Он задумчиво послюнил расклеившуюся цигарку.

— Выходит, да… Но Ивлев — человек хороший, я не в обиде. Бывает, конечно, загрустит…

— Что, жена его так и бросила?

— Нет, она уже пишет ему, чтобы он простил ее, но он не отвечает. Сколько я ни говорю ему: надо ответить — не пишет.

Обстрел прекратился. Я поднялся. Встал с корточек и Лева. Прощаясь, он спросил меня:

— А как у вас. учения в штабе армии прошли? Все в порядке?

— А вы и про меня все знаете?..

До Ивлева я не дошел. Минут через пять после того, как мы расстались с Семиверхом, я внезапно услышал стремительно приближающийся треск сухих — веток на вершинах сосен. Успел лишь подумать (это помню ясно): «Снаряд!.. Он ляжет рядом!..» — и бросился на землю.

А когда очнулся, то почувствовал, что лежу на чем-то мягком, на чем не лежал давным-давно. Захотел посмотреть: на чем? Однако не смог открыть глаза. И ничего не слышу.

Стало страшно. Неужели я мертв?

Лихорадочно двинул рукой. Рука двигалась. Поспешно пощупал, на чем лежу.

Догадался: простыня.

Тогда быстро выпростал руки — мне надо было двигать ими беспрестанно!

Пронзила резкая боль. Я пренебрег ею — скорей бы добраться до глаз. Что с ними?

Я ощупывал свое лицо. Оно было опухшим и незнакомо толстым. И сплошь забинтовано. Нетерпеливо расковырял пальцем бинты, добираясь до век. Веки тоже были опухшие, и в них торчали мелкие осколки, не причинявшие, однако, серьезной боли.

Еще раз попробовал приоткрыть глаза — и не смог. Тогда яростно растянул веки пальцами.

Сердце сжало так, что я чуть не лишился сознания. Но все-таки вместо колебавшейся перед закрытыми глазами глубочайшей черноты с мигающими звездчатыми блестками показалось, что увидел смутный розовый ровный свет.

Чья-то мягкая рука коснулась моей руки и стала легко гладить по кисти. Рука была узкая, женская. И голос, кажется, женский. Впрочем, слов я не разобрал.

— Громче! — разозлился я и тотчас сжал зубы: осколки жалили все лицо, они сидели и в губах.

Женщина повысила голос. Она, наверно, кричала. Я напряг слух, как мог. Я даже выгнулся от напряжения. Но уловил только одно слово (да и то — не показалось ли мне?): «майор». Что — майор?

Неужели я и слеп и глух? И рука куда-то неожиданно исчезла. Почему? Куда?

Захотелось выть и биться головой. Зачем я жив, такой?!

Однако еще острее сразу охватило желание: нет, я что-то слышу — так пусть же немедленно, сейчас же услышу свой голос, хоть единый звук!

И я закричал, чтобы услышать себя, и кричал до тех пор, пока не ощутил снова на плече появившуюся откуда-то женскую руку. Тогда я перестал кричать и спросил:

— Это — навсегда? Навсегда? А?

Мою щеку щекотнули пушистые волосы, в ухе вдруг стало горячо от чьего-то прерывистого дыхания — мне кричали прямо в ушную раковину:

— У вас контузия!.. Это пройдет!..

И я, кажется, услышал! Это было так изумительно, что я не поверил. И по-моему, еще раз закричал изо всех сил:

— Повторите!

И снова услышал тот же голос:

— Пройдет! По-пра-ви-тесь!

Тело в тот же момент ослабло, я стал мокрым от испарины. А сестра все гладила руку, и я почувствовал, как это приятно. Зачем я только что кричал на нее?

Нашарил ее пальцы и тихонько провел по ним ладонью. А она продолжала сидеть возле меня, все понимая и рассказывая мне своими чудесными руками, что все пройдет, я буду снова здоров. И я незаметно уснул.

Снилось топленое молоко в глазированной крынке. Желтовато-красная сморщенная плотная корка, а под нею в палец толщиной сливки, холодные, как повязка на лбу, и такого розового цвета, какой можешь представить себе, только когда лежишь ослепший.

Когда проснулся, попросил молока. Мне принесли такое, которое только что видел во сне. Я знал, что оно такое, хотя и не видел его.

Через две недели зрение вошло в норму. Вернулся и слух. Правда, лишь на одно ухо, но все же голос вблизи я различал отчетливо.

Когда я наконец оставил койку и вышел из палатки, первый, кого я повстречал, был Дугин. Он как раз выходил из палатки напротив, все так же мешковато задев при этом плечом брезентовый полог. Но двигался Дугин… на костылях!

Я окликнул его и поспешил навстречу:

— И ты здесь?

— И я, товарищ майор… — Он невесело усмехнулся. — Отвоевался Дугин…

Утешать?.. Я спросил его, чтобы хоть что-нибудь сказать:

— Чем это тебя?

Но он, не отвечая на мой вопрос, только посмотрел на меня, и я понял его так же ясно, как он сказал это взглядом: не все ли равно? Однако он тут же резко тряхнул головой, отгоняя прочь мысли о себе.

— Другим, товарищ майор, еще хуже досталось… Леву не видели?

— Нет. А разве его — тоже?

— Тоже. А вы не знаете?

— Нет, ничего не знаю.

— Тогда пойдемте.

Дугин повернулся и пошел, но почему-то в сторону от наших палаток. Я не мог понять, куда он ведет меня, пока не увидел за последними деревьями (наш медсанбат размещался в рощице) сколоченную из свежих тесин аккуратную загородку, а за ней восемь братских могил. Только три справа оставались еще не засыпанными. На других пяти уже и столбики с дощечками были вкопаны — кто похоронен, а на первых двух даже успел пожелтеть дерн.

Дугин ткнул костылем в крайнюю:

— Вот Лева…

На гладко оструганной дощечке, прибитой к столбику, было написано: «Могила № 1, октября 1944 г. Красноармеец Иван Загрядин, младший сержант Керим Сигизбаев, красноармеец Янис Лапиньш, красноармеец Лев Семиверх…» Всего было девять фамилий.

Дугин прислонился к загородке.

— Расскажи, — попросил я его.

— Я думал, вы знаете. Он ведь в одной палатке с вами лежал, сестра то к нему, то к вам — так и носилась.

Я понял теперь, почему неожиданно исчезали ее руки.

— А он все в сознании был. Все просил, чтобы вы подошли к нему… — Дугин замолчал.

— Ну?

— Что ж «ну»? Умер потом. Двое суток жил…

— А как его ранило?

— А это когда Ропажи брали. Нам ведь в конце концов пополнение прислали — поверили, что без него задачу не выполнить. Но пополнение какое? Молодежь, в бой она шла впервые. Ясно: страшно ей. И все-таки ничего было бы. Как дали сигнал «В атаку!» — поднялись дружно. Однако тут пулемет застрочил с фланга. Раньше-то он молчал, а тут как посыпет, как посыпет… Кинжального действия! Ивлев свалился. За ним и рота залегла. Лева, конечно, к Ивлеву: «Товарищ капитан, живы?» А Ивлев: «Жив. Только ты на меня время не трать — давай поднимай роту!» У него грудь была пулями прошита — сами понимаете: где ему выжить!

А Лева ни в какую Ивлева бросать не пожелал. Берет его под мышки, хочет перевязать. Ивлев на него пистолет наводит: «Я тебе, дьяволу, что приказываю?..» Лева тут расстроился не сказать как: выходит, Ивлев его в смертный час за труса посчитал! Вскочил тут Лев Абрамыч во весь рост, повернулся к роте и ка-ак закричит: «Кого испугались?! Фрицев испугались? А ну, за мной!..» И поднял-таки людей! И пулемет подавил. Первым он в Ропажи заскочил… А ударило его уже под конец, возле школы.

На столбике, врытом в могилу, дрожал под ветром венок из крупных красных роз. Только сейчас, вглядевшись в него пристально, я понял то, чему раньше удивился подсознательно: откуда в октябре в Латвии розы? На самом деле цветы были имитацией: бинт, окрашенный марганцовкой. Чьи руки с такой любовью пришили лепесток к лепестку и положили венок на солдатскую могилу?

— Соню его жалко, — перебил мою мысль Дугин. — Без отца, без матери осталась. А он мечту имел в вуз ее определить…

— Не пропадет.

— Не пропадет, это конечно… А все-таки трудно. Я уж написал ей: пускай приезжает к нам жить, до Москвы от нас — электричка. Прокормим…

— Давно написал ей?

— Как Лева умер… — Дугин ковырял костылем тяжелую, неподатливую землю. — Он вас все хотел попросить, да вы глухой были. Ну, тогда я пообещал.

— А еще что ты написал?

— Все написал, как было. И как он людей поднял и каким солдатом был. Что Стрелку его после него, как по наследству бы, передали лучшему во всей дивизии связному… Но только она к себе никого не допускает. Скучает…

— Разве это правда, Дугин?

— Что?

— Ну, вот о Стрелке?

Он перестал ковырять землю. Не отвечая, подставил костыли под мышки и с трудом поднялся:

— Пошли, товарищ майор… А про это я вам так скажу: я думаю, нам все равно — правда, нет ли… А ей, может, приятней будет…

Вскоре после того как я окончательно поправился, начальник штаба, выслушав один из моих докладов, протянул мне письмо:

— Прочти и ответь. Тут насчет истории дивизии.

Письмо пришло издалека: из латвийского местечка Ропажи. А мы сражались уже в Германии. Ропажи были для нас историей.

Писали местные школьники, с трудом излагая мысль по-русски. Отремонтировав школу, они приступили к занятиям. Школе присвоено наименование «Памяти павших бойцов». Они очень просят сообщить фамилии особенно отличившихся в бою за их местечко и, если можно, прислать фотографии героев.

Я прочел послание школьников, старательно выведенное на тетрадном листе, и решил написать им о красноармейцах Н-ского стрелкового полка Иване Загрядине, Кериме Сигизбаеве, Янисе Лапиньше и Льве Семиверхе, которые пали за свободу нашей Родины, отвоевывая у фашистов родное ребятам местечко Ропажи.

Закончив ответ, я принес его на подпись начальнику штаба.

Он обратил внимание на фамилию Семиверха:

— Это какой же Семиверх? Который у тебя связным был?

— Так точно.

— Знаешь, когда я узнал, что он Стрелку запарил, я его чуть не убил. Ведь какой конь! — Обиды, причиненные коням, наш начальник штаба воспринимал как кровные и никогда их не забывал. — Но солдат он, кажется, был неплохой — правильно?

— Я так и пишу.

— «Пишу, пишу»! А я еще не читал. Садись, жди, пока прочту.

Он внимательно прочитал мой ответ. Перевернул последнюю страницу, снова вернулся к началу, а затем спросил:

— А почему о наградах ничего не пишешь? Разве мы его ничем не наградили?

— Пока нет. Пока есть только представление из полка — на Красную Звезду.

Начальник штаба раздраженно встал с места, вытянулся передо мной и звякнул шпорами. Он смотрел на меня так зло, как будто это представление на Красную Звезду составлял я.

— Почему на Звезду? Небось Курмышенко представлял? Передай ему: единственный орден, который по статуту остается в семье после смерти награжденного, — орден Отечественной войны. И пусть помнит это!.. Пиши: переделать наградной лист на Семиверха. И в ответе ребятам исправь: «Представлен к ордену Отечественной войны I степени». Понял? Повтори!

Я повторил и внес эту поправку в ответ.

1945

Самая дорогая марка

Еще с детства я увлекался марками. И с детства же мечтал залучить в свой альбом самую редкую, самую дорогую марку мира — одноцентовую «Британскую Гвиану», выпуска 1856 года, с изображением трехмачтовой шхуны и погашенную не обычным почтовым штемпелем, а просто перечеркнутую уже порыжевшими чернилами. Это — единственный экземпляр в мире.

Марка — четырехугольная, карминового цвета; кроме корабля на ней латинский девиз: «Damus petimis que vicissim» («Мы даем и требуем попеременно»). Впрочем, тому, кто ею обладает, она больше дает, чем требует. Ибо требует она только того, чтобы ее хорошенько хранили, стоит же — состояние: американский миллионер Хайнд уплатил за нее на аукционе триста пятьдесят две тысячи франков. Я где-то читал даже, что он отвел для ее хранения специальный несгораемый шкаф, который стоит в отдельной комнате с бронированными стенами. Возле шкафа постоянно дежурят два сыщика с автоматическими пистолетами. Пистолеты они носят на ремне под мышкой: чтобы по тревоге стрелять мгновенно.

Но несмотря на то что в моем альбоме никогда не бывало — и сейчас, конечно, нет — одноцентовой марки «Британская Гвиана», выпуска 1856 года, одну марку своей коллекции, которая мне стала самой дорогой, я не променяю теперь и на сто «Гвиан». И не только я один так высоко ценю ее. Шандор Сегеди, от которого она попала в мои руки, относился к ней так же.

Впрочем, вы еще не знаете, кто такой Шандор. Что ж, расскажу все по порядку.

В Будапеште стояла ранняя весна 1945 года. Над городом непрерывно плыл гул тяжелых бомбардировщиков, летевших на северо-запад, в Германию, бомбить остатки гитлеровских войск. Столица Венгрии была уже очищена от них. Но в запах молодой зелени все еще врезалась кислая вонь пороха из множества развалин, уродовавших город. Чтобы перейти улицу, приходилось шагать по тропочке, проложенной на уровне второго этажа на сплошном валу из кусков рухнувших стен, битого стекла, вырванных с мясом оконных рам, обгоревших танков и пушек.

Но я не мог шагнуть на эту тропочку. Я видел ее только из окна госпиталя, куда швырнула меня судьба в последний час боев за Будапешт. Одно утешение было у меня: каждый день приходил Шандор Сегеди. Он просиживал у моей койки часами. Ему не надоедало. Я редко встречал таких терпеливых мальчиков. Сестры, смеясь, рассказывали мне, что он говорил обо мне «мой». Кое-какие права на меня у него, действительно, были. Ведь когда меня ранило, он, первым выскочив откуда-то из подвала, перевязал меня своим носовым платком и еще какими-то тряпками, а потом оттащил в укрытие. Он не успокоился и когда привел ко мне наших санитаров: он сопровождал их до самого госпиталя, куда меня принесли.

На другое утро Шандор опять пришел к госпиталю справиться, жив ли «его» раненый. Понять паренька было трудно, он говорил только по-венгерски. Но все же догадались, о чем он спрашивает. После этого Шандора пропустили в палату. Я сразу узнал своего спасителя. А он еще больше обрадовался, увидев, что я в полном сознании и узнаю его.

Я крепко пожал ему руку и подарил красную звездочку со своей фуражки. Он ее тут же нацепил на рубашку — фуражки на нем не было, и он то и дело привычным движением головы откидывал назад блестящие черные волосы. Правда, рубашку пришлось прорвать, и, кроме того, острые края двух жестяных прищепок звездочки моментально исцарапали голую грудь… Но стоило ли обращать внимание на такие пустяки!

А на другой день он принес, чтобы развлечь меня, свою коллекцию марок.

Тут, естественно, наш разговор стал более содержательным. Показывает мне Шандор марку и смотрит на меня. Я определяю — старая знакомая! — «Уругвай» или «Тасмания»! Шандор довольно смеется: верно, «Уругвай» и «Тасмания»! Но многие страны по-венгерски называются не так, как по-русски, и в этих случаях я до тех пор твердил венгерское название, пока не произносил его совсем чисто, а Шандор учился называть эту страну по-русски.

Постепенно наши беседы начали захватывать все больший круг тем. Я, например, уже понял, что он сирота, что его приютила у себя одинокая тетя, что она работница и во время боев за Будапешт ее тоже ранило, — правда, легко; что он учился в пятом классе школы: «пять» он мне показал на пальцах. Кто знает, может быть, он даже совсем хорошо научился бы по-русски, но не прошло и недели, как меня предупредили, что завтра отправят в тыловой госпиталь, на Родину. Предстояло расстаться с Шандором… И тогда я решил подарить ему планшетку. Это была на редкость хорошая планшетка, мне самому всего одна такая попалась за всю войну. По правде сказать, сначала, когда я только подумал: а что, если подарить Шандору планшетку? — мне на минутку стало немножко жалко расставаться с нею. Но потом я рассердился. Сам на себя. Может, он мне жизнь спас, а я какого-то барахла жалею!

И когда он пришел, я подарил ему планшетку, объяснив, что уезжаю и она мне больше не нужна. Он сперва ни за что не хотел брать такого дорогого подарка. Но когда я все-таки убедил его, он раскрыл свой альбом, вырвал из него первый листок, на который была наклеена всего одна-единственная марка, и протянул его мне. Это была первая марка Венгерской Советской Республики, возникшей вскоре после нашей Октябрьской революции, но продержавшейся только четыре с половиной месяца. На штемпеле гашения стояла дата: «16.VII — 1919». Изображен на ней был Карл Маркс.

Я стал отказываться. Глаза Шандора наполнились слезами. Сбивчиво, горячо он принялся убеждать меня, что я обязательно должен принять от него эту марку: что у него нет ничего дороже ее. Он говорил много, но я понял лишь то, что эту марку подарил ему его отец, что отец его — коммунист и, наверно, погиб в концлагере, — гитлеровцы взяли его, когда еще была жива мать, а Шандор был совсем маленький — он показал ладонью, какой. И еще я понял из его слов, что это — самая дорогая ему марка, что у него ничего больше не осталось от отца, но он обязательно хочет, чтобы советский офицер взял эту марку на память о венгерском мальчике…

И я взял ее, и она теперь так же открывает мой альбом, как прежде открывала альбом Шандора Сегеди, — на отдельном листке, против всяких правил. Но ведь не всегда обязательно соблюдать правила.

А Шандора Сегеди я, к сожалению, до сих пор не смог найти снова, хотя он уже, конечно, стал взрослым и, наверно, даже кончил техникум или вуз. Сколько я ни просил разных знакомых, порой отправляющихся в Венгрию, чтобы они разузнали его адрес, никто его не отыскал. Потому что Шандор — это по-русски Александр, а Сегеди в Венгрии столько, сколько у нас Сергеевых или Смирновых. Вот и попробуй найти в столице Сашу Смирнова, если не знаешь о нем ничего больше, кроме того, что он спас тебе жизнь да когда-то жил с тетей…

И только в самые последние дни, уже после подавления контрреволюционного мятежа 1956 года, мне однажды в газете попалось на глаза его имя. Я прочел в заметке из Будапешта, что в Чепеле (это рабочий район Будапешта) стойко дрались с фашистами комсомольцы, — а дальше шли фамилии, и в их числе я увидел: «Сегеди Шандор». Однако мой ли это Шандор или нет, и остался ли он в живых, из заметки было не понять. Много ведь отважных венгерских комсомольцев, как когда-то их отцы в 1919 году, встали грудью против контрреволюции в трагические дни октября 1956 года, и немало их погибло в этих жестоких боях.

Но если случайно, дорогой Шандор, дойдет до тебя этот мой рассказ или ты хотя бы услышишь о нем, откликнись. Ты даже представить себе не можешь, как я буду рад!

1956

Командировка в Грюнштедтль

С тех пор как наши части взяли этот саксонский городок, мне как-то не пришлось больше бывать в нем. А ведь человека непременно тянет снова — хоть раз! — повидать те места, где он воевал. Вот почему, когда уже вскоре после окончания войны на мою долю выпала командировка в этот городок, я ее встретил с удовольствием.

Это был городок типично бюргерский, памятный еще по картинке в школьном учебнике, такой благополучный и довольный собой, так аккуратно разрисованный разными красками: ярко-красные черепичные крыши, ярко-зеленые деревья, ярко-желтый песок дорожек… Деревья стоят вдоль дорожек по струнке. По разузоренному плиточному тротуару торжественно шествует к кирхе гроссфатер, с молодцевато и воинственно закрученными кверху усами, об руку с осанистой гроссмуттер, а перед ними чинный внучонок, с пробором на голове и в шерстяных гольфах… Под всем этим, чтоб не ошибиться, в школьном учебнике стояла подпись: «Der Stadt» — «Город».

Но когда мы ворвались в этот городок на плечах отступавшего противника, застрявшая в памяти картинка учебника не сразу вновь возникла перед глазами. Приниженный, вобрав голову поглубже в плечи, укутавшись, точно в отрепье, в рваные клочья дыма, городок прикинулся жалким, нищим и несчастным. На улицах попадались одни старухи, одеты они были в черные, только черные и обязательно штопаные платья. Из каждого окна свисали огромные белые полотнища — простыни, скатерти, сшитые как флаги полотенца, — они задевали тебя за шлем, за штык винтовки, приставали: «Пощадите!»

Перед нами не следует унижаться — это вызывает в нас отвращение. Городок не понимал этого. Он умел если не кичиться, то только унижаться.

И над сборочными мастерскими Мессершмитта на окраине тоже плескалось белое полотнище. Правда, когда наши бойцы прорвались к мастерским вплотную, оттуда застрочил пулемет. Какой-то сержант и двое солдат вломились тогда в мастерскую с фланга, высадили дверь на чердак и выстрелам в спину прикончили эсэсовца, лежавшего за пулеметам. Эсэсовец был одет уже в штатское, а рукав его — предусмотрительно, заранее — перетянут белой повязкой. Педантичности он не изменил до самой смерти. Но и педантичность его не спасла.

Невдалеке от городка война и кончилась. Городишко несколько дней опасливо присматривался к нам, пока не убедился, что худо ли, хорошо, но можно существовать и при нас. Тогда начавшее уже желтеть под солнцем вывешенное из окон постельное и столовое белье было тотчас убрано обратно в гардеробы, а флаги из полотенец снова расшиты на полотенца.

Как ни чуждо нам все это было — и трусость, и подобострастие, а тем не менее внешне чистенький зеленый городок был приветлив: розы в окнах, фасады, увитые плющом, подстриженные газоны и аккуратный, словно тоже подстриженный, фонтанчик перед кирхой. Он так и назывался: Грюнштедтль — зеленый городок.

Мое знакомство с ним началось с окраин. И хотя перед зданиями здесь тоже были разбиты газоны с пионами и анютиными глазками, а фасады увиты диким виноградом, но чересчур уж по-солдатски походили здания одно на другое, чересчур тщательно были закамуфлированы их крыши — чувствовалось: не гражданская рука об этом заботилась.

Кварталы были сборочными мастерскими Мессершмитта. Все тут было не случайно. И то, что они разместились в городке, где от веку не было никакой промышленности, — когда союзники (а они это делали чаще нашего) бомбили мастерские с воздуха, можно было кричать во все радиорупоры, что советская авиация бомбит мирные поселки. И стандартно-казарменная архитектура бараков. И даже то, что их стены были увиты домашним плющом, — и это имело военный смысл: камуфляж.

Бараки тянулись друг за другом, нескончаемые и однообразные, будто их целиком, готовыми, вместе с клумбами перед входом, а заодно и вместе с фигурками человечков внутри отштамповала какая-то гигантская машина. Нет, не только убогой фантазией гитлеровских архитекторов объяснялось такое «зодчество». В лютом однообразии фашистской архитектуры был свой, совершенно определенный смысл, затаенный и злобный. Как и вся пропаганда фашистов, она стремилась вколотить в голову человека одно: забудь, что ты — человек и, следовательно, чем-то особым, неповторимым отличаешься от другого человека. Наоборот: ничего неповторимого, ничего своего! Ни под каким видом! Исступленная страсть к ранжиру, которую столетиями прививали немецкому народу его бесчисленные коронованные фельдфебели, была доведена здесь до своего логического завершения.

От барака до барака — сорок шагов. И до следующего — тоже сорок. И до еще следующего — столько же. И до завтрашнего, и до послезавтрашнего, и до последнего дня твоей жизни тоже заранее измеренное расстояние. Размышлять на эти темы не стоит: размышления сокращают срок жизни. Бери от жизни простейшее. Если ты мужчина — женщин. Какая тебе разница, что они, может быть, чужие жены, — все на свете повторимо. Если ты женщина — мужчин. То, что они чужие мужья, неважно: все на свете одинаково. Еще можешь грабить евреев. Благодари за это фюрера: только он сделал это доступным. Когда евреи в Германии кончатся, можешь грабить Россию и вообще не немцев — они для этого и существуют, ты ведь высшая раса! И воля тебе своя не нужна; тебе будет достаточно хорошо, если ты со старанием выполнишь приказы фюрера: он лучше тебя самого знает, что тебе нужно!

Все известно заранее. Вот тебе барак, где за стенами, обвитыми милым твоему сердцу домашним плющом, ты отстоишь у конвейера столько часов, чтобы оставшихся хватило на еду, сон и умывание утром; вот тебе фарфоровый рог для полотенца, где написано: «Для рук», не спутай, порядок в доме — залог преуспевания в жизни; вот тебе кино со счастливым концом: собственное авто, собственный домик и благословение фюрера. Что нужно тебе еще, немец?

Но если ты все-таки думаешь, что тебя немножко обманули (хотя в делах это, конечно, вполне допустимо — на то и дела!), если тебе все-таки кажется, что от тебя скрыли что-то еще лучшее, ну что же: выйди в обеденный перерыв за двери своего барака и посмотри на другие. Они такие же точно, как твой, и идут до самого горизонта. И до каждого из них столько же шагов, сколько до твоего. Нет, тебя ни в чем не обманули, фюрер не обманывает! Так будь же доволен и благодари бога, что тобой еще не заинтересовалось гестапо! Хайль Гитлер!

* * *

Я встретил замполита батальона связи капитана Зуева в бывших мастерских Мессершмитта. Связисты его батальона сортировали там тысячи брошенных гитлеровцами радиоприемников, доставшихся нам как трофеи.

Я собирался выяснить у капитана, ветерана батальона, некоторые подробности интересовавшего меня подвига рядового Терентьева. По заданию командования я принимал участие в составлении боевой истории военно-восстановительных частей связи, и подвиг Терентьева непременно должен был найти отражение на ее страницах.

Зуев — человек лет сорока, с не бросавшейся в глаза внешностью, если не считать лишь того, что он совершенно седой, среднего роста, несколько угрюмый на вид, с крепко сомкнутыми челюстями, вначале посмотрел на меня недоуменно.

— Вас интересует случай с минным полем? Так ведь это когда уж было!..

Мне показалось, что Зуев отвечает чрезвычайно равнодушно. Чувствовалось, что он очень далек уже от этого боевого эпизода, отделенного от сегодняшнего дня громадным по военному времени сроком: почти двумя годами. И мне стало неловко, что я отвлекаю его от чего-то значительно более неотложного. Впрочем, мне и вообще-то, по совести сказать, было нелегко поддерживать с ним непринужденный разговор. Дело в том, что я лишь на рассвете прилетел из Москвы, где обнял наконец впервые за всю войну жену с сыном и дочерью — всю войну они пробыли в эвакуации, а я — на фронте; я был полон этой встречей до краев и понимал, что так и свечусь радостью. А Зуеву было некого обнимать… Как раз на днях, уже после войны, в этом самом зелененьком Грюнштедтле, он — как мне рассказали в штабе батальона — случайно узнал, что сталось с его семьей, следы которой он разыскивал более четырех лет. Он тоже был москвичом. И семью имел такую же, точь-в-точь, как я: жена, дочь, сын. Но в июне сорок первого они гостили у тещи Зуева в Белоруссии, и, как теперь выяснилось, были угнаны оттуда в Германию и уничтожены…

Зуев спросил меня:

— Вы не спешите? Тогда я расскажу вам о Терентьеве позже, вечером, когда мы с вами уйдем отсюда. Не возражаете? А то у меня сейчас спешных дел много.

Я не возражал. Обождал, пока он освободится, и повел к себе домой — в гостиницу.

Путь был далек, но и за всю дорогу мне не удалось выжать из него ни слова. Даже когда я попросил у него спички — закурить, он протянул мне их без звука, а в ответ на мою благодарность лишь безмолвно кивнул головой.

И только в гостинице его почему-то прорвало. Видно, чересчур долго отмалчивался человек. А тут — пришел к нему совершенно посторонний. Перед посторонним, бывает, легче выговориться. Начал он, впрочем, с Терентьева.

— Значит, вам Терентьев нужен, товарищ писатель? Ясно… Ну, что я вам о нем скажу? Рядовой боец, и даже профессия не геройская: не разведчик, не танкист, не летчик-истребитель. Простой солдат из военно-восстановительных частей связи, которые ремонтируют постоянные линии в тылу фронта. Может быть, ему за всю войну даже гитлеровца живого ни разу видеть не довелось — разве что пленных. И не красавец. Впрочем, можете его изобразить, конечно, каким хотите: парень он ничего. И роста приятного, и обходительный, и глаза с искоркою. Знаете, со смешинкой такой. Цвета, правда, не помню, но глаза хорошие: смотрит, что надо сделать, и делает! А эпизод, который вас интересует, произошел под Самбеком. Забыли такой? Напомню. Миусфронт, сорок третий год. Гитлеровцы понастроили там такого, что нигде в другом месте, пожалуй, ничего похожего и увидеть было нельзя.

Простите, отвлекусь чуть-чуть. Пришлось мне недавно летать в командировку в Москву. И вот, впервые за всю войну увидал я нашу родную землю сверху, из-под облаков. Как это страшно — сверху на нее смотреть, никогда не думал! Сколько на ней ран: и колотых, и рубленых, и рваных! Идет, глядишь, трактор по полю, идет и идет, борозды прокладывает. Вдруг — стоп, нет дальше ходу: воронка от пятисоткилограммовой бомбы. А за ней вторая, третья… Сверху все это как на ладони видно. И виляет трактор раз, и второй, и третий — мука, а не пахота… А в иные траншеи вода натекла, поблескивает. До самого края натекла — черная, мертвая… Вот так… Впрочем, вы не помните, к чему я начал вам это рассказывать?

Зуев неожиданно потерял нить рассказа на полуслове и умоляюще, тревожным взглядом уставился на меня. Я сделал вид, что ничего не случилось.

— Вы рассказывали о Миусфронте.

— Да-да. Спасибо. Что-то после этой поездки в Москву у меня стала пошаливать память… Так вот, я думаю: если бы мне сейчас довелось пролететь над Миусфронтом, то даже сейчас, спустя два года, я увидел бы там одну мертвую землю. Ее, наверно, никогда больше пахать не придется, там минные поля — как плантации: на десятки километров подряд. Только урожай с этих плантаций другой… — Он помолчал.

— Но все же прорвали мы этот Миусфронт. А гитлеровское командование знало: одолеем его — и откатываться их частям тогда на сотни километров без остановки, задержаться нигде не смогут.

Может быть, вы скажете, что в преследовании жарче всего достается пехоте? Заблуждение распространенное. Но нет. Еще тяжелее ремонтникам-связистам. Они обязаны восстановить всю вывороченную связь знаете с какой скоростью? С той же, с какой противник драпать успевает! А связь — фундаментальная. Прикиньте-ка, что стоит одни столбы поставить. Это вам не времянка — пара ниток на шесте! На передовой люди порой огулом меряют: раз, мол, человек в тылу, значит, его и за человека считать нечего. Хотел бы я посадить такого героя на телеграфный столб — линию натягивать, и чтоб его сверху пулеметный дождик покропил… Узнал бы он, каково «тыловику» — связисту постоянных линий! Впрочем, вы не думайте, я не слепой патриот своих частей, я — по справедливости…

Ну так вот… Получил тогда взвод Терентьева задачу: восстановить под Самбеком участок постоянной связи. Объяснять вам, что такое задержка со связью, не стану, сами понимаете. Хотя фундаментальная связь тянется из тыла и тянут ее тыловики же, но проволочка с нею может стоить жизни тысячам фронтовиков… А в дополнение к создавшейся обстановке еще такой момент: что ни сотня метров отвоеванной территории, то километр обхода вокруг минного поля…

Досталось Терентьеву рыть очередную яму для столба на самой вершине кургана. Обзор с кургана — вся степь видна. И увидал он оттуда то самое, что я потом с самолета, — я с ним разговаривал после, он мне именно так и объяснил. И непереносимо тяжко ему стало. За все: и за муки родной земли, и за то, что он до сих пор ни одного фашиста сам не уничтожил — мы ж «тыловики»! А еще — это я вам не с его слов расскажу — сам испытал… там сквозь запах трупов и пороховой гари такой горький и свежий запах чебреца пробивался, что с ума сводил… И пришел Терентьев к командиру взвода и доложил: «Разрешите, товарищ техник-лейтенант, для сокращения времени минные поля не обходить. А так — прямиком провод тянуть!»

Посмотрел командир взвода Терентьеву в глаза: рехнулся, что ли, солдат? Но только увидел, что нет. Черными, как степь, — рассказывал мне потом, — глаза у Терентьева стали, а они ведь, казалось, никогда без смешинки не жили. И разрешил ему техник-лейтенант. Потому что был старым солдатом и понимал цену связи — знал, что еще неизвестно, что дороже на войне: артиллерию подтянуть поближе к врагу или же линию связи наступающему дать!

И пошел Терентьев через минное поле. Напрямик…

Ступает шаг — и осматривается: не задел ли где проводом за какой-нибудь бугорок; смерть ведь и сзади умеет нападать. Еще шаг ступает — еще раз осматривается. А сердце колотится так, что иной раз просто-таки не пускает следующий шаг сделать. Чтобы легче ступать было, он босиком шел, сапоги снял. Но все равно ноги как пудовые. И чем ближе к краю поля, тем еще тяжелее становятся, совсем не слушаются…

Я перебил Зуева:

— Но вы же сказали, что он по своей собственной инициативе предпринял этот рейс?

— Что ж из этого? — возразил Зуев. — Он и не раскаивался. Но сердцу не прикажешь не колотиться… Даже больше вам скажу. Когда он прошел уже почти все поле — оставалось метров семьдесят, — он вдруг заметил, что товарищи, которые ждут его, ничего как будто не делают: так за него боятся. И он как закричит на них: «Что вы на меня уставились? Цирк вам тут, что ли? Кто за вас будет столбы ставить?! Лодыри!»

Как барышня истеричная, разорался: нервы… Но, конечно, зря, потому что столбы они уже все поставили: ему из ложбинки просто не было видно. Разве ему одному не терпелось скорее дать фронту линию?..

Мне было чертовски обидно, что только с чужих слов я смог записать обстоятельства подвига Терентьева. Сам Терентьев, оказалось, был уже демобилизован из армии по ранению.

Зуев заметил мое огорчение.

— А почему вам обязательно нужен именно этот боевой эпизод? Ведь я мог бы рассказать десятки других, и не менее героичных, причем люди по-прежнему живы-здоровы и с ними можно познакомиться когда угодно.

Хотя относительная неудача с Терентьевым несколько опечалила меня, зато меня обрадовало, что изменилось наконец отношение Зуева к цели моего приезда. Если я не ошибался, конечно. Потому что вначале мне определенно показалось, что он ставит под сомнение целесообразность моей командировки в батальон.

Я не стал держать в тайне свое удовлетворение по этому поводу.

Зуев посмотрел на меня серьезно, чуть-чуть помедлил с ответом, а затем раздумчиво произнес:

— Что ж, вы, пожалуй, правы. Когда я узнал, что вы специально присланы самолетом из Москвы, чтобы только собрать живые подробности случая с Терентьевым, я подумал: а хватит ли нам самолетов, чтобы посылать ко всем Терентьевым? Впрочем, — и, может быть, я даже не сумею вам объяснить, в какой связи одно находится с другим, — но после того как я вспомнил один разговор со своей квартирной хозяйкой, — он тоже произошел на днях, — я понял: нет, командование право, не пожалев прислать самолета, чтобы разузнать о Терентьеве что только можно. Действительно, чересчур мы скромничаем! А надо неустанно рассказывать о таких людях, как Терентьев, всему миру. И думать о них надо почаще: чтобы, с одной стороны, не слишком зазнаваться, когда сотворишь всего-навсего какую-нибудь малость, а с другой — чтобы не стесняться знать себе правильную цену.

— А что это за разговор с квартирной хозяйкой у вас произошел?

— Вроде ни о чем определенном как будто. Но если вдуматься… А разговор был такой. Знаете, придешь в свои четыре стены, и коли спать сразу не ляжешь, то невольно иной раз тянет перемолвиться словом. Хоть с кем. Ну, пришел я, пью чай на кухне. Хозяйка стоит у буфета. Навытяжку. Как солдат. Я уж привык к этому. Видно, всей жизнью в нее эта стойка вколочена. Но вдруг она садится на край стула у стола возле меня и говорит: «Извините, герр капитан, но почему я вас понять не могу? И чем дольше наблюдаю, тем меньше понимаю!» — «Меня?» — спрашиваю. — «Да нет, всех вас. Русских». — «Ну и почему же, действительно?» — «Вот и я удивляюсь: почему? Нам же следует бояться вас как огня, вы же победители. А я почему-то почти уже не боюсь. Вы мне поверьте: когда хозяйка видит, каков мужчина дома, это все. Почему же я вас не понимаю? Почему вам ничего от нас не нужно? Ни чтобы мы вам угождали, ни чтобы мы перед вами тянулись, — ничего! Вы даже не требуете, чтобы мы перед вами шляпы снимали!»

Зуев угрюмо усмехнулся:

— Понимаете, это был вопль души, это был смертельный ужас: мир перевернулся для нее вниз головой. Она знала одно: что если есть потерпевшие поражение, то должны быть и победители. Причем, каким должен быть победитель, она знала точно — этому Гитлер учил ее соотечественников в первую очередь. И как же ей недостает теперь того, чтобы я вел себя, как скот! Лишь в этом случае ей было бы спокойно! Ее представление о том, как надлежит быть устроенным миру, осталось бы непоколебленным! А я лишил ее покоя, я заставил ее мучиться страшной мукой: думать! И она будет думать! Будет!

— Только не превратитесь в идеалиста, товарищ капитан, и не обольщайтесь тем, что она в конце концов надумает. А то, может быть, вы еще вообразите, что даже подвиг Терентьева, скажем, станет ей вскоре душевно близок!

— Не беспокойтесь, я не идеалист, я самый что ни есть реальный политик. Но как раз поэтому я нахожу, что и подвиг Терентьева должен стать ей близок и это и есть наша главная цель тут сейчас. Сумеем мы снова превратить ее в человека или нет! Сумеем, — значит, добьем Гитлера, который скрылся сейчас в самое последнее свое убежище — в закоулки души моей квартирной хозяйки. И это — самое опасное для нас убежище его! А если не сумеем выкурить его оттуда, значит, ждать нам новых вероломных нападений. Война ведь не кончена!

Зуев раскрывался передо мной по-новому. Его не пугали новые бои — мины, заложенные Гитлером в души немцев, мины ненависти к нам, презрения, коварства, жестокости, — страшное оружие, не теряющее способности срабатывать много позже того, как его заложили. Он знал их страшную убойную силу, но знал и то, что время не ждет. И, как Терентьев, шагал через минные поля напрямик.

Мне стало жаль, что уже завтра мне предстоит расстаться с ним.

Давно стемнело, но мы сидели, не зажигая света. Как всегда вечером, сильнее пахли цветы, с клумбы под окном тянуло их приторным, слащавым запахом. Воздух был неподвижный, жаркий, липкий.

Неожиданно где-то неподалеку вспыхнула чудесная родная песня. Начал ее один голос, и чувствовалось, что певец затянул ее для одного себя, не ожидая, чтоб ее подхватили. Однако сразу же понесло ее много голосов — мужских, только мужских, и оттого высокие ноты, пронзительные и страстные, мужским голосам присущие мало, еще острее входили в сердце, заставляя его сжиматься, как от невысказанной тоски.

Всю-то я вселенную проехал… —

только и успел спеть запевала. А дальше пошло, понеслось… Голоса слились, словно рекой подхватило:

Нигде я милой не нашел…

Зуев резко поднялся.

— Засиделся я у вас. Пора восвояси.

Мне не хотелось отпускать его.

— Да куда вам?

— Нет, пора.

Пришлось мне включить свет. Зуев увидел стоявшую у меня на письменном столе фотографию. Я снялся в Москве с семьей.

— Разрешите посмотреть поближе? — сказал он и взял снимок в руки.

Он рассматривал мой семейный портрет внимательно и грустно. Затем бережно поставил его на место. Спросил:

— А у вас сынок русый?

— Совсем русый! — обрадовался я, хотя и сам не знаю почему.

— Вот и мой был беленьким. Беленький-беленький… — Зуев по-прежнему не отводил взгляда от снимка. — Сколько вашему теперь?

— Пять уже!

Наконец-то он отвел глаза от фотографии.

— Извините меня, пожалуйста, товарищ писатель. Как говорится, не бойся гостя сидячего…

— Ну что вы, что вы! Кстати, уж раз мы прощаемся, может быть, вам что-нибудь нужно в Москве? Я с удовольствием…

Он качнул головой.

— Нет, спасибо. Я сам там недавно был. Правда, домой не заходил. — Он жалко улыбнулся. — Сперва решил: зайду. Но как свернул в свой переулок, как увидал окна квартиры…

Он решительно натянул фуражку и молча козырнул мне. Я проводил его до выходных дверей и увидел, как он сосредоточенно зашагал в темноту переулка. Шлифованные плиты тротуара послушно повторяли усталый, натруженный солдатский шаг. А где-то неподалеку по-прежнему разливалось рекой бескрайней ширины:

Я в Россию воротился…

1945

Люблю! Ненавижу!

Смиржица над Лабой — маленький городок на севере Чехословакии. Выстроились в ряд одноэтажные, в два-три окна по фасаду, домики.

Такие же крохотные, трогательно ухоженные палисадники перед ними. Здесь не встретить ни дворцов, ни богатых особняков. Смиржица — городок трудового люда, текстильщиков и текстильщиц.

Фасад одного из таких типично смиржицких домиков на самой скромной из смиржицких улиц — улице Анежки Мала — украшен чугунной доской, на которой выбита мускулистая рабочая рука, вздымающая пылающий факел. Доска — памятник. Надпись на ней гласит: «Здесь жила Анежка Мала, казненная нацистами за борьбу и веру в лучшую, справедливую жизнь…». И даты…

Недавно чешские товарищи, готовящие ныне книгу воспоминаний о своей народной героине, обратились с просьбой и ко мне — поделиться воспоминаниями об Анежке: они дознались, что нас связывала тесная дружба.

Я, конечно, сразу написал в Чехословакию то, что знал об Анежке. Но я убежден, что делами всей своей героической жизни Анежка заслужила право на то, чтобы и наш народ узнал о ней.

Когда человек говорит на иностранном языке — притом только учится говорить, — труднее всего ему даются оттенки речи. Скорее даже, совсем не даются. Утверждения его невольно категоричны, и так же непреклонны отрицания. Но, знаете, — в этом есть своя прелесть. Ведь как приятно говорить с человеком, у которого «да» — безусловно да, «нет» — нет, а увертливая скользкость фраз, означающих, с одной стороны, вроде бы и «да», но если разобраться, то, пожалуй, и «нет», полностью исключена из его суждений.

Анежка Мала говорила ясно, кратко, старательно выговаривая каждое слово:

— Советские люди — люблю. Советский Союз — люблю. Капитализм, фашизм — не люблю. Не-на-ви-жу!

Она выговаривала «ненавижу» по слогам, чтобы как можно полнее вобрало в себя слово это все ее чувства. Вот снова вижу ее перед собой: с мягкими волнистыми светлыми волосами, убранными назад с чистого высокого лба, с мягким рисунком чуть по-детски припухлого рта, с — веселыми ямочками на щеках и такой приветливой улыбкой… Но когда она произносила «ненавижу», я понимал, почему она была любимым пропагандистом и агитатором у себя в далекой Смиржице над Лабой. Если человек умеет вот так ненавидеть, можно не сомневаться в его преданности делу, за которое он стоит.

И однако, когда я познакомился с Анежкой Мала и в порядке взаимности обучал ее русскому языку, а она меня — чешскому, мы немало посмеивались над тем, как угловато и голо выглядела наша речь. Потому что не всегда же мы говорили о фашизме, капитализме и прочей дряни. Куда приятней было беседовать на темы более милые… И когда мы уже не могли обойтись без нюансов, нас выручало магическое слово «немножко». С его помощью мы воссоздавали любые оттенки. «Если ты не согласишься со мною сейчас же, я буду немножко как мертвый…». И не было случая, чтобы мы не поняли друг друга!

Анежка даже сумела подвести под это базу:

— Понимаешь, мы оба — коммунисты. Ты думаешь, как я; я думаю, как ты. Потому мы так и понимаем друг друга.

— А если бы ты была буржуйкой, — шутил я, — наши уроки не могли бы идти так же успешно?

Анежка снимала очки, придвигала ко мне близорукие и, как у всех близоруких, кажущиеся очень усталыми глаза, внимательно смотрела:

— А ты думаешь, могли бы? — И убежденно отрицательно качала головой. — Нет, со-друг мой дорогой, ты говоришь неправду о себе. И нет немножко неправду — множко!

Честное слово, после такого Анежкиного взгляда мне становилось стыдно, что я смел шутить с нею на подобные темы. Потому что были вещи для Анежки святые.

Я же не чувствовал их так остро. И естественно: это она, а не я, приехала из страны, где «буржуй», «эксплуатация», «жандарм» оставались по-прежнему понятиями не книжными. Далеко не книжными!

Мы познакомились на одном из лучших кавказских курортов — в Кисловодске, в довольно-таки захудалом санатории «Красный партизан». Но ей он казался дворцом. Подумать только: все отдыхающие были простыми людьми!

Текстильщица из Смиржицы, она в то же время являлась членом окружного комитета Коммунистической партии. Отдыхать ее послал Коминтерн. Она радовалась этому, как ребенок, и все уверяла окружающих, что ее послали отдыхать не по заслугам, что есть много значительно более достойных товарищей… А мне дали путевку просто за хорошую успеваемость в вузе. Я тоже, конечно, был доволен, но тем не менее ничего особенного в этом не находил.

Это было очень давно: двадцать четыре года назад. Впрочем, голое обозначение срока, хотя на первый взгляд оно и кажется нам наиболее точным, на самом деле дает весьма мало представления об истинном количестве протекшего времени. Так же как указание километража — для определения расстояния. Вот, допустим, 2000 километров — это много или мало? От Москвы до Праги — далеко или близко? Тогда это было на другом конце света. А сейчас наши столицы — рядом. В газетных киосках Москвы вы каждое утро найдете свежий номер «Руде пран-о», а в Праге — «Правду»; полные составы идут через Чоп из Чехословакии в СССР: инженеры, врачи, учителя, передовики производства для обмена опытом, пионеры, туристы, просто отдыхающие. Также тысячи и десятки тысяч ездят из СССР в Чехословакию. И мы, приезжая сегодня в Чехословакию, непринужденно говорим по-русски, уверенные, что нас поймут, а чех и словак также по-чешски и по-словацки говорит у нас и тоже чувствует себя как дома. Нет, не потому расстояние стало короче, что земля ссохлась, — наоборот, впервые она становится такой просторной для человека; земля не сжалась — сердца народов распахнулись навстречу друг другу!

Как Анежка жадно ждала этого времени! Как рвалась к нему!

Двадцать четыре года назад… Бесконечно давно уже!.. Представить себе только: еще не было предательства в Мюнхене, еще не было страшного утра 22 июня, еще была ничем не примечательной деревушка Лидице, еще не прозвучала на весь мир боевая слава города на Волге, а затем и слава чудесного возрождения его из руин и пепла. Даже первая схватка с фашизмом в Европе еще не началась: еще не вступала в бой республиканская Испания…

Мы много спорили с Анежкой. Ей каждый советский человек казался уже кристальным человеком из коммунизма, она замечала у нас в стране только хорошее. А на самом деле у нас было еще бог знает сколько недостатков и недоделок, и люди у нас, конечно, были самые разные, и жили мы еще очень, очень бедно, в общем. Мы отказывали себе во всем, создавая нашу промышленность, и не могли поступать иначе. Мы были плохо одеты: дешевенькие блузочки и клетчатая юбка Анежки казались всем отдыхающим в санатории верхом роскоши; мы спали на топчанах и сидели на грубо сколоченных табуретах; мы ели (да и то не вдосталь) только то, что давала нам наша земля, и такие привычные сегодня вещи, как, например, лимоны, мандарины или даже сосиски или любые рыбные консервы, считались тогда лакомством, редким деликатесом. Дети ходили в школу в три смены и возвращались домой в такую пору, когда глаза у детей давно уже слипаются.

Я говорил Анежке:

— Анежка, дорогая, тебе с налету не видно: совсем не завтра еще мы построим коммунизм!

Анежка сердилась:

— Это тебе не видно, сколько вы уже сделали! Ты просто не понимаешь, что вы для нас — люди не только нашего завтрашнего дня, но даже послезавтрашнего!

Мы спорили со всей страстью, на которую были способны, потому что спорили о самом дорогом для нас обоих, и, как я понимаю это теперь, были оба правы. Наверное, если бы я мог встретить Анежку сегодня в ее Смиржице над Лабой или в любом другом месте Чехословакии и стал бы восторгаться сегодняшним днем ее родины так же, как она восторгалась моей страной в 1935 году, она, конечно же, принялась бы умерять мои восторги с неменьшим усердием, чем я это делал в отношении ее тогда.

Но мне не встретиться больше с Анежкой… Кончился ее краткий отдых, и снова она отправилась к себе в дальнюю даль, в Смиржицу, работать на фабрике, сплачивать вокруг чехословацкой компартии всех честных людей, громить гейнлейновцев, распространять «Руде право» и вместе с тем каждодневно возиться на кухне, убирать дом, стирать белье, воспитывать сына, продолжать учиться по Ленину и Горькому великому русскому языку и, вертя совершенно деревянными от усталости ногами педали старенького велосипеда, ехать за сорок километров на беседу к социал-демократическим рабочим, которые согласились послушать коммунистку — что она видела в СССР.

И еще — писать обо всем в письмах советскому другу, с которым познакомилась в Кисловодске, чтобы знали советские люди, что никакие трудности и тяготы не сломят стойкости чехословацких коммунистов и что в конце концов весь чехословацкий народ пойдет за ними!

Письма от Анежки приходили редко, но толстые: она экономила деньги на марки. Муж был без работы, и ее заработка должно было хватать на всю семью. А однажды в ответ на мое письмо она прислала вырезку из «Руде право», в котором это мое письмо было опубликовано. И приписала: «Ты ведь не обидишься, дорогой друг, что я сделала достоянием всех читателей нашей коммунистической газеты то, что ты написал мне одной о советских студентах — твоих друзьях. Разве ты не хочешь, чтобы их друзьями стало много-много наших людей, а не я одна?»

В этом была: вся Анежка!

А потом случилось так, что я не получил ответа на свое очередное письмо. Я в тревоге написал следующее, но результат был прежним. Впрочем, ответ мне дали газеты: к власти в Судетах пришел гитлеровский подручный в Чехословакии Гейнлейн…

Я очутился в Чехословакии только в конце войны. Это была для меня славная страна Гуса и Жижки, Фучика и Гашека, Чапека и Сметаны, Вожены Немцовой и Яна Неруды. Но еще это была для меня страна Анежки. Право, нисколько не мешает большим гражданским чувствам, если с ними неповторимо сливаются и самые интимные чувства наши.

Я искал Анежку, как мог. Но я служил в ту пору в армии и не принадлежал только себе, а обстоятельства сложились так, что я не мог выехать за пределы Словакии. Только в 1958 году удалось узнать о судьбе моей дорогой соудружки. (По-русски нельзя сказать «товарищ», «друг» в женском роде. Женский род от «друга» — «подруга» — в устах мужчины приобретает иной смысл. Поэтому я вынужден прибегнуть к более точному, чешскому слову: «соудружка».)

Итак, я узнал судьбу Анежки только в 1958 году. Я узнал, что на том доме в Смиржице, где она жила, висит теперь тяжелая памятная доска с ее именем, и улица, где стоит этот дом, тоже носит ее имя…

Гестапо в конце концов поймало ее. По поручению партии она сколотила организацию сопротивления гитлеровцам. Она по-прежнему совмещала это с тем, что раздобывала продукты на всю семью, и стирала белье, и штопала носочки сыну, — никто, никто до самой смерти не мог освободить ее от этого. Она была работницей, рядовым рабочим человеком и знала, что коммунизм никто не поднесет на голубом блюдечке, что за него надо бороться, бороться неустанно, бороться по-всякому, и непременно — с радостью бороться!

Когда ей объявили смертный приговор, — я знаю, не могло быть иначе! — она в упор взглянула на палачей ясными близорукими глазами, и на этот раз они не выглядели усталыми, хотя очки и не прикрывали их — очки с нее сорвали еще при аресте и тут же растоптали каблуком. Она в упор посмотрела на своих палачей и — я знаю — по слогам, ясно, отчетливо произнесла:

— Не-на-ви-жу!

…Я сейчас перебираю Анежкины письма — драгоценные письма друга, который первым раскрыл мне душу чехословацкого народа. В них до обидного мало нюансов: Анежка писала их мне, чтобы быстрее и лучше овладеть нашим языком, по-русски. Но зато в них такие ясные, такие отчетливые краски: «люблю», «ненавижу»; такая кристальная душа запечатлелась в их строчках…

Я перечитываю их в своей комнате на берегу Черного моря, в Болгарии, в Международном доме журналистов. Здесь живут сейчас одной дружной семьей журналисты с моей дорогой Родины — из СССР, и из Польши, и из Румынии, и с Анежкиной родины — из Чехословакии. Есть также венгры, корейцы, вьетнамцы. Как выросла наша семья! Как радостно чувствовать себя родным в такой большой семье! Если бы дожила до этого Анежка…

Но многих жертв стоит коммунизм…

Варна. Болгария

1959

Оглавление

Вместо предисловия

Рассказ с продолжениями

Прелюдия

Ненаписанные корреспонденции

Смерть считать недействительной

Ночь

Редактор

«А все-таки вертится!»

Дополнительный груз

Цыганка гадала…

Нюра Игнатова

Идет война народная

Осада

Знакомство с Черновым

Из фронтовых блокнотов

Штурм Великих Лук

Ничего существенного

Гренадер из «хозяйства» Петрова

Лева Семиверх

Самая дорогая марка

Командировка в Грюнштедтль

Люблю! Ненавижу! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg