«Морские люди»

Морские люди (fb2) - Морские люди 2215K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Гаврилович Григорьев

Юрий Гаврилович Григорьев Морские люди

Часть первая Жизнь корабельная

Акустики

— Ваш ход, маэстро! Делайте вашу игру, увеличивайте ставки!

Мичман Клим Борисов метнул. Неудачно. На два кубика выпало всего три очка.

— А ну, я… Р-раз! — Брошенные рукой Петра Ивановича плексигласовые кубики покатились, две головы, русая и черная жадно склонились над столиком.

— Шесть кош.

— Уй-й…

Очень редко удается метнуть кубики так, чтобы каждый принес по шесть очков. Низкорослый, толстенький, коротко остриженный и оттого похожий на колобка Клим подпрыгнул, скосил узкие свои глаза на напарника:

— Однако, везет тебе, а?

— Ти-ха! Что есть Клим Борисов против старшего мичмана Петрусенко?

Петр Иванович аккуратно переставил на самодельной игральной доске четыре фишки и торжественно, напирая на «о», изрек:

— Есть хороший, отменный игрок морской человек Петрусенко. Есть похуже. А есть просто Борисовы, Клименты Ивановичи.

Потное лицо его лоснилось, усы торчали вразлет, громадные красные кулаки взлетали в такт словам. Нет, он не жульничал. Ему буквально дьявольски фартило. Вот бывает так, как начнет человеку счастливиться, быть ему любовно обласканным фортуной и такого может ожидать долгое, приятное везение.

Климу оставалось только вздыхать.

Оба сидели взопревшие. В каюте было жарко. Летнее солнце накалило стальные борта и палубу так, что впору включать кондиционер или хотя бы снять кители. Вентилятор был в ремонте, впрочем, его давно уже следовало забрать.

Ни Петр Иванович, ни Клим об этом не думали. Старший мичман Петрусенко хохотал и чувствовал себя превосходно. Борисов то и дело собирался расстегнуть пуговицы, но рука каждый раз замирала на полпути. Он откровенно завидовал напарнику. К этому вполне объяснимому чувству прибавлялась боязнь упустить момент везения. По соображению молодого мичмана, удача могла в любое время отвернуться от Петра Ивановича и тогда…

Сражались азартно. Счет рос в пользу как бы там ни было, все же более опытного Петрусенко.

Бой шел в широко известные в южных республиках страны и невесть с каких пор появившиеся на флоте нарды. Впрочем, на кораблях они носят название «шеш-беш». Что это означает в переводе на обычный язык, точно не знал ни один, ни другой, их увлекала игра, сам процесс, помогавший скоротать морской досуг.

Петр Иванович выиграл бы и эту партию, но Клима спасла прерывистая трель колоколов громкого боя. Два коротких, три длинных звонка: «Корабль к бою и походу приготовить!»

Главный боцман одним махом сгреб фишки, высыпал их в коробку и заорал:

— О! В море идем, Климушка!

— Ты чего, откуда взял? Какое море, играть надо.

— Верно говорю, не зря утром старпом давил на мозоль. А ну, держи броняшку, задраивайся, живо!

Мичман Борисов откинул на креплении иллюминатора три барашка, поднял тяжелое, закованное в бронзу стекло, вставил глухо звякнувшую металлическую тарелку, прочно затянул крепление. Петрусенко тем временем проверил краны, залил окурки, ловко поймал брошенный товарищем спасательный жилет и первым выскользнул из каюты. Вскоре к топоту множества матросских каблуков присоединился его зычный голос: «Живей на проходе…»

Народ воспринял ценное распоряжение главного боцмана очень даже с большим подъемом.

Интуиция не подвела Петра Ивановича. На утреннем большом сборе старший помощник командира корабля капитан-лейтенант Черкашин читал свои нравоучения дольше обычного, а это признак для человека, прослужившего с Виктором Степановичем не один год, самый верный. Ну, да в море лучше, чем киснуть у пирса. Значит, не задерживай братва, вали по боевым постам, да чтобы мухой, мухой над палубой.

Крепко сложенный, отменного роста, Петр Иванович имел потрясающую способность внушать луженой своей глоткой любому человеку непоколебимую уверенность в его правоте и прекрасно знал об этом.

Клим немного припозднился. Старшине команды гидроакустиков спасательный жилет при съемке корабля с якоря не нужен, это уже потом, когда летел он по коридору, вдруг вспомнил — ошвартованы лагом, бортом к соседу. В таких случаях гидроакустики выставляют кранцы вдоль шкафута. Жилет необходим. Пришлось возвращаться.

Он сгреб жилет и снова полез в трюма, в недра, где располагался боевой пост акустиков.

Каюта, как и положено, осталась с задраенным иллюминатором, обесточенной, с перекрытой водой. Об этом свидетельствовала специальная табличка, вывешенная на внешнюю ручку двери.

В посту мичмана Борисова ждали. Командир отделения старшина второй статьи Иван Карнаухов доложил, что по сигналу тревоги прибыли все, кроме матроса Шухрата Уразниязова.

— В кубрике Уразниязов был? Кто в последний раз видел Уразниязова?

— Товарищ мичман, он, наверное, у земляка своего в службе снабжения сидит. Я матроса Милованова отправил, проверит.

— Карнаухов, ты командир, а не мокрая курица. Почему не знаешь точно, где находится твой подчиненный?

Старшина промолчал. А что скажешь, это же Шухрат, с ним вечно какие-то приключения случаются. Помявшись, Карнаухов решил перевести разговор в другое, менее опасное для себя русло:

— Разрешите включить боевое освещение?

— Давно пора. Ну, если матрос не найдется, будет вам на орехи, помощничек.

Это был уже не тот Клим, несколько минут назад дурачившийся в каюте. Момент веселья имел место, но он миновал.

Мичман нервно взглянул на часы. Нужно докладывать о готовности поста, а расчет не в полном составе. Это могло вызвать недовольство у командира дивизиона.

— Лейтенант Коломийцев в курсе?

— Нет.

— Командир боевой части?

Карнаухов отрицательно покачал головой, щелкнул выключателем.

Синие лампы боевого освещения сгустили воздух, настоянный на запахах нитрокраски, перегретой резины, железа. Клим огляделся. В кресле оператора понуро сидел старшина второй статьи Карнаухов. Рядом с ним пристроился небольшого ростика паренек, очень похожий на петушка осенней поры матрос Иванов. У него даже имя было подстать — Петя. Над индикатором висел на толстом витом шнуре микрофон внутренней переговорной системы «Каштан». В любой момент он мог взорваться гневной тирадой командования. В таком случае более чем щедро на орехи достанется мичману, как старшине команды.

Клим отошел к двери, прислушался, не загремит ли трап.

Тишину нарушало лишь непрерывное бурчание Иванова:

— Будь моя воля, выгнал бы я этого Шухрата к чертям собачьим. Ну, какой из него акустик. Шумовую дорожку от помех не отличает. Правду говорил мичман Песков, позориться только с таким… А нарушать первый, хлебом не корми.

Старшина не ответил. Карнаухов вообще был парень молчаливый, но Борисов чувствовал, что Иван поддерживает мнение матроса.

Акустическую вахту Уразниязов действительно не мог нести. Через двадцать минут поиска он начинал клевать носом или городил такую околесицу вместо доклада, что хотелось топать ногами и во весь голос крыть матом.

Карнаухов и Иванов, те могли сидеть за экраном сколько понадобится. Конечно, и у них глаза через полтора-два часа становятся красными от напряжения. И они тоже не двужильные. Но вот есть у этих ребят этакий хороший морской кураж, их от поиска подводных лодок надо оттаскивать за уши. Вот и Колю Милованова взять, что сейчас ищет потерявшегося. Вроде новичок еще, но Шухрата скоро обгонит. Правда, говорят, что старый старшина команды мичман Песков сажал Уразниязова чаще всего за вахтенный журнал или в агрегатную следить за напряжением. Уж, наверное, имел на то основания.

А ворчанье продолжалось:

— И за что господь покарал именно нас, ума не приложу. Вот давай посчитаем, так сказать, вероятность попадания призывника Шухрата Уразниязова из солнечного Узбекистана в нашу славную команду. В стране целых четыре флота, так? Я не говорю о разных там авиаторах или танкистах, морской или мотопехоте…

— Стройбате… Стройбат еще есть.

— Тем более, хотя это никакого отношения к разговору не имеет. Ну вот. На каждом флоте эскадры, бригады, а уж дивизионов вообще куча. А береговиков сколько? А кораблей? На каждом по пять-шесть боевых частей. В боевых частях по нескольку команд. Секешь, к чему я клоню? И вот он, этот один-разъединственный Шухрат попадает именно к нам. И совершенно не шарит в технике. И всю дорогу пропадает у своего джуры дорогого.

Борисов вскинул голову:

— Что такое джура? Что-то обидное?

— Да нет, товарищ мичман. Это по-узбекски будет приятель. Друг, значит.

Клим поймал себя на мысли, что надо бы приказать Иванову замолчать, пусть не воображает из себя. Уразниязов виноват, слов нет, но и командир отделения обязан знать, где находится подчиненный. Прохлопал ушами, а теперь сидит, слушает болтовню какую-то да еще и радуется наверное. Из сказанного Ивановым выходило, что старшина нисколько не виноват. Его жалеть надо, вот какой оболтус достался именно ему.

Этому Пете только дай повод, он будет полоскать языком до тех пор, пока не остановишь.

Клим посмотрел в сторону неясно вырисовывающихся в синем свете старшины и матроса, представил себе выражения их лиц и решил пока промолчать. Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше, там видно будет, до чего зловреден язык Иванова. Ишь, как он выгораживает Карнаухова! Но ничего, последнее слово, как того требует военная педагогика, останется за ним, старшиной команды.

А Иванова несло. Карнаухов слушал и, видимо, во всем с ним соглашался.

Ни Уразниязов, ни посланный на его поиски Милованов не появлялись.

— Да чего ждать, доложить, что все на месте и порядок. Все равно никто проверять не будет. Или, может, кто-то считает, что Уразниязов того, зашкертовался?

Иванов обвел рукой вокруг шеи и резко дернул кулак кверху.

— Или, может, кто-то думает, что он порыл в самоход?

Столь прозрачных намеков в свой адрес Клим не стерпел.

— Цыц, яйца будут курицу учить. Сиди и сопи себе в обе дырки.

Наверху громыхнула сталью дверь. По скоб-трапу загремели каблуки. Матрос Милованов, донельзя довольный, пропустил шедшего за ним Шухрата вперед:

— Здра жла, тащ мичман. Во, привел, принимайте. Он у земляка в кондейке сидел дак, нашел я его.

Шухрат Уразниязов, широкоплечий, под два метра роста, невозмутимо поглядел на ребят, а Борисову сказал:

— Я уже сам собирался. Смотрю, Коля идет. Теперь тут мы.

— Ты собирался какие-то сухофрукты жрать, а не бегать по тревоге. Если бы не я…

Карнаухов перебил Милованова:

— Товарищ мичман, время, время.

Командир отделения показал Уразниязову кулак, а другой рукой подал Борисову микрофон.

Доклад о готовности акустиков к бою и походу прошел в последнюю минуту отведенного норматива. По динамику громкоговорящей связи было слышно, как командир дивизиона в ответ невнятно пробурчал что-то и сухо бросил:

— Добро.

Добро-то добро, а вот с матросом Уразниязовым что-то надо делать. Клим сбил пилотку на затылок. Если спускать подчиненному матросу на тормозах, то он в конце концов подложит своему благодетелю хорошую свинью. Так учит корабельная мудрость. Значит, необходимо немедленно снять с нерадивого моряка стружку.

Старшину команды опередил Иван Карнаухов. Свистящим от ярости шепотом он ругался:

— Получай тут за них, а им хоть бы хны. Ну что, трудно было сказать, что идешь к земляку? Язык присох? Пре-ду-преж-дать надо, понятно?

Клим вмешался:

— Матрос Уразниязов, вижу, вам очень вольно живется, вы на корабле прямо как на гражданке. Может, свободного времени чересчур много, а?

Шухрат промолчал.

Петя Иванов вздохнул, хлопнул его по широченной спине:

— Решено, беру над тобой шефство. Все равно что голову под пули сую, усек это? Без меня теперь ни шагу.

Такая мысль старшине команды понравилась. А что, дело говорит Иванов, пусть нерадивый матрос отныне имеет персональную няньку. В школе мичманов и прапорщиков на уроках военной педагогики такой подход очень даже одобрили бы. Он посмотрел на Уразниязова и сказал:

— Пусть теперь вам будет стыдно.

Шухрат опять не сказал ни слова. Он лишь почесал с виноватым видом в затылке, потом подошел к «няньке» и погладил его по голове. Все засмеялись. А через несколько секунд от стола, за которым Уразниязов расположился, послышалось чавканье. Это Шухрат ел подаренные земляком из службы снабжения сухофрукты. Иванов ткнул Уразниязова кулаком в бок:

— С народом кто будет делиться?

— Возьми у Коли. Ему Рустам целый карман сыпал.

— Что, жмотишь?

— Какой-такой жмотиш? Зачем так говоришь? Один груша у меня остался, я его кушаю. Колин Милованин другой карман тоже полный, ему, тебе, другим, всем хватит.

Теперь ели все. Акустики проверили технику еще утром, во время проворачивания механизмов. О наличии людей старшина команды только что доложил. Оставалось сидеть и спокойно ждать, когда маслопупы из электромеханической боевой части подготовят к запуску газовые турбины. А там можно отдавать швартовы и потихоньку топать в море. Правда, Шухрат чуть не подвел, но вот же он, жив-здоров, рядом.

— Шухрат, ты все-таки ответь старшине команды, тебе что, у снабженцев намазано? Да и нам всем интересно узнать, может, ты хочешь к ним перейти.

— Петька, какой ты плохой человек, а! У меня там земляк служит, Рустам. Понимать надо. Мы сидим, разговариваем, гражданский жизнь вспоминаем. Рустам русскому языку учит, мне то-се помогает, кушать дает.

— Значит, все-таки намазано медом?

— Я там в один день меньше полчаса бываю. Остальной время там не сижу.

— Остальное время ты там спишь.

— Ты сильно вредный, Петька. Не надо мне твой шефство, вот. Боюсь, совсем скоро на всю жизнь такой неправильный стану, как ты.

Подобного рода ни к чему не обязывающий треп матросы могут вести часами. Клим знал об этом еще со времен своей срочной службы. Хватит, пора заканчивать базар, решил он и приказал Карнаухову занять людей делом, а сам взялся за проверку документации.

Боевой пост гидроакустиков невелик, он занимает всего несколько кубических метров в чреве корабля. Основная работа ведется там, в других местах. Сотни помещений, сотни километров электротрасс и трубопроводов, тысячи сложнейших механизмов скрыты внутри на первый взгляд небольшого по размерам противолодочника. Их нужно проверить и подготовить к выходу в море. Для этого существует целый ритуал, куда входит множество команд, сигналов. Клим убавил громкость репродуктора, но в посту очень ясно звучало:

— Проверка колоколов громкого боя и линии трансляции… Команды звонками не числить… Проверка аварийных средств связи между командными пунктами и боевыми постами… Наружную вентиляцию провернуть вручную… Принять холод…

— Ну, завели шарманку, — поморщился Иванов. Он помолчал и скрипучим, металлическим голосом подал команду:

— По местам стоять, воздух высокого давления принимать!

Ко всеобщему удовольствию, из коричневой пластмассовой коробки прозвучали эти же слова.

Борисов надел спасательный жилет, показал Петьке на громкоговоритель:

— А ну, поторопи, время!

Тот с готовностью проскрипел:

— Баковым на бак, ютовым на ют, шкафутовым на шкафут. Корабль к съемке с другого корабля приготовить!

И снова громкоговоритель долго ждать не заставил, передразнил Иванова не хуже попугая, слово в слово. Пока поднимались на верхнюю палубу, каждый счел своим долгом изобразить из себя диктора. Матрос Милованов, зажав нос пальцами, дурашливо верещал:

— Внимание, внимание! На первую путю прибывает поезд Москва — Воркутю…

Клим построил подчиненных на шкафуте, проверил правильность экипировки. Он подтянул ремень спасательного жилета у Милованова, погрозил пальцем, так, на всякий случай, Шухрату. Тот развел руками: вот он я, тут, никуда не делся, стою, как все.

Матрос Милованов поднял руку, ему захотелось задать мичману вопрос.

— Слушаю вас.

— Тащ мичман, а чо, мы в море точно пойдем? Может быть, просто учебная тревога?

Борисов понял настроение новичка. Хотелось парню в море, да не только ему. Засиделись ребятки на берегу.

— Точно, товарищ матрос, точно. А вот вернемся в базу, возьму я свой чемоданчик и на целых полтора месяца укачу в отпуск.

— Не отобьют?

— Накаркайте мне…

На юте и баке дежурные боцманы старшего мичмана Петрусенко разворачивали сигнальные флажки. Сам Петр Иванович хлопотал у шпилей, что-то согласовывая с группой из электромеханической боевой части. Палуба заметно подрагивала от запущенных двигателей. Ветер полоскал Военно-морской и Государственный флаги. Погода обещала быть свежей. Вдали за боновыми воротами ясно просматривались белые барашки волн.

Подошел командир дивизиона лейтенант Коломийцев.

— Климент Иванович, ветер отжимной, должны сняться как по писаному.

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Что у вас за заминка вышла сегодня по тревоге? Командир боевой части вашу команду всегда в пример ставил, а сегодня ему не понравилось, сказал, что акустики собирались как мертвецы, доклад ваш долго не проходил. За то, что тянули кота за одно место, выразил мне свое неудовольствие.

Клим заметил тревожный взгляд Уразниязова.

Коломийцев не стал ожидать ответа, опять вернулся к теме о погоде.

— Если в море будет сильное волнение, гидроакустическую вахту придется отставить, а жаль, пора морякам жирок подрастрясти. Пора, пора. Привыкли в учебном корпусе на тренажерах сидеть. Ну, да будем надеяться на лучшее. Хотя, если обратиться к классикам русской литературы, то мы убедимся, что, например, даже гражданский человек Александр Сергеевич Пушкин рекомендовал поступать с оптимистами по-военному. Поэт говорил читателю: души прекрасные порывы. Таково его пожелание. Слышите, душить советовал и, я так думаю, что двумя руками сразу.

Клим удивленно поднял брови. Александр Васильевич реакцию мичмана заметил, осекся, тут же заявил, что не все сказанное классиками нужно брать на вооружение, и выразил надежду, что поработать акустикам все же удастся. Такой вот произошел разговор между командиром дивизиона и подчиненным ему старшиной команды.

Вначале, как это и предписано при отжимном ветре, отдали баковые швартовые концы. Нос неторопливо покатился в сторону от соседнего корабля. На шкафуте по команде стравили дополнительные, потом пошли коренные швартовы. Медленно, а потом все быстрей загремела в клюзе выбираемая якорная цепь. С ходового мостика донеслось усиленное динамиком: «Машины на передний ход!» За кормой, свободной от стягивающих швартовов, вспух белый бурун. Корабль плавно двинулся вперед. Дежурный боцман на баке указал флажком перпендикулярное положение якорь-цепи: якорь встал! Тут же прозвучала команда:

— Стоп машина, пошел шпиль!

Звено за звеном выползала из глубины якорь-цепь, тугие струи брандспойта смывали с нее вонючий ил и глину. Чугунные звенья, каждое с пуд весом исчезали в якорном ящике. Расстояние между пирсом и большим противолодочным кораблем все увеличивалось. Динамик голосом Петра Ивановича прогремел:

— Якорь чист!

— Машины — средний вперед, гюйс спустить, флаг перенести!

Клим, как бы ни был занят, старался не упустить красивый этот момент. Он смотрел и загадывал: если смена флагов пройдет без сучка и задоринки, если корабль даже на сотую долю секунды не окажется без флага, выход в море будет удачным.

Для наблюдения достаточно было пройти на ют, встать немного в стороне так, чтобы в поле зрения находились корма и самая высокая на корабле грот-мачта.

Клим решил не отказывать себе в удовольствии и на этот раз. На глаза попался матрос Уразниязов. Мичман пригласил:

— Пойдем, прогуляемся.

По известной причине Шухрат пошел за старшиной команды с опаской. А тут еще Петька выдал ему вдогонку:

— Сейчас тебе пропишут порцию горяченьких.

Уразниязов понимал, что за опоздание по сигналу тревоги с него обязаны спросить. Он ждал и, чего греха таить, побаивался предстоящего с новым старшиной разговора. Но помирать, так с музыкой, с флагом «Погибаю, но не сдаюсь!» — Шухрат поднял голову и выкрикнул в спину идущего впереди мичмана:

— Нотация не люблю, учтите!

Тот обернулся:

— Кататься не любите? На чем кататься, куда?

Потом понял о чем речь, усмехнулся, махнул рукой.

Сигнальщик у флагштока уже начал спуск флага. На ходовом мостике пока все было спокойно. Видеть, что делается на полубаке, мешала надстройка. Но вот наверху, в ажурном сплетении антенн вспыхнул и мгновенно расцвел бело-голубой цветок. Ветер рванул его.

Клим представил, как сигнальщик резкими движениями добирает фал, ощутил упругость бьющегося под напором воздуха полотна, в кончиках пальцев защипало, будто парусящая ткань рвалась прямо из его рук.

Борисов видел на гафеле до того потрепанные встречным потоком воздуха Военно-морские флаги, что еще немного и красные серп и молот начнут исчезать по ниточке. Он знал, не скаредность обеспечивающих служб тому причиной, а суеверие корабельное. Вот втемяшится сигнальщикам, что этот флаг счастливый, под ним, когда он был еще новешеньким, отстрелялись на отлично и все, будут упорно поднимать на выходах на стрельбище только его. Так будет до тех пор, пока командование не рявкнет.

Едва успело погаснуть полотнище на кормовом флагштоке, как на гафеле укрепился и заполоскался пронизанный ветрами прежних походов Военно-морской флаг. Под ним быть экипажу до самого возвращения на базу.

Мичман прикоснулся рукой робы подчиненного, легонько постучал костяшками пальцев себя по груди:

— Трогает здесь, правда?

Матрос неопределенно пожал плечами. Клим прочитал в его глазах вопрос: ради чего разыгрываешь тонкого психолога? И он негромко ответил:

— Да, можно сделать по-другому. Например, выругать тебя. Наказать, наконец. А ты погляди, постарайся увидеть моими глазами наши флотские традиции. И подумай, хорошо подумай, зачем они нужны. Ты, дорогой мой, не жди, когда тебя обкатает наша жизнь. Ты первый постарайся понять ее. Тогда все будет хорошо.

— Я, товарищ мичман, службу люблю. Только я вон какой… здоровый, болшой, а у нас кнопки, лампочки маленькие, как раз для Петьки. Стыдно мне, а?

— При чем твой рост? Ты давай не юли. Вот еще, ерунду какую выдумал. Если службу любишь, почему не стараешься?

Уразниязов, чувствовалось, не хотел затеваемого разговора. Но куда денешься, начальник заставляет, слушаться надо.

— Хорошо, скажу, врать не буду. Тяжело, потому что русский язык плохо знаю, колхозе жил, национальной школе разный там индикатор, акустика слова не слышал. Конечно, технике совсем слабый я, сейчас полтора года дээмбэ остался, понимать надо.

— Что, совсем ничего не знаешь? Схему из чего станция состоит, инструкции ты учил? Учил. Может быть, лень-матушка раньше тебя родилась?

— Что лень, какой такой лень? Я колхозе рано вставал, круглый день работал. Потом, учебке, русские слова ночью учил.

Лицо матроса побледнело. Он обиженно махнул рукой:

— Раз так, ничего говорить не буду. Старый мичман тоже все время ругал.

— Не кипятись ты, остынь, — остановил его Клим. — Ты же видишь, я тоже нерусский. Понимаю, тяжело тебе. Но и ты тоже гордость поимей. Скоро два года будет, как на службе, а по специальности ничего не знаешь. Это как?

— Я что, совсем виноватый? Милованов русский, он ДОСААФ ходил занимался. Петька городе жил, тоже разный кружок учился. Карнаухов техникум кончал. Почему так говорить. Что-ли, кругом плохой получаюсь…

Мичман положил руку на плечо Уразниязова. Ну, порох, а не парень. Просто не дает слова сказать. А с другой стороны, наверное, он все же обидел матроса. Не хотел, а обидел. Ну-ка, если прикинуть, жил себе человек, работал в своем хлопковом колхозе и очень даже неплохо обходился без русского языка. На фиг он ему сдался, это уже на военной службе понадобилось. А, например, у Карнаухова средне-техническое образование. Милованов попал на корабль после морской школы ДОСААФ. Иванов, тот пусть во Дворце пионеров, но тоже радиоделом занимался. Не хлопок ребята собирали.

— Иди, джура. Иди в кубрик.

Матрос ушел. Клим остался один. Конечно, если сравнивать с другими акустиками, Шухрат проигрывает на все сто процентов, чего там говорить, без слов ясно. Черт его знает, может прав Иванов, случайный для команды человек оказался на корабле.

Клим раздумчиво посвистел. Ну хотя бы русский язык знал парень, — размышлял он, — и то полегче было бы.

Он тоже призывался из сельской местности, там все говорят по-якутски и школа была национальной, но часто приходил в школу военком, спрашивал у учительницы русского языка про призывников, интересовался. С ребятами разговаривал, про службу и национальную гордость речи вел.

Надо бы разузнать, расспросить Шухрата как их готовили, подумал он. Ну, конечно, не в лоб, не так вести разговор, как сегодня. Помягче, что ли. Зря обидел парня. А может, еще с кем следует поговорить. Может, с Петрусенко…

Клим надвинул пилотку на нос. За кормой настырно кричали чайки. Им не хотелось, чтобы дармовая столовая взяла вот так и ушла море. Кто теперь даст отбросы с камбуза. Камбуз тоже, того, в море подался. Еще минут десять-двадцать и увидишь вместо корабля только точку на горизонте.

Чайкам оставалось подбирать последние крохи у бачков с отходами, да ругать моряков за такое вероломное отношение. Птицы наглели, кружились чуть ли не над самой головой стоящего на юте мичмана. Но тот не замечал этого. Он думал.

Вечером Клим рассказал о своем разговоре Петру Ивановичу. Старший мичман с минуту помолчал, походил по каюте, потом резко придвинул к Борисову кресло.

— Ты так и недопетрил насчет своего Уразниязова? — спросил он. — Вижу, можешь не говорить. Парню, конечно, не повезло с распределением, какой из него акустик. В боцкоманде, например, он мог бы кое-кому и фору дать. А вот кто виноват, ты знаешь? Что, он сам что ли?

— Нет, Петр Иванович, ты что-то не разобрался насчет нашего разговора. При чем тут распределение, я конкретно вопрос поставил.

— Не перебивай, догор, слушай, что тебе старшие говорить будут.

По мнению главного боцмана причина связана с неправильной системой работы военкоматов страны.

— Два раза в год они формируют из призывников команды. Кого-то расписывают в танкисты, кого-то в военные строители, матросы. Но вот из частей приезжают «покупатели». Каждому из них командиры дают задание привезти столько-то человек. А семейства сейчас в государстве куцые: папа, мама, я — вот и вся моя семья. Новобранцев не хватает. Те, кто приехали за пополнением первыми, еще имеют право выбора. А остальные? Начнешь привередничать, изучать карточки, беседовать с пополнением, разбираться с военкоматскими, совсем ничего не получишь. Потому что в это время кто-то возьмет и увезет будущих воинов скопом, всех подряд. И с кем в таком случае ты будешь служить? — спросил Петр Иванович.

— Чувствую, что с теми, кто не подходит для флота.

— Дудки! Никого тебе больше не дадут. Вообще можешь остаться со мной, да с отцами-командирами, понял? Вся эта игра военкоматчиков в составление и подбор команд нарушается уже первыми «покупателями». Ты, брат, не забывай, что всем нужны самые умные, самые крепкие. Теперь дошло? Ну пойми, кто смел, тот и съел. А опоздавшим остаются последки. В таких случаях никто не смотрит, заканчивал ли призывник ДОСААФ, говорит ли по-русски. Военкоматчики, конечно же, рады. В любой момент у них есть оправдание — сами брали. И потом, ты когда-нибудь слышал, что военкомату предъявляли претензии? То-то. Надеюсь, дошло.

— Что-то сомневаюсь я в твоих словах, честное слово. Дело-то у нас государственное, так?

— Ты еще скажи спасибо, еловая твоя голова, что Уразниязов в учебке даже по ночам русский учил. Среди таких тоже есть разные. Анекдот знаешь? Командир отделения отдает матросу приказание, а тот: «Не понимай!» Командир отделения объявляет ему наряд вне очереди, а тот: «За это не имеешь права!» Есть такие, что специально не хотят знать русский язык, чтобы этим делом прикрываться при удобном случае. И ничего ты с ним не сделаешь, с такого взятки гладки.

Петр Иванович откинулся на спинку кресла, долго смотрел перед собой немигающим взглядом, словно вспоминал что-то. Правой рукой с вытутаированным у основания большого пальца якорем он методично похлопывал по подлокотнику. Потом встал, снова начал мерить шагами тесную каюту. Остановился, проговорил негромко:

— Вот так-то, Климушка. А Уразниязов парень хороший. Ну ладно, ты особо не бери в голову. Такие проблемы не нам с тобой решать, есть люди со звездами много больше и нашивками погуще. Спокойно иди в отпуск, отдыхай, набирайся сил. Женись, если хорошая подвернется, с этим делом тоже дефицит. Упустишь — всю жизнь жалеть будешь.

— А если ошибусь?

— Тем более пожалеешь. Волком выть будешь. А пока — не сгонять ли нам партейку?

— Извини, что-то не хочется. Я лучше в кубрик к ребятам схожу.

— Тоже нужное дело. Давай. А я в документации бабки подобью.

Петр Иванович вытащил из ящика стола большой амбарный журнал. Клим вышел в коридор. Рассказанное старшим боцманом было похоже на правду. Даже если взять гидроакустиков, их всего-то раз-два и обчелся, а все разные и отборными кадрами каждого не назовешь. Любому понятно, какой технарь из Уразниязова. На чужом месте парень, это и в военкомате можно было увидеть. А теперь ходи тут, ломай голову, исправляй чью-то ошибку.

Он спустился в кубрик. В дальнем углу, там, где жили акустики, бренчала гитара.

— О! Товарищ мичман! Подвинулись, быстро.

— О чем поете?

Ответил Иванов:

— Завидуем тем, кто скоро ступит на вольный берег. Там хорошо, девчонки, то-се. Поцелуи, например. Любовь опять же.

Он отложил старенькую гитару с кокетливо повязанным капроновым бантом на грифе, потянулся так, что хрустнуло. Резко выдохнув, произнес:

— Ничего не имею против прекрасной любви. По мне очень много девчонок тоскует. А знаете почему?

Шухрат, на этот раз не ушедший к своему земляку-снабженцу, с готовностью ответил:

— Конечно знаем. Потому что имя такой носишь, Петька называешься. Угадал, а?

Все засмеялись. А Иванов огорчился:

— Лучше бы ты у своего Рустама сидел, мыслитель. Я веселый человек, поэтому, понял? Со мной каждой девушке интересно. Но с одной я долго не могу. Других жалко.

Вмешался Коля Милованов. Он сидел далековато, ему хотелось видеть баловня судьбы и слышать его. Он тянул из своего угла руку и выкрикивал:

— Ты яснее, ты причину, самую суть скажи, как это делается-то. Ребята помолчите, пусть Иванов скажет, интересно же!

Петька приосанился, потом вдруг сник. Сосед заботливо стряхнул с его плеча несуществующую соринку, потом двинул под бок:

— Давай, трави, не задерживай.

Петька разгладил воображаемые усы. Стало тихо.

— Милованыч, тебе придется выйти из кубрика, при тебе речь держать не могу.

— Почему эт? Не пойду я никуды, даже не подумаю.

— Салага еще потому что. Вот отслужишь два года, тогда пожалуйста, можно рассуждать о девочках. Раньше никак нельзя, здоровье может пошатнуться. Ну ладно, учитывая твой горячий интерес, полгода сброшу. Но учти, думать о них пока ты должен наедине, в укромном месте, на расстоянии предельной дальности от старших. А проще, советую, езжай-ка после службы в Среднюю Азию. Шухрат тебе лучшую невесту найдет, ему для друга пять, десять, нет, двадцать баранов не жалко. Стадо отдаст, красавицу купит, женись Милован, пожалуйста.

Пришла пора обижаться Шухрату Уразниязову, но он, восхищенный, смеялся так, что слезы выступили. Ну, Петька, шайтан-парень, совсем на лопатки положил.

Иванов разошелся. Глаза его сияли. Он посмотрел на старшину команды и спросил взглядом:

— Не переборщил?

Клим, смеясь, махнул рукой: валяй! Он почувствовал, что сейчас заговорят о его отпуске и не ошибся. Милованов задал вопрос:

— Тащ мичман, вы чемоданчик приготовили?

— В полной боевой готовности.

— Говорят, что вы три года не были дома. А через полтора месяца опять на корабль…

Клим промолчал. Иванов снова взял гитару, потрогал струны и она охотно поддержала одну из множества сочиненных моряками песен о корабельной службе.

Борисов посидел еще, послушал, потом решил не мешать, направился к выходу. Уже открывая дверь, услышал, как Иванов мечтательно протянул:

— На берегу сейчас хорошо-о.

Мичман поднялся на верхнюю палубу. Уже стемнело. Казалось, корабль стоит на месте, движения не ощущалось, так, подрагивала под ногами стальная палуба. Но, достаточно перегнуться через леера, в глаза бросятся пенные усы, идущие от разрезающего воду форштевня. Они даже светятся в темноте, так же, как и кильватерный след. Если посмотреть на корабль сверху, его легко можно сравнить с темным наконечником гигантской светящейся стрелы, пущенной из туго натянутого лука.

Боцманские хлопоты

Старший мичман Петрусенко не спеша прохаживался по юту. Навалившийся было с утра туман рассеялся, выглянуло солнце и это очень радовало Петра Ивановича. Дождь только помешал бы боцманским обширным планам.

Корабль вернулся с моря, новых выходов в ближайшее время не намечалось и по мысли Петрусенко настала, наконец, пора обновить покраску. Он думал о предстоящих работах и время от времени насмешливо поглядывал на соседний корабль.

Н-да, неудачный получился у них колер, что и говорить, очень даже неудачный, темный какой-то. Белила пожалели, определил Петр Иванович. А может боцман с перепою был, это тоже влияет на качество работы.

Большую задачу поставил перед собой Петрусенко. Старший помощник командира капитан-лейтенант Черкашин сначала даже слушать не хотел, но потом ткнул пальцем на ошвартованный по правому борту БПК:

— Только чтобы я такого художества не видел. Корсар какой-то, а не большой противолодочный корабль советского Военно-морского флота. Валяйте товарищ старший мичман, добро вам на покраску.

Он еще раз посмотрел на соседа, брезгливо поморщился, Петр Иванович обнадежил:

— Не сомневайтесь, товарищ капитан-лейтенант. Цвет подберем самый лучший. Управимся в минимальный срок. Вот увидите, как засияет наш красавец. Будьте спокойны, не первый год замужем, понимаем, что к чему и как.

Это только гражданскому населению и матросам-первогодкам кажется, что военные корабли имеют одинаковый серый, или как принято говорить на флоте шаровый цвет. На самом деле у одних он потемнее, у других оттенок светлый, радостный. И то, и другое, по убеждению настоящих моряков нежелательны.

Прав старпом, корабль не должен быть мрачным, как разбойничье судно. Но и легкомыслие, этакая воздушность Военно-морскому флоту тоже ни к чему. Надо так, чтобы и мощь чувствовалась и приличествующая флоту элегантность присутствовала.

В этом деле опыт нужен. И еще что-то. Помнится Петру Ивановичу, когда он был еще боцманенком, еще на первых порах службы, командир отделения смешно передразнивал их начальника. С недовольным видом брал он воображаемую кисть, проводил линию-другую, хмурился, стирал тряпкою следы краски, колдовал над бидонами и посудой, сыпал синьку, добавлял белила, снова пробовал, что получилось, снова мучался… На самом деле оно так и было, старый боцман очень переживал перед каждой покраской бортов и надстроек, как школьник перед экзаменами.

Историю эту Петр Иванович вспоминал, когда в боевых частях заготавливали емкости и малярные принадлежности. Теперь он прекрасно понимал чувства старика. А ведь смеялся над ужимками старшины, чего там, хохотал во все свое дурацкое горло, особенно когда тот, изображая главного боцмана, обиженно держал перед самым лицом кисть с неудачно подобранным цветом, кряхтел испуганно, подслеповато щурил глаза и вдруг выдавал старческим тенорком трехэтажную матерщину.

Корабль покрасить — дело сложное, к нему нельзя подходить абы как. Здесь искусство требуется, особенно в подборе колера. Остальное много проще. Знай, соблюдай выбранные пропорции, да и малюй на зависть соседям. Ну, понятно, есть еще секреты. Например, надо очень ровно отбить, удалить старую краску, чтобы получить гладкую, близкую к совершенной поверхность. Еще погоду надо, тоже близкую к идеальной.

Петр Иванович не просто так гулял по юту, как это могло показаться застывшему у трапа командиру вахтенного поста. Главный боцман настраивал себя на определенную творческую волну. Рядом с ним, ну может, на пол-локтя сзади, столь же степенно вышагивал командир бакового отделения старшина первой статьи Абросимов, парень, по мнению Петрусенко, толковый. Саня Абросимов до службы увлекался живописью, значит имел толк в малярных работах и поэтому пользовался полным правом обсуждать на равных со старшим мичманом проблему подбора цвета.

— А что, если мы кроме белил добавим чуть-чуть слоновой кости? — спросил он, рассудив, что начальник созрел для совета со стороны подчиненного. — Знаете, получится этак с дымкой.

— С дымкой, говоришь?

Петр Иванович остановился. Несколько бочек краски «слоновая кость» у него имелось, но останется ли тогда на офицерский коридор? Могло не хватить, а одалживаться ни у кого не хотелось. Это самое последнее дело для уважающего себя боцмана, хозяина корабля, ходить с протянутой рукой.

Он на несколько секунд представил, как поднимается на близстоящие корабли и просительным тоном клянчит немного красочки в долг. Не рассчитал, мол, войдите в мое бедственное положение, как только получу на складе, так сразу отдам… Тьфу!

Еще раз посмотрел за борт, на соседа. От обилия темных тонов большой противолодочный корабль, именуемый так в силу выполняемых задач, но отнюдь не из-за габаритов, казался грузным. Сажи, что-ли, намешали они там? И к этому, превратившему красавца в утюг, к такому боцману он пойдет на поклон? Дудки!

— Ты, дорогой мой хлопчик, — воркующе, как маленькому, сказал он старшине первой статьи Абросимову. — Ты пойми, что боевой корабль должен быть страшен только для супостата, врага, значит. А у своих его вид должен рождать гордость. И еще веру в его силу.

— Вот я и хочу так. С дымкой-то не будет мрачно.

— Тебе что, боевая единица флота лубочная картинка или яхта для увеселения? — Петр Иванович вложил в слово «яхта» максимум язвительности и, видимо, добился желаемого результата, потому что Саня сморщился. — Ты мощь подчеркни, его боевую красоту. В общем, думай. Ходи рядом и размышляй. Пока соображай молча.

Вот так и вышагивал Петр Иванович по стальной палубе вертолетной площадки, могучий, плотно сбитый боцман, несмотря на свои тридцать лет, похожий на дядьку Черномора. По-юношески стройный старшина казался рядом с ним мальчиком, хотя и его родители ростом не обидели.

Долго полировали палубу. Потом старший мичман сказал:

— Давай сделаем так. Бери-ка ты фанерку, знаешь где, и иди к малярной кладовой. Помаракуй там практически, прикинь, что к чему, а я еще похожу, подумаю.

Абросимов ушел, он остался один. Но пораскинуть мозгами на свежем воздухе, полностью настроиться на творческую волну ему помешали.

По сходне на корабль поднимались матросы, человек пять. По вещевым мешкам и той заметной робости, с какой ступали они на палубу, было видно, что это ребята из пополнения. Шествие замыкал маленький, узкоплечий матросик. Он старательно повернул голову в сторону Военно-морского флага, отдал честь и…

То ли споткнулся будущий «гроза морей», то ли ноги у него заплелись, но через секунду паренек плашмя грохнулся к ногам командира вахтенного поста. Новенькие ботинки, привязанные шнурками к карману вещевого мешка с силой ударили хозяина по затылку и тот тоненько ойкнул.

Петр Иванович в два прыжка очутился рядом с упавшим, правой рукой схватил его за шиворот, поставил перед собой.

— Ушибся, сынок?

Вопрос он задал просто так, вырвалось само собой. А тот шмыгнул носом, вытащил носовой платок, вытер ладони и жалобно протянул:

— Об железо, больно.

Матрос всхлипнул. Старший мичман Петрусенко сначала не поверил. Матрос плакал! Две светлые маленькие бусинки слез медленно сползали по нежным, еще не знавшим бритвы щекам.

Петр Иванович оторопел. В душе его шевельнулась досада. Какой неуклюжий моряк, на трапе споткнулся. Да еще и нюни распустил, маменькин сынок. За свою службу боцман чуть ли не впервые видел, как человек в военной форме лил слезы. Детский сад! Стыдоба.

— Вам что, товарищ матрос, — зловещим шепотом прошипел он, — для утешения нянечку вызвать или вы сами перестанете слезы лить?

Новичок испуганно захлопал белесыми ресницами.

— Как фамилия, спрашиваю.

— Матрос Конев… Для прохождения дальнейшей… службы прибыл.

— Для прохождения! — передразнил он Конева. — Ну и проходите, чего было заторы устраивать?

Новички испуганной стайкой двинулись в сторону рубки дежурного по кораблю. Главный боцман набросился на командира вахтенного поста:

— Вы для чего поставлены здесь? Ворон ловить?

Тот оторопел, переступил с ноги на ногу и невпопад рявкнул:

— Так точно, товарищ старший мичман!

У старшего мичмана глаза на лоб полезли. Матрос быстро поправился:

— Больше не повторится.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Петрусенко резко повернулся и направился в каюту. За рубкой дежурного он наткнулся на какого-то матроса, оббивавшего старую краску и ржавчину с леерных стоек. Матрос работал самозабвенно, большой гаечный ключ двадцать семь на тридцать так и мелькал в сноровистых его руках.

— Что это за инструмент, где вы его взяли?

Последовал бесхитростный ответ:

— Так у наших боцманов разве молотка выпросишь? Небось зашхерили, а тут выкручивайся, как можешь.

— У кого лично вы просили инструмент и почему ко мне не обратились за наведением порядка во вверенной мне команде?

Матрос поднял голову, увидел Петрусенко и замолчал. Когда вконец разгневанный главный боцман исчез за поворотом, он пожал плечами, поудобнее перехватил ключ и сделал такое заключение:

— Во-во. Ты самый скареда и есть. Ты же приучил своих боцманят жилить все, что есть. А потом ходишь, орешь, придира первосортная.

В каюте Петр Иванович несколько поуспокоился. Стало хорошо, прохладно, когда негромко зашумел кондиционер. Посидеть, выкурить сигарету, привести в порядок мысли и можно направляться в малярную кладовую. Он так и сделал. Отдохнул и поднялся на верхнюю палубу.

Здесь священнодействовал старшина первой статьи Абросимов. Кладовщик матрос Гоча Силагадзе находился рядом. Он налил понемногу различной краски в плошки, дал палочку, кисть и теперь с большим удовольствием наблюдал за работой старшины. Гоча очень уважал трудолюбивых командиров.

При виде главного боцмана Саня весело закричал:

— Вроде получается, Петр Иванович!

— Звание забыли товарищ старшина первой статьи? Напомнить?

Саня Абросимов, ввиду своей приближенности, изредка называл своего старшину команды по имени-отчеству. Вот он и решил, что сегодня момент для такого обращения вполне подходит. Ответная реакция показала, что ошибся. Бывает.

Он протянул фанерную дощечку:

— Вот, товарищ старший мичман, нравится?

Было видно, что человек постарался. Во влажном еще мазке и синева морская проглядывалась, и цвет брони присутствовал, и даже пороховым дымом отдавало.

На сердце Петрусенко отпустило. Он так и эдак поворачивал фанерку под лучами солнца, заходил с ней в тень и снова придирчиво рассматривал. Вытягивал руку, приближал к глазам, затем ставил образец на бочку с краской, отходил к двери, чтобы посмотреть на мазок оттуда. Колер определенно был удачным. По душе будто пушистый котенок пробежал.

— Давай еще пару фанерок, чтобы было из чего старпому выбирать.

— Это я враз. Вот что я придумал…

Абросимов определенно был в ударе. Он так и сыпал словами, и, явно гордясь удачей, приводил примеры из своей гражданской жизни, когда посещал художественную студию. Петр Иванович окончательно подобрел, даже взял из стопки принесенных старшиной дощечек одну и попросил у матроса Силагадзе кисть:

— Глядишь, и я изображу чего.

Кладовщик просьбу выполнил и, хитро улыбаясь, нырнул в дальний угол своей кладовой. Там у него хранился запас списанных простыней, наволочек, полотенец.

Проведай Иваныч об этом тайнике, подумал Гоча, пришлось бы держать ответ. В малярке должна быть только краска, а он этот боцманский завет нарушил. И, главное, сделал так вполне осознанно. Мало ли, рассуждал он, руку или одежду испачкаешь. Или, скажем, тару понадобится вытереть. Другой, конечно, будет летать как угорелый, носиться, высунув язык в поисках ветоши по всему кораблю. И предложат ему в электромеханической боевой части машинисты трюмные грязное рванье. Вах, ему, Силагадзе, побираться совсем не надо, самое последнее дело. Пусть лучше к Гоче бегают, а он еще посмотрит, помогать ли, нет.

Матрос вылез на свет божий преисполненный гордости, подал старшине команды половинку старенькой, но выстиранной простыни и, не моргнув глазом, сказал:

— Как чувствовал, приготовил сегодня утром. Оно хорошо, не замараетесь, если сделать что-то вроде передника.

— Молодец, спасибо. А у тебя там больше ничего нет?

Как бы не поняв намека, Силагадзе ответил:

— Все есть товарищ старший мичман. Все храню, ничего никому не даю без разрешения. С разрешением тоже, это, не люблю разбрасываться, пусть даже это будет краска. Учет каждой фляги с шаровой, с белилами, с краской палубной и каютной имею. Слоновая кость тут для коридора. Во, еще грунтовка есть.

— Хитрит, чертяка, — посмеялся про себя опытный боцман, но виду не подал. Побольше бы таких матросов в боцманскую его команду и можно служить, не тужить.

Любезно пожалованную простынку он приспособил согласно совету матроса, подпоясался нашедшимся у него же шкертиком. Краску старший мичман размешивал плавно, круговыми движениями, кистью водил бережно, так, чтобы ни одна капля не упала на палубу. Предосторожность Гочи оказалась лишней. Никак не могли пострадать ни кремовая рубашка, ни прекрасно отпаренные, с острой стрелкой брюки Петрусенко, но отказаться от внимания матроса, игнорировать его заботу было нельзя. Петр Иванович душу подчиненных чувствовал и соответствующее отношение ценить умел.

Боцманята уважали своего старшину команды. Он знал, что между собой матросы называют его не по должности или званию, а Иванычем, как делали это офицеры. Слышал: «Иваныч сказал», «Иваныч в курсе». Он и о тайнике Силагадзе был осведомлен. Непорядок, конечно, если рассуждать по большому счету. Для хранения ветоши на корабле есть специально отведенное место, она хранится в баталерке, но у Гочи тряпочки-шнурочки сложены аккуратно. Пусть, не велик проступок, людям всегда есть чем руки вытереть, разве это плохо? Его предшественник попытался было втихомолку бидон браги поставить, но Петрусенко учуял, теперь тот матрос ходит в трюмачах.

За приятным делом Петрусенко любил напевать. Широкая его глотка, привычная заглушать любые шумы корабельного масштаба, не могла издавать звуки в четверть силы. Приходилось как-то приспосабливаться и ныть в нос тонко и гнусаво, на комариный лад. Это вынужденное нытье на настроении, по крайней мере самого певца, в худшую сторону не сказывалось. В соответствии с мыслями менялась и мелодия исполняемой песенки, вернее, громкость ее исполнения. Для абсолютно лишенного музыкального слуха Петрусенко, само собой, нот не существовало.

Экспериментировали с красками долго и со вкусом, благо никто не мешал. Сторонних наблюдателей и отрывающих от дела просто-напросто не находилось. В воздухе стоял густой запах ремонтирующейся квартиры, всем шатающимся без дела матросам он безошибочно подсказывал, что дальше хода нет, там главный боцман. А нуждающиеся в его безотлагательной помощи, в такие минуты предпочитали направлять свои стопы к дежурному боцману. Зачем мешать Петрусенко, человеку, занятому важным делом.

Старшина первой статьи Абросимов комментировал ход своих действий кладовщику, найдя в нем прилежного слушателя. Петр Иванович по обыкновению своему работал вдумчиво, прикидывая, как будет выглядеть полученный цвет в солнечную, дождливую, туманную погоду. Он ныл себе под нос что-то такое незамысловатое, ему приятно было работать и петь. Славно чувствовал себя Петрусенко, довольный разрешением старпома на покраску, подходящей погодой и возможностью проявить талант настоящего боцмана.

Но вот отложил кисть Абросимов, замолк и отряхнул кристальной чистоты «передник» Петр Иванович. Три наиболее удачных образца они отложили в сторону, остальные Силагадзе решил приберечь, соскреб с фанерок краску, поставил их сушиться, а содержимое плошек он столь же аккуратно слил в бочки, так объяснив свои действия:

— У меня бабушка, бэбия по-нашему, знаете какая? Весь дом в руках держит. Так вот, за это она меня обязательно похвалила бы.

Петр Иванович знал, что матрос воспитывался у родителей матери. Парень скучал по той, гражданской жизни. Ему доставляло удовольствие рассказывать о своих ближних, о домашних делах. Такие беседы помогали ему скрашивать корабельную службу. Старшему мичману нравилась непосредственность подчиненного, как-то не лежала душа к людям скрытным.

Он вернул свернутую простынку и поинтересовался:

— Письма давно получал?

Силагадзе благодарно улыбнулся, ответил:

— Сразу, как пришли с моря, почтальон приносил. Хорошее письмо из дома прислали. Бэбия всем боцманам привет передает, зовет всех в гости. Интересно, где мы поместимся? А, вот зачем думать, когда можно в саду поставить большую палатку. Десять деревьев мандарин растут, хурма-мурма, груши и яблоки там разные, кушай. Хорошо.

— Не бывал я в Грузии. Вот где не бывал, то не бывал. А неплохо бы съездить в отпуск. Завидую мичману Борисову, отдыхает он сейчас.

— Ну, товарищ старший мичман, это разве отпуск. В Якутию я бы не поехал. Зачем?

— Борисов там родился. Вот скажи нам Абросимов, куда бы наш Силагадзе поехал?

Старшина первой статьи посмотрел на решительное лицо матроса и засмеялся:

— К бэбии своей, куда же еще? А я бы прямиком в Центрально-черноземную полосу России. Там, в Тамбовской области, есть село Рассказово. Простору там столько, что никакого кавказского рая не надо. Эх и жизнь, разве сравнишь нашу землю с горами?

— Понял, Гоча?

— Нет, не понял я, как Кавказ может быть хуже Тамбова, зачем так говорить.

Когда матрос горячился, в его речи невольно начинал звучать грузинский акцент. Абросимов переглянулся с Петром Ивановичем и хлопнул Силагадзе по плечу:

— Там хорошо, где родной дом, ты это знаешь. Или я неверно говорю? Пойдемте, товарищ старший мичман, к Черкашину, а он пусть думает.

Скоро оба были у старпома, капитан-лейтенанта Черкашина. Виктор Степанович расположил перед собой принесенные образцы и стал внимательно их рассматривать. Петр Иванович и старшина переглянулись. Наконец, офицер отложил из трех принесенных две:

— Эти, по-моему, подойдут. Покажу командиру, последнее слово за ним. Вам спасибо, душу вложили, чувствуется. Ну, и будем краситься.

Петрусенко выразительно глянул на старшину. Дело сделано, можно быть свободными, а там начальство пусть решает. Тот кивнул, поправил берет и чуть посторонился, давая Петру Ивановичу дорогу к двери.

— Товарищ старший мичман, вы останьтесь на минутку.

Старший помощник командира начал с того, что на корабль прибыли первые молодые матросы. И что это неплохо. Появилась возможность подумать о замещении вакантных мест, он в первую очередь вспомнил о нуждах боцманской команды.

Виктор Степанович говорил, а сам краешком глаза следил за реакцией Петрусенко. Тот почувствовал какой-то подвох и решил пока помолчать, подождать, что будет дальше. Старший помощник бодренько похлопал по лежащему на столе списку, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и посмотрел на Петра Ивановича.

— Абросимов осенью увольняется, так?

Петрусенко подозрительно посмотрел, сдержанно кивнул. Насчет вакансий он уже имел кое-какие планы и теперь старался понять, куда клонит Черкашин. Промелькнула и укрепилась мысль: «Не иначе, как он хочет спихнуть ко мне в команду бестолочь из какой-нибудь боевой части или, того хуже, сбагрить хулигана, бездельника на перевоспитание. Нужно быть осторожным, внимательным. Держать, держать ушки на макушке».

Между тем старпом продолжал:

— Вот и нашел я вам человека, товарищ старший мичман. Идите, принимайте новенького, с иголочки. Конев его фамилия. Познакомитесь, расскажете матросу что к чему, словом, введете его в курс дела. Ну, не мне вас учить Петр Иванович, что, впервые что-ли?

Такого Петрусенко не ожидал. Он был готов услышать какую угодно фамилию, только не эту. Он опешил:

— Как вы сказали Виктор Степанович? Матрос Конев? Из вновь прибывших?

— Э, да я вижу, вы уже знакомы. Тем лучше. Я вам верю и думаю, что новичок попал в хорошие, заботливые руки.

Петр Иванович помрачнел. Зачем ему этот маменькин сынок? Эх, надо было вместе с Климом подойти к помощнику командира старшему лейтенанту Шапурину и попросить перевода в боцманскую команду матроса Уразниязова. У акустиков ему все равно делать нечего, а в боцкоманде парню самое место. Лучше не придумать. Парень крепкий, работящий, в коллективе ребята разных национальностей, прижился бы.

Внезапно охрипшим голосом старший мичман попросил:

— Давайте лучше я возьму матроса Уразниязова у акустиков. Старшина команды не будет против, ручаюсь. Офицеры боевой части тоже. Все равно он там у них вроде балласта. А что нам с этого Конева? Метр с кепкой, сорок конопушек и плечики, как у барышни. Это не боцман, да мои архаровцы его просто-напросто съедят и косточек не останется.

Петрусенко до того опешил от предложения Черкашина, что понес явную несуразицу, хотя в тот момент ему казалось, что приводит аргументы самые убедительные:

— Боцман должен быть отменного здоровья, товарищ капитан-лейтенант. Чтобы шея так шея, не тоньше телеграфного столба и руки с совковую лопату. В нашу команду только таких надо назначать. Да вы сами об этом прекрасно знаете. Давайте решим насчет Уразниязова, парень он крепкий, в самый раз бочки да швартовы ворочать. А Конев что, вы сами видели, маменькин сынок, ему самое место в штабе, за пишущей машинкой.

Он говорил, а сам чувствовал, что делает совсем не то, что надо бы. Но остановиться не мог, так задело предложение старпома. Черкашин человек жесткий, он будет стоять за свое решение до конца. Тут надо было избрать иную тактику, но как остановиться для того, чтобы собраться с мыслями!

Капитан лейтенант выставил вперед ладонь:

— Стоп-стоп. Садись, Иваныч, и не горячись.

Петр Иванович чутко отметил и обращение на «ты» и «Иваныча». Такой поворот разговора его обрадовал, значит, не так плохи дела, как подсказывала интуиция. Он прикинул ситуацию и решил, что присаживаться ни в коем случае нельзя, надо не отступать и в темпе продолжать гнуть свою линию — Черкашин тоже человек, должен, нет, обязан понять, что первое его предложение не имеет никакого здравого смысла. Переменит решение, корабль большой, найдется место и для такого, прости, господи, матроса, как этот новоявленный моряк.

— Не возьму Конева, на кой ляд сдался в моей команде такой хлюпик, ребята за него работать не будут, порвут его пополам и все. Вы, товарищ капитан-лейтенант, все-таки дайте мне на перевоспитание Уразниязова, зачем ему мучиться в акустиках без всякого на то призвания. Из него хороший боцман получится, вот увидите.

— Остынь немного, присядь, если старший помощник командира корабля предлагает. Уразниязов тебе вовсе не нужен, пусть его в родной боевой части до ума доводят. А Конев… Рост не помеха. Вот погоди, откормится на наших харчах, еще какой парень получится видный. Не впервой, сколько таких перебывало, ты сам замучаешься считать.

Капитан-лейтенант потянулся, еще раз полюбовался на отобранные образцы и миролюбиво протянул:

— Мне бы твои заботы, Иваныч. Делать тебе больше нечего, как с начальством спорить, честное слово. Плечи узенькие, руки с совковую лопату. Наплел черт-то что.

— Но он слабосильный, Конев этот. К тому же плакса, вот не вру нисколько. Куда такому к моим пиратам. Вот я вам сейчас расскажу про этого маменькиного сыночка. Сам видел, как он на ровном месте…

— Ну хватит, перестань. Лучше расскажи мне, почему сигнальщикам новые фалы не выдал?

— Товарищ капитан-лейтенант…

— Мы беседуем неофициально.

— Виктор Степанович, это же не народ, сущие грабители. Таких еще поискать по всему Тихоокеанскому флоту. Да с ними ни один порядочный боцман даже разговаривать не будет. Я им говорю, если на старые фалы марку наложить, то их еще года на два вполне хватит.

Петр Иванович вконец огорчился. Ну что за день выдался непонятный. Еще и сигнальщики впутались. Им новые фалы отдать? Те, которые он по знакомству достал на складе? Ну нет, не на того напали, ребятушки. Насчет Уразниязова он довоюет позже, когда из отпуска вернется Клим. Сейчас важнее спасти табельное имущество. Ну, сигнальщики, хороши, уже успели старпому пожаловаться, лихачи такие. Вдруг корабль пойдет в длительное плаванье, на боевое дежурство, там новье и пригодится. Сейчас нечего хорошие вещи зря трепать, не-че-го. Там всего и надо марку-вторую наложить и они еще послужат, старые-то фалы…

Главный боцман покраснел, полез в карман за сигаретами, но вовремя спохватился. Черкашин терпеть не мог ни табачного дыма, ни курящих. Ничего, вот закончится разговор, он придет в свою каюту и покурит в тишине и спокойствии.

И вдруг Петр Иванович понял, что разговор о сигнальщиках старпом завел неспроста. Видимо, он понял, что из Конева боцман никакой и теперь хочет взять реванш за свою промашку. В таком случае можно праздновать победу. Петр Иванович нахраписто спросил:

— Так как быть с Коневым? Разрешите, я передам команду писарю, пусть подождет с его оформлением.

— А никак, товарищ старший мичман. Никак. Сначала порядок наведите на корабле, потом будете условия ставить.

— Виктор Степанович!

— Я вас больше не задерживаю.

Из каюты Петрусенко выскочил как пробка, но дверь прикрыл тихонько, чтобы она не грохнула. Сгоряча хотел было зайти к заместителю командира корабля по политической части, благо каюта капитан-лейтенанта Москаля через переборку от Черкашина. Потом передумал. Из разговора с Климом он узнал, что Уразниязов не тянет в технике из-за русского языка. Ну и, естественно, замполит может ответить, что никаких перестановок делать не надо, просто следует больше заниматься с матросом. И будет по-своему прав. Тут необходимо подождать Борисова.

Немного постояв у выхода из офицерского коридора, он пошел в свою каюту. По дороге главный боцман поостыл и теперь винил только себя. Надо было сдержаться, черт с ними, фалами, как пришли, так и ушли бы, зато еще немного и поминай как звали этого маменькиного сынка. Но история не любит сослагательных наклонений.

Олух, балда, дал провести себя как мальчишку, снова и снова корил он себя. Промухать там, где другие мичмана походя подметки рвут. А Черкашин тоже хорош, никакого тебе уважения. Ишь, как он все тонко обыграл, ловко обвел его вокруг пальца, сейчас, наверное, сидит и посмеивается.

У себя в каюте старший мичман, наконец, закурил. Он зло бросил обгоревшую спичку в косо срезанную гильзу от снаряда и глубоко затянулся. Белая сигарета с фильтром казалась в пальцах Петрусенко тонкой соломинкой. Хватило ее всего на несколько затяжек. Окурок отправился туда же, в гильзу.

Из щели между книжными полками вылез рыжий таракан, пошевелил усами и шустро побежал по переборке. Тут он попал в поле зрения главного боцмана. Петр Иванович с такой силой размазал насекомое, нет, не тапком или книгой, а так врезал по нему голым кулачищем, что в соседней каюте проснулся сменившийся с вахты мичман Миша Горелкин и сиплым голосом заорал:

— Кто? А? Чего?

Как настоящий боцман, Петр Иванович не переносил тараканов. Он быстро достал из тумбочки флакон одеколона, нажал на головку пульверизатора и направил струю в щель. Оттуда вывалился усач поменьше, упал на стол, посучил ножками и затих. Хозяин еще раз обдал его щедрой струей одеколона «Чарли». Этот флакон он очень ценил. Как-никак подарок жены Аннушки к 23-му февраля. Правда, применять его по прямому назначению, освежаться было почти нельзя из-за резкого запаха. Но Петр Иванович случайно обнаружил, что от этого самого «Чарли» тараканы дохли быстрей, чем от разных там «Дихлофосов», и «Прим». А человеку он приносил вреда много меньше различных патентованных средств борьбы с вредными насекомыми.

Обычно тараканы на кораблях плодятся из-за некачественной приборки на камбузах, кают-компаниях, столовых. За чистоту на своем БПК главный боцман был спокоен. Не иначе, кто-то хранит съестное по каютам. Тот же Горелкин чаехлеб известный, вот они и лезут на сладкое.

Петр Иванович обследовал щели в обивке, отверстия для кабелей и трубопроводов. На всякий случай он обработал не только их, но и шифоньер, и книжные полки.

Это небольшое происшествие немного отвлекло старшего мичмана. Но вот он вспомнил о том, что надо выполнять распоряжение капитан-лейтенанта Черкашина, принимать в команду матроса из новеньких.

— Черт побери, — почесал Петр Иванович в затылке. — Навязался этот Конев мне на шею.

Ничего не оставалось делать, как подчиниться. Там, в каюте Виктора Степановича, он еще имел право отказываться от новичка. Пусть лишь в начале разговора, но имел. Он мог позволить себе даже не соглашаться, оспаривать вариант Черкашина. Старпом это уловил и перевел беседу на официальный тон. Как только вместо «Иваныча» прозвучало «товарищ старший мичман» на смену дебатам сразу пришел язык приказов, спорить дальше было бесполезно.

— Боцманской команде нужен человек. Пожалуйста, я даю Конева, — извещал Петра Ивановича Виктор Степанович.

— Зачем? Не надо ни в коем случае, — отказывался Петр Иванович. — Слабаки нам не нужны. Я хотел бы получить в команду Уразниязова.

Вполне светское обхождение, не правда ли?

И вдруг, извольте бриться, поворот на сто восемьдесят градусов.

— В боцманскую команду мною назначен матрос Конев, — сказал капитан-лейтенант Черкашин.

Старший мичман Петрусенко возражать не мог, не имел права.

На военном флоте испокон веков поборниками дисциплины и морской культуры были старший помощник командира корабля и главный боцман. Оба, Виктор Степанович и Петр Иванович в традициях разбирались прекрасно и чтили их свято. Старший мичман Петрусенко в душе мог не соглашаться с приказом старшего помощника, каждый человек имеет право на собственное мнение. Но оно ни к коем случае не должно отрицательно сказываться на выполнении приказания.

Можно было пойти по другому пути. Не отказываться от матроса Конева, а доказать необходимость перевода в боцкоманду матроса Уразниязова. Но как убедить Черкашина в том, что несостоявшийся акустик принес бы кораблю пользы больше, если его перевести к Петрусенко? Как это сделать без Клима, старшины команды акустиков?

Ломай не ломай голову, а Конева надо оформлять.

При полутора метрах роста матросик весил килограммов сорок пять, не больше.

Хороший швартов был толще этого «скитальца морей».

В отпуске

В аэропорту Хабаровска духота, какая-то даже вонь, у касс давка. Где-то плакал ребенок, откуда-то доносился металлический голос, извещавший о посадке на очередной рейс.

Клим оторопел. Он знал, что одно лишь присутствие на вокзале ускоряет стремление человека к родному дому, по мере приближения автобуса к вокзалу это чувство росло, а тут… Рука, придерживавшая ремень висящей на плече сумки невольно опустилась, вид жаждущей стать пассажирами измученной толпы сразу вернул его к действительности. Да, здесь придется стоять в очереди сутки, не меньше. Это только для того, чтобы увидеть кассира. А какова обстановка с билетами? Во дела!

Раскрылась автоматическая дверь, внутрь пьяно пошатываясь, ввалилась кучка весело гогочущих парней. У одного болтался на длинном ремне японский стереомагнитофон. В уши ударила дерганая музыка, какой-то иноземный певец истошно вопил что-то неразборчивое.

Парни поднялись на второй этаж, дверь пропустила новую порцию людей, среди них выделялась статная красивая женщина с короной из косы пшеничного цвета. Женщина проплыла, глядя прямо перед собой, не замечая ни толпы, ни сутолоки и тоже исчезла на лестнице, ведущей в зал ожидания. Наверное, была уже с билетом.

— Ты что, заснул, долго я тебя звать буду? Эй, море! Тьфу ты, черт. Люди, толкните его покрепче!

Клим вздрогнул. Обращались к нему. Из жаркой, плотно сбитой толпы у окошка авиакассы призывно махал ему незнакомый прапорщик-танкист.

— Да ты что, и вправду очумел? Вали сюда, пока наша очередь не прошла. Где ты пропадал?

Мужчина с большим кожаным портфелем недоверчиво посмотрел сначала на танкиста, потом на Клима, но, прежде чем успел открыть рот, Клим, наконец, понявший чего от него хотят, нарочито небрежно ответил:

— Витек, погоди еще немного, я быстренько гляну на наши вещи и сразу назад.

Мужчина покачал головой, наконец, вмешался:

— Этак, молодой человек, вы рискуете остаться без билета.

Он поверил в то, что ребята-военные знакомы.

Потом уже, держа в руках билет на Якутск, Клим благодарил неожиданного спасителя, тот цвел от доброты своего сердца и смеялся:

— Здорово мы их, а? Нет, а ты — Витек — как будто век друг друга знаем.

— Ты хоть имя свое скажи, буду знать кому спасибо говорить.

— Меня и вправду зовут Виктором, ну да ладно. Сегодня я тебя выручил, завтра ты меня, дело такое. Если вдруг придется там встретиться, на передовой, то, понятное дело, сочтемся.

— Танки на передовой и вдруг рядом с ними корабли… Но все равно, мне нравится.

— Куда путь держишь? Лично я — в Москву, оттуда в Саратов. Бывал?

— Нет, но обязательно буду. Как говоришь, там сочтемся?

Пошли, отметили это дело пивком в привокзальном кафе «Стрела». Танкист улетел раньше, на московском рейсе. Мичман проводил своего нового знакомого как брата, чуть не со слезами. Парень тоже расчувствовался.

И вот, наконец, Клим в самолете. От Хабаровска до Якутска два с половиной часа полета. Пассажиры, в большинстве своем командированные, одинаково безразлично поглядывали в иллюминаторы, вели неторопливые беседы, читали газеты, пили предлагаемую стюардессой пузырящуюся минеральную воду.

Климу не сиделось. Он все чаще поглядывал на часы и, наверное, порядком поднадоел соседу своими предложениями обратить внимание то на цепочку хребтов, то на длинную ленту извивавшейся далеко внизу реки. Самолет летел уже над Якутией. Когда старательно делавший вид, что уснул, сосед шевельнулся, Клим бесцеремонно потеребил его за рукав:

— А вон посмотрите, какие круглые озера, как будто циркулем их обводили. Это алас, вокруг озер растет трава, ее косят на зиму. Летом на таких аласах народ живет…

Тот недовольно приоткрыл глаза, спросил:

— Давно не был на родине?

Получив утвердительный ответ, снисходительно пробурчал:

— Ну и плюнул бы на службу, жил себе в Якутии. Пас оленей или алмазы добывал.

— Не, оленям сено не заготавливают. Они, да еще кони у нас зимой сами траву добывают. Копытят…

Клим устроился было поудобнее, чтобы ввести чиновного вида человека в курс дела, но глянул на него, да примолк. Тот всем своим видом показывал, что в разговоры вступать не намерен. Ладно уж, бог с ним, пусть, — подумал он и снова прильнул к иллюминатору. Когда, наконец, приземлились и подкатил тягач белую аэродромную сходню, когда в открытую овальную дверь ворвался прозрачный воздух родного Севера, Борисов снова не выдержал, встал на передней ступеньке трапа по стойке «Смирно», приложил руку к козырьку фуражки и тихо, чтобы никто не слышал, прошептал: «Дойдуум, барахсан».

В двух этих словах приветствия ли, выражения эмоций — отчизна, родная — прорвалось накопившееся за долгие годы ожидание.

— Просьба к пассажирам пройти в здание аэровокзала.

Голос стюардессы прозвучал по-ангельски приятно. Он счастливо улыбнулся ей и легко сбежал по рифленым дюралевым ступеням. Путешествие от центрального аэропорта до местного под названием «Маган», в переводе «Белый» много времени не заняло. А там опять на самолет, теперь уже маленький, свой, родной.

Домой, в поселок из города он попал в тот же день. Старая знакомая, двукрылая «Аннушка» при посадке подняла тучу пыли, расшатанный, оттого дырявый автобус добавил свою порцию и потащился себе дальше по неровной трясучей дороге, а Клим выбил пыль из фуражки, обхлопал тужурку, прошелся завалявшимся в кармане клочком газеты по головкам ботинок и зашагал к окраине, туда, где стоял материн дом.

Маму, старенькую, худенькую, в выцветшем ситцевом платье он увидел сразу, как только открыл калитку, знакомую с детства скрипучую калитку. Мама была во дворе, споласкивала подойник, видимо собиралась к Майке. Со скотного двора доносилось ее протяжное мычание, тянуло запахом дымокура из сухого навоза.

Все было так, будто он никуда не уезжал.

Клим постоял и тихонько окликнул:

— Ийээ, мин кэллим.

Как долго не был он в родном доме. Служил срочную, учился в школе мичманов и прапорщиков и вот, наконец, дождался этой дорогой минуты. Сколько раз представлял он миг, когда скрипнет калитка, когда взглянет на него родной человек.

— Ийээ, мин кэллим.

Мама, я приехал! Она оглянулась, радостно вскрикнула, подойник выскользнул из ее рук, покатился со звоном и стуком, она впопыхах бросилась поднимать его, потом остановилась, махнула рукой, кинулась к сыну, обхватила его за шею тонкими своими теплыми руками и… заплакала.

Клим бережно обнял ее, прижал к себе, легкую как девочка-подросток, заглянул плачущей в глаза и, как бывало в детстве, прошептал:

— Ийэм барахсан, ытаама.

Он частенько утешал ее именно этими словами: мама, родная, не плачь. Сейчас они снова вырвались из самой глубины сердца. Мама благодарно улыбнулась: наконец-то дождалась сыночка, какой был, таким и остался, родной, ласковый.

Борисовы жили бедновато, без отца, и сын очень рано научился беречь свою маму. В десять лет он уже косил сено наравне со взрослыми, самостоятельно пилил и колол дрова. Зимой не разрешал ей даже воду носить, сам ходил в пятидесятиградусные морозы на речку. Весной и осенью когда после школы его сверстники гоняли по поселку на прекрасных, сверкающих спицами велосипедах, Клим, быстренько похлебав жиденького, с картошкой супчика, привычно впрягался в хозяйственные дела.

К девятнадцати годам он остался таким же домоседом и, когда пришло время уходить на службу, обещал побыстрей вернуться назад. Не получилось, попал на флот, на три года вместо двух армейских. Матрос Борисов уже собирался домой, когда командир корабля уговорил остаться. Не посулами взял, заявил прямо, что кораблю позарез нужно умение лучшего акустика.

Мама долго стояла, наконец-то прижавшись к единственному своему сыну, словно не веря глазам своим, боялась отпустить его и как в забытьи приговаривала:

— Почему долго не приезжал, а? Я уже думала, что не увижу тебя больше никогда. Я очень скучала, сыночек.

Она подняла голову, Клим ладонями вытер залитое слезами дорогое лицо, снова прижал к груди:

— Так надо было, мама.

— Все твои друзья давно отслужили, вернулись домой, переженились, детей растят, а тебя все нет и нет, нет и нет.

И она снова заплакала, старенькая его мама, уставшая от одиночества. Клим нежно поглаживал седые, истончившиеся волосы матери и растроганно повторял:

— Так надо было, мама.

Вечером пришли друзья, снова начались вопросы и расспросы.

— Тетя Таня, если надо чего на стол, мы мигом.

Мама, оживленная, радостная, без того хлопотала у летней плиты, готовила праздничный ужин. Кто-то сбегал домой, принес с полведра свежепойманных карасей, по двору поплыл аппетитный, с детства знакомый запах ухи, приготовленной по-якутски, с молоком и диким луком. Притащили большой, щедро отрубленный от задней части кусок сохатины. На чугунной сковороде шкворчало мясо. Плита летней кухни вместила еще и сковородку для оладий, пышных, крупных, как любил Клим.

Наконец, сели за стол под старой березой, выпили за встречу. Клим лишь пригубил из своей рюмки. Пить до службы он не научился, в доме каждая копейка была на счету. А там, в море, на корабле служба и спиртное были на разных полюсах.

Никто из собравшихся парней не поверил, что их друг Клим, ставший военным моряком, мичманом, еще ни разу не выпил больше рюмки. Они решили, что манерничает, красуется земляк.

— А что тетя Таня, необходимо добавить!

Они — ребята простые, при случае пропустят самогон, бражку, о чем тут же похвастались Климу и матери, а позже доказали свои слова на практике. Кому-то показалось маловато купленного в магазине вина, и он припустил во всю прыть молодых ног вдоль по поселку по одному известному адресу.

Скоро на столе под березой появилась двухлитровая посудина с крепчайшим, выгнанным из сахара и процеженным через уголек первачом. И полилась беседа, и потекли речи одна за другой. Раззадорились земляки, опрокинул Клим вместе с ними. Ударило в голову, потянуло просветить сухопутных людей насчет штормов и южных широт, корабельной жизни и гидроакустического поиска подводных лодок супостата.

Застолье затянулось до рассвета, упоили друзья-товарищи тихоокеанца и лишь, когда заснул он хмельным сном, отправились восвояси, весьма довольные. Летом в Якутии светает рано, долго еще они бродили по улицам поселка, орали пьяными голосами песни, но на работу вышли все, как один.

Утром Клим, ослабевший, с головной тяжелой непривычной болью и сухостью во рту валялся в постели. Страдал. Настроение было прегадкое. Мама уже убралась в комнате, всюду царил привычный порядок. Вычищенная и отутюженная морская форма висела на спинке стула. На лаковом козырьке аккуратно положенной на комод фуражки с крабом сиял солнечный зайчик. Стояла тишина, только где-то на задворках кудахтали куры. Мамы не было.

Клим представил лицо Петра Ивановича. Застонал. Знал бы старший товарищ, чем занимается тут молодой, дорвавшийся до воли мичманок… Интересно, о чем болтал он вчера за столом, чем хвалился. Вспомнилось, с каким умилением смотрела на него мама. «Ну, значит, лишнего не трепался», — с облегчением подумал он, хотел резко подняться и со стоном откинулся на подушку. Голову раскалывало.

Послышались легкие шаги. Пришла мама, принесла большую кружку холодной, из погреба, посыпанной сахарным песком простокваши, заставила выпить ее до дна. Потом присела рядом, горестно покачала головой:

— Клим, наверное, ты и там, на корабле, пьешь водку, а? Не пил бы. Ты молодой, тебе жениться надо. А может, бросишь службу, да и останешься дома? Боюсь я за тебя, вот что-то боюсь и все. Пропадешь далеко от родной земли, среди чужих людей. Живи здесь, так мне спокойнее будет.

Клим смущенно улыбнулся, погладил материны руки. А она сидела, занятая мыслями уберечь сына, спасти от всех напастей, уговорить остаться на родной земле. И будет она, наконец-то, жить как все люди, нянчить внуков, да заботиться о сыне. Он, можно сказать, детства не видел, вкусного кусочка не скушал, хорошей одежды, не говоря о таких дорогих вещах, как велосипед не имел. Нет, ее Клим не должен жить так, как рассказывал друзьям — в плаваниях, да сутками с непослушными матросами, под надзором командиров, и, главное, вдали от родного дома. Пусть живет проще, трудится, как все, ходит рядом, в этом счастье для него, для нее и будущей обязательно большой семьи.

Клим простонал:

— Ну мама, эти черти кого угодно уговорят, не то что меня.

Он поудобней устроил на мягкой подушке голову, слабо улыбнулся:

— Как ребята вчера, а? Навалились… Неужели ты не веришь мне?

— А у нашей соседки Евдокии Ивановны дочка Оля уже взрослая. Красивая, умная, педучилище закончила, из Якутска приехала, училась там. Такая вежливая, всегда здоровается, приходит, помогает мне. Вот на ней и жениться бы. Мы с Дусей дружны.

— Давай тогда свадьбу будем играть. Водки купим побольше, ага? Купим водки? Гулять будем, песни петь будем. Люди спросят, что такое, что за веселье, а мы скажем…

Мама в шутку рассердилась, легонечко стукнула сына по макушке.

— Это от меня. Мало покажется, невестка добавит.

Клим охнул, осторожно потрогал больную свою голову. Мама участливо спросила:

— Может, встанешь? Выйди погуляй, на свежем воздухе будет лучше.

— Мама, я бы на Бабушкино озеро сходил. Там нынче кто-нибудь косит?

— Косят, сынок. Степан-огонер косит. Ты сходи, проведай его, они с твоим отцом друзьями были.

— Я бы денька на два.

— Вот и хорошо, вот и правильно сделаешь. А то вечером опять эти придут. Я их больше не пущу, хватит.

От поселка до Бабушкиного озера километров семь. Ведет туда неровная дорога в колдобинах. Обуваясь в позаимствованные матерью у соседей кирзовые сапоги, Клим с сомнением покачал головой:

— Там наверное воды по колено будет. Резиновые бы по такой дороге. Помнишь, я туда все время в полуболотниках ходил.

— Вот сам и попроси. Оля как раз дома.

— А водолазного костюма у нее нет? Нет. Значит, моряку там делать нечего.

Он с кряхтеньем натянул видавшие виды рассохшиеся кирзачи, прошелся по комнате. Ладно, сойдут, не в ботинках же шлепать. Выпил на дорожку еще одну кружку простокваши, облегченно вздохнул и отправился в путь.

Возле соседского дома Клим не удержался, кинул-таки любопытный взгляд за низенький дощатый забор. На крыльце стояла маленькая девочка с роскошной куклой в руках. Наверное, Ольгина дочка. Он как можно беззаботней крикнул:

— Ку-ку!

Девочка ответила:

— Ку-ку. А я к Ольге Петровне в гости.

Во время сборов Клим немного ожил, голова почти перестала болеть, холодная простокваша помогла, не иначе. Мир вновь приобретал для отпускника яркие краски. Приветливо улыбнувшись девочке, он прибавил шагу. Впереди ждало родное, знакомое с детства Бабушкино озеро.

Свое название оно получило еще со времен войны. Будто бы жила в те годы на озере старушка-якутка. Было у нее сплетенное из собственных длинных седых волос приспособление типа сачка для ловли рыбы старинным якутским способом, им она ловила рыбу в зимнее время. Делалась прорубь, рыбак крутил в ней этим специальным сачком круги и буквально черпал стремящихся к проруби одуревших от кислородного голодания отменных карасей. Старушка имела ездового быка, на котором иногда показывалась в поселке, привозила в подарок свой улов многодетным семьям, чьи кормильцы ушли на фронт. Многим в те годы помогли бабушкины караси. Умерла она после Победы, когда вернулись в поселок те, кому посчастливилось увидеть родной край, продолжить извечную заботу о своих детях. А караси, их Клим не раз ловил в весеннее и летнее время, действительно водились в озере крупные, вкусные. Дорогу к Бабушкиному озеру знал каждый поселковый мальчишка.

Километра через три показалась толстая кривая лиственница. За ней чернело кострище, здесь отдыхали все проходящие. Решил передохнуть и Клим. Тотчас налетели и завели свою песню желтые лесные комары. Он развел небольшой дымокур, снял рюкзак, пристроился на вытертом многими задами узловатом корневище. На этом самом месте когда-то и он любил останавливаться после удачной рыбалки.

Где-то здесь должен быть ключик с холодной водой. Клим шагнул в кусты, быстро отыскал знакомую ложбинку. Родник был жив, он весело бормотал, как бы радуясь встрече со старым знакомым и рассказывая о том, как жилось без него. На воткнутой у кочки палке поблескивала стеклянная пол-литровая банка.

Вода из детства, до чего же она вкусна. Зачерпнешь ее, поднесешь ко рту и вдруг почувствуешь себя мальчишкой в больших, не по размеру болотных сапогах, со стареньким двуствольным ружьем, парочкой добытых утром на озере уток или десятком-другим карасей в заплечном мешке.

Клим на миг представил, что он никуда не уезжал из родного поселка, что ему всего четырнадцать-пятнадцать лет. Вот он сейчас придет на озеро, возьмет в руки литовку косить сено для Майки, а вечером проверит свою самую удачливую сеть. И придет она с тяжелой, как золотые слитки рыбой. На закате разведет костер…

Клим пил медленно, растягивая удовольствие, а воображение рисовало, как пляшут языки ночного костра, как навстречу зажегшимся звездочкам спешат гаснущие в высоте искры.

Вдруг к горлу подступило. Отчетливо представилось вчерашнее. Клим торопливо сделал крупный глоток. Рот обожгло холодом, именно обожгло, но ощущать это было намного приятней, чем вкус спиртного. Он не заметил, как осушил полную банку.

После отдыха сил прибавилось. Дышалось легко, вольно. Мичман шел и с радостью приглядывался к знакомым местам. Дорога петляла вдоль длинной мари. На ней в весеннее время мальчишки ставили скрадки на уток, носили из дому и рассыпали золу — чтобы быстрее таяло. Точно так же готовился к утиной охоте и он, Клим. Растает лужа, лыва по-местному, раскидаешь в ее углу чучела, залезешь с вечера в скрадок и все, сиди, жди удачу. Налетит стайка уток, пустит по серебряной лунной дорожке посадочные следы. Высмотри самую четкую тень, чтобы без промаха… Сейчас здесь покачивалась высокая, в рост человека трава-пырей. С другой стороны тропы шумела тайга. Ни одного звука не долетало из поселка. Слышались только шепот пырея, ветвей да пение птиц.

Казалось, сама мать-природа старалась встретить вернувшегося из далеких краев родного сына самым дорогим — тем, что бережно хранилось у него в глубине памяти.

Летом в Якутии дни стоят жаркие, безветренные. На зеленых аласах запах трав достигает высот синего неба. Этот аромат, настоянный на солнце, Борисов вспоминал во время службы. И вот теперь шел, очарованный, с растаявшим от блаженства сердцем.

Опять представилось, как ляжет он возле костра на охапку свежего сена, закроет глаза, расслабится каждой частичкой тела и будет наслаждаться дыханием милой своей родины. В стрекот кузнечиков вплетет незамысловатую мелодию какая-нибудь пичужка, ей ответит другая. Где-нибудь неподалеку фыркнет стреноженная косарями лошадь, стрельнет догорающим сучком костер. Наступят сумерки и убаюкают, и будет спать он в долгой сладкой истоме до самого утра, пока не разбудят лучи солнца нового дня.

Он убыстрил шаги и вдруг отчетливо услышал звяканье удил. Впереди, на небольшом пригорке паслась белая, длинногривая лошадь. Она подняла голову, взглянула на человека, всхрапнула и, высоко вскидывая передние ноги, исчезла в кустах. Лошадь была стреноженной!

Клим улыбнулся. Кажется, загаданное начало исполняться.

Потянуло дымком. Между деревьями показалось зимовье. За домиком кто-то усердно взмахивал литовкой — косил. А дальше за косцом простиралась ровная водная гладь. Это было Бабушкино озеро.

Косарь долго вглядывался в приближающегося путника. Потом вскинул литовку на плечо и пошел в тенек, оборачиваясь на ходу, оценивая результат сегодняшних своих трудов. Сделано было немало и он, вполне удовлетворенный, зашагал спокойно, нацеливаясь на длинный перекур.

Клима старик узнал. Здесь, под обкошенным кустом ивняка он и встретил давнего своего любимца. Подружились они, когда мальчик был маленьким, еще лет пятнадцать назад. Отец умер рано и Клим каждое лето жил у старика.

— Ну драстуй, драстуй сынок. Давно не видал тебя, шибко давно. Где бывал, что видал, капсе.

— Разговоров хватит. Много их. А ты, Степан-огонер, я смотрю, совсем не стареешь. Такой покос поставил, неужели один управляешься?

Хозяин махнул рукой:

— Э-э-э, старому медведю ничего не делается. Косим себе помаленьку, трубку курим, да чай пьем. Так сто лет жить можно наверное, не меньше. К нам ты насовсем или как? Заждались тебя.

Клим промолчал, улыбнулся ласково, радуясь тому, что старик Степан, Степан-огонер совсем не изменился ни в работе, ни в ворчливой манере разговора. А тот, в расстегнутой рубахе, обожженный солнцем, жилистый, со своей обгоревшей до черноты трубкой в крепкой еще руке, глянул пронзительно:

— Чувствую, дружок, что нос твой не ко двору дышит. Или учиться куда поступил? А может, женился в далеких краях и домой с теплых мест не тянет?

Сели в тенечке, разулись. Клим сломал пару веточек ивы, чтобы отмахиваться от налетевших комаров. Старик с интересом рассматривал гостя. Повзрослел парень, раздался в плечах, подрос.

— На флоте я остался, Степан-огонер.

— Но-о? Пошто так?

Чувствовалось, старик не ожидал такого ответа. Он почесал круглый свой затылок, обросший седым, но еще жестким, как конская грива волосом.

— Сроду наших в море не тянуло, что там хорошего, в воде этой. На родной земле, однако, лучше.

Сделав бесхитростное это заключение, достал кисет, набил трубку табаком. Клим пересел на пенек, подальше.

Махорка у старика особая, он увеличивал ее крепость, делая курево тройной выдержки. Или, может, с годами изменил Степан-огонер своей привычке? Раньше, как помнится, в специально отведенной кастрюльке доводилась до кипения вода, туда высыпалась курильщиком пачка махорки, обязательно не моршанской со средне-русской полосы, а томской, сибирской выделки. Она настаивалась как чай, несколько минут. Потом, выбросив, по его мнению, потерявший крепость табак, высыпал Степан-огонер вторую пачку. Выбросив и ее, настаивал третью. И лишь после этого отжимал густой, как березовый деготь настой, сушил получивший страшную силу табак, ссыпал его в старый ситцевый кисет и курил с большим наслаждением. Однажды, четырнадцатилетним озорником Клим с друзьями располовинили дедушкин кисет и устроились покурить за стеной дома. Никто не смог выдержать дедушкиного зелья. Блевали все, дружно, а потом лежали, слушали, как тяжело бьются из груди сердца. Может, тогда и решил паренек никогда не курить, держаться подальше от этой явной гадости.

Степан-огонер заметил реакцию Клима, засмеялся: давай, давай отодвигайся, не то задохнешься.

Здоров косарь, в свои восемьдесят лет не растерял он силу. Называть бы его Степаном Егоровичем, да принято на родине Клима другое обращение. Степан-огонер — по северному так правильней. Степан-старик, значит старый, опытный, мудрый человек. Старик — слово у многих народов мира весьма уважаемое. А в Якутии иной раз молодая жена добавляет эту приставку к имени своего тоже нестарого еще мужа, если ценит его, конечно.

Посидели. Посмоктал трубку старик, еще маленько подумал, потом встал:

— Хватит на сегодня работать. Сын моего покойного друга приехал. Идем в заимку. Рыбу-то ловить не разучился? Сети проверить надо, карасей варить будем.

И понесла Клима по озерной блестящей глади лодочка из трех тонких, хорошо просушенных лиственничных досок, за легкость ли свою, малые ли размеры названная веткой, а еще душегубкой. По указанным приметам нашел он поставленную стариком утром сетку-пятидесятку, увидел, как заходили, закружились под водой берестяные ее поплавки. Есть, есть улов! Дрогнуло сердце, радостно и тревожно запела душа.

Один за одним ложились на дно ветки толстогубые, неповоротливые рыбы, лениво разевали свои рты, хлопали жабрами. Клим полюбовался на них, золотистых, осторожно, чтобы не перевернуть юркую скорлупку нагнулся сполоснуть от слизи руки. Навстречу ему протянуло пальцы отражение. Там, внизу, как будто вечно жил двойник, он на такой же лодочке-ветке ездил в окружении легких облаков и тоже радовался жизни.

У бортов мягко стелились листья кувшинки, среди них застыл желтый шарик цветка. В глубь воды убегал толстый зеленый стебель. Казалось, не будь его, шарик заскользит, покатится по зеркальной поверхности озера, по отображенным в нем сопкам, облакам, высокому небу.

Клим набрал полную грудь воздуха и запел от полноты чувств, затянул первое, что пришло в голову. И полились над водою звуки древнего, как это озеро с вместившимся в нем земным миром красивого якутского олонхо:

   Гладкоширокая, в ярком цвету,    С восходяще-плящущим солнцем своим,    Взлетающим над землей;    С деревами, роняющими листву,    Падающими, умирая;    С шумом убегающих вод,    Убывающими высыхая;    Расточающим изобильем полна…

А старик уже нарубил сучьев для костра, подвесил на таганке чайник. Жил огонер одиноко, приезд Клима глубоко взволновал его. Эх, жаль, нет в живых друга-приятеля Ивана, вздохнул он. Вот кто мало видел радости на земле. Батрачил у соседа-богатея, потом работал в колхозе, прошел войну, долго болел и все, нет человека. Справедливо ли? Ну ладно, довоенное время, оно для всех было тяжелое. Война — тоже разговора нет, всем досталось. А вот позже… Жить бы. Судьба не дала Ивану порадоваться на взрослого сына. Какой красавец вырос! Глядишь, был бы жив отец, женил парня, привязал бы к родной стороне. С первого взгляда видно, что мечется душа у Клима…

Размышления прервало донесшееся с озера пение. Огонер поднял голову, прислушался. Ух, парень-то, оказывается олонхосут, ишь, ишь как выводит. Не забыл родные песни, значит любит и давшую ему жизнь землю. Так получается, так оно должно быть. Как бы хорошо на стороне ни было, а каждого душа на свою родину тянет. Может, не поедет Клим никуда, останется, да и будет жить, как предки жили?

Степан-огонер поднялся, послушал, поддернул штаны, повторил про себя последнюю строчку, поймал ритм и с большим удовольствием подхватил знакомое:

   Возрождающим изобильем полна,    Бурями обуянная —    Зародилась она, появилась она    В незапамятные времена —    Изначальная Мать-Земля.

Так и пели — один в лодке, другой на берегу. Каждый вкладывал в старинные слова свой смысл. Перед молодым жизнь только открывалась во всей своей красе. Старому было за что воздать хвалу и земле, и небу, и солнцу.

На скошенном лугу теснились копны сена, от костра поднимался легкий, невесомый дымок, на солнце вспыхивали бликами мокрые лопасти легких весел. Родная, приятная сердцу картина.

В заимку заходить не стали, устроились прямо у костра, налили по кружке крепкого чаю и пошла-полилась беседа.

— Море-то как, по душе? — спрашивал огонер. От олонхо ли, от жаркого летнего дня загорелое лицо его приняло кирпичный оттенок, глаза сверкали по-молодому.

— Одним словом трудно сказать, ответ может быть неправильным. Смотря с какой стороны на него, на море смотреть. Если с берега, то очень красиво. А так… Служим мы на нем, это главное. Пока ничего, живу.

— Не поторопился, жалеть не будешь?

— Думаю, что нет, не буду. Конечно, можно было и домой вернуться, но кому-то надо быть там. Почему не мне? Почему обязательно кто-то другой? Я здоров, молод, холост. Командир сказал, что я нужен кораблю. А вообще, трудно объяснить. Вот возьмем тебя. Призвали в сорок первом, а когда в бой пошел? Сколько времени был в учебном лагере? Готовили тебя, а время шло, немцы уже к Москве подходили.

— Это ты правильно говоришь сынок, правильно. Сейчас все на кнопках, если вдруг война начнется, учиться некогда будет. Времени не хватит. Наверное, за месяц-другой все кончится, так на войну не успеешь.

Клим повеселел. Его немного позабавили наивные суждения старика, но за ними он почувствовал и подтверждение своим мыслям. Он с самого того момента, как подал рапорт в школу мичманов и прапорщиков думал, много думал. Было, сомневался. Но не только в том, правильно ли сделал свой выбор.

На военную службу призывают два раза в год, а остаются немногие. Почему? Трудностей боятся? Как сказать. Были ребята, с ними хоть в огонь, хоть в воду, а как заходил разговор о школе мичманов и прапорщиков, так больше минуты-двух он не продолжался. Обычно ребята отвечали так:

— Клим, если хочешь, поступай, я тут при чем? Твое дело. Я домой поеду.

Может, непрестижно быть мичманом? Но и в военные училища, где готовят офицеров, те, кто прослужили два-три года, тоже не стремились.

Между тем старик продолжал:

— Служить надо. Там, в армии, постоянно быть надо и обязательно тем, на кого можно надеяться. Я тут мало-мало неправильно о тебе подумал, но пусть это будет забыто. Думаю, хороший воин, моряк из тебя получился, раз командир просил остаться. Вот запел ты на родном озере, которое можно сказать вырастило и воспитало тебя и этого мне хватило, чтобы такой вывод подтвердить. Любишь свой край, значит, еще лучше служить должен.

— Эх, скучаю сильно! Прямо, бывает, хоть ножом режь, на родину тянет.

— Ты, Клим, этого не стыдись. Наоборот, хорошо, когда человек свою родную землю помнит. В такой любви, сынок, зазорного ничего нет. Нету, не думай. Я во время войны много стран прошел. Очень красивые места видел, а домой все равно тянуло, здесь лучше. Ты вот что, женись здесь, да с женой и езжай на свою службу. Детишки пойдут. Придешь с моря, а у тебя там, дома, кусочек Якутии будет. Разве плохо?

Клим с благодарностью посмотрел на старика. Он нуждался в таком разговоре. И ему нравилось в нем все: голос, мысли, желание поддержать, внушить уверенность в своей правоте.

Старик встал, подлил чаю, кинул в эмалированную кружку кусок сахару. Прихлебнул, крякнул: горячо, однако, пусть остывает. Достал трубку, не спеша набил ее. Взял высохшую тальниковую веточку, прикурил от костра.

— А чтобы и ей понятно было, почему пока на родину не уезжаешь, — Степан-огонер затянулся, выпустил дым и ткнул себя пальцем против сердца. — Ты ей вот тут кусочек Якутии сделай, вот и будет ладно. Ты меня, сынок, послушай, я тебе плохого не хочу.

— Знаю. Спасибо. Но мне не на ком жениться. Невесту еще найти надо.

Не врал он. Девушки действительно не было. Он ни с кем из девчат не переписывался, никто не давал ему обещания ждать.

А вот, что не остановился он утром возле соседского дома, прошел мимо, так это зря.

Клим Ольгу не заметил, но она видела, потому что стояла в этот момент у окна и слышала его разговор с девочкой. Кто знает, может специально дожидалась соседка приехавшего в отпуск моряка?

Спешил парень на свое озеро! Когда уходил на службу, тоже очень быстро промчался мимо окон, даже слова на прощание не сказал. И в школе никогда не замечал ее. Так, иногда при встрече, спрашивал насмешливо: «Как дела, тугунок?» Ольга понимала, что разница между десятым и восьмым классами громадная, поэтому терялась с ответом, краснела, подыскивала слова, а он, уже забыв о соседской малолетней девчонке, разговаривал с приятелями или просто проходил мимо. Да еще имя придумал очень обидное — тугунок, маленькая речная рыбка, значит.

Через тюлевую занавеску было видно, как он на ходу бросил безразличный взгляд на крыльцо, что-то крикнул, наверное, поздоровался с ее матерью, но не остановился. Со службы ни одного письма не написал, хотя поселковые парни, оказавшись вдали от дома, писали любой мало-мальски знакомой девчонке. А этот приехал в отпуск — не показался, прошел мимо дома.

Она даже губы прикусила от досады. Ух, до чего бестолковый этот Клим.

Ольга старательно поправила шторы, подумала: а сосед нисколько не изменился, все такой же смуглый, разве что стал пошире в плечах. Еще раз одернула тюль, подошла к зеркалу. На нее глянула невысокая девушка, обыкновенная, каких много, но вот только щеки немного раскраснелись…

— Ой, бессовестная, — покачала она головой, — о чем размечталась. Ей, видите ли, надо, чтобы морячок возле калитки остановился, ее из-за занавески высмотрел, царевну такую. Да у него, может куча девушек там где-нибудь в порту, а она на что-то надеяться хочет.

Ольга представила Клима в окружении красавиц. Вот он предлагает одной сходить в кино, другой — в театр, а третья так и набивается на поход в ресторан. Все они, конечно, визжат от восторга и, конечно, соглашаются: ах, Климушка, ах, непременно! Тьфу, кривляки!

— Ты, дочка, что плюешься?

— Ой, мама, я и не заметила, как ты вошла… Вот, стою, зеркало чистенько протираю.

Мать недоверчиво посмотрела на нее, осуждающе покачала головой и направилась на кухню, сурово приговаривая: «Сатана, а не девка, зачем на зеркало плевать, на нем пылинки нету». Там она закурила папиросу «Беломор-канал» и принялась чистить на обед картошку.

Все-таки Клим зашел. Он занес сапоги после рыбалки. Ольга сидела в комнате, слышала, как тот разговаривал с матерью.

— Здравствуйте, Евдокия Ивановна. Я вам рыбки немного прихватил. Живая еще.

— Вот спасибо. Хорошо, когда мужик в доме есть. С девки что возьмешь? Забыла уже я, когда в последний раз на столе караси были.

Клим потоптался у двери, кашлянул. Ольга притихла. Ей хотелось побежать на кухню, поздороваться, но какая-то сила удерживала на месте. Она слышала, как мать благодарила соседа, предлагала выпить чашку чаю. Клим согласился.

Ольга все раздумывала: встать и идти на кухню, как будто и не знала, что у них гость, или оставаться в комнате. Наверное, лучше всего вылезть потихоньку в окно, да и убежать. Уже поднялась совершить задуманное, уже высматривала, где лежат туфли, не босиком же шлепать по поселку, засмеют…

Послышался голос матери:

— Ольга!

Ну, все. Сейчас Клим подумает, что она специально от него спряталась. Она сонно, как будто спала и только что проснулась, откликнулась на зов:

— Что мама?

— Давай иди сюда, не притворяйся там.

Ольга вышла. Клим неловко поднялся с табуретки. Вместо «тугунка», худенькой девчонки с тонкой косичкой он увидел симпатичную девушку, стройную, ладную. Он до того опешил от неожиданности, что даже зачем-то ляпнул:

— Клим я. Вот зашел, караси… Сапоги… Принес.

— Да что ты говоришь? Я думала, тут медведь, а не Клим.

Евдокия Ивановна горестно воскликнула:

— Ну никак ты не можешь без своих фокусов! Какой такой медведь, где ты медведя увидела, а? Ты что, дорогая, сына Татьяны Гавриловны не помнишь? Соседки-то?

Она вздохнула, достала из шкафа еще одну чашку: садись уж, чего там.

Включили чайник. Замолчали. У Клима одеревенел язык. Ольга чинно сидела на табуретке, смотрела прямо перед собой. Евдокия Ивановна начала было о том, как возмужал парень на службе, да примолкла.

Через некоторое время она решительно поднялась и сказала, что пойдет отнесет рыбу в погреб. На кухне снова стало тихо. У Клима запершило в горле, он хотел было откашляться, но сдержался: черт, платка носового нет, не в кулак же кашлять, как-то некультурно получится.

Ольга краем глаза видела Клима, ей хотелось получше рассмотреть парня, но она не могла повернуть голову. На сантиметр, но не могла. Даже на миллиметр.

Наконец, чайник забренчал крышкой. Она порывисто вскочила, придвинула Климу чашки.

— Разливай, я сейчас принесу варенье.

И ушла вслед за матерью.

Клим вдруг озорно улыбнулся, натряс в Ольгину чашку соли из стоявшей на столе солонки.

Дочь с матерью вернулись. Сели пить чай. Клим с блаженным видом приговаривал:

— До чего вкусно, когда земляничное варенье, давно не пил такой.

Евдокия Ивановна довольно закивала:

— Ты не стесняйся, бери прямо большой ложкой. А чай хороший, душистый, заварка-то индийская, листовая. В пакетиках этих одна пыль да труха.

Ольга еще раз поднесла ко рту чашку, пригубила осторожненько. Больше Клим выдержать не смог. Он громко, от души захохотал. Ольга завопила:

— Мама, это он мне соли в чай насыпал!

Сразу стало шумно, весело. Перед Климом была знакомая ему девчонка, над которой он любил и раньше подшутить. А она радостно молотила его по спине своими кулачками. Евдокия Ивановна посмеивалась: ох уж, эта молодежь!

Как-то само собой получилось, что после чаепития Клим и Ольга договорились сходить вечером в кино, а пока отправились пройтись, прогуляться по поселку. Так они и сделали. Правда, фильм показывали старый, лента то и дело рвалась, народ кричал: «Сапожник!» и топал ногами. Клим не отставал от других. В этом поселке он родился и вырос. Здесь все знали его и он считал, что знает всех, поэтому чувствовал себя очень даже прекрасно.

После прогулки долго сидели на лавке у речки. Клим рассказывал о море, Ольга слушала, ахала. Дальние края она видела только в кино. Потом Клим проводил соседку до калитки, пожелал ей спокойной ночи, а сам решил еще немного посидеть, подышать свежим воздухом. Комаров побить.

К нему подошли трое парней. Один из них, с косой челкой, дыша перегаром, заявил:

— Вот ты нам как раз и нужен.

— Что вам, ребята?

— Поговорить надо.

Свой разговор они начали споро. Один ударил в живот, второй крепко врезал в ухо. Фуражка так и покатилась к воде. Тот, что с челкой, медленно, с расстановкой сказал:

— Ты к этой девушке не лезь, понял? Теперь посиди здесь, подумай, а мы пойдем.

Думать Клим не стал. Он развернулся и вкатил самому ближнему в челюсть, резко, с выдохом. Парни завопили:

— Он, оказывается, бестолковый!

— Нет, он ничего нее понимает!

— Мы тебя сейчас учить будем.

Учили, честно говоря, крепко. Привычные к тяжелой сельской работе, они от души хекали, старались. Клим озверел. Как, в родном поселке и такие порядки? Ну, получайте! Усердия у парней нисколько не убавилось, слышались крепкие удары и разноголосая матерщина.

Мама в тот вечер сидела у телевизора, ждала сына. Шум, возня на берегу привлекли ее внимание, она подошла к окну и ахнула. Возле лавочки, на которой она так любила отдыхать, дрались. Материнским чутьем она поняла, что бьют ее Клима и рванулась на улицу.

Ее обогнала Ольга, выбежавшая из дома с палкой.

После того, как все утихло, когда парни ушли, в доме зажегся свет. Скрипнула дверь. На крыльце засветился огонек папиросы. Это вышла Евдокия Ивановна. Она постояла, послушала, как причитают над парнем соседка и дочь, потом протяжно зевнула, пробормотала себе под нос:

— Охо-хо, девку-то, однако, замуж отдавать придется.

И отправилась спать. Скоро ушла и мама. Клим и Ольга остались одни. Ольга плакала, мочила в речке платок, вытирала разбитые губы Клима и спрашивала:

— Больно тебе, больно, да?

— Послушай, кто это был?

— Да есть здесь дурак один, проходу не дает, пьяница несчастный.

— Ты встречаешься с ним?

— Ой, да зачем он мне нужен, я тебя ждала, а он… Я тебя одного все четыре года жду… А ты такое… говоришь…

Этого Клим не ожидал. Морщась от боли, он отстранил Ольгину руку:

— Стоп-стоп, давай по порядку. Ты хоть понимаешь, что говоришь?

Она передразнила:

— Понимаешь, понимаешь… Понимаю. Я еще со школы тебя люблю, если хочешь знать, а ты ни о чем не догадываешься. Ну, хватит, домой пойду.

— Ты лучше плакать перестань и потом, где палка, ты что, палку выбросила?

— Вон валяется возле скамейки, а что?

— Прибереги ее, отпуск у меня большой, целых полтора месяца. Пригодиться может.

Ольга улыбнулась сквозь слезы. А Клим повеселевшим тоном продолжал:

— Ты хоть одного ударила?

Она виновато опустила голову:

— Нет, я по тебе боялась попасть, а потом твоя мама в кучу кинулась.

Он легонько приобнял Ольгу за плечи, та доверчиво прижалась, закрыла глаза. Клим еще ни разу не встречал ночь вот так, наедине с девушкой. Он мог только представлять себе такую картину и обдумывать, о чем надо вести в таких случаях беседу. Ему казалось, что слова должны быть какие-то особенные. Ну, как в книгах про любовь и все такое.

Оказывается, говорить вовсе необязательно. Ни к чему слова, когда даже без них все понятно обоим и каждый знает о самом главном. Вот только боязно немного, не простыла бы подруга, ночь-то прохладная…

Утром они объявили родителям о том, что решили пожениться. Мама Клима ничего не имела против такой невестки. А Евдокия Ивановна достала новую папироску, прикурила и сказала:

— Молодец, дочка, хорошего мужа нашла.

Соседке, теперь уже сватье она принесла пластмассовую коробку крем-пудры:

— Вот, Гавриловна, для парня нашего, пускай синяки замажет.

Зятю досталось от парней крепко, но Евдокия Ивановна философски рассудила, что их трое было, хулиганов-то, тут ничего не поделаешь.

Мать Клима, теперь уже сватья, кивнула. Нравилась ей Ольга.

Шпана

Петр Иванович собирался на сход, на берег. С покраской корабля пришлось-таки покрутиться, но слово, данное старшему помощнику командира, он сдержал. Теперь, когда борта и надстройки корабля засверкали свежестью, можно было семью навестить.

Капитан-лейтенант Черкашин не препятствовал.

— Можете отдыхать товарищ старший мичман, — сказал он, — прибыть как обычно, к подъему флага.

И вот он приступил к выполнению своего ставшего обычным, но на взгляд большинства увольняющихся на берег офицеров и мичманов совершенно ненужного и поэтому несколько странного ритуала. Петрусенко собрал все свои грязные рубашки, носки, прочие принадлежности туалета в виде трусов и маек, и взялся за стирку. На одной из рубашек он заметил следы шаровой краски.

— Видать, прижался где-то голова еловая, — ругнул себя Петр Иванович. — Не доглядел, теперь выгрызай зубами, а рубашка-то совсем новая еще.

Ну что-ж, у каждого самостоятельного, уважающего себя корабельного человека всегда имеется пятновыводитель. С ним дел всего на минутку. Надо лишь подложить под ткань несколько листков промокательной бумаги, чуть-чуть поработать тампоном, но аккуратно, чтобы следы не остались, потом простирнуть рубашку в теплой мыльной воде, прополоскать и ни одна, даже самая придирчивая хозяйка не найдет ни следа.

Все эти операции были проделаны с большим старанием и умением. Хозяин даже песенку затянул, удовлетворенный результатом. Сквозь комариное свое нытье услышал деликатный, иначе не скажешь стук в дверь. Скребется, как мышь, но не заходит. Интересно, кто бы это мог быть. Наверное, кто-то из матросов.

— Входите, открыто!

— Товарищ старший мичман, старшина первой статьи Абросимов!

— Заходи, заходи, я сейчас.

— Извините, я, кажется, не ко времени.

Саня, сунувший в дверь нос, тут же скрылся, рассудив, что заставать своего непосредственного начальника за стиркой весьма и весьма неприлично. Вот если бы товарищ старший мичман читал Корабельный устав ВМФ или составлял график нарядов там, тогда да, тогда другой компот, тогда можно и зайти, и человека от дела отвлечь — не возбраняется такое. Хорошо, что у него интуиция на высоте, другой ввалился бы как вахлак и застал товарища главного боцмана за совершенно не мужским занятием. Весьма довольный своим чутьем, Абросимов решил зайти к Иванычу через часок.

Саня, выросший под неусыпной маминой опекой, считал стирку далеко не мужским, можно сказать, даже зазорным делом. Это его убеждение не смогла поколебать даже военная служба. Нет, неспроста в армии, на берегу, солдаты получают после бани у каптенармуса все чистое, в том числе и постельное белье, привезенное с прачечного комбината. На кораблях такой сервис, к его великому удивлению отсутствует. Конечно, Абросимову в силу этого приходилось-таки самому обихаживать себя, простыни, робу и носки стирать, а вернее все свое, куда от этого денешься, но делалось это им в уединении, с брезгливостью. Попадать в такие минуты на глаза ребятам ему не хотелось. Пусть братва с гоготом и песнопениями жмулькала свое шмутье даже под душем, Саня считал, что чувство стыда испытывает и главный боцман.

Между прочим, Петр Иванович нисколько не стеснялся. Он стирал с большим удовольствием и не видел в этом ничего зазорного. Наоборот, даже радовался — привел вещи в порядок, значит, можно отправляться на сход с корабля. Чего греха таить, были на корабле люди постарше, званием и должностью много выше, что приносили на квартиры женам объемистые баулы с грязным бельем, но это было их личным делом.

Чистюля из чистюль, супруга Аннушка тоже обиходила бы мужа, ей это не трудно. Но Петру Ивановичу делать такие «подарки» не хотелось. Он физически не мог позволить себе это. Душа боцманская не позволяла.

Обязательным ритуалом был для него обход корабля непосредственно перед сходом. Офицеры и мичманы сходной смены уже давили подошвами земную твердь и спешили к автобусной остановке, а Петр Иванович, свежевыбритый, в безукоризненно отутюженных брюках и нежнейшего кремового цвета форменной рубашке совершал вместе с дежурным боцманом шествие по установленному маршруту: ют — район волнореза — ют.

В этот день вахту нес матрос Виктор Зверев, парень пронырливый. Он следовал за начальником с блокнотом да карандашом в руках и думал о том, чтобы не дай бог встретить какой-нибудь непорядок. Тогда все. Клятв и заверений исправить замеченное старший мичман не признавал. Он молча разворачивался и, не глядя на дежурного боцмана уходил в каюту, переодевался в рабочий китель и оставался на корабле.

В такие минуты, а потом долгое еще время легко и свободно чувствовали себя лишь те из боцманской команды, кто имел счастье находиться в отпуске, в госпитале, в увольнении. Нет, он не бранился, не придирался ни к чему. Петр Иванович вел себя вполне корректно. Угнетала вот эта его решимость давать самому себе «дробь» на сход. Даже матрос первого года службы понимает, что такое для корабельного семейного человека увольнение домой, к жене и детям.

На этот раз все обошлось благополучно. Витя Зверев заранее предупредил братву о том, что Иваныча отпустили на берег. Этого было достаточно для того, чтобы где надо блестело и находилось в идеальном порядке. Конечно же, расторопный дежурный боцман позаботился и о том, чтобы боцманята в момент обхода усиленно трудились. Чисто кругом? Возьми ветошь и три переборку, леерную стойку, что угодно, но РАБОТАЙ! Так оно было и на этот раз. Лишь матрос Силагадзе блаженствовал. В его кладовой осталось минимальное количество краски, а пустую тару еще вчера увезли на склады. Но и Гоче нашлось дело.

На баке матрос Конев менял оплетку кранца. Вернее, он пытался делать это, но любой труд требует навыка, а у Игоря, или Коняшки, как окрестил его про себя Зверев, какое умение? И откуда ему взяться. Он усиленно пыхтел, крутил деревянную болванку так и эдак, сматывал и разматывал пеньковый конец, когда вдруг почувствовал, что его схватили и куда-то поволокли. Это Витя предпринял предварительную страховку, это и было делом, которое он поручил Силагадзе — убрать Коняшку с пути главного боцмана.

Игорь вырвался из ухватистых Гочиных рук, но тот скорчил такую свирепую рожу, что новичок враз стал понятливым и суетливо засеменил к ближайшему люку. Следом полетели кранец, пенька.

Петрусенко молча прошелся по баку, осмотрел за волнорезом шпили и направился по правому шкафуту назад к вертолетной площадке. Возле рубки дежурного он постоял несколько минут в раздумьи, потом произнес:

— За меня остается старшина первой статьи Абросимов. Он в курсе. Буду утром. Службу править старательно, товарищ матрос Зверев.

И, уже направляясь к трапу, добавил:

— Матрос Силагадзе пусть обязательно поможет новичку. Проследить лично.

— Есть проследить лично, товарищ старший мичман!

— Вот черт глазастый, — сказал Зверев командиру вахтенного поста, когда главный боцман сошел с корабля. — Неужели заметил?

Он ретиво помчался выдать обоим перца за медлительность, но навстречу вышел Гоча:

— Видал? Все сделано шито-крыто-маргарита.

Зверев с удовольствием проследил как сменилось выражение его лица:

— Иваныч засек вас. Ты давай сейчас к молодому, нечего ему прохлаждаться, понял?

А Петрусенко не спеша шагал к остановке. Там уже вовсю штурмовали крытый брезентовым чехлом ЗИЛ, невесть кем и за что названный автобусом. Впрочем, выдержки у Петра Ивановича хватило лишь до КПП. Сразу за воротами он развил предельную скорость, благо с корабля этот участок дороги не просматривался и попытался влететь в толпу наподобие снаряда.

Прием не получился. Тогда главный боцман большого противолодочного корабля сжался в комок и стал протискиваться вперед, активно работая локтями. Фу-у, этот маневр удался, правда не сразу, но главное было сделано, он оказался на деревянной скамейке в кузове, то есть в автобусе.

В гарнизон ехали как всегда весело, с шутками-прибаутками. Рыжий, разбитной лейтенант травил очередную байку:

— Подхожу я, значит, к дому, а навстречу жена нашего командира группы: «Где мой Шурик?» И так это требовательно смотрит на меня. Вот сейчас предоставьте ей дорогого муженька и все тут. А я, дай, думаю, подшучу и в ответ: «Как, Танечка, ты еще ничего не знаешь? Его сегодня утром на гауптвахту посадили!» «За что?» «Он из-за лишнего наряда со старпомом подрался. Теперь, наверное, судить будут Шурика твоего. Ты бы ему хоть поесть отнесла, парень весь день голодный сидит». Эх, как побежала она! А я за ней!

— Куда?

— Ну, она на гауптвахту своего Шурика выручать дорогого, а я за ней вдогонку, чтобы объяснить, что пошутил.

Брезентовый тент автомашины чуть не лопнул от раздавшегося дружного хохота.

— Догнал?

— Да нет, наверное. Я эту Татьяну знаю. Она по утрам кроссы бегает.

Лейтенант в ответ на это с готовностью показал старые следы ногтей на щеке:

— Парни, догнал я ее, честное слово!

Друг его, тот самый Шурик простодушно удивился:

— Иди ты, Вася. Мне никто ничего такого не рассказывал. Вот я спрошу у нее сегодня.

Его слова вызвали новую бурю восторга. Моментально посыпались догадки, касающиеся столь непонятной скрытности дорогой половины. К общему хору лейтенант Вася добавил:

— Спрашивают не у жены, а у соседки.

Петрусенко смеялся вместе со всеми, ему было легко и просто среди таких же крепких, здоровых мужчин, немного опьяненных предвкушением полузабытых ощущений, воспринимающих каждый сход с корабля как праздник души и тела.

Машина катила по неровно уложенным бетонным плитам, громыхая на стыках и трещинах. В свое время командование стройбатовцев-дорожников получило за сверхрекордные сроки награды и денежные премии, да и направило удалых своих подчиненных благоустраивать другие места, а у гарнизонного начальства через несколько месяцев глаза на лоб полезли. В целях экономии, а, скорей всего, из-за профессиональной вредности строители отсыпали чересчур тонкий слой гравийной подушки, плиты продавили ее и почва вздыбила новенькую дорогу. Дело до ремонта не дошло, да и стыдно, наверное, было просить у флота денег для этой, пусть необходимой операции, если чернила на победных рапортах еще не успели высохнуть.

Когда ЗИЛ остановился на площадке в центре гарнизона, Петр Иванович даже пожалел, что приехали так быстро.

Жил он на окраине в стандартной пятиэтажке завозного силикатного кирпича, похожей на несколько десятков таких же домов, раскиданных между пологими сопками. Как и повсюду, в гарнизоне квартир не хватало, поэтому двухкомнатные секции выделялись на две семьи, трех-, естественно — на три. Старший мичман Петрусенко был старожилом гарнизона и, естественно, квартиру имел, как здесь говорили, на «две хозяйки». Хорошо бы отдельную, да Петра Ивановича и Аннушку это не смущало. А что? Так даже веселей, есть с кем перекинуться на кухне словом-другим.

В гарнизоне было всего две улицы. Вдоль них росли дальневосточные чернокорые березки с однообразно выгнутыми ветвями. В этой природной трубе меж сопок дули до того сильные ветры, что даже в спокойную погоду крона хилой растительности не выпрямлялась, она как бы застыла навсегда в едином испуге. За двенадцать лет, проведенные Петром Ивановичем в этом отдаленном военно-морском гарнизоне ни одно деревце не прибавило в росте. Первое время он считал, что виноват скальный грунт, лишь чуть-чуть прикрытый глиной. Позже понял, что местная черная, или каменная береза никогда не поравняется с белокорой красавицей ни в росте, ни в красоте. Порода не та.

А вот люди, призванные из различных уголков страны прижились, они несли службу, их жены рожали детей и все считали не отмеченный ни на одной карте городок ли, просто большой поселок своим и любили его и даже скучали будучи в отпусках, а вид здешней растительности после некоторого навыка ласкал их взор как березы среднерусской полосы.

Петр Иванович бодро вышагивал по деревянному тротуару, с удовольствием посматривая по сторонам. На душе было очень хорошо. Ему казалось, что он даже чувствует аромат разогретой листвы. Этого не могло быть, просто память с детства хранила густой дух березовых рощ и поэтому обманывала положительно настроенного человека. Какое уж там обоняние у годами живущих в запахе железа, сурика и перегретого пара.

В городке было по-летнему шумно. Громко кричали воробьи. Детвора азартно гоняла футбольный мяч. У подъездов оживленно судачили молодые мамаши, каждая при коляске. Как и во всех гарнизонах, здесь преобладали женщины и дети. Мужчины несли службу.

Кое-кто из играющих, беседующих, прогуливающихся и просто сидящих на лавочках мельком бросал взгляд на старшего мичмана. Делалось это чисто автоматически, сознание тут же отмечало — это не наш отец — и люди столь же автоматически возвращались к прерванному занятию.

У магазина толпилась горластая очередь. Прямо с крыльца продавали кефир, продукт для местных покупателей скорее экзотический, чем обычная «молочка». В плотном гуле голосов слышались отдельные выкрики вроде: «Вторую очередь не занимать, всем не хватит», «Почему вы не даете мне для двойняшек в два раза больше?». Он постоял, подумал о том, что неплохо бы сейчас выпить кружку холодного кефирчика, но занимать очередь не стал. Эта песня растянулась бы часа на полтора, а то и больше.

Сразу за магазином на небольшом пустыре стайка мальчишек гоняла мяч. Среди юных футболистов Петр Иванович увидел сына, окликнул его:

— Сережа!

Белоголовый, разгоряченный игрой Сережа готовился врезать в ворота верный гол, оставалось всего ничего, он уже ворвался на штрафную площадку. Услышав отца, Петрусенко-младший с не меньшим энтузиазмом завопил: «Ура! Папа пришел!»

Отцу не посчастливилось увидеть триумф сына-футболиста. Сережа оставил мяч и помчался навстречу. Его место занял пацан из стоявших на подхвате, игра продолжилась. Сережа, вспотевший, грязный повис у отца на шее. При этом мордашка его светилась неподдельным счастьем. Боцман деланно строго спросил:

— Это что за телячьи нежности? Живешь тут у мамы под крылышком, понимаешь, и совсем девчонкой стал?

— Ну, тоже мне, папа. Сразу за нотации. Мы с мамой ждем-ждем тебя.

— Как ты ждешь, я вижу. Из мамы служанку сделал, наверное, здоровый ты лоб.

«Здоровый лоб» двенадцати лет от роду, тонкорукий, тонконогий и прогонистый, как лозинка, посмотрел на Петра Ивановича Аннушкиными глазами цвета синего моря:

— Нет, я ей помогаю, когда время есть… А чего она не разрешает мне готовить? Пылесосить, посуду мыть, полы — это я, а вот борщ варить не дает.

— Ты почему таким хитрым растешь? Хитрым и вдобавок хилым. Еловая твоя голова, я тебя где, на кухне встретил или…

— Или, папа, или. Ух ты, я тебе рубашку замарал.

Петр Иванович остановился, шлепнул сына по тощей заднице:

— Брюки тоже. Слазь, говорю, человек два уха, приехали. На пятый этаж не потащу, дураков нет.

Сережка первым, через две ступени взлетел по лестничной площадке, нетерпеливо забарабанил в дверь и радостно завопил:

— Большой сбор! Свистать всех наверх! Папа на горизонте!

В глубине квартиры послышались торопливые шаги, в дверном замке щелкнуло. Сережка быстро, в темпе, такими же прыжками помчался обратно к друзьям, пообещав быть к ужину. Дверь широко распахнулась, жена Петра Ивановича Аннушка всплеснула пухленькими своими ручками:

— Петя!

Боцман обнял жену, поцеловал и басом, напирая на «о», спросил:

— Здорова ли ты, послушна ли ты по старому, постоянная моя половинушка Онюта?

Аннушка засмеялась. Она прижалась к мужу, провела ладонью по гладко выбритым щекам, усам, вдохнула запах одеколона. Полмесяца не показывался муженек, думала, придет усталый, разбитый, грязный. А он ишь, какой красавчик, любо-дорого взглянуть на такого, как всегда начищен, наглажен, прямо франт франтом. И заторопила, по-деревенски окая волжским своим говорком:

— Ну проходи скорей, проходи, чего застрял в прихожке? С утра сижу одна, соседей никого нет, уехали в город за продуктами. Хотела с ними тоже, но как чувствовала, что ты приедешь. Вот, дождалась.

Она снова прижалась, поудобнее устроила голову у него на груди, прошептала:

— Пришел.

Петр Иванович легко поднял ее на руки, зарылся носом в мягкие, завитые кудряшки и замер, переполненный внезапно прорезавшейся острой жалостью к жене. Лично он не смог бы долго выдержать без своего корабля и забот по службе. Он представил, как однообразна жизнь ее в закрытом гарнизоне, в этом вечном ожидании. Ни тебе на работу устроиться, ни сходить куда.

Он виновато пробормотал:

— Скучала?

— Ага. Я уж думала, что вы снова ушли в море. Как-то увидела знакомую, спросила, нет, говорит, не ушли, стоят, красятся.

Аннушка крепко обхватила мощную шею мужа и притихла. Потом она засмеялась, откинула голову и таким нестерпимо синим сиянием глаз обдала Петра Ивановича, что в висках у него застучало и в горле пересохло.

Она поцеловала его в щеку, потерлась носом о шелковистые усы, засмеялась от щекотки, хотела что-то сказать, но не успела, закрыли ее рот жадным поцелуем.

Осторожно, как драгоценность понес он тяжко обвисшую Аннушку в комнату. Аннушка пахла родным, знакомым, но чуточку подзабытым и от этого еще более желанным запахом крепкой, здоровой женщины.

Она лежала с закрытыми глазами, высоко подняв в ожидании брови и эту милую ее привычку поворачивать голову чуть-чуть вбок, и тихую неисчезающую улыбку он узнавал заново, и сердце его гнало кровь мощными толчками.

Жалобно заныл пружинами старенький диван. Ничего больше не существовало на свете, кроме любимого человека…

* * *

Виктор Зверев проводил сошедшего с корабля лучезарной улыбкой. Он очень обрадовался. Что и говорить, легче, намного свободней дышится, когда нет начальства. Для срочной службы есть особая, ни с чем не сравнимая прелесть попахивающей анархией вседозволенности, когда матрос предоставлен самому себе. Пусть он, Зверев, как дежурный боцман подчиняется сегодня дежурному по кораблю, а не Петрусенко, все равно приятно морской душеньке.

От полноты счастья матрос сбацал на гулкой палубе «Яблочко». Стук каблуков рассыпался четкой дробью. Белая полоса жизни началась.

Гуляй не хочу, вот как здорово! Можно делать все, что хочешь. Например, пойти и сколько угодно точить лясы с корешами. Или просто лечь и лежать, ни о чем не думая. Вот сидит сейчас Иваныч дома, распивает чаи с пирогами, а он, Витек, волен отдыхать так, как именно ему хочется.

Родилась мысль поделиться радостью с первым встречным. Матрос был уверен, что отсутствие главного боцмана должно вызвать у каждого человека такой же восторг, какой ощущает школьник при отсутствии учителя. Во всяком случае, весть вызовет вздох облегчения у многих, в этом Зверев не сомневался. Это, как говорится, к бабке не ходи. Значит, он просто не имеет права молчать.

На вертолетной палубе никого не было. После ухода Петрусенко куда-то исчезли Гоча и Коняшка, остался лишь командир вахтенного поста у трапа. Виктор подошел:

— Видал, как наш гулять отправился?

Тот завистливо вздохнул:

— Живут же люди!

Конечно, эти слова предназначались лично Петру Ивановичу в последнюю очередь. Он сошел на земную твердь впервые за многие недели. О себе думал находящийся в наряде моряк. Стой тут у трапа понимаешь, как попка, а мог бы и он записаться в увольнение. Мороженое там скушать, на девчат посмотреть, формой морской пощеголять — очень, очень много удовольствий можно получить, когда ты не на корабле.

Виктору ответ все же понравился. Он сбил берет на затылок так, чтобы чубчик из под него торчал и вразвалку зашагал по вертолетной площадке. В небольшой его фигуре пела каждая жилочка. Он был счастлив. Мысль работала в заданном направлении и это радовало.

Душе хотелось простора, и она должна получить его. Сход главного боцмана корабля является событием корабельного масштаба. Это надо отметить самым конкретным образом. Выпить бы, да нечего. За неимением возможности эта соблазнительная для него версия отпала. Травки бы курнуть, ну, может таблетками разжиться. Нет ничего.

Эх, да чем хуже просто залезть в шхеру самого дальнего корабельного помещения, забиться в укромное местечко и посидеть там без всяких забот. Чтобы рядом ни одного. Чтобы отдохнуть от разных Абросимовых, Силагадзе-Гоглидзе, чтобы ни Иванычей, ни Коняшек, никого. Имеет человек на это право?

Стоп! А дежурный по кораблю? Если взбредет ему в голову дать команду спустить катер? Сразу понадобится дежурный боцман. Или вдруг подползет к борту какая-нибудь лохань с топливом. Тоже поднимется вой: дежурному боцману наверх, где он и вообще, кто сегодня несет вахту в боцманской команде? Без этого такие вещи не обходятся. Долго потом придется горбатиться за миг свободы. А если кто-нибудь из офицеров или даже просто дежурный по низам захотят вызвать его?

Зверев поскреб в затылке. Всего несколько минут назад он буквально кипел от радости, ему казалось, что дежурство ни в коей мере не может ее уменьшить, а как вспомнил про дела обыденные, так всего и передернуло, как после стакана дрянного вина.

Вот уж точно, нет совершенства в мире, философски подумал он. Кто из великих родил это выражение, по какому поводу, Виктор не знал, да ему это совсем было ни к чему. Главное, что разнотык получился. Чего бы сегодня не выпал черед нести вахту другому? Иваныч ушел домой, в кои века это бывает, а тут не можешь позволить себе простую человеческую слабость.

Он подошел к леерному ограждению. За бортом плескалась изумрудная волна, она ласково гладила сталь, такая беззаботная и нежная. В глубине мелькнула стайка мелкой корюшки типа малоротки или писуча. Виктор иной раз любил преступить установленную на военных кораблях традицию, ловил рыбку, а потом вялил ее в укромных местах, жирненькую, в меру просоленную и с тоской вспоминал о пивных киосках. Спуститься в кубрик за спрятанным в наматраснике самодуром? Да, ну ее, рыбалку эту.

Черт, как не везет!

Впрочем, боцман расстраивался недолго. В возбужденном состоянии его голова работала на повышенных оборотах и выдавала по нескольку выходов сразу из любого, даже самого затруднительного положения. Знай, выбирай, хозяин, варианты на вкус. Зверев много раз испытывал это удивительное ее свойство и всегда полагался на свой, как он выражался «шарабан» — вывезет!

Дежурный боцман согласно Корабельному уставу отвечает за выполнение правил морской практики и соблюдение мер безопасности при проведении работ на верхней палубе. Это положение матрос Зверев знал назубок и, повторяя его, двинулся в путь, тем более, что выполнить эту букву закона было легко. Сегодня бесцельно шатающихся, да и вообще никого из сотни матросов на верхней палубе не наблюдалось. Кому охота смотреть, как сходят на берег счастливчики-увольняющиеся. Никаких работ по случаю выходного дня на корабле не проводили. Значит, правила морской практики и меры безопасности не нарушались. Оставалось проверить состояние такелажа, это тоже не столь уж обременительно.

Виктор прошелся по шкафуту по направлению к баку. Швартовы не провисали, крепления тоже вели себя надлежащим образом. Он даже немного разочаровался. Несешь, понимаешь, службу самоотверженно, можно сказать горишь на ней, но в такие моменты почему-то ничего не случается.

Мысли в ветреной его голове вдруг переключились на прошлое. Вспомнились ПТУ, вольница, родная общага. Не было в училище группы разболтанней той, в которой числился будущий механизатор широкого профиля Витька-Зверь. Видели бы сейчас кореша, каким примерным защитником он стал, уржаться можно. Черт, что сделали с человеком…

Зверь опять стал мрачнеть.

Впереди из люка носового машинного отделения, поднялись два матроса. Один из них, тот, что пониже ростом, достал пачку сигарет и, продолжая разговор, сказал товарищу:

— Ладно, Сашок, перестань расстраиваться, было бы из-за чего. Сказано — сделаем, значит, будет сделано. Лучше посмотри по сторонам, прелесть какая. Солнышко светит, ветерок сегодня очень даже приятный, чувствуешь? О, видишь, боцман идет. Сейчас мы у него спичек стрельнем.

На бак прошли втроем. Повеселевший боцман Витя, с удовольствием размял позаимствованную у машинистов сигарету, и, чувствуя в нагрудном кармане пачку собственных, сказал, подставляя ребятам зажженную спичку:

— Иваныч сошел. Красота.

Эти двое восторгов не разделили.

— Ну сошел и сошел, значит, очередь подошла, пусть гуляет человек, — сказал тот, что пониже. А его товарищ пояснил:

— Понимаешь, друг, у нас масляный насос полетел. Ну, систему мы размонтировали, новую прокладку вырубили, теперь надо поставить эту прокладку, потом снова все собрать. И в деле работу проверить. Знаешь, сколько времени все это займет? Что нам твой Иваныч со своим сходом. Не до него.

Они на скорую руку докурили свои сигареты и пошли вниз, ковыряться дальше в своем насосе.

Зверев поморщился. Ишь, какие мы правильные, аж противно. Минуты лишней не постояли. Как же, дело ждет. Маслопупы несчастные. Не зря тех, кто из электромеханической боевой части так называют. Маслопупы и есть. Из тех, кому дано испытывать особое удовольствие при виде смазанных, гремящих и вертящихся железок. Сам учился на механизатора, видел подобных им. Мало он таких чересчур старательных лупил в училище, желчно подумал Виктор и без особой охоты пошел проверять стопоры якорной цепи.

Стопоры были затянуты по всем правилам. Виктор с ожесточением пнул чугунные звенья цепи.

— За что ты их так?

В тени носовой орудийной башни сидел и ухмылялся раздетый до пояса босой матрос Гоча Силагадзе. Плечи его лоснились от пота, обросшая черными волосами спина покраснела. В руках Гоча держал свайку — острый штырь типа толстого шила, ее используют для заделки оплетки кранцев. Рядом сидел Коняшка. О, новичок тоже был бос. Тяжелые башмаки из толстой буйволиной кожи этот неженка снял, поверх них разложил вывернутые наизнанку носки. Загар еще не трогал хиленькие плечики, на бледной узкой груди краснела горстка прыщей. Далеко не атлет, он проигрывал рядом с пышущим здоровьем Гочей.

Вот голубчики-курепчики! Ишь, расселись как у тещи на блинах. Нет на них старпома, тот прописал бы обоим соленую ижу. Анафемское отродье, а первогодок-то, первогодок курорт себе устроил. Еще бы сигарету в зубы взял. Зверев рассвирепел:

— Сейчас же обуйся! Службы еще не нюхал, а уже вовсю борзеешь, салага. Вот я тебе покажу. И робу надень.

Игорь испуганно перевел взгляд на Гочу. Тот при словах Зверева поморщился, еле уловимым кивком дал понять, чтобы тот сбавил обороты. Если требовать по справедливости, то и Гоча тоже одет не по форме, зачем придираться к человеку. Вечно этот Зверев выделывается, какой-то мутный парень, нехороший.

— Иди лучше сюда поближе, посиди с нами. Вот послушай, о чем Конев рассказывает, очень интересно.

Силагадзе повернулся к напарнику, успокаивающе положил руку на плечо:

— Дорогой, рассказывай пожалуйста дальше.

— А что рассказывать? Жил человек, писал музыку, умер…

Зверев снова набычился:

— Ты давай без этих… Понял?

Конев пропустил его слова без внимания, посмотрел вокруг, помолчал и продолжил:

— Поздний барокко. Изумительнейшие по красоте звучания скрипичные концерты. Знаешь, Гоча, вообще-то Антонио Вивальди, так его звали, был священником, аббатом, его так и называли все на родине — рыжий аббат, хотя по национальности он итальянец, они же все черноволосые. Талантище! Скрипач, композитор, дирижер. Он руководил оркестром в Венецианской консерватории. Конец шестнадцатого-начало семнадцатого веков, время, когда, как говорила Юнна Мориц, был расслаблен шнурок на корсете классической схемы, чтобы свободней гулял ветерок вариаций на вечные темы. Сам Иоганн Себастьян Бах учился пониманию самоценности человеческого бытия на произведениях Вивальди. Это о чем-то говорит вам?

Конев задумчиво потер лоб. Виктор во все глаза смотрел на него. Вот это да, как ловко шпарит парень, с невольным уважением подумал он, но тут же скривился. Подумаешь, начитался, где-то нахватался чего другие не знают и сидит, корчит из себя сильно умного профессора.

— А кто такая эта Юнна Мориц? Тоже, наверное, музыка-антка из скрипачей?

— Да ладно тебе, Витька, цепляться. Знает он все прекрасно.

— Нет, не музыкант, это великая поэтесса Анна Пинхусовна Мориц, как она себя однажды назвала, «поэтка». Родилась в Киеве в тридцать седьмом. А вот тоже очень интересная судьба. Я потом когда-нибудь обязательно расскажу о ней, она того стоит. Ее в университет не принимали, на факультет журналистики, говорили, что неспособная. А сейчас ее стихи печатают на разных языках планеты. Да, еще, было время, Анну Мориц за границу не пускали на проведение конференций по ее же поэзии. Еврейка, сбежать могла.

Зверев хотел было влепить этому выскочке и зазнайке из молодых что-нибудь обидное, но ничего не придумал и решил пока промолчать. Между тем Конев продолжал, шестым чувством угадав, что верит ему только Гоча и обращаясь лишь к нему:

— И вот в нашем училище, между прочим, музыкальном, но и в нем старинную музыку почему-то не преподавали, вдруг решили поставить концерт из произведений композиторов средних веков. А потом, когда увидели, что ученикам понравилось, стали проводить вечера старинной музыки. Я чуть не плясал от радости. Мне доверяли вести соло на скрипке. Представляешь, тишина, ты берешь смычок — у Антонио Вивальди установлено трехчастное строение концерта — быстро-медленно-быстро, ты первую и третью части ведешь живо, с огоньком, фортиссимо! Во второй части таешь, прямо тонешь в звуках. Эффект от тех вечеров был поразительнейший. Зал всегда набивался до отказа, до предела. Я думаю, среди слушателей были не только музыканты. И теперь понимаю почему. Человеку свойственно наслаждаться прекрасным, это его великое благо. Отсюда и тяга к классической музыке вообще. Господство яркой, полновесной звучности таково, что оно забирает тебя без остатка. Во всяком случае, когда я играл, я дрожал от восторга. В словах передать это трудно, даже невозможно.

Он замолчал. Гоча с сожалением произнес:

— Перед службой, помню, в наш город Гудауты приезжал ансамбль старинной музыки. Вот название забыл, хоть убей меня, все равно не вспомню. Музыканты были в белых чулках, в париках выступали. У них и инструменты были старинные, даже был небольшой клавесин, такой, на пианино похожий.

— Знаю, кто был у вас. Это эстонский «Хортус музикус». В начале восьмидесятых он очень успешно гастролировал по стране, всегда собирал аншлаги. Говорят, люди просили повторять концерты по нескольку вечеров. Есть еще «Академия старинной музыки», есть «Арс консони», вот еще «Музыканты старого Таллина», сейчас говорят с двумя «Н», Таллинна. Наверное, так правильней. Ну бог с ним. А где-то лет двадцать с небольшим у нас в стране был один-разъединственный ансамбль старинной музыки. Назывался он «Мадригал», создавался в Москве. Естественно, ни о каких названиях даже менуэтов никто не знал. Разве не позор, когда не то, что просто любители музыки, профессионалы плохо представляют себе, что такое мадригалы, гальярды, канцоны? А это особые музыкальные жанры, достигнувшие расцвета в эпоху Возрождения, известные во всем мире. Нет, ты знаешь, меня убивает мысль о том, что человек может быть кем угодно, космонавтом, рабочим, даже музыкантом, но он отчего-то далек от мировой культуры. Правда, сейчас что-то меняется. Вот и в нашей стране на это обратили внимание. Ансамбли ездят по республикам с концертами. Конечно, этого очень мало. Надо уже в детском садике, причем, в каждом приобщать человека к прекрасному.

— Ты бы, Игорь, когда-нибудь взял, да и выступил перед всем кораблем. А что?

Рассказал бы ребятам…

— Скрипки нет. Дома. Без нее что за разговор.

Зверев издевательски захихикал:

— Ну и не болтай языком почем зря. Говорю же, вычитал все это в каком-то журнале, а нам сидит мозги пудрит, корчит из себя музыканта, цену себе набивает. Не люблю, понимаешь, когда выделываются все, кому не лень. Ты хоть знаешь, как эту самую скрипку в руках держать, Коняшка?

Гоча неодобрительно посмотрел на него:

— Не тот случай, дорогой, успокойся. Какой резон Игорю врать, сам посуди. А что скрипки нет, так не таскать же ее по кораблям. Вещь нежная, наверное еще и дорогая, пусть лежит у него в квартире. Это тебе не гитара. Ты вот что, ты, если хочешь, иди в кубрик, ага? Там тебе и на гитаре сбацают и споют все, что душа просит.

— Мои друзья удивлялись, почему я пошел служить. Чего там только ни говорили, они же тоже, как вы считаете, маменькины сынки. Да наплевать, мне нужно было увидеть мир, чтобы потом все свои впечатления выразить в такой, знаете, симфонии. Жаль, решение не брать с собой скрипку было неправильным. Она бы, наоборот, очень даже пригодилась.

Виктор понял, что лопухнулся насчет Коняшки и с наивным любопытством уставился на невзрачного первогодка. Выходит, он из настоящих, из тех музыкантов, которые исполняют эту их классику. Гоча врать не будет. Сказать по правде, вчерашний тракторист видел музыкантов только по телевизору. А тут вот он, взаправдашний скрипач, классику играет, то есть исполняет, оказывается так надо говорить. Ну дела. Да еще музыку собирается сочинять. Как можно безразличней, Зверев произнес:

— Шуток не понимаешь, батоно…

В ответ на уважаемое в Грузии обращение, которое часто применяется только к мужчинам, Гоча самым изысканным жестом приложил руку к груди и с улыбкой продолжал:

— Что там Вивальди, Бах, слушай, Моцарт с Паганини. Мура все это, Витек. Гитара — вот вещь. Или, еще лучше, вокально-инструментальный ансамбль помодней.

Игорь поправил:

— Рок-группа.

— Все равно. Главное, чтобы громко было и не по-русски орали.

Силагадзе поднялся, сделал несколько резких танцевальных движений, покивал в такт воображаемому сопровождению, прикрыл глаза:

— Трум, ту-ту, бац-бац-чух!

Игорь с беспокойством поерзал. Они сидят, разговаривают, приятно проводят время, а дело до конца не доведено, кранец все еще не готов. Гоча взялся было помочь, показать как это делается, до вот появился дежурный боцман, начался треп, и конца ему не видно.

Молодому боцману хотелось взять свайку и продолжить работу самому, но как это сделать, вдруг Силагадзе обидится. Первоначальную работу Игоря он забраковал категорически, переплетать начал по-новому. В принципе, ничего сложного в этой боцманской науке не оказалось, оставшиеся несколько рядов можно бы доплести самому. Свайка и кранец лежат рядом, стоит только руку протянуть. Пусть Гоча продолжает дурачиться, решил он и потянулся за пеньковым концом.

Тот заметил его движение и беспечно махнул рукой:

— Оставь, я сейчас сам доделаю.

Вмешался Зверев:

— Как это ты сам доделаешь?

Он помрачнел, перевел взгляд с Силагадзе на Конева. Новичку выражение лица Зверева ничего доброго не предвещало.

Ураган не замедлил разразиться:

— Как, салага, не успел появиться на корабле, а уже обзавелся прислугой? Дома, значит, мамочка следила за тем, чтобы сынок пальчики свои музыкальные не утрудил, а здесь Гоча, в это самое, в меценатство ударился. Оборзел, молодой, надо ставить тебя на место, иначе очень рано служба медом покажется.

Конев не мигая смотрел на вызверившегося матроса. У того налились кровью глаза, на шее вспухли синие вены. А вдруг он распустит руки, подумал Игорь, быстро схватил инструмент, придвинул кранец.

Зверев пробурчал:

— То-то. Знай, музыкант, кто есть кто. Это тебе не на гражданке. А ты, Гоча, не поважай Коняшку, понял?

Гоча неодобрительно покачал головой, хотел что-то сказать, махнул рукой, оделся и ушел в кубрик. На баке никого, кроме них не осталось.

— Вот так! Здесь военная служба, а не маменькины пирожки. В следующий раз в зубы заработаешь, если лениться будешь. Ишь, это, нарисовался на корабле интеллигентишко. А ну, взял свайку, сказал!

Он посмотрел, как управляется Коняшка, потом, как бы ненароком зевнул:

— Охо-хо, что-то спать захотелось. Ты вот что, слушай сюда внимательно, фрайер. Я пойду прилягу в баталерке, а твоя задача будет следующая. Как только по трансляции вызовут дежурного боцмана, сразу лети ко мне. Понял? Значит, доплетешь кранец, уберешь здесь все за собой как следует и топай в кубрик, слушать трансляцию. Если прозеваешь, то лучше не попадайся на глаза, я из тебя точно струны для скрипки с оркестром сделаю. Усек, спрашиваю?

Настроение у Виктора опять улучшилось. Он сунул руки в карманы и небрежной походкой направился в баталерку. По палубе ступал так, что любой человек безошибочно узнал бы в нем утомленного длительной службой морского волка.

— Правильно я припугнул Коняшку, службы не знает, — размышлял он. — Без этого с салагами никак. Для пользы дела это не вредно, пусть не выпендривается.

Игорь доплел кранец, полюбовался аккуратными пеньковыми рядами, причем сделанное им нисколько не отличалось от Гочиной работы, отволок его на штатное место, потом остановился у лееров.

Солнце клонилось к закату, мелкая рябь дробила отраженные волнами его лучи и казалось, будто кто-то щедро сыпанул за борт серебряные монетки. Они переливались и издавали тонкий мелодичный звон. Море влажно дышало, воздух был до того прозрачен, что ясно просматривалась выпуклая линия горизонта, разделяющая темно-синюю воду и бледно-голубой небосклон.

Спокойную эту картину дополняли белоснежные чайки, но их неприятный крик похожий на визгливые возгласы базарных торговок, вносил диссонанс в картину летнего вечера.

Таким же ненужным казался молодому матросу грубый тон Зверева.

Понятно, воинская служба требует порядка, строгость необходима, но она должна быть оправданной и уж во всяком случае без напряжения голосовых связок и угроз физической расправой всегда можно обойтись. Если человек по неопытности допустил ошибку, что-то из-за необученности сделал не так, то сказать об этом следовало бы спокойным тоном, а еще лучше помочь практически, как сделал Гоча.

— Ну все, этот теперь от меня не отвяжется, заездит, — тоскливо подумал новичок. — И никто не заступится, даже Гоча. А что я сам могу поделать? Зверев парень хулиганистый, да и намного крепче меня, один на один с ним ничего не сделаешь. Остается выполнять его приказания. Одним словом — терпеть.

А как иначе мог он расценить распоряжение такого же как он матроса караулить его сон лишь потому, что тот служит дольше.

В кубрик Конев спускаться не стал, на шкафуте возле офицерского коридора слышимость тоже была хорошая. Тем более в кубрике сейчас Гоча, он обязательно расспросит в чем дело и что из этого получится, неизвестно. Не хватало, чтобы из-за него начались разборки. Лучше оставаться на верхней палубе, здесь тихо, красиво.

Обаяние дальневосточной диковатой природы бросилось сразу, еще на аэродроме, когда он вместе с другими призывниками спускался по трапу с самолета. Очарование усилилось здесь, в этой глухой, далекой от цивилизации бухте. Коневу полюбись сопки, море, он мог подолгу стоять на палубе, настроив душу в лад с мягкими угасающими красками дня. В такие минуты легкая грустная нота одиноко звучала в сердце, хотелось еще и еще продлить это состояние, как-то выразить его, поэтому он не раз пожалел, что оставил скрипку в своей московской квартире. Ах, как выразило бы рождающиеся чувства пение любимого инструмента, какие прекрасные звуки хранили в себе скалистые берега, море и глядящееся в него небо. В тот миг, когда солнце исчезало за горизонтом, на стоящих поблизости кораблях первого ранга горнисты играли «Зарю». Тягучие ее переливы усиливали томление, заставляли переживать это необычное и, до покалывания между лопаток, приятное состояние единства с природой.

Казалось, еще немного, еще один миг и можно раствориться в ней, стать частицей сразу всего, начиная от первобытного камня и заканчивая тонкой былинкой и звучать, звучать в огромном, во всю вселенную прекрасном, немом и в то же время живом оркестре.

Матрос и на этот раз попробовал настроиться на привычную волну, но не смог. Чем дольше стоял он, тем сильней понимал, что в сегодняшний вечер оказался здесь, на палубе по чужой прихоти. Это выбивало.

— Я новичок, а Зверев уже послужил, я не смогу ему перечить, — говорил он себе, а внутренний голос настойчиво повторял — ты должен пойти и сказать, что не намерен быть слугой.

Конев собрал всю свою волю в кулак, переборол боязнь и направился к баталерке. Зверев валялся на кипе матрасов, широко раскинув руки и ноги. Он блаженствовал и сначала не понял, чего хочет от него этот Коняшка несчастный. Потом, когда дошло, скривил в презрительной гримасе лицо, отвернулся к переборке и дрыгнул ногой — изыдь, музыкант.

Игорь еще раз повторил, что не намерен караулить его сон, что у него есть более важные дела и вышел на палубу.

По законам гражданской вольницы, будь это в профессионально-техническом училище, где учащийся Зверев насаждал законы улицы, не миновать бы осмелившемуся крепкого мордобоя с пинком под зад в придачу лично от него. Виктор ограничился тем, что крикнул балбесу вдогонку:

— Вали отсюда, гнида паршивая!

Он полежал еще минут пять, изумляясь не столько поведению Коняшки, сколько внезапно прорезавшемуся великому своему терпению. Это же надо! Чтобы в ПТУ кто-нибудь из младших сказал слово поперек? Он тут же захлебнулся бы своей собственной кровью. Зверев еще немного полежал, подумал и решил, что не стал связываться с этим салагой исключительно из собственного уважения к Иванычу. Тут сразу все встало на свои места, в баню не ходи. Понятно, если молодой пожаловался бы, «стукнул» кому следует, за неуставняк в команде обязательно пришлось бы отвечать главному боцману.

Воображение услужливо представило реакцию помощника командира, старпома, замполита, самого командира. Эти вынули бы душу из человека. Хозяин столь умной головы потянулся, зевнул, встал и направился к выходу. Черт с ним, с Коняшкой, решил Зверев, пусть живет да радуется, что именно на него напал. Другие «старики» дали бы такой жизни…

Вывод понравился и дежурный боцман, посвистывая, поднялся на верхнюю палубу. Пойти выкурить с кем-нибудь сигарету, покалякать о жизни. Он окончательно уверовал в то, что великодушного прощения салага удосужился исключительно благодаря ему и существованию таких хороших людей, как Иваныч.

Матрос в который раз за этот день сбил берет на затылок. Он очень кстати встретил дружков из БЧ-3. Посидели, покурили, вдоволь поточили лясы. Поближе к вечерней поверке Виктор настрочил своему корефану на гражданку письмо. Писалось легко и это тоже радовало.

«Здорово, Миха! — размашисто водил он ручкой по листку, вырванному из конспекта по политическим занятиям. — Как вспомню, что целых два года уже отпахал, но еще один остался, хочется отбить почки кому-нибудь из Министерства Обороны, желательно сделать это ногами. Представь. Выдумали еще муру. Ух, я бы показал им, на что способен недавний вольный человек Витька-Зверь. Тяну сейчас лямку. Сам понимаешь, кирять здесь нечего, так, изредка, что перепадет. Водки нет и в помине. Как-то раз поставили с одним кентом огнетушитель браги. Да, брат, хороший рецепт ты присылал, славная была брагуленция. Эх, Миха, дорогой, как вспомню наши времена, так и не верится аж, что не угас еще пыл в горячих сердцах, что будет еще обливаться горотдел горючими слезами после наших набегов. Мы еще не раз навестим с нашей толпой городских. Подожди, подаст еще через год товарищ Вениаминов заявление об уходе из милиции по собственному желанию. Еще снова будут с опаской проезжать туристы станцию Раздоры, и не умрет собственной смертью товарищ Вася Морозов, а будет прибит чьей-то нетрезвой рукой. Миха, друг! Передавай бабам от меня привет. Не пропускай их никого мимо себя, слышишь, ни одной. Вот была жизнь — никаких проблем. Чертова служба военная! Но приближается ДМБ, он неотвратим, он неизбежен, трясись, Тишинка! Да здравствует во веки веков союз вина и разврата. Пусть всегда будут бабы, а уж от нас это не заржавеет. Жму лапу».

Утром на корабль точно за полчаса до подъема флага прибыл Петрусенко и жизнь потекла своим чередом.

Неприятность

— Рустамжон, как тебе к лицу дуппи, сейчас хоть в чайхану, хоть на праздник.

Рустам вздрогнул, быстро сдернул с головы дуппи — расшитую узбекскую тюбетейку, оглянулся. В кладовой никого не было.

— Рустамжон! Тебя ждут в чоллар чайханаси-и.

— Тьфу! Это ты, Шухратбек. Чего орешь в замочную скважину? Заходи, дверь открыта, не торчи там.

Металлическая дверь хлопнула, в кладовой появился улыбающийся матрос Уразниязов.

— Салам! Здорово я тебя, а? Ты где это такую дуппи достал, скажи. Неужели из дома, неужели сохранил, с самого Шахрыхана берег ее? Какой ты молодец.

— Э, приятель, не ори так громко, да еще с утра пораньше. Голова болеть будет. Стоит за дверью как разбойник, за добрыми людьми подсматривает, да еще шумит при этом. Чоллар чайханаси, есть чоллар чайханаси, это для стариков, мне туда пока рано. Тебе тоже. Садись. Тюбетейку мне один андижанец подарил. На, говорит, носи, это, говорит, тебе память будет. Теперь таких людей в Ферганской долине все меньше становится. Там вообще что-то непонятное творится. Я вот, например, знаю одного из Шахимардана, ну прямо совсем другой. Разве скажешь, что речь о тебе? Ответишь, что нет. И сам будешь своим словам верить.

Приятели весело рассмеялись. Оба они выросли в Ферганской долине, Рустам Атаджанов из города Шахрыхана Андижанской области, Шухрат Уразниязов из поселка Шахимардана. Четыре области в Фергане — Ферганская, Андижанская, Наманганская и Ошская область, Киргизской республики. От Шахрыхана до Шахимардана далеко, а вот на корабле никто не верит, что земляки до службы никогда не встречались. Парни редкий день не навещают друг друга, делятся всем как братья, даже письма из дома вместе читают. Разве подумаешь, что они из разных мест?

— Шухратбек, ты чай хочешь? Вечером приходи, чай пить будем, он у меня пока не дефицит.

— Эшит, мен бугун уйдан хат олдим.

У Рустама глаза округлились от радости, но он сдержал себя, выжидающе посмотрел на товарища. Тот понял и с расстановкой произнес по-русски:

— Слушай, я сегодня из дома получил письмо. Ну как?

— Молодец, скоро совсем чисто говорить будешь.

— Тебе спасибо Рустамжон, хорошо учить умеешь. После службы тебе обязательно надо поступать в пединститут. Хорошим учителем будешь. Ну слушай, что мама пишет.

Он достал из нагрудного кармана крупно исписанный листок, развернул его.

«Салом, менинг газиз углим Шухрат!..»

Мама, по-узбекски — «она», — писала, что рада хорошей службе сына, что вся семья кланяется и желает Шухрату крепкого здоровья и чтобы он не скучал, слушался командиров, хорошо кушал.

«Салом, менинг газиз углим…» — «Здравствуй, мой дорогой сынок…»

Шухрат читал строчку за строчкой, голос его прерывался от нежности к матери, глаза сияли.

Рустам сидел, слушал внимательно и ему что-то расхотелось сегодня добиваться перевода письма. Но уговор дороже денег, есть такая поговорка у русских. Шухрат старательно переводил каждое предложение. Иногда он запинался, нетерпеливо щелкал в поисках нужного слова пальцами и умоляюще смотрел на друга — помоги джура, забыл, как это будет по-русски.

Уразниязов учился в национальной школе и, хотя русский язык изучал с первого класса, а литературу — с четвертого, особых успехов не добился. В поселке жили только узбеки, многие ученики считали, что ломать над этими предметами голову и терять время ни к чему. Может быть, сказывалась обычная мальчишеская леность, кто знает? Он над этим не задумывался.

Правда, Рустам доказывал Шухрату, что все дело в нетребовательности учителей. Он говорил, что это делается сознательно, якобы для того, чтобы меньше людей уезжало из сельской местности, больше оставалось работать на земле. Он утверждал, что и в российских колхозах картина примерно такая же.

Может, и прав джура. А, может, дело в другом. Рустама учила русская. Она вела и дополнительные занятия, и драматический кружок организовала, разве сравнишь? Не зря он в пединститут собирается, на филологический факультет.

Рустам положил ему руку на плечо:

— Достаточно. Давай теперь сделаем праздник для души, поговорим на родном.

— Давай, Рустамжон. Вот я спросить хочу. Ты живешь на улице Хамзы. Последние свои годы он провел в нашем Шахимардане. Ты сам сейчас слышал, из дому пишут, что в поселке большой музей Хамзы строят. Он жил при царизме, когда наш народ угнетали, и все же был за союз с русскими. Неужели ему понравилось бы, что наш народ, имеющий великую культуру и уважающий, я думаю, уверен, культуру других народов вдруг так пренебрежительно стал относиться к языку межнациональному? Тут что-то не то, Рустам. Узбеки сами себя лишают богатства общения. Киргизы, казахи, туркмены… Разве хорошо, что русских классиков в союзных республиках скоро будут знать только в переводе? Это разве правильно? Я сам раньше ходил гордый, думал, никто не заставит меня насильно изменить своему языку и знать только русский. Сейчас сам себя стыжусь. Узбекский я учил, почему другой язык не знать? Страна-то у нас большая. Это каким ишаком надо быть, чтобы собственной глупостью гордиться. На корабле сколько ребят из разных республик, с ними разговаривать, дружить тоже не могу.

— Зачем так строго судишь? Не только ты виноват. Учителя тоже хороши. Тут, брат, политика. А если конкретней, то сама жизнь в этом плане пошла неправильно. Ну вот возьми, учителей, например. Директор совхоза заинтересован, чтобы они больше двоек да троек ставили, тогда вчерашние школьники после не в институты да города пойдут, а на поле будут работать. В институты кто поступает? В большинстве своем разные сынки и дочки начальников, да тех, у кого толстые пачки денег, еще их друзей и друзей друзей. Они дипломы видеть у своих деток хотят потому, что это престижно. Да еще потому, что их потомки начальниками будут. Э-эх, дружок. Ты сам рассказывал, как твой отец ходил к учителю физики, просил, чтобы тот тебе побольше троек ставил. Это, Шухрат, не отец упрашивал, а жизнь заставила. Имей ты прекрасные оценки, не видеть отцу помощника, уехал бы ты. Про тех, кто из Средней Азии иначе, как «чурек», «чурка» не говорят. Выходит, мы у тех же русских недоразвитыми считаемся. Зато наше руководство такие красивые слова о национальной гордости говорит, специально не придумаешь.

— Знаю, вижу. Мне техника нравится, а поступать учиться, чтобы инженером стать не смогу. Какой из меня специалист… Мы с мичманом новым, с Борисовым разговаривали недавно, стыдно, обидно было. Не знаю это, не знаю то… Посмотри, в стройбате почти одни наши ребята служат. Что, самые глупые, да? В царское время всех нерусских в армию вообще не брали, не говорю о флоте. Доверяли только укрепления строить, да окопы рыть, потому, что инородцы, русского языка не знали. А сейчас что за причина? Эта же. Нет Рустам, вот отслужу, приеду, женюсь и своих детей буду воспитывать по-другому. Они у меня и родной язык будут знать и русский, причем одинаково хорошо. Чего смеешься, правду говорю.

Атаджанов дослушал, сложил дуппи, разгладил ее, сунул в укромный уголок, потом повернулся к Шухрату:

— Я не над тобой. Это я одну историю вспомнил. Если хочешь, послушай, может, настроение поднимется. У меня ака, старший брат, поступил в Свердловский госуниверситет, на журналистику. Ну, сдал экзамены, учится. Жил он на квартире, на курсе ни с кем особо не водился, он серьезный такой, мой брат. Преподавателей к концу первого семестра заинтересовало, как Атаджанов экзамены сдаст. Думали, брат мой одни двойки нахватает. А ака по всем предметам только пятерки получил. Между прочим, университет с красным дипломом закончил, сейчас в Ташкенте, на радио работает. Так вот, что интересно, преподаватели на тех же экзаменах больше него радовались. Думаешь, чем была вызвана их первоначальная боязнь? Ака специально поинтересовался. Ну, узбек, ну и что? Сколько таких учится, не нуждаясь ни в чьей поддержке. Знаешь, какой он получил ответ? С каждым годом становится все больше выпускников, которых хоть заново в первый класс сажай, степень их подготовки ниже некуда, а они становятся студентами и, заметь, умудряются получать дипломы о высшем образовании.

Собеседник Шухрата невесело рассмеялся. Проблема много шире чем, как казалось его приятелю, самого важного — знания русского языка. Если диплом, как свидетельство способностей отдельно взятой личности становится возможным приобретать только для блага приобрести автомашину, усадьбу, еще что-то, недоступное обыкновенному человеку, далеко ли сумеет шагнуть в своем развитии такое государство, долго ли будет иметь гарантию на само существование?

Оно обязано исчезнуть.

Шухрат молчал, обдумывая слова Рустама, они почему-то не нравились. Посмотрел на сидевшего в задумчивости друга, вернулся к своим мыслям. Прикинул, что вовсе даже неплохо было бы иметь единство с Иваном Карнауховым, например, Колей Миловановым, другими ребятами. Глядишь, и веселее служить стало бы. Парни в команде хорошие, душевные, но что это за разговор, если один другого едва-едва понимает. Как было бы хорошо иметь такой запас слов, чтобы можно было чувствовать себя свободным. Можно об учебе в техникуме с Карнауховым поговорить, разузнать, какие там порядки, правила. Или у Петьки полезное из радиотехники разузнать, он у себя в радиокружке разные схемы изучал, это очень интересно и полезно…

Рустам посмотрел на часы. Приближалось время занятий по специальности.

— Э, Шухратбек, на занятия опоздаешь, давай, давай, иди, засиделись мы с тобой. Как бы не всыпали тебе.

Друзья договорились встретиться вечером.

— Ну-ка вытащи дуппи, дай померяю, давно не надевал. Да и пойду.

Шухрат привычным жестом надел тюбетейку, склонил голову на левое плечо, потом на правое. Важно выпрямился, погладил несуществующую бороду, степенным жестом поднес ко рту составленные под пиалу пальцы:

— Уважаемый, на занятия я не пойду. Пойду в чоллар чайханаси, буду вести со стариками умные беседы. Сяду в тени чинары, буду пить чай, да беседовать, тебя приглашу услаждать наш слух звуками рубоба. Умеешь играть на рубобе, или другого подыскать?

— Тебе командир отделения усладит слух за опоздание. Иди, несчастный, да про уговор не забудь, ждать буду.

Для того, чтобы попасть из кладовой сухой провизии в рубку гидроакустиков, надо подняться по вертикальному трапу, миновать пекарню, пройти несколько отсеков по коридору и два раза спуститься по трапам вниз, в трюма.

В помещении пока был только старшина второй статьи Карнаухов. Он принес несколько схем, толстое наставление по эксплуатации, указку, стопку общих тетрадей.

— Уразниязов, ручку не забыл? Давай, устраивайся, сейчас народ подойдет.

Следом за Шухратом появился матрос Иванов. Он устроился рядом, прошептал:

— Калайсам? Как дела, говорю.

Шухрат ответил, что ничего, нормально дела.

— Если что будет непонятно, ты пометь, я потом объясню, понял?

Как всегда, занятия начались с проверки формы одежды и принадлежностей для работы. Карнаухов добросовестно проделал и то и другое, затем объявил тему. Иванов просиял:

— Устройство индикатора. Знакомо, брат Шухрат, и, прямо скажу, интересно.

Привычный к строгому соблюдению порядка на занятиях, Карнаухов было нахмурился и продолжил сухо:

— Инструкция требует приступать к изучению нового материала с повторения ранее изученной темы. Свободу действий предоставляю… Предоставляю матросу Милованову. Остальным следить за ответом, будете дополнять.

Иван Карнаухов вел себя как заправский педагог. Шухрат вдруг подумал, что осенью жаль будет расставаться с таким серьезным и умным парнем. Неизвестно, почему Петька не очень высокого о нем мнения. Старшина у них грамотный, техникум закончил, умеет хорошо объяснять, не кичится своими знаниями. Нудноватый, правда, но не так уж, чтобы очень, вполне терпимо.

Старшина подождал, пока Милованов соберется с мыслями, протянул указку:

— Начинайте, товарищ матрос.

Даже такие вот, официальные обращения Карнаухова нравились Шухрату. Правильно, рассудил он, не в кубрике и не в курилке находимся. Там уместно называть подчиненного по имени, а здесь, на занятиях, нужна серьезность, как на работе в поле, например. Во-первых, это дисциплинирует. Во-вторых, сразу понятно, что люди заняты важным делом.

Первый час пролетел незаметно. При изложении новой темы Шухрат пометил несколько вопросов, оставив их для выяснения с Ивановым. Во время самоподготовки Петька поможет, разъяснит работу пластин в этой самой электронно-лучевой трубке и принцип взаимодействия некоторых узлов.

Напоследок, на закуску, как любил говорить Карнаухов, включили магнитофон с шумами надводных и подводных кораблей. Акустики надели наушники, послушали, как скрипит немазаной телегой транспорт, вкрадчиво шелестят осенним дождем винты подводной лодки, шуршат палой листвой под ногами торопливо идущего человека винты быстроходного противолодочника.

Шухрат попытался было на слух определить различия в шумах винтов кораблей одинаковых проектов. На дорожке были записаны звуки двух СКР — сторожевых кораблей 50 проекта, привычно называемых военными моряками «полтинниками». Для него они шумели одинаково, хотя операторы старательно, специально для обучающихся чередовали их. Каждый корабль имел свой, присущий только ему «голос», это самое главное для акустика, а именно оттенков Уразниязов не улавливал. Вот и на этот раз он махнул рукой — знаю, что идут надводники и достаточно. Обойдусь, мол, без уточнений, там, наверху, разберутся. Руководитель занятий недовольно проворчал:

— Надо побольше тренироваться, слушать, сравнивать.

— Не, после трактор все одинаково шумит.

Петька хихикнул, порычал как трактор, потом зашипел, подражая интонациям старшины, спросил:

— Товарищ матрос, можете определить источники?

Карнаухов смазал его указкой по наушнику. Естественно, в ухе Иванова громко щелкнуло.

— Пеленг ноль, дистанция ноль, слышу взрыв торпеды, предполагаю прямое попадание, идем на дно. Погибаю, но не сдаюсь.

Коля Милованов последовал примеру Иванова, картинно разбросил руки и тоже откинулся в кресле. Шухрат пощупал у себя пульс, лег умирать рядом. Карнаухов рассмеялся, вынул подпольно хранимую кассету со свежими музыкальными записями, эффектно бросил ее на стол. Народ воскрес, хором крикнул «Ура!», Иван приложил палец к губам…

После занятий по специальности, по корабельной трансляции как обычно, объявили приборку. Шухрат достал только из ему ведомых «шхер» пластмассовое ведро с тряпкой, куском хозяйственного мыла и волосяную щетку с очень удобной ручкой. Такими продавцы сметают в своих магазинах хлебные крошки с прилавков. Ее Уразниязову подарил Рустам, щедрая душа. Очень удобная щетка, не то, что выдаваемые приборщикам веники: маленькая, спрячешь, никто не найдет. И, главное, подметает хорошо.

Объект работы у матроса Уразниязова — кусок коридора между двумя дверьми. Шухрат принес водички, закрыл одну задрайку и направился к другой, когда услышал скрежет запорного рычага. Дверь приоткрылась. Показался маленький, хлипкий матросик с остреньким носиком, настороженным выражением лица. Паренек испуганно посмотрел на него и скороговоркой протарахтел:

— Мне бы в кубрик проскочить, я быстренько, раз и там.

Шухрат великодушно разрешил:

— Пулей, дорогой!

«Пуля» получилась плохая. Прескверная. Матросик со всех ног бросился ко второй, открытой двери, наступил на комингс и… Шухрат не успел отреагировать, как парнишка ударился затылком о верхнюю часть дверного проема, рухнул. Кровь хлынула сильно, пострадавший лежал без движения. Уразниязов выпустил из рук щетку, холодея, закричал:

— Ишак, через комингс переступать надо, а ты?

Как ему с испугу показалось, он медленно, очень медленно, на ватных ногах подбежал к лежащему, потормошил за плечо. Незнакомец застонал. Жив, ишак, баран, дурак, салага бестолковый… Как только голова не разлетелась на кусочки!..

Он подхватил матросика на руки и бросился в лазарет. Позади, по коричневому линолеуму потянулась частая цепочка из красных капель. Парнишка был легкий, одна рука у него соскользнула и безвольно моталась в такт прыжкам Шухрата. До лазарета он долетел на одном дыхании, хорошо, что не пришлось бежать по трапам.

Доктор, седой майор был на месте. Он без слов подхватил пострадавшего, ничком положил его на кушетку, сделал знак Уразниязову не уходить и бросился к аптечке. Волосы вокруг раны он выстриг, остановил кровь и наложил повязку. Потом сунул матросику ватку с нашатырным спиртом под нос, потер виски. Тот охнул, потянулся к затылку рукой и тихо спросил, где он…

Шухрат на правах спасителя ответил:

— Лазарете. Башка крепкий оказался, живой ты.

Доктор жестом остановил Уразниязова, дал понять и матросику, чтобы тот помолчал. Парнишка попытался сесть, майор помог ему, спросил, не тошнит ли, не кружится ли голова, получив отрицательный ответ, позвал санинструктора:

— Противостолбнячный укольчик молодому человеку.

Конев, а это был он, скорее всего потерял сознание не от удара, доктор осмотрел его и, в общем-то, остался доволен. Он подошел к мойке, обильно намылил руки и спросил у Шухрата:

— Ну-с, теперь с вами. Что произошло?

Шухрат вдруг подумал, что его запросто могут обвинить в драке, которой не было. Он засуетился, начал отчаянно жестикулировать, показывая как этот бестолковый побежал сломя голову, несвязно, перескакивая с одного на другое, рассказывать, как этот разбил ее о дверной обвод. Доктор ничего не понял, повернулся к кушетке:

— Послушаем молодого человека. Давайте, соколик, по порядку: кто, откуда, почему травма?

— Матрос Конев, боцманская команда. Я шел в кубрик, а на корабле уже начали приборку. Этот матрос был в коридоре, он крикнул, чтобы я побыстрее пробежал, не задерживал работу. Я и побежал. Потом забыл, что двери на корабле низкие, наступил на комингс и вот.

Конев снова потянулся к затылку, доктор погрозил пальцем, чтобы не смел, и спросил Уразниязова:

— Товарищ матрос, вы ничего не могли другого придумать, как кричать на молодого матроса? Бестолковым его называете, ишаком обозвали. Разве так можно? Ай-я-яй! Человек еще не привык к кораблю, это надо учитывать. Теперь Коневу по вашей милости придется дня три погостить у меня. На сотрясение мозга не похоже, но осторожность не повредит. Заодно немного отдохнет здесь: что-то мне его внешний вид не нравится.

Он сел за составление бумаг, пожаловался, что придется докладывать по команде, вот еще одна морока на его голову. Уразниязов насторожился:

— Зачем докладывать, товарищ майор? Башка целый, еще умней будет. Другой раз хорошо сообразит, а?

— Назовите себя и все, вы свободны. Санинструктор, позвоните в кубрик боцкоманды, чтобы матроса Конева не искали, скажите, у нас он.

Уразниязов вернулся на свой участок. Уже дали команду на обед, следы крови затерло множеством подошв. Щетки тоже не было. Шайтан! Ничего не оставалось делать, как идти в столовую.

На опоздавшего к бачку покосился Карнаухов. Петька Иванов, по своему обыкновению больно толкнул Шухрата в бок и прошептал:

— Чур, пополам. Делим после обеда, больше никого в пай не брать.

— Кого пополам, Петька?

— То, что дал тебе Рустам. Ты от него?

— Лазарет был.

— Кончай травить, — усомнился Петька, но, видя, что Шухрат молчит, участливо спросил:

— Заболел?

Пришлось рассказать.

Иванов сочувственно вздохнул:

— Ну ты и влип так влип. Свидетелей, что этот самый Конев сам треснулся об дверь, как я понимаю, у тебя нет. Теперь затаскают. А что? Вполне естественно. Годуля ударил молодого за то, чтобы не ползал, где не положено. Налицо неуставняк. Теперь докажи, что ты не верблюд.

Шухрат отложил ложку:

— Э, э, э, я не бил. Конев доктору все правильно сказал. Мне ничего не будет.

Иванов уткнулся в кружку с компотом, выудил разваренную грушу, задумчиво посмотрел на нее и сказал:

— Это уже хорошо. Но не будь дураком, после обеда сразу дуй к молодому и поговори с ним. Предупреди его, объясни, что ты его впервые видел и обижать не хотел. В общем, поговори. Так надо, понимаешь? Сам знаешь, какая борьба с неуставняком идет. Ты кричал на него? Чтобы он пулей пролетел? Кричал. Значит, совершил неуставное взаимоотношение. Конев побежал? Побежал. Потому что испугался годка. Поэтому в обрез двери макушкой и врезался.

Петька аккуратно обгрыз грушу, допил компот и похлопал себя по животу. Он был доволен. Вот и обед оказался вкусным, и товарищу между делом помог.

А у Шухрата совсем пропал аппетит. Вслед за ложкой он отодвинул чашку с наваристым борщом.

Иванов заметил это и добавил:

— Не дрейфь, Шухрат. Пусть Конев говорит, что он ударился случайно, а не от испуга. В крайнем разе возьмем тебя на поруки. Будем доказывать, что ты сделал это не нарочно. Слушай, а может, ты сунешь ему кулак под нюх? Тогда он точно не пикнет, побоится, гад такой.

— Ты чо, Петька? Почему так говоришь? Я никого не обижал. Он сам как ишак, совсем не думал, а я виноватый? Так выходит? Чо, за каждого барана отвечать должен?

Уразниязов попытался улыбнуться, свести весь этот разговор в шутку. Не удалось. Улыбка получилась натянутая.

— Не шуми. Ешь давай. Потом делай все, как я сказал. Да, вот еще что. Старшине надо бы рассказать.

Шухрат вздохнул. Неужели Петька прав и теперь начнется нудное разбирательство? Так все с утра было хорошо. Вечером чай пить с Рустамом собирался… Теперь будут вызывать, допытываться, искать в случившемся его вину, потом начнут вспоминать на собраниях от комсомольского до строевого о том, какой нехороший человек этот Уразниязов, обидел молодого матроса. Почему так плохо получается?

Иванов понял вздох товарища по-своему, поднял указательный палец:

— Ты прав, я понимаю, наш Карнаухов не встрянет в эту историю. Он у нас любит отсидеться в кустах, когда жарко. Но мимо него никак нельзя проходить. Он командир, должен быть в курсе. Старшина команды в отпуске, лезть сразу к командиру дивизиона через голову младших командиров нельзя. Лейтенант может подумать, что ты где-то как-то хитришь. Да и потом, сам посуди, начнется вся эта волынка с разбирательством, а командир отделения ни сном, ни духом. Усекаешь? Сразу скажут, что ты специально утаил от него. Нет, поэтому надо сказать старшине. Вот после обеда с него и начнем.

Карнаухов сначала не придал значения словам Уразниязова и Иванова. Ладно, стукнулся парень малость, так ведь кругом железо. Он сам по молодости-неопытности набивал шишки о разные корабельные выступы и углы. В доказательство старшина второй статьи приподнял обе штанины. Ниже колен белели следы давних ушибов о комингсы. Были такие отметины и у Шухрата, и у Петьки. Карнаухов даже сказал, что эти шрамы лучше всего доказывают, служил ли человек на кораблях или обретался на берегу.

Иванов добавил:

— А уж если голова ушиблена, то точно наш, корабельный. — Он свел зрачки к переносице и подрыгал ногой.

Уразниязов чуть не взвыл. Что за человек этот Петька! Сам наговорил черт знает что и сам же теперь скалит зубы. Он всегда такой, как тут не обидеться.

Старшине тоже не понравилось легкомысленное поведение матроса. Подначки подначками, без них на флоте не обходятся, это всем известно, но надо и меру знать. Он, командир отделения, тоже иногда любит пошутить, однако чувствует, как это делать, и, главное, когда. Надо умерить пыл подчиненного, решил Карнаухов и небрежно махнул рукой:

— Вы правы. Ушибленные, товарищ матрос, точно из вашего стана.

Петька притих. Старшина удовлетворенно хмыкнул и продолжил про себя размышлять.

Принять вариант Иванова и идти подбивать новичка на ложь может только идиот. Ничего криминального в случившемся с Уразниязовым и молодым матросом нет. Понятно, что Шухрат крикнул без всякого умысла.

С другой стороны, доктор обязан доложить о случившемся и, скорее всего, уже сделал это. Предположим, что замполит и командир в курсе. Значит, обязательно будет назначено расследование, так положено. А вот как сложится разговор, неизвестно. Это смотря кого назначат дознавателем. Вполне возможно, Уразниязова накажут. Тогда и команде запишут грубый проступок.

Ничего себе подарочек старшине команды. Нет, надо хорошенько подумать. Приедет мичман Борисов из отпуска и спросит, куда смотрел командир отделения. А командир отделения, между прочим, старался, следил за соблюдением уставных требований, проводил занятия и тренировки по специальности, работал за себя и старшину команды. Пахал, как чмурной.

— Ну а вы сами твердо уверены, что тот парень ударился из-за собственной бестолковости? Или все-таки он испугался окрика?

Шухрат пожал плечами. После занятий он был в прекрасном настроении и крикнул парнишке так, без всякой задней мысли. Крикнул и крикнул, что в этом такого?

Сначала он так и хотел ответить Карнаухову, но потом передумал. Его покоробило это официальное выканье старшины. И вообще, не поймешь его. Сам всего минуту назад говорил, что дело выеденного яйца не стоит. А тут вдруг переменился, перешел на «вы». На занятиях или в строю такое обращение было понятным, а зачем сейчас официальный тон? До расследования дело еще не дошло. Или Карнаухов просто напросто испугался?

Иванов тоже заметил колебание старшины и теперь решил действовать более напористо. Он предложил:

— Ты наш командир отделения, вот и сходи к замполиту, объясни ему обстановку. Так, мол, и так, Уразниязов не из таких, кто может за здорово живешь обидеть кого-нибудь. Да, чешись поскорей, одно дело, когда придешь к офицерам сам, другое — когда вызовут. Что мне, учить тебя? Ты прекрасно знаешь Шухрата, ничего сочинять и не надо.

Карнаухов отрицательно покачал головой. У него созрел свой план.

— Вряд ли поможет. Меня никто слушать не станет. Я с Уразниязовым не был.

Шухрат постоял, посмотрел на старшину, потом махнул рукой и отошел от него. Ясно было без слов. Карнаухов не защитит. Шухрат ускорил шаги. Сзади послышался торопливый топот. Радостно екнуло сердце — ошибся, плохо подумал о человеке, а он бросился вдогонку, сейчас остановит, предложит вместе идти к замполиту.

Он оглянулся. Это был не Карнаухов, а Петька.

— Джура, друг, постой, погоди! Мы можем сделать так, что старшина пойдет и объяснит…

— Мне плевать. Ничего не хочу. Если остальные дураки, пускай считают виноватым меня. Как Карнаухов. Как и ты тоже.

Иванов остолбенел. Потом его прорвало, он стал взахлеб доказывать Шухрату, что тот ничего не понимает. Я тебе верю, кричал он, но я лучше тебя знаю эту жизнь, вот из таких случайностей она и состоит. Главное не доводить до того, продолжал он, чтобы выводы делали именно из них. Петька схватил Уразниязова за плечо и, ввиду своего малого роста задрав вверх голову, пояснял:

— Если не будешь отстаивать себя, то тебя собьют и растопчут. Кругом жлобы, а не люди. Вытрут о тебя ноги и забудут. Плюнут и пройдут мимо. У них нет ничего святого. Вспомни, как относился к тебе мичман Песков. Он тебя специально близко к станции не подпускал, а потом сам смеялся, что неруси не дано работать на технике, он тебя специально держал на подхвате. Грызться надо, зубами грызться, не быть безответным. Не хочешь, чтобы командир отделения, который обязан за тебя заступаться, шел к офицерам, не надо. Но и сам не сиди сложа руки и обиженного не строй из себя. Иди к этому парню. Я тебя не унижаться перед ним заставляю, а узнать, как получилось, что он ударился. Сходи к нему. Когда начнется разбирательство, будет поздно.

— Как, как… Двери корабле низкие, комингсы высокие, вот он на комингсе выпрямился и, хоть совсем маленький, головой ударился. А был бы высокий, убиться мог, так думаю. Ты, Петька, чего пристал? Нянька, да?

Петька отпустил руку и Шухрат машинально помассировал плечо.

— Чего я пристал, спрашиваешь? Ладно, не гордый, скажу. Я сначала думал, что ты парень себе на уме. Знаешь, бывают такие? Живешь в одном с нами кубрике, а сам в свободную минуту к земляку норовишь сбежать. Вспомни, когда в море выходили, за тобой даже пришлось Милованова посылать? Было такое? Было. Тебе что, неинтересно с товарищами? С ребятами не разговариваешь, всегда в стороне держишься. Если бы не сегодня, я бы так и считал, что тебе коллектив совсем не нужен, что ты спишь и видишь, как бы в снабженцы улизнуть. Теперь понял причину. Нет у нас в отделении настоящей дружбы, поэтому и живем каждый по своим норкам. А так нельзя. По крайней мере здесь, на корабле. Надо вместе быть, в хорошем и в плохом.

Шухрат присвистнул. Он сам сегодня утром раздумывал об этом. Вот тебе и несносный Петька Иванов. Вот тебе и клоун. Ну, положим, потрепаться он любит, это у парня есть, чего там. Зато душевнее его, выходит, на всем корабле, наверное, не найти. Значит, не врал, когда говорил, что будет шефствовать над ним. Ишь, какой шум поднял, а мог, как тот же Карнаухов, в сторону отойти, да там и остаться, что ему, больше всех надо? Ах ты, Петька, хороший друг Петька, спасибо тебе, джура… нянька.

Уразниязов обнял товарища, приподнял, подержал на весу, потом бережно поставил его на палубу. Тот, шутя, обозначил кулаком удар в челюсть и проворчал:

— Да ладно тебе, чего там, вот еще, будешь тут со своими телячьими нежностями.

Но на душе потеплело.

— Такой здоровый мужик, а все объяснять надо, — опять проворчал он. — Пропадешь без меня.

В порыве великодушия Иванов предложил пойти к новичку вместе. А там, сказал он, сверкая глазами, весь во власти нового, которого уже по счету решения, там я скажу, я расскажу, что ты мухи не обидишь, не то что своего брата матроса. Петька загорелся и, боясь, что Уразниязов передумает, свернул по коридору в сторону лазарета.

Санинструктор сказал, что Конев спит. Это несколько охладило Петьку, но он тут же нашелся и наказал Шухрату:

— Значит, придешь завтра или послезавтра, в общем, когда парень выспится.

Конев спал долго. Впервые за несколько месяцев он спал без снов и тревожного ожидания сигнала побудки. И, главное, чувствовал, что никто не взвалит на его плечи дополнительную работу после отхода ко сну как обязательное условие становления. Спал усталый, не привыкший к корабельной напряженке новичок, не державший в гражданской своей допризывной жизни ничего тяжелее скрипки.

Рану дергало, он мотал головой, но не просыпался. Со времени прибытия на корабль в Игоре будто работал какой-то механизм, заставлявший куда-то спешить, что-то делать, беспрестанно о чем-то беспокоиться. Старания у него было хоть отбавляй, он хотел в короткие сроки изучить устройство корабля, боцманское заведование, а вот времени и силенок не хватало. Теперь организм, пусть столь необычно получивший передышку, брал свое.

Он проснулся только через сутки, хорошо поел и решил поспать еще. Хоть небольшой, но личный матросский опыт подсказывал сделать это про запас. Конев снова уснул, как в темноте растворился. И спалось опять без сновидений, вот провалился, не стало тебя и отлично, и никаких забот да волнений.

На третьи сутки он лежал с открытыми глазами. Сначала нравилось просто лежать и ни о чем не думать. Потом откуда-то опять пришло чувство беспокойства, оно настораживало, матрос никак не мог понять, отчего вдруг стало казаться, что его где-то ждут, что он кому-то очень нужен, хотелось одеться и быстро, быстро куда-то бежать. Он пытался переключить мысли на школу, старых друзей, думать о музыке, но ничего не получалось. Мешали близкое, прямо за дюралевой переборкой гудение механизмов, голоса и шаги сновавших по коридору людей, металлическое карканье динамика громкоговорящей связи.

Голова болела, Конев трогал ее, осторожно массировал кожу вокруг раны, он даже стал думать о том, что страх явился следствием полученной травмы.

Потом, когда пытка беспокойством стала почти невыносимой, матрос ясно понял, что причина в другом. Будем мыслить логически, разложим все по полочкам, сказал он себе. Для чего его призвали, выдали форму военного моряка? Для того, чтобы служить. Он здесь, на борту, а нужды в нем, увы, не испытывают. Значит, понял Игорь, беспокойство вызвано тем, что сознание уже настроилось реагировать на вынужденное безделье. Корабельная жизнь продолжалась без него, вот в чем дело. Отсюда и мысли, что его отсутствие обязательно скажется на обстановке. За короткое время, проведенное им на службе, Игорь свыкся с мыслью, что он и его старание необходимы. Офицеры объясняли, да и он сам понимал, что корабль является оружием коллективным, что для положительного выполнения поставленных перед ним задач требуется вклад каждого члена экипажа. На боевых кораблях пассажиров не возят, для победы в бою нужен весь коллектив до единого человека, так его учили и такой настрой заставлял поступать определенным образом. Но вот он, матрос Конев, лежит сейчас в лазарете и это никого не трогает. Значит, есть он или нет его, как боевой единицы, боцманской команде безразлично. Все прекрасно справляются и будут впредь чувствовать себя спокойно. Стало обидно.

Допустим, отсутствие главного боцмана всегда заметно. Если бы заболели командир отделения или матрос Силагадзе, или какой-нибудь комендор, машинист, тоже, наверное, были бы у людей причины для волнения…

На свете все должно быть взаимосвязано и определено, как в оркестре. Он представил, что испытывали бы музыканты, не приди он, или кто-то другой на тренировку, то есть репетицию. Тренировка, это здесь, на корабле, специальное практическое занятие по изучению специальности.

Конев закряхтел, приподнялся. Санинструктор подскочил, показал кулак:

— Ты, контуженый, лежи спокойно. Чего надо?

— Что-то не спится уже. Можно, я в кубрик пойду?

С этими словами он сел, спустил с койки ноги и тут же нарвался на окрик:

— Я сказал, тебе вредно двигаться, лежи спокойно! А еще лучше будет, если возьмешь, да и поспишь еще минут шестьсот.

Игорь прилег. Медику столь беспрекословное послушание больного понравилось, он назидательно поднял указательный палец, улыбнулся:

— Ибо светилами медицины сказано — сон укрепляет здоровье.

— Кому о моем здоровье печалиться?

— Вроде еще не сошел с ума, а уже выступаешь, — сторонник сна поджал губы, снова недовольно нахмурился, пощупал пациенту лоб и спросил — ты что, совсем? С головой не шути, понял? Может, доктора позвать, пусть проверит тебя к чертям собачьим.

С этими словами он побежал к телефону.

Пришел майор, с порога бросил на Конева быстрый взгляд, спокойно облачился в белый свой халат, вымыл руки и подсел к нему:

— Ну-с, соколик, сначала покажем язык!

Он заставил «соколика» дотронуться поочередно левой и правой рукой до кончика носа, смерил давление и, довольный результатами, шлепнул его по голой спине:

— Отоспался, говоришь? Головушка не болит? Все у тебя в порядке, хоть завтра на выписку. Вообще-то особо спешить не будем, полежи еще, а потом марш-марш в кубрик.

Конев послушно кивнул.

Ему хотелось пожаловаться на то, что в лазарет никто из команды проведать его не приходил, и это огорчает. Близких друзей он завести не успел, но все-таки. Неужели он совсем безразличен ребятам. Гоча, например, мог зайти. А еще корабль, экипаж, одна семья называется. Во время войны тоже каждый за себя будет?

Ему хотелось рассказать о случае с матросом Зверевым. Не для того, чтобы пожаловаться, нет. Просто доктор относился к нему не так, как другие. Еще хотелось расспросить про того матроса, из-за которого попал сюда. Кажется, такой же нахальный тип, как Зверев.

Не стал, горько подумав при этом, что лежать ему тут, как валяется в сарае какой-нибудь ненужный предмет. Никому до него нет дела. Конев ничего не сказал, но доктор понял причину его беспокойного поведения. Он присел на кушетку, спросил:

— Скучаешь? Ну и зря. Санинструктор докладывал, что приходили два матроса. Обещали еще зайти. Позавчера был старший мичман Петрусенко. Тоже спрашивал о тебе.

Майор, изображая Петра Ивановича, сделал насупленное лицо, напрягся, крепко сжал кулаки, раза два оглушительно крякнул, сказал басом: «Доктор, значит, ничего страшного у моего мальца? А то, может, каких таблеток особых надо или еще чего?» Доктор достал из холодильника банку варенья:

— Вот, это тебе от него.

Игорь представил старшего мичмана и улыбнулся. Вот уж неожиданность. Скорее всего, товарищ майор принес из дому свое варенье, Конев никогда бы не подумал, что главный боцман способен на такое. Он так и заявил врачу. Тот заверил, что нисколько не сочиняет.

— Ругал, наверное, меня.

— Нет, посидел рядом, пока ты спал. Потом ушел. Молча.

Матрос весело рассмеялся. Улыбнулся и доктор.

— Эх, сынок, ты не думай, люди на нашем корабле хорошие. Ну не пришли к тебе твои ребята, так ты для них пока никто, новичок, как в школе, понимаешь? Погоди, покажешь себя, подружишься с ними, а потом уже будешь всю жизнь о них помнить, поверь мне, старому.

— Товарищ майор, а ведь старший мичман Петрусенко посидел рядом, вы сами говорили.

— Видишь ли, твои ребятки еще год-два назад были беззаботными пацанами, с ветерком в голове, какой с них спрос. Вот пообтешутся на службе за три года, поймут кое-чего, да пройдет еще два-три года, чтобы эти свои соображения они осознали и закрепили, тогда и получится настоящий человек. А Петр Иванович… Ты знаешь сколько вашего брата матроса через его руки прошло? Он ведь, как школьная учительница, вас через сердце пропускает каждого. Очень душевный человек, потому и приходил, что переживал за тебя, волновался.

Конев промолчал. Он вдруг вспомнил, как споткнулся и грохнулся на юте, как больно ударили по затылку привязанные к вещмешку ботинки, какова была реакция старшего боцмана на невольно выступившие слезы. Ничего себе боцманюга с сердцем школьной учительницы!

Спорить не хотелось. Может быть, так и надо. У учительницы свои приемы, у военного человека свои.

От доктора веяло такой доброжелательностью, что Конев пожалел, когда тот ушел. Игорь откинулся на подушку, закрыл глаза и лежал бездумно, вслушиваясь в звуки корабельной жизни. По-прежнему гудели механизмы, доносились голоса, но они уже не вызывали грустных эмоций. Вдруг задрайки выкрашенной белой краской металлической двери вновь разошлись, просунулась чья-то черная голова:

— Эй, ты уже не спишь, слушай?

Это был тот самый матрос, который притащил Конева в лазарет. Матрос оттягивал нелепо сидящий на его мощной фигуре короткий белый халат с завязками. За пазухой оттопыривался сверток.

— Молодец, совсем проснулся. Как твой башка?

Конев показал большой палец. Матрос о чем-то пошептался с санинструктором, вынул из свертка пачку кок-чая, печенье, изюм:

— Доктор каюту пошел, спат будет, а мы чай пит будем, брюхо полоскат, разговоры разговариват будем.

— Яхши, джура.

Гость чуть не выронил гостинцы от неожиданности:

— Откуда такой слово знаешь?

Конев подражая среднеазиатскому акценту, важно сказал:

— Сильно не торопись, сейчас тебе все ясно будет.

Из училищных преподавателей ему нравился Тулан Хусанович Туланов, узбек. И Конев научился у него не только игре на скрипке.

— Он коренной москвич, родители у него москвичи. Человеку нравилось, Тулан Хусанович любил и повторял всякие словечки типа «яхши», «хош-хоп». Ну, а если был недоволен, то стучал по деке смычком и быстро-быстро повторял: «Яман, яман», плохо, значит. Правильно перевел?

Шухрат едва сумел прийти в себя. Он растерянно кивнул, потом подумал, что сегодня вечером Рустам будет удивлен не меньше его. Конев с большим удовольствием понаблюдал за реакцией на свои слова, прищелкнул языком и спросил:

— А тебя как зовут?

— Шухрат, полный имя Шухратбек будет. Давай знакомиться.

— Меня зовут Игорь. — Конев сел, приложил к повязке ладонь. — Нет худа без добра, если бы не это, наверное, не познакомились бы друг с другом, на корабле людей много. Я в боцманской команде, а ты где прописался, Шухрат?

— Ты? Боцман? — Шухрат, хлопотавший у тумбочки, посмотрел на тонкую шейку паренька, потом потрогал свои литые мускулы. — А я гидроакустик. Гражданке я тракторист был. Ну как, швартовы легкие?

— Эй, не устаешь кнопки-то нажимать? Чудило, ты ничего не понимаешь. Я, когда уволюсь, в крайнем случае могу в любом портовом ресторане пиликать на скрипке. Подумаешь, три года канаты потягать. Все равно потом поменяю тросы на струны.

— Пальцы будут не те, Игорь.

— Лишь бы душа не грубела, Шухратище. А бывает…

Конев вовсе не собирался рассказывать новому приятелю о стычке со Зверевым. Потом, мало ли, вдруг эти ребята знакомы или, что еще хуже, Шухрат тоже сторонник стариковства. Он сам слышал, что годки не любят, когда кто-либо из них заступается за молодых. Но Шухрат ждал и пришлось все рассказать, внести ясность.

Уразниязов выслушал и, сурово сдвинув брови, сунул пареньку под нос увесистый свой кулак:

— Видишь? Толко скажи, крепко буду заступаться. Откуда берется такой гад? Ему самый место турма. Сильно обижал?

После того случая на баке Зверев старался не замечать новичка. Может быть, считал ниже собственного достоинства сводить счеты с «маменькиным сынком», а, может, какую-то роль сыграл Гоча. Игорь видел, как Зверев подходил перед вечерней поверкой к нему, слышал, что в конце разговора Силагадзе громко сказал:

— Шакал ты, Витька.

Шухрат по-своему расценил молчание Конева и спросил:

— Ты думаешь, я такой, как Зверев, да? Поэтому кричал, да? Совсем не хотел обидеть, кричал пулей лететь потому, что настроение хороший был, понимаешь? Очень прошу, плохого совсем не думай.

— Откуда ты взял, что я должен так считать? Я смотрю, человек готовится к приборке, хотел побыстрее проскочить, чтобы не мешать. Знаешь что, давай заканчиваем этот разговор, да и чай пить будем. Ты где такой знатный изюм достал? Слушай, варенье хочешь? У меня есть, целую банку принесли.

За этой многословностью Шухрат не уловил ничего, кроме желания переменить тему и с радостью придвинул к тумбочке докторово кресло, усадил санинструктора, сам устроился на койке, рядом с Игорем.

Потом, в кубрике, Уразниязов подозвал Петьку, молча отвесил щелчок по звонкой его макушке и полюбовался озадаченным видом товарища. Раз Иванов не новичок, значит, согласно его же утверждениям, ни о каком неуставном отношении речи быть не может. Для полной ясности, для тех, кто теорию не хочет подтверждать практикой, он примерился к голове Петьки еще раз:

— Получи, дорогой!

Хотел отвесить третий шелобан, даже успел сказать: «На еще и знай, что я не верблюд», но Петька успел отскочить. Он нисколько не разделил веселья друга, сложил комбинацию из трех пальцев, посмотрел-полюбовался на нее, потом продемонстрировал Уразниязову: во! И добавил:

— Ой, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

— Кого ты там показываешь?

— Чтобы некоторые не спешили радоваться. Есть такая штука, официальное расследование называется. Потащут как миленького.

Как в воду глядел матрос Конев. Очень скоро товарища матроса Уразниязова вызвали по громкоговорящей связи в каюту номер двенадцать. И полетела «пташечка», загремела своими башмаками сорок четвертого размера прямо к старпому. Провести официальное расследование в связи с тяжестью воинского проступка он вызвался сам.

После него «лобное место» занял старшина второй статьи Карнаухов.

Боцманы и акустики

Отпуск у Клима заканчивался, молодые собирались к отъезду. Сын с опаской посматривал на сдерживающую слезы маму, сватья со стороны невестки грубовато выговаривала теперь уже не просто соседке:

— Ты, Гавриловна, чем сырость разводить, лучше иди, отруби пеструшке голову. Хочешь, из моих выбери какую постарей. Жарить будем.

Та виновато кивала, покорно брала топор.

В самый большой чемодан упаковали Ольгину зимнюю одежду. В хозяйственной сумке поместились свежие огурцы из маминого огорода, курица из тещиного двора, батон и большой китайский термос. Вот вроде и все, а на проверку багаж получился очень даже солидный.

Ольга с сомнением посмотрела на мужа. Клим выпятил грудь, по-грузчицки небрежно поднял чемодан, подмигнул жене, взял второй и легкой походочкой прошелся по комнате.

— Ну как? — спросила она.

— Я здоров, как не знаю кто. Я силен и могу вдобавок взять на руки тебя с твоей хозяйственной сумкой.

Практичная Евдокия Ивановна при этих словах зятя попробовала упаковать еще и рыболовную сеть собственной вязки, но места больше не оказалось. Она постояла, поцокала языком и рассудила так:

— Ладно, я эту сеть снова в амбаре повешу. Будет чем порыбачить, когда нам с Гавриловной внуков привезете.

Про несостоявшийся подарок молодые вспомнили, когда до гарнизона оставалось всего четыре километра. Целых четыре километра, потому что они шли пешком. Клим едва тащил чемоданы и сдерживал себя от желания забросить их в кусты. Особенно большой. Ну нетрудно же и на Дальнем Востоке купить Ольге зимнее пальто, шапку, разные там вязаные вещи. Ольга как-то приспособила нагруженную купленной в хабаровских продовольственных магазинах провизией сумку на плечо и старательно тащила ее. Как она радовалась при виде богатых прилавков, каких только вкусностей они не набрали!

— Как хорошо, что мы сеть оставили.

Ольга ответила:

— Ой, не говори, сейчас тащились бы как вьючные лошади.

Сеть, вместе с грузилами из металлических колец весила с килограмм, ну, может, чуть больше.

Этот разговор состоялся в конце пути, а начало складывалось неплохо. До аэродрома их отвез автобус, дальше, до Якутска летели на «Ан-2», потом до Хабаровска на «Ту-134», там отдохнули, сели в «Ан-24» и прибыли в районный центр. Оставалось добраться до одноименной с военным гарнизоном железнодорожной станции. Справились и с этим. Здесь дважды в сутки пассажиров дожидался крытый брезентом «ЗИЛ-130» — один из тех грузовиков, называемых военными «автобусом», что курсировали между гарнизоном и пирсом.

Восемь километров пусть даже по ухабистой дороге, не расстояние. Но на полпути импровизированный гарнизонный автобус сломался. Шофер, дочерна загоревший казах в закапанной машинным маслом матросской робе, покопался в моторе, потом приставил к кузову лесенку и на ломаном русском языке, помогая себе жестами, объявил:

— Дальше поехать не могу. Пешком надо.

Маленькая старушка, сидевшая рядом с Ольгой и при каждом ухабе оберегавшая кошелку с яйцами погрозила водителю сухоньким морщинистым кулачком, поправила выбившуюся из-под платка седую прядь и сказала:

— Пойдем, милая.

— Далеко идти, бабушка?

— Совсем рядом, сюда часто по грибы ходила. На-ка подержи кошелку-то, слезти надо.

Большинство попутчиков несли тяжелые сумки. Старушка, назвавшаяся бабой Шурой, кивнула на Климову поклажу:

— Никак с отпуска? А я вот в райцентр ездила, по магазинам прошлась, яичек расстаралась. В нашем военторге только одни рыбные консервы и есть. Все приходится из района тащить. Хочется яичек-то. Раньше сама кур держала, да всех псы окаянные передавили, пришлось и петушку голову отрубить.

Баба Шура двигалась быстро, говорила бойко, платок она откинула на плечи, шустро помахивала левой, свободной рукой и чувствовала себя превосходно. Когда остановились на отдых, Клим вытер пот со лба и сказал:

— Не, я сюда за грибами ходить не буду.

Попутчица удивленно вскинула брови, а потом вспомнила свои слова и рассмеялась. Ольга рассказала ей о том, как собирались они перед отъездом, как Клим двумя пальчиками пробовал чемоданы на вес, а теперь небо с овчинку муженьку дорогому. Бабушка сочувственно покачала головой, извиняющимся тоном сказала, что, как правило, на вокзал направляют машины понадежней, это сегодня так получилось. Клим расправил затекшие плечи, схватил жену в охапку, попросил бабулю подать чемоданы:

— А ну, я сейчас на полной скорости вперед. Хотите, вас тоже прихвачу.

Большой отдых устроили на берегу бухты. Клим посмотрел на чемоданы и покачал головой. Баба Шура тоже притомилась.

В нескольких метрах от них белел крохотный песчаный пляж. Море лениво плескалось в усеявших бухту камнях, маслянисто блестело в лучах солнца, оно густо пахло водорослями, манило к себе. Вдали то и дело бесшумно появлялись круглые головы тюленей. Животные с любопытством разглядывали людей, насмотревшись, также бесшумно исчезали, через некоторое время выныривали другие и тоже убеждались в том, что нет, не похожи двуногие на них, настоящих обитателей моря.

Клим взял Ольгу за руку, подвел к пляжу, туда, где мыском вдавался в воду плоский валун, помог взобраться:

— Ну вот оно, море. Дай-ка, причащу тебя.

Он зачерпнул горстью холодную соленую влагу, второй рукой нагнул голову доверчивой своей жене и обмыл ей лицо. От неожиданности она дернулась было, но что-то поняла и притихла. Муженек основательно поводил мокрой ладонью по горячим ее щекам. Они нахохотались вволю, Клим озорной, сильный, низко поклонился волнам:

— Посмотри, батюшка Тихий океан на мою жену, запомни ее и не обижай. Теперь нас у тебя двое. Нравится ли тебе Ольга Борисовна, жена морского человека?

Волна с шипением накатилась, лизнула носок Ольгиной туфли. Глаза у Клима сияли, он как-то по-новому предстал перед ней в черной своей морской форме на берегу холодного моря. Ольга прижалась к Климу, посмотрела на далекую темную полосу, разделяющую воду от неба, притихла, потом поцеловала родного даже в этой короткой неузнаваемости человека и спросила:

— Почему морской, ты же родился в Якутии?

И, примерно догадываясь, вполне соглашаясь с неясной еще, только что родившейся мыслью, услышала:

— Слово «мичман» переводится, как корабельный человек. Те, кто служат на кораблях, все относятся к морским людям. Понимаешь?

— Морские люди. Красиво. Как-то по-якутски звучит, а?

Она несколько раз на различные лады повторила слова мужа, помолчала, запоминая их, потом быстро нагнулась, зачерпнула в узкие, маленькие ладошки студеную воду, проговорила:

— Вот увидишь, я буду тебе хорошей женой.

Баба Шура, когда они вернулись, утвердилась в догадке:

— Вы, оказывается, молодожены. Поздравляю, детки, от всей души поздравляю. Живите всегда дружно, это самое главное. А теперь вот — садитесь, я тут накрыла на валуне.

Борисовы добавили на импровизированный стол своей снеди, в том числе огурчики, которым бабушка обрадовалась, а потом и приятно удивилась, узнав, что выращены они на якутской земле.

Они ели и баба Шура рассказывала:

— И мы с моим Николаичем тоже были когда-то молодыми, счастливыми. Сейчас нет моего боцмана. Десять лет уже, как умер. Вышел в отставку, жизни-то настоящей как следует еще не видел, все время в море, корабль домом был. А отдыхать пришлось Николаичу на кладбище. Ну и я отсюда никуда не поехала. Осталась рядом с ним.

Молодые притихли. Она охнула и стала ругать себя: что это я, старая, совсем не к месту такие разговоры завела. Повернулась к Ольге, мягко произнесла:

— Извини, дочка. Ты уж прости меня, бестолковую.

У Ольги защипало глаза. Так стало жаль эту еще утром незнакомую милую бабулю, что молодая женщина чуть не заплакала. От неожиданности не нашел что сказать и Клим. Баба Шура вздохнула, стала собираться. Ольга, помогая ей, сполоснула кружки, спросила:

— Вы откуда родом, бабушка?

— Тамбовская я и Николаич был тамбовским, а теперь оба навечно дальневосточники.

И опять потянулась дорога, пыльная, разбитая вдрызг. К ней вплотную подступала густая пихтовая поросль. Было тихо. Почему-то даже пения птиц не слышалось. Все попутчики давно потерялись из виду, наверное, дошли до гарнизона. Клим, чтобы развеять умолкших спутниц, затянул в полный голос песню. Ольга подхватила ее и якутская мелодия вольно полилась над тайгой. Наверное, она впервые звучала в этих местах, уж во всяком случае для бабы Шуры была в новинку.

Подошли к контрольно-пропускному пункту. Дежурный, из береговых мичманов проверил документы у Клима и Ольги, поздоровался с бабой Шурой, видимо, знакомой ему по прежним проверкам здесь, у въезда в гарнизон. Он посмотрел на Ольгины легкие туфли, сочувственно вздохнул:

— Тут уже немного осталось, всего километр. Можно сказать, вы дома уже.

Когда немного отошли, она спросила у Клима, как давно он знаком с этим первым встреченным ею военным. Удивилась, что Клим ни разу не видел его:

— Такой участливый, я подумала, что вы знаете друг друга.

На самой окраине военного городка, возле здания котельной путников догнала автомашина. Шофер, тот самый казах, притормозил, высунулся из кабинки:

— Хэй-хэй! Починил, а! Садитесь, подвезу!

Это рассмешило старушку. Смеясь, она снова погрозила сухоньким своим кулачком скалившему белые ровные зубы водителю:

— Ах ты, разбойник! Мы уже пришли. Ну, сам починил, сам и катайся, шайтан твоя арба.

Водитель сбил на затылок видавшую виды бескозырку, прищурил свои и без того узкие глаза-щелочки, газанул и помчался дальше, только разболтанные борта кузова загремели, да рваный брезентовый тент запарусил. Баба Шура еще несколько раз повторила: «Ах ты, разбойник», потом вдруг ойкнула, хлопнула по юбке рукой:

— Детки, а квартира-то, квартира у вас есть?

Ольга взглянула на мужа, он на нее. Еще тогда, в памятный тот вечер Клим сказал, что живет на корабле, что угол придется снимать у частников — так делают все молодожены. Баба Шура заметила это их переглядывание, старая морячка, она поняла все без слов и тоном, не терпящим возражения, заявила:

— Будете жить у меня. Домик, хоть и старенький, да теплый еще, живу я одна, места хватит. Денег не буду брать ни копейки.

Клим, обрадованный столь удачно решенной проблемой квартиры, просиял. Обрадовалась и Ольга. Они пошептались и Клим решительно, в тон бабе Шуре сказал:

— Не, бесплатно не будем. Нельзя, неудобно.

— Это с твоих ста пятидесяти рублей драть удобно? Да при неработающей жене? Молчи, сынок. Пенсию получаю, огород есть, поросеночка держу, у меня все как у людей. По душе вы мне пришлись, глянулись, одним словом. В этом вся и причина, вот чего. Мне ваших денег не надо.

Признаться, Клим побаивался, что придется не один день потратить на поиски жилья. Военный городок ютился вдали от цивилизации, строили мало, извечная забота о крыше над головой была у военных моряков острой. Вся надежда Клима была на небольшую деревянную слободку, где жили такие же, как Александра Ивановна Шубина, пожилые люди, в большинстве своем из отставных мичманов, не имевших на западе родственников, из тех, кому некуда было уехать после увольнения в запас.

Такие слободки, или «шанхайчики», как их называли, имеются в каждом военном городке. По сложившейся уже традиции их обитатели занимаются ведением домашнего хозяйства, поставляя на скудный гарнизонный рынок раннюю картошку, овощи, молоко да яйца, а по ранней зиме и свежую свининку. В какой-то степени именно благодаря «шанхайчикам» решается жилищный вопрос бесквартирных молодых офицеров и мичманов. Постояльцы в таких слободках не редкость. Правда, цены высокие, из лейтенантского или мичманского жалования уходило процентов до тридцати, а то и того больше, но куда денешься? Для молодых военных семей пожить годик-два на квартире считается делом обычным.

Пришли. Клим с большой радостью окинул взглядом чистенький дворик с аккуратной поленницей дров, палисадник под окнами с золотистыми головками каких-то мохнатых цветов, заметил за дощатой перегородкой сарайчик и полугодовалого, не иначе подсвинка. Он толкнул Ольгу локтем:

— Смотри. Ай да баба Шура!

Бабуля уже возилась с замком, кабанчик, почуяв ее приход и близкую кормежку, захрюкал, загремел корытом. Наконец, калитка открылась, хозяйка пропустила квартирантов вперед, приговаривая:

— Вот мы и дома, проходите гости дорогие, устали, сейчас отдохнем, чаю поставим.

Душ у бабы Шуры был во дворе, вода за день хорошо прогрелась и приятно было чувствовать, как стекает она между лопаток, возвращая телу бодрость.

Чай накрывали в комнате побольше. Баба Шура вынула из горки парадную посуду. Тонкие фарфоровые чашки украшала искусно выписанная японским художником снежная голова вулкана. Фудзияма, не иначе подарочный набор, подумал Клим. Такая же картинка была изображена на заварном, миниатюрном чайничке и на блюдцах. Хозяйка заметила его внимание и с гордостью сообщила, что этот сервиз вручали Николаичу, когда провожали на заслуженный отдых:

— Рассказывали, что начальник политотдела лично звонил на торговую базу.

От свежевыкрашенных полов, тюлевых занавесок на окнах, застекленных рамок с любительскими фотографиями веяло покоем, устоявшимся порядком. Снимки были преимущественно морской тематики. На них бороздили волны корабли устаревших проектов, улыбались замершие в картинных позах люди в матросских робах и глухих кителях с воротниками стойкой. Над кроватью, на ковре висела в выпиленной лобзиком узорной рамке, увеличенная и расписанная заезжим кустарем фотография смеющейся женщины средних лет, в которой без труда угадывалась нынешняя баба Шура и круглолицего усатого мичмана. Женщина держала на руках белого котенка с вытаращенными голубыми глазами. Чуть ниже снимка тускло поблескивал золотом кортик в поцарапанных сафьяновых ножнах.

Баба Шура, ничуть не уставшая, все такая же бойкая, будто и не было утомительной дороги, успевала и чайку подливать и про свою жизнь рассказывать, да и молодых расспрашивать. Она удовлетворенно кивнула, узнав, что Клим служит на корабле:

— Николаич меня одобрил бы, он до самой отставки боцманом был, настоящий моряк, скучал на берегу, ни одного отпуска толком не отгулял. А ты душенька Олюшка, привыкай, тоже, считай, морячка теперь. Вот и пойдет наша жизнь. Клим будет служить, а мы его — ждать.

Она испытующе посмотрела на Ольгу:

— Не обижаешься, что командую? Э, да ты, солнышко, спать хочешь. Ах, я глупая, старая Яга. Сейчас, сейчас покажу вам комнату вашу, устраивайтесь, отдыхайте, а я буду Борьку кормить. Ишь, визжит, есть просит, голодная душа.

Баба Шура погремела на кухне ведрами, кастрюлями, потом хлопнула дверью. Ушла. Стало тихо. Ольга сонно зевнула, потрогала пальцем наволочку, нерешительно остановилась, посмотрела на Клима. Тот сначала не понял, потом покраснел, отвел зажегшиеся глаза в сторону и пробормотал:

— Я выйду, ты раздевайся, ложись.

Выглянул в окошко, добавил:

— А вообще я немного погуляю. Больше месяца не был, соскучился.

Ольга посмотрела на его лицо и засмеялась:

— Гуляка! Бери полотенце, мыло, мочалку и шагом марш обратно в душ, мыться как положено. Но и мне воды оставь.

Когда он вернулся, постель была разобрана. Ольга еще не ложилась, она шлепнула Клима по спине:

— Уже здесь? Ишь ты, какой быстрый. Иди, ложись к стенке. Если не хочешь спать, то не спи, но не балуйся. А лучше всего отвернись.

— Слушаюсь. А ты?

— Я ведь тоже наскоро ополоснулась, а дорога была дальняя.

Она лукаво улыбнулась, показала Климу кончик розового языка и выскользнула за дверь. Клим лег, вытянулся под одеялом, закинул руки за голову и довольно вздохнул. Так все прекрасно получилось, расскажи кому, не поверят.

Потом пришла Ольга, свежая, в новеньком халатике.

— Не спишь? Немедленно закрой глаза, считай до ста и не подглядывай.

Клим изловчился, поймал ее холодные, пахнущие водой руки.

— Не бывать тому, чтобы верх брала женщина. Это удел мужчин. А ну, сдавайся на милость победителя.

Она завизжала, попыталась было отбиваться, впрочем, делала это довольно слабо и Клим, рыча как тигр, снял с нее халатик. Она быстро юркнула под одеяло, но Клим был настойчив, ей ничего не оставалось, как подчиниться.

Подозрительно долго кормила баба Шура своего Борьку. Еще совсем недавно требовавший себе еду, он, наверное, закапризничал. Когда, наконец, на крыльце затопали старые бабкины калоши, молодые уже крепко спали. Бабка тихо прошла в свою комнату, подтянула гирьку на ходиках, зевнула и тоже прилегла на часок.

Вечером она отправила их в кино, сказав:

— Завтра тебе, дорогой, на службу. А сегодня пройдись с женой по улице, пусть знают, кто и чья она.

Утром Клим проснулся от звяканья посуды. Было шесть часов. Из кухни доносилось приглушенное:

— Говоришь, педучилище закончила? К осени сходи в школу, может, учителя требуются или пионервожатая, с работой у нас трудно. Но ничего, живут же люди, служат, и вы с Климом тоже так будете. Пора тебе будить мужа. Ему Олюшка надо быть на корабле к подъему флага. Флаг поднимают ровно в восемь часов. Но твой пока не адмирал, должен приходить раньше. Мало ли, матросов проверить, порядок посмотреть. А как же? Ты его разбуди, накорми, да и отправляй. О том, во сколько и когда придет, не спрашивай.

— Почему баба Шура?

Ответ Клим не разобрал, услышал только, как она не терпящим возражений тоном добавила:

— Вот так.

Ну что ж, судя по тону и характеру разговора, за семейные дела можно не беспокоиться, старая морячка воспитает новенькую не хуже, чем это делали с будущими женами офицеров дамы Смольного института благородных девиц. Он вспомнил, как после кино баба Шура собственноручно угощала их чаем, как снова наотрез отказалась она от платы за комнату. Да, за тыл Клим был спокоен.

Корабль встретил отпускника знакомым запахом перегретого пара, свежей краски, приготовляемой на камбузе еды. В каюте было полутемно. Петр Иванович еще спал. Дверь, как ни тихо прикрывал ее Клим, щелкнула, главный боцман проснулся, увидел товарища и удивленно закричал: Как? Уже вернулся?

И не давая открыть ему рот, зачастил:

— Неужели отпуск тю-тю, закончился? Мы тут вроде медведей, совсем потеряли счет времени. Как съездил, как отдохнул, что видел интересного, давай кэпсэ, догор.

Куда подевалась обычная его степенность. По всему было видно, что Петрусенко доволен возвращением соседа. Он радостно воскликнул, когда узнал, что Клим женился и одобрительно похлопал его по плечу, после того, как Клим сказал, что жену он привез с собой.

— Молодец. Значит, послушался моего совета, женился. А где устроились? Угол-то хоть нашел?

— Старушка одна приютила, вдова отставного мичмана.

— Вот и отлично, отцам-командирам меньше забот. Ну подожди, я сейчас поднимусь, да пойдем завтракать.

— Я поел. Дома.

Петр Иванович вспушил усы, хитро подмигнул Климу:

— Силен. Преимущества семейной жизни налицо, а? У, б-бродяга!

Борисов снял с иллюминатора броняшку-задрайку, сел в кресло, оглядел каюту.

Все та же косо срезанная гильза от снаряда была полна окурков. На застекленной полочке над небольшим столом гнездились Уставы, конспекты, массово-политическая литература в виде брошюр. По столу нахально разгуливал крупный рыжий таракан. Петр Иванович тоже увидел его, попросил скорей придавить, что и было сделано.

— Ты знаешь, лезут и лезут откуда-то, не иначе Горелкин сухари в столе держит.

Это был уже прежний Петр Иванович, одержимый служебными заботами главный боцман. Клим вздохнул:

— Эх, знакомая картина, ничего не изменилось.

Ему захотелось к Ольге, но она находилась в нескольких километрах от Клима. Он выбросил таракана в раковину и уныло спросил у Петрусенко:

— Петр Иванович, а ведь на берег мне нескоро попасть, как думаешь? Сейчас запрягут, скажут сам Бог велел, все устали, один ты ходишь свеженький.

Иваныч повернулся, резко выдохнул и поднялся с постели. На вопрос он ответил вопросом:

— Отпуск быстро пролетел?

— Ты еще спрашиваешь?

— Ну и не торопись на сход. Будешь каждый вечер рассказывать по эпизодику, все аккуратненько вспомнишь, заново переживешь, но теперь уже с толком, с чувством, с расстановкой. Считай, будто еще раз в отпуске побываешь. Радуйся, друг мой. А на берег еще успеешь, надоест, честное слово.

Клим слабо улыбнулся такой перспективе. А что он мог поделать? Написать рапорт, мол, так и так, никаких сил нет, тянет к молодой жене, хоть волком вой. Или украдкой бегать к ней под покровом темной ночи?

Петр Иванович опять потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений, потом похлопал растопыренной пятерней по своему белому мягкому животу, потыкал, поиграл по нему пальцами, неодобрительно покачал головой и продолжал:

— Конкретный ответ даст тебе командир дивизиона. Но, естественно, особо не обольщайся. Поэтому лучше вовсе не спрашивать. Ты сейчас к нему? Зайди к своим в кубрик. Кстати, будь готов к тому, что Уразниязова у тебя заберут. Взамен получишь молодого матроса.

— Правда? Ну, хоть этому порадуюсь. За хорошую весть с меня, как говорится, причитается.

— Думаешь, в это есть моя заслуга? Было дело, просил я о переводе твоего Уразниязова в свою команду взамен этого молодого матроса. Между прочим, он оказался музыкантом, но старпом отказал. И, главное, без всякой на то веской причины. Ну, нет, значит, нет. Сижу, жду тебя, думаю, вместе уж мы сумеем уломать Виктора Степановича. И знаешь, так это все четко выстраивалось. Парнишка закончил музыкальную школу, скрипач, а его в боцманскую команду сунули. Зачем? Почему? А у тебя он дал бы Уразниязову сто очков форы, как-никак имеет абсолютный музыкальный слух. Тут замполит где-то расстарался, принес на корабль скрипку. Слушай! Жалко, я в этой самой классической-симфонической, да любой другой музыке ни уха, ни рыла. Как Конев играет! Это фамилия такая у матроса. Какой он концерт забабахал, народ в восторге, его чуть не качали. Дальше. За Уразниязова, как за кнехт, можно пароходы швартовить. Ему сам Бог велел быть боцманом. Вот бы и поменять их, все логично, правда? И тут, понимаешь, такой случай вонючий приключился. Будто Уразниязов где-то за что-то ударил Конева. Вот с такущей раной он лежал в лазарете. Разбирались, сам Черкашин лично разбирался, расследование проводил. Теперь, говорят, списывают твоего на береговую базу. Хорошо еще, прокуратуру не подключили. Вот такая, брат, история, а ты — причитается.

Петр Иванович вздохнул, включил электробритву, стал бриться. Клим огорошенно молчал. Такой добродушный увалень Шухрат и вдруг обидел молодого матроса? Кажется, легче медведя из берлоги поднять, чем рассердить Уразниязова, это даже Иванову не удается. Наверное, Петр Иванович что-то перепутал. Может быть, что-то произошло, но без участия Уразниязова.

Старший мичман выключил, наконец, свою бритву, тщательно почистил ее над раковиной и продолжил невеселый рассказ:

— Конев в объяснительной написал, что стукнулся сам, наступил на комингс и расшиб себе голову о дверной обвод. Такое у новичков вполне возможно, особенно у рассеянных, несобранных. Ну, походил Черкашин, поспрашивал, ребят твоих вызывал, да и решил, видимо, что без рук Уразниязова все же не обошлось.

Борисов сник. Он понял, что сказанное — правда.

Петрусенко расценил озадаченный вид товарища по-своему. Известно, что отсутствие командира на момент чрезвычайного происшествия не освобождает от личной ответственности. А капитан-лейтенант Черкашин рассматривал этот случай именно как ЧП.

— Чего испугался? Не бойся. Ну, поговорят, не без этого, да и забудут со временем. Скажи спасибо, что у Конева все обошлось, могло быть хуже. Все-таки голова, знаешь… Он в лазарете больше суток проспал без передыху, я уже боялся, что сдвинулся мой скрипач. Давай, давай иди к ребятам. Сначала доложи лейтенанту о прибытии и рули к матросам. Там разузнаешь, что к чему.

Командир дивизиона обрадовался появлению мичмана. На носу были зачетные выходы в море на поиск лодок, потом надвигались тактические учения, работы на корабле хватало. Лейтенант Коломийцев немного побаивался надвигающихся событий, как-никак за выучку гидроакустиков отвечает он, командир дивизиона.

Ему хотелось обсудить с Борисовым сильные и слабые их стороны. Он хотел бы напоить старшину команды чаем, поговорить о матросе Уразниязове, ну и, само собой, о житейском, например о том, что обычно тревожит молодых мужей, редко видящих своих жен. Неплохо было бы расспросить его о проведенном отпуске, даже пожаловаться на то, что лично ему светит отдых только в «бре», то есть осенью. Он все это обязательно проделал бы, но несколько минут назад звонил командир боевой части, требовал подготовить кое-какие документы. Поэтому лейтенант лишь переспросил, не опоздал ли Климент Иванович из отпуска, как уладилось с жильем, посетовал на приближение зачетов, помолчал, нетерпеливо посматривая на разложенные бумаги. Наконец, он сказал, обращаясь больше к себе, чем к мичману:

— Вопросов нет, задачи ясны, так за работу, товарищи!

Эта фраза, рожденная бывшим Председателем Совета Министров СССР, Генеральным секретарем КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым в начале далеких шестидесятых годов нравилась ему своей афористичностью.

Клим вышел из каюты приунывшим. «На носу зачеты». Значит, плакали сходы. Сидеть ему на корабле очень и очень долго. В другое время Клим выпросил бы, нет, из горла вынул у него одну ночку на берег. Счастлив оказался Бог у лейтенанта.

От неминуемого похода к командиру боевой части за сходом для Борисова лейтенанта спасло еще и то, что мичман был занят мыслями об Уразниязове. «Бычок» страшно не любил подобных просьб. В таких случаях он свирепел, приближал лицо вплотную к просителю и тихо, но очень внятно шептал:

— Скажите мне, когда я, командир боевой части был в отгуле? Такого не было. Только очередной, запланированный сход, и то когда в боевой части полный порядок. Поэтому нечего разлагаться. Да. Вы свободны.

И почему-то добавлял:

— Аминь.

Это убивало.

Итак, решения мичманской проблемы командир дивизиона лейтенант Коломийцев Александр Васильевич избежал. Он остался в своей каюте, придвинув бумаги и прошептав: «Это хорошо, что Борисов вернулся», — углубился в работу.

Мичман шел в кубрик и думал, что надо послушать старшину второй статьи Карнаухова, ребят, самого Уразниязова. Первым встретился матрос Иванов. Он очень подробно, в лицах рассказал о том, что произошло, потом спросил, можно ли сделать так, чтобы Шухрат Уразниязов остался на корабле. Клим облегченно выдохнул:

— Фу-у-у, значит, не виноват Уразниязов? Тогда из-за чего такие резкие меры? Почему Шухрат молчит, почему вы молчите?

Петька присвистнул:

— Карнаухова нашего вызывали. Чего он там мямлил, не знаю, но догадываюсь. А нас с Милованычем каплей…

— Милованов, товарищ капитан-лейтенант!

— Ну да я так и говорю, выслушал, да видите толку от этого мало.

— Где Уразниязов?

Шухрат был в кубрике. При виде мичмана Борисова он слабо улыбнулся:

— Приехали, товарищ мичман…

— Отпуск закончился. Ну а ты к чему приехал, давай рассказывай. Почему партизана из себя строишь? Кого побил, отчего со старшим помощником командира корабля разговаривать не хочешь?

— Ничего совсем не бил, а никто не верит. Ну, молчу. Начальство не верит, матрос Уразниязов виноватый, так выходит.

Это было похоже на матроса Уразниязова. Клим вспомнил свою последнюю беседу с ним на юте, во время выхода в море. Он хотел вызвать матроса на откровенность, а что получилось? Замкнулся и все, молчок.

— Чего надулся? Вот спишут тебя на берег, дадут лопату побольше, тогда по-настоящему обидишься, но только на себя. Или ты ждешь, как бы с корабля сбежать? Тогда другое дело, но зачем для этого человека бить?

— Я бербазе ниче не забыл. Там Рустам рядом не будет, Петька тоже, Конев. Его Игор зовут, не бил его.

— Это номер, — удивился Клим. Обидел новичка, а теперь о нем жалеет. Нет, тут что-то не то. Ну да, Иванов рассказывал, что они подружились. Клим отметил эту деталь и насмешливо спросил:

— Что, на берегу лупить некого будет? Ну ты даешь, Уразниязов. Сначала парня чуть не угробил, а теперь расставаться с ним жалко.

— Вы ничего не знаете, вам товарищ мичман честно говорю, что Конева не обижал.

Подошел старшина второй статьи Карнаухов, мельком глянул на Уразниязова, доложился Климу. Желая предупредить вероятные вопросы о том, как прошел отпуск, мичман сходу спросил:

— Товарищ старшина второй статьи, что произошло в отделении?

Карнаухов небрежно кивнул в сторону угрюмо стоявшего матроса:

— Уразниязов опять отличился. Капитан-лейтенант Черкашин вызвал меня, я все объяснил. Этот орал на молодого матроса, а вы сами знаете, как такое расценивается. Прав был бывший старшина команды мичман Песков, нечего этому у нас делать. Сейчас нам дают новичка, того самого, которого Уразниязов обидел. Парень ничего, потянет, я с ним уже разговаривал, знакомился.

Карнаухов говорил спокойно, на Уразниязова даже не смотрел, вел себя так, будто матроса рядом не было. Они обоюдно старались не замечать друг друга. Клим поморщился, но терпеливо дослушал ответ командира отделения, почувствовал, как забилось неровными толчками сердце, помолчал, чтобы успокоиться и медленно начал:

— Значит, вы сознательно сделали так, чтобы избавиться от матроса Уразниязова? Вот сейчас мы вместе пойдем к Черкашину и вы при мне слово в слово повторите все, что сказали. Кого топите, командир? Это ваш подчиненный, плохой ли, хороший, но вы за него несете ответственность. Ему ваша справедливость нужна.

Клим все набирал и набирал обороты. Карнаухов стоял спокойно, Уразниязов вспыхнул и выбежал из кубрика. Борисов вышел вслед за матросом. У трапа его догнал старшина:

— Это вы не подумав, сгоряча наговорили, товарищ мичман. Делу будет польза, коллективу, если Уразниязова уберут от нас. Я сначала думал промолчать, чтобы все было шито-крыто, как наши ребята хотели, а потом дошло, понял кое-чего. У нас другого случая может не быть, понимаете? Да и этому легче уголь в котельной кидать, чем у нас вроде балласта ошиваться.

Карнаухов где-то простыл, голос у него был сырой, насморочный, в горле у него неприятно булькало, будто там что-то лопалось.

— Вы на нашем корабле недавно товарищ мичман и еще не знаете, что будет, когда пойдем в море с Уразниязовым. Опять ребята будут за него вахты нести. Намучаемся. А я из новенького такого гидроакустика вам сделаю, классного, ведь он скрипач, находка для любого корабля. Век будете помнить меня и благодарить.

Борисов остановился, качнулся с каблуков на носки, процедил:

— Ни черта ты не понял, а еще…

Он не договорил, подтолкнул старшину вперед, к трапу, поднялся, тяжело ступая, следом. В выгородке коридора стоял матрос Уразниязов.

— Оба в двенадцатую каюту!

Это была каюта старшего помощника. Черкашин удивился появлению целой делегации. Он посмотрел на мичмана, потом на старшину, потом заметил Уразниязова и нахмурился:

— Товарищ мичман, что моряк еще натворил?

— Не он товарищ капитан-лейтенант, а вот этот… командир отделения. Разрешите, я все расскажу по порядку.

По мере рассказа лицо Виктора Степановича все больше мрачнело. Он машинально расстегнул ворот кителя с только что подшитым подворотничком, потом снова застегнул его.

Клим закончил словами:

— Ну вот решил старшина второй статьи для пользы, так сказать общего дела, повернуть этот случай под другим углом. Так его вам и представил.

В дверь постучали, показался рассыльный:

— Товарищ капитан-лейтенант, вас просит зайти заместитель командира по политической части.

— Передайте, зайду чуть позже.

Клим было замолчал, но, встретив выжидающий взгляд Виктора Степановича, продолжил:

— А матрос Уразниязов психанул, решил, что правды не добиться. Видите, стоит надутый, как пузырь.

Он перевел дыхание и задал вопрос:

— Расследование вы считаете законченным?

Старпом ответил:

— Сейчас — да. Спасибо. Старшина и матрос свободны. Вы, Климент Иванович останьтесь, пожалуйста, на пару минут, больше не получится, зам вызывает. Садитесь.

— Да я уже все понял товарищ капитан-лейтенант, спасибо вам, пойду, не буду отрывать время.

— Останьтесь, сказал.

Клим понял, что Черкашин переменит свое решение.

Для второго после командира офицера на корабле действие предстоит, конечно, не из приятных, подумал Черкашин, теперь ему придется отыгрывать назад, признаваться в неправильности сделанных выводов. Зато так будет справедливо. Хорошо, хоть не передал дело в военную прокуратуру, там могли бы раздуть историю, чтобы другим неповадно было. После дознания Виктор Степанович отдал материалы политработнику. Вопрос о переводе Уразниязова в береговую часть был, по сути, решенным. Теперь делать этого не следовало. Но и в команде гидроакустиков матросу оставаться нежелательно. Черкашин думал, что предпринять. Клим молчал. Наконец, капитан-лейтенант сказал:

— Старший мичман Петрусенко, помнится, просил матроса Уразниязова. Думаю, вы возражать не будете. Иначе старшина второй статьи заклюет моряка придирками… Кстати, старшину наказать. Что еще? Готовимся к ближайшему выходу в море. Проверьте матчасть, наведите порядок в команде. Вопросы? Нет. Добро, товарищ мичман. Всего вам хорошего. Приступайте к выполнению.

Уразниязов и Конев поменялись местами сразу после подъема флага. Оба были чрезвычайно довольны. Конев избавлялся от прессинга Зверева. Уразниязов оставался на корабле. Петр Иванович тоже был рад и похвалил Клима:

— Орел! Альбатрос! Далеко пойдете, молодой человек. Вот теперь винно-водочного магазина вам не избежать. Учтите, уважаю только водочку. С селедкой. В пределах разумного, естественно.

— Нет, это вы далеко пойдете, Петр Иванович. На халяву и уксус сладок, мы понимаем, но все-таки стыдно, нехорошо обижать младшего по званию. И потом, я не понял, чего должно быть в пределах разумного, водочки или селедки?

— Балда ты, но это не смертельно, вижу, уверен — исправишься. А сейчас давай покажу, как играют в шеш-беш настоящие мужчины.

Во время игры он победно орал, а потом весь день ходил, напевая под нос свою комариную песнь. Перед отходом ко сну Клим притащил из выделяемых акустикам запасов спирта, или, как говорят на флоте шила, бутылочку и друзья очень даже хорошо посидели под разделанную селедку с луком. Понятно, не на берегу, а, значит, без музыки, без представительниц прекрасного пола. Что поделаешь? Сурова корабельная жизнь.

На сход

Прошла неделя, другая. Корабль стоял у пирса. С одной стороны Клима это устраивало и даже очень. Занятия проводились на берегу, в учебных классах. Люди имели возможность досыта крутить механизмы, а ресурс корабельной гидроакустической аппаратуры оставался в целости-сохранности, это ли не радость для старшины команды? С акустиками занимались опытнейшие специалисты из мичманов со стажем, это тоже многое значило.

Инструкторы сразу отметили способности матроса Конева и поздравили мичмана с удачной находкой. Они специально для новичка разработали ускоренный план, разрешили ему приходить в учебный центр каждый день. Игорь начинал занятия с двадцатиминутного прослушивания эталонных записей шумов, после чего старший инструктор старший мичман с двадцатилетним стажем обслуживания систем персонально уделял ему свое благосклонное внимание. Сначала он приучил Конева различать шумы винтов всех надводных кораблей эскадры, а потом начался период интенсивного обучения. Игорь старался и делал в учебе заметные успехи. Мичман Борисов следил за ним. Нареканий не было. Талант, да и только!

Все шло хорошо и у него самого. Вот только на сход хотелось, мечталось увидеть и обнять жену. Увы, в том, что он может в скором времени сойти с корабля, уверенности не было. Оставалось коротать длинные вечера в меланхолии или схватках в никогда не приедающийся шеш-беш. По ночам он ворочался, долго не мог заснуть, это вызывало подначки со стороны Петра Ивановича. Клим терпел, зная по опыту, что в таких случаях лучше промолчать. Чем меньше даешь повода для подковырок, тем тебе же будет лучше.

В первый после отпуска вечер он забыл об этом. Сидел с мичманами в кают-компании, слушал обычный после чая треп, да и потерял контроль. Десяток молодых, здоровых мужиков тему для разговора нашли быстро. Начало положил Миша Горелкин, старшина команды машинистов трюмных. Он вспомнил недавно виденный заграничный фильм с мудреным названием:

— Братцы, живут же моряки при проклятом империализме. Через каждые десять дней корабль приходит с моря, арендуется часть пляжа, ну и девки там, танцы-шманцы. А тут уже забыл, как она выглядит, любовь человеческая.

Петр Иванович загоготал:

— Перекрестись, еловая твоя голова. Чего там забывать, она такая же…

Ему не дали договорить, грохнули в дружном смехе, навалились в подсказках плотно, и вразнобой и хором:

— Без изменений… Говорят, горячая, волосатая… Волосы чуть не до колен… Га-га-га… Го-го-го…

— Не, не волос поменьше, этак испугаться можно…

— А это какая попадет, стриженая аль крашеная, может и бритая… На вкус и цвет, брат, товарищей нет!

Такой поворот пришелся Горелкину по душе. Он хохотал и в восторге крепко лупил кулаками по столешнице. В старинных подстаканниках жалобно звенело стекло, звякали чайные ложечки.

Из раздаточной высунулся испуганный вестовой, решивший посмотреть, в чем дело. Клим на всякий случай отодвинулся от стола. К грубому корабельному юмору он привык, по крайней мере уши давно перестали краснеть, но это движение молодого мичмана вызвало новую волну смеха. Петр Иванович показал на Борисова:

— Он недавно женился, все помнит лучше нас, ты у него спроси.

Народ переключился на Клима и стал с большим удовольствием оттачивать свое остроумие на молодожене:

— Клим, нужна самая суть!

— А ну, выдай правду-матку про…

— Или так себе, не стоит мараться?

Ну и еще что похлеще отпускали. Клим не выдержал, вскочил и кинулся к выходу. Крики перекрыл прогремевший вдогонку боцманский бас:

— Молодцом, салага. Ишь как рванул. За конспектом, не иначе.

Он повернулся к честной компании, поднял кверху указательный палец:

— За конспектом! Человек в отпуске время не терял, старался и фиксировал.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

Все бы ничего, но еще несколько дней кто-нибудь как бы ненароком обязательно просил у него конспект. После этого случая Клим долго дулся и ждал от Петра Ивановича новых подначек. Нос приходилось держать по ветру, потому что Петрусенко засиделся на корабле и от скуки был горазд на различные выдумки.

Спустя несколько дней старший мичман сочинил интригующее послание Климу якобы от давно и безуспешно влюбленной в него особы и весьма искусно недоумевал, кто же из гарнизонных дам «положил глаз»:

— Слушай, это Ленка из промтоварного, не иначе. Я ее знаю, подруга еще та. Сам посуди, она сколько, уже три года в гарнизоне, а замуж ее так никто и не берет. И ведь не уезжает отсюда, надеется еще. А может и не Ленка, а Галина. Нет, на Галину не похоже, у нее парень появился. Хотя, кто ее знает, тут Клим, дело такое…

Климу были знакомы та и другая, в гарнизонах вообще все знают друг друга. Он подозрительно посмотрел на Петра Ивановича:

— Я по приезду с Ольгой в кино ходил и вообще, мы по улице прогулялись.

— Ну, ты совсем. Что, адмирал, что ли? Может, не видели или не поняли.

Номер не удался бы, но нелегкая дернула Клима предположить:

— Может, нет никого у Галки.

Этого было достаточно для долгого перечня плюсов и минусов ничего не подозревавшей продавщицы из продуктового Галины. Причем делал это Петр Иванович настолько доброжелательным тоном, что Клим быстро догадался обо всем без посторонней помощи и прикусил язык.

Поэтому он не поверил главному боцману, когда тот сказал о скором выходе в море. Утром повстречавшийся на шкафуте Уразниязов угостил бывшего своего старшину команды парочкой вяленой воблы. Клим пришел в каюту и принялся за дело. Шкурка сдиралась легко, пальцы работали проворно. Пожалуй, икряная попалась ему рыбка, округлые ее бока совсем не продавливались, а это признак самый верный. Когда вошел Петрусенко, Клим сладостно сглатывал набегавшую слюнку, в великом предвкушении вдыхая восхитительный аромат хорошо приготовленной воблы. Из новой партии, не иначе, выбрал ее Шухрат у Рустама.

— Догор!

— Мгм.

— На берег хочешь?

Клим посмотрел на Петрусенко и решил промолчать. Не проведешь, на этот раз ни за что не проведешь, подумал он. Ишь, какую мину состроил Петр Иванович, но и мы теперь не лыком шиты. Хватит. Как говорится, плавали, знаем. На этот раз рыбачок закинул дохлую приманку. За версту слышно, чем она пахнет. Так-то друг.

— Ты что, забыл о своей молодой жене?

Клим невозмутимо пропустил эти слова мимо ушей. Он повертел очищенную воблу так и эдак, отодрал верхний плавник. Еще немного и можно будет вытащить плотненький аппетитный комок икры. Вот уже отделена розовая спинка. Он проверил рыбу на свет. Настольная лампа так и просвечивала сквозь жир. Значит, не пересолена и не передержана на складах прижимистыми хозяйственниками. Самое время скушать ее и радоваться. Мясо со спинки надо разодрать на длинные полоски, так оно будет вкуснее. Теперь бочок надломить и икорку в рот…

Он блаженно сощурился, языком плотно прижал добычу к небу, на секунду-другую застыл, чутко прислушиваясь к происходящему во рту и пришел к выводу, что вобла полностью оправдывает надежды. Вторую Клим великодушно протянул главному боцману. Пусть побалуется человек, ему нисколько не жалко.

Петр Иванович бросил угощение в ящик стола, нетерпеливо дернул свой пушистый ус. Такие действия неспроста, решил молодой мичман. Не иначе, Петр Иванович придумал какую-то уловку. Надо быть начеку. Стал бы он оставлять вяленую рыбу, приманку для тараканов самую лучшую, думал он, прижимая языком к небу кусочек икры, эту самую вкусную вкусность, стал бы Петрусенко совать воблу в стол. Значит, ему хочется как можно скорей свою хитрость провернуть. Если задумано против него, Борисова, то Петрусенко должен начать первый сеанс фильма про хорошего мальчика, где основная задача — заинтриговать, увлечь, заставить поверить в правдивость происходящего. Финал второй серии под названием «Мальчик, какой он есть» известен.

— Ну ты и обжора, Клим. Завтра в море идем, на несколько дней, слышишь?

— Ага, а потом в океан, на месяц.

— Не веришь. Хозяин-барин, но я сейчас не шучу. Лично я сегодня в сходной смене. Пойду, дам ребяткам задание, да и собираться нужно будет.

Главный боцман взялся за дверную ручку.

— Э-э! Тохто, догор. Стой, друг. Однако, обманством заниматься шибко нехорошо. Наверно, рыбка мал-мал кушай, а?

Клим ожидал, что Петр Иванович как всегда, когда он ломал язык, засмеется. В таком случае было бы понятно, что про сход и вообще про выход в море придумано. Тот не вытерпел, закричал:

— Да брось ты сосать эту вонючую воблу! Шпарь к комдиву, пока не поздно, долго тебя уговаривать? Меня работа ждет.

И уже спокойнее добавил:

— Я тебе серьезно, без балды говорю.

— Ты что? Рано нам в море.

Петрусенко молча приложил руку к груди. Клим добавил:

— Врешь…

Это Клим сказал просто так, на всякий случай, а у самого в голове завертелось с десяток мыслей одновременно. Вдруг Петрусенко не врет. Где искать комдива? Есть возможность сегодня вечером увидеть Ольгу. А если не пустят на берег? Носки бы успеть постирать, свежих нет. У кого-то надо обязательно перехватить рублей десять. Ну, если разыграл он меня, переселюсь в другую каюту. И еще какие-то обрывки крутились, а сладкое предчувствие накатывало и волнами окатывало сердце.

Интерес к вобле пропал, он отодвинул ее в сторону. Петр Иванович машинально взял кусочек, положил его в рот, размолол крепкими зубами. Потом открыл ящик стола, сунул рыбу в карман.

О выходе в море Петрусенко узнал часов в десять. Кто-то, видимо, из штабных писарей шепнул товарищу, тот другу, друг передал эту весть знакомому и пошла она гулять «под страшным секретом» по всем цепочкам беспроволочного матросского телеграфа. На баке к старшему мичману подошел матрос Зверев:

— Говорят, скоро отдаем швартовы, правда это?

— Откуда взял?

— Болтают.

— На базаре? Там и уточняйте, товарищ матрос.

Зверев, обиженный, отошел, а Петр Иванович призадумался. Утром капитан-лейтенант Черкашин запрашивал у главного механика сведения о наличии воды и топлива. Это неспроста. Командира зачем-то вызывали в штаб сразу после построения… Ребенок догадался бы, к чему все это, а вот он ходит лопух лопухом, хорошо, что любознательный матросик подвернулся.

Петрусенко постоял и пошел на разведку к помощнику.

Владимир Георгиевич Шапурин заметно обрадовался его появлению. Он отбросил в сторону ручку, решительно отодвинул кипу бумаг, над которой корпел и, потирая руки, кивнул на кресло:

— Ага, вот и вы, садитесь, садитесь дорогой Петр Иванович. Поздравляю с недовольством старпома видом корабля. Но, дорогой Петр Иванович, я один страдать не намерен. Он тыкал меня носом, как щенка и все по вашей милости. Получите свою порцию и вы.

— Товарищ старший лейтенант…

Шапурин нетерпеливо передернул плечом. Главный боцман послушно замолчал.

Во время обхода Черкашин обратил внимание помощника командира на буксирные и подъемные устройства. Начал он с браг. Закрепленные с внешней стороны волнореза, тысячу лет хранимые там в виду редкого своего применения, и поэтому богом забытые браги, а попросту говоря толстые стальные тросы всего в несколько метров длиной, с заделанными коушами-петлями на концах, оказались в налете ржавчины. Затем Виктор Степанович, со слов Шапурина, пригласил его в носовую такелажку. Там, брезгливо коснувшись глаголь-гака, демонстративно вытер палец белоснежным носовым платком и без слов показал ему пятнышко все той же ржавчины. Старший лейтенант пристыженно молчал. А когда Черкашин проверял шкивы на подъемных устройствах правого и левого борта корабля, уши у Владимира Георгиевича стали краснее сурика. Виктор Степанович не менее гадливо посмотрел на них и съязвил:

— Ну что ж, товарищ старший лейтенант, свою деятельность вы оцениваете вполне справедливо. Когда-нибудь видели, как офицер в должности помощника командира лично драит металл? Мне кажется, первым очевидцем станет именно наш экипаж.

Он еще раз потрогал шкив. Тот издал противный скрипучий звук. Смазки требовал. Старпом заставил Шапурина занести все замечания в блокнот…

Владимир Георгиевич как будто заново увидел картину своего позора.

— Петр Иванович, не мне бы вас учить, а приходится.

Он полез в карман за сигаретами, покрутил пачку в руках, сунул ее обратно, посмотрел на дожидавшуюся его кипу бумаг. О какой деятельности рассуждал старпом, когда здесь заела проклятая канцелярщина, утопить бы в самом глубоком месте все эти накладные, входящие-исходящие, из-за которых жизнь каждого помощника командира боевого корабля превращается в существование и вся работа сводится к бюрократическому бухгалтерскому учету. Что, во время войны вместо боевых действий ему тоже придется сидеть и раскладывать на счетах, сколько килограммов капусты съест экипаж за сутки?

Помощнику едва минуло двадцать пять лет, он, как большинство молодых людей был максималистом.

Петр Иванович кашлянул и весьма почтительным тоном дал такое пояснение по вопросу неурядиц в боцманском хозяйстве:

— Владимир Георгиевич, целую неделю лило как из ведра. Тайфун из тропиков, сыро, сами понимаете… Вот сегодня, наконец, распогодилось, я работы запланировал, все будет сделано в лучшем виде.

Шапурин служил на этом корабле всего полгода и еще не успел изучить повадки старшего помощника, а практичному Петрусенко сразу стало ясно — выходу быть, иначе зачем проверять буксирные устройства и стоячий такелаж.

Помощнику попало, ну на то и должность такая у Черкашина, он просто обязан вести себя агрессивно по отношению к экипажу. Может, кое-кто хочет, чтобы старпом был по-уставному корректен? Напрасно. Такого не бывает. По сравнению с другими Виктора Степановича даже можно причислить к ангелам. Например, у соседей старший помощник при малейшем поводе орет громче мегафона и в пылу служебного рвения запускает рулады чище боцмана парусного флота.

Петр Иванович сожалеюще посмотрел на Шапурина. Что запел бы этот парень, попади он служить к такому чертяке? «Тьфу, о чем это я?» — подумал Петрусенко, подергал себя за усы и промолвил:

— В общем, вы не переживайте, занимайтесь своими делами, а мы до обеда все замечания устраним.

Владимир Георгиевич снова достал пачку сигарет, вытащил одну и попытался прикурить ее со стороны фильтра. Видимо, крепко досталось ему от «ангела». Старший мичман деликатно предостерег начальство от оплошности и счел гуманным сообщить прямо сейчас, не откладывая, что он сегодня в сходной смене.

Шапурин кивнул. Он курил и думал о чем-то своем. Может, его беспокоила перспектива стать махровым бюрократом. Может, он в мыслях ругал Черкашина за совершенно, как оказалось, ненужный утренний концерт, кто знает.

Петр Иванович козырнул, вышел и взял курс в сторону своей каюты. Он шел, весьма довольный собой и думал над тем, как помочь сойти с корабля Климу. Пришел, рассказал. Сидел и считал, что его бросятся благодарить, его, человека, который не хуже профессионального разведчика обо всем разузнал и ничего не скрыл от товарища. Но бедный молодожен был до того затуркан службой не иначе и задавлен ею, что снова пришлось разжевывать ему что к чему и как.

Наконец, старшему мичману удалось убедить несчастного, что никакого розыгрыша нет. Клим быстренько, теперь уже без видимого удовольствия доел воблу и помчался искать лейтенанта Коломийцева. Петрусенко выгреб из пепельницы то, что осталось от вяленой рыбы Борисова, завернул в газету, бросил в мусорное ведро, да и направился к ребятам бакового отделения.

— Зверев! Где матрос Зверев? Кто его видел?

— Тута я, товарищ старший мичман!

— Держи.

Виктор взял протянутую Иванычем вяленую воблу, поблагодарил, хитро посмотрел на него: «Ну как, точная информация?».

Скоро боцманы выволокли из носовой такелажной кладовой глаголь-гаки, сняли с волнореза злосчастные браги и пошла работа. Петрусенко устроился в тенечке под орудийной башней, завел разговоры с отдыхающими из других боевых частей мичманами, как вдруг услышал:

— Ты что, чурка неотесанная?

Петр Иванович обернулся на крик. Зверев в полный голос, на чем свет стоит костерил матроса Уразниязова, по незнанию решившего снять налет ржавчины с троса наждачной шкуркой. Из обилия слов, в большинстве матерных, можно было выделить, и то при желании: «Промасленной ветошью надо».

— Матрос Зверев! А ну ко мне.

Вне себя от услышанного в своей команде, где преобладали представители разных республик страны, Петр Иванович положил мощную свою пятерню на плечо неторопливо подошедшего Зверева и тихо, проникновенно попросил:

— Сынок, повтори, на каком языке ты говорил и как назвал Уразниязова.

Зверев испугался. Он кроликом посмотрел в нехорошо блестевшие глаза главного боцмана и неожиданно плаксивым голосом проканючил:

— А чего такого я сказал?

Свидетели, отдыхавшие после вахты мичманы и матросы, что по обыкновению расположились в тени орудийной башни, с интересом прислушались. Они ждали развязки. Она наступила быстро. Петрусенко сжал руку и, в такт словам встряхивая матроса, внятно произнес, как гвозди вколотил:

— Если я еще раз услышу эти поганые слова, то вырву на месте паскудный твой язык, понял? На месте вырву.

Зверев съежился. На баке притихли. Таким Иваныча видели очень редко.

— Я ясно выразился, товарищ матрос?

Виктор кивнул. Матросы расступились, дали ему пройти за волнорез. Никто не промолвил ни слова. Только Гоча Силагадзе шумно выдохнул:

— У-ух.

Петр Иванович погрозил вслед матросу Звереву кулаком. Боцманы засмеялись. А что, правильно сделал Иваныч, Зверев порядком поднадоел своими выходками и сбить с него спесь очень даже стоило. В следующий раз умнее будет.

Лишь Шухрат молчал. Он стоял возле снятой с волнореза браги и крутил скатанную в тонкую трубочку злополучную наждачную бумагу. Петр Иванович подошел к нему, сказал:

— Не расстраивайся из-за каждого дурака, будь выше.

Возле сложенных в кучу глаголь-гаков подозвал Зверева и лаконично бросил:

— Твое. Чтобы блестели.

Тот утвердительно кивнул. Петр Иванович посмотрел на часы и подумал о Климе — как он там, сумел ли убедить своего командира?

Борисов нашел лейтенанта Коломийцева в боевом информационном посту. Командир дивизиона сидел на диванчике, он благодушествовал, раскинув руки вдоль спинки. Мичман кашлянул и, когда Коломийцев обернулся к нему, сказал:

— Товарищ лейтенант, я к вам, по личному.

— О, Климент Иванович, добро пожаловать. Присаживайтесь. Недавно имел счастье присутствовать у вас на тренировке по специальности. Весьма, весьма. Новичок радует. Зайдите ко мне сегодня, я вам методическую литературку подкину. Дам учебник по гидроакустике, он простенький, как раз для матросов подойдет.

— Хорошо, я, товарищ лейтенант, насчет схода. Разрешите?

— С чего бы, дорогой мой? Перекреститесь и перестаньте даже думать о столь вредных для службы вещах. Сейчас мы должны ходить и, как говорит наш многоуважаемый старший помощник командира, петь песню на слова «До чего же мы мало работаем». Понимаете, дел масса, масса. Повторяю, скоро сдача ответственных задач по противолодочной защите. Без умелых акустиков не обойтись. Вы только вслушайтесь, как это звучит. Нет, нет и нет. Умываю руки. К командиру боевой части не пойду и вам не советую. Убьет.

Клим вздохнул.

Он не понимал, когда Александр Васильевич шутит, а когда говорит серьезно. Вот и сейчас, как хочешь, так и думай. Мичман стоял у диванчика и делал вид, что ему очень интересно в низком мрачноватом БИПе, как сокращенно называют это помещение. Выключенные экраны холодно поблескивали, электродвигатели молчали. Прошла минута. Он собрался было сделать известное «налево кругом», но Коломийцев лениво, как сытый питон не меняя позы, спросил:

— Позвольте полюбопытствовать, Климент Иванович. С чего вы вдруг собрались на берег. Маслом намазано?

Борисов колебался лишь секунду. Он нагнулся к лейтенантскому уху и прошептал:

— Не вдруг. Имею сведения насчет завтрашнего выхода в море.

Потом выпрямился, посмотрел очень выразительно:

— Нужен небольшой отдых.

Командир дивизиона задумался. Лично он, услышь несколько дней назад просьбу мичмана, просто-напросто приказал бы пойти в боевой пост и заниматься делом. Но накануне выхода… Слов нет, старшина команды заслужил отдых. «Бычок», этот консерватор не отпустит, пустой номер, еще и шею намылит за демократическое отношение к подчиненным. Что, если подослать Борисова к замполиту? Конечно, нехорошо действовать через голову командира подразделения, ой нехорошо. Ну, да ладно, тем более после отпуска Борисов у капитан-лейтенанта Москаля не был, об изменениях в биографии в известность его не ставил. А надо, замполит должен знать о подчиненных как можно больше, чем другие из комсостава.

Климу такой ход понравился. Комдив поднял указующий перст:

— Последней умирает надежда. Вперед, о результате доложить незамедлительно.

Заместитель командира по политчасти благосклонно выслушал просьбу Борисова:

— С командиром боевой части улажу. Но в море действовать сами знаете как. Задачу надо сдать на отлично, это дело чести. Теперь давайте поговорим о делах житейских. Слышал, вы привезли жену, сняли квартиру. Молодцом, хвалю за самостоятельность. Напишите рапорт на квартиру, знаю, что ничего нет, на очередь встанете и то хорошо.

Клим увидел, что замполит потянулся к кнопке вызова рассыльного и понял, что сейчас он прикажет принести чаю. Значит, разговор затянется, а комдив ждет. В ответ на нерешительный отказ Дмитрий Александрович освободил стол от лишних предметов, достал пачку бумажных салфеток.

Поговорили о хозяйке квартиры, о том, что неплохо бы найти жене работу, других житейских делах. Потом перешли к обсуждению задач в боевой учебе. Дмитрий Александрович тоже поздравил старшину команды гидроакустиков с находкой, с матросом Коневым.

Он не стал распространяться о том, что сыграл основную роль в переводе Конева к гидроакустикам. Нет, он не уговаривал старпома, никаких убеждений тоже не применял. Все было проще. Корабль, это такое закрытое пространство, где рано или поздно все тайное становится явным. Естественно, экипаж узнал, что молодой матрос призвался после окончания музыкального училища, что он обучался в классе скрипки. У Москаля хранилась бабушкина скрипка. Маленького Диму она, в прошлом обучавшаяся в консерватории, выступавшая в симфоническом оркестре, хотела видеть музыкантом и готовила его к фамильной, как считала, стезе еще с дошкольного возраста. Внук вырос, стал военным моряком, а вот скрипку возил с собой — вдруг кто-нибудь из детей или внуков пойдет по стопам ее хозяйки. Он принес инструмент на корабль, уговорил матроса выступить с концертом.

Вечером расставили для слушателей сиденья из кают-компаний на вертолетной площадке, перед ними устроили что-то похожее на небольшую сцену. Из Дома офицеров пригласили баяниста-аккомпаниатора и без всяких репетиций матрос Конев в течение полутора часов исполнял мелодии популярных песен, кое-что из классики на слух, по памяти, не требующее наличия нот. Ну и, понятно, свои импровизации. Слушатели, в том числе команда соседнего БПК, облепившая ют своего корабля, были в восторге.

Замполит в двух словах поведал, что матросу Коневу предлагали перебраться в ДОФ. Парень, по словам Дмитрия Александровича, отказался, заявив, что хочет служить на корабле. Само собой, после этого старпом по поводу Конева возражать не стал.

— Сегодня добро вам, товарищ мичман на сход, завтра к подъему флага без опозданий. И, как договорились, в море выложиться в полную силу.

К счастью, Коломийцев все это время сидел на диванчике, дожидался. По улыбке старшины команды он понял, что операция прошла удачно.

— Значит так, Климент Иванович. После обеда провести тренировку. Потом можете быть свободны. Думаю, времени на сборы хватит. Даже на базарчик успеете забежать за цветами. Обязательно порадуйте свою юную супругу цветами. Кстати, многим младым женщинам нравятся не розы, а, например, гладиолусы. Ну, не мне вас учить. Желаю всего наилучшего. До завтра.

Клим остолбенел.

Интересно устроена натура человеческая. Буквально полчаса назад мичман Борисов грыз воблу и был вполне доволен. Потом появился Петр Иванович со своей неожиданной вестью, и поверг его в уныние. Вслед за тем Клим получил добро на сход, считай, как «Волгу» в лотерею выиграл, козликом бы скакать от радости, так нет, оказывается еще не все. Цветы, выходит, позарез нужны, без них как-то даже неудобно появляться, Ольга обидеться может.

Комдив говорит, что они необходимы. Плюнуть, растереть и забыть? На взгляд северянина эти все цветочки-листочки так себе, коровам для жирности молока, да и на что покупать, если денег нет. Клим растерянно посмотрел на своего командира, подкинувшего невыполнимую вводную.

— Понял, товарищ мичман. Из отпуска. Сейчас организуем, все просто обязано быть в лучшем виде. Держите.

Товарищ мичман покраснел, еще не доставало у начальства одалживаться, не привык, не принято. Но тот ловким движением всунул ему в нагрудный карман кителя невесть откуда появившуюся четвертную, целых двадцать пять рублей, молодецки забросил руки на спинку диванчика:

— Еще? Хватит? Ни пуха.

Лейтенант сладко смежил веки, давая этим понять, что аудиенция окончена. Борисов вышел и аккуратно, чтобы не грохнула, прикрыл за собой легкую дюралевую дверь.

До каюты можно было пройти по коридору, но он выбрал путь через верхнюю палубу, там обдувало. Петр Иванович, уже наглаживающий выходные брюки, спросил:

— Чего такой смурной? Не отпустили?

Клим показал деньги:

— Отпустили, да тут другое. Вот, комдив занял. На цветы. Неудобно получилось, понимаешь, но я не просил, он сам.

— Ха, Коломийцеву же лучше. Деньги целее будут. Вник? А вообще цени. И лоб по этому поводу не морщи, ты не философ, а товарищ мичман.

Наступил вечер. Петрусенко совершил ритуальный обход корабля, довольно крякнул, зашел за Климом и они направились в гарнизон. На автостоянке было пусто. Минут пять постояли, посмотрели, как ветер гоняет вдоль дороги пыль, приняли решение добираться своим ходом. Петр Иванович шел, то и дело оглядываясь, вполголоса ворчал:

— Когда не надо, от этих машин прохода нет. Тучами, ну прямо тучами одна за другой так и шныряют, а сейчас ни одной не видно.

Наконец, из-за поворота выскочил юркий УАЗик. Старший мичман сорвал фуражку, отчаянно засигналил. Офицер, сидевший возле шофера, приставил ребро ладони к горлу — нет мест, все занято под завязку. Петрусенко широко развел руками — понял, мол. Потом плюнул, повернулся к Климу:

— А ну их, попутки эти, сами дойдем, не развалимся. Посмотри, какая хорошая погода. Расскажи, как мой матрос Конев устроился. Не обижают молодого?

Первые три дня Борисов за пульт его не сажал. Исходил из того, что новичок сначала должен осмотреться, привыкнуть к боевому посту, новому своему месту службы. Приставил к нему Петю Иванова, как самого бойкого парня, компанейского и безобидного. Матрос Конев скромняга, ему такая поддержка будет кстати. Что еще? Да, в береговых учебных классах матроса приметили.

Клим рассказал и о том, что старается особо не перегружать новичка. Пусть пооботрется, присмотрится. Петрусенко согласно кивал, потом усмехнулся. Клим настороженно спросил:

— Что-нибудь не так, Петр Иванович?

— Все так. На незнакомом месте поначалу всегда страшновато. Это, брат, как с женщиной. Не замечал?

— Опять… Любите вы, русские, такие разговоры.

— При чем тут русские, нерусские? Почему бы вообще не потрепаться малость на свежем воздухе? Посмотри, Климище, какая вокруг благодать. Такая красота, травка зеленая блестит, птички поют, душа радуется. А мы сидим на своем корабле, обо всем забыли, ничего этого не видим. Вот взять отпуск, уехать, поставить на полянке возле реки палатку и чтобы полтора месяца ни о чем не думать. А?

Он глубоко, всей грудью вдохнул свежий воздух, раскинул руки, подставил садящемуся за горизонт солнцу лицо, рассмеялся и с мальчишеским удальством поддал подвернувшийся камушек.

— Между прочим, я украинец или, как еще говорят, хохол.

— Ты Петр Иванович, хохол. Украинцы, они на Украине живут, так в народе говорят. Я одинаково с ними думаю. А вообще для меня все европейцы на один манер. Честное слово трудно разобраться. Что русские, украинцы или латыши с эстонцами, никого не различаю. У всех два лица, — Борисов похлопал себя по щекам, — и длинный нос.

Петрусенко до того удивился, что замедлил шаг.

— Иди ты! Неужели мы так похожи? А я узбека от казаха не отличу. Или вот взять тебя. Фамилия русская, имя тоже русское, да еще старинное имя. Когда первый раз услышал, думал, что перепутали, ты не Клим, а Ким, кореец значит.

— Тут такое дело. Казаки пришли на нашу землю в шестнадцатом веке, ввели православную веру. И имена ваши старинные прижились. У меня соседа зовут Ион Нафанаилович Барабанский. Якут. И ничего, ухо не режет, друзья, когда пьяные Нафаньичем его зовут. Помнишь мультик про домового Нафаню? Клим, Ганя, Феврония, Дуня. Вот еще Еремей, Варсанофий. Вы уже так не называете детей, а у нас эти имена укоренились и живут до сих пор.

— Ты что, серьезно? Как тогда различать якутов от ненцев, чукчей, там тоже православие насаждали.

— И не отличай. Пусть, какая разница. Вот у америкосов, будь ты белый или черный, все американцы. На Кубе — все кубинцы. Ну и у нас надо так сделать. Писали бы — советский. Неужели плохо? Гордость за страну, единство. Глядишь, не было бы такого национализма. Ведь страшно, из-за этого Советский Союз может развалиться.

— Не, такого не будет. Хотя, лично я тоже не против такого названия. Советские, советский народ. Красиво. Но нельзя, наверное. Национальное достоинство, язык, культура, то-се… Тут сложностей тоже ого-го. Ты же не женился на русской, свою привез.

— Ага. Можно подумать, я перед свадьбой только об этом и заботился.

Над сопками светило солнце, в придорожной траве стрекотали кузнечики. Теплый августовский ветерок пах земной благодатью, привычные корабельные хлопоты отошли назад. Впереди мичманов ждал целый вечер ни с чем не сравнимого уюта, расслабляющей домашней обстановки. А пока они шли себе потихоньку да беседовали.

Показался гарнизон. Невдалеке от автостоянки, прямо у зеркальных витрин продовольственного магазина старички продавали лучок, укропчик, картошку, цветы. Приятели свернули к магазину посмотреть, не завез ли военторг кое-чего из того, что в узкоплечей посуде с тонким горлом. Расставаться не хотелось.

— Ты, Клим, давай, подгребай сегодня к нам в гости, с женой. Аннушка приготовит чего-нибудь вкусненького, посидим, покалякаем. Жены познакомятся. Не против?

Клим согласился. В магазин и на базарчик тоже решили заглянуть вдвоем, все равно по пути.

На прилавках как всегда было пусто, лишь сияли банки с бессмертной камбалой, неисчерпаемым окунем-терпугом, другой продукцией вылова и производства рыбаков Дальморепродукта. Продавщицы окинули двух забредших мичманов скучающим взглядом и продолжили прерванный было разговор. Петр Иванович подошел к одной:

— Здравствуй, Галочка. Ли-ли-ли. Зи-зи-зи. Все хорошеешь? Ух ты, лапочка! А ну признавайся, было что в завозе за неделю, или нет?

Галочка зарделась, с готовностью показала все тридцать два зуба и в тон ответила, игриво поблескивая подведенными глазками:

— Да ладно, будет врать-то… Хорошеешь… Уже с полмесяца военторговской машины не видели.

Петр Иванович поскучнел, пожелал Галочке крепкого здоровья, хорошего жениха и всяческих удач на трудовом фронте.

Вышли. Направились в сторону сложенных из ящиков базарных рядов. Петр Иванович остановился у первой же старушки. В наполовину заполненном водой эмалированном ведре сиротливо чахло несколько худосочных гвоздик. Бабуля взбодрила бутоны, ловко отщипнула увядший длинный узкий лист, елейно пропела:

— Забирайте сыночки. Последнее, что осталось. С утра здесь маюсь, устала очень.

Клим дернул товарища за рукав, кивнул на соседний ряд. Там ярко пламенели гладиолусы. Петр Иванович поднял брови:

— Какая разница, покупай эти. Хотя нет, постой, на тех цветков больше.

— Вы куда, сыночки? Я сейчас, быстренько.

— В следующий раз, мать. Э, э, э бабка, зачем? Не надо!

Хозяйка гвоздик бросила на обрывок газеты свой товар, решительно выплеснула воду и перевернула ведро вверх дном. Через минуту Клим с сомнением вертел в руках мокрый сверток. Петр Иванович почесал в затылке, крякнул и пробормотал:

— Бабушка, мы хотели гладиолусы. Чего вы, в самом деле.

Та не слушала, целиком была поглощена сдачей с новенькой сиреневой бумажки. Клим взял несколько мятых трешниц и предложил Петрусенко:

— Давай купим те цветы, а эти выбросим. Денег, может быть, хватит.

Тот решительно отсоветовал:

— Не надо. Пойдем отсюда.

На тротуар вышли молча. Постояли. Обернулись, посмотрели назад. Возле торговки гладиолусами стоял молоденький лейтенант, видимо, приценивался. Старший мичман авторитетно заявил Климу, что гладиолусы принято дарить только невестам. Клим вспомнил о совете Коломийцева, но подумал и, решив, что практичный Петрусенко в этих делах должен разбираться лучше комдива, просиял.

Получилось очень даже хорошо, решили они. Гвоздики, конечно, малость того, подкачали, попались не совсем такие, какие хотелось бы, но главное не подарок, а внимание. Пусть.

Видимо главный боцман был прав, потому что когда Борисов пришел домой, Ольга при виде цветов счастливо завопила и повисла у него на шее, а баба Шура тотчас кинулась в комнаты и появилась с хрустальной вазой. Цветы бережно поставили на середину стола. Ольга успела незаметно переодеться в нарядное платье, ей не сиделось на месте, она проворно сновала из кухни в комнату, гремела кастрюльками. Баба Шура нахваливала ее:

— Такой хозяйки я давно не видывала. Молодец, просто молодец.

Когда баба Шура наливала воду в рукомойник, Клим, уже по пояс раздетый крикнул, что их сегодня вечером ждут в гости. Ольга выглянула во двор, удивилась:

— В гости? Зачем? Рано утром ты снова уйдешь неизвестно на сколько дней. Нет, лучше побыть дома. Сейчас поедим, плохо, что ли.

— Понимаешь, товарищ по службе позвал, мы с ним живем в одной каюте. Тебе же надо с кем-то познакомиться. Люди они семейные, неплохие.

Баба Шура поддержала его:

— Почему бы не сходить, доченька? Прогуляйтесь, прогуляйтесь. Но долго там не засиживайтесь, чай, свой угол имеется.

Клим решил пойти одетым в гражданское. Петрусенко привык видеть его в форме, вот, наверное, удивится. Костюм по сравнению с тужуркой, казалось, висел мешком, был чересчур просторным что ли. Пришлось даже пошевелить плечами. Нет, вроде все нормально. Полное спокойствие пришло, когда галстук привычно плотно обхватил шею. Ольга озабоченно крутилась у зеркала. Как иначе, не хухры-мухры, шли к сослуживцам.

Баба Шура проводила постояльцев за калитку, отозвала его в сторону, сунула семисотграммовую бутылку:

— Домашняя настойка, еще в прошлом году делала, черемуховая. Знаю я вас, мужиков! Ну, счастливо. Приходите скорей, ждать буду.

Легко вздохнув, Ольга взяла Клима под руку:

— Давай, потренируюсь.

— Ты о чем?

— А вот напьешься, я тебя пьяного домой поведу.

Она ступала легко, маленькими шажками. Клим чувствовал тепло ее плеча, было приятно и он уже жалел, что не остались дома.

— Я написала письма, теперь мамы знают, что мы устроились. Одно плохо, утром тебе на службу, я опять буду одинешенька. Жалко. Потом, когда появишься, не знаю.

— Я тоже. Когда отпустят. Хочешь, убегу.

— Не бегай, не надо. Я раньше такая дурочка была, до замужества. Думала, что военные живут совсем по-другому. Ну, как в кино, например. Каждый вечер мужья домой приходят и только когда корабль в море, жены сидят одни.

— Тебе, наверное, скучно.

Нет, ей, выросшей в маленьком поселке, не было скучно. Просто раньше она не задумывалась над тем, как это можно мужу и жене, людям семейным, жить без собственной крыши над головой. Оказывается, в гарнизоне квартир на всех нет. Детский сад и школа перегружены. В магазине ни колбасы, ни мяса, ни молока, ни яиц. За всеми свежими продуктами надо ехать в райцентр, к гражданским.

Она слышала по телевизору, по радио, что военные имеют все необходимое и верила этому. Оказывается, данные красивые слова не имеют никакого отношения к житейским условиям. Что, трудно решить столь существенные для людей вопросы? Пусть одним кораблем там, самолетом будет меньше, зато на такие деньги много чего можно построить: квартиры, детские сады, школы, даже производственные предприятия. Вон сколько жен сидит без дела.

— Клим, будет у нас ребенок и не увидит он много чего. В здешний детсад знаешь, какая очередь? Придется вести его к бабы Шуриной соседке, она нянчит на дому. Подрастет сын, пойдет в школу, а там классы маленькие, ни спортзала, ни пособий учебных. Хуже, чем в нашем поселке, даже школой назвать стыдно. Ходила я туда, интересовалась насчет работы. Плохо живете, товарищ Климентий Иванович.

— Мы что, мы живем хорошо. Лично у меня на корабле есть каюта. Был такой адмирал в царское еще время, звали его Степаном Осиповичем по фамилии Макаров. Так он говорил, что в море — дома, на берегу — в гостях.

— Тогда зачем жениться? Плавали бы на своих кораблях в свое удовольствие, как эгоисты.

— Эй, послушай, ты пока еще не все понимаешь, язык надо придержать, или это тебе трудно сделать? Не забывай никогда, ты теперь наша, военной породы. Тебе не положено хаять Вооруженные силы.

Кажется, дело шло к крупной ссоре. Молодые обязательно разругались бы вдрызг, хорошо, что гарнизон невелик и они уже подошли к дому, где жили Петрусенко.

Стычка

Швартовы отдали утром, обедали уже в море. Клим не стал задерживаться за столом, пришел в каюту, задраил иллюминатор, залез на свою койку на втором ярусе, скороговоркой прошептал: «Спать-спать-спать-спать» и закрыл глаза. Привычный ко сну после обеда организм, покачивание корабля на широкой волне, убаюкивающее пение турбин сделали свое дело. Он уснул и проснулся через два часа, свежий и веселый. Петра Ивановича не было. «Люди уже пашут по-черному, трум-турум-турум», — запел он. — «Вперед, труба зовет, трум-трум».

Клим направился на боевой пост гидроакустиков, но сразу начать работу не пришлось, из-за очень даже серьезного скандала. Соколики ругались. После яркого коридорного света тусклые плафоны боевого освещения не давали возможности как следует разглядеть лица разошедшихся моряков. Собственно в этом особой нужды не было. Мичман по голосу великолепно различил матроса Иванова, кричавшего в полную силу легких:

— А я тебе говорю, что правильно он сделал, понял? И пошел ты со своим карканьем в баню, понял?

— Чего орешь? Ну чего ты орешь? Успокойся! — не менее возбужденно отвечал старшина второй статьи Карнаухов. — Вот увидишь, достанется главному боцману по первое число. Мало не покажется. Как бы его с корабля за такие дела не турнули.

— Кого, Иваныча? За твоего поганого Зверева и с корабля? Ну тогда это барахло железно за бортом будет, ребята спустят.

Остальные молчали, но Клим почувствовал, что они следят за спором с большим вниманием. Иванов охрип, видимо, долго воевал с Карнауховым.

Клим включил лампы дневного света, подал команду встать. Выслушал доклад старшины, поинтересовался:

— Давно шумим, соколы ясные?

— А ну его! — зло фыркнул на старшину Петька, вытер рукавом мокрый лоб и полез в нагрудный карман за носовым платком. Руки у матроса мелко дрожали. Вовремя появился Борисов, чуть позже он мог бы, пожалуй, и рукопашную застать.

Мичман с любопытством посмотрел на не в меру разгоряченного Иванова. Таким он даже его ни разу не заставал. Тот предпочел отойти к аппаратным шкафам, поближе к Милованову с Коневым и встал спиной к Карнаухову. Борисов спросил у него:

— Товарищ старшина второй статьи, что за базар?

Старшина зло блеснул глазами, нехотя ответил:

— Старший мичман Петрусенко дал в ухо одному матросу. Сидим вот, толкуем, что будет дальше. Матрос Иванов разошелся, собирается записываться в адвокаты, не иначе. Тоже мне, защитник его величества главного боцмана.

Петька насупил брови и снова ринулся в бой:

— Мало ему, гаду, врезал. Шухрат тоже хорош. Его оскорбляют, а он хоть бы хны. Стоял, наверное, разинув рот балбес такой. Я бы на его месте сам, не дожидаясь Иваныча дал бы пару раз, да так, чтобы зубы…

Мичман движением руки остановил матроса — остынь. Он опешил. Как, Петрусенко? Они вчера вместе были на сходе, что, за ночь ополоумел? И при чем тут Уразниязов, если речь шла о каком-то Звереве.

— Это сегодня, после снятия с якоря было. Есть в боцкоманде матрос, Зверев такой. Он обозвал Уразниязова чуркой, старший мичман услышал и выдал ему за это оплеуху. Ребята, которые видели, рассказывали. Теперь что, порядок на корабле кулаками да пинками будете наводить?

Клим дослушал Карнаухова, сел в кресло, оперся ладонями о колени. Что-то не верилось своему старшине. Может, он перепутал или подхватил чью-то сплетню. В голове молодого мичмана не укладывалось, что уважаемый на корабле человек бьет подчиненных. Поругать, ну, выматерить в сердцах, если выведут из себя он, конечно, может, но ударить…

Вряд ли.

Петька пробурчал:

— Правда все.

Он уже отдышался, немного успокоился, только морщинка на лбу еще не разгладилась. Матросы Милованов и Конев кивнули, подтверждая слова командира отделения и Иванова.

Борисов понял, почему Петра Ивановича не было ни до, ни после обеда.

С ним разбирались.

Матрос Иванов продолжал:

— Кто-то растрезвонил об этом по всем боевым частям, язык бы вырвать гаду, чтобы знал, как людей закладывать. Наверное, еще и к командиру бегал, настучал на Иваныча.

Он посмотрел на Карнаухова, хотел что-то еще добавить касающееся его слов, но замолчал, увидев, что мичман не на шутку встревожился. А желание высказаться было сильное. Петьку бесило то, что именно Иван Карнаухов, не кто-нибудь другой, а именно он изрекал прописные истины про уставные требования и порядочность. Да еще с таким умным видом выступал, забыл, наверное, что сам чуть не сделал с Шухратом. Конечно, Иваныч поступил не по-уставному, но только не их командиру отделения судить о нем.

Петькина отзывчивая душа подсказывала хозяину, что Карнаухову глубоко безразличны и Зверев, и Шухрат, а уж главный боцман тем более. От одного этого хотелось закрыть глаза и уши, топать ногами и кричать, кричать, кричать…

Клим сидел, Иванов опять начал закипать, старшина поглядывал по сторонам. Так прошло несколько минут. В глубину отсека звуки работающих турбин не доходили, установилась тягостная тишина. Слышно было, как перешептывались о чем-то Милованов с Коневым, да посапывал не до конца выплеснувший свои чувства Петька.

Клим подозвал Конева. Тот вышел из закутка, виновато улыбнулся. Удивительную эту его манеру стараться не вылезать на первый план и чувствовать себя не в своей тарелке, когда в силу разных причин это происходит, замечали все, кто с ним общался. Борисов уже знал об этой особенности подчиненного и ободряюще улыбнулся:

— Товарищ матрос, что представляет собой этот самый Зверев?

— Соответствует своей фамилии.

Потом подумал и добавил:

— Он любит ко всем придираться. Очень вредный и грубый такой.

Под чьими-то ногами гулко загремел трап. Дверь отворилась, вошел лейтенант Коломийцев. Борисов подал команду «Смирно!», доложил офицеру о наличии личного состава. Тому очень не понравился вид мичмана. Да и матросы смотрелись мокрыми курицами. Коломийцев поморщился, выразительно показал своему помощнику глазами на моряков, сухо спросил:

— В чем дело? Должного настроя не наблюдаю.

И, обращаясь к матросам, скомандовал:

— Пока есть время, проведем тренировку. По местам!

Лампы дневного света вновь сменились плафонами боевого освещения. В синем сумраке засветились разноцветные лампочки. Загудели преобразователи. Круглое поле индикатора прорезала тонкая линия развертки. На лица операторов лег зеленоватый отсвет от экранов.

— Подать цель!

На краешке экрана, среди пятен искусственно созданных помех родилась и уверенно засветилась отметка имитатора цели.

— Товарищ мичман, дайте команду старшине второй статьи продолжить работу. Лично вы мне срочно нужны, выйдем из помещения.

В тамбуре Коломийцев, круто развернулся к идущему за ним Борисову, еле сдерживаясь от негодования, спросил, как выстрелил:

— В чем дело?

Резко выдохнул, отдышался и продолжил в более спокойном тоне:

— Что за вселенская скорбь на боевом посту? Нашли время, Климент Иванович, людей будоражить. Позже нельзя?

Клим в двух словах пояснил лейтенанту суть дела. Тот не выдержал, охнул от неожиданности, потом снова взял себя в руки. Перед мичманом стоял прежний Александр Васильевич, человек уравновешенный, способный найти выход из любого положения. Он постоял, подумал, потом уверенно заявил:

— Климент Иванович, Петрусенко волк старый, тут что-то не то. Надо обождать. Постарайтесь переключиться сами, настройте на боевую работу подчиненных. Сейчас это очень важно как для вас, так и для матросов. Я сейчас был у штурмана, в ближайшее время прибываем в район. Надо постараться. Ну, выше голову, вперед и с песней!

Корабль приближался к заданному району. Где-то там, в морской пучине уже курсировала подводная лодка, изображающая противника, или, как говорят на флоте «супостата». Гидроакустикам нужно было найти ее, и наработать всем, кроме новичка матроса Конева по нескольку часов контакта. Само собой, лейтенант Коломийцев переживал за подчиненных, в первую очередь за своего нового старшину команды. Он знал, что Борисов считался одним из лучших акустиков, потому и был рекомендован в школу мичманов и прапорщиков. И все же, все же… Александр Васильевич понимал, что от сегодняшних действий Клима зависело многое. Поэтому его чуть не вывела из равновесия царившая в отсеке акустиков атмосфера всеобщей взбудораженности. Хорошо хоть, что не сорвался сам, что постарался приложить все усилия для создания настроя на боевую работу. Кажется, удалось.

В Приморье уже несколько дней стояла тихая предосенняя погода, море было спокойным, да и лодка все же своя. За здорово живешь она свой борт не подставит, но и сопротивляться особо не будет. Все складывалось как нельзя лучше и, честное слово, лишние эмоции мичману и матросам были совершенно ни к чему. Вот лейтенант на правах командира и пытается создать надлежащую обстановку, догадался Борисов.

Мичман получил толчок в спину, понял, что это Коломийцев поторапливает, открыл дверь, шаги за ним почти сразу стихли. Значит, зашедший следом командир дивизиона устроился в сторонке на раскладном стульчике-разножке. Гидроакустической станцией управлял матрос Милованов. Коля аккуратно передвигал специальным штурвальчиком светящуюся точку визирной метки, стараясь удерживать ее на движущемся пятнышке — метке от крадущейся цели.

Иванов сидел рядом. Он искоса посмотрел на мичмана. Борисов уже взял себя в руки, был спокоен, матрос подумал: у друга залет, а этому хоть бы что, как с гуся вода, все успел забыть. Воображение услужливо нарисовало, как открестится молодой мичман от Иваныча, как будет выступать на собраниях с критикой. Останется тот один, без моральной поддержки, хотя пострадал за их Шухрата.

Матрос снова посмотрел на старшину команды. Клим почувствовал его взгляд, подошел, остановился рядом, постучал согнутым пальцем по выпуклому стеклу экрана:

— Внимание сюда. Ошибку видите?

Петька сунул свой остренький нос к индикатору:

— Вижу.

— Подскажите.

— Визирную метку Милованов ведет точно в центре цели. Настоящий враг может легко вырваться. Метку надо сдвинуть чуть по ходу вперед, чтобы цель сама как бы наплывала на нее.

— Молодец, головой думаешь. Вот так всегда и соображай, Петро. Чуть-чуть, но обязательно с упреждением, понял?

— Понял.

Иванов пододвинулся поближе к Милованычу, а сам обдумывал услышанное. Ни черта он не понял. О том, что мичман имел в виду не столько картинку на экране, догадался сразу. Это легко. На что намекал Борисов? Какие действия советовал предпринять? Может, рекомендовал осуждать действия главного боцмана? Или, наоборот, предлагал отстаивать правоту, гм, рукоприкладства на корабле. Да ну, ерунда в общем-то, хотя по-человечески верно поступил Иваныч. Ни к какому мало-мальски понятному решению Петька не пришел и снова его мысли заняло случившееся с Шухратом. После спора с Карнауховым ему тем более нужно было разобраться, разложить все мысли по полочкам.

С этим Ваней Карнауховым все ясно, он из тех, кому всего дороже собственное спокойствие. Сострадания, а тем более помощи от него не дождешься. Стучаться в глухую душу? Все равно, что головой о стенку биться, бесполезно. Заладил одно, как ворон к непогоде — нарушение уставных требований, за это попадет.

Когда в команде стало известно о стычке на баке, Петька сразу встал на сторону главного боцмана. Для этого ему было достаточно узнать, что Зверев обозвал Шухрата. Он не стал задумываться над тем, что старший мичман превысил власть, что распускать руки никто не имеет права. В его глазах обидчиком был Зверев, а Петрусенко виделся заступником Шухрата.

Всерьез тревожила реакция Борисова. Почему после разговора с лейтенантом настроение его изменилось? Как понимать намек насчет необходимости думать с упреждением? Петька беспокойно поерзал, еще раз взглянул на мичмана. Тот, казалось, забыл обо всем на свете. Для него существовало только то, что отражал оранжевый экран станции. И это матросу очень не понравилось.

Самым ценным качеством в людях Иванов считал чувство товарищества. Малейшие признаки двоедушия вызывали в нем активное сопротивление, он сломя голову кидался в атаку, спорил до хрипоты, очень быстро срывался на крик и готов был наизнанку вывернуться в своей одержимости.

Заносило Петьку легко и часто, поэтому старшина Карнаухов особого значения нынешней его вспышке не придал, да и не уважал он такой тип людей. Ивану были по душе личности уравновешенные, лишенные эмоций. Такие, например, как его отец, начальник участка. Или прежний старшина мичман Песков. Чтобы сказал, как отрезал. Приказал, как закон установил. Песков поучал его, тогда молодого матроса, что в военной службе никаких полутонов быть не должно. Это не гражданская вольница, где можно поспорить, а то и не подчиниться. В военном деле, говорил он, должен быть жесткий порядок. Малейшее послабление отрицательно скажется во всем, начиная от самого простого до сложного.

«Закончишь техникум, отслужишь в армии, придешь на производство. Но запомни — люди нуждаются в твердой руке» — эти слова отца дополнялись поучениями Пескова.

Иван сравнивал студенческие годы с корабельной жизнью, видел себя в будущем начальником и невольно соглашался с наставниками. Никаких полутонов. А Борисов с подачи таких горлопанов, как матрос Иванов вытащил его на повторный суд к старшему помощнику командира. Никаких отступлений от установленных, считай, уставных правил. А Борисов снова идет на поводу у того, кого надо наказывать в первую очередь. Вот когда уволится он, старшина второй статьи Карнаухов, и наступит в команде анархия, тогда и поймет молодой мичман что всю военную жизнь надо делить только на два цвета, черный и белый. Так намного легче, проще. Отпадает необходимость сомневаться. Таким должен быть настоящий командир, начальник — жестким, не разменивающим основную цель на мелочи, готовым ради главного пожертвовать второстепенным.

В свое время, убедившись в том, что матрос Карнаухов крепко усвоил наставления, Песков ходатайствовал о его назначении на должность командира отделения и, признаться, горя не знал. Вскоре у наставника закончился договор, он уволился в запас. Старшина второй статьи продолжал неукоснительно придерживаться его линии. Служба шла легко и без особых трудностей. Но вот появился новый старшина команды мичман Борисов. Исполнительный до педантизма, Карнаухов стал испытывать затруднения.

Старшину несказанно удивило недовольство Борисова, вызванное его позицией в отношении Уразниязова. Любой старшина команды с радостью использовал бы шанс избавиться от слабого специалиста, а мичман Борисов настаивал на обратном. Правда, Уразниязова все же перевели в другую команду, но как это обернулось для него, командира отделения.

Иван почувствовал, что молодой мичман придерживается особого мнения и насчет проступка главного боцмана. Подобное не укладывалось в сознании. Понятно, они дружны, живут в одной каюте, но приятельство не должно отражаться на служебных делах. Справедливости ради Борисов просто обязан осудить товарища по службе, помочь ему выйти на правильный путь, иначе нарушалась логика военной жизни, запрограммированная в ее Уставах.

Ничего, подумал Карнаухов, придет время и этот начинающий мичманок удостоверится в его, Ивана, правоте. Вот скоро прочно встанет на ноги Конев. Уже весомый аргумент, а насчет главного боцмана дело решится намного быстрее.

Он не сомневался в том, что самоуправство выйдет старшему мичману Петрусенко боком. Скоро, очень скоро мичман, а вместе с ним и такие трепачи, как Иванов получат очень полезный урок. Интересно узнать, как отнесется к этому случаю лейтенант. Из училища он недавно, но мнит себя не ниже Макаренко… А что, если спросить?

— Товарищ лейтенант!

— Слушаю вас очень внимательно, товарищ Карнаухов.

— Нет, я серьезно. Говорят, что сегодня главный боцман ударил подчиненного. Как вы к этому относитесь?

— Командир корабля лично мне пока не докладывал, поэтому удовлетворить ваше любопытство я не в состоянии. Товарищ мичман позаботьтесь о том, чтобы люди занимались полезным делом.

Коломийцев поднялся, аккуратно сложив, водворил на место разножку, сухо кивнул Климу, внимательно посмотрел на каждого моряка и вышел.

Карнаухов понял, что командир дивизиона недоволен его вопросом. Значит, он в курсе. Мало того, получается, что лейтенант Коломийцев недалеко ушел от мичмана Борисова и матроса Конева. Но кому, как не офицеру в первую очередь добиваться порядка. Жаль, что мичман Песков уволился. Вот это был настоящий командир. Кто-кто, он толк в Уставах понимал и чтил их не в пример другим, некоторым. Сделав такой вывод, он сокрушенно покачал головой.

Борисов приказал выключить станцию, сделал короткий разбор проведенной тренировки. Вовремя. В динамике громкоговорящей связи щелкнуло, послышался голос командира корабля:

— Акустики, командир.

Клим четко, с готовностью ответил:

— Есть акустики.

Он выслушал сообщение о походе к району поиска, переключил кнопку на передачу и снова лихо, может, чересчур лихо заверил, что команда лодку найдет и будет удерживать ее на расстоянии вытянутой руки столько, сколько потребуется. Такой ответ командиру явно понравился. Он, давая понять, что оптимизм подчиненных ему по душе, хохотнул и отключил связь.

Загремели колокола громкого боя. Длинная их трель оповещала о начале работы. Клим хотел было сесть за экран. Первый этап, этап поиска — самый ответственный, лучше провести его самому. Если поиск затянется, то начнется нервотрепка, пропадет кураж у акустиков, плюнут и уйдут куда-нибудь в самый трудный для поиска район подводники. На удачу в дальнейшем можно не рассчитывать. От почина многое зависит, дело известное. Да еще черт дернул за язык, нахвалился командиру. Не надо бы. Он потянулся к спинке операторского кресла, потом решительно махнул рукой:

— Матрос Милованов! Садись! Будете править балом. Конев, а ну становись возле него, смотри, как Коля сейчас супостата потрошить станет.

Милованыч мгновенно вспотел. Ему еще ни разу не приходилось начинать поиск не то что на зачетном, а и на обычных, тренировочных выходах в море. Он заторопился, невнятно буркнул: «Есть». Хотел поправиться, откашлялся и таким петушком крикнул: «Понял, есть!», что все засмеялись.

Снова загудели преобразователи. Расчет мичмана удался. Каждому было интересно узнать, как сработает Милованов. В тесном, полутемном помещении установилась особая приподнятая обстановка, вызванная началом охоты большого противолодочного корабля за подлодкой, неожиданным решением мичмана и испуганно радостным воплем Коли.

— Открыть гидроакустическую вахту, режим работы эхо-пеленг!

С тонким звоном пошла первая посылка гидроакустической станции. Казалось, что под ее ударом запела толща чистой морской воды. На круглом поле экрана выросла и стала медленно угасать оранжевая роза. Еще не дотлели отраженные от каменистого дна отметки в виде ярких ее лепестков, как в центре экрана снова вспух и заспешил в стремительном росте новый огненный цветок, сопровождаемый чистым хрустальным звоном. Милованов, другие акустики, затаив дыхание искали среди сотен засветок-светлячков одну отметку, самую яркую, отраженную на фоне каменистого ли, другого дна металлическим телом подводной лодки. Каждый из моряков знал, что на первой минуте обнаружить ее не удастся, такого не бывает. Цель приходится искать иногда по часу, а то и более, но велико было стремление найти ее, желанную, крикнуть раньше всех и ощутить при этом ни с чем не сравнимую радость.

Свободные от вахты были здесь же. Над самым ухом Милованова громко сопел-стонал Петька. Он незаметно для себя оттиснул в сторону Конева и бедный Игорь был вынужден привстать на цыпочки, чтобы видеть мгновенное рождение цветка и скорую его смерть. Он знал, что луч гидролокатора торопливо обшаривает подводное пространство вокруг корабля. Расходящиеся концентрическими кругами черточки очень напоминали диковинную розу и среди ее лепестков то в одном, то в другом месте долго светились какие-то пятнышки и новичку страстно хотелось, чтобы одно из них было отражением от лодки. Карнаухов, благодаря своему опыту, видел сразу все пространство одновременно. Иногда ему казалось, что вот она, цель, но после очередного сигнала-посылки на месте горящего уголька оказывался затемненный участок. Иногда уголек продолжал гореть, но свечение его было иным, нехарактерным, что указывало — нет, не лодка это. Может быть торчал кусок скалы, гигантский валун, может, проходил косяк рыб, что угодно, даже могло затонувшее судно оказаться, так тоже бывает. Оператор докладывал:

— Гидроакустический горизонт чист!

Борисов напрягся, ему хотелось, чтобы посылки локатора шли чаще, казалось, что матрос Милованов вяло, чересчур медленно управляет визирным лучом и он невольно стал жалеть о своем решении.

— Гидроакустический горизонт чист…

Милованов весь ушел в работу. Он не слышал гула электромашин, не видел ничего, кроме светящейся поверхности экрана. Для него пропало ощущение времени. Он не знал сколько прошло: десять минут или час, когда вверху, чуть правее нулевого пеленга вдруг ясно засветилось и стало медленно, заметно медленнее других гаснуть пятнышко величиной с булавочную головку.

— Вот она, родимая, — закричал Иванов. — Метку визира на нее, скорее, растяпа Милованыч! Ух, не упусти.

Милованов мгновенно наложил на засветку визирную точку, наклонился к самому экрану и победно прошептал:

— Тута…

Он уже предвкушал триумф.

С приходом эха от второй посылки пятно продолжало затухать. Лишь еще один оборот луча заставил его разгореться ярким светом.

Нет, это была не лодка. Луч гидролокатора столкнулся и дал отражение либо от плотного косяка рыб, либо от подводной скалы.

И снова раз за разом обшаривали море электронные щупальца, снова рождался и гас звон бьющегося хрусталя. Снова звучал монотонный доклад:

— Гидроакустический горизонт чист…

— Акустики, командир.

— Есть акустики…

— Проверьте пеленг… градусов. Кстати, кто у вас за пультом? Вы сами, товарищ мичман?

— Есть проверить в направлении пеленга… градусов. За пультом управления матрос Милованов, товарищ командир.

— Ну-ну. Вы там не особо увлекайтесь макаренковскими методами. Упустите лодку, сами знаете, что с вами будет. Конец связи.

На Главном Командном Пункте стоял выносной экран, по которому командир мог наблюдать за работой акустиков, при необходимости руководить процессом поиска или сопровождения цели. Конечно же, сегодня рядом с проверяющими из штаба родной бригады был представитель подводников. Наверное, этот самый представитель похвалялся неуязвимостью своей «единицы», подковыривал противолодочников, потому что вскоре снова послышалось требовательное: акустики, командир!

А может быть проверяющие заставляли давить на психику, они это умеют делать. Клим взял свисающий с подволока микрофон на толстом витом шнуре, ответил. В это время. Милованов дрожащим голосом воскликнул:

— Есть! Есть, товарищ мичман. Вот она.

Почти у самого края экрана, а это значит, на предельном удалении от корабля светилась продолговатая черточка. С каждой новой посылкой она медленно меняла свое положение. Лодка не только чувствовала работу акустической станции, она поняла, что обнаружена и пыталась уйти.

— ГКП, акустики. Пеленг… градусов, дальность… кабельтовых, контакт устойчивый.

— Классифицировать контакт!

— Эхо звонкое, отметка четкая, угловая протяженность… градусов, эхо с характерным металлическим оттенком, цель отбивается с каждой посылкой. Предполагаю подводную лодку типа…!

Динамик донес облегченный вздох и приглушенную, видимо, командир прикрыл микрофон рукой, фразу: «У меня там волкодавы еще те». Потом сквозь треск и пощелкивание прорвался чистый голос:

— Ловко, молодца, товарищ мичман. Передайте мою личную благодарность матросу-оператору Милованову, заслужил. Теперь держать ее, парни, держать. Беру курс на цель, надо подойти поближе, вы, черти соленые, нащупали ее на максимальном удалении.

Гора с плеч. Борисов просиял. Самое главное сделано, рыбка попалась в сети, вот она, миленькая, никуда не делась. Он полюбовался яркой засветкой и скомандовал матросу Иванову занести в вахтенный журнал время обнаружения. Не отрывая глаз от светящегося экрана и, чего скрывать, побаиваясь, как бы подводники не выкинули неожиданный финт, добавил:

— Заодно покажи Коневу, как это делается, да давай сюда, к Милованову.

«Я все эти пометки уже того, сделал, обижаешь, начальник», — так, чтобы мичман ненароком не услышал, пробурчал Петька, подвинул Коневу разножку, подал карандаш, лист бумаги и ласково запел:

— На, вот тебе черновик. Итак, царапай. На вахте матрос Н. Милованов. Тчк. В энном квадрате моря тире подводный противник. Тчк. Записал? Диктую далее. Противник оказывал усиленное сопротивление и сдался исключительно благодаря высокой выучке умелого тихоокеанца-противолодочника. Восклицательный знак здесь поставь. Пиши-пиши, чего остановился? Этим мы с тобой особо подчеркиваем служебное рвение нашего Милованыча, усек? Восклицательный зна-ак… Готово, говоришь? Большое дело тебе доверено нашим товарищем мичманом, твоими руками товарищ Конев сейчас, можно сказать, фиксируются исторические события. Понимаешь?

Милованов расплылся в довольной улыбке. Он понимал, что Петька резвится, что в вахтенный журнал ничего подобного не записывают, это документ, в нем проставляют фамилию несущего вахту оператора, заносят эволюции корабля и цели, само собой — отмечают начало и конец вахты. Потом по этим записям подсчитают часы наработки каждого гидроакустика. Но все равно Милованову было приятно.

Конев, сначала принявший распоряжения товарища за чистую монету, изобразил жирный восклицательный знак, потом в тон Петьке продолжил:

— Еще надо о том, чтобы все на него равнялись. Призыв такой, скажем так. Ставим наш корабельный адрес. Теперь подпись. Матрос Петр Иванов. Отчество надо.

— Зачем еще?

— Отправим в газету. Там опубликуют, да еще по этому адресу гонорар вышлют, у них так принято, я точно знаю.

— Не, не надо, я человек скромный.

Ребята засмеялись. Молодец Игорь, побрил Иванова, так его.

Веселья подбавил появившийся лейтенант Коломийцев. Он остановился у двери и подозрительно спросил, с чего это вдруг изменилась обстановка. Недавно чуть не утопили слезами отсек, теперь готовы обниматься.

— Непорядок, товарищ мичман, слишком широк диапазон действий у ваших ребяток, пора, по-моему раздавать на орехи.

Мичман небрежно показал на экран. Все притихли в ожидании реакции командира дивизиона. Лейтенант подошел, сразу увидел яркую отметку, удовлетворенно произнес:

— Вот она, кумушка, во всей красе…

Петька громко, так, что услышали все, зашептал:

— Милованыч, не будь дураком, проси отпуск, самое время, комдив не откажет. Проси, чего молчишь? Эх, поздно будет! Ну, Колян.

Колян, продолжая вести цель, во весь голос ответил:

— Товарищ лейтенант сами знают кому уже поздно, а кому отпуск будет в самый раз.

— Конев, карандаш мне и бумагу. Такое изречение надо увековечить.

Коломийцев посмотрел на разошедшихся матросов. Он понимал, что это обычная реакция после сложной обстановки и поддержал момент:

— Ваша взяла. Пользуйтесь моей добротой, походатайствую перед командованием. Какие еще будут просьбы, жалобы, предложения?

Конев переступил с ноги на ногу.

— Товарищ матрос, чего желательно вам?

— Мне бы за пульт… — Игорь испугался, что лейтенант не разрешит и торопливо добавил: — нет, не сейчас, попозже.

— Молодец, смело, по-нашему. Товарищ мичман, обдумайте такой вариант. А теперь упорядочьте смену вахт, пусть часть людей отдыхает. Можете сами два часа быть свободны, я здесь побуду. Вопросы?

— Вопросов нет.

— Отлично. Вперед.

— И с песней, — добавил донельзя довольный Петька. Он считал, что отпуск теперь у Милованыча в кармане.

Едва освободившись, Борисов помчался наверх, в каюту.

Петр Иванович сидел за столиком, курил. По его лицу трудно было угадать настроение, во всяком случае ожидаемого уныния Клим не заметил. Значит, слышали ребята звон, да не знали, откуда он. Ну, сейчас все станет ясно. А Карнаухова не мешает наказать. За сплетни.

— О, Клим. Ну как, воюешь?

— Воюем помаленьку. А у тебя как обстановка? Тут такую сказку пустили, будто ты матроса ударил. Честное слово, своими ушами слышал.

— Да плюнь, ерунда. Лучше чайник поставь, не бери лишнего в голову. Ну треснул одного для острастки, за дело.

— Значит, все-таки правда. Знаешь, что люди думают? Ничего не знаешь, сидишь…

Клим вскипел. Боцманюга, ведет себя как на парусном флоте. Хуже, как на галерах. Ему бы еще линек в руки, держиморде. Докатился, старорежимник хренов. А тут переживай за него. Рывком снял китель, швырнул на кресло. Сел. Петр Иванович не ответил, шумно вздохнул, полез в тумбочку за заваркой, достал кипятильник.

Несколько минут прошло в молчании. Подождали, пока закипит вода, разлили чай по кружкам. Первым не выдержал Клим:

— Матросы об этом только и говорят. Я сначала не поверил, а сейчас вижу, что о мордобое правда. Как ты мог, Петр Иванович?

Петрусенко вынул новую сигарету, хотел прикурить, похлопал по карманам в поисках спичек, не нашел, бросил ее в гильзу-пепельницу. Спички лежали возле перекидного календаря, Клим прекрасно их видел, но промолчал. Главный боцман сделал несколько глотков, отодвинул кружку, начал рассказывать.

Во время съемки с якоря Зверев докладывал о длине якорь-цепи за бортом. Уразниязов устанавливал на специальных табличках указываемое число, чтобы командир и вахтенный офицер видели с ходовой рубки, сколько еще осталось выбирать. Петрусенко стоял у волнореза, следил за работой управлявшего шпилем матроса из электромеханической боевой части. Все шло нормально. Через несколько минут якорь показался из воды, но Шухрат зазевался, не расслышал Зверева и тот громко закричал: «Ты что, урюк, заснул? Я тебе русским языком говорю, что чист, ставь ноль».

— Я сначала сделал вид, что не услышал. Знаешь, матрос в запарке, погорячился, мало ли. Ладно, думаю, закончим съемку, поговорю, напомню о вчерашней с ним беседе. Он ведь вечером, перед нашим с тобой сходом тоже обзывал Уразниязова, видимо, невзлюбил парня.

Глаза у Петра Ивановича потемнели. Крупные пальцы сжались, чайная ложечка исчезла в массивном кулаке.

— Но смотрю, он не останавливается. Я прикрикнул. Продолжает. Когда на якорь-цепь наложили стопора, подзываю его к себе. Идет. Нагло так улыбается, когда проходил мимо Уразниязова, то еще и толкнул его в бок, будто случайно. Понимаешь, я почувствовал, что надо ставить точку, иначе далеко могло зайти. Ну и…

— Что теперь будет?

— Хрен его знает. Конечно, я сразу доложил по команде, так, мол, и так, ударил матроса. Мне достанется, но и Зверев теперь поумнеет, в этом я уверен. Пойми, с такими по-хорошему не выходит. Это такая вредная порода, сядет тебе на шею, не обрадуешься. Конечно, Уразниязов сумел бы постоять за себя, но доводить до этого человека уже обиженного, который чуть не вылетел с корабля якобы за неуставщину — знаешь, я бы не хотел. Так же, как слышать, что человека обзывают, насмехаются над его национальностью — ты должен это понять.

— Все равно зря ты, Петр Иванович, по-другому надо было.

Теперь вспылил Петрусенко.

— Зря, говоришь? По-другому надо? А почему я, пришедший на военную службу для того, чтобы Родину защищать, должен большую часть времени тратить на перевоспитание подонков типа Зверева? У нас что, исправительная колония, плавучая тюрьма или боевой корабль? По-моему мы служим на корабле. Почему я, военный человек, должен исправлять ошибки родителей, школы, общества? Ты об этом хоть когда-нибудь задумывался? А слова о сознательной, слышишь, сознательной дисциплине тебе о чем-нибудь говорят? Скажи, как долго еще мы будем набирать всякой дряни, которая считает военную службу отбыванием срока, а, значит, плюет на наши идеалы, в наши с тобой души. Что, на корабле больше нечем заниматься офицеру и мичману? Я, если бы так уж хотел стать воспитателем пошел в колонию, тюрьму надзирателем или еще кем там, ну в милицию, интернат, школу. Но я здесь, так будьте любезны, обеспечьте меня такими людьми, с которыми я дам гарантию защитить страну. Я обучу их и со своей стороны сделаю все, чтобы они стали хорошими воинами. Я сегодня Черкашину так и сказал обо всем этом. Нет в Звереве главного, понимания задачи нет. Ему что служба военная, что… Молчишь… Вот еще на один вопрос попытайся ответить. Почему большинство матросов на третьем году службы не хотят идти ни в офицеры, ни в мичмана? Думаешь, домой рвутся? Нет, не только в этом причина. Одним из них просто не понять, что нас здесь держит, какая-такая необходимость. Для них служба — это муштра, насилие над личностью, потерянное время. Другим слова «Родина», «патриотизм» — просто слова, не больше, звук. Почему тогда мы обязательно должны таких понимать, втолковывать им прописные истины, воспитывать, нянчиться с ними?

— Ладно тебе, собрал все в кучу. При чем служба вообще, когда он просто обозвал Уразниязова. Он и на гражданке такой был, вернется, таким останется. Будет всех называть нерусскими мордами. А то не знаешь. Скажи лучше, какое наказание тебя ждет.

— Это отношения в нашем воинском коллективе, понял? А со мной, ну что со мной… Черкашин говорит, что мало не покажется. Хочет на суд чести представить.

— На увольнение, значит. Это он зря. Конечно, так оставлять нельзя, но чтобы суд чести — бездушно. Служишь ты давно, замечаний не имеешь, ну, случилось, сорвался, с кем не бывает.

— Кто, я сорвался? Нет дружок, я сделал это сознательно. И с большим, представь себе удовольствием. Или ты на гражданке — в магазине, автобусе, просто на улице не слышал вместо обращения такие слова, как «чучмек», «кацап», «москаль», «хохляндия» и хочешь, чтобы на флоте так же? Как быть с корабельными традициями? Во-от, Климище.

Петр Иванович увидел спички, обрадовался, вынул из пепельницы сигарету, прикурил. Клим посмотрел, как горит, быстро обугливаясь беленький деревянный стерженек в толстых пальцах Петрусенко и в глубине души у молодого мичмана вдруг родилась мысль: а что, если главный боцман прав, ударив матроса? Он тотчас отогнал ее, решив, что причиной столь нелепого предположения явилась обычная для Петра Ивановича манера уверенно держаться и говорить, придавая вес каждому своему слову.

Клим медленно натянул китель, посидел, подумал, потом резко поднялся. «Боцман явно нарушил Устав и гадать тут нечего, он виноват», — решил, как отрезал. Старший мичман спросил:

— Ты на пост? Так и не рассказал, как у тебя там обстановка. Хотя не надо, вижу, что нормально. Ни пуха. Обязательно пошли к черту.

Борисов изумленно уставился на него:

— Ты хоть немного умеешь переживать за себя? Нервы, говорю, у тебя есть или там стальные тросы? Ну и боцманюга ты, Петр Иванович, честное слово. К черту. Пошел я.

И сильно хлопнул дверью.

На боевом посту Милованова сменил Иванов. Цель прослеживалась хорошо, матрос был доволен. Лейтенант Коломийцев при виде старшины команды вопросительно поднял брови. По хмурому виду понял, что дела плохи, сочувственно покачал головой. Шустрый Петька тут же сунул свой нос и немедленно нарвался на окрик лейтенанта:

— Внимание на экран! Товарищ мичман я у себя в каюте. Следить за лодкой не отрывая глаз.

— Есть.

В отсеке установилось сравнительное спокойствие. Петька монотонно докладывал наверх параметры движения цели, позевывал. Клим тоже посматривал на отметку вполглаза. Так бывает, таков результат монотонной работы. Устает организм, чего там. Потом он адаптируется и все станет на свои места.

Они своевременно не заметили бы, наверное, появления еще одного яркого пятнышка, если не любознательность новичка. Матросик указал на экран пальцем и с любопытством спросил:

— Это что? Вот появилось. Скала? Затонувшее судно?

Новая цель! В ответ на немедленный доклад Борисова с Главного Командного Пункта послышалось недоуменное:

— Акустики, командиру. Откуда она взялась?

Это хотел узнать и Борисов. Впрочем, вопрос командира больше касался представителя бригады подводных лодок. Тот ответил, что комбриг выделил только одну «единицу», второй быть не должно. Во время зачетных выходов возвращающиеся, как уходящие на боевое дежурство ПЛ через район учений не ходят, у них свои маршруты. Проверяющие из штаба дружно пожали плечами и хором заверили, что не имеют ни малейшего понятия о такой вводной, как предоставление противолодочникам еще одной мишени. В доказательство сказанному члены комиссии столпились вокруг светящегося глаза выносного индикатора гидроакустической станции и старательно разглядывали со дна, не иначе, поднявшуюся цель.

Запахло жареным. Мичман Борисов занял кресло оператора, попросил командира подвернуть корабль на более удобные для работы только по второй подводной лодке носовые курсовые углы.

— Уходит, она уходит! — Петька завопил так, что у Борисова в ушах заложило. Он покрутил головой и на всякий случай показал ему кулак, кивнув в сторону микрофона. Командир тоном, не допускающим никаких сомнений, передал:

— Ребята держать только ее. Это нарушитель.

Неуставное «ребята», вырвавшееся из уст командира заставило собраться подхлестнуло, ударило по сознанию и без того возбужденных моряков. Корабль находился в своих территориальных водах, в одном из специально отведенных для боевой учебы районов. Для его обеспечения подводники направили в заданную точку одну лодку, второй не было предусмотрено.

Командир связался с оперативным дежурным флота. Оттуда было приказано осмотреться внимательней и сделано строгое предупреждение насчет последствий из-за вероятной ошибки акустиков.

— Ошибка исключена, — ответил командир. — на борту имею офицера-подводника, посредников из числа флагманских специалистов, первоклассного старшину команды акустиков. Приступаю к работе со второй целью.

Оперативный дежурный, видимо, уточнил обстановку. Скоро он передал, что в районе отработки задач могла оказаться только подводная лодка вероятного противника. Теперь уже в резком, приказном тоне дежурный потребовал предпринять все необходимое для установки прочного контакта с целью и ее последующего выдворения из территориальных вод Советского Союза.

— В случае необходимости вам разрешено применение бортового оружия!

Что делал чужак у самых наших берегов, причем, вдали от оживленной трассы торговых судов, неизвестно. Может, принимал или высаживал разведгруппу, может, следил за надводной и подводной обстановкой. Экипажу нашего БПК знать этого не требовалось, достаточно того, что подводный военный корабль неизвестной державы находился в наших водах. Следуя полученному приказу, большой противолодочный начал охоту. До этого шедший на небольшой, наиболее удобной для практической работы скорости, он выбросил за кормой бурун и резко, словно ищейка, кинулся вслед за добычей. В его отсеках прозвучал сигнал тревоги и командир спокойно, но жестко поставил перед экипажем не учебно-боевую, а фактическую боевую задачу.

Широкие горла бомбометов приняли в свои утробы увесистые туши глубинных реактивных снарядов. Торпедные аппараты развернулись под прямым углом к борту, с них спешно сняли предохранительные крышки. За пультами управления комплексами заняли места операторы артиллерийско-ракетной и минно-торпедной боевых частей. Корабль приготовился к ведению боевых действий.

Клим внимательно следил за отметкой. Подводная лодка двигалась зигзагами, стараясь не дать преследователю зайти с боков, подставляя корму, в таком случае эхо-пеленг от нее был самым слабым. Командир сделал несколько попыток обхитрить ее, потом увеличил ход и пошел прямо на лодку.

Старшина второй статьи Карнаухов глянул на градуировку экрана и предположил:

— По-моему мы гоним ее в свободные воды.

Петька азартно побоксировал воздух — жаль, граница рядом, вот бы всадить лодке в борт торпеду или шарахнуть глубинкой!

Лейтенант Коломийцев успокоил:

— Думаете, выгоним за порог и все? Чтобы после нас она опять вернулась? Нет, теперь вцепимся за шиворот и будем держать до тех пор, пока не всплывет или к себе не направится. А там Министерство иностранных дел разберется. Погодите, сейчас такие трюки начнутся, что только успевай поворачиваться. Смотреть всем и учиться держать врага за горло!

Молоденький лейтенант, выпускник школы мичманов и прапорщиков да моряки срочной службы должны были, обязаны обыграть заморских мастеров с солидным стажем. В том, что на лодке собрались именно высококвалифицированные специалисты, никто не сомневался. На такое дело слабых не пошлют.

БПК легко нагнал нарушителя и Борисову стало ясно, что лодка дизельная. Атомная, обладающая в подводном положении огромной скоростью, обязательно использовала бы свое преимущество и помахала советскому кораблю платочком. Да и кто бы стал посылать в чужие террводы атомоход.

Клим поудобнее устроился за пультом, настраиваясь на длительную работу. Он отрегулировал по своему вкусу освещенность экрана и хлопнул в ладони:

— Погнали наши городских!

Чужак, супостат, как его еще там, реальная подводная цель что-ли, где-то дал маху, иначе не подставился бы под акустическую станцию. А, может, специально затеяли игру в кошки-мышки, чтобы потягаться, проверить, не появилась ли у Советов новая техника. Скорее всего, все проще — самонадеянность подвела. Ну что-ж, ошибка требует исправления. Будь то военное время, на лодке не раздумывали бы, сунули «коробке» торпеду в район энного шпангоута ниже ватерлинии и дело с концом, пожалуйте, ребятки, с рыбками знакомиться. Сейчас им оставалось или срочно удирать в свободные воды, или выворачиваться наизнанку, играть в прятки, догонялки, во что угодно, но не оказаться прижатыми к скалистому берегу.

Клим дал командиру очередной пеленг, дистанцию. На БПК прикинули и пришли к выводу: если подвернуть на несколько градусов вправо, то лодка будет вынуждена изменить курс. Командир показал на карте, куда она пойдет в таком случае. Прямо на банку. Представитель подводников отрицательно покачал головой:

— Не советую. Рискованно в вашем положении, товарищ командир.

— А вдруг? Преимущество пока на моей стороне. Она будет вынуждена всплыть там, на мелководье… — командиру хотелось верить в состоятельность своего плана. Он понимал, что больше удобного шанса зажать подлодку не будет, супостат просто не предоставит его.

— Там по ее курсу подводные скалы, акустики могут потерять контакт.

— Э-эх! Наступаете песне на горло. Ладно продолжаем гнать ее в море.

Он переключил тангенту на переговорном устройстве:

— Акустики, командир. Тон эха?

— ГКП, акустики. Пеленг… градусов, дистанция… кабельтовых, контакт устойчивый, тон эха чистый, товарищ командир.

— Добро. Докладывать через каждую минуту.

Клим не обольщался спокойным поведением подлодки. Он в любое мгновение ждал сюрприза, побаивался его и вместе с тем поторапливал — чего тянуть, давайте скрестим шпаги.

Там, в кабельтове ниже водной поверхности, а это почти две сотни, если быть точнее, то сто восемьдесят пять метров, правильно поняли командира невесть откуда навалившегося на них БПК. Надводники отказались от возможности «пригласить» подводную лодку к всплытию. Ну что ж, русские, говорите, акустики у вас слабенькие? Говорите, обучить их не успели? Денег таких нет, сколько положено потратить на учебу, чтобы получить грамотного специалиста? А вот сейчас мы подкинем вариантик, получите, в море вышли, не в детсадовской песочнице ковыряться.

И подкинули. Экран в мгновение покрылся плотной пеленой помех. Засветка от цели, до того сиявшая чуть ли не звездой первой величины исчезла, растворилась в электронной метели.

Мичман ослабил свечение. Коломийцев спокойно, как на тренировке, сказал:

— Продолжайте вести визирную метку в заданном направлении. Я слежу за районом слева от нее, старшине второй статьи определяю участок справа. Остальным наблюдать тоже. И не терять спокойствия, не вижу на то причины. Минут десять поработаем вслепую, мы люди не гордые.

— Акустики, командир! Быть внимательными!

Лодка «проявилась» в стороне от начального курса. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Она решила подстраховаться и для того, чтобы ее все-таки не погнали на банку, вильнула от опасного места, еще на несколько миль удалившись от берега.

Проверяющие предложили дать предупредительный залп из бомбометов. Командир имел на это право, в конце концов в своих водах он хозяин.

Велико было искушение. Факт нарушения границы налицо, лодка всплыла бы как миленькая. Командир подумал и ответил так:

— Всегда успею. Пусть пока мои волкодавы тренируются на этой шкуре. Такую школу получат, да и нам не мешает знать уловки супостата.

— Да, но не забывайте о вероятности потери лодки. За это по головке ой, не погладят, нет. Командир, не лучше ли вдарить да и вместо нервотрепки спокойно вертеть дырку под орден.

— Про орден ни слова. Вдарить всегда успею, дело нехитрое. Вы видели, как акустики сейчас сработали? Я неисправимый оптимист. Продолжаем действовать.

Оперативный дежурный штаба флота дал шифрограмму о том, что на подмогу поднят самолет-разведчик. Это означало скорый выход корабля из игры. Прилетит самолет, офлажит лодку буями, навалится армада кораблей, будут гонять ее как зайца свора гончих, поднимется большой сабантуй, в котором забудут не только фамилию обнаружившего лодку гидроакустика а и бортовой номер его БПК.

Командир попросил не отстранять, дать добро на самостоятельную работу.

Отказа не последовало. БПК галантным кавалером продолжил рассекать по морю, как по бульвару рядом с «дамой», не отставая от нее ни на шаг. Прошел час. В посту неумолчно жужжал вентилятор, пахло перегретой резиной аппаратуры, слышались хрустальное «Дзи-инь!» и монотонное «Пеленг… градусов, дистанция… кабельтовых».

Возбуждение стало постепенно убывать.

Этого и дожидались на лодке. Они давно уже записали на магнитофонную ленту посылки корабельного гидролокатора и, улучив момент, выдали их. Наши не сразу разгадали уловку. Борисов радовался устойчивой работе, когда лейтенант Коломийцев постучал по наушникам:

— Исключительно чистый сигнал идет, прямо как по заказу. Что-то не то.

Ему показалось странным, что тон эха перестал меняться.

Ответ пришел позже, когда контакт вдруг пропал. Корабль замедлил ход и осторожно пошел по большому кругу, пытаясь нащупать след. Проверяющие переглянулись, командир, бледный, готовый к мгновенной «травле пара» тихим, проникновенным голосом наговаривал в микрофон:

— Акустики, командир. Это же элементарная уловка, задача для тех, кому до шестнадцати. Надо теперь проучить супостата, найти лодку, вынуть ее хоть из-за пазухи самого Нептуна. Она не могла уйти далеко, это дизелюха, она здесь, рядом, она залегла. Ищите внимательно. Я дам команду, вам кофейку сейчас доставят, бразильского, впереди работы будет много.

Нашли, достали. Зразу же наложили на нее электронную лапу и пошли за ней, как привязанные. На этот раз запсиховали там, внизу. Лодка сходу, не прошло и минуты после ее обнаружения, поднырнула под свой след. Она сделала это мастерски, под ее прочным корпусом находились настоящие моряки. Но, увы, финт оказался неудачным. Потом она выстрелила ложную цель. Потом снова поставила помехи. И все это раз за разом, в короткое время, почти без передыха.

Не помогло. После этого она шла спокойно, но что-то замышляла, как рыба Эрнеста Хемингуэя из его «Старика и моря». Снова повторила часть своих штучек. Бесполезно. Тогда легла она на прямой курс в океан и уже не меняла его. Что еще оставалось делать, не всплывать же. Скоро на корабль поступила команда оставить слежение. Ее перехватили силы, выдвинутые штабом Тихоокеанского флота на подкрепление.

Наконец-то Клим снял наушники. В голове стоял шум. Гудели мощнейшие электромашины гигантских воздуходувок. Кажется, они подавали воздух в какие-то кузницы, потому что он все время слышал серебряный перезвон множества молоточков о наковальни. Да, их было много, этих самых молоточков и наковален, что были установлены хитрым образом. Звон непрерывно отдавал в виски, а электромашин гудящих и даже кузниц работающих становилось все больше, а голова у Клима одна. И еще совсем рядом хулиганистые мальчишки били хрустальную посуду.

Кто-то из матросов подал эмалированную кружку, он с отвращением сделал глоток горчайшего, несмотря на двойной сахар кофе. За двадцать часов работы с небольшими перерывами кофе надоел старшине команды до тошноты. Хотелось стакан крепкого горячего чая, а еще лучше отобрать бы у кузнецов и выбросить за борт серебряные молотки, разогнать по домам мальчишек, потом выйти на верхнюю палубу или, о чем мечтать было страшно, раздеться и лечь в постель, на мягкую подушку, под чистую, пахнущую горячим утюгом простыню.

Нудно продолжали гудеть электромашины, видимо, работающие кузнецы задыхались без воздуха, а ему надо бы еще проверить документацию. Зачем, неизвестно, но проверить необходимо.

Он хотел взять журнал и вдруг почувствовал, как палуба мягко качнулась под ним и пульт станции поехал в сторону, в темноту. Кузнецы перестали стучать в свои наковальни. Рука тяжело повисла, голова упала на грудь, Борисов потерял сознание прямо в кресле…

* * *

— Балда! Ты должен на всю свою жизнь запомнить эти слова: «Я балда», понял? И повторять громко, так, чтобы слышали все, когда тебя спросят, кто ты такой. Иначе мы выкинем тебя за борт как шелудивую собаку. Между прочим нам за это ничего не будет, потому что на одну гадину земля станет чище. Ты что, находишься в своем вонючем пэтэу? Или в вашей долбаной деревне все такие?

Злой, взъерошенный Саня Абросимов с силой постучал по пиллерсу. Железо поддерживающей подволок массивной колонны глухо загудело.

Народ притих. Дневальный из первогодков с испугом смотрел на старшину первой статьи и матроса Зверева. Разговор ему не нравился. Тон — тоже. Нехорошо блестели глаза Абросимова, сгорбился и загнанным зверьком смотрел на него Витька. Чувствовалось, что скоро начнется мордобой. До этого не дошло. Просто наклонился Саня над сидящим на рундуке Витькой Зверевым, сгреб в охапку, зажал его голову между ног, как делает это отец, решивший всыпать сыну ремня и… всыпал. Горячих. Ладонью. По заднице. Вдобавок старшина выдал ему оглушительную оплеуху, презрительно процедил:

— Э-эх, гнида. Мало врезал тебе Иваныч, надо было хорошенько начистить твою моську. Я сам лично еще доберусь до тебя, это аванс, расплата будет впереди. Я тебе и Конева припомню. И еще кое-что.

В кубрике установилась полная тишина. Молчали Уразниязов, Гоча. Ни жив, ни мертв застыл на своем месте дневальный. Зверев был морально раздавлен, пунцовый от перенесенного унижения он бочком, бочком начал пробираться к выходу. Абросимов отошел к бачку с питьевой водой, нацедил кружку, одним махом осушил ее.

— Сусликов ты, а не Зверев. Сидит, вякает еще. Из-за тебя теперь человек погорит, вот что. Тебе, гаду такому ничего не будет, еще в страдальцы запишут, а Иваныча с корабля… за кого? С-суслик. Пошел отсюда, пока я тебе ноги не переломал.

Получивший ускорение пинком старшины под зад Зверев пулей выскочил наверх, вслед звучно громыхнула тяжелая дверь. На верхней палубе никого не было. Ветер рвал тучи, гнал их по серому небосклону. «Ну и погодка, — подумал Виктор, — часа два назад было тихо, а сейчас как перед бурей прямо».

Что теперь делать? Как жить дальше?

На баке перекуривали ребята из БЧ-5. Зверев подошел, по привычке стрельнул сигарету, нервно затянулся. Неприятный разговор с этим психом ненормальным закончился, вспоминать о нем не было ни малейшего желания. Разве что только на гражданке, если вдруг встретит со своей компанией Абросимова… О, это будет дело!

— Ну что, не впаяли еще главному боцману?

— В базе будут разбираться.

— Ворон ворону глаз не выклюет. Слушай, а чего они там не поделили?

— Вот же тот боцман-то, которого ударили. Сам и спроси, расскажет.

Беспутный «шарабан» Зверева тут же выстроил свою, выгодную хозяину версию.

— Дали нам тупого акустика, Уразниязов его фамилия. Назвал я его, когда с якоря снимались, своим именем. Баран дак, что делать? А на меня еще и бочку катят. Но вот им.

Зверев махнул рукой, бесшабашно сплюнул, усмехнулся, раздвинул сидящих на парапете орудийной башни. Рассказывал он как всегда красочно, обильно пересыпая свою речь здесь же, на месте придуманными подробностями, типа того, что узбек этот ни рыба, ни мясо, так, божий подарок.

После прихода корабля в базу небо совсем прохудилось. Полил холодный мелкий дождь. Утренний подъем флага прошел вяло. Невыспавшийся после напряженных бдений командир хрипло отдал приказания и хотел было уже распустить строй, но капитан-лейтенант Черкашин что-то сказал ему вполголоса, кивнул в сторону боцманской команды. Экипаж насторожился, о ЧП знали уже все и ничего хорошего от намечавшегося разбирательства не ждали ни сторонники Петрусенко, Зверева, ни даже те, кому происшествие было, как говорится, по барабану. Командир поморщился и резко отрубил:

— Матрос Зверев, ко мне!

Зверев, ожидавший чего угодно, только не такого оборота дела, опешил. Он был уверен, что Абросимов прав, что не поздоровится одному только старшему мичману Петрусенко. Братва там, на баке, тоже пришла к выводу, что рукоприкладство Иванычу не простят, его, скорей всего, отправят на гражданку.

Виктор посмотрел на серое, прохудившееся небо, на тучи, спешащие куда-то, летящие как наскипидаренные, чуть не задевая грот-мачту корабля. Потом перевел взгляд на мокрую палубу вертолетной площадки, противоположный борт, где выстроились маслопупы БЧ-5. Один из матросов, скуластый, смуглый встретил его взгляд, презрительно сощурился и по движению губ Зверев понял, что тот выругался.

Причин могло быть две. Первое — погода, никому не интересно киснуть из-за кого-то под дождем. Второе — этот парень знал правду. Узбек рассказал землякам, не иначе.

Кто мог догадаться, что первым за шкирку возьмут его? Ах, черт бы вас всех подрал! Виктор снова перевел взгляд на небо. Командир начнет с расспросов. Что и как все было. Придется рассказывать.

Может, промолчать, попридержать язык, а? Или, может, сказать, что его никто не бил. Главный боцман такой ответ наверняка оценит, а Абросимов переборки от радости оближет за то, что никто его Иваныча со службы не погонит. Во, номер!

Зверев переступил с ноги на ногу. Под подошвами чавкнуло. «Фу ты, прямо как на каторге», — подумал он и почувствовал крепкий удар в бок. Сосед показал синий от холода кулак — тебя вызывают, заснул?

Матрос вздрогнул. Мокрый, съежившийся, он покорно протопал по палубе своими башмаками, вяло сделал поворот через левое плечо кругом, остановился. Низко над кораблем пролетела чайка, скрипуче выкрикнула что-то на птичьем своем языке, и исчезла за серой громадой унизанной антеннами мачты. Он проследил за полетом чайки, тоскливо опустил голову, посмотрел на носки разбитых рабочих башмаков из толстой буйволиной кожи. Давно не чищенные, неделями не видевшие ни крема, ни щетки головки потемнели от воды и казались почти новыми. Вороненая сталь палубы тоже отливала глянцем, блестела.

Сырой берет лежал на голове Зверева блином, по лицу стекали дождевые капли, казалось, он плакал. Почему-то захотелось курить, рот наполнился горькой слюной. Как человек, жизнью тертый, а, значит, опытный, запасливый он предпочитал свои беречь, курить чужие. Рука непроизвольно нашарила лежащие в кармане сигареты и спички. Хорошо бы сейчас вынуть одну, да они, наверное, отсырели. Тьфу ты, перед строем и такие мысли лезут в голову. Зверев вздохнул, застыл по стойке смирно.

Командир поглядел на него, покачал головой и приналег на голосовые связки, порядком натруженные за время выхода:

— Все смотрите сюда. Этот, с позволения сказать матрос, этот, носящий погоны советского военного моряка, позволил себе оскорбить сослуживца, боевого товарища. Он повел себя как черносотенец, выбрал самые подлые и грязные слова, унижающие человеческое достоинство. Я намеренно не стал назначать расследование, потому что ни умом, ни сердцем не могу понять подобных людей. Своим грубым проступком он зачеркнул тяжелый труд сослуживцев на выходе в море. Но дело даже не в этом. Мне особенно больно и обидно за наше флотское, поистине интернациональное братство. Я прошу у своего подчиненного, которого хотел унизить Зверев, прощения за то, что не сумел оградить его от такого сослуживца.

Командир замолчал. Было слышно, как волны целовали сталь бортов.

Душа Зверева возликовала. Пронесло, да еще как пронесло, на мягких крылышках. Дудки Абросимову, пусть себе ноги переломает, если так ему хочется, подпевале мичманскому. Сейчас командир объявит взыскание, скорее всего это будет «губа», гауптвахта и все на этом, привет дорогие поборники уставных взаимоотношений! Кому хочется выносить сор из избы. Иваныч тоже, видно, отделается легким испугом. Хрен с ним, мужик он ничего, пусть живет.

Матрос смело посмотрел на командира, стараясь угадать, сколько суток влепят «за оскорбление интернационального братства». Тот сердито сверкнул глазами:

— Что-то хотите сказать?

Дурака нашел. Может, он думает, что Зверев сейчас бросится перед урюком Уразниязовым на колени, будет слезно просить прощения? Хрена все вы дождетесь. Нашли щенка лопоухого.

Посмотрел в ту сторону, где стояла боцманская команда и натолкнулся на взгляд Петрусенко. Старший мичман стоял спокойно, его глаза ничего не выражали. И Зверев вдруг подумал: «Надо сделать так, чтобы Иваныч понял, что это я лично спас его».

Матрос пожалел о решении командира не проводить расследование. Никакого следа от руки старшего мичмана не имелось, в чем Виктор убедился в тот же день. Не оставили синяков и оплеуха с пинком от Абросимова. При расследовании можно было гордо рассмеяться: «Кто, когда, меня? Никто еще пальцем не тронул Зверева на этом корабле. Ну, погрозил старшина команды перед носом, для острастки, не иначе. А чтобы в ухо, да при всех, не было такого. Уразниязова обзывал, это правда, не сдержался, с кем не бывает. Вчера обозвал, сегодня помиримся, на то и жизнь».

Если бы его спросили, можно было так ответить, так отбрить! После подобных слов Иваныч увидел бы в нем спасителя. И все, живи за его спиной так, как хочется. А какая четкая фраза о жизни. Она полностью оправдывает человеческую несдержанность. Мало ли разного в жизни бывает, давайте не будем судить о Звереве по одному срыву, не будем портить ему нервы по пустяку.

Жаль, что надобность в защитной речи отпала. Сейчас командир впаяет ему трое суток казенного дома. Но и это для сообразительного тоже на пользу. Впоследствии можно так повернуть дело, что его, Зверева, в команде зауважают. Житуха наступит — лучше не придумаешь. Хорошо бы потом ребра этому чучмеку пересчитать, но один на один с ним не справиться. Себе дороже будет, он, гад, парень здоровый.

— Молчите, нечего сказать?

— Готов на гауптвахту, товарищ командир!

— Теперь хоть куда готовьтесь, веры нет. В боцманской команде разобраться с проступком матроса. Думаю, что и комсомольская организация в стороне не останется, скажет свое слово. Хоть бы извинился. Ишь, он готов на гауптвахту. Становитесь в строй!

Снова протопали, разбрызгивая лужи, башмаки. На этот раз твердо ставил ногу Зверев, можно сказать, с большим достоинством прошел он на свое место.

— Старшему мичману Петрусенко через полчаса прибыть ко мне в каюту. Разойдись!

У матроса Зверева вытянулось лицо. Почему старшему мичману Петрусенко в каюту? Как это? Зачем? Он вдруг почувствовал себя облапошенным. Взяли и обвели вокруг пальца, обошлись как с самым последним дешевкой. Попрут, попрут Иваныча с корабля, как пить дать попрут. Тогда Абросимов или земляки уразниязовские… Жесткая, суровая действительность ожидала Виктора. При случае могут просто-напросто за борт спустить. Но ведь уже можно сказать, разработана целая стратегия по спасению боцмана, можно сказать, добровольно ложился он под танк за Иваныча.

— Надо что-то делать, — промелькнула мысль. Деятельный мозг и тут не подвел хозяина. Он пошевелил своими очень даже находчивыми извилинами. Главный боцман, вот где его спасение и триумф, если все сделать по уму. Он, конечно же, не знает намерений своего подчиненного матроса Зверева и за милую душу может испортить дело, уже выигранное на девяносто девять целых девяносто девять сотых процентов. Главный боцман не догадается отрицать рукоприкладство. Поэтому его надо как-то предупредить.

Зверев покосился в сторону Петрусенко и наткнулся на почти незаметно, но многозначительно покачивающийся кулак Абросимова.

Так, с этим типом все ясно. Горбатого могила исправит.

Вид Иваныча тоже огорчил. Петрусенко стоял и ничем не выражал своих эмоций. Стало понятно, что подходить к нему — дохлый номер. Во-первых, не даст старшина. Во-вторых, а это, скорей всего так и будет, Иваныч возьмет и пошлет куда подальше.

Значит, действовать надо через других лиц. Может быть, попробовать подключить мичмана Борисова?

Матрос чуть не вслух похвалил свой «шарабан» за находчивость и со всех ног кинулся к штормовому коридору. В его начале, несколькими палубами ниже находился боевой пост акустиков. Нужно перехватить мичмана до сигнала на проверку и проворачивание механизмов. Если опоздаешь, то можно нарваться на проверяющих, начнутся расспросы, кто он такой, да почему бродит без дела, не соскучился ли по взысканию.

Борисов уже подходил к трапу, когда его окликнули. Он оглянулся. В проеме двери стоял хитроглазый матрос, судя по нагрудному номеру, из боцманской команды.

— Что вам?

— Минутку, товарищ мичман, одну минутку.

Зверев, а это был он, перевел дыхание от быстрого бега, зашел в тамбур и с таинственным видом прикрыл за собой дверь. Клим насторожился. Было в выражении лица этого матроса что-то скользкое, неприятное.

— Это я, матрос Зверев. Там Петрусенко переживает, небось, места себе не находит из-за того, что получилось. Ну так вот, передайте ему, что Зверев зла не помнит, мол, все будет тип-топ. Я его не выдам и про случившееся никому не скажу. Чего там, я понимаю, все справедливо, правильно мне попало от главного боцмана.

Матрос снисходительно посмотрел на Борисова. Дело было сделано чисто, великодушие проявлено, можно покинуть помещение. Он повернулся и вдруг почувствовал на плече тяжесть руки.

О том, что это именно Зверев, Клим догадался сразу, не мог Зверев выглядел иначе. И еще Клим Борисов понял, что он, поборник уставного порядка способен ударить матроса. Такого, как этот.

Он резко развернул к себе собравшегося было уходить парня. Мелькнула мысль: «Но ведь это непедагогично, нельзя так». Сатанея от ярости, с придыханием спросил:

— Соколик, так это вы и есть матрос Зверев?

Глаза Борисова превратились в щелочки, он бесцеремонно толкнул матроса к переборке, да так, что тот больно ударился спиной:

— Посторонимся, рядом трап, люди ходят, могут нечаянно задеть.

Виктор как будто впервые увидел ведущие вниз крутые ступени, мрачноватый полумрак пустого тамбура. Неожиданно осевшим голосом он прошептал:

— Товарищ мичман, разрешите, я пойду.

Клим тоже шепотом ответил:

— Пойдете, товарищ матрос, конечно, пойдете, куда денетесь.

Зверев побледнел, попытался освободиться от лежавшей на плече ладони мичмана, потом плотнее прижался к переборке, да так, что ощутил холод металла. Ему стало страшно. В голове мелькнуло — вот так и убивают. Стукнут сейчас по балде, или просто столкнут, а потом скажут, что сам упал. Споткнулся и упал.

Мичман пересилил себя, сдержался и очень обрадовался этому. Пожалуй, у Петра Ивановича нервишки похуже, пораздерганней, прикинул он. Петр Иванович опять пустил бы руки в ход, а он воздержится, бить этого матроса не будет. Но поучить надо обязательно, решил Борисов. Для верности, чтобы матрос не вырвался, Клим обхватил его другой рукой и задушевным голосом спросил:

— Дорогой мой, за что ударил вас старший мичман Петрусенко?

— Что вы! Он пальцем… Он просто так погрозил пальцем и больше ничего. Я специально догнал вас, чтобы сказать об этом. Нет, не об этом, я про другое. Что никто меня не бил. Не хотел бить. Чтобы вы ему передали, пусть он так командиру скажет. За что мне попало? Ну, там, ругался я.

Виктор понял, что мичман знает все и почувствовал, как вдруг потяжелело в животе, заурчало, он усилием воли сдержался, чтобы не испортить воздух.

— Слышал я, что у Уразниязова появилось новое имя. Скажите мне, дорогой товарищ матрос, как вы его теперь называете.

Зверев затравленно посмотрел на мичмана и закрыл глаза. Клим уперся ему локтем в грудь и сказал:

— Запоминайте, крепко запоминайте все, что скажу. Знайте, товарищ матрос, что старший мичман Петрусенко сразу доложил по команде о том, что ударил подчиненного. То есть вас. В вашей защите он не нуждается. Запомните и то, что в отношении Уразниязова вы поступили хуже свиньи. Даже она мирно уживается на большом дворе со всеми. Заставить повторить?

Зверев пробормотал: не надо.

Борисов приказал:

— А теперь шагом марш отсюда!

Матрос тихо поплелся к выходу.

— Отставить! Устав забыли? Повторить приказание!

Лишь после третьей попытки очутился он в коридоре. Первыми, кто попался на глаза, были Конев и Уразниязов. Зверев низко опустил голову, прошмыгнул мимо. Сзади резко грохнуло. Он отпрянул в сторону. Послышался хохот. Смеялись те двое. По переборке ударил, конечно, Уразниязов. Коняшке так не суметь, куда ему, музыканту. А может и он, если ногой шарахнул.

Черт их всех знает, набросились скопом, как сговорились — главный боцман, Абросимов, командир, старшина команды акустиков и еще эти двое. На одного то!

Звереву захотелось очутиться в своем ПТУ. Пусть ненадолго, но почувствовать себя снова на высоте, выйти всей своей компанией и дать жизни первому встречному, да так, чтобы зубы напрочь и хребет пополам. То-то была бы отместка, а потом водяры дерябнуть и про все забыть.

Уже возле рубки дежурного по кораблю, когда до юта оставалось всего ничего, он увидел Петрусенко. В животе снова противно заурчало. Ход мыслей резко изменился. «Сейчас он покажет такую высоту и такую водяру, что от меня родная мама откажется. Вот идет навстречу», — обреченно подумал Зверев и остановился.

Иваныч приближался, громадный, как бык. Мускулистые его руки явно страдая без дела, поигрывали какой-то тесемкой. Зверев в отчаянии рывком сорвал с головы мокрый берет и закричал:

— Простите меня, товарищ старший мичман, что я вам плохого сделал?

Тот пожал плечами, сунул тесемку в карман, посмотрел на застывшего в позе бедного родственника подчиненного и насмешливо произнес:

— Прощаю сын мой, но если повторишь свои фокусы, ноги обломаю. Понял сие, еловая твоя голова?

— Я серьезно.

— Так и я нисколько не шучу. Ну ладно, давайте на бак, помогите Абросимову, Силагадзе, после выхода там работы край непочатый.

— Есть на бак, товарищ старший мичман!

И он побежал. Впереди предстояла нелицеприятная встреча с Абросимовым, намечалось собрание команды. Мало что приятного светило ему впереди, но Виктор все равно вздохнул с облегчением и помчался в заданном направлении молодым жеребчиком. Состоялось главное — отпущение грехов. Думать о том, что ждет бестолковую, хоть и очень ценимую хозяином голову дальше, совсем необязательно. Как говорится — будет день, будет и пища.

Старший мичман внимательно посмотрел вслед. Не нравилось ему поведение матроса. Непредсказуемый какой-то, дерганый паренек. Бромом попоить его, что ли, чтобы спокойней стал? Бром можно попросить в лазарете, якобы для себя, или, еще лучше, достать через Аннушку в аптеке, подальше от лишних разговоров. Он крепко потер подбородок, подумал и пришел к мысли, что неврастеникам на пользу не только лекарства, а и обливания холодной водой. Так сказать, физиотерапия. Надо посоветовать, пусть попробует. Особенно полезной должна быть морская водичка, в ней содержится много разных микроэлементов. Значит, так: обязательно настоять на процедурах. Да самому и контролировать это дело.

Размышления главного мичмана прервал мичман Горелкин, стоящий сегодня дежурным по низам:

— Ты куда, Иваныч?

— Да вот, командир назначил рандеву.

— На ковер, значит, идешь. Ох, чую, без суда чести не обойдется.

— Что-ж, будете судить.

— Матросик, который сейчас извинялся, это он самый и есть?

— Он.

— Ну, если между собой разобрались, то с начальством проблем не будет, а?

— Икс его знает. Слушай, дай сигарету, курить хочется. У меня далеко, в каюте.

Вышли, закурили. Дождь не прекращался. Петрусенко в несколько затяжек добрался почти до фильтра, аккуратно затушил окурок и философски заметил:

— Взысканием больше, взысканием меньше, этим на флоте никого не удивишь. На это наплевать, дело житейское… Ну, ладно, оставайся, пойду.

— Приходи, расскажешь.

Часть вторая Син тяо, Вьетнам!

Испытание

Утром в каюту командира постучался рассыльный. Он передал распоряжение из штаба бригады. Капитану третьего ранга Терешкову надлежало прибыть к комбригу со старпомом, помощником и замом по политической части.

— Ну вызвали и вызвали, сейчас сойдем, да и прогуляемся по земле-матушке, — благодушно сказал Анатолий Васильевич. — Дел-то.

Матросик дополнил, что капитан первого ранга Земсков приказал не забыть взять с собой старшину боцманской команды старшего мичмана Петрусенко. У командира отвисла челюсть.

Терешков знал, что в ежедневном политдонесении капитан-лейтенант Москаль сразу рапортовал наверх об оплеухе, отвешенной главным боцманом матросу Звереву. Это предусмотрено его прямыми обязанностями замполита. В родных пенатах как к старшему мичману, так и к матросу были применены меры воздействия от беседы по душам до дисциплинарного взыскания. О чем так же сообщили да вдобавок командир корабля лично убеждал капитана первого ранга Земскова, что этого достаточно.

Не поверил старый хрыч, глубокомысленно решил капитан третьего ранга Терешков, значит, сегодня штабисты сами поставят точку в истории с происшедшим. Станцуют на костях главного боцмана. Он набрал телефон Москаля:

— Иван Константинович, рассыльный был у вас? Только что вышел? Пойдем, совершим променад до комбрига за получением пилюли и пригласи Петрусенко. Видите, капитан первого ранга Земсков изволили предложить чаепитие всей честной компании.

Анатолий Васильевич не сомневался, что состоится так сказать панихида с выносом тела. Пусть знают и Москаль с Черкашиным. Наверху примут понятно какое решение, Петра Ивановича попросту уволят, а что делать им? Где сейчас найдешь рачительного, опытного боцмана? Днем с огнем не сыщешь, хороших хозяйственников на конвейере не собирают, штучная работа. Черкашин предложил было кандидатуру увольняющегося в запас старшины первой статьи Абросимова.

— Нет, дорогой ты мой старпом, нынешнего увольняющегося никакими пирогами не заманишь остаться на службе.

Виктор Степанович и сам понимал, что сморозил глупость. Он зло скривился.

А Петра Ивановича проводил Клим. До самого трапа. Он уже хотел было пихнуть товарища к сходне, да приостановился: ну вот, ты слушай, дело приблизилось к концу, раз дошло до комбрига. Будем посмотреть, выводы насчет мер против Зверева у тебя, боцманяра, остались прежними, но, кажется, не это интересует начальство. О происшедшем особо расспрашивать тоже не будут, в рожденных после бесед и собраний бумагах все подробно расписано. Просто прибавится еще один отчет, мало ли их рождается и хранится в штабах. Отчехвостят, может, возьмут слово впредь думать, а потом уже действовать. На этом все закончится. Вот такими словами проводил молодой мичманок старшего мичмана.

Он был уверен в своей правоте. Гнать Петрусенко с корабля штабным в голову не придет, а взысканием больше, как тот сам говорил, взысканием меньше… Наплевать, растереть и забыть. Верно? Верно. Клим посмотрел вслед удаляющимся сослуживцам и с легкой душой отправился проводить плановые занятия в команде.

Один только Шапурин пристроился в кильватер, находясь в неведении и полном недоумении. Хотел было поинтересоваться, зачем штабным понадобился помощник, если на месте командир, старпом, замполит. Потом покосился на главного боцмана и пришел к выводу: раз командование вызвало, значит, надо. Там скажут, небось, не утаят причину. Лишь бы не держали долго. На столе каюты у него еще столько писанины осталось, не дай Господь. Обработанные данные необходимо приносить Терешкову вовремя, иначе заживо сожрет. Черкашин поможет. Шапурин покосился на старпома. Ишь, пристроился, вышагивает рядом, прямо кровный брат, но только попади такому на зуб…

Пришли. Доложились командиру бригады капитану первого ранга Земскову. Обменялись приветствиями с присутствующими в кабинете офицерами. Здесь были представитель политотдела, майор с эмблемами юриста и еще кто-то из особого отдела с нагрудным знаком в виде щита с направленным вертикально вниз мечом. Земсков, обращаясь к Терешкову спросил:

— Анатолий Васильевич, где сейчас ваш матрос Силагадзе?

— Еще в отпуске, товарищ командир. Через неделю должен прибыть.

Капитан-лейтенант Черкашин насторожился. Матрос Силагадзе тоже служит в боцкоманде. Что-то натворил соколик, не иначе. Все, можно быть уверенным, о Петрусенко речи не будет. Владимир Георгиевич кинул взгляд на Терешкова. Судя по выражению глаз командира корабля, тому тоже стала ясной истинная причина вызова. Оба повеселели — пронесло, хрена всем тертого, а не Петра Ивановича нашего. С другими бедами справимся, не впервой стоять на ковре у начальства, с годами службы шкуры у обоих продубели до такой степени, что не реагируют на язык. При необходимости пуля и та отскочит.

Расстроился лишь старший лейтенант Шапурин. «Ну что за невезуха, — вздохнул помощник, — черт подери, понятно, выкормыш Петрусенко выкинул номер в своем долбаном отпуске». Отныне ходить Шапурину среди «любимчиков» старпома. Подрался наверное боцманоид или пьяный валялся на улице. Чего еще можно ожидать от сошедшего на берег матроса, да еще оказавшегося в родных местах. Обязательно друзья, бутылка, девки. А там патруль, комендатура, сигнал на место службы. Вот не хотелось отпускать с корабля этого Гочу, да старший мичман так расписал его достоинства, что он, помощник командира потерял нюх и пошел на поводу, включил в рапорт о поощрениях этого представителя корабельных архаровцев.

Владимир Георгиевич горестно вздохнул. Он вспомнил слова Иваныча:

— Скажу вам товарищ старший лейтенант как на духу. Я этому краснофлотцу доверяю больше, чем самому себе. Силагадзе у нас в команде лако-красочными заведует.

Лако-красочный… Сам такой! Он наткнулся на взгляд Петрусенко, устрашающе сжал кулаки и мстительно представил грядущий разговор с ним в своей каюте, на борту родного БПК.

Между тем особист вынул из папки и зачитал копию отправленного военкомом города Гудауты письма, в котором говорилось, что матрос Силагадзе как гражданин свободной республики Джорджия от службы в вооруженных силах другого государства освобождается и будет направлен в своей республике в ряды собственных Военно-морских сил по мере их создания.

Неудачная шутка военкоматчиков районного грузинского городка? Может, ребятки просто перебрали национальных напитков да и выступили. Вот, мол, какие мы, считайтесь с нами. Исключено. О их сообщении непосредственное руководство бригады узнало от соответствующего управления флотилии. К тем оно пришло после получения телефонограммы из военкомата Грузинской союзной республики штабом Тихоокеанского флота. Через Москву. В обязательном порядке включившей фильтры Комитета государственной безопасности СССР. Такими вещами не шутят.

— Прошу товарищи офицеры, присаживайтесь, обсудим столь необычное для всех нас заявление, — капитан первого ранга сделал приглашающий жест в сторону длинного стола для совещаний.

Да, рукоприкладство старшины команды, в общем-то явление нерядовое, оказалось ни при чем. Конечно, забыть подобное не могли, ну, может, перенесли разборку на «потом, попозже, завтра». На первый план вышло вольное или невольное дезертирство матроса Силагадзе. Главного боцмана попросили охарактеризовать своего подчиненного.

— Вы, товарищ старший мичман проще, проще рассказывайте. Понятно, как говорите, краснофлотцем он был старательным, дисциплинированным, раз добился столь желанного для каждого срочника поощрения.

Петр Иванович кивнул. Привел несколько примеров, характеризующих подчиненного с лучшей стороны. Не забыл о письме, в котором бабушка приглашала сослуживцев внука обязательно приехать в Грузию в гости после окончания службы. Помолчал и выразительно развел руками. Последовал вопрос от политотдельца:

— Может ли Силагадзе прибыть на корабль по собственному желанию, по зову, так сказать, сердца. Возможен такой вариант?

— Здесь у него много друзей, ни они, ни я никогда не слышали, чтобы Гоча, извиняюсь, матрос Силагадзе поддерживал идею выхода Грузии из Союза. Наоборот, он был против всей этой идеи с делением Союза по кускам. Джорджия какая-то. Штат такой в Америке есть, а грузины эти именем страну свою называют… Я не удивлюсь, если после окончания отпуска или чуть позже увижу его в строю, на палубе нашего противолодочника.

Комбриг с сомнением покачал головой. Отдавший службе Родине почти четверть века, заканчивавший ее в звании капитана первого ранга, Земсков ничего хорошего от начавшейся в стране возни с перестроением общества не ждал и был далеко не одинок.

Старший лейтенант Шапурин попросил разрешения обратиться к особисту. Ему хотелось узнать, предусмотрено ли законами СССР отрицание правовой силы подобных писем. Столь громкое заявление районных военкоматчиков о желании республики выйти из Советского Союза нельзя расценивать как необдуманную шутку, теперь о письме известно за пределами соцлагеря, пояснил он. Пока еще келейно, о якобы оккупации Россией всей Прибалтики поговаривают литовцы. А если явление перерастет в цепную реакцию? Чего следует ожидать, например, от Средней Азии?

Особист переглянулся с командиром бригады. Тот обратился к Петрусенко, спросил, есть ли еще у кого-нибудь вопросы лично к товарищу старшему мичману. Все присутствующие промолчали. Петр Иванович получил добро оставить кабинет, вышел из штаба, проследовал в курилку и достал сигарету.

Надо было осмыслить услышанное о подчиненном. Петр Иванович представил, как Силагадзе пришел в военкомат, чтобы поставить штамп о прибытии в отпуск. Что он мог знать о желании националистов выйти из состава СССР? В военкомате ему сразу заткнут рот выдержкой из Конституции СССР о суверенитете и праве любого государства на выход из союза. Это понятно. И остается, что Гоча был информирован не более разговоров на бытовом уровне, а дома какая бабушка будет вести разговоры о политике в день приезда внука. Значит, военный билет взяли у ничего не подозревающего матроса. Естественно, получили его. Затем объявили о том, что он больше не служит на военно-морском флоте СССР и может идти отдыхать вплоть до особого распоряжения, которое поступит когда надо. Ну и пошел мальчонка ножками по дорожке.

Интересно, предостерегали ли в военкомате Гочу от опрометчивых шагов. Может, запретили сообщать на корабль письменно. Вряд ли, все равно при установившемся режиме такое письмо не выйдет за пределы Грузии. Пытаться самостоятельно покидать дом тоже, скорей всего, несбыточно. Что делать? В городе помимо Силагадзе обязательно есть отпускники из воинских частей. Хорошо, пусть пока только часть из них пляшет на радостях лезгинку и запивает шашлыки вином в честь пусть еще несбыточного желания республики перейти на самостоятельный путь развития, обретения свободы и освобождения от воинской службы. А если таких подавляющее большинство? Если процессом разложения руководят умелые пропагандисты, чего следует ожидать? Тогда, по логике, рано или поздно промоют мозги остальным. Понятно, Гоча не вернется. На этой боевой единице можно ставить жирный крест.

К такому же мнению пришел и Клим, которому Петрусенко рассказал о результатах вызова в штаб. Потом Борисов снова вернулся к обсуждению темы вызова в штаб.

— Иваныч, а как были настроены наши, ну, когда шли к комбригу на ковер?

— Думаешь, я смотрел? Шел и прощался со службой, да прикидывал, куда деваться. На пенсию еще не заслужил, квартиру пришлось бы по увольнении сдать к чертям собачьим. Ехать домой? В мэнэ ридна хата на Украйне е, чуешь? Ну, а шо я там забув? Мабуть сватам та кумовьям нужен, чи шо?

Он добавил по-русски:

— Там, Климушка, ни работы, ни родственников нет. Когда мы вернулись на корабль, Шапурин пригласил к себе, задал вопросик.

Старший лейтенант с издевкой спросил:

— Наверное, дорогой Петр Иванович рванете с корабля, если Украину объявят самостоятельной?

— С чего решили, Владимир Георгиевич?

— Есть предположения. Значит, ошибся, останетесь вы. Выходит, мне надо бежать без оглядки с этого дурдома. Устал до чертиков. Достали! Старпом задрал своими придирками. Подчиненные сплошь дети понедельника. Одни покорно остаются в отпусках ждать какой-то хреновины несбыточной. Другие с дури то матросов лупят, то людей у акустиков перетаскивают. И все время хотят на сход.

— Я так не думаю. Корабль нормальный, не хуже других. С нашим старпомом служить еще можно. Просто вы других не видели. Вот с подчиненными, вернее, с одним из них точно не повезло. Угадали, очень ему хочется походить на подводной лодке по степям Украины. Не приглашают. На вашем месте по этому поводу пособолезновать бы, а вы ругаться собрались. Насчет схода — так вы же и настаиваете, сам я никогда не рвусь.

— А пошли вы! Все, заколупали. Выдал бы я вам, да надо отчет составлять, бумаги готовить на подпись командиру. Ваше счастье. Свободны.

Рассказав о Шапурине, Петр Иванович помолчал. Хотел предложить сбацать партейку-другую в шеш-беш, не стал. Посидел, выкурил сигарету, спросил у Клима:

— Ты бывал в Грузии или вообще на Кавказе?

Получив отрицательный ответ, вздохнул:

— А вот у меня друг служит там. В городе Поти, в дивизионе ОВРа. Был я у него.

Он вспомнил небольшой, уютный городок в большинстве своем состоящий из двухэтажных частных домов. Руководители партии и правительства склонны считать, что рядовой советской семье достаточно одноэтажного строения. В этой союзной республике не действует закон: строение должно быть не выше шести метров с учетом кровли, и все тут! Хотелось бы найти двухуровневый особнячок в российской глубинке.

По улицам бродят свиньи с треугольниками из реек на шеях, это чтобы животина в огород не могла залезть. Прямо на улице на стволе тополя можно увидеть вывеску с надписью «Парикмахерская», электрической лампочкой над ней, со столиком, стульями и обязательной кучкой мужчин. Сидят, толкуют под этой лампочкой как под ночной звездой, о чем-то своем. Никакой агрессии к себе и в сторону русских Иваныч не ощущал, но некоторым особенностям вдобавок к двухэтажным постройкам удивлялся.

Например, в день завоза в овощной магазин картофеля или капусты, их там не купить. Ни в этот день, ни, тем более, позже. Продавец вносит в кассу всю сумму стоимости товара сразу, автомашина следует из продовольственной базы непосредственно на местный рынок, где именно этими овощами торгуют члены его многочисленной и очень дружной родни. Естественно, по своим ценам.

И еще. В Поти как во всех уважающих себя городках Грузии имеется винно-водочный комбинат государственной организации «Самтрест». Но его продукцией пользуются только приезжие и военные местного гарнизона. Друг пригласил Петрусенко съездить на выходные недалеко в горы, к своему другу. Иваныч по давней советской традиции купил бутылку пятизвездочного коньяка и, очень довольный, выставил ее на стол. Через некоторое время удивился отсутствию хозяина. Потом ему объяснили, что грузины употребляют продукцию только собственного производства и никогда не пьют винные изделия государственные. Друг его друга, не желал обидеть гостя, чтобы сделать ему приятное, он выпил стопку привезенного коньяка. В кишечнике что-то нарушилось, большую часть вечера человек просидел в туалете.

Перед отъездом посетили магазинчик, где торговали изделиями из хрусталя.

— Делает местная фабрика, — сказал друг. — Покупают исключительно у нас, больше нигде хрусталя не найти.

В соседнем городке изготавливали модные чемоданчики типа «дипломат». Естественно, искать их продукцию можно было всюду, но купить удастся только там.

Да, более полувека в Союзе, а до этого еще в составе Российской империи жили рядом, но не сблизились. Страна невероятного темперамента и теневой экономики, как называют Грузинскую республику, жила и развивалась по своим законам. В Политбюро ЦК КПСС знали, но делали вид, что на Кавказе все в порядке. Лишь бы не было бунта, так в свое время говаривал Генеральный секретарь ЦК Леонид Брежнев.

— Для чего ты все это рассказываешь мне?

— Думаю, у вас в Якутии по-другому.

Клим отмахнулся. Какие на Севере теневики, Христос с тобой.

В этот же день на корабле состоялось собрание. Присутствовали все свободные от вахт. Командир предоставил слово офицеру особого отдела. Тот еще раз зачитал сообщение из военкомата грузинского города Гудауты. Он предварил свою лекцию тем, что из Грузии, республик Прибалтии, даже Украины с ее славянскими корнями зачастили по городам и весям страны в последнее время эмиссары-националисты с задачей переманивать на свою сторону любого сомневающегося. Одни ведут разговоры о наступающем смутном времени и необходимости быть в столь тревожный час в родных пенатах, там, где, как говорится, перерезали пуповину. Другие говорят о патриотических чувствах, которые якобы неминуемо уничтожаются в таком многонациональном государстве, как СССР. Третьи призывают собираться для того, чтобы приложить силы для строительства нового, истинно демократического общества на исконно исторической родине.

— Особое внимание они уделяют военнослужащим. Каждый из вас может встретиться с таким эмиссаром. Наши союзные республики обладают суверенитетом и вольны самостоятельно принимать решения. Но подобное должно совершаться по законам СССР. Пока же в стране набирают силы сторонники свержения существующего строя. Появилась партия демократов, целью которой является бескровный захват власти. Рождаются другие партии. Моя задача оповестить вас. Как говорят в народе, предупрежден — значит, вооружен. Так вот, надо помнить о присяге и верности воинскому долгу. Об этом вы обязаны знать и как защитники, и как граждане СССР.

Народ сидел, нет, не ошарашенный, а изумленный. С одной стороны ведутся закулисные, так сказать кухонные разговоры на эту тему. Базар, одним словом, треп. С другой — вот оно, официальное собрание, с присутствием представителей штаба. Правда, не укладывалось услышанное в голове. Советский Союз, такая махина, такая крепость, государство, созданное на века. Его мощь, его самый справедливый на земле строй, где все для всех без исключения и деления на кучку имущих и класс работающих на нее. И вдруг от такой державы попытается отделиться одна, вторая республики. Их обреченность, невозможность выжить в одиночку были столь очевидны, что любой матрос мог с легкостью предсказать конец подобного пути, схожий с дорогой самоубийцы.

Особист прочитал свою лекцию, да и ушел просвещать людей на других кораблях. Рассказанное им произвело эффект круговой волны. В обсуждении происшедшего приняли участие все.

На баке матросы слушали Витьку Зверева. Он нисколько не вдавался в дебри сказанного офицером особого отдела. И не собирался, просто завидовал Гоче. Мол, повезло генацвале, сидит сейчас на берегу Черного моря, пьет свою чачу, закусывает чебуреком или этим, таким хлебом с сыром внутри. Кто-то поправил — не хлеб, а булочка. Когда она с сыром, называется хачапури по-грузински.

Большой ошибки рассказчик не сделал, просто с каких-то пор отношение к нему поменялось не только в кубрике. Впрочем, на баке Звереву в рот не заглядывали и раньше, а после происшедшего с участием Уразниязова и главного боцмана явственно чувствовался холодок. Уже никто не угощал его сигаретами, не спрашивал, что нового сообщают с «гражданки». Жизнь для Витьки где-то дала трещину. Он сбил берет на затылок, еще раз попытался исправить положение:

— Ни тебе большого сбора, никаких приборок и придирок со стороны командиров, потому что сейчас у Гочи их нет, командиров. От-сут-ству-ют! Не жизнь, лафа!

Ему не ответили. Ничего не оставалось делать, как идти в кубрик или остаться, но сидеть молча. Витька избрал второй вариант.

Неразлучные друзья Шухрат Уразниязов и Игорь Конев встретились в кондейке у провизионщика Рустама Атаджанова.

— Рустамжон, — закричал Уразниязов. — Ты на собрании был или здесь сидел, изюм-мизюм кушал, а?

— Зачем громко шумишь? Был где надо. Все слышал. Сижу, Гочу жалею. Он там думает, что его на корабле дезертиром считают. Это какой стыд, какой позор для джигита. Гоча джигит.

— Рустам, Игорь! Вот увидите, приедет наш Силагадзе, не может не приехать.

Атаджанов повеселел, Шухрат подмигнул Коневу, но тот остудил порыв товарищей. В РСФСР, других республиках служит немало грузин, сказал Конев. Если им всем пресекут возврат в воинские части, значит, в этой, пусть пока еще союзной республике отработаны варианты, вплоть до привлечения к уголовной ответственности.

— Скажешь тоже, может, еще и в тюрьму посадят?

— Вот что, ребята. Это не каприз какого-то одного самодура, пусть даже государственного масштаба. Действует отработанная с помощью со стороны, в первую очередь Америки, система, которая по задумке заговорщиков должна привести к выходу Грузии из Союза. Вспомните, о чем на собрании говорили.

— Рустам, Игорь! А вдруг наши узбекские руководители пойдут по их следам? Или казахи, там тоже неспокойно. Пример вот он. Если Грузия добьется своего, то начнется такое, в страшном сне не приснится.

— Средней Азии что, плохо в союзе с другими жить? Ляпнешь тоже.

— Можно подумать Грузии было плохо. Не Литва, все-таки у прибалтов культура с западным уклоном, в их Вильнюсе верующих католиков больше, чем православных христиан, — проворчал Конев.

Офицеры после вечернего чая засиделись допоздна. На взгляд многих, причиной политических волнений стали попустительство Москвы еще в семидесятые годы в отношении кавказских теневиков и хроническое бессилие местных властей перед быстро опутавшей Грузию коррупцией. Именно с того времени, еще с брежневского правления началось переформатирование идеологии в советском обществе.

Затмение, рожденное эйфорией от объявленной новым генеральным секретарем КПСС Горбачевым перестройки, вдруг открывшей широкие возможности понимания свободы, должно было и привело к желанию части республик развиваться самостоятельно. Такой вывод сделало большинство. Старпом пошел дальше. Виктор Степанович заявил:

— Рано или поздно народ разберется и устранит нежелательных лидеров.

Его поддержал лейтенант Коломийцев, отличавшийся присущим молодежи максимализмом. Он выдал сентенцию о том, что в общем доме нет хозяина, некому заставить взять в руки швабру и сделать большую приборку, поэтому все привыкли много говорить, мечтать, пребывать в благодушии. Он сделал вывод, который очень понравился крутому нравом Черкашину: сторонников неудачной перестройки надо удалять, как ликвидируют хирургическим путем злокачественную опухоль. Либо долго и беспрерывно лечить в спецстационарах.

Не стало на корабле Гочи и как будто осиротела команда. А тут пришло время увольняться тем, кто отслужил положенный срок. В том числе Саше Абросимову. На построении командир сказал, что тот будет уволен раньше всех и назвал число — второй день после объявления приказа об увольнении в запас личного состава, отслужившего свои сроки. Такой чести удостаивались лучшие из лучших воинов.

Когда до личного дембеля Саши, кстати, моряки-срочники говорят «ДМБ», остался месяц, он написал своей девушке о том, что боится ходить в увольнение. «Захочешь, например, представить как я поеду домой, а здесь нет ни автобусной остановки, ни железнодорожного вокзала, ни тем более аэропорта. Это радует. А то купил бы билет, да и рванул к тебе прямо сейчас, не дожидаясь». За последние недели у боцманов не было приятней такого баловства: подойти к старшине первой статьи, обратиться по всей форме и доложить, так мол и так, через столько-то дней командира отделения боцманов большого противолодочного корабля ждет гражданская жизнь. Шалость, шутка, а поди-подвинься ты, действовало безотказно. Старшина благодарил за ценное уточнение и весь день ходил в приподнятом настроении. А еще ближе ко дню расставания Саша вдруг захандрил, ему стало… жаль уезжать.

Как-то утром принимали танкер с топливом. Дело обычное, знакомое даже первогодкам. Витька поспешил укрыться в тени орудийной башни. Милое дело использовать возможность отсидеться. Иваныч с Абросимовым занимались бумагами, выскочка старший матрос Воробьев, которого прочили кандидатом в командиры отделения, суетился со швартовной командой.

Весьма довольный собой разболтанный матрос Зверев блаженствовал. В кубрик он направился вслед за всеми. И тут попался на глаза Абросимову. Тот собрался было во весь голос распушить неуправляемого ленивца, даже подозвал его. При виде легендарного этого балбеса что-то защемило внутри. Саша услышал обычное «Я чо? Я ничо» и вдруг понял, что страшно расставаться с кораблем. Тяжело будет командирам без него. Кто лучше всех знает положительные и отрицательные стороны каждого из отделения? Выходит, кроме старшины первой статьи никто.

Своими мыслями он поделился с самым близким человеком, Иванычем. Тот посоветовал чаще бывать со старшим матросом Николаем Воробьевым, назначенным новым командиром отделения. Так они и ходили последние дни вместе.

Первое, что сделал Саня, он предупредил:

— Коля, не вздумай делить подчиненных на любимчиков и толпу. Пусть все будут перед тобой одинаковы. Думаешь, для чего? Ну, так слушай…

Мудрый Петрусенко убил двух зайцев. Абросимов подготовил старшине команды хорошего помощника. А народ безболезненно принял верховенство своего вчерашнего ровни, бывшего просто стармосом Колькой Воробьем.

И вот наступил последний день пребывания старшины первой статьи Абросимова на ставшем родным корабле. На построении капитан третьего ранга Терешков зачитал приказ об исключении из списков команды главного старшины Александра Абросимова, вручил Почетную грамоту и новенькие погоны с широкими лычкам. Пожелал, чтобы Саша, он сказал — наш Саша, чем вызвал гул одобрения, поскорей нашел достойное место в жизни и не забывал годы службы на противолодочном корабле Краснознаменного Тихоокеанского флота.

С корабля Абросимов сошел четким шагом, лихо отдал честь Военно-морскому флагу, на берегу его и еще нескольких счастливцев с других кораблей ждал штабной УАЗик.

Через полторы недели бригаду начали покидать партии дээмбэшников. Со всех боевых кораблей набрали первую группу. По такому случаю состоялось общее построение с выносом на плац знамени. Возле ворот контрольно-пропускного пункта стоял наизготовку местный автобус — крытый брезентом ЗИЛок. После роспуска строя настало время прощания с уезжающими матросами и старшинами. В одежде первого срока и, несмотря на устоявшийся уже морозец в бушлатах вместо шинелей, с купленными в военторговской точке спортивными сумками, где дожидались своей очереди искусно пошитые корабельными умельцами суконные бескозырки с длиннющими лентами, они весело перекликались друг с другом и долго, пока не исчезли за поворотом, махали оставшимся.

В состав первой партии включили старшину второй статьи Карнаухова. Вместо него был назначен матрос Иванов. Мичман Борисов в разговоре с командиром боевой части пояснил свой выбор тем, что открытость Петьки, его готовность отстаивать свое мнение и прямо таки патологическое стремление к справедливости просто необходимо использовать. По его замыслу, такой, с позволения сказать, народный трибун должен был воссоздать в коллективе нормальные взаимоотношения.

Гидроакустики потеряли, или, может, наоборот, освободились от старого командира отделения. При нем отделение не имело нареканий. Но какой ценой! Ваня свято придерживался наказов первого своего старшины команды мичмана Пескова. Основное, поучал тот молодого тогда Карнаухова, уметь устраивать себе спокойную жизнь. Когда будет хорошо тебе как командиру, автоматически выиграет коллектив. Первое и главное — если необходимо для дела, не стесняйся избавиться от мешающего. Круто, по-мужски звучало и это — не поднимай, а добей упавшего. Иван вспоминал наказ отца: «Закончишь техникум, отслужишь в армии, придешь на производство. Но запомни — люди нуждаются в твердой руке.» Слова были схожи, верилось в заповеди старших свято.

Именно поэтому он собирался избавиться от матроса Уразниязова, для акустиков являвшегося балластом явным. Иван перед отъездом считал нужным поговорить с молодым старшиной команды, хотел дать пару рекомендаций. Подсказать, поправить, так делают настоящие руководители. Себя он полностью относил к таковым.

Да, намеревался посоветовать, поговорить по душам, но передумал. Лучше промолчать. Не в коня корм. Пусть мичман Борисов продолжает изучать теорию военной педагогики и старательно следовать ее канонам, флаг ему в руки. Вот когда у гидроакустиков без него, Карнаухова, начнется бардак, вспомнят про него, покусают локти, да поздно будет.

Днем на корабль прибыла первая партия молодого пополнения. Среди них один оказался акустиком, его тут же определили по назначению. Двое должны были нести дальнейшую службу в штурманской боевой части, вакантные места там оказались заняты, одного отдали в радиотехническую службу, другого расписали радиометристом к ракетчикам, еще одного прибывшего, кстати, окончившего курсы легководолазов при ДОСААФ хотели было перенаправить на водолазную станцию береговой базы, да подумали-подумали и определили в вестовые.

Вечером с одного из кораблей были определены на гауптвахту несколько пьяных матросов. Они по-своему, как сочли необходимым, отпраздновали долгожданный день перехода в новое качество. Отныне те, кому увольняться весной, становились годками, представителями высшей касты негласного деления на гильдии.

В общем, жизнь не стояла на месте, умы и сердца корабельных людей функционировали по своим, неведомо кем диктуемым законам. Например, мичман Борисов помимо выполнения служебных, став человеком женатым, оказался загружен разными делами личного характера. И, на взгляд Иваныча весьма в этом преуспел.

С августа Клим со своими домашними занялся сбором грибов и ягод. Делал это успешно, давно забыв о данном бабе Шуре в день пешего прибытия в гарнизон необдуманном обещании в лес ни ногой. Их дружной тройкой под предводительством хозяйки были тщательно исследованы все ближайшие брусничники, малинники, откупились данью многокилометровые заросли смородины вдоль безымянной речки. Проверены и взяты на заметку прошлогодние и более ранние грибные места бабы Шуры.

Он по-хозяйски осмотрел подобранного женой на улицах поселка щенка, назвал Булчутом, по-якутски «булчут» значит охотник, и разрешил жить в круглосуточно замкнутом дворике. Очень скоро Ольга поняла, что надо бы назвать его по-другому за ярко выраженный неохотничий характер, да привыкла к воркованию бабы Шуры:

— Что, кушать просишь? Вот тебе косточка подхалимская твоя душа, на, кушай.

Да и Борисов после нескольких занятий с ним убедился, что пес способен понимать только свое имя и часто произносимое старушкой слово, за которым обязательно следует любимая работа челюстями. Одно слово — этот из породы хлеборезов. Ты перед его носом тащишь рукавицу на веревочке — не нападает, бросаешь мячик — совсем не подходит к нему. Ну, а что будет, если выстрелить над ним? Обгадится.

Перед совместным с Петрусенко сходом с корабля Клим предложил тому собраться на ловлю осенней сельди. Тот развел руками:

— Ты чего, Клим. Я в жизни не сорвал ни одной ягодки, не убил ни одной утки…

— Ага, похвались еще, что не поймал ни одной рыбки. Презирать буду.

— Ладно, молчу, пойдем.

Селедку добывают с плавсредств крупных, серьезнее надувных резинок. С натяжкой можно с дюралевых лодок. На крупной волне очень хороши рейдовые буксиры, корабельные и пассажирские катера. Иваныч водил давнюю дружбу с капитаном одного из них, изготовленного в послевоенные годы на китайском судоремзаводе. Хорошая, остойчивая посудина, жаль, леску можно было запускать только с открытой кормы, высокие борта не позволяли вытащить пойманную селедку на верхнюю палубу, уж очень тонки и нежны ее губы. Новички, в том числе Клим с Иванычем, на первых порах, увлекшись, старались выбирать удочку побыстрее, в надежде успеть поднять жирную, тяжелую рыбу. В таких случаях она начинала трепыхаться и обязательно шлепалась в воду, как назло срываясь с крючка в последнюю секунду, едва не перевалив через поручни. Благодаря более опытным соседям, ошибку быстро поняли и не раз успешно вытаскивали на палубу даже по нескольку штук сразу.

Ловят это всеми любимое украшение праздничного стола на самодур. Нехитрое приспособление состоит из мощной, почти миллиметровой лески с двухсотграммовой гирькой и пятью крупными крючками обязательно светлого металла. Никакой наживки рыбаки не употребляют, селедку привлекает игра блестящих крючков, она идет дуром. За час-два можно обловиться, если нападешь на косяк. Сорок-сорок пять жирных осенних рыбин весом от трехсот до пятисот граммов едва вмещаются в рюкзак, да и не унести больше, потому что ремешки на лямках не выдерживают. Лопнет один, потом попробуй дотащить домой драгоценную свою ношу, когда нагрузка на другой ремешок удваивается.

Друзья знатно провели время. Иваныч на полном серьезе заявил, что поздновато Клим женился, надо бы раньше. Сколько драгоценного времени из-за этого потеряно! И добавил, что они теперь зимой будут добывать корюшку и навагу, весной начнется ход камбалы, а летом надо бы попробовать половить крабов.

— Чего там пробовать, ерунда какая. Простейшую ловушку соорудить раз плюнуть, — подхватил Клим. — Видел я ее, на все про все хватит десяти минут.

На железный круг нужно навязать крупную проволочную решетку, смастерить что-то вроде ведерной дужки, на середину круга привязывают кусок камбалы и готово дело, опускай изделие на дно морское, да не забудь, что линь должен быть отменно крепким. Лови на здоровье, все просто. Краб оседлает приманку, при подъеме сооружения его ходильные щупальцы провалятся в отверстия решетки и все, дело сделано! Оно, конечно, нельзя, браконьерство, но овчинка выделки стоит. Там такая громадина, в размахе больше метра. Ноги — во! И все это здесь, под боком, а они жили, не замечали.

Осенью в залив, примерно на месяц превращающийся буквально в большой садок выходят все, некоторые любители даже отпуска берут на это время. Дальневосточные морские гарнизоны в конце октября — начале ноября похожи на рыболовецкие поселки. Рыбу солят, потом слегка подвяливают. Получается так называемая провесная, отменной вкусности селедочка. Баба Шура и насолила, и провесной наделала. А еще потчевала своих северян сельдью по-сахалински или, как она выражалась, по-каторжански. Она доводила до кипения морскую воду и опускала в нее крупные куски рыбы минут на пятнадцать, не более. Едят ее горячей и остуженной, название дали еще в царские времена беглые сахалинские каторжане.

Во второй половине ноября на корабль на имя Коли Воробьева пришло письмо от Абросимова. Главный старшина запаса сообщал, что не стерпел, решил черкнуть пару строк доблестной боцкоманде, в составе которой он не только рубал флотский борщ, а и по морям лазал. Сейчас работает на стройке в своем Рассказово, по вечерам посещает кружок живописи, а еще собирается жениться. Он передает привет «всей команде и персонально дорогому нашему Иванычу», а также просит хоть изредка писать на Тамбовщину, пока есть на корабле те, кто помнит Саню Абросимова.

Народ еще обсуждал послание бывшего командира отделения, когда в кубрик заглянул капитан-лейтенант Москаль:

— Где старший матрос Воробьев? Дневальный, объявите-ка, да погромче. Он мне нужен для хорошего дела. А, сам вижу, несите службу дальше.

Из-за событий в боцкоманде, летний период обучения БПК заканчивал самым отстающим в бригаде. Интересная мысль родилась у Ивана Константиновича, когда нештатный почтальон сказал, что пришло письмо от старшины Абросимова. Он схватил шапку в охапку и направился к боцманам.

— И вот понимаете, Николай, тут были разборки с матросом и старшиной команды, неприятное известие о Силагадзе. Думаю, очень кстати взять и прочитать по корабельной трансляции письмо Абросимова. Это поддержит ребят, а то на корабле ходят и считают, что боцкоманда вся состоит только из нарушителей.

— Понял я, товарищ капитан-лейтенант. Письмо-то у меня. Хорошее такое. Притащить?

— Не только притащить, а самому и прочитать. Да рассказать о бывшем командире отделения. Давайте-ка зовите отделение, да чего там, надо собрать всю команду и не забудьте пригласить старшего мичмана Петрусенко. А я магнитофон принесу. Мы общими усилиями такую передачу составим, мама не горюй!

Сказано — сделано.

После ужина радист включил трансляцию. Вместо обычной музыки в этот вечер по кубрикам, каютам, заведованиям корабля прозвучал знакомый всем голос главного боцмана. Петр Иванович выступил с огоньком. Он рассказал о том, что с гражданки пришло письмо главного старшины запаса Абросимова. Его тут же озвучил Коля Воробьев. Затем слово предоставили капитан-лейтенанту Москалю.

Понятно, самыми прилежными слушателями оказались матросы боцманской команды. Большинство присутствовало на записи, а некоторые даже выступали перед микрофоном. От этого боцманам тем более было приятно. После того как отзвучали выступления тех, кто хорошо знал главного старшину, Коля прочитал пожелания Абросимова боцманам в службе. И снова инициативу взял старшина команды. В частности, он выразил надежду, что парни не подведут, в новом году включатся в борьбу за звание отличной команды и вызовут на соревнование боцманов соседнего корабля. Это сообщение встретили криками «Правильно, Иваныч!», «Во дает!» Через день Абросимову на Тамбовщину ушло письмо с отчетом о проделанной работе, в которой основную роль сыграло его письмо.

Сюрприз, еще сюрприз

Наступал декабрь, начало нового учебного года. Надо социалистические обязательства принимать и, само собой, работать над их выполнением. Надо готовиться и сдавать курсовые задачи. Надо поддерживать на должной высоте дисциплину. Надо… Много чего надо для того, чтобы жить по-новому. Между прочим, даже тетради по политзанятиям срочная служба должна заводить свежие. Витька Зверев схитрил. Он взял, да и вырвал старую обложку, заменив ее на новую. Примитивно? А он догадался вставить пяток чистых листов. Проверит каплей и увидит, что тетрадочка у матроса новехонькая. Потом эти листки пойдут на письма, а лекции вот они, еще в прошлом году записаны!

Правда, торжествовал недолго. Звереву сказали, что он дебил.

— Это в боевых частях технику изучают заново, с нуля, — объясняли благожелатели и, стоя над ним, крутили пальцем у виска.

— Тракторист, это лишь специалисты снова, сызнова значит, изучають пройденное в минувшем году, — дундели бедному Витьке в уши знатоки и многозначительно подмигивали друг другу.

— В системе политучебы каждый год утверждается новый план занятий, — сотрясали воздух желающие немедленно оказать помощь особо нуждающемуся в советах.

— Тот материал, который мы усваивали в этом году, уходит в архив, в прошлое, причем, безвозвратно, — горестно восклицали доброхоты. — Бедолага, он не знал об этом.

— Ну, Зверь, занимай деньги. Могу выручить под вполне приемлемые проценты. Тетрадочку купишь. Взамен испорченной.

— Не, к этому упырю не обращайся. Давай я тебе помогу. Можно сказать, безвозмездно. Всего за три дежурства.

Пришлось новатору под подковырки да издевательский хохот в том числе тех, кто прибыл на корабль нынешней осенью, отпрашиваться в киоск и покупать новую тетрадь для политических занятий взамен выданной бесплатно.

Накануне начала нового учебного года Клим получил сход на берег. У калитки его встретил свободно гуляющий Булчут. Поластился, проводил до дверей, дождался вынесенного хозяевами свиного хрящика. Радостно обняла мужа Ольга. Баба Шура с готовностью загремела кастрюлями на кухне:

— Сейчас, сейчас Климушка, мы тут тебе вкусненького разогреем.

По случаю предстоящего завтрашнего торжества опытная мичманская жена, воспитанная в лучших флотских традициях своим незабвенным мужем боцманом Николаичем выставила бутылочку смородиновой настойки, достала из серванта хрустальные рюмки.

Стол принял глубокую тарелку с мелкими, с пятачок, маринованными маслятами, старательно собранными в конце августа — начале сентября. Нарезали сала, розового, в меру просоленного, толщиной в четыре пальца, не меньше. Украсили кусочки малосольной селедки колечками лука. Не забыли и о провесной. Достали квашеной капустки. А там дошла тушеная с картошкой крольчатина.

Вылазки на природу делали сообща, клетки обновлял Клим, за огородом ухаживали женщины. Все было свое, старательно добытое или выращенное на подворье. В сарайчике поселили нового Борьку, там же жили-дожидались весны курочки.

— Ты с этого стула пересядь, у него ножка скоро отвалится. Вот тебе пока табуретка.

После ужина Клим достал из инструментального ящика стамеску, молоток, обернутую в газету наждачную бумагу. Хозяйка подсказала, что там же лежит тюбик клея, они с Ольгой купили на днях. Хотели сами починить захромавший стул, да передумали, решив, что не женское это дело, когда есть мужик в доме.

— Правильно, молодцы, — авторитетно сказал глава семьи. — Каждый должен заниматься своим делом.

Он разобрал стул, вычистил остатки старого клея, аккуратно нанес тонкий слой нового. Действовал не спеша, как будто снова оказался в детстве, без отца прошедшем в заботах о хозяйстве.

Ольга принялась отпаривать-наглаживать парадные шинель, тужурку, брюки, белую рубашку и достала парадно-выгребные хромовые ботинки. Баба Шура подарила лично ею вязаные шерстяные носки черного флотского цвета:

— Вот, уставные, зимой хорошо будет. Я еще свяжу.

Клим блаженствовал. Да, за тылы можно быть спокойным.

Как любое значимое событие на флоте, первый день нового учебного года начинается с общего построения бригады на плацу, митинга и прохождения торжественным маршем в парадной форме одежды, под звуки духового оркестра. По возвращении на корабль команда выстраивается на верхней палубе, командир ставит задачу, затем «бычки» распределяют подчиненных по своим заведованиям.

Нынешнее празднество удалось. Знаменный взвод пронес вдоль строя шелковый Военно-морской флаг, обнаженные палаши ассистентов холодно поблескивали на зимнем солнце. На митинге выступили офицер штаба, мичман с соседнего корабля и какой-то матрос, отличник, не иначе. По гулкому бетону плаца корабельный состав прошел от души печатая шаг, кремлевские курсанты позавидовали бы. Наверное, не одному Климу хотелось, чтобы новый учебный год была удачным и завершился более достойно.

Зимний период боевой учебы, как и летний полон обычных забот.

Надо подготовиться и сдать первую курсовую задачу. Четко знать уставные требования, наизусть, чтобы от зубов отскакивало выучить книжку «Боевой номер», в которой расписаны буквально все обязанности каждого члена расчета, будь он штатным или приписным, то есть приданным обслуживать технику во время практических действий на второстепенных, не требующих особых знаний ролях.

Проверяется состояние заведований, а на строевом смотре в обязательном порядке еще и форма одежды. Попробуй какой-нибудь модник заузить фланелевую рубашку, расклешить брюки или щегольнуть неуставной прической. Все, неудовлетворительная оценка задачи К-1 обеспечена. Учи все заново и пой: «Купила бабка жесткое мочало, эта песня хороша, начинай сначала»… С обязательной пересдачей тех дисциплин, по которым у проверяющих не было ранее претензий.

Подготовились и приступили к сдаче. Личный состав БПК лицом в грязь не ударил. На утреннем построении командир после объявления первого положительного результата выразил надежду, что моряки и впредь будут держать нос по ветру.

Жаль, но их, как отстающих и занявших в соцсоревновании последнее место, оставили в базе, остальные корабли дружно ушли на зимовку в район бухт Владимира и Ольги. О триумфе тех, кто потянул бригаду назад, они узнают лишь по скупым радиосводкам. Передислоцировку в легендарную военно-морскую базу Ракушку делали ежегодно. Туда прибывали надводники с Сахалина и Камчатки, стягивались подводные силы с различных военно-морских баз северных районов Тихоокеанского флота. Там они занимались боевой учебой, то есть дружно «зимовали» в лишенных льда водах.

При успешной сдаче приступают к отработке следующей задачи, она так и называется — К-2. Включает в себя самое приятное, практическую работу на технике. Ведутся поиск противника, его уничтожение. БПК капитана третьего ранга Терешкова вышел в море. Боевая учеба проводится в специально отведенных участках водной акватории. Конечно, при благоприятных погодных условиях. Да вот только у Татарского пролива свой нрав. Плевал он на прогнозы. В любой момент может осерчать и выдать такое…

Ужасен шторм в открытом море. Еще страшнее в относительно закрытом пространстве. Обычных при сильном ветре валов и волн нет в помине. Все видимое пространство занимают гигантские, хаотично вздымающиеся выше корабля холмы. Они дымятся. Ветер рвет с них пену, сметает жалко суетящиеся между холмами волны и с ревом несет массу поднятой, смешанной с воздухом соленой воды параллельно поверхности. Корабль, словно гигантская швейная игла, пронзает толщу очередного холма и страшно видеть, как втыкается его острие во вдруг выросшую прямо по курсу светящуюся изнутри бутылочным стеклом стену. Потом в этой хляби исчезает надстройка. Согласно логике, наверняка должны согнуться мачты, сломаться под сумасшедшим ударом разные там антенны, слизываться к чертям собачьим все выступы от орудийной башни до цилиндрических торпедных аппаратов и неуклюжих реактивных пусковых установок зенитного ракетного комплекса. Уже не говоря о торчащих по бокам надстройки барабанах бомбометов, блоках аварийных плотов.

Мало того. Ты реально можешь стать не свидетелем, а непосредственным участником плачевного исхода, когда нос и корма будут одновременно находиться в воде, а середина вдруг провиснет в воздухе. Корабль переломится как спичка, во всяком случае так может быть. Разве не столь страшной кончиной угрожала плотная тяжесть поднятой над морем воды? Именно о такой трагедии предупреждал пронзительный свист противостоящих ураганному ветру снастей, креплений.

Разгул непогоды сказывается на людях по-разному. Есть моряки, которые как бы пьянеют при виде бушующей стихии. Обычный их говор меняется на повышенные тона, к месту и не к месту звучат бранные выражения. Походка меняется на тяжелую, замедленную поступь. Других начинает мучать зверский голод. Вдруг воспылавшие любовью к кают-компании, еще при входе они в мгновение ока подсчитывают количество свободных мест и рады, когда вестовые предлагают добавку в неограниченном количестве. Есть еще одна категория, к которой принадлежат люди страдающие. Несчастные, они лежат пластом и не всегда способны выбежать на верхнюю палубу, где свободно гуляющие волны старательно делают мокрую приборку за каждым болящим.

Клим Борисов не принадлежал ни к тем и ни к другим. Было, он еще матросом отдал дань Нептуну в виде только что съеденного обеда, повалялся часик-другой на пытающейся выскользнуть из-под него койке, на этом все закончилось. Сколько с тех пор штормов перевидано, не считал. Вот и на этот раз спокойно спросил у ввалившегося в каюту мокрого Петра Ивановича:

— Штормим, говоришь?

Главный боцман скинул стоящую колом куртку, вытер красное, задубевшее на корабельных надстройках лицо, хрипло сказал, как пролаял:

— Не то слово. Что скажешь насчет зимнего шторма в Татарском проливе? Очень легко обледенеть и сделать оверкиль.

— Оксе! Паникуешь или разыграть хочешь, а, боцманюга?

Петр Иваныч не ответил. После короткого раздумья снял промокшие китель, свитер, полез в рундук за сухой одеждой. Обул тяжелые яловые сапоги, после, кряхтя, надел предмет своей гордости, подаренную другом-подводником непромокаемую куртку-альпак. Прежде, чем выйти, прокаркал:

— Айда наверх. Пойдем, глянешь!

Дверь из коридора отжали с трудом. Лязга сработавших задраек не услышали, его мгновенно заглушил гул бунтующей морской пучины.

— Держи мой шкерт и давай к волнорезу!

Оба обвязались страховочным линьком, одним на двоих. Пошли, держась за штормовые леера. Клим посмотрел на гуляющие по палубе волны, перевел взгляд на низкое, затянутое свинцовой пеленой небо. М-да. Если ночью подморозит, корабль будет обледеневать.

— А что я тебе говорю, — прокричал Петрусенко. — Ну как погодка, а?

— То, что надо, Иваныч! Ух, как зашибает, благодать…

— Пошел ты со своими щенячьими восторгами! Половины плотов по левому борту как не бывало. Что мне теперь, рожать их?

Вторую партию, собиравшуюся было вслед за беглецами покинуть законные места на рострах, боцмана успели утихомирить. Было это после полудня. Теперь здесь находилось несколько человек. Для контроля. Петр Иванович подошел, улыбнулся:

— Братцы, погодка хоть кино снимай, а?

Болтанка усиливалась. Быстро темнело. Если верить часам, до сумерек еще далеко, а командир уже приказал включить ходовые огни.

На заведованиях службу несли самые стойкие. Больше всех доставалось маслопупам из электромеханической боевой части. Четыре газотурбинные установки, работающие на два гребных винта не шутка. За ними нужны глаз да глаз. Командиры дивизионов и старшины команд безотлучно находились среди личного состава. Вовсе не для демонстрации стойкости. В любой момент могло понадобиться решительное вмешательство более квалифицированных специалистов, в экстренных условиях оно крайне необходимо.

Винты вращались на таких оборотах, чтобы корабль практически оставался на месте. Штормовали, пережидая непогоду. На заведованиях БЧ-5 всегда устанавливали мощные вентиляционные устройства, потому что в трюмах во время работы механизмов стабильно жарко. Сквозь сгустившийся до синевы воздух едва просматривались силуэты тех, кому военная судьба и командиры предсказали иметь в военных билетах пометки о специальностях «машинист-турбинист», «машинист трюмный». Нет, что ни говори, а на верхней палубе служить легче. Там тебе чайки, то, се и, главное, свежая атмосфера.

Вдоль тесных коридоров обоих гребных валов безотрывно пробирались, иначе не скажешь, то и дело ударяясь плечами о стены по два матроса. Их задача следить за температурой опорных подшипников. Быть беде, если расплавится хоть один из них. Прошлись в одну сторону, отдохнули и легли на обратный курс. Прогулялись, снова ощупывая кожухи подшипников, отдохнули и опять двинулись в путь.

— Мишка, у нас с тобой сейчас сплошной отдых получается, гуляем, а?

— А то! Для полного кайфа когтей на ногах не хватает, за палубу держаться.

Посидели, отдохнули, снова потопали.

«Отдыхала» и аварийная партия дивизиона живучести. Заступили и собрались было сидеть, ждать сигнала о поступлении забортной воды фактически, то есть по-настоящему. Но ведь моряки, не пожарные из деревенского депо. По громкоговорящей связи прозвучало:

— Пробоина в районе такого-то шпангоута. Аварийной партии к устранению приступить!

Вот так. Шторм штормом, а боевую учебу никто не отменял. И понеслась братва, и ткнул комдив в труднодоступное место, оказавшееся, конечно, ниже ватерлинии: во, действуйте. Пошли в ход пластырь, металлический раздвижной упор и, как всегда, не обошлось без применения клиньев, деревянного бруса да увесистой кувалды.

Потом, естественно, на одном из боевых постов произошло «возгорание». Надели изолирующие противогазы, подключились к пожарной магистрали, притащили пенообразующую установку, напялили на самого рослого огнеупорный костюм. Только приготовились использовать забрасываемые гранаты-огнетушители, дали отбой.

Наступил отдых с обсуждением действий каждого матроса? Дудки! Забортной воде угораздило «проникнуть и затопить» соседнее помещение…

Командир боевой части считал, что во время шторма надо максимально загружать личный состав работой, капитан третьего ранга Терешков был того же мнения.

Пост гидроакустиков находится ниже ватерлинии. Их тоже исправно «топило», возникали «очаги пожара». Побывавший наверху мичман Борисов уже и думать забыл о разгулявшейся стихии и промокших боцманах. Своих забот навалилось — полон рот.

Во второй половине дня поближе к вечеру шторм пошел на убыль, седые холмы сменились рядами гигантских валов. Стало подмораживать, причем, заметно. Уже не кристаллическую жижу гоняло, а густую шугу возило по палубе, задубевший брезент на шпилях начал белеть и поблескивать. Когда появилась глазурь на поверхности надстройки, стало понятно, быть обледенению. Старпом капитан-лейтенант Черкашин и главный боцман обследовали корабль, доложили о результатах командиру.

В судовом журнале появилась запись: «Сообщили в штаб бригады. Получили приказ начать движение в базу и быть готовыми к ухудшению погодных условий, ожидается снежная буря.» Навстречу очутившимся в сложной обстановке хотели было двинуть спасательное судно. Терешков отказался, он не видел в том необходимости. Ну, придут, ну, возьмут на буксир, а потом будут мозолить языки на каждом совещании. Никто не скажет, что спасатель просто-напросто отрабатывал полученную вводную. Начнется волынка о ЧП. Известное дело, будут выискивать ошибки со стороны противолодочников. И найдут. Да еще соответствующие выводы сделают.

По подсчетам штурмана ходу до базы часа четыре от силы. Сами с усами! БПК, зарываясь форштевнем изменил курс, начал движение.

Чем страшно обледенение, понятно каждому моряку, проходящему службу в северных широтах. Надстройка обрастает слоями льда, нарушается центр тяжести. Корабль теряет остойчивость. В момент выхода вертикального вектора центра тяжести за пределы борта нет уже никаких сил вернуть его назад. Корабль переворачивается.

Сыграли боевую тревогу. Непрерывная трель колоколов громкого боя подняла даже тех, кто, казалось, не мог оторвать голову от подушки. Построение провели в коридоре. Командир был краток:

— Всех свободных от несения вахт расписать на сколку льда с заменой через каждые полчаса, час. Химик, выдать химкомплекты. Инструмент получать у главного боцмана. Тех, кому не хватит, вооружить подручными средствами. С особой осторожностью использовать пар и горячую воду там, где нельзя применять силу. На самые ответственные участки расписать офицеров и мичманов. В кухне и кают-компании иметь постоянный запас горячего чаю. Капитан-лейтенант Черкашин, командуйте.

Матрос Конев оказался в первой партии. Акустикам, как людям интеллигентным отвели участок самый легкий. Их приписали к комендорам носовой артустановки, орудийной башни со сдвоенной конструкцией 76 миллиметровых орудий. На корме имелась еще одна такая же установка. Дальность стрельбы составляла 13 км, каждая выплевывала по 90 выстрелов в минуту. О них снисходительно говорили — мухобойки, и в повседневной жизни употребляли именно такое прозвище. Знать, было за что.

Командир отделения комендоров увидел среди подошедших акустиков Игоря Конева:

— Ребята, встречай скрипача. Меня Андрей зовут, Федоров. Это Боря Батраков, зовем его Большой Боб, потому что есть еще один Боря, Жилин. А это наша мухобойка. Мы из нее лупим кого надо, сегодня ее самое будем лупить. Знакомь со своими.

— Это наш командир отделения Петро Иванов, а вот сейчас еще Коля Милованов подойдет и с ним новичок.

— Значит, так, вам и делать-то нечего, отгребайте лед от башни по палубе и за борт его. Работа простая, но, хрен с ним, тоже нужная. Сейчас шлепайте к боцманам за инструментом. И снова сюда. Пахать.

Инструмент, в частности увесистые молотки, штыковые и совковые лопаты раздавал медлительный боцман, в котором Игорь с трудом узнал Шухрата. Он был в обледеневших ватных штанах, рыжей превратившейся на холоде в панцирь ватной телогрейке. Тот еще вид дополнял намертво примерзший к шапке капюшон от офицерской плащ-палатки.

— О, Игорь. На, держи, это тебе. Хороший штука, удобный, легкий.

Он протянул т-образное приспособление с резиновой прослойкой, которое боцмана используют со шваброй во время приборки, этим же при необходимости очищают палубу от мокрой снежно-льдяной массы.

— Шухрат, ты что, за борт падал?

— Не, просто после обед кубрике не был. Пока не таял я.

В баталерку заглянул Петрусенко:

— Вот еще один патриот. Иди переодеваться в сухое, получи химкомплект. Тут за тебя порулят, не беспокойся.

Он обходил корабль, и, когда встречал тех, кого не было на построении, а таких было видно сразу по отсутствию непромокаемой одежды, отправлял в кубрик. «После обед» боцмана авралили. Для помощи им даже дневальных лишили теплого места и отправили на верхнюю палубу. Среди последних оказался матрос Зверев. У него зуб на зуб не попадал, но Витька радовался, глядя на пенные гривы валов.

— С ума сойти, — кричал он. — Красиво как, братцы! Вот это я понимаю! Море-морюшко.

Форштевень рассекал вал за валом, палубу и надстройки щедро окатывало пенной массой воды. Кто-то поворачивался к очередной волне спиной. Море смывало с резиновых рубах и штанов обильно налипающий снег. Зверев же захлебывался, но встречал очередную порцию холодной воды с открытым лицом. Он снисходительно оглядел десятка два приданных из различных боевых частей и служб, показал рукой на фок- и грот-мачты, основания для ракетных комплексов, радиолокационных стрельбовых антенн, реактивных бомбометов и, перекрикивая ветер, заорал:

— Работы край непочатый. Видите, толпа корячится. Будем помогать. Сбиваем лед чем придется. Не дрейфь, когда дадут пар, будет легче. Всем надеть каски. Всем обвязаться линьками, шкертом каким. Всем помнить о том, что если приголубит куском льда кого из нижних, то мать, мать, мать!

— Ты сам где будешь, на палубе или за паром пойдешь? А может в кубрик мать, мать, мать?

Народ сдержанно гоготнул. Витька раздвинул в улыбке резиновые от холода губы, хотя, если захотел, показал бы все тридцать два зуба. Весело было ему. Первым нахлобучил каску, поддел совковой лопатой и от души надавил грудью на черенок так, что не успевший схватиться в монолитную глыбу пласт ноздреватого пропитанного влагой льда отвалился от надстройки на площади с квадратный метр. Он разлетелся о стальную палубу, но вой и хохот ветра перекрыл звуки. Одному матросу зашибло ногу, пострадавший завопил так, что был услышан. Это вернуло Зверева в его, можно сказать обычное состояние. Он мгновенно рассвирепел:

— Ты чего стоял как… статуй!

И постарался привести себя в порядок криками в адрес этого недотепы, этого… хрен знает кого, к тому же оказавшегося из электромеханической боевой части. Тут стихия, шторм, тут тебе, понимаешь, не в тепленьком да уютненьком посту энергетики и живучести стрелочки приборчиков отслеживать. В подробностях тактико-технических данных сложной и самой многочисленной электромеханической боевой части он ничего не смыслил, просто знал, что есть ПЭЖ, оттуда управляют механизмами.

Прислали, называется, помощничков, еще работать не начинали, уже успели покалечиться. Пострадавший поковылял в медблок, но скоро вернулся, показал ребятам поднятый кверху большой палец. Витька схватил его за руку, поставил рядом с собой и пригрозил кулаком:

— Ты, гад, рядом со мной работай. Чтобы с глаз моих ни-ни!

Ушибленный не расслышал, но судя по усиленным его кивкам прекрасно все понял. Во время работы он сам пару раз своевременно предупредил Зверева об опасности. Полностью завоевав доверие боцмана, похлопал себя по груди:

— Виктором зовут! Жуковым.

Хотел что-то добавить, типа, что никакой он не гад, а моторист, сепарирует дизельное топливо, но понял, что из-за ветра его не расслышат, выбрал себе участок посложней и включил в общий перестук удары своего молотка.

Старший помощник обошел корабль, кое-где сделал перестановку людей. Черкашин оставил на возвышениях, а также самых ответственных участках только офицерский и мичманский состав. При этом отобрал у командиров боевых частей инструмент, вменив им в обязанность следить за соблюдением личным составом техники безопасности. На верхней палубе их было трое, командир боевой части-два капитан-лейтенант Сергей Морозов так и не передал никому шланг с горячей водой, работа с антеннами дело тонкое, никому доверять нельзя. Штурман и механик несли службу на своих постах, да отмахнулся от Виктора Степановича капитан-лейтенант Москаль. Замполит считал своим долгом находиться там, где трудней. Он брал у кого-нибудь из притомившихся орудие труда и работал до тех пор, пока матрос не начинал канючить — тащ кап-лант, отдайте ломик! Москаль поддевал еще один намерзший ком и хлопал отдохнувшего по плечу — перенимай передовой опыт. Давай, дружок!

Лед скалывали дружно. Командир БЧ-5 капитан-лейтенант Добров, желая немного подышать свежим воздухом, выскочил было наверх как есть, налегке, в хлопчатобумажной курточке, поперхнулся не столько холодным ветром, сколько видом неистово крушащих лед моряков. Алексей Иванович побыл немного, покрутил головой и снова полез в привычную и понятную его душе преисподнюю.

Установленное Черкашиным время закончилось. Едва приноровились, только-только научились понимать маневр соседа и начали действовать слаженно, как пришла новая смена. Оказывается, прошло полновесных полчаса. Что-ж, это было неплохо.

С гоготом, как будто не было тяжелого труда на выскальзывающей из-под ног поверхности палубы, оставляя за собой лужи, снимая на ходу химкомплекты, рванули пить горячий чай. Через несколько минут нестерпимо заболели от перепада температур настуженные пальцы. Дули на них, трясли руками, и говорили друг другу:

— Сейчас чайком отогреемся, потом отдохнем. Ух, благодать!

В столовой команды работала трансляция. Капитан-лейтенант Москаль рассказывал о событиях последнего часа. Зверев выслушал о том, как сбивают наледь на реактивных установках. Он весь превратился в одно чуткое ухо, когда пошла речь о важности действий тех, кто трудился на надстройках, в районе мачт. Ну, верно говорит Москаль, водяная пыль быстро превращает все выступы в бесформенные глыбы льда. Там только успевай, шевелись. Прав замполит, на этот участок добавить людей вовсе не мешает. А что если взять и вернуться на верхнюю палубу не дожидаясь конца отдыха?

— Черт подери, — глаза у Витьки заблестели. Нет, определенно, «шарабан» у него оказывается что надо. С ходу выдал такое простое решение, а сколько в нем пользы для дела. Он сказал об этом своему новому знакомому. Жуков одобрительно кивнул, молча растолкал сидящих рядом и направился к вешалке. Там под недоуменные взгляды ребят они надели химкомплекты, Зверев хлопнул ближайшего из любопытных по спине и направился к выходу:

— Братцы, айда снова лед колоть. А ну, кто уже попил чайку?

Наверное, мозги у многих работали в эти минуты в одном диапазоне с выдающимся «шарабаном» боцмана. С шумом и гамом опять пронеслись по коридору, отжали дверь и снова оказались в чертовом аду, только здесь не поджаривали, а морозили да обливали грешных холодной водой. И залепляли рты всем желающим громко выражать свои мысли.

Ни о какой очередности смен речи больше не вели. Уставшие самостоятельно спускались в кубрик для короткого отдыха, те, кто покрепче, продолжали скалывать нежданный балласт и сбрасывать его за борт.

Замполит и старпом, оба мокрые, ввалились в штурманскую рубку:

— Что, Николай Анатольевич, далеко еще до базы?

Старший лейтенант Ефграфов, в отутюженных брюках и рубашке, столь же безукоризненно надраенных уставных ботинках радушно раскинул руки:

— Все, никого отсюда не выпущу, пока не расскажете каково там. Кофейком угощу.

Громко зашипел, когда нежданные и оттого дорогие гости полезли к закрепленной на столе карте, по которой полз светлячок пройденного кораблем пути:

— Не-не-не! Ч-ш-ш-ш, замрите. Я вам все сам расскажу. Накапаете там, вы же мокрые.

Скорость корабля постоянная. Время прибытия остается прежним. Ухудшения погоды не предвидится, даже, наоборот, береговая метеослужба обещает снижение ветра. Но она же предупредила о серьезном падении ночной температуры. Насколько это серьезно, он не знает, в подобной ситуации оказался впервые.

Москаль и Черкашин в голос заверили молодого штурмана, что причин для волнения нет. Знаешь старик, сказали они, это даже хорошо, что похолодает. Подмерзший лед легче колоть. Ты его слегка тюкнешь, он и отвалится. Тюкаешь — отваливается. Иван Константинович и Владимир Степанович попили кофейку, поблагодарили Николая Анатольевича и чинно-благородно удалились. Лишь в коридоре старпом озабоченно почесал затылок. Одно дело навешать лапшу на уши ничего не понимающему штурману, другое — поставить в известность командира.

Капитан третьего ранга Терешков уже знал погодную обстановку, личный обход показал, что насыщенная водой тяжелая наледь медленно, но уверенно растет. А на верхней палубе находятся все, кроме несущих вахту, резервов нет.

— Это матросы Зверев и Жуков личным примером вдохновили первую смену не меняться, — сказал Москаль. — Фронт работ для каждого человека сразу уменьшился, что дало возможность трудиться эффективно. Но, если мы разбавим силы сменившимися с вахт, то есть снимем и отправим на боевые посты уже приноровившихся рубщиков наледи, показатели упадут. Верных полчаса уйдут на замену, еще столько же новички будут притираться. Знаете, как обледенеем.

— Матросы Зверев и Жуков, говорите? На второго похоже, а вот Зверев… Приятно удивили вы меня, Иван Константинович. Принимаю решение с вахт людей не менять. Ваша задача обойти заведования электромеханической боевой части и довести мой приказ до всех.

Кое-кто из намерзшихся, уставших ледорубов ждал команду о смене вахт, но ее не было. Появились недовольные. Нытиков подогрели недоумевающие:

— Наверное, на верхней палубе трансляшка не работает.

— Внизу ждут и не знают, что никто заступать на вахту не придет.

— Да не, рассыльный примчался бы. Тут другое.

Ясность внесло переданное от одного к другому решение командира. Несколько человек, отставили инструмент и направились к двери в коридор. На них не обратили внимания, мало ли, пошли горячего чайку хлебнуть или в гальюн приспичило. Но, когда они не появились и через пятнадцать минут, Витька Зверев поделился мыслями с тезкой:

— Чует мое сердце, они хрючат где-то в шхерах!

Тот толкнул боцмана, поманил за собой и решительно направился к двери. Двоих нашли в столовой. Как были в резиновой одежде, те клевали носом за дальним столом. Перед каждым стояло по две опорожненные эмалированные кружки.

— Где остальные? Петров где с Поспеловым? — спросил Жуков.

— Щас, ребята, еще минутку отдохнуть, мы щас встанем и пойдем. Их в столовке не было. Где? Не видели, не знаем.

— А ну, быстро наверх отсюда. Как дать бы!

Петрова нашли в кубрике, сидящим у койки. А Поспелов спал. Он сменил нательное белье, лежал под одеялом в постели с чистыми простынями. Круглое лицо его пылало как зимнее солнце, красные руки лежали поверх одеяла.

— Никак, приболел…

Зверев рванул одеяло, скинул его на палубу, спросил у открывшего глаза матроса:

— Тебе кто дал право уходить? Почему не в лазарете, если болен? Говори, сволочь!

Поспелов взъерепенился не меньше. Он схватил боцмана за скользкий рукав, дернул на себя, размахнулся, но был перехвачен Жуковым. Зло всхлипнув, закричал:

— Не болен я, здоров, катитесь к чертям собачьим от меня, все равно сдыхать, корабль вот-вот перевернется. Что, не так? Хотите, сами совершайте подвиги и идите к рыбам в пасть. Не имеете права лишать людей возможности умереть по-человечески, подготовленными к кончине. Лично я желаю предстать перед Господом нашим по христианскому обычаю, чистым!

Взревели, осатанев, двинули каждый пару раз по морде и заставили плачущего кандидата в мертвецы, утирающего кровавые сопли, одеться. Свидетелем скорой расправы стал матрос Петров, он бочком-бочком двинулся к двери, был перехвачен, отлуплен, выставлен в коридор вслед за Поспеловым.

Свирепые, готовые любого порвать на клочки, боцман и моторист ринулись в столовую. Чаехлебы сидели в уголке, спорить и плакаться не стали, покорно поднялись навстречу:

— Идем мы, идем.

Вернулись наверх всей группой. При виде понурых Поспелова и Петрова, может, некоторые кое о чем догадались, но никто слова не проронил. Другие, наверное, сделали свои, далеко идущие выводы. Не в этом дело. Главное, с удовлетворением убедился Зверев, желающих бросить работу больше не было.

Уже стемнело, лучи прожекторов освещали настоящий айсберг на раскачивающейся темной поверхности моря. Вместо носовой орудийной башни навстречу волнам смотрел неуклюжий слон с опущенным хоботом, шершавую шкуру обильно обдавало волной. Люди в резиновом изо всех сил лупили по ледяным его бокам так, что ошметки непрерывно сыпались на палубу. Казалось, слон в страхе отряхивался:

— Вдруг и правда перевернемся?

Нет. Дошли. Попавшему в переделку БПК сходу устроили настоящую баню. Его обдавали кипятком свои, старательно пускал на него дымящиеся струи пристроившийся рядом спасатель. Корабль терял фантастические и обретал обычные свои очертания.

Народ, может, и желал, но был не в состоянии выразить свой восторг по такому случаю победными криками. И крутого, крепкого чайку попить никто не жаждал. Курящие забыли о своих сигаретах. Хотелось услышать объявление об отходе ко сну, залезть под одеяло и закрыть глаза.

На палубе остались лишь боцмана. Петр Иванович в связи с потерей голоса дополнял команды жестами. Надо было определить на свои места инструмент, проследить за состоянием шпилей, завести дополнительные швартовы. Как всегда забот на верхней палубе хватало. Хорошо, что подчиненные свои обязанности знали. При контрольном обходе корабля с командирами отделений и дежурным боцманом старший мичман Петрусенко убедился в этом с большим удовольствием.

Перед тем, как отправить людей отдыхать, он по приказу капитан-лейтенанта Москаля построил подчиненных. Тот вызвал перед строем матроса Зверева и объявил благодарность за проявленную в ответственный момент инициативу по мобилизации сослуживцев на бессрочную работу. Витька не ожидал такого оборота, он едва промямлил: «Служу Отечеству» и быстренько шмыгнул на место.

— Прав я, — распустив строй, подумал Петрусенко. — Надо, надо попоить его бромом, чтобы спокойней стал мальчонка, все-таки дерганый он какой-то.

— Еклмн! Нет, есть боженька, — разворачиваясь налево кругом, думал Зверев. — Есть! Видел бы замполит, какая инициатива проявлена с Поспеловым. Да-а.

Иван Константинович о случае в кубрике информацией не располагал. Зато он увидел, что в экстренных условиях этот далеко не идеальный матрос проявил лучшие качества организатора. И счел необходимым сделать так, чтобы в первую очередь убедился в том сам Зверев. Теперь будет знать, что даже такого разболтанного воина как он, не оставят без поощрения, если конкретно его заслужит. Пусть ходит и вольно или невольно дает оценку своим действиям и поступкам.

Он, замполит, решающий вывод в отношении матроса сделал. Главный боцман, хоть и не имел медицинского образования, остался при своем мнении. Зверев, ну, Зверев… Витька понял, что шаткое его положение изменилось в лучшую сторону. Сказать, что он был доволен, значит, ничего не говорить. Бога за бороду схватил!

Жизнь морская тем хороша, что быстро входит в свое накатанное русло. По приказу Черкашина перед сном подали воду в баню. Минуту назад спать хотелось — сил нет, но ведь баня! Личный состав голышом, а кого стесняться, ринулся греться со всех кубриков. Плясали, выли под горячими душевыми струями. Матрос Конев заметил, что вода с него стекает холодная. Открытием поделился с Шухратом. Тот похлопал ладонями по своему животу и удивился:

— Слушай, правду говоришь, мы холодные лягушки.

Мощные теплоэлектронагреватели довели до кондиции микроклимат парилки. На БПК такое штатное заведование, как парилочное отделение проектом не предусмотрено. Черкашин, будучи еще лейтенантом, уговорил тогдашнего командира, страдавшего радикулитом, расселить одну офицерскую каюту. Он достал у гражданских моряков липовых и хвойных досок. Из соображений противопожарной безопасности ставить классическую каменку, чтобы на дровах, запретили. Нашел среди сослуживцев человека из карельской глубинки, финна по национальности, согласившегося соорудить сауну, или, как тот говорил, «байну» на электричестве.

Все на корабле знали увлечение старшего помощника и главного боцмана. У Иваныча даже старпомовские эвкалиптовые веники хранились, не говоря о собственноручно заготовленных хвойных и дубовых. Попариться ими любили многие. Понятно, просто сидеть и поджариваться только арийцам по душе. Нашим веник нужен духовитый, разлапистый и обязательно ошпаренный кипятком.

Заготовки у Петрусенко были неисчерпаемы, нашлись единомышленники, они помогали личным участием, всю тайгу вокруг гарнизона обобрали. Механик Добров, боцман Петрусенко, старшины команд Горелкин, Борисов еще кое-кто могли даже сходом пожертвовать, да за старинное удовольствие вахтами поменяться. Любит морской народ отвести душеньку, а как же.

Через несколько часов по кораблю передали о заступлении на вахту очередной смены. На подъеме флага офицеры, мичмана и срочная служба выслушали утреннее критическое, длинное и, на его собственный взгляд очень убедительное выступление старпома Черкашина. После завтрака по корабельной трансляции прозвучало несколько коротких звонков завершенных одним длинным. Как принято, дежурная служба доложила таким образом о прибытии на борт старшего начальства.

На БПК делали обычную утреннюю приборку. Спокойно наводили порядок на верхней палубе и в коридорах, на заведованиях. Будто не было страшных суток, будто корабль вчера мирно стоял себе ошвартованным к причалу, посасывая береговые воду и напряжение. Терешков встретил комбрига и представителей штаба буднично, в рабочем кителе со свежеподшитым подворотничком, как всегда тщательно выбритым, в отглаженных брюках. О том, что пришлось пережить командиру и подчиненным, свидетельствовали лишь воспаленные его глаза.

Вечером в каюте Петрусенко и Борисова раздавалось сипение торжествующего Иваныча. Он, как человек незаменимый, получил приказ вылечиться в короткие сроки. И как дядька к дисциплине привычный выполнял его — отхлебывал из громадной фарфоровой кружки горячий чай по-капитански, т. е. разбавленный энным количеством шила, то и дело запуская ложку в банку с медом хозяйственного Клима.

И азартно передвигал фишки. Играли, конечно, в национальную военно-морскую игру шеш-беш. Первенствовал старший мичман. Ему, как всегда, везло. Борисов страдал.

Через неделю даже на баке, этом общепринятом нештатном клубе любителей из числа срочной службы потрепаться и выкурить сигаретку, тема переменилась. Другое заняло сердца и умы.

Корабль приказали готовить к боевой службе.

Понятно, появилось множество догадок, почему выбор пал именно на их БПК. Естественно, сразу нашлись сторонники версии о том, что причиной стала сплоченность личного состава. Она была на высоте. Кто будет отрицать делом доказанное единство всех подразделений корабля и, если отбросить ложную скромность, высокую сознательность каждого члена команды. Приверженцы этого варианта готовы были предоставить массу тому подтверждений.

Боцмана утверждали:

— Братцы, да мы пахали как сто чертей. Понятное дело, кому еще поручать важные дела, как не нашему кораблю.

Представители маслопупов гордо говорили:

— Естественно. При этом вышестоящее командование обратило внимание на работу сердца корабля. Все скажут, механизмы электромеханической боевой части работали как часы. Благодаря нам и сделали достойный выбор.

Кто-то вякнул было, что все дело в отсутствии других кандидатов.

— Для того, чтобы отправить кого-то из находящихся на зимовке, нужно вернуть его на базу, — воняли его сторонники. — А это, между прочим, время, фактор немаловажный. В каких случаях поступает приказ экстренно собираться в море? Как знать, может у наших границ появилась корабельная ударная группа вероятного противника. А тут в любой момент готовый к бою и походу большой противолодочный корабль, только дай приказ.

Ляпнули, бывает. Еще не все задачи закрыты: торпедные, артиллерийские, зенитные, да по противовоздушной, противолодочной обороне тоже имеются пробелы. Кто на самом многочисленном сильном Тихоокеанском флоте выставит столь непроверенного бойца против подготовленного супостата? Комбриг волк опытный, ушел бы от забот одним махом, такие вводные для других. Поэтому подобный вариант пропустили мимо ушей.

Когда стало известно, куда проляжет курс, необходимость в спорах отпала. Выяснилось, что наверху приказали готовиться к отправке в состав 119 бригады надводных кораблей 17 оперативной эскадры родного Тихоокеанского флота. Ого! Неизбежно будет проведена основательная подготовка, начнется такое, врагам в страшном сне не пожелаешь. Зачастят проверяющие, затянут гайки корабельные командиры. Да еще, наверное, предстоит докование.

Эту, вторую серию про сумасшедший дом и его обитателей выдержать будет трудно. Сначала всех заставят вывозить имущество с корабля на склады, потом придется под кошачий визг пневматических машинок заниматься ремонтом выдвижных устройств и проверкой рулей, гребных винтов. Под конец предстоит возвращать сложенное на полках складов в исходное. Легко сказать, а вместо автопогрузчиков будет использоваться понятно чья сила.

Эскадра базировалась в не столь давно созданном пункте материально-технического обеспечения Камрань. Это Вьетнам, это, конечно, интересно. Хотя бы потому, что российские моряки в последний раз посещали Камрань в 1905 году для пополнения запасов угля на броненосце «Император Александр III» шедшего в составе эскадры, возглавляемой начальником Главного морского штаба вице-адмиралом Зиновием Петровичем Рожественским. Как известно, она была собрана и направлена для усиления флота из Балтики на Тихий, или как трактовали в то время русские морские карты, Великий океан.

В восьмидесятые годы еще на устах была недавняя оборонительная война Северного Вьетнама против мирового капитализма в лице Соединенных Штатов Америки, завершившаяся победой свободолюбивого народа. В 1973 году были подписаны Парижские мирные соглашения, согласно которым американские войска выводились из Вьетнама. Очень скоро, в 1975 году оставшиеся без могущественного союзника южновьетнамские войска сдали город Сайгон, и уже на следующий год, в 1976 году была провозглашена Социалистическая Республика Вьетнам, объединившая северные и южные районы этой многострадальной страны, долгое время противостоявшей колонизаторам-французам, а потом США. На тех, кто добровольцами оказывали помощь Вооруженным силам Вьетнама, в Советском Союзе смотрели с уважением. Моряки-тихоокеанцы буквально вчера — в феврале-марте 1979 года, — когда против этой маленькой страны предпринял агрессивные действия северный сосед Китай, писали рапорты с просьбой направить их на сухопутный фронт в помощь СРВ, в соединениях с участием откомандированных с западных флотов специалистов готовили к бою и походу находившиеся в консервации корабли, планомерно вводя их в первую линию.

Подготовка

Потрясающую штуку придумал капитан-лейтенант Москаль для повышения внимания личного состава. Он собрал на совет всех своих партийных и комсомольских активистов из числа членов бюро, агитаторов, редакторов «Боевых листков» и стенных газет.

— Ну, братцы, вы, наверное, слышали о том, что отчебучили на «Василии Чапаеве», когда он заходил во Вьетнам. Поднимите руки, кто знает.

Недоуменные взгляды, перешептывание и ни одного намека на то, что кому-то что-то известно. Матрос Иванов подтолкнул локтем соседа. Тот молча пожал плечами. Петька оглядел аудиторию. Все задвигались, послышались отдельные возгласы типа «нет, нет», «а чо было-то?». Замполит постучал указкой, призывая к тишине. Дождался требуемого, приступил к изложению происшедшего, того, что узнал из информации политотдельцев.

Когда БПК «Василий Чапаев» первым из боевых кораблей СССР кинул якорь на рейде Камрани, все свободные от вахты с понятным нетерпением ждали схода. Очень уж хотелось пройтись по земле. До берега было кабельтова два, не более. Ночью один из матросов спустился за борт и был задержан на берегу вьетнамской патрульной службой. Молодой офицер и два матроса еле догнали убегавшего от них человека европейского вида, явно с прибывшего днем советского корабля.

Задержанный что-то говорил, время от времени проводил рукой по горлу, что насторожило патрулей. А вдруг его хотели убить и пришлось несчастному спасаться от мучителей вплавь, предположили охранники. Они с любопытством прислушивались к непонятной речи советского военного моряка. Тот снова рубанул себя ребром ладони, отчаянно крутнул воображаемую баранку автомобиля. Один снял и протянул куртку: ночь, холодно, а ты в одних трусах, накройся, грейся давай. Другой матрос по команде офицера помчался к причалу, к прибывшим вместе с БПК сторожевому кораблю и тральщику, там возле трапов виднелись фигуры вахтенных с автоматами:

— «Лиенсо» (советские), ваш «си ка» (матрос)…, наш «си кван» (морской офицер)…, гоу, гоу!

Наши, естественно, мало что поняли, хотели разбудить отдыхавшего на одном из кораблей переводчика, не нашли, вьетнамцы привели своего, который находился в штабе. Все это время матрос пытался убежать, патрульные заставили его лечь и уткнуться носом в песок. Прибыл на шестивесельном яле экстренно вызванный нашей дежурной службой замполит «Василия Чапаева». Началось разбирательство. Матрос сразу попросил политического убежища. Оказалось, никто не собирался его убивать, местные военные моряки неправильно поняли жесты. Он показывал, что ему по горло надо остаться на берегу, потому что всю жизнь мечтает о загранице, чтобы завести собственное дело, стать бизнесменом и разбогатеть. Хочет жить не так, как было в задрипанном их смоленском колхозе, а ездить в собственном лакированном кабриолете. И когда-нибудь потом, уже будучи при деньгах собирается приехать домой, чтобы девки увидели, каким человеком стал Васька, которого все считали никудышным.

— Да ну, — зло оскалился вызванный с БПК невыспавшийся заместитель командира. — Мух ловишь на политзанятиях. Вьетнам прочно стоит на социалистическом пути развития. Демократическая Республика Вьетнам победила империалистических агрессоров и воссоединилась с южной частью страны, Республикой Вьетнам. Это единое государство Социалистическая Република Вьетнам, его столица город Ханой. Ты, Бологов, вообще. Как думал за границей общаться, ведь кроме русского, да матерного ни один из языков не знаешь, кандидат ты в иностранцы Васька?

И безнадежно махнул рукой:

— Пошли отсюда, буржуй недоделанный, опозорил всех перед страной соцлагеря! Теперь над нами даже местные дети смеяться будут.

Ни Иван Константинович, ни располагавшие сведениями из первых уст политработники не сочиняли. Так оно и было. О том, какого мнения оказался «буржуй недоделанный» у коллектива, неизвестно никому. Капитан-лейтенант спросил:

— У кого есть друзья на этом корабле? Во, у лейтенанта Коломийцева, у мичмана Горелкина есть. И они ничего не знают. А все потому, что один из нынешних чапаевцев сел в глубокую лужу. Полез в воду, не зная броду. Теперь почти три сотни человек ходят и молчат, чтобы из за Васи не подняли на смех их корабль на весь Краснознаменный, рисковавший стать многострадальным Тихоокеанский флот.

Несколько секунд в кают-компании было тихо, потом раздался такой заразительный хохот, что Иван Константинович бросил на стол указку, наклонил голову, безнадежно махнул рукой и плечи его затряслись в беззвучном смехе.

— Полиглот! Переводчик с русского на матерный!

— Из смоленских полей в буржуи индокитайского разлива! Южноазиатские! Братцы, сейчас сдохну!

Отсмеялись, весело переглядываясь собрались слушать дальше. Москаль повел речь о том, что необходимо провести с личным составом ряд бесед о политическом положении, экономике, обычаях страны. Для этого имеющие сход на берег должны посетить гарнизонную библиотеку, связи налажены, им окажут квалифицированную помощь.

— Сейчас законспектируем историю создания и восстановления этого пункта материально-технического обеспечения. Да, да именно восстановления. Еще императорский флот при необходимости использовал удобное географическое положение полуострова Камрань с бухтами Биньба и непосредственно глубоководной Камранью. До тысяча девятьсот пятого года включительно. От ближайшего российского порта к тем местам ходу порядка двух с половиной тысяч миль. Если учитывать, что первые паровые корабли нуждались в огромном количестве топлива, то станет понятной выгода как России, так и Вьетнама в организации здесь угольных складов. Забункеровался и спокойно следуй дальше. Как видим, мы имеем связи давние.

Роль Камрани, как важного стратегического пункта первыми использовали американцы во время войны. В шестидесятых годах там появились судоремонтная мастерская с гидроподъемниками мощностью по 100 тонн, два бетонированных причала, способные принимать военные корабли любого ранга вплоть до авианосцев. Соорудили аэродром с двумя взлетно-посадочными полосами длиной более трех километров каждая. В общем, США получили прекрасную военно-морскую базу под боком у «дядюшки Хо». Единственно — питьевую воду пришлось доставлять танкерами, из Сингапура. Ее закачивали в береговые расходные баки.

Перед бегством американцы подорвали центральную часть одного из причалов. Были выведены из строя контрольный пункт на одной из взлеток, ряд продовольственных и технических складов, в том числе громадный холодильник, где размещался морг для хранения погибших, отсюда их отправляли на родину.

Пострадала и одна из гигантских цистерн для хранения топлива. В ней еще было горючее, в результате пожара это громадное цилиндрическое сооружение оплыло и приняло форму исполинской лепешки. Неизвестно почему, но некоторые считают, что операцию совершили сами жители уже после изгнания агрессора. В порядке так сказать, мести проклятому империализму.

— О! Я более чем уверен, что это правда, — сказал усердно конспектирующий лекцию замполита матрос Иванов. — Так ребятам и скажу, америкосы и их союзники из Южного Вьетнама достали народ.

Война увенчалась победой благодаря помощи Советского Союза. Средства массовой информации во весь мир трубили о крепкой, нерушимой дружбе этих двух государств. На деле, выдавали за действительность, может быть, желаемое. Вьетнам более довлел к установлению крепких отношений с соседними странами. Советский Союз не протестовал. Еще вчера выигравший войну со столь серьезным противником Вьетнам стал авторитетом для окружающих стран. В 1978 году СРВ ввела свои войска в Камбоджу и свергла режим Пол Пота.

Той политикой, которая проводилась Вьетнамом в отношении «красных кхмеров» Кампучии, возмутилась Китайская Народная Республика. В феврале 1979 года Народная Освободительная Армия Китая начала боевые действия, которым было вменено «преподать урок младшему брату». И, несмотря на громадные потери, дошли бы солдаты старшего брата до Ханоя, но помогли проверенные временем «лиенсо». На границе СССР и Китая, демонстрируя готовность к решительным действиям, советская армия непрерывно проводила учения. Воды Японского, Желтого, Восточно-Китайского и Южно-Китайского морей недвусмысленно бороздили отряды нашего Тихоокеанского флота. Развертывание боевой службы флота в узловых районах акватории предотвратило активизацию китайских ВМС, гарантированно исключило возможность их ударов по СРВ с морских направлений.

Сухопутные силы китайцев повернули восвояси. При этом, следуя чисто азиатским соображениям, они оставляли на своем пути запасы продовольствия для местного населения, для чего специально выкапывали ямы.

Может, на том все и закончилось бы, юг восточной Азии всегда старался жить по своим законам. Но на вторую половину двадцатого века приходится важный этап развития Военно-морских сил СССР. Главнокомандующий ВМФ — заместитель министра обороны СССР Адмирал Флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков последовательно продолжал развитие океанского флота. Естественно, для постоянного присутствия в Мировом океане требовались расположенные вне границ базы и пункты снабжения. Их, увы, не было. Сергея Георгиевича заинтересовало географическое положение Камрани. Отсюда можно контролировать Малайский и Сингапурский проливы, вести радиоразведку и пеленгование зоны Персидского залива, северной части Индийского океана, Филиппинского, Восточно-Китайского и Южно-Китайского морей.

Командующий Вьетнамскими ВМФ контр-адмирал Кыонг против ознакомления «лиенсо» с этим районом провинции Хань Хоа не протестовал. В конце 1978 года по приказу Главкома были выполнены комплексные гидрографические работы и, что немаловажно, обследована территория бывшей военно-морской базы оставленная американцами. Понадобилось около трех часов для того, чтобы только объехать ее. Между прочим, имеющую первоклассные асфальтированные дороги. О результатах доложили Главнокомандующему ВМФ и начальнику Генерального штаба ВМФ — можно провести восстановительные работы и получить хороший пункт материально-технического обеспечения. Горшков приказал начать подготовку протокола и необходимых документов для более подробного обсуждения с вьетнамской стороной. Что и было сделано. 2 мая 1979 года состоялось подписание двухстороннего соглашения между правительствами СССР и СРВ об использовании Камрани как ПМТО ТОФ и, по инициативе Вьетнама безвозмездной его аренде сроком на 25 лет.

Вслед за первым отрядом побывавших в Камрани кораблей, среди военных моряков родилось негативное отношение к приобретению. Дневная температура достигала 45 градусов, ночью влажность равнялась 80 процентам. О кондиционерах речи не было, как и о средствах борьбы с москитами. Особенно тяжко пришлось первопроходцам. Офицеры спали в КУНГах, водители отдыхали, если таковым можно назвать сон, в кабинках. Чаще, конечно, непосредственно на свежем воздухе, с риском быть укушенным какой-нибудь мерзкой тварью в виде пауков, жучков, змей. Мучало отсутствие свежей воды. Привозимая сильно пахла хлором.

А в конце 1979 года ПМТО посетил Главнокомандующий ВМФ. Адмирал Флота Советского Союза Горшков после проверки хода дел устроил настоящий раздолбон по-флотски. Не стесняясь в выражениях, Сергей Георгиевич вбил в головы подчиненных свои мысли о необходимости иметь на столь стратегически важном месте пусть не базу, Бог с ней, но имеющий все необходимое для жизнедеятельности растущего океанского флота пункт оказания помощи.

В 1982 году сформировали 17 оперативную эскадру, в состав которой вошли дивизия подводных лодок, 119 бригада надводных кораблей. К этому времени военные строители построили легкие фанерные модули. Неподалеку нашли прекрасное озеро, которое было способно обеспечить проходящие корабли свежей водой.

И все бы хорошо, но…

В деревню за пределы закрытого гарнизона не пускали. На КПП несли постоянную вахту по моряку с советской и вьетнамской стороны. Что там говорить о посещении близлежащего городка Нячанг со специально построенными американцами санаториями для отдыха военнослужащих. Правда, в гарнизоне, вблизи от причалов были два пляжа с прекрасным мелким белым песочком. Наверное, начальство посчитало это достаточной компенсацией. Срочная служба посещала нижний, и только большой группой, с обязательным присутствием нескольких офицеров.

По дороге на пляж даже можно было сфотографироваться на фоне плодоносящих кокосовых пальм с предусмотрительно опутанными хозяевами колючей проволокой стволами, или у развалин старинного очага культуры с сохранившимися изображениями знака изобилия, свастикой. Как известно, заимствованной нацистами перед второй мировой войной. Очень живописно смотрелись снимки на фоне скал из громадных ноздреватых глыб, резко обрываемой песками восточной границы пышной тропической зелени. И, естественно, фото оживляли прозрачные как слеза воды пляжа.

Вьетнамские военнослужащие свободно ходили по всей территории ПМТО. Приветливые, они очень дружелюбно относились к советским морякам и охотно вступали в общение на языке жестов, понятном всеми народами. Многие заучивали русские слова, в свою очередь наши через некоторое время здоровались, старательно выговаривая вьетнамское приветствие «син тяо» и особенно полюбившееся слово «зе тот», что дословно означало «дешево, хорошо», а на сленге оно звучало как «хороший» — вьетнам зе тот, сигареты зе тот, даже погода могла быть зе тот. Вьетнамцам же пришлось по душе русское слово «корефан».

Денег в местной валюте, называемой «донгами» почему-то не платили. По возвращении моряков во Владивосток, бухгалтерия подсчитывала и выплачивала чеки Внешторгбанка, «боны», на которые можно было приобрести дефицитные товары в специальном магазине «Альбатрос», разумеется, при их наличии. Зато в Камрани была масса вьетнамских военнослужащих, способных черта достать, за определенную мзду, естественно. Нет, к алкоголю они равнодушны, рассказывали пораженные первопроходцы не менее удивленным слушателям. Существовали плакаты, утверждавшие, что, например, вьетнамская водка «лыо мой» благотворно влияет на сердечную деятельность и укрепляет здоровье. Но американцы не сумели привить населению священную веру в рекламу. Крепкие напитки, в том числе официально выпускавшийся Вьетнамом французский коньяк «Ривалет», американский виски «Белая лошадь», национальные ликеры «Три лимона», «Три апельсина», множество ромов и экзотических настоек местные не покупали, отдавая предпочтение пиву, его цена даже была выше стоимости бутылки хваленой двадцати восьми градусной водки. Даже самые задрипанные кафе под пальмой успешно торговали этим хранящимся со льдом напитком в алюминиевых банках. Еще его подавали вразлив в алюминиевых же чайниках. И обязательно со льдом.

— Ну, а что за черт, которого они могут достать? — вопросил практичный Иваныч у вернувшегося с длительного плавания с заходом в Камрань знакомого мичмана.

— Все. От электронных часов, радиоприемников, другой мелочи до джинсов, — немедленно последовал ответ. — Но будь добр расплатиться. Вот хоть рубашку с плеч сними. В ходу наши деньги, особенно десятки. Вообще, вьетнамцы страшные торгаши, куда нашим азербайджанцам, грузинам и армянам вместе взятым.

На военном совете, состоявшемся в каюте после ужина, старший мичман Петрусенко и мичман Борисов единодушно решили копить десятирублевые купюры. Мало ли, женам подарок нужно привезти? Нужно. Себе что-нибудь на память тоже надо купить или, на худой конец, обменять. Несчастные, они не осознавали, что за этим словом «мена» начинается путь нарушения только что созданной конвенции… Оба почти в тот же вечер пренебрегли договоренностью и с одобрения благоверных приняли решение испытать еще кое-что помимо сбора денег.

Сергей Иванович дословно понял совет знакомого: «хоть рубашку с плеч сними». Он переворошил каюту, шкаф в квартире, нашел тельняшки, вытащил совершенно новые, но уже узкие в талии брюки, и, естественно, кучу форменных рубашек, выбрасывать которые по мере получения новых привычки не имел. Все это теперь должно было стать товаром, неким эквивалентом в общении с местным населением. Разумеется, после приведения в божеский вид лично руками активно выразившей понимание Аннушки.

— Интересно, жена моя, что попросят за кассетный магнитофон? Я видел у одного офицера, маленькая такая штучка, а орет как кино в ДОФе. Диктофоны бывают, тоже совсем крошечные. Сам слышал, за границей видеомагнитофоны никакой не дефицит, они будто стоят себе на полках, спокойно подходи, выбирай. Никакой кинокамеры не надо, понимаешь? К телевизору подключаешь этот аппарат, вставляешь в него кассету и смотришь по своему телеку любой записанный фильм. На выбор. Во придумали буржуи.

Клим всего лишь начинал самостоятельную жизнь. Загашников, как главный боцман, не имел и к тому не стремился. Он витал в мире, сотворенном школой, внешней и внутренней политикой партии и правительства. Вот придет в чужую, пусть и дружественную страну. Языка не знает. Местных обычаев тоже. А как общаться? Не останавливать же первого встречного с просьбой помочь достать, скажем, радиоприемник со встроенным магнитофоном. Но, если взять и подарить человеку какой-нибудь значок с портретом Юрия Гагарина, например, или изображением спутника Земли, может возникнуть обоюдная симпатия. Если будущий приятель возьмет и подарит свой, местный сувенир, она тем более окрепнет. Глядишь, постепенно настанет время завести разговор о помощи в приобретении необходимого для советского человека товара.

Баба Шура и Ольга одобрили такой подход. Баба Шура даже прослезилась:

— Хорошо ты придумал, Климушка. Мой Николаич за границу не ходил, но тоже поступил бы так же. Вот уже воротишься назад, а во Вьетнаме о тебе будут помнить и всегда о советских людях доброе слово скажут. Послушай, у меня куча металлических рублей набралась, там наши гербы. Есть и сувенирные олимпийские, есть даже с Лениным. Я дам. Все равно порастеряются, а так очень хороший подарок, очень.

Ольга сказала:

— Можно взять с собой книгу какого-нибудь вьетнамского писателя на русском языке. В книжном магазине видела одну такую. Повести и рассказы. Пусть тебе на ней что-нибудь напишут там, на своем языке. Типа: «Дорогому Клименту Ивановичу с наилучшими пожеланиями». И подпись поставят — СРВ, Камрань, число, месяц, год. Во какой получится подарок. Ни у кого не будет, только у нас. Детям показывать станем и знакомым. Завтра же куплю, если никто из наших не перехватил. А лично от меня подари жене военного вьетнамца, с кем познакомишься фотоальбом про Якутию. Что, зря везла? Знаешь, как будет здорово.

Она не верила как в покупательские способности мужа, так и в возможности Вьетнама, какая там электроника, бедны они после такой страшной войны, а память о заграничной командировке иметь хотелось. Женщина же.

Примерно в таком же духе готовились решать личные интересы остальные, тоже не избалованные морскими путешествиями. Чего зацикливаться на десятирублевках, кто знает, как сложится на самом деле. В самом лучшем положении насчет знания обстановки должны были быть те, кому доводилось участвовать в перегоне южным путем на Тихоокеанский флот кораблей с западных судостроительных заводов и заходить в один-два порта Индийского океана. Но и они, оказалось, не располагали сведениями, каковы возможности и спрос юго-восточного рынка.

Да ну, колония, отмахивались одни. Другие вместо конкретного ответа давали дружеские рекомендации как, например, поймать акулу и сделать из ее челюстей сувенир, как обесцветить раствором хлорки коралловый куст, вычистить содержимое ракушек и придать им надлежащий вид с помощью кислоты. Третьи же настоятельно уговаривали не забивать голову ерундой. Лучше взять и обязательно наклеить резиновые пластины на кожаную подошву тропических тапочек:

— Тонковата она, ноги враз можно пообжигать о палубу. Днем металл так накаливается, хоть яичницу жарь и пирожки пеки. Зачем вам базары какие-то. Конечно, они есть, там сами все увидите. Лучше запаситесь в киоске быстрым суперклеем или у боцманов разживитесь военным универсальным номер восемьдесят восемь, тоже очень даже неплохая вещь. Клеит — не отдерешь.

К практическому совету бывалых офицеров и мичманов некоторые, особенно из матросов отнеслись сдержанно. Зверев подумал и поделился со своим новым товарищем матросом Лебедевым из БЧ-5 такой мыслью:

— Не надо спешить. Да, во Вьетнаме солнышко палит, но зима, я так думаю, она и там зима. Поэтому свои коррективы должна вносить. Пусть жарко, но не лето же.

Лебедев, а после совместного с ним столкновения с матросами Поспеловым и Петровым он очень зауважал тезку и подружился с ним, кивнул:

— Я до службы тоже матросом был, ходил на рыбаках. У нас палубы деревянные, не стальные, да ничего, успеем, когда припечет, пришпандорим добавочные подошвы.

Между тем события развивались своим чередом. Капитан-лейтенант Добров составил документы на докование. Их, как и положено подали на рассмотрение в вышестоящие инстанции. Из штаба Тихоокеанского флота пришел отказ. Мотивировали тем, что плановые очистка и окраска подводной части корпуса, а также осмотр корпуса, гребных винтов и рулей состоялись не столь давно. Аварийное докование исключалось, так как корабль на мель не садился. На местах, по правде говоря, возликовали. Всяк старается сделать меньше. Еще лучше, если ничего делать не надо.

Петрусенко, как всегда, находил терпеливого слушателя в Климе:

— Знаешь, какую бодягу развести могли. А я весь корабль покрасил, тебе трудно уразуметь, в это время некоторые отпускными пирожками отъедались. Все, все бы загадили, закоптили, измазали, обожгли. Пойди, верни в исходное. Портки лопнут.

— Да ничего, понимаю я. Что, думаешь, я не рад такому решению? Ну, ты дал.

— Что-то смотрю, невесел ты.

— Да нормально все.

Была у Борисова одна закавыка, была. Просто не хотел лезть с ней к Иванычу. Матроса Иванова по ходатайству Клима назначили командиром отделения. Старшина команды надеялся, что шустрый, переживающий за дела гидроакустиков Петька станет прекрасным помощником. Как показали первые же дни, ошибся. Не умел этот матрос командовать, Клим убедился лично. Он готов был за голову схватиться, когда в ответ на явно неохотные действия Милованова во время приборки новоявленный начальник выхватил из рук подчиненного швабру и сам в течение получаса добросовестно наводил порядок. Безо всякой на то реакции со стороны Коли. Чтобы увести разговор с главным боцманом в сторону, Борисов выдвинул догадку:

— Может, в этом ПМТО есть свой док. Здесь знаешь, какая очередь.

В штабе бригады решили вопрос проще, обошлись силами своего водолазного поста. Два его матроса облачились в легководолазное снаряжение, полезли в ледяную полынью. Помогали им старшина водолазной станции и корабельный водолаз. Позже он удивлялся:

— Мужики, почему вы на корабли не попроситесь? Я бы ни в жизнь не согласился служить на вашей станции. Там от поста одно название, что он береговой.

Тщательное обследование убедило командира корабля и механика, что можно спокойно заниматься решением других значимых проблем.

Например, укомплектованием корабля личным составом из людей достойных. Далеко не секрет, прошли те благодатные для Военно-Морского Флота времена, когда в его ряды набирали лучших из лучших призывников. Резкое сокращение состава семей привело к тому, что радовались, если удавалось заполнить все корабельные штаты. А кто там прибыл — потенциальный завсегдатай госпиталя или мечтающий стать забугорным бизнесменом колхозник Вася, возомнивший себя крутым пэтэушник Витька Зверев или вполне нормальный молодой человек — могло волновать кого угодно, только не военкоматчиков. «Бачилы очи, шо купувалы», — этим сказано все.

Капитан третьего ранга Терешков подал рапорт командованию бригады с просьбой заменить часть личного состава, а также дополнить команду недостающими специалистами. Капитан первого ранга Земсков понимал, что на боевую службу должны пойти такие кадры, на которых можно надеяться. Он лояльно отнесся к рапорту, наложил соответствующую резолюцию, приказал командиру готовящегося к выходу БПК составить соответствующие списки на замену и доукомплектование.

Среди тех, кто должен был сойти с корабля, оказался, как следовало ожидать по многочисленным проступкам, матрос боцманской команды Зверев. Витька не поверил своим ушам. Как? За что? Слабак Коняшка, этот маменькин сынок идет в море. Среди надежных оказался даже матрос Поспелов, тот, который во время шторма покорно лег помирать. А вот он, выходит, недостойный.

Матрос помчался к главному боцману. Иваныч похлопал его по плечу и обыденным тоном произнес:

— Не кипятись. Зачем тебе этот Вьетнам, думаешь, там медом намазано? Оставайся и радуйся, еловая твоя голова. Здесь никаких забот. Свободны, товарищ матрос.

— Да нет, товарищ старший мичман, вы не поняли. Никакого меда и беззаботной жизни, я хочу быть со всеми.

— Откуда вдруг такой патриотизм? Ну-ка, ну-ка с этого места подробней.

— Не подведу. Чо там говорить-то, все понимаете сами. Прошу добро обратиться по инстанции.

Из десятка кандидатов на замену только Витька подал рапорт с просьбой оставить его в команде. Замполит поддержал, командир и старпом ограничились беседой, которую провел с матросом включенный в состав команды на время боевой службы представитель особого отдела. О чем был разговор, Зверев не рассказывал никому, а особисты вообще народ из глухонемых, когда дело касается тонкостей их работы.

Приступили к закрытию задач. Стрельбы — понятно, надо выходить в море. По покрытой пусть тонким, но крепким льдом узкой продолговатой бухте ходил буксир, выступавший поводырем до самого выхода подопечного на чистую воду. БПК аккуратно шуршал по пробитому каналу, свободные от вахт матросы свешивали за борт головы, подбадривая его криками: «О! Авианосец! Давай, родимый!» При благоприятной погоде оставались в районе учений на несколько суток и старались сполна использовать свои возможности.

При отработке стрельб по надводной цели сбрасывали за борт накачанные воздухом уголковые отражатели, выжидали, когда ветром относило их на предельную дальность, радиометристы выдавали координаты цели, в работу вступали спаренные, а также еще и шестиствольные артустановки.

Точно в назначенное и согласованное с морской авиацией время над районом даже пролетел реактивный бомбардировщик с буксируемым полосатым конусом, по которому также продемонстрировали свое мастерство специалисты БЧ-2.

На очередном выходе как это делается всегда при прохождении узкости между морем и заливом, сыграли боевую тревогу. Петька доложил мичману Борисову о том, что все на месте. Когда наверх ушел соответствующий доклад, Иванов продолжил развивать очень важную на взгляд молодого матроса Новикова тему.

— Итак, ты говоришь, тебя на свежем воздухе не укачивает. — Он поднял указательный палец. — Значит, вестибулярный аппарат у тебя дорогой наш Юрик, вполне нормальный. Напрашивается вопрос, почему при качке ты не в состоянии пробыть хотя бы полчаса в закрытом помещении. Может быть внушил себе, так бывает.

— Ну да, оказывается, я правда не могу. В кубрике голова начинает кружиться и тошнит. Я, когда штормовали, был наверху и даже не думал, что такое может быть. Какая там качка, мне весело было, честное слово.

В это время вышли на простор, ударила первая крупная волна. Корабль застыл на мгновение-другое, плавно покатился вниз, замер, решил неспешно вернуться в исходное положение, начал и медленно продолжил движение, попытался удержаться, застыть в верхней точке, сорвался. Снова неумолимо потянуло его на дно некоего колодца, откуда обязательно надо выбираться. Стальная громада начала мучительно однообразную борьбу с пучиной. Медленно вверх, стоп, медленно вниз, стоп, медленно… Новичок побледнел, судорожно сделал глоток. Милованов на всякий случай отодвинулся. Иванов, наоборот, придвинулся к матросу и строго посмотрел на него:

— Только попробуй, я тебе так блевану, понял? Терпи, сказал! Открой рот и дыши всей грудью, откусывай воздух.

Тот кивнул, сделал глубокий вдох. Конев повернулся к мичману:

— Товарищ мичман, ему бы сейчас пожевать что-нибудь. Я всегда горбушку на этот случай ношу, вот, держи Юра. А еще хорошо бы тараньку. Дайте я схожу к Рустаму.

Клим согласился. Новиков отломил от аппетитно пахнущей корочки, остальное протянул Милованову. Коля оставил дольку, кусок передал старшине команды. Тот подмигнул Новикову, разделил средство Конева на три части — самому Коневу, себе, командиру отделения и свою долю протянул молодому матросу.

Каждый счел нужным поделиться с ним самым верным на его взгляд способом борьбы с морской болезнью. Они единодушно убеждали, что краюшку надо как можно дольше катать во рту и стараться не глотать ни крошки. Новиков попробовал. Помогло! Понятно, принесенную от Рустама парочку таранек очистили и дружно съели все, в том числе товарищ мичман.

Внимательно наблюдавший за Новиковым Петя Иванов приуныл, но счел нужным доложить Борисову:

— Товарищ мичман, командир отделения гидроакустиков матрос Иванов профилактическую работу с подчиненным закончил. Результат… Эй, эй полегче!

Подшефный выскочил из заведования, рванул по трапу наверх, бросился к борту. Море приняло дань, обдуло страдальца так, что прошли головокружение, слабость. Через десять минут он замерз, хотел было спуститься вниз, да подошел неугомонный Иванов:

— Дал взятку, вижу. Ты запомни, полностью верить этим друзьям Коневу с Миловановым опасно. Они насоветуют. И нисколько не закончилась наша с тобой профилактическая работа. Стой, мерзни дальше. Назад пойдем тогда, когда станет невмоготу, когда мечтать будешь о тепле.

Новиков не выдержал, засмеялся:

— Я уже того, не против погреться.

— Дорогой мой, я твой командир и от научной теории не отступлю. Потому что верю ей. Тебе стало легко на свежем воздухе, так? Следовательно, теперь нужно, чтобы было комфортно в закрытом пространстве. Для этого надо очень захотеть тепла, несмотря на то, что там пахнет всякой дрянью. Ты вникай в то, что говорят умные люди, поможет.

Удивительно, но через две-три тренировки по способу командира отделения Иванова, морская болезнь отступила. Матрос Новиков блаженствовал. Петька вырос в глазах старшины команды и даже в собственных.

Провели противодиверсионные сборы. Ночью изображавшая террористов группа, в состав которой вошли моторист и главный боцман с пятеркой матросов вооруженных автоматами, ротным пулеметом Калашникова отошла под командованием офицера БЧ-2 от борта на моторной шлюпке и ушла в открытое море. После полуночи они скинули за борт пустую металлическую бочку на водяном якоре, а сами ринулись к кораблю, изображать кровожадных пиратов. Первыми цели обнаружили радиометристы и повели их, непрерывно докладывая на главный командный пункт о переменах курса. Представляющая шхуну неизвестного государства радиолокационно контрастная бочка медленно дрейфовала по лишь ей да ветру известному маршруту, диверсанты упорно мчались к намеченной точке встречи.

Прозвучали трели колоколов громкого боя, на корабле сыграли учебно-боевую тревогу. Противодиверсионный патруль усилил бдительность. Носовая и кормовая мухобойки с любопытством выставили свои спаренные орудия вслед за ярко высвечивающейся на экранах операторов артиллерийских комплексов удаленной точкой. Сигнальщики припали к визирным установкам, тщательно обшаривая линию горизонта. На рассвете в утренней морозной дымке появилось неизвестное для обороняющейся стороны высокоскоростное суденышко. Вооруженный личный состав преимущественно из электромеханической боевой части залег вдоль бортов. Среди них оказались матросы Поспелов и Петров.

Немедленно приступили к спуску катера плавучего поста наблюдения. До конца учений с него отслеживали действия обеих сторон. Руководитель обороны корабля капитан-лейтенант Черкашин принял решение обстрелять дальнюю цель из 76 миллиметровых орудий фактически, а по приближающейся открыть огонь учебными патронами из автоматов. «Добро» поступило. Поднялась стрельба.

Недолго наслаждалась свободным плаванием бочка из-под горючего. После короткого, но дружного перестука орудий с максимальной дальностью до тринадцати километров она получила пробоины и ушла на дно. Приблизившиеся к БПК диверсанты ударили из ручного пулемета Калашникова, полетели вдоль борта, щедро расстреливая из автоматов выданный учебный боезапас.

— Смотри-смотри, да это тот боцман, ну тот самый, — закричал Поспелов, вдруг увидев среди налетчиков матроса Зверева в каске. — А-а, с-сука, получай!

Петров тоже открыл безостановочную, чуть не на пол-магазина пальбу, старательно удерживая обидчика в прыгающем прицеле. Лишь властный окрик старпома: «Короткими! Только короткими!» немного умерил их пыл. Далее, согласно замыслу организаторов учений, террористы покинули плавсредство и устремились к цели в подводном положении. Пришло время, обороняющиеся условно применили гранаты, стараясь уничтожить противника еще находящимся на глубине.

После боевых действий чистили оружие, обменивались впечатлениями. Итоги подвел флагманский артиллерист. Мнение было однозначным — главное врага обнаружить, справиться с ним при отработанной организации особого труда не составит. Куда денутся! Даже простенькая ручная противопехотная граната при взрыве под водой создает восьмиметровую зону гарантированного вывода противника из строя.

Другое дело, продолжил флагман, если прозевают радиометристы, сигнальщики. Или комендоры и патрулирующие члены противодиверсионного дозора с командой стрелков окажутся ротозеями… Уцелевшим двум-трем террористам достаточно установить магнитные мины в уязвимых местах подводной части корпуса, корабль неминуемо будет выведен из строя.

А минеры, чтобы кораблю не водить за собой торпедолов и не утруждаться иной раз многодневными или даже безуспешными поисками выпущенного из пятитрубного торпедного аппарата учебного изделия, убедили командование использовать опыт собратьев из военно-морской базы Советская Гавань. Служивший там в молодости командир боевой части «рогатых», как называют минеров и торпедистов, говорил, что зимой 1979 года вмерзшие сторожевые корабли выстреливали торпеду прямо на лед. Вышибной пороховой заряд делал это так, что болванка скользила по снежному насту десятки метров, красноречиво свидетельствуя о состоянии торпедного аппарата.

Специалисты радиоэлектронной службы в целях проверки боеготовности РЭС к боевой службе тоже держали свои экзамены, когда корабль по-домашнему стоял в бухте.

Таблицы сдачи курсовых задач в штабе бригады заполнялись. Капитан третьего ранга Терешков собирал командиров боевых частей, приглашал флагманских специалистов и сурово обсуждал ход боевой учебы подчиненных.

Настало время, когда пластинку об упущениях подчиненных с бросающейся в глаза даже далекому от флота гражданскому человеку их хронической леностью и лишь мнящими себя бывалыми карягами-мореманами он сменил на новую. В первую очередь поставил задачу командиру электромеханической боевой части Доброву обследовать рефрижераторную магистраль, тщательно проверить холодильные машины, изучить и проанализировать каждый отказ техники за последние год-два. И подумать над тем, как предупредить мало-мальски серьезную неисправность.

— Нашим первым врагом, товарищ капитан-лейтенант, будет жара.

— Да я, товарищ командир, могу сейчас, навскидку, перечислить все необходимое для того, чтобы выполнить ваш приказ. Достаточно поднять накладные, которыми мы систематически бомбардируем техническое управление. У меня все.

— Успокойтесь Алексей Иваныч. Хотя бы для того, чтобы твердой рукой составить еще одну накладную. Которая, я надеюсь, товарищи флагманы, будет обязательно удовлетворена по всем пунктам. Обращаюсь к вам, как представителям штаба, помогите. Делайте выводы все присутствующие и пользуйтесь моментом. Повторения подобному, увы, нам не видеть.

Проверка показала, что и в других боевых частях не все ладно. Анатолий Васильевич посоветовался с флагманами. Решили дать офицерам корабля двое суток, этого вполне достаточно для того, чтобы разобраться в фактическом состоянии дел и предоставить командованию необходимые для дальнейших действий документы.

Капитан-лейтенант Добров, старший лейтенант Ефграфов, другие «бычки» уже с повышенным интересом взяли рабочие тетради, двинулись к своим командирам дивизионов, старшинам команд. О скупости поставляющих организаций со дня их основания анекдоты ходят. Возможность раскулачивания равна крупному выигрышу в лотерею и, коли она появляется, надо незамедлительно пользоваться. Требовать, давить. Иначе они же по истечении горячей поры поднимут вас на смех.

В назначенное время на стол командира легли длинные списки. Он широким жестом пригласил флагманов принять участие в дискуссии, дабы исключить предвзятость в отношении обеспечивающих организаций.

Так получилось, что первым оказался лист помощника. Владимир Георгиевич занял место справа от Терешкова и приготовился к длительным дебатам. Ему казалось, что Анатолий Васильевич обязательно придерется к чему-нибудь и урежет потребительские аппетиты. Тот взял красный карандаш. Так, для корабельных нужд требуется тросов, канатов такого-то сечения столько-то метров. Расходного материала, в том числе красок для внутренних и внешних работ столько-то. Посудомой жидкий, число бутылок такое-то. Фарфоровая посуда в очень большом количестве, понятно, это бьющееся, бывает, в одночасье буфетчики лишаются всех выставленных на столы тарелок, разных там сервировочных изделий. Зима в тропиках богата на штормы.

Анатолий Васильевич с уважением посмотрел на старшего лейтенанта Шапурина. Голова, не помощник! Все предусмотрел! А это что? Та-ак, фалы для сигнальных флагов. Но у старшего мичмана Петрусенко уже имеются в наличии новенькие, сам видел, когда проводил ревизию. Эх, Владимир Георгиевич, Владимир Георгиевич, выходит, плохо ты знаешь подчиненных, не лазал по шхерам, сочинял петицию в, так сказать, тиши кабинета. Лучше бы, пользуясь случаем, ветоши что ли побольше выписал, пакли там, ну, может, графит для воронения палубы потребовал.

Шапурин обостренным внутренним чутьем догадался о недовольстве командира, шепотом, чтобы никто не слышал, предупредил движение карандаша:

— Неучтенка, товарищ командир.

Хорошее, любимое всеми командирами слово. Указанное наименование по документам может не числиться, а на деле лежит себе вещь в укромном месте, спокойно дожидается своего времени. Ребенок знает, везде и всюду пока еще свято верят бумажке. Помечено коротким «нет», значит, так оно и есть. То есть, нет. В смысле, не имеется в наличии. И попробуй хозяйственники зажаться. Проситель, чуть не единственный раз в жизни вправе добиваться перед уходом на боевую службу полного выполнения заказов согласно поданной заявке. Пусть бюрократы-тыловики запрашивают вышестоящие инстанции, доставляют необходимое самолетом, пароходом. Хоть в пешем порядке или на собаках. Обязаны вынуть и положить требуемое в срок. Точка.

Терешков подумал, внес некоторые несущественные коррективы и сказал:

— Следующий. Давайте вы, Николай Анатольевич.

Командир БЧ-1 старший лейтенант Ефграфов предоставил аккуратно расчерченные листы бумаги, где каллиграфическим почерком штурмана были отдельно указаны отсутствующие и крайне необходимые для нормального функционирования техники запасные части, требующие обязательной замены компоненты, расходные материалы. Особняком выписаны также названия электронно-вакуумных приборов, радиодеталей. Стеклянные, штурман называл их «бойкие», в смысле легко бьющиеся и другие вещи деликатного характера, по замыслу педантичного Николая Анатольевича будет принимать специально назначенный матрос. Его должность и фамилию Ефграфов указал ниже.

Подошла очередь капитан-лейтенанта Алексея Доброва. Капитан третьего ранга оторопел. Неужели механик сумел за сутки составить отчеты по каждой из групп. Но вот лежат данные турбомоторной, скреплены материалы трюмно-котельной группы. Наверное, к составлению бумаг приложил руку весь личный состав боевой части. Алексей Иванович уловил колебания командира, мрачно проговорил:

— Все эти заявки мы подавали в течение года. Вот отдельно результат нынешней оценки с участием флагманского специалиста. Если что пропущено, запрошу в Камрани. Говорят, туда чего только не отправили из владивостокских складов.

— Корабль пойдет ко дну, если получим все, на что наш Добров глаз положил. Ты полегче, Анатолий Иваныч. Из-за тебя снабженцы могут массово покончить жизнь самоубийством. Оставь мне свое письмо турецкому султану, изучу дополнительно.

Командир выслушал всех. Даже его заместитель по политической части предоставил свои соображения сугубо политико-массового характера. В первую очередь это касалось списка кинофильмов для ежевечернего показа личному составу. Он отказался от тысячу раз пересмотренных личным составом популярных лент, сделав упор на заход в главную базу флота. Фонд местной кинобазы скуп, во Владивостоке, где корабль в обязательном порядке проведет несколько суток, капитан-лейтенант Москаль намеревался поживиться через управление политико-воспитательной работы. Там у него в одном из отделов был хороший знакомый еще с училища. Вчера они переговорили по служебному телефону. Друг обещал помочь и в обновлении библиотеки художественной литературы.

У Ивана Константиновича под общий шумок ажиотажа вокруг создаваемого ПМТО появилась мысль попытаться получить на корабль недавно появившиеся в Вооруженных силах видеомагнитофоны «Электроника ВМ-12». Закинул однокашнику удочку, так, на всякий случай, а что, наглость второе счастье. Знающие люди говорили, что с их помощью легко ознакомиться с шедеврами мирового киноискусства. В одну небольшую кассету якобы входят сразу несколько фильмов, протяженностью более двух часов каждый. Бобины с кинопленкой для стандартных корабельных проекторов типа «Украина» громоздки, о какой фонотеке речь.

Имея такой видеомагнитофон, наверное, можно открыть свою записывающую студию. Допустим, уезжает достойный моряк на родину, а в чемодане везет врученную перед строем кассету с заснятым эпизодом из его службы на корабле. Такой стимул для любого матроса и старшины еще выше, чем краткосрочный отпуск.

— Романтик вы Иван Константинович. Вдруг ваш знакомый окажется в командировке. Ну, да ладно, вполне жизненный план, добро.

А еще Москаль упаковал скрипку. Жена возмутилась было: «Куда собрался тащить инструмент, поломать только, другое дело, играл бы, музыкант Медвежье Ухо», Иван Константинович промолчал, он шарился в поисках нот. Что непонятного, вот выпадет свободное время, возьмет и передаст в минуту отдыха скрипку матросу Коневу, пусть радует людей.

Под занавес командир поднял лейтенанта Коломийцева. На флоте существует и свято поддерживается традиция выбирать из числа столующихся ну не начпрода, а ответственного за снабжение офицеров дополнительным питанием, хозяина кают-компании. На все время боевой службы быть ему как бы отцом-кормильцем, что ли. На худой конец сыночком из тех деток, от каприза которого зависел стол. Как правило, им становился кандидат из молодых лейтенантов, любящих поесть и знающих толк в различного рода вкусностях. Перед походом единогласно проголосовали за Сашу Коломийцева. Собрали деньги, после опроса толпы решили сделать под его руководством соответствующие закупки на продовольственной базе по оптовым ценам.

Там он повел себя как кот Васька в подвале любимой хозяйки. На мягких лапках обошел прохладные, пахнущие яствами помещения, ласковым голосом поинтересовался ассортиментом и очаровал директрису с пухленькою заведующей складом двусмысленными комплиментами.

— Прекрасный выбор, вы просто бесценны, — говорил он, по очереди заглядывая им в глаза. — На что ни глянешь, продукт такой, прямо слюнки текут. Так бы и прожил здесь всю оставшуюся жизнь. Может, приютите, найдете место корабельному человеку?

Из любезно предложенных запасов лейтенант предпочел консервы пресноводных рыб, копченую колбаску из разряда тех, которые чем долее хранятся, тем более вкуснеют, в том числе конскую, поставляемую в деревянных бочках с опилками лиственных деревьев и пахнущие ольховым дымком свиные окорока. От конфет галантно отказался — это баловство предназначено только для прекрасной половины человечества. Пусть поступают в магазины ближних гарнизонов. Оно хорошо, когда отдыхаешь в ресторанах, на пикниках и на прогулках при луне, наконец.

Возвращался на корабль тихо мурлыкающим себе под нос песню из репертуара популярного трио Маренич. Приобретенное поставили на учет и тут же поместили в кладовую. Когда корабль войдет в тропики, начнет действовать специально введенный рацион питания с дополнительными фруктами. А к вечернему чаю вестовые предложат то, что было одобрено и куплено «по заявкам воинского люда» лично им, Коломийцевым.

Терешков улыбнулся:

— Делись, кормилец, секретами.

С сомнением покрутил головой, узнав, что из сладостей не приобретено ни конфет, ни печенья. Коломийцев возразил в присущей ему манере:

— Зубы беречь дело трудное, но нужное.

Потом успокоил:

— Семейные натащили варенья, компотов. Даже мед есть.

Старался родной женсовет из супруг офицеров и мичманов корабля. Как только начинался заготовительный сезон, каждая активистка считала должным сделать запас помимо дома вдобавок еще для корабля. Во время сходов мужья всегда попробуют домашненького, а каково срочной службе да неженатикам, ворчливо пеняла капитану третьего ранга Терешкову жена Людмила, который уже год возглавлявшая корабельную весьма распространенную, полезную и имевшуюся при всех воинских коллективах добровольческую эту организацию. С их легкой руки все вкушали до самой весны, а то и дольше кустарные деликатесы в виде консервированных салатов к обеду, мед и варенья к вечернему чаю. Командир корабля больше для проформы бурчал:

— Вот узнают береговые медики, заставят все покидать за борт.

Он сам приносил закатанные банки с маринованными огурчиками, помидорами, грибками заготовленные по осени супругой и делал это ежегодно. А что? Сидишь с несходной сменой на корабле, видишь огонек в окне родной кухни… Открой холодильник в кают-компании, там баночки с домашней консервацией. Бери любую, прикажи вестовому принести хлебушка, блюдце, вилку, нож. Что может быть лучше именно такого привета, когда вдруг прижмет тоска-кручина. Сидишь, ешь и чувствуешь себя будто дома. Вот, кажется, откроется дверь, зайдут друзья-товарищи…

Необходимое для обеспечения нормальных условий при несении боевой службы доставляется на корабль двумя путями. Стационарно и силами личного состава. В один из дней на причал прибыла небольшая автомашина радиотехнических складов, из-за конструкции кабины известная, как «головастик». Его прибытия ждали специалисты всех боевых частей.

Первым делом товарища мичмана, которого вся база знала и звала Савельичем, знатно угостили в кают-компании салатом и мясокопченостями из числа приобретенных в поход деликатесов, борщом со сметаной, отбивной с гречкой и кружкой прекрасно охлажденного компота. В свое время Савельич служил на кораблях, лет пять назад его перевели на береговую должность, по морям он тосковал. Сейчас мичман сидел, кушал и улыбался. Впереди Савельича ожидали встречи с командирами ракетных и артиллерийских комплексов БЧ-2, старшинами команд, обслуживающих радиотехническую аппаратуру, всеми теми, кто подавали заявки. Помимо привезенных богатств у Савельича для каждого имелись дельный совет или просто доброе слово. Поэтому ему было дважды, многажды хорошо.

Электронно-вакуумные приборы отживали свой век, даже не столь давно появившиеся транзисторы уступали место печатным платам. Старый хранитель вчерашнего дня и жалел об этом и радовался. Жалко, потому что вся его долгая служба была связана с миром диодов, триодов, пентодов. Он мог прочитать лекции о клистроне, более мощном излучателе сверхвысокой частоты под названием магнетрон. Эти названия ласкали его слух. Он имел раритетный, еще в деревянном корпусе испытатель ламп с коротким названием «ИЛ» для проверки их работоспособности и перед каждой поездкой на корабли включал его в сеть:

— Ну, старина, не подкачай…

Потребители из числа уже послуживших мичманов и офицеров знали об этом и обязательно заводили разговор на любимую Савельичем тему.

— Скажи, Савельич, хоть и громоздко все это, но если вдруг атомная война, новшества на печатных платах тут же выйдут из строя, это правда?

— А комплексы на электронных лампах будут действовать. Это так, все верно… Когда старший лейтенант Беленко в семидесятых годах угнал в Японию новый истребитель, американцы увидели нашу радиоаппаратуру и подумали, что русские нарочно насовали в современную технику кучу, по их понятиям, дерьма.

Старый мичман гордился тем, что старался жить в ногу со временем, выписывал специальную литературу, следил за бурным развитием науки, поэтому мог на равных рассуждать о многих вещах даже с молодежью. Клим, да и не только он в этот раз нуждались в консультации на предмет самых продвинутых и востребованных на мировом рынке образцов бытовой техники.

— Ребятки, вы идете не на неделю, даже не на месяц. Не спешите, приглядывайтесь. Вьетнам это такая страна, в которой официально приветствуется свободная торговля со всеми государствами. Каждый их гражданин, выехавший за пределы должен возвращаться с приобретением, которое легко выставить на внутренний прилавок. Например, сегодня можно купить у них японский телевизор с дистанционным управлением. Лежишь на диване, управляешь специальным пультиком с кнопками, вставать нужды нет. Там предусмотрено многое. Есть часы, календарь, еще такая система, называется «Пал секам». Вставишь в приемное гнездо телевизора шнур видеомагнитофона японской или западных фирм с кучей записанных фильмов на кассете и все, смотри, наслаждайся. Да, чуть не упустил, телеканалы можно переключать, ну, у нас действуют пока только два, за рубежом много больше, скоро у них везде будут сотни. Подумать только, фантастика!

Хороши минимокики. Их еще скутерами называют. Крошечные, а берут больше ста килограмм груза и двигаются со скоростью до пятидесяти километров. Очень экономичны, практически не выходят из строя. Естественно, выпускают их тоже за пределами СРВ.

Клим слушал, видя на этом самом минимокике-скутере себя или Ольгу. Понятно, такому не бывать, слишком неосуществимо, как детская мечта о велосипеде. А вот еще, перед службой читал в «Комсомольской правде» о разрабатываемых снегоходах «Буран». Даже представить было невозможно, чтобы иметь подобного рода вещь. Он сидел, как все слушал Савельича, явно толковавшего со знанием дела.

Тот рассказывал уже о холодильниках «Ноу фрост», совершенно не требующих разморозки. Во Вьетнаме свободно продаются германские, финские. Жаль, они огромные, кто разрешит тащить этакое чудовище на корабль. Есть микроволновки, ну электропечи такие специальные. Жарят, варят, пекут, все делают за короткое время, только задавай программу. Да, вьетнамцы войну пережили страшную, но поднимаются быстро, потому что с умом используют достижения мировой экономики.

Говорят, в свое время Япония развивалась по этому пути. Но у них другое, вместо вещей они скупали заграничные патенты на изобретения, в том числе в Советском Союзе и, набрав силу, пошли своим курсом.

Эрудированного, разговорчивого представителя радиотехнических складов сменили молчаливые спецы. Появились ночью, с притушенными фарами, подняли через вахтенного офицера командира, тот вызвал секретчика, кое-кого из офицеров. Эти доставили добротно сработанные чемоданчики с содержимым из разряда «секретно», «совершенно секретно». Проверили документы у встречающих, каждому ткнули пальцем в соответствующие графы. Когда получили подписи, выгрузились и, проверив качество свежих сургучных печатей, столь же тихо, аккуратно уехали.

Комендоры, минеры принимали свои грузы. Никто им не помогал, справлялись своими силами. Однажды ночью Уразниязов не мог уснуть. Он поднялся на палубу, увидел старшего матроса Воробьева:

— Что Коля, тоже звезды смотришь?

— Ага. Слышишь, кран гудит, люди торпеды грузят. Нам достается, но ночью мы все-таки чаще спим. Вчера ночью глубинные бомбы принимали, снаряды к пушкам. Скажи, они все же маленькие, правда? А их Шухрат в одном ящике не очень много, знаешь сколько брутто, лишнего веса надо перетаскать, да по местам рассовать.

— Не, босманом хорошо быть. Я знаю, Коля.

Уразниязов вздохнул, еще немного послушал как гудят механизмы, перекликаются минеры и отправился спать.

Авралы объявляли, когда прибывали продовольственники с тоннами грузов. Хребты трещали у всех, начиная с вечных ломовых лошадей морского племени — боцманов и заканчивая акустиками. Даже матрос Конев, кряхтя, таскал посильную ношу и обливался трудовым потом. Одна радость, что у складских кормильцев имелся распорядок дня и они очень любили соблюдать его, по ночам, как правило, никто не шастал.

У новичков глаза лезли на лоб, когда одно заполненное съестным помещение сменялось другим, еще более просторным и пустынным. Особенно тяжелы были мешки с мукой. Замороженные свиные и говяжьи туши таскать неудобно. Деревянные ящики с тушенкой резали руки. Эх! Иной салажонок скорбно окидывал взглядом с причала родной свой корабль и, дуя на свежие волдыри мозолей, жалел, что не попал на базовый тральщик, или, еще лучше, на торпедолов.

Постепенно, день за днем с графиком трудовых свершений справились. Оставалось чуть-чуть. Ну там краску получить, да досок-сороковок кубометр. Уже и КамАЗ пробили у береговиков и время посещения складов узнали.

С этого момента произошел ряд непредвиденных случаев, о которых зубоскалили в каютах и даже в кают-компании в часы досуга.

Иваныч построил десяток своих чудо-богатырей вдоль борта, он прохаживался перед строем, посматривал на часы в ожидании капитан-лейтенанта Черкашина и уже собрался было идти на поиски старпома, чтобы доложить о готовности к движению. К кораблю подкатил на УАЗике молоденький лейтенант в новенькой шинели с каракулевым воротником, каракулевой же шапке, попросил дежурную службу вызвать старшего помощника командира корабля и пояснил:

— Лейтенант Коровин. Я спирт доставил. До сходней. Дальше его дело.

Порядком продрогший несмотря на сменный, пусть уже старенький, когда-то даже лакированный полушубок и до чертиков наскучавшийся на пустынной палубе вахтенный офицер принял начальственное выражение лица:

— Ну так выгружай его, я проверю, потом поднимем на борт и передадим старпому.

Лейтенантик неожиданно сложил комбинацию из трех пальцев, показал ее опешившему представителю дежурно-вахтенной службы и, не теряя самообладания, твердо произнес:

— Во! Как говорится, плавали, знаем… Давайте сюда старшего помощника.

— Лейтенант, ты что себе позволяешь? С-спирта своего нажрался? Я тебе его сейчас на твою г-голову вылью, червяк ты этакий!

С этими словами обладатель невидимых под полушубком четырех звездочек капитан-лейтенант бросился на причал. Не ожидавший подобного приема нарядный лейтенант юркнул в машину и заорал:

— Водитель, давай к проходной!

Сбежал, не поговорив, не дождавшись Черкашина. О происшедшем доложили командиру корабля, Терешков позвонил в довольствующий орган. Ему ответили, что да, описываемый лейтенант убыл к ним с грузом нетто двадцать килограмм вини спиритус, назад пока еще не прибыл и попросили ускорить прием доставленного.

Вахтенный офицер клятвенно заверил, что ни словом, ни тем более делом юнца не оскорблял. Наоборот, сказал он, этот дурной совал ему чуть не под нос фигу и в грубой форме требовал старпома. Командир корабля тихо произнес:

— Я бы накостылял ему по шее. Только…

Притянул собеседника за пуговицу к себе поближе и прошептал:

— Полагаю, кто-то неудачно пошутил, предлагая сгрузить спирт ему. Вижу, угадал. Ну так вот, кукиш шутник заслужил. Не спорьте. Идите товарищ капитан-лейтенант, несите службу согласно требованиям корабельного устава. Когда червяк этакий вновь появится со своим грузом, не вздумайте выяснять отношения.

Угадать ход происшедшего трудно, просто командир оказался невольным свидетелем. И мудро решил не делать из мухи слона. Капитан-лейтенант впредь остережется распускать язык. Лейтенант тоже получил урок, будет осторожней, пусть его начальство продолжает жить в святом неведении.

Петрусевичу, наконец, дали добро на убытие, боцмана поехали за краской и за досками. КамАЗ-длинномер, новый, еще с неразболтанными бортами бежал себе и бежал, сначала по бетонке, за которую дорожники умудрились получить награды, потом по главной улице гарнизона, потом подминая под колеса километры грунтовой дороги. Правда, в районе слободки, по местному «шанхайчика» Петрусенко выходил, озабоченно толковал о чем-то со знакомым из отставников. Потом повеселел и легко вскочил в кабинку.

Краску получили быстро. Откатили к дверям отсчитанные кладовщиком бочки, стали устанавливать на машину специальные деревянные слеги. Мичман, ровесник Петра Иваныча не поленился, заглянул в пустой кузов, еще раз пересчитал отпущенное, зорко посмотрел на Иваныча:

— Ты уж звиняй, браток, за бдительность.

— Та чого там, розумию. Служба така.

— И это тоже, но я тебя узнал. Це ж ты бочку белил захапал весною, когда тару приезжал сдавать. Как только сумел, а? Ведь глаз с тебя не спускал, даже чайком поил.

— Обознался, землячок, бывает. Я и балакаю, служба в тэбэ погана, у срацю ее. А насчет чайку не откажусь, пока мои хлопчики заняты.

— Пидемо. Я твоего КамАЗа перед отъездом еще раз проверю.

Проверил. Приятно удивился честности прибывшего корабельного люда, сказал, что с главным боцманом обознался, даже пожелал счастливого пути. Двинулись дальше. Петрусенко сосредоточенно глядел сквозь ветровое стекло на приближающиеся огороженные колючей проволокой правильные прямоугольники пиленого леса, думал одному ему известную думу. Колокольчиком залилась, затявкала мелкая собачонка, откуда-то издалека послышалось:

— Поднимите шлагбаум сами. И езжайте на мой голос, занят я.

Сбросили накинутую на штырек металлическую цепочку, проехали метров десять. Вышел одетый в ватник завскладом, небритый, похожий на кладбищенского копача. Едва взглянул на заявку, тут же черкнул закорючку в графе «выдано», ткнул рукой в дальний угол лесного хранилища — там ваша сороковка, и поспешил вернуться к своим делам. Иваныч участливо спросил:

— Может, пособить? Что делаешь?

— Навес будет от снега, дождя. Давно собирался, все руки не доходили. Вот последние ямы добью под столбы, дальше легче пойдет.

— А что не летом?

Мичман отмахнулся:

— Сам знаю, что летом сподручней, сказано тебе русским языком, что руки не доходили. Ты грузись. Да аккуратней, не разбрасывайте материал, а то ходи, убирай за вами. Ворота не забудь закрыть, сегодня больше никто не приедет.

Петрусенко совету последовал.

На этом месте, делившийся с Климом историей своей поездки главный боцман замолчал. Сердито сопя, вынул сигарету, прикурил и тихим голосом продолжил:

— Так хорошо складывалось. Кроме выписанных досок мы там двадцатку закинули и около десятка брусков не обошли. Главное, хороший был материал, без единого сучка, хоть квартиру обшивай. Все, все пошло коту под хвост.

Левую добычу сгрузили в обговоренном месте, кустах поближе к гарнизону, чтобы таскать легче было. Вечерком хозяйственный друг Петрусенко с товарищем наведался туда с легкими санками на веревочке. Кроме примятых кустов и оставленных неизвестными желтых разводов на снегу ничего не нашли.

— Что за люди, — плевался огорченный главный боцман корабля, когда узнал о неудачном завершении операции. — Не успеешь положить, тут же утащат все прямо из-под носу. Как можно с таким народом жить, скажи, Клим.

— Зачем тебе доски? Что, продать хотел?

— Не. Борьку своего держишь в бабы Шурином сарайчике? Вот и мы договорились с одним. Я ему обещал помочь с материалом на постройку такого же, а он посулил место в нем для нашего поросеночка. Аннушка ходила бы, кормила его.

Петр Иваныч неподдельно переживал. Пропала надежда по прибытии с дальнего похода иметь к столу соленое сало.

А что с «вини спиритус»? С двадцатью кило нетто? Каракулевый лейтенант вернулся, благополучно справился с поручением и уехал. Черкашин выстелил газетами и ветошью рундук под своей койкой, в получившуюся люльку поместили этот, весьма необходимый для радиотехнических нужд компонент. Катастрофа случилась после обеда, когда он прилег немного поспать. То ли переел старпом, то ли мелким получилось ложе для бутыли, но лопнула она, раздавил ее Виктор Степанович. Два ведра жидкости вытекли, подтопили каюту и пустили густой аромат.

Было разбирательство с привлечением специально созданной комиссии, в ее состав включили представителей корабля, склада. Хорошо, горлышко с печатями осталось цело. Составили акт и потерю восстановили. Осколки вымели. Кстати, боковые оказались на удивление даже тоньше оконного стекла. Злопыхатели утверждали, что каюта благоухала более полумесяца. Наверное, ходили, специально нюхали.

Клим не лез с расспросами ни к главному боцману, ни к участникам спиртовой эпопеи. Своих забот оказался полон рот.

Подтвердилось, командир отделения из Петьки Иванова никакой. Спроси у него, где матрос Милованов, или чем занят матрос Конев, уточни какую тему следует изучать на занятиях по специальности, ответ будет один: не знаю. Не знаю, наверное, Ванька где-то курит. Не знаю, Игорешка вроде бы ушел в учебный корпус, к знакомому инструктору. Тема, какая тема? А, там в журнале написано, посмотреть надо… И усаживал мичман Борисов своего помощника напротив себя, в сотый раз заводил разговор о том, что они тянут воз оба только на словах. Долженствующий стать правой его рукой Петр ведет себя как рядовой матрос, перекладывая этим свою долю груза на старшину команды. Петька виновато ежился, давал слово в корне пересмотреть отношение к своим обязанностям.

С тех пор, как стало известно о боевой службе, на гидроакустиков насел командир боевой части. Он лично присутствовал на занятиях и нещадно школил тех, кто по его мнению показывал слабые результаты. Причем, делалось это по собственной, им разработанной методе. Ошибся специалист — будь добр к следующей встрече подготовиться по всей теме. Ноу-хау имело сто процентов успеха в борьбе с лентяями.

На тренировки офицер приносил записи шумов подводных лодок и надводных кораблей вероятного противника. Ошибки в определении источников и их тактико-технических данных исключались. Старшине команды, командиру отделения вменялось в обязанность неукоснительно добиваться только отличных результатов от каждого подчиненного. Для контроля появился специальный журнал, где записывалось, с какой по счету попытки обучающийся дал правильный ответ.

Матрос Конев предложил сделать планшет по надводным и подводным кораблям противника. Петька идею подхватил, достал у друзей-активистов лист ватмана, Коля Милованов расписал все в лучшем виде. Против названия каждого были записаны издаваемые именно им характерные шумы, ну там, шорох осенних листьев, шепот дождя, скрип огородной тачки. Причем, необязательно было тащиться на боевой пост, наглядное пособие вывесили прямо в кубрике. Милованов даже силуэты изобразил, хотя такая таблица больше подходила для торчащих наверху сигнальщиков. Тоже пригодилось. Пришли комендоры с шестиствольных установок и слизали картинки один к одному.

Лейтенант Коломийцев узнал, объявил благодарность командиру отделения матросу Иванову, выразил надежду, что такой заботливый человек и впредь будет полезным для родного коллектива. Борец за справедливость поднял руку, дождался разрешения:

— Товарищ лейтенант, это мысль Конева. Делал Милованов. Я, как говорится, сбоку припеку. Просто смотрел и хвалил.

— Значит, мудро руководили. Еще раз молодец. Выходит, вы, товарищ Иванов уже готовы как командир отделения. Буду ходатайствовать о предоставлении вам соответствующего занимаемой должности звания старшины второй статьи.

Петька посмотрел на сослуживцев. Те восприняли услышанное как должное, хотя прекрасно понимали, что боевому их Петрухе комдив дал завышенную оценку сгоряча.

Гидроакустики знали, что не к теще на блины они идут в распоряжение оперативной эскадры. Предстоит много практической работы, которая будет в корне отличаться от того, чем занимаются все гидроакустики в районах боевой учебы. В свободных водах Тихого океана быть им на острие настоящих боевых действий. Эту мысль старшина команды старательно втолковывал легкомысленному своему помощнику. Тот кивал, соглашаясь, и старался убедить мичмана, что будет всячески настраивать подчиненных на серьезный подход к делу. Клим вздохнув, замолкал, но при каждом удобном случае напоминал об обещанном.

А время убытия приближалось. Уже замполит сходил в кафе «Фрегат», договорился насчет столов на сорок персон. Уже составили список приглашенных от лица убывающих на боевую службу. Женсовет во главе с Людмилой Терешковой принялся украшать зал плакатами с пожеланиями доброй службы за пределами родных морей. Замполит обеспечил листами ватмана, гуашью. Работа началась. Пожелания дополнили комиксами на злобу дня, благо бумаги хватало. Нарисовали старинный парусник с бортовым номером БПК, поставили за штурвал статного военного моряка в парадной форме, при кортике, с погонами капитана 3 ранга. Хотели написать что-то красивое, необычное, да мысль зациклилась на традиционных семи футах под килем и застопорилась. Людмила махнула рукой:

— Девы, давайте следующий лист. Изобразим нас в горнице с лучинушкой коптящей, со слезами, да колясками. За это время всем думать о надписи под кораблем.

Супруга штурмана стройная, молодая Сонечка Ефграфова, она же представитель женсовета с обязанностями художницы сделала, загадочно улыбаясь, набросок плачущей чересчур упитанной Матрены с румяными щеками и толстой косой, рядом появилась гневная, худющая как весенняя селедка, длинная, плоскогрудая Маланья в бигудях. Помирая со смеху, присутствующие посоветовали добавить к Матрене столь же пышную тещу с блинами на блюдце. Маланье, естественно, доставалась мамочка со скалкой. Решили усадить их на длинную лавку, рядом с кошкой и лучиной. В колясках поместили по паре лысых детинушек пенсионного возраста с пустышками во рту. «А нечего подолгу шастать по морям, опасно это, — приговаривала Сонечка, старательно исполняя наказы подружек. — Дождетесь, во какими вырастут ваши детушки!»

Вспомнили песенку из фильма «Человек-амфибия» про слишком долго плававшего моряка. Надпись появилась только под этой картинкой, зато родилось еще несколько рисунков, единодушно одобренных активистками. Грозил трезубцем вслед спешащему прочь кораблю разгневанный Нептун, за его спиной застыли в испуге русалки с грудничками на руках… Робинзон Крузо и Пятница прятали, забрасывали песком рыбу прямо с сетью, на заднем плане к острову подходил ржавый корабль… Вконец отощавшие люди растянули парус под пальмой, трясли ее и смотрели на ветки, где росли зеленые совсем еще маленькие кокосовые орехи… Оборванные моряки привязывали к лапке попугая письмо с адресом — «В СССР, женам»…

Конечно, все было оценено по достоинству сначала признательным замполитом, а позднее не менее благодарными участниками вечера отдыха. Правда, после его окончания председателю женсовета не удалось оставить рисунки Ефграфовой для так сказать, истории. Их выпросила директор кафе. Мотивировала тем, что такие вещи не залежатся, а доставят массу положительных эмоций экипажам других кораблей, которым предстоит еще подготовка к дальним походам и боевым службам.

Впервые оказавшаяся на подобного рода мероприятиях Ольга была в восторге. По приказу занявшей с первых дней права и обязанности свекрови бабы Шуры она еще накануне записалась на очередь в парикмахерскую. Осмотрев себя в зеркало после похода в салон красоты, заявила, что нужно было бы сделать прическу после обеда, поближе к вечеру и услышала безапелляционное:

— Не велика барыня, там очередь других будет. Радуйся, что хоть утром успели, поработали над твоей головой.

Молодая весь день трепетно ходила так, будто носила королевскую корону. Уборкой и кухней занималась старшая по дому. Платье было выглажено с вечера, но, видит Бог, она не подпустила бы к утюгу ни Ольгу, ни, тем более, ее мужа.

Когда чета Борисовых направилась в кафе, встретившийся сосед-отставник первым, несмотря на свой почтенный возраст приветливо поздоровался, с восхищением оглядел ее личико в обрамлении уложенных иссиня-черных волос:

— Никак в гости направились?

И почтительно уступил протоптанную в снегу узенькую тропинку. Спрашивал, чтобы сделать людям приятное. Он еще несколько дней назад узнал от общительной соседки, что ее квартирант собирается надолго в тропические широты, на боевую службу.

В вестибюле «Фрегата» встретились с Аннушкой и Иванычем. Друзья как бы мельком окинули взглядами боевых подруг, те, в свою очередь радостно улыбнулись друг другу, заговорили о чем-то своем. Распорядитель провела пары к столам.

С речью выступил командир бригады. Он пожелал подчиненным счастливого плавания, сказал много прекрасных слов в адрес членов их семей. Потом были танцы, танцевали много.

Ольгу пригласил красивый капитан-лейтенант, представившийся Иваном Константиновичем. Он каким-то внутренним чутьем угадал желание партнерши, оба, не сговариваясь, закружились в вальсе. Эти волшебные па, старательно заученные еще в юном возрасте, отточенные на школьных вечерах, прижившиеся и прочно вошедшие в память! С первых же звуков магнитолы ноги вспомнили ритм, чувство обрадовало и оттого весь вечер Ольгу не покидало ощущение участия в большом празднике. Оно жило, когда со всеми дружно отплясывала в общей толпе без разделения на пары, как в студенческие годы. Оно позволяло сердцу радостно биться в груди в такт звукам вальса и зажгло огоньки в глазах, когда ее пригласили на танго. Лейтенант, назвавшийся Александром, оказался прекрасным танцором, он чувствовал каждую ноту аргентинской мелодии. Что тоже было чудесно. Потом еще кто-то приглашал, она доверчиво вскидывала узкие свои ладошки на плечи в золотых погонах.

Клим и Иваныч с Аннушкой решили познакомить более-менее освоившуюся Ольгу с сослуживцами, их женами, подругами. Людмила Терешкова, когда Аннушка представила молодую Борисову, закричала:

— Девочки, нашего полку прибыло.

Белокурая, похожая на Снегурочку жена лейтенанта Коломийцева, а это он приглашал Ольгу на танго и жена старшего лейтенанта Ефграфова Сонечка обняли зардевшуюся новую подругу и отправились танцевать.

Чувствовалось, что всем хорошо, в воздухе витало праздничное настроение, люди отдыхали. Преимущественно молодые, они открыто улыбались, прикладывались к фужерам, охотно вступали в короткие диалоги. Удивило то, что отсутствовала грусть завтрашнего расставания, которая, по ее убеждению должна быть. Более того, ей показалось, что все забыли о причине сегодняшнего вечера. Завершился он пением под гитару. Самодеятельные песни о море чередовались с популярными, передаваемыми по телевизору. Потом прощались под звездным небом, расходились парами, а те, кому было по пути шли небольшими группами.

Без всякого объяснения с чьей-либо стороны Ольга поняла свою неправоту. Никакой разлуки, завтра мужья уйдут делать привычную работу в море. Придут, и снова уйдут. Так будет всю активную жизнь. А в перерывах почему не устраивать именно праздники, была бы, как говорится, причина.

Ольга мелко ступала в красивых, расшитых бисером унтах, туфли нес в целлофановом пакете Клим. Форменные его ботинки звучно скрипели. Голова легко кружилась после выпитого, на душе было приятно, хотелось петь, но он шел молча. Ольга о чем-то спросила, не расслышал, переспросил. Оказывается, хотела узнать, кто такие Иван Константинович и Александр. Клим пояснил, что это заместитель командира корабля по политической части капитан-лейтенант Москаль и командир дивизиона, его начальник лейтенант Коломийцев. Кстати, он видел, как жена красиво танцует вальс, он так не умеет. Да и в танго, если честно, не силен. Вот попрыгать, помахать в такт музыке руками и ногами это да, это хоть три часа подряд. Типа, как залезть… куда надо. Ольга хихикнула — фу, какой бессовестный!

За разговорами не заметили, что пришли, бдительный Булчут загавкал, подсказывая — я здесь и готов скушать косточку.

Перед сном посидели с бабой Шурой на кухне за чашкой чаю. Клим заново слушал рассказы своей жены. Терпения надолго не хватило, он демонстративно начал клевать носом, а снявшая макияж Ольга все сидела на кухне с бабой Шурой за чашкой чаю и с блеском в глазах рассказывала о том, как было здорово.

Александра Ивановна вспомнила былые годы, когда корабли собирались в дальние походы отрядами в два, три корпуса, обязательно с судами вспомогательного флота. Столько народу уходило, им тоже делали проводы, а встречали всей базой. Осенью обязательно с садовыми цветами. Лично она выращивала их для команды Николаича, а хватало всем.

— Во сколько вам сказали собираться? К десяти подойти к гастроному? Ну все, Олюшка, ступай спать. Завтра обязательно надень теплую кофту под пальто и шапку не забудь, они сразу не уйдут, намерзнешься на ветру.

Клим дождался желанного своего часа. Полетели в сторону платье жены, белье. Он выразил стремление крейсера пришвартоваться к судну и получил полное на то «добро».

Утро выдалось морозным. Пока задали корм Борьке, курам, да ублажили гастрономические притязания радостно вилявшего хвостом Булчута, подошло время собираться. Баба Шура решительно надела новые валенки, накинула на плечи вязаный платок, концы его завязала на спине, достала выходное пальто, пышную песцовую шапку:

— Я тоже поеду. Знаешь, Олюшка, сколько лет прошло, как провожала и встречала Николаича. Давно не видела ни кораблей, ни причалов. А тоже отъезжали от гастронома, как сейчас. Народу набиралось много, детей с собой брали.

Ольга боялась, что мест в автобусе, то есть машине выполняющей его роль, не будет. Обошлось, из-за холода малые дети сидели по домам, те, кто постарше находились в школе. Водитель, знакомый по летней поездке казах, узнав пассажирок, заулыбался, придержал сваренную из труб лесенку. Внутри загомонили:

— О, мы думали, опаздывающие не придут.

— Оля, как здоровье? Голова не бо-бо?

Людмила Терешкова потребовала тишины:

— А ну, девчата, успокоились, кто может, подвинулись. Оля, знакомь с бабушкой.

— Это моя хозяйка. Александра Ивановна раньше провожала в море своего мужа, сейчас со мной она.

— Тоже с нами? Ну, здравствуйте, устраивайтесь поудобней. Нет, давайте в кабинку, место есть, поедете с почетом, как проверяющий.

Баба Шура просияла. Всю дорогу она рассказывала сидящей рядом с ней председательше женсовета, что на проводы кораблей командование выделяло несколько машин. А вот на встречу обязательно приезжал еще и оркестр. Это был такой праздник, с музыкой, с цветами.

— И мы не хуже встретим, умеем. Думаю, месяца так через три-четыре вернутся наши.

Прибыли. Понятно, никто даже не думал пропускать автомашину прямо на причал. Шофер поставил свой «автобус» в стороне от остановки, так, чтобы хорошо видеть корабль Терешкова. Палуба и вертолетная его площадка были безлюдны, но, судя по колышущемуся мареву над всеми четырьмя трубами он готовился начать движение.

Женщины встали гурьбой на пригорочке, баба Шура увидела его, умилилась — как же, сама стояла здесь по молодости-то, платочком махала вслед уходящим. Она оглядывалась, узнавала и не узнавала металлическую трубу котельной, КПП, здание штаба. Часть причалов пустовали, их покинули ушедшие на зимовку. Подошел представитель политотдела, улыбнулся:

— Я только что с корабля. Увидел вас. Скоро отшвартуются, буксира ждут.

Черный трудяга буксир весь в аккуратно развешанных вдоль бортов длинных резиновых рукавах-кранцах неспешно вышел из-за кормы, взял курс на выход из залива. Аннушка радостно дернула Ольгу за рукав:

— Ой, смотри, смотри мой Петя! Вон он, впереди, к носу пошел.

Издалека трудно узнать в одном из одетых в оранжевые спасательные жилеты именно Петра Ивановича. Но вот один из них, возглавлявший группу, повернулся к борту, помахал рукой, она радостно, не отрывая глаз, ответила. Была в курсе, что на выборке якоря обязательно присутствует главный боцман? Конечно. Все же ей хотелось верить, что, может, это почувствовало и заставило отреагировать на ее пристальный взгляд сердце родного человека, все же не на день-другой покидал он землю.

Ольге тоже очень хотелось увидеть своего Клима. Хоть и предупрежденная о том, что места не участвующих в съемке только внутри корабля, привставала на цыпочки, вглядывалась в фигуры столпившихся на вертолетной площадке медленно проходящего противолодочника, махавших кожаными шапками с яркими кокардами, носящими смешное название «крабы». Они усиленно сигналили именно группе женщин застывших на известном каждому уходящему надолго в море офицеру и мичману пригорке сразу за решетчатым бетонным забором. Вполне возможно, среди них находился ее мичман Борисов. Хотелось верить и, по правде говоря, верилось.

Провожающим вход на причалы запрещен. А вот когда они приедут на встречу, пожалуйста, шлагбаум поднимут. Такова старинная флотская традиция. Будут приветственные крики с самой кромки причала и с борта швартующегося корабля, объятия, поцелуи, цветы… Обо всем этом ей растолковали еще дома муж и хозяйка, в пути довели до сведения новые подруги. Судя по отношению, жену мичмана восприняли как члена семьи. Корабельные коллективы живут по своим, особым правилам. Ольге они пришлись по душе.

БПК ушел, водитель дал сигнал занимать места. Когда приехали, Людмила Терешкова приобняла бабу Шуру и Ольгу подмигнула:

— Что, сразу домой, вам Борьку да кур, мне дите кормить? Давайте немного погуляем.

Шли по очищенной от снега центральной улице, толковали о житье-бытье.

О том, что мужчины не где-нибудь в богом забытой Ракушке сидят, они в тропики ушли, в теплые моря как на курорт. Правда, не мед-пиво пить. А что, служба морская, она одинаково несладкая, хоть на Северном, Черноморском или родном Тихоокеанском флоте.

О том, что надо помочь подыскать Олюшке работу. Вот кто-нибудь из увольняющихся в запас офицеров начнут готовиться в отъезд, а у некоторых из них жены имеют работу. Значит, что? Есть возможность занять освобождаемую должность, нужно лишь успеть захватить инициативу в свои руки. Председатель женсовета даже остановилась, подняла вверх пальчик, поманила своих собеседниц:

— Я включу свои каналы, разузнаю. Ты педучилище заканчивала? Вот и хорошо!

Дома баба Шура взяла чистую салфетку, протерла крашеную узорную рамку с фотографией и чуть ниже снимка тускло поблескивающий золотом кортик в поцарапанных сафьяновых ножнах.

— Залив во льду, Николаич. Море шумит, слышно с пригорка. Помнишь, оттуда я провожала тебя.

В пути

— Эх, Климушка, побежали в теплые края!

— Видели бы мои предки, куда меня потащило. У нас считай, больше полугода снег, а там осенью и зимой, и даже весной только лето. Вот позагораю за всех земляков, за всю Якутию греться буду.

— Послушай, а ведь надо сделать проводы зимы. К Черкашину сходить что ли, так и так, товарищ капитан-лейтенант душа с холодами попрощаться хочет.

— Что говоришь-то? Ну, ты перепутал все. Старпом может устраивать праздники только для своей души. Типа незапланированной приборки там, лишения кому-нибудь схода. Организовывают проводы замполиты, к Москалю надо идти.

Мичман Борисов представил провожающих команду деда Мороза со Снегурочкой. Вот матросы принимают на хранение елку. Вот в ответ приглашают их посетить корабль в Новый год. А те скромно так — да нет, лучше вы на Родину скорей возвращайтесь, мы подождем и для встречи знатные морозы приготовим, век помнить будете.

Эх, поздно Иванычу хорошая мысль пришла, на берегу бы устроить такое празднество. Недолго думая, Клим обрисовал главному боцману свое видение мероприятия и нарвался на насмешливое:

— Ага, еще ряженых в виде белого медведя да снежинок не забудь. Алеша ты. Я вполне серьезно хочу предложить старпому устроить парилку. Когда еще придется взять в руки веничек. У меня с десяток березовых припрятано, хотел там, во Вьетнаме вас побаловать, да уж ладно, для прощания с зимой оторву от сердца.

— Какой ты умный, какой хороший, какой щедрый человек, а! О, у меня уже сейчас спина зачесалась. Что стоишь, айда скорей, Горелкина с собой захватим, из офицеров кого.

К Виктору Степановичу Черкашину пришла делегация с полдесятка человек, не меньше. Капитан-лейтенант оторвался от составления какой-то бумаги. Добров на правах механика закинул удочку, старпом ответил скороговоркой:

— Добро постираться, помыться, понимаю ваше беспокойство и благодарю за заботу о людях. Завтрашний день объявляю банным.

И снова склонился над столом.

— Спасибо на добром слове, товарищ капитан-лейтенант. Всем нам и личному составу надо смыть грязь, пот, но мы хотим провести что-то подобное ритуалу расставания с холодами. Это, Виктор Степанович, больше, чем соблюдение гигиены. У боцмана на сегодня березовые веники припасены. Мы особиста пригласили, старшего лейтенанта Меньшова. Гость все-таки.

Черкашин кивнул, рассеянно бросил:

— Сказал, не возражаю. То есть как расставание с холодами? Как гость? Повторите.

Он был очень занят, пунктуальный товарищ старший помощник командира корабля. С другой стороны, пропустить парилку значило бы игнорировать просьбу коллектива. Как-то не по-товарищески получается. Люди праздник устраивают, пассажира пригласили.

Подумал, согласился.

Настоящая парилка тем хороша, что вместе с жаром в воздухе распространяется неуловимый для дилетанта аромат деревенской каменки. Понятно, на корабле такого достичь очень трудно. Виктор Степанович досочек для обшивки стен лично добывал и булыжников ребята ему натаскали со дна речки, да с течением времени дух веников постепенно вживался.

— Пришлось, братцы, такое корыто изобретать, — сидя на полке и доходя до кондиции, блаженно вещал боцман, в первую очередь, конечно же, для гостя, остальные тоже слушали, но так, как говорится, впол-уха. — Камушков туда насовали. Речных. Расчет тонкий, чтобы ровно три четверти ковшика работало. Плеснешь меньше, пар тут же выйдет, а если больше, то вода начинает кипеть на дне корыта, не на камнях, что тоже не есть гут, воздух сыреет. Вот такие секреты. Скажи, Миша, правильно я говорю?

Горелкин знал историю создания столь желанного для мужской души атрибута наизусть, как другие, он кивнул и, почитая традиции, продолжил начатое товарищем повествование, рассказал, что для корытца использовали выпрошенный на ремзаводе лист нержавейки, да еще спросил, надо думать, для продолжения беседы:

— А скажите, кто догадался в предбаннике бак для холодной воды установить?

Добров внятно, все вели светскую беседу специально для новичка-особиста, ответил:

— О, это ты, чтобы залезать туда. Да тот, кто из Анапы войлочные колпаки привез.

Старпом подхватил:

— Получилось помене бассейна, но поболе тазика. Для нас в самый раз. Присел, как нырнул. Выпрямился, вот и вынырнул. Банные шляпы я увидел на пляже возле Северного рынка, вспомнил про корабль, купил. И заставил держать их здесь, видели в предбаннике колышки? Думаете, зачем? Чтобы, когда вспотеешь, да лицо колпаком вытираешь, запах ощущать банный. А в свою компанию принимаем только с индивидуальным колпаком. Вот как акустика. А ну, покажитесь.

Клим помахал изделием адыгов с вышитым красными нитками своим именем. Это был подарок к прошлогоднему дню рождения. Иголкой орудовала Ольга, тоже приятно вспомнить вдалеке-то от дома. Черкашин вышел в предбанник, вернулся с белой из тонкой шерсти свалянной шляпой:

— Держите. Это, товарищ старший лейтенант вам. От команды.

— Спасибо Виктор Степанович, спасибо друзья. Меня Олегом зовут.

Праздник прощания с родными холодами удался. Каждый с особым чувством попробовал колкость хвойной пихты, прочувствовал шелковистость листьев березки, испытал терпкость дуба. Не экзотики ради, а теперь уже, так сказать, выработки привычки для, изведали редкостное благоухание веников из тропического дерева эвкалипта с вечнозелеными узкими длинными листьями. Военных моряков изредка одаривали ими приятели с гражданского пароходства.

Напарились. Сидели, отдыхали. Петрусенко шлепнул Клима по мокрой спине:

— Что, зам способен устроить такой праздник? Ляпаешь, не подумав. У, бродяга!

Даже море дышало спокойно, ветер тоже вел себя вполне адекватно. Ни качки, ни шлепков волн о борта. После отдыха чинно проследовали в залитую электрическим светом кают-компанию. Олег принес пачку настоящего индийского чаю с тремя слонами и восточной письменной вязью. Он сидел в дареном головном уборе, предварительно испросив разрешения походить в нем:

— Привыкнуть надо. Я колышек завтра выстрогаю.

Старпом нажал кнопку вызова вестового, попросил принести кипятку. Скоро появился матрос в белой куртке, с заспанным выражением лица.

— Что, товарищ матрос, никак задремали? Разотрите боевые рубцы на щеке.

Тот машинально дернул рукой, наклонил чайник и облил льняную скатерть.

— Фу, какой неуклюжий, еще немного и ошпарили бы. Принесите посуду, только поаккуратней действуйте. Кстати, как фамилия, что-то я вас раньше не видел.

— Матрос Киселев. Я недавно на корабле.

— И как, нравится?

— Я в ДОСААФе обучался на легководолаза. Не думал, что в официанты направят.

— Спокойней, здесь тоже служба. Морская. А, значит, почетная. Какой вы официант, вы вестовой. Может, не так?

Киселев пожал плечами, мол, вам видней.

Новый день родил свои заботы. Личный состав помылся, вывесил в специально отведенном месте то, что систематически нуждается в стирке. Большинство свободных от вахт вылезли на свежий воздух и, пуская при разговоре пар изо ртов начали бесконечный треп на вечные темы о том, о сем. Матрос Зверев, веселый, неунывающий Зверев вел диалог со слушателями из разных боевых частей. Ему было приятно, он курил стреляную сигарету. Еще одну, добытую еще до помывки Витька сунул в нагрудный карман.

Сначала он поведал братцам о том, что никогда не следует пользоваться услугами вьетнамских забегаловок. Этот народ как китайцы, всеядные. Кошку не кошку, а змею приготовят тебе запросто. Сами, может это не едят, но, например, обжаренных на сковородке кузнечиков щелкают, как мы семечки. Вот сидят себе за столом, на середине полное блюдо, перед каждым тарелочка, чтобы, значит, шелуху сплевывать.

— Я бы попробовал, — сказал один из слушателей. — В России в средние века угодники из монахов и отшельники акридами питались. Это и есть кузнечики.

Другой поддержал:

— Во многих странах саранчу и сейчас едят. Да еще хвалят.

— Сами вы… акриды. Сказано, нечисть всякую жрать способны.

Во-вторых, он сам слышал, что вьетнамцы вояки еще те. Якобы кто-то из ребят постарше служил в тех местах и решили они подшутить над вьетнамским солдатом на КПП. Поспорили на часы, что не сделает он разборку-сборку автомата быстрей «лиенсо». Наш быстренько разобрал автомат, разложил части на скамейке и с завязанными глазами собрал его. Вот пришел черед вьетнамца. Пока ковырялся с повязкой, кто-то из наших спрятал газовую камору. Собирал-собирал, собирал-собирал бедолага свое оружие, не получается. Тогда он сгреб все в куртку, зашел на КПП, вышел оттуда с новеньким АК-47, посмотрел по сторонам и, как ни в чем не бывало, стал прогуливаться вдоль ворот.

— Часы отдал?

— Ага, сейчас их Зверь носит.

Витька пропустил мимо ушей явную подначку, протянул руку остряку:

— А вот спорим, у них у каждого электронные часы. Южно-вьетнамская штамповка, но ходят очень точно. Дату показывают, дни недели, даже месяц, год и вдобавок калькулятор есть. Хочешь, умножай, вычитай, прибавляй, или дели. Понятное дело, вмонтирован будильник. Музыкальный. Всякие есть. Ты, например, спишь, а он тебе утром женским голоском: «Кофе, чаю?» Говорят, всего копейки стоят.

— Не копейки у них, а донги. Только где их взять.

Кто-то крикнул:

— Смотрите, японские рыбаки!

На горизонте четко вырисовались несколько прянично-красивых шхун с высокой кормой, прямоугольным парусом над ней. Зверев подтолкнул сидящего рядом тезку, матроса Жукова, обращая его внимание на суденышки: «Гля, какие парусники».

— Парусники? Нет, это в помощь двигателям, чтобы меньше горючего расходовать. У них ни полезных ископаемых, ни сырья, ничего нет своего, все покупное.

— Ага. И рыбу у нас воруют. Что они здесь делают? Дать бы по рукам.

— Нельзя, здесь свободные воды.

Витька с уважением посмотрел на нового своего товарища. Вот человек, еще до службы трудился на рыбфлоте, в моря ходил, все знает.

— Сейчас увидят нас, сообщат своим по радио. Когда выйдем с пролива, прилетит их четырехмоторный разведчик «Орион». Слушай, три двигателя работают, один застопорен. А там, поближе к Японии встретит корабль самообороны. Маленькие, им по результатам Отечественной войны запрещено иметь большие корабли, вообще военно-морской флот. Вот, пока не пройдем вдоль Японии, так и будет шлепать недалеко от нас, по левому борту сзади. Отчаянные, ходят в любую погоду.

— Скажи, Витек, тебе в военкомате не предлагали поступать в военно-морское училище? Ты все так хорошо знаешь, как будто офицер готовый.

Жуков махнул рукой. Какое училище, они вообще сунули его, матроса, в сухопутные войска. Из-за них должен был полгода готовиться в учебке Дальневосточного военного округа стать механиком-водителем танка. Не хотел, а учился. Подавал рапорты по команде, обращался с письмами к командующим округом и Тихоокеанским флотом. Никакого ответа. Командир учебной части посоветовал написать самому Министру Обороны СССР. Он взял и накатал Маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу обо всем. Командир заверил печатью. Отправили и почувствовал себя вчерашний рыбачок так, будто вляпался в историю. Кто он и кто Устинов…

— Погоди, — сказал один из слушателей. — Я еще на гражданке был, читал про этот случай в газете. Так это был ты? Врешь! А может, это правда ты, фамилию не запомнил. Да потом я подумал, что на деле такого не может быть. Агитка, подумал, такой журналистский прием для поднятия духа патриотизма. Вот, мол, как верен человек мечте. Там еще писали, что министр обороны лично приказал перевести солдата на флот, но службу якобы начали считать с нуля. Газетчик возмущался, по логике солдаты на год меньше горбатятся, а этот, про кого писали, уже оттрубил полгода.

— Не полгода, четыре месяца прошло, но так и было, с нуля начали счет. Вырезки из газеты я домой отправил и на работу в Находку, директору базы активного морского рыболовства.

— Чего молчал-то? Что, на корабле никто ничего не знает, только командир? Вот это да.

Витя Жуков с улыбкой рассматривал вытянутые лица матросов. Времени прошло много, никто из нынешних ребят дураком не назовет, почему бы не открыться. А в училище военно-морское… Нет, на БАМРе ждут. Вот выйдет весной на ДМБ, немного поработает матросом на судне, в Индийский океан сходит за экзотической рыбой нототенией к острову Кергелен или на тунца к Мадагаскару сбегает и будет поступать в Дальневосточное рыбное высшее техническое учебное заведение.

— Теперь я понял твое поведение в шторм, — сказал Зверев. — Солидный мужик. Ценю.

Жуков улыбнулся, продолжил разговор о японских рыбаках. У них самое большое количество рыборазводящих заводов и морских питомников, самые щадящие морское дно тралы и свой, отличный от нашего метод использования морских биоресурсов. Насчет увлечения разведением и выращиванием мальков разных пород от обычных карпов до лососевых видов понятно — рыбоядная нация. Учеными планеты подсчитано, что каждый человек, если хочет сам быть умным и жить в обществе таких же, должен съедать двадцать кило рыбы в год. У нас, несмотря на то, что один день в неделю является рыбным, этот предел не достигнут, хотя добывается очень много сырья.

— Наше рыбное хозяйство требует капитальной ревизии, — продолжил Жуков. — Советские плавбазы делают консервы из только что пойманной судами рыбы, они самые вкусные в мире, но всю продукцию государство вынуждено дотировать. Кстати, все приморские страны поставлены перед необходимостью делать это, но в СССР деньги на поддержку рыбной отрасли уходят огромные.

Дорого обходится удовольствие продавать с прилавков рыбные котлеты, например, или камбалу, тем более валютоемкие красную рыбу и тунца в собственном соку за копейки, когда на ловлю, производство и доставку готовой продукции затрачены десятки, сотни рублей. Банка тунца в двести пятьдесят грамм стоит в магазине семьдесят копеек. Выходит, кило разделанной, приготовленной строго по государственному стандарту и разложенной в четыре баночки рыбы идет за два рубля восемьдесят копеек, а килограмм просто замороженного тунца тянет на мировом рынке на несколько сотен долларов. При валовом производстве довлеет одно — план давай и нету других забот!

Ни один японский капиталист не позволит себе подобных расходов под страхом банкротства. У них свежий улов даже малоценной рыбы сначала поступает на береговые рынки, что резко снижает долю утилизации. На переработку, начиная от морозки и заканчивая консервами идет остаток. Понятно, процесс отработан до мелочей, отходов практически нет. Допустим, на производство рыбной муки капиталист в жизни не даст ни одного свежего хвоста, как делается у нас, для этого годится уже отвергнутое покупателем, и непригодное для консервирования продукции, в том числе выпускаемой для животных.

— Они ловят тунца, замораживают и продают в Сингапуре, — продолжил Витя. — Получают гигантские барыши. Японцы, да и корейцы головами качали, когда видели наши консервы, сделанные из сырья экстра-класса. Это, говорили, золото, превращенное в дерьмо уже в Индийском океане. Таков результат нерентабельного производства.

— Погоди Витек. Не понимаю, растолкуй. Выходит, плохо, что у нас дешевая рыба? Да мои родители ее даром кушать не хотят. Не нравятся им рыбные котлеты в консервах. Это мужики покупают в гаражах, на закуску. Как объяснишь?

— Ты когда-нибудь кушал рыбную колбасу, неотличимую по вкусу от мясной? Ты знаешь, что вездесущие ныне крабовые палочки делают из самой паршивой, как когда-то считали рыбы минтая? Ею даже кошек боялись кормить. Вот мой ответ тебе…

— Чтобы ломать застывшие стереотипы, нужны знания. Думы о военно-морском училище дело хорошее, а кто будет заботиться о рыбной отрасли? Выходит, мне судьба поступать на технологическое отделение Дальрыбвтуза, — закончил он свою мысль.

Зверев многозначительно посмотрел на собравшихся: вот о чем думает человек, он выше того, чтобы, к примеру, бражку в огнетушителе поставить, или в самоход урыть. Рядом с Жуковым Витька себя почувствовал иным, лучше, что-ли. Он, друг такого целеустремленного человека заработал поощрение от замполита, это было, когда попали в шторм. Что заместитель, матрос Зверев способен получить благодарность от самого командира корабля. И все свои обязанности может выполнять без приказания и напоминаний главного боцмана, командира отделения. Именно так он будет трудиться в гражданской жизни. Ну, как на заводе, например, это делают без обязательной проверки лучшие рабочие. У них имеется собственное клеймо качества.

Понятно, никогда этой штуки он ни в ПТУ, ни на практике в гараже не видел, да и хрен с ним, подумаешь. Наверное, похоже на тавро, каким лошадей метят. Главное, работающие рядом будут говорить: а, Зверев, знаем, на такого можно положиться, во человек, вчерашний матрос! Людям и ему будет приятно.

Витькин «шарабан» закрутился, завертелся, как всегда выдал кучу советов.

Например, перед ДМБ можно такую наколку на руке сделать, чтобы знали, кто есть кто. Якорь там или штурвал. Вкалываешь, и все видят, что рядом трудится моряк. А моряки везде пользуются большим уважением. Чертовски приятное дело, что он, Зверев, не где-нибудь служит, а на Военно-морском флоте. Можно сказать, высшее доверие.

Минутку, а зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Всего то и нужно подойти к тем ребятам, у которых имеются татуировки. Они подскажут следующие шаги. Может, посоветуют обратиться к умельцу. Кто запрещает им показать тех, например, с чьей помощью легко забабахать картиночку самому. Или, что тоже потянет, сами возьмут да и блеснут мастерством. Понятное дело, найдутся люди, помогут.

Обязательно, чтобы была пояснительная надпись. Например, если выколоть краткое название родного флота — КТОФ. Звучит, это раз. Адресно, это два. А то, сам видел у нигде не служившего пацана в ПТУ якорек на левой руке.

Да, лихо сослужила беспокойная Витькина голова своему хозяину. Оставалось лишь последовать ее рекомендациям, что было сделано в этот же день. Умелые руки нашлись в электромеханической боевой части. В лазарете разжились борным спиртом для дезинфекции иголок. На предплечье выкололи спасательный круг с надписью «ВМФ (ТОФ)». Прекрасная получилась вещь. Искусство потребовало жертв, перетерпел. Страшно было очень. Мастера работали в крайне ужасных условиях трюма, при сплошной антисанитарии. Ничего, перебоялся, рука вот она, целая.

На главную военно-морскую базу Тихоокеанского флота прибыли ночью. Владивосток встретил серо, обыденно. На причале кроме встречающей швартовной партии соседнего корабля да драной кошки, никого. Утром лениво приползли проверяющие, стали ворчать, словом, ничего интересного, стара эта песня и примитивна, как чугунный кнехт. Во всех вышестоящих инстанциях уверены, что количество придирок прямо пропорционально уровню возникающего у проверяемых священного страха. А вместе с ним и уважения. В низах об этом знают, но таковы правила игры. Сопровождай, показывай, принимай замечания, как должное. А как иначе, тыкать носом просто положено. Штаб флота и вдруг какой-то корабль, о существовании которого его представители узнали недавно. Небо и земля! Чего равняться, наше дело кивать, козырять, выполнять и исправлять.

Так и поступали. Хорошо было только капитан-лейтенанту Москалю. Он сошел на берег рано утром, перехватил своего однокашника у входа в политическое управление.

— Эдик!

— Ваня! Вы когда появились? Ночью? Ну, давай, друже, двигаем сначала в отдел электронных средств массовой информации. Это недалеко.

Пока шли по улице Ленинской в сторону старинного здания, где после переезда политуправления обосновались службы помощника командующего, военный трибунал и отдел ЭСМИ, переговорили. Капитан-лейтенант Москаль получил необходимую инструкцию и наказ строго следовать ей от однокашника, ныне капитана третьего ранга с которым подружился еще на первом курсе и лишь перед выпуском узнал, что тот является сыном адмирала из Генерального штаба ВМФ.

— Самое главное, — учил тот, отвлекаясь лишь на приветствия встречного воинского люда. — Молчи и надувай щеки. Кису Воробьянинова помнишь?

— Да я ради такого приобретения не Кису, самого Остапа Бендера готов изображать. Подумать только, что ждет впереди… Представь, приезжает моряк домой, включает кассету, а там он лично действует на заведовании в роли главного героя.

И он передал Эдику разговор с командиром корабля об использовании этой драгоценной вещи в деле воспитания личного состава, подчеркнув, что для старшин и матросов стимул иметь личную кассету с корабельными съемками в награду за отличную службу окажется много желанней возможности получить отпуск с выездом на родину.

Тот удивился:

— Ты что, серьезно? Идея, конечно, хорошая, но головки в этой самой «Электронике» стоят воспроизводящие. Ее наши инженеры срисовали с японского «Панасоника». Можно только фильмы переписывать. А чтобы свои, самодельные фильмы записывать, потом смотреть через «Электронику» эту, надо видеокамеру иметь. Конечно, в будущем изменения в конструкции предусмотрены обязательно, сможет она и с натуры записывать, но пока вот так как-то. Сиди, смотри готовые фильмы, они на базе флота есть, чуть попозже и по флотилиям, эскадрам разошлем. Хорошо, конечно, видеокамеру иметь. В оперативной эскадре найдется, это точно, но…

Теперь пришел черед Ивана. Как, поразился он, магнитофон же. Сама идея работы этого чуда техники в том, чтобы, значит, записать и, это самое, показать. Он даже остановился, в его спину тут же ткнулась чья-то старушка, ее испуг добавил чувств в разочарование Москаля. Да-а, придется расстаться со своей задумкой, а как она была хороша и, главное, близка к исполнению.

— Тихо-тихо-тихо, без паники. Ты видеомагнитофон получи, раз повезло. Только лодкам, уходящим на боевую службу выдается эта самая «Электроника». У нас Дом офицеров флота сидит без него. Во всех кинотеатрах Владивостока имеются, а в ДОФе нет. Знаешь, сколько он стоит? Тысячу двести рубликов. На черном рынке в два-три раза дороже, а в простой продаже их нет. Народ из предприимчивых покупает и тут же арендует столовые под кинозалы, ставит телевизоры «Горизонт», устанавливает декодер, люди платят по рублю за билет, когда в обычное кино он стоит семьдесят копеек. И смотрят заграничные фильмы. Команда тебя на руках носить будет. Матросы, да что там, офицеры после увольнения станут внукам рассказывать, что на их надводном корабле благодаря замполиту и счастливому стечению обстоятельств, имеется в виду нашему с тобой знакомству, был видик из первой партии поступления. Что они бесплатно приобщались к мировому киноискусству. А, сам увидишь, когда все ваши телевизоры по кубрикам подключите к «Электронике». Да заграничными кассетами разживетесь. Только будь бдителен, боевиками там, жесткой эротикой не увлекайтесь. Пошли, чего ты.

В отделе их встретил капитан второго ранга. Он вопросительно посмотрел на незнакомого офицера, кивнул, когда офицер из политуправления пояснил что пришел с представителем уходящего в тропики БПК, вызвал главного бухгалтера:

— Марина Михайловна выпишите, пожалуйста, накладные на получение «Электроники ВМ-12». Это для того корабля, который идет в Камрань. Видеокассет из тех, что есть на кинобазе не жалейте. Товарищ капитан-лейтенант потом зайдете, я печать поставлю. Насчет ассортимента не расстраивайтесь, мы для оперативной эскадры выслали достаточно, меняться будете. Да, Марина Михайловна, не забудьте снабдить уходящих обычными фильмами для «Украины». В общем, обговорите с гостем все вопросы.

Так сравнительно легко провинциалы стали обладателями дефицитнейшего видеомагнитофона. Получали его на складах недалеко от кинобазы, где от обилия наименований пленочных фильмов у Ивана Константиновича голова пошла кругом. Набрали столько, что даже видавшие виды служащие с неподдельной жалостью смотрели на представителей родного флота из отдаленных его северных владений. Пусть хоть на боевой службе почувствуют себя вполне цивилизованными людьми.

В отдельной картонной коробке получателей дожидались видеокассеты, каждую из них украшала блестящая упаковка с картинками.

Все это богатство загрузили на раздобытую с помощью капитана третьего ранга автомашину, доставили на корабль и с большими предосторожностями перенесли на БПК.

Знакомый, словно джинн из бутылки помог и в пополнении корабельной библиотеки.

Вечером Иван принял приглашение Эдика поужинать. Он был сражен наповал убранством старинного ресторана «Золотой Рог». Сидели в первом, некогда элитном этаже. Как известно из литературы дореволюционного периода, здесь собиралась белая кость: именитые представители дворянства, офицеры. Купцы и разночинцы занимали столики верхнего зала. Межэтажное перекрытие как амфитеатр заканчивалось расположенными вдоль границы точеными перилами. Можно подойти к ним и с высоты второго этажа рассматривать танцующие пары. Громадные два помещения с тяжелыми оконными шторами соединялись открытой широкой лестницей, надо думать, это символизировало единство Дальнего Востока со всем миром.

Считалось вполне пристойным пригласить даму спуститься потанцевать, благо три четверти фешенебельного этажа были отведены именно для этих целей. Столики уютно располагались в стороне.

Кстати, в советское время мужчин без галстуков и женщин без сопровождения мужчин в ресторан долгое время, до начала шестидесятых годов не обслуживали. Наши китобои по возвращении с просторов Антарктики праздновали только здесь, а и они, огрубевшие в морях нежилого континента, из кожи вон, но приходили соответственно экипированными. Старожилы привыкли, традиция прижилась. Гости города понимали. Не забегаловка, «Золотой Рог», слава о нем гремела по всему Советскому Союзу. В некоторых других городах тоже существовали рестораны с таким названием. Именно тоже. Побывавшего в этих краях человека обязательно расспрашивали о «Золотом Роге» так, будто сами только вчера посещали сие великолепие.

Необходимо добавить, здесь, как в царское, так и в советское время готовили изумительно. Кстати, порционные блюда остались неизменными. Мясо по-капитански, скоблянка из трепанга… Позднее этот морепродукт заменили кукумарией.

Иван убедился, архитектура четырехэтажного здания на углу Ленинской (Светланской) и 25 Октября (Алеутской) счастливо сохранилась. Он бы не ошибся, если утверждал, что время осталось неподвластным и над атмосферой ресторана. Было весело, удивительно естественно и легко.

Само собой, Эдик на правах хозяина не позволил однокашнику расплачиваться по счету. Он лично проводил Ивана до трапа корабля, идти от ресторана до причала надо было всего лишь метров двести, не более. По дороге наслушался благодарностей за сердечный прием. Будучи крепко рад встрече, ответил серьезно:

— Пустяки. Я тебе завидую таким образом. В тропики идешь.

Сказано это было с такой тоской, что Иван Константинович просто пожал ему руку. Не в морях его дороги, не штормы преодолевать Эдику, а бумажные круговерти.

Через несколько дней специалисты из ремонтной радиотехнической мастерской сделали все необходимое для эксплуатации, как они выражались, «видака» с имеющимися на корабле телевизорами. Черт подери, как было здорово смотреть знаменитые комедии «Бриллиантовая рука», «Кавказская пленница» в четком изображении, какое выдавал на экраны добытый стараниями замполита видеомагнитон. Народ от души балдел по своим кубрикам и был искренне рад приобретению. Никому уже не хотелось собираться пусть даже на свежее кино под стрекот кинопроектора, а случайный порыв пленки вызывал досаду и воспринимался без совсем еще недавнего энтузиазма с обязательными топотом ног и ликующими криками «Сапожник!»

Цусима

Кораблю дали прощального пинка в ночь с понедельника на вторник. Еще сотню миль не прошли, как чей-то сонный голос спросил на английском, кто и куда следует. Запрос делал «нейви шип» из тех, что базируются на японском острове Окинава. Зачем америкосам гонять единицу из США, когда в их распоряжении имеется такая прекрасная база недалеко от советских берегов. На рассвете он показал свой профиль, некоторое время следовал за нашим противолодочником и передал эстафету слежения японскому кораблику сил самообороны. Тот пристроился слева позади БПК, нырнул носом и раз и два во встречную волну. Так предстояло ему кувыркаться до тех пор, пока советский военный корабль будет следовать вдоль морских границ Страны восходящего солнца, мимо островов Хоккайдо, Хонсю, Кюсю и мелкой россыпи Рюкю.

Появился четырехмоторный «Орион» с белыми звездами по бортам и завершающей серый фюзеляж длинной трубой гидроакустической станции. Немедленно прозвучала команда:

— Фотогруппе наверх!

Прав был матрос Жуков. Громадина, похожая на наш турбовинтовой периода шестидесятых годов «Ил-18», важно прошла, рассекая воздух тремя двигателями. Четвертый винт крутился под напором встречного потока. С палубы на «Орион» нацелились фотообъективы специальной группы, поднявшейся на борт во Владивостоке.

В этот же день один из вестовых кают-компании включил телевизор и случайно наткнулся, предположительно, на японский канал. На забитом помехами экране неожиданно появился конфетно-цветной богатый красками ролик. Дед Мороз и Снегурочка раскладывали по форточкам заснеженных деревенских домиков с крышами юго-восточных пагод стилизованные башмаки с подарками для детей. Время от времени сквозь шипение эфира прорывались электронная музыка и ангельски красивое пение детей на иностранном языке. Мелькнули радостные лица ребят, и картинка снова исчезла.

— Не, не японский канал, — усомнился он, подозвав второго. — Наверное, Киселев, у них Санта-Клаус. Это, считай, заграница. А Снегурочки только в СССР водятся.

Киселев наморщил лоб:

— Вот помнил же, там у них такая религия, анималистическая.

— Ты, салага, дурак. Говорят тебе, Снегурочек у японцев быть не может вообще.

Второй обиженно хмыкнул. Поговорили, называется. Так сказать, состоялась общепринятая заграничными людьми светская беседа. Причем Снегурочка? Знал он, но забыл, как называется Дед Мороз по-японски. Ходит в небесно-синем кимоно, подарков в отличие от русского представителя не приносит. Это делает Санта-Клаус, он привозит их по морю.

— Вспомнил! Вера у них синтоистская. Переводится как «путь богов». Поклоняются множеству богов и духам умерших. Само собой, как на юго-востоке Азии принято, есть буддисты. Вот отсюда и начнем разбираться…

— Странный ты. Тебе про Фому, ты про Ерему. Плевать на веру, речь о Деде Морозе и Снегурочке. Интересно, откуда они там взялись.

Мимо японских городов шли несколько дней. Умельцы из радиотехнической службы по просьбе ребят настроили телеантенну кают-компании на прием их каналов. Таким образом, вестовые при желании имели возможность смотреть на жизнь соседнего государства. Картинки не всегда были качественными, но все-таки. Виденное повторялось, кто-то из офицеров подсказал, что это реклама, телевизионный трюк для привлечения внимания зрителей. Дед Мороз ли, Санта-Клаус, телекомпании все равно, главное, чтобы было красиво изображено. Оба в этом убедились на примере японских рисованных мультфильмов. Мальчики и девочки у них обязательно с кукольно громадными глазами, герои похожи как близнецы, все сценарии сопровождаются прекрасно звучащими песнями. Так принято.

А про католического Санта-Клауса и японского Деда Мороза Киселев все же рассказал. Вестовые посмеялись над скупостью сказочного этого персонажа. Годок в восторге поставил всезнающему умному молодому шелобан, что вызвало новый взрыв смеха. Киселев обиженно махнул рукой и умолк.

У офицеров и мичманов своя тема разговоров. После того, как миновали широту, проходящую через корейский город Монгхпо, пошел отсчет оплате в чеках Внешторгбанка. Кому-то причитается больше, у кого-то будет меньше, зависит от должности. Клим спросил:

— Иваныч, ты получал эти самые чеки?

Петрусенко ответил утвердительно. Ничего особенного. Больше похожи на квитанции, чем на деньги. Понятно, за пол-месяца пребывания в боевом дежурстве получилось у него немного, но в магазин «Альбатрос» они с Аннушкой сходили с большим удовольствием. Конкретно про покупки забылось, а вот ощущал он себя в магазине по-особенному, не как в обычном, это точно.

Командир боевой части объяснил, что по окончании похода в бухгалтерии штаба подсчитают сутки от входа на линию Монгхпо и выхода из него. Заработная плата в обычных, советских деньгах, конечно же, остается неизменной.

Вошли в Корейский пролив. Он соединяет Японское море с Восточно-Китайским. Его юго-восточный район носит несколько названий. Географы и мореходы мира знают единый в трех наименованиях Цусимский пролив, Восточный проход, проход Крузенштерна. В сознании всей России прочно первое. Здесь 14 (27) мая — 15 (28) мая 1905 года произошло грандиозное морское сражение. Российская 2-я эскадра флота Тихого океана под командованием вице-адмирала Зиновия Петровича Рожественского, в составе тридцати восьми вымпелов, из них шесть вспомогательных судов вышедшая из порта Балтийского флота Либавы 02 октября 1904 года на выручку русского Дальнего Востока и прошедшая 18 000 миль, была встречена сто двадцатью кораблями морских сил Японии, которые возглавлял адмирал Хэйхатиро Того. Длина Цусимского пролива равна примерно пятидесяти милям, минимальная ширина вдвое меньше.

Моряки, проходя данным районом, отмечают на картах 34 градуса 9 минут 5 секунд северной широты и 130 градусов 4 минуты 50 секунд восточной долготы. Это между японскими островами и Кореей, а если быть еще точнее, то между островом Ики и тоже небольшим, длиной около ста и шириной менее полусотни километров обжитым островом Цусима.

В эскадре Рожественского насчитывалось 16 171 офицеров и матросов, безвозвратные потери составили 5 046 человек, т. е. 31,2 процента. Примерно треть, столько же процентов потерял кадровый костяк эскадры.

Впоследствии японцы подняли вместе с разгромленными их орудийным огнем собственноручно затопленные российскими моряками корабли и транспорты. Подняли и продали в том числе России. Потомкам это известно. Как и то, что наравне с первоклассными броненосцами типа «Бородино» шли сковывающие действия эскадры старые тихоходы береговой обороны и транспорты. Если японская группировка могла развивать скорость до 15 узлов, то русские с трудом держали от 9 до 11 узлов. Превыше всего другое. В том сражении души каждого моряка получили выход патриотической самоотверженности и сильнейшему стремлению как можно лучше использовать возможности коллективного оружия, превзойти личный уровень боевой выучки. Своими действиями они все, от нижних чинов до высших, проявили стойкость, покрыв неувядаемой славой Отечество, Андреевский флаг и флотскую честь.

Когда БПК достиг указанных координат, состоялся митинг. Свежий ветер поднял волну, еще вчера безмятежное море покрылось барашками. Торопливо бежали по небу рваные облака. Личный состав построили на вертолетной площадке. Корабль медленно, на малом ходу двигался по покрытому восемьдесят лет назад взрывами, обломками, телами людей проливу, навсегда принимавшему погибших, остужавшему раскаленные орудия и навсегда гасившему языки пожаров на палубах и помещениях идущих ко дну боевых единиц российского флота. Потери Японии составили лишь три миноносца.

Командир выразил уверенность в том, что при необходимости нынешние потомки славных героев и последователи их ратных подвигов покажут лучшие качества военных моряков, как это было в годы Первой мировой, Великой отечественной войн. На свинцовые воды Цусимы лег перевитый алым шелком венок Памяти.

Распустили строй. Офицеры и матросы расходиться по каютам и кубрикам не спешили. Каждый считал своим долгом постоять у борта, поглядеть в затянутую туманной дымкой даль, запомнить тяжелый цвет волны.

— Да-а, — протяжно произнес кто-то. — Вот здесь и легли наши. В мае в этих местах, наверное, еще холодно. Возле орудий работали разгоряченные, в тельняшках. По Новикову-Прибою, в тот день дул ветер, корабли качало, стрелять было не очень удобно.

— Уж чего хорошего. Понятно, на броненосцах калибр позволял бить по японцам на поражение. А снаряды со старых калош не долетали. Подпустить ближе, значит, быть наверняка потопленными. Вот и решай морскую задачу с двумя неизвестными. То ли отстающих защищать, что смерти подобно. Сколько ни крутись, выбьет японская артиллерия, выщелкает по одному. То ли идти на прорыв, заведомо зная, что сам уйдешь, а эскадре гарантированно рыб кормить.

— Не ушли. Бились всем колхозом, в этом и героизм, и трагедия Рожественского. Приказа о разделении эскадры, насколько я помню, от него так и не поступило.

— Мне было лет двенадцать, когда я «Цусиму» прочитал. Не знал, меня в библиотеке фамилия Новиков-Прибой заинтересовала. Прибой, морское слово, красивое. Потом, как начал читать, уже все. Знал, кем мне надо стать. В школе, помню, учился так себе, по математике двойки получал, а после книги мечта появилась. Школу заканчивал с аттестатом без троек, физкультура на высоте. Приехал в первый отпуск из училища, якоря на погонах… Кстати, перед выпуском купил роман Новикова-Прибоя «Капитан первого ранга» и держу ее в каюте. Это о первых шагах Рабоче-Крестьянского Военно-Морского Флота. Она у меня только один раз была на сходе, когда я со Светкой своей подружился. Дал прочитать из политических соображений.

Стояли долго, группами, негромко переговаривались. Большинство молчало.

Мичман Борисов прошел на корму. Вздыхал, вглядывался в горизонт. Он физически ощутил связь с морскими событиями войны 1904–1905 года. В состав Владивостокской эскадры, пытавшейся оказать помощь предпринявшим прорыв из осажденного Порт-Артура во Владивосток под командованием контр-адмирала Виттгефта, входили крейсера «Россия», «Громобой» и «Рюрик». На нем служил земляк. Фамилия его, даже имя известны всем, кто читал повесть «Крейсера» Валентина Пикуля. Это Виктор Оконечников, иеромонах, послушник Спасо-Якутской обители.

Знали ли наши моряки о превосходящих силах японцев, о том, что противная сторона вооружена современными кораблями, оснащенными по последнему слову техники, также изготовленной на лучших заводах Европы? Конечно. Мало того, командование имело возможность отложить выход в море для сохранения сил по обороне Владивостока. Контр-адмирал К. Иессен получил приказ идти на встречу с прорывающейся к Владивостоку эскадрой из Порт-Артура. Иессен не знал, что попытка прорыва не удалась, что оставшиеся на плаву корабли вернулись в осажденный город. «Белоснежные лебеди», как любовно называли их горожане за окраску, подняли пары.

Крейсера ожидал бой, они вступили в него 1 (14) августа 1904 года в 40 милях от корейского порта Пусан. Пять часов длилось сражение. Больше всех досталось «Рюрику», прикрывавшему отряд, взявшему курс на север. Командир капитан 1 ранга Е. Трусов погиб еще в первой половине боя, его место занял младший артиллерийский офицер лейтенант К. Иванов.

Когда на корабле закончились снаряды, «Рюрик» предпринял попытку таранить желающий взять его в плен корабль противника и выпустил торпеду во второй крейсер, приближавшийся с этой же целью. Был отдан приказ покинуть корабль, раненых спустить за борт. Изувеченный «Рюрик» с поднятым Андреевским флагом и взвившимся сигналом «Погибаю, но не сдаюсь» ушел на дно.

Оставшийся в живых выброшенный взрывом за борт иеромонах попал в плен. Это именно он, благодаря внешней схожести с японцами успешно бежал и доставил в Санкт-Петербург составленное находившимися в плену офицерами донесение о необходимости изменения состава боезаряда для морских орудий, так как наши снаряды прошивают оба борта кораблей навылет и взрываются лишь потом, в то время, как японский порох «шимоза» срабатывает, едва снаряд окажется внутри помещения.

Ожидаемые сослуживцами почести и благодарности обошли смельчака. Оконечников был вновь отправлен туда, откуда начал свой жизненный путь, в Якутию, дабы неповадно было церковнику лезть в дела мирские. Самородок из глухого якутского улуса, он в молодости самостоятельно изучил английский язык, стал послушником Спасо-Якутской обители. Был направлен на флот, испытывавший нехватку в корабельных священнослужителях. Там, во Владивостоке поступил в Восточный институт постигать грамматику и фонетику французского языка, в тридцатитрехлетнем возрасте принял участие в русско-японской войне.

Мичман вспомнил, как отреагировал его друг на рассказ о реакции военных чиновников на доставленное с риском для жизни сообщение государственной важности. Что и говорить, прав Петрусенко. Кто был корабельный поп и на что надеялись сослуживцы, офицеры, собравшие ему денег на дорогу и напутствовавшие на удачу. Главное, считали они, довести до сознания военных чиновников из морского штаба ошибку разработчиков начинки снарядов и не будет в будущем повторения случившегося.

— Думаю, если их что-то тревожило, — сказал Петр Иванович, — так это беспокойство за собственное благополучие. Плевать им было на какого-то инородца. Принеси такое сообщение хоть дворянин с двойной фамилией, из тех, чьи предки служили еще Петру, реакция была бы та же. Убрать с глаз долой по их понятию, возмутителя спокойствия важней, чем взять на себя и себе подобных ответственность за явный прокол в подготовке вооружения. Представляешь, сколько голов должно было полететь. Нас школьные учебники истории учат, что виноваты бездарные адмиралы. Нет, лично в моих глазах Рожественский герой. Проигравших войну надо искать в чиновничьих эшелонах.

В единичном случае с земляком мичману Борисову открылось нечто, подтверждающее саму суть подвига наших моряков. Это самоотверженность. Никто, ни под страхом смерти, ни за деньги и другие блага не мог заставить Оконечникова бежать из в общем-то благополучного плена, где его не унижали, наоборот, находясь в Японии, он имел прекрасную возможность продолжить самообразование. Священник понимал, что при неудачном раскладе японцы расстреляют его как шпиона. И не посмотрят, что он, беглец, человек невоенный, присягу не давал, выполнять воинский долг не жалея живота своего не клялся. Шаг был осознанным. Находясь среди военных моряков Отечества иеромонах пропитался необходимостью поступать именно так, а не иначе.

Клим знал, что сам министр культуры Якутии, кстати, его однофамилец, уроженец Томпонского района, поселка Крест-Хальджай Борисов написал сценарий и хочет сыграть главную роль на сцене Якутского национального театра. Стоя на пронизывающем ветру, он сожалел, что артист не имеет возможности оказаться здесь, чтобы увидеть, как ложится на воду венок Памяти, хоть на минуту ощутить дрожь палубы боевого корабля и услышать слова его командира. Это помогло бы осознать величие подвига моряков в Цусимском сражении, чтобы оно сполна передавалось зрителям.

С окончанием зоны действия японских сил самообороны корабль сопровождения повернул назад. Морской простор как-то даже поскучнел без него. Проходили встречные суда, сигналили первыми, как и положено это делать перед военными кораблями. Четко ответив приспусканием Военно-морского Флага, большой противолодочный красавец гордо проходил мимо. Главному боцману приятно было видеть вспышки фотоаппаратов, как чуял о дальнем походе, вовремя покрасились.

В Восточно-Китайском море потеплело так, что командир отдал приказ переодеться в тропическую форму одежды. Офицеры из числа тех, кто уже бывал в южных широтах, надели свое, заранее приготовленное. Они сразу бросались в глаза уже полинявшими штанами и куртками, растоптанной обувью. Моряки первого года службы смотрели на своих наставников чуть не с открытыми ртами. Оказывается, лейтенант Коломийцев, такой с виду молоденький, успел совершить кругосветку. Все матросы облачились в новенькое, еще хранящее запах нафталина и не отходили от зеркал.

Кое-кто потянулся за фотоаппаратами. Даже самые бережливые не стерпели, сделали по нескольку кадров. Добрую службу сослужил мичман из фотогруппы штаба флота, он подсказал, что в тропиках выставлять выдержку и диафрагму так, как дома, значит испортить пленку. Солнце в тропиках очень яркое, без поправки не обойтись. Он тут же дал желающим несколько уроков. При этом старался донести до сознания каждого, что шкалы отечественных «Киевов», «ФЭДов», «Смен» и так далее изначально предусмотрены для работы в средних широтах. За границей давно уже пользуются автоматикой. Одно время японцы всерьез заинтересовались нашими зеркалками «Зенит», хотели даже приобретать их, но, он поднял палец, только для того, чтобы их начинающие фотолюбители имели представление о таких понятиях, как «выдержка», «диафрагма».

Виктор Жуков, в шортах, синей куртке с короткими рукавами и пилотке с длинным козырьком предстал перед Зверевым и одобрительно отозвался:

— Ты знаешь, а здорово в хэбэшке, вот она хоть и плотная, но не так жарко, скажи.

— Витек, а что, рыбакам тропичку не выдавали?

— Там, брат ты мой, комбезы вручали, во, по горло, ну, потом, естественно, стоимость из зарплаты высчитывалась. Не, у некоторых я видел точно такие кепи. Наверное, друзья дарили. Так-то больше в сингапурских бейсболках ходят. И покупных шортах.

Теперь каждый использовал малейшую возможность понежиться на солнышке. Вдвинутую на ют металлическую сходню облепляли плотно, как воробьи. Сидели, сверкали белыми руками и ногами, некоторые — бритыми по случаю головами. Любовались неестественно синим морем. Действительно оно резко отличалось от северных районов Тихого океана. Таким, как правило, рисуют его дети. Только чаек не хватало, он привычны ближе к береговой черте.

Зверев беспокойно крутил носом, вытягивал шею, щурил глаза. Что-то его беспокоило. Оказалось, Витька ощущает насыщенный дух тропиков. Для него, как он сознался, ветер был пропитан запахами экзотических корицы, ванили, миндаля. Парня чуть было не подняли на смех, но некоторые заступились, для них воздух тоже был пряным. Они объясняли:

— Братцы, здесь островов масса, ну просто очень много. Солнце сильное, все цветет, муссоны там, пассаты дуют в постоянном направлении. Благодаря им по морю на определенных широтах тянется такой душистый шлейф. Люди разные, кто-то чувствует запахи сильней, кто-то слабей других. Обоняние особенно развито среди некурящих и тех, кто служит на свежем воздухе. Очень ему надо сочинять.

Среди избранных, пусть чисто случайно оказался Зверев. Вот и все объяснения. Они, особенно второе, про то, что не врал, понравились самому герою.

Многие слушали недоверчиво, другие вяло возражали:

— Ага, Витька просто так дымит, не взатяжку курит. Тем, кто в детстве начитался книг про пиратов, им и мерещится черт знает что.

— Ну, особенно Зверев наш, у него Стивенсон любимый писатель.

— Это еще кто? Натуралист типа Миклухи-Маклая?

— Во-во, он самый. Знатоки литературы… Уши вянут слушать вас.

Вечера становились короткими. Еще пятнадцать минут назад светило солнце, но стоило ему исчезнуть за горизонтом, как становилось темно, металлические части корабля покрывались влагой и хотелось снова влезть в теплую робу. Выходили на палубу с накинутыми одеялами, сидели и глядели на закат. Матросы всерьез верили утверждениям того, что в момент касания солнца и моря выбрасывается столб изумрудного цвета. Ждали. Только надо успеть заметить, уверяли они.

— Главное, чтобы погода была соответствующая. Чтобы, например, корабль не качнуло, море не колыхнуло. Опять же, дело такое, не каждому дано. Вот Зверев запахи тропические чувствует. Значит, не все, кто-то особенный может этот самый изумрудный столб увидеть.

— Друг мой. Знаю, читал Станюковича, это он придумал. Или Новиков-Прибой. Одно слово — писатели.

— Или видели. Сами. Ты хоть знаешь, что Новиков-Прибой матросом был и даже в Цусимском сражении участвовал? Алексей Силыч и при Советской власти маринистом был, писал про моря.

— Ну вот, слушай дальше. Посмотри кругом, одни волны, больше ничего. Волны час, сутки, неделю. Сдуреть, как скучно. Хочешь сказать, ваш маринисты врать не будут. А возьми почитай Станюковича. Это же сочинено для романтики. Нет, каждый писатель просто обязан сгущать краски.

— Пусть. Чего пристал, не веришь людям, иди в кубрик и сиди там.

Из Восточно-Китайского моря через Филиппинское вошли в пролив Лусон, связывающий его с Южно-Китайским морем. Западное его побережье и занимает Вьетнам. На палубу старались без нужды не ползать, уж очень жарко палило солнце. Сидели в прохладе кубриков, вспоминали о снежных метелях, морозах. Однажды Игорь Конев с сожалением вздохнул:

— Братцы, сейчас бы сюда хоть одну ледышку. Дураки, лопатами, прямо лопатами сбрасывали за борт такую благодать.

Над ним посмеялись. Даже чуть не окончившееся трагедией обледенение в Татарском проливе здесь, в тропиках казалось беззаботным, приятным приключением.

Естественно, в обед жирный борщ оставался недоеденным, предпочтение отдавалось компоту. А приготовленный на ужин суп можно было смело вычеркивать из матросского рациона. Все равно бачковые выливали его за борт. Питались ли богатыми отбросами местные рыбы, неизвестно. Об этом не знал даже матрос Владимир Киселев, оказавшийся единственным из двух сотен собранных на борту человек одержимым рыбаком.

Он задался целью непременно поймать акулу. Для этого разжился у боцманов парой-тройкой крепкого капронового линя метров в пятьдесят каждый, невесть откуда достал здоровенный тройник, по размерам близкий к шлюпочной кошке и соорудил, надо думать страшную, для крупных рыб снасть. Единственное, что им должно было нравиться, так это кусок жилистого сырого мяса с костью. Она была нужна, чтобы наживка не слетела и не была утащена. Володька крепил ее к стержню тройника крепкой проволокой.

Если странного рыбака не было в кают-компании, смело шли на ют. Там видели его терпеливо подергивающим, как он говорил «закидушку». Главный боцман несколько раз пенял ему за столь глупое и вредное на взгляд корабельного человека занятие. Устав строго-настрого запрещал рыбалку с борта боевого корабля.

— Дорогой мой хлопчик, — говорил он. — Мы движемся, на скорости разве можно что-то поймать? Нет. Ну и забудь это дело, пока не вывалился за борт.

Неизвестно, наверное бросил бы Киселев затею, но в Восточно-Китайском море ему удалось выловить здоровенного марлина. Понятное дело, следовал бедолага не тем курсом и не в то время, да к тому же был голоден. Сначала из него сделали фотомодель. Желающие запечатлеться с экзотическим красавцем становились в очередь. Вечером в кают-компании ели жареную свежую рыбу, нахваливая отличившегося вестового. Командир промолчал. Старпом, гроза нарушителей уставных требований и корабельных традиций капитан-лейтенант Черкашин, видимо, махнул рукой. Старший мичман Петрусенко привык к фигуре на юте. Главное, матрос в спасательном жилете, он всегда на виду, рядом люди, пусть отводит душу рыбацкую. Вестовые продолжали видеть в новом своем товарище «субъекта с прибабахом».

Потерялся он по всей видимости между четырнадцатью и семнадцатью часами. Перед обедом сервировал с остальными вестовыми столы, потом видели его вместе с поваренком выносящим на ют обрезы с тем, что называлось остатками еды, где была установлена ведущая за борт сваренная из двух бочек специальная труба. Когда приблизилось время ужина, немного поворчали — где этот прибабахнутый, опять торчит на юте, бегай за ним.

— Не, вы как хотите, а пендаля лодырю надо врезать. Сейчас пойду и выдам. Сколько можно с ним носиться. Заслужил. Есть часы, посмотри. Трудно, что ли?

— Пендаль в деле с нашим Киселевым не помощник. Он почешется и опять продолжит свое. Как говорится, охота пуще неволи. Но поговорить надо жестко, не в круизе.

Разделились на группы, часть отправились проверять кубрик, другие пошли по местам, где Володька мог быть. На обычном его рыбацком месте кандидат в мальчики для битья отсутствовал. Перед уходом он всегда сматывал линь, уносил с собой грузило и тройник. Сегодня снасть была установлена. Мало того, чувствовалось натяжение линя.

— Ну, вот он где. Сам поймался, гарсонщик несчастный. Тащи его ребята, да осторожней, чтобы не сорвался с крючка.

С этими словами потянули осторожненько, за кормой в отдалении мгновенно вспух фонтан, из воды высунулась остроносая башка, исчезла, блеснул на солнце мокрый спинной плавник. Акула! Сразу набежала толпа любопытствующих, кто-то притащил топор, примчался кок с громадным ножом. Началась суматоха.

— Братцы, никто нашего Киселева не видел?

Братцы ответили отрицательно. Их охватил рыбацкий азарт. Кто-то тянул линь, большинство становясь на цыпочки, таращились через головы, сыпали советами, от нетерпения толкались, рискуя свалиться за борт или спихнуть суетившегося рядом. После подъема неожиданной добычи, вестовые успокоились, собрались снова, удостоверились в отсутствии Володьки на корабле.

Как принято, после обеда наступал адмиральский час, не занятые на вахте ложились поспать часик-полтора, кому охота сидеть на солнцепеке. А когда вылезли, ют пустовал. Была ли оставлена снасть еще с утренней рыбалки неизвестно, никто не интересовался, может, не снимали ее сегодня.

Доложили по команде, сыграли большой сбор, подняли на уши и без того взбудораженную команду корабля. Нашелся матрос, который видел, как Киселев после обеда дергал свою закидушку. Он еще подошел, спросил, сколько время, тот глянул на часы и ответил, что еще не скоро накрывать на столы, далеко до ужина. Командир немедленно распорядился ложиться на обратный курс, увеличил число сигнальщиков по правому и левому бортам, выставил впередсмотрящего, прошел в штурманскую рубку:

— Николай Анатольевич, надо развернуться и двигаться по обратному маршруту. Рассчитайте пройденное расстояние исходя из четырнадцати часов. С этого времени матрос был свободен. Учтите снос, направление течения там, скорость ветра. Думаю, найдем его еще засветло, парень был в спасательном жилете, утонуть невозможно. Здесь в районе встречаются акулы, но будем надеяться на лучшее. Доклад о точном местонахождении корабля и предположительном потерпевшего через каждые пятнадцать минут. Вопросы есть? Добро. Действуйте.

Старший лейтенант Ефграфов сел за расчеты. Дал необходимые целеуказания, взял бинокль и отправился на крыло мостика. Корабль развил скорость, он летел как курьерский поезд под свист своих турбин, за что, собственно, и получил название у супостата — поющий фрегат. Было еще одно, обидное название. Этот проект большого противолодочника НАТОвцы считали бессильным красавцем. Может, из-за отсутствия орудий от 100-миллиметров, универсального калибра? Они ни к чему. От имеющегося на борту ракетного оружия не поздоровилось бы любому противнику.

Киселев оказался за бортом сам того не ожидая. Корма ходила влево-вправо непрестанно, появились брызги. Он решил накинуть шкертик на леерное ограждение, в это время закидушку сильно рвануло. Ухватиться бы второй рукой за что-нибудь, да где там, выдернуло как репку из грядки.

Первая мысль была: «Хорошо если на крючке оказался марлин или какой-нибудь тунец, только не акула. Эти хищники любят бродить стаями. Нападут, порвут на кусочки».

Вторая: «На юте пусто. Находящиеся на надстройке сигнальщики смотрят в основном вперед, из сектора их обзора я выпал». Ну и еще что-то пронеслось в голове, много мыслей было. Типа, теперь работы у вестовых прибавится, пусть, будут знать. Эх, а вдруг попалась акула, кто ее вытянет, если он бултыхается за кормой. Не вовремя, надо прямо сказать, не вовремя оказался он за бортом.

Киселев огляделся. Акул не было. Корабль уходил. Перевернулся на живот, сделал первый гребок, второй. Поплыл вдогонку спокойно, спасательный жилет из пенопластовых брусков держал на поверхности хорошо. Повода для паники нет. Главное, производить как можно меньше шума, чтобы не привлекать внимания морских обитателей. На корабле обязательно спохватятся да и отработают на сто восемьдесят градусов, вернутся. Спешить некуда, надо сделать остановку, проверить, работает ли сигнальная лампочка, на месте ли свисток. Тапки в момент его полета слетели, кепи тоже. Пусть. Вода теплая, синее небо не предвещает ни дождя, ни шторма. Захочется пить… Ну, что-ж, он основательно заправился компотом, обезвоживание организму не грозит, часов пять-шесть потерпеть можно. За это время подберут. Он представил, как спускают шлюпку, гребут к нему что есть сил. Ага, поднимут на корабль и свои накостыляют, обязательно надают по шее, чтобы салага впредь думал, прежде чем что-то делать. Хрен с ним, перетерпим, виноват же, если хорошо подумать.

Так размышлял он, ритмично работая руками. Ноги не включал, берег силы. Жилет держит хорошо, настроение ничего, годится, главная задача держать направление. А как это сделать, если корабль все больше и больше удаляется, скоро он исчезнет за горизонтом, до звезд еще ждать и ждать. Минутку! Левая щека чувствует дуновение воздуха, вот так и надо держать нос, то есть щеку по ветру. Понятно, его снесет немного в сторону от курса, необязательно ветром. Существующие морские течения тоже внесут свою лепту. Но в пределах видимости корабельных наблюдателей он будет сутки, даже больше. Что там каких-то несколько часов.

Он старался плыть, не меняя положения головы. Ветерок легкий, потеряешь его и все, на спасении можно ставить крест. Разве можно найти человека в океане, пустынном на сотни километров вокруг. Поэтому не заметил, что сзади к нему приближается какое-то судно. Причем, оно идет целенаправленно.

Согласно Женевским соглашениям 1954 года, хозяином Парасельских островов, архипелага Спратли считалась Республика Вьетнам. Потеряв помощь в лице США, южане не могли противостоять притязаниям Китая. Конец давнему спору могли принести уточненные данные. Этим и занимались гидрографы Социалистической Республики Вьетнам. Китайцы были рады держать лапу на акватории, где можно заниматься рыбалкой, развивать нефтепромысел, курортный бизнес и, главное, оседлать оживленную морскую трассу, что позволяло при необходимости диктовать свои условия всем пользующимся ею государствам. Подобное желаниям нового государства претило. Правительство поставило перед своими учеными задачу прояснить обстановку, в помощь им пригласили именитых географов со стороны.

Вьетнамские гидрографы возвращались из очередного рейса по многочисленным островам Южно-Китайского моря. Работы было много, наконец, она закончилась, наступило естественное в подобных случаях расслабленное состояние. Те, кто еще вчера не имели свободного часа, сегодня превратились в пассажиров и вели праздный образ жизни. Лишь команда привычно несла вахту, впереди ученых ждал архипелаг Спратли.

Одинокого пловца в оранжевом жилете первым заметил рулевой. Он тут же закричал:

— Капитан, прямо по курсу человек. Двигается!

Все свободные столпились на баке. Те, у кого были бинокли, комментировали:

— Плывет брассом. Далеко еще, не разобрать, но, кажется, нас он точно не видит.

— Наверное. Господин Нилсен, дайте знать на мостик, пусть подадут сигнал.

— Во, услышал, услышал! Чего это он, на нас ноль внимания, поплыл себе дальше.

— Думаешь, спортсмен, или чудак какой-нибудь ставит рекорд? А где сопровождение?

— Сейчас, подойдем ближе, разберемся. Товарищ Бинь, мне кажется выпал человек за борт, испугался. Пока плыл, сошел с ума. Отсюда столь странная реакция. Переведите, пожалуйста, какого мнения придерживаются ваши?

— Сан Саныч, скорей всего это рыбак. Тут по островам их много. Джонка потонула, остался один. Может быть такое?

Тот, кого назвали Сан Санычем, кивнул, оторвался от бинокля, вновь продолжил по-русски:

— Передайте своим товарищ Бинь, я вполне допускаю подобное, но, по-моему, у него светлые волосы. Это определенно европеец.

Подошли ближе. Выбросили за борт штормтрап, никакой реакции. Терпящему бедствие кричали, свистели, знаками показывали, чтобы поднимался на борт. Матрос Киселев, а это был он, упрямо плыл вперед. Сначала не поверил своим ушам, услышав сирену. Подумал, что начались галлюцинации. Потом дошло, что для глюков рановато. За ним точно шло судно. Посмотрел, не советское. Может, вражеское. Плыл и горестно размышлял о том, какой он невезучий. Допризывником пошел в ДОСААФ, учился на легководолаза, представлял себя лихим моряком. Попал в официанты, еду офицерам подавать. Ловил акулу, безуспешно, только выпал за борт. Подошло спасение, с судна приглашают к трапу, но еще неизвестно что лучше, сдаться или пусть его останками отобедают морские обитатели.

Тонуть не хотелось. Значит, эти поднимут на борт. Кто они такие? Название судна видел, не иероглифы. Хоть это радует, что не японцы и не китайцы. Может, филиппинцы там, малайцы какие. Хрен редьки не слаще. Возьмут в плен, заставят работать на себя. Наши не знают, будут считать, что дезертировал, как тот придурок с «Василия Чапаева» или в океане утоп. Может, снять куртку, шорты? Еще неизвестно, как эти относятся к советским. Поздно, одежда долго еще будет плыть за ним, да и кто кроме наших военных носят синие сатиновые трусы.

Спустили шлюпку. Полуголые, худые, гребцы напоминали подростков. Матрос прикинул, что на суше мог бы спокойно справиться с двумя, даже тремя такими противниками. А на воде… Дадут по башке веслом и все господа акулы, кушать подано. Покорно позволил поднять себя на палубу, глядя на весело скалящих зубы, похлопывающих по плечам людей, попытался улыбнуться, чем вызвал всеобщий восторг. Заговорили на каком-то своем, гортанном языке, непривычном для русского уха. Потом прозвучала фраза на английском. Говорили протиснувшиеся вперед двое бородатых, рослых мужчин лет под пятьдесят. А может они такими выглядели на фоне мелких аборигенов.

Решил молчать, стоял, исподлобья разглядывал собравшихся. Когда кто-то протянул запотевшую бутылочку оранжевого сока, выпил, машинально поблагодарил:

— Спасибо.

И опешил, услышав радостное: «Лиенсо, лиенсо!». Один из европейцев не менее экспансивно закричал:

— Так ты русский, сынок! Откуда, как здесь оказался? Да не молчи, мы ученые, из Ханойского университета, описываем острова. Опять не веришь… Ну вот тебе мои документы, смотри.

Фу-у! Киселев перевел дыхание. Через несколько минут весь экипаж знал, что подобрали советского матроса с идущего в Камрань корабля, что капитан думает сменить курс и идти к побережью. Впереди двести миль, но, если верить спасенному, его корабль вот-вот должен начать движение навстречу, потому что приближается время накрывать на ужин:

— Лиенсо гарсон, гарсон!

Перевод французского этого слова он знал, некоторые матросы, переделав его на русский лад, называли вестовых «гарсонщиками».

Сан Саныч дал кому-то ключи от каюты и попросил принести тенниску, шорты, тапочки. Тропическую форму отдали на просушку вахтенному. Коллега русского ученого строго-настрого приказал не спускать с нее глаз, иначе утащат… на сувениры. Капитан, тоже небольшого роста, произнес что-то тонким голоском, сделал знак рукой. Как тут же пояснил переводчик товарищ Бинь, он приглашал спасенного и Сан Саныча в свою каюту. Из Ханоя пришел ответ на экстренный запрос, судну разрешено действовать по своему усмотрению, а советским дали знать, что матрос найден. Скоро по звонку появился еще один вьетнамец, молодой парень. Всех пригласили за стол. Угощали супом из морепродуктов в лакированных керамических чашках. Ели фарфоровыми ложками с короткой ручкой. Подавали маленькие хрустящие блинчики с мясом. Переводчик пояснил, что блинчики делают из рисовой муки, они обязательно должны быть очень тонкими, прозрачными, вот как сейчас. Кушать суп и блинчики следует с национальным соусом Ныок мам. Киселев попробовал, ему очень понравилось. Потом появились стаканы с крепким вьетнамским чаем.

— Я хочу познакомить советского моряка с его спасителем, матросом Нгуен Динь Као. Он нес вахту на руле и первым заметил терпящего бедствие.

Володя пожал протянутую руку. Парень о чем-то горячо заговорил. Как выяснилось, Као рад знакомству, на будущий год он собирается поступать в советский институт, хочет получить специальность нефтяника.

Капитан дополнил:

— Да, нам необходимы грамотные инженеры. На Парасельских островах и архипелаге Спратли много нефти, надо уметь добывать ее своими силами. Уверен, Као добьется намеченного. В свободное время он готовится к вступительным экзаменам. На борт прибыл с учебниками, здесь ему помогает ваш соотечественник, Сан Саныч. Я с радостью подпишу все требуемые документы для столь целеустремленного матроса…

После церемонии чаепития капитан выразил надежду, что спасенный будет чувствовать себя желанным гостем вьетнамских моряков. От их имени он подарил Киселеву чучело круглой как шар колючей рыбы-луны и оранжевую ракушку с шестью растопыренными длинными пальцами-щупальцами. Как пояснил товарищ Бинь, на память, так он перевел вьетнамское слово «кинэм». Сан Саныч забрал Володю в свою каюту, познакомил со шведом Микаэлем Нилсеном, прекрасно владевшим помимо родного еще английским и местным. Присутствовавший переводчик Зыонг Фу Бинь пояснил, что лично он обучался русскому в Алма-атинском госуниверситете.

Было видно, что ученый соскучился по общению с земляком. Он сетовал на то, что давно не был на родине, дома в Краснодаре его ждут жена и два сына-школьника. Расспрашивал, откуда Киселев родом.

Снова появился на столе чай, его принесли в большом китайском термосе. Каюта была полна народу. Каждому хотелось посмотреть на спасенного, пожать ему руку, сказать ободряющие слова.

С мостика сообщили, что связались с движущимся навстречу советским военным кораблем. Все, праздник закончился. БПК, не швартуясь, несколько секунд шел борт о борт с ярко освещенным судном. Вслед перепрыгнувшему матросу передали сумку с подарками и личными вещами. Вьетнамцы скандировали: «Лиен-со, Вьет-нам! Зе тот!», махали руками. В ответ кричали: «Мир, дружба! Хорошо!».

Киселева встретили, как героя. Никто даже не примерялся дать ему по шее. Рассматривали чучело рыбы-луны, обнаружили искусно наложенный шов вдоль живота до анального отверстия, догадались, что в снятую шкурку всунули воздушный шарик, наполнили воздухом, высушили, а потом проткнули и вынули его. Исследователи намотали это дело на ус и каждый решил, что обязательно обзаведется подобным трофеем. Ракушку повертели, отложили в сторону. Володька без сожаления поместил ее на полку в кают-компании.

В свою очередь, вестовые показали выскобленные, раскрытые как готовый захлопнуться капкан челюсти акулы. Сушить их решили на верхней палубе днем, а ночью, чтобы подальше от влажности — в кают-компании. Это она, наконец, попавшаяся, сдернула потерявшего на секунду бдительность неудачливого рыбака в воду. Судя по величине «капкана» и обрамленным частой пилкой треугольным зубам, была вполне взрослой особью.

— Метр восемьдесят пять, — подтвердили очевидцы. — Добивали топором.

Было решено, что совместно добытый трофей должен занять место возле ракушки.

С ним, отсутствовавшим на корабле, беседовал старший лейтенант Меньшов. Особист выслушал рассказ матроса, протянул бумагу, ручку:

— Зафиксируйте все это, потом распишитесь, поставьте число… Я пока запру тебя, чтобы не мешали. Приду через часик, времени достаточно, ничего не пропускайте.

Миль за сто до точки прибытия прозвучал сигнал учебной тревоги.

— Средствам ПВО — боевая готовность!

Командир корабля вызвал на связь пост противовоздушной обороны. Ого, удивился командир артиллерийско-ракетной боевой части Морозов, с чего бы Терешков развоевался, время позднее, ночное! Часы показывали половину второго. Поступила первая вводная «Атака воздушного противника». Спать надо супостату, какая нелегкая понесла его бороздить телом воздух невдалеке от советского боевого корабля, проворчал капитан-лейтенант и известил о нарушении воздушного пространства дежурящих ракетчиков. Зенитно-ракетные комплексы были приведены в техническую готовность с перекрытием норматива.

Подняли стволы и принюхались к ночному воздуху спаренные артустановки. Командир отделения комендоров старшина второй статьи Андрей Федоров, его большой и маленький Боб матросы Борис Батраков и Борис Жилин приготовились лупить во все, что там собирается пролететь над кораблем. Они, как ракетчики получили «Отбой» с большим сожалением. Боезапас так и остался в погребах.

Зато ребята-комендоры МЗА отвели душеньку. Как только взлетела изображающая воздушного противника сигнальная ракета, ночную тьму разрезали очереди шестиствольных установок АК-726. Таким образом отсалютовали в честь прибытия БПК к месту назначения, где предстояло нести службу в течение нескольких месяцев.

Уже рассвело, когда подошли к полуострову Камрань. Пропустили остров с отвесными скалами. Отработали право руля. Медленно проскользили мимо нагроможденных друг на друга многотонных ноздреватых камней, развалин древнего храма и неожиданно очутились в большой чашеобразной акватории с белеющим вдали селением. Неподалеку виднелись причалы, строения, корабли, гражданские суда. Голубые воды, какой там бухты, кто так назвал настоящий залив, плавно рассекали возвращавшиеся с моря рыбачьи джонки с перепончатыми парусами. Рыбаки в русских, завязанных под подбородком шапках-ушанках, куртках из черного шинельного сукна подходили ближе, предлагали пойманную за ночь рыбу, ракушки. Поодаль прошли вьетнамские катера береговой охраны, каждый с крупнокалиберным пулеметом на корме. Бросались в глаза характерные ребристые кожухи воздушного охлаждения на стволах. Катера и оружие были явно американского производства.

Загрохотала якорь-цепь. Главный боцман проверил затянутые подчиненными стопоры, огляделся, удовлетворенно хмыкнул:

— А красиво здесь!

Позади, за узкостью без устали стучался о берег кипенно белыми валами Тихий океан. Здесь, за бортом ласкалась лазоревая волна, вдоль песчаного побережья махали пышными веерообразными ветвями кокосовые пальмы. Картину портила лишь расположенная километрах в полутора от берега гора, лысая, почти лишенная растительности. При ее виде сразу вспоминались сообщения из газет, что американцы поливали вьетнамскую землю дефолиантами, на десятки лет лишающими природу растительности.

Здравствуй, вьетнам

Ну, вот и прибыли. Выставили противодиверсионный патруль, азартно кинувшийся к бортам. Нет, не разгонять крутившуюся вокруг массу вдруг нахлынувших мелких джонок. Любопытство вызывали как сами вьетнамцы в конусообразных шляпах, надо полагать из рисовой соломки, ослепительно улыбающиеся, приветливо выкрикивающие ставшее понятным слово «Лиенсо», так и их плетеные плавсредства, в том числе совершенно круглые, все как один с нарисованными на бортах и тщательно раскрашенными глазами.

— Братцы, они бананы предлагают, маленькие какие, у нас разве такие продают?

— Балда, то африканские, другой сорт.

— Гля, Леха, вон на той лодке какая красавица.

Красавица, в остроконечной, кокетливо подвязанной под подбородком яркой шелковой лентой шляпе, сшитой в талию белой блузке, синих расклешенных брючках, как будто поняла слова матроса, зарделась, закрыла лицо ладонями. Рядом на скамейке в деревянном блюде горкой лежали яркие плоды, приготовленные то ли для торговли, то ли для подарков прибывшим.

— Эх, хорошо-то как братцы! Я теперь тоже как Витька Зверев, такие ароматы чую. Рай, прямо рай. Представляете, на берегу попугаи живут. Разные там обезьяны, слоны.

— Ага. И змеи. И ядовитые москиты.

По громкоговорящей связи прогремел голос:

— Немедленно прекратить барахолку! Вахтенный офицер, навести порядок.

Тот, недолго думая, вскочил на нос корабля, привлек всеобщее внимание, вскинул руку и повелительным жестом дал знать, что стихийный базар надо закрыть. Да еще и пояснил, нисколько не сомневаясь, что торговцы и просто встречающие поймут его:

— Лэтс гоу хоум!

Спрыгнул, дал боцманам команду приготовить к спуску ял, доложил капитану третьего ранга Терешкову:

— Товарищ командир, ваше приказание выполнено. Вахтенный офицер лейтенант Коломийцев.

На берег сошли командир корабля, замполит и представитель особого отдела. Обсаженная агавами и вечнозелеными деревьями с длинными мягкими иголками, тропинка увела их мимо плаца к фанерным модулям, где располагались штабы эскадры и бригад, политотдел. Коломийцев получил добро ждать на причале, матросы-гребцы живо выпрыгнули из шлюпки, помчались на берег. Представляя, с какой завистью наблюдают за ними с корабля, Витька Зверев, а как без него, сделал стойку на руках. Очень хотелось пройти по неизвестной земле, а уж покочевряжиться сам Бог велел. Внимание привлекли громадные кусты агав, почти все разглядывавшие их мясистые узкие листья матросы видели эти растения у бабушек в горшках на подоконнике. Витька даже вспомнил, что бабка поливала их редко.

— Теперь понятно почему, — сказал он. — Растут как кактусы, в сухом песке.

Потом прошли к плацу. Удивились — все надписи только на русском. Даже лозунг «Да здравствует вьетнамо-советская дружба!» забыли продублировать по-вьетнамски. Подойдет местный воин, посмотрит на набор непонятных ему букв, пройдет вдоль планшетов с цифрами и выписками из планов очередного съезда КПСС и, даже догадываясь, что это цели, какие поставил перед собой старший брат, отправится себе дальше, ничего не почерпнув из такой наглядной агитации.

Увидели крутую скалу, увенчанную каким-то строением из дикого камня. Любопытство осилило, да и было до ведущей на вершину деревянной лестницы всего ничего, метров, может, с сотню. Хотели залезть, заметили у основания фанерную табличку с нарисованной коброй и надписью, тоже на русском: «Осторожно, змеи!», опасливо покосились на кусты, решили вернуться на ял.

Старший лейтенант Меньшов узнал у дежурного, где находится особый отдел и ушел. Капитан третьего ранга Терешков и капитан-лейтенант Москаль постучались в кабинет командира бригады. Их встретил плотный, крепкого телосложения капитан первого ранга, принял доклад командира корабля о прибытии. Хотя оба прочитали на табличке фамилию, имя и отчество «Капитан первого ранга Юрий Григорьевич Устименко», тот представился, позвонил заместителю по политчасти:

— Товарищ капитан второго ранга, прошу ко мне, пополнение прибыло.

Зашел офицер лет около сорока, пожал прибывшим руки:

— Капитан второго ранга Яковлев, Юрий Николаевич.

Комбриг вкратце обрисовал обстановку на сегодняшний день, заострил внимание на том, что благодаря тесному взаимодействию с базирующимися на полуострове авиагруппой, батальоном морской пехоты, береговой радиолокационной станцией флотского подчинения основная задача по боевому предназначению бригады надводных кораблей вполне решаема.

— Нам предписано нести службу по охране и обороне пункта материально-технического базирования со стороны моря. Сами понимаете, это далеко не все. Предстоит обратить особое внимание на противодиверсионную оборону, защиту корабельных и береговых объектов. Корабельному радиолокационному дозору производить осмотр акватории в круглосуточном режиме. Средства ПВО ночью — зенитные ракетные комплексы, днем — малая зенитная артиллерия.

Более конкретный разговор Юрий Григорьевич оставил на запланированное сегодня вечером совещание. Подключатся флагманские специалисты, командиры кораблей, будут представители эскадры. Ну, а пока пусть швартуются к причалу номер два, там имеется никем не занятый подвод всего, что требуется. И — надо без раскачки, перекладывания дел в долгий ящик браться за дела. Начальник штаба составит все необходимые графики, останется только придерживаться их.

— В том числе, — он сделал многозначительную паузу и продолжил: — В том числе выделение личного состава на хозяйственные работы по строительству и благоустройству.

Его тезка, тоже Юрий, но Николаевич пригласил Москаля в свой кабинет, Терешков отправился на корабль один. Вновь над трубами заструилось зыбкое марево, загрохотала якорь-цепь и корабль осторожно, как бы стараясь не нарушить зеркальное покрытие залива, направился к указанному командованием причалу. Подключились к воде-электричеству-телефону-телевизионному кабелю, выставили у входа на причал матроса с автоматом. Старпом удовлетворенно потер руки и направился к командиру за ценными указаниями.

Капитан второго ранга Яковлев жестом указал приглашенному на стул, достал из шкафчика банку растворимого кофе:

— Ну что-ж, Иван Константинович, разговор у нас будет ознакомительный, успеем еще поговорить о службе. Просто попьем кофейку, кстати, у меня корейский, «Максим», да и постараюсь ввести вас в курс местной жизни.

Всего только успел сделать, что ополоснуть кофейник, как зазвонил телефон. Дежурный по политотделу сообщил, что начальник политотдела вызывает Яковлева.

— У меня сейчас замполит с противолодочника, а что случилось, вы не в курсе?

— О совместном посещении прибывшего корабля. Сами знаете. Он просто ждал, когда его ошвартуют. Надо срочно. Через два часа к начпо записаны люди из строительно-монтажной организации и на это же время встреча с переводчиком от вьетнамского штаба флотилии. Хотят переговорить насчет совместного концерта.

— Доложите, сейчас будем вместе с заместителем. Я же говорю, он у меня.

Москаль пожал плечами:

— Что-то многовато мне на один день визитов. Может, того, встретить начпо на палубе?

— Да ладно. Олег Викторович человек. Поинтересуется службой, переходом, побеседуете. Кто спешит показывать корабль в первый день прибытия? Успеете еще. Наведете марафет, заполните все бумаги, потом пригласите.

Капитан первого ранга Олег Викторович Алексеев действительно встретил обоих политработников радушно. Первым делом порасспросил Москаля, как служилось в северных районах:

— Начинал я там. Рыбалка, охота… Вы не увлекаетесь? Нет? Значит, здесь будет легче. Наш флагманский минер мается, дошел, с причала мальков ловит на донку. Говорит, помогает заглушать первобытные инстинкты.

Поинтересовался, бывал ли в дальних походах, боевых дежурствах, когда.

— Говорите, отслеживали корабельную ударную группу с авианосцем, американо-корейские учения «Тим спирит». Здесь специфика несколько другая, чаще будете даже без вылазки в море, прямо у причала свою задачу выполнять, но скучать не придется. Это я вам гарантирую.

Осведомился, с охотой ли прибыл на новое место или просто потому, что получил соответствующий приказ. Чувствовалось, начальник политотдела человек любознательный. Он даже спросил, готовится ли капитан-лейтенант Москаль поступать в политическую академию имени Ленина. Иван Константинович поймал себя на мысли, что ему тоже интересно общаться с Алексеевым. Помолчав, капитан первого ранга перешел к делам насущным.

Он начал с того, что специалисты технического управления ПМТО, береговой и плавучей мастерских оказывают помощь как надводным, так и подводным кораблям. Но в Камрани есть еще катера вьетнамских ВМФ, их армейские подразделения, пограничники, полк истребителей, летающих на МиГ-21. Руководство принимающей страны, естественно, проводит демобилизацию Вооруженных сил, они все еще развернуты по военному расписанию. Реформы делают не спеша, с оглядкой. Понять их можно. Все-таки сказываются многолетние войны сначала с французами, затем с американцами, за полвека сплошных боевых действий укрепилась боязнь слишком рано разоружиться.

Имеются город Нячанг и более-менее крупный населенный пункт Камрань, их жители в основном занимаются сельским хозяйством и рыбалкой. При американцах очень активно работали в области от оказания мелких услуг до содержания увеселительных заведений. Хотели бы по привычке заниматься этим и дальше, но теперь вся страна живет по законам северной, демократической республики.

— Послушайте, Юрий Николаевич. Коль скоро нам с вами сегодня дорога на корабль закрыта, не пригласить ли подчиненного ознакомиться, так сказать, с окрестностями?

Водителем УАЗа был матрос срочной службы, одетый в гражданское, как говорят военные платье. Вызвано это тем, что начальнику политотдела приходится бывать за пределами гарнизона. Зато почти все мужское население поселка, а он начинается сразу за КПП, ходит в подержанной тропической форме советских военных моряков. Понятное дело, два раза в год матросы увольняются в запас. Предприимчивые вещевики сдают на обтирочный материал все, что угодно, «тропичка» играет роль обменного товара. Нередко можно увидеть у местных кремовые рубашки, хлопчато-бумажные ярко-синие куртки, как результат торговли «товар на товар», о чем с большим удовлетворением рассказывали все, кто хоть раз за всю свою службу бывал на пункте материально-технического обеспечения.

Поехали. Первое, что бросилось в глаза Ивану Константиновичу, это качество шоссе. Дорога была ровна, хоть кофе пей в идущей автомашине, ни капельки не прольется. Своим выводом он тут же поделился с присутствующими. Начпо подчеркнул, что на ней нет ни одной трещины, хотя асфальт укладывали более десяти лет назад.

— Тогда надо согласиться с тем, что американские специалисты по изготовлению асфальта используют особую технологию. Наш асфальт требует замены через год-два.

Алексеев снова согласился:

— Да. Обратите внимание, вон на обочине ржавеет их завод. Обслуживали его простые военнослужащие. На наших отечественных тоже есть приборы, которые отслеживают количество битума, песка, других составляющих. Не думаю, что из их нефти можно получать битум какой-то особой консистенции. Все дело в соблюдении инструкций.

Потом Москаля удивил грейдер. Обычный советский грейдер желтого цвета, который применяют для выравнивания дорог в зимнее время. Здесь, в тропиках его водитель занимался тем же, только вместо снега он сгребал с асфальта песок. Местная специфика.

Миновали шеренгу небольших кирпичных коттеджей. Неизвестно, когда их построили и кто проживал во время войны, после победы в них поселились семьи вьетнамских офицеров. Каждая состояла из множества детишек, они с веселым визгом носились вдоль дороги, махали руками, чувствовалось, были довольны всем. Прошел военнослужащий в форме защитного цвета, со звездами на петлицах типа наших довоенного периода. Он нес упакованных в сплетенную из деревянного шпона коробку двух живых кур.

— Паек получил. С продуктами у них тяжело, часть срочной службы занимается добычей пропитания. Наши матросы, когда идут на пляж, берут для них хлеб, негласно, конечно. Тут такой случай был у наших локаторщиков и их пограничной заставой…

С военно-морской базы Фокино, это бухта Стрелок в Приморском крае, прибыли на плавмастерской расчеты электронщиков для наблюдения за водной обстановкой района. Привезли с собой небольшую собачку, несколько лет назад подобранную еще щенком. Она умела ходить на задних лапках, танцевать, каждое пополнение матросов обучало питомицу новым фокусам. Стрелка, так ее звали, напоминала о доме, скрашивала досуг и, как собака сознательная, добровольно несла службу по охране объекта наравне с часовыми, оповещая их о приближении как нарушителей, так и проверяющих.

Привезли, а через несколько дней Стрелка пропала. Искали-искали, не нашли, зато во время поисков познакомились с местными пограничниками. У тех застава, казарма, домики для офицеров. Тут у одного из них как раз день рождения. Они пригласили нашего мичмана, как было не отпустить, должны же укрепляться советско-вьетнамские, войной проверенные отношения. Добро, даже политотдельского переводчика лейтенанта Аббасова выделили. Ну, мичман приготовил подарок и после обеда потопали к вьетнамцам. Идти километра три, прямо от нашего расположения до погранцов есть неплохая дорожка, погода для осени стояла прекрасная. Пришел с переводчиком, в наилучшем расположении духа. Сели за стол, тосты там, выпили за здоровье новорожденного, за дружбу. Хорошо поели, благо было чем закусить. Пограничники настреляли голубей, рыбкой разжились, мяса натушили с местными травками. Даже спели. В общем, мичману очень понравилось.

Решили перекурить. Дело к вечеру, москитов налетела куча, поэтому зашли в пристройку, типа нашей летней кухни. Глядь, а там на столе голова Стрелки. Мичман давай горло драть, что это была их собачка, что такого отношения прощать никак нельзя. Погранцы в голос — мы не знали, честное слово, не знали. Думали, что ничья собака-то, но раз такое дело, дали слово утрату компенсировать и, не откладывая дело в долгий ящик, принесли щенка от служебной суки. Наш ни в какую. Стрелка, по его словам, была красивая, чистых цирковых кровей, а этот кабысдох вымахает с теленка, что с ним делать, разве что прежним хозяевам на мясо сдать.

Крепко, очень крепко расстроился мичман. Надо думать для утешения, дали ему бутылку французского коньяка, бутылку американского виски и две банки пива «Сайгон», все это местного производства. Да еще заверили, что завтра же привезут настоящую компенсацию. И действительно, рано утром принесли живого поросенка местной вислобрюхой породы. Там такой миляга, матросы в нем души не чаяли. Ушки маленькие, рыло короткое, за всеми бегал как собачонка…

Между тем подъехали к металлической двери, перечеркнутой металлической же полосой с увесистым амбарным замком. Она была установлена прямо в отвесной скале. Сбавили скорость. Как раз подошло несколько военных, один из них достал ключ, дверь со скрипом открылась, вышли матросы и солдаты. Помятые, после кромешной темноты выдолбленного в камне помещения люди невольно закрывали глаза.

— Местная гауптвахта, — пояснил Олег Викторович. — А это задержанные за ночь. Сейчас комендант, тот, который с ключом будет проводить воспитательные мероприятия. Говоря попросту, надает по шеям и отдаст провинившихся командирам.

Он начал рассказ о том, что как в армии Вьетнама, так на флоте, воинская дисциплина поддерживается строго, в том числе далеко не гуманным методом. Москаль покорно выслушал небольшую лекцию, а, когда Алексеев умолк, спросил:

— Товарищ капитан первого ранга, мы немного переключились, хочется на поросенка глянуть. Локаторщики нам по пути? Я в Москве, в уголке Дурова видел. Почему запомнилось, на табличке надпись была: «Бабирусса, подарок вьетнамских друзей», такое страшилище с четырьмя клыками, худое, на свинью не похожее.

— Нет, этот черненький был, без клыков, говорю, очень даже симпатичный, игривый как щенок. Они в конце полуострова, далеко. Поросенка уже нет, заставили вернуть согласно приказу запрещающему содержание подсобного хозяйства в расположении воинских частей за пределами страны. Их переводчик, потом вы с ним познакомитесь, говорил, что поросенок по местным поверьям является талисманом удачи, процветания и достатка, но ничего не поделаешь. Они принесли взамен вислобрюхого парнокопытного щенка из поселка. Подрос, рыжий такой, морда черная. Научили сидеть, лежать, ползать, стоять по команде. В общем, курс молодого бойца при массе воспитателей песик прошел успешно. Умеет отличать штабных от обитателей поста. Показывает свои фокусы, потом выпрашивает у гостей сахарок за представление, а заодно у хозяев — за службу.

Шоссе вывело к окраине аэродрома. Среди кустарника виднелось несколько высоких деревьев с расположенными близко к вертикально торчащим стволам пучками чахлой растительности. Иван Константинович спросил у сидящего рядом заместителя комбрига:

— Товарищ капитан второго ранга, это что, разновидность эвкалиптов?

— Где? А! Вьетнамские зенитки стоят, их дивизион охраняет аэродром. Там, в полукилометре пусковые позиции для зенитных ракет средней дальности. Сейчас будут вертолетные капониры, еще американской постройки. Дальше бомбардировщики, ракетоносцы. Часть прилетают из Союза, часть местного базирования. Есть рулевые дорожки чисто для вьетнамских истребителей и взлетно-посадочная полоса для них.

Капониры представляли собой заполненные песком плетеные стены. Издали строения напоминали заброшенные и разрушенные помещения, но поблизости поражали идеальным порядком. Бойцы северного Вьетнама знали цену оставленным американцами и южновьетнамцами военным укреплениям. В конце концов им же самим пришлось бы строить их. Москаль вспомнил рассказ о расплавленной цистерне на складах горюче-смазочных материалов, хотел было уточнить, чьих рук дело, потом передумал. Сгорела и сгорела, может, пожар случился, мало ли.

Миновали аэродром, взяли курс, как объяснил Москалю Яковлев на расположение личного состава ПМТО. На одном из поворотов Алексеев дал знать водителю остановиться, осторожно двинулся к небольшой полянке, приглашающе махнул спутникам:

— Ступайте след в след, поаккуратнее. Сейчас увидите чудо.

Капитан второго ранга Яковлев подобрал сухую ветку, сделал Москалю знак смотреть под ноги. Двинулись на зов Олега Викторовича. Заинтригованный, Москаль вопросительно посмотрел на него, огляделся. Ничего, кроме знакомой травки, называемой на Владимирщине гусиной, не заметил. Парно расположенные листки, стелющийся стебель, ничего необычного. Но вот ветка коснулась растения, оно медленно сжалось, листки съежились.

— А сейчас потихоньку вернемся на дорогу и пройдем к дому, где живут офицеры материально-технического обеспечения. Теперь, когда увидите эту травку, старайтесь не трогать ее, у нее такое свойство, она от испуга сжимается, цепенеет и в конце концов засыхает. Местная редкость.

— У нас в средней полосе похожее растение зовут гусиной лапкой, думаю, из-за листьев, но чтобы она так реагировала, вижу впервые.

Подошли к деревянным похожим на казармы строениям, каждое с длинной открытой верандой, широкой, похожей на коридор. Одной стороной она выходила во двор, с другой, тенистой был виден ряд дверей. Иван Константинович поразился необычно насыщенным, глубоким цветом мастики, искусно наложенной настоящим мастером, о чем он тут же заявил. Ответ прозвучал незамедлительно и заставил любопытствующего округлить глаза.

— Господь Бог ему имя. Весь дом и даже ступени крыльца сооружены из красного дерева. Первооткрыватели-французы постарались в восемнадцатом веке. Думали, что в таком климате любая другая древесина быстро сгниет или ее сожрут термиты. С тех пор сколько времени прошло, а следов гнили нет, как и потемнения оттенков. В соседнем здании живут вьетнамские матросы береговой охраны. Обходятся без кондиционеров круглый год, каждый день поливают полы водой и ничего, никаких следов сырости.

Начальника политотдела встретил дневальный:

— Матрос Иванов. Разрешите узнать цель вашего прибытия.

— Замполит на месте?

— Так точно, капитан третьего ранга Викторов у себя.

Викторов оказался никем иным, как Костей, Костиком, еще одним однокашником Москаля. Обрадованные нечаянной встречей, они обнялись. Иван гордо поведал о прибытии их корабля в состав оперативной эскадры. Спросил, какими путями Костя оказался в здешних местах. Тот посмотрел на начальника политотдела. Олег Викторович ответил просто:

— Я его выудил. Наш Костя служил на базе бывшей Амурской флотилии, в дивизии речных кораблей. Рвался сюда, да на артиллерийских катерах, которых прислали с Амура, должности замполита нет. Он подал рапорт в политуправление флота, написал мне.

Нисколько не изменившийся, бесшабашный Костя-Костик…. В училище на спор, за поход в курсантское кафе залез в отсек боевой части торпеды во время перерыва. Вытащить его не успели, прозвенел сигнал на следующую пару, сам вылезть не мог, тесно. Дежурный учебного класса взял и доложил товарищу преподавателю, что курсант Викторов отсутствует в связи с убытием в санчасть. Он лежал-лежал, терпел-терпел, потом взвыл. Вынимали его самые крепкие парни. Тянули-тянули, тянули-тянули… Хотели вызвать медика, чтобы тот помог, сделал обезболивающий укол, но минут через десять все же справились сами.

Костик приходил в себя несколько дней, а потом подводил к торпеде всех сомневающихся и правдиво сообщал, что он единственный курсант из всех Военно-морских училищ страны, который мало того, что поместился в торпеде, а и провел в ней более получаса. А потому достоин занесения в книгу Гиннесса. Он подчеркивал, что проспорившие ребята родного учебного класса должны ему по классическому набору кайфующего курсанта, как известно состоящему из бутылки кефира, двух булочек и двухсот грамм «Докторской» колбасы. Причем, о скромности гонорара друзья рассказывали сами, подчеркивая этим широту души выигравшего.

Игорь попросил у однокашника воды. Тот радушно открыл дверку холодильника, достал пару бурелых кокосовых плодов. Мастерски удалил волокнистую оболочку, мимоходом пояснив, что эта так называемая копра служит для технических целей, продавил одну из трех дырок в твердой скорлупе ореха, наполнил и протянул гостям стаканы с прозрачной жидкостью:

— Угощайтесь, кокосовый сок прекрасно утоляет.

— Это и есть то знаменитое кокосовое молоко, о котором я читал еще в детстве?

— Повторяю для особо одаренных — сие есть сок. Для молока надо поскрести его изнутри. Выцарапать такую белую прослойку до сантиметра толщиной. Стружку заливают кипящей водой, через полчаса можно отжать и пить молоко.

Вновь УАЗик побежал по шикарнейшей дороге. Казалось, отечественный автомобиль производства Ульяновского завода испытывал удовольствие от того, что судьбой именно ему дана столь редкая возможность. Внезапно перед машиной грохнул взрыв, столбом поднялся черный дым, шофер резко затормозил. С обочины выскочили вооруженные автоматами вьетнамцы в армейской форме. Не успели пассажиры что либо предпринять, как взвилась красная ракета, из редких кустарников высыпали рослые парни в пятнистой униформе, коротких сапогах и «рембовках» — закамуфлированных сеткой с нашитыми лоскутками материи касках. Вьетнамцы опустили оружие. К начальнику политотдела шагнул крепкого сложения морской пехотинец, четко представился:

— Лейтенант Иванов. Объединенный отряд возвращается в расположение после полевых занятий. Тема — отработка приемов взятия языка в тылу противника. Прошу прощения, наши корефаны народ резкий, сейчас опять действуют не по плану.

— Добро. Перенимайте полезное, у них богатый практический опыт, за спиной война. Есть неясные вопросы, пожелания?

— Вопросов нет, пожелание одно, скорей получить вместо сапог кроссовки или хотя бы берцы. Мы докладывали, матросы ноги парят, есть случаи заражения грибком.

— Знаю товарищ лейтенант. Следите за тем, чтобы срочная служба использовала формалин. Ваш БДК с грузом уже взял курс на Камрань. Продолжайте движение, удачи.

После встречи с морпехами взяли курс в политотдел. Москаль вспомнил, что Олег Викторович собирается провести совещание о предстоящем концерте. Вдруг так сильно захотелось рассказать о матросе Коневе, его несомненном таланте, что не стерпел, открылся.

— У вас есть скрипач и его, говорите, хотели забрать в Дом Офицеров? Сегодня же обязательно зайду на корабль, оценю. Это прекрасно. Вьетнамцы народ очень музыкальный, есть такие самородки…

— Конев имеет музыкальное образование, обучался в Москве.

Будущий дебютант международной сцены в это время находился с сослуживцами на пляже из мельчайшего, белейшего песка планеты. Неразлучный друг Игоря Шухрат сорванной веткой отгонял назойливых мошек. Он первым получил укусы, расчесал их до образования шишек и потихоньку ругался:

— Шайтан! Никакой москит-боскит Фергане близко нету.

— Ага. Можно подумать там и оводов нет, скорпионов разных. Чем ворчать, лучше вылезай из кустов сюда, на ветерок, тут ни одного москита.

— Народный мудрость говорит, что лежащего в тени ишака никогда не выгнать на солнце. Спать буду маленько.

Повезло ребятам. Командир после беседы с комбригом был добр. Едва кто-то из офицеров заикнулся насчет купания, Анатолий Васильевич вызвал старшего помощника. Доведите до сведения команды, передал он ему, что тех, кто не заступают на вахту и готовятся к большой приборке, командиры боевых частей могут простимулировать пока еще экзотическим поощрением — посещением пляжа.

— Само собой, чтобы без ущерба для службы. Не оголите мне корабль.

Счастливчики, а их набралось пятнадцать матросов с разных служб и боевых частей построились, кое-как пережили инструктаж капитан-лейтенанта Черкашина и под доносившиеся с верхней палубы завистливые крики типа: «Эй, Мишка, утонешь, твой компот лично выпью!» сошли на берег.

Это было нечто. Шли и удивлялись. Оказывается, мелкий тропический песок хрустит под ногами как снег в новогоднюю ночь. Но вот оно, прекрасное тропическое солнышко, припекает, да так усердно, что пришлось повязать под кепи полотенца. А вода в метре от тебя, чистая и прозрачная до того, что прежде чем лезть в нее, хотелось смыть с себя грязь, пот и обязательно вытереться банной махровой простыней.

Сопровождающие старший лейтенант Ефграфов, лейтенант Коломийцев, мичманы Горелкин и Борисов шли себе потихоньку сзади, толковали о заранее купленных ластах, масках, качестве подводных ружей. И никто не рулил. Передние ориентировались по столь же вольно шедшей впереди группе с какого-то корабля. Судя по загару и их беспечной уверенности, это были старожилы.

Проходили мимо входа в пещеру с надписью «Кeep aut». Матрос Зверев быстренько юркнул туда, многократно увеличенное эхо донесло восклицания на втором распространенном в России языке. Вскоре показался он сам, брезгливо вычищающий тапок. Когда его ознакомили с переводом, Витька постучал себя по голове:

— Во дураки! Не могли сразу по-человечески написать, так и так, не входить, нагажено.

Одна из торчащих над пещерой скал гордо демонстрировала надписи из трех огромных букв, выведенных нитрокраской на головокружительной высоте: ДМБ. Как ни смотрели, слов на вьетнамском, французском и английском не было ни ниже, ни тем более, выше. Витька Зверев присвистнул:

— Ого, как на такую верхотуру наши залезали, да еще с краской?

Тезка Жуков пробурчал:

— Дурью маялись. Чего хорошего?

Пляж поразил размерами. Пальмы величественно покачивали своими прекрасными опахалами. Устроились около кустов, но очень скоро москиты выгнали всех на ветерок, даже Шухрата. Его и облюбовали для знакомства два вьетнамских воина в морской робе с тремя широкими полосками на воротнике. Присели рядом, один дружелюбно улыбнулся, ткнул себя в грудь: Нгуен Ван Као, си ка! Показал на товарища — си ка Чан Вьет Зунг, вопросительно взглянул на Шухрата. Тот сначала не понял, потом засмеялся:

— А, понимаю, понимаю. Шухрат, такой имя имею. Шу-храт.

Вьетнамец провел пальцем по полоскам своего воротника, потом по его погону:

— Си ка Храт?

На этот раз боцман сориентировался сразу, хлопнул собеседника по плечу:

— Да, да. Си ка, матрос Шухрат. Советский корабль. Сюда, к вам.

Нгуен Ван Као и Чан Вьет Зунг оказались делегатами, что ли. Через минуту подошли еще. Через пять минут всем казалось, что встретились старые друзья. Охотно угощались сигаретами, чиркали, давая прикурить, спичками. Один только Лебедев отказался от курева: «Слабое оно и на вкус необычное. Курил я их, сорт такой есть, называется Тронг шон. Самые изысканные, говорят», с этими словами он махнул рукой.

Кто-то позвал искупаться. Нгуен Ван Као сунул в воду ногу, выдернул ее, неодобрительно покачал головой и, подняв сначала два, потом пять пальцев, жестами показал: холодно! Наши забрели, в полную глотку заорали:

— Черт побер-ри! Кайф! Парное молоко, прямо Черное море! Прав этот самый сика, градусов двадцать пять будет точно.

В море полезли кучно, подняли тучу брызг, кое-кто устремился вдаль, но был остановлен коротким и резким окриком на вьетнамском. Нгуен Ван Као сделал рукой волнообразное движение:

— Там змеи!

Что значит первое впечатление! Клим, конечно, не поверил, но именно с тех пор подсасывало под ложечкой, когда в маске, ластах и с подводным ружьем осваивал окрестности. Казалось, перестань смотреть вниз, подними голову и тебе тут же вцепится в живот желтая морская змея с треугольной головой. Вместо вольной охоты получалось преодоление опасной местности. Ружье Ольга привезла из районного спортивного магазина красивое, но слабенькое, вместо пружины резинка. Пока шли на пляж, опытный Александр Васильевич повертел его, снисходительно кивнул: «Не акул же стрелять».

Сам Коломийцев, как человек уже бывавший в южных морях сходу подстрелил очень даже неплохой величины рыбину, напоминающую кефаль. Трофей лейтенанта вызвал ажиотаж неподдельный. Матросы в очередь, с выпрошенным по такому случаю подводным ружьем фотографировались с нею, потом потеряли интерес. Гости галдели, измеряли ее длину растопыренными большим и указательным пальцами, с вожделением гладили добычу Коломийцева. Лейтенант без сожаления отдал рыбу кому-то из вьетнамцев, тот проворно закопал ее в сырой песок, показав, что съедят ее всем экипажем.

Остальные охотники или мазали, или начинали стрелять издалека. Судя по тому, что желанная добыча держала безопасную дистанцию, можно было с уверенностью утверждать, что в окрестностях пляжа осталась лишь ученая рыба, глупых перевели американцы, а остатки добили наши первооткрыватели. Добыча комдива долго была единственной, если не считать бархатную на вид, напоминающую березовый гриб-трутовик морскую звезду. Ее подняли с глубины метра в три, у счастливца даже уши, по его словам, заложило. И тут Борисову повезло. Он увидел спрятавшуюся в расщелине и стоявшую тихонько, как бы затаившись, рыбину килограмма на три. Ничего было проще подплыть к ней немного сбоку, нажать на курок. Изящная, с зазубриной острога точно поразила цель. Будущее украшение вьетнамского стола уже спокойно отправили вслед за первой, что очень понравилось всем без исключения.

Дополнительный восторг вызвали Уразниязов и си ка Нгуен Ван Као, уважительно прикоснувшийся к его бицепсам. Чан Вьет Зунг изобразил, что Као теперь будет таким же крепким и мощным, как этот русский матрос. Зверев показал пальцем на Уразниязова, сделал пренебрежительное лицо — чего там, мелюзга, потом махнул в сторону корабля и изобразил какой толщины и какой высоты служит там главный боцман, любой коснувшийся его си ка станет согласно их поверью, богатырем. Под хохот матросов, Чан Вьет Зунг сделал почтительную мину, значит, понял.

Игоря Конева интересовало другое. Он устроился в сторонке с таким же любознательным вьетнамцем, подошедшим к нему, знаками попросившим закурить со словами «Тхок ко?» Ценой обоюдных усилий их словарь пополнился словами «Тхок — курить, ко — есть, хун ко — нет, син тяо — здравствуй, тот — хорошо, хун тот — плохо, лиенсо — ленинец, советский». Посмеялись, когда собеседник ткнул себя в грудь и четко выговорил по-русски: «Корефан». Именно так все лиенсо называют вьетнамских матросов, и те приемлют жаргонное это слово, каким-то чутьем угадав его значение. Оба были довольны, когда Игорь понял, что вьетнамцы сначала называют фамилию отца, потом следует среднее имя — как бы прозвище и, наконец, собственно имя, что обращаться принято по имени, например, мистер или товарищ Игорь — дом ти Игорь, товарищ Као — дом ти Као. Когда он рассказал об этом Уразниязову, тот понял, почему Као называл его Хратом. И представил реакцию, если назвать старшину команды мичманом Климом, а командира капитаном третьего ранга Толей.

Перед тем, как расстаться, вьетнамцы откопали рыбу. Лейтенанту Коломийцеву, мичману Борисову, как те ни отнекивались, вручили по вполне красивому значку с изображением сжатого в руке красного знамени на фоне стилизованного земного шара и надписью BOAN THANH NIEN COHG SAN HO CНI MINH. Лейтенант на основе последних трех слов составивших знакомое Хо Ши Мин, сделал предположение, что это знак принадлежности к союзу молодежи, идентичному нашему комсомолу. Неизвестно как, но у ряда матросов оказались значки ВЛКСМ, они тут же были вручены друзьям.

Зверев увидел, его «шарабан» сделал соответствующие выводы и Витька намекнул Као, что приобрел бы бутылочку водки там вина ли, и щелкнул себя по горлу. Тот покосился на офицеров, показал — си кван даст кулаком по шее? И сожалеющее кивнул, даст. Он сунул руку за пазуху: надо тайком. Назначил цену — куртка. Дорого. Начали торг, но кепи или тапки, предложенные на выбор, остались без котировки. Короче, мена не состоялась, хотя Витька понял, что кое-какой товар у вьетнамцев есть.

Подошли соседи, они оказались матросами со стоящей рядом с БПК плавмастерской. Сразу объяснили, что это ребята с военных катеров, у них, конечно, можно разжиться спиртным, но с катерниками опасно иметь дело, остальное тоже проблемно. Корефаны пригляделись за несколько лет к нашим морякам, безошибочно определяют новеньких, не знающих вьетнамских обиходных слов, бледных, незагорелых. Сходу обманывают их. Привыкли делать свой бизнес только на спиртном. Подсовывают разбавленную с помощью шприца водку, могут взять деньги и не выполнить заказ, прикрываясь тем, что попались патрулю.

Все желающие что-либо приобрести, но не имеющие возможности выйти в ближайший город, налаживают контакты с армейскими и на КПП, учили опытные соотечественники. Там совместно с вьетнамцами несут службу одни и те же мичманы с плавбазы. Понятное дело, срочной службе следует обращаться к рядовым. Пожалуйста, их ребята могут сразу выйти из расположения и купить нуждающимся необходимое. Или заказать местным друзьям. Те предоставляют свои услуги охотно, за небольшую плату.

С пляжа возвращались вместе. Клим познакомился с одним из мичманов плавмастерской, тот пригласил его в гости.

— А пропустят на трапе?

— Назовешь мою фамилию, в крайнем случае вахта вызовет. Потом, мы же ремонтники, к нам всегда приходят то заказ дать, то проследить за его выполнением, то забрать отремонтированное. Народу хватает. Скажешь, Николаич вентилятор вам чинит.

О полезном этом знакомстве Борисов поведал Иванычу, когда рассказывал о прелестях невиданного доселе тропического пляжа. Петрусенко тут же загорелся ковать железо, пока горячо. Давай, предложил он, оборвав Клима на полуслове, прямо сейчас жмем к этому Николаичу, чего тянуть. Клим обиженно замолк, хотел было ответить резкостью, но, увидев азарт в глазах Иваныча и, зная его характер, покорно пошел к выходу. На верхней палубе их задержал сигнал о прибытии высокого начальства. Старший мичман первым повернул назад:

— Клим, отложим мероприятие, пути-дороги не будет.

Приход начальника политотдела с заместителем командира бригады расстроил их планы, но ненадолго.

Капитан первого ранга Алексеев осмотрел корабль, потом выступил перед командой. Он рассказал пока еще краткую историю базы. Первыми ПМТО посетили возвращавшиеся с боевой службы в Индийском океане ракетный крейсер «Адмирал Фокин», большой противолодочный корабль «Строгий», эскадренный миноносец «Возбужденный». В феврале 1980 года из Владивостока пришел большой десантный корабль с двумястами матросами, старшинами и офицерами, партией имущества. В апреле прибыла плавмастерская «ПМ-156» с первым личным составом создаваемого ПМТО в количестве пятидесяти четырех человек. В августе прибыли двадцать четыре связиста. После формирования оперативной эскадры получили три плавпричала, поставили дизельную и газотурбинную электростанции, склад ГСМ и предмет особой гордости собственную водонасосную станцию. В дальнейшем, как выразился начальник политотдела историю делать присутствующим. Вот, например, надо будет провести на нее асфальтированную дорогу!

Придет время, улыбнулся он, личный состав кораблей не будет привлекаться к хозяйственным работам по расчистке и облагораживанию территории, на новостройки, а пока без нарядов на них не обойтись, усилий личного состава пункта материально-технического обеспечения не хватает.

Олег Викторович, как политработник опытный, оставил время на вопросы, только предложил задавать их не скопом, а письменно. В таком случае в разговоре, пояснил он, примут участие все желающие. Для записок раздали каждому по листку. Когда отсортировали их, получилось несколько неравных по высоте кучек. Самая большая, естественно, касалась увольнений. Он категорически, как отрезал, заявил, что увольнения запрещены. Краткосрочные отпуска с выездом на малую родину будут предоставляться передовикам соцсоревнования по прибытии в родную базу. Что касается выездов для знакомства с местным населением, они будут ограниченными в связи с отсутствием большого автобуса, а в микрике японского производства много людей не поместишь. В связи с отсутствием регулярной почтовой связи трудно с газетами, нет телевидения. Зато на территории ПМТО есть два пляжа, существует зеленый театр, действующий каждое воскресенье. Занимающаяся возведением объектов Советская строительно-монтажная организация «Сов СМО «Загранстрой» имеет прекрасный кружок художественной самодеятельности, не обделены талантами военнослужащие местного вьетнамского гарнизона. Участвует и молодежь соседнего населенного пункта. Как совместные, так и самостоятельные их концерты всегда пользуются успехом как у наших, так и вьетнамских военных моряков.

Кстати, очередное выступление запланировано на ближайший выходной день, будут присутствовать артисты «Загранстроя» и поселка Камрань. В их репертуаре народные и эстрадные песни, гвоздем программы станет выступление юного циркача, приехавшего погостить к родителям.

А это что? Алексеев хмыкнул. Кто-то, не иначе из коков, поинтересовался изготовлением соуса Ныок мам. Начпо пожал плечами, но объяснение дал. В Южно-Китайском море добывают такую мелкую рыбку, ее помещают в материю, подвешивают над какой-нибудь посудой и дают протомиться на солнце. В результате выделяется сок или жижа, как хотите, которая служит основой для приготовления знаменитого вьетнамского соуса, подаваемого в том числе в лучших ресторанах всего мира.

Услышав такое, Витька Зверев гоготнул, но тут же получил локтем в бок:

— Тезка, это вещь. Сначала попробуй, а потом уже реагируй. Добавляют что в первое, что во второе блюдо, острый такой соус, с перцем.

— Ты! Близко не подойду. Говорил же, жрут всякую гадость, да еще хвалятся.

Сидевший неподалеку Киселев покраснел. Понятно, это он задал вопрос, но лучше бы не знал. Ну, попробовал на вьетнамском судне, очень понравилось. Такая вкуснятина и вдруг, тьфу, делают ее из гниющей рыбы. Мог как-нибудь обойтись без подробностей.

На этом собрание закончилось.

Матрос Конев был вызван в каюту замполита. Там он увидел капитана первого ранга Алексеева, представился, попросил разрешения обратиться к капитан-лейтенанту Москалю. Нисколько не удивился, когда офицер молча протянул ему футляр. Игорь наканифолил смычок, протер бархоткой лаковую спинку скрипки. Она немедленно отозвалась гудением струн.

— Ну что, я так понимаю Игорь ты мой Батькович, пусть сегодня не воскресенье, но в честь прибытия дать концерт дело святое. Я и ноты захватил, посмотри репертуар.

Сверху лежали «Иоганн Штраус. Вальсы». Игорь, сдерживая нетерпеливую дрожь в пальцах, молча поднес к плечу инструмент, не торопясь настроил его. Наверное, как-то не к месту зазвучал среди нагромождения мачт, множества металлических надстроек и помещений «Императорский вальс». Когда смолкла последняя нота, Иван Константинович спросил:

— Что это было?

Конев пояснил. Композитора называли королем вальсов, это произведение написано им век спустя в честь победы австрийцев над турками в семнадцатом столетии. Исполняется торжественно, с чувством силы и собственного достоинства. Естественно превалируют мажорные ноты. Вот еще есть «Весенние голоса», самый красивый и прямо таки ликующий шедевр семидесятитрехлетнего автора.

Он продолжил рассказ. Подумать только, австрийским этим композитором, жившим в восемнадцатом веке создано около пятисот произведений. Сто шестьдесят восемь вальсов, среди них «Голубой Дунай», «Сказки Венского леса», «Жизнь артиста», «Поцелуй». Более десятка оперетт, среди них «Летучая мышь», «Цыганский барон». Более сотни мазурок, полек, кадрилей…

Скрипач предложил посвятить сегодняшний вечер музыке Штрауса.

Вмешался капитан первого ранга:

— Нет, товарищи, я против. Вечером занят. Вот что, оповестить плавмастерскую, соседние корабли о том, что через полчаса личный состав должен быть рассажен напротив верхней палубы вашего корабля. Товарищ матрос считайте обстановку военной. Представьте, что сейчас вы дадите концерт и корабли уйдут в бой. Как вам такая задача?

Скоро Конев подошел к борту и поклонился импровизированному залу, маленький, в кепи с длиннющим козырьком, в каких-то немыслимо широких, неушитых шортах, откуда торчали тонкие ножки с шишками коленок. Но вот поднятый смычок лег на струны, кисть левой руки обхватила шейку скрипки, пальцы начали трепетную пляску на грифе. Остановилось время, исчезло знойное солнце, утихли влажные шлепки волн о причал, остались чарующая музыка Иоганна Штрауса и человек в тропической форме, извлекающий рожденные бессмертным композитором звуки из то восторженно вскрикивающей, то нежно поющей хрупкой конструкции из ели.

Матрос Конев становился знаменитым. Моряки с большого противолодочного корабля тоже. Для гордости и самоутверждения достаточно уже того, что ты сослуживец скрипача. Отныне и в Камрани, как в родной базе вся твоя команда будет купаться в лучах его славы. Практическую выгоду постарался извлечь лично капитан-лейтенант Москаль. Он понял, что появился весомый шанс стать на неопределенное время обладателем видеокамеры, о существовании которой заведомо разузнал у заместителя командира бригады. Далеко ходить не надо, стоит лишь обратиться с просьбой к начальнику политотдела. Главное, не откладывать разговор в долгий ящик. Правильные слова пришли сами, едва отгремели аплодисменты и начал пустеть причал.

— Молодец у вас этот самый Конев, — сказал Олег Викторович. — И вам повезло, легко могли забрать парня даже в ансамбль песни и пляски Тихоокеанского флота. Надо обязательно включить его в участники воскресного концерта.

— Не мешало бы записать его выступление. Вот будь у нас видеокамера, представляете как здорово можно сделать. Если разобраться, не часто служат на кораблях профессиональные музыканты и просто преступно упустить такую возможность. Потом мы имели бы возможность вручить копию записи будущему скрипачу филармонии или популярного эстрадного коллектива. С указанием места его первых выступлений.

— За чем дело стало? Правильно, одобряю. Есть у нас видеокамера, найдем такую возможность. Не забудьте напомнить накануне концерта, только обойдитесь без рук дилетантов. В крайнем случае дадим оператора сами. Спасибо вам Иван Константинович за предоставленную возможность прикоснуться к миру прекрасного.

Алексеев ушел, а замполит пригласил матроса, вытащил на белый свет все ноты, что прихватил со скрипкой. Иван Константинович, памятуя слова начпо, решил подобрать репертуар. У Конева глаза загорелись. Москаль вздохнул:

— Жаль, что нет у нас певца. Такой аккомпанемент пропадает. Ладно, пока исполняй только классику. А там, как говорит твой старшина команды, будем посмотреть. Судьба пришлет или найдем солиста сами. Видеокамера, считай, у нас есть, запишем все выступления, сделаем фильм и все, можно прокручивать через наш видак. Народ плакать будет от восторга.

Конев улыбнулся. Ему все равно что исполнять, классику ли, эстраду. Будут ли снимать выступления, обойдутся ли дежурным хлопанием в ладони. Главное, есть неплохая скрипка. И он на несколько минут останется наедине со звуками рождаемыми любимым инструментом. Все же вопрос задал:

— Надо потренировать руки, можно все эти дни приходить?

Заручился поддержкой. Решили, что заниматься он будет в свободное время.

Дела международного значения

Утром их вызвали в политотдел. УАЗик ждал под парами, капитан первого ранга Алексеев поинтересовался, не помешал ли он планам Ивана Константиновича и дал водителю команду двигаться в будущий военный поселок. Там в новеньком здании школы и действующей пока еще только для строителей столовой их ждала художественный руководитель, крепко сбитая женщина лет сорока, в белом халате и поварском колпаке.

— Светлана Ивановна, вот наш золотой самородок, о котором я вам звонил. Прошу любить и жаловать. Специально приехали познакомить вас, чтобы на генеральных репетициях у нашего скрипача был знакомый человек. Что ни говорите, а каждый раз на репетиции от нас к вам не наездишься, он человек военный, матрос, гидроакустик.

— Милости просим Олег Викторович. Сейчас мы столик накроем, да и поговорим. Заодно мальчика покормим, худенький он какой-то. Сынок, как тебя зовут? Игорь, ты любишь блины со сметаной? А кофе? Бразильский, в зернах.

Москаль подумал: «Боюсь, из этой Светланы Ивановны худрук на уровне деревенских массовиков-затейников». Судя по заданным ею впоследствии Коневу вопросам о музыке, высказанных начальнику политотдела планах их коллектива на предстоящий месяц он понял, что с выводами поспешил. Об этом свидетельствовали и развешанные дипломы за призовые места в смотрах-конкурсах, в том числе республиканских. Их обладательница вскользь заметила, что поварское дело для нее, окончившей режиссерское отделение в институте культуры просто напросто увлечение, использованное как условие, она усмехнулась, мир посмотреть, да и денег заработать. «Загранстрой» такую возможность дает, почему нет.

Как бы между прочим, невзначай, молвила:

— У нас тоже имеется сюрприз. На каникулы к маме приехал племянник нашей певицы, ученик Ханойского цирка, пятилетний канатоходец. Льен обещала, что он выступит.

Назад возвращались с ощущением, что смотрины успешно состоялись, пора браться непосредственно за, так сказать, свадебные хлопоты.

На следующий день, сразу после проворачивания механизмов как положено вручную и в электрическую, Петрусенко и Борисов сошли с корабля и направились к плавмастерской. Вахтенный мельком глянул на них, переспросил:

— К Николаичу? Девятая каюта.

У Петрусенко поползли вверх брови, он по боцманской своей привычке чуть не разразился соответствующей цитатой из Корабельного устава, переведенной на более понятный язык, не успел. Матрос словоохотливо пояснил, что вчера вот этот товарищ мичман, последовал кивок в сторону Борисова, договаривался насчет посещения:

— Речь шла о вентиляторе, просто я шел рядом и все слышал.

Оставалось покрутить головой, внутренне удивиться сметливости некоторых военных из плавучей мастерской, где, как правило, изобилуют токари, слесари, водопроводчики и иже с ними, да продолжить движение по указанному адресу.

Николаич оказался дядькой низенького роста, упитанным, задумчиво молчаливым. Он полез в рундук, сопя, достал бутылку с вьетнамской этикеткой, ополоснул три стакана, открыл банку тушенки, нарезал хлеба и гостеприимно указал на стол:

— Присаживайтесь.

Увидел, что гости собираются отказываться, красноречиво кивнул на дверь: открыто, не держу. Помолчал, сел, плеснул по пол-стакана, остальное сунул обратно в рундук:

— Больше не будем. А это для знакомства. Так принято.

— Ну что-ж, попробуем местного разлива. Падай, Клим.

Зря опасались, водка была слабенькой, двадцати восьми градусов и, главное, Николаич оказался человеком вполне нормальным, с которым можно договориться обо всем. На КПП он заступает один раз в неделю, но кто мешает ему прийти за сутки раньше, побеседовать с тем, кого будет менять. Есть еще такой вариант — через вьетнамского матроса можно вызвать ближайшего хозяина лавки. Домти Минь, или просто товарищ Миня за два-три дня найдет все, что душе будет угодно. Собственно, так все не имеющие возможности выйти в город и поступают.

Ну, можно что-то заказать еще через товарища Тана, их переводчика, но у него времени на такие дела много меньше, чем у Мини. Все-таки занятой человек, на его плечах взаимосвязь между местными и нашими. Не до того, сами понимаете. По той же причине советовал не подходить с просьбами к лейтенанту Аббасову.

— Это кто? — спросил Петрусенко.

— Наш переводчик, из политотдела, — объяснил Николаеич. — Парень недавно из университета, полон романтики новой для него военной жизни, не обкатался еще.

Узнали, что у вьетнамцев всегда можно купить радиоприемники, магнитофоны. Стоимость по возможностям покупателя. Если товар в упаковке, то дороже. Собранный умельцами из деталей обойдется много дешевле. Делают с гарантией. Вполне реально приобрести джинсы, да и привезти в Союз, окупить затраты. Клим и Иваныч прикинули, что неплохо бы обзавестись джинсами, тем более, товарищ или просто Миня может прокрутить сделку товар на товар. Рубашки он возьмет. Николаич записал размеры, обещал не затягивать.

Была извлечена на свет початая бутылка, остатки ее содержимого тройка товарищей мичманов благополучно употребила как залог добрых дел.

Вот только немедленно воспользоваться помощью Николаича, оказавшегося вполне своим, покладистым мужиком старшему мичману Петрусенко да мичману Борисову снова помешал начальник политотдела. На этот раз как и в первый, сам того не ведая. На балансе политотдела числился микроавтобус, на котором постоянный состав регулярно выезжал за город. На выходные дни составлялся график, согласно которому микриком имели возможность пользоваться офицеры и мичманы передовых кораблей.

Как всегда, ответственным за выезд был офицер политотдела, он же переводчик лейтенант Шах Аббасов. Черный как негр, азербайджанец Аббасов, а попросту Шах выходные не любил, чему удивлялись все знакомые и незнакомые офицеры. На их взгляд он просто-напросто заелся.

Природный цвет его кожи корабельные воспринимали как следствие пляжного времяпрепровождения, это раз. Делать нечего, потому и загорел, понимаешь, до синевы.

Чувствует себя как на родине, без всяких ограничений, это два. Целыми днями с утра до вечера по базарам шляется, в разных кафе-ресторанах сидит, экзотические кушанья, заморские вина употребляет.

Так, да не так. Все береговые из пункта материально-технического обеспечения проводят выходные дни как хотят, он — нет, для него вылазки в город входят в обязанность. Выехавшие с ним в город отдыхают, развлекаются, можно сказать прожигают жизнь, он — нет, он всегда на службе даже находясь на отдыхе с сослуживцами. Каждому праздно гуляющему надо объяснить, рассказать, перевести, да еще и помощь оказать в покупке чего-нибудь обязательно дешевого, но отсутствующего на Родине и полезного.

Неужели об этом мечталось, когда его, выпускника факультета юго-восточных языков пригласили в военкомат и предложили офицерскую службу во Вьетнаме. Героическом Вьетнаме, остающемся даже после своей победы на передовом крае борьбы с мировым империализмом. Не мог, не имел права внук фронтовика отказаться. Согласился. Даже радовался, до приезда в Камрань представляя свою персону особой не из простых, засекреченной, видя себя, можно сказать агентом внешней разведки. Все его помыслы и мечты развеял вьетнамский переводчик. Товарищ Тан сказал, что оба они, хоть и при погонах, среди военных являются людьми как бы второго сорта, почти гражданскими. Думать о разведке, на самом деле оказаться простым толмачом, да еще и мальчиком на побегушках у праздно развлекающихся. Каково?

Командир эскадры вице-адмирал Анатолий Алексеевич Кузьмин и капитан первого ранга Олег Викторович Алексеев решили предоставить возможность побывать в городе офицерам и мичманам БПК капитана третьего ранга Терешкова. Анатолий Васильевич удивился было такому их решению: за что, в деле себя еще не показали, но Олег Викторович подмигнул:

— Цените и считайте, что оценка дана авансом. Думаю, будет правильным включить в утреннюю и послеобеденную поездку по семь человек офицеров и мичманов на свое усмотрение. Восьмым назначен лейтенант Аббасов. Одеться в гражданское.

Командование корабля в лице Терешкова, Черкашина и Москаля провело совещание на тему «Кто наиболее достоин выезда в иностранный город». Из командиров боевых частей единогласно остановились на кандидатуре штурмана. Николай Анатольевич перед работой в неизвестном Южно-Китайском море должен хорошо отдохнуть, пусть проветрится. Само собой, включили в список механика и командира БЧ-2. Достойных награды командиров дивизионов и групп набралось девять человек. Старпом предложил записать главного боцмана. Согласились. Петр Иванович отсев благополучно прошел, он хорошо показал себя как во время подготовки к плаванию, так и на походе.

— Ну и тогда, друга его, акустика Борисова, — подсказал замполит. — Они не разлей вода, даже живут в одной каюте.

— С каких это пор молодого мичмана решили выпячивать, — возразил Черкашин. — Есть и больше его послужившие на корабле. Пусть сидит.

— Да ладно Виктор Степанович, прекратите ворчать, пусть идет. Пусть, товарищ командир. Есть возражения, нет? Возражений нет.

— Лихо вы Иван Константинович за командира думаете, а вот сейчас он сам скажет.

Неизвестно, что решил бы Терешков, но в это время зазвонил береговой телефон, Анатолий Васильевич поднял трубку, представился, машинально провел рукой по воображаемому галстуку, быстренько указал присутствующим рукой на дверь:

— Слушаю вас, товарищ капитан первого ранга! Есть прибыть в штаб эскадры!

Черкашина и Москаля как сдуло. Список убывающих на экскурсию по городу остался у замполита, когда прозвучали колокола громкого боя: «Корабль к бою и походу приготовить!», маслопупы раскочегарили механизмы, БПК потянулся к выходу из бухты. О недоработанном списке помимо замполита знал старпом, поэтому Иван Константинович положил листок в папку с надписью «Неотложные дела» с тем, чтобы довести начатое до ума, как только вернутся на место стоянки.

Никто, кроме вице-адмирала, даже начальник политотдела и комбриг не располагали информацией, какая нелегкая сдернула с места единицу, едва вошедшую в состав бригады. Что там говорить о самих поднятых по сигналу тревоги. Догадываться, конечно, могли. Самые смелые предположения, естественно, делались на баке, этом излюбленном и подходящем для дебатов месте.

— Может, где пираты объявились, в последнее время их расплодилось от Китая аж до Филиппин. Самое им здесь, возле Вьетнама место. Транпортные маршруты насыщенные, боевых кораблей раз-два и обчелся. Обчистят, кого захотят и уйдут с трассы за острова, тут их понатыкано не меряно. Если нет более-менее крупной добычи, могут в любой момент прижать какое-нибудь местное суденышко и без страха мурыжить его. Некому заступиться, любому бандиту раздолье, грабь кого хош.

С выставившим столь разящие доводы оратором невольно соглашались. А что? Делать такой вывод вынуждало то усиленное внимание, с каким отслеживали свои секторы сигнальщики.

— Не зря сюда прислали именно нас, — разглагольствовал другой. — Я так думаю, чего там, даже уверен, где-то рядом обязательно ползают подводные лодки супостата. Ничего не имею против МПК, хорошие корабли, но один БПК легко заменит несколько эмпэкашек, к маме не ходи.

Его предположение тоже находило сторонников. А на главном командном пункте каждый занимался своим делом. Здесь царил закон: «Вышел в море — действуй по-боевому». Механик следил за оборотами, следуя указаниям командира корабля включили аппаратуру специалисты радиотехнической службы и гидроакустики. Выносные индикаторы кругового обзора с крутящимися визирными линиями демонстрировали девственную чистоту надводного, воздушного и подводного пространства, однако все понимали, что в любой момент обстановка может измениться. Согласно приказу свыше, БПК начал поиск подводной цели. Командир то и дело покидал свое кресло возле рулевого, выходил на крыло ходового мостика, возвращался и подходил к экранам, чтобы лично оценить обстановку.

Вероятный противник считал в порядке вещей отслеживать события, происходящие на переданной в аренду Советскому Союзу части территории некогда южного Вьетнама. Как правило, использовались подводные лодки, авиация и те связи, которые остались в районе бывшей их базы. Вьетнамские летчики на истребителях Миг-21, их наземные и наши корабельные средства ПВО не давали возможности вести систематические аэрофотосъемки, советские морские авиаторы находили и обкладывали буями каждую подозрительную подводную цель, боевые пловцы враждебной стороны зачастую становились объектом обнаружения для пограничников и морских пехотинцев. Шла тайная, может быть непонятная для постороннего глаза упорная война двух систем.

Гидроакустическую вахту открыли немедленно по выходу из узкости. Мичман Борисов удивился, лейтенант Коломийцев невозмутимо изрек:

— А нам все равно, с места или с разбегу.

Желанную добычу старались поймать в электронные сети в течение нескольких часов, причем корабль выписывал па на минимальном удалении от бухты. Высвечивались подводные хребты, отдельно торчащие горные пики.

Наконец, ура, нашли! Обрадовались очень четкому отражению. Засветка не гасла. Быстренько доложили наверх:

— Есть контакт! Предполагаю подводную лодку.

Наверху промолчали, наверное, фотографировали отражение. Потом «Каштан» к удивлению прилипших к экрану акустиков донес категоричное:

— Продолжить поиск!

Продолжить, значит уйти с места, потерять контакт. Вот это финт ушами! Экспансивный старшина второй статьи Иванов предложил повторно донести до капитана третьего ранга Терешкова, что супостат затаился, специально не двигается с места. Комдив и старшина команды показали командиру отделения кулак, чтобы знал свое место и даже думать не мог учить старших. Тогда Петя поделился своими мыслями с Коневым, тот неопределенно пожал плечами. Скорее всего, нарвались на затопленное судно. Акустики решили, что надо зафиксировать это место в своем журнале. На главном командном пункте есть карта, там, наверное, оно помечено. Иначе на подведении итогов могут лейтенанту Коломийцеву и мичману Борисову таких орехов прописать, не поздоровится. Обозначили, посмотрели на застывших у экрана своих начальников. Те напряженно вглядывались в экран.

Пошли дальше, медленно удаляясь от побережья. Рыбки не было.

Не обнаружили акустики искомой цели у входа в бухту. Предположили, что причиной тому явились погодные условия, сменившиеся после штормов скачки уплотнения. А может, отсутствовала она там. Об этом свидетельствовали факты. Даже старенькая атомная подлодка типа «Джордж Вашингтон», могла уйти из района на скорости курьерского поезда до подхода корабля к предельной дистанции обнаружения. Значит, наличие АПЛ исключалось. Дизелюха, она, учитывая недавнюю принадлежность базы американцам, наоборот, могла залечь поближе к берегу. Вот и обшаривали заданный район самым тщательным образом.

Командиру ПЛ, в прошлом штурману базировавшейся на базе Камрань лодки, достаточно было повторить некогда отработанные операции по маневрированию в знакомых каменистых каньонах для того, чтобы прижаться к давно известной и наиболее подходящей для маскировки скальной стене, и, значит, сгинуть для советских гидроакустиков. Что говорить, супостату все подробности узкости были давно известны.

Мысль вновь и вновь искать виртуозного специалиста, найти его, способного легко затеряться, исчезнуть у входа в эту бухту могла показаться абсурдной. Нет лодки, вот вам весь сказ! Именно на такой ход мыслей нынешних арендаторов бухты и рассчитывали ребята из «NAVY USA». Следуя разработанному ими проекту, подводники несколько раз повторяли один и тот же ход, они подходили к полуострову только при свежей погоде. Морская авиация обкладывала подлодку вероятного противника буями, надводники посылали на отслеживание имевшиеся МПК, те кувыркались под свист ветра среди бушующих волн, заведомо зная о безуспешности мероприятия. Невозможно удержать даже точно наведенный на цель непрерывно мечущийся луч локатора.

По мнению руководителей готовящейся далеко идущей операции, поймался на отработанную уловку и вновь прибывший большой противолодочный корабль. Теперь «Navy» предстояло спокойно, без нервотрепки приступать ко второй стадии задуманного. На военно-морскую базу острова Окинава вылетела группа «морских котиков», состоящая из лиц выходцев Юго-востока Азии.

Противолодочники приуныли. Налицо явная их недоработка. Тревогу сыграли внезапно, значит, штаб эскадры получил фактические сведения о появившемся постороннем объекте. Было решено доверить поиск недавно прибывшим. А что из этого получилось? По возвращении на место стоянки боцманы отводили взгляд от вопрошающих глаз принимающей швартовной партии. На обычные вопросы типа: «Как дела?», вяло отвечали стандартным: «Нормально». Лишь команда: «Свободным от вахт и работ приготовиться к переходу на пляж» сумела поднять настроение до обычного.

В штабе эскадры, наоборот, были довольны результатом. Начальник штаба, командиры батальона морских пехотинцев и батальона армии Вьетнама, представители особых отделов провели под руководством высшего комсостава обеих сторон совещание. Переводчик лейтенант Аббасов, наконец-то дорвавшийся до настоящей работы, старался не ошибиться в военных выражениях, при необходимости он посматривал в сторону более опытного в таких делах вьетнамского коллеги. Тот, в звании старшего лейтенанта невозмутимо подбирал более подходящие синонимы и на равных вел беседу с руководителем вьетнамской стороны с адмиральскими знаками различия.

Пришли к общему мнению: в скором времени следует снова ждать подлодку, теперь уже с непрошенными гостями. Решили высадке не препятствовать, обязали особистов отслеживать каждого появившегося на берегу, уговорились далее стараться действовать без привлечения основных сил.

После совещания Хан спросил у товарища Тана, в чем будет заключаться лично их помощь. Тот пожал плечами:

— Ходи спокойно, выполняй свою задачу, ну, просто наслаждайся жизнью. За этими друзьями установят слежку и будут снабжать дезинформацией через наших осведомителей. Потом, конечно, они догадаются что к чему, вот тогда и возьмут родненьких за жабры. Не впервой, всегда так делается. Здесь была территория Южного Вьетнама, сам понимаешь, что это значит. Врагов и шпионов хватает. В воскресенье прихвати меня в город, давно не был, а дел поднакопилось порядочно.

— Никак, жениться собрался?

— Как у вас говорят — не дождутся. У меня другое. Я, брат, хочу уволиться и пойти в спецшколу преподавателем русского языка. Надо где-то квартиру снять, одежду присмотреть.

— А что, переводом нельзя, обязательно нужно стать гражданским?

— Школа не военная, а специальная, для детей. С углубленным изучением какого-нибудь одного предмета. По математике там или физике. Химии, например.

— Знаю. У нас тоже такие есть.

— Э, в ваши спецшколы ходят дети спецродителей, а у нас другое, в наших будут учиться одаренные дети со всех слоев общества. Вот выпустим их, потом отправим за границу получать высшее образование. За это время купим заводы, они вернутся и возглавят производство.

— Ух ты, здорово!

— Конечно, хорошо. Каждому такому школьнику за отличную учебу государство будет выплачивать если на ваши деньги, по пятьдесят рублей. Учти, родитель из рабочих получает по семьдесят. Каково? Вот такой стимул.

Хан присвистнул, посмотрел на мечтательную улыбку вьетнамца и вдруг понял: так оно и будет. Станет на Юго-востоке Азии еще одним экономически быстро развивающимся государством больше.

Вышли в граничащий с плацем небольшой сквер. Товарищ Тан внезапно встрепенулся, напрягся, сделал неуловимое хватательное движение правой рукой и показал Хану пойманного крупного зеленого кузнечика. Осторожно оторвал ножки вместе с брюшком, голову, вынул из хитинового грудного панциря кусочек розового мяса, предложил — будешь? Услышал отрицательный ответ, выбросил очищенную часть — я тоже. Аббасов подумал, что человек обиделся и, чтобы как-то исправить положение, сказал:

— Было бы с чего расстраиваться. Подумаешь, сьел бы и все тут.

Через минуту он держал двух выловленных в траве кузнечиков, величиной еще больше первого. Будущий учитель русского языка проделал над ними известные операции, половину съел, вторую протянул спутнику со словами:

— Давно надо так, чего стесняться. Во избежание международного скандала бери и кушай. Пожалуйста. Я угощаю.

Международного скандала не произошло.

Капитан третьего ранга Терешков на совещании отсутствовал, но и без этого понял — некую задачу БПК выполнил. Командиру корабля достаточно было того, что сразу по прибытии корабля его снова вызвали в штаб эскадры:

— Сделали как было приказано? Прогулялись и вернулись будто ничего не видели?

— Разыграли партию как по нотам, товарищ контр-адмирал!

— Молодцы!

Поэтому старший помощник был несказанно озадачен тем, что командир корабля благосклонно поддержал предложение замполита и включил молодого мичмана в списки поощренных. Слов нет, Клим был на седьмом небе. Правда, неприятной тучкой повис на небосклоне безуспешный, в его понимании, поиск противника. «Первый на боевой службе выход в море и такая неудача. Ладно, мы еще схлестнемся. Найдем и заставим всплыть».

Весь вечер сидели Петрусенко и Борисов, размышляли как быть. Взять с собой только деньги? Обойтись припасенными рубашками? Нужны ли значки, сувениры для установки контактов с предполагаемыми продавцами? Неизвестно. Неудобно, да придется обращаться за консультацией к Николаичу. А что, записаны они во вторую очередь, поедут после обеда. Пусть посоветует, может, надо плюнуть, не таскать с собой ничего и насчет приобретений полностью положиться на него, нового знакомого. Подсознательно каждый понимал, что истина, как всегда, кроется где-то посередине. Решили прихватить с собой малость денег, пару-другую рубашек, ну и значков немного.

Утром с корабля сошли семь представителей мужского пола, все с подозрительно короткой стрижкой, зато в гражданском одеянии. Они прошли к штабу эскадры, там погрузились в японский микроавтобус белого цвета и покатили в город мимо аккуратных двухэтажных домиков из кирпича, опрятных двориков обязательно с деревьями-цветами, розовыми, красивыми. Ну и, конечно, мимо знаменитых рисовых полей. Шах пояснил, что крестьяне собирают урожай три раза в год. Действительно, на одних полностью залитых водой участках пожилые вьетнамцы пахали деревянными сохами, влекомыми небольшими буйволами, женщины в закатанных до колен штанах сажали ростки риса. На других зрел урожай, их пропалывали. На третьих рис убирали. Вручную. Освобожденные полосы ждали полива с последующей пахотой. Выращенное расстилали вдоль асфальтовых дорог, доведенный до кондиции урожай маленькие лошадки везли на рисорушки. Штурман зафиксировал весь этот процесс на личный «Полароид», спросил:

— Почему на полях в основном женщины? Где их мужья?

На что получил такое объяснение — во Вьетнаме считается, что вся домашняя и полевая работа лучше получается у женщин. По столь важной причине мужчины этого государства самоустранились от обыденных хлопот и занимаются более существенными на их взгляд делами. Преимущественно торговлей прямо возле дома. Они раскладывают нехитрый свой товар в виде нескольких пачек чая, сигарет или стопки глянцевых календарей на кусок газеты, садятся на корточки, курят и ведут нескончаемые беседы о политике, погоде, соседской корове, о чем угодно, затронувшем их внимание.

Посетили местный рынок ли, базар, это было нечто среднее, чисто азиатское. Покопались в россыпях выложенных для продажи раковин. Попробовали обжаренных на раскаленных металлических листах креветок. Полюбовались ловкими движениями уличной поварихи, двумя палочками время от времени снимающей тончайшую пленку с густого рисового варева — на тарелке довольно быстро росла стопка широких круглых блинчиков. Долго, много дольше необходимого проторчали возле неестественно толстой для вьетнамки хозяйки джинсовой лавки. Она увидела интерес в глазах посетителей и мелко-мелко затряслась-закланялась, что-то засюсюкала, не иначе расхваливая свой товар. Но цены не сбавляла. Совала в руки калькулятор, выкрикивая: «Зе, зе», что в переводе значило «дешево, дешево», тыкала в цифры жирным пальцем.

Вопреки ожиданию, торговлей на рынко-базаре, по крайней мере этом, тоже были заняты преимущественно представительницы слабого пола. Обслужив покупателя, продавщица вешала на специальный крючок коническую свою шляпу, залезала в гамак и, с любопытством осматривая плывущую мимо лавки праздную толпу, обмахивалась складным типа театрального, бамбуковым веером. При виде подошедших европейцев одна из них звонко крикнула что-то соседке, та ответила, обе весело рассмеялись.

— Не иначе что-то обидное про нас сказали, ишь, как ржут!

— По-моему, ничего задевающего честь и достоинство. Перевожу дословно: первая оповестила, что вот идут покупатели, вторая посоветовала ей не подниматься, потому что это русские, они все равно никогда не торгуются. Если дорого, молча проходят мимо.

— А ведь точно подмечено. Мы больше привычны к магазинам, там цены постоянные.

Кого-то все же заинтересовала шляпа. Конечно, ее повертели и, конечно же, возвратили из-за дороговизны продавщице, что-то говорившей мелодичным голоском. Слышалось неоднократно произнесенное «нон ла, нон ла», оказывается так она называла головной этот убор для мужчин и женщин. Шах обратил внимание, что прямой конус есть признак мужской шляпы, а несколько выпуклый — женский. Делают их из обработанных особым способом пальмовых листьев. Процесс изготовления сложный, требуются разделение волокон, специальная обработка на горячей металлической поверхности, потому и стоимость высока.

Поразило обилие детишек. Любознательные до назойливости, они на первой же остановке радостно окружили путешествующих, галдели и кричали, заглядывали в автобус, явно ожидая что-то приятное для себя. Шах предупредил, чтобы мелкие вещи были спрятаны, сумки застегнуты и предостерег что-либо давать малым детям. Более старшие мгновенно оберут малыша, да еще и отлупят:

— Обращаю внимание. Детей во Вьетнаме любят, они ведут себя очень вольно, ходят на головах, им позволяется делать что угодно.

Но вот один мальчик полез к себе в портфель, вынул тетрадку с профилем Ленина, поразительно похожего на вьетнамца. Он подошел к переводчику: «Лиенсо, меня зовут Чан», показал обложку:

— Ле-нин, СССР, Мос-ку-ва!

Его одарили купленными в лавочке конфетами. Тот опасливо покосился на сверстников, подумал, протянул кулек одному из своих друзей, взялся за руку Шаха и, очень довольный найденным выходом из трудного положения зашагал со всей группой к белой полосе прибоя. Они погуляли по набережной, где угостились мороженым, посмотрели на здания санаториев, потом Чан вернулся к приятелям. Группа повернула к автобусу. Впереди ожидали переезд и длинный подъем по каменной лестнице с оскалившимися драконами вместо перил на вершину горы, где размещался храм с золотой скульптурой Будды внутри. Служитель разрешил ударить подвешенным на цепях бревном в начищенный до блеска гонг. Бронза ответила долгим сочным гудением, служитель улыбнулся и поднял большой палец. Таким образом показал, что посетители обязательно будут удачливы.

Вторая группа, в состав которой попали Иваныч и Клим, уже имела некоторое представление о поездке. Они полюбовались важными лицами торгующих без отрыва от отдыха глав семейств, раздарили преимущественно детворе приготовленные для установления деловых контактов значки, сделали кое-какие покупки. Попытались было уговорить толстую лавочницу продать джинсу подешевле, не вышло. Даже обаяние Иваныча, выделявшегося в толпе громадным своим ростом Иваныча, при виде которого многие женщины базара с трудом отводили внезапно останавливающиеся взгляды и начинали учащенно дышать, не помогло. Махнули рукой. Блаженствуя, чисто для утоления интереса решили прогуляться по главной улице.

Мимо текла велосипедная река, величаво проезжали на скутерах молодые вьетнамки, обязательно при европейских шляпках и длинных, до локтей красных перчатках. Внимание экскурсантов привлекло необычное зрелище — на прикрепленной к седлу минимокика длинной доске друг за дружкой сидели сразу пятеро вьетнамских парней. Они ехали очень даже довольные своей выдумкой.

За соблюдением правил уличного движения, которых вовсе не существовало, следили милиционеры. Обладатели транспорта разъезжали, как могли и поворачивали, где хотели. Понятно, стараясь объехать снующих пешеходов, в том числе норовящих попасть под колеса. Нарушителей, как ездоков, так и кандидатов быть задавленными наказывали тут же, без всякого составления протокола и записи свидетелей. Хорошо, если те и другие отделывались подзатыльником. Чаще после свистка следовали пинок в заднюю часть туловища одним и удар резиновой палкой по спине другим.

Переводчик пояснил, что еще американцы пытались приучить местных к правильной, упорядоченной езде. В коляску мотоцикла усаживали копа покрупней, давали ему бамбуковую палку и ею он орудовал прямо на ходу, сгоняя едущих по встречной полосе на правую сторону. Без пользы. Трудное это дело быть инспекторами уличного движения в такой стране, где одинаково беспечны обладатели колес и пешеходы.

Прямо у тротуара что-то пили и ели праздные люди, сидя на маленьких, похожих на детские плетеных табуретках за небольшими же столиками. Точно такие же переносили в корзинах на коромыслах громко вопящие зазывалы с судками. Желающие попробовать предлагаемые кушанья привычно останавливали их, садились перекусить. Пахло жженым соевым маслом, слышались крики торговцев, на как всегда ярком синем небе сверкало очень жаркое солнце. Лимонаду бы!

Внимание привлекла торговка соком сахарного тростника. Толстые, ровные его палки возвышались зеленым конусом над корытом возле готового к работе компактного устройства в виде двух металлических роликов типа выжимального агрегата в стиральной машине. Она проворно составила вместе два небольших столика, смахнула несуществующие пылинки с поверхности, придвинула прямо-таки игрушечные табуретки, протерла высокие стаканы, вставила в приемное отверстие стебель тростника. Раздалось жужжание электромотора, полилась выдавливаемая жидкость. Иваныч первым сделал глоток на пол-стакана и широко улыбнулся: «Сладко»! Клим хотел было последовать его примеру, но хозяйка жестом попросила не торопиться, немного потерпеть. Она вынула из стоявшего тут же, на улице небольшого холодильника ведерко с мелко колотым льдом, когда пьяной походкой подошел некий оборванец, давно не мытый и в лохмотьях, которые трудно было назвать одеждой. Он что-то резко выкрикнул продавщице, повернулся к сидящим, горячо заговорил, размахивая руками. Шах хотел было вмешаться, но любознательный Добров попросил перевести, что там плетет впервые увиденный ими пьяный вьетнамец.

— Говорит, что она дура, не понимает, что это лиенсо, самые лучшие друзья нашего народа. Пожалела сок, пожалеет и лед. Говорит, он сейчас все исправит.

Нисколько не церемонясь, поборник дружеских отношений загреб сразу двумя руками содержимое ведерка и принялся распределять его по стаканам с соком. Хозяйка остолбенела. Щедро потекла грязная вода с не знавших мыла ладоней, тающие кубики рассыпались по сдвинутым столам. На Клима навалилась легкая, тщедушная фигурка добровольного благожелателя, но не прикосновение смутило, а тяжелый запах не имеющего нормальных условий обитания человека. Местный бомж в ответ на причиненное неудобство быстро-быстро затараторил высоким визгливым голосом, высыпал в его стакан еще одну выуженную нисколько не посветлевшую от невольного купания в ведре горсть. Он явно благоволил к азиату, оказавшемуся среди лиенсо в единственном числе. Видимо желая завести светскую беседу, о чем-то спросил и повернулся в сторону переводчика. Ожидал услышать от Клима слова одобрения, оценку щедрым своим действиям, не иначе.

Первой пришла в себя женщина. Она схватила палку тростника и с такой силой огрела неожиданного помощника, что та переломилась. Отбросив обломки, вытащила из ведра шумовку и плохо пришлось бы щедрому стороннику друзей из соцлагеря, если не его ноги. Гневно дышащая продавщица сока под хохот зевак выплеснула содержимое ведра и стаканов вдогонку пьянице, расторопно вымыла руки, ополоснула стаканы, протерла их чистым полотенцем. С проклятиями подняла из пыли самую большую часть сахарного тростника, обтерла о свои видавшие виды штаны и… сунула его в агрегат на отжим.

Об окончании истории участники культурной вылазки в иностранный город не рассказывали. Все они, кроме случайно попробовавшего-таки экзотический этот напиток Петрусенко наверное сожалели о случившемся, в Советском Союзе сока сахарного тростника в торговле не было. Попасть на экскурсию вторично при большом скоплении народа и единственном крошечном микроавтобусе, все равно, что дважды подряд выиграть по лотерее автомобиль «Волгу».

В воскресенье вечером в зеленом театре состоялся концерт художественной самодеятельности. Этому предшествовала генеральная репетиция, состоявшаяся непосредственно на сцене часа за два до начала. Матроса Конева с его музыкальным футляром по приказу заместителя командира корабля отпустили с корабля без сопровождения, благо площадка с рядами длинных деревянных скамеек находилась в пределах прямой видимости. Светлана Ивановна принесла заранее приготовленную для найденного начальником политотдела матроса-скрипача белую рубашку с бантом, при небольшом росте Конева подобрать одежду было легко.

Первым делом Игоря переодели. Одна миниатюрная, меньше его поселковая девушка энергично замотала головой. Показала пальчиком на тропическое его одеяние и, хлопая длинными черными ресницами, одобрительно закивала. Несколько минут назад она сменила традиционную свою одежду на воздушное платье, было видно, что непривычная к европейскому наряду, участница концерта стесняется новых ощущений. По ее пониманию, светловолосый моряк тоже должен был неловко чувствовать себя в гражданском облачении и сильно переживать от этого. Ну, примерно так, как она смущается оголенных своих коленок.

— Пусть будет по-твоему, Льен, — сказала руководительница. — Пусть будет по-твоему, ты права, так даже лучше. А, Игорек?

Он подошел, произнес мелодичное ее имя на русский лад, ткнул себе в грудь — ты Лена, а я Игорь. Вопросительно посмотрел, удивляясь ее молчанию. Светлана Ивановна засмеялась:

— Засмущал нашу певицу. Ее зовут Льен, что значит Цветок Лотоса. А ну-ка, ну-ка взгляну, как смотритесь рядом. Что это я, карга старая, не подумала раньше. Вам вместе выступать надо, только вместе.

Грузная, одетая средневековым пиратом с обязательными тельняшкой и черной повязкой на глазу, в огромной треуголке, ботфортах, с заткнутыми за пояс старинным пистолетом и самым большим нашедшимся на кухне ножом сорокалетняя «карга старая» подбоченилась, посмотрела, склонив голову набок на замолкшую парочку, решительно схватила скрипку:

— Сейчас мы такое попробуем изобразить, зрители от восторга умрут не встанут. Пой, пой свою песню. А ты, сынок, слушай и постарайся подобрать мелодию. Сможешь?

Игорь кивнул, показал Цветку Лотоса — петь, надо петь. Та тихонько повела мелодию. Скрипка нежно подхватила ее. Второй куплет зазвучал уверенней, свободно. Едва затих третий, заключительный, послышались аплодисменты привлеченных песней артистов. Все в голос попросили Льен исполнить на концерте вьетнамскую песню именно под русскую скрипку. Она вопросительно посмотрела на Конева. Как, без репетиций, без привычного сопровождения, с бухты-барахты взять и выйти на сцену с этим, по всему видать очень скромным парнем… Боязно, не зрители от восторга, а скорей всего они оба умрут не встанут со страха.

Наступила такая тишина, что пролети муха, оглохли бы все. Ждали ответа явно удивленного развернувшимся ходом событий скрипача. Он хотел было сказать, что спешить совершенно ни к чему, успеется, будут еще концерты, корабль прибыл надолго. Все обошлось много проще. Послышались звяканье поднимаемого шлагбаума, фырканье приближающегося автомобиля.

— Встать к борту, горнисту играть «Захождение», — закричала флибустьер, она же художественный руководитель и конферансье шеф-повар Светлана Ивановна. — Встречаем гостя. Целовальная группа у кого цветы, кто отвечает за конфеты, на абордаж!

Подкатил трофейный ФОРДик, вышли товарищ Тан, лейтенант Аббасов, двое мужчин, женщина и маленький мальчик лет пяти. Малыша, самостоятельно перелезавшего через низкий бортик, подхватили на руки и без указаний руководительницы затискали, зацеловали, тут же появилась купленная в буфете «Загранстроя» большущая коробка шоколадных конфет, а женщине, надо думать маме юного артиста, вручили цветы. Переводчики были нарасхват, каждый участник концерта хотел сказать желанным гостям ласковое слово. Мальчик нахмурил брови, топнул ножкой и занялся более серьезным на его взгляд делом: самостоятельно открыл коробку, обошел всех присутствующих дам, сдержанно наклоняя голову одарил конфеткой каждую. В том числе маму и тетушку Льен. Те счастливо зарделись.

Воспитанный этот мальчик по имени Донг, естественно, удивил цирковым мастерством. Он невесомым мотыльком порхал на натянутом канате. Он изящно соскальзывал на шпагат, легко поднимался и два веера как продолжение рук непрерывно трепетали крылышками тропической птички. Едва Донг оказался на земле, снова продолжились тискания, обнимания и тормошение. Все это воспринималось артистом дошкольного возраста в штыки, улыбка появилась только когда сбились в кучку для общего снимка на память. Матрос Конев и Льен оказались рядышком, сразу за спиной приехавшей из Ханоя к гости к маме местной знаменитости. Игорь показал на него, спросил:

— Все время говорят кинэм, кинэм. Что такое кинэм, он — Донг, имя Донг.

Та пожала плечами, разобрав только два знакомых слова, потом засмеялась, подозвала переводчика. Тот объяснил, что малыша действительно зовут Донг, а «кинэм» по-русски значит подарок. И добавил:

— У тебя абсолютный музыкальный слух, почти правильно произносишь вьетнамские слова. Можешь сделать успехи, быстро научиться разговаривать на нашем языке. При желании Льен станет учителем.

— С большим удовольствием. Самостоятельно не осилить, у вас одна и та же согласная имеет несколько звучаний.

— Одно и то же слово может иметь до шести значений, — гордо произнес товарищ Тан.

Концерт состоялся в сказочной темноте южной ночи, под непрестанный стрекот цикад и конфетти вьющихся в свете юпитеров крупных и мелких бабочек. Юный канатоходец выступил первым и потом сидел рядом с мамой, весело болтая поцарапанными как у обычных мальчишек ногами. Он напрягся, когда настал черед выступать тетушке Льен. Музыкальное сопровождение состояло из ударных и струнных инструментов. Усиленные мощными стереоустановками звуки создавали праздничное настроение. Сольное звучание скрипки и внезапно оказавшийся сильным сочный голос певицы доконали всех зрителей. Они были щедры на аплодисменты, ладоней не жалели.

Как всегда за границей, советскими была очень тепло встречена «Катюша». Песню исполнили под занавес сразу на двух языках сцена и зал под открытым вьетнамским небом с огромными звездами, на берегу бухты, прочерченной золотой дорожкой от огней поселка на ее противоположной стороне.

После концерта Игорь через товарища Тана договорился с Льен о встрече на КПП завтра после обеда. Что-то добавил смущенный готовностью переводчика продолжить беседу, девушка похлопала длинными своими ресницами, подумала, сказала, мешая немногие знакомые русские слова с родным языком, что будет прилежной учительницей для понравившегося ей матроса и хорошей ученицей.

Гости бывают разные

Послеобеденное время. На корабле царит «адмиральский час». Все спят, убаюканные работающим кондиционером, заботливо обдувающим каюты, кубрики. Бодрствуют лишь вахта, да поредевшие ряды энтузиастов пляжа. И многочисленные производители сувениров из даров моря.

На кораблях кустари специальность особая, предусмотреть которую не сумел даже создатель флота российского Петр Великий. Например, они собирают огарки тонких электродов после сварочных работ. Из них делают цепочку, которую нужно старательно расплющить молотком прямо на стальной палубе, нечто получившееся обработать наждачной шкуркой и хорошенько отполировать суконкой с пастой ГОИ. При определенном старании умелец может иметь очень даже приличный браслет из нержавеющей стали. Останется прикрепить пластинку с выгравированными группой крови и резус-фактором да и носи, родимый, свое творение на запястье хоть всю жизнь на память о службе на флоте.

Доморощенные искусники появляются стихийно, преимущественно в тропиках. Естественно, на приступавшем к боевой службе БПК были только минеры, ракетчики, турбинисты, представители другого корабельного люда. Метаморфозы начинались на пляже, где многие превращались в добытчиков морской фауны и флоры, в дальнейшем всех их ожидал автоматический перевод в тайный разряд обработчиков.

Будущую красоту прятали в самых труднодоступных шхерах. Работали шедевры там же. Одни с оглядкой на старшин команд и офицерский состав варили ракушек. Другие обесцвечивали в хлорке кораллы. Третьи выскабливали закругленными столовыми ножами внутренности морских ежей и звезд. Всех трудящихся объединяли старание и неистребимое недоверие друг к другу. Не успеешь маму позвать как умыкнут, грех не обчистить лопуха, если он раскрыл варежку.

Старательно менял заливаемую в уже очищенные ракушки воду и помалу копил ингредиенты боцман Витька Зверев. Этим заморским словом знакомые умельцы с плавмастерской называли соляную кислоту и уксусную эссенцию, крайне необходимые для уничтожения прикипевшей к поверхности ракушек извести и полипов. Он ежедневно добывал у химиков малую капелюшечку кислоты, выклянчивал на камбузе грамм по сто уксуса. Делились с неохотой, самим надо. Витька применял все свои пробивные способности. Оставалось набрать еще самую малость.

В надежде встретить нужного ему бывшего сахалинского рыбака и несостоявшегося танкиста, ныне военного моряка моториста-сепараторщика дизельного топлива матроса Виктора Жукова (ого, званий нахапал!), Зверев прошел на бак, где увидел своего тезку. Тот сидел в тени, старательно отдирал длинными лоскутами обожженную на солнце кожу. Спина давно облезла и чесалась вполне терпимо. А вот ноги…

— Черт его знает, как обгорел-то я. Нет, ты посмотри Витек, посмотри что делается. А что у тебя? Раковины не воняют?

Конхиологу опытному, Витька ему доверял. Жуков щедро делился своими практическими познаниями. Вчерашний пэтэушник именно от него, родимого, впервые услышал и, главное, узнал значение красивого этого слова. Попробовал, всерьез увлекся совершенно новым для себя делом.

Процесс получения будущего морского сувенира для себя ли, любимой девушки прост, но он состоит из нескольких фаз. Сначала плаваешь, учил товарищ, проверяешь под водой основания крупных валунов, полочки каменистых складок. Сюда прибивает волною пустые раковины, уже очищенные морем. Зимой в таких местах прячутся от прибоя живые, двигающиеся ракушки. Если повезло и ты достал со дна бухты сокровище, в этот же день очищай от содержимого, чтобы нечему было гнить. Присохнет хоть крошка гадости к стенке, пиши пропало, цистерна французских духов будет бессильной.

Одни варят добычу, потом вытаскивают куски содержимого стальной проволокой, загнутой наподобие крючка. Другие закапывают ее в муравейник, чтобы сказали свое «я» самые усердные труженики. Некоторые используют холодильники. Надо замораживать ракушки, потом размораживать и повторять это несколько раз. Потом чистить. Так учил Жуков.

Каждый действует, как ему нравится. Вьетнам не Сахалин, может, вообще никаких муравейников в этих тропиках нет. А обитатели термитников способны целиком сгрызть как панцирь краба, так и ракушку. Витька по подсказке друга, моряка опытного, ловившего моллюски в промышленных масштабах, варил их. Мясо не ел, брезговал, а Жуков употреблял, да еще хвалился тем, что кушал так называемый пятачок, сырой мускул дальневосточных гребешков.

Чтобы полностью избавиться от запаха, он советовал наливать в очищенную ракушку обычную, пресную воду и не забывать обязательно менять ее через каждые четыре-пять часов. Боцман слушался, он действительно получил чистенький, готовый к дальнейшей операции полуфабрикат.

— Не воняют, говоришь. Вникай, что делать дальше. Надо снять с них все лишнее.

Очень красиво смотрится раковина мокрая. Сияет, переливается перламутром внутренняя часть, она хороша, ее нельзя трогать. Зато, едва обсохнув, меняется в цвете внешняя поверхность. Смотришь на все гуще выступающий налет и теряешься в догадках — то ли цементом обляпано, то ли старье негодное попалось.

В семидесятые годы использовали соляную кислоту. Макали в нее ученическую кисточку и аккуратно обмазывали поверхность. Вместе с пеной исчезал налет, его оставалось смывать водой. Делать это нужно было почаще, чтобы кислота не успела снять камуфлированный под пестрые краски дна без того тонкий слой.

— Иной раз, — вносил уточнение учитель — полезно снимать и его. Вот, например, именно так поступают с крупной ракушкой под названием шлем Венеры. Тогда она вся начинает светиться перламутром, глаз не оторвать.

Позднее конхиологи стали использовать уксусную эссенцию. Разбавляли ее водой в соотношении один к одному, опускали туда ракушки и все, через несколько часов бери, промывай, любуйся. Одно плохо, если прозеваешь, вместо ожидаемой красоты неписаной получишь нечто вроде дуршлага.

Через десяток лет появились различные отбеливатели, куча вполне пригодных специальных патентованных средств для чистки сантехники. Оно хорошо бы предусмотреть раньше, закупить перед походом химию в базовском ларьке, да вот, кто знал, сколь увлекательная штука эта самая конхиология.

Спецы с плавмастерской говорили о бормашинке, мол, чудеса делает, да где ее достать рядовому матросу, пусть даже такому, как Зверев. Жуков на вопрос о качестве работы сверлильного аппарата ответил уклончиво:

— Не знаю, не пробовал. Слышал, наши нанайцы-косторезы пользуются ими. Они, говорят, сначала сдирают ими налет с моржового клыка, а потом уже…

— Стой, стой, стой! Сдирают, значит, счищают налет. Это главное. Надо попробовать. Слушай, если взять электродвижок на двенадцать, двадцать четыре, наплевать на сколько вольт… И присобачить на валик через резинку фрезу, вот тебе и бормашина. А?

— Витек, действительно у тебя шарабан что надо! Пошли в радиотехническую службу, у них таких движков много, поделятся. А фрезу достанешь на плавмастерской.

— Тезка, не спеши. Сначала я все свои запасы ингредиентов пущу в дело, а потом можно будет и поэкспериментировать.

— Ты сегодня пойдешь на верхнюю палубу кино смотреть?

— Не. Никогда не думал, что в тропиках по ночам так холодно. Одеяло тащить с собой… По видаку будут крутить заграничный боевик со Шварценеггером. Знаешь, здорово, такой мордобой, так показывают, пальчики оближешь.

Экспериментами занимался еще кое-кто, на своем, совершенно ином уровне. Прибывшие на военно-морскую базу острова Окинава «морские котики» азиатской внешности были незамедлительно поставлены на довольствие, занятия начались без промедления. Небольшой их отряд состоял только из подрывников. После повторения короткой теоретической части по минированию и уничтожению объектов, приступили к отработке практических действий по выходу с грузом из залегшей подводной лодки, доставке и складированию в строго указанном месте, маскировке и подготовке к взрыву одновременно большого количества взрывчатки. Инструкторы старались добиваться автоматизма в выполнении составляющих диверсионной программы. Для этого использовали метод многократного повторения. Каждый из этапов, кроме крайнего оттачивался до автоматизма, чтобы там, где надо люди сработали как роботы. И даже еще надежней. Только тогда можно гарантировать успех.

Во избежание обнаружения доставившая груз подводная лодка должна была покинуть район как можно быстрей. Одни и те же пловцы усердно выталкивали из лодки по трубе торпедного аппарата груз, это была их единственная задача. Другие тянули его, принимали на выходе и опускали на дно. Третьи вели грунтовые работы и больше ничего их не интересовало. Наконец, завершали всю эту трудовую деятельность те, кто распределял заряды по площади согласно заученным наизусть схемам, вычерченным в тиши кабинетов и лабораторий.

Во время американо-вьетнамской войны ученые разработали, а летчики «AIR FORCE» применили сейсмическую бомбу, вызывавшую тектонические изменения на площади ничуть не меньше городского квартала. На море ее роль могла сыграть закладка. По многократно проверенным расчетам ученых, поменявшееся в результате искусственно вызванного тектонического сдвига дно узкости должно было подняться и запереть все стоящие в бухте корабли и суда. Исполнить задуманное планировалось в первые же минуты боевых действий, если они произойдут.

Люди в белых халатах заверили заказчиков в том, что самой ответственной частью эксперимента будет лишь выгрузка. Чем меньше времени займет она, тем лучше. Известно, стопроцентную гарантию дает только Господь. Понятно, грамотные действия паствы значительно снижают степень риска и досадных случайностей. Ежедневно подводились итоги. Они были вполне положительными. Противников разработанной на еще более высоких уровнях программы становилось все меньше.

Каждому диверсанту показали документы, по которым впоследствии тот мог безбоязненно жить хоть в соседствующем со зданием контрразведки доме. Каждый «морской котик» убедился в том, что в банках США и СРВ его ожидают крупные вклады. Оставалось только выполнить задуманное, понятное с самого начала. Надо прибыть в заданную точку, заложить заряд страшной силы, сойти на берег, раствориться среди мирного населения и ждать время Ч. Может быть придется годами жить в шкуре незаметного обывателя, каких в стране тысячи. Либо, состарившись, так же по указке сверху передать вахту преемникам.

Наступила полоса непогоды. Волнение моря полностью лишало малые противолодочные корабли Советов возможности использовать поисковое оборудование. В строго рассчитанный час, согласованный с метеорологической службой подводная лодка покинула базу и взяла курс в точку назначения, определенную южнее оконечности полуострова Камрань.

Единицу, которую не могли засечь малые противолодочные корабли и «не обнаружил» вновь прибывший БПК, вывел за боновые заграждения тот же самый командир.

Выставленные с воздуха гидроакустические буи морской авиации Тихоокеанского флота чутко отреагировали на появление в энском квадрате знакомой цели. Авиаторы уведомили свое руководство, незамедлительно был извещен штаб флота. Оперативная эскадра ПМТО получила приказ действовать. Состоялась передача координат местонахождения вероятного противника.

Лодка целеустремленно шла на юг. Сведения о предстоящей операции держались в строжайшей тайне. Утечка информации исключалась. Одно забыли учесть. Чересчур пристальное внимание к узкости своевременно насторожило советское командование. Несколько лет никто не любопытствовал, не совал нос в дела эскадры, но стоило саперам морской пехоты приступить к очистке акватории от смертоносных накоплений прошедшей войны, как оживилась разведка противника. Причем, особое внимание уделялось именно району узкости. Аналитики Генерального штаба ВМФ сделали вывод: возможна беспрецедентная закладка заряда большой разрушительной силы, способного привести к сдвигу тектонических плит морского дна. Вероятный противник посчитал, раз очистка акватории проведена, никому мысль повторно проверять ее состояние не придет. По их мнению, приближается пора действия. Как только закончится разминирование, выполнять задуманное можно спокойно, практически без опасения, что старания диверсантов когда-нибудь будут раскрыты.

Командование эскадры дало приказ выйти в море для установления контакта большому противолодочному кораблю капитана третьего ранга Терешкова. Этому решению предшествовало совещание, на котором кроме эскадренных и бригадных специалистов присутствовали представитель Генштаба, офицеры особого отдела.

Вышли в море и открыли акустическую вахту. Ее несли только лейтенант Коломийцев и мичман Борисов. Работали в присутствии старшего лейтенанта Меньшова, при закрытых на замок дверях. Старшина второй статьи Иванов получил приказ увести подчиненных в кубрик и следить за тем, чтобы они не вздумали выползать на заливаемую волной палубу корабля.

— Если кого смоет за борт, — пригрозил Клим. — Уши оторву. В том числе тебе, помощник.

Петька удивился, но промолчал. Матрос Новиков наивно спросил:

— Чего это командиры заперлись на заведовании?

Милованыч с Игорем переглянулись. Что-то им подсказывало следовать примеру старшины. «Уединились, значит, так надо.» «Сиди и не рыпайся.» «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.» «Меньше знаешь, лучше спишь.» Таковы были их ответы.

Подошло время, столь же четко, как раньше отразилась на экране засветка от контрастной цели. Коломийцев и Борисов выдохнули. Кое-что, в том числе присутствие особиста раскрывало завесу тайны. Облегченно заговорили собравшиеся вокруг выносного индикатора на главном командном пункте. Корабль продолжил движение дальше, луч акустической станции продолжал методически обшаривать морское дно.

Подводник верил в свою звезду, он с ювелирной точностью подошел к точке лежки, опустился на дно. Затаился в ожидании. Оставалось убедиться в том, что морские авиаторы и надводники потеряли контакт.

Синоптики были точны в прогнозах, уже который день бушевали волны. Как и в прошлый раз, винты большого противолодочного корабля прошуршали мимо — поверили, что здесь лежит затопленная баржа? Или, что вполне вероятно, наскоро испеченные советские акустики срочной службы лодку как и в первый раз попросту не заметили.

Командир подводников склонялся ко второму варианту. Этих горе-противолодочников специалистами называть, значит, позорить лучший питомник настоящих подводных волков, которую имеет только самая богатая страна в мире. Ишь, наскоро прочесали подозрительный район, да и повернули к причалу, на гармошке играть и спирт пить, не иначе. Когда на БПК закрыли гидроакустическую вахту, диверсанты немедленно приступили к выполнению операции. Заняли свои места люди для наружных работ, внутри загрузили в торпедный аппарат и подали первую партию герметически упакованного взрывчатого вещества большой мощности…

Работы закончились в темноте. Лодка бесшумно описала циркуляцию и, не высовываясь из морской пучины пошла прочь. Морские авиаторы свое дело знали. Буи вновь выдали ее координаты. Морские пехотинцы и вьетнамские пограничники усилили наблюдение за побережьем. В их задачу входило обнаружить и установить слежку за каждым из отряда подрывников. Те, уже с новыми документами и деньгами высадились на пустынном берегу острова. Утром они, продрогшие от ночного холода, одетые в обычное для рыбаков рванье подали условленный сигнал. Подошла возвращавшаяся с проверки ночных ловушек джонка. Щупленький шкипер принес чайник горячего чаю. Предложил он и более крепкий напиток, услышав угрюмо брошенное «хонг» — нет, убрал принесенную бутылку.

Молча сидели до прибытия в поселок, старший оставил на столике конверт с деньгами, спрыгнул на причал. За ним последовали остальные «рыбаки», быстро смешались с толпой продавцов, покупателей, праздно шатающихся. Тем не менее, к вечеру командование имело фотографии каждого, оно узнало, кто где поселился и кто именно из местных активистов отныне несет ответственность за своего подопечного.

Полмесяца спустя на акватории бухты вновь появился водолазный бот. Саперы морской пехоты повторно приступили к очистке дна от затонувших боеприпасов. Они постепенно продвигались к узкости и прекратили работы не выходя из акватории бухты, на подступах к выходу из нее. Действия водолазов не остались без внимания населения, а, значит, о них знали гости, мягко говоря, нежелательные. Но кто мог догадываться, что параллельно велись скрытные действия по удалению с не менее великими предосторожностями заложенного фугаса.

Как-то незаметно исчезали внедренные люди. Кто-то утонул во время шторма, кого-то зарезали во время пьяных драк, третьи наверное уехали куда-то. Береговая жизнь, чего только не случается на этой грешной земле.

Шли дни, БПК исправно нес службу. Люди постепенно привыкали к новым условиям, стало забываться, как старшину второй статьи Иванова и его подчиненных однажды без всяких объяснений отстранили от несения вахты. Впрочем, та контрастная отметка от затонувшей баржи больше не появлялась. Наверное, убрали железяку во время очередной очистки акватории. Вывезли на металлолом, не иначе. Так решили подчиненные Петьки.

— Ну и правильно сделали, нечего глаза мозолить своим присутствием, — рассудил он, не заметив ее отметку.

Положим, она сама убралась, те, кому известно об этом молчали, другим было все равно, поэтому молчали тоже. Экспериментаторы тем более вели себя тише воды, ниже травы. Одни, разработчики, продолжали трудиться в своих научных лабораториях. Другие, кому было приказано быть исполнителями, недолго, до поры до времени ходили в шкуре овечек среди жителей Камрани.

Вновь матрос Конев имел возможность встречаться с Льен, продолжать изучение вьетнамского языка пусть на бытовом, начальном уровне. Придет время, можно будет сказать девушке, что она ему нравится.

Корреспондент и «Обь»

Прибыл большой десантный корабль из Владивостока. Его поставили на середине бухты. Тупоносый, громадный даже по сравнению с БПК, он напоминал неуклюжего бегемота. Матрос Зверев не преминул сообщить об этом братве и предположил:

— Вот сейчас разинет свою пасть и пойдут плавающие танки или бронетранспортеры, чем он там напичкан неизвестно, своим ходом прямо к берегу. А что, мы на полуострове, охранять базу нужно и с суши.

Вместо танков к берегу пришла шлюпка, доставившая корреспондента газеты Тихоокеанского флота «Боевая вахта». Был он небольшого роста, в очках, и, как ни странно, оказался нерусской национальности. Прибывший представился начальнику политотдела:

— Капитан третьего ранга Юрьев. Командирован на военно-морскую базу Дахлак в Красном море, с правом посещения кораблей, находящихся в Камрани, Африке.

— Эк вас забросило! — удивился капитан первого ранга Алексеев.

— БДК идет на модернизацию на запад, в штабе согласились использовать оказию. Здесь простоят трое суток, прошу добро поработать это время в частях и на кораблях.

— Про наших напишете, это хорошо. Народ героический, а слово приятное сказать некому. Кстати, ваши материалы читал еще в Советской Гавани, можно сказать, мы заочно знакомы.

— Я служил в газете «На страже Родины» Сахалинской флотилии, это семидесятые годы. Потом немного в многотиражке дивизии речных кораблей «Боевой призыв» на Амуре. Сейчас в «Боевой вахте».

Олег Викторович вынул из тумбочки банку кофе, сахарницу.

— Ого, покидало! Заканчивали Львовское политическое, факультет журналистики?

— Нет, там проходил лишь курсы повышения квалификации. До газеты обслуживал крылатые ракеты для ТУ-шестнадцатых. С детства хотел стать журналистом, но для поступления в университет нужно было знать иностранный язык. В нашей школе его не преподавали. Уже курсантом узнал, что в военном Львовском училище вступительные экзамены без всякого иностранного. Не слышал я о нем, откуда, в тайге рос. Писал много, не сразу, но взяли в газету. Кстати, пока являюсь единственным родившимся в Якутии военно-морским корреспондентом.

Юрьев даже хотел бросить свое училище для того, чтобы поступить во Львовское. Благо, командир роты подполковник Николай Семенович Свистун отсоветовал:

— Такую характеристику получишь, что тебя даже в тюрьму не возьмут.

И порекомендовал продолжать публиковаться.

— Если чего-то стоишь, — сказал он. — Тебя в газету возьмут. Мы, в свою очередь сделаем вот как, мы запишем тебя в морскую авиацию, на флоте людей меньше, значит, пробиться в печать будет легче. А?

Обо всем этом он тоже поведал начальнику политотдела. Вспомнили гарнизон, нашлись общие знакомые. Во время китайско-вьетнамского конфликта Алексеев утюжил Южно-Китайское море на артиллерийском крейсере проекта 68-бис «Александр Суворов», Юрьев вводил в строй многотиражную газету «Океанская вахта» на срочно расконсервирующемся крейсере того же проекта «Адмирал Лазарев».

Между прочим, сведенные в один экипаж командированные североморцы и тихоокеанцы под командованием капитана первого ранга Макарова, в свое время служившего старпомом на «Октябрьской революции», ласково называемой балтийцами Октябриной, в самые короткие сроки сумели сделать из простоявшего многие годы в консервации, прибывшего на ТОФ северным морским путем «Лазарева» боеспособный, вставший в первую линию корабль.

Сначала легководолазы прорезали вдоль бортов ледовыми пилами майны, осмотрели днище корпуса и доложили:

— Сталинской постройки. Сколько лет простоял без движения, а коррозия отсутствует напрочь, крейсер в доковании не нуждается.

А потом начался аврал. Длился он без перерыва не часы, дни, недели, а месяцы. Работали без учета времени, на износ.

Опытнейший командир электромеханической боевой части капитан третьего ранга Ким выполнил первоочередную задачу: ввел в строй ходовую часть. Легко ли? Крейсер годами стоял в консервации, без охраны, надо думать, с него снимали то, что вдруг понадобилось на другом корабле. Как в февральские холода подготовить котлы, запустить их и получить тепло? Ким, неистовый, упорный, настоящий механик с несгибаемой силой воли выбил со складов все необходимое, сколотил из разрозненной толпы коллектив и, как обещал, экипаж поселился в каютах и кубриках.

Все последующие работы вели уже без перехода в казарму, что также положительно сказалось на сроках ввода материальной части в строй. Параллельно специалисты выходили в море дублерами на соседнем «Александре Суворове» с тем, чтобы не терять боевые навыки.

Правда, обещанных командировочных денег к жалованию никто не видел. Офицеры и мичманы, прибывшие с боевых кораблей других флотов и флотилий, обижались. Хорошо, если жены работали, в основном семьи полностью находились на иждивении отцов. «За что платить? — изумлялись финансисты. — Вот включат корабль в списки находящихся в строю, поднимете соответствующий вымпел, тогда добавим.» Вымпел красного цвета, с флагом ВМФ в верхнем углу, узкий, длинный, в просторечии его называли «длинным рублем», на мачте так и не появился. Китайцы скоро утихомирились и прекратили боевые действия, а держать в боевом строю незапланированно расконсервированную единицу всегда в убыток любому государству.

Обидели и редактора многотиражной корабельной газеты. Кто-то из ушлых флагманских специалистов свинтил со штатной одноместной каюты редактора многотиражки бронзовую табличку, поселился там и жил с комфортом. Хорошее было место, рядом с каютой заместителя командира по политической части капитана второго ранга Фомина, в уютном углу офицерского коридора, недалеко от кают-компании. Юрьев на потерю плюнул, обустроился один в двухместной свободной, благо их хватало, расположенной возле матросского камбуза и библиотеки каюте. Коки, в большинстве набранные из узбеков угощали пловом. Иногда он, заступив вахтенным офицером, вразрез с Корабельным уставом ловил по ночам громадную и жирнющую сахалинскую камбалу, они жарили ее на противнях, в таких случаях к корреспонденту приходили имеющие спирт, по-флотски именуемый шилом офицеры боевых частей и служб корабля.

После завершения сухопутных боевых действий Китая и Вьетнама «Адмирал Лазарев» и «Александр Суворов» стояли рядом в Бяуде, одной из удобных бухт Совгаванского залива. Алексеев вспомнил, что корабль дважды в период конфликта заходил в Камрань. Юрьев кивнул:

— При первом возвращении «Суворова» я брал материалы у комендоров, машинистов. Меня матросы даже кусочком жареного поросенка угощали. Боцмана рассказывали, что в Восточно-Китайском море у вас штормом снесло несколько ялов со шлюпочной палубы.

Вспомнили, как командир крейсера, здоровенный капитан первого ранга Сергеев подавал команды на верхней палубе без использования «Каштана». Оглушительный его рык был отчетливо слышен даже на соседнем «Лазареве». Юрьев рассказал о том, как однажды громогласный этот моряк предлагал перевестись в его команду. Позднее он стал командиром оперативной эскадры в Индийском океане. Американцы называли контр-адмирала Сергеева «хитрым Лисом» за то, что их уловки в районе влияния Тихоокеанской советской эскадры, как правило, были обречены на провал.

Немного поговорили о том, что легкие крейсера этого проекта являются непревзойденными стайерами и будет очень жаль, если их пустят на иголки:

— Такой удачный проект надо модернизировать. Убрать по одной носовой и кормовой башне главного калибра и поставить вместо них ракетные комплексы. Заменить устаревшие «Буки» и «ЗМЗ» на современные установки АК-235.

Перешли к делам насущным. Начпо пообещал выделить в распоряжение корреспондента офицера политотдела. Юрьев отказался:

— Не надо за меня беспокоиться. Расскажите где что находится, как туда добраться и, пожалуйста, не отрывайтесь от своих дел. Ну, номер телефона оставьте, утром и вечером буду докладывать где я, что и как.

Олег Викторович согласился, рекомендовал начать с дальней точки, с локаторщиков. Второй день посвятить морским авиаторам. А закончить в день отхода работой непосредственно на кораблях бригады. Решили, что материалы лучше доставлять в политотдел оказией, машины ходят часто, проблем не возникнет. Отсюда специалисты будут телеграфировать репортажи на главную базу по своей линии.

— Еще одна существенная просьба. Хорошо бы поручить пересылку корреспонденции более-менее грамотным телеграфистам. Знаете, как бывает — неопытные первогодки вечно хотят спать из-за перегрузок, они делают из нормального текста такую тарабарщину, что не понять. Некоторые стараются просто выбросить материал в урну.

— Хорошо. Это поправимо. Да и вы держите ухо востро.

— Хотите сказать, что не дадите новичкам выспаться и не уберете урны?

Алексеев коротко хохотнул — корреспондент не зануда, молодец. Насчет автомобиля промолчал, это тоже хорошо.

До него приезжали два московских журналиста, взяли машину, ездили на ней, пока вездесущие вьетнамские бойцы не стащили одежду и фотоаппаратуру. Пришлось гостям добираться до гарнизона одетыми лишь в плавки, можно сказать, голышом.

Про тот случай каким-то образом узнали даже во Владивостоке, в редакции «Боевой вахты». Поморщились, правда, по другому поводу. Жаль, что и среди свободолюбивых воинов Вьетнама есть воришки, покачали газетчики головами Посокрушались, да и забыли. Подробности, понятно, остались в тайне. Оказывается, товарищ из журнала «Огонек» и сопровождающий его корреспондент из центральной газеты после трудов праведных решили искупаться. Остановились на пустынном на многие километры песчаном пляже, одежду и вещи побросали прямо на песке, принялись резвиться подобно расшалившимся школьникам. Один заметил двух бредущих вдоль по бережку представителей народной армии Вьетнама, закричал, замахал руками. Другой подхватил:

— Син тяо! Как жизнь, друзья? Присоединяйтесь!

Те тоже кричали что-то приветливое в ответ, махали картонными своими шлемами и даже прыгали. От восторга, не иначе. «Хорошие ребята эти вьетнамцы, наши не зря зовут их корефанами» — сказал один журналист другому и безмятежно перевернулся на спину. «Непосредственны, как дети» — подтвердил второй, повторяя его маневр. Плотная от избытка солей вода легко держала тела на плаву. Ощущение было восхитительным. Потом, понятно, оба костерили на чем свет сволочных воришек и плевались:

— Мы к ним по-людски, а они раздели, разули, оставили без ничего!

Где-то через час-полтора корреспондент был у локаторщиков. Предупрежденные о его приезде, они вытолкнули к подножке машины рыжую собаку с черной мордой, та немедленно встала на задние лапы, вытянулась во фрунт, громко гавкнула три раза. В последнее время это был ее коронный номер.

Кок приготовил на обед что-то похожее на блюда из вьетнамской кухни, мичман обеспечил столом в канцелярии для написания материалов. Юрьев обратил внимание на то, что коллектив из двух-трех десятков матросов интернациональный. Стали считать, получилось, что радиолокационную станцию обслуживают представители девяти союзных и автономных республик. Ребята даже удивились. Один моряк на полном серьезе заявил, что совершили ошибку, считать надо не по республикам, а по представителям национальностей. В Советском Союзе кроме русских и нерусских, сказал паренек, есть еще дагестанцы, нанайцы, аварцы, украинцы, а вот лично он магаданец и представляет вполне реально существующий народ со своими обычаями и нравами:

— Нет такой республики, а сами магаданцы есть.

Его столь категоричное заявление понравилось всем и так развеселило корреспондента, что через короткое время блокнот был исписан, он сел за расшифровку, увлекся, решил остаться у гостеприимных ребят до утра.

Перед сумерками кок вынес остатки каши за забор, постучал чумичкой по бачку, быстренько шмыгнул назад и сказал корреспонденту:

— Тут у нас варан живет, здоровый такой вымахал, как крокодил. Пока еще полностью не приручили, но уже знает, паразит, когда надо приходить на ужин. Чуть ногу не оттяпал.

Вечером посидели у костра, предались байкам о местной жизни. Утомленный Юрьев ушел отдыхать поздно, скоро его усыпили скрип гальки под ногами часового, стрекот цикад и непередаваемо насыщенный воздух джунглей.

Ночью приспичило по нужде. Он пощупал в поисках очков под кроватью, заглянул под подушку. Потом решил, что дойдет до нужного места без них и вышел на крыльцо. Сиял тонкий месяц, неяркая лампочка едва высвечивала часового, тропинку, кусты и нужное строение. Побрел, зевая, как вдруг увидел за поворотом залезшую на высокий куст толстую змею. Сон мгновенно исчез. Ноги потяжелели. Шагнул было влево, змея мгновенно шевельнулась. Вернуться назад? Но она словно ожидала его решение и вновь угрожающе качнулась. Юрьев, какое там уже стремление добраться до отхожего места, шажками, медленно попятился в казарму. Слава Богу, маневр удался, змея не погналась, вновь замерла на ветке, продолжать греться в лучах месяца, не иначе.

Утром очки нашлись на столе. Памятуя о ночном происшествии, по дорожке пошел тихим шагом, внимательно приглядываясь к подозрительным местам. Вот и поворот. А это что? Какой-то безалаберный матрос может с вечера, а скорей всего еще в день прибытия расчета на место постоянной дислокации забросил на куст двухметровый отрезок рифленой пожарной кишки, да и забыл про нее. «Змея» колыхалась на тонких ветках под свежим утренним ветерком.

Родиной повеяло. Сразу пришло подтверждающее мысль воспоминание — вдоль побережья Северного Ледовитого океана, в других местах временного пребывания вахтовиков приезжие и коренные жители видят огромное количество брошенных пустых бочек из-под горючего, всякий хлам. Все спокойны. Почему во Вьетнаме кто-то должен меняться. Такова действительность, присущая советскому народу.

Во второй день, как было договорено, отправился к авиаторам. Проходя по длинному коридору, услышал шум водопада. Ого, при штабе душ. Открыл дверь, заглянул и увидел такое, что узкие якутские глаза его на лоб полезли. В пустой душевой изо всех рожков со страшной силой лупила пресная вода. Автоматически кинулся закрывать краники, вымок, таким и предстал перед замполитом полка.

— Что, жарко, вспотели? Да, здесь климат такой.

Ладно. Проехали. Сработало на уровне условного рефлекса, как у собаки Павлова. Только у той при виде раздражающего фактора начинает выделяться желудочный сок, а у человека с корабля появляется непреодолимое стремление перекрывать утечку воды.

— За дневального был у вас, приборкой занимался.

— Дежурный! Ко мне, мать, мать, мать!

На этом чудеса не закончились. Он возвращался с военного аэродрома на попутном микроавтобусе с прилетевшим из Хабаровска служивым людом. Русоволосый водитель присматривался, присматривался к Юрьеву и, наконец, спросил:

— Товарищ капитан третьего ранга, скажите, случайно вы не с Якутии?

Получив утвердительный ответ, просиял:

— И я тоже. С Мирного. А вот совсем недавно возил на экскурсию в город корабельных с БПК. Там у них был один толстенький такой, маленький, якут. Поговорили, он откуда-то из-под Якутска. Фамилию и звание не знаю, но, думаю, найдете сразу.

Климу рассказали о Юрьеве, едва тот отправился к локаторщикам после доклада начальнику политотдела. Мичман никогда не то, что не видел, а и не слышал о таком земляке, однако важную мину сделал и кивнул:

— Как же, конечно знакомы. Ты Иваныч имеешь друзей корреспондентов? Погоди, вот познакомлю вас, он о тебе в газете напишет, подаришь очерк Аннушке.

Друзья разжились хорошим чаем, главный боцман, увидев пачку печенья и кулек конфет поморщился, но промолчал. Бутылку доставать не стали, человек в ранге старшего офицера, кто знает, как отнесется к подобного рода вольности. Борисов с утра заглянул на ют, попросил, чтобы матроса что-ли какого отправили к нему, когда появится корреспондент. Или пусть в каюту позвонят. Не дай боже, заблудится еще, не найдет.

Корреспондент ехал и предвкушал встречу с земляком, когда машину остановили на площадке будущего жилого комплекса пункта материально-технического обеспечения. Прорабы, какие-то чиновные лица в погонах и без обступили его, повели по горам щебня, песка, мимо строительных материалов и наперебой хвалились:

— Здесь у нас будет восьмилетняя школа.

— Видите котлован? Магазин сооружаем. Уже нынче заработает.

— Вот первое наше здание. Уже вывели этаж, планируем поднять до третьего.

Строение впечатляло. Жителям будущего дома предлагались общие круговые балконы с выходом во внутренний двор. Каждая комната смотрела окнами в крытую галерею, что обещало гарантированную защиту от солнечного пекла.

Понятно, все это вызывало живейший интерес, Юрьев с энтузиазмом ходил по стройке и готов был тут же в тени возводимой стены сесть за материал о трудовых подвигах специалистов «Загранстроя». Впрочем, очень много было и матросов, действовал приказ командира эскадры о выделении личного состава на ведение хозяйственных работ по строительству и благоустройству. О их труде тоже должны были знать все читатели «Боевой вахты». В общем, капитана третьего ранга отпустили лишь под вечер.

Встреча состоялась так, как задумал Клим. Попили чайку, поговорили. Юрьев тоже покинул малую свою родину, когда призывался на службу. Оттуда поступил в военное училище. Домой, в Якутию как и новый его знакомый, заглядывает редко. Правда, в морях приходится бывать много чаще мичмана, газета вещь прожорливая, она ежедневно требует материалов, в каждом ее номере обязана плескаться волна.

Петрусенко и Борисов сфотографировались сначала вдвоем, потом каждый с подчиненными, в общем, Клим был доволен. Он отпустил земляка только после того, как тот дал клятвенное обещание не только фотографии сделать, а и написать о противолодочниках в красках.

Взамен обязался заехать по прибытии во Владивосток к нему на квартиру, рассказать о встрече и попить чаю с его домашними. Прямо при Юрьеве записал и положил под корочку удостоверения адрес, номер домашнего телефона. Утром командир вахтенного поста передал мичманам конверт со снимками и сказал, что БДК ушел еще до рассвета.

— Ты посмотри, Иваныч, — сказал другу Клим. — Вот едва познакомились, а ощущение такое, будто знал человека всю жизнь. Это потому, что северные люди особые…

— Ага. Вруны они, северные твои люди. Ты ни разу нигде с ним не встречался.

— Да ла-адно, подумаешь, мало-мало обмануть пришлось. Не умер же ты. Давай лучше в шеш-беш сгоняем.

Взамен большого десантного корабля одним прекрасным утром в бухте появилось как видение белоснежное госпитальное судно «Обь», с красными крестами по обоим бортам, возвращавшееся на главную базу Тихоокеанского флота после длительного плавания в Индийском океане. Его не ставили на рейд, ошвартовали лагом, боком значит, к причалу, по трапу горохом посыпался цокот каблучков медперсонала в воздушных кофточках и элегантных шортиках. Все, как одна были ослепительно прекрасны, они щебетали не хуже райских птичек. Наверное, их набирали на повсеместно входивших в моду по городам и весям страны конкурсах красоты.

Командир корабля и заместитель по политической части совместно с начальником госпиталя с его замполитом пригласили на ужин представителей ПМТО и оперативной эскадры. Получили приглашение многие, в том числе капитан третьего ранга Терешков и капитан-лейтенант Москаль. Точно в назначенное время ступили на палубу, где их встречали. В заместителе начальника плавучего госпиталя тот узнал своего однокашника, Сашу Булина. Обнялись, обрадованные столь неожиданной встречей. Саша еще больше удивился, когда узнал, что их Костя тоже в Камрани:

— Да ну? Говоришь, замом в ПМТО? Приятная новость.

Когда на «Обь» поднялись береговые офицеры, нашли и Викторова.

Расспросы, радостные восклицания были остановлены началом церемонии. Гостей препроводили в богато сервированную южными фруктами и заморскими винами кают-компанию. Присутствовали командиры боевых частей судна, ведущие специалисты плавучего медучреждения. Первый фужер, как водится, подняли за благополучное завершение принимающей стороной дальнего похода.

«Обь», головное судно проекта 320 поражало. Полутора сотен метров от кормы до форштевня и около двадцати метров в ширину, водоизмещением более одиннадцати с лишним тысяч тонн оно вмещало три операционных хирургических зала, приемное, терапевтическое и реанимационное отделения, отделение интенсивной терапии, двухсотместную палату для больных, рентгенкабинет, диагностический центр с УЗИ, аптеку, поликлинику и медицинский склад.

Заместитель начальника госпиталя капитан третьего ранга Булин подчеркнул, что в Индийском океане работы хватало, впервые медики получили возможность оказывать помощь всем нуждающимся непосредственно в море. Помимо наших моряков к ним обращались и местные жители.

Кроме того существовали киноконцертный и спортивный залы, плавательный бассейн, баня с сауной, тир, салон отдыха, профилакторий на двести мест. Что говорить о надводниках, они все-таки имеют возможность поддерживать организм на должном уровне. Теперь, благодаря «Оби», все находящиеся по нескольку месяцев на боевом дежурстве подводники в результате незапланированного недельного, двухнедельного отдыха на ее борту имеют возможность восстанавливать силы для дальнейшего успешного несения службы. Выгодно государству? Да, ни к чему содержать за границей военно-морские базы. Хорошо подводникам? Да уж неплохо отдохнуть по-людски.

— Фантастика! Ни один флот в мире не имеет такого судна, — восхищались офицеры.

Командир подчеркнул, что следом со стапелей сойдут еще несколько корпусов показавшего себя с лучшей стороны проекта:

— С их получением можно будет твердо заявлять, что четыре наших флота являются по-настоящему океанскими.

Все это благолепие сверкало входившим в моду блестящим заграничным покрытием. Строили «Обь» в Польше.

— Вполне достаточно проводить по вашему судну экскурсии, — говорили потрясенные роскошью гости. — И любые болячки пройдут разом!

Друзья вновь встретились в каюте Булина на следующий вечер. Знатно посидели, вспомнили курсантские годы, не обошли вниманием и тот памятный случай Кости с торпедой. Саша, в свою очередь, тоже побывал у Москаля на корабле.

А потом они навестили Викторова, проживающего в доме красного дерева. По указке хозяина и самодовольное его похохатывание Саша гладил ладонями перила, становился против солнца так, чтобы светились узоры невиданного доселе дерева. Москаль все это изучил и теперь на правах аборигена давал Косте советы. По его указке сводили африканского гостя русского разлива на поляну с живой травой, дали осторожно потыкать веточкой покорно сжимающиеся ее листочки. Попросили встреченного вьетнамского солдата срубить пару кокосовых орехов, содержимое остудили и дали запить им прекрасный французский коньяк «Ривалет» вьетнамского производства. Прибывшего из островов и континентов Индийского океана Булина доконали певучие пески громадного и совершенно пустого пляжа. Он завопил:

— Братцы-кролики, да вы здесь как в раю!

В свою очередь, «братцы-кролики» наивно спросили:

— Что, в Африке хуже?

И сокрушенно покачали головами узнав, что близ экватора во-первых, зелень быстро выгорает, а сиротски маленькие листочки кустов и деревьев располагаются ребром к солнцу, чтобы не терять и без того дефицитную влагу. Во-вторых, даже купание в водах Красного моря можно назвать условным, потому как надо обязательно надевать на голову кепи. Иначе рискуешь получить во время водных процедур жесточайший солнечный удар. Ну, и в-третьих, там, где коренное население составляют магометане, об алкогольных напитках можно даже не мечтать. Обо всем этом капитан третьего ранга Булин поведал столь трагическим голосом, что капитану третьего ранга Викторову и капитан-лейтенанту Москаль оставалось искренне пожалеть однокашника и в меру возможностей восстановить бойцовский его дух.

Проверив состояние здоровья каждого военнослужащего, подправив его тем, кому необходимо, «Обь» величаво, белым лебедем продефилировала по водам бухты и исчезла за островом, взяв курс к родным берегам.

Разговоров о ней и медперсонале хватило надолго. Особенно был доволен небезызвестный для многих офицеров и мичманов Николаич с плавмастерской:

— Братцы, а ведь это мне делали операцию на «Оби». Как сейчас помню, я хотел заточить резец, включил наждак, и только врубил обороты, круг лопнул. Прилетело осколком по башке. Ну, перебинтовали, а ночью разболелось так, что невмоготу. Сосед вызвал фельдшера, тот быстренько дал знать госпитальным врачам.

Далее следовал обстоятельный нескончаемый рассказ о ласковых медсестрах, ангельском их отношении к нему, мичману, лежавшему пусть в пустующем хирургическом отделении, но в отдельной, надо думать адмиральской каюте. Очень подробно он рассказывал о еде. Сам старшина корабельных коков лично приходил и просил заказывать любые блюда:

— Ни в одном ресторане не кормят так вкусно. Уж на что у меня жена готовит отменно, а вот отдал бы ее на тот камбуз на курсы повышения квалификации. Братцы, вся еда такая, пальчики оближешь, ну не передать словами.

Его слушали, верили каждому слову и завистливо вздыхали. На животрепещущие чисто мужские вопросы, а как без них, Николаич отвечал уклончиво, поблескивая при этом хитрыми глазками и жмурясь как сытый, избалованный вниманием кот.

Остались довольными и офицеры, мичманы БПК. Пользуясь знакомством с замполитом плавучего госпиталя, капитан-лейтенант Москаль попросил захватить письма родным. Понятное дело, в плотной пачке лежали и конверты, подписанные Петрусенко, Борисовым. Обратным адресом значилось — Владивосток-90, до востребования. Это от причала недалеко, Булин заверил, что письма бросит в ящик лично.

Подмосковные вечера в Камрани

Потом пошли зимние дожди. Обозначенные каменистым дном сухие ручьи превратились в бурные речки, желтая их вода несла коряги, обломанные ветрами ветви и массу морских змей, которые прекрасно чувствовали себя как на земле, так и в воде, в том числе соленой.

Однажды утром обитатели ПМТО проснулись от нестерпимой духоты. Пропитанная влагой земля дымилась пряными испарениями. И вновь наступили жаркие дни. Снова потянулась срочная служба на пляж, в продуваемых сквозняком коридорах боевого корабля привычно завоняло ракушками. Матрос Зверев, сидя в тени носовой орудийной башни снисходительно поучал появившихся с некоторых пор последователей:

— Мы, конхиологи, не хватаем первый попавшийся моллюск. Вы прете все, что имеет панцирь. Обрабатываете времени и ингредиентов не жалея, трудитесь, а в результате получаете уродливую карикатуру на прекрасное произведение природы. Это рыбу надо поймать быстро, не успел моргнуть, она исчезнет. С нерыбными обитателями моря, братцы, не спешите. Это в воде они кажутся громадными да красивыми. Вытащил — оцени величину, длину и строение экземпляра. Выбери лучший. Чтобы потом, дома, не стало стыдно за свою жадность.

Опять по вечерам любители кинокартин под звездным небом тащили на вертолетную площадку скамьи, шерстяные одеяла и любовались фильмами родного производства под треск доброй старенькой «Украины». Те, кому нравились видеоролики, с комфортом располагались около телевизора в креслах. Были такие, что приятно проводили эти часы с кружкой горячего, сладкого чаю.

По-прежнему пользовались успехом концерты художественной самодеятельности. Матрос Игорь Конев и вьетнамская девушка Льен, которую встречали и провожали со сцены под скандирование: «Ле-на, Ле-на!» исполняли песни как на его, так и ее родном языках. Понятно, скрипач лишь аккомпанировал, но делал это столь виртуозно, что казалось — инструмент поет человеческим голосом.

Примерный, имеющий одни лишь благодарности матрос вдруг стал почти ежедневно самовольно покидать корабль. Мимо командира вахтенного поста на трапе он проходил спокойно, помахивая футляром скрипки. Столь же нахально вел себя и перед патрульной службой на берегу. Назначаемые в наряд вьетнамские матросы-катерники к нему, проходившему по тропинке от причала к выходу из военного городка настолько привыкли, что иной раз говорили спешившей по ту сторону КПП девушке — сегодня корабль твоего лиенсо не видели, ночью ушел в море. Чаще улыбались — корабль у причала, а он здесь, в сквере, сидит с блокнотом на дальней скамейке возле зеленого театра.

Наши служивые по-вьетнамски не понимали, но девушку пропускали. Она участница художественной самодеятельности и, если проходит на территорию, значит, так надо, человек идет на репетицию.

Однажды, причем это было сделано ею на свой страх и риск, у Игоря появились потрепанные, но вполне приличные джинсы и рубашка. Он округлил глаза, когда Льен вытащила все это богатство из сумки и сказала:

— На. Сегодня день рождения. Мой. Пошли.

— Ты чего, Лена, меня ваши увезут в свою каменную тюрьму. Там бьют.

— Нет. Все знают, что ты хороший. Тут рядом. Ты гость.

Он надел джинсы прямо поверх военных шорт. Кепи и куртку сунули в сумку. Вьетнамец с улыбкой открыл перед ними двери проходной, советский моряк и мичман сделали вид, что рассматривают в окно цветочный газон.

Двухэтажный домик мамы и сестры Льен находился метрах в ста, даже ближе. Первый этаж занимал магазинчик с канцелярскими принадлежностями. На втором этаже в комнате побольше жили сестра с мужем — родители Донга. Другая принадлежала матери. Льен ютилась в самой маленькой. Игорь, впервые оказавшийся во вьетнамском жилище, с любопытством оглядывал скромное убранство. В комнатах стояли по топчану с циновками, на комоде располагалась кумирня, состоящая из толстеньких божков, свечей, благовонных палочек в металлическом сосуде. На блюдечке рядом кучка конфет.

Из стоящего на подоконнике портативного радиоприемника плавно лилась спокойная мелодия. О чем-то затаенном пела флейта, ей подыгрывали незнакомые Игорю духовые и струнные. От кондиционера веяло прохладой, хотелось сидеть и не двигаться. Тихая, как все местные девушки, Льен двигалась не спеша, улыбаясь своим мыслям. Она принесла на подносе кофе в чашечках, сильно сдобренный сгущенкой. Интересно, где гости?

Их не было, как не было сегодня дня рождения. Льен придумала такое оправдание своему поступку потому, что этот русский с каждой встречей нравился ей все больше и больше. Что плохого в том, если они посидят у нее дома. В парке ходит много народу, может заметить начальник и наказать ее лиенсо. Потом, эти синие шорты, они такие широкие, похоже, надел их цыпленок, а не военный моряк. Нет, шорты надо ушить, в зеленом театре швейной машинки нет, а у нее дома есть.

Празднование дня рождения будет. Только увидит ли его Игорь? Такие даты отмечаются в «Тэт», Новый год, который наступает в конце января, феврале. Домашние приносят и украшают абрикосовые деревья, поют и пляшут, но больше едят.

Существующее повсеместно поверье «Как встретишь Новый год, таким он и будет», во Вьетнаме имеет свои особенности. Испокон веков люди целый год копят средства для того, чтобы накрыть богатый стол. Делают это с твердой уверенностью, что духи живших по такому же поверью предков обязательно поддержат их и целый год в домах будет так много еды, как в этот день.

После окончания празднеств начинают копить деньги для достойной встречи очередного предстоящего Тэт, который непременно принесет ныне живущим столь желанное изобилие. Таково их стремление. Таковой по разумению живущих должна быть воля ушедших предков. Для них возжигаются благовонные палочки и свечи в домашних кумирнях, к ним обращаются с молитвою о помощи.

У Игоря уши заполыхали красным, когда Льен показала, чтобы он снял одежду, что хочет привести его военную форму в порядок. Ему самому не нравилось, что баталер выдал тропичку размера на два больше, поэтому сопротивлялся недолго. Своей работой она осталась довольна, выключила швейную машинку, радиоприемник, села рядом, кивнула на скрипку:

— Хочу слушать.

Игорь кивнул. Неизвестно, слышала ли раньше эта деревенская, выросшая вдали от больших стран мелодию ленинградского композитора-песенника Василия Павловича Соловьева-Седого «Подмосковные вечера». Прижал скрипку к плечу, коснулся смычком струны. Она запела. Скрипач старался передать состояние души, очарованной красками летней ночи. Больше ничего не существовало. Остановилось время, исчезла реальность. Были только музыка и прикрытые глаза человека, которого ты никогда не видел, но знал, что он есть, живет и дышит для того, чтобы наступила минута встречи. Наконец, прозвучал и погас последний аккорд.

Стало тихо. Так тихо, что Конев испуганно подумал: а вдруг Льен заснула под эти звуки. С опаской поднял голову и увидел катящуюся по ее щеке слезу. Он проглотил подкативший к горлу комок, начал объяснять, что это песня, ее надо петь. Для того, чтобы девушка поняла, даже изобразил, как исполняют «Подмосковные вечера» у него на Родине. Льен поняла по-своему, благодарно улыбнулась, достала из столика блокнот, куда они записывали слова для переводов:

— Пиши Игорь. Хочу, чтобы Тан писать песню вьетнамскими буквами. Сегодня ты играл. Я буду петь. Буду хорошо стараться. Песня, память лиенсо.

Она обещала выучить текст именно к сегодняшнему дню. Льен он увидел издалека. Девушка спешила навстречу по дорожке к причалу. Помахал рукой, подождал, чтобы вместе пойти к обжитой ими сцене зеленого театра.

— Игорь. Здравствуй. Мы сегодня будем говорить про композитора. Хочу знать, договорилась с Таном, он придет, ты мне расскажешь. А потом петь. Играть и петь «Подмосковные вечера» на моем родном языке. Будет очень хорошо. Зе тот, а?

— Здравствуй. Конечно, зе тот, хорошо. Я тебе все расскажу про Василия Павловича Соловьева-Седого и про того, который написал слова песни, Михаила Ивановича Матусовского. О, это люди с очень интересной биографией.

Товарищ Тан, как всегда в военной форме, со знаками различия соответствующими званию старшего лейтенанта стоял у ворот штаба. Он с большой симпатией относился к этим, решившим изучать языки молодым людям и всегда оказывал помощь. Что-то новое увидел переводчик в просьбе Льен помочь в беседе с русским матросом, он обхватил их за плечи, повлек в глубину зеленого театра:

— А ну сознавайтесь, зачем вам сегодня толмач? Льен говорила, надо русскую песню вьетнамскими буквами переписать, я сделал, отдал. Потом она говорит, что хочет кое-что узнать о композиторе. Я пришел, дождался вас. Как будем, вопрос — ответ, монолог одного человека, диалог? Готов к работе. Что-то типа лекции? Только покороче ребята, у меня распорядок дня сегодня во как загружен.

Конев сам хотел, чтобы Льен узнала о композиторе и обрадовался столь простой возможности передать свое отношение к нему. Он вспомнил фотографию грузного немолодого человека с трубкой в зубах, гуляющего вдоль по невской набережной. Понятно, это не та речка, что «движется и не движется», пусть летом Нева и правда «вся из лунного серебра». Но у каждого человека свои вечера, которые впору назвать подмосковными отнюдь не из географических соображений. Это состояние и сумел выразить ленинградец Соловьев-Седой в пятидесятые годы, уже будучи в возрасте. К имени же Михаила Ивановича, московского поэта, чьи многие стихи стали песнями, «Подмосковные вечера» добавили такой эпитет, как «бессмертие».

И еще один человек приложил руку, нет, руки, талант, к тому, чтобы творение двух советских мастеров стало достоянием всего мира. Это американский пианист Ван Клиберн, исполнивший мелодию на пианино за год до состоявшегося в 1957 году Московского фестиваля молодежи. Его интерпретация «Подмосковных вечеров», прозвучавшая позднее, чем во многих странах, получила всеобщее признание именно на этом фестивале.

— Соловьев, понятно. Птичка такая есть у вас, она поет. Почему Седой?

Конев улыбнулся. Посмотрел на товарища старшего лейтенанта:

— Передайте, пожалуйста, у его отца, до революции он работал старшим дворником, ну они двор подметают, снег зимой чистят, лед скалывают, так вот у отца было много детей. Все черноволосые и только Василий родился с белыми волосами, во дворе с детства привыкли называть мальчика Седым.

Товарищ Тан перевел, Льен захлопала в ладоши, засмеялась. Засмеялся и Игорь. Глядя на них, захохотал переводчик:

— Смех как, тоже переводить? Пожалуйста, слушайте оба!

Она спросила, что такое снег. Мечтательно заметила, что хотела бы учиться в консерватории, где постигал музыкальные премудрости Соловьев-Седой.

Клим и Петрусенко, наконец-то, получили возможность спокойно дойти до КПП. Они вызвали на улицу Николаича, присели в тенечке переговорить о коммерческих своих делах, как вдруг мичман Борисов увидел Конева. Та-ак, легкомысленный старшина второй статьи Иванов не докладывал, что матрос отпущен с корабля на свои репетиции, надо будет сделать внушение. Старшина команды даже в страшном сне не поверил бы, что матрос Конев находится в самовольной отлучке. Он с легким сердцем окликнул подчиненного.

Оба мичмана концерты в зеленом театре пропускали. Естественно, возник вопрос, что за девушка, да еще вьетнамской офицер рядом? Клим предположил, что это друзья скрипача, надо с ними познакомиться. И сфотографироваться. Потом можно будет рассказывать, что во Вьетнаме участвовали в художественной самодеятельности. Они с Иванычем конечно, музыку и пение уважают, но эта мошкара, которую здесь называют москитами, любого человека выведет из терпения. До чего назойливая тварь, залезает под куртку, шорты, кусается там, даже бритую голову грызет. Особенно звереет к вечеру.

Николаич первым поздоровался с давним своим знакомым товарищем Таном и представил ему новых своих компаньонов. Конев подошел с опаской, но быстро догадался о том, что товарищ мичман вполне адекватно относится к его сходу с корабля, выдвинул вперед Льен:

— Это ей я аккомпанирую. Представляете, она не знает что такое снег, а переводчик говорит, что у них нет таких слов, как мороз там, вечная мерзлота.

— Погоди, погоди, погоди. А ну, товарищ переводчик, передайте это своей жене.

Клим достал из просторной своей сумки книгу о Якутии, которую Ольга передала в качестве подарка какой-нибудь жене вьетнамского военного. Купить, как хотелось «Повести и рассказы» вьетнамских писателей в книжном магазине не удалось, кто-то опередил, да не очень-то переживали ни Клим, ни она. Зачем? Они привезли в гарнизон свою, Якутского книжного издательства, про родной край. Без сожаления решили, что Клим подарит именно ее.

На обложке рукою Ольги было написано: «Милой подруге офицера Народной армии Вьетнама от жены советского военного моряка Ольги Борисовой». Товарищ Тан заявил, что неженат, и не собирается делать это, пока существует империализм. Он предложил переадресовать подарок:

— Если не против, обрадуйте наш Цветок Лотоса. Подарите ей.

Льен, потрясенная Льен присела на краешек скамейки, она бережно перелистывала глянцевые страницы многокрасочной книги «Якутия» в роскошном подарочном переплете. Ей улыбались люди в меховых одеждах. На ветвях диковинных деревьев лежало то, что называется снегом. По усыпанному этим самым снегом полю мчалось, утопая по колени стадо мохнатых белых лошадей. Из ноздрей вырывались белые струи выдыхаемого воздуха. Николаич вытащил фотоаппарат, посадил в центр девушку с раскрытою книгой на коленях, разместил остальных, сделал несколько снимков:

— Завтра будет готово!

Товарищ Тан рассудительно заявил:

— Вы тут пока разговаривайте, а я отнесу фотик, максимум через полчаса у каждого будет по снимку. Товарищ мичман отчитается перед своей Ольгой.

Судя по тому, с какой готовностью хозяин фотоаппарата доверил свою технику, было видно, что они знакомы очень даже хорошо. Пока переводчик занимался важным делом, оставшиеся, в том числе и Льен принялись обсуждать, какие покупки хотят совершить люди с противолодочного корабля. И снова матрос Клима не сплоховал. Когда тот с Петрусенко оба, в голос, пожаловались на цены толстой продавщицы джинсовых костюмов, Конев осторожно, боясь обидеть своего старшину команды заявил:

— Товарищ мичман, а вы переоденьтесь и вместе с Льен сьездите в город. На вас никто из продавцов не подумает, что вы иностранец, цены не накинут, даже не сомневайтесь.

Льен радостно закивала. Книга и внимание незнакомой ей далекой женщины, жены этого похожего на вьетнамца лиенсо требовали ее обязательного участия. Старший мичман подхватил:

— Во! И мне что-нибудь купите!

Потом посмотрел на невозмутимо молчавшего дежурного по КПП:

— Еловая моя голова, ну никак не получается уладить дела с тобой, Николаич. Но ничего, ты мне все равно будешь нужен. У меня друзей на корабле много и каждому магнитофончик там, часы, кофточку какую в подарок обязательно нужно.

— Не разговор. Я уже Миню озадачил насчет вас, мы должны были сегодня встретиться. Ну и что, поговорим, перенесем мероприятие на завтра.

— Дядюшка Минь? О, я его хорошо знаю. Сосед. Звать сюда?

Неизвестно, до чего договорились бы эти нечаянно встретившиеся люди, но тут подошел товарищ Тан. В пакете лежали уже готовые фотографии. Он одобрил предстоящую поездку на базар, посетовал, что сейчас вынужден покинуть их, в штабе состоится совместное заседание, а Шаха не нашел, придется идти. Лишь об одном предупредил:

— Товарищ мичман, делайте то, что скажет Льен и слушайтесь ее. На рынке она свой человек, поможет.

Утром Борисов был на условленном месте. С небольшой площади одна за другой отходили повозки с зеленью, свежей рыбой, картонными коробками. На любое, пусть даже крошечное свободное место бесцеремонно влезали соседи-попутчики, иные с вязанками лука на шее, тюками за спиной. Льен сориентировалась, взобралась на подножку старенького грузовичка, чуточку подвинулась, уступая место Климу. Водитель пришел, невозмутимо поздоровался, включил сцепление, увешанный гроздьями людей автомобиль побежал по асфальтовой дороге в город, на рынок-базар.

Лавку с джинсовым товаром нашли быстро. Ни слова не говоря продавщице, Льен выбрала куртку с тисненой на спине надписью, джинсы из стой же грубой ткани, кивнула в сторону матерчатой перегородки из-за которой поблескивало большое, в рост человека зеркало. Ага, это примерочная! Слов нет, костюмчик, как говорится, сидел. Ему даже не захотелось снимать обновку. Родилась и исчезла опасливая мысль: вдруг не хватит денег.

Дальнейшие действия вызвали у него большой интерес. Так же молча Льен отобрала еще три костюма, размерами побольше, потом начался торг. Насколько понял, попутчица не собиралась церемониться с торговкой. Через несколько минут перепалки Льен небрежно отбросила в сторону точь в точь такие же, как у Клима, оставила один, огромный. Весь ее вид говорил, нет, буквально кричал о том, что еще немного и с этим выбором поступят точно так же.

Обошлось. Покупка состоялась. Стоимость двух приобретенных с ее помощью джинсовых костюмов оказалась ниже той, которую просила толстая лавочница у русских моряков за один комплект. Торговка долго еще, намеренно медленно складывая товар, придвигала отвергнутые пары к покупательнице, говорила что-то умильным голосом. Понятно, нахваливала, может, даже сбивала цену.

Пока ходили в поисках кофточки, как сказала Льен, для Ольги, Клим понял нехитрую уловку — из боязни потерять покупательницу, хозяйка лавки вольно или невольно сбавила цену на две уже выбранные вещи. Чем Льен и воспользовалась.

Назад возвращались на поезде, влекомом старинным паровозом с советской звездой впереди. Он астматически задыхался, честно таща по разболтанным путям несколько советских же вагонов, донельзя расшатанных еще во времена гражданской войны на российских просторах. Настолько же плотно они были набиты пассажирами. Между прочим, окна и двери отсутствовали. Это позволяло вывешивать часть багажа наружу, что освобождало места, и еще можно было ехать стоя на ступеньках, держась за поручни тем, кому не хватило пространства внутри средства перевозки.

Вечером в каюте главного боцмана состоялась демонстрация мод. Понятно, покупки понравились обоим. Главное, одежку знакомая Конева подобрала разного фасона. Собственность Иваныча покроем напоминала пиджак. Климова была до пояса. Не будут они в гарнизоне выглядеть в наряде из конвейера. Ай да Льен, позаботилась и об этом. Укоротить штанины главный боцман взялся лично, на мощной корабельной машинке.

Он строчил и, донельзя довольный, ныл тонким голосом под нос, выводя комариную свою песнь без нот. Борисов знал, когда проявляется эта его особенность. Ему тоже было хорошо и тоже хотелось петь. После работы Иваныч лично упаковал ценный товар в целлофановые мешки, отнес и спрятал в одному ему известном тайнике.

Оба могли быть спокойны как за качество хранения, так и за сохранность. Главный боцман должность особенная. На него не готовят, им становятся. Причем, далеко не каждому боцманенку дано стать таковым. Борисов льстиво заявил, когда тот вернулся:

— На корабле моряков много, а самый бережливый только ты.

— Да пош-шел ты! — отмахнулся Петр Иванович. — Вот вьетнамцы молодцы. Подумать только, какую операцию девчонка провернула. И переводчик прямо золото. Пойди, поищи еще таких друзей в чужой стране.

— Николаич тоже старался, договаривался с кем надо.

— Ну, я и говорю. Прямо Интернационал!

Оставалось достать портативные стереомагнитофоны, еще кое-что по мелочам, но это при содействии Николаича конечно, проблему не составляло. Они решили утром сходить к нему на плавмастерскую с тем, чтобы в тот же день приступить к реализации давно уже запланированного.

Вмешалась действительность, она вновь ввела свои коррективы в планы. Ночью колокола громкого боя двумя короткими и тремя длинными звонками известили корабль к бою и походу приготовить. Петрусенко даже выматерился, а крепкими словами он выражал свое настроение весьма и весьма редко. Клим крепко почесал обрастающий жесткой щетиной круглый свой затылок. Да-а, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

— Что-ж, на то она и боевая служба, — сделал он философское заключение, покидая уютную постель. — Раз-два догор, вылезли и побежали.

Скоро БПК покинул причал и начал движение к выходу из бухты. Он ушел в темноту тропической ночи курсом в открытое море.

Море начинается с берега

В гарнизоне ближе к середине декабря вдруг установилась удивительно теплая погода. Ольга водила своих малышей на деревянную горку, построенную на территории садика. Детям надоели спортзал, любимые игрушки, с утра все хором просились на прогулку. Они буквально оккупировали крутой спуск и с визгом скатывались по ледяному желобу. Вместе с ними радовалась и Ольга, впервые встречавшая зиму без суровых холодов. На дворе конец года, наступал самый пик стуж, морозов, судя по повествованиям старожилки бабы Шуры жестоких, но, вразрез ее многолетним наблюдениям, началась весенняя оттепель. Из-за резкой перемены проснулся у рассказчицы застарелый радикулит, она охала и объясняла климатические изменения так: «Расшатали ракетами землю, вот она и сбилась с привычной орбиты. О-хо-хо, погоди, Олюшка, еще снегом все занесет, небо-то тоже вконец исковыряли».

Неделю было тепло, потом действительно повалил снег, да такой густой и пушистый, что Булчут еще до обеда покинул свой пост у дверей в дом и забился в конуру. Баба Шура вечером попросила Ольгу откопать его, покормила, утром обмотала чувствительную свою поясницу шерстяным шарфом, сама взялась за лопату, кряхтя, укоризненно выговаривала ленивому любимцу, даже не попытавшемуся проложить след к крыльцу, где он постоянно получал от хозяек вкусненький кусочек.

После трехдневного снегопада задуло, причем, серьезно. Военный городок утонул в буране. Погода так испортилась, что пришлось перегнать из засыпанного сарайчика в капитальные сенки удивленного и чуть не ослепшего от белых сугробов Борьку. Туда же кинули рядно для умильно поглядывавшего на дверь в кухню хозяина конуры, исчезнувшей, утонувшей в заметенном дворе.

Понятно, в связи с неблагоприятной метеорологической обстановкой закрылись школа, почта и, к великому огорчению Ольги детский садик, куда ее недавно приняли благодаря Людмиле Терешковой. Председатель женсовета первой узнала по своим каналам о том, что в детском садике появилась вакансия. Семья уволенного в запас офицера покидала гарнизон, естественно, брала расчет и жена, работавшая воспитателем.

Деятельная Людмила заручилась поддержкой политотдела и помчалась к директрисе. Та благосклонно выслушала пользующуюся уважением общественницу Терешкову, назначила время встречи с Ольгой. Ноги в руки, Людмила тотчас направилась в Шанхайчик, нашла дом бабы Шуры: «Не ждали? Я к вам с хорошей вестью». Ее встретили как дорогую гостью. На столе вмиг появились картошка, грибы, сало, наливочка… Для столь желанной вестницы достали к чаю смородиновое и брусничное варенье, перетертую с сахаром жимолость.

Ольга благополучно прошла собеседование, ее взяли на работу, прежней воспитательнице даже не пришлось отрабатывать установленные КЗОТом две недели.

И вот сошедшая с ума зимушка нежданно-негаданно преподнесла каникулы… Натаскали из сарая дров, присели у теплой печки и приступили к стойкой борьбе за живучесть. К закипевшему чайнику вытаскивали из духовки противни с шанежками, жарили пирожки. Коротая время, беседовали о том, о сем. Больше всего бабе Шуре нравилось слушать про зимнюю погоду в Якутии. Она удивленно поднимала брови, сокрушенно ахала: надо же, моторы машин не глушат до самой весны, как можно жить в таких условиях!

Стихия разыгралась не на шутку, мело несколько дней. Штормовой ветер перегонял с места на место горы снега, гудел в трубе, ночами волком выл по переулкам. Ольга радовалась, что совсем не надо носить воду из речки, как делала это каждую зиму в далекой, и, надо думать, полностью отрезаемой от мира студеной своей малой родине:

— Бабуля, сходишь раз, вода изнутри ведер застывает и надо ждать, чтобы оттаяло, иначе потом принесешь уже не полное ведро, а только половинку. Лед намерзает моментально. У нас мальчишки сбивают его топором, к весне их ведра становятся мятыми.

Хозяйка заставляла перед походами в магазин плотнее укутываться, квартирантка противилась — любила холод. Прибегала засыпанная порошей, румяная, заражая своим весельем бабу Шуру, их настроение передавалось все еще продолжавшим квартировать в теплых сенях поросенку и собаке.

Когда буран пошел на убыль, по улицам гарнизона пустили снегоочистители, вдоль тротуаров поднялись холмы выше человеческого роста. Снова выглянуло солнце, старая и молодая взялись за широкие дворовые лопаты из обитой жестью фанеры. С великим трудом очистили крышу, откопали Борькин сарай и конуру Булчута. С двором было полегче, потом вывели дорогу на проезжую часть и привели в порядок участок вокруг занесенного выше окон своего дома. Пришел черед, отбили и вывезли в старой цинковой ванне плотно спрессованные в закоулках пласты. Во время перерывов слышали, как шуршат лопаты и метлы у соседей. Жизнь в Шанхайчике возвращалась в свое русло.

Снова подморозило, при ходьбе привычно заскрипело под валенками. Пробили в район трассу, пополнили магазинные припасы, в гарнизоне заработала почта. В один из таких дней пришло письмо от Клима, да не с привычным обратным адресом — Москва-100, войсковая часть такая-то. На штампе четко было выведено — Владивосток!

— Значит, вернулись, — радостно выдохнула Ольга. — Стоят на главной базе да дожидаются, когда отпустят их домой. Скорей бы! А вдруг они уже пришли…

И рванулась к вешалке.

— Тихо, тихо, тихо. Рано еще им. Сама подумай! Наверное, подвернулась оказия, вот и черкнул Климушка письмецо. Прочитай, да расскажешь, что там и как.

Знала баба Шура, что говорила. Клим сообщал: «Сижу, как на иголках, спешу быстренько нацарапать еще хоть пару лишних строчек. На главную базу идет побывавшее в Индийском океане судно, письмо получишь быстрей, чем обычным путем. Только надо успеть написать его и отнести. Боюсь, не успею сказать, как я тебя люблю. Соскучился очень. Ты там не жалей, что приехала со мной. Время пролетит быстро. Вот уже у нас скоро Новый год, а ваш-то давно прошел, здесь он наступает на месяц позже, называется Тэт. Очень, очень тоскую, примерно, как наш Булчут по хорошей косточке…» Ну и еще полтора тетрадных листка ласковых слов набрал страждущий ее муженек. Баба Шура послушала, покачала головой:

— Как он там бедолага, конечно, голодный, кто ему пирожка испечет. Сколько еще пробудет в море, не писал? Нет? Он и сам, наверное, не знает.

— Надо маме и Татьяне Гавриловне позвонить, рассказать им о письме, о том, что устроилась на работу. Пусть порадуются.

— Вот и хорошо, сама схожу, закажу переговоры так, чтобы ты могла зайти на телеграф сразу после смены.

Евдокия Ивановна получила телеграмму, расписалась, где указала почтальонка, надела овчинный полушубок, валенки, поверх меховой шапки повязалась теплым платком, взяла батожок, как без него на скользкой улице и направилась к сватье, жившей через огород.

Дымы из печных труб неподвижно торчали, подпирая выстуженное голубое небо. В густом от тумана воздухе ежилось холодное солнце, окруженное багровым воротом-гало, в которое кутались безразлично смотрящие на землю еще два солнца, поменьше. Это нередкое в северных широтах явление свидетельствовало о температуре, близкой к шестидесяти градусам. Застывающий при выдохе пар мгновенно смерзался и шуршал. Пронзительно визжал под валенками мелкий как пудра снег, нарушая монотонное гудение пушистых от инея туго натянутых морозом проводов.

Она неторопливо поднялась по промерзшим ступеням, увидела замок на двери.

— Э, куда это девка ускакала? Может, в магазин?

И пошла навстречу матери своего зятя, аккуратно переставляя ноги по раскатанной машинами до ледяного состояния дороге. Глядь, потерявшаяся все яснее вырисовывается, шаркает подошвами навстречу. Брови в куржаке, заиндевели, нос прикрыла от холода рукавицей, голову наклонила. Сумку несет красавица.

— Тохто, стой говорю! К тебе в гости гуляю, чай с сахаром пить буду. Хорошую телеграмму получила. Зовет нас Ольга по телефону разговаривать. Нужно время с московского перевести, да и, чайку попив, на почту идти надо.

— О-о! Дуня, долго жить будешь, сейчас только о тебе думала. Ты, я знаю, пряники любишь, полкило взяла. А что доча на переговоры пригласила, это очень хорошо. Очень.

Пристроились друг за дружкой, пошли назад. В доме у Гавриловны хорошо протоплено, тепло, Степан-огонер по осеннему снегу толстых лиственниц обеим привез, соседские парни по вечерам, да за субботу-воскресенье бензопилой нарезали чурбаков, перекололи, да и сложили в две широкие, длинные поленницы — грейтесь, бабки, до тепла вот так хватит! Ноябрь и весь декабрь пользовались, нужно будет остаток января, февраль да март сильно топить, а там до благословенного лета всего ничего останется, апрель, да еще пол-мая только.

Жили сватьи дружно, ходили друг к другу чуть ли не каждый день. Климова мать молочка надоит и к чаю принесет. Ольгина на соседской кухне своим «Беломором» привычно надымит. Нормально. Хотели было привычно почаевничать, да рассудительная Евдокия благоразумно предложила сперва посмотреть телеграмму. Принесли очки, пересчитали Москву на местное время и увидели, что до переговоров осталось всего полчаса. Привычные к неспешной жизни, обе отложили чаепитие на потом. Погрелись и отправились на почту.

Ждать пришлось долго, они даже подходили к окошку, деликатно напоминали, что сидят, никуда не ушли. А с другого конца беспокоилась Ольга, пока, наконец, не установилась связь: местная почта — район — Якутск — Хабаровск — район — гарнизонный телеграф. Слышимость была плохая, но обе стороны к этому привыкли, славно покричали в трубки, выяснили все вопросы и старушки, довольные, молча пошли домой. Молча потому, что на морозе не поговоришь, горло застудить можно.

Смахнули на крылечке специально приготовленным веничком снег с валенок. Человек обстоятельный, соседка переобулась в принесенные ею еще осенью тапки. Тут же появилась пачка «Беломора». Евдокия курила без всяких разрешений-извинений и не в поддувало или приоткрытую печную дверку да разные там форточки пускала дым, он стелился слоями прямо по кухне. Никогда не отказывалась от своих привычек, у знакомых чувствовала себя как дома. Гавриловна протянула пепельницу, привычно бросила: «Ничего, я привыкла, кури себе». Включила чайник, достала сахарницу, чайные чашки, блюдечки к ним, наполнила мятными пряниками плетеную хлебницу.

Как и большинство коренных жителей, обе пренебрежительно отзывались о вкусовых качествах вошедших в обиход пакетиков, покупали чаи индийский, или цейлонский, обязательно крупнолистовой, он хорошо настаивался. Все знакомые особенно ценили прекрасный этот напиток из заварника Борисовых, еще царских времен, перешедший Гавриловне в наследство по женской линии. Как передавалось поколениями бабушек, его изготовил китайский мастер из особой глины, набирающей и со временем усиливающей вкус продукции лучших чайных плантаций мира. Уникальную эту вещь доставали в особых случаях, когда было необходимо обстоятельно переговорить, уточнить важные вопросы, или, как сегодня, заново пережить приятное событие.

— Давай, Дуся, к столу, немножко надо нутро греть.

Ароматный чаек пили с блюдечек, по старинке вприкуску, с кирпичиками прессованного рафинада. Не обходили вниманием на редкость свежие пряники. Блаженствовали. После первых глотков продолжили важнейшую занимавшую их тему, благополучное устройство Ольги на работу. Давний и, как обеим казалось, нескончаемый этот разговор, наконец-то получил приятное завершение.

— Вот видишь, девка, — первой нарушила тишину Евдокия. — Оказывается, какие там, в военном городке хорошие люди живут. Я так и сказала доче, передай, говорю, от меня большой им привет и спасибо.

— Да, да. Правду говоришь.

Она очень переживала с того самого времени, когда стало известно, что молодые сняли комнату, что с трудоустройством еще тяжелее. Это как же повезло детям, встретилась сердобольная хозяйка и жена командира оказалась чуткой. Вообще, судя по письмам о проводах Клима в море и отношениях военных можно твердо сказать, что на флоте служат люди очень душевные. Одно слово, морские люди, правильные.

Пришли к такому выводу и поставили на плиту второй чайник.

— А ты, дорогая, помнишь, как за своего Клима переживала, когда он служить остался? Вспомни. Приходила ко мне, плакала.

— Не знала раньше. Я что, теперь не рада? Грех тебе. Довольная, еще как! Можно жить на одну зарплату, вторую откладывать. Когда дети пойдут, им квартиру дадут обязательно. Денежки понадобятся на ремонт, обстановку. Мой Клим бережливый, он согласится со мной. А Ольга так и сказала, согласная, говорит.

— Хороший у тебя парень! Доча тоже молодец.

Помолчала, еще раз переосмысливая сделанное незнакомыми для ее Ольги. И заключила, глубоко уверенная в правильности своего решения:

— Для ее хозяйки и той женщины я попрошу Степана поймать лис. Капканы сама пойду куплю, а он для такого дела найдет лисиц.

Посмотрела на собеседницу, вытащила из пачки папиросу, прикурила и потеряла всякий интерес к дальнейшему обсуждению вопроса.

Замолчали. Одна потому, что решение приняла. Вторая обдумывала сказанное. Наконец, согласно кивнула. Ей, северной жительнице, вывод подруги очень понравился. Что и говорить, приятно ответить пусть даже совершенно незнакомым людям добром за добро. А эти женщины, как считает сватья, Климу и Ольге стали своими.

Улыбнулась, переключила мысли на другое. Давно хотелось узнать, как соседка собирается зимовать дальше. Дела житейские, вот воды из проруби на речке натаскать надо? Надо. Или, например, со снегом бороться, да просто в магазин чуть ли не каждый день ходить по такому холоду. Вдруг одна из них заболеет, лекарство подать некому, надо вторую ждать. А тут, пожалуйста, легче, когда сообща. Интересно, если предложить новоявленной родне своей жить в одном доме. Евдокия по характеру спокойная да еще и практичная, ей ли реветь свирепой медведицей в ответ на столь заманчивое предложение. Но ведь обкурит здесь все, пачка папирос «Беломорканал» в день, шутка ли. Фу-у, задохнешься. Ну ее.

В Якутии зимой темнеет рано, долго еще горело электричество на кухне Борисовых. Потом оно зажглось у соседки. Так и светили окна двух рядом расположенных жилищ, пока переполненные впечатлениями старушки не отправились отдыхать, каждая в свою тепло натопленную спальню.

После того, как Евдокия ушла, хозяйка вымыла посуду, убавила громкость телевизора, присела у окна. На улице тускло мерцала лампочка, свет ее едва пробивал туман и терялся в покрытом морозными узорами стекле. Было тихо. Посмотрела, посмотрела свекровушка в зимнюю темноту, да и всплакнула. После легких слез легко, быстро уснула. Ей снились пишущая письмо Ольга и люди, о которых сообщала невестушка. Как наяву виделся корабль, она чувствовала, что сынок находится именно на нем.

С тех пор, как его призвали, все хлопоты, разговоры, разного рода заботы были в основном вокруг морской службы Клима. Конечно, радовалась возвращавшимся домой, надеялась на скорую встречу. Когда узнала, что он остался на сверхсрочную, посчитала себя брошенной, обиделась и в письмах выговаривала ему. О какой там необходимости оставаться на корабле говорить! Следуя житейской логике, единственное дитя просто обязано обитать рядом с матерью. Желание обвинять сына, поступившего на ее взгляд легкомысленно, пропало после отпуска. Теперь у него семья, своя жизнь. В порядке вещей матери, желающей счастья детям уступить некогда занимаемое первое место и отойти для их блага в тень. Сегодняшние телефонные переговоры и беседа со сватьей окончательно утвердили ее в том, что у молодых все хорошо.

А теща? Та пришла домой, выкурила на ночь папиросу, да и залезла под одеяло. Захрапела, едва голова коснулась подушки. Почему не спать спокойно, если еще до свадьбы было известно, что у детей все в порядке.

Ей не снилось ничего.

Оглавление

Часть первая Жизнь корабельная

  Акустики

  Боцманские хлопоты

  В отпуске

  Шпана

  Неприятность

  Боцманы и акустики

  На сход

  Стычка

Часть вторая Син тяо, Вьетнам!

  Испытание

  Сюрприз, еще сюрприз

  Подготовка

  В пути

  Цусима

  Здравствуй, вьетнам

  Дела международного значения

  Гости бывают разные

  Корреспондент и «Обь»

  Подмосковные вечера в Камрани

  Море начинается с берега Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg