«Операция «Шторм»»

Операция «Шторм» (fb2) - Операция «Шторм» 534K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Александрович Удалов

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Бывает так, что живешь с человеком бок о бок, и совместный пуд соли уже подходит к концу, а между тем прошлая жизнь этого человека то ли из-за твоего нелюбопытства, то ли из-за его скромности остается для тебя в тумане полуизвестности. Несколько военных эпизодов, несколько курьезных случаев, несколько интересных встреч - вот все, что услышишь от него в дружеской беседе, но связать их в целую картину прошлого никак не удается.

Так получилось у меня с Иваном Удаловым - автором этой книги, выходящей уже вторым изданием (в первой редакции она называлась «Дорогой смелых»).

Прошу поверить,- я никогда не стал бы писать о ней, если бы вся ее ценность заключалась в том, что она пополнила мои личные сведения из биографии знакомого автора. Как раз о себе-то Иван Удалов говорит очень мало. И хотя книга написана от первого лица, автор в ней отнюдь не «первое лицо». «Первое лицо» в ней - маленький отряд разведчиков, великий своим повседневным воинским делом, возвышающимся до подвига. О личности автора я заговорил лишь потому, что жизнь отряда была его личным опытом, а не просто объектом наблюдения для литератора, и это обстоятельство помогло ему написать книгу.

В свое время каждому из нас пришлось проглотить изрядную дозу книг и фильмов о подвигах разведчиков и водолазов. Но большей частью это были красивые «литературные» подвиги, заставляющие трястись в нервной лихорадке: «убьют?», «спасется?» Книга же Ивана Удалова изображает подвиг, как труд, как преодоление страха, как усилие воли.

Правда в конце концов всегда интереснее вымысла Вымысел может быть занимательным, но по-настоящему интересной бывает только правда. Такая интересная правда есть в книге Ивана Удалова, и в этом-то заключается ее основная ценность, на которую мне хочется обратить внимание читателей.

Иван Удалов рассказывает в книге о виденном и пережитом. Но было бы ошибочным считать ее строго документальной, лишенной обобщенных художественных образов. Батя, мичман Никитин, разведчики Фролов, Гупалов, Лунин, Кабанов - все это типичные образы советских людей, просто, без «показухи» и риторической трескотни выполнявших в те суровые годы свой долг. Но вместе с тем это не безликая людская масса, поименованная лишь по чинам и фамилиям. В каждом из них автором подмечены свои черты характера и внешности, свои особенности языка, свой образ и круг мыслей.

Жизненная дорога героев Ивана Удалова - это дорога смелых. Кто идет ею, всегда найдет дорогу и к человеческому сердцу. Можно с уверенностью сказать, что герои книги «Операция «Шторм» осилят эту нелегкую дорогу к читательским сердцам.

С. НИКИТИН

НАШ СОРОКАТРУБНЫЙ

1942 год.

Над Ленинградом тяжелое осеннее небо, которое опускается все ниже и ниже. Исчез шпиль Петропавловской крепости. На очереди теперь высокие крыши домов и желтеющие за чугунными оградами парков деревья, потом сами дома, а затем мостовые и площади осажденного города.

Много развалин. В сохранившихся зданиях чернеют гарью оконные проемы. Даже и там, где остались рамы, не видно стекол. Изредка уцелевшие из них перекрещены узкими полосками бумаги.

Словно по расписанию, через определенные промежутки времени, рвутся фашистские снаряды. Иногда резко, оглушительно, дробя осколками кирпичную кладку и звеня остатками стекол, порой хлестко, словно кто-то сильной рукой со злостью бьет по железной крыше металлическим веником, и вдруг - глухо, в отдалении, тяжелым вздохом.

Мы идем по «безопасной» стороне улицы. От снарядов нас загораживают дома. Осколки здесь пролетают поверху, и у пешеходов есть какая-то гарантия остаться невредимыми.

Навстречу старик - сгорбившийся, истощенный до крайности. Рабочая спецовка болтается на нем. Провалившиеся щеки и жуткие пустотой безразличия глаза.

Это - голод.

В Кронштадте, откуда мы только что прибыли, минувшей зимой тоже умирали люди от истощения. Но к осени жизнь вошла в норму, и страшное бедствие стало забываться.

Старик давно прошел, а скелет, обтянутый кожей, все еще стоял перед глазами…

Совсем близко хлестнул по крыше снаряд. Мы укрылись в подъезде старинного дома. Туда же вбежала девушка.

- Пора привыкнуть к симфонии нашей жизни, - неожиданно весело пошутила она и, оглядев нас, добавила:-Э, да вы никак новички! На сорокатрубный прибыли?

Что такое сорокатрубный, никто из нас не знает. Сопровождающий лейтенант Кириллов щурит монгольские глаза. Матовое скуластое лицо его чуточку розовеет. Но он молчит. А то, что мы новички, - правда. Нас только что привезли для пополнения специального разведывательного отряда штаба Балтийского флота. Узнала она в нас новичков, вероятно, по новым отутюженным брюкам, ярким тельняшкам и форменным воротничкам-гюйсам. Наших флотских воротников, голубых, с тремя белыми полосками по краям, в непосредственной фронтовой обстановке никто не носит. А здесь - фронт.

Теперь мы рассматриваем девушку - маленькую, худенькую, с восковой прозрачной кожей на лице и руках. Под мышкой у нее скрипичный футляр,

- Что у вас там? - любопытствует Леша Нерубацкий.

- Скрипка.

- Скрипка?! Зачем?

- Я учусь музыке.

- Сейчас?

Оказывается, Ленинград - это не только то страшное, что мы увидели в первые минуты. У города есть и другая жизнь, которую не смогли задушить ни лютые морозы прошлой зимы, ни голод, ни даже гибель многих тысяч людей.

Девушке с нами по пути, тоже в сторону Васильевского острова. Она идет торопливо, размахивая руками (скрипку несет Нерубацкий), и все говорит, говорит, как будто боится, что кто-то другой опередит ее и мы не узнаем настоящей правды о ее любимом городе.

Они и сейчас живут сселившись несколько семей в одну квартиру: на одну печку легче набрать топлива - мебели; по нескольку человек и спят: теплее. Привыкли друг к другу и не хочется расставаться. Все съестное делят поровну, выделяя побольше ослабевшим и детям. Заведует столом тетя Даша- дворничиха.

Отец девушки работает на заводе. Она ходит туда. Там ремонтируют корабли, пушки и делают автоматы. Сама она в санитарной дружине - подбирает на улицах раненых и убитых. Ходит и по квартирам, потому что и сейчас все еще нет-нет да и умирают люди с голоду. Но теперь меньше, не то что зимой и особенно ранней весною. Многих эвакуировали в глубокий тыл, несколько лучше стало с питанием. А немцы все еще на что-то надеются: без конца стреляют, разбрасывают с самолетов листовки с предложением сдать город.

- Ничего у них не выйдет. Дудки!-она остановилась, взяла у Нерубацкого футляр: - Мне сюда, - и, помахав рукой, свернула в переулок.

Мы так и не узнали ни ее имени, ни фамилии. А она уже убегала, стуча об асфальт каблучками туфель…

За Васильевским островом, с Голодая, на который мы вышли, виден залив. На нашем берегу замаскированные желто-зелеными сетками зенитные батареи, на противоположном - немцы По прямой до фашистов километров десять. Их берег тонет в синей дымке. Справа от нас за неширокой протокой зеленеет высокими тополями остров Вольный: осень сюда почему-то еще не пришла.

Останавливаемся у четырехэтажного здания школы, обнесенного колючей проволокой. Из форточек торчат десятка три железных груб.

- Вот и наш сорокатрубный, - шутит Кириллов.

- Ну и линкор, - смеются ребята.

* * *

Школа!..

У кого не дрогнет сердце, переступая твой порог. И неважно, сколько тебе: двадцать, сорок или шестьдесят лет.

Совсем недавно здесь шумно вырывались из классов ребятишки. Они бегали по коридорам, съезжали по перилам. Без детских голосов школа кажется мертвой.

Классы превращены в матросские кубрики, каюты командиров и учебные кабинеты. По коридорам расхаживают молчаливые разведчики. Форму они не соблюдают. Рабочие брюки заправлены в яловичные сапоги, нет воротничков. Почти у каждого на поясе в чехле охотничий нож.

Все они делают сами: заготавливают дрова, топят буржуйки, готовят пищу, стирают белье. Даже обрабатывают огород, ранее пришкольный.

Командует отрядом капитан 3-го ранга Иван Васильевич Прохватилов. Ему около сорока. Это гигант - два метра роста и сто сорок семь килограммов веса. В прошлом тяжелый водолаз ЭПРОНа, один из тех, кто семи-, восьмипудовым кулем играет так легко, как футбольным мячом.

За глаза Прохватилова зовут Батей. Он медлителен и неразговорчив. Обдумывая что-то, любит ходить по двору, заложив руки за спину, посвистывая. Когда во двор влетают немецкие снаряды и с треском рвутся, разбрасывая выхваченную землю и поднимая клубы пыли, Батя не прячется, а как-то повернется боком, пригнется слегка и ругается:

- Вот черти…

Налеты бывают мгновенными: несколько секунд - два-три снаряда. Тут же немцы переносят огонь в другие квадраты города. О существовании разведывательного отряда они, видимо, не знают.

Живет отряд своеобразной жизнью. Строго соблюдаются только распорядок дня и устав караульной службы. Следит за ними старшина Лукин. Ему всегда что-нибудь нужно: то пилить дрова, то чистить картошку, то копать огород. Ребята прячутся от него на чердаке и читают там книги из школьной библиотеки. Поймает кого Лукин - пиши пропало: пять дней из гальюна не выпустит.

Любит службу и командир. Однажды стоявший на посту у входа матрос Фролов присел на бетонные ступеньки. Из-за угла вышел Прохватилов.

- Ты что это, устал?

- Есть отчасти, товарищ командир…

- Семенов! - крикнул Прохватилов вестового, - скажи писарю, пусть выпишет Фролову суток десять на гауптвахту. Ему, вишь, отдохнуть захотелось.

Но на «губу» никого не отправляют. Взыскание объявляют так, для порядка. Обычно провинившийся тотчас же является к командиру и в искупление вины просит послать его в операцию. Прохватилов скрипит стулом, мычит про себя что-то невнятное и говорит:

- Ну как же тебе доверять-то? Вон ты какой недисциплинированный. Пропадешь ведь, как муха, и людей погубишь.

Виноватый краснеет, мнется с ноги на ногу, а не уходит, ожидая последнего слова командира. Прохватилов наконец говорит:

- Ну ладно, пойдешь к финнам.

Батя грубоват, тяжел. С ним много не наговоришь, а вот комиссар отряда капитан Маценко, этот человек - душа. К нему можно прийти запросто с любым делом. Он никогда ни на кого не крикнет, выслушает всегда внимательно и, если в его силах, обязательно поможет. Иногда он сам отпускает ребят в город, на увольнение, без разрешения Бати. Только шепнет дежурному:

- Командиру не говорить. Пусть погуляют…

В разведку идти считается высокой честью. Людей в отряде берегут. Каждая операция тщательно продумывается и разрабатывается до мельчайших подробностей.

У отряда несколько быстроходных катеров. В случае необходимости ему выделяются более крупные силы, вплоть до эсминцев и подводных лодок.

Все разведчики умеют пользоваться тяжелым и легким водолазным снаряжением, выходить под водой из торпедных аппаратов подводных лодок. Многие свободно работают на агентурных радиостанциях.

Отряд ведет разведку береговых укреплений противника, посылает людей и в глубокий тыл врага.

Труднее ходить к финнам. Фронт с ними проходит несколько западнее Сестрорецка. Южным концом он упирается в отмель залива, усыпанную валунами, вечно мокрыми и скользкими. Откуда-то с запада война пригнала сюда тюленей. Они иногда вылезают на камни. На передовой не прекращаются пулеметные и автоматные перестрелки, а тюлени лежат себе и лежат на камнях. Никто их не трогает: не до них.

На передовой за узкой полосой нейтральной линии - несколько рядов заграждений из колючей проволоки с минами и всевозможными сигнальными средствами - оголенными электрическими проводами, осветительными ракетами и погремушками из пустых консервных банок. Чуть подальше, под завалами леса, начинается сложнейшая система траншей, соединяющих долговременные оборонительные точки, командные пункты и жилые землянки.

Мощная система обороны тянется на несколько километров и вдоль берега залива. С воды видны проволочные заграждения, которые проходят между валунами. Огневые точки скрываются глубже, в завалах старого соснового леса, от которого мало что осталось. Большинство деревьев выворочено с корнем, оставшиеся умирают, желтея макушками. Но внизу уже пробивается молодая поросль.

Огневой шквал бушевал здесь в первые дни войны. Наши части, прижимаясь тылами к Сестрорецку, ни за что не хотели отступать дальше, а немецкие войска, опьяненные первыми успехами, лезли напролом. Лес несколько раз переходил из рук в руки, по нему нещадно били сотни орудий с той и другой стороны. Наконец обескровленные фашисты вынуждены были остановиться и закопаться в землю, прикрыв свои головы бревенчатыми накатами и ощетинившись в нашу сторону пулеметами.

На передовой теперь находятся исключительно финские части. Немцы располагаются во втором эшелоне.

Финны несут службу ревностно. Когда в их руки попадают наши разведчики, офицерье доходит в усердии до изуверств. Изуродованные трупы подбрасываются для устрашения на нашу сторону…

К немцам, на южное побережье, ходить несколько спокойнее. Как и у финнов, на передовой и вдоль берега у них дыбятся многорядные заграждения, множество огневых точек, но немцы все еще чувствуют себя победителями и потому ведут себя несколько беспечнее: в их руках Петергоф, Стрельна, а передовая начинается сразу же за Нарвскими воротами.

Только узкая полоска южного берега залива от Ораниенбаума и до фортов Серая лошадь и Красная горка остается у нас.

Крупных атак фашисты пока не предпринимают - сыты. Ждут нашего наступления. Заросли камыша вдоль берега выкосили пулеметным огнем. И все-таки ходить в разведку сюда проще. Южный берег хорошо знаком всем. До войны он был нашим. Многие разведчики-ленинградцы приезжали сюда отдыхать и знают здесь каждое деревце, каждый камешек.

* * *

Инструктором для обучения нас водолазному делу назначили мичмана Никитина - невысокого ростом, кругленького. Он и трубку курил под стать себе: пузатенькую, с коротким прямым мундштуком.

Вначале Никитин казался нам придирой. Но вскоре мы поняли: иначе нельзя. К тому же мичман хорошо знал водолазное дело.

…Странно себя чувствуешь первое время под водой. Пудовые ботинки со свинцовыми подошвами, двадцатикилограммовые медали-груза, тяжелый сам по себе водолазный костюм - все это вдруг теряет весомость, но управлять своими движениями ты не можешь. Изо всех сил стараешься идти вперед, но ничего не выходит: неведомая сила тянет тебя назад или валит набок.

Все дело в количестве воздуха, который ты держишь в костюме. Чуть растерялся, не «стравил» лишний воздух, нажав головой золотник, в следующую минуту и золотника самого не достанешь. Костюм раздувает, шлем отрывается от плеч, иллюминатор уже не на уровне глаз, а где-то выше. Между тем компрессор продолжает подавать воздух и. тебя все дует и дует и вот, как пузырь, выбрасывает на поверхность. Друзья, конечно, хохочут, а тебе не до смеха: Никитин такую порцию «горячих» приготовил, что и матушку и дедушку вспомнишь.

А научиться надо не только свободно ходить под водой, но и рубить топором, пилить двухручной пилой, забивать гвозди. Размахнешься топором, а удара нет. Как во сне. Рубашка на спине прилипла, глаза застилает пот. Не хватает воздуха.

Из-под воды выходишь, дрожа всем телом. Кажется, и руки и ноги не твои. А какая жажда глотка свежего воздуха! От него пьянеешь, как от самого крепкого вина.

Но проходит неделя, вторая и, оказывается, что не так уж сложно водолазное дело: ты свободно расхаживаешь под водой, а выйдя на поверхность, совсем не чувствуешь усталости.

Никитин учил нас и легководолазному делу. После тяжелого снаряжения легкое кажется раем, под водой в нем хоть чечетку пляши. Но есть и свои сложности. Углекислота, которую ты выдыхаешь, в регенеративном патроне разлагается на угарный газ и кислород. Угарный газ поглощается составом патрона, а кислород попадает в дыхательный мешок, куда беспрерывно поступает также и свежий кислород из баллона. Этим смешанным кислородом в нормальных условиях и дышишь. Но стоит тебе сделать не двадцать вдохов в минуту, а сорок, и патрон может не успеть сработать, и ты непременно хватишь угарного газа. Хорошо, если вовремя заметят наверху и вытащат.

На больших глубинах, в двадцать пять - тридцать метров, кислород сам по себе опасен - он ядовит.

Главное, что нужно было нам отработать, - умение быстро ходить под водой по компасу, чувствовать глубины и бесшумно выходить на берег.

На скорость передвижения и выносливость устраивались соревнования. Несколько человек одновременно входили в воду у пирса, что находился неподалеку от школы, и по компасу шли по грунту в направлении острова Вольного. Норма - двадцать минут на четыреста метров. Рекорд неизменно оставался за Севкой Ананьевым. Он выходил на остров через семнадцать-восемнадцать минут.

Некоторые разведчики вообще не доходили до намеченного места. Грунт здесь такой илистый, что стоит задержаться на несколько секунд - передохнуть - и вокруг человека поднимается непроницаемое облако мути. Не видно светящейся стрелки компаса, и водолаз, потеряв ориентировку и окончательно запутавшись, вынужден всплывать на поверхность. Но чаще ребята находили в себе мужество, выбирались в светлые слои воды и до-стигали цели. Никитин торжествовал. Одной из своих первоочередных задач он считал воспитать в нас упорство, настойчивость и смелость. Делал он это постоянно и шутками, и прибаутками, а то и попросту, по-русски с плеча.

Однажды мне пришлось быть свидетелем, как он сгоряча сорвал водолазную маску с Михайлова и чуть не ударил его. Странным был этот Михайлов. Он все буквально знал, о всем мог красиво рассказать, но сам ничего не умел хорошо сделать…

Наиболее трудным для всех нас оказался выход из торпедного аппарата подводной лодки и возвращение назад. Эта операция напоминала пролезание в ушко швейной иголки. Вот уж где попотеешь, так попотеешь. Нижнюю рубашку хоть выжимай, а от головы, когда снимешь маску, пар валом валит.

Торпедный аппарат - это металлическая, труба диаметром около полметра и длиною до шести метров, отполированная внутри до зеркального блеска. В нее и надо пролезть с водолазным аппаратом на груди и катушкой полевого телефонного кабеля между ногами. В трубу тебя впихнут, а дальше - как сам знаешь. Оттолкнуться не от чего - все скользит. А надо проползти метра четыре, пять, потом только захлопнется за тобой крышка, откроется впереди волнорез и поступит вода. Руки на животе, ноги вытянуты, ты на правом боку. И вот, отталкиваясь пальцами рук, начинаешь изворачиваться как червяк. Вперед продвигаешься по сантиметрам. В лодке уже скучать начали, а ты все еще пыхтишь. Наконец дали воду и сразу становится легче. К лодке привязываешь конец кабеля и, разматывая катушку, идешь в заданном направлении. Выполнив задачу, тем же путем возвращаешься. Лодка все это время лежит на грунте. Тебя ждут. Вот дают в торпедный аппарат воздух, чтобы продуть воду. Держись крепче, а то тебя выплюнут, как выплевывают торпеды. А держаться-то не за что.

Водолазное дело далось далеко не всем. Несколько человек отсеялось.

Еще больший отсев вызвало изучение радиодела. Кому приходилось включать коротковолновый приемник, тот знает, что на одной и той же волне постоянно работает не один десяток станций. Впечатление такое, что ты неожиданно весенним вечером попал в болото: тут и квакает. и свищет, и трещит, и стрекочет, и поет, и стонет… Во всем этом хаосе звуков надо найти ту станцию, которая передает именно для тебя.

Но и это еще не все. Необходимо научиться принимать на слух и передавать ключом не менее восьмидесяти знаков в минуту. Чем быстрее передает разведчик, тем меньше шансов на то, что враг засечет его. А следят за эфиром пеленгаторные станции неусыпно.

Занимался радиоделом с нами Ваня Олейник. До прихода в разведотдел он служил радистом не то на крейсере «Киров», не то на лидере «Минск» (точно не помню). Почетное звание корабельной интеллигенций он нес аккуратнейше, был всегда чисто выбрит и одет строго по форме.

Когда мы освоились с работой на маленьких агентурных радиостанциях, стали выходить с ними за пределы школы, чаще всего на Смоленское кладбище.

Устроишься где-нибудь среди могил в зарослях малинника, развернешь станцию и начинаешь искать в эфире передающий радиоцентр. Крутишь, крутишь ручки и вдруг знакомый звук - точно с родным человеком встретился.

Иногда мы в свободное время бродили по кладбищу, рассматривали памятники, надгробные плиты, читали надписи. Почти всегда останавливались у бюста Александра Блока. На могиле поэта ярко пламенели свежие осенние астры.

Однажды пришли, а цветов не было. Ваня Олейник почему-то заторопил нас:

- Идите, идите, располагайтесь. Я потом подойду.., Решили подсмотреть. Буквально через несколько минут к могиле Блока с букетиком астр подошла щупленькая девушка. Каково же было наше удивление - это была та самая скрипачка, которую мы встретили в первый день нашего прибытия в Ленинград.

ГЛАЗА ФИННА

Мы постигали искусство морской разведки, а жизнь в отряде шла своим чередом. «Старички» уходили в операцию то к немцам, то к финнам. Обычно на пару: так сподручнее. Ощущение товарищеского локтя всегда дорого, а в разведке особенно. Двое в тылу врага - это целый мир. К нашему приходу в отряд в нем уже сложилось несколько пар.

Однажды заготавливали дрова, вытаскивая из воды разбухшие скользкие бревна. Вернулись поздно, заодно пообедали и поужинали. Разбрелись по кубрикам. Вдруг по этажам разнеслось:

- Фролова с Гупаловым к командиру.

Все поняли: предстоит очередная операция.

Иван Фролов - ушастый, белобрысый парень, среднего роста, плотный, широкоплечий и очень сильный, был родом откуда-то из центральной России. Я как увидел его, так и вспомнил детство, моих сверстников - Колю Журавлева и Леньку Рощина. Ни тот, ни другой никогда не «заправляли» зимой ушей в шапку, и у обоих они топырились.

Исключительно спокойный и выдержанный Иван весь дышал отвагой. Никогда он ничему слишком не радовался и никогда не грустил. В операции ходил уже много раз и был награжден орденом Красного Знамени.

Гупалов являл собой полную противоположность. Длинный, жилистый, сгорбившийся, очевидно, от своего рыбацкого ремесла, которым он занимался до призыва на флот, Василий напоминал чем-то молодую хищную птицу: вечно куда-то спешил, горячился и нервничал. Наверное, потому его и посылали вместе с Фроловым - тот сдерживал его излишнюю горячность, а ночью в заливе вполне полагался на него: Гупалов хорошо чувствовал море. Он родился и вырос в Одессе.

Как только разведчики вышли из кабинета командира, все здание пришло в движение. Одни бежали в склад за шоколадом, другие проверяли оружие, третьи тащили шлюпки и тут же в кубрике надували их.

Очень легкие и удобные были эти шлюпки, сделанные из аэростатной ткани, похожие на сплюснутую автомобильную камеру с подклеенным дном. На таких шлюпках разведчики пересекали залив в любую погоду. Ни немцы, ни финны даже и не предполагали о подобном виде разведки, а наши люди, одетые в легководолазные костюмы, днями сидели в воде или, зарывшись на берегу в песок, вели наблюдение за противником.

…Фролова с Гупаловым ночью на катере отбуксировали к финскому берегу так, чтобы финны не услышали шума мотора. Дальше разведчики отправились на своих шлюпках. Им предстояло высадиться на берег, провести там день или два под колючей проволокой, изучить систему огневых точек, нанести их на каргу. Следующей ночью к берегу должен был подойти катер и по условной световой сигнализации принять разведчиков на борт.

Катер в свое время подошел к финскому берегу. До самого рассвета ходил параллельными курсами, но никаких световых сигналов ни с берега, ни с воды обнаружено не было. Когда рассвело, финны заметили катер и начали обстреливать его из орудий. Полным ходом, маневрируя между разрывами снарядов, катер ушел в глубь залива.

На вторую, на третью и на четвертую ночь повторилось то же самое. Ребята как в воду канули. Сообщить о себе они ничего не могли: рацию при таких кратковременных береговых операциях брать с собой не полагалось.

…Достигли вражеского берега Фролов с Гупаловым лишь под утро. Дул встречный северный ветер с берега, и шлюпки то и дело сбивало с курса. На переход ушло слишком много времени. Уже совсем рассветало, когда разведчики ступили на намытую песчаную отмель. Они осмотрелись, прислушались и, не обнаружив ничего подозрительного, поползли к проволочным заграждениям, оставляя на гладком и мокром песке глубокие вмятины. Потом они подкопались под колючую проволоку и пробрались на противоположную сторону, поближе к траншеям, которые тянулись так же, как и проволока, по побережью залива.

У финнов началась смена караула. Из траншей доносились короткие команды, слышались четкие шаги. Звякало оружие. Потом все стихло..

Из-за ребристой водной поверхности выплыло солнце. Лучи его заскользили по гребням волн, сверкнули тысячью песчинок на отмели, пересекли берег, зарумянили макушки чудом уцелевших сосен. Как будто и не было совсем войны. Сырой песок приятно холодил тело, и оно не ныло от водолазного костюма, не пропускавшего воздуха.

Финны вскоре начали завтракать: загремели котелки, и разведчики напрягли слух - по звукам можно было Определить расположение огневых точек и наблюдательных постов. Однако ни того, ни другого поблизости не оказалось. Из траншей доносились только шаги проходящих людей и их разговоры. Надо было на следующую ночь перебраться на несколько десятков метров правее или левее.

Так они и решили, шепотом обменявшись короткими фразами, как вдруг Гупалов крепко схватил Фролова за руки и застыл: вдоль берега по песку шли трое финнов - впереди офицер, следом - двое солдат.

Финны приближались к разведчикам. На мокром песке предательски зияли оставленные разведчиками вмятины. Фролов сразу понял, что это идет специальный береговой обход, чтобы осмотреть песчаную отмель - не высадился ли кто ночью. Иван высвободил свою руку из руки Гупалова, приготовил пистолет.

- Я возьму офицера, а ты любого из солдат. Третий убежит.

- А может, не заметят?

- Зачем же они идут вдоль берега?

Офицер увидел следы первым. Остановился, беспокойно зашарил глазами по камням, по проволочным заграждениям. Как только он вскинул автомат в сторону разведчиков, Фролов выстрелил. Финн упал. Солдаты растерялись и с криком бросились бежать назад вдоль берега. Один из них свалился, подстреленный Гупаловым. Третий бежал и кричал:

- Русс, русс, русс…

Траншеи сразу же ожили. В сторону кричавшего солдата затопали сапоги. Слышались беспорядочные голоса.

- Пошли! - приказал Фролов.

- Куда?

- В лес.

Гупалов замешкался. Иван рванул его за руку.

Пока финны расспрашивали солдата, разведчики, никем не замеченные, перескочили через траншею и, пользуясь тропами, сделанными в завалах, устремились в лес.

Бежали они долго, пока не выдохлись. Но останавливаться было нельзя. Финны вот-вот разберутся, в чем дело, и пойдут по следу. Со стороны залива уже нарастал шум. Лаяли собаки.

Лес начал редеть. Мелькали тощие березки, показались ольхи и тальники. Почва стала мшистой и зыбкой. Где-то поблизости было болото. Разведчики обрадовались: в болоте собаки потеряют след, там легче укрыться, хотя бы на время, пока финны не прекратят поисков.

Под ногами хлюпала ржавая вода. Иногда за кочками, поросшими осокой-резухой, оказывались ямы, и разведчики ухали в них по грудь. По лицам ручьями катился грязный пот, к ним липла паутина и прошлогодняя черная листва. От перенапряжения дрожали ноги и руки.

Фролов остановился, передохнул. Он был по пояс в болотной тине и походил на сказочного лешего. Гупалову вода доходила лишь немного выше колен, а выглядел он еще страшнее. На голове, на плечах висели водоросли, все лицо было в грязи.

- Здесь останемся или дальше пойдем? - глотая воздух, спросил Фролов.

- Давай здесь.

На кусте тальника сидела пичуга; она не испугалась, не улетела, лишь глазом косила на людей. Разведчики выбрали два куста погуще, под которыми были глубокие ямы; в случае появления финнов в них можно было укрыться, забросав голову осокой.

Стояла тишина. Финны, очевидно, потеряли их след.

Непослушными руками Гупалов развязал на груди «аппендикс» водолазного костюма и полез в нагрудный карман за шоколадом; в кармане было месиво. Полизали пальцы, потом пожевали сладковатых корешков осоки.

Теперь можно было собраться с мыслями, обдумать, как вернуться к своим? А путей было только два - или тот, которым они пришли сюда, или через передовую. И тот и другой были крайне опасными.

Разведчики растянулись на нижних сучьях кустов и тут услышали приближающийся лай. Собаки остановились на краю болота и заметались, заливаясь до хрипоты.

Как быть? Идти дальше или оставаться здесь?

Болото могло скоро кончиться или оказаться непроходимым- засосет. Решили остаться: будь, что будет.

Через несколько минут разведчики пожалели о том, что не пошли дальше. Финны шли прямо на них развернутым строем, перекликаясь. Вода шумно хлюпала под их сапогами.

Гупалов почти весь залез в грязь под кустом, забросав голову осокой. Фролов тоже замаскировался, но руку с пистолетом оставил на поверхности. Прямо на куст, под которым он сидел, надвигался финн - рослый парень.

Автомат у финна болтался на Груди. Он не держал его руками, хватаясь то за кочки, то за кусты. И Фролов понял, что перед ним не ахти какой вояка. Финн его не видел и продолжал продвигаться вперед. Вдруг он споткнулся, выругался-и увидел ствол пистолета. Глаза его расширились, щеки и губы побелели. Он стоял окаменев, только руки ползли вверх.

По цепи справа и слева перекликались. Отозвался и финн, но настолько невнятно и тихо, что его окликнули еще раз. Теперь он крикнул громче и невольно, не разжимая губ, улыбнулся. Фролов заметил, что весь он дрожит. Стрелять в него не имело никакого смысла - это означало обнаружить себя и погубить. Иван отвел пистолет несколько в сторону, дав понять: проходи, мол.

Не отрывая глаз от Ивана, финн робко двинулся с места. А Фролов подумал: «А что если он пройдет, а потом поднимет тревогу? Тогда конец. Может, броситься на него и задушить?»

Он попробовал пошевелить скорченными ногами и понял: ил настолько засосал, что и самому-то нелегко выбраться из ямы. А финн медленно продвигался с поднятыми руками, огибая его, и все глядел и глядел в его сторону. Ствол пистолета следовал за ним. Бледные губы финна шевелились и, казалось, шептали: «Не надо, я не сделаю тебе ничего плохого. Мне тоже хочется жить».

Когда финн прошел, Фролов почувствовал, что по лбу у него течет холодный пот.

Из-под куста вылез Гупалов.

- Не заметил? - спросил он тихо.

Фролов молчал. Перед ним все еще стояли глаза финна, серые, застывшие в испуге, с большими зрачками, полные нечеловеческой мольбы…

Четверо суток пробыли разведчики в финском тылу. Питались они корнями осоки, зеленым горохом, который нашли на одном поле, молодыми побегами и листьями лип. Силы начали сдавать. Нужно было как можно быстрее возвращаться домой.

На пятую ночь рискнули приблизиться к береговым проволочным заграждениям и небезуспешно. Финны, видимо, забыли о них. Разведчики вышли на залив. Ориентиром служила передовая, на которой беспрерывно шла стрельба и взвивались ракеты.

Где вброд, где вплавь они двинулись заливом к Сестрорецку и, обогнув передовую, подошли к нашему берегу. Воинские части были предупреждены о возможности появления разведчиков, и все-таки их обстреляли.

О встрече с финном Фролов рассказал в кубрике. Вначале историю приняли всерьез, а потом, некоторое время спустя, утратив остроту впечатления, начали над ним подшучивать. Кто-либо из ребят спрашивал утром:

- Ну как, Фролов, не снятся тебе глаза финна?

Иван вспыхивал и говорил:

- Знаете, ребята, снятся и часто.

ОГОНЬ НА СЕБЯ

Перепелкин и Лунин!

Это была вторая пара разведчиков. Если Фролов с Гупаловым ходили вместе в операции, а в отряде их можно было частенько видеть и порознь, то Перепелкин с Луниным вообще не расставались.

А вроде бы ни в характере, ни во внешности ничего у них особенно близкого и не было. Перепелкин коренастый, веснушками раскрашенный. Глаза острые, въедливые, под стать характеру. Лунин - длинношеий, белобрысый, тощий и простяга, каких не часто встретишь.

Всякий раз, если кто-либо из них отлучался, то второй заметно тосковал и, не находя себе места, бродил по кубрикам или по двору.

С их неразлучностью смирился даже старшина Лукин, не признававший никаких сантиментов. В караул, дежурить ли на камбуз или работать на огороде он назначал их одновременно.

Они мало разговаривали, понимая друг друга с полуслова. Молча уходили в операции, а вернувшись, никогда не рассказывали о своих приключениях. Как ни в чем не бывало включались в повседневную жизнь отряда: ломали на дрова старые полусгнившие баржи, топили баню, стирали белье…

И вдруг школу облетела весть: «Перепелкина с Луниным опять наградили». Казалось, Перепелкина это не трогало; он оставался таким же спокойным, словно ничего особенного и не произошло; Лунин же, поглядывая на своего товарища, смешно моргал белесыми ресницами и улыбался. У него еще можно было кое-что разузнать, а к Перепелкину лучше не подступаться. «Ходили вот к немцам. Так, ерунда…» - это и все, что он мог из себя выдавить.

К операциям ребята готовились не в школе, а где-то в другом месте. Отсутствие их всегда чувствовалось, чего-то не хватало в отряде.

Помню, несколько дней кряду спрашивали мы друг друга: «А где же Перепелкин с Луниным?» Но куда подевались разведчики, никто не знал.

О их судьбе вскоре стало известно. Однажды Ваня Олейник попросил меня сходить с ним на наш радио-центр и помочь нести оттуда питание для радиостанций. Был Ваня, как всегда, отутюжен, вычищен и выбрит до блеска. Пришлось и мне натянуть парадную форму, хотя от нее я уже давно отвык- все в робе и в робе. За колючую проволоку нас пока еще не выпускали.

Ленинград оживал. Как будто меньше стало разрушенных зданий. На лицах прохожих почти совсем исчезла гнетущая безучастность. С оконных наличников старых деревянных домов на мостовую порхали воробьи и хлопотливо копались в опавших листьях. Приближение зимы уже не пугало птиц; они словно и в самом деле верили, что теперь вблизи от жилья людей можно будет найти и тепло и пищу.

В воздухе держался легкий морозец. Небо поднялось далеко ввысь.

- Зайдем к Валюше? Я ее давно не видел, - предложил Олейник.

- Это к какой Валюше? К скрипачке?

- Ну да.

Над оградой Смоленского кладбища разбрелись посветлевшие деревья. Вспомнилась аккуратная могилка Блока и букетик ярких осенних астр на ней.

Валя жила на втором этаже старинного двухэтажного каменного дома. Она увидела нас в окно и выбежала навстречу. Простенькое ситцевое платьице красиво облегало ее фигурку. Девушка посвежела, полностью исчезла с лица восковая желтизна, а подбородок мило округлился. Только пальцы рук оставались такими же тонкими и прозрачными.

Она увела нас в одну из дальних комнат квартиры, усадила на стулья, а сама убежала на кухню греть чай.

Я от души завидовал Ване. Знакомой девушки у меня не было. Старая довоенная дружба как-то нелепо распалась. Последнее письмо около года назад пришло из-под Калинина, где девушка моя работала фронтовым врачом. Письмо было грустным, полным отчаяния. Она писала: «Негде ни в бане помыться, ни выспаться по-человечески… Кругом одна кровь…» Потом я попал в окружение в Таллине, и переписка оборвалась. Девушку я считал погибшей, потому что в районе Калинина шли беспрерывные тяжелые бои.

Валя принесла чай. Налила три чашки, отхлебнула из своей и, увидев, что мы не притрагиваемся, с обидой спросила:

- Что же вы?

Пришлось взять чашки.

Валя забралась на диван с ногами. Рядом с ней присел и Олейник, а я остался за столом. Они говорили о пустячных, ничего не значащих вещах, но за каждым их словом чувствовалось и еще что-то невысказанное, но понятное им обоим.

Я решил оставить их вдвоем.

- Пожалуй, схожу на кладбище. Хочется взглянуть на один памятник.

- Только недолго,- встрепенулся Олейник.- Я тут буду.

Валя возразила:

- Там сейчас все замерло, скучно стало. Сидите здесь.

Но я все-таки вышел.

Кладбище было пустынным. Сквозь оголенные деревья и кустарники проглядывали памятники. Были они и мраморные, и гранитные, и отлитые из бронзы. Я бродил среди них и совсем не ощущал гробовой тишины, которая стояла вокруг. Казалось, деревья оцепенели нарочно, на какой-то небольшой срок: вот-вот они снова зазеленеют, нахлынут птицы. Я был почти уверен, что сейчас сзади меня или где-то сбоку послышатся легкие и частые шаги, которые никогда не спутаешь с мужскими. Тут же мелькнет аккуратная, подогнанная своими руками по фигуре девичья шинель. О войне мы говорить не будем. Хватит ее. Мы будем говорить о жизни, об этом прозрачном и неощутимом воздухе, об оцепеневших деревьях, о тишине… Мы унесемся далеко-далеко, где еще никогда не бывали, и все, что увидим там, будет для нас незабываемым и неповторимым. Мы откроем новый мир. Только для себя одних, и никого в него не пустим…

В воображении уже рисовался образ девушки: гордая, статная осанка, черные глаза на смуглом лице и пышные вьющиеся волосы, которые невозможно спрятать ни под какой пилоткой. Тихий и вместе с тем твердый голос, которому нельзя возражать, потому что он всегда говорит, только правду.

Конечно, это была она, моя милая знакомая, подарившая мне свой первый робкий поцелуй в тот далекий июньский вечер.

На задах тогда бушевала сирень. Ее непередаваемым запахом был настоен воздух. А быть может, это и не сирень пахла вовсе, а губы моей подруги?

Мы стояли растерянные, не умея осмыслить свершившееся, боясь пошевельнуться и заговорить. А где-то вдали за деревней, в полях за Городецким прудом, заливалась гармонь. Это Гундоров, проводив до крылечка ее старшую сестру, уходил с гулянья…

Я вернулся домой. Мои друзья оба сидели на диване. Валя - все так же подогнув под себя ноги, а Олейник- положив взъерошенную голову на ее грудь. Увидев меня, она торопливо, не глядя, стала поправлять сбившийся у него форменный воротничок. Лицо у нее было разрумянившееся, а губы будто слегка припухли.

Олейник быстро встал, начал заправлять форменку. Руки плохо слушались его, весь он, казалось, разрывался от нахлынувших чувств.

Когда мы вышли, он крепко схватил меня за руку:

- Женюсь, понимаешь, женюсь. Сегодня мы обо всем договорились…

Я утвердительно кивнул и с чувством пожал его руку.

Шли молча. У Олейника даже походка изменилась: шел он как-то подпрыгивая, быстро-быстро, словно его счастье зависело от того, насколько скоро он сходит в радиоцентр и доставит в школу питание для раций.

Часовой несколько поубавил наш пыл. Олейник заспорил с ним, но пришлось подождать, пока позвонят сверху, чтобы нас пропустили.

Обстановка внутри радиоцентра строгая. Длинный, сумрачный коридор, по обеим его сторонам только обшитые клеенкой двери. За ними в изолированных комнатах сидят опытные радисты и держат связь с разведчиками, разбросанными по всему необъятному пространству, занятому врагом.

В некоторых комнатах работают специалисты по расшифровке наших и вражеских радиограмм. Сколько они знают самого секретного, недоступного другим людям! Сколько исключительно важных сведений проходит через их руки. Скольких человеческих трагедий стали они немыми свидетелями!

Олейник чувствует себя здесь свободно. Все ему знакомо, привычно: он работал тут до отряда. Да и настроение у него все еще приподнятое. Какие еще могут быть трагедии, когда человек решил жениться!

Из открываемой двери нам навстречу метнулась фигура матроса. Это старый знакомый Олейника, и Ваня протянул ему руку, но она так и повисла в воздухе.

В руке матроса - форменный бланк радиограммы.

- Перепелкин с Луниным погибли…

- Как? - глаза у Вани остановились.- Перепелкин с Луниным? Когда?

- Вот сейчас. Последняя радиограмма, даже не зашифрована…

На форменном бланке два слова: «Прощайте, товарищи…».

- Они были под Петергофом,- заговорил матрос.- У немцев там аэродром новый появился. Их туда и толкнули. Немцы готовили крупный вылет. Много самолетов вывели из укрытий на площадку. Ну, ребята и вызвали на себя наших бомбардировщиков…

Этот матрос держал с разведчиками связь. Вместе с ними мысленно он выходил на берег, пробирался по дворцовому парку, видел истерзанные деревья и полуразрушенные снарядами и бомбами красные кирпичные дворцы. Он видел мертвые, затянутые тиной пруды, осиротевшие скульптурные группы фонтанов и ажурные беседки… Он видел ястребиные глаза Перепелкина, от которых никогда и ничто не ускользало.

По дорожкам парка разгуливали немцы. Они чувствовали себя здесь хозяевами, посвистывали в губные гармошки, беззаботно смеялись, громко разговаривали. За парком, переходящим в лес, был аэродром. Фашистские самолеты успевали отсюда за каких-нибудь пятнадцать- двадцать минут отбомбить Ленинград, вернуться назад, заправиться, снова вылететь на бомбежку…

Разведчики не смогли отползти от аэродрома в глубь леса. Укрыться было совершенно негде. А время исчислялось минутами. Опоздай наши самолеты на четверть часа, немцы поднялись бы в воздух, и налет на аэродром не дал бы никаких результатов.

Когда послышался гул приближающихся бомбардировщиков, разведчики включили рацию. Шифровать было некогда. От серебристых животов самолетов уже отрывались сигарообразные бомбы и со страшным воем неслись вниз. Если бы можно в этот миг влезть в землю!

Руки судорожно рвали жухлую траву, а земля оставалась твердой, как камень.

Аэродром горел. Рвались приготовленные для налета на город бомбы. Черный дым сумасшедше метался из стороны в сторону. Языки пламени лизали небо.

Кто-то из летчиков обронил бомбы на край аэродрома, в лес. Все было кончено…

Радист долго посылал в эфир позывные. Он все еще надеялся, ждал. В рубке собралось несколько человек. Люди прятали глаза…

КАТЕРА УНИЧТОЖИТЬ!

В районе Стрельны появились два немецких катера. Они прошли туда под покровом темной осенней ночи и укрылись за стрельнинской дамбой. В течение нескольких дней они ничем не обнаруживали себя, но тем не менее были замечены нашими наблюдательными пунктами.

Фашисты намеревались провести обстоятельную разведку береговых укреплений и высадить десант в Кронштадте, который, по их мнению, был главной помехой на пути к Ленинграду.

Командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц вызвал к себе командира отряда Прохватилова и приказал:

- Катера уничтожить!

Вернувшись из штаба, Батя собрал у себя в кабинете лейтенанта Кириллова, мичмана Никитина, нескольких опытных разведчиков и предложил им свой план операции: группе разведчиков намечалось проникнуть на дамбу и противотанковыми гранатами с привязанными к ним толовыми шашками вывести катера из строя. Были им намечены и люди - четырнадцать человек - на две шестивесельные шлюпки. Пятерых отобрали из нас, новичков: Ананьева, Борисова, Трапезова, Михайлова и меня.

Проведение операции назначили на канун Великого Октября.

Готовились тщательно. Подобрали наиболее подходящие по размеру легководолазные костюмы, чтобы можно было легко передвигаться и свободно владеть руками. За школой, на пустыре, - одетые в полное боевое снаряжение, несколько дней кряду тренировались в метании необычно тяжелых связок гранат. Рвались они страшно, раскатисто, долго сотрясая землю.

Подготовку шлюпок поручили старшине 1-й статьи Василию Трапезову - неразговорчивому смоленскому парню. Он придирчиво осматривал подносимые нами весла, примерял уключины, чтоб никакого скрипа, проверял надежность рулевых устройств. Нужно было также приладить воздушные бачки - если шлюпку прострелят или ее захлестнет водой, с бачками она не потонет. Делал Василий все на совесть, истово, с настоящей крестьянской тщательностью, - для себя.

Самый молодой из нас, Володя Борисов (ему не было еще и восемнадцати), сразу же нацепил на пояс охотничий нож и, как заправский разведчик, щеголял по коридорам, во дворе, у пирса, где готовились шлюпки. Нож мешал ему работать, но Володя ни за что не хотел с ним расставаться.

Севка Ананьев - бросал ли он гранату, тащил ли на плече весла, - всегда улыбался. Улыбка вообще была у него чем-то неотъемлемым.

Михайлов в минуты перекуров был неистощим на рассказы. Знал он множество невероятных историй из боевой жизни разведчиков и передавал их с такими подробностями, будто сам был участником. Его слушали, но далеко не всему верили.

Михайлова недолюбливали в отряде. Слишком уж форсист он был - щупленький, узколицый, а носил такие широченные брюки с клиньями, словно две женские юбки клеш, а самое главное, при всяком случае бахвалился тем, что жил в Ленинграде, и к нам, деревенским парням, относился с заметным пренебрежением.

Больше всех косился на него Иван Фролов. Когда Михайлов начинал хвастаться своими победами на «женском фронте», Иван подходил к Михайлову и, проведя пятерней от лба до подбородка, говорил:

- Заткнись ты, мозгляк.

Михайлов моргал маленькими, бегающими глазками и «затыкался».

И надо же было так случиться, что Михайлова определили в ударную группу к Ивану.

.. .Ночи стояли на редкость подходящие: на заливе в меру волнило, моросил мелкий дождик. В десяти шагах трудно было увидеть человека.

У пирса, где стояли наши шлюпки и катера, ждал моторист Беспалов.

Шли на катере через весь затемненный город. С набережных наплывали смутные силуэты зданий, зубчатые, плоские и овальные крыши которых виднелись на фоне ночного неба. Володя Борисов тихонько запел: «Прощай, любимый город…» Ему все тихонько подтянули, и в монотонный шум мотора вплелась задушевная матросская песня.

Немцы возобновили обстрел города. Снаряды летели через нас на Петроградскую сторону и там ухали. Ответил «Киров» резкими звенящими залпами главного калибра. Мы его узнали сразу: у него, как и у всякого корабля, был свой голос.

Вскоре город остался позади. По сторонам были лишь северная и южная дамбы - две параллельные каменистые гряды, уходящие далеко в залив. Они образуют так называемый морской канал, по которому входят в город корабли и торговые суда с большой осадкой. На самом конце южной дамбы у нас была база - землянка. Отсюда совершались все разведывательные операции на южное побережье, занятое немцами.

В землянке горел обычный фронтовой фитиль - хлопчатобумажная оплетка электрического кабеля, опущенная в консервную банку с подсоленным бензином. Нестроганый стол у стены справа, слева - двухъярусные нары и три скамейки.

Нам предстояло провести здесь остаток ночи, весь день и только следующей ночью отправиться в Стрельну, до которой что-то около четырех миль. Днем нужно было хорошенько понаблюдать в дальномер за поведением немцев, а потом каждому четко определить задачу: ведь никто еще из нас не знал, что именно он должен будет делать.

Как всегда, на новом месте не знаешь, куда себя деть. Выручили «старички», бывавшие здесь не один раз. Они уговорили командира отпустить всех нас к девчатам на зенитную батарею, которая располагалась рядом. Володя Борисов пошутил:

- Товарищ командир, пойдемте и вы с нами? Мы там танцы устроим.

Батя захохотал, сотрясаясь всем своим девятипудовым телом:

- Ну и Борисов! Нет, ты уж меня от танцев уволь. Мирно побеседовать - вот это мое дело. Кстати, скажите ихней командирше, пусть зайдет ко мне. Дело есть.

В землянке зенитчиков теснее, но чище - девушки живут. Спят на таких же двухъярусных нарах, прямо в шинелях и не снимая сапог. Раздеваться и одеваться некогда. Немецкие самолеты летят на Ленинград и днем и ночью, тревоги следуют одна за другой и каждый раз нужно бежать к орудиям открывать огонь.

Гостям здесь обрадовались. Ребят оказалось только двое, девчат - человек десять. Они быстро повскакали с нар и начались знакомства, пошли разговоры.

Танцевали под гитару, а перед уходом Коля Дибров, парень с цыганской кровинкой, раскинул игральные карты. Угадывал он мастерски: что нужно, то и предскажет. Все так и покатывались со смеху. Обиженным остался только Михайлов. Девушка, которая ему понравилась, не пошла его провожать. Он и засыпая все бурчал что-то сердитое себе под нос.

Бате надоело его слушать:

- Михайлов! Если из твоего разговора брань выкинуть, то в нем ведь ничего не останется.

Михайлов умолк. Все заснули.

Днем снова ходили на зенитную батарею: там был установлен дальномер. Глядели в него на немецкий берег по очереди. Хорошо просматривалась стерльнинская дамба. Длинной голой грядой она уходила от вражеского берега в глубь залива, чуть наискось справа налево, закрывая катера. В том месте, где она сливалась с берегом, стоял двухэтажный дом дачного типа с большим балконом над входом. В доме, очевидно, жили команды с катеров или находилась береговая охрана. Людей трудно было разглядеть, но на балконе что-то двигалось. Решили - часовой. Оторвавшись от дальномера, я повернулся к зенитному орудию и вздрогнул: на лафете стоял удивительно знакомый прибор. Это был один из тех угломеров, которые я вместе с другими слесарями собирал перед войной на московском заводе. Дрожали руки, когда я брал инструмент. В какой-то миг возникли в памяти новые Заводские корпуса, просторный и светлый универсальный цех, десятки знакомых лиц. Вот по пролету идет располневший невозмутимый мастер Светлов с заготовками штанг под мышкой. Вот стоит у верстака пожилой широколицый слесарь Петровский. Чуть левее - Карл Юрьевич Керро. Он чем-то болен, щеки у него ввалились, но не унывает. Напротив от него маленький, сухонький и необыкновенно подвижный Лучкин. Его назначили к нам в бригадиры, но он наотрез отказался: «Место мое здесь, за верстаком». Работал Лучкин исключительно точно. Нас, мальчишек сопливых, только что выпущенных из ФЗУ, так отчитывал за оплошности, что всегда делалось стыдно. И все-таки мы ершились против него - не твое, мол, дело, что тебе, больше всех надо…

Многое тогда не было понятно…

Я вертел в руках прибор и видел все его дефекты. На обоих основаниях глубокие царапины, явно заводские. В них может попасть грязь и тогда основание ляжет на лафет с перекосом, при наводке орудия угломер не даст точных показаний. А ведь, пользуясь им, зенитчики ночью будут стрелять по берегу, чтобы прикрыть наш отход.

Самым сложным в любой операции было высадиться в строго назначенном месте вражеского берега. Как ни старайтесь в совершенстве владеть компасом, все равно вы не попадете в темноте туда, куда наметили. Или волна, или ветер, или погрешности рулевого обязательно отклонят вас с курса. А это означало сплошь и рядом, что люди высаживались прямо против вражеских огневых точек и гибли.

На этот раз Батя пошел на большой риск. Еще засветло решено было отправить на дамбу Ананьева на нашей боевой шлюпочке из аэростатной ткани. Семь километров- часа три ходу. Так и рассчитали, что к дамбе он подойдет, когда стемнеет.

Сама по себе задача у Севки была несложной: высадиться на мысу и с наступлением темноты подавать карманным фонарем световые сигналы в сторону залива, которые должны служить для нас ориентиром. Но шел Ананьев на явную смерть. Немцы могли легко его обнаружить и расстрелять. Могли они пустить его на берег и там расправиться.

…На крутой гранит дамбы накатывались тяжелые волны. Были они серыми и непроницаемыми, как и небо в тот осенний пасмурный день. Низко над волнами, пронзительно крича, метались чайки. Ананьев держался стойко. Он лишь слегка побледнел и прощался как-то слишком поспешно, как всегда улыбаясь, только без прежней беззаботности.

Часа полтора мы наблюдали, как трепали его серебристую шлюпочку волны, потом она скрылась из глаз.

Собрались в землянке. Командир поставил перед каждым задачу. Группы мичмана Никитина и Василия Трапезова, каждая в составе четырех человек, должны взорвать катера. Третья группа - Ивана Фролова - блокировать дом на дамбе. Четвертая группа, в которую входили Николай Мухин, Саша Синчаков и я,- держать немцев, если они попытаются помочь своим с берега. Держать до тех пор, пока не будет закончена операция и шлюпки не отойдут от берега. Самим нам отходить вплавь. Преодолеть семь километров в водолазном костюме не так-то уж сложно. Дамба будет давать красные ракеты, а на рассвете выйдет нам навстречу катер.

Долго не наступала эта ночь. Уже заволокло туманом вражеский берег, и горизонт, как бы сужаясь, переместился на середину залива. Разлетелись чайки. А видимость на воде не уменьшалась. Стоило пригнуться, и хорошо можно было рассмотреть на волнах даже маленький предмет.

Однообразные сизые валы набегали издалека. Подул южный ветер, бег их усилился, на гребнях заиграли белые завитки бурунов. У подножья дамбы появилась пена, в ней что-то чавкало, надувалось и лопало. Брызнул, а потом разошелся дождь. Все перемешалось. Стремительно опустилась темнота.

Обе наши шлюпки буксировал катер. Где-то неподалеку от вражеского берега он нас оставил, и мы налегли на весла. Продолжал сыпать дождь, и темнота стояла вокруг кромешная. Шлюпки то подбрасывало, то опускало, иногда так сильно, что холодило под ложечкой.

Никаких сигналов с берега не поступало. Можно было подумать, что мы сбились с курса и идем не к берегу, а углубляемся в залив, в сторону Кронштадта. За рулем головной шлюпки сидел лейтенант Кириллов - командир операции. Он отвечал за правильность курса.

Нашей шлюпкой управлял Никитин. У него тоже был компас, и он постоянно следил за магнитной стрелкой. Очевидно, шли мы все-таки правильно.

А сигналов с берега все не было и не было. «Что же с Севкой? - мысленно спрашивали мы друг друга.- Неужели ему так и не удалось добраться до берега?»

И каждый из нас вспомнил его чистое с детским румянцем лицо, шапку белых кудрей, ясные голубые глаза.

У Севки не было близких приятелей и не было врагов. Ко всем он относился ровно, всегда искренне. Он много и весело смеялся, но не над людьми, а над смешными стечениями обстоятельств, и потому на него никогда не сердились.

Первым заметил сигнал Никитин, и мы, как по команде, обернулись: вдалеке то вспыхивал, то угасал огонек. Иногда волна закрывала его и тогда, как перышки, гнулись тяжелые морские весла; шлюпка стремительно вылетала на гребень, дробя носом воду.

Чем быстрее мы шли, тем яростнее сопротивлялись волны. Случалось, что самые мощные из них перекатывались через нас. Рулевому они хлестали в лицо. Никитин щурился, но упрямо поворачивал шлюпку на огонек.

Прямо на свет не пошли. Вдруг это не Ананьев, а подставленный вместо него немец? Обогнули мыс дамбы правее и врезались в отмель, усеянную камнями. Приглубый берег был с той стороны дамбы. Там стояли и катера.

Шлюпки развернули на ход и оставили в камнях. Кириллов послал меня «снять» Ананьева.

Трудно идти бесшумно в водолазном костюме по скользкому и неровному каменистому дну. К счастью, ветер дует с берега, моросит дождь и шлепают волны о камни. Какая она длинная, дамба! Уже валуны пропали, начались глубины, и приходится ползти по мощеному откосу самой дамбы, а конца все не видно. Волны подхлестывают под живот и, того гляди, стащат в воду. Но вот и мыс. За большим валуном сидит человек и сигналит. Это Ананьев. На нем такой же, как и на всех нас, водолазный костюм старого покроя с рожками на голове.

- Севка! - шепотом окликаю его.

Не поворачивается, продолжая резать темноту тон« кой полоской света.

- Севка! - почти кричу. Он испуганно обернулся, и перед моими глазами сверкнуло ослепительное пламя, вырвавшееся из ствола пистолета. Пуля чуть не задела правый висок.

- Ты что?!

Он бросился ко мне в объятия, и я почувствовал, что он дрожит, как в лихорадке. После он рассказывал, что вообще уже потерял всякую надежду дождаться нас, страшно волновался и не сразу узнал меня, а когда узнал, то не мог удержаться от выстрела и сумел только несколько отвести пистолет в сторону.

Хорошо, что шум прибоя заглушил выстрел и немцы его не услышали.

Когда мы вернулись к шлюпкам, Никитин уже провел разведку дамбы. Дом, который был виден в дальномер, оказался не на берегу, а почти посредине дамбы. На балконе действительно стоит часовой, а в доме живут: сквозь бумажную маскировку окон пробивается слабый свет. Деревянных ставней на окнах нет, и можно смело бросать гранаты. Катера находятся от дома метрах в сорока ближе к берегу. Они не охраняются, но люки задраены. Начиная от дома и до самого берега по обеим сторонам дамбы растут толстые деревья. Это очень кстати. За деревьями можно укрыться и тем, кто будет бомбить катера, и нам троим, если немцы полезут с берега.

- Главное, ребята, смелее, - напутствовал Кириллов.- Начинает Никитин. И тут же, Фролов,- твое слово. А вы, - обратился он к нам, - как только закончатся взрывы, отступайте к шлюпкам. Мы вас подождем. Ну! Ни пуха ни пера…

Сам Кириллов остался в шлюпке.

… Первый взрыв - тяжелый, раскатистый, осветил не только дамбу, но и часть берега. Он так потряс землю, что даже нас подбросило, хотя мы от катера выдвинулись метров на пятьдесят. И тут началось. Земля точно взбесилась и пошла в неистовый пляс. Она гудела и, казалось, лопалась изнутри. Могучие деревья, за которыми мы лежали, шатались и готовы были рухнуть.

Никитин и Трапезов бомбили оба катера одновременно. Первыми связками они вывели из строя носовые среднекалиберные орудия, из которых катера ведут бой с подводными лодками, когда те всплывают на поверхность. Орудия сорвало с палуб. Следующие связки разворотили надстройки, сбили спаренные крупнокалиберные зенитные пулеметы на корме. Но катера оставались на плаву.

Никитин подполз вплотную к борту катера, заложил десятикилограммовый заряд тола. Потом отполз и из-за дерева бросил противотанковую гранату. Тол сдетонировал. Бронированный борт катера проломило взрывом. Пробоиной он хлебнул воды, накренился и начал тонуть.

Трапезову оказалось катер взять труднее. От стенки катер стоял несколько поодаль. Все палубные сооружения у него были разрушены, но на воде он по-прежнему держался. Тогда Василий с толовым зарядом прыгнул на палубу. Вставил бикфордов шнур.. Связку шашек на шнурке спустил к борту, а конец закрепил за кнехт, поджег шнур. Едва он успел прыгнуть на берег и укрыться за деревом, раздался взрыв. Катер начало кренить к стенке.

Фролов в это время расправлялся с домом. Часовой на балконе был уничтожен первой же гранатой. Но тут произошло непредвиденное. Еще шипела на балконе фроловская граната, как Михайлов кубарем покатился за деревья, под откос дамбы, в камни. Фроловцы остались втроем против двух этажей дома, а нужно было бросить хотя бы по одной гранате в каждое окно.

Стекло и бумажную маскировку лимонки пробивали легко, но не взрывались страшно долго. Семь секунд казались вечностью. За это время в разбитое окно успевало влететь еще несколько гранат и только тогда вырывалось резкое красное пламя первого взрыва.

В окнах верхнего этажа уже свистел ветер, хлопая пустыми рамами, а внизу два окна оставались нетронутыми. Не было гранат.

Фроловцы ворвались в дом, Во всех комнатах на полу валялись изуродованные трупы…

С берега так никто и не показался. Немцы, вероятно, не поняли, что же происходит на дамбе, а возможно попросту струсили.

Мы стали потихоньку отступать к шлюпкам. Возбужденные никитинцы были уже здесь. Ждали фроловцев. Наконец и они показались, что-то волоча. Думали, что кого-нибудь из немцев, а оказалось - нашего Михайлова. Его то ли ранило, то ли контузило, - в темноте трудно было понять. Обращался с ним Фролов бесцеремонно, точно мешок с картошкой бросил на дно шлюпки.

Быстро заняли свои места и отчалили. Мы были уже на порядочном расстоянии от дамбы, когда немцы сообразили, в чем дело. Берег взвыл. Словно молотком в дубовые ворота застучали крупнокалиберные пулеметы, отчаянно стегали воздух автоматы. С десяток ракет - красных, оранжевых, белых - взвились вверх. Некоторые повисли на парашютиках, освещая все вокруг. Но увидеть нас среди волнистого ночного залива было не так-то просто. Били немцы наугад. Может, они думали, что на берег высадился большой десант, и нещадно крошили прибрежные камни. Возможно, просто хотели нагнать страху. Во всяком случае, трассирующие пули не долетали до нас, и лишь случайные из них щелкали по воде рядом.

Михайлов вдруг ожил, завозился, приподнялся, озираясь по сторонам. Но в этот миг над нами пронеслось несколько пуль. Он нырнул на дно шлюпки к нам под ноги. Что-то низкое, омерзительное было в движении и во всем облике этого сжавшегося в комок человека. Страшно? Конечно. И всем нам было страшно. Но ведь кто-то должен работать веслами. Выпусти их из рук хотя бы на несколько секунд, и шлюпку тут же поставило бы к волне бортом и перевернуло.

- Контуженным притворяется, - сердито сказал Фролов.- Ничего у него нет. В камнях просидел все время, а нам гранат не хватило, Сволочь…

Уже рассвело, а мы все еще нажимали на весла. Но вот нас заметил дежурный катер и взял на буксир.

Встречать выбежали девчата с зенитной батареи и тут же, не стесняясь, целовали. О Михайлове забыли.

Но он вскоре напомнил о себе. На второй день Октября пришел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении участников операции правительственными наградами.

Самая высокая награда - орден Ленина - была вручена Севке Ананьеву. Мичмана Никитина и Василия Трапезова наградили орденом Красного Знамени, Володю Борисова - Красной Звездой, словом, всех участников операции, за исключением Михайлова.

Михайлов раньше всех узнал, кого и чем наградили. Встречая ребят то на крыльце, то на лестнице, то в столовой, он заискивающе заговаривал:

- А тебе «Звездочку» дали. Поздравляю… - и прятал глаза, потому что ответного поздравления не следовало.

КАК ОН МОГ

Над столом на полочке коптил фитилек. Черная струйка бежала к потолку землянки и там расползалась. Остро пахло гарью, но дневальный Николай С., сидевший облокотись на стол и подперев ладонями щеки, видно, дремал. Плохо сшитый офицерский китель без погон, какие выдают со склада, горбил фигуру разведчика, поднимая кверху плечи. Старшинское звание ему было присвоено с полгода назад, но он так и не удосужился нашить знаки различия.

Открылась дверь. Впустив облако морозного воздуха, вошел высокий и плечистый матрос Спиридонов. Пламя фитилька метнулось в сторону, лизнуло обитую грязной фанерой стену землянки.

- Снял бы нагар-то. Люди спят…

- А?.. Что? - встрепенулся Николай и потянулся к коптилке.

Спиридонов шумно отряхнул овчинный полушубок.

На нарах завозились. Сонный голос спросил:

- Ну как там, не видно?

- Никого нет. Почти всю дамбу прошел. - Спиридонов присел рядом с Николаем. - Дурью метет. Как доберутся на мотоцикле, не знаю…

- Значит, опять загорать, - позевывая, проговорили с нар.

Николай ухмыльнулся.

- Дожидайтесь. Кому-то вы очень нужны…

С нар не ответили, а Спиридонов смерил его взглядом.

- Что ты всегда каркаешь? Знают, что сидим без продуктов, привезут…

- Поживем - увидим…

Они встретились глазами и долго смотрели один на другого. Николай не выдержал взгляда Спиридонова, встал и отошел в угол, где на ящике стояла рация. Включил ее и, подождав, когда нагреются лампы, взялся за ключ. В контрольном глазке замелькал красный огонек.

- Хватит стучать-то, надоел до смерти, - буркнул Спиридонов, отходя к печурке.

- Что я тебе, делаешь свое дело и делай. Чай, у меня расписание…

- Нечего зря передатчик включать. Засекут немцы…

Николай щелкнул выключателем. Правой рукой он продолжал работать ключом. Дробные звуки морзянки отчетливо слышались между всхрапываниями спавших.

Спиридонов подбросил в печурку угольку, хотел лезть на нары, но в этот момент издалека донесся треск мотоцикла и тут же пропал.

- А ведь это наши! - Спиридонов схватил полушубок, шапку и выбежал на улицу.

С нар мигом повскакали несколько человек и, на ходу одеваясь, побежали.

В землянке остался один Николай. Жил он здесь постоянно, обеспечивая радиосвязь с отрядом. Радист снова включил передатчик. Красный огонек судорожно заметался…

Через несколько минут с мешками и свертками шумно ввалились разведчики, раскрасневшиеся и веселые. На столе тотчас выросла гора из буханок, хлеба, банок консервов и различных кульков. Костя Сванишвили обрадованно крикнул:

- Э, хлопцы, халва! - и развернул на столе сверток с серой комковатой массой, поблескивающей льдинками. Сразу же потянулось несколько рук, и на щеках у ребят выросли большие желваки.

«Но что такое? Холодная, как лед, твердая, на зубах хрустит, а сладости никакой», - недоуменно переглядывались разведчики.

- Это же мыло мерзлое, - догадался Синчаков.- У Непомнящего-то пена изо рта лезет…

- Где? - Сережа провел ладонью по губам.

Досталось бы Косте на орехи, будь у ребят настроение похуже.

- А Спиридоныч-то самый большой кусок зацапал,- давясь от смеха, хрипел Гупалов.

- Три дня встречать ходил, - невозмутимо добавил Кадурин. Рот у него остался полуоткрытым, а глаза, словно у магометанина во время молитвы, закатились кверху.

Все захохотали. Кадурин обладал редкой способностью вызывать у людей смех. Сам он никогда не улыбался.

Спиридонов плевался в углу у порога. Сжалился над ним Сванишвили, зачерпнул из ведра кружку воды:

- Спиридоныч, вадичкой, харашо будет…

- Шо ты даешь? Ему спиртику подай. И закусывать не надо, - сострил Дибров.

По землянке вновь покатился хохот.

Спиридонов все еще плевался. Он был очень привередливым в пище. Зная его слабость, ребята иногда ради шутки пользовались этим. Только он ложку ко рту, а кто-нибудь возьмет да и бухнет этакую смачную гадость про лягушку или крысу. Прощай обед. Зажав рот, вылетит из-за стола и больше не подойдет. А ребята едят да похваливают.

Но Спиридонов не обижался. Такой уж имел характер, покладистый, незлобивый. Только вот с Николаем у него были нелады. Он и сейчас метал на него недобрые взгляды. Может, потому, что тот оказался предусмотрительнее и не притронулся к «халве»?

О их взаимной неприязни знали в отряде. За каждым разведчиком, как тень, по пятам ходила негласная репутация. Определялись люди по трем основным качествам: смелости, выдержке и чувству товарищества. И в этом смысле репутация Николая была небезупречной. Дважды он ходил в операции на пару, а возвращался оба раза один, убитых товарищей оставляя на вражеском берегу. Такие случаи не являлись в отряде редкостью, но всегда настораживали, несмотря на то, что те, кто оставался в живых, сами еле-еле дотягивали до своего берега.

Спиридонов, наоборот, вскоре после того, как Николай вернулся из операции один, в ледяной воде плыл с Михаилом Звенцовым, тяжело раненным и потерявшим сознание, километров десять. Все-таки он дотащил друга. Вылезть сам на берег уже не мог: его выволокли из воды под руки.

В другой раз Спиридонов так же очень долго тащил по заливу своего напарника и только у берега выяснилось, что тот давно уже мертв… Николай пытался тогда заговорить с ним, что ни к чему, мол, было так делать. Сам мог погибнуть. А кому это нужно? Спиридонов угрюмо отмолчался, как будто не слышал.

Николай и сейчас попробовал найти ключ к сердцу старого разведчика.

- А ты заешь сахаром, лучше будет.

Однако Спиридонов не внял его совету, а ответил всем сразу:

- Чего пристали, ешьте…

Разведчики шумно и весело поужинали за все три предыдущих дня, которые тянули впроголодь. Одни пошли к знакомым девчатам на зенитную батарею, другие улеглись спать.

Спиридонов с Гупаловым собирались на лед. Была их очередь отлежать день в спальных мешках под носом у немцев для наблюдения за неприятельским берегом. С этой целью и жили на дамбе разведчики. Фашисты, очевидно, догадывались о готовящемся прорыве блокады- вдоль берега на льду они устанавливали заграждения из колючей проволоки, причем работали днем, очень спешно, не боясь обстрела наших батарей.

… Проводили Спиридонова с Гупаловым до места еще затемно. Замаскировали снегом спальные мешки, в которые влезли ребята, и оставили их на весь день до наступления темноты. Назад наблюдатели возвращались всегда сами, по компасу. Если они задерживались, то им сигналили с дамбы красными ракетами и выходили встречать, развернувшись по льду цепочкой.

Провожавшие, обивая варежками снег с валенок, вернулись в землянку. Обступили печурку - холодная.

- А где же Николай? Он нынче дневалит, - недоуменно спросил Кадурин. И хотя рот его по обыкновению оставался полуоткрытым, никто даже не улыбнулся.

Растолкали спавшего на нарах мотоциклиста из отряда- он. ничего не знал. Сбегали к зенитчикам - нет. Обежали мыс дамбы, звали, сначала вполголоса, потом кричали - нигде нет.

Не объявился он и днем, Его или утащили немцы, или он сам сбежал к ним. Последнее было наиболее вероятным.

На льду в мешках лежали Спиридонов с Гупаловым. Подойти к ним сзади и захватить их живьем ничего не стоило. Навались неожиданно, завяжи мешок и волоки куда хочешь…

Переговорили по телефону с командиром береговой батареи на Лисьем Носу. На всякий случай с ним имелась договоренность - открывать огонь. Установили дежурство у дальномера на зенитной батарее на дамбе. По радио связались с отрядом и доложили командованию. Бати в школе не было. Ответил комиссар - немедленно выезжает.

Все это делалось в лихорадочной спешке, но исключительно четко. Люди понимали друг друга без слов. Все чувствовали себя в какой-то мере виноватыми и старались как можно быстрее и лучше сделать то, что от них требовалось. Такая обстановка бывает, когда в доброй семье неожиданно кто-то умрет. Один бежит заказывать гроб, другой - на почту, чтобы дать телеграммы, третий идет копать могилу…

Но это не были похороны. И виноватыми люди чувствовали себя не потому, что не удалось вовремя раздобыть какое-то новое лекарство или заполучить знаменито- го доктора, а потому, что никто не смог своевременно распознать человека, который так долго жил рядом, пил и ел за одним столом.

Не горечь утраты давила людей, а тяжесть обиды. Случившееся не укладывалось в сознании, было невероятным и, как всегда бывает с людьми, когда они оказываются не в состоянии понять какое-либо событие в целом, люди вспоминали отдельные разрозненные факты: кто-то, проснувшись ночью, укрывал Николая полушубком; другой, откладывая свои дела, несколько раз подменял его на дежурстве, чтобы дать возможность сходить в город и отнести сэкономленные продукты родным; третий сам заносил консервы и хлеб его старушке матери; четвертый по-дружески раскрыл перед ним душу - рассказал о своей первой любви…

Люди жили до сих пор одной большой семьей. Некоторые были заметнее - о них много и хорошо говорили, имена других назывались реже, а кое-кто вообще оставался в тени, но у всех было свое, заслуженное место. Все делилось поровну, было общим, одинаково касаемым всех: и горечь утраты, и случавшаяся иногда радость, и веселые шутки. Никому и в голову не приходило, что среди них есть человек, который все делает только для отвода глаз, а в душе живет совершенно другой жизнью.

Уже рассвет вставал над ледяным заливом. Четко обозначился вражеский берег. Где-то там лежали Спиридонов с Гупаловым. Лежали и не знали, что их ждет через час, два или, может, всего несколько минут.

Немцы - человек тридцать, одетые в белые маскировочные халаты, вышли на лед двумя группами часов в десять. Их увидели в дальномер. Они и не думали заниматься проволочными заграждениями, а как бы клещами охватывали то место, где лежали разведчики. Все стало ясно. С Лисьего Носа по прибрежной черте дали несколько залпов, из тяжелых орудий. Взметнулись вверх снежные смерчи. Фашисты разбежались. А как ребята?

Часа через два немцы вновь вылезли на лед. Опять заговорили орудия. Моряки били с противоположного берега, вслепую, но исключительно точно. Фашисты на этот раз оставили на льду два трупа.

На дамбу приехал комиссар - капитан Маценко. Не выпуская изо рта трубки, окидывал он взглядом то одного, то другого разведчика, словно ища поддержки. Он чувствовал себя виноватым - где-то чего-то недосмотрел, где-то что-то недоделал. Подолгу не отходил от дальномера, пытаясь определить, под каким же из снежных валов находятся Спиридонов с Гупаловым. Может, ребята сообразят, в чем дело, и начнут отходить, пока на льду нет немцев. Тогда их надо будет прикрыть огнем батареи.

До наступления темноты немцы на льду не показывались. Но как только начало смеркаться, вновь появились. К счастью, их все-таки удалось обнаружить в дальномер. Снова полетели снаряды, поднимая вдоль вражеского берега снежные вихри. Фашисты опять отступили…

Темнота все скрыла. Комиссар собрал разведчиков в землянке.

- Пойдем на лед встречать. Одеться потеплее, взять побольше гранат.

Бывает же такая удивительная тишина зимой. От напряжения в ушах позванивает - ни одного звука: как в необъятной голой степи.

С дамбы дневальный посылает ракеты. Прочертят они красной дугой по звездному небу, вспыхнут одиноко и пропадут. Только еще темнее да звезднее сделается.

Часы показывали около двенадцати. Началась метель. Продолжать поиски было совершенно бесполезно. Решили вернуться на дамбу. За все это время никто не обронил ни одного лишнего слова.

…А Спиридонов с Гупаловым были уже в землянке, сидели у печки и грелись, целые и невредимые. Их сразу обступили и затормошили. Оказывается, с ними просто разминулись. Ночью на заливе это вполне возможно. Но радость была короткой, ее оборвал Спиридонов:

- А ведь мы его видели, товарищ комиссар. Он прошел недалеко от нас, левее. Еще я подумал, не он ли, подлюга? Из автомата хотел стегануть…

- И дал бы, - Маценко перекинул трубку из одного угла рта в другой и заходил от двери к столу.

- Дать? А вдруг это специально кого послали.

- Н-да,- комиссар опять перекинул трубку.

- Товарищ капитан, вы бы разделись,- предложил Костя Сванишвили.

- Ах, да, да…

Он снял полушубок, повесил его. Был Маценко полноват для своих тридцати пяти лет-блестящие пуговицы кителя на середине преодолевали заметное возвышение, а лицо от бессонных ночей было на редкость бледным, даже каким-то пепельным. Только глаза с лукавинкой оставались живыми.

- Ну что ж, давайте поужинаем да и спать. Утро вечера мудренее.

Никто еще за весь день ничего не ел, а за стол сели нехотя. И ели не всласть, медленно пережевывая пшенную кашу со свиной тушенкой, только иногда перебрасываясь словами: «Подвинь соль», «Хлеба дай»…

На уме у всех было одно: «Как он мог!» И в памяти вновь возникали факты: то Венька - его напарник, труп которого прибило волной к дамбе дня четыре спустя после того, как Николай возвратился из операции один, то ребята группы Пермитина - осенью они ходили за «языком» и почти все легли на вражеском берегу, потому что немцы их ждали и расстреляли в упор. Старший лейтенант Пермитин был исключительно смелым человеком. На берег он вышел первым, и немцы изрешетили его. В грудь ему попало девять пуль. Из двенадцати человек группы уцелели только двое - они и притащили мертвого командира.

Веньку хоронили всем отрядом. Пуля ударила ему в затылок, причем с очень близкого расстояния, но на это никто не обратил тогда внимания. Труп распух в воде - гроб пришлось сделать вдвое шире. На руках несли его до самого Смоленского кладбища. На могиле дали прощальный залп из автоматов. Стрелял и Николай…

Теперь было понятно, почему он так часто включал передатчик. Он держал связь не только с отрядом, но и с немцами. Передать им всегда было что. Люди подробно информировались о положении на фронте, знали о состоянии войсковых частей, о намеченных крупных боевых поисках, о всех массовых разведывательных операциях.

Все знали, что готовился прорыв блокады Ленинграда, примерно где и когда это будет осуществлено, потому что в намеченный район уже выехала большая группа разведчиков во главе с Батей.

Он отлично понимал, что означало для немцев получить сведения о готовящемся против них наступлении из уст очевидца. Фашисты, конечно, оценят. Поэтому так и торопился перебежать…

Что побудило Николая С. (подлинное его имя не помню) совершить эта тягчайшее преступление, никто не знал.

Примерно через полгода, уже летом, из агентурных данных стало известно, что он находится в Нарве, Его видели среди развалин русской части города, неподалеку от православной церкви, заросшего щетиной, безоружного, в том же темном, только уже изрядно потертом кителе без погон.

Очевидно, немцы взяли от него все, что их интересовало, и вышвырнули на улицу, как вышвыривают случайно забежавших в дом бродячих кошек.

В отряде о нем почти никогда не говорили, стыдясь одного его имени. Известие о том, что он жив и находится в Нарве, отозвалось в людях надсадной болью.

Все хорошо помнили эту русскую часть города - одноэтажные деревянные рабочие кварталы Кренгольмской мануфактуры. Наши отступающие части держали здесь некоторое время оборону. Немцы били из сотен орудий, пачками сыпали бомбы. А деревянные домики не рушились, не рассыпались, как рассыпаются от удара взрывной волны каменные здания, а продолжали стоять, пока до них не добирался огонь. Дома под конец выгорели, но остались крыши, сорванные целиком и разбросанные по земле. Немцы неистовствовали - сверху это были те же дома.

Красную кирпичную церковь они не тронули - она служила им ориентиром. С этой же целью сохранили ее и наши артиллеристы. Она так и возвышалась одна среди разбросанных крыш.

Буквально через несколько дней отряд облетела весть: предатель уничтожен. Его подстерегли и пристрелили там же, неподалеку от церкви, и бросили в подвал полуразрушенного дома.

Больше о нем никогда не вспоминали.

ЗА «ЯЗЫКОМ» 1

К эту морозную декабрьскую ночь в Ленинграде мало кто ложился спать. Отчаянно дребезжали оконные стекла. Затаив дыхание, люди прислушивались, как с юга и юго-востока накатывался на город тяжелый орудийный гул.

Заговорили корабли «Октябрьская революция», «Киров», «Максим Горький».

Вдали за городом, там, где проходила передовая, повисло дрожащее зарево. Оно разгоралось, занимая все большую часть неба.

Начался прорыв блокады…

Мы в эту ночь группой человек в пятнадцать с капитаном Маценко на полуторке ехали совсем в противоположном направлении на северо-запад - по Выборгскому шоссе, на форт «О». В школе за ужином слегка подогрелись спиртом. Натянули на себя чистое шерстяное белье, ватные штаны и фуфайки, надели валенки, овчинные чойболсановские полушубки и, как котята, разлеглись в кузове. Предстояла операция. Но какая, никто не спрашивал. Придет время - скажут.

Чем дальше отъезжали от города, тем отчетливее вырисовывалась картина нараставшего боя. Теперь было видно, как, выхватывая из темноты городские строения, беспрерывно сверкали ослепительные молнии. Тут же следовали сухие удары корабельных орудий и уже не зарево висело на юго-востоке, а вся южная сторона горела.

Ребята перебрасывались короткими фразами:

- Крепко поддают наши!

- Фаршмак делают.

Проехали Лисий Нос. Впереди был Сестрорецк. На дороге заметное оживление: подтягиваются к передовой полевые пушки, небольшими колоннами проходят солдаты со стволами минометов и плитами оснований на плечах. Регулировщики флажками направляют колонны по свежим, только что протоптанным в снегу дорогам вправо, в лес. Налево солдатам идти не за чем: в каких-то ста метрах от шоссе - безмолвный ледяной залив. Это стихия наша, флотская…

На юге наступление уже началось, а тут, на севере, к нему только еще готовились. И на передовой за Сестрорецком тихо. Дремлют уцелевшие сосны, раскинув заснеженные лапы. Словно свечи застыли кусты можжевельника. Крыши редких разбросанных домиков совсем слились с общим белым фоном. Даже трудно понять, что это и есть бывшее жилье, пока не подъедешь вплотную и не глянут на тебя пустые глазницы окон.

Скоро и здесь заговорят пушки. Чернотой, как после ранней весенней вспашки, задымит развороченная земля,- запахнет вокруг пожарищем. Невесть откуда слетится воронье…

Не доехав до передовой километра полтора, свернули на лед залива, взяв направление на форт «О» - малюсенький насыпной каменный островок, один из многих, разбросанных вокруг Кронштадта. Сделаны они еще в петровские времена и более двухсот лет охраняют подступы к морской крепости. На фортах установлены тяжелые корабельные орудия на случай нападения противника.

Жерлами орудий форт «О» направлен против финского берега, до которого миль десять.

На форту нас уже ждали и как дорогих гостей сразу же провели в один из петровских казематов. Все они одного покроя: сводчатый потолок, двухметровые стены из красного каленого кирпича, по которому ударь зубилом и брызнут искры. В каземате несколько заправленных коек - на двоих одна, стол., деревянные скамейки, вытертые до блеска. А на стене репродуктор. Не то узбек, не то киргиз тянет бесконечную восточную песню.

- Ванечка, выключи,- попросил Кадурин.

- Пусть поет,- отмахнулся Фролор,

Но от Кадурина не так-то легко отделаться. Он достал нож и протянул его Ивану.

- Ну, отрежь ему хоть кончик язычка…

Ребята захохотали. Фролов с сердцем выдернул штепсель.

Распределили койки. Нам с Трапезовым досталась крайняя, у двери. Он зачем-то начал ее прихорашивать. Очевидно, по привычке. Был Василий удивительным аккуратистом. Объясняли это ребята по-разному. Одни от носили за счет врожденной требовательности к себе. Находились и такие, которые считали, что он выслуживается перед начальством. Трапезов знал об этих разговорах, но не обращал на них никакого внимания.

Когда все разместились, капитан Маценко, сидевший у стола и сосавший трубку, позвал:

- Давайте сюда, поближе. Думать будем…

Только сейчас нам стало известно, зачем нас привезли на форт. То самое шоссе, по которому мы ехали от Ленинграда до Сестрорецка, проходит вдоль берега залива и на финской стороне. По шоссе у них ездят автомашины на передовую и обратно в тыл. На легковых шикуют офицеры, часто подгулявшие, особенно по воскресеньям.

- Надо взять «языка»,- Маценко перекинул трубку в другой угол рта. - Желательно офицера…

Он замолчал, ожидая, что скажем мы. А какие могли быть разговоры? Надо, значит, надо. Все видели, что готовится наступление и необходимы свежие данные о состоянии финской обороны.

Самое кратчайшее расстояние по прямой от форта до финского берега - десять миль. Передовая упирается в залив несколько правее этой линии. Мы можем зайти к финнам в тыл, если возьмем влево, но и здесь только проникнуть на шоссе-дело нелегкое: надо миновать проволочные заграждения, за ними систему траншей, связывающих огневые точки - и все это будет лишь полделом. Захватить вооруженного «языка» из легковой машины - вот вопрос.

- Товарищ капитан! - Володя Борисов поспешно встал с места, окинул собравшихся глазами-щелочками:- На шоссе можно доски с гвоздями положить поперек. Снежком присыпать. Ш-ш-ш. ..сама остановится. Тут его и к рукам…

Очень живой, энергичный, Володя и говорил как-то запальчиво. Над большинством его предложений «старички» обычно посмеивались, но иногда он предлагал такое, что даже самым опытным разведчикам ничего не оставалось, как развести руками.

- А что, это, пожалуй, идея,- поднялся Трапезов.

Слово его было хорошей поддержкой Борисову.

Фролов медленно чесал за ухом, обдумывая. Мыслями он был далеко, среди заснеженных валунов финского берега. Именно здесь минувшим летом ему пришлось лазать с Гупаловым.

- Может получиться, - заговорил он. - Главное - место выбрать, в мешках надо полежать денек-другой, поглядеть…

- Полежим, конечно, все полежим, - Маценко явно понравилось предложение Борисова. - Сейчас надо решить в принципе. Мне думается, этот вариант можно принять?

- А чего, доброе дело, - пробасил Федор Фокин.

- Принимается, значит?

Все одобрительно закивали и задвигались.

Маценко ребром, ладони стукнул по столу.

- Значит, так держать! А теперь все по койкам. Хорошенько выспаться. О деталях - завтра.

Засыпая, мы уже видели себя на финском берегу. Вот на козлах натянуты колючие заграждения. Тихонько звякнув, под ножницами проволока расползается спиральками в разные стороны. Один проводок гладкий, без колючек, наверняка сигнальный. Резать его нельзя.

Надо очень осторожно поднять его повыше. Главное-не торопиться: спокойствие, выдержка и еще раз спокойствие…

Проход готов. Можно свободно проползти на четвереньках, причем троим сразу. Это уже немало. Теперь впереди траншеи, а за ними и шоссе. Нет ли поблизости часовых? Полежать с полчасика, и все станет ясно. При таком морозе часовой стоять на месте не будет. А снежок - он поскрипывает… Тишина кругом. Перемахнули через траншеи и на шоссе. Уложены доски с гвоздями поперек дороги. Теперь дело только за машиной. Грузовые ночью не ходят, тем более с воскресенья. Вот и она - легковая остановилась. И шофер и пассажир вышли и не могут понять, почему спустили баллоны. Один миг и оба скручены по рукам и ногам. Волочем их на залив. Они даже и не сопротивляются, понимают, чем это может для них кончиться. У проволоки заминка. Кто-то нечаянно оборвал сигнальный проводок, и в соседних блиндажах сработали звонки. Но пока финны разобрались что к чему, мы уже далеко.

Все завершено просто, легко, как в хорошей сказке…

2

Житье у гарнизона форта не из завидных. Зимой, того и гляди, заявятся с финского берега незваные гости. Летом - кругом мутная серая вода, как на корабле, потерявшем способность хода, только вместо железа под ногами - камень. Ни деревца, ни кустика, ни чахлой травинки. Камни от времени пооблезли, потрескались. Особенно заметны щели в бетонированных углублениях, где установлены орудия.

Но жить можно. Хороший красный уголок, большая библиотека, в кубриках радио. Иногда приезжают артисты. Добрая флотская столовая…

После обеда собрались в каземате. Были готовы доски с торчащими гвоздями. Маценко сказал шоферу:

- Придется тебе, Сивкин, пожертвовать баллоны. Надо посмотреть, как оно на деле будет получаться.

Сутулый великан Сивкин поежился - жалко было резину, но возражать не стал.

И хорошо, что проделали этот опыт. Остановилась машина гораздо дальше, чем предполагали. Как быть? Решили по сторонам шоссе устроить не одну, а две засады по четыре человека каждая: первую - не доходя того места, где должна остановиться машина, другую - чуть дальше. Захватить финнов можно было только неожиданным появлением с обеих сторон, не дав им взяться за оружие.

Остаток дня прошел в приготовлениях. Проверили, держат ли воздух спальные мешки. Подобрали белые маскировочные халаты. Постреляли из автоматов. На лыжах установили ручной пулемет; он мог пригодиться для прикрытия оперативных групп, захвативших «языка».

Распределили обязанности. На мою долю вместе с Гупаловым и Шинкаревым выпало подготовить проход р колючей проволоке и оставаться на месте до тех пор, пока не вернутся с «языком» с берега наши товарищи. В случае необходимости укрывшись в камнях, отвлечь на себя огонь ближайших пулеметных точек. Старшим Маценко назначил меня.

С командованием форта договорились об артиллерийской поддержке. Две наши красные ракеты - и форт открывает огонь по финскому берегу, который отсюда хорошо пристрелян.

…Под утро первые пять человек, в том числе и я, залегли в спальных мешках на льду, километрах в трех от берега. У всех были бинокли.

Сколько мы лежали, сказать трудно. Уже глаза резало от напряжения, а впереди оставалось все то же серое месиво. Но нам повезло. Из тумана вынырнуло несколько макушек сосен. Туман быстро оседал, а освещенная поверхность деревьев увеличивалась и, наконец, как на ладони, предстал весь берег - пологий, заросший сосняком и усеянный валунами, ослепительно белый, искрящийся.

На камнях - толстые, не тронутые с первой пороши снеговые шапки. Между камнями тонкими заиндевевшими нитями тянется колючая проволока. Она начинается у земли и, как телефонные провода, лесенкой вбегает вверх. Никаких возвышений блиндажного типа не видно. Они, конечно, есть, но разве их разглядишь среди бесчисленного множества камней. Все мертво и пустынно.

И вдруг с одной из прибрежных сосен густо посыпался снег. Что бы это могло быть? Оказывается, прилетела ворона и с маху шлепнулась на сук. Птице почему-то не понравилось здесь. Она оттолкнулась, взмахнула крыльями и улетела в глубь берега, а снег все еще сыпался, медленно оседая. Но вот ворона зачем-то вернулась, и не одна, а с двумя подругами. Они спланировали вниз и пропали в камнях. Прошло несколько минут, а птицы все еще не показывались. Неужели что-нибудь клюют? Может, остатки выброшенной пищи? А может, они давно улетели низом, скрывшись за камнями? Нет, не улетели. Снова поднялись на сосну, осыпая снег и трепыхая крыльями. Что-то тут есть. В голом снегу воронам делать нечего. Это не куропатки, которые, наклевавшись почек, зарываются в снег от своих врагов. Вороны- обитатели помоек.

Между стволов сосен, метрах в ста от береговой черты, справа налево промелькнула грузовая автомашина. Она уже прошла, а шум все еще висел в морозном воздухе. Слева тоже показалась машина. Это была легковая. Она шла на передовую. Шум от нее был совсем другим - мягким, стелющимся по земле. И снова тишина, тягучая, неотступная, останавливающая время.

В спальный мешок пробрался холод. Он начал с покалывания кончиков пальцев на ногах, дошел до коленок и вдруг перескочил на спину. Пришлось достать фляжку. Глоток спирту, кусок сахару - сразу потеплело.

Хоть бы один живой финн показался. Нет. Видно, траншеи,, проходящие вдоль берега, достаточно глубоки.

Снова прилетели вороны, теперь целой стаей. На снегу между камнями они затеяли драку, хлопали крыльями, с вскриками взлетали вверх. И вдруг сорвались с места и полетели через шоссе. Кто-то спугнул их? И тут же по льду раскатилась дробная автоматная очередь.

Стрелять мог любой проходящий по траншее солдат и даже дневальный, но только не часовой. Часовому разрешается применять оружие лишь в крайних случаях. Его выстрел - это уже боевая тревога. Всем остальным можно палить сколько угодно.

В прифронтовой полосе патронов не жалели. Особенно отличались немцы, да и финны не уступали им; треснет ночью в лесу ветка и сразу туда очередь-при всяком удобном случае набивали люди руку.

Предположение, что где-то тут у финнов находится в землянке столовая, вскоре опять подтвердилось. С шоссе свернула подвода и направилась к заливу. Лошадь остановилась у высокого узкого камня, похожего на гриб с белой шляпкой. Точно из-под земли вырос человек в шинели и вместе с возчиком начал стаскивать с саней поклажу. В бинокль все это хорошо просматривалось.

Все-таки столовая это или продовольственный склад? Показался бы сейчас человек в белом халате и все бы стало понятным. Если это столовая, то лучшего места для выхода на берег не придумаешь. Охраняются такие объекты кое-как уставшими за день людьми, которые дремлют ночью у потухших печурок. Это не часовые, а дневальные, с них и спрос другой. Если это продовольственный склад или склад боеприпасов, дело хуже. Но тогда непонятно: зачем он так близко расположен от берега?

И человек в белом халате показался. Он поднялся из землянки, когда была разгружена подвода, чтобы отдать распоряжение возчику. Тот выслушал, прыгнул в сани и уехал.

Ближе к вечеру по шоссе зачастили груженые автомашины и все больше на передовую. Вероятно, финны узнали о готовящемся нашем наступлении и спешно пополняли боеприпасы.

Зашло солнце, скользнув в последний раз по макушкам деревьев. Берег окутался сумраком. Теперь машины следовали с передовой, возвращаясь на свои тыловые базы.

Мы вылезли из мешков. Все суставы затекли и онемели. Бесшумно попрыгали, потолкались. Спустили из мешков воздух и скатали их. Обменялись мнениями. Все сошлись на одном - у финнов здесь столовая. Оставалось только заметить место, где мы лежали, чтобы в следующую ночь прийти именно сюда. Но как это сделать?

Первым нашелся Володя Борисов:

- Выложим три пирамиды изо льда. Под среднюю что-нибудь запрячем.

- А чего запрячем-то? - спросил Фокин.

- Да хоть мой кисет с махоркой, - показал Володя.

Непримерзших льдин было много. По этому месту недавно стреляли из орудий, и льдины, разлетаясь в стороны, падали в снег.

Когда все было сделано, по карте и компасу определили местонахождение и потом отправились на форт.

…К нашим трем ледяным пирамидкам вскоре была проторена тропа.

3

Вечером перед операцией легли отдыхать. Но уснуть оказалось не так-то просто. Ближе к делу и мысли были совсем не похожими на те, что по приезде на форт. Перед глазами возникали картины одна непригляднее другой: то вдруг при первом прикосновении к колючей проволоке взвивалась сигнальная ракета и за ней рвал воздух пулеметный шквал; то уже на берегу один-единственный финн, спрятавшись в камнях, автоматной очередью срывал всю нашу операцию в самом ее начале; то на шоссе машина останавливалась настолько далеко от засады, что нападать на ее пассажиров не имело никакого смысла…

Оделись мы тепло и удобно: ватные брюки и фуфайка, а поверх белый маскировочный халат с капюшоном. Вооружились по-разному: наша тройка - прорыва - взяла автоматы, пистолеты и по пятку «лимонок», группы захвата - пистолеты и в брючные карманы по гранате, группа прикрытия, которую возглавлял Маценко, кроме автоматов, гранат захватила еще и пулемет, укрепленный на лыжах.

На дворе стоял мороз градусов под тридцать. По небу щедрая рука разбросала драгоценные камни, но так высоко, что глянешь - дух захватывает. А холода не чувствовалось. Меховые варежки, пришитые на резинках к воротникам халатов, у многих болтались без дела.

Не прошло и пятнадцати минут, как форт - эта последняя ниточка, которая связывала нас с родной землей,- скрылся в ночной мгле. Только снег поскрипывал да звонко щелкали мелкие льдинки.

Почти все мы, кроме командира, были примерно одного возраста: двадцати лет. Вроде и на свете-то не жили, а сколько всего уже можно было вспомнить!

Сам я каких-то недели две назад, в порядке поощрения, ездил на родину, под Владимир. Мама с сестренкой жили на кухне - переднюю нечем было отапливать. Заткнутые тряпками кухонные окна замерзли доверху. Было холодно, даже на русской печке.

Перед моим приездом пришло письмо из госпиталя от брата Павла. Писал не он, а его товарищ по койке и пытался успокоить родных. Но разве можно было успокоить мать…

В деревне я узнал, что мои школьные друзья Николай Журавлев и Алексей Рощин с первых дней войны пропали без вести, а Шурка Рубцов летом умер в госпитале от ран. Был он шустрым и веселым парнем. Любил сплясать и пошутить с девчатами. Мальчишками мы с ним во время молотьбы погоняли лошадей на току. Однажды он нечаянно свалился с лошади и попал в конный привод. Его крепко измяло, но врач сказал, что у него железное сердце, и он выжил. А вот теперь и его сердце не выдержало…

Семья Рубцовых была обеспеченной, и Шурке можно было не работать в колхозе, а он все равно вместе со всеми нами, подростками, ходил косить по утрам гречиху на Хребтово, а днем сваживал снопы. Когда выпадало свободное время, мы с ним бегали с удочками в ночь на рыбалку. Один раз уснули у костра и не заметили, как прогорел его новый ватный пиджак. Столько страху перетерпели, пока шли до дому, а его отец, дядя Миша, совсем и не ругался.

У Шурки был младший брат Витюшка, совсем не похожий на него - тихий и робкий. Поехал он на лесозаготовки зимой, простудился там и день на третий, как мне приехать, умер от крупозного воспаления легких.

Витюшка был последним сыном в семье, и для тети Нюры с дядей Мишей жизнь стала бесцельной.

Но самое страшное было еще не в этом. Как только мы вынесли гроб из дома и пошли с ним по улице, со всех сторон захлопали калитки. К нам через сугробы напрямик, спотыкаясь и падая, бежали десятки плачущих навзрыд женщин и ребятишек. Истошные крики, вопли, спутанные на лице, мокрые от слез волосы, падающие в снег люди - все это слилось в единое огромное горе.

Во всех деревнях, через которые мы несли Витюшку, не было ни одного дома, в который бы не заглянула война и не вырвала то отца, то брата, то сына…

Когда я уезжал, меня провожали на смерть. В память врезалось лицо матери - измученное бессонницей, с воспаленными глазами, постаревшее за военные годы на целые десять лет. Мы шли с ней до Второва по колено в снегу. Темный выношенный платок часто сбивался с головы. На затылке его топырил комель. Я знал этот комель тугим, отливавшим на свету спелыми каштанами, а теперь он был белым, как снег.

В Москве удалось забежать на завод, где я работал до войны. В бюро пропусков сидела все та же женщина. Она узнала меня и обрадованно всплеснула руками:

- К нам, работать?

Пришлось огорчить ее, и в один миг лицо женщины осунулось и поблекло.

Ребята в отряде часто спрашивали меня о родных краях, о жизни в тылу, но я им ничего не рассказывал - зачем бередить души? Их представление о тыле осталось примерно таким, каким они его знали по довоенным годам. А на самом деле все обстояло много сложнее: ни дров, ни одежды, ни обуви, ни керосина, ни сахара, ни куска хлеба - ничего!..

…Вот и в эту ночь мы прямо шли и шли к финскому берегу, оставляя километр за километром.

Очень хотелось курить. Но курить было нельзя.

Когда слишком громко хрустел снег или лопались льдинки, все разом замирали, осторожно осматриваясь по сторонам и вслушиваясь.

Примерно к часу ночи мы были уже у своих трех пирамидок. Под средней из них лежал нетронутым Володин кисет.

Короткий привал- и Гупалов, Шинкарев и я отправились готовить проход в колючей проволоке. Километра два мы прошли, а потом поползли по-пластунски.

Обозначались вверху смутные контуры леса, а внизу- беспорядочные нагромождения заснеженных камней. Не дойдя до проволоки метров пятьдесят, я оставил ребят на льду, а сам пополз вперед. Нужно было хорошенько рассмотреть заграждения: сколько рядов, как натянута проволока, какие сигнальные средства. Кроме того, надо было «послушать» берег: нет ли поблизости часовых или секретных постов наблюдения. Автомат я оставил ребятам: он мешал передвигаться. Со мной остались пистолет и разложенные по карманам гранаты.

Проволока оказалась обычной, натянутой на козлы, вбитые в землю. Никаких сигнальных средств тоже не было видно. На что же тогда надеялись финны? С залива в любую минуту мог появиться десант. Неужели исключительно на усиленное наблюдение? Очевидно, так.

Я уже лежал у проволоки минут тридцать, и ниоткуда не доносилось ни одного звука. Жуткая тишина, словно перед грозой, когда все цепенеет, пугала, и в то же время думалось: «А может, здесь и нет никого поблизости. Надо побыстрее сползать за ребятами и начинать резать проволоку». Я уже подполз к товарищам вплотную, как сзади раздался странный звук, будто сломалась сухая ветка. В ту же секунду длинная автоматная очередь с берега обожгла слух. Это было так неожиданно, Гупалов и Шинкарев испуганно вскочили и бросились в разные стороны. Я только успел им крикнуть:

- Куда же вы? Я ранен…

Ночь мигом поглотила их. От захлестнувшей обиды не сразу пришел в себя, а когда пришел, понял: двигаться не могу. Правая нога одеревенела, а в позвоночник как будто воткнули горячий железный прут. Под животом натекала кровь.

С берега больше не стреляли. Нужно было воспользоваться этим и уползать к своим, пока были силы и не потеряно сознание. И я пополз, отталкиваясь левой ногой и цепляясь голыми руками за вмерзшие льдинки. С берега - снова длинная автоматная очередь. Как крупные градины по стеклу, забарабанили вокруг пули. «Что же ты делаешь?..» Я упал в изнеможении, раскинув руки, как мертвый. Стрельба прекратилась.

Кровь все текла и текла по животу, по ногам, наполняя валенки. Правая ватная штанина, пропитанная насквозь, замерзла. Варежки захлестнулись резинками на спине и их невозможно было распутать, а руки уже начинали стынуть.

«Что же все-таки делать?! Ползти! Ползти, пока еще есть силы. Но разве доползешь?! Поясница совсем чужая, не гнется. И руки какие-то не свои, словно резиновые, ничего не чувствуют. Одному животу тепло. Это от крови. Все течет и течет…

Что-то глаза плохо видят. Мелькают цветные круги, звездочки рассыпаются. Уснуть бы сейчас на несколько минут, чуть-чуть… Нет! Спать нельзя. Надо ползти.

Будут ли стрелять с берега? Может, потеряли из виду?»

Сделал несколько движений. Берег молчал. Значит, потеряли - ночь, белый халат… «Ползти, изо всех сил на руках. Ну почему они не слушаются? Где же мои руки, которые так цепко умели держаться за турник и намертво давить противника в схватках по классической борьбе? Нет больше рук. Все, приполз…»

А мозг работал, лихорадочно, короткими импульсами. «Скоро потеряю сознание. Придут и заберут финны. Плен!» От одной этой мысли сделалось жарко. Правая рука потянулась за пистолетом. Никак не удержать его. Скользит, весь в крови. Затвор мягко откатился назад и вогнал в ствол пулю. Рука уже потянулась к виску, и в этот миг перед глазами возникло лицо матери - живое, ясное до последней морщинки. На щеках ни одной слезинки. В глазах невыразимая боль: она узнала о моей гибели.

Рука медленно опустилась на лед.

4

В группе, которая оставалась на льду с Маценко, слышали автоматные очереди, но кто и зачем стрелял, не знали. Собрались все в кучу и ждали Шинкарева, который должен был вернуться от нас и забрать разведчиков, чтоб провести их к проходу в колючей проволоке. Шло время, а от нас никто не приходил.

Финны подняли тревогу. Десятки амбразур замелькали светящимися точками. На лед хлынули пули. Вспыхнули три прожектора и вокруг сделалось как днем.

Оставаться на льду стало опасно, можно было потерять не троих, а всех. Финны уже заметили разведчиков, и пулеметный огонь их стал прицельным. Отстреливаться из одного-единственного ручного пулемета не имело никакого смысла. К тому же финны ударили по льду из расставленных по берегу зениток. Маценко дал в воздух две красные ракеты и приказал: «Отступать!»

- А как же ребята? - подполз к нему Трапезов.

- Ну, а что делать? Разве их найдешь в таком аду.

С воем пронеслись первые снаряды, посланные с форта. Но финны не унялись, продолжая колошматить по льду из пулеметов и зениток. Только после третьего залпа они выключили прожекторы, а пулеметы по-прежнему лаяли, как стая сорвавшихся гончих. Однако стреляли финны теперь в темноту, наугад.

Трапезов опять подполз к капитану:

- Товарищ комиссар, разрешите мне сходить на берег узнать, что с ребятами?

Маценко молчал, обдумывая. Потом пристально взглянул в лицо разведчика.

- Убьют ведь, Вася. Только и всего…

- А может, и не убьют… Наши там…

- Знаю, - с сердцем проговорил Маценко и вдруг спросил: - Один пойдешь или дать кого?

- Один.

5

Финны сочли меня убитым и больше не трогали. Пули летали через меня, ошалело визжали, пели лопнувшими струнами, гудели растревоженными проводами. Я уже начинал терять сознание и с умиленным спокойствием смирившегося человека ждал: еще несколько минут и тогда нажму курок пистолета.

Берег захлебывался, а меня это уже не трогало. Ни страха, ни желания жить не было. Я понимал - все кончено.

Постепенно огонь с берега начал стихать. Очевидно, раскалились стволы у пулеметов и слышались только отрывочные очереди. Я открыл глаза и - что такое? Метрах в сорока от меня со стороны залива мелькнуло что-то белое, похожее на человека в халате. Откуда взялись силы: я весь обратился в слух и внимание. Белое снова мелькнуло спереди нагромождений льда. Сомнений не было - это человек. «Но кто он? Конечно, финн. Пришел за мной, хочет отличиться. Ну что ж, иди сюда ближе». Рука сжала пистолет. Человек держался на расстоянии, прячась в торосах. Меня он видел, потому что я лежал на голом льду. Видел и не подходил. Почему? Я держал его на мушке. «А вдруг это кто из наших?» Желание жить стало настолько сильным, что я готов был крикнуть. Но человек опередил меня:

- Эй!-услышал я родное, русское, нашинское.

- Вася!..

Трапезов в один прыжок подскочил ко мне.

- А где Гупалов и Шинкарев?

- Убежали…

Он взвалил меня на спину. Звездное небо закачалось, и я провалился в пустоту.

…Меня животом вниз положили на пулемет, привязали к нему, чтобы не болтался, и так везли до самого форта. Сознание то появлялось, то пропадало…

Примерно на полпути к форту были замечены два человека в белых халатах. Они стояли выжидая. Решили, что это Гупалов с Шинкаревым, и всей группой пошли на них. Неизвестные стали быстро уходить: они оказались на лыжах. Несколькими автоматными очередями их остановили и положили на лед. Потом окружили. Им ничего не оставалось, как сдаться, и они сдались. Это были финские разведчики, один из них оказался младшим офицером.

Задача операции была решена.

Утром, когда меня увозили в госпиталь, неподалеку от форта встретили Гупалова. Он всю ночь проплутал по заливу.

Не было одного Шинкарева. Он так и пропал. И нашелся лишь после прекращения войны с Финляндией, когда был произведен обмен пленными. Финны захватили его, тяжелораненого, простреленного в нескольких местах.

… На юге и юго-западе от Ленинграда в ту памятную ночь был прорван фронт. Немцев отбросили далеко на запад.

В ГОСПИТАЛЕ

Госпиталь - это жизнь…

- Крепись, браток… Сейчас мы тебя в госпиталь…

Если у раненого сохранилась хоть капля сознания, тот, кто заглянет ему в этот миг в лицо, на всю жизнь запомнит, что означает на войне это слово - госпиталь. Другого слова, способного с такой же силой вдохнуть в человека жизнь, я не знаю. И дело тут не в отсутствии героизма, не в трусости, а в самом простом, естественном и вечном стремлении человека жить.

…Меня в санитарной части форта осматривал врач. Он велел двум своим помощникам снять окровавленное белье. Каким-то раствором обработал рану, забинтовал ее, потом долго стирал запекшуюся кровь ваткой.

Затем врач из широкого аптечного пузырька налил в граненый стакан какой-то прозрачной жидкости, плеснул туда из графина воды и велел выпить. Я выпил, и все передо мной поплыло, то был спирт. Затуманились, покрываясь дымчатой пеленой, и врач, и оба санитара, и темно-зеленые стены санчасти, и лункообразное начало сводчатого потолка…

После я понял, зачем он это сделал. Рассчитывал врач на худшее. Пуля прошла в сантиметре от позвоночника, оставив у крестца синий подтек, должна была пробить кишечник и застрять где-то в правом легком. «Жив только потому, что не задело сердце, - думал врач. - Проскрипит неделю, может быть. Так пусть хоть эти последние дни будут для него не столь тягостными…» А я, оказывается, просто уснул, как засыпают уставшие или ослабевшие от большой потери крови люди. Меня уже ничего не волновало. Я находился в госпитале и верил в свою счастливую звезду, как верит в нее всякий больной, попадая в руки врачей.

Проснулся в незнакомой светлой комнате, оклеенной розоватыми обоями. Заходящее зимнее солнце красило их в золотисто-красноватый цвет. Это был уже не фронт, не те стены, не тот потолок, а районная больница или какое-либо другое здание, приспособленное под госпиталь. Резкий неприятный запах заставил меня забыть о себе и насторожиться. Какое-то время я никак не мог понять, чем же это таким пахнет, и вдруг понял - сквозняком лизнуло поясницу - пахло паленым мясом. Точно такой же запах несколько дней кряду держался на Копорском аэродроме, когда летом сорок первого года после налета немецкой авиации в одном из разрушенных зданий заживо сгорели несколько десятков спавших летчиков и мотористов.

Но почему этот запах здесь, в госпитале?

Кто-то из ближних соседей по койке скрипел зубами и вполголоса цедил ругательства, самые невероятные, каких нормальный человек никогда и не придумает. Он даже не цедил их, а как-то выдыхал сквозь зубы.

Я лежал на животе, как положили меня, лицом к стеке. Осторожно повернул голову в сторону соседа. У его койки сидела совсем еще юная девушка - медицинская сестра. Она держала его забинтованную руку в своей и, опустив веки, слушала этот нечеловеческий бред. У соседа были забинтованы и лицо, и голова, и глаза. Мне вспомнился деревенский слепой, который был до войны одним-единственным на всю нашу Давыдовскую округу. Ходил он без поводыря, постукивая палкой по утоптанной деревенской улице. Встречные люди всегда уступали ему дорогу, по-особому, не как со всеми, здоровались с ним, останавливались и подолгу смотрели вслед. Наверное, и у моего соседа глаз не было больше. И сестра сидела с ним затем, чтобы дать понять ему, что он не одинок на свете, что рядом с ним есть человек, который ничего, кроме добра, ему не желает. А он все выдыхал и выдыхал из себя ругательства…

Позднее я узнал, что сосед мой - летчик. На горящем самолете он все-таки «дотянул» до своей территории и весь опаленный был доставлен сюда в Сестрорецк. Затем его увезли куда-то, а вскоре и меня перебазировали в Ленинград, во второй морской госпиталь.

Проходили вторые сутки. Я был не только жив, но и не терял больше сознания, и лишь не мог шевелиться. Молодой хирург Татьяна Васильевна Разумеенко рентгеном отыскала пулю, засевшую под правой лопаткой, по- ставила химическим карандашом крестик в нужном месте и, не долго думая,- на операционный стол.

В ходе операции ей что-то не нравилось - слишком глубоко сидела пуля и она никак не могла ее ухватить. Эта симпатичная с темными умными глазами украинка нервничала: беспрестанно отдавала сестрам резкие команды, меняла инструмент… А я? Я скрипел от боли зубами, когда она задевала за что-то живое, и тоже, как тот опаленный летчик, ругался.

Татьяна Васильевна не сердилась. Ей даже это нравилось, она подбадривала:

- Давай, давай покрепче. Так-то оно лучше… А то некоторые распустят слюни…

А сама делала свое дело. И вот - о дно подставленной сестрой глубокой стеклянной тарелки звякнул кусочек металла. Татьяна Васильевна откинула на лоб марлевую повязку, шумно выдохнула и почти упала на стул. Она страшно устала. Это у нее была, наверное, двадцатая за день операция. Под Ленинградом все еще шло наступление, и раненых подвозили и подвозили.

Пуля во мне оказалась финской, девятимиллиметровой «суоми». Я попросил Татьяну Васильевну отдать мне ее на память. Взгляд усталых полузакрытых глаз остановился на мне, что-то живое мелькнуло во взгляде, потом она задумалась:

- Нет, нельзя. Сейчас вот напишем записочку, что это из Удалова, такого-то числа и к нам в музей, - она улыбнулась. - А то неполной будет коллекция…

Я представил себе комнату, заставленную стеклянными шкафами с такими же полками. На них на бумажках разложены сотни, а может быть, и тысячи различных пуль и осколков. Я не думал ни о тех, из кого они извлечены, ни о тех, кто извлекал их. Я видел только стекло, много стекла и тысячи рваных кусочков металла…

Меня повезли из операционной, а Татьяна Васильевна все еще неподвижно сидела на стуле, откинувшись на спинку и опустив руки. Со следующим раненым мы разминулись в коридоре - бледное, почти мертвое лицо, выпуклые с темными прожилками вен закрытые немигающие веки. Его надо было оперировать немедленно, сейчас же. И это должна была сделать она - Татьяна Васильевна, а потом приведут еще раненого, и еще…

Вся правая сторона спины у меня горела, а у шеи, возле ключиц, как будто тупым крючком подцепили кожу и вместе со всем, что было под ней, вытягивали наружу. Тошнило, кружилась голова, но я держал себя в руках, думая о Татьяне Васильевне, о раненом, который лежал в эту минуту перед ней на операционном столе.

Пока сестры укладывали меня на койку, в палате было тихо. Но как только закрылась за ними дверь, зашелестели откидываемые одеяла, зашаркали по полу тапочки, кто-то проскакал на одной ноге из угла в другой угол. Развернули карту - раненые начали отыскивать на ней освобожденные населенные пункты в ходе нашего наступления под Ленинградом.

Сестры положили меня опять лицом к стене, и я не видел, что происходило в палате, но по голосам, по различным шорохам, по скрипу кроватей пытался вообразить себе моих соседей, понять их госпитальную жизнь.

- Волосово? Знаю, бывал, - это говорил пожилой человек. Его глуховатый с хрипотцой голос давно утратил звенящие нотки молодости. - Там мы гонки мотоциклетные проводили. У меня еще глаза выскочили…

- Глаза?! - изумился юноша. И хотя он пробасил, но по-мальчишески, едва прорезавшимся баском, и я представил себе его по-детски чистое лицо и над верхней губой редкие темные волосики будущих усов.

- А вот так! - мужчина треснул себя ладонью по лбу. И все замерли. Ни одна простыня, ни одно одеяло не шелохнулось, пока мотоциклист заправлял на свое место выпрыгнувшие глаза. В заключение заметил;

- В сарай я тогда врезался. Очухался, вскочил, оглядываюсь по сторонам - мотоцикл ищу-и ничего не пойму: кручу башкой, а вижу одни свои ноги. - Он помедлил. - В больнице вправляли… Потом они у меня еще раза три выскакивали - мотоцикл штука такая. А теперь запросто вылетают, только стукни покрепче.

Мальчишка несмело хихикнул, послышался еще чей-то неуверенный смешок, и вдруг засмеялись все разом и громче всех сам обладатель выскакивающих глаз. Я тоже про себя улыбнулся, совсем забыв про боль в спине и про отдираемую от костей кожу. А в углу уже вновь налаживался разговор об освобожденных населенных пунктах, прерываемый затухающими вспышками смеха.

Мальчишка шарил пальцем по карте.

- Вот оно, Копорье-то! - торжествующе объявил он.

У меня екнуло сердце. Копорье я знал. Там для меня по-настоящему началась война. Картина горящего аэродрома- самолетов, зданий, бегающих ополоумевших от страха людей, их крики и стоны, мечущиеся языки пламени и клубы черного дыма и словно рвущаяся изнутри земля, засыпаемая немецкими бомбами, - так явственно сохранилась в памяти, точно было все это не три года назад, а вчера…

- Погодь, погодь. Копорье? - перебил мои мысли встрявший в разговор новый собеседник, голос которого звучал медью. - Да ведь энто от нас рукой подать, верст осьмнадцать…

- И только-то,- съехидничал было мотоциклист, но никто не поддержал его, а голос продолжал:

- Я у них коров пас. Эх и лепешки там бабы пекли, особливо что помоложе.

У меня все еще мельтешили перед глазами кровавые языки пламени, а на фоне их уже вырисовывался этот говорившей медным голосом человек с богатырской грудью, привыкший к непогоде, к жаре и стуже, живший беззаботной жизнью от весны до поздней осени, потому что бабы в деревнях еще за неделю до пастушьего череда готовят для них всякие съестные припасы. И вот он в лохмотьях, через которые завидно просвечивает бронзовая грудь, с длинным смоляным кнутом через плечо и кожаной самодельной сумкой на боку, набитой до отказа - в ней и литровая посудина с молоком, заткнутая пробкой из пожелтевшей газеты, и сдобные лепешки, и румяные куженьки с поджаренной корочкой, и полкаравая ситного, и две-три запасные репицы для кнутов и десятка полтора силяных хлопунок, и еще бог знает что,- чем свет вышагивает вдоль деревни, обивая опорками росу с травы и чертя по ней кнутом узкую темную полосу, и трубит в бутылку с обрезанным донышком, спугивая с постелей разоспавшихся под утро баб. А из темных дворов лениво, тыкаясь рогами в непривычный свет начавшегося дня, выходят коровы и, пустив тягучую слюну, нюхнув воздух, вплетаются в стадо.

Проспавшая молодуха, босая, подхватив подол юбки, лыжжиной погоняет свою корову, а пастух стоит неподвижно, как монумент из отрепьев и бронзы, и ждет…

В палату кто-то вошел.

- Это что такое?! Марш по койкам,- скомандовала сестра.

- Семеново, Копорье освободили… - начал было мальчишка. Сестра не дала ему договорить.

- Копорье Копорьем, а вам надо лежать,- она прошла в угол.- А ты как сюда попал на одной-то ноге? Тебе ни в коем случае нельзя вставать.

- Ничего, Мария Петровна,- прогудел тот же медный голос.- До свадьбы заживет. Вот токо не знаю, как я теперь с коровами управляться буду. Иная загнет хвост дугой и але куды глаза глядят. Эх ды управлюсь. Копорье, вишь, ослобонили. Опять к ним пойду…

«Копорье, Копорье. Ничего ты, видно, парень не знаешь»,- подумал я, вспоминая большое красивое село на берегу глубокого оврага. На другом берегу - старинная времен Ивана Грозного полуразвалившаяся крепость и аэродром. На дне оврага разрослись тальники, ольшаник и колючие кусты шиповника, течет малюсенькая речушка с холодной родниковой водой. По утрам мы бегали туда умываться.

Жара стояла невыносимая, земля трескалась. Немцы тогда неожиданно прорвали фронт и вышли в районе Нарвы к Финскому заливу, окружив Таллин. Нам пришлось перебираться на новый аэродром в Копорье. Самолеты пошли воздухом, а мы - обслуга, человек пятнадцать,- пешком. Вел нас Красников, политрук. Был он постарше годика на три-четыре.

Какой-нибудь месяц, полтора назад каждый из нас считал себя вполне взрослым человеком и частенько про себя, а то и вслух посмеивался над глуповатыми на первый взгляд распоряжениями командиров-солдафонов, как мы их называли. Чего, мол, от них ждать, только и умеют заставлять в жару бегать в противогазах, с полной боевой выкладкой стоять на посту, когда и раздетому тошно. Ни одной ночи не дадут поспать. А вот тут, пробираясь в Копорье через наступавшие немецкие части, все мы присмирели и, как котята, жались к политруку, потому что он был чуточку повзрослее, чуточку больше знал военное дело. Тут уж было не до гонора, не до зазнайства. На чашу весов была брошена собственная жизнь, а в такие минуты человек быстро умнеет.

И действительно, до Копорья мы добрались благополучно, не потеряв ни одного человека, даже не имея раненых, хотя нам несколько раз пришлось вступать в перестрелку с немцами. Красников так умело располагал нас на местности - то среди валунов, то в лощине, то за деревьями, что немцы всякий раз оказывались в невыгодном положении.

А залитое июльским солнцем Копорье жило мирной жизнью. На траве у домов играли ребятишки. По улице проходили озабоченные повседневными делами жители. Работали чайная, магазин. Единственное, что напоминало о войне,- это обилие людей в военной форме и различных специальных автомашин, которые стояли на самой деревенской улице под купами деревьев и в проулках между огородами, выкинув штыревые антенны или распустив кабели и шланги к разным приборам.

Нас, троих аэродромных связистов, поселили в дощатом сарайчике чуть ли не на средине летного поля. Зачем он тут оказался, этот сарайчик, никто из нас и не понял.

В сарайчике были двухэтажные нары. Двое из нас в любое время суток могли отдыхать, третий должен был дежурить с телефонным аппаратом на взлетной площадке у самолетов, потому что дежурные летчики из машин не вылезали. Они так и спали в кабинах, одетые в полное боевое снаряжение. В нашу задачу входило держать связь между ними и командным пунктом, передавать им приказы на вылет.

В первую ночь никто из нас не дежурил, и мы, уставшие за время перехода из Таллина, как только вошли в сарайчик, так и распластались на нарах,сняв с себя одни лишь бушлаты.

Разбудил нас страшный грохот и вой пикирующих на аэродром самолетов. Сарайчик шатался из стороны в сторону, зияли дыры, пробитые осколками. Мы выползли на улицу. Что здесь творилось? Немецкие самолеты-сколько их, двадцать, тридцать - кружились, как саранча, взвывая и пикируя, пачками сбрасывая мелкие бомбы. Кто-то из наших летчиков успел подняться в воздух и один против всей этой армады вел бой. Но что он мог сделать? Уже горели на линейке самолеты, горело каменное здание, где жили свободные от вахты летчики и мотористы, горела земля. За оврагом с обоих концов и в средине горело Копорье. Крики, вопли, стоны - все перемешалось. А бомбы все сыпались и сыпались.

Каменное здание рухнуло, похоронив под обломками несколько десятков человек, сгорели самолеты, сгорел и наш злополучный сарайчик, а вместе с ним и мой комсомольский билет, лежавший в кармане бушлата. Потом было стыдно за себя, потому что забыл в тот момент о комсомольском билете… Краснея, я стоял перед комиссией, решавшей вопрос о выдаче мне дубликата, а в это время на восток, в сторону Ленинграда, по проходившему рядом шоссе бежало население Копорья - старики и старухи, женщины и дети… Люди бежали, побросав все, что было у них нажито за многие годы…

От Копорья мало что осталось - закопченные печи, путаные обрывки телефонных проводов, скрюченное сплавившееся железо крыш, опаленные тополя и березы. Черным был и аэродром. Горелая трава хрупко ломалась и пылила копотью под ногами. Запах гари несколько дней перебивался отвратительным запахом паленого мяса…

«Эх, ты, богатырь на одной ноге, - думал я про пастуха.- В Копорье пасти коров собираешься. Нет твоего Копорья, и освободили пока одно лишь географическое название. А ты про лепешки, про баб молодых… А может, ты всерьез веришь, что оно есть? Ну и хорошо, верь.

Копорье будет. Уже есть земля, пусть истерзанная, залитая слезами и кровью, но нашинская, родная…»

Поздно вечером в палату зашла Татьяна Васильевна и присела на мою койку.

- Ну, какие пироги, Балтика?

- Ничего вроде.

- Ничего - это нет ничего…

Она еще шутила после пятнадцати или двадцати операций. Я повернул к ней лицо, и мы встретились глазами. Странно она на меня смотрела, как-то не так, как обычно смотрят люди. Слишком много было в ее взгляде участия, словно она хотела принять на себя половину того, что случилось со мной.

.. .Много спустя, уже выписавшись из госпиталя, я часто вспоминал о том, с каким виноватым видом я жался у порога ее комнаты, прощаясь с ней. Ну почему я тогда даже не поцеловал ее, хотя бы за то, что она сама и ее коллеги сделали столько доброго людям; Больше-то мне отблагодарить ее было нечем…

Чертовски интересная эта штука - жизнь.

Может быть, поэтому и бьется за нее человек до последнего.

АЛЕКСЕЙ КАБАНОВ

Не знаю, откуда он был родом. Возможно, с нашей Владимирщины. В селе Лаптеве Камешковского района есть несколько фамилий Кабановых, однако установить доподлинно, что Алексей родился именно здесь, не удалось. Некоторые Кабановы выехали из села давно, еще в двадцатых годах, и детей их никто не помнит.

А вот то, что он был типичным русским парнем, это несомненно. И глаза его сероватые, открытые, без какой бы то ни было хитринки, и волосы мягкие, светлые, как хорошо вытрепленный лен, и походка неторопливая, вразвалку, и характер спокойный, пока человека не рассердят,- все в нем было русское.

Чаще всего он был одет в серую матросскую робу. Темно-синие фланелевки и суконки, как ни старался специально для него подбирать старшина в портовом складе, все равно оказывались тесными: стоило Алексею свести впереди локти, и бедные одежонки трещали по швам. Он был невысок ростом, но широк в плечах и тяжел, как свинец. Когда проходил Кабанов по коридору, половицы поскрипывали.

У школы на траве валялись две двухпудовые гири. Алексей любил позабавиться с ними: до войны он занимался классической борьбой, и страсть к работе с тяжестями не покидала его. Как и у всех борцов, у него рано появилась залысина, а лоб несколько сдвинулся назад, стал покатым.

В любительских схватках Кабанов вел себя мастерски. Не торопился, подолгу разминался и, улучив момент, вдруг бросался на противника и давил его.

…К нам изредка приходили жены командиров и матросов и знакомые девушки. Мы и сами приглашали их на большие праздники. Целую неделю, а то и больше экономили продукты и спирт, который полагался нам во время подводных работ. Рассаживались за сдвинутые столы. Пели матросские песни, много танцевали. Кадурин вальсировал, а Кабанов, несмотря на всю его внешнюю неуклюжесть, хорошо исполнял «яблочко».

Мы наперечет знали всех, кто нас посещал, потому что это были одни и те же люди.

К Алексею приходила Тоня. Не в пример своим ленинградским подругам, она была полненькой, кругленькой, и ребята в шутку называли ее «кубышкой». Белое лицо с ямочками на щеках, светлые пушистые волосы придавали облику девушки что-то детское - чистое и непосредственное. Когда она обращалась к часовому, чтобы тот вызвал Алексея, глаза опускала и краснела. Если часовой мешкал, то она вдруг решительно вскидывала на него глаза: голубые-голубые, они до краев были наполнены просьбой. Часовой покорно поворачивался и шел к подъезду, нажимал звонок к дежурному, который разыскивал Кабанова.

Алексей вылетал пулей.

Они уходили на берег залива, садились на камень и тихо разговаривали. Накатывались зеленые волны и сердито лизали узкую полоску песчаной отмели.

Иногда волны бывали страшными. Вздыбившиеся белыми бурунами, они неистово хлестали прибрежные камни, перескакивали через них, готовые схватить все, что им попадется, и бросить в разгулявшуюся пучину. До Алексея с Тоней долетали брызги, но они сидели. Он задумчиво смотрел вдаль, а она, стеснительно отвернувшись, потихоньку жевала принесенный им хлеб с маслом.

Между ними существовала редкая верность. Он всегда знал, когда придет она, и в это утро не завтракал, оставляя для нее свою порцию хлеба и масла. Съедала она обычно только половину, вторую часть аккуратно заворачивала в газету и уносила с собой. У нее кто-то был в Ленинграде из близких, возможно, мать, а может, сестренки или братишки.

И вот однажды - это случилось в августовский солнечный день - часовой не позвал ей Лешу. Кабанов находился в операции.

Тоня пришла через неделю. Но и на этот раз никто не мог ей ничего сказать вразумительного. Алексей пропал.

…В районе Лужской губы немцы установили тяжелую батарею. Они простреливали весь залив, вплоть до финского берега, и не давали никакого житья нашим кораблям. Сколько ни пытались засечь батарею с воздуха или в перископ подводной лодки, ничего не получалось. Сегодня она била с одного места, завтра - с другого, а послезавтра - с третьего. По всей вероятности, она была кочующей, потому и меняла так легко огневые позиции.

Решили послать в этот район опытного разведчика с очень короткой, но чрезвычайно сложной задачей. Выбор пал на Кабанова.

Алексея высадили на вражеский берег ночью со шлюпки. Можно было подойти и катеру. Здесь, в глубоком тылу, немцы мало заботились об укреплении береговой полосы, но не позволили сделать это малые глубины и обилие валунов, о которые мог разбиться катер.

Обошлось все как ни есть лучше. Дня через три Кабанов передал по рации координаты батареи. Вылетела группа тяжелых бомбардировщиков. Аэрофотосъемка зафиксировала несколько крупных взрывов артиллерийских складов. Батарея замолчала.

Алексею во время бомбежки удалось надежно укрыться. Он остался цел и невредим и, спустя некоторое время, подтвердив уничтожение батареи, сообщил,, куда должен прийти за ним катер.

В назначенное время катер подошел. Спустили шлюпку, но световые сигналы, подаваемые с берега, оказались совершенно непонятными. Или Кабанов что-то перепутал или был ранен и с трудом владел фонарем? Шлюпка все же пошла к берегу. И тут из-за прибрежных камней на нее хлынул пулеметный и автоматный ливень. Спасли матросов обилие камней, темнота и волнистость залива.

Но что же с Кабановым? Перейти к немцам он, конечно, не мог. Тогда зачем ему было добиваться уничтожения вражеской батареи? С ним что-то случилось.

В этот район несколько ночей кряду выходил катер, подолгу курсировал вдоль берега, но не удалось обнаружить даже и световых сигналов.

Вскоре о Кабанове забыли, как забывали о многом на войне. Одна только Тоня напоминала о нем: она все приходила и приходила к школе.

* * *

Прошло месяцев восемь. Фронт от стен Ленинграда был передвинут на берега реки Нарвы, туда, где перед войной проходила старая государственная граница с Эстонией. Та самая граница, через которую некоторые наши опытные разведчики в порядке тренировки не раз проходили на ту сторону.

Однако немцы не удовлетворились старыми пограничными заграждениями. Левый берег реки они сильно укрепили, и все атаки наших частей захлебывались.

Командующий фронтом генерал армии Рокоссовский обратился за помощью к Трибуцу. Нужно было во что бы то ни стало добыть «языка» с того берега. Вот мы и оказались небольшой группой в этих местах.

Поселили нас вначале не в районе Нарвы, а неподалеку от Луги, в пустой деревушке на берегу залива. Куда подевались местные жители, мы не знали. Дома были все целыми, в сараях валялись рыболовные снасти, в соснячке на взгорье оставались нетронутыми ямы с картофелем, а нигде ни живой души.

По ночам готовились к операции. Со шлюпки под водой выходили на берег, выслеживали зазевавшегося «часового» и, не дав опомниться, затискивали ему в рот «кляп», связывали руки, бесцеремонно волокли к воде и только тут освобождали ему рот, силой надевали маску кислородного аппарата, а затем на веревке, как упрямо- го барана, тащили в воду. Исполнителю этой роли доставалось порядочно. Каждый такой подопытный «язык» сутки, а то и более отлеживался. Но иначе было нельзя.

Днем ловили в заливе рыбу. Попадались треска, окупи, плотва. Во время штормов сети бывали полны камбалой. Взбудораженная вода отрывала эту плавающую плашмя по дну рыбу, и она набивалась в снасти. За рыбой раза два или три приходил из Ленинграда грузовик. Иногда охотились из снайперской винтовки и автоматов за утками, которых плавало здесь видимо-невидимо.

Как-то ночью наша авиация накрыла в заливе несколько немецких транспортов. В них эвакуировались гарнизоны Гогланда, Лавенсаари и других островов. Побоище было Мамаево. Транспорты горели, а утром к берегу стало прибивать деревянные обломки и понтоны с трупами.

В каждом понтоне имелся плотно закрытый резиновый мешок с провиантом, вином и медикаментами.

Незабываемая сцена, когда мы раскрыли первый мешок. Несколько засургученных бутылок с наклейками, на которых мы только и могли разобрать: «1892 год» или «1896 год», - страшно заинтересовали нас. Тут же нажарили рыбы, раскрыли одну бутылку. Выпили и ничего не поняли. Кто-то сказал, что это такой у немцев новый спирт, он действует не раньше, как через час. Сидели, хлопали глазами друг на друга, ждали… Только несколько дней спустя мы узнали, что в бутылках - самая обыкновенная дистиллированная вода, предназначенная для тех, кто потерпит крушение.

Однажды наше внимание привлек труп немца, вернее, поблескивающие на руке часы. Это было редкостью: часов у нас ни у кого не было. Часы тут же сняли, но они никуда не годились. Немца, видно, так тряхнуло, что никакая «амортизация» не смогла предохранить механизма.

По жребию часы достались Ивану Фролову. Он обрадовался, но что делать с ними, не знал. Решили сходить в соседнюю деревню, там было несколько жителей, среди которых случайно мог оказаться и часовщик.

Дорога шла сосновым лесом. И в запахе хвои, и в щебете птиц чувствовалась весна. Да и небо над нами было голубое. До сих пор мы его словно и не видели.

Деревня была много больше той, в которой мы жили, и пустой только наполовину. На улице играли ребятишки. Они направили нас к безногому колхозному счетоводу, который жил в просторном пятистенном доме на красной стороне.

Мы вошли и остановились в нерешительности у порога: уж очень чистым был пол, застланный светлыми домоткаными половиками, а мы настолько от всего этого отвыкли. Вывела из затруднительного положения пожилая приветливая женщина. Она провела в маленькую комнатушку, где на высоком самодельном стуле у стола сидел ее безногий сын и что-то писал.

Жаль, что память не сохранила ни имени, ни фамилии этого удивительного человека. Лишенный обеих ног, он еще до прихода немцев в деревню вместе с другими колхозными активистами ушел в лес, став одним из организаторов партизанского отряда. Забрали они с собой женщин, стариков и детей. Увели весь колхозный скот.

Основной лагерь разбили на поляне среди непроходимых болот, а боевая часть отряда разместилась в другом месте. Невозможно было представить себе, какого труда стоило ему передвигаться на протезах по болотам. А он не только передвигался, но и неоднократно участвовал в боях.

Счетовод рассказывал о своей нелегкой жизни в болотах, о схватках с немцами, о тяжелой дальнобойной батарее, которая находилась от них неподалеку, а сам копался в принесенных нами часах и нет-нет да поглядывал то на меня, то на Фролова, вернее, на клинышки тельняшек у нас на груди. И вдруг сказал:

- А у нас жил одно время ваш парень, морячок тоже. Плотный такой, широкоплечий. Мы еще помогали ему батарею найти.

- Погиб? - поспешил Фролов.

Немцы сожгли его.

- Как сожгли?

- Сожгли. В сарае. Вон там на берегу… А батарею-то он у них все-таки ухлопал…

Нам нельзя было раскрывать себя. Куда бы мы ни приезжали, среди кого ни оказывались, мы всегда находились на положении инкогнито. Но то, что говорил счетовод, вдруг напомнило нам о Кабанове. Его забрасывали именно в этот район. Стали осторожно расспрашивать, совпадало все: рост, залысина, неторопливость движений и, главное, время пребывания и уничтожения батареи. То был, несомненно, он, наш Леша.

* * *

Вот как это случилось.

Партизаны жили настороженно, постоянно ожидая нападения немцев, которые могли нагрянуть в любую минуту. Хоть и надежно укрывали болота, но у немцев были свои люди среди местного населения, хорошо знавшие лесные тропы. Партизаны в секретах стояли и днем и ночью.

Однажды в районе расположения отряда был замечен странный человек. Одет он был в немецкую форму, но на немца походил мало. Один бродил по лесу в стороне от дорог, оброс щетиной и пугливо озирался на каждый шорох. Он был страшно голоден, потому что выкапывал корни, рвал молодые побеги лип и ел. Иногда он подходил к болоту, выдирал пучками осоку и жадно глотал белые корешки, не разжевывая.

Партизаны его окружили. Он и не сопротивлялся, сразу поняв, с кем имеет дело. Говорил «пленник» по-русски чисто, даже несколько окая. Назвать себя он отказался, решительно заявив, что ему не положено этого делать, но сказал при этом, что оказался здесь не случайно, интересует его расположение немецкой батареи, которая находится где-то рядом, но найти он ее так и не смог. «А звать, если нравится, - сказал он, - зовите Лешкой».

У него была маленькая агентурная радиостанция, пистолет и две запасные обоймы с патронами.

Когда его накормили, он тут же уснул и спал часов восемнадцать без просыпу. Вначале его разоружили, отобрали у него и рацию, а потом все вернули: человек, несомненно, был своим.

Местонахождение батареи партизаны хорошо знали. Они и сами хотели напасть на ее боевой расчет, но не решались: слишком мало у них было бойцов и оружия. К тому же и он отсоветовал:

- Ну чего вам на рожон лезть? Разберемся мы с ней. Подождите немного, - и ушел в лес в указанном направлении, прихватив с собой рацию.

Через несколько часов прилетели самолеты, и батарея, и склады снарядов, и почти весь расчет взлетели в воздух.

Вернулся он из леса сияющий, шутил:

- Вот и все. Теперь можно и до дому подаваться. Только вот надо завтра сходить на батарею поглядеть, как там.

Орудия находились в углублениях. Все было разворочено, завалено, черно.

Партизаны держали постоянную связь с деревней и на другой же день узнали, что туда налетели каратели. Начались аресты, допросы. По полевым дорогам, по лесным опушкам рыскали немцы, и разведчику пришлось задержаться в отряде еще на несколько дней.

Все ему были очень рады. Люди жили почти год без газет, без радио и, по существу, ничего толком не знали о Большой земле. Даже самых мужественных из них и то иногда одолевало отчаяние. А он принес им столько новостей: о нашем наступлении под Москвой, под Сталинградом.

Немцам так и не удалось ничего разузнать. В лес они не пошли. Каратели уехали из деревни, оставив несколько повешенных ни в чем не повинных стариков и старух.

Алексей стал собираться домой. Он хотел оставить партизанам рацию, но работать на ней никто не умел, да и питания к ней было очень мало - один комплект. Пришлось ее утопить в болоте.

Руководство отряда знало, что за ним должен прийти катер. Подробно обговорили все детали его выхода на берег, пошли проводить. Но все это было очень заметно в маленьком отряде. Среди партизан оказался провокатор. Он-то и доложил немцам о месте и времени выхода разведчика.

Немцы выследили Алексея на берегу, среди камней, возле сарая с сеном. Он не подпустил их к себе, стал отстреливаться.

Немцев было много, человек тридцать. Провожавший Алексея партизан попытался отвлечь на себя фашистов, но они бросили против него отделение. Последнему пришлось отступить в лес.

Алексей в это время сумел забежать в сарай. Фашисты долго искали- его на берегу, но, наконец, догадались, где он укрылся, и пошли в новую атаку. Как только первый показался в дверях, Алексей его ранил. И тогда немцы решили зажечь сарай.

Сухое дерево моментально запылало. Фашисты бегали вокруг и кричали:

- Рус, сдавайся!

- Рус, сдавайся!

Но никто не отвечал. Сарай сгорел дотла, а плотно слежавшееся сено сохранилось. Чудом уцелел и обгорелый труп Алексея. Немцы его бросили.

На второй или на третий день жители деревни решились похоронить разведчика. В правом виске у него зияла рана. Последней пулей Кабанов покончил с собой.

НЕРВЫ, НЕРВЫ

Об Алексее Кабанове и Перепелкине с Луниным, о мичмане Никитине и Трапезове и о многих, многих других разведчиках надо бы писать золотыми буквами. Никто из них не знал страха. Это были люди с железными нервами, которые никогда не подводили их. На таких разведчиков держали мы равнение, у них учились мужеству, выдержке и упорству.

Потерять над собой контроль человеку на войне проще простого. Это непростительно, но случалось со многими и довольно часто. И как важны были в такие моменты один возглас, один выстрел, один решительный взмах руки.

Осенью 1941 года, прижатые наступавшими немцами к морю, мы второй раз эвакуировались из Таллина. Горели целлулоидный комбинат и жилые кварталы Юле-Мисто. Из щелей и подвалов вылезла контрреволюционная мразь и, заняв чердаки, провожала нас пулеметными очередями.

Город был взят врагом. Сдерживали немцев лишь корабли, стоявшие на рейде. Крейсер «Киров», несколько эскадренных миноносцев и наскоро вооруженных «торгашей» артиллерийским огнем остановили немцев в узеньких улочках и переулочках, ведущих в порт. Одновременно корабли принимали людей на борт.

Немецкая артиллерия била по рейду, по портовым сооружениям. Над головой беспрестанно кружили фашистские самолеты.

В Купеческой гавани, где сконцентрировалась вся масса отступавших и гражданского населения, по причалам носились ополоумевшие от страха женщины, на земле корчились и стонали раненые, неистово кричали дети. Едва подходил к стоянке катер или буксиришко, как на них набрасывались сотни людей. Гнулись и трещали мостки. Люди срывались, падали в воду. Некоторые, намертво ухватившись за что-либо на борту, так и висели. К кораблям на рейд плыли на ящиках, бревнах, досках…

Нас, матросов, пытавшихся навести хотя бы какой-то порядок, была лишь маленькая горстка. В ходу были приклады и кулаки, и все равно мы мало что могли сделать.

О защите города никто уже не думал. Был отдан приказ: «Таллин оставить!»

Немецкие снаряды рвались на крышах складов, окружавших гавань. Сверху градом сыпались осколки, впиваясь в тела или барабаня по мостовой.

Кто потрусливее, забились под погрузочные мостки, выжидая удобного момента, чтобы шмыгнуть на катер.

И вдруг откуда-то из-за складов вывернулся матрос:

- Кто за мной? Надо придержать немцев.

Я не сразу узнал его: так он был не похож на себя - брюки и бушлат разорваны, бескозырка съехала на ухо, по щеке текла кровь.

В один миг его окружили человек двадцать матросов и солдат и следом за ним бросились за склады…

Это был Женя Смирнов, наш владимирский парень, ныне работающий на заводе «Автоприбор». Мы с ним были одного призыва и вместе начинали службу на морском аэродроме под Таллином.

Уже много позднее я спросил, что заставило его тогда пойти на этот почти безрассудный поступок, которого от него никто не требовал. Он ответил:

- Не знаю. Надо было…

Из гавани ушли мы последними на торгаше-лесовозе «Папанин» - громадине в десять тысяч тонн водоизмещением. На борту находилось около тысячи человек гражданского населения. Сладить с таким муравейником было делом нелегким, и нас, матросов, тут же зачислили в состав корабельной команды.

Женщин и ребятишек кое-как удалось запрятать в трюмы, чтобы скоплением людей на палубе не привлекать немецкие самолеты. Там же в трюмах находилось и несколько десятков специальных машин - аэродромных стартеров, бензозаправщиков, ремонтных «летучек». Все они пришли в порт своим ходом - в баках было горючее - и представляли пороховую бочку для первой же немецкой зажигалки.

Когда разместили людей, мне поручили наблюдение за минами по правому борту, а в случае налета вражеской авиации подносить снаряды к одному из зенитных орудий, установленных на палубе.

Ночью уйти не удалось. Немцы набросали в заливе столько мин, что судну невозможно было сделать ни одного движения. Только на рассвете снялись с якоря.

Часов до десяти шли спокойно кильватерным строем, вытянувшись в бесконечную цепочку. Боевые корабли были впереди и все больше отрывались от нас, в конце концов они пропали из виду. С десяток торговых судов- наш «Папанин», «Казахстан», «Ленсовет» и другие- остались под охраной нескольких катеров.

Растаяла полоска эстонского берега. Кругом море, а над нами, как на грех, ясное солнечное, небо. И вот тут началось.

Справа на небольшом отдалении мелькнул перископ немецкой подводной лодки, и все наши трюмные пассажиры, боясь потонуть вместе с судном от удара торпеды, мигом оказались на палубе. Белый кипящий хвостик буруна вскоре скрылся. На палубе стало тихо, люди присмирели и насторожились. Перископ опять появился, теперь слева.

Наиболее предусмотрительные одели спасательные круги. Только дети оставались спокойными: им даже нравились эти пенящиеся бурунчики.

Катера носились, как угорелые. В корпус судна хлестали разрывы глубинных бомб, но сорвать полностью торпедную атаку подводных лодок не удалось. Первой жертвой оказался крупный транспорт, идущий впереди нас. Огромный фиолетово-малиновый столб взметнулся метров на двести и застыл, напоминая гигантский гриб. Через несколько секунд он сел. Корабля уже не было.

Мы шли одним и тем же курсом и когда приблизились к этому месту, в мазуте, среди глушеной трески, плавали бревна, ящики и доски. За них цеплялись уцелевшие люди. Некоторых подобрали на катера, человек десять удалось втащить на веревочном трапе к себе на борт, а многие так и остались плавать: началась воздушная атака «юнкерсов».

Прятать людей в трюмы теперь было бессмысленно. На палубе кишмя кишело - негде курице клюнуть, и вся эта масса беспорядочно двигалась, мешая вести огонь по пикировщикам, и замирала только тогда, когда от самолета отрывались бомбы и с воем неслись вниз. Часа три отбивались успешно, и бомбы ложились то по правому, то по левому борту.

Водяные смерчи взвивались выше капитанского мостика, обдавая палубу брызгами. Пробоины тут же заделывали деревянными клиньями с паклей и полным ходом продолжали идти вперед.

Немцы наглели. Аэродром был у них где-то поблизости. Самолеты появлялись над горизонтом, в береговой дымке, через каждые пятнадцать - двадцать минут, быстро набирали высоту, разворачивались на боевой курс и пикировали, почти касаясь судовых мачт. Первые две бомбы попали в кормовую часть - в самую гущу народа. Одна разорвалась прямо на палубе, а другая, пробив ее, ринула внутри, в трюме. Палуба мигом опустела - людей сбросило за борт. Некоторые изуродованные трупы так и впечатало в железные надстройки, а из трюма повалил черный дым. Там начался пожар. Осколком в грудь навылет тяжело ранило капитана. Он все время находился на открытом мостике и сам командовал ходом корабля, лавируя между бомбами, уходя от торпед и мин. Почти семидесятилетний старик, еще в мирное время ушедший на пенсию, он не захотел доживать свой век спокойно и с началом войны вернулся на флот. Умирающего, вместе с другими ранеными его переправили на катер.

В кормовом трюме бушевал пожар. Горели автомашины и раненые. Главную водяную магистраль перебило и пришлось делать временную из отдельных шлангов. Тушили и песком, бросая его в пламя прямо руками, из солдатских касок, срывая их с убитых, обжигаясь и задыхаясь от едкого дыма. И все-таки пожар удалось погасить.

А в это время немецкие самолеты угодили в носовую часть. Там вновь вспыхнуло пламя. Какой-то чудак додумался взять из Эстонии с пяток здоровенных свиней. Их поместили в тесную клетушку на верхней палубе. Огонь подобрался к свиньям, и они подняли такой визг, что нервы у многих людей окончательно сдали: началась паника - самое страшное, что бывает на войне. С носовой части все разом ринулись на корму, сбивая и давя друг друга.

Нужно было бороться с огнем, от которого в любую минуту могли вспыхнуть ящики со снарядами, стрелять из уцелевших орудий по наседавшим самолетам, а обезумевшие люди метались по палубе, никому не давая ничего делать. Как только на горизонте появлялись самолеты, многие, потеряв всякий контроль над собой, бросались за борт.

Свиней пристрелили, но роль капли, переполнившей чашу, они сыграли: сумятица продолжалась. В огне на юте рвались пулеметные ленты и винтовочные обоймы с патронами. Мне удалось выхватить из огня десятка полтора заряженных пистолетов на широких офицерских ремнях, и я потащил их на корму. Посреди палубы тут неожиданно над всеми вырос пожилой капитан-лейтенант (явно из запаса - ему было около пятидесяти). Он грозно потряс пистолетом и крикнул:

- Тихо, сволочи! Стрелять буду каждого!..

И выстрелил несколько раз в воздух. Люди остановились. А он уже командовал, указывая пистолетом, кому и что делать. К нам присоединилось несколько десятков солдат и офицеров. В огонь полетели каски с песком, ударили брандспойты, и пламя сбили. Но немецкие летчики разгадали нашу хитрость: они видели, что судно идет прежним курсом, и снова пошли в пике.

Зенитное орудие, за которым я был закреплен, давно было сбито, и я не знал, куда себя деть. А это очень трудно ничего не делать в такие моменты, когда на тебя пикирует вражеский самолет. Надо стрелять самому, таскать снаряды, даже просто грозить кулаками или из души в душу ругаться - все что угодно, но обязательно что-то делать, иначе страх возьмет верх.

Немцам удалось отбить руль и повредить винты. Машины работали, но ни хода, ни управления у судна не было. Поблизости оказался буксир и взял нас.

От беспрерывных пожаров палуба, бортовая обшивка, надстройки и все тросы раскалились. Ни к чему нельзя было притронуться. На палубе умирали раненые - их не успевали отправлять. Но впереди уже был виден Го-гланд- наш остров.

Когда катер забрал последних раненых, а потом и оружие, в том числе и мои пистолеты, брошенные в угол у полубака, была отдана команда: «Судно оставить!», потому что ввести «Папанина» в гавань острова не удалось, он сел на мель. Человек пятнадцать нас целых и невредимых: Иванов из Горького, Суворов из Ленинграда, Ляшенко с Украины, Дятлов из Черноземного края, Смирнов, я и другие матросы, чтобы не делать катеру еще один рейс, были отправлены вплавь…

Около десяти часов продолжалась эта неравная борьба по существу безоружного торгового судна с несколькими десятками немецких пикировщиков. Их не брали ни винтовочные, ни крупнокалиберные пулеметные пули (только один самолет был сбит прямым попаданием зенитного снаряда). И за все это время не показалось ни одного нашего самолета… Было до слез обидно за свою беспомощность, но в тот раз нервы мои выдержали.

Они сдали позднее, в конце войны. И этот постыдный случай я не могу простить себе до сих пор. Как сейчас, вижу перед собой взбешенного Батю с пистолетом в руке и его страшный крик:

- Застрелю!..

Но обо всем по порядку.

Тогда на Гогланде никто нас, конечно, не ждал. Полуголые, в мокрых тельняшках и трусиках, мы ночевали первую ночь на складе под сосною, постелив под себя лапник. Он кололся, но был теплее камней. Согревали друг друга своими телами, меняясь местами. На дворе стояли последние дни северного августа.

«Папанина» ночью немцы опять зажгли. Выгорев, он полегчал, сам снялся с мели и его к утру куда-то унесло ветром. У берега на мели оставался разбитый «Казахстан». На шлюпке мы добрались до него и приоделись, сняв с мертвых шинели, брюки, фланелевки и ботинки. Удалось раздобыть кое-какие продукты, впервые за двое суток поели.

На острове собралось несколько тысяч человек - остатки отступавшей армии. Круглосуточно работали полевые кухни - варили пшенную кашицу,- но получить черпак горячего удавалось не более как один раз в день: так длинны были очереди. За десять дней, которые мы проживали на Гогланде, животы у нас подвело: даже флотским ремнем с трудом удавалось удерживать брюки на своем месте, и все же это были лишь цветики по сравнению с тем, что ждало нас впереди.

Зимой, когда мы уже находились в Кронштадте, началась ленинградская блокада. Слабели мы постепенно. Нас кормили трижды в день, но давали примерно за все три раза только половину того, что каждому из нас было нужно. Сначала сдали ноги, потом руки, а затем ослаб и весь организм. Одна мысль преследовала всюду: «Чего бы поесть». С ней ложились спать и просыпались, с ней шли на пост к артиллерийским складам и в дозор на залив.

Ослабла и мозговая деятельность - над десятистрочным письмом домой думали по часу, хотя писали мы всякий раз почти одно и то же: «Жив, здоров. Все в порядке. Ждите с победой…»

А какой черт «все в порядке». В санитарной части не хватало коек, чтобы положить умирающих с голоду. С остекленевшими глазами, не шевелясь, люди лежали на спине на полу или сидели, прислонившись к стенке. Они ни на что не реагировали, даже на пищу. Таких отправляли в глубокий тыл на самолетах.

Мы уходили в залив вдесятером, а возвращались всемером- двое или трое обязательно замерзали.

К весне от восьмидесяти килограммов моего веса осталось только сорок с небольшим. Почти совсем перестали слушаться ноги. Трехкилометровое расстояние от города до Бычьего поля я мог осилить не менее как за четыре часа. Пятнадцать - двадцать шагов - и ноги подкашивались, требовался отдых.

Однажды зимней ночью я стоял на посту у артиллерийского склада и заметил, что прямо на меня идет человек. Окликнул его, но он продолжал идти. Я вскинул винтовку, чтобы выстрелить вверх, но наступил на край тулупа и упал. Подняться уже не было сил. Он подошел ко мне и помог встать. Это был мичман с одного из наших катеров. А если бы это был немецкий лазутчик?

Взрывом только одного этого склада можно было разнести пол-Кронштадта.

Мы избегали ходить в баню, потому что страшно было взглянуть на свои собственные скелеты. Случалось, разденется человек, глянет на себя и упадет в обморок…

Удивителен русский человек. Я не помню, чтоб кто-то из нас роптал на свое положение: мы знали, что Ленинград и Кронштадт отрезаны от мира.

Летом с питанием наладилось, и мы постепенно начали набирать силы, а осенью в Кронштадте стали формироваться морские бригады для прорыва блокады и большинство нас добровольно записалось в них.

Мне и некоторым другим матросам участвовать в самом прорыве блокады не пришлось. Как-то вызвали к командиру и направили на медицинскую комиссию. Врачи проверяли тщательно: слушали, щупали, заставляли подолгу прыгать, а потом опять слушали. Очень внимательно осматривали рот - их интересовали зубы, которые у многих из нас или расшатались, или выпали вовсе. У меня они сохранились полностью, и это решило мою дальнейшую судьбу. Вскоре я был в Ленинграде в специальном разведывательном отряде или, как его еще называли,- роте особого назначения.

В отряде многие участники совместных операций завидовали мне - говорили, что у меня крепкие нервы. На самом деле было далеко не так. Я всегда сильно волновался, всегда было очень трудно и только ценой огромных усилий удавалось держать себя в руках.

Но однажды нервы мои не выдержали. Произошло это при нелепых обстоятельствах, но уж раз совесть человека в чем-то нечиста, ему очень трудно жить на свете. И чтоб хоть как-то оправдать себя и предостеречь других, с кем может случиться подобное в будущем, я и начал этот длинный рассказ не столько о людях, сколько о себе.

Мы ехали на полуторке по Выборгскому шоссе на передовую, чтобы, двигаясь вместе с нашими наступающими частями, собирать документы, которые могут интересовать морскую разведку.

В кабине сидел Батя. Он только что перенес тяжелое ранение и был еще не совсем здоров. Из окна кабины Батя увидел участок зацветающего картофеля и остановил машину:

- Хлопцы! Накопайте картошки. Смерть хочется…

Не прошло и пятнадцати минут, как полплантации было взрыто прямо руками, а набрали мы неполное ведро пупсиков. Из домика, что стоял несколько в стороне, выбежали армейский старшина и двое солдат.

Картошку мы захватили - и к машине. Но уехать не удалось. Старшина с солдатами встали на дороге и направили на нас автоматы. Батя не удержался.

- Вы что? Жить надоело? Прикажу моим, и от вас мокрое место останется.

- Отдайте картошку.

- Картошку? Ее ж финны садили.

- Мы заняли первые.

- А кто вы такие есть?

- Пограничники.

- Ну вот что, пограничники, убирайтесь с дороги подобру-поздорову. А картошку мы вам все равно не отдадим.

- Нам приказано доставить вас на заставу.

- Доставляйте. Только я сам не пойду. Видишь, раненый. Если хотите, несите меня.

В устах девятипудового человека это прозвучало смешно. Заулыбались не только мы, но и пограничники. Конфликт мог разрядиться, но от заставы подходил другой отряд человек в десять. Подошедших возглавлял капитан пограничной службы. Он спросил документы.

- Это можно,- протянул Батя красную книжечку, в которой значилось, что все рода войск обязаны содействовать ее обладателю.

Капитан заколебался, но не отступил:

- Отдайте картошку и можете быть свободными.

- А вы что, считаете нас арестованными? - вспылил Батя.- Да мы вас в потроха разнесем…

И пошел, и пошел. Перепалка длилась с полчаса, и никто не хотел уступать. О картошке давно забыли. Задета была воинская честь. Сивкин держал машину на педали. Несколько раз полуторка трогалась, но шофер вновь и вновь был вынужден выключить сцепление.

Наконец капитан уступил, и мы поехали. А Батя уже дошел до белого каления. Мы неслись на страшной скорости. Машину бросало из стороны в сторону, казалось, еще миг - и она разлетится вдребезги.

Остановил нас солдат красным флажком возле крутого поворота дороги.

- Дальше нельзя, передовая!

- Какая там еще передовая. Жми, Сивкин!

Метрах в двухстах шоссе упиралось в подобие стены- длинное крутое нагромождение из камней. Это был противоположный берег безымянной речушки. Там по ближнему к нам берегу шоссе поворачивало круто влево и шло на мост.

Метров сто мы пролетели, приближаясь к нагромождению камней.

Справа к шоссе спускался крутой склон, заросший соснами, слева на абсолютно голом месте до самого залива был один-единственный дачный домик. Впереди стояло несколько автомашин. Как только мы приблизились к ним, из каменной груды ударил финский снайпер. Он пробил лобовое стекло. Пуля прошла между головами Бати и Сивкина. А машина все еще шла.

Снайпер ударил в мотор, и только тогда полуторка встала. Мы попрыгали в левый кювет и спрятались за домик. Бате этого сделать не удалось. Когда он вылезал из кабины, снайпер угодил ему в правое бедро разрывную пулю. И вот тут он разъярился.

- Семенов, Удалов! Убить его, собаку! Живьем ко мне доставить!

Семенов рванулся через шоссе на ту сторону, в сосны. Снайпер выстрелил в него и каким-то чудом промахнулся. Я заколебался. Мне сделалось страшно. И хотя затея была совершенно бессмысленной - снайпер сидел в камнях надежно - на войне нельзя раздумывать. Увидев, что я топчусь на месте, Батя взревел:

- Ты что? - и выхватил пистолет. - Застрелю! - глаза его сверкали бешенством.

Я бросился за Семеновым. Снайпер опять промахнулся. Пуля прошла между ног, отбив чуть-чуть каблук и сверкнув по булыжнику.

До наступления темноты лежали мы с Семеновым на берегу речушки в кустах, выслеживая снайпера. Он больше не обнаруживал себя - стрелять ему было не по чему.

Когда мы вернулись, Бати не было. Его отправили в госпиталь с попутной машиной.

Через несколько дней я зашел к нему в палату, поздоровался. Он ответил не сразу, сказав:

- Я был о тебе лучшего мнения.

И отвернулся к стене.

КАЗУС

Финляндия - своеобразная страна. Так много здесь озер и островков на них. Береговая черта залива настолько изрезана, что иногда невозможно разобраться, где же ты находишься - не то на материке, не то на большом острове. Да и ландшафт на редкость однообразный: разросшиеся сосновые леса, огромные камни, отшлифованные ледниками, и серая вода, под стать небу, которое почти не бывает голубым и прозрачным.

Полей, в нашем русском понятии, почти не увидишь. Недаром у финнов и хлеба днем с огнем не сыщешь - какие-то сухие пресные лепешки вроде наших армейских галет, только ржаные.

Изрезанность береговой линии - большое преимущество в военное время. В шхерах можно спрятать что угодно и всегда сохранять за собой одно из величайших преимуществ- внезапность нападения. Финны этими особенностями местности пользовались мастерски.

А для разведки это было и удобно и доставляло немало хлопот. Фронт зачастую так петлял между островками и озерами, что мы, сами того не замечая, проникали в глубокий тыл врага, теряли ориентировку, не зная, где же, в конце концов, находятся финские части и где наши.

Интересовали нас в основном береговые укрепления, размещение надводных и подводных сил флота, который был у финнов достаточно мощным и мог в любую минуту нанести наступающим войскам серьезный урон.

Гордостью финского флота был броненосец береговой обороны «Вяйнемяйнен». Он имел небольшую осадку - был приспособлен к плаванию в шхерах, а на борту нес тяжелую дальнобойную артиллерию.

За «Вяйнемяйненом» упорно охотились наши надводные корабли и подводные лодки, его искала бомбардировочная авиация, но он оставался неуязвимым. Финны неожиданно выводили его в район боевых действий, он нещадно крушил наши москитные суденышки и, как только над ним самим нависала опасность, надежно прятался в шхерах.

Выследить, а потом уничтожить «Вяйнемяйнен» было мечтой всех разведчиков.

Нас троих -Володю Борисова, Сашу Синчакова и меня - привезли на небольшой прибрежный островок. Кроме тальника, красного вербника да крапивы пополам с пыреем в рост человека здесь больше ничего не было.

Неширокое водное пространство отделяло островок от другого такого же маленького островка, который считался занятым финнами. Над кустарниками там возвышалась бурая черепичная крыша, но людей мы нигде не заметили. Однако стоило нам только выйти из кустов и показаться на песчаной отмели, как с островка дали длинную очередь из автомата.

Нам предстояло под водой пройти к этому островку с домом, пересечь его, затем вновь под водой выйти на следующий островок и, таким образом, следуя вдоль берега, совершить глубокий рейд в тыл. Задача сводилась к тому, чтобы внимательно обследовать прибрежный район и в случае обнаружения в шхерах значительных сил вражеского флота вызвать по рации бомбардировщики. Все силуэты финских кораблей мы очень хорошо знали.

Старшим командование назначило Володю Борисова. Он уже зарекомендовал себя смелым, выдержанным и очень отважным разведчиком.

Весь день, пока мы отсиживались в кустах, через островок бреющим полетом, группами по три самолета, на финскую сторону летали штурмовики. От мощного гула моторов дрожала все - и воздух, и земля. А когда штурмовики прочесывали из скорострельных пушек финскую передовую, почти касаясь вершин леса, в ответ отчаянно лаяли зенитки.

Отстрелявшись, самолеты со страшным ревом взмывали вверх, сверкая своими серебристыми крыльями и фюзеляжами. Один из них вспыхнул. Черная, густая полоса дыма прилипла к хвосту. Самолет кувыркался, взмывал вверх, пикировал, но предательская полоса не отставала. Не дотянув до нашей стороны, он рухнул. Мы долго стояли молча. Обида и боль теснили грудь.

Ночью, перед тем как нам выйти, севернее нас, на материке, заработали катюши. Огненно-кровяные дугообразные полосы окрасили небо. Над лесом вспыхнуло оранжевое зарево: оно бесновалось сполохами, выплевывая огромные снопы искр: казалось, что там растекался расплавленный металл. Катюши вскоре умолкли, а зарево долго висело над лесом.

Мы еще раз проверили свое снаряжение: водолазные костюмы и аппараты, надежность упаковки оружия, рации с питанием и карт местности. Подводный компас был только у старшего - Володи Борисова. Друг к другу мы привязались крепким шнурком, чтоб не потеряться под водою.

Вначале грунт был твердым, и шли мы легко. Потом ноги стали вязнуть в иле. Мы не преодолели и половины расстояния, как под ногами вообще не стало ощущаться никакого грунта. Передвигаться вперед можно было только вплавь, держась на определенной глубине за счет кислорода в дыхательном мешке водолазного аппарата. Одному преодолеть расстояние в таких условиях нетрудно, а вот сразу троим, к тому же связанным, дело крайне сложное.

Ил возле нас настолько взмутился, что Борисов перестал видеть стрелку компаса. Кругом была темнота, хоть глаз коли. Идти дальше бесполезно: мы потеряли всякую ориентировку. Борисов дал команду резать шнурок, которым мы были связаны, и всплывать наверх.

Финны будто ждали нас. Как только показались из воды наши головы, сразу же застрочили автоматы. Пришлось опять уйти на грунт.

Под водой в непроглядной тьме далеко не уйдешь. И не заметишь, как развернешься и направишься в противоположном направлении. Несколько раз мы всплывали наверх, чтоб сориентироваться, а финнам только это и надо было. Теперь они уже караулили нас. И все-таки мы благополучно добрались до своего острова.

Ночь пропала даром.

На следующую ночь отошли влево, ближе к заливу. Здесь вода находилась постоянно в движении, и больших отложений ила на грунте не должно было быть. Предположения наши подтвердились, и водный рубеж форсировали без особого труда.

На островке провели весь день, хорошо замаскировавшись в песке под кустами. Дом был здесь единственным строением. Несколько финнов несли службу наблюдения, а скорее всего были корректировщиками артиллерийского огня. Из слухового окна дома высовывались головки стереотрубы, очевидно, где-то неподалеку находилась и батарея.

Далеко от дома финны не отходили, и мы чувствовали себя довольно спокойно.

На третью ночь, пройдя так же под водой, мы оказались на более крупном острове. Тут финнов было больше, они свободно расхаживали. Спрятались мы в камнях, которых в воде было много.

Небольшой пригорок на острове венчал ДОТ. Из амбразуры тускло поблескивал ствол пулемета. Для наступающих он мог оказаться роковым. Какая-то растительность, вроде нашего хмеля, хорошо его маскировала. ДОТ мы занесли на карту.

Лежать целый день под стволом пулемета удовольствие не из приятных. Вода, как на грех, жмет на нижние части тела, и надо обладать исключительной терпеливостью, чтоб дождаться темноты, когда можно встать и хотя бы на несколько секунд снять водолазный костюм. Трудно себе представить минуты счастливее этих…

Днем, изучая местность и приглядывая различные ориентиры, намечали себе дальнейший путь. Пройти нам нужно было немало - километров двадцать, - и только там нас должен был принять на борт катер и заливом доставить назад на разведбазу.

Кажется, уже на третью ночь довольно далеко от нас, много севернее, началось наступление наших частей. Прибрежные, финские части, боясь оказаться отрезанными и прижатыми к заливу, стали поспешно отходить, вернее, бежать. Они бросали в дотах оружие, боеприпасы. В землянках оставляли штабную документацию и продовольствие. Вот тут-то уж мы вдоволь наелись сухих финских лепешек.

Попалось нам несколько секретных директив. Мы, конечно, не знали, что в них написано, судили по грифу «секретно», «сов. секретно», но бумаги, как выяснилось впоследствии, были очень ценными.

В наших руках оказалась также очень любопытная ученическая тетрадь для рисования. Владелец ее был неплохим художником. В карандаше он изобразил незавидную судьбу финского солдата. Вот он еще в штатской одежде сидит на скамейке под березами с любимой девушкой. Хорошо им вдвоем. Такое трогательное счастье написано на их лицах. На следующей странице: паренек одет в военную форму. В руках у него автомат. Девушки уже нет. Еще листок: солдат спит в землянке сидя, уронив голову на нестроганый стол. На следующей странице: солдат стоит на посту у телефона в траншее. Он смотрит вдаль, очевидно, на нас. А в глазах страх, безысходность и тоска. На предпоследнем листе солдат снова в землянке. Но это уже не та землянка: верх ее сброшен взрывом снаряда, вертикальные стояки, за которые забираются бревенчатые стены, закачнулись, на полу груды осыпавшейся земли, а сам солдат, безжизненный, полузасыпанный, распластался у бруствера. Перескакивая через траншеи, бегут русские солдаты и все почему-то в шлемах с большими пятиконечными звездами, какие носили в гражданскую войну…

На последнем листе изображены путаные вензеля, вероятно, символ неопределенности судьбы солдата и никчемности затеянной войны.

Альбом мы сохранили, и он долго потом ходил в отряде из рук в руки. О нем узнали в штабе флота и взяли туда.

Дня два мы едва поспевали за отступающими финнами. Наши части здесь и не показывались - они по-прежнему наступали севернее. Потом, когда фронт вновь остановился, нам пришлось по воде заливом обогнуть создавшуюся временную передовую - она, можно сказать, не охранялась - и снова зайти в тыл врага.

До цели нашего рейда оставалось километров семь-восемь.

Финны спешно укрепляли оборонительный рубеж. Звенели пилы, падали деревья. День и ночь они копали траншеи, возводили долговременные оборонительные сооружения. Солдат было здесь так много, что мы днем совсем не могли высунуть из воды носа. Спасали нас те же камни, которых всюду было множество.

Карта наша ярко пестрела разнообразными значками, но этого было мало. Мы до сих пор не видели ни одного финского корабля, и основная задача, ради которой пришли сюда, была по существу не выполненной. Решили так же водой продвинуться еще глубже в тыл финской территории и там, если удастся, полазать по шхерам.

А мы уже основательно вымотались от постоянного недосыпания, оголодали (на финских лепешках далеко не уедешь). Обычно припухшие глаза-щелочки у Володи Борисова заметно округлились, и весь он осунулся. Саша Синчаков, оказавшийся всех нас слабее, без конца зевал: ему не хватало воздуха, он выдыхался.

Один день отдыхали, зарывшись на берегу среди камней в песок. Светило мягкое августовское солнце. Спокойными бликами играл залив. Волны бежали лениво, словно уставшие от всех треволнений, которые им пришлось пережить в последние дни.

Берег молчал. Вековые сосны, уходившие от взморья вверх, устало опустили сучья. Очевидно, мы зашли довольно далеко и оказались где-то в мертвом пространстве между первым и вторым эшелонами финской обороны. Это было очень удобно для броска в глубь берега.

Сверились по карте. В каком-нибудь километре дальше на запад находился глубокий фиорд. Он расходился в стороны на множество таких же глубоких ответвлений. Вся эта система по своим глубинам могла служить прекрасным укрытием для шхерных кораблей. Сюда мы и направились.

Никаких населенных пунктов здесь не значилось, не было, естественно, и никаких портовых сооружений. Но финны и не держали свои корабли поблизости от известных морских баз, пряча их от нашей авиаразведки в ничем не приметных местах берега.

Над нами покружил краснозвездный самолет. Это был, по всей вероятности, разведчик: по нему хлопали зенитки, но он не сбросил ни одной бомбы. Когда он улетел, мы продвинулись поближе к зениткам.

И тут свершилось чудо: наискось от нас, на той стороне фиорда, стояла гордость финского флота - «Вяйнемяйнен». Это был, несомненно, он. Низкая посадка, приплюснутые башни, каждая из которых имела по два крупнокалиберных орудия. По бортам торчали вверх зенитки. Корабль стоял, пришвартовавшись бортом к деревянному пирсу. Сверху над ним были натянуты раскрашенные сетки, точь-в-точь, как над нашими кораблями на Неве.

Мы уже поверили в важность своего открытия, как вдруг Володя Борисов совершенно неожиданно сказал:

- Ребята, а ведь это не настоящий «Ванька-Манька». Глядите, стволы-то у него без дырок - бревна выкрашенные.

Пригляделись - и верно: стволы не имели отверстий. И вообще весь он был как-то наскоро сколочен и мало походил на боевой корабль, у которого обычно каждая надстройка, каждая башня, любой изгиб формы бывают продуманны и так умно поставлены на место. А тут все было сделано настолько аляписто, что никаких сомнений в подделке не оставалось. К тому же в одной башне правый ствол торчал выше, а левый ниже. Уж этого никак це могло быть на боевой позиции, потому что башни всегда бьют сразу из всех орудий и по одной цели. Разница угла возвышения у стволов очень незначительна и на глаз ее никогда не заметишь.

Для нас никаких сомнений не было, а вот самолет-разведчик сфотографировал боевой корабль.

Не прошло и часа, как налетели наши тяжелые бомбардировщики. И земля и вода кипели. Самолеты бомбили точно. Деревянный макет даже не отстреливался. Били зенитки, установленные поблизости на берегу.

После нескольких прямых попаданий «корабль»… не затонул, а разлетелся в стороны, как карточный домик. Листы фанеры, бревна долго потом плавали по воде.

* * *

Из операции мы принесли много ценных данных. Но они, к сожалению, почти не пригодились. Наши части вскоре вновь прорвали фронт и опять севернее, и прибрежные части финнов из того района, где мы лазили, ушли сами.

Что касается «Вяйнемяйнена», то нам просто не поверили. Наш офицер по информации официально докладывал по этому поводу в штабе флота. Однако ему трудно оказалось спорить против «вещественных доказательств»- на столе у командующего лежали фотографии потопления.

А «Вяйнемяйнен» остался цел и невредим. После войны финны отдали его нам в счет репараций. Он и сейчас стоит на вооружении Балтийского флота.

НА ПРЕДЕЛЬНОЙ ГЛУБИНЕ

Понятия глубины и высоты по всей сущности очень близкие. Поднимается ли человек от родной земли-матушки вверх или опускается вниз, он испытывает примерно одинаковые ощущения - неизменный холодок в пояснице.

Высота всем нам примелькалась: многоэтажные дома, телевизионные вышки, парящие за облаками самолеты и наконец космические полеты-все это настолько раздвинуло наше представление о высоте, что зачастую удаление от земли на каких-то двести - триста метров кажется делом обычным.

Это на земле. Но стоит забраться на крышу обыкновенного сельского дома, глянуть вниз, и сразу почувствуешь, что забрался ты гораздо выше, чем предполагал,- слезть будет труднее.

Нечто подобное испытывает и водолаз-глубоководник, опускаясь на морское дно, безоружный, с одним лишь охотничьим ножом за поясом. Все дальше и дальше уходит он вниз, совершенно не зная, что же подстерегает его на грунте: осьминог, или акула, или другое чудовище.

Мягкий скафандр, или так называемое тяжелое снаряжение,- прочный брезентовый костюм и медный шлем - позволяют опускаться на глубину в сто пятьдесят и более метров. Там абсолютно непроницаемая темнота, и с человеком под ее влиянием и действием давления нередко случаются галлюцинации. Он видит иногда дивные красоты, а чаще страшные картины. Бывает, что, подавленный душевно, теряет сознание.

Легкое водолазное снаряжение-эластичный прорезиненный костюм, плотно облегающий тело, и такая же маска вообще не позволяют опускаться на большие глубины. В легком снаряжении никакого воздуха вокруг тела нет. Он весь выжат из костюма окружающей водой через специальные резиновые клапаны. Дышит человек в этом случае кислородом через загубник. Защитить водолаза от холода почти невозможно. Никакая одежда не спасает.

Но главная беда не в этом. Внутреннее давление тела и внешней среды уравновешивается через дыхательный мешок. Все больше поступает в мешок из баллона кислорода, но он не увеличивается - кислород сжимается. Сжатым кислородом и дышит водолаз. Но уже на тридцати метрах кислород может очень быстро дать о себе знать. При давлении четырех-пяти атмосфер он становится ядовитым и дышать им можно всего несколько минут, иначе можно отравиться насмерть.

В Балтийском бассейне тридцатиметровая глубина угнетающа: она недоступна для солнца. В самый яркий летний день на грунте царит сумрак, и предмет можно различить лишь поднеся его вплотную к глазам (очкам водолазной маски или иллюминатору шлема). В пасмурный день вокруг водолаза густой туман - пальцев вытянутой руки уже не видно.

Вот на такую глубину и легла подбитая нашими катерами немецкая подводная лодка, представлявшая огромный интерес для флотского командования. Она несла торпеды новейшего образца с самонаводящимися головками, каких в то время не было ни у нас, ни у наших союзников.

Кроме этого, лодка проделала очень сложный и рискованный путь. Ее видели в кронштадских водах, но там ей удалось ускользнуть от преследования. В районе Койвисто она вновь отважилась показать перископ и пыталась торпедировать наши эскадренные миноносцы, стоявшие у пирса. Подлодку вовремя заметили и коварного замысла осуществить не дали - в атаку ринулись морские охотники. Они сбили ее с курса. Один из преследовавших катеров стал жертвой торпеды, выпущенной лодкой,- был разнесен вдребезги, но тут и ее пристукнули. Чудом остались живы командир лодки и человек шесть команды, находившиеся в момент взрыва глубинной бомбы в центральной рубке. Их подобрали на катер. Остальные члены экипажа - свыше тридцати матросов и офицеров - погибли.

Неотразимые торпеды, которые сами находили корабли и топили их, а также курс, которым прошла лодка, благополучно минуя минные поля, и наши, и немецкие,- все это важно было иметь в своих руках. Берега залива, особенно южный, уже удалось очистить от врага, а флот по-прежнему оставался скованным. Корабли на каждом шагу подстерегались тысячами расставленных по всему заливу мин.

Командир немецкой подводной лодки наотрез отказался дать какие-либо показания по существу интересовавших нас вопросов.

- Лодки вам не достать! - заявил он. - Она лежит слишком глубоко. А со мной разговаривать считаю бесполезным. Хайль Гитлер!

Но он ошибся. За три года войны человек этот мало что понял. Он все еще плохо знал, с кем имеет дело.

Когда была найдена, поднята и доставлена в Кронштадт подводная лодка, мы принесли к нему с полмешка его личных фотографий и высыпали их прямо на пол, ему под ноги. Он обомлел, не сразу поверив глазам своим. Семейные фотографии - он с женой и двумя детьми то в Берлине, то у памятных мест северных приморских городов, то среди зелени и цветов южных курортов, то один в веселых компаниях морских офицеров,- ошеломили его.

Потом немец обрадовался и, как ребенок беспорядочно хватается за новые игрушки, так и он буквально набросился на фотографии, еще сырые, пахнущие мазутом и соленой морской водой. Он торопливо перебирал их одна за другой, складывая в кучку. И вдруг замер. Глаза в испуге забегали и остановились. От радости на лице не осталось и следа. Ни один мускул на нем не дрогнул. Оно одеревенело. Снимки можно было взять только в его каюте. Он понял, что в наших руках побывал не только его семейный альбом, но и специальные меркаторные карты с проложенным на них курсом лодки через все немецкие минные поля и две невыстреленные торпеды в носовых аппаратах. Он должен был все это уничтожить, любой ценой, даже ценой собственной жизни …

На всех допросах державший себя высокомерно, независимо, теперь он понуро сидел на полу. По щекам катились крупные слезы.

Немец попросил отвести его на лодку, но ему сказали, что там ему делать нечего. То, что нам нужно было знать о лодке и о нем, мы уже знали. Он был одним из ревностных служак немецкого рейха, лично Гитлером награжденный Железным крестом за бомбежку Москвы в 1941 году, когда служил штурманом авиации дальнего действия.

Теперь он нас не интересовал: в наших руках находилась лодка со всем вооружением и документацией.

Досталась она нам нелегко.

В район Койвисто мы прибыли на эпроновском водолазном боте ранним утром, часов через двенадцать после потопления лодки. Солярные пятна отнесло в сторону, и на поверхности воды не осталось никаких следов.

Весь день мы лазили по грунту на тридцатиметровой глубине, передвигаясь ощупью. Немного полежав на палубе и отдышавшись от отравления кислородом, вновь и вновь уходили под воду. В восемь минут, которые можно было находиться на грунте, никто, конечно, не укладывался. С помутившимися глазами и пеной у рта несколько раз вытаскивали Володю Борисова, Севку Ананьева, меня и других матросов, но нам ничего так и не удалось найти.

За нашей работой усердно наблюдали финны. Занятый ими северный берег залива находился от места поисков милях в пяти-шести. Они без труда могли расстрелять наш кораблишко, но в первый день они этого не сделали.

Спокойно мы работали и часов до двенадцати второго дня. И вот перед обедом над нашими головами просвистел первый финский снаряд. За перелетом последовал недолет. Третий снаряд должен был быть «нашим», и он рванул совсем близко, взметнув огромный столб воды и с ног до головы окатив всех, кто находился на палубе. Это случилось как раз в тот момент, когда Василия Гупалова опустили на грунт, и он сел прямо на лодку. Каким-то чудом его не выбросило наверх, как выбрасывает глушеную рыбу. Спасла большая глубина. Но работы пришлось прекратить. Наскоро поставив два буя - по носу и корме лодки, отошли на небольшой каменистый островок.

Укрывал он плохо. На островке не было ни одного деревца, лишь груды замшелых камней, и финны били по нам из орудий до наступления темноты. Мы так и не выключали мотора, маневрируя по заливу. В бот они, к счастью, не попали, сделав только несколько пробоин осколками в корпусе, которые мы тут же заделали.

За день всех нас так вымотало, что у некоторых из ушей и носа пошла кровь. Несколько человек, обессиленные вконец, растянулись на палубе.

Командовавший операцией Батя поочередно обносил всех спиртом, подбадривая:

- Ничего, хлопцы, выдюжим. Это от спирта у вас. Гадость, а не спирт дали. У меня тоже кишки трещат…

И мы «выдюжили». Не успела лечь темнота, как снова отправились к лодке. Работоспособных оставалось человек пять: Сережа Непомнящий, Володя Борисов, Севка Ананьев, Василий Гупалов и я. Нам предстояло теперь проникнуть во внутрь лодки, найти и взять штурманскую документацию.

Нас ждало разочарование: не оказалось буев. Или финнам сообщили о случившемся немцы, поддерживавшие связь с лодкой, или финны догадались сами, но они пришли к месту потопления раньше нас и срезали буи. Даже Батя, на что уж был человеком железной выдержки, и тот растерялся:

- Как же так? - без конца повторял он, подходя то к одному, то к другому борту.- Что же это такое?

Пришлось начинать все сначала в ночной темноте.

Первым опустили и подняли с грунта москвича здоровяка Сережу Непомнящего. Ругался он на чем свет стоит, проклиная легководолазное снаряжение, которое не позволяло пробыть на грунте более десяти минут. Но ругань никак не шла к его открытому, добродушному лицу. Из-под густых пушистых ресниц глядели до того светлые глаза, что никакого зла на лице не получалось. Слушали Сергея ребята и улыбались.

Непомнящему все же дали его любимое тяжелое снаряжение, с которого он начинал перед войной службу на одном из кораблей Тихоокеанского флота. Но ускорить поиски лодки это, конечно, не могло. Передвигается в тяжелом снаряжении человек по грунту по-черепашьи - пока наберет в руку воздушный шланг, потом сигнальный конец и вот сделает несколько шагов. За это время легкий водолаз может пройти расстояние в десять раз больше.

Опять отравился кислородом Володя Борисов. Врач - старший лейтенант Лопушанский - трижды давал ему команду: «подъем», подергивая за сигнальный конец. Вытянули его силой, теряющего сознание. На палубе сорвали с него маску - изо рта густо шла белая пена, а глаза остекленели.

Вскоре то же самое случилось с Ананьевым и со мной. Ощущение такое, будто все твои внутренности сразу решили вылезть через рот наружу. Ты их стараешься удержать мышцами живота и куда-то проваливаешься.

Только под самое утро не то Ананьеву, не то Борисову удалось снова наткнуться на лодку.

Начинало светать. По заливу побежал свежий ветер. Темноту будто сдуло. Вода зарябила, а потом заколыхалась. В дымке показался финский берег.

Поставили буи, но теперь уже не на поверхности воды, а несколько притопив их так, чтобы днем можно было увидеть только в самой близи, а ночью обнаружить, зацепив кошкой. И отошли за островок. Бросили якорь и прямо на палубе повалились спать. Только спать! Большего никому из нас ничего не хотелось.

Часов через пятнадцать мертвого сна некоторые все еще пошатывались. И не потому, что на заливе волнило и палуба кренилась со стороны на сторону, а потому, что в суставы и мышцы не вернулась крепость. Такое состояние испытывает человек, когда пронесет в руке долго тяжелый чемодан. Опустит его на землю, а в кулак пальцы уже не сжать - настолько расслабли мышцы.

Но как бы там ни было, а дело требовало своего -чуть стемнело, и мы уже шли к месту затопления лодки.

В тот раз я спускался первым. Медленно тяжелела вода, все труднее становилось дышать. Электрическая лампочка в сто пятьдесят ватт в вытянутой руке казалась отдаленной мерцающей точкой - свет от нее не расходился далее чем на метр.

Лодка лежала на грунте не горизонтально, а под углом градусов в тридцать. Когда ее сбили с курса морские охотники, она наскочила на большущий камень, метров в пять высотой, и села на него носом. Вдоль всего левого борта зияла трещина - след разрыва глубинной бомбы. В трещину свободно влезала ладонь.

Центральный люк откинуло ударом и заклинило. Через него и выскочили командир и несколько человек команды.

Я пробрался внутрь. Кругом по стенкам были вмонтированы различные приборы, торчали рукоятки, штурвальчики, переплетались сотни проводов и трубок. Сердце лодки находилось здесь, возле перископа, - отсюда подавались команды на погружение и на всплытие, в атаку и на продувание цистерн…

Овальные двери в смежные отсеки оказались плотно задраенными. Сверху дали сигнал на выход. Успел я только оторвать телефонную трубку, болтавшуюся без дела, и захватить с собой. По суставам уже пробегала дрожь, втягивало живот - начиналось отравление.

Лазили в лодку Борисов, за ним Ананьев, но также безуспешно. Верно, кто-то из разведчиков отдраил вход в средние отсеки. Их решили осмотреть в первую очередь, потому что там размещались командирская и штурманская каюты. Как только открыли вход, из отсека поплыли трупы, их вытолкали к центральному люку, и они всплыли.

Восемь - десять минут на грунте пролетали мигом. Едва влезешь в люк, протиснешься в первый отсек, наскоро ощупаешь стены, откидные столики и койки, как уже команда подниматься. Всякий раз мы что-либо приносили, но все это были предметы, не представлявшие по существу никакой ценности - то кухонный прибор, то что либо из одежды, то безделушки. Нужно было проникнуть в капитанскую и штурманскую каюты, а первую входную дверь заклинило.

Пошел на грунт Сережа Непомнящий в тяжелом снаряжении. Прихватил он с собой ломик, чтобы с его помощью попытаться открыть отсек. Как влез в лодку такой великан в скафандре с пудовыми медалями-грузами из свинца, в огромных ботинках, в просторном надутом костюме, со шлангом и сигнальным концом в руках, понять трудно.

Был Сережа в лодке больше часа. Мы все беспокоились о нем, а он все требовал и требовал: «Дать воздух!» Компрессор на боте не работал, и помпу крутили руками, словно молотилку в страдную пору. Тот воздух, который на земле мог свободно заполнить целую комнату и удовлетворить кислородом несколько человек, в воде, на глубине тридцати метров, поглощался одним Сережей. Если бы Непомнящего вдруг выбросило наверх, то этот воздух, моментально расширившись, разорвал бы его.

Сережу не выбросило. Его подняли по всем правилам с продолжительными выдержками, чтобы дать возможность организму постепенно освободиться от избыточного внутреннего давления.

С борта в воду был спущен железный водолазный трап-лесенка с поручнями. По нему мы сходили в воду и поднимались на палубу. Непомнящий осилил только несколько нижних ступенек, до пояса вышел из воды, покачнулся и упал навзничь. Его даже не успели поддержать, что обычно делали. Он не утонул, конечно: в костюме было достаточно воздуха. Непомнящего подтянули к борту и вытащили на палубу. В рукавице он мертво держал круглый длинный пенал.

Пенал схватил Батя и с удивительной для него проворностью нырнул под палубу в кубрик, а мы занялись Сергеем. Отвинтили иллюминатор - человек молчал. Сняли с болтов шлем, освободив всю голову,- только теперь он пришел в себя, открыл пушистые веки и улыбнулся своими светлыми чистыми глазами.

Батя под палубой в кубрике торопливо раскладывал по полу карты. Вдруг мы услышали:

- Хлопцы, есть! То, что надо, есть! Все сюда!

На разложенных по полу небольших квадратных картах явственно виднелась ломаная карандашная линия. Она начиналась у Свинемюнде и шла через весь залив до самого Ленинграда. Это был курс, которым прошла лодка и которым ходили до сих пор все немецкие боевые корабли в своих и наших водах.

Сережу Непомнящего, уже оправившегося от переутомления, качали. Руками и согнутыми коленками он ударялся о низкий потолок кубрика, вместе со всеми хохотал, отбиваясь от наших очередных попыток схватить его в несколько рук и подбросить вверх. Только сейчас мы узнали, что он страшно боялся щекотки.

Часть задачи была решена, а как поступить с торпедами, никто не знал. Разрядить лодку под водой не представлялось возможным. В лучшем случае сделать это могли минеры, но среди нас таких специалистов не было. Можно было выстрелить торпеду, потом поймать ее и отбуксировать в Кронштадт.

Еще несколько раз лазили в лодку. При осмотре торпедных аппаратов установили, что стрелять из них нельзя- некоторые механизмы взрывами глубинных бомб повредило. В один из таких спусков и был обнаружен брезентовый мешок с фотографиями командира корабля и взята другая документация.

По радио связались с командованием. Из штаба сообщили, что в помощь выслан еще один водолазный бот, оснащенный подъемными средствами. Мы им указали место нахождения лодки, а сами «оккупировали» островок.

Батя организовал промысел балтийской кильки. Ее солили, коптили, жарили и ели кому сколько хочется. На острове мы хорошо отдохнули, быстро набрав потерянные силы.

Через несколько дней эпроновцы подняли лодку, подведя под нее понтоны. Большого труда это для них не составляло: водолазы в тяжелом снаряжении вели подъемные работы даже на сорока метрах глубины.

Все вместе двинулись к Кронштадту.

Батя был в ударе, рассказывал анекдоты. Однажды сказал мне:

- Ты уж прости меня, что тогда у финнов накричал на тебя. И про госпиталь забудь…

…Недели две спустя стало известно, что на поставленных нашими минерами минах в проходы немецких минных полей, в районе Хельсинки, подорвались три фашистских эскадренных миноносца и затонули.

Около ста пятидесяти подобранных офицеров и матросов были отконвоированы в Волосовский лагерь для военнопленных.

Но наибольшую роль суждено было сыграть взятым торпедам. Тогдашний глава Британского правительства Уинстон Черчилль писал главе Советского правительства:

«…Я уверен, что Вы признаете ту большую помощь, которую Советский военно-морской флот может оказать Королевскому военно-морскому флоту, содействуя немедленной отправке одной торпеды в Соединенное королевство, если я напомню Вам о том, что в течение многих истекших месяцев противник готовился начать новую кампанию подводной войны в большом масштабе при помощи новых подводных лодок, обладающих особенно большой скоростью под водой».

Наше правительство пошло навстречу просьбам англичан и передало одну из акустических торпед Британскому военно-морскому флоту. Секрет торпед был скоро разгадан, корабли получили необходимые защитные устройства. Это спасало от гибели многие английские и американские конвои.

НЕ СУДЬБА

Война подходила к концу. Фронт передвинулся далеко на запад. Запросила мира Финляндия.

Из Ленинграда отряд перебрался в дачное местечко Пирита, что неподалеку от Таллина. Здесь было много декоративной зелени и цветов, особенно белой сирени. Эстонцы не испытывали затруднений с продовольствием и даже в военное время использовали землю около домов не столько для нужд живота, сколько для услаждения духа. После Ленинграда и других наших городов, в которых даже на подоконниках растили в ящиках помидоры и засаживали картофелем скверы, обилие цветов казалось чем-то невероятным, непозволительным и в то же время наводило на мысль о тихой и уютной жизни.

В отряде появилась первая за всю войну девушка - Маша - медицинская сестра, помощница Лопушанского.

Многие за ней сразу же начали ухаживать, но она всем «била» решительный отбой.

Не помогали и гуси. Маша ходила в белом халате, попахивающем больницей, и как только она появлялась во дворе, на нее немедленно набрасывались хозяйские гуси с гоготом, раскинув крылья и вытянув длинные шеи, целой стаей, штук в двадцать. Забыв, куда и зачем она шла (мы занимали несколько домиков), девушка бросалась бежать и попадала в руки к кому-либо из разведчиков, потому что на улице всегда кто-то был. Начиналась настоящая баталия с гусями. Машу, конечно, «отбивали», взяв на руки. Разъяренные гуси хватали кирзовые сапоги или флотские брюки.

Лучшего повода для сближения с девушкой и не придумать. Под шумок и поцеловать слегка можно. Некоторые и умудрялись это делать. А она треснет по щеке, из рук выскользнет и поминай, как звали.

О Маше часто заводили разговоры: что она и как. Толком о ней никто ничего не знал, но ребята догадывались: кого-то ждет. Не зря и бровки стрелками сделала и реснички подкрасила, а под халат вместо флотской фланелевки нет-нет да и наденет легкую прозрачную кофточку, а верхние пуговицы халата застегнуть забудет…

Догадывались, а верить в это никому не хотелось. Так мы и мучились в неведении, сидя во время перекуров на скамейках вокруг кадки с водой, врытой в землю. То ли конец войны чувствовался, или в операции давно никто не ходил и поднакопили силенок, а может, и цветы действовали - девичья тема почти не сходила с уст. Начинали издалека с разных историй и историек, а заканчивали всегда на Маше.

Однажды сидели, курили, толковали. На крыльце показалась Маша в халате. Кто-то крикнул:

- Иди к нам. Посиди.

- Некогда.

- Всех делов не переделаешь!

- Не могу, времени нет…

- Зазнаваться начинаешь. Ну, ладно, попадешься гусям…

А они, проклятые, уже бежали к крыльцу.

Маша скрылась в дверях. Начались пересуды. Встрял за нее Саша Симановский:

- Чего пристали к девке? Занята она, ждет одного парня.

- Ждет, кого?

- Вон он знает,- Симановский кивнул в сторону разведчика, который появился в отряде совсем недавно. Встречать его встречали и раньше: на конспиративных квартирах, в столовой разведотдела, но хорошо никто не знал. Известно о нем было одно - из агентурщиков. Коснись дело не Маши, никто бы ни о чем и не стал его расспрашивать. Не принято это было в отряде, тем более, что в курилке сейчас сидело человек десять. Уж если иногда и говорили о наших секретных делах, то только между собой близкие друзья, да и то шепотом.

Но тут была замешана Маша. И парню, как он ни изворачивался, отвертеться не удалось, и мы оказались посвященными в удивительную историю, какие даже на войне случаются редко.

В то время от врага была очищена почти вся Прибалтика. Армии маршала Рокоссовского, стремительно продвигаясь на Запад, прижали к морю большую группировку фашистских войск на Курляндском полуострове и, оставив ее у себя в тылу, ушли вперед. В армии и на флоте шутили, что Рокоссовский огородил группировку колючей проволокой и развесил таблички:«Лагерь военнопленных».

Шутка шуткой, а сопротивлялись немцы отчаянно. Хотя и безуспешно, они несколько раз пытались прорвать кольцо. Фашисты располагали огромным количеством живой силы, артиллерии, танков, другого вооружения и боеприпасов. Они отвлекали на себя от наступательных операций много наших войск, а в случае неудач на основном направлении могли сыграть роль ножа в спину. Связь с основной массой немецкой армии они поддерживали не только по радио и воздуху, но и морем, через Рижский залив.

Естественно, что эта группировка крайне интересовала наше армейское и флотское командование. Какие-либо сведения о ней могла дать только глубокая тыловая разведка.

Вот и решено было забросить в этот район двух наших разведчиков самолетами на парашютах. Один из них и был другом Маши, а другой? Другой сидел рядом с нами и не спеша, словно нехотя, рассказывал:

- Минувшей зимой это было. Повезли нас с Сашей ночью на среднем бомбардировщике вместо бомб. Знали мы, что не вернемся. Немцев там было понатыкано на каждом шагу. А потом ведь в окружении люди - не у тещи на блинах. И нам надеяться на немецкую форму, в которую нас одели, и на немецкий язык, которым мы владели,- шанс маленький.

Маше разрешили проводить нас до аэродрома. Втроем мы сидели сзади в легковой машине. Сидели они и молчали. Только изредка глянут друг на друга и опять молчат - сердцем понимали один другого.

Я еще подумал тогда: вот и вся судьба.

Так оно и случилось. Погиб он. Немцы, наверное, ему и приземлиться не дали: рация его даже не пикнула ни разу…

Тихо стало в курилке. Мы сидели опустив головы, чувствуя свою- виновность и перед Машей и перед ее любимым. Разведчик тоже молчал.

- А как же ты?..- робко спросил кто-то.

- Чудом, ребята. Самым настоящим чудом..,

Как бы выигрывая время и изучая нас, он слегка приоткрыл рот и часто, часто забегал по верхней губе кончиком языка из стороны в сторону. И тут мы увидели, что губы у него тонко очерченные, яркие и сочные. И все лицо совсем не обыденное, а очень правильное, на редкость ровно-матовое, спокойное и умное. Мы знали, что он родом из Москвы, и теперь не сомневались, что из интеллигентной семьи (иностранным языком владел все-таки). Он ощупывал каждого из нас по очереди своими серыми глазами, а мы прятали от него свои глаза.

- Прилетели мы на место. Летчик открыл бомбовой люк. Мы поцеловались с Сашей, и он прыгнул первым. Больше я его не видел: ночь, темнота.

Ну и я, конечно, прыгнул. Дернул за кольцо и тут же меня дернуло. Думаю, все в порядке - парашют раскрылся. И в то же время не пойму - тащит меня не вниз, а в сторону. Тащит и тащит, и самолет надо мной гудит. Глянул вверх - что такое? Парашют мой прилип к самолету. Я и так и сяк - ничего не выходит. Прилип и хоть ты лопни.

Передовую перелетаем. Немцы из зениток бить начали. Совсем рядом - зинь, зинь. Летчик не знает, что я под ним вишу, давай маневрировать - то возьмет высоту, то вниз, то влево, то вправо. Так меня накувыркал, что из меня и дух вон. Варежка свалилась с левой руки, вот теперь култышка,- он показал ампутированные пальцы.

- Ну, ничего. Как-то миновали эту полосу, не угодили они в нас. Хорошо, что в прожектора не взяли, а то бы капут.

Прилетели на аэродром. Летчик на посадку заходит, а ему красную ракету - иди на второй круг. Заметили, что я болтаюсь.

Он снова заходит, ничего не зная, и опять ему красную ракету. И так раз пять. В конце концов ему как-то сообщили, что под ним висит человек. А бензин уже на исходе.

И вот самолет набирает высоту и давай снова фортели выкидывать. Уж он качал, качал. Из меня и зелень-то всю вырвало. А парашют прилип, словно его десятидюймовыми гвоздями пришили.

Бензина осталось капли, и летчик пошел на посадку, зная, что из меня мешок костей получается, но делать нечего: нужно было спасти машину и самого себя. Уж лучше одна жертва, чем три.

Я уже ничего не помнил. Это мне после рассказывали. Оказывается, самолет пошел на посадку, пролетая над деревней, и тут я сам оторвался. То ли парашют смягчил падение, то ли большой сугроб снега - я не разбился. Но ждала меня новая беда,- он улыбнулся.- Никто на аэродроме не видел, где я упал. Конечно, сразу начали искать, но пока по зимнему бездорожью проедешь.

Вышли утром колхозники, видят, парашют висит на тыну, а в сугробе человек ни живой ни мертвый в немецкой форме. Сообразили - шпион, значит, немецкий, подстреленный. Обезоружили, отстегнули ремни и вместе с парашютом на сани и в сельсовет. Оттуда звонить в милицию. Те приехали и повезли в контрразведку.

Меня наши разыскивают, а я уже в каталажке, обмороженный, полумертвый. Привели в чувство, начинаю говорить, что я свой, а мне не верят. Пока там нашли меня свои, а пальцы-то вот на руке пришлось отнять и на ногах тоже. А в остальном все в порядке - ни единой царапинки, ни одного ушиба.*.

Он замолчал, и мы все молчали. Только затяжки махорочные были глубже. Затянулся и он, закашлялся сухо, надсадно, а потом сказал:

- Машу вы не трогайте, не надо. Может, еще жив… Он назвал фамилию своего товарища - все мы знали его, но память моя не сохранила ее, как не сохранила и. его собственного имени. Помню только, что он из Москвы, примерно наших лет, награжден несколькими правительственными наградами за очень серьезные и смелые разведывательные операции в глубоком тылу врага.

…Ас Машей с тех пор даже заигрывать стеснялись. Относились к ней ласково, бережно, как к родной сестре.

ОПЕРАЦИЯ «ШТОРМ»

Рухну - маленький островок в Рижском заливе. На обычных географических картах его легко спутать с мушиным пятнышком, так он мал и неприметен.

А на специальных навигационных картах-это остров. Он имеет в южной части пирс и подходы для кораблей со средней осадкой. На острове можно запастись пресной питьевой водой и даже продовольствием.

Кроме того, Рухну очень удобно расположен в военном отношении - контролирует выход из залива в Балтийское море. Тем не менее перед войной, да и в первые ее годы, обстоятельства так складывались, что на эту особенность острова мало кто обращал внимания. А вот перед концом войны, зимою 1944-45 годов, стратегическая роль Рухну стала всем очевидной. На материке, в Курляндии, была окружена и прижата к заливу большая группировка немецких войск. Наши части продолжали наступать, и фашистское командование довольно скоро убедилось, что группировка обречена на гибель. Началась срочная эвакуация ее морем. Транспорты, груженные живой силой и боевой техникой, шли неподалеку от Рухну. Остров стал исключительно удобным местом для перехвата вражеских судов - наведения на них нашей бомбардировочной авиации или подводных лодок.

Рухну занимали немцы. Его нужно было взять. Решение этой задачи и возложили на отряд, дав в помощь два эскадренных миноносца, несколько тралыциков-стотонников для переброски разведчиков и батальона морской пехоты. Операцию для открытой радиосвязи между взаимодействующими частями и базой назвали «Шторм».

Задача отряда была нелегкой: первым выйти на остров, ухватиться за землю, а уж потом совместными действиями с морскими пехотинцами при поддержке артиллерии кораблей полностью овладеть островом и закрепиться на нем.

Командиром операции назначили не знакомого для нас человека - капитан-лейтенанта запаса, прибывшего с Черноморского флота. Он имел опыт - с группой разведчиков-черноморцев форсировал Керченский пролив. Был уже в годах, но худощав и сохранял молодецкую бодрость. Много шутил и всем нам сразу понравился.

Мы подолгу склонялись над картами, изучая все, что имело хоть малейшее отношение к острову. Глубины, позволявшие близко подойти кораблям, были только в южной части, где находился пирс; к северному берегу подходов с моря не было - вокруг простиралось мелководье.

Рухну напоминал остров Котлин, на котором расположен Кронштадт: был таким же равнинным с небольшим лесом, только не в западной, а в юго-восточной части. Никаких крепостных сооружений на нем не значилось, рыбацкая деревенька домов в двадцать - и все.

Что понастроили там немцы, никто не знал. Предполагали: строить на острове что-либо фундаментальное нужды у них большой не было. В Прибалтике они до последнего времени чувствовали себя прочно, а отступать их заставили слишком поспешно.

Словом, мы располагали немалыми шансами на то, что Рухну будет взят сравнительно легко, и из этих расчетов строили свои планы.

Первый вариант был такой - выйти на остров из-под воды в легководолазном снаряжении. Потом пришлось отказаться от этого: авиационная разведка установила вокруг острова ледяной покров шириною около километра. Чистым оставался только фарватер, которому немцы, очевидно, не давали замерзнуть, дробя лед катерами. Но выходить на остров с этой стороны было рискованно - гарнизону уйти некуда, и он будет обороняться до последнего.

- А мы перехитрим немцев,- предложил капитан-лейтенант.- Высадимся с северной стороны, по льду, предварительно обработав берег огнем эскадренных миноносцев: Немцы струсят! Нервишки у них теперь не те, что были в сорок первом. Надо только действовать решительнее. Благо, бежать немцам есть куда - в Курляндию. Катера наготове, фарфатер чистый…

Так и решили высаживаться белым днем, чтоб немцы обязательно видели нас. Расчет - на психику.

…Наступила осенняя ночь. Сначала эсминцы, а потом тральщики, отшвартовавшись от стенок и построившись в кильватерную колонну, вышли в море. Мы шли за эсминцами, замыкали строй стотонники с морской пехотой.

Дул встречный северо-западный ветер, рассевая по палубам дождь со снегом.

Залив еще накануне затянуло льдом, и эсминцы с трудом пробивали его. Они часто отрабатывали задний ход и, лишь набрав скорость, силою своей носовой брони прокладывали себе путь вперед. Идущие следом корабли стопорили машины и выжидали. Все это делалось в абсолютной темноте, без единого светового сигнала, но исключительно четко и уверенно.

Балтийское море замерзает только у берегов. Чем дальше мы уходили в море, тем тоньше становился лед и наконец Вообще исчез. Рассвет застал нас в колыхающемся бескрайнем водном пространстве - берегов нигде не было. Валил густой снег, палуба и надстройки побелели.

Если летом вода на Балтике сероватая, то глубокой осенью она словно тяжелеет, приобретая иссиня-черный оттенок. Даже в тихие дни море не бывает спокойным. Бегут и бегут темные густые валы. В декабре такие дни выпадают редко. Это месяц ледостава - самый неприятный для плавания, самый штормовой.

Наши «лапти» (так в шутку на флоте называют тральщики) то вдруг поднимало на гребень волны, держало наверху некоторое время, как бы испытывая суденышки на прочность, то вдруг стремительно бросало вниз. Щемило под ложечкой, словно перед выходом в плавание тебе дали рвотного, и кое-кто из ребят зачастил к борту «хвалиться харчами». На верхнюю палубу вылезли почти все: на свежем воздухе качка переносится легче. Только держись крепче, чтобы не смыло волною.

Легко себя чувствовали наш командир - капитан-лейтенант, мичман Никитин и три Михаила - Звенцов, Семенов и Удальцов. А вот Фокина и Спиридонова укачало совсем. Федя позеленел, ослаб и, не двигаясь, лежал на полу в матросском кубрике, уткнув голову в свою шапку-ушанку. Мы помогли ему выбраться на палубу, и он сразу ожил. Через несколько минут уже ругался:

- Вот прицепилась… А здесь ничего…

Когда на горизонте показалась полоска острова, он попросил меня:

- Принеси, Вань, автомат. Там на ремне написано. И гранаты…

Я спустился в кубрик. В куче автоматов лежал и его. На брезентовом ремне было жирно выведено химическим карандашом: «Федор Фокин».

Он достал носовой платок и начал им вытирать ствол, доже. Заглянул в затвор. Убедившись, что автомат в полном порядке, привычным движением кинул его за спину. Сидел Федор без шапки (ее пришлось выбросить за борт), ветер раздувал его густые непослушные волосы.

Остров увеличивался. Подернутая синеватым туманом полоска заметно раздавалась в ширину и как бы поднималась из воды. Рухну стал виден отчетливо. Окружающий его лед незаметно переходил в пологий заснеженный берег. В левой стороне виднелся лес, к нему справа жались домики. По крышам ветер стелил дымки - в деревне жили.

Эскадренные миноносцы сбавили ход и остановились вдали от острова. Они дали первый залп. На побережье взметнулись клубы снега, перемешанные с черными комьями земли. Взрывы заслонили остров. Наш тральщик подошел к ледяной кромке, и мы начали высадку.

Лед оказался очень тонким, и я неожиданно провалился и уронил под лед запасное питание к рации - анодные батареи. Искать их не имело смысла: батареи замолкли. Позднее мне крепко попало от Никитина -мы остались с одним лишь комплектом батарей, которые нес Михаил Удальцов, мой напарник по рации.

Эсминцы били по острову (не трогая деревни), а мы, проламывая лед то прикладами, то подпрыгнув и навалившись на него грудью,, продвигались вперед. Водолазные костюмы у всех порвались, и мы промокли насквозь, а до берега оставалось с полкилометра.

Автоматы покрылись толстым слоем льда и стрелять из них было нельзя - сковало затворы. Ни голыми руками, ни горячим дыханием оттаять их не удавалось. Лед на них нарастал на глазах. Если бы об этом знали немцы! Они перекрошили бы нас, как цыплят.

Но они этого не знали. Подпустили близко - метров на триста - и только тогда застрочили пулеметы. Сотнями искорок засверкал лед, но он и спас нас - пули рикошетили. А мы все шли вперед, больше подо льдом, высовывая лишь головы, чтобы набрать воздух.

Вдруг стрельба прекратилась. Что бы это могло значить? Хитрят, подпускают еще ближе на верный прицельный огонь?

Замолчали и эсминцы. Мы были слишком близко от берега, и они ненароком могли зацепить и нас. Стало настолько тихо, что все мы невольно замедлили свои шаги. Тело сжалось в тугой пружинный комок.

Но почему молчат немцы? Почему они так долго выжидают? Почему?..

Раздайся в этот миг хотя бы один выстрел, у некоторых из нас «пружинный комок» мог бы сработать не в ту сторону. Ведь иногда для человека достаточно одного укола швейной иголки, и он потеряет самообладание.

Упрямо, сцепив зубы, продвигались мы вперед. А немцы все еще молчали.

Сзади с тральщиков стали высаживаться пехотинцы. Булькала вода, слышались отрывистые команды, ругань, и это подхлестнуло нас. Рванулись на остров! Все было на виду: камни, кустики, бугорки…

Мы быстро переползли от камня к камню, пробираясь в глубь острова. Неожиданно на пригорок из-за крайнего дома деревни выхлестнула большая толпа. Прилипли к земле. Но что такое? Это совсем не военные, а гражданские люди, среди которых много ребятишек. С криками радости они бежали нам навстречу.

- Вота, - растерянно проговорил Фокин (он полз со мной рядом), поднимаясь с земли и вытирая мокрый лоб резиновым рукавом водолазного костюма. Шапки на нем так и не было.

Нас мигом окружили.

- Где немцы? - было первым вопросом.

- Больше нету. Сбегли. Кишка не выдержала, как увидели вас… На той стороне у них катеры были. Только сейчас сбегли. Туда, на Большую землю…

Остров находился в Рижском заливе, а жили на нем эстонцы. Пожилые мужчины свободно говорили по-русски. Но тут были и дети. Они не понимали русского языка- в буржуазной Эстонии изучать его категорически запрещалось. На загорелых, обветренных лицах ребятишек сверкали любопытством глазенки. Мальчишки жались к нам, а когда мы направились к деревне, наперегонки побежали впереди.

В деревне нам отвели просторный пятистенный дом одинокой моложавой вдовы. Она мило улыбнулась при встрече, а в переднюю не пошла: распахнула дверь и осталась на пороге. Потом без конца гремела на кухне чугунами или, подоткнув подол, метеором носилась с ведрами во двор и обратно.

Вечером в дом пришла целая делегация мужиков с большими свертками. В кухне на стол они выложили два копченых окорока, жирный бараний зад, полкуля вяленой рыбы и несколько краюх хлеба. Мы ничего не просили у них и не знали, что делать со столь необычными подарками. У нас были свои продукты: мясные консервы, сгущенное молоко, копчености, галеты. Капитан-лейтенант даже растерялся. Он попробовал вежливо выпроводить гостей, но мужики стояли на своем, даже и не думая уходить.

- За что вы нас обижаете? - заговорил по-русски пожилой статный эстонец. - У нас есть. Немцы не успели все взять. Это для вас…

Пришлось согласиться. А мужики уже вытаскивали из карманов бутылки с самогоном.

- Это уж совсем ни к чему, - рассердился было командир.

- Как ни к чему? У нас праздник. Пусть и у вас будет праздник.

- Мы. взяли две или три бутылки, чтобы немножко согреться и растереть застывшее в ледяной воде тело, и отнесли их в переднюю.

С остальными бутылками мужики тут же и разделались. Пили они прямо из горлышка, стоя, передавая бутылку из рук в руки по кругу, почти не закусывая. Кто выпивал последний глоток, тот должен был вынимать свою бутылку, и так до тех пор, пока не кончится вино.

Мы ужинали в передней, а на кухне мужики шумно галдели. Потом они принялись петь песни. Пели на своем языке, а все было понятно. Та же, что и в русских старинных песнях, душевная тоска, перемешанная с удалью и бесшабашностью. Это было настолько близко, трогательно, что и наши губы невольно шевелились.

Они пели долго, до полуночи, и мы не мешали им. Кто знал, может, они пели так свободно впервые за все три года немецкой оккупации…

На острове мы прожили больше недели. Корабли вы садили нас и ушли. В море разгулялся страшный шторм. Огромные пенные валы накатывались на лед, взламывали кромку и почти достигали берега острова. В воздухе стоял беспрерывный гул. От ветра гремели железные крыши, гнулись и жалобно стонали деревья.

А вокруг берегов лед толстел. По нему стало можно свободно ходить. Мужики опять пришли к нам - пригласили на охоту за тюленями. Командир заколебался, но пришлось согласиться. Оказывается, у жителей не было ни одного ружья - все отобрали немцы.

Охотились здесь своеобразно. По льду день-деньской кружили большущие черные собаки, выискивая тюленьи лунки. Найдет собака лунку и - домой. Хозяина за полу и давай тянуть в море. Охотнику только и остается замаскироваться и ждать, когда тюлень вылезет подышать воздухом. Удивительно умные собаки. Мы ни разу не слышали их лая. Подходили они к нам запросто. Стоило только дать кусочек сахару, и этого вполне было достаточно для дружбы. Сядет возле тебя этакий здоровенный пес и следит молча синеватыми глазами за твоей рукой - не полезет ли она в карман за следующим кусочком. Дашь ей сахар, покажешь - иди в море, и она затрусит на лед.

.. .Продукты наши вскоре кончились, но нужды мы не испытывали. У хозяйки, в доме которой мы жили, был полон двор скотины - три или четыре коровы, несколько свиней и табун овец. Как она управлялась со всем этим хозяйством, представить трудно, но управлялась. С утра и до позднего вечера она поила, кормила, доила, сепарировала молоко, сбивала масло и, как говорится, тепленькое подавала на стол. Пожилые наши разведчики, вроде Спиридонова, души в ней не чаяли, а нас, молодежь, постоянно тыкали носом - вот, смотрите, сколько всего может наработать один человек, А вы, мол, восемь часов поработаете и по девкам шататься. Откуда же оно чего возьмется-то?

Этот маленький островок с населением в какую-то сотню человек, очень дружных и хозяйственных, произвел на каждого из нас большое впечатление. Люди буквально купались здесь в сливках и масле (молоко вообще не считалось за продукт). Вдова варила нам суп из сливок с картофелем и свининой такой, что от мяса ложка стояла. Кушанье не особенно вкусное, несколько приторное, но съешь миску такого супа и целый день тебе больше ничего не надо.

Почти все мы родились и выросли в деревне, но такого обилия продуктов никто никогда не видел. У тощей каменистой земли острова, позволявшей людям держать столько всякой живности, была какая-то тайна…

В лесу от немцев осталась наблюдательная вышка, и мы поочередно несли на ней службу - следили за Рижским заливом. С вышки весь остров просматривался, как на ладони. Больших полей действительно не было -так, клочочки…

С вышки хорошо был виден и залив. Иногда в нем показывались немецкие транспорты. Шли они гуськом под охраной катеров. Мы вызывали наших бомбардировщиков. Что тут потом творилось! Ревели моторы пикирующих самолетов, на палубах и в трюмах рвались бомбы. Суда или горели, как свечи, или тут же тонули. В ледяной воде плавали раненые немцы. Никто их не подбирал.

Всем нам был хорошо памятен 1941 год - переход из Таллина в Кронштадт. Теперь история повторялась. Немцы расплачивались своей кровью, пожиная то, что посеяли сами. И все-таки было жаль смотреть на этих плавающих в штормовом заливе заживо обреченных людей. Тоска подступала к сердцу. Видно, уж такое оно русское, незлобивое, доброе от природы…

Оглавление

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

НАШ СОРОКАТРУБНЫЙ

ГЛАЗА ФИННА

ОГОНЬ НА СЕБЯ

КАТЕРА УНИЧТОЖИТЬ!

КАК ОН МОГ

ЗА «ЯЗЫКОМ» 1

2

3

4

5

В ГОСПИТАЛЕ

АЛЕКСЕЙ КАБАНОВ

НЕРВЫ, НЕРВЫ

КАЗУС

НА ПРЕДЕЛЬНОЙ ГЛУБИНЕ

НЕ СУДЬБА

ОПЕРАЦИЯ «ШТОРМ» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg