«Друг другу вслед»

Друг другу вслед (fb2) - Друг другу вслед 1221K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эрик Георгиевич Шабаев

Друг другу вслед

Часть первая

Глава первая

1

До камской переправы Брагины добрались перед утром. Клочья тумана медленно ползли над рекой, все отчетливее проступали на взгорье длинные, вкривь и вкось, порядки слободских изб, от них шли к пристани люди. Две рослые бабы, по виду мать и дочь, осторожно вели вниз корову. Следом немного погодя с грохотом скатилась телега, и лошадь едва не влетела передними копытами на узкий дощатый настил. Седока, вихрастого парня, выругали в несколько голосов.

— Кобылу хайте, не меня! — весело огрызнулся тот и принялся кромсать зубами пшеничный калач и пить молоко из четверти.

Егорка Брагин, лежа у костра, изредка поглядывал на жующего парня, и кишки еще сильнее сводило от голода. Батьке было легче: стоял себе над водой, двигал полуседыми бровями.

— Кама… — тихо бормотал он. — Река добрая, не чета иным лужам. Бывал я здесь, когда… — Он смолк, но Егорка и без слов понял, что хотел сказать отец: когда был зрячим.

От плеска волн на Егорку навалилась дремота, отодвинула далеко прочь людской говор, лай собак с разных концов слободы… Он снова был дома, в Красном Яру. Бок о бок сидят остроглазые братишки, мал мала меньше, перед каждым — кучка крупнозернистой соли. В углу сгорбился отец, думает о чем-то своем, а верховодит за столом красноволосый Степка, ломким баском покрикивает на огольцов, если надо, пускает в ход костяную ложку. А вот и маманька достала чугунок из русской печи, от него пар столбом. Картошка — чудо: сама тает во рту, жаль только — нет хлеба, ну хоть кусочек бы. Зато на сковороде, что появляется на столе вслед за чугунком, красуется румяный таймешонок, пойманный Егоркой у ближнего порога…

— Вставай. Пока шель да шевель, закапаем глаза. Что-то саднит.

Голос отца прозвучал совсем некстати, разом перенес на туманный камский берег.

За пригорком Брагин-старший прилег на траву и, когда сын склонился над ним, сердито прогудел:

— Да взболтай, взболтай, сколько тебе говорить! — И обеспокоенно: — Много еще лекарства в пузырьке?

— Почти половина.

— До Москвы хватит, а там… — он, как и давеча, не договорил, замер с закрытыми глазами, раскинув длинные, в синеватых венах, руки.

— Ну как? — шепотом спросил Егорка, сидя перед ним на коленях.

— Вроде б отвалила резь, — ответил батька, и сын удивился спокойствию, с каким были сказаны эти слова. Раньше, в первые дни дороги, не раз Егорка просыпался от сдавленного отцовского плача, особенно жуткого в кромешной тьме…

Кто-то пронзительно вскрикнул: «Валит!» Егорка из-под руки всмотрелся в смутные очертания правого берега: на светлую полосу воды и впрямь выдвигался маленький с высокой трубой пароходишко, и следом тянулось что-то громоздкое, тупым клином.

Шум, брань, детский плач. Толпа, теснясь и оступаясь, хлынула по мокрым сходням на пристань. Вокруг лошаденок суетливо забегали мужики-подводчики, поправляя упряжь. Бабы, мать и дочь, возились с коровой: одна держала ее за рога, другая закрывала глаза рядном. Корова шарахалась в сторону, мычала.

— Тряпкой-то к чему? — недоуменно сказал Егорка, помогая отцу сойти на приплесок.

— Ты о ком?

— Да о буренке.

— Нельзя иначе, может взбрыкнуть… Паром-то скоро?

Вихрастый парень обернулся на голос Брагина-старшего, с досадой кинул:

— Летит на всех парах. Точь-в-точь кульерский!

Ведя за собой широкую плоскодонную баржу, пароходишко медленно шел наискосок. Он, казалось, выбивался из сил, отчаянно шлепал плицами колес по воде, пыхтел и свистел, окутываясь дымом, и наконец подвалил. Но еще долго паром причаливали к пристани, чтоб его перегороженный балкой выход пришелся вровень с помостом… Первыми съехали телеги, за ними поползла вверх по откосу вереница людей.

Паром опустел. Теперь очередь была за теми, кто ждал на левобережье. Кони упрямились, фыркали, ступив на зыбкую палубу. Пешие пассажиры пробивались к носу баржи, где виднелось несколько грубо сколоченных скамеек. Стоя в проходе, человек с кожаной сумкой через плечо твердил усталым голосом:

— С пешего гривенник, с подводы полтина… Куда претесь, дьяволы? Все влезете, времени хватит. Полчаса, а то и час.

— Это почему? — колко спросил вихрастый.

— А потому! — паромщик строго подтянулся, мотнул головой на взгорье. — Господин волостной старшина должон быть вскорости. Уразумел?

— Хоть сам черт, а отплывай по расписанью…

— Поговори, поговори. Кликну полицию, будешь знать! — оборвал его паромщик и напустился на баб: — Эй, тетка, ты чего мне суешь? Сказано: гривенник с пешего, полтина с прочих. Ведь сказано?!

— По-твоему, что буренка, что лошак с телегой — одно и то ж? — вспылила старшая из баб. — Так, по-твоему?

— Колеса пола не загадят, а твоя рогатая не успеет приткнуться, и тут же… Гони полтину, некогда мне с тобой.

— Грабеж, люди добрые! — кричала баба.

— Уймись, мокрохвостая, пока не поздно. Вон, господин старшина едет. С ним шутки плохи, сама знаешь.

— На, злыдень, подавись!

Пропустив легкую «казанку» волостного старшины, Егорка с отцом взошли на баржу чуть ли не последними. Паромщик скользнул взглядом по нищенской суме Брагина-старшего. Свободных мест впереди не было, и они остались на корме, усеянной овсом, клочками сена, среди повозок.

— Дед с мальчонкой, шагайте ко мне, — позвал вихрастый. Он посмотрел на бородача-старшину, на ее гнувшегося перед ним паромщика, крикнул: — Эй, кондуктор, кажись, все в сборе!

— Не учи ученого, — проворчал паромщик и, надев картуз, подал знак рулевому.

Из высоченной трубы вырвался клуб дыма, рассеиваясь под ветром, обдал пассажиров горькой вонью, огромные красные колеса с шумом ударили по воде, взбивая пену. Пароходишко отбежал на несколько саженей от берега, повисшая цепь лязгнула, натянулась, и баржа стала медленно разворачиваться против течения.

— Слава богу! — сказал вихрастый, подмигивая Егорке. — Теперь можно и закусить. Не против?

Тот пробубнил что-то невнятное, отводя голодные глаза.

— По всему, не против. Передай калач батьке, да и сам не зевай. — Он повернулся к Брагину-старшему. — Откуда будете?

— Иркутяне, из-под Братска.

Парень удивленно присвистнул:

— Издалече топаете, не знаю, как вас по батюшке…

— Терентий Иванович.

— И куда теперь?

— В Москву, к тамошним глазным докторам.

— Отчего ж не в поезде?

— Было и такое, да гмырь-контролер ссадил под Катеринбургом. Вот и правим от слободы к слободе. — Терентий Иванович помолчал, спросил озабоченно: — Где-то тут правей Воткинские да Ижевские заводы, верно ай нет? Значит, не подвела память. А скажи, обозы с винтовками, поди, как и встарь на Сарапул идут, а оттуда — в Тулу?

Парень вытаращился на него, весело засмеялся.

— У тебя нюх, дедок. За три версты перед собой чуешь, ей-ей!

— Ничего кроме не осталось… — глуховато, с обидой молвил Терентий Иванович.

— Прости, дед. Понимаешь, в чем дело: те самые обозы… Короче, при них я и состою.

Донесся протяжный гудок. Пароходишко перевалил глубокое камское стремя, подернутое косой рябью, и все ближе придвигался обрывистый, в редких пихтах, берег. Егорка невольно посмотрел назад, как бы стараясь ухватить оком начало пути. Господи! Сколько верст медленно легло в пыль за спиной, а сколько их, полосатых, ждет впереди! Ведь еще и Волги нет, а уж где, за какими несусветными далями укрывается Москва, один бог ведает… Смолк, о чем-то задумался и вихрастый парень, недавно такой улыбчивый и бесшабашный. Заговорил он лишь после выгрузки, отъехав добрую версту в глубь соснового леса.

— Так вот, Терентий Иванович, — сказал, придержав кобылу на развилке дорог. — Мне крюк предстоит небольшой, кой-кого из родичей навестить надо, а вы идите себе по-тихому до Сарапула, и не куда-то, а прямо на товарную пристань. Послезавтра встретимся, потолкуем обо всем. Бывайте!

2

Заночевали в прикамской деревне. Батька знал, в какой дом толкнуться: под соломенной крышей своих бед невпроворот, правь к шатровой.

Хозяин во дворе отбивал косу. Он покосился на слепца с поводырем, засопел, ни слова не сказал, снова принялся выстукивать молотком.

«Неужели завернет?» — подумал Егорка, чуть не валясь с ног от усталости.

На улице возник шум, ворота распахнулись, и во двор влетел верховой, упруго соскочил на землю. Старик, отложив косу, развел руки, пошел навстречу высокому молодцу в форменной тужурке и картузе.

— А ну, господин техник, покажись во всей красе. Хоро-о-ош! Этак недолго и в анженеры, а?

— Лиха беда начало, дядя, — ответил молодец и закричал работнику, принявшему повод: — Походи с ней, походи подольше!

Оба уселись на крыльце, и молодец достал из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой перед дядиным носом. Старик заскорузлыми пальцами долго ухватывал папиросу.

— Ну, Ганька, то есть Гаврила Пантелеич, какие новости?

— Лучше не надо! — отозвался молодец, подняв левую бровь.

— А все ж таки?

— Первая и главная — генерал с полковниками пожаловал на заводы, по указу государя-императора. Стало быть, нужда в огнестрельном, и крепкая!

— Не иначе, — подтвердил хозяин и вдруг спросил ни с того ни с сего: — А что ж отец и брат не приехали? Ведь не чужие, могли б и помочь.

Племянник потупился.

— Знаю, куда ветер дует, — молвил старик. — Пятый год засел в дурацкие головы, о свободе возмечталось. Только пустое дело. Возврата к смуте не будет, не таковские времена! — Он оглянулся, слепец с поводырем по-прежнему топтались посреди двора. — Эй, странники, дуйте к стряпке, пусть покормит, а спать — в баню!

…Чуть свет хозяин пришел в баньку, поставленную на задах огорода. Неторопливо открыл дверь, сел на скамью, положив рядом краюху черного хлеба и две луковицы. Был он не таким сердитым, как вчера во дворе.

— Благодать у вас, — молвил Терентий Иванович, слегка повернув голову на свет.

— Какое… погорели позалетось! — отозвался старик. — Кому-то чужой достаток не по ндраву пришелся… Так тогда заскучал, так заскучал, глаза б ни на что не глядели. Только баня и осталась от всей усадьбы.

— А двор ладный, по воротным столбам сужу. В обхват! — одобрительно сказал Брагин.

— Все новое, с божьей помощью.

— Семейство-то большое?

— Два сына, оба выделенные. Четыре дочери замужем, самая младшенькая пока в девках, — старик скупо улыбнулся, потряс пятерней. — Недавно посчитал — двадцать семь внуков и внучек у меня. Каково?

— И племяш, поди, часто наезжает?

— Ганька-то? А чего ж ему не наведываться, если до завода всего ничего. Да и надел братов остался, две десятины. — Он поморщился, засопел. — Брат напрочь от землицы отошел, бог его прости, ну а Ганька другой закваски человеком оказался. Молод-то молод, а глаз вострый. Умница, каких не сыскать. Сызмальства копеечку берег, на пустое не тратил, и все ко мне, ко мне, телок ласковый… Теперь вот в техники вышел, почти что барином заделался, полсотни оружейников под рукой, но место, где родился, не забывает…

Только что на его губах блуждала горделивая улыбка, и вот он враз посуровел, хлопнув руками по острым коленям, отрубил: «Ну, странники божьи, отдохнули? Не обессудьте, коли не так. Мне с племяшом на покос!»

3

Второй день вагоны с винтовочными стволами ижевской выделки стояли в тупике на окраине Москвы. С неба, затянутого серой мглой, без конца сыпал дождевой бус.

Вихрастый парень, раным-рано исчезнувший куда-то, вернулся встопорщенный, злой.

— Черт бы побрал их порядки. Не выпускают на Тулу, и баста! — ругался он. — Тех, что засели в управлении дорог, без подмазки не возьмешь. Сунулся раз и другой — отшили. А потом какой-то купчина влез. Выбегает обратно, ухмыляется. «Ну и что?» — спрашиваю. «Еду, любезный!» — и руки потирает… А до казенного никому дела нет. Винтовки или стволы к ним? Экая невидаль!..

— Ты б все же объяснил им, — заметил охранник. — Тульские заводы ждать не могут, а у нас на целый полк стволов.

— Какой к бесу полк! — вскинулся парень. — Дивизию снарядить можно запросто. А ведь грянет гром, вот-вот грянет!..

— Неужто… сызнова япошки? — робко спросил Терентий Иванович.

— Те наелись досыта, ковыряют в зубах. Теперь герман разевает пасть, чтоб слопать с потрохами…

Вполуха прислушиваясь к разговору старших, Егорка с досадой посматривал в сторону вокзала, где что-то звенело и вспыхивало синеватым светом. «Прикатили и уселись как пни, — думал он. — А батьке в глазную надо!»

Вихрастый парень словно угадал его беспокойные думы.

— Рванем-ка, сибиряки, на Пресню. Хоть и далековато будет, зато дружки есть у меня в тех краях. — Он подмигнул Егорке. — Не журись, малец, топать не придется. На извозчике поедем, чин чинарем.

— А Кремль увидим? — вырвалось у Егорки.

— Смотреть так смотреть. Айда за мной! Только вот, кусок брезента захвати, понадобится. Ну, а я с укладкой, кое-какие подарки везу.

Пошли, огибая мешанину продымленных кирпичных коробок и темных заборов, которым, казалось, не будет конца. Привокзальная площадь оглушила криками, топотом копыт. Мимо пронеслась продолговатая красно-желтая громадина, и над ней сверкнул синеватый огонек. Тут же из-за угла вылетел дивный, в яблоках, рысак, за ним вдогон — еще и еще.

Егорка стоял, задрав голову, с раскрытым ртом, пока вихрастый парень не окликнул его. Оказывается, он успел подрядить извозчика.

Ехали долго, петляя по улицам. А потом вдруг открылась просторная площадь, застроенная торговыми рядами, напротив них высились островерхие башни — одна, другая, третья, — и промеж высокая стена. Что-то искрой ударило в Егоркино сердце: словно бывал здесь, у стены, когда-то раньше, в немыслимо седой старине, и не только видел эти зубчатые стены, но и касался их ладонью.

— Ну как? — вихрастый парень легонько подтолкнул Егорку.

День сменился вечером, сумерки перешли в густую темень, редко помеченную желтоватыми огнями фонарей, а они все ехали. Колесили по булыжнику, по ухабам, поворачивали то влево, то вправо столько раз, что у Егорки зарябило в глазах…

Наконец остановились. Вихрастый парень расплатился с извозчиком, весело сказал:

— Вот он, Прокудинский переулок, прощу любить и жаловать. Как, славное названьице? А вот и дворец прохоровских работяг с галдареей, клопами и прочими благами. Идем! — и помог сойти Брагину-старшему.

Егорка вспомнил об укладке с подарками, выволок ее из-под сиденья, приподнял, и его повело вбок. «Свинцом набита, что ли?»

— Дай сюда, — тихо сказал вихрастый парень, оглядываясь по сторонам, и быстро зашагал к дому.

По скрипучей лестнице поднялись наверх, в длинный, открытый с одной стороны коридор, постучались в крайнюю дверь. Немного погодя на стук выглянуло встревоженное бабье лицо, при виде вихрастого парня засветилось улыбкой.

— А мы тебя с весны ждем!

— Маманька слегла, пришлось пропустить рейс. Ну, где Игнат?

— В кузне… А чего ж мы через порог? Входи, будь гостем. Ой, кто это с тобой?

— Из Сибири, отец с сыном. Беда у них.

Женщина присмотрелась внимательнее, всплеснула руками, забеспокоилась.

— Дедушка-то, поди, устал с дороги. Ничего, если в кладовке постелю?

— Можно и в ней, благо теплынь. Как, Терентий Иванович?

— Спасибо хозяюшке… — через силу ответил Брагин.

— Она еще и чаем нас напоит, ведь верно? — подмигнул ей вихрастый парень.

— Ой, и забыла совсем! — Она сорвалась с места, прикрикнула на чернявого парнишку, выскочившего из соседней двери. — Ну-ка, не путайся под ногами! Лучше б сбегал до монопольки, отца твоего там видели…

— Робит он… Позвали чинить котел… — пробормотал парнишка.

— С соседом прежняя история? — тихо спросил вихрастый.

— Не просыхает, окаянный. И семье покоя не дает.

— Так никуда и не пристроился?

— А кому он, забулдыга, нужен. Тут и добрые мастеровые годами на бирже стоят.

После чая Егорка с отцом улегся в кладовой. Едва смежил веки, стали кусать клопы. Кое-как притерпелся, задремал, но ненадолго. Среди ночи на «галдарее», совсем близко, раздался шум. Пронзительно кричала баба, ей на разные голоса вторили дети, все перекрывала пьяная мужская брань… Егоркино сердце до боли сдавила тоска. «Скорей бы папку поставить на ноги, скорей бы домой, в Красный Яр!»

Снова проснулся он под утро. Кто-то высокий ходил по кладовой, вполголоса переговариваясь с Терентием Ивановичем.

— Прости, дед, разбудил.

— Сами виноваты, чужое место заняли.

— Ну-ну, обойдемся, не впервой… — он чиркнул серником, короткая вспышка высекла из темноты молодое крупноносое лицо, волну светлых волос, бронзовую, в ссадинах, руку. Человек снял с гвоздя пиджак, прихватил сапоги, тихо вышел за дверь.

«Хозяйкин брат из кузни явился…» — догадался Егорка.

4

Глазную больницу они разыскали быстро, однако на том их везение кончилось. Доктора были заняты, могли принять не раньше, чем через неделю.

Егорка с отцом вернулись в Прокудинский переулок, и потекли нерадостные дни ожидания, хотя и наступило добропогодье. Тоска заела бы вконец, если бы не хозяйская дочь Иринка. Проводив мать на фабрику, она поила чаем Терентия Ивановича, не давала скучать Егорке.

Вот и теперь она влетела в кладовую, крикнула:

— Суп готов, бежим за хлебом! — и сорвалась вниз по лестнице, быстро-быстро мелькая тонкими загорелыми ногами. Догнать ее удалось лишь на перекрестке. По улице длинной колонной шли и шли солдаты со скатками через плечо, мерно колыхались штыки над вереницами плоских серых фуражек.

— Откуда они?

— Со стрельбища, — ответила Иринка и тихо добавила: — А знаешь, дядю Игната чуть не убили…

— Ну? — удивился Егорка.

— Он с полицией воевал. Не веришь? Прохоровские сделали баррикады поперек улиц, так он туда с мальчишками побег. У него даже наган был всамделишный. Ей-богу!

— Зачем побег-то?

— А зачем пошли со всех фабрик? — вопросом на вопрос ответила она.

Егорка промолчал. Слишком непонятными были для него эти люди прохоровские. Тоже вроде бы русские, и говор у них почти такой же, что в деревнях под Братском, но все равно какие-то чудные…

Когда Иринка с Егоркой на обратном пути сворачивали в переулок, сбоку раздался лихой разбойничий свист. На заборе сидел чернявый соседский парнишка, оскалив зубы, целился по ним из рогатки. Оба, не сговариваясь, юркнули за угол дома.

— Ну, цыган паршивый! — Егорка погрозил кулаком, вспомнив, как тот вчера вечером напал на него с гурьбой огольцов.

— Он сам нет, у него бабка была цыганкой. Ой, идет сюда! — Иринка опрометью бросилась к лестнице.

Но чернявый, судя по тому, что рогатка была засунута в карман, шел с добрыми намерениями. Улыбнулся белозубо, подал руку:

— Не боись, я нынче не страшный.

— А я и не боюсь.

— Молодец! — похвалил его чернявый и предложил: — Пойдем на рынок, пошныряем? Смотришь, кое-что и перепадет!

— Что перепадет? — не понял Егорка.

— Не придуривайся. Небось папаня-то из каторжных? К его рукам тож прилипало, когда с глазами…

И не договорил, отлетел к забору от сильного толчка в грудь. Но, странное дело, не осерчал, не полез в драку, только почесался.

— А ты ловок. Умеешь бодаться! — Он смолк, озабоченно покрутил носом. — Забыл, черт… Маманька велела за тятькой проследить, на бирже он с утра.

— Зачем?

— Вытурили его с Прохоровки… Слово не то сказал, ну, мастер и взвился на дыбы. Теперь одна маманька всех кормит… Слетаем?

Егорка в нерешительности переступил с ноги на ногу.

— Далеко она… та самая?

— Рядом!..

Наперегонки вынеслись к Большой Пресне, пересекли ее. Вскоре показалась и биржа.

— Не отставай, — сказал чернявый, открывая скрипучую, на расслабленной пружине дверь.

Зала, похожая на сарай, из конца в конец разделялась деревянным барьером, за ним сидели господа, и к каждому тянулась длинная очередь. Шарканье ног по каменному полу сливалось с голосами, отчего стоял гул, напоминающий жужжанье огромного овода. Изредка доносилось:

— Кузнецы в отъезд! Кто кузнец, подходи!

— Землекопы есть?

— Е-е-есть!

Весноватый парень пробивался сквозь толпу, держа на плече топор.

— Куда? Ведь плотник! — остановили его за рукав.

— Все одно…

— Как так?

— Трескать-то надо? — огрызнулся весноватый.

— А вот и пахан мой, — весело сказал чернявый, приподнимаясь на носках. — Еще тут. Но смоется, ей-богу, смоется. Видишь замухрыгу около? Тот, с кем они стекла высадили в кабаке. Вечно вместе, друг от друга ни на шаг!

Егорка присмотрелся. Он думал встретить чудище под потолок, которое лютует каждую ночь на «галдарее», а увидел сгорбленного, тихого на вид человека. Замухрыга, тоже в опорках и исподней рубахе, был позадиристее. Он косился на весноватого плотника, хрипел:

— Здоровый, черт, оттого и счастье. А ты стой, и никакого тебе просвета!

Дружки перекинулись двумя-тремя словами с чиновником, отошли от барьера к окну. Чернявый зорко следил за ними, силясь угадать, что они собираются делать дальше. «Эка его корежит, — шептал он. — А ведь умаслит, ей-ей!» Замухрыга что-то горячо лопотал, ухватив приятеля за руку, тот хмурился, тряс головой, лез пятерней в затылок и наконец сдался, когда замухрыга вынул из кармана пятак.

— Уговорил! — чуть ли не радостно сказал чернявый.

Егорка думал о своем: «Степан осенью на завод хотел отвезти. Нет уж, не выйдет… Пускай сам глотает копоть, обивает пороги, а я из дому — никуда!»

5

Огромный город и отпугивал и манил. Егорка выбирался из дома на свет, брел, с каждым днем все дальше, по Средней Пресне, с обостренной цепкостью запоминая обратную дорогу. Как-то он дотопал до широкой улицы, не имеющей ни начала, ни конца; по ней в обе стороны катили коляски и пролетки, плелись ломовые, их обгоняли, чихая едким синеватым дымом, пронырливые тупоносые авто.

Вместе с другими пешеходами Егорка проскочил перекресток, замедлил было шаг, чтоб осмотреться, но толпа мигом притиснула его к стене. Кто-то бросил: «Эй, деревня, чего кол проглотил!» — и он испуганно шарахнулся прочь, совсем как буренка на камской переправе. «Господи, куда они торопятся, куда бегут сломя голову?» — недоумевал Егорка.

Тихая, будто прочерченная по линейке улица позвала за собой, выдвигая дома один краше другого, незаметно вывела к бульвару. За невысокой чугунной оградой, под присмотром дядек и нянь, играли маленькие господа, и при виде их на Егоркином лице появилась усмешка взрослого, много повидавшего на своем веку человека. На жатву б этих барашков, в работу от зари до зари, с ломотой в пояснице и пылью на зубах. Мать, бывало, выведет на поле Зарековских, самое большое в деревне, сунет серп в руку. «С богом, сынка, да колосья не пропускай, — скажет и на миг опечалится, но тут же добавит, подбадривая: — Тебе, вой, пошел восьмой, а я с шести лет впряглась. И ничего!»

Он еще раз покосился на барчуков. Живут же люди, ничегошеньки, кроме игры, спанья на белых пуховиках и сладкой еды, не знают. Ни того, что есть на свете Красный Яр с пашнями и злой мошкарой, есть тайга, где из каждой колдобины жди бурого космача, есть порог, что пенится в версте от брагинской избы, есть и сами Брагины…

Поплутав по дворам и тупикам, Егорка вышел на реку, изогнутую как лук. По ее берегам раскинулись амбары, пристанские помосты, заваленные кулями с мукой, овсом и солью. С длинной вереницы плотов выгружали дрова. Как заводные, взметывались руки, передавая поленья по косогору.

Егорка постоял над рекой. Взмутненная до дна, она лениво несла на себе ржавые пятна, мелкий мусор. Невдалеке сидел старик с удочкой, глаз не сводил с поплавка; несколько рыбешек плескалось в стеклянной банке. А на братских порогах таймень или осетренок иной попадется на крюк — с трудом перетянешь через борт. И вокруг неумолчный гром, радуга коромыслом, свежесть первозданная!

За мысом, выше по реке, на крыльце кособокой сторожки, запрокинувшись назад, заливисто храпел какой-то бородач. У его ног разметался во сне кудлатый пес. Обок с пристанью дремотно загляделась в воду баржа…

Полуденное с белесым сверком солнце припекало все крепче, давило на темя, и Егорка почувствовал, что и его страшно тянет ко сну. Упасть бы, где стоишь, забыть обо всем, ничего не видеть и не слышать… «А батька, поди, волнуется!» — всплыло в голове. Он превозмог одурь, быстро зашагал на Пресню.

Егорка думал о том, что ждет их завтра у глазного доктора. Он бегом взлетел по лестнице, на миг приостановился — из хозяйской комнаты слышался незнакомый молодой голос, ему вторил сдержанный бас кузнеца Игната; Егорка боком вошел в кладовку, и первое, что бросилось в глаза, — было растерянное отцовское лицо, совсем такое же, как у людей на перекрестках.

— Народу кругом, ни проехать и не пройти. На пожар, что ли? — прогудел Егорка.

— Не пожар, кое-что пострашнее, — вполголоса молвил Терентий Иванович, — война с германцем. — Он трескуче закашлялся, помотал головой. — Принеси воды, глотка ссохлась.

В отгороженном занавеской углу, где стоял бачок, Егорка нос к носу столкнулся с Иринкой.

— Кто у вас?

— Дядькин знакомый. Работает в Мытищах.

Егорка отнес воду, вернулся к Иринке. Разговор в комнате не убывал.

— Честное слово, Игнат, надоело. Особенно донимают новенькие. Подходят, интересуются: из немцев будешь аль как? Отвечаю: мол, Медведевыми испокон века звались, а Блюхер просто-напросто барская затея… Не верят, черти. Мол, заливай, заливай.

— Василий, а вот… выйдет, как задумали, ну, а дальше? Страшно подумать — сами себе голова!

— Не робей, кузнец, ты ведь пресненский.

— Боязно все ж таки. Я, и вдруг…

— А что, плечи не выдюжат?

— Мобилизацией не кончится, как по-твоему?

— Ох, нет!

— А ведь забреют, Василий, и перво-наперво освободятся от нашего брата.

— Что ж, сходим, послужим. Только… будет это не к их радости, ей-ей!

6

Сквозь неплотно притворенную дверь Егорка видел: отца усадили в глубокое кожаное кресло, запрокинули голову, нацелились в его глаза какими-то круглыми штуковинами, надетыми на лбы. Смотрели долго, изредка бросая друг другу непонятные слова.

Потом седой доктор зачем-то подошел к столу, еще раз перечел бумагу, пронесенную отцом от самого Томска, посидел. Что-то его беспокоило, он встал, снова завел разговор с молодым помощником. И оба снова надвинули зеркальца, обступили Терентия Ивановича с двух сторон.

— Тебя, дед, в Томске пользовали чем-нибудь? — донеслось до Егорки, и тот удивленно покрутил носом: какой же он дед, ему всего-навсего сорок три года. Чудаки!

— А раньше, до томской лечебницы, видел?

— Самую малость. Человек ли идет, столб ли на дороге… Ну, а потом, как повязку сняли, — совсем ничего. Только вот на солнце когда гляну — вроде красное пробивается. Далеко-далеко.

Седой доктор взволнованно прошелся по комнате.

— Послушай, дед… — Он хотел сказать что-то, но передумал и, сев боком к столу, с брызгами набросал несколько слов на синеватом листке, запечатал в конверт. — Наведайся ко мне, скажем, послезавтра, а пока пройди на Никитскую, тут написано к кому. Побывай непременно… — И повернулся к двери. — Следующий! Что они там, заснули? — закричал, сердясь неизвестно на кого и за что.

— Ну, как? — с замиранием в сердце спросил Егорка, выводя отца из глазной больницы. Терентий Иванович молчал, плотно спаяв рот, весь одеревенев, и вдруг привалился к сыну, заплакал навзрыд. Егорка, словно маленького, гладил его по плечам, успокаивал и, не зная чем помочь, готов был сам разреветься.

— А письмо? — вспомнил он, загораясь надеждой, — Видно, еще к кому-то из докторов. Не иначе!

— Ладно, веди, — глухим голосом отозвался Терентий Иванович.

Пока они добирались до Никитской, пока разыскивали дом, он бормотал про себя:

— Все, все вижу. Правду скрывают… — И внезапно топал ногой, оборачивался назад, грозил кулаком. — Они у меня запоют, сволочи! Погубили глаза ни за грош, и думают…

— Идем, вон городовой на перекрестке! — испуганно тянул его за руку Егорка.

— Бог с ним… Иду.

Дом, на который указали дворники, был небольшой, в два этажа, с нарядной росписью по простенкам, и вовсе не походил на лечебницу. «Туда ли идем?» — засомневался Егорка, крутанув ручку звонка.

Дверь открыла молоденькая горничная в кружевной наколке. Узнав, кто такие и зачем, ушла с докладом и вскоре вернулась.

— Разуйтесь, — велела она свысока, брезгливо морща губки. — Носит вас дюжинами, а кто-то убирай.

Опорки остались у порога. Егорка, придерживая отца под локоть, боязливо шагнул в залу, пол, выложенный плитками дерева, сиял как зеркальный. В углу, заставленном цветами, виднелась женская фигура в черном бархатном платье. Чуть позади застыла еще одна фигура, и тоже в черном, но попроще, — судя по всему, воспитанница.

При звуке шагов женщина в кресле встрепенулась, подняла голову, и Егорка едва не вскрикнул. Глаза ее были точь-в-точь как у отца: ясные, будто налитые прозрачной ключевой водой, без единой искорки мысли.

— Кто там? — прошелестел тихий голос. — Ах да, с запиской от профессора. Вера, голубушка моя, прочти.

Девушка пробежала глазами синеватый листок, наклонилась к женщине, и та, выслушав, слабо повела рукой в сторону Терентия Ивановича.

— Подойдите сюда. Верочка, стул, пожалуйста.

Егорка почти не дышал. Два человека сидели друг против друга — она в кружевах и переливчатом бархате, он в дырявом зипуне, с нищенской сумой через плечо, — сидели и говорили, связанные общей бедой…

Госпожа подалась к Терентию Ивановичу, еле дотрагиваясь пальцами, ощупала его лицо.

— Откуда вы? Ах да, из Сибири… И давно это у вас?

Брагин-старший рассказал все: и как остался круглым сиротой и бродяжничал; как не по своей вине был сослан в Сибирь, потом вышел на поселение и строил в деревне избу, один на один с толстенными бревнами, часто подпирая их головой; как совсем недавно, осенью, взбесилась собачонка, и молния сверкнула перед его глазами, когда он открыл дверь, а собачонка, прибитая еще днем и внезапно ожившая, проскользнула у ног, бросилась к сыновьям…

Он смолк, понурился.

— Что я могу добавить? — сказала женщина, комкая батистовый платок. — Та же самая болезнь, «темная вода»… Муж погиб в Порт-Артуре, собственно, тогда и началось… Была у лучших окулистов Парижа, Лондона, Берлина, выбросила треть состояния, и все напрасно… — Она робко прикоснулась к большой коричневой руке Брагина. — Милый человек, Терентий Иванович. Может, я поступаю жестоко, но правда всегда милосерднее лжи… Не беспокойте семью, не убивайте силы на бесполезную ходьбу за тысячи верст. Отправляйтесь домой!

— Как же так? — растерянно бормотал Брагин. — Ведь я… ведь мне последнюю лошаденку, и ту пришлось продать… Куда ж я теперь?

Госпожа повернулась к воспитаннице, стоящей за ее спиной.

— Голубушка, в секретере пакет, подай сюда… Вот, милый человек, вам на дорогу и житье. Не поминайте лихом, прощайте… — Она откинулась в кресле, утомленно закрыла глаза, как бы отгораживаясь от всего на свете.

Зайдя за угол, отец разжал крепко стиснутый кулак.

— Ну-ка, глянь. Вроде и не деньги совсем…

У Егорки волосы поднялись дыбом: на отцовской ладони лежала новенькая, в радужных разводах, сторублевка. Точно такую он видел однажды в руках старосты Зарековского, собравшегося за покупками в Братск.

Но и сторублевка не обрадовала Терентия Ивановича. Он шел, тяжело передвигая ноги, с окаменелым лицом. Молча миновали Садовую, поднялись по Средней Пресне, свернули в Прокудинский переулок. У знакомых ворот стоял какой-то коротышка в сером, попыхивая папиросой. Егор мельком глянул на коротышку и тут же вспомнил, что тот топтался на этом же месте и вчера, когда наведался к хозяевам веселый кареглазый парень.

Молодой кузнец, голый по пояс, в брезентовых штанах, босой, умывался в глубине двора. Издали покивал постояльцам, спросил:

— Что нового, иркутяне?

— Велено ехать назад, — с усилием обронил Терентий Иванович.

Игнат кончил умыванье, крепко, докрасна растерся полотенцем, подошел, вынимая из кармана куртки что-то разлапистое, в искрах.

— А я вам трезубец отковал. Точь-в-точь, как рассказывали.

— Батя, острога! — вырвалось у Егорки. — Всамделишная! Насадил на шест — вся рыба твоя. И медведь не попадайся!

Кузнец потрепал его по плечу, немного помедлил.

— Зверье о двух ногах злее будет, — оказал он.

— Кенгура, что ли? — раскрыл рот парнишка. — Мимо в клетке провозили, видел. Но у нас таких не водится.

— Мал ты еще. Ну, идем чаевничать, сестренка блинов напекла.

7

Ночью отец, против ожиданий, спал спокойно, будто свалил с плеч непосильный груз. Не плакал, уткнувшись в ладони, не стонал, не скрипел зубами.

Утром Егорка открыл глаза, отца рядом не было. Он испуганно приподнялся на локте и замер — Терентий Иванович на ощупь двигал иглой, торопливо зашивал что-то в подклад зипуна.

— Ее? — оторопело спросил Егорка, имея в виду сторублевую. — А на дорогу?

— Не твоего ума дело. Вставай-ка лучше.

— Зачем?

— Ждет нас этапная контора. Одевайся, да поживей. — На лице Брагина-старшего проступило слабое подобие улыбки.

Теперь он шел на редкость проворно, поторапливал сына и вполголоса гудел:

— Чтоб я ту сотню потратил до Красного Яра? Да ни в жисть! Пускай берут на казенный кошт, и никаких гвоздей. Я, брат, законы знаю!

Но едва отец заикнулся о бесплатном проезде, старший чиновник этапного управления, на мгновенье оторвавшийся от бумаг, сухо отрезал:

— Шагай прочь, старик, не до тебя. Мы отправляем только арестованных. — Он обратился к писарю: — В Туруханский край всех перебелил?

— Имен десять осталось.

— Ох, как ты меня задерживаешь! Ради бога, позвони, что у них с партией? Готова, нет? — говорил он и рукой делал знаки служителям: лишних долой, долой…

Под их напором Брагины очутились за дверью.

— Ну-ну, — сквозь зубы пообещал кому-то Терентий Иванович и прямо у выхода сел на тротуар.

Минул час и другой. Стены домов, мостовая раскалились под солнцем, полыхали жаром, но Терентий Иванович так и не двинулся с места, лишь вполголоса посоветовал сыну:

— Накройся, да не торчи около, дуй в тенек!

Из окон высовывались писаря, пожимали плечами, прыскали в кулак. Несколько раз подходил городовой, трогал за плечо, бубнил:

— Эй, сермяга, пройди куда-нито, — и, не дождавшись ответа, брел на свой перекресток.

Вокруг Терентия Ивановича шумела суетливая городская жизнь. Люди спешили мимо, задевая слепого, чуть не наступая ему на ноги, дважды припускал короткий, но частый дождь, а он темнел неподвижной глыбой, вперив куда-то вдаль ясный взгляд, и легкий ветер играл перевитыми сединой космами волос.

В полдень к управлению подкатило авто, из него вышло начальство в немалых чинах.

— Отчего здесь нищие? — справилось начальство и поманило пальцем городового. Тот подбежал, отдал честь. — Почему непорядок, любезный?

Городовой что-то пробормотал, беспомощно разведя руками.

— Достукались! — Егор вытер со лба испарину. — Тикаем, папка, плохо будет!

— Э-э, нет, погодим немного: я их больше ждал на солнцепеке, — спокойно отозвался Терентий Иванович.

К ним рысью подбежал городовой, придерживая шашку.

— Накликал беду на свою и мою голову, шутоломный старик… Их высокоблагородие серчают и требуют к себе!

— Вот это разговор! — Терентий Иванович быстро как ни в чем не бывало встал на ноги, отряхнул колени, поправил суму.

Начальство приняло, стоя вполоборота, снимая и снова натягивая ослепительно белые перчатки.

— Надеюсь, тебе объяснили все?

— Так точно, ваше благородие, — подтвердил Терентий Иванович. — Все и… ничего…

— Я спрашиваю, тебе объяснили, что этап — не богадельня? Ты-то сам видишь, куда попал?

— Беда моя, не вижу. Чего нет, того нет.

— Что ж, придется отправить в полицейский участок!

— Один конец, ваше благородие. Сюда с весны добирались, по теплу, а теперь не дотянем, осень — вот она… Пропадем.

Хмурясь, начальство подошло к краю огромного стола, надавило кнопку, в дверном проеме мгновенно возник молодой офицер.

— Зачислить на довольствие и в вагон для сопровождающих, до Иркутска.

— Слушаюсь, господин подполковник!

8

Классный вагон, прицепленный в хвост тюремного поезда, был полон: ехали невесты, жены, братья и другие родственники арестантов. Свободное место нашлось только рядом с дверью, но Брагины были рады и ему. Терентий Иванович повесил на крюк суму, посидел и вдруг сказал:

— Вот что… Стемнеет не скоро, слетай-ка на Пресню, а то ведь ушли и спасибо не оказали. Возьми гривенник, леденцов купишь Иринке, а хозяйке и Игнату — поклон. Я бы и сам смотался, да место уплывет.

До Прокудинского Егорка добрался быстро, благо подвернулась попутная пролетка. Он прицепился сзади, за час с небольшим проехал изгиб Садового кольца. «Вот удивятся хозяева, когда про этап расскажу…» — весело думал Егорка. С беззаботным свистом взбежал по лестнице и остановился: навстречу медленно, вся в слезах, шла Иринка. Увидела постояльца, прислонилась к перилам, губы ее жалко дрогнули.

— Дядю Игната забрали…

— Как? — опешил Егорка.

— Подъехали на извозчиках, нас вытолкали в коридор, все перерыли. А потом… — Дальше она не могла говорить, затряслась в беззвучном плаче.

Глава вторая

1

Егорке было невмоготу. Вертелся с боку на бок, пытаясь заснуть, а в уши знай долбило занудливое теткино стрекотанье. Надо же! Считай, с утра засела она в брагинской избе, сизо пламенея налитыми щеками и выстукивая по столу мясистым кулаком, долдонила:

— Жить не умеешь, Грунька! Люди-то с чего порой начинают? Реже с целкового, чаще с копейки, а ты сотню не смогла удержать. Как твои вернулись на Феклу-заревницу, так и сидите сиднем.. Говоришь, и синенькой не осталось?

— Последняя красная, и та поплыла… Задолжали мы много, Настя. На леченье, на то, на се. Степану, опять же, полушубок справили с пимами, ребятенки вылезли из штанов и рубах… — робко оправдывалась Аграфена Петровна, склонясь над выкройками.

— Не-е-ет, была распустеха и помрешь ею! — наседала старшая сестрица. — Да я бы на месте твоем чего-чего не сотворила! В крайности, самогонку стала бы гнать и продавать. Из пуда муки получается двадцать бутылок, понимаешь? И парнишек приструнила бы. Степанка зацепился за Старо-Николаевский завод — хорошо, теперь Егорке и Веньке присматривай хозяев крепких. Нечего баклуши бить!

— Опомнись! Егорка всего на той неделе серп из рук выпустил. Совсем заездили мальчонку… — Мать с трудом удержалась от слез. — Ваши-то, одних с ним лет, в Братске учатся, хлеб только в печеном виде знают.

— Заимей с наше, милая, а потом… — начала было сестрица и осеклась: видно, вспомнила, как в свое время поделила меж собой и братом долю Груньки, которая вышла убегом за поселенца, приписанного к их деревне.

— Ты… все сказала? — подал голос Терентий Иванович. Он горбился в темном углу, что-то вырезал на ощупь из куска дерева. — Тогда прогулялась бы по холодку, чем париться в душегрее. Помогает, и крепко.

— А ты, вор, помалкивай!

— Чего ж я у вас украл? — справился Терентий Иванович, дергая седыми бровями.

— Не украл, а хотел, поди. Зря на каторгу-то не пошлют!

— Тьфу, стерва!..

— Тереша!.. Настенька!.. Да не ругайтесь вы…. Господи боже мой!.. — твердила бледная Аграфена Петровна, поворачиваясь от мужа к сестре.

Что-то стукнуло о стекло. Егорка, лежа на скамье, скосил глаза: с завалинки его манил к себе закадычный друг Васька Малецков. Егорка опрометью выскочил за дверь, и его разом охватило сыростью.

— Зачем звал?

— Учительша приехала!

— Да ну-у-у?

— Вот те крест!

— Из волости, что ли? — Егорка с сомненьем посмотрел на заплывшую грязную дорогу.

— Нет, на лодке, из Братска.

— Ходу, Васек!

Они побежали вдоль деревни, протянувшейся над яром. Ветер с дождем все наддавал. Басовито шумели нагорные сосны, гнулись, мотая ветвями. Наискось по реке, испестренной ударами крупных капель, без конца шли волны, с гулом накатывали на гальку, взметывались брызгами у лодок. Берестяные кибасы неводов — на козлах — гремели, сталкиваясь.

У своего дома Васька приостановился.

— Зайдем к нам, а то батька…

Семья Малецковых обедала. Почти половину стола заняли дети — Васькины сестры и братья; рядом с отцом пьяненько помаргивал молодой зять Петрован, приехавший с женой из Лучихи. Он догуливал последние деньки перед солдатчиной. Тут же сидел сосед Силантий, справной мужичок лет сорока, ласково жмурился на початую бутыль самогона.

Васькины глаза сверкнули голодным блеском. На столе в глубоких чашках мелко накрошенный полевой лук, огурцы, шматы малосольного тайменя… Сесть, поесть? В конце концов любопытство пересилило. Он заскочил на кухню, выхватил из чугунка несколько вареных картофелин, побросал в карман, пошел к двери.

— Ты куда? — крикнул Малецков-старший.

— Учительша едет, велели встречать! — выпалил Васька, таращась на отца. — Вот, спроси у Егорки.

— Ага, дядя Поликарп!

— А не брешете?

— Д-дело есть д-дело, — заикаясь, молвил Петрован. — Ч-ч-человек новый, п-помогут…

— Пустая затея, кум, — кисловато заметил Силантий. — Мы, слава господу, без учебы век свой живем, и дети обойдутся.

— Грамота, она н-н-никому не мешала, — возразил Петрован. — А ну, Васька, с-с-скажи: д-дюжина и д-дюжина — сколько б-будет?

— Двадцать и еще четыре! — отрубил Васька.

— Молодцом. Учись д-д-дальше. С-с-сват, ребятишки-то, а?

— Ладно, дуй, — подобрел Малецков-старший.

Боясь, как бы отец не передумал, Васька пулей вылетел прочь. На бегу доставал картошку и ел. Под конец вспомнил о Егорке, разломил последнюю:

— На!

— Спасибо, не хочу! — Егорка усмехнулся, косясь на него. Мал окоренок, да удал: жратву и во сне видит. Вечно голодный!

Около избы Дуньки-солдатки, отведенной под школу, толпился народ. Ребята густо облепили окна, заглядывали вовнутрь. В стороне, взапуски щелкая кедровые орехи, судачили бабы.

— Очень уж тоща и с лица бледненькая. А так ничего-о-о. Пальтецо на ей драповое, шляпка, чулки шелковые. Одно слово, городская!

— Добра, поди, навезла с собой?

— Какое там добро. Чемодан, сверток постельный, стопа книжек, вот и все.

При виде подошедшего Зарековского бабы смолкли, расступились и снова сдвинулись у крыльца гомонливой гурьбой. Вслед за старостой прошмыгнули в дверь Васька и Егорка.

Молоденькая учительница, прижав руки к груди, стояла посреди горенки, медленно переводила взгляд с темных, в потеках застарелой смолы стен, обшарпанных столов и скамеек на разбитое, заткнутое тряпкой окно, и староста улыбчиво ей говорил:

— Располагайтесь, Елена Финогенна. Чем богаты, тем и рады. Эй, Дунька, помоги барышне… А обедать милости прошу ко мне.

На зов явилась хозяйка, рослая кривая баба, двумя пальцами — указательным и большим — провела по губам.

— Дык… что же? Садись, девонька, ноги, чай, не казенные. Вот — школа, класс, там — в чулане — я, ну а ты в каморке жить будешь. Пусто в ней пока, но Пал Ларионыч, благодетель наш, обещал топчанишко какой-никакой. Так и пойдет…

— Да-а-а, пружин у нас нету, — развел руками Зарековский.

Учительница еще раз посмотрела вокруг, взметнула ресницами на старосту.

— Здесь и раньше учились?

— Пробовали, это точно. Учитель в прошлогоде пожаловал, как и вы, в одиночестве. По первости бодрился, потом затосковал. Ну, а самогону в деревне хоть залейся. Он и того… с копыт долой.

— Десять недель учил! — вставил Егорка ломким баском.

Она повернулась к нему, согревая дыханьем озябшие пальцы.

— Много вас?

— Не. Сперва было четырнадцать, потом осталось шестеро. Кто сам не захотел, кого отец-мать не пустили, а кому и не в чем зимой.

— Брысь! — гулко рявкнул староста.

Ребята сыпанули из школы на пробирающий до костей сырой ветер.

По улице, навстречу, торопился Мишка, меньшой сын Зарековского. Васька отвернулся: они давно, чуть ли не с пеленок, были не в ладу.

— Ты куда, москвич? — спросил Мишка.

— А ты?

— К Дуньке-солдатке. Говорят, учительша прикатила… Черт, в Братском реальном донимали, шиш с маслом выкусили, теперь здесь покоя не дают! — Он сдвинул на затылок новенький картуз, далеко отплюнулся. — Принесло ее не ко времени — лученье на носу. Поедем завтра?

— С кем да с кем?

— Стешка Фокина собиралась, Дунька, еще две бабы. — Мишка встрепенулся. — Ого, папаня мой топает, и, кажись, не один. Та самая, городская?

— Она и есть.

— Ну-ка, что за птица-синица!

Мишка нагловато прищурился, хмыкнул, с развальцей направился к своим воротам. Егорка смотрел вслед. Крепко живут Зарековские, широко! Ладный, в мелкой затейливой резьбе, крестовый домина, сараи и амбары под железными козырьками, рядом лавка бакалейная, где круглый день толчется народ. Вон пьяный Фока Тюрин, прихрамывая, пятится из бакалеи. Поди, что-то приволок на пропой, хотя вроде бы и тащить нечего… За ним идет Кешка, брат старосты, ухмыляется в бородку.

— Дешево? Что ж, не неволим. Езжай, милок, в Лучиху, плыви в Братский острог, не препятствуем. Там за бесценок отдашь. А теперь убирайся со своей поганой сетью. Ну? — и слегка потеснил Фоку от двери, тот взмахнул руками, оступился, полетел с крыльца.

— Живодеры вы, Зарековские! — крикнул Фока, приподнимаясь и отплевываясь от грязи.

— Пой, милок, пой. Только давно ли на коленках перед живодерами ползал? То-то и оно.

Егорка посмотрел на Ваську Малецкова. Ясно, о чем он думает… О дяде Федоте, наверно, и других молодых, угнанных в прошлом году на фронт, кое-кто из них уже успел сложить голову от германских и австрийских пуль, а брательники старосты остались дома: нашли у них доктора неведомый изъян, один и тот же у обоих. Конечно, болтали разное, но всему верить? Тетка Настасья вон отца иначе как вором и не называет. А за что, спрашивается, дали ему два года каторги? Шел в воскресный день от своего свата, в деревне под Пензой, набрел на толпу. Оказывается, ночью кто-то залез в амбар, унес несколько штук холста и селедку, забыв под дверью лапотный след. «А может, моя корзинка подойдет?» — загоготал подпивший Тереха и поставил ногу на крыльцо. Следы совпали точь-в-точь…

2

В сумерках учительница заявилась к Брагиным. Егорка с младшими братьями играли в подкидного, на щелчки. Мать, ухватывая последние отблески света, сидела за швейной машинкой. Приход гостьи первым почувствовал Терентий Иванович. Насторожился, устремил незрячие глаза к порогу.

— Кто там?

— Здравствуйте. Учительница я.

— Милости просим, барышня… — Брагин привстал, безошибочно указал на табурет. — Мать, спроворь-ка чаю, а вы, огольцы, потише!

— Не беспокойтесь, я на минутку. Мне бы… молоток.

— Молоток? — удивленно переспросил Терентий Иванович.

— И дюжину гвоздей, пожалуйста.

— А зачем, если не секрет?

— Полку хочу сделать, под книги.

— Ах ты, господи! — заволновался Брагин. — Что же ты днем-то не передала с Егоркой? Сколотим! Тебе куда, в угол, что ли? Венька, сбегай, вымеряй. Да мы тебе, голубушка моя, не одну, а три полки смастерим, и такие — ахнешь… — Он помолчал. — Ведь я столярничал, пока не ослеп, и вроде не хуже других. О ледоколе «Байкал» слыхивала? Вся надстройка была за мной. Сама-то из Иркутска будешь?

— Да.

— Ну, дом генерал-губернаторства тебе знаком. Я отделывал с артелью, — Терентий Иванович опустил голову, задумался. — А со школой как? Довольна ли? Ты, барышня, не давай старосте спуску. Надо, так надо. Будь посмелей.

3

Лучили в протоке за еловым островом. Лодка-ангарка медленно двигалась против быстрины, неся перед собой широкую кованую «козу», огонь, разведенный из смолья, высвечивал дно вплоть до мельчайшего камешка. Егор отталкивался шестом, Дунька, Стеша и Мишка Зарековский кололи рыбу.

— Тихо! — замирал с поднятой острогой Мишка. — Вот он, красавец, вот он, голубой… И через мгновенье: — Черт, сорвался!

Больше всех везло почему-то Дуньке-кривой: она раз за разом поддевала то валька, то сига, а то буйного маленького таймешонка.

— Ну, ведьма одноглазая, — крутил головой Мишка.

— Один — да зорок, не надо твоих сорок! — тараторила она, вытаскивая из воды новую добычу. — Ох и острога у тебя, Гоха. Может, обменяемся? Перемет, сеть — ничего не пожалею!

— Дареная, — ломким баском отозвался Брагин.

На заре пристали к острову, чтобы обогреться и перекусить, до Красного Яра было не меньше четырех верст. Пока Егор с солдаткой разводили костер, Мишка Зарековский вьюном вертелся около Стеши. Изловчился, обнял ее сзади и тут же отскочил, держась за скулу.

— Чего дерешься?

— Не лезь, выпороток щучий, еще мал.

— А когда подрасту, можно? — спросил Мишка с нагловатой улыбкой. — Федотку-то Малецкова ждать и ждать, ну, а Фока больше… — Зарековский не успел договорить.

— Ой, бабоньки, ведьмедь! — пронзительно, не своим голосом вскрикнула Дунька и, вскочив, затоптала едва занявшийся огонь.

Егорка обернулся и похолодел — от елового леса, щетиной нависшего над берегом, накатывалось на них сквозь туман что-то бурое. Опомнился он посреди протоки — на корме, за рулем.

— Господи, спаси и помилуй… Господи, спаси и помилуй… — твердила кривая, упав на дно лодки и придавив своим грузным телом Стешу. В гребях мотался Мишка с остекленелыми глазами, весла в его руках беспорядочно, чаще вскользь, били о воду, а следом по вспененной полосе плыл медведь.

«Что ж будет? — пронеслось в Егоркиной голове. — Съесть не съест, но всех перетопит к черту…»

Стеша наконец выбралась из-под солдатки, туго-натуго затянула сбившийся платок.

— Эй, щенок, подвинься! — бросила с досадой Мишке. — А ты, Егор, держи против теченья. Вот так… Видал, космачу-то не понравилось?!

Относимый быстриной, медведь повернул обратно.

— Слава тебе господи! — солдатка перекрестилась. Но Стеша продолжала следить за бурым пятном, прицыкнула на Мишку, когда он заикнулся о том береге. Нервно похрустела суставами пальцев, еще теснее сдвинула брови.

— Так и знала. Забегает выше!

Снова медведь плыл наперерез лодке, двигался с невероятной скоростью, поджав уши и всхрапывая точно конь. «Теперь не промахнется, — трепетно думал Егорка. — Заскочил с запасом. Вот и Стеша сникла…» Та сидела с потерянным видом, почти не мигая, смотрела перед собой. И вдруг вздрогнула как от толчка.

— Ну-ка, подмени! — велела она Дуньке.

Медведь правил к носу ангарки, и туда же пробиралась неизвестно зачем Стеша.

— Одурела! — взвизгнула кривая, ухватив ее за подол.

— Пусти, — сказала Стеша. В одной ее руке очутился ком бересты, другой она лихорадочно шарила а кармане.

Пять саженей оставалось бурому до них, четыре, три, две… Солдатка ойкнула, бросила весло, уткнулась в колени. Зарековский, запрокидываясь на спину, все сильнее разевал широкий рот. Озноб с головы до ног потряс Егорку. Шатаясь, он привстал на корме, крепко стиснул маленькую трезубую острогу. «Вогнать в пасть, а там будь что будет!» Медведь был совсем близко. И в самое последнее мгновенье, когда он занес мокрую когтистую лапу, чтобы уцепиться за борт, охваченная пламенем береста ударила ему в глаза. Медведь рявкнул от неожиданности и боли, отвалил прочь…

Прошумел перекат, своевольно развернул лодку, мимо пронесся камень. Четверо сидели, оцепенев, пока справа не завиднелся Красный Яр. За весла взялись только перед самой деревней, молча пристали к берегу, поделили рыбу.

Дунька вдруг прыснула, захохотала во все горло.

— Ой, мамоньки, ой, родные!

— Ты че, спятила? — хмуро спросила Стеша.

— Помнишь, в прошлогоде Силантий в прорубь угодил? Точь-в-точь Минька-водоплав!

— Силантий так, середка на половину… Есть у нас и побурее! — Стеша покосилась на Зарековского, подняла мешок с уловом, пошла по взвозу наверх, легконогая, статная. Егору ни с того ни с сего представился рядом с ней Фока, ее муж, маленький, остроносый, припадающий на один бок, и неясная жалость кольнула сердце.

— Ну, погоди! — сквозь зубы пробурчал Мишка.

— Ты кому?

— Проехали, телок!

С севера, из-за косматых увалов, наползали тучи, клубясь, густели, готовые сорваться первой крупой.

4

Шел третий урок, близился полдень, и в классе наконец посветлело. За окном бесновалась метель. Над сугробами, наметенными с осени вдоль берега, разгуливали вихри, и сквозь них смутно проступало белое, в торосах, ангарское плесо с обозначенной вехами санной дорогой на Братск.

«А ведь завтра закон божий! — вспомнил Егорка Брагин. — Хоть бы путь замело, что ли?» Знал: наедет батюшка — тошно будет всем. Чуть подзабыл какую-то строчку стиха — тут же голыми коленками на горох, а перед тем тяжеленной, в медных оковах, книгой — по голове!

Васька Малецков, наклонясь к Егору, шептал о немецком тесаке, принесенном с фронта дядей Федотом, который неделю назад вернулся домой весь израненный.

— Только ты ни гугу, понял? Узнает урядник, арестует без звука. — Васька лукаво усмехнулся. — Ваш Степан увидал тесак, прямо головой тронулся: отдай и отдай. Губа не дура!

Егорка рассеянно слушал его, а сам смотрел на чудо-бляху в руках Зарековского.

— Где нашел?

— Зачем искать, когда у папани их целый воз — и десятские, и сотские. Хошь, подарю на блесну?

— А взамен? — дрожащим голосом спросил Егор.

— Че с тебя возьмешь. Бери так, — Мишка с торжеством поглядел на потупившегося Малецкова.

— У-у-у-у-у! — радостно прогудел на весь класс Егорка, и тут же был наказан за шум. Учительница быстро подошла к нему, крикнула:

— Руку! — пребольно обожгла линейкой. И сама ж покраснела, задышала часто, из ноздрей хлынула кровь. Она стояла у окна с запрокинутой головой, прижимала к носу беленький, в вышивке платок. И толпились вокруг испуганные ребята, ненадолго оставив баловство…

Занимались по одному букварю. Учительница ходила вдоль единственного стола, зябко вздрагивала, куталась в шаль.

— Малецков, читай. А вы запоминайте, запишете потом, — она раздала ученикам по листку серой бумаги, с трудом удержала вздох. Мела нет, от карандашей за полгода остались короткие огрызки. Где взять. Не мешало бы раздобыть побольше керосину, нужна вторая лампа, но идти и снова кланяться Зарековскому? Нет, ни за что!

Она вспомнила, как староста осенью тянул со сходом. То мужики на охоте или на рыбалке, то сам отправится в Браток. Выпал снег, завьюжило, а он все обещал… Ни к чему не привел и сход.

— Школу надо чинить, мужики… Проконопатить стены, вставить стекла, подновить крышу. Ну, так как же? — спросила она и почувствовала — упали ее слова в пустоту. Старики скребли в затылках, медлили, староста ухмылялся: «Дескать, упреждал я вас, барышня милая, не поверили. Теперь вот и кусайте губки!» Поддержал ее лишь Степан Брагин, угловатый парень с копной медных волос.

— Айда, спроворим, чего рассусоливать? Не для кого-то, для себя! — и рывком нахлобучил шапку.

— Скорый какой! Тебе что, погостил — утопал, а в деревне своих дел невпроворот! — загалдели кругом. — Управские господа пускай мозгуют, им за то большое жалованье идет. Ну, а нам не с руки…

Да, что и говорить, земцы из Братска не забывали. На прошлой неделе, как раз после схода, прислали с почтальоном объемистый пакет. Она с трепетом развернула обертку и без сил опустилась на табурет. В посылке, находился волшебный фонарь и дюжина серий теневых картинок. Что делать с ними? Показывать в классе? Но ребятам без малого по шестнадцати, другое у них на уме… Иной посмотрит в упор — мурашки по спине пробегают.

Она мельком глянула на притихшего Егорку, обеспокоенно потерла лоб. О чем хотел поговорить с ней вчера Терентий Иванович? Хмурился, переступал с ноги на ногу, порывался сказать что-то, но так и не сказал…

Прозвенел последний звонок, и ученики гурьбой высыпали на улицу. Шагая обок с Егоркой, по макушку закутанным в отцовский зипун, Мишка Зарековский зло оглядывался на школу, сипел:

— Кляузница она, папаня говорил… Пишет в губернию и в уезд, жалуется. Мол, не отвели теплого угла, то да се. А что мы ей — кумовья? Сама приперлась, никто не звал!

— Книжку почитать не дашь? Ту, в картинках? — сказал Егорка, выстукивая зубами от каленой декабрьской стужи.

— Бери, пользуйся моей добротой. Да только не запачкай, у вас, брагинских, это скоро! — смилостивился Мишка и расстегнул борчатку, достал из-за ременного пояса книгу. — А теперь — приказ: перекусишь, беги на поскотину. Будем пулять по снегирям.

— Л-л-ладно… — ответил Егор.

Поодаль, у Стешиного заплота, его ждал сумрачный Васька Малецков.

— На реку не собираешься? Тычки я давно не проверял.

— Нет. Мишка звал на поскотину. Ружье принесет, во как!

— С разбором дружбу водишь. Куда нам до Зарековских, — обиженно сказал Васька и махнул рукой.

5

Егор бегом влетел в избу, затоптался у печи: «Ух, и мороз!» А носом чуял — сварила маманька сусло, и не простое, а с черемухой. Она еще с лета, про запас, насушила и намолола целый кошель молодого хлеба, долго берегла и вот — не удержалась… Но где она сама, и отчего так тихо в горенке?

Он сунулся в чулан, удивленно заморгал. Отец и мать сидели на скамье: она о чем-то задумалась глубоко, — так часто бывало после слез, — он с виноватым видом гладил ее худенькую руку.

— Мам! — крикнул Егор. — Дай борща, а потом я уроки живо сделаю. А потом…

Терентий Иванович грузно встал, покивал сыну.

— Вот что, Гошка. Придется тебе ехать в Вихоревку, до Прова Захаровича. Завтра и отправишься, вместе со Степаном. Завезет по дороге на Старо-Николаевский.

— Завтра? А… учеба?

— С ней надо немного подождать, помочь маманьке. Вас пятеро, каждый есть просит, а она одна. От меня какая польза? — Отец двинул кадыком, словно проглотил сухой комок. — Поробишь полгода, а там и в школу сызнова, с божьей помощью.

В уши Егорке надавила тишина. Он прислонился к бревенчатой стене, вытолкнул запоздалое:

— А я пятерку сегодня получил…

В брагинской избе не ложились допоздна. Копошились на полатях Венька с Пронькой и Минькой, старшие сидели вокруг стола, прикидывали, у кого бы разжиться на время валенками и полушубком.

— Попросим у Федота, и дело с концом. Он пока щеголяет в солдатской справе, — решил Степан, занятый починкой прохудившегося отцовского ичига.

— А примет ли Пров-то? — Терентий Иванович с сомненьем подергал полуседой ус.

— Сам заговорил о братишке, я его за язык не тянул…

— Мало теперь таких, с голубиной душой, — вздохнула мать и на мгновенье приостановила веретено, засмотрелась на лампу.

— Жаль мне его… — обронил Брагин-старший.

— Кого?

— Да Прова, кого ж еще… Не заладилась судьба. А какой был плясун в молодости, какой певун…

— Ни хрена себе, обделенный! — хохотнул Степан, со свистом протаскивая дратву. — Что ж, тогда и Зарековских, и тетку Настасью пожалеть надо, за компанию?

— Ну, нет. Они знают свое место.

— А Пров не знает, разнесчастный человек?

— То-то и есть.

Глава третья

1

На дворе еще держалась темень, когда жена Прова Захаровича зашла в пристройку, где ночевали работники.

— Эй, Кузьма, вставай, коней поить надо, — сказала она с одышкой.

— Пусть Егорка, он помоложе… — пробормотал работник и повернулся к стене.

— Да проснись же, антихрист! — она с силой толкнула его под ребро.

— Ох! — Кузьма сел, стал чесаться: скреб черными ногтями затылок, потом живот, потом спину меж лопатками.

— Ну, кончил ай нет? — вышла из себя хозяйка. Работник нашарил в полутьме портянки, принялся медленно, с раздирающей челюсти зевотой обуваться. И внезапно вытянул сонного Егорку ичигом по спине. Тот вскочил как ужаленный.

— Все-таки разбудил, окаянная твоя душа! — хозяйка всплеснула руками, в испуге покосилась на дверь. — Провушка опять сердиться будет… Ну, ладно, ладно. Скотина изошлась криком, да и сено до сих пор в возах, надо б сметать в зарод. С богом!

— Досыпай за нас! — бросил вдогонку ей Кузьма.

Над зубчатой линией тайги всплыло солнце, заискрилось на рыхлом, взявшемся за ночь ледком снегу. С крыш зазвенела робкая капель.

Возы убывали туго. С Егоркой творилось что-то странное: вилы, всегда покорные ему, вывертывались из рук, глаза все сильнее заволакивало горячей пеленой. Кузьма надсадил голос, подгоняя его, орал, в нетерпении сучил кулаками, но вот умотался и он.

— Слезай, отдохнем. Ну их к бесу!

Во дворе ненадолго появился Пров Захарович, суховато покашливая, на мгновенье остановился у калитки, побрел в дом.

— Был человек, и нету человека, — молвил Кузьма, сидя на бревне.

— Зачем так-то? — прерывисто сказал Егорка.

— Цыц! Мал еще рот затыкать. Слушай, мотай на ус… Да-а-а. Богатство тоже не сахар, если вдуматься. Тем паче с такой пилой под боком… Ты ее раньше не видел, хозяйку-то. У-у-у! Простой люд не замечала, за версту нос драла. Как же, купецкого роду-племени, да и лицом бог не обидел. Выйдет из церкви, бывало, что твоя королевна заморская! — Кузьма закурил, всласть затянулся едким табачным дымом. — Ну, а сам вроде нас начинал, с батрачества. Потом с ней слюбился. Дальше — больше, ейные мать и отец на кладбище переехали, в тенек. Молодые вдвоем стали хозяйствовать. Дом — полная чаша, чего-чего нет: и кони, и коровы, и деньга в кубышке. А ей все мало, из материных обносков не вылазила, батраков держала впроголодь, одним словом. Да-а-а. Пронька совестливый жуть, — на дыбы. Ее обломать хватило сил, а сам засох. Как обо что-то ударился! Когда, боле полугода назад, единственный сын сгинул на Карпатах, он и вовсе…

В глазах Кузьмы вдруг вспыхнул суетливый огонек. Он поднялся с бревна, крадущейся походкой заторопился навстречу молодой снохе Прова Захаровича, которая сходила с высокого крыльца. Кузьма заступил ей дорогу, маленький, кривоногий, с редкой бороденкой, рассыпал угодливый смешок. Она равнодушной тенью скользнула мимо. Кузьма сбычась проводил ее взглядом.

— Стерьва! — сказал он, когда вернулся к зароду. — Плывет, не подступись, а про себя, поди, только об одном и думает… И еще о наследстве!

«Черт поймет-разберет Кузьму этого. То умница, то гмырь самый распоследний… — мелькнуло у Егорки. — Чем она ему не угодила, в конце-то концов?» Он привстал, качнулся, боком сел на сугроб.

— Ты и впрямь заболел, — донесся издалека обеспокоенный голос Кузьмы. — Говорил тебе вчерась — не скидавай зипун, с весной шутки плохи. Дуй в избу, как-нибудь управлюсь один.

2

Егорка лежал на полатях, укрытый овчинным тулупом, дрожал от озноба. Подошел Пров Захарович, худой, с бледно-серым лицом.

— Потерпи малость. Бабы готовят земляничный отвар. Выпьешь раз-другой, и никакой хвори… Ну, а с первым теплом — на заимку. Там, брат, вольготно, как нигде.

— Простите, дядя Пров…

— За что, дурачок? — дрогнувшим голосом справился Пров Захарович.

— Зарод не сметан…

— Почти готов, Гришка соседский помогает… Я бы и сам вилами подвигал, да вот беда — сердце не отпускает второй год… — И громко, через силу: — Эй, бабы, вы скоро?

— Сича-а-ас!

На Егорку накатывало зыбкое, огненными волнами, забытье… Откуда-то вплотную набегала на резиновых колесах островерхая башня, и с «галдареи», что прилепилась к ней, повелительно звал Мишка Зарековский… Нет, звал, но кого-то другого, светловолосый кузнец Игнат, а Васька Малецков сидел на веслах, и над бортом лодки вспухал кулак тетки Настасьи. «Вот тебе, каторжный!» — угадывалось по ее губам. Но удара почему-то не было, а было тихое, ласковое прикосновенье к щеке… Он вздрогнул, открыл тяжелые веки. У печи стояла сноха Прова Захаровича. Приподнимаясь на носках, она подала чашку с отваром, легонький ситцевый капот на ней распахнулся, и совсем близко от Егоркиных глаз затрепетала белая, девически округлая грудь.

Он прижался к дымоходу, замер, и лицо молодой женщины тронула слабая, с горчинкой улыбка.

На третий день стало заметно легче, особенно после бани, и ужинать Егорка спустился к общему столу. Хозяйка — по знаку мужа — подкладывала ему то кусок мяса, то студень, то шаньгу.

— Пропустим-ка для сугрева, сынок! — Пров Захарович весело пощелкал ногтем по графину с лимонной настойкой.

— Не надо бы приваживать к питью. Больно мал, — заметила хозяйка, подобрав тонкие губы.

— Разговоры! — коротко осадил ее муж.

— Этому мальцу шестнадцать лет. Продлись война еще немного, и пойдет в солдаты на те же самые Карпаты… Пей, Егор Терентьевич! — громко сказала сноха и сама с каким-то ожесточеньем опрокинула настойку в рот.

3

До чего ж околдовывает, ведет за собой покос в тайге! Вот, кажется, вся трава уложена валками до последнего лепестка, и дальше одна непролазная чащоба, где не то что человек — мышь не проскочит; но не поленись, шагни вперед, раздвинь березовые гривы, и перед тобой зазеленеют новые плеса, новые потайные уголки… Знай, коси!

Дойдя до опушки, Егор достал из кармана брусок, несколько раз черканул по лезвию косы, оглянулся. Ого, напластовал с утра, поди, на целую копну. То-то ахнет Кузьма, когда вернется из деревни… А когда вернется — бог знает. Уезжал на день-два, чтобы показаться фельдшеру, но, по всему, разболелся вконец.

По краю неба плыли тонкие, насквозь высветленные солнцем облака, шли неведомой дорогой, и хоть бы какое из них забрело в сторону… Егор с досадой чертыхнулся. Один, совсем один! До соседней заимки верст шесть, и то напрямую, а по проселку — со спусками в лога, с объездом болот и гарей — все восемь. А тут хлеб на исходе, осталась черствая краюха, и к ней ничего, если не считать нескольких луковиц… Да нет, одному все-таки лучше. Никто не теребит, не ноет под руку, не стоит над душой, вроде хозяйки: то не так сметал, то не туда прибил, то криво повесил… И Кузьма порой вздергивает нос: как-никак старший работник. Пойми его! Напропалую бранит и Прова, и весь белый свет, а сделай самую малую оплошку — напускается цепным кобелем…

Снова падала и падала трава, в нос бил медовый запах цветов, на ичиги летели брызги росы. Припекало солнце, вышедшее из-за ближних елей. Сняв рубаху, Егорка сделал замах и насторожился. Показалось или на самом деле был крик? Вслушался, помотал головой: «Доплясался, скоро бредить начну!»

И все ж на заимку кто-то приехал. Над деревьями пронесся ветерок, и с ним — теперь отчетливо — долетел зов.

Вскинув косу на плечо, Егор заторопился к заимке, стараясь наперед угадать, кто там: «Кузьма? Вряд ли… Скорее, дядя Пров. Слава богу, вспомнили, а то брюхо приросло к спине!»

Он миновал осиновый перелесок, обмелевший, в каменной россыпи, ручей… На пороге избы стояла молодая хозяйка, задумчиво следила за дымком, разведенным от комаров. Она увидела Егорку, окинула пристальным взглядом, сказала с колкой усмешкой:

— Ну, чего язык проглотил? Здороваться медведь будет? Ладно, иди за стол.

Пока он за обе щеки уплетал шаньги с топленым молоком, она сидела напротив, подперев рукой голову, не сводила с него зеленовато-серых глаз.

— Не боялся в одиночку? Свекор чуть с ума не сошел. «Что он да что с ним!» Вот и… послал.

Но Егору почудилось, что сказала она совсем не то, о чем думала.

— Грабли в порядке? — спросила она, помолчав. — Засветло смечем копешку-другую, а утром за косьбу.

Незаметно подкрался вечер, смазал полукружья пестрого осинника, придвинул темную стену елей чуть ли не вплотную к заимке. Густел туман, перемешанный с легким запахом дыма.

Егорка стреножил коней, навесил им ботала, пустил на луг, пошел в избу. «Свет погашен, поди, легла…» — подумал он.

Среди ночи его разбудил тихий голос: «Егор!» Над ним неясной белой тенью склонилась молодая хозяйка, осторожно гладила спутанные волосы. Он пугливо привстал, ощутил рукой ее колено, рванулся в сторону, но она силой удержала его, притянула к себе, задавила страх долгим, неистовым поцелуем.

Потом она лежала на кошме, рядом с ним, навзрыд плакала.

— Прости, мой миленький. Прости, ради бога…

— За… что?

— Стыд потеряла… Но не осуждай, Гошенька. Трудно одной, ох, как трудно, если бы ты знал! Мне ведь нет и девятнадцати, не жила вовсе…

Молчаливая, спокойная женщина вдруг обернулась нежной, слабой девчонкой, совершенно беззащитной перед бедами, которые так рано пали на ее голову. Он трепетно подался к ней, нашел в темноте ее губы, соленые от слез.

— Не плачь, ну, не плачь… — шептал Егорка, пронизанный острой жалостью.

4

Прошло короткое лето, за ним прокатила осень, грянули морозы, побелив дома, цепочки изгородей и тайгу, а Степана все не было. Заявился он перед масленицей, по пути со Старо-Николаевокого завода.

— Ну, как мой брательник живет-может? По Красному Яру не соскучился? — весело спросил он, отряхивая у порога снег. Посмотрел на молчаливого Егорку, стесненно крякнул. — Нечего там делать пока. Сам с весны первый раз еду, отпросился на два дня. Деньги отвезу и тем же часом обратно… Потерпи…

Из дальней горенки вышел на голоса Пров Захарович в наброшенной на плечи романовской шубе.

— Эй, старуха, угости парня чарочкой, да щец горячих побольше, — велел он. — Продрог, поди?

— Есть маленько, — отозвался Степан и, проворно сняв продымленную верхнюю справу, сел за стол. Он одним духом выпил полстакана зубровки. Хлебая щи, изредка поднимал глаза на брата, подмигивая ему. — А ты, Егорка, вымахал за год. Мать родная не узнает, ей-ей!

— Мы на него не в обиде. Поспевает во всем: одна нога здесь, другая там… — с похвалой сказал Пров Захарович. — Ты порожняком? Вот и ладно. Поешь, иди с Кузьмой в сусек, отсыпь три мешка муки. Впрочем, добавь еще один, от меня. И кланяйся отцу-матери. Хорошие они у вас!

— Дак… — начала было старая хозяйка, но муж сурово оборвал ее: — Замолчь! — и с силой ударил сухоньким кулаком по столу, поморщился от боли.

Покончив с едой, Степан присел у порога, закурил и вдруг хлопнул себя по лбу:

— А новость знаете, дядя Пров?

— Где нам: живем в лесу, молимся колесу… Ну-ка, что за новость?

— Революция, если коротко!

— Господь с тобой, парень… Чего плетешь? — хозяйка в испуге перекрестилась.

— Ей-ей, не вру. Свобода всем и каждому, на веки веков. Царь отрекся от престола, Дума сколачивает народное правленье, а над ней — Советы!

— А о войне что говорят? — еле слышно спросил Пров Захарович и, не дождавшись ответа, с непокрытой седой головой, в шубе нараспах, скрылся за дверью. Белый морозный пар клубами повалил в комнаты. Степан подмигнул молодице, запел: «Как у нас собралась дума, в думе много было шума. Ах ты дума, дума, дума, государ…» — и смолк на полуслове. Хозяйка силилась что-то вымолвить.

— Выйди, посмотри, — скорее угадал, чем услышал Егор.

Пров Захарович неподвижно стоял у высокой, в сплошную доску, изгороди. Обернулся на скрип.

— Баба послала? Ну-ну… — Голос хозяина дрогнул, сорвался на шепот: — Ему б только солнцем любоваться, детей ростить, а его в серое сукно, под пули за тридевять земель…

5

Егорка вышел из коровника, прислонил к стене вилы, утер пот. Ну, с одним делом управился. Теперь бы перетаскать навоз, раскидать кучами по огороду, а потом — за починку сбруи. Конечно, есть новая, но и та еще неплоха, запросто послужит и год, и второй…

На улице заиграла гармонь. Мимо вразвалочку прошагала ватага парней, кто-то крикнул на ходу:

— Эй, надорвешься раньше времени. Плюнь! Им, чертям захватистым, все мало! Небось распивают чаи?

Егорка не ответил, покосился на окна хозяйского дома. А вдруг слышали? Старой ведьме так и надо, но перед Провом Захаровичем неудобно. Или он сам не вкалывал, когда был молодым? А что богатство привалило в руки — на то воля божья…

В полдень у ворот кто-то остановился, требовательно постучал кнутом. Егор вынул слегу, и во двор въехала знакомая кошевка Зарековского.

— Дядя Павел… Сколько лет, сколько зим! — обрадованно крикнул Егорка.

Староста пробурчал что-то неразборчивое, навесил мохнатые брови, пошел в дом, загребая снег полами длинной волчьей дохи.

Провел он у хозяев часа два. Егорка толкнулся было в горенку, расспросить об отце с матерью, но Пров Захарович кивком отослал его назад: повремени малость, некогда.

Было сумрачно, по небу гнало серые облака, сыпал снег, иногда в редкие разрывы слепяще брызгало солнце. У волостного правления — через дорогу — собралась толпа. Кудрявый молодец потешался над старухами:

— А вот в городе, бабка Прасковья, так и молиться машиной стали! Привезли в церькву, на болты — и давай. Только винт крутани: она и поет, и свечки ставит, и ладанный дух подает!

— Тьфу, нехристи! Чтоб вам ни дна и ни покрышки! — грозила костлявым кулаком бабка.

— А слыхала, что в Заярске-то сотворили? У-у-у-у-у! Привезли в храм жернова мельничные. Ты вот поклоны отбиваешь боженьке, жива и здорова, а там таких, кому за семьдесят, пустили на размол!..

К волостному правлению, стоя в кошевке, подъехал Зарековский. Толпа повернулась к нему, вразнобой поснимала шапки: старосту знали по всему Приангарью.

— Пал Ларионыч, ты газеты читаешь, да и у начальства на виду… Объясни, ради бога, что дальше-то?

Зарековский помолчал, обдумывая ответ.

— Съедят нас, мужики, с потрохами, потому как за Уралом треть пашни осталась незасеянной. В городах, в Питере аль а Москве, очереди за хлебом с утра до вечера…. А заводской, он ждать не будет… Сам придет, если не дашь подобру… Через то и смута…

— Ну, а власть, временная куда смотрит?

— То-то и плохо, что временная. Заварит, а мы расхлебывай… — Зарековский поправил волчью доху, взялся за вожжи.

По толпе прошел рокоток:

— Хлебец-то ховать надо, кум, пока не выгребли.

— Чтоб гнил?

— Зато чужакам не достанется.

— Сперва разберись, кто свой, а кто чужой.

— Эх, коли что, заберу скот и — в тайгу!

— Пуглив же ты стал, братец… Угости-ка табачком!

Глава четвертая

1

Ранней зимой Егорка, впервые за два года, выехал с братом в Красный Яр. Конь ходко рысил по отточенной до блеска дороге, следом бежало солнце, верста за верстой оставались позади. Уткнув нос в воротник полушубка, Степан гудел:

— В Питере-то, слыхал? Временного будто и не было…. А вот в Иркутске… Понимаешь, втерлись в Совет очкарики с толстосумами — и ни в какую… — Степан добавил: — Ничего-о-о, теперь наше время!

— Зарековский… жив-здоров?

— Жив, паук. Братская управа за него горой. Одна шайка-лейка. Ну, да подберем ключи и к нему, а за компанию и к тетке Настасье. Вконец, понимаешь, загрызла маманьку. Где ни встретит — срамит. Воры да воры… Иногда зло такое возьмет — порвал бы на месте!.. — И озабоченно справился: — Не замерз?

Егорка молчал, занятый совсем другими думами. Перед ним мерцали зеленовато-серые глаза снохи Прова Захаровича, возникала вся она — ладная, с тугой грудью, неистово-нежная по ночам, замкнутая, суровая днем, на людях. Вот и прощаясь не обронила ни единой слезинки, ни словом не выдала своей печали, только всматривалась пристально, как бы запоминая каждую черточку его лица… Он даже застонал, до того вдруг тоскливо и горько стало ему на пустынной, в бесконечных извивах, дороге, под равнодушными елями.

Брат потормошил его за плечо.

— Эй, очнись. Дурное привиделось, что ли?

— О Кузьме подумал… Поправится ли, не знаю.

— Тьфу, было бы о ком! Тут буча на весь мир, а ты о колченогом старикашке, о его грыже… Забудь! Вот побываешь у Федота, иное запоешь, ей-ей. — Степан с укором скосил глаза. — Чудной ты все-таки у нас, бредешь незнамо куда, слепым кутенком… То поперву домой рвался, а то силой от Прова не вытянешь.

— Отчего ж сам третью зиму летаешь на завод? — сказал Егорка, жгуче покраснев.

— Я? — Степан помедлил немного. — Со мной себя не равняй. Я, Гоха, за такое, чтоб оно звездой горело круглые года!

— Нашел?.. Нашел, да едва ушел… Из подсобных никак не выпрыгнешь, — пробормотал Егор и с опаской подался вбок: старшой крутоват, брыклив, того и гляди… Нет, стерпел, не взвился, как бывало, только засопел угрюмо.

— Гоняли с места на место, попробуй наловчись… Но я вовсе не про то. Цепи с ног-рук сброшены к черту, вот главное!

— Знавал я и других, — сказал Егорка, — не чета кой-кому.

— То есть? — настороженно спросил Степан.

В памяти Егорки почему-то возник маленький замухрыга, встреченный на бирже труда, и его приятель как в воду опущенный… Но были еще люди-человеки, с кем пересеклись пути. Тот же вихрастый парень, тот же Игнат. Искрило в них что-то особенное, помимо доброты, а что — враз не ухватишь…

— Что молчишь? — настаивал брат.

— За дело держались, — выпалил Егорка, — о себе не трезвонили!

Степан в сердцах отвернулся.

Лошадь замедленной рысцой одолела взлобок, и дорога наконец вырвалась из тайги на обдутый недавними вьюгами простор. Справа заголубели, переливаясь в солнечных лучах, дымы Братска, впереди — за торосистой лентой реки — прорезалась под белым, в соснах, косогором тоненькая цепь красноярских изб.

— Сердце-то не щемит? — справился Степан, позабыв обиду.

— Чуть-чуть.

— Но-о-о, сивый!

2

У Малецковых по вечерам не переводились гости. То один забегал на огонек, то другой, и каждый с неизменным «что» да «почему». Когда не умещались в тесной горенке, топали гурьбой в школу, благо не препятствовала молоденькая учительница. Сидели кто где, густо дымили махрой, говорили обо всем враз.

— Раньше ты украдкой мог в люди прошмыгнуть, нынче — все для тебя, — басил Федот Малецков, рослый, ясноглазый, в шинели нараспах, с подвязанной левой рукой. — Жизнь берет за шиворот и велит — будь человеком, будь со всеми, перебарывай в себе темноту, свой медвежий нрав!

Он вдруг почему-то смолк, сдвинул темные, вразлет, брови. «Что с ним?» Егорка, сидя сбоку, проследил за его взглядом, увидел у двери Стешу и рядом с ней сонного, с раскудлаченной бороденкой Фоку.

— По-твоему, жизнь за все в ответе? — с иронией спросил Степан. — Сама выведет, куда надо? У-у-у, тогда нам и горюшка нет. Сиди с открытым ртом, жди!

— Ловок, ерш!

И оба — Степан и Федот — громко захохотали, принялись поталкивать друг друга плечом. Со скамьи привстал Силантий.

— Веселого мало, коли разобраться… Темноты много в нас, Федот прав. Но не выбьешь ли вместе с ней и любовь к землице? Вон Евлашка, погодок мой, по весне, бывало, замрет над бороздой, гадает, когда начинать пахоту, а на щеках слезы… Половчей бы надо как-то, не рывком-швырком. Воля, вот она. Всем улыбается, к самому распоследнему горемыке повернулась передом. Бери, пользуйся…

— А к-к-коммуну, значит, побоку? Не нужна в-в-во-все? — спросил Петрован, быстро-быстро помаргивая из-под повязки, обручем охватившей бритую голову.

— Ты, солдат, погоди. Коммуния, коммуния… А что она дает мне, твоя коммуния? Прибыль от нее какая? — Силантий покивал на окно, выходящее к Ангаре. — Не-е-ет, в Братске люди говорят иное. Тоже люцинеры! Их слово простое: всяк будь при своем, донельзя свободный. Тебе — землица, ему — ремесло аль торговля, мне — извоз — по старой памяти.

— Что еще поют?

— Не поют, Федотка, в корень смотрят. Мастеровщине бы только горло драть, смуту сеять. Всему голова — крестьянство, мы с вами. Кто хлебушку-то дает? Мы, и власть — нам, само собой. Чем плохо?

— А удержишь?

— Ого!

— Допустим, уезд — в твоей пятерне. Сколотил мужицкий Совет, за стол уселся. Что дальше? А дальше сломя голову к благодетелям: выручайте, ум за разум идет, буква на букву наезжает… Вот и лопнуло твое «народовластье», не успев опериться. Расчет «соглашателей» тонкий: борода темна, дремуча, сколь ни ерепенится — наша будет, под нами, лишь бы отколоть ее от рабочих! — Федот усмехнулся. — Да и были они у власти, твои господа революционеры, и еще есть кое-где. У нас, например. К чему привели — видел сам. Если кто и попользовался их «свободами», так Зарековские, кроме никто!

Силантий кисловато шевелил губами.

— Шут с ей, с властью. Был бы покой.

— Хорошо! — напирал Федот. — Обзаведемся мы крестовыми домами, доброй скотиной. И что же, на том ставь точку? Тпру, приехали?

— А тебе, с твоей нуждой беспросветной, мало?

— Умница ты, кум Силантий, а… не совсем… Прости.. Животине, которая тебя кормит, этого, может, и хватило бы. А ты… ты-то сам далеко от нее ушел?

— Верно! — закричал Степан и стукнул себя кулаком в грудь. — Верно, Федот! По мне, что она, деревня, есть, что ее нету. Заводище — да, с ним не пропадешь!

— На Красном Яру, выходит, крест поставил? — искоса поглядел на него Силантий.

— И не простой, дяденька, а березовый!

— Чем же он тебе не угодил? — отчужденно-глухо спросил Федот Малецков.

— Да всем! Гриб червивый ни сразу съесть, ни потом поднесть. Одинаково!

Федот сладил пальцами здоровый руки самокрутку, отошел к окну, подернутому густой синевой. Пробасил, не оборачиваясь:

— Ну, а если мы кое-кого к ногтю?

— Новые выползут. Клоп, он живуч! — Степан убежденно помотал гривой медных волос. — Нет, братцы, вы как хотите, а я от завода ни на шаг.

— П-п-постой… Н-н-на заводе их нет, ч-ч-что ли? — подал голос Петрован.

— Кого их?

— Клопов тех с-с-самых?

Степан смешался на минуту.

— Может, вы и правы в чем-то, но если что-то крепкое где и образуется, то не здесь, а там. Это знаю твердо!

Теперь на него наседали разом и Федот, и Петрован, и Силантий. Степан отбивался, как только мог.

«Сколь голов, столь и умов, — думал Егорка, вслушиваясь в спор. — Все вверх дном… А тут некусай вот-вот нагрянет, муки осталось полмешка. Одной маманьке разве управиться?..»

У печи топтались парни, пришедшие с Иннокентием Зарековским, братом старосты.

— Стешка-то чего приперлась?

— По чью-то душу, не иначе.

— Эх, притиснуть бы ее в темном уголке. Баба невыезженная, сдобная, хватит на всех!

— У ней другие штаны на уме, — глумился Иннокентий Зарековский. — Эка на солдата уставилась!

— Выпить, что ли, братва? В глотке ссохлось.

— Де-е-е-ело! И Фоку прихватим за компанию, а то носом всю дорогу клюет… Эй, Фока, на два слова!

— Куда? — крикнула Стеша, но парни подхватили Фоку под руки, с гоготом вытеснились прочь…

Кончился керосин в лампе, и по школе потянуло гарью, а разговор не утихал. Запалив невесть какую по счету «козью ногу», Федот сказал задумчиво:

— Дел-дел! А тут о книгах, о газетах забывать не следует. По ночам, урывками, а читай. Спасибо Елене Финогенне, кое-что достает и на нашу долю. Ну, а ты, Степанида, наших баб впрягай в воз, нечего им в запечье сохнуть… — Он впервые за весь вечер открыто поглядел на Стешу, и та залилась радостным румянцем. Федот помедлил, собираясь с мыслями. — Открытого боя с Зарековскими и их шатией-братией не миновать. Кто знает, на что они могут пойти. Чтоб винтовки и дробовики были наготове, всем ясно? Да и Братск с господами под боком. Полиция только сменила вывеску, а мордачи в ней те же самые. И о том помнить надо.

— А че? — вдруг ни с того ни с сего встрял Егорка. — Полиция бывает разная. Нам с батей вон…

— Заткнись, — посоветовал с досадой Васька Малецков. Степан лишь мельком покосился на брата, безнадежно махнул рукой: дескать, что с него возьмешь?

— А че? — подпрыгнул на месте Егорка. — По-твоему, Васька, если тебе сотворили добро, все одно — плюй в рыло?

— Больно много ты его видел, добра-то. Счастливый человек! — сказал Федот незлобивым голосом.

По дороге домой Степан молчал, отдуваясь, наконец не вытерпел:

— Вредный ты для нашего дела тип, Егорка. Что из тебя дальше будет, ума не приложу.

— Не напрягайся, пожалей котелок.

— На огрыз ты силен, а до простого не допер!

— Куда! У него с Мишкой Зарековским дружба… — мрачно поддел Васька Малецков.

Егорка остановился, сжал кулаки, давясь обидой, крикнул:

— Что вы прицепились ко мне? Чего? Завтра ж умотаю с глаз долой!

— Беги, пока цел. Скоро тут будет знойко, можно лапки пообжечь!

Степан с Васькой, не оглядываясь, ушли вперед, растворились в темноте. Егорка медленно брел с сугроба на сугроб. «Брат родной называется… Друг закадычный! Стервенеют, бьют издевками, а за что? За какие грехи? Или я кулацкой породы? Или мурцовки хлебнул меньше, чем они?»

Ему вспомнилась утренняя встреча с Мишкой Зарековским. Встал на пути пьяный, колючий, сипел в сторону, кривя губы: «Степка с Федотом еще не унялись? Ну-ну, авось доиграются. Недолго ждать!» — пустил он замысловатый матерок и отошел…

«До чего ж дойдет, господи правый?» — размышлял Егорка. У него было чувство, словно он попал в какой-то круговорот, из которого вовек не выбраться. Попал против воли, понесся в неведомое, цепляясь руками за береговые уступы, а опереди и вдогонку с бешеной силой налетают вспененные валы и — р-раз, р-раз, р-раз — о ноздреватый камень, и не просто, а башкой!

«Нет, надо к Прову Захаровичу. И себе спокойней, и маманьке легче…» — подумалось Егорке, и перед ним лучисто засияли зеленовато-серые глаза.

3

Наплывали сумерки, а у крайней избы не смолкали голоса, перезвон топоров: устанавливались первые на брагинской усадьбе ворота. Клубился дым пожогов, над кострищами колдовал Егорка, в стороне Степан с Федотом и Васькой Малецковым ладили столбы.

Подошел Зарековский-старший в неизменной волчьей дохе, подшитых пимах-чесанках.

— Бог в помощь, молодцы!

— Здорово, — угрюмо отозвался Степан.

— Дело надумали, дело. Давно бы так, чем надрывать горло. Пора ему и покой дать.

— Рано пташечка запела… — не глядя, оказал Федот.

— А-а, наше вам, Федот Елисеевич! — вроде бы только теперь заметил его Зарековский. — Что ж, вот и службе колец, и дома сызнова.

— Поболе двух зим, как дома.

— Беседуем-то с тобой первый раз. А ведь соседи, кажется. Пересек улицу, и гость!

— Да-а-а, живем — окно в окно.

— Лоб в лоб, хотел сказать?

— А ты догадливый, господин староста.

— Сегодня я в старостах, завтра ты, если будет указ… Так ведь? А искоса взбуривать негоже, делить нам вроде бы нечего.

— Думаешь? — Федот резко повернулся к Зарековскому.

Староста не вынес его взгляда, потупился. Кашлянул сумрачно, заговорил снова:

— Что ты злобствуешь, Федот Елисеевич? На кого? Тебе свободы хотелось? Вот она пришла. В Москве и в Питере — большаки, в Иркутске тоже за волю. Пляши, мать твою черт, радуйся!

Федот усмехнулся:

— Немного повременю…

— Вашей толстосумии не вечно сидеть на губернских белых булках, доберемся и до нее! — выпалил Степан.

Староста долго смотрел на него вприщур.

— Не цените вы доброе. А ведь я мог подсидеть кой-кого из вас, и крепко. Стоило заикнуться о винтарях с тесаками. А я промолчал. В наше время и за такое надо благодарить… — Зарековский помедлил. — Мой тебе совет, Елисеевич. Не мутил бы ты воду и парней не сбивал. Смири гордыню, будь как все. Женись, в конце концов, не век бобылем шастать. Выбери деваху, осядь честь по чести… — Но не утерпел, сорвался: — Однако, сказывают, в голове у тебя другое. Стешка — баба вкусная, с изюмом, и ты собой молодец, да только муж есть у ней, на беду!

Федот Малецков побледнел, отступил на шаг, сжимая в здоровой руке топор.

— Если б не твоя седина, волк… — пробормотал он сквозь зубы. — Сгинь с глаз!

От ужина, собранного Аграфеной Петровной, Федот отказался, вместе с племянником ушел домой, в ночь они выезжали за сеном.

В темноте забрел на огонек пьяненький Фока. Потоптался у двери, спросил, заплетаясь языком:

— А… Стешки не было у вас? Печь, понимаешь, остыла, и коровенка непоеная… Тьфу!

— В школе твоя баба, сам видел.

— Пропади ее грамота пропадом…

— Эх, Фока, Фока… Пропьешь ты долю свою в один прекрасный день!

— А где она, доля-то? Нет ее, — упавшим голосом поведал Фока, и Степан поежился: вроде бы лежачего ударил…

4

Рано утром вышла жена Силантия по воду и в переулке, ведущем к Ангаре, наткнулась на труп. Обомлела, не успев разобрать, кто перед ней, взвыла дурным голосам. Вокруг в одно мгновенье собрались красноярцы. Приблизились поближе к телу, присыпанному снегом.

— Бог мой, Ф-ф-фока! — удивленно заморгал Петрован.

— Надо б старосту позвать, Силантий.

— Мальчонка мой побег.

— Кто ж его?

— Темное дело… А вот и Стешка!

По улице торопилась чуть ли не бегом Стеша, в кое-как наброшенной кацавейке. Все разом повернулись к ней, смотрели выжидающе, а она, белая как мел, подошла, упав на колени, замерла…

— Какой-никакой, а муж… — сочувственно заметил кто-то в толпе.

— В том и закавыка! — вполголоса молвил другой. — Живи она с ним по закону, по-божески, тогда б и беды не стряслось.

— Ты думаешь, Федот?..

— Ничего я, кум, не думаю. Пускай староста мозгой шевелит ай кто поглавнее… Кажись, маячит и он.

Из своего ладного, под тесовой крышей, дома степенно вышел в окружении сыновей и братьев Зарековский-старший. Красноярцы расступились, пропуская его в круг. Он, строго сведя брови, постоял над телом Фоки, снял кунью шапку, перекрестился.

— Царство ему небесное… — сказал негромко, со вздохом. — Что ж, мужики, надо посылать за милицией. Кто поедет?

— Евлашка, ты? С богом, да поживее назад ворочайся.

Толпа еще теснее сдвинулась вокруг мертвеца, загудела: каждый твердил свое, почти не слушая других. Особенно гулко стрекотала, поворачиваясь на одной ноге, тетка Настя.

— Я давно чуяла — не миновать греха. Стешка-то чаще на стороне обреталась, чем у себя в дому. Куда солдатье с табачищем, туда и она. Вот и допрыгалась…

— Федотка порешил, боле некому! — вторил ей братец, румяный старик с сивой бородой. — Сам видал, как он у заплота с ней лясы точил. Она — ха-ха-ха! Поди, знала, стерва, что он злое измыслил… — И сорвался на истошный крик: — Мужики, обчество! Ежели мы убивца покроем, то каждому варнаку будет простор!

Вперед суетливо протолкался Иннокентий Зарековский и запойно просипел:

— Пока шель да шевель… надо Стешку, а приедет с сеном Федотка, то и его… в холодную запереть… и раздельно, чтоб дотолковаться не могли…

— Разумеешь, чего мелешь? — подступил к нему с кулаками Степан, багровый от ярости.

— Будь уверен, каторжный. И то знаю, что одного вы осиного гнезда, всех бы вас надо в кутузку.

— Ах ты, га-а-а-ад!

— Тихо, гражданы! — Зарековский взмахнул суковатой палкой. — Поскольку у нас теперь свобода, никого в холодную сажать не станем. Наедут власти, следователь, разберут сполна, что и как… Иди к себе, Стешка, позовем, если понадобится.

— Ну да! — опять выскочил сивобородый братец тетки Насти. — Покуда ждем, Федотка удерет на край света!

— Замолчи, оборотень. Федот не из тех, кто бегает… — сорванно крикнул в ответ Степан.

— Степка прав, — строго хмурясь, молвил Зарековский-старший. — Потолкуем, когда возвернется… Сход у Дуньки-солдатки.

Толпа с криками и шумом повалила к школе… И замедлила шаги. Навстречу шел Федот Малецков с непокрытой, в инее головой. Зарековский поздоровался с ним за руку, словно и не было вчерашнего накаленного разговора, сказал:

— Мало ль что могло быть, но… понятые все-таки покопаются у вас. Такой, брат, закон, против не поскачешь. Так что не обессудь…

Федот кивнул рассеянно, двинулся к толпе, спокойно толкуя о чем-то со Степаном и Зарековским-старшим. «Ну, вот, а братка горячился. Дядя Павел-то первым подошел к нему…» — облегченно подумал Егор, идя следом.

— Стешка сказывала, мол, Фока загулеванил с утра, невесть где и выпивку раздобыл. А сама, дескать, поздно пришла из школы, не дождалась, уснула… — судачили бабы.

— Ага, уснула! — голос тетки Насти.

Пока красноярцы устраивались на школьной половине, вернулись понятые, обыскивающие избу Малецковых, молча положили на стол безмен с увесистой булавой.

— Где нашли? — сурово спросил Зарековский, почему-то оглядываясь на испуганную, без кровинки на лице, учительницу у окна.

— У н-н-нас под крыльцом в-в-валялся. И кровь н-н-на нем… — опередил понятых Петрован, растерянно моргая. Понятые без слов развели руками. Кто-то из парней робко подошел к столу, с любопытством разглядывал безмен. Степан снова сцепился с сивобородым, который доводился ему родным дядей. Низенькая, толстая, как чурбан, тетка Настя норовила дотянуться ногтями до Степановых глаз… Водворяя тишину, староста постучал суковатой палкой о стол.

— Будя вопить! Эй, мокрохвостая, уймись… Цыц, говорю! Так вот, наперед надо выяснить, чей это безмен. Ежели есть ему хозяин, объявляйся!

Из толпы несмело выступил Силантий и, прижимая шапку к груди, сказал, что безмен его собственный, купленный еще дедом, и висел он всегда в сенках, на гвозде.

— Как же он у Малецковых очутился? Заходил солдат к тебе на днях?

— Нет, вроде бы нет.

Степанов раздраженный голос:

— А кто был вчера?

— Многие. И ты, кажись, прибегал за смолой…

— Смола — дело десятое. Ты вспомни, кто еще? — напирал на него молодой Брагин.

Старосте чем-то не по нраву пришлись упорные Степановы расспросы. Он искоса взглянул на Силантия, перевел непроницаемый взгляд на молчаливого Федота.

— Приедет следователь, разберется. А теперь ша!

5

Следователь с милиционерами, прибывшие в полдень, долго не задерживались. После обеда у старосты они прошли по улице от Малецковых до Тюриных, завернули в переулок, туда, где был найден Фока, и вскоре выехали восвояси, не пожелав разговаривать со Степаном и прихватив безмен — единственное вещественное доказательство. На другой подводе сидел в накинутой на плечи шинели Федот.

Степан стоял над рекой, наклонив медноволосую голову. И вдруг вздрогнул, повел глазами по сторонам и, грозя толпе кулаком, хрипло закричал:

— Га-а-а-а-ады! Думаете, вы покой себе сохранили? Вы правду убили, сволочи! Но она оживет, она будет сызнова на ногах, придет время!

— Если пьян, проспись, — посоветовал ему кто-то.

Степан, скрежеща зубами, побрел прочь.

И уж после того, как сани с милицией и арестованным превратились в две маленькие точки на дороге, пролегшей через реку, Силантьева баба вдруг всплеснула руками.

— Дык… Последним-то вчерась к нам Кенка Зарековский влез. Опосля всех, и пьяный! Вот и старик мой скажет…

— Угу.

На них напустились в несколько голосов, и первой тетка Настя:

— Чего напраслину возводите на тех, кому в подметки не годитесь? Когда вам хлеб нужен аль керосин с солью, небось к ним бежите, больше ни к кому, а теперь оплевываете?!

— Да что ты, что ты, бог с тобой… Супротив добрейшего Павла Ларионовича я ни-ни, и старик тоже… Их братец, говорю, наведался последним…

— Дуреха! Родова-то у них одна ай нет?

Силантьева баба проглотила язык.

Часть вторая

Глава пятая

1

Состав тронулся как-то незаметно, и первое мгновенье казалось, что он стоит на месте, а плывут привокзальные постройки, длинный, в переплясе капель, перрон, одинокая фигурка племянницы. От этой внезапной перемены и, главное, от скованных испугом Иринкиных глаз Игнат ощутил острое беспокойство… Но исчез вокзал, шальной весенний ветер загулял по тамбуру, омыл щеки и лоб. Игнат помотал головой: «Эка, разобрало!» — и стал протискиваться в переполненный вагон.

Он сел на укладку около входа и замер, думая о зауральских степях и боевых колоннах, куда рвался сердцем.

— Эй, внизу, хоть бы дверь приоткрыли. Дышать нечем! — пробасили с нар.

— Дитя застудишь! — отозвался женский голос.

— Не вовремя ты с ним, бабочка.

— Что ж, по-твоему, сидеть, на станции?

— А ты задиристая. Муж-то где?

— Без вести пропал, еще позалетось…

— Да-а-а. И никого из родных?

— Никого… — вялым голосом ответила женщина и смолкла, укачивая на руках мальца.. Парень в кепке, по виду мастеровой, спрыгнул с нар, легонько тронул ее за плечо.

— Переходь-ка вон туда.

— Ой, а как же вы? На вас один, пиджак.

— О ремне забыла! — парень весело подбоченился. — Давай, товарищ, гражданка, устраивайся поудобнее, а мы проветримся малость. Без вольного воздуха, сама понимаешь…

Игнат забылся под мерный перебор колес и вздрогнул от грохота. Дверь вагона была распахнута, в нее с криками врывался людской поток. Прижатый к стене, Игнат отводил самых настырных локтем, уклонялся от мешков и укладок, перебрасываемых над головой.

— В первый раз едете? — справился сосед, в поношенном драповом пальто и шляпе. — Видно сразу, новичок!

— Откуда такая прорва? — удивленно спросил Игнат. — Неужели все на Урал?

— Что вы?! — сосед махнул рукой. — Обыкновенные мешочники, коих по всем дорогам пруд пруди, и аз многогрешный, с дипломом Цюрихского университета, в их восьмизначном числе…

— То-то и видно! — поддел парень в кепке. — Из каких будешь, гражданин? А-а, инженер. На завод, поди, ни ногой? Ждешь, когда наконец перевернемся?

— Бог с вами, юноша!

— Нынче многие овцами блеют, а копни глубже — черным-черно! Где промышляешь, если не секрет?

— Промышляю? — грустно повторил тот. — Что ж, может, вы и правы… О деревне Бисерово под Бронницами слышали? Не доводилось? Откровенно говоря, вам повезло… — инженер зябко поежился. — Ветрено, снег с дождем, а до села четыре версты по раскисшей дороге.

— Черт гонит… К «районке» не приписан, что ли?

— Состою, да в ней ни спичек, ни соли, и «осьмушка» законная не каждый день… Вот и еду. Был, понимаете, персидский ковер. Приболела жена, что делать? Вооружился ножницами, разрезал ковер на шесть кусков. Теперь остался последний… — Он испуганно посмотрел на новехонькую Игнатову шинель, торопливо добавил: — Я не жалуюсь, нет. Бедствуют все, от рабочего городской окраины до Предсовнаркома, и, видимо, иначе нельзя…

Парень в кепке был непримирим:

— А почему бедствуют? Кто-то голову кладет за народ, а кто-то день и ночь о своей утробе печется. Из-за таких и голод лютует сильней.

Вокруг не утихал шум и гам: кто-то в полутьме наступил каблуком на чью-то ногу, и раздался дикий вскрик, на нарах плакал ребенок, разбуженный рослыми молодцами, что вломились на товарной станции. По окну густо лепил мокрый снег.

— Совсем выпряглась погода, боже мой, — тоскливо пробормотал инженер. — С утра верной повеяло, и — пожалуйста…

Парень в кепке слегка поостыл, заговорил ровнее:

— Как человек человека, я тебя понимаю, инженер. Во и ты пойми. Таким вот макаром, каждый всяк для себя, мы Россию не накормим. Спасем десятерых, а тыщи перемрут голодной смертью. И когда? Когда просвет жизненный прорезался во все небо! Мой тебе совет — бросай мешочничество. Ну, а если по делу соскучился, приезжай к нам, в Челябу, и не один, а с жинкой. Отведем жилье, найдем работу. Подумай!

Колеса выстукивали все реже, донесся гудок. «Будет обыск!» — прошелестело из конца в конец вагона. Инженер вздрогнул, суетливо зашарил рукой по отворотам драпового пальто. Парень в кепке с усмешкой следил за ним.

Поезд остановился. Гулко лязгнули двери, и у входа выросли два красногвардейца. Передний мельком посмотрел на Игната и паренька в кепке, немного дольше — на инженера, повернулся к молодой компании, вдруг затеявшей веселую игру в очко.

— Куда едете, граждане?

— Ась? В Пензу, со спецзаданьем, — бойко ответил один из них, подавая бумагу.

— Покажите, что везете.

— Бутор кое-какой. Не извольте сомневаться.

— Проверим, — красногвардеец двинул по мешку сапогом. Звякнуло железо. Он быстро нагнулся, запустил руку в мешок. — Та-а-ак, значит, бутор? Ай-ай-ай. А ну, Сидоров, покличь сюда товарища комиссара. Он в третьем вагоне.

Вскоре подошел комиссар, человек средних лет, в кожаной куртке. Его беседа с молодцами была краткой: «Бумага-то липовая. Подпись начальника депо мне хорошо знакома. Пройдем на пост!» Компанию вывели из вагона.

— А чище стало, вы заметили, братцы? — сказал пожилой солдат, потянув носом, и по вагону раскатился смех. Не смеялся только инженер. Он нагнулся к парню в кепке:

— Что же вы… обо мне… не сказали?

— Слушай, — жестко бросил тот. — Сам привык в дерьме плавать, гнуть людей в бараний рог, и о других по себе судишь? До чего ж поганая публика! — парень встал, отошел прочь…

«Да, черт побери, бывают же такие повороты», — думал Игнат. Еще позавчера он до хрипоты ругался с секретарем райкома, требуя немедленной отправки на дутовский фронт, и получил отказ. Потом было утро, был срочный вызов к тому же секретарю, долгий разговор в коллегии по военным делам… И вот он в вагоне, за окном ночь, теперь уже не московская, скорее рязанская, ну а завтра или послезавтра заголубеет волжское небо, а там и до Уральских гор подать рукой…

В середине третьего дня долго стояли у реки, где-то между Рязанью и Пензой. По вагону полетел слушок о недавнем взрыве моста, к его как бы подтвердил угрюмым молчаньем старик-железнодорожник, севший на предпоследней станции.

— Новый-то готов? Сдюжит ли? — с тревогой справился парень в кепке.

— Должон. Для себя ладили, не на дядю в котелке. Ай забыл, в какое время живешь?

— Сказывают, не первый случай, когда набегают из лесов, и не просто рвут, а с поездами…

Старик-железнодорожник поймал испуганный взгляд женщины с ребенком, осадил паренька:

— Неча панику сеять, ее и без того хоть отбавляй…

Непрерывно гудя, поезд медленно, словно ощупью, вполз на вновь построенный мост. Рядом — в десяти саженях — виднелись остатки взорванного. Единственный целый пролет сиротливо повис над мутной, завитой воронками водой. Там, где он обрывался, к берегу тянулось что-то темное, исковерканное, торчащее неровными концами…

Люди хмурились, качали головой.

— Эва, чехи! — крикнул молодой солдат, и пассажиры кинулись к окнам. На запасных путях зеленели длинные вереницы классных вагонов, около них разгуливали группами рослые молодцы в пепельно-серых австрийских кепи и шинелях, в тупоносых, на толстой подошве, ботинках.

— Куда они теперь? — тихо, точно в полусне, спросила женщина у Игната.

— На Дальний Восток, чтоб морем до дому.

— Истосковались, поди?..

— Само собой, девка. Плен есть плен, — сказал пожилой солдат, с интересом оглядывая Игната. — На Дутова, по мандату военной коллегии, товарищ?

— Угадал, — скупо улыбнулся тот.

— И мы туда же с хлопцами. Всем, понимаешь, взводом… — солдат выколотил трубку, озабоченно молвил: — Эй, ребята, кто за кипятком? Пронягин, кажись, твой черед? Беги, а мы слегка подчембуримся.

Солдаты с криками выпрыгивали из вагона, умывались, охая, до красноты терли лица. Потом поправляли на себе подсумки, с беспокойством глядели на еле заметный дымок паровоза.

— Смена бригад, — заметил кто-то. — Считай дотемна.

— Этак и Дутова провороним запросто…

— Дай срок, столкнемся. А вот и Пронягин!

Через несколько минут огромный чайник стоял посреди нар, и служивые, пригласив за компанию молодку, парня в кепке и Игната, звучно прихлебывали из оловянных кружек пустой кипяток. Игнат вынул из чемодана полбуханки хлеба, свой двухнедельный паек, пару вобл.

— Дели на всех, ребята. Хоть раз, но поедим.

— Ты шуточки-то оставь, — сказал взводный. — До Уфы еще ехать и ехать, а ты…

— Дели без разговоров!

Сидя в тесном кругу солдат, Игнат с какой-то особенной силой ощутил незримые нити, связывающие его с этими людьми. И пусть на нем топорщилась новенькая шинель, остро покалывающая подбородок, а их справа успела повидать разные виды, пропитаться пороховым дымом, потом и кровью, — главное было в другом: и они, и он ехали, озаренные одной и той же думкой, бороться против одного и того же волка о двух ногах…

В одну из кромешно-темных ночей пересекли Волгу, и снова пошли задержки на станциях и полустанках, снова смена паровозных бригад, и забор топлива с водой отнимали многие часы… За окном плыли продолговатые лысые взгорки, поля, цепочки деревенских изб, леса и перелески, и в упор — чуть наискось — било густо-красное солнце.

Только на исходе седьмых суток поезд наконец добрался до Уфы.

Побывав у губернского военного комиссара, Игнат выехал в Богоявленск.

2

От переправы через Белую дорога свернула к горам. Издали они казались одной непрерывной темно-синей грядой, но чем ближе к ним подъезжали, тем яснее проступали гребни, одетые первым зеленым пухом, открывались глубокие пади, и по их склонам густо сходили вниз липы с вязами, кое-где вбегая в черную, окутанную маревом пашню.

Возница, маленький старичок, показал кнутовищем налево.

— Гора Соленая, а под ней Высокое поле. И впрямь, будто на цыпочках стоит. Раньше им заводчик Пашков владел, теперь — мы… — Он почмокал губами, погоняя кобылу. — А места наши знаменитые. К иконе Табынской божьей матери за двести — триста верст идут на поклон… Одно слово — Богоявленск. Ну, а если попросту говорить — Усолка, по имени реки.

Нестеров с тревогой смотрел вперед, что там стряслось, какая беда? Громко и часто, как на пожаре, бил колокол, сыпала длинная пулеметная очередь, по нагорным улицам торопился народ.

— Сбор дружины, всего-навсего, — успокоил возница. — Так заведено Калмыковым: дважды на неделе — в строй.

— Что он за человек?

— Ты о Михал Васильиче? У-у-у! До германской в мастерах был, теперь главком. Стратиг военный, каких мало.

Миновав кирпичные заводские постройки, телега остановилась. Дальше проезда не было: дорогу вплоть до моста запрудили вереницы подвод. Возле белого, в два этажа дома колыхалась толпа.

Старик-возница соскочил наземь, перемолвился с часовыми.

— А ты прав, — сказал он, — сбор не простой. На атамана едет отряд, за полгода в третий раз. Экая силища!

К штабу дружины через мост подваливали конные и пешие боевики. Те, что постарше, вынимали кисеты, присев под вязами, закуривали. Молодые подчеркнуто весело переговаривались с набежавшими на звон колокола бабами и девками. У ворот кавалеристы затеяли пляс: длинный парень ходил колесом по кругу, и мелькали перед глазами красные гусарские, — видно, еще отцовские или дедовские — чикчиры да русый, волнами, чуб. Но вот из дому вылетел маленький, круглолицый парнишка с карабином за спиной, и шум стих.

— Пулеметы в середку обоза, Михал Васильич велел. Сотенного в штаб! — скороговоркой выпалил он.

— Эй, Макарка, солнышко, скоро ль в путь? — крикнули из-под вязов, но парнишки и след простыл.

Бородатые подводчики держались поодаль. Они как неприкаянные бродили туда-сюда, поглядывали из-под руки на небо и особенно часто в сторону Высокого поля. Какая-то мысль упорно занимала их, но она, судя по всему, еще не вылилась во что-то определенное.

— Да чего ждать? — сипло сказал пегобородый. — Вали груз, мужики. Пускай сами и волокут на горбах, а мы — домой. Верно говорю?

— Ве-е-ерно!

Подводчики принялись ловко и споро составлять на обочину пулеметы, ящики с патронами, задымленные котлы. Пегобородый первым прыгнул на телегу, чтобы гнать лошадь прочь от штаба.

— Стой! Сто-о-ой, отцы! — крикнул появившийся в самой гуще подвод высокий, с бритой головой и темными усами вразлет. — Знаю, земля не ждет, впервые своя, не дядина, сами вы подустали, гривастые притомились в походах. А как быть? Ваши сыновья вместе с аша-балашовцами, златоустовцами, стерлитамакцами выступают на подмогу рабочим Оренбурга. Ну, а напрут лампасные из-за Белой, оренбуржцы без лишнего слова встанут рядом с нами. Рука об руку — таков закон пролетарской борьбы!

Мужики поскребли в затылках, понесли военную кладь снова на телеги.

Игнат пробился сквозь толпу, тронул высокого за рукав. Тот, свертывая самокрутку, скосил глаза.

— К вам, из Уфы, точнее — из Москвы.

— Твой мандат… — высокий взял бумагу, прочел: — «Предъявитель сего, Нестеров Игнат Сергеевич, уполномачивается… так… для ведения широкой агитации среди населения Урала за создание Красной Армии. Все совдепы и организации просим…» — он улыбнулся, подал твердую, в мозолях руку. — Михаил Калмыков, начальник боевых дружин. — Он помолчал, приглядываясь. — Какие твои планы? Отдых не требуется?

— Бока отлежал за восемь суток.

— Добро. Поезжай в Ахметку, там нынче запись добровольцев. Осмотрись, помоги с отбором.

Игнат даже покраснел от досады: «Повоевал, называется… Мог бы и не рваться из Москвы!»

— Из каких будешь? — спросил Калмыков.

— Пресненский рабочий, кузнец.

— Во-во, в самый чок! Братва наша, стеклодувы, не перед каждым раскроется… Да, и еще просьба. Ждем пароход из Уфы, с караваном «гостинцев». Обеспечь встречу… — Он уловил замешательство Игната, тихо сказал: — Не кипятись, тишина обманчива. Разъезд за разъездом крадется с юга… Что ж, по-твоему, отдать заводы на поживу казаре? Так, стало быть, обо всем дотолковались. Чуть заминка с подводами — скачи в штаб, к нашим партийным организаторам.

Распахнулась дверь, по ступенькам скатился круглолицый связной, подал Калмыкову вчетверо сложенный листок.

— Телефонограмма из Верхне-Уральска, товарищ командир! — отрапортовал он. — Долгожданная!

— От Блюхера? — просиял Калмыков. — Ну-ка, ну-ка… С колоннами Кашириных выступает под Оренбург, ждет нас. — Он отыскал в толпе сотенного. — Поднимай конницу, едем!

— Слушай, а его… не Василием зовут, Блюхера? — спросил Игнат.

— Василий Константинович, если полностью. А что, знаком?

— Был у меня друг в Москве, ушел на войну три года назад. Не знаю, он ли…

3

Слухи о записи в добровольцы с утра волновали парней окрестных деревень — Ахметки, Павловки, Архангелки. Когда стало известно, что усольские штабные наконец прибыли и сидят в избе-сходне, ребята со всех ног бросились туда. Вместе с другими побежал угловатый, бровастый Кольша Демидов.

— Где записывают? Кто? — запаленно справился он у знакомого павловского подростка.

— А вон сельский комиссар и с ним кто-то еще… Тот пока молчит, а режет под корень дядя Евстигней. Знает, леший, всех наперечет, не хуже табынского попа… — павловский низко опустил голову, чуть не заплакал. — Ну, Митюха тугой на оба уха, а меня за что? Экая важность — недобрал год с четвертью. Я так, сяк — ни в какую… Не суйся и ты — завернет.

— Ну, черта лысого.

Кольша взбил копну соломенных волос, вперевалку зашагал к столу, где под кумачовым лозунгом сидели комиссар Евстигней с добродушно-веселой усмешечкой на губах, два старых солдата и светловолосый, косая сажень в плечах, гость.

— Демидов Николай Филиппович. Знаком с пулеметами трех систем, — сказал Кольша и, опережая коварный вопросец, добавил: — От роду восемнадцать… без четырех месяцев.

— Не пущать! — вскинулся павловский у дверей. — Никаких поблажек, никому.

За столом переглянулись.

— Чего ж не приврал? — поинтересовался комиссар Евстигней. — Павловский, вон, чуть ли не два года себе накинул.

— У него бабка богомольная, вот и ему страх перед боженькой внушила! — выкрикнул тот ломким баском. — Гнать в шею!

— Бабу Акулину не трогайте! — Евстигней даже кулаком пристукнул по столу. — Всех как есть потеряла, кого на войне, кого от холеры, другой бы на ее месте лег и не встал, а она внука подняла на ноги!

Игнат присмотрелся к Кольше:

— И здоров же ты, Демидов. Тебе б еще кувалдой поиграть, вовсе б вошел в силу… Знаком с пулеметом, говоришь? — и повернулся к комиссару: — Твое мненье?

— Ладно, принят, — Евстигней сделал знак секретарю, позвал. — Следующий!

— Пиши: Гареев… — указал пальцем на чернильницу молодой татарин.

— Ты ж нагадакский, с того берега, а это другая волость. У вас будет свой отряд, потерпи.

— Когда будет? — вскипел татарин. — Когда казак набежит и — секим башка?..

— Товарищ Гареев, минутку, — сказал Игнат. — Желающих много?

— Абдулла, Мухамет, Аллаяр, Гараф, Иван… — принялся считать Гареев и сбился. — Много, командир!

— У них там доподлинный интернационал: и татаре, и русские, и чуваши, и башкиры.

— Можете собраться, скажем, завтра поутру?

— Якши! — блеснул зубами татарин.

Список перевалил за две сотни, а люди все подходили. Секретарь взмолился о пощаде: рука отнялась начисто! И было решено прерваться до утра. Евстигней подозвал к себе Кольшу.

— Первый тебе приказ: приюти московского товарища на ночь, а с зарей перевезешь в Нагадак.

Вечерело. От изб и деревьев потянулись длинные тени. Облака шли поднебесьем, игривые, пушистые, подбитые алой каймой, и не верилось, что где-то громыхает канонада, льется кровь.

— Павловка далеко? — поинтересовался Игнат.

— Да вот она, через тракт. Городьбой соседствуем, — сказал Кольша. — Архангелка в нескольких верстах, за лесом. А прямо на закат — Белая.

— Кто же вы, хлеборобы или мастеровые?

— Стеклодувы, понимай, — строго молвил Кольша. — Через одного, не реже.

— А теперь чего надуваешься?

Павловский, что пристал к ним, загоготал было во все горло и смолк, будто подавился под суровым взглядом Кольши. «Крутенек, ничего не скажешь!» — отметил Нестеров.

Тоненькая, с пепельной косой девчонка выступила из-за угла, теребя пройму ситцевого сарафана, робко сказала:

— Коль…

— Ну, чего тебе? — грубовато кинул парень и еще теснее свел брови на продолговатом, в конопинах лице.

— С дядей Евстигнеем не говорил?

— Вот прилипла! — Кольша досадливо поморщился. — Думаешь, просто? У него, у комиссара, и без того забот полон рот. С нашим братом, служивым, никак не разделается!

— Вы о чем, если не тайна?

Девчонка диковато посмотрела на Игната, глыбой вставшего на дороге, и что-то словно кольнуло его в самое сердце.

— Так в чем все-таки загвоздка?

— Понимаешь, комиссар, хочет Натка в медсестры, а лет ей кот наплакал. Нет и семнадцати.

— Ну-ну, стеклодув, ну-ну. Сам-то далеко ли ускакал? — Игнат помедлил, соображая. — Ладно, разговор с Евстигнеем за мной. В крайности, при усольском штабе найдем опору.

— Спасибо, — прошептала Натка и быстро пошла, потом помчалась вприпрыжку по улице.

«Хороша! А что парня в краску ввел, негоже, — упрекнул себя Игнат. — Или перед девчонкой захотелось порисоваться?»

— Вот и мой дворец золотой, — сказал Кольша, указывая на избенку под просевшей соломенной крышей. Он вдруг смешался, дернул носом. — О записи бабке ни гугу. Слез не оберешься. У них ведь глаза на мокром месте.

Баба Акулина ждала около ворот, угловатая, костистая, в черном вдовьем платке. Она с беспокойством оглядела внука, спросила, где пропадал.

— На реку бегал с ребятами, — беззаботно отозвался он. — Иду обратно, а навстречу Евстигней. Так, мол, и так…

— Знаю, где он тебе встрелся! — бабка погрозила ему кулаком. — Говори правду, Кольша!

— Вот пристала: говори да говори… Ты б лучше о госте позаботилась… Из Москвы!

Она спохватилась, пригласила в дом, захлопотала. Первым делом нарезала крупными ломтями пшеничного хлеба, поставила перед Игнатом пахучий липовый мед в червленой чашке, поклонилась:

— Ешь, милок. А там и яишенка поспеет.

У Нестерова, голодного не первый день, зарябило в глазах. Он долго сидел, не притрагиваясь к угощению, двигал желваками. Подперев голову рукой, с мягкой грустью глядела на него баба Акулина.

— Трудно у вас?

— Осьмуха, и той скоро не будет, — с трудом вымолвил Игнат.

4

После недолгого, но сильного дождя снова засияло солнце, посеребрило пробегающую по озеркам и лужам легкую зыбь. Омытые вязы и дубы дымились точно ранней весной, и лишь густотравье в россыпи незабудок напоминало о близком развороте лета.

Кольша и Игнат, проводив до штаба самый дорогой и весомый «гостинец» — две горные пушки, пулеметы, винтовки и патроны, возвращались в Ахметку. Отшагали верст десять, впереди оставалось почти столько же. Миновав просторный Табынский луг, они присели на затененном бугорке, запалили Кольшин самосад.

— С бабкой беда, — озабоченно сказал Кольша. — Кто-то трепанулся-таки о записи… Вчерась такой был сыр-бор… — он умолк, по его продолговатому лицу прошла тень. Потом завел о другом: — В Нагадак не наведаемся? Гареев еще взвод сколотил, башкирский!

«Эвон куда шагнула революция, во все края, — рассуждал про себя Игнат Нестеров. — Правда, нечисти многонько. Дутов с Красновым, япошки в Приморье, но главная драка определенно позади, а там, с новым солнцем, — бой за сталь, за хлеб, за свет в окнах и сердцах…» Он внезапно чертыхнулся. Не повезло ему этой весной, нет. То, ради чего ехал из Москвы, делали другие…

— Идем, — тусклым голосом сказал Игнат, поднимаясь.

Вот и Ахемтка — горсть черных изб в кружеве кособокой городьбы, овеянная запахами цветущей липы и навоза. Но почему около избы-сходни собрался народ? Плотно обступил крыльцо, слушает сбивчивую речь павловского парня.

— Мужичье ему: «Айда в Совет!» А он: «Да я, братцы, чаю не пил, и лошак неприбранный. Мчал полсотни верст!» А они: «Опосля напьешься, айда!» А у него в фортомонете листок, и в нем…

— Не мельчи! — в нетерпении одернул парня Евстигней. — Ну, был ты на левом берегу, ну, прикатил Филька, что дальше?

Парень обвел толпу ошарашенными глазами.

— Чех… на дороге взбунтовался!

Нестеров замер. «Конец передышке, — горестно подумал он. — Небось эшелоны-то растянулись до Тихого океана. Сила огромная, давным-давно сколоченная в дивизии, а мы едва запись провели!» И вдруг вспомнились ангарские. Как они там, дед с мальчонкой? Года полтора назад пришло письмо, потом будто обрезало. Вообще, какие дела в Сибири? Да что и гадать тут! Кто загнан в гроб, кто бьется допоследу, кто в бегах. Тысячи верст промеж легли, ни помочь, ни словом подбодрить!

5

Июнь перекипал в заботах и тревогах. Враг плотным кольцом охватил рабочий район: за рекой рыскал атаманский сброд, железную дорогу на севере оседлали белочехи. Еще держались Белорецк и Оренбург, но надолго ли? Богоявленцы и архангельцы встали в ружье. Вновь сколоченные деревенские боевые группы обзавелись винтовками и пулеметами, окопались вдоль правого берега. Из-за Белой все шли и шли беженцы. По их рассказам, учредительские власти пороли, арестовывали, расстреливали без суда и следствия бедноту.

— Ну, москвич, дозорами да перестрелками теперь не отделаешься, — сказал Евстигней, завернув как-то утром к Игнату. — Чует мое сердце.

У избы-сходни ждал Гареев, в мокрой одежде, босой, перепачканный зеленой тиной. Увидев сельского комиссара, он замахал руками, зачастил, мешая татарские и русские слова. Оказалось, Нагадак захвачен сотней дутовских казаков.

— Что я тебе говорил, Игнат? Пошло-поехало.

— Может, отступить в Богоявленск? — робко заметил кто-то. — Набегут, и не пикнешь.

— Хорош совет! Идем-ка, покумекать надо.

Еще держалась ночь, а двадцать пять конников и столько же стрелков тихо переправились через реку и, скрытно пройдя лощинами, залегли перед Нагадаком. Близился рассвет. По темной пшенице, то ли от ветра, то ли от игры перистых облаков с невидимым пока солнцем, потекли золотые разводы.

Село мало-помалу просыпалось. Из труб несло едким кизячным дымом, во дворах гулко перекликались петухи, у колодца посреди пустынной улицы казак поил тонконогого, с белой отметиной на лбу, жеребца. Длинно зевая, казак сладко, с прижмуром, чесал под мышкой.

— Эка его разнежило на пуховиках! — прошептал Демидов, горя от нетерпения.

Но вот наконец казак поставил ведро на приступку, повел жеребца к воротам.

— Дуй, и чтоб с треском. Главное — застать врасплох! — сказал Евстигней командиру конного взвода.

Ребята взлетели в седла, гикнули, взяли с места в карьер. При въезде откуда-то вывернулся маленький казак в фуражке с голубым околышем, видно, постовой, выпалил наугад, запетлял к переулку. Кольша настиг его, неумело, со всего плеча полоснул шашкой и сам пригнулся от боли.

— Впере-о-о-од! — раздалась команда.

Бой прогрохотал россыпью выстрелов, перебором копыт, дикими криками по улице села и выплеснулся на всполье. Вдоль забора там и сям лежали убитые дутовцы, остальные, побросав шинели, картузы и оружие, белыми точками катились огородами к лесу…

— Что же вы о пехоте забыли? — упрекнул Игнат конников, когда они, веселые, разгоряченные схваткой, съехались у колодца.

— Одного срезал, хватит с тебя!

Игнат быстро провернул барабан старенького «бульдога», удивленно заморгал.

— Черт, и впрямь, двух пуль нет…

— По нас выцеливал из-за амбара, ну, а ты сбоку — бац! Вот и добыча, с белой отметиной! — сказал Кольша, держа в поводу тонконогого красавца коня. — Бери, твой, законный!

— Убей, не помню ничего…

— Привыкнешь! — Евстигней улыбнулся.

— С юнкерьем в Москве не привык, а тут едва начали и — готово!

— Навоюешься, дай срок.

Вечером, когда переправились через Белую, нагруженные винтовками, патронами, новеньким обмундированием, и, разведя костры, сели ужинать, с того берега вдруг донеслось: «Э-э-ей, давай лодка! Давай ло-о-одка!» Кольша с павловским парнем живо столкнул на воду баркас, поплыл наискосок под прикрытием пулемета и скоро вернулся, везя трех нагадакских и с ними пленного дутовца, связанного по рукам-ногам.

— Где поймали, отцы?

— На огороде ховал, в баньке. Хотел в кусты, не успел! — объяснил пожилой татарин, хитровато кося черным глазом на сына, отрядного разведчика Гареева.

— Спасибо! Ну, гостенек, решай сам, — сурово сказал Евстигней пленному. — Ответишь без утайки, останешься живой.

— Не убивайте! — испуганно прохрипел дутовец, опускаясь на колени. — Все как есть скажу…

— Откуда прибыла сотня?

— Из… Стерлитамака. По приказу его превосходительства, генерал-майора Евменова.

— Ври больше! В уезде красный отряд! — загалдели ахметцы, шаг за шагом уменьшая круг. — Товарищ комиссар, чего с нищ валандаться, со змеюкой? На сук — вся недолга!

— Вот вам крест, братцы! — завертелся дутовец. — Красные точно были, но ушли. Вчерась, после боя… Провалиться мне в преисподню, если брешу!

— Провалишься…

— Тихо! — возвысил голос Евстигней, унимая ребят. — В какую сторону отступили, не знаешь?

— На Белорецк. При заводах вроде бы кто-то из Кашириных объявился, и второй вместе с Блюхером где-то вблизи…

Вести были важные, хотя и путаные. Казака тотчас отправили под конвоем в Богоявленск. А утром из штаба примчался Макарка Грибов. Игната срочно вызывал к себе Калмыков.

«Готовься в дорогу, — значилось в записке. — Поедешь к Блюхеру за помощью. Ты ведь, кажется, знавал его по Москве. Прихвати с собой Гареева, будет за проводника. Жду.

Михаил».

6

Два десятка верховых, свернув у Саит-бабы на восток, пробирались в горы. Покачиваясь в казачьем седле, Игнат неотрывно смотрел перед собой. Места были дикие, безлюдные, непохожие на те, что остались в долине Белой. Возникали крутолобые, в осыпях, кряжи, дорога то падала вниз, то вползала по косогору, и с высоты открывалась даль с впадинами и серебряными змейками речек, а главный хребет по-прежнему синел далеко впереди.

«Ни души вокруг… Поди узнай, есть или нет банды. А проскочить надо, иначе — труба!»

Спутники Игната были поспокойнее: ехали, ослабив поводья, рвали орехи, надкусывали, жевали мягкие ядра.

На одном из бесчисленных поворотов дороги Игнат догнал Гареева, спросил, скоро ли село. Тот подумал, по привычке загибая пальцы, сказал:

— Наверно, четыре верста… Погон вешать пора, и бокумент на карман, — он похлопал по туго набитой переметной суме, кивнул усачу-кооператору, старшему в группе. — Ты и он — гаспада офицеры, мы — простой казака…

— Все-таки рискованно, — Игнат свел брови. — Нельзя ли как-нибудь в объезд?

— Нет. Перевал…

Через час подъехали к селу, последнему перед хребтом. С поскотины видели: топает вдоль изб жиденький строй в зипунах и халатах, как попало мотает руками и ногами, и кто-то рослый, в старой артиллерийской шинели, надорванно хрипит: «Раз — два, левой! Левой, нехристи! Ле-е-евой, в кровину-мать, а не правой!»

— Ну, братцы, держись! — вполголоса молвил усач. — Без крайней нужды за бомбы ни-ни. Авось проедем и так.

У околицы путь преградил босоногий подросток-башкир, держа наперевес древний самопал с раструбом на конце ствола. Мальчишка свистнул, и от каменного, под железной крышей, дома отделились двое. Впереди ленивой походкой шел детина с темными волосами до плеч, в белой навыпуск рубахе и в полубриджах, заправленных в высокие сапоги. Сбоку на витом шнуре висел новенький наган. «По всему — из поповичей!» — подумал Игнат. Не дойдя трех шагов, длинноволосый остановился, неумело козырнул.

— Позвольте спросить, ваши благородия…

— Не позволю! Чем болтать попусту, лучше проводил бы до начальства! — отрезал усач.

— А оно перед вами, ха-ха, на всю округу, единственное, если не брать во внимание башкирского старшину. Правда, утром наезжали казаки полковника Горбачева, но долго не задержались, тем же часом обратно.

— Горбачев? Экая досада. Он-то нам и нужен, с господином сотником.

— А зачем, если не секрет?

— Гм. Тебе что-то говорит имя генерала Евменова?

— Господи, ну как же! У дяденьки моего, благочинного, гостил не раз, и с покойным папаней был знаком коротко… — длинноволосый едва не прослезился. — Чего же мы посреди улицы! Милости прошу в дом. Старшина трех баранов прирезал… Выпьем, и чтоб наступил мир, пахнущий ладаном, и в человецех благоговение!

— Со всей радостью бы, любезный, но дело есть дело. Важный пакет имеем при себе, лично полковнику адресованный.

— Кабы утром, то казачки сопроводили бы, а теперь ищите его у Тирляна, где фронт проходит.

— Против кого?

— Белорецких краснокожих.

— А вам не страшно у них под боком?

— Ну, мы особь статья: сели на гривастых, свистнули, и поминай как звали! — ввернул чернявый парень, помощник длинноволосого.

Игнат молчал, вслушиваясь в разговор. Был он как натянутая струна. Ему показалось, что чернявый чересчур внимательно уставился на усача. «Неужели видел раньше! От здешних мест до Усолки всего ничего, сорок верст. Мог встретить где угодно: в кооперации, на дружинном сборе… Черт, а теперь нашего проводника ест глазами! — Игнат стиснул зубы. — Эх, если б не пакет, митингнуть бы сейчас, а шайку — до единого — к стенке!»

Усач не спеша разобрал поводья.

— До скорой встречи!

— Счастливого пути, ваше благородие! Надеюсь, когда будете возвращаться…

— Непременно погуляем! — заверил усач.

— Дозвольте вывести за село, а то как бы инородцы сызнова не обеспокоили! — длинноволосый кивком указал на растрепанный строй. — Свою команду сбивают, башкирскому полку Молчанова в подкрепление. Да разве ж то солдаты! Им орешь: левой, они — правой, курам на смех. А с темнотой — в бега. За два дня из сотни осталась треть.

«А у нас воюют, и крепко!» — едва не сказал Игнат. Вовремя одумался. Рядом, у стремени, шел чернявый, играл нагайкой, явно подражая главарю, и ему тоже хотелось перекинуться словом с «его благородием», пусть и младшим в группе.

— С инородцами каши не сваришь, нет. Вы на мою работку полюбуйтесь, господин сотник! — Он повел рукой в сторону. За околицей, на вязовом суку висел окровавленный человек, свернув набок почерневшее лицо.

— Кто такой? — через силу спросил Игнат.

— Помощничек Инзерской красногвардии. Утекал горами, был изловлен.

— Теперь слово за Белорецком, — длинноволосый выразительно пощелкал плетью о голенище сапога. — Председатель совдепа на мушке сидит. Сказывали, самому Ленину доводится дружком, вместе смуту затевали когда-то… В Москве не выгорело, авось в наших краях будет удача, с божьей помощью…

— Ох, и лют наш атаман! — шепотком восхитился чернявый. — Вчерась троих, что зарились на чужие десятины, стоймя в землю закопал, накормил досыта… За батю мстит. Убили его, сердягу, весной в Верхне-Уральске. Пулемет, понимаешь, внес на колокольню и давай крестить… А вот и старшина, который инзерца голеньким привел на расправу. Знакомьтесь!

К ним с поклонами подходил башкир в богатом халате. Игнат, побелев, резко направил коня прочь.

7

Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…

В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.

— Кто идет? — спросил из темноты человек.

— Из Богоявленска, с пакетом.

— Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!

Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.

— Порьядок, — сказал начальник заставы. — Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.

Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.

— Как понимаю, родом издалека?

— О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.

— У-у-у, и чехи есть?

— Есть. Целая рота.

— Ну, всего вам доброго.

Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.

Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.

— На Саратов надо отступать, к своим поближе, — кто-то рокотал. — Помню, в Восточной Пруссии…

— Ну, степь тоже не сахар, — перебил его курносенький парень. — То-то приволье атаманцам.

— Домой надо, — донесся из-под телеги бабий голос. — Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…

— Спи, кто тебе мешает?

— Вам, здешним, легко!

Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет — борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.

— Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? — спросили его.

— Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… — Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. — Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось — черт не распутает!

— Кому не по силам, зато нам вполне! — вставил курносенький.

— Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое — не то б запел.

— Был, около года.

— Год — не три, Санька, — отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: — По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…

— Думай о другом, — примирительно заметил Санька. — Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.

Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.

— Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!

— Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.

— Извени, подвинься. Вы уйдете — казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…

— Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! — с издевкой молвил курносенький.

— Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.

Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:

— Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!

— Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда — в печниках! — Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. — Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!

С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.

— С утра как на крыльях. И когда спит? — пробормотал Мокей. — Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!

— Ой, туго ему, — Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. — Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной — напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь — передавят поодиночке.

— Верхом-то не Иван ли Каширин? — догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.

Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.

— Штаб, — сказал Иштван.

У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.

— А ну, посторонись. Посторонись, говорю!

— Нам бы до главкома…

— Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. — Казак снова погрузился в дремоту.

Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:

— Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.

Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.

8

В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.

Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.

— Советую подождать, — молвил он. — Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.

— У вас, погляжу, и своего невпроворот, — сказал усач-кооператор. — Интересно, куда смотрит главком?

— Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… — Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. — У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.

— К безоборонщине гнут, — бросил член ревкома Овсянников. — А во что она выльется, можно угадать заранее — останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…

— А Пичугин? А Каюков? Обложили беспартийного Ивана Дмитриевича со всех сторон!

— И что же вы? — Игнат оглядел заводчан.

— Прикажешь идти на раскол? — взорвался Овсянников. — Атаману такое будет слаще меда.

Стремительно вошел молодой рабочий в куртке нараспах, кинул кепку на гвоздь. На широком лице его был гневный румянец.

— Слушай, Павел Варфоломеевич, доколь терпеть гадство Крутова и компании? Власть мы или не власть? Вьются, понимаешь, около каширинцев, кричат, и первым губастый, о бог весть каких зверствах комитета, о золоте в подвалах… Крутов, тот вроде бы в стороне, успокаивает, а в глазах — яд… Развинтились и казачки. Открывают беспричинную пальбу, тянут, что плохо лежит.

— Что предлагаешь, Горшенин?

— Вызвать с фронта сотню-другую верных ребят, навести порядок, наконец подумать об охране ревкома. Не бережешься, товарищ председатель!

Павел Варфоломеевич решительно покачал головой.

— Нет! Шаг и сам по себе рискованный, оголим заслон с севера, с приходом же сюда красноказачьих войск — просто немыслимый. Выразить им недоверие? А на разгул ответ один… — Точисский позвал секретаря: — Сергей, подтверди штабу недавний приказ Военно-революционного комитета: за мародерство, за грабежи — расстрел на месте. Самоснабжение исключается. О кандидатурах Крутова и других, предложенных штабом в состав ревкома, напиши коротко: вопрос можем решить только на общем собрании большевиков завода. И, пожалуйста, пригласи ко мне Ивана Дмитрича. Когда угодно!

— Ой, не понравится кое-кому твое приглашение, — усомнился член ревкома Алексеев. — Сам-то Иван хоть и подъесаул, но парень вполне свой, черная кость. Поперву, может, и вскинется — не страшно. А вот в его шта-а-абе…

Иван Дмитриевич не замедлил явиться, и не в одиночку, а со своими штабными. Все они — Енборисов, Каюков, Пичугин — были вооружены, вид имели заносчивый.

Главком похлопал по голенищу витой нагайкой, сел, колюче оглядел членов ревкома.

— Вот что, комитет. И ты, председатель. Довольно играть в главное начальство. Сила боевая при мне, стало быть, моему штабу и обмозговывать оборонные дела… Приказываю сдать власть!

— Власть нам дана военно-трудовым народом, он и решать будет, — спокойно сказал Павел Варфоломеевич.

— Старо! — отмахнулся нагловатый Каюков.

— Наши принципы твердые, мы их не меняем на дню сто раз.

— Я, что ль, изворачиваюсь! — разом встопорщился Иван Дмитриевич.

— Речь не о тебе… — Павел Варфоломеевич пристально посмотрел на Енборисова, по гладкому лицу которого гуляла неопределенная улыбка. — Ты не задумывался, главком, почему с твоим приходом кое-кто из местных поднял голову?

— Кто именно? — справился Енборисов, косясь на главкома. — А может, вам беспартийные не по нутру?

— Но-но, штабист, полегче, — осадил его Овсянников. — Не подбивай к ссоре, и без того солоно.

— Кончай треп! — запальчиво подался вперед юркий, жилистый Пичугин. — Вы тут городите невесть какое, а о своем попустительстве ни слова, о расправах ни звука!

— Имеешь в виду расстрел Поленова? — бросил Горшенин. — Туда ему и дорога. Нашего брата он тоже не щадил, расспроси-ка заводских!

Губы Енборисова побелели. Он медленно встал с места, и комнату наполнил скрип ремней, перекрещенных по щегольскому френчу. Поднялся и Иван Дмитриевич, потеребил светлый чуб.

— Стало быть, ни о чем путном не дотолковались… Ну, думайте, пока есть время. Даю вам три часа, ни минуты сверх. Под угрозой весь край, ваши свары — ножом по горлу, — он ершисто дернул усами. — Думайте крепко! — и вышел, не оглядываясь.

Заводчане сгрудились у стола председателя, заговорили о подготовке к эвакуации, о беженцах, но тревога нет-нет да и давала о себе знать в обостренных взглядах, в торопливой речи.

Как бы то ни было, день протекал спокойно. Затемно ушел домой Павел Варфоломеевич. Игнат помылся в Санькиной бане, распустив ребят по квартирам, допоздна засиделся в ревкоме, — благо завернул на огонек троицкий казак, давний приятель Горшенина, участник весенних боев с Дутовым.

— Встречал, и не раз, — рассказывал он о Дутове. — Какой с виду? Небольшого роста, плотный. Волосы на полвершка и усы, непременно в синей рубахе с генеральскими погонами: званье-то сам себе присвоил, раньше гулял в полковниках… Да, так вот, зимой прикатил в станицу Уртазынскую, говорит мне: «Собирай сход!» — «А зачем, спрашиваю, и кто ты будешь?» — «Атаман Дутов!» — гордо так. «Эге, думаю, ворон-то в наших руках!» Собрались. Атаман вылезает в круг, тары-бары, но куда там. Хлопцы к нему: «Нечего толковать с контрой, арестовать и — в Магнитную, до штабу!» Один он был, то и спасло. Старичье расшипелось, в силу своей заскорузлости. Выпустили! Он, ясное дело, смотался в тот же час… Потом все-таки собрал по закрайкам тыщи две-три. Налетал по ночам, крошил направо-налево. У Красинской поймали его в западню и раздавили было, но дождь, грязь непролазная помогли ему. Выскочил и наш обоз потрепал, пострелял раненых, на такое он горазд, сволочь. У Бриенской настиг его Блюхер Василь Константинович. Вторую колонну вел Николай Каширин, Иванов брат. Восемнадцать часов кусался атаман, потом деру в степь. Вырвался сам-пят, как в воду канул…

В дверь застучали с силой. Вошли несколько казаков с красными полосками на фуражках, с шашками наголо.

— Что случилось? — спросил Горшенин.

— О том надо спросить у вас, реквизиторы чертовы. Нахапали добра! Именем революции вы арестованы. Кто из вас Точисский?

— Нет его, ушел на квартиру.

— Да вы, ребята, никак белены объелись? — вмешался Игнат.

— Кто таков?

— Он и я от Богоявленского штаба.

— Проверим.

Выходя, Горшенин только бровью повел на Саньку Волкова, на телефонный аппарат.

Шли по плотине, оступаясь на выбоинах. Горшенин попытался было узнать у конвоиров, по чьему приказу они действуют, но те ответили суровым окриком. Густела пальба, перекатываясь из конца в конец поселка. Через дорогу промелькнул Овсянников в разорванной нательной рубахе, за ним гнался с примкнутым штыком губастый детина. Топот ног, выстрел, захлебнувшийся смертный крик… Поодаль, у конторского жилого дома, оцепленного кавалеристами, в отблеске огней колыхалась толпа.

— Точисскова-а-а! — кричали из толпы. — Пусть выйдет и ответит, куда собрался драпать с золотом… Ага, как людей подводил под расстрел!

— Ох, Павел! — вырвалось у Горшенина. Казак слегка подтолкнул его дулом вперед.

Арестованные, их набралось больше десятка, сидели в угловой комнате дома купца Плотникова, занятого под каширинский штаб, за окованной дверью.

— И Крутов наверняка поблизости бродит! — сказал в сердцах Горшенин.

— Что ты заладил: Крутов, Крутов. Разве мало других?

— Слепые вы котята!

Перед рассветом загремел засов, и порог переступила молодая заводчанка. Горшенин замер при виде жены.

— Раненько ты, но все равно здравствуй… — Он усадил ее на подоконник, сумрачно потоптался. — Чем порадуешь?

— Вот, передачу комендант разрешил. Хлеб, десяток яиц, луковица, соль… — Она отвернулась, сдерживая слезы.

— Спасибо. — Он пошарил в карманах, чертыхнулся. — Ты вот что, жена. Принеси курева, и побольше. Кончилось у всех.

— Ладно, — шепнула она и вдруг подалась к нему. — Коль, это очень серьезно?

— Пустое. Отдохнем до утра, а там…

— Но, говорят, беда с председателем. Подошел к окну с лампой, а из толпы… Овсянникова сама видела, исколот штыками…

— Ступай, жена. О куреве не забудь.

Игнате горечью посмотрел на дверь… Ехали за подмогой, оказались под замком… Свои на своих! Он с трудом превозмог оцепенение, вслушался в слова Горшенина: тот, покружив по комнате, подсел к усачу, опять вспомнил о Крутове.

— Давненько я его приметил. На первый взгляд, ничего особенного… Отец-мать крестьянствовали при заводе, сам в молодые лета вкалывал на волочильно-гвоздарной фабрике. И солдатчину не миновал, правда, не в окопах, а письмоводителем у оренбургского воинского начальника. К старикам наведывался на своей тройке, багровый ошеек, пузо вперед… И вдруг обрезало, перед самым носом. Не стало ни начальника, ни подношений. Зимой притопал на завод, на ту же волочильню-гвоздарню, где обитал когда-то. Помню, вместе вступали в партию. Пока ждали своей очереди, разговорились. «Дескать, беспартийный сейчас все одно что ноль без палочки, — говорит он. — Оттого и записываюсь!» Меня в жар кинуло. «А как насчет большевистской программы?» — спрашиваю. «Смутно, — отвечает, — единственная надежда — Варфоломеевич ваш, человек образованный, из полковничьей семьи, не даст разгуляться насилию». «Ты что ж, против диктатуры народа над кровососами? Он знай твердит: «Общее согласие — вот моя программа, на том стою и стоять буду. Чтоб гражданин — он, ты, я — чувствовал себя вольготно, сам себе царь и бог!»

— Чего ж цацкались? Гнали б в шею, — заметил Игнат.

— Ты ведь знаешь нашего Павла Варфоломеевича. Поставили вопрос ребром: гнать из партии, как саботажника и прихвостня буржуазии. Председатель подумал и говорит: «Нет, расправы не допущу. Человек должен сам постигнуть, на чьей стороне правда. Наш долг — убедить его. К тому же Крутов не таится подобно другим, открыто высказывает свою программу».

— Тоже верно, — задумчиво произнес Игнат.

— Слушай дальше. Потом свалилась гора дел, о Крутове позабыли. Но он-то о нас помнил. Завел тесную дружбу с заводским врачом, с солдатом из писарей, Фомкой-губастым, есть в поселке такой горлодер. Как-то подходят ко мне ребята-фронтовики, интересуются: дескать, каково прихвостень живет-может? «Не до него, мол». — «А разобраться надо, — настаивают ребята. — Говорят, чуть ночь — укрывается на кладбище. Почему ж не ночует у себя? Болтает направо-налево: мол, большевики угрожают ему смертью…» Посмеялись мы с братвой, разошлись. В мае, когда началась мобилизация фронтовиков, хлопцы снова явились в штаб: «Арестовать бы надо эту сволочь, Николай. Подбивает солдат на мятеж. Дескать, вы делайте вид, что согласны, а вооружат — спросим за все!»

— Было колготни, — сказал кто-то. — Ну, да Горшенин расскажет. Сам унимал сборище.

— Сколько та компания крови нам попортила, не счесть… — сказал Горшенин. — Отказал в винтовках местный штаб, Крутов сговаривается с дружками о добровольном отряде, едет в Уфу. Там сразу не разобрались, что к чему, выдали оружие, но с условием: выступить на Самарский фронт. Это Крутову не понравилось. Мол, не готовы, то да се. Ночью их оцепили и выдворили из города, а нам телеграмму: так и так. Встречали мы их в Запрудовке, где пересадка на Белорецк, изготовили пулеметы, ждем. Вот и они, целым составом. Высыпали из вагонов, попятились, а куда денешься? Крутов молчит, зато вылез губастый: «Ага, до карательных отрядов дошло, м-мать? Сказывали нам умные люди, не верили!» Мы его в сторонку, зачитали приказ: кто подлежит призыву, едет в Златоуст, прочие мотай домой. Отправили, а тут белочешский мятеж, атаман из степей надвинулся, и закипело все кругом. Потом Иван Дмитрич отступил сюда с колоннами. Крутов к нему в штаб, мол, не требуется ли честная помощь? Его сразу сделали начальником железнодорожной станции, а Павлу Варфоломеевичу прислали бумагу: Крутов и прочие должны быть немедленно введены в ревком. Что ответил председатель, вы знаете…

— Да ну его к черту, Крутова! — вспылил Алексеев. — Будто о нем наши заботы сейчас. Что будем делать? Неужели…

И все поняли, что он хотел сказать: неужели Павла Варфоломеевича нет в живых, неужели, погиб?

За дверью снова загремело, и в комнату вошел комендант штаба, неся целую связку наганов. Он оглядел арестованных, вповалку лежащих вдоль стен, смущенно крякнул.

— Товарищи члены Военно-революционного комитета и которые богоявленцы. По приказу главкома… словом, вы свободны. Извиняйте, если что не так. Вот ваше оружие, в целости и сохранности.

В коридоре ждал Санька Волков.

— Наконец-то! — сказал он и обессиленно уткнулся в Игнатово плечо. — Спасибо Томину и интернационалистам Сокача.

— Постой… Где Павел? — спросил Горшенин. Санька молчал. Горшенин ухватил его за грудки, но парень был глух и нем, только из глаз катились слезы.

— Ну-ка… идем к главкому! — вдруг вскинулся Игнат. — Потолкуем, окончательно и бесповоротно.

— О чем? — тихо, через силу обронил Волков. — Нету нашего председателя… Мало того что убили на глазах у дочери… увезли, бросили в костер…

Горшенин резко повернулся, оступаясь, пошел к выходу.

В штаб отправился один Игнат, сколько его ни отговаривали. Комендант рысцой забежал вперед, растопырил перед ним короткие пальцы:

— Эй, эй, товарищ!

Игнат потеснил его, распахнул дверь, из-за которой сыпала дробь пишущей машинки. Енборисов прекратил хождение по ковру, с досадой оглянулся.

— Что вам угодно?

— Как пройти к главкому?

— Он с утра на передовых позициях. Докладывайте мне.

— Вопрос: по какому праву были арестованы члены Белорецкого комитета и с чьего ведома напали на квартиру Точисского?

Енборисов пожевал губами, с иронией прищурился:

— Вы обратились не по адресу. Штаб войск, не менее чем кто-либо, возмущен бесчинствами на заводе. Виновные в них будут преданы суду и понесут наказание… Не поддавайтесь на провокацию, товарищ! — Сочтя разговор оконченным, он кивнул машинистке: — Продолжим: «Как и на Первом Верхнеуральском съезде Советов…» Нет, лучше не так, о съезде забейте. Просто: «Как выборный командир казачьих революционных войск, ближайший соратник Ивана Каширина, я со всей твердостью заявляю, что не вложу клинок в ножны до тех пор, пока…» Кстати, на какой час назначен митинг?

Вошел комендант, шепнул несколько слов.

— Пригласите.

На пороге появился человек лет тридцати, остролицый, с тонкими рыжеватыми усиками, вытягиваясь перед Енборисовым в струнку, подал ему пакет.

— Резолюция солдатского собрания, товарищ начштаба. Все по пунктам. Первый — создать надпартийный добровольческий отряд, вооружив его на месте; второй — комитет, замаранный кровавыми расправами и реквизициями, переизбрать заново; третий — смещенных с должности под бдительной охраной направить на фронт, где… — он уловил предостерегающий взгляд Енборисова, умолк.

— Дежурный! — громко позвал Енборисов. — Проводите товарища комиссара.

— Обойдусь без провожатых, — отрезал Игнат.

Он шел по улице, сдвинув брови к переносью… Что же такое каширинский штаб, кто же в нем голова? Сам главком, чье имя гремит из края в край? Едва ли. Его думы заняты оставленными станицами, брошенными на произвол судьбы стариками и детьми… Ему что напоют о местных делах, с тем он и соглашается, а то и просто махнет рукой: мол, не до вас, не до ваших свар. Ну, а в штабе определенно верховодит Енборисов. Тоже вроде бы на коне человек: слова-то какие диктовал девчонке! И вот аресты, убийство честнейшего, непреклонного Павла Варфоломеевича, гибель других ребят. Кому это выгодно, кто погрел на огне руки?

В ревкоме было шумно. Вокруг осиротелого председательского стола сидели Алексеев, Горшенин, венгр Сокач, прибывшие с Северного фронта Пирожников и Сызранкин, обсуждали новый приказ каширинского штаба.

— Наконец-то взялись за ум, а то все о роспуске твердили… Предлагают провести выборы комсостава Белорецкого рабочего полка, — сказал Горшенин Игнату.

— Ну-ну, е-мое, — прогудел Алексей Пирожников, угрюмейшего вида человек, и надолго спаял губы.

В дверь протиснулся Волков, поманил Горшенина. Тот в нетерпении выслушал его, вернулся к столу.

— Что я вам говорил? Нацелились на полковой штаб… Крутов и заводской врач заседают в чайной вместе с левыми эсерами, толкают речи: мол, если в командиры пройдет кто-то из комитетских, снова прольется ни в чем не повинная кровь!..

— Не его ли я встретил у Енборисова? — вспомнил Игнат. — Волосы гладко зачесаны, рыжие усишки…

— Он! — Горшенин яростно скрипнул зубами. — Санька, звони в котельную: долгий гудок.

С командиром полка у крутовцев ничего не вышло, сразу же все остановились на Алексее Пирожникове, зато в начальники штаба они все-таки провели своего. Много было названо добрых имен — Сокач, Горшенин, Сызранкин, — но именно это затруднило выбор. Тогда-то и выскочил вперед солдат из «добровольцев».

— Кру-у-утова! — заголосил он. — Крутова в штабные! Почему? Да потому, голова садовая, что с ним ты завсегда в надежде на справедливость. Потом… кто-нибудь видел, чтоб он прятался в кусты аль не резал правду-матку? То-то! И я, как сам рабоче-крестьянского племени, раненный и перераненный немцами, говорю: лучшего штабиста не сыскать. Во!

— Спроси, где он был ночью! — крикнул Санька.

Сквозь толпу медленно протолкался Крутов, губы плотно сжаты, усики встопорщены.

— Интересуются некоторые, где я был… Отвечу. Дежурил на станции, по личному приказу товарища Енборисова.

— Ври! — звонкий Санькин голос. — Где твои дружки, там и ты, обязательно. А они шастали у конторского дома, стреляли в Павла Варфоломеича!

— Товарищи! — Крутов замотал головой. — Кто путеец, отзовитесь. Иначе я порешу себя, иначе мне…

— Точно, дежурил, — подтвердил седоусый машинист. — С вечера и до третьих петухов.

— Ой ли?

— Брехать не обучен, да и не таков мой возраст.

Над толпой с разных сторон взмыли голоса:

— Крутова в штаб! Урра товарищу Крутову!..

На площадь выехал с ординарцами Иван Каширин в шелковой рубахе, стянутой по талии наборным кавказским ремешком, прислушался к разговорам, кивнул Пирожникову:

— Тебе все ясно, командир?

— Покуда все, — глядя под ноги, отозвался тот.

— Действуй. Сбивай роты, сотню заимей непременно, без конницы много не навоюешь.

К стремени главкома подошел озабоченный Крутов.

— Я полагаю, Иван Дмитрич…

— Полком теперь командует Пирожников, обращайся к нему, — отрезал Каширин. — Алексей, твое слово.

— Пускай займется обмундировкой и подводами. Как-никак их потребуется до пятисот.

— Исполняй, Крутов.

…Днем в Белорецк вступили долгожданные колонны Василия Блюхера и Николая Каширина.

9

В окна ревкома било солнце, ветер гулял по комнатам, раздавались громкие голоса, а Игнат с Василием Константиновичем, забыв обо всем, сидели на подоконнике, увлажненными глазами смотрели друг на друга.

— Ты все такой же, Игнашка. Чуб витой, нос на версту.

— А тебя не узнать, ей-ей. Помню, последний раз пришел в Прокудинский, юнец юнцом. А теперь усы, бритая голова. Точь-в-точь Калмыков Михайло!

— Стреляные воробьи. Полгода воевали бок о бок… — Василий Константинович остановился, завидев ординарца-башкира. — С перевязкой потом, потом.

— Зацепило?

— Давние, с германской, пошаливают.

За окном проплыли к плотине заводские девки. Впереди важно выступал буйноволосый молодец, играл на тальянке.

Василий и Игнат улыбнулись.

— Кто шустрит?

— Сталевар Федька Колодин, — сказал Горшенин, подходя вместе с Алексеевым к окну. — Артист, прямо артист!

— Намучаемся мы с ним, — проворчал Алексеев. — Ему чуть о дисциплине, о строе — сразу на дыбы. А так ничего, не из пугливых.

— И я о том же, — ввернул Горшенин.

— Подраспустил ты его, когда в штабе заворачивал. Гармонь тебя, как девку, сводит с ума. А вот мне и ротному что делать?

— Не серчай. Музыка, она тоже смысл имеет… — Горшенин глянул на часы, построжал. — Давайте на военный совет, все в сборе.

Каширин-старший был построже с виду, чем его брат, не бросался в глаза малиновым шелком и наборным кавказским ремешком. Конечно, выправка у него была завидная: офицера, да еще казачьего, угадаешь издалека. Он крепко пожал руку, сверкнул синими глазами, снова обратился к карте, расстеленной на столе.

— Начнем с богоявленцев, как, товарищи? — Блюхер посмотрел по сторонам, кивнул усачу-кооператору. — Твое слово.

— Оно коротко, Василий Константиныч. Гибнет республика Красноусольская, стиснута отовсюду атаманцами. Отбиваемся, делаем вылазки на тот берег Белой, но силы тают…

— Сколько у вас людей? — справился Томин.

— Тыщ до трех..

— Ну, а как с оружием?

— Его хватит на все шесть. Спасибо Уфимскому ревкому, успел подкинуть караван. Нестеров выгрузкой занимался, не даст соврать. Достань-ка записи, Игнат.

— Могу на память, что привезено: два горных орудия, и к ним до ста снарядов, а также трехдюймовых — восемьсот пятьдесят, семь тысяч винтовок, патроны, три тысячи комплектов обмундирования, правда, летнего.

— Недурно, батенька мой! — заметил Павлищев.

— Сгинет республика — пропадет и оружие, — угрюмо сказал усач-кооператор.

Томин вскочил, быстро зашагал по комнате.

— Не будем рассусоливать. Главное — куда пробиваться. Мое мнение — на север, в район Сарапула, куда и советует Уфимский ревком. А заодно поможем богоявленцам.

— Советовать легко. Что-то он сам, ревком, в Уфе не удержался. Соваться волку в пасть? — сказал Иван Каширин.

Командиры склонились над картой, с крепкими ногтями пальцы засновали в разные стороны. Игнат с тревогой поглядел в окно: через плотину двигались и двигались обозы. У телег партизаны, сгорбленные седачи, женщины, дети мал мала меньше — все, кто смог уйти от атаманской виселицы.

Первым нарушил молчание Василий Константинович.

— Наши центральные части располагаются примерно по линии Самара — Казань. Где удобнее пробить вражеское кольцо? Есть два варианта. На первом, западном, настаивают стерлитамакцы. Честно скажу, меня их доводы не убедили. Двигаясь на Бугуруслан и Бугульму, армия не встретит ни больших рек, ни гор, ни лесов. Ровная скатерка на сотни верст. При крайней растянутости колонн — это гибель. Причем запасы патронов и снарядов, какие еще были после Оренбурга, поиссякли. Воевать голыми руками?..

— В Стерлитамаке возьмем с лихвой! — вмешался Калугин. — Вы одно поймите: город захлебнулся в крови, сотни расстреляны Каппелем, сотни в застенках… Расплата будет ай нет?

— Верю, трудно, — сказал Томин. — Однако не забывай о живых, которые с нами… Нет, по-моему, остается путь на север. Что он дает? К нам присоединяются Богоявленский и Архангельский отряды, — считай, два полнокровных полка. Притом у них богатый арсенал. Надеюсь, красноусольцы поделятся с армией? Ну, вот, они не против… — он слегка смутился. — Извини, Василь Константинович, перебил.

— Все так. Докончу мысль Николая… Если выберем север, то слева от нас верст на двести будет река Белая, правый же фланг прикроют горы.

Встал Павлищев, командир Первого уральского полка, пригладил небольшую, в проседи, бородку.

— Позвольте мне, батеньки мои. Я у вас человек новый. Но суть не в том… На мой взгляд, в споре, что разгорелся, более прав, нет, прав абсолютно Василий Константинович. Учтите, верная дорога не всегда лежит по прямой линии.

— Молодец полковник! — шепотом сказал командир Челябинской батареи Чеурин.

— Совсем не думаете о казачьей бедноте! — вскипел Иван Дмитриевич. — Будто ее и нету!

— Сядь, не ершись, — посоветовал ему брат, поднимая голову от карты. — И все-таки тревога Ивана обоснованна. Уйдем на запад или на север, а красные станицы и хутора бросим на съеденье? Тогда и те, что в наших эскадронах, разбредутся кто куда. Потерять кавалерию за здорово живешь? Предлагаю, как самое приемлемое, бросок через Верхне-Уральск!

— Именно! — поддакнул Енборисов, и его штабные закивали.

— Эх, братцы, да стоит нам вырваться в степь, и отовсюду потекут резервы! — сказал Иван Дмитрич, пламенея лицом.

Игнат озадаченно поскреб в затылке. Понять их можно: до семей каких-то сорок верст. Но обрастем ли пополнением? Атаман, поди, не спит, подчищает всех под метлу.

А казак есть казак: сам не пойдет, старики силой затянут!

Он снова присмотрелся к Павлищеву. Сдержанно-спокоен, внимателен, краток в суждениях. Мог бы, поди, сказать не меньше, чем другие. Скрытничает, побаивается? Нет, не похоже. Просто такой человек. И еще одно почудилось Игнату в его глазах: вроде б сожаленье о чем-то, легкая, едва уловимая зависть к молодым и горластым…

День протек в спорах, но так ничего не решили, кроме самого неотложного — был избран общий главком, Николай Каширин.

А утром из края в край поселка засновали ординарцы, квартирьеры, каптенармусы, обозы поползли по восточным дорогам. Игнат, сполоснув лицо водой, поспешил в ревком. С крыльца медленно спускались Блюхер и Томин.

— Выступаем? — радостно выпалил Игнат.

— Ага, к Верхне-Уральску.

— Но ведь вчера…

— Приказ главкома, ни с того ни с сего. — Василий Константинович поиграл желваками. — Народ мы военный, подчинимся. Так надо. Или снова — вразброд, по-вашему?

— Не понимаю я тебя. Убей, не понимаю! — сказал Томин и быстро зашагал прочь.

— Богоявленцев, значит, побоку? — насупился Игнат.

Ответ был довольно странный, и даже не ответ, а скорей — раздумье вслух:

— Чует мое сердце, друг-товарищ… Но рано еще о том, дело покажет… Калмыкову передай: пусть готовится к броску… Ну, что? — спросил он подлетевшего на коне казака.

— Николай Дмитрич вам записку прислал, товарищ замглавкома.

— Еду. Ну, бывай здоров, еж. Поклон Михаилу Васильичу.

— Прощай. Так и не поговорили толком… — К горлу Игната подступил сухой комок.

10

Перевал одолели спокойно. Вот показалось и село, окутанное немой теменью. «Кажется, пронесло и на сей раз!» — шепнул усач, когда миновали последние избы.

Выстрелы грянули неожиданно, и чуть ли не в упор, один из верховых ойкнул, повалился навзничь. Так и на узнали, убит он или только ранен, погоня шла по пятам. Кони, измученные долгим горным переходом, выбивались из сил.

В версте от села Игнат резко осадил белолобого, спешился.

— Скачите. Я постараюсь их задержать!

— Да что ты, бог с тобой… — оторопел усач.

— Пакет… Умри, а довези!

— Эх, Игнашка, Игнашка…

— Гони, черт! — Нестеров огрел его коня плетью.

Верховые пропали в темноте. Игнат отошел немного в сторону, стал за выступом скалы, навел наган. Вот и те, что подстерегали в засаде: вынеслись бешеным галопом, только искры сыпали из-под копыт. «Получай, гадово отродье!» Вспышка, сухой треск, повторенный эхом, и передний казак, взмахнув руками, кубарем покатился на дорогу. Остальные отхлынули назад, в укрытие, ответили в два десятка винтовочных стволов, пули густо зацокали вокруг, обдавая раскаленной каменной крошкой.

— Вали в объезд! Он один! — скомандовал чей-то голос.

— Врешь, с-сука! — пробормотал Игнат, посылая пулю за пулей. Стрелял, пока не кончились патроны. Прямо из седла кто-то прыгнул на него, заломил шею, повалил. На голову обрушились удары…

Казаки заарканили пленного, погнали в село. Игнат с трудом поспевал за резвой лошадью, часто падал, расшибаясь в кровь на камнях, а думал — странное дело — совсем о другом. Он вспоминал, как четверо суток назад, и тоже ночью, его вели свои, вели обезоруженного, неизвестно куда и зачем. И это было горше всего…

Каменный дом на взгорье, недавно молчаливый, погруженный в темень, сиял ярко освещенными окнами. У ворот мотали хвостами оседланные кони, в саду, за кустовьем, раздавался бабий смех.

Игната втолкнули в комнату, где пировала офицерская компания, человек семь-восемь. На тарелках свиной окорок, вяленая рыба, огурцы. Длинноволосый, обходя застолье, проворно разливал водку по стаканам.

— Ну-ка, урядник, веди его на свет! — сказал черноусый, с погонами есаула. — Хоро-о-ош гусь! — И длинноволосому: — Он?

— Он, ваше благородие. Под сотника вырядился, о полковнике Горбачеве… нет, выспрашивал-то другой.

— Та-а-ак. Никого не покалечил, когда брали?

— Двое ранены, Митяев тяжело…

Есаул, покачиваясь, подошел к Игнату.

— Ну-с, давай побеседуем. Ты — ясное дело — догадываешься, что тебя ждет? Чуть зорька, и к праотцам… вернее, к чертовой матери!

За столом захохотали. Громче всех, кажется, веселился длинноволосый.

Игнат знал, каким трудным будет конец, и в то же время, несмотря на полную безысходность, в нем теплилась наперекор всему надежда на счастливый случай, Правда, глупо было уповать на что-то, но он, хоть убей, верил!

— Итак, поговорим. Ты, конечно, из Белорецка? — спросил есаул и сам ответил: — Оттуда. Что, выползли главные-то орды в степь? А какие силы на заводах? Молчишь? Напрасно… Я тебе, друг ситцевый, предлагаю честную комбинацию. Без обмана. Проведешь мой отряд через перевалы, узнаешь пароль, все как полагается, и тогда… Надеюсь, ты меня понимаешь?

Игнат молчал. «Если это случай, тот, единственный, то черт бы с ним!»

— Так-с, — просипел есаул. — А ну, казачки, пройдитесь легонько. Да не очень.

Хлесткий удар в зубы отбросил Игната к порогу. Он с усилием приподнялся на руках, и тут же под ребра въехал кованый сапог.

— Стой, не сразу!

Трое дюжих казаков распрямились, украдкой от есаула смахивали пот. Игнат лежал, раскинув руки, по его губам стекала струйка крови. Лежал, закрыв глаза, собираясь с силами. «В раж вошли, теперь недолго!»

За столом приглушенный говор:

— Ни слова не выбили. Видно, из идейных…

— Тем лучше, дорогой. Сволочью меньше.

Длинноволосый вдруг вскинулся:

— Господин есаул, я придумал!

— Что?

— Развлеченьице… Утвердим стакан с водой на комиссаровом черепке, и кто попадет…

— В черепок? — усмехнулся молодой сотник.

— Угу-гу-гу-гу! — заржал длинноволосый. — Нет, спервоначалу в стакан. А ловко, ваше благородие? Чур, я первый. Во имя овса и сена, и свиного уха… Налим!

— Но-но, чадо господне.

Все вышли из-за стола, вынули оружие. Конвоиры приподняли Игната, крепко встряхнув несколько раз, прислонили его к простенку. На голове очутился, приятно холодя, стакан с водой.

Длинноволосый отошел в угол, прицелился, наган плясал в его руке.

«Да, верь в чудо или не верь, а умирать готовься! — мелькнуло у Игната Нестерова. — Еще секунда-две, пока бандит выцеливает, пьяно прижмурив левый глаз, — и кончен путь… А маманька ждет под Можайском, и еще долго ждать будет. И только ли это? Ведь ничегошеньки, ничего не успел! Жил, как все, не очень задумывался над тем, ради чего ты и тебе подобные на земле. А чуть проглянуло, и вот она, курносая, в десяти шагах. Не успел… Слово-то какое поганое!»

Длинноволосый нажал на спуск — пуля угодила в простенок, немного выше комиссарской головы.

— Д-дайте мне, — сказал сотник. Он быстро поднял револьвер, почти не целясь, выстрелил: стакан разлетелся вдребезги.

— Учитесь у фронтовиков, господин попович! — с иронией заметил кто-то.

— Пустое! — Сотник удивленно пригляделся к Игнату, шевельнул темными, будто нарисованными бровями. — А ты смел, комиссар!

— Господа, угостим его водкой напоследок? — ни с того ни с сего подобрел длинноволосый.

Офицеры недовольно заворчали, но есаул молча дотянулся до четвертной бутыли, налил полный стакан.

— Эй, ты, подойди сюда. Развяжите его!

Казаки проворно исполнили приказ. Морщась от боли в запястьях, туго-натуго стянутых волосяной веревкой, Игнат взял стакан, медленно, как бы в раздумии, поднес к губам.

— Уговор — до дна! — долетел голос сотника.

— И желаю… ик… пасти стадо свое в добром здравии и полном повиновении… на том свете! — ввернул длинноволосый.

Игнат простовато кивнул, до дна так до дна, посмотрел на конвоиров: мол, и за ваше здоровье, хоть вы и пересчитали мне все ребра! — и неожиданно для всех размахнулся, запустил стаканом в лампу. Свет погас. Игнат бросился к двери, толкнул ее ногой: она оказалась незапертой. Позади, в душной проспиртованной тьме, орали, сталкивались лбами, кто-то выпалил наугад, и зазвенело оконное стекло. Во дворе было и того чернее. Ага, вот она, калитка. За изгородью по-прежнему стояли лошади. Задыхаясь от бега, Нестеров кое-как раздернул повод, вскочил в седло, конь сорвался с места… Переулок, другой, какая-то дорога. На север или на восток? А-а, раздумывать некогда… Обок тесной, почти слитной вереницей мелькали деревья, ветер гудел в ушах, и томительно близко над ухом высвистывали пули…

11

После долгих блужданий в горах перед Игнатом снова открылся Белорецк. Ничего вроде бы не изменилось в нем: никуда не выступали войска, обозы, как и несколько дней назад, нескончаемо теснились по гребням и низинам, переполняли дворы. Мимо вскачь летели связные. Пылали огни костров, поедая остатки изгородей.

Игнат шел от костра к костру, и в голове мало-помалу складывалась картина последних дней. Узнал он, что надежды на казачью бедноту не состоялись: ее успел загнать в свои полки атаман Дутов. Не удался и прорыв. Поперек дороги встал Извоз, опоясанный тройным рядом колючей проволоки, изрытый окопами, каждый аршин ее склонов был заранее пристрелян атаманцами из орудий и пулеметов. И одолели-таки, наперекор всему, ворвались на плечах белых в окопы, но тут перебежали к дутовцам Енборисов, Пичугин и Каюков, и не просто, а прихватив с собой карты и планы дальнейших действий боевых колонн. Пришлось повернуть обратно. Сотни бойцов пали на проклятом косогоре, сотни были ранены, и среди них главком, Николай Каширин. Ехал он теперь в санитарном обозе, с ногой в лубках…

Зато Горшенин, к которому за полночь явился обтрепанный, в синяках и ссадинах Игнат, крепко обрадовал:

— Ну, москвич, прыгай. У нас новый главком — Василий Константинович.

Он оглядел позднего гостя, присвистнул, скрылся за перегородкой, вынес оттуда солдатские шаровары, гимнастерку, латаный-перелатаный пиджак.

— Одевайся, а завтра найдем поновее, раздобудем шинель и сапоги. Есть хочешь? Садись к столу.

Перед сном они вышли на крыльцо, закурили.

— Куда ж теперь? На север или…

— Пока на юго-запад, по Стерлитамакскому тракту, а там будет видно. Это раньше мы звонили в колокола, бегство Енборисова многому научило… — Горшенин глубоко вздохнул. — Грешил я на Ивана Дмитрича, и было за что: летал, под носом не видел… Но какой парень! Ошибся, не стал юлить, честно сказал при всех. И Василию Константиновичу: мол, командуй, а нам с братом взвод или роту, что есть. Постараемся доказать, что революция и нам не мачеха!

На мгновение ослепительно блеснула зарница, осветила щетинистые гребни гор.

— Смерть Павла Варфоломеича нейдет с ума. Вызови мы отряд с фронта, схвати одного, другого, третьего, кой-кого поставь к стенке… Да нет, нет, нельзя было начинать с недоверия станичной бедноте. Красный казак, он и есть красный, при всех своих заскоках. Павел это лучше многих понимал… И вот погиб!

Оба смолкли: кус был слишком жесток и горек, сразу не прожевать.

Глава шестая

1

Дорога и река — две неразлучницы. Светлой, в порожках и перекатах, лентой тянется вдоль хребтов Белая, а по берегу идет старинный Троицко-Стерлитамакский тракт. Река и дорога что поводырь со слепцом: куда одна, туда и другая. Разве что дорога порой, чтобы шагнуть ловчее, обойдет скалистый кряж, срежет острую береговую стрелку. А река течет себе, свиваясь воронками, с шумом бьет о гранит, подергивается на заводях легкой рябью.

День, два и три идут бок о бок дорога и река, вдоль них растянулись обозы, пехота, конные сотни. От зари до темна палит солнце, медленно перекатывается перед глазами, и следом, все время чуть забирая вправо, по его полукругу, топают разномастные колонны. Редки и коротки остановки, всего ничего. Кашевары и бабы разводят костры, навешивают котлы на таганах, наскоро готовят еду. Час-другой сна, побудка, и снова бесконечный тракт, снова солнце, а с ним страшенный зной. Раскаленная пыль висит над дорогой, лезет в нос, першит в глотке.

Остались далеко позади Азикеево, Серменево, Узянский поселок. Белых нет как нет, считай, от Белорецка: видно, повыдохлись на горе Извоз, теперь собираются с силами. Ребята, прикрывающие отход, посмеиваются: «А мы тем часом так оторвемся, не догонишь и на ероплане!»

У Кагинского завода — переправа. Командир сотни выслал разведку, пусто, по крайней мере, на пять-шесть верст вокруг. А солнце жарит, спасу нет, а тут водица — вот она: прозрачная, игривая, студеная от подземных ключей. Обозам нет конца, подваливают к броду, с брызгами перемахнув его, поднимаются на взгорье, пропадают из глаз… Молодые конники приуныли, и сколько Игнат с Волковым, прибившиеся к арьергарду, ни старались приободрить ребят, их грусть не проходила. Молодец командир: вовремя уловил сбой, разрядил его громовым голосом:

— Повзводно, в речку, арш!

Сброшена с плеч потная одежда, первый шаг в воду, и удивленно-радостный, шальной гогот. Завистливо поглядывали коноводы, бабы и девки на возах стыдливо отворачивались при виде нагих тел, которыми вскипело плесо.

— Ох, и дерет, стерва милая!

— Федька, давай гармонь. Что-нибудь плясовое.

Кавалеристы выбирались на горячие камни, лежали с просветленными лицами, вольготно раскидав руки-ноги. А когда с той стороны Белой, из цепи стрелков, на всякий случай рассыпанной над берегом, прибрел Мокей, стало вовсе весело.

Он сидел, ерошил бороду, надсадно, с хрипотцой говорил:

— Бывал я здеся, еще с дедкой моим, царство ему небесное. Печи дедка лепил сызмальства, первый мастер на всю горную округу, ай подале. Ну, ясное дело, стафет: приезжай в Кагу. Встречает нас дилектор заводской. Надо, мол, печь фигурную в зале. «Будет исполнено», — дедка ответствует. А хоромы, братцы мои! Потолок высотой вон с те сосенки, ей-ей… — Он скосил глаза на бороду, осторожно выпутал из нее пчелу. — Топай, милая, своей дорогой… Ну, стало быть, и начали: дед, батя, с ними я. Основы, ходы и выходы. Примкнули тютелька в тютельку! Горничная справляется: когда обед подавать, мол, скоро ужин. Мы ей: неси разом то и другое…

— Ты, случайно, атаману печь не выкладывал? — бросил Санька.

— Был заказ, перед Октябрем… Тольки мы с батей собрали струмент, подрядили телегу, бац — загремел атаман, и Совет заместо него. Ну, а от Совета заказу не было…

Вокруг прыснули. Мокеев брат повертел пальцем у виска, отошел подальше, лег. Рассказчик и бровью не повел. Знай потягивал даровой табачок и бубнил, перескакивая с одного на другое:

— День и ночь, от зари до зари, а куда? Сесть бы на пригорке, не торопясь, портянки просушить, потолковать про то, про се…

— Ты и на ходу — сто слов… как пулемет. Та-та-та!

— Не перебивай, кому велено? — Мокей пригорюнился, пожевал губами, — Все наперекос, господи… Побросали хаты, семьи, отцовские могилы, прут в неведомую даль… Мануфактуру задарма отдают, сам видел!

— Отдаем, — поправил Санька.

— Разве ж то дело, извени? О себе не думаете. Все одно уходим прочь, вернемся ли — вопрос… Надо — ему, тебе, мне — по тюку. Носи, пока не свалишься. Уцелеешь — твой. А этак, извени, пробросаемся!

— Линялые твои речи, дядя.

— Еще ты мне указовывать, горсть вони! — рассвирепел Мокей и, встав, обратился к Игнату: — Комиссар, заступись… Можно ль тиранить без конца?

— Ты о чем? — спросил Игнат.

— О том самом. Житья не дают. И это, извени, новая правда? Не-е-ет, кто был голова, так Варфоломеич, председатель. Вон, на реке, есть глубина, есть перекат. Вы помельче, молодые главкомы, не в обиду будь оказано. Он-то знал, какая у солдата боль. А вы только рогозиться, рывком да швырком… Тьфу!

Он сплюнул тягуче, без оглядки зашагал прочь, загребая длинными руками и слегка приседая.

— Эй, Мокей Кузьмич, ты ровно редьку сажаешь! — крикнул Санька, и остальные ответили дружным смехом.

И вдруг — пронзительное:

— Казаки-и-и!

На дальнем бугре действительно темнели большой группой конные в чекменях и картузах, с карабинами за спиной. Постояв немного на открытом месте, они попятились за гребень, и по плесу реки вереницей блеснули искры, следом прокатилось и завязло в кустах эхо пулеметной очереди. Кавалеристы, раскрыв рты, замерли по пояс в воде. Под стенами завода получилась пробка: трещали оглобли, ездовые со всего плеча стегали лошадей, орали друг на друга. Паника передалась кой-кому и в стрелковой цепи: двое с криками бежали от берега, один карабкался на скалистый утес. А Мокей стоял посреди брода с подвернутыми выше колен портками, изумленно-спокойно смотрел на выстрелы…

Но оцепенение длилось недолго. В следующую же минуту конная сотня, которая проморгала казаков, сидела в седлах и, подхватив разбросанные там и сям шашки с наганами, гнала в сторону бугра. Казачий отряд, оставив «шош» с двумя лентами, кинулся наутек.

Когда вернулись к реке, о купанье никто не вспоминал. Игнат и Санька Волков молча оделись, проверили, хорошо ли подтянуты подпруги, запаслись патронами.

— Эй, куда? — подал голос командир сотни, заметив таинственные сборы.

— Думаем наведаться назад.

— К черту в пасть, одним словом?

— Да их, казаков-то, всего человек сорок, и те перепуганы.

— А что боковой дозор передал, знаете? На подходе больше трех сотен, с пушками…

Вскоре на краю заводского поселка вздыбился черный столб разрыва, и что-то вспыхнуло, заиграло огоньками. Рвануло и над бугром, где снова появились белоказаки.

— Наши долбают, — определил командир. — Давайте к своим, благо с обозами кончено. Прокатили все до единого.

Сотня перешла реку, отослав коней в укрытие, рассыпалась вдоль дороги, уплотнив стрелковую цепь. Невдалеке сверкало, ревело, трещало, будто черти катали камни по железной крыше. На мгновенье Игнат оглох и ослеп, — оказалось, угодил он к самой батарее, присланной Алексеем Пирожниковым на подмогу.

— Накатывай. Заряд! — кричал командир, широко расставив ноги. — Прицел тот же… Огонь!

Не молчала и дутовская батарея: за круглой огненной вспышкой нарастал звук — яростный, грозный, открыто-враждебный. Резкими всплесками вскидывалась дорожная твердь, вокруг с визгом падали осколки, частили по воде.

Потом все смолкло. Командир батареи весело выругался.

— Чего? — спросил подчерненный пороховым дымом наводчик.

— Говорю: копыта врозь, глухая тетеря!

По дороге неторопко прошагал Мокей, нагнулся, подобрал кем-то брошенную берданку, передернул затвор.

— Старовата. Как бы курок, понимаешь, не сбрындил… Чья?

Никто не отозвался.

— Ты ж кашевар, тебе какая забота? — уколол его Санька, лежа в цепи. — В крайности, отобьешься черпаком!

— Вот и дурак, извени. Своя башка дороже, — Мокей повесил берданку на плечо, пошел к котлам, чуть не доверху засыпанным землей и каменной крошкой.

Перед уходом из Каги хватились Крутова. Санька спрашивал одного, другого, третьего, все разводили руками: с утра мотался над рекой, а где он теперь — бог ведает.

Разыскали его за скалой, в буераке. Спал под кустом, и около смиренно топтался оседланный конек, хозяин даже подпругу отпустить поленился. Подошли, растолкали. Он бормотал что-то, лягался ногой, снова и снова закрывал глаза. Помог сердитый окрик сотенного, привел-таки в чувство. Начштаба медленно встал, хватаясь за бока, влез на гнедого, затрусил стремя в стремя с Игнатом Нестеровым.

«А может, и не спал вовсе? Гремело на десятки верст!» — ворохнулось у Игната. Но таким бессмысленно-тупым был взгляд штабного, такой тягучей, во все лицо позевота, и волосы, когда-то прилизанные до блеска, так нелепо торчали вверх, что Игнат через минуту и думать о том перестал.

За поселком им встретился обеспокоенный Иван Каширин, расспросил о бое, похвалил батарейцев.

— Здрассьте! — приветствовал его Крутов с бледной улыбкой.

— Здорово, — мельком отозвался тот и сказал Игнату: — Молодцы, не оплошали. Скоро буду у главкома, непременно расскажу.

— Далеко от нас штаб?

— Верстах в пятнадцати.

— А вчера был в тридцати с гаком.

— В горы втягиваемся. На пути — Алатау, хребет из хребтов.

Караковая лошадь под Иваном пошла, танцуя. Крутов пристально глядел вслед.

— Невзлюбил меня казак, — пробормотал он. — На кого подымет, а на меня опустит… — Он покусал ноготь большого пальца, и без того искромсанный зубами, криво ухмыльнулся: — Да-а-а, разное бывает на свете…

— А именно?

— Есть примеры, и весьма очевидные. Как, по-твоему, военно-революционные законы для всех одни?

— Сомневаешься?

— Ага. Присмотреться б надо к Ваньке. Такой ли он чистенький… Ведь по его собственному приказу действовал кое-кто. В смысле, у дома председателя…

— Что-о-о? — Игнат переменился в лице.

— А то. Верь ему после этого, целуй в кожаный зад… Эх, сами заплутали, других в яму волокете! А все куда проще, если вдуматься. Кто-то в жизни успел, пускай и остальные сумеют. По чести, без хапанья!

— Тебе-то, рабочему, что до тех?

— Работяга, он тоже повыше норовит, — Крутов потер пальцем о палец. — За деньгу старается, ай не так?

Игнат шумно перевел дух.

— Ты вот что: бросай шараханье. Не век в коротких штанишках бегать. Сосунку простить можно, а ты в годах, за тридцать перевалило. Чуть не самый старый средь колонн… У меня вон батька в тридцать шесть помер!

— Помирают и раньше, в двадцать, — Крутов облизнул сухие губы.

— Главное, конечно, как умереть. А еще главнее, как жить. — Игнат расправил поводья. — Не гнись, штабист. Человек ты трудовой все-таки.

— Был… Теперь кому не лень прихлебалой старорежимным кличут.

— А кто виноват? Куда бредешь, понимаешь? Где твоя гордость пролетарская? Или вовсе утратил на хлебах писарских?

Крутов пробубнил что-то невнятное, сославшись на дела в полковом обозе, отстал.

«По всему, пропекло!» — подумал Игнат. Он повел глазами, удивился: где же Белая? За разговорами отодвинулась куда-то вдаль, растворилась в мглистой дымке. Гранитные кряжи вставали впереди, мало-помалу обступали со всех сторон. Тракт, миновав плоскогорье, пошел узким разлогом.

— Алатау… — сказал седой машинист и поперхнулся. — Нам, солдатам, не привыкать вверх-вниз, вниз-вверх, а с бабами, с детьми — беда!

2

Зной креп. Высоко в сизо-голубой бездне повисли клочьями белой ваты облака. Порой какая-то сила невидимым гребнем расчесывала их в длинные пряди, выплетала новые, погуще, и короткая тень проносилась над дорогой, и снова палило солнце.

Медленно тянулись часы. Алатау подставлял один перевал за другим. Взмыленные, иссеченные оводом в кровь бока лошадей ходили ходуном, понуро вышагивала пехота. Сник, помутнел и кудряш Федька Колодин: забыл о своей гармошке, часто хватался за висок.

— Ты чего? — спросил седой машинист. — Болит, напекло.

— Давай помогу. Сорвать чемарь, и готово.

— Отстань, дедок.

— А ну, без прекословий! — седой машинист намотал Федькины волосы на палец, дернул, тот заорал благим матом. — Как, щелкнуло?

— Если бы только щелкнуло… Треснуло!

— Вперед наука: не бегай босиком. Страшенное ж дело!

Вдруг что-то переменилось вокруг. Редкие облака неприметно сдвигались, обволакивали северный край неба. Чуть повеяло прохладой, но легкости она не принесла: зной по-прежнему давил на темя, даже сквозь кепку, сковывал руки-ноги тягучей немочью. Игнат поморщился: «Поди, снова попугает, и — стороной».

Но перемена не почудилась. Над изломом дальнего косогора густела, наливалась темнотой синева. Тихо, еле уловимо, потом крепче, подул ветер, запел в ветвях сосен, люди в колоннах оживились, расправили плечи, зашагали быстрее.

— Не повредила бы и грозка махонькая! — крикнул Волков, поспевая за Игнатом. А вот седой машинист отчего-то насупился, чудак-человек. Действительно, старость — не радость!

Круглые, с сияющими закрайками тучи, клубясь, наплыли на дорогу, запруженную толпами и обозами, оборвали огненные нити лучей. Где-то глухо раскатился гром. Упали первые дождевые капли, зачастили, запрыгали по листве и пыльному тракту. Еще немного, и под копытами вспухли, понеслись говорливые ручьи. Брызги ударили Игнату в лицо. Он утерся, весело пошмыгал носом. Как все-таки здорово, после убийственной жары. Краше не надо!

Синий зигзаг наискось пробороздил небо. Старая женщина на возу осенила себя крестом, прошамкала: «Помяни нас, господи, во цар…» — и смолкла: гроза рассыпалась диким, устрашающе-звонким треском.

Вечерело, но дождь не унимался, припускал круче. Тракт, недавно каменно-гулкий, прокаленный солнцем, на глазах оплывал черной, невпроворот, грязью. Вот когда стала понятной тревога машиниста. «Расщедрился север, даже с лихвой. Не больно ли густ замес, черт побери!» — беспокоился Нестеров.

На мгновение мелькнул в колонне остроносый Крутов. Он сидел на повозке, сгорбив плечи, и его сосед, круглолицый, в очках, что-то говорил ему. «Доктор заводской, снова да ладом!»

Одна из телег-плетенок отъехала в сторону, вокруг нее с гомоном засуетились женщины, кто-то сломя голову поскакал за фельдшером. А из-под кустов несся, с каждой минутой нарастал крик…

— Никанорова баба рожает. А сам он с батареей, позади.

Снова подул свирепый ветер, выгнул деревья чуть ли не дугой, снова отточенная до блеска молния! Все смешалось на перевале: повозки, люди, кони. «Береги-и-ись!» — чей-то отчаянный голос. Поперек дороги со свистом упала сосна, выворотив на склоне разлапистое корневище, и раздался глухой стон. Игнат передал повод старой женщине: «Езжай наверх, тетка!» — и вместе с конниками и стрелками бросился к затору. «Берись, подымай!» — хрипел он. Пострадавшего выволокли из-под ветвей, перевязав наскоро, положили на телегу. Дерево перепилили в нескольких местах, оттащили прочь.

Обозы и колонны двинулись было сквозь ревущую темень и остановились. Образовалась новая пробка: грохнулось разом несколько сосен, легли вперехлест, и кавалеристы, сойдя с коней, отступая и падая, пошли на крики, заглушаемые ураганом…

Первые орудия проскочили довольно быстро, а концевое орудие Белорецкой батареи засело на крутом подъеме, утонуло по ось. Батарейцы умотались до предела, помогая измученным лошадям.

— Пропади оно пропадом! — в сердцах вырвалось у ездового.

— Как бы самому опосля не пропасть, — сказал в ответ командир орудия. — Казара понимает крепкую зуботычину. Хлопками ее не проймешь, она тоже фронт протопала!

Откуда-то набежала гурьба заводских молодок и девчат, передняя крикнула звонко:

— Бабоньки-и-и, утрем артиллерии нос!

Молодки застучали топорами, забегали с охапками еловых лап, сваливали их под колеса; кое-кто взялся за ваги, брошенные батарейцами и кавалеристами. Те переглянулись, легонько оттеснив девчат, остервенело налегли на орудие, да так, что в себя пришли только на вершине горы.

— Под нее само скатится, — молвил командир. — Правда, впереди новый взлобок, повыше, но утром куда ловчей.

— Кто здесь Никанор будет? — запоздало вспомнил Игнат Нестеров.

— Я, а что?

— Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.

Никанор запаленно кинулся вниз.

Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.

— К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!

— Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!

И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:

— Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? — заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: — Продрог? Давай поплотнее! — и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.

— Эй, кавалери-и-ист! — крикнули от сосен. — Не робей перед кузнечихой, баба смелая!

— Сам кузнец, — отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:

— Гудит-то как.

— Да-а-а.

— А тут завсегда этак. Зычная горушка.

— Бывала здесь?

— И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.

— А где муж?

— Мы… сами по себе.

Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…

Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них — она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка — замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.

— Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!

— Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?

— Угадали… — Он улыбнулся через силу. — Знакомую никак не найду.

— Поклон от кого передать, что ли?

— Ага, поклон.

— А может, свое собственное дело? — допытывались молодки.

— Есть и свое…

— А ты не ищи, — молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. — Нужен — сама найдет, нет — хоть жги!

Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:

— Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше — бабой больше.

Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:

— Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!

— А что, поболдырил на своем веку?

— Было дело под Полтавой!..

Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:

— Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?

— Брысь! — отбивался тот. — Как дам повдоль, так расколешься!..

Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, — из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.

— Засада была, верстах в трех, — донеслось тихое. — Прямо в висок. И не ойкнул…

3

Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.

— Крутов… убег! — крикнул он Горшенину.

— Ч-черт! — выругался тот. — А вы куда смотрели, о чем думали?

— О чем… Батарею то и дело вздергивали наверх. А утром схватились: нет как нет. Драпанул, сволочь!

— Э-э-эх!

Алексей Пирожников, выслушав их запальчивые выкрики, как всегда, угрюмо-спокойно оказал:

— Остыньте, е-мое. К чему спор, если нечисть по доброй воле умелась вон. Честное слово, не стоит горевать.

— Да ведь они с весны воду мутили!

— Больше не будут. И за то спасибо урагану. Это нас не ослабляет, а усиливает. Усиливает, чуете? — Алексей задумался. — Что нас может подсечь, откровенно говоря? Только червоточина, только плесень изнутри… — Он улыбнулся скупо, одной стороной лица.

«А ты неспроста вроде б в себя смотришь. Влепил так влепил!» — подумалось Игнату.

Заметно приутих и Горшенин.

— Не серчай, Игната, комполка вкруговую прав… — Он прищурился. — А все-таки интересно, куда они теперь? К Дутову на поклон или снова на кладбище, подале от всего?

— Ну, пока эта братия шарахается от атамана, как черт от ладана, — молвил Алексей. — Но рано или поздно придет в согласие. Третьего пути нет.

Игнат молчал, крепко стиснув пальцы… Открыто встали две силы, сошлись лоб в лоб, затеяли спор, чья возьмет. Что ж, и весь бой? Как бы не так. Бой идет и в умах, и в сердцах, — невидимый, непримиримый, жестокий. И тут не зевай, не топчись на месте, не надейся на трудовое чутье: мол, вывезет. Среди сосен и дубов немало пней обгорелых, прорва кособокой мелкоты… Почему Крутов, рядовой писарек, в прошлом рабочий, оказался по ту сторону? И почему седобородый полковник Павлищев двигает с нами, с теми, кто сплеча замахнулся на «правопорядок», за который цепко держались его дед и отец, дворяне столбовые, которому сам он верой и правдой служил десятки лет?

Голос Пирожникова:

— Богоявленский заслон в Петровском, знаешь?

— Да ну?

— Верно, связной передал. Бьются из последних сил, ждут. А мы… Постой, оглашенный, ты куда? Поешь, дорога не близкая…

— Ищи ветра в поле! — Горшенин махнул рукой.

Гроза отклокотала над хребтами, ураган пронесся без следа, и если бы не расщепы берез и не погромины на сосновых стволах, если бы не кровавые ссадины у людей, не изодранная одежда, не облепленные черной грязью колеса плетенок, можно было подумать, что ураган этот привиделся во сне. Вокруг разливалась теплынь, солнце сияло как умытое росой, остроконечные шиханы пламенели гладкими откосами. Внизу раскинулась долина реки Зиган, в глаза волнующе било золотое многоцветье полей. Тогда лишь в колоннах вспомнили, что на пороге осень, хлеб давным-давно перекрасился, стоит в наливе. Но некому позаботиться о нем. Все больше пустых, заколоченных крест-накрест изб, все реже дымы над трубами, все чаще полосы и круги потрав… А колонны идут и идут, одолевая одну версту за другой, пыля вконец разбитой обувкой. Враг со всех четырех: вот-вот сыпанет свинцом из падей, налетит гикающей лавой… Скорей бы выйти к своим, но где они?

Вдоль тракта пуще прежнего носились ординарцы и связные, и следом поспевал Игнат, с непривычки то и дело сбиваясь на бок.

Часто взвивалась плеть, подбадривая кобылу, вскачь неслись и мысли в голове Игната. Думалось о многом враз: и о той, чьи поцелуи до сих пор горят на губах, и об усольцах, и о друге Василии… Нет, не узнать в нем юного паренька, что явился к нему в первый, день войны в Прокудинский. И суть вовсе не в кожаной куртке, не в замашках бывалого солдата, даже не в голосе. Внутренне человек вырос несказанно: и он вроде бы, и не он. Что ни встреча, удивляет Василий зрелостью и гибкостью ума, выдержкой, поступками. Стерпел, когда Николай Каширин отдал самовольный приказ о наступлении в степь, не допустил раскола, гибельного сейчас, удержал Томина и других пылких командиров… Нынче перед ним — новый крутой порожек. С утра до ночи на ногах, в гуще людской: спорит, убеждает, сердится, а забота не убывает, прорезала меж бровей черту. В Узяне, в первые дни рейда, сидели за столом, пили крепкий чай, вспоминали московское времечко, знакомых ребят… И вдруг замолчал Василий Константинович, отойдя к окну, склонился над картой, забыл про все. Его указательный палец без остановок прошел по огромной дуге, описываемой заводским трактом, покружил около Петровского, разом перекинулся к реке Белой, где темнеет крупным кружком Стерлитамак, унесся дальше. — на Бугульму и Бугуруслан… Минута-вторая раздумий, и снова палец вернулся к Петровскому заводу, медленно пополз на север.

«Давно бы так!» — обрадовался Игнат. Но главком ни с того ни с сего позвал командира стерлитамакцев, долго расспрашивал его о переправах у города, о предполагаемых действиях генерала Евменова. Интерес главкома разгорячил буйные головы. По тракту загуляло словцо «Бугульма».

— Что же ты о севере не вспомнил ни разу? — с еле сдерживаемой досадой спросил Игнат. Ведь столько было говорено и переговорено, и — на тебе: главком чуть ли не на попятную идет. Ни звука о рабочих полках, стиснутых в кольцо, о горных пушках, винтовках и пулеметах, позарез необходимых партизанской армии.

И опять огорошил Василий. Раньше хоть на недомолвках ехал, можно было судить и так и этак. А тут посуровел, обронил жесткие, не укладывающиеся в сознании слова:

— О севере забудь! Забудь начисто, понял?

— Ты хочешь…

— И вопросы оставь при себе! — сказал, как узлом завязал.

«Что он замыслил?» — терялся в догадках Игнат, проскакивая сейчас мимо обозов и войск.

Его волненье возросло, когда узнал об утреннем бое под Петровском, о подходе на помощь дутовцам каппелевских войск. И он горько пожалел, что нет с ним красавца-белолобого. Сивая кобыла, которая вынесла из беды в горах, взопрела от гонки, перешла с галопа на рысь, потом и вовсе поплелась трусцой, поводя боками и низко опустив морду. Игнат чертыхнулся. Не покормил, не напоил толком, вот и расхлебывай!

Теперь ехал шагом, волей-неволей примечал многое.

Эка растянулись после Алатау: пожалуй, верст на семьдесят с гаком. Обозы, цепочки конных, серая, перемешавшая строй пехота, опять обозы. Катят окрашенные в зеленый цвет зарядные ящики, вызванивают на выбоинах орудия. Да, с нами шутки плохи. Тридцать пушек везем от Белорецка, а когда усольские подкинут горняшек, вовсе атаману жарко станет!

Солнце опять беспощадно палило из безоблачной глубины неба, все кругом — поля, гряды скал, дорога — дышало зноем. Пыль окутала долину, ядреная, терпкая, и сквозь нее, тут и там, проплывали усталые, докрасна распаренные лица, ружейные стволы, наборные уздечки, дуги. Шагали русские, башкиры, татары, латыши, мордва, с возов хрипло перекликались женщины, слышался детский плач. Местные отряды особенно обросли подводами: на солдата с винтовкой самое малое два беженца. Связывают они армию по рукам-ногам, хорошо, что крупных боев еще не было. Ну, а как быть иначе? Семьи партизан и коммунистов не бросишь посреди тракта, с ними у белых расправа скорая…

И вдруг из пыли четко и стройно выступает колонна в четыреста — пятьсот человек, интернационалисты Сокача, на весь батальон всего четыре повозки, да и те с пулеметами, с патронами. Вот и командир в неизменной кожаной кепке, узнав, приветственно покивал, вот быстроглазый Иштван, а дальше — чехи, немцы, поляки.

Кобылка всхрапнула, остановилась. Вправо и влево, среди ржи, как бы пригнутой пылью и зноем, темнел длинный ряд окопов. Привстав на стременах, Игнат рассмотрел устройство ближнего окопа: небольшое, на одного, углубленье, перед ним, в полтора вершка высотой, бугорок. «Не иначе, работа Калугина, — явилась догадка. — Не окопы — слезы. Как же сидели-то в них? Ладно, боец маленького роста, вроде калмыковского связного, а если Федор Колодин втиснется громадой своей?»

Сажен через сто виднелась другая линия окопов, поглубже и поосновательнее: бруствер, выведенный зигзагами, нацелился на юго-восток. Офицеры постарались, опыта им не занимать… Вот еще след совсем недавнего боя: убитая вороная лошадь, дальше, в хлебах, нагое человеческое тело, скрюченное смертной судорогой, на разрубленной наискось шее багровеет запекшаяся кровь…

Игнат резко отвернулся, поехал боковой тропинкой. За гривами кустов, под скалой, открылось продолговатое озерко. У воды сгрудились таратайки с поклажей, в стороне вился дымок, и какие-то парни, по виду каптенармусы или квартирьеры, рвали на части жареного гуся, ели, с чавканьем подбирая стекающий по губам и рукам жир. Увидели незнакомого всадника, юркнули в кусты, последним — рябой толстяк.

«Словили в деревне, сволочи. Мало им дарового угощенья! — негодовал Игнат. — Догнать, надавать по сопатке? Не имею права, на то есть штаб… Главное — впереди!»

Он взмахнул плетью, пустил кобылку вскачь, благо она малость перевела дух.

4

В Макарово, где располагался штаб главкома, Нестеров попал под вечер, к шапочному разбору. Давным-давно закончился военный совет, командиры поразъехались кто куда, и только стерлитамакцы, во главе с Калугиным, толпились на крыльце, явно кого-то поджидая.

— А-а, москвич, здорово, — рассеянно бросил Калугин. — Кавалерию не видал?

— Ты о верхнеуральцах Голунова? Вот-вот будут.

— Выше нос, братва, еще погуляем по Стерлитамаку. Поверьте; разнесем чехов с офицерскими ротами, и прямой дорогой…

— Ух, скорей бы! Моя Манька, поди, все очи проплакала!

«Разговор надвое, значит, пока ничего не решено», — отметил про себя Игнат, ловя ухом отголоски далекой стрельбы на западе. Вот приглушенно-раскатисто ударило орудие. Наше или белое? Угадай за двадцать верст. Ну, а кто виноват, если по совести? Сам, больше никто. Не задержись под Кагой, с белоречанами, был бы теперь в Петровском!

Стерлитамакцы загалдели разом, к штабу на рысях подошел крупный конный отряд. Голунов, рослый, степенный казачина, спрыгнул, вихрем взлетел на крыльцо и скоро появился снова, подзывая ординарца. Калугин придвинулся к нему:

— Ну, командир, принимай в свой полк!

Тот глянул вполоборота.

— Захотелось домой?

— Угадал!

— Ты б лучше в июле уходить не торопился.

— А что?

— То самое. Рано вам в огонь, вояки! — Голунов взбодрил жеребца шпорами, повел полк за село. Калугин остро глядел вслед, губы его кривило крутой обидой… И вдруг он сорвался с места, закричал что есть мочи:

— Давай за ними, вдогон!

— Куда они? — спросил Игнат.

Часовой коротко рассказал, что и как. На ранней зорьке примчался от Ивана Степановича Павлищева ординарец. Оказывается, потрепанные в трехдневных боях с казарой богоявленцы сменены Первым уральским полком, заняты добрые позиции. Ночью к селу подошла каппелевская разведка. Застава подпустила их вплотную, резанула из пулемета. Упала подстреленная лошадь, и пока седок подымался, набежали бойцы, скрутили. Оказался прапор. Его тем же часом к Ивану Степановичу. И вот что выяснилось после допроса: двухтысячная офицерская группа с батареей в довес к нескольким казачьим полкам всего в версте от Петровского.

— Теперь там ад кромешный! Неспроста Иван Каширин затребовал кавалерию.

— А главком здесь? — перебил Игнат часового.

— Вместе с Николаем Дмитричем.

Игнат затопал по ступенькам наверх. Василий Константинович и начштаба Каширин, по обыкновению, колдовали над старенькой, протертой на сгибах картой. Скрип двери заставил их оглянуться.

— Легок на помине!

— Слушай, Василий, то есть товарищ главком, дай коня! — выпалил Игнат. — Моя кобыленка падает с ног… Дай, будь другом!

— А ты куда собрался?

— В Петровское, конечно! Как думаешь, бой застану?

— Сядь, Игнаша. Чаю не хочешь?

— Какой к бесу чай, когда…

— Ну, что ж. Коня дам, но поедешь не вперед, а чуточку назад. Слушай внимательно. Да ты сядь, сядь. Надо перетрясти обозы. Утром на совете был крупный разговор, да разве прошибешь? Не пехота, а бог знает что. Так вот, обозы сократить наполовину. Дальше — проверь, как идет снабженье. Никаких контрибуций без ведома штаба, никакого мародерства. Хлеб, мясо менять на мануфактуру, благо ее с запасом. За грабеж к стенке. Понимаешь боевую задачу?

— Понимаю, но… может, я там больше понадоблюсь. Или у тебя штабных нет?

Василий Константинович пристукнул кулаком по столу.

— Делай, что сказано.

— Да что я тебе, интендант, на самом-то деле? — взвился на дыбы Нестеров. — Может, еще заставишь старые исподники считать? В обозные крысы до конца века турнешь?

С минуту главком смотрел на него бешеными глазами, потом отрезал:

— Надо будет, ни перед чем не постою!

Игнат угрюмо засопел. Нет, не везет ему нынешним летом: была одна-единственная надежда, и та лопнула… Главком переглянулся с начштаба, заговорил ровнее:

— Не рвись, твое не уйдет. Петровское — не последний узелок на нашем пути, успеешь… Открыть маленький секрет? Победа в бою — не всегда еще победа. Если и потеснят — не беда. Но тыл дрогнет и развалится — всем крышка. И такой ли уж тыл, откровенно говоря? Не забывай, генерал Ханжин следом поспевает, с Седьмой казачьей дивизией… А ты — подштанники! — И смягчился, похлопал друга по плечу, легонько подтолкнул к двери. — Не сердись, на коня садись. До встречи в Петровском.

Нестеров до глубокой ночи мотался вдоль дорог, убеждал, ругался, а сам нет-нет да и оглядывался на запад, словно мог увидеть что-то в кромешной тьме. Погромыхивало, это точно, потом и греметь перестало.

Где-то на дне сердца затаилась обида на главкома. Понятно, война не на живот, а на смерть, и о порядке думай. Но тогда на кой хрен обозные команды, интенданты, наконец командиры строевых частей? Там бой, а ты кати, откуда прилетел, срывай голос по пустякам, конечно, не по пустякам, здесь ты подзагнул маленько, и все-таки… Эх, Василий, Василий!

И еще гвоздем торчало в голове: найти, непременно разыскать рябого, который давеча, у озерка, объедался ворованной гусятиной. Но тот со своей гоп-компанией как в воду канул, бесследно растворился в толпе беженцев.

5

Свиделись Игнат и Василий, как и предполагал главком, в Петровском, — правда, не сразу.

Въезжая в заводской поселок, Игнат приметил на спуске палатку с красным крестом, длинную вереницу телег-плетенок, около них в седой рассветной мгле хлопотали люди в белом.

Левее дотлевало пепелище, угодил снаряд, посланный офицерской батареей. Над грудами малиново-сизых углей как неприкаянный бродил седой старичонка. Тянуло гарью, чадом, горелым зерном, в подворотне лежал раненый бык, истекая кровью, глухо мычал.

Игнат поехал дальше, на другой край поселка. У околицы ему встретился ординарец Блюхера, молоденький башкир, увешанный оружием: сбоку парабеллум и офицерская шашка, за спиной карабин, в руках цейсовский бинокль. Ординарец вертел винт, водил окулярами по каменистым склонам.

— Ух ты! — удивился Игнат. — Ну и снаряженье.

Где набрал?

— Гаспадин Каппель подарил. Вон там! — башкир, блеснув зубами, указал на дорогу.

— Проводил бы.

— Не могу, — посерьезнел ординарец. — Товарищ главком ждет, наверно, есть дело.

— Сердитый?

— Нет, смеется. И Иван-Степан с ним, и Томин…

— Иван Степанович жив-здоров? А что слышно про богоявленцев?

— Кто живой, на завод ушел. Вчера.

Вскоре показались окопы, занятые стрелками Первого уральского. Над брустверами колыхался голубоватый махорочный дымок, набегали голоса, по тракту в тыл отъезжала полевая кухня — гордость Павлищева.

Расспрашивать о последнем бое вряд ли стоило. Игнат повернул коня, поехал в штаб. Еще издали он услышал голос Василия Константиновича. «Рад небось главком! Да и как иначе, после такого боя!» — подумал Игнат, и снова что-то досадливое шевельнулось в нем. Сам-то не оплошал, поспел к буче! Но он и виду не подал, что обижен, вытянулся, хотел отрапортовать о поездке. Главком придержал его за руку.

— Знаю, молодцом… Эй, кликните казака!

В комнату вошел каширинский связной, одернул чекмень, глотая слова, зачастил:

— Товарищ главком, Иван Дмитрич велел передать: подступили к городу, маковки церквей видно! Враг бежит за Белую, на переправах ни души…

— Ага, подступили? Так-так, — весело сказал Блюхер. — Николай Дмитрич, голуновцы-то, а?

Каширин-старший улыбнулся одними глазами, с усилием перемогая боль в раненой ноге.

За стенкой затопали, заспорили. Ввалился возбужденный Калугин, едва не стукнулся головой о притолоку. И с порога крикнул:

— Подавай команду, Василий Константинович, и черт нам не брат, если за неделю не пробьемся к Бугульме! Я с переправы… Дела огромные!

— А что думает Иван? — справился главком.

— Ему не до разговоров. Окостенел после Белорецка. Но раньше-то он за степь ратовал, ай не помнишь?

Вокруг сердито загудели.

— Хватило б одного раза, с горой Извоз! — вскипел Томин. — Под ней оставили четверть убитыми и ранеными, а за Белой и вовсе поляжем костьми… Прикажи ему вернуться, Василий!

— И Калугина пора унять, — добавил русоволосый помначштаба. — Галдит на всю округу: и главком-то за нас, и решенье-то окончательное, идем в степь. А у атамана ухи длинные… Словом, надо приказ: никакого звона, губы на замок!

— Нет, зачем же, — главком засверкал глазами. — Калугин умный парень, поймет и так. Что еще?

— На подмогу недобиткам подваливают новые, — доложил связной. — К реке не идут, окапываются за городом… Ну, да разнесем в клочья и тех, и этих. Всех!

— Вот вам и Бульгума с Бугурусланом! Доболтались!

Но главкома занимало совсем иное. «К реке не идут», — повторил медленно, с расстановкой, как бы вникая в каждое слово. На мгновенье он застыл у окна, обернулся, оглядел командиров.

— А и подзаросли ж вы, братцы!

— Что мы, баре какие? Нам некогда, нам о судьбах мира думать надо. Не до лоску! — проворчал Калугин.

— Лоск не лоск, а опрятность не повредит. Успевай и то, и это… — Главком помолчал и неожиданно: — Адъютант, пиши. Коротко и просто: благодарю славных верхнеуральцев за смелый удар по врагам революции. Приказываю держаться на переправах до последнего человека!

— Есть! — обрадованно гаркнул связной.

— Начштаба, подкинь кавалерии тысячи две патронов.

Хлопнула дверь, кованые каблуки дробью простучали по ступенькам, и почти тут же мимо окон пронесся всадник. Главком погладил бритую, забронзовевшую на солнце голову, распахнул потертый кожан, было жарковато.

— Что ж, Николай Дмитрич, время вспомнить и о севере в полный голос. Повертывай армию, как задумано! — он отыскал глазами Павлищева, скромно сидевшего в сторонке. — Ты вот что, Иван Степанович. Вместе с Челябинской батареей и Оренбургской сотней оставайся в Петровском, пока не пройдут колонны. Поддерживай связь с тезкой. Ну, а через денек — в Богоявленск, вслед за нами.

— Наконец-то! — просиял Томин.

— Ловит волк, е-мое, ловят и волка, — обронил Пирожников, скупо кивая Горшенину.

Игнат онемел. Поворота на Богоявленск он и ждал и не ждал, подобно многим. Была прорва планов, наметок, идей, в общем-то и Иван Каширин, правая рука главкома, до сих пор жил броском в степь, к Волге. Пусть не говорил сам, особенно последние дни, зато не молчали Голунов и Погорельский, командиры его полков… Лишь теперь Игнат осознал и постигнул, скольких усилий стоила главкому эта видимая неопределенность. Решив раз навсегда, в какую сторону двигаться, он сдерживал и себя и других, лазутчики могли сидеть и в штабе, а порой намеренно подогревал страсти, чтобы окончательно запутать врага, заставить его раскидать свои сабли и штыки.

«Да, Василий, Василий! — думал Игнат. — Где ж ты научился головоломке-стратегии? С войны притопал унтером, кажется, в невеликих чинах, и такое коленце выдал, впору иному генералу. Ха, генералы! Опростоволосились их превосходительства: один за реку без порток улепетнул, другой позади мотается, дерьмом в проруби!»

Штаб зашумел потревоженным ульем. Парнишки-связные наметом поскакали на восток и на запад по тракту, Николай Каширин, опираясь на костыль, диктовал новый приказ. Обговорив кое-какие дела, заторопились к своим колоннам Пирожников, Погорельский и Томин.

Игнату попался на глаза стерлитамакский командир. Потускнев лицом, обычно полнокровным и дерзким, сгорбив плечи, он потоптался у двери, одеревенело, как во сне, шагнул за порог. Нестерову стало жаль его. Быть рядом с городом, где семья, где полегли верные товарищи, и уходить прочь, в неведомый край. Что и говорить, тяжело!

Подошел Василий, поправляя маузер.

— Ну, разыграл как по нотам!

— Не перехвали, — ответил главком и не утерпел, напоследок еще раз наклонился над картой. Крепкий ноготь сделал круг, видно прощальный, около Петровского, зачем-то пополз на Макарово и Кагу. — Интересно, о чем думает генерал Ханжин, с его Седьмой казачьей дивизией. Очень, понимаешь, интересно!

За окном клубами вздымалась пыль, скрипели колеса телег. Отряды и обозы, миновав село, шли круто на север.

6

Вокруг были знакомые места: впереди волнистая долина, справа цепь подсиненных хребтов, слева в просветах липовых, вязовых и дубовых перелесков угадывалась Белая, помеченная буйными гривами кустов. Ах ты, река милая! За горами отошла прочь, казалось, навсегда, и вот, через добрые двести верст, опять запламенела сбоку, точно стосковалась по людским голосам, ржанью лошадей: более просторная, в широких разливах, но чем-то и прежняя, с чистой, до дна пронизанной лучами, водой.

Конная разведка, далеко опередив своих, бесстрашно кидалась в прибрежную бугу, выносилась на открытые взгорки, и ни на шаг не отставали от нее главком с другом по Москве. Разрумяненные скачкой, они переглядывались, пересмеивались: узнает строгий начштаба, уши надерет!

Встал, понемногу надвинулся Извязной бугор.

— Айда, на Стерлитамак с высоты полюбуемся! — крикнул Игнат.

Но еще перед бугром из-за березового островка выехали несколько конных, с решительным видом преградили путь.

— Стой, пропуск!

Василий Константинович пожал плечами.

— А что будет, если нет пропуска? — спросил он и подмигнул Нестерову. Ребята-усольцы угрюмо засопели: действительно, оказались всемером против полусотни пришлых. Но знали, конечно, что на подходе партизанская армия, что враг за рекой и не высовывает носа. Командир заставы пристально вгляделся в Игната.

— Боже мой! Да никак Нестеров? А мы…

Извязной бугор остался позади. Вот и Кулагина гора засинела округлой, увитой зеленью вершиной, следом гора Соленая, и у ее подошвы открылось широченное, приподнятое над лугом Высокое поле. Близился Богоявленск, пока укрытый холмами. Часть партизанских сил свернула к селу Табынскому, туда вскоре отойдет берегом и каширинская конница, остальные с главным штабом запылили к Усолке.

Игнат кивнул главкому.

— В ночь разреши съездить к ахметцам.

— А кто займется снарядами и патронами?

— Мало народу, что ли? — Нестеров не утерпел, с легкой колкостью бросил: — Этак я у тебя совсем в интенданты впишусь!

— Ладно, убедил. А может, зазноба поманила издалека?

— Ребят не видел давно.

Едва он приготовился в дорогу, его позвали. Вдогон, размахивая руками и приседая, спешил Мокей. Вцепился в стремя, запыханно поведал:

— А ведь я бывал тута с дедкой моим. Тольки теперь и вспомнил… Как же, лепили печь Пашкову, заводчику стекольному. А дед ба-а-альшой мастак был по этой части. И вот…

Нестеров, с трудом сдерживаясь, тронул коня трактом, но отделаться от говорливого Мокея оказалось не просто.

— Извени, докончу… Стало быть, приходит барин, в бухарском халате, с толстенной цигаркой в зубах, посмотрел, достает несколько синеньких: «На, мол, Кузьмич, золотые твои руки!» Дедка-то, навроде меня, Мокеем прозывался, и тоже Кузьмичом…

— Знаешь, Мокей Кузьмич, шел бы ты… к черпаку!

— Э-э-эх, а говоришь — пролетарьят, и с мандатом. Негоже обходишься, извени! — осуждающе пробубнил он.

«И что я на него взъелся? — с горечью подумал Игнат. — Устал от войны человек, шарахается в детство. А теперь — из огня в полымя. Разница-то когда еще дойдет!»

7

Перед рассветом Игнат миновал Табынское. Верстах в двух, при выезде из дубового леса, его встретил Кольша с десятком верховых.

— Москвич, ты ли? — ахнул парень. — Черт, а мы… — и осекся, подобно командиру заставы на Извязном бугре. Ребята как-то странно воззрились на него, и ему стало даже немного не по себе. Что они, рехнулись?

— Какой-то ты не такой, комиссар… — с запинкой сказал подросток-павловец.

— Обжегся малость. Пройдет.

Парнишек разом прорвало вопросами, один другого заковыристее.

— Значит, к нам идет армия Блюхера? Всеми силами? Батарей-то много? Ну, а мы? Что порешил митинг?

— Не дождался, махнул до вас.

— Но в штабе-то велись разговоры!

— По-моему, будем отступать. Далеко ли, не знаю.

— Говорят, с четырех сторон обошли… — заметил павловский, и губы его дрогнули.

Игнат скупо улыбнулся в ответ.

— Мы, брат Сенька, давно обойденные, с той поры, как пошли ногами. Нам озираться ни к чему. Не сделаем сейчас, потом: во сто крат кровью умоемся.

— Правильно. Иди — и никаких гвоздей! — с жаром подхватил Кольша. — Я так планую, комиссар: займем оборону по Белой и Симу, пусть в кольце, ничего страшного, и давай полосовать. Каппелевцы поднапрут — каппелевцев, уфимские золотопогонные — и их за компанию. А там регулярные красные войска подоспеют, поди, где-то близехонько. Верно я говорю, Игнат Сергеич?

— Тебя хоть в главкомы, Кольша!

Молоденький боевик в казачьем чекмене раскатился звонким смехом. Игнат удивленно вскинул бровь. Очень уж знаком чуть вздернутый нос под синим картузом, но кто, кто? И в памяти вдруг встала тоненькая, как стебелек, девчонка с пепельной косой.

— Это же…

— Ясное дело, Натка Боева! — подтвердил Кольша и грубовато хлопнул ее по плечу. — Свой парень, в доску!

Она залилась алым румянцем, но глаз не опустила, знай в упор смотрела на Игната. «Хороша! — снова, как и при первой встрече, подумал он. — Растет грусть-тоска на чью-то голову. Может, на Кольшину? Что-то у них есть, ни на шаг друг от друга…»

Зоркий Сенька встрепенулся, указал на юг:

— Эва!

По закрайкам просторного Табынского луга рысили кавалерийские сотни, за ними, в клубах золотистой пыли, привычной глазу, проступали повозки, выплетаясь бесконечной лентой, густо взблескивали нити штыков.

— Не засиделись в Усолке, — обронил Игнат.

— А я что говорил? — вскинулся Кольша. — На Архангельский завод правят, на Сим!

Боевики вместе с Игнатом заторопились в деревню.

Днем снимали посты вдоль Белой. Партизанская армия по нескольким дорогам прошла к Зилиму, испятнав луг колесами. Ахметцы ждали у сельской избы-сходни, когда подоспеет Богоявленский отряд: он пока оставался в заводском поселке. Смутно было на душе у многих. Не унывал, кажется, один Кольша: бегал туда-сюда, острил грубовато, стыдил новобранцев.

— Испугался, едрена-матрена? Эх, слабак! Тут одно: да или нет, середки быть не может! По мне хоть атаман выйди навстречу — не побегу! — Через минуту его пестрая кепка мелькала в башкирском взводе. — Выше нос, Аллаяр! Три верста до привала, штыком мало-мало, и к жинке чуть свет!

Конный вырос как из-под земли. Врезался в гущу толпы, закричал сиплым голосом:

— Казаки на том берегу!.. До полка. На Михайловку нацелились, наперерез!

— Ну-ну, — молвил Евстигней и, спокойно докурив «козью ножку», скомандовал: — Стройся-а-а! А ты, Семен, к Калмыкову: так, мол, и так.

— Есть!

Ахметцы быстро похватали оружие, вытянулись длинной ломаной шеренгой. В толпе жен и матерей взмыл подавленный плач.

Кольша весело оглянулся на свой черный, под просевшей соломенной крышей, дом, на столбы, вкопанные покойным батей на месте будущих новых ворот, на баню в глубине огорода, подмигнул бабе Акулине. Она трепетно подалась к нему:

— Касатик мой, в баньке б помылся. С утра натоплена…

— Успею, бабуля. Завтра-послезавтра вернусь, тогда!

— Шагом арш! — донеслась команда Евстигнея. Отряд выступил на Михайловку, где с той стороны показывалась белая разведка.

Михайловка была пуста, напрасно ахметцы при подходе к ней рассыпали цепь. «Схватили пустоту с сумерками!» — бросил кто-то. Боевики, посвечивая огоньками самокруток, обступили Евстигнея.

— Ну, поедем на Зилим, на осенние квартиры? — спросил ротный. — Осядем ладком, пока тихо, отроем окопы. Чай, не один день там загорать.

— Повременим до нового приказа. Мы теперь крайние.

Кольша поскреб в затылке.

— А что, комиссар, может, пустишь домой: банька ждет!

Вспыхнул сперва робкий смех, потом загулял по толпе. Вот ведь, стоило выбраться из родных стен, подальше от слезного бабьего воя, и словно гора упала с плеч, и даже малолетки вдруг почувствовали себя солдатами. А солдат — отрезанный ломоть, ему и море по колено, когда он в строю.

Окончательно развеселил всех связной Макарка Грибов, «Макар Гаврилович», как его в шутку и всерьез именовали в местных отрядах. Он только-только прибыл с запиской от Калмыкова. Сидел на пеньке, грыз репу, рассказывал:

— При отходе было, час-другой назад… Командир сотни позвал, я бегом в штаб, а карабин повесил на городьбу. Ну, тары-бары, а тут маманька с отцом откуда ни возьмись, повисли на шее… Кое-как высвободился, на Орлика, и — за сотней. А выбрались на Высокое поле, хвать-похвать: нет карабина! Скачу обратно.. А народ поселковый кто в падь бежит, кто по огородам ховается. Кричат бабы: «Куда? Казачье в кольцо берет!» Покосился: и точно, обтекают по нагорной улице. Заприметили меня с Орликом, и ну из винтовок. Над башкой только звон… Пригнулся, но еду. Вот и городьба, и карабин все на том же месте. Сдернул я его, а «кошомники» совсем рукой подать, зубы видны. Я от них. Опомнился на Табынском лугу и, конечно, уховерт заробил от Васильича. Зато карабин при мне. Во как! — связной любовно погладил темную полированную ложу.

— Везет тебе, Макар Гаврилыч! — сказал Евстигней. — В Кременецком полку, на германской, помнится, тоже наряд за нарядом зарабатывал.

— Э-э-э, дядя. Тогдашнее не в счет. При царе Горохе было, — отбрехался Макар.

Глава седьмая

1

Вечером Кольша отправился в Ташбукан вместо наказанного за провинность Макарки. Разговор в калмыковском штабе, как всегда, был короткий.

— Вот тебе подводчик, — Михаил Васильевич подозвал молчаливого, заросшего светло-рыжей щетиной переселенца. — Отвезешь хлеб кавалерийскому взводу Козлова. Ребята с утра не емши… Трогайте, да поживей!

Переселенец пробормотал что-то неразборчивое и косолапо зашагал к двери. Он примостился на передке телеги плетенки, Кольша вскочил на сивую кобылу, полученную от Игната взамен белолобого жеребца, поехали. Мало-помалу темнело. Вокруг ни души, пехотные отряды еще днем оттянулись к селу Зилим и дальше.

Мужичонка чуть ли не молился на мерина. Почти не стегал, скормил кус хлеба, прихваченного из дому, сам и не притронулся.

— Справной конек! — молвил Демидов подводчику. Тот просиял и тут же опасливо посмотрел на боевика. К чему, дескать, его намек, не замыслил ли чего дурного?

— Не боись, — пробасил Кольша.

Но на подводчика знай наплывали страхи. Отвалило одно, и следом накатило другое.

— Белые-то где, не знаешь?

— Будь спокоен. Четыре сотни заслоном, не шутка. Это они без хлеба приумолкли, конники наши, а поедят — ого!

— Но ить, понимаешь…

— Да гони же, черт! — осадил его Демидов, и про себя едко подумал: как ты был, дядя, промеж двух путей, так и остался. Мотаешься посередке, с мерином вислоухим. Животина тебе дороже всемирной революции!

Покачиваясь в седле, он понемногу дремал: не спал, считай, ночи две. Снова обступали его Ахметка с Павловкой, над баней курился дымок, и что-то говорила баба Акулина. Рядом с ней стояла Наташенька. Откуда она взялась, ведь приписана к санитарному обозу?.. Потом мчались они бок о бок по раздольному лугу, ветер свистел в ушах… И — новая перемена. Он, один-одинешенек, летел сломя голову от усольского белого дома, за плечами карабин, и вслед резали выстрелы… Но почему он, почему не Макар Гаврилович? Ведь с ним было, с ясным солнышком, и не сегодня, а позавчера…

Кольша очнулся. Все та же темень, если не гуще, и подвода тихо плетется по проселку, лишь подводчик теперь не сидит, а идет, вертя головой по-гусачьи.

— Там… — просипел он и указал кнутом перед собой.

— Там, там! — успокоил его Кольша. — Ошибки нет!

— Но ить, понимаешь…

— Гони, кому велено!

Вот наконец и деревня — точки бледных огоньков за оврагом. Кольша свел брови. «Спят себе козловцы, посыпают. А где караул? Будет им от Калмыкова на орехи, и поделом!» Остановив подводу с хлебом, он спустился вниз; коротко прогудел под копытами деревянный мостик. При въезде Кольша помедлил: может, все-таки окликнут, черти полосатые? Нет как нет. Он спешился, постучал в окно крайнего дома.

Вскоре на крыльцо вышел старый татарин, всмотрелся.

— Бабай! — громко сказал Кольша. — Где красные, в какой избе?

— Красный? — татарин испуганно вздрогнул. — Белый тока-тока отъехали…

Демидов оторопело прислушался, — за деревней, удаляясь, цокали копыта многих коней… Оказалось, взвод выбит полчаса назад, почти перед Кольшиным носом. О том, видно, и толковал подводчик, тыча кнутом на дорогу. Выстрелы-то были и впрямь, вовсе не пригрезились…

Куда отступил кавалерийский взвод, старик не знал.

— Помирать будем… Валла-билла!

Кольша задумался. Белые, что невидимками прорысили по большаку, вероятно, отправились к себе, не решаясь ночевать в Ташбукане. Но как быть ему? Ждать рассвета? А ну, притопают новые, заберут как миленького, вместе с грудой караваев. Будет смехота!

Он быстро вернулся за овраг. Пусто — ни переселенца с мерином, ни хлеба. Вполголоса позвал, раз даже крикнул приглушенно, только эхо ответило из-за бугра. Этак и казару приманить недолго! Кольша чертыхнулся, шагом поехал в сторону Зилима. На душе было пакостно… Проморгал хлеб! Спросят — что сказать? Виноват вкруговую, товарищи, судите, стреляйте… А трухомет-переселюга попадется — запорю, ей-ей!

На взгорье он придержал коня. Сбоку темнеет стог сена, поди, новой кладки. Лечь, поспать по-людски, не в седле? Но Ташбукан совсем-совсем близко, даром что отдалился на полверсты: огоньки заманчиво мигают, поет петух, доносится лай собак. За деревней гулко раскатился выстрел, еще и еще. Кто стреляет, какой неугомон?

Потом опалило — надо Калмыкова предупредить! Ничего не знает, ни о чем не догадывается, думает, что конный заслон на месте… Скорей в штаб!

И он впервые изо всей силы огрел кобылку плетью.

С разлапистого дуба вдруг:

— Стой! — от неожиданности отнялись руки-ноги. — Пароль?

— Сабля… — с трудом выговорил Кольша. Малость отлегло: наконец-то свои!

Слева и справа, по линии деревень, занятых красной конницей, густела пальба, разворачивался ночной бой.

2

Ахметцы лежали вдоль берега узенькой, но с норовом, речки Зилим, в наспех отрытых окопах. Редко стреляли по перебегающим вдали казакам, патроны были на исходе, порой косились в сторону, где еще днем стояло большое, в пятьсот изб, село. Среди обгорелых печных труб одиноко торчала голубая маковка церкви, да на окраине горбился старый, чудом уцелевший амбар. Багрово-черное зарево дыбилось над пепелищем, в ближнем лесу ревела скотина, человеческие фигуры выступали из плотной, едкой мути, снова бесследно пропадали в ней. Дым клубился ввысь, полз к реке, люди чихали и кашляли, бранясь на чем свет стоит…

А утро занималось тихое, ласковое, в чистой росе. Игнату оно как-то особенно запало в душу. Пробужденье началось для него легким шелестом чьих-то шагов по траве, потом долетел знакомый голос. Он открыл глаза — Натка склонилась над ним, одетая в чекмень, с красной повязкой на рукаве.

— Наташа… — сказал Игнат, улыбаясь. — Чего на ногах такую рань?

— В санобоз четверых раненых привезли, двое — тяжело…

— Кто такие?

— Все нашей сотни… Беляк напал врасплох.

— Ч-черт! — Игнат вынырнул из-под шинели, туго затянул ремень. — Всего неделю без боев, и размагнитились.

Рядом, с вороха сена, поднял вскосмаченную голову Кольша.

— Здорово, товарищ Боева. С чем пожаловала?

— Поесть принесла, тебе и комиссару.

— Спасибо, — тихо ответил Кольша. Он пожевал хлеб, вспомнив о ночной поездке, поперхнулся. — Знаешь, не идет что-то. После…

— Да ты с луком и солью, чудак-человек. И воды испей.

— Без луку горько…

Она тесно придвинулась к парню.

— Васильичу докладывал?

— Молчком выслушал, отослал прочь… — пробормотал Кольша и скинул с плеча ее руку. — Только без жалостей, ладно? Откусил — проглочу.

Натка обиженно заморгала.

— Чего швыряешься-то направо-налево? К тебе по дружбе, а ты… Как с тем дутовцем, на берегу Белой!

— Не серчай. Сама понимаешь… — Кольша хмуро посмотрел на нее. — Слышь-ка, сними сапог, залатаю. Есть просит.

В полдень богоявленцы, сойдясь на площади села, стали сводить группы деревень в роты и взводы. Первый батальон, поселковый, был сколочен еще до ухода с партизанской армией, и комбат Беляков мог особенно не волноваться, не срывать голос. Потом обозначился второй, отданный под начало Евстигнея.

Калмыков утер со лба пот.

— Слава аллаху, полдела позади. Теперь осталась хозяйственная часть. Ну, с ней мы…

Тут-то, как бы в ответ на его слова, и ударили орудия и бомбометы белых, ударили не просто, а зажигательными снарядами. Вспыхнуло огненным столбом одно строенье, поодаль — другое, третье занялось от них, и пламя забушевало по всему селу. Жители толпами кинулись в перелески, следом сыпанули обозы беженцев. Роты Евстигнея спешно залегли у берега, кое-как окопались. И вовремя. Белые начали атаку. Роты, отбив натиск, встали в полный рост и, перейдя речку, вынеслись чуть ли не к артиллерийским позициям. Но с фланга заходили дутовцы, пришлось отступить, — к счастью, без особых потерь. Снова лежали над стремнистым потоком, поеживаясь от каленого жара, наплывающего от села, дыша гарью… Солнце описало полукруг, свечерело, и еще выше поднялось багровое зарево.

Подошел Калмыков, сопровождаемый Макаркой, переговорил с Евстигнеем, внимательно осмотрел тот берег.

— Ну что, Нестеров, воюем? — спросил он.

— Маловато нас, две роты на версту, — ответил Игнат, весь перемазанный в саже.

— А ты выдели резерв да укрой его где надо.

— А где?

— Покумекаем, на то и голова. В лоб, на пепелище не попрут. Заметано. Правее — устье реки, чащоба, не очень-то развернешься. Слева — рукой подать к средине кольца, к обозам. Вот и смекай, куда будет новый напуск.

— Накоротке удобней.

— Сунулись, обломали клыки. Чуть батареи не лишились, — Калмыков задумался. — По-моему, все-таки пойдут в обход, чащобой. Как селенье-то именуется, Макарка?

— На запад? Ирныкши.

Калмыкову не сиделось на месте. Снова подозвав Евстигнея, он повторил свой приказ — беречь патроны! — отправился в соседний окоп, к пулеметчикам.

Макарка Грибов, немного приотстав, успокаивал расстроенного Кольшу.

— Мне за карабин, думаешь, не попало? Но ведь живу. Сегодня комполка отругал, завтра похвалит. Время такое: от зари до зари начеку. Где-то и сорвется.

— Отойди! — отмахивался от него Кольша.

— Кто виноват, если по чести? Взводные и сотенный. Понадеялись на тишину, дали зевка. Что ж ты мог поделать? Хорошо, хлеб достался мужикам. А ну дутовцам?

— Отойди, говорю. С тебя, как с гуся вода…

— Эх, телок! Я, брат, цельный год на германской отсмолил, попробовал и горького, и соленого… Будь ровнее! — Макарка прыснул. — Чудак, ей-богу, чудак. В конце концов, сказал бы: напали, отрезали, а ты с маху все как было. Совестливый ты больно, себе во вред!

Кольша скрежетнул зубами.

— Твое место, знаешь, где?

— Ну-ка, интересно!

— В лавке бакалейной, при старом режиме.

Грибов побурел от обиды, сжал кулаки.

— Я тебе тех слов никогда не прощу. Никогда, запомни!

К ночи атаки белых прекратились. Прокопченные, забросанные землей, голодные, бойцы прилегли в окопах, кто-то с обидой выговаривал батарейному разведчику:

— Вас прикрывай, а вы хоть бы шрапнелькой отблагодарили!

— Приказ главкома известен? То-то, милая пехота!

— А вы и рады!

Батареец огрызался весело-зло, потом притомился:

— Евстигней, приструни своих остряков, терпежу нету!

— Ага, в кусты, малай! — гортанно засмеялся Гареев.

— Тихо! — в голосе батарейного разведчика прозвучала тревога.

— В чем дело? — спросил Игнат, подползая к нему.

— В лесок вглядись, на взлобке. Просеку видишь? Прямо на ней — костер, около — люди. Может, штаб?

— Дайте мне, по старой охотничьей памяти! — отделенный поудобнее встал за бруствером, прицелился. Костер на просеке погас, будто его и не было, зато выстрел всколготил весь южный берег, вызвал бешеный ответный огонь.

Рядом с Игнатом раздался стон. Нестеров наклонился, чиркнул спичкой, и у него поплыло перед глазами. На дне окопа сидел Гареев, запрокинув скуластое лицо. Щеки были насквозь пробиты разрывной пулей, шею и грудь заливало густой, исчерна, кровью. Игната затрясло, в уши наддал звон, странно опустело в груди… Пришел в себя от сдавленного женского вскрика.

— Боева, ты? Перевязывай! — Натка словно не слышала, окаменев. Игнат с силой затормошил ее. — Оглохла, кукла чертова?

— Ой, Игнат Сергеич… Ой, умрет малайка!

— Доставай бинт, я посвечу…

Одеревенелыми руками она принялась бинтовать голову Гареева, а у самой рвалось дыханье, падали слезы…

Раненого перенесли за село, в санитарный обоз.

Игнат прислонился лбом к холодному брустверу, медленно, через силу проворачивал мысли. А что будет, если с тобой такое произойдет? Вовсе распластаешься?

Он долго лежал, вдыхая крепкий, устойчивый запах земли… И все-таки, что бы там ни было, а правда и то, что человек есть человек, он с пеленок лицом к жизни, а не к смерти повернут… Нестеров едко усмехнулся. Оправданьице подыскиваешь? Нет, привыкать надо и к стонам, и к боли, и к виду крови. Только так! Чем ты, милок, занимался после Москвы? Одними разъездами. Жареный петух тебя ни разу не клюнул всерьез, если не считать ночи, у дутовцев проведенной… Под Кагинским заводом? Ну, какой это бой. Просто пульки с зазубринами просвистели мимо, а в атаке — только что голышом проскакал с версту, больше ничего!

3

Чуть свет вторую роту отвели в перелесок, сменили резервной третьей. Привезли пищу, но бойцы ели кое-как, засыпали с ложкой в руке. Землисто-серые, в копоти, лица, воспаленные глаза, бурая, пропитанная речной сыростью и потом, одежда… Обмыться бы, но где возьмешь воду? Сим далеко, Зилим — вот он, да не укусишь… У Игната кружилась голова, перед ним то возникало село, объятое морем пламени, то снова надвигался берег в злых точках выстрелов, то мелькало окровавленное лицо Гареева…

Один Кольша был на ногах. Он бродил около печных труб, гладил их оплавленные бока, порой взглядывал на юг, не полыхает ли над Богоявленском? Как ни странно, зарева пока не было, хоть и крепко грозились дутовцы.

— Теперь жди вестей. Говорят, казакам серники были розданы: ворвешься — поджигай… — походя бросил он Макарке.

Тот враз потускнел.

Подъехал главком с Томиным, их сопровождала гурьба конных ординарцев. Они спешились, заговорили о вчерашнем бое, о ложной переправе через Белую, над которой колдовали всю ночь. Игнат сидел в стороне, изредка подымал веки. «На Зилиме делать нечего, Евстигней как скала. Главное на севере, у реки Сим. Да ведь не догадается Василий. Ну, а сам просить не стану. Довольно ребячества!»

Главком, беседуя с Калмыковым, повел бритой головой туда-сюда, и в босом, усталом, подчерненном копотью солдате, на обочине дороги, наконец узнал друга-пресненца. Всмотрелся, видно, вспомнил что-то, покивал Калмыкову:

— Заберу я у тебя москвича, не возражаешь?

— Как, совсем?

— На день-другой. И не к себе, нет. Пусть наведается к Ивану Степановичу. Там у него и трети партийцев не осталось. Первыми кинулись в контратаку под Петровском, первыми и полегли… Да и надо же человеку повоевать досыта!

— По-моему, хватило б ему на сегодня, — ревниво заметил Евстигней. — Наелся до отвалу.

— Видать, нет. Во, улыбается! — Калмыков махнул рукой. — Чур, не забывай об усольцах. Всегда приютим, при любой грозе.

— Буду знать.

Василий Константинович поглядел на север, ловя ухом гул далекого боя.

— Сейчас там каша заваривается. Едем!

Игната нечего было торопить: свое все на себе, «бульдог» в кармане, да и белолобый стоял наготове, нетерпеливо бил о землю передним копытом. Поскакали в обгон колонн. Полки шли по нескольким дорогам, образуя гигантское кольцо, а в нем — обозы, добровольные боевые группы из парнишек, стариков и баб, летучие санотряды. Многовато все-таки раненых. Бой кругом, и всюду кровь…

Небо сияло первозданной голубизной, струило тепло, правда, не такое уж каленое, одинокая сквозистая тучка застыла на западе, и под ней широкими кругами вился коршун.

— Что же генералы? — спросил Игнат. — Какую новую пакость надумали?

— План давний: ударить в лоб и в тыл, прижать к Белой. Крупные силы у них пока на юге: и те, что поспевали за нами от Белорецка, Седьмая казачья дивизия, и те, что неделю не могли опомниться после Петровского. А вот кто впереди… — Блюхер умолк на мгновенье, в задумчивости покусал темный ус. — Как, по-твоему, наш тет-де-пон сыграет свою роль?

— Ты о ложной переправе через Белую?

— О ней. Если бы ты видел, какой располагающий уголок. Село на том берегу, паром, брод. Оседлал, и с ходу к Уфе, по прямой едва ли не самое короткое расстоянье. Генералам есть над чем поломать голову.

— А где твой гнедой? — вдруг спросил Игнат. Под главкомом была новая лошадь.

— Погиб конь, вчера у Ирныкшей… — Василий Константинович помрачнел, голос его дрогнул. — Считай, с зимы на нем…

— Значит, бой гремел и в чащобе? То-то Михайло волновался!

— Собрали кулак, действовали напролом! Человек девятьсот шло в передовых цепях, не меньше — в резерве. Без малого, казачья бригада. Хвала интернационалистам Сокача, отвели удар. А сдай мы Ирныкши, вся оборона завалилась бы. Сигнал серьезный… Надо поскорее за Сим, за железную дорогу. Не то расколотят в междуречье!

Сим волновал главкома. Погоняя лошадь, он кидал отрывистые слова, и перед Игнатом все отчетливее вырисовывался «мокрый мешок», в который волей-неволей входила, втягивалась партизанская армия.

— Беда с горными реками. В верховье — просто ручеек, потом вспухают как на опаре. При впадении Сима в Белую страшенная глубина, обрывы. Паром, ясное дело, на той стороне. Остается — вброд на перекатах, повыше. Но там, по донесению разведки, засело в окопах тысячи три уфимских солдат, не считая казары и Башкирского конного полка… Без драки не пройти!

4

Первым к месту предполагаемой переправы шел Первый уральский полк.

Ивану Степановичу приходилось туго. Усилил натиск в лобовую через буераки, появились потери. Пулеметы белых, поставленные на прибрежных взгорках, под соснами, прижали цепь к земле, в версте от берега. Беспокоил и хутор, что проступал зеленым островком справа. Павлищев, как всегда спокойный, подтянутый, в стареньком полковничьем кителе, подозвал командира Оренбургской казачьей сотни.

— Хуторок видите, батенька? Атаковать в конном строю.

— А если пулеметы?

— Где их нет? — Павлищев переглянулся с главкомом. — Выполняйте приказ.

Конники вынеслись из-за перелеска, рассыпались лавой, охватывая хутор. Через несколько минут под вязами, среди хат, грянули выстрелы, началась рубка… Подлетел связной, сдвинув папаху на затылок, отрапортовал:

— Хутор наш, товарищ комполка! Белые, кто попроворней на ногу, подались к реке. Взят обоз!

— Давайте сюда подводчиков, — распорядился главком.

Их вели, бородатых, перепуганных, оглядывающихся на конников, и особенно часто на высоченного командира сотни. Ох и грозен, черт!

— Здравствуйте, отцы. Тутошние? — спросил главком.

— Так точно, ваше… товарищ командир.

— Что, небось и красных возили?

— Доводилось по весне. А теперь вот…

— Броды знаете?

— Как не знать. Первый около Бердиной Поляны. Второй повыше, в версте.

— Первый-то глубок?

— Нет, не боле полутора-двух аршин. Вчерась казаки переправлялись, и башкирцы вслед, и поповский отряд «Святая чаша».

— С чашей, значит, и в бою не расстаются? А какое дно? — продолжал расспросы главком.

— Глина и песок. Но не увязнете, ей-ей. Пушки проедут смело. Да и скаты пологие, съезжать удобно.

— Спасибо, отцы. А теперь по домам.

— Со всей радостью!

Оренбургская сотня коротким напуском сбила последнее сторожевое охранение по эту сторону Сима. Первоуральцы накапливались у берега, за холмами. Чуть правее выдвигался к реке Архангельский отряд, его вел степенный, рассудительный, под стать Ивану Степановичу, латыш Даннберг.

Главком, пропуская роты мимо себя, говорил:

— Хорошо, товарищи, очень хорошо. Но чаевничать рано. Форсировать реку сегодня же. В том спасенье армии!

Он повел биноклем по правому берегу. Под деревней Бердина Поляна, вдоль обрыва, проступали окопы в три линии, левее и глубже — маленькая деревенька, ровное поле, за ним большая гора и две поменьше, одна перед другой. Они закрывали собой село Родники, где сходились дороги. «Крепкий узелок. И глупец догадается, как его затянуть потуже!» — подумал главком и повторил:

— Переправляйся, Иван Степанович, и на штурм. Пока ее не одолеем, ходу нам вперед нету! — он указал нагайкой туда, где вздымалось над увалами бурое лбище горы. — Одно слово — господствующая высота!

Павлищев озабоченно свел седые брови.

— Трудненько будет, Василий Константинович.

— Бей без оглядки. Подопрем! Ты остаешься? — спросил он у Игната. — Ладно. Я ненадолго в штаб, надо поторопить верхнеуральцев.

Главком уехал. Иван Степанович посмотрел на часы, пригладил бородку, подал знак оренбуржцам. Сотня, обтекая холм и набирая разбег, зарысила к реке.

— Уррра-а-а! — крикнул командир, влетая на коне в холодно-упругие, подернутые серебром струи Сима. И тут же застучали выстрелы: белые открыли огонь. Всплеснулись длинные строчки, выбитые пулеметами, упал всадник, другой, третий, и среди них командир. Сотня, подобрав раненых, откатилась назад.

Даннберг, немногословный крепыш с глазами серо-стального отлива, и тот выбранился. Игнат, растерянный и злой, сидел, уткнув нос в кулак. Только Павлищев был спокоен. Вынул из кармана кривую трубочку, прошелся взгорьем, не замечая томительно-близкого посвиста пуль, сказал Даннбергу:

— Вот что, батенька мой. Пройдите с отрядом к верхнему перекату. Сдается мне, сил у них там немного, все к Бердиной Поляне сдвинулись. Вы со мной согласны?

— Вполне, — ответил Даннберг, успев поостыть.

— Желаю удачи. Ни пуха ни пера.

— К черту!

Архангельцы построились походной колонной, ушли. Минуло полчаса, потом час. Даннберг словно провалился. Первоуральцы, лежа у реки, чутко прислушивались к звукам боя, развернувшегося по всему гигантскому кольцу, мрачнели. Огонь всюду, но не там, где б сейчас надо: не на северо-востоке.

Вот наконец густо посыпались выстрелы, как из ведра, слились, но вдруг смолкли. «Неужели опять осечка?» — с тревогой подумал Игнат. Но вдоль холмов уже скакал архангельский гонец, лихой рабочий парнишка.

— Переправились! Даннберг велел передать… — связной на мгновенье приостановился: из-за реки снова, градом по железной крыше, раскатилась пальба. — Велел передать: жмем на Бердину Поляну. Что дальше, мол, сам полковник знает!

Командир нашей разведки обеспокоенно позвал на гребень. Иван Степанович и Игнат поспешили к нему. И без бинокля было видно, как что-то серое змеей вытягивается за деревню, туда, где наседали архангельцы.

— Никак на выручку, товарищ комполка?

— М-да, батенька мой. Роты две-три. Туго будет архангельцам, если только…

— Давай без «если», — запальчиво сказал Игнат. — Мы-то здесь на кой хрен?

Иван Степанович глянул с укоризной, подозвал командира батареи Чеурина.

— Орудия готовы, батенька? Тридцать снарядов.

— Скуповато.

— Ох, Чеурин, Чеурин. Щедрый вы человек. Впереди железная дорога, не забывайте о ней.

Над окопами белых круглыми облачками повисли разрывы шрапнели. И в то же мгновенье кавалеристы с пешей разведкой снова ринулись к броду. Следом поспевал батальон Первого уральского. Взвод, что сидел в окопах под Петровском, разобрал старенький дом, сбил плот. По воде вскипела свинцовая круговерть, перекрестный огонь. Кого-то задело, повело набок, и товарищи в несколько рук поддержали его, другой молча, вниз головой, упал с плота, но вот и правый берег. Ура-а-а!

Теперь вести поступали одна за другой: «Оседлали яр! Зацепились! Первая и вторая линии прорваны! «Святая чаша» разлетелась на оскоренки!»

— Передайте комбату: штаб доволен, — говорил Иван Степанович. — Направляю резерв.

Принесся ординарец Блюхера, выпалил молодо-сердито:

— Главком спрашивает, в чем заминка, почему не весь полк на та сторона. Строить мост, главком сказал. Игнат, отвечаешь башкой!

Павлищев улыбнулся старшему саперу.

— Ну-с, ваш черед, батенька!

В лесу, над левобережьем, торопливо застучали топоры, зазвенели пилы, сосна за сосной валились наземь. Тут и там вставали «козлы», двухсаженные громадины о четырех толстенных лапах. Облепленные мокрыми, в зеленой тине, саперами и стрелками, они будто сами шагали по отлогому скату, в грязь истолченному сотнями ног и копыт, входили в Сим, выстраивались шеренгой. Возникал настил.

— Подзови бревнышко на себя, — слышался редкий хриплый говор, — теперь попять немного… Так. Эх, скоб нетути, приморозили б, краше не надо!

Из-за горы налетали снаряды, рвались с грохотом, пули по всей ширине брода высекали короткие всплески, щепа брызгала по сторонам, падали люди, и вода окрашивалась в багровый цвет.

Нестеров, босой, в кровавых ссадинах, с силой налегал на неповоротливого «козла», шел обратно, крепко сжав кулаки. Вокруг продолжали падать старики и молодые.

— Ты чего такой — вроде бодаешься? — спросил старший сапер. — Или ранен?

Игнат не ответил, думая распаленно: «Чертей тебе под хвост, безносая».

Порой вслушивался. А ведь на богоявленцев наседают, эка потрескивает вдоль Зилима. Бой и на юго-западе, на месте ложной переправы. Зря не остался, мог бы побывать и там. Но здесь во сто крат опаснее и труднее. По тому, как с каждой минутой густел огонь, было ясно, что враг подтянул резервы. Гремели орудия, укрытые за высотами, атака следовала за атакой, но первоуральцы Ивана Степановича и архангельцы Даннберга словно вросли в правобережье. Вечерело, и все резче проступала за рекой огненная дуга плацдарма.

С юга, по дорогам и без дорог, подваливали обозы, сдвигались тесно. Заливистое конское ржанье, треск оглобель, вырванных из заверток, крики баб и плач детей. Подводчики до того озверели, готовы были кинуться с кулаками. Заехали так заехали, черт побери! Кругом глубокие буераки, лесная глушь, где намертво сгустилась черная темень, а поверх пугающе яркие отблески пожаров. Горела Бердина Поляна за рекой, сбоку пылали Ирныкши, подожженные бомбами, южнее дотлевал, вея чадом на многие версты, Зилим. Белые нащупывали переправу, — поди, о чем-то догадались. На воде вырастали вспененные столбы, гулко ухало, осколки и пули с визгом неслись в обоз, калеча людей…

На заре мост был готов. Саперы, шатаясь, отступили к бровке спуска, сквозь туман смотрели, как реденькой цепочкой, вразнобой ставя ноги, идут по мосту белоречане и верхнеуральцы, вброд, на руках, переносят зарядные и патронные ящики, перетягивают пушки. Чуть выше переправлялся полк имени Стеньки Разина. Слева подходили троичане, каждый третий ранен — ложная переправа сделала свое дело, оттянув добрую половину белоказачьих сил. Батальоны и сотни, перейдя реку, разворачивались в низине, перед высотами, окутанными рассветной мглой.

Перезарядив наган, побрел вслед за конницей и Игнат Нестеров. На том берегу остановился, удивленно помотал чубом. Такого скопленья войск ему еще не приходилось видеть. Отступали по разным дорогам, заслоненные друг от друга перелесками и холмами: кто вдоль Белой, кто заводским трактом, кто у гор. А теперь четыре стрелковых полка и два конных сгрудились на маленьком пятачке земли, отвоеванной за Симом.

«Громада, что и говорить… Но туда ли нацелились? — в тревоге подумал Нестеров. — Ох, рискует главком!»

А вот и он, легок на помине. Коротко переговорив с командиром разинцев, велел пехоте занять село Родники, лежащее за большой горой. Полки двинулись: в центре — Первый уральский, слева — Семнадцатый, из томинского сводного отряда, справа — архангельцы.

Снова густо запели, запорскали пули, взрывы черными кустами выросли посреди цепей. Один схватился за висок, замер, второй упал как подкошенный, от третьего остались лишь кровавые брызги по траве да глубокая, в дыму, воронка.

Иван Степанович на ходу вытянул руку с крепко зажатой в ней трубочкой.

— Товарищ Чеурин, беглым огнем по горе. Отсечь резервы! — Он деловито-спокойно повел головой по сторонам. — Шире шаг!

— Эх, скорей бы, а то… — командир пешей разведки не досказал, медленно осел набок. К нему кинулись разведчики, но его грозный окрик заставил их отойти: — Впере-о-о-од! — Он оторвал подол рубахи, принялся забинтовывать ногу. Потом, бранясь, заковылял за цепью.

Наступающие падали еще и еще, но вот и гребень первого увала. Закипел штыковой бой. На плечах врага первоуральцы и архангельцы скатились с кручи, опять ринулись вверх, на штурм второй гряды. Одолели и ее, не давая белым опомниться.

Оставалась гора перед селом. Цепи карабкались по ее крутым, в рыжеватых подпалинах, склонам, раздирали кожу о колючки, вжимались в водороины, машинально искали ногой упор, чтобы дать выстрел. Пулеметов здесь было втрое-вчетверо больше, чем на переправе.

Вместе с другими лез в гору Игнат, учащенно дыша, с винтовкой, подобранной у реки, ловил глазами опоясанный дымом гребень. До него саженей двадцать, двадцать пять, вскочил, и в нескольких упругих, долгих прыжков — там! Но скоро будет некому, пожалуй, делать последний бросок: цепи таяли, выбираясь на открытый, красновато-бурый, в осыпях, скат. По нему точно гуляли невидимые косы, выбривали все живое. Та-та-та-та-та… Вжиг… вжиг, вжиг… Б-бах!

— Влипли, м-мать… — пробормотал детина с опаленными бровями и усами. — Ну, чертова гора!

— Названье такое, что ли?

— А бог ее разберет. Вырвалось просто так!

Звонко лопнула граната, пущенная сверху, кто-то застонал сквозь сомкнутые губы, кубарем покатился в низину, заваленную убитыми и ранеными… Сосед побледнел, выпустил винтовку, дернулся было следом, но Игнат вовремя ухватил его за сапог:

— Эй, куда?

— Не пройти, — прохрипел сосед, распластав на склоне длинное, рукастое тело. — На волоске висим!

— Твой волосок должен быть крепче. Знай выцеливай. Слышишь, говорок за спиной? Сокач установил пулеметы.

— Он сеет по Родникам, невесть почему. Да и сколь их у него? Раз-два, и обчелся… Нет, надо назад, пока не ободрали!

— Назад? А потом сызнова по той же круче?

— Авось отыщется новая лазейка…

— Нет ее! — отрезал Игнат, отплевываясь от пыли. — Путь единственный, через чертову гору!

— Но ведь перещелкают за здорово живешь!

— Слаб в коленках, ну и мотай к бесу. А я отсюда ни на шаг…

— Но-но, герой!

Когда и Игнату показалось, что бой вконец проигран и остается в злом бессилии, не глядя вокруг, сползать вместе с глинистыми осыпями вниз, из-за горы вырвалась длинная цепочка всадников.

— Разинцы! — радостно крикнул сосед. — Теперь пойдет пластовать!

Заслон уфимцев явно зазевался, с перепугу застрекотал поверх конной лавы, в короткие мгновенья развернувшейся перед селом.

Игнат встрепенулся: посреди склона, окатываемого роем стальных шмелей, стоял Павлищев, подняв руку с наганом.

— Штыки наперевес, в атаку! — сказал он и первым зашагал вперед.

Уральцы и архангельцы вскочили разом, густо повалили к гребню. Пулеметы порскнули огнем и подавились на полуленте. Над окопами все смешалось, переплелось в гигантский серо-зеленый клубок. Бешено выкаченные глаза, перекошенные рты, пересверк вороненого железа, рев, брань, хруст костей… Вражеские солдаты дрогнули, врассыпную покатились на луговину и там, попав под удар кавалерии, заметались в тесном смертельном кольце. Оба полка уфимских новобранцев растаяли как дым, лишь кое-где по всхолмленному полю отстреливались отдельные кучки казаков.

Игнат опомнился на вершине горы, обдуваемой ветерком. Невдалеке, рядом с перевязанным Даннбергом, сдержанно улыбался в седенькую бородку Иван Степанович. Он достал из кармана френча увесистые серебряные часы, щелкнул крышкой.

— Всего пятнадцать минут была атака, батеньки мои!

«Не может быть! — удивился Игнат. — Карабкались наверх не меньше часа, да столько ж топтались на месте. Нет, не может быть! — он еще раз оглядел подтянутого, невозмутимо-спокойного комполка, невольно подумал: — А ведь и среди офицерства, среди бар тоже есть люди-человеки. Братья Каширины — не в счет, они из простых казаков, хотя папаша, говорят, и был однажды станичным атаманом. Речь о полковнике. Ему, после таких боев, нет пути обратно. И, видать, вовсе не жалеет!»

Вскоре по отлогому северному склону подъехал главком с разинцами, без слов обнял Ивана Степановича, Даннберга и Сокача. К Игнату подошел Макарка Грибов, он привез пакет от Калмыкова, иронически-весело воззрился на запыленного, в ссадинах, Игната.

— Отвел душу, комиссар? У нас, на симской переправе, тоже было дело. Намешали, вместе с голуновцами, белой казары непроворот… — он прыснул. — Натка-то, знаешь? За мостом полез к ней Федька Колодин. Она ка-а-ак двинет ему…

«Встречу шутолома, поговорю, — зло подумал Игнат. — Нашел время!»

— Кланяйся и ей, и Кольше, и Евстигнею.

— Нас не забывай.

Главком, сев на край окопа, развернул старенькую карту, исчерканную вдоль и поперек. Павлищев, Даннберг, остальные командиры окружили его, дымя уфимскими папиросами.

— Из двуречья вылезли, в трехречье влезли. И никому не пожалуешься! — вполголоса молвил Василий Константинович. — То был Сим с Белой, понужали в хвост и гриву, теперь к ним прибавилась Уфимка, тоже своенравная девица. А тут еще железная дорога, что посередке легла… — Он покивал ординарцу-башкиру. — Дуй на хутор, сообрази горяченького, да покрепче. Айда в штаб, командиры и комиссары!

5

Штаб главкома обосновался в поповском доме. Все там перерыто, на полу валяется тряпье, хозяев нет, — видно, умотали с белыми… Штабисты кое-как утвердили у окна треногий, искромсанный шашками стол, принесли скамьи, раздобыли свечной огарок, но не зажигали, пока не начнется военный совет. Николай Каширин, опираясь на костыль, негромко отдавал приказы. Связные, приняв пакет, уносились в ночь.

В передней столпились командиры, пили чай.

— Ничего, братва. Прикроемся с юга Симом, с запада — Белой, тут она разлилась пошире, и посмотрим, кто кого. Отступать нам не личит, весь мой сказ!

— А кто, кто отступает? Под Петровском два полка расшибли — ты это называешь отступом? Гору Извоз отобрали у целого казачьего корпуса — тоже отход? А на чугунку нацелились — тому какое названье дашь? Нет, подумать надо: кто бежит, а кто идет следом, висит на хвосте. Мы или они!

У порога главкомовский ординарец пыхтел над самоваром. Увидев Нестерова, выпрямился, отряхнул колени.

— Поп с попадьей, знаешь, куда попал? В погреб сел, я их колом подпер, чтоб не бежал…

Игнат захохотал и смолк озадаченно.

— Постой, малайка… Что ж получается? Старика со старухой — в погреб?

Тот прищелкнул языком.

— И поповна есть, ай, какая пташка!

— Одурел, парень?

— Вот, ругается… — с обидой сказал ординарец. — Ваш поп совсем наш мулла. Дурман, так?

— Верно, дурман. До поры до времени. Просветим башку тех, кто от бога и аллаха ни на шаг, весь дурман к черту.

— Зачем ждать, зачем? — вскипел ординарец. — Шашкой!

— Шашкой бей прямого врага, ты его не успокоишь, он с тобой разделается запросто… Здесь иное. Мы именем революции судим весь паразитический класс, но со старичьем и девками не воюем, пойми… Скажи спасибо, главком не знает, он бы тебе задал выволочку!

Башкир опрометью бросился к двери…

Военный совет затянулся за полночь. Командиры тесно сидели вокруг стола, освещенного скудным трепетным огоньком, над картой, думали-гадали.

— Не повторить ли нам коленце на манер стерлитамакского, а, товарищ главком? — гудел Калугин. — Кавалерию в кулак, и на Седьмую казачью дивизию, а пехотой на северо-восток, в обход укрепов у чугунки.

— Дельно! — поддержал его Голунов. — Седьмая давно бельмом на глазу. Пора свести счеты!

Молодой русоволосый помощник Томина предлагал свое.

— Переправы-то ложные строим через Белую? Строим и бросаем. Так? И те к тому привыкли. А мы раз, и по уху — Уфе!

Начштаба знай покачивал головой.

— Обвели вокруг пальца, имейте совесть. Усвойте накрепко: там, на той стороне, тоже не дураки собрались.

— Да, компания знатная! — сказал главком. До того он сидел, привалясь к стене, — подустал в боях, что ли? — не говорил ни слова. — Уфа, товарищи мои милые, сейчас не просто Уфа, губернский город, каких десятки. Бери выше! Государственное совещание затевается, речь о судьбе всей контрреволюции. Вороны слетелись крупные, с богатым оперением: омская сволочь, господа из самарского комуча с Черновым во главе, в пути эсерка Брешко-Брешковская. Чувствуют они себя вольготно. Большевики повсеместно отступают, зажаты в кольцо…

— Чего ж мы рассусоливаем? — в нетерпении сказал Томин. — Давай план, главком, не мотай душу.

— План так план. Его вам доложит начальник штаба.

Николай Каширин встал, опираясь на костыль.

— Взглянем правде в лицо, товарищи, положение у нас по-прежнему трудное. Из одного «мокрого мешка» попали в другой, более плотный. Сим, Белая, Уфимка… Каковы главные группировки врага? Под рукой у генерала Ханжина, что идет за нами, казачья дивизия и офицерские добровольческие части Каппеля. На западе уфимский гарнизон, тысяч до десяти штыков, на востоке, под Кудеевкой и Улу-Теляком, группа казачьих войск, приблизительно около четырех тысяч сабель. На севере, по линии Шакша — Иглино — Тавтиманово, офицерские батальоны, полки мобилизованных. Как видите, намеренья самые серьезные: схватить и на сей раз не выпустить. У белых — оперативный простор, могут свободно перебрасывать силы и от Самары, и от Златоуста. Нам помощи ждать неоткуда. Единственный выход — оседлать железную дорогу, пересечь ее и форсированным маршем на север. Думаю, обстановка ясна всем… Теперь о плане. Чтобы запутать генералов, мы с Василием Константиновичем предлагаем демонстративно наступать на Уфу. Вот так! — и, поставив ладонь ребром, двинул ею наискось по карте. — Троичанам Томина выйти к станции Шакша и Малороссийским хуторам, выбросить сильный разведотряд, скажем, эскадрона два, в Юрмаш, что в десяти верстах от города. Бить напропалую. Главный удар наносят Верхне-Уральский и Уральский отряды. Иван Каширин ведет свои полки на Иглино, в центре. Конники-разинцы правее овладевают разъездом Чуваши. Архангельцы, на крайнем фланге, атакуют станцию Тавтиманово. Твоя цель, Даннберг, — взорвать мосты. Павлищев во второй линии, за основными силами. Богоявленский полк прикрывает обоз и беженцев. — Николай Дмитриевич внимательно посмотрел на молоденького троичанина с русым чубом, улыбнулся: — Уж если новый марш-маневр, парень, то сразу и на восток, и на запад. По-новому!

Совет кончился, командиры разъезжались по колоннам. К Игнату подошел Калмыков, протянул кисет. Был он, как и при первой встрече, весной, в пиджаке, в задымленной старенькой кепке.

— Ну, когда к нам, Сергеич?

— Думаю, скоро.

— Заливай, заливай. Небось на Иглино, вместе с белоречанами собрался? У нас, в прикрытии, не у них. Масштаб не тот. И все-таки последними не были и не будем. — Он тронул пышные, вразлет усы, пошел к главкому. За ним влюбленно следил Макарка Грибов, повторяя чуть ли не каждый его жест.

— Сергеич, у тебя бритва имеется? — спросил с запинкой.

— Есть, а что?

— Хочу, понимаешь, побриться наголо… Свою посеял на Зилиме!

Сперва этот короткий разговор как-то не дошел до Игната. Вспомнился он потом, глубокой ночью. «О чем толковал Макар Гаврилович? Ни с того ни с сего, в конце лета — наголо… Постой, да ведь Калмыков бритый всю дорогу!»

Дом опустел. Главком вместе с начштаба уединились в боковушке еще раз посовещаться, остальные разбрелись кто куда. «Вздремнуть, что ли? — подумал Игнат. — День нелегкий будет, судя по всему. Ну, а нагнать белоречан — дело простое, белолобому только свистни. Дождь припустил? Не беда!» Он покурил, прилег на солому в углу передней, рядом взапуски храпели ординарцы, телефонисты, бойцы комендантской роты. С удовольствием вытянул ноги, смежил веки, замер под успокоительный звон капель по железной крыше. И вдруг вскочил, сам не свой… Там, в кромешной темноте, шагают без она и отдыха первоуральцы и архангельцы, богоявленцы и белоречане, бухает в опорках суровый Кольша, за ним нежная семнадцатилетняя Натка Боева, идет Евстигней, с трудом ковыляет командир пешей разведки, приседая, месит липкую черную грязь… Мокей-кашевар. А следом орудия и зарядные ящики, дальше раненые на телегах-плетенках, бабы, дети, старики… В самое время разлегся, черт!

Он быстро натянул сапоги, вылетел за дверь.

— Ты, москвич? — справился часовой.

— Угадал. Если спросят, я у Алексея Пирожникова.

— Спал бы себе да спал, чудак. Эх, скорей бы смена, храпану во всю завертку!

На голоса вышел ординарец главкома.

— Едешь? Конычно, балакать будешь?

— Может, буду, малайка, а может, и помолчим за компанию.

— Верно! — башкир похлопал себя по бедру, где висел трофейный маузер. — Теперь они за нас говорят!

— Ой, не скажи! — возразил часовой. — Слово, оно и поныне в седле, коли от чистого сердца. Перво-наперво, ленинское слово. Мир народам! Так? Заводы рабочим! Так? Земля крестьянам! Любую темень прошибает. Крепче, понимаешь, орудийного залпа.

6

Забрезжило мглистое утро, близился штурм железной дороги. По всему фронту, от Шакши до Кудеевки, вот-вот забеснуется бой, встанут черные разрывы, громовое «ура» сомкнется с дикими вскриками и стонами.

Белоречане едва ли не первый раз после Усолки поели по-человечески, благо хуторские женщины испекли свежий хлеб, а к чаю угостили медом, по шесть ложек на брата.

— Что и говорить, богаты пчелой наши края! — бубнил Мокей. — Липа-матушка, сколько ее и по горам, извени, и по долам.

— Разбросанный ты мужик, Мокей Кузьмич, — сердито сказал Санька Волков. — Час политбеседы, а ты… Продолжай, Игнат. Что еще в газетах, раздобытых интернационалистами?

— Понаверчено, будь-будь. Ого! «Полный разгром блюхеровских банд под Петровском. Идет вылавливание отдельных головорезов». Запомним! А вот это новость. Чехи «эвакуировали город Пензу», иными словами, пустились в бега. Срезан-таки дьявольский клин!

— Ловок! Свои за пятьсот — семьсот верст, а ты чешешь, ровно везде побывал!

— А на кой хрен тогда листки белогвардейские? Читай, иди от обратного, попадешь в чок.

— Не промахнешься?

— Ошибусь, поправите. Народ вы тертый, заводской, — небось кого угодно заткнете за пояс.

— Вывернулся!

Пока шла беседа, Федор Колодин в стороне запаливал папиросу за папиросой, из серебряного портсигара, наклонив ухо к гармони, сыпал тихий перебор. Горшенин раз на него цыкнул, другой — не помогло, Федор смолкнет, посидит скучающей глыбой, поковыряет пальцем ощеренный сапог, и снова за свое.

— Ну, спасибо за чай с медом. Теперь просьба… — Игнат вынул кисет, взвесил его на ладони. — Мало… У кого что есть, высыпай, пойдет раненым.

Бойцы молча подходили, до последней крошки отдавали курево. Им, здоровым, хорошо на ногах и в заботах, а попробуй лежать, когда над лесом багровеет зарево и в отдаленье бухает орудие, и думать: не прорвалась ли казара с каппелевцами? А где наши? А что главком? Рой дум теснит голову, на сердце томительно-зябко… Тут-то и сгодится табачок, солдатская отрада!

Санька Волков покивал Мокею, тот развел длинными руками.

— Нету, парень. То исть, извени, чуть-чуть на дне.

— Ничего, — успокоил Санька Волков. — Ты щепотку, я две, вот и горсть.

— А сам на траву, что ль? — озлился Мокей.

— Зачем на траву? Мох тоже сойдет, если к нему вишенных листьев… Ты, дядя, разумеешь слово «раненый»?

— Хо! Завтра меня куснет, на том стоим. Но друг-то друг, а… понимаешь? Искони так было. Скажи, Горшенин, правда ай нет?

Комбат резко отмахнулся.

— С тобой по-человечески, а ты скот скотом! — бросил в сердцах.

— Не-е-ет! — взревел Мокей, швыряя кисет под ноги Саньке. — Ты не по-человечьи, ты мне по-партейному растолкуй!

— Одно и то же, — ввернул Игнат.

Рядом буйноволосый гармонист прихохатывал в кулак, отпускал остроты. Вспомнили и о нем.

— Ну, а ты, Федька? Или тоже чуть на дне?

— У меня папиросы, не каждому по зубам!

К нему шагнули со всех сторон, даже Мокей, взяли в оборот. Еще немного, и гармонисту пришлось бы туго, но вмешался Игнат:

— Не марайтесь. Эх, Федька, Федька, видать, Крутов здорово тебе на мозги накапал, до сих пор не расчихаешься!

— Ты мне Крутова не вешай. Не вешай! — загремел Колодин. — А то ведь я могу…

— Баста, ничего не сможешь. Пулемет передай Саньке, сам — в обоз! — велел Горшенин.

Колодин стоял, побелев, беззвучно шевелил губами.

— В обоз! — повторил неумолимый комбат.

На рассвете к селу Алаторка, где находились белоречане, подъехал с группой штабных Иван Каширин, выслушал короткий доклад Алексея Пирожникова, кивнул ему и Игнату: мол, присоединяйтесь! — и поскакал к маленькой горушке, одиноко темневшей на севере. Бойцы смотрели вслед: смел и головаст казак! Правда, в Белорецке поскользнулся, но теперь воюет уверенно и зло…

Кони вынеслись наверх, где с ночи засел красный пост. Впереди лежало широкое поле, с полосами неубранного хлеба, и на нем, казалось, ни души. Верстах в трех, за ручьем, высилась водокачка, около нее длинный пакгауз, вереницы вагонов.

— Иглино! — крикнул Иван Дмитриевич. — А ну, пост, засекай гнезда! — Он пустил коня по склону в хлеба, зорко вглядываясь перед собой. Полверсты одолели спокойно, потом нервно заклокотал пулемет, с гулом раскатились винтовочные залпы. Группа конных, описав полукруг, ударилась обратно.

— Чуете? Еще один мешок, теперь огневой!

Как было не увидеть? Глаз, он привыкает ко всему, если схватка следует за схваткой, приметил хитрость и Игнат Нестеров. Белые приготовили дьявольскую ловушку, протянув линии траншей под углом одна к другой, острием назад. Мол, шагайте себе, граждане-товарищи, а мы пропустим вас поглубже и, с божьей помощью, сомкнем фланги! Пока молчали орудия, далеко не все пулеметы подали голос, но главный вражеский ход стал понятен…

Командиры укрылись за горушкой, куда подтягивался Верхне-Уральский отряд. У Ивана Дмитриевича подергивались губы, глаза под навесом густых золотистых бровей потемнели.

— Чего ждем, братцы? — загудел нетерпеливый Калугин, взбадривая жеребца шпорами. — Послать конницу, расчесать в пух!

Иван Дмитриевич мало-помалу успокоился.

— Но-но, не рвать удила… Никакой опрометчивости, намотай себе на ус и своим лихачам передай. — Он повернулся к Пирожникову и Погорельскому: — Начнете первыми, но с оглядкой. Не спеша подобраться на бросок, затеять огневой бой, отвести глаза пулеметам. Пойдет в атаку красноказачий полк — поддержать. Ясна задача? По местам!

Стрелковые роты выходили в поле: слева — верхнеуральцы Погорельского, справа — белоречане, основная пробивная сила каширинского отряда. Шли неторопким шагом, внутренне напряженные, залегали, перебрасывались редкими словами, удивляясь тишине. В головной цепи неожиданно вынырнул Мокей-кашевар, с берданкой, подобранной им еще у Каги.

— Ты какими судьбами? — удивленно сказал Санька Волков.

— Судьба у всех одна, парень… — Мокей упал по команде на землю, приминая налитые колосья, чертыхнулся.

— Ай бороду прищемил? — иронически-весело справился Волков, подмигивая ребятам. — Смотри, навовсе отлетит, свинец как бритва! — Не дождался ответа, и снова: — С черпаком-то, поди, сподручней?

Мокей рассерженно привстал, погрозил пудовым кулаком.

— Еще слово, молокосос, и…

И тут же обеспокоенное:

— Первый-то батальон… Что он делает?

Соседи, миновав пригорок и увидев совсем невдалеке станцию, запруженную составами, забыли о наказе командующего не зарываться, глядеть по сторонам, очертя голову бросились к ней. «Даешь чугунку-у-у!» — донесся стоустый крик. Белые молчали, и у Игната завозилось колкое сомненьице: «А ведь и нам следовало бы так же. Чего медлить, чего топтаться? К чугунке — один разговор!» Первый батальон все глубже втягивался в гигантский разъем окопов, укрытых в густой, по пояс, жниве. И вдруг очередь, вперехлест вторая, третья, разом заговорило до десятка «шошей» и «льюисов». Передние звенья как бы наткнулись на невидимую стену, сбавили шаг, изломали строй, и тогда над хлебами встала четкая офицерская цепь, длиной с полверсты, кинулась на заводчан. Те остановились, а золотопогонники все набегали и набегали, росли на глазах… Батальон дрогнул, выбриваемый острым фланговым огнем, покатился в обход безымянной горушки.

Заволновались и роты Горшенина, что двигались рядом с верхнеуральцами. «Где же чертов Алексей? Спит он, что ли?» — подумал Игнат, вертя головой. Нет, Пирожников не спал, с резервным третьим батальоном шел наперерез… Вот и беглецы. Обалдело сшиблись со своими, идущими в две упругие цепи, кое-кого увлекли за собой, но встал на пути с наганом командир полка, заревел: «Куда-а-а, е-мое? Вперед!» Беглецы сбились кучей, помедлили немного, сорвались вдогон резервам. Цепи уплотнились, перевалив за бугор, снова перегородили край поля, и все чаще над ними прорезывалось «ура». Белые оторопело залегли, задвигали саперными лопатами…

Враг теперь наседал на горшенинский батальон. Роты четыре белых подкрались к его позиции, повели бешеный обстрел разрывными пулями. Одно спасало — высокая рожь: заденет остроносая за стебель, тут же рвется, не достигнув цели.

Неожиданно батальон встрепенулся: из-за перелеска накатывал слитный конский топот, слышались гиканье, разудалый свист.

— Вот он, Голунов… За мно-о-о-ой! — скомандовал Горшенин.

Цепь молча пошла на врага. Белые, забежав глубоко в поле и не успев как следует закрепиться, были атакованы по всей линии, отпрянули назад… Винтовки прочь, мешают, сапоги и шинели — тоже, «шоши»и «льюисы» — к черту, как и обозы. Скорее на станцию, скорее в вагоны, — там спасенье! А за спиной неотвратимо нарастал цокот копыт, лязгала сталь о сталь, взмывали короткие вскрики. Из-под сабель каширинцев ускользнули немногие. Были вырублены офицерские роты, сотнями неподвижных серо-зеленых бугорков легли, рассыпались номерные уфимские полки.

Всадники вынеслись к речке. Над станцией колыхалось черное облако дыма, горели склады. Видно было, как облепленный солдатами поезд на полных парах летел в сторону Златоуста. Голунов, не глядя, послал клинок в ножны.

— Будет наш, если архангельцы успеют… Эй, связной, в главный штаб!

Следом подбегала пехота, овеянная пороховой гарью. Мокей, опираясь на берданку, изумленно разглядывал свой простреленный, в густо-красных подтеках, рукав.

— Замотай, чертило, — посоветовал Санька Волков.

— А-а, не твоя забота, — отмахнулся бородач, Боль явилась к нему потом: сидел у воды и то пристанывал, то ругался последними словами.

Глава восьмая

1

Буревая ночь с гулом врывалась в окна Братской земской управы.

— Брагина, Аграфена Ивановна?

— Я самая, батюшка… — мать низко поклонилась.

— Та-а-ак. — Воинский начальник за столом вроде бы задумался на минуту. — А скажи, Аграфена Ивановна, где твой старший сын, Степан?

— Где ж ему быть? Может, на рыбалке, может, на охоте. А то и на завод подался, он ведь последнее время там…

— Завод стоит полгода, к твоему сведенью. Говори, баба!

Мать растерянно оглянулась на Егорку, вошедшего следом за ней, развела руками.

— Ей-богу, что знала — сказала… Что ж еще? Старик при доме инвалидном в Тулуне, пять лет как слепой, средненький сын — вот он, завтра с вами поедет…

— Ты мне зубы не заговаривай, старая, некогда с тобой. Есть и другие. Ну-с, будем отвечать? Жаль, очень жаль… Семенов! — Перед офицером навытяжку встал приземистый, в летах, унтер. — Десять плетей!

Егорка трепетно шагнул к столу.

— Ваше благородие, не надо… Брат убег, с него и спрос, а она-то при чем? Не надо, ваше благородие…

— Лебеденко, вывести парнишку!

Рослый, головой под потолок, солдат играючи потеснил Егора, легким ударом выставил его прочь. Наступила тишина. Потом за стеной еле слышно свистнула плеть, и раздался приглушенный материн стон. Егорка без памяти кинулся к двери, и снова на дороге вырос громадина-солдат.

— Ша! — прогудел он. — Тихо, малый, а то и самому достанется, даром что новобранец. Закон есть закон. Провинился перед господом и земской властью, недоглядел за сынком — снимай штаны без разговоров. — Солдат посторонился, пропуская Поликарпа, отца Васьки Малецкова, угрюмо засопел. — Теперь до утра не спать. Их с одной волости за сорок, а пройдись по всему как есть уезду, ого!

Назавтра у Братской пристани теснился народ. Ветер заметно упал, по реке ходила пологая волна, прибивала к берегу шапки ноздреватой пены. Новобранцы, с вечера загнанные в трюм арестантской баржи, высыпали к борту, громко перекликались с родными.

— Папаня-а-а-а! — орал багроволицый, крепко навеселе, Мишка Зарековский, перегибаясь через поручень. — Без креста не вернусь, так и знай!

— Ну-ну… кха-кха, — взволнованно перхал отец. — Только, кха-кха, раньше в воду не свались.

— Не сахарный! А что до одежки, все равно бросать ее скоро!

У воды топтался пьяненький дед Пантелей, сипел, обращаясь к ребятам:

— Значит, едете?

— Как видишь, сгуртили, теперь на пастьбу! — ответил шуткой Серега-лучихинец. — Айда с нами, за компанию!

— Стар, не гожусь… А вы, значит, едете? Солдатчина, она такова: не ты к ней, а она за тобой, и всегда, понимаешь, не вовремя. Да-а-а. Что человеку надо? Жить в покое, сам себе голова, и чтоб над душой — никого.

— Вы слышали? — взвилась краснощекая тетка Настасья. — Нет, вы слышали, люди добрые? Власть ему не по нутру!

— Да что ты, кума, что ты? — испуганно зачастил старик. — Я про власть ни слова. Не нам ее судить… Ей видней, что и как…

Егорка неотрывно смотрел на мать. Она стояла в толпе, маленькая, худенькая, сгорбленная, махала рукой и что-то шептала без конца, давясь слезами. «Чего плакать? Не навек расстаемся, всего на год-полтора…» — бодрился Егорка, а у самого нос неудержимо вело в сторону. Он сцепил зубы, с трудом превозмог слабость. «А Степан, поди, за порогом пятками сверкает!» В груди вскипела обида на заполошного старшего брата, из-за которого так люто пострадала маманька. И зачем было бежать? Куда?

— Эй, проснись! — гукнул на ухо Мишка Зарековский. — День-то какой, а? Наш день!

— Мать высекли… Думаешь, легко? — выдавил из себя Егорка.

— Разбирай, что сгоряча, а что по закону. Высечь-то высекли, а сторублевый паек ей все-таки выплатили, по твоей милости. Х-ха, небось и беглому Степке от него перепадет! — оскалил белые зубы Мишка. Он оборвал смех, покивал многозначительно: — Ты их тоже пойми. Им даден приказ: под ружье столько-то бритых. А те в бега. Свою башку терять ни за что?

— Так-то так, — задумчиво согласился Егорка.

— Та-а-ак! — заверил его Мишка и подал недопитую бутыль. — Хлебни, другое запоешь, ей-пра!

«Башковит он все-таки. Весь в батю. Павла Ларионыча!» — Егорка малость повеселел.

Народ на берегу расступился, освободил сходни, Замелькали бело-зеленые кокарды на фуражках милиционеров, следом поплыли высокие, с черным блеском котелки чиновных господ. В центре выступал начальник уезда. Был он строен, по-военному подобран, мундир слепил золотым шитьем, а вот голос оказался на редкость слабым, утонул в крепком разноголосье толпы.

Губы начальника уезда произнесли последнее слово, рука в белой перчатке подала знак. На пароходе произошло движение, капитан крикнул в переговорную трубку, и властно, резко, оглушительно заревел гудок. Из черного борта вырвалось облако пара, поползло к барже, окатив новобранцев знобкой моросью. Буксуя и клокоча, зашлепали плицы огромного кормового колеса, и пароход тронулся, сперва через реку, чуть ли не прямо на Красный Яр, потом все круче забирая против течения. Солнце косо било в глаза, сверкало зигзагами по раздольному плесу. Прощай, дом родной! Прощай, маманька!

До губернского города плыли четверо суток, наглухо закупоренные в трюме. Наверх выпускали редко, и не скопом, а человек по десять, охрана зорко следила, как бы кто не сиганул с борта в реку.

— Черт, ну и погреб! — ворчал Мишка Зарековский, брезгливо оглядывая темные, в скользкой испарине стены, малюсенькие, зарешеченные окна под потолком.

Обтрепанные, полупьяные новобранцы валялись на кучах прелого сена, дулись в «очко» на копейки, бродили с тупым видом: в глазах затаилось настороженное недоверие друг к другу. Часто возникали потасовки.

— Везут как арестантов, — ронял кто-нибудь вялым голосом.

— А чем ты краше полосатого? Ни волос, ни справы!

— Ну-ка повтори! — и тут же бац по скулам.

Пока не погас огарок свечи, кем-то прихваченный из дому, было еще терпимо. Но вот наступила темень, пронизанная едкой гарью, и новобранцы осатанели. Вскочили даже те, кто сутками спал без просыпу. Один выругался, второй пригрозил, третий бешено затопал сапожищами, четвертый заторкал в стену кулаками. Брань, рев, стук прокатились по всей барже, от носа до кормы.

Немного погодя открылся тяжелый, окованный железом люк, на отвесной лестнице встал унтер с фонарем в руке.

— Что за шум? Аль с цепи сорвались?

— Свету! — орали в триста глоток.

— Чего, чего? — переспросил унтер, выдвигая левое ухо.

— Свету, глухой пестерь!

— А его нету!

2

Неделю новобранцев держали на окраине города, в бараках, за колючей проволокой. Кормили впроголодь, жиденькой баландой, два раза в день. Лишь у Зарековского в мешке сохранились кое-какие припасы из дому. Иногда и Егорке перепадало то яйцо, то черствый калач, правда, не часто…

Наконец в бараки пожаловали господа в золотых погонах, среди них даже один полковник, начали торопливый, с пятого на десятое, опрос. Тут же суетились доктора, выстукивали, выслушивали, ставили на весы. «В пехоту!» — слышалось чуть ли не подряд. Мишка не оплошал и теперь, причем подумал не только о себе. От кого-то узнал о наборе в унтерскую школу, куда брали не иначе как с двумя классами церковноприходской, вцепился в Егорку и Серегу, силой повел во флигелек на отшибе.

— Скорее, черти! — шептал, горячечно поблескивая глазами. — Не пожалеете!

— Да ты, одурел, что ли? — испуганно сказал Егор. — Какие у меня два класса? И года не учился.

— Ого! Первую зиму начал при удавленнике-учителе, так? Потом вторую — почти до рождества. Вот и два года. У меня даже три, если считать Братское высшеначальное… откуда выперли!

— А что за школа? — поинтересовался лучихинец.

— По указу Временного сибирского правительства сколочена, во как! Девять месяцев, и ты унтер, а там прямая дорога в офицерство. Чуете, куда прыгаете?

Уговорил-таки, черт ласковый! Да Егорка с Серегой и сами понимали: загонят в пехоту — не возрадуешься. Или пошлют по Ангаре ловить беглых, вроде Степана с Васькой, или, что еще хуже, турнут за Байкал, где продолжаются бои.

Школа разместилась в доме бывшей мужской гимназии, около Тихвинской площади. Тут же, невдалеке, юнкерское училище, кадетский корпус… Первое дни пролетели в празднично-веселой кутерьме: новобранцы до красноты отмылись в бане, отпарили грязь, получили на руки ворох новенькой обмундировки с гривастыми львами на пуговицах. Чего-чего не было в том ворохе! Английское белье, летнее и теплое, свитера. Френчи с накладными карманами, полубриджи, где каждая шерстинка искрилась. Штиблеты с кожаными, до колен, гетрами, в толстенной подошве семьсот гвоздей: какая гололедица ни будь — не упадешь, а пошаркай по булыжной мостовой — искры как из-под копыт. Шинель заморского сукна, и к ней фуражка, а на зиму каптенармусом обещаны сапоги, треух нерпичий, байкальский… Лафа, да и только!

А еда, еда-то! Утром — белый хлеб с сыром, сладкий чай, а то и кофе, в обед — борщ по край глубокой тарелки, непременно что-нибудь мясное, потом кисель: вечером — каша с маслом, снова чай… Вот не думали, не гадали!

У Мишки мгновенно завелись какие-то дела на воле. Изыскав предлог, отлучался, прибегал запаленный, с оглядкой доставал что-то из-за пазухи, прятал в тумбочку, под замок…

На третий день, утром, прихватил с собой Брагина.

Тот шел, задрав голову. Конечно, до Москвы губернии далеко, но после неказистого Братска, тем более Красного Яра и Вихоревки, город прямо-таки околдовывал. Как по линейке пролегли улицы, над ними — купола церквей, один выше и затейливее другого. Ключом кипела публика у нарядного, в броских афишах «Иллюзиона», мимо с криком проскакивали легковые извозчики, в обгон мчали сверкающие лаком «форды».

Слева зеленой стеной надвинулся Интендантский сад. Солдаты ненадолго остановились, попить сельтерской.

— В деревне… — Мишка поперхнулся горьковатой, с шипом, водой. — В деревне спроси: что такое зельтерская? — еще обругают. Хвать ковш речной, и на полати… Не-е-ет, в городе иная жизнь, Гоха. Люди, кто поумнее, белую сдобу едят, в золотые горшки оправляются, о керосине, о пешей ходьбе думать забыли… Кончится служба, ей-ей, расплююсь с Красным Яром. Продам лавку, дом, весь бутор…

— А куда ж отца с матерью?

— К тому времени, поди, сыграют в ящик. Я им зла не желаю… Идем дальше!

Новобранцы миновали сад, потом какую-то площадь, вскарабкались по крутой лестнице куда-то наверх, и Егорка ахнул: город, опоясанный светло-стальными лентами Ангары и Ушаковки, лежал как на ладони, можно было пересчитать пальцем все крупные дома и соборы.

— Там что за громадина белая?

— Бывшее генерал-губернаторство.

— Не врешь? — загорелся Егор. — Ведь батька мой строил его когда-то… Подойдем поближе, а?

— Некогда! — отрезал Зарековский, поворачивая вправо. — Время — деньги!

Егорка нехотя поплелся за ним, оглядываясь на понтонный мост через реку, на предместье Глазково, подчерненное дымами паровозов. Черт, и не рассмотрел как надо! Ему хотелось не спеша пройтись над обрывом, постоять в лиственницах, сменивших зеленый убор лета на золотисто-желтый, но неугомон Мишка знай торопил и торопил.

Снова окунулись в улицы, в разноголосый шум, едкий угар и чад. Брагин принялся читать по складам вывески.

— «Га-лан-те-ре-я». Ага, ясно. «Ре-монт о-бу-ви»… Мих, а что такое дантист?

Для всезнайки Зарековского любой вопрос был нипочем.

— Видишь, дурья башка, зуб нарисован? Стало быть, зубной доктор.

— Ха, половчее дела не нашел, что ли?

— Город, понимай! Много сладкого трескают…

Но всезнайку Зарековского занимало сейчас иное:

— Ну их к бесу. Идем скорей!

Он заскочил в пивной погребок, кого-то поискал, сорвался дальше.

— На толкучке никогда не бывал? Вот она, милая!

У Егора снова разбежались глаза. Обширное, на полверсты, пространство заполнили разноплеменные толпы, мелькали светло-багровые, бронзовые, желтые и даже черные лица. Несколько особняком стояли рослые парни в широченной синей справе, предлагали консервы и сигареты.

— Мериканцы… богатые, страсть! — завистливо шепнул Зарековский. — А обок, в серо-зеленом, чехи. — Чехов можно было угадать сразу, выдавал говор, малость вроде бы и понятный, но весь как-то сдвинутый набекрень.

Мишка быстро шел вдоль торговых рядов, щелкая языком, приценивался к сукнам, коврам, шубам-борчаткам.

— Сюда б золото, можно такое завернуть! — говорил он с придыханием. — А с бумажками лучше не соваться. Падают в цене что ни день. Понимаешь, японская иена обходится чуть ли не в десять рублев. Одна-единствениая! — Он решительно помотал головой. — Нет, завтра же напишу бате!

— Об чем?

— Об чем надо, телок!

Возле крайней палатки он задержался. Его позвала белолицая, сдобная особа лет под тридцать, стоящая среди вороха цветастых тканей.

— У-у-у, сестренка… Наше вам, Анна Петровна! — приветствовал ее Мишка. Он долго шептался с нею, она кивала, а сама нет-нет да и поглядывала на статного, темнобрового Егора.

— Приходи в гости, буду рада, — пропела напоследок. — И непременно с другом своим. Брагинский, что ли? Узнаю, узнаю, вылитый Терентий Иванович в молодости! — и снова стрельнула подведенными глазками.

На обратном пути Егорка в первый раз увидел японцев. О том, что они в городе, он знал, но сталкиваться с ними не доводилось. И вот они вышагали будто напоказ! Двигались по мостовой четкими желтыми колоннами, как заводные, и впереди плескалось белое знамя с красным кругом.

— Они-то сюда зачем? — недоуменно пробормотал Егорка.

— А зачем англичаны с мериканцами? — едко, вопросом на вопрос, ответил Зарековский. Егор смолк. И действительно, те-то за каким чертом приперлись в Сибирь? Если можно им, то разве нельзя кому другому?

3

Длинной чередой потекли дни учебы, удивительно похожие, как близнецы. То ли явь, то ли сон, скорее, все вместе, в каком-то странном клубке. «Подъем!» — командует дежурный, пробегая из конца в конец казармы, но крик его еле слышен. А что ж, бывает и так, особенно если выпил не в меру или глотку застудил: на дворе осень промозглая… Рота вскакивает, по высоким белым стенам прыгают суматошные тени. С брюками никакой мороки, раз — и готово, а зато в пот вгоняют гетры со шнурами. Перегнувшись вдвое, по соседству тяжело сопит Серега-лучихинец. «Чертова обувка. Кто тебя придумал?»

Рота гуськом топает по лестнице вниз, но сон еще продолжается, наперекор всему. Не прогнал его и светлый гимнастический зал… Егорка лезет по канату, мотается на перекладине, а черепок по-прежнему сам не свой, уши словно заложены ватой, и без остатка тонут в них голоса требовательных заморских «дядек».

Они наседают и потом, когда рота выбирается на плац, но не отстает и сон, окутывает, кружит голову сладкой звенью… Над городом навис густой туман, еле-еле проступают стволы деревьев и каменные статуи. Среди них одна — кудрявая, в крылатке, со скрещенными на груди руками — почему-то бросается в глаза. Где он видел почти такую же? Не где-то, а в Москве, в четырнадцатом году. Помнится, шел бульваром, окаймленным чугунной решеткой, выбрался на простор, и вдруг… Хлесткий удар кулаком отбрасывает его в последний ряд. Ну, так и есть, прапорщик Кислов: подстерег сонное брагинское любопытство, влепил гулкую оплеуху. На такое он мастер, что и говорить. Вот и вчера было, с Серегой. Английский инструктор в сопровождении Кислова обходил казарму. Парень возьми и подвернись. Кислов остановил его, спрашивает строго: «Кто я такой, ну?!» А тот язык проглотил от испуга. Знает и сказать не смеет: булькнешь не то слово, и — на «губу», а то и в карцер. Кислов рассвирепел, орет: «Морду подыми, быдло навозное!» Замахнулся по привычке, но вмешался англичанин, козырнул этак вежливо, прапорщик скис…

К роте подходит подпоручик Гущинский, стройный, белозубый молодчага, ребята заметно веселеют. Затевается примерный штыковой бой. Серега и еще двое здоровенных ребят на него по всем правилам, а он раз, раз, раз — и ружей у троицы как не бывало. Заморские «дядьки» в изумлении качают головами, что-то квакают по-своему, под усами ротного командира, штабс-капитана Терентьева, теплится добрая стариковская улыбка… А подпоручик знай чудит. Едва скомандовали короткий отбой, и рота отошла в сторону, Гущинский тут как тут: «Куча мала!» Он берет за плечи крайнего солдата, дает подножку, падает сам, остальные гурьбой на них, а сверху все равно оказывается ловкий Гущинский.

— Стройся-а-а-а… Напра-во! На стрельбы, шагом арш!

Но что такое? Пропала из виду площадь, отвалил прочь город, неведомая сила подхватывает Егорку и несет, с гулом, туда, где над красно-желтой кручей, над пенным порогом темнеет вереница изб и среди них, в ложбине, родная хата, крытая еловым корьем. За столом слепой батька, Степан и мальцы, а мать проворно достает из печи объемистый чугунок с кулагой…

— Левой, раззявы, левой! — чей-то знакомый тонкоголосый рев. И снова надвигаются каменные дома, растет ввысь купол кафедрального собора, и снова в холодной мгле колышется темно-зеленый строй, и над ним тускло посвечивают нити штыков.

Глава девятая

1

Оренбургская сотня, выслав головной дозор, на рысях шла по проселочной дороге. Позади, за рекой Уфимкой, еще раскатывались последние залпы боя, третьего на неделе, не менее упорного и кровавого с обеих сторон, чем у Чертовой горы и под станцией Иглино. Опять ладили «козлы», носили бревна и доски, падали от осколков и пуль… Конница не оплошала и теперь. В темноте нащупала брод, ловким маневром овладела высотами над Уфимским трактом, чуть свет свалилась на колонны белой пехоты, прибывшей из города. Одних пленных было взято четыреста, к ним в придачу две новенькие трехдюймовки. И снова ожил Иван Дмитриевич, расправил плечи, придавленные виной перед белорецкой громадой, тут и там слышался его звучный, с бархатинкой голос, только вот малиновую шелковую рубаху сменил на старенький чекмень.

Добропогодье, сушь остались за линией железной дороги. Из-за гор без конца наплывали мохнатые, в редких просветах, тучи, спускались к земле, окатывали водой. Глухо шумел по сторонам лес, будто что-то говорил, прощался с кем-то…

Сотня выехала на дальний бугор. Сбоку тусклой змейкой блеснула река, ненадолго открылся брод, у которого хоронили партизан, убитых в последнем бою. Вместе с конниками и стрелками лег в братскую могилу и пулеметчик Федор Колодин, и с ним певучая вятская гармонь…

Рано утром дутовские сотни вырвались едва ли не к штабу главкома, в мешанину подвод с беженцами и ранеными. Боковая застава, полурота белоречан, потеряв треть бойцов, попятилась к домам… В прикрытии остался Колодин со вторым номером.

Лежали на взгорке, у овина. Федор подстерегал черным глазком пулемета каждый бросок, бил короткими очередями. Иногда он шел на хитрость. Подмигнув напарнику, говорил: «Тихо!» — замирал за щитком. Цепь остервенело кидалась на заколдованный взгорок, и тогда снова подавал голос «максим», ровно, как на сенокосе, выбривал спешенную казару.

Но вот и последняя лента. Федор бережно принял коробку из рук второго номера, сказал:

— А теперь беги, здесь ты больше не нужен. Прощевай. Да гранату не забудь, оставь!

Кенка переменился в лице, едва не заплакал.

— Куда ж я один, без тебя? Давай вместе, Федя…

Тот яростно выругался, припал к пулемету.

— Ага, вместе, чтоб глаза потом кололи? Не-е-ет, я им покажу, как воюет и умирает сталевар… Необстре-е-е-елянный! — передразнил он бородача Мокея. — Выполняй приказ, малец!

Второй номер медленно, с оглядкой, пополз к деревне. За спиной коротко выстукивал «максим», раз, другой, третий — и вдруг словно поперхнулся чем-то жестким. «Неужели перекос?» Парнишка осторожно высунулся из-за крайнего дома, похолодел. Перед взгорком, подать рукой, накапливалась казара. Наученные опытом, белые теперь не вскакивали сломя голову, подбирались не спеша. Пулемет молчал, Федора около него не было. Ага, вот он, чуть левее, распластался на траве, ждет неизвестно что. Белые сошлись плотно, с четырех сторон кинулись к «максиму». Это мгновенье и подстерегал Федор. Привстав, швырнул гранату в самую гущу, сделал новый замах, боком, неловко осел на земли… Подобрали его под вечер, исколотого штыками, с вырезанной на спине пятиконечной звездой.

«Эх, парень, парень, — думал Игнат, затрудненно дыша. — А я ему позавчера невесть какое наговорил… Крутова с губастым приплел к чему-то… Ну, встречался, ну, выпивал, а кто их не знал, спрашивается? Жить в поселке — не то что в городе. Все на виду!»

Погода выпряглась окончательно. Морос укрупнился, мало-помалу перешел в косохлест. Порой перемежал ненадолго, припускал с новой силой. Вода натекала за ворот, струилась по спине, от шинелей и чекменей клубился густой пар. Закурить бы, — табак, у кого он был, подмок, превратился в месиво.

Конные миновали хутор, не первый, не последний за день. У обочины стояла крытая фура, на огородах шел сбор поздних огурцов. Какие-то люди, явно не сельские с виду, ходили вдоль гряд, с трудом нагибались, шарили в зеленых плетях, испуганно косились на кавалеристов, на повозку с пулеметом.

— Экое сазаньё! — вырвалось у Кольши.

— Не иначе, из города пожаловали на легкие хлеба. Вон тот господин особенно приотъелся! Может, его бонбой, замест огурца? — спросил молодой чубастый разведчик.

— Но-но, — хмуро, не повышая голоса, молвил сотенный. — Эй, граждане, далече ль до села?

— Версты три, — поспешно отозвался господин в котелке.

— Ничего не слышно?

— Н-ничего, г-гражданин…

— Услышишь, дай срок! — ввернул Кольша. Сотня раскатилась гулким смехом.

В лесу, что синел за хутором, среди колдобин от вывороченных бурей деревьев, по узкой, размытой дороге шагал невысокого роста человек, опираясь на ореховую палочку, за плечами болтался тощий мешок.

Увидев конных, не побежал прочь, только посторонился слегка, спокойно стоял под наведенными дулами карабинов, с тоской посматривал на низкое, с грязными космами, небо. Когда велели идти вперед и не озираться, пошел без сопротивления, ничему не удивляясь.

— Надо б выяснить, что за птица. Дозволь перекинуться словом? — сказал сотенному Игнат.

— Валяй. Надо так надо.

Игнат нагнал незнакомого человека, поехал рядом, остро приглядываясь к нему. Тот держался прямо, не горбясь, хоть и был в летах, на висках поблескивала седина, даже кургузая штатская одежда не скрывала его выправки.

— Откуда, и куда?

— Если откровенно, сам не знаю.

— Та-а-ак, допустим. Офицер?

— Штабс-капитан старой армии.

— Где потом обитал?

— Разумеется, в Уфе.

— В тех же чинах?

— Да. Помешали кое-какие обстоятельства. Некий спор.

— Плохо!

— Что именно?

— Помешали-то! — жестко обронил Нестеров.

Оба смолкли в одно время, но взглядами нет-нет да и встречались, видно, задели друг друга за живое.

— Надеюсь, кончен допрос? — колко сказал человек немного погодя. — Или пытать будете?

— Слушай, господин офицер. Я тебе не кат-палач из уфимского застенка. У наковальни с четырнадцати лет, в поту и дыму… Наш разговор короче: девять грамм в лоб, отваливай в гроб!

— И на том спасибо… — устало-насмешливо отозвался штабс-капитан. — Ничего другого не жду. Единственная просьба — нельзя ли поскорее?

— Успеешь к богу. А пока… бежать не вздумай.

— Некуда. Я вам объяснил русским языком.

— Небось и заграничные разумеешь? — поинтересовался Кольша, огибая промоину. Человек, в своих лакированных штиблетах, зашлепал прямо по ней. Утер со щеки грязь, брызнувшую из-под копыт, разомкнул спеклые губы:

— Да.

— Эка, едрена-матрена! — удивился Кольша. — Встренься герман тебе, ты б с ним запросто? Ну, а француз или, скажем, самурай?

— Кончай тары-бары, — предостерег сотенный.

Лес поредел, проглянуло поле, задернутое сеткой дождя, показалось село с церковкой на бугре. Сосновый лес, которым шел проселок, подступал чуть ли не к домам. Трое дозорных, по знаку сотенного, шагом выехали вперед. Никого и ничего. Но командир медлил и, как вскоре выяснилось, неспроста. Едва дозор миновал колокольню, с нее дробно застрекотал пулемет. Конники стремглав ударились обратно, к спасительному лесу. Запаленно влетели в заросли, матерились вполголоса, а пулемет не умолкал, взяв теперь на прицел дорогу. Что-то упало с тяжелым плеском. Игнат обернулся: посреди промоины трепетно бился вороной конь, силясь подняться, чуть в стороне, у куста, лежал комвзвода, широко раскинув руки и ноги.

— Наповал, — тихо обронил сотенный, снимая папаху. — В боях ни разу не зацепило, а тут… — Он помолчал, наливаясь бурой кровью, подозвал к себе Игната. — Бери нескольких конников, этого… и на тракт.

— А вы что ж?

— Посчитаемся с засадой, нагоним. — Он люто покосился на штабс-капитана, который с бесстрастным видом сидел под сосной. — Глаз не спускать!

Выкурив одну на всех цигарку, разъехались.

«Как с тобой быть, господин штабс-капитан? Вкатить пулю сейчас или подождать немного? С такой сволочью каши не сваришь, нет! — кипел Игнат, пристально глядя в затылок пленного, и рука тянулась к нагану. Что-то останавливало в самый последний миг. — Бежит от своих золотопогонных… Почему? Обидели, обошли в чинах? Нет, пожалуй, не то. Спросить? Вряд ли ответит».

Он все-таки не утерпел, заговорил снова:

— Радуйся, господин офицер. Еще одним красным на свете меньше… — Горло Игната перехватил сухой, полынно-горький ком.

— Остер, на лету мысли ловишь.

— Скажешь, не угадал?

— На сей раз нет.

— Навели порядок, самим тошно, — заметил Игнат. — Правда-то глаза колет!

— Правда? О какой правде речь? — штабс-капитан приостановился на мгновенье. — Где она? Ты ее видел? Не на войсковом ли кругу?

— Круг, а посередке пустота… — Игнат сердито засопел. — Но ты на меня не ори, ваше благородие, а то ведь я могу и шашкой!

— Один конец.

Больше штабс-капитан не проронил ни слова. Шагал, замкнутый, безучастный ко всему, с трудом передвигал ноги.

— Потер, что ли? — спросил Игнат. Человек отмахнулся: пустое, комиссар.

Через полчаса выбрались на тракт. Мимо с глухим стуком и плеском проезжал санитарный обоз Богоявленского полка. Сбочь вышагивала Натка, в казачьей справе, с красным крестом на рукаве, часто оглядывалась на конных, что вынырнули из-за бугра, словно кого-то искала среди них. Кого? Кольша, пронизанный радостью, привстал на стременах, приветственно вскинул руку. И погас, потускнел продолговатым, в конопинах, лицом, осадил сивую кобылку назад. Нет, не ему просияла Натка, вовсе не от него ждала ответного рывка. Игнат был перед ней, и только он!

Вслед за санобозом появились повозки белоречан. С ближней приподнялся укутанный в мешковину Санька Волков, пригласил на табачок.

— Спасибо. Приюти-ка арестованного.

— Офицер? — наметанным оком тотчас угадал Санька. — Драпака не задаст?

— Не думаю.

Штабс-капитан молча подсел к Волкову, смахнул с лица дождевые капли. И чуть ли не впервые охватил взглядом тракт, запруженный войсками и обозами, встрепенулся.

— Если не ошибаюсь, блюхеровцы?

— К чему твой вопрос?

— Много было разговоров, и вдоль и поперек. Теперь мне понятно волнение мистера Гарриса.

— Что еще за тип?

— Генеральный консул Соединенных Американских Штатов, приезжал на днях из Иркутска в Уфу. Интересовался исключительно вами. Какие меры приняты, крепок ли заслон, есть ли новые сведенья о генерале Блюхере. Долго изучал карту, беседовал с полковником разведки… Ему о Третьей и Седьмой казачьих дивизиях, о каппелевском ударном отряде, о польских и чешских легионах. Уперся, не стал и слушать. «Это таран, господа, это смерч!» Разволновался окончательно, заговорил о немедленном выезде в Иркутск, о телеграмме президенту Вильсону…

— Подзагну-у-ул, дядя! — недоверчиво сказал Санька Волков.

— Нет нужды, молодой человек.

Санька присвистнул.

— Только их и не хватало, комиссар!

— Ленин что говорит? Капитал — сила мировая, как и мы, пролетарии.

Штабс-капитан в странном замешательстве посмотрел на Игната:

— Вы… ни о чем не слышали? О выстреле эсерки Каплан, о…

— Пятую неделю в кольце, понимай. Ну и ну?

Штабс-капитан достал из кармана вчетверо сложенную газету, подал Игнату.

— Купил перед уходом. Простите, что предлагаю эту стряпню, но ведь на слово-то вы не поверите… — он потер лоб ладонью.

Игнат недоуменно свел брови, вчитался. Ядовито-черные строки запрыгали в глазах. Игнат покачнулся в седле, выдавил хриплое:

— Братцы, ранен Ленин…

Белоречане столпились вокруг, с тревогой расспрашивали его, а он бессмысленно мотал головой, выкрикивал неразборчивое… Потом вскачь сорвался по тракту, ничего не видя и не слыша.

Вокруг распростерлась темень. Тучи вместе с туманом опустились к дороге, облегли плотно, без конца сеяли холодный, пробирающий до костей бус. В мокрых ветвях по-волчьи завывал ветер.

Полки и обозы шли без обычного гомона, в суровой тишине. Люди притерпелись ко многому за последние вихревые дни, попривыкли к своей и чужой крови, к частым смертям, чуть ли не на каждой версте оставляя безымянные бугорки, но весть, принесенная штабс-капитаном, опалила сердца, согнула молодых и старых.

Об отдыхе вспомнили далеко за полночь, когда вконец отказали ноги. Кое-как устроились в лесу, развели костры, больше для раненых, а молчание не убывало, и неведомо куда отбежал сон.

Игнат то и дело вскидывался, поднимал голову. Скорей бы утро, что ли, а там бросок на Медянское, где, по слухам, стоят передовые красные части…

Кто-то глыбой вырос в темноте, сел рядом, накренив штабную повозку. Так и есть, Мокей Кузьмич, только его и недоставало в такую минуту. Но нет сил уйти с глаз долой от этого неугомонного бородача.

— Вот, завсегда шарахаетесь, как черти от ладана! — сказал тот с обидой в голосе. — А я, может, о чем-то наиглавном хочу… Думаешь, Мокей дурак? Извени! — и вплотную приблизил лицо. — В Белорецке-то кто бунтовал супротив Совета? Ну, а кто в Ленина стрелял? Те же самые… как их… эсеры. Одна шайка-лейка с буржуазеей и царем. Ты понимаешь?

— Цель одна, ты прав, — согласился Игнат, забыв о недавней досаде, а про себя подумал: «Да, время-времечко. И булыга оживает, перестает быть просто камнем!»

Мокей медлил, не уходил.

— Слушай, а ты его видел, Ильича-то?

— Несколько раз.

— А… беседовал, вот как мы с тобой?

— Не довелось. Всяк при своем деле, а у него груз во сто крат весомее. Стоило ли мешать, сам посуди?

— Ну не-е-ет. Будь я на твоем месте, извени, непременно бы потолковал, отвел душу. Много чего, понимаешь, накопилося в ней!

Он помолчал, осторожно прикоснулся к забинтованной, на перевязи, руке, скрипнул зубами.

— Энтой пули я им тоже не прощу. На германской ни царапины не получил, под Чертовой горой пронесло, а ведь огонь был адовый, и — на тебе… Ну-ну! — и погрозил кулаком в кромешную темень.

2

Разведка троичан, сделав сорокаверстный пробег, под вечер вступила в село Медянское. Опередив отряд, пятеро во главе с помощником Томина ввалились в штаб запасного батальона, расквартированного здесь.

— Ну, вот и мы… Встречайте! — обессиленно-радостно выпалили они с порога.

— Руки! — последовал неожиданный окрик. — Сдать оружие. Комендант, распорядись!

— Но ведь вы… из Четвертой уральской дивизии, разве не так? — оторопело спросил троичанин, плечом оттесняя коменданта.

— Допрос веду я. Кто такие? — жестко перебил его комбат. Не предложил сесть, кусал губы, пока тот вел сбивчивый рассказ. — Так-так… Проверим!

Он отошел к настенному телефону, вызвал Кунгур. Басил, с частой оглядкой на дверь, где столпились исчерна-загорелые, в отрепье, незнакомцы.

— Товарищ начгарнизона? Сведенья, полученные штадивом-четыре, подтверждаются. Обход крупными силами с юга налицо. Дивизия? Чтобы не попасть под удар, отступает к Красноуфимску, — комбат понизил голос. — У меня в штабе сидят пятеро. Не из тех ли? Вид крайне подозрительный, вооружены до зубов. Что, не применяют ли? Пока нет, но кто их знает… О себе плетут несусветное: мол, красные партизаны, со средины лета находились в кольце, пробиваются на соединение с нами… Блюхер какой-то… Боюсь, как бы не было провокации… Что? — комбат зажал трубку ладонью, обернулся: — Имя главкома, быстро!

— Василий Константинович.

— Совпадает в точности, товарищ начгарнизона. Есть. — И повторил тише. — Есть. К ночи будут у вас.

Он медленно опустился на подоконник.

— Попал я с вами в историю… Чего же толком-то не объяснили?

Троичанин порывисто шагнул к нему.

— Ладно, не обидчивые… О Ленине скажи!

Пятеро, смертельно побледнев, ждали ответа.

— Раны опасные, товарищи. Перебита кость, глубоко задето легкое, стреляли отравленными пулями…

— Ну?

— Да вы сядьте. Эй, комендант, стулья товарищам… Самое страшное позади. Здоровье Ильича идет на поправку. Сердится, что не дают газет и книг, справляется о делах на Восточном фронте. Вот последний бюллетень.

— Огромное спасибо! — помощник Томина подозвал ординарца. — Бери лошадь посправнее, скачи к колоннам…

Партизаны заметно повеселели. Долго сидели вокруг стола, взапуски дымили папиросами, пили кипяток с сахарином. Комбат и его ротные не успевали отвечать на расспросы. Давно ли сколочена Третья армия, кто при ней командир? Откуда злее наседают белые?..

За окном стемнело. Пора было ехать в Кунгур. Гости с шумом отодвинули стулья.

— Постой, а о каком обходе ты говорил? — вдруг спросил от двери помощник Томина. — С юга нет никого, кроме наших.

Комбат, мигом уловив, что к чему, принялся названивать в штадив-четыре.

— Натворили вы бед своим рейдом!

3

На улицах Кунгура еще не улеглась толчея, перед шеренгами бойцов еще вели речь выборные политруки, а в штабе гарнизона между членами Реввоенсовета армии Берзиным и Борчаниновым и новым начдивом-четыре Блюхером произошел такой разговор:

— Стоим на острие. Под угрозой Пермь, Четвертая и Третья уральские дивизии обескровлены, в их составе всего по нескольку боеспособных рот.

— Не густо, — Василий Константинович задумчиво погладил макушку. — А чем располагает враг?

— Силы крупные. Под Красноуфимском свежая иркутская бригада, на подходе бугурусланцы и верхнеудинцы. Дивизией командует генерал Голицын, из князей. Севернее развертывается дивизия генерала Зиневича, подпирает ее группа войск Пепеляева… Обстановка грозная, вся надежда на вас, товарищи. Когда вы сможете выступить на фронт?

— Когда прикажете. Но я бы просил день-два, чтоб люди помылись в бане, переоделись в красноармейское обмундирование, проверили оружие.

Штаб во главе с Николаем Дмитриевичем Кашириным еще готовил подробные сводки о белых частях, разгромленных под Петровским заводом, Ирныкшами, Чертовой горой, Иглино, потопленных в Уфимке, а колонны, по-новому бригады, одна за другой выдвигались на передний край.

Начдив с дюжиной конных вырвался далеко вперед. Сверяясь по карте, ехал от позиции к позиции, молча принимал рапорты, шел в окопы. Дела были невеселые: боец — на двадцать саженей, взвод — на версту. Как они еще держались до сих пор?

Комбат, умотанный до предела человек, подал замызганный листок, потупился.

— Кровью написано, товарищ начдив, не знаю, понятно ли.

— Ого, да ты философ! — Василий Константинович удивленно присвистнул. — «Прошу дать отдохнуть моим наболевшим и расстроенным рядам. Благодаря военным неудачам, команда пала духом победы, что самое важное в наступлении…»

Прочел Василий Константинович, развел руками. Партизанские командиры, стоя полукольцом, загудели. Как у него язык повернулся, черт побери! Или за их плечами не было рейда по горам и низинам, на их долю не выпали бои, один другого кровавей?

— Под расстрел паникера! — жестко бросил Погорельский. Но начдив рассудил иначе: похлопал понурого комбата по плечу, сказал:

— Даю две недели, так и быть. Дождись верхнеуральцев, отводи батальон в Кунгур. — И Погорельскому: — Твои скоро подойдут?

— Часа через три. Есть к тебе просьба, начдив. Этого анику-воина, — он указал на комбата, — после отдыха направь куда угодно, только не в мой полк. Они мне такую бациллу разведут, скребком не отдерешь!

— И не в мой, — подал голос Калмыков.

Лицо комбата побагровело.

— Да вы что, товарищи, вы что… Я же по чистой совести. Думал, поймете. Ведь второй месяц в боях, кажен день потеря за потерей…

— Эх, слабак. Мы, считай, полгода в огне… Да чего попусту ронять слова!

4

Серые сумерки сменились темнотой. Тяжело клубились тучи, срываясь дождем и градом, грязь текла по дороге. Конь всхрапывал, выбивался из сил…

К ночи резко похолодало, но свету не прибавилось: тьма все так же висела непроницаемой, под небо, стеной, только правее дробно взблескивал огонек, единственный на версты. Где он, далеко или близко, не поймешь: то ли на равнине, то ли среди гор. Игнат натянул поводья, помедлил с минуту, все-таки свернул вбок, надеясь отыскать кого-нибудь, расспросить о селе, куда торопился, обогнав обозы. Но огонек помигал и вдруг погас. Игнат очутился в непролазной чащобе, едва было не влез вместе с конем в бочаг, наполненный студеной водой. «Эдак заедешь к белым, чего доброго!» Насилу выбрался обратно на тракт, и радостно екнуло сердце, — навстречу ехал мужичок на порожней телеге.

Закурили, перемолвились несколькими словами.

— Зима в наших краях, мил человек, без трех подзимков не живет. А морозец по чернотропу дерет крепче январского, ей-ей!

Только со вторыми петухами Игнат наконец добрался до калмыковского штаба.

— Нестеров, ты? — обернулся Калмыков. — Легок на помине. А почему один?

— Вся летучая десятка в разбеге.

— Ну, что нового? Ты ведь в самой буче, помвоенкомбриг, а до нас только слабое эхо доносится. Точь-в-точь на необитаемом острове. Рассказывай!

— Живем на ощупь, — добавил молодой начштаба, он же комиссар полка. — Было время, судили о мире по звездам, теперь и их нет.

— Что-то вы загрустили, братцы! Негоже! — прогудел Игнат, снимая шинель и фуражку. — Надо б с вами потолковать всерьез.

— Поперву ответь, где обозы? Где снаряды?

— Тихо, со скрипом, но поспевают.

— Правда? Не врешь?

— Все, что говорит комиссар, правда, иначе как же с ним в бой идти? Плывут, плывут обозы. Спасибо комбату, подпирает плечом.

— Чей комбат? — поинтересовался Калмыков, меряя избу крупными шагами. — Не тот, понурый?

— Он, и при нем батальон в четыреста штыков. То-то Алексей Пирожников будет рад!

— Почему Алексей?

— Но ведь ты отказался. Или не помнишь?

— Не-е-ет, погоди, не торопись! Батальон-то куда нацелен штадивом? Ко мне? И пусть идет, и ты, пожалуйста, не сбивай его с панталыку.

— Ладно, так и быть. Готовь квартиры.

Калмыков с довольным видом потер ладонью о ладонь.

— Чайку б сейчас, а, Игнат?

— Не откажусь.

— Эй, ординарец, как твой самовар?

— Греется, товарищ командир, — с натугой пробубнил тот из дальнего угла.

— Новенький? — удивился пресненец. — А где Макар?

— На месте… — Калмыков рассерженно засопел, дергая темными усами. «Снова не поладили, не сошлись характером!» — смекнул Игнат и перевел разговор на другое.

— Что ж вы о себе молчок? Вырвались к горам, понимаешь, еле-еле настиг.

— Шагнули недурно, верст на сорок с гаком, — согласился Михаил Васильевич. — Привыкаем к «локтевой» борьбе, правда, не без осечек.

— Да, приключенье за приключеньем! — подхватил военком. — Чего стоит последнее, в Лебедятах, с четвертой ротой Чугунова… Вступили в деревню за полночь, выделили посты, пошли по домам. На рассвете откуда ни возьмись белая разведка. Миновала спящих часовых, спокойненько идет по улице, заглядывает в окна. Какой-то боец проснулся по малой нужде, увидел чужие морды, загалдел. Те, ясное дело, наутек. Ну, собрались, привели себя в порядок, тут командир и вспомнил: окопов-то нет! Рысью к околице, перекопали низину против леса, у риги, на склоне, выставили «максим». Сидели наготове до вечера. Зябко, сыро, снежок ранний пробрызгивает. Потом задуло крепко. Шум, гул, вой. Сосны туда-сюда… Вдруг весть — по ложбине от лесной опушки прет овечье стадо. Бойцы обрадовались: варево-жарево само в руки топает. И новая весть — следом за овцами идут бугурусланцы, роты две. Снег слепит, из окопов ничего не видно, а белые подобрались на бросок и — гранатами. Слышно, как беснуется офицерье, командует, чтобы цепь шла вперед. Цепь встала, а по ней сбоку наш «максим»! Не помогла хитрость, четверть батальона оставили перед окопами, а вдовес — половину овечьего стада. Было потехи!

— Словом, наступаем! — Калмыков раскрыл карту. — Одно плохо: никак не сговоримся с соседями.

— А что?

— Воюют абы как, о стыках не думают. У Молебского завода белые оседлали бугор, секут мои роты фланговым огнем. Еду, предлагаю: мол, проведем совместную атаку, вырвем окаянный гвоздь. Ни в какую! Дескать, своих бед невпроворот, не до вас, а вам советуем отойти на версту, и делу конец… Не поднимают, черти, что если мы попятимся, «кокарды» их будут кусать под ребро!

— На подходе Первый уральский, и с ним комбриг, Иван Степанович.

— Разберемся. Ты надолго к нам?

— Хочу заодно побывать в Белорецком полку. С Алексеем-то как, взаимодействуешь?

— Идем плечо в плечо, не жалуюсь. Был он позавчера, с крестником твоим, Петром Петровичем.

— Кем, кем?

— Ну, беглый штабс-капитан, изловленный тобой. Держится молодцом. На днях вваливаюсь к ним в штаб, а он басом по телефону: «Вы где, в бою, черт побери, или дома, на полатях? Выбить немедленно. Высылаю резервную роту!» Голова-а-аст! Позавчера вместе со мной побывал у бугра, подсказал умную штуку. Так что, приезжай поскорее, веселье будет знатное!

Влетел Кольша, закиданный грязью.

— Товарищ комполка, дядя Евстигней велел передать…

— Не дядя Евстигней, а комбат-два. Ну и ну?

— За увалом сызнова скапливаются белые. Подбросили еще станкач.

— Неймется сволоте? — Михаил Васильевич застегнул шинель, потянулся за старенькой продымленной кепкой. — За ответом дело не станет. А ты, Демидов, проводишь комиссара до белоречан. Места опасные, закрытые, того и гляди, казачий разъезд вынырнет. По пути заедешь на батарею, к Косте Калашникову: пусть будет наготове. И еще скажи… — Калмыков искоса посмотрел на своего нового ординарца. — Нет, ничего не говори.

Густо, до ряби в глазах, валил снег, повисал на березах, одевал в белое дома и поскотину, и лишь дорога чернела как всегда, длинной рваной чертой бороздила поле.

— Что-то нашего Макара не видно, — вспомнил Игнат, когда выбрались за деревню.

— А ты не в курсе? Поймал его вчера комполка, дулся в двадцать одно, на копейки. И загремел в батарейные ездовые!

Игнат нахмурился. Крепко засела в печенках партизанщина, нет-нет да и выплеснется оттуда. Выжигать ее надо каленым огнем, без пощады, командир прав.

Снегопад переместился в сторону гор, зато усилился ветер: набегал хлесткими порывами, леденил щеки и нос, пробирал до костей. Артиллеристы, кто в шинели, кто в стеганке, сидели у костра за еловым островом, — обжигаясь, пили крутой кипяток. Увидев Игната с Кольшей, обступили, и первое их слово было о куреве. Кисет помвоенкомбрига быстренько пошел по кругу, вернулся пустой.

Калашников, жадно затягиваясь дымом, напропалую ругал кунгурское интендантство.

— Заместо русской упряжи подсунули английскую. Каково?, Черт разберется в шорках окаянных, да и тот с трудом. Понимаешь, бились несколько вечеров подряд, всей ротой. Если б не разжалованный…

— Макарка?

— Он самый, любитель азартных игр! Перед сном сел в запечье, обложился шорками. Ладно, думаю, чем бы дитя ни тешилось… А утром дергает за ногу: мол, готово, комбат. И верно — ремень к ремню, пряжка к пряжке. Молодец! Хочу в ездовые определить, вместо Фильки Новикова, у того чирьи высыпали на загривке, спасу нет.

— С Калмыковым советовался? — задумчиво спросил Игнат.

— А что?

— Поговори. Нет-нет да и кликнет, по старой памяти.

— У-у-у, — разачарованно протянул Калашников. — Тогда напрасны мои хлопоты… А парень боевой, цепкий.

— Где он теперь?

— Был у орудий… Макарка-а-а! — позвал командир батареи и не дождался ответа, — Поди, спит в копнах. Ночь-то корпел над шорками.

Из-за елового островка наметом вывернулся Евстигнеев связной:

— Приказ комполка: выпустить по увалу десять шрапнелей!

Калашников отбросил окурок, бегом поспешил к огневой позиции.

— Батарея, к бою! — нараспев скомандовал он. — Заряжай! Прицел — сорок пять, целик — два!

— Первое готово! Второе готово! — посыпались голоса.

— Огонь!

Пушки басовито рявкнули, откатились, над гребнем дальнего увала вспыхнули белые круглые облачка. И тут же от крайнего орудия раздался чей-то вскрик. Туда бросились гурьбой, увидели: из-под опущенного верхнего щита выбирается Макарка. Разевает рот рыбой, обеими руками держится за голову, шинель разодрана в клочья, дымится кое-где.

— Тю-ю-ю, «ясное солнышко»… И он, и не он!

— Снегом его, ведь горит…

Грибов, осыпаемый со всех сторон пригоршнями снега, топтался у станины, бессмысленно-дико поводил глазами.

— Спал под дулом, вот и обожгло, — догадался старый артиллерист. — На германской не раз такое случалось!

У губ Калашникова заиграли тугие желваки. Он ухватил Макарку за шиворот, крепко, со злостью встряхнул.

— Ты, стервец, опять за свое? В штабе не надоело? Отвечай, долго будешь мотать мне душу?

— В-все, товарищ командир. Н-наповал… — отозвался Макарка и надломленно сел на черный снег, уткнул нос в колени.

— Новый номер. А ну, вставай!

— Н-не могу. К-конец…

— Вставай, горе луковое, пронесло!

Батарейцы переглянулись, грохнули веселым смехом.

…Минут через десять Макарка сидел у костра, морщась от боли, пил кипяток.

А смех не умолкал, знай перекатывался из края в край огневой позиции.

5

Было раннее утро. Ветер пронзительно высвистывал в оголенном лесу, крутил вихри, остервенело бил в лицо. Иногда открывалась на мгновенье холодная, недоступно-суровая высь неба, по глади озерец и промоин летел стальной блеск, трава, местами торчащая из-под снега, вспыхивала росной радугой, но вот снова наползала косматая, исчерна, муть, густела, изредка озаряемая отсветами далекого артиллерийского боя на северо-востоке. Там, перед станцией Кордон, вторая бригада сошлась накоротке с дивизией князя Голицына, стояла насмерть. Ближе — на участке богоявленцев — подавала свой голос батарея Калашникова, и лишь правее, у белоречан, пока было тихо. Надолго ли? Полк Алексея Пирожникова за последние дни тоже вышел вперед, закрепился в предгорье. Примирятся ли белые с потерей старинного Иргинского завода, не попробуют ли выйти из тесных ущелий на простор? Тишина обманчива. Так не раз бывало, когда враг стягивал силы для ответного удара…

Нестеров с Кольшей ехали обочиной проселка, роняли скупые слова, думали каждый о своем.

Игната одолевали его комиссарские дела. Надо ж так, за полторы недели — и только первый выезд в войска! Нежданно-негаданно слег военком бригады — сердце подвело, и закружило Игната, завертело, с головой накрыло заботами. Мозгуй обо всем враз, действуй без осечек: сделаешь наискось — передумкой не поправишь. Надо скоренько заглянуть в штабриг, потолковать с инженером о полевых дорогах и переправах. Только-только сколочена рота связи, о ней не забудь, направь туда верного человека. На примете Санька, но отпустит ли его Алексей? Держи в уме патроны, снаряды, кухни, поясные ремни, вещмешки, подсумки, уздечки, седла, хомуты. О душе бойца помни.

Неимоверно трудная осень! А тут еще ночами собственную башку просветляй, читай, не век же ходить «вольнопером». Конечно, прорех — воз и маленькая тележка, спору нет, мы пока не имеем того багажа, что военспецы, зато с нами другое… Генштабисты бубнят: мол, отпущен крайне малый срок, создать регулярную армию — дело непосильное! Но она создается, она крепнет, она атакует… Недавно был начарт из Перми, говорил о полках соседней дивизии. Крестьянский и Камышловский, по его словам, ничуть не уступят железным первоуральцам.

На лицо Игната опустилась внезапная тень. Грешил на ребят, осуждал их партизанщину, а сам? У Калмыкова неувязка с соседями, тут бы и вмешаться, вызвать недотеп на откровенный разговор. Не-е-ет, кивнул быстренько на Ивана Степановича: мол, комбриг наведет правоту, а я этаким козырем проедусь до белоречан, авось подвернется что-то интересное, вроде коли-руби… Да и слово дал, дескать, неудобно перед Алексеем. Тьфу, черт! Приподняло тебя, длинноносый, а за какое такое? Может, в строю, под твоей рукой парни куда умнее и находчивее… Отказаться? Нет, не за тем ехал из Москвы!

И голос Кольши, совсем не к месту:

— Любит она тебя, комиссар!

— Ты о ком? — спросил Игнат, застигнутый врасплох.

— Не догадываешься? Эх, слепота!

— Вот что… шути, но знай меру.

— Любит, не спорь! — отрубил Кольша, сведя брови к переносью. — Она как зорька чистая, под пулю встанет без единого слова, и к ней надо так же… Ну, чего смолк?

— Друга терять жаль, — с тоской вырвалось у Нестерова. — Пока его найдешь, пока…

— А кто сказал, что мы больше не друзья? — Демидов резко повернулся в седле, посмотрел с нестерпимой прямотой. — Говори, комиссар, да не заговаривайся. Ну, а с Наткой… — он осекся, и на его продолговатом лице отразилось выражение, какое было на Зилиме, при словах: «Откусил — проглочу. Только без жалостей!»

Всадники спустились на дно глубокой лощины, и их плотно обступил туман. Казалось, конца не будет вязкой студеной мгле, в которой без следа растворились кусты и деревья, казалось, вовек не разбить крутое молчание, сковавшее губы… Дорога пошла наверх, но туман знай клубился над головой, непонятной тяжестью давил сердце. И вдруг широко прояснело небо, ударили веселые брызги лучей, а там донеслась и стрельба, за раскатом раскат, словно ждала именно этой минуты. Верховые встрепенулись, пустили коней вскачь.

6

Взвод Саньки Волкова с ночи находился в карауле, Бойцы дремали по окопам, кутаясь в легкую одежду, иногда оглядывались назад: скоро ли смена, черт ее дери? Волновались неспроста: вечером взводу подкинули две овечьи тушки, подарок богоявленцев, и командир попросил хозяек сварить пельмени. Слюнки текли в предвкушении еды: постились не первый день.

На рассвете мимо заставы цепочкой прошли разведчики, вскоре вернулись, не заметив ничего подозрительного. «Смену поторопите, — сказал старшему Санька. — Пропустила все сроки!»

Вот наконец и смена. Ребята гурьбой затопали в село. Взводный недовольно морщился при виде своего воинства.

— Нет чтоб строем да в ногу. Валите бараньим стадом!

— К барану в гости, понимай! — зубоскалили бойцы. — А со строем успеется. Не все сразу.

— Шагистикой велено заниматься, правда ай нет? — спросил Кенка Елисеев. — По мне, век бы ее не было. Обходились, и еще как.

— Небось, приспичит, сам пойдешь!

— Ой ли?

— В бою кто кого, середки нет.

— Лучше я его! — блеснул ровной полоской зубов Елисеев.

— А сумеешь? Ну-ка, обороняйся.

Бойцы расступились пошире, ожидая потехи. Взводный пригнулся, сделал молниеносный выпад, за ним другой, еще хитроумнее первого, винтовка Елисеева с гулом отлетела прочь.

— Ну, солдат, где твое ружье?

— Известно где…

— То-то. Строй, браток, — это не просто равнение направо, это и выучка, и вид, и настрой… Ша-а-агом арш! — скомандовал взводный.

Какое шагом! Бойцы наперегонки внеслись во двор, запрыгали у колодца, смывая грязь, косились на окно кухни. Как там хозяйки, успели? Кто-то сбегал и принес добрую весть: пельмени готовы, целый двухведерный казан. Взвод, стараясь не греметь оружием, чинно, гуськом вошел в горницу, расселся вокруг длинного, с приставкой стола. Отворилась кухонная дверь, хозяин с сыном внесли казан, и по избе поплыл запах теста, мяса, перца с луком, еще чего-то вкусного. Перед каждым очутилась миска с тремя десятками пельменей. Волков подал знак: ложки разом поднялись и опустились… В тот же миг на окраине села глухо застрекотал пулемет.

Взвод побросал миски с едой, бегом помчался на позицию. Вот и окопы. Прилегли у заснеженного бруствера, понемногу разобрались, что к чему. Белые наседали в центре, вдоль заводского тракта, от каменоломен. К пулеметам присоединили свой рев пушки, густела винтовочная стрельба.

Связной передал приказ: третьей роте принять влево. Встали, редкой цепью двинулись по лощине, укрытой колким, дымчато-бурым кустарником. Шли в полный рост, как обычно, пули сюда почти не залетали, разве иногда просвистит случайная, шальная. У ручья встретилась разведка, донесла: нащупан фланг белых. Они, судя по всему, заметили, обходное движение, подаются назад, но центр на горе, у каменоломен пока стоит крепко. Офицерье засело с пулеметами в ямах, жарит свинцом, не дает первому батальону поднять головы.

Тут бы вперед, но комроты ни с того ни с сего скомандовал залечь, быть наготове.

— Дядь Иван, что ж это? — вырвалось у Волкова. — Зря старались, выходит? Фланг — вот он, бей по нему…

— Прекратить разговоры, взводный!

Тот замолчал. Что с ним, чертоломом? Страх обуял? Вроде бы на него не похоже: в рейде воевал наотмашь, без никаких. И под Иглино, и под…

Где-то громыхнуло «ура», из-за соснового леса, что синел поодаль на востоке, выехали всадники с шашками наголо, покатились лавой к горе. «Неспроста медлил комроты, клещи — ход испытанный!» Белые, получив удар в спину, заметались в поисках лазейки, но с трех сторон перед ними выросла белорецкая пехота, замкнула кольцо.

Санька, взбегая со своей ротой на гребень, краем глаза увидел Игната с Кольшей Демидовым, те вынеслись невесть откуда, оказались в гуще боя. Но останавливаться, здороваться не было времени: взводный стрелой проскочил мимо, вслед за подпоручиком.

Бой догорал, распадаясь на отдельные схватки. Под гору, на тракт, сползала толпа солдат, человек до трехсот, выловленных в каменоломне. В ямах, задрав колеса, валялись новенькие пулеметы. Стонали раненые, и девчонки-санитарки наскоро бинтовали своих и чужих.

Часть белых, до роты, все-таки вырвалась из клещей, уходила на глазах у всего полка. Шла перекатами от переема к переему, короткими залпами осаживала красную цепь, отбивала напуски кавалерийской сотни. Так ведь и оторвалась почти без потерь.

Игнат скорым, немного взвинченным шагом подошел к Алексею Пирожникову:

— Видал, как провели отход? Черт, учиться надо!

— Чему? — беззаботно справился Елисеев, попыхивая трофейной папиросой.

Алексей сурово поглядел на него:

— В строю с весны, а ни бельмеса не усвоили, прав Сергеич. Прикладом как дубиной, умеете одно. И с перебежками напортачили, особенно первый батальон. Сколько раз говорено: пять-шесть шагов, и падай, отползай вбок. А вы? Прете под пули буреломами. Хорошо, наступали в гору, и те завысили прицел… — Он медленно, по очереди, оглядел командиров. — С вас будет спрос!

Волков украдкой показал Кенке Елисееву кулак, пробурчал многообещающе:

— Ну, милые, на первой же дневке заставлю носом хрен копать!

— И ты с нами, — отозвался Кенка.

— Поговори, поговори.

Что-то заставило Игната обернуться. Поодаль стоял Петр Петрович, держа лошадь под уздцы. «Эка, мой крестник!» — Нестеров перевел глаза на склон, усеянный трупами, на толпу пленных, на пулеметы, выстроенные шеренгой. «Чисто сработано, ничего не скажешь. И обход, и охват, и удар с фронта… Горазды вы на выдумку, граждане военспецы. Но что в душе затаили — черт знает. Енборисов тоже недурно с делами штаба управлялся, а потом — стрекача до своих!»

В груди вставала крутая злость, правда, не столько к маленькому штабс-капитану, сколько вообще к тем, кто держит камень за пазухой, прикидывается овцой до поры.

Все-таки превозмог себя, подошел, поздоровался за руку.

7

Штаб Алексея Пирожникова напоминал рабочую сходку. Рядовые бойцы перемешались с комбатами и комротами, каждый громко утверждал свое, размахивал руками. Были здесь Горшенин и Петр Петрович, Санька Волков и седоусый машинист, был Мокей, теперь старшина хозкоманды, с наганом на боку. По избе — дым столбом, топот ног, разноголосый говор, молчал только Алексей. Но странное дело, его замкнутый вид не отпугивал, скупая, одной стороной лица, усмешка не бросала в оторопь. Редко-редко упадет с губ слово с неизменным «е-мое», и еще выше вскинется спор.

Армейская газета с портретом начальника вновь созданной Тридцатой дивизии была нарасхват.

— Первый номер первого пролетарского ордена! — взволнованно гудел Горшенин. — Это тебе не святая Анна за протирку штанов.

— Ребята, пошлем Василию Константиновичу приветственную телеграмму.

— Верно. Садись, пиши!

Мокей горевал о том, что по вине конников упущена часть белогвардейского обоза.

— Чем теперьча кормить пленных? Чем? Их вон триста душ, да и самим, извени, запас не повредил бы, — сердито бубнил он, косясь на сотенного. И вдруг помягчел, хлопнул себя по бедрам. — А ведь и дедок мой тоже раз обмишулился. В молодости. Клал трубу, клал, и вывел чуть ли не в угол!

— Все мы были когда-то внуками, ходили под себя, — обронил Алексей.

— Гу-гу-гу! — раскатился лешачьим смехом Мокей. — Ты чудно подметил!

Кольша сцепился с Горшениным и Санькой.

— Домой прийти полдела, — он загнул палец. — Вам, белорецким, хорошо — ни церковки, ни часовенки. А у нас — одна табынская богоматерь стоит белой дивизии. С ней как быть?

— А кто ее писал? С кого? — быстро спросил Горшенин. — Красота людская в нее влита… Так и понимай, когда придешь.

— Ха, если всякую заваль оберегать, о новом забудешь! — иронически молвил Санька.

— Нет, брат, круши-вали не по нас. Истинное все сохраним, все наше! Не спорю: многое надо перевернуть, перекромсать, закопать к бесу. Но-о-о…

В стороне Петр Петрович занимался «подъемом» карты. Остро очиненные цветные карандаши так и летали в его жилистой руке: зеленой штриховкой ложились леса с вырубками, просеками, полянами, одевались в коричневое горы, из их глубины сине змеилась речка, и обок с переправой рос бисер условных знаков.

— К чему художество? — подсел Игнат.

— Есть смысл, поверь.

— Да ну?

— Представь, что я неточно нанес обстановку. Первая рота в итоге не дошла до положенного места, вторая, посланная в обход, оказалась в западне.

Игнат пренебрежительно махнул рукой:

— Кавалерия вывезет, как сегодня!

— Сегодня капитанишка нос подтер. Думаешь, случайность? Вел своих как бог. Учитывал и низины, и взгорки, и перелески, все включил в оборону.

— Чего же не включил, когда шел на нас?

— Думал за роту, всего-навсего. Но увел из-под удара мастерски.

За обедом спор не убывал. Горшенин снова сцепился с Кольшей и Санькой, в запальчивости постукивал по столу деревянной ложкой.

— Ты вот, Александр, о чистом небе мечтаешь, о первозданном трудовом гуле, о тишине… Будь готов к любой передряге!

— Как, потом, после бучи? — широко раскрыл глаза Волков. — Светлый ты парень, комбат, но порой… К чему ведешь, куда клонишь?

— Веду к тому: не расслабляйся, встречай беды грудью. Жизнь тебя не замедлит обласкать ими! Заводы мертвы, поля заросли сорной травой, от конско-бычьего племени едва-едва уцелела треть.

— Была б голова на плечах, остальное приложится!

— А головы-то разные, ты заметил? В том же строю. Кто сбросил с себя всю окалину, идет впереди, кто еще на полдороге к тому, кто без поджева не ест, чапает вслед за другими… Строй как обруч: ослабнет — растянемся на годы и годы, пока сызнова не соберемся в крепкое одно!

— Может, и вставать не следовало, по-твоему? — сухо оказал Кольша. — Беды там, беды здесь…

— Подзагнул! — парировал Горшенин его наскок. — Пойми правильно. Идея у нас — чистая, крылатая, единственная в мире. Но ведь ее можно захватать грязными руками, опошлять нудной скороговоркой.

Санька сердито вскочил на ноги.

— Ну, скажи, умная башка! Откуда быть грязи, если мы ее выжжем без остатка, и не когда-то, а сейчас, в первый же год?

— Так-таки без остатка, так-таки в год? А мало ль таких, кто обочиной топает? А с двойным дном? Затаились до поры, но чуть заминка: они вот они! Достаточно пыли остаться, грязь будет. Иной раз и сами себе плюнем в лицо.

— Ой ли? Напуганный ты какой-то, комбат!

— Совсем наоборот, Санька.

Петр Петрович слушал, перекатывал умные глаза то на того, то на другого, молчал. «Осторожничаешь!» — подумал Игнат и не удержался:

— Давно хочу спросить… почему все-таки пристал к нам? После проверки мог бы и домой.

— Откровенно?

— Да!

Начштаба пригладил непокорный седой вихорок.

— Не было выбора, — сказал просто. — «Аргонавты белой мечты» с первых же дней перестали быть самостоятельной политической силой. Их устами говорят все, кому не лень: японцы, англичане, Северная Америка и прочие «союзники», свято блюдя свои шкурные интересы. Как ни верти, а только большевики олицетворяют собой подлинную Россию. С вами — народ.

Игнат переглянулся с Алексеем.

— Ну, а что ты о рабочем классе думаешь, военспец? Поди, трудно…

— Что именно?

— Привыкать к нашему брату. У нас — не там. Углами да задоринами, прямо, без уверток.

По губам Петра Петровича прошла взволнованная улыбка.

— Говорил я недавно по телефону с Сергеем Сергеевичем…

— Кто такой?

— Комвостфронта, выражаясь коротко. Сергей Сергеевич Каменев. Мы ведь с ним из Киева, оба арсенальские. Отцы вместе инженерили, да и мы в мастерской среде не были чужие. Вот и суди, что я думаю… Твердо знаю одно: России нет пути назад. В этом я с вами схожусь полностью.

— Есть, значит, и сомненьице?

— Есть. — Начштаба грустно усмехнулся. — Куда же русскому интеллигенту без него? С материнским молоком всосано…

— Лишнее отвеется, — успокоил его Алексей. — К тому идет.

— Да голова садовая, пойми! — гремел на другом конце стола Горшенин. — Ты сам и будешь заводской, окружной, какой угодно властью!

— Хороша власть — ни в зуб ногой, — отбивался Демидов. — Я всего до ста считать умею, а ну — до тыщи, до мильена? Вот и попрут наверх грамотеи, вроде писарька вашего, что в кусты деру дал!

— От тебя зависит, больше ни от кого. Придется одолевать и такой порожек. Или останешься баран бараном. — Горшенин для убедительности показал ему обглоданную овечью мостолыгу.

— Съел, е-мое?!

Игнат окликнул распаленного Кольшу, заторопился к богоявленцам. Наутро ждал новый бой.

Часть третья

Глава десятая

1

Егор Брагин сидел на подоконнике в дальнем конце казармы, тягуче зевал, прикрываясь ладонью. Во дворе бывшей мужской гимназии, где с лета обосновалась унтер-офицерская школа, вовсю разлегся снег, над полосатой караульной будкой стояло низкое октябрьское светило, кидая вокруг слабый отблеск. И неожиданно вспомнилось, как он впервые увидел закат и, вцепившись в юбку матери, закричал: «Мам, солнышко помирает!» — и долго не мог понять, почему оно, погасшее к ночи, утром выплывает из-за гор как ни в чем не бывало… Брагин скосил глаза на Амурскую улицу. Поодаль собралась толпа, — видно, опять упал кто-то. Не мостовая, а каток. «То ли дело у нас, в Красном Яру. Шагай себе с сугроба на сугроб, устал — посиди!»

Пройдясь по казарме, Егор остановился у своей койки. Учебные роты на плацу не теряют времени даром. «Вы потопайте, а я отдохну!» — мелькнуло в затуманенной голове. Каждый день одно и то же. Ровно в шесть подъем, гимнастика, завтрак, нудная, выворачивающая нутро долбежка, стрельбы или «ать-два, левой!». Нет, все-таки недурно побыть в одиночестве: никто тебе не мешает, не лезет в душу, не норовит заехать в рыло, на кисловский манер.

Брагин потер скулу, по которой тогда залепил прапорщик. Но что ни говори, служить можно, другого такого места не сыскать: на всем готовом, как у Христа за пазухой. Напрасно маманька волновалась…

Он посмотрел на дверь. Где же Мишка Зарековский? Опять запропал на кухне, утроба ненасытная… Уйдет, а ты за него отдувайся.

Мишка знай чапал своей дорогой, везло черту сиплому. Правда, не всегда… В последнее воскресенье, возвращаясь переулком из увольнительной, Егорка с Серегой набрели на драку.

— Пьяные… Ну их к бесу, — молвил Серега. — Ввяжись, и тебя ж первого — в участок!

Но Егорка вгляделся повнимательнее, не своим голосом крикнул:

— Наших бьют!

Налетели с гиканьем, раскидали, расшвыряли. Юнкера, их было четверо, брызнули в темноту. С земли поднялся Мишка Зарековский, отплевываясь кровью, плача от злости, погрозил кулаком туда, где высилась громада юнкерского училища: «Не все вам сверху, гады. Выйдем в офицерье, поговорим!»

В казарму он еле дотащился, с избитым лицом. И ведь выпутался! Сказал, дескать, оступился, чуть не угодил под копыта, и был освобожден фельдшером на три дня от занятий. Ну, да фельдшер тоже разбирается, что к чему, особенно если в твоем кармане деньга похрустывает. С ней, деньгой, не пропадешь…

Егорка свел брови. Странный все-таки человек Зарековский: неровен, весь в недоскоках и перепадах. Не дает спуску юнкерам, всячески увиливает от шагистики, одни торговые дела на уме. И ни с того ни с сего взвивается на дыбы, под стать иному служаке… Вот и с погонами случай. Смеялся, шутил с ребятами, получив на руки две плотные суконные полоски, долго обнюхивал их со всех сторон и вдруг окрысился на Брагина, едва тот робко вставил: «Погоны понавесили, честь спрашивают. К чему? Зачем старое-то ворошить?» Зарековский остервенел: «Тебе новенькое по нраву, звезда с пятью концами? Знаю, откуда ветер, м-мать… Степка, поди, спал и видел комиссарство красное!»

На лестнице послышались шаги. Слава богу, возвращается чертов больной, вспомнил-таки о казарме. Напугать его, что ли? Мол, фельдфебель Мамаев дважды справлялся о нем, называл скотиной и велел немедленно бечь в писарскую, на предмет экзекуции, иными словами — порки… С трудом сдерживая смех, Егор покосился на дверь и обомлел. В нее входил, опираясь на плечо Лешки, отец, Терентий Иванович Брагин, одетый в неизменный заплатанный зипун и треух. На боку привычно висела темная холщовая сума.

— Ох! — только и сказал Егор, бросаясь к нему, а он глядел незряче перед собой, шевелил седыми бровями.

— Ты где, солдат? Подойди поближе, не съем… — и быстро ощупал сыновнее лицо ладонями, поцеловал. — Здорово. Решили навестить, понимаешь, да еле отыскали.

Егорка усадил отца на табурет.

— Из дому давно?

— Недели три, — голос Терентия Ивановича малость дрогнул. — Разминулись мы с тобой в августе-то. Я из Тулуна, тебя в губернию…

— Чего ж мало в деревне побыли?

— Погостили, и хватит, не вечно же на материном горбу сидеть… Побродим с Лешкой по городу, покормимся своими силами. У него, брат, резные петухи стали здорово получаться. Много нам не надо: кус хлеба, полселедки, глоток чаю. Тем и живы будем… Ну, а ты каково здесь? В служивых, говорят, и не простых? — Он дотронулся до Егоркиного плеча. — У-у, при погонах!

— С сентября, после присяги…

— Омскому временному? — спросил Терентий Иванович. — Так, так… — Он помолчал, опустив кудлатую голову, кивнул в сторону больших окон. — Ваши вытанцовывают?

— Они. А я дневалю сегодня. Служба легкая, только… на посты гонять принялись. Через день, да каждый день. — Егорка внезапно прыснул. — Потеха! Тут — я, тут — юнкер, а за ним — япошка в тонких обмотках и при усиках!

— Дожили до потехи, — вполголоса обронил отец. — Кто ж вы такие будете? Охрана, конвой или…

— Нет, батя, мы на унтеров учимся. Пройдем сполна науку, и чины с крестами добывать.

— А супротив кого?

Егорка вскочил, замахал руками, заговорил, не замечая, что слово в слово повторяет Мишкины доводы:

— Ругать легко, но вдумаешься… ей, власти-то новой, тоже солдаты нужны. Какая власть без воинской опоры? Ну, а опора — в тайгу… Да и вниманье ценить надо. Что ни месяц — две красненьких. Бери и не греши. Раньше вон твой зипун был на всех, теперь я и сам одет-обут, и для дома скопил кое-что! — Егорка достал из кармана кошелек, раскрыл, с хрустом, послюнявив пальцы, отсчитал несколько рублевых бумажек. — Вот, вам с Лехой на пропитанье. Остальные в Красный Яр.

Но Терентий Иванович деньги не принял, отстранил темной, в синих венах рукой.

— Мать как хочет, ее дело, а я перебьюсь и без ваших денег.

— Но ведь…

— Ша! Кончен разговор!

Лешка подался вперед, сказал сдавленным голосом:

— Батя, хоть на ичиги… Твои совсем прохудились!

— Цыц!

Егорка, помедлив, спрятал кошелек в нагрудный карман френча, сел бок о бок с отцом. «Помрет — не возьмет! А почему? Я никого не ограбил, кажется. Все честь по чести, без никаких!» Невпопад поинтересовался:

— Острога-то цела?

— Железо есть железо. Люди скорей вперегиб… — Терентий Иванович осекся на полуслове, помолчал и вдруг всхлипнул.

— Ты чего, батя?

— Ледокол «Байкал»… ваши… пустили на дно. А я этими руками каждую рейку, всякий винтик… — Терентий Иванович затрясся в беззвучном плаче. Егорка обнял его, успокаивал шепотом, как некогда в Москве, у глазной больницы.

— Что ж теперь волноваться, если беда стряслась?

Отец резко поднял голову.

— Чересчур много бед… в том и загвоздка. Был при большаках дом инвалидный — кошки съели. Степан убег от солдатчины — матерь твою выпороли. Я все… все вижу, сын, даром что слепой!

— Ради бога, тише!

Отворилась дверь, вошел Зарековский, напевая под нос, ковыряя спичкой в зубах. Увидел гостя, молодцевато выкатил грудь, словно тот мог оценить его выправку.

— Здравия желаю!

— Кто там? — Брагин-старший повернулся на табурете. — Голос больно знакомый… Михайло, что ль? Здравствуй, здравствуй. Вместе с моим, стало быть, лямку тянешь?

Зарековский весело оскалился.

— Мы с ним неразлучные. И койками рядом, и в строю, и гуляем за компанию… — он подмигнул смущенному Егорке. — Из Красного Яра, дедок? Родители мои живы-здоровы?

— Что с ними поделается. Батя в старостах сызнова и, по слухам, в уездное начальство метит.

— А Степка все в бегах?

— В бегах, милок, неведомо где.

— И… ничего? — продолжал веселые расспросы Мишка.

Терентий Иванович неопределенно повел руками.

— Рубцы на моей Аграфене зажили. Дом целехонек пока. Не то что у Малецковых, у Васькиной родни.

— А что?

— Двор ихний начисто выжгли, — встрел Лешка. — Подпалили с четырех углов и с водой никого не подпустили.

— Кто жег, дед Терентий?

Егорке становилось невмоготу от разговора, он чувствовал: вот-вот что-то будет. Угораздило их завести о пожаре, будто не о чем потолковать на радостях. Подал знак Мишке, тот вроде б не заметил.

— Известно, власти… — уклончиво сказал Брагин-старший.

— Приезжие, из Братска?

— Были и из Братска, и из Иркутска.

— Указали-то свои! — ляпнул Лешка.

— Говори прямо, дед, без уверток!

Терентий Иванович бесцельно поправил холщовую суму.

— Стоит ли, Миша? И тебе станет зябко, и мне пепел ворошить горько… К тому ж дети за отцов не ответчики.

— Та-а-ак. Спасибо за откровенность… — Зарековский поскрипел зубами. — Спасибо… Значит, папаня мой вам не угодил?

— Нам с тобой делить нечего, солдат. Напрасно всплыл на дыбы.

Но Мишку забрало основательно. Он задыхался от злости, теребил ворот френча:

— Н-нет, погоди… Значит, новая власть не понравилась? А когда нищета-босота наседала, чужое добро напяливала, совала в глотку луженую, это, по-твоему, было справедливо?

— Хоть я тоже из нищеты буду, но ты на меня не кричи, пес твоей матери!

Егор кидался от одного к другому, умоляюще дергал за рукав. От него отмахивались как от назойливой мухи.

— Отойди, не встревай, — хрипел Зарековский. — Ты в Вихоревке, у Прова Захаровича, был, не знаешь, что они в Братске и по деревням вытворяли, комиссарики! Явились, и давай делить что плохо или на виду лежало. Комбед сотворили, Степка ваш тоже с ними горло драл… У нас двух коров свели, Каурку облюбовали под председателево седло, бочонок масла взяли, уйму хлеба, пимы новые… Потом еще и еще… Хватит, погуляли, попили кровушки!

— Чьей? — вырвалось у Егорки.

— Ясно, не вашей, голодраной!

— Перестал бы ты, честное слово… — с тоской в голосе сказал Егорка. Но куда там! Еще злее становилась перепалка, теперь и отец не уступал, отбросив прочь недомолвки.

— Зачем ему переставать? Он знает, вражина, что говорит!

— Знаю! — ревел в ответ Зарековский и ладонью рубил себя по багровому загривку. — Вот они где у меня, Советы и комбеды!

— Дождался опять своей власти, ну и целуй ее в зад! Но комбеды не тронь, сучье семя! — резал Терентий Иванович, выпрямившись в полный рост. — При них было у народа право, а теперь? За всех поет нагайка!

— А что, цацкаться с вами? Вы будете чужое хапать, а мы — терпи? Не выйдет!

— И у вас не выгорит ни черта. Лопнете вместе с властью омской!

Егорка обессиленно сел на стул, перекатывая ошалелые глаза, — рехнулись, ей-богу! — и снова забегал по казарме, вдоль длинного ряда аккуратно застланных коек.

— Батька… Мишка… одурели? А ну, влезет кто-ни-будь, греха не оберешься… Одумайтесь! Господин полковник сказал: никакой политики, одна учеба. А вы…

До Мишки наконец дошло, что не вовремя затеян спор. Злые слова застряли у него в глотке. Озираясь на дверь, он подошел к своей тумбочке, начал копаться в ней. И только сквозь зубы: «Сатана… Ну, сатана!»

— Лопнете, дай срок!

— Поори, поори, дед, авось допрыгаешься до петли, — пробубнил Зарековский, не оборачиваясь. — У нас не церемонятся, особенно с красными!

— А ты возьми и выдай!

— Мараться не хочу. Сам…

— Ну-ну, договаривай.

— Скажи спасибо, Гоха не убег…

— У него все впереди. — Последнее слово осталось-таки за Терентием Ивановичем. Долго молчал, поди, весь путь до губернского города, и вот прорвало…

— Ох, военных понаехало! Раз… два… три… Гоха, кто этот, с котячьими усами? — спросил от окна Лешка.

— Его превосходительство генерал Сычев, начальник гарнизона.

— А рядом, высокий?

— Новый окружной, его превосходительство генерал Артемьев!

— Его высокопревосходительство, — угрюмо поправил Мишка.

— А голенастый, с хлыстом?

— Тот, что сбоку строя? Английский инструктор, «дядька» по-нашенски. Они ведь нас и одели с иголочки, и на довольствие зачислили, и обучают. Кажная пуля, что выпущена, — английская. Все — от них!

Мишка с треском закрыл тумбочку.

— Да уж, добрые, добрые… Вчера вон у понтонного моста разыгрались. Баб хватали, толкались почем зря. Милиция стоит в сторонке и вроде бы не видит. Один прапор подошел к ним, а они его сгребли — и в воду. Чуть не утоп!

— Дура! — возразил Егорка. — Буянили-то мериканцы…

— А-а, хрен редьки не слаще, — Мишка махнул рукой, с усилием выдавил из себя: — Не серчай, Терентий Иванович…

— За что, солдат?

— Ну, лаялись-то…

— Да нет, спор был начистоту, об чем думалось.

— Ладно, дед, — со вздохом сказал Мишка. — Понимаешь, туго… И раньше не было власти доброй, и эта, омская, не клад. Щи без капусты не еда. Нужно что-то твердое. Такое, чтоб… — и помотал крепким кулаком. — Словом, временных много, а шкура у человека одна.

— Смотря у кого! — колко бросил Терентий Иванович.

— Не будем. И так… — Зарековский чутко вслушался, прикусил язык. В казарму входили командир первого взвода Гущинский и фельдфебель Мамаев. Егорка вытянулся в струнку.

— Господин подпоручик…

Гущинский коротко взмахнул перчаткой: отставить! Увидев нищего с поводырем, недоуменно-строго вскинул бровь. Но, судя по всему, догадался, кто перед ним, помягчел.

— Отец Георгия Брагина, если не ошибаюсь? К сыну, старик?

Приподнимаясь, Терентий Иванович пробормотал что-то невнятное. Гущинский легким прикосновеньем удержал его на месте.

— Сиди, сиди. Потом зайдешь на кухню. Скажешь, я послал.

Терентий Иванович совсем растерялся. Ждал, что будет гром с молнией, и на тебе… Дрожащей рукой вцепился в бороду, быстро-быстро моргал веками, по землисто-серой щеке скользнула слеза.

— Не извольте беспокоиться, — выговорил с трудом. — Сума полнехонька. Мне б вот солдата повидать, боле ничего…

— Слушай, что господин подпоручик советует! — вмешался Мамаев.

— Спасибо на добром слове…

Отойдя к окну, Гущинский кивком подозвал Егорку:

— В час дня проводишь господина фельдфебеля на вокзал, к черемховскому поезду. Остальное время свободен. Зарековский, подмени.

Всю душу вложил Егор в слова: «Будет исполнено!» И пока он делился радостью с отцом, командир взвода и фельдфебель вели свой разговор.

— Подорожная, деньги при себе?

— Все в порядке, Станислав Алексеевич.

— Долго там не задерживайся, без тебя как без рук. Посмотри, что и как в местной команде, подкрути унтеров, и назад.

Взводный легким шагом направился к выходу. Мамаев немного повременил, уловив быстрый взгляд Зарековского.

— Ты что-то хотел сказать?

— Никак нет, господин фельдфебель.

— Видно, померещилось. Но ты не стесняйся, сыпь напрямик.

— Так точно, господин фельдфебель.

Мамаев исчез вслед за командиром взвода. Терентий Иванович послушал, как замирают шаги на лестнице, безошибочно повернулся в ту сторону, где стоял Егорка.

— Душа-человек, взводный ваш.

— Гущинский-то? Не обижаемся, верно, Михаил? Он да штабс-капитан Терентьев. О солдате пекутся день и ночь.

Мишка Зарековский пристально смотрел на дверь:

— Да и фельдфебель не отстал от взводного. Шьет и порет, и на месте не сидит.

— Ого! — весело отозвался Егорка.

— А у других, что ли, глаз нету?

— Как, поди, нету… — Егор озадаченно поскреб в затылке.

— Я не про то. Можно и шары иметь, и ничего не видеть перед носом… — Зарековский усмехнулся. — В Черемхово едет фельдфебель-то? В местную команду, по учебным делам? Черемхово неплохой городишко, бывал, знаю. Одно скверно, чумазых лиц много, рук ухватистых, ртов зубастых!

— Зубы у всех нас будь здоров!

— Ни хрена ты не понимаешь, телок мокрогубый… Фельдфебель-то из мастеровых, смекай, и с кем в дружбе тесной? Тоже с ними. Слесарек седоусый тебе ведом? Тот самый, что свет ладит каждую неделю… Друзья-приятели!

— Ты и я, например, с пеленок вместе. Что ж плохого?

— О Степке забыл…

Егорка отмахнулся досадливо, прекратил разговор. Вечно он так: роет, и самому невдомек, зачем и для чего… А может, что-то прознал? Слишком цепко влез в свои поганые догадки, не было бы какой беды. От Зарековских жди любой пакости… Но припомнилось крепкое, бронзовое, словно топором тесанное лицо фельдфебеля, и Егор поостыл, успокоился. С ним лучше не тягайся, пупок сорвешь. Вся рота, сто двадцать гавриков, у него в пятерне!

2

Степан Брагин с Васькой Малецковым и Петрованом уходили из деревни последним августовским вечером. С утра лил дождь, не густой, но дьявольски холодный, на Ангаре вздымались иссиня-черные валы, низовка яростно смахивала с них пену. Пока шли тайгой, ельником, было терпимо, но вот выбрались на взгорье, и с удесятеренной силой налетел ветер: пронизывал насквозь, едва не сбивал с ног, отбрасывал назад.

— И ветрило заодно с теми!.. — пробормотал Васька, кивая на реку, по которой приплыла вчера в Братск мобилизационная команда.

— П-п-подует и с нашей с-с-стороны, — отозвался Петрован. Брагин молчал, спаяв губы. Невпроворот смешались в нем злость, боль, тоска свинцовая, вина перед маманькой.

Далеко за еланью, за медвежьим логом, верстах в двадцати от Красного Яра, прилепилась на опушке охотничья изба-укотье. Редко раздавались около нее человеческие голоса, одна-единственная тропа, делая частые петли, огибая топи и гари, вела к ней. Жили в избе наездами, не дольше двух-трех недель, пока не протечет по первопутку струя выходной белки. В этом году прокатила осень с ливнями и снегом, на диво короткая, ударили морозы, но люди не тронулись с места, тощали на глазах, обрастали дремучими бородами.

Сидя у окна и медленно протаскивая шомпол в стволе берданки, Степан вспоминал о первых днях в тайге. Теперь хоть зайчатина есть, а осенью кроме брусники со смородиной — ничего. Воду кипятили в пороховой коробке, под рукой ни чайника, ни чугуна. После обзавелись тем и другим, Васька в одну из вылазок припер на себе. И даже стекольце в окне появилось, вшитое в парусину…

Заскрипела дверь, в укотье сперва просунулся драный малахай, вздернутый нос под ним, а потом и весь Петрован с охапкой поленьев. Он проворно шагнул через порог, бросил дрова и долго стоял над железной печкой. Попутно заглянул в большой чугун, утопил в бурлящем вареве заячью ногу.

— Н-н-начин зимы, но впору хоть вой! — прохваченным стужей тенорком сказал Петрован.

Кузьма, лежащий на нарах в стойкой полутьме, казалось, только и ждал тех слов, чтобы завести старую песню. Подобрав ноги, сел, зябко поежился.

— Ага, житье. С энтого боку припекает, с того леденит… — Голос его упал до шепота. — Видать, одно и осталось, а, Степан…

— Говори, слушаю.

— Выйти и повиниться перед адмиральскими властями. Ну, почешут спину, и что же? Или ее никогда не чесали? Не лютей же они, «кокарды» омские, двуглавого орла… — На мгновенье смолк, увидев повернувшееся к нему лицо Степана, заговорил опять: — Куда ни двинь, везде клин. И за Уралом не сладко — напирают белые. С севера — Гайда и Пепеляев, с юга — Дутов и Ханжин… Сомнут! А тогда и нашему гнездовью крышка… Нет, надо сматываться подобру-поздорову!

У Степана невольно сжались кулаки. Надоело: ноет, ноет, ноет… А кто виноват, спрашивается! Сам притопал как миленький, никто не звал, не волок сюда на аркане. Ясно, приходится туго: и холод, и некусай, и ночевки с постоянной тревогой на сердце. Но почему другие не стонут, хотя бы Васька Малецков, годами вдвое моложе его? «Черт, заведет Кузьма свою шарманку еще раз — пристрелю как собаку!» А вслух бесстрастно сказал:

— Дуй на все, на четыре… Но учти, спиной да задницей не отделаешься, башка запросто полетит с плеч.

И тут удивил терпеливый, скупой на слово Петрован. Он сорвал малахай с головы, кинул на пол, закричал:

— А если я б-б-без бабы не могу? Если я с-с-сижу сиднем, а ее там… ухари, в-в-вроде братца твоего! Г-г-гошка небось не побежал… В унтерах блаженствует!

Взвейся плюгавенький Кузьма, выпали подобное, он бы тут же, не сходя с нар, лег замертво от крепкого Степанова удара. Но Петрован был иной закваски, старым товарищем Федота, и Степан только оторопел от его крика, замер у окна… Таким и застал его Васька Малецков, с вечера посланный в деревню за едой. Он опустил ношу у стола, расправил заиндевелые усы.

— Мир честной компании. Чего надулись?

— А у н-н-нас д-д-д… — заговорил Петрован.

— После докончишь! — в нетерпении перебил его Кузьма, босиком устремляясь к Ваське. — Ну-ка, показывай, чего раздобыл… Да живее, не мытарь! — и раздернул мешок, вывалил на стол содержимое: три каравая хлеба, круги мороженого молока, табак, малость соли, нитки, чашку, штаны с рубахой. Кузьма увял, отошел к нарам. — Не густо!

Васька пошарил в кармане, извлек несколько луковиц.

— Твоя маманька дала, Степан.

Тот, оглядывая Васькину добычу, тихо, словно нехотя, спросил:

— Ну, что — маманька?

Малецков грустно усмехнулся:

— И моя родимая хлебнула горького, но твоей, Степка, повезло в особенности. Молодкой на Зарековских день и ночь вкалывала, ослеп Терентий Иванович, пришлось ей быть и за отца, и за бога. Под старость — новая беда. Среднего сына в солдаты забрили, старший тягу в лес. И опять на матери отозвалось, поркой!

— Не трави душу… — попросил Степан. — У своих был?

Васька потупился. Но долго унывать он не умел: отхватил кус хлеба, присыпал сольцой, захрустел.

— А о Силантии знаете новость?

— Никак Серка возвернули?

— Последнюю, сивую, в армейский обоз!

— Дождался правды! — Степан покружил по избе, думая о чем-то. — Хлеба мало… — Решительно мотнул чубом. — Завтра пойдем. Не хотелось часто под пули соваться, место открывать, но что поделаешь.

Васькины глаза вспыхнули радостью.

— Сходим, долбанемся! — и тут же стукнул себя в лоб. — Чуть не забыл… К нам еще двое прилабунились. Ждут за увалом, в пади. Звать?

— Погоди, погоди, — ухватил его за руку Степан. — Что за народ?

— По всему, свои!

Лицо Брагина построжало, у губ снова отвердели желваки. До чего легковерный парень… Свои! У них что, на лбу написано? Однако делать нечего: увал в полуверсте. Не отсылать же назад, в лапы «кокард», под топор. К тому ж дознаются о нашем укотье, придут по свежим следам, сыпанут горячим.

— Зови, коль привел!

Васька опрометью выскочил за дверь.

— Ой, не ндравится мне ваша затея, — пробубнил Кузьма, забыв, что и сам недавно был вроде тех: брел неведомо куда и зачем, ослабев от голода, в разбитых опорках.

3

Малецков распахнул дверь, посторонился, пропуская новеньких, сказал солидным баском:

— Пожалуйте к атаману! — и неприметно подмигнул своим.

На одном из незнакомцев, худом, высоком, глубоко припадающем на правый бок, свободно болталась ватная стеганка, на другом потрепанное полупальто с каракулевым воротником, под фетровой шляпой для тепла повязан бабий платок, на ногах чесанки с галошами. Ребята покосились: одет как буржуй!

Высокий поздоровался вполголоса. Сказал и задохнулся, долго кашлял, сотрясаясь всем телом, в груди что-то выпевало тонкой струной. Ребята переглянулись понимающе: да-а-а, круто обошлась с человеком злодейка-судьба!

— Здорово, — ответил Степан, рассматривая высокого: серые глаза, волосы сплошь седые, лицо в морщинках, — и повторил: — Здорово, комиссар. Огнивцев, если не ошибаюсь? Можешь не говорить, кто таков, откуда, по каким признакам розыск ведется. Без того все на ладони. Скажи, Александровский централ на том же месте?

Человек с усмешкой разлепил бескровные губы:

— По бумаге немудрено угадывать, атаман. И к вам попала?

— Спасибо почтарю, снабдил. На раскурку жестковата, но при нашей бедности сойдет… Садись, комиссар, к огню. Эй, Кузьма, подвинься… А вот на сытную кормежку не рассчитывай. Петрован, что с зайцем?

— К-к-кажись, еще не упрел.

— Ах, черт! — с досадой выругался Степан и неожиданно повернулся ко второму. — Говори-рассказывай.

— О чем?

— О чем угодно!

— «Красная Пенза эвакуируется в Вязьму». «Состояние нации близко к глубокому обмороку»!

— Тьфу, дьявол! — Кузьма раскрыл рот, испуганно заморгал.

Ласково глядя на обитателей укотья, низенький все тем же доверительным голосом сообщил:

— «По слухам, император Вильгельм вступил в социал-демократическую партию, а Карл Либкнехт провозглашен наследником престола».

Малецков повертел пальцем у виска:

— Эй, дяденька, ты — не того, пока брел?..

— «Сегодня в двенадцать часов в продсовлавочке производится выдача брюнеток по желтым талонам и блондинок — по красным. Запись в очередь там же».

— Ч-ч-чудеса! — развел руками Петрован.

— Говори-ка о себе! — Брагин разом прервал поток странных речей.

— Видите ли, я с ним. Или этого мало?

— Кто такой, спрашиваю! — рявкнул Степан, приподнимаясь на локте. — Коммерсант, шпион, писарь, подрядчик, черт, сатана?

— Просто странник.

— А проще?

— Путешествую по Ангаре. Созерцаю, думаю.

— Кем был до того, как начал… думать? — подкинул вопрос Малецков.

— Был, по необходимости, комиссионером. Приценивался, покупал, обменивал, продавал, знаете ли…

Васька — в тон ему:

— Драл три шкуры с честного люда.

— Случалось и такое, юноша, — согласился низенький.

— Ну, а потом? — спросил Степан.

— Последнее время служил в уездном почтамте. За отказ вскрывать частные письма оказался не у дел.

— То-то газетами до сих пор несет, хоть нос зажимай! — Степан вдруг улыбнулся. — Об чем еще катают, кроме Вильгельма?

— О многом, только не по эту, а по ту сторону.

— О порках, значит, ни слова? — глухо спросил Степан. — О спаленных избах, о налогах, о рекрутах…

— Как же, как же… «Мобилизация по Сибири протекает великолепно, без каких-либо осложнений. Новобранцы в полных списках являются на призывные пункты».

Васька прыснул:

— Точь-в-точь про нас, а, Степан? — Он по-свойски хлопнул низенького по плечу, шутливо откозырял. — Будем знакомы. Дезертир сибирской армии Василий, сын Поликарпов. Это — Степан Терентьевич Брагин, атаман. Рядом — Кузьма, такой же приблудной, как и вы, с того берега. Кашеваром — Петрован, мой зятек.

— Полиевт Оганесович Тер-Загниборода, — ответил низенький, кланяясь. Грянул общий хохот. Васька присел у порога, заливисто хохотал Степан, ухватясь за бока, ему вторил козлобородый Кузьма.

— Ой, уморил! Ой, смерть моя! — стонали ребята. — Ха-ха-ха! О-хо-хо-хо-хо!

Первым опомнился Степан. Утер веселые слезы, оказал сквозь смех:

— Как же тебя понимать? Хохол ты или армяшка? Или то и другое вместе?

На лице Тер-Загнибороды мелькнула грустная улыбка человека, привыкшего к таким оборотам.

— Видите ли, моя родительница… Вернее, мой достопочтенный дед…

— Хватит! — остановил его Степан. — Пристраивайся к котлу, Тер-Борода. Петрован, что-то стужей потянуло.

— Огонь п-п-погас, пока мы тут з-з-зкакомились, — отозвался тот и, встав перед печкой на колени, принялся раздувать угли.

Васька хлопнул низенького по плечу.

— Садись по-братски. Харч имеется?

— Есть немного.

— Вытаскивай: братство так братство! — и поднял голову. — Никак был свист?

— А ну, Кузьма, проверь, кто там еще, — велел Степан, — да окликни сперва. Бердану возьми.

Улыбки точно ветром сдуло с губ. Ребята сидели, напряженно вслушиваясь и с минуты на минуту ожидая пальбы за стеной. Высокий оглядел всех по очереди.

— Да-а-а, — сказал он с иронией. — Плохи ваши дела, молодцы Братского уезда.

Степан ответил не сразу.

— Жизнь хреновая, комиссар. За час вперед не уверен, во как. Всякий миг жди гостей: или местная милиция нагрянет облавой, или особые из города, что с капитаном Белоголовым села жгут. А жрать надо? Хлеб, одначе, на суках не растет, идешь на дымок, а там — «кокарды». На той седмице вон еле ноги унесли с Петрованом!

— Ага, — подтвердил тот. — Ч-ч-чуть не вз-з-злетели на осину! — Он заметил испуг Тер-Загнибороды, легонько толкнул его в бок. — Ты жми на едово, с-с-странник. Пугаться б-б-будем потом!

— Родичи в красных есть? — спросил Огнивцев.

— А мы какие, по-твоему? — задиристо молвил Васька и тут же сник. — Да и в белых навалом. Через дом, не реже.

— Переплетец. То-то вас не слышно, не видно.

Все загалдели разом.

— Но-но, комиссар, не очень. Дюзгаем понемногу!

— В смысле — грабите?

— Нет, зачем? Берем открыто и другим даем, голи тут ого-го. Беднота-то сама отдает последнее… — прогудел Степан. — Зуб на власть имеем крепкий! Петрован, скажем, до смотрителя на Лучихинской домне добирается. За сестренку поруганную… У Васьки с Кузьмой — иной разговор. У меня — тоже, особенный.

— Все-таки… скудно живете. Без гнева, без света!

У Степана задергало щеку. Ребятам его вспыльчивость была не в диковинку, чуть что, замолкали, но гость о ней не знал, потому и разговаривал так настырно. Подзадоривал, что ли? Вроде б нет расчета. Ну, пойдут они шастать по деревням, а ему один путь — пока на нары, а по весне в гроб…

— Мы браво не ходим, высоко не парим. Поучи нас, мил человек! — сказал Степан с затаенной усмешкой, но потом не сдержался: — Слушай, сидел бы ты дома, чего всколготился? Еле душа в теле, ей-пра!

— И то, собрался было на полати, да не получилось — волки набежали! — Огнивцев в карман за словами не лез, были они всегда при нем, наготове.

— Что ж нам делать, по-твоему?

— Мозгой шевелить надо, вот что. В низовья, к Илиму, гонца посылайте. Там не дремлют.

— А если мы сами по себе… — задиристо начал Васька, но Степан перебил его:

— Пусть они к нам идут. Здесь и до губернии поближе, и до «чугунки» подать рукой. А кто у них главным? — неожиданно поинтересовался Степан.

— О Бурлове слыхивал?

— Так, мельком.

— Ничего, услышишь. Глыба-парень!

Вбежал запыханный Кузьма, затоптался вокруг печки, косясь на ополовиненный чугун.

— Степша, лучихинский малец прибегал! Говорит, сход у них был утром, отказались царскую недоимку платить. Земский с угрозой: мол давайте подобру, Омск шутить не любит. Вы, мол, и осенью не внесли ни гроша, все ждали твердой власти. Она, мол, вот она — верховный правитель, адмирал Колчак… А мужичье с мастеровыми в один голос: не знаем о таковском, не слышали… Земский как заорет: может, вам Ленин о комиссарами надобен?..

— Что же сход? — спросил Огнивцев.

— Ясно, в рев. Ты, дескать, нас на крючок не лови, мы ученые! На том и разошлись. А земский наряд милиции вызвал…

— Эх, черт! — Степан яростно стукнул кулаком по столу. Ребята в замешательстве смотрели на него, но что он мог ответить? Ввязываться в открытый бой с «кокардами»? У них при каждом новенький японский карабин, а у нас? Берданка, скрепленная для верности медной проволокой, и тройка дробовиков…

— По какой дороге поедут? — спросил Огнивцев.

— «Кокарды»? По обычной. От укотья по прямой четыре версты.

— Наряды крупные? — Огнивцев набросил на плечи снятую было стеганку, слабой рукой потянулся за валенками.

— Раньше по двое шастали, теперь боятся. Впятером гуляют, а то и ввосьмером, на двух-трех подводах.

Огнивцев встал на нетвердые ноги, вынул из кармана револьвер, пересчитал патроны.

— Раз, два, три… Обойдусь!

Степан исподлобья следил за ним.

— Ты чего всколготился? Остынь, подумай. Против силы ведь не попрешь, она покуда на их стороне. Так?

— Сказал бы я тебе, да… Эх, бабья ваша кровь… Леший с вами, один пойду!

Глава одиннадцатая

1

Игнат открыл глаза, по привычке потянулся за гимнастеркой и едва не вскрикнул от боли в правом плече… Не было стола, заваленного бумагами, картами, книгами, не висела шинель в углу, за окном не заливался нетерпеливым ржаньем белолобый. Игнат слабо усмехнулся: здесь тебе не штабриг, дурень, а тыловой лазарет, не предгорное Осинцево, где налетел горячий осколок, а Пермь…

Из конца в конец палаты — койки, койки, койки, и на каждой раненый, вроде тебя. И пускай ты лежишь, одетый в чистое, просветленно-усталый после сна, и все же куда краше — на ногах, в строю, обок с товарищами.

Госпитальный день вступал в свои права, сестры, и среди них Натка Боева, разносили в котелках морковный чай с сахарином и по крошечному кусочку серого хлеба. Натка покивала издали, занялась пожилым бойцом. Ее тонкие руки были обнажены по локоть, она сноровисто переворачивала белье, что-то выговаривала раненому. Тот смущенно краснел…

Потом подошли врачи, и впереди рослая докторша с трубным голосом. Иной во время перевязки не выдерживал, пускал бранное словцо. Она спокойно басила в ответ:

— Не раскисай, не рожаешь… Потерпи.

— Ж-ж-жжет…

— Пожжет, не без того. Сам-то откуда?

— Саратовские мы… Ой, больно!

— Шабры, стало быть. Я из Царицына, казачья дочь.

— Письмишко бы… жене. Живой, дескать, здоровый… — шевелил губами саратовец.

— Будет письмо.

— Если оклемаюсь, домой съезжу… Трудно ей, доктор. Как в августе ушел, и с концом…

— Ну, твоей крепко повезло, браток, — заметил усач, держа перед собой, на подвесках, искалеченную ногу. — Моя четвертый год постится.

«А вдруг и нас не обнесет расставанье!» — Игнат с невольным испугом посмотрел на Натку. Она словно угадала, о чем он думает, придвинулась к нему, переставила питье на тумбочке. Игнат скупо, через силу, улыбнулся.

— Неужели ты не одна такая, Наташенька? Неужели только тысяча восемьсот шестая? — Он указал на ее рукав, где был нашит лоскут с цифрами.

— Чудной! Это номер госпиталя.

— А мне показалось…

— Прекратить разговоры, Нестеров!

— Молчу, помалкиваю… Еще одно слово: ты-то как очутилась в Перми?

— Такой бой выдержала в медсанбриге, — шепотом сказала Натка, — просто жуть! Спасибо Петру Петровичу, уладил… — Натка оглянулась на докторшу, построжала. — А теперь лежать, не мешать!

— Есть!

2

Прополз, по колено в грязи, остаток октября, зазвенел полозьями ноябрь, а рана все не унималась, бросала то в жар, то в озноб. Игнат часами бродил по коридору, мимо окон, с завистью поглядывал на прохожих, мрачнел. «Пять недель взаперти, обалдеешь!» Только в начале декабря наконец его перевели во флигелек для выздоравливающих, и он получил возможность выбираться во двор.

Сегодня он впервые вышел на улицу. Шагал, придерживая правую руку, с наслаждением втягивая студеный воздух. Красота! Всюду кумачовые флаги, на заборах расклеены декреты. «Интересно, где штаб армии? Надо побывать, узнать, что под Кунгуром».

Церковь духовного училища смотрела через дорогу пустыми глазницами колокольни. Мужчина, в рясе и камилавке, видно — поп, мел мостовую. Мимо вразнобой протопала рабочая рота, составленная из буржуев, рыть окопы за городом. «Правильно, в дело господ-лежебок! — подумал Игнат. — Авось когда-нибудь станут людьми!»

Неприютный, обшарпанный, в ледяных сосульках, вырос городской вокзал. У входа трое поддавших молодцов, покачиваясь и придерживая друг друга, громко, но таинственно сговаривались о чем-то. Вдоль стен вповалку лежали беженцы, мертвенно-бледные лица лиловели в душной, спертой полутьме, отовсюду раздавался трескучий кашель.

— «Испанка». Третью неделю косит, за компанию с тифом, — сказал путеец, перехватив Игнатов напряженный взгляд. — Иди-ка ты подобру-поздорову!

Привокзальная площадь кипела народом: плелись женщины с грудными младенцами, укутанными в тряпье, бородачи бегом несли мешки, узлы, сундуки, напирали на постовых у чугунных ворот. Поодаль толпилось человек двадцать серошинельных, видно, из перебрасываемой на фронт Камской бригады, в центре стоял маленький стрелок. Его в редкой щетине лицо было нахмуренно-строго.

— Давно с передовой? — спросил пожилой солдат, протягивая ему кисет.

— Ночью. И утром снова туда, с патронами. Есть приказ об отдыхе, а смена прибывает кое-как. Вот и получается: одной ногой на позиции, другой — в пути.

— Главное, дяденька, что велено, — подмигнул безусый боец. — Небось рады-радешеньки?

Стрелок искоса посмотрел на него, по сухим, обветренным губам скользнула еле уловимая презрительная усмешка.

— Трепись, да меру знай. Думаешь, кто по осени две бригады «кокард» распылил? Мы, никто другой, одним-единственным полком!

— Ври! — усомнился безусый.

— Ну, я тебе не клоун, чтобы врать.

— Что ж это за полк у вас?

— Первый крестьянский, красных орлов! — с гордостью ответил стрелок.

— У-у-у! — загудели слушатели. Игнат удивленно приостановился: «Вон ты кто. Почти сосед!»

— А болтали, мол, отступленье по горнозаводской дороге, нас торопили незнамо как!

Стрелок Первого крестьянского полка сумрачно потупился:

— Трудно, товарищи, очень трудно. В нашем полку под ружьем всего человек семьсот, и у камышловцев не гуще. Ждем вас, а вы в город прибыли только-только, да и то не все. Прохлаждаетесь тут, на баб зыркаете. А там… — и отошел, не оглядываясь.

— Что же получается? — испуганно заговорил безусый. — Этак нас и прихлопнут запросто…

— Не балабонь! — осадил его пожилой. — Лучше мозгуй, как нам беляка ловчее подловить.

— Ага, я мозгуй, а командир бригады в тое время с последними обозами едет…

Узнав у коменданта вокзала, где штаб армии, Игнат заторопился туда.

Пока шел, думал обеспокоенно, что и потолковать будет не с кем, но в штабе оказалась уйма знакомых. Кто приезжал осенью в Кунгур, кто перевелся из расформированных Четвертой и Третьей дивизий. Едва ли не первым встретился ему начарт, невысокого роста, подвижной, с щеточкой усов, обнял, троекратно расцеловал.

— Как на фронте? — с тревогой справился Игнат.

— В нескольких словах не обскажешь. Идем ко мне.

На том и оборвался разговор. Подошел штабной артиллерист, завел о снарядах для Камской бригады.

— Прости, военкомбриг, дела. Что ни час — новое… и надо это новое брать в шоры, пока оно тебя не подмяло под копыта… Как с рукой?

— Почти порядок, но не выписывают, и баста. Может, замолвишь словцо?

— Ладно, попытаюсь.

В приемной гурьба местных рабочих обступила комиссара штаба.

— Тихо, не все сразу. Ну?

— История такая, товарищ. Липовую гору знаешь? Там, по верным сведеньям, собираются золотопогонные, какие в городе подзастряли. Замышляют поганое, да и кое-кто из городских зубы точит…

Комиссар стал вертеть ручку настенного телефона. «Комендатура? Девушка, дай комендатуру. Срочно!» Он дотолковался с комбатом о полуроте бойцов, подозвал рабочих.

— Будьте наготове, товарищи! Утром ждите, прочешем горку вместе с лесом!

— Слушай, а мне… можно? — спросил Игнат. Комиссар скептически оглядел его, вздохнул.

— Куда тебе, с твоей рукой.

— Не рукой, плечом.

— Что в лоб, что по лбу… — Комиссар подумал и вдруг согласился. — Шут с тобой, приходи сюда в шесть утра. У телефона подежуришь, в крайности.

3

— Сходи, проверь, здесь ли… — тихо сказала Натка.

Палага, девчонка веселая и бойкая, накинула платок, вынеслась за дверь. Натка бесцельно покружила по комнате, застыла на миг, снова заходила из угла в угол. Старшая сестра, попыхивая папиросой, иронически наблюдала за ней.

— Успокойтесь, милочка. В конце концов, это даже неприлично. Терять голову из-за мужчины, по-моему…

— Но ведь ему хорошо со мной. Вот и в бреду звал…

— Они и здоровые-то как в бреду!

Натка, прильнув к окну, вгляделась в затемненный сумерками двор: нет, не видно Палаги, наверно, заболталась с парнями! — и не оборачиваясь, резко, чуть не плача:

— Дайте папироску!

— Ого, вы делаете успехи, — сказала старшая сестра, щелкая портсигаром. — Женщиной становитесь, милочка. Все правильно, все так.

Наконец вбежала Палага, красная от мороза, веселая пуще прежнего.

— Ой, что было! — затараторила она с порога. — Все кричат, спорят, аж главного врача вызвали…

— Отчего шум-то?

— Вроде… плохо там… — она указала на юго-восток. — И один, и другой, и третий наскакивают на главного: посылай его в дивизию, иначе он бог знает что сотворит… И громче всех твой.

— А главврач?

— Выслушал и говорит: «Все? До свиданья, мне надо на операцию». А потом твой подошел к тумбочке и достал бритву…

— Ну?

— Чего ну-то? Намылился и давай бриться. Больше ничегошеньки не было… — Палага не дыша, с любопытством воззрилась на подругу: брови стрелами, на щеках румянец, глаза слепят блеском. «Вот она какая, любовь! — разинула рот Палага. — Что же дальше-то будет? Интере-е-е-есно!»

Натка сунула ноги в стоящие у двери валенки, потянулась за шубейкой. Старшая сестра, держа папиросу на отлете, покачала головой.

— Поймите меня правильно, девочка. Времена очень опасные, и жена комиссара, при известном обороте событий… Короче, я бы крепко подумала!

— Вы осторожный человек, Софья Григорьевна, — отрывисто бросила Натка, не попадая в рукав.

— Что ж, век живи, век учись…

Натка, словно ветром гонимая, шагнула за порог, в сумерки, и мороз мгновенно обжег лицо. Тревожно-радостным, невыносимо ярким было все вокруг — и небо в редкой россыпи звезд между тучами, и дома, опоясанные цепочками бледных огней, и гул ветра в оголенных березах… Сбоку завиднелся флигелек, и ноги сами собой свернули с утоптанной тропинки… Тихо мерцал огарок свечи в разрисованном стужей окне. Натка приподнялась на носки, попыталась дыханьем разогнать ледовую корку. Ничего не получилось. Она постояла еще немного и вдруг решительно взялась за скобу.

Поздоровалась — не то сухо, не то робко.

— Ты, Наташа, а я думал… — Игнат не досказал, махнул рукой, досадуя неизвестно на кого и за что. Ее глаза торопливо обежали комнату, наткнулись на обшарпанный чемодан, изготовленный в дорогу. Поверх лежали знакомая, в подпалинах, шинель и свернутый в кольцо ременный пояс. Девушка испуганно взмахнула ресницами на Игната. Ей хотелось спросить, был ли он в штабе, что слышно о боях юго-восточнее города, к чему привел спор с главврачом, но сказала совсем иное:

— Брился, что ли?

— Да, чтоб утром горячку не пороть. Кое-какие дела у начгарнизона.

— А рука?

— Наган удержу запросто… — он уловил ее тревогу, добавил торопливо: — Да нет, нет, до стрельбы не дойдет. Потрясем кое-кого из офицерства, и обратно.

— А… меня к дивизионному госпиталю приписали. Накрепко.

— Да ну? — спросил Игнат вроде бы озадаченно, но ей почудилось в его голосе едва ли не облегчение. Она опустила голову, стиснула зубы. Он подошел, взял ее за тонкое запястье. — Что ж, девчонка. Спасибо за все, что ты для меня сделала. Огромное спасибо. Оставайся при госпитале, а я денька через два-три…

Натка припала к его плечу, горько заплакала. Он растерянно гладил ее волосы, умоляюще бормотал:

— Наташенька, милая, успокойся. Ничего страшного… Ну, что ты? Что ты?

Они шли рука об руку вдоль Камы. Темнело. Скрипели полозья редких подвод, у вокзала тонко высвистывала маневровая «овечка». Длинный пассажирский поезд крупным скоком набежал вдалеке с того берега, потряс холодную тишину.

Игнат молчал, крепко стиснув ее локоток, и невесть куда отлетели дневные тревоги, стерся в памяти разговор камцев с маленьким стрелком, словно бы подзабылись вести, услышанные в штабе армии. Молчала и Натка, прижимаясь к нему. Он распахнул шинель, укутал ее плечи, долго смотрел на нее сбоку: смешно и трогательно вились на ветру пушистые завитки волос, мягко сияли глаза.

Опустился вечер, смазал дома, громады церквей, высокий обрыв с изогнутыми сосенками, торосы посреди безмолвной, одетой в белое реки, далекий правый берег. Мороз крепчал. Над головой четко рисовалась тонкая льдинка месяца, искрили звезды, высыпая все гуще, и только на востоке тяжелой, мрачной грядой залегли облака. Игнат на мгновенье прислушался. Нынче там было удивительно тихо. Смолкли орудийные раскаты, погасли отблески пожаров. Судя по всему, белые выдохлись: перли очертя голову, бросали в пекло батальон за батальоном, полк за полком, вот и доигрались. Давно пора!

4

Ясная, морозная ночь. Сосны, припорошенные инеем, на многие версты, все бело от снега, и по нему, извиваясь, течет белая колонна, течет настороженно и немо. Кто они, эти люди в колонне? Откуда? Куда идут далеко в стороне от железной дороги, от сел и деревень? Что-то зловещее есть в их движении, в беззвучной ярости, с какой они кидаются вниз по склонам, лезут на гребни вставших на их пути увалов.

Остановка в овраге. Фигуры в белом столпились у костров, курят. Человек в бурке и папахе призывно вскидывает руку, и тотчас к нему сходятся такие же прямоплечие. Перед ними появляется карта: она похрустывает на студеном ветру, ее придерживают за углы, вслушиваются в негромкую речь старшего. Он проводит линию к извивам реки, к большому кружку — губернскому городу. «Бить с юга!» — угадывается по движенью губ. Слышен тихий говор:

— Казармы? Да, прежде всего их… А как быть с городским вокзалом, с мостом через реку? Могут уйти, если не принять мер… Позаботьтесь об орудийном обстреле из Мотовилихи.

Те, что сгрудились над картой, в нетерпении поглядывают на запад, куда скрылись лыжники. На взмыленной лошади подъезжает ординарец, подает пакет. Старший, читая донесенье, попутно задает вопросы.

— Далеко ли головной отряд?

— В четырех верстах от города.

— Противник?

— Пока нигде не обнаружен.

Звучит команда. Белые фигуры отхлынули от кострищ, и колонна длинной змеей растягивается по заметенной проселочной дороге.

Вокруг висит предрассветная тишина. Изредка громыхнет на ухабе легкое орудие, провизжит полоз, и снова тихо. Люди в белом идут быстро, ноги в добротных валенках с ожесточением перемешивают снег.

Сосновый бор поредел, отодвинулся, и колонна вышла на открытую равнину. Правее, верстах в шести, вздымаются вверх клубы дыма, там и сям перемигиваются огоньки. Мотовилихинский завод. Налево тоже видна россыпь огней, но погуще, подлиннее в несколько раз. — это сам город.

Разведка приводит крестьянина, едущего из города. В битком набитых санях штуки полотна, выменянные на хлеб, две пары яловых сапог, ненадеванная шинель, какие-то гайки, болты, гвозди, бачок с керосином. Задержанный краснощек, плотен, в справном овчинном тулупе, стоит, мнет малахай, несет околесицу. По его словам, сегодня утром какой-то полк вышел из казарм и расположился в деревне Голый Мыс.

— Где это? — размыкает губы человек в бурке.

— А эвон там, — мужик показывает левее города. — Тольки… дорога-то другая. А промеж, ясное дело, саженный снег.

Старший молчит, не глядя на тех, кто ждет его приказа, слова, просто знака. «Но ведь это почти у нас в тылу!»

— Что в городе?

— Спят как миленькие, без задних ног! — отвечает мужик и, хитренько прищурясь, смекнув что-то, вызывается проводить до города.

Колонна, оставив взвод с пулеметом и команду пеших разведчиков, снова выступает по дороге, лесной дачей, вплотную примыкающей к городской окраине. И опять — заминка. На пути — глубокий овраг, по дну которого извивается узкой белой лентой речка.

— Егошиха! — говорит проводник, уловив вопросительный взгляд старшего.

Колонна вытягивается в несколько цепей. Легкая батарея, установленная в полуверсте, готова открыть огонь.

Вдоль забора, опоясавшего казармы, ходит часовой, маленький стрелок, притопывает ногами, из-под надвинутой на лоб мохнатой шапки смотрят усталые глаза. Кусты, кусты, овраг с извилистой речкой, за ним лес, дальше — заснеженное поле… Поправив на плече седое от инея ружье, стрелок оборачивается к казармам. В них спят вповалку камышловцы, выведенные в резерв, пришли они вчера с передовой, окоченелые, тощие, а с запада подоспели новые камцы, тоже не в лучшем виде, похлебали пустых щей, свалились замертво.

Медленно убывает зимняя ночь. В темноте с особенной силой одолевают мучительно-сладкие думы о селе, оставленном по ту сторону Камня, о детях, о жене, обо всех, с кем сталкивала в эту грозную пору судьба. Трудно, ох, трудно! А где не легче, спрашивается? Под Петроградом или на юге? Юденич, Деникин, Дутов… Хорошо, немцы опамятовались, обратили штыки на своих пузачей!

И снова перед глазами встала родная изба и на крыльце… свет Матрена, около — Сережка, Дунька, двухлетний Патрикей… Упавший с дерева ком снега вывел часового из минутного забытья. Он вздрогнул, торопливо зашагал вдоль забора… И опять овраг, лес, пустынно-белая змея проселочной дороги, опять наседает каленая стужа. Но что-то переменилось в лесу, какие-то неясные тени мелькнули на опушке, исчезли, появились вновь. «Откуда народ? — спросил стрелок и сам ответил: — Чудак-человек. Вчера протопал мимо целый полк, обозы-то могут идти вдогонку? Или раненые подтягиваются с передовой… А что спустились к речке, тоже ничего мудреного: испить водицы захотелось. Благо, прорубь — вот она…»

Предутреннее синевато-серое небо дугой прочертила зеленая ракета. Дрогнула земля от разрывов, справа и слева по склону стали набегать орущие цепи, широкой подковой охватывая казармы.

5

В окно барабанили долго и упорно. Игнат чертыхнулся, недоумевая, кому это не спится в такую рань. Рядом сонно моргал сосед.

— Не твоя ли зазноба принеслась ни свет ни заря? — спросил он.

Игнат с улыбкой покивал товарищу, и вдруг до сознания дошло: нет, вовсе не стук, а более весомые удары сотрясают стены. В памяти возник вчерашний разговор на вокзале, выплыл замкнуто-строгий вид маленького стрелка… Кое-как надернув одежду, Игнат опрометью вылетел за дверь.

Из конца в конец города перекатывалась винтовочная пальба, за нагорными улицами татакал пулемет, изредка подавали голос орудия. Выздоравливающие, их было человек семьдесят, высыпали на мороз. Как быть? Пробиваться к штабу армии? Но с голыми руками не пройдешь и сотни шагов. Волей-неволей пришлось повернуть в сторону вокзала. Была робкая надежда на камцев, роты которых все еще прибывали с запада: авось найдется у них что-то про запас.

Добрались не скоро. На переезде получилась пробка: грузовой автомобиль, доверху набитый шкафами и железными ящиками, наскочил на длинный, в несколько десятков саней, обоз. Лошади храпели, взвивались на дыбы, рвали упряжь, подводчики с руганью обступили вышедшего из кабины сердитого шофера. Наконец, после долгой перебранки, грузовик подался назад; обоз тронулся было через дорогу и снова остановился. Наперерез выехал штабной ординарец, подняв плеть, заорал:

— Сто-о-ой! Куда-а-а?

— Пока в Горки, до казарм, а там должон быть порученец от комбата, — пояснил обозный старшина.

— Поворачивай оглобли!

— Да там наши без куска хлеба! — закипятился старшина. — Второй день без ничего. Это как, по-твоему?

— В Горках… белые, дурень!

Обозный расслабленно опустился на сани, посидел, отрешенно глядя перед собой.

— Едемте назад, — обронил он тихо.

«Неужели отдадим город? — подумал Нестеров. Он присмотрелся к обмороженным лицам ездовых, к их замедленным, точно во сне жестам, похолодел. — Тыл с ног валится. Что ж тогда говорить о передовой?»

Трескотня перестрелки на центральных улицах нарастала. От казарм, окраинами, подходили кучки бойцов, маленький стрелок собирал их, проверял, есть ли оружие, посылал в цепь.

— Камышловцы, дуй направо, там ваш командир. Конной разведке запасного полка установить связь со штабом. Инженерной роте быть в резерве. Остальные, ко мне!

— Что стряслось? — подошел к нему Игнат.

Стрелок махнул рукой.

— Мясорубка, одно слово! — ответил за него бородач. — Спасибо, часовой не оплошал, вот он… Сам встал на караул, пока мы спали, выстрелом поднял казарму. В других, соседних, и не почесались, а белые тут как тут. Кто полег под пулями, кого схватили без порток… — Он выругался горестно.

— Здорово, комиссар, — хмуро бросил Игнату рабочий, встреченный вчера в штабе. — Дьявол, прошляпили. Надо было немедля с контрой кончать, не откладывать на утро. А теперь она бьет нас и в хвост, и в гриву!

Ледяной ветер обжигал щеки.

— Что ж, братва, так и будем стоять? — спросил маленький стрелок, обращаясь ко всем сразу. Он сердито свел брови. — А почему без винтовок, товарищи раненые? Ну-ка, бегом на вокзал. Да подсумки, подсумки не забудьте!

Вскоре цепь двинулась к нагорным улицам. На перекрестке ждали верховые, в них Нестеров тотчас узнал начальника артиллерии с ординарцем.

— В какую сторону, товарищ начарт?

— К штабу, если он еще есть… Ого, слышите, комендантский батальон голос подает. Его «шоши»… За мной!

Извилистыми переулками выбрались наверх.

— Гляди! — испуганно крикнул кто-то, указывая на ледовое плесо Камы. По нему густо бежал народ, вскачь неслись подводы, небольшая группа красных залегла вдоль торосов, беспорядочно палила по набережной. Оттуда сквозь морозную утреннюю мглу сверкали ответные огоньки.

— Поди, штарм давно за рекой, — заметил маленький стрелок. — Вы-то как отстали, товарищ артиллерист?

— Был на Перми-второй, встречал бронепоезд.

— Встретил?

— Должен быть, вот-вот.

Цепь миновала водокачку, попробовала пройти дальше, но в первые же минуты понесла потери убитыми и ранеными, отступила за дома. Стреляли отовсюду: из окон, с чердаков, с крыш. Только через полчаса, когда совсем рассвело и подошли остатки комендантского батальона, приведя с собой пленного прапорщика, обстановка немного прояснилась.

Первым, сделав многоверстный ночной переход, ворвался Енисейский полк белых, спустя некоторое время к нему присоединились барабинцы и штурмовой батальон. Утром же в городе вспыхнул мятеж. Офицерство, затаившееся до поры, чиновники, гимназисты, заранее сколоченные в «звенья», начали бешеный обстрел штаба армии, ревкома, военного городка. Новобранцы Камской бригады частью сдались, застигнутые врасплох, частью, вместе с камышловцами, которые потеряли в недавних боях три четверти состава, пробились на южную окраину. Они-то, да раненые из госпиталей, да потрепанный инженерный батальон с остатками запасного полка и сдерживали теперь белых, яростно устремившихся к Камскому мосту.

Особенно зло враг наседал от Сибирской заставы. Штурмовые роты наступали по набережной, стремясь отрезать красным пути отхода. Едва рассеялся туман, заговорила артиллерия, захваченная енисейцами на Мотовилихинских горках. Над головой с клекотом пролетали снаряды, рвались на станции Пермь-вторая. Дальние постройки и вагоны у моста заволокло дымом.

Люди на льду заторопились еще быстрее. И снова ударило вдалеке, пушистые дымки безобидными кольцами разошлись по сизо-голубому простору неба. И упал человек, за ним сразу двое, остальные кинулись по сторонам.

— Шрапнелью, гады… — чей-то голос в цепи.

— Что ж твой бронепоезд помалкивает? — спросил Игнат у начарта армии. Третьего связного послали на станцию, а бронепоезд по-прежнему был глух и нем.

Из-за дома появился конник с забинтованной головой.

— Командир полка приказал…

— Камышловского, что ли? Некрасов?

— Не, запасного…

— Объявилась-таки пропажа. Ну и ну?

— Велел отходить к вокзалу. За неподчиненье — расстрел.

— Передай ему… — и начарт привернул соленое словцо.

Потом подоспел новый посыльный, от начгарнизона, с категорическим приказом атаковать в лоб.

— Сам-то он где?

— На станции. На второй, стало быть, Перми. Ой, натерпелись мы с ним лиха. Кружным путем, по тому берегу…

— Ну, пусть отдохнет, — молвил маленький стрелок. — Черт их батьку знает. Всяк свое. Нету единой твердой руки… — И посыльному резко: — Нечего моргать, айда в цепь!

Держались у водокачки и на прилегающих к ней улицах весь день, отбивая барабинцев и штурмовиков.

— Да, перед нами теперь не полк с батальоном. Считай, бригады две-три! — Начарт потер побеленную стужей щеку. — Будем драться, утро покажет… — и смолк, не объяснив, на что все-таки надеется: то ли на команды камцев, отступившие к мосту, то ли на бронепоезд, который до сих пор не подошел с той стороны.

Красные, сотен шесть-семь голодных, измотанных морозом людей, глубокой ночью заняли оборону в женском монастыре и особняке Мешкова. Колчаковцы поутихли, но каждому было ясно — жди новых атак.

Ранним утром начарт вызвал Игната с группой бойцов на станцию.

— Что за спешка?

— Буза у санитарного эшелона, — ответил связной. — Понабилось черт знает какой публики. Невпроворот!

Нестеров отобрал десятка два камышловцев, повел вдоль насыпи. И впервые за время боя он вспомнил о Натке, тревога опалила сердце. Где она сейчас? В санитарном вагоне или на передовой, с какой-нибудь фланговой ротой? Ох, Натка, Натка!

На станции творилось что-то невообразимое. Часть построек была сметена артиллерийским огнем, дотлевала огромным пепелищем. Горели разбитые пульманы. По рельсам с криками неслись беженцы, наскакивали друг на друга, мчались дальше. Игнат и камышловцы еле-еле прошли сквозь толчею. На главном пути стоял готовый к отправке поезд. Крыши вагонов облепили беженцы с узлами и мешками, снизу к ним карабкались еще и еще. Подножки осаждала толпа молодых парней, одетых кто во что, часовые с трудом сдерживали их напор.

— Не велено, товарищи. Санитарный поезд!

— Кому не велено? — взвился парень в кацавейке. — Мы кровь проливаем, а нас не пускать? Жми, братва!

Он выдернул из кармана револьвер, навел на часового, и тут же рядом с ним вырос бородач-камышловец.

— Спокойно!

— Прочь с дороги, с-с… — выкрикнул парень, дыша винным перегаром, и, точно подавился, кубарем полетел под колеса.

— Есть еще смельчаки? — справился бородач, потирая кулак.

Парни с оглядкой попятились, норовя шмыгнуть за цейхгауз, но было поздно: перрон оцепил заградительный отряд, приведенный командиром бронепоезда, подошедшего ночью с опозданием на сутки. Началась проверка всех, кто вызывал подозрение, и тогда выяснилось, что парни эти — переодетые камцы. Их заперли в склад, занялись отправкой санитарного эшелона. Брезжило утро, белые вот-вот могли возобновить обстрел.

У последнего вагона Игнат увидел седенького главврача и Натку. Тот убеждал ее в чем-то, она решительно мотала головой.

— Комиссар, помоги, — взмолился главврач. — Бунтует сестрица!

— В чем дело?

— Отказывается ехать.

— Ой, — только и сказала девушка, узнав Игната. Он отвел ее в сторону, сдвинув брови, строго велел:

— Немедленно в вагон!

— Нет, я с тобой. Только с тобой…

На Мотовилихинских горках блеснул огонь, и у моста вырос черный разрыв. «Морское орудие, бывшее мое! — скрипнул зубами начарт. — Пристреливаются, гады!» Впереди тревожно загудел паровоз, ему длинной трелью откликнулся свисток на перроне. Медсестры с подножек замахали руками, позвали хором: «На-та-ша!» Она и бровью не повела. Игнат отчаянным голосом:

— Родненькая, ну, куда ты со мной, по снегам, в стужу?!

— А как другие, как ты сам?

— Все-таки, может…

— Без может! — она поджала маленькие губы, нахмурилась, и он понял: теперь ее не сдвинешь с места.

Вдоль состава пробежал старичок в путейской фуражке.

— Закрыть двери, с площадок уйти, — сиплым тенорком распорядился он и вспрыгнул на подножку. — Гони, Семен!

Это был единственный поезд, которому удалось пройти через Каму в то полынно-горькое утро. Следующий, с имуществом штаба армии, застрял на середине моста. Снаряд, посланный белыми из морского орудия, попал в паровоз, разворотил ему весь бок. Люди посыпали из вагонов. Кто вернулся обратно, кто пешком отправился на ту сторону.

Прибыл связной с правого берега. Васильев, начдив Двадцать девятой, отступив с остатками Крестьянского и других полков севернее города, запрашивал обстановку. Но о помощи не могло быть и речи: у начдива сил было всего ничего, только б выставить заслон…

Начарт и Нестеров перемолвились словом с командиром бронепоезда, зашагали к складу, где сидели арестованные.

— Ну, как, поостыли? — справился начарт.

— Было время, — прогудел парень в кацавейке.

— Хвалю за честный ответ.

Командиры имеются?

— Адъютант полковой, вот он, — указал парень на человека с бледным, испуганным лицом.

— Живо собрать шинели, винтовки, запастись патронами и — к монастырю. Там и рабочие, и камцы, и раненые госпиталей… Всем ясна задача? — спросил начарт, обращаясь почему-то к солдату в кацавейке.

— Угу, — отозвался протрезвевший парень и, косясь на бородача, потрогал всплывший над глазом багровый синяк.

— Тогда выходи, стройся. Товарищ адъютант, распорядись!

Тот, сгорбись, потоптался у двери.

— Разрешите передать команду. Я ч-ч-чувствую себя нездоровым. Кроме того, комполка велел мне безотлучно быть на станции, при штабном обозе. К сожалению, ваши люди вчера как следует не разобрались и вот…

Начарт побурел, сжал кулаки, сделал шаг вперед… Наступила тишина.

— Дерьмо! — наконец выдавил из себя начальник артиллерии и посмотрел по сторонам. На глаза ему снова попался молодец в бабьей кацавейке. — А ну, веди народ, искупай вину. Игнат, помоги… А эту мокрицу под арест, после боя разочтемся. Часово-о-ой! — громко позвал он.

Приход нового отряда заметно приободрил защитников монастыря и особняка Мешкова. Они пошли на сближенье с атакующими барабинцами и енисейцами, И тут показал себя во всей своей красе бронепоезд. Вырвался из-за поворота, подлетел чуть ли не вплотную, полоснул пушечным и пулеметным огнем с обоих бортов. Цепи темно-зеленых откатились к нагорью, но камышловцы и камцы насели на них и там, выбили штыковым ударом, погнали вдоль железнодорожного полотна.

Белые драпали, бросая винтовки, папахи, шинели, но бойцы первым делом кинулись к подсумкам, за патронами. Кто-то с помощью товарища перевязывал себе руку, другие затягивались дымком, передавая окурок по кругу.

Бородач-камышловец торопливо рассказывал:

— Понимаешь, вбегаю. Он в телогрейке, у печи, рука в кармане. А бабочка чуть ли не в крик. Я к нему; «Почему обижаете женщину?» Смотрю: из-под телогрейки у него золотые пуговицы. Ах ты, думаю, хотел обмануть старого солдата! Только подумал, он бац себе в висок!

— Мог и тебе!

— От них, упырей, жди чего угодно!

— Говорят, Пепеляев жмет с корпусом, — заметил маленький стрелок. — Знавал я его еще по германской. Поменьше имел чины, но зверь большой был и тогда!

Едва собрались у женского монастыря, с правого фланга примчался связной: комендантский батальон и саперная команда оставили особняк Мешкова, бегут к станции. Вот-вот штурмовые офицерские группы ворвутся в поселок, учинят расправу над жителями и ранеными, которых поднабралось до пятисот… Новый командир камцев и Игнат вынеслись на пригорок, пальнули вверх в два наганных ствола, закричали что было мочи:

— Сто-о-ой!

Подоспели камышловцы, испытанные ребята, длинной пулеметной очередью уложили в снег передовую офицерскую цепь. Тем временем беглецы опомнились, повернули назад. Впереди, распахнув шинель, бесстрашно выступал новый камский командир.

«Ай да парень! — удивленно-весело подумал Игнат, глядя на него. — Еще утром психовал, очертя голову лез на штык часового, только б спасти шкуру. И — на тебе!»

6

В полдень отошли к Перми-второй. Дотлевая, чадили горькой копотью пакгаузы, горели вагоны, дома станционного поселка. Там и сям раздавались разрывы, пули с визгом налетали со стороны вокзала, занятого противником. Кругом валялись убитые. Поодаль серой громадой замер бронепоезд, которому теперь не было пути за Каму.

Командиры ненадолго сошлись вместе. Были здесь и маленький стрелок с несколькими взводными камышловцев, и молодой камец. Начальник артиллерии зачитал приказ о переходе на правый берег реки.

— Мы-то переправимся, ну а раненые? — заметил стрелок. — Подведем под пулю, только и всего.

— Что ж, бросать на станции, по-твоему? — вскинулся бородач.

— Раненые едут на Юго-Камский завод, с путейской группой, — решительно сказал Игнат. — У Наташи вон целый обоз наготове.

— А что на юге? — с тревогой спросил начарт.

— Там? Тридцатая дивизия!

— Сорока на хвосте принесла?

— Чую нутром, понимаешь…

— Ох, рискованно!

— Мы без риска ни на шаг… Только оставьте мне сотни полторы камышловцев, одна просьба. Через день-другой верну…

Санитарный обоз, с которым были последние защитники Перми-второй, тронулся в путь на закате. Опустела Кама, смолкли пушки на Мотовилихинских горках. По пристанционным улицам с воем проносился ветер, завивал смерчи, швырял в глаза колючий снег. Бронепоезд, начиненный динамитом, посылал вслед последний громовитый зов…

Уходили Казанским трактом. Далеко по нему, версты на три, не меньше, растянулась темная лента обозов. Ехали подводы с женщинами и детьми, обок вышагивали вооруженные винтовками путейцы, кое у кого еще торчали за поясом сигнальные рожки. Санитарный обоз мало-помалу настиг беженцев, перемешался с ними.

Плотно дул ветер, особенно злой на открытой, почти безлесной равнине. Люди продрогли после часа ходьбы, ежились, выстукивали зубами. А дорога разматывала петлю за петлей, и не было ей конца.

Хорошо, среди беженцев оказалась говорливая бабка, малость развеселила народ. Пригласив к себе на воз Натку, она рассказывала:

— До чего исперепичагалась, милая, просто жуть! Как это зачали стрелять-то, а старик мой с ружжом побег, осталась я как перст одна. А под окошком ка-а-ак бухнет. Что такое, думаю, дай гляну и заодно водицы принесу. Только я за порог, а над воротами сызнова ка-а-ак бухнет. Ведро из рук, в грудях подхватило, ноги подсекло. Села я, голубушка моя, на ведро, да так на ем и осталась. Все пули мимо пролетели, какие были. Все до одной!

«Теперь вот как бы нам не исперепичагаться, когда напрут белые. Ждать их, по всему, недолго!» — подумал Нестеров.

Молодой камец, идя рядом, неожиданно повесил нос.

— Ты чего, горе луковое?

— Муторно, комиссар. Экая прорва идет, и за каждого будь в ответе…

Слева, заметенным проселком, подошла какая-то колонна с подводами, вплелась в общий поток. Подбежал запыханный, чем-то донельзя обрадованный стрелок.

— Наши, второй и третий батальон. И с ними лесново-выборжцы. Были отрезаны Пепеляевым, пробились!

— Куда они теперь?

— Пока с вами, а дальше — за Каму, на соединенье со штабом полка.

Обозы и пешие втянулись в лес, разом стемнело. Дорога упала в глубокую лощину, опять повела на обдутый косогор, и впереди наконец-то блеснула огоньками деревня Верхние Муллы.

Едва расположились на ночевку, со стороны заслона раздался предупредительный выстрел. На тракте появился враг. Пока обозы сворачивались и уходили в темноту, отряд залег перед деревней, благо на опушке еще с лета были отрыты учебные окопы.

Молодой камец все больше осваивался с новой для него ролью командира. Умно расположил цепь, на взгорке поставил единственный пулемет, на случай, если с фланга налетят белые лыжники, велел: стрельбу открывать, когда «кокарды» минуют одинокую разлапистую сосенку.

Солдаты Барнаульского полка шли как на параде, сомкнутым строем: видно, думали взять голыми руками, без боя. Красные молчали, напрягаясь, держа окоченевшие пальцы на спусках. До сосенки выждали-таки, не сорвались, потом ударили залпами. Барнаульцы отхлынули, оставил бугорки неподвижных тел, и вдруг снова ринулись к деревне. Встречный огонь усилился, с пригорка застрочил пулемет… Больше до утра белые не беспокоили: отстали, затерялись в ночи, словно их и не было.

Отряд нагнал обозы у деревни Ясыри. Там была первая остановка. «А рана за день так и не побеспокоила ничуть! — мелькнуло у Нестерова, обходящего караулы. Пошевелил плечом, снова удивился. Еще вчера иное неловкое движенье причиняло тупую боль, — и вот — пожалуйста. — Значит, повоюем!»

В низине, средь мохнатых елок, плясали костры, люди жались к ним, давясь дымом и влезая чуть не в пекло, кипятили в манерках воду: только она и согревала. Бросив на снег охапку еловых лап, Нестеров полежал с закрытыми глазами и вскочил как встрепанный — брюки занялись огнем.

— Не спишь, комиссар? — с позевотой пробормотал камышловец, уткнув нос в воротник трофейного полушубка.

— Попробуй, усни. Тьфу, черт, какая дырища выгорела!

Сменив караулы, Игнат направился к избам. Натку он разыскал в школе: с деревенскими девчонками она хлопотала вокруг тяжелораненых, перевязывала, поила чаем и молоком. В углу стонал недавний сосед по больничной палате, бился простреленной головой. Многих зацепила слепая во время пермских боев, жаль было всех, но его жаль вдвойне: шел от самого Белорецка…

При виде Игната девчонки вскрикнули.

— Не бойтесь, это наш комиссар, — успокоила их Натка.

— Ой, а мы думали… Чего ж он у порога? Пусть идет к печке, оттаивает.

— Стоит ли? С мороза и опять на мороз… — еле выговорил Игнат. — Ну, как вы тут устроились?

— А вы?

— Краше не надо: лес под боком, снег на версты. Сидим, пьем чай. Помощь не требуется? Ну, до встречи.

За дверью его нагнала Натка, привстав на носки, крепко поцеловала.

— Береги себя, — шепнула напоследок.

7

Белые смерчи бушевали всю зиму, прорезаемые взблесками огня, подчерненные пороховым дымом. Снова пришлось отступать, скрепя сердце, стиснув зубы.

Отступать… Пядь за пядью отдавать, казалось, навсегда отвоеванную землю, цепляться за каждый взгорок, речку, перелесье, чтобы выиграть минуты и часы, дать возможность отойти обозам и артиллерии. Сутками не слезать с седла, позабыв, что такое теплая ночевка, спокойный, без тревог и забот сон…

То здесь, то там возникала брешь, белые клиньями лыжных штурмовых отрядов рассекали оборону, делали за обходом обход.

Богоявленцам до сегодняшнего вечера крепко везло. От самой Нытвы шли укатанным трактом, не торопясь, отбивая короткие наскоки Шадринского полка.

Яркий морозный день и солнечные лучи так преображали застывший по обочинам лес и он так глубоко входил в душу своей зачарованностью, трепетно-тонким безмолвием, что казалось: ели и сосны — это живые, удивительно чуткие существа… Игнат в первый раз ощутил облегченье, чуть ли не покой. В голову вплетались думки о Наташе, о том, как было бы здорово, если бы она ехала сейчас рядом…

И вдруг от Очерского завода, в тылу, раздалась пушечная пальба. Вскоре появился связной, ординарец Ивана Степановича, передал: крупные пепеляевские колонны идут наперерез бригаде, первоуральцы их сдерживают, однако напор очень силен.

Вот наконец и завод, накрываемый огнем белогвардейских батарей, в зареве пожаров. Богоявленцы сходу ринулись в контратаку, помогли уральцам выскользнуть из готовых сомкнуться клещей.

А утром, на марше, попали в кольцо сами, узнав о том совершенно случайно.

Из-за ельника выехали гурьбой кавалеристы, без шапок, раскосмаченные, в кровавых ссадинах.

— Кто такие? — спросил Калмыков.

— Разведка Двести шестьдесят четвертого Верхне-Уральского, товарищ командир. Край незнакомый… заблукались.

— Вы теперь у Ивана Грязнова?

— Ага, в красноуфимской бригаде. Идет по Казанскому тракту, на Кильмез.

— А почему «безголовые»? — спросил Макарка, переглядываясь с Игнатом: дескать, полюбуйся на них!

Казак досадливо свел брови, доложил скороговоркой:

— Впереди белые, товарищ командир, около двух рот. Лежат поперек большака. Чуть мы с проселочной выбрались, они очередью!

— А вы наутек, ясное дело? — снова не удержался Макар. — Где все-таки шапки-то посеяли?

— Сучьями посбивало… Мы ж хотели как лучше, вас предостеречь.

— Спасибо, казаки, — вмешался Калмыков. — А ты, уховерт, на свое место!

— Слушаю!

Командир и комиссар достали карту, озабоченно склонились над ней. Как быть с лыжниками, заскочившими наперерез полку? Развернуть батальоны, атаковать в лоб? Но по снегу далеко не ускачешь, а на дороге определенно выставлены пулеметы…

В небе послышалось гудение. Сбоку вынырнул аэроплан, с крестами на крыльях, снизился, высматривая тракт. Нестеров стиснул зубы. Черт, еще этой окаянной птички не хватало. Наведет на след — не страшно: без того видно, какой численности колонна. А вот передних всколготит — беда!

«Третий отступ за полгода. Почему ж так спокойны ребята? — подумал Игнат. — Полковой германскую отзвенел, воюет не первый год. Но молодые-то, молодые! Враг загнал в капкан, чешет и в хвост, и в гриву, а им хоть бы черт. Или притерпелись к беде, просто-напросто оледенели? Нет, не то!»

К Калмыкову подлетел запыханный Макарка.

— Михал Васильич, там до вас обозник дорывается, из Очера.

— Чего ему? — прогудел комполка, водя пальцем по карте. — Не до трепа, так и передай.

— Секретное дело, говорит!

— Ладно, зови!

Торопливо подошел старичок, отыскал в толпе Калмыкова:

— Товарищ, я вот зачем беспокою. Вспомнил: от дороги-то, по коей шли доселе, просека малая идет.

— Где? — с интересом спросил Калмыков.

— Чуток дальше и вправо. Ей-ей, не тренькаю!

— О обозами пройти можно?

— Осенью ездили, а теперь, поди, снегу напластовало.

Старичок, поматывая пестрой собачьей рукавицей, юрко зашагал вперед. Игнат с командиром полка изготовили оружие, поехали следом. Саженей через сто, по его знаку, придержали коней, огляделись. У Игната задергало бровь: нет как нет обещанной просеки! Что ж он, старый бес, напутал или соврал, задумал обвести вокруг пальца!

— Ну? — грозно спросил Калмыков, которого одолевали те же сомнения и тревоги.

Старичок улыбнулся, показав редкие, прокуренные зубы.

— Просека на повороте, а остановился, чтоб офицерский караул не засек… Мы тоже ученые, товарищ, хоть и при обозе теперь… Эвот она!

Калмыков крепко пожал ему руку.

— Спасибо, дед, большое спасибо от всего рабочего полка. А я уж засомневался было. Прости… Эй, Макарка, двигай батальоны просекой. Обозы с прикрытием, как и раньше, в середине. И сам побудь при них!

— Есть!

Командиры вместе с боковым дозором, его вел Гареев, поднялись на увал. Нет, казаки не ошиблись — в полуверсте был враг. Штурмовые роты наготове сидели в снежных окопах, отрытых у дороги, ждали красных. В центре виднелся пулемет, поставленный на салазки.

— Что ж, посидите, авось к вечеру… пристынете! — пошутил Калмыков.

Игнат смотрел вверх: из-за щетины леса снова подлетал аэроплан с крестами. «Натворит бед, если заметит!» — подумал он и удивленно присвистнул. Самолет описал круг над дорогой, где укрепились «кокарды», снизился, и гулко закашлял его пулемет. Лыжники брызнули кто куда.

— Ай, шайтан, ай, умный башка! — иронически весело сказал Гареев и передернул затвор. — А мы поможем, ладна?

— Но-но, не баловать! — осадил его Михаил Васильевич.

Вскоре он ушел по просеке, чтобы поторопить полк. Игнат и дозорные оставались на бугре, пока мимо не проехала последняя подвода. Переждав для верности еще десяток минут, поспешили вдогонку.

Посреди колонны двигался санитарный обоз. Раненые, окутанные седым паром, тесно жались друг к другу на санях. Кое-кто порой соскакивал, рысил вслед за подводой, обессиленно падал на руки товарищей. Хуже всего было тем, кто не мог ни ходить, ни сидеть. Они лежали безучастные к разговорам о вражеской цепи на тракте, к реву аэроплана, лица их мертво белели из-под дерюг, наброшенных ездовыми.

— Как быть, комиссар? — спросил Макарка Грибов. — Час, другой, и конец.

— Как быть? А ну, скачи за партийцами. Сбор у санобоза.

Собралось человек семьдесят, во главе с командиром полка.

— Нет боли чужой, вся боль наша, товарищи коммунисты. Снимай, у кого что потеплее. Иначе не довезем, — коротко молвил Игнат и потянул с плеч шинель.

— А сами — голышом? — спросил кто-то угрюмо. — На мне и френча нет, одна гимнастерка, пусть и офицерская.

— Бери мой, — предложил Калмыков.

— Ну, черта с два!

На возы повалились полушубки, шинели, теплые стеганки, рукавицы, шапки. Бородачи-санитары стояли, разинув рты, озадаченно скребли в затылках. Многое повидали они на своем веку, но такого еще никогда не бывало!

— Кто быстрее, вон до того дерева? — с задором крикнул молодой штабист.

Седенький начхоз укоризненно покачал головой, встал на дороге.

— Вот, несколько дерюг, накройтесь. И что вы за народец такой? Ладно — коммунисты, партейцы, но зачем себя-то калечить? Ну, схватишь чахотку, ну, сыграешь в гроб. Кто ж полк-то поведет на белых? Негоже…

— Давай дерюги, старина! Может, заодно и сенцо найдется?

8

Вокруг разворачивалась весна, журчала водой, била в нос терпкими хвойными запахами, а с губ все чаще срывалось огненное слово: «Вперед!»

Непрерывным потоком шло подкрепленье, командиры и комиссары были в сплошной запарке: прими, размести, влей в роты и батальоны. Особенно радовали своей напористостью и выучкой сводные курсантские отряды.

«Кокарды» еще огрызались, кое-где пробовали атаковать, местами добивались успеха, но чувствовалось, что кризис миновал, самое трудное позади. Тридцатая и ее соседи медленно, шаг за шагом, двинулись на восток. Взято село на тракте, другое — в стороне, появились пленные и перебежчики, верный признак совершающегося перелома.

Игнат Нестеров, побывав с утра у белоречан, завернул в штаб Калмыкова. Первое, что он увидел у ворот, был казак-уфимец, окруженный толпой. Долетели слова:

— Давно из дому?

— Второй месяц, после ранения…

— Как там наши погорельцы? Отстраиваются? Или… некому? — затрудненно справился Макарка Грибов, бледнея круглым лицом.

— То есть какие погорельцы? — встрепенулся казак.

— А кому серники выдали, жечь направо-налево, не вам? — вплотную подступил к нему Кольша.

— Выдали, точно, а после тпру-стой. Отцы и матери наши велели перед походом: не озоровать, икона-то с Усолки, чтоб ни-ни… — Казак прыснул. — Офицерье в крик, в рев, за наганы, потом одумалось: воевать-то казачьими руками, да и пулю в спину схлопочешь запросто!

Богоявленцы переглянулись.

— Ну, брат, порадовал. Огромадное тебе спасибо!

— Кажись, не за что…

— Понимаешь… Да ни хрена ты не понимаешь… Будто письмо получили, общее на всех. Закуривай!

— Благодарствую.

В штабе сидел Петр Петрович над кипой белогвардейских газет. Выпрямился, снял очки в роговой оправе, потер глаза.

— Слышал, комиссар, до чего додумались в Омске? Восстановили награжденье офицерства орденами Георгия всех степеней и георгиевским оружием.

— Кончат, по всему, троном. Только успеют ли, вот вопрос. Что еще новенького?

— Бранят на чем свет стоит Сергея Сергеевича, комфронта. Дескать, продал честь, ум и совесть за чечевичную похлебку. И скрепя сердце признают, что орешек выдался не по зубам Сахарову, Гайде и Ханжину. Уселись в лужу на севере, сломя голову бегут на юге… Начдив, Николай Дмитриевич, утром получил письмо от брата Ивана, он командует в тех местах кавбригадой. Дела огромные. Не будет преувеличеньем, Сергеич, если скажу, что именно там решается судьба адмирала. Бугуруслан и Бугульма — наши, идут бои за Белебей, от него подать рукой до Уфы! — Петр Петрович задумчиво облокотился о стол. — Но Фрунзе, Фрунзе… Какой полет, как стремительно встал на крыло! Создать превосходство в силах на решающем направлении, когда многие вокруг охвачены едва ли не паникой, уловить час — на такое способен далеко не каждый!

— Ну, а… Каменев? — спросил Игнат, зная слабую струнку начальника штаба.

Петр Петрович задиристо вскинул седой вихорок:

— Будь спокоен, без него не обошлось!

Скрипнула дверь, с топотом вошел Евстигней, за ним Костя Калашников, чем-то явно смущенный.

— Товарищ наштабриг! Виновный разыскан и доставлен!

— Ну-ка, ну-ка, — пробасил Петр Петрович. — Выходи на свет, комбатареи, держи ответ!

— О чем вы, братцы? — недоумевал Игнат.

— Спроси у него… как он с пушкарями деревню оседлал!

— Без пехоты!

Калашников уселся на скамью, развел руками.

— Попали в переплет… Как было-то? Утром, в четыре часа, получаю приказ о наступлении: дескать, впереди пойдет второй батальон… Запряглись, поехали. А той порой новый приказ: повременить. Пехота остановилась, мы в темноте проскочили мимо. Заставы на месте не оказалось, ее сонную порубали казаки. Ничего не знаем, едем себе, покуриваем: впереди батарейные разведчики, за спиной — полевая кухня. Отмахали верст около трех, рассвело, вот и деревня, а пехоты нашей нет как нет. Что, думаю, такое? Где Евстигней? Послал связного в штаб, сам — ушки на макушке. Все-таки едем. У белых сидел наблюдатель на крыше, завидел колонну, выпалил. Мы орудие с передка, шрапнелью ррраз, потом гранатами. Четыре конные сотни драпанули без штанов… А там пехота подоспела.

Евстигней широко ухмыльнулся.

— Неслись бегом, не чаяли застать в живых. Влетаем, а они посередь улицы завтракают перловой кашей!

— Петрович, выясни, кто виноват в путанице, взгрей как следует… — Игнат повернулся к Косте Калашникову. — Молодцы, ничего не скажешь. А я все думаю: чей пленный у ворот?

— Сам перешел, и с доброй вестью. Цела мать-Усолка! Надо б митинг, товарищ комиссар!

— Может, еще благодарственный молебен и свечу пудовую возжечь? Отметим в памяти, пройдем мимо.

— Да, о Крутове рассказывал, уфимец-то, — вспомнил Калашников. — Судило его в сентябре дутовское офицерье. Наплел с три короба. Он, дескать, и красных казаков тогда на совет науськал, и боролся против с первых дней. Чем кончилось, неизвестно. Как в воду канул…

— Нет, не наплел, — багровея произнес Игнат. — На моих глазах было, во всей своей скверноте.

9

Вечером Игнат и Петр Петрович отправились в штаб бригады. Ехали, перебрасываясь словами, потом замолчали надолго, скованные непривычной тишиной. Было даже как-то странно, что нет орудийного рева, криков со стонами, суматохи многодневного кровавого боя, — только мягко выстукивают копыта по талой дороге, с неба льет голубоватый свет луна, а далеко впереди, за сосновым бором, тихо и мирно посверкивают огоньки железнодорожной станции, и к ней — по черте заката — идет поезд.

Петр Петрович вполголоса пророкотал:

Безмолвны, одиноки и без свиты, Мы шли путем, неведомым для нас, Друг другу вслед…

— Что неведомым — ты прав, но вот с одиночеством подзагнул. Определенно! — сказал Игнат. — Сам сочинил?

— Данте.

— Не знаю такого. Поди, новенький, из армейской газеты?

— Великий поэт Ренессанса, чудак!

— Великий, а до простого не допер! — стоял на своем Игнат. — Вот вчера мне встретился парень, да-а-а! Стих выдает за стихом, как орехи щелкает. Особенно, понимаешь, ладен запев: «Бурно поет котурна, мы в бой пойдем сейчас!»

Начштаба коротко взглянул «а него.

— И как, понравилось?

— Еще бы. Краше всего про эту… про котурну. Хоть и заковыристое слово, а на месте!

— Может, валторна или что-то вроде? — заметил Петр Петрович, поеживаясь, будто ему щекотали под мышками.

— Да нет, котурна. Труба такая!

На Петра Петровича вдруг накатило неуемное веселье. Он бросил поводья, раскачиваясь в седле, загрохотал смехом. Игнат ершисто ждал, когда он перестанет.

— Ну чего, чего?

Наконец начштаба немного успокоился. Утирая слезы, он объяснил, что котурны — обувь на деревянной подставке, в которой выступали перед публикой древнегреческие актеры.

— Эка! — оторопел Игнат. — Значит, просто-напросто деревяшки? Отчего ж им петь-то, на самом деле?

Теперь захохотали оба. Ворон, что дремал на березе, махнул крыльями, взлетел ввысь, обалдело закружился над всадниками.

«Надо бы приналечь на книжки. Негоже военкомбригу впросак попадать, ой негоже! — думалось Игнату. — Перво-наперво раздобыть словарь, а со временем и к Данту подобраться. Выходит, были башковитые и тогда, в потемках!»

Еще по дороге от нарочных узнали: в штабе ждет высокое начальство. Прошлось по тылам, распекло интендантов и обозных старшин, кому-то из конной разведки велело дыхнуть на себя, тот охотно исполнил приказ. Начальство пожало плечами, удалилось в дом, занятый под штаб, и теперь наседает на молодых операторов.

— Ох и крут! — рассказывал нарочный. — Налетел: «Где комбриг?» — «Мол, на левом фланге». — «Где комиссар?» — «Впереди, вместе с начштаба». — «Вызвать немедленно!» Я ему говорю: тут близко бой-то идет, верстах в четырех. Мол, давайте, провожу в целости и сохранности. Ка-а-ак одернет!

— Кто с ним?

— Помвоенкомдив.

— Иван Степанович не вернулся?

— Звонили от первоуральцев, виноват, из Двести шестьдесят восьмого полка! — лихо, даже с каким-то удовольствием поправился нарочный. — Комбриг у разведчиков.

Было заметно издали, как лихорадит штаб. Опрометью пробегали связные, чуть ли не на цыпочках шел по двору седенький интендант, и усы его испуганно вздрагивали. Распахнулась дверь, на крыльцо выскочил старший оператор, заикаясь прошептал:

— Т-товарищ представитель военного ведомства… Ждет в-вас!

— Вот и хорошо. Добрый совет никогда не во вред. А ты чего такой бледный? — спросил Игнат.

Он разделся в прихожей, причесал волосы, вошел в горенку. За столом комбрига сидел низкорослый, почти квадратный человек в кожаном пальто и каракулевой шапке, насупленно молчал. Молчал и помвоенкомдив, с беспокойством поглядывая на Нестерова.

Игнат отрапортовал. В ответ слышалось только постукиванье пальцев по столу и короткое: «Так-так!» Сперва скупо, но понемногу увлекаясь, Игнат рассказал о разгроме пепеляевского штурмового полка, о батарее, оседлавшей селенье. Он даже достал карту, чтобы показать, где именно все случилось, и осекся на полуслове. Представитель, с брезгливой складкой у губ, смотрел куда-то в сторону.

— Я хочу напомнить вам о первоочередных обязанностях комиссара, — раздельно сказал гость. — Он отвечает прежде всего за моральный дух войск. Подчеркиваю это! Оперативными же вопросами занимается командир и его штаб!

— Значит, если командир выехал на левый фланг бригады, я не имею права…

Представитель возвысил голос:

— Товарищ временно исполняющий обязанности комиссара, неужели вы думаете, что вы незаменимы?!

Игнат уловил предостерегающие знаки помвоенкомдива, сдержался.

— Нет, не думаю.

— Тогда почему вы пренебрегаете своими прямыми делами, очертя голову носитесь бог весть где! В ваших тылах царит невообразимая расхлябанность. Каждый предоставлен самому себе, поступает, как ему заблагорассудится, Вы когда-нибудь наведывались в команду конной разведки? Ах, все-таки были, вчера? И ничего не заметили? Весьма прискорбно. Люди падают с ног, есть подозрение, что не обошлось без крупной попойки.

— Это… черт знает что! — вскипел Игнат. — Кавалеристы сутками не слезали с коней, совсем недавно из глубокого поиска, а вы обвиняете их в пьянстве!

— Судя по всему, вы готовы оспорить любое мое замечание.

— Любое несправедливое!

Представитель прищурил глаза, едко усмехнулся:

— Кстати. Весьма наслышан о вашей трогательной дружбе с начальником штаба. Он, кажется, в недалеком прошлом белоофицер? Советую для вашего же блага, молодой товарищ, — к таким следует проявлять терпимость, но не больше. Повторяю — не больше!

— Человек всем сердцем с нами. Отказывать ему в доверии, в товариществе? — Нестеров боднул головой. — Не согласен в корне!

Представитель с грохотом отодвинул стул.

— Ну, хорошо, военкомбриг, точнее, временно исполняющий обязанности… — сказал ос нажимом на последние три слова. — Как я вижу, разговор не удался. Продолжим его в политотделе армии.

Игнат остался наедине с помвоенкомдивом, предчувствуя грозу. И она разразилась, едва мимо окон пропорскало новенькое авто представителя военведа.

— Как вы смели, мальчишка? — шепотом негодовал помвоенкомдив и легонько стучал кулаком, и давился астмой. Игнат принес ему воды в стакане, он выпил, заговорил ровнее: — Ну, чего ты достиг, бурелом чертов? Себе навредил, только и всего.

— Да что такое «себе», объясни, пожалуйста!

— Не понимаешь, младенец?

— Убей — нет.

— У него рука знаешь где?

— Рука, рука… — снова вспылил Нестеров, бегая по комнате. — Ты мне про нее не толкуй, да и сам позабудь это поганое слово!

— Сядь, не горячись, выслушай… Ну, сымут с бригады, а какая польза? Кому?

— По-твоему, зубы на замок? — Игнат посопел затрудненно — Черт, и когда мы перестанем бояться друг друга, когда исчезнет с лица земли окаянный страх? Неужели и потом, лет через сто, при слове «начальство» людей будет продирать озноб? Нет, просто не вмещается в черепок!

За стенкой вскинулись голоса. Пригибаясь у притолоки, вошел Николай Дмитриевич Каширин. Помвоенкомдив и Игнат разом прекратили перепалку, поднялись.

— Вольно, вольно… Чего взъерошенные оба?

— Рассуди, товарищ начдив. Понимаешь, припекло.

Он выслушал внимательно, глядя то на одного, то на другого, улыбнулся.

— Кое-кто обжегся на молоке, дует на воду… Ладно, успокойтесь. Позвоню в штарм, члену Реввоенсовета, улажу вопрос… Не о том спорите, братушки. О делах на юге знаете? — померцал глазами. — Теперь наш черед — вперед!

Начдив несколько мгновений постоял у карты, помеченной красными флажками.

— Да, привет вам от Василия Константиновича!

— Где он, батька наш крестный? Все — в начальниках Вятского укрепрайона?

— Усидит, как же. Сколачивает новую дивизию!

Вбежал старший оператор.

— Звонок из Первого уральского. Убит комбриг…

Нестеров пристально глядел на мертвенно-бледное лицо оператора, на его прыгающие губы, молчал, не в силах поверить в принесенную им страшную весть. Бред, ерунда! Не может быть, чтобы никогда больше не появилась в цепи знакомая фигура Ивана Степановича в стареньком полковничьем кителе, не прозвучал сдержанно-спокойный голос, не вскинулась призывно вверх рука с крепко зажатой трубочкой!

Глава двенадцатая

1

Весть об отправке на фронт пришла мглистым апрельским утром. Унтер-офицерская школа четкими темно-зелеными квадратами застыла на Тихвинской площади. Спозаранок прикатил командующий военным округом Артемьев.

— Солдаты! Близится время вашей досрочной отправки на фронт, — говорил он. — Сейчас там, и только там решаются судьбы государства Российского. Предатели и изменники родины напрягают все силы, чтобы погубить святое дело возрождения единой и свободной России. Несмотря ни на что, правительство крепко держит в руках национальное знамя! — Артемьев прошелся взглядом по ровной шеренге. — Солдаты, а через несколько дней унтер-офицеры! Вы пойдете в те части Сибирского войска, которые, подобно Первой штурмовой имени генерала Пепеляева бригаде, покрыли себя вечной славой. Сражайтесь, как они, — под Пермью и Вяткой, не отдавайте край на разграбленье голодным ордам. Они мечтают откормиться на сибирском хлебе, продлить гнусную войну против порядка и честного труда, В пути, на передовых позициях будьте бдительны, ибо враг затаился и среди нас. Ловите, без пощады карателей, за наградой дело не постоит!

Генерал сел в авто, сопровождаемый гусарами, отбыл к себе. Роты одна за другой потянулись к казармам.

— Осенью баяли: курс — девять месяцев, а уложились в семь, — растерянно пробормотал Серега.

— То и дивно, — возразили ему. — Авось…

— Р-р-разговоры! — проскрипел издали прапорщик Кислов. — Ать-два, ать-два. Шире шаг!

Брагин шел, безучастный ко всему, с одной-единственной думой: «Неспроста маманька снилась ночью, и в слезах. Теперь не скоро увидимся… если раньше не подсекут… дружки Степана!»

Во дворе бывшей мужской гимназии попался навстречу седоусый слесарь с мотком проволоки на плече: как всегда, поди, приходил чинить электрическую проводку.

— Ну, дядя, прощай! — сказал детина саженного роста. — Долго ждали, пора и на свет.

Седоусый посмотрел внимательно.

— Все, ребятенки, перемешалось: где свет, а где тьма… — И тише: — Чему радуетесь?

— Э-э, тебе не понять!

Казарма гудела. Отъевшиеся за зиму солдаты были не прочь подразмяться, повидать новые места. О том, что впереди ждут кровавые бои, мало кто задумывался. Эвон куда занеслись орлы генерала Пепеляева, под самую-самую Вятку. А там подать рукой до северной армии, а там подоспеет с юга Деникин, жмет громадной дугой на тыщу верст, а там и назад. И пары портянок не износишь, ей-ей…

Мишки Зарековского не было. Еще утром он отпросился у прапорщика, убежал. Не иначе, поманили напоследок торговые дела-делишки. Ну, ловкач!

Брагин покружил по казарме, вслушиваясь в говор, наконец подсел к Сереге, одиноко притулившемуся на подоконнике. «Вот и он в расстроенных чувствах. Небось не до веселья: жена сирота круглая, ребенок на руках. Как быть? — и снова замутило, засосало под ложечкой. — А как быть мне с отцом, с маманькой, с братишками? Ведь сгинут в одиночасье!» Он глубоко вздохнул.

— Серега…

— Ну? — голос точно из-под земли.

— Может, все-таки стоит за Уралом побывать? Москвой пройтись, к знакомым наведаться, звон послушать?

Серега медленно повернул к нему пепельно-серое лицо.

— Звон, говоришь? А против кого посылают, усек? Ввалимся и давай: тетке, что вас тогда приветила, полсотни шомполов, ейному брату руки с хрустом навыворот!

— Ого, так он и дался. У него наган сызмальства при себе.

— Речь не только о нем, балда. Всей России грозят виселицей!

— Но… если я не хочу?

— Кто тебя спросит? Аль твою маманьку пороли с радостью? Солдат есть солдат.

Егорку начало бить мелкой дрожью.

— Что делать, а?

— Вот что! — Серега помотал крепко стиснутым кулаком.

— Убей, не понимаю…

Серега разжал пясть, на ладони тускло-желтым светом блеснул боевой патрон.

— Выйти на стрельбы, влепить в висок, и готово!

Егорку с головы до пят прохватил озноб.

— Господи! — пробормотал он. — Чего городишь?

Серега потупился, дышал со свистом, играл желваками. И вдруг вскинулся, дико посмотрел по сторонам.

— Ты прав, одной пули мало! — бросил он зло. — Надо б с кем-то за компанию, этак веселее…

— Брагин, до начальства, живо! — крикнул дежурный, и Егор с растерянной оглядкой поплелся к двери. Что стряслось, какая новая беда? Вот и фельдфебель стоит внизу как неприкаянный. Тронул солдата за рукав, хотел сказать что-то, но в последнее мгновенье передумал, кивком указал вперед. Не иначе, на расправу!

Ротный командир, штабс-капитан Терентьев, сидел за столом, над увесистой кипой бумаг. Поодаль, у окна, курил папиросу Гущинский, задумчиво следил за колечками дыма.

Егор лихо, как учили, щелкнул каблуками, отдал честь:

— Здравия желаю, господин штабс-капитан!

— Вольно. — Терентьев поднял на солдата мягкие старческие глаза. — Ну, готов к ратной страде? Вижу, готов… Однако человек предполагает, а бог располагает. Останешься при моей роте, в помощь Лукичу. — Он потеребил сивые усы, повел рукой. — Что ж, иди, голубчик.

— Рад стараться!

Егорка притворил за собой дверь канцелярии, обалдело уставился на усмешливо-спокойного Мамаева:

— Чудеса-а-а…

— Никаких чудес, паря. Докладывал я им о батьке твоем, о нужде беспросветной… — Мамаев понизил голос: — Прапор-то Зарековского хотел удержать в кадрах. Но Гущинский, сам знаешь, крутенек, вертит ротой, как хочет. И толковать много не стал, обрезал с первых слов. Прапор тогда к капитану. И там осечка. Старик наш тих, беззуб, а правду-матку нутром чует.

Егорка тоскливо поежился.

— Чем дорогу перебегать, лучше…

— Не дури! Твой Зарековский нигде не пропадет. Им сейчас полный простор, хватам. А вот совестливых раз-два, и обчелся, да и те в загоне. — Мамаев вынул карманные часы, заторопился. — Отдыхай, копи силенки, скоро подвалит новый набор. А вечером прошу ко мне. Племянница обещала заскочить ненадолго.

У солдата слегка просветлело лицо, впервые за все утро. Да, с ней не заскучаешь, с управской барышней! Живая, непоседливая, бойкая на язык.

Брагин медленно шел по лестнице, раздумывая, говорить или нет Сереге о причине вызова к ротному командиру. Пожалуй, не надо, и так раздерган вконец. Поймет ли правильно, когда узнает, не взовьется ли? А сердце тихо-тихо, наперекор всему, выстукивало радость. «Останусь и своим помогу, и маманька меньше терзаться будет… Ну, а там, на западе, пусть без меня!»

2

Зарековский вернулся перед обедом, взвинченный, с багрово-красным носом, — видно, где-то успел хлебнуть спиртного. Он, ломаясь, подошел к Егорке, громким голосом сказал:

— Выступаю, Гоха, на фронт. Не зауральский, а тот, что «ближним» в газетах именуется. Смекаешь? Короче, побывал на Ремесленно-Подгорной, где в отряды особого назначенья записывают. Правда, капитана не застал, к управляющему губернией вызвали, но говорил с фельдфебелем, его правой рукой.

— И как?

— У-у, определяют старшим стражником в первый взвод с жалованьем в четыреста пятьдесят рублей, на всем готовом. И наградные каждый месяц, не то что у нас!

— Который капитан-то? Не Решетин, друг-приятель нашего подпоручика? Помнишь, заходил как-то, в оспинах лицо.

— Этот в городе воюет, за черту ни-ни. А наш отряд на колесах. Слыхал, поди, о капитане Белоголовом?

Молчаливый Серега встрепенулся, кинул сквозь зубы:

— Не он ли по Ангаре шастает, порет почем зря?

— Угадал. Что дальше? — окрысился Мишка.

— Только тебя у него и не хватало! — в сердцах сказал Серега. — Но не радуйся раньше времени. Особым-то, говорят, и кресты деревянные выпадают, помимо наградных!

Зарековский выбранился, покивал Егору.

— Может, надумаешь? Вступил — от призыва в полевые войска свободен.

— С того б и начинал, едрена мать, — снова поддел его Серега. — А то вьешь кольца!

Мишка пренебрег выпадом, знай обращался к Егорке.

— А еще был у сестрицы. Справлялась, где ты, что с тобой.

Брагин жгуче покраснел… Ведь знал, давно знал, что она за стерва, не раз давал себе зарок — больше ни ногой. Но вот наступало новое воскресенье, и он, позабыв обо всем на свете, срываясь в бег, спешил к ней. Оплела, одурманила бешеной лаской, похлеще той, в Вихоревке, с серо-зелеными глазами!

Новая служба дала знать о себе с первого же дня. Чуть стемнело, Брагина вызвал старший писарь, велел: «Сходи к подпоручику за бумагами. Без них не являйся, понял? Нужны позарез!»

У взводного командира, он квартировал в центре города, в доме генеральши Глазовой, гремело веселье. Наддавал граммофон, посреди комнаты рябоватый офицер в ослепительно белой сорочке и полубриджах, заправленных в хромовые сапоги, выделывал замысловатые коленца. «Капитан Решетин, — угадал Егор. — Из господ, а верток!»

Ждать пришлось долго. Гущинский равнодушно выслушал посыльного, вернулся к своим гостям, вступил с ними в оживленную, невесть по-каковски, беседу. Звонко булькало вино, едкий сигарный дым бил в нос…

— Ванек, скоро он? — спросил Брагин, поймав за руку разбитного денщика. — Ведь срочное дело!

— Успеешь, бедолага. Знать, не на пожар, — ответил Ванек, ловко раскупоривая пузатую бутыль. — Ты сядь, сядь, небось мошна в поту, а чтоб не скучать, отведай фрукт-апельсин из Америки. Вкусный, спасу нет!

— Да-а-а…

— Кожу обдери, чудак-человек!

Часы прозвонили раз и другой. Наконец вышел взводный командир, подал папку с бумагами. За ним, покачиваясь на нетвердых ногах, выбирался капитан Решетин.

— Кто таков? — просипел надтреснуто. — А-а, новоиспеченный унтер… Молодец, молодец, хоть завтра на Урал… Рому хочешь? Или потребляешь только водку? Ива-а-ан!

— Оставь его, — подпоручик слегка поморщился.

— Ну, не-е-ет. Пусть выпьет… мое здоровье. Оно у меня крепко село за последние ночи и дни… Пей, солдат! — рявкнул он.

Гущи некий быстро повел его в соседнюю комнату, он упирался.

— Р-р-руки, фендрик… З-з-застрелю!

— Опомнись.

— А-а, вам неловко… Но за моей спиной вам хорошо? Вы встаньте, встаньте на мое место, господа в чистых перчатках, тогда поймете, почем фунт лиха. Продемонстрировать? — и раскатился на весь дом: — Взво-о-о-од! По извергам рода человеческого, боевыми патронами… пли! — Он вытер лоб ладонью. — А мне их жаль, босых, замордованных в «эшелонах смерти»… Вчера дюжину…. к себе, в отряд. Пусть хоть на том свете зачтется… не на этом!

Что было дальше, Егор не знал, движеньем бровей Гущинского отосланный прочь, но, судя по всему, с капитаном пришлось повозиться. Его крик долго потом преследовал солдата в полутьме городских улиц.

3

Через две недели снова была площадь, и на ней треугольником застыла унтер-офицерская школа. Одна перемена бросалась в глаза — множество незнакомых лиц.

Отбарабанил свою неизменную ворчливую речь Артемьев, и вперед с улыбкой под светлыми усами шагнул голенастый полковник-англичанин.

— Я поражен результатами, что достигнуты в столь короткое время. Можно питать полную уверенность, школа инструкторов имени моего соотечественника, генерала войск британской короны Нокса, явится и дальше рассадником стойких, знающих сержантов, которые так необходимы России, Ол-райт! — гость поаплодировал кончиками пальцев.

— А катись-ка ты! — прогудел кто-то над ухом Егора Брагина. Ему, как младшему унтер-офицеру, следовало бы оглянуться, взять на глаз шептуна… Не было охоты. Незаметно, исподволь осточертело все!

В шеренгах продолжали тихий говор.

— Присягу-то когда принимаем?

— Не упустят, ей-ей. В прошлогоде, помню, бегали на эту площадь, насмотрелись.

— Как же все-таки? Антиресно, паря! — тоненький голос.

— Как-как! Выходит новобранец, правую руку вверх…

— Скоро и обе потянем, ничего нет хитрого. Красные вон у Белой.

— Дай сказать… Поднимает, стало быть, и повторяет за батюшкой слова о верной дружбе, о правителе, и прикладывается ко кресту.

— Куда топаем, брательники? Не пора ли…

— Молчок! Унтер уши навострил…

— Сам был вроде нас, должон понимать. А нет — вразумим, оборвем хлопья! — пообещал чей-то сдавленный бас.

Егор улыбнулся через силу. «Да-а-а, знобкое соседство — новый набор. Не чета первому: из всей роты, помнится, буйствовал один Серега, и тот под конец… Бог с вами, трепитесь, а я чуть свет увольнительную в зубы и на землячкин двор. Зря грешил я на нее, совсем напрасно. Вишь, беспокоилась… Кому ты еще нужен здесь, кому? Разве что батьке с Лешкой…»

4

К землячке пожаловала подруга, и обе затараторили, застрекотали как сороки: у Брагина, прилегшего за стеной, на высоко взбитой перине, заломило в висках.

— Здравствуй, милая, здравствуй, красавица моя писаная. В храме помолилась, дай, думаю, навещу.

— Будь гостьей, садись.

— Ну, что твои фатиранты? — спросила та, шурша юбками. — Все воюешь?

— Какие смирные, какие не очень. Шесть комнат сдадено, с божьей помощью. А вот кладовая пустует.

— Ай-ай-ай-ай!

— Ругаются, мол, зачем на окне решетка. Я грю: вам же, господа, спокойней будет, по нонешним-то временам. И крант имеется, и форточка, если голову остюдить желаете… Вчерась один совсем было согласился, из уфимских беглых. Нанимался честь честью, тихонький, молодой, а потом узнаю — с детьми!

— Ах ты, господи, что за жулик народ пошел! С ним по-доброму, а он…

— И еще лай затеял. Вы, грит, за восемьдесят рублей поганую кладовую сдаете, я молчу, ни слова поперек, а с детьми не пускаете? И давай, и давай… Вы, мол, за шесть клетей получаете около тыщи, а весь дом не больше двухсот вам обходится. Вы, грит, кровососка, вот вы кто!

— Да за такое в участок надо. Не при большаках, чай, управа найдется!

— Кровососка, мол! А того, дурья башка, не понимает, что и я живой человек… Утром, вон, пошла на базар. Дай, думаю, огурчиком весенним побалуюсь. А он теперьча кусается! Вот и рассуди: как я свой расход оправдаю, ежели не торговлей да не на комнатах? Убивать, подстерегать за углом не обучена, каюсь. Ну, вернулась я с базара, и к фатиранту, что в угловой сидит. «С перьвого числа, мол, прибавка — семь целковых». А он с возраженьем. Я, грит, и так вам сто плачу, а получаю всего двести. Примите во внимание, грит.

— И что ж, приняла?

— Ну да! Грю, ты двести получаешь да триста крадешь. Зло такое обуяло… Грю, не согласен платить — съезжай!

— Прибавил?

— Куда ж ему деваться-то?

«А мне куда деваться?» — тоскливо думал Егор, ворочаясь с боку на бок. Снова он оглядывал дубовую резную мебель, тюлевые шторы, надутые ветром, веселую картинку на стене, с уймой нагих баб, а мыслями оставался в ночлежном доме, куда зашел поутру…

Сойдя в сырой полуподвал, он увидел отца. Тот сидел на низенькой скамье, на ощупь водил напильником по куску дерева. На топчане, под стареньким, памятным еще с пеленок, зипуном, лежал Лешка, бормотал невнятное обметанными губами.

— Что с ним?

Брагин-старший не повернул головы, — знай шаркал напильником.

— Батька, спишь?

Из полутьмы выбрался космач в опорках, во весь рот зевнул, поскреб ногтями поясницу.

— Кричи не кричи, все равно. Оглох папашка твой, к слепоте вдобавок. А братень второй день в бреду. Кажись, «испанка».

— Фершала звали?

Космач упер кулаки в бока, оглушительно загоготал, синие жилы вздулись на шишковатом лбу.

— Кого-кого? Фершала? Ну, солдат, уморил… Он ходит с разбором, ему пети-мети подавай.

Обратно Егор мчался, не видя белого света. «Денег, денег! — проносилось в голове. — Достать рупь-другой, заткнуть фершалу глотку… Только б достать, боже мой!» Опомнился он возле унтер-офицерской школы… Куда летел со всех ног? К Мишке Зарековскому? Его давным-давно и след простыл… Может, обратиться к Мамаеву? Совестно. Хватит и того, что сделал, замолвил крепкое слово перед штабс-капитаном. А потом вдруг осенило — землячка пособит. И как сразу не догадался? Дурак, честное слово дурак!

Лежал, в бессильной ярости кусая подушку, с тоской вслушивался в разговор. Приперло ее не ко времени, подругу эту. Уберется она когда-нибудь или нет? По всему, расселась надолго.

Теперь подруга толковала о нем.

— Тот, красивенький предмет… похаживает?

— Бывает иногда.

— Заливай. Шинелька-то на своем законном месте. Хи-хи-хи!

— Ха-ха-ха! — сочно вторила ей землячка.

— А угловой не взбрыкивает, не берется за топор?

— Тс-с-с!

— Ох, прости…

«Значит, она и со мной, и с ним, а может, и с третьим? — покрылся испариной Егор. — Влип так влип. Родова-то известная, Зарековских!»

Но вот и она в кофте с глубоким вырезом, в юбке выше колен, по последней заграничной моде, в лакированных ботинках, на плечи наброшена темно-зеленая унтерская шинель. Изогнулась кокетливо, с вывертом отдала честь: «Разрешите… прилабуниться?» — и, сбросив шинель на ковер, прилегла плотно, губы в губы.

— Который час? — глухо спросил он.

— Всего четверть второго, милок. Время есть!

Он высвободился из ее рук, привстал.

— Ты че?

— Слушай… с моими беда. Лешка болен, поди, попристыл в ичигах и драной одежонке… Дай несколько рублей, скоро верну.

— Попроси поласковей, тогда, может, и дам. Ляг, оглашенный. Успеешь и к брату, и к батьке, и к черту на рога.

— Кроме шуток… Пропадет мальчонка!

— И я не шучу, — с расстановкой, в нос отозвалась она. Егор молча перелез через нее, стал без слов одеваться. Она искоса наблюдала за ним. Потом дотянулась до комода, взяла сумку, щелкнула замком. — Не кипятись. На тебе две красненьких, без отдачи.

— Нет, спасибо. Колом в горле доброта твоя… — проговорил он, рывком натягивая сапог.

— Да ты вроде моих фатирантов, — сказала она, кривя губы. — Сперва шапку ломают, а въехали — гай на весь околоток.

Он резко выпрямился.

— Я не христарадничал, запомни. Попросил как человека…

— Сгинь с глаз, недоумок. Много вас, гордецов, с подзаборной родней. Ветер в кармане, вошь на аркане!

5

Не скоро молодому Брагину довелось вырваться в увольненье. А вышел, изумленно раскрыл рот: пол-лета как не бывало. Спрашивается, давно ли он сломя голову бегал в поисках денег, отправляя отца с братом в Красный Яр?

Поодаль, в лугах, серебрилась вода под солнцем, среди грив зелени ослепительно белели монастырские стены, а здесь, в центре города, еще стойко держалась гигантская тень, отбрасываемая Петрушиной горой. Наискось по реке туда-сюда сновал тонкотрубный «Кучум», голосисто поторапливал дачников, и они гурьбой валили к пристани. Два встречных потока захлестнули понтонный мост.

На берегу — хаос беженских палаток и хибар. Плач, сонный говор, заунывное пенье богомольцев, пришедших издалека, гитарный звон, с заречной стороны свистки маневрового паровоза.

Мимо длинной вереницей проехали санитарные линейки, в них сидели и лежали раненые, сплошь одних лет с Егоркой. Лица бледные, землистого отлива, забинтованные головы, руки-ноги в лубках. Вокруг на мгновенье собралась и тут же рассосалась толпа: дело привычное, каждодневное…

Горбоносый солдат, опираясь на костыль, весело зубоскалил с бабами. Заметив молоденького унтера, смолк, опалил исподлобным взглядом, кинул едкое слово, и раздался хохот.

«Свои на своих, вот время окаянное! — думал Брагин, поспешно уходя прочь. — Куда ни толкнись — кровь, злость, маета. Один, совсем один… Степке небось хорошо: гуляет себе на приволье, обок с Васькой и Петрованом, в ус не дует!»

Впервые в нем шевельнулось что-то вроде зависти к беглому брату.

И встало неожиданное, пугающее крутой новизной: пусть братень шутолом и егоза, ну, а остальные, которые сотнями подаются в тайгу? Как их понимать? Блажь позвала пальцем, дурь повела? Ой, не то, не то! Правду баял пресненский: зверье о двух ногах лютее четверолапого будет… Оно и теперь над тобой в разных обличьях… К чему такое житье, господи?

Он шел, вконец разбитый непривычными думами, пока не уперся в Интендантский сад. Тихо побрел по аллее, — авось кто знакомый встретится, как-никак воскресенье, — на закругленном повороте придержал шаг. Посреди площадки, присыпанной песком, стояла на коленях старуха, крестясь, отбивала поклоны.

— Эй, тетка! — тормошил ее за плечо садовый сторож. — Тут не велено!

Старуха вздрогнула, надтреснутым голосом сказала:

— Готова теперь… Веди!

— Куда тебе, старая?

— На казнь… куда ж еще? Знаю, убить собрались… Обступили толпой, зубы скалите… — И плашмя легла на песок. — Бегать не стану, кончайте враз!

— Что с ней? — недоуменно спросил Егорка.

Сторож усмехнулся в сивую бороду, повертел пальцем около виска: «Умом тронулась. Только и всего, унтер молодой!»

— Откуда будет?

— С Урала, вроде б ижевская.

— Видать, с капиталом, коли сюда подалась?

— Какое! — молвил сторож.

— Как же она здесь очутилась?

Сторож огляделся по сторонам.

— Не одна она так — многие. Кто по дурости, кто со стыда, а кто… грешок за собой ведал, не иначе.

Егорка нащупал в кармане пятак, чуть ли не последний, шагнул к беженке… У каждого есть мать, у каждой матери — свое непереносимое, неизбывное. Степан убег, а кто ответил за все? Маманька, собственной спиной… Дрогнувшим голосом он сказал:

— Бабушка…

Она медленно подняла голову.

— Ганька… сын… какая ж я бабушка? — И всхлипнула, не сводя безумных глаз. — Ганька, Ганька, сгубил ты семью, окаянный… Нацепил погоны, братьев-оружейников с толку сбил, отца в землю вогнал раньше времени… — Беженка вытянула черные костлявые руки, стремительно бросилась на Егорку. — Да лучше я тебя удавлю на месте, ирод!

Сторож успел перехватить ее, оттащил назад, она вырывалась с бешеной силой, закатив глаза под лоб, кричала:

— А-а-а-а-а-а-а-а!

Потрясенный Егорка вылетел за поворот и сослепу наскочил на Мамаева, прогуливающегося в одиночестве.

— Стой, чертушка, не так скоро. Что с тобой?

И впрямь, получилось глупее глупого! Егорка остановился, не глядя на товарища, пробормотал:

— Беженке… сейчас… невесть кем показался.

Лукич схватился за бока, зарокотал густым смехом.

— Вот это я понимаю… Бравого шагиста, унтера, бабка в трепет привела… Молодец, бабка!

Ну, как объяснить ему, что не старая беженка напугала, вовсе нет. Ведь такое не с одним ее Ганькой, но и с любым из нас могло стрястись… Егор помедлил, заговорил взахлеб, глотая слова:

— Махнуть бы к Братским порогам, забыть про все на свете. Было б душе вольготно, а кто прав, кто виноват, один бог знает, да сатана разве маленько, с краешку… — он убежденно рубанул пятерней воздух. — По мне так: живет человек, и пусть живет — никто не трогай его, не вяжись к нему с поборами, с солдатчиной, и запрета не клади ни в чем. Он сам себе судья, сам против правды не пойдет!

— Своими силами допер до мыслей подобных?

— Нет, медведь по дороге изобразил…

— Дурак ты, Гошенька, между прочим.

— Вам, ученым, видней с еропланов-то! — ершисто, с легкой обидой сказал Егор и вздрогнул.

— Что с тобой сегодня, парень? Дергаешься, бегаешь туда-сюда.

— Понимаешь, беженка нейдет из ума… Глянул сейчас на ель, и она в ответ, как бы с укором… Скорей бы кончить эту мясорубку!

— Интересно, как?

— Да победить, и все.

— Кого? — не отставал настырный Мамаев. Снова, поди, хочет поднять на зубки, развеселый человечище! А что сказать, когда в голове непролазная мешанина? Он с усилием выдавил:

— Ну, чтоб свои победили, конечно.

— А именно?

Егорка настороженно скосил глаза. К чему его упорные расспросы? Вроде бы всегда относился по-людски, помог отмотаться от посылки в полевые войска, но угадай, куда он гнет? Чужая душа — потемки, а прямое дело фельдфебеля — знать, чем дышит и солдат и унтер, и не только знать, а и… докладывать! Егорка даже вспотел от натуги.

— А именно? — с нажимом повторил Мамаев.

— Ну, которые за крестьянство. А там кто б ни правил. О том пускай решают без нас, — прогудел Егорка и чуть ли не радостно: — Тю-у-у, смотри, пан Зарековский!

По аллее, действительно, вышагивал Мишка Зарековский в черной форме отрядов особого назначения, ковырял в зубах. Увидев Егора с Мамаевым, он слегка приподнял фуражку, с самодовольно-веселым видом приблизился к ним, сел.

— Наше вам с кисточкой! Каково живете-можете? Нет ли охоты к нам перебраться, это я Гохе, не тебе, старший унтер. Тебя не сдвинешь, окопался, дай бог. А ему не мешало б раскинуть мозгами. В батальоне кисни, и никаких перемен. А у нас — ого! — Мишка померцал желтыми зрачками. — Был старшим стражником, теперь помкомвзвода. Месячишко-другой, и в прапорах, во!

Пристально глядя поверх деревьев, Мамаев кинул вполголоса:

— Конечно, кое-кто подождет, пока у тебя золото засияет на плечах!

— То есть?

— Я что-то сказал? Убей, не помню.

Зарековский сухо посвистал.

— Т-а-а-ак. Весь в свою племянницу.

— Кто? — спросил задумчивый Егор.

— Ейный дядя.

— О ком ты, чудило-мученик? — снова не понял Егор, оглядываясь на Мамаева, и его улыбка подсказала ему, что он-то прекрасно знает, о ком и о чем речь. Повисло крутое, натянутое тетивой молчание.

— Ты… все с капитаном Белоголовым? — обронил Егор немного погодя.

— С ним, брат Гоха! — бодро отозвался Мишка и хлопнул приятеля по острому колену. — Под лежачий камень и вода не подтечет, а там… — Он ухмыльнулся. — Это… милиционер, мой знакомец, обыскивал богатого китаёзу. Копнул в укромном углу — куча денег, тыщ на пять золотом. Цоп, и в карман, а когда китаёза пожалобился — вернул сибирскими знаками. Уметь надо, Гоха!

— И ты хошь так же?

Зарековский рассерженно засопел.

— Теленок ты, пестерь болотный! Чего робеть? Нынче — наше время, дождались-таки. Конечно, думай не только о себе. Верховный правитель, сказывают, поставил ясно: ни к царским, ни к советским порядкам, даешь золотую середину! Как же не помочь, а особенно здесь, на внутреннем фронте? Не управимся — пропадем все: и адмирал, и ты, и я! — Он мельком посмотрел на Мамаева, губы его пошли вкривь. — Степке-то, братцу, передавать поклон?

Словно пружина подбросила Егора с садовой скамейки.

— Да он же… незнамо где!

— А вот и знамо. По всему, с лучихинцами, что при домне, спелся. — Мишка выдернул из кармана газетный столбец. — Читай вслух.

Егорка быстро отодвинулся.

— Убери, нам такое не дозволено.

— Это можно. «Губернские ведомости», понимай.

Твердая рука Мамаева протянулась, переняла столбец.

— Дайте-ка мне, грамотеи. — Он разгладил столбец, кашлянув, начал: — «В районе Братского острога…»

— Боже мой, у нас! — вырвалось у Брагина. Зарековский сузил глаза, посовал его под ребро. Дескать, погоди радоваться. Главное веселье дальше!

— «В районе Братского острога появилась большая банда, возглавляемая безответственными лицами и уголовными преступниками, — читал Мамаев. — Из числа рабочих Старо-Николаевского завода к повстанцам примкнуло не более ста человек. Посланная из Иркутска часть для уничтожения бродячих банд благополучно и успешно выполняет поставленную задачу, и одного ее приближения достаточно для того, чтобы наступило успокоение в городах и деревнях, и местные жители вернулись к повседневным трудам».

— Уголовные… — пробормотал Егор. — Степка с Васькой в уголовные попали… Что же с ними теперьча будет?

— Что будет, о том вскорости узнаешь. Две роты бросают под Братск, не шутка. Пароход «Сибиряк» на плаву, пулеметы и пушки готовы к бою! — он до хруста сжал кулак. — Ну, держись, внутренний фронт, с-собака!

Ладонь Мамаева плотно легла на плечо взволнованного Брагина. Однако вопрос его был обращен к Зарековскому.

— А зачем бы вам плыть, если там полный порядок?

— Ага, ага! — встрепенулся Егор. — И я хотел про то же самое.

Мишка усмотрел что-то на дальней дорожке, встал торопливо, позвал Егорку в тир и, когда тот отказался, ушел один. К скамейке подходила Таня Мамаева.

Брагин стесненно поклонился, она с силой встряхнула его руку.

— Поздравляю!

— С чем?

— С жизнью, — прямо сказала она.

Гибкая, темноволосая, бойкая на язычок, девушка иронически оглядела Брагина.

— Ну-с, кавалер, я вас давненько не видела. Отвечайте, скольким дамам вскружили голову?

— Перестань, егоза, — вступился Мамаев.

— Помилуй, дядечка! Любовь — самое светлое чувство, ее стыдиться не надо. Ведь я права, господин младший унтер-офицер? — повернулась она к Брагину. — Вас что, не кормят в хваленой школе Нокса?

— С чего вы… взяли? — вконец потерялся Егорка.

— Глаза у вас голодные!

— Ой, Танька!

— Пустое! — девушка вынула из сумки длинную, с золотым ободком папиросу, закурила. И снова: — Скажите честно, я вам нравлюсь?

Он беззвучно пошевелил губами, косясь на товарища.

— Громче! — она топнула каблучком.

— Вы очень милая и очень…

— Договаривайте же!

— Нет, помолчу, — с глубоким вздохом сказал Егор.

— Ну?!

— Какая-то вы беззащитная, ей-ей!

Брови девушки надменно вскинулись вверх. Она выпрямилась, кинула свысока:

— Что вы сказали, повторите!

— Что думал. Храбритесь, шутки строите, прыгаете на одной ноге, но ведь я вижу! — Егорка пошарил в карманах, курева нет как нет, направился к табачному лотку. Мамаев проводил его изумленным взглядом, подмигнул племяннице.

— Нарвалась, колючка? — и посуровел, разом перекинулся на другое. — Ну, как выглядел генерал Гайда? Была вчера на вокзале-то?

— Вместе со своим патроном. Собрался «весь город»: и офицерство, и земство, и кооператоры. Тишком передавали, что адмирал задним числом лишил Гайду всех званий и орденов, а он вышел из салон-вагона в русской генеральской форме… Что тут было, если б ты знал! Толкотня, слезы, крики «ура» и — злой шепоток в адрес Колчака: не оправдал надежд, не смог создать крепкой преграды на пути красных, ко всему вдобавок рассорился с лучшим другом. Пока щелкали аппараты, пока «весь Иркутск» засыпал его цветами, наши земцы сидели в купе капитана Калашникова.

Мамаев быстро потер подбородок.

— Эсера, бывшего контрразведчика армии Гайды? Это вовсе интересно! Мы ведь с ним «крестники», частенько я нападал на его след и в Красноярске, и в Тулуне, и в Черемхове. Правда, вел тот след в офицерские собрания… Ну и ну?

— О чем толковали, не знаю, но по дороге в город мой патрон обронил несколько странных слов. Он-де тотчас едет к управляющему губернией Яковлеву. Или — или, третьего не дано…

— Удивлена, Танюша?

— Неужели и он… Ему-то какая корысть?

— Ого, немалая! — Мамаев понизил голос. — Потерян Челябинск, красные идут к Тоболу, не за горами — «стольный град» Омск. Отсюда потуги — спасти хоть часть пирога, именуемого белой Сибирью. Вот и Гайда полетел на восток, с той же целью. Солдат чешский не хочет воевать — одна причина. А другая — в нас!

Таня оглянулась на Брагина, который безучастно дымил в стороне, пока они говорили.

— Встретила на вокзале твоего взводного.

— Гущинского?

— Да. Не приветствовал Гайду, не пошел в купе. Стоял с надвинутым козырьком. Кое-кто посматривал косо…

Мамаев туго-натуго переплел узловатые пальцы, грустно усмехнулся.

— Честному человеку только теперь и веселиться. Самая пора!

— Он с нами? — тихо спросила Таня.

— Думаю, будет с нами.

— Если против не пойдет?

— Но-но, шустрая. Ты вот что… Передай седоусому, дескать, сызнова командируют в Тулун. Пусть завернет на огонек… — Он встал, громко позвал Егорку: — Ну, прогуляемся в женском обществе? Ты слева, я справа. Бери под локоток, не спи.

Егор словно окостенел, не двинулся с места. Ему казалось, что он с головы до ног в черной липкой грязи, от которой вовек не избавиться, которую не оттереть, не отмыть. Оставалось одно — смотреть издали, затаив дыханье, умеряя тяжелый стук сердца… Но вот и она кивает ему, дружески улыбается краешками губ. Господи, за что такая кара?

6

Многосаженный береговой откос падал круто, почти отвесно. Река под ним бурлила, завивалась воронками, несла ноздревато-белые шапки пены, и время от времени срывалась вниз, гулко ухала подмытая земля. Солнце броско положило по взрябленному ветром плесу искристый путь.

В полуверсте, за стрелкой, виднелась пристань, выше — россыпь деревенских изб, кое-где помеченная грудами темно-сизых пепелищ, сбоку торчала труба давным-давно остывшей доменной печи. Все словно вымерло в Лучихе — ни стука, ни говора, ни собачьего лая. Бабы и дети еще с весны разбрелись по окрестным селам и заимкам… Зато здесь, на высоком бугре, было многолюдно. На добрые двести сажен протянулась цепочка неглубоких, наскоро отрытых окопов, и партизаны, перекурив, шумно устраивались вдоль бруствера, прилаживали поудобнее берданы и дробовики, подсмеивались над козлобородым Кузьмой, который проспал утренний подъем и теперь с неохотой долбил неподатливую, уплотненную веками землю.

По тропе, пролегшей в соснах, похаживал Степан Брагин в английском френче с накладными карманами, просторных синих галифе, у бедра болтался маузер в деревянной коробке. Степан то мрачнел, наблюдая за сонным Кузьмой, то вдруг его лицо расплывалось до ушей, и он тут же спохватывался, напускал строгий вид.

Подошел Силантий, отдуваясь, присел на обгорелый пенек.

— А-а, здорово, соседушка. Давно из дому?

Силантий пробубнил что-то под нос.

— Чего смурый? Ай беда приключилась какая?

Тот не ответил, только повздыхал тяжело.

— Ну, ладно, ладно. Понимаю. Иди в обоз, выбери лошака посправней, сбрую, телегу, чин чинарем.

— А… опосля? — с присвистом спросил сосед.

— Твой будет, на веки вечные. Мы берем, но не забываем, вертаем сполна. Дуй, у нас тут бой грянет скоро…

Он поднес к глазам трофейный «цейс», вгляделся в поречье, усы его встопорщились.

— Кузьма, второй дымище зачернел, ниже Заярска!

— Жгут почем зря, сводят села на нет. Не ровен час, и к нам пожалуют… — просипел Кузьма, разогнувшись. — А мы с самодельной горе-пушчонкой, да через одного с дробовиками. Раскокают вдрызг, чует мое сердце.

Брагин добродушно отмахнулся: дескать, не зуди. Оно хоть и самодельное, орудие-то, а грохнет как взаправдашное.

— Эй, Петрован, запыжили крепко?

Из кустов краснотала вынырнул Петрован.

— В-в-все на мази. Сват Пантелей с-с-старый бонбардир, туго дело знает, — он весело блеснул зубами. — Ч-ч-чего-чего в трубу не напихал! П-п-пороху фунтов пять, потом пуль, жаканов, с-с-сколько было, а на закуску — рубленых г-г-гвоздей. Окрошка будет славная!

— Дед, навел, как уговорились? На самую чтоб струю, где створ!

Рядом с Петрованом появилась белая как лунь голова, уперлась в Брагина зоркими еще глазами.

— Будь в надежде, генерал. Шипку отсидел с первого до последнего денька, вари своей башкой!

— Ха-ха-ха, генерал…

От Лучихи с говорком подваливала большая группа людей. Впереди Васька Малецков с гармонью и Полиевт Тер-Загниборода, признанный начпрод, за ними гурьбой солдаты в зеленых «адмиральских» шинельках, но без погон, с красными бантами. «Кто такие? — подумал Брагин. — Неужели от Бурлова подмога? Но солдат у него пока не водится. Да и уговорились мы с ним про все. Скоро бой, и по нему командир пускай судит о нашей братской годности!»

Затейливо наигрывая на гармони, что-то по обычаю жуя, Васька покивал на солдат:

— По твою душу, Степа.

Лицо Брагина потемнело.

— Тут я тебе не Степа… Перестань жрать, говори как положено!

Васька вытянулся в струнку, лихо отрапортовал:

— Товарищ командир сводной краснопартизанской роты…

— Ну вот, так-то ловчей, — подобрел Степан и обратился к переднему солдату, самому старшему на вид: — Откуда, товарищи?

— Черемховские мы, из местной воинской команды.

— А каким ветром под Острог, да еще на эту сторону, занесло?

— Генералы турнули… Шастают, мол, бродячие шайки по лесам, ловите, и за каждого пойманного — деньга. Вот и… собрались. — Солдат несмело хохотнул. — В Шамановском, значит, офицерство долой: кого в реку, кто драл в исподнем, а одного с собой привели, прапора безусого.

Степан кашлянул, будто взял что-то на заметку.

— Из шахтерских краев, стало быть?

— Оттедова, — и, видно уловив сомненье в глазах командира, солдат заторопился. — Да ты не боись, мы проверенные. Мы, брат, с Иркутском связь имеем, с подпольным комитетом. Наезжал к нам, и не раз, унтер. Толко-о-овый!

Брагин подергал светло-рыжий, обкуренный ус.

— Ладно… Васек!

— Слушаю, товарищ командир сводной роты!

— Кто там у нас в подполе сидит?

Загибая пальцы, Васька стал называть одного за другим. Первым шел врач ветеринарный.

— Отпустить бы его надо, безвредный старичок! — заметил Полиевт.

— Пусть идет на все четыре, да не задерживается. Налетит пулька, зашибет ненароком… Кто еще?

— Новый кровосос из Лучихи. Ну, милиционер, что на днях взамен убитого притопал.

Степан посмотрел на солнце, на испестренное дымами верховье реки.

— Так вот, возьми его, подсупонь к нему подрядчика из Острога. Подсупонь, и вместе с прапором отведи за увал. Много патронов не трать, понятно?

Васька Малецков потоптался, вороша ичигами игольчатый покров земли. Кое в чем он был не согласен с командиром, а сказать побаивался, как бы Степан сызнова не одернул. Неудобно все-таки: в помощниках комсводроты ходит, а выслушивать окрики, да еще при людях — не пристало.

— Чего мнешься? — спросил Брагин.

— Может, погодим, когда приедет комиссар?

— Делай, как приказывают! — оборвал его Степан.

Васька нехотя, медленно побрел к деревне: там, в подвале крайнего амбара, второй день сидели, ждали своей участи арестованные.

Степан повернулся к Полиевту.

— Накорми служивых, товарищ Тер-Загниборода.

— Есть! — начпрод покружил перед солдатами, отмахиваясь от мошкары, заговорил сам с собой. — «Когда мы будем в Белокаменной, генерал? — спрашиваю я, прощаясь с Дутовым. На мгновенье герой-казак задумывается, что-то соображая. — Полагаю, не позднее августа. Да, в августе победоносного девятнадцатого года мы войдем в Москву! — твердо сказал атаман, по-братски почтительно взглянув на портрет верховного правителя…»

Пожилой солдат подался к Степану, шепнул с тревогой:

— А его… энтого… не отвесть за увал? Наверняка шпиен! С Дутовым встречу имел, и видать, на днях!

— Успокойся. Просто отрыжка у человека. Наелся газет со всех губерний, вот и прет из него. — Степан неприметно подмигнул Петровану.

— И давно с ним такое, с сердягой?

— С п-п-полгода, — ответил Петрован и смешливо почесал нос-картошку. — Не меньше!

— Значит, без удержу прет и прет? Когда ж предел-то наступит, господи?

— К-к-кончилось бы, да всяк день вычитывает новое!

— Экое, паря, несчастье! — солдат горестно помотал головой, зашагал вслед за Полиевтом.

Кузьма — от своего ничуть не углубившегося окопа — оглянулся, проверяя, здесь ли Степан Брагин. Увидев, что тот не ушел, знай вертит окуляры, наведя их на поречье, с досадой сплюнул, сел.

— На кой черт — окоп? Что мы — армия? — И едко добавил: — Эх, а еще командиром назвался. По мне: сказал слово, стой на своем до конца. А ты на кукорках перед Огнивцевым пляшешь… Где твоя гордость, лесной атаман?

Брагин молча сгреб его за грудки, с силой встряхнул.

— Копай, не то носом рыть заставлю! — и вполголоса, хрипло, отчужденно: — А с комиссаром разговор не кончен, так и запомни. Степан во веки веков ни перед кем не кланялся!

Из сосен вышел Васька Малецков, остановился поодаль.

— Отвел? — спросил Степан. — Что-то выстрелов не было.

— Командир, послушай…

— Отвел, спрашиваю? — возвысил голос Брагин.

— Не торопись. До увала подать рукой, зато с того света ворочаться долго… Прапор-то сам с солдатами увязался, по своей воле. А ты — за увал!

Послышался топот копыт. Из-за поворота проселочной дороги вынесся всадник, птицей взлетел на бугор, ловко осадил коня. Только вот слезал он с трудом, пошатнулся, едва не упал. Васька хотел поддержать его под локоть, но он отстранил его, заковылял к командиру.

— Ну, братцы, готовься, — надтреснуто сказал он, сдерживая колотивший его сухой кашель. — Пароход верстах в восьми, своими глазами видел. Тот самый, долгожданный… — Он оглянулся на избы, у которых собралась серошинельная толпа. — Что за народ?

— Те, что в Шамановском бучу подняли. В лодки и до нас.

— Молодцы… Накормлены?

— Тер-Загниборода хлопочет, — ответил Степан. — А прапора ихнего сейчас в расход пошлем, за компанию с подрядчиком и милицейским…

— Как, без суда? — насторожился Огнивцев.

— А мы чем не суд? — Степан прогудел с натугой. — Самый скорый, самый справедливый. Народище-то с трех волостей, тебе мало? — он крепко стиснул темные, в непроходящих ссадинах, кулаки. — Без осечек действуем. Друг? Сюда. Враг? Туда, в тартарары.

— На манер карателей Белоголового? Нет, Степан, так не пойдет… — резко обронил Огнивцев. — Отмени приказ.

Тот набычился, густо побагровел:

— Приказываешь?

— Пока советую.

— Интересно, от чьего имени?

— От имени партии. И если для тебя революционная законность — пустой звук, нам с тобой не по пути, заявляю открыто.

Степан судорожно дернул шеей.

— За партию не прячься, будь добрый. Я ей тоже не пасынок! Ты лучше скажи, кто здесь командир?

— А кто комиссар, и тоже здесь?

— Ну ты, ты. Что еще напоешь?

— Говори, ты начал песню. А у меня вопрос. Ты и братишку своего, попадись он в руки, тоже б кокнул без суда?

— Кого угодно, а его первого!

— Ого! Этак, свет Терентьич, можно и в одиночестве остаться. Всех вокруг переведешь.

Весело засмеялся Васька, загоготал Кузьма… И он туда же, спотыка! Степан растерянно моргал, шевелил губами. Забил комиссар окончательно, прижал к стене. Всегда он «этак», не орет благим матом, не хватает за шиворот, но так повернет, что волей-неволей и ты повертываешься вслед за ним. Секрет знает, что ли?

— Да бери, бери всю троицу, бог с ней! Суди, ряди, правду-матку выводи, на такое ты мастер. А мы браво не ходим, высоко не парим…

— Старо. Придумай что-нибудь новое, командир.

За кустами показался верховой, последний, что был в той стороне. Подлетел, выпалил:

— Совсем-совсем рядом… Сейчас будет выходить из-за кивуна. Во, пример делает!

Степан приглушенно скомандовал:

— По места-а-а-ам!

Партизаны кинулись кто куда, залегли, облепили бруствер. Чуть погодя в соснах появились черемховские солдаты, утираясь на ходу.

— Винтовки у всех? Айда с Петрованом к пушке. Бить на выбор! — приказал Степан.

Полиевт с несколькими деревенскими подростками быстро принес ворох трещоток. Мальцам было велено сесть на дно окопа, не высовываться и ждать. А трещотки — дело испытанное, не единожды проверенное. По весне только треском, удивительно смахивающим на пулеметный, и отбивались от белой милиции: крутанешь там и здесь, выпустишь десяток-другой считанных пуль, смотришь, «кокарды» отступили назад…

Последние черемховцы укрылись в кустах краснотала. Берег затих.

«Идите, гады, угостим по-свойски!» Степан улегся поудобнее, рядом с комиссаром, раздвинул кусты, скользнул «Цейсом» по завершью елового острова, подвел окуляры к речному колену. В глаз, как на грех, попала соринка. Он выругался, потер веко, снова всмотрелся, и у него екнуло сердце. Облако бурого дыма подвалило к последнему перед деревней измыску, показалась долгая, наискось труба, нос в пенных завитках, а там и весь пароход… Степан оглядел свой разношерстный строй. Только б удержались, черти милые, не вспугнули зверя, только б самому не сорваться с зарубки! Он кивком подозвал Малецкова, велел пройти по линии, строго-настрого напомнить о тишине. А подставит беляк бортовину — бей сплеча, кто во что горазд.

Пароход приближался, рос в длину и высоту, его колеса, сдавалось, выстукивали где-то совсем рядом, чуть ли не в соседнем, укрытом ветками окопе… Впереди, на носу, зачехленное орудие, по бокам и на корме пулеметы, номера беззаботно столпились у поручней. Поди, готовились оставить после себя еще одно спаленное, затоптанное, изгаженное место. Попривыкли с весны к легким для них прогулкам: расстреливали пойманных партизан, пороли стариков, насиловали баб и девок…

Теперь было видно и без увеличительных стекол, благо пароход, ориентируясь на белый створ, подошел едва ли не к самому яру. На капитанском мостике стояли золотопогонные и впереди остальных длинноногий офицер в нарядной светлой черкеске, при кинжале.

— Усмотрел главаря? — тихо, одними губами, спросил Огнивцев.

— За версту приметен. Он и есть, Белоголовый, — отозвался Степан. — Улыбается, гад… А сколько безвинных душ на его совести!

— Говорят, со стеклянным глазом капитан-то, — заметил Васька. — Сейчас мы ему и второй подправим…

Сорок саженей оставалось до бугра, двадцать пять, десять, семь… Но что такое? Пароход вдруг застопорил, развернулся, бросил якорь, почти у створа, где затаилась партизанская пушка, и сразу с обоих бортов начали спускать на воду баркасы. Белоголовый все-таки остерегся идти прямо к селенью, решил часть солдат высадить раньше. Что же, господин одноглазый, спасибо за осмотрительность. На ловца и зверь бежит.

Степан выпрямился во весь рост:

— Б-бей, в крест их душу!

Заиграли трещотки, с громом, с визгом бабахнуло самодельное орудие, откос окутался черной гарью, и сквозь нее, пробиваясь огоньками, густо резанули винтовки, берданы, дробовые ружья. Вопли, крики, брань взмыли над рекой.

Степан выпустил по капитанскому мостику все до единой пули. Мешал чертов дым, шутка ли, взорвать несколько фунтов пороха! Наконец ветром немного отнесло дым в сторону, и открылась развороченная, в упор изрешеченная палуба парохода. Там, где минуту-другую назад гоголем стояли золотопогонные с Белоголовым и плели разговор мордастые стражники, теперь было пусто, шаром покати. На корме с треском рвались патроны, чадило маслом зачехленное орудие, пулемет нелепо задрал свое рыльце вверх. Кое-кто из карателей укрылся в трюме, некоторые, сиганув с борта, отплевываясь, плыли к тому берегу. По ним стрельбы не было: шут с вами, все равно пойдете ко дну. Будет ноне рыбам веселья!

Снова загрохотала цепь, якорь поднимали изнутри, машиной, боясь показываться на палубе. Заработали колеса, сперва медленно, потом все быстрее зашлепали плицами о воду. «Эх, черт! — мелькнуло у командира. — О лодках заранее не подумали… Пока шель да шевель, могли б запросто влезть на трубач!»

Перед Степаном из горького порохового дыма возник распаленный Петрован.

— Вот это ш-ш-шуганули… Будто метлой! — и осекся, увидев хмурые лица. — Да ч-ч-что с вами? Ведь победа, ведь б-б-бегут!

— В том и закавыка, — скупо молвил Огнивцев.

Степан перемог себя, тряхнул медной гривой, легонько похлопал комиссара по плечу.

— Ладно… Бой не первый, не последний. Еще успеется! Что ж, пустим конных? Айда, разведка, вдогон, чтоб с шумом, с брызгами! — Он уперся кулаком в бок. — Полиевт… пригни бороду!

— Я весь вниманье, командир.

— Доски есть?

— Зачем?

— Как зачем? На гробы, само собой. Утопленникам.

Полиевт задохнулся от смеха, замахал руками.

— Е-е-есть! Припасли заблаговременно.

Васька принес гармонь из обоза, его тесно обступили, потребовали сыграть что-нибудь развеселое.

Седые заводчане поднимали на смех стонущего Кузьму, раненного в неположенное место. «Давеча втолковывали тебе: рой глубже. Не допер, что к чему, вот и поплатился. Ну-ка, снимай штаны!» Кто-то, не в меру горячий, прикидывал вслух, во сколько ден добежим до губернии.

— Туда — не знаю, а в Лучихе постоим недельку, если Белоголовый снова не сунется! — рассудительно сказал Тер-Загниборода.

Степан Брагин влез пятерней в спутанную гриву, задумался. Правильно варит котелок у начпрода. С Иркутском да Омском еще повозимся, зверь силен… Что ж, для того и вспухли громадой. Не к теще на блины собрались, на бои свирепые, и такие вот легкие, с одним-единственным подранком Кузьмой, будут выпадать, ой, не часто!

И оглянулся, свел брови: что за непорядок? К ним спешили женщины с развевающимися на ветру волосами. Высокая старуха бежала впереди всех, чуть ли не басом кричала:

— Девоньки, быстрей! Не зевай, хватай! — Она сослепу наскочила на черемховских солдат, цепкими руками перебрала всех до единого. — Не тот… не тот… не тот… Где ж мой-то банбардир милый?

— Ау-у-у, Семеновна! — из кустов, где пушка, улыбался тоненький, с седой бородкой, дед Пантелей. Старуха вскачь понеслась к нему. И новые крики:

— Иван, ты где? Фома! — и особенно пронзительное, режущее слух: — Петенька, родной!

Петрован дрогнул обдрипанными коленками, присел.

— Акулька, з-з-зараза!

Жена, маленькая, верткая, прильнула к нему, зацеловала в лоб, в волосы, в колючий подбородок, зашептала на все взгорье: «Петенька, вот он — лес… Пойдем!» Дорогу ей преградил взъерошенный брат, Васька Малецков.

— А о Брагине, командире, забыла? Он те взгреет, милая сестрица, будешь помнить!

Она кулак ему под нос, топнула чирком:

— Брат, уйди-и-и… Сотру в порошок!

Петрован сделал знак, мол, пустые хлопоты, не сговоришься, а сам еле-еле сдерживал радость. На лице обычно спокойного Васьки заиграла судорога. Плюнул под ноги, пошел искать Степана. Брагин прислонился к стволу, мечтательно смотрел в глубокое, сизыми разводами, небо.

— Думаешь? Звездочки считаешь? — спросил Васька и ткнул пальцем в сторону баб, окруживших партизан. — А это видел?

— Ну и че?

— Рота гибнет к чертовой бабушке… Не отбиться от окаянных, спятили вконец!

Брагин помолчал, потом спросил:

— Запамятовал, когда мы в тайгу-то ушли?

— К чему вопрос, не понимаю… Ну, прошлой осенью, если угодно.

— А ведь много воды утекло, как думаешь? Мой тебе совет — не путайся под ногами, сосунок еще в таких делах… Они, бабы, тоже хлебнули горького вдосталь! — Он расправил плечи, громко сказал: — Эй, Тер-Загниборода, навешивай котлы. И мяса, мяса побольше, заслужил народ по всем статьям.

Кто-то тихим голосом окликнул Брагина. Он повел чубом, оторопел, ухватился за ствол сосны. Стеша, Стешенька… Худая, с глубоко запавшими глазами, в стареньком ситцевом платье, шла она к нему, а рядом, под рукой, жался мальчонка лет семи-восьми.

Она заговорила первая:

— К вам, с племянником… Принимайте в отряд. Медсестрой, стряпкой, солдатом, кем угодно.

— Ты что же… и дом бросила?

— Нету дома, спалили по зарековской указке. Ну, а я с его крестовым разделалась вчера… Принимай, больше нам некуда и не к кому податься!

«Она и не она!» С замиранием сердца он ждал: вот-вот она спросит о Федоте Малецкове или сама скажет, где он теперь и что с ним. Но Стеша молчала, плотно спаяв губы, и это было страшнее всего.

Глава тринадцатая

1

Красные дивизии лавиной пересекли Тобол, упорно, шаг за шагом, прогрызали многослойную оборону колчаковских войск. Давно ли были уральские Очер, Оса, Тагил, Ирбитский завод, Салда. И вот запестрели не менее звучные названия городов: Тобольск, Ялуторовск, Ишим…

Игнат постоял над «зеленкой» — рисованной от руки картой-трехверсткой. Минуло время, когда он брал на зубки Петра Петровича: дескать, к чему художество, для какого беса? Теперь он и сам нет-нет да и орудовал остро наточенными цветными карандашами… Он бережно свернул карту, спрятал ее в туго набитый планшет, осмотрелся вокруг. Командир бригады Калмыков с Макаркой резались в шашки, — оба страстные любители.

— Протри очи, куда тебя понесло?

— Дамка, Михаил Васильевич, гуляет вдоль и поперек!

— Ну-ну, долго не нагуляет… Получай! — и трети пешек на Макаркиной половине как не бывало.

— Неправильно! — запротестовал Макар, но подумал и согласился. — Ладно, ваша взяла. Начнем сызнова?

— Работай, милок, работай!

Начштаба Петр Петрович, маленький, жилистый, с седыми висками, угощался самосейкой у командира комендантской роты. Перехватил взгляд Игната, улыбнулся.

— Русский человек, Сергеич, легко приноравливается ко всему. Не стало водки — появился первач, кончилась махорка — вот он, самосад!

— А на генеральских постах вполне прижились унтеры и капитаны! — ввернул Игнат.

— Вроде бы воюем, а? — спросил Петр Петрович.

Игнат посмотрел на часы-ходики, заторопился на улицу, на броский солнечный свет, пронизанный летучей паутиной. Поди, председатель полкового бюро ждет, места себе не находит.

Члены партии и сочувствующие — связисты Белорецкого полка — собрались на лужайке, за селом. Усталые, пропыленные, в потных гимнастерках… Стрелки и пушкари сделали бросок, закрепились на новых позициях, отдыхают, а связист мотайся как угорелый от села к селу, тяни и чини провод… В глазах, обращенных на комиссара, читалось явственно: не рассусоливай, с ног падаем… Да и у него времени было в обрез. Подошел, сел на травку, сказал:

— Нечего тратить слова попусту, товарищи. Откроем прием в партию. Приступай, Лаврентьич! — кивнул он председателю полкового бюро.

Связисты по очереди поднимались, говорили о себе. Вопросов было немного. Знали друг о друге все. И в памяти оживали бои на Зилиме, у Чертовой горы, за Оханском, в непролазной лесной чаще… Игнат растроганно засопел: «Крепкие идут в партию ребята, идут обдуманно, всерьез!»

Но чем озабочен председатель? Повернулся, молвил тихо:

— Есть еще один желающий. Парень трудовой, а вот начинал в крутовской компании.

— Пошел-то ведь не с ней, насколько я понимаю.

— В рейде от Белорецка. Что бы ты присоветовал, Сергеич?

— Давай-ка, брат, без подпорок. Уверен в человеке, не жмись. Кто он такой?

— Был вторым номером у Колодина.

— Не ему ль в Перми продырявило черепок?

— Во-во. И опять на ногах.

Игнат подозвал белоречанина, стал писать рекомендацию. Вывел размашистую подпись и сказал: «Спрос теперь вдвойне!»

Тот принял бумагу в обе руки, губы его шевельнулись беззвучно…

Поздравив с приемом в партию, Игнат и Кольша завернули к разведчикам. И словно сердце чуяло. Утром на сторону красных перебежал улан с долговязым пехотным унтером. Игнат сам допросил того и другого.

— Рядовой Первой конной дивизии?

— Так точно, — отозвался улан, молодой кучерявый крепыш, и выложил на стол содранные погоны.

— Ее состав?

— Томский гусарский — раз, Канский драгунский — два, наш уланский — три, ну и казачий. Есть батареи, есть пулеметы, разрывными пулями снабженные.

Завразведкой согласно кивал головой: пока улан от правды ни на шаг.

— Ну, конница — дело известное: давненько едем хвостами к вам. А вот какая срочность подтолкнула — дозвольте объяснить. — В голосе улана пробилась тревога. — Четвертого дня офицерье гульбище затеяло и всяческие планы обговаривало. Мол, на подходе — вместе с легионом поповским — свежая Пятнадцатая дивизия. Мол, чуть подвалит — красным каюк.

Игнат посмотрел на завразведкой, тот удивленно весело прыснул. «Померещилось, не иначе!» — написано было на его остроносом лице.

Уловив недоверчивые взгляды, крепыш заволновался.

— Спросите хоть у Сереги, — сказал, показывая на унтера. — Дивизия-то им на смену идет!

— Ага, — подтвердил долговязый унтер. — Квартирьеры ейные в ночь пожаловали.

— Во, ангарец не даст соврать!

Игнат с интересом пригляделся к унтеру.

— Везет мне на знакомцев, и все почему-то из тех мест. Откуда, если точнее?

— Лучихинский.

— А-а, — разочарованно протянул комиссар. — Лычки-то где получил?

— В школе иркутской.

— Туда не каждого принимают, — неприязненно ввернул Кольша Демидов, сидя в стороне. — Значит…

— Ничегошеньки не значит, поверь слову! — с жаром заступился за своего спутника улан. — Сам до вас пошел, никто силой не волок!

— У вас там все такие были, вроде тебя? — спросил завразведкой.

— Разной твари по паре, — пробормотал унтер. — Кто зубы скалит, а кто рогами в землю… — Он помолчал, и снова: — Был у меня товарищ, тоже ангарский. И лет всего ничего, и статью взял, а… пропал вкруговую. Промеж трех сосен заблудился!

Слушая его торопливую речь, Игнат листал допросы вчерашних пленных, думало новых дивизиях и полках, подтягиваемых белыми к фронту, о предполагаемом ударе. «Вранье, офицерские сказки! Выдохся верховный правитель, спекся. Недаром штурмовая бригада Пепеляева сведена в батальон. А ведь она — краса и гордость Колчака!»

— Опросные листы — в штаб! — все-таки велел он. В конце концов, адмиралу терять нечего, может еще напоследок дрыгнуть ногой.

Разведчики выкатили на стол белоснежную голову сахара, угостили крепким чаем, отсыпали несколько дорогих папирос, но заботы торопили военкома все дальше.

Теперь было самое скверное. Вчера снабженцы, с легкой руки начснабрига Ксенофонта Медведко, раздобыли первача, устроили пир горой, а на рассвете, выйдя под звездное небо, затеяли стрельбу, всколготив село, только-только отвоеванное у белых. Подоспел патруль, загнал гуляк обратно в дом, но зло было сотворено, пятном легло на бригаду.

«Перебью сволочей, а там будь что будет!» — кипел Игнат, шагая вместе с Кольшей на квартиру Медведко.

В доме царил ералаш, на столах объедки, грязная посуда, на полу затоптанные окурки, по комнатам гулял прогорклый сивушный дух. Медведко, сизо-багровый, в одной нательной рубахе, медленно приподнялся с лежанки, следом испуганно повскакали остальные. На подоконнике сидела Палашка, медсестра летучего санотряда, размазывая по лицу слезы, ревела белугой.

— Приставали? — жестко спросил у нее Игнат.

— Не-е-е… Под арест попала ни за что…

— А кой черт сюда занес, в пьяное застолье? Постыдилась бы, сестра, больно ты милосердная… Ладно, иди. Пропусти ее, часовой! — Он круто повернулся к Медведко, тот вильнул мутными глазами вбок. — Рассказывай.

Начснабриг виновато развел руками, просипел:

— Что с ними поделаешь? Как с цепи сорвались… Уговаривал, урезонивал, честил — ни в какую!

— Урезонивал, а сам надрался… — Игнат хотел сказать: «свинья свиньей», но встретил взгляд Кольши Демидова, с трудом превозмог злость: парень прав, комиссару не пристало ронять себя до ругани. Коротко бросил: — Сдавай команду. Под трибунал!

Вперед с кривоватой улыбкой выступил рябой снабженец.

— Товарищ военком, да мы же в рейде вместе шли… Ай забыл?

— Нет, помню! Помню, как ты уворованной гусятиной объедался. Для тебя, видно, что гром, что пал — все равно. Ничуть не изменился… — Игнат повторил с нажимом: — Под трибунал! Кольша, распорядись.

Он шел по селу, и ярость продолжала клокотать в нем. «Ну и га-а-ад! Чем решил козырнуть… Рейдом! Слово-то какое вспомнил, только б уцелеть, удержать башку на плечах. Нет, не выйдет!»

У сельсовета он замедлил шаг, вспомнив о молодой учительнице. Приходила вчера, тоненькая, робкая, волнуясь и оглядываясь на окно, рассказывала: в сельсовете засело сплошь кулачье, в председатели пролез торговец, местный хлебный воротила, а секретарем — бывший урядник. «Зайти б сейчас, но просто нет сил, выбили снабженцы из колеи. Еще сорвусь, нагорожу с три короба. Лучше завтра или поручу Кольше, парень цепкий, остроглазый. Как сегодня-то посмотрел!»

От штаба рысью гнал ординарец, ведя в поводу белолобого.

— Комбриг велел передать — едет в Первый уральский. Вас просил побывать у белоречан.

— Что-то спешное?

— На юге прорвалась казара, идет по тылам.

У Игната враз отмело все как есть побочные думы.

2

С рассветом белые перешли в генеральное наступление.

И началось. Ба-бах! Бум-м-м-м! Вдоль передовой вырастали клубы разрывов, звонко лопалась шрапнель. Земля, тучами взметываясь к небу, засыпала с головой, уши закладывало от грохота. Ба-бах! Постаралась Антанта, черт ее раздери! В течение получаса все вокруг было изрыто глубокими, в едком чаду, воронками, брустверы снесены напрочь, обмелевшие окопы едва укрывали бойцов. Густая темно-синяя, почти черная мгла заслонила солнце.

Атака следовала за атакой, обстрел за обстрелом. Минута оторопи проходила, и снова поднимались в полный рост богоявленцы, архангельцы, белоречане и уральцы, делали бросок, опрокидывали белых коротким штыковым ударом. Среди пленных — они были даже при общем отходе фронта — попадались офицеры, но редко, предпочитали вогнать себе пулю в висок, Мобилизованные мужики сдавались охотнее. Кольша Демидов настиг долговязого юнца, ухватил за рукав. Тот не очень-то и сопротивлялся. Подал винтовку, ни разу не выстрелив из нее, снял подсумок, туго нашпигованный патронами.

У Кольши вырвалось:

— Мог бы убечь, парень. Что тебя держало?

— К вам собирался, — объяснил долговязый. — Еще давно.

Неожиданно круто переменилась обстановка на участке дивизии Васильева. Белая кавалерия кромешной ночью проскользнула у озер, ударила со спины. Все смешалось у соседей, перепуталось, покатилось к Тоболу. Дрогнула и Тридцатая, охваченная с флангов, атакуемая в лоб.

День и другой отступала калмыковская бригада, растеряв обозы, полевые кухни. Невесть куда запропал и штаб во главе с Петром Петровичем: вышел из села Воробьи, словно в воду канул… Свежая Пятнадцатая дивизия, усиленная драгунами и гусарами, двигалась по пятам. Гремели орудия, цепь за цепью накатывалась пехота, давил каленый зной, совсем как первым военным летом, перед Алатау. Озер кругом пропасть, а черпанешь, запалившись, — вода нестерпимо горька… Бойцы, измотанные непрерывными боями, еле передвигали ноги. Вот упал под соснами бородач Мокей. Что с ним, не ранен ли? Игнат подошел, осмотрел: вроде б нет. Мокей на секунду приоткрыл глаза, подернутые белесой пеленой, дернулся, снова уронил голову на раскаленный песок.

— Очнись, Мокей Кузьмич, ты ведь у нас весь поход проделал. Не такое бывало, вспомни. Если уж мы с тобой свалимся, что ж тогда остается молодняку? Садись на белолобого, пока гусары не налетели. Отдохнешь, подберешь кого-нибудь еще.

— Испить бы… свежей… речной… А конь твой сам еле плетется…

Мокей привстал с трудом, качаясь, побрел по дороге.

На четвертый день богоявленцы оседлали горушку, зацепились на ней, дали перевести дух белоречанам и уральцам. За спиной снова струил свои воды Тобол, поблескивал вдалеке манящей серебристой полосой. На том берегу просматривались корявые крыши волостного села, где стояли совсем недавно.

К Игнату подъехал Калмыков:

— Вконец осатанела сволота. Прет и прет. Надо… понимаешь?

Игнат кивнул. Да, требовался удар, веский, молниеносный, чтобы осадить белых, не допустить их к переправам… Они осмотрели позицию. Впереди змеистая речка, за ней — ровное, насквозь простреливаемое поле, дальше взгорок, на нем, судя по отсверкам стекла, белый штаб, слева щетинистым гребнем синел вековой лес, по-здешнему — урман.

Ударить решили немедля. Несколько рот выдвинулись к змейке-речке, завязали огневой бой. Тем временем главные силы пошли в обход, через бурелом, по колено, а где и по пояс в ржавой болотной воде… Наконец лес был пройден. Подоспели отставшие, пулеметные номера засели вдоль опушки, изготовились. Комбриг взмахнул наганом:

— Впере-о-о-од!

— Урррр-р-р-р-а-а-а! — загремело по урману. Атака была на редкость стремительной. Ни Игнат, ни Кольша, ни другие не заметили, как проскочили поле. Три новенькие пушки-скорострелки сиротливо застыли под горой: прислуга, обрубив постромки, ускакала прочь… Но вот подвалили резервы, до полка, не меньше, на склонах бугра началась рукопашная. Богоявленцы и белоречане били прикладами, литыми «пятками» наганов…

Под вечер отошли к реке. Белые, получив крепкий урок, поотстали, над урманом распростерлась тишина. От берега к берегу засновали юркие челноки, перевозя раненых, батарейцы канатами перетягивали по дну орудия, свои и трофейные, пехота столпилась у костров, разведенных в укромных уголках, грызла черные, каменно-твердые сухари, запивала водой. Отыскались-таки обозы: по выходе из села Воробьи едва-едва не угодили под казачьи пики и сабли, чудом увернулись, благодаря находчивости Ксенофонта Медведко.

Ребята повеселели.

— Что ж, лиха беда — начало, а там и штаб вскоре объявится! — радовался Кольша Демидов. Он теперь командовал ротой.

Игнат с командой пеших разведчиков до утра удерживал переправу через Тобол.

Под огнем переплыли реку, оснулые, на шатких ногах ввалились в старые окопы, казалось покинутые навсегда, и первое слово Игната было о Петре Петровиче. Никто ничего не знал, даже молодой оператор, который вел головную группу штабных и, заплутав среди бесчисленных озерявин, выбрался к переправам соседней дивизии. По его словам, переданным ребятами, вторая группа с начштаба тоже готовилась в путь. Не знал и Санька Волков, хотя его связисты оставили Воробьи чуть ли не последними.

Он сидел в окопе рядом с комиссаром, рассказывал:

— Пока провод сматывали, пока грузили аппараты на телеги, смотрим — пусто. Потом конный выскочил из темноты, заорал благим голосом: «Обалдели, мать-перемать? Кругом — казара!» Мы, понятно, с места в карьер… — Санька вгляделся в грустное, пепельно-серое лицо товарища, сказал горячо: — Да не мог он пропасть, не такой человек. В жизни отыскал дорогу, и здесь выпутается, ей-ей!

Предчувствие беды точно тисками схватило сердце Игната. Ни слова не обронил в ответ, повернулся, пошел к дому, где разместился штаб.

Там вовсю кипела работа, молодой оператор, правая рука Петра Петровича, не спал. То и дело звонили из полков: на реке усилены караулы, роты приводятся в порядок, впервые за четверо суток подвезена горячая пища… Готовилось донесение в штадив, писаря уточняли списки убитых и раненых, у крыльца переминалась с ноги на ногу орава «Иисусовых воинов», пойманных уральцами.

К Игнату шли комиссары, политруки, председатели партийных бюро, каждый со своими заботами, он вникал, советовал, кое с кого снимал стружку, а в голове острием торчала мысль: что с Петром Петровичем? Ему казалось: вот-вот откроется дверь, порог стремительно перешагнет сухонький, подтянутый начштаба, и потечет его быстрый, рокочущий говорок…

3

За Тоболом стояли недели три. Белые сгоряча сунулись было к воде, но, встреченные плотным огнем, отпрянули. Да и силы у них были далеко не прежние. Наступило затишье, — правда, относительное, зыбкое. Через реку нет-нет и вспыхивала перестрелка между постами. Свинец летел вперехлест — с правого на левый, с левого на правый берега.

— Эй, остановись, побалакаем! — кричали красные.

— А зачем вы пуляете? — орали в ответ колчаковцы.

Пальба умолкала, и завязывались «дипломатические переговоры». Тут и ругань, и угрозы, и агитация. Сыпались остроты в адрес адмирала с заморской нечистью, в адрес «комиссародержавия»… Изредка подавали голос орудия. Пробовали на крепость оборонительные узлы, нащупывали слабину здесь и там, просто нагоняли страх.

Всякую ночь на тот берег отправлялись охотники за «языком». Особенно везло Кольше. Чуть задремлет белый «секрет», его цап-царап, и в лодку.

Отшумел последний листопад, поредело чернолесье, и только урманы стыли в знобкой темной зелени… Десятого октября на заре красные вторично форсировали Тобол.

…Снова обступали темными избами Воробьи, вокруг ни песен, как в первый приход, ни звонких ребячьих голосов, только на востоке, в пяти-шести верстах от села, погромыхивали пушки.

У братских могил тесно бились работники штаба, ординарцы, выборные от полков и батальонов.

Хоронили Петра Петровича, настигнутого в ночи казарой, хоронили бойцов, погибших при новой атаке села, и вместе с ними, как солдата, хоронили молоденькую учительницу. Видно, кулачье прознало о ее разговоре с военкомом, расправилось по-своему: когда передовые части бригады вошли в Воробьи, висела учительница посреди площади, тоненькая, исколотая штыками, с вырезанной грудью.

Игнат неотрывно смотрел на гроб с останками начштаба. Сколько было пройдено вместе, сколько испытано, доброго и подчас нестерпимо горького, обидного… Сколько было споров, задушевных бесед о том, что ждет впереди, и вот не дошел, упал на безымянном взгорке, с раскроенным наискось плечом…

Густо резанул залп.

4

Осень поперву была как осень. Круглилось нежаркое солнце, пламенела листва, устилая дороги, над головой с криком проносились журавлиные стаи. Потом небо потускнело, налилось мутью, посыпала морось, на трое суток подряд расхлестался проливной дождь. Потихоньку-полегоньку подуло с севера, багрово-синий отсвет лег по черте окоема. Ударил морозец. Мокрядь словно схватило на лету: перелески и склоны оделись густым инеем, под ногами зазвенел тонкий гололед. В одну каленую ночь пала пороша, начисто сгладила рытвины и ухабы, и потекли ровные студеные дни. Сизо голубели полосы неба промеж свинцовых туч, вдалеке белели хомутины продолговатых озер, скованных льдом, ветер вполголоса напевал в оголенных ветвях.

Омск, столица Колчака, был взят штурмом Двадцать седьмой дивизией. Тридцатая миновала его стороной и в районе Колывани, после недолгого боя, настигла огромный обоз беженцев. На многие версты растянулся он по тракту. Плотно, в четыре-пять рядов, катились кожаные возки, скрипели полозьями простые деревенские сани, следом поспевали разномастные фаэтоны, брички, линейки, медленно плыли орудия, зарядные ящики, солдатские кухни без дымов. По обочинам, испестренным пожогами, валялись палые лошади, сломанные кибитки, мебель, штуки атласа, бархата, шелка, искристых сукон.

Игнат, настороженный до предела, видел, как правофланговый Мокей Кузьмич не утерпел, наклонился, поднял кус тонкого зеленого сукна, почмокав губами, пронес немного, бросил. У Игната отлегло на сердце: «Ф-фу, напугал, бородач!» Но, оказалось, тот облюбовал небесно-голубой атлас. Сгреб на ходу пятерней, сделал несколько шагов, швырнул атлас прочь, соблазненный бархатом. И пока он то нагибался, то вновь распрямлялся, Игната кидало из жара в холод, из холода в жар. Наконец Мокей подобрал балалайку, брошенную солдатами, заткнув рукавицы за пояс, весело затренькал, запел сипло:

Ой ты, сукин сын, камаринский мужик, Ты зачем нашу калашницу женил?

Обоз накатывал густыми валками, сбивался, пугливо уступал колонне дорогу. В повозках сидели господа. Один, в мехах, с испанской бородкой, заметил своекорыстные потуги правофлангового, суетливо соскочил с саней, протянул золотые карманные часы.

— Э-э, возьмите…

— Брысь! — И господина будто ветром отнесло в сторону.

Команда связистов Саньки Волкова грузила на подводы трофейное имущество: новенький коммутатор, телефоны, мотки английского кабеля, гибкого, двойного, покрытого серебристой эмалью.

Мимо, в клочьях седого тумана, ехал бригадный летучий санотряд. Над передней повозкой склонился с седла Кольша Демидов, что-то говорил Палаге. Она, обратив к нему круглое, разрумяненное стужей лицо, заливалась грудным смехом.

«Ксенофонту, стало быть, от ворот поворот? — удивленно подумал Нестеров. — Что ж, давно пора. Девка она с перекрутинкой, но ведь молодая совсем, оттого и шалая. Дай срок, поумнеет!»

Он увидел свою Натку, покивал ей: мол, до вечера, — и пустил белолобого рысью.

Колчак бежал… Тремя бригадами дивизия наступала от Колывани к Томску, где восстал гарнизон. Шла заметенными проселками, а сбоку осатанело хлестал «сип», низовой декабрьский буран, ревел дикими голосами.

В лесу было все-таки легче: ветер как бы раздавался вверх и в стороны, гнул сосновые стволы поодаль, свистел в вершинах елей, но стоило выйти на открытое место, бил наотмашь, слепил колючей белой пылью, мертвой хваткой сдавливал горло. Бойцы шагали с сугроба на сугроб, оцепенев от стужи.

— Ох и дерет. Окороков не чую, не только пальцев…

— Им-то каково теперь?

— Кому?

— Да «кокардам».

— Им, по всему, холодней.

— В теплых-то шубах?

— Изнутри подмораживает, к бурану вдобавок!

Иногда в строю падали без крика и стона. Подходил фельдшер, трогал пульс, всматривался в синевато-белое лицо, знаком подзывал санитарную повозку. Отвоевался парень! А тиф ли, «испанка» или простое обморожение — все равно…

Студеная, вьюжная, беспросветная полночь. Калмыков и Нестеров после короткого привала подняли белоречан, ушли с ними в темноту. Колонна выбивалась из сил. Пройдет и замрет, как вкопанная, двинется — и снова остановка… Что-то тревожило комиссара, камнем наваливалось на сердце. Что? Белые удирают во все лопатки, почти без боев, батальоны и роты на ногах, если брать вкруговую. Какая хмарь гнетет?

Ординарец, посланный к командиру головного дозора, не возвращался, видно, застрял где-то на обочине, пропуская строй. Игнат повременил еще немного, поехал вдоль заснеженной, скованной усталостью колонны… И обомлел. Дозорные вместе с проводником и ординарцем спали в седлах, кони брели сами по себе. Игнат рассвирепел, огрел ни в чем не повинного белолобого плетью. Ну, бранись, ну, срывай голос, а толку? Всему есть предел: третьи сутки в дороге, чуть ли не вплавь по снегам…

Он встрепенулся от близкого говора. Из-за елей выезжало человек двадцать конных. Троицкие или оренбуржцы — сквозь белую сутолочь не разберешь… Игнат оглянулся. Дозорные, успев опомниться, ждали с карабинами наперевес.

— Какой части? — спросил Игнат.

— Разъезд Третьего кавдивизиона.

«Все верно. Есть у нас такой, соседней бригаде придан!» — повеселел комиссар.

Обе группы съехались вплотную, закурили. Лошади, чуть не сталкиваясь мордами, копытили снег, жадно тянулись к метелкам реденького пырея.

— Где были?

— В Воронцовке, чтоб ей… Ни жратвы, ни зелья. Голым-голо!

— Но ведь там противник…

— Будя врать. Мы час как оттуда! — возразил кавалерист, видимо, старший. — В ночь три сотни подошли да нас около того.

Смутная догадка опалила Нестерова.

— Стой, а вы… белые или красные?

— Свои, свои. Чистые как снег.

Ни слова больше не говоря, Игнат выхватил маузер, вскинул на руку. Осечка! Белый разъезд, нахлестывая коней, с бранью растворился во мгле.

«Вот тебе и хмарь, — подумалось Нестерову. — Зевни, могли б запросто влезть в капкан!»

Пять суток без сна и отдыха шла бригада, на шестые, под утро, уткнулась в чугунку. Макар привел путевого обходчика, рослого старика с кольцеватой бородой, тот сказал:

— Ветка Томск — Тайга, вы на ей самой, — граждане-товарищи.

«Это сколько же отмахали от Колывани? — прикинул в уме Игнат. — Без малого полтораста верст, по заносам, встречь вьюге… Недурно, как сказал бы Иван Степанович Павлищев!»

Первая белая армия попала в кольцо. Кинулась было напролом, точно бык бешеный, иступила рога, осев на задние копыта, стала — дивизиями и полками — сдаваться в плен. В штабе Калмыкова появился гонец с севера.

— Что там, у красноуфимцев?

— Пленных пропасть. — Гонец принялся считать по пальцам. — Гренадерская бригада, егерский полк, Двенадцатый сибирский, Томский кавалерийский…

— Эка, старый знакомый, — ввернул Кольша. — Не подвел улан!

— А сам Пепеляев, с охвостьем, чешет лесами, вам наперерез!

— Подъем! — скомандовал Михаил Васильевич.

Преследуя пепеляевцев, красные с боем ворвались на станцию Тайга. Вокруг море багрового пламени, дым под самое небо, треск. Парила взорванная водокачка, горели пакгаузы, наполненные заграничным добром. На восьми путях, кроме главного, свободного, стояли впритык эшелоны, и в них мертвые женщины, дети, старики, солдаты в кроваво-гнойных бинтах, тифозной вошью заеденные, стужей добитые.

Бойцы заглядывали в окна вагонов, бледнели, быстро отходили.

— Позаботился Колчак, вместе с господом богом, успокоил всех!

— Малышню жаль… Она-то чем виновата?

— А ему наплевать. Проскочил на полных парах и доволен!

Жизнь теплилась только в составах, что подкатили последними. Единственный часовой прохаживался вдоль вагонов, строго посматривал на солдат. Кто-то из них, набрав на станции досок, летел обратно, дергал синими губами: «Бр-р-р-р-р!»

Пленного остановили богоявленцы.

— Эй ты, как тебя, господин, что ли?

— Сказанул тоже — господин… — с обидой молвил солдат.

— Кто ж тогда? Пес-доброволец?

Вмешался часовой.

— Ай не видите — нобилизованный? Добровольных таперьча днем с огнем не найдешь. Иль поколоты, иль сверкают пятками к Иркутску… А энти сплошь из деревень, смирные. Сами сдались, без подсказки!

От станции группой подошли командиры, что-то сказали часовому. Он зычно скомандовал: «Стройся-а-а!» Пленные горохом посыпались в поле, замерли густыми шеренгами.

Краткий опрос, отбор, отсев. Старики домой, на полати, под старухин бок, молодые вливались в красные войска… Снова опрос, теперь поглубже, поострее. В ответах мелькали номера белых частей, разгромленных под Новониколаевском. Какой-то рябенький коротыш невольно, по въевшейся привычке, выкатил грудь колесом, гаркнул:

— Двадцать пятый имени адмирала Колчака полк!

— Напужал, дяденька! — Макар Грибов с деланным испугом заслонился рукой.

Шеренги сердито загалдели, прорвались криками:

— Чего распелся? Не надоело, едрена мать?

— Были ваши, стали наши! — смеялся Макарка, сопровождая одну из групп в Богоявленский полк.

5

Бои разворачивались на подступах к Красноярску, в Щегловской тайге.

За спиной бесследно пропала степь, до стерни обдутая вьюгами, на смену придвинулись каменнолобые увалы, один выше другого, непроходимые еловые дебри в редких паутинках проселочных дорог. Близился Енисей…

Батальон Кольши Демидова в ночь далеко оторвался от своих. Чуть брезжило утро. Мороз, особенно крепкий на рассвете, спирал дыханье, оседал куржевом на бровях и усах.

Задумался Кольша, едучи впереди своих четырех рот. Вспоминал враз о многом. О Палаге, нежданно-негаданно заполонившей сердце. О Петре Петровиче, который не дожил до победных дней. О комбате Евстигнее, раненном под Колыванью. Поди, добрался до Усолки, ходит с пустым левым рукавом, заправленным в карман, с тоской поглядывает на север, куда отступали позалетось. Неужели так давно? А ведь что ни утро — то кровавая драка, треск пулеметной и ружейной пальбы с вкрапинами орудийного рева. Это сколько ж боев-то вынесли на себе за два лета и полторы зимы? Петровское, Зилим, Чертова гора, Иглино… Стал считать, сбился, махнул рукой. Один уральский рейд по огню и остроте равен целому военному году. А потом камские накаты и откаты, потом Сибирь-матушка, где снова льется кровь, где вовсю свирепствует сыпняк. Слегла Натка, вынесли ее на какой-то станции. Что будет через день-другой, куда выведет заметенный проселок, кого еще недосчитаемся в строю?

Думы прервал тихий, тревожный голос: «Товарищ Демидов!» Командир первой роты почему-то указывал обратно. Верстах в двух, по дороге, утрамбованной сотнями ног, тихой рысью подвигалась кавалерийская колонна, следом из-за увала вытягивался обоз, поблескивала нитями штыков пехота, без малого с батальон. «Что за черт, кто такие? — пронеслось у Кольши. — Наш дивизион был правее. Неужели перекинули на подмогу?» И тут же успокоился. От кавалерии к ротам скакал всадник, в нем Кольша угадал председателя полкового бюро.

— Откуда конные, дядя Роман?

— Я их обогнал в темноте, спросить как-то не стукнуло в голову. — Председатель озадаченно крякнул: — Может, все-таки узнать?

— Стоит ли? — заметил Кольша. — По-моему, третий кав…

— Не кав, не гав, а колчаки, самые настоящие! — отрубил остроглазый Макарка: он с вечера привез распоряженье Калмыкова и застрял у друга.

— Да ну-у! — не поверил председатель бюро.

— Белые! — определил теперь и комбат.

— Но я же три версты с ними… обок. Неужели б не засек, по погонам хотя бы? — и мрачно: — Так и есть, они!

Не сводя глаз с колонны, Кольша подал команду. Пулеметная рота, приданная батальону, развернулась кругом, сняла с повозок «максимы» и «гочкисы», прилегла за щитками в полной готовности.

Колонна тем временем приблизилась на версту, остановилась, передние спешились, беззаботно заходили около коней, согреваясь. Кольша с дядей Романом изумленно смотрели с пригорка. Чудеса в решете! Никак принимают за своих? Ни дозора перед собой, ни завалященького разъезда.

Кольша огляделся. «Как быть? Организовать оборону? А если с востока подоспеет на шум казара? Стиснут с двух сторон, запоешь песню… Отскочить с проселка? Тогда враг уйдет целехоньким и где-то там, на коренном тракте, учинит кровопусканье красноуфимцам!» — думалось лихорадочно, а глаза привычно-цепко обегали местность, на которой вот-вот вскинется бой. Правее — лесистый увал, впереди — белое поле, прорезанное дорогой, по левую руку — овраг с крутыми заснеженными откосами. Еще козырь, к увалу вдовес. Но колонна-змея… что с ней делать?

И он решил, точно бросился с обрыва. Одна рота прикроет батальону тыл, с остальными и с командой конной разведки бить по кавалерии. Расчет прост: кинулся в лоб красный командир, стало быть, уверен в своих силах… Поди, и Калмыков поступил бы точно так же, и Сергеич!

Белые наконец почувствовали неладное. От колонны-змеи отделилась кучка верховых, зарысила полем. Основная масса шла следом, почти не отставая, напирала на головных. Там, видно, все еще не верили, что в отдаленном лесном урочище, глубоко в тылу могут появиться красные.

Теперь пора! Кольша подал знак, пулеметы резанули по колонне. Крики, ругань, ржанье лошадей… На дороге образовалась пробка. Всадники и пехота потеряли строй, заметались туда-сюда, беспорядочной толпой повалили в сторону.

— Ой, уйдут! Ой, уйдут! — пристанывал Макарка.

— Если по-умному, не уйдут! — спокойно отозвался председатель полкового бюро. — Овраг-то обок с их отходом. Смекаешь?

— Дядя Роман прав! — загорелся Кольша. — Бери конных, несколько «шошей», дуй наперехват!

— Есть! — выпалил Грибов, срываясь с места.

Разведка наметом вынеслась на высокий гребень, ударила. Вскоре на санях подоспела пулеметная рота, сгустила огонь, белые покатились на юг, устилая поле темными неподвижными бугорками.

Кольшу подмывало вскочить в седло, ринуться в самое-самое пекло, поиграть шашкой. С трудом пересилил наважденье, покусал губы. Не взводом командуешь. Четыре роты под рукой, не хухры-мухры. Да и сам в кольце, о том не забывай. А ну выпрут новые охвостья?

Перед ним возник запаленный Макар.

— Что стряслось?

— Знаешь, там… — Грибов задохнулся от ледяного ветра. — Там еще овраг, наперерез. Обрыв сажени в три!

— А «кокарды»?

— Бегут прямо к нему!

Кольша обернулся к резервной роте:

— Вперед! Бей по хвосту, с головой после! — Рев, треск, пальба. Снималось прикрытие, бросалось в бой… Через несколько минут подлетел конный разведчик.

— Свалка, товарищ комбат! Всей оравой влопались…

— Едем!

Показался овраг, заваленный трупами коней и солдат, живые муравьями карабкались по крутому противоположному склону. Хвост змеи был еще на этой стороне, ему вдогон стрекотали «шоши» разведкоманды. По самому краю бешено мчалась тройка вороных, черный возок мотало на ухабах. Путь преградило орудие, тройка взвилась на дыбы, возок опрокинулся. Кто-то увесистый, в пестрой волчьей шубе, влез на отпряженную выносную и — был таков.

Бойцы долго ловили брошенных лошадей, вытаскивали из оврага пулеметы, невдалеке понуро толпились пленные. О возке, что едва не свалился под откос, вспомнили потом: удобен, черт, как раз для раненых! Демидов подошел, потрогал кожаную обивку, велел привести какого-нибудь пленного, по возможности, унтера.

— Чей драмадер?

— Его в-высокопревосходительства… главнокомандующего армией… г-генерала Сахарова!

— Что-о-о?

Усольцы гурьбой кинулись к возку, заглянули вовнутрь. И правда, вещи его — карабин, поднесенный «лично от рабочих Ижевского завода», именная шашка из Златоуста, сумка с секретными бумагами. Грибов потемнел круглым лицом.

— Проворонили волчину!

Демидов хотел что-то сказать, с улыбкой повернулся, и пуля, посланная издалека, впилась ему в грудь, опрокинула на голубоватый, искрами, снег…

Глава четырнадцатая

1

Открыли окованную железом дверь, толкнули с верхней ступеньки:

— Отдыхай, сволочь! — Егор Брагин упал, перевернулся через себя, поехал по обледенелому полу куда-то вниз.

— Давай ко мне, тут солома! — позвал знакомый голос…

— Лукич, ты? Эх, Лукич…

— Спокойно, паря. Не выказывай слабости, им она, твоя дрожь, сердце греет.

Приводили еще и еще. Влетел головой вперед человек в белой, клочьями, рубахе, стоя на четвереньках, долго шарил вокруг, искал очки.

— Кто таков? — спросил Мамаев. — А-а, учитель. Садись, гостем будешь! — Человек сел, вздохнул со всхлипом. Потом втолкнули старика, троих молоденьких парнишек, и тут же увели кого-то. В карцере наступила гнетущая тишина. Через несколько минут со двора донесся еле слышный выстрел. «Кончили!» — мелькнуло у Егорки. Старик рядом с ним осенил себя крестом, зашептал:

— Помяни, господи, душу вновь преставленного раба твоего!

— Помянет, будь уверен… — подал голос один из парней. — Тебя-то они за что, дедок?

— Пронька, внук, убег до Зверева, а я отвечай… Вы тоже, поди, прочь навострились?

— Ну, не-е-ет, нас теперь из города на буксире не вытянешь. У нас, дед, за Ушаковкой дела огромные…

— Знаешь, держи при себе! — одернул его Мамаев.

Час ли прошел, день ли, неизвестно, когда в подвал снова спустились надзиратели во главе с помощником начальника тюрьмы. Луч фонаря скользнул вдоль заиндевелых стен, выхватывая мертвенно-бледные лица, широко раскрытые на свет глаза.

— Собирайтесь!

Арестованные повскакали, торопливо поддергивали штаны, дрожащей рукой проводили по всклокоченным волосам.

— На выход!

Первым шагнул Мамаев, но точно рассчитанный удар свалил его на прелую солому. Вслед за ним грохнулся Егорка Брагин.

— Вы — двое — не торопитесь… Оказывается, красное семя, хоть и в школе Нокса обитаете! — глумливо сказал помощник начальника тюрьмы. — Решать о вас будет сам генерал Сычев. С предателями у него просто: или веревка на шею, или к заложникам, кои собираются на Байкал, в «гости» к атаману Семенову!

На этот раз увели всех: и очкастого учителя, и старика, и молодых ушаковских рабочих. Двое ждали выстрелов, но их почему-то не было. Видно, поиздевались и отпустили по домам, а может, перевели на новое место.

Егор сидел, окоченев, не попадая зуб на зуб. Шутка ли — столько часов пробыть на сквозняке, без сапог, в одной неподпоясанной гимнастерке. Хоть бы портянки оставили, на худой конец… Перегнувшись чуть ли не вдвое, чтобы не удариться о гулкий свод, Мамаев покрутился по тесному каменному «мешку».

— Двигайся, Гоха, двигайся, не то сгинешь… Эх! — Мамаев торкнулся плечом в дверь, отвалил прочь. — Угодили в мышеловку… Строилась на века, что и говорить!

Горестно-тупо глядя перед собой, Егорка сказал:

— Не думалось, не гадалось — в тюрьму… А рано утром — к стенке. — Он помедлил, добавил с безмерной тоской: — Сбил ты меня, Дмитрий Лукич, опутал по рукам-ногам…

— Жизнь сбила, чудак!

Но Егорка знай твердил свое:

— За что под арест? Мало ль кто к тебе заходил… Стало быть, хватай всех подряд?

— Леший тебя знает, Гоха. Будто и революции не было вовсе, и колчаковщина обошла далеко стороной, ничему путному не научила. Где ты спал, в какой берлоге?

— Чай, вместе солдат на мясорубку готовили, не один день.

— Верно, готовили. Ну, а в семнадцатом?

Улыбки старший унтер-офицер не увидел, мешала темнота, но ясно представил ее на бледном лице Брагина. И голос помягчел на какую-то дольку.

— В Вихоревке, у Пров Захарыча робил. На его заимке…

— Ага, у мироеда?!

— Зря ты на него, совсем зря… Все б такие были! — он глубоко вздохнул. — Иногда… встану с зарей, пораньше, а он тут как тут: чего недоспал, парнище? Мол, коней и коров поить надо, сенца подбросить, стряпке помочь!.. А он: кони с буренками потерпят, сынок… Иначе и не звал! С поля приеду, в горенку кличет, за стол с собой. Чего-чего, бывало, не нанесет хозяйка: и щи с мясом, ложка стоит, и студень, и шаньги, и кулага… — Егорка проглотил обильную слюну. — А по осени расчет справедливый, и даже сверх того. Ты закайлил три мешка ржи, а он: бери четвертый, сыпь-сыпь, да батьке с маманькой кланяйся!

— Ловкий был старикан, умел подъехать. Скажи, а прочие крепенькие миловали? Папаня Зарековского, к примеру.

— Всякое случалось, — тусклым голосом обронил Егор.

— То-то и оно, брат Гоха! И запомни, заруби на носу: это «всякое» не кончится до тех пор, пока вы, Брагины, какие есть на свете, не встряхнетесь, не протрете сонные глаза… Молчишь? Пора за ум браться, глядеть в корень, увязывать одно с другим.

— Чего увязывать — связанному?

— Ту же доброту Прова Захарыча с адмиральско-генеральскими порядками. Троица таких ласковых — и несколько голых волостей!

— Подзагну-у-ул!

— Ничуть, поверь. В особицу он, может, и неплох, твой благодетель, а все вместе они — от Вихоревки, Красного Яра и до Омска — та свинцовая плита, которая давит простого человека, не дает ему ни охнуть, ни вздохнуть… Поразмысли на досуге, больше я ничего не скажу.

— Короткий он, досуг-то. Завтра чуть свет… — он без сил привалился к липкой стене.

— Ну-ну, паря, ну-ну!..

— Тебе, в твои сорок, легко смерть принимать, а я… а мне… — Брагин замер, повернув голову и вслушиваясь. В коридоре топот многих ног, необычно громкий говор, чьи-то испуганные вскрики. Гулко резанул выстрел. — Все, за нами…

Гул докатился до подвала, загремел откидываемый дверной затвор. И обеспокоенное:

— Лукич, Гоха, вы где?

Распахнулась дверь, и ввалились солдаты инструкторской школы. Затискали в медвежьих лапах, сгребли, понесли из вонючего каменного «мешка». В углу, на той же соломе, улеглись теперь помощник начальника тюрьмы и старший надзиратель, покорно отдав справу и сапоги.

Вот и конец коридорам и переходам, вот и улица, запруженная арестантами и солдатами школы Нокса. Они гомонили, кричали враз. У всех почему-то сорваны погоны, на отворотах шинелей — красно-зеленые банты. В стороне, опираясь на палочку, стоял штабс-капитан Терентьев, улыбался старческими глазами.

Унтера понемногу пришли в себя, поправили нахлобученные папахи, запоясали шинели, содранные с надзирателей: жаль, черные, но поперву сойдут и они.

— Что у вас, объясните толком? — спросил Мамаев.

— Про все — долго, мил друг Лукич, — молвил детина-инструктор, тот самый, что по весне грозился оборвать кой-кому хлопья, и торопливо, с пятого на десятое, передал последние новости.

На том берегу, в Глазково, нежданно-негаданно восстал расквартированный там Пятьдесят третий пехотный полк, арестовал офицерье, какое не примкнуло к нему, захватил предместье и вокзал. Одна беда — шугой сорвало понтонный мост, всякое сообщенье между городом и станцией прекратилось.

— У нас, в батальоне, шум. Подвалила часть особых, с капитаном Решетиным, а дальше ни с места. Спасибо Гущинскому, под вечер скомандовал «в ружье!» — и на юнкерское училище.

— Ну и ну? — загорелся Мамаев.

Солдат потупил голову, хмуро бросил:

— Не выгорело. Те как сыпанут из пулемета, мы обратно… Зато свою сволочь к ногтю! И полковника, и подполковника, всех замели к едреной бабушке. Только прапор не дался, пустил пулю в лоб!

Высокий уловил тень тревоги на лице Терентьева.

— Не волнуйтесь, наш брат тоже разбирается, кто к нему каковской стороной. Вас в обиду не дадим… гражданин штабс-капитан, — он оглянулся на город. — Не ровен час, юнкерье налетит в отместку… Идем, братва.

Из тюремных ворот вышел знакомый седоусый слесарь с охапкой наганов, принялся раздавать их парням, освобожденным из-под ареста.

— Тебе, тебе, тебе… — И вслед Егорке: — Эй, а ты куда, унтер молодой?

— В батальон, куда ж еще.

— Он теперь за Ушаковкой, а в школе сычевцы орудуют. Или… надумал к ним?

Егор медленно повернул назад.

2

Четвертый день по берегам Ушаковки, от нагорных улиц и до устья, кипел бой.

Линия красно-зеленых, которые отступили в северное предместье, пролегала вдоль набережной, на восток, мимо тюрьмы. Городской берег занимали юнкера с кадетами, пехотные и егерские части. Почти в центре — длинное каменное здание военно-обозных мастерских, главный оплот белых, рядом — Интендантский сад, приспособленный для обороны: забор обшит плахами, старые учебные окопы углублены и повернуты брустверами к Ушаковке. На стороне генералов Артемьева и Сычева все войска гарнизона, кроме Пятьдесят третьего полка, отрезанного ледоходом, унтер-офицерской школы и остатков отряда Решетина.

Повстанцы понесли крупные потери, особенно в первые дни. Им был дан приказ: по городу не стрелять, чтоб не вызвать столкновений с чехословацкой дивизией, которая объявила нейтралитет, а из города жарили немилосердно. С колоколен кафедрального собора и других церквей в упор били пулеметы, артиллерия, установленная на Петрушиной горе, накрывала предместье прицельным огнем. Кое-кто среди красно-зеленых поговаривал об отходе по Якутскому тракту…

На третье утро стало немного легче. Ниже, у Иннокентьевского монастыря, с большим трудом переправились через реку батальон Пятьдесят третьего полка и головная партизанская сотня Петелина. Ее разъезды прикрывали теперь крайний левый фланг.

Под вечер была атака. Сводные рабоче-солдатские роты клином ворвались в город, опрокинули юнкеров и егерей, погнали к Казачьей площади. Человек пять, и с ними Егорка, заскочили во двор кадетского корпуса, бегом пронеслись по этажам, хватали что попадется под руку, совали в карманы. Егор облюбовал дивную, с перламутровой ручкой бритву: пух на щеках отвердел, давным-давно требовал управы. «Спирт, спирт ищите, оглоеды. Капитан Решетин велел!» — крикнул кто-то. Гурьбой влетели в медпункт, прикладами р-раз по зеркальным стеклам… Потом, с раздутыми карманами, затопали вниз, во двор, где дымила кухня с ужином для солдат. Впервые после ареста Егор поел как следует.

В городе продержались до темноты. Но вот генералы подбросили к месту прорыва сильный офицерский кулак с «гочкисами», красно-зеленые, расстреляв обоймы, кинув последние гранаты, залегли вдоль кромки вражеского берега.

Пулеметы и орудия белых мало-помалу смолкли, только редкие пули высвистывали над цепью, но они были не в счет. Девчонки предместья доставили патроны, — благо пороховые погреба находились в руках восставших, потом подвалило подкрепление, юнцы пятнадцати-шестнадцати лет, в основном ученики реального и ремесленного.

Ночью от роты к роте прошел Гущинский, назначенный начштаба правобережной группы повстанческих войск, предупредил о новой атаке.

— Бросок до света! — еще раз напомнил он Мамаеву.

— Будьте уверены, Станислав Алексеевич, не подведем!

Гущинский крепко пожал ему руку, повернулся к Решетину.

— Шестая резервная идет и из-за Ушаковки, уступом!

— Есть! — козырнул капитан. Стоял во весь рост, не кланялся залетным пулям, не особенно смущался, встретив чей-нибудь острый взгляд.

— Капитан-то, капитан… — пробормотал высокий солдат. — То в «эшелонах смерти» орудовал, не спал ночами, а то — бац — и в красные!

— Не в красные, а позеленел, — поправил его седоусый боевик. — Понимай разницу.

— А сколько он пленных взял себе в отряд? — колко заметил третий. — Здесь они, по соседству!

— Все перепуталось, ей-пра. Кто с кем, супротив кого…

— Разберемся на досуге!

Лежали перед Интендантским садом, обеспокоенно вслушивались в треск и гул за спиной. Круто подморозило. На Ушаковке появилась наледь, зеленовато-синими кругами испестрила снег. «Прибывает и прибывает… Как бы не отрезала напрочь!» — с тревогой подумал Егор. В ожидании сигнала он задремал, кутаясь в шинель, а когда снова поднял веки, ночь кончилась… Где же чертов Решетин, заснул, что ли? Теперь пиши пропало, все на виду! Но шестая резервная шла, вернее, брела сквозь густой пар, по колено в ледяной воде. Егорка испуганно привстал. Что он творит, капитан, ведь белые-то наверняка готовы… И те не промедлили: с колокольни собора, с крыш тюрьмы, из окон военно-обозных мастерских заклокотали пулеметы. Первый взвод был выкошен почти полностью. Тяжелораненые с криками барахтались в кровавой каше, пытались выбраться из нее, замирали, скованные судорогой.

Атака сорвалась…

Подоспел угрюмый, не в себе Гущинский, на ходу выговаривая капитану, старшие групп столпились под берегом. И тут Егор услышал, как ругается обычно тихий, незлобивый Терентьев.

— Фанфарон, черствая душа! — гремел он, подступая с крепко сжатыми кулаками к Решетину. — Как вы смели… солдат… на верную смерть!

Тот с кривой улыбкой на потном, рябом лице оправдывался: дескать, бой есть бой, всегда кто-то гибнет.

— Замолчите! — оборвал его Терентьев. — Сделай такую глупость новичок, я бы еще понял, но ведь вы — кадровый офицер, три года провели в окопах германской, черт бы вас побрал!

В ссору вмешался Гущинский:

— Расходитесь по местам, товарищи. Будет время — обсудим в штабе.

— Но как он смел!..

— Ступайте вон, старик! — возвысил голос Гущинский и топнул ногой. Усилием воли подавил внезапный гнев, поправился: — Идите в роту.

Старшие групп удивленно взглянули друг на друга, не понимая, в чем таком провинился добряк Терентьев, долго молчали.

— Да-а-а, — наконец обронил высокий. — Цепко держит былое, наперекор всему.

3

Ближе к вечеру Мамаев с Егоркой отправились в штаб, их зачем-то вызвал Гущинский. Бой на Ушаковке то утихал, то разгорался с удвоенной силой.

Пока Мамаев ходил по делам, Егорка грелся в дежурной комнате, сбивчиво рассказывал коменданту, седоусому слесарю, о неудачной атаке. Тот в свою очередь поведал кое-что новое: оказывается, Решетин до утра накачивался спиртом, принесенным стражниками из кадетского корпуса.

— Верно, при мне грабанули, — сказал Егорка и покраснел, вспомнив о присвоенной бритве.

В переднюю вошли господин в просторной енотовой шубе, некто в драповом пальто, молодцеватый офицер с ало-зеленой ленточкой в петлице, за ними, повесив карабин дулом вниз, чешский унтер в красном гусарском «пирожке».

Часовой у порога взял винтовку наперевес.

— Кто будете, граждане? Ваш мандат!

— Мы — делегация Политического центра. Идем из расположения нейтральных чехословацких войск, где вели переговоры, — отозвался господин в енотовой шубе.

— Что ж, разговор порой лучше, чем кровавая драка… — сказал комендант. — И куда теперь?

— Нам необходимо увидеться с подпоручиком Гущинским, — разлепил тонкие губы офицер. Комендант неторопливо свернул «козью ногу», высек огонь, глубоко затянулся.

— Значит, из Политцентра?

— Да, если сокращенно, — вмешался некто в драповом пальто. — Иными словами, блок революционно-демократических организаций.

— Сами-то… из каковских блох? — скосил на него глаза комендант.

Офицера передернуло, господин в шубе раскатился веселым смехом.

— А вы шутник, уважаемый… Если вам интересно, мы оба — гласные городской думы.

Комендант быстро глянул на Егорку.

— Стало быть, за нас, безгласных, думали? Та-а-ак, приятное знакомство…

Гримаса крайнего недовольства отразилась на лице господина в енотовой шубе: расспросы, как видно, пришлись ему не по нутру. Тотчас утратил напускное веселье, процедил:

— Скажите наконец, где нам найти Гущинского?

И господин в енотовой шубе, и его думский приятель, и офицер перестали занимать коменданта.

— Дуйте прямо, не ошибетесь! — и когда делегация Политического центра исчезла за дверью, он повернулся к Егорке. — Видал борцов? Рабочий комитет с них глаз не спускает, с «центроуповцев». Крутят-вертят. Главкома избрали, капитана Калашникова, а силенок нет как нет. Они, эти «голубые уланы», думают: кто палку взял, тот и капрал… Поживем — увидим. И Калашников допрыгается, дай срок. Нацеплял на себя ремней, оружия, лент — не подступись. Тьфу! А сам полгода назад ремни из человеческих спин вырезал, в контрразведке гайдовской. Все забыто, обо всем! А про лозунг ихний знаешь? У-у! Созыв земского собора, суд над Колчаком, замиренье с большевиками, на особых условиях. Думки о своей вотчине, от Байкала до Оки… Только не выгорит, ей-ей!..

Он вспомнил о чехе, стесненно топтавшемся у поро-га, подозвал его.

— Эй, вояк, чего же ты? Давай к нам… Як се маш? Как живешь-поживаешь?

— Декуйи, добже.

Егор подвинулся на скамейке.

— Садись, грейся. — Он указал на красный гусарский «пирожок». — Ты, кавалерист, совсем по-летнему. Уши-то не мерзнут?

— Уши́? — спросил чех и рассмеялся. — Ой, мьерзнут!

— В Чехии, поди, намного теплей, чем в Сибири.

— Ано, ано, — закивал гусар.

— К себе собрались, без никаких?

— Довольно! Зачьем война? Марионеткой не хочу!

Комендант одобрительно похлопал гусара по спине.

— Верно рассудил. Нам с вами делить нечего.

— Совсем нечьего, приятел.

— А почему все ж таки медлите? — спросил Егорка, и чех пригорюнился, развел руками.

— Ой, бьеда с нашими генералами… Кажется, нам отсюда никогда не уехать!

Комендант сурово, точно все вокруг зависело от бравого унтера, сказал:

— Если б не ваш брат, и Колчак не вспух бы как на опаре.

— Ано, вы правы, — согласился чех, словно тоже чувствовал — все держится на нем, и только на нем. Седоусый кашлянул сумрачно, поняв, что несколько перегнул палку, достал кисет.

— Закуривай, гусар.

— Декуйи, — чех покивал на дверь, за которой скрылась делегация. — У вас новая власть? Политцентр?

— Власть, да не наша. Белые или зеленые… — комендант для убедительности помотал в воздухе клочком курительной бумаги, потом ткнул пальцем в отворот Егоркиной шинели. — Говорю, белые или зеленые — один черт.

— Ано. Понимаю вас.

— А скажи, гусар, где ноне обитает Колчак-Толчак? — вдруг спросил Егорка.

— Адмирал? — чех повел рукой на запад. — Пока там. Но скоро — здесь!

— Точно знаешь? — спросил комендант и похлопал по боку, где висел наган. — Встретим, не беспокойся. Как, Егор?

Чех торопливо вскинулся. Из внутренних комнат выходила делегация Политцентра, вместе с членом ревкома и Мамаевым. Впереди шел голенастый офицер, оглядываясь на ревкомовца, отрывисто бросал:

— Поймите наконец, вокруг нас — крупные международные силы, войска нескольких держав. Иностранные миссии — британская, японская, французская, чешская — и без того подозрительно относятся к перевороту.

— К рабоче-солдатскому восстанию, хотите сказать? — уточнил член ревкома.

— Как вам будет угодно! — отрезал офицер. — Суть не в словесном обрамлении. От имени штаба армии народной свободы я требую временно снять с домов предместья все красные флаги. Повторяю, до единого!

Комендант стремительно шагнул к нему.

— А ты их поднимал?

У господина в енотовой шубе лопнуло всякое терпение. Он развел руками, указал на коменданта, тонким голосом воскликнул:

— И это… извините… ваши боевики?

— Они самые, — подтвердил член ревкома. — Народ спокойный, но страсть не любит, когда его берут за хрип. Красное у него в крови, знаете ли.

Офицер надменно вздернул усы.

— Не время заниматься аллегориями… Я настаиваю на исполнении приказа капитана Калашникова, иначе… штаб армии и главком не отвечают за последствия!

— А им не привыкать! — вставил Мамаев.

Лица господ вытянулись, побагровели.

— Разговор утратил всякий смысл. Нам лучше уйти… До свидания!

— Приятных снов!

Вошел озабоченный Гущинский, коротко справился о делегации, подозвал к себе Мамаева и Егорку.

— Отберите солдат, затемно выдвигайтесь к Интендантскому саду, в «секрет». Нужно во что бы то ни стало снять пулемет с колокольни собора. Бейте по вспышкам. Смена — через час.

— Есть!

4

В сумерках миновали цепь четвертой роты, залегшей по бровке городского берега, ползком, с головой погружаясь в снег, добрались до сада. Впереди смутно проступал собор.

Над ручьем, где выгнулся мостик, Мамаев оставил троих, стеречь вспышки, сам с Егором Брагиным пополз дальше, к учебным окопам, отрытым еще весной: из них удобнее всего наблюдать за городом и держать на прицеле колокольню.

Егорка приотстал немного, барахтаясь в сугробе, скосил глаза вбок. У ограды, обшитой толстенными досками, стоял офицер, не мигая, смотрел в упор. Выдернув нож, Брагин подобрался, готовый к прыжку, и только тогда его осенило: да то ж убитый, чудак-человек! Подстреленный во время вчерашней контратаки, не упал, привалился к заплоту, олубенел…

Вот наконец и окопы. Свалились в крайний, полежали, отдыхали после дьявольски трудного пути по заносам. За спиной догорал подожженный кино-мираж «Иллюзион». Снег то розовел при отблесках пожара, то голубел, то наливался темной синевой.

— У тебя сколь обойм? — спросил Егор, шумно отдуваясь.

— Шесть, а у тебя?

— Ого, целых восемь!

— Не жирно… С голыми руками долго не повоюешь, Черт, когда она встанет, мать-Ангара? На той стороне — и пушки, и гранаты. И партизаны Зверева подвалили всей армией.

Егорке не сиделось. Перекатился в соседний окоп, с тихим возгласом выволок тяжелую офицерскую шубу.

— Глянь-ка, что я нашел! Сверху — сукно английское, снизу — мех, и какой!

Мамаев обеспокоенно приподнялся над бруствером.

— Не иначе белый секрет сидел до нас. Чуешь, Егор?

А тот глаз не мог отвести от находки, щупал, гладил мех. Эка барашек вьется, кольцо к кольцу… А сукно-то, сукно! Век носи — не сносишь: детям останется, внуки будут щеголять как в новой!

С собора неожиданно застучал пулемет, вывел длинную белую строчку перед окопом.

— Так и есть, засекли, гады… Теперь меняй позицию. А ну, за мной.

— Погодь, я сейчас, только вот ее…

— Брось, не поганься!

Егорка едва не плакал, все еще держась за воротник роскошной шубы. «Эх, Лукич! Добро пропадает ни за грош, ни за копейку!» Мамаев привстал, готовясь покинуть окоп, и снова загремела пулеметная очередь. Пули, попадая в обледенелые стволы деревьев, с визгом летели по сторонам. Одна зацепила Мамаева. Он ойкнул, медленно осел на бок. Егорка стащил его вниз, прислонил к стенке, негнущимися пальцами расстегнул на нем шинель, и при виде крови, что порскала из простреленной шеи, голова его пошла вкруг. Он смотрел на неподвижного Лукича, не зная, что делать, приговаривал: «Ой, господи! Ой, боженьки мои!»

Мамаев слегка пошевелился.

— Ты… чего… стонешь?

— Да ведь прямо в шею. Кровища струей… Ой, господи!

— Не сепети, спокойно… Пакет при себе?

Егор не помнил, как достал индивидуальный пакет, перевязал Мамаева.

— Кончил?

— Угу… — Брагин ошалело повел головой вправо-влево, на глаза ему попалась роскошная офицерская шуба. Он рывком подтянул ее, укутал Мамаева, улыбнулся. — Как, тепло?

Под усами товарища мелькнуло что-то вроде иронии. «Не надо… Еще испачкаю, а она денег стоит…».

В груди Брагина вскипела крутая злость. Побурел, задергался, крикнул сорванным голосом:

— Пускай она сгорит, понятно? Тебе понятно?

— Кажется, дошло… Где мой карабин? Передерни затвор, дай сюда… — Лукич обеими руками прижал карабин к груди, утомленно смежил веки. — Теперь ступай за ребятами.

Брагин метнулся было прочь и застыл на месте. Кто-то быстро полз по ту сторону заплота, шумно отдувался, как совсем недавно они с Мамаевым.

— Стой, кто идет?

— А ты кто? — сиплый, знакомый голос.

Егорка ахнул, без сил привалился к брустверу. В проломе, из-за ограды, багровел своей круглой рожей Мишка Зарековский. Узнал его и тот, иначе б не полез так смело под сторожкое дуло винтовки.

— Гоха! — Зарековский сел, отряхиваясь от снега, растроганно заморгал. — Здорово, паря. Ай да встреча, и снова в саду. Ты, стало быть, оттель плывешь, а я — отсель.

Брагин по-прежнему держал его на мушке.

— Здорово, коли не шутишь.

— Ха, давненько не виделись. Ты один?

— А тебе что за дело?

— Ну вот, к нему по-свойски, а он медведь медведем! — Зарековский обиженно свернул нос. — Покурим, что ли?

Помедлив, Егорка опустил дуло. У Зарековского, по всему, не было на уме ничего дурного. Да и с чего ему быть? Они, кажется, никогда не ссорились: ни в деревне, ни в школе Нокса. Ну, судили о многом вразнобой, стояли не вровень: он щеголял в синей нарядной борчатке, ты — в отцовском зипуне, а все-таки дружили. Сейчас встретились врагами, но стрелять в земляка — на такое ни у кого из них рука не подымется. Вот и Мишка это прекрасно понимает…

Зарековский вынул из кармана пачку сигарет, бросил одну: «Лови!» — потом переправил по воздуху коробок со спичками. Он затянулся, померцал кошачьими зрачками.

— Каков, а?

Посмаковал дымок и Егорка, вникая во вкус.

— Да-а-а. Слабый, но приятный. Ты мне еще сигаретку дрюхни, про запас. Без курева четвертый день… — сказал он и улыбчиво, как встарь, вгляделся в кирпично-красное обличье Зарековского. — Где щеку-то рассадил, в каком кабаке?

Тот медленно прикоснулся рукой в замшевой перчатке к шраму, выругался.

— Хорош кабак! Братец твой угостил перед осенью…

— Степка? — Егор подавился дымом. — Ты его видел?

— На Лучихинском яру. В засаде был, гад, при пушке самодельной.

— А после? — спросил Егор.

— Выпалил и бежать без оглядки. Ноги длинные, унесли и на сей раз! — Мишка угрюмо засопел.

— Теперь, что же… в городе, у капитана Белоголового?

— С ним. Он и везет за всех. Остальные — предатель на предателе. И мастеровые и Решетин преподобный… А генералы еле поворачиваются… На Чукотский нос драпать — одно осталось! Ну, а тебе, Гоха, каково в новой шкуре? Да не отвечай, дело внятное: не пойдешь — к стенке.

— Нет, я по своей воле, Мишка! — прерывисто молвил Егор.

— Врешь…

— Ей-богу!

— Ах, вот оно как… — Мишка далеко отбросил окурок, в его руке блеснул револьвер. — Тогда молись, Брагин!

— Миха, — оторопев, прошептал Егор. — Мы ж с детства, с пеленок…

— Молись, не то сдохнешь по-собачьи! — Зарековский обернулся назад, к пролому. — Господин капитан, ко мне! Я их голыми…

Сухо щелкнул выстрел, — чуть ли не над ухом Брагина, — оборвал торжествующий зов. Мишка со стоном перегнулся, полез в пролом, оставляя за собой кровавую полосу. Из дула мамаевского карабина вытягивался терпкий дымок.

— Зачем ты его, Лукич? — вырвалось хриплое у Егора.

— Получил… что просил… змей!

— Да он, может, попугал просто-напросто…

— Время… не такое… — Мамаев смолк, видно, снова потерял сознание.

От берега на выстрел подползли четверо, среди них — Таня, с нарукавной повязкой медсестры. Она спрыгнула в окоп, склонилась к Мамаеву.

— Дядя, отзовись… Дядя, родненький! — и знобким, не своим голосом: — Давайте брезент…

Кровь гулко застучала в висках молодого Брагина. Он во весь рост поднялся над окопом, погрозил винтовкой в сторону собора, крикнул:

— Га-а-ады… Сволочи… А вы попробуйте со мной!

Застрекотал пулемет.

5

Егор ненадолго пришел в себя ночью, среди каменных стен полуподвала, в душной, пропитанной чем-то острым тьме… Почему он здесь, а не на Ушаковке, с ротой, что стряслось, какая новая беда, и кто это стонет?

Он шевельнул правой рукой — цела, хоть и налита странной слабостью, с трудом поднес ее ко лбу, и перед ним вскружились огненные мухи…

Снова очнулся он в просторной комнате, на ослепительно белой постели. В окна, расписанные морозной вязью, вливался день, и вместе с ним из-за реки наплывал гул артиллерийской канонады.

Сосед, маленький кочегар, вздрагивал при каждом выстреле, рывком сбрасывал одеяло на пол.

— Во, опять! Пропали наши головы, бой в самом Глазкове!

К нему подошла Таня, успокаивая, заговорила о раненой ноге. Медсестру поддержал сосед напротив, грубовато прицыкнул на кочегара. Тот не слушал никаких резонов, долдонил свое:

— Ребята сказывали… дикая дивизия Семенова прет, с двумя бронепоездами… Останови такую силу! Налетят — всем будет обстраган… Им-то хорошо!..

Морщась от сильной головной боли, Егорка спросил: кому им?

— На здоровых ногах!

— Двум смертям не бывать, одной не миновать, — рассудительно молвил сосед напротив.

— А если я не хочу? Не хочу-у-у?

Просто удивительно, до чего терпеливой была Таня. Егор на ее месте давно бы сгреб кочегара за шиворот, выкинул в коридор, а она ласково уложила его, поднесла воды в граненом стакане.

— Спасибо, сестра… Эх, сестрица-а-а! Говорят, полк япошек… от Байкала, сычевцам на подмогу. Понимаешь, к чему… идет? К погибели общей! И мы первые под шашки угодим… Вон, и егеря назад. Вчерась к нам перебегли, ноне до генералов, на кукорках!

У Егора лопнуло терпение.

— Жаль, тебя не прихватили, за компанию!

Кочегара будто подбросило чем-то. Ощерился злобно, прохрипел:

— А сам… сам из каких? Ребята, что ж получается? Беляк — пролетарию… — Он люто покосился на Брагина. — Видел тебя, знаю! Английская одевка-обувка, еда на убой… Не разразись буря — мордовали б нашего брата…

— Дура! Они восстали вместе с нами!

— Припекло со спины — восстали! — Кочегар заскрипел зубами, словно ел свежую, только-только с гряды, капусту. — Не верю! Проиграем бой — продадут ни за грош.

Сосед напротив покивал Егору:

— Ты, унтер, не серчай. Адмирал у него семейство под корень вывел, а тут еще с ногой… Ну, что твой котелок? Ох, и орал же ты, когда шапку кромсали в клочья. Понаделала делов разрывная!

Таня, стоя у окна, вдруг всхлипнула.

— Эй, девка! — упрекнул пожилой раненый. — Ободряла, ободряла, а сама в рев?

— Просто… блажь. Успокойтесь, — Таня вытерла глаза концами белой косынки, строго свела брови.

За дверью — чьи-то быстрые шаги, громкий спор, ядреный, раскатами, смех. Пахнуло вьюжным ветерком, смоляным духом костра, и на пороге палаты глыбой возник Степан Брагин, в щегольской венгерке со шнурами, при сабле и маузере. Таня преградила дорогу.

— Сестрица, ну, будь милосердной, впусти, — весело басил он. — Мы — ниже воды тише травы… — Степан повел плечом, увидел брата, загремел на всю комнату: — Вот он, шельмец!

Следом вломились Кузьма и Петрован, обветренные, в английских френчах и галифе.

— Привет через пару лет!

— Ч-ч-чистенький, ровно младенец из купели… Нам бы т-т-так, а, Кузьма?

— На ногах все ж таки ловчее!

Старший брат сел, растроганно моргая, прикоснулся губами к мертвенно-бледной Егоркиной щеке.

— Вот мы и встретились, братка… — он помедлил, прогоняя какую-то думу, наклонился, подоткнул одеяло. — От маманьки поклон. Когда уходили, разов сто напоминала о тебе, ей-пра. Батька жив-здоров, с ушами вроде бы легче. Крикнешь — по старой памяти обругает. Мол, не ори, слышу. Теперь бы, мол, зренье объявилось хоть на часок…

Сбоку, задыхаясь, твердил свое кочегар:

— Семенов-то в город рвется, а вы… тары-бары!

— Будьте спокойны, братцы, не допустим!

— Вы с того берега? — справился пожилой. — Ну, как там?

— Бегут, сверкают пятками! Расчесали в пух, спасибо путейцам. Разогрели «декапод», и чуть броневик вылез из-за поворота — пустили встречь. Понимаешь, вдребезги! — Степан снова повернулся к брату. — Рушится колчаковия, Гоха. Тридцатая дивизия у Красноярска, то смекай!

— Красная?

— Ясно, не белая! — Степан иронически-весело подергал длинный, обкуренный ус. — Когда-то мы по тайге шастали, ноне сам адмирал чешет прочь. Но далеко не упрыгает, под землей найдем!

— А где Васька?

— Р-р-ранен приятель т-т-твой. Атаманцы вчерась пулькой угостили… Скоро будет у вас.

— Что слышно о Федоте?

— Сгинул наш коновод, — затрудненно отозвался Степан. — В марте восемнадцатого отпустили по чистой, за недоказанностью… Домой не вернулся, в городе осел. А тут — белый переворот!..

Кузьма глаз не сводил с Егорки, жалостливо морщился.

— Отощал ты, шкелет шкелетом. После госпиталя не мешало б тебе в Красный Яр, к маманьке. А то поробишь у Прова, он спрашивал о тебе…

Глотку Егора перехватило внезапное удушье.

— Ага, к нему… непременно… Спасибо, надоумил… А будет жена, и ее — в ту же упряжку, по той самой борозде… И детей — на свой манер, с седьмого годочка… — Егор приподнялся на локтях, закричал сорванно: — Слепые мы, Кузьма, даром что с глазами. Грош нам цена!..

Часть четвертая

Глава пятнадцатая

1

В конце августа двадцатого года Игнат собрался в Иркутск, впервые за лето, проведенное на реке Селенге, по которой проходила граница с Дальневосточной республикой.

Кругбайкалка действовала с перебоями: то налет банды, то обвал в тоннеле. Ехать пришлось водой.

Едва отдали швартовы и отплыли, разразилась буря. Ломаными, до блеска отточенными стрелами сверкала молния, выхватывая из темноты пенные гребни волн и далекие скалы, брызги с шумом летели через борт утлого, в скрипах и стонах, парохода. Раскаты грома, рев байкальской воды, вой ветра слились в басовито-протяжный гул.

Капитан, седенький, сгорбленный, вел пароходишко на память. Спокойненько посматривал вперед, в ревущую мглу, бросал слово-другое рулевым, опять поворачивался к Игнату с расспросами.

— Япошка-то не донимает?

— Весь удар на «буфер». Главное теперь — избежать открытой войны с микадо.

— И долго будем избегать? — колюче справился старик.

— На западе нехорошо, дедок. Антанта сызнова напирает. Несколько лап мы ей обрубили, да вот, понимаешь, отросли новые — баронская и панская.

Короткая вспышка молнии осветила в стороне что-то громоздкое, темное, косо торчащее из воды.

— Ледокол «Байкал»! — крикнул капитан. — Десяток лет плавал на нем, не думал, что потом будет. А было, не дай господи. Бойня доподлинная: и на море, и на суше… В губернию-то по делам ай так?

— Жена приехала, не виделись полгода…

— У-у-у, славно, славно!

В матросском кубрике было куда теплее, чем на палубе, продуваемой ветром. Игнат нашел свободное место, сняв мокрый дождевик, сел, закрыл глаза, думами еще на Селенге. Лето пролетело незнамо как, одним днем; не успели оглянуться, и вот она — осень. Было всего! Ночные учебные тревоги, практические стрельбы, работы на тет-де-поне, по уши в раскаленной каменной пыли. С весны помогали мужикам в запашке полей, а подоспел сенокос, и солдаты с командирами, встав до зари, самозабвенно двигали остро отточенными литовками. На том не успокоились. Кто-то предложил открыть детскую площадку для бурятских ребятишек. Потом затеяли постройку летнего театра. Конечно, были такие, которые говорили: «На че театр, если скоро в дорогу?» Пришлось отрезать: «А после нас никого не останется, что ли? Одна республика, один интерес!»

Были и беды, и горе не обошло окольной тропой. Во время перевозки сена из-за реки утонул взводный Гареев. Бурлива Селенга, холодна и летом от родниковых струй, свела ногу судорогой, потянула на дно… Ребята целую неделю ходили сами не свои.

А тех, что живы, пораскидало в разные стороны… Калмыков командует Второй бригадой, вместо Грязнова, тот принял дивизию. Жаль было расставаться с Михаилом Васильевичем, а что поделаешь? Невесть где Кольша, Евстигней, чуть ли не последней каппелевской пулей ранен Макарка, «ясное солнышко», совсем недавно подала весть о себе Натка… Игнат быстро встал, ударился о низкий потолок, снова сел. Нервы, комиссар! Как-то незаметно Игнат задремал, и сон легко, играючи перенес его на Сим, на Каму. Шел с гармоникой пулеметчик Федька Колодин, шел искрометный Гареев, что-то говорил Иван Степанович Павлищев, поглаживая седенькую бородку, ему вторил басом, как всегда неожиданным при столь малом росте, Петр Петрович… Игнат вскрикнул, открыл глаза, весь в холодном поту. И удивился тишине. Почему-то не стонут больше переборки, не мотает, не бьет затылком о брус.

Он вышел наверх. Буря словно пригрезилась. Нежно пламенели под солнцем горы-гольцы, опрокинутые в зеркальную гладь Байкала, таял туман… Впереди все отчетливее вырисовывалась пристань, старые замшелые сваи, а выше, на железнодорожных путях, попыхивал круглым белым облачком паровоз. И сердце запрыгало у Игната, едва он представил себе, что через час-другой он сойдет в Глазково, и там его будет встречать Натка, жена…

«Сколько ж не виделись, если точно? Десять месяцев, считая с декабря!» И он ужаснулся, подумав, как трудно ей было, хворой, одной-одинешенькой. Ссадили с поезда на полдороге, отправили в лазарет, в какие-то бараки на окраине Канска. Что она сейчас, как она?

Игнат покрутил головой, сетуя на свою глупость. Ясно, какие заботы одолевают старшую сестру дивизионного госпиталя. Поди, не спит ночами, бегает по инстанциям, воюет за каждую лишнюю рубаху, за каждые исподники для нашего брата.

За окном вагона пробегали скалистые кряжи в соснах, проносились кусты, кое-где помеченные пестриной осени, с насыпи ненадолго открывался горный поток, и поезд снова влетал в глубокую выемку. «А вдруг выползет белый недобиток, пальнет, и прощай встреча, прощай все!»

Дымы появились впереди, вереницы домов и домишек по оврагам, заборы вкось и вкривь. Почему так тихо идет поезд?

Вот наконец и Глазково. Перрон подплывал медленно, медленно… Игнат не дождался остановки, выпрыгнул на ходу, оглянулся. Где же Наташа? Нет как нет. Поди, не смогла вырваться из госпиталя, что-то стряслось… Но она уже летела к нему, словно гонимая ветром, худенькая, в туго повязанном платке, еще более красивая, чем всегда. Подбежала, прильнула, никого не стыдясь, обожгла долгим поцелуем.

Потом крепко взяла под локоть, повела мимо серого, в пулевых выбоинах, вокзала. Пассажиры, почти сплошь военные и молодые, в нарядных буденовках, оглядывались вслед. Что-то укололо Игната, какая-то острая, чужая мысль, но он тут же забыл обо всем, встретив чистый, озерной синевы, до боли правдивый взгляд Наташи.

Уселись в пролетку, поехали к понтонной переправе через Ангару. Многое вертелось у него на уме, выстраданное долгими одинокими ночами, упрятанное где-то на дне души, но все слова в самое последнее мгновенье испарились прочь. Совсем о другом заговорила и она, когда миновали мост. О госпитале, об упорной драке с банно-прачечным дезотрядом. Больных в нем всего ничего, при команде с полсотни лоботрясов, занимает он две школы. А у госпиталя четыреста коек, но его какой-то умник определил в тесную гостиницу «Метрополь». Была она вчера с главным врачом в медсандиве, подняла всех на ноги, завтра будет беседа с чрезвычайной квартирной комиссией губернского Совета. Посмотрим, кто — кого!

Натка неожиданно привалилась к Игнатову плечу, погрустнела.

— Что с тобой, девочка моя?

— Буду проситься на Селенгу, в летучий санотряд. Нет сил… без тебя, — сказала она чуточку расслабленным голосом. И вскинулась. — А знаешь, Макар с Александром Волковым у нас, почти поправились. Мы их устроили на квартиру.

— Непременно проведаю!

— Ты… надолго?

— Послезавтра должен быть в бригаде.

— Но сегодня ты мой, мой! Товарищ комиссар, Игнат Сергеевич, побудь часок просто человеком!

Вечером они допоздна бродили над откосами Петрушиной горы. Далеко окрест пролегла россыпь огней, окаймленная с юга серебристой лентой реки. Небо над головой было синее-синее, воздух свеж и чист, легкий ветер доносил с открытой площадки Интендантского сада звуки музыки, там играл без устали сводный военный оркестр.

— Хорошо! — вырвалось у Игната.

— Мне с тобой всегда хорошо, и в холоде, и в голоде!

— А может…

— Без может! — отрезала Натка, и он рассмеялся, вспомнив, как теми же словами она ответила ему в Перми, полтора года назад, перед отправкой санитарного поезда.

2

Побывав с утра в политотделе армия, Игнат зашел к ребятам. Отыскал в центре города особняк, удивленно, с легкой оторопью прочел на медной планке имя генеральши Глазовой, позвонил. Дверь открыла молоденькая горничная, вслед за ней на голос выскочили Санька с Макаркой, повисли на шее. Потом торжественно повели в столовую, познакомили с хозяйкой, величественной старухой в кружевах, восседавшей у самовара. Узнав, кто он такой, она поместила его слева от себя, по правую руку горбился старичок в генеральском мундире без погон, давний постоялец Глазовой.

«Попал в переплет! — с досадой поморщился Нестеров. — Столько времени хлопцев не видел, а тут изволь выслушивать барские речи!»

Но разговор, затеянный генеральшей, вдруг задел за живое.

— Мне скоро умирать, комиссар, лгать не к чему, незачем… Буду откровенна: отзывались о вас, о красных, бог знает как. И грабители, и разбойники с большой дороги… И вот явились Александр Иванович и Макар Гаврилович. И что же? Ни пьянства, ни азартных игр, ни брани… Умный разговор, добрый смех. А самое удивительное — солдаты читают запоем. С книгой ложатся, с книгой встают! — генеральша всплеснула руками. — Кто такие? Оказывается, простые рабочие. Сталевар, если не ошибаюсь, и стеклодув?.. Хотите верьте, хотите нет, но я впервые за два года встретила нормальных людей.

— Ничего особенного, мамаша, — пробормотал Грибов.

Губы Игната дрогнули в улыбке. А ведь иногда полезно и господ послушать, как бы посмотреть сбоку, на что мы годны… Чудо из чудес, Макарка — читарь записной.

Санька Волков осторожно подставил под кран тонкую фарфоровую чашку, подмигнул старенькому генералу.

— Вы, папаша, рассказали б, как Семенову кукиш показали!

Игнат удивленно повел бровью.

— Видите ли, я забайкальский казак. Чуть не с пеленок в строю, гм-да. С годами приобрел небольшое именье, после русско-японской вышел в отставку. — Генерал вытер усы туго накрахмаленной салфеткой, а Санька машинально сделал то же самое, — Гм-да. Летом восемнадцатого года попал под семеновскую мобилизацию, а какой я вояка? Попал в отдел снабжения. Как-то зимой был послан в Иркутск, за оружием, назад не вернулся.

— Словом, дезертировали, — шутя поддел Макарка.

— Гм, весь вопрос — от кого, молодой человек! — спокойно ответил генерал. — Счел святым долгом отойти в сторону. Конечно, война есть война, льется кровь, идеи сталкиваются лбами… но когда по приказу пьяного главаря выжигают начисто села, вешают невинных, это варварство… Я ему так и заявил при всех!

— Семенову? — спросил Игнат. — А он?

— Посадил под арест, грозился предать военно-полевому суду. Меня, старого генерала, какой-то самозванец и палач! Спасибо Анне Сергеевне, приняла в дом, обогрела участием… — он привстал, тряся белой головой, галантно поцеловал хозяйке руку. — Да и новая власть не обижает. Командарм выделил паек, не знаю, за какие заслуги…

— Штаб-то не обходите за версту? То-то и оно, — заметил Санька. — А вот именье придется вернуть народу.

— Что ж, начинал простым казаком, умру им же.

Игнат посмотрел на часы, подарок Реввоенсовета армии.

— Ну, спасибо за чаек, хозяйка. Скоро поезд.

Санька с Макаркой проводили его до ворот.

— Какие дела на западе, Сергеич? — в упор спросил Волков.

— Дела скверные. Снова сдан Брест.

— А ведь были под самой под Варшавой. Этак паны и до Москвы добегут… — Санька чертыхнулся вполголоса. — Ты вот что, комиссар, скажи Наталье, пусть выписывает поскорей. Долечимся в полку… О Кольше Демидове ничего не слышно?

— Совсем вылетело из ума… В Красноярске он, вместе с Палагой! Вчера прислал Натке письмо. Перенес две операции, еле-еле выжил…

— Ну, я ему пропишу, пустыннику чертову. Будет знать, как своих товарищей забывать!.. — Макарка перекинулся на другое. — Да, тут парни, что восстание сотворили, просятся к нам. Лежали в госпиталях, теперь обитают в рабочей команде. Понимаешь, роют сточные канавы, занимаются очисткой путей, ясное дело, подразвинтились на осях… А среди них каждый второй — унтер. Целый учебный батальон перешел зимой.

— Ого! Посоветуюсь в штадиве, сделаем запрос. Пленных в полки берем, а такой народ нам тем более сгодится… Ну, до скорой встречи!

3

В разгаре бабье лето. Полуденное солнце золотит крыши закопченных станционных построек. Глазковский перрон переполнен до отказу. Четко застыли шеренги 264-го Верхне-Уральского стрелкового полка, только что прибывшего с Селенги, тут же иркутские добровольцы, среди них Егор Брагин и Васька Малецков. Поодаль темнеет огромная толпа провожающих.

Далеко вокруг разносится голос человека в кожанке, военкома дивизии. Обращаясь к добровольцам, он говорит:

— Вы видели все безобразия, чинимые белогвардейщиной, знаете, как она торговала вашей кровью, продавая Сибирь японским, английским, американским акулам. Но обман длился недолго. Теперь вы, товарищи, в одном строю с нами, и мы общими силами раздавим врагов молодой Республики Советов, приготовим черному барону судьбу черного адмирала!

— Урррр-рр-ра-а-а! — понеслось над заречными горами.

Добровольцев тесно обступила толпа. Вот молодка в красном платке повисла на кряжистом, средних лет, усаче-мастеровом, глаза помутнели от слез. По соседству с ними — старенькая мать в душегрее и верзила-парень.

— Собирайся к дядьке, мам. Приеду, разочтусь.

— Обо мне не беспокойся. Одна вас выходила, без отца!

Он поправил кепку, переступил косолапо, напомнил:

— Будем отъезжать — не плачь. Прошу.

— Какое… Откричала свое — в пятнадцатом и восемнадцатом! — крепилась мать, а у самой слезинка падала по исхудалой щеке.

— По вагонам! — разнеслось по перрону.

Молодка оторвалась было от усача и тут же снова прильнула к нему, старенькая мать в душегрее торопливо крестила сына. Он, запунцовев, косился на товарищей. Даже Васька с Егором замерли на какое-то мгновенье, охватывая цепким взглядом реку в островах-утюгах, город, раскинутый вдаль. И оба вздохнули украдкой.

Заревел гудок, состав содрогнулся из конца в конец, медленно поплыл по рельсам. Добровольцы бегом догоняли поезд, им протягивали с подножек руки. Последними в вагон, где ехали Васька и Егор, вскочили трое темнобровых парней. Васька с завистью оглядел туго набитые мешки, принесенные ими.

— Жратвы-то, жратвы! А мы на сухарях, да и тех кот наплакал.

— Сам не плачь, — сказал Егор. — Еды не станет, будем ичигом воду хлебать, подошвой закусывать!

— Эка, повеселел!

Скрипело вагонное, расшатанное в пазах дерево, колеса то ускоряли, то вовсе прекращали перестук. Станция шла за полустанком, и почти всюду — новые короткие встречи, новые проводы. Ротные политруки шли по вагонам, возвращались довольные: от эшелона пока не отстал ни один боец.

4

До глубокой ночи не редел круг в шестом вагоне, без устали, с нежными взвизгами, тараторила Васькина тальянка, поддавала жару. Казак сменял добровольца, доброволец — казака, но всех переплясал в тот вечер Егорка Брагин. Не присел ни разу, чтобы перевести дух, знай выделывал коленце за коленцем. Что-то словно сдвинулось в нем, какая-то стопудовая глыба, и веселье, заказанное с пеленок, вдруг вырвалось на свет огневой чечеткой…

Потом угомонился и он, покурив за компанию, прилег на солому. Рядом спал Васька, раскидав руки-ноги, всхрапывал, чмокал губами. С вечера поели кое-как: сгрызли по черному сухарю, запили жиденькой казенной баландой, только и всего. Зато темнобровые молодцы не теряли времени даром. Вот и теперь: вынули огромный шмат сала, нашпигованный чесноком, достали каравай свежей домашней выпечки. Жевали долго, вспоминая ласковым словом деда, мастера по засолке. Уловив чей-то голодный взгляд, засопели, отодвинулись вместе с мешками в темноту.

Егор пристально смотрел в потолок. Быстро бежали мысли, сталкивались, им на смену поспевали новые, все о том же. Долго он убегал от них, со всех ног, и вот настигли-таки, загнали в угол. Многое отлетело прочь, и навсегда, он это чувствовал, а найденное как следует еще не осознано, не переварено сердцем и башкой.

Что же было-то, господи? Разное, вперехлест, от всего понемногу, круто присыпанное соленой горечью. Ослеп отец, сорока еще не было ему, пала кормилица-буренка. Через дорогу, как на опаре, вспухали Зарековские… Но случалось и другое. Дом на тихой московской улице, ласковые слова, сотенная в радужных разводах. Потом удивил жандарм, даже на довольствие зачислил… Потом Вихоревка в полукружье зубчатой тайги, два с половиной года, прожитые как никогда раньше, и сияли скупой лаской зеленовато-серые глаза!

В углу привстал темнобровый, залопотал спросонья, схватился за мешок, набитый хлебом и салом. «Привиделся грабеж, не иначе!» — отметил про себя Егор…

Так что же было? Встречались добрые господа, но сума по-прежнему висела на понуром батькином плече, нарасхват был старенький, в подпалинах, зипун, один-единственный на всю брагинскую ораву, но чужое поле знай маячило перед тобой и твоими братишками! Свои были только руки с твердыми бугорками мозолей да серп, купленный маманькой еще в молодые лета.

Егорка усмехнулся. Глупец! Поверил в барскую доброту, распустил слюни. И ведь еще спорил — с Федотом, Степкой, отцом. Глупец и есть! Не стрясись беда, не притопай мы в Москву, никто б и не подумал о нас. Разве мало босоты по дорогам шатается?

По вагону прошел политрук и с ним еще кто-то бритый наголо, с усами вразлет.

— Не спишь, доброволец?

— Да вот, накатило всякое. О батьке с матерью, о братовьях…

— Они где сейчас?

— В деревне, под Братском.

Бритый присмотрелся зорко.

— Иркутянин? Многое, брат, решается, чересчур многое. Каждому думать и думать. Кому раньше, кому позже, но каждому! — И улыбнулся. — Терпи, казак. Приедем с миром — жизнь запоет на иной лад.

Темное, с густой просинью окно понемногу наливалось трепетно-алым огнем… Какие новые беды подстерегают, какие горести? Без них пока не обходился ни один шаг, били в хвост и в гриву, только поворачивайся. А может, прав командир? Выйдем-таки в люди, наперекор Антанте? Назад ходу нет, яснее ясного. Плоше других не буду, в стрельбе ли, в штыковом ли бою, выучили господа на свою голову… Попробуй укори меня: доброволец, красный солдат, и не какой-то мусорной команды, понимай! Ну, было кое-какое, не спорю, а что я мог? Вместе со Степкой — в тайгу, на еще более лютое маманькино горе?

И засосало с подмывом, засаднило, точно подал весть о себе застарелый шрам, в ушах ожил крик раненого кочегара: «Убоялись расплаты, с-сволочи, вот и восстали!»

Тут-то, на знобком рассвете, и подступило главное, от чего последние дни отмахивался руками и ногами, срываясь в разудало-отчаянный пляс… А ну, без уверток: почему ты все-таки в красных, Брагин? Мастеровые с батальоном поднялись, как один человек, и ты вослед, безвольной, мокрогубой скотинкой? Иначе б и не почесался, — знай брел бы по натоптанному кругу? Нет, хоть напраслину-то не пори. Дряни в тебе навалом, но не просто было, ой, не просто. Припекло — да не с той стороны, какую разумел кочегар, вовсе не с той…

Неслышно подкралась дремота, но спор с самим собой не утихал и во сне, с небывало строгого лица не сходила тревожная тень.

5

Утром его растормошил донельзя грустный Васька.

— Вставай, едово принесли. По две ложки пшенной на брата… — прогудел невесело. Он мигом управился со своей долей, посидел, глядя в продымленное окно, за которым тянулся длинный, в проломах, забор, косяками, то вдалеке, то вблизи, проплывали дома. Потом загрохотал мост, и с многосаженной высоты открылась река, вся в чешуе тонких, будто застывших на месте волн.

— По всему — Красноярск, — оживился Васька. — Айда на волю!

— Чего же без гармони?

— Не до нее, Гоха…

Перрон оглушил зазывными бабьими голосами. Чего-чего не было на лотках, вынесенных к вагонам: и свежие, пупырчатые огурцы, и рыба, и отварная картошка, и лук… Васька быстро, чуть не бегом, обошел торговок, перед жаровней с мелко нарезанным, подрумяненным мясом остановился как вкопанный.

— Почем… кусок? — спросил глухо.

— Двадцать, если керенками, — ответила рослая, кровь с молоком, деваха, широко расставив локти.

— А совзнаками?

— Оставь при себе, солдат, нам они без надобностев.

Малецков не уходил. Спорил, приценивался, раздувая голодные ноздри, а сам посматривал вперед: скоро ль отправка, в конце-то концов? Егор подергал его за рукав, не подействовало.

— Авось не обедняет. Вишь, окорока-то наела! — пробормотал он и снова стал торговаться, запустив руку в карман, как бы за деньгой. Но вот и трель свистка, вагоны — от первого до последнего — сомкнулись на расхлябанных буферах. И тогда Васька выхватил жаровню из рук оторопевшей девахи, с разбегу вспрыгнул в тамбур. «Карау-у-у-ул!» — донеслось вслед.

Васька утвердил жаровню на нарах, подбоченился.

— А ну, братва, налетай!

Угостил всех: и Егорку, и темнобровых молодцов, и помкомвзвода, учинившего было допрос: где раздобыл и у кого? Узнав, что спер у бабы-мироедки, успокоился, лишь посоветовал «убрать» мясо до прихода политрука: тот мог запросто и ссадить и сдать в комендатуру, — мужик был строгий!

Едва взяли по куску, в тамбуре часовой сцепился с кем-то, заспорил яростно. Помкомвзвода нахмурился.

— Одолели чертовы мешочники. Никаких резонов не понимают, прут, и баста… Егор, ты у нас моложе всех, проверь!

Часовому приходилось туго. Держа винтовку наперевес, он шаг за шагом пятился к двери, а на него наседал громадина-парень с удлиненным, в конопинах лицом, лез прямо на штык.

«Бродяга, не иначе, — подумал Егор, оглядывая его сборную, явно не свою справу: драная кепчонка, рубаха с рукавами по локоть, короткие, пузырями, штаны. — Проигрался в пух-прах или что-то скверное натворил, вот и пустился в бега, А может, из тюрьмы, «скокарь» какой-нибудь!»

— Стой! — баском сказал Егорка. Незнакомец и ухом не повел, знай ломился вперед. Попробуй удержи громадину — сомнет и не заметит!

На раздававшиеся голоса из соседнего вагона вышел комроты.

— В чем дело?

— Да вот, — часовой развел руками, — сперва с расспросами приставал, мол, не Тридцатая ли едет, а потом как с цепи сорвался!

— Кто будешь, гражданин?

Парень вгляделся, побледнев, разлепил губы:

— Не узнал, казак?

— Деми-и-идов! — ахнул командир. — Погодь, погодь… И точно — ты! Ведь мы с тобой встречались, и не раз. На Тоболе, на Каме, еще раньше — на реке Белой… Какими судьбами?

— Долго рассказывать, после… — голос Демидова напрягся струной. — О моих усольцах ничего не слышал? Где они?

— Сто эшелонов на колесах, поди разберись, где именно… Да ты не волнуйся. Через неделю-другую подоспеют и они, как миленькие!

— Утешил, но слабо… — Демидов усмехнулся, помотал золотистой гривой. — Что ж, принимай к себе, хотя бы на время. Не против?

— Со всей радостью, парнище. На рейдовских у нас особый спрос… — Комроты оглянулся на дверь, где густо сбились верхнеуральцы. — Эй, третий взвод, привечай гостенька. — И Демидову: — Пока осваивайся, а там и в штаб!

Кроме ротного объявились и еще знакомые. Обступили гурьбой, повели, с почетом усадили у окна. Сдобренный дымком, потек разговор…

Васька и Егорка слушали, раскрыв рот. Ай да парень, ай да гвоздь! В прошлогодье, на Николу, ему не повезло: был ранен, отстал от полка, до осени провалялся в госпитале. Грудь, навылет пробитая пулей, побаливала до сих пор. Демидов подолгу отдыхивался, сказав одно-другое слово… Что дальше? Собирался на Селенгу, тайком от врачей и от подружки, милосердной сестры, и вдруг весть, принесенная знакомым телеграфистом: дивизия всеми, как есть, «полками едет на черного барона. Демидов раздобыл кое-какую справу, тихонько вылез в окно, помчался на вокзал. К первому поезду не поспел, тронулся перед самым носом, а тут еще боль резанула не к месту, сковала бег…

— Боль пройдет. Главное — опять на коне! — Демидов скупо улыбнулся.

— Хлопцы, а про угощенье забыли? — вспомнил кто-то. Васька Малецков стукнул себя по лбу, выволок на свет жаровню с остатками мяса, достал из-за голенища ложку.

— Навертывай, не стесняйся. Жаль, хлеба нет!

— А це хрен собачий? — заметил один из темнобровых молодцов, поднося Кольше ломоть с добрым шмакотком бело-розового прочесноченного сала. Казаки и добровольцы удивленно переглянулись.

— Спасибо. — Кольша опять навострился на жареное мясо. — Богато живете по нонешней поре. Откуда?

Посмеиваясь, бойцы рассказали ему о ловкой проделке Васьки-партизана. Кольша помрачнел, отвернулся, сухо засвистал.

— Ты чего? Ай не рад угощенью?

— Не туда попал, судя по всему, Думал, к рейдовцам… Теперь вижу — нет!

Вокруг зашумели разноголосо. Вперед вылетел маленький, с вихрами, казачок, накаленно спросил:

— Кто ж мы, по-твоему?

— Грабьармия, вроде войска батьки Махно. Точь-в-точь!

Лицо вихрастенького налилось кровью.

— Федька, Гринька, Петро, да скажите вы ему… Чего он орет-то? Дескать, мы — усольские! А наш полк чем хуже? — вихрастенький не дождался ответа, бешено рванул ворот гимнастерки. — Или в рейде не шли? Или под Богородском не разбили офицерскую бригаду? Или польские эшелоны оседлал кто-то, а не мы? Чего ж он орет, за кого нас принимает?

Демидов весело померцал глазами, ткнул казака в бок.

— Черт, и правда — уральцы. Помните кой о чем, не вконец иссобачились на покое! — Он круто повернулся к бледному, не в себе Ваське, посуровел. — Эх, партизан, партизан… А ну, волоки мясо в тамбур. Открывай дверь, ставь на край. Готово? — И двинул ногой — жаровня с глухим звоном покатилась под откос.

«Чем-то он Федота Малецкова напоминает, ей-ей. Не повадками, не видом, вовсе нет. Изнутри чем-то!» — мелькнуло у Егора. Он закурил вместе со всеми. Где же Васька? Тот в одиночестве сидел на нарах, уперев глаза в половицу, затрудненно сопел… Переживает! Не посмотрели, что в бурловских отрядах шел с первых дней, отвоевывал Приангарье, сунули носом, как шкодливого кота…

«И поделом! — решил Егор. — Привык туда-сюда по старой памяти, вслед за Степкой. Теперь иные времена, пора понять своей дубовой башкой. Отыскался человек — вразумил!»

Снова появился ротный, подсел к Демидову.

— Ну, твои планы, усолец? Не передумал? Взводом не побрезгуешь после батальона?

— Не будем, казак, рядиться. Только б туда поспеть, вот главное. А батальон или взвод — никакой разницы, поверь! — Кольша смолк на мгновенье. — Знаю одно: без меня ей, сердешной, не обойтись.

— Кому — ей? — с интересом справился Егорка.

— Да республике, парень.

6

Ехали с бесконечными остановками на каждом перегоне. Старик-паровоз тащился из последних сил. Часто застревал на подъемах, сипел, пыхтел, по трубу окутанный облаком пара и чада, сорванным голосом звал на помощь. Тогда бойцы высыпали из вагонов, с силой налегали, выводили состав наверх, чтобы потом, через час-второй, повторить все сначала.

Тихо, со скрипом, но все же ехали. Где-то позади остались каменные лбы гор, перед глазами плыл, разворачивался вправо и влево далекий лесостепной окоем в чубаринах осени. Егорка подолгу не отходил от окна. Что и говорить, места были знакомые: когда-то вместе со слепым батькой прошагал их насквозь, до последней версты. Ноги, сдавалось, и поныне гудели как чугунные…

На тринадцатые сутки тесно подступил Урал в голубых чашах озер, в диковинных скальных изломах, в пересверке горных вод за частоколом сосен, закружил голову суровой красотой… Теперь Кольша часами глядел в окно, и по его бровастому лицу нет-нет да и пробегало волнение.

— Эй, командир, что с тобой? — спросил доброволец из ушаковских рабочих.

— До дому всего ничего, какая-то сотня верст, — вполголоса ответил Кольша, не оборачиваясь.

— А ты б депешу послал, как другие. Встретили б и едова подкинули, само собой! — вставил Васька.

— Некому встречать, кроме бабки. Не знаю, жива ли…

— А сам давно оттуда?

— С лета восемнадцатого…

Больше усолец не проронил ни слова, замкнулся в себе.

Глава шестнадцатая

1

— «Пав-ло-град»! — по складам прочитал Васька Малецков, стоя на подножке. — Слезавай, доехали. Дальше — фронт!

— Славу богу! — обрадовался вихрастенький казачок. — Шутка ли, сорок ден в пути. Обалдеть можно!

Самые нетерпеливые высыпали на перрон, вертели шеей, удивленно переговаривались:

— Эка занесло, чуть ли не на край земли!

— Одно слово, Украина!

— А дома-то, дома. Сплошь глинобитные, не то что у нас.

— У нас тайга, руби — не хочу, а тут безлесье на сотни верст, кумекай башкой. Вот и наловчились мазанки ладить. А живут чисто!

Бойцы ежились на хлестком утреннем ветру, оглядывали друг друга. Да-а-а, экипировочка на диво! Кто в потрепанной шинели, кто в бушлате, кто в коротких черных стеганках, из-под них багрянели длинные полотняные рубахи, выданные вместо гимнастерок. Одинаковыми в полку были, пожалуй, только шапки серого козьего меха: волос крученый, долгий, вьется перед глазами, лезет в нос.

— Эй, цыгане будете? — полюбопытствовал старенький путеец.

— Они самые, дедушка! — Васька хлопнул в ладоши, повертел носком ичига. — Дуй в наш табор, не промахнешься!

От телеграфа набежал комбат, запаленно спросил, почему нет выгрузки.

— Не забывайте, на подходе — состав с батареей и конной разведкой… Даю десять минут сроку. О готовности доложить! — и сорвался дальше. Взводные засновали по вагонам, торопя бойцов.

Разместили пулеметы и боеприпасы по телегам, строем двинулись через город, в степь. Вдоль походной колонны ехал комиссар полка, далеко разносился его молодой голос:

— Товарищи красноармейцы! Только что получена телеграмма из Москвы. По ходатайству сибирских рабочих, нашей дивизии присвоено почетное наименованье Иркутской!

— Ура! — ответили ряды.

— Вас приветствует начдив Пятьдесят первой Василий Константинович Блюхер. Желает непобедимым уральским и сибирским стрелкам успеха в боях с последним врагом социалистической революции!

— Уррр-рр-ра-а-а!

— Даешь Крым с табаком и белыми булками! — вставил неугомонный Васька. Демидов слегка покосился на него.

— Думай о главном, партизан.

— Попробую.

— Не попробую, а есть.

— Есть, хотя и нечего есть… Был паек, мышам на закус, и тот ополовинили.

— А кому отчислен, знаешь? — встопорщился Егор. — Голодной иркутской детворе.

— Да знаю, знаю, не учи. Еще ты мне будешь указывать!

День мало-помалу перетек в сумерки. На небо, недавно сквозистое, в голубовато-серых просветах, наваливалась лиловая мрачнина. Ветер со свистом гулял по раздольной бурой степи, гудел в редких островках леса, впивался в щеки студеными иглами, влетал за ворот. Бойцы продрогли, слова затрудненно шли с губ: «Чалая погодка… Быть снегу, ей-ей!»

К Ваське обернулся глазковец-кочегар, покивал на гармонь:

— Жива, родимая?

— На все Приангарье пела: и летом, и зимой.

— А ну — сибирскую, новую!

Ваську хлебом не корми — только дай сыграть. Он повел бровью, выгнул пестрые мехи, запел, и рота подхватила в полтораста хриплых глоток:

Из тайги, тайги дремучей, От порожистой реки Молчаливой грозной тучей Шли на бой сибиряки!

На том и кончилась песня. По колонне передали: прекратить шум, быть наготове. «Дело понятное, — подумал Егорка. — Вечереет, идем прифронтовой полосой, крутом банды. Того и гляди, полоснут по сопатке!»

До рассвета одолели верст восемьдесят с гаком. Шли молча, окованные усталостью и дремотой, вздрагивали, заслышав конский топот. Какой-то город встал на пути, в руинах, пустой, с черными глазницами окон.

— Александровск, днепровские пороги! — заметил ротный.

— Белые-то и досель докатывались?

— Были и дальше. Конницей оседлали Синельниково, эвон там, за спиной… — Ротный оборвал речь, обеспокоенно присматриваясь к растянутому строю. Что и говорить, первый переход оказался трудненьким, поослабли за сорок дней голодного вагонного житья.

Утром вступили в село Большая Екатериновка. При въезде ждали квартирьеры, загодя высланные вперед, повели по хатам.

— Никак дневка?

— На час-полтора.

Кольшу занимал барон Врангель: где он обитает, собака, и куда нацелился?

— Вроде б на правом берегу Днепра у него не выгорело, — сказал квартирьер. — Наши зацепились у Каховки, по эту сторону, бьются день и ночь.

— Новость из новостей! — оживились верхнеуральцы. — А где наши головные полки?

— На передовой, к ним и топаем. Ну, отдыхайте, некогда мне с вами!

Иркутяне, вслед за вихрастеньким казаком, своим отделенным, переступили порог хаты, не сразу освоились в душной полутьме. На печи лежала дряхленькая бабка. С трудом подняла голову, затарахтела немазаной телегой:

— Боже ж мий! Скилько того народу в цих местах полягло, а они усе идуть, усе идуть! И де сила людская берется? Те були здорови, як бугаи, а вы ж зовсим диты малые… — и опечалилась, и залилась горькими слезами. — Не вернутись вам, хлопчаки, ой, не вернутись. Уси загинете в плавнях…

— Не пугай, бабуля. Мы хоть и малые, а того… удалые! — задиристо молвил Васька-гармонист. — Адмирала Колчака под лед загнали, во как. А ты нас каким-то плюгавеньким бароном стращаешь. Негоже!

— Ладно, ей простительно, — сказал отделенный и деловито справился: — Котел не дашь, чайку сварганить?

— Нема его, кадеты увезлы.

2

Снова были на ногах. Шли в обход высоченных курганов, спускались в балки, часто кружили на месте. Густыми космами висела ночь, еще темнее вчерашней, сон клонил к земле. «Бабке-говорунье небось хорошо теперь на печи! — подумал Егор сквозь мутное полузабытье и усмехнулся. — Эка, позавидовал!»

Далеко впереди треснул винтовочный выстрел, на редкость гулкий в настороженной тишине. Кем послан, в кого? Боковым дозором или бандитами по колонне? А может, показал свои острые клыки белоказачий «хвост»! Один бог ведает, куда забрели. Где свои, где чужие, не поймешь. Скорей бы рассвет, что ли…

Мимо пробежал ротный командир.

— Что там? — окликнул его Кольша Демидов.

— Проводника шлепнули, хотел завести полк барону в пасть!

Егор ни с того ни с сего вспомнил о Мишке Зарековском. Где он сейчас, выкормыш змеиный? Поди, около Чукотского носа пятками сверкает, чужими объедками кормится…

С воем налетел северный ветер, переклубил облака, и сперва редко, потом все гуще, гуще повалил мокрый снег. Надсадно зачавкала грязь под ногами, в ичигах забулькала ледяная вода.

— Привал! — не то почудилось, не то послышалось на самом деле. Егор продолжал идти, пока не натолкнулся на передних. «Куда, черт!» — сердито сказал кочегар.

Долго ли длилась остановка, Егор не знал. Сел надломленно у обочины, привалился к Васькиной спине, а когда открыл глаза, брезжил рассвет, снега как не бывало, а впереди, за бугром, осатанело били пушки…

Из серой мглы во весь опор вынесся кавалерист, с окровавленной щекой, хрипло спросил, где штаб. Егорка встал, шатаясь, ткнул пальцем в группу тополей, сбочь дороги… От роты к роте полетело разноголосое, перекатами: «Первая… Четвертая… Восьмая… Стройся»! Роты, закиданные хлопьями снега, просеченные стужей, заторопились на орудийные выстрелы. Осилив крутой взлобок, скользя и оступаясь, нырнули в овраг, перешли вброд узенькую речку. Поодаль, сквозь туман, вырисовывался новый бугор, невесть какой за ночь, левее проступали беленые хаты с огородами и садами.

— Село Балки, наконец-то! — сказал ротный, всматриваясь в планшет.

У леска, на развилке дорог, промелькнул перевязочный пункт, раненые сидели и лежали вокруг наспех раскинутых палаток. При виде колонны замахали руками.

— Серега, ты?

— Дядь Филипп! Где вас угораздило?

— Марковцы, суки, расстарались. Во вчерашнем бою.

— Еще кусаются, значит?

— Чуют смерть, злобствуют… Скорей, братцы, скорей!

Перебрели, по пояс в воде, еще одну, а может, все ту же речку, полезли на косогор, подгоняемые ледяным ветром. «Бр-р-р-р! — тряс губами Васька. — Вот тебе и юг, ничем не краше севера!» Потом, взмыленные и мокрые, бежали широкой улицей села, мимо обшарпанной, в потеках, церкви. Наблюдатель на колокольне свесился вниз, поторапливал знаками: «На тот край! Живо, на тот край!»

С гулом лопнула шрапнель над домами, жалобно зазвенели стекла в окнах. Егор на секунду оторопел, одна пулька, сдавалось, прошла мимо самого уха.

— Врешь, не поймаешь! — зло пробормотал он и сорвался дальше, за отделенным.

Вихрастенький казачок не приседал, не останавливался, знай рысил впереди своего десятка, что-то кричал сиплым голосом. И вдруг споткнулся на ровном месте, упал. Бойцы растерянно столпились около, смотрели с испугом, как из продырявленного японского ботинка темно-красной цевкой бьет кровь… Отделенный, морщась от боли, отыскал глазами Егора:

— Брагин… Принимай команду, веди ребят!

Тот ошеломленно глядел на командира.

— Чего остолбенел? — Отделенный жадно укусил снег. — Тебе сказано!

Оставив при нем легкораненого, Егор с отделением бросился вдогон взводу. Минуя последние хаты, он видел — поле из конца в конец прострочено длинными, изогнутыми нитями стрелковых цепей, своих и чужих. Восточнее села красные продвинулись на версту, в центре и по правую руку местами подались назад, залегли, окутанные дымами разрывов. Из-за бугра выскакивали дроздовские тачанки, огнем прижимали роты к земле.

— Номера, бей по лошакам! — велел батальонный. Раскатились пулеметная очередь, следом еще и еще, тачанки белых отпрыгнули в укрытие.

— Вперед!

Взбежали на бугор, замялись, накрываемые шрапнелью. Дроздовский командир, вероятно, заметил подход свежего красного полка, ударил по нему в несколько батарей. Но встали цепи справа, с криком «ура» покатились в низину, где толклась офицерская пехота.

— Братцы, кавалерия! — обрадованный голос Васьки.

С юго-запада — черной струей по заснеженному полю — текла конная лава, мчалась наперерез бегущим дроздовским порядкам.

— Кажись, наши. Тридцатый кавполк. Урррр-раа-а!

И лишь когда на колокольне, за спиной, обеспокоенно зататакал «шош», а со стороны красноуфимских цепей ветром донесло треск пальбы, стало ясно — атакуют белоказаки; тот самый Донской корпус, который потрепал Третью дивизию. «Видать, понравилось, хочет теперь расквитаться с нами!» — подумал Брагин.

Казаки обошли свою пехоту, перестроились, длинной дугой устремились в стык между полками.

— Пулемет! — крикнул Кольша.

Егор оглянулся, пулемет застрял на пологом склоне, в десятке саженей, оба номера лежали ничком. Брагин сорвался вниз, но его опередил Васька, ухватил «максим», поволок на гребень. Потом сидел за щитком, оскалив зубы, говорил прерывисто:

— Давненько я косу в руки не брал… считай, с иркутского боя!

Егор вынул из кармана каменно-твердую галету.

— Пожуй, легче будет.

— Пошел к бесу!

Враг — вот он. Развевались на ветру черные бурки, слышалось гиканье, храп коней, шашки смутно взблескивали на солнце. Еще немного, и никакая сила не остановит идущую наискось лавину, и на поле произойдет самое страшное при встрече пехоты с конницей — рубка.

— Огонь!

И тотчас взорвалась тугая, нестерпимо звонкая тишина. Заговорили винтовки передовой верхнеуральской цепи, с бугра заклокотал Васькин пулемет, к нему присоединился другой, быстро выдвинутый красноуфимцами на левый фланг, лава смещалась, рассекаемая очередями, редея на глазах, повернула прочь.

3

Белая кавалерия, потеряв на поле перед селом треть своих сабель и тачанок, скрылась в промозглой тьме. Но полк еще долго лежал в буграх, готовый к новому натиску.

Ночь иркутяне во главе с Кольшей провели в дозоре. На рассвете подошел резервный взвод, сменил, точнее, помог подняться на ноги. Ватные брюки, побывавшие вчера в нескольких купелях, скованные морозом, превратились к утру в ледяные колоды: ни встать в них, ни просто сесть.

— Черт, подсобите кто-нибудь! — ругался Васька, барахтаясь у пулемета.

Поддерживая друг друга, отправились в Балки, впервые за много дней поели сытно. Молодая хозяйка наварила бараньих щей, на второе подала пшенную кашу с салом.

— Ишьте, ишьте! — говорила она, стоя у печи и жалостливо приглядываясь к ребятам. — Кому добавки — скажите.

— Спасибо, — за всех поблагодарил ее Кольша. — Сам-то где?

— В обозе, с конягой. Вторые сутки ни слуху ни духу!

— Будь спокойна, вернется.

Поев, без сил попадали на ворох сена, притащенною хозяйкой, закурили, спросив, можно ли. Та махнула рукой: цвиркайте, сам дымокур, не приведи господь!

Егорка прилег было со всеми и тотчас вскинулся. «А как же отделенный, подбитый шрапнелью? Ему с пулей в ноге не то что нам, целым и невредимым. Знаю по себе!» Он сбегал в лазарет, благо за едой подсогрелся малость, передал вихрастенькому с ушаковцем по куску отварного мяса, рассказал о бое, успокоил как мог.

На улице его остановил за рукав политрук роты.

— В какой избе?

— В третьей.

— Грамотный? Ах да, из унтеров, — и подал газету. — На-ка, почитай вслух, обсудим потом.

Брагин заторопился назад. «Мое воинство, поди, храпит во всю завертку!» Но нет, кто-кто, а Васька не спал, топтался в дверях, сыпал игривую речь. Егор кашлянул, многозначительно повел бровью, и Васька понял намек, нехотя отвалил в угол, где разметались в крепком сне остальные.

— Командир на командире, — проворчал, укладываясь. — И все, понимаешь, Брагины. Сперва Степка гнул в дугу, теперьча — ты… Никуда от вас не денешься!..

Егору не спалось, хоть убей. Снова, как и тогда в вагоне, лезли упорные мысли. О Кольше и его «побеге», о расстрелянном проводнике, о схватке с дроздовцами и казаками… Но почему так решил отделенный? Почему передал команду тебе, а не Ваське? Или оттого, что унтер?

Впервые пришлось думать о других, казалось бы, совсем посторонних людях. Кто он им, кто они ему? С пеленок брел окольной тропой, вдалеке от опасного пламени, в котором дотла сгорел Федот Малецков… Да с него и не требовали ничегошеньки сверх посильного, в той же унтер-офицерской школе полтора года назад. Левой-правой, целься, на молитву становись — вот и все. Правда, после учил тому же новый набор, в один прекрасный вечер восстал вместе с батальоном, двинул против юнкерья, но под уверенной рукой Мамаева, ни на шаг от него… Заботился о маманьке с братишками? Не ты первый, не ты последний, невелика заслуга… Ходил поводырем до Москвы? Еще вопрос, кто кого за руку вел. Многое знал батька, хоть и слепой, о многом, тебе недоступном, догадывался. Он и вел, если по совести.

Ему вдруг пришло в голову, что все двадцать лет он был не на своем месте. А где оно, свое, какое оно? Может, спросить у Кольши, авось не оттолкнет, не подымет на смех… Но когда наконец ты будешь варить собственным котелком? Человек ты или гмырь болотный? Если гмырь, сиди, молчи.

4

Третья бригада выгружалась в Решетиловке спустя неделю.

Первыми прибыли богоявленцы. Не успели прийти в себя, разобраться по ротам, затрещали выстрелы, донеслась пьяная, с выкриками, песня.

— Черт, никак свадьба?

Вскоре из-за домов появился махновский отряд. Нестройной толпой ехали всадники, одетые кто во что, но добротно, в черных, лихо заломленных папахах, дробно выстукивали колесами пулеметные тачанки, а впереди всех гарцевала на караковом жеребце красивая полубаба-полудевка, увешанная богатым, в золотой насечке, оружием.

— Никак Маруська, правая атаманова рука?

Завидев красных, банда умолкла, заторопила коней на выезд.

— Да-а, союзнички… под черным флагом, — задумчиво молвил ушаковский доброволец.

— Временные! — отрубил Макарка Грибов, ныне ротный. — Помнишь, как с эсерами было позалетось? Шли до первого перекрестка, клялись в верности, потом — удар в спину!

— Дело знакомое, — согласился доброволец. — Не зевай!

Игнат задержался на станции дотемна, встречая батарейцев. Осторожность не мешала, вокруг толклись подозрительные одиночки, заговаривали с бойцами, — видно, охвостье Маруськиного отряда. В сумерках неизвестный напал на часового у орудий, ранив его, скрылся. Облава ни к чему не привела, но было ясно — пакостят людишки долгогривого «союзника».

С ними довелось встретиться еще раз, на привале, после ночного марша. Только Игнат с батарейцами смежили веки, в дверь забарабанили. С топотом и криками ввалилась гурьба махновцев, и с порога:

— А ну, баба, готовь шамовку!

— Ничего нет, ей-ей!

— Пошукаем! — процедил старший и кивком отослал кого-то из своих во двор. Сам уселся под божницей, медленно обвел глазами сонных артиллеристов, комиссара с ординарцем, нехорошо усмехнулся. Через минуту за домом послышалась возня, что-то затрещало, захлопало, и в хату влетел чубатый парень с гусаком в руке.

— Побачь, старшой, яка находка!

Старенькая хозяйка обмерла, в слезах бросилась к нему:

— Отдайте, люди добрые! Последний! Та последний же…

Старший махновец выразительно покрутил витой нагайкой перед ее носом:

— Затопляй печь, вари!

Нестеров, похолодев, нащупал рукоять нагана. Что делать со сволочью, как быть? В другое время не стал бы раздумывать, уложил бы на месте, но теперь пальба начисто отпадала. «Союзники»… Он отвернулся к стене, лежал, крепко сцепив зубы. Потом кто-то нагнулся над ним, обдал струей сивушного перегара, потормошил за плечо.

— Эй, комиссар, чи кто… Просимо к столу!

— Спасибо, сыт, — угрюмо ответил Нестеров, искоса оглядывая буйное застолье. — Из повстанческой армии?

— Эге ж, — старший махновец подбоченился.

— Вижу, вижу. Нечего сказать, борец! Кому свободу несешь? Селянской бедноте?

— Эге ж, ей самой.

— Несешь, а гусака распоследнего себе в глотку?

Застолье вскинулось угрожающе, загалдело, затопало коваными каблуками, двое-трое в запальчивости выдернули сабли из ножен, готовые крошить направо-налево, но повскакали артиллеристы во главе с Костей Калашниковым, заклацали затворами винтовок, в руке у молоденького Игнатова ординарца блеснула «лимонка».

— Геть, бисовы души. Назад!

Громкий окрик старшего успокоил ватагу, сабли вернулись на место.

— Так-то будет верней! — заметил Калашников, пряча револьвер.

Старший присел к столу, подпер кулаком чубастую голову. К гусятине он больше не притронулся, как его ни упрашивали, только пил стакан за стаканом, наливаясь мертвенной синевой, теребил ус, а перед уходом вдруг сорвал с пальца массивный золотой перстень, бросил хозяйке:

— Тебе, старая, шоб не помнила обиды.

Махновцы с грохотом вывалились прочь, ускакали в темноту.

5

Полки Третьей бригады прямо с марша — один за другим, вступали в бой. Первоуральцы еще двигались где-то по размытой дороге, а богоявленцы и подошедшие следом белоречане коротким ударом овладели Большой Михайловкой и ворвались в Веселое, чистенькое, живописное село на взгорье. Среди пленных оказался полный набор офицерских чинов, от полковника до прапорщика. Посреди села белые бросили трехдюймовое орудие.

Теперь оба полка нацеливались на Елизаветовку, что виднелась в нескольких верстах к югу от Веселого.

Ночью в штабриг ненадолго сошлись командиры. Собрались все, кроме Алексея Пирожникова, подсеченного жестокой простудой: его заменил помощник, присланный в полк на Селенге.

— Две казачьи дивизии в полукольце наших войск, — оказал комбриг Окулич. — Куда ринутся — вопрос. Быть начеку. Не забывать о тактике врангелевцев. Нащупывают слабые места, наносят резкие удары. Любой наш промах используют немедленно. — Он, стоя над картой, изложил свой замысел. Ровно в шесть утра белоречане силами двух батальонов атакуют село с фронта. Третий батальон остается в резерве. Богоявленцы, выступив на полтора часа раньше, делают глубокий обход. Сигнал общей атаки — красная ракета.

— С кем пойдешь, Нестеров? — обратился он к Игнату.

— Если не возражаешь, с усольцами.

— Договорились. Итак, задача ясна всем?

— Лишь бы обходная в срок поспела. Мои орлы не подведут! — молвил помощник Пирожникова.

Игнат свел брови. «Орлы, да еще — мои… Больно ты разыгрался, парень!» Он подавил внезапное беспокойство, спросил:

— Твой план боя?

— План простой: не топтаться, рубануть, наотмашь. Посмотрим, кто раньше оседлает Елизаветовку!

— Скажи откровенно, справишься?

Тот привстал с обидой на распаленном лице.

— Сколько… ну, сколько можно быть в пристяжке, товарищ комиссар? Один-единственный раз довелось, и то…

— Хочешь побегать коренником? — Окулич улыбнулся. — Ладно, готовь полк.

Связисты под командой Саньки Волкова всю ночь тянули провод в Веселое. Умотались, пока дошли до Белорецкой батареи, выдвинутой за село.

Еще стойко держалась темень, когда густой молчаливой массой выступили богоявленцы, мало-помалу растворились вдалеке. Потом, с первыми проблесками света, затопали в лоб на Елизаветовку белоречане, ведя редкий огонь по разъездам врага.

— Орудия, к бою! — раскатился голос командира батареи.

Санька привстал, из-под руки посмотрел вперед, чертыхнулся. Головной батальон почему-то шел не развернутым строем, как полагалось, а походными колоннами. Волков повел глазами дальше, и у него зачастило сердце. С двух сторон, обтекая Елизаветовку, на поле выносилась конница белых.

Передовые роты замедлили шаг, остановились вовсе, распадаясь на звенья, открыли беспорядочную стрельбу, но было поздно. Донцы пятью-шестью полками, сведенными в кулак, налетели справа и слева, зажали пехоту в клещи, и посреди ровной, окутанной мглой степи заплескалась рубка. Вслед за первым, под удар попал и второй батальон, врассыпную отхлынул за село.

Казаки прорвались к самой батарее. Ошпаренные картечью, они откатились назад, с гиканьем и свистом насели сбоку. Орудия смолкли, выпустив по нескольку снарядов, около них закипел скоротечный бой. На глазах у Саньки Волкова упал комбат, рядом слег лучший наводчик артдивизиона, рейдовец Никанор Комаров. Когда кончились гранаты, он выхватил наган, шесть пуль послал по казаре, седьмую себе в висок.

Связистов спасла маленькая высотка. Отстреливаясь, отошли к ней, заняли круговую оборону. С пригорка они видели все, что происходило на батарее. Часть казаков кинулась к пушкам, видно готовясь к их увозу, остальные во главе с голенастым офицером обступили пленных, сплошь перераненных в недолгой схватке. Пинками подымали их с земли, били нагайками, выстраивали в шеренгу. Трудно угадать за двести саженей, о чем надрывается есаул, но ясно и так: требует выдать комиссаров и членов партии. Сдюжат ли ребята, не дрогнут ли? Больно много на батарее новеньких и добровольцев, и недавних колчаковских солдат…

Кто-то вытянул над гребнем тонкую, коричневую шею, вне себя закричал:

— Раздели догола, гонят на большак! — и захлебнулся пронзительным ледяным ветром, лег, передернул затвор, выцеливая по есаулу.

— Повремени… — удержал его Санька. — Своих заденешь… — Он опустил голову, скрипел зубами в бессильной ярости.

— Гляньте, что там такое?

Среди белых ни с того ни с сего началась паника. Бросили возню около пушек, повернули чубы назад, откуда рос, накатывался какой-то гул, потом сорвались кто куда, бешено нахлестывая коней.

С юга, сквозь утреннюю седую мглу, показались густые стрелковые цепи. Чьи они? Санька наконец вспомнил о бинокле, что висел на груди, поднес его к глазам, выругался, руки сотрясала неуемная дрожь. Кое-как подавил волненье, всмотрелся, и в глаза кинулись черные стеганки вперемежку с шинелями, знакомые козьи шапки.

— Свои…

Через несколько минут связисты были на батарее, обнимали уцелевших ребят, совсем забыв, что те раздеты донага, дробно выстукивают зубами, а над полем завихоривает белая сутолочь. Опомнились, посрывали с себя, кто что, укутали артиллеристов, успевших мысленно умереть и воскреснуть, отправили в село, на обогрев. Последними объявились ездовые Соболев и Корнев. Оказывается, были уведены казаками, по дороге бежали, когда на разгромленных донцов навалился Тридцатый кавалерийский полк.

Отовсюду гнали пленных. Голенастый есаул, настигнутый конной разведкой у бугра, застрелился.

Но радость вспыхнула на какое-то мгновенье и погасла. Широкой многоверстной полосой от Елизаветовки до Веселого лежали порубленные белоречане…

6

Игнат с конными разведчиками вырвался далеко вперед и в Веселое попал кружной дорогой, через час после боя. На полном скаку осадил коня у штаба, весело подмигнул ординарцу. Обход получился, краше не бывает: распатронена вся, как есть, сводная белоказачья группа, с мясом вырван еще один коготь из бароновой лапы!

Но почему такой отрешенно-убитый вид у Алексея Пирожникова? Откуда он? Шел мимо, еле передвигая ноги, в шубейке нараспах, без шапки. Игнат малость посуровел.

— Эй, Леха, тебе что было велено, чертолому? Лежать, и никаких гвоздей. А ты?

— Я-то лег и встал… А вот ему больше не подняться… — с усилием пробормотал в ответ Пирожников.

— Кому?

— Полку Белорецкому… — Алексей тяжело, всем телом привалился к плетню, стиснул голову кулаками, навзрыд заплакал…

Штаб сковала непривычная тишина. Полушепотом вели разговор телефонисты, в прихожей и на крыльце немо сбился ординарский люд. Ни слова, ни стука, ни шороха. Игнат, окаменев, сидел бок о бок с подавленным командиром бригады… Будь ты проклято, сельцо Веселое! Сколько боевых ребят полегло перед тобой, какие батальоны пошли на распыл… Срывы, неудачи бывали и раньше, но такая устрашающе скорая, нелепая, кровавая грянула чуть ли не впервые.

В Игнатовой голове опять и опять возникал вопроса кто виноват? Спору нет, проморгал молодой командир, не на высоте оказался и штаб. Ну, а ты, комиссар Нестеров, ты, который за все и за всех в ответе, так ли уж ни при чем? Да, твое место было с обходной колонной, ничего не скажешь против… А вот о белоречанах всерьез не подумал, понадеялся: может, встанет на ноги Алексей, а если нет, с фронтальной атакой запросто справится его помощник. Просчет обернулся непоправимой бедой. Помкомполка прозевал наскок белоказачьих лав, растерялся, подвел под сабли первый и отчасти второй батальоны, погиб сам…

Трудно, чертовски трудно было смириться с мыслью, что выведен из строя один из наиболее стойких рабочих полков, разбит накануне решительных боев за Крым. Не раз он спасал, казалось, безвыходное положенье! Не поспей белоречане к Березовой горе, неудача под Пермью была бы куда горше и опасней. А в рейде, во время перехода партизан по Уралу? Полк грудью вставал на пути отборных дивизий Ханжина и Колесникова, на пути офицерских частей. Потом переправа через Сим, бой за высоты, одна круче другой, потом станция Иглино, река Уфимка, бросок у Енисея, сквозь пургу и шквальный огонь. И вот — Веселое…

Вечером в бригаду приехал Иван Кенсоринович Грязнов. И погоревал вместе, и отругал, и похвалил за веский удар по сводной Донской группе. И тут же склонился над картой Северной Таврии, — время не ждало.

— Волю в кулак, други мои! — он взъерошил кудрявую голову, закончил: — Поднимайте батальоны.

Бригада выступила с темнотой. Падал снег, подмораживало. Где-то далеко на юге вспыхивали зарницы орудийного боя, — там, сквозь порядки Первой Конной, прорывалось к перешейкам ядро потрепанных, но еще не сломленных до конца врангелевских войск.

Глава семнадцатая

1

Третье ноября застало полки на подступах к Чонгару. Справа и слева — полосы взрябленной, темно-серой воды, Гнилое море, вдоль тонкой линии железной дороги — крошечные станции, почти на виду одна у другой, по черте степного окоема — редкие хутора.

Гремели бои. Чонгарский полуостров был весь изрыт окопами, на версты опутан колючей проволокой.

— Говорят, корниловская дивизия, а обок — марковская… — хмуро пробормотал Егор, лежа в цепи.

— Нам не привыкать, — отозвался Кольша Демидов. — Кого-кого не расшибали: и дутовцев и дроздовцев.

Особенно упорной и кровопролитной была схватка за станцию Джимбулак. Надвигалась темень. Роты верхнеуральцев и красноуфимцев шли в лоб на бетонные капониры, обозначенные огоньками выстрелов, рубили оплетку саперными лопатами и топорами, откатывались, вставали вновь… Под угрозой охвата белые отступили к станции Чонгар.

Ночь провели, считай, под открытым небом: в выбитые окна станционных построек влетал бешеный морской ветрило, обдавал студеной сыростью. Бойцы, усталые, с подведенными от голода животами, лежали на кучах соломы. В дверь то и дело вваливались опоздавшие, с головы до ног облепленные снегом, спрашивали, не найдется ли свободное местечко, падали у порога… Неумолчно гудели орудия в стороне Перекопского перешейка: там готовилась к новому штурму Турецкого вала Пятьдесят первая дивизия, сосед по Каме и Тоболу.

Утром к Джимбулаку вплотную подкрались врангелевские бронепоезда. Подкатили незаметно, тихо, в седой рассветной мгле, когда красные, измученные непрерывными боями, спали мертвым сном. Спасибо командиру батареи Чеурину, не проморгал. Уловив глухое подрагиванье рельсов, он вышел на железнодорожное полотно, вгляделся — с юга безмолвно подплывала длинная пестробокая громадина, из бронебашен угрожающе торчали пушки.

Чеурин поднял ездовых, благо ночевали они у лошадей, батарея быстро взялась на передки, отскочила за станцию. И вовремя. Головной бронепоезд придвинулся к станционным постройкам, откуда толпами выбегали сонные бойцы, ударил в упор. Стрелковые роты, команды разведчиков и связистов, полковые обозы кинулись прочь, путаясь в проволочных заграждениях накануне захваченной укрепленной полосы. Вдогонку зло визжала картечь, взахлеб стрекотали пулеметы, сметали все живое… Лишь отдельные группы успели кое-как собраться, отходили организованно, вынося раненых, стреляя по белому десанту, высаженному с бронепоездов.

Чеуринская батарея, установленная в полуверсте от Джимбулака, молчала. Неподвижно застыл на взгорке ее командир, окаменев сизыми скулами.

— Товарищ комбат, наши гибнут! — вскинулись отчаянные голоса.

— Ждать! — скупо молвил Чеурин. Чего ждать — не сказал, но и так было ясно: пока бронепоезд не подставит пестро-серый, цвета волчьей шкуры, бок. Но тот был на редкость осторожен. Пачкал небо черным дымом, скалил пасть из-за угла, плевался раскаленной слюной, а вперед — ни шагу. Терпенье батарейцев истощалось: выйдет «волк» на открытое место или нет? Наконец осмелел. Раздолбал вдрызг водокачку, станционное здание, подпалил склады и пакгаузы, выкатился во всей своей сумрачной красе.

— Батарея… прямой наводкой… — пропел Чеурин и, выждав несколько мгновений, отрывисто закончил: — Огонь!

Четыре ствола полыхнули длинным, хвостатым пламенем. Первый снаряд упал перед бронепоездом, второй — за ним, остальные угодили в самый чок. Наблюдательная башня треснула как яичная скорлупа, осела в сторону, из бронеплощадки повалили клубы дыма, и донесся приглушенный взрыв.

— Два попадания, товарищ комбат!

— Вижу… Батарея, огонь!

Бронепоезд остановился перед семафором, усиленно запарил: новый «гостинец» попал в локомотив.

От окопов укрепполосы с криками «ура» набегали приободренные удачей цепи. На плечах марковского десанта они ворвались в Джимбулак и едва-едва не захватили подбитого «волка». Жаль, ушел-таки. Видно, попался опытный машинист, стронул громадину, отвел назад.

Полки, поддерживаемые беглым огнем батарей Сивкова и Чеурина, устремились к станции Чонгар, последней на полуострове. Впереди шла 6-я кавдивизия. В полдень конница, а вслед за ней и пехота Первой бригады вынеслись к Сивашу. Врангелевские бронепоезда медленно переползли на полуостров Таганаш, и тут же грохнуло два взрыва. Крайние фермы железнодорожного моста вздыбились кипуче, с плеском обрушились в воду. Конница попыталась прорваться левее, на Тюп-Джанкой, через горящий пешеходный мост, но, встреченная залпами, отпрянула назад.

Верхнеуральцы сгрудились на пятачке голой, чуть покатой на юг степи, концевые роты залегли совсем невдалеке от головных, иной раз перекликались даже. С Таганашских высот; из-за старого Татарского вала, рявкали морские орудия, над станцией Чонгар летали аэропланы, снижались, выискивали цель покучнее, метко укладывали бомбы.

Егор Брагин лежал во второй линии, вертел головой. Ну и местечко! На многие версты — ровная, в снеговых разводах, скатерка, исполосованная Гнилым морем, и никакой тебе горы, никакой завалященькой балки. Проливом-заливом и так-то не пройдешь минуя искромсанные переправы, а тут еще огонь стеной, птички окаянные кружат в небе. Не зазимовать бы на полуострове, чего доброго!

Ночью со стороны моста послышался скрип снега, тихий говор. Возвращались разведчики, проведя несколько часов на дамбе, в засаде. Несли на брезенте раненого командира, зацепило при отходе осколком, вели кого-то, по макушку закутанного в башлык.

Старшина разведки, мокрый, продрогший, отправил команду к станции, сам присел на бруствер, пустил по кругу трофейный кожаный кисет.

— Чего ж вброд, не на лодках? — закинул вопрос Васька.

— Броневые поезда расстарались, гады. Все до одной в щепу. Ладно, уровень воды пока низкий, не то б куковали до утра!

— И все-таки с добычей? — сказал Кольша, затягиваясь табачным дымом.

— Урядник Восьмого донского полка. Только в «секрет» вылез, а мы тут как тут. И ойкнуть не успел… Порассказал об укрепах, волосья дыбом. Дамба на версту, в семь сажен шириной. Потом аванпосты, за ними — первая линия, вся в колючках.

— Сколько ж их всего, тех линий?

— Углядели три. Окопы в рост человека, оплошные, над ними козырьки. Брони и бетона больше, чем на Перекопе. Не знаю, может, брешет казак…

— Не брешет. Головы поднять нельзя, — угрюмо прогудел Васька. — Пушек-то много?

— К западу — морские, на линиях — трехдюймовые и горные, перед мостом пять бронепоездов, среди них и те, что вчерась колбасили… — Старшина помолчал. — Препона крепкая, а прошибить ее надо, и не как-то, а в единый замах. Не одолеем черного барона к зиме, придется туго! — Он встал, загремел обледенелыми полами шинели. — Ну, бывайте здоровы. До встречи на том берегу!

Брагин долго смотрел ему вслед, потом вскинулся, быстро пошел вдоль бруствера, проверяя, все ли на своих местах.

2

Утром с севера ускоренным маршем подоспели Вторая и Третья бригады. Первая разместилась на Черкашиных хуторах. Теснота страшенная: в каждую хату понабилось человек по тридцать — сорок, здесь же хозяева с семьями, беженцы, оставленные врангелевцами на произвол судьбы. С новой силой донимал голод. Все съестное вымели прожорливые корниловцы и марковцы.

Васька, перевязывая тряпицей руку, задетую пулей, сетовал невесть на кого:

— Бронепоезд упустили, ч-черт! А там и галеты, и консервы, и сахар!

— Чего ж ты зевал? — поддел ушаковский рабочий.

— Вместе бегали…

Егорка повернулся к взводному, при виде его закопченного, в саже лица прыснул.

— Негра негрой!

— На себя оглянись, — посоветовал Кольша. — Ты вот что, помощничек, добеги до старшины, авось что-нито стрельнешь. Хотя б для раненых, мы перетерпим.

— И я за компанию! — встрепенулся Малецков, позабыв о покалеченной руке.

Старшина роты, кивая на пустую повозку, угрюмо-виновато, словно оправдываясь, повторил то, что знал каждый: обозы с продовольствием намертво застряли под Александровском, среди моря грязи. Когда будут на перешейках? То ли завтра, то ли послезавтра, если «союзники» не раскурочат по дороге.

— Ну, а водица есть, полбочки. Буденовцы отвалили. Сейчас разнесу по взводам.

Васька тем временем навострил глаза на ветряк, что темнел за хатами, поодаль. Там, у костра, тесной гурьбой сидели артиллеристы, что-то жарили на шомполах. Малецков чутко потянул ноздрями: ей-ей, мясной дух!

И точно, пушкари ели мясо, нарезанное длинными ломтями, кое-как обжаренное, полусырое. Глотали с присвистом, с прижмуром, не осилив одного куска, брали другой. У Васьки потемнело в голове.

— Эй, братцы, — сказал сдавленным голосом. — Откуда такое… добро?

— А вон, за мельницей, коровы побитые лежат. Успевай, пока не растащили.

Иркутяне со всех ног бросились по многочисленным следам, и действительно, чуть не опоздали. Самые съедобные куски унесли те, кто набежал сюда первым… Но все-таки обратно шли с сияющими лицами, нагруженные ворохом костей и мосолыг: при охотке сгодятся и они. Тут же, не мешкая, развели во дворе костерок, завалили добычу в котел, выпрошенный у хозяев.

Еда поспела быстро, или только показалось, что готова. Рассусоливать было некогда: внесли котел в хату, обступили тесным кольцом, заработали зубами. Со скрежетом дробили хрящи, многократно обгладывали кости, вволю наливались пресным, в редких жировых блестках, варевом.

Еще не покончили с обедом, в хату завернул санитар, погреться. Топая обледенелыми ботинками, он подошел к столу, потрогал на диво отполированные мослы.

— Где раздобыли?

— А тут, невдалеке, — ответил Кольша. — Спасибо ребятам, не оплошали. И на ужин осталась пара мосолыг. Приходи, гостем будешь.

Санитар мгновенно побелел.

— У мельницы? Да там же… находился врангелевский карантин!

— И бог с ним! — в тон присказал взводный.

— Да коровы-то наверняка чумные… А ну, идем к доктору, иначе буду стрелять! — в руке санитара не шутя блеснуло оружие.

Делать нечего, иркутяне сгребли «арестованные» мосолыги, затопали на перевязочный пункт полка. Санитар, приотстав на несколько шагов, упорно держал их на мушке нагана. Двое с испугом косились на несговорчивого лекаря, дрожали коленками. А вдруг она и есть — чума? С ней, багроволицей, пятнистой, шутки плохи: косит всех подряд, и старого, и малого, — знай закапывай… Вот нарвались так нарвались. И когда — в самом конце войны, на пороге белого Крыма!

Полверсты до перевязочного пункта показались Егорке и Ваське бесконечно долгими… А тут еще пришлось миновать махновский табор. В палатках и просто на возах гремела развеселая гульба: «союзники» приволокли с собой и жратвы, и самогона со спиртом, и баб.

— Эй, москали! — окликнули с крайней тачанки. — Конвоира по боку, айда к нам!

Бойцы не ответили.

А потом словно гора упала с плеч. Доктор скоренько обследовал кости, успокоил: мясо чумных коров для человека не опасно. Мосолыги с торжеством доставили в хату, и перед сном взвод снова согревался костной похлебкой, благо старшина подбросил несколько горстей муки.

3

На хуторах простояли четверо суток, и если седьмое ноября взбодрило коротким военным парадом, то восьмое и девятое протекли в возрастающем нетерпении, хоть на стенку лезь. Наконец, под вечер десятого, из штадива поступил долгожданный приказ: Первой бригаде выдвинуться вперед. Куда, к какому мосту? К Чонгарскому, который день за днем штурмовала Вторая бригада Калмыкова, или к Сивашскому железнодорожному?

— Гриня, Петряй, что нового?

Связные отмалчивались, проезжая мимо шеренг, порой кидали скупое словцо. Нет, вести не радовали. Передовые калмыковские «волны» отчаянным броском вынеслись на Тюп-Джанкой, залегли по его кромке, скованные бешеными контратаками врангелевских войск. Перед Таганашем было и того хуже…

Стемнело. Густо протопали красноуфимские роты, чуть погодя выступили верхнеуральцы, круто забирая вправо. Значит, все-таки к Сивашскому, на подмогу обескровленной Третьей бригаде, а говоря попросту, в свои собственные окопы.

Неподалеку от залива колонны остановились, развернулись в цепи, сменив Богоявленско-Архангельский полк. Прошел какой-то час, а Брагину казалось, что и он, и его отделение никуда с берега не уходили, что время, проведенное в резерве, просто сон, и ничегошеньки больше. По-прежнему бесновался враг, бил враскид по дамбе, станциям и хуторам, в глубине Чонгарского полуострова дыбилось черно-багровое зарево пожаров. Не было перемен и вокруг: на том же месте пулемет с заправленной лентой и Васька около него, взводный Кольша зорко посматривает перед собой, вслушивается в перестук саперных топоров у моста.

Егорка повернул голову туда, где несколько последних дней гудел Перекоп с его знаменитым Турецким валом. Но он молчал, будто подавился крупной костью, бои откатились в Пятиозерье, к Ишуньским позициям. «А мы здесь чухаемся. Прорвут без нас, будет стыдобушки!»

Вдоль окопов прошелестел говорок, затих. От путевой будки — там разместился штаб полка — шел батальонный командир и рядом еще кто-то, длинный как жердь, бородатый, с чудной, как бы приседающей походкой. Кольша повел головой на бойцов: мол, не подкачай, братва! Он скупо, в два-три слова, отрапортовал.

— Вольно. Здравствуйте, товарищи! — ответил комбат. — Ну, каково устроились? Жалоб на подъем нет?

— Какие, к бесу, жалобы!

Над крымским берегом взвилась ракета, за ней другая, мертвенно-зеленый свет залил выбеленную инеем степь, гребешки брустверов. И тут же негромкое:

— Дядя Мокей, чертушко, ты ли?

Бородач, спутник батальонного, и Кольша разом шагнули друг к другу, обнялись посреди тесного окопа, замерли на мгновенье… Первым опомнился бородач:

— Наши-то заводские… знаешь?

— Знаю. Макар передал… Ты надолго к нам?

— Ротным назначили, взамен убитого.

— Что ж, будем вместе. Игната, комиссара, встречать не доводилось?

— У чугунного моста он, с уральцами. Да не грусти, не грусти, свидитесь. Теперь — наш черед! — Мокей поправил папаху, приосанился. — Ну, показывай роту, Демидов. Товарищ комбат, разреши…

Ротный освоился быстро, В сопровождении Демидова обошел окопы, вполголоса здороваясь и вглядываясь в лица, большей частью незнакомые. Судя по всему, человек он был опытный, цепкоглазый, подметил многое при вспышках ракет.

— Курсант аль из унтеров? — спросил у Егора и простецки улыбнулся. — Ну-ну, не серчай. По выправке угадал, ее никуда не скроешь… А ты, партизан удалой, займись пулеметом. Подзапущен, извени, как таратайка махновская… Теперь — главное. На Сивашу кто-нибудь бывал? Ну-ка, поподробней. — Выслушал, не перебивая, задумчиво сказал: — Крепкий орешек. Надо б наведаться, проверить самому.

Ветераны роты понимающе переглянулись. Одно слово — рейдовский!

К ночи вызвездило, ударил мороз, поверх земли там и сям забелел тонкий, в соляных наплывах, ледок. Развели на дне окопа костер, согрели воду, кликнули ротного. Тот не спеша подсел к огню, прежде всего перемотал портянки, отведав кипятку, густо крякнул. Мало-помалу завязался разговор.

— Так, белорецкий будешь, комроты? — справился рыжеусый казачок, друг-приятель вихрастенького, раненного в ногу под Балками. — Совсем соседи, понимаешь, каких-то сорок верст… — Он потянулся всем своим ладно скроенным телом, добавил мечтательно: — Эх, к весне б домой, братушки. Утром выйдешь: на базу туман стелется. Урал текет — чище не надо. Скорей на коня и в степь, к табунам!

— Что ж, без еды? — удивленно справился Васька Малецков.

— С ней дело короткое. Берешь прут икры, кус хлеба, и айда! — Казачок свел брови, потупился. — Второй год снится одно и то ж…

— Снам воли не давай, — рассудительно молвил Мокей. — Мозгуй, как бы поскорее кончить с бароном. Чтоб новый генеральский чирей не вспух. Было их — раз, два, три… ой, много!

Казачок скрипнул зубами.

— До чего людей довели… В Крым войдем — всех, до единого, под корень!

— Извени! Мы — революционный топор, верно. А вот сплеча не рубим, направо-налево не косим, запомни.

Глазковец-кочегар непримиримо покосился на Брагина.

— Беляки не только по ту сторону…

— Ты о ком?

— Есть у нас такие…

— А ну, без намеков! — осадил его Мокей и подпер голову кулаком, сказал раздумчиво, невесть кому: — Огромадная все-таки глубь — человечья душа. Как ни мается, ни топает впотьмах, а выйдет на свет. Любая, самая заматерелая!

— Тогда и баронова, по-твоему? — подкинул едкий вопрос Васька.

— Я о людях, балда!

Казак приподнялся, исподлобья оглядел взорванный мост, проступающий вдалеке, сказал сиплым, не своим голосом:

— Уральцы-то, уральцы… А завтра мы по их следу, а послезавтра…

— Жили в одной яме, сосед, умрем на одном бугре, — спокойно отозвался ротный. — Договорились? А теперь спать, утро на носу.

4

В полуверсте от них, у огня, разведенного саперами, сидел Игнат Нестеров, еще не остыв после ночной атаки. На дамбе, длинной тонкой стрелой, вонзенной в крымский берег, заваленный грудами мертвых тел, повторилось то, что было позавчера, и вчера, и сегодня утром. Уральцы проскочили саженей сто, сто пятьдесят, залегли, накрываемые огнем бронепоездов и морских орудий. Мало кто уцелел в передовых ротах. Совсем недавно парень шутил, сердился, дерзил начальству, думал о живом, сокровенном, и вот уж нет его, и осталась о нем у товарищей пронзительная, острой ссадиной, память…

Атака захлебнулась. По приказу комбрига поредевшие в боях первый и второй батальоны отступали назад. Их сменил третий, оседлал завалы железнодорожного моста, выдвинул к дамбе пулеметный дозор.

Перед рассветом Игнат перешел на свой берег: надо было позаботиться о подвозе патронов, поскрести тылы бригады, чтоб иметь под рукой резерв.

Попутно заглянул к саперам: они, почти на ощупь в зыбкой полутьме, под пулями и осколками, готовили запасные звенья пешеходной переправы, вновь и вновь расшибаемой врангелевской артиллерией.

— Где командир?

— Прежний убит, а новый скобу вколачивает. Эй, Ксенофонт!

Командир выпрямился, утер со лба пот, повернул на зов усталое, землисто-серое лицо.

— Медведко, начснабриг, ты здесь какими судьбами?

— Не все тебе, комиссар… Ну, а если откровенно, сбежал к лешему. Я ведь потомственный камский плотогон… — Медведко повел рукой на костерок в глубокой бомбовой воронке. — Прошу к моему шалашу. Покурим.

— А есть? — обрадовался Игнат.

— Сам Грязнов саперам прислал, за геройство, за муку. Пехоте все-таки легче.

— Позавидовал… — глухо уронил Игнат, опускаясь вслед за ним в воронку. Закурил, посмаковал едкий махорочный дымок, улыбнулся. — Какие дела на нашей стороне?

— Затемно Первая бригада подвалила с хуторов. Стоит левее, у недостроенного танкового. Половину моей команды затребовали туда. Улавливаешь стратегию?

— По всему, новый штурм.

— Непременно, все к тому идет… А тебе поклон, комиссар!

— От кого?

— Кашевара Мокея помнишь? У-у-у, высоко взлетел бородач — ротой командует. А в помощниках у него… кто б ты думал? — губы Медведко чуть повело вкось. — Кольша-стеклодув!

Игнат вскочил, снова сел. По его лицу, подсиненному порохом, растекалась бледность.

— Наконец-то! Ищу-ищу, как в воду канул… Друг мой хороший, с первых рейдовских дней… Ну, спасибо, Ксенофонт, обрадовал!

Медведко насмешливо померцал глазами.

— А девку-то у него все-таки отбил, сердечный друг!

— Было и такое, не спорю.

— Ну, он тоже не оплошал, толстобровый. Под корень подсек… с Палагой моей. Дело прошлое, но…

— Чего ж лютовать, если сама выбрала?

Ксенофонт сбычил голову, дышал затрудненно, со свистом. И не утерпел, спросил:

— Где она теперьча, в Красноярске?

— Там, с дитенком. Наталья говорила: ну, вылитый батя.

— Сыпь, сыпь сольцой, комиссар, не жалей плотогона. Шкура у него толстая, еловая…

— Вот это другой разговор.

Над ямой появилось остроносое лицо завразведкой.

— Идет начальство, Сергеич, готовься к встрече.

— Кто да кто?

— По-моему, сам Грязнов с нашим комбригом.

Игнат выскочил наверх. С насыпи, ловко пружиня ногой, спускался начдив Грязнов, стройный, в старенькой кожаной куртке. Следом по скользкому обрыву съехал на каблуках Окулич.

— Иван Кенсоринович, откуда?

— От Калмыкова. Ф-фу, насилу добрались. Где ползком, понимаешь, где швырком… Ну, комиссар, чем порадуешь?

— Веселого мало. Ночью ранен полковой командир, снесли на хутор.

— Жаль молодца… Продвинулись далеко?

— Саженей на сто, не больше… Бронепоезда гадовы!

— Потери?

— Первого батальона уральцев как не бывало: едва наберется человек семьдесят, вместе с легкоранеными. Второй уменьшился на треть.

— Да-а-а, — покусал ус Грязнов. — Саперам по-прежнему туго?

— В воде каждые полчаса, — доложил Медведко. — Вяжем запасные прогоны, ставим взамен, а те б-бах из дальнобоек, и все в щепу.

— Какие думки, Сергеич?

— Планируем новый бросок по дамбе. В восемь ноль-ноль, когда феодосийцы завтракать усядутся. Просьба — подкрепить колонну парой богоявленских рот. Не век же им быть в резерве. Огонька даст Сивков, твердо обещал.

— На богоявленцев не рассчитывай, — отрезал начдив. — С кем в Крыму воевать будешь? О том подумал?

— Тогда, может, верхнеуральцев пришлешь? — погас и снова загорелся Нестеров. — Здесь они, под боком.

— Были, да сплыли. Комбриг, объясни ему. Сил моих нет, до чего настырный парень.

— Красноуфимская бригада снова идет к Чонгарскому мосту, — поведал Окулич и сморщился точно от зубной боли.

— А что там, на Тюп-Джанкое?

— Переправа удалась, дальше пока ни с места.

Иван Кенсоринович высоко вскинул темнокудрую голову.

— Двести шестьдесят шестой зацепился на том берегу. Теперь вводим Двести шестьдесят седьмой, следом. Определенный успех, и его необходимо развить во что бы то ни стало!

В глазах комбрига мелькнула досада, он отвернулся. Какое-то время Грязнов молча, в упор смотрел на него. Было ясно: по дороге сюда между ними произошла горячая словесная перепалка. То-то явились взъерошенные, и обстрел не охладил…

— Успокойся. Надеюсь, помнишь? Твое впереди, погоди.

— Скоро некому будет ждать! — Окулич пободал ногой бревно, коротким кивком указал налево, где в дыму сражались калмыковские полки. — Ты говоришь: успех, да еще определенный… По-твоему, генерал Слащев — круглый дурак? Сомневаюсь. Поди, все резервы подтянул на Тюп-Джанкой!

— Вот и дивно! — с хитроватой улыбкой парировал Иван Кенсоринович. И Нестерову, озабоченно: — С атакой повремени. Окапывайся на дамбе, перебрось туда еще два-три пулемета. Дрогнешь, откатишься — отдам под трибунал. Не посмотрю, что рейдовец.

— Ложись! — крикнул Медведко.

Тяжелый снаряд упал невдалеке, с грохотом разорвался.

На исходе дня командиры и комиссары бригад съехались в штадив, на станцию Чонгар.

Сидели в телеграфной, единственной комнате, которая не пострадала от бомб. Вдоль стены ровной шеренгой застыли полевые телефоны, и над ними склонились охрипшие связисты. Один приглушенно-сердитым голосом вызывал артдивизион, второй тихо пересмеивался с какой-то Дусей, третий толковал о зерне: «Что ж что подгорелое. Все-таки лучше, чем ничего. Бери старшин, бери повозки, и через двадцать минут будь на месте. Все!»

Докладывал Калмыков, Игнат даже не узнал его в первое мгновенье. На плечи кое-как наброшена шинель, искромсанная осколками, в ржавых пятнах, вид крайне измученный: глаза набрякли кровью, нос и усы поникли.

— Завязли вконец… Траншея на траншее, уйма колючей проволоки. Бьют по нашему клину с трех сторон. Двести шестьдесят шестой выкошен почти до одного человека, немалые потери и в Двести шестьдесят седьмом. — Калмыков опустил бритую голову, тяжело налег на стол. — По словам пленных, подошла сводная офицерская группа… Словом, операция на волоске.

Начдив прошелся из угла в угол, что-то соображая, круто остановился перед Калмыковым.

— Подзавязли, говоришь? А им, думаешь, просторней и легче? Как бы не так! — Иван Кенсоринович взбил волосы, пристально поглядел на командира Первой бригады Смирнова. — Будь готов к маневру, надеюсь, последнему на северных берегах.

— Куда?

— А сам не догадываешься?

Зазуммерил телефон.

— Товарищ начдив, комфронта, — шепотом позвал связист, невольно вытягиваясь в струнку.

В комнате повисла тишина.

— Да, товарищ командующий, — гудел Иван Кенсоринович в кожаный раструб микрофона, — решенье окончательное и бесповоротное: атакуем по дамбам Сивашского моста, через Таганаш. Дроздовцы скованы Второй бригадой на Тюп-Джанкое. Переправы готовы, там день и ночь работает сводный саперный батальон. Артиллерию ставим на прямую наводку… Что? — и поник было, вслушиваясь в далекий голос. — Утром двенадцатого будем в Крыму, живые или мертвые… Есть, пройти живыми!

Грязнов опустил трубку на рычаги, малость помедлил.

— Сказано коротко: Василий Константинович у Пяти озер, вы, уважаемые, топчетесь на месте… — Начдив быстро, немного взвинченно подошел к карте, пристукнул по ней кулаком.

— Треп в сторону, слушайте мой приказ. Красноуфимцы, оба полка, наступают по недостроенному танковому. Двести шестьдесят четвертый сменяет уральцев, кроме третьего батальона. Ты, Окулич, отводишь бригаду в резерв.

— Но…

— Никаких «но», мы с тобой не на базаре. Повторяю, твое впереди.

— Им-то, чертям, хорошо!

— Кому?

— Да смирновцам. Угодили в самый чок, почти без потерь. А мы…

Игнат неотрывно смотрел на Ивана Кенсориновича.

«Или я ни бельмеса не понимаю, или… вот он, долгожданный час! — думалось ему. — Да, именно теперь, когда тюп-джанкойская группировка скована по рукам-ногам, настала пора ударить вдоль чугунки. Подловили-таки генерала Слащева: как ни кусался, ни ловчил… Все правильно, все так!» Он с грохотом отодвинул табуретку.

— Есть просьба, товарищ начдив. Личная.

— Ну-ну?

— Разрешите быть с третьим батальоном уральцев!

— Отдыхал бы, чудак-человек. Поди, после выгрузки и не спал вовсе? — Грязнов переглянулся с военкомдивом. — Ладно, разрешаю. Один боец останется на передовой, все равно твое место рядом, комиссар.

— Спасибо!

5

Ночь выдалась холодная. Хлестко дул ветер, сдобренный горьковатой солью, с неба то и дело припускала пороша, темно-сизые, в свинцовом пересверке воды залива дымились паром.

Верхнеуральцы рота за ротой стягивались к предмостью, залегали у невысокого, в расщелинах, берега. Сквозь рев канонады и гул ветра доносились топот ног, частое тарахтенье пулеметных колес, крики батарейцев, передвигающих орудия на новые огневые позиции. Кто-то молоденький бегал от окопа к окопу, не своим голосом звал неведомого «дядю Ваню». Вслед ему пустили острое словцо, и раздался негромкий гогот, — не могли казаки без выкамариваний, даже в такой час. Левее, напротив недостроенной танковой переправы, развертывались красноуфимцы. Внизу, вдоль пешеходных трасс, гнули спину саперы, чинили разбитые штурмовые мостки, чтоб через десяток минут повторить все сначала.

Враг нервничал, догадываясь о подходе резервов, усиливал и без того плотный обстрел. Одна за другой вспархивали ракеты, гулко лопалась шрапнель, стальной горох частил по взмутненному заливу.

Та-та-та-та-та! — отдаленно выговаривали пулеметы, рассыпая над головой короткий, близкий посвист пуль: тюф, тюф, тюф, тюф-ф! Бойцы, лежа по воронкам, только посмеивались: лупи, лупи в белый свет… Куда опаснее были рикошетные: с визгом отскакивали от каменных мостовых ферм, доставали где угодно, калечили и убивали. Тшшик-ииззз!

Время от времени, перекрывая все остальные звуки, бухали морские орудия, укрытые за Татарским валом. У-у-у-у-ух-хо-хо-о-о-о-о! — выло, и взметывался гигантский огненный смерч. Под самое небо летели доски, бревна, уцелевшие саперы со всех ног бросались а месту взрыва. И снова звенела пила, стучал молот, вгоняя сваю в топкое дно.

Особенно доставалось батальону Третьей бригады. Бронепоезд раз за разом выкатывался чуть ли не к дамбе, остервенело садил по ней, начисто сметал неглубокие окопы. Когда уральцам стало вовсе невмоготу, просигналили на свой берег: поддержите огоньком, одолевает… Чеурин пятью меткими выстрелами отогнал бронепоезд за выемку, потом перекинулся на прожектора.

— Ослепли! — радостно сказал Васька-партизан и пустил обычный матерок.

В час сорок ночи, — Егорка справился по часам, подаренным на прощанье вихрастеньким отделенным, — последовала команда:

— Первая рота, на мост. Второй приготовиться!

Спустились на узкую, в три доски, пешеходную трассу, побежали. Обледенелый настил гнулся, угрожающе скрипел под ногами, бревна, кое-где сорванные со скоб, уходили вниз: кто не успевал удержаться — оказывался по горло в воде. «Бр-р-р-р, — тряс губами пострадавший. — Невсутерпь холодна!»

— Гуськом, гуськом, и поживее, не застревай! — торопил Кольша, оглядываясь на свой взвод. — Крепче за канаты!

Миновали середину железнодорожного моста, когда с крымской стороны вдруг брызнули столбы расплавленного серебра, вспороли серое, в космах, небо, упали на залив, стремительно перенеслись к переправам. Ожили чертовы прожектористы!

Обстрел, к ночи немного приутихший, возобновился с утроенной силой: врангелевцы били наверняка, по нитке мостовых дамб. Там и сям вздымались высокие всплески, окатывали с головы до ног, шрапнель густо секла по воде…

Вот и конец мосткам, вот и твердая, правда, пока насыпная земля. Раненые уральцы, собранные для отправки в лазарет, увидели подмогу, пересиливая боль, потеснились к бровке.

— Думали, не дождемся…

— За такие думы… знаешь? — напер на раненого Васька.

— Валяй до кучи, — усмехнулся уралец, белея в темноте марлевой повязкой. — Ну, земляки, не подкачаете? Говорите сразу, а то ведь мы и назад повернем!

— Не гоношись! — был скупой Кольшин ответ.

— Эй, а твой голос мне знаком. Не из нашей ли бригады, куманек?

— Угадал… Быстрей, ребята, быстрей!

Красноказачья пехота выходила на дамбу, снова разбиралась «волнами», теперь куда более короткими, чем раньше, на северном берегу.

— Перебежками вперед!

Бойцы вставали, неслись как угорелые, спотыкаясь о тела убитых, припорошенных снегом. Сбоку налетал ветер, прошибал тонкие шинельки и стеганки насквозь.

— Ложись, окапывайся!

Проскочив несколько саженей, падали у рельсов, ловили ртом ускользающий воздух. Окапываться, собственно говоря, было негде. Просто с шапку жесткой, накромсанной взрывами землицы перед собой, и готово, а там — новый бросок в ночь, рассеченную прожекторами, в туман, в гущу огня, поставленного белыми. Свинец и сталь, сталь и свинец, и ты, голодный, холодный, сотрясаемый крупной неуемной дрожью, на высоком заснеженном гребне дамбы, у всех на виду, открытый каждой пуле, каждому осколку.

Брагин поспевал вслед за Кольшей, ни на шаг от него, ненадолго замирал, звонко передавал слова команды, а перед глазами ни с того ни с сего проносились обрывки далеких видений: бревенчатая изба над отвесным красновато-желтым яром, утюги-баржи, битком набитые полупьяной молодой деревенщиной, заплаканная мать на приплеске… Давно ль это было? Год с небольшим назад!

И голос ротного где-то правее:

— Вспышка — уныривай по-гагачьи. Допек?

Егор устал нырять, втискиваться в хрусткую твердь насыпи, она отдавала дегтем, ржавчиной, застарелой вонью. Взвод как бы растворился в молочно-серой мгле, пропал без следа. «Волна», в которой ты, — первая, а второй и третьей не видно вовсе. Но они есть, они ползут, подпирают затрудненным дыханьем… Егор уставил в темноту неподвижный взгляд. Скоро ли? Скоро ли, дьявол побери, одолеем дамбу. Этак нас выколотят поодиночке, некому будет линии брать, а их там намешано невпроворот. Самая жуть — на берегу…

— Вперед!

Взвился огонь, раскатисто грохнуло. Егорку раза два перевернуло с бешеной силой, вынесло под откос. Каким-то чудом успел зацепиться за обломок старой сваи, оглушенный, изодранный, полез наверх. «Врррешь, не сомнешь!» Чья-то рука протянулась из тумана, помогла… Он поднял винтовку, — свою или чужую, кто знает? — шатаясь, побрел за ротой, обогнавшей его на двадцать шагов. «Запил ржу стылым сивашским рассолом!» — усмехнулся Егорка. И замер как вкопанный. На шпалах, раскинув длинные плети рук, лежал вниз лицом Кольша Демидов.

— Что с тобой, командир?

Взводный шевельнулся, медленно приподнял всклокоченную, пересыпанную порошей голову, и по движенью искривленных болью губ иркутянин скорее угадал, чем услышал:

— Веди… Я сейчас…

— Может, перебинтовать?

— Делай, что приказано!

Перебежки по дамбе участились. Все больше черных бугорков застывало на рельсах, все ближе надвигался полуостров Таганаш, опоясанный рядами колючей проволоки, перекипающий огненными взблесками.

Егор был как в тумане. Далеко прочь улетели суетные мысли о доме, опустело в груди. Ему (вдруг стало совершенно безразлично, будет ли он жив после атаки или нет. «Вррешь, не уймешь!» — срывалось с губ, вновь и вновь ставило на ноги, толкало вперед. Почти не заметил он, как на некоторое время очутился среди уральцев, как по привычке подавал команду, и кто-то подхватывал ее сиплым тенорком, переносил дальше. Одно-единственное врезалось в память, где-то на последних саженях перед кромкой берега: по шпалам, казалось, в самом перекрестье пулеметных очередей, под пристальным оком прожектора, идет высоченный человек с непокрытой светловолосой головой, идет во весь рост, и в руке крепко зажат наган.

Стеной вздыбились разрывы, все окрест окутало едкой гарью. Но вот и конец дамбы. Прощай, насыпная землица, перейдем на твердую, хоть и не сразу! Попрыгали в ледяное вонючее месиво, отплевываясь, залегли на мелководье. Порой прислушивались: от Тюп-Джанкоя наплывал рокот жестокого, на уничтоженье боя. Сверкало и дальше, у Геническа: там билась Девятая дивизия… Тихая прошелестела команда. Где ползком, где вброд, где чуть ли не вплавь по взбаламученной воде подобрались в упор к аванпостным окопам, смяли, передавили во тьме два феодосийских взвода, снова затаились…

В три сорок пять за спиной взревели орудия первого артдивизиона, выдвинутые на край северного берега. Калашников и, Чеурин долго ждали своего часа, и вот ударили! Видно было, как вспыхивает над бетонными козырьками шрапнель, как удивительно точно ложатся чередуемые с нею гранаты. Потом басовито раскатились гаубицы левой группы войск, нащупывая бронепоезда.

Красные «гостинцы» выжигали предрассветную мглу, а Егорке чудилось: муть редеет, расступается а нем, и что-то звонкое, округлое зреет наперекор. Было многое в его жизни, по сути — все, отпущенное человеку, а такого еще не бывало, чтоб открывались не только глаза, но и душа нараспах…

Внезапно батареи перенесли огонь в глубину вражеской обороны. Передовые «волны» поднялись по всей таганашской кромке, молча, без единого крика, рванулись к проволочному загражденью. «Руби лопатами!» — велел кто-то, но лопат оказалось всего ничего, порастеряли на дамбе. И тогда ротный в одной рубахе вышел вперед, набросил шинель поверх, оглянулся:

— Наваливай еще! А теперь… прыг-скок!

Он легко, будто на ходулях, преодолел чертову оплетку, рысцой затрусил ко второму ряду кольев. Следом густо запрыгали казаки и иркутяне, до крови обдираясь о колючки, распластывая штанины сверху донизу: «Ни хрена себе скок!» Правее острым клином неслись к окопам уральцы, третий батальон.

Тах-тах-тах-тах-тах-тах! Белые спохватились, зачастили их пулеметы. Упал один, другой, потом сразу несколько…

— Васька, дремлешь? — крикнул на бегу Брагин. — Бей по вспышкам!

— Уррр-рра-а-а-а!

Ревущий поток одетых в черно-красное фигур накатил на укрепленную линию, захлестнул ее из конца в конец. Батареи с обеих сторон разом смолкли, боясь угодить по своим, над бетонными козырьками закипел штыковой бой. В этом деле уральцам и красноказачьей пехоте никогда не было равных, рассекли врангелевцев на разрозненные группы, смяли, погнали ко второй линии. Кое-где по закрайкам донцы и феодосийцы пробовали контратаковать, но клин, вколоченный в центре, пер все дальше, в глубь Таганашского полуострова.

На глаза Егору снова попался светловолосый человек с наганом, судя по всему, командир или комиссар. Чуть ли не первым спрыгнул в траншею, срезал вывернувшегося сбоку феодосийца с унтер-офицерскими погонами, помог соседу, на которого насело двое солдат: ни одной пули не пропадало у парня, видать, набил руку на скорой пальбе!

И тут Брагину пришла невольная мысль: где он мог встречать комиссара? Может, летом, в Иркутске? Нет, вроде бы не там, не тогда. С кем познакомился перед отправкой на юг, всех помнил: и Санька, и Макар Грибов, и…

Впереди, на второй линии, заваривалась новая каша.

— За мно-о-ой! — Опять бежали сломя голову, путались в круговой оплетке, стреляли с колена, отбив удар, кололи штыком.

Откуда-то вынырнул запаленно-веселый Малецков. Крест-накрест обвешанный патронными лентами, он стоял над траншеей, озадаченно переводил взгляд со своего пулемета на трофейный, с трофейного снова на свой. Какой лучше?

— Смотри! — чей-то голос.

Поодаль, на рельсах, вырисовывалось в полумраке знакомое пестро-бурое туловище бронепоезда. Головной шла площадка с орудием на закругленном носу, посредине — локомотив, от трубы до колес одетый сталью, следом вагоны в наростах башен, с бойницами вдоль бортов.

— Проворонили… Давай пулемет! — выкрикнул Егорка.

— Есть пулемет! — Малецков отпихнул ногой трофейный, решительно подсел к своему старенькому.

Бронепоезд подплывал медленно, тихо, совсем неслышно в грохоте боя, развернувшегося на десятки верст. Но вот раскрыл пасть и он, запорскал раскаленными плевками, чтобы потом — судя по его прежним волчьим повадкам — кинуться прочь со всех чугунных ног. И он кинулся, — однако, не назад, как думалось Егорке и другим, не под прикрытье Татарского вала, а на север, к мосту. Легко, играючи располоснул надвое атакующие роты, прорвался в тыл, отрезав пути отхода с Таганашского полуострова.

— Все, хана! — пробормотал Васька.

Брагин видел, из окопа снова поднялся светловолосый комиссар, повел редкую уральскую цепь к третьей укрепленной линии. «Что он делает? — оцепенел Егор. — Надо… А что, что надо? Бечь назад, подставлять спину белым резервам? Они только того и ждут!»

— Братцы, за комиссаром… Уррра-а-а! — гулко разнесся голос ротного. Трудно сказать, кто встал первым, скорее, вскочили в одно время все. — Урррра-а-а-а-а!

Опомнились на Татарском валу, потные, косматые, овеянные пороховым дымом. В стороне испуганным гуртом столпился батальон Феодосийского полка, целехонький, в новом обмундировании, но без винтовок, теперь они ему были ни к чему… Светало. Кругом, на версты, разлеглось поле ночной схватки: груды развороченных, в изломах, бетонных глыб, обгорелые балки, бревна, кирпичи, обрывки вызванивающей на ветру колючей проволоки, полузасыпанные трупы, — все перекромсано, перемешано, перебито…

— Сергеич, броневик вертается! — с тревогой доложил комиссару бородач-ротный. Тот вгляделся пристально, разомкнул спеклые губы:

— Подкопать полотно.

— Есть! — Мокей подал знак: в следующее мгновенье весь его строй бежал за ним, в обгон друг друга. Вот и синеватые стрелы рельсов, нацеленные на север и юг. «Начинай!» Остервенело ковыряли насыпь штыками, саперными лопатами, просто руками, иногда вскидывали голову… Бронепоезд, распустив длинный султан дыма, на полных парах катил обратно.

— Не уйдет? — прохрипел Егор, обливаясь потом.

— Ну, хрена в зубы, — ответил Мокей. — Навались, да порезвей… А теперь кубарем, кто как умеет!

Поливая насыпь свинцом из десятка пулеметных стволов, «зверь» подлетел к подкопу, рельсы дрогнули, скрипуче осели вниз. На броневагонах захлопали откидные люки, сгорбленные фигуры метнулись под колеса. Щелкнул выстрел, другой, третий… Белые, по всему, надеялись отбиться, отойти за вал. Не удалось. Верхнеуральцы и подоспевшие слева красноуфимцы пошли в атаку. Прислуга «зверя» и десантный отряд были зажаты в тесное кольцо, переколоты в мимолетной штыковой стычке; немногие живые, сплошь в офицерских тужурках, вздернули руки вверх.

Дело было редкое, исключительное: пехота взяла в плен бронепоезд, и не как-то, а в открытом бою. С разных сторон к стальному чудищу стекались красноармейцы, юрко взбирались на бронеплощадку, обегали вагоны, спрыгивали наземь, но не расходились.

— Небось английский? — предполагал рыжеусый казак, хлопая по холодной клепаной обшивке.

— Не-е, — возразил ему кочегар. — Английские пулеметов не имеют, это свойский. К тому ж трехдюймовками снабжен, понимай. А у тех непременно — шестидюймовые, морские, кидают бомбами за девять верст.

— Откуда знаешь?

— Был такой у генерала Нокса, вот откуда.

— А чё на ём написано? — жмурился кто-то. — Убей, не разберу.

Васька-грамотей прошел сквозь толпу, медленно, по складам прочел:

— «О-фи-цер».

— Влип его благородие!

— А там, на передней площадке?

— «Ге-не-рал А-лек-се-ев».

— Зверь-то, выходит, не простой, а именной. И с волчицей, в рот ей осердье. Пара знатная!

Васька умолк, что-то прикидывая в уме.

— Эй, школяры, у кого красный мелок? Давай сюда. — Он зачеркнул прежнее названье, выведенное белой краской, поверх написал размашистое: «ЛЕНИН».

— Как, товарищ комиссар?

— В самый чок, — отозвался светловолосый, и по его кремневому лицу скользнула тень, словно вспомнил он какую-то другую историю с бронепоездом, не столь веселую.

От переправ подоспели санитары, занялись ранеными. Шли к палаткам, раскинутым невдалеке, невольно косили глазом на трофеи, над которыми хлопотал Медведко. Восемь вполне исправных орудий, сорок пулеметов, захваченных только на первых трех линиях, прорва телег и тачанок у Татарского вала, и на них чего-чего нет: мотки провода, патроны, шинели, сапоги, мешки с крупой, бараньи туши, галеты, шоколад в серебристой обертке, — весь, как есть, обоз белого пехотного полка. Лошадей угнали донцы, бросив незадачливых, менее расторопных феодосийцев.

Особое удивление вызывали два обозных верблюда, присоединенных к трофеям. Они спокойно стояли в толпе, охотно принимали из рук новых владельцев пучки травы. Какой-то шутник попробовал ухватить верблюда за морду, в ответ получил густой плевок.

— Не лезь, парни с норовом!

Рассвет вступал в свои права. В отдаленье, сквозь туман и гарь, проглянули мостки, запруженные пехотой, шел Богоявленско-Архангельский полк. Левее железной дороги строились красноуфимцы, за ними, на Тюп-Джанкое, догорали последние перестрелки между сводными офицерскими группами и калмыковской бригадой.

В одно время с богоявленскими ротами начал переправу Третий конный корпус: эскадрон за эскадроном, батарея за батареей, горяча лошадей, проносились мимо. В центре колонны ехал со штабом синеглазый комкор. Толпа уральцев при виде его радостно загудела.

— Кто такой? — спросил Егорка у ротного.

— Николай Дмитрич Каширин, кто ж еще! — Мокей приосанился.

Комкор осадил жеребца.

— Сергеич, ты? — Он с седла пожал руку светловолосому, покивал бойцам. — Рад, очень рад. Сказала-таки свое веское слово Тридцатая!

— Теперь что же, в обход Ишуньских позиций?

— Угадал… Бывайте здоровы, рейдовцы!

Светловолосый помолчал, вслушиваясь в слитный перебор копыт, встрепенулся, повел глазами по толпе.

— Эй, Кольша! — позвал веселым голосом. — Выходи, стеклодув, не мытарь душу!

Рядом с комиссаром очутился Егорка Брагин, хмуро переступил с ноги на ногу.

— Зацепило его на дамбе, Кольшу-то, велел не ждать. Мол, сейчас догоню…

— Что? А ну, показывай!

«Не узнал пресненец, — мелькнуло у Егора. — Может, напомнить о Москве, об остроге, выкованной в подарок. Нет, не теперь!» Он бегом сорвался вдоль насыпи, следом поспевали комиссар и ротный, бухая разбитыми сапогами. Остался позади берег, подступила дамба, густо усеянная телами в красно-черном. Демидов лежал на том же месте, крепко стиснув руками винтовку. Трое подошли, бережно перевернули его, и открылась рваная, во весь бок, рана.

На комиссара страшно было смотреть. Гибель часами кружила, завихоривала над ним, шел, не сгибаясь, и вот как подкошенный рухнул на снег, припал к убитому, в горле что-то судорожно заклокотало. Ротный комкал серую шапку, смахивал ею слезы, они катились и катились по его обросшему лицу. «Догнал, чтоб умереть… Эх, взводный, взводный!»

Высокий, чистый голос трубы прорезался вдалеке, у Татарского вала, пролетел степью, где только что отбесновались кровавые схватки, трепетно повис над взрябленными водами Сиваша.

Вставал день.

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Часть вторая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

Часть третья

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

Часть четвертая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg