«Ограниченный контингент»

Ограниченный контингент (fb2) - Ограниченный контингент 1083K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тимур Ясавеевич Максютов

Тимур Максютов Ограниченный контингент. Рождённые в СССР

Отпетое в «Чёрном тюльпане»,

Живое ещё, тем не менее,

Расстрелянное «братками»,

Преданное поколение…

Стихи автора.

Щюрка

– Абитура, смирна! Господин офицер в роте!

Белобрысый пацан, вчерашний тракторист из глухой белорусской вёски, вопил самозабвенно, брызгая слюной на добрых три метра и приложив ладонь в цыпках к безнадёжно пустой голове.

Старшекурсник, подавив изумление, нарочито небрежно отдал честь и уронил:

– Вольна! Кто ж тебя такую фигню орать научил, родное сердце?

Бульбашонок сбивчиво пояснил, что ночью приходили двое с третьего курса искать земляков из Иркутска, не нашли и от расстройства до утра тренировали дневального по роте абитуриентов отдавать всякие не очень уставные, но весёлые и полезные команды. Типа «Строиться на подоконнике с голым торсом со значками наперевес!» и «Форма одежды номер раз – трусы в скатку, противогаз!». Гость хмыкнул и пожелал вызвать второй взвод в ленкомнату.

Недавние школьники тихонько рассаживались за столами, восторженно глядя на представителя высшей расы – курсанта последнего курса, почти офицера. Отглаженная, практически белая хэбэшка (три часа в ведре с раствором хлорки), строго параллельные горизонту погоны с желтым кантом (металлические вставки), ослепительные глаженые сапоги (кило парафина и два загубленных утюга) – всё вызывало щенячье восхищение.

– На время вступительных экзаменов я назначен вашим замкомвзвода. Так что вешайтесь. Шучу, ха-ха. Будут вопросы, проблемы, трудности – обращайтесь. Вот ты, сынуля, какие трудности испытываешь?

– Э-э-э…

– Да мне пофиг, какие ты трудности испытываешь. Конкурс в наше доблестное Свердловское высшее военно-политическое танко-артиллерийское училище – шесть человек на место. Пять из шести поедут домой, мамину юбку нюхать. Так что надо познакомиться, пока вы тут ещё все. Вот ты – кто такой, откуда, кто родители?

Чернявый, лёгкий, с тонкими чертами лицами мальчишка вскочил, явно смущенный вниманием, и забормотал с мягким акцентом:

– Я. Эта. Из Дющянбе. Мой папа – директор зоопарка.

Последнее было сказано с невыразимой гордостью. Абитура, боясь заржать в голос, восхищённо пищала, уткнув лица в столешницы.

– А имя у тебя есть, детка из клетки?

– Анваров Искандер. Щюрка.

– Что?! Чурка?!

– Ну, по-русски. Сашя. Щюрик. Щюрка, вопщим.

По-другому его не называли до самого выпуска. Только иногда – Искандером Двурогим (обязательно при этом рога изображая с помощью растопыренных пальцев, приставленных ко лбу).

* * *

Если бы Щюрка не был таджиком, то фиг бы он поступил. А если бы поступил – фиг бы сдал хоть одну сессию. Так что не всегда пятый пункт мешал, иногда и спасал.

Радости товарищам он доставлял невыразимое количество. В первом же карауле Анваров забыл, что должен говорить часовой при приближении разводящего со сменой, и на всякий случай, передернув затвор, уложил всех в снег. Через полчаса, когда камрады превратились в свежезамороженные овощи, Щюрка смилостивился:

– Вставайте. Я пощютил.

Что на тактике, что на философии сын Востока впадал в ступор при любом, даже самом безобидном вопросе. Сдавать экзамены его за руку водил ротный.

Зато стрелял он великолепно – хоть из Макарова, хоть из танковой пушки. На марш-бросках Щюрка тащил пулемёт, пару чужих калашей, да ещё подталкивал в спину подыхающих однокашников. А на занятиях по рукопашке лёгкий и гибкий, как плётка, Анваров укладывал самых мощных бойцов.

Его любили. При всей тупости и непредсказуемости был он добрым, надёжным и нежадным. С каникул приволакивал чемоданы орехов, изюма, инжира и прочих среднеазиатских вкусностей и всегда был готов сходить за товарища в наряд.

А когда на третьем курсе случайно вскрылось, что, кроме таджикского, Щюрка владеет арабским, пушту и фарси, к любви прибавился и оттенок уважения.

По выпуску Щюрка поехал, естественно, в Туркестанский округ – зоопарковый хан – папа приготовил ему местечко в Душанбинском горвоенкомате.

* * *

В феврале 2006 года Марат приехал в Москву – обсудить с однокашниками двадцатилетие училищного выпуска. На переломе эпох многие потерялись, и теперь хотелось найти и собрать всех.

Слива располнел и излучал замминистерскую солидность. Игорёк был сдержан и немногословен, как и положено полковнику ФСО.

Но регалии не имели никакого значения – галстуки долой, мобилы выключены, за столом затрапезной кафешки на Павелецком вокзале хохотали три счастливых пацана, будто и не было этих двух десятков лет.

– Помнишь, как Назаряна с фонарного столба снимали? В одних трусах полез кабель штык-ножом перепиливать, свет ему, вишь ли, спать мешал.

– А как Щюрка елду на доске рисовал?

На экзамене по математике отчаявшиеся услышать хоть что-нибудь преподаватели попросили Анварова начертить на доске отрезок. Щюрка смутился, покраснел, взял мел и во всех подробностях изобразил на полдоски мужские гениталии. Просто накануне Слива долго ему объяснял, что у русских – хуи как хуи, а у мусульман – тьфу. Обрезки какие-то.

Щюрка перепутал обрезок и отрезок. За художественное мастерство ему поставили «трояк».

– Щюрка, небось, уже городским военкоматом рулит. Или по папиным стопам пошел, случки обезьянкам организует?

Слива и Игорь внезапно перестали ржать, закаменели лицами.

– Марат, а ты что, ничего про Анварова не знаешь?

* * *

Приехав служить в Душанбе, Щюрка затосковал, бросил доходный военкоматовский промысел и добился перевода в Афган.

Поначалу в соответствии с политической специальностью и знанием языков он попал в армейский агитотряд, разъезжал по кишлакам на БРДМке (броневичок такой) с матюгальниками на крыше и вещал духам о светлом будущем и советско-афганской дружбе.

Тогда-то его приметили люди из ГРУ. Щюрка куда-то пропал. А летом 1987 года в горах на границе с Пакистаном появилось непонятное вольное бандформирование из двух десятков пуштунов, не признающее местные авторитеты.

Эти бойцы строго соблюдали исламские правила, но воевали с единоверцами. Брали умеренную мзду за проход по контролируемой территории с перевозчиков дури, но безжалостно громили караваны с оружием. Гоняли правительственные афганские подразделения, но мирно жили с русскими.

Об их командире, Чёрном Анваре, в кишлаках рассказывали легенды. Будто он голыми руками способен расправиться с десятком врагов. Видит землю насквозь на глубину полметра, поэтому проводит свой отряд без потерь через любое минное поле.

Пакистанцы его боятся до помрачения рассудка: он ставит мины на их территории, а однажды проник в лагерь военнопленных по ту сторону границы, выкрал полковника – шурави и продал советским за десять машин риса, который раздал по кишлакам.

Наши штабисты недоумённо пожимали плечами. Ходили слухи, что пуштунский Робин Гуд – офицер ГРУ, подчинённый непосредственно Москве.

Главари местных банд, надеясь на вознаграждение от пакистанцев, гонялись за ним, но безуспешно – Черный Анвар ускользал в последний момент. Может, его берёг Аллах. Может, русские военные спутники.

Когда начался вывод, Чёрному Анвару назначили место, откуда его отряд собирались эвакуировать в Союз.

Там была душманская засада. Всех бойцов перебили. Израненного Анвара приволокли в кишлак и при многочисленных зрителях медленно порезали на куски.

Его сдали. Свои же. Из самой Москвы. То ли в обмен на спокойный вывод одного из гарнизонов, то ли за большие деньги.

* * *

Марат, закрыв лицо руками, раскачивался на стуле.

– Господи… Господи, ну как же так? Как они могли? Всё подсмеивались над ним. Щюрка – чурка. А свои же, русские, предали. С-суки!

– Причём тут – «русские», «нерусские». У скотов национальности нет. Давай, помянем Щюрку.

– Не Щюрку. Русского офицера Искандера Анварова.

Не чокаясь.

Октябрь 2006 г.

Кровинка

Конечно, свадьбой это не назовёшь. Просто повод для гарнизонной пьянки. Чего людей смешить – у обоих второй брак. Тут уж не до фаты и дурацкой куклы на капоте.

Роман пошёл покурить на скамейку, в ароматную прохладу сирени. На балконе разговаривали двое из гостей.

– Молодец Ромка. Не побоялся, с ребёнком взял. Нормальный мужик, да и служака неплохой.

– Ну, не вечно же Светлане вдовой ходить. Год уже, как мужа в Афгане… Вот совпало, тот муж был Роман и этот – тоже. Ладно, пошли, ещё накатим по маленькой.

Роман докурил и поднялся в квартиру, в гул пьяных голосов.

– Свет, а где Анютка?

– У соседки, спит уже, наверное.

– Схожу к ней. Не скучай тут.

Краснов, стараясь не шуметь, присел на край постели. Ласково погладил лёгкие детские волосы. Девочка вдруг всхлипнула и жарко зашептала:

– Дядя Рома, а ты теперь всегда будешь в маминой комнате спать?

– Да, маленькая. А что не так?

– Когда папа вернётся, где он будет жить?

Роман помолчал. Как объяснить пятилетней девочке про смерть?

– Спи, зайка. Не волнуйся, придумаем что-нибудь.

Папой в первый раз она назвала его только через год.

* * *

Роман открыл дверь своим ключом. Светлана выглянула из ванной с намотанным на голову полотенцем.

– Ромашка, а что так рано?

– А ты не рада?

– Очень даже. Анька, между прочим, раньше шести из школы не вернётся, они там репетируют праздник букваря.

– Звучит весьма соблазнительно. Намёк понял, даже лыжи снимать не буду.

– О, как капитана получил – совсем на голову плохой стал. Ты чего, какие лыжи?

– Ладно, забыли. Древний анекдот времён финской войны. Иди ко мне…

Краснов курил на кухне и любовался, как раскрасневшаяся Света в одной маечке хлопочет насчёт поесть. Как ей сказать?

– Свет, сегодня я в строевой части был.

– И что, нам предложили должность министра обороны?

– Пока только начштаба батальона. В сороковую армию.

Света замерла, сжалась, как от удара. Повернула к Роману посеревшее лицо.

– Ты, конечно, отказался?

– Конечно, нет. Я кадровый офицер.

– Ромашка, нет. Ты не можешь! Не-еет!

Ноги вдруг стали ватными. Молодая женщина рухнула на колени и завыла.

Краснов бросился к ней, начал целовать мокрое лицо, растрепанные волосы, прижал к себе.

– Светик, что с тобой? Что за истерика? Ты же офицерская жена.

– Я офицерская вдова, ты не забыл? Одного раза достаточно.

Роман резко поднялся, сел на табуретку и дрожащими пальцами достал сигарету.

– Раньше времени не стоит меня хоронить, хорошо? Там сто тысяч человек служат. И подавляющее большинство возвращается.

– Ромочка, родной, откажись! Не ради меня, так ради Аньки. Она же любит тебя до сумасшествия. Только одно и слышишь: «папочка то, папочка сё».

– Света, извини, но ты несёшь херню.

– Ромашка, я чувствую. Нельзя туда, убьют тебя. Я не переживу, Анька круглой сиротой останется.

– Да пошла ты на хуй!

Хлопнула входная дверь. Светлана осталась на полу, скуля побитой собакой.

* * *

«…папачка, а ещё превези мне щенка авганской борзой породы там же их многа. Патомучто мама сказала, что и так дурдом и без сабаки, а тибе разрешит. Мама всё время плачит и пьёт вотку у соседки, приходит ночью пьяная и говарит что я сирота. Она дурочка наверно. У меня же есть ты я очень тибя люблю. Приизжай скорей. В школе был Урок Мужиства и сказали что наши солдаты героически помогают детям Авганистана сажать диревья. Значит мой папа герой!!! Мама просит тибе сказат чтоб ты ответил на её письма. Патомучто наверно завидует что ты мне пишеш письма а ей нет. Очень тебя целую и люблю. Твоя дочь Аня Краснова!!! 28 сентября 87 года».

* * *

Когда вся страна смотрела по первому каналу на генерала Громова, последним покидающего ДРА, Краснов лежал в Ташкентском госпитале с тяжёлой контузией. Документы об увольнении в запас по здоровью он получил вместе со званием майора и Красной Звездой. Квартиру в Сертоловском гарнизоне, под Питером, оставили за ним.

Надо было как-то жить. Ребята – афганцы, пользуясь правами крыши, пристроили Романа в мутный кооператив, торгующий видеотехникой.

Со Светой было никак, что-то сломалось. Семья держалась только на Ане. Хоть она радовала, росла девочкой умненькой, красивой и очень нежной к отцу, делясь с ним секретами, маленькими своими горестями и радостями, как с лучшей подружкой.

Потом ребят накрыло – часть перебили на стрелке с тамбовскими, часть оказалась в «Крестах». Романа почему-то не тронули.

Краснов пахал, как проклятый, мотался по стране, превозмогая дикие периодические головные боли – память о контузии. Дело налаживалось. В девяносто третьем купил квартиру на «Ваське». В восьмой класс Аня пошла уже в новую школу.

В коллектив наивная и открытая девочка из гарнизона не вписалась. В ней раздражало всё – хорошие оценки, вкус в одежде, успех у мальчиков…

Особенно – успех у мальчиков.

После дискотеки, на которой с ней весь вечер танцевал школьный красавчик-десятиклассник, Аню затащили в женский туалет оскорбленные соперницы. Избили до полусмерти, вырвали с мясом из ушей маленькие золотые серёжки…

Краснов был на переговорах, когда зазвонил килограммовый монстр «Мотороллы».

Почернев, Роман рванул в больницу. Снеся по пути пару медсестёр, влетел в палату.

Истерзанная Аня лежала, глядя в потолок остановившимся взглядом. Мочки ушей заклеены пластырем, лицо – сплошной синяк. Слёзы полились сразу.

– Папочка, за что? Что я им сделала?

Краснов, стараясь не задеть повязки, приобнял девочку, зашептал:

– Они просто дурочки. Всё будет хорошо, зайка, папа тебя любит и защитит. Не плачь, моё солнышко, кровинка моя.

Аня успокаивалась, всхлипывала всё реже. Потом заснула. Роман, пошатываясь, вышел из палаты. Глаза застилала жёлтая пелена, голова распухала, разрывалась изнутри. Очнулся он на каталке.

– Куда вы? У вас давление скачет. Сейчас укол…

– Всё нормально. Я должен идти.

Всю ночь Роман просидел на кухне, куря одну за одной. Всю ночь он резал на куски, расстреливал, взрывал эту долбаную школу вместе с малолетними сучками и пришибленной директрисой.

Утром он пришел туда и просто забрал документы. Выйдя из больницы, Аня пошла в другую школу.

Она стала другой. Жёсткой и ироничной. На ровесников внимания не обращала, поклонниками были взрослые мужики на крутых тачках. Роман открывал филиалы в Москве, Екатеринбурге, Новосибе, жил в самолётах и гостиницах. Дома бывал наездами.

На все серьёзные вопросы Аня отвечала смехом и, затягиваясь тонкой сигаретой, говорила:

– Папочка, ну что ты, в самом деле? Всё нормально.

– Что нормально? В шестнадцать лет шляться по кабакам? Школу прогуливать? Как ты экзамены будешь сдавать?

– Ну, я хожу только в приличные рестораны и только с приличными людьми. И аттестат будет, не волнуйся. Завуч – такой пупсик!

– Мама жалуется, что ты с ней не разговариваешь.

– А о чём с ней говорить, с алкоголичкой?

– Разбаловал я тебя. Пороть тебя надо.

– Папочка, нельзя бить любящего и любимого ребёнка. Я ведь твоя кровинка, мурр? Денежек дашь своему солнышку?

Роман растекался, как масло на сковороде. По большому счёту, эти редкие вечера вместе на питерской кухне были его единственной отдушиной.

* * *

Роман был в Китае, когда дозвонилась Аня.

– Папочка, он такой! Ну, как ты – надёжный, умный. Мы уезжаем завтра в Краснодар. А через месяц в Штаты, у него там бизнес. Прикольно, его фамилия – Горбачев.

– Какие Штаты?! Куда? Ты – несовершеннолетняя!

– Смешно. Мы вчера расписались, он всё устроил. Но я фамилию менять не стала. Я же – Краснова, твоя кровинка, мурр? Целую, папочка. Я буду звонить, обещаю.

Она действительно звонила. Из Нью-Йорка, Монако, Сиднея. На фотографиях она была в роскошных платьях на приёмах, в легкомысленных шортах на собственной яхте.

В девяносто восьмом, после дефолта, Краснов, пытаясь спасти хоть что-нибудь, загнал себя и загремел в больницу на полгода – афганская контузия проснулась.

Врач сказал, что теперь ему и читать-то много нельзя, и нервничать категорически не рекомендуется. Организм изношен до предела.

Роман сидел на питерской кухне, курил и пытался подсчитать, что у него осталось. Телефон зазвонил пронзительно.

Как сквозь вату, Роман слушал краснодарского следователя. Обнаружен сгоревший остов автомобиля с останками мужчины и женщины. Есть основания предполагать, что они принадлежат известному криминальному авторитету Сергею Горбачеву и его жене, Анне Романовне Красновой. Вы отец? Надо приехать для генетической экспертизы. Для идентификации трупа.

Роман смеялся. В самолёте, в кабинете следователя. Какой труп, о чём вы? Анечка жива и здорова. Просто не может дозвониться. Я же сменил номер мобильного, понимаете? Берите анализ, пожалуйста. Там, в сгоревшей машине, не она, я же чувствую. Я же отец. Понимаете?

* * *

Сквозь разрывающий голову желтый туман Краснов добрался до питерской квартиры. Дверь открыла растрепанная Светлана в замызганном халате.

Роман прошел на кухню, достал из кармана конверт.

– Что я говорил? Анализ генетического материала пробы номер два не соответствует… Блин, язык сломаешь. Короче, там не Анька. Не бьётся с моим анализом.

Светлана охнула, прикрыла рот рукой.

– Рома, ты что? Ты же ей не родной отец. Твой анализ и не мог соответствовать.

– Ерунду несёшь, Света. Она моя, родненькая. Кровинка моя. И не занимай телефон, вдруг она дозвониться не может.

* * *

Он ждёт звонка. До сих пор.

Ноябрь 2006 г.

Пруха

В не по росту шинели, в сапогах и пилотке,

Сбросив капельки пота с непроросших усов,

Я сапёрной лопаткой, сжав проклятия в глотке,

Закопал свою юность у Уктусских высот…

(Курсантский фольклор).

Динамики многократно усилили рокочущий бас заместителя начальника Свердловского училища полковника Донченко. Рёв команды пронёсся над плацем, учебными корпусами и боксами с техникой, над стадионом с пропитанными курсантским потом беговыми дорожками, над столовой, воняющей кислой капустой и пищевыми отходами.

Легко, как перворазрядник на полосе препятствий, перевалил через бетонный забор, увенчанный колючей проволокой, и растворился среди мачтовых сосен Уктуса.

– Р-равня-я-яйсь! Под знамя – смир-рно! Для встречи справа – на кра-УЛ!

Рота почетного караула одновременно грохнула прикладами об асфальт, и, сверкнув сотней сияющих на солнце штыков, пропорола вскинутыми на плечо карабинами жаркое июньское небо.

Загремел медью училищный оркестр. Над коробками выпускников и курсантов в парадной форме поплыло Боевое Знамя.

Игорь, вздохнув, опёрся локтями о подоконник и нечаянно зацепил алюминиевые костыли.

* * *

За четыре года до этого, в сентябре 1982 года, командир четвертой роты первокурсников Свердловского военно-политического училища майор Анатолий Красавкин собрал взводных в канцелярию.

Командир первого взвода Петя Писарев, похожий на розовый воздушный шарик, сидел за столом ровненько, сложив пухлые ручки отличника одна на другую. Кличка «Пися», как никакая иная, соответствовала его писклявому голосу, румяным щечкам и чудовищному занудству.

У комвзвода – два, древнего капитана Михаила Колчанова, прозвище было, естественно, «Колчан». Был он весь какой-то вытертый и бесцветный – от редких усиков-каплеуловителей до мятых нечищеных хромовых сапог со стоптанными каблуками. Усталая опытность делала всякое его движение максимально экономным, а главным жизненным правилом было «Не суетись под начальством – всё равно чпокнут». При этом он был человеком иногда симпатичным и даже способным шутить.

Наконец, третий взводный, только что переведенный из Группы Советских войск в Германии, старший лейтенант Саша Цаплин, похожий на взъерошенного воробья-переростка, погоняла от курсантов ещё удостоиться не успел по причине малого срока службы в училище. И это очень напрягало Колчана.

– Не, Саня, ну как же так! Все люди как люди, а ты один без кликухи. Надо взять процесс народного творчества в свои руки, самим придумать и пустить в массы. Что бы такое… «Цапля» – банально, хотя ножки у тебя длинные и тонкие, подходящие. Может, «Оглобля»? Вон ты какой длинный вымахал.

Цаплин обиженно засопел:

– А что, воинского звания недостаточно?

– Ну ты не будь занудой, у нас уже один есть такой. Да, Пися… Писарев? Хи-хи-хи.

Ротный наконец-то подал голос.

– Так, товарищи офицеры, потом развлекаться будем. Двое новеньких у нас вместо не выдержавших курс молодого бойца, надо распределить по взводам. Искандер Анваров, ему полбалла не хватило до проходного, месяц ждал места. Похвальное терпение. Из Таджикистана пацан. Кто возьмёт?

Писарев пискнул:

– Он хоть по-русски, этого, говорит, товарищ майор?

– И даже пишет. Заявление-то написал о поступлении в училище. Ну, если нет желающих – молодому отдадим. Давай, Цаплин, забирай личное дело. И не сопи. Нормальная дедовщина, хи-хи. Так, и второй. Игорь Прухин.

– Что, тоже полбалла не добрал на экзаменах?

– Нет, тут похуже. Всё на «тройки» сдал при поступлении, физподготовка – «неуд». Это блатной. – Ротный многозначительно потыкал карандашом в потолок.

Колчан, как всегда, сообразил первым:

– О! А не родственник ли он полковнику Прухину из Главного политического управления, что по простецки называется ГлавПУРом? Тогда я забираю себе.

– Именно. Сын. Значит, пишу – во второй взвод.

Пися тут же подал растроенный голос:

– А почему, этого, во второй? Почему не в первый?

Колчан наставительно пояснил:

– Потому что старость надо уважать. Я тут семь лет пылю капитаном, а ты недавно совсем четыре звёздочки получил. Слышал, что товарищ командир роты про дедовщину только что разъяснил? Видал, какая у пацана фамилия везучая – «Прухин»? Вот мне, старенькому, пруха ой как нужна!

Майор продолжил:

– Так, присяга в День танкистов, в воскресенье. Проверить у «школяров» знание текста присяги. Чтобы назубок! И сразу выезжаем на картошку, на три недели, как обычно. Два офицера от роты. Кто поедет?

Писарев по-ученически поднял руку, но Колчанов быстренько перехватил её, силой прижал к столу и закричал:

– Меня! Меня пишите, товарищ майор, с Цаплиным вместе! Хоть от гадюки своей отдохну немного.

Пися обиженно заныл:

– А чего здесь-то молодого вперёд? Я тоже, этого, человек. Имею право от семьи тоже отдохнуть.

– А от тебя, Петюня, никакого толку. Пить ты не умеешь, к колхозным дояркам с тобой ходить – одна тоска. Опять, как в прошлом году, будешь им на предмет знания Устава внутренней службы втирать, а это молодым да голодным до мужского внимания бабам без надобности. Им внутрь кое-что другое надо, точно не устав, ха-ха-ха! Ну чего, всё порешали, товарищ майор?

– Погоди, Михаил. Напоминаю, после картошки возвращаетесь – сразу начинается училищная спартакиада, с соревнований по боксу, как обычно. Так вот, мне опять трендюлей от командования получать неохота, а посему выставим минимум по человеку в каждой весовой категории. И не надо мне рассказывать, что кто-то ни в зуб ногой в боксе. Вот на это мне плевать, а на разнос от комбата за баранку в сводной таблице спартакиады – нет! Ясно, товарищи взводные?

– Чего-то не очень ясно. Как это будет сделано на практике?

– Повторяю для медленно соображающих. Прогоним всех курсантов через весы в медпункте, и по результатам взвешивания назначим участников соревнований во все весовые категории. Пусть кого-то в первом раунде уложат – мне плевать. Главное, участник был выставлен, ясно?

На этом и порешили.

* * *

Сбор убогого урожая сельскохозяйственных культур промозглой уральской осенью – испытание почище отбора в американские «морские котики». Редкий Рэмбо добредёт до середины бесконечного колхозного поля, волоча на промокших кирзачах по полпуда глины и выковыривая из вывернутой пьяным трактористом мёрзлой земли гнилую, мелкую, как фасоль, картошку… А жидкий супчик из капусты пополам с падающим из свинцового неба снегом? А драные палатки без печек? Ночью температура уходила в глубокий минус, и продрогшие курсанты надевали на себя всю имеющуюся одежду, включая пустые грязные мешки из-под картошки… А утром бегали умываться на речку, ломая тонкий прибрежный лёд, чтобы добраться до обжигающей чёрной воды.

Долговязый Игорь Прухин схватил жестокую ангину уже на третий день и был срочно эвакуирован в училищный медпункт.

* * *

Майор Красавкин окинул взглядом строй из двенадцати храбрецов и довольно кивнул.

– Так, кто раньше занимался боксом – выйти из строя.

Вышли пятеро во главе с ухмыляющимся Барановым – средневесом, кандидатом в мастера спорта.

– Напра-во! Всё, идите, готовьтесь. Теперь с вами. Вы отобраны по результатам взвешивания, и вам доверена высокая честь защиты, так сказать, спортивной славы четвертой роты. Пройдем по списку. Сержант Скачек, сорок семь килограммов, суперлегчайшая категория…

Вацлав набычился, упёр в бока крохотные кулачки. Огромный горбатый нос был готов пропороть ротного насквозь.

– Товарищ майор, я не понимаю! Я гимнастикой занимался. Чего я там делать буду?

– Так, всех касается. Ваше дело – выйти в ринг. Сможете победить и пройти дальше – молодцы, а нет – так и пофиг. В любом случае все получают внеочередное увольнение.

Строй повеселел, загудел радостно. Вацлав всё не успокаивался:

– А если покалечат, товарищ майор? Ни малейшего же понятия, чего там и как!

– Да кто тебя покалечит, Скачек? Там такие же против вас выйдут… Гимнасты. Перчатками нос свой прикроешь да отстоишь три раунда.

Майор быстро прошелся по списку и добрался, наконец, до длиннющего несуразного Прухина.

– Ну, и курсант Прухин. Был ты просто Прухой раньше, а теперь боксёр – полутяж, понятно? Гордись. Самый тяжелый в роте, восемьдесят два кило, как одна копеечка. Откормили тебя за три недели в медпункте, хе-хе.

У Игоря навернулись слёзы.

– Не надо, товарищ майор! Я с детства драться боюсь…

– Э-э-э, ты чего, Пруха? Ты же будущий офицер. Не бздеть, говорю! В крайнем случае падай и лежи, пока рефери до десяти не досчитает. Вопросы есть? Вопросов нет. Разойдись.

* * *

Спортзал был набит под завязку, болельщики орали громче, чем на матче за боксёрский чемпионский пояс по какой-нибудь империалистической версии. Рефери уже вспотел от напряжения – неумелые бойцы так и норовили врезать противнику по затылку, ниже пояса или вообще пнуть куда попало… Всё это смахивало на пьяную драку на колхозной танцплощадке под «Ласковый май».

Четвертая рота восторженным рёвом встретила известие о чемпионстве сержанта Скачека, полученном без боя: во всём училище больше не нашлось второго туловища весом меньше сорока восьми килограммов. Орлиный нос поднятого на руки миниатюрного Вацлава парил над восхищённой толпой, хлопая ноздрями, как крыльями.

Наконец очередь дошла и до Прухи. Его с трудом пропихнули сквозь канаты. Бледный Игорь, дрожа всем своим рыхлым организмом, обреченно побрёл в центр ринга, навстречу прошлогоднему чемпиону училища, здоровенному артиллеристу-третьекурснику. Рефери что-то сказал будущим участникам боя, старшекурсник кивнул головой. Прухин уперся бессмысленным взглядом ему в пупок и, похоже, ничего не услышал.

Прозвенел гонг. Игорь вдруг обнаружил неожиданную прыть, отскочил в угол, прижался животом к канатам и закрыл лицо. Секундант, шипя проклятиями, пихал его в грудь, пытаясь вытолкнуть в ринг, но тщетно. Рефери свистнул, подошёл и силой развернул Пруху передом к неминуемому бою…

Прухин скрючился в углу, спрятав заплаканную физиономию за перчатками. Бледное тело сотрясали рыдания. Соперник, не спеша, подошел, прицелился и врезал боковым в челюсть.

Игорь рухнул на пол. Рефери закончил отсчет, пожал плечами и пошёл поднимать руку победителю.

Третьекурсники ликовали.

Пруху подняли с пола и отвели в медпункт, где диагностировали двойной перелом челюсти.

* * *

Ротного вызвали наверх – в училище работала плановая комиссия Главного политического управления. Взводные скучали в канцелярии. Пися дрыхнул, прикрывшись листком «На службе Родине», Колчан разводил Цаплина:

– Саня, влип я с этим Прухой. Никакого от него везения, а, наоборот, одни чёртовы заморочки. Из медпункта выходит раз в месяц. А лучше бы и вообще не вылезал. В карауле очередь в восемь патронов запустил в пулеуловитель, потому что, балбес, сначала на спусковой крючок нажимает, а потом пытается магазин отсоединить. До сих пор объяснительные всем взводом пишем. Красавкин запретил его после этого в караулы ставить – так он, скотина, в наряде по столовой бак щей на себя перевернул, все ноги обварил… Я уже по ночам кричу, когда мне снится, что скоро занятия на боевой технике начнутся. Просто не представляю, чем это кончиться может. Саня, я не доживу до пенсии, умру от разрыва сердца! Выручай верного товарища!

– Гы-гы, ты же сам его из-под носа у Писарева увёл! Чем я помочь могу? Придушить его подушкой – так это же моветон, чужих подчинённых душить. Не по уставу, ёшкин кот.

Колчан умоляюще сложил ладони.

– Саня, всеми классиками марксизма-ленинизма заклинаю – забери его себе! Ты молодой, у тебя ещё нервная система не расшатана. А я не поскуплюсь… Две бутылки коньяку!

– Тю! Что-то дёшево ты свое психическое здоровье ценишь. Четыре. И «Жигуль» свой дашь на неделю покататься.

– Имей совесть, Саня. Три. Бутылки и дня на «Жигулях».

– Пять! Две недели! И кабак!

– Хорошо, согласен!

Торг завершился, Колчан довольно потирал ручки, когда распахнулась дверь, и в канцелярию стремительно влетел ротный.

– Что, расслабились тут без меня? Писарев, кончай дрыхнуть.

Счастливый Колчанов радостно захихикал.

– Да не, товарищ майор. Личным составом занимаемся. Как там, сильно от начальников досталось?

– Нас дерут, а мы крепчаем. Так, не особо поимели. Зато встретился с папой твоего мучителя, Миша.

– Какого-такого мучителя?

– Так у нас один кадр на всю роту – Прухин твой недоделанный. Отец его в московской комиссии, оказывается. Вызвал меня на разговор – как там, мол, наследник боевой славы служит?

– А вы чего, Анатолий Николаевич?

– А я так аккуратно поинтересовался, зачем сынка запихали в наше многострадальное конно-подводное училище, если он вообще никакой склонности к офицерской службе не имеет. Сплошное недоразумение. Сессию за него специально обученный майор сдавал из учебного отдела, пока Игорёк в госпитале ожоги свои капустные лечил. Боюсь, не убережем сынка-то от беды. Говорю, а сам думаю – ну, сейчас начнет орать полковник, мозги вправлять за отпрыска. А он ничего, понимающий. Вы уж, говорит, потерпите, всего три с половиной курса осталось, начать да кончить. Очень нужно, чтобы сын военное образование получил, продлил, так сказать, династию. И долго мне там про славных предков рассказывал. Все служили, короче, с пламенных дней Октября и по сю пору. Зато и награду пообещал достойную, хе-хе.

– Какую награду, товарищ майор?

– А это вас не касается, товарищи взводные! Ладно, скажу. Поможет мне с поступлением в Академию бронетанковых войск. Ну и ты пляши, Колчанов. Тебе на взвод выделяют Ленинскую стипендию, аж полста рублей в месяц. Так что подыскивай подходящего отличника боевой и политической подготовки.

Теперь у Цаплина настала очередь радостно потирать руки.

– А он теперь мой, товарищ майор! Капитан Колчанов пролетает. Правда, Миша?

Расстроенный комвзвода – два только рукой махнул…

* * *

Полевое занятие по тактике. Колотун за двадцать градусов. Преподаватель, полковник Бородин, выстроил курсантов в две шеренги лицом к безжалостному ветру, а сам ходит вдоль строя, защищенный от мороза меховым танковым комбинезоном, собачьими унтами и двумястами граммами коньяка. Его багровые щеки комфортно лежат на нежной цигейке широкого воротника.

Страшно моргнуть – ресницы мгновенно слипаются на холоде. Ног не чувствуем уже давно. В промороженные мозги откуда-то издалека падают льдинками слова полковника.

– Танковые войска недаром называют ударной силой сухопутных войск. Мы первыми идём на врага и видим его натурально, близко, в перекрестье своих прицелов. А не то, что какие-нибудь артиллеристы, прости господи, которые по карте пальчиком водят и по каким-то там им одним известным квадратам лупят с закрытых позиций. Курсант Тагиров! Не спать, замерзнешь! Как называется эмблема артиллеристов?

– Как же… Скрещенные пушечные стволы!

– «Два» за невнимательность. Я спрашивал, как она называется, а не выглядит. «Палец о палец не ударит», понятно?! Потому что когда вам будет позарез нужна огневая поддержка, у них не окажется либо связи, либо снарядов. Либо они на рабочей карте закуску разложат и селёдку уронят прямо на район боевых действий. Из-за пятен не смогут разглядеть, куда стрелять, и заплачут от бессилия. И авиация не поможет – у них не будет керосина или погоды. А у саперов не будет настроения или минные тралы в тылу застрянут… Это я к чему? Танкист надеется только на себя! Понятно?

Учебная группа хрипит хором:

– Так точно, товарищи полковник!

– Продолжаю. Именно танкисты первыми прорывают линию обороны противника, а пехота телепает сзади пешочком и уничтожает сначала самое для танков опасное – вражеских гранатометчиков и расчеты противотанковых ракет. Если раньше не обосрётся со страху или не потопнет в болоте. Курсант Федоткин! Что такое «час «Ч»?

– Это. Как же… Это время, которое… При наступлении…

– Оценка «два»! Не мямлить, блин! Даже если офицер не знает ответа, он несёт полную ахинею, но браво и чётко! Вселяя тем самым восхищение в начальников и уверенность в подчиненных. «Час «ч» – это время, когда яйца механика-водителя головного танка повисают над передней траншеей противника! Подчеркиваю – механика-водителя ТАНКА! А не какого-нибудь космического корабля, бомбардировщика или боевой машины, в рот её, пехоты! Курсант Прухин! Толкните его кто-нибудь, совсем заиндевел, бедолага. Прухин, слушай мою команду! Вспышка снизу, воздух, газы!

Прухин стоит, не шевелясь, растерянно хлопая поросячьими глазками на полковника.

– Оценка «кол»! Офицер не имеет право тупо тормозить! Лучше сделать хоть что-нибудь, неправильно, но быстро, чем не делать ничего. Потому что в первом случае есть мизерный шанс угадать с решением, а во втором ты погибнешь сам и угробишь личный состав со стопроцентной вероятностью. Группа, внимание! Над полем появляется вертолет «Чинук», блым-блым-блым!

Полковник размахивает руками в «шубинках», имитируя вращение лопастей.

– Курсант Баранов, о чём это говорит?

– Товарищ полковник, это говорит, что прилетели.

– Да ёпта, недоумки! Это говорит о том, что американцы высадили тактический воздушный десант! А наши истребители и зенитчики его просрали, как всегда! Группа, слушай мою команду: ориентир два, куча говна, уничтожить вражеский десант. Бегом!

Мы несемся через снежное поле, топоча бесчувственными, как деревянные протезы, промёрзшими конечностями, и простуженное грозное «ура» несется под стылым бесцветным небом…

* * *

Преподаватель истории КПСС майор Горшков – всеобщий любимец. Он умница, острослов и эрудит. Курсанты меняются очередью в наряды по роте, чтобы не пропустить его лекции и семинары.

Ходят слухи, что его кандидатская диссертация о работе в первый год войны армейских политических и была немедленно засекречена, так как содержала крамольный, но неоспоримый вывод: добровольная сдача в немецкий плен в июне – сентябре сорок первого года миллионов красноармейцев никак не могла быть доказательством поголовной верности народа коммунистической власти…

У Горшкова всегда и обо всем есть собственное суждение, не бесспорное, но непременно оригинальное и остроумное. И ему плевать на мнения авторитетов – будь то секретарь ЦК КПСС по идеологии либо летописец Нестор.

Говорят, именно поэтому его сослали подальше от Москвы, в заурядное политическое училище, и вот уже третий год прокатывают с присвоением звания «подполковник». Однако Горшков, унывать, похоже, вообще не умеет.

Вот он садится на краешек стола (брючины при этом задираются и показывают совершенно неуставные клетчатые носки) и продолжает вести семинар про становление политорганов в начале Гражданской войны.

– Так вот, гаврики, если вы хотите быть настоящими идеологическими бойцами, а не деревянными болванчиками, то обязаны самостоятельно изучать исторические факты и давать всему собственную оценку. Помните, что архивные материалы, исторические документы нередко врут в угоду ныне предержащим власть. Потому как не вписывающиеся в концепцию – уничтожаются. Так, увы, бывает и с людьми… Возьмем, хотя бы, Льва Давидовича Бронштейна. Ну-ка, юноши, что вы знаете о Троцком? Сержант Скачек.

– Да еврей он, товарищ майор.

– Очень содержательный ответ, Вацлав. А вы что нам сообщите, загадочный курсант Прухин?

Прухин поднимется из-за стола и молчит, изображая мучительную умственную работу созданием морщин на лбу. Потом сообщает:

– Ну… Мой папа говорит – «пиздишь, как Троцкий».

– Фууу. За мат в присутствии старшего по званию соблаговолите, курсант Прухин, сообщить старшине роты о только что приобретенных вами трёх нарядах вне очереди. Жаль, что ваш небогатый внутренний мир не исправить наказанием так же легко, как вашу грубость. Садитесь. Так вот, друзья курсанты. Я уже рассказывал на прошлом занятии о сокрытии официальной историей истинной роли Троцкого в организации Петроградского вооруженного переворота, принятого теперь называть Великой Октябрьской социалистической революцией. В то время как Ленин прятался в Разливе и на конспиративных квартирах, именно Лев Давидович, не имея никакого военного опыта, руководил всей подготовкой и осуществлением силового захвата власти. И поэтому он в 1918 году возглавил процесс создания Красной Армии. Вот теперь представьте себе ситуацию – Вооруженные Силы Республики имеют в своем составе миллионы штыков и сабель, а командовать-то ими некому. Единицы большевиков, обладающих мало-мальски боевым прошлым, немедленно делают сумасшедшую карьеру: унтер-офицер Буденный командует армией, матрос Дыбенко становится народным комиссаром (то есть министром!) военно-морского флота… И всем им не хватает специальных знаний, а многим – элементарной грамотности. В то же время на территории, контролируемой Советами, проживают сотни тысяч офицеров, прошедших Первую мировую войну – потенциальных белогвардейцев. Так вот, изощрённый ум Троцкого предложил отличный выход из положения – эти боевые кадры были привлечены на штабные и командные должности в Красную Армию. Убили, таким образом, двух зайцев – себя укрепили и врага ослабили. Но про роль бывших царских штабистов и боевых офицеров, которые как раз планировали и проводили стремительные операции Гражданской войны, вы в учебниках не прочитаете.

Мнения специалистов расходятся – одни считают, что бывших офицеров принудили к сотрудничеству силой и террором, угрожая расправой над семьями. Другие говорят, что военспецам элементарно не хотелось помереть с голоду в условиях революционного бардака и разрухи, а паёк в Красной Армии они получали по тем временам выдающийся. Третьи утверждают, что слуги царёвы вдруг внезапно прониклись революционной романтикой и загорелись идеями мировой революции, благо, что немало офицеров военного времени вышли из разночинцев, а в этой среде социалистические мечтания всегда были весьма популярны… Что ж, разумное зерно есть во всех этих версиях. Но! Нельзя забывать и ещё одно, практически сакральное объяснение. Офицер – это человек, созданный для войны. Способный и сам погибнуть за Отечество, и подчиненных повести на смерть, если это будет нужно. И настоящий офицер служит не царю, не власти! Родине он служит, земле предков. А понятия офицерской чести и долга – вне времени! И вне политики. Подумайте над этим на досуге.

Контроль над малонадежными военными специалистами был поручен комиссарам – вашим предшественникам. И они же отвечали за просвещение неграмотных народных масс, мобилизованных в Красную Армию. Ах, какие умницы этим занимались! В политорганах служили поэты Николай Асеев и Эдуард Багрицкий, писатели Александр Фадеев, Исаак Бабель, Ярослав Гашек…

– Как! Тот самый Гашек, который «Солдат Швейк»?!

Майор кивает и по памяти цитирует несколько перлов из гашековского «Коменданта города Бугульмы».

Мы восхищенно смеемся. Хочется, чтобы занятие не кончалось…

* * *

Пришла скромная и нерасторопная уральская весна. Снег покинул Уктусские холмы, отправились в полугодовой отпуск в ротную кладовку наши армейские лыжи.

Эти удивительные произведения плотницкого искусства ведут свою родословную от обычной заборной доски: толстые, неуклюжие и столь же далекие от пластиковых чемпионских красавиц, как солдатская перловка от фуа-гра…

Вместо разбитой десятикилометровой осточертевшей лыжни по субботам курсантов ждал не менее выматывающий марш-бросок с полной выкладкой на шесть километров. Зачет «по последнему». А это значит, что даже если в твоей группе бегут двадцать пять чемпионов мира по лёгкой атлетике, секундомер остановят только тогда, когда последний, двадцать шестой, задыхающийся доходяга пересечет финишную ленту. Поэтому проходим дистанцию вместе и помогаем друг другу.

В казарме грохот и суета – пацаны получают пулеметы и автоматы из оружейной комнаты, готовятся к тяжелому забегу. Всё лишнее – из карманов, каждый ненужный грамм потом ляжет тонно-километрами дополнительной нагрузки. Тщательно, без малейшей складочки, наматываются портянки. Обрывками веревки крест-накрест крепко обвязывается низ сапог, чтобы не болтались и прилегали плотно. Подгоняются все ремни – поясные и брючные, противогазной сумки и вещмешка. Особенно тщательно подвешивается на спину автомат, иначе при марш-броске он будет прыгать в такт бегу и лупить по очереди то прикладом по почкам, то стволом по затылку… Тут обычно очень выручает шинельная скатка, отлично работающая буфером.

Прухин смотрит на всё это с нескрываемым интересом, сияя дебильноватой улыбкой.

Старший лейтенант Цаплин хищной птицей влетает в проход между двухъярусными койками.

– Так, пошустрее, гвардейцы! Выходим через пять минут. И чтобы не как в прошлый раз! А то я из-за вас пиво Колчану проиграл. Если опять плохо пробежите – закрою увольнения к чёртовой матери. Пруха!!! А ты какого хрена сопли жуёшь, не готовишься?

С одутловатого Игорёхиного лица исчезает улыбка.

– Так это… Как же я? Я не смогу. Никогда ещё не бегал.

– Слушай, ты, результат акушерской ошибки, так бывает, что твой график бесконечного лечения не совпадает с планом спортивных занятий роты. Собирай своё барахло – и на улицу, в строй.

Сержант Скачек ржёт:

– Всё, товарищ старший лейтенант, идите Колчанову пиво покупайте. С Прухой мы вообще до финиша не доберемся. Никогда. В нем же почти центнер живого весу, если с дерьмом считать.

– Так, Вацлав, отставить идиотский смех. Если он бежать не сможет – несите его на руках. Для равномерного распределения нагрузки на курсантов группы разрешаю его расчленить на мелкие части.

Пруха горько вздыхает и бредет по центральному проходу, волоча по полу автомат и роняя поочередно противогаз и вещмешок.

* * *

– На старт! Внимание! Марш!

Пошли, родимые. Два коротких вдоха – два выдоха, снова два вдоха… Про себя надо петь какую-нибудь бодрящую песню, тогда организм быстрее втянется в ритм. Например, Высоцкого:

Солдат всегда здоров, Солдат на всё готов, И пыль, как из ковров Мы выбиваем из дорог…

Бух-бух сапогами. В горку работаем, с горки отдыхаем. Если ты переел за завтраком – ты труп! Если ты куришь – ты труп! Кто-то уже ловит недостающий воздух раззявленным ртом, пуча глаза. Кто-то блюет в кустиках, чтобы, вытерев рот, вернуться на усыпанную скользкими сосновыми иглами дорожку и догонять своих.

Впереди – Сашка Ершов, перебирает длиннющими лосиными ногами, задает темп. Он спиной чувствует дыхание группы и регулирует скорость.

Бух-бух. Сердце где-то в пищеводе. Бок колет, будто пронзённый штыком.

Пруха не держит темп. Глаза закатываются под бледный лоб.

– Бежать, скотина! Кто-нибудь, возьмите автомат у него.

Искандер Анваров подхватывает чужой «калашников», вешает на шею прухинский вещмешок и уносится в голову колонны. Это помогает ненадолго – через минуту ноги у Игоря подламываются, и он плашмя падает мордой на асфальт, не успев даже подставить руки. Мы останавливаемся, переводя дыхание.

– А ну, гад, подъём! Всех подводишь! Не уложимся в норматив – завтра опять побежим. Так, берем его под конечности…

– Может, проще его прибить и в кусты закинуть?

– Не, не выйдет. На финише считать будут, засекут нехватку.

Бух-бух сапогами. Вдох-вдох-выдох-выдох. Мы несем Пруху, растянув за руки и за ноги лицом вниз.

– Как он там, хоть дышит?

– Да какая на хрен разница! Главное – за ленточкой это туловище сдать.

И не остановиться, И не сменить ноги, Сияют наши лица, Сверкают сапоги…

Последний длинный спуск. Мы уже видим злую физиономию нашего взводного Цаплина и радостно предвкушающего пиво капитана Колчанова…

* * *

Батальонные тактические учения – серьезное трёхсуточное испытание. Каждый из нас будет исполнять различные офицерские должности, от командира взвода до командира батальона, готовить боевые документы и карты и тут же, в полевых условиях, поверять теоретические знания практикой управления в почти настоящем бою…

Последнее занятие перед БТУ шло к концу. Полковник Бородин самодовольно сиял багровым лицом и подкалывал слегка волнующихся курсантов.

– Командовать – это вам не на политзанятиях трындеть, рукоблудием… тьфу, то есть словоблудием заниматься. Все боевые приказы и боевые карты должны быть оформлены надлежащим образом. А для кого? Ну-ка, курсант Ершов, ответь-ка!

– Э-э-э. Для вышестоящего командира, товарищ полковник?

– Садись, наивный. Для военного трибунала, блин! Когда вы обосрётесь и свою роту на минные поля заведёте, наши любимые особисты с прокурорами по документам определят – сразу вас расстрелять или для начала пыткам подвергнуть, гы-гы. Так, приступаем к распределению должностей. Сержант Шляпин!

– Я!

– Как заместитель командира взвода, и значит, старший в этой шарашкиной конторе – будешь командиром танкового батальона. Начальником штаба определяю к тебе Тагирова. Он давеча на парте в аудитории во всех деталях голую бабу изобразил, вот пусть теперь на боевой карте в рисовании упражняется. Дальше, командир первой танковой роты…

Процесс шёл стремительно.

– Так, пошли подразделения усиления. Ершов лучше всех бегает – будет командиром мотострелковой роты. Они всё время куда-то драпают, гы-гы! Так, кто у вас самый ленивый, прямо как артиллерист?

Развеселившиеся пацаны были единодушны:

– Курсант Прухин, товарищ полковник!

– Не-не, этого паренька к боевой технике допускать опасно. А идеально подходящей ему должности батальонного врача условиями занятия не предусмотрено. Он в группу имитации пойдёт, будет противника изображать. Во, Баранов, ты же боксёр? Назначаю тебя командиром приданной артбатареи. Будешь жестоким кулаком огневых налётов мимо лупить, ха-ха-ха! А у кого фантазия самая богатая? Творческие личности есть?

– Лёша! Федоткин! Ты же поэт, поднимайся, давай!

Полковник восхитился.

– Что, прямо натуральный поэт?! Ну-ка, прочти что-нибудь.

Федоткин для порядка посмущался и, наконец, продекламировал:

Я помню жуткое мгновенье, Когда патруль «комендачей» Бежал за мною в воскресенье, Гремя крылами кирзачей!

– Тьфу ты, Лёша! Бред, а не стихи. Мало того, что плагиат, так откуда у кирзовых сапог крылья? Вот послушайте. Жизненно, и какая сила образа!

Водка с пивом перемешана, Сбоку кобура привешена — Не какой-нибудь там хер, А советский офицер!

– Ладно, Федоткин. За неимением других кандидатур назначаю тебя командиром приданного взвода химической защиты. Внимание, вопрос на «пятерку». Зачем офицеру-химику фантазия?

Курсанты растерянно переглянулись и промолчали.

– Эх вы! Затем, чтобы придумывать себе – чем бы заняться! Химическое оружие с Первой мировой войны не применяется, а должность, однако, имеется! С прилагающимся к ней немалым окладом денежного содержания. Знаете, сколько офицеров-химиков погибло в Великую Отечественную?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Трое! Первый решил проверить противогаз на исправность, надел на себя и заснул от усталости. Мимо шла корова, наступила на противогазный шланг, перекрыв тем самым доступ кислорода – и нет человека! Второго насмерть задавили в очереди за медалью. А третий полез на Рейхстаг, чтобы написать «И мы здесь были!», сорвался и разбился нафиг… Так, командиром разведвзвода назначаю курсанта Анварова. Ну и рожа у тебя, Искандер! Вылитый душман…

Мы ржём, даже не представляя, насколько слова полковника про Щюрку окажутся пророческими…

* * *

После марша «к линии фронта» и изнурительного оборудования позиции наш экипаж отдыхал. Танк Т-62, замаскированный срезанными ветками, уютно устроился в свежевырытом окопе. До начала наступления ещё долго, курсанты скучали, валяясь на солнышке. Витька Шляпин спросил у Тагирова:

– А вы сколько холостых снарядов к пушке получили?

– Шесть штук, а что?

– Если буханку хлеба в орудие засунуть, а потом холостым зарядить – много она пролетит?

– Да ни хрена она не пролетит, Витя. Сгорит в стволе.

– Спорим, метров пятьдесят продержится? Вон до того фашиста.

Недалеко от танка стояла покосившаяся забытая ростовая мишень. На серой, промытой дождями фанере кто-то нарисовал свастику.

– Ну давай забьемся на пачку «примы». Только стрёмно стрелять без команды, трендюлей получим.

– Не ссать, Марат! Я командир батальона или где? Внимание, экипаж, слушай мою команду! Обнаружена группа пехоты противника, приказываю уничтожить огнем из танкового орудия. В связи с режимом радиомолчания перед наступлением доклад вышестоящему командованию о принятом решении не представляется возможным. По местам!

Курсанты, хихикая, полезли в башню. Тагиров открыл затвор, с трудом запихал в пушку сероватую тяжелую буханку. Вытащил из укладки холостой снаряд…

– Ну чего ты там муму полощешь?

– Застряла, блин. Никак…

– Досыльником пропихни буханку подальше.

– Во, готово.

Клацнул затвор. Витька, сидевший на месте наводчика, начал крутить ручку, вращая тяжеленную башню.

– Еле ползёт. Шляпин, может, двигатель заведем, привод поворота башни запустим?

– Не, не будем. Немного ещё… Есть! Внимание, выстрел!

Грохнула пушка, откатил назад казенник. Вылетела со звоном гильза, в башню повалил густой едкий дым…

Превратившаяся в грозный снаряд буханка снесла фанерную мишень и, пролетев ещё пару сотен метров, навылет выломала оба борта спрятанного в рощице грузовика «ГАЗ-66». В машине, слава Богу, никого не было…

Шляпин, вылезший продышаться от дыма на башню, торжествующе тряс кулаком и вопил:

– Видали?! Русским хлебом можно танки подбивать! А мы его жрём и даже зубы не ломаем!

Надрывно сигналя, к нам нёсся «уазик» с матерящимся багровым полковником Бородиным на борту…

* * *

– Витя, сколько там до начала?

– Ещё десять минут. Команду ждём.

– Чего препод сказал-то?

– Сказал, ага… Он орал так, что я думал – в штаны от напруги наложит. Ещё один косяк – и рапорт подаст начальнику училища, а уж «двойки» по тактике сам поставит всему экипажу. Мешок с пайком отобрал, гад. Чтобы мы не вздумали консервами пулять и рафинадом вместо картечи… Ладно, он мужик отходчивый. Прорвёмся.

Рация ожила, зашипела.

– Броня, я первый, доложить о готовности.

Витька нажал тангенту переговорного устройства.

– Первый, я «Береза», к бою готов… Механик, заводи!

Заревели дизели, плюясь синим дымком. Визжа, ушла в зенит красная ракета. Линия «переднего края противника» вздыбилась черными фонтанами взрывов – группа имитации старательно изображала артиллерийскую подготовку наступления.

– Броня, я первый. Шквал – триста тридцать три, шквал – триста тридцать три…

– Механик, вперед! Ну, понеслась манда по кочкам…

Грохоча гусеницами, «шестьдесят двойки» летят вперед. Танк швыряет на ухабах. Витька командует:

– Тридцать – ноль, танк противника, дистанция восемьсот. Бронебойным – огонь!

Марат, с трудом балансируя на прыгающем полу боевого отделения, запихивает тяжелое серебристое тело холостого снаряда в отверстие казенника.

– Бронебойным – готово!

– Выстрел!

Жёлтые пороховые газы мгновенно заволакивают внутреннее пространство башни. Ничего не видно, отравленная вонью сгоревшего пороха голова тяжелеет, команды еле слышны, будто в шлемофон набили ваты… Еще снаряд. Звякая стреляными гильзами, лупит пулемёт.

Танк внезапно останавливается. Марат от неожиданности влетает лбом в броню.

– Блядь! Чего там, почему встали?

Насмешливый Витькин голос трещит в наушниках:

– Всё, первый рубеж обороны взяли, тормоз.

– Чего-то быстро.

– А танковые войска – это натиск и стремительность. Теперь отражение контратаки противника. Сколько снарядов осталось?

– Последний зарядил. Витя, вруби воздушку. Ни хрена не видно из-за газов.

Загудел, набирая обороты, вентилятор, но легче не стало. Дым становился только гуще и вроде бы изменил запах и цвет.

– Мы чего, горим, что ли?!

Почти сразу вызвал Бородин по рации:

– «Береза», я первый! Почему дымите?! Доложите обстановку!

Витька чертыхнулся и приказал:

– Так, осмотрелись все! Что горит?

– Внутри чисто. Блин, сзади дым валит, с моторного отделения вроде.

Счастливо хихикающий Игорь Прухин полюбовался на чадящую дымовую шашку, уложенную на крышу трансмиссии.

Вытер слезящиеся красные глаза, спрыгнул на землю и пошел к передней части танка, бормоча: «Сейчас я вас с обоих концов подпалю. Назначили во враги – так получайте теперь…»

Все заговорили одновременно:

– «Берёза», блядь, что там у вас? Ответьте первому!

– Шляпин, там кто-то у танка бродит!

– «Берёза»!!! Приступить к отражению контратаки противника!

– Наводчик, стреляй!

– Витя, ё-моё, там человек перед танком! Я в триплекс вижу.

Довольный собой Пруха положил большую дымовую шашку у переднего катка «шестьдесят двойки» и начал разбивать автоматным прикладом запал.

Наводчик нащупал электроспуск и нажал кнопку.

Прогрохотал выстрел, танк присел на катках…

Витя, матерясь, открыл люк и выскочил из башни.

Перед машиной, раскинув руки, лежал на спине крепко контуженный Пруха, идиотски улыбаясь небу.

* * *

Первое на выпускном курсе теоретическое занятие по тактике начиналось необычно. Для начала секретчик группы приволок опечатанный фанерный чемодан, вскрыл его и раздал под роспись прошитые суровой нитью секретные тетради.

За спиной полковника Бородина висел большой самодельный плакат, склеенный из четырех листов ватмана. Курсанты жадно впитывали глазами надписи: «Совершенно секретно», «План-схема боя 1-го мотострелкового батальона 682-го мотострелкового полка 30 апреля 1984 года»…

Полковник постучал указкой по столу.

– Товарищи курсанты! Схему в тетрадь перерисовывать категорически запрещаю! Положите ручки и карандаши на стол.

Мы украдкой бросаем взгляды на план. Беззащитные красные ленточки ротных колонн наших мотострелков идут по извилистым тропкам ущелья. К ним хищно тянутся синие стрелы огня «моджахедов», занявших господствующие высоты.

Распахнутые пасти вражеских секторов обстрела не оставляли нашим никаких шансов. Внизу перечислены причины разгрома батальона, в глаза бросаются «отсутствие полноценных разведки и боевого охранения», «слабое руководство боем», «отсутствие авиационной поддержки»…

– Требую внимания, товарищи курсанты. В Министерстве Обороны на основании опыта боевых действий в Демократической республике Афганистан принято решение о внесении изменений в планы тактической подготовки.

Гораздо больше внимания уделим тактике боя мотострелковых подразделений в горных условиях. Наши коллеги с кафедры огневой подготовки и преподаватели матчасти и эксплуатации машин сейчас занимаются тем же – дополняют учебные планы.

Скачек поднял руку:

– Товарищ полковник, разрешите вопрос! Так нам, танкистам, зачем усиленная пехотная подготовка? Да ещё и горная?

Полковник молчал и смотрел куда-то в стену, над нашими головами. У него было явно хреновое настроение. Ни прибауток, ни анекдотов…

– Садись, сержант. Тут такое дело… Война, которая идёт в Афганистане – совсем не то, к чему мы готовились последние сорок лет. Никаких танковых прорывов линий обороны, ядерных ударов и масштабных фронтовых операций на половину Европы… Где место, силы и цели противника предельно понятны. Наши боевые действия в ДРА – это, по сути, контрпартизанская борьба. Без линии фронта. Без правил и в необычных условиях. В горах против «духов» танкам делать особо нечего. Как и зенитчикам, химикам, стратегическим ракетчикам и бомбардировщикам… И колоссальное военное превосходство Советского Союза тут не поможет. Скорее, наоборот. Как не помогло американцам во Вьетнаме. Поэтому вся война там, в Афганистане – это действия небольших подразделений, от взвода до усиленного батальона максимум. Причем война – пехотная. Пешком, по горам. Все мы там, по сути, мотострелки. Или даже скорее – горные стрелки.

Лучших из вас скоро будут отбирать в элитные войска – в ВДВ, в морпехи, в пограничники. Так вот, боевые в Афганистане продлятся ещё долго, многие попадут туда. И там все вы станете пехотой, независимо от цвета петлиц, берета и тельняшки. Самым древним родом войск. Там вообще всё как-то по средневековому…

Над аудиторией висела мёртвая тишина.

* * *

Суббота. Взводные маются в канцелярии. Колчан привычно ноет:

– Вот я самый старый капитан в Вооруженных Силах, может быть. А от вас никакого уважения, блин. Ты, Цаплин, тоже капитана получил, а разве ж можно сравнить наши заслуги? Красавкин второй год уже в Академии бронетанковых войск учится, так хотя бы вспомнил, что через бывшего моего курсанта Прухина себе такое счастье поимел.

– Кончай, Миха, Толик сам поступил.

– Это неважно! Не перебивай меня, не мешай мне страдать и требовать любви и почтения!

Писарев смеется:

– Ну давай, этого, мы тебе пятую звездочку на погоны пришпандорим. И обзовем «старшим капитаном».

– Лучше отпустите меня домой пораньше! У меня ревматизм, который не позволяет исполнять службу. А ещё воспаление среднего уха, загиб пальца…

Цаплин перебивает:

– Напоминаю, что офицер может быть освобожден от службы только по двум медицинским причинам: отрыв головы и прободение матки! Головы у тебя и так никогда особо не имелось, а как насчет матки? Ха-ха-ха!

– Смейся, смейся! Я сейчас тебе быстренько настроение испорчу. Ты в курсе, что Прухин из окружного госпиталя возвращается?

Цаплин грустнеет.

– Блин, это как, Миша? Он же полгода лежал с контузией… Комиссовать обязаны!

– Ну-ну. Саня, ты давно журнал «Коммунист Вооруженных Сил» читал?

– Давно. С самого рождения не читал. Это здесь с какого боку?

– Партийная пресса всегда с правильного боку! Вот смотри. На тридцать второй странице.

Ничего не понимающий Цаплин берет из рук Молчанова журнал, читает вслух:

– «… на партийной конференции представителей тыловых организаций КПСС обсуждали передовой опыт по осеменению коров и опоросу…» Тьфу ты, ну молодцы тыловые коммунисты, своевременно осеменяют коров и поросятся без задержки – причём тут наш придурок контуженный?

– Ты, Саня, поосторожней с формулировками. Подпись глянь под статьёй.

– Ну подпись, и чего? «Начальник политуправления Тыла Вооруженных Сил генерал-майор Прухин»… Ёксель-моксель! Папашка наш! Генерал уже.

– Вот именно! Так что теперь даже если твой Игорёк подорвёт училище и сожжет Боевое Знамя – всё равно до выпуска продержится. Ну что, настроение я тебе испортил, Саня? Пошел я домой?

– Да валите оба. Писарев, ты тоже иди, я посижу. Мои всё равно в культпоходе на Химмаше, на танцульки, небось, завалились. Дождусь уж. Пострадаю…

* * *

Сашка Ершов подождал, пока веселые Колчанов и Писарев скроются за поворотом, и проскочил в дверь казармы. Поднялся на свой этаж, капая кровью на ступени.

Дневальный ахнул:

– Санька, ты чего! В крови весь.

– На Химмаше отоварили гражданские, в «полтиннике». Ещё четверо наших там, заперлись в туалете. Зови сержантов. Только тихо, чтобы офицеры не просекли.

Сигнал «Наших бьют» в уставах не прописан, но исполняется в военном училище свято. Все, кто был в роте, в пять минут добежали до ворот.

– Открывай, молодой!

Второкурсники из наряда по КПП мгновенно распахнули створки. Вытянулись, отдавая честь.

Витька Шляпин выскочил на проезжую часть, остановил троллейбус. Испуганный водитель открыл переднюю дверь.

Витька проорал с площадки:

– Товарищи гражданские! Транспортное средство немедленно поступает в моё распоряжение. Приказываю покинуть салон. Водитель, гони на Химмаш без остановок, до Дома культуры имени пятидесятилетия Октября.

Забились в салон, тронулись. Испуганное мирное население на остановках провожало растерянными взглядами пролетающий мимо троллейбус.

Подлетели, выскочили, построились повзводно.

Шляпин командовал:

– Первый взвод остаетесь здесь, на приеме и сортировке. Второй и третий – внутрь, выгоняйте всех. Ершов, бери своё отделение, вытаскивайте наших из гальюна. Упавших не добивать, аккуратно. Баранов! Юрка, ты поосторожнее, убьёшь ещё кого-нибудь.

Полутяж Юрка хмыкнул.

– А чего я? Вон, Скачек тоже чемпион училища по боксу. Четырёхкратный!

Все заржали и споро двинулись исполнять приказ. Ремни на ходу снимали, наматывая на руку.

Запершиеся в «уазике» милиционеры с ужасом наблюдали за происходящим и вызывали по рации дежурного:

– Третий, третий! Троечка, твою мать, отзовись!

В зале мелькала примитивная цветомузыка, грохотала хриплая запись Юрия Антонова. Оклеенный осколками зеркала школьный глобус крутился под потолком, стреляя веселыми световыми зайчиками…

Вацлав Скачек ловко продрался сквозь толпу, вскочил на сцену. Шарахнул пряжкой ремня по диджеевскому пульту.

– Вырубай свою шарманку! Свет включи!

Антонов подавился на середине фразы «Море, море, мир бездо…». Гражданские жмурились от внезапного света, недоуменно пялились на сцену. Маленький Вацлав, чтобы его было виднее, вскарабкался на стол, кроша сапогами аппаратуру.

– Внимание! Танцы-обжиманцы кончились. Все на выход. Бегом!

Хмурый парень в наколках пробурчал: «А ты кто такой?» – и был немедленно вырублен коронным Барановским прямым. Остальные завизжали и бросились наружу, давясь в дверях.

Первый взвод действовал чётко (сказывалась Писина школа): мальчики с разбитыми уже лицами – направо, мальчики с неразбитыми лицами останавливались, немедленно получали в морду и тоже отправлялись направо, девочки с размазанной от истерических слёз косметикой – налево и нафиг отсюда.

Сопротивляющихся не было. Освобожденные из забаррикадированного туалета курсанты опознали зачинщиков нападения, этим выдали двойную норму звездюлей.

Витька Шляпин, удовлетворенный результатом, дал команду отходить.

Площадь перед домом культуры опустела. Пострадавшие потихоньку поднимались. Кряхтя, потирая побитые места, ковыляли в подворотни.

В вечерней тишине отчетливо разносилось из «лунохода»:

– Третий, третий! Ну хоть кто-нибудь, ответьте!

* * *

Грозный заместитель начальника училища полковник Донченко ругался в этот раз меньше обычного, скорее для проформы. Сначала прочистил трубопроводы офицерам четвертой роты, потом вызвал переминающихся в приемной сержантов. Посмотрел из-под строгих бровей. Хмыкнул и заговорил, нажимая на букву «О»:

– Вы чего это себе думаете, товарищи курсанты? Коли гражданские на вас напали первыми – так можно мстить? Если мало осталось до выпуска – так и управы на вас не найдётся? Думаете, не выгонит вас никто перед дипломом? А вот фигу вам! – и показал жёлтую прокуренную фигу.

– Это ж надо! Без разрешения покидают роту, угоняют общественный транспорт! Громят, понимаешь, учреждение культуры! Гражданских обижают! Двести человек побили.

Майор из строевого отдела деликатно кашлянул и поправил:

– Двести сорок пять, товарищ полковник.

– Ужас! А вас сколько было? А, сержант?

Витька Шляпин вытянулся:

– Шестьдесят два, товарищ полковник!

– Да-а-а?! Кхм. Это хорошо! То есть, конечно, ничего хорошего нет. Милицию напугали.

– Никак нет, товарищ полковник, мы милицию не трогали!

– А я и не говорю, что трогали! Я говорю – напугали! До сих пор заикаются, наверное, хе-хе. Так. С товарищами из горкома партии я сам встречусь. Попробуем уладить. Тем более что заявлений от пострадавших не поступало. Но! Дисциплину надо подтянуть! Посему приказываю – увольнения в город запретить! На месяц. Офицерам организовать круглосуточное дежурство в казарме. И я распоряжусь о проверках личного состава от командования училища. Внезапных проверках! Всё, товарищи, свободны.

Обалдевшие от столь лёгкого исхода командиры рванули на выход.

– Сержант! Да, вот ты. Погоди.

У Витьки внутри похолодело. Сглотнул слюну и представился:

– Сержант Шляпин!

– У тебя кто тактику преподаёт?

– Полковник Бородин.

– Хорошо преподаёт, видимо. Я ему скажу, чтобы он тебе по теме «Бой в городе» пять баллов поставил. Кругом! Шагом марш!

* * *

Месяц запрета увольнений тянулся долго и тоскливо. Очередная суббота никак не кончалась.

Сержант Скачек страдал неимоверно.

– Блин, это песец, третью неделю без бабы. У меня уже яйца в штаны не помещаются. А сегодня у Ленки из СИНХа день рождения, она звала…

Баранов заржал:

– Вацлав, Господи, росту в тебе – полтора «калашникова», а туда же, бабу ему.

Скачек обиделся:

– Дубина ты стоеросовая, Юрик. Рост – не основное в этом деле.

– Ага, ещё скажи, что ты весь в корень пошёл, ха-ха-ха!

– Дурачки вы все. Разве же размер имеет значение? Главное, чтобы весёлый был, недоумки! Блин, свалю-ка я в «самоход». Только Ленка просила товарища с собой захватить, у неё подружка есть давно неёб… кхм. Нецелованная. Кто со мной пойдёт? Марат, ты как?

– Вацлав, ты же знаешь, я предпочитаю девушек с филологического факультета пединститута. Мне с твоими лярвами из института народного хозяйства неинтересно.

– Ой-ой, какие мы изящные! Так и скажи, что без разговора про творчество Блока у тебя не встаёт, ха-ха-ха!

Витька Шляпин хмыкнул и встрял:

– Дети вы ещё. Студентки вам, цветочки, романтика. Нормальному мужику кто нужен? Разведенные бабы с хлебозавода. Или с молочного комбината. Вот они – с понятием: и накормят, и бутылочку поставят. И уговаривать их, стишочки читать, не требуется! Сами в койку падают. Салаги вы, короче.

Вацлав расстроился:

– Ну, это всё хорошо, но мне одному уходить скучно. Напарник нужен. Да и Ленка, опять же, просила…

– А ты Пруху с собой возьми. А то скоро лейтенантом станет, и ни разу в самовольной отлучке не был, позорище! Эй, Игорь! Прухин! Иди сюда. Блин, не слышит ни хрена после контузии.

Пруха, тупо улыбаясь, подошёл. Долго не мог врубиться, чего от него хочет Скачек. Наконец, Вацлав довёл свою мысль до инопланетянина максимально чётко:

– Короче, товарищ курсант! Приказываю отбыть вместе со мной в самоволку с целью бескорыстной помощи генетическими материалами комсомолкам СИНХа! Кру-гом! Шагом марш в бытовку, приводить себя в порядок. Сапоги тоже почисти, чмошник.

Марат озабоченно спросил:

– Вацлав, спалиться не боишься? Вдруг проверяющий припрётся?

– Не ссы, всё продумано. На вечерней поверке за нас крикните. Мы часикам к трём ночи вернемся, если чужие будут в роте – вывеси на балконе в учебном классе простыню. Я тогда пойму, что явка провалена. Подойдем вниз и свистнем, на простынях нас поднимете.

– Ладно. Успехов, не забудь там палочку за меня кинуть.

* * *

У проверяющего, подполковника из учебного отдела, голова шла кругом: пересчитать курсантов четвёртой роты никак не получалось. Выпускникам разрешалось готовиться после отбоя к госэкзаменам, поэтому движение в ночной казарме не прекращалось ни на минуту.

Сначала он пересчитал по головам всех, кто спал на койках, включая предусмотрительно пригнанных Маратом первокурсников, которые заменили самовольщиков. Потом прошелся по учебным классам. Заглянул в туалет и бытовку, добавил посчитанных в спортивном закутке фанатиков, кидающих «железо» по ночам… Так как процесс шел небыстро, то некоторых он посчитал по дважды, а то и трижды: сидит человек за книжками – это «раз», пошел покурить в туалет – это «два», на обратной дороге в класс он же штангу поотжимал – это «три»…

Проверяющий был в растерянности – курсанты размножались на глазах. В первый раз получилось сто пятьдесят пять человек, во второй – уже под двести, при том, что по списку должно было быть сто сорок…

Отчаявшийся подполковник взял стул и сел напротив входа в казарму. Теперь самовольщикам незаметно проскользнуть не удалось бы до самого подъёма…

* * *

– Тьфу ты, чёрт. Темно, как у негра в жопе. Деревьев тут понавтыкали.

Две тени выползли из уктусского леса к училищному забору.

– Пруха, помоги, высоко. Да блин, тормоз ты грёбанный! Аккуратнее, тут колючку солидолом намазали, изобретатели.

Перемахнули через забор и двинулись в сторону казармы. Вацлав продолжал вполголоса ругаться:

– Господи, какой же ты всё-таки придурок! Баба на тебя чуть ли не сама залезала. Чего ты залип, засранец, а?

– Товарищ сержант, да я засмущался чего-то…

– Идиот! Какой я тебе сержант? Через два месяца оба лейтенантами станем! Ленка ржёт, спрашивает, где я такого лоха музейного откопал… Навязался ты на мою голову!

– Так я это… Вы же сами приказали с вами идти, товарищ сержант.

– Ы-ы-ы, полудурок! Вацлав! Вацлав я тебе, а не товарищ сержант!

В темноте обозначалось движение, звякнуло железо, срывающийся тонкий голос пропищал:

– Стой, кто идёт?! Стрелять буду!

Скачек поймал за рукав пытающегося убежать Прухина и крикнул в ночь:

– Спокойно, салага, свои! Господа офицеры идут, четвёртая рота! Не бзди.

– А… Удачи!

Подошли к тыловой стороне казармы, обнаружили белеющий в ночи знак тревоги на балконе учебного класса.

– Вот блядь! Засада. Ты, Пруха, смени фамилию, чтобы в заблуждение порядочных людей не вводить. Одни неприятности приносишь. Свистеть умеешь?

– Никак нет.

– Хреново. Я тоже не умею. Давай, как умеешь.

Ночь наполнилась удивительными звуками, способными довести до воспаления мозга любого орнитолога.

– Фррр! Фррр! Хью-хью! Ш-ш-ш-ы! Да блин, чего делать-то?

* * *

– Товарищи члены Государственной комиссии, курсант Тагиров к сдаче экзамена по партийно-политической работе готов!

Экзаменаторы выглядели очень странно, а самый злой представлял из себя натурального ворона, торчащего покрытой чёрными перьями шеей из генеральского мундира.

– Ну-ка, карр – кур-р-рсант, рр-аскажите о политических р-работниках в войске Вещего Олега!

– Не… Не могу знать о таких, товарищ генерал!

– Позор-р-р, карр-кур-р-рсант, а волхвы? Оценка два!

Генерал взмахнул крыльями, подлетел к Марату и начал долбить в голову острым кривым клювом. «Вылитый Скачек!» – подумал Тагиров и проснулся.

Часы показывали полпятого утра. Марат спрыгнул с койки и выбежал босиком на центральный проход.

Казарма пыхтела, сопела и бормотала во сне. Все звуки перекрывал мощный храп раскорячившегося на стуле у входа подполковника…

Марат выскочил на балкон. Внизу, освещенные серым предрассветным небом, скрючились замерзшие и охрипшие Вацлав и Игорь.

– С-с-скотина ты, Тагиров! Мы тут сдохнем скоро. Поднимай давай.

– Сейчас, ребят на помощь позову.

Технология была отлажена давно – скрутили и связали простыни, сбросили вниз. Скачек принял и ловко обхватил вокруг тела конец.

– Вира помалу!

Покряхтели, подняли. Вацлав перевалил через перила и дал Марату щелбан.

– Тормоза! Один бабу оприходовать не может, другой дрыхнет!

С Прухином оказалось гораздо сложнее – под шипящий мат товарищей он долго путался в простынях. Наконец, обвязался. Начали поднимать.

– Ну ты, сука, тяжеленный! Взяли! Ещё – взяли.

Простыни опасно трещали. Жилы надулись, искаженные натугой лица побагровели…

Игорь попытался помочь, оттолкнулся от стены сапогами и начал раскачиваться.

– Придурок, не качай!

Простыни взвизгнули и разорвались. Раскорячившийся Пруха пролетел восемь метров, грохнулся на асфальт и застонал.

Вацлав сплюнул вниз.

– Сходили на блядки, блин. Пошли за ним, проверяющему сдаваться.

* * *

Прухин неловко попрыгал, белея загипсованной ногой. Поднял упавшие костыли и прилип к окну.

Церемония выпуска 1986 года в Свердловском высшем военно-политическом танко-артиллерийском училище заканчивалась.

Голос полковника Донченко гремел над плацем:

– К торжественному маршу! Поротно! На одного линейного дистанции! Первая рота – прямо, остальные напр-ВО!

При повороте курсанты первого, второго и третьего курсов одновременно рванули с левого рукава и бросили на плац нашивки, обозначающие номер курса. Повзврослев сразу на год…

Оркестр грянул «Прощание славянки».

…Дрогнул воздух туманный и синий, И тревога коснулась висков, И зовёт нас на подвиг Россия, Веет ветром от шага полков…

Под этот марш уходили эшелоны на фронт Великой, несправедливо забытой Первой мировой войны…

И курсантские роты – в подмосковные окопы, чтобы ложиться юными жизнями под немецкие танки…

Под эту музыку через два с половиной года, в трёх тысячах километрах на юг, последние наши солдаты будут уходить по мосту через Амударью…

А ещё позже – на войну чеченскую, Первую и Вторую…

И будут ещё войны. И будут грохотать сапогами роты.

До тех пор, пока есть Россия…

* * *

Больше половины выпускников четвертой роты участвовали в боевых действиях и миротворческих операциях в Афганистане, на Кавказе в Нагорном Карабахе, и на Кавказе в Абхазии, в Приднестровье, в Югославии, в Таджикистане, и опять на Кавказе в Чечне и Дагестане, и снова на Кавказе в Южной Осетии…

Мы помним наших погибших. Мы гордимся, что выпускник четвертой роты, гвардии полковник Серёга Стволов, стал трижды кавалером Ордена Мужества. А в 2000-м году – Героем России.

Вечная ему память…

* * *

В апреле 2013 года сотрудник Тыла Вооруженных Сил России Игорь Прухин был временно отстранен от должности и признан свидетелем по делу Сердюкова.

Август-сентябрь 2013

Пиджак

Было это в конце восьмидесятых. Когда старым пердунам из Политбюро везде мерещились враги, поэтому в армию гребли всех подряд.

Наименее везучим выпускникам гражданских ВУЗов выдавали вместе с дипломом погоны лейтенанта и отправляли на два года в войска. Гордые четырехлетней мозголомкой в военном училище кадровые офицеры презрительно называли таких «пиджаками».

Отмазаться, наверное, было можно. Но Серёжа Викулов был по жизни лохом и неудачником. Из тех, кто на девственнице триппер ловит и тут же в благодарность женится. А может, насмотрелся фильмов типа «Четыре танкиста и собака» и решил непременно защитить от чего-нибудь Родину.

Началось с того, что в Улан-Баторском поезде монголы спёрли у него хромовые сапоги. Когда Серёжу подобрал патруль, лапти были уже отморожены (неудивительно, в Монголии минус тридцать в феврале).

Когда трясущийся от стресса, истекающий соплями лейтенант Викулов представлялся командиру полка, пытаясь при этом браво щелкнуть перебинтованными копытами в тапочках, полковник взглянул на эту жертву милитаризации и сразу понял, что пришел нешуточный кирдык.

Танки его взвода не заводились ни в жару, ни в мороз. Радиостанции не принимали и не передавали. Оборзевшие бойцы ставили брагу в огнетушителях и пьяными болтались по гарнизону. Викулов постоянно ронял себе на ноги аккумуляторы, отбивал люками пальцы и ходил забинтованный, как мумия. Особенно прикольно было наблюдать его младенческие попытки «построить бойцов»:

– Товарищ солдат! Ваш внешний вид не может быть признан удовлетворительным. Вы не удосужились почистить сапоги и пришить некоторое количество пуговиц. Я вас… это… накажу! И это (читает по бумажке) вы распиздяй и мамин хуй!

При финальных словах Серёжа краснел, как шестиклассница от непристойного предложения.

И вот что непонятно. Любой другой забил бы давно болт на всё и запил, дожидаясь неминуемого, как крах империализма, дембеля. Но Викулова перемкнуло, и он решил всем доказать, что способен из задроченного зародыша превратиться в вершину эволюции – служаку-офицера.

Получалось плохо, несмотря на перемазанную солярой морду лица и ночные бдения над уставами. Офицеры презирали, солдаты в лицо называли чмырём.

Официантки и медсестры не торопились в восторге закатывать глаза и падать строго на спину. Серёжа утирал обильные сопли и в сотый раз зубрил «Боевой устав сухопутных войск. Часть вторая».

* * *

В этих учениях участвовала вся 39-я армия – семьдесят тысяч человек. Проверяющие приехали из Москвы, посредники – из Читы, из штаба округа. Наш полк изображал второй эшелон китайцев и выдвигался к Улан-Батору с юга, от Сайн-Шанды, почти от китайской границы.

Танковый полк на марше – это девяносто пять сорокатонных бронтозавров, сорок БТРов, сотня грузовиков. Рёв, грохот, землетрясение, пыль до неба.

– Товарищ полковник, что будем с Викуловым делать? Ведь, сучонок, наверняка заглохнет на марше, всю малину обделает.

– Вон ублюдка из колонны. В боковую походную заставу.

Полк, воняя солярой, уходил на север, а Серёжа, светящийся от гордости и оказанного доверия, уводил три своих «семьдесятдвойки» на северо-восток, прикрывая фланг колонны.

Заблудился он практически мгновенно – в Монголии это как два пальца. Ориентиров нет, степь. Компасом в железном танке пользоваться бесполезно. Серёжа безнадежно водил грязным пальцем по карте, слёзы рисовали дорожки на пыльных щеках. На связь разрешено было выходить «только в случае обнаружения противника». Противника нигде не было.

В строгом соответствии с планом наш полк «погибал» на марше от тактических ядерных ударов и вертолётных атак. Остатки пытались прорвать линию обороны «северных». Серёжа в это время сидел на башне и рыдал, распугивая нездешними звуками степных волков.

Он дождался рассвета и повёл взвод на север, решив ехать, пока не кончится горючка, а потом застрелиться или повеситься на танковом стволе.

Бортовой запас топлива в тонну с лишним заканчивался, когда торчащий в люке скрюченным пугалом Серёжа увидел прямо по курсу тонкие палочки антенн и зеленые. Радостный визг перекрыл рёв двигателя. Три танка рванули к лагерю, распугивая дрыхнувшее на солнышке охранение мотострелков.

Из кунга на танковый грохот вышел подполковник с повязкой посредника на рукаве. Лениво посмотрев на белые полосы на башнях, он повернулся к впавшим в кому сопровождающим и произнёс:

– Ну что, поздравляю. «Южные» захватили штаб вашей дивизии. Весь план учений к чертям собачьим.

За проявленную в условиях, приближенных к боевым, высокую воинскую выучку и умелое руководство действиями взвода лейтенант Викулов был награжден медалью «За боевые заслуги».

* * *

Уволился в запас он совсем недавно. Подполковник Сирожа, едрит твою налево…

Август 2006 г.

Монгольская сказка

Вот вы говорите «Бобруйск». Ха! Бобруйск по сравнению с Монголией – столица.

Во-первых, Монголия офигенно большая. Едешь – едешь… Опа! Заблудился. Карту развернул – а там большое жёлтое пятно и написано: «Монголия. Кирдык». Берешь компас – а стрелка крутится, как пилотка на штыре. То ли железа в земле много, то ли компас и сам не понял, как он здесь очутился.

Во-вторых, там живут не бобры, а монголы. От слова «манда». Не моются. То есть вообще. И жиром бараньим мажутся, чтоб красивей быть. Идёт такой, жиром намазанный, аж блестит, и смердит от него – скунсы в отключке!

Фигли я там делал, сам не знаю. Послали, типа, Родину защищать. Мля, больные люди! Где Родина – и где Монголия?? Кому она накуй нужна?

В гарнизоне нас одних лейтенантов – тыща рыл. И всем, разумеется, хочется трахаться. Только не с солдатами и с танками, а по – человечески. А девчонок – три штуки всего, связистка да две медсестры.

Ей лет уже – с бодуна не сосчитать, мордой детей пугать можно. Титьки до пяток свисают. А здесь она – Василиса Прекрасная, мля. В очередь к ней записываются на следующий Новый год.

Ну, через три месяца ходишь уже как обдолбанный. Везде влагалища мерещатся, от стояка штаны рвутся постоянно.

Вот Витёк и нарыл где-то монголку в местном ауле. Ехал старшим на дежурной машине, а она корягой машет: подвези, мол. Он и договорился. Как-то в гарнизон мимо постов к нам в холостяцкую квартиру протащил.

Я говорю:

– Ты, Витёк, с глузду зьихал натурально. Нас же особисты запалят за контакт с местными жителями! Да и страшная она, как моя жизнь.

– Ни бздо, Марат! Никто не видел, как я её в подъезд кантовал. А что страшная, так у нас же спирт есть! И потом, как ты будешь с врагом воевать, если простой монголки боишься!

И Женька туда же:

– Мне пох, мля! У меня сперма уже из ушей льётся! Хоть монголка, хоть негритянка преклонных годов! Я уже для общества опасный, мля!

Это он правду сказал. Мимо него утром проходить страшно, спиной не повернешься.

Ну, натурально, развели водичкой, выпили. Закусывать Витёк не даёт – чтоб забрало. Словом, созрели мы, говорим: «Веди! Знакомиться будем!»

Витя её из дальней комнаты вывел. Гордый, будто сам её из говна всю ночь лепил.

Ну, в нас уже много спиртяги было. Ничего вроде монголка. Молодая хотя бы. Рожа круглая, щёки из-за спины видно. Глаза узкие. Короче, мечта Сухэ-Батора!

Женя говорит: «Я первый!». Тихо так говорит, видно, челюсти уже сводит. Ясное дело, уже полгода на суходрочке.

А манда эта стакан зарядила, глазками блестит. И лопочет: «Писят тогро, писят тогро».

Женя: «Во-во, у меня пися как у тигра, точно! Сейчас буду рвать на части!»

Я перевожу: «Это она говорит «Пятьдесят тогро». Тугриков, короче, рублей монгольских.»

Никто, типа, меня не услышал. Проигнорировали ценную информацию.

Тут Витёк вдруг прозрел:

– Пацаны, а вдруг она сифилисная! Замполит говорил, что они все – того!

– А кто, мудило, из нашего последнего гандона шарик надувной сделал? Ведь хороший гандон был, сносу не знал! Постираешь – и как новенький!

Ну, Жене уже точно на всё было пох. Глаза красные, как у кабана перед случкой. Он бы сейчас и замполита отоварил без гандона. Схватил дочь степного народа – и в ванную потащил, сдирая на ходу с неё халат.

Мы только с Витьком разлили, а тут страшный вопль из ванной! Думаем: «Ну всё, мля, ни фига она не монголка, а китайская шпионка, режет советского офицера острым ножиком!»

Забегаем в ванную. Монголка стоит в сторонке, уже голая, шатается (окосела здорово!) и улыбается так по-идиотски. А Женя нос зажимает ладонью и шипит: «Мля, ну и вонища!»

Тут мы принюхались…

Сука, боевые газы! Трёхнедельный трупак так не пахнет!

Они ж не моются, да ещё жир бараний…

Выскочили из ванной, снаружи заперли, чтобы весь гарнизон не потравить. Держим военный совет, что делать.

Витёк:

– Где-то у нас респиратор был.

Я:

– Ага, давай уж сразу противогаз. Заодно и гандон заменим.

Женя уже и не шипит даже, а шепчет:

– Пацаны, придумайте что-нибудь. Я взорвусь сейчас.

Короче, накатили мы ещё спиртяги и решили её помыть. Стиральный порошок есть, щетка сапожная тоже. Хари полотенцами обвязали, чтоб сразу не задохнуться, и вперед, на амбразуру!

Манда эта в ванной заснула. Ну, мы воду включили – поехали! Визжала она, как сирена воздушной тревоги. А фигли – щетки жесткие, порошок стиральный кожу ест, а вода холодная (а вы думали, в гарнизонах горячая вода бывает?).

Некоторые соседи, услышав эту сирену, подумали, что опять учения. Начали потихоньку из подъезда выползать – по всей форме одеты, с противогазами и тревожными чемоданами наперевес. Нас рать, вперёд на Пекин!

Словом, через час она утихла – силы кончились. А у нас порошок.

Оттарабанили её в комнату, разложили на кровати. Мда.

Женя-то ещё в ванной отрубился, не выдержал дозы спирта и переживаний.

А мы с Витьком посмотрели: кожа у неё клочьями слезает от порошка со щётками, вся синего цвета от холода. Натурально, труп! И вонять не перестаёт! Уж лучше дрочить, чем в некрофилы… Пошли спирт допивать.

Утром ей на башку халат намотали, выперли из квартиры – и бегом на службу. Трахаться с танками и солдатами.

Манду эту патруль сцапал – сидит на лавке перед подъездом невменяемая и бормочет «Писят тогро, писят тогро»…

Женька на нас полгода обижался, что не разбудили.

А в ванной воняло ещё где-то с год…

Август 2006 г.

Человек

Если Монголия – это жопа, уродующая лик Земли, то Цалай-Гол – дырка в этой самой жопе. Глушь страшная. До ближайшего нашего гарнизона, где госпиталь, дом офицеров и железнодорожная станция, триста километров с лишним.

Посреди выгоревшей степи – пятиэтажка для офицерского состава, казарма да склады. Много складов. А в них – чёрти что, от запасных пулемётных стволов до разнообразных таблеток. Вся служба – караул и бесконечная ревизия. Тупик. Бермудский треугольник, в котором бесследно пропадают души и остаётся только пустая, высушенная солнцем оболочка.

Тоска смертная. Одни и те же рожи каждый день. Голая земля. И ветер, выдувающий остатки мозгов.

Пили, конечно, по-чёрному. Благо, что технический спирт на складах тоже имелся. В никаком состоянии замерзали насмерть зимой, разбивали машины летом и гоняли зеленых чёртиков круглый год.

Марат загремел сюда из-за того, что не захотел ехать в Баку. Там сначала азера резали армян, потом армяне захватывали Карабах… Быть арбитром в этой резьбе по дереву Марат отказался и в итоге оказался в «штрафном изоляторе ада» – армейских складах в Цалай-Голе.

Поначалу он пробовал держаться. Устроил в степи футбольное поле и гонял с бойцами штопаный-перештопаный мячик, пытался что-то читать и брился по утрам. Потом книжки кончились, а мяч порвался окончательно.

И тут приехала Она. Наденька. Жена начштаба майора Лагутенко.

Вообще-то семьи сюда не приезжали. Школы нет, телевизора нет. Вместо магазина – лавка с набором военторговской дребедени. Медицина представлена мизантропом-прапорщиком, жравшим элитный медицинский спирт в одну харю. А она вот решилась. Хоть и была «в положении».

Соломенные волосы быстро выгорели. Нежная кожа приобрела удивительный золотистый оттенок, огромные серые глазищи смотрели по-детски удивлённо. Даже беременность её нисколько не портила. Свой семимесячный животик она носила с грациозной осторожностью.

Гарнизон волшебно преображался с её появлением. Офицеры мучительно вспоминали нематерные слова, бойцы усердно топали кирзачами, кося под кремлевский караул. Командир нашел в шкафу чистую рубашку.

Начштаба начал люто ревновать. Он срывался посреди совещания и бежал в пятиэтажку, чтобы застать жену на месте преступления. В окружающих он видел только гнусных донжуанов, и потому начал пить в одиночку, что только усугубляло ситуацию. На Наденькином личике появились тщательно запудренные синяки.

Замполит, попытавшийся провести с начштаба воспитательную работу, был немедленно обвинен в мерзких попытках адюльтера и жестоко избит.

* * *

В тот день была очередь Марата ехать старшим машины на станцию за почтой. Эта обязанность была весьма почётной и желанной. Появлялась возможность приобщиться хоть к какому-то подобию цивилизации. Посидеть в кафе при ГДО и увидеть незнакомые, незатёртые лица. Даже десятичасовая дорога туда-обратно по безлюдной степи не могла испортить предвкушения праздника.

В шесть утра у «зилка» с драным брезентом собралась толпа провожающих с деньгами и поручениями чё-нить купить. Быстро разобравшись со страждущими, Марат заскочил в кабину и собирался уже двигать, когда появился прапорщик-фельдшер, поддерживающий Наденьку.

Её было не узнать. Каждый шаг давался с трудом. Синяки на лице и тонких руках наливались по краям желтизной. Толпа изумлённо притихла.

Эскулап помог забраться Наде в кабину и отозвал Марата в сторону.

– Старлей, плохо дело. Надо в госпиталь по-быстрому. Лагутенко её всю ночь гонял, а у неё срок через две недели.

– Так она что говорит?

– Ничего не говорит. Только плачет. Не дай Бог выкидыш или ещё что. Я же не смогу ничем помочь.

Марат с почерневшим лицом полез в пыльный кузов. Трястись на твёрдой лавке пять часов не улыбалось, но в кабине втроем было бы тесновато. Тем более Марат не смог бы ехать сейчас с ней рядом. Вдыхать запах её волос, касаться нечаянно её руки, чувствовать её горячее бедро. И видеть при этом заплаканные глаза, уродливые синяки…

Машину мотало на ухабах, движок надрывался на подъемах. Марат, обхватив пальцами металлическую дугу, думал о том, как бестолкова жизнь. Начштаба – скотина. А в гарнизоне этом долбанном до замены не доживёшь. Жестко его кадровики наказали. Сидел бы сейчас, дурак, на берегу тёплого Каспийского моря, дыню кушал. Постреливая в азербайджанцев и армян по очереди.

* * *

Проснулся Марат от внезапной тишины. Звякнула железом дверь.

– Тащ старшлейтенант! Тащ старшлейтенант, да вылезайте вы!

Водила-сержант выглядел напуганным. Марат рванулся в кабину и увидел искаженное страхом лицо. Надя как-то странно елозила по сиденью, пытаясь натянуть ниже подол белого сарафана.

– Что такое?

– Воды… Кажется… Воды отошли.

Что за хрень, какие воды?

Марат вгляделся в прикушенные губы, в ставшие совсем глубокими глаза и всё понял.

Лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из услышанного и прочитанного о родах, Марат помогал Наденьке выбираться из кабины и давал отрывистые команды сержанту, ставшему понятливым от ужаса.

Через пять минут в тени грузовика прямо на земле появилась родзона из расстеленной плащ-палатки. Под голову Наде Марат пристроил свёрнутую в скатку шинель.

– Вода есть?

– Вот! – сержант рванул с поясного ремня флягу в зеленом чехле.

– А побольше? У тебя же канистра была.

– Там техническая. Для радиатора.

– Тащи. И аптечку.

Марат присел рядом на плащ-палатку, вытер носовым платком с побледневшего Наденькиного лба бисеринки пота и сказал, стараясь выглядеть спокойным:

– Всё будет хорошо, девочка. Роды – не болезнь, а естественный процесс.

– А вы… Вы умеете принимать роды?

– Раз плюнуть. Советский офицер умеет всё.

Надя слабо улыбнулась и вдруг замотала головой.

– Я… Я не могу. Я стесняюсь. Я никогда… Даже гинеколог – женщина.

– Закрой глаза и представь, что я – гинеколог-женщина.

Бояться времени не было. Марат сам не понимал, почему у него нет сомнений в правильности действий. Рукава мабуты закатал выше локтей и протёр руки спиртом. Подол сарафана пришлось разрезать – на вздыбившийся горой живот он не налезал. Трусики Марат скатал аккуратно, краем сознания

отметив, что в этом действии нет ни капли сексуального, потом протёр спиртом промежность. Он вообще превратился в кого-то другого.

– Дыши. Дыши глубже. Тужься, будто в туалете по-большому.

Мука искажала лицо Наденьки всё чаще. При схватках она тихонько стонала, закусив губу. На подбородок побежала тоненькая струйка крови.

– Кричи. Кричи, легче будет.

Наденька замотала головой, вскрикнула и схватила Марата за руку.

Марат вдруг понял, что они – это одно целое. Что он безумно любит эту женщину, разметавшую сейчас по скатке золотые волосы. Что это ЕГО сейчас разрывает невыносимая боль, неумолимо раздвигающая внутренности. И ЕГО ребёнок рвётся к свету.

– Ну потерпи, девочка. Ещё немножко. Напрягись.

Надя приподнялась – и даже не закричала, заревела утробно, по– звериному.

Марат увидел внезапно вспухший красный шар с тёмными мокрыми волосиками.

– Давай, давай. Голову уже родили.

Надя закричала и обессилено откинулась на скатку. Лицо её внезапно посерело, кожа стала прозрачной, обтянув скулы и заострив нос.

Марат с трудом расцепил Надины пальцы, намертво схватившие его руку, и поднял мокрый, тёплый, плачущий комочек. Обтер вафельным полотенцем из богатых сержантских запасов.

– Ну вот, девочка у нас. Хорошенькая, как мама.

Надя приподняла голову и прошептала:

– Покажи… те.

Марат положил младенца на опавший живот.

– Придержи её руками. Сейчас пуповину резать будем.

Труднее всего было завязать пупок скользкими от кровавой слизи дрожащими пальцами.

– Спасибо… Вам…

– Всегда пожалуйста. В следующий раз постарайся родить поближе к цивилизации.

Надя слабо улыбнулась.

– Холодно. И мокро.

Марата самого колотил озноб. Несмотря на тридцатиградусный монгольский август. Он обтёр Надю и помог подвинуться на сухое место.

– Спасибо. Устала я что-то.

– Так человека ведь родила. Подвиг.

Марат пошел к машине. Сержант все полтора часа просидел в кабине, не шелохнувшись.

– Ну вы даёте, тащ сташлейтенант.

– Даёт Машка через бумажку. Пойдем, поможешь её в кабину загрузить. Сколько ещё до Чойра?

– Километров сорок.

– Близко. Но всё равно могли не успеть.

Марат бережно прижимал драгоценный свёрток к груди, а на плече спала Надя, вздрагивая на ухабах. Сквозь запах сырости и крови пробивался тонкий аромат её волос.

* * *

– Марат, я с тебя балдею. Как ты ухитрился?

– Так выхода не было. До сих пор колотит.

Марат взял протянутый майором-медиком стакан разведенного спирта и застучал зубами по стеклу.

– Разрывов нет. И не поверишь, что это у неё первые роды. А пупок ты херово завязал.

– Я ж не моряк – узлы вязать профессионально. Танкистов этому не учат.

– А роды принимать танкистов учат? В голой степи?

– Так она всё сама сделала. Какое-нибудь осложнение – и каюк.

– Это да. Повезло, что плод правильно пошёл, да со всем остальным. Ну давай, отдыхай.

– Да где отдыхай. В гарнизон возвращаться надо, почту везти.

В кабине обессиленный Марат быстро заснул. Во сне огромные серые глаза закрывали полнеба, а розовые искусанные губы шептали что-то очень важное, предназначенное только для него.

* * *

На крыльце штаба курил дежурный по части.

– Что-то ты поздно, Марат. Коньяк мне купил?

– Да где там. Не до коньяков было. Роды у Нади принимал.

– Выдумщик ты, Марат. Простава с тебя. Заменщик твой приехал.

Чувство долгожданной радости сменила тоска. А как же Надя? Ведь никогда больше не увидеть эти бездонные серые глаза, не услышать запаха волос. Так пахнут солнечные лучи весной. И не в этой проклятой степи, а в майском Питере.

А может, и к лучшему.

* * *

– А помнишь, Марат, как мы в Монголии зажигали? Ох и выпито было… Фельдшер наш, кстати, комиссовался после твоей замены. До белочки допился.

– Ну так, не делился ни с кем. Жадных боженька наказывает.

– С выводом из МНР нам повезло. Под Читу попали, в Песчанку. До города рукой подать. А вторую танковую под Борзю, в чистое поле вывели.

Марат посмотрел сквозь плачущее стекло кафе на мокрый Невский. Как не хватало этого свинцового неба, этой вечной питерской мороси в выжженной монгольской степи!

– Я смотрю, Марат, ты упакован по полной программе. Молодец, нашел себя на гражданке. Женился?

– Нет. Слушай, а что с Лагутенками?

– А, Надю вспомнил! Звонкая девочка. Развелась она с этим козлом. Вот как в Читу нас перевели, так сразу. Одна дочку растит, ей пять лет уже. В штабе округа работает. Могу рабочий телефончик дать. Слушай, а, правда, ты у неё тогда роды прямо в степи принял?

– Враньё. Я ж не акушер. Давай телефончик.

* * *

Марат сел в машину и набрал номер секретаря.

– Это я. Узнай мне расписание рейсов на Читу. Прямых, скорее всего, мало, пробей и через Москву тоже. Да, срочно. Жду.

Откинулся на сиденье, достал сигарету и начал вспоминать, как пахнет солнечный луч.

Сентябрь 2006 г.

Персональный ад

Никиту Маслова угораздило родиться в крутой семье. Казалось бы, у позднего ребёнка генерал-майора Маслова, известного деятеля Тыла Вооружённых Сил СССР, не может быть никаких заморочек. Квартира в центре Москвы, французская спецшкола неподалеку, сытая жизнь и блестящая перспектива.

Однако Никиту с детства тянуло в подворотню, к нормальным пролетарским детям Замоскворечья, и футбол на асфальте гонять нравилось гораздо больше, чем зубрить французские глаголы под присмотром пришибленной репетиторши из МГУ.

Мама Никиты, вышедшая замуж в восемнадцать лет юной студенткой Щуки по причине умопомрачительной любви к бравому майору, вынуждена была отказаться от артистической карьеры ради семьи. Вряд ли из неё получилась бы Инна Чурикова или, на худой конец, Анна Самохина, но горечь от упущенного шанса с годами выела всю душу.

Да и папашины постоянные командировки вкупе с не менее постоянными пьянками и изменами в периоды краткого пребывания в столице не улучшали семейной атмосферы.

Никита охотно прогуливал школу, воровал у мамы чудовищные сигареты «Золотое руно», а в восьмом классе ход дошёл и до гэдээровского ликёра. Пьяный в зюзю Никита не придумал ничего лучшего, чем повести своих ободранных друзей на экскурсию в опостылевшую школу. Там шпана, движимая пещерной классовой ненавистью к детям партийной элиты, заперла старенькую вахтёршу в раздевалке и устроила полный раскардаш с битьём стекол и рисованием усов на портретах отличников.

Папе пришлось срочно возвращаться из весьма выгодной командировки в Венгрию и улаживать проблему.

– Директриса, гадина! Венгерские сапоги её не устраивают, итальянские подавай! Где я, блин, ей итальянку найду с сорок третьим размером? Не баба, а кавалергард какой-то! – папашка вытер пот со лба и опустился на стул.

Мама отставила в сторону измазанный по краю помадой чешский хрустальный фужер:

– Это всё ты, твои гены, Масловские! Его постоянно к быдлу тянет!

– Ну, а ранняя тяга к алкоголизму у него твоя. Ты же с утра пьёшь каждый день!

– Да! Да, я пью! Господи, ты же всю жизнь мою загубил! Алкаш и бабник! И ещё вор! А ведь я… Я могла сейчас у Марка Захарова примой быть!

– Не смеши, «Прима» без фильтра. Моршанской табачной фабрики. Если б не я, сейчас бы ты в Урюпинском доме культуры зайчиков играла.

Опустошенный фужер, запущенный треморной рукой, впечатался в крепкий генеральский лоб. Хрустальные брызги разлетелись по кухне.

Голову забинтовали и помирились. Начали думать, что делать с этим подонком.

– Понятно, что в суворовское. Но тогда в Калининское, там Петька зампотылу служит, прикроет, если что.

* * *

Никита закатил истерику. В кадетку он категорически не хотел. Однако папашка был непреклонен.

В день медкомиссии Никита в туалете училища ополовинил с горла бутылку болгарского бренди, наблевал на стол комиссии и тут же был признан годным. Вступительное сочинение Никиты состояло из заголовка и одного предложения – предложения отправиться всем на три буквы. Кто-то замазал крамольную фразу и чётким почерком написал о трудной судьбе лишнего человека в царской России.

Никита понял, что бороться с папиными связями и безграничными возможностями бесполезно, и покорился судьбе. По выпуску он отправился в Ульяновское училище горюче-смазочных материалов. Династические соображения были ни при чём – там трудился начальником учебного отдела папашкин приятель.

Все увольнения у курсанта Маслова проходили под копирку. Он прямиком через КПП заходил в гастроном, покупал две бутылки портвейна, выпивал их за углом и через полчаса, заботливо поддерживаемый под руки училищным патрулём, препровождался на губу.

За всё время учёбы Никита ни разу не был на танцах в Доме офицеров – он просто не мог до него добраться.

После выпуска наш герой предсказуемо оказался на тёплой должности в бригаде материального обеспечения Генерального штаба и начал спиваться катастрофическими темпами.

* * *

Отчаявшийся папашка решился на неординарный шаг. В 1985 году Горбачёв учудил с сухим законом. И это мудрое решение тут же продублировали младшие братья – монголы. Причём ещё жестче: талоны на водку выдавались только по месту работы, спекулянтов спиртным нещадно сажали. У советских офицеров теоретически не было шансов как-то её, родимую, достать. И через границу провозить запрещалось.

Наивный Маслов – старший решил, что в таких условиях сыночек избавится от пагубной привычки. Непонятно, почему на него внезапно напало умственное затмение. Он вдруг забыл о море разливанном технического спирта, о прапорщиках – умельцах, способных гнать самогон из томатной пасты, гороха, сухой картошки… Да хоть дизтоплива и стирального порошка! Были б дрожжи.

Так на должности начальника службы горюче-смазочных материалов Чойренской армейской рембазы оказался старший лейтенант Маслов.

Очень быстро устроился тёплый триумвират из начвеща, начпрода и начальника службы ГСМ. А что им, болезным: в наряды ходили редко (да их и не ставили, боясь непредсказуемых последствий), в командировки на ремонт не ездили. Весь личный состав – пара прапорщиков-прощелыг.

Короче, санаторий с регулярными обильными возлияниями через употребление технического спирта, который щедро выделялся на обслуживание вооружения и техники. Например, на средний ремонт зенитной самоходной установки «Шилка» полагалось больше тридцати литров отдающей ацетоном и резиной гадости.

* * *

Тот день начинался обычно. После развода неразлучная троица огородами направилась на продсклад, где, кроме нехитрой закуски, страждущих в огромном холодильнике ждала спрятанная среди коровьих полутуш канистра.

Однако у склада их ждал посыльный. Начальника ГСМ срочно вызывали в штаб.

– Старлей, бля, ты чё цистерну кампанам не сдал? Звонит комендант со станции, икру мечет.

– Тащполковник, чего её сдавать? Все шестьдесят тонн бензина слили, маневровый цистерну на станцию оттащил. Что, мне надо было на ней «Слава монгольской народно-революционной партии» написать?

– Бля, ты у меня пошутишь щас. Там что-то с люком, не закрывается, что ли. Дуй прыжками к монголам.

Для монгольских железнодорожных друзей советские войсковые части были постоянным источником дохода. Контейнера с офицерским скарбом задерживались на складах, а потом за просрочку хранения насчитывались астрономические штрафы. Вагоны не подавались на погрузку вовремя и не принимались после разгрузки по смехотворным причинам.

Вопросы решались через бакшиш в денежном или материальном выражении. Вот и сейчас Никита, матерясь, погрузил в дежурную машину ящик тушенки и ящик хозяйственного мыла и поехал в Чойр.

Однако на этот раз монголы почему-то упёрлись рогом и потребовали заварить треснувшую петлю крышки люка.

Пришлось ехать за сварочным аппаратом и сварщиком.

Туловище Маслова настоятельно требовало опохмелки. Злой на всей свет, ничего не соображающий, он наорал на сержанта – сварщика и отправил его наверх.

Оскальзываясь на густо замазученных скобах, боец полез к люку, подтаскивая за собой толстые серебристые провода.

Сердце колотилось, комок сухих слюней не проглатывался. Летевшие сверху искры причудливо расцвечивали царивший в Никитиной голове туман. Ему мерещился уютный продсклад, заботливо подстеленная на столе газетка, запотевший граненый стакан и бархатный голос начвеща:

– Никита, пей! Испаряется же!

«Испаряется. Выпаривается». К чему бы это?

Никита потряс головой и заорал:

– Долго ещё, воин?

– Всё. Проверьте, тащ сташленант!

Маслов с трудом забрался на верхотуру.

– Бля, а вот здесь? Балбес, всё через жопу делаешь!

– Пять сек, тащ сташленант! Отвернитесь, а то зайчика поймаете.

Сержант шмыгнул носом и постучал электродом, ловя искру.

Взрыв слышали, наверное, в Китае.

Никиту швырнуло, ударило о цистерну и сбросило с четырёхметровой высоты. Лёжа на спине, он изумлённо наблюдал за летящим в зенит дымящимся сержантом. Сержант явно проигрывал в скорости злополучной крышке. Теряя сознание, Маслов подумал, что монголы без крышки цистерну точно не примут.

* * *

– Никит, да плюнь ты. С кем не бывает.

– Да ни с кем не бывает. Все знают, что цистерну выпарить надо было. А я забыл, потому что хотел поскорее сюда свинтить и вмазать. Алкаш я, понимаете вы или нет!

Никита заплакал, размазывая грязные слёзы перебинтованными руками. Впервые за многие годы в нём, кажется, плакала не водка, а он сам.

– У пацана этого перелом позвоночника и пятьдесят пять процентов ожог. Из-за меня! Если он не выживет, я и сам жить не буду! Вон спиртом этим обольюсь и подожгу себя к едреней матери! Вместе с вами и с этим долбанным складом!

Начвещ наклонился к начпроду и сипло зашептал на ухо:

– Слышь, его нельзя одного оставлять. Точно ведь и себя, и бухло погубит. Надо его вусмерть напоить, чтобы расслабился.

– Так шесть часов уже, сейчас караул придёт склад под охрану принимать.

– А ты прапору своему позвони. Пусть он нас снаружи закроет и опечатает. А утром заберёт.

Начпрод хмыкнул и начал накручивать ручку телефона.

* * *

Вертолёт с заместителем командующего тридцать девятой армии по вооружению приземлился в восемь вечера. Генерал-майор Водолазов был вне себя. После ЧП на армейской рембазе он получил вёдерную клизму от командующего и очень неприятный звонок из Читы. Разбираться надо было самому и на месте.

Обматерив начальника рембазы, он потребовал к себе организатора салюта. Посыльные сбились с ног, но Маслова нигде не было. Кто-то предположил, что истерзанный начальник ГСМ зализывает боевые раны в госпитале.

Не нашедший истинного объекта применения, гнев генерала рвался наружу, как понос при дизентерии. Водолазов попёрся по территории базы, тыкая полковника носом, как напустившего лужу щенка.

– Почему бордюры не крашены? А это что? Деревья должны быть побелены на метр десять от грунта! Неудивительно, что у вас цистерны взрываются и солдаты по небу летают! С такими бордюрами вы скоро все туда улетите, к едреней матери!

Увидев внушительную делегацию во главе с генералом, часовой при складах в ужасе убежал в степь.

– Молчать, я вас спрашиваю! Где пожарный багор? А это что, опечатанный склад? Печать должна быть мас-тич-ная! А не плас-ти-ли-но-вая! У вас что тут, детский сад? Вы из пластилина фигурки лепите?

Генерал всем стокилограммовым корпусом развернулся к начальнику базы, ожидая пояснений по поводу фигурок. В мёртвой тишине из-за двери склада послышался нестройный дуэт:

Три танкиста выпили по триста, А водитель выпил восемьсот!

Генерал прислушался с нескрываемым интересом.

Замполит базы срывающимся на фальцет голосом пояснил:

– Это радио забыли выключить, товарищ генерал-майор!

Дуэт уже заливался на мотив «Прощания славянки»:

Во дворе расцветает акация, Рада я и моя вся семья, У меня началась менструация, Значит я небеременная!

И басом – припев:

Не плачь, не горюй, Напрасно слёз не лей, Лишь крепче поцелуй Солёный хуй, солёный хуй!

– Да, вот до чего перестройка радио «Маяк» довела! Открывайте, менструаторы, блядь!

Генерал заколотил в ворота продсклада пудовыми кулаками.

* * *

Пока прибежал начальник караула Марат Тагиров с запасными ключами от продсклада, протрезвевшие от ужаса певуны успели спрятать в холодильнике совсем никакого Никиту Маслова.

Генерал тут же впаял начпроду и начвещу по пять суток ареста «от имени командующего армии». Гнев наконец-то нашел объект применения.

Подобревший зам командарма по вооружению поехал в гостиницу, напевая что-то про акацию. Остальные разбрелись по домам.

Увидев, что всё стихло, часовой осторожно вернулся на пост. Печать и замок были снова на месте.

* * *

Никита очнулся в кромешной темноте от ужасного мороза. Он пытался ощупью найти выход, но только натыкался на какие-то раскачивающиеся осклизлые предметы. Рука нащупала острые обломки мертвецки холодных рёбер и свисающие сверху железные крюки.

Никита с размаху сел на ледяной пол. Он всё понял.

Это – ад. На крюках висят тела грешников. Когда он замерзнет насмерть, его тоже так подвесят.

Всё справедливо. Он должен ответить за покалеченного мальчишку, за многолетний беспрерывный пьяный угар.

Мама, мамочка! Я обижал тебя, я воровал твои сигареты и деньги. Я хамил тебе. Прости меня!

Папа! Ради меня ты унижался, платил ресторанами и шмотками за мои грехи. А я постоянно подставлял тебя, позорил перед твоими друзьями.

Пришло время отдать все долги. Самому. Заплатить за всё.

Никита обхватил голову руками и завыл.

* * *

– Тащ сташленант, там часовой со второго поста звонит. Опять какая-то фигня на продскладе. Говорит, то ли воет кто-то, то ли поёт.

– Так вроде всех певцов уже повязали. Ладно, буди разводящего, схожу туда.

* * *

Через полчаса в тёплой караулке укутанный шинелями Никита Маслов грел руки железной кружкой с обжигающим чаем.

– Марат, представляешь, я думал, что умер и попал в ад.

– Никита, мы же материалисты. Нет ни рая, ни ада. Давай я бойца в казарму сгоняю, у меня там в канцелярии фляжка спиртяшки заныкана. Согреешься.

Маслов отшатнулся.

– Не-ет! Никакой отравы больше. Никогда.

Помолчал и добавил:

– Ад есть. Я там был.

* * *

Через два месяца начались массовые увольнения офицеров. Мы готовились к выходу из Монголии. В Прибалтике и Закавказье полилась кровь.

Империя разваливалась, смердя и харкая гноем, давя прогнившим телом своих детей.

Никита уволился тихо, без отвальной. В Москву к родителям он не вернулся, куда-то пропал.

В девяносто первом ушел из армии Марат.

* * *

В прошлом году Марат с женой и дочками поехал на Валаам – давно мечтали девчонкам показать эту красоту.

Во дворе Гефсиманской церкви осанистый священник разговаривал с туристами. Говорил хорошо, от сердца. О том, что и рай, и ад есть в каждом. И только от нас зависит, где мы окажемся после смерти. А надежду терять нельзя, потому Господь любит каждого из нас.

Надя прошептала Марату на ухо:

– Колоритный батюшка. И выправка, как у офицера.

Взлохмаченный парень в красной майке с Альбертом Эйнштейном на груди что-то бубнил о противоречии науки и религии.

– Ну, если есть рай и ад, то где ж они тогда размещаются? Координаты их известны? В какой они галактике?

Батюшка посмотрел на глумливо высунувшего язык Эйнштейна.

– Сын мой, не всё можно измерить рулеткой и разглядеть в телескоп. Ваш кумир, кстати, в Бога верил. Поверьте, рай есть. И ад есть.

И, пронзительно– знакомо глянув на Марата, тихо повторил:

– Ад есть. Я там был.

Октябрь 2006 г.

Допрос военнопленного

Некоторые хвалят американские университеты. Мол, туда принимают несчастных негров из Гарлема, которые только и способны, что мячик в корзину засовывать. И вместо того, чтобы сдохнуть с передоза или в тюрьме, становятся людьми и потом в НБА играют.

Фигня, у нас в былые времена в каждом ВУЗе та же тема была. Принимали всяких недоумков, которые всего-то и умеют, что с вышки в бассейн падать или профессионально душить товарища кимоном об шею.

В Свердловском доблестном военном училище таких было полно. У нас в группе учился Юрка Баранов, боксёр – полутяж. И пока мы подыхали в марш-бросках, мёрзли на тактике и тупо втыкали в философию, он культурно прыгал через скакалку в тёплом спортзале и онанировал грушу. У нас – сессия, а у него – спартакиада братских армий в Будапеште. Юрка какому-нибудь брату – мадьяру харю начищает, а с его зачеткой начкафедры физо ходит, лично оценки выпрашивает.

Преподаватель по рукопашке нам объяснял, что Баранов – боец уникальный. Вот что такое нокаут? Это когда плещущиеся в голове мозги со всей дури бабашатся об стенку черепа и офигевают. А у нашего пацана мозги размером с яйцо и при ударе до стенки не достают.

Если честно, Юркой мы гордились. Да и парень он был отличный, всякие ништяки нам из загранки привозил. И всё шло нормально, но грянул третий курс, а вместе с ним – экзамен по английскому языку с оценкой в диплом.

Кафедра инязов была сплошь гражданская, так что тамошним преподам было глубоко накласть на Юркины спортивные успехи и на просьбы-приказы майоров-полковников. Так что Баранову было сказано: или демонстрируй глубину познаний, или на фиг. Отчисляйся по неуспеваемости.

Юрка приходит и говорит: братаны, выручайте. Ибо глубины знаний не наблюдается, а наблюдается полный звездец. Конечно, человеку по голове бьют каждый день не по-детски. Тут с родным языком проблемы, не то, что с иностранным.

Был бы экзамен письменный, мы бы легко всё замутили. Но в том-то и дело, что экзамен устный, да ещё и со всякими военными прибамбасами, типа расшифровки военных карт и перевода радиоперехвата.

– Смотри, Юрик: этой аббревиатурой в американских боевых документах обозначается переносной зенитно – ракетный комплекс «Ред Ай», что в переводе означает «Красный глаз». Потому как у этой гадины инфракрасная головка наведения. Ясно?

– Ы-ы… Я тока про глаз и про головку понял. А што такое «атбери витура»?

Короче, потащили мы нашего богатыря на экзамен чуть не силой. Юрку колбасит, как после пары нокдаунов, весь на измене. Состояние «грогги».

Взял билет, сел рядом с Маратом. Марат ему на бумажке накорябал по быстрому ответы русскими буквами.

Только без толку. Вышел отвечать, по-английски сказал только «кадет Баранов» (два часа это учил), и всё. Дальше залип наглухо. Даже по бумажке прочитать не смог.

Преподы честно пытались его как-то расшевелить, всякие вопросы задавали. На английском, естественно. Потом сами переводили их на русский. Потом плюнули, начали загружать только на родном.

– Курсант Баранов, ну как вам не стыдно! Вы даже допрос военнопленного не выучили. Вот начнется война, приведут к вам американского «языка», и от полученных сведений будет зависеть успех выполнения боевой задачи. Да что там задача! Жизнь будет зависеть, ваших подчиненных и ваша! Как вы от него добьётесь ответов? Как?!

Юрик, услышав слово «добьётесь», вдруг очухался. Собрался, набычился, встал в правостороннюю стойку и выдал:

– Он у меня, с-с-сука американская, через полчаса сам по-русски заговорит!

Поверили. И поставили трояк.

октябрь 2006 г.

Животный мир Монголии

– Монголия – это не только степь. Есть ещё Монгольский Алтай. Почти Швейцария – горы, тайга, реки с водопадами. Так что повезло вам. Одной бутылкой не отделаешься. Считай, второй отпуск.

Так нас напутствовал начальник Чойренской армейской рембазы. В связи с очередными учениями команда из специалистов по бронетехнике, ракетно-артиллерийскому вооружению и автомобилям выезжала в район севернее Булгана, в горы. Изображать тыловой пункт сбора поврежденного вооружения и техники.

– Смотри, майор, медицину не обижай. Вернетесь – сам со Светланой переговорю.

Майор, начальник будущего пункта, кисло улыбнулся и кивнул головой. Баба на учениях – это нонсенс. Тем более, такая. На аппетитную крашеную блондинку – прапорщика медслужбы Свету онанировали и юные бойцы, и убеленные сединами боевые ветераны.

Только толку не было: пялил Свету сам замполит рембазы. Начальник был с замполитом на ножах, и, пока последний гулял в отпуске, отправил его пассию к черту на кулички.

Через двое суток, после полутора тысяч километров пыльного марша по выгоревшей степи, мы разбили лагерь у горной речки, в красоте изумрудной травы, девственной тайги и зеленых холмов. Марат взял трёх бойцов и пошёл на экскурсию в горы.

– Маратик, вы куда?

У персонального кунга стояла, завлекательно изогнув обтянутое защитной юбкой бедро, прапорщик Света.

– Да в горы на разведку. Я вон Палеева взял, он же охотником на гражданке был.

– Успехов. Цветочков мне принеси, кунг украсить.

Марата бросило в жар. Неужели заигрывает? В гарнизоне он пытался к Свете подкатить, но был тактично отшит. Конечно, куда зеленому лейтенанту до грозного замполита! Однако здесь партийного ока нет. Неужели даст?!

От таких перспектив всё в голове плыло, мозг туманили эротические фантазии. Марат вполуха слушал пояснения бывшего профессионального охотника сорокакилограммового веснушчатого Палеева:

– О, тащленант, а тут косуля покакала. Зайцы тут точно тоже есть.

– Надо в следующий раз автомат взять, поохотимся. Они ж тут все непуганые.

– Да не, пуля из калаша зайца на клочья порвёт. А вон жаркИ, тащленант!

На полянке росли оранжевые цветы, чем-то похожие на маки. Марат, краснея под насмешливыми взглядами бойцов, нарвал букетик. Пошли дальше.

– Так.

Палеев присел перед темно-бурой кучей. Расковырял её палочкой, зачем-то потрогал пальцами.

– Ты его ещё на вкус попробуй, блядь. Говно и есть говно. – Марат пытался грубостью замять неудобство с цветочками.

– Это медвежье. Свежее совсем. А вон и задиры на сосне.

Вдоль ствола шли глубокие царапины, по краям украшенные капельками жёлтой пахучей смолы.

– Они так границу территории метят. Другой медведь придёт, примерится – достаёт до задиров или нет. Если нет – значит местный выше ростом, не фиг лезть.

– Трындишь ты, Палеев. Не может медведь таким умным быть.

– Не, тащленант, они очень умные. И хитрые – сил нет. Вот один раз…

Палеев начал рассказывать какую-то длинную охотничью историю. Под неё группа начала спускаться в распадок, когда Марат резко остановился. Метрах в ста спиной к ним стоял какой-то здоровый мужик в меховом пальто. В голове пронеслось: «И не жарко ему, градусов тридцать ведь. Чокнутые они всё-таки, эти монголы».

Мужик начал разворачиваться, делая это как-то не по-монгольски ловко.

Кто-то выдохнул:

– Медведь!

Спустя мгновение группа из четырёх человек неслась к лагерю как стадо лосей, не разбирая дороги. Прибежали подозрительно быстро.

У самого лагеря остановились отдышаться. Опять опозорившийся Марат первым пошёл в атаку:

– Эх ты, Палеев! «Я охотник, я охотник. Видал я этих медведей пачками». Что ж побежал тогда? Обосрался со страху?

– Так ведь мы без оружия! И потом, вы же командир! Вы рванули – и мы все побежали. Зря, кстати. Человеку от медведя не убежать. Хотя, наверное, он сам от нас дёру дал в противоположную сторону.

Крыть было нечем. Марат вытер пот и спросил:

– А кто сказал «Привет»? Шутники, млять.

Бойцы переглянулись.

– Показалось вам, тащленант. Молча бежали.

– Значит, померещилось.

Марат побрёл к офицерской палатке. Светин голос прозвучал серебристым колокольчиком:

– О, Марат, какие красивые! Спасибо тебе!

Марат тупо посмотрел на свою ладонь с остатками помятого букетика. Надо же, не выронил! Светина улыбка искупила все сегодняшние треволнения и опять вызвала прилив томных желаний в лейтенантском туловище.

* * *

Туловище ждал облом. Когда после вечерних посиделок у костра Марат, провожая Свету до кунга, пытался прихватить её за тугую попку, она мягко отвела его руку и сказала:

– Вас тут полсотни нехватчиков. Ещё не хватало, чтоб меня блядью назвали. Не обижайся, Маратик, хорошо? Лучше скажи, про волков Палеев правду говорил?

Палееву милостиво разрешили посидеть у костра вместе с офицерами в обмен на очередную порцию охотничьих сказок. Он вдохновенно врал, особенно дойдя до каких-то мифических монгольских волков:

– Огромадные, метр двадцать в холке! Воют, как сирена! А воняют – словами не передать! Их тут видимо-невидимо.

Светлана всерьез напугалась рассказа.

– Ужас! Я волков с детства боюсь. Сегодня не засну, наверное.

* * *

Грустный Марат долго не мог заснуть. Приснился ему мужик в меховом пальто, гонящийся за голой Светой. Света при этом выла по-волчьи. Выла очень громко и практически над ухом.

Под Светиным кунгом кисли от смеха Палеев с приятелем, регулярно громко воя. Из кунга доносился испуганный писк, перемежаемый странными скрежещущими звуками.

Утром на построение Света не вышла. Не было её и на завтраке. Помнящий об ответственности за единственную в лагере женщину, майор поскрёбся в дверь кунга и услышал оттуда тихий плач.

Ночью Света, разбуженная жутким волчьим воем, рыдая от страха, подтащила к двери складные санитарные носилки и намертво заблокировала ими ручку. Выйти утром она не смогла.

Спасение придумал Марат. Он предложил запихнуть в узкое окно кунга миниатюрного Палеева. Сержант успешно справился с заданием и высвободил Светлану из плена.

Вечером красавица взяла под руку Марата и зашептала на ухо, щекоча щёку белой ароматной прядью:

– Марат, я боюсь, я ещё одну такую ночь не выдержу. Вдруг волки снова выть будут? После отбоя придёшь ко мне, ладно? Придёшь, Маратик?

Тагиров попытался что-то сказать, но в горле внезапно пересохло. Кровь стремительно отливала от головы куда-то в другое место.

– Придёшь?

Марат сглотнул и закивал со скоростью атакующего дупло дятла.

* * *

Под утро растерзанный, с исполосованной острыми ноготками спиной Марат брёл в свою палатку, идиотски-счастливо улыбаясь. Все его предыдущие женщины не понимали в любви и сотой доли того, что умела Света.

Все две.

Сентябрь 2006 г.

Рыбалка по-монгольски

У этой площадки в ста пятидесяти километрах от железки «Улан-Батор – Пекин» было, конечно, и монгольское название. Но все называли её просто «Вертолёткой».

Полдюжины пятиэтажек, аэродром да два десятка «крокодилов» – вертолётов огневой поддержки Ми-24.

Вот вертолётчики – совершенно обалденные парни! Поголовно прошедшие Афганистан, многие не по одному разу. Управлялись со своими машинами, как ковбои на родео, лихо и весело…

А так жизнь в монгольском гарнизоне, конечно, скучная. Повседневная рутина, редкие учебные полёты, технический спирт да футбол…

Одно из немногих развлечений – февральская рыбалка. Вот на ней-то и случился вошедший в золотой фонд легенд 39-й армии казус…

* * *

Рыбалка в Монголии богатая! Местные сами не ловят, якобы рыба у исповедующих ламаизм аборигенов – зверь священный. А советским оккупантам для рыбалки надо было получать разрешение аж в самом Улан-Баторе, в Министерстве охраны природы. Такое только высоким начальникам доступно. Поэтому рыбы в редких речках и озерах много, причём рыбы непуганой.

Не знаю, как там с ламаизмом, но во время совместных с монгольскими товарищами официальных пьянок не ели они ни селедочку под шубой, ни красную рыбу из запасов нашего начпрода (всё из Союза привозилось, богато нас Родина обеспечивала, чего уж там…). На чёрную икру, с неимоверным трудом добытую в нашем посольстве, аборигены вообще пялились с недоумением. Так что функционеры Революционного Союза молодежи Монголии и Монгольской же народно-революционной партии к рыбе в любом виде явно не имели интереса. А может, желудок скотоводов, тысячелетиями воспитывавшийся на кобыльем молоке и полусырой баранине, переваривать рыбные блюда не был приспособлен… Если честно, точно не знаю. Зато за совместной пьянкой в советском гарнизоне следовало ответное приглашение с монгольской стороны, а вот это была особая история…

Обед в какой-нибудь монгольской юрте в компании арата – передовика социалистического труда был для нас настоящим испытанием нервов и силы воли, и только единицы доживали до конца мероприятия, не обблевав китель, юрту и монгольских друзей…

Вот представьте себе – стоит посреди степи роскошное круглое сооружение, крытое войлочной белой (весьма дефицитной!) кошмой. Оставляешь оружие и вещи снаружи, входишь, нагибаясь под низким дверным косяком и помня о невозможности наступить на порог юрты (В таком случае ты ужасно оскорбишь хозяина и продемонстрируешь злобные намерения!). Внутри вонища, богатые, но неимоверно замусоленные ковры. В почетном северном углу, напротив входа – маленький буддистский алтарь. Рядом хозяин без капли сомнения развесил портреты Сухэ-Батора и Чойболсана, которые буддистские храмы-дацаны жгли сотнями, а несчастных лам-монахов пускали в расход десятками тысяч… Тут же – вымпел «Победителю социалистического соревнования» и криво вырезанная из журнала физиономия национального героя, первого и последнего монгольского космонавта Жугдэрдэмидийна Гуррагчи. Сразу вспоминается бородатый анекдот:

Отправили в космос совместный советско-монгольский экипаж. Выходит на связь Центр управления полётов:

– Белка!

– Гав!

– Произведи коррекцию орбиты. Стрелка!

– Гав!

– Приступай к астрономическим исследованиям. Монгол!

– Гав!

– Чего «гав», придурок?! Покорми собак и ничего не трогай!

На расписанном яркими красками шкафчике стоит роскошный двухкассетный японский магнитофон (мечта советского офицера, выполняющего интернациональный долг по всей планете – от Никарагуа до Вьетнама), совершенно неуместный в не имеющей электричества юрте…

А сам хозяин тоже выглядит замечательно, хоть сейчас на первую страницу центральной газеты «Унэн» фотографию лепи. На шелковом грязном халате там и сям разбросаны награды, от горла до пояса. Сам Леонид Ильич обзавидуется! Правда, при ближнем рассмотрении выясняется, что это, в основном, значки. Есть и знак «Готов к труду и обороне», и пионерский значок, и ангелоподобный юный Володя Ульянов на символе принадлежности к советским октябрятам… И даже Чебурашка с крокодилом Геной имеются!

В наших кругах ходила упорно распространяемая кем-то байка о том, что среди степных друзей широко распространен некий «бытовой сифилис», заразиться которым – раз плюнуть. Достаточно потрогать стенку юрты или вообще понюхать что-нибудь монгольское… Поэтому мы испуганно озираемся, пытаясь разглядеть на предметах обстановки гроздья бледных спирохет, и осторожно рассаживаемся вокруг невысокого столика, с трудом скрючивая ноги. Первым делом по кругу идёт большая пиала с кумысом. Каждый должен отпить глоток и продемонстрировать тем самым духовное единство с сотрапезниками, а так же чистоту помыслов. В древние времена такой обычай имел сугубо практический смысл – ведь если пойло было отравлено, то злоумышленник рисковал загнуться вместе с намеченными жертвами…

Хозяин принимает от обслуживающей торжественный обед монголки пиалу, обнажает редкие, расположенные строго через один коричневые гнилые зубы и, шумно сопя и булькая, отпивает большой глоток. Настолько большой, что часть кумыса не удерживается за украшенным кариесом частоколом и возвращается в пиалу пополам со слюнями. Потом он обмакивает в чашу грязные пальцы и машет ими, разбрызгивая кумыс на все стороны света – это жертва неким добрым духам. После чего с поклоном передаёт пиалу советскому гостю для продолжения тожественного действа…

Надо ли объяснять, каких усилий над собой требует принять её и отпить глоточек? Чаша идёт дальше по кругу, а ты сидишь сам не свой, давя рвотные позывы и ощущая каменный комок в пищеводе…

А потом подаётся чай. С чая вообще в Монголии любой приём пищи начинается, им же заканчивается. Изготавливается это зелье следующим образом: кипятится большущий, литров на двадцать, котёл с молоком. В юртах попроще сия посудина является универсальной – в ней и чай кипятят, и баранину варят, и чашки моют по большим праздникам (между праздниками подобной ерундой никто не заморачивается), и ещё для чего-то применяют единственную объёмистую посудину в доме. Может быть, и омывают усталые чресла. Между этими столь разными операциями котёл, естественно, не прополаскивают – вода-то в дефиците, да и баловство это – в чистых ёмкостях готовить.

Когда молоко закипает, в него ломают об колено плиточный чай. Сам чай представляет огромные спрессованные куски, размером поменьше бетонной плиты, но покрупнее тома Большой Советской Энциклопедии. Потом в кипящую жидкость щедро сыплется соль и кидается добрый кусок бараньего жира. В некоторых аймаках (районах Монголии) принято и макарошек туда подсыпать…

Варево размешивается до полного расплавления жира и подается в не таких больших, как первая, но тоже грязных пиалах. Вонь кипяченого молока пополам с бараньим жиром с успехом дополняется картиной захватанных нечистыми пальцами краев пиалы и блестящими желтыми пятнами жира на поверхности обжигающего пойла…

Но пожалеем слабые нервы читателя и не будем продолжать! Не станем рассказывать о мясных блюдах (где кишки и голова – лучшее лакомство), о, прости Господи, пирожках и сладостях…

Автор надеется, что теперь вы оценили крепость духа и моральную стойкость наших воинов, служивших в братской Монголии, которым приходилось не только героически защищать социалистическое содружество от грозного китайского агрессора, но и участвовать в дружеских монгольских обедах. И ещё не известно, что было страшнее…

* * *

Вернемся к прогремевшей на всю группировку советских войск в МНР истории о зимней вертолётной рыбалке.

Как уже говорилось, обычная рыбалка нам запрещалась. Уж не знаю, был ли действительно в Монголии такой закон или это замполиты придумали, чтобы пресечь в зародыше выезд из просматриваемого насквозь гарнизона на неконтролируемую пьянку… Однако лихие наши вертолётчики способ отовариться свежей речной рыбкой нашли!

Каждый февраль у них, согласно плану боевой подготовки, было контрольное занятие по прицельному бомбометанию. Выполняли его звеньями. Так вот, три машины летели непосредственно на полигон и с первого захода поражали все мишени, что для наших снайперов – «афганцев» было просто, как два пальца. Уничтожали ребята воображаемого врага, демонстрируя высокую боевую выучку и умение, и за себя, и за того парня…

А «тот парень», четвертый из звена, не долетая до полигона пятнадцать километров, сворачивал немного в сторону и ронял бомбу не в мишень, а несколько в другое место. Типа, случайно.

Но! Совершенно не случайно в этом самом месте оказывался омут на небольшой монгольской речке. Зимы в МНР жестокие, мелкие степные речушки промерзают до самого дна. Рыба, спасаясь от вмораживания живьем в лёд, собирается зимовать в редких глубоких омутах, и набивается там её видимо-невидимо…

В незапамятные времена был обнаружен этот заветный омут, и сведения о нём передавались жителями «вертолётки» из поколения в поколение…

* * *

Тот морозный февральский день 1988-го начинался, как и год, и десять лет назад. Ранним утром, ещё до рассвета, капитан из технического состава эскадрильи загрузил в «зилок» трёх бойцов, три десятка пустых мешков под рыбу, огромные самодельные сачки на длинных ручках и поехал по известному маршруту к безымянной монгольской речушке.

Дорога получилась лёгкой и быстрой, приехали ещё затемно и решили немножко подремать. Капитан уже взбодрился спиртяшкой, у бойцов в закрытом кузове имелась печка-буржуйка, так что условия располагали к расслабленности. Задремавшему капитану послышалось, что недалеко пошумела двигателем машина, похлопали закрываемой автомобильной дверцей, но он только подивился такому странному сну…

В назначенное время капитан открыл глаза, сладко потянулся, глотнул из заветной фляжечки, поморщился и выскочил наружу. Морозный воздух вцепился в лицо, ввинтился под меховой комбинезон, мгновенно прогнал остатки сна. Капитан шарахнул кулаком по кузову:

– К машине! Вылазь, бойцы, шмотьё все выгружайте.

И начал продираться через низкий колючий кустарник к речному берегу.

Взобрался на косогор, глянул на черное зеркало льда – и остолбенел. Пот мгновенно залил лоб, стало жарко, не глядя на жуткий сорокаградусный мороз и пронзительный ветер…

Посреди замерзшей речки.

В дикой монгольской степи.

В ста километрах от ближайшей юрты, тысяче километров от советской границы и шести тысячах – от среднерусских городов.

Прямо над богатым рыбой заветным омутом…

Сидел на раскладном стульчике рыбак в бараньем тулупе. На льду лежал складной бур, рядом располагался металлический ящик с рыбацкими причиндалами… Будто всё происходило не в сердце Центральной Азии, а где-нибудь на Клязьме или в Финском заливе.

Капитан с размаху сел на каменную осыпь и снял шапку. В голове стучало «Всё, допился… Белочка.».

Из ступора его вывели нагруженные, как верблюды, бойцы, выбравшиеся на берег.

– Товарищ капитан, мишень брезентовую стелить уже? О, пацаны, гляньте! Кампан монгольский на нашем месте рыбку ловит! А треплют, что им нельзя.

Капитан очнулся. Конечно! Никакой это не пьяный бред, просто какой-то монгол начитался журнала «Советский Союз» и теперь, по примеру старшего брата, решил провести время за зимней рыбалкой…

В небе зазвенел далекой пчелкой вертолётный двигатель. Блин, сейчас же бомбить будут!

Капитан кинулся на скользкий лёд, грохнулся и заорал:

– Эй, кампан! Товарищ! Союзник! Вали отсюда бегом!

Мужик, не торопясь, развернулся на крик. Подождал, пока постоянно падающий техник подберется ближе. И тихо уронил в морозную стынь:

– Товарищ капитан, прекратите кричать. Представьтесь и обратитесь по форме.

– Блядь! Ты охренел, сын Чингис-ханов?

Капитан бросился на наглого монгола, в кучу-малу кинулись подбежавшие на помощь бойцы… В пылу драки с мужика содрали новенький бараний тулуп, и на белый свет явилась роскошная шинель, на ней – погоны…

– Генерал, ёптыть! – прохрипел кто-то из бойцов.

– Вот именно, товарищи! Генерал-майор медицинской службы Волков! Вы что себе позволяете? Под военный суд не терпится?

Капитан помотал головой и просипел:

– Да хоть Маршал Советского Союза – бомба разбирать не будет. Так, ласты ему завернули – и к берегу. В темпе, блядь!

В жуткой суматохе рыгающего чудовищными проклятьями генерала вместе с его рыбачьим хозяйством выволокли на берег. Под нарастающим гудением подлетающего вертолета еле-еле успели уложить крест-накрест брезентовые полотнища – мишень над омутом…

Жуткий грохот взрыва опрокинул участников действа на береговую каменную осыпь. Зло завизжали в морозном воздухе осколки. Вздыбившаяся река горбом выбросила и обратно всосала в образовавшуюся полынью кипящую чёрную воду. На льду лениво трепыхались, светя белыми скользкими брюхами, сотни оглушенных омулей, османов, сазанов, сигов…

* * *

Прибежавший на гром взрыва водитель генеральского «УАЗика» получил свою порцию трендюлей – за то, что не спас начальника от нападения. Слегка контуженный генерал, заботливо укрытый тулупом, с вовремя поднесенным стаканом водки в руке, продолжал орать и грозить жуткими карами капитану, его бойцам и всем вертолётчикам Советского Союза, но всё тише и тише. В конце – концов устал, допил водку и попросил ещё. Бойцы времени не теряли, вытаскивая тяжеленные сачки из полыньи и набивая добытой рыбой большие мешки из-под муки…

Генерал получил в качестве компенсации за моральный ущерб и платы за молчание пять мешков рыбы – больше в «УАЗик» не влезло.

Так что расстались с ним практически друзьями.

* * *

Через два года вертолётную эскадрилью вывели в Союз, как и всю 39-ю армию.

И никто теперь не тревожит зимний рыбий сон в глубоком омуте на безымянной монгольской речушке…

Август 2013 г.

Вывод (Рассказ-эпопея)

Почты в этот раз был целый ворох. Генерал-лейтенант Полковников, командующий 39-й общевойсковой армией, выполняющей интернациональный долг по защите революционных завоеваний монгольского народа (о как!), был уже на полном взводе, когда дошла очередь до напечатанного на красивой плотной бумаге документа из Военного отдела ЦК КПСС…

Прочитав первую страницу, генерал грохнул кулаком по широченной, как танковый полигон, столешнице.

– Ну задрали в натуре! Они там, в ЦеКа, совсем охренели что ли?!

И тут же испуганно прикрыл рукой рот. Осторожно заглянул под стол – там было пусто. Потом заискивающе улыбнулся висящему на почетном месте портрету Горбачева. Московские фотохудожники тщательно замазали знаменитое, на всю голову, родимое пятно. Михаил Сергеевич добро, по-ленински, щурился морщинками в уголках всё понимающих глаз. «Это, так сказать, даду вам замечание! Вы не правы, товарищ» – будто бы говорил он.

Генерал покивал головой, приложил руку к сердцу. Посидел спокойно, горестно выдохнул, укрепил на носу очки и продолжил чтение высокоисходящей бумаги.

Но надолго боевого генерала не хватило. Листки полетели на пол, кулак вновь обрушился на стол с грохотом установки залпового огня «Ураган».

– Блядь!!!

Дверь бесшумно приоткрылась, в неё просунул нос адъютант Лобиков:

– Звали, товарищ генерал-лейтенант?

– Да не тебя, Лобиков. Иди отсюда! Хотя нет, погоди. Начштаба здесь?

– Так точно, у себя в кабинете.

– Один?

– Ну, как вам сказать… Вдвоём. С графинчиком.

– А чевээс?

– Товарищ член военного совета на узел связи пошел. Сказал, чтобы проверить, всё ли у телефонисток на месте. Обещал вернуться через десять минут.

– Врёт, не хватит его на десять минут, ха-ха-ха! Кхм, ладно. Появится – зови обоих сюда. И посмотри, чтобы никого в приёмной не было, гони всех, занят я.

Порученец покивал розовым носиком и тихонько прикрыл дверь.

* * *

Начштаба Кадыков расположился подальше от командующего, стараясь дышать в сторону. Политический гуру 39-й армии, чевээс генерал-майор Рябинкин, наоборот, подсел совсем близко и затарахтел, брызгая слюнями, про какие-то дублёнки на складе окружного военторга в Чите и концерт Кобзона…

Полковников поморщился и перебил:

– Да погоди ты, Петя, со своими шмотками и певцами! Кадыков, а ты ближе садись. Не бойся, мне уже доложили, что ты с утра колдыришь. Проблема у нас серьезная. Из ЦеКа большая бумага пришла, а только что телефонограммой округ подтвердил… Сроки вывода советских войск из Монголии сокращаются на два года. Москва там с китайцами о чём-то договорилась, видимо. Так что начинаем вывод в этом году, восемьдесят девятом. И заканчиваем в девяносто втором.

Генералы подскочили, заорали наперебой.

– Да как же так! Сто тысяч человек, техники сколько, боеприпасов!

– А дублёнки – то не довезли!

– Не успеем площадки для вывода в Союзе подготовить, невозможно…

– Я концерт Кобзона год выбивал! Год! Куда только не звонил!

– Железная дорога не справится, это ж сколько эшелонов!

– Дублёнки-то венгерские, не хухры-мухры!

Командарм привычно применил кулак по столу и мат в пространство:

– Заткнитесь! Вас всего двое, а шуму, как на Одесском привозе, блядь!

Бесшумно приоткрылась дверь, зарозовел носик порученца:

– Звали, товарищ генерал-лейтенант?

– Да не тебя, Лобиков!!! Закрой дверь!

Полковников большими глотками допил чай, привычно прищурив глаз от грозящей травмой чайной ложечки, звякнул подстаканником об стол.

– Так, товарищи генералы, приказ поступил – будем выполнять. Кадыков, готовь совещание командного состава, срок – две недели. За это время полностью пересмотреть графики вывода войск, подготовить изменение приказов для командиров дивизий, бригад, отдельных частей армейского подчинения.

– Ну как же, невозможно за две недели…

– Чего ты там бормочешь, Лёня? Ничего не знаю, но чтобы было сделано. По двадцать пять часов работайте в сутки.

– Товарищ командующий, так двадцать четыре часа в сутках вроде…

– На час раньше вставайте! Теперь с тобой, Пётр…

– Так это, успеем концерт-то? Я тогда подтверждаю приезд Кобзона? А дубленки…

– БЛЯДЬ!!! Лобиков, закрой дверь (это уже машинально). Я официально обещаю – засуну в жопу тебе Кобзона в дубленке! Товарищ член военного совета, в письме чётко указано на необходимость повышения политической сознательности и бдительности. Здесь, в Монголии, брожения начались не хуже наших – не отстают от старших братьев местные товарищи… Демократы, националисты – вся эта китайская и южнокорейская агентурная сволочь… Всё будет сделано для осложнения вывода войск. Любые ЧП обернутся против нас. Поэтому! Никаких самоволок и дезертирств, никаких конфликтов с местным населением.

– Ага, товарищ генерал-лейтенант, проведем внеочередные комсомольские и партийные собрания, совещание актива и, главное – день советско-монгольской дружбы!

– Слушай, хоть голым пляши, хоть песни пой, хоть сам с монгольскими цыриками целуйся, но чтобы ни одна сука! Лично отвечаешь, головой и задницей. Вместе со всей своей политической пиздобра… Э-э-э. (Командарм покосился на портрет Горбачёва). С политработниками армии. Докладывать ежедневно, как идут дела. Всё, свободны, товарищи генералы.

Рябинкин и Кадыков поднялись из-за широченного стола, побрели к двери, изображая на лицах искреннюю озабоченность.

* * *

Это произошло в незапамятные времена…

Когда гепарды в Крыму ещё гонялись за страусами и древними украми – предками всех ныне живущих европейцев…

Когда на месте пустыни Гоби цвели сады и журчали арыки безнадежно забытой цивилизации.

Когда смеющаяся юная Луна была ещё повернута к Земле той самой, загадочной стороной…

А, может быть, ещё раньше.

Из невообразимых глубин космоса, чуть ли не с сорокового по счету хрустального этажа небес сорвался и рухнул прямиком на горный перевал черный трёхметровый конус, поблескивающий потёками расплавленной атмосферным огнём слюды. И вонзился в каменистый грунт.

Время погрузило его в землю по пояс, вечные монгольские ветры проковыряли в гладких когда-то боках глубокие борозды…

А может – и не ветер им виной. Может быть, последний гобийский динозавр приходил точить об него громадные когти – кто же теперь расскажет?

Но и те, кто жил здесь раньше, и пришедшие после них монголы почитали Свистящий Камень, Шугэл Билуу. Называли его и Чёрным Камнем.

Старики говорили, что именно здесь сам Великий Тенгри, Небо – Отец, вонзил свой нефритовый жезл и оплодотворил Землю – Мать, дав начало и людям, и зверям тайги и степи, и птицам неба, и плещущим в озёрах рыбам. И оставил своё хозяйство в знак родоначальства и как предмет для человеческого поклонения…

Только не совсем понятно, как он дальше жил, родимый, без столь необходимого любому мужику причиндала? Тайна сия велика есть…

И будто бы юный Темучин приходил сюда, кланялся Камню и приносил в жертву богатые дары – десяток лучших белых коней, и тысячу баранов, не считая мелочи вроде ненужной лишней жены своей, пленного китайского мандарина и тонны серебряных слитков… Просил молодой вождь мудрости и власти над людьми – себе, воинской удачи – верным багатурам и процветания – своему народу… И ведь выпросил! Стал великим Чингисханом, и долго ещё трепетала земная твердь между морем Японским и морем Последним, Адриатическим, под грозными копытами лохматых монгольских лошадок…

И жестоко расправлялся Камень над теми, кто не оказывал ему должного почтения, не останавливал коня, проезжая мимо по дороге, забывал преклонить колена и оставить подарки.

Внук Чингисхана, Хубилай, охмуренный буддийскими монахами, повелел разрушить языческий камень. Но не под силу было человеческой руке сотворить такое, а рабы, покусившиеся бронзовыми молотками на чёрную громадину, умерли в страшных корчах… Разразилась ужасная гроза, обрушился столь редкий в монгольской степи проливной дождь, и ураганный ветер высвистел – то ли сам, то ли используя глубокие борозды в боках Шугэл Билуу:

– Берегись воды, хан! Солёные слёзы дождя на моих царапинах обратятся высокими волнами… Берегись урагана, хан! Крепкие тумены твои переломятся на ветру, как хрупкие тростинки от лёгкого утреннего дуновения…

Единственный выживший буддийский лама, добравшийся до высокого покровителя, рассказал о случившемся и испустил последний вздох у ног Великого Хана…

Рассмеялся властитель половины мира над глупыми речами:

– Наверное, ламы упились крепкой молочной водкой «архи», раз услышали такой бред в обычном свисте вихря! Откуда высокие волны в нашей пустыне, где дождь выпадает два раза в год? С чего бы дождевым каплям быть солёными, подобно конскому поту? И когда это ордынские воины боялись ветра – своего вечного спутника в степных скитаниях?!

Но вспомнил эти слова Хубилай-хан, когда через год тридцатитысячное монгольское войско на корейских кораблях попыталось пересечь море и вторгнуться в Японию… Страшной силы тайфун поднял волны до неба, топя крепкие морские суда, как щепки. Не знавшие поражений храбрые багатуры тонули в соленой воде подобно слепым котятам, брошенным безжалостной рукой в грязную лужу…

Разгневанный Великий Хан повелел утроить количество кораблей и воинов и повторить спустя семь лет попытку покорить землю Восходящего Солнца, однако результат был тем же. Чёрный Камень не забывал обид…

Ламы предусмотрительно признали могущество Шугэл Билуу и выстроили рядом монастырь. Веками богател Дацан Чёрного Камня, к которому везли щедрые дары из всех концов империи… Менялись династии, мелькали эпохи – но не иссякал поток паломников, просящих кто обильного верблюжьего приплода, а кто – успеха в торговых делах…

Жестокой зимой 1921 года белогвардейский барон Унгерн, отступивший из взбесившейся, отравленной большевистским ядом России, получил благословение от главного ламы Богдо – гэгэна на священный поход против захвативших Монголию китайцев. Буддийские монахи провели барона к Свистящему Камню, чтобы попросил Унгерн необходимого…

Кавалер пяти боевых орденов, герой Великой войны недоверчиво хмыкнул.

– Язычество какое-то, прости Господи. Ну, предположим, нужно мне счастье в бою. Чтобы и десятикратно происходящего противника мои буряты побить могли. А чего ещё-то? Не аэропланов же с бронепоездами у этого булыжника просить?

Вечный монгольский ветер прогудел:

– Богом войны нарекаю, Джамсаран отныне имя тебе…

… Азиатская конная дивизия под командованием генерала Унгерна через неделю захватила столицу Монголии Ургу, уничтожив отлично вооруженную китайскую группировку, превосходящую силы белогвардейцев всемеро. Освобожденный из плена Богдо-гэгэн наградил прибалтийского барона титулом монгольского хана.

А потом были легендарные победы на реке Тола и под Гусиноозерском, и бежавшие в ужасе враги рассказывали о новом воплощении грозного бога войны Джамсарана, которого не берут пули и клинки…

Когда в здании Новониколаевского ГПУ перед расстрелом по решению советского суда небритый большевик предложил барону снять подбитый шелком монгольский халат с царскими орденами и роскошные хромовые сапоги, чтобы «не спортить вещь», то услышал в ответ:

– Обойдешься, хамская харя. Так стреляй. Эх, надо было всё-таки пару бронепоездов попросить у камешка…

В 1937 году монгольские коммунисты сожгли и разграбили Дацан Свистящего Камня и перебили всех до одного несчастных монахов…

Потом, не успев смыть пот кровавой работы, поскакали к Шугэл Билуу. Покинули потертые сёдла и на коленях поползли к чёрному конусу. Кто-то умолял о выздоровлении для матери, кто-то – о прощении убийств…

А молодой комсомолец Цеденбал попросил об обретении власти над народом Монголии… И вывалил на каменистую землю всю свою добычу – заляпанные кровью две золотых чаши… Под смех партийных товарищей напряженно приложил ладонь к уху – будто что-то услышал в звуках ветра…

При Генеральном Секретаре, Маршале Монгольской Народной Республики Юмжагийне Цеденбале, правившем тридцать два года, покушаться на покой Чёрного Камня было строго запрещено.

* * *

В 1989 году 592-й советский мотострелковый полк располагался в Улан-Баторе, совсем недалеко от штаба армии. Близость к высокому начальству только усложняла и так несладкую жизнь советской пехоты. Офицеры полка, вконец одуревшие от бесконечных совещаний, плановых и внеплановых проверок, строевых смотров и побелки деревьев, мечтали о каких-нибудь учениях или любой командировке – лишь бы свалить из перманентного дурдома…

Солдатам, тем более «молодым», приходилось ещё хуже. Особенно славянам, чувствующим себя неуютно в царстве среднеазиатских и кавказских землячеств.

В тот летний день вторая мотострелковая рота заступила в караул. Рядовые бойцы Сережа и Рома, оба родом из Подмосковья, испытывали противоречивые чувства. С одной стороны, сердце замирало от предвкушения серьезнейшего в юной солдатской жизни испытания: первый в армии караул, боевое оружие и ответственность. С другой стороны, рёбра распирало несмелое чувство гордости – доверили ведь! Значит, не последний я чушок, как утверждает заместитель командира взвода сержант Бекказы Сулейменович Мамедкулиев…

Старослужащие всячески стращали неофитов:

– Да уж, это тебе не очки драить, душара. Боевая, понимаешь, задача! А если враги нападут? Конечно, наши склады им нафиг не нужны, там только тушенка просроченная да ящики поломанные. А вот автомат с патронами отобрать у такого лоха, как ты, – первейшее дело!

Словом, ребятишек потряхивало от волнения, что вполне естественно.

Правда, сама служба несколько отличалась от описанного в Уставе караульной службы и на инструктаже действа. Там рассказывали, что два часа службы на посту сменяются двумя часами в бодрствующей смене и, соответственно, таким же временем для отдыха.

Сережа и Рома, как «духи» (то есть прослужившие немного) после развода и смены караулов для начала три часа драили все уголочки караульного помещения, работая за всех. Старослужащие сожрали принесенный из столовой ужин, и ребятишкам пришлось довольствоваться куском хлеба и кружкой чая на нос… А потом разводящий – сержант построил очередную смену, проверил карманы и запазухи бойцов на предмет наличия посторонних предметов. Безжалостно отобрал спички и сигареты у Ромы и мятую книжку Стругацких у Серёжи.

– Пошли, душары.

Довёл до постов. Махнул рукой в темноту:

– Так, твой пост номер два – тебе туда. Твой третий – склады. Не спать, ублюдки! Печати проверьте на воротах. Ходить по маршруту, но на границе постов не сходиться и между собой не трепаться. Слушать внимательно – через три часа может дежурный по полку придти, для проверки караула. В этом случае команды все подавать, как учили! Не перепутайте ничего, придурки, никаких косяков! Подставите – очко выверну. Вопросы есть?

– Товарищ сержант, вы сказали – проверка через три часа может быть… Так у нас же смена через два часа?

– Хе-хе, постоите две – три смены, не развалитесь, молодые. Дедушкам отдыхать надо, морально к дембелю готовиться, они свою лямку уже оттаскали. Ясно? Не слышу ответа, блядь!

– Та-а-ак точно, товарищ сержант.

– Вот и славненько. Ну всё, несите службу. Про подставу и пиздюли не забудьте, я шутить не буду.

И ушел в ночь, напевая чуток переделанный прошлогодний хит:

– Есть билет на миньет… На анал билетов нет.

Ромка вздохнул, поправил сползающий подсумок с запасным магазином и побрёл по маршруту, ёжась от заползающего в широкие рукава шинели холода.

В противоположную сторону хрустел кирзачами по гравию Сергей.

* * *

К четырём часам утра стало совсем туго. Нападающих на пост злоумышленников не наблюдалось, поэтому нервную дрожь сменила дрожь от ночного холода. Очень хотелось есть, ещё больше – спать. И курить хотелось тоже.

Ромка дошел до границы поста, когда увидел огонек сигареты.

– Серега, ты?

– А! Тьфу, черт, напугал. Неслышно подошел так. Специально, что ли?

– Да ну, я ж тебе не проверяющий. А как ты курево спрятал?

– В сапог засунул. Оставить?

– Ага, пожалуйста.

– На, Ром.

Серега протянул руку с горящим остатком сигареты над проржавевшей колючей проволокой, разделяющей тропинки постовых маршрутов. Ромка затянулся, закашлялся. После пятичасового воздержания голову заволокло лёгким туманом, закружило…

– Всё никак не привыкну, на гражданке-то я болгарские с фильтром курил. Гадость всё-таки эти «Охотничьи». Правильно их называют «Смерть на болоте». Шесть копеек за пачку, смех!

– Да не, Ром, это из-за рисунка на пачке. Там же охотник с ружьем в камышах нарисован.

– А то я не знаю, Серёга. Всё равно гадость.

– Ишь ты, барин нашелся. Слушай, а нам не влетит, что мы разговариваем?

– И курим. Конечно, влетит, если засекут. Всё-таки гады эти «деды», могли бы уж и сменить. Спать охота и ноги гудят от ходьбы.

– Да, Ром. Скорей бы уж время службы прошло… «Черпаками» стать, потом «дедами». Ни хрена не делать, «молодых» гонять – пусть пашут.

– Не, Серега, я никого гонять не буду… Что-то как-то неуютно, да? Тоскливо.

– Да просто холодно. Дурная эта Монголия, днём жарища, ночью холодрыга… Хотя я вот читал на гражданке одну книжку фантастическую, Ивана Ефремова. Там написано про то, что перед рассветом есть такое время, «час быка» называется. Когда злые духи ходят по земле. И жуть наводят. Э-э-э, ты не спи, Ромка!

– Что? А. Не, я не сплю. Так, чуть не задремал. Присяду я. Ты говори что-нибудь, чтобы не задрыхнуть.

– Ну, в этой книжке про коммунистическое будущее написано, как земляне летят на далекую планету, а там, оказываются, живут тоже наши, которые раньше с Земли сбежали от советской власти. Империалисты, короче. На китайцев похожи вроде.

– Мутота какая-то. Китайцы сбежали от советской власти! Да от неё хрен скроешься. Ты рассказывай, Серега, а то меня и вправду рубит…

Над Улан-Батором начали бледнеть звезды, и небо из непроглядно-бархатного становилось просто чёрным с легким серым оттенком.

* * *

Член военного совета генерал-майор Рябинкин был сильно не в духе. Во-первых, окружные военторговцы в преддверии скорого вывода войск начали нагло резать поставки в Улан-Батор дефицитных болгарских рубашек и немецких туфель. А такой расклад существенно снижал авторитет политических органов 39-й армии, узурпировавших распределение востребованных товаров среди офицеров и прапорщиков. А, во-вторых, вертолёт командующего армией улетел с проверяющими из штаба округа, и теперь Рябинкину вместо быстрого, относительно комфортного перелета в Чойр предстояло много часов трястись по пыльной дороге в автомобиле.

Рябинкин уже сто раз пожалел, что вызвался лично присутствовать на организованном в этом далёком гарнизоне Дне монгольско-советской дружбы. Злоба и раздражение так и вываливались из генерала широким потоком дерьма, топя оказавшихся поблизости.

– Блин, и где этот водила, а? Ехать давно пора, а он провалился куда-то, тормоз грёбанный. Чего уселся, лейтенант? Иди, ищи его.

Порученец чевээса, уже получивший свою долю трендюлей ни за что, обиженно засопел, выбрался с переднего сидения «Волги» и пошел искать прапорщика Володю, личного генеральского водителя.

Несмотря на раннее утро, солнце вовсю палило, обещая жаркий день. Представив, в какую раскаленную духовку превратится салон машины через пару часов, генерал заматерился ещё яростнее.

Наконец из-за здания штаба появился пузатый Володя с вещмешком в руках. Поняв, что генерал на него смотрит, прапорщик перешел с быстрого шага на мелкую неровную рысь, за ним подпрыгивал на журавлиных ножках порученец. Володя скрипнул крышкой багажника, пристраивая кладь. Потом, отдуваясь, забрался на водительское сидение.

– Виноват, товарищ генерал.

– Да ты по жизни виноват, лишенец! Где бродил?! Я тут сварюсь скоро заживо.

– Так я в столовку забегал, консервы брал и минералку на дорогу. А потом монгольский тугрик на копейки разменивал, на мунгу. Ни у кого мелочи нету…

– Блин, а это тебе зачем?! Копейки какие-то придумал, нашел время.

– Как же! Мы ведь мимо Черного Камня поедем, надо же оставить там… Хотя бы хлеба кусок и монеток немного. Ну, для этого… Для духа монгольского, чтобы везло и вообще. Чтобы дорога лёгкая была! Все же так делают.

Голос генерала был пропитан ядом, как гимнастерка потом после шестикилометрового марш-броска с полной выкладкой.

– Чего это я слышу, товарищ прапорщик? Какой дух у монголов, бараньим жиром намазанных, известно. Тяжелый у них дух, без респиратора не воспримешь. Монетки, блядь! Так недолго и до этих… как их… церковных свечек с иконами! Может, ты ещё и в Бога веришь, прапорщик? Или поторопился я, давая тебе рекомендацию для вступления кандидатом в члены КПСС?! Может, водитель члена военного совета армии ещё и крещеный, а?! Отвечай, дурман религиозный!

Прапорщик побледнел и заблеял, перекрестившись:

– Вот Христом – Богом клянусь, товарищ генерал! Да ни в жисть!

– Да чего ты несешь-то, придурок!!! Заткнись и поехали! Богом он клянется, тьфу!

– Я это, машинально…

– Поехали, сказал! Пока я вот прямо тут тебе личное партийное дело не устроил с занесением в матку!

Машина взревела двигателем и помчалась мимо торопливо отдающего честь дежурного наряда штабного контрольно-пропускного пункта.

* * *

К девяти часам утра «Волга» проехала уже половину маршрута. Генерала умотало на ухабах, в прожаренном солнцем салоне мелкой взвесью висела вездесущая монгольская пыль.

Рябинкин сглотнул тягучую слюну и похлопал по плечу сидящего впереди порученца.

– Лейтенант… Фляжку с коньяком доставай.

– Может, не надо, товарищ член военного совета? Жарко, развезёт вас. И так уже укачало. А вечером доклад читать…

– Твою дивизию!!! Тебя кто, сопляка, спрашивает? Давай фляжку, говорю. Клин клином вышибают.

Генерал свернул пробку, подержал открытую фляжку в руке, приноравливаясь к качке, и глотнул затяжным…

Согнулся пополам и немедленно выблевал всё назад, безбожно загадив сиденье, брюки и сапоги.

– Ёпонский бох, прапорщик! Хватит машину мотать. Тормози.

– Всё уже, приехали, товарищ генерал. Перевал Шугэл Билуу.

Пока адъютант у машины, охая, с помощью минералки отмывал генерала от следов конфуза, прапорщик Володя, воровато оглядываясь на начальство, потрусил к Чёрному Камню, пряча в кармане кусок ноздреватого, армейской выпечки, хлеба.

Генерал ещё раз сполоснул позеленевшее лицо из бутылки «Боржоми» и вытер носовым платком плохо выбритые щёки. Заговорил сорванным голосом:

– У-у-х. Угробите вы меня, засранцы. Как меня вывернуло-то всего!

– Я же предупреждал, товарищ генерал…

– Заткнись, лейтенант. Не хрен было каркать под руку. А где Володька?

– Так это… Перевал же. К камню он пошел.

– Вот скотина! Я же предупреждал по-хорошему.

Генерал, покачиваясь от всегда дующего на перевале злого ветра, пошел к стоящему на коленях перед черным конусом водителю.

Володя испуганно оглянулся, поднялся на ноги, но не прекратил бормотать вполголоса какие-то свои сокровенные просьбы.

Все проблемы этого невезучего дня ударили чевээса в голову поднявшейся из мочевого пузыря мутной волной. Прицелившись, он отвесил кандидату в члены партии полновесного пенделя. Прапорщик хрюкнул и врезался лицом в неровный бок Чёрного Камня.

– Мракобес! Придурок толстопузый! Молится он булыжнику, идиот! Стаж у него кандидатский к концу подходит, полюбуйтесь, товарищи члены партийной комиссии!

Генерал продолжал охаживать Володю меткими пинками. Тот, размазывая по запыленному лицу текущую из разбитого носа кровь, невнятно извинялся.

Рябинкин отводил душу, расшвыривая сапогами аккуратно разложенные у подножья древнего метеорита монетки, какие-то замызганные чашки с остатками кумыса и завернутые в выгоревшие на солнце тряпочки засохшие куски хлеба… Потом наплевал на камень, обматерил его трёхэтажно… После требовал найти гвоздь покрепче, чтобы выцарапать на поверхности артефакта пятиконечную звезду или хотя бы сакральное русское слово из трёх букв.

– Вот! Стоит, понимаешь, хрен, с неба упавший, а не обозначен соответствующей надписью! Непорядок, блядь!

Наконец генерал устал и дал отвести себя к машине. Водитель тихо проговорил:

– Зря вы камень-то не уважаете, товарищ генерал. Мужики рассказывали в гараже – он свистнет не так, и всё, кранты… Проблемы всякие посыплются, беды разные.

– Свистнет он! В хуй надо свистеть, там дырка есть. Всё, Володя, ты доигрался. Ты ведь к политотделу армии просто прикомандирован, а кем числишься по штату?

– Так это, товарищ член военного совета… Командиром взвода вроде бы.

– В Дарханском мотострелковом полку?

– Вроде бы да.

– Вот туда и поедешь служить. Хватит при начальстве прохлаждаться.

«Волга» взвизгнула шинами и продолжила путь.

Перевал опустел, и только ветер высвистывал что-то зловещее. Быстро подсыхали на поверхности Чёрного Камня алые капельки Володиной крови…

* * *

Начальник штаба батальона Улан-Баторского мотострелкового полка опаздывал на совещание и решил срезать дорогу через стык второго и третьего караульных постов. Вообще-то это было чревато, часовые имели право устроить ему неприятности вплоть до применения оружия по нарушителю. Но обычно такое прокатывало, и солдатики не осмеливались останавливать старшего офицера.

Часы показывали уже половину десятого, когда начштаба обнаружил двух бойцов, нагло дрыхнувших на солнышке в обнимку с автоматами.

– Ну совсем оборзели, воины! Нюх окончательно потеряли. Во спят сладко, аж пузыри пускают.

Будить часовых было опасно – спросонья они могли, чего доброго, и стрельбу учинить. Майор хмыкнул и отщелкнул магазины от обоих автоматов. Мотострелки продолжили спать, даже не шелохнувшись.

– Хрен с ними. Отнесу магазины дежурному по полку, пусть он разбирается.

Начштаба запихал трофеи в офицерский планшет и побежал на совещание.

* * *

Вертолёт огневой поддержки Ми-24 низко шёл над ровной, как стол, степью, заканчивая обычный учебный полёт.

Внизу комочками грязно-серой ваты разбегались напуганные вертолётным грохотом овечки.

У лётчика было отличное настроение, и полёт хотелось закончить чем-то запоминающимся.

– Ну чего, похулиганим? Погоняем монгольских баранов?

Стрелок-оператор возразил:

– Саня, не надо, не снижайся. Опять от командира эскадрильи влетит за нарушение правил полётов.

– Да пошли они на хрен! Если бы я в Афгане правила полётов соблюдал – фиг бы живым вернулся. Держитесь, иду на снижение. Чабанов не видно, жаловаться некому будет.

– На горке какой-нибудь сидит с биноклем. Они же ленивые, кампаны. На солнышке греется, а овцы сами по себе пасутся.

Вертолет заложил крутой вираж и понесся над самой землей. Обезумевшие овцы, выпучив глаза, бросились врассыпную.

Арат(монгольский пастух) на пригорке сначала размахивал руками и кричал, но потом понял, что его не слышат. Тогда он выдернул из-под кошмы карабин Мосина, потянул затвор…

Бамм!

– Это что за хрень ещё, Саня?

– Блин, да по нам палят, в бронеплиту пришлось. Ну кабздец тебе, дитя степей! Сейчас будешь срать со страху дальше, чем видишь!

Десятитонный «Крокодил», накренившись, пронесся над стреляющим пригорком.

Лётчик в запале не услышал, а скорее почувствовал, что внешний пилон подвески вооружения обо что-то ударился…

* * *

– Ромка! Ромка, проснись! Тут трындец.

– А! Серега, что случилось?

– Ёлы, мы заснули с тобой. А рожка на автомате нет.

Ромка ощупал зияющее пустотой отверстие под магазин пальцами, начал лихорадочно хлопать себя по карманам, потом бросился по сантиметру исследовать пожелтевшую на безжалостном солнце короткую траву… Сел на задницу и завыл.

– Ну всё, это залёт стопроцентный, Ромка. Монголы магазины спёрли, пока мы дрыхли.

– Ы-ы-ы! Сержант убьёт теперь, ротный с говном сожрёт…

– Да это тюрьма, в натуре! Хорошо хоть, что автоматы и запасные рожки в подсумках остались. Чего делать-то будем, Ром?

Ромка вскочил, заговорил, проглатывая буквы.

– Всё, Серёжка, валим отсюда. Спрячемся, быро!

– Да куда спрячемся – то?

– Неважно. Валим!

Две согнутые фигуры устремились к бетонному забору.

* * *

Монотонный доклад Рябинкина быстро усыпил советско-монгольскую аудиторию. И наши офицеры, и представители партийно-хозяйственной верхушки Чойренского аймака синхронно клевали носами, всхрапывали и пускали слюни. Сквозь дремоту журчащая речь генерала пробивалась разрозненными кусками…

– …объединенными усилиями уничтожили банды атамана Семёнова и барона Унгерна. Но, товарищи, суть исторического материализма проявилась и в том, что объективно захват Урги белогвардейским отребьем послужил началом борьбы монгольского народа за независимость от китайских оккупантов. И ввод советских красноармейских отрядов поддержал эту борьбу…

– … храбрые цирики Монгольской конно-механизированной группы. Так, совместные успешные действия на реке Халхин-Гол под руководством полководческого гения Георгия Константиновича Жукова в 1939 году защитили завоевания монгольской революции от посягательств японских и маньчжурских захватчиков…

– … в августе 1945 года в ходе Хингано-Мукденской фронтовой операции окончательно разгромили японских милитаристов…

– …обострение ситуации на монгольско-китайской границе. Но в 1967 году Советский Союз вновь протянул руку помощи, введя на территорию братской страны войска, достаточные для сдерживания аппетитов китайских гегемонистов…

…свободу и независимость Монгольской народной республики. Спасибо за внимание, дорогие товарищи!

Внезапно повисшая тишина разбудила аудиторию. Бурные аплодисменты докладчику сменились совместным концертом, где лихо отплясывающие «Яблочко» славяне чередовались с заунывными и бесконечными, как сама пустыня Гоби, монгольскими песнями.

После концерта руководители уединились в кабинете начальника гарнизонного Дома офицеров, чтобы под водочку обсудить перспективы укрепления советско-монгольской дружбы. Никто и не обратил внимание, когда в помещение проник озабоченный капитан монгольской милиции, отвел в сторону первого секретаря аймачного комитета партии и что-то горячо начал ему рассказывать, размахивая руками.

Помрачневший секретарь вернулся к столу. Раскрасневшийся Рябинкин, дирижируя полной рюмкой, будто продолжал доклад.

– …и выпить, дорогие товарищи, за нашу крепкую интернациональную дружбу!

Монгольский секретарь перебил:

– Погодите за дружбу. Сначала выпьем в память о погибшем сегодня утром простом арате Цырендоржи. Его насмерть сбил советский вертолёт.

И хлобыстнул внушительную стопку одним глотком.

Над столом повисло мёртвое молчание.

Ошарашенный чевээс поставил рюмку на стол. Открыл и закрыл рот. Но всё же нашел в себе силы возразить:

– Как… Как вертолёт? Вы, наверное, перепутали? Наверное, грузовик? Вы, видимо, по-русски не очень. Грузовики – они ездят так, по земле. Машина, би-би, понимаете? А вертолёты – так они летают, фыр-фыр-р-р.

– Ты бы помолчал, генерал. Я в Союзе университет закончил, получше твоего по-русски разговариваю. Грузовиками, танками и бронетранспортерами вы нас регулярно давите. А в этот раз – вертолётом! Долбанули по голове, только брызги в стороны. Пока мы тут на совместных мероприятиях лясы точим, ваши вояки мой народ убивают. Вертолётами!

И ушел, не прощаясь. За ним тихо исчезли монголы меньших рангов.

Рябинкин всё-таки допил рюмку и в полной прострации пошел на выход из Дома офицеров. Там его ждал взволнованный порученец.

– У нас чрезвычайное происшествие, товарищ член военного совета!

– Опаздываешь, лейтенант, как всегда! Я уже в курсе.

– Не может быть, телефонограмма только что… В Улан-Баторе из караула дезертировали двое солдат. С боевым оружием и боеприпасами. Нашего посла вызывали в монгольский МИД и вручили ноту с требованием обеспечить безопасность мирного населения столицы суверенного государства. Вас ищут, звонили из Москвы, из Главного политического управления…

Генерал застонал и сполз спиной по стене, пачкая побелкой расшитый золотом парадный мундир…

* * *

Офицеры Улан-Баторского гарнизона не спали четвертые сутки. Все караулы и наряды были удвоены, по городу шлялись патрули во главе с шатающимися от усталости лейтенантами.

По третьему разу обыскивали чердаки и парадные, котельные и подвалы – искали двух сбежавших с автоматами солдатиков мотострелкового полка. Ни самих бойцов, ни каких-либо следов их пребывания обнаружить не удавалось.

Генерал-лейтенант Полковников три часа разносил командование мотострелков в своём кабинете. Адъютант Лобиков уже дважды возвращал из обморока командира полка, брызгая на него пахнущей болотом водой из графина… Командарм грохотал:

– Идиоты! Куда вы смотрите вообще? Часовых у вас по полсуток с поста не сменяют, умственно отсталые майоры магазины снимают у вооруженных людей… Нашелся тоже разведчик-диверсант, блядь! Лобиков, закрой дверь! У вас советская войсковая часть или банда какого-нибудь барона Угм… Унгр… атамана Семёнова, ёпонский городовой?! Значит, так. Никаких отпусков, офицеров из части не выпускать. Пусть в казарме ночуют. Пока вы своих туристов с автоматами не найдёте – будете на осадном положении, блядь! Лобиков, сколько раз говорить – это не тебе, дверь закрой!

– Товарищ командующий, к вам член военного совета…

– А, вдохновитель вертолётчиков-убийц и организатор советско-монгольской, мать её, дружбы! Пусть заходит.

В кабинет заполз весь бледный до синевы Рябинкин.

– Товарищ генерал-лейтенант, там это… К нам едет… Англичанин какой-то едет.

– Во, ещё один с ума сошёл. Какой ещё в манду англичанин? Ты рехнулся, Петенька?

– Телеграмма-молния, из Москвы. Организовать встречу уполномоченного от военного отдела ЦК КПСС лорда Кипанидзе… Может, новая линия такая? Гласность, перестройка, а теперь и английских лордов Горбачев стал на работу в партийных органах привлекать…

– Дай сюда телеграмму… Рябинкин! Идиота кусок! Это вместе читается – Лордкипанидзе, Гия Иосифович, кандидат в члены ЦК КПСС, курирует политические органы в армии, по твою душу едет. Лучше уж империалистический король какой-нибудь приехал бы. Знаю я этого дедушку, всю внутренность до маточных труб достанет… Значит, наши косяки расценены как весьма серьезные. Иди, чевээс, готовь очко к процедуре. Есть у тебя вазелин или солидолом в службе горюче-смазочных материалов разживёшься? Во, побледнел ещё больше! Лобиков! Тащи графин, побрызгай и на товарища генерала заодно.

Рябинкин с трудом, пошатываясь, вышел из кабинета. Повеселевший командарм заговорил с оставшимися уже вполне миролюбиво.

– Так, товарищи офицеры, попрошу к карте Улан-Батора. Комендант гарнизона, докладывайте – как организованы поиски дезертиров…

Полковник, водя указкой, показывал маршруты движения дополнительных патрулей и квадраты поиска, распределенные между частями гарнизона.

Командарм задумчиво произнес:

– А ведь мы исходим только из одной посылки, товарищи – что эти гаврики всё ещё в городе. А если они давно его покинули?

– Товарищ командующий, если пешком – их давно бы засекли в степи монгольские скотоводы и доложили бы в органы милиции, у них с этим четко. И на автомобилях им никак не выехать, тут незнакомых попутчиков не подсаживают – за это в Монголии реальный тюремный срок положен. Вокзал оцеплен патрулями, на пассажирском поезде никак.

– Вот! А на товарном поезде, а? Если они в какой-нибудь состав подсядут? Что скажешь, полковник?

– На грузовой станции такое исключено, там охрана у монголов зверская. А вот в пути подсесть… Вот здесь, в десяти километрах на север от Улан-Батора, начинается длинный тягун, поезда сбрасывают скорость в горку до десяти-пятнадцати километров в час. Теоретически могут запрыгнуть, товарищ командующий.

– Вот именно! Значит, ставьте сюда пост, на пути. И подготовьте телефонограмму за моей подписью по всем нашим гарнизонам вдоль железной дороги – пусть удвоят патрули, ищут этих дезертиров у себя.

– Есть, товарищ генерал-лейтенант! Найдем, никуда не денутся.

* * *

Погрузка военной техники на эшелон – наука непростая. Тот же танк по гусеницам шире стандартной железнодорожной платформы. Точно заехать с аппарели, развернуть сорокатонное неповоротливое чудовище на узкой площадке нелегко. В батальоне тридцать один танк, парочка обязательно при сложных маневрах промажет и кувыркнется с насыпи под матерщину командиров.

А ещё – бронетранспортеры и боевые машины пехоты, тягачи, грузовики и полевые кухни, орудия самоходные и орудия буксируемые, и прочие десятки разновидностей техники, придуманных человеческим гением ради убийства себе подобных.

И – тысячи тонн боеприпасов, заготовленных за двадцать лет пребывания наших войск в Монголии для достойной встречи китайских «друзей»…

И – десятки тысяч человек…

Идут эшелоны в Союз. Один за другим. Днем и ночью. На малой скорости, на минимальной дистанции между составами.

Мы уходим.

* * *

Старшего лейтенанта Марата Тагирова, секретаря комитета комсомола армейского полка связи, первым с парой сержантов выставили на пост у железной дороги, где эшелоны на подъеме сбрасывали скорость.

Через два часа от всматривания в бесконечные вереницы товарных вагонов и платформ в глазах уже плыли разноцветные пятна, грохот колёс поселился в голове, безостановочно лупя кувалдой в затылок.

Через три часа начали барахлить старые аккумуляторы в переносной радиостанции. Её выключили, чтобы не тратить последние капли энергии.

Через шесть часов несения службы на раскаленном солнце кончилась взятая с собой питьевая вода. Курева ещё оставалось полпачки, а вот еды не было с самого начала – в суматохе срочного отъезда напрочь забыли про паёк…

А до смены оставалось всего ничего – восемнадцать часов.

Загрохотал по рельсам следующий состав. Марат быстро, одной глубокой затяжкой, добил сигарету, поднялся с земли и начал всматриваться в осточертевшее мелькание вагонов.

– Товарищ сташлейтенант, глядите! Есть кто-то!

Сержант азартно тыкал пальцем в сдвинутую дверь очередной теплушки. Тагирову вполне хватило времени разглядеть, что на полу пустого вагона лежат (спят?) два человека. Рядом проветривалась пара снятых кирзачей.

– Блин, неужто наши беглецы?

– Конечно, тащ сташленант, откуда другим взяться! Классно, а то я боялся, что нам ещё и ночевать тут, на свежем воздухе.

– Да погоди ты, сержант. Давай, включай радио, доложить надо.

Рация, будто осознав значимость происходящего, не подвела. Тагиров доложил дежурному по поискам, выслушал приятные слова:

– Вот молодец, старлей! Пойду доложу командующему. Буду просить, чтобы тебя поощрили за глазастость. Неужели всё кончилось, а? Задолбали эти поиски, четверо суток уже дома не…

Эфир внезапно заглох. Рацию били кулаками и трясли – но аккумуляторы не оживали.

– Ладно, болт с ней. Хорошо, что доложить успели.

– Да уж, товарищ сташлейтенант, а то обидно было бы! Не смогли бы передать важную информацию!

– Да ни фига, ты бы сейчас тогда пятнадцать километров через горы бежал до штаба армии, ха-ха! С запиской к дежурному в зубах. Ну чего, будем машину ждать? Думаю, часа через полтора максимум за нами приедут…

Только под утро, когда трясущиеся от жуткого холода дозорные чуток задремали, укутавшись единственной на троих шинелью, вдалеке послышался мотор дежурного «зилка».

Из кабины вылез незнакомый майор, из кузова выпрыгивали прапорщик и два солдата с артиллерийскими петлицами.

– А чего так долго, товарищ майор? Мы же беглецов больше полусуток как обнаружили, давно бы нас забрали.

– Тихо, старлей, не мельтеши. Не тех обнаружили.

– В каком смысле?

– В непосредственном. Их сняли с товарняка на следующей станции, это дезертиры из Сайншандинского гарнизона. Так что в Улан – Баторе поиски и сопровождающий их дурдом продолжаются. Давайте в машину, я вам смену привёз.

* * *

Гия Иосифович Лордкипанидзе, уверенно расположившись в кресле члена военного совета, говорил тихо, но от этого его речь казалась ещё страшнее.

Рябинкин, елозя задом на самом краешке хлипкого стульчика, чувствовал себя в собственном кабинете очень неуютно. Слова посланца партии тяжёлыми булыжниками падали чевээсу прямо на макушку.

– … не осознаете всю важность и ответственность. В современных условиях армейские политические органы должны обновиться, перестроиться, чтобы, так сказать, с открытым забралом встречать новые вызовы. В странах социалистического содружества набирают силу негативные тенденции, чуть ли не последним нашим союзником остается Монголия, а вы что?! Одно ЧП за другим. По вашей же справке за последние трое суток в 39 – й армии задержано… где тут… вот! Задержано восемь дезертиров, из них один с оружием, пресечено тридцать самовольных отлучек. Угон дежурной машины офицерами – за водкой поехали… Пьяный прапорщик арестовал монгольский наряд милиции в Дархане и посадил на гауптвахту! Что тут у вас творится вообще? Именно в тот момент, когда для нас особенно вредны любые чрезвычайные происшествия на территории МНР!

– Товарищ Лорд! Кипанидзе! Просто в связи с поисками ушедших из караула в Улан-Баторе ужесточили службу… Вот и повылазило всё. Некоторые дезертиры по два месяца гуляли, а командиры частей не докладывали. Только сейчас и поймали…

– Вы, по-моему, вообще не понимаете, чего несете. С ваших слов получается, что картина в армии ещё хуже, чем мне представлялось. То есть полный развал, сокрытие преступлений и круговая порука! Очень плохо, генерал. А монгольские товарищи из-за этого постоянно жалуются к нам, в ЦеКа.

Рябинкин насупился и выдал:

– Я вообще не понимаю, почему монгольские товарищи рот открывают. Давно ли они в феодальном строе пребывали? Только и знали, как овец своих полудохлых пасти да в юртах мёрзнуть. От чумы и сифилиса мёрли, как мухи. А мы им города отстроили, промышленность создали. Врачей, учителей из них готовим, да что говорить! В 39-й армии семьдесят тысяч человек, служат чёрти где, вдали от Родины, в жутких условиях, чтобы любимых младших братьев китайцы не обидели… Они должны нам ноги мыть и воду пить, а не жаловаться!

– Да-а-а… Совсем вы перетрудились, генерал. Вы чего несете вообще? А как же знамя коммунизма над планетой? Дружная семья социалистических народов, уверенно шагающая к светлому будущему? Пролетарский интернационализм, в конце концов?

– Чего-то я не пойму: шагает и жрёт по дороге вся семья, а кормит их один Советский Союз. Да, и я тут два года, но ещё ни одного монгола не видел, которого можно было бы пролетарием назвать. Сегодня ночью вышел покурить на балкон – а в мусорном баке двое местных ковыряются, жратву ищут. Грязные, как черти, в наших сапогах, в советской военной форме. Ничего своего-то нету… Я свистнул – они, как крысы, порскнули. Как зверьки какие-то.

– Ваши слова совершенно немыслимы. Считайте, что я ничего не слышал. Спишем на нервное переутомление. Идите, генерал. Отдыхайте.

* * *

Эшелоны на север, в Союз, идут один за другим. В короткие минутные промежутки дежурящий на переезде пожилой монгол в выцветшей железнодорожной фуражке разрешает проехать трём-четырем автомобилям, но потом под дерущее уши дребезжание звонка опять перекрывает переезд.

В обе стороны скопилась дикая пробка из советских военных и монгольских гражданских машин. Кто-то сигналит и матерится, кто-то уже устал и безучастно ждёт своей очереди. Школьники в маленьком автобусе мелькают чумазыми мордашками, показывают языки русским солдатам и хохочут.

Снова визжит звонок, шлагбаум начинает опускаться. Взревев двигателем, монгольский автобус – «пазик», набитый детьми, прыгает на переезд, переламывает кабиной медленно опускающийся полосатый дрын и глохнет прямо на рельсах.

Воет гудок показавшегося тепловоза. Орёт дежурный по переезду. Истерично верещит звонок. Монгол в кабине автобуса замороженным взглядом смотрит вперед и в сотый раз поворачивает ключ зажигания. Стартер визжит, но не заводит.

К окнам автобуса прилипли мгновенно утратившие смуглость детские лица.

Тепловоз ревёт раненым мамонтом. Скрежещет экстренное торможение… Не успеет.

Из кабины советского «Урала» выскакивает лейтенант, что-то вопит. Горохом на землю скачут два десятка солдат из кузова. Облепляют «пазик», как муравьи толстую вкусную гусеницу, тащат через рельсы.

Тепловоз исходит на крик. Огромная зеленая морда, испуганно таращась круглыми фарами, надвигается неумолимо. Бойцы хрипят, скребя грязными ногтями в цыпках по скользким автобусным бокам.

– Навались! Ещё чутка.

«Пазик» скрипит всем телом и переваливается задними колесами через крайний рельс – в последнюю секунду.

Расшвыривая воздух горячей грохочущей тушей, тепловоз пересекает переезд, протаскивает десяток вагонов и останавливается.

Лейтенант стучит в стекло водителя автобуса кулаком:

– Открой пассажирскую дверь, придурок!

Тот продолжает сидеть прямо и машинально поворачивать ключ зажигания.

– Да он в шоке, товарищ лейтенант. Сейчас, сами откроем.

Веснушчатый полутораметровый рядовой Синичкин бьет коленом между створок автобусной двери, всовывает в образовавшуюся щель ладошки. Ему помогают.

Гармошка со скрипом раздвигается, из автобуса высыпаются ревущие вразнобой монголята. Бойцы подхватывают их на руки, относят в сторону.

Из машин набегают люди – кто матерится, кто нервно хохочет… Дежурный по переезду что-то горячо втолковывает по-монгольски не понимающему его лейтенанту.

Забытый всеми водитель автобуса вновь поворачивает ключ зажигания. Из выхлопной тубы с кашлем вырывается клуб дыма, двигатель заводится. Водитель включает передачу и жмет на газ… Народ шарахается от «пазика» и разноязычно орёт:

– Зогс!

– Стой, идиот!

Автобус сбивает с ног зазевавшегося Синичкина, наезжает на него передним колесом и останавливается.

Пробитое осколками рёбер сердце спотыкается и замолкает.

* * *

Гия Иосифович Лордкипанидзе без стука вошёл в кабинет командующего. Полковников, самую малость задержавшись, поднялся из кресла навстречу.

– Товарищ кандидат в члены Центрального…

– Садитесь, генерал, и давайте без церемоний. Одно дело делаем.

Командарм, не удержавшись, скептически хмыкнул. Гость сделал вид, что не заметил, и продолжил разговор.

– Что вы можете сказать про вашего члена военного совета?

– Хм, в каком это смысле? Член как член. Обыкновенный.

– Ну, вы не замечали за ним раньше шовинистических настроений?

– Каких-каких настроений?

– Генерал, ваш подчиненный неуважительно отзывается о наших монгольских друзьях. Я с ним сегодня…

Московский гость подробно пересказывал последний разговор с Рябинкиным, генерал рассеянно кивал головой, ковыряясь карандашом в ухе. Вдруг он напрягся и переспросил:

– Как вы сказали, Гия Иосифович? Ночью, двое на помойке, в советской военной форме?

И, не слушая ответа, схватил телефонную трубку.

– Коменданта гарнизона, мухой… Полковник! Ну-ка, скажи мне, а генеральскую пятиэтажку твои патрули проверяли? Да, в которой высший комсостав живёт. Что значит – не хотели беспокоить?! Вот прямо сейчас, бегом, проверьте чердак и подвал… Да мне похер, что у тебя людей нет – сам посмотришь, не развалишься! Доклад через тридцать минут!

Грохнул трубкой и расплылся в счастливой улыбке.

– Дорогой Гия Иосифович, сдаётся мне, что вы нам очень помогли! Коньячку?

– Кхм. Ну-у-у, в этом ничего удивительного нет – для того и служат центральные партийные органы, чтобы вдохновлять, так сказать, и помогать. Не откажусь от коньячка.

* * *

Акт вскрытия трупа патологоанатом принёс утром, гроб в ремонтной роте сделали быстро. Для сопровождения тела погибшего при исполнении интернационального долга рядового Синичкина выделили двух сержантов-земляков из его батальона, тоже уроженцев Липецкой области…

Старшим назначили прапорщика Володю, только что изгнанного из генеральских холуёв – вот пусть растрясет брюхо. «Груз двести» сопровождать – это тебе не начальствующее тело возить, приятного мало…

Санитарный «уазик» – «буханка» выехал рано утром с печальным грузом по маршруту Дархан – Улан-Батор. После ночевки на армейской пересылке гроб надлежало погрузить в иркутский поезд, а там уже – пересадка и путь домой.

Последний путь. Досрочный дембель…

* * *

Сельское кладбище. Ржавые покосившиеся оградки. Поющий не к месту жаворонок. Районный военный комиссар принёс с собой шесть холостых патронов для «макарова», и вдвоём с прапорщиком они вразнобой исполнили троекратный залп над могилой в уплату последнего долга перед солдатом. Жаворонок испуганно замолчал…

Мать Синичкина, нестарая ещё, но какая-то нелепая и сутулая, не ругалась и не плакала. Когда Володя передал ей посмертную награду сына, монгольскую медаль «Боевое содружество», начала часто кланяться и благодарить…

От этого стало ещё тоскливее.

Младший братишка Синичкина, такой же худющий и веснушчатый и по малолетству не понявший смысл происходящего, подергал прапорщика за штанину:

– Дяденька военный, а можно, я этот значок буду носить, пока брат из армии не вернулся?

Володя отвинтил от кителя знак «Гвардия» и протянул пацанёнку:

– На, дарю. Своё носи.

– Ух ты! Этот даже красивше…

Ветер едва шевелил ленты на убогом похоронном венке из пластмассовых цветов.

* * *

Ромка и Сергей, прятавшиеся неделю в подвале «генеральского» дома, получили по два года дисциплинарного батальона.

Пилот вертолёта Ми-24 был срочно переведен в Союз и уже там уволен в запас без пенсии, по служебному несоответствию.

Власти новой Монголии включили Шугэл Билуу в реестр национальных природных и исторических памятников. Сейчас там не протолкнуться от китайских туристов.

По предложению представителя Военного отдела ЦК КПСС член военного совета 39-й армии генерал Рябинкин был отстранен от должности и через полгода ушел в отставку. Теперь он – глава русского национального союза в большом сибирском городе, пылкий оратор и публицист. Замечена за ним одна странная особенность – жутко не любит, когда при нем свистят.

Его бывший водитель, Владимир, служит послушником в маленьком подмосковном монастыре.

Последний эшелон с советскими войсками ушел из Монголии в сентябре 1992 года.

Через год после похорон военкомат установил на могиле Синичкина скромный памятник. Он так и стоит – покосившийся черный конус с облупленной красной звездой из жести.

Август 2013 г.

Бронзовый солдат

Моему дедушке.

Он стоит на маленькой, стерильно чистой площади в центре столицы независимой страны.

Неторопливые эстонские голуби царапают бронзу коготками и по-европейски солидно, с явным удовольствием, срут ему на голову.

Он старается не обращать внимания.

Память. Он помнит яркие майские дни, детей с цветами и старенького маршала Баграмяна. Маршала вели под руки, и ветеран, тряся бритым черепом в древних пигментных пятнышках, надтреснутым тихим голосом говорил о войне. Той самой, которая в каждом из нас навсегда.

Когда-то у Него было имя. И не одно, а одиннадцать – от подполковника Котельникова до гвардии старшины Борщевского. На рядовых не хватило места. На рядовых всегда не хватает. Места для имени на памятнике, орденов, баранов для папах… Рядовые привыкли.

Потом местные власти решили, что негоже помнить русских оккупантов поименно. Доску с фамилиями вырвали с мясом, а на её месте повесили другую. Объясняющую, что это теперь – памятник всем, погибшим во Второй мировой войне. То есть вообще всем. Без исключения.

Американскому сержанту, загнувшемуся на Соломоновых островах от кровавого поноса. Бандеровцу, подорвавшемуся на партизанской мине. Латышскому эсэсовцу, выловленному чекистами в лесу в сентябре сорок пятого. Обгоревшей головешке, бывшей когда-то Евой Браун. Японскому камикадзе, разнесшему на молекулы английский крейсер.

Он стоит в плащ-палатке, пыльных кирзачах, с ППШ на плече и думает: блядь, ну причём тут камикадзе?

А ещё Ему очень холодно.

* * *

Тагира Шайдуллина забрали в армию в тридцать седьмом. Там кормили, одевали, учили читать по-русски и стрелять. И никто не вспоминал, что он из кулаков. Бравые городские большевики приехали к ним в двадцать восьмом и признали кулаками всех. Всю татарскую деревню Ваныш в полном составе отправили в Забайкалье, искупать воображаемую вину. Потом спохватились, приказали простить и вернуть. Но не сразу. Многие успели помереть непрощёнными.

В Красной Армии Тагиру очень нравилось. И на финскую войну он отправился, полный энтузиазма.

А потом были дикий мороз, неразбериха и бестолковщина, расстрелянные перед строем командир и комиссар полка. Неуязвимые за деревьями финские ополченцы-щюцкоровцы, лыжники-привидения в маскхалатах с роскошными автоматами «Суоми». Гранитные надолбы и железобетонные доты «линии Маннергейма». Обмороженные руки, окаменевший ледяной хлеб и медаль «За отвагу».

Медаль весьма способствовала любовным успехам младшего командира запаса Шайдуллина. Осенью сорокового он женился на самой красивой девушке района. Дочка родилась в августе, когда мобилизованный Тагир уже был старшиной роты в запасном пехотном полку в Казани.

Было голодно. Фронтовой паёк и тыловой – две большие разницы. Тагир приспособился ловить кур на птицефабрике, закидывая за колючую проволоку леску с рыболовным крючком, на который насаживался кусочек серого, как глина, хлеба. Что ещё больше увеличивало ценность Шайдуллина в глазах отцов-командиров.

И в глазах роскошной белокурой телефонистки тоже. Пускающий на блондинку слюни штабной писарь с соперником разобрался просто. Буксир, расталкивающий железной грудью первые прозрачные ладожские льдинки, притащил в блокадный Ленинград баржу с пополнением. Среди укачавшихся, облёванных, оглушенных визгом немецких «лаптёжников» солдат был и Тагир.

Промерзшие окопы. Меню из гнилой капусты. Пирамидки мороженого говна в ходах сообщения. Порванный ветром плакат «Отстоим город Ленина».

Ротный, отпросившись у командования, поволок на Петроградку вещмешок, набитый сэкономленным офицерским пайком. К жене и дочке. В дороге он потерял сознание от голода и недосыпа, упал и замёрз насмерть. Так и не узнав, что девочки погибли вчера, во время артобстрела.

Никогда не видевший лыж, Тагир добровольцем пошел в лыжный батальон. Их две недели кормили на убой и отправили в рейд по немецким тылам. Из шестисот человек вернулось двадцать. Командование, похоже, удивилось и не знало, куда выживших девать. Выдали ордена и отправили под Синявино.

Что есть счастье на войне? Например, не курить. Тогда можно махорку выменять на хлебную пайку.

Или атака. Что может быть прекраснее возможности выпрямиться, вырвать закоченевшее от трёхчасового лежания в ледяной болотной жиже тело и, замирая от чувства, что все пули из этого сраного пулемета летят лично в тебя, бежать к немецким окопам, в хруст и вой рукопашной схватки. А потом в обставленном с европейским комфортом блиндаже потягивать трофейный коньяк и материть старшину, застрявшего где-то с термосом, в котором – горячая пшенка.

Перед форсированием Нарвы прислали очередного взводного. Восьмого на памяти помкомвзвода Шайдуллина. Обычно в первом же бою юные младшие лейтенанты, затянутые в рюмочку новенькой портупеей, вскакивали в полный рост на бруствер и, размахивая пистолетиком, подростковым фальцетом призывали за Родину, за Сталина. Пламенная речь заканчивалась одинаково – немецкой пулей в горячий лоб. А потом всё шло по накатанной – бойцы, пригибаясь, уходили делать свою тяжкую работу уже под командой Тагира.

Этот лейтенант, вроде, был опытный. Переправились, окопались, зацепились.

Из колеи взводного выбил пулемет, остановивший атаку.

– Сержант, давай кого-нибудь туда. Пусть гранатами забросает.

– Тащленант, так не доползёт же. Всё простреливается. Как вошь на голой жопе, честное слово. Давайте у комбата сорокапятку попросим, пусть артиллеристы поработают.

– Разговорчики. Делай, что сказано.

Тагир матюкнулся, снял вещмешок и шинель, проверил гранаты.

– Ты куда, сержант?

– Я на смерть пацанов не пошлю. Лучше сам.

– Стой!

Тагир уже полз, мечтая стать маленьким и плоским.

Оставалось метров сорок, когда его накрыло.

Он лежал в воронке. Кровь и жизнь медленно вытекали, впитываясь в землю.

В эстонскую землю.

* * *

Дочка уговорила всё-таки приехать Тагира в Таллин. Порадоваться налаженной жизнью в не по-советски благополучной Эстонии.

Внук-девятиклассник, распираемый гордостью, рассказывал, как зимой был начальником караула на Посту номер один, у Вечного огня.

Не спеша, спустились с Тоомпеа. Красавцы-каштаны роняли зелёные рогатые шарики, похожие на маленькие морские мины.

– Дедушка, вот этот памятник! У нас форма была, совсем как у военных. И автоматы. Учебные, конечно, с прорезью в стволе. Дедушка! Ты чего, плачешь, что ли?

– Лейтенант… Волков… И инициалы совпадают. Наш взводный. Это он меня под Нарвой вытащил, когда ранили. Сам. Хотя офицеру не положено. Меня в госпиталь, а они дальше пошли. На Таллин. Значит, его здесь. В сентябре сорок четвертого.

Бронзовый солдат стоял молча, задумчиво глядя в голубое пламя Вечного огня.

* * *

Он стоит на площади в центре столицы маленькой, но гордой, сбросившей тяжкое ярмо советской оккупации страны.

Он даже не пытается понять певучую, но чужую речь.

Ему очень холодно без Вечного огня. Местные власти посчитали, что жечь русский газ перед русским памятником неэкономично.

Недавно Его опять облили краской горячие местные парни. Он не обиделся. Кровавые брызги роднят Его с теми, ради кого Он стоит.

Говорят, русские своих на войне не бросают.

Может, Его как-то можно забрать?

Ноябрь 2006 г.

Земля рожает камни. (Бронзовый солдат – 2)

Полковник курил жадно, привычно пряча огонёк трофейной сигареты в заскорузлую ладонь.

– Блядь, из чего их немцы делают? Из капустного листа или из говна лошадиного? Не берёт. Махорочки бы.

– Да откуда ж, тащ полковник? Спасибо, хоть это взяли. Ну, как там с картой, ясно что-нибудь?

– Тут по– эстонски написано, что ли. Ни хрена не понятно.

– Я же говорю, это полицаи были, подстилки фашистские.

Час назад их странная группа из одиннадцати человек взяла на шоссе две машины. Всех трофеев – карта и яркая пачка сигарет. Оружия нормального у полицаев не было – пистолетики, да и нападения они явно не ожидали. Так что всех дел – на полминуты. Но ясности это не добавило. Из всей группы никто не помнил, как оказался в этом промозглом лесу. Общее было одно – принадлежность к подвижному отряду 8-й армии, и последние воспоминания, связанные с участием в штурме Таллинна в сентябре сорок четвертого. А дальше – провал, темень.

– Слушай, капитан, может нас того… Усыпили? А потом сюда закинули сонных.

– На хрена, тащ полковник?

– Ну, это. Задачу боевую выполнять. Диверсию какую-нибудь. А со снотворным переборщили, мы и забыли, чего делать.

– Без рации? И потом, вы – замкомдива, я – парторг, Леночка Варшавская – медсестра. Ладно, Куликов – пехота, и сержант этот, как его… Какие из нас диверсанты? Чушь.

– Сам понимаю, что чушь. Не по себе мне, тошно как-то. Канонады не слыхать, авиация куда-то делась, небо чистое. Будто война вообще кончилась.

– Может, на восток пойдем? Должны же мы к своим выйти, в конце концов.

– Нет, капитан. У меня чувство такое, что здесь наше место, и здесь наша задача. Смотри, это вот что нарисовано? Нефтехранилища портовые?

– Вроде. Точно, похоже, они.

– Ну, вот такой будет боевой приказ. Взрывать их будем к едреней фене.

* * *

И дедушка, и отец Урмаса были крестьянами. Каждую весну они выходили в поле и выковыривали из сырой глинистой земли тяжелые булыжники, укладывая их по границам пропитанного солёным потом участка – иначе его было не вспахать. А на следующую весну всё повторялось снова – как только сходил снег, обнажались белые камни, похожие на черепа бесчисленного воинства, погибшего когда-то в грандиозной битве.

– Папа, они когда-нибудь кончатся, эти булыжники?

– Никогда, сынок. Наша земля – трудная, она рожает камни из своего нутра. Но это – наша земля, и другой Господь нам не даст. Он испытывает нас, и только тот, кто терпелив и трудолюбив, может называться эстонцем.

А тёмными зимними вечерами папа, латая вечно рваную рыбацкую сеть, ломающуюся от соли, рассказывал Урмасу старые легенды. О великом богатыре Калеве, о его верной жене Линде и их славном сыне Калевипоэге. И о том, как в молодости он побывал в столице Империи, а усатый полицейский не пустил его в красивый парк, где гуляли нарядные дамы: – Собакам и чухонцам нельзя, здесь для чистой публики. Понял, белоглазый?

Потом в Таллин пришли русские, началась война, заявились немцы, снова русские… Вся эта круговерть проносилась мимо – работы у крестьянского сына Урмаса меньше не становилось. Когда Советы вернулись, хутор забрали в колхоз. Но земля всё так же весной выдавливала из себя камни, только увозили их не на телеге, запряженной полудохлой лошадью, а на тракторном прицепе. Дочка Урмаса уехала в город, стала врачом. Когда он вышел на пенсию, то перебрался в Таллин, но без работы не мог – устроился сторожем на очистные сооружения на озере Юлемисте, питающем столицу водой. Там и жил в маленьком домике. В девяносто первом вся республика, упиваясь свободой и чувством небывалого единства, любовалась трёхцветным флагом на Длинном Германе, сменившем ненавистный красный с морской волной понизу.

Урмас поглядел на плачущую от счастья дочь и спросил:

– А камни так же будут лезть из земли?

– Папа, ну причём тут камни?! Как был ты крестьянином, так и остался.

– Значит, будут.

* * *

ТАЛЛИН, 22 июня 2007 года.

Обстановка в республике продолжает накаляться. По сообщениям официальных источников, сегодня в четыре часа утра, на 32-м километре Нарвского шоссе, было совершено вооруженное нападение на полицейский патруль. Погибли семь сотрудников Департамента полиции, один тяжело ранен, сожжены две машины. По словам выжившего, нападавшие были одеты в форму и имели оружие советских солдат времён Второй мировой войны. Представитель «Ночного дозора» заявил об имеющейся у него информации о готовящихся массовых арестах русскоязычного населения. Поисковые группы «Дозора» в окрестностях Таллина пытаются обнаружить останки 11 советских солдат, извлеченных в мае из захоронения у «Бронзового солдата»…

* * *

Дочка с мужем уехали на выходные в Швецию. В городе было неспокойно. Внучку Урмас забрал к себе. Вечером он укрыл её мягким одеялом, погладил светлые волосы широкой, всё ещё крепкой ладонью. От Аннеке пахло очень вкусно – парным молоком и солнцем.

– Дедушка, расскажи мне страшную сказку. Про Ярвевана хотя бы.

– В нашем озере Юлемисте живёт озёрный старик, Ярвевана. Вместо волос у него – водоросли, вместо одежды – рыбацкая сеть. Каждый Новый Год он выходит из озера и спрашивает у таллиннских мастеров: «Стучат ли ваши молотки? Закончили ли вы строить город?». И если узнает, что город больше не строит новых домов, то прикажет водам озера обрушиться на Таллин и затопить его. Сделать это нетрудно – ведь озеро расположено выше города.

– Ну, это не страшно. У нас всё время что-нибудь строят. Вот в мае девочки в школе рассказывали ужасную историю. Будто по ночам по городу ходит Бронзовый солдат и спрашивает всех, кого встретит, как ему пройти на Тынисмяги, где он раньше стоял. И кто по-русски не понимает, тех душит бронзовой рукой! А ещё с ним ходят одиннадцать мертвецов!

Урмас крякнул и растерянно почесал подбородок. Другое время – другие сказки.

– Вообще-то этот памятник скульптор лепил с эстонского сержанта. Так что, наверное, по-нашему он говорит.

За окном громыхнуло. Странно, старый ревматизм грозу не предсказывал…

– Дедушка, что там за свет? Пожар, что ли?

Урмас повернулся к окну. Сердце заныло от плохого предчувствия. По небу гуляли сполохи.

– Пойду, посмотрю. Спи.

Урмас торопливо обошел дом. С озера тянуло сыростью. Ночное небо на севере, над морским портом, заливало оранжевое зарево, с каждой секундой набирающее силу. Урмас вздрогнул – послышались шаркающие шаги, резко запахло рыбой и тиной. По дорожке от озера ковылял старик. Рыжие отсветы выхватили из темноты нелепую фигуру, кутающуюся в мокрую рыбацкую сеть, застрявшую в зелёной бороде серебристую чешую.

– Ярвевана?! Ты куда? До Нового Года ещё далеко.

– Я не буду жить в городе, по которому бродят неуспокоенные души воинов. Это не город – это разворошенное кладбище. Нехорошо это. Не по-людски.

– А озеро?!

– Я освободил воду. Пусть поступает, как хочет. Эстонская земля рожает камни, но не любит отдавать кости.

Со стороны Юлемисте дохнул ветер. Тяжелая серая вода пришла в движение. Долгими веками мечтала она обрушиться на город…

* * *

Гудящее нефтяное пламя вздымалось на добрую сотню метров, поджаривая звёзды.

– А ты молодца, капитан. Знатный фейерверк устроил.

– Ну так! Помню, в сорок первом под Волховым…

– Смотрите! Из наших, что ли? Эй, земеля! Перед ними стоял высокий солдат в плащ-палатке. Плящущий огонь отражался на бронзовом лице. Солдат глазами пересчитал группу, поправил на плече ППШ, довольно кивнул: все одиннадцать здесь.

– Ну что, братишки, пошли, что ли. Повернулся и зашагал в сторону Тынисмяги.

Май 2007 г.

Эстонец

Новичок был тот ещё. Выше всех на две головы, рыжий и с фингалом.

– Ти-ха, седьмой «А», ти-ха! Познакомьтесь с новым учеником. Зовут его… Э… Арно Педер. Он приехал к нам из Пярну.

Класс взорвался. Смеялась даже выпендрёжная красотка Наташка.

– Ти-ха! Что это вы? Нормальная эстонская фамилия. Тагиров, чего ты заливаешься?

– Пидар! Из города Пёрну!

После урока новенький без слов заехал Марату в репу. Вспышка осветила длинный школьный коридор и короткий жизненный путь.

– Ты чё?

– За пидара, козёл. Щас урою, жидёнок.

– Я татарин.

– Всё равно чурка.

– Блин, кто бы говорил, курат сраный!

– Я русский, сука, понял?

Растаскивали их за ноги. Рыжие и чёрные вихры торчали одинаково. Кровь и сопли перемешались, скрепив братский русскоязычный союз.

* * *

– Ваша школа претендует на первое место в Таллине. Однако плохо состояние дисциплины. Эти ваши, из девятого «А», Педер и Тагиров, забросали консерваторию горящими пластмассовыми кусочками.

– Дымовушками.

– Да. Сорвали концерт. Жаловался сам товарищ Вадер. На его внучку Наташу напали прямо в школе, хватали за… Это… Грудиновые мышцы и яйгодицу!

– Зажимали.

– Не надо мне переводить! Я достаточно хорошо знаю русскую языку, курат! Ваша … Это… Ваша дваяйца хотела украсть пиво из магазина.

– Двоица. Хотя и ваш вариант подходит. Давайте пройдём по школе, посмотрим кабинеты после ремонта.

Поперёк красивого стенда «Наши отличники» кривым синим фломастером было начертано «Натажка песда». Директор крякнул и прикрыл вопиющую безграмотность спиной.

– Давайте пройдём в кабинет химии. Отлично оборудован!

– Да, ваша новая учительница. Лайне э-э…

– Лайне Лембитовна. Самый молодой кандидат наук в республике, а решила работать в школе.

– Мы не будем помешать занятиям?

– Не беспокойтесь, уроки давно кончились.

Кабинет сиял чистотой и холодным блеском реторт. Директор кивал, соглашаясь с восторгами инспектора, напряженно прислушиваясь при этом к ритмичным звукам из лаборантской. Вдруг он рванулся и распахнул дверь.

– Блядь! Педер!

Победно пламенели рыжие вихры. Безостановочно качалась веснушчатая жопа. Надежда эстонской науки Лайне Лембитовна Каземаа с повисшими на ухе очками и с задранной до лопаток юбкой елозила розовыми сосками по столу, повизгивая при этом совсем непедагогично.

* * *

– Всё-таки эстонское пиво в Союзе – лучшее. Четыре года как в лётном учусь, а всё скучаю.

– Наслаждайся. Недолго осталось – границу с Нового года закроют. Союз вон уже закрыли. Слушай, а где Арно? С девятого класса о нём не слышал, после того как его за химичку исключили.

– Ну, он же в Минское военно-политическое поступил. Чтобы в армии не служить.

– Марат, что за бред? Где логика – пойти в офицеры, чтобы в армии не служить?

– Аркашка и логика – вещи несовместимые, как одновременные миньет и курение. Куда ему в институт? Он вечернюю школу еле закончил. А в училище его на руках понесли, потому что эстонец. Как думаешь, много эстонцев среди вояк? А так бы в армию загремел.

– Бля! Человек пошел служить двадцать пять лет, чтобы не служить два года. Как?

– Каком кверху. Я письмо вчера получил – выперли его в июне из училища. За месяц до выпуска. Поспорил на коньяк, идиот, что трахнет бабу у боевого знамени. Пишет, что выгнали не за аморалку и не за нарушение устава караульной службы, а за то, что елду знаменем вытер. Так что жди, дослужит солдатом до приказа и вернется скоро в Таллин.

* * *

В министерстве полиции возникла неслабая паника, когда ввалился двухметровый рыжий субъект в форме русского оккупанта и потребовал взять его на работу. Доказывая при этом на посконном русском языке, что он чистокровный эстонец.

Молодая республика очень нуждалась в национальных кадрах.

В первое же патрулирование его машину подрезал какой-то хам и помчал к выезду из города. Арно, вопя что-то про эстонских тормозных придурков, высунулся из окна и начал палить из «макарова» как учили – пятнадцать выстрелов мимо. Последняя пуля запасного магазина оказалась предупредительной и разнесла хаму башку.

Хама разыскивали уже полгода за четыре убийства.

Все газеты вышли с Аркашкиной рожей на первой полосе и заголовком «Славный сын гордой страны».

* * *

– Господин министр полиции, но ведь у его отдела лучший показатель раскрываемости.

– Естественно. Восемьдесят процентов преступников – русскоязычные. Он с ними как-то договаривается. Возможно, он вообще все эти преступления сам организует, а потом сам раскрывает.

– Но где логика?

– Какая логика! Вы видели его рожу? А этот ужасный акцент? Какой он эстонец? Когда ему вручали орден, он ущипнул за задницу министра обороны госпожу Кыйк!

– Да, это ужасное нарушение субординации!

– Какая, курат, субординация! Старая кошелка не была такой счастливой, даже когда нас принимали в НАТО! А эта идиотская табличка на двери: «Отдел расследования убийств полицейского департамента города Тталлинна»? Мол, если теперь пишутся две буквы «н», то пусть и «т» две будет. А шесть проституток из «Олимпии» на конспиративной квартире!

– Согласно рапорту, он собирал показания по делу об убийстве…

– Показания! С голых шлюх! Они ему всё показали, ничего не скрыли! Мандавошек он с них собирал! Выход один – перевести его подальше от столицы. Разумеется, с повышением.

* * *

Падение российского боевого самолета в лесу под Нарвой вызвало громкий резонанс, ноту протеста и обращение в Евросоюз с просьбой защитить маленькую республику от охреневшего от имперских амбиций соседа. Первым к месту аварии поспел начальник Нарвского департамента полиции полковник Арно Педер.

Когда кипящий благородным гневом заместитель министра обороны во главе толпы европейских журналистов ввалился в кабинет начальника департамента полиции, на него упала национальная эстонская болезнь «тормозной столбняк».

Стол был уставлен полупустыми бутылками пятидесятиградусной «Виру Валге*» (популярная в Эстонии марка водки) и светлого «Саку Ылу*» (*выпускаемое в Эстонии пиво). На стульях и под столом спал в полуголом виде женский персонал департамента полиции в полном составе – от уборщицы до начальницы полиции нравов.

В центре стола сидели, обнявшись за плечи, расхристанный полковник эстонской полиции и перебинтованный майор русской авиации. Рыжие и чёрные вихры торчали одинаково.

– Марат, братка! Млять, ну кто ж так в гости приезжает! Не мог поездом, что ли?

Заместитель министра снялся с ручника и завизжал:

– Как вам не стыдно! Вы же эстонец, курат!

Литровая бутылка с гудением разрезала воздух и впечаталась в околыш генеральской фуражки.

– Я русский, сука, понял?

* * *

Аркашка сейчас работает начальником охраны в маленьком питерском банке.

Август 2006 г.

Оборзевшие

– Старлей, майорскую должность хочешь?

Идиотский вопрос. Нет, я сейчас скажу: «Что вы, товарищ полковник! Хочу прапорщиком на продсклад. Можно?»

– Так точно, товарищ полковник!

– Заместителем командира бронепоезда пойдёшь?

Всё, это звездец. У полкана башню конкретно унесло. Ветром перестроечных перемен. Какой ещё бронепоезд? Он бы ещё командиром тачанки предложил. Или наводчиком стенобитной катапульты. И ведь не спросишь, где он «такие шишки берёт» – не поймёт юмора.

– Э-э-э…

– Не бзди, старлей, я серьёзно говорю. Не с бодуна. Под Читой три бронепоезда на консервации стоят. Бронепаровоз, вагоны и пара платформ, а на них – танки. Сейчас один из резерва вынимают, комплектуют и отправляют в Баку. Слыхал про тамошние разборки?

1989 год. Союз ещё не рассыпался, но трещит по всем швам. На окраинах стреляют и режут.

– Товарищ полковник, меня вообще-то учили другому.

– В смысле?

– В смысле – воевать. С америкосами, немцами, китайцами. На крайняк – с жителями герцогства Люксембургского. А не в Баку между нерусями встревать. Они хоть и чурки, но наши чурки, советские.

– Ну и пошёл на хрен, Яковлев. Кочевряжится ещё. Как «ЗабВО» расшифровывается, знаешь?

– Забайкальский военный округ.

– А вот штырь тебе в грызло. «Забудь вернуться обратно», понял? Под Борзю* (*Борзя – город в Забайкальском крае, 378 км от Читы) поедешь. Иди отсюда.

* * *

Вторую танковую дивизию вывели из Монголии в Забайкальскую степь, голую и холодную. Братья-монголы вдруг вспомнили про свою великую историю. Как они с Чингисханом раком ставили весь мир от Японии до Адриатики и от Рязани до Индии. Попросили, короче, с вещичками на выход.

– Не-ет, вещички оставьте. Технику там, военные городки. Бесплатно.

– С какого перепугу?

– А чего вы нам дань не платите? Знаете, сколько процентов за пятьсот лет натикало?

И вот, приехали. Оловянная, Безречная, Шерлова Гора* (*поселки городского типа в Забайкальском крае)…

«Китаю триппером грозя, стоит красавица БорзЯ».

* * *

– Тащ майор, сташленант Яковлев прибыл для дальнейшего прохождения….

– Да тихо ты, не ори. Комполка разбудишь.

– А он что, в штабе спит?

– А где ещё, на улице при минус сорока? В городке воды и тепла с октября нет, а в полку мы хоть топим. Садись к столу. Водку пьёшь?

– Да как-то…

– Не ссы, старлей. Мы все тут попали. Я вон должен был в Москву переводиться, а сюда влип. Так что будь проще. Наша задача – выжить. Весной легче будет. Знаешь, почему наше место дислокации называется «станция Безречная»?

– Ну, степь же. Речек нет.

– А вот хуюшки. Просто молодой старлей вроде тебя приехал сюда, посмотрел по сторонам и лишился дара речи.

* * *

Технику поставили в голой степи – выходили-то из Монголии, как убегали, ничего подготовить не успели. Когда сливали из танков летнее топливо прямо в грунт, приехал местный председатель колхоза – багроворожий дядька с четырёхметровым шлейфом перегара.

– Родненькие, погодите! Дайте горючки хоть тонны три!

– Не положено. Вали отсюда.

Дядька распахнул на груди драный бараний тулуп, закатил белки в красных прожилках.

– Га-а-ды! Фашисты! Мне весной трактора чем, говном заправлять? Из района только бумажки шлют! Кооператоры эти долбанные за взятки всю соляру скупили! Что ж нам, подыхать?

– А мы все тут скоро подохнем. Придут сюда китайцы жить, на наших косточках фанзы* (*фанза – распространенный в Китае тип одноэтажного традиционного дома) себе построят.

В одном майор ошибся. Китайцы не фанзы – небоскрёбы строят.

* * *

К декабрю стало совсем худо. Уголь кончался, топили еле-еле. Воды едва хватало для кухни. Вши были у всех, кто не догадался побриться наголо – даже у некоторых офицеров.

В казарму, рассчитанную на двести человек, набился целый полк. Жить в палатках невозможно. Дезертиров, правда, не было – нет дураков в степь убегать. А вот некоторые офицеры из отпусков месяцами не возвращались…

В тот день Максим заступал помощником дежурного по полку. После развода запаханный начальником караула комроты-пять Олежка Сахно (однокашник по училищу) отозвал Яковлева в сторонку.

– Максим, только без передачи. Округ набирает команду офицеров– танкистов. Отправят в Карабах, за армян воевать. Соображаешь? Платить обещают чуть ли не по тыще.

– Рублей?

– Хуей! Долларов американских! Ты их видел когда-нибудь?

– Армян?

– Ты чё-то тупишь сегодня всерьёз, не как обычно. Доллары! Доллары, блядь, видел когда-нибудь?

– Гы.

– А я вот не видел никогда. Короче, я тебя записываю. Только никому, слышь? А то желающих набежит.

– Нет.

– Чего «нет»?

– Не поеду. Вот прикинь: ты с этой стороны, а Вагифка Мирзоев – с той. Вы же корешились в училище. Неужели будешь в кореша стрелять?

– Ну… Это… Почему он должен обязательно мне попасться?

– Хорошо. Не он. Ибадов из сорок второй группы, например. Мы же все – советские офицеры. Братья, блядь. Да и не только офицеры. Одно дело – чурок чморить, как ты своих бойцов гоняешь. И совсем другое – убивать.

– Как хочешь. А я поеду. Здесь подохнем все. Ни квартиры, ни бабок, ни перспективы.

– Давай, Олежка. Мочи. Только когда русские танки вдруг на Украину попрут, не удивляйся. Потому что это – гражданская война, понимаешь? Начнется в Карабахе, а потом не остановишь.

– Можно подумать, от тебя что-нибудь зависит! Начнется, так не из-за нас!

– Если не можешь остановить подлость, так хотя бы в ней не участвуй!

– Да пошел ты! Святой нашелся!

Олег сплюнул, развернулся на каблуках и побежал догонять караул.

Максим постоял, глядя в спину приятелю. Да. Изменился ты, Олежка. Такие ли мы в училище были? Сигарету – по кругу, портвейн, купленный в складчину на курсантские копейки, – с горла… А теперь – доллары…

* * *

Максим вернулся после проверки парка в час ночи, промерзший до костей и голодный.

– Давай, старлей, там картошка осталась. Поешь и отбивайся до пяти утра.

– Тащ майор, а караул проверить?

– Там Сахно начкаром. Хули его проверять?

– А чего ротного начкаром запахали? Не положено, вроде.

– Так у него полроты – дембеля. Да ещё азербайджанцы из Карабаха. Кто ещё с ними справится? Слыхал, там сержант этот наглый, Мамедов, письмо от родных получил? Армяне их из села погнали, кого покалечили, кого вообще грохнули, сестру изнасиловали. Его родичи сейчас под Баку, в лагере беженцев. А армяне, я так понимаю, за эту резню в Баку мстят. Ужас, что со страной творится.

– Да слышал. Не понимаю, зачем вообще их в караул поставили. Оружие, всё-таки.

– А кого ещё ставить? Пехота и так через день…

Максим снял портупею, намотал на пистолетную кобуру и сунул под серую от грязи подушку. Не разуваясь, завалился на жесткий топчан, укрылся провонявшей табаком шинелью. Пригрелся и заснул.

* * *

Сахно, почему-то в генеральских погонах, протягивал ему автомат.

– Сташленант Яковлев! Родина приказывает вам расстрелять этих сомнительных товарищей!

У кирпичной стены со следами побелки стоял Вагиф Мирзоев. Кровь стекала по разбитому лицу. Китель с окантованными желтыми полосками курсантскими погонами распахнулся на поросшей густыми волосами груди. Рядом, прямо на грязном полу, сидел тихий армянчик из сорок четвертой группы – Карапет Манукян. Его огромные черные грустные глаза плакали кровяными капельками. Вагиф скривился, сплюнул бурым сгустком.

– Давай, братишка. Не стесняйся. Мы, чурки, большего не заслуживаем.

Максим положил автомат на землю, подошел к стене и встал между Вагифом и Каро. Сахно усмехнулся, поднял автомат и направил прямо в лицо Максиму.

– Тра-та-та!

Пули, лениво вращаясь, медленно летели в глаза.

* * *

– Тра-та-та!

– Что за фигня?!

Максим сбросил шинель и сел на топчане. Майор прижался лицом к стеклу и пытался что-то разглядеть в кромешной темноте.

– Тащ майор, что это?

– Вроде у караулки. Позвони туда.

Максим прижал к уху холодный эбонит, завизжал ручкой.

– Помощник дежурного по полку. С караульным соедини.

– Не отвечает, тащ сташленант.

Яковлев быстро застегнул шинель, накинул сбрую, натянул красную потертую повязку на рукав.

– Тащ майор, я сбегаю.

– Осторожнее там, Максим. Не дай Бог, нападение на караул.

Мороз сразу вцепился в лицо ледяными коготками. Максим побежал по визжащему снегу, на ходу растирая уши.

У караулки на земле сидел сержант из роты Сахно, заступивший помначкаром, и прижимал к лицу быстро чернеющий снег.

– Что тут у вас?

– Азера… Армяшку нашего, Погосяна, затащили в сушилку и начали хуячить. Ротный их засек и Мамедову по кумполу пистолетом врезал. А они ротного связали, все рожки с патронами собрали и на жэдэ рванули. Хотели ещё гранаты из оружейного шкафа забрать, и пулемет. А я ключи не отдал, в снег закинул. Думал, убьют.

– Капитан?! Капитан Сахно где?!

– Они его с собой взяли. Типа, заложником.

– А зачем на станцию поперлись?

– Не кричите вы так, тащ сташленант, башка трещит. Я так понял, что они хотят на дизель успеть, который в четыре утра. На Читу который.

Максим вломился в караулку. По углам маялись избитые бойцы, под ногами хрустело стекло.

Погосян лежал на топчане, уставившись в потолок плавающими в окровавленном мясе глазами.

Яковлев схватил телефонную трубку. Сбивчиво рассказал майору.

– Я на станцию. Тащ майор, фельдшера пришлите.

– Что, раненые есть?

– Хрен его знает. Может, и убитые есть.

– Я сейчас разведроту подниму. Подожди, с ними на дежурной машине поедешь. Блядь, голова кругом, что творится!

– Боюсь, не успею. Дизель через десять минут. Там же гражданских полно.

– Да подожди ты! Мне надо комполка поднять, и в дивизию доложить…

Максим грохнул трубкой. Чего кудахтать? Пока доложит – тут перемочат всех.

* * *

На станцию Макс успел. На перроне топтались растерянные гражданские, выброшенные из поезда. К Максу кинулась какая-то тётка в пуховом платке.

– Милок, чево творится-то? Солдатики всех из вагона погнали, говорят, поедут прямо на Кавказ. Это через Читу или как? Может, подвезёте?

Из двери тепловоза показалась замотанная тряпками голова Мамедова.

– А, старлей, ты? Чего пришёл? Уходи, застрелю.

Мамедов ухмыльнулся и положил руку на цевье. Максим сглотнул слюну, чувствуя, как холодеет желудок.

– Ашраф, погоди. Ты же знаешь, я к вам нормально отношусь. Вы же доедете до первой стрелки. Это же не самолет и даже не машина.

– А пофиг, старлей. Нам домой надо, война там. Будете останавливать – перемочим всех. Нам терять нечего.

– Давай так. Вы Сахно отпустите и всех гражданских, а я договорюсь, чтобы вас самолётом домой отправили.

– Хитрый ты, старлей. Тебя что, начальники послали? Знали, что тебя не грохнем? Только я тоже умный. У нас здесь аэродрома нет. Где самолёт возьмешь?

– Так в Чите вас на транспортник погрузят – и домой. Сахно отпустите.

– Это хорошо, что ты за друга переживаешь. Плохо только, что друг – говно.

– Подожди, Ашраф.

Яковлев сунулся к тепловозной двери. Мамедов что-то прокричал на своём. Белая вспышка ударила в глаза, опрокинула на спину.

* * *

Очень холодно. С неба идёт чёрный снег. Он похож на угольную пыль, но Максим точно знает, что это – снег.

Рядом на корточках сидит Олежка Сахно и тихо напевает:

Иванко, та й Иванко, Сорочка вышиванка…

Поворачивается и шепотом говорит:

– Бачишь, Максим, як тут на Кавказе холодно. А ты сюда за долларами хотел.

Яковлев пытается объяснить, что это Олежка хотел сюда денег срубить, но изо рта вместо слов вырывается серый, похожий на рой комаров, пар.

– И мандаринов тут нет, брешут. Дывись, глаза чоловичи растут.

Максим видит, как с нагнувшейся ветки свешиваются гроздьями человеческие глаза. И самые близкие – плавающие в кровяной каше глаза Погосяна из караулки…

* * *

Медик-майор кутается в замызганный белый халат, но это мало помогает. В палате холодно.

– Комиссовать тебя будем, старлей. В Бога веришь?

– Не знаю.

– Всё равно, выйдешь из госпиталя – свечку в церкви поставь. Пуля только кожу на макушке порвала. А контузия – ерунда. Ну, будет голова иногда побаливать.

– Чем там эта заварушка кончилась?

– Ты про азербайджанцев взбунтовавшихся? Так они, придурки, только до Оловянной доехали. А там их уже десантники из Могочи ждали. Повязали всех. Да только всё равно потом самолётом в Баку отправили. Бардак.

– А вы не слышали про капитана Сахно? Ну, про заложника? Жив хоть?

– Не знаю. Официально жертв не было. Давай, отдыхай.

Максим натягивает до заросшего подбородка синее одеяло и смотрит на потолок в жёлтых потёках.

* * *

На двадцатилетие выпуска из всей четвертой роты собралось человек тридцать. Максим Олега Сахно узнал сразу – несмотря на лысину и дурацкие, под Тараса Бульбу, усы.

– Ёшкин кот… Максим, живой!

– А чего это я должен мёртвый быть? Олежка, чего же ты на сайте училищном не засветился? Все же наши отметились. Я тебя сколько лет ищу.

– А, не умею я. Бисова штука этот ваш ытернет. Мне дочка всё раскопала про встречу эту. Как сам-то, Макс?

– Да в Питере. Кручусь помаленьку. Слушай, столько всего…

– Потом спокойно сядем в кабаке, потреплемся.

* * *

– Нас тогда десантура в Оловянной от дембелей отбила. Ну, я оклемался слегка, и в Читу, в ту команду поехал. В Ростове нас собрали, из разных округов, человек двести офицеров. Танкисты, пехота. Артиллерия. Удостоверения личности забрали, выдали какие-то справки. Про секретность всю плешь проели. Потом самолётом – в Ереван. Я-то думал, буду батальоном командовать или ротой на крайняк, а они сформировали офицерские экипажи. Дали какую-то «пятьдесят пятку»* (*Т-55 – устаревший советский танк) древнюю, снарядов – пятнадцать штук всего. А задний ход поздно давать было уже… Ну, поехали. Думали, прямо так в Баку и въедем. Хуй там. Нас эти генералы армянские, Наполеоны хреновы, прямо на мины и вывели. Всё как в учебнике, блядь. Азера переднюю машину из РПГ подбили, колонне ни туда, ни сюда… Начали хуярить по нам – слава Богу, в основном мимо. Хорошо, что мы их в Советской Армии только очки драить учили. Тошно мне стало, уж не до долларов. Всё, говорю, пацаны, полезли сдаваться. Ну, разоружили нас, по ебальнику надавали, потащили расстреливать. И знаешь, кто меня отмазал? В жисть не допрёшь!

– Ну, не томи.

– Друган твой, Мамедов. Он там у них чуть ли не полковником стал. Проорал чего-то там на своём, нас в каком-то сарае заперли. Жрать давали, врачей. Нормально, словом. Налей-ка водовки ещё. Как вспоминаю эту хрень, так колотит каждый раз.

Олег опрокинул рюмку. Выдохнул.

– Просидели в том сарае полтора месяца. Мы давили на то, что выполняли приказ. Союз-то тогда не распался ещё. А оказалось, что Министерство Обороны от нас просто отказалось. Мол, мы все в отпусках, в Ереван попёрлись на свой страх и риск. Представляешь, скоты! Потом сам Алиев, царство ему небесное, встрял и распорядился нас отпустить. А когда уезжали, я духу набрался и у сержанта своего бывшего, у Мамедова, спросил, почему он меня расстрелять не дал. Знаешь, что сказал?

– Ну?

– Он сказал, что я, конечно, мудак, и пули заслуживаю. Но за меня просил очень хороший человек, которого теперь нет в живых. И Мамедов эту просьбу должен выполнить. Он тебя имел в виду, Максим. Был уверен, что убил тебя тогда, в Безречной. Так что я тебе по гроб обязан. Серьёзно. Что я могу для тебя сделать?

– Возьми водки ещё, Олежка. И спой мне песню про Иванко. Она мне столько лет снится… И будем в расчёте.

Олег вытирает от пота розовую лысину, снимает засаленный галстук и откидывается на стуле. Голос у него чистый и сильный.

Иванко, та й Иванко, Сорочка вышиванка, Высокий та стрункий, Высокий та стрункий, Ще й на бороди ямка…

Максим медленно погружается в тёплые пьяные волны. Кабацкий гул стихает, к столу подсаживаются ребята. Вагиф Мирзоев в обнимку с Карапетом Манукяном, Эдик Головко из Бреста. Искандер Анваров, зажимающий тонкими пальцами перерезанное афганскими духами горло. Погосян аккуратно кладёт на тарелку окровавленные глаза, чтобы им было лучше видно…

На краешек стула присаживается Ашраф Мамедов. Ставит к стенке автомат, скалит белые зубы и тихонько подпевает.

Октябрь 2007 г

.

Бача

– А где ваша учетная карточка, товарищ капитан?

– Э-э-э… Не понял, какая карточка?

У рыжего майора, секретаря партийной организации 276-го мотострелкового полка, что в 32-м военном городке славного города Свердловска, вытянулось лицо.

– Ну как же так! Партийная учетная карточка, так сказать!

– Да вроде в чемодане валяется, в общаге. Я же только с поезда.

Майор развел руками и осуждающе покачал головой.

– Наша партийная организация очень рассчитывает на вас, так сказать! Вы, так сказать, воин-интернационалист, имеете боевой, так сказать, опыт. Я уже включил в месячный план внеочередное партийное собрание с вашим докладом о работе партийных организаций в составе ограниченного, так сказать, контингента советских войск в Демократической республике Афганистан! А вы говорите – «валяется»! Разве же так можно про партийный, так сказать, документ?!

Буслаев наклонился вперед и поманил майора пальцем. Тот с готовностью подставил веснушчатое ухо.

– Я тебе, парторг, сейчас как коммунист коммунисту… Пошел ты на хуй.

Майор отшатнулся, разинул рот, но закрыть забыл.

– Я тут у тебя уже час сижу, пургу твою слушаю. А мне в роту надо, куда командиром назначили, понял? Из-за тебя развод пропустил, меня личному составу не представили. В Афгане я твоего коллегу раз в месяц видел, когда он за чеками на партвзносы приезжал, так хорошо было! Он нам не мешал воевать, а мы ему – водку в одну харю пить, в персональном кубрике. Он с рядовыми коммунистами брезговал бухать, чтобы не уронить с невъебической высоты свой партийный авторитет. Никаких докладов не будет, сам прочтешь. Так сказать.

Майор со стуком захлопнул челюсть.

– Я же к тебе с конкретным вопросом пришел. Что там с квартирой, есть шанс получить? Мне жену надо привозить, она у тёщи уже третий год живёт, они там вшестером в однокомнатной. Мне как интернационалисту и орденоносцу положено квартиру или ни разу? Да – да, а нет – тогда нет. А ты мне втираешь тут про политзанятия да собрания.

Майор вытер резко выступивший пот.

– В свете, так сказать, беспрестанной заботы партии об офицерских кадрах я могу вам сообщить, что мы неуклонно движемся к улучшению… Так сказать. На последней партийной конференции Краснознаменного Уральского военного округа член, так сказать, военного совета в своем докладе отметил, что, так сказать, к сожалению, кое-где у нас на местах ещё недостаточно…

– Блядь! ДА или НЕТ?

– Нууу. Мы включим в повестку дня заседания жилищной комиссии, так сказать, провентилируем, так сказать, ваш вопрос. Вот…

Майор начал листать замусоленный ежедневник.

– Вот! В сентябре заседание, через два месяца всего, так сказать.

– Понятно. Короче, не будет мне квартиры. Ты хоть по-человечески научись разговаривать, майор. Коротко и ясно. Если бы я так, как ты, команды отдавал, то нас бы духи всех вырезали, не дождавшись окончания вступительной части. Пошел я.

* * *

Первая «придворно-показательная» рота располагалась на первом же этаже. Буслаев удивленно крякнул, увидев дневального, обутого совершенно не по форме – в тапочки. Вдоль стены аккуратными рядами стояли десятки солдатских кирзачей, обмотанных портянками в несвежих пятнах. Амбре могло свалить непривычного человека с ног, но капитан только поморщился слегка. Белобрысый дневальный заголосил:

– Дежурный по роте, на выход!

– Расслабься, воин. Я ваш новый командир роты. Офицеры в роте есть?

– Товарищ капитан, там это… Лейтенант Шляпин в комнате псил… психической разгрузки!

– Психологической разгрузки, Бача. Учишь вас, учишь.

Невысокий лейтенант уже стоял перед Буслаевым с ладонью у козырька.

– Товарищ капитан, заместитель командира роты по политической части лейтенант Шляпин.

Буслаев пожал шершавую руку.

– Что ещё за разгрузка?

– Гы-гы. Это у нас постоянно трутся руководители из политуправления округа, они и учудили. Пойдемте, покажу.

Ротная казарма больше походила на музей. Щедро натертый мастикой пол сиял, как канонические котовьи яйца. Капитан сразу понял причину разутости дневального и сапожьих шпалер на входе: этакое блестящее зеркало не бойцам кирзачами топтать, а летать над ним херувимам. Стены обшиты лакированной вагонкой. В отдельном помещении стояли диваны, в аквариуме лупили безмозглые глаза рыбки. Канарейка в проволочной клетке чирикала о своём.

– Вот это и есть комната психологической разгрузки. Результат неимоверных умственных усилий окружных политработников. Хотят прославиться на все Вооруженные Силы и распространить передовой опыт, ёпонский бох. Правда, бойцов мы в эту комнату не пускаем, чтобы не изгадили чего. Так пустая и стоит. Ещё хомяк был, но умер страшной смертью от наркотической ломки.

– Во блин, это как?

– Да мы с ротным, вашим предшественником, здесь курили часто, а хабарики в клетку к хомяку пихали, в песочке тушили. А он их выкапывал и жрал, придурок. Ну, как-то раз мы бдительность потеряли, и нас парторг полковой застукал. Господи, как он орал! «Вы, товарищи, так сказать, офицеры – империалистические провокаторы! Наши, так сказать, старшие товарищи такой почин придумали – психологическую разгрузку! Фонды на животное хомяка потратили! Чтобы вы тут от ратных будней отдыхали, могли в спокойной обстановке материалы последнего партийного пленума почитать. Осмыслить, так сказать, творчески применить в процессе военного строительства! А вы казенного, так сказать, хомяка травите бычками сигаретных окурков!». И распорядился дневального тут у клетки поставить, чтобы он контролировал, так сказать, процесс правильного питания животного хомяка. Ну, хомяк погрустил-погрустил на безникотиновой диете, да и гикнулся.

– Весело живёте.

– Не то слово. То к параду готовимся неделями на ночных тренировках, то бордюры красим, то рыбкам мотыля из-под земли достаем. Дождаться не могу, когда из этой показухи свалю. Жду перевода в Чебаркуль.

– Ещё вопрос. А чего ты дневального бачёй назвал? Это же «пацан» у духов, а он белобрысый, русак вроде бы.

– Да он из Пскова, Юрка Нестеров. Рапорт писал, в Афганистане хочет служить. Блаженный. Вот ему бойцы и выдали погоняло.

* * *

– Кто заказывал Ленинград? Пройдите в четвертую кабину.

Буслаев нетерпеливо рванул застекленную дверь, прижал потертый эбонит к щетине.

– Котёнок, это я! Как там дела у тебя? Перевод получила?

– Здравствуй, Буслаев. Получила. Нормально дела.

– Ты что ли сердитая? Я так соскучился, маленькая.

– Ну, начались слюни. Лучше скажи, что там с квартирой?

– Да пока ничего. Обещают через два месяца рассмотреть вопрос, я думаю, что…

– Слушай, Буслаев, хватит думать, а? Делать надо, а не думать. Сходи к начальству, потребуй. Ты же не летёха сопливый! Участник боевых действий, орден у тебя, ранение опять же. Нормальные люди в Германию, в Польшу едут служить, а ты опять в какие-то ебеня попал, да ещё и без жилья.

Капитан будто наяву видел, как такие родные, такие желанные губы выплевывают обидные слова. Жене шло злиться, она становилась ещё красивее.

Хотя красивее некуда.

– Маленькая, я ходил уже. Нет пока свободных квартир. Да, я постараюсь в октябре вырваться на недельку…

– Слушай, Буслаев, не надо ни на недельку, ни на денёчек. И не звони больше, достал.

Гудки.

Шатаясь, вышел на раскаленный солнцем асфальт. Достал из кармана растерзанную пачку «Примы», тупо заглянул в пустое нутро.

Смял и бросил мимо урны.

* * *

– … В Таманскую дивизию по распределению попал. А там кипеш! Ждут приезда министра обороны. Ночей не спим, плац со стиральным порошком драим, деревьям листья, вырезанные из зеленой бумаги, к веткам нитками приматываем – октябрь же, всё облетает… Комполка заикаться уже начал. Начальник политотдела в ротной ленинской комнате обнаружил, что портреты членов Политбюро в каком-то не таком порядке висят – так я думал, что его прямо тут кондратий и хватит. Грохотал, как танковый дизель в закрытом боксе. А нашему батальону поручили всю дорогу от шоссе к дивизии подмести – пятнадцать километров как одна копеечка, блядь! И ещё траву вдоль кюветов зеленой краской покрасить. Так мы в химроте насосы реквизировали, которыми дезактивацию от радиоктивной пыли производят – бодренько так получилось! Ускорение и интенсификация в одном флаконе, блядь! И представляешь, что наш незабвенный Дмитрий Фёдорович Устинов учудил?

– Ну?

– Не в «Чайке» по шоссе приехал, а на вертолёте прилетел, гад. Не смог оценить наших трудов.

Зал для совещаний загрохотал. Начштаба батальона аж повизгивал от удовольствия, утирая выступившие слёзы.

В коридоре зацокали подковками сапоги, дверь распахнулась.

– Товарищи офицеры!

Заскрипели отодвигаемыми стульями, вскакивая. За спиной ввалившегося краснорожего комбата серой мышкой прошмыгнул парторг полка.

– Товарищи офицеры. Садитесь, гаврики. Так, миномётная батарея, людей выделили?

– Так точно, товарищ подполковник, тридцать человек на разгрузку угля, десять – на Химмаш, машина ушла.

– Вторая рота?

– Так мы же в наряд, товарищ подполковник. Караул и столовая. Личный состав готовится.

– А да, точно. Буслаев! Роту принял, акты подписал?

– Никак нет! Ещё занимаюсь.

– Давай не затягивай. К стрельбам готовы?

– Так точно! Разрешите вопрос, товарищ подполковник?

– Валяй.

– У меня некомплект командного состава. Числится командиром взвода лейтенант Чекушкин, а его не наблюдается.

– Гхм. Я за полтора года в батальоне его один раз видел. Он в окружном Доме офицеров конферансье трудится.

– А прапорщик Алиев?

– А это кто ещё?

Подполковник удивленно выпучил глаза в красных прожилках. Парторг кашлянул, поднял руку как школьник-отличник.

– Разрешите, товарищ подполковник? Я напомню: он наглядную агитацию рисует. На полигоне.

– Видал, Буслаев? У тебя не рота, а киностудия, мать его, Довженко. И артисты, и художники имеются. Ещё есть вопросы?

– Никак нет.

Комбат быстро разобрался с подготовкой к парково-хозяйственному дню. Потом замкомандира по тылу долго и нудно что-то бормотал про пропавший бидон с краской и просроченные огнетушители. Наконец комбат грохнул кулаком по столу.

– Всё, потом сказки свои закончишь. Если больше вопросов нет – по подразделениям, товарищи офицеры.

Парторг подскочил, подбежал к комбату и что-то горячо зашептал, брызгая слюнями в багровую щеку. Комбат поморщился, брезгливо утерся.

– Буслаев! Завтра выделишь в распоряжение парторга полка двадцать человек, плакаты у клуба устанавливать. Все свободны.

– Товарищ подполковник, я не могу выполнить ваш приказ.

– Чего? Ты чего там лепечешь, капитан?

– Согласно плану боевой подготовки, завтра у моей роты занятие по стрелковой подготовке на стрельбище. План утвержден командиром полка. Если я получу письменное распоряжение за его подписью об отмене занятия, то с удовольствием выделю в распоряжение товарища секретаря парткома хоть всю роту с вооружением, боевой техникой, бидонами, огнетушителями и канарейкой. Но без хомяка – негоже тревожить прах павших.

Комбат хмыкнул, развернулся шестипудовым корпусом к рыжему майору.

– Ну чего, парторг, крыть нечем? Все свободны.

В коридоре парторг, пыхтя, вцепился в рукав буслаевской шинели.

– Вы как-то неправильно, так сказать, понимаете роль политработников в армии. Так недалеко и до персонального, так сказать, партийного дела. По краю ходите, капитан.

– Товарищ майор, ты плакат видел у казармы – «Учиться военному делу настоящим образом»? Там ещё подпись есть – Владимир Ильич Ленин.

– Ну, так сказать, я же сам его изготовление и установку организовал.

– ВОЕННОМУ, блядь, делу! Не бордюры красить, не канавы копать – а стрелять, окапываться, с полной выкладкой марш-броски… Знаешь, сколько пацанов в Афгане погибло от неумения? И своего, и нашего, командирского? Ты! Ты, майор, когда-нибудь «груз двести» сопровождал? Ты перед рыдающей матерью девятнадцатилетнего мальчишки пытался оправдаться когда-нибудь? Империалисты нападут – ты от них плакатиками своими идиотскими будешь отбиваться? Или протоколом партсобрания от пули прикроешься? Вот у меня замполит батальона был в Афгане, майор Стволов – мужик! И с бойцом по душам поговорить мог, и водки с ротными выпить, и на боевые с нами ходил. Там одному эмоциональному товарищу письмо от матери пришло – мол, жена ему изменяет. Так он с этим офицером две недели возился, от себя не отпускал, приглядывал. И ничего, нормально проскочило. Не скис старлей, не застрелился. Хотя жена и вправду сука оказалась…

С последними словами Буслаев вдруг помрачнел, махнул рукой и ушел.

* * *

Капитан грустно взирал на строй. Три четверти роты составляли товарищи из очень Средней Азии. Редкий воин превышал живым весом полцентнера, а ростом – метр шестьдесят пять. Плохо мытые худые шеи торчали из криво подшитых подворотничков, как лом из унитаза. Что же поделать: статных розовощеких славян еле хватает на воздушно-десантные войска, погранцов и морскую пехоту, а умных забирают ракетчики да связисты… Хуже пехоты комплектуются только военные строители.

– Слушайте меня внимательно, воины. Когда мотострелковое подразделение выдвигается на боевые, на «броне» едет, пока дорога есть, а потом идёт в горы, неся всё на себе. А это значит: каску, бронежилет, сухпай, воду, боеприпасы! А это вам не три магазина! Цинками* (* Цинк – большая коробка с патронами) несут. И свои патроны, и винтпатроны для пулеметов. Миномётные стволы и миномётные плиты, и непосредственно сами мины. Автоматические гранатомёты и гранатомёты обыкновенные. Крупнокалиберные пулемёты «Утёс», если повезёт получить. Когда идём оборудовать блокпост, то к этому могут добавиться палатки, лопаты, кирки, солярка, железные печки… Теоретически что-то могут подкинуть «вертушки», ну так это теоретически! Тридцать кило на хобот, сынки! А иначе, если что-то не донесем или забудем – с боевых вернутся не все. А посему! Выделенный нам «зилок» пойдет на полигон пустым, ибо баловство, все боеприпасы понесем сами. Вещмешок, скатка, противогаз, ОЗК – всё, как положено. И перемещаться будем бегом! Девять километров – тьфу, фигня. Кто не уложится в шестьдесят минут – будет неделю каждый день бегать. Месяц! Год! До самого дембеля, блядь! Пока не научится укладываться. Лейтенант Шляпин!

– Я!

– Я – во главе колонны, вы – замыкающий на своем личном «Москвиче». Отстающих – бампером под коленки, упавших давите к чёртовой матери, как позорящих гордое звание бойца первой мотострелковой роты.

– Гы-гы. У меня на второй передаче расход бензина большой будет, товарищ капитан.

– Значит, будем бежать со скоростью, соответствующей третьей передаче. Десять минут на сборы. Отдельно проверить намотку портянок, чтобы ноги не стёрли до жопы. Заместители командиров взводов, командуйте.

* * *

Все бойцы отстрелялись, а патронов оставалось ещё до чёрта. Потом развлекались офицеры, лупя на спор одиночными выстрелами по воткнутым вертикально карандашам. Потом и им надоело, ушли в машину, наказав сержантам расстрелять остаток боезапаса.

Заместитель командира второго взвода Белов, пыхтя, расшатывал пассатижами пулю в горлышке патрона.

– Ты чего задумал, Сеня?

– Щас увидишь, Колян. Опа! Доставай свою «Яву».

Отломанный сигаретный фильтр четко вошел в освобожденную от пули гильзу калибра семь шестьдесят два. Белов запихнул эксклюзивный боеприпас в пустой магазин, передернул затвор. Порыскал, обнаружил греющуюся на солнышке крупную, отливающую синевой муху, почти в упор навел ствол автомата…

– Ба-бах!

На месте пребывания несчастного насекомого образовалось круглое пятно сгоревшего пороха размером с тарелку.

– Ба-бах! Ба-бах!

Сержанты заливались счастливым смехом, как расшалившиеся первоклашки.

– Ба-бах! А-а-а, убили!!!

Белов выронил «калаш». Друган Колька рухнул на живот, завывая и обшаривая руками дымящиеся ягодицы.

– Коля, ты чего, брат? Я же пошутить хотел. Тебе больно, Коленька?

К месту происшествия несся прыжками Буслаев, на бегу дожевывая кусок докторской колбасы.

* * *

Вымотанный капитан добрался из госпиталя до казармы в третьем часу ночи. На тумбочке опять маялся Бача.

– Товарищ капитан!…

– Т-с-с, не ори. Перебудишь всех.

– А как там Коля?

– Жить будет. Сожженную кожу ему с половины жопы вырезали, но мышцы вроде целые.

– А сержант Белов где?

– Где-где… В Караганде, сидит на биде. На гауптвахте, военного прокурора ждёт.

Буслаев, стараясь ступать тихо, пошел по темному центральному проходу в канцелярию между рядами двухъярусных коек.

Спящая казарма воняла прокисшими портянками, немытыми телами, мастикой и гуталином… Ворочалась, скрипя пружинами кроватей, бормотала во сне и звала на десятке языков родных мам и далёких любимых, чмокала, пукала, храпела…

Она походила на какое-то многоголовое животное – теплое, несчастное, смертельно уставшее. Нуждающееся в заботе. И вызывающее какую-то неуместную, но так необходимую ему жалость.

* * *

В дверь канцелярии поскреблись.

– Разрешите войти, товарищ капитан?

– Ну чего тебе, Бача… Э-э-э, то есть Нестеров.

– Можно вопрос?

– Можно Машку через бумажку, воин. В армии говорят «разрешите». Давай, не тормози, мне бы до подъема хотя бы три часа поспать, с утра прокуроры с замполитами будут мозг выносить.

– Вот вы же в военное училище добровольно пошли, чтобы стать офицером. А зачем? Трудно же.

– Блядь, что за идиотские вопросы, боец!

– Ну всё-таки.

– Чтобы вас, баранов малолетних, жизни научить. А то страна нуждается в героях, а пизда рожает дураков. Вы же от мамочки приходите, ни хрена не умея – ни полы помыть, ни пуговицу пришить. Про то, как в первом же бою пулю хлебалом не поймать, я уж и не говорю.

– А вот в Афганистане… Как там?

– Как в сказке. Всё, конкурс идиотских вопросов закончен, с большим отрывом победил рядовой Нестеров. Свободен, боец.

Юрий хлюпнул носом, поморгал белыми ресницами.

– Виноват, товарищ капитан. Разрешите идти?

– Погоди. Объясни вот мне, на хрена ты рапорт в Афган писал? Ты же срочник. Не попал туда – так радуйся. С виду, вроде, не идиот. Хотя я не доктор – диагнозы ставить.

– Ну… У меня старший брат оттуда вернулся. Без правой кисти. И ожог на поллица, правый глаз не видит. А он такой гитарист был! Сам песни писал. На конкурсе побеждал, на районном… А теперь он пьет только да ругается. Как-то сказал мне «Служить пойдешь, шнурок, просись в Афган. Там духам от меня привет передашь, да ладошку мою поищешь. Может, и найдешь». И заплакал после этого… Я никогда его не видел плачущим. И девчонка от него ушла, конечно.

– Девчонки – они да, такие. Как пароходы – всё время уходят куда-то. Вот послушай меня, Юра. Ну, понятно, офицеры. Меня Родина в Киевском общевойсковом училище четыре года кормила, одевала, учила… Всё давала, всё. А ей от меня всего одного надо – чтобы я, если война, пошел за неё. И сдох, если нужно. Но лучше, чтобы не сдох, конечно, а чтобы победил. Весь смысл офицерской жизни – это быть готовым. По гарнизонам мотаемся, здоровье гробим, с семейной жизнью у многих – швах. Правда, тут уж как карта ляжет… Но главное – это в нужный момент встать между духом или там американцем и вами, гражданскими. И предназначенную вам пулю принять на себя. А ты дурью не майся, дослуживай свой год. Дембельнешься – и домой, в счастливую гражданскую жизнь.

Юра упрямо мотнул головой. Опять шмыгнул носом.

– А всё-таки я в офицеры пойду. Как вы.

– Ну и дебилом будешь. Всё, вали отсюда.

* * *

Участнику Первой чеченской войны командиру разведроты мотострелкового полка капитану Юрию Нестерову в 1995 году было присвоено звание Героя России.

Посмертно.

Август 2013

Планшет

– Так что, Марат Тимурович, документы в арбитраж готовы, здесь никаких проблем. Но… Ни фига это не поможет, короче.

– Не мямли, говори толком. И куда ты меня везешь вообще?

Юрист вздохнул, потер переносицу.

– Эта. Вы знаете такого Андрея Петровича Андронникова?

– А что, в городе кто-то не знает Андрона? Идиотские вопросы задаешь. И какое отношение бабло, застрявшее в «Бастионе», имеет к Андрону?

– Ну, по нашим каналам… Словом, структура Андрона выкупила «Бастион», вывела все активы. И подала на банкротство. Там до чёрта народу попало, не одни мы. То есть в список кредиторов мы, конечно, включимся. Но ничего не получим.

Марат шарахнул кулаком по торпеде.

– Ну и какого хрена ты сразу не сказал?! Ты понимаешь, что это значит? Там почти лимон баксов, практически вся наша оборотка! Ты понимаешь, что это нашей фирме – звездец?

– Я понимаю… Правда, что вы с Андроном давно знакомы? Вроде даже служили вместе?

– Вот именно, что «давно». Куда ты меня везешь?

– В его офис. Может, вы, эта. Поговорите с ним? По старой памяти.

– Это исключено. Блядь, натуральное попадалово! Сигареты есть?

Марат не курил уже месяц, и от дыма повело голову, как от сотки вискаря. Тереть, конечно, с Андроном бессмысленно. Но хоть в глаза взглянуть. А если повезёт – морду набить.

* * *

Марат хлопнул дверью и пошел под арку. Сзади бежал юрист, что-то продолжая лепетать на ходу.

Вылизанный двор косо перегораживал белый автобус с решетками на окнах, пара потрепанных «фордиков» резко контрастировала с аккуратно припаркованными черными «ауди». На офисном крыльце курили «омоновцы» в полной экипировке и некие личности в дешевых костюмах.

– Стоп, куда разлетелся, родное сердце?

– К Андронникову. И попрошу на «Вы», господин полицейский.

– А ты бы не спешил, типа уважаемый. Экскурсий в камеры пока не водим.

Бойцы заржали, довольные шуткой.

Один в штатском нечитаемо махнул красными корками и попросил документы.

– И по какому вопросу вы к Андрею Петровичу? Пройдемте со мной внутрь.

– Спасибо. Я, видимо, не вовремя.

– А это нам решать, вовремя или условно-досрочно. Пройдемте.

* * *

В офисе ревела «болгарка» – курочили сейфы. На драгоценном дубовом паркете, затоптанном и заплеванном, неуютно белели листы бумаги. Следователь завел в кабинет с висящей на одной петле дверью, усадил под плакат «Нет добычи – нет раздачи».

– Говорите, что не имеете никаких дел с Андроном? А чего ж тогда приехали?

– Да так. В «Бастионе» деньги наши зависли, хотел переговорить. Да вижу – опоздал.

– Ну, ваши проблемы – мелочь. Как вы понимаете, тут более серьезные дела… Кхм… Послужили причиной наших действий, так скажем. Мне вот другое интересно: не тот ли вы Тагиров, который с нашим Андрончиком в девяносто втором году учредил ассоциацию «Ветеран»?

– Это было давно. И из ассоциации я вышел.

– Мы в курсе. Но вдруг старые раны заныли, так сказать. Боевое братство, то-сё?

– Я… Я попрошу вас уважительнее произносить такие слова. Несмотря на ситуацию.

– Ну-ну, хорошо. Я, пожалуй, дам вам поговорить с ним. И даже с глазу на глаз. В обмен на ваше доброе к нам отношение.

* * *

Андрей со свежим кровоподтёком, в жутко перемазанном дорогом пиджаке сидел за столом с вывороченными ящиками, сверля взглядом стоящего напротив двухметрового омоновца. Вскинулся на входящих.

– Эй, начальник, скажи, чтобы браслеты сняли!

– Это успеется, Андрей Петрович. В следующий раз будете более вежливы по отношению к сотрудникам правоохранительных органов. Я к вам вон товарища привел, поговорить. У вас десять минут. Сержант, за мной.

Хлопнула дверь – возможно, единственная не разбитая в разгромленном офисе.

Андрей осторожно потрогал скованными руками разбитую губу, зло усмехнулся.

– А я-то думаю, откуда кипеш, «маски-шоу» эти дешевые. Что же ты, Маратик? Спустя пятнадцать лет решил манеру ведения дел изменить?

– Головой думай, Андрей Петрович. У меня ни связей, ни ресурсов, такие спектакли устраивать. Я по другому делу шёл, «Бастион» нам должен остался. Лимон зеленью.

– Какой еще «Бастион»? А, да, что-то было такое. Слушай, там в шкафу пачка сигарет должна быть, прикури мне.

Марат нащупал за папками полупустую пачку, вытряхнул, прикурил. Передал Андрею… И зажмурился, как от вспышки.

Это уже было. Пятый день рейда и последняя сигарета, выкуренная на двоих. Горячее солнце и пыль Панджшерского ущелья…

– Фигня этот твой «лимон». Разберемся, отвечаю. А ты так всё мелочью занимаешься? Производство, чертёжики?

– Ну, не всем же хозяевами жизни быть, бабло из бюджета выкачивать. Кто-то должен и реальными делами заниматься.

– Угу. Люди делятся на тех, кто тырит налоги до поступления в бюджет, и на тех, кто после поступления. И ещё есть бараны, кто этот бюджет пополняет. Ха-ха-ха!

Андрей захохотал так, что выронил из разбитых губ сигарету и закашлялся.

– Ладно, пустой базар. Пойду я. Удачи, она тебе точно пригодится.

Андрей резко нагнулся вперед и горячо зашептал:

– Погоди, Марат, успеешь. Представляешь, мне офис громят, и ни одна эта сука прикормленная не предупредила! Я тут уже три часа в браслетах парюсь – и никто не приехал, не прикрыл. А ведь постоянно получали и конвертами, и на счета… Пидарасы, Милонова на них нет!

– Андрей, ты таких дружков сам себе выбрал. Винить некого.

– Помоги мне. Я отвечу, ты меня знаешь. Не мне нынешнему – хоть тогдашнему помоги. Там, со стороны сквера, я в окно успел айпад выкинуть, в кустах должен лежать. Ну, планшет. Они, когда поймут, что офисе ничего нет, начнут искать и найдут. Вот тогда точно песец мне придёт – я до суда не доживу, в камере придушат. Там такое, такие люди спалятся…

– Я подумаю. Хотя на твоих «людей» мне глубоко плевать. Пусть хоть спалятся, хоть сгорят. Если только ради Людмилы, помогу.

– Людмила умерла. Ещё два года назад. Рак.

Марат почернел. Встал, неловко повернулся и стукнул в дверь.

– Выпускайте, я наговорился уже до рвоты.

* * *

Марата обыскали до трусов. Вытряхнули всё из бумажника, проверили подкладку пиджака.

– Вы себе не слишком многое позволяете? Какого хрена обыск?

– Ставки высоки, Марат Тимурович. У меня были основания подозревать, что Андрон поручит вам кое-что вынести из офиса. Флэшку, например.

– А мне казалось, что вы поняли, какие между нами отношения. Никаких его просьб я выполнять не буду.

– Ну, извините меня. Я, конечно, в курсе, что вы расставались жестоко, шумный разбор был. Но всё-таки, мало ли что, захотите сообщить или вспомните что-то важное – вот моя визитка. Да, и в успешном решении дела заинтересованы серьезные люди. Очень серьезные. И у них есть ресурсы, чтобы решить ваши финансовые проблемы.

– Спасибо. Поглядим.

* * *

Дома Марат залез на антресоль и среди пыльных журнальных связок и рулонов обоев раскопал офицерский планшет.

Поцарапанная кожа пахла невообразимо вкусно. С лёгким следом оружейного масла и дешевых сигарет «Охотничьи».

На дне завалялись две маленькие зеленые звёздочки на длинных усиках-ножках и половинка офицерской линейки. Под пластиком белел замызганный листочек в клетку, криво вырванный из тетради.

«Маратка, привет!

Жаль, не дождался тебя, срочно отправили в рейд со 2-й мср. Поздравляю с заменщиком! На отвальной выпейте и за меня тоже. У прапора с продсклада моя фляжка шила, разрешаю реквизировать.

Тут у меня к тебе серьезная просьба. Валька из штаба дивизии шепнул, что по тому случаю самострела серж. Осипчука на меня стрелки переводят, послезавтра приедет особист или ещё какая там блядь из Кабула. Будь другом, собери подписи в журнал инструктажа с моих бойцов и проведи с ними беседу. Чтобы врубились, что и как говорить. Ну, сообразишь, ты же головастый. А то сам понимаешь, влепят статью за халатность или за превышение, и кирдык. И не быть мне министром обороны, ха-ха. А уж про орденок я и не говорю, отзовут представление.

Давай, братка, в Питере встретимся – оторвемся.

Спасибо тебе за всё. Удачи!

Андрон, 19 июня 1988 г.

P.S. Если сможешь – прости за Людмилу. Сам не понимаю, как так получилось.»

* * *

Марат остановил машину на набережной. Сбежал по ступеням спуска и присел на корточки у воды. Нева легкомысленно плескалась, облизывая серый гранит.

Достал белую картонку визитки, повертел. Порвал на мелкие кусочки, высыпал в воду.

Потом щелкнул замком офицерского планшета, заглянул внутрь. Юный тёзка-планшет с обгрызенным яблоком на спине уютно расположился в кожаном нутре «дедушки».

Размахнулся.

И сказал почему-то вслух:

– Хрен с ним, с лимоном. С нуля начнём. Не в первый раз.

Июль 2013 г.

Лиля

– Блядь, довели дерьмократы страну, штырь им в горло. Всё переворошили, пидарасы.

Директор питерского фольгопрокатного завода Валерий Никитич скривил красную рожу пьяницы-виртуоза и отодвинул забитую папиросными трупиками пепельницу.

– Вот прикинь. Уже январь, а годового плана выпуска нет. Какую фольгу катать, кому поставлять, сколько, почём – неясно. Цены аж три: по госзаказу, сверх заказа и для кооператоров. Министерство наше разогнали. Хотели ставки пересмотреть для литейщиков, а кто теперь разрешит?

– А если сами? Без разрешения? – робко спросил Марат и тут же испугался: не ляпнул ли чего крамольного.

– Думаешь? – директор почесал мощный лоб с залысинами и достал из замусоленной пачки новую беломорину.

– Мож, ты и прав, капитан. Надо будет покумекать. Ну ладно. Мужик ты вроде правильный, наш. Читал твою анкету, странно, что армия таких отпускает. Давай, заступай на должность с понедельника. Пока в АХО, а там посмотрим.

* * *

Так в январе 1992 года капитан запаса Марат Тагиров стал начальником административно-хозяйственного отдела. Проще говоря – завхозом. Вёдра, писчая бумага, машбюро, уборщицы, секретарши.

Ещё – телетайп. Телеграфный аппарат, как на почте. Из-за этого кого попало на должность не брали: вдруг какие бунтарские телеграммы начнёт рассылать, призывать к свержению законного правительства, а на «Авроре», как обычно, не разберутся и шарахнут шестидюймовым? Словом, работа нудная, нервная и тоскливая.

Зато – на заводе. Марат при первой возможности убегал в цеха. Заворожено смотрел на живой ручеёк пылающего металла, льющийся из лётки, вдыхал запах горячего машинного масла, слушал весёлый хриплый мат вальцовщиков, перекрикивающих грохот прокатного стана.

Процесс превращения скучных серых чушек в сверкающее полотно тончайшей фольги был совершенно волшебным. Куда там Золушке с ботами из стеклотары и крысами-перевёртышами!

Всё бы хорошо, если бы не подчинённые. Кроме единственного плотника-алкоголика, полтора десятка баб. И если пенсионерки-уборщицы были всего лишь капризными старыми кошелками, норовящими потырить хозяйственное мыло и хлорку (питались они этим, что ли?), то машинистки и секретарши представляли собой постоянно собачащийся клубок стервозных гадюк.

Кто из них и вправду когда-то спал с директором либо главным инженером, а кто делал это только в мечтах, разобраться было невозможно. Повышенной истеричностью страдали все до одной. Марату, с шестнадцати лет воспитывавшемуся в сугубо мужском армейском коллективе, приходилось туго.

Мужики в курилке сочувствовали.

– Не повезло тебе. Выебешь такую по работе… Ну, в смысле, отругаешь. А она к Никитичу побежит жаловаться. А он, например, её ебал когда-то. В смысле, трахал. Он у нас мастер на это дело. Никитич тебя вызовет и отругает. В смысле, выебет. Он и на это дело мастер. Сколько народу в больницы попало… В смысле, с инфарктом.

– Неужели он и Лилию Андреевну того, трахал?

– Это поросёнка белёсого из машбюро? Не. Она у нас однолюбка, в смысле, с тараканами. В певца влюблена. Курчавого такого, в обтянутых штанах. Скачет ещё, как чокнутый. Во, в Леонтьева. Она даже пыталась имя в паспорте на «Верооку» поменять, да не срослось

– Так он вроде голубой, в смысле… Тьфу, заразили! Гей, короче.

– А ей без разницы. Петька вон зашел в машбюро, розетку поменять, так видел, как она, прости Господи, под его песню дрочит. Радио врубила на полную, титьки одной рукой мнёт, а другую в трусы запустила и шерудит там. Петька от расстройства три дня пил. До сих пор как этого Леонтьева услышит, так заикается. Так что она у нас со странностями, в смысле, ёбнутая.

* * *

Марат в рассказ не поверил, но Лиля действительно была с причудами. То молотила, как бешеная, печатая по две нормы документов, то заваливала срочное задание. Вместо заголовка «Детальный план» печатала «Мой ДельтаПлан». Регулярно замирала, уставившись в настенный плакат с Валерием Леонтьевым, пуская струйку слюны из перекошенного, криво нарисованного яркой помадой рта.

А то вдруг срывалась и убегала куда-то посреди рабочего дня, предварительно заклинив дыроколом чудовищное порождение отечественной промышленности – пишущую машинку «Ятрань». (Типа, орудие труда сломалось, поэтому миссия невыполнима). На все вопросы и замечания она отвечала придурковатым хихиканьем и закатыванием поросячьих глазок и боком отходила – терять очередной приказ по заводу.

Кадровик, вздыхая, пояснил кипящему Марату, что уволить сотрудника просто так не выйдет: Кодекс законов о труде не позволяет. Надо раз пять поймать на нарушениях трудовой дисциплины, провести собрание, объявить несколько взысканий в приказе. Да и как профсоюз ещё посмотрит…

Марат решил уже просто придушить машинистку в тёмном уголке, когда Лиля подставилась сама – неделю не приходила на завод.

Счастливый Тагиров нужными бумагами зафиксировал отсутствие марсианки на рабочем месте. Когда Лиля бочком вползла в кабинет, Марат почти её любил.

– Ну-с, что же у нас случилось, милая Лилия Андреевна?

– Марат…э-э… Тимурович. Вы не поверите! Утром пошла я на работу, стою на светофоре. Горит красный почему-то.

Вдруг Лиля завизжала почти ультразвуком:

– Ну почему, почему, почему был светофор зелёный!… Гхм, простите. И тут! Подлетает огромная чё-ё-ёрная машина. Из неё выходят трое, нет, четверо мужчин в чё-ё-ёрной одежде, хватают меня и везут неизвестно куда, в Купчино. Привозят на неизвестную квартиру номер восемь, связывают веревкой и оставляют там. Ничего не говорят, не требуют. А сами в чё-ё-ёрных масках!

– Верёвка тоже чё-ё-ёрная была?

– А как вы догадались?! Да, да!

– И как же вы выкрути… то есть спаслись?

– Именно! Из верёвки я выкрутилась! На шестой день. А дверь-то они закрыть забыли, вот я и убежала.

– Так. Это всё вы должны прямо сейчас изложить на бумаге. Чтобы принять меры.

– Какие меры?

– К чёрту уволить… э-э, уволить надо всю милицию! Ужас! Посреди бела дня на улицах людей похищают.

– Нет, что вы! Они же отомстят! Они прямо так и сказали: молчи, сука, не то на куски порежем! И Марату Тимуровичу передай, говорят, что если будет принимать меры, то и его на куски порежем. Я за вас боюсь!

– Ну хорошо, хорошо. Не будем в милицию звонить. Но ведь надо как-то начальству объяснить ваше отсутствие.

– Так я же не хотела вас подводить. Поэтому по знакомству бюллетень взяла в больнице. Вот, возьмите. Я пойду, хорошо? Там работы накопилось, ужас!

Хлопнула дверь. Марат замороженно смотрел на синий листок с фиолетовой печатью. Операция «Уволить Лилю» безнадёжно провалилась.

Хотя нет. Больничный, конечно, фиктивный – значит, причина прогула неуважительная.

Марат лихорадочно пролистал телефонный справочник, набрал номер и попросил позвать врача, подписавшего больничный лист.

– Лиля? А как же. Обычное весеннее обострение, каждую весну её кладём на недельку.

– Каждую весну?!

– Ну, иногда и осенью. Шизофрения – это такая штука. Непредсказуемая.

– Не понимаю, как она у нас работает. С шизофренией.

– Молодой человек, она же не снаряды разгружает. Её должность на вашем заводе под ограничения по болезни не подпадает. Всего хорошего.

Гудки.

Марат тупо пялился в стену. Тоже чокнуться, что ли? Может, плакат с Пугачёвой повесить?

* * *

Лиля скоро вышла замуж за сержанта милиции, ушла в декрет и на завод не вернулась. Естественно, фамилия сержанта была Леонтьев.

Октябрь 2006 г.

Квота

Телефон задребезжал ни свет, ни заря. Тагиров сначала спросонья схватил пульт от телевизора и пытался поговорить с его помощью, но не встретил взаимности.

Наконец, попал в ухо трубкой. Голос у экспедитора Пети был напуганный.

– Марат Тимурович, выручай!

– Ну что опять стряслось, горе ты моё?

– Я в отделении милиции, на Просвете.

– Чего, нажрался в очередной раз?

– Ну, не то чтобы в сопли. Капельку совсем. Праздник-то какой в этом году будет: семьдесят лет образования СССР!

– Тьфу ты, господи. Петька, признайся, день Парижской коммуны тоже отмечаешь до сих пор? Чего натворил-то?

– Да я иду. Утро, темнотища. Тишина. А ведь совсем недавно ещё – в шесть утра ка-а-ак даст гимном из всех радиостанций Советского Союза! И радостное настроение на трудовой день гарантировано. Вот я и запел: «Союз нерушимый республик…».

В трубке послышался чужой отдалённый голос:

– Блядь, он опять орёт! Лейтенант, кто его пустил к телефону?

Петька перешел на шепот.

– Короче, закрыли меня менты. Забирай меня отсюда, начальник.

Марат вздохнул, поднялся и пошёл одеваться.

* * *

В доельцинские времена, конечно, вся страна в честь такой знаменательной даты как встала бы первого января на ударную трудовую вахту, так и не сползала бы с неё до конца декабря.

Но 1992-й год начался совсем в другом государстве. И вместо трудовой вахты народ стоял в очередях, считал последние копейки и мечтал чудесным образом разбогатеть через использование «рыжей валюты» – ваучеров.

Вся промышленность была брошена на выживание, как слепые котята в ведро с водой: авось выплывет. Братские республики отгородились границами и таможенными постами, а во внешнеэкономической деятельности установился весёлый демократический бардак.

Директор Питерского фольгопрокатного завода Валерий Никитич был в растерянности.

– Ну ладно. Госплан заданий не спускает – хрен с ним. Фондов не дают – сами с ребятами с Волховского алюминиевого завода насчет сырья договоримся. А чего ж с этим… С экспортом, мать его, делать? Белорусы вон каждый день звонят, ноют, фольгу ждут – а через границу-то никак не протащить! И молдаване, и эстонцы… Да все! Чего делать-то будем, а? Люди, есть идеи?

Люди, а именно правление завода в лице начальников отделов и служб, растерянно переглядывались. Голос подал босс прокатного цеха:

– Да хрен его знает, Никитич! Это ж не фольгу тоньше человеческого волоса катать, тут эти… языки экспортные надо знать. Мы вон академиев дипломатических не кончали, ограничились Политехом.

Новичок среди зубров цветной металлургии, вчерашний офицер, а ныне начальник АХО Тагиров скромно заметил:

– Так вышло же постановление по экспорту алюминиевого проката и фольги. Среди предприятий распределяются квоты на вывоз за границу, и лицензию надо иметь. Либо через спецэкспортёров продавать.

Никитич крякнул.

– Ишь ты! Откуда знаешь? Твоё же дело – уборщицы и машинистки.

– Да в газете прочитал.

Никитич восхитился:

– Грамотный, йопта! Может, и языками владеешь?

– Ну, немножко. Курсы военных переводчиков в училище. На эстонском материться могу.

– Хе-хе! Как там в армии? Инициатива наказуема? Вот и назначаю тебя начальником внешнеэкономической службы! И чтобы таможня дала добро, понял? Всё, закончили совещание.

Начальники цехов, довольные разрешением проблемы, ободряюще похлопывали по плечу ошарашенного Марата.

* * *

Комендант долго гремел ключами и, наконец, подобрал нужный. Поскрипел в ржавой замочной скважине, потом пинком распахнул облупленную дверь.

– Вот тут и будете жить. Валерий Никитич распорядился под новую службу выделить. Дверь разбухла слегка от сырости, ну ничего. Приспособитесь.

Марат растерянно осматривал подвальное помещение. С потолка капало, плесень изображала на мрачных стенах силуэты фантастических стран.

– Пишущую машинку «Ятрань» вам одну положено, заберёте на складе. Телефон немного поломанный, ну ничего, почините. А дихлофос уж сами покупайте.

Приданный для усиления новой команды экспедитор Петя, последовательно изгнанный из всех заводских служб за пьянство и невезучесть, мрачно заметил:

– Дихлофос – чтобы нас потравить сразу, как клопов? Типа, не мучиться долго?

– Нет, это против блох. Тут подвальных блох пропасть, так и норовят по ногам заползти.

Молодой специалист Алиночка испуганно взвизгнула и попыталась натянуть короткое платьице на коленки.

– Да не пугайтесь, барышня, они вас не съедят. Если двигаться будете, ха-ха-ха!

Хохочущий комендант ушел, помахивая ключами.

Марат вскарабкался на батарею, распахнул маленькое окно под потолком.

– Хоть проветрить, воняет тут.

Петя печально заметил:

– Это останками наших предшественников пахнет, героически павших. Небось не двигались, вот их блохи и заели насмерть.

Марат засмеялся.

– Вот и не стой, Петенька, а дуй за пишмашинкой. Алина, а ты неси вёдра и тряпки. Не ссать, прорвёмся. В темпе, гвардейцы!

* * *

Основную квоту на вывоз цветных металлов давали в Москве, в Министерстве промышленности, региональную – в городской мэрии.

Марат проторчал в приемной на Славянской площади двое суток. Командировочные копейки в столице с её свихнувшимися ценниками кончились моментально, и ещё один день ожидания неминуемо бы привёл к необходимости ночевать на вокзале, а в перспективе – к голодной смерти.

Тагиров решил, что лучше быть убитым пресс-папье, чем сгинуть в московской сточной канаве, и рванул на штурм начальнической двери. Растерянная секретарша только ойкнула в спину.

Высокий руководитель мрачно взглянул на вошедшего.

– Ну куда вы ломитесь? Не видите – занят я, работаю с документами. – сказал он и попытался прикрыть блестящую плешь свежим выпуском «Плейбоя».

Марат взглянул на аппетитные сиськи на обложке, воспрял и затараторил:

– Я из ленинградского… То есть, петербургского фольгопрокатного завода. За квотой на экспорт алюминиевого проката.

– Поздно, молодой человек. Распределена квота.

Марат от растерянности грохнулся на стул без всякого приглашения.

– Как… Как это – распределена?

– Обыкновенно. Ещё позавчера.

– Так я же был тут… А, ладно. Вы мне другое объясните – квота на двадцать тысяч тонн. В стране два фольгопрокатных завода. Уральцы, я знаю, получили одиннадцать тысяч. Где остальное?

– Кхм. Я что, обязан отчитываться тут перед сопляками всякими? Русским языком сказано – нету! Ну… Если только очень подумать.

– Я вас умоляю – давайте подумаем! Целый завод! Тысяча четыреста сотрудников, всем семьи кормить надо… А партнеры? Их же – сотни предприятий по Союзу… То есть уже не по Союзу. Помогите ради Бога, я готов на колени встать.

– Ну, колени мне твои ни к чему. А вот если…

Начальник что-то написал на бумажке и показал Тагирову. Тот посмотрел и остолбенел.

– Как… кхе. Какие сто долларов за тонну?! Откуда у нас, мы завод…

– Да ты придурок какой-то! Кто же вслух то, что написано… Всё, иди отсюда. Езжай в свой Питер.

Марат встал. Пошел к двери.

Потом развернулся и уселся назад. Схватил графин с подноса, налил в стакан и долго пил, дёргая худым кадыком.

Руководитель поморщился и постучал по полировке карандашом.

– Ну, напился? Сам выйдешь или мне милицию вызвать?

– Да я вот думаю – вызывайте. У них же машина с мигалкой?

– Чего?

– Ну как же! Я ведь сейчас к Борису Николаевичу в Кремль поеду, а туда без мигалки не пускают, так?

– Чувствую, тут не наряд, а санитаров надо вызывать. Какой тебе Кремль ещё?

Марат выхватил из кармана зелёную книжечку и сунул под нос:

– Читайте!

– Военный билет офицера запаса… И чего?

– Видите, написано: «Свердловское высшее военное танковое училище»? Я с Ельциным знаком ещё с тех времен, когда он первым секретарем обкома в Свердловске работал!

– Да ну, врешь!

Тагиров рванул на груди несвежую рубашку, пуговицы весело поскакали по столу.

– Мамой клянусь! Сколько рядом мерзли на трибуне во время митингов. Да и на параде седьмого ноября – он мне ручкой махал, пока я внизу, в парадном строю… Недавно звоню ему. «Как дела, Николаич?» – спрашиваю. А он мне: «Да хреново, Тимурыч. Верховный Совет достает». А я ему: «А ты их танками, танками!». Ну так чего, вызываете милицию с мигалками?

– Да всё, всё. Будет вам квота. Шесть тысяч тонн хватит?

– Восемь!

– Хорошо, семь пятьсот. Идите в экспортный отдел. Идите, говорю, я сейчас позвоню.

Марат, пятясь и непрерывно кланяясь, распахнул дверь задницей и покинул кабинет.

Лысый выдохнул, допил воду из стакана Тагирова. Протёр платочком плешь и снял трубку.

– Сергей! Там к тебе сейчас чокнутый придёт, из Питера. Да, фольгопрокатный. Оформи ему на семь тысяч пятьсот тонн. Да какое лавэ!!! Так оформи. Он ненормальный, я тебе точно говорю. Покусает ещё. Да успокойся ты! На меди и титане отобьём. Давай, действуй.

* * *

До Ленинградского вокзала Марат долетел, светясь от переполняющего чувства гордости за исполненное важное дело. Напевая, отстоял бесконечную очередь в кассу.

– До Петербурга на ближайший, один в общий вагон, пожалуйста.

Пожилая кассирша устало поморщилась:

– Сто лет как нет общих на вечерние поезда. Если завтра только, на дневной.

– Эх, гулять так гулять! Беру плацкартный! Девушка, вы сегодня прекрасно выглядите!

Кассирша улыбнулась, разгладив морщинки, и завизжала принтером.

Стоимость билета пробила в хлипком бюджете фатальную брешь. Тагиров пересчитал монетки и понял, что на сосиску в тесте хватит. Есть очень хотелось со вчерашнего вечера.

Марат подошел к ларьку, распространяющему умопомрачительные запахи. Поставил серый пластмассовый дипломат на землю. Протянул в окошко мелочь:

– Одну, пожалуйста!

Продавщица, ворча начала пересчитывать деньги. Плюнула, бросила в кассу, не закончив. Протянула восхитительную булочку – сосиску с кожицей мулатки в роскошной шубке из румяного теста.

Марат принял ее, как драгоценность. Протянул руку к дипломату.

– Блядь!!!

Деловито разыскивающие крошки голуби испуганно шарахнулись в сторону и захлопали крыльями, взлетая. Толстая девочка уронила в лужу недоеденное мороженое.

Обшарпанного, поцарапанного, бесценного параллелепипеда, внутри которого между грязными носками и журналом «Огонёк» лежала картонная папка с вожделенной квотой – не было!

Адреналин оттолкнулся от надпочечников и шарахнул в мозг. Обострившиеся в стрессовом режиме зрение, слух и обоняние сканировали пространство.

В тридцати метрах ввинчивался в плотную толпу, входившую в метро, человек с серым дипломатом в руках.

Марат в три прыжка долетел, схватил вора за шиворот и опрокинул в лужу. Растоптанные туфли слетели, и Тагиров прыгал вокруг жертвы, пиная врага ногами в одних носках. Толпа замерла, какая-то тетенька, покачав головой, заметила:

– Ай-яй-яй, как не стыдно, молодой человек! А ещё интеллигентный вид имеет, в галстуке!

Марат схватил валяющийся на грязной земле дипломат, дрожащими пальцами надавил на металлические замочки. Долго развязывал затянувшиеся на папке тесемки…

Подошедший милиционер похлопал по плечу:

– Э, что тут за шум? Всё в порядке?

Тагиров нетерпеливо рванул тесемки зубами, обнаружил бесценный голубой листок с водяными знаками. Выдохнул.

– Всё в порядке, сержант. Обокрасть пытались.

– Так чего тогда шумишь, по лужам босиком прыгаешь? Обуйся. Кто пытался?

Марат оглянулся по сторонам. Нервно рассмеялся.

– Свалил уже под шумок. Да и хрен с ним. Всё на месте.

– Пройдемте, заявление напишите.

– Да не надо, у меня поезд через пятнадцать минут в Питер. Спасибо! Отличный у вас город! И милиция самая лучшая!

Счастливый Тагиров помахал ручкой и ушел, оставив озадаченного сержанта. Тот снял фуражку, почесал лоб и задумчиво сказал:

– Вот, едрит-ангидрид, что значит культурная столица! А тут – «мусора, мусора…». Тьфу!

* * *

Пошуршали шинами дальнобойщики по огромному бывшему Союзу, развозя фольгу на шоколадки «Калев» в Эстонию, в сигаретные пачки табачных фабрик Казахстана, листы для холодильников «Минск»…

Марат корпел над очередным паспортом сделки для валютного контроля, когда кто-то появился в проеме подвальной двери.

– Блин, ну ты забрался, дитя подземелья. Привет, барыга. Узнаёшь?

На пороге стоял здоровенный бритый детина в кожаной куртке и спортивных штанах. Пояс украшали три пейджера, одну руку оттягивала гигантская трубка «мотороллы», на второй висела барсетка. Локоть прижимал к боку вынутую из машины магнитолу.

Марат присмотрелся и узнал Дениса из параллельного класса таллиннской средней школы – знаменитого балбеса.

– Ё-моё, Дениска! Здорово!

– Здоровей видали. Ну, хавира-то у тебя тут стрёмная, конечно. В КПЗ и то приличней будет. Пошли на воздух, перетрём.

Поднялись из подвала, достали сигареты. Денис долго раскладывал по карманам и подмышкам телефон, магнитолу и барсетку. Посмотрел на предложенную Тагировым пачку и поморщился.

– Что это у тебя, прости господи! «Кронверк»– это ж галимое гавно. На, настоящее «Мальборо».

– Спасибо, я свои. Как сюда занесло?

– Да звон пошёл по Таллинну, что ты на цветнине сидишь. Вот подъехал, темку одну пробить. Хочу алюминия купить, тонн двести для начала.

– Сколько?!

– Да не менжуйся, бабло имеется. За мной серьёзные люди стоят, хы.

– Ну. А какой именно прокат? Фольга, листы, лента? Сплавы какие? ГОСТы?

– Тормозни, умник. Похер, какие. Главное – тонны.

– Не понимаю тебя, Денис.

Денис закатил глаза, вздохнул.

– Блин, беда с этими отличниками. Книжек начитаются, а потом в простых вещах рубить не могут. Я у тебя возьму товар по вашей внутренней цене. Сколько там у вас? Долларов четыреста за тонну? И продам дальше в Европу как лом на переплав, по восемьсот. Твоя доля – двадцать процентов. По рукам?

– Погоди.

– Ну чё «погоди»? Считать в уме не можешь, калькулятор принести? Тридцать! Больше тридцати процентов тебе все равно никто не даст.

– Пошли, я тебе завод покажу. Только в подвал спустимся – оставишь хотя бы часть своей амуниции. На фига ты магнитолу с собой таскаешь – сигнализации нет в машине?

– Да… Чтоб видели, короче, с кем дело имеют. А зачем мне завод твой?

– Потом объясню. Пошли.

* * *

Огненное жидкое зеркало в литейной печи завораживало. Марат с трудом оторвал взгляд и продолжил объяснение:

– Потом расплавленный металл переливается в миксер. Ну, вроде термоса и шейкера одновременно. Технолог берет химический анализ состава и решает, что нужно добавить для получения нужного сплава. Щепотку магния, чуток меди – как искусный бармен, подбирает ингредиенты. И уже оттуда – в литейную машину, слитки делать.

Под высоким закопченным потолком заверещал звонок, крюк протащил над головой обхваченную цепями блестящую плиту размером с тахту. Денис шарахнулся от неожиданности в сторону, вжав голову в плечи.

– Блин, а если на башку наебнётся?

– Мокрого места не останется, Денис, слиток больше тонны весит. Крановщицами только девчонки работают. Крутые – пипец, зарабатывают как хороший мужик-специалист. В макияже, ногти накрашены… Так и летают по верху. Ведьмочки, ха-ха.

– Ё-моё, тут жарища дикая от печек, а под потолком сколько? Как они там не зажарятся?

– А под потолком далеко за сорок градусов. Говорят, они без трусиков катаются, чтобы не сопреть, ха-ха-ха!

Денис замер, открыв рот, и уставился на крановую кабину. Марат дёрнул его за рукав.

– Да снимайся с ручника, нехватчик. Я пошутил. Пошли дальше. В этой печи слитки нагреваются и подаются на стан «трио». Он так называется, потому что валков три штуки. Смотри, слиток обжимается, становится тоньше. Прогоняется между валками – и снова возвращается.

Длиннющий серебристый язык, грохоча, летел по рольгангу.

– Вот так его и гоняют, пока со ста шестидесяти миллиметров толщины не доведут до восьми. А потом передают на другие станы – и всё тоньше и тоньше ленточка…

Денис крутил головой по сторонам и удивлённо цокал. Тагиров продолжал рассказывать.

– До фига ещё всего. И кромку обрезать, и на узкие полоски резать, если надо. Отжигать – для этого специальные печи есть. Бывает, нужны перерывы между этапами – чтобы фольга отдохнула, пришла в себя… И у каждой – своя история. Своё имя. Свои характеристики. Что-то красим, другую – с бумагой склеиваем. Например, для упаковки в сигаретные или чайные пачки. Иногда технологический цикл по месяцу длится.

Прошли через участок упаковки. Выбрались на улицу, закурили.

– Ну ладно, Марат. Это всё, конечно, впечатляет. Только как по нашей теме?

– Денис, вот мы эту ленточку делаем. Днём и ночью. На руках вынашиваем, электроники-то нет у нас современной. Готовим её, так сказать, для полезной и нужной людям жизни. И после этого – на переплав в твоей сраной Европе? Это как картинами Боттичелли полы мыть, вынув из рамы. Или выносить ребенка, родить – и прогнать через мясорубку. Пельменей налепить и сожрать.

– То есть ты говоришь «нет»?

– Нет.

– Ну и марамой ты. Блаженный.

– Может быть. Пошли в подвал, коньячку дёрнем за встречу.

* * *

Денис понюхал рюмку, поморщился.

– Тебя обманули, Марат. Эта бурда к коньяку даже отдалённого отношения не имеет.

– Хватит кочевряжиться. Избаловался ты, я посмотрю.

– Ну да, к хорошим деньгам быстро привыкаешь. Знаешь, как сейчас в Таллинне ребята поднимаются на металлах из России? Болтают, в этом году Эстония первое место займёт в Европе по экспорту цветнины. Не имея ни одного завода, хе-хе.

Заверещал телефон. Марат вздрогнул и взял трубку.

– Фольгопрокатный завод, Тагиров слушает.

– Тимурыч, это я, Петя. Спасай, нас за контрабанду повязали на таможне. Золота.

– Ты опять нажрался, что ли?! Посреди рабочего дня! Какого ещё золота?! Ты же поехал декларацию на водочную фольгу для Украины оформлять!

В коридоре загрохотало, дверь от мощного удара распахнулась.

– Все на пол! Работает ОМОН!

Через секунду оба лежали со скрученными за спиной руками, уткнувшись лицами в сырой пол. Денис прохрипел:

– Ну ты звездобол, Тагиров! Целку из себя строит, а сам контрабасом рыжья занимается. Круто, уважаю.

Вокруг весело прыгали потревоженные блохи.

* * *

Валерий Никитич обмял толстыми пальцами гильзу папиросы, сунул «беломорину» в рот и сочувственно покачал головой.

– Нормально так тебя помяли, Тагиров. Жёстко менты работают.

– Да ладно. Главное, разобрались, быстро отпустили. Даже извинились.

– Так что за кипеш был?

– Там нового начальника отдела таможни назначили. Ему по неопытности, видимо, везде контрабанда мерещится. Петька по привычке поперся без очереди декларацию оформлять. Нам же, как производителю, льготы полагаются… Ну, этот молодой как увидел в документах сокращение слова «золотистая», так его и замкнуло. Мы же для крышек водочных бутылок фольгу в жёлтый цвет красим… Вот он и подумал, что мы под видом алюминия золото вывозим. Да ещё и целых восемнадцать тонн! Ему уже, наверное, привиделось, как Ельцин вручает звезду Героя России и назначает главой Таможенного комитета, ха-ха! Поднял всех на ноги, ОМОН вызвал, в Москву доложил, придурок.

– Ну ладно. Хорошо, что хорошо кончается, Марат. С остальным-то всё в порядке?

– Московская квота на экспорт кончается, надо региональную получать. В комитете мэрии по внешним связям. Поможете?

– Я пас. Там Собчак каких-то новеньких набрал, никого не знаю.

– Ладно, сам попробую. Пошёл я, Валерий Никитич.

* * *

Марат спустился к себе в подвал. Вошел в кабинет и удивлённо хмыкнул.

На его стуле сидела незнакомая кошка и неторопливо умывалась.

– Опачки! А ты кто такая, чудо полосатое?

Алиночка подскочила, затараторила:

– Ой, простите, Марат Тимурович! Это я упустила… Ну-ка, Зебра, брысь с места начальника!

Кошка снисходительно посмотрела на людей, зевнула и грациозно спрыгнула на пол.

– Оригинальное имечко для кошки. Алина, твоя подружка?

– Так она же полосатая, почти как зебра. Я когда на складе ещё работала, её принесла туда. На улице подобрала. Иваныч раньше разрешал, а теперь ни в какую. Говорит, санэпидемстанция за кошку оштрафует. Вот теперь она как бы бездомная, я ее к нам принесла. Можно?

– Алина, ты с ума сошла? Конечно, нельзя. Домой к себе забирай, там разводи Гринпис сколько угодно. Можешь ещё наших эксклюзивных блох заодно захватить.

– Мне нельзя. Хозяйка комнаты категорически не разрешает.

Тагиров вздохнул.

– Ладно, пару дней пусть тут поживёт. А ты думай, куда её пристроить. Ишь, толстая какая. Не беременная?

– Спасибо огромное, Марат Тимурович! Нет, не беременная. Мы с ней одинаково к мужчинам скептически относимся.

– Ну-ну.

* * *

Комитет внешних связей мэрии располагался недалеко от Исаакиевского собора, в переулке Антоненко. Помощник председателя комитета выглядел затравленно и махал на Марата руками.

– Вы что, без записи пришли?! Никак нельзя. Председатель – человек очень загруженный.

– Да мне только экспортную квоту получить для завода.

– Что вы! Это нереально. Давно уже всё распределено, наверное. А вы вот так – без предварительного разговора… Никак невозможно!

– Доложите обо мне, а я всё-таки подожду.

Марат уселся на стульчик в приёмной и огляделся. Стены густо покрывали фотографии в рамках, на которых моложавый блондин с высоким лбом, жидкими волосиками и стальным взглядом терпеливо руководил разными животными. Вот он что-то говорит на ухо белому медведю, вот – начальственно похлопывает по плечу амурского тигра. Экипированный ластами и маской для подводного плавания, указывает правильный путь косяку дельфинов-афалин…

Марат понимающе заметил:

– А что, тут раньше комитет по охране животных был? От него картинки остались?

Помощник испуганно оглянулся и зашептал:

– С ума сошли! Это сам Властолюб Властолюбович и есть. У него такая огроменная харизма, что влияет не только на людей, но и на неразумных животных!

– Неразумных, говорите? Обалдеть.

Зазвонил местный телефон, помощник соорудил на лице заискивающее выражение и схватил трубку.

– Так точно! Да, здесь. Есть, выполняю.

Положил трубку, вытер мгновенно выступившую испарину. Торжественно объявил:

– Господин Тагиров! Председатель комитета соблаговолил уделить вам несколько драгоценных минут. Будьте кратки, говорите по существу, уходите благодарным.

* * *

Кабинет Председателя украшали разные удивительные предметы. Во всю боковую стену разместился муляж гигантской щуки из папье-маше, на плечиках аккуратно висело кимоно, вышитое симпатичными Чебурашками. В углу стояли запылённые копии греческих амфор из бетона, в горлышко одной из них был засунут авиационный штурвал.

Под портретом грустного Собчака очень прямо сидел Вэ Вэ и сверлил Марата проникающим, как стреловидные убойные элементы, взором.

Тагирову показалось, что он уже чувствовал на себе этот взгляд. Только вот где?

– По какому вопросу?

– Мне бы на фольгопрокатный завод квоту на вывоз алюминиевого проката. Хотя бы тысячу тонн…

– Кхм. Предположим, вопрос будет решен положительно. Что это даст?

Многозначительно помолчал и добавил:

– Городу?

– Ну… Наш завод будет продолжать успешно работать. Почти полторы тысячи рабочих…

– В Санкт-Петербурге много тысяч учреждений. Город не может решать проблемы всех подряд.

– Мы не «все подряд»! Совершенно уникальное предприятие, эксклюзивные технологии. Нас двести лет назад основал шотландец, Чарльз Берд. Матисов остров между Невой и Пряжкой под завод ему лично Екатерина Великая выделяла… А он из Великобритании секрет производства паровых машин в Россию вывез, его на родине за это к смертной казни приговорили, представляете!

Мрачное лицо Председателя неожиданно оживилось.

– Научно-техническая разведка! Так-так, понятненько… А сам давно на заводе работаешь?

– С января. Я из армии уволился недавно, капитан запаса. В Монголии служил, в Германии…

– Ишь ты. Где в Германии?

– В одиннадцатой танковой дивизии, в Дрездене.

– В Дрездене!!!

Председатель нажал на клавишу селектора:

– Так, я занят, нет меня. Рюмки принеси.

Ослабил узел галстука и продолжил:

– Дрезден, да. Я ведь тоже там, пять лет, как раб на галерах…

Мозг Марата пронзило вспышкой: он вспомнил, где видел этого блондина…

* * *

Дивизионные учения шли третьи сутки, и народ уже падал с ног. Особенно лютовали посредники из Москвы, заваливая оценку за действия командиров дикими вводными.

Раньше вопрос с ними решался очень просто – отоваривание дефицитом в гарнизонном военторге, накрытая поляна, банька, уютно спрятанная на полигоне… А сейчас, в свете последних горбачевских новелл, перестройки и сухого закона никто не понимал, чего можно, а чего категорически нельзя.

Посредникам и самим приходилось несладко – психике требовался отдых, но расслабление привычным для советского офицера способом через злоупотребление алкоголем было чревато по причине возможного стукачества проверяемых…

Поэтому два столичных полковника, припрятав бутылочку одноименной водочки в планшет, уединились в кустах на полигоне. Испуганно озираясь, расположились у пенька, достали нехитрую закуску.

– Ёлки, а ты взял газетку какую-нибудь? Расстелить бы.

– Не. А ты?

– Тьфу, ёпонский городовой! Ну и чего делать теперь? На землю класть или в руках держать? Эх, решили отдохнуть, блин.

– Ладно, не паникуй. Карту расстелем, и все дела.

– Секретную?!

– Да кончай ты, дурачка-то выключи. Какая разница, шпроты твои заветные рисунки не подглядят.

Пели по-немецки птички. Пригревало солнышко. Бесконечно далеко были бестолковые начальники и непредсказуемые проверяемые…

Полковники допили водку, под настроение заполировали коньяком из фляжки. И отрубились на изумрудной траве. А когда проснулись – погода уже испортилась, тучи закрыли солнце, сильный порывистый ветер раскидал недоеденную закуску… И унёс неизвестно куда секретную карту.

Полковники погоревали и пошли сдаваться в контрразведку.

Учения приостановили. Всех отправили в поле, построили цепью и погнали по кустарникам и лесам, искать генштабовскую карту. Никому из высокого начальства не приходило в голову, что обозначенные на ней районы расположения советских войск хитрожопые американцы давно уже подглядели с космических спутников.

Когда вымотанные, промокшие, голодные бойцы вышли на берег какой-то речушки, Марату пришла в голову мудрая мысль. Он дал команду своим танкистам «перекурить, с места не сходить» и вызвал по рации контрразведчиков.

Начальник особого отдела дивизии прибыл вместе с начальником штаба полка. Сзади маячил со скучающим лицом незнакомый блондин в цивильном плаще.

Марат, активно жестикулируя, объяснил обстановку:

– Ветер донёс искомую карту до водной преграды. И вот тут она пошла на дно.

Особист открыл рот. Поморгал.

– Вы уверены, Тагиров?

– Ну, а куда она ещё могла деться? Намокла – и кирдык, рыбы её читают.

Начштаба довольно хихикнул и показал украдкой Марату большой палец.

Контрразведчик вопросительно оглянулся на блондина. Тот зевнул и сказал:

– Нашему управлению данное происшестве никоим образом не интересно, я говорил об этом с самого начала.

Пнул носком щегольского ботинка камешек. И резюмировал:

– Она утонула.

Все облегченно вздохнули и пошли грузиться в «уазик».

* * *

Властолюб Властолюбович протянул полную рюмку Марату

– Помню я тот случай. Давай, за твоих. И за наших.

Выпили, поморщились. Председатель посмотрел на часы.

– Ладно, получите вы свою квоту. У меня тоже просьба будет. Мы тут с друзьями дачный кооператив мутим, нам членов не хватает. Может, ты поучаствуешь? Или ваши кто, заводские?

– А где кооператив? Как называется?

– Да никак пока, не придумали название. Сто двадцать километров от Питера, Карельский перешеек. На озере Комсомольском.

– Да ну, далеко. У нас старое заводское садоводство на Средневыборжском шоссе, ближе в три раза. Вряд ли кто захочет.

Председатель вздохнул.

– Жаль. Ты всё-таки поспрашивай.

– Лады, попробую. А кооператив так и назовите – «Озеро».

– Хм. Хорошая мысль…

* * *

С утра пришлось метаться по заводу – сначала обсуждали с технологами новую экспортную упаковку для Прибалтики, потом разбирались в бухгалтерии с валютным счетом.

Наконец, Тагиров спустился в подвал, повозился с капризным замком. Открыл дверь. Подошел к своему рабочему месту и ахнул.

На столе, прямо на разложенных бумагах, лежала Зебра и вылизывала новорожденных котят.

– Ну, йопта, сюрприз. Ты чего же творишь? Куда нам их девать теперь?

Нашел картонную коробку, постелил на дно полотенце. Перенес туда всё семейство во главе с ворчащей недовольно мамашей.

– Ой, котята!

На пороге стояла счастливая Алиночка.

– Какие хорошенькие!

– Алина, ты же говорила, что она к мужчинам скептически относится? Может, ты тоже у нас того? Внезапно родишь в обеденный перерыв и свалишь в декрет?

Густо покрасневшая девушка засмущалась:

– Ну что вы, Марат Тимурович, как можно…

– Можно по-разному. Я тебе принесу «Камасутру» почитать – способов не счесть. Давай, помогай мне порядок тут навести, все бумаги засраны… Блядь! Вот это точно пиздец!

Разьяренный Тагиров держал пальцами за уголок смятый, перепачканный кровью листок голубой бумаги.

– Это же квота! Я её не успел даже откопировать! Ты хоть врубаешься, дура, что твоя кошка натворила?!

Алина ойкнула и испуганно прикрыла рот рукой.

Марат бушевал.

– Тысяча тонн! Как мне Никитичу… Завод, что, останавливать теперь до Нового года?! Так, забирай свою уродину и неси отсюда бегом, куда хочешь. А котят я сейчас в Пряжке… Утоплю нахер.

Рыдания Алины сопровождались истеричным мяуканьем Зебры. Марат выдрал из коробки теплые комочки, побросал в пластиковый пакет. Грохнул дверью, чуть не убив бежавшую за ним растерянную кошку…

* * *

От октябрьской Пряжки тянуло холодом. Марат вывалил котят из пакета в воду и сел на брошенный на берегу бетонный блок.

Маленькие слепые червячки извивались, пытаясь грести крохотными лапами. Мяукать они ещё не умели и издавали какой-то тонкий, безнадежный писк.

Тагиров, не в силах смотреть на казнь, встал и пошел по берегу.

Прошел несколько шагов. Остановился. И бросился назад, на бегу сдирая пиджак.

* * *

Алина сидела на затоптанном полу возле пустой картонной коробки, тихо скуля. Слёзы катились, не переставая. У закрытой двери жалобно мяукала Зебра, не отрывая взгляда от дверной ручки.

Алина всхлипнула и зарыдала в голос. Так она плакала только один раз: когда любимый заставил её сделать аборт и бросил через неделю…

Гулко загремели шаги в коридоре. Дверь распахнулась, кошка мявкнула и метнулась под стол. Тагиров вошел, оставляя мокрые следы и воняя тиной. К груди он прижимал сверток в темных сырых пятнах.

– Так, харе реветь. Помогай.

Развернул изгаженный пиджак. Котята расползались, тыкаясь слепыми мордочками в грязные руки.

– Полотенце принеси или тряпку какую-нибудь. А то померзнут после купания.

Алина всхлипнула, метнулась к шкафу. Ничего не нашла и побежала в коридор.

– Ты куда?

– Я в столовую к девочкам, там точно что-нибудь есть…

Марат плюнул, сорвал через голову водолазку, уложил в коробку. Перенес котят и позвал кошку.

– Эй, мамаша! Принимайте своё хозяйство.

Когда Алина вернулась с полотенцами и бутылкой молока, Зебра уже закончила вылизывать детей. Мурлыкала маленьким внутренним моторчиком, согревая уткнувшиеся в живот комочки.

– Спасибо, Марат Тимурович!

– За что, тютя? Лучше придумай, что мне Никитичу завтра говорить. Или уж сразу заявление по собственному писать…

– А давайте я сама схожу к Председателю, а? Попрошу, чтобы копию квоты выдали… Не может так быть, чтобы нельзя было ничего сделать.

– Забудь. Тебя там и на порог не пустят. Деловые все, слуги народа.

– Ну… Я попробую. Я всё-таки когда-то художественной гимнастикой занималась.

– Алина! Ты дура совсем? Причём тут гимнастика?

– Мне кажется, что поможет. Чувствую почему-то…

* * *

Тагиров зашел в склад, осторожно поставил коробку на пол. Громко позвал:

– Иваныч! Иваныч, отзовись.

Начальник склада, кряхтя, слез со стремянки, приставленной к стеллажу.

– Ну чего орёшь? Видишь, ревизию делаю. Отгрузки одна за другой, всё никак не успеваю. Что надо?

– Друг, выручай, приюти моих кошек на время. Из приемной отзвонились, директор на обходе, и к нам планирует зайти. Увидит этот детсад – в жопу мне засунет, а у меня и так разговор будет неприятный. Квоту мы… Просрали, словом.

Иваныч вздохнул.

– Ага, а мне этот зверинец в самый раз. Только от СЭС акта не хватает для счастливой жизни. Ладно, оставляй. Максимум на сутки.

Марат благодарно пожал руку и побежал к себе.

* * *

Телефон настойчиво трезвонил. Запыхавшийся Тагиров проскочил в кабинет, схватил трубку. В коридоре уже слышались шаги.

– Алё, это Алина! Ну всё в порядке, копию нам выдадут. А Властолюб Властолюбыч, оказывается, очень милый человек, хи-хи.

– Фу-у-у. Ну ты умничка! Спасибо огромное, молодец. Вовремя.

Директор спросил с порога:

– Чего там у тебя вовремя?

– Да у меня в службе всё вовремя, Валерий Никитич.

За директорской спиной толпилась свита, щурясь на тусклую лампочку и морщась от запаха плесени.

– Молодцы! Освоились с экспортом, выручили завод. Я-то не верил, если честно. Одно только плохо.

Марат напрягся.

– Что именно?

– Да что такая передовая служба в таких жутких условиях сидит. Ты же не думаешь на белорусах и латышах останавливаться, так? Пора уже и на Европу замахнуться! Или даже на Японию. А, Марат? Вот приедут самураи, увидят это подземелье, блох твоих неистребимых – и сбегут, ничего не купив, хе-хе. Комендант!

– Я тут, Валерий Никитич!

– Выдели службе Тагирова лучшее помещение в заводоуправлении. Завтра придешь, доложишь предложения. Ну, давайте, трудитесь. Не будем мешать.

Марат оглядел стены в потёках, тусклое запылённое окошко под потолком.

– Да… Вроде сарай сараем, а свыклись как-то. Столько всего тут пережили. Даже переезжать не хочется…

Притихшие блохи грустили под плинтусом…

* * *

– Иваныч, ну давай решим как-нибудь. У тебя же складские помещения вон какие огромные. Спрячешь где-нибудь кошек в закутке – никто и слова не скажет. Мне их некуда больше пристраивать. А я в долгу не останусь. Хочешь, коньяку достану? Настоящего, армянского!

– На фиг мне твой коньяк? У меня и так голова кругом. Никитич приказал неликвиды к новому году со склада продать. А куда их? Никому и на хер не нужны.

– Что за неликвиды?

– Да ещё с советских времен… Товары народного потребления, мать их ети. Дождик ёлочный, из отходов фольги сделан. Жуткий вид имеет, и руки об него дети порезать могут. Никто и тогда не покупал, а сейчас тем более не нужен – вон, в магазинах полно всяких новогодних украшений. И красивых, и безопасных. Десять больших коробок! Три года уже как лежат без движения.

– Хм. А я вот что сделаю. Сейчас, под Новый Год, ажиотаж начнется – всем фольга будет нужна. И на шампанское, и на водку, и на шоколадки. Будем твой несчастный дождик в нагрузку продавать. Берешь пять тонн фольги – забирай коробку. А? Как тебе идея?

– Да ну. Они упаковку потом откроют, ужаснутся и назад вернут.

– Хрен там! Таможня добро если дала – назад уже не вернут. Никто не будет с границей из-за такой мелочи заморачиваться.

– Ну давай. Баш на баш – ты неликвиды распродашь, я кошек твоих, так и быть, возьму на полный пансион. А коньяк вместе выпьем, гы-гы!

* * *

Веселье было в самом разгаре. Дети уже два раза уронили ёлку, носясь по квартире. Сосед Володька ухитрился набраться задолго до новогоднего обращения президента и теперь клевал носом за праздничным столом, вздрагивая при каждом взрыве хлопушек, но не просыпаясь.

Жена позвала на кухню к телефону.

– Тебя по работе, что ли. Никакого покоя, даже в праздник!

Марат поцеловал в розовое ушко, погладил жену по округлившемуся животу.

– Как там хулиганка наша?

– Чего это вдруг хулиганка? Будет примерная воспитанная девочка.

– Да не в кого вроде воспитанной быть, ха-ха! Ну, иди к гостям, я быстро поговорю.

Взял трубку.

– Алло! Тагиров слушает.

– Ну наконец-то! Это Петя. Тимурыч, выручай.

– Господи, опять в милицию попал?!

– Да если бы наши родные менты, так я бы счастлив был… Натовцы хреновы.

– Какие ещё натовцы?! Куда ты влип там?

– Ну мы на границе в Ивангороде проторчали долго. Как пересекли наконец – я и говорю водиле: чего, мол, торопиться, все равно сегодня в Таллинне не разгрузят… Встали на обочине, я бутылочку достал. Потом вторую… Ну, развеселились, конечно. Я эту чертову коробку с ёлочным дождиком вытащил, начал деревья украшать. А чего! Праздник же, ёлки-палки, или нет? А эти придурошные эстонцы подумали, что мы ориентиры обозначаем для советских бомбардировщиков… Вот, повязали. Сидим в камере. Правда, тут всё культурно, чистенько, позвонить дали.

– Ха-ха-ха! Ты им скажи «Хеат уут аастат», так и нальют, глядишь.

– Не понял! Чего сказать-то?

– С Новым Годом, короче!

Марат положил трубку и вышел на балкон.

Мягкие и пушистые, как белоснежные котята, крупные хлопья снега медленно падали на Петербург. На замерзшую Неву, на подсвеченный золотой купол Исаакия…

Отлитый на заводе Чарльза Берда в 1834 году бронзовый ангел, венчающий Александрийский столп, благословлял крестом праздничный город…

Сентябрь 2013 г.

Клоун

– Ну, ты долго ещё тормозить будешь? Как в штаны насрал. Всё или ещё чего подписать надо?

Директор питерского фольгопрокатного завода Никитич смотрел на кадровика, как Матросов на фашистского пулемётчика, у которого кончились патроны. Кадровик сидел в директорском кабинете со своими бумажками уже полтора часа. Обед давно начался, Никитича в уютном закутке заводской столовой ждал наваристый борщ, рюмка с прозрачным лекарством и приятная на глаз и на ощупь официантка Лидочка.

– Последнее: приказ о назначении Савченко начальником отдела охраны труда.

– Да ты ёбнулся в натуре! Этого уёбка! Никогда! Из-за него меня до сих пор в Смольном на порог не пускают.

История и вправду вышла нехорошая. Завод отмечал двухсотлетие и пытался заманить на это важное мероприятие мэра, однако график у господина Собчака был архинапряженный: то презентация с манекенщицами, то симпозиум с моделями. Никитичу намекнули, что и ему неплохо бы чего-нибудь подобное замутить. А что, мисски в прокатном цеху – может получиться гламурненько.

Никитич представил, как юная прелестница, покачивая рахитичной пародией на бёдра, идёт по рольгангу, оскальзывается и ебашится всей своей составленной из куриных косточек фигуркой об железный пол, и ужаснулся.

Пришлось подключить старые связи. Мэр всё же на юбилей приехал, бегом открыл мемориальную доску и во главе колонны лизоблюдов двинул в цех.

На входе их ждал позор естественного отбора, потомственный долболоб Олег Савченко, по совместительству инженер по технике безопасности. Угрожающе сверкая гигантскими очками типа «иллюминаторы броненосца «Князь Потёмкин-Таврический», придурок размахивал журналом инструктажей и требовал в нём расписаться всех желающих проникнуть в цех. Мол, вас там слитком расплющит, а мне отвечать потом.

Мэр пожал плечами, развернулся и поехал в «Асторию» на очередную презентацию. От смерти Савченко спасли дюжие литейщики, повисшие на плечах разъяренного Никитича, и вовремя поднесённый директору стакан.

Кадровик эту историю, конечно, помнил, но, тем не менее, стоял на своём.

– Валерий Никитич, а кого ещё назначать? Никто не пойдёт. Зарплата маленькая, а должность хлопотная. Да и опыт у него уже есть.

– Ладно, хрен с ним. Давай, подпишу. А то борщ стынет.

* * *

Олега Владимировича не покидало ощущение счастья. Свершилось! После двадцати лет беспорочной службы его способности оценены по достоинству!

На кураже Савченко выбил наконец-то положенные на наглядную агитацию деньги и побежал в магазин «Техническая книга».

Снулая продавщица зевнула и заметила, что плакатов по технике безопасности нет. Остался только специальный выпуск № 32. Смотреть будете?

Смотреть особо не получилось. Раритетные очки запотели, а попытки протереть их грязным носовым платком привели только к размазыванию по стёклам влаги пополам с засохшими козявками. Продавщица брезгливо улыбалась.

– Беру! Выписывайте.

* * *

Толстая пачка плакатов заняла половину пространства в крохотном загаженном кабинете. Савченко расчистил кусок стола от тарелок с окурками и окаменевшими остатками холостяцких обедов и водрузил сюда предмет личной гордости – жёлтую защитную каску. Потом порылся в ящиках и среди завалов инструкций и крысиных трупиков нашел полупустую баночку с красной краской и обломок кисточки.

Сначала он решил написать полностью: «Начальник отдела охраны труда и техники безопасности Савченко Олег Владимирович». Однако причудливо крутящиеся шестеренки контрафактной копии человеческого мозга подсказали: даже если использовать внутреннюю поверхность, надпись на каске всё равно не поместится. Пришлось сокращать.

Вздохнув, Савченко выволок из-под стола чудовищные боты, неприятное напоминание о попытке срубить бабла по-легкому. Он отвечал за поставки на завод спецодежды и обуви, и чёрт его дёрнул подписаться на закупку восьмисот пар рабочих ботинок у двух барыг с удивительными именами Газик и Хачик в обмен на взятку в сто пендотугриков.

Коммерсанты были настолько любезны, что сами привезли товар, помогли разгрузить и подозрительно быстро смылись. Утром мешки с обувью разнесли по цехам, и началось.

Подошва была сделана из поношенной резины если не «Белаза», то трактора «Беларусь» точно. Кирза от контакта с машинным маслом быстро покрывалась рыжими разводами. Внутри ботинок выделялась субстанция, проедающая любые носки и красящая кожу. Если вам в бане встречался человек с причудливыми фиолетовыми узорами на ногах, будьте уверены – это не жертва внезапной гангрены, а доблестный питерский фольгопрокатчик.

Вдобавок весом и габаритами боты напоминали любимые водолазами свинцовые пинетки, не различались на левые и правые и были одного размера – примерно сорок пятого с половиной. Цеха побунтовали и смирились, Олега лишили квартальной премии и обязали самого появляться на производстве только в этих уродах на ногах.

Наказание было жестоким, особенно если учесть, что у Савченко был тридцать девятый размер, а весил он чуть больше полуцентнера. Шаги получались двойными: сначала Олег шел внутри ботинок, а потом вместе с ними.

Кряхтя под тяжестью каски и плакатов, новоиспечённый руководитель добрёл до третьего цеха, медленно переставляя конечности и заранее рассчитывая радиусы поворотов. От периодических сотрясений крепление каски ослабло, козырек обрушился вниз и сбил с носа очки.

Внезапно ослепший, Савченко в ужасе попытался затормозить, но не смог преодолеть инерцию и грохнул ботинком по упавшим очкам, превращая их в кашу из стеклянной и пластмассовой крошки.

Катастрофа. Мир превратился в хоровод мельтешащих цветных пятен.

Однако дело есть дело. Савченко по памяти продолжил нелегкий путь, вполз в цех и начал на ощупь развешивать плакаты, используя любую плоскую поверхность.

Приятное чувство выполненного долга заглушило горечь от потери любимых очков. Савченко важно прогулялся по цехам, поминутно спотыкаясь и делая замечания по поводу соблюдения техники безопасности встречным мутным силуэтам. С особым интересом рабочие наблюдали его пылкий монолог, обращенный к кислородным баллонам. Баллоны стыдливо молчали.

В кабинетике Савченко нашел старые запасные очки, когда его вызвали к директору.

* * *

Никитич был явно не в духе.

– Слышь, ты, безопасность труда. Тебя не клоуном назначили, а начальником отдела. Что за хрень ты в третьем цеху устроил?

– Ну как, Валерий Никитич, я плакаты развесил…

– Урод! Ты их читал? Или, как ботинки свои, у армян купил не глядя? Чё сопишь?

Никитич ткнул в кучу сваленных в углу кабинета плакатов.

– «Густо смазывайте вазелином соски», «Лично проверяй отсос аппарата». Блядь, это плакаты для операторов машинного доения! Щас ты у меня отсосешь из аппарата, соски смазать не успеешь! Мне план выполнять надо, а у меня вальцовщики по цеху валяются, ржут и ножками сучат! Уёбок! Лучше бы ты сгнил в гандоне на помойке! Почему твоя мама аборт не сделала, а?..

* * *

Раздавленный, униженный Савченко, всего лишь сутки побывший начальником отдела, тащился к трамвайной остановке. Слёзы обиды текли по впалым щекам.

– Мамочка, смотри! Клоун из Макдоналдса!

Лица уставших, пропитанных мерзким зимним питерским дождём людей разглаживались, освещались счастливыми детскими улыбками.

По городу брёл тщедушный человечек в гигантских оранжевых говнодавах. Щёки были украшены потёками красной краски. Нелепую фигурку венчала ярко-жёлтая каска с расплывающейся кривой надписью «Без. Тру. С.О.В.».

Октябрь 2006 г.

Дороги, которые…

… Рев автомобильного клаксона был похож одновременно на пароходный гудок и любовный стон лося в период гона. Он бился в стены тесного панельного двора, расшвыривал помоечных голубей и вызывал у комнатных собачек непроизвольную дефекацию. Жуткие трубящие звуки неожиданно складывались в веселенький хохляцкий мотив.

Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела. Ти ж мене, молодого, з ума розуму звела…

Марат пробкой вылетел из сладкого сна, таращась на красноглазые электронные часы.

– Ёкарный бабай! Пять утра!

В одних трусах выскочил на открытый по случаю летнего времени балкон.

Под окном стоял роскошный «камаз». Многочисленные зеркала заднего вида, понатыканные в самых неожиданных местах, противотуманные фары и фары над лобовым стеклом, самодельные брызговики с приклепанными буквами надписи «Хрен догонишь!»… У кричаще раскрашенной в цвета армянского флага кабины приветливо махал рукой лыбящийся небритый брюнет в одних шортах, смущая прилипших к окнам разбуженных домохозяек могучим волосатым торсом.

Марат перегнулся через балкон:

– Карапет! С ума сошёл?! Всех перебудишь! Откуда ты взялся в такую рань?

– Вылезай, Марат-джан! На завод поедем, товар брать буду. Только шампусик домой забери.

Карапет Мамикян кивнул на стоящий у поребрика картонный ящик с бутылками роскошного красного шампанского Артёмовского завода…

Марат ушёл в ванную, бормоча:

– Взяткодатель хренов, опять припёрся ни свет, ни заря…

Солнце на бледно-голубом питерском небе набирало силу, обещая очередной жаркий июльский день 1995-го года…

* * *

Кабина у мамикяновского «камаза» вся украшена какими-то висюльками из бахромы, ковриками, наклейками. Из спальника свешивается край атласного одеяла, занавеска с пышной украинской вышивкой…

На утренних улицах пустынно – только редкие поливальные машины да хлебовозки. Пару раз встретились тонированные во тьму «бэхи» – братва возвращается после ночных гулянок. Или после «работы». А может, после гулянки по случаю успешно сделанной работы, кто же их знает…

Карапет ведёт «камаз» лихо, ловко маневрируя на узких улицах Петроградки и игнорируя запрещающие знаки. Марат, вцепившись в торпеду, умоляет:

– Каро, не гони ты так. На ментов нарвемся – не отплюешься.

– Не ссы, Марат, Гошу они не догонят, ха-ха-ха! Зря я, что ли, мастер спорта? А поймают – откуплюсь, я парнишка небедный!

– Хвастун ты, Каро. А какого ещё Гошу они не догонят?

– У хорошей машины, как у коня, имя должно быть.

Каро после дембеля поработал водителем – испытателем на заводе в Набережных Челнах, потом всерьез занимался автоспортом. Чего – то там не заладилось у него в команде «Камаз – мастер», и теперь вместо соперников по ралли «Париж – Дакар» он вводит в ступор сотрудников правоохранительных органов на просторах бывшего Союза…

– Карапет, а чего у тебя украинская песня стоит на гудке, а не армянская?

– Нравится? Сто баксов такой сигнал стоил мне.

– Сто баксов – деньги немалые. А музыка понравилась, если бы громкостью преждевременные роды не вызывала в предрассветные часы, причем и у мужиков тоже. Так как насчет фольклорных предпочтений?

Мамикян по-еврейски отвечает вопросом на вопрос:

– А вот ты сам какой национальности, Марат?

– Чего спрашиваешь, если знаешь? Татарин я. Ленинградский.

– А жена у тебя кто?

– Какая разница? Русская.

– Так вот, братан, запомни одну умную вещь. Нация определяется тем, кто у тебя жена. Потому что она кормит тебя, и дом держит так, как в её народе принято. И дети твои ещё внутри у мамы её язык слышат и родным признают. Так что ты – русский, а я – украинец, понял? И моей Ганночки вареники мне уже давно долму заменили.

… До питерского фольгопрокатного завода на Пряжке с Комендантского долетели за полчаса.

* * *

Карапет аккуратно объезжал стоящие в очереди на погрузку машины. Ребята с Бакинского завода кондиционеров разглядели Марата в кабине и замахали руками.

– Тормозни, Каро. Поговорить просят.

Тагиров соскочил на землю, пожал руки. Пожилой водитель, опасливо косясь на армянскую раскраску кабины, заговорил:

– Марат – бей, когда же нас погрузят?

– Ребята, я уже говорил, вы приехали на две недели раньше срока. Не готова ваша продукция. С начальниками своими разбирайтесь.

– И-эх! Начальники – шмачальники. Говорят: «Езжай, Мамед, пока туда-сюда, уже сделают». Нам уже кушать нечего совсем стало, деньги только на солярку остались…

И отошел к остальным землякам, горестно жестикулируя. У заднего борта бакинской машины стоял на земле самодельный таганок, на паяльной лампе закипала вода в котелке, там периодически всплывало что-то подозрительно темное… Марат вернулся в кабину.

– Блин, пацаны реально голодают. Голубей, наверное, варят. Если не кошек. А им ещё минимум неделю тут торчать и столько же – до Баку пилить через Казахстан до Красноводска, а там паромом поперек Каспия.

– Вот азера тупые, такого кругаля дают!

– Ничего они не тупые, Каро. Чеченцев боятся. Да и в Дагестане спокойно груз могут отобрать. Убить не убьют, как единоверцев, а вот ноги поломать могут… Я вон ещё до войны, в девяносто третьем, на их завод пятитонный контейнер с фольгой отправлял по железной дороге. А через месяц рекламация пришла: что вы нам, мол, за мусор прислали? Я аж обиделся, сам полетел разбираться. А они меня на склад провели и показали кучу обгорелых обломков, которую из контейнера выгребли. Оказывается, в дагестанском Кизляре чеченцы контрольный пост устроили на сортировочной станции: загоняют товарные составы в тупик и потрошат. По верху контейнеров идут с автогеном, крышу вырезают и внутрь смотрят. Если есть что – то ценное, то краном контейнер снимают и грабят. А если непонятный груз, типа ящиков с фольгой, то гранату в контейнер кидают и дальше идут… Так что после того раза приходится азерам длинной дорогой за товаром ехать.

– Голодают пацаны, говоришь?

Карапет вытащил из спальника рюкзак, загремел консервными банками… Потом вывалился из кабины и пошел к бакинцам. Те вскочили с корточек и настороженно смотрели на здоровенного армянина с пакетом в руках.

– Эй, салам. Забирайте жратву, а то оставите город Ленина без домашних животных. Не менжуйтесь, свинины нету.

Положил пакет на землю и пошел к машине, не отвечая на торопливые слова благодарности. Уселся, повернул ключ зажигания. Сказал тихо.

– Хоть наши с ними воевали, а тоже ведь люди.

Когда машина тронулась, все же не удержался:

– А все равно ссыкуны. Я бы на своем Гоше не побоялся и в Чечню ехать. Да хоть в фашистский тыл к Штирлицу, ха-ха-ха!

* * *

В кабинете Марат просмотрел и подписал накладные.

– Так, Каро. Значит, для Артёмовского завода шампанских вин – две тонны окрашенной фольги, по шесть долларов за кило. Три тонны кондитерки толщиной четырнадцать микрон для шоколадок на Одесскую кондитерскую фабрику, ещё водочной золотистой ленточки под пробку – «бескозырку»… Итого с тебя тридцать девять тысяч пятьсот долларов.

Мамикян вывалил на стол кучу потрепанных пачек «десятками» и «двадцатками» и подмигнул:

– Сорок тысяч для ровного счета. Пятьсот за обслуживание вне очереди.

– Карапет, убери лишнее. Хватит деньгами сорить, миллионер хренов.

– Так я же от всей души…

– Убери. И вообще, ветеранам боевых действий – без очереди.

– Ладно. Вместе в баньке пропьем. Тебя забрать вечером?

– Столько не пропьем, цирроз печени настигнет раньше. Нафиг, накатался я на твоем Гоше. Подъеду на служебной «волге», как все нормальные люди.

* * *

Каро поправил сползающую простыню, разлил по стаканам.

– Ну, третий тост. Помолчим.

Выпили, закусили селёдочкой. Мамикян покопался в карманах сложенных на стуле шорт, что-то достал и положил на столешницу. Звякнул металл.

– Узнаешь? От «макарова». Из покрышки выковырял.

На столе лежали две помятые тупоголовые пули. Марат взял одну, повертел перед глазами.

– Что, пограничники незалэжной догоняли?

– Да ну, ты чё. С погранцами у меня дружба. Если только смена чужая – тогда да, тогда я по заветной тропке лесом границу пересекаю. Мой Гоша недаром полноприводной – через любую чащу пролезет.

– Вот не понимаю я тебя, Каро. Почему ты не хочешь, как все нормальные люди? По безналу заплатить, декларации мы оформляем без проблем… Ехал бы законным путём да и не парился.

– Тю, так без интересу. Да и безналы-банки-налоги эти ваши… Скучно. Чувствую, обдурят.

– Конечно, лучше погранцам взятки платить.

– Поверь, Марат, так гораздо дешевле выходит. Моя пачка «десяток» в бардачке лучше всяких документов на ментов и прочую официальную шваль действует. Я вот тут серьезный груз возил для братвы… Через Карпаты. Оружие. На этот раз не «калаши», а зенитные переносные комплексы, «Стрелы». Так четыре часа страху – и двадцать тысяч баксов навару, понял? Вот это я понимаю – бизнес! А в Словакии «синькой» затарился – это ещё десятка…

– Какой в Словакии алкоголь? Сливовица?

– Скажешь тоже – «сливовица». Тьфу, от неё потом башка трещит, и во рту – как в казарменном сральнике после горохового супа… Вискарь я возил. Словаки такой «Джеймсон» разливают – ни один английский сеньор не отличит.

– В Англии, вообще-то, сеньоров нету. Там лорды. Или сэры, наверное.

– А тебе не пох, Марат? Один хрен.

– Каркать не хочу, но ведь нарвешься как-нибудь, Каро. Вон пуль уже наловил, повезло, что не по кабине стреляли. Где поймал, кстати?

– Да как раз, когда обратно с вискарем ехал. Под Ужгородом какие-то левые фраера тормознуть пытались, плату за дорогу взять. Ну, я одну «девятку» им в кювет скинул, а на второй они за мной километров двадцать гнались, стреляли ещё, долбоёбы малолетние… Моего Гошу все серьезные люди на пятьсот километров от границы в обе стороны знают, а это какие-то залётные.

Долили литрушку «Абсолюта», чокнулись, выпили. Каро свернул пробку второй бутылки, разлил. Вытряхнул сигарету.

– Ну что, девчонок будем заказывать, Марат?

– Попозже. Хорошо сидим, а при них не поговоришь толком. Слушай, а почему твой «камаз» на Гошу откликается?

– А это имя ему в наследство досталось. Я же в Афгане на наливнике полтора года, горючку возил. До меня «камаза» Гоша Уваров водил, его вся авторота любила, классный был пацан. Весёлый такой… Убил его «духовской» снайпер, он прямо в кабине умер. А на его машину меня посадили. Знаешь… Не подумай, что у меня «белочка» или что крыша меня совсем покинула… Но в моем наливнике будто и вправду человеческая душа поселилась, Гошина. «Камаз» меня дважды от смерти спасал. Мы друг друга с полуслова понимали… Да и… Вот есть люди, которых собаки любят. Или вообще все звери, даже дикие. Не нападут никогда, к себе подпускают. Так и машины ко мне после того афганского «Гоши» хорошо относятся. Доверяют, что ли. И я всегда знаю, что там у неё нехорошо, чего подкрутить… Ладно, это всё смахивает на бред, не знаю я, как объяснить. Давай лучше выпьем, Марат.

– Выпить – это всегда хорошо. Будем!

Чокнулись, закурили.

– Мне кажется, я понимаю, о чём ты, Каро. Ты продолжай, я слушаю тебя очень внимательно.

– Думаешь? Ну ладно тогда. Это в ноябре было. Как сейчас… Третье ноября восемьдесят второго года, я на «Гоше» уже полгода баранку крутил. Шли мы большой колонной через перевал Саланг, из Кабула в Пули-Хумри. Снегопад, дорога скользкая, еле-еле двигались. Я в хвосте нашей автороты ехал. Когда рота начала входить в тоннель, мой Гоша заглох. Ни с того ни с сего! Зампотех орёт матом, вокруг меня прыгает, я в движок полез, всё перепробовал… Ни в какую! Не заводится, и всё тут! Жуткая каша на дороге, навстречу афганцы мирные на «барбухайках» ползут, в тоннеле техники полно… Колонна в тоннеле встала, там наша машина со встречным афганцем столкнулась. А двигатели никто не глушит: на высокогорье, да на севших аккумуляторах хрен заведешься потом. Ну, тоннель длинный – километра четыре. Выхлопные газы накопились…

Дальше ты слышал, наверное. Наших ребят угорело до смерти человек семьдесят, не меньше. В основном из нашей роты, ещё пехота из охраны колонны. А афганцев – так и не знаю, сколько. Там несколько их автобусов ехало, набитых доверху… Три часа трупы таскали из тоннеля пополам с полуживыми… Зеленого цвета все. А когда после всей этой бодяги я в кабину сел и ключ повернул, Гоша завелся с полоборота, как ни в чём не бывало. Он меня от смерти спасал, понимаешь? Не дал в тоннель войти. Не дал.

– Нам по другому рассказывали – будто там «духи» диверсию устроили, подорвали наливник, вот и сгорел народ. Типа сам Ахмат Шах Масуд всё организовал, Панджшерский Лев…

– Пиздёж это всё. Ребята из-за бардака погибли. Нельзя было двухстороннее движение в тоннеле пускать, тем более погода такая говённая была, пробки в обе стороны… Наши начальники, как всегда, жопу свою прикрывали. Вот и выдумали про подрыв машины… Давай за ребят выпьем.

– Ты говорил, Гоша тебя два раза от смерти спасал. А во второй раз как это было?

– Потом… Потом как-нибудь.

* * *

Карапет так и приезжал каждые два-три месяца. Из Украины вёз кондитерские изделия, шампанское, горилку, из Кишинева – стиральные машины, из Минска – холодильники… Сдавал питерским коммерсантам и в обратный путь загружался под завязку алюминиевыми листами, лентами и фольгой…

И каждый раз под окнами заводского офиса на Матисовом острове гремело разудалое:

Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела. Ти ж мене, молодого, з ума розуму звела…

* * *

Жирное полотно дороги ложится под колёса. Шуршит под шинами асфальтовая крошка, белая трассирующая очередь разметки летит в лобовое стекло, но потом уютно ложится вдоль левого борта. Километровые столбы бегут навстречу, чтобы выкрикнуть цифры – и навсегда исчезнуть за спиной…

Ночные бивуаки дальнобойщиков у постов ГАИ.

«Плечевые» проститутки, дуреющие на обочине от жарящего солнца.

Тонированная «восьмерка», опасно вихляя кургузым задом, подрезает на трассе и снижает скорость. Стекло опускается, оттуда свешивается бледная рука, сжимающая в кулаке «ТТ»: тормози, олень!

Из «жигуленка», совершенно не спеша, вылезают двое в «адидасах» с тремя полосками под коленками. Развинченно подходят.

– Слы… За дорогу платил?

– Здравствуйте, господа! Хорошие погоды стоят, не находите?

– Слы! Ты МНЕ зубы-то не заговаривай. А то я ТЕБЕ зубы выбью. По одному.

– Платил, а как же без этого? Достойная дорога, купил по сходной цене.

– Кому платил?

– Сереже Паровозу. Ещё когда Чернавку проезжал. А это вам он просил передать…

– Чё ещё?

– Бутылка минеральной водички. Он сказал, что вы на солнышке можете перегреться, просил позаботиться.

– Слы, шутник. Езжай…

Летящие наискосок серые тучи. Мокрые хлопья снега в лицо, натужный скрип дворников. Буксующие на подъемах фуры и фуры, уже уставшие и прилегшие отдохнуть в кюветах, разбросав груз по грязному асфальту…

– Сержант Приходько, державна автоинспекция. Ваши документи на груз.

Карапет роется в бардачке, извлекает на свет божий ужасно замызганные мятые листки.

– Вот, пан офицер.

– Гы-гы! Петро, йди сюди. Поглянь, який дивный папир. Минулого року, груз везе з Москвы до Мурманьска. Дурень, ты з розуму зьихав, чи ни? У Мурманьск идеш через Волынь, та ще по неправильних документах.

– Там второй лист гляньте, пан офицер.

Сержант обнаруживает приколотую скрепкой десятидолларовую купюру, довольно хмыкает и лениво изображает отдание чести.

– Щасливой дороги, будьте обережни…

И снова машина жрёт серое полотно, довольно урча. Под напором ветра ряды деревьев раскачиваются в безостановочных поклонах, бросая золотые монеты листьев под колёса. Телеграфные столбы гитарными струнами проводов очерчивают пространство, разрешенное к взлёту.

Человек, крутящий баранку, думает, что это он выбирает дорогу, по которой ему ехать. Что стоит легко повернуть руль – и перед ним раскроются яркие наличники гостеприимной деревеньки. Или зеленый сумрак тайной браконьерской просеки…

Но чаще всего мы выбираем дорогу, которая уже давно сама выбрала нас…

* * *

– Здорово, Марат-джан!

– О! Контрабандист приехал наконец-то. Чего смурной такой, Карапет?

– Блин, проблемы у меня. С грузом для вашего отдела бартера.

– Присаживайся, колись, чего там у тебя стряслось.

– На заводе в Кишиневе загрузился стиральными машинами для твоих бартерщиков, ещё и документы оформил все, как положено, дурак. Вам же, заводским, все бумажки нужны честь по чести, законники хреновы…

А на выезде меня братва тормознула – мол, сгружай две машины в уплату за ворота, все так делают…

– А ты чё?

– А я ничё! Я им – не «все»! Дал по газам да ушёл. Только потом на украинской границе они меня встретили. Вместе с украинским таможенником, мать его за ногу. Четыре машинки сгрузили – типа, двойная такса за бунт. А таможенник вместо снятой молдавской пломбы свою повесил, козёл.

– Да не бери в голову, разберемся. Подумаешь – четыре дерьмовых молдавских стиральных машины. Чаю хочешь?

– Лучше коньяку.

– Можно и коньяку. Как сам-то, как дома?

– Да жена всю плешь проела… Говорит, весь Артёмовск над нами смеется. Денег, как у дурня махорки, а машины нет нормальной. В кинотеатр на «камазе» ездим.

– Ну а ты?

– Я ей говорю – тише ори, не дай Бог Гоша услышит, обидится… А она ржёт надо мной. Говорит, что я совсем с ума сошел со своим Гошей…

– Ну, в чем-то она права. Не в смысле Гоши, тут я с тобой согласен, другана обижать не стоит. Просто красивая молодая женщина, да и ты не чухан. А в ресторан на Гоше… Вот прикинь – прилетит к вам в Артёмовск Жанна, мать её, Агузарова с концертом, а вы на ВИП-места прямо на «камазе» подъедете. Жанна вас немедленно с собой непосредственно на Марс заберет, бу-га-га!

– Да ну тебя. Я уже сдался. Двадцатого числа донецкая братва летит в Эмираты, «ленд крузеры» покупать. Там трёхгодовалые машины копейки стоят, арабы привыкли на нефтяные бабки часто тачки менять… Вывозить только неудобно и накладно, так пацаны скинулись и зафрахтовали Ил семьдесят шестой, военный транспортник. Прямо в Донецк прилетят из Дубая, в полёте и тачки заодно обмоют. Меня зовут с собой, место под джип забили.

– Классно придумали, молодцы! А, ё-моё! Ты же не успеешь, Каро! Двадцатое уже послезавтра.

– Ничего, подождут. В крайнем случае, задержат вылет.

* * *

Дома Карапета ждало разочарование – задержать рейс не вышло, и донецкие слетали без него. Каро был жутко обижен на такое кидалово, а надутые губки жены только добавляли пару в утюг… Мамикян всерьез завёлся!

Тогда он пошёл к начальнику артёмовского аэроклуба, заброшенного ещё в перестройку…

Старенький начальник был напуган неожиданным визитом олигарха местного значения. Бегал, мекал и разводил руками.

– Молодой человек, у нас фактически нет возможности принимать самолёты! Грунтовый аэродром, оборудование списали ещё в девяностом году. Да и тогда, когда клуб функционировал, у нас только Ан второй летал! Кукурузник, проще говоря.

– Не, в кукурузник она не поместится… А что-нибудь побольше? Хотя бы двухмоторное?

– Нуу… Теоретически Ан двадцать шестой у нас может сесть, длина взлётно-посадочной полосы позволяет… Он берет пять тонн груза, и есть грузовая рампа – ваш джип можно поместить внутрь. Но подобного не было никогда!

– Всё когда-нибудь случается в первый раз.

Работа закипела. Мамикян мотался по Донецкой области, договаривался с лётчиками, выбивал радиостанцию для аэроклуба, и платил, платил, платил… Очень уж хотелось доказать и донецким, и Ганночке, и всему районному городу Артёмовску, что он не пальцем деланный.

Проблемы возникали отовсюду. Выбить разрешение на посадку на незарегистрированном аэродроме оказалось невозможно за любые деньги… Тогда вместе с летчиками решили, что заявят маршрут до Донецка, а в Артёмовске сядут типа на вынужденную. Расстояние до Эмиратов в четыре раза превышало нормальную дальность полёта Ан-26, и надо было продумать аэропорты дозаправки… Правда, «крузер» давал только половину от максимальной загрузки, и резерв полезного веса можно было пустить на дополнительное топливо.

В итоге сложился совершенно фантастический маршрут «Дубай – Басра – Дамаск – Анкара – Варна – Одесса – Артёмовск». Пять промежуточных пунктов дозаправки, чистое полётное время восемнадцать часов, большая часть маршрута – над морем, пустыней, дикими горами…

Каро уже давно понял, что только стоимость доставки с учетом всех накладных расходов вдвое превысит цену нулёвого джипа в любом автосалоне Украины. Но его уже было не остановить. Мамикян был азартным парнем…

* * *

После того, как их серьезно поболтало над Черным морем, вымотанный экипаж с порядочно проблевавшимся Карапетом с трудом дополз до Варнинской гостиницы. Это была третья и последняя ночевка на маршруте.

Получая ключ от номера, Мамикян пробормотал:

– Лучше бы я на Гоше поехал. Закинул бы этот чертов джип в кузов – и нормально все бы было.

Обиженный лётчик возразил:

– Да ну, нереально трудный маршрут. По пустыне, через горы… Турция, Кавказ. Невозможно.

– Ха, пустыня! Гонял я по Сахаре, ничего нереального. Да и в горах гонял. Там очень красиво бывает. Солнце…

* * *

Солнце бьет огнеметом сквозь лобовое стекло, а отведешь взгляд – и в глаза брызжет его отражением сверкающий снег Гиндукуша. Горы острыми лезвиями хребтов режут ослепительно-синее небо на куски.

Движок натужно ревет, всасывает бедный кислородом высокогорный воздух – и захлебывается на крутых подъемах…

Вдоль дороги рыжими скелетами лежат трупы сгоревших машин, напоминая о том, что местные горы умеют стрелять не только солнечными зайчиками…

Впереди разведка и сапёры уперлись в камнепадный завал, по рации передали колонне «стоп». Пехота ссыпалась с брони. Всматривается в пестроту россыпи, щурясь от солнечного света. Башня бэтээра, как слепец рукой, ощупывает горный склон хоботом крупнокалиберного пулемёта Владимирова.

Карапету неуютно. С утра какое-то хреновое настроение, и Гоша отзывается тем же. Это последний рейс перед дембелем. Потом Каро уедет домой, а наливник останется здесь. Возить горючее по гарнизонам, поскальзываться протекторами на предательских подъемах и ждать выстрела в округлый незащищенный борт…

Вдоль колонны идёт замполит, распахнув зимнюю «афганку». Каро высовывается из окна:

– Товарищ лейтенант, долго стоять будем?

– Хрен его знает. Двигатель не глуши, и вообще, посматривай. Мало ли – засада.

Лейтенант прибыл из офицерского резерва всего месяц назад, и очень хочет утвердиться в образе бывалого вояки. Карапет прячет ухмылку.

– Есть посматривать, товарищ лейтенант.

Каро видит в зеркало заднего вида, как лейтенант удаляется. Но вдруг останавливается, не отойдя и пяти шагов.

– Э-э, воин! Мамикян! У тебя скаты спустили, а ты сопли жуёшь. А ну, бегом сюда.

– Да не может быть! Машину не водило, я бы почувствовал.

– Иди сюда, говорю! Чувствительный ты наш.

Каро выпрыгивает из кабины и нарывается на окрик:

– Куда, блин?! Каску надень и броник, «калаш» возьми. Говоришь вам, говоришь – всё без толку. Ты же опытный боец, Мамикян! Дембель. А элементарные вещи не исполняешь.

Тихо матерясь, Каро нахлобучивает каску, стягивает повешенный на автомобильную дверь бронежилет. Выдергивает из крепления АКМС.

Подходит к замполиту и тупо смотрит. Скаты действительно были спущенными, хотя пятнадцать минут назад всё было нормально. И эти пятнадцать минут Гоша стоял без движения.

В кабине Гоши рычаг управления давлением в шинах сам собой установился в положении «сброс давления»…

Хлопок выстрела почти не различим за ревом десятков двигателей, работающих на холостых оборотах, но Каро его слышит и машинально поворачивается на звук. Время спотыкается и начинает ползти медленно, как полная автомобильная цистерна на крутом горном серпантине…

Таща за собой длинный дымный хвост, кумулятивная граната невозможно медленно подлетает и бьёт в левую дверь. В кабину, туда, где десять секунд назад возился с экипировкой Мамикян, вонзается струя раскаленных до температуры поверхности Солнца газов…

В ушах что-то лопается и звенит. В лицо летит, опрокидывая навзничь, огненный шар. Потом Карапет ползёт куда-то на карачках, подталкиваемый пинками лейтенанта…

Время щелчком восстанавливается, проскакивает нормальное положение и скачет вспышками. Горы рыгают огнем, плюются очередями, глухо бубнит в ответ «Владимиров» на бэтээре. Гильзы звякают о гравий.

В сорока метрах от камня, за который замполит затащил Мамикяна, пылает кабиной Гоша.

Вторая граната врезается ему в бок цистерны. Ослепительное пламя бросается в небо, посрамив яркостью безмозглое Солнце…

Каро плачет, стреляя короткими очередями в мерцающие вспышки чужих выстрелов…

* * *

Этот день вошел в историю города Артёмовска, бывшего Бахмута, наравне с казачьим восстанием Булавина и визитом героя гражданской войны Михаила Васильевича Фрунзе…

В назначенный час отцы города и сливки местного общества собрались на летном поле. Начальник клуба сверкал медалями на синем парадном кителе, а маленькое древнее здание аэроклуба – свежей штукатуркой.

В стороне своей стайкой тусовались донецкие «братки».

В небе лёгкой стрекозой прожужжал «Антонов», зашел на посадку, попрыгал на неровном газоне и замер как раз напротив толпы встречающих.

Загудела гидравлика, опуская хвостовую рампу. На траву торжественно и медленно съехал, сверкая полированными боками, черный «ленд крузер».

Одетый по случаю торжества в ослепительно белые штаны и жёлтые мокасины вместо обычных затёртых шорт и вьетнамок, Мамикян вылез из пахнущего кожей салон и поприветствовал публику:

– Ну чё, не ждали, блядь? С приехалом меня, хе-хе.

Потом было шампанское из одноразовых стаканчиков, крепкое рукопожатие городского головы, уважительное похлопывание по плечу от «братков» и страстный поцелуй от Ганночки…

– Карочка, я так тебя люблю! Ты такой у меня молодец, мужик!

– Ага, а до этого не мужик был, да?

– Да ну тебя, я же любя. А чего ты злой? Устал наш папочка?

– И устал тоже. Да сон старый приснился… Как там Гоша?

– Господи, кому шо! Шо ей будет, железяке твоей? Стоит во дворе, дожидается.

Пили до самого утра.

А утром городской голова поехал в управу и первым делом набрал номер уполномоченного Главного управления по борьбе с коррупцией и организованной преступностью Службы Безпеки Украйны.

– Совсем уже нюх потерял это Мамикян! Персональным самолётом персональный автомобиль на персональный аэродром привёз, да! Куда там Березовскому со Смоленским. Вы уж там примите меры…

* * *

Ганночка капризно поджала вишнёвые губки.

– Ну Карочка! Ну вот только прилетел и опять едешь! Шо тебе дома не сидится?

– Я быстро обернусь, вечером назад. Дела в Донецке. Соскучиться не успеешь, моё солнышко.

– А ты на джипе поедешь, да?

– Нет, на Гоше.

– Ну вот шо за наказанье! Опять Хоша! Зачем машину покупал тогда?

– Там груз надо небольшой забрать. Да и джип ещё на регистрацию не поставлен, номеров нет…

– Ой, ну какие мы стали! Прямо образцовый хражданин! Номеров ему нету, прямо вся милиция сбежится арестовывать!

– Ганночка, я и вправду… Я вот подумал. Завяжу я, пожалуй. Деньги у нас есть, бизнес какой-нить легальный замутим. Всё, хватит. Намотался я по трассам, пора дорогу-то менять.

– Ой, неужто правда, Карочка? Господи спаси, услышал Бог мои молитвы! И тогда ребеночка заведём, да?

– Да, солнышко…

Мамикян крутил баранку, чувствуя вкус горячих поцелуев на губах до самого Донецка…

* * *

На обратном пути Гоша вёл себя странно. Не в тему порыкивал, а на подъезде к ночному Артёмовску вдруг наотрез отказался включать дальний и ближний свет, ограничившись слабыми «противотуманками».

Не доезжая двухсот метров до поворота на центральную улицу, вдруг вообще забастовал и насмерть заглох.

Карапет, зло матерясь, пошел к дому тылами, срезая путь через соседские сады. Подошел к своей неприметной калитке на заднем дворе и резко остановился, прислушиваясь…

Во всем доме горел свет. У крыльца шелестели мужские голоса. Что-то бормотала милицейская рация.

Каро тихо, не скрипнув, открыл калитку и пошел по выложенной кирпичами дорожке между тяжело благоухающими розовыми кустами.

Ворота были распахнуты настежь, во дворе стоял милицейский «луноход». Через открытое окно Мамикян услышал кусок разговора: говорили двое. Ганночка – с нотками слёз в голосе, незнакомый мужчина – с грубой напористостью.

– И не отпирайтесь, гражданка Мамикян! «Ничего не знаю, ничего не видела…». Ваш муж?

– Ну как же, конечно мой, а то чей же?

– Значит, и деньги ваши! Контрабанда в особо крупных, торговля оружием! В тумбочке миллион долларов США без малого наличными! И налоги, конечно, не плачены!

– Да не знаю я, какие такие налохи…

– Вы тут дурочку прекращайте строить из себя! Пятнадцать лет с конфискацией. Ему. И вам «пятёрочку», как соучастнице…

Рация в «луноходе» зашипела, забормотала:

– Третий, третий, ответьте шестерке. Третий… С поста ДАИ сообщили – «камаз» фигуранта пятнадцать минут назад въехал в город со стороны Донецка. Фары погашены были, сообразили не сразу. Третий, третий, ответьте!

Дверца милицейского «уазика» скрипнула. Кто-то приказал:

– Иди, следаку доложи про «камаз».

Карапет подпрыгнул, перевалился через подоконник. Сидящая на стуле Ганна вскрикнула от неожиданности, стоящий напротив неё мужчина в сером костюме начал поворачиваться… И поймал волосатый кулак Мамикяна прямо на челюсть. Гыкнул и, обмякнув, обрушился туловищем на стол…

Каро выволок жену через подоконник и потащил сквозь розовые кусты, раздирая кожу в кровь. Они были уже у калитки, когда в спину ударило:

– Стой! Ст-о-о-й, зараза, стрелять буду!

Ганночка, пыхтя, остановилась.

– Походи, Карочка, я босоножки скину.

И побежали, держась за руки, ломясь через садики, палисадники и хлипкие заборчики…

Гоша завелся с полоборота.

* * *

Если вы когда-нибудь встретите на дороге навороченный полноприводной «камаз» с разукрашенной в красный, синий и оранжевый цвета кабиной, ревущий не к месту «Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела, Ти ж мене, молодого, з ума розуму звела», то передайте привет из Питера Гоше, водителю и пассажирке.

Они поймут, от кого.

Август 2013 г.

Волхов

Древний Волхов помнит всё.

На его берегах отрывались гастарбайтеры – норманны. Берсеркеры с голыми, покрытыми рыжими волосами брюхами, за неимением лукошек набивали рогатые шлемы ядреными мухоморами и под кайфом отправлялись ломать целку Киеву – делать его мамой городов русских.

Холодная вода щекотала пузо стругам хулиганов-ушкуйников, отправлявшихся в очередной экстремальный круиз. Карты у них были хреновые – валета от дамы не отличишь, поэтому нередко правильные пацаны оказывались на Камчатке вместо Персии.

Двадцатипудовые двухсотлетние сомы, сладко жмурясь, рассказывали малолеткам, как они блевали с пережору, когда Иван Грозный покидал в реку всё Новгородское вече во главе с Марфой – Посадницей. Саму Марфу, кстати, проглотить не удалось – могучие бёдра застряли в глотке. Долго бедная рыба металась по волнам с торчащей из горла матерящейся бабой… Так возникли сказки о русалках.

Но в двадцатом веке пришли безбашенные комсомольцы и перегородили древнюю реку плотиной, заставив Волхов забесплатно крутить турбины и давать ток для первого российского алюминиевого завода.

* * *

«Высокоскоростные магистрали» – контора хитрая. Никаких магистралей они строить и не собирались: вырыли в Питере возле Московского вокзала самую большую в Европе яму, а на остальные казенные деньги скупали по дешевке заводы и перепродавали иностранцам.

Так хозяином Волховского алюминиевого завода стал голландец грузинского происхождения по имени Давид. Дальше было как в древнем анекдоте про американских шпионов, у которых ну никак не выходило вписаться в российскую действительность.

* * *

Первым он послал в таинственную Россию господина Меерсона. Меерсон был скромным бухгалтером в никчёмной металлоторговой конторе в Роттердаме, а тут так попёрло!

Бизнес-класс, гостиница «Астория», доступные красавицы вкупе с лопающимися от подъёмных карманами быстренько образовали из несчастных европейских мозгов жидкий «молотов – коктейль».

Короче, до Волхова от Питера (кто не знает – сотня километров) он добирался неделю. Зато в Питере успел подцепить «личную помощницу». Это сейчас проститутка нередко – несчастное немытое существо с перманентной героиновой ломкой. А эта была «интердевочка» старой закваски, филфак ЛГУ («филфак» – слово одновременно английского и греческого происхождения, означает «люблю трахаться»), виртуозно владеющая и языками, и языком.

Меерсон не успел приступить к делам – его постигла жесточайшая дизентерия. Видимо, скушал пирожок с несвежей кошатинкой. Обессиленный, полностью деморализованный, отправился он домой, и путь его был помечен жидким. За себя он оставил рыжую секс-бомбу Светочку, доверив ей право подписи приказов и финансовых документов.

О кратком периоде правления профессиональной бляди на Волховском алюминиевом вспоминают кто с ужасом, а кто и с ностальгией.

У Светочки хватило ума не лезть в нюансы технологии, и скромно разворовывать завод она не мешала. Зато ежедневно выгребала подчистую кассы заводской столовой и Дома культуры и ехала кутить. Сначала она оттрахала всех симпатичных заводчан, потом всех несимпатичных и начала уже присматриваться к ветеранам и инвалидам, когда из Страны тюльпанов прислали сменщика.

До сих пор многие волховчане вспоминают волшебные дни: подъезжает чёрный тонированный «мерс», опускается стекло и пальчик с длинным розовым ноготком выдергивает из толпы у пивнушки приглянувшегося перца. Он вернётся к товарищам через сутки с блуждающим взглядом, высосанный до последней капли, набитый бабками и отравленный на всю жизнь мечтой о повторении изнасилования роскошной рыжей красавицей…

* * *

Следующий директор поначалу понравился: был тих и ласков, выглядел весьма ухожено и поражал воображение богатой коллекцией шелковых шейных платков, каковые предпочитал галстукам. Он приехал без личной шлюхи, зато с игуаной, для которой был выделен кабинет главного инженера. Волховчане – люди, экзотикой неизбалованные. Поэтому при взгляде на мини-динозавра плевались, крестились, а некоторые откровенно пугались.

Производственная программа его особо не интересовала, зато всем подразделениям был выдан план по поимке мух для кормления игуаны, причём за победу в этом идиотском соревновании посулили неслабую премию.

В электролизном, цементном или химическом цехах мух не половишь – там только люди ухитряются выжить. Так что лидировали в соревновании, ясное дело, столовая и хозцех. Однако на итоговом годовом совещании директор, играя глазками и розовея, объявил победителем двухметрового блондина – энергетика. Директор долго жал счастливчику руку, на банкете посадил рядом собой и пытался что-то лепетать на ушко на разных иностранных языках.

Истории неизвестно, что именно расслышал красавец энергетик. Только банкет закончился жутким скандалом, сопровождаемым киданием стульев, расшвыриванием охранников, жёстким избиением подданного Оранской королевской династии и молодецкими криками «Понаехали, пидары!»

На следующий день, обильно запудрив синяки, директор свалил, забрав разжиревшую на русских мухах игуану и чемодан с шейными платками.

* * *

Тут нужно небольшое отступление. Дело в том, что Волховский завод выпускал не только алюминий, но и другие продукты переработки – цемент, тринитрофосфат и прочую лабуду. Имелась на заводе и совершенно эксклюзивная, не имеющая аналогов в мире технология получения очень интересного металла галлия, имеющего большое оборонное значение.

Две толстые папки с грифом «для служебного пользования», набитые сотнями листов с описанием технологического процесса, хранились в сейфе в кабинете начальника первого отдела Николая Анатольевича Железникова. Был он дядька правильный, жизнью битый и пришел на завод в пятнадцать лет, в послевоенном сорок седьмом году.

Все попытки голландцев получить заветные папки разбивались о его матерное рычание. Анатольич просто не пускал их к себе в кабинет.

– А ну, покиньте режимную территорию! Хули вы тут делаете, натовцы?

– Но, господин Железников, мы же представители собственника. Вы обязаны подчиниться.

– Да пошли вы на хуй! Подчиниться! Вам, что ли, голландским недотёпам? Нас немцы четыре года ломали, да сами треснули, а вы, сучата, за три дня перед Гитлером лапки подняли и жопы подставили. Есть у тебя первая форма допуска, мудило?

– Простите, что? Какая форма?

– Вот когда получишь, приходи. А я пока в КГБ позвоню.

КГБ давно не было, но действовала эта аббревиатура на иностранцев безотказно – они тихо закрывали дверь и на цыпочках убегали. Секретные папки так и лежали в сейфе нетронутыми.

* * *

Третьим и последним посланником батоно Давида был его двадцатилетний племянник, недоучившийся в Плехановке. Начал юноша с похода в первый отдел.

– Если вы не отдадите документы, мы применим силу.

– Чё ты применишь, сопляк?

Николай Анатольевич вытащил из угла и поднял на одном пальце гирю – пудовку, которой разминался в обеденный перерыв.

– Щас я тебе макушку почешу этой фиговиной. Да, кстати, у тебя ж гражданство российское, а в армии ты до сих пор не служил. Непорядок. Надо бы военкому позвонить. Тебе какой призыв больше нравится – осенний или весенний?

Малолетний директор выскочил в коридор и помчался в сопровождении свиты в приёмную, а в спину его подталкивал громовой хохот Анатольича.

– Он невыносим. Он просто опасен! Подготовьте приказ об увольнении этого ужасного человека. С завтрашнего дня.

– Без него мы не сможем решать вопросы с продажей мобилизационного запаса, а это десять тысяч тонн алюминия…

– Всё, кончился алюминий. И толлинг с экспортом до кучи. Дядя Давид сворачивает деятельность в этой идиотской стране и продаёт этот сраный завод. Всё, что ему ещё нужно – технология по галлию. Действуйте.

* * *

Здоровенный седой мужик стоял на берегу Волхова и говорил в пространство.

– Ты же фашиста не пустил на этот берег. И голодной смертью не дал сдохнуть, помнишь? Раки там, рыбка. Давай, выручай, родной.

Река кивнула белопенным барашком и дружески облизала перемазанные глиной ботинки. Человек спрятал между камнями колышек с обрезком стальной проволоки. Привязал другой конец проволоки к ручке брезентового портфеля, в котором лежали две обмотанные полиэтиленом толстые папки и кирпич для веса. Размахнулся…

Вода беззвучно проглотила портфель и сделала вид, что ничего не произошло.

* * *

Волховский алюминиевый сейчас живёт неплохо, входит в состав российского холдинга под управлением Вексельберга.

Но галлий на нём так и не делают.

Октябрь 2006 г.

Плесень

Прадедушка Гриши Рабиновича не заморачивался по поводу сионизма и возрождения еврейского государства, а принял православие, сдал экзамен на чин и стал каким-то мелким клерком в столице империи. Сыночек этого выкреста должен был вылететь за неуспеваемость из коммерческого училища и отправиться в окопы Первой мировой. Но тут обдолбанные коксом матросики вместе с австрийскими военнопленными очень вовремя решили погулять в Зимнем, попутно разогнав безусых юнкеров и перетрахав бравых ударниц из женского батальона. Рабинович быстро просёк, что к чему, и оказался в рядах борцов за счастье угнетённых и деприватизацию женщин. Получалось у него неплохо, о чём свидетельствовал то ли снятый с трупа красного командира, то ли купленный орден Красного Знамени, так что в 1925 году он в рядах засланцев партии большевиков оказался в Ташкенте. Он ездил по кишлакам и читал вслух несчастным дехканам всякую ерунду типа «Как нам реорганизовать Рабкрин», чем доводил диких детей пустыни до натуральной истерики. И попутно за доступные деньги продавал самолично вырезанные из красного картона звёздочки для наклейки на обложку Корана. Якобы тем самым мусульмане получали разрешение и дальше следовать священной вере предков, за что были очень благодарны. Дело быстро раскрылось, но решилось на удивление легко – времена были ещё мягкие, не тридцать седьмой, да и орден… Рабиновича просто перевели из идеологических бойцов в хозяйственные, поручив развивать в отсталом краю потребкооперацию. Вот тут карта-то и попёрла. Наркомов расстреливали, старые большевики тусовались на Соловках, а Рабинович кушал икру и ручкался с грозным шефом городского отдела НКВД. Сынок его оказался способным, в папеньку, в годы войны занимался размещением в Ташкенте эвакуированных, распределением среди них продкарточек. Словом, не лез, наклав полные штаны, на бруствер с воплем «За Сталина!», а занимался важной и нужной работой. В шестидесятом он уже вовсю рулил областными поставками овощей и фруктов, а жена Галина Исааковна родила ему Гришу.

Будущее внука героя Гражданской и сына руководителя республиканского масштаба казалось безоблачным, пока папа не загремел под следствие по делу о хищении соцсобственности и не повесился в камере. А может, помог кто повеситься, не суть. Впрочем, на благосостоянии семьи это не отразилось, благодарные несостоявшиеся подельники подогрели. Гриша рос умненьким и очень предприимчивым. В семьдесят восьмом ему привезли из Москвы блок легендарного «Марльборо». Гриша не стал его тупо курить и выпендриваться перед сокурсниками, а продал поштучно по двадцать копеек за сигарету. Пустые пачки он набил «Примой», аккуратно надел обратно целлофановую обёртку, запаял ленточку и пошёл по рынкам и ресторанам. Тут главное было смыться до того, как лох раскроет пачку в предвкушении волшебного вкуса «американ бленд». В завершение операции Гриша втюхал наполненную мятой бумагой коробку из-под блока залётному грузину за сорок рублей. Итого – сто двадцать рублей за три дня, месячная зарплата. Терпилы сами виноваты. А нефиг гоняться за пендосской мечтой, патриоты курят моршанский «Беломор»! Следующая задумка была не менее изящна. В те времена на предприятиях в день получки насильно всовывали различные лотерейные билеты «ДОСААФ» и прочей ботвы. Очередная многотысячная смена работяг Ташкентского авиазавода вываливалась из проходной и попадала прямо на стенд со свежими «Известиями», где были напечатаны результаты последнего розыгрыша лотереи. Случалось, что-то и выигрывали. Петрович вон например получил лодочный мотор, вещь в безводной Средней Азии незаменимую. Нужнее могут быть только мотонарты. А основная масса, матерясь, выбрасывала скомканные билеты в объемистую мусорницу и шла в пивнушку. Гриша улучил момент и выгреб бесполезные бумажки в мешок, попутно объяснив бдительному дружиннику, что он тимуровец и собирает макулатуру. Весь последующий день он разглаживал утюгом билеты и складывал их в аккуратные пачечки. Получилось много. Гриша поехал в Самарканд и занял пост возле гостиницы «Интурист», подальше от ментов. Долгое ожидание оправдалось. Самый нетерпеливый америкос, рвущийся насладиться красотами средневекового города, оказался вне контроля сопровождающих. Гриша на неплохом английском предложил поменять баксы по бешеному курсу – один к трём (вместо официальных шестидесяти двух копеек). Янки вылупил глаза и, дрожа от жадности, выгреб всю наличность. Через секунду он с удивлением пялился на странные русские деньги. Бумага была некачественная, но узоры и номера присутствовали. Гриша объяснил, что по просьбам трудящихся выпустили новые купюры номиналом тридцать и пятьдесят копеек. Счастливый недоумок побежал покупать сувениры. В группе туристов был кто-то из потомков русских эмигрантов, он и втолковал ковбою, что жаловаться никуда не надо, так как за попытку валютной операции в Союзе полагается нехилый срок в набитой белыми медведями Сибири. Однако кому надо, те узнали. Серьезные люди Гришу нашли и разжевали, как его авантюра угрожает бизнесу подпольных валютчиков, в котором завязаны проститутки, экскурсоводы и прочие. И что за подрыв доверия ему полагается выдрать ноги с корнем, однако уважение к покойному папе и к изобретательности самого Гриши не позволяют так сделать. Но придётся отработать. Так Гриша оказался в Системе.

Подпольные цеховики в Узбекистане действовали с размахом, который Москве и не снился. В тридцать лет Гриша стал заместителем министра местной промышленности Узбекской ССР. Но тут шарахнул распад Союза.

Из ташкентской системы в эпоху перехода от концлагеря к базару вышло (Два однокоренных. Заменить) немало деятелей олигархии. Например, братцы Миша и Лёва Черные, отцы толлинга и первопроходцы двух российских алюминиевых империй. Одной сейчас рулит зять Юмашева (который, в свою очередь, муж Тани Дьяченко и зять Ельцина), а другой – владелец самых крутых в мире яиц Фаберже. У Гриши масштабы были помельче. Узбекское золото, старое советское оружие, бензозаправки в США. Да и фигачил он не сам, был на подхвате. Но на жизнь хватало. К девяносто седьмому году Рабинович имел квартиру в Нью-Йорке, домик в Майами, женился на молоденькой, купив бывшей жене в качестве отступного три прачечных в Бостоне. Тогда-то эта херня и началась. Грише поручили мутную тему, связанную с доставкой зелёного кэша в Россию. Ясен пень, есть стандартный канал доставки нала по заказам аккредитованных банков, на специально зафрахтованных самолётах. Однако нужен был параллельный, неконтролируемый канал. Только не спрашивайте, как Гришины посылочки (сотни килограммов баксов в мешках) проходили таможни. Например, на Кронштадтской военно-морской базе годами мимо таможенных постов разгружались пароходы с импортным мясом. В этом случае, правда, организатор процесса оказался в Крестах, одновременно тоскливо призывая с развешанных по всему городу плакатов (питерцы помнят) «Спешить делать добро».

Но я отвлекся. Через Гришины руки проходило слишком много денег, и, в конце концов, его попутал чёрт. Он купил у латиносов некое количество качественных фальшивых баксов и подмешал их в мешки, забрав себе неконтрафактный эквивалент. А как же, бухгалтерия должна ж сходиться! Проскочило. Дальше – больше, Гриша уже не мог остановиться. Конечно, всё всплыло. В Казани при попытке расплатиться пачкой фальшивых гринов за пробную партию китайских ТТ покрошили друг друга две группировки. Цепочку размотали быстро, это же вам не Глухожопинское УВД. Убить Рабиновича было бы банально и неэффективно. И он, освобожденный от глупостей вроде квартиры, дома и парочки заправок, отправился отрабатывать. На этот раз в Питер. Был в Питере Ленинградский завод строительных алюминиевых конструкций. Тысяча двести рабочих. Полный цикл – от прессования алюминиевых профилей до сборки ларьков, остановок транспорта, окон, дверей и фасадов по собственным проектам. Не жировали, но и не бедствовали, ближайшие конкуренты – в Подмосковье. Оборот – двадцать пять миллионов долларов в год. Оборудование старенькое, но рабочее. После приватизации контрольный пакет акций где-то заблудился, да и хрен с ним. И тут нарисовался Гриша с контрольным пакетом в зубах и карт-бланшем от авторитетных товарищей. Он собрал народ, посмотрел на этих трудяг, бестолочей и неудачников, неспособных отличить «Радо» от радио, и сообщил о начале новой жизни. Первым делом завод переименовали из неудобоваримого ЛЗСАКа в благозвучный «Балтийский алюминий». Все цеха выделили в независимые ООО, якобы для большей экономической эффективности. Главный инженер Михалпалыч, громкий, потный, со свёрнутым в трубку мятым галстуком непонятного цвета, брызгал слюной, объясняя этому лощеному полуамериканцу, что разрывать технологическую цепочку невозможно, нельзя, преступно! Гриша брезгливо протирал пятисотдолларовые очки от слюны и внятно объяснял Михалпалычу, что теперь-то и начнется счастье. Надо только немного поэкономить, а на сбереженные деньги мы полностью обновим оборудование. Вот только масло в прессах пока менять не надо, а рабочие рукавицы надо самим постирать и зашить. Сырьё надо дешевле покупать. Вот чугун. Он же дешевле алюминия? Михалпалыч схватился за сердце. Механик, умница Толик Брикман, пояснил, что дерево ещё дешевле, чем чугун, но в пресс его не засунешь и алюминиевый профиль из деревянного столба не выдавишь. Гриша небрежно заметил, что это несущественные детали, и отправился в офис. На офисе, кстати, он не экономил. Полный фарш, евроремонт, кондишн. Две секретарши. Одна умеет говорить четырнадцать слов по-английски, зато вторая помнит, где у писюка клава. И обе знают наизусть местоположение кнопки «старт» на факсе и молнии на ширинке шефа. Грише быстро наскучили эти нудные рассуждения о закалке матриц, режимах старения профиля и программе «Автокад» для конструкторов. Гады-рабочие постоянно хотели зарплату и жрать. А с деньгами был швах. Потому что регулярно на мобильный Грише звонили и напоминали о долге. Рабинович бледнел, ослаблял узел галстука от Живанши и давал команду обнулить счёт, вычистить кассу и отправить деньги по известному адресу. Один раз пришлось даже порезать и сдать за копейки во вторсырьё пять новеньких торговых павильонов. Работяги собирали их как в блокаду, круглые сутки без перерыва на обед, надеясь на премию от заказчика. И ведь дело было не в премии. Даже самый конченый полуграмотный Петя-алкоголик не может видеть, как плоды его многодневного труда идут в переплав, на гавно. Цеха начали потихоньку останавливаться. Оборудование продавалось по цене металлолома. Михалпалыч пытался грудью защитить от порезки уникальную линию стеклопакетов и был увезен по скорой с обширным инфарктом. Самое дикое состоит в том, что в неразгромленном состоянии завод стоил гораздо больше, чем в виде ломов. И тема-то прибыльная, только за последний год три таких же новых завода открылось в бедной на подобные события России. Но постоянные звонки не давали Грише опомниться. Михалпалыч хрипел на больничной койке: – Плесень. Он как плесень, сгноил завод. Заживо сгноил. Толик Брикман поправил сиротское драное одеяло и сказал: – Не, плесень полезная. Из неё пенициллин делают. Он – как рак. *** В июле 2006 года с завода вывезли в металлолом последнюю прессовую линию. Михалпалыч умер в августе. Толик Брикман работает у соседей главным механиком. Гриша Рабинович не знает, что отвечать на звонки. Может, его всё-таки грохнут?

Сентябрь 2006 г.

Японский контракт

Пожилой лейтенант снял пропотевшую фуражку, протёр замызганным платком внутреннюю поверхность козырька. Коричневая морщинистая физиономия резко контрастировала по цвету с бледной лысиной. Обычный «командирский загар» – кисти рук и лицо, всё остальное надежно скрыто от сахалинского солнца военной формой.

– Товарищ капитан второго ранга, ну как я могу выполнить приказ об обеспечении секретности? Меня сюда в сорок втором году назначили, когда мобилизовали. Я с тех пор сто раз рапорта писал – прошу обеспечить противовоздушную оборону участка! Хотя бы одну зенитную батарею, или там крупнокалиберных пулемётов пяток… Не дают! Ну я понимаю – в сорок втором, сорок третьем ресурсов не хватало, бои тяжелые на материке с немцем, но сейчас! Когда Берлин взяли! Японец каждый день прилетает, как на работу. Вынюхивает. Чувствуют что-то, наверное. А мне в него камнями кидаться, что ли?

– Что, лейтенант, у вас вообще никаких средств ПВО не имеется?

– Ну, наши умельцы пулемет Максима приспособили, с тележным колесом вместо турели. У посёлка поставили. Так это же несерьезно! А у берега, где мы по приказу бараки строим, вообще ничего нет. Засекут нас японцы, как пить дать!

– Так, лейтенант. Во-первых, до начала боевых действий – никакой стрельбы, и на провокации не поддаваться. Во-вторых, две роты морской пехоты прибудут сюда точно в назначенный срок, бараки для их размещения и временный причал для катеров должны быть готовы вовремя. В-третьих, любыми способами обеспечьте скрытность работ по подготовке к отправке морского десанта. Как хотите! Но чтобы самураи ничего не углядели! Кострами дымовую завесу устраивайте, чаек на их самолет натравливайте. Голыми на берегу пляшите! Но чтобы ни одна сука!

Лейтенант горько вздохнул, отдал честь и побрёл к берегу.

* * *

Едкий дым от костров грыз глаза, зато отгонял летающих кровососов. Спину ломило, стук топоров грохотал в голове, но дело продвигалось – во втором бараке уже стелили полы.

В воздухе возник далёкий звенящий звук – будто гигантский комар летел над морем, вынюхивая хищным хоботом жертву.

– Опять летит, скотина. Ну всё, он меня достал.

Лейтенант аккуратно положил фуражку на пенек, засунул за ремень топор и полез на пихту, пачкая смолой китель.

* * *

Пилот морского разведывательного гидросамолёта старшина второй статьи Кейсуке Ватанабэ вглядывался в облако дыма на русском берегу.

– Третий день горит, а чему там гореть?

Стрелок-радист отозвался сразу:

– Лесной пожар, видимо, господин старшина.

– Надо посмотреть поближе.

– Не было приказа входить в воздушное пространство русских!

– Попробуем. У них тут всё равно нет ПВО, ничем не рискуем.

Ватанабэ заложил вираж и отдал ручку, резко снижаясь. Радист забормотал в микрофон:

– Я – «Счастливый журавль», нахожусь в квадрате восемь, курс сто семьдесят, высота восемьсот, скорость семьдесят узлов, иду в берлогу медведя…

Первый круг ничего не дал рассмотреть в дыму, и Кейсуке, снижаясь до опасного минимума, пошел на второй, когда неожиданный удар сотряс фанерный корпус маленького самолёта. Двигатель несколько раз чихнул, захлебываясь. Фонарь кабины залепили какие-то бурые пятна… В лицо летело зеленое облако, ощетинившееся смертельными пиками деревьев…

Ватанабэ выровнял самолёт в последнюю секунду, едва уклонившись от верхушек пихт, когда раздался второй удар. Руль высоты не слушался, мотор кряхтел и ругался… Аппарат полз над самой водой, едва не касаясь поплавками тяжелых волн.

В наушниках испуганно заверещал стрелок-радист:

– Что это было, господин старшина?

– Видимо, столкновение с птицей.

– А второй удар?

– Не знаю. Возможно, всё-таки зацепили дерево. Попробуем дотянуть до базы.

Пилот довернул к западу, в фонарь брызнули лучи закатного солнца.

Вслед ему тряс измазанным в смоле кулаком болтающийся на самой верхушке пихты лысый лейтенант Поляков. Грохот прибоя и крики чаек заглушали проклятия и пожелания несчастному самолётику разбиться в бога-душу-мать…

Уползали в вечность последние часы 1-го августа 1945 года.

* * *

– Боюсь, что война с Советами неизбежна, старшина. Не сомневаюсь, что после того, как наш премьер-министр Судзуки отказался 26 июля принять условия капитуляции, они разорвут пакт о нейтралитете и присоединятся к США, Британии и Китаю. Так что ваше смелое решение о ближней разведке над их территорией похвально. И, несомненно, сложная посадка на поврежденном самолёте заслуживает награды. Но даже если вам и удалось бы что-то обнаружить – это ничего не изменило бы. Теперь Япония обречена.

– Господин капитан-лейтенант, никакое техническое превосходство врагов не помешает потомкам Аматэрасу защитить престол микадо и землю предков, а наш великий дух…

Командир эскадрильи бесцеремонно перебил юного пилота.

– Причём тут «техническое превосходство»? Если даже русские чайки жертвуют собой, бросаясь в ваш пропеллер? И тягу управления рулями высоты вам перебило не дерево.

Узкие глаза Ватанабэ удивленно округлились.

– Так что же тогда? Они не стреляли, я ручаюсь.

Капитан-лейтенант усмехнулся и убрал карту района полётов, прикрывающую лежащий на столе предмет.

– Вот это механики обнаружили застрявшим в хвосте вашего самолёта.

На столе, нагло скалясь щербатым лезвием, лежал обыкновенный русский плотницкий топор…

* * *

Август 1995 года начался для начальника внешнеэкономического отдела питерского фольгопрокатного завода Марата Тагирова с сюрприза.

Японская делегация заявилась совершенно неожиданно, хотя единственный русскоязычный член группы утверждал, что письменно предупреждал о приезде.

– Как же так, Марат Тимурович? Я же лично отправлял письмо почтой ещё четыре месяца назад!

– А, так если оно нашей почтой идёт, то как раз к Новому году и прибудет. Факсом надо было, или по телефону. Да и за недельку убедиться, что мы помним.

– Не может быть! Существуют же правила деловых отношений… Да и планы ведь на несколько месяцев вперед составляются, мы не хотели доставить неудобство…

– Ё-моё, вы же в России! Какие планы могут быть? Тут с утра одно планируешь, а вечером уже во Владивосток летишь. Или в сауне с партнерами зажигаешь. Или, наоборот, в прокуратуре на допросе – как повезёт… Ладно, давайте к делу.

– Мы представляем интересы международной компании «Ватанабэ Корпорейшн», я – Иосиф Левензон, работаю в израильском представительстве. А это специалисты из японского головного офиса – господа Окума и Като.

Два невысоких стареньких японца синхронно закивали головами, счастливыми улыбками демонстрируя небывалое наслаждение знакомством.

– Одно из направлений нашей работы – низковольтные конденсаторы для электронных устройств. Общеизвестно, что наиболее качественные из них изготавливаются с использованием фольги из сверхчистого алюминия, с содержанием металла 99,99 %.

– А, «четыре девятки»! Ну так это знакомая нам тема, мы…

– Пожалуйста, не перебивайте. Технология получения такой фольги очень сложная и дорогая. Ей владеют всего три предприятия в мире – в США, Германии и Франции. И они, конечно, диктуют нам весьма некомфортные условия закупок – как по ценам, так и по срокам.

– Значит, не три, хе-хе.

– Подождите, а то я собьюсь. Год назад мы вели переговоры о покупке закрытого в девяносто третьем году Воронежского радиозавода с целью его реанимации и освоения производства наших конденсаторов. И обнаружили там несколько рулонов этой фольги. С такой вот этикеткой.

Левензон вжикнул молнией дорогущей кожаной папки и выложил на стол мятый квадратик пожелтевшей бумаги. Марат хмыкнул.

– Ну, всё правильно. «Ленинградский завод по обработке цветных металлов имени Клима Ворошилова. Фольга алюминиевая, А девяносто девять, ГОСТ…». Это наш продукт, просто название завода ещё старое напечатано.

Левензон перевел. Японцы необычайно возбудились и начали наперебой говорить, размахивая руками.

– Они необычайно удивлены вашей информацией. Ни в одном мировом справочнике ваше предприятие не числится среди таких производителей…

Победная ухмылка уже не покидала лицо Марата.

– Наивные вы, как детсадовцы. А в этих ваших справочниках написано, где у нас баллистические ракеты собирают? Или кто выпускает боты «Прощай, молодость»? До недавнего времени наше участие в мировой экономике ограничивалось газопроводом «Уренгой – Помары – Ужгород», автоматами Калашникова и помощью братским коммунистическим партиям… Наша это фольга, катаем мы её.

– Э-э-э… Это будет очень нескромным, если мы официально попросим о возможности ознакомиться с вашим производством? Чтобы своими глазами, так сказать…

– Не верите мне, что ли? А ну, пошли прямо сейчас!

* * *

Через полчаса Марат уже пожалел, что повел японцев по заводу. Они явно пугались скрежетавших под закопченным потолком кранов, неумело спотыкались на замасленных кривых плитах пола, шарахались от весело орущих чумазых вальцовщиков… Заготовительные станы, вывезенные из Германии по репарациям и работавшие ещё на Гитлера, явно их не восхитили, как и изготовленное своими руками оборудование.

Наконец Марат подвёл их к самому новому, по местным понятиям, стану чистовой прокатки и гордо представил:

– Импортное оборудование, французское! Фирма «Пишонэ»! Куплен в 1963 году, а все как новенький!

Один из японцев вдруг всплеснул ручками, бросился к обшарпанному пульту управления и начал тыкать во все стороны пальцами. Узкоглазое лицо озарила счастливая улыбка. Потом он подскочил к Марату, сложил ладошками руки и начал быстро – быстро говорить, благодарно кивая головой. Левензон перевёл:

– Господин Като-сан вспомнил, как он неопытным юношей приехал после войны постигать секреты обработки цветных металлов в Европу. В 1947, кажется, году, почти полвека назад, он проходил практику на французском прокатном заводе и работал на похожем механизме. Он сердечно благодарен Марату– сан за прекрасную возможность увидеть работающим столь уникальное оборудование и вспомнить так ясно и отчетливо годы своей молодости, когда сакура цвела ярче, а юные девы не жалели для него заманчивых улыбок.

Японцы тарахтели уже наперегонки. Левензон передохнул и продолжил перевод.

– Господа Окума и Като видели все крупнейшие и известнейшие мировые прокатные предприятия, и только на некоторых существуют небольшие музеи, где есть образцы древнего промышленного оборудования. Но такого, как у вас, ни у кого нет! Да ещё и все станы работают! Они очень вам благодарны за познавательную экскурсию в ваш чудесный музей, а теперь просят провести их на ваше действующее предприятие.

Марат насупился.

– Какой на хрен музей? Это и есть наш завод. Я вам всё показал. Мы на этом оборудовании и ваши «четыре девятки» катаем, и фольгу в пять микрон толщиной – в двадцать раз тоньше человеческого волоса, между прочим!

Ошарашенные японцы молчали до самого офиса.

* * *

После чая с печеньем переговоры продолжились.

– Господин Окума просит объяснить, какими именно системами программного управления вы пользуетесь, что на таком старом оборудовании удается обеспечить точность прокатки?

– Никакими. Управляем вручную. Вальцовщики по пять лет практикуются на станах, прежде чем становятся настоящими асами. На глаз катаем. И на слух.

Господин Окума зажмурил глаза и начал крутить головой, как бы приглашая весь мир удивляться вместе с ним.

– Но ведь такие специалисты должны стоить безумно дорого! Видимо, у них очень высокая зарплата. Като – сан огорчен, что не смог при экскурсии разглядеть дистанционные термодатчики, ведь при прокатке фольги «четыре девятки» требуется очень точное бесконтактное измерение температуры поверхности слитка во время его нагрева.

– И правильно не смог разглядеть. Потому что нет никаких датчиков. Зато у нас есть мастер один, Семёныч. Он температуру на глаз с точностью до трёх градусов определяет, по цвету нагретого слитка. Закоптит осколок стекла каким-то хитрым способом, посмотрит через него и говорит: «Вынимай – готово!». А с зарплатой мы своих рабочих не обижаем – по двести долларов получают! А некоторые – и по двести пятьдесят!

Гордый Марат с удовольствием наблюдал, как сидящие напротив зажмурившиеся два японца и один израильтянин крутили головами, рискуя свернуть шеи.

* * *

Президент компании господин Кейсуке Ватанабэ внимательно выслушал совместный доклад вернувшейся из России делегации и спросил:

– Ну, и каковы ваши выводы?

– Ватанабэ-сан, мы в растерянности! Русские действительно на совершенно древнем оборудовании изготавливают интересующую нас фольгу нужных характеристик. Мы лично прошли по технологической цепочке, а взятые нами на всех этапах изготовления образцы, проверенные в лаборатории компании, подтверждают эту информацию. Но ведь это абсолютно невозможно с технической точки зрения! Условно говоря, нельзя с помощью одной кувалды изготовить космический корабль.

Ватанабэ похрустел пальцами. Взял в руки модель маленького гидросамолёта времен второй мировой войны, всегда стоящую на его столе.

Члены правления компании почтительно молчали, ожидая вердикта.

– Я не знаю, что там русские делают с кувалдами. Но то, что они умеют отрубать хвосты летящим самолётам обыкновенными топорами – убедился на личном опыте.

Два десятка человек в строгих чёрных костюмах изумленно переглядывались, не смея задать вопрос.

– Значит, так. Заключайте контракт на годовую поставку. А там посмотрим.

* * *

Деревянную упаковку для японского контракта заводские конструктора любовно вычерчивали трое суток. Великолепные доски (ни сучка, ни задоринки в буквальном смысле) закупили за сумасшедшие деньги. Марат всем объяснял:

– Встречают по одежке, так? Вот самураи увидят такую роскошь – и сразу поймут, что мы говна не делаем.

Вся заводская верхушка приперлась на участок отгрузки полюбоваться на первые ящики с фольгой, предназначенные для далёкого заокеанского плавания в японский порт Йокогама.

Главный механик Альберт Поляков восхищенно цокал языком.

– Да-а-а! Вот это, я понимаю, пиломатериалы! На дачу бы таких досочек куба два… Слышь, Марат! Я как помру – чтобы мне гроб из такой же красоты соорудили за счет завода!

– Хрен тебе, Альбертик. Наш бюджет таких расходов не потянет. Обойдешься обычной лакированной домовиной, с кистями и глазетом, туды её в качель, хе-хе.

Первый сорокафутовый контейнер с «четырьмя девятками» ушел к заказчику четко в срок. Потом второй, третий…

Через четыре месяца пришло письмо от партнеров из «Ватанабэ». В красивых труднопереводимых выражениях они благодарили русских поставщиков за четкость и удовлетворительное качество, указывали на мелкие недостатки… И деликатно интересовались: нельзя ли упростить и облегчить упаковку? А то огромное количество дерева, остающееся после разбивки ящиков, приходилось вывозить и утилизировать через специализированные службы, а это стоит огромных денег…

Марат жутко расстроился.

– Вот япошки долбанутые! Другие бы радовались, дрались бы за наши досочки – чья там очередь на дачу использованную тару вывозить? Ну, в крайнем случае – выволоки на задний двор да сожги. Никакой у них фантазии.

Альберт Поляков поддакивал:

– Ага! У них, небось, и садовых участков-то нет, нищая нация. А если и есть – так самураи на них камни выращивают.

– Чего ты гонишь, Альберт? Камни можно только в мочевом пузыре выращивать, прости Господи!

– Не, ни фига. Я сам читал – у них есть такой «сад камней». Не понял только, что они с урожаем делают…

Следующая партия фольги пошла уже в обычной решетчатой упаковке.

* * *

В обеденный перерыв грузчики из бригады Михалыча уютно разместились прямо на рабочем месте, спрятавшись от посторонних глаз за штабелями упаковок с продукцией. Разложили на газетке закусочку, открыли бутылочку водочки, разлили по одноразовым стаканчикам…

– Ну, Славка, с днюхой тебя! Чтоб хрен стоял и деньги были! Вздрогнули…

По второй разлить не успели.

– Шухер! Михалыч ползёт!

– Блин, куда бутылку-то девать?

– Вон, в японскую намотку заныкай, в гильзу…

Михалыч был необычайно деловит.

– Так, пожрали? Всё, закругляйтесь, пошли шлак загружать. Бегом, бегом давайте!

… Когда два часа спустя Славка пришел на склад за початой бутылкой, искомого рулона фольги не обнаружил. Его уже утащили упаковщики, уложили в ящик и уволокли на участок отгрузки. Славка почесал затылок:

– Вот блин! Поехала моя водочка в Японию…

* * *

Марат в третий раз перечитывал факс от японцев.

– Ёпта, ну ни хрена не понятно!

«…при распаковке ящика номер 27 дробь 2 из вашей поставки от 19 марта 1996 года сотрудник дивизиона логистики обнаружил посторонний предмет внутри гильзы, на которую наматывается фольга. Сотрудник поступил согласно инструкции Министерства полиции, в которой Россия включена в список стран террористических рисков, и объявил «оранжевую» тревогу. Весь персонал был эвакуирован, работа компании остановлена, источники электроэнергии отключены. Прибывшие по срочному вызову специалисты-взрывники с помощью дистанционно управляемого робота извлекли из гильзы стеклянный сосуд приблизительной емкостью в одну пинту, наполовину наполненный огнеопасной жидкостью. Состав жидкости определен как водный раствор этилового спирта. Официальный представитель Министерства общественной безопасности Японии выразил сожаление в связи с инцидентом, ставящим под сомнение развитие добрососедских отношений наших стран…»

… Скандал удалось замять с большим трудом.

* * *

…Бессонные ночи, перебои с поставками сырья, нещадная отбраковка заводской службой качества партий фольги по структуре зерна, по плоскостности выкатки, по неровности намотки… Ругань с таможенниками, траблы с отсутствием морских контейнеров. Компромисс по дополнительной оплате за экспортный заказ, достигнутый после двухчасового матерного спора с вальцовщиками…

Так и пролетел первый год японского контракта.

В октябре 1996 года в Санкт-Петербург для пролонгации контракта прибыла большая японская делегация. Во главе с самим Кейсуке Ватанабэ.

* * *

– Блин, башка уже раскалывается. Четвертые сутки с текстом контракта сидим. Кофе ещё будешь, Йося?

Левензон отрицательно помотал головой, устало прикрыл красные от недосыпа и табачного дыма глаза.

– Тошнит уже от вашей бурды, Марат. Как вы её пьёте? Открой лучше форточку, я тебя скоро из-за дымовой завесы видеть не буду. Тормозни с куревом хотя бы на полчаса.

Марат встал из-за стола, потянулся – хрустнул затекшими суставами, распахнул окно. Свежий сырой питерский воздух холодной волной хлынул в прокуренный кабинет.

– Я вот чего не пойму, Йося. У вас в делегации аж девять человек. А работаешь только ты по коммерческой части и переводу да этот гаврик, Камимура, по технологии. А остальные по музеям и кабакам с нашим директором катаются. Как-то нерационально, а? На хрена такой балласт таскать?

– Ну ты ляпнул, Марат. Скажешь тоже – «балласт». Я и Камимура – чисто технический персонал. А эти дедушки как раз и принимают решения.

– Так ведь сам Ватанабэ здесь, хозяин фирмы. Остальное политбюро зачем?

– Ни черта ты не смыслишь в японской системе управления, Марат. У них же все решения принимаются коллегиально, причем вот этими старичками, «райской группой». Ватанабэ их выслушивает и очень редко что-то поперек говорит. На моей памяти единственное исключение – как раз ваш контракт, все были против сотрудничества с работающими на развалюхах русскими. А Камимура – так вообще «отоконоко», «мальчик» по-японски. Это его первое самостоятельное задание.

– Йопта, ни фига себе мальчик! Ему лет тридцать пять!

– Вообще-то сорок два. Если хочешь, я тебе расскажу систему карьерного роста в Японии.

– Конечно, хочу. Давай отвлечемся немного, а то скоро свихнемся с этим контрактом.

– Ну вот смотри. Обучение в японских университетах стоит безумно дорого. Даже зажиточная по японским меркам семья начинает копить деньги на учёбу ребенка чуть ли не с его рождения, и то этой суммы едва хватает на пару курсов. Поэтому мечта каждого японского студента – попасть на карандаш в какой-нибудь крупный синдикат, их раньше называли «дзайбацу». Представители синдикатов рыщут по ВУЗам и подбирают наиболее способных юношей, будущих рабов.

– Во блин, как так «рабов»?

– Так у них фактически пожизненная система найма. Студент подписывает контракт, по которому синдикат оплачивает ему обучение до диплома. Если пацан начинает хуже учиться – контракт разрывается. Если его штрафует полиция за какую-нибудь мелочь типа неправильной парковки мотороллера – контракт разрывается. Если парнишку засекают в ночном клубе, где он отрывается вместо того, чтобы корпеть над учебниками – разрывается… Причем студент не только оказывается без дальнейшей оплаты обучения, но ещё и обязан вернуть все потраченные на него деньги! С процентами!

Дальше. Если студенту удается проскочить все эти ловушки и получить диплом, он поступает в синдикат на любую нужную тому работу. Подчеркиваю – на ЛЮБУЮ! Если в данный момент синдикату не хватает раздельщиков рыбы, то студент будет чистить карасей по уши в рыбьих кишках и не питюкать! И столько времени, сколько нужно синдикату. Ну, это уже крайний пример, обычно, конечно, работа офисная…

Бывший студент становится вторым заместителем младшего помощника рядового клерка. Фактически мальчиком на побегушках. При этом приходит на службу за час до начала и уходит через два после окончания рабочего дня. Участвует во всех корпоративных мероприятиях, пишет предложения по повышению эффективности…

И НИКОГДА не берет больничный – даже если ему оторвало обе ноги!

И НИКОГДА не берет отпуск – хоть он ему положен по закону…

И любой старший по возрасту или должности (а старше его ВСЯ фирма) смотрит сквозь него и требует безусловного подчинения и почитания.

Через лет десять такой муравьиной жизни его, наконец, замечают и начинают давать отдельные разовые поручения. Справляется – тогда запоминают, как его зовут. И повышают до младшего клерка. Зарплата все эти годы у него по японским меркам весьма скромная. И не дай Бог упороть какой-нибудь косяк, самый незначительный – шанса исправиться не предоставят. Выкинут из фирмы сразу. Ни одна крупная корпорация больше на работу не возьмет! В лучшем случае будешь полы в уличном кафе мыть.

Наконец, в сорок – сорок пять лет наступает момент истины – он получает какую-то важную для синдиката работу. И по результатам её выполнения уже всё становится с ним ясно. Вот у нашего Камимуры как раз такой переломный момент.

– Так Камимура – сан считай, справился уже. Основную работу мы закончили, детали остались. И чего с ним дальше будет?

– А вот дальше потихоньку приходит синекура. Регулярное повышение по службе, постоянный рост зарплаты. Доползаешь до члена правления годам к семидесяти – так фирма платит по твоим ресторанным счетам. И даже, говорят, за блядей платит.

– Гы, а зачем они нужны в семьдесят-то лет?

– Не скажи, Марат. Дедушки-то весьма бодрые для своего возраста. Да и чего им – работы минимум, никаких нервов, ответственность коллективная, то есть, – никакая… Знай себе катайся по миру, знакомься с экзотическими странами. Так что всего двадцать пять – тридцать лет рабского труда, и ты король.

– Значит, тебе еще совсем немного осталось до райской жизни, Йося?

– Ты что, это только коренных японцев касается. Я же для них чужак-иностранец, «гайдзин». Чурка, короче. Мой потолок – помощник директора израильского филиала.

– Когда же у них пенсия, если они и в семьдесят пять, типа, работают?

– А не уходят японцы на пенсию. До самой смерти пылят. Если только уж со здоровьем совсем швах. Кстати, у самого Ватанабэ со здоровьем-то проблемы, ему врачи летать вообще запрещают. Жизнь-то его потрепала. Его отцу принадлежал военный завод, они же из древнего самурайского рода, а он прятаться в тылу не стал, добровольцем пошел во время Второй мировой войны в морскую авиацию, с американцами воевал. Участвовал в вывозе раненых из Нагасаки, там радиации нахватался. От лучевой болезни долго лечился. С сердцем плохо, два инфаркта уже пережил…

– А чего же он так рискует тогда, в Питер с вами полетел?

– Не знаю. Упёртый он. Ладно, давай работать, ещё два приложения к контракту осталось сформулировать…

* * *

Банкет по случаю подписания долгосрочного контракта между Петербургским фольгопрокатным заводом и «Ватанабэ корпорейшн» давно перевалил экватор. Уже никто не дожидался громких спичей и торжественных тостов, а просто наливал да пил; уже рассыпался стол на кучки по три-четыре человека, и в каждой кучке болтали о своём, как-то забыв о языковом барьере, применяя жуткую русско-японско-английскую смесь… Уже старенький, морщинистый господин Кумацу тащил танцевать сисястую соседку, уведя её у отмечающих что-то своё «казанских», а быкообразные конкретные пацаны благожелательно хихикали над тем, что значительно уступающий в росте старикашка упирается носиком прямо в пышную грудь…

Директор питерского завода Валерий Никитич, Марат и господин Ватанабэ сидели отдельно, а Левензон ухитрялся одновременно и переводить, и пить, и закусывать…

Господин Ватанабэ говорил о поразительных вещах. Он предлагал в обмен на незначительный пакет акций завода вложить шестьдесят-семьдесят своих личных миллионов для проведения радикальной модернизации оборудования…

Марат только удивленно моргал. Даже в голосе переводящего Йоси сквозило недоверие. Никитич по причине полного отсутствия дипломатических способностей и врожденной прямоты рубил с плеча:

– Что-то на херню похожи твои слова! Даже наши местные олигархи все бабки за рубеж гонят. От российских банков кредита не допросишься, разве что процентов под сорок годовых… С таким процентом хорошо наркотой торговать, а заводы строить не получится… Менты, бандиты, отморозок на отморозке сидит и беспредельщиком погоняет. Зачем тебе это надо, Кейсуке? Мало что ли нормальных стран, куда можно деньги вложить? Те же Штаты?

Левензон прожевал кусок осетрины и перевел ответ:

– В Америку я деньги не вкладываю принципиально – есть на то причины. А в Россию я верю. Тоже есть причины. Так что – давайте лучше выпьем за продолжение сотрудничества.

К столу подсел пьяненький уже главный механик Альберт Поляков. Галстук, перемазанный винегретом, свешивался из бокового кармана пиджака.

– А ну, Йося, хватит русскую икру жрать! Я хочу с г-г-господином Ватана… Ваната…бля… Поговорить хочу, переведи!

– Давай валяй, Алик, переведу.

– Я чего хотел… Да! Хороший вы народ, японцы! Тех… Хех… нически грамотный. Я вот с вашим господином Камимурой шесть дней работал, когда мы техрегламень… тх… хехрегламент! Во! Составляли. Классный мужик! Врубается во всё мигом, хоть и по-русски ни бельмеса. На пальцах разговаривали! Давай выпьем, кактам – сан! За японскую нацию!

Ватанабэ кивнул и протянул бокал минералки, чтобы чокнуться. Но Альберт хитро подмигнул и убрал за спину свою рюмку.

– Погоди! Теххх… хнари вы классные, базара нет. Но вот вояки никудышные! Дедушка мой рОдный, Рудольф Иваныч Поляков… Да! Бил вашего брата, он на Сахалине служил в войну. Так это. Рассказывал! Летит японский четырёхмоторный бомбан… банбандировщик! Огроменный. Летит! Мою Родину бомбить! А дедушка взял топор и к-а-а-ак! Жахнет топором! Отрубил крылья там, двигатели. И лётчику японскому ухо отрубил! Ну бамбан… самолёт, короче, еле улетел. Да точно потонул потом, в волнах моря-акияна!

Марат, Левензон и Никитич ржали в голос и наперебой комментировали:

– Ну ты горазд врать, Поляков! Топором!

– Ага, а как он без моторов и крыльев улетел?

– Трепло ты кукурузное, Альберт.

Поляков обиженно засопел.

– Да ну вас, пойду я лучше с Камимурой выпью. Где он сидит-то? А вон он. Ха-ха-ха, дрыхнет! Сидя дрыхнет! Что, самураи, слабы вы против нашей водочки? Ха-ха-ха!

Явно пытавшийся на ком-то отыграться после конфуза с историей про героического дедушку Поляков нарочито громко хохотал и тыкал пальцем в мирно посапывающего Камимуру. Полуседая усталая голова свесилась на грудь, тоненькая струйка слюны сбежала на галстук корпоративных цветов…

Грохочущим цунами пролетел над столом грозный голос Кейсуке Ватанабэ:

– Какой позор! Вы потеряли лицо, господин Камимура, и унизили нашу компанию перед партнерами!!!

Испуганно замолчали все – и замершие в ужасе японцы, и ничего не понявшие русские. И даже «казанские» прекратили ржать и растерянно уставились на главу японской делегации…

Камимура подскочил, ударился коленками о столешницу. Спрятав голову в плечи, мелко трясясь, подбежал к боссу и что-то забормотал. Ватанабэ, раздув гневные ноздри, смотрел на него сверху вниз и шипел по-японски, выдавливая слова и слюни сквозь посиневшие губы.

Не переставая кивать головой, со сложенными на груди в умоляющем жесте руками, Камимура быстро попятился, не смея повернуться к боссу спиной. Свернув по пути пару стульев, исчез из зала…

В абсолютной тишине шепот Левензона прогрохотал, как горный обвал.

– Кирдык ему. Чуть-чуть не дотерпел. Теперь уволят…

Кейсуке вдруг побледнел, схватился правой рукой за грудь и рухнул на стул.

Над мгновенно протрезвевшей толпой пронесся крик Никитича:

– Нитроглицерин! Есть что-нибудь от сердца?

* * *

Японскую делегацию ранним дождливым утром провожали в аэропорту Пулково.

Марат долго тряс руку Левензону.

– Славно поработали, Йося. Жаль, вчерашний вечер немного испортил картину. Как Кейсуке-то себя чувствует? Может, не стоит ему сейчас лететь, отлежался бы немного?

– Врач сказал, что есть риск, так разве наш самурай кого послушает? Лекарствами я запасся, и тонометр переносной есть. Доберемся как-нибудь.

– А где Камимура? Я его не увидел.

– Он теперь не сотрудник компании. Так что и билет, и кредитка его аннулированы. Я же говорил – у нас с этим быстро… Не представляю, как он будет домой добираться. Ладно, удачи, Марат.

Тагиров смотрел сквозь стекло галереи на взлетающий самолёт.

Из-за свинцовых питерских туч выглянуло солнце и разбилось тысячами бриллиантов в дождевых каплях на стекле…

* * *

…Из-за свинцовых туч выглянуло солнце и разбилось тысячами бриллиантов в дождевых капелях на фонаре кабины.

Пилот морского разведывательного гидросамолёта старшина второй статьи Кейсуке Ватанабэ счастливо засмеялся и довернул аппарат к русскому берегу. Быстро увеличивалась фигурка, резко выделяющаяся на фоне белоснежного песка. Русский лейтенант в перемазанном смолой кителе кричал что-то приветственное и махал руками, приглашая совершить посадку…

В наушниках голосом Камимуры испуганно заверещал стрелок-радист:

– Ватанабэ – сан! Сзади, сзади! Смотрите!

Огромная белая чайка, раскинув гигантские крылья, пикировала на самолёт. Вцепилась когтистыми лапами в самолётные крылья, отклонила назад чудовищную голову – и ударила черным клювом в кабину.

Брызгами разлетелся фонарь.

Клюв раскаленным гвоздём проникал всё глубже. В самое сердце…

* * *

…Милицейский наряд Петроградского райотдела доставил в приемный покой психиатрической больницы жутко грязного бомжа с азиатской внешностью. Тот не отвечал на вопросы, а только кланялся и бормотал какой-то бред.

– Сумимасэн! Мосивакэ аримасэн, Ватанабэ-сан!…

… Кейсуке Ватанабэ умер в самолёте.

Через два месяца японские партнеры по формальному поводу разорвали контракт с Питерским фольгопрокатным заводом.

Август 2013 г.

Гордость бриттов

В девяносто четвёртом начали мы познавать Европу. А она – нас. Тогда в Англии русские были в диковинку. Ещё не хлынули в туманный Альбион фекальные массы скупщиков графских особняков, баронетских титулов и футбольных клубов с названием вовсе не «Шинник». Немытый Рома Абрамович носил за хозяином «Логоваза» портфель с баблом, юный Дерипаска лично ездил на стрелки с саяногорскими бандосами, а Вексельбергу хватало своих яиц, и не надо было одалживать их у Фаберже.

Рулили красные директора. Которые были в загранке один раз в жизни – в Монголии на обмене опытом по разведению овец. Этим-то ушлые ребята (сплошь наши эмигранты) и воспользовались.

На все крупные металлургические и горные комбинаты пришли приглашения на участие в семинаре «Россия и Европа: новые горизонты». За неслабую сумму в семь тысяч фунтов предлагалось провести шесть дней в Лондоне с обширной деловой и культурной программой – от лекций в Оксфорде до ужина в Британском музее.

Все и купились. Это сейчас ясно, что стоимость поездки задрали раз в десять. А тогда думали: один раз живём, вдруг алкаша Ельцина коммуняки скинут, железный занавес и всё такое. Тем более – бабки не свои, комбинатовские…

Из Москвы вылетел Ил-86, под завязку набитый металлургами с Урала и из Череповца, золотодобытчиками из Якутии, угольщиками из Казахстана. Ну, и питерские алюминщики. Директор Валерий Никитич, орденоносная краса и гордость советской цветной металлургии, взял с собой Марата за некоторое знание нерусских языков и стойкость в распитии спиртосодержащих жидкостей.

Полёт традиционно превратился в безудержную пьянку с блеванием в проходах и прихватыванием хихикающих стюардесс за попки. Бортпроводницы ничем не рисковали – половина ВИП-пассажиров была совершенно безобидна по причине возраста, вредных условий труда и нетрезвого состояния. Она повизжит, а дедушкам приятно.

В аэропорту Хитроу нашу банду быстренько провели через контроль и на автобусах доставили в центр Лондона. Название отеля за давностью лет забылось, но был он пятизвёздочный и оснащённый вышколенной прислугой. Часть которой наверняка после этих событий оказалась в дурдоме на реабилитации. Потому что никто из приехавших не мог понять, зачем вместо ключей выдали какие-то кусочки пластмассы, многие первый раз в жизни увидели биде, а на языке Шекспира говорили единицы. Да что там по-английски – некоторые якутские и казахские товарищи и по-русски матерились с трудом.

Древняя бухгалтерша питерского завода, которая помнила Урицкого задроченным тинэйджером, ухитрилась подложить упитанную свинью, заказав Никитичу с Маратом один двухместный номер на двоих. Типа, сэкономила сотню фунтов (При общей стоимости 14 тысяч. Идиотка, что скажешь). В те времена это было в России в порядке вещей, в командировке в каком-нибудь Дальнодрищенске приходилось и в восьмиместных номерах жить.

Марат понял, что здесь что-то не так, когда у седого джентльмена за стойкой глаза полезли на лоб: он никак не мог понять, кто из этих двух колоритных русских геев пассивный. Деньги были немедленно доплачены, номера разделены.

И понеслись незабываемые дни. Для начала на семинаре в Оксфорде бывший премьер-министр Объединенного Королевства прочитал трёхчасовую лекцию, смысл которой сводился к следующему: ежегодно из стран СНГ вывозится капитал в сумме сто пятьдесят зелёных миллиардов. Какая вам на хрен помощь ещё нужна, дорогие товарищи?

На этом официальная часть конференции и закончилась. Дальше были экскурсии и познавательные поездки. Особенно запомнилось, как в Тауэре двое наших гонялись за солидным дядей в средневековом костюме, требуя оставить автограф на початой бутылке «Бифитера», крича при этом: «Гляди, это его фота на джине пришпандорена!»

Дяденька из Липецка с пеной у рта спорил, что вороны такими толстыми не бывают (знаменитым Тауэрским вОронам, как известно, в день скармливают по паре кило мяса), и забился на бутылку, что это крашеные гуси. Спор кончился ничем: поймать гуся-ворона не удалось. Но поседела птица точно.

Хорош был ужин в Британском музее, под сенью гигантского динозавра.

Но апогей – это, несомненно, коктейль-пати в музее восковых фигур мадам Тюссо (естественно, закрытого по такому случаю для обычных туристов).

Поначалу всё было более-менее в рамках, но постепенно щедро выдаваемые напитки сделали своё дело. Казахи уселись в углу на корточки и завыли какую-то грустную песню. К восковой фигуре Горбачева образовалась очередь: каждый хотел отвесить первому президенту звонкий щелбан. Под белым платьем Мэрилин Монро оказались вполне сексуальные трусики, но вот под ними неизвестные умельцы необходимые детали вылепить забыли. Бракоделы, хули.

Музейная охрана скрипела зубами, но терпела. До тех пор, пока наши не добрались до святого.

На подиуме, огороженная витой шелковой веревочкой, стояла британская королевская семья в полном составе. Само собой, всем внезапно захотелось узнать, какое нижнее бельё носит принцесса Диана, и заодно пририсовать фломастером усы королеве. Дюжие охранники кинулись грудью на защиту монаршей чести. Так что из музея народ уехал разочарованным.

В последний вечер Марат, скушавший пол-литра виски, решил совершить поход в заведение под красным фонарём, присмотренное ещё накануне. Интересно же, как всё организовано на загнивающем Западе.

Дверь открыла какая-то старая кошёлка (типа, «мадам»), и, шаркая шлёпанцами, повела исследователя по замызганному коридору. Комната ни хрена не соответствовала стандартам, почерпнутым из порнофильмов. Вместо бархатных портьер, дубовых панелей, джакузи и роскошных красавиц – больничная кафельная плитка, школьная доска с какими-то надписями цветными мелками, ржавая раковина и то ли румынка, то ли цыганка, страдающая врождённым плоскожопием. Титьки были у неё ничё, зачотные, симпатичной формы, зато с длинными чёрными волосками, торчащими из сосков.

Изрядно траченная молью жрица любви подвела Марата к доске. Ему, слегка пришибленному обстановкой, померещилось, что сейчас придётся отвечать домашнее задание, но всё оказалось ещё хуже. На доске был тщательно расписан прейскурант: сколько и за что положено платить. От петтинга за 7,50 до 65 фунтов за некий «total sex – 15 min». Обалдевший Марат поинтересовался, сколько стоит фрикция и вошёл ли в прайс налог на добавленную стоимость.

Надо ли говорить, что секс с этой ветераншей фронта интимных услуг, снабженной вот такенным счётчиком денег вместо глаз, был не веселее, чем с надувным матрасом. Грустный Марат, зря облегченный на сотку фунтов, поплёлся в гостиницу, испытывая невыносимую ностальгию по родным берёзкам, но в особенности – по весёлым питерским подружкам, способным и на бурную бескорыстную любовь, и на философский спор, и на совместное боление за «Зенит» под пивасик.

* * *

У номера Никитича стоял испуганный отельный официант с каталкой, уставленной бутылками и тарелками. Багрово – пьяный директор орал:

– За-кус-ка! Чё ты на меня пялишься, будто не понимаешь, как эстонец какой?! Забыли, суки, как мы ваш Рейхстаг брали?! За-кус-ка! Огурчики там, грибочки! Или в вашей халупе ни хуя нет, кроме этих сраных морских тараканов?

Никитич с отвращением подцепил ногтем тигровую креветку, уронил её в салатницу и плюнул туда же.

– Никитич, он же тебя не понимает. Да и Рейхстаг тут причём?

– Не понимает, так пусть язык учит! Скоро мы сюда будем по субботам ездить пиво пить и английских кобыл ебать! Пусть готовятся, блядь! За наши бабки они нас не только в Британском музее поить будут – они голые по Биг Бену лазать будут и всем парламентом хуй у русского Васи сосать! Гордые бритты! И бриты будете, и выебаны! Уи, чмо?

Англичанин, как заведённый, кивал головой и соглашался на французском, немецком и всех остальных известных науке языках.

* * *

Нынче в Сохо русскую речь услышишь чаще, чем арабскую и, тем более, английскую. По-моему, Никитич был прав.

Уи?

Октябрь 2006 г.

Сало

Новые хозяева Питерского фольгопрокатного завода поделили продажи металла, отдав экспорт Лёве Кузнецу в московский внешнеэкономический отдел и оставив поставки по России и СНГ Марату Тагирову в Питере. Но подменять друг друга им всё равно приходилось.

В телефонной трубке перекатывалось эхо, скрежетали и чмокали непонятные звуки. Будто внутри аппарата поселился таракан, шебуршит лапками и пытается выбраться наружу. Видно, связь идет через спутник. Наконец, продрался голос Лёвушки из далёкого и загадочного Тегерана:

– Алё, алё! Марат, блин!

– Ха, привет! Там тебя персы ещё не зарезали, как агента мирового сионизма?

Марат ясно представлял, как Лёвушка осуждающе крутит окантованной жёсткими кучеряшками лысиной и чмокает вечно мокрыми губами.

– А ви, молодой человек, таки антисемит. Жаль, что ты, Маратка, не христианский младенец. А то бы пошла твоя кровушка на мацу к праздничку. Ладно, шутки в сторону. Там с Израиля звонили, надо срочно ехать. Фольгу бракуют, рулоны не разматываются.

– Ну нормально, блин! Еврей в Иран уехал, а татарина в Израиль шлют! Может, когда вернешься, сам поедешь?

– Я тут ещё на неделю, не меньше, пока испытания не закончатся. Сам понимаешь, контракт намечается вкусный, тонн на шестьсот. Давай, Маратка, езжай. Надо разрулить. Пока!

– Лёва, погоди!

Гудки. Ну, блин, красавчик! Озадачил и отключился. Марат вздохнул и набрал на селекторе двузначный номер.

– Леночка! Принеси, пожалуйста, израильскую рекламацию. Вообще, всю переписку давай по поставкам фольги туда. И пошустри насчёт визы и билетов в Израиль. Слушай, а как Лёвушку в Иран пускают?

– У него почему-то два загранпаспорта. По одному он в Штаты и Израиль ездит, а по другому – в Иран и Эмираты. Талант! Сейчас зайду, Марат Тимурович.

* * *

Визу оформили туристическую, чтобы быстро. Билеты в оба конца: в четверг утром туда, в субботу обратно. Этакий внезапный кавалерийский наскок на Ближний Восток.

Перед самым выездом в Пулково опять дозвонился Лёвушка из Ирана.

– Марат, не забудь сало купить! Побольше и получше. Для нашего представителя, Богдана.

– О! Какое древнее, исконное еврейское имя – Богдан!

– Харе шутить. Он – хохол из Харькова, у него жена еврейка.

Марат захлопнул дверь древней директорской «Волги».

– Вадим, давай в аэропорт. Только по дороге на рынок заедем. За салом, гы.

– А это зачем?

– Затем, блядь, что теперь в Израиль без сала не пускают.

* * *

Рынок поражал воображение завалами русских народных овощей – дынь, хурмы и бананов. За прилавками стояли хачики в одинаковых грязных турецких «адидасах», свесив грустные носы на небритые подбородки. Посреди азиатского великолепия притулился напуганный белёсый мужичок в драном бараньем тулупе. Перед ним на покоцанном прилавке сиротливо возлежал шмат белоснежного, светящегося изнутри розовым сала. Бочок был присыпан бриллиантовыми кристалликами соли.

– Почём сало?

– О, це ж не сало. Це ж сладка цукерка. В роте таит, як морозиво! Ось побачьте, яко справно! А свиння! Яка була свиння! Це не животина, а королевна!

– Оно у тебя хоть кошерное?

– А то як же! Сам бердичевский ребе кушал и нахваливал!

И вдруг сказал без малейшего псевдоукраинского акцента:

– Четыреста рублей за два с половиной кило. Оно того таки стоит, поверьте.

* * *

Сосед в самолёте попался весёлый. Литровую бутылку тёплого дьютифришного виски приговорили незаметно и без всяких буржуазных излишеств типа льда или колы.

Расслабленного Марата полицейские встретили у трапа. Видимо, его «арабскую» рожу (вылитый Бен Ладен, только борода поаккуратнее и без чалмы) разглядели на камерах наружного наблюдения.

* * *

Пошёл третий час «собеседования». Хмель потихоньку выветривался, и всё это начинало раздражать. Безуспешно встречающий Тагирова Богдан посадил звонками мобилу.

– Цель вашего прибытия в Израиль?

– Вот нафига ты спрашиваешь, если не запоминаешь ответы? В шестой раз одно и то же.

– Прошу вас ответить на заданный вопрос. Мы имеем полное право не пустить вас на территорию государства Израиль без объяснения причин.

– Турист я, блин. Виза туристическая – значит, турист.

– Это – весь ваш багаж?

Строгая девица, сверкая нееврейски зелёными глазищами сквозь узкие стёкла очков, тонкой рукой показала на вываленные из портфеля богатые маратовские шмотки: блокнот, чистые трусы с носками, зубную щётку с пастой и замотанный в полиэтилен кусок сала.

– Да. Я человек скромный.

– Это заметно. Странная туристическая поездка – всего на три дня. Что планируете посетить в Израиле?

– Святые места.

– Какие именно?

– Все. Стену плача, Вифлеем, место вознесения пророка Мохаммеда. Ну, и собор святого Петра и Тадж-Махал заодно. Ах, это не в Израиле? Ну ничего, больше времени на прогулки останется. Надо же сало своё прогулять.

Марат похлопал себя по намечающемуся животику.

* * *

– Сало привёз?

– Здравствуйте, Богдан Тарасович. Меня зовут Марат Тагиров, я тоже рад вас видеть.

– Чего так долго?

– Да задолбали погранцы ваши. Всё цель поездки выясняли. А у меня же виза туристическая, я и боялся сказать, что по делам. Хрен тут у вас поймешь, что можно, чего нельзя.

– Ладно, поехали. Сегодня день уже угроблен, завтра с утра на фирму рванём.

– Богдан, а чего ты так по поводу сала кипишишься? Неужто в земле обетованной свиней не выращивают?

– Только в кибуцах. И то там под свинок доски подстилают, чтобы не топтали священную израильскую землю. Они там худые и чернявые, пленные какие-то. Сало у них – как щикатурка.

– Чево?!

– Ну, щикатурка. Которой хаты белят. Ногтём подцепил – отвалилось. Тю, наёбка, а не сало.

* * *

Израильская компания закупала питерскую фольгу уже второй год, и проблем не было. Но последняя поставка вызвала нервные звонки хозяина: мол, рвётся и с рулона не разматывается.

Богдан с Тагиром подъехали к одиннадцати часам. Хозяин, толстенький улыбчивый дяденька в кипе, принял питерских эмиссаров в замызганном кабинете, в стене которого был устроен «телевизор» – застекленный проем в цех для наблюдения за рабочими. Богдан переводил с иврита:

– Он очень извиняется. Все претензии сняты, партия фольги перерабатывается без проблем. Он звонил вчера в Питер, но ты уже уехал. Ему очень неудобно, и чтобы компенсировать ваше беспокойство, он готов досрочно подписать новый годовой контракт с увеличением объёмов на сорок процентов.

– Ни хрена себе! Вот это номер! Ты чего-нибудь понял, Богдан?

– Да я сам обалдевший. Ладно, виду не показывай, попробуем у работяг узнать.

Маленький цех содрогался от гудения перемоточных машин. Большие рулоны разматывались по десять метров на картонные втулки, которые в свою очередь раскладывались по картонным коробкам с заманчивыми надписями и развозились по магазинам.

– Марат, видишь значок на коробке? Это «кошрут». Кошерная фольга, короче. Для правоверных евреев.

– Блин, не понимаю. Это же не жратва. Как металл может быть кошерным или наоборот?

– Ну, изготовлен с соблюдением религиозных правил, наверное. И без свиного сала, например.

– Дурдом! Откуда свинина в литейной печи возьмется? Да и таджики наши на шихтовом дворе хорошо трудятся, душевно. Строго соблюдая иудейские правила.

– Ты не тарахти на эту тему. Нам значочек этот дорого стоил. Такой значок – редкость. Может, у фирм двадцати всего и есть. Во, сейчас у Аркашки спросим, что тут с нашей фольгой творилось.

Уроженец Челябинска механик Аркадий Нейман, сверкая улыбкой на чумазой роже, расхохотался и пояснил:

– Так Софочки не было два дня, вот кипеш и поднялся.

– Блин, объясни нормально. Какая ещё Софочка, при чём тут она?

Оказывается, заморочки с питерской фольгой возникали постоянно – видимо, при отжиге плохо выгорала смазка, и при повышении скорости размотки лента начинала рваться. В этих случаях работяги, сплошь эмигранты из Союза, бросались спасать честь ленинградской продукции, грудью вставая на защиту русских интересов. Причём Софочкиной грудью шестого размера. Срочно вызванная из лаборатории Софочка с невыразимой грацией проплывала двухметровым сдобным телом через цех и наглухо перекрывала «телевизор» хозяина, уложив гигантские шары грудей на подоконник. Говорить при этом она могла о чём угодно – хоть о закупках картона, хоть о последней игре «Маккаби*» (*Маккаби – футбольный клуб в Израиле). Хозяин пялился в соблазнительное ущелье декольте и пускал пузыри, а работяги тем временем устраняли проблему.

– Короче, получается, что Софочкино лоно спасает питерский металл?

– Не лоно, а сиськи. Хозяин у нас – правильный иудей, жене не изменяет. Он Софочку исключительно зеньками трахает. А тут она на работу не вышла, хозяин и засёк, что фольга не мотается, крик поднял. Так что пришлось её срочно из дому вытаскивать и сиськами в «телевизор» пихать.

Аркадий хихикнул и торжественно закончил:

– Так что не ссыте, земляки. Русские своих не подводят.

* * *

На вылете в аэропорту «Бен Гурион» к Марату опять привязалась обворожительная зеленоглазка.

– Есть ли у вас в багаже вещи, взятые для передачи кому-либо? Что-нибудь вывозите из Израиля?

– Милая девушка, из Израиля я вывожу только несчастную безответную любовь к прелестному зеленоглазому офицеру полиции.

– Давайте посмотрим ваш портфель. А сало почему назад везёте?

– Блин!!! Ну всё, Богдан меня убьёт! Девушка, можно мне назад выскочить? На пять минут? Я мигом!

Марат лихорадочно набрал номер на мобиле.

– Богдан! Ты же сало не забрал!

– Я уже в город въезжаю. В следующий раз привезешь. Давай, Маратка, счастливо долететь.

Марат тупо посмотрел на белеющий сквозь полиэтилен брусок.

– Ну что, неслабо ты прогулялось? Знать, не судьба эмигрировать. Придётся тебя на Родине под водочку сожрать.

Сало благодарно промолчало.

Декабрь 2006 г.

Охрана

Никитич, директор питерского фольгопрокатного завода, дрожащими пальцами долго шарил в мятой пачке из серого картона, и, наконец, нащупал расхристанную беломорину.

– Что ты там про собачек говорил?

Марат отогнал ладонью вонючий дым.

– А то, что лучше любой охраны. Читать пропуска вот только не умеют…

* * *

На заводе тырили всегда. До перестройки – гвозди, провод, цемент. Когда пооткрывались пункты приема цветмета – алюминий, медь, никель в любом виде. Поэтому вопрос охраны капиталистической собственности стоял, как у молодого.

Вместе с пыльным Красным знаменем и именем Клима Ворошилова заводу в наследство от эпохи застоя досталась охрана из системы «Трудпрома» – то есть никакая. Сплошь бабушки «божьи одуванчики», визгливые полуслепые старушки. Работяги таскали сумками, начальники пожиже – ящиками, покруче – машинами. Например, главный инженер из украденных материалов построил себе огромное уёбище, по ошибке называемое дачей. По этому сооружению можно было проследить всю историю заводского строительства и ремонтов: часть стены из дефицитного шамотного кирпича (ремонт литейных печей), крыша из нержавейки (замена ванн травления), сарайчик из невыносимо воняющих креозотом шпал…

Электрик Машуков, двухметровый амбал – алкоголик, взялся за дело расхищения с размахом. Сшил себе балахон из брезента с карманами под размер никелевой чушки, незаметный под длинным пуховиком, и таскал бесценный металл тупо через проходную.

В один прекрасный вечер привычно бухой Машуков не рассчитал сил и грохнулся на пол прямо за вертушкой. Встать он не смог, уподобившись псам – рыцарям на Чудском озере. Профсоюзный лидер, которого Никитич всё забывал выгнать с завода, устроил истерику и вызвал руководство на проходную.

– Полюбуйтесь, до чего вы рабочих довели! От голода сознание теряют!

Никитич скептически похмыкал, глядя на храпящего на полу электрика.

– Да он нажрался, небось. Ребята, поднимите его.

Поднять удалось с третьего раза – гордый представитель питерского пролетариата тащил на себе пятьдесят кило никеля.

Пару чушек директор успел метнуть в спину убегающего профсоюзника. Странно, но их не нашли – видно, застряли в защитнике интересов рабочего класса.

Электрика уволили. Через месяц Никитич, задержавшийся позже обычного, изумленно наблюдал идущего через проходную давно уволенного весёлого Машукова с авоськой чушек в руках.

Начальник охраны, контуженный директорским матом, пытался оправдаться:

– Валерий Никитич, да как же его задержишь? Он один больше весит, чем вся охрана. У него пропуск спрашивают, а он говорит: «На хрен иди – вот мой пропуск».

С «Трудпромом» договор расторгли и пригласили на завод ЧОП из бывших вояк по рекомендации соседей из Адмиралтейского объединения.

* * *

Новая охрана в первую очередь взялась за наведение порядка с разовыми пропусками. Когда-то их напечатали туеву хучу, зачем-то проштамповали, и они валялись во всех ящиках заводских столов и в карманах всех районных гопников. Любой желающий мог проникнуть на завод, стырить что-нибудь металлическое и перебросить через забор. Напечатать новые пропуска директор не разрешил – жаба задушила. Экономист, блин.

Многоумный новоиспеченный начальник охраны выдумал такую военную хитрость: бюро пропусков ставило на законно оформленный пропуск штамп с буквой в зависимости от того, кто сегодня заступил диспетчером по заводу. Например, если дежурила местная секс-бомба Лизанька, то ставили букву «Ж», потому как её драл в одну харю только главный технолог Журавлев. Если выходила тетя Клава (стокилограммовое целлюлитное страшилище), то в ход шла литера «Н», потому что её не хотел любить НИКТО. Буква «О» сразу напоминала кругло распахнутый, ярко накрашенный рот Маргариты Ивановны. Начальник охраны американского языка не знал, слово «минет» ему было глубоко идеологически чуждо, и он подразумевал пролетарское понятие «отсос».

И, наконец, любая другая буква русского алфавита означала, что сегодня в диспетчерской царствует Юля, которая ещё никому не отказала – прямо автомат Калашникова.

Такие меры отсекли по крайней мере случайных, незнакомых с заводской спецификой людей. Порядок постепенно налаживался. Только почему-то ежемесячные ревизии стабильно выявляли недостачу в двадцать – тридцать тонн алюминия.

Начальник литейки швырял шапку оземь, густо матерился и объяснял нехватку металла большим угаром и уходом в шлак.

– Печи, бля, старые, понял? Горит металл на хрен, понял? В атмосферу, сука, уходит, понял?

Взвесить атмосферу и подтвердить либо опровергнуть эти умозаключения не представлялось возможным.

Так бы всё и продолжалось потихоньку, пока Марату не удалось наконец-то добиться расположения диспетчера Лизаньки. Для этого пришлось несколько раз позакатывать глаза и поцокать языком при виде её красоты, подстроить двухмесячную стажировку на Урале для её хахаля Журавлева и дождаться ночной смены.

Ядовито-зелёный польский ликёр был выпит, предварительные ласки успешно завершены, рейтузы с начесом скатаны до колен. Лизанька уткнулась лобиком в оконный переплет, упёрлась ладошками в пыльный подоконник и призывно зашевелила оттопыренными алебастровыми полушариями. В диспетчерскую проникали привычные ночные звуки: дыхание воздуховодов, далёкий грохот слитка по рольгангу, шипение компрессора.

– Ну, где ты там, котик? Я мокренькая уже.

Марат, забыв о вожделенной цели, тупо пялился в окно, на освещенную прожектором площадку шихтового двора.

Стрела огромного портового крана развернулась над забором со стороны соседей – Адмиралтейского объединения. Из чёрных ночных небес опустился монструозный крюк с болтающимися кишками строп. Ловкие ребятки в бушлатах с чёткой надписью «Охрана» на спинах запрыгали между штабелями алюминиевых слитков. Зацепили поддон с алюминиевой чушкой и замахали руками: «Вира!»

Лизанька, неправильно трактовавшая задержку, развернулась и присела на коленки.

– Сейчас, котик, я его поцелую.

– Да погоди ты, блин.

Стрела крана циркулем прочертила дугу, утащив добычу за забор, и вернулась за новой порцией.

Работами самозабвенно и по-военному четко руководил начальник охраны. Рядом курил начальник литейного цеха.

Марату за проявленную бдительность выписали месячный оклад, который он успешно пропил вместе с Лизанькой.

* * *

Новая охрана была из бывших ментов. Начальник когда-то занимал уникальную и, несомненно, важную для человечества должность замполита батальона ГАИ.

Первым делом он ввёл тщательный медицинский контроль для шофёров заводского автобуса и грузовиков. Те поворчали и смирились.

Но когда анализ крови на алкоголь стали делать водителям погрузчиков, вальцовщикам и крановщицам – завод встал в первый же понедельник.

Никитич, дыша перегаром в сторону, шипел начальнику:

– Яколич, ты охренел, чи шо? Кончай эту мутоту. Если они не похмелятся с утра – помрут прямо у прокатного стана. Или ты сам за пульт встанешь?

Потом Яковлевич принес программу установки тотального видеоконтроля по всему заводу.

– Вот, Валерий Никитич, тут и тут камеры, и здесь тоже. Никуда, суки, не скроются!

– Блин, мент – он и есть… А в сортире тоже поставишь?

– Я рад, что вы меня поняли. Вот, здесь секретный план установки в раздевалках и туалетах. И в душевых, но там надо видеокамеры водозащищё…

– Во-о-н! Пошёл на хрен! Ты ещё в очко каждому загляни!

– Зря вы так. Ребята рассказывали, на зоне в жопах такое прячут!

– Ага, слябы на полторы тонны! Валки со стана двухметровые! Во-о-н!

Никитич вытер побагровевший лоб.

– Он, конечно, мент поганый. Но хоть порядочный. И воровать, вроде, меньше стали.

* * *

За получкой в банк обычно ездила кассирша с директорским водилой – никому и в голову не приходило, что грабители позарятся на пролетарские кровные. Гранд-охранник Яковлевич по этому поводу глубоко возмущался и требовал купить броневик для перевозки нала и вооружить охрану минимум пулемётами.

Перед Новым годом обналиченная сумма удвоилась (тринадцатую зарплату решили выплатить до праздников). Кроме того, Никитичу в банке выделили сотку грина на покупку квартиры для дочки. Словом, сумма набежала приличная, и директор поддался на уговоры охраны усилить бдительность.

– Водителя и кассира не возьмём, Валерий Никитич. Задание опасное, поедут только проверенные люди!

– Харэ страху-то нагонять. Подумаешь, сумку денег привезти. Поскорее давайте, а то народ упьётся, расписаться в ведомости не сможет.

Никитич с челядью прошел по цехам, поздравил людей. Секретарши в это время накрывали поляну в зале совещаний. Водку и шампусик, как обычно, притащил Коля – директорский племянник, открывший магазин в ста метрах от проходной. Через него по-родственному продавался заводской продуктовый бартер, да и официозные пьянки давали постоянный сбыт.

Через час урытые руководители расползлись кто куда. Главный технолог, как всегда, наблевал на галстук, начальник ОТК и директор по производству привычно подрались…

Багровомордый Никитич что-то втолковывал Марату, когда в приёмной завизжала секретарша.

– Уби-и-ли!

В кабинет ввалились охранники, волокущие окровавленного Яковлевича, и уронили его в кресло.

– Напали, гады. В чёрных масках. Деньги забрали. Всё, до копеечки. Я их найду, блядь!

Героический начальник охраны хрипел, пускал окровавленные пузыри и показывал на пальцах, как он будет рвать оборзевших грабителей.

Вмиг протрезвевший Никитич рухнул в кресло. Где теперь деньги брать? Бунтующие работяги – это тебе не Октябрьская революция, это на самом деле страшно… А с квартирой дочкиной теперь как?

Трубку зазвонившего телефона он снял машинально.

– Дядя Валера, это Коля! Ушел, слава Богу, сок гранатовый! Весь ящик! Спасибо охранникам вашим.

– Какой на хрен Коля? Какой сок?!

– Дядя Валера, вы чё, не в себе уже? Племянник ваш, Коля я. Вы ругались, что я никак сок этот гранатовый продать не могу. А ваши охранники с начальником пять минут назад весь ящик взяли, вышли на улицу и ну давай друг друга поливать! Хихикают… Весело вам там, да?

Марат с интересом наблюдал, как по воздуху летят друг за другом телефон, пресс-папье, стакан и празднично, с брызгами, разбиваются о голову вмиг выздоровевшего Яковлевича, а потеки гранатового сока перемешиваются с уже натуральной юшкой.

* * *

Никитич грустно оглядывал осиротевший без телефона стол. Марат продолжал:

– А вот английскую королеву гурки охраняют. Чурки индийские, сами маленькие, а злые, все с ножиками. А папу Римского – швейцарские гвардейцы. Их специально из немецких кантонов набирают, чтобы они по-итальянски не понимали и не могли с местными договориться.

– Не, неруси – это хорошо. Вот у меня в роте два казаха служили. По-русски ни бельмеса. Их как-то в караул поставили, так не могли двое суток с поста снять – они никого, даже начальника караула, не пускали.

– Собаки – тоже нормально. Вот бы из них охрану!

– Не понял. Козлы – это просто менты, гиббоны – менты гаишные. А собаки – тюремщики, что ли?

– Да нет. Обычные собаки. С хвостом.

Никитич дрожащими пальцами долго шарил в мятой пачке из серого картона, и, наконец нащупал расхристанную беломорину.

– Что ты там про собачек говорил?

Марат отогнал ладонью вонючий дым.

– А то, что лучше любой охраны. Читать пропуска вот только не умеют… Но можно пропуска с запахом сделать.

– Это как?

– А вот как…

Но это – уже другая история.

Декабрь 2007 г.

Литейщик

Леночка зашла в отдел, обвела лучистым взглядом убогую обстановку.

– Мальчики, а где главный технолог?

Блин, ну до чего хороша! Ладненькая, вместо юбки – узкая обтягивающая подъёбка, пупок с пирсингом наружу. Тёплая смуглая кожа покрыта еле заметным золотистым пушком. Страшно за себя становится: руки сами под юбку тянутся, независимо от обремененного моральными устоями организма.

Зачем её охрана на завод пускает? Работать же невозможно.

Витёк подскочил, как теннисный шарик, – маленький, кругленький. Везде пролезет. Причём без мыла.

– Ах, красавица! Если вам нужен технолог, то мы выроем его из-под земли! Отмоем, реанимируем и представим пред ваши прелестные очи!

Леночка посмотрела сквозь него, брезгливо прикусив розовую пухлую губку.

– Типа, пошутил? Отдохни, убогий. Главный появится – скажи, чтобы в коммерческий позвонил.

И зацокала шпильками, удлиняющими стройные ножки до бесконечности.

Витёк выскочил следом в коридор, восхищенно полюбовался манящим танцем ягодичного дуэта. Почмокал и выдал:

– Блин, зачётная соска! Я б ей присунул.

Скромник Олег Суслов, тоже дипломник, вдруг обиделся:

– Ну, и что тебя останавливает? Сказать? Просто ты ей ни разу не всрался.

– Не, просто времени жалко. Слишком выпендрёжная. У меня и так тёлок – как в общаге тараканов. Только свистни – табуном прискачут.

– Тараканы прискачут табуном?!

– Да пошел ты, дрочер. Сначала живую бабу понюхай, ботаник, а потом и хавало разевай.

Олег обиженно засопел, нащупал в кармане пачку «Петра» и пошел в курилку. Стыдно, конечно, в двадцать два года, да ещё в наше время, быть девственником. И ростом Бог не обидел, и не урод вроде. Но с девчонками – полный швах. Олег их всегда жутко стеснялся. Заикался, косил глазами в разные углы, потел и прятал руки… Стеснялся нищенских шмоток, восьмиметровой каморки в коммуналке, мамочки-библиотекарши, вечного безденежья. Ладно, хоть с преддипломной практикой повезло. На заводе доплачивали к стипухе две тысячи, а могли вообще не платить.

* * *

В отделе Витёк, как ни в чём не бывало, уселся на край стола Олега.

– Ладно, Суслик, не обижайся. Вижу, ты в эту Леночку втрескался. Я вот что узнал: пацаны и девчонки из заводоуправления по пятницам скидываются по пятихатке и в боулинг идут на Аптекарском. А там – пивасик, коктейльчики, то-сё… Прижмешь свою фемину в уголке, на ушко пошепчешь – и вперёд, на мины. Только не мямли. С ними надо решительно. Типа: «Давай перепихнемся, детка!»

Олег принялся за лихорадочные подсчёты. Пятьсот, да там сотни три, да на такси… В дохлых кроссовках и драном пленном пуховике фэйс-контроль не пропустит. Значит, чёнить из шмоток в секондхэнде придётся покупать. Не, не потянуть.

– Да не ссы, дядя Витя всё продумал. На шихтовом участке литейки рабочих набирают на халтуру в ночную смену, лом грузить. Платят сразу по шестьсот рублей за смену и ещё чего-то там за план доплачивают. За неделю бабки наберёшь.

– Вить, спасибо, брат! А ты пойдёшь?

– Я чё, чокнулся – по ночам железки ворочать?

– Там алюминий.

– Да какая разница. Мне здоровье дорого. По ночам спать надо, желательно не в одиночку. Бу-га-га!

* * *

В цеху выдали какую-то дырявую, пропитанную маслом робу, будто снятую с убитого в упор фашистской картечью танкиста. Шихтарник встретил закопчёнными промороженными стенами и терриконами разнообразного алюминиевого лома, по которым скакали огненные сполохи из раскрытых ворот литейки. Мотки проволоки, прессованные пакеты из пивных банок и прочую грязную тяжелую лабуду надо было грузить в большой железный короб. Через час рукавицы порвались в клочья, спину ломило, пот рисовал грязные дорожки на лбу и щеках.

Пока автопогрузчик менял полный короб на пустой, к перекуривающим халтурщикам вразвалочку подошёл Боцман. Наглый, крепкий, с красным обожженным лицом – типичный литейщик. Штопаная тельняшка под спецовкой, на тыльной стороне ладони – полустёртый якорь и буквы «СФ».

– Во бля, молодёжь. А чё это вы не проставились? В трудовой коллектив надо с бульканьем вливаться, а то без мазы.

– Так это, охрана же с бутылкой не пропустит…

– Млять, пришлют же придурков. Идёшь в красилку, даёшь тёте Любе полтинник, и она тебе полную тару шила наливает. Учитесь, салаги! Бери фляжку, студент. Только под робу спрячь, а то спалишься.

Олег отправился за горючим, прижимая локтем зелёный помятый сосуд. Мимо грохота прокатных станов, мимо ножниц, распускающих широкое сверкающее полотно фольги на узкие полоски…

Присели на корточках, упершись спинами в короб. Боцман набулькал в пластиковый стакан, протянул Олегу. Разведенный спирт деранул по горлу, горячим комком ухнул в желудок. Литейщик вдруг резво вскочил на ноги, наступил на жалобно хрустнувший пластик. Фляжки в руках уже не было.

– Боцман! Хули вы тут шифруетесь? Колдырите, что ли? А ну, дыхни!

– Ну что ты, Михалыч, как можно! На рабочем месте не употребляем. Курим просто.

– Смотри у меня, засранец. Ты темплеты какого хрена в лабораторию не отнёс? Бегом давай. А вы что, перекуривать сюда приперлись? Мухой метнулись короб грузить! А то болт вам несмазанный будет вместо нарядов.

Довольный наведенным порядком, мастер прошествовал обратно в каптёрку.

Этот короб добили быстро, уже приноровились. Взялись за следующий. Олег оглядывался, искал глазами Боцмана, но тот всё ещё не вернулся. Видно, пошёл в буфет – как раз три часа ночи, время перерыва.

Взрыв долбанул в три ноль пять.

* * *

Из доклада прокурору Адмиралтейского района:

«…взрывом полностью разрушена передняя и частично боковые стенки газовой печи номер два, уничтожены световые фонари, частично повреждена крыша. Жидкий металл в количестве около восьми тонн выброшен из печи, что послужило причиной пожара, потушенного силами персонала цеха. При взрыве пострадавших не было в связи с отсутствием в момент взрыва людей в цеху (перерыв на прием пищи). Материалы по делу переданы в территориальные органы ФСБ для расследования возможного террористического акта…».

Из заключения Спецлаборатории Управления ФСБ по г. Санкт-Петербургу:

«…в предоставленных образцах следов взрывчатых веществ не обнаружено, версия о теракте не подтверждена…».

Из акта комиссии Всероссийского Алюминиево-магниевого института:

«… нарушений правил эксплуатации и конструкции печи не установлено. Расчеты и компьютерное моделирование события показывают, что причиной взрыва могла послужить оказавшаяся в рабочей зоне плавильной печи закрытая ёмкость с жидкостью объёмом 0,5–1,0 литра…»

* * *

– Михалыч, у меня помощник в смену не вышел. Можно, я этого длинного заберу?

– Давай, Боцман. Он паренёк толковый, первым на пожар прибежал. Так, остальные – во двор, упали на грузовик. Чтобы за час разгрузили!

У Олега защемило внутри от сладостно-тревожного предчувствия. Сейчас его поведут в местный филиал ада, где беснуется пламя, а весёлые черти готовят грешникам джакузи с расплавленным металлом.

– Маладца, зёма, не зассал, ментам не раскололся. А я вот чёта Михалыча очканул. И чё я фляжку с шилом в коробе заныкал? Знал ведь, что его в печь разгрузят. Тормознул, млять. Ну, оно и к лучшему, всё равно старую печь ломать собирались, новую строить будут.

– А ты, Боцман, начальству похвались, что печь взорвал, деньги на демонтаж сэкономил. Пусть премию выпишут.

– Бу-га-га! Премию. Звездюлей выпишут, и ещё хрен в жопу, чтобы голова не качалась. Жди здесь, зёма, я шихтовой журнал заполню.

Олег зачарованно смотрел в чрево печи. По гладкой поверхности оранжевого раскалённого озера пробегала лёгкая рябь, гудели воздуховоды, жар жидкого солнца пёк лицо. Он ощущал себя немножко Богом, который сейчас зачерпнёт огонь – и начнёт лепить из него звёзды и планеты.

* * *

– Ну что, Олежка, по пиву? После смены – святое дело.

– Не, Боцман, мне в офис. Через час рабочий день начинается. Я и так Главному два раздела техпроцесса задолжал.

– На хрен тебе эта крысиная жизнь? Давай к нам, в бригаду, я перед ребятами за тебя впишусь.

– Надо диплом получить.

– И то верно. Получишь – и к нам, мастером. А Михалыча на пенсию выпихнем, бу-га-га!

* * *

– Упс. Тяжёлая работа нынче у технологов. С самого утра спят.

Олег с трудом оторвал голову от стола, поднял воспалённые глаза. Перед ним, на расстоянии вдоха, стояла смеющаяся Леночка. Аромат духов змеёй ввинтился в мозг.

– Неплохой загар. Каким солярием пользуетесь?

– Это от печки. Я по ночам в литейном цеху работаю.

– А-а… Уважаю. Ладно, досыпайте. Я попозже приду.

Цок-цок к двери. Блин, уходит. Как там Витёк учил?

– Э-э, подожди… Детка… Давай перепихнёмся!

Остановилась, оглянулась. Посмотрела без обиды и презрения. Вроде даже с интересом.

– Дурак. Планктон. Порнушки насмотрелся?

И ушла.

Олежка сладко потянулся, зевнул на грани вывиха челюсти. И крикнул в потолок. Нет, наверное, в небо:

– Н-е-е-т, я не планктон! Я литейщик!

Октябрь 2007 г.

Земля обетованная

Отпуск начинался стрёмно. Приступили к отмечанию в четверг в офисе – чтобы успеть на самолёт утром в субботу.

С дороги Витёк два раза возвращался домой – в первый раз забыл билеты, во второй – Ольку. Чемодан забыл всё равно.

Поехали двумя парами. Лёва – с новенькой, но б/у женой Галкой, в юности чемпионкой Полтавской области по метанию диска, а сейчас – девяностокилограммовой брюнеткой.

– Я бухой был, проснулся, её увидел – нажрался, очнулся в загсе – нажрался. Так уже третий месяц, хуле. Надо в отпуск или в дурку. В отпуск лучше.

Витёк сам не понял, с какого перепугу взял Ольку. Варёная рыба погламурнее будет, да и костей в ней поменьше, даже в карасе. Зато Олька не трындела лишнего. Зарядит любого спиртосодержащего, слюну пустит и мычит. Залипала только часто, Витёк её забывал постоянно. Не обижалась.

Настроение всё равно было нормальное, несмотря на питерскую февральскую слякоть и перманентный бодун. Витёк наотрез отказался брать такси и теперь тащился по Московскому проспекту со скоростью пешехода, чтобы гаишники не повязали, норовя спрятаться от них на тротуаре. Сообразить, что рыцарям полосатых палок в пять утра взяться неоткуда, мешал алкоголь, плещущийся в черепе головы.

Лёва прочёл единственную по причине раннего времени надпись на табло:

– Эйлат. Зашибись, я в Египте никогда не был.

– Лёва, ты чо? Я ж тебе объяснял, мы в Израиль летим.

– В Израиль?? Не, я не поеду, там сионисты чебуреков обижают.

– Ты ж сам еврей наполовину. Кстати, на лучшую половину или на худшую?

– На верхнюю. Я ж необрезанный.

В баре добавили. Лёва два раза бегал блевать, в третий раз не успел и попал на Галку. За что был унесен в туалет на принудительную процедуру умывания.

Уже на входе на контроль Витёк понял, что чего-то не хватает. С чемоданом он уже смирился.

– Млять, где Олька?!

Олька спала в машине. На требования проснуться и бегом метнуться на контроль глупо хихикала и отвечала, что у венеролога контролировалась совсем недавно.

На погранконтроле Галкин паспорт почему-то оказался у Витька, а Олька постоянно падала, и погранец не мог строго, как положено, рассмотреть её снулое хлебало с нарисованным помадой на лбу ртом.

В дьюти фри затарились под завязку. Пробовать купленное начали тут же.

На просьбу стюардессы не курить при взлете Лёва потребовал принести бортовой огнетушитель и проверить его на заряженность. Потом он пытался проверить спасательный жилет на надуваемость, аварийный выход на открываемость и аварийный свисток на свистимость. Угомонился, только когда Галка пообещала проверить его жбан на ударостойкость.

* * *

Еврейские менты на прилете не приставали, понимая, что ответов на свои дурацкие вопросы не дождутся. Тем более, Лёва вопил, что на краю он видел эту историческую родину.

Олька успела переодеть тёплые брюки ещё в самолете и теперь при плюс двадцати восьми офигенно смотрелась в тёмных очках, шортах и дублёнке.

Пятизвёздочный отель «Принцесса» был при развозке последним, так как находился в двадцати метрах от египетской границы, прямо у колючей проволоки. Автобус, конечно, увёз половину сумок и пригревшуюся в дубленке Ольку. Пришлось возвращать.

Прилёт отметили бурно. Ночью Лёва вспомнил, что он на море и пошел купаться. Чёртовы евреи перегородили подход к берегу трёхметровым забором. Лёва матюкнулся и полез по сетке вверх. Из темноты закричали:

– Итс данжерос! Итс импосыбл!

– Хуёсыбл! Русского десантника не остановить!

Водичка была ничего, тёплая. Утром на экскурсии Лёва узнал, что забором огорожен кусок моря с кораллами и акулами, туристы спускаются по стеклянной трубе и наблюдают жизнь морских глубин в натуре. Акулы были неслабые, метра по четыре. Лёва икнул и снял стресс поллитровкой.

* * *

На третий день бабы заставили пойти на презентацию персонала отеля с коктейль-пати. Мол, видят только пьяные рожи и койку, фигли было тащиться в этот Эйлат?

Играл струнный квартет.

Иностранцы в вечерних костюмах и платьях, с бокалами в руках с ужасом наблюдали за шумной живописной группой. Тощая блондинка с дебильно-загадочной улыбкой и прилипшим между лопаток окурком (Витёк не удержался, увидев в номере, как она кружевные трусы надевает, и уложил-таки на ковёр). Гвардейской комплекции бой-баба, будто только что поменявшая жилет дорожного рабочего на яркий оранжевый сарафан с жёлтыми подсолнухами. И два помятых субъекта в шортах и вьетнамках.

– Щас ещё шампусика принесу.

Лёва неуверенной походкой тронулся вдоль бассейна. Вьетнамка предательски загнулась. Гул от удара головой слышали в Иордании.

Врач приехал быстро. Лёва в бинтах выглядел героически как Щорс.

* * *

Египтяне – они хитрые. В Израиле казино запрещены, так они открыли своё в пятидесяти метрах от «Принцессы», а границу разрешили пересекать только на египетских такси. Пятьдесят метров – пятьдесят баксов. Бабы ехать отказались.

В шесть утра отель проснулся от рёва из-за колючей проволоки.

– Галка! Галка, сука, проснись!

Деньги, конечно, просрали без остатка. Таксист, арабская морда, в долг не вёз, суточная виза кончалась.

– Галка, кинь пятьдесят баксов!

Еврейский пограничник на вышке на чистом русском заметил, что это таки будет контрабанда.

Галка спустилась вниз, восхищая служащих по обе стороны границы распахнутым махровым халатом и бигудями, и проехалась туда-обратно за сто баксов.

В последний день Лёва заблажил, что днём он так и не купался. Естественно, единственный в Красном море морской ёж был начеку.

Врач приехал быстро.

* * *

Самолёт набирал высоту. Лёва, сверкая белым марлевым шлемом, комфортно уложил забинтованную ногу на сложенную спинку переднего сиденья и заметил:

– Всё-таки хорошая Галка баба. Правильно я женился.

Забытая в отеле Олька глупо улыбалась портье.

Август 2006 г.

Танец живота

Жаркий турецкий вечер. Туристы уже не могут больше жрать и тупо глядят на заваленные едой тарелки. Всё-таки шведский стол и «всё включено» – дьявольская выдумка, направленная на уничтожение российской нации.

Андрюха грустно гладит брюхо, обтянутое заляпанной соусом майкой.

– Млять, ведь ехал в отпуск, думал – плавать буду, каждый день железо кидать в тренажерке, похудею… Какой хрен похудею! Уже сто два кило натикало.

Санёк густо рыгает и с отвращением смотрит на четвертую кружку пива.

– Нормально, Дрюша. Мужик только с центнера и начинается. До ста кило – это мальчик, а не мужик. Какое там железо с тренажерами, я на жену залезть не могу, сил нет. Так, с бочка пристроюсь, потыкаюсь – и спать. Пойду, водочки себе начислю.

Санёк колыхается к барной стойке, по пути кося глазёнками на еле прикрытые загорелые прелести соседок по отелю. На его мятых шортах ядовито-жёлтые обезьяны лезут вверх по кислотно-фиолетовым пальмам.

– Слы, брателло, столичной мне налей стопсят.

Смуглый бармен в снежно-белой рубашке с трудом отрывает взгляд от проплывающей мимо блондинки.

– Восим долларов.

– Ты чё, чурка, перегрелся? Олл инклюзив же, ёптыть! Бесплатно давай.

– Чурка не нада, да. Ымпорт нет бесплатно. Только тюрки вотка бесплатно, да. Анисовый. Ах, харашо, да!

Бармен ловко подкидывает высокий стакан, браво стучит толстым дном об стойку, наливает на два пальца. Потом критическим взглядом оценивает габариты Санька, хмыкает и добавляет ещё на ладонь. Так же виртуозно крутит бутылочку с водой и разбавляет один к одному. Водка стремительно мутнеет и становится молочно-белой. Санёк всхлипывает и выкачивает зеньки.

– Ну ты и мудила. Мало того, что водка левая, так ещё воды набухал. Кефир какой-то.

Бармен цокает языком, крутит головой:

– Пробуй пожалста. Вкусный, мяккий, да.

Санёк с отвращением, как дохлую крысу, берёт стакан двумя пальцами, далеко оттопыривая мизинец. Делает маленький глоток, зажмуривается и прислушивается: что там пищевод скажет? Пищевод даёт добро.

– Ничё так. Слушай, муслим, а откуда у вас водка? Вам же аллах не позволяет?

Бармен мелко хихикает.

– Аллах далеко сидит, видно плохо. Глядит и думает: малако пьют. Ай, малацца!

Санек ржёт, колыхая пузом, хлопает турка по плечу и ползёт к столу.

* * *

Цикады надрываются, будто дают последний в жизни концерт. Местные горлинки стонут, как в оргазме. Огромные звезды на тёплом бархате неба подвешены совсем низко.

Кореша медленно бредут вдоль берега, зачерпывая босыми ногами приятно холодный песок. Море даже на берег наползает как-то медленно, волны шипят тихо, словно спросонья.

– Хорошо, млять! Ну что, в бар пойдем?

– Давай. Там что-то про «турецкую ночь» написано, придется сегодня частушки ихние слушать. Бабы, небось, шмотки до утра будут примерять.

Жёны сегодня совершили налёт на местный рынок, набрали тонну барахла, еле в такси влезли. Обеспечили себе долгое счастье. Потом, вернувшись домой, увидят на городской барахолке такие же шмотки, только в два раза дешевле, и будут крыть пронырливых турок неумелым матом.

* * *

Сначала была какая-то заунывная музыка из барабана и дудок. Неудивительно, что янычары в своё время до Вены дошли: несчастные европейцы готовы были сдаться со всеми потрохами, лишь бы турки прекратили играть. Потом какой-то абориген, почему-то одетый в юбку поверх шаровар, долго крутился вокруг своей оси, так что в глазах замельтешило, и пришлось взять ещё по две порции хитрой местной водки для возвращения в память.

И, наконец, штырь программы – прекрасная Гюзель с танцем живота.

Невысокая, ладненькая турчанка выскочила под свет софитов и сразу взяла публику за горло. А может, и ещё за что…

Разрезы на шальварах многообещающе обнажали идеальные ножки. Великолепные груди жили отдельной жизнью – то плясали в такт, а то вдруг задумывались о чем-то своём. Нежные руки с тонкими пальчиками парили над головой, потом оглаживали талию и останавливались на крутых бедрах, словно сами поражались: «Эх, хороши!».

Тяжелые черные волосы метались, как волны Ак-Дениз в зимнюю бурю. А яркие зеленые глаза убивали наповал и тут же возрождали к жизни, будя самые проникновенные желания.

Но живот!… Тёплый, в меру округлый, он то медленно покачивался, то вдруг мелко дрожал, бился в оргазме. И воображению представлялось: вот она, сверху, крутится, танцует на тебе, всхлипывает и падает лицом, жарко дышит в шею и закрывает твои глаза смоляными ароматными волосами… А вот она уже под тобой, выгибается дугой и стонет, и капельки пота на её животе смешиваются с твоим потом. А потом уже и не с потом. И в углублении пупка образуется маленькое белое озеро…

Санёк ерзал на стуле, чувствуя, что шорты стали маловаты, и притопывал в такт музыке шлёпанцем. Андрюха внезапно севшим голосом просипел:

– Млять, так и кончить недолго. Турецкая гурия, разорваться в рот.

– Чё?

– Гурия. Мусульманина в иховом раю такие вот принцесски встречают. Сорок штук, вроде.

– Отвечаешь? Если так, я согласен в мусульманы податься.

Гром аплодисментов и восхищенный рёв прервали теологическую дискуссию. Гюзель поклонилась и запорхала между столиками, собирая дань. Отовсюду тянулись дрожащие от нетерпения руки с мятыми евриками и баксами, стремящиеся засунуть купюру поглубже в лифчик.

Кореша тихо заспорили. Санёк был уверен, что двадцатки хватит за глаза, а разомлевший Андрюха хотел оплатить сеанс как минимум полтинником.

– Дрюша, ты чокнулся? Это ведь даже не стриптиз. У нас на Просвещения за двадцатку отсосут да ещё проглотют на сдачу. А ты полтинник суёшь!

– Саня, я такого кайфа не ловил лет десять. Это тебе не наркоманка– миньетчица. Восток, млять, экзотика!

Тонкие пальчики ловко выхватили обе купюры и спрятали в лифчике с блестками.

– Харе звиздеть! Всё давайте.

Заманчиво покачивая бедрами, обалдевших корешей покидала лучшая турецкая танцовщица Гюзель.

А для своих – Галка Сахно «спод Харькива».

Март 2007 г.

Генератор совести

– Где зажигалка моя? Потерял. Блин, ну кругом засада. Повеситься, что ли.

– Серёга, да плюнь ты. Всё пройдёт, пройдёт и это. Ну, лишили квартальной, с кем не бывает. Просто день неудачный. Давай, спиртику накати.

Да нет. Чёрная полоса не сегодня началась. И даже не месяц назад, когда жена к теще в Иркутск уехала. Уехала, и будто кусок души с мясом вырвала и увезла. Лапочка моя, половинка. Ведь люблю тебя. Пятнадцать лет, а всё – как в первый раз…

А как всё начиналось! В Бауманке одним из лучших был, диплом зачли как кандидатскую. Сразу попал в закрытый НИИ. Приличный оклад, квартиру дали через год. Занимались «генераторами эмоций» – психотронным оружием. Тема перспективная, с семидесятых годов ещё. «Излучатели страха», подвешенные под крыльями штурмовиков, в Афгане себя нормально проявили: «духи» лезли из пещер, бросали оружие и разбегались, как тараканы.

Но это – для противника. А для своих войск придумали «генератор долга» сделать. Генерал, курировавший «шарашку», Стругацких любил. Вычитал в «Обитаемом острове» про такую штуку и пробил финансирование. Сказку сделать былью поручили Серёге. Мысль простая: включаем установочку, а замполиты словами обрабатывают, лапшу вешают про почетную обязанность. Ну, после этого личный состав, выпучив зеньки, кидается на амбразуры и на танки с сапёрными лопатками.

Но Серёга что-то с частотой напутал. Люди начинали плакать, вспоминать, кого в детстве обидели, долги отдавать. Словом, не Матросовы, а князья Мышкины получаются, блаженные какие-то. А тут перестройка. Институт закрыли, материалы уничтожили, чтобы «демпресса» не добралась. Вот только широкополосный волновой блок на память и остался, в котором дежурные электрики «бомж-пакеты» на обед разогревают. Частоту подрегулировал – и работает не хуже микроволновки.

Смех, конечно. Кандидат наук работает электриком на Останкинской башне. А что делать, если наука рухнула давно?

Наверное, поэтому жена и ушла. Выходила-то за перспективного молодого ученого, а жить пришлось с работягой. Да и на двенадцать тысяч зарплаты не разгуляешься. Тоска…

Серёга глотнул казенного спирта, разведенного водой из-под крана и воняющего резиной. Закашлялся. Прислонил горячий лоб к крохотному, в ладонь, окошку и поглядел на сверкающую ночными огнями Москву, такую красивую с трёхсотметровой высоты. Достал сигарету.

– Блин, ну где зажигалка-то? Памятная, мне жена на десять лет свадьбы дарила.

– Потерял, наверное. Сиди, я сейчас спички из бытовки принесу.

Напарник встал и полез по металлической лестнице на верхний пролет. Хлопок взрыва и вспышка отбросили его от двери. Повалил вонючий дым, из бытовки, матерясь, выскакивали электрики. Сергей рванул вверх по лестнице.

– Млять, опять пожар, что ли?!

– Да это Петька, придурок, в твою микроволновку самодельную яйца поставил вариться. Идиот. Взорвались к едреней фене, ему крышкой по лбу заехало.

Из развороченного блока нещадно воняло сероводородом. По корпусу пробегали какие-то искры. Сергей, прикрывая рот рукавом, выдернул вилку из розетки и плеснул в полыхающее нутро воды из чайника. Очередная вспышка опрокинула его на пол.

– Серёга, вставай, всё нормально. И это… Прости меня, это я твою зажигалку зажилил. Приглянулась мне она. И ещё. Ты мне в девяносто девятом году пятьсот рублей одолжил, а не спрашивал. Забыл, наверное. На, забирай.

Смущенный напарник протягивал зажигалку и смятую купюру. Сергей растерянно почесывал закопченный лоб, когда зазвонил телефон. Голос директора был непривычно приветливым.

– Сергей…э-э…Васильевич! Извините, что беспокою. Я никак заснуть не могу. Понял, что с лишением вас премии за первый квартал я ошибся. Я уже бухгалтера разбудил, она сейчас к вам едет, чтобы деньги выдать. Вы уж простите, пожалуйста. Спокойного дежурства.

Серёга ошарашено посмотрел на остатки волнового блока. Он, что ли, сработал? Взрыв, энергетическая накачка. И Останкинская башня, выступившая в качестве гигантской антенны-резонатора. Так сигнал мог и всю Москву накрыть. А то и всю Московскую область.

Получив дома телеграмму из Иркутска «Прости. Люблю. Встречай», он уже не удивился.

* * *

Президент устало потёр лоб. День выдался совершенно сумасшедший. В пять утра его разбудил помощник: из Америки по специальной «красной линии» позвонил Буш. Это могло означать что угодно – от объявления войны до извинения за несанкционированный запуск ядерных ракет.

Буш долго всхлипывал в трубку и нёс какую-ту туфту про вину США за принесенное России зло, а затем заявил, что в знак особого доверия и признания заслуг русских перед человечеством немедленно демонтирует и высылает все американские атомные боеголовки пароходом в Россию.

– И вообще! Самолет придумал ваш Можайский, а не эти братики-придурки Райт, радио – Попов, а не Маркони, а лампочку – Яблочков, а не Эдисон! Голливуду срочно присвоим имя Эльдара Рязанова! Ы-ы-ы! И на Луне мы не были, это разводка! Гады мы пендосские, нет нам прощения! Ы-ы-ы!

– Джоджи, погоди, не расстраивайся ты так. И на фига мне твои боеголовки?

– Что же мне, Ирану их дарить?

Буш зарыдал в голос и отключился.

Пока президентский кортеж ехал в Кремль, отзвонился обалдевший Патрушев и сообщил, что два миллиона монголов со всеми своими баранами и верблюдами пересекли границу в Читинской области и прут на Москву.

– Откопали могилу Чингисхана и тащат нам шестьсот тонн золота в качестве компенсации за иго. А скот, жён и детей отдают за проценты – всё-таки больше пятисот лет прошло. Извиняются. Говорят, больше нечем отдавать, только если Пекин спалить, если мы попросим. Что делать-то?

– Так, золото забрать по описи, их пока поселить в палатки и записать в буряты. Или в тувинцы, Шойгу позвони. Про Пекин подумаем.

В Кремле шквал информации накрыл с головой.

Олигархи захватили «Матросскую тишину» и умоляли о пожизненном заключении. Наиболее рьяные припёрлись со своим оружием на Лубянку и требовали провести их в расстрельные подвалы.

Эстонцы выбивали разрешение отлить тысячу Бронзовых солдат и расставить их на всех перекрестках, а их самих – переименовать из «эстонцев» в «чухонцев».

Президентша Латвии просила записать её на курсы русского языка, но чтобы «не очень дорого».

Японцы вкрадчиво предложили включить в состав Сахалинской области острова Цусима, Хонсю и Сикоку, за что посулили триллион долларов, а в обмен попросили согласия песню «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» сделать государственным гимном Японии.

– Так, всё, голова уже кругом. С ума все посходили, что ли. Не соединяй пока ни с кем.

– Владимир Владимирович, там Березовский рвётся.

– Пусть подождёт. Я дольше ждал.

Президент подошел к окну и поглядел на непривычно пустую Красную площадь.

– А где народ-то весь?

– Владимир Владимирович, москвичи вспомнили о своих корнях и все уехали: кто картошку копать, кто могилку мамину поправить, кто мандарины окучивать. На Арбате только остались две напуганных старушки.

– То-то я чувствую, меня в Питер с утра со страшной силой тянет. Корюшка там сейчас пошла… А это кто?

В дальнем конце площади нарисовалась какая-то странная группа: два мужика и женщина дрались вокруг лежащего на земле красного цилиндра. Наконец мужики сцепились и упали, лупя друг друга почем зря, а женщина вырвалась и покатила гремящий цилиндр, оказавшийся газовым баллоном, в сторону Спасской башни. Над раскрасневшимся симпатичным личиком сияли золотые волосы, опоясанные какой-то плетёнкой, делавшей голову похожей на хлебобулочное изделие.

– А, это хохлы, видно. Газ ворованный возвращают.

– Маловато, что-то – всего один баллон.

– Ну, надо им с чего-то начинать, Владимир Владимирович.

– Ладно, давай, что у нас там дальше.

– Саакашвили на коленях приполз к границе и просит сопровождения ГАИ до Москвы. Боится, что пока будет ползти, его грузовиком задавят.

– Вот самомнение у человека! Какой грузовик, хватит и мотороллера.

Президент отвернулся от окна и пошел к столу.

Он уже не видел, как из дверей Мавзолея, пошатываясь, вышел невысокий человечек в старомодном, изъеденном молью костюмчике и галстуке в крупный горошек. Аккуратно отряхнув с лысины плесень, человечек повернулся к крестам Василия Блаженного, рухнул на колени и загнусавил:

– Пвости меня, Господи! За дурь мою и архипакость! Не тем мы пошли путём, не тем!

И заколотил восковым лбом по брусчатке. Опорожненная ещё в 1924 году специалистами Института Мозга черепная коробка гулко гудела.

2007 г.

Плоды воображения

Человек стряхнул хрупкий серый столбик мимо пепельницы и застучал по клавишам: «E Dflbvf ybrjulf»…

– Дьявол! Вот незадача! А, язык не поменял.

«У Вадима никогда не было папы».

В дверь звонили. Долго и нетерпеливо. Человек чертыхнулся и пошел в прихожую.

* * *

У Вадима никогда не было папы. Никакого. Ни улетевшего летчика-испытателя, ни утонувшего капитана дальнего плавания. Да хотя бы севшего на восемь лет за разбой, как у соседа Кольки – даже такого не было!

Кого как, а Вадима это делало только упрямее. Недели не проходило без драки – что в провонявшем мочой и кашей детском садике, что в ободранной школе с продленкой. Мама, пришедшая с вечерней смены, устало ругалась по поводу оценок и замечаний. Терла сухими руками мятое серое лицо и капала в рюмку валокордин.

Вадим угрюмо молчал. Он вообще редко говорил. Когда их компанию, впервые упившуюся пивом, поймали менты, всех отпустили через три часа. Кроме Вадима, который пытался отмахиваться от грузивших его в «козла» сержантов, а потом, с фонарем в полрожи и гудящей от удара «резинкой» спиной, отказался отвечать на вопросы дежурного. Вернее, не отказался, а просто тупо молчал. До утра.

Мама ждала его до двух ночи. Не дождавшись, кутаясь в хлипкое пальтишко, до утра бродила по району, хлюпая мокрыми войлочными ботами «Прощай, молодость» по грязному снегу. Это стоило ей двустороннего воспаления лёгких.

А больничный ей не оплатили. Потому что завод, давно уже валившийся набок, наконец, рухнул. Даже трудовая книжка с единственной записью пропала. Пошла работать уборщицей и посудомойкой в чебуречной на углу. Хозяин два месяца тянул с зарплатой, а затем обвинил её в пропаже каких-то вилок и выгнал. Обычное дело в начале девяностых.

Мама долго плакала на кухне, а потом вдруг всхлипнула и завалилась набок. Вадим пытался её поднять, затем догадался вызвать скорую. Пыхтящий перегаром врач определил инфаркт. Маму увезли.

Вадим долго сидел на продавленной кушетке, не включая свет. Смотрел в стену, на которой сверкали сполохи рекламы казино на той стороне проспекта. Оделся, нашел бутылку с ацетоном в кладовке и пошел на угол.

Ацетон сгорел быстро. А вот пластмассовая вагонка, которой воспользовался продвинутый хозяин чебуречной, гореть не хотела, лениво играя крохотными зелеными и синими язычками огня. Вадим замерз и пытался согреть руки, протягивая ладошки к умирающему пламени. Здесь его и взяли.

Так что на маминых похоронах его не было. Может, и к лучшему.

* * *

Хозяин чебуречной через две недели забрал заявление. Вряд ли от угрызений совести – просто своего времени пожалел.

Потом были какие-то ушлые районные тетеньки в золотых перстнях (в результате в квартире поселилась племянница главы районо), интернат, путяга, Ижорский завод, армия.

А затем – Чечня, три года сверхсрочной, снайперская винтовка Драгунова, погоняло «Молчун» и уважение товарищей.

Контракт Вадим продлевать не стал. В Колпино в коммуналке у него была комната. Туда и вернулся.

* * *

– Так, что ещё?

– Митроха совсем охренел, Максим Иваныч. Две точки на Просвете под себя забрал. Контракта с «Шестерочкой» ему мало, пытается к «Мегамаю» подкатиться. Расценки на охрану снизил. Как его… Во! Дымпингует, блядь.

– Кончай материться. А что «Мегамай»?

– Да мутные они какие-то. Про какой-то тындыр говорят.

– Тендер. Конкурс, короче. Блин, надо что-то с Митрохой решать. Причём конкретно решать. Навсегда.

– А я что говорю, Максим Иваныч! Может, у Кирпича спеца попросить?

– Самим надо спецов готовить. Кирпича только один раз попроси – потом замаешься долги отдавать. Что ещё?

– Конфликт у нас. Это. Трудовой, во! Новенький охранник Туловищу в репу дал. Ну этому, из борцов, здоровому. Чего-то в смене не поделили.

– Ого! Он что, Рэмбо?

– Да нет, обыкновенный, вроде. Вояка бывший, чеченец. Ребята базарят, снайпером был.

– Интересно. Вези этого борзого ко мне.

* * *

Новую работу Вадим воспринял, как и всё в своей жизни – спокойно. И без восторга, и без брезгливости. Главное, всё очень знакомо: занял позицию, исполнил, ушел. При этом не надо по горам с полной выкладкой таскаться. В аэропорту встретят, подвезут, заберут. Даже уходишь налегке, оставляя ствол. А уж платят!

Вадим справил маме нормальный памятник, снял приличную квартиру в Питере. Фирма по дешевке подогнала «бэху». Только и надо было, что поменять дверь с аккуратными круглыми дырочками и заменить заляпанную бурыми пятнами обшивку салона.

А потом Вадим встретил Катеньку. Бабы, конечно, в его жизни были. Но этот скоротечный, как правило, платный, неряшливый перепихон не прибавил Молчуну умения красиво ухаживать. И если бы Катенька первая с ним не заговорила в кафе, в жизни бы Вадим с ней не познакомился.

Жизнь обрела смысл. У этого смысла были собранные в пучок гладкие каштановые волосы, острые эльфийские ушки и изящная точеная фигурка. Тинейджерское презрение к косметике и броским шмоткам умело маскировало неистовую ненасытность в постели.

У угрюмого «конкретного пацана» капитально снесло башню. Возвращаясь из очередной «командировки» через Москву, Вадим купил тонкое колечко с бриллиантиком, упакованное в бархатную коробочку. Как в голливудских мелодрамах.

* * *

Катенька сидела на своем любимом месте в кафе, у окна, подперев кулачком острый подбородок.

Нахмуренные бровки и высунутый розовый язычок говорили о крайней степени увлеченности: перед ней на столе, между чашкой зеленого чая и дощечкой с «темпура рору», лежала раскрытая книжка карманного формата в мягкой обложке.

– Здравствуй, солнышко.

Катенька подняла зелёные глаза и как будто осветилась изнутри. Потянулась облитым черным свитерком, таким желанным телом.

– Вадимчик, родненький! Я так поскучала.

Она всегда говорила «поскучала» вместо «соскучилась».

– Что читаешь?

– А, сериальчик. Про бандитского киллера по кличке «Молчун». Ничего, увлекательно.

Вадим, холодея от странного чувства, взял в руки дешевую книжонку.

«…Рыжий кот, явно скучающий на чердаке, незнакомому человеку обрадовался и принялся тереться круто выгнутой спиной о штанину. Молчун вздрогнул, но не оторвал взгляд от прицела. Наступала решающая стадия. Объект пожал руку лысому толстяку и повернулся к машине. Охранник пошел открывать дверь, освободив линию огня. Выстрел. Обиженный кот отпрыгнул и зашипел. Молчун аккуратно положил «винторез» на пол и пошел к чердачной двери. Красноярского авторитета по кличке «Металлург» больше не существовало…»

– Вадим, ну ты чего? Книжки будем читать?

– Прости, солнышко. Поехали ко мне.

Вадим на автомате крутил руль, машинально отвечая на Катино щебетание. Описанное в книжке произошло в Красноярске двое суток назад. И если «винторез» менты, конечно, нашли, про рыжего кота не мог знать никто.

Ночью Вадим поцеловал спящую Катю в ароматный затылок, вылез из кровати и на кухне раскрыл книжку на первой странице.

«У Вадима никогда не было папы. Никакого…».

Молчун наощупь достал сигарету, но прикурить забыл.

В книге была описана вся его жизнь. И все «исполнения» – с деталями и подробностями, неизвестными ни ментам, ни Максиму Ивановичу. Перед рассветом Вадим перевернул последнюю страницу. «Продолжение следует».

Вычислить адрес писателя было делом техники.

* * *

В дверь звонили. Долго и нетерпеливо. Человек чертыхнулся и пошел в прихожую.

Удар опрокинул его на пол. Незнакомец ловко стянул запястья скотчем и, взвалив на плечо, отнес в комнату.

Человек ощупал языком обломок резца и прохрипел:

– Вы кто? Что надо? Деньги дома не держу.

Незнакомец вытащил из-за пазухи тонкую книжку.

– Твоё творчество?

– Допустим, моё. Оригинальный у вас способ литературной критики – в морду. Не нравится – не читайте.

– Заткнись и отвечай на вопросы. Откуда эта информация?

– Из головы, откуда ещё. Или придумали другой способ? Хотя… Кое-где литературные произведения сомнительного качества называют «высерами». Кто вы, всё-таки?

– Я – Вадим. Молчун. Про которого книжка.

Человек оторопело молчал. Помотал головой, закрыл и открыл глаза. Незнакомец не исчез.

– Почему-то я вам верю. Вообще-то я ожидал подобного. Слишком явно я вас вообразил. Мысль материализовалась. Хо, всё-таки я гений!

– Слушай, гений. Если ты через пять секунд не объяснишь, откуда тебе всё известно, я начну резать тебя на бекон. Это больно.

– Не советую. Если я на вас обижусь, то напишу плохое продолжение. Например, посажу вас в тюрьму. И разведу с Катей.

– Ты ничего не напишешь. Я просто сейчас тебя грохну, и всё.

– Если я умру – вы исчезнете. Вы ведь плод моего воображения. Не очень симпатичный, кстати. Надо было написать про киллершу-биатлонистку. Про «белые колготки» слыхали? Во, точно! Главная героиня – эстонка. Скажем, по имени Марта. В детстве её изнасиловал советский солдат, и она…

Хлопок глушителя и лязг затвора прекратили полет мысли. Человек задрыгал ногами, далеко сбросив тапочки, и затих.

* * *

– …А утром предложение сделал, представляешь! Вот, колечко подарил, гламурненькое такое.

– Покажи. Ой! Катя, оно исчезает!

– Что исчезает?

– Ну. Колечко, которое тебе Вадим подарил.

– Какой Вадим?

* * *

Вадим подобрал ещё теплую гильзу и пошел к двери. Машинально взглянул в зеркало в прихожей.

– Блядь!

Отражение расплывалось, разрывалось на куски. Молчун поднял исчезающие пальцы к лицу, пытаясь нащупать пустоту…

* * *

Человек стряхнул хрупкий серый столбик мимо пепельницы и застучал по клавишам: «E Vfhns ybrjulf»…

– Дьявол! Вот незадача! А, язык не поменял.

«У Марты никогда не было мамы.»

В дверь звонили. Долго и нетерпеливо. Человек чертыхнулся и пошел в прихожую.

Март 2007 г.

Семьдесят два часа

Россияне – странный народ, уничижительно судящий о себе. Истинное своё величие им только предстоит осознать.

Фон Дидерихс, прусский посол. 1839 г.

Стариковский сон чуток. Силантий проснулся от надоедливого жужжания – будто над самым ухом тоскливо ныл комар. Дед, кряхтя, выполз из землянки и оглядел горизонт.

Бескрайняя белая равнина была пуста. С неба сыпалась мелкая снежная пыль. Первые рассветные лучи, отражаясь от безупречного покрывала миллионами алмазных искр, резали глаза. Никого.

«Померещулось» – подумал дед, громоподобно высморкался, поочерёдно прижав ноздри рукавицей, и пошёл будить отроков.

Сонные мальчики смачно зевали, но снежное обтирание быстро прогнало дрёму. Пробежка, гимнастика, скудный завтрак – всё как обычно.

До обеда – урок истории. Дед насыпал в очаг несколько горстей сосновых дров и обратился к ребяткам:

– Что из прошлого урока повторить надобно?

Мальчики оживились, зашушукались. Самый бойкий затараторил:

– Дедушко Сила, а расскажи нам про железных птиц, войну, самобеглые повозки, твой Останний посох и ещё про…

– Погоди ты трещать как сорока. Слушайте, да не перебивайте. Давным-давно люди жили богато, но глупо и лениво. Жили в каменных домах, в больших городах, где и дышать-то нечем от смрадных повозок. Повозки эти сам чёрт придумал, не иначе. Он же людишек подбил по небу летать, будто они ангелы Господни. От гордыни всё это, да. Люди всякой гадостью себя травили, чтобы о грехах своих не думать. Только деньги в голове были, да.

– А что за деньги такие, дедушко?

– Да Бог его знает. Вроде знаки такие. Посидишь в дьявольском заведении – офисе, тебе их и дадут. Пойдёшь на базар да у кавказца их на еду сменяешь. А то и баба какая до щёлки заветной за них допустит. Тьфу, срам один.

– А зачем к кавказцу за едой идти? Полно же зверя в тайге! Поставил силки, наловил лосей там, медведей!

– Говорю же, от глупости. А бабы… Обнимешь за телеса мягкие, пышные. Какие губы поцелуешь, какие пошшупаешь. Токо залезать – а она: «Где зарплата? Опять всё пропил!»… Хм, чего это я. Про что мы?

– Про войну, дедушко!

– Про войну, да. Жили тогда с Россией рядом народишко такой – грузины.

Назвали их так, потому что грузили постоянно. «Спасите нас от турок! Спасите нас от персов, братушки православные!» Спасли.

«Возьмите наши мандарины! Невкусные, зато мелкие! И водичку из реки Куры! С холерой – это «Боржоми», а с дизентерией – «Хванчкара»! Смотрите, не перепутайте!» Взяли.

«Поставьте Иосю Джугашвили вашим царём, а Лаврика Берию – главным охранником!» Поставили. Чуть не передохли все в то царствие. Немчуру, правда, победили.

А потом грузины ушли отдельно жить. С америкосами задружили. Солдат наших забижать принялись. Словом, загрузили теперь уже по полной, да.

Ну, натурально, летели мимо наши самолёты, да нечаянно бомбы с ракетами на Грузию уронили. Не уследили, с кем не бывает! Они из-под обломков вылезли и ну возмущаться. Тогда мы десантников (витязи были такие, с неба падали) послали – какие бомбы найдут, собрать. Казенное ведь имущество. Мало чего нашли, да грузин ненароком потоптали.

Вобщем, тут америкосы и влезли. У них президент в школе плохо учился, думал «Джорджия» и «Грузия» – одно и тоже. Пустили на нас ракеты… Вот кирдык и пришёл.

– А мы, дедушко?

– А что мы. Тоже натурально покидали в них ракетами. Только не все долетели: какие старые, в каких топливо слили – колорадского жука травить. Словом, народу перемерло, что у них, что у нас – ужас! От пыли да дыма солнышка год не видно было. Холодно стало по всей Земле. Нам-то что, мы привычные, а всякие южные люди – муслимчики, да армянчики, да еврейцы с арабами замёрзли насмерть. На экваторе только немножко тепло было, так все негритята туда побёгли, обратно на деревья, хвосты отращивать. Да ещё и радияйция эта…

– Расскажи про радияйцию, дедушко!

– Ну, вроде яда без вкуса и запаха. В правильных дозах помогает, а в неправильных – убивает. Нам только на пользу, мы ж народ крепкий. В любви злее стали – недаром её «ради яйцией» называют. Подрастёте – отведу вас к девкам, сами поймёте. А вот такие людишки, как японцы и китаёзы с корейцами, перемерли все. Жаль, хорошие попадались.

Что ещё? Да, посох мой. Знатный, крепкий, ни у кого такого нет! Говорят, предки наши забрали его, когда из развалин Москвы уходили. А называют его «Останний» потому, что…

– Знаем, дедушко, знаем! Потому что последний был, да? А Москва – это где Нево-река текла, да?

– Тьфу, болтуны. В Питере Нево-река текла. Игрушку, помните, вы весной утопили, кораблик? «Аврора» который. Вот он из Питера. А посох так потому называется…Чу! Что за хрень?

Снаружи опять зажужжало, как утром. Дед наказал сидеть тихо и полез из норы, волоча за собой посох.

Низко, на уровне груди, неподалёку кружилась дюжина железных стрекоз, в палец величиной. Увидев Силантия, стрекозы грозно загудели, развернулись в цепочку и пошли, сверкая вспышками выстрелов. Дед присел, прикрыл глаза рукавицей и отмахнулся посохом, сбив сразу две. Третья, испугавшись, метнулась вниз, воткнулась в снег и вспыхнула.

Силантий закрутился, нанося удары посохом и уклоняясь от оставлявших дымный след ракет. Всё кончилось как-то быстро.

Дед, заполошно дыша, приложил ко лбу ладонь наподобие козырька. На запад, жужжа, улетали уцелевшие насекомые.

– Вот окаянные. Добрались всё-таки. Надо сходить, гнездышко ихово поворошить.

* * *

Остатки сто второй вертолётной эскадрильи ВМС США беспорядочной кучей уходили на запад, в сторону Балтийского моря, где их ждал авианосец «Лора Буш». В эфире царила истерика:

– Шит! Вы это видели, капитан? В нём две тысячи футов роста! Он раздавил ребят как насекомых, как сраных тараканов, клянусь девой Марией! Долбаная радиация, зачем мы их бомбили на свою голову!

– Заткнись, Хосе! Освободи эфир и следи за высотой.

Чёртов латинос, паникует, как баба. Но монстр действительно был ужасен. Все древние голливудские сказки про Кинг-Конга и Годзиллу – детские мультики. У тех хотя бы мозгов не было.

Чудовищные последствия радиационной мутации грозили превратиться в серьёзную проблему. Слава Богу, обнаружили только одного. Может, гигант существует в единственном экземпляре?

* * *

– Дедушко, возьми нас с собой америкосов воевать!

– Цыц! Рано вам, малы ещё. Да и дорога трудная. Атлантика глыбокая, вам с головушкой, да и с ручками будет. Плыть кое-где придётся, а водичка холодная. Не балуйте тут. Коли через неделю не вернусь – бегите в деревню к дяде Кондрату. Он тут близко, километров шестьсот на восход, за час дойдёте.

– Дедушко Сила, принеси нам статуйку свободы!

– Вы что – девчонки, в куклы играть?

Силантий поправил на поясе связку вяленых медведей, проверил любимую фляжку, сделанную из железнодорожной цистерны, и ходко пошёл на запад, опираясь на знаменитый посох – подобранную в московском радиоактивном мусоре Останкинскую телебашню.

Америке оставалось семьдесят два часа.

Октябрь 2006 г.

Хомячок

У беженца из лагеря для перемещенных лиц радостей немного. Да и те – по чёткому расписанию, заведенному чёртовыми немцами. Двадцатого числа – получение мыла, талонов на овсяную кашу в вонючей столовке и двух презервативов. Вот на хрена мне просроченные немецкие гандоны? И почему два? Не один, не восемь… Не иначе, мрачный германский научный гений поднапрягся и подсчитал: беженцу из России положено два контрацептива на 30 календарных дней.

А всё потому, что эта мелкая страна попала в зону ответственности дойчей. Вот испанцы – пацаны позитивные, отвалили бы штук двадцать с барского плеча, да ещё бы тёлку подогнали… Хотя вряд ли. Испанцам не до нас – замаялись уже отбиваться от перманентных марокканских десантов.

А каждую пятницу – выдача сиротского пособия в 11 новоевро и 50 центов. Особенно умиляют эти алюминиевые квадратики в 10 и 20 центов. На них ничего не купить, если только в платном сортире за вход…

И каждую пятницу я иду в пивнушку к Линде пропивать этот привет от Евросоюза, эти сраные тридцать сребреников. Там кисло шибает полусгнившим пивом, в темном углу поджидают лошков Черные Хирурги, а тараканы ведут себя нагло, как турки в Мюнхене. Но я пойду именно туда. Не из-за дешевой пародии на водку, не из-за бурой кислой капусты с подгоревшими кружочками нарезанных сосисок, от которой хватит удар самого небрезгливого санинспектора. И уж точно не из-за белёсой глыбы позднебальзаковского возраста по имени Линда (эх, опять гандоны пропадут).

Просто из этого кабака отлично виден Тот Берег.

* * *

– Тере ыхтуст, Линда.

– И тепе топрый вечер, Мараат. Как апычно?

Я киваю небритым подбородком и смотрю на пухлые белые руки, ловко наливающие тридцатиградусный продукт местной деревообработки. Пищевод сморщивается в предвкушении привычного спазма. За этим процессом наблюдает белой хомячок, обитающий в трехлитровой стеклянной банке, которая украшает барную стойку. Обычно он флегматично сидит, погруженный по пояс в смесь из обрывков свободной прессы и собственного дерьма. Но иногда вдруг срывается и атакует стеклянную стенку, быстро-быстро царапая её бесполезными коготками и пытаясь вырваться из осточертевшей плоскости наверх, к воздуху и свободе.

Я кидаю в банку пойманного на стойке таракана, но хомячок обиженно отворачивается. Зря, брат. В этой жизни надо рвать окровавленное мясо зубами и отращивать присоски на лапках, чтобы ползать по стеклянным стенам. Иначе так и сдохнешь в дерьме с газетками.

– Друг, дело есть, хорошие деньги…

Ветхий выгоревший камуфляж, синяя звёздочка «За оборону Москвы». На лбу выжжено «гяур», слюноточащий рот криво распорот к ушам и грубо заштопан дрожащей рукой батальонного фельдшера. «Улыбка горца», дело известное. Значит, из выкупленных Евросоюзом военнопленных – их добрая половина таких, с вечной памяткой о своеобразном джигитском чувстве юмора.

– Почку не продам, друг. Одна осталась.

Инвалид шумно втягивает слюни и зло бормочет что-то про «тыловых офисных хомячков». Я – не «тыловой», друг. Я просто не идиот – сдаваться ЭТИМ.

– Погоди, не уходи. Презики есть? Куплю.

Страдалец кивает и просит пять новоевро за двадцать штук. Сговариваемся на пятидесяти центах, и он уползает в угол к Хирургам, довольно лыбясь над придурошным, но щедрым земляком.

Я отворачиваюсь к пыльному окну, привычно сметаю мушиные трупики с подоконника и смотрю на Тот Берег.

Медленно течет холодный жидкий свинец Наровы. Над близким, но абсолютно недосягаемым обрывом – кривые черные кресты с обвисшими требушиными лохмотьями. И тонкие, насилующие серое небо минареты над Ибан-сараем.

Я кривлюсь, но это не от свежего воспоминания о тупом скальпеле подвального Чёрного Хирурга. Наркоз явно левый у них был, чуть не сдох я. Это словосочетание вызывает ассоциацию с сельским, из разнокалиберных досок сколоченным публичным домом. Ибан-сарай, ёптыть!

А в прошлой жизни – Ивангород Ленинградской области.

* * *

Опилочная эстонская водка путается в голове, превращая мозг в бурлящее варево. Наверх всплывают, крутясь, мутные фрагменты. Второй тур выборов президента, весёлая лихость митингов на Дворцовой, самодельные плакаты, белые ленточки и белые флаги, отставки, суды, пересчеты голосов… Поезда на Москву, набитые нами – умными, сильными, самостоятельными… Авария на Северном потоке, где украдено при прокладке 120 миллиардов, перекрытие газопроводов Украиной, европейское нефтегазовое эмбарго на поставки из России – и встающие рядом с нами менты и вояки, не получающие полгода «удвоенные» оклады.

Бегство правительства на юг, в неделю собранная Армия Горного Эмирата. Танки, прямо из цехов «Уралвагонзавода» идущие с полным боекомплектом на Запад, на ненавистную мятежную Москву… Вырезанный Ростов-на-Дону, горящий Тамбов, вырубленный саблями Дикой дивизии Волгоград…

И – мой окопчик под Новгородом, ночные крики «Аллах акбар!» вперемежку с бульканьем из вскрытых трахей… И – листовки с неба, планирующие мятыми прямоугольниками на пустые питерские улицы. А на листовках – ОН. В белой бурке и белой папахе, со стальным взором близко сидящих глаз. Имам Всея Руси Ибрагим Великий.

Когда-то – защитник амурских тигров и любимец пенсионеров…

* * *

Пограничник слюнявит пальцы и пересчитывает серебристые купюры новоевро, морща лоб от нестерпимого умственного труда. Давай-давай, эстонская морда. Там точно, как в аптеке. Можешь у моей почки спросить, которая где-то сейчас в Майами греется на золотом песочке в требухе жирной американки. Или ещё где-нибудь, где хорошо. Где не режут горло баранам и людям с одинаково привычным равнодушием и не распинают хомячков на крестах. И не выдают мыло и гандоны с брезгливой европейской ухмылкой.

Пограничник поправляет сползающий ремень потёртой М-16 и отворачивается. Я, тихо матерясь и оскальзываясь, съезжаю по глине обрыва к темной, воняющей плесенью воде. Продрогший ветерок добавляет с того берега рвотный трупный запах. Достаю из рюкзака ворох пакетиков, надрываю первый и начинаю надувать. Работка долгая (месяцами скупал!), зато последняя.

Над Ибан-сараем надрывается муэдзин, обещая рай с фонтанами родниковой воды и пышнотелыми гуриями. Ждите меня, девочки.

Блин, и зря мы выбрали белый цвет. Под таким – не побеждают.

* * *

– И последние новости с Нарвского участка границы. Очередной факт нарушения режима, совершенный, по-видимому, одним из русских беженцев. Он, как и многие его товарищи по несчастью, ночью переплыл реку Нарву. Его судьба была предсказуема, но данный банальный случай удивил плавательным средством, которое применил нарушитель: оно было связано из тысяч надутых презервативов…

Камера выхватывает свежий крест на исламском берегу: на нём висит кровавым мешком тело с содранной кожей. Чернобородые размахивают калашами и что-то гортанно кричат.

– Линда, переключи, опять эти гадости показывают. Что русских туда тянет, а? Ведь абсолютно ясно, чем всё закончится.

– Они очень тоскуют, Томас. Хотят, наверное, хотя бы умереть на Том Берегу.

Линда щелкает пультом, забирает у посетителя пустую кружку. Зачерпывает корм хомячку, с трудом пропихивает пухлую руку в горловину – и вдруг вскрикивает, сбрасывает банку в угол и дует на пальцы…

Хомяк, довольно урча, вытирает окровавленные клыки присосками на лапках.

Январь 2012

Железная лебедь (Из мемуаров гвардии капитана CCC в отставке)

Огромное гавайское солнце осторожно пробует лучами океанскую воду и, оставшись довольным, ухает в волны и растекается закатом по синеве. В стакане скотча звонко толкаются льдинки. Толстожопые комсомолки из местного рыбколхоза, игриво поглядывая на мой шезлонг, тянут сети и печальную песню о погибшем в Аляскинском Десанте дружке…

Обожаю этот вечерний час. Уже не жарко, а впереди длинная и многообещающая ночь…

Нет, ну всегда же найдется гад-обломщик! Какого хрена так поздно приперся курьер из обкома партии? Что у них там, опять уборку бананов завалили?

– Т… Товарищ гвардии капитан в отставке, разрешите д-д-доложить…

– Фигли тебе надо, укурок черномазый? Кидай конверт на столик и вали отсюда, Сарай.

– Я н-н-не Сарай, я б-б-б… Это м-м-м….

– Ну да, мудак ты конченый! Я в курсе, мля.

– Это м-м-молния из М-м-москвы…

Наскоро ломаю печать, разрываю конверт. «Официальное сообщение… Надежда и совесть партии… Скорбим…. В память о… Переименовать районный центр Ливерпуль…»

Буквы прыгают и расплываются.

Мужики тоже плачут. Когда горький дым от шашлыков разъедает глаза, когда молния на ширинке предательски вгрызается в яйца…

И когда вечность забирает лучших.

* * *

Не, трындеть не буду, звание майора мне давали. Но всегда ненадолго. Сталин дал – Берия отобрал. Обидчивый, гад – подумаешь, балеринку у него увёл. Ему же, жадине, весь остальной Большой Театр остался! Потом Никита Сергеевич звание вернул, но сам же и обратно понизил, когда я фотки с нашей ракетной установкой на Кубе в Инстаграме выложил. Ну не удержался я, фигли! Мы же с Кеннеди поспорили на кабак, что я перевозку так организую – его тормоза из ЦРУ и не заметят!

Ладно, я не в обиде. Главное, начальство всегда уважало. И даже побаивалось. Некоторые члены Политбюро и не знали толком, чем наша ССС (Совсем Секретная Служба) занимается. Ну и КГБ с ГРУ, конечно, ревновали, хе-хе.

А началось всё со спора Председателя КГБ и Министра Обороны. Они на заседании ЦК партии кроссворд разгадывали и посрались по вопросу отличий британских спецслужб по номерам.

Андропов орёт:

– Дурак ты, Дима! И ГРУ твоё из одних долболобов! МИ-6 – разведка, МИ-5 – контрразведка!

Устинов не уступает:

– Юра, пошел ты на хуй, у твоих только стучать и получается, а не данные добывать! Это ширма всё! МИ-1 занимается контрабандой, а МИ-2 —вообще долбанный вертолёт, его товарищ Миль придумал!

Короче, началось старческой неуклюжей дракой, кончилось групповой реанимацией. Пельше-то они криками зря разбудили, да и Леонид Ильич в последние годы только во сне-то и дышал… Короче, разброд и шатания в маразматических умах.

Вызывает меня Леонид Ильич.

– Давай, сынок, сгоняй в Англию по-быстрому, да и разузнай всё. А то ведь и вправду интересно, кто у них чем занимается там, у империалистов поганых! А я уж не обижу. И выговор с тебя партийный снимем, который ты получил за то, что тогда посадку на Луну по пьяни проспал.

– Ладно, товарищ Генсек, хватит напоминать, я и так до сих пор себе простить не могу, да и Белка со Стрелкой стебутся постоянно.

Поцеловал он взасос на моей груди орден Ноябрьской Девальвации, да и благословил гипсовым бюстом Клары Цеткин. Я и не думал, что больше не увидимся со стариком …

* * *

Переброску мне молоденький такой лейтенант организовал, он в Германии тогда работал. Володей его звали, а фамилию не помню. То ли Пугин, то ли Мутин… Но остроумно всё спланировал, гад. В общем, в Восточном Берлине меня в канализационную трубу засунули, а в Западном я честь по чести вынырнул. Дыхалки-то хватило, да белый фрак малёхо запачкал – что-то он не додумал до конца. Ну ладно. А там уже самолётом в Лондон с пересадкой в Мюнхене.

Ну и начал я вычислять, как к этим чёртовым спецслужбам бритишей подобраться. Просадил в казино поллимона фунтов – хотел с каким-нибудь британским принцем либо министром познакомиться на почве общих интересов. Клубникой траванулся на теннисном турнире в Уимблдоне, во время королевских скачек с лошади упал, млять… К королеве ихней яйца подкатывал.

– «Мадаммм», – говорю, «Ваша шляпка пирожком внушает мне романтические мысли насчет перепихнуться».

Она, стерва старая, только хихикает, а про месторасположение спецслужб – молчок. Это я уже потом врубился, что она по возрасту и не помнит уже ни фига, а так бы раскололась – сто пудов!

Я уже совсем отчаялся, да потом догадался купить карту города для туристов – а там всё расписано, млять! Где здание МИ-5, где здание МИ-6! Вот уроды, а? А у нас ПГУ КГБ каждый год группы посылало на разведку, да ребята пропадали безвестно… Говорят, что их потом видели посудомоями в пивняке в Глазго, но это наглый империалистический звездёж!

* * *

Короче, нахожу я кабак поблизости от МИ-6, заглубляюсь за столиком и начинаю ждать. После одиннадцатого двойного виски начинаю чувствовать раздражение и тоску, а так же сомнение в успехе операции.

– Бой! А ну-ка налей мне водочки грамм стописят! – кричу.

Подкатывает бармен и шепчет:

– Сэр гвардии капитан советской секретной службы, вам уже достаточно. Да и водка осталась только для постоянных клиентов.

– Ах ты морда интервенционная! Вы нам ещё, млять, за Севастополь и Крымскую войну не ответили! Я вот тебе сейчас тупой британский лоб мизинцем пробью!

А потом вдруг врубаюсь, что это провал.

– А кто тебе, блядь худая, сказал, что я гвардии капитан?

– Так вы же сами свою визитную карточку к барной стойке пришпандорили!

Тут звякает колокольчик, и в бар закатывает такой английский красавец – в смокинге и бабочке.

– А мне налейте-ка, любезный, водки с мартини! Взболтнуть, но не смешивать!

Тут у меня шторка и упала.

– Ах ты гадина капиталистическая! Водку рассейскую с бормотухой итальянской смешивать, продукт портить! Сейчас ты у меня взбзднёшь, а не взболтнешь, мудило!

Ну, натурально мы с ним сцепились, кабак этот разгромили… Потом мировую выпили, потом плохо помню… Вроде в Тауэре ворону поймали и на закусь пожарили, после по яйцам били гвардейцев у Букингемского дворца… Двухэтажный бас угнали и об Биг– Бен разбили…

* * *

Проблевался я и обнаруживаю себя под табличкой «Даунинг стрит, 10». А паренек этот, вроде Кент его фамилия, или как-то ещё, по-сигаретному, кому-то кричит:

– Марго, выходи! Тут пацанчик классный с Союза приехал, бухло есть! Оторвёмся!

На третьем этаже распахивается окно, и светлая женская головка шепчет:

– Т-с-с, мальчики, муж дома! Я на минутку выйду, только не орите!

Короче, эта Марго классной тёткой оказалась. Не девочка уже, конечно, но задорная такая. Мне такие бабы нравятся – с характером, с умом. С виду холодная, но это обманное впечатление – главное, с предварительными ласками не скромничать, а потом она сама небо в алмазах и обнаружит, и покажет.

Прикиньте – премьер-министром ихним оказалась! Я прямо даже эту лошадиную нацию зауважал.

Просыпаемся мы с ней в каком-то отеле дешевом (Честерфильд этот отвалился ещё ночью, слабак). Завтрак заказали в номер.

– Если у вас, дебилов, рассола нету, так хоть пива холодного принесите! – говорю.

А она из ванной воркует:

– Милый, попроси свежую «Таймс» для меня.

Разворачивает газету и начинает по-английски материться, неумело так. Я прямо прослезился от умиления!

Словом, оказалось, что этой ночью, 25 октября 1983 года, америкосы вероломно вторглись на Гренаду. Марго сквозь злые слезы бормочет:

– Я, конечно, понимаю – там и базу кубинцы для русских бомбардировщиков строят, и генерал-губернатора арестовали, но мог этот актёришка второсортный меня хотя бы предупредить!

Я её, конечно, утешил, как могу и умею, хе-хе. Но у самого на этого Рейгана такая ненависть накатила – трындец!

– Я, цыпа, возмущен до самой глубины души советского человека и коммуниста. Гренада – это страна Британского Содружества, и возглавляет её ваша королева. А разве можно так маразматических старушек обижать? А где же честь британского флага, то-сё? Совсем эти ваши колонисты заокеанские охренели! То чай в Бостоне топят, то Гренаду, понимаешь, захватывают!

Короче, заказали мы в номер батл вискаря и телефонный разговор с Вашингтоном. Пока накатили – соединяют уже! Марго этому пентюху пендосскому и врезала с ноги! Словесно, конечно. Он там, правда, мекал, оправдываться пытался:

– Госпожа премьер-министр, я вам ночью звонил предупредить о вторжении, вас почему-то в резиденции не было! Меня с каким-то отелем соединили, и вот что вы ответили. Я на бумажке записал, я по-русски ведь не понимаю: «Пейшол найух, я с патсаном зажегаю, завтра разберьёмся».

Я прямо зааплодировал!

– Цыпа, какая ты решительная и жёсткая бываешь! Прямо Железная Лебедь! А ещё такая способная к языкам!

– Ну у тебя тоже язычок весьма способный – до сих пор мурашки!…

* * *

Ну, дальше вы знаете. Великобритания объявила о выходе из НАТО и войну США. Немцы тут же поддержали (американские бомбардировки Второй Мировой они так и не забыли). Потом они вместе с Францией в Варшавский Договор вступили, и понеслась Третья Мировая Победоносная….

Партийный выговор с меня Андропов, новый Генсек, снял и тут же очередной повесил: «За моральное разложение». Оказывается, в ЦК протокол от Лондонского ГАИ пришёл, про угон баса. Ну и хрен с ним – зато я теперь Рыцарь Британского Социалистического Королевства и Кавалер Ордена Цыпы. В единственном числе!

Сослали меня в Гавайский Обком партии, вторым секретарем. Первым, как положено, местная уроженка – Мишель Обама. Толковая девчонка. Да и на меня поглядывает с интересом. Одна беда – замужем за бестолочью, по блату его курьером пристроила в обкоме служить на полставки…

* * *

Огромные звёзды заглядывают в лицо и сушат слёзы. Гавайские колхозницы, поняв, что сегодня я не в настроении, давно уползли в свои хижины читать и конспектировать «Как нам реорганизовать Рабкрин»

– Сарай, будь другом, притащи вискарь из кухни.

– Я не Сарай, я Барак.

– Один хрен – строение.

– Вы любили её, товарищ гвардии капитан?

– Кого, млять?

– Ну, Маргарет Тэтчер?

– Она была обалденная. Птица небесная. Железная Лебедь.

Сарай всхлипывает и бредёт к бунгало.

Апрель 2013 г.

Работа над ошибками

Будильник дребезжал невыносимо противно, наполняя комнату ненавистью к ободранным стенам, серому утреннему свету, будто бы сделанному из сырой смеси питерского тумана, пыли и паутины, и ко всему человечеству до кучи.

Игорь вытащил из-под потёртого одеяла руку, несколько раз промазал и, наконец, попал маленькому засранцу по голове. Будильник ругнулся напоследок и опять задумался о вечном, успокаивая себя равномерным тиканьем.

Туалет был кем-то занят. Дементьев деликатно постучал согнутым пальцем, не дождался ответа и пошел умываться. Зубную щетку он давно уже предусмотрительно хранил в своей комнате после того жуткого случая, когда поймал соседа, алкаша Егорыча, за использованием Игорёхиного инструмента личной гигиены, наивно забытого в общественной ванной. Хорошо хоть, что по прямому назначению.

Хлипкий самодельный крючок, сделанный из согнутого гвоздя, попал в кольцо со второго раза. Игорь развернул захваченное с собой замызганное вафельное полотенце, вынул и положил на запачканную мыльными разводами стеклянную полку полураздавленный тюбик с пастой и пластмассовую щетку. Скрипнул древний медный кран, полилась темная вонючая жидкость. Игорь поморщился, перекрыл горячую. Подождал, пока вода протечёт и приобретет естественный цвет, и начал умываться холодной. Пару раз ткнул зубной щёткой, скривился от резкой боли. Сплюнул кровью. С зубами швах уже давно, но на платного врача денег не было, а перспектива многочасовой очереди в районной поликлинике в кампании ноющих пенсионеров не радовала.

Игорь трусливо посмотрел на хлипкую дверь, спустил штаны и пописал в покрытую бурыми разводами ванную. Смыл, смущенно кашлянул и пошел на кухню.

Соседка в дырявом халате зло оглянулась на вошедшего, не ответила на «доброе утро» и продолжила что-то помешивать в облупленной кастрюле. На второй конфорке кипятилось бельё в баке, распространяя мокрый вонючий пар по всей кухне.

Игорь открыл дверцу холодильника, посмотрел на свою полку. Минуту выбирал между засохшим кусочком сыра и открытым пластиковым стаканчиком с йогуртом. Достал йогурт, отвернул язык крышки из фольги. Понюхал, поморщился и выбросил в мусорное ведро. Налил из-под крана воды в чайник до половины, включил и стал ждать. Соседка перестала злобно сопеть и заговорила:

– А тырить чужую колбасу из холодильника – это свинство. Интеллигент ещё, тьфу.

– Помилуй Бог, Алевтина Ивановна, не брал я вашу колбасу.

– Ага! А кто ж тогда спёр? Крысы унесли?

– Даже не представляю, не имею достойной версии. Вы у Егорыча не спрашивали?

– Хватит гнать на трудящего человека! Он как вчера пьяный припёрся, так из комнаты и не вылезал.

– Ну, ещё кто-нибудь мог. Восемь человек живут в квартире.

– Харе тут отпираться! Когда за свет заплатишь? И сральник в свою очередь опять не вымыл!

– Я мыл туалет, Алевтина Ивановна. А за свет… Пятого получу, отдам деньги. Вы же понимаете, какая зарплата у преподавателя, и я пока на полставки…

– Мыл он! Ёршиком поёрзал. Я, что ли, должна тут за всех корячиться, блевотину вашу с говном отдирать?

– Алевтина Ивановна, смените, пожалуйста, тон. И заверяю вас – я не блевал в туалете.

Игорь пошел в свою комнату. В спину неслось:

– Ишь ты, гордые какие! Не рыгают они, как же! Здоровый лоб, нет денег – шел бы улицы подметать, а не книжечки листать. Чайник, бля, кто за тебя выключать будет!!!

* * *

Проректора пришлось прождать битых два часа. Наконец надменная секретарша поглядела сквозь Игоря и буркнула:

– Идите. Леонид Петрович ждёт. У вас пятнадцать минут, ему на совещание надо в Смольный.

Игорь вошел и сразу потерялся среди полированного дуба, плазменных панелей и китайских фарфоровых ваз в человеческий рост. Проректор махнул рукавом белоснежной сорочки в сторону стула, сверкнув бриллиантовой запонкой, и продолжил разговор по телефону:

– Я тебя умоляю, какая Доминикана? Ты ещё Турцию предложи, ха-ха-ха! Сейчас Виргинские острова в тренде, я тебе точно говорю. Да, и Петровича пошевели. Уже сентябрь, а четыре лярда зависли. Давай, надо осваивать. Что с землей в Выборге?

Игорь присел на краешек итальянского дизайнерского стула и спрятал ноги в забрызганных грязью ботинках под сиденье.

Хозяин кабинета, наконец, закончил, уселся в кожаный трон и кивнул головой:

– Ну чего там у тебя, Дементьев?

– Я напомнить хотел, Леонид Петрович, вы обещали решить с переводом на полную ставку… И как по историческому обществу?

Проректор наморщил лоб. Покрутил в пальцах «Верту» в крокодиловой коже, бросил на стол.

– Видишь ли… Как там тебя? Игорь. Штаты все расписаны, в этом году уже не получится ничего поменять. В феврале-марте напомни. А с обществом… Ну, читал я твою записку. Лекции по школам, исторические реконструкции – это конечно, хорошо. Но не особо актуально. Выборы скоро, понимаешь? Фонды ушли на молодёжный политический лагерь. И потом, что за тематика у тебя… Опричнина, Павел Первый… Какой-то негатив сплошной. Народу что нужно? Испытывать гордость за страну и стабильную власть. А у тебя какие-то намеки получаются. Непонятные.

– Да нет никаких намеков, Леонид Петрович! И всё-таки… Вы же обещали оплатить работу, я председателем на общественных началах восемь месяцев… Всё за свой счет делали, рекламу давали… Я в долгах весь.

– Ну. Потерпи. Решим чего-нибудь. Всё, извини, старик, время вышло.

Игорь поднялся, потоптался и в каком-то отчаянном порыве попросил:

– Леонид Петрович, тогда… Дайте в долг, пожалуйста, десять тысяч рублей. Я сразу верну, как получу за общество…

– Да ты охренел, что ли, Дементьев?! У начальства в долг просить! Совсем нюх потеряли. Всё, свободен.

Игорь побрёл к двери.

* * *

Серая масса медленно поднималась по лестнице ко входу на Василеостровскую станцию метро. На усталых лицах отпечаталось овечье равнодушие. Вездесущие старухи с острыми стальными локтями тащили загруженные донельзя тележки на колёсах, тихо ругаясь и нещадно переезжая неубранные ноги.

Солнечный лучик прорвался на миг сквозь низкие тучи, испугался увиденного и юркнул назад.

У тяжелых, грозящих ушибом стеклянных дверей небритый брюнет в кожаной куртке что-то втолковывал девушке в хиджабе с заплаканным лицом. От этой пары тянуло чем-то зловещим, и толпа инстинктивно обтекала их, даже не пытаясь толкаться.

Игорь нащупал в кармане пожухлой курточки последний жетон, сунул в щель и повернул алюминиевый рычаг турникета.

Скрипящий эскалатор тащил вниз бесконечное людское стадо. Резиновая лента нервически дёргалась и опережала, постоянно заставляя перекладывать уезжающую вперед руку.

Когда-то, в детстве, Игоря очень волновала эта непонятная неисправность. Казалось, что лента храбро, как разведчица, стремится вниз, в преисподнюю, и тащит за собой неторопливые трусоватые ступени эскалатора.

А ещё в детстве был папка. Большой, громкий и смеющийся. Потом он проработал год на ликвидации аварии в Чернобыле и вернулся совсем другим – высохшим, с погасшими глазами. И умер в девяностом году…

Потная, воняющая чесноком толпа облепила Игоря и занесла в вагон. Он обхватил кончиками пальцев стойку и терпеливо переносил толчки продирающихся вглубь пенсионерок. Глазами пробежал по заголовкам шелестящих в руках пассажиров газет: «Химическая атака в Сирии: кому выгодно?», «Президент спасает заблудившегося кита!»… и запнулся взглядом за девушку в хиджабе.

Юное бледное лицо несло печать какого-то огромного, невозможного в её возрасте горя. Черноглазка шевелила губами, постоянно повторяя какую-то фразу, будто заучивала стихи к школьному утреннику. Нелепое черное пальто неестественно топорщилось, искажая стройную фигурку.

Игорь вдруг почувствовал себя неуютно и начал продираться к дальней двери, хотя и не собирался выходить на следующей остановке.

Высокий, наверное, двухметровый блондин в нездешнем серебристом плаще кивнул и поменялся с Игорем местами. Пахнуло дорогой туалетной водой. Дементьев почувствовал к себе странное внимание со стороны блондина и поднял взгляд. Незнакомец смотрел на него пронзительно синими глазами, слегка улыбался и кивал безукоризненной прической.

«Пидар», – брезгливо подумал Игорь и попытался протиснуться дальше. Поезд резко сбросил скорость, тела качнулись в такт. Зашипели двери, равнодушный механический голос сообщил: «Гостиный двор. Следующая станция – Маяковская».

Толпа устремилась к дверям.

Там, где стояла девушка в хиджабе, раздался хлопок. Ослепительная вспышка заполнила пространство, выжигая глаза.

Грохот взрыва перекрыл хруст крошащегося стекла и визг разлетающихся металлических шариков. Резкая вонь горящей взрывчатки смешалась с теплым запахом разорванных внутренностей.

Падая навзничь, Игорь с удивлением видел, как огненная волна аккуратно огибает стоящего над ним блондина…

* * *

Телевизор в кафе без конца передавал кадры с места катастрофы: задымленный перрон метро, усыпанный осколками стекла и чадящими обломками, заляпанный жирными чёрными пятнами… Колонны продирающихся по Невскому машин «скорой помощи», обгоревшие полуголые люди, сидящие прямо на мокром асфальте…

Игорь глотнул виски, закашлялся, и спросил у блондина:

– И всё-таки, что всё это значит? Кто вы такой?

Незнакомец ослепительно улыбнулся и заговорил. В его речи было что-то неправильно-механическое, будто он при разговоре пользовался не самым удачным интернет-переводчиком:

– Можете называть меня Корректором. Вы пришли в себя? В состоянии воспринимать информацию или понадобится ещё одна порция алкоголя?

– Мне пока хватит. Могу захмелеть с отвычки. А это всё – не сон?

– Увы, это всё самая настоящая реальность. И взрыв, и ваше спасение. Видите ли, я хочу, чтобы вы выполнили одно значительное… так скажем, выполнили миссию. Исходя из характерных для вашего типа людей нравственных принципов, можно предположить, что спасение жизни вы должны посчитать достаточно серьезной услугой с моей стороны. И, соответственно, теперь обязаны ответить на мою просьбу. Я правильно формулирую?

– Если брать ваши слова по отдельности, то вроде всё понятно. Но вместе какая-то хрень получается, уж простите мне грубость. Никак врубиться не могу.

– Ну, неудивительно, вы ещё испытываете последствия стресса, Игорь. Вы ведь погибли там, в вагоне метро. Перелом основания черепа, множественные ранения внутренних органов, ожог семьдесят процентов… Шансов выжить – ноль. Именно то, что мне нужно.

Дементьев шарахнул кулаком по столу. Многолетняя академическая шелуха слетела, и он заговорил так, как разговаривали друзья по лиговскому двору в конце девяностых.

– Слушай, коллектор, или кто ты там… Говори, блядь, толком. Если я погиб – почему я сижу здесь, целёхонький, а не там (он ткнул пальцем в телеэкран) в черном мешке, по кускам собранный, в морг еду?

– Хорошо, я постараюсь упростить. Разъяснение – самое трудное в моём деле. Я – часть иного состояния разума. Опережающего ваш даже не на миллионы лет – просто нет доступных вашему пониманию единиц измерения времени, энергии и пространства, чтобы отразить эту разницу. В моих силах изменять события. По другому пути направлять временной поток. Я посещаю разумные цивилизации. Отбираю среднестатистического представителя. Дожидаюсь возможности сделать его моим должником и после этого требую отдачи долга. Так понятнее?

– То есть, это ты устроил теракт? Сволочь…

Игорь вскочил, схватил со стола вилку, чтобы воткнуть в самодовольную морду блондина, но непонятным образом оказался снова на стуле, без вилки и без сил.

– Успокойтесь, Дементьев. Взрыв состоялся именно тогда и там, где должен был. У этой девочки отец и мать погибли при штурме Грозного, а месяц назад мужа полицейские пристрелили в Махачкале. Так что в любом случае…

– Если ты такой всесильный, почему не остановил?

– А смысл? Я не собираюсь вмешиваться в мелкие неприятности. Я здесь для радикального решения. Дело в том, что у меня с моим… Как бы это сказать, чтобы понятнее… наставником, научным руководителем? Да! У меня с моим наставником произошел небольшой спор по поводу роли отдельных личностей в истории разумных цивилизаций. И я решил, говоря понятным вам языком, провести социологический эксперимент. Чтобы собрать материал для продолжения дискуссии с моим наставником. На девяноста девяти планетах я уже провел подобные мероприятия, осталась только Земля, сотая и последняя. Совершенно достаточная выборка, я считаю. Так вот, я предоставлю вам одну возможность. Исключительную, с вашей точки зрения. Вы меня слушаете?

– Давай, не томи. Что я должен сделать?

– Вот! Наконец-то мы добрались до главного. Вы, Игорь, получите право убрать из истории человечества одного персонажа. Любого. Он просто не родится. После чего, естественно, ход вашего развития пойдет по-другому с того самого момента, когда должен был появиться на свет этот человек. Проще говоря, если ликвидировать Брута – он не убьёт Цезаря, и ваша история разовьется по иному сценарию.

– Погоди. Это же общеизвестно: если что-то нарушится в прошлом, даже самая незначительная деталь – так и настоящее станет совсем другим! Даже… Даже и я могу не родиться, в конце концов!

Корректор пожал плечами.

– Ну и что? Что касается лично вас – свою жизнь вы уже прожили. И закончили в сгоревшем вагоне метро. Вполне может быть, что вы всё равно родитесь и станете, например, проректором вашего университета. Кто же знает? А если говорить об изменении настоящего – так в этом и заключается суть эксперимента. Мне надо выяснить, насколько сокращение списка более или менее исторических личностей на одну единицу повлияет на процесс развития цивилизации в целом.

– Мда. И это должен быть политический лидер? Тиран, узурпатор?

– Абсолютно на ваше усмотрение. У меня, например, был на планете в Туманности Андромеды забавный случай – ваш, так сказать, коллега убрал из действительности любовника своей жены. Не знаю уж, насколько это уменьшило размер его рогов, хе-хе. Любовник-то был не единственный. А ещё пример – на Альфе Лебедя выбор пал на одного поэта, и он устранил своего конкурента, очень способного юношу. Это, кстати, тоже весьма интересно с точки зрения изучения психологии низших цивилизаций – кто-то убирает кровавого тирана, погубившего миллионы жизней, кто-то – соседа по коммуналке, не смывающего за собой в туалете. Так что всё в ваших руках. Ну что, вы согласны?

– А я могу отказаться?

– Нет, не можете, хе-хе. Я просто так спросил.

– И как это будет происходить на практике?

Блондин вытащил из кармана блокнот, оторвал листок и протянул Игорю.

– Вот. Здесь напечатаны две графы: «когда» и «кто». Вписываете время существования нужного субъекта, хотя бы приблизительное, и его имя. Я рву бумажку. И всё. Названное вами лицо навсегда исчезает из временного континуума. На размышление вам предоставляется сорок пять минут. Начинаем?

– Подожди! Это же не шуточки… Судьба нашей цивилизации – и всего один академический час!

– Ничем не могу помочь, таковы условия эксперимента, одинаковые для всех: время на решение – одна миллионная средней продолжительности жизни разумной особи. Всё, поехали.

* * *

Так, главное – успокоиться. И очистить мозги.

Игорь залпом допил виски. Начинаем урок – самый важный в жизни. Причём, в жизни всего человечества. Проведём работу над ошибками.

Чёрт, ну почему именно я?! Холостой тридцатитрёхлетний кандидат исторических наук. Проживающий в коммуналке и получающий девять тысяч в месяц…

Неудачник, короче. Хотя, как он сказал? Среднестатистический? То есть Земля, видимо – планета полунищих невезучих лохов. Так, не отвлекаться!

Итак, что мы имеем? Максимум пять тысяч лет более-менее описанной истории. И несколько сотен выдающихся личностей, действительно в итоге повернувших дорогу человечества куда-то не туда. В кровь, бред и страдания современности. Но кто именно – главный виновник?

Кто там первый на очереди? Колыбель цивилизации – древний Египет, и порушил его персидский царь Камбис в шестом веке до нашей эры. Кандидат номер один? Не, ни фига. Изжили уже себя фараоны к тому времени. Да и рабам, вроде бы, послабление вышло. Не за что перса ликвидировать.

Пошли дальше. В Древнем Риме извергов хватало. Но что изменится, если убрать Нерона, например? Или Калигулу? Да ничего. Как рабов мордовали и в Колизее убивали народ толпами – так оно и было бы.

Аттила, Бич Божий. Города жёг, врагов уничтожал сотнями тысяч. Напоил Европу кровушкой, это да. Но ведь не сковырнул Римскую империю – ни Западную, ни Восточную. Ликвидирую его, предположим – станет единоличным правителем гуннов братишка его, Бледа. Ещё не известно, кто из них хуже. Аттила хоть на компромиссы шел, откупиться от него можно было. При Бледе, вероятно, и больше бы народу уморили.

А кто тогда? Чингисхан? Огромная Империя, единство законов, толчок к развитию Евразии. Что вместо неё? Сотни мелких, рвущих друг друга на куски государств на тысячекилометровых азиатских просторах? Тогда сколько человеческого горя разлилось бы? Вдесятеро больше?

Блин, не срастается. Хорошо, хрен с ней, с мировой цивилизацией. Прежде думай о Родине, а потом о… Обо всём остальном. Как сделать счастливей именно Россию? Например, Батыя убираем. Иго, ясак, баскаки, горящий Киев, то-сё… Мда. Ничего, что баскаки, собиравшие дань для Золотой Орды – поголовно русские люди? И даже православные священнослужители этим делом не брезговали. Которых, кстати, Батый берег и в обиду не давал. За посягательство на имущество церкви смертная казнь на месте полагалась. Все междоусобицы, любимое развлечение князей-рюриковичей, на корню пресекались. Да и наш обожаемый Александр Невский Батыю названным сыном был. Получается, что не душегубец он окаянный, а натуральный Руси спаситель.

Ладно. Иван Грозный. Вот уж кто покуражился над русскими людьми! И – после себя великую страну оставил, рядовое Московское княжество в огромное царство превратил. Не было бы его – так драли бы на части нашу землю с разных концов поляки, ливонцы, да татары Казанские и Астраханские.

Ёшкин кот, пустышку тяну. Думай быстрее, Игорёк, часики-то тикают.

Так, а чего мелочиться? Сталина убираем! ГУЛАГ, террор, Мемориал. И чего дальше? Единоличным правителем становится Троцкий. А это – всех в Красную Армию, планету завоевывать, перманентную мировую революцию совершать. А кто по возрасту и полу в военную службу не годится – тех в армию Трудовую. Шестнадцать часов в день пахать за миску баланды. В сталинских лагерях двадцатая часть населения обреталась, здесь – все сто процентов, и без надежды на освобождение.

О! Есть беспроигрышный вариант! Бесноватый фюрер! У добропорядочной пары, Алоиса и его дальней родственницы Клары, родятся всего пять детей. Обойдутся без Адольфа.

Что у нас дальше? На выборах в рейхстаг в 1933 году побеждают немецкие коммунисты – передовой отряд Коминтерна. И открывают прямую дорогу в Европу для Сталина. Гитлера нет, сплотить немецкий народ против большевистской заразы некому. Вторая Мировая война начинается на шесть лет раньше, бронетанковые колонны с красными звёздами на башнях пылят вплоть до Ла-Манша и Гибралтара. Англичане прячутся на своём острове, днём с ужасом наблюдают в море эскадры советских линкоров, ночью не спят под бомбежками. И с трепетом ждут неминуемый краснофлотский десант. Вся Европа превращается в огромный ГУЛАГ, вездесущие особые «тройки» круглосуточно трудятся, подписывая расстрельные бумаги на всех поголовно протестантских и католических священников, берлинских профессоров и парижских буржуа, испанских анархистов и датских писателей. Сколько там Гитлер евреев уморил? Шесть миллионов? Детский сад. Здесь счет пойдет на многие десятки миллионов… И живые позавидуют мёртвым.

Блин, чего ж делать-то, а? Вот я невезучий. Выпала возможность человечество от горя спасти, а получается, что действующий вариант истории – наименее кровавый из возможных. Значит, есть всё-таки Бог? И вёл он человечество самым лёгким путём? Который, тем не менее, оказался полноводной рекой из крови и слёз, круто замешанных на пепле. И был полон ежеминутных страданий.

Магистраль в инферно…

Хорошо, а если воспользоваться опытом космического рогоносца? Этого, из Туманности Андромеды? Плюнуть на мировые коллизии и думать только о себе. Исключаем из живущих вора-проректора, зажравшегося Леонида свет Петровича.

И получаем взамен другого приближенного к кооперативу «Озеро», только – далёкого от Университета и науки вообще.

А вместо Алевтины Ивановны – какую-нибудь Чикатилу в юбке. Будет трупы в ванной расчленять и варить на обеих конфорках…

Нет. Не может человечество без крови, мучений самого себя и беспросветной дури. В самой схеме какой-то сбой. Системная ошибка…

* * *

Корректор деликатно кашлянул.

– Осталось тридцать секунд.

Игорь, постаревший за сорок пять минут на полвека, налил в стакан виски до краев. Жахнул. Поморщился, вытер рот рукавом.

Достал шариковую ручку, заполнил графы. Положил листок перед блондином. Откинулся на стуле.

Корректор прочитал. Усмехнулся.

– Оригинально. Не ожидал. Ну что ж, приступаю к выполнению. Спасибо за сотрудничество. Прощайте.

Аккуратно разорвал листок пополам. Положил половинки на стол. Махнул на прощание рукой. И исчез.

Стены кафе задрожали, начали распадаться на полоски, как картинка в сломанном телевизоре. Испарились, обнажив вид на расползающийся Казанский собор. Игорь успел увидеть, как сквозь грязные ботинки зазеленела трава, и растворился в дрожащем воздухе.

На месте городского квартала рванули в небо и зашумели мачтовые сосны. Маленькое семейство мамонтов медленно брело по молодому подлеску к водопою. Ветер тащил серые тучи над заросшей лесом дельтой безымянной реки.

Солнечный лучик прорвался на миг сквозь мутную пелену и с любопытством заглянул в белые обрывки, зацепившиеся за колючки шиповника.

Косым торопливым почерком там было написано:

Когда жил: Начало времен.

Кого устранить: Адам, первый человек.

Сентябрь 2013 г.

Крошка

Мир был совершенно прекрасен.

У него было белое небо со стеклянной люстрой посередине. И плетеные стены из прутьев корзины. Внизу уютно посапывали братики – все четверо.

Крошка зевнула, загнув крючком розовый длинный язычок, и поползла на раздутом от маминого молока круглом голеньком пузике. Лапы разъезжались на мягком бугристом ковре из братиковых спин.

– Опаньки! А ты не говорил, что в этом помете девочки есть.

– Ой, Марат, не смотри. Мы её не продаём.

– А чего так? Бравенькая девочка. Вон братья дрыхнут, а она ползает по ним.

– Да маленькая она какая-то, слабенькая. Последыш. Думали, вообще не выживет. Клуб наверняка забракует. Я уже топить её собрался.

– Блин, всё-таки вы, заводчики, все больные. Топить собаку только потому, что у неё сантиметров в холке не хватает.

Человек нагнулся над корзиной и подцепил ладонью щенка. Крошка увидела прямо над собой что-то черное и немедленно вцепилась в него мягкими детскими когтями.

– О-о-о, блин! А говоришь, слабенькая! Чуть бороду мне не оторвала.

– Давай её сюда. Сейчас кобельков посмотрим.

– Нафиг твоих кобельков. Она сама меня выбрала. Сколько я должен?

– Марат, я документ на неё не дам. Она некондиционная.

– Зато живая. Я же не мент, документы у щенка спрашивать. Сколько?

– Ну, как хочешь. Бесплатно. Считай, ты ей жизнь спас.

* * *

За пазухой у человека было уютно. Крошка немного повозилась и заснула.

Проснулась она от внезапно вспыхнувшего чувства страшной потери, утраты чего-то очень важного и единственного.

– Маа-ма! Ва-аа! Маа-маа!

Люди в вагоне метро завозились, заоглядывались.

– Бабушка, смотри, у дяди щеночек под курткой!

Крошкин плач резал уши недовольных, уставших людей. Они осуждающе оглядывались на шевелящуюся на груди куртку.

– Потерпи, моя маленькая. Скоро приедем, молочка тебе дадим.

Молоко Крошке не понравилось. Оно было несладким, каким-то казенным. И мамой от него не пахло. И братики куда-то делись.

– Ну куда ты её тащищь, в кровать что ли?

– Тсс, тихо. Ей же страшно, она привыкнуть должна. Она же маленькая.

* * *

Полетели дни, полные открытий. Оказывается, обувь можно не только грызть, но и красиво раскладывать на хозяйской постели. За мячиком бегать надо осторожно, потому что он залетит под шкаф – и не выковырять потом.

А кошки – совершенно гадостные существа. Цапнут лапой по носу – и шмыг на дерево. Не достать, хоть вся охрипни от лая.

Увидев снег, Крошка ошалела совершенно. Вдохнув полные ноздри колючей свежести, она полетела по белому ковру, неуклюже выкидывая тощие подростковые лапы. И исчезла.

– Господи, где собака? Только что здесь была.

Крошка сидела на дне глубокого, темного, холодного колодца и плакала от страха. Совершенно неожиданно снег под ней исчез и обернулся твердой землей с торчащими железками.

– Крошка, ты где? Голос подай! Блин, да тут люк открыт.

Папа, ругаясь и оскальзываясь на ледяных железных ступенях, спускался прямо из черного неба.

– Дурочка, не ушиблась? Напугалась, бедненькая.

С тех пор Крошка навсегда запомнила: к черным дыркам в земле надо подползать на брюхе! И очень осторожно заглядывать в их сосущую пустоту.

* * *

– Марат, с Крошкой выйди. Смотри осторожно, ризеншнауцер так в карауле и стоит.

– Ну так, влюбился в нашу красавицу. Да ладно, уже первый час, спит давно жених несчастный.

Крошка рвалась с поводка, не понимая, почему уже несколько дней ей не дают свободно побегать.

– Блин, да не дергай ты, коза. У тебя течка, понимаешь? Нельзя без поводка.

Крошка по-узбекски села на корточки и вытаращила карие глаза. Какая течка? Отпустите, пожалуйста!

– Ладно, нет уже никого. Беги.

Из-за помойки вылетел стремительный черный силуэт.

– А-а! Блин! Крошка, ко мне!

Она не слышала. Она слышала только Его дыхание, только Его запах – волшебный, выбивающий остатки желания подчиниться Папиной команде.

* * *

– Господи, а где собака?

– Убежала ваша проститутка. С ризеном этим долбанным.

Надя всплеснула руками и захохотала.

– Эх ты, охранничек. Даже собаку доверить нельзя. Где теперь её искать?

– Я вам, блин, не спринтер. Думал, помру – так бегать! Не догнать их. Летят ещё так красиво – при лунном свете, бок о бок.

С улицы долетел виноватый лай.

– О, вернулась! Любовь любовью, а жрать-то охота.

Крошка прислушивалась к себе. Что-то происходило в ней. Приближалось нечто желанное, но в то же время волнующее и пугающее.

– Не скули, моя хорошая. Родим, не волнуйся. Дай почешу животик.

Щенков было трое. Когда они, отталкивая друг друга, тянулись к соскам, Крошка жмурилась от счастья. Даже когда прикусывали острыми, как иголочки, подросшими зубками – терпела.

* * *

Этот человек не понравился ей сразу. Было что-то в нём неотвратимо-ужасное.

– Раздевайся, сейчас я её в ванной запру. Крошка, не рычи!

– Они всегда чувствуют, что за щенками пришли. О, какие красавцы! Как ты говоришь, ризенбоксы?

– Ну а как ещё назвать, если мама – боксер, а папа – ризеншнауцер? В любви рождены.

– В паспортах придется писать «метисы». Нет пока такой породы – ризенбоксы.

Крошка в ужасе бросилась к корзине. Её детей, её кровиночек не было. Она искала в корзине, под шкафом, она плакала и звала их…

– Крошка, они уже большие. Им пора выбирать себе хозяев. Дети всегда уходят, Крошка.

От Папиных рук, привычно поглаживающих спину и чешущих за ушком, становилось легче.

* * *

Мир стал совсем понятным. Мама кормит и гуляет, и строго ругает, если стащить из забытого на полу пакета кусок колбасы. Но стоит изобразить раскаяние, прижав уши, – простит. Папа всегда спасёт – вытащит из ледяной реки после неудачной охоты на уток и отобьёт от больного на всю голову дога. А Сестрёнки могут накрасить тебе когти, натянуть дурацкое кукольное платье, говоря при этом про какой-то «деньрожденья», зато потом дадут кусок ароматной до головокружения вырезки.

– Давай еще по псят грамм. Давно ты у нас не был.

– Считай, с девяносто шестого, Марат, десять лет. Собака ваша не меняется, только морда вся седая. На выставки водите?

– Она ж некондиционная. Стройная слишком. Говорят, балерина какая-то, а не боксер.

– Значит, необученная.

– Тут козёл какой-то пытался у Надюшки сумочку у универсама вырвать. Так Крошка с разбегу ему в яйца лбом дала, а когда упал – в горло. Еле отцепили. И ведь не учили её этому.

– И что?

– Охранники из универсама повязали. Оказалось, его менты три месяца искали, он так и промышлял – у баб сумочки отбирал.

* * *

Человек в белом халате сорвал с рук резиновые перчатки. Как змея – старую кожу.

– Безнадежно. Рак. Что вы хотите – боксёры не живут четырнадцать лет.

– У собак бывает рак?

– У них вообще физиология близка к человеческой. Только два качества у собак есть всегда, а у людей редко.

– Какие?

– Верность. И умение любить бескорыстно.

От боли Крошка не понимала, что происходит. Только чувствовала, что от человека в белом пахнет какой-то безнадёжной, неизбежной угрозой. Папа, ты защитишь меня? Ты ведь всегда спасал меня… Ты держишь меня на руках, будто я маленькая, будто я снова щенок.

– Потерпи, моя хорошая. Тебе не будет больно.

Укол. Мир уходил куда-то в сторону. Крошка бежала на ставших вдруг легкими и молодыми лапах по снежному полю и точно знала, что под снегом нет предательских открытых люков. Рядом кувыркались братики, рядом были её дети – все трое. Их не забирал страшный человек. А на пригорке сидел на задних лапах старый ротвейлер и смотрел на неё так ласково, так знакомо.

– Папа? Ты – собака?

– Конечно. Мы ведь – одна семья.

Сверху падали горячие соленые капли.

– Почему ты плачешь, папа?

– Тебе показалось, Крошка. Собаки не плачут от горя.

* * *

Соседи проснулись в два часа ночи.

– Блин, опять чей-то пёс на балконе воет. Достали уже эти собачники.

Сорокалетний стокилограммовый мужик стоял на балконе.

Он не плакал, когда при взрыве боеприпасов покалечило трёх пацанов из его взвода.

Он не плакал, когда умер дедушка, так и не увидев внука в офицерских погонах.

Собаки не плачут от горя.

Собаки воют.

Август 2006 г.

Оглавление

Щюрка

Кровинка

Пруха

Пиджак

Монгольская сказка

Человек

Персональный ад

Допрос военнопленного

Животный мир Монголии

Рыбалка по-монгольски

Вывод (Рассказ-эпопея)

Бронзовый солдат

Земля рожает камни. (Бронзовый солдат – 2)

Эстонец

Оборзевшие

Бача

Планшет

Лиля

Квота

Клоун

Дороги, которые…

Волхов

Плесень

Японский контракт

Гордость бриттов

Сало

Охрана

Литейщик

Земля обетованная

Танец живота

Генератор совести

Плоды воображения

Семьдесят два часа

Хомячок

Железная лебедь (Из мемуаров гвардии капитана CCC в отставке)

Работа над ошибками

Крошка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg