«Власов: восхождение на эшафот»

Власов: восхождение на эшафот (fb2) - Власов: восхождение на эшафот 1586K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Богдан Сушинский Власов: восхождение на эшафот

© Сушинский Б. И., 2015

© ООО «Издательство „Вече“», 2015

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2015

Часть первая. …И помиловать павших

Не для того на Руси возводят виселицы, чтобы зачитывать под ними указы о помиловании!

Автор

1

Когда у входа в камеру смертников Власов немного замешкался и молодой конвоир ударом в спину втолкнул его в тюремное пристанище, другой, годами и чином постарше, назидательно проворчал:

– Смертник он теперь. Смертников не бьют, испокон веков так заведено.

– Предателей – можно, – процедил ударивший. – Этих – всегда «заведено» было: хоть бить, а хоть сразу вешать.

Он уже хотел закрыть за лишенным всех наград и званий командармом стальную дверь, но в это время послышались чеканные шаги и жесткий, словно сквозь жестяное сито процеженный, голос генерала Леонова[1]. Того самого, что возглавлял следствие по делу «командного состава Русской Освободительной Армии» и, в присутствии следователя Комарова, несколько раз лично допрашивал ее командующего.

– Попридержать дверь, конвойный! Я сказал: попридержать! – прикрикнул он, хотя тот и так оцепенел и даже успел произнести свое уставное: «Есть, попридержать!»

Леонов приказал часовым отойти от двери и, прикрыв ее за собой, несколько мгновений стоял напротив обессиленного, более обычного сутулящегося и как-то мгновенно состарившегося Власова.

Рука его с портсигаром дрожала точно так же, как и рука смертника, которого он угощал и который все никак не мог приноровиться к пламени трофейной немецкой зажигалки генерала.

– Когда казнь? – едва слышно спросил Власов, с трудом совладая с охватывавшей его нервной дрожью.

– Уже сегодня, на рассвете. Сейчас половина третьего.

Власов молча кивнул и сделал несколько глубоких затяжек. Генерал взглянул на лицо осужденного: оно посерело и настолько осунулось, что можно было просматривать все очертания черепа.

– Сталин хоть знает, что?..

– Верховный все знает, – резко прервал его Леонов, оставаясь верным своей привычке называть Сталина только так. – Вы ведь прекрасно помните, Власов, что первоначально суд должен был состояться еще в апреле. Так вот, в связи с этим, еще в марте было принято решение: всех подсудимых по данному процессу приговорить к смертной казни через повешение, на основании пункта 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля сорок третьего года. И привести приговор в исполнение «в условиях тюрьмы».

– Значит, еще в марте?

– У подножия эшафота лгать не пристало.

– Почему же вы раньше считали это возможным для себя, генерал?

Леонов едва заметно ухмыльнулся. Он вдруг вспомнил любимое выражение Абакумова – «гнать следственную мерзость». Так вот, ложь в беседах с обреченным он мог объяснить и оправдать сейчас только этим – необходимостью гнать эту самую «следственную мерзость».

– И что было бы, если бы вы знали о таком решении, Власов? Что изменилось бы?

– Вел бы себя совершенно по-иному. И на допросах, и на суде.

– Вы?! По-иному?!

– Что в этом странного? – воинственно нахмурился Власов.

– Не льстите себе, командарм. Вести себя по-иному вы уже не способны были, и вы это прекрасно знаете. Как известно вам было и то, что в нашей стране отправлены на смерть тысячи командиров, которые не имели и сотой доли той вины перед Родиной, с какой пришли в эту камеру вы, крестный отец кроваво-предательской «власовщины».

Леонов говорил спокойно, не повышая тона, однако смысл слов оказался настолько унизительно хлестким, что обреченный вздрагивал под ними, как под ударами хлыста.

– Мне известно, скольких здесь казнили до меня, однако…

– Дело не в том, скольких в этих стенах казнили до вас, – чуть было не сорвался на крик начальник следственного отдела. – А в том, что вы, лично вы, бывший из бывших, не способны были вести себя иначе, потому что, вместо того чтобы готовиться встретить смерть достойно, как подобает солдату, вы мелочно цеплялись за любую возможность спасти свою шкуру. Поэтому-то совершенно откровенно говорю: слушать вас на суде было мерзко.

– Согласен, это действительно было мерзко, – неожиданно пробормотал комдив.

– Причем не потому мерзко, что вы предатель, враг; эти стены и не таких видели, а потому, что слишком уж жалким выглядели, совершенно не похожим на того Власова, который в течение нескольких военных лет представал перед нами в ипостаси командарма РОА.

– В ипостаси командарма, – с безразличием обреченного пролепетал Власов.

– Когда вы в очередной раз мелочно уличали кого-то из своих бывших подчиненных во лжи, не то что перед офицерами РОА, перед бойцами конвоя стыдно было.

– Теперь я и сам признаю это, – тихим, срывающимся голосом, глядя себе под ноги, произнес командарм. – Выглядело это действительно постыдно.

Только теперь обреченный поднял глаза, чтобы умоляюще взглянуть на своего мучителя. Он явно просил о пощаде.

– Утешением вам может служить только то, что и подчиненные ваши вели себя так же гнусно, как и их командир, – скорее по инерции, чем из желания еще раз нанести ему словесный удар под дых, изощрился начальник следственного отдела.

Впрочем, он тоже имел право на некий профессиональный триумф: что ни говори, а в следственном поединке с Власовым – «с самим Власовым!» – этого зубра демагогии он переиграл начисто. Потому и не сомневался, что руководство это заметит и оценит.

– Почему не хотите признать, генерал, – вдруг заговорил обреченный, – что это вы разлагали меня своими предположениями, мнимыми надеждами и ничем не подкрепленными обещаниями? А значит, тоже вели себя, не как подобает офицеру.

– Вам напомнить текст вашего последнего приказа, изданного уже в плену, в расположении части Красной Армии? Чтобы вы, в свою очередь, вспомнили, что именно гарантировали тогда бойцам Русской Освободительной; тем бойцам, которые не бросили оружие, не побежали сдаваться англо-американцам, и которые все еще действительно верили вам?

Напоминать командарму не нужно. Даже сейчас, находясь в нескольких шагах от эшафота, он помнил его дословно: «Я нахожусь при командире 25-го танкового корпуса генерале Фоминых. Всем моим солдатам и офицерам, которые верят в меня, приказываю немедленно переходить на сторону Красной Армии. Военнослужащим 1-й Русской дивизии генерал-майора Буняченко, находящимся в расположении танковой бригады полковника Мищенко, немедленно перейти в его распоряжение. Всем гарантирую жизнь и возвращение на Родину без репрессий. Генерал-лейтенант Власов».

– Но ведь советское командование уверяло меня, что при добровольной сдаче… Что, мол, существует директива, в стремени, да на рыс-сях! – даже в этой ситуации не отрекся командарм от любимой присказки, прилепившейся еще в лихую Гражданскую.

– Так вот, то же самое «советское командование» уверяло кое в чем и меня, – жестко парировал Леонов. – Что, мол, существует директива… Но, к вашему сведению, все сдавшиеся офицеры РОА к нынешнему дню уже расстреляны, в то время как низшие чины частью расстреляны, а частью загнаны в лагеря, откуда вряд ли когда-нибудь выберутся. Впрочем, так им и… – генерал хотел сказать еще что-то, но, с пренебрежительной вальяжностью взмахнув рукой, прервал себя на полуслове и решительно направился к двери. – Я ведь почему зашел, осужденный Власов? – проговорил он, уже приложив руку к дверной стали. – Когда вас возведут на эшафот, не забудьте с петлей на шее напомнить всем нам, с чьим любимым именем на устах вы умираете.

Но, видно, обреченный уже не способен был воспринять всего заложенного в эту фразу сарказма, потому что вдруг все тем же униженно срывающимся голосом спросил:

– Неужели они действительно решатся на повешение, не поставив в известность о ходе судебного разбирательства товарища Сталина?

Услышав это, начальник следственного отдела СМЕРШа буквально опешил. Он ожидал какой угодно реакции, только не этой, и может, потому вдруг ощутил, как сочувственная снисходительность, с которой входил в эту камеру, неожиданно сменилась в душе презрительной ненавистью.

– Вы, наверное, слишком долгое время провели в рейхе, господин генерал-полковник[2], – употребил он истинный чин Власова, в котором тот пребывал на посту главнокомандующего войсками РОА и военными силами КОНРа, но о котором так ни разу и не осмелился напомнить следователям. – А потому забыли, что не для того на Руси возводят виселицы, чтобы зачитывать под ними указы о помиловании.

2

Когда начальник следственного отдела вышел, Власов медленно осел на пол у стены и обхватил голову руками. Все, что только что сказал генерал, развеялось вместе с ржавым скрипом дверных засовов, тем не менее обреченный был признателен ему. Уже хотя бы за то, что несколько страшных минут ожидания гибели он позволил ему провести в человеческом общении, рядом с какой-то живой душой, хоть на какое-то время избавленный от безысходности и отчаяния.

Впрочем, и эти чувства незаметно развеялись, уступив место каким-то призрачным видениям прошлого, столько раз спасавшим его в погибельном омуте камеры смертников. Вот и сейчас он вновь оказался где-то там, в июльском предвечерьи волховских лесных болот…[3]

* * *

…Лишь на закате дня командарм и его личная повариха, походно-полевая жена Мария Воротова[4] открыли для себя, что хуторок, который они заметили еще издали, с вершины какой-то возвышенности, на самом деле является окраиной деревни. Как оказалось, обе улочки этого затерянного посреди болот обиталища человеческого петляли между грядой лесных холмов, а по широкой луговой долине были разбросаны еще десятка три усадьб – безлюдных, словно бы вымерших.

Каким образом основатели деревни оказались в здешних местах и каким чудом выживали в этой беспросветной глуши, наверное, так навсегда и останется одной из тайн бытия. Однако недели блужданий по здешним местам убеждали генерала, что, скорее всего, первожителями ее тоже были старообрядцы, к коим затем примыкал всякий беглый, неприкаянный люд, между хуторянскими усадьбами которого неохотно оседали потом лесники и лесозаготовители, а также по воле сверху присланные фельдшеры, учителя и прочие сельские специалисты.

Покосившаяся изба оказалась заброшенной, но, судя по всему, недавно ее уже обживал кто-то из солдат-окруженцев, поскольку между полуразрушенной печью и глухой стеной была устроена лежка из хвойных веток и сена, а на самой печи виднелись почерневшие от крови бинты.

Поскольку никаких признаков немецкого присутствия в деревне не обнаруживалось, смертельно уставший генерал тут же завалился на лежку и на какое-то время замер, так что не ощущалось даже его дыхания. Присев рядом, Мария стащила с себя армейскую телогрейку и привалилась спиной к стене, причем так, чтобы краем глаза наблюдать за открывавшимся через разбитое окно участком проселка.

Из рассказов встреченных ими окруженцев Мария уже знала, что опасаться нужно не столько немцев, которые обычно легко обнаруживают себя, сколько появившихся в каждом селе бойцов самообороны, поскольку те изгоняют окруженцев из сел, а командиров и политработников то ли сами убивают, то ли арестовывают и сдают немцам. Некоторые отряды уже даже начали действовать, как партизанские, только, прочесывая окрестные леса, истребляли при этом не немцев, с которыми у них были налажены контакты, а красноармейцев, чтобы те не подступали к селам. Поэтому-то «самооборонцев» сами местные справедливо называли «немчуриками».

Еще утром «командармская» группа, состоящая из штабистов и бойцов комендантского взвода, насчитывала около сорока человек, но после боя с немцами, попытавшимися окружить их у заброшенного лесопункта, с Власовым осталось трое: Мария, раненый в ногу телефонист Котов и водитель Погибко[5]. Отстреливаясь, они прошли через болото и, после долгих блужданий, наткнулись на какой-то лесной хутор, скорее всего, старообрядческий. Здесь они разделились: водитель с раненым бойцом, которому нужно было промыть рану и сделать перевязку, направились к домам, а Мария с генералом еще около часа брели по едва приметной проселочной дороге, пока не обнаружили эту хижину.

С трудом поднявшись на свинцово тяжелые, распухшие от блужданий ноги, Мария подошла к двери и, слегка приоткрыв ее, осмотрела окрестности. Ближайшая усадьба виднелась всего метрах в ста пятидесяти. Несколько минут женщина напряженно наблюдала за ней, пытаясь определить, обитаема она или нет.

– И что там просматривается? – услышала позади голос генерала.

Прежде чем ответить, Мария еще раз прошлась взглядом по безлюдному подворью.

– Пока никого не вижу, тем не менее нужно идти, чтобы раздобыть хоть немного еды. Иначе подохнем с голоду, как многие наши.

– Как очень многие, – мрачно подтвердил Власов, все еще оставаясь на своем «сеновале». – Сейчас поднимусь, и пойдем, в стремени, да на рыс-сях…

– В эту, крайнюю избу, я пойду сама, по опыту знаю, что так легче что-нибудь выпросить. Если ничего не выклянчу, дальше, в глубь села, вынуждены будем идти вдвоем. Но попозже, как чуть-чуть стемнеет. Иначе опять придется отстреливаться от «немчуриков».

– Притом, что в пистолете остался всего один патрон, – проговорил, словно во сне простонал, командарм. Теперь он жалел, что выбросил оставшуюся без патронов винтовку.

Мария вернулась к нему, опустилась на колени на расстеленную шинель и провела рукой по его давно не бритой щеке. Она все еще любила своего генерала. Перед людской молвой, перед совестью своей, перед самим Господом она представала женщиной, которая не чином этого мужчины прельщалась, а по-настоящему любила его. И это право – оставаться рядом с любимым человеком, она отстаивала, проходя через косые взгляды и насмешки, околоштабные сплетни, зависть медсанбатовских девиц и давно спроституировавшихся штабных связисток.

– Раз уж мы до сих пор продержались, как-нибудь продержимся и дальше, – проговорила она, перехватывая крепкую жилистую руку генерала уже у себя под юбкой.

Даже в этой ситуации – смертельно уставший, истощенный голодом и тяжелой простудой, после которой лишь недавно оправился, – он по-прежнему оставался… мужчиной. Таким, каким Мария знала его. Вот почему свое: «Не время сейчас, Андрей, не время», которым женщина сдерживала попытку генерала приласкать ее, женщина произносила чувственно, как и тогда, когда во всех возможных позах отдавалась ему где угодно: в лесной сторожке, на заднем сиденье командармской машины, в штабном блиндаже или в подтопленном талыми водами окопе…

Бедрастая, смуглолицая, с выразительными, четко очерченными губами и томным взглядом слегка подернутых поволокой глаз, она всегда нравилась мужчинам. Но точно так же на этих самых мужчин ей всегда не везло: невзрачные, но порядочные, как обычно, уже оказывались при юбках; а статные и фартовые то ли окончательно остервенели, то ли постоянно ходили по лезвию ножа и закона. И ни один из тех, кого бывшая продавщица «Военторга» до сих пор знала, не мог сравниться с Власовым, у которого, от чина до мужской силы, – всё, как говорится, «при нем».

– И все-таки не сейчас, – во второй раз перехватила Мария руку мужчины уже у «самой сокровенной женской тайны», как писалось об этом в одной из немногих прочитанных ею книг. – Я настолько запустила себя во время этих болотно-лесных блужданий, что стыдно ложиться с тобой. Разве что ночью, которая, как всегда, укроет и рассудит.

Выходя из дома, Мария предупредила генерала, чтобы минут через пятнадцать он выглянул: если удастся найти чего-нибудь вареного, она помашет рукой.

– Подожди, – задержал ее генерал уже в проеме двери. – Я не могу знать, как далеко на запад сумели продвинуться немцы, но предчувствую, что из этого котла вырваться мне уже вряд ли удастся. Поэтому оставляй меня и уходи. Представься беженкой, затаись в какой-нибудь избе, наймись в работницы, словом, попытайся как-то выжить, в стремени, да на рыс-сях, а там…

– О том, как попытаться выжить, – прервала его Мария, – мы поговорим, когда вернусь. А пока что напомню вам, генерал, что первыми на фронте расстреливают предателей и паникеров. Сами когда-то предупреждали.

3

В этой камере-одиночке блока смертников генерал-майор Леонов был не впервые. Когда в самом начале допросов командарм начал артачиться, заявляя, что не станет отвечать на вопросы, пока ему не позволят «встретиться лично с товарищем Сталиным», начальник СМЕРШа комиссар Абакумов[6], которому министр госбезопасности поручил лично курировать «дела обер-власовцев», сказал Леонову:

– Во всем этом деле слишком много неясностей, слишком много. Поговори-ка ты с ним прямо в камере; доверительно так поговори.

– А что, собственно, не ясно? Власов – он и есть Власов; «власовец», одним словом….

– Поначалу мне тоже казалось, что из него выпотрошат все нужную информацию и прямо в камере позволят повеситься. Но кто-то там, наверху, все усложнил, и теперь уже ходят слухи, что командарма-предателя хотят судить не где-нибудь, а в Октябрьском зале Дома Союзов[7]. Пригласив туда несколько сотен генералов и офицеров, по особому списку, естественно.

– Для устрашения, что ли? – не сдержался тогда Леонов, и хотя разговор происходил во внутреннем дворе МГБ, где их вряд ли кто-либо мог подслушать, и без свидетелей, все равно тут же попытался как-то сгладить свою неосторожность, да подправить сказанное. Но Абакумов спокойно уточнил:

– Как говорится в подобных случаях, пригласят на процесс в воспитательно-профилактических целях; исключительно в воспитательно-профилактических….

– Но ведь неизвестно, как Власов поведет себя во время суда. Однажды он уже самым наглым образом заявил: «Изменником не был, и признаваться в измене не буду, я русскому народу не изменял. Что же касается Сталина, то лично его ненавижу. Считаю его тираном, и заявлю об этом на суде».

– Совсем оборзел, тварь фашистская! – повел массивным прыщеватым подбородком Абакумов. – Пропустить бы его через твоих костоправов, причем основательно, так ведь велено довести до суда в свежем виде.

– Представляете, что произойдет, если Власов и в самом деле заявит об этом в присутствии высшего командного состава армии? А глядя на командарма, точно так же поведут себя и другие подсудимые?

– Если это произойдет, на следующий день в «расстрельной» камере Власова будете стоять на коленях уже вы, генерал Леонов. Не исключено, что по соседству со мной. И никакие раскаяния нам не помогут. Поэтому-то Власов и нужен не просто сломленным, но глубоко, а главное, искренне раскаивающимся; на коленях молящим суд и любимого вождя о пощаде. Обещайте, что там, – указал начальник СМЕРШа в пространство над собой, – готовы учесть его признания и раскаяние, вспомнив при этом, что он являлся защитником Киева и спасителем Москвы; так сказать, героем обороны столицы.

– Как готовы учесть и то, – возбужденно ухватился за эту линию подхода генерал, – что в немецком тылу он спас десятки тысяч военнопленных красноармейцев от смерти в лагерях военнопленных и в «крематорных» концлагерях СС, – подсказал Леонов.

– Ну, эту-то мерзость следственную зачем обещать? Чтобы на суде потом вместе с ним в дерьме политическом барахтаться?

– Очень уж сам обер-предатель нажимает на этой своей услуге народу русскому, – пожал плечами следователь.

Абакумов криво ухмыльнулся и смерил Леонова таким уничижительным взглядом, словно тот сам надоумил подследственного прибегнуть к подобной «следственной мерзости».

– Услуги народу русскому, говоришь? Самую большую услугу народу этому самому окажем мы, когда вздернем его. Но пока что обещай ему все, на что фантазии хватит, – поиграл желваками Абакумов, – лишь бы он гордыню усмирил, прежде чем на эшафот взойдет.

– Считаете, что все-таки взойдет, товарищ комиссар второго ранга?[8] – поспешил воспользоваться случаем Леонов, чтобы для самого себя прояснить будущее обер-предателя, а заодно и собственное будущее. Уж он-то знал, как в подвалах госбезопасности умеют порождать очередного жертвенного барана.

И был немало озадачен, когда вдруг услышал:

– По-моему, в Кремле сами еще до конца не разобрались, а главное, не решили, что с ним делать. Может случиться и так, что он предстанет в роли агента Секретной службы стратегической разведки[9], которого специально внедрили в структуры вермахта для работы с пленными, а под нож пустят нас, как знающих много лишнего.

Леонов пытался встретиться с Абакумовым взглядом, чтобы убедиться, что он шутит, однако комиссар упорно смотрел куда-то в сторону.

– Неужели подобный поворот событий тоже возможен?! Такого попросту не может быть!

– А чтобы сам вождь народов, да не сумел своевременно рассмотреть врага в лучшем красном командире Власове, прославленном в ипостаси «спасителя Москвы», такое, по-твоему, генерал, может быть?!

Леонов знал, что его считают «человеком Абакумова» и ценил особое расположение к нему комиссара. Но теперь он вдруг почувствовал, что Абакумов намертво пристегивает его к своей «связке», причем делает это в момент, когда сам уже зависает над пропастью.

– Словом, ублажи слух этого своего обер-предателя. Скажи: все, что его, «усмиренного», ожидает – так это понижение в звании до полковника, да армейская ссылка в какой-нибудь таежный дальневосточный гарнизон, подальше от населения бывших оккупированных территорий. В самом же худшем случае – год-второй исправительных лагерей, с мягким режимом и последующей реабилитацией. Чтобы приговором этим гнев народный, «власовщиной» спровоцированный, хоть немного пригасить.

4

В те несколько минут, которые там, на сеновале, Власов предался короткому забытью, чуткий, нервный сон опять унес его в леса, под Волхов, и ему вновь пришлось отбивать атаку десанта, выброшенного немцами на просеку, буквально в двухстах метрах от штаба армии.

Это был один из его последних боев, во время которого, 23 июня, Власов успел передать по рации в штаб фронта короткую радиограмму. Да, короткую, но очень важную для него, поскольку благодаря тексту радиограммы становился ясен весь трагизм ситуации, сложившейся к тому моменту в армии: «Начальнику ГШКА (Генштаба Красной Армии). Начальнику штаба фронта. Бой за КП штаба армии, отметка 43,3 (2804-Б). Необходима помощь. Власов».

При этом командарм открытым текстом указал место расположения штаба, на тот случай, если бы кто-то там, в штабе фронта, счел возможным послать ему на выручку хотя бы одно звено бомбардировщиков или штурмовиков. По существу, он жертвенно вызывал огонь на себя.

Тогда генерал почти не сомневался, что эта радиограмма станет последней, под которой значится его имя, поэтому, взяв автомат, занял позицию в обводном окопчике, у самого входа в штабной блиндаж, между раненым и убитым рядовыми. Причем сделал это как раз вовремя: не появись он еще три-четыре минуты, двое скошенных им десантников наверняка ворвались бы в окоп.

…Как же потом, уже блуждая болотными волховскими лесами, командарм молился, чтобы эта радиограмма дошла до командующего фронтом, а еще лучше – до самого Сталина. Чтобы она не затерялась в ворохе штабных бумаг, среди сотен других радиограмм.

Пусть сам он, как и весь его штаб, весь командный состав армии, обречен; лишь бы уцелела эта его весточка из ада, единственное оправдание перед командованием фронта, перед Верховным главнокомандующим, перед самой историей. Если бы тогда предложили на выбор – спасти ему жизнь или спасти радиограмму, он, не колеблясь, отдал бы предпочтение радиограмме.

Генерал боялся признаться себе в этом, но и сейчас он все еще готов молиться на эту радиограмму. Он прекрасно понимал, что войну Германия уже, собственно, проиграла, по крайне мере на русском фронте. И теперь только эта радиограмма, да еще люди, которым выпало ознакомиться с ее текстом, были последними правдивыми свидетелями той истинной трагедии его армии, которая разыгралась в лесных болотах под Волховом. Пусть даже окажется, что в течение многих лет свидетели эти будут оставаться предательски «молчаливыми». Но ведь когда-то же эта правда все равно должна была проявиться.

А заключалась она в том, что армия не сдавалась, что она продолжала сражаться даже тогда, когда были исчерпаны все мыслимые ресурсы. Он знал, как в Генштабе и в Кремле умеют «назначать виновных», поэтому не сомневался, что в гибели этой армии виновным «назначат» его, командарма Власова, и судить будут – живого или мертвого. Пусть так, лишь бы позор поражения не пал на погибших в волховских болотах. Павшие должны быть ограждены от подозрений и позора, в этом-то и состоит их помилование.

Эта фронтовая правда могла быть подтверждена и более или менее пространным радиодонесением в штаб фронта, подписанным им и членом Военного совета армии бригадным комиссаром Зуевым. Текст его Власов хранил до последней возможности. Даже находясь в плену, он все еще помнил его наизусть. По существу, это было извещение о гибели 2-й ударной армии, ее «похоронка», датированная 21 июня 1942 года:

«Докладываем: войска 2-й Ударной армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние три дня продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет. Имеется до полутора тысяч раненых и больных. Резервов нет. Военный совет просит немедленно принять меры к прорыву с востока до реки Полисть и подаче продовольствия».

А за несколько дней до составления этой «похоронки» Власов сам направил радиодонесение, которым уведомлял штаб фронта, что «боевой состав армии резко уменьшился. Пополнять его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, уже взято. На 16 июня 1942 года в батальонах, бригадах и стрелковых полках дивизий осталось в среднем по несколько десятков человек.

Все попытки восточной группы пробить проход в коридоре с запада успеха не имели. Причина – сильный огонь противника и необеспеченность войск боеприпасами, незначительных остатков которых едва хватает отбить ежедневные атаки противника с фронта обороны».

Еще зимой и штабу Волховского фронта, и Генштабу было понятно: если не послать подкрепление, не прикрыть войска с воздуха и не обеспечить сражающиеся в лесах части подкреплением, 2-я Ударная обречена. И никакие лихорадочные изменения в командном составе армии – командарма Соколова на Клыкова, а затем на него, Власова; начштаба Визжилина – на Алферьева – спасти положение уже не могли: не было снарядов, не было авиации, не было патронов, еды, обмундирования, медикаментов…

Задолго до того, как появился приказ о назначении его, заместителя командующего фронтом, еще и командующим этой гибнущей армии[10], генерал Мерецков внес на рассмотрение Генштаба и Главнокомандующего три предложения. Первое – армия, остатки которой сосредотачивались в основном в районе городка Мясной Бор, еще до наступления распутицы должна получить значительные подкрепления. Второе – можно отвести армию, отказавшись от предписанного ей немедленного наступления на район Любани и Спасской Лопасти, чтобы найти потом приемлемое решение этой боевой задачи. И, наконец, третье – армия должна окопаться и ждать, пока не кончится распутица, а затем, получив подкрепление, возобновить наступательные действия.

Однако ни одно из этих предложений Генштабом принято не было. Как не последовало и попытки прорвать извне пока еще довольно слабое вражеское кольцо.

«Докладываю: войска армии в течение трех недель вели напряженные, ожесточенные бои с противником… и последние пятнадцать дней получают лишь по восемьдесят грамм сухарей и конину, в результате чего личный состав до передела измотан. Увеличивается количество смертных случаев, и заболеваемость от истощения возрастает с каждым днем. Вследствие перекрестного обстрела армейского района войска несут большие потери от артминометного огня и авиации противника, который ежедневно, по несколько раз, большим количеством самолетов бомбит и штурмует боевые порядки частей и технику, нанося последней большой урон. Количество раненых, находящихся в чрезвычайно тяжелых условиях, достигает девяти тысяч человек. Власов».

Назначая Власова командующим 2-й Ударной, Мерецков обещал, что его армия будет пополнена 6-м гвардейским корпусом. Но вскоре выяснилось, что корпус еще только формируется. Мало того, уже через неделю после этого назначения появился приказ Ставки Верховного главнокомандования о немедленном расформировании самого Волховского фронта[11], войска которого в виде оперативной группы передавались фронту Ленинградскому. То есть фронту, командование которого находилось в осажденном Ленинграде! И которому, понятное дело, уже было не до гибнущей где-то далеко, в волховских лесах, армии генерала Власова.

Мало того, из радиосообщений штаба фронта и Ставки Верховного следовало, что будто бы войска двух соседних армий, находящихся по ту сторону котла, активно помогают его 2-й Ударной деблокироваться. А ведь когда его частям удалось на какое-то время создать небольшой коридор в районе железной дороги, служившей немцам внешним обводом окружения, и начать переброску через железку своих тяжелораненых, ни одна часть, располагавшаяся по ту сторону этого условного рубежа, на помощь им не пришла. Все предательски бездействовали, точно так же, как бездействуют сейчас. Именно поэтому на имя начальника Генштаба и начальника штаба фронта они с членом военсовета Зуевым направили резкую отповедь на эту ложь:

«Все донесения о подходе частей 59-й армии к реке Полисть с востока – предательское вранье! Несмотря на сделанный силами 2-й армии прорыв, в коридоре войска 52-й и 59-й армий продолжают бездействовать. 2-я армия своими силами расширить проход и обеспечить его от нового закрытия противником нашей территории не в силах. Войска армии четвертые сутки без продовольствия. Авиация противника не встречает сопротивления».

Но даже этот сигнал SOS никакого воздействия на высшее командование не возымел. Вот тогда-то командарм 2-й Ударной понял, что его солдат попросту предали. Что теперь он уже не получит ничего: ни 6-го гвардейского корпуса, ни какого бы то ни было другого подкрепления в живой силе и технике; как не получит он ни снарядов к ржавеющим от болотной сырости орудиям, ни патронов, ни поддержки с воздуха, ни даже обычных армейских сухарей. Да, тех самых сухарей, благодаря которым командарм рассчитывал спасать свои вымирающие от голода подразделения уже не только от натиска врага, но и от воцарявшегося в них людоедства.

Кто сумеет теперь предоставить высшему командованию всю ту массу свидетельств, которые каждый день ложились на стол и на душу командарма, то ли в виде примеров ужасающего состояния войск, то ли в виде донесений особого отдела: «После приказа „В атаку!“, красноармеец Никифоров поднялся, пробежал семь метров и упал замертво. От голода». Или: «Пытаясь спастись от голодной смерти, красноармеец Степанов отрезал часть тела (кусок мяса) от своего убитого товарища и попытался съесть. Сотрудник особого отдела арестовал его, чтобы предать суду за каннибализм, однако до расположения особого отдела довести не сумел. Красноармеец умер от голода».

Впрочем, Власов приказал штабистам спрятать часть не уничтоженных документов в воронках неподалеку от штаба. Вдруг когда-нибудь, после войны, их обнаружат. Впоследствии, в своем открытом письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» он написал:

«Я был назначен заместителем командующего Волховским фронтом и командующим 2-й Ударной армией. Управление этой армией было централизовано и сосредоточено в руках главного штаба. О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель. Бойцы и командиры неделями получали по сто и даже по пятьдесят граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственно руководство Главного командования. Но все продолжали самоотверженно биться. Русские люди умирали героями. Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас осталась горстка, и мы до конца выполнили долг солдата…»

Но это будет потом. А пока что, задумавшись, генерал совершенно забыл об уговоре с Марией и продолжал лежать на «сеновале», глядя своими близорукими, воспаленными глазами в полуобвалившийся потолок. И только голос добытчицы пищи, которая, приблизившись к дому, на всякий случай, из страха, что генерал ушел, позвала его, заставил генерала взбодриться и подойти к двери.

– Нам дали поесть! – донеслись до него именно те слова, которые Власов уже не рассчитывал услышать. – Считай, что еще раз спасены!

5

… И беседы эти самые, «усмирительные», в камере смертников он, генерал Леонов, проводил, факт. Порой обещал и угрожал; временами увещевал или пытался переубеждать, а то и просто склонял к раскаянию в задушевных воспоминаниях…

Во время первой же из таких бесед Власов пожаловался, что голодает, и это было правдой: тюремная пайка, при его-то, в метр девяносто, росте! Леонов немного поколебался, объяснив командарму, что хлопотать по поводу дополнительного пайка в тюрьме на Лубянке[12] не принято, и вообще, с питанием здесь всегда жестко, тем не менее пообещал нарушить традицию и похлопотать.

На следующий день генерал дождался, когда арестант напомнит о своей просьбе, и прямо в камере, в его присутствии, написал записку начальнику внутренней тюрьмы полковнику Миронову: «На имеющуюся у вас половину продовольственной карточки прошу включить на дополнительное питание арестанта № 31. Начальник следственного отдела ГУКР „СМЕРШ“ генерал-майор Леонов».

Кажется, это подействовало: «арестант № 31» понял, что генерал пытается держать слово, что он действительно намерен хлопотать относительно его дальнейшей судьбы, и попытался наладить с ним хоть какие-то отношения. Впрочем, было еще что-то, что помогло окончательно сломить волю бывшего командарма, хотя начальник следственного отдела СМЕРШа так и не понял, что именно. Причем самое странное, что проявился этот излом на суде, во время которого на Власова никто особо не нажимал, и где присутствовало достаточно свидетелей, при которых он действительно мог войти в историю России как человек, пытавшийся хотя бы что-то изменить в системе ее власти, отстоять свое мировоззрение…

Леонов видел, как председательствовавший генерал-полковник юстиции Ульрих и представители военной прокуратуры напряглись, когда Власову предоставили последнее слово. И был шокирован, когда услышал из уст командарма то, чего не рассчитывал услышать даже он, «усмиритель». А возможно, и не должен был услышать, поскольку речь все-таки шла о боевом генерале: «Содеянные мной преступления велики, и ожидаю за них суровую кару. Первое грехопадение – сдача в плен. Но я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару»[13].

Боковым зрением он прошелся по лицам генералов и офицеров, которых судили вместе с Власовым. Все они понимали, что одной ногой уже стоят на эшафоте, но даже в этом состоянии полупрострации некоторые из них смотрели на бывшего командира с нескрываемым разочарованием, а то и с презрением. С таким же, какое запечатлелось на холеном, украшенном усиками «а-ля фюрер», лице прибалтийского немца Ульриха, готового, как казалось Леонову, отправлять на виселицу русских уже хотя бы за то, что они – русские.

Во время допроса на суде «обер-власовцы» уже слышали, как, после просмотра трофейной немецкой кинохроники о заседании Комитета освобождения народов России в Праге, отвечая на вопрос судьи, Власов нес такое, что любой другой командарм счел бы недостойным себя: «Когда я скатился окончательно в болото контрреволюции, я уже вынужден был продолжать свою антисоветскую деятельность. Я должен был выступать в Праге. Выступал и произносил исключительно гнусные и клеветнические слова по отношению к СССР… Именно мне принадлежит основная роль в формировании охвостья в борьбе с советской властью разными способами».

Даже здесь, на суде – не говоря уже о поведении на допросах, – никто из «обер-власовцев» особым мужеством не отличался. Хотя в зале суда слышен был стук топоров, которыми плотники сооружали во внутреннем тюремном дворе виселицу, а значит, всем было ясно, что терять им уже нечего. Но все же… слышать, как командарм, под знаменами которого ты еще недавно готов был идти в бой за освобождение России, теперь причисляет тебя к «охвостью» и говорит о командовании освободительной армии и руководстве КОНРа как о некой шайке?!

Однако, вспомнив обо всем этом, генерал Леонов одернул себя: «Еще неизвестно, как поведешь себя ты, когда настанет и твоя очередь выслушивать смертный приговор». Уж кто-кто, а начальник следственного отдела хорошо помнил, какими волнами кроваво-красного террора захлестывало армейские штабы и «органы» во время «ежовских чисток», а затем во времена очищения от «ежовщины»; как десятками тысяч отправляли к стенке и в концлагеря[14] маршалов, генералов и офицеров во время всего периода довоенного истребления армейских кадров.

«Если бы стены этого тюремного ада способны были вскрывать твои мысли, – вновь одернул себя генерал от СМЕРШа, – на „власовской“ виселице появилась бы и тринадцатая петля. Хотя почему ты считаешь, что стены этого ада по имени „Лубянка“, на такое не способны? Когда-нибудь они так заговорят…»

6

Власов до сих пор уверен, что выдала их та же старушенция, которая угощала – богобоязненно вежливая, пергаментная, обладавшая шепеляво-ангельским голоском. Когда Воротова, уже получив корку черствого, как земля черного, хлеба, попросила дать что-нибудь с собой, потому что в лесу ее ждет товарищ, хозяйка внутренне возмутилась, тем не менее гордыню свою библейскую преодолела и прошепелявила:

– Ан, нету ничего боле. Для вас, неведомо откуда пришлых, нету.

Вот тогда-то, в отчаянии, Мария и поразила ее воображение, доверительно сообщив, что возвращения ее на окраине леса ждет не просто какой-то там беглый дезертир-окруженец, а… генерал. Причем самый главный из всех, которые в этих краях сражались.

Старуха поначалу не поверила, но для порядка уважительно поинтересовалась: «Неужто сам?!», при этом ни должности, ни фамилии не назвала. И крестьянской уважительностью этой окончательно подбодрила окруженку, тем более что на печи у старушки аппетитно закипало какое-то варево.

Для верности Мария перекрестилась на почерневший от всего пережитого на этой земле, двумя еловыми веточками обрамленный образ Богоматери.

– Если хотите, вечером, попозже, в гости зайдем, тогда уж сами увидите…

– Зачем в гости?! – всполошилась хозяйка. – Немцы, вон, кругом; считай, отгостили вы свое. Ты-то ему, генералу своему, кем приходишься?

– Да никем, поварихой штабной была.

– Кому врешь? – все так же незло возмутилась хозяйка, расщедриваясь при этом на небольшую подгоревшую лепешку, кусок соленого, давно пожелтевшего сала и полуувядшую луковицу – по военным временам, истинно генеральский завтрак. – Мне, что ли, ведьме старой? Я ведь не спрашиваю, кем служила, а за кого генералу была.

– Да поварихой этой самой и была.

– Так вот, слушай меня, повариха! – неожиданно окрысилась хозяйка. – Тебя я не видела, о генерале твоем слыхом не слыхала. Но скажи ему, что зря его до чина генеральского довели. Любой из наших мужиков деревенских, прошлую войну прошедших, лучше него в лесах этих воевал-командовал бы. Так ему и передай. И собачонкой за ним по лесам не бегай: вдвоем поймают, вдвоем и повесят. Может, наши же, сельские, и в петлю сунут.

– Да уйдем мы, уйдем, – поспешно уложила на лепешку луковицу, сало и сухарную горбушку.

– Приметила тут неподалеку, на пригорке, амбар колхозный? Так вот, троих партейных окруженцев мужики наши, из «самообороны» сельской, уже загнали туда. Со вчерашнего вечера, считай, и загнали. Видать, немцам сдать хотят; как скотину на бойню – сдать, прости господи.

Однако никакого значения словам ее Мария не придала. За месяцы, проведенные в окружении и в лесных блужданиях, она уже привыкла к тому, что опасность и враги всегда рядом. Может быть, поэтому и на подростка, после ее ухода подкатившего ко двору добродетельницы на дребезжащем велосипеде, тоже внимания не обратила.

– Немцев в деревне нет? – спросил генерал, жадно наблюдая, как, усевшись на расстеленную шинель, Мария делит добычу.

– Гарнизона вроде бы нет, наездами бывают. Зато «самооборона» местная лютует, троих бойцов наших под конвой взяли и в амбар заперли. Старуха уходить советует.

– Заметила, как нас теперь все гонят? – мрачно проворчал командарм, набрасываясь на сало и луковицу. – Будто не по своей земле, а по какой-то нами же оккупированной территории ходим, в стремени, да на рыс-сях!

– А что тебя удивляет, генерал? Многие так и считают, что вами, коммунистами, оккупированной, – спокойно ответила Мария, и впервые за все время их блужданий Власов ощутил, как резко и холодно женщина отшатнулась от него – «вами, коммунистами!..» И на «ты» обратилась тоже впервые. До этого всегда старалась «выкать», дабы на людях случайно не проговориться.

– И ты, что ли, тоже так считаешь? – задело генерала.

– Считала бы так, давно бы ушла. Из окружения тоже давно вышла бы. Кстати, о том, как вы здесь воевали – народ плюется, вспоминая. Потому как очень уже бездарно, не в пример немцам. Так прямо в глаза и говорят. Причем не только эта старуха-кормилица, и не только в этом селе.

Едва они управились со скудным ужином, как у разбитого окна появился уже знакомый Марии мальчишка-велосипедист, сказал, что баба Марфа зовет их на щи, и тут же умчался. Воротова видела, что на плите вскипало какое-то варево, поэтому никаких сомнений у нее не возникло: все-таки решила расщедриться, старая ведьма.

Чтобы не привлекать внимание сельчан, они вошли во двор Марфы со стороны огорода и небольшого садика. К тому же основательно стемнело, и они были уверены, что никто из крестьян не заметил их появления в этой усадьбе. А как только вошли в освещенную керосинкой горенку, сразу же увидели, что на столе их ждут две миски со щами и разломленная надвое лепешка.

Мария была убеждена, что смилостивилась над ними старуха только потому, что знала, кто именно придет в ее дом вместе с «окруженкой». И хотя встретила их Марфа скупым: «Быстро поешьте и уходите себе с богом!», все равно искренне поблагодарила ее. Вместо ответа старуха выпрямилась, насколько позволяла ее теперь уже навечно ссутуленная спина, внимательно осмотрела упиравшегося головою в потолок почти двухметрового генерала, на наброшенной на плечи шинели которого уже не было никаких знаков различия, и, сокрушенно покачав головой, вышла.

Даже сейчас, сидя в камере смертников перед повешением, Власов вдруг вспомнил этот пристальный взгляд Марфы, пытаясь понять, что в нем было заложено: трепетное любопытство (Мария призналась ему, что проговорилась перед старухой), или же иудино желание запомнить обличье того, кого она уже смертно предала? Зато хорошо помнил, что, едва они доели последнюю ложку этого ненаваристого варева, как во дворе послышалась русская речь и двое вооруженных мужчин в подпоясанных армейскими ремнями гражданских телогрейках вошли в избу. Как потом выяснилось, еще несколько человек окружали жилище Марфы.

– Хватит крестьян обжирать, – сурово проговорил кряжистый бородач, в руках которого кавалерийский карабин казался игрушечно невесомым. Причем бас у него был густой, что называется, архиерейский. – И так уже до нищеты крайней всех довели. Вон пошли из избы! В амбаре вас уже дожидаются. Партизанщину здесь развели.

– Но мы не партизаны, – попытался объясниться Власов, однако бородач прервал его:

– Все армейцы уже в Мясном Бору да в Спасской Полисти, в лагерях для пленных, – пробасил он. И генерал обратил внимание, что говор у него не местный, и речь явно не крестьянская, из интеллигентов, небось, из «бывших», которые повылезали теперь из всех мыслимых щелей. – А все, кто до сих пор не сдался, уже числятся партизанами, за укрытие которых немцы целые села сжигают. Так что сдай-ка ты свой пистолет, служивый, и вместе со спутницей своей – на выход. Пусть утром с вами жандармерия полевая разбирается.

Когда Власов отдавал пистолет, второй из «самооборонцев», приземистый худощавый мужичишка, рассудительно объяснил ему:

– Лучше будет, если немцы возьмут тебя, служивый, без оружия, мы же о пистолете тоже говорить не будем. Нам-то он пригодится, а ежели тебя возьмут с оружием – это уже, считай, по их законам военного времени…

– Но вы-то… – кивнул Власов на его «трехлинеечный» обрез, – при нем, при оружии.

– Потому как «самооборона». Что-то вроде местной сельской дружины или полиции. Ты-то сам у них, у красных, за генерала, говорят, был?

– Неправду говорят, – резко возразил Власов. – До генерала, увы, не дослужился.

– Да подполковник он, из тыловиков, – пренебрежительно объяснила Воротова. Документы генерала она припрятала у себя, в узелке, на тот случай, если вздумают обыскивать. – Это я бабе Марфе, сдуру, наврала, что, мол, генерал при мне, чтобы на еду разжалобить. На самом же деле я поварихой была, а он в дивизии продовольствием ведал. Когда в окружении оказались, документы в дупле спрятали, нашивки поотрывали – и в леса…

«Самооборонцы» вопросительно переглянулись, и бородач, который за старшего был, проворчал:

– Ладно, гадать: генерал – не генерал? Все туда же, в амбар их, завтра с ними новая власть разбираться будет.

– Так меня и ведите, женщину в амбар зачем закрывать, в стремени, да на рыс-сях? Пусть здесь остается, или в другой какой избе переночует, если кто принять согласится.

– Не согласится, – ответил бородач. – Раз вместе задержали, вместе и ночь коротать будете.

– Причем, видать, не первую, – скабрезно хихикнул его односельчанин. – Может, Трохимыч, и впрямь у тебя в доме ее пригреем? Или в какой-нибудь избенке брошенной?

– Тебе своих, сельских вдов мало? – буквально прорычал на него бородач. – Хочешь какой-то заразы фронтовой подцепить да полсела справных баб наших перепортить ею?

Власов видел, что Мария вспылила, но тем не менее промолчала и, ледоколом пройдя между плечами «самообороновцев», вышла на улицу. Власов тоже хотел возмутиться, но понял: не время. Не мог же он убеждать мужиков, что, мол, женщина перед ними «справная», поэтому набрасывайтесь на нее.

Во дворе их ждали еще четверо «самооборонщиков», причем один из них, верхом на лошади, дежурил у ворот. Именно ему бородач приказал скакать к конторе лесозаготпункта, где стоит немецкий пост, и доложить, что пойманы еще двое окруженцев.

– Ты, главное, скажи фельдфебелю, – поучал он всадника, – что один из задержанных нами – явно из офицеров, а может, и генералов. В любом случае, скажи, что очень уж подозрительный. И женщина при нем. Там парнишка из соседнего села, вроде как в переводчиках. К нему обратись, он поможет объясниться! У них там рация, пусть конвой присылают.

– Яволь! Зер гут! Русише швайн! Нихт ферштейн! – жизнерадостно выпалил всадник полный набор известных ему немецких фраз.

– Как же быстро они здесь огерманиваются! – нервно проговорила Мария.

– Помолчи, не время, – процедил сквозь зубы Власов.

– А когда будет «время»? – огрызнулась Воротова. – Когда окажемся за колючей проволокой?

7

Перейдя через улицу, дружинники повели задержанных по тропинке, тянущейся к большому строению на косогоре, которое и было тем самым колхозным амбаром. Когда при свете восходящей луны поднимались на возвышенность, из леса донеслась винтовочная стрельба. Власов поневоле остановился и посмотрел в ту сторону, словно ожидал освобождения. Бородач уловил это и ударом приклада меж лопаток заставил идти дальше. А поскольку рука у этого лесовика была тяжелой, то генерал не сдержался и застонал от боли.

– Это у Веденеевки палят, – проговорил дружинник, которого Власов так и назвал про себя – Рассудительным. – Видать, тоже кто-то из окруженцев на пост самообороны нарвался.

– Ничего, – пробасил бородач, – переловят или там же уложат.

– Что ж вы своих-то истребляете, вместо того, чтобы против немца упираться?! – изумился Власов.

– Это кто нам «свои», вы, что ли, сталинисты-бериевцы? Ты бы по деревням да местечкам местным прошелся, посмотрел бы, сколько энкавэдисты ваши народа здесь постреляли, да по лагерям пересажали. Как не «куркуль», так «враг народа», «троцкист», «уклонист», или еще какая хреновина политическая, которую никто в краях здешних ни понять, ни объяснить не способен. Храмы порушили, священников и прочий люд церковный сплошь постреляли; интеллигенцию, какая ни есть – во «враги народа» записали. Какие ж вы нам «свои», нехристи большевистские?!

У амбара их встретили двое часовых, причем видно было, что оба они то ли из дезертиров, то ли из окруженцев, но, очевидно, местных. Один из них, молодой, рослый, под стать самому Власову, сразу же подался к командарму и внимательно, насколько это можно было сделать при свете луны, всмотрелся в его лицо.

– Что-то мне рожа этого вояки знакомой кажется, – проговорил он, когда задержанным велели войти в освещенный слабым мерцанием керосинки амбар.

– Никак из командования кто-то, – поддержал его второй охранник.

– Уж не генерал ли это Власов? Говорят, бродит где-то поблизости.

– Так бы тебе и дался генерал в амбар себя загнать, – угомонил его Рассудительный своим вкрадчивым гнусавым голоском. – Неужто сам Власов ходил бы здесь без охраны да вымаливал сухарей и похлебки? Это ж тебе не те «амбарники» безлошадные, с которыми мы тут со вчерашнего вечера маемся.

– А все может быть. Вчера тут немцы на мотоциклах разъезжали, именно о нем, о Власове, спрашивали. Рыщут, разыскивают. Предупреждали: если объявится, немедленно сообщить, и непременно передать живым и невредимым.

– Но ведь о бабе они ничего не говорили, – возразил ему Рассудительный.

– При чем тут баба? Их сейчас вон сколько, баб этих! Мало ли что…

«Амбарники» встретили новеньких молча. Обнаружив, что вместе с Власовым вошла женщина, один из них взял охапку сена и отнес за невысокую дощатую перегородку, определяя тем самым место для них обоих. Он же объяснил, что во двор их не выводят, а туалетом служит небольшой притвор у средней, заколоченной двери. Другой, из тех, что продолжали лежать неподалеку от двери, тут же миролюбиво поинтересовался, из какой они части, однако Власов жестким командирским голосом осадил его:

– Вопросов не задавать. Нам надо выспаться. Три недели на болотных кочках ночевать приходилось.

– Ясно, – все так же миролюбиво ретировался любопытный. – Есть, вопросов не задавать.

8

Власов и Мария были так измотаны, что проснулись, когда солнце уже немного поднялось и трое других арестантов бодрствовали. Едва они успели развеять в своем сознании остатки сна и осмотреться, как раздался треск моторов и неподалеку, на проселке, появились три мотоцикла.

Прильнув к щелям в стене, Власов и Мария видели, как две машины развернулись так, чтобы с разных сторон можно было прошивать амбар из пулеметов, а третья стала медленно приближаться к легкой ограде из жердей. Охранники услужливо открыли амбарную дверь и тут же отошли подальше. Как оказалось, здесь же были и те двое дружинников, что задерживали Власова в избе Марфы. А вслед за мотоциклистами прискакал всадник, который вчера выполнял роль посыльного.

– Всем выйти из дома! – еще от калитки прокричал офицер, восседавший на заднем сиденье головного мотоцикла. – Считаю до десяти, затем открываем огонь!

Однако досчитывать до десяти ему не пришлось.

– Не стреляйте! – восстал в дверном проеме окруженец с пропитанной болотным духом и дымом костров шинелью на руке. – Я – командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов! Солдат моих тоже не трогайте, они со мной!

На какое-то время все, кто был свидетелем этой сцены, в буквальном смысле онемели.

– Вот тебе и явление Христа народу! – первым опомнился мощный бородач, оглашая округу архиерейским басом. Судя по всему, именно он был старостой этой деревни. – А мы-то судили-рядили, кто такой, да откуда!

– Счастье его, что вчера не признался, шакал! – оскалил мощные волчьи зубы конный, по виду калмык, или еще какой-то степняк, на рукаве гимнастерки которого красовалась белая повязка полицая. За спиной у него болтался кавалерийский карабин, а из большой кожаной кобуры, к седлу притороченной, торчал ствол немецкого автомата. – К седлу привязал бы, и прямо в штаб по земле притащил.

Он порывался и дальше изливать душу, но переводчик приказал ему вернуться к лесу, где затерялись еще два их мотоцикла, один из которых забарахлил, и привести их сюда.

– Яволь! Зер гут! Русише швайн! Нихт ферштейн! – вскинул тот руку с нагайкой и со свистом и гиком понесся к ближайшему перелеску.

– Ну, наконец-то, генерал! – только теперь сошел с мотоцикла переводчик. Перебросившись несколькими словами с офицером, который находился в коляске, он решительно отбросил покосившуюся плетенку-калитку и направился ко входу в амбар. – Сколько можно кормить комаров?! Третьи сутки колесим по округе, разыскивая вас.

По-русски он говорил с характерным акцентом, который сразу же выдавал в нем прибалтийского немца. Но из тех, кто уже давно оказался в Германии, но, еще не избавившись от акцента, уже успел подзабыть сам язык.

– Оставайся у амбара, – вполголоса успел проговорить Власов, услышав за спиной дыхание Марии.

– Только вместе с вами.

– Не дури, немцам сейчас не до тебя будет, – увещевал ее командарм, не оглядываясь. Они в самом деле были настолько измотаны, что почти сразу же уснули и даже не успели условиться, как вести себя дальше, во время задержания их немцами. – Оставайся в деревне. Иначе – лагерь.

– А дальше? Что потом? – зачастила Мария. – Нет уж, только с вами.

– Со мной – лишь до первого лагеря. Неужели не понятно, в стремени, да на рыс-сях?!

– Пусть только до ворот, – обреченно уткнулась лицом в его спину. – Зато с тобой, – решилась прилюдно перейти на «ты».

– Что ж, как знаешь…

Немецкий офицер учтиво сидел в коляске в десяти шагах от них, словно бы решил не вмешиваться в их странный диалог. Как и стоявший чуть в сторонке лейтенант-переводчик, он уже заметил женщину, о существовании которой знал еще до появления здесь, однако лишних вопросов не задавал.

– Уверены, что искали именно меня, господин лейтенант, генерала Власова? – ступил Андрей навстречу переводчику и капитану, только что выбравшемуся из коляски.

– Так точно. По личному приказу командующего 18-й армией генерал-полковника Линденманна, – с немецкой прилежностью отдал честь переводчик, и тут же представился: – Лейтенант Клаус фон Пельхау[15]. А это – капитан из разведотдела корпуса фон Шверднер, – указал на высокого, чуть пониже Власова, статного офицера с двумя железными крестами на груди.

– Значит, вы и есть генерал-лейтенант Власов, я вас правильно понимаю? – покачался на носках до блеска надраенных сапог фон Шверднер. И Власов без переводчика уловил смысл сказанного.

– Да, это я, – по-немецки, и как можно тверже, подавляя волнение, заверил его генерал.

– Командующий противостоящей нам 2-й Ударной армией? – теперь уже переводил лейтенант.

– Из некогда противостоявшей, – перешел Власов на родной язык, не полагаясь на свое знание немецкого. – Вообще-то я был заместителем командующего фронтом, но в сложившейся фронтовой ситуации вынужден был принять командование 2-й Ударной армией.

Однако капитана-разведчика интересовали не тонкости их переговоров и не точность в выражениях.

– То есть вы готовы документально удостоверить свою личность? – спросил он.

– Сразу чувствуется, что перед тобой – разведчик, – едва заметно, судорожно улыбнулся Власов.

Генерал достал из нагрудного кармана удостоверение заместителя командующего Волховским фронтом, на котором рукой штабиста было еще и начертано: «командующий 2-й Ударной армией», и протянул капитану. Тот долго рассматривал его, затем удивленно ткнул в корочку пальцем и показал Власову.

– Чья это подпись, господин генерал?

– Верховного главнокомандующего, Сталина.

– Совершенно верно, Сталина, – самодовольно подтвердил капитан. – Я запомнил ее по фотокопиям некоторых секретных документов. Обязательно сохраните это удостоверение.

– Для чего? – удивленно уставился на капитана Власов.

– Чтобы рядышком появилась подпись фюрера, – холодно ухмыльнулся тот.

– Вы думаете, что?..

– Возможно, кому-то из наших генералов удастся уговорить фюрера поставить и свою подпись, и тогда вы станете обладателем уникального документа. А пока что – прошу, – неохотно вернул удостоверение командарму. – Храните. И, пожалуйста, в коляску мотоцикла.

Лейтенант тут же приказал одному из мотоциклистов приблизиться к воротам и, пересадив пулеметчика на запасное колесо третьего мотоцикла, рукой указал русскому генералу на освободившуюся коляску.

– В трех километрах отсюда вас ждет штабная машина, господин генерал, – объяснил капитан.

– Именно меня? – зачем-то уточнил командарм.

– Всех остальных генералов и полковников вашей разгромленной армии мы уже выловили, – самодовольно объяснил капитан. – Одних отправили в лагеря, других пристрелили. Некоторые сами предпочли застрелиться, – снисходительно окинул он взглядом блудного генерала, – но таких, на удивление, оказалось немного. Точнее, крайне мало.

Власов недовольно покряхтел и опустил глаза. Он прекрасно понимал, на что намекает этот разведгауптман.

– Наши офицеры предпочитают гибнуть в боях, – едва слышно проговорил он, заметно растерявшись перед таким морально-этическим натиском немцев. Сбивал с толку сам подход к его пленению. Казалось бы, они должны радоваться, что в руки им попал сам командующий армией. – И потом: стреляться или сдаваться – это вопрос выбора.

– И как давно вы сделали свой выбор – сдаться?

– О деталях мы будем говорить с генералом Линденманном, – заносчиво ответил Власов. – Главное, что я этот выбор сделал.

– Если генерал-полковник Линденманн захочет вас принять, – сбил с него спесь капитан. – И что-то я не понял: вы действительно сдались, или же вас взяли в плен бойцы местной самообороны?

– Какое там «сдался»?! – архиерейски пробасил бородач. – Взяли мы его. Вместе вон с той бабой – и взяли. Окрестностями бродил, по селам и хуторам попрошайничал.

– Так это и есть ваш выбор? – с иезуитской вежливостью, и вновь по-русски, поинтересовался капитан разведки. – Выбор командующего армией?!

– Не стреляться, – уточнил переводчик, – не идти на прорыв, но и не сдаваться, а месяц бродить по нашим тылам, с нищенской сумой – в этом ваш выбор? – осмотрел он генерал-лейтенанта с таким пристрастием, словно хотел выяснить, где эта его нищенская сума. – Целый месяц бродить по деревням и попрошайничать, вместо того, чтобы… Впрочем… – пренебрежительно взмахнул он затянутой в кожаную перчатку рукой.

– Кстати, ваше личное оружие все еще при вас? – решил окончательно добить его капитан.

– Сейчас я без оружия.

– Неужели умудрились потерять?! – въедливо осклабился капитан, явно не скрывая того, что не одобряет трусости командарма, не решившегося воспользоваться своим пистолетом во имя сохранения офицерской чести. – Нет, просто взяли и выбросили? Вместе с портупеей и всеми знаками различия? – прошелся уничижительным взглядом по костлявой, нескладной, явно негенеральской фигуре Власова.

– Господи, до чего же докатились нынешние русские офицеры, – в свою очередь, презрительно смерил его взглядом лейтенант. – Впрочем, оно и понятно, – процедил он, – ведь все потомственное русское офицерство вы, коммунисты, давно и беспощадно истребили.

– Полностью согласен с вами, лейтенант, – почти на чистом русском поддержал его офицер разведки. – Выродилось русское офицерство, выродилось. Я близко знаком с несколькими белогвардейскими офицерами из окружения генерала Краснова, и могу засвидетельствовать разницу между ними и красными.

– Того самого, атамана Петра Краснова?! – заинтригованно спросил Власов.

– Да-да, того самого, и тоже генерал-лейтенанта. Но речь сейчас идет об офицерах из русских дворян, из аристократов, которых принято было называть «белой костью» армии.

– Не забывайте, что у нас была Гражданская война, – молвил Власов, понимая, к чему клонит лейтенант.

– О, да, Гражданская война. Понятно, понятно. Как у вас, русских, говорят, «война все спишет». Тем более что она все еще продолжается у вас с того самого, революционного семнадцатого года.

9

В это время на проселке показались еще два мотоцикла, явно из свиты капитана. Причем в одном из них сидел радист, а коляска другого зияла пустотой. Вслед за машинами из перелеска – все с тем же свистом и гиком – появился конный гонец. Сама верховая скачка явно доставляла этому степняку-дезертиру удовольствие.

С минуту все молча наблюдали за тем, как эти мотоциклы приближаются и как унтер-офицер докладывает затем капитану о своем прибытии, объясняя причину задержки.

– Так все-таки, где ваше оружие? – спросил капитан разведки.

– Меня обезоружили, – метнул злой взгляд на старосту-бородача Власов, словно из-за него командарм не сумел мудро распорядиться оружием после того, как выяснилось, что войско его погибло.

– Еще там, на командном пункте армии? – уже по-немецки, но все с тем же презрительным снисхождением поинтересовался разведчик.

– Вчера вечером, здесь, у амбара.

– Верните господину генералу его личное оружие! – тут же прокричал переводчик, мгновенно сориентировавшись в ситуации. Да бородач и сам уже вытаскивал пистолет из-за брючного ремня. – Только в нашем присутствии пользоваться оружием вам уже не позволено, – предупредил он Власова и напряженно проследил за тем, как, получив пистолет, командарм дрожащей рукой прячет его в карман своих немыслимо грязных галифе.

– Хотел бы, давно бы застрелился, – оскорблено огрызнулся генерал.

Прошлой ночью, при переходе через болото, он утопил свои очки, и теперь мучился от того, что все вокруг теряло свои очертания и постоянно приходилось напрягать зрение, чтобы каким-то образом восстановить их.

– К слову, замечу, что тех из ваших офицеров, кто пытался скрываться, – проговорил капитан, – ваши люди выдавали сразу же, как только они появлялись на окраине какого-либо села[16].

– Это уже не «наши», это «ваши» люди.

– Согласен, теперь уже «наши», – с вызовом согласился капитан, и по лицу его конвульсивно пробежала ухмылка.

Власов затравленно взглянул на лейтенанта, инстинктивно почувствовав, что тот настроен более благодушно.

– И давно вы узнали, что я нахожусь в этом районе? – спросил генерал, садясь в предложенную ему коляску и краем глаза наблюдая, как капитан и переводчик с любопытством рассматривают подошедшую к ограде Марию Воротову. Его вопрос был всего лишь попыткой отвлечь внимание немцев от женщины.

– Так это и есть ваша фрау? – спросил капитан вместо ответа.

– Да, она со мной. И я очень просил бы…

– Понятно, ваша личная охрана, – скабрезно осклабился капитан фон Шверднер. – Ваша телохранительница.

– Причем очень надежная и личная… телохранительница, – подыграл капитану переводчик.

– Эта военнослужащая была штабной поварихой, – растерянно объяснил Власов, понимая, что выдавать ее за какую-то местную жительницу уже не имеет смысла.

Теперь уже понятно, что разведка знала: Власов блуждает в сопровождении женщины. И выдают они себя за семейную пару сельских учителей-беженцев.

– Для всех остальных – повариха, а для командующего… Как это у них называется? – обратился капитан за помощью к переводчику.

– Походно-полевая жена. На солдатском жаргоне русских это называется «пэпэжэ», – подсказал тот.

– Правильно он говорит, господин генерал?

– Я просил бы не трогать фрау Воротову, – наконец-то посуровел голос командарма, – и проследить за ее судьбой.

– Все ясно, господин генерал, – сказал лейтенант. – Мы могли бы даже оставить ее здесь, в деревне. Но как только новая местная администрация выяснит, кто она – ее тотчас же повесят.

– И потом, она сможет дополнить ваш рассказ о последних днях армии и ваших блужданиях, – объяснил капитан разведки.

– Эй, возьмите эту русскую с собой! – крикнул переводчик остававшимся на проселке двум мотоциклистам сопровождения. – И не вздумайте трогать ее: жена русского генерала!

– Жена русского… генерала?! – словно мартовский кот, изогнул спину всадник. – Почему же всю прошлую ночь я шакалил в одиночестве, а, староста?!

– Эй, унтер-офицер, – насторожился переводчик, обращаясь к старшему по чину среди вновь прибывших мотоциклистов, – вы лично отвечаете за неприкосновенность женщины!

– Это будет непросто, господин капитан.

– Не будь вы разведчиком, я бы уже наказал вас, унтер-офицер.

Когда в центре соседней деревни, у полуразрушенной церквушки, Власова суетно пересаживали в «опель», мотоциклисты, которые должны были доставить Марию, еще не появились. Спросить же, куда они девались, Власов не решился. Да и не до нее было тогда плененному генералу.

– Почему этот русский не обезоружен? – недовольно поинтересовался хозяин машины, тучный майор-интендант, восседавший рядом с водителем.

– Мы оставили бывшему командующему 2-й армией генералу Власову его личное оружие, – объяснил капитан.

– Так вы и есть тот самый генерал Власов?! – взбодрился майор.

– Да, тот самый, – сдержанно ответил бывший командарм.

– Мне пришлось допрашивать вашего интенданта, – сообщил он через переводчика. – Так вот, я понял, что интендантская служба ваша была ни к черту, четверть вашей армии вымерла от голода. Это правда?

– Голодали, приходилось, – мрачно согласился Власов.

– А почему вы голодали, если в окрестных селах население обладало достаточным запасом продовольствия?

– Это что, официальный допрос?

– Пока нет.

– Тогда какого дьявола?.. Я буду отвечать только на вопросы генерала фон Линденманна.

– Вы будете отвечать на вопросы любого офицера, – мгновенно побагровел майор-интендант, хватаясь за кобуру. И лишь после вмешательства капитана разведки, предупредившего о приказе командующего группой армий «Север» генерала фон Линденманна[17] доставить Власова в его штаб без каких-либо задержек и эксцессов, воинственный интендант тут же чинопослушно усмирил гнев.

В то же время переводчик вполголоса посоветовал Власову:

– Не пытайтесь дерзить немецким офицерам, господин генерал. Помните, что это офицеры… немецкие. Не привыкшие к тому, чтобы их кто-либо «крыл матом», пусть даже это будет командующий армией. Учтите это на будущее.

И, вслед за капитаном, извинился перед майором как старшим по чину. Заметив при этом, что когда-нибудь майор будет вспоминать, как в свое время ему лично пришлось брать в плен самого генерала Власова.

– Лично мне? Власова в плен? Рассказывать об этом?! – ухмыльнулся майор. – Позволю себе напомнить, что я – интендант вермахта, а не слуга барона фон Мюнхгаузена.

– Об этой войне, господин майор, мы будем рассказывать много такого, чему позавидовал бы даже бессмертный Мюнхгаузен.

– Если сумеем выжить в этих чертовых болотах, – проворчал интендант. – Но вы правы: он нужен сейчас нашему командующему, поэтому обойдемся без эксцессов, – окончательно смирился он. – Немедленно в штаб! – рявкнул водителю. – Вы, лейтенант, как переводчик, садитесь в машину. Вам же, капитан, придется довольствоваться мотоциклом сопровождения.

10

Генерал Георг фон Линденманн принимал его в своей Ставке, расположенной в каком-то старинном барском имении. Само двухэтажное здание, охваченное тремя флигелями, располагалось в глубине неухоженного парка, огромные дубы которого, очевидно, еще помнили времена Наполеоновских войн, а в стволах еще ржавели осколки снарядов, выпущенных в Первую мировую и в Гражданскую. «А ведь, если по справедливости, – с тоской в душе подумалось Власову, – то в этой усадьбе я должен был принимать Линденманна – побежденного и униженного. Но, похоже, война и справедливость – понятия несовместимые».

На вид генералу за пятьдесят: почти правильные черты лица, маска высокомерия на котором не исчезала, поскольку навечно отчеканена в самом его облике; медлительная интеллигентная речь, вальяжные движения. «Такому не группой армий командовать, а местечковым оркестром дирижировать, – все с той же оскорбленной гордыней отметил про себя Власов. – Вот только от „дирижера“ этого будет зависеть твоя судьба».

Окинув плененного командарма – уже более или менее отмытого в местной офицерской бане, в почищенном обмундировании, завшивленные рубцы которого чей-то денщик прожарил горячим утюгом, и накормленного – сочувственным взглядом, фон Линденманн предложил ему место за приставным адъютантским столиком и только потом, после почти минутного молчания, вежливо произнес:

– Я не собираюсь устраивать вам допрос, генерал, но хотел бы, чтобы разговор у нас был конкретным и откровенным.

– Мне хотелось бы того же, господин генерал.

Переводчиком служил все тот же, знакомый ему, лейтенант Клаус Пельхау, который вместе с капитаном разведки фон Шверднером принимал его пленение, и это немного успокаивало Власова. Рядом, за столом совещаний, сидели два штабных писаря, которые вели протокол этого «недопроса».

– Осталась ли в зоне действий вашей армии хотя бы одна боеспособная часть?

– Ни одной. Есть только разрозненные группы, которые уже не имеют ни постоянных мест дислокации, ни рубежей обороны. Единственная их цель – каким-нибудь образом выжить и чудом прорваться к своим.

– Что ж, это совпадает с данными нашей разведки, – согласился фон Линденманн.

Адъютант принес две большие чашки кофе, одну из которых поставил перед Линденманном, другую перед пленным.

– Если уж вы решили сдаться в плен, то почему не отдали приказ о прекращении сопротивления? Ведь тогда вы могли бы спасти жизни тысячам солдат и офицеров.

– Действительно, смог бы. Но тем самым нарушил приказ: сражаться до последней возможности.

– Вам был отдан такой приказ? – у самого рта застыла чашка с кофе. – Меня знакомили с показаниями нескольких ваших офицеров, в том числе и штабистов, однако никто о таком приказе не упоминал.

– У меня не было приказа отвести войска от указанных мне рубежей, что одно и то же. И потом, еще за месяц до того, как я вынужден был оставить командный пункт армии, связь с дивизиями и полками нами была утрачена. Распутица, болота, жесточайший голод, отсутствие боеприпасов и поддержки с воздуха, частичное, а затем и полное окружение, отсутствие каких бы то ни было подкреплений…

Слушая его, фон Линденманн размеренно покачивал головой. Профессиональный военный, он прекрасно понимал русского генерала, поскольку трагедия 2-й Ударной армии разворачивалась на его глазах.

– Подойдите к карте и укажите точное расположение ваших войск, в частности, укажите, где находились штабы вверенных вам дивизий и отдельных полков. А главное, покажите расположение своего запасного командного пункта, – сказал Линденманн, поднимаясь и тоже подходя к висевшей на стене штабной карте боевых действий.

– Считаете, что эти сведения все еще представляют для вас какой-то интерес? – пожал плечами командарм, но так как ответа не последовало, то Власов не стал испытывать нервы немецкого командарма и направился к карте.

Пока он вчера приводил себя в порядок, переводчик сумел раздобыть для него вполне приличные очки. Правда, они были немного слабоваты, тем не менее мир вокруг как-то сразу преобразился.

– Когда мне доложили, что вы оставили основной блиндаж, я решил, что перебазировались на один из запасных лесных командных пунктов, однако ни одна из посланных нами разведгрупп так и не смогла обнаружить его.

– По военной науке так оно и должно было происходить. Запасной находился вот здесь, – уверенно ткнул пальцем Власов в точку на карте, в пяти километрах восточнее одной из лесных деревушек. – Однако командование армией я принял только в апреле, когда предыдущий командующий…

– Генерал Клыков, – напомнил лейтенант-переводчик своему командующему.

– … уже находился в тылу, в госпитале. Меня уверили, что этот запасной командный пункт готов, замаскирован, засекречен, в нем есть запасная рация, а также запас продовольствия и боеприпасов.

– Но перебазироваться на запасной КП вы решили уже после того, как армия прекратила свое существование? Ушли с горсточкой офицеров, в надежде отсидеться там?

– Мы с трудом нашли этот запасной командный пункт, но так и не поняли, то ли его не достроили, то ли давно разграбили.

– Даже в армии русские остаются русскими, – удивленно и в то же время сочувственно покачал головой фон Линденманн.

Он пометил карандашом те места, на которых Власов указал КП своих дивизий и некоторых полков, и хотел позволить пленному присесть, но в это время один из унтер-офицеров, которого пленный принял за писаря, извлек откуда-то фотоаппарат и, попросив разрешения у Линденманна, принялся их фотографировать.

– Это фотограф нашей армейской газеты, – отрекомендовал его переводчик. – В свое время о вас много писали советские газеты, но теперь ваша слава перешагнет границы рейха и станет общеевропейской.

Власов кисло улыбнулся: он понимал, какой будет реакция на проявление подобной «славы» в Москве – в Генштабе, в НКВД, в СМЕРШе. Как она убийственным катком пройдется по его жене и родственникам, теперь уже жене и родственникам предателя. Власов помнил, что еще в мирном 1934-м, когда о войне с Германией никто и не помышлял, в Союзе был принят так называемый «Закон о семьях изменников». Так вот, в нем говорилось, что семьи изменников Родины, «хотя бы и не знавшие об этой измене (!), подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири». Страшно подумать, как поступают с ними сейчас, в военное время.

Но даже эта улыбка Власова вызвала у фотокорреспондента настоящий восторг: русский генерал сдался в плен, был гостеприимно принят немецким командующим и чувствует себя счастливым – вот о чем должен был говорить читателям газеты этот пропагандистский снимок! Понятно, что, щелкая затвором фотоаппарата, он вновь и вновь просил обоих генералов еще раз улыбнуться.

– Агонию вашей армии, генерал, я наблюдал еще с ранней весны, – проговорил фон Линденманн, когда корреспондент наконец угомонился и Власову позволили вернуться за столик.

– Именно тогда она и началась.

– Признаюсь, в ужасных болотно-лесных условиях бездорожья моим войскам тоже приходилось нелегко, но то, что мы наблюдали, прорываясь через ваши армейские редуты… Вплоть до каннибализма… Мы – другое дело, мы пребываем на чужой территории, далеко от рейха, от баз снабжения, но вы-то находились на своей земле. Как можно было опуститься до такого?

– Я принял командование армией, уже когда спасти ее практически стало невозможно.

– Вряд ли Генштаб воспринял бы эти ваши оправдания. Не говоря уже о диктаторе Сталине.

– Я и не собирался ни перед кем оправдываться, а всего лишь изложил бы голые факты. Которые были бы подтверждены приказами и прочими документами.

Фон Линденманн надел очки, которыми не пользовался, даже стоя у карты, и пристально всмотрелся в лицо пленника. При этом его собственное лицо не выражало ничего, кроме снисходительной иронии.

– Это правда, что за вами был прислан самолет, однако вы отказались лететь?

– Москва всего лишь предполагала прислать за мной самолет, но я предупредил, что не оставлю солдат, предпочитая разделить их судьбу.

– На самом же деле вы понимали, что Сталин прикажет судить вас и расстрелять, – саркастически улыбнулся фон Линденманн. – Как в свое время приказал расстрелять многих других генералов.

Власов понял, что это уже не вопрос, а утверждение, поэтому возражать не стал, а только пожал плечами.

– Такой вариант тоже не исключался, – примирительно сказал он. – Однако мне действительно стыдно бросать солдат на произвол судьбы.

– Хотя вы и понимали, что само командование, в том числе и Сталин, бросить вашу армию не постеснялось. Уже в апреле я понял, что 2-ю Ударную предали, и ничуточку не сомневался, что никакого подкрепления вы не получите. Особенно это стало ясно, когда вашим войскам удалось на какое-то время пробить брешь в нашем окружении и вывести раненых за его пределы. Меня поразило тогда, что русские части, находившиеся по ту сторону железнодорожной линии, на которой происходил прорыв, ровным счетом ничего не сделали, чтобы помочь вам, если не расширить, то хотя бы удержать созданный коридор. Позволив, таким образом, моим войскам быстро его ликвидировать.

– Меня это поразило еще больше, – угрюмо признался Власов.

– Причем я так и не нашел сколько-нибудь разумного объяснения пассивности тех ваших двух, пока еще прочных, не измотанных боями полевых армий, которые вплотную подступали к линии окружения.

– Я точно так же не нашел разумного объяснения, – угрюмо признал Власов, допивая остатки ароматно пахнущего кофе, вкус которого он давно забыл. – И это меня удручало, заставляя много думать над тем, что происходит в наших вышестоящих штабах.

Линденманн рассеянно как-то помолчал, и Власов понял, что встреча их подходит к концу. Что ж, подумал он, как бы немецкое командование ни повело себя дальше, прием, устроенный тебе фон Линденманном, должен запомниться. Этот генерал повел себя, как подобает рыцарю и аристократу.

– Прежде чем принять вас, я беседовал с начальником штаба Верховного командования фельдмаршалом Кейтелем. Как человек деловой, привыкший к конкретным решениям, он сразу же просил выяснить, как вы намерены вести себя в плену. То есть согласны ли сотрудничать с немецким командованием, или же предпочитаете оставаться пассивным военнопленным. Причем хочу предупредить, что от вашего ответа, генерал Власов, будет зависеть все дальнейшее отношение к вам высшего германского командования, поскольку смысл его немедленно будет доложен фюреру.

– Считаете, что фюрер уже знает о моем пленении?

– Кейтель заверил, что доложил об этом фюреру еще вчера, как только вас доставили в мою Ставку.

Власов немного помолчал, поднялся из-за стола, одернул китель и как можно четче и тверже произнес.

– Я буду сотрудничать с вашим командованием. Причем сотрудничать самым серьезным образом, однако делать это буду в интересах освобождения своего народа от коммунистического режима, во имя свободной от большевиков России.

Фон Линденманн вновь предложил ему сесть и посмотрел в окно с такой тоской, словно это его самого, а не русского генерала, вскоре должны будут отправить в лагерь военнопленных.

– Но в таком случае получается, что мы с вами союзники, – вновь украсил свое постное арийское лицо завесой сарказма фон Линденманн. – Непонятно только, почему мы так долго и кроваво противостояли в этих краях друг другу.

– Очевидно, потому, что мы с вами люди военные, а значит, подневольные, – ответил Власов так, как не раз говорил своим подчиненным генералам и старшим офицерам. – Военные все в одинаковой степени подневольные.

– Согласен, это вопрос философский, а предаваться философским созерцаниям нам не пристало.

– Зато моя нынешняя позиция вам ясна.

– Это ваше твердое решение?

– Вы, наверное, обратили внимание, что я уходил не в сторону линии фронта, а в сторону вашего тыла.

– Это аргумент неубедительный, – парировал фон Линденманн. – Чем дальше от линии фронта, тем меньше насыщенность наших войск, и следовательно, больше шансов уцелеть. Обычная логика окруженца, который рассчитывает продержаться в нашем тылу, действуя при этом в подполье или в партизанском отряде.

Власов понял, что скепсис немецкого генерала может навредить ему, но как достойно выйти из этого положения, не знал.

– Для меня это было время раздумий и принятия окончательного решения, – сказал он то единственное, что хоть как-то могло повлиять на мнение фон Линденманна. Хотя в рассуждениях своих о «логике окруженца», немец, конечно, был прав. – Теперь оно вам известно, господин генерал-полковник.

Видимо, немецкий генерал тоже не был заинтересован, чтобы плененный им известнейший русский генерал представал перед командованием в неподобающем свете. «Мало того, что фон Линденманн наголову разбил целую русскую полевую армию и пленил ее командарма, так он еще и сумел убедить его перейти на сторону рейха и активно сотрудничать с фашистским командованием!» – вот как все это должно было выглядеть теперь не только в глазах фельдмаршала Кейтеля, но и самого фюрера. Только поэтому он не стал нагнетать обстановку и примирительно объявил:

– Я удовлетворен, что ваше решение оказалось именно таким, генерал.

– И таким же останется впредь.

– Что облегчает жизнь и нам, и вам, – говоря это, фон Линденманн, все еще не отрывал взгляда от окна, прикрытого от прямых лучей солнца веткой сосны. Возможно, потому, что не желал встречаться с взглядом русского. – Прошу прощения, господа, я вынужден вас оставить, чтобы поговорить со Ставкой Верховного командования вермахта.

11

После того как их разлучили у амбара, Марию Воротову командарм больше не видел. Поэтому, воспользовавшись тем, что генерал фон Линденманн перешел в соседний кабинет, чтобы поговорить с Берлином, откуда должны были – очевидно, после согласования с Кейтелем, или кем-то там еще, – распорядиться относительно его дальнейшей судьбы, Власов поинтересовался у переводчика, куда они девали женщину, оказавшуюся в плену вместе с ним.

– Понятия не имею, – беззаботно повел тот плечами.

– Так узнайте, черт бы вас побрал! – чуть было не сорвался на крик Власов, вызвав этим немалое удивление у немецкого офицера.

– Я понимаю, что вежливость генерала фон Линденманна позволила вам на какое-то время расслабиться, – процедил Клаус Пельхау. – Но все же не советовал бы забывать, где и в каком положении вы находитесь, и что с вами может произойти, если… и впредь станете забываться.

– Понятно, понятно, слегка погорячился, – быстро отработал Власов задний ход.

– Со всеми остальными офицерами тоже советую вести себя предельно сдержанно.

– Считаете, что вправе давать мне советы? – высокомерно поинтересовался Власов.

– Коль уж случилось так, что именно я оказался свидетелем вашего пленения… – проявил чудеса нордической выдержки Клаус Пельхау. – Теперь я ощущаю некую моральную ответственность перед вами, поэтому всячески пытаюсь оберегать. И ваше счастье, что я до сих пор остаюсь рядом с вами.

Лейтенант оглянулся на писаря и фотокорреспондента, и, убедившись, что они так и не уловили смысла их перепалки, добавил:

– Не думайте, что тут все будут рады вежливому приему Власова генералом фон Линденманном. Есть и такие, что потребуют вздернуть вас на одной из берлинских площадей, подобные предложения в моем присутствии уже звучали.

Это признание как-то сразу же обескуражило Власова. С минуту он дипломатично сопел и прокашливался, а затем все же набрался интеллигентского мужества, чтобы произнести:

– Прошу прощения, лейтенант. Пожалуй, вы правы: пора уже смириться с тем, что нахожусь в плену, а не у себя на командном пункте армии, в стремени, да на рыс-сях.

– Я готов понять ваше состояние, но…

– Мне всего лишь казалось, что для вас не составит особого труда разыскать того капитана разведки, который был с нами. Уж он-то должен знать, что произошло с фрау Марией Воротовой.

– Не думаю, чтобы он слишком уж заботился о судьбе вашей походно-полевой жены, – вновь вежливо возмутился лейтенант.

– Кто же тогда занимался ее судьбой? В лагерь-то ее, надеюсь, не отправили?

– А как еще прикажете поступать? Поскольку Воротова сдалась вместе с вами, к ней должны будут отнестись как к военнопленной. Однако для пленных женщин наши лагеря не предназначены. Иное дело – лагеря врагов рейха. Но это уже иные условия. Совершенно иные… условия, господин генерал.

– А вырвать ее оттуда вы не смогли бы?.. – начал было Власов, однако лейтенант бесцеремонно прервал его:

– Советовал бы заняться собственной судьбой, господин генерал. Конечно, далеко не каждого плененного генерала жалуют у нас так, как это делает сейчас фон Линденманн. Но здесь вы всего лишь гость. Дань вежливости по отношению к поверженному врагу – не более того. И ни в коем случае не советую затрагивать вопрос о Воротовой при прощании с ним. У нас в армии походно-полевых жен не бывает. Во всяком случае, это жестко пресекается.

– И все же узнайте, лейтенант, что с ней, – почти с мольбой произнес Власов.

– Попытаюсь, – ответил переводчик таким тоном, что командарм ни на мгновение не усомнился: «Ни черта он не попытается! Ему эти хлопоты и на фиг не нужны!»

Власов порывался продолжить увещевания, однако в это время вернулся фон Линденманн. По выражению его лица можно было понять, что в Берлине остались довольны и ликвидацией армии, которая, по замыслу советского командования, должна была оттягивать на себя значительную часть войск, блокировавших Ленинград, и пленением «спасителя Москвы» Власова, которого еще недавно Сталин считал своим лучшим генералом.

– Я доложил командованию о вашем намерении сотрудничать с нами в борьбе против коммунистического ига России. Это произвело должное впечатление. Приказано переправить вас самолетом на Украину, под Винницу, в лагерь для генералов и старших офицеров, которые представляют интерес для вермахта. Там уже есть несколько десятков пленных, готовых разделить ваши взгляды.

– Я благодарю вас за тот человечный прием, который вы оказали мне, господин генерал-полковник, – растроганно произнес Власов. Как бы он ни относился сейчас к полководцу, разгромившему его войска, далеко не каждый повел бы себя с ним с такой уважительностью – это поверженный командарм понимал. И пытался ценить.

– У вас будет полтора часа на обед и небольшой отдых, генерал. После этого вас отвезут на аэродром. Сопровождать вас будет лейтенант Пельхау, – повел он подбородком в сторону переводчика, уже стоявшего у двери, – и офицер СД, который ждет в моей приемной[18]. Все, генерал, не смею вас больше задерживать, – вежливо склонил голову фон Линденманн.

– Надеюсь, мы с вами еще когда-нибудь увидимся, – произнес Власов, все еще пребывая в растроганных чувствах. Но в ответ услышал ироничное:

– Не думаю, чтобы мне пришлось брать вас в плен еще раз, генерал.

– В этом мире все может быть, в стремени, да на рыс-сях, – уже под нос себе пробубнил Власов.

12

– Штурмбаннфюрер, по-вашему – майор СС, Герман фон Шелвиг, – по-русски представился рослый, плечистый офицер СД, ожидавший Власова в приемной.

– Генерал Власов, – пробубнил пленный.

– Мне приказано доставить вас в лагерь, генерал. Сейчас вы идете на обед, затем небольшой отдых и – на аэродром. Ваш пистолет, – вернул он пленному отобранное у него адъютантом перед беседой с фон Линденманном личное оружие.

– Странно, – повертел в руках пистолет Власов.

– Что вас удивляет, генерал?

– Считал, что уже не вернете.

– Правда, теперь оно без патронов, однако само возвращение оружия пленному – дань уважения к его чину. Ну а защиту мы вам гарантируем.

Слова он коверкал безбожно, тем не менее говорить пытался уверенно и даже бегло. Другое дело, что при этом в голосе его не проявлялось ни интонаций, ни эмоций. Даже когда приказывал лейтенанту-переводчику доставить пленного в офицерскую столовую, поскольку сам он обязан был ознакомиться с протоколом допроса.

После довольно сытного «генеральского», как объяснил ему переводчик, обеда лейтенант отвел Власова на квартиру, в которой пленный провел прошлую ночь. Там он сдал своего подопечного грозному, гренадерского вида ефрейтору, а сам на какое-то время исчез. Появился же буквально в последний момент, когда Власова усаживали в машину, чтобы доставить на аэродром.

– Мне удалось кое-что узнать о судьбе фрау Воротовой, господин генерал, – сообщил он, усевшись рядом с Власовым на заднем сиденье. Штурмбаннфюрер СД устроился рядом с водителем.

– Ну и что же вам стало известно? – суховато спросил Власов, возвращая себе генеральскую властность. Он уже вел себя так, как вел бы себя с нерадивым лейтенантом русской армии. – Где она теперь?

– С фрау Воротовой долго беседовали в разведотделе армии генерала фон Линденманна.

– Выведывали секреты русской кухни?.. – проворчал командарм.

– И секреты кухни – тоже, – ничуть не смутился лейтенант. – А затем решили направить ее вначале в лагерь немецкой разведки, чтобы потом, если только она приглянется инструкторам, определить в разведшколу.

– Ну, уж эта обязательно «приглянется», – едко заметил Власов. – С такой бабой вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

– Я не в том смысле, господин генерал, – впервые почувствовал себя неловко переводчик. – Хотя, несомненно, Воротова – красивая женщина. Очень красивая.

– Так ведь и я тоже «не в том»… смысле.

– Вы как-то странно относитесь к этой женщине, – с укором произнес лейтенант. – А ведь она была предана вам и, насколько я понимаю, спасала вам жизнь.

Сказав это, лейтенант напрягся. Как-никак перед ним был генерал-лейтенант, командарм, пусть и враждебной армии, и даже плененный. Однако реакция Власова оказалась совершенно неожиданной. Выслушав переводчика, он вдруг виновато, почти затравленно произнес:

– А что, собственно, вас смутило, господин лейтенант? Я ведь ничего такого… Она в самом деле спасала меня, как могла, и кто знает, если бы не она…

– Возможно, со временем вам удастся вернуть ее себе, – примирительным тоном произнес Клаус Пельхау. – Теперь все будет зависеть от того, какие условия вы примете.

– Этого следовало ожидать, – скрестил пальцы худых морщинистых рук генерал.

– Чего именно?

– Что меня начнут шантажировать или попросту «покупать», угрожая какими-то действиями против Воротовой.

– Извините, господин генерал, но порой вы начинаете вести себя так, словно у вас появился выбор. А ведь ничего иного, кроме верного служения рейху, судьба вам уже не оставила. Если вы отказываетесь служить фюреру, вас ждет расстрел. Или же лагерь, из которого вам тоже не выбраться.

– Правда, есть еще один путь, который, как мне сообщили сегодня утром по телефону, предложил начальник гестапо и большой шутник группенфюрер Мюллер, – не оборачиваясь, произнес штурмбаннфюрер СД. – Он считает, что в случае вашего отказа сотрудничать вас следует выдать красным, точнее, энкавэдистам. Вот тогда уж вам точно никто не позавидует.

Власов ответил не сразу, но пауза понадобилась ему только для того, чтобы справиться с подступающей к горлу яростью.

– Согласен, – наконец смиренно произнес он. – Это действительно выглядело бы оригинально. Однако вопрос: может, вам, господин штурмбаннфюрер, уже известно, какими именно окажутся условия, которые мне хотят предложить?

– Лично мне пока что ничего не известно. Хотя нетрудно предположить, что вам предложат перейти на службу фюреру.

– Уже предложили. Непонятно только, в качестве кого?

– В качестве какого-нибудь сельского старосты или, в лучшем случае, бургомистра небольшого городка.

– Тогда я предпочту остаться в лагере военнопленных. Причем не в генеральском, а в самом обычном.

– А если вам предложат возглавить командование русскими войсками? – спросил штурмбаннфюрер.

– Предполагаете, что немцы, то есть, я хотел сказать – ваше командование, готово создать русские части? – заинтригованно насторожился Власов.

– Разве на эту тему генерал фон Линденманн с вами не беседовал?

– Об этом речи не было, вы ведь знакомились с протоколом.

– Ну, протокол – это протокол, туда попадает далеко не все, что говорится во время допроса.

– Значит, такие части уже создаются?

– У нас в плену оказались тысячи ваших соплеменников, которые перешли к нам добровольно и сразу же начали рваться в бой с коммунистами. Другое дело, что пока что русские подразделения находятся под командованием наших офицеров.

– Вот оно значит, что?! – оживился Власов, понимая, что лучшего командарма русских, чем он, немцам не найти. – Я правильно понимаю ситуацию: лагерь под Винницей, куда меня должны доставить, постепенно становится центром русского освободительного движения?

– Русского освободительного?.. – переспросил штурмбаннфюрер. – Неплохое название. До сих пор о подобном «движении» я не слышал, но почему бы ему и не появиться в нашем «Абвер-лагере», вместе с вашим прибытием туда? Возможно, со временем этот лагерь станет штаб-квартирой русских частей вермахта.

– Вам уже приходилось бывать в этом лагере? – с надеждой спросил Власов, подаваясь к затылку эсэсовца.

– Настолько часто, что порой кажется, будто и меня тоже причислили к его обитателям.

– И как там, в общем?..

– Не скажу, чтобы питание было ресторанным, однако русские генералы обеспечены там не хуже большинства немецких офицеров. Приходилось слышать даже нарекания. Не русских, а немцев.

– Я не о питании сейчас, – нервно парировал Власов. – Об общей атмосфере, так сказать.

– Говорят, в прошлом году вы упорно защищали Москву, – впервые оглянулся на него фон Шелвиг. – Это правда?

– Да, – сдержанно проговорил Власов, понимая, какой болезненной может оказаться реакция офицера СД, если в голосе пленного генерала ему почудятся нотки гордости за свое прошлое.

– Так вот, будь моя воля, я бы заставил вас точно с таким же упорством штурмовать вашу Москву, причем уже в этом году, в самый разгар подмосковной русской зимы, – мстительно рассмеялся эсэсовец.

И Власов понял: смеяться так мог только человек, который на собственной шкуре познал, что такое русская зима.

– Вас, господин штурмбаннфюрер, судьба тоже забрасывала в подмосковные снега? – спросил лейтенант-переводчик, понимая, что неспроста фон Шелвиг затеял разговор об этом.

– В составе дивизии «Дас Рейх», – задумчиво ответил штурмбаннфюрер. – Причем порой мне кажется, что я все еще не выбрался из этих проклятых снегов, в которых остались многие солдаты дивизии.

В салоне «опеля» воцарилось неловкое, тягостное молчание, которое труднее всех давалось пленному «спасителю Москвы».

– Так что советую смириться с таким обменом, – решил как можно скорее нарушить его лейтенант, уже успевший проникнуться судьбой мятежного генерала, – фрау Воротову мы от вас окончательно изымаем и направляем в разведшколу, а вас – в штаб русских частей вермахта. Возражений не последует? Согласитесь, что это вполне равноценный обмен.

Немного помолчав, генерал угодливо хохотнул:

– Нашли по поводу кого торговаться со мной! По поводу штабной поварихи! Причем теперь, когда назревают такие события…

* * *

Самолет все еще находился на заправке, и у Власова оставалось несколько минут. Он стоял на краю полевого аэродрома и задумчиво смотрел в сторону густого соснового леса. Пока они добирались до этой наспех построенной взлетной полосы, командарм успел заметить, что болот в этой части Волховщины значительно меньше, нежели в тех краях, где ему с войсками приходилось держать оборону, а сами леса казались значительно гуще и холмистее. Жаль, что он со своими частями так и не дотянулся до этих сухих песчаных холмов и крутояров.

«Вот тут бы партизанам и разворачиваться, при такой-то массе окруженцев!» – подумал он, прощупывая взглядом пригорок на лесной опушке, буквально в пятидесяти метрах от колючего ограждения авиабазы. И на какое-то время совершенно забыл, что теперь он уже по ту сторону фронта, по ту сторону «баррикад». Мало того, не исключено, что вскоре именно его «русским частям вермахта» придется этих самых партизан усмирять. Но, даже опомнившись, он по-прежнему смотрел в сторону леска с такой тоской, с какой мог смотреть разве что загнанный в ловушку матерый волк.

Увлекшись, он не обратил внимания, что лейтенант-переводчик что-то горячо доказывал штурмбаннфюреру, вручив ему перед этим какие-то бумаги. Когда же они пришли к единому мнению, Пельхау окликнул Власова и как-то хитровато ухмыльнулся. При этом в руке у него находились те же два листика с отпечатанными на них текстами на русском и немецком языках, с которыми только что знакомился офицер СД.

– Я, конечно, не мог вмешиваться в ваш разговор с генералом фон Линденманном, – сказал Пельхау. – Хотя повод был. Вы много говорили об агонии армии, о ее гибели. А в планшетке у меня находилась сводка «Совинформбюро», в которой крах вашей армии напрочь отрицается. Причем это не наша пропагандистская фальшивка, а реальная советская сводка, направленная против вермахта, против Ставки фюрера. Впрочем, прочтите сами.

«28 июня, – дрожащими руками взял эту сводку Власов; как же давно он не читал ничего, что исходило из Москвы и хоть как-то касалось его службы, – Ставка Гитлера выпустила в свет еще одну очередную фальшивку. На этот раз фашистские борзописцы „уничтожили“ на бумаге, ни мало, ни много, три наших армии: 2-ю Ударную, 52-ю и 59-ю армии Волховского фронта, якобы окруженные на западном берегу реки Волхов… В феврале текущего года наша 2-я Ударная армия глубоко вклинилась в немецкую оборону, отвлекла на себя большие силы немецко-фашистских войск и в течение зимы и весны вела упорные бои с противником… В первых числах июня немецким войскам удалось в одном месте прорваться на коммуникации 2-й Ударной армии. Совместными ударами 59-й и 52-й армий с востока и 2-й Ударной армии с запада, части противника… были большей частью уничтожены, а остатки их отброшены в исходное положение…

Части 2-й Ударной армии отошли на заранее подготовленный рубеж… Следовательно, ни о каком уничтожении 2-й Ударной армии не может быть и речи… Таковы факты, начисто опровергающие гитлеровскую фальшивку. Совинформбюро»[19].

– Это вы считаете, что будто бы ваша армия потерпела крах, – улыбчиво сверкнул бравый лейтенант белизной зубов, – а в советском Генштабе вашем все еще убеждены, что 2-я Ударная по-прежнему упорно сражается, нанося противнику большой урон.

– Это все, на что они способны, идиоты! – поиграл желваками Власов. – В свое время они и меня пытались убеждать, что части 59-й армии оказывают мне помощь, действуя в районе реки Полисть, хотя моя разведка прекрасно видела, что ни один ее полк с места не тронулся.

13

Лагерь этот, прозванный «Чистилищем», находился на окраине города. Он состоял из несколько неприметных зданий, разбросанных по небольшой возвышенности вокруг старинного двухэтажного особняка и обнесенных колючей проволокой. Как и несколько других «особых» лагерей, «Чистилище» подчинялось абверу, поэтому здесь все было пропитано духом военной разведки. Здесь допрашивали в интересах разведки, проверяли на пригодность к использованию в разведке, и, наконец, преподавали основы этой самой разведки в двух выстроенных в перелеске бараках, в которых располагались учебные классы по радиоделу, шифрованию, минированию и сбору информации. Здесь же находились спортивный зал по отработке приемов рукопашного боя и камера для допросов, которую называли «Храмом последней исповеди».

Обитателей в «Чистилище» было не так уж и много, чуть больше двух сотен, однако все они – генералы, старшие офицеры и комиссары всех родов и видов войск[20], бывшие партийные, политические и хозяйственные работники высоких рангов – принадлежали к когорте «высокопоставленных русских пленных, изъявивших желание сотрудничать с командованием вермахта». Но даже в кругу этой лагерной элиты появление генерала Власова стало событием почти что эпохальным.

– Идея русского освободительного движения, которую вы так лелеете, господин генерал, здесь, в лагере, уже вынашивается, – предупредил его штурмбаннфюрер фон Шелвиг, как только доставил Власова в «Чистилище». – Основным идеологом его является полковник Владимир Боярский[21].

– И он до сих пор не арестован вами? – иронично вскинул брови Власов.

– Пока что мы лишь внимательно следим за ходом мыслей Боярского и его сподвижников. В принципе идея не столь крамольная, как может показаться на первый взгляд. Все зависит от того, какое развитие она получит.

– И получит ли вообще? – осторожно усомнился Власов.

– Но даже при полном восприятии ее становится понятно, что полковник Боярский – не тот человек, который действительно способен возглавить все русское движения, русские войска.

– Я должен встретиться с ним.

– Говорят, он уже набросал черновик письма фюреру.

– Полковник решил вступить с ним в переписку? – мрачно пошутил Власов. Однако похоже, что фон Шелвиг юмора не воспринимал – ни в какой форме и ни при каких обстоятельствах.

– Завтра же вы поможете ему работать над этим письмом.

– Считаете, что фюрер нам ответит?

– Уверен, что нет, – поспешно парировал штурмбаннфюрер СС.

– Тогда зачем фюреру понадобилось это письмо?

– Оно нужно не фюреру, а Кейтелю и моему непосредственному шефу, начальнику Главного управления имперской безопасности. Эти господа хотят знать ваши помыслы и воззрения; к чему вы стремитесь и чего хотите достичь, пребывая на службе рейху. Но адресовано письмо должно быть фюреру, они не желают выглядеть людьми, которые ведут переговоры о зарождении русского освободительного движения за его спиной. Впрочем, об этом еще будут говорить люди, которые специально прибудут для работы с вами.

– То есть вас рядом уже не будет? – с легкой тревогой спросил Власов. Характеры Шелвига и лейтенанта Пельхау ему уже известны, а вот кто предугадает, как станут налаживаться отношения с новыми людьми?

– Я всегда буду неподалеку, но никогда – рядом.

– То есть к работе со мной вас привлекать уже не будут?

– Как офицера СД меня привлекут к работе с вами только тогда, когда понадобится отправить вас в концлагерь, в крематорий, как государственного преступника рейха. Или же решат пристрелить прямо здесь, – невозмутимо и предельно доходчиво объяснил штурмбаннфюрер.

Очевидно, он переговорил и с полковником Боярским, потому что не успел Власов обосноваться в отведенной ему комнате одного из флигелей двухэтажного особняка, как тот уже стучался в дверь.

– Блудный полковник Боярский, если позволите, генерал.

– Теперь мы все блудные, полковник, входите. Заочно мне вас уже представили, поэтому излагайте коротко, откровенно и без всяких там лагерных опасок перед новичком, в стремени, да на рыс-сях.

– Тогда так и начну, без «забулдонов». Предполагаю, что сработаться нам будет нелегко, господин генерал-лейтенант, но придется, обстоятельства вынуждают.

«Блудному полковнику» было чуть больше сорока. Невысокого роста, некстати располневший, с круглым, расплывчатым лицом, на котором не просматривалось ни одной запоминающейся черты, и в расстегнутом кителе, между полами которого просматривалась не первой свежести солдатская рубаха, – Боярский походил на неосторожно поднятого с постели, не до конца протрезвевшего тыловика.

– Ну, разве что обстоятельства вынуждают, господин Баерский, – четко выговаривая каждый звук, произнес он ту, настоящую фамилию, от которой полковник старательно открещивался. Но именно это упоминание заставило полковника напрячься и выжидающе уставиться на лагерного новичка, дескать: «К чему это ты вдруг начал вытаскивать на свет божий мои метрические записи?!»

С минуту полковник топтался у двери, набыченно опустив голову. Раскрасневшийся, он издавал странные звуки – сопение, подкрепленное всхрапыванием, – свидетельствовавшее как минимум о том, что озабочен и что у него что-то не в порядке с дыхательными путями.

– Понятно, что от нас потребуют доклада, в котором мы должны будем изложить свое понимание борьбы с коммунистическим режимом, – проговорил полковник, явно заминая тему своего псевдонима. И, не дожидаясь ответа, предложил генералу оставить комнату и пройтись.

Генерал понял, что тот опасается прослушивания, поэтому неохотно, но все же согласился, хотя еще несколько минут назад намеревался поспать.

– Хотите сказать, что кое-какие заготовки у вас уже есть?

– Я бы назвал это «обличительной основой», благодаря которой можно легко составить хоть доклад, а хоть листовку. Но, прежде всего, важно составить очень убедительное письмо фюреру и штабу Верховного командования.

Власова сразу предупредили, что ни под каким предлогом не позволят ему выйти за колючую проволоку, но в пределах лагеря он может передвигаться без опаски. В этом и заключается привилегированность их положения. Вот и теперь, пользуясь своим правом, под осуждающе презрительными взглядами часовых, стоявших на вышках или прохаживавшихся между двумя рядами «колючки», они брели по тропинке, ведущей мимо учебного корпуса в сторону небольшой рощицы.

– Неужели нас заставят писать еще и листовки, в стремени, да на рыс-сях?

– Непременно заставят, уж поверьте мне, блудному полковнику. Власов – это такое имя, которым не грех и поспекулировать. И в листовках, которые рассчитаны на лагеря пленных, и особенно на тех, кто еще продолжает сражаться против вермахта. Если уж сам Власов сдался в плен и призывает переходить линию фронта, чтобы сражаться под его знаменами за свободную от большевиков Россию – это как знак небес!

– Я хотел бы ознакомиться с вашими наметками, полковник. При этом уверяю, что все бумаги будут появляться за нашими двумя подписями, дабы не умалять вашего участия в этой работе.

– Считайте, что по одному принципиальному пункту нашего сотрудничества, господин генерал, мы уже договорились, – как-то сразу же взбодрился Боярский.

– Уверен, что точно так же договоримся и по остальным. Когда вы говорили, что наше обращение к руководству рейха должно быть убедительным, что вы имели в виду?

* * *

Увлекшись, они не заметили, как приблизились к колючей проволоке, что было категорически запрещено. Часовой, проходивший неподалеку, между рядами «колючки», тут же обратил на них внимание, ускорил шаг и, вскинув автомат, в жесткой форме потребовал, чтобы они убирались прочь от ограды. Власова это задело, он попробовал возмутиться, однако Боярский мгновенно побледнел, тут же на немецком попытался успокоить охранника и, беспардонно рванув генерала за рукав кителя, почти прохрипел от ярости:

– Вы что, генерал?! Забыли, где находитесь?! Это пропагандисты вермахта да вербовщики абвера пытаются заигрывать с нами, – почти силой развернул он командарма спиной к ограде, – а все остальные относятся к нам с таким же презрением, с каким наши, красные то бишь, обычно относятся к пленным немцам в своих лагерях.

– Но я потребую, чтобы нижние чины тоже относились к нам с надлежащим уважением.

– С каким еще «надлежащим»?.. Вы не гордыню лелейте, генерал, а поскорее учите язык, обзаводитесь влиятельными друзьями из числа штабистов, а главное, добивайтесь того, чтобы нас с вами перевели в Берлин, в лагерь отдела пропаганды вермахта, а попросту – в «пропагандистский» лагерь. Абвер к нему никакого отношения не имеет, условия там значительно мягче, кормят лучше, а главное, считается, что человек, попавший туда, уже прошел проверку и испытание винницким «Чистилищем». К тому же там мы будем куда ближе к руководству вермахта и рейха.

– От кого этот перевод зависит?

– Ясно, что не от коменданта лагеря. Нам нужно хорошо подготовить бумаги, которые от нас потребуют немцы, а затем нажимать на каждого, кто прибудет к нам на переговоры из Генштаба. Выходить, прежде всего, нужно на сотрудника отдела армейской пропаганды генштаба Николая фон Гроте. Запомните это имя. Из латвийских немцев, аристократ, прекрасно владеющий русским языком и письменным слогом, поскольку давно забавляется журналистикой. К тому же не помнит зла на нас, русских, за все те преследования, которым подвергся его род при большевиках. А уж через него попробуем выйти и на начальника отдела полковника фон Ренне.

Власов остановился посреди залитой солнечными лучами низинной лужайки, благоговейным взором язычника осмотрел густую траву, посреди которой кое-где «прорастали» плешины скальных выходов породы, и молитвенно повторил названные полковником имена.

– Если я правильно понял, вы тоже не особенно пытаетесь лебезить перед немцами? – спросил он, все еще стоя посреди травяного ковра и подставляя серое изможденное лицо солнцу.

– Ни в коем случае. Зарождая Русское освободительное движение, я хочу служить России, относясь к немцам как, выражаясь языком дипломатов и генштабистов, к ситуационным союзникам.

– Вот видите, второй принципиальный барьер мы с вами тоже прошли бескровно, – подтвердил Власов, оставаясь довольным сговорчивостью Боярского.

– А теперь остается основной и самый сложный вопрос. Ну, хорошо, настрочим мы одну-две листовки, сочиним обращение к красноармейцам и к русскому народу, и все… Фашисты тут же потеряют к нам интерес.

– Потеряют, факт, – согласился Власов с мнением Боярского, которого так и решил называть про себя Блудным Полковником.

– Поэтому с самого начала нужно требовать в свое подчинение «живую силу» из русских пленных, перебежчиков и добровольцев из занятых вермахтом советских территорий. Сотни тысяч потенциальных солдат нашей с вами Русской Освободительной Армии пока еще томятся в лагерях, десятки тысяч уже служат в различных частях войск в качестве добровольных помощников, созданы даже отдельные сугубо русские подразделения, которые подчинены различным штабам и родам войск…

– Уверен, что к нам потянутся и бывшие белогвардейцы. Ухо с ними, понятное дело, нужно держать востро, но, учитывая военную безграмотность нашего младшего комсостава, штабной опыт многих белых офицеров нам бы очень пригодился. Очень даже согласен с вами, полковник, что немцам не составляет особого труда сформировать с нашей помощью русскую армию тысяч на двести-триста штыков.

Реакция Власова полковнику, в общем-то, понравилась, тем не менее он задумчиво посопел. Генерал уже обратил внимание, что всякий раз, когда Боярский впадал в раздумья, он начинал сопеть и фыркать, как встревоженная, волков зачуявшая лошадь.

– Тут, видите ли, в чем дело, генерал. Поговаривают, что фюрер пока что не очень полагается на русских добровольцев, рассчитывая расправиться с красными своими силами. Что же касается независимой России, то об этом и слышать не желает. Так что сразу же замахиваться на армию в сотни тысяч штыков в нашем положении опрометчиво. Для начала нужно создать организационный штаб, под командование которого собрать хотя бы несколько доселе разбросанных от Волги до Ла-Манша русских подразделений, и добиться разрешения на сотворение первой дивизии РОА. Как только мы добьемся этого, к нам попросятся тысячи и тысячи пленных.

В тот же день Власов ознакомился с записками Блудного Полковника и обрадовался: сам-то он таким слогом, как его компаньон, не владел. Понятно, что кое-что там еще нужно было бы агитационно подправить, с чем-то могут не согласиться немцы, но основа листовки уже просматривалась довольно четко: хватит проливать кровь за режим большевиков, угнетающий русский народ и презирающий его историю. Пора повернуть штыки против внутренних поработителей, разворачивая борьбу при поддержке Германии.

Чтобы приложить и собственную руку, он тут же дописал к воззванию Блудного Полковника несколько фраз и вернул сочинение автору. Тот явно был не в восторге от генеральского дополнения, однако примирительно рассудил:

– Все равно окончательный вариант писать придется под диктовку немцев, это уж поверьте мне, блудному полковнику…

14

А пару дней спустя в лагере появились люди, о которых говорил штурмбаннфюрер. Два «русских немца»: сотрудник имперского Министерства иностранных дел Густав Хильгер и сотрудник разведки Генштаба сухопутных войск капитан Вильфрид Штрик-Штрикфельдт. Причем капитан поначалу держался в тени, и если даже присутствовал при встречах Хильгера с Власовым, то старался отмалчиваться, хотя, казалось, не столько внимательно прислушивался к тому, что говорит генерал, сколько присматривался к его внешнему виду, к манере изложения, к поведению.

Среднего роста, круглолицый, с большими залысинами над высоким лбом и в непропорционально больших, окаймленных толстой металлической оправой очках. К тому же офицерский мундир висел на нем так, словно снят был с чужого плеча, и вообще, взят напрокат в какой-то театральной костюмерной. На первый взгляд, Вильфрид казался чиновником средней руки, хотя и европейского пошиба. Но лишь на первый взгляд.

Вскоре Власов сумел убедиться, что в разведке капитан оказался не случайно. Человек аналитического склада ума, презиравший шаблонный стиль мышления и свято придерживавшийся принципа: «Не спеши отвергать то, что не успел познать, потому что быть в этой жизни может все и по-всякому…» Причем поначалу Власову казалось, что Штрик-Штрикфельдт давно и навечно сжился с маской «простачка», на самом же деле выяснилось, что он был «человеком обстоятельств», прекрасно приспосабливавшимся в любой социальной и политической среде.

Вот и сейчас, присматриваясь к Власову, он словно приценивался: «А действительно ли из этого человека можно лепить некое подобие вождя Русского освободительного движения, вождя русской контрреволюции?» Возможно, точно так же в свое время кто-то из немецких разведчиков присматривался к русскому марксисту Ульянову.

Действительно ли, спрашивал он себя, этот невзрачный полуеврей, страдающий хроническим неперевариванием желудка, о чем свидетельствовал невыносимо смрадный запах изо рта, способен возглавить силу, которая поможет Германии революционно, изнутри взорвать ее извечную соперницу – Российскую империю?

И когда, спустя какое-то время, Штрик-Штрикфельдт признался ему, что «работа с русским генералом-перебежчиком Власовым» стала его первым заданием в разведке Генштаба, которое он получил от шефа, полковника Гелена, генерал этому не поверил. Слишком уж тонко подходил и подстраивался к нему этот немецко-русский прибалтиец; слишком хорошо ориентировался во всех тонкостях политической и социальной ситуации, которая сложилась и в рейхе, и в России.

Впрочем, беседы со Штрик-Штрикфельдтом ему еще предстояли, а пока что его опекал сотрудник министерства Густав Хильгер. После революции и во времена Гражданской войны этот человек занимался репатриацией пленных немцев, оказавшихся на территории России в ходе Первой мировой, поэтому теперь уже воспринимался в Министерстве иностранных дел, как специалист по работе с военнопленными и репатриантами.

– Я принадлежу к тем «русским немцам», которые в революцию и в Гражданскую сражались на стороне белых. Однако обстоятельства сложились так, что некоторое время мне все же пришлось пожить в Совдепии, поскольку я был советником германского посольства в Москве и являлся помощником посла – графа фон Шуленбурга.

– Всегда легче находить язык с человеком, который знает реальное положение дел в современной России, – признал Власов, деликатно обходя вопрос о том, кто в каких рядах сражался в Гражданскую. Существенно только то, что теперь они были союзниками.

– Прежде всего, руководству рейха хотелось бы знать истинные мотивы, побудившие вас, известного советского генерала, согласиться на сотрудничество с нами. Давайте говорить откровенно: мы в любом случае сумеем использовать вас как военно-политическую фигуру; использовать в пропагандистских и контрпропагандистских целях ваше имя. Но в том-то и дело, что использовать его можно по-разному, с разными последствиями и для нашего сотрудничества, и лично для вас. Понимаете, о чем идет речь?

Хильгер обладал каким-то особым тембром голоса и его особыми интонациями. Самые обыденные слова он произносил так, словно читал Святое Писание или воскресную проповедь. Аскетически худощавый, темноволосый, да к тому же облаченный в черный костюм-тройку, Густав был похож на монаха-иезуита, сменившего сутану на штатский костюм, но при этом в душе и облике своем остающемся все тем же иезуитом. И пасторский голос его, казалось, не зарождался из бренных телес, а материализовывался из некоей духовной субстанции.

Они сидели в генеральском отделении лагерной столовой, пили принесенный Хильгером румынский коньяк и закусывали ломтиками конской колбасы, основательно сдобренной чесночными приправами. При этом Власов так и не понял: то ли Хильгер каким-то образом узнал, что этому виду колбасы он отдавал предпочтение перед всеми остальными, то ли их вкусы каким-то странным образом совпали. Хотя он к «конятине» привык на Дальнем Востоке, а где мог приноровиться к этому острому, редкому и резко пахнущему продукту немец-дипломат?

– Мне нетрудно быть откровенным в этом вопросе, поскольку я не намерен делать из своего выбора тайны, – проговорил Власов, жадно опустошая очередную рюмку коньяка. – Видите ли, господин Хильгер, там, во фронтовых болотах волховских лесов, по которым я почти месяц скитался после гибели моей армии, у меня было время, чтобы подумать над тем, как дальше жить, кому служить и во имя чего бороться.

– И теперь вы готовы сформулировать его? – спросил Густав, скосив глаза на мерно крутящуюся бобину привезенного с собой магнитофона.

– Теперь уже готов, – в свою очередь, Власов точно так же скосил глаза на Штрик-Штрикфельдта, который, заслышав это вступление мятежного генерала, забыл о зажатой в руке рюмке и налег грудью на стол. В эти минуты он, казалось, жадно ловил каждое слово русского. – Вы прекрасно знаете, с какой жестокостью коммунистический режим расправлялся с тысячами и тысячами офицеров и генералов армии, как он истреблял средний слой крестьянства, то есть всю его зажиточную, трудолюбивую часть; какие массовые репрессивные чистки развернули сталинисты во всех республиках страны…

– По этому вопросу Министерство иностранных дел обладает колоссальным досье, – заверил его Хильгер.

– Как и разведка Генерального штаба, – добавил капитан.

– Так вот, в результате этих долгих и болезненных раздумий над всем происходящим в России, а также исходя из той ситуации, в которой я оказался в результате гибели моей армии…

– Тоже, по существу, преданной Верховным главнокомандующим и Генштабом, – уточнил дипломат. – Брошенной ими на произвол судьбы.

– … я окончательно пришел к выводу, что мой долг заключается в том, чтобы призвать русский народ к борьбе за свержение власти большевиков, а также к борьбе за мир для русского народа. Я намерен нацелить свои усилия на прекращение кровопролитной, ненужной войны за чужие интересы. Хочу призвать народ к решительной борьбе за создание новой России, в которой мог бы быть счастливым каждый русский человек[22].

– При этом само собой разумеется, что разворачивать эту борьбу вы намерены в союзе с немецкими войсками, при военно-технической, пропагандистской и финансовой поддержке правительства рейха, – деликатно уточнил Хильгер то, на чем непозволительно забыл акцентировать внимание сам потенциальный фюрер Русского освободительного движения. И тут же капитан наполнил рюмку генерала прекрасным румынским коньяком.

Власов понял свою оплошность, смущенно покряхтел, поскольку давно отвык от того, чтобы его таким образом «подправляли», и согласился:

– Конечно, конечно. Этот союз объективно неизбежен, мы не в состоянии создать Русскую Освободительную Армию, не имея за спиной такого мощного союзника, как рейх. К тому же союзника, уже воюющего против России.

– Точнее, против коммунистических поработителей русского народа.

– Именно в этом духе я и намерен был выразиться.

– С сегодняшнего дня вы вынуждены будете представать перед нашим правительством не только как военачальник, но и как дипломат, представляющий договаривающуюся сторону, – вкрадчиво убеждал Хильгер мятежного генерала.

– Объективно так оно и получается, – окончательно смутился Власов, чувствуя, что дипломат явно переигрывает его, и что тон, которым Хильгер общается с ним, становится все более нравоучительным.

– Но в том-то и дело, что мы, дипломаты, никогда не должны полагаться на «дух» каких бы то ни было международных соглашений, если они надлежащим образом не подкреплены соответствующей «буквой», – с иезуитской вежливостью напомнил генералу сотрудник имперского министерства одну из прописных истин дипломатии. И в то же время предупреждая, что впредь следует быть внимательнее к своим формулировкам, особенно к их «букве».

В течение последующего часа они обсуждали ситуацию, которая сложилась к тому времени на фронтах; оценивали мобилизационные возможности лагерей военнопленных, из которых надлежало формировать воинские части Русской Освободительной Армии, и вырабатывали линию поведения на переговорах с Верховным командованием вермахта, рейхсфюрером СС Гиммлером, а возможно, и с Гитлером. Если только удастся пробиться к нему.

Причем Густав Хильгер ясно давал понять мятежному генералу, что переговоры эти будут нелегкими и что в становлении своем Русское освободительное движение пока еще находится в самом начале своего многострадального пути.

– Завтра должен прибыть обер-лейтенант Дюрксен из пропагандистского отдела Верховного командования вермахта. Его специально командировали сюда, чтобы он вернулся в Берлин с текстом листовки, которую вермахт собирается разбрасывать над позициями красных и в их тылу. Собственно, это должно быть ваше, господин генерал, обращение к красноармейцам с предложением не защищать больше ненавистный народам Совдепии коммунистический режим, а переходить на сторону вермахта.

– Обер-лейтенант Дюрксен, говорите? Дюрксен – это хорошо. А появление здесь офицеров отдела армейской пропаганды фон Гроте или полковника фон Ренне не намечается?

Хильгер снизошел до понимающей ухмылки.

– Следует предположить, что в лице господина Боярского вы уже приобрели делового консультанта. По возвращении в столицу я свяжусь с полковником фон Ренне. И не сомневайтесь, что обер-лейтенант Дюрксен привык старательно информировать шефов обо всем, достойном хоть какого-то внимания.

15

В тот же вечер, получив от предусмотрительного капитана Штрик-Штрикфельдта стопку бумаги и пузырек с чернилами, мятежный боевой командарм начал перевоплощаться в мемуариста. Когда Власов спросил капитана, как ему следует назвать свое «чистописание», тот пожал плечами и посоветовал:

– Для начала давайте решим, что это должно быть: доклад, заявление, призыв…

– Я хочу изложить все то, что у меня накипело на душе.

– Накипь души? Прекрасно сказано. Жанра такого в публицистике, правда, пока что нет, однако зачинателем его можете оказаться вы, генерал, – лукаво улыбался Штрик-Штрикфельдт.

Он обладал какой-то особой способностью и слова, и взгляд, и даже улыбку облекать в форму лукавой иронии, которая, однако, не влияла на его отношение к собеседнику, а лишь отражала особенность его характера.

– Но изложить хочу так, чтобы и русским и вам, немцам, а также историкам, которые когда-нибудь станут изучать зарождение Русского освободительного движения, было ясно, почему я оказался во главе его, и что именно, какие события и помыслы, привели меня к сотрудничеству с рейхом.

«Призывая всех русских людей подниматься на борьбу против Сталина и его клики, за построение Новой России без большевиков и капиталистов, – старательно выводил Власов, пока Штрик-Штрикфельдт наслаждался примыкающими к лагерю пейзажами, – я считаю своим долгом объяснить свои действия. Меня ничем не обидела советская власть. Я – сын крестьянина, родился в Нижегородской губернии, учился на гроши, добился высшего образования. Я принял народную революцию, вступил в ряды Красной Армии для борьбы за землю для крестьян, за лучшую жизнь для рабочего, за светлое будущее русского народа.

С тех пор моя жизнь была неразрывно связана с жизнью Красной Армии. Двадцать четыре года непрерывно я прослужил в ее рядах. Прошел путь от рядового до командующего армией и заместителя командующего фронтом. Командовал ротой, батальоном, полком, дивизией, корпусом. Был награжден орденами Ленина, Красного Знамени и медалью „XX лет РККА“. С 1930 года я был членом ВКП(б). И вот теперь я выступаю на борьбу против большевизма и зову за собой весь народ, сыном которого являюсь. Почему? Этот вопрос возникает у каждого, кто прочитает мое обращение, и на него я должен дать честный ответ. В годы Гражданской войны я сражался в рядах Красной Армии потому, что верил, что революция даст русскому народу землю, свободу и счастье. Будучи командиром Красной Армии, жил среди бойцов и командиров – русских рабочих, крестьян, интеллигенции, одетой в серые шинели. Я знал их мысли, их думы, их заботы и тяготы. Я не порывал связи с семьей, с моей деревней и знал, чем и как живет крестьянин»[23].

Власов порывался написать дальше, но всякий раз перо его застывало в нескольких миллиметрах от листа бумаги. Как выяснилось, «дать честный ответ» на вопрос о том, почему он оказался во враждебном стане, не так-то и просто. В глубине души он уже вроде бы определил, что способно служить его оправданию, вот только бумага оправданий этих почему-то упорно не принимала.

«И вот я увидел, – с трудом подбирал он нужные слова, – что ничего из того, за что боролся русский народ в годы Гражданской войны, он в результате победы большевиков не получил. Я видел, как тяжело жилось русскому рабочему, как крестьянин был загнан насильно в колхозы, как миллионы русских людей исчезали, арестованные, без суда и следствия. Видел, что растаптывалось все русское, что на руководящие посты в стране, как и на командные посты в Красной Армии, выдвигались подхалимы, люди, которым не дороги интересы русского народа. Система комиссаров разлагала Красную Армию. Безответственность, слежка, шпионаж делали командира игрушкой в руках партийных чиновников в гражданском костюме или военной форме. С 1938 по 1939 год я находился в Китае в качестве военного советника Чан Кайши. Когда вернулся в СССР, оказалось, что за это время высший командный состав Красной Армии был без всякого повода уничтожен по приказу Сталина. Многие и многие тысячи лучших командиров, включая маршалов, оказались арестованы и расстреляны, либо заключены в концентрационные лагеря и навеки исчезли.

Террор распространился не только на армию, но и на весь народ. Не было семьи, которая так или иначе избежала этой участи. Армия ослаблена, запуганный народ с ужасом смотрел в будущее, ожидая подготовляемой Сталиным войны».

Писать дальше он не мог, слишком уж тряслась рука, нервный тик парализовал движение и пера, и самой мысли. Тем не менее все, что он пытался выводить сейчас несуразными, корявыми буковками, было святой правдой: и массовое истребление коммунистами русского офицерства, и погибельное для крестьянства российского «раскулачивание», и зверства НКВД. А как он мог относиться к зарождению местного советского чиновничества – в основном безграмотного, демагогически настроенного, «вооруженного» разве что цитатами из классиков марксизма, да и то самыми примитивными?

«Предвидя огромные жертвы, которые в этой войне неизбежно придется нести русскому народу, я стремился сделать все от меня зависящее для усиления Красной Армии. 99-я дивизия, которой я командовал, была признана лучшей в Красной Армии. Работой и постоянной заботой о порученной мне воинской части я старался заглушить чувство возмущения поступками Сталина и его клики. И вот разразилась война. Она застала меня на посту командира 4-го механизированного корпуса. Как солдат и как сын своей Родины, я считал себя обязанным честно выполнить долг. Мой корпус в Перемышле и Львове принял на себя удар, выдержал его и был готов перейти в наступление, но мои предложения были отвергнуты. Нерешительное, развращенное комиссарским контролем и растерянное управление фронтом привело Красную Армию к ряду тяжелых поражений».

Не выдержав напряжения, Власов вышел из корпуса и, отойдя под крону дуба, где стояла мусорная урна и где обычно курили немецкие офицеры, дрожащими руками извлек сигарету.

Штрик-Штрикфельдт стоял шагах в пяти-шести, почти в профиль к генералу, и, не привлекая внимания, следил за его поведением. Капитан давно принадлежал к кругу того генералитета и офицерства, в котором были недовольны политикой Гитлера, и в рядах которого постепенно вызревала пока еще скрытая оппозиция фюреру и его ближайшему окружению последователей[24]. И все же он с трудом представлял себе, каким образом находил бы публичное оправдание своим действиям, если бы вдруг оказался в советском лагере военнопленных и оттуда пытался возглавить Германское освободительное движение. Где та грань, которая проходит между предательством из трусости, из желания спасти шкуру, и честным стремление помочь народу избавиться от ненавистного ему режима?

– На каком мемуарном рубеже вы закрепились, господин генерал? – неспешно приблизился он к Власову.

– На подходах к Киеву, – ответил генерал, не вынимая сигареты изо рта.

– В самом разгаре пораженческой части войны, – согласно кивнул капитан, не сгоняя с лица добродушно-лукавой ухмылки. – Советую пока что дальше не двигаться. Вернетесь к описанию завтра, иначе сорветесь. Вы и так находитесь на грани нервного срыва, словно на минном взрывателе лежите.

Не прислушавшись к мудрому совету капитана, генерал вновь – уже после ужина и унизительной, как он считал, общей переклички на плацу – вернулся к воспоминаниям:

«Я отводил войска к Киеву. Там принял командование 37-й армией и трудный пост начальника гарнизона города Киева. Видел, что война проигрывается по двум причинам: из-за нежелания русского народа защищать большевистскую власть и созданную систему насилия, и из-за безответственного руководства армией, вмешательства в ее действия больших и малых комиссаров.

В трудных условиях моя армия справилась с обороной Киева и два месяца успешно защищала столицу Украины. Однако неизлечимые болезни Красной Армии сделали дело. Фронт был прорван на участке соседних армий. Киев окружен. По приказу Верховного командовании я был должен оставить укрепленный район. После выхода из окружения я был назначен заместителем командующего Юго-Западным направлением и затем командующим 20-й армией. Формировать ее приходилось в труднейших условиях, когда решалась судьба Москвы. Я делал все от меня зависящее для обороны столицы страны. 20-я армия остановила наступление на Москву и затем сама перешла в наступление. Она прорвала фронт немецкой армии, взяла Солнечногорск, Волоколамск, Шаховскую, Середу и обеспечила переход в наступление по всему Московскому участку фронта, подошла к Гжатску».

Власов понимал, что немцам неприятно будет читать его победные реляции о боях под Москвой. Однако понимал и то, что без освещения «московского периода» его жизни «открытое письмо» потеряет все то, что предопределяет его правдивость и искренность, а главное, его, Власова, независимость от мнения немецкого руководства.

«Во время решающих боев за Москву я видел, что тыл помогал фронту, но, как и боец на фронте, каждый рабочий, каждый житель в тылу делал это лишь потому, что считал, что он защищает Родину. Ради Родины он терпел неисчислимые страдания, жертвовал всем. И не раз я отгонял от себя постоянно встававший вопрос: да полно, Родину ли я защищаю, за Родину ли посылаю на смерть людей? Не за большевизм ли, маскирующийся святым именем Родины…»

Дописав эти строки, Власов почувствовал, что дальше предаваться этой исповеди не в силах, швырнул ручку прямо на полуисписанный лист, оставив на нем несколько клякс, и, откинувшись на спинку кресла, надолго впал в забытье не столько нервного, сколько нравственного истощения. Да, и нравственного – тоже.

16

После завтрака Штрик-Штрикфельдт представил сотрудника отдела армейской пропаганды Генштаба обер-лейтенанта Дюрксена. Тоже из прибалтийских немцев, и тоже неплохо владеющего русским. Власов зауважал его с той минуты, когда услышал, что тот представляет здесь полковника фон Ренне и прислан сюда Николаем фон Гроте.

Первое, что сделал этот плечистый, представительный обер-лейтенант, больше похожий на гренадера, нежели на пропагандиста, – это выложил на стол фотокопии газетных публикаций материалов самого Власова и о нем – в «Правде», в «Известиях», «Комсомольской правде», в «Красной звезде». Власов тут же прошелся взглядом по знакомым названиям: «Новые методы учебы», «Командир передовой дивизии»… Здесь же и интервью с ним, сделанное перед наступлением 20-й армии на подмосковный Волоколамск американским журналистом Лари Лесюером, а также интервью французской журналистки Эв Кюри. И, наконец, недавние сообщения о разгроме 2-й Ударной армии и пленении ее командующего – в немецкой прессе.

– У нас также есть масса других материалов из «досье генерала Власова», которые способны освежать вашу память, господин генерал, – заверил его обер-лейтенант. – Они же помогут вам при работе над статьями и текстами для выступлений.

– Неужели так давно интересуетесь моей персоной?

– В нашем отделе также много информационного материала, связанного с количеством жертв коммунистических репрессий в Советском Союзе, с некоторыми аспектами внешней и внутренней политики сталинского режима, – не стал напрямую отвечать на его вопрос Дюрксен. – Кстати, мне сказали, что у вас уже готов текст листовки.

– Мы тут с полковником Боярским действительно кое-что насочиняли, – смутился Власов, как начинающий поэт, принесший свои первые литературные опыты на суд мэтра. – Наверное, это всего лишь основа для будущей листовки.

Обер-лейтенант внимательно ознакомился с текстом, немного почеркал его, а потом вдруг спросил:

– А почему в вашей листовке нет главного – призыва к красноармейцам переходить на сторону немецкой армии?

– Я принципиально не хочу призывать к этому, чтобы не подумали, что генерал Власов обращается к ним только потому, что желает выслужиться[25]. Главное, чтобы они понимали, что настоящий их враг – коммунистический режим, закабаливший Россию; а там пусть решают. Возможно, кто-то из них сам попытается создать добровольческий партизанский отряд в тылу красных.

– Своеобразный взгляд на цель листовки, – качнул головой обер-лейтенант, – в самом деле, своеобразный. Впрочем, кто знает, возможно, это тоже сработает. Дабы не терять времени, я сегодня же передам текст по радио, чтобы с ним ознакомилось мое командование. При этом объясню вашу позицию, господин генерал.

Уже отправив текст листовки в свой портфель, он бегло ознакомился с написанной Власовым частью «открытого письма», одобрил ее и тут же посоветовал генералу как можно скорее завершить свое послание, с которым, по его мнению, уже вполне можно появляться в «пропагандистском» лагере военнопленных в Берлине[26].

Представитель отдела армейской пропаганды все еще находился в винницком «Чистилище», когда из Берлина пришло ободряющее сообщение о том, что листовки за подписью генерала Власова уже третий день подряд разбрасываются над позициями красноармейцев. Уже появилось несколько десятков перебежчиков. Причем почти каждый из них интересовался, действительно ли в плену находится «тот самый генерал-лейтенант Власов, о котором говорят как о спасителе Москвы, и действительно ли он лично подписывал текст этой листовки?» Эти же перебежчики свидетельствовали, что имя Власова, решившего сражаться против большевизма, производит на многих красноармейцев ошеломляющее впечатление.

– Как видите, господин генерал, вы вновь становитесь популярным, – сообщил обер-лейтенант. – При этом заметьте, что мы выполнили данное обещание: призыва к красноармейцам переходить на сторону вермахта в подписанном вами тексте нет.

– Действительно, нет, – мрачно признал Власов, прочтя листовку.

Причем сразу же чувствовалось, что особого восторга от взлета своей славы в красноармейских массах он не ощущал. Понимал, что советская пропаганда долго ждать себя не заставит, на него тут же начнут навешивать всех собак в связи с гибелью 2-й Ударной, объясняя эту гибель исключительно предательскими действиями Власова.

Как и предсказывал полковник Боярский, едва Власов завершил работу над своим «Открытым письмом», как в «Чистилище» примчались птицы покрупнее обер-лейтенанта – сначала фон Гроте, а чуть позже прикатил и фон Ренне. С этим эскортом Власов и прибыл вскоре в «пропагандистский» лагерь на окраине Берлина.

С первых же дней этот небольшой лагерь, чем-то смахивающий на разбросанный по нескольким корпусам дом отдыха, настолько приглянулся мятежному генералу, что он предложил командованию вермахта превратить его в «политический центр» Русского освободительного движения и в штаб-квартиру Русской Освободительной Армии, пусть пока еще и не созданной.

Командование вермахта отнеслось к этой идее снисходительно, и для начала отделу армейской пропаганды позволено было создать в лагере некий «Русский комитет», в который вошли несколько бывших красных генералов и офицеров, выразивших желание сотрудничать с вермахтом. В частности, его членами с готовностью стали бывший начштаба 19-й армии генерал-майор Василий Малышкин; бывший начальник училища противовоздушной обороны Наркомата Военно-Морского флота генерал-майор Иван Благовещенский, бывший сотрудник редакции газеты «Известия», еврей Михаил Зыков, чуть позже казненный немцами; бывший бригадный комиссар Георгий Жиленков… Причем первой значительной акцией Русского комитета стало его обращение к бойцам Красной Армии и к русскому народу, названное «Смоленским манифестом» и появившееся в немецкой печати, а также в виде листовок за подписью председателя Русского комитета генерала Власова и секретаря комитета генерала Малышкина[27].

Изложив во вступительной части этого манифеста уже известные по «открытому письму» Власова причины, приведшие к созданию Русского освободительного движения, Русский комитет провозглашал и разъяснял, что «место русского народа – в семье европейских народов». И место будет зависеть от степени участия в борьбе против большевизма, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его преступной клики – в первую очередь дело самого русского народа.

«Свято веря, – сообщалось в манифесте, – что на основе этих принципов может и должно быть построено счастливое будущее русского народа, Русский комитет призывает всех, находящихся в освобожденных областях и в областях, занятых еще большевистской властью, рабочих, крестьян, интеллигенцию, бойцов, командиров, политработников объединяться для борьбы за Родину, против ее злейшего врага – большевизма».

Только после появления «Смоленского манифеста» Власов по-настоящему осознал, как далеко он зашел в своей борьбе против коммунистического режима, какая ответственность лежит на нем за судьбы красноармейцев, которые поверят его призывам, и какая опасность нависает отныне лично над ним. Поскольку понятно стало, что теперь Сталин и Берия сделают все возможное, чтобы расправиться с ним не только пропагандистски, но и физически. Все мосты, связывавшие его с Красной Армией и с прошлой жизнью, – сожжены.

17

За дверью камеры послышались шаги и чьи-то голоса. Неужели это пришли за ним? Власов метнул взгляд на черневшую под потолком узкую щелочку окна. Хотя оно и выходило во внутренний двор тюрьмы, тем не менее обитатели камеры смертников всегда могли определять наступление вечерней темноты или рассвета. Сейчас его чернота свидетельствовала, что пока еще глубокая ночь. Так, может, Сталину все же доложили о решении суда, и он приостановит исполнение приговора? Пусть даже не отменит, а хотя бы приостановит. Генерал Леонов не раз намекал, что с ним хочет встретиться сам!

Голоса и шаги то приближались, то терялись в гулкой тишине тюремного коридора. Но обреченный уже не отходил от двери, не мог отойти от нее.

Однажды на возможность подобной «встречи в верхах» намекнул и начальник тюрьмы полковник Миронов. Тот прямо сказал: «Тут вами интересовались, заключенный номер 31. Оттуда, из самого верха. Намекали, что вроде бы с вами желает встретиться сам товарищ Сталин. Секретно встретиться, для личной, так сказать, беседы». Трудно поверить, что Верховный решится на такую встречу, ведь Гитлер – и тот не решился! Но все может быть!

О чем Сталин хотел поговорить с ним, этого ни начальник следственного отдела, ни начальник тюрьмы, естественно, не знали. И порой Власову казалось, что эти двое умышленно запускали дезинформацию, чтобы заставить его быть сговорчивее. Но теперь он вдруг стал хвататься за это воспоминание, как за слепой за лучик надежды.

* * *

Совещание, которое генерал Власов решил провести в школе пропагандистских кадров Русского освободительного движения в Дабендорфе, получилось довольно мрачным. Все переговоры, из тех, что руководитель движения пытался вести с Гиммлером через главнокомандующего «Остгруппен» немецкого генерала Гайнца Гельмиха, пока что завершались неудачей. Генерал Власов хорошо помнил, что Гитлер решительно настроен против создания воинских соединений из «восточных добровольцев», и даже потребовал расформировать все те части, что уже были созданы, поэтому понимал: встреча с ним Гиммлера была бы своего рода вызовом фюреру.

Гитлер с самого начала очень подозрительно относился к созданию Русского комитета под руководством Власова, к идее создания Русской Освободительной Армии и вообще – к формированию каких-либо полноценных русских воинских подразделений. Но по-настоящему терпение фюрера иссякло, когда он узнал, чем кончилась засылка в тыл противника большого диверсионного отряда, который был сформирован из наиболее подготовленных и надежных русских солдат и офицеров полковником Меандровым[28].

В июле этот отряд под командованием гауптштурмфюрера СС Фюрста был переброшен из Германии под город Остров Ленинградской области, откуда со специальной базы должен был проводить операции в тылу русских, а также бороться против местных партизан в немецком тылу. Но произошло то, чего ни Меандров, ни его покровители совершенно не ожидали: уже в день прибытия отряда на базу пятнадцать его бойцов перебежали к партизанам. На следующий день была предотвращена еще одна попытка побега. Все кончилось тем, что оставшихся диверсантов немцам пришлось разоружить и отправить в ближайший лагерь военнопленных.

И хотя ни сам Меандров, ни его диверсанты в то время на службе в РОА не пребывали и Власову не подчинялись, спасти репутацию движения в глазах фюрера и Кейтеля это обстоятельство не помогло.

Правда, всеобщее разоружение частей все же удалось приостановить. На помощь Власову пришел тогда все тот же Гайнц Гельмих, сумевший убедить Кейтеля, что распустить русские соединения – значит уменьшить число своих солдат более чем на восемьсот тысяч. То есть лишиться многих охранных частей, оголить тыловые гарнизоны, отказаться от участия русских добровольцев во многих карательных экспедициях. Кто и какими ресурсами способен сейчас восполнить такие немыслимые потери?

К тому же командующий «Остгруппен» сумел оперативно собрать сведения о численности дезертиров из числа русских во всех дивизиях вермахта, и оказалось, что их не намного больше, чем дезертиров-немцев.

Само собой разумеется, что после этих споров Гельмих без особых упреков был освобожден от поста, и на его место назначили генерала Кёстринга. Но это уже были внутренние игры, встревать в которые Власову не с руки, да, собственно, и не дано.

– Так что там, в Италии? – обратился Власов к генерал-майору Малышкину.

– Как и везде. Наши части оказались в довольно странном, неясном положении. Офицерам очень трудно разобраться, что происходит в этой стране. Одни – за мятежного маршала Бадольо, другие – все еще за Муссолини, третьи – за красных партизан-гарибальдийцев, четвертые – тоже за партизан, только ненавидящих этих самых красных. Так что растерялись наши драгуны[29], растерялись.

Произнося все это, Малышкин держал в руке бокал, и могло показаться, что он поднялся только для того, чтобы произнести тост. Ну а «драгунами» он почему-то называл всех служивых, это было его любимым словцом.

– Но самое главное, господин командующий, что наши офицеры считают участие в боевых действиях на стороне любой из этих воинских сил совершенно неприемлемым для себя. А попросту – бессмысленным.

Морщинистое, с упрямо выпяченными скулами лицо Малышкина показалось Власову крайне изможденным, словно он только что вышел из лагеря для военнопленных. А ведь человек всего лишь съездил в Италию с инспекцией. По существу, туристическая поездка, почти увеселительная прогулка.

– Это не должно огорчать нас, генерал. Нам нетрудно будет убедить Верховное командование вермахта, что если наши солдаты не желают воевать в Италии, значит, они рвутся на Восточный фронт. Так можно ли осуждать их за это?

– Именно так я и воспринял порыв этих драгунов, – неуверенно и совершенно неубедительно поддержал его Малышкин. – Однако не знаю, сумеем ли мы доказать Кейтелю и прочим, что в данном случае они не столкнулись с тем же, с чем столкнулись при попытке использовать диверсионный отряд Меандрова.

– Попытаемся. Что же касается наших бойцов, то очень скоро мы предоставим им такую возможность – сражаться не за Италию, а за родину.

Они сидели в небольшом «генеральском» зале Дабендорфской школы пропагандистских кадров – три генерала, костяк все еще не сформированной Русской Освободительной Армии, и чувствовали себя заговорщиками, интригующими против тех, кому должны служить, и служащими тем, против кого, ни минуты не сомневаясь, интриговали.

– Я могу сказать то же самое, – поднялся генерал-майор Трухин[30], как только его коллега, опустошив бокал, сел на свое место. – Офицеры крайне встревожены настроениями, царящими в наших батальонах. Переброску их во Францию воспринимают, как выражение недоверия.

– Ну, знаете, им не угодишь. Франция, Италия, Югославия… Европа, словом. Чего им еще? Не терпится месить болота Белоруссии и погибать в лесах Смоленщины? Так ведь это им еще предстоит.

Генералы понимали, что командующий откровенно играет на публику, но понимали и то, что ему нечем их успокоить: все аргументы исчерпаны. И потом, это ведь не командующий должен убеждать в лояльности и боеспособности их солдат, а наоборот, они обязаны отчитываться перед командующим за работу в армейских подразделениях. Именно отчитываться, а не скулить.

– Да, господа, Гитлер и штаб вермахта не доверяют нашим солдатам, – проговорил Власов, глядя куда-то в пространство между окнами. – Кроме того, наши подразделения разбросаны по Европе, дезориентированы и, в большей части своей, небоеспособны.

– Самая правильная оценка общего состояния войск, – признал Малышкин.

– Но что прикажете делать? Разве у армии существует еще какой-то способ доказать лояльность режиму, кроме как силой своего оружия? – Генералы мрачно молчали, давая командарму понять, что вопрос его сугубо риторический. – Тогда что я могу поделать, если обстоятельства складываются так, что нам не позволяют ни сформировать полноценную армию, ни проявить себя в настоящих боях?

– Мне совершенно непонятна политика немцев в отношении наших войск, – мрачно пробасил Трухин, и вечно багровое лицо его побагровело до цвета вишни. – Войну они явно просрали, прошу прощения… Прут их большевики на всех фронтах. Так чего они ждут, господин командующий? Может, нам все же стоит каким-то образом прорваться к фюреру и поговорить с ним?

Власов старательно протер стекла очков в массивной роговой оправе и, водрузив их на переносицу, укоризненно, и в то же время снисходительно, взглянул на Трухина.

– Опять вы о своем, генерал? В том-то и дело, что неприятие идеи Русского освободительного движения, как и самой РОА, исходит от фюрера. В этом вся гибельность ситуации.

– Тогда на кого они рассчитывают? Неужели и впрямь мыслят теми же дурацкими постулатами, что и журнал «Дер Унтерменш», если верить которому, все мы, славяне, недочеловеки или законченные дегенераты?

– Не сомневайтесь, так и мыслят, – проворчал Малышкин. – По-моему, они куда смелее доверяют солдатам подразделений, входящих в «Остлегионен»[31]. чем частям РОА.

– Будто их батальоны «Остлегионен» способны что-либо изменить в ходе этой войны, – добавил Трухин.

– Ставка в данном случае на то, что эти «туземные войска» ненавидят русских, а потому будут упорно сражаться, мечтая о независимости своих народов.

– Успокойтесь, господа, – вмешался Власов, – появление подразделений «Остлегионен» тоже вызвало недовольство Гитлера. Эти части находятся в непосредственном подчинении командования вермахта, а Гитлер не желает, чтобы его арийская армия заражалась вирусом азиатской расы. Чистота крови для него – прежде всего, даже если речь идет о крови, пролитой на поле брани.

– Особенно на поле брани, – возмущенно процедил Трухин.

Власов закурил и с минуту держал паузу, как бы дожидаясь, пока его генералы остынут.

– Я уже высказал свое мнение, о котором, уверен, сумели уведомить не только Кейтеля и Гиммлера, но и самого фюрера. Состоит оно в том, что вермахт не сможет победить в этой войне, пока в бой не будут введены силы Русской Освободительной Армии, за которой пошли бы и население, и значительная часть нынешних советских партизан. В этом меня убедили поездки по занятым немцами территориям. Немцы не хотят понять, что без русских России им не одолеть. Не одолеть им коммунистической России без антикоммунистически настроенных русских – вот в чем заключается их самая странная и самая страшная ошибка, – чуть ли не после каждого слова зло врубался Власов в стол худым, по-крестьянски узловатым пальцем.

18

Гиммлера не очень-то удивило упорство, с которым редактор СС-газеты «Дас Шварце Кор» штандартенфюрер Гюнтер д’Алькен добивался его аудиенции. Рейхсфюрер уже выяснил, что редактор только что вернулся после длительной поездки по территориям, прилегающим к Восточному фронту, и теперь был, очевидно, обуреваем какими-то совершенно немыслимыми идеями. Настолько же гениальными, насколько и бредовыми.

Несмотря на то что «Дас Шварце Кор» являлась официозом СС и, следовательно, должна была отличаться особой правоверностью, ее редактор давно прослыл вольнодумцем, по некоторым вопросам позволял себе не соглашаться со всеми, вплоть до фюрера. Правда, вольномыслие это крайне редко удавалось доносить до газетных страниц, что, собственно, и спасало д’Алькена, как редактора. Но ведь и мнение, высказанное в кулуарах совещания, в кабинете высокого чина СС или в собственном кабинете, тоже достойно того, чтобы быть отмеченным не только отставкой, но и концлагерем.

– Говорят, поездка по окрестностям Восточного фронта произвела на вас неизгладимое впечатление.

– Справедливое замечание, господин рейхсфюрер.

Они прошли вдоль берега небольшого озерца и оказались посреди чашеобразной, почти первозданной по красоте своей низине, в которой каким-то образом вмещались: это родниковое, обрамленное двумя невысокими скалами озерцо, дубовая роща, поросшие мхом руины замка и заброшенная штольня старой каменоломни. Эту «Долину отрешенности», как назвал ее Гиммлер, водитель открыл для него еще прошлым летом, когда завернул сюда, чтобы помочь шефу утолить жажду. Три родничка, издревле питавшие озерцо, казались божественно прохладными и умиротворяющими. Руины и каменоломня навевали на философские раздумья о вечности и суетности жизни, а между шатром рощи и озерным плесом царила какая-то особая нордическая прохлада, совершенно отделяющая эту долину от издерганного, расплавленного зноем остального мира.

– И каковы же ваши прогнозы, редактор? – поинтересовался Гиммлер, отпивая с ладоней родниковой воды.

– Как всегда, мрачные.

– Как всегда, – задумчиво кивнул Гиммлер, однако в голосе его не послышалось ни осуждения, ни мстительности.

– Зато поездка помогла мне убедиться в том, в чем, собственно, я и так был убежден.

– Еще одно оригинальное признание.

Гиммлер остановился у гранитной, отполированной стихиями скалы, в которой отливалась голубизна озерного плеса, а в кварцевых зернах отражались лучи предобеденного солнца, и выжидающе уставился на д’Алькена. Лицо его оставалось при этом холодно-вежливым и смиренно-терпеливым.

– Мы, господин рейхсфюрер, допускали огромную ошибку, унижая и истребляя население оккупированных нами русских территорий. Подавляющее большинство его действительно ненавидело коммунистов и не желало возвращения советской власти. Будь мы осмотрительнее и дальновиднее – давно сумели бы превратить начатую нами войну в гражданскую войну России.

– Уверены, что таких было большинство, штандартенфюрер?

– Во всяком случае, потенциально. Речь идет о населении, которое изначально считало нас избавителями от коммунистических варваров, разрушивших тысячи храмов, истребивших в концлагерях десятки тысяч их земляков, сославших под видом кулаков в Сибирь наиболее трудолюбивую часть крестьян. Оставшееся население являлось нашим естественным союзником – это, на мой взгляд, бесспорно.

– Я погрешил бы против истины, полковник, если бы признал, что вы открыли для меня некую высшую истину, которой мы все, генералитет СС и руководство рейха, постичь были не в состоянии.

– Но я и не претендую на роль мессии, – грубоватое, далеко не аристократическое лицо д’Алькена слегка побледнело, однако он все же сумел сдержаться. Штандартенфюрер давно готовился к этому разговору, рассчитывал на него и обрадовался, узнав, что Гиммлер назначил встречу не в своем кабинете, а здесь, в этом романтическом уголке, вдали от скрытых магнитофонов.

– На что же вы тогда претендуете, наш восточный паломник?

– Это интересует многих, господин рейхсфюрер. Многим непонятно, с какой стати я вдруг отстаиваю власовское движение. Почему пытаюсь оживить его, взбодрить, используя при этом не только свою газету, но и личные связи.

– Не тщитесь, штандартенфюрер, во «враги народа», подобно тому, как это делает со своими вольнодумцами Сталин, вас все равно не зачислят. В героях послевоенной Германии вам тоже не ходить. Так и останетесь «редактором одиозной эсэсовской газетенки», как вас именуют по ту сторону Ла-Манша, – улыбку, которая вырисовывалась на лице Гиммлера, действительно можно было бы считать таковой, если бы только это лицо не принадлежало Гиммлеру. – То, что вы – яростный сторонник генерала Власова, мне уже понятно. Непонятно другое – за что вы его так возлюбили?

– Это любовь не к русскому генералу, а к Германии. Бросив на русские штыки сотни тысяч бывших русских пленных, мы спасем сотни тысяч арийцев.

– Но испоганим саму идею арийского господства, ради которой, собственно, все это и затевалось. Такой поворот мыслей вас никогда не увлекал?

– Но всякий раз побеждало желание облегчить участь наших солдат. Не следует забывать, что за первые шесть месяцев войны в нашем плену оказалось три миллиона девятьсот тысяч советских солдат и офицеров![32] Напомню вам данные, полученные мною из штаба Верховного командования. На август 1943 года под знаменами фюрера сражались сформированные исключительно из русских один полк, семьдесят восемь отдельных батальонов и сто двадцать две отдельные роты. Кроме этого, до двухсот двадцати тысяч бывших советских воинов числятся сейчас в качестве добровольных помощников при наших артиллерийских частях.

– Кажется, из расчета четыре-пять русских добровольных помощников на одного артиллериста? – благодушно развел руками Гиммлер.

– Именно так. Добавьте к этому числу шестьдесят тысяч русских, которые служат в различных охранных ротах и командах, да сорок семь тысяч, которые, как уведомил меня полковник Шерф, занимающийся проблемами транспорта, «безо всякого надзора со стороны надсмотрщиков и полиции, трудятся на железной дороге». Словом, нам не составило бы никакого труда сформировать трехсоттысячную Русскую Освободительную Армию.

В течение нескольких минут Гиммлер задумчиво всматривался в озерный плес, а затем произнес:

– И все же… Если бы не моя вера, что вы, штандартенфюрер, руководствуетесь состраданием к Германии, а отнюдь не к Власову, вы давно сменили бы свой франтовской мундир на скромное лагерное одеяние.

– После вашего откровения, господин рейхсфюрер, мне сам Бог велел быть предельно откровенным. Известно, что Власов добивается встречи с вами.

– Как и с фюрером.

– Однако фюрер вряд ли согласится принять русского генерала, поскольку ему трудно будет отречься от предубеждений относительно Русской Освободительной Армии, которые уже давно стали общеизвестными. Но было бы неплохо, если бы приняли его вы.

– Ну, допустим, приму…

– Тогда власовское движение стало бы приобретением СС, а не ведомства Розенберга. А то, что окончательно отказаться от власовцев мы не можем, ибо не то время, – уже ясно. Так что мы, в конце концов, теряем? Создавая полноценную русскую армию, мы получаем новых солдат, меняем отношение к себе славянского населения России, не говоря уже об отношении многих европейских политиков. Поскольку Власов – это ведь борьба не с целью захвата России, а с целью освобождения ее народов и всего мира от коммунистической чумы… Для меня как журналиста совершенно очевидно, что политическая выгода от нашей лояльности к власовцам еще более важна, чем сугубо военная.

– Но ведь вам известно, что в свое время я назвал Власова «большевистским подмастерьем мясника»[33].

– И при этом запретили мне каким бы то ни было образом поддерживать генерала и пропагандировать его воинские подразделения.

– Неужели я так низко пал? – иронично осклабился Гиммлер.

– Однако взгляды свои мы должны менять в соответствии с ситуацией и общей обстановкой. Хотя понятно, что Сталин – если только он узнал об этом высказывании – не в восторге от возведения его в ранг мясника.

– Скорцени называет его проще – «Кровавым Кобой», – презрительно поморщился рейхсфюрер СС.

– Он всего лишь повторяет кличку, которой этого «вождя всех времен и народов» давно наделили сами русские, исходя из подпольной клички самого Сталина[34].

– Однако оставим в покое этого… Кобу и обратимся к нашей действительности. Как вы себе представляете развитие русского движения в Германии, штандартенфюрер?

– Оно не будет иметь никакого влияния, пока мы не создадим русскую армию хотя бы в составе двух-трех стрелковых дивизий, с полком авиации и прочими приданными и вспомогательными частями. Это сразу же поднимет авторитет Власова и среди пленных, и среди будущих дезертиров. Кстати, во время операции «Зильберштрайф»[35] мы добились достаточно большого потока перебежчиков. Но сейчас он резко сократился.

– А когда и в какой войне было такое, чтобы солдаты бежали из армии, которая наступает, в армию, которая терпит поражение? – пожал плечами Гиммлер.

– И все же поток перебежчиков уменьшается не только потому, что наши войска временно отступают. Просто русские солдаты не видят по ту сторону линии фронта полноценных частей власовской освободительной армии, не видят силы, которая способна будет заменить вермахт и возглавить сопротивление вконец распоясавшимся коммунистам, – вот в чем проблема!

– Справедливо, – согласился Гиммлер, останавливаясь у руин замка. – Народу нужен вождь-освободитель, нужен новый символ надежды – вот в чем проблема.

– А ведь уже спустя месяц после своего пленения генерал Власов сказал, – поспешно достал из кармана записную книжку редактор: – «Чтобы добиться победы над Советским Союзом, нужно ввести в бой против Красной Армии военнопленных. Ничто не подействует на красноармейцев так сильно, как выступление русских соединений на стороне немецких войск»[36].

19

В самый разгар обсуждения, происходившего в «генеральском» зале, в дверях неожиданно появилась официантка. Открытое славянское лицо, еще не утратившие природную розоватость щеки; пухлые, жаждущие поцелуев, губы и опьяняюще крутые бедра.

Пока она ставила на стол котлеты с гречневым гарниром, все три генерала жадно прощупывали ее фигуру взглядами, а Трухин даже не удержался и сумел попридержать ее за дородный стан.

– Не могу, ох, не могу! – азартно повертел он головой, втягивая ноздрями хмельной запах тела официантки. – Настоящая украинская молодуха-молодица, из тех, от которых у меня особый мужской восторг. Скольких я пропустил через свои руки, скольких, впрочем, пардон… Нервы сдают, как порванные струны.

– Побереги их, драгун, они тебе еще понадобятся, – посоветовал Малышкин, который и сам пьянел от близости пышного женского тела.

Но как только официантка исчезла, генералы мгновенно забыли о ней. Последние события в Европе настолько круто замешивали их судьбы, что, может статься, вскоре им уже будет не до «молодух-молодиц», и даже не до собственного «мужского восторга».

– Кстати, а какова судьба нашего послания фюреру?[37] – поинтересовался Трухин, уже вовсю орудуя вилкой.

– Некоторое время мы с вами, господа генералы, действительно с надеждой ждали реакции фюрера на наше сдержанное, хорошо продуманное послание, но… Теперь мне уже точно известно, что его не последует. И кто знает, возможно, это даже к лучшему.

Генералы забыли о еде и удивленно уставились на командарма. Словно бы испытывая их терпение, Власов, наоборот, неспешно, сосредоточенно поглощал пищу.

– Что вы имеете в виду, товар… господин, – тут же исправился Трухин, – командующий?

В последнее время в штабе РОА жестко следили за тем, чтобы в обращении не употреблялось слово «товарищ». Немецкий офицер связи капитан Штрик-Штрикфельдт предупредил Власова, что кто-то донес в гестапо и в штаб Верховного командования, что русские офицеры продолжают обращаться друг к другу по канонам Красной Армии. Судя по всему, донос был составлен кем-то из бывших белогвардейцев, которые относились к «власовцам» с еще большим недоверием и подозрением, нежели немцы.

К тому же с появлением власовцев власти заметно потеряли интерес к Белому движению, что тут же сказалось на его финансовой и прочей поддержке.

– С точки зрения дипломатии, – проговорил Власов, пережевывая слова вместе с гречневым гарниром, – отсутствие ответа всегда предпочтительнее, нежели резкий отрицательный ответ. Причем это удобно для обеих сторон. Если ситуация изменится, рейхсканцелярия, да и сам фюрер, в любую минуту могут сослаться на то, что ответ не был дан по чистому недоразумению, или из-за того, что изучались возможности дальнейшего сотрудничества РОА и рейха. Словом, тут уже вступает в силу язык дипломатии.

– Да к черту эту дипломатию! – взорвался Трухин. – Чего она стоит, если мы теряем столько времени?!

– Или, может, наоборот, выигрываем время, – как бы про себя пробормотал Малышкин. – Пока коммунисты и фашисты истребляют друг друга, мы сохраняем людей, накапливаем силы, вооружаемся и завершаем формирование наших частей.

– Ну, это вы так считаете, генерал, – огрызнулся Трухин. – Если мы сейчас не заявим о себе, нас попросту разгонят по лагерям, а то и перестреляют. Штаб вермахта потому и не доверяет нам, что под ногами у него постоянно путается всякая дезертирско-уголовная шушера, – скрипел срывающимся баритоном Трухин. – По ней, сволочной, судят и о нашем движении. Вспомните: как раз тогда, когда мы сочиняли послание, русская «СС Дружина-1» полковника Родионова перебивает конвой эсэсовцев и вместе с партизанами, которых эти эсэсовцы конвоировали, уходит в леса[38]. Говорят, после этого Родионова даже переправили в Москву и сам Сталин будто бы наградил его каким-то орденом.

– После того, как он служил у немцев, да к тому же – в подчинении войск СС? – криво ухмыльнулся Власов. – Это уже дешевая пропаганда, рассчитанная на идиотов.

– А все может быть, – стоял на своем Трухин. – Сталин с Жуковым тоже боятся, что по ту сторону фронта могут возникнуть дивизии русских, притом что свои мобилизационные ресурсы на исходе. Словом, при таком массовом предательстве, какое было продемонстрировано «СС-дружинниками», поневоле начинаешь впадать в подозрение, как в старческий маразм. А тут еще штаб вермахта погрызся с командованием бригады русских националистов «Остинторф».

– Почему «националистов»? – насторожился Власов.

– Да потому что создатели бригады собирались развернуть ее в полноценную Русскую Народную Национальную Армию.

– Ишь ты, в стремени, да на рыс-сях?! Так сразу – в армию, да еще и в народную, национальную?

– Притом что создатели бригады прекрасно знали о формировании нашей, Русской Освободительной.

– Так ведь потому и шли в противовес, что задумана была эта армия белогвардейцами, – объяснил Малышкин. – И костяк у нее тоже был сугубо белогвардейский[39].

– Но даже этой бригаде немцы выразили свое недоверие, – напомнил ему Трухин. – Хотя, не спорю, такие конкурентные формирования нам не нужны.

– Так ведь Жиленкову и Боярскому немцы подсунули сволочных офицеров, которые начали относиться к нашим офицерам, как к денщикам, – негромко, словно опасаясь подслушивания, проворчал Малышкин. – Нам с вами, господин командарм, тоже не очень-то доверяют. Даже генералитету.

– Что имеется в виду? – исподлобья взглянул на него Власов.

Официантка принесла кофе, однако на сей раз никто из генералов внимания на нее не обратил, хотя, расставляя чашки и собирая опустевшие тарелки, женщина явно не торопилась уходить, и даже не очень-то опасалась близости мужских рук.

– Запретили же вам лично проинспектировать войска, находящиеся во Франции, – напомнил командарму Малышкин, чем тут же вызвал его недовольство.

– Что значит «запретили, не доверяют»?! Я бы не стал утверждать это столь категорично, – швырнул он измятую салфетку на стол. – А тем более – обсуждать этот инцидент.

Инспектировать свои «французские» подразделения Власову действительно не позволили, но этот запрет, переданный через капитана Штрик-Штрикфельдта и не преданный никакой официальной огласке, командарм скрывал даже от ближайших соратников. Поэтому был удивлен, что Малышкину каким-то образом стало известно о нем.

– В любом случае мы не должны акцентировать сейчас внимание на наших разногласиях со штабом вермахта, СС и рейхсканцелярией. По-моему, совершенно ясно, что это не в наших интересах.

– Но ведь в узком же кругу говорено, – спокойно заверил его Малышкин, явно укоряя командующего в том, что тот попытался скрыть от них столь вопиющий факт.

Власов, забыв о кофе, с минуту сидел, закрыв глаза и выставив намертво сжатые кулаки на стол, далеко впереди себя. Время от времени крепкие жилистые пальцы его вздрагивали, будто он удерживал ими рукояти стреляющего «максима».

Командарм не желал никакого конфликта с немцами. Не из-за страха. Он слишком много поставил на карту, чтобы смириться с тем, что однажды его армию, как и все Русское освободительное движение, попросту расформируют, а руководство расстреляют или вновь загонят в концлагеря. Россия еще должна узнать о нем. Его войска еще должны войти в Москву, но уже как народная освободительная армия, когда к ней будут относиться приблизительно так же, как большинство населения Югославии относится сейчас к армии маршала Тито.

– Все правильно: это сейчас в советской России к «власовцам» относятся, как к пособникам немцев, – каким-то странным чутьем уловил ход его мыслей Малышкин, – а когда война завершится и коммунистический режим окажется наедине с Русским освободительным движением, у народа появится реальный выбор.

20

Старая, вконец ослабевшая змея заползла на вершину скального обломка и, греясь на солнце, лениво уставилась на людей. Какое-то время рейхсфюрер и змея гипнотизировали друг друга, оставаясь совершенно неподвижными. Это продолжалось до тех пор, пока штандартенфюрер д’Алькен не извлек пистолет и не рассек пресмыкающееся несколькими меткими выстрелами.

– Знаю, что вместе с пропагандистским отделом вермахта вы затеяли сейчас новую операцию.

– Под кодовым названием «Скорпион».

– Название будем считать красноречивым. А как с успехами?

– Особых успехов пока не наблюдается. Все по той же причине. Переходя на нашу сторону, русские очень рискуют. Мы отходим, и тут же приходят коммунисты. Сразу же начинаются расстрелы, концлагеря, ссылки в Сибирь. Многие не хотят служить нам, но согласны служить под началом русских генералов, выступающих за «свободную Россию без коммунистов».

– Вы говорите все это, чтобы расчувствовать меня, штандартенфюрер? Зря стараетесь. Вы ведь знаете, что мои сопереживания несчастным русским, отданным на произвол коммунистам, и так довольно глубоки и искренни.

По идее Гиммлер должен был произнести это с легкой иронией. Однако д’Алькен так и не сумел уловить ее. «Ирония, очевидно, в том и заключается, что Гиммлер приучил себя произносить подобные „спичи“ совершенно серьезно и совершенно искренне», – объяснил себе шеф эсэсовского официоза, по старой журналистской привычке пытаясь всему дать собственное толкование.

– Господин рейхсфюрер, я понимаю, что ваше время слишком ограниченно, – произнес он.

– Вот в этом вы не ошибаетесь, – поиграл желваками Гиммлер и, бросив последний взгляд на вздрагивающее тело змеи, направился к стоящим поодаль, на выходе из «чащи», машинам.

– Могу ли я сообщить Власову, что вы готовы принять его? Если это так, мы у себя в газете – да и пресса, рассчитанная на население оккупированных территорий, – могли бы преподнести сию новость в соответствующих интонациях и с соответствующими комментариями.

Вопрос был задан настолько прямолинейно и беспардонно, что рейхсфюрер уставился на д’Алькена с таким же удивлением, с каким еще недавно смотрел на змею. Но все же почувствовал, что это тот случай, когда, с пропагандистской точки зрения, выгоднее дать «добро».

– Я жду генерала у себя двадцать первого июля, – скороговоркой отмахнулся он от продолжения темы. – Надеюсь, дата господина Власова устроит? – теперь он не скрывал ни презрения своего, ни сарказма. – Или, может, генерал сам назначит дату и время?

– Его устроит любой день из отведенных ему на этой грешной земле.

– Время ему сообщат дополнительно. Но вы, штандартенфюрер, должны понять, что ни фюрер, ни я никаких особых чувств к этому генералу не испытываем.

– Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

– К тому же следует обратить внимание на то, как он ведет себя во время встреч с населением освобожденных нами территорий. Как можно относиться к генералу, который заявляет, что после победного завершения войны он будет рад видеть немцев в качестве гостей Свободной России?

Штандартенфюрер понял, что речь идет о том восторженном приеме, которое русское население устраивало Власову во время его пропагандистских поездок в Смоленск, Могилев, Бобруйск, Псков, Лугу… В Луге восторженные поклонники Власова прорвались через заградительный заслон полиции и попытались поднять мятежного генерала на руки. Вот он в своих речах и расхрабрился.

– Непростительное, истинно русское свинство, рейсхфюрер, – вот как это называется. Но ведь и мы тоже не должны забывать, с кем имеем дело. Конечно, подобные высказывания можно списывать и на пропагандистские издержки, тут уж все зависит от отношения к самому Власову.

– Оно вам известно, – процедил Гиммлер.

– Кстати, если уж господин Власов настолько – как любят выражаться русские – «пришелся не ко двору», почему мы должны терпеть его? В конечном итоге, для нас ведь важен не Власов, а сама идея Русского освободительного движения. Разве не так?

– Скажите прямо, штандартенфюрер: вы со своим другом, генералом Геленом, намерены кем-то заменить Власова? – мрачно улыбнулся Гиммлер.

– Гелена русские вряд ли воспримут. А вот генерал Жиленков вполне подошел бы.

– А что, у русских есть и такой генерал? – артистично вскинул брови рейхсфюрер. Однако д’Алькен понял, что это всего лишь игра. О Жиленкове рейхсфюрер, конечно же, слышал, не мог не слышать. – У них тут что, свой Генштаб?

– Поскольку существует армия, должен существовать и генералитет, – сдержанно остепенил его д’Алькен. К чинам выше полковничьих он, полковник войск СС, всегда относился с должным почитанием. – Мы уже обсуждали его кандидатуру с Гайнцем Гельмихом[40]. Как оказалось, командующий тоже готов поддержать кандидатуру Жиленкова.

– Считаете, что этому генералу хватит авторитета и решительности, чтобы возобладать во всем этом расхристанном Русском освободительном движении?

– Уверен. Жиленков достаточно решителен, когда того требуют обстоятельства, и сдержан, когда того требует чувство такта, которое так часто изменяет пролетарскому генералу Власову. Кроме того, Жиленков – один из авторов власовской «Смоленской декларации», он стоял у истоков Русского освободительного движения. И вообще, больший «власовец», чем сам Власов.

– Но это вызовет раскол в среде русских. Они устроят здесь настоящую гражданскую войну. Разве вы не знаете, что они там, у себя в России, так и не довели ее до естественного завершения? Уж что-что, а истреблять друг друга они научились.

– Не сомневаюсь. Судя по воинственности белых офицеров, находящихся в Германии и во Франции, а также красных – по ту сторону фронта, они способны на еще одну многолетнюю гражданскую, – согласился штандартенфюрер. – Но позволю себе заметить: раскол возможен в том случае, когда Власов будет среди активных членов Русского комитета, членов руководства движением; если он все еще будет оставаться…

– Вот это другое дело, – мрачно пробубнил Гиммлер. – Тогда, может быть, есть смысл сразу же встретиться с этим вашим… Жиленковым, пока русские сами не убрали его? Знаете, полковник, у нас, в штабе командования СС, как-то не принято пожимать руки покойникам.

– С вашего позволения, я поговорю с самим Жиленковым. Думаю, отказа не последует. Но формальность есть формальность.

– Так вы еще не беседовали с ним… – грустно констатировал Гиммлер, с сожалением глядя на полковника. – Придется перевести вас в действующую армию, штандартенфюрер. Редакторское кресло действует на вас деморализующе.

– Потому и не торопился беседовать с Жиленковым, что решил: прежде всего, следует проконсультироваться с вами, господин рейхсфюрер, – запоздало попытался объяснить свою неспешность д’Алькен.

21

Встреча штандартенфюрера д’Алькена с «власовским геббельсом» произошла неподалеку от штаба армии резерва, в небольшом старинном ресторанчике с непредсказуемо опасным названием «Как в лучшие времена», стены которого еще помнили устрашающие речи крестоносцев, отправлявшихся отвоевывать Гроб Господний.

– Утверждают, господин Жиленков, что в последнее время у вас возникли серьезные трения с генералом Власовым, – нагло провоцировал его редактор «Дас Шварце Кор», прекрасно зная, что никаких особых трений между этими генералами не возникало. – Надеюсь, они не настолько безудержны, что способны вызвать раскол в освободительном движении?

– Так вас заинтересовало только это?

– Мне еще понятно, когда вы настороженно относитесь к контактам с генералами из лагеря атамана Краснова[41], пытающимися переманить от вас лучшие командирские кадры, чтобы омолодить свое белогвардейское воинство. Но откуда такая настороженность в отношении офицеров СС?

– Время такое. Всегда нужно знать, с кем и о чем… Опять же, особенность нашего полуэмигрантского-полупленницкого положения.

Приземистый, худощавый, генерал вообще не производил какого бы то ни было впечатления: ни выправки офицерской, ни статности, ни командирского голоса. Однако таким, неказистым и невоенным, он должен был казаться только на плацу. Штандартенфюрер прекрасно знал, что Жиленков слывет неплохим оратором, к тому же сам составляет свои речи. Один из русских власовских офицеров даже отозвался о нем в том духе, что перед любой, самой мизерной аудиторией генерал выступает так, словно стоит на баррикаде под стволами жандармов.

Однако революционная терминология Жиленкова штандартенфюрера не смущала. Важно, что генерала воспринимают.

– «С кем» – вы уже, допустим, знаете. А вот «о чем» – будет для вас неожиданностью.

Пиво оказалось на удивление густым и кисловато-горьким. Уже не пиво, а некий прифронтовой эрзац. Но они потягивали его, смакуя не напиток, а знакомство друг с другом.

– Хотите переправить меня через линию фронта, чтобы создавал там прогерманские партизанские отряды?

– И что, согласились бы?

– Нет уж, увольте.

– Почему так решительно? Партизанский генерал Жиленков в тылу у красных! Статьи во всех газетах Европы. Сразу же вспомнили бы, что перед войной вы были секретарем райкома партии и членом Московского большевистского горкома, а затем стали бригадным комиссаром Красной Армии.

– Оказывается, вы неплохо подготовились к встрече со мной, – проворчал Жиленков.

– В нынешней России красные партизанские командиры гремят, купаясь во славе. Ковпак, например. Всенародный почет и уважение.

– Ковпак, говорите? Наслышан. Ходят слухи, что действительно неплохо воюет против вас, немцев, которые немало насолили всем, да к тому же чужаки на этой земле. Но это против вас, «оккупантов», как говорится. А каково стрелять из-за угла в солдат, которые только недавно эти края освобождали?

– Но ведь вы – генерал освободительной армии, – замер д’Алькен с кружкой у рта. – Вам ли ставить вопрос таким образом? У освободительной армии нет иного способа, кроме партизанского, начать войну.

Жиленков угрюмо, затравленно улыбнулся. Он понял, что поспешил с отказом, но что теперь поделаешь? Его худощавое прыщеватое лицо с шелушащимися щеками и заостренным красноватым носом еще более вытянулось и приобрело ярко выраженные черты посконной рожи непротрезвившегося конюха.

– Поздно начинать партизанить, штандартенфюрер. К тому же мы – регулярная армия. Хотя бы первые наши победы должны быть вырваны в открытом бою, плечом к плечу с союзниками. Вот почему мне совершенно непонятно, кто и по какому злому умыслу сдерживает формирование дивизий РОА.

Д’Алькен озорно хмыкнул и удивленно покачал головой. Он не мог не поражаться наивности русского генерала.

– Если я назову вам человека, активнее всех сдерживающего их формирование, пиво покажется вам еще более безвкусным, а весь дальнейший разговор потеряет всякий смысл.

«А ведь речь идет о фюрере!» – понял Жиленков, тотчас же признавшись себе, что не такая уж это тайна и неожиданность.

– Тогда кто же вам поручил вести переговоры о власовском партизанском движении?

– Ну почему сразу «о власовском»? Почему не о Русском освободительном? Вы что, всерьез воспринимаете Власова как вождя движения?

Жиленков резко поставил свою кружку с недопитым пивом на стол и впился глазами в штандартенфюрера. Д’Алькен сразу же почувствовал, что погорячился: к такому дипломатическому аллюру генерал явно не готов.

– И как я должен воспринимать подобный пассаж? – настороженно спросил Жиленков и почему-то оглянулся на дверь, словно кто-то там, за ней, мог подслушивать их разговор. – Что, немецкое командование больше не доверяет генерал-лейтенанту Власову?

– Можно сформулировать и таким образом, – согласился д’Алькен, решив идти напропалую. Все равно ведь тональность беседы изменить невозможно.

– Но почему вдруг?! Разве не Власов развернул…

– Не утруждайте себя перечислением заслуг командующего, генерал. Они общеизвестны. Как и слабости генерала, которые не позволяют ему занять достойное место в сонме руководителей вооруженных сил рейха.

– Не могли бы вы как-нибудь поточнее сформулировать претензии к нему?

– У меня существуют другие, более полезные занятия, господин генерал, – напомнил ему д’Алькен. – Власов давно не внушает доверия не только Верховному командованию вермахта, но и самому фюреру. Не говоря уже о Гиммлере и Геринге. Поэтому вопрос теперь стоит так: Власов должен быть смещен. Спокойно, самым порядочным образом, с подобающим достоинством… И ничего не поделаешь. Не он первый генерал, которому в ходе войны «посчастливилось» познавать горечь вынужденной отставки. К тому же Власов сам попросит ее, – загадочно улыбнулся д’Алькен. – Об этом позаботятся.

– Кого вы, в таком случае, представляете?

– Согласитесь, что отвечать на этот вопрос я не обязан. Не будем отрицать реалии, забывая, кто здесь кто.

– Для меня это важно, господин штандартенфюрер, – как можно вежливее произнес Жиленков, приложив руку к груди.

– Самые высшие эшелоны власти, генерал. Такой ответ вас устроит? Не мог же я начать разговор только потому, что мне не сидится за редакторским столом. Лучше вы бы спросили, почему он начат именно с вами.

22

Обмен мнениями русских генералов за чашкой кофе еще продолжался, когда на пороге появился полковник Сахаров и, спросив разрешения, доложил:

– Господин командующий, только что получена телеграмма из Берлина, от начальника вашей канцелярии полковника Кромиади. Он уверен, что наконец-то дано принципиальное согласие Гиммлера на встречу с вами.

Генералы удивленно переглянулись и поневоле перевели взгляды на потолок, представляя себе, что видят сквозь его казарменную серость божественную голубизну небес.

– Это известие получено от самого Гиммлера?

– Из его канцелярии, господин командующий. Но соизвольте заметить, – никак не мог отвыкнуть полковник от своего дворянско-старорежимного лексикона, – что исходит оно, естественно, от самого рейхсфюрера, поскольку названа дата. Поэтому не следует думать, что это очередная пропагандистская отговорка.

– В таком случае вы забыли назвать саму дату, полковник.

– Двадцатое июля[42], да-да, уже довольно скоро, двадцатого июля, – азартно потер руки Сахаров. – Возможно, тогда все и решится.

– Неужели даже в берлинских верхах наступило прозрение?! – басисто проворковал Трухин. – Пусть даже с опозданием на два года?

– Но это еще не Гитлер, – обронил Малышкин. – Увы, еще не Гитлер. И вообще, господа, неизвестно, соглашается ли Гиммлер на эту встречу с согласия фюрера.

– Позвольте передать полковнику Кромиади, что вы даете свое согласие на эту встречу, – щелкнул каблуками полнолицый стареющий Сахаров, выправке и гвардейской фигуре которого завидовали многие крестьянские сыны из офицерского корпуса армии Власова. В том числе и сам командарм, рослая, костляво-сутулая фигура которого никак не ассоциировалась с фигурой профессионального военного, кадрового офицера.

– Уже хотя бы потому, что этого требуют дипломатический этикет и интересы нашего общего дела, – согласился командующий.

– В неуважении к которому нас частенько упрекает старая русская эмиграция, – заметил Малышкин. – Во время моей поездки в Париж летом прошлого года мне это давали понять на каждом шагу.

– Очень скоро они сообразят, что каким-то непостижимым образом мы соединяем в себе скорбные лики пленников с воинственными ликами союзников, – поднялся Власов, показывая, что совещание закончено. Все знали, что командующий терпеть не мог полемик и диспутов, к которым, кстати, давно пристрастились здесь, в эмиграции, белогвардейские генералы.

С тех пор как в Дабендорфе, рядом со школой пропагандистских кадров, был развернут тренировочный лагерь, вновь образовавшийся таким образом центр всего Русского освободительного движения. Каких-нибудь тридцать километров, которые отделяли Дабендорф от Берлина, позволяли русским генералам не чувствовать себя здесь в провинции, а сосредоточие различных эмигрантских учреждений давало возможность превратить Дабендорфскую школу еще и в своеобразный штаб РОА.

Хотя теперь у Власова была своя двухэтажная вилла в более близком пригороде столицы – Далеме, большую часть времени он все же проводил здесь, среди своего воинства и генералитета, вместе с шеф-адъютантом – как именовал его командующий – Штрик-Штрикфельдтом. А рядом с этим капитаном генерал Власов всегда чувствовал себя увереннее, порой даже защищеннее. Самоотверженный полурусско-полунемецкий прибалтиец умудрялся выступать и в роли переводчика, особенно когда речь шла о переводе письменных текстов – газетных публикаций, приказов и официальных документов, а также в роли офицера связи между штабом и Русским комитетом власовского движения, с одной стороны, и штабом Верховного главнокомандования вермахта, Министерством пропаганды, «Остминистериумом» Розенберга, и штабом войск СС, то есть штабом Гиммлера, – с другой.

Здесь же, в Русском центре, находилась и небольшая личная резиденция командующего, состоящая из двух комнатушек в здании администрации школы. Пусть внешне она выглядела довольно скромно, зато в ней имелись отдельный вход, надежная телефонная связь с Берлином и даже небольшой предбанничек для часового и адъютанта, то есть полный набор военно-полевого комфорта мятежного командующего все еще не признанной армии.

– Послушайте, генерал, вы ведь у нас разведка, – придержал он у двери Трухина, когда совещание завершилось и Малышкин уже вышел. – Ну-ка, поинтересуйся у своих немецких коллег, как все-таки сложилась судьба полковника Родионова после возвращения в Россию? Неужели Сталин в самом деле не расстрелял его, а даже наградил?

– Отрабатываете для себя запасной вариант, господин командарм? – вполголоса поинтересовался начальник разведки, предварительно оглянувшись на уже закрывшуюся за Малышкиным дверь.

– Все может случиться, – не стал играть в прятки Власов.

* * *

Вернувшись в эти свои личные апартаменты, командующий снял сапоги и, не раздеваясь, лег на диван. Так, с руками, заложенными за голову, и взглядом, устремленным в потолок, он обдумывал почти все свои важнейшие решения, осмысливал прошлое и пытался фантазировать относительно будущего.

Власов, конечно, понимал, что вслед за генералом Малышкиным остальные его генералы и соратники по Русскому комитету тоже будут скептически ухмыляться: мол, встреча с Гиммлером – это еще не встреча с Гитлером. Однако на сей счет у командующего были свои соображения. Он отдавал себе отчет в том, что пробиться к Гитлеру, каким-то образом минуя Гиммлера, почти невозможно, и что, чего бы он ни достиг, пробившись таким путем, Гиммлер все равно одним махом сведет его успехи на нет.

Многие проблемы Русского освободительного движения как раз и остаются до сих пор проблемами, потому что ему не удается наладить нормальные отношения с рейхсфюрером. Особенно натянутыми они стали после его поездок по русским территориям, занятым группой войск «Север». И немудрено.

Как-то Штрик-Штрикфельдт под большим секретом сообщил Власову, что рейхсфюрер буквально взбесился, прочтя отчет агентуры СД о выступлении командарма в Гатчине, во время которого Власов заявил: «Пока что русские антисталинисты являются гостями немецкого командования, но когда русский народ под руководством Освободительного движения свергнет сталинизм и добьется свободы, они рады будут видеть немцев гостями у себя». Гиммлера возмутила тогда сама постановка вопроса. Как это вдруг лично его, вообще немцев, будут приглашать в Россию гостями? И кто именно будет приглашать, он, Власов? Такое было выше понимания рейхсфюрера.

Нельзя, считал он, позволять некоей «русской свинье в генеральском мундире» выходить за рамки элементарного политического приличия. Не для того сотни тысяч немцев гибли на полях России, чтобы в конечном итоге довольствоваться жалкой ролью далеко не всем желанных гостей.

Никто не знает, в каких тонах и в какой словесной обертке Гиммлер преподнес это свое возмущение фюреру, но очевидно, что после этого Гитлер еще более резко начал отзываться об освободительном движении русских. В то же время сам Гиммлер письменно указал Борману на то, что фюрер не желает, чтобы впредь вермахт каким бы то ни было образом пропагандировал идеи Русского комитета.

Правда, при этом и для Штрик-Штрикфельдта, и для Власова осталось загадкой, почему Гиммлер обратился с этим именно к Борману, а не к Кейтелю или начальнику Генштаба сухопутных войск генерал-полковнику Цейцлеру. И наконец, пиком их заочного противостояния явилась истерика Гиммлера, в порыве которой он назвал его, Власова, «большевистским подмастерьем мясника». Что уже смахивало на примитивное оскорбление. Или на вызов, на который – рейхсфюрер прекрасно понимал это – Власов не мог ответить чем-либо, кроме собственного гнева.

«Итак, двадцатого июля… – напомнил себе Власов, отгоняя неприятные воспоминания. Как всякий эмигрант, нашедший себе приют у снисходительных господ, он не имел права на длительные обиды. – Вполне возможно, что эта дата войдет в историю Русского освободительного движения, в историю самой России. И определяться ее важность будет переговорами, проведенными командующим РОА генералом Власовым с рейхсфюрером СС Гиммлером – именно так и будет записано в истории этой войны. А что касается „большевистского подмастерья мясника“, господин Гиммлер, – мстительно проговорил про себя Власов, – то до хамства я не снизойду. Однако выстрел остается за мной. И Бог вам судья: не я начал эту неправедную дуэль, не я!»

23

Жиленков залпом допил остатки пива и молча проследил, как д’Алькен, на правах угощающей стороны, заказал еще по кружке. К тому моменту принесли нечто похожее на гуляш, присоединив это блюдо к жареной печени с картофельным гарниром. В отличие от пива, еду здесь подавали отменную, словно этого старинного, со стенами, покрытыми исторической плесенью, здания война совершенно не коснулась. В нем действительно почти все было как в лучшие времена, что полностью соответствовало названию сего чревоугодного заведения.

– Так почему же в качестве собеседника вы избрали меня? – спросил Жиленков, отдав дань и этому блюду.

– Хорошо, господин генерал, играем в открытую. Поскольку отставка Власова – вопрос ближайшей недели, нужен генерал, достойный того, чтобы возглавить Русское освободительное движение и его вооруженные силы. Не далее как вчера у меня состоялась встреча с Гиммлером. На пост лидера движения без особых раздумий и сомнения я предложил генерала Жиленкова. – Д’Алькен запнулся, заметив, что сам избранник слушает его почти с ужасом. И весь он выглядит при этом жалким и затравленным. – Да, я предложил именно вашу кандидатуру, генерал. Зная ваши ораторские способности, ваш авторитет и военный опыт.

– Ну, военный опыт, положим, не столь уж большой, – стушевался бывший бригадный комиссар.

– И рейхсфюрер, – не обратил на это внимания редактор СС-официоза, – пусть и не без колебаний, но все же согласился.

– Но к чему все это?! – растерянно изумился Жиленков. – Если бы раньше, это еще имело бы какой-то смысл. Но теперь, при нынешней ситуации на Восточном фронте…

– Не стану убеждать вас, – как-то мгновенно скис д’Алькен. – Не исключено, что с вами еще будут беседовать… Кейтель, Гиммлер, Риббентроп, Геринг, Розенберг, – без особого энтузиазма перечислил он. – Возможно, и сам фюрер, у которого к вам отношение будет совершенно иным, нежели к Власову, – упорно доводил до логического завершения «вербовочную арию» д’Алькен, чтобы каким-то образом закончить это странное военно-политическое сватовство.

Какое-то время Жиленков отрешенно смотрел в окно и, сам того не замечая, отчаянно качал головой, отрекаясь не только от слов своих, но и от мыслей.

– Никогда не соглашусь на такое, – наконец едва внятно пробормотал он. И д’Алькен почувствовал, каких усилий стоило генералу решиться на это «отречение».

«А ведь не раз уже примерял шинель командующего, не раз мысленно взваливал на плечи его крест», – не отказал себе штандартенфюрер в возможности позлорадствовать.

– Рискованно вы себя ведете, генерал.

Нет, он уже не пытался переубедить Жиленкова. Эсэсовцу доставляло удовольствие следить за нравственными мучениями этого русского, за тем, как он сам себя загоняет в тупик, в крысиную ловушку.

– Поймите, в такое время расчленять все движение… Делить всех нас на «власовцев» и «жиленковцев»… Это же недопустимо, непатриотично. Да за мной попросту не пойдут, еще и заклеймят, как предателя и раскольника. Повторяю: если бы мне было предложено возглавить это движение в самом начале, в первые дни его зарождения – тогда другое дело. Но выбор-то пал на Власова. Теперь его знают, появился авторитет…

Генерал все говорил и говорил, старательно подбирая непослушные, черствые в его устах немецкие слова. Однако штандартенфюрер уже совершенно потерял к нему интерес. Он вдруг со всей ясностью осознал, как жестоко ошибся в этом кретине. Как он вообще мог предложить кандидатуру этой мрази? И это он, д’Алькен, слывущий психологом и чуть ли не прорицателем!

Были мгновения, когда штандартенфюреру попросту захотелось выплеснуть остатки пива в лицо этой грязной русской свинье и уйти. Возможно, так и поступил бы, если бы не осознание того, что встреча все же проходит по личной просьбе Гиммлера.

– Не время расшаркиваться, генерал Жиленков, – брезгливо прервал д’Алькен его бесконечный монолог. – Не время! Спрашиваю сo всей ответственностью: вы согласны возглавить Русское освободительное движение? Да или нет?

– Нет, – поспешно ответил генерал. И д’Алькен явственно почувствовал, что тот боится Власова, как сицилийский мафиози – «крестного отца». – Нет и нет. Прошу так и передать рейхсфюреру… При всем моем личном уважении к нему и к вам, при всей благодарности за доверие.

– Это ваше окончательное решение?

– Поверьте, в эти страшные дни во главе движения может стоять только Власов. Многие офицеры знают его еще по фронту, по довоенной службе, по обороне Киева, а затем Москвы.

– Так я спрашиваю, – побагровел штандартенфюрер, – ваше «нет» – это ваше окончательное «нет»?!

Жиленков нервно побарабанил костяшками пальцев по столу. Не соглашаться с лестным предложением штандартенфюрера, одобренным к тому же всемогущим Гиммлером, казалось еще опаснее, чем вот так, за кружкой пива, решать судьбу генерала Власова и всего освободительного движения.

– Окончательное, – выдохнул генерал таким стоном, словно умудрился выкрикнуть это слово уже из могилы. Он не понимал, почему его втягивают в эту игру, но то, что она погибельна – это старый партаппаратчик сталинской закваски ощущал очень четко всеми фибрами души.

Д’Алькен облегченно вздохнул, как человек, сумевший довести до логического конца тяжелую, нудную миссию.

– Что ж, примем это к сведению. Уверен, что за более подходящей кандидатурой дело не станет.

– Не хотелось бы, честно говоря, – промямлил Жиленков.

– Вас это уже не касается, генерал! – резко отрубил штандартенфюрер. – Лично вас, бывший бригадный комиссар, ни в коей мере не касается.

Покончив с пивом, д’Алькен старательно рассчитался с официантом, но только за свой обед, чем вызвал молчаливое негодование генерала, уверенного, что его здесь потчуют, как гостя.

– Лично вас, Жиленков, все подробности этого дела уже не касаются, – зачем-то повторил штандартенфюрер, не обращая внимания на присутствие официанта, невозмутимо наблюдавшего за тем, как русский горячечно извлекает из внутреннего кармана френча свой бумажник.

– Меня как одного из руководителей движения такие вопросы не могут не касаться, господин полковник, – впервые резко возразил Жиленков.

На улице было душно. Яркое солнце буквально испепеляло всякого, кто оказывался под его лучами, и полковник с генералом сразу же почувствовали, как прекрасно было там, в полуподвальном прохладном зале ресторанчика.

– Представляю, как в такую жару солдаты чувствуют себя в окопах, – пробормотал Жиленков, пытаясь таким образом завершить их неприятный разговор, сгладить осадок, который остался на душе у штандартенфюрера. Однако немец никак не отреагировал на этот его «пробный шар».

Д’Алькену неприятно было осознавать, что этого русского кретина с генеральскими погонами, доставшимися ему по чистому недоразумению, придется везти в своей машине. Но все же он пригласил его сесть, напомнив шоферу, что тот должен будет отвезти господина генерала в Дабендорф.

– Только предупреждаю вас, Жиленков: если хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа в штабе Власова узнает о нашем разговоре… Если хотя бы…

– Никто и никогда, – поспешил упредить его Жиленков. – Разговор сугубо между нами.

– Тем более что всякое разглашение сути нашего разговора не в ваших интересах, – процедил штандартенфюрер с такой угрозой в голосе, что генерал поневоле вздрогнул и выпрямился, словно новобранец перед фельдмаршалом.

Они еще не знали, не могли знать, что очень скоро в Ставке фюрера уже будет не до интриг в руководстве Русского освободительного движения.

24

– Господин командующий, – тихим, прискорбным голосом обратился к Власову полковник Сахаров. – Случилось нечто страшное, совершенно немыслимое.

Власов оторвался от бумаг, которые изучал, сидя за столом в своем штабном кабинете, и удивленно уставился на адъютанта-порученца.

– Что вас так встревожило, полковник, а точнее, напугало? Хотите известить меня, что русские уже в Берлине?

– Мне бы тоже хотелось шутить по этому поводу, – чопорно заметил Сахаров, принадлежавший еще к той, царско-белой, теперь уже основательно вырождающейся когорте офицеров, – но позволю себе заметить, что «русские в Берлине» настораживают меня куда меньше, нежели немцы в том же Берлине.

– Конкретнее, полковник, конкретнее!

– У них здесь государственный переворот.

Сквозь стекла очков Сахаров проследил, как Власов медленно, словно бы в полусонном состоянии, поднимается из-за стола, и лицо его бледнеет.

– Какой еще переворот?! – срывающимся голосом спросил Власов.

– В самых верхах, естественно.

– В Германии, при нынешнем строе и концентрации власти, это невозможно, – сурово изрек генерал.

– Мне тоже так казалось. Но лишь до сегодняшнего дня.

Они встретились глаза в глаза, точнее – очки в очки. Причем каждое стеклышко очков отливало свинцовой серостью, словно залитые этим металлом пистолетные дула.

– Что в генеральско-офицерских кругах у фюрера врагов предостаточно, это ясно было давно, тем не менее… Кто пришел к власти?

– Пока неизвестно, – повертел лысеющей сединой Сахаров.

– А что с фюрером?

– П-пока неизвестно, господин командующий.

– Тогда кто во главе заговорщиков – Гиммлер, Кейтель?

– Тоже пока что неизвестно, господин командующий.

– В таком случае сообщите хоть что-нибудь, что вам все-таки доподлинно известно, – перегнулся через стол Власов, упираясь в бумаги громадными костлявыми кулачищами. – Хоть что-нибудь, свидетельствующее, что переворот все-таки состоялся? А если вам ни черта не известно, то какого дьявола морочите мне голову?!

– На фюрера совершено покушение, – бросился спасать престиж адъютант-порученец. – Прямо в его главной ставке, в «Вольфшанце».

– Лихо сработано!

– Взорвана мина или что-то в этом роде. В Берлине происходит черт знает что. Никто не способен толком понять, какие конкретно личности стоят за этим взрывом, но ситуация явно накаляется. Если фюрер действительно погиб, как утверждают некоторые…

Власов нервно прошелся от стола к зарешеченному окну и назад. Остановившись у стола, он угрожающе нависал теперь над приземистым полковником.

– Значит, такие утверждения уже появились?

– Причем усиленно муссируются. Кому-то это очень выгодно: дестабилизировать ситуацию. Так вот, если Гитлер погиб…

– Или если он остался жив… Еще неизвестно, что страшнее. В любом случае, важно знать, кто конкретно стоит за этим покушением. Ведь не исключено, что генералитет вермахта. И дай-то бог, чтобы не верхушка СС. Кстати, лишь несколько минут назад я размышлял над тем, почему вдруг два дня назад Гиммлер перенес встречу со мной на завтра, то есть на двадцать первое июля. Неужели он что-то знал об этом заговоре?

Усевшись на стул, генерал откинулся на его спинку и запрокинул голову, оставаясь в позе человека, растратившего весь свой физический и духовный ресурс.

– Этого-то я и опасаюсь, господин командующий. Если Гиммлер хоть как-то причастен к этому покушению, тогда дела совсем плохи. Причем не только у него, но и у нас. Давно известно, что в вермахте, в авиации, и даже в СС, появилось немало вольнолюбивых офицеров, которые воспринимают фюрера как выскочку и зарвавшегося диктатора. Особенно это ощущается в кругу офицеров, которые происходят из дворянской среды.

– Это понятно, – нетерпеливо прервал его Власов. – Но что вас, лично вас, так взволновало в этом происшествии?

– Вполне допускаю, что некоторые из заговорщиков были связаны с нами.

– Что вы имеете в виду? Что, и кого конкретно?

– В заговоре могут быть замешаны офицеры, которые не только поддерживали с нами формальную связь, но и поддерживали наши идеи.

– Те самые идеи, которые так и не были поняты и вообще восприняты фюрером, – растерянно добавил Власов.

Они умолкли и несколько секунд бездумно смотрели друг на друга. Командующий встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел на открывавшийся оттуда полигон, на котором с утра до ночи тренировались будущие офицеры и солдаты разведрот РОА. Но теперь он был на удивление пуст, и вообще всю Дабендорфскую школу вдруг охватила такая странная тишина, будто все заблаговременно бежали отсюда, бросив командующего на произвол судьбы.

– Где капитан Штрик-Штрикфельдт?

– На территории школы его нет, я проверял. Барон Георг фон дер Ропп утверждает, что капитан отправился в Берлин. Но он не уверен.

– И как давно он туда отправился? – подозрительно прищурился Власов. – Или мог отправиться?

– Сегодня утром.

– Странно. Об этой поездке он не предупреждал. – Власов мельком оглянулся на Сахарова, как бы спрашивая: «И что бы этот его непредвиденный вояж мог значить?»

– Не думаю, чтобы капитан мог быть связан с теми, кто все это заварил, – твердо ответил полковник, очень точно расшифровав смысл этого взгляда. – А главное, не хотелось бы.

– А что, барон фон де Ропп, как представитель Генштаба, разве не мог бы связаться с Берлином?

– Если вы прикажете… Сейчас приглашу.

Барон появился минут через пять. Внешне он был блаженно спокоен, как невинное дитя посреди наделанной им на полу лужи. Щупловатый, с утонченными чертами непризнанного гения, он мало напоминал тех истинных офицеров, какими привык представлять их себе Власов. Возможно, это несоответствие и мешало командующему РОА воспринимать капитана всерьез. И тем не менее…

Власов отпустил полковника и пригласил барона сесть за стол. Угостив фон де Роппа французской сигаретой, он не торопился с вопросом, словно давал барону возможность собраться с мыслями.

– Где именно находится сейчас капитан Штрик-Штрикфельдт, вы, насколько я понял, не знаете? – с трудом нарушил это молчание командующий.

Барон помнил: каждый раз, когда этот прощелыга Штрик-Штрикфельдт внезапно исчезает, Власов начинает нервничать. Командующий по-прежнему довольно плохо говорил по-немецки, но еще хуже разбирался в тонкостях взаимоотношений между различными военными и политическими ведомствами, и вообще, во всем том, что происходило в Третьем рейхе. Кроме того, в сознании недавнего пленного все еще просматривался комплекс лагерника, не успевшего свыкнуться с тем, что он уже свободен. Вот и получалось, что Штрик-Штрикфельдт оставался для него буквально всем: переводчиком, наставником, гарантом, своеобразным жрецом-спасителем.

– Уверен, что он позвонит, – с приятным, изысканным немецким акцентом проговорил барон. Будучи руководителем учебной программы школы, он зря времени не терял, его русский улучшался день ото дня. Единственное, что неприятно поражало Власова, – какая-то непостижимая заторможенность капитана, его вечно отсутствующий взгляд и меланхолически обреченная невозмутимость. – Как только представится возможность.

– Но у вас есть уверенность, что он сегодня же вернется? – избегал Власов прямого вопроса о покушении на Гитлера, не желая, чтобы эта страшная новость пошла гулять по школе из его уст.

– Судя по событиям, которые разворачиваются сейчас в Берлине, все выезды из города могут оказаться перекрытыми. Причем неизвестно какими силами.

– Вы могли бы выражаться яснее, гауптман. Какими именно… силами?

Фон де Ропп снисходительно передернул плечами, давая понять, что его заставляют объяснять общеизвестные понятия.

– Пока неясно. Верными то ли фюреру, то ли заговорщикам.

– А что, ситуация может складываться даже таким образом?

– Может.

– Не удивляйтесь, гауптман, мне действительно мало что известно об этих событиях, да и то со слов полковника Сахарова, ориентирующегося на слухи. – Власов сделал глубокую затяжку и, не выпустив, кажется, ни одного кольца дыма, словно полностью вобрал его в себя, глухо спросил: – Фюрер-то, надеюсь, жив? И как поступают в этой ситуации лидеры нации – Гиммлер, Борман, Геринг? Наконец, что говорит Геббельс? Что вам известно по этому поводу.

– Официально – пока что ничего. Из неофициальных же источников… Был звонок из штаба генерал-полковника Фромма.

– Из штаба армии резерва, – кивнул Власов, давая понять, что в дополнительных разъяснениях не нуждается.

– Кстати, звонок был не мне, а командиру батальона охраны местного гарнизона. Звонивший ему офицер утверждал, что фюрер погиб и что вся власть переходит в руки патриотически настроенных офицеров.

– Офицеров? И ни одного конкретного имени? Кроме, разумеется, генерала Фромма, о котором вряд ли можно говорить как о новоявленном вожде.

– Мне и самому хотелось бы знать, что собой представляют эти «патриотически настроенные офицеры», – жестко, сквозь стиснутые зубы, проговорил барон. – Я никогда не был поклонником фюрера, об этом известно всем, кого интересовало мое мнение. Точно так же известно, что я не раз критиковал действия фюрера и высшего руководства вермахта. Тем не менее я не изменяю присяге.

«Подстраховывается, – иронично подвел итог его заявлению Власов. – Теперь многие из них будут подстраховываться, как в свое время это пытались делать у нас в России, во время разгула коммунистического террора».

– И потом, если группа неких офицеров объявляет себя «патриотически настроенными», то как следует воспринимать самих себя нам, тем, кто верно служил рейху и фюреру, и кто никогда не смел усомниться в своем патриотизме?

– Это вопрос скорее философский, нежели политический, – уклончиво ответил командующий, не зная, каким образом помочь барону разобраться в его сомнениях. Помог бы кто-нибудь ему, Власову, разобраться в собственных.

– Это вопрос долга и чести, господин генерал.

– Что даже не подлежит обсуждению, – едва заметно ухмыльнулся Власов. – А вот с подробностями придется подождать, послушать, что говорит радио.

В кабинете командующего радио не было. Немецкий он понимал плоховато, а слушать русские радиостанции опасался.

Барон понял, чего от него хотят, поднялся и, взяв со стола фуражку, вежливо-учтиво откланялся.

– Простите, господин командующий, – вдруг остановился он уже в проеме двери, – но нам, очевидно, следует объявить тревогу, закрыть ворота и усилить охрану. Мало ли как будут складываться обстоятельства. У нас здесь как минимум шесть сотен вооруженных людей, и какое-то время мы способны…

– Объявлять тревогу не будем, гауптман. Зачем давать повод для ненужных толкований? Усилить охрану ворот – это да. Ну, еще можно объявить обычный, – подчеркиваю: самый обычный для нашей школы – тренировочный сбор, с выдачей оружия.

Барон вежливо и бесстрастно смотрел на командующего, но Власов уже знал, что по лицу гауптмана трудно определить, согласен он или возражает. Похоже, что некоторых людей мумифицируют не после смерти, а сразу после рождения. Барон – наглядный пример подобного святотатства.

– И еще, – задержал его Власов. – Разошлите посыльных по всем известным вам квартирам и «тайным любовным явкам». Офицеры РОА, находящиеся на этот час в Дабендорфе, должны немедленно явиться сюда. Никто из офицеров не имеет права оставлять территорию школы без моего разрешения.

– Очень важное решение, господин командующий. Мы не должны терять людей, а тем более – накликать на них подозрение.

25

Капитан Штрик-Штрикфельдт появился в Дабендорфе лишь во второй половине дня. Оставив машину у штаба, он сразу же направился к резиденции Власова.

Еще из окна командующий видел, как капитан идет к его двери своей легкой кошачьей походкой, и, по мере того, как он приближался, Власов начинал чувствовать себя все увереннее. Штрик-Штрикфельдт вернулся, а значит, понемногу все образуется.

– Вы все еще здесь, господин генерал?! Слава богу, – еще с порога произнес капитан, увидев командующего. – Я очень опасался, что вы решитесь ехать в Берлин.

– Именно это я и собираюсь сделать, – Власов стоял посреди комнаты с легким плащом стального цвета на руке, который брал с собой в дорогу, даже когда на улице стояла такая жара, как сегодня.

– Не советую, господин командующий, – Штрик-Штрикфельдт подошел к столу, снял фуражку и старательно вытер платком вспотевшую коротко остриженную седину. – Направляясь сюда, я успел побеседовать с генералом Геленом[43]. Если помните, это по его протекции я был прикомандирован к вам.

– Тогда еще полковником Геленом, начальником отдела «Иностранные армии востока» Генерального штаба сухопутных сил. Я помню об этом человеке. Тем более что он, хотя и ненавязчиво, но все же напоминает о себе.

– Вот именно, ненавязчиво, – подтвердил Штрик-Штрикфельдт. – Так вот, в общем-то, мы немногое могли сказать друг другу по телефону, а у меня не было времени повидаться с ним, поскольку решил прямо из Остминистериума направиться к вам. Но совет он дал предельно мудрый. Сказал: «Срочно увези своего генерала! Сделай это как можно скорее!». Я спросил: «Куда?» «Как можно дальше от Берлина, – последовал ответ. – Когда дело дойдет до поиска врагов, – а до этого неминуемо дойдет, – то их понадобится очень много. А есть люди, которым на роду написано казаться врагами. Сам тоже в Берлине не мельтеши, не время сейчас».

Штрик-Штрикфельдту было уже под пятьдесят. Прибалтийский немец, получивший истинно петербургское воспитание – «изысканно-петербургское», как говаривал в подобных случаях полковник Сахаров, – он еще в Первую мировую успел повоевать под знаменами русской императорской армии. Уже одно это способно было вызывать у офицеров гестапо и СД вполне объяснимое недоверие к этому человеку. И действительно вызывало.

Прежде чем попасть в Германию, он сумел испытать себя в торговле, а проще – обзавестись магазинчиком на одной из улочек Старой Риги. Затем оказался в Польше, где тоже намеревался заняться коммерцией. Но в сорок первом, когда вермахту понадобилось немало офицеров, владеющих русским, он, подобно многим землякам-прибалтийцам, был призван в армию и направлен в штаб командующего группой армий фельдмаршала Федора фон Бока. Но вскоре оттуда, уже по рекомендации, как утверждают, самого фельдмаршала, был переведен в разведотдел Генерального штаба.

Для Власова оставалось полной загадкой, почему этот офицер, имеющий опыт двух войн, так до сих пор и не поднялся выше капитана. То ли где-то в Берлине у него оказался слишком влиятельный враг, то ли, по своей судьбе-злодейке, он принадлежал к тому множеству офицеров, которые есть в любой армии и о которых в русской говорили: «Хоть уважать и уважают, да во чинах не повышают!»

В любом случае Власов всегда чувствовал себя несколько неуютно от того, что офицером связи при нем состоит всего лишь капитан. Штрик-Штрикфельдту это тоже мешало решать многие вопросы на должном чиновничьем уровне. Тем не менее он умудрялся, изворачивался, налаживал новые связи…

– Что конкретно имел в виду Гелен?

– Естественно, то, что происходит сейчас в Берлине.

– Тогда мы начали разговор не с того конца. Речь должна идти не о моем спасении, а о том, что мы должны разобраться в ситуации.

– Пока что известно, что на Гитлера совершено покушение, но он остался жив. Несколько человек получили ранения, один, кажется, погиб; взрыв был мощнейшим – все это правда. Но фюрера, как всегда, спасло Провидение. Нет, в самом деле, без вмешательства высших сил здесь не обошлось. Хотя кое-кто утверждает, что он все же убит, однако его окружение по известным причинам пока что скрывает этот факт.

– Вы считаете, что это может серьезно отразиться на нашем движении?

– Серьезно оно может отразиться на нем лишь в том случае, когда отразится на вожде движения и командующем РОА. До всей той массы рядового и офицерского люда, которая толкается здесь, в Берлине сейчас никому дела нет. Разбираться будут на генеральском уровне, поскольку, чует мое сердце, «террористом-одиночкой» на сей раз дело не обойдется.

Только теперь Власов вернулся за стол, и, бросив на него плащ, осторожно, словно боялся кого-то потревожить, опустился в кресло.

– У нас нет времени, господин командующий, – удивленно взглянул на него Штрик-Штрикфельдт. – У нас решительно нет времени. Мы выезжаем. Сейчас же, немедленно.

– Куда… выезжаем?

– В Баварию. Хотя она и расположена значительно южнее Берлина, не думаю, чтобы сейчас там было жарче. Все же близость Альп, леса…

– Что вы темните, капитан? Выражайтесь яснее.

– Недавно я получил секретное распоряжение: постараться увести вас от политики.

– О чем это вы? При чем здесь политика?

– Все, что Верховное командование вермахта и наши идеологи захотят сказать от вашего имени, они скажут сами. Вы же нужны всего лишь как символ.

– Я опять должен оскорбиться?

– Не стоит. Поверьте, так будет не всегда. Но сейчас реалии таковы, что вас действительно решили на какое-то время отлучить от участия в политической жизни рейха, от пропагандистских акций, от работы среди населения России и русских военнопленных.

– Что вы такое говорите, капитан? – поморщившись, качал головой Власов. – Что вы говорите?!

Немец посмотрел на него с явным сочувствием, и губы его передернулись в снисходительной ухмылке.

– Извините, обстоятельства, – процедил он.

– Кажется, до сих пор мы были откровенны.

– Откровенность – не самая чтимая благодетель генералов, – жестко парировал капитан.

– Если вы считаете, что нам нужно уехать, пожалуйста. Только не нужно ничего выдумывать, а тем более – стращать меня.

– Я ничего не придумываю, господин командующий, – Штрик-Штрикфельдт оглянулся на дверь, потом взглянул на часы. – Мы в самом деле уедем, но я все же выскажу то, что начал, чтобы вы понимали суть происходящего, и чтобы мне не приходилось каждый раз заново убеждать вас. Я действительно получил такой приказ.

– Последовавший взамен приказа отправить меня в лагерь?

– Абсолютно верно, господин генерал, – наконец-то оживился капитан. – Вот почему, по моему настоянию, мы отправлялись то в Магдебург, то в Кельн, то вдруг решили покататься по Рейну. Официально это было преподнесено вам в виде ознакомительных поездок по Германии. Для вашего патриотического, так сказать, созревания.

– Они нужны были мне при любой мотивации.

– Но вместо таких же поездок по освобожденным нами территориям России. По существу, речь идет о своеобразном домашнем аресте в рамках Третьего рейха. С поездками по строго определенным – не мною, естественно, – маршрутам.

Власов вначале неуверенно, а затем довольно откровенно, горестно рассмеялся. Это был смех, оплаченный собственной наивностью.

– Хотите сказать, что приказ по сей день остается в силе? Несмотря на то, что происходит в «Вольфшанце» и в Берлине?

– Остается, господин командующий, остается. Сегодня мы попытаемся использовать его в собственных интересах, как официальное прикрытие, и отправимся в Баварию.

– Но я потому и упрямился, что жду вызова в Берлин. Вы ведь не должны забывать о намерении Гиммлера встретиться со мной.

– Извините, господин командующий, но в ближайшие дни Гиммлеру будет не до вас. Конечно же, мы будем поддерживать связь с Берлином, и если вдруг окажется, что Гиммлер вспомнил о своем обещании, изыщем возможность очень быстро вернуться в столицу. А до тех пор никто, кроме генерала Гелена, не будет знать, где именно мы находимся.

– И где же будет наше пристанище? – нервно поинтересовался Власов.

– Как я уже сказал, в Баварии. Там, в горах, есть небольшой городишко Руполдинг. Типичное курортное местечко – тихое, патриархально старинное, удаленное от мира. Стоит ли удивляться, что именно здесь расположен лучший санаторий старшего командного состава СС? Придет ли кому-нибудь в голову искать вас в эти дни в генеральском санатории войск СС? Да еще и в Баварии? Вряд ли.

В дверь постучали, и появившийся ефрейтор, водитель машины Штрик-Штрикфельдта, доложил, что «опель» заправлен, а также основательно осмотрен автомехаником школы. Так что они хоть сейчас могут отправляться в путь.

Власов понял, что время истекло и отказаться от поездки он уже не сумеет.

– Не будет ли это воспринято моими генералами и офицерами, как бегство? – вдруг всполошился он буквально в последний момент. – Все же логичнее выглядело бы, если бы…

– Все офицеры РОА будут извещены, что вы находитесь в Берлине, в центре событий. Ведете переговоры о будущем Русского освободительного движения. Надеюсь, такой гарантии вам достаточно?

«А ведь за ним стоит не Гелен, – догадался Власов, – а некто повыше. Кому-то очень выгодно отвести меня не столько от политики, сколько от удара гестапо. Но если так, значит, ты им все еще нужен, генерал, все еще нужен!»

26

Сборы были недолгими. Через пятнадцать минут Власов и Штрик-Штрикфельдт уже находились в машине, которая увозила их в сторону Лейпцига.

Долгое время Власов упорно молчал. Он устроился на заднем сиденье, чтобы не привлекать внимание патрульных, которых Штрик-Штрикфельдт распугивал удостоверением отдела разведки и специальным пропуском, доставшимся ему от все того же Гелена. У Власова же были документы, удостоверявшие, что он – облаченный в военный мундир без каких-либо знаков различия, – является русским сотрудником внешней разведки СД, полковником Роговым. Гелен предусмотрительно решил, что какое-то время Власову лучше не напоминать о себе, не привлекать внимания и не оставлять каких-либо следов.

– Вы уверены, что в этом Руполдинге, или как он там называется, в санатории СС, нас действительно ждут? – наконец не выдержал Власов пытки молчанием.

– Естественно. Так или иначе, мы должны были прибыть туда, только неделей позже.

– Вот об этом я слышу впервые.

– Не хотел обнадеживать, поскольку следовало убедиться, что в высшем руководстве СС не станут возражать против вашего присутствия там.

– Резонно, – сдержанно признал генерал.

– Да не волнуйтесь, господин командующий. Заведует этим санаторием моя давнишняя знакомая, госпожа Хейди Биленберг. Кстати, вдова офицера СС, и даже какая-то дальняя родственница Гиммлера.

– То, что она родственница рейхсфюрера… – замялся Власов. – Смотря с какой стороны к этому подойти.

– Об этом попросту следует забыть, как забывает сама Хейди – симпатичная, приветливая, даже во вдовьем горе своем все еще не состарившаяся. Пока мы туда прибудем, она уже будет извещена о нашем визите. Уверен, что Хейди вам понравится. Да и вы ей – тоже.

– Послушайте, капитан, вы расхваливаете эту свою Хейди так, словно решили сосватать ее.

– Ну, решать в этой ситуации должны вы, господин командующий, а не я.

– Так ведь вы уже все решили! – упрекнул его генерал, сдержанно улыбаясь. – У меня создается впечатление, что вы просчитываете мою судьбу на годы наперед.

– На два-три… хода, – скромно умалил свои возможности капитан. – Как положено всякому уважающему себя шахматисту. И вообще, разве я похож на сводника? Впрочем, ваше предположение можно воспринять и более серьезно. Все будет зависеть от вас.

– Отчаянный вы человек, капитан.

Они проезжали по мосту, под которым устало громыхал колесами битком набитый солдатами эшелон. Тысячами голосов они орали солдатские песни.

– Все туда же, на Восточный фронт, – объяснил Штрик-Штрикфельдт, когда поезд исчез за ближайшим холмом, а машина их начала въезжать в какой-то городишко, к окраинам которого подступали табачные плантации.

– Там сейчас нелегко, – угрюмо молвил Власов. – С русскими воевать всегда трудно, так было во все времена.

Немец с любопытством взглянул на русского генерала и загадочно как-то улыбнулся. Он понимал, что в эти минуты во Власове ожил русский солдат, который, даже оказавшись под знаменами врага, не сумел искоренить в себе национально-бойцовский патриотизм. Генерал уловил этот взгляд, однако не насторожился, поскольку знал, что стукачеством Штрик-Штрикфельдт не промышляет. Ясное дело, он обязан был следить за тем, чтобы его подопечный вновь не скатился на стезю измены, ибо раз предавший…

– На Западном фронте тоже не легче, – как бы между прочим обронил «прибалт». – Но заметьте, с берегов Рейна перебрасывают. Хотя самое время перебрасывать с Восточного фронта за Рейн, и дальше – во Францию.

– Высадка англо-американцев… – задумчиво согласился генерал. – Здорово они там прут?

– Основательно. Подавляют техникой почти так же, как в сорок первом вермахт подавлял дивизии красных, в том числе и дивизии вашего механизированного корпуса, – довольно храбро объяснил офицер связи.

– До сих пор помнится, – мрачно признал Власов, – до сих пор… Порой казалось, что нет такой силы, которая бы остановила танковые клинья Гудериана и неотразимые эскадрильи Геринга. Но ведь нашлась же… Впрочем, понимаю, что восхищаться этим мне уже не с руки, – скосил глаза сначала на капитана, а затем на хранившего иезуитское молчание водителя.

– Откровенным со мной быть не нужно, но опасаться тоже не стоит, – отреагировал офицер связи.

– Кстати, это из первых фраз, которую вы произнесли во время нашего знакомства, – напомнил ему Власов. – Лично меня эта формула устраивала, поскольку была правдивой.

– В таком случае не будем терять времени и вернемся к разговору о Хейди Биленберг, – беззаботно отреагировал на его настроение Штрик-Штрикфельдт. – Кстати, ее еще зовут Аделью. Но лучше – Хейди, поскольку так зовут ее все знакомые. А женщина она образованная, общительная, прекрасно поет, аккомпанируя себе на гитаре…

Власов смущенно взглянул на водителя и недовольно покряхтел. Благо, ефрейтор напрочь отсутствовал во время их разговора, поскольку к этому его усиленно приучали. Капитан вырвал этого водителя из эшелона, отправляющегося на Восточный фронт, где ефрейтор уже более года провоевал и куда должен был возвращаться после госпиталя. Теперь он служил преданно, позволяя командиру полностью полагаться на него.

– Не слишком ли навязчивые рекомендации, капитан? Неудобно как-то получается.

Штрик-Штрикфельдт оглянулся и с лукавой ухмылкой, словно вот-вот должен был подморгнуть, многозначительно изрек:

– За навязчивость, конечно, простите. Но уверен, что, увидев Хейди, вы сами почувствуете себя навязчивым.

27

По мере того, как машина спускалась с небольшого, поросшего соснами перевала, чаша горной долины раскрывалась, словно огромный голубовато-зеленый бутон. Санаторий – два трехэтажных корпуса с несколькими одноэтажными флигелями и хозяйственными постройками под островерхими черепичными крышами – возник на берегу озерца как-то неожиданно, нарушая царившую в этой скалистой пиале естественную гармонию неочеловеченного бытия.

– А вот и она, богема воинства СС, – с непонятной Власову иронией произнес Штрик-Штрикфельдт. – Мне пришлось побывать здесь только однажды. Не в качестве курортника, естественно.

– Хотите сказать, что в качестве курортника было бы невозможно?

– Если сюда и допускают не эсэсовцев, то лишь очень высокого ранга. Как вас, например, господин командующий.

– Ну, еще неизвестно, как меня здесь воспримут.

– Не сомневайтесь, с надлежащим почтением, – как бы между прочим обронил Штрик-Щтрикфельдт. – По-иному и быть не может. Я же блаженствовал здесь в качестве личного гостя начальника санатория фрау Биленберг. Но не в этом дело, – поспешно уточнил капитан. – Главное, что после этого посещения месяца три только и бредил окрестными красотами. Вы готовьтесь к тому же.

Капитан вопросительно взглянул на командующего, но тот предпочел отмолчаться.

Теперь шоссе спускалось по крутому серпантину, и генерал чувствовал себя, как пилот в пикирующем бомбардировщике. Упершись руками в приборную доску, он мрачно созерцал некогда пленившие капитана красоты, не воспринимая их и даже не стремясь преломить это свое меланхоличное невосприятие.

Истинный военный, он не умел радоваться дням затишья, проведенным в глубоком, постыдно безмятежном тылу, в то время как миллионы его собратьев испытывают судьбу в окопах. Причем независимо от того, по какую сторону фронта они оказались.

Впрочем, какое отношение он имеет ко всему тому, что происходит на европейских фронтах? И на востоке, и на западе сражаются совершенно чужие ему армии. Одну из них – генералом которой в свое время был – он предал. Другая не приняла его, впрочем, под знамена рейха он и не стремился. Остальные же, как он понимает, брезгливо отвернулись. Но при любом раскладе несколько дней, проведенных в горном санатории, должны будут запомниться ему как экскурсия в мирную, довоенную жизнь.

– И много их там сейчас, посреди войны отдыхающих? – угрюмо и явно запоздало поинтересовался генерал, как только машина вышла из «пике», чтобы приблизиться к санаторию по каменистому побережью озера, оказавшемуся большим, нежели это представлялось с высоты серпантина.

– Два десятка высших офицеров. В основном после тяжелых ранений, предварительно залеченных в госпиталях. Кстати, именно здесь оттаивал когда-то после подмосковных морозов сорок первого известный вам обер-диверсант рейха Отто Скорцени.

Услышав это имя, генерал заметно оживился и взглянул на корпуса «Горной долины» совершенно иными глазами. Для капитана не было тайной, что Власов внимательно следит за событиями, связанными с операциями Скорцени, и является его почитателем, причем уже далеко не тайным.

– Уверен, что санаторий будет гордиться этим, как всякий уважающий себя храм гордится мощами святого.

– Хорошо сказано, господин командующий. Уже гордится. Правда, злые языки утверждают, что командир дивизии «Дас Рейх» только потому и сослал сюда своего любимчика Скорцени, что хотел спасти от русской погибели. Слишком уж несолидной для фронтового офицера оказалась его болезнь!

– Об этом вскоре забудут, – решительно вступился за Скорцени генерал. – Как и о многом другом. А легенда о залечивавшем здесь свои раны «самом страшном человеке Европы», как называют его в прессе, останется.

Капитан задумчиво кивнул.

– Легенда – конечно… Эта война породит великое множество самых невероятных легенд, одной из которых неминуемо станет легенда о генерале Власове.

– О предателе Власове, – процедил генерал с такой горькой иронией, словно речь шла о ком-то другом, которого сам он просто-таки не мог терпеть.

– «Предателем» вы будете представать только в агитках коммунистов, а в сознании всех остальные – в ипостаси спасителя, человека, пытавшегося освободить народ от кровавого коммунистического ига. Со временем это вынуждены будут признать даже ваши лютые враги.

– Но со временем, – согласился с ним генерал.

– Что-то я не заметил, господин командующий, чтобы вы работали над мемуарами или хотя бы вели дневниковые записи.

– Я их действительно не веду.

– Напрасно. Лишив мир собственного видения цели Русского освободительного движения, вы, таким образом, развяжете руки его хулителям. А ведь миру важно будет знать, с какими мыслями вы сдавались в плен, какие цели ставили перед собой. Ваши дневники и мемуары определяли бы суть вашего образа.

– Его определяют мои поступки и дела.

– Почитатель «власовского движения» редактор газеты «Дас Шварце Кор» Гюнтер д’Алькен решительно не согласился бы с этим вашим утверждением.

– Следует полагать, что вы уже беседовали с ним? – оживился Власов.

– Понимая, что после войны эсэсовская газета уже вряд ли кому-либо понадобится, он намерен заняться книгоизданием, поэтому с издателем проблем не возникнет.

– Так говорили или нет? – настоял на своем вопросе командарм.

– Говорили, естественно. Гюнтер поинтересовался, пишете ли вы мемуары, ведете ли дневники, и я сразу же уловил, к чему он клонит.

– Через вас он хотел бы получить доступ к моим записям?

– Но не для того, чтобы делиться впечатлениями от них с СД, – поспешил заверить Власова капитан. – Вовсе не для того.

– Уверен, что он также поинтересовался, ведете ли какие-либо дневники вы, Вильфрид, – интригующе улыбнулся командарм. – Ибо кто, как не вы, имеете непосредственный доступ к русскому генералу.

– Поинтересовался, конечно.

– Ну, так договаривайте, договаривайте. Сами вы дневники эти «власовские» ведете?

– Кое-какие, самые поверхностные, – соврал капитан. – Только для того, чтобы ориентироваться в наших с вами ближайших планах и в распорядке дня.

– Опять недоговариваете, – покачал головой Власов. – Уж кто-кто, а вы ведете.

– Возможно, начну, прямо с сегодняшнего дня, – произнес капитан таким тоном, чтобы слова его смахивали на шутку.

«А ведь когда-нибудь скажут – здесь отсиживался во время генеральского путча в Берлине командующий РОА генерал Власов, – мелькнуло в сознании командующего. – Причем так и будет сказано: „Отсиживался“. Дескать, в это время одни генералы сражались, другие пытались совершить переворот в Германии, чтобы избавить свою страну от фюрера, а Власов в самый ответственный момент бежал сюда, чтобы отсидеться, дождаться, какая сила возьмет в Берлине верх. И по сути, все будет справедливо. Но должен же будет найтись человек, который и за меня тоже вступится. Должен. И кто знает, возможно, этим человеком как раз и станет капитан Штрик-Штрикфельдт?»

На одном из виражей дорожного серпантина машину основательно занесло, и генерал, ударившись головой о кузов, сочно, по-русски выругался.

– Вот что я обязательно стану записывать, так это трехэтажный русский мат. И когда-нибудь издам эти записи отдельной книгой, под названием «Избранная матерщина России».

– Не может ли случиться так, что в эти смутные дни рейха Скорцени тоже предпочтет отсидеться в этом горном гнезде? – вдруг спросил Власов. – Теперь уже не после московских морозов, а после «берлинской жары». Чтобы остаться не втравленным ни в какие события?

– Исключено, – уверенно ответил Штрик-Штикфельдт. – На чьей бы стороне он ни оказался, вырваться из Берлина первый диверсант уже вряд ли сможет. По моим предположениям, сейчас он со своими коммандос подавляет путч, пребывая в самом логове заговорщиков – штабе командования армии резерва.

– Если он уже там, то можно считать, что путч подавлен.

– А неплохое было бы соседство, – мечтательно взглянул Вильфрид на генерала, думая при этом не столько о пользе общении с обер-диверсантом своего патрона, сколько о возможности самому познакомиться с этим легендарным человеком. – Оч-чень даже неплохое.

– Не вовремя вы, немцы, затеяли все эти маневры с путчем, – недовольно проворчал Власов, словно подозревал, что повинен в этом сам капитан. – Слишком уж не вовремя. Не придаст это авторитета рейху ни в народе, ни по ту сторону бруствера.

– По-моему, Гитлер и сам уже начинает понимать, что его миссия завершена, и что он обязан уступить место новому вождю. С более смелыми замыслами и большими возможностями. Стая давно желает и способна породить более опытного и мудрого вожака, нежели тот, что давно состарился и выдохся. Закон природы.

– Если в обществе эта форма и применима, то лишь теоретически, – проворчал Власов, не одобряя излишнюю говорливость капитана. И не только потому, что при их разговоре присутствует водитель, в принципе не одобрял.

– Сразу же должен предупредить, – все же решил подстраховаться Вильфрид, – что не принадлежу к тому кругу, который решил во что бы то ни стало изменить ситуацию в стране. Причем самым радикальным образом. Однако любые общие размышления требуют, чтобы время от времени мы все же обращались к реалиям, в том числе и фронтовым.

– В подобных случаях в России говорят: «Лошадей на переправе не меняют».

– Сталина это тоже касается, а? Командарм Русской Освободительной? И потом, что делать, если «переправа» эта самая безнадежно затянулась?

«Винят всегда вожака, – проворчал про себя Власов, не желая продолжать этот принципиальный, но слишком уж опасный диспут. – Ибо так принято. И редко задумываются над тем, какая же стая ниспослана ему Господом». Но думал при этом вовсе не о стае, однажды сплотившейся вокруг Адольфа Гитлера, а о той стае, которую еще только предстоит по-настоящему сплотить ему самому.

28

В фойе их встретила широкоплечая дама с заметно отвисающим подбородком и широкоскулым прыщеватым лицом. Она почему-то не сочла необходимым представиться, а лишь скептически осмотрела долговязую, нескладную фигуру русского генерала и, приказав следовать за ней, повела по коридору к предназначенному для Власова номеру.

– Это и есть та самая Хейди? – вполголоса и по-русски спросил командующий Штрик-Штрикфельдта, кивая в сторону гренадерской спины женщины.

– Что вы, господин генерал?! – ужаснулся тот. – Неужели я смел бы предлагать вам нечто подобное? Это всего лишь, – повысил он голос, – фрау…

– Кердлайх, – невозмутимо подсказала ему медсестра, не оглядываясь и не сбавляя шага. – Ирма Кердлайх.

Власов облегченно вздохнул. Если бы эта немка оказалась той самой вдовой и начальницей санатория, с которой капитан желал познакомить его, командарм счел бы такие попытки оскорбительными. Но в то же время он понимал: каковой бы теперь ни предстала перед ним фрау Биленберг, в сравнении с этой медсестрой, она в любом случае покажется красавицей.

Перед окном палаты, в которой его поселили, уползал ввысь бурый разлом скалы, рваный шрам которого затягивался мелким кустарником и рыжевато-зеленой порослью мха. Власов почему-то сразу же уставился на него, словно узник – на квадрат очерченного решеткой неба, и несколько минут простоял молча, не обращая внимания ни на капитана, ни на задержавшуюся у двери фрау Кердлайх.

– Этот ваш русский хоть что-нибудь понимает по-немецки? – спросила Кердлайх вызывающим тоном, давая понять, что вовсе не собирается создавать для русского генерала какие-то особые условия.

– Почти все, – негромко ответил Штрик-Штрикфельдт. А затем, выдержав философскую паузу, уточнил: – Почти как вы – русский. Если только это поддается его пониманию.

Власов уловил, что таким образом капитан предупреждает его о знании медсестрой русского, но никак не отреагировал.

– А что ему оказана неслыханная честь – подлечиться в санатории для высших чинов СС – это он, надеюсь, ценит?

– Тонкости ему объяснит сама фрау Биленберг. Уверен, что они поймут друг друга.

– Сама фрау Биленберг? – мгновенно смягчила тон медсестра. – Даже так? Это несколько меняет ситуацию.

– Кстати, она у себя?

– Она всегда у себя, – назидательно заверила Кердлайх. – Особенно в последнее время, очень трудное для всех нас.

– Прелестно, идем к ней. Проведите нас с генералом.

– К начальнице санатория я могу провести вас только тогда, когда этого потребует сама начальница, – парировала медсестра. – Возможно, фрау Биленберг уже знает о прибытии господина Власова, однако особых распоряжений по этому поводу не поступало.

– Хорошо, хорошо, медсестра, вы нас почти убедили, – едва скрывая раздражение, проговорил капитан, решив, что таким образом отсылает медсестру из номера командарма, но не тут-то было.

– Что же касается вас, господин Власов… Если вы все еще действительно генерал, да к тому же служите рейху, то почему не в мундире, полагающемся вашему чину? – не торопилась медсестра убраться восвояси. Мало того, эту фразу она произнесла почти на чистом русском. – Что это за странное одеяние на вас, без каких-либо знаков различия?

– Это уж вы предоставьте мне: выбирать себе форму, – как можно сдержаннее огрызнулся Власов.

– Понятно, что вам, – не обескуражилась медсестра. – Но генерал – это генерал, я так понимаю, – опять прошлась она ироническим взглядом по плохо подогнанному мундиру Власова. – К какой бы армии мира он ни относился. Это я к тому, что трудно вам будет в этом одеянии – наспех пошитом, как я понимаю, ротным портным где-нибудь на привале – завоевывать уважение обитающих здесь франтоватых фронтовиков-эсэсовцев. Не говоря уж об уважении фрау Биленберг. И мой вам совет: подумайте над сказанным.

Реакция генерала на ее слова медсестру, похоже, не интересовала. Как и реакция капитана Штрик-Штрикфельдта, который поневоле вынужден был пройтись придирчивым взглядом по мундиру Власова. Сшитый из грубой темно-коричневой ткани, он обвисал на рослой костлявой фигуре командарма так, словно был «с чужого плеча». Облаченный в это одеяние военного покроя, не снабженное какими-либо погонами, без лампас, петлиц и шевронов, Власов был похож не на командующего Русской Освободительной Армией, а на дезертира, неудачно обновившего гардероб во время очередного мародерства.

Ирма отвернулась и величественно промаршировала в конец коридора, к лестнице, ведущей на второй этаж.

Теперь уже сам Власов, оглянувшись, прошелся сочувственным взглядом по капитану: что-то там у него срывалось с его вдовой-невестой. Впрочем, командарма это пока не огорчало. Для начала следовало хотя бы взглянуть на фрау начальницу.

– Может, потребовать, чтобы окна вашей комнаты выходили на озеро, а не на безжизненную скалу? – сдержанно спросил Штрик-Штрикфельдт у вышедшего в коридор генерала и поприветствовал проходившего мимо них оберштурмфюрера СС. Тот заметно тянул ногу и, похоже, форму свою донашивал последние дни.

– Нет уж, скала, расщелина… Как раз то, что мне хочется видеть в эти минуты.

– Я в соседнем номере, и если что… Но прежде пойду представлюсь фрау Биленберг. Пока что схожу без вас, чтобы еще раз переговорить. Что-то негостеприимно она встречает нас.

– Единственное, что меня сейчас интересует, это события в Берлине. Я должен знать все. Для меня важна расстановка сил, которая сложилась после путча. Мне совершенно небезразлично, кто удержится в своем кресле, а под кем оно рухнуло.

– Будьте уверены, что рухнет оно под многими.

Во время обеда в столовой санатория Власов чувствовал себя уродом, поглазеть на которого сбежалось все досточтимое население городка. Несмотря на то что Штрик-Штрикфельдт принял все меры к тому, чтобы в санатории не догадались, кто скрывается под вымышленным именем полковника Андрея Рогова, наиболее любопытствующие обитатели довольно быстро установили, что это не кто иной, как командующий РОА. Одни уже немало знали о нем, другие еще только пытались понять, кто это русский, который решился создать армию, чтобы воевать против русских же. Однако и те и другие, не таясь, любопытствовали, стараясь следить за каждым его шагом.

– Нельзя ли договориться с вашей знакомой начальницей, – кончилось терпение Власова, – чтобы обед мне приносили в номер? В противном случае мне придется появляться в столовой уже после того, как вся эта рать тевтонская насытится.

– Среди прочего, поговорю с Хейди и об этом, – пообещал Штрик-Штрикфельдт. – Но пока что она избегает встречи с нами.

– Завидное отсутствие элементарного женского любопытства.

– Не сказал бы, уж что-что, а любопытство свое Хейди уже в какой-то степени удовлетворила, – и, слегка подтолкнув генерала, он едва заметно перевел взгляд на полупрозрачную портьеру, которой была занавешена дверь, ведущая в соседнюю комнату.

Власов оглянулся и отчетливо увидел за ней два женских силуэта. Один из них, как ему показалось, принадлежал медсестре Кердлайх. Другой был изящнее, и Власов поневоле задержал на нем взгляд.

– Вполне согласен с вами, господин командующий, – поддержал его молчаливое восхищение Штрик-Штрикфельдт, скабрезно ухмыльнувшись при этом.

Поняв, что генерал заметил их присутствие, обе женщины четко, по-военному повернулись кругом и, не спеша, удалились.

29

Они сидели на террасе, примыкающей к кабинету Хейди Биленберг, в низких креслах-качалках, с бокалами вина в руках. Время было рабочее, но Хейди не придавала этому значения. Она давно сумела подстроиться под несуровый режим тылового военного санатория, где каждый попавший сюда фронтовик стремится отхватить от ускользающей мирной жизни все то последнее, что она все еще способна подарить ему.

Однако эти двое на фронт не собирались, а посему полностью могли предаваться санаторной неге. День выдался чудным. Июльская жара смягчалась прохладой гор, сиреневый кустарник дарил утонченный, почти эротический аромат свидания, а стая птиц неспешно вершила над территорией санатория какой-то свой, только ей известный ритуал.

– И вы, Вильфрид, считаете, что из этого действительно может получиться что-то серьезное?

– Из чего именно, Хейди? – наклонился капитан Штрик-Штрикфельдт так, чтобы одной рукой упереться в разделявший их «фруктовый», сплетенный из лозы столик, словно бы хотел дотянуться губами до ее бокала.

– Из всего того, что задумано этим вашим русским генералом Власовым, – и капитан обратил внимание, что женщина впервые сумела произнести фамилию русского правильно – не «Фласофф», а «Власов».

– Прежде чем ответить, Хейди, я хотел бы поинтересоваться: вам вообще-то что-либо известно о России? Точнее, что, собственно, вам известно об этой стране?

– Будь вы экзаменатором, наверняка ужасно разочаровались бы в моих познаниях. В свое время, уж не помню, в каком именно году, там случилась революция, в результате которой вся власть оказалась в руках сионист-коммунистов. Ну как, ошарашила?

– Особенно своим новым определением: «сионист-коммунистов».

– Разве не так? Я читала, что именно так и случилось. А если добавлю, что в России сильные морозы? И что их фюрера зовут Сталиным, а «гестаповского Мюллера»– Берией?

Капитан заинтригованно прокашлялся, и Хейди, виновато взглянув на него и поеживаясь, словно действительно предстала перед строгим экзаменатором, добавила:

– Нет, о том, что в революцию коммунистами руководил немецкий шпион Ленин, я тоже знаю. Но ведь и требовать от меня большего вы, русский немец, не имеете морального права.

– В том-то и дело, что не имею, – со скорбной миной на лице признал Штрик-Штрикфельдт.

Он уже привык к тому, что «русский немец» каждый произносит со своим, особым смыслом, и понимал, что сейчас не время акцентировать внимание на «сомнительности» его происхождения.

– Вы все еще не закончили экзаменовать меня, капитан, и придумываете убийственный вопрос? – напомнила о себе Хейди, кокетливо поводя кончиком языка по несколько утолщенной, грубовато очерченной верхней губе.

– Увы, убедился, что экзаменовать вас дальше – совершенно бессмысленное занятие. И так ясно, что о России вы знаете не больше, нежели о Новой Каледонии.

– Где это? – простодушно поинтересовалась Хейди, игриво поморщившись. Она никогда не пыталась казаться умнее и начитаннее, нежели это было на самом деле.

– Восточнее Австралии, если только я правильно сориентировался в просторах Океании.

– Вот видите. Попробовала бы я после этого не согласиться с вами! – продолжала повиливать кончиком языка Хейди. С годами она совершенно не менялась. Эта женщина принадлежала к тем людям, которым удобно, чтобы не сказать, уютно всю жизнь оставаться в давно минувших, беззаботных шестнадцати годах. – Но заметьте: моих познаний вполне достаточно, чтобы понимать, что Россия – огромная империя, способная со временем властвовать над всем миром. Если только найдется человек, которому удастся поднять ее с колен полукрепостного большевистского рабства. Как это ни странно, большую часть вчерашнего вечера я провела за картой мира, точнее, за старой картой мужа, времен Первой мировой, на которой Россия все еще оставалась в своих имперских пределах.

– Даже так? – загадочно ухмыльнулся капитан.

– Напрасно иронизируете, – упрекнула его Биленберг.

– Но я не по поводу карты.

– По поводу командующего Русской Освободительной Армией – тем более. Прекрасно помню, что Власову пришлось повоевать еще в Гражданскую войну; что он – из самых молодых русских генералов, и что его очень высоко ценил Сталин, пытавшийся даже спасти его. И все это – из ваших уроков, капитан.

– Поверьте, я зауважал вас, Хейди. А что касается Власова… Когда в декабре сорок первого его 20-й армии, вместе с армией генерала Рокоссовского, удалось прорвать блокаду Москвы и значительно потеснить наши войска, Сталин наградил его орденом и повысил до генерал-лейтенанта. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, что после поражения армии Власова под Волховом Сталин предложил Власову самолет, на котором его должны были доставить в Москву. Но генерал отказался, заявив, что предпочитает разделить участь своих солдат.

– Почему вы ссылаетесь на слухи, что вам мешает спросить об этом самого генерала?

– Спрашивал. Генерал ответил, что теперь это уже не имеет никакого значения.

– И что, получив такой ответ, вы тут же успокоились?! – повертела Хейди между пальчиками ножку бокала. – Вам не приходило в голову, что он боялся садиться в этот самолет, чтобы не быть расстрелянным? Ведь коммунисты перестреляли массу своих генералов и офицеров, которые в сорок первом терпели поражение от наших войск, – и, перехватив заинтригованный взгляд капитана, тут же призналась: – Не пугайтесь, капитан, я пока еще не стала изучать историю Второй мировой. Все это я узнала из беседы с Мелиттой.

– Так она уже здесь?!

– Почему «уже», и с какой стати восторг? Вы с нетерпением ожидали ее приезда? Или хотя бы знали о нем? Сама Мелитта утверждает, что решилась на эту поездку неожиданно, просто находилась неподалеку.

Капитан не мог признаться, что Гелен специально прикомандировал сюда Мелитту, чтобы она помогла сблизить Хейди с генералом Власовым, поэтому сказал, что это у него просто так, сорвалось с языка.

– Когда она прибыла?

– Вчера вечером. Намерены встретиться с ней?

– Разве что этого захочет генерал Власов.

Хейди сделала несколько небольших, но решительных глотков вина и наклонилась к Вильфриду.

– Хотите сказать, что они часто видятся?

– К Мелитте генерал равнодушен. По крайней мере – как к женщине.

– Ладно, попытаюсь вам поверить.

Генерал Керцхоф, чей номер находился на втором этаже, прямо над верандой, вновь проявлял все признаки меломании, в сотый раз прокручивая на патефоне одну и ту же пластинку с музыкой Вагнера. И они – капитан и Хейди – прислушивались к этим заунывным мелодиям, лениво покачиваясь в обтянутых коричневатой кожей креслах-качалках, представая перед каждым, кто мог видеть их, влюбленной парой. Им обоим это казалось совершенно некстати, поскольку они давно и настолько остыли друг к другу, что некогда вместе проведенная ночь – тайно, в одном из освободившихся «генеральских» люксов санатория, – уже казалась нереальной романтической иллюзией или предутренним сексуальным бредом.

Кто бы мог поверить теперь, что они потеряли не только способность ревновать, но даже интересоваться личной жизнью друг друга? Но так оно на самом деле и было.

– Как считаете, несмотря на его измену, в России Власов все еще довольно популярен? Почти как Наполеон в начале своей карьеры?

– До сих пор генералов в России делили на тех, кого Сталин уже расстрелял или сослал в Сибирь, и тех, кто каким-то чудом уцелел. Власов относился к тем, кто не только уцелел, но и сделал при диктатуре коммунистов неплохую карьеру. Вопрос в том, свидетельствует ли этот факт в пользу Власова.

Хейди почему-то недовольно поморщилась. Штрик-Штрикфельдта это удивило. Ему-то казалось, что замечания, которые он высказывает, вполне по теме.

– Вы уходите от главного вопроса, который интересует меня.

Капитан взглянул на лечебный корпус санатория. В эти минуты в одном из его залов генерал Власов принимал лечебную ванну, после которой должен был явиться сюда. Штрик-Штрифельдту не хотелось, чтобы командующий заставал их вместе. Хейди должна была стать тем человеком, который бы соединял их, умиротворяя при этом генерала перед лицом исходящей из Берлина неопределенности.

Давая благословение капитану на это знакомство, генерал Гелен улыбнулся своей сургучной улыбкой и вполголоса произнес: «Чем больше Власов будет погрязать в любовных сетях нашей вдовушки, тем меньше будет возмущаться творящейся против него здесь, в Германии, несправедливостью»[44].

– Какой именно вопрос вдруг столь жгуче заинтересовал вас, доктор Биленберг?

– Может ли этот ваш генерал претендовать на русский трон? – решительно, жестко спросила Хейди, нервно поводя точеным миниатюрным подбородком в сторону лечебного корпуса с его сероводородными и прочими купелями. – Я имею в виду реально претендовать.

– На трон – вряд ли.

Хейди недоверчиво просверлила капитана своим острым взглядом. Ответ ее явно не удовлетворял.

– Власов что, не готов к этому? Ему не хватает амбициозности? Не обладает достаточной силой воли? Ну, говорите же, говорите, капитан.

– Дело здесь не столько в самом генерале, сколько в общественном мнении. Боюсь, что в ближайшие сто лет в умах русских будет господствовать стойкое отвращение ко всякому трону и всякой короне.

– Ах, только в этом смысле? – сразу же взбодрилась Хейди. – Тогда это еще исправимо.

– А вот на кремлевский кабинет вождя, занимаемый сейчас Сталиным, – вполне. В настоящее время в России нет политического лидера, способного не то что противостоять генералу Власову, но хотя бы в какой-то степени конкурировать с ним.

– А этот их маршал Жуков, о котором сейчас так часто упоминают в нашей и в зарубежной прессе?

– Вернее, маршал, о котором вам говорила Мелитта.

– Существа дела это не меняет.

– Я имел в виду лидера-антикоммуниста.

Хейди вновь недоверчиво взглянула на капитана, и так, не отводя взгляда, словно пыталась уловить миг, когда он выдаст себя и окажется, что его утверждение – всего лишь шутка, откинулась на спинку кресла.

– Мы давно знакомы с вами, Вильфрид, поэтому позволю себе быть откровенной. Я должна знать, на кого ставлю. Для меня это важно.

Капитан молча кивнул. Он помнил, что с убиенным супругом жизнь у Хейди не сложилась, причем с самого начала. То есть однажды она уже явно «поставила не на того».

– Нет, капитан, я имела в виду нечто совершенно иное, – вычитала женщина его мысли. – Речь идет не только о стремлении заполучить многотерпимого супруга. Вы ведь знаете, что мне, вдове эсэсовского офицера, непросто будет объяснять людям нашего круга, почему вдруг я решилась выйти замуж за бывшего красного генерала, за бывшего коммуниста, бывшего пленного. И коль уж мне придется выдерживать осуждающие взгляды, то хотелось бы знать, что есть за что страдать…

– И не только осуждающие взгляды, – спокойно уточнил Штрик-Штрифельдт.

– …по крайней мере, должна быть уверена, что жертва моя не напрасна. Что этот человек не опустится до уровня приживалы на моей баварской вилле. Это я сама желаю стать «приживалкой» в Кремле – коль уж на то пошло.

– Неописуемая храбрость, – только и смог произнести капитан, поражаясь беззастенчивой откровенности «эсэс-вдовы».

– Мне уже столько лет, что выходить замуж просто так – бессмысленно. Пора уже на что-то решаться, тем более что представляется такой уникальный случай.

«А ведь в выборе кандидатуры на проведение операции „Вдова“ мы явно не ошиблись, – самодовольно отметил Штрик-Штрикфельдт, вспоминая недавний разговор с генералом Геленом. – Ничего не поделаешь, в разведке иногда приходится не только „убирать“ людей, но и женить их». Шеф должен помнить, что это он, Вильфрид, предложил кандидатуру Хейди, притом что она вполне могла оставаться его собственной любовницей. Так что пусть ему это зачтется.

– Время от времени мы станем напоминать Власову, – вновь взялась за бокал с вином Хейди, – что Кремль находится далеко за пределами Баварии. И что завоевать его будет куда сложнее, нежели сердце тоскующей одинокой женщины.

– Пусть сначала завоюет Москву, а затем уже… думает о ее сердце. Понимаю…

– А что касается отвращения русского народа к трону… Пусть только Русская Освободительная Армия войдет в Москву, – мстительно улыбнулась Хейди, – а там уж мы найдем способ заставить русских плебеев вспомнить о том, с чего зарождалась их древняя империя.

– Вы, немка, намерены вернуть русским их трон?! – неприлично хохотнул Вильфрид.

– Прежде чем беседовать со мной на эту тему, потрудитесь вспомнить происхождение русской императрицы Екатерины II и жен всех русских императоров, – запустила в капитана Хейди тот информационный бумеранг, которым в свое время он сам пытался сразить ее.

30

Штрик-Штрикфельдт так и не сказал Хейди, что буквально час назад, здесь, на этой же закрытой веранде, он беседовал с подполковником фон Денрихтом из разведывательного отдела «Иностранные армии Востока» Генерального штаба сухопутных сил. Формально все выглядело так, будто, оказавшись по делам службы в Баварии, этот штабист уже на следующий день решил навестить долечивавшегося в санатории родственника и случайно наткнулся здесь на сослуживца-капитана.

Биленберг успела стать свидетельницей их прощания, и даже была представлена барону. Но «эсэс-вдова», как называли между собой Хейди лечащиеся здесь офицеры, понятия не имела о причине встречи полковника с Вильфридом и о том, насколько важным был теперь для капитана разговор с нею о Власове.

Прежде чем отправиться в «Горную долину», Денрихт сделал то, что обязан был сделать, – уведомил в телефонном разговоре о досрочном отъезде из Мюнхена своего шефа, генерала Гелена. Он опасался, что тот запретит ему отвлекаться на подобные поездки почти за сотню километров от баварской столицы, но оказалось, что, наоборот, этот вояж Гелен счел очень своевременным.

– А вам известно, что именно в этом санатории находится сейчас интересующий нас обоих генерал Власов?

– Извините, господин генерал, впервые слышу об этом.

Барона русский мятежный генерал совершенно не интересовал. Но он понимал, что Гелен действует по давно отработанной схеме вовлечения подчиненных и нужных собеседников в сферу своих интересов. Строилась она на очень простых, но безотказно действующих словесных формулах. «Обращаясь к интересующему нас обоих вопросу», говорил он о вопросе, который собеседника мог совершенно не интересовать, мало того, он вообще мог оказаться не в курсе событий. Или же вдруг Гелен объявлял: «А знаете ли вы, что известный нам обоим генерал (офицер, чиновник, артист) такой-то… может представлять для вас, лично для вас, огромный интерес…»

Таким образом, опытный разведчик забрасывал сети, вырваться из которых было крайне трудно, и человек порой даже не замечал, как оказывался втянутым в какую-то операцию, в странную историю, в совершенно ненужные связи, а то и в очередную «геленовскую» авантюру – без сотворения которых генерал попросту не мыслил своего существования.

– Поэтому-то и спешу известить вас, подполковник, – сообщил Гелен негромким, вкрадчивым голосом сельского пастора или учителя. – Поэтому-то и спешу…

– Я должен встретиться с Власовым?

– Зачем? Оставим это удовольствие капитану. Передайте Штрик-Штрикфельдту, чтобы без моего приказа он ни под каким предлогом не выпускал генерала из «Горной долины». На какое-то время оба они должны залечь на дно, забыть о Берлине и русских армейских соединениях, а в случае опасности пусть немедленно связываются со мной или с адъютантом Гиммлера. Он в курсе.

– Соответствующий приказ капитан получит, – заверил его Денрихт.

– Как можно подробнее информируйте этих отшельников обо всем, что нам с вами известно о последних событиях в Берлине и Мюнхене. То есть поведайте им о том, о чем я не могу сказать по телефону, и о чем они не могут узнать из сообщений радио. В этом ваша главная миссия.

– Самые последние сведения о происходящем я получу у начальника местного отделения СД.

– И еще, передайте капитану, чтобы он тут же приступал к очень важной операции «Вдова».

– Операции… «Вдова»? – попытался напрячь память подполковник, понятия не имея, о чем идет речь.

– А чтобы операция прошла успешнее, на помощь ему прибудет Мелитта. Благо, она сейчас тоже в Баварии.

Подполковник покряхтел в телефонную трубку, как делал всякий раз, когда нуждался в дополнительных разъяснениях.

– Что там у вас еще? – недовольно поинтересовался генерал, считавший, что подчиненные все обязаны схватывать на лету.

При всей бархатности своего пасторского голоса, он привык говорить жестко и категорично; любая просьба, любое сообщение в устах его зарождались в виде приказов, оглашенных перед строем.

– Видите ли, капитан может поинтересоваться деталями операции. И потом, знает ли он, кто такая Мелитта?

– Вы – единственный, кто все еще не знает, кто такая Мелитта. И если вам это пока еще прощается, то лишь потому, что вы у нас в отделе пока что человек совершенно новый. Однако детали вас интересовать не должны; с особенностями операции капитан ознакомлен. И еще, пусть Вильфрид передаст вам пакет с письменным отчетом о работе с генералом. Насколько мне известно, он уже готов.

А тем временем вести, с которыми барон прибыл в «Горную долину», были самыми неутешительными. Как выяснилось, в заговоре против Гитлера, организованном несколькими безумцами из штаба армии резерва, замешанными оказались даже некоторые командующие группами армий, командиры дивизий и множество всевозможных штабных армейских чинов. Не зря на всех фронтах, в различных штабах вермахта, уже начались интенсивные аресты.

– Их действительно много, тех, кто оказался против фюрера?! – не поверил Штрик-Штрикфельдт.

– Настолько много, что такое количество не способна породить никакая фантазия, – не побоялся возможного прослушивания барон фон Денрихт. – Если так пойдет и дальше, многие штабы вермахта попросту окажутся обезглавленными. К величайшей радости русских. В числе предателей уже в открытую называют генералов Ольбрихта, Бека, Штюльпнагеля и даже фельдмаршала Роммеля. Нашего «народного фельдмаршала»… Роммеля!

– Ну, уж Роммеля-то они не тронут.

– Как знать, – отрубил подполковник. – Аресты производит сам Отто Скорцени, а этот, если понадобится, хоть папу римского, а хоть самого апостола Петра в кандалы возьмет. К слову, ходят слухи, что он уже давно разработал план похищения папы римского, просто фюрер пока еще не дает добро на проведение этой операции[45]. Но вернемся к покушению. Фельдмаршал фон Витцлебен и командующий армией резерва генерал-полковник Фромм уже арестованы. Что же касается генерал-квартирмейстера Верховного командования Вагнера, то, как говорят в таких случаях, он успел «прислушаться к совету своего пистолета».

Услышав эти имена, Штрик-Штрикфельдт потянулся за платочком, чтобы утереть холодный пот.

– Нашего генерала это, будем надеяться, не коснется?

– Нашего, к счастью, нет, – нервно опустошил барон третий бокал вина подряд, притом, что никогда в особом пристрастии к этому напитку замечен не был. И по тому, как он вел себя, Вильфрид понял, что ему меньше всего хочется возвращаться сейчас в такой неспокойный Берлин. Хотя вернуться надо, уже хотя бы для того, чтобы успокоить семью. – В этом я не сомневаюсь. Слишком уж бездарно они все это сварганили. Наш генерал в таких маневрах участвовать не стал бы. Полковник фон Ренне – тоже.

– Ну, полковник Ренне, возможно, из… осторожности, – едва удержался Вильфрид, чтобы не сказать «из трусости», – а вот генерал, если уж он принял бы такое решение, осторожничать не стал бы.

– О Ренне речи не идет, – криво улыбнулся барон. – А по поводу генерала я тоже вначале встревожился, но, кажется, все обошлось. А теперь о главном. Генерал приказал немедленно приступить к выполнению операции «Вдова», – он вопросительно уставился на Вильфрида.

– Она уже осуществляется.

– Значит, недостаточно активно. Генерал недоволен и требует активизировать усилия. В ваше распоряжение направляется некая Мелитта.

– Вот ее помощь действительно понадобится. Вообще, вся эта операция выглядит какой-то странной, – поморщился капитан. – И, наверное, единственной в своем роде за всю историю военной разведки.

– Вы так считаете, капитан? – несмело спросил Денрихт, пытаясь хоть что-нибудь выведать о «Вдове», а поняв, что капитан попросту не догадывается о его неведении, прямо спросил: – Так кого это вы обязаны сделать вдовой, Вильфрид?

– Наоборот, попытаюсь сделать так, чтобы одной вдовой в рейхе стало меньше.

– Ах, вот оно что… – пробормотал подполковник, так ничего и не поняв.

31

Горный мыс нависал над ущельем, словно нос огромного корабля – над зеленоватой, озаренной жарким июльским солнцем лагуной.

Генерал стоял на его оконечности, будто на вершине холма, возвышавшегося над полем сражения, и наметанным взглядом полководца пытался нащупать уязвимые места мысленно выстроенной в этом ущелье обороны. Местность нравилась ему не столько полудикой красотой, сколько отменной крутизной склонов, на плоских вершинах которых нетрудно было возвести доты, оборудовать пулеметные гнезда и даже расставить зенитки, которые не только могли бы прикрывать этот горный укрепрайон от налетов авиации, но и в упор расстреливать скаты противоположных гор.

Власов знал, как убийственно прореживали ряды наступающих зенитки, выставленные генералом Роммелем в пустыне против английских войск, или советскими командирами на окраинах Ленинграда.

– Это ж на какой такой войне, во главе какого войска вы сейчас пребываете, господин генерал? Смею предположить, что во главе римских легионов времен Цезаря?[46]

Услышав у себя за спиной женский голос, командующий вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся. Оказалось, что капитан Штрик-Штрикфельдт куда-то исчез, как умел исчезать только этот пронырливый торгаш-прибалтиец. Вместо него у камня, отгораживавшего выступ от остальной части горного плато, стояла невысокая стройная женщина, облаченная во все строго черное – сапоги, юбка, пиджак – которые, вместе взятые, очень напоминали форму отдыхавших здесь же, в санатории, эсэсовок. Не хватало разве что кокетливо наложенной на гребень взбитых волос пилотки.

– Как минимум во главе дивизии, которой приказано удерживать эту хранимую богами котловину, – изобразил подобие улыбки Власов. – А вы, решусь предположить, – фрау Биленберг, хозяйка этого горного рая?

Они ступили по два шага навстречу друг другу и несколько мгновений испытывали непоколебимость своих взглядов.

– О том, что я вдова эсэсовского офицера, вы уже тоже знаете, – без какой бы то ни было тени скорби напомнила ему Хейди, осматривая склоны вершины. Причем делала это с такой проницательностью, будто и впрямь пыталась разгадать полководческий замысел последнего из генералов-защитников сего уголка благословенной Баварии.

– Было бы странно, если бы не знал.

– И вообще, у меня создается впечатление, что мы уже достаточно хорошо знакомы. Просто вы боялись идти напролом, как это делают некоторые другие генералы. И не только… генералы.

Хейди говорила все это, не кокетничая и не флиртуя. В голосе ее чувствовалась усталость женщины, которая никогда не была обделена вниманием мужчин, – в ее заведении грех было жаловаться на это, – тем не менее чувствовавшей себя одинокой и незащищенной. В последнее время ухажеры уже почему-то доставляли ей куда больше хлопот, чем истинного наслаждения.

– Честно говоря, я не представлял себе, как все это может и должно… произойти.

– И почему вдруг неминуемо должно произойти? – поддержала его Хейди – Причем произойти именно с нами? Вот так вот, прямо посреди войны.

– Вот именно: посреди… войны, – смущенно повторил командарм.

– А во всем виноват этот ваш капитан с дурацкой фамилией Штрик-Штрикфельдт. Это он, со своими бесконечными навеиваниями: «мятежный русский генерал», «славянский Ганнибал». – Она скептически, как показалось Власову, окинула взглядом его рослую, костлявую фигуру, удлиненное, с запавшими щеками, лицо, и снисходительно передернула плечами. – «Будущий правитель свободной России, армия которого избавит народ от коммунистической тирании…» Простите, господин генерал, но неужели все это действительно о вас?

– Спишите на… фантазию закоренелого тыловика, – едва подобрал он слово «фантазию».

Немецкий все еще давался ему с трудом, причем с таким, что во время переговоров Власов благоразумно предпочитал пользоваться услугами переводчика. Благо, Хейди говорила медленно, четко выговаривая слова. Причем генерал пока что не понимал: то ли эта медлительность присуща характеру ее речи, то ли попросту она выполняет установку капитана, предупредившего, что немецким Власов пока еще владеет плохо.

– Так ведь списывать не хотелось бы.

– Это другое дело.

– Наоборот, хотелось бы, чтобы все пророчества оказались правдивыми. Особенно после общения с известной вам госпожой Мелиттой Видеман[47], которая побывала в моем санатории буквально несколько дней назад. Кстати, вашей искренней почитательницей и, я бы даже сказала, поклонницей.

Хейди встревоженно взглянула на командующего, пытаясь угадать, какие воспоминания вызывает у него имя этой вечно молодящейся журналистки.

– Ну, если уж то же самое утверждает и госпожа Видеман, тогда стоит прислушаться, – скованно улыбнулся мятежный полководец. А мысленно добавил: «Очевидно, после разговора с Мелиттой у нее как раз и прорезался настоящий интерес к тебе. Уж кто-кто, а Видеман, эта „роковая женщина“, как ее называют в генеральских и журналистских кругах, умеет убеждать, возвеличивать и низвергать, решительно умиротворять и столь же решительно подстрекать».

Их взгляды снова встретились, сплелись, запутались в чувственных сетях друг друга… В глазах Хейди генерал наткнулся на огонек чего-то большего, нежели обычное женское любопытство, – и сразу же почувствовал, что ему не хочется, чтобы этот лучик интереса угас. По крайней мере, раньше, чем он покинет стены «Горной долины».

– Но мы будем стараться как можно реже прислушиваться не только к мнению недругов, но и пророков, – произнесла Хейди, слегка наклонив голову и игриво, по-девичьи, скосив на него глазки.

Хейди в одинаковой степени трудно было признать и красивой, и некрасивой. Определение женщин такого типа, скорее всего, лежит где-то вне этих категорий восприятия. Загадочно округленное смугловатое личико, на котором все в меру выразительно и так же миниатюрно; глаза – словно две покрытые поволокой вишенки; прирожденная беспечная улыбчивость, как-то незаметно сменявшаяся некстати приобретенной строгостью, плохо совмещающейся с короткой мальчишеской стрижкой.

– Ну, уж к кому – к кому, а к Мелитте невозможно не прислушаться, – едва заметно улыбнулся Власов. – Она обрушивает на собеседника такой словесный водопад… Впрочем, об отсутствующих не будем…

– И тогда окажемся самыми благоразумными людьми этой горной лагуны, – все с той же нарочитой серьезностью согласилась Хейди. – Хотя замечу: именно Мелитта называет вас «русский генерал генералов».

– «Генерал генералов»? Прекрасно. Так меня еще никто не называл.

– Введите этот чин в своей Русской Освободительной Армии, вместо чина генерал-фельдмаршала.

– Предложение следует обдумать. А пока что нас называют здесь «альпийскими счастливчиками». Имею в виду всех нас, кому удалось хотя бы две недельки отсидеться в этом горном Эдеме, в то время, когда вокруг беснуется война.

– Пусть каждый, кто позавидует вам, генерал генералов, испытает в своей жизни хотя бы часть того, что пришлось испытать вам, – неожиданно потянулась виском к его плечу Хейди. Причем получилось у нее как-то слишком уж естественно, доверчиво, по-семейному.

И голос вроде бы не тихий, но какой-то приглушенно-гортанный. Его приятно слышать, к нему хотелось прислушиваться, как к журчанию весеннего ручейка, едва пробивающегося сквозь тающие сугробы.

– Где именно погиб ваш муж?

По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос явно не ко времени. Он вдруг вспомнил, что моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требуют, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.

Генерал уже решил, что благоразумнее извиниться за бестактность и перевести разговор на что-то более понятное для женщины, привыкшей к бездумью курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:

– Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. – Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга, и уточнила: – В России.

– Этот проклятый Восточный фронт, – извиняющимся тоном пробормотал командующий.

– Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, – пришла ему на выручку Хейди. Она едва достигала плеча Андрея. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокатрехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от этого инстинктивного порыва.

– Вы правы, Хейди: впредь – ни о фронте, ни о гибели, – согласно кивнул Власов.

Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Санаторий, с его постройками и озером, они осматривали отсюда, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.

32

Храня неловкое молчание, генерал и Хейди достигли гребня, за которым открывался небольшой, с немецкой аккуратностью распланированный городок. Отделенный от санатория каменным валом беззаботности, он жил обыденной провинциальной жизнью. Как и во все остальные города, туда приходили похоронки. Авиация противника, великодушно щадившая санаторное предместье «Горной долины», тоже не раз наведывалась сюда, о чем свидетельствовали черневшие в разных концах города руины.

– Вы живете на одной из этих улочек?

– Можно сказать и так. У нас там небольшой особняк, в котором осталась моя мать. С тех пор как я стала заведовать санаторием, мне отвели номер во флигеле, у второго корпуса. Разве Штрик-Штрикфельдт не говорил вам об этом?

– Обошелся, как видите, без подробностей.

– Странно. Выкрашенный в зеленый цвет двухэтажный флигель, что-то вроде отеля для медперсонала. Как вы думаете, общественное мнение санатория простит нас, если мы с матерью осмелимся пригласить вас к себе? – неожиданно спросила Хейди, на минутку останавливаясь и заглядывая генералу в глаза.

– Ему придется смириться с этим вашим желанием, – ответил Власов, а мысленно добавил: «Как и мне самому».

– Я того же мнения, – осталась Хейди довольна тем, сколь ненавязчиво ей удалось преподнести генералу это свое предложение. – В конце концов, у каждой женщины из обслуживающего персонала, как правило, есть любовник. Такова грешная жизнь святой обители, именуемой «Горной долиной».

– Такова жизнь вообще, где бы она ни теплилась.

В знак согласия Хейди озорно встряхнула неподатливыми кудряшками.

– Из рассказов Вильфрида вы представали куда более суровым и целеустремленным, чтобы не сказать «человеком не от мира сего».

– Подчиненные мне офицеры рассказали бы вам о вещах пострашнее, нежели умудрился поведать капитан Штрик-Штрикфельдт. Он попросту щадил вас, поскольку, как я понял, давно влюблен.

– Давно и безнадежно, – рассмеялась Хейди. – Настолько безнадежно, что даже не способен был вызвать ревности у моего мужа.

– Боюсь оказаться не более чувствительным к его страданиям, нежели ваш муж.

О Восточном фронте и похоронках на время было забыто. Как, впрочем, и о руинах притаившегося в горной котловине городка.

– Не говорите так, мой генерал генералов. Вы должны ревновать меня, должны сгорать от ревности.

– Постараюсь сгореть при первой же возможности, доктор Хейди, – вежливо склонил голову Власов, придавая великосветский лоск своей двусмысленности. – Кстати, я не знал, что капитан так давно знаком с вашей семьей, и уж тем более не догадывался, что он знал вашего мужа.

– Благодаря моему мужу капитан все еще находится в Германии, а не в окопах посреди России.

– Притом, что сам он погиб в тех же окопах, в которых должен был добывать свою воинскую славу Штрик-Штрикфельдт?

Прежде чем ответить, Хейди взошла по едва приметной тропинке на вершину невысокого холма и задумчиво посмотрела вдаль, в пространство, открывавшееся в створе между двумя скалами.

– Сами вы, там, в России, остались бы в тылу, если бы вам представилась такая возможность?

– Нет, – решительно покачал головой Власов. – Это невозможно, я – кадровый военный. Даже если бы по каким-то причинам меня признали негодным к службе, все равно нашел бы способ взять в руки оружие. Ополченцем стал бы, ушел бы в партизаны, сражался бы в подполье, – горячечно убеждал он, забыв при этом, что весь его воинственный порыв направлен сейчас против немецкой армии.

И благо, что Хейди то ли не обратила на это внимания, то ли не придала нюансу особого значения. Помолчав какое-то время, она задумчиво произнесла:

– Вот и мой муж был такого же склада характера. В этом смысле между вами много общего, возможно, поэтому я вот уже несколько дней внимательно наблюдаю за вами, проникаясь все большей симпатией. Да, между вами в самом деле много общего, разве что он был совершенно иного телосложения, – мельком прошлась Хейди взглядом по генералу. – И с более решительными манерами, с более твердым характером.

Штрик-Штрикфельдт показывал Власову армейскую фотографию ее мужа. С нее жестким суровым взглядом смотрел широкоплечий, плотный сорокалетний мужчина, с крупным широкоскулым лицом и темными волосами – то есть с лицом, далеким от арийского образца, но достаточно волевым, чтобы нравиться женщинам.

– Считаете, что мой характер недостаточно тверд? – поиграл желваками Власов.

– Хотелось бы убедиться, что я ошибаюсь, мой генерал генералов. Во всяком случае, я никогда не принадлежала к тем женщинам, которые стараются уберечь своих мужей от фронта.

– Теперь я понимаю, почему Мелитта как-то сказала, что «Хейди – женщина, рожденная для Наполеона». Тогда я не знал вас, поэтому не придал этой фразе какого-то особого значения. Наверное, как всегда, преувеличивает?

– Не то чтобы преувеличивает, а попросту неточна в выражениях, – мило улыбнулась Хейди. – На самом деле я не «рождена для Наполеона», а сама способна породить Наполеона, только бы попался мне под руку подходящий генерал.

Она произнесла это полушутя, однако командующий Русской Освободительной Армией воспринял все значительно серьезнее, чем Хейди могла предположить.

– Значит, я должен считать, что с женщиной мне наконец-то повезло?

– Только не вздумайте сравнивать меня с Жозефиной, я женщина совершенно иного склада характера, и судьбы – тоже.

– С кем угодно, только не с Жозефиной, – почти клятвенно заверил ее Власов. – А ведь до сих пор мне казалось, что таких женщин в мире попросту не существует, – продолжил генерал. – Способных порождать наполеонов.

– Вы хотите сказать, что их не существует в Советской России, – уточнила Хейди и, поджав свои тонкие, но четко очерченные, выразительные губки, воинственно вскинула голову. – Там их попросту не может существовать, поскольку все аристократические роды, в которых они могли появляться, коммунистами истреблены или изгнаны из страны.

– Но я тоже появился далеко не в аристократическом семействе.

– От вас этого и не требуется. Разве род Бонапарта принадлежал к аристократическим? А род вашего Сталина? Важно, чтобы рядом оказалась сильная, целеустремленная женщина. Вы можете возразить, что многого достигли, не видя ее рядом. Так вот, жизненные обстоятельства ваши сложились таким образом, что все то, чего вы на сегодняшний день достигли – всего лишь плацдарм, трамплин.

Они сошли с вершины холма и какое-то время молча брели по тропе, проложенной у подножия извилистой возвышенности, приближаясь к склону плато, по серпантину которого пролегала дорога, ведущая к «Горной долине».

– Но война завершается, – не очень уверенно возобновил прерванный разговор генерал. – И для Германии она вряд ли станет победной.

– Для Гитлера – да, согласна, она вряд ли станет победной. Что же касается Германии, то, даже потеряв часть приобретенных в этой войне территорий, она по-прежнему останется самой могучей страной Европы, единственной серьезной соперницей евразийской России. Впрочем, почему сразу соперницей? Она способна оказаться и надежной союзницей.

Власов прекрасно понимал, что эта женщина может быть очень полезной ему, причем во всех отношениях – в житейском, служебном, политическом.

– Вас не смущает тот факт, что вы – немка, а не русская? Вы понимаете, почему я заговорил об этом?

– Скажу вам то же, что уже говорила капитану Штрик-Штрикфельдту: вы плохо знаете историю России. Иначе знали бы, что женами всех императоров российских были немки. Исключение составляла разве что супруга императора Александра III по имена Дагмара, да и то лишь потому, что она числилась датчанкой. Но тоже с немецкими корнями. Кстати, к началу Первой мировой войны в России проживало более двух миллионов немцев. Во всяком случае, в этом меня уверила Мелитта. Так что не волнуйтесь: если случится то, что мы оба имеем в виду, затевая этот разговор, я в российской истории исключением не стану…

Увлекшись, Хейди даже не обратила внимания, как, сняв очки, Власов нервно протирает их не платочком, а прямо кончиками загрубевших пальцев.

– Вот теперь я по-настоящему начинаю понимать, с кем меня свела судьба, – произнес он, когда Хейди умолкла.

– Не льстите себе, вам это еще только предстоит. Кстати, вас не шокирует, что о наших общих планах я заговорила прямо, откровенно, уже буквально в день нашего знакомства? Я имею в виду – углубленного знакомства.

– Считаю, что вы поступаете мудро.

– Тем более что времени на разворачивание крупномасштабной операции «Русский трон» у нас остается все меньше.

– Впервые слышу о такой операции, – нервно напяливал очки на переносицу генерал.

– Потому что название ее произношу впервые. Можете назвать ее и как-то по-иному, скажем, операция «Бонапарт», «Восхождение на трон», или…

– …или на эшафот, – задумчиво проворчал Власов.

– Операция «Восхождение на эшафот»? А что, такой вариант тоже не исключается, – мгновенно отреагировала претендентка на титул императрицы. – Кто идет к власти, тот должен быть готов ко всему. Вы, лично вы, мой генерал Власов, командующий Русской Освободительной Армией, готовы к такому восхождению, к операции «Русский трон»? Я хочу услышать очень конкретный, твердый ответ.

– Это хотите услышать только вы?

– Почему же? Известная вам Мелитта – тоже. Ваш твердый, уверенный ответ позволит Мелитте так же уверенно вести переговоры с Гиммлером и другими лицами из руководства рейха. И не только рейха. В подробности, в названия стран и в имена мы пока что ударяться не будем. Но поверьте, очень скоро вашим восхождением к трону заинтересуются многие политики. Особенно те, которые сразу же после окончания войны поймут, что они стремились поставить на колени Гитлера, а следовало ставить на колени «вождя всех времен и народов» Сталина.

– Вон оно как все оборачивается! – недоверчиво повел подбородком Власов, с сожалением отмечая, что прогулка их завершается. Как только они ступили на брусчатку, ведущую к «Горной долине», доктор Биленберг тут же попрощалась и, предложив ему не идти вместе с ней, поспешила к главному корпусу санатория.

33

Склоны гор освещались резковатым оранжево-песочным светом – возбуждающе тревожным, предвещающим то ли песчаную бурю, то ли огненный смерч.

– Что вам чудится в этом пейзаже, мой генерал генералов? – Прежде чем раздеться, Хейди задернула плотную штору, да к тому же заставила Власова отвернуться. Но он не удержался, слегка отодвинул коричневатую ткань и засмотрелся на открывшийся ему горный пейзаж, забыв на какое-то время о том, где он, и что рядом с ним находится поглощаемая страстью и нетерпением женщина.

– Пытаюсь вспомнить, где и когда любовался им во дни былые.

– Уверены, что видели? – сомкнула Хейди руки у него на плече, припав оголенным телом к шершавому сукну мундира. – И что видели именно этот?

– Не этот, конечно, поскольку никогда раньше не бывал здесь. Однако, поди ж ты, не могу отделаться от мысли, что уже однажды…

– Разве что в прошлой жизни.

– Вполне возможно. Хотя по поводу именно этого пейзажа у меня иные соображения.

Хейди уже постепенно привыкала к тому, что очень часто Власов отвечал резко и общался с ней преимущественно короткими отрывистыми фразами. Вызвано это было, очевидно, не столько языковыми затруднениями, хотя уже сейчас генерал говорил по-немецки довольно сносно, сколько привычным тяготением к армейской лапидарности. Впрочем, ее муж тоже был офицером, но не кадровым, к тому же – медиком. И может быть, поэтому отличался убийственной велеречивостью и по любому пустяку пускался в длинные рассуждения.

Внешне он выглядел значительно крепче, мужественнее Власова, но характер у него был не воинский, не офицерский. Уже к началу войны это очень раздражало Хейди.

– Коль уж мы заговорили о переселении душ, то у нас в городке есть одна полуведьма, Герда Штимман, большая специалистка по части познания прошлых жизней, кстати, подруга Мелитты Видеман. Так вот, могу порекомендовать вас этой прорицательнице для двух-трех сеансов.

– Кажется, это было не так уж давно, когда моя душа принадлежала совершенно иному человеку, – признался Власов. – И никакого колдовского «переселения» при этом не понадобилось.

– А как быть с чистилищем, в виде фронта, а затем и лагеря военнопленных? Хотя, не спорю, порой переселение души происходит в течение одной жизни, – вынуждена была согласиться Биленберг, – но с обязательным проходом через чистилище.

Они вдвоем опустили штору и, погрузившись во мрак, слились в поцелуе – неумелом, замешанном на стыде.

– По-моему, мы с вами уже забыли, как по-настоящему впадают в грех, – проговорила Хейди в оправдание Андрея. – И дело здесь не столько в наших годах … – вновь потянулась губами к губам, одновременно расстегивая его китель.

– Но и не в войне, – генералу не хотелось, чтобы что-либо из происходящего здесь списывалось на то, на что многие списывают теперь все свои сугубо тыловые грехи. Он старался быть справедливым – насколько это вообще возможно – даже по отношению к войне.

…В последнее время Власов вообще старался быть как можно справедливее. Насколько это, опять же, мыслимо, пока ты мечешься посреди самой лютой из войн, когда-либо происходивших на этой земле. Причиной тому – неугасающее чувство вины перед своей армией, полегшей в болотистых лесах под Волховым. Она все еще взывала к нему десятками тысяч душ, справедливо требуя от командующего или отвести от нее позор поражения, или же присоединиться к своим солдатам. Власов знал, что советская пропаганда, а вслед за ней и злая солдатская молва, обвиняют его в том, что, он предал армию, подвел ее под удар, сдал гитлеровцам; бросил жалкие остатки разбросанных по болотистым островкам Волховского фронта полков на произвол судьбы…

– Вы все еще очень далеки от меня, генерал генералов, – едва слышно проговорила Хейди. Но в голосе ее не было упрека.

Она редко опускалась до встреч с молодыми офицерами, лечившимися в «Горной долине». Но так уж получалось, что оказывалась в объятиях некоторых генералов и старших офицеров СС, которые считали вечерние визиты к «санатор-фюреру», как ее здесь полуофициально именовали, такой же традицией, как и к коменданту местного городка. И она уже привыкла к тому, что многие из них с огромным трудом «возвращались» со своих фронтов и полевых ставок.

– Ты права, Хейди, – на «ты» он все еще обращался к ней крайне редко и настороженно: вдруг отреагирует на это болезненно? Женщина заметила это и потерлась щекой о его плечо, словно он одарил ее невесть каким комплиментом. – Чем больше уходит времени, тем труднее оправдывать все то, чем жил и что содеял там, на Восточном фронте.

– Но ведь вы были настоящим воином, генерал Андрэ. Уж кому-кому, а капитану Штрик-Штрикфельдту я имею право верить. Он не стал бы говорить об этом, если бы…

– Да что он знает, твой капитан? – погладил ее по щеке Власов, явственно ощущая, как предательски дрожат его пальцы. Он догадывался, что это свое, на французский манер произносимое «Андрэ» эсэс-вдова позаимствовала у Мелитты. – Для того чтобы понимать мое состояние, нужно сначала погубить целую армию и прослыть предателем.

– Борьба не только на фронте, но и в политике. И трудно сказать, где ее начало, а где завершение. Так что вы должны быть готовы к любым политическим превратностям, коль уж избрали сей путь.

– Кажется, вы настроены куда решительнее меня.

– Поэтому хочу знать о вас все, – чувственно улыбнулась она, приподнимаясь на носках и с трудом дотягиваясь до его губ. – Вы должны доверять мне.

Власов взял ее на руки, подержал так на весу, вновь ощущая себя молодым и сильным, и понес к широкой низкой кровати, которой суждено было стать их брачным ложем. Выскользнув из рук мужчины, она промурлыкала: «Только после душа», но Андрей продолжал чувствовать себя так, словно Хейди все еще оставалась в его объятиях.

Сегодня он как бы заново осознал, что ему всего лишь сорок три, и что это все еще возраст любви и тайных свиданий, а не только генеральских чинов и должностей. И что никакие фронтовые грехи, равно как и заслуги, не лишают мужчину его возраста права предаваться любви за сотни километров от фронта, посреди чужой, некогда «вражеской» для него земли, с женщиной, которая еще недавно была женой вражеского офицера.

34

Душ за стеной утих, и Власов мысленно представил себе, как, мурлыча под нос какую-то песенку, Хейди священнодействует над своим телом, пользуясь при этом огромным полотенцем. Стройная, с девичьей фигурой, она способна была завлечь кого угодно. Так что можно лишь поражаться тому, что эта саксонка избрала именно его, мятежного генерала, бывшего лагерника, чья судьба так же непредсказуема, и даже пока еще не загадана на небесах, как и судьба Иисуса после второго, еще не состоявшегося, пришествия.

Оказавшись с Хейди в постели, Андрей вдруг почувствовал себя так, словно никогда до этого не был с женщиной. Да и сама она вела себя так, будто он стал первым ее мужчиной – настолько обостренным было у нее ощущение девственности своего тела. Столь страстной казалась реакция на каждое его движение. Таким яростным представало стремление Хейди почувствовать себя по-настоящему обладаемой.

Разве там, в болотах под Волховом, и потом, сидя в брошенной хозяином крестьянской избе в деревушке Туховежи, мог он предположить, что страдные пути пленника приведут его в один из самых фешенебельных курортов? И пусть простят его все те солдаты, чьи кости дотлевают сейчас по лесным оврагам и болотным топям бывшего Волховского фронта. Ощутить нечто подобное им уже не дано, даже если все они давно попали в рай. Ибо рай, если он существует, создан для духа. Они же, земные, грешные, привыкли ценить райскую блажь собственного тела.

– Это было изумительно, – с восхищением признался он, когда, обессиленный, затих, все еще погребая конвульсивно вздрагивающее тело женщины под своими огромными, хотя и далеко не атлетического склада, телесами.

– Признаться, я очень старалась, Андрэ. Слишком уж хотелось понравиться.

– Ты и так понравилась мне. Причем задолго до постели.

– До постели – не то! Важно, чтобы в постели, тогда это надолго. Все остальное принадлежит грезам молодости.

– В таком случае следует признать, что у меня это начиналось именно с «грез молодости», – он лег рядом с ней, огромный и сильный, – чувствуя, что способен отстоять свое право на эту женщину.

– Простите, Андрэ, мое любопытство, но… должна ли я верить тому, что образование свое вы начинали не в кадетском корпусе, а в духовной семинарии? – Власов давно понял, что главное в их сегодняшней встрече Хейди видит не в любовных забавах, а в основательном знакомстве. Он уже давно заметил, что интерес фрау Биленберг к нему выходит далеко за пределы чисто женского любопытства.

«Но ведь не работает же она по заданию разведки!» – почти взмолился генерал. Слишком уж ему не хотелось, чтобы все обернулось банальным составлением досье.

– Никакой тайны в этом нет, я действительно учился в духовной семинарии. Но окончить ее не удалось – революция.

– Не могу вообразить вас в роли священника. Такой исход вашей судьбы представляется мне чистым безумием.

– Теперь, после того, как я окончил стрелково-тактические курсы и курсы преподавателей Школы командного состава, эта затея моего старшего брата – добиться, чтобы я стал священником – тоже кажется мне безумной. Но учтите, – вновь незаметно перешел генерал на «вы», – что я был тринадцатым ребенком в семье, и даже то, что я дошел до семинарии, следует воспринимать как подвиг.

– Матерь Божья! – тяжело, вздохнула Хейди. – Тринадцатым! Я бы посочувствовала вам, если бы не знала, что рядом со мной генерал-лейтенант, руководитель Русского освободительного движения. Все зависит от того, как вы поведете себя дальше. Но учтите, – без какой-либо игривости предупредила Биленберг, – я рассчитываю, что в конце концов к власти в России придет правительство генерала Власова. Как, скажем, в свое время в Испании в результате гражданской войны к власти пришло правительство генерала Франко.

От неожиданности, генерал опешил. Он ожидал услышать от Хейди все что угодно, только не это. Даже Штрик-Штрикфельдт – и тот не решался замахиваться на его будущее столь решительным образом.

– Рассчитываете вы лично? – смущенно уточнил Власов. – Или же кто-то настраивает вас подобным образом?

– Никто и ничто не способно заставить женщину видеть в своем мужчине кумира, если она сама не увидит в нем… кумира. Кажется, мне это удалось.

– Не знаю, следует ли радоваться этому.

– Вряд ли. Быть моим кумиром вам будет непросто, слишком уж ко многому обязывает. Однако не поддавайтесь влиянию тех людей, которые попытаются отстранить вас от политики и погрузить в мир беспечного бюргерского бытия. Бюргеров здесь и без вас хватает. Что же касается вашей звезды, то она должна взойти далеко отсюда, на Востоке. У вас появился такой же шанс, какой в свое время появился у Гитлера. Он его, как видите, не упустил, господин командующий пока еще несуществующей армии.

– Согласен, несуществующей, но моей вины в этом нет, – попытался было объяснить ситуацию Власов.

– Есть, есть, – резко перебила Хейди. – И ваша – тоже. Во многих случаях вы проявляете странную нерешительность, робко подступаетесь к высшим чиновникам Третьего рейха, неуверенно включаетесь в пропагандистскую войну со Сталиным. Разве я не права?

– С вашим утверждением, Хейди, так же трудно не согласиться, как и согласиться.

– Лучше соглашайтесь, так будет справедливее. А главное, действуйте, самое время, ибо другого такого случая, как эта война, не представится. Я рождена не для того, чтобы довольствоваться пенсией отставного генерала-тыловика.

Власов знал, что Хейди происходит из очень состоятельной семьи[48], а значит, интересует ее не размер пенсии отставного генерала. Как помнил и слова Штрик-Штрикфельдта, который говорил, что мать эсэс-вдовы настроена в отношении своего будущего зятя еще решительнее, нежели дочь, которую она уже видит правительницей России. Этот был тот случай, когда мать не только не отговаривала дочь от брака с мятежным русским генералом, но и пыталась окружить своего зятя ореолом мессианского мученичества, всячески подталкивая Хейди к сближению с ним.

«Надо бы поближе познакомиться с этой тещей-авантюристкой, – сказал себе генерал, вспомнив об откровениях капитана. – Хотелось бы узнать, каким она видит его путь к российскому трону и насколько убеждена в реальности его маршальского жезла».

– И чем же вы согласны довольствоваться, Хейди? – спросил он, понимая, что вся интрига этого любовного свидания уже исчерпала себя.

– Маршальским жезлом и императорской короной, мой генерал генералов. И только так: жезл и корона. Берите пример со своих предшественников, причем не только русских. Ваш еврействующий обер-коммунист Ленин тоже начинал отсюда, из Германии, но, в отличие от вас, он начинал с нуля, не имея ни армии, ни генеральских эполет, ни опыта военных действий.

35

Когда Власов оделся, чтобы идти к себе, в генеральский люкс, Хейди вновь, уже в который раз, скептически осмотрела его странное одеяние. Прежде всего, ее раздражал китель цвета «мокрого хаки» с широкими отворотами, на котором не было ни погон, ни знаков различия. На тощей костлявой фигуре он топорщился так, словно был с чужого плеча. Ничего генеральского, или просто офицерского, ни в кителе, ни в самой фигуре Власова не просматривалось. Правда, штанины его были вспаханы широкими малиновыми лампасами, которые были нашиты местным портным уже после появления генерала в санатории, однако, при отсутствии генеральских знаков различия, они делали комдива похожим на швейцара. Да и на фуражке странная кокарда, расцвеченная белой, синей и красной полосочками.

– Пожалуй, начнем с вашего мундира, – задумчиво заявила она, совершенно забыв, что продолжает оставаться обнаженной. – Генерал не должен выглядеть музейным смотрителем. Сам вид его обязан впечатлять. И еще, ни в коем случае не пытайтесь подражать Сталину, генерал. Пусть подражают вам. Все, в том числе и Сталин.

Он уже понимал, что Хейди живет в мире иллюзий, созданном образами таких недавно пришедших или еще только рвущихся к власти вождей, как Гитлер, Сталин, Франко, Муссолини, Антонеску, Хорти, Тито, Маннергейм…

А еще Власов помнил, что Хейди тоже родилась в России. Она происходила из семьи русских немцев, которая в начале Первой мировой очень своевременно и спасительно оставила Россию, увезя оттуда Хейди еще девчушкой. И вот теперь эта русская немка намеревалась вернуться на свою вторую родину в ипостаси правительницы.

– Завтра же нужно заказать мундир, чтобы вы представали перед немецкими офицерами в облике генерала вермахта.

– Меня вполне устраивает тот мундир, в котором я сейчас нахожусь.

– То есть вам претит обмундировываться так, как положено?..

– Я – командующий Русской Освободительной Армией.

– Почему же тогда выглядите, как вольнонаемный из вчерашних военнопленных? – заметно окрысилась Хейди. – Тогда уж пошейте себе такой мундир, в каких все еще щеголяют некоторые русские офицеры из белоэмигрантов.

– Я подумаю, не будем ссориться из-за пустяков.

– Это не пустяки. Я забочусь о том, чтобы вы достойно выглядели на любом генеральском собрании рейха.

«Похоже, что, прежде чем допустить эту женщину к моим объятиям, капитан Штрик-Штрикфельдт основательно потрудился и над ее военно-политическим кругозором, и над „мундирным вкусом“, – с легкой ревностью подумал командарм. – Такое впечатление, что сегодня передо мной предстала совершенно иная женщина, абсолютно не похожая на ту, которую я знал с первого дня появления в „Горной долине“».

– Постараюсь оценить вашу заботу, Хейди, но…

Власов не договорил – откуда-то из-за горного хребта до слуха его донесся гул авиационных двигателей. По характерному «подвыванию» моторов генерал сразу же определил, что это идут тяжелые бомбардировщики союзников. Поскольку самолеты прорывались в долину через высокий перевал, возникала иллюзия того, что над санаторием они возникали внезапно, словно материализовывались из вечерних сумерек. На этом участке самолеты появлялись не впервые, но всякий раз их «летающие крепости» проходили в промежутке между санаторием и городком, причем пока что ни одна бомба на санаторные корпуса не упала, и лишь однажды пилоты с какой-то стати набросились на ближайшую, северную, окраину городка.

Сегодня они тоже проходили довольно низко, волна за волной, заставляя само здание содрогаться, а все, что находилось внутри комнаты, – потрескивать и дребезжать, как при небольшом землетрясении, наподобие тех, которые Андрею приходилось переживать во время службы в Китае. Когда наконец прошла последняя волна, генерал обнаружил, что Хейди, укутавшись в простыню, стоит, прижимаясь к нему всем телом.

– Впрочем, знаете, черт с ним, с этим мундиром, – неожиданно произнесла она по-русски, хотя и с заметным немецким акцентом, – ходите, в чем вам хочется, мой генерал генералов, только постарайтесь уцелеть.

«Вот так-то оно лучше! – проворчал про себя генерал. – А то мундир ей не нравится! Бабы – они везде бабы».

Вернувшись к себе в номер, сидя в кресле у окна, за которым опускала бархатный занавес теплая баварская ночь, генерал размышлял о превратностях судьбы, время от времени прерывая мысленные исповеди, чтобы вспомнить о Хейди. О женщине, с которой он познавал сладость райского греха и которая, очевидно, стала единственным человеком, верящим в то, что ее «генерал генералов» способен переломить дарованную ему судьбу пленника и предателя, чтобы предстать перед собственным народом его освободителем.

36

После обеда, когда одни пациенты «Горной долины» собирались подремать, другие – искупаться в озере или позагорать на его каменистых берегах, в санатории появился офицер гестапо в сопровождении троих солдат. Гауптштурмфюрер слишком долго беседовал о чем-то с доктором Биленбергом в ее кабинете, заставив Власова в течение какого-то времени нервно дожидаться очереди в тесноватой приемной, затем приказал вызвать одного из отдыхавших здесь офицеров и, арестовав его прямо на глазах у Хейди, увез в сторону городка.

– Они прошлись по всему списку наших пациентов, – мелко вздрагивая, объяснила потом Хейди, разыскав своевременно скрывшегося в своем люксе Власова. – Это все еще продолжаются аресты, связанные с покушением на фюрера. Безумцы, они покушались на саму Германию и теперь жестоко расплачиваются за это.

– На самого фюрера – так все же будет точнее. А как за это расплачиваются, знаю по сталинским чисткам.

Хейди проглотила какую-то таблетку, запила ее минеральной водой из небольшого кувшинчика и уткнулась Андрею в грудь. Всегда такая решительная, она казалась сейчас генералу маленькой и совершенно беззащитной. Впрочем, как и он сам.

– Этот арестованный, он что, действительно участвовал в заговоре? Гауптштурмфюрер уверен в этом?

– Утверждает, что этот подполковник СС был связан с военным губернатором Франции генералом Штюльпнагелем. Одним из самых опасных и убежденных заговорщиков. – Хейди предложила ему таблетку, но Власов ограничился несколькими глотками минералки прямо из горлышка.

– Мною этот гестаповец тоже интересовался?

– Естественно. Спросил, как ты ведешь себя, встречаешься ли с другими русскими генералами и офицерами.

Власов чуть было не спросил, что она ответила, но вовремя сдержался: это уже не имело значения. Главное, что его не тронули. Обняв Хейди за плечи, генерал усадил ее в кресло, а сам уселся напротив. Почти с минуту они молча смотрели друг на друга.

– Нет, мы не должны сдаваться, генерал, – вдруг решительно тряхнула она волосами. – Лучший способ выжить – это стать недосягаемым. Волна смуты схлынет, и в Берлине, в Ставках фюрера и Гиммлера, опять вернутся к мысли, что с русским фронтом могут совладать только русские.

«А ведь она повторяет слова Штрик-Штрикфельдта», – безошибочно определил генерал. Но от этого они не перестали казаться мудрыми.

– То есть еще до прихода в санаторий гауптштурмфюрер СС знал о том, что я нахожусь здесь? Но получил приказ не привлекать ко мне внимания? – наконец облек Власов мучивший его вопрос в наиболее приемлемую форму.

– Он сказал, что сейчас русским иногда приходится доверять больше, чем некоторым немцам, которые как предатели заслуживают куда более сурового обхождения.

– Возможно, гауптштурмфюрер и прав, – угрюмо признал генерал, вспомнив, что самого его уже давно воспринимают как предателя, причем по обе стороны Восточного фронта. На Западном, кстати, тоже. – Все зависит от того, кого именно он имеет в виду.

Хейди подошла к окну и провела пальцем по запотевшему стеклу. Вряд ли она собиралась проверять таким образом его чистоту: что-что, а чистота в санатории поддерживалась идеальная, даже по немецким представлениям. В этом жесте было что-то по-детски капризное.

– У меня в Берлине брат, – с трудом проглотила она накатившийся комок волнения. – Вы… разве не знали об этом?

– Нет, – соврал генерал. Хотя слышал о нем от Штрик-Штрикфельдта. Штандартенфюрер СС Фридрих фон Биленберг был личным адъютантом-порученцем Гиммлера, поэтому вряд ли ей стоило опасаться каких-либо преследований. – Подозреваете, что его тоже могут ждать неприятности?

– Уверена, что нет, – поспешно ответила Хейди и повернулась лицом к Власову. – Это совершенно исключается. И, прежде всего, потому, что Фридрих никогда не стал бы сотрудничать с заговорщиками. Во-первых, он предан фюреру, идее СС и Гиммлеру. К организации СС он относится с такой самоотверженностью, с какой древние рыцари относились к своему рыцарскому ордену. И потом, никто из нашего древнего рода попросту не простил бы ему отступничества.

– Понимаю вас, истинная приверженка фюрера.

Власов машинально взглянул на дверь, приблизился к женщине, однако обнять ее почему-то так и не решился.

– Вы не ошиблись, истинная. Не лично Гитлеру, а самой идее фюрера. Очевидно, поэтому хочу, чтобы вы стали таким же фюрером, только русским. Поэтому ничто не должно мешать нам сейчас, ничто не должно отвлекать от главной цели. Из всего того, что я слышала о вас от Штрик-Штрикфельдта, передо мной вырисовывалась личность очень решительного талантливого полководца, успевшего, несмотря на свой относительно молодой возраст, принять участие в трех войнах.

– Двух, – суховато и некстати уточнил Власов.

– А Китай? Чан Кайши?

– Там я был всего лишь советником.

– Но именно тогда китайские войска осуществили несколько мощных наступательных операций.

– Этот ваш капитан вечно стремится слепить из моих мощей образ великого воина.

– В оценках он как раз оставался довольно сдержанным. Я бы даже сказала, слишком. Очевидно, проявляется естественная ревность: он-то всего лишь капитан. А ведь тоже начинал в Первую мировую, причем офицером русской армии. Так что выводы я делала сама. Не знаю, как вы к этому отнесетесь, генерал, но в последние дни я много думаю о нас с вами, и мне кажется, что мы необходимы друг другу. Разве вы не чувствуете, что сейчас вам как раз нужна именно такая женщина – независимая, решительная, обладающая, уже хотя бы в силу своей должности, множеством знакомств и всевозможными связями? В том числе и благодаря своему берлинскому брату?

– Вы довольно точно охарактеризовали себя, – кивнул генерал.

В знак благодарности Хейди поцеловала его в щеку.

– Никогда не пытаюсь изображать скромность там, где нужен напор, – сказала она, уже берясь за дверную ручку. – Вы человек такого же типа. По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы такого же. Мы многого должны достигнуть, Андрэ, – улыбнулась Хейди суровой, незнакомой Власову улыбкой. – Нам нельзя ни предавать друг друга, ни просто расставаться.

37

К действительности его вернула влажная ладонь, которой Хейди слегка прикоснулась к щеке. Власов вздрогнул, приоткрыл глаза и, прежде чем успел сообразить, что над ним склонилась женщина, рванулся рукой к подушке, под которой, по старой армейской привычке, лежал пистолет.

– Хотели тут же, прямо в постели, пристрелить меня, мой генерал генералов? – склонилась над ним Хейди. – Обычно подобное желание возникает у мужчины не ранее шести месяцев после свадьбы.

– Всего лишь нервы.

– Понимаю, утомила вас ожиданием, – с наигранной нежностью заключила немка. – И не вздумайте креститься: я не привидение, а всего лишь ваша невеста.

– Это война, Хейди.

– Странно. Я-то думала, что это всего лишь ночь любви. Но если в постели вы чувствуете себя, как на передовой…

– С вами – да.

– Звучит, как похвала, – задорно рассмеялась вдова боевого эсэсовского офицера. – Вот только война здесь, наверное, ни при чем.

– Война всегда «при чем». Вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях, – вздохнул Власов, безвольно наблюдая, как, почти не касаясь руками, Хейди стаскивает остатки одежды, оголяя его могучую от природы, но все еще довольно костлявую фигуру.

Этой своей худощавости Андрей стеснялся всегда, даже когда жена Чан Кайши[49], потрясенная его могучим ростом и славянской мощью, набрасывалась на него со святым благоговением.

Предаваясь с ним самым изысканным ласкам, по принципу: «Все, что только позволено в постели, – храбро позволяй самой себе, а все „непозволительное в любви“ – позволяй мужчине», эта жгучая и неутомимая китаянка избавляла стыдливого советского мужичка от всякого чувства стыда и стеснительности.

Это она, поражая воображение «не владевшего изысками чуждого, буржуазного секса» советского человека, приучала полковника Власова к «сугубо азиатским», как ему тогда казалось, любовным ласкам, и к сугубо азиатскому проявлению «мужского самодостоинства», очень смахивающего на деспотизм.

Прежде чем припасть маленькими розовыми лепестками своих изящных губок к самому священному, что сотворено в мужчине природой, «некоронованная императрица Китая», как называла ее антикоммунистическая пресса, опускалась перед Власовым на колени и, с молитвенной искренностью рабыни и непогрешимостью наложницы, произносила: «Я недостойна вас, мой повелитель».

Когда нечто подобное исходит из уст Первой Дамы величайшей страны мира, из уст правительницы, способной одним движением брови отдать тебя придворному палачу Поднебесной, а любая из шпионивших за ней служанок могла выдать тебя всемогущему царствующему супругу, – такое постельное раболепие, конечно же, впечатляет. Причем впечатляет до сих пор, ибо ни одна из самых распутных женщин, которых Власову удавалось познавать потом в России, не смогла одарить его и сотой частью того «сексуального растления», которое так мастерски дарила ему дочь и супруга двух китайских прокоммунистических вождей.

У русских баб это неизменно превращалось в пропитанное водкой постельное бешенство и в сальный пот. Кое-как «отдавать себя» мужчине они еще научились, однако ни одна из них не могла сравниться с «леди Чан Кайши» в способности чисто и возвышенно «одаривать собой» мужчину.

Как же Власов тосковал потом по императрице, по своей постельной богине! Как неуемно бредил ее ласками даже тогда, когда пресыщался постельными усладами с женой или с любовницей!

Однако все это было потом. А тогда, в Китае, каждая встреча с «императрицей» проходила в страхе быть разоблаченным и тут же казненным. Или, в крайнем случае, быть позорно изгнанным из страны, а значит, обреченным на казнь в советских застенках.

Каким чудом ему удалось уцелеть, почему он не пал жертвой ревности «лучшего из лучших полководцев Поднебесной» Чан Кайши, ревности его жены или одного из китайских генералов, который из-за него, Власова, лишился доступа к телу «императрицы», – этого командарм понять так и не смог.

Причем самое поразительно заключалось в том, что «великий вождь и учитель китайского народа» Чан Кайши прекрасно знал о романе супруги с «красным полковником Волковым», однако это никогда, никоим образом, не отразилось на его отношении к военному советнику. В данном случае китайского полководца великодушно интересовал военный талант «красного полковника», а не его «развлечения с леди Чан Кайши».

…Что же касается Хейди, то, внешне всегда предельно сдержанная, она никогда не набрасывалась на Андрея и никогда не лебезила перед ним. Очевидно, эта ее аристократическая холодность и сдерживала мужчин, которых в возглавляемом ею санатории, в общем-то, всегда в избытке.

38

Да, об этой ночной встрече со Сталиным генерал вспоминал теперь все чаще и чаще. Возможно, потому и вспоминал, что все чаще задумывался над странными изломами своей судьбы, над тем, как она сложилась бы, не случись в его жизни этого пленения под Волховом.

Уже близился рассвет, а «Горная долина» по-прежнему содрогалась под раскатами грома, вспыхивали фиолетовыми факелами молнии и отдавался потоками ночной ливень. Генерал лежал, всматриваясь в окно обожженными темнотой глазами, и настороженно прислушивался к каждому удару стихии.

Мысленно он находился сейчас в иной стране, в ином мире. Ночь, которую он переживал, осталась в сорок первом. Это была ночь, навсегда вошедшая в его сознание и судьбу как «ночь беседы со Сталиным».

За сутки до встречи в Кремле он был доставлен в Москву самолетом. Не получив приказа об отступлении, его 37-я армия еще два дня оставалась на своих рубежах на подступах к Киеву и, несмотря на общефронтовое поражение, представала перед Верховным главнокомандующим в ореоле пусть не очень яркой, неубедительной, но все же славы. Не зря же в немецких штабах немало подивились, решая для себя: то ли одну свою армию русские бросили на произвол судьбы, то ли сам командующий превратил ее в армию самоубийц? В иное время потеря его штабом связи со штабом командующего особым Киевским военным округом инкриминировалась бы Власову как одно из серьезнейших упущений при организации боевых действий вверенных ему войск. Но лишь действительно в иное время и при ином исходе сражения для самой армии.

Когда Власов вошел в кабинет Сталина, тот еще какое-то время стоял, опершись руками о стол и склонившись над небрежно разбросанными бумагами. Не обращая никакого внимания на генерала, Верховный главнокомандующий лихорадочно раздвигал эти бумаги, что-то недовольно ворчал, а когда наконец приподнял голову, сразу же потянулся за лежащей на столе и еще дымящейся трубкой.

Перед Власовым стоял невысокого роста худощавый человек, то ли с темно-русыми, то ли с рыжеватыми волосами и с иссеченным оспинками желтоватым лицом. На рослого, почти двухметрового генерала он смотрел с таким неподдельным удивлением, словно вообще не ожидал видеть его в своем кабинете. Или, по крайней мере, представлял его совершенно иным.

– Вам, товарищ Власов, уже известно, в какой ситуации оказались сейчас наши войска, обороняющие Москву?

– Так точно, товарищ Сталин. В общих чертах, конечно. Однако… – генерал запнулся и растерянно уставился на всесильного вождя, но тот и не торопил его. Хотя отлично понимал, что под его гипнотическим взглядом Власов вряд ли способен будет сколько-нибудь внятно развить свою мысль.

– Почему же в общих, генерал? – Верховный главнокомандующий примял прокуренным указательным пальцем табак в небольшой трубке и, не спеша раскурив ее, подошел к висевшей на стене карте. – Наши позиции – вот они, – обвел мундштуком дальние очертания города, охваченные жирными линиями, стрелами, ромбами и прочими военно-картографическими атрибутами. – Как видите, немецкие войска уже у стен города.

– Вижу, товарищ Верховный главнокомандующий.

Сталин молча пропыхтел трубкой и зло сверкнул мутновато-карими глазами.

– Мы с вами не удержали Минск, потеряли Киев, сдали Одессу… Что, Москву тоже сдавать будем, а? – Последние слова он произнес по слогам, откровенно бравируя неукротимым кавказским акцентом. – Я понимаю: городов у нас еще много, отдавать врагу есть что.

– Нет, думаю, что здесь, под Москвой, мы их остановим. Хватит, набегались уже.

– Набегались, говорите? – нацелился на него Сталин тяжелым, гипнотическим взглядом и зловеще замолчал, словно требовал каких-то более веских доказательств его непоколебимости. Причем немедленно.

Больше всего Власов опасался тогда, что Верховный сорвется на крик и что именно он, бывший командарм 37-й, окажется тем генералом, которому придется держать ответ за все вольные и невольные прегрешения командования Киевского фронта. Он прекрасно помнил, с какой мстительной жестокостью находили таких вот «козлов отпущения» и в Гражданскую, и после нее – в тридцать третьем, в тридцать седьмом.

– Москву оставлять мы не будем, – сдали у него нервы. В эти минуты Власов готов был заверять Сталина какими угодно клятвами и заверениями. – Это последний рубеж, на котором нужно стоять до конца.

Тыльной стороной ладони той же руки, в которой держал трубку, Сталин потер заросшую седоватой щетиной щеку и, подозрительно покосившись вначале на генерала, затем на карту, словно в ней таилось предательство, вернулся к столу.

– Мы тоже так считаем, товарищ Власов, – кавказский акцент Сталина становился заметнее и грубее. Генералу вновь показалось, что Верховный умышленно налегает на него. Непонятно только, из каких побуждений. – Мы мобилизуем сотни тысяч рабочих московских предприятий. Созданы целые дивизии ополчения. Это крепкие части. Крепкие, да… – Сталин помолчал, затем спросил: – Как считаете, рабочие выстоят?

– В Гражданскую, несомненно, выстояли бы. Однако теперь другая война. Авиация, танки… Рассчитывать только на дух рабочего ополчения особенно не стоит. Нужно срочно подтягивать к столице кадровые части из Приуралья и Сибири, нужны мощные резервы.

– Опять резервы… – недовольно развел руками Сталин. – С кем ни говори, все требуют резервов. С резервами, будь они у меня, удержать Москву сможет и дурак.[50] Но их нет, этих резервов из регулярных войск. Едва успеваем формировать и вооружать батальоны ополченцев.

Он уселся сам, ткнул мундштуком в сторону ближайшего к Власову кресла и потом долго молча курил, время от времени утаптывая пальцем табак и поглядывая на занавешенное ночной синевой окно.

– Примешь командование 20-й армией, входящей в Северную группу обороны, – наконец заговорил он таким тоном, словно объявлял приговор.

Они оба взглянули на висевшую на стене карту. Отсюда Власов не мог проследить за расположением частей своей армии, однако помнил, что они соприкасаются с 16-й армией Рокоссовского.

– Знаю: армия недоукомплектована, да и вооружена слабовато. Знаю и то, что сразу же начнешь просить подкрепления, – вопросительно уставился на генерала «вождь и учитель», и во взгляде его Власову почудилась мольба: «Хоть ты уйди отсюда, ничего не прося!»

Но командарм понимал, что только сейчас, когда он получает назначение из уст самого Верховного, он еще может что-либо выпросить. Рассчитывать же на серьезное подкрепление, сидя на передовой, уже будет бессмысленно.

– Мне понятны трудности Верховного командования, но если речь идет о контрнаступлении с целью прорыва блокады…

– …в результате которого врага следует отбросить за Волоколамск и Солнечногорск, а затем теснить и теснить, загоняя в заснеженные подмосковные леса.

– Мне пока трудно судить о состоянии вверенных мне дивизий, однако дня через три я уже готов буду…

– Пятнадцать танков – вот все, что ты сможешь получить у меня, Власов, – вновь резко перебил его Сталин, поднимаясь и давая понять, что беседа завершена. – Можешь считать, что это последний резерв, который способна дать тебе Москва. Больше дать не сможет никто, даже товарищ Сталин. И через неделю армия должна быть готова к прорыву.

39

Приняв душ, Хейди вновь вернулась в постель и вытянулась во весь свой росточек рядом с покоренным ею гигантом. На какое-то время она затихла, затем повернулась лицом к Власову, хотела что-то сказать, но вместо слов генерал вновь услышал легкий, романтический вздох.

– Вы что-то хотите мне сказать, Хейди, но не решаетесь. Какую мысль вы казните своим молчанием?

– Неплохо сказано: «Какую мысль вы казните своим молчанием?» Никогда не пробовали писать что-либо, кроме армейских донесений?

– Никогда. Какое там писать? Всю жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

– Еще одно ваше упущение. Такой полководец, как генерал Власов, должен оставить после себя хотя бы одну книгу.

– Вы опять о книге? – настороженно проворчал генерал.

– Причем о книге вашего бытия, мой полководец. Воспоминания, записки. Вам ведь есть что вспомнить: советник Чан Кайши, командир механизированного корпуса, сражавшегося на западных границах Союза, участник обороны Киева и Москвы.

– Кому в Германии нужна книга генерала, оборонявшего Москву? – с ленцой в голосе спросил Власов.

– Кому?! – азартно оживилась Хейди. – Да лишь бы она появилась. Не представляю себе, чтобы в Германии нашелся хотя бы один офицер армии фюрера, который бы не захотел прочесть воспоминания генерала той армии, которая ему противостояла. А какой ценностью будут обладать ваши мемуары о создании Русской Освободительной Армии.

– Вы настолько серьезно говорите об этом? – постепенно вытравливал из голоса иронию мятежный генерал. – Не знаю. В голову никогда не приходило, – с солдафонской прямотой объяснял Власов. – И сомневаюсь, стоит ли тратить на это время.

– Это должна быть суровая книга сурового и по-своему талантливого, хотя и не очень везучего, генерала, – не обращала внимания на его ворчание Хейди.

Как всегда, когда ее охватывало пламя очередной идеи, она впадала в страстное самовнушение, в романтическую воинственность, в фанатичную веру в свое призвание. И тогда доводы ее становились такими убедительными, как будто любая высказанная мысль, любое желание или пророчество способны были материализовываться.

– Невезучего, это верно подмечено.

– Если мои слова неприятно поразили вас, значит, считайте, что я их не произносила. Поэтому вернемся к книге. Это должна быть исповедь полководца, оставшегося без армии, страны и народа, но решившего, что все это он вновь способен обрести своим мечом. Великая книга великого воина – вот что должно появиться из-под вашего пера, мой генерал генералов!

Самое удивительное, что Власов начинал верить в искренность этих порывов Хейди. В своем восприятии хрупкой на вид, миловидной немки он прошел несколько этапов: сначала ему казалось, что это всего лишь случайное мимолетное знакомство, затем он перестрадал уверенностью в том, что Хейди ему специально подсунули, чтобы следить за ним, привязать его к Германии, к рейху, и сделать предельно управляемым. Потом он вдруг решил, что Хейди, эта эсэс-вдова, всего лишь расчетливо выходит за него замуж, артистично изображая чувства, которых на самом деле не существует. Она потеряла надежду заполучить достойного мужа-немца и теперь готова оказаться в постели с русским, зато генералом.

И лишь в последние два-три дня, когда их общение стало более интенсивным, Власов вдруг увидел перед собой тот, особый тип женщины, рядом с которой невозможно оставаться обычным, рядовым, приземленным. Будь ты хоть окопным солдатом, хоть незаурядным злодеем или серым канцелярским служакой, оказавшись рядом с Хейди, ты неминуемо превратишься в «великого». Пусть даже это будет великий злодей или великий неудачник.

«Великий неудачник, – мысленно ухмыльнулся Власов, – это как раз для тебя. Поскольку именно на великого неудачника ты обречен самой судьбой».

И все же… Он по-настоящему начал верить в искренность намерений этой фурии – вот что происходило с Власовым в эту ночь, в которой секс становился всего лишь чувственной вуалью, под которой сотворялся очередной тайный союз честолюбивой женщины и честолюбивого полководца. Очень честолюбивой женщины, и еще более честолюбивого, хотя и подрастерявшего веру в себя, полководца.

– Так что не волнуйтесь, – нежно погладила она мужчину по оголенному, слегка вздрагивающему от ее прикосновений бедру. – Когда и чем бы ни завершилась эта война в Европе, мы еще успеем потолковать о ней языком литературного искусства. Вы даже не представляете себе, что за убийственный козырь подсунула тогда, в сорок первом, в карточную колоду вашей судьбы сама история, – по-заговорщицки рассмеялась Хейди, плотнее прижимаясь к нему. – Кстати, где сейчас находится ваш архив?

– Если вы имеете в виду наши нынешние армейские документы, то они хранятся в нашем штабе.

– Я говорю сейчас о вашем личном архиве, который, как я поняла, все еще не сформирован. Прячьте наиболее важные из документов, снимайте фотокопии с тех, которые вы не можете изъять из штабных бумаг, собирайте публикации в прессе, ведите дневниковые записи. Причем все эти бумаги должны где-то накапливаться, с таким расчетом, чтобы они уцелели во время капитуляции Германии.

– И ты согласилась бы стать хранительницей этого архива?

На сей раз Хейди с ответом не торопилась. После минутного молчания она, очевидно, готова была возобновить разговор, однако поднебесье над горной долиной, в которой располагался санаторий, вновь наполнилось равномерным, но мощным гулом моторов, который постепенно смещался к западной оконечности долины. Было понятно, что это возвращается после воздушного удара та волна ночных бомбардировщиков, которая еще недавно летела на восток.

Русский генерал и немка мысленно провожали вражескую эскадрилью в полном, суеверном молчании.

– Наверняка у вас найдутся более надежные хранители. Но если они не найдутся и если вы решитесь доверить свои бумаги мне, то вполне можете рассчитывать на мою порядочность.

– Я хорошенько подумаю над всем, что ты только что сказала, Хейди.

Даже если бы вся эта воздушная эскадра принялась разносить ее санаторий на камешки, то и после этого ничто не смогло бы заставить ее прервать нить разговора с Власовым. Она по-прежнему свято придерживалась ею же установленного правила: в брачном ложе заниматься не только любовью, но и планированием их общего великого восхождения к вершинам славы.

– Для долгих раздумий времени у нас тоже уже не осталось. Кстати, почему вы никогда не надеваете медаль, которой вас наградил фюрер?[51]

– Следует полагать, что это уже замечено?

– Следует полагать. В любом случае, постарайтесь ее не потерять. Если честно, то через своих покровителей я уже пытаюсь вести переговоры с представителями командования вооруженными силами наших союзников, на территориях которых действуют части РОА, о том, чтобы вы были отмечены наградами этих стран. Мысленно уже вижу стенд наград в музее генерала Власова, и на этом стенде будут размещены все знаки отличия – начиная от китайского Золотого Ордена Дракона, который мы попытаемся найти, или же изготовить его дубликат, и заканчивая наградами США. А почему бы и нет? Что вас удивляет? Через несколько месяцев вы станете самым надежным соратником Америки в борьбе против коммунистической России. Единственным и незаменимым. Как в свое время этот ваш адмирал, как его там?.. – пощелкала она пальчиками.

– Адмирал Колчак. Правитель Сибири. Еще тот вояка был, в стремени, да на рыс-сях.

– Вот видите, сколько у вас достойных примеров для подражания, мой генерал генералов. Так действуйте же![52]

Луч прожектора прошелся по их третьему этажу, по генеральской палате, которая теперь почти всегда была в распоряжении Власова – стоило ему только появиться в санатории; наткнулся на высящуюся чуть в стороне скалу, а затем пополз вверх, скрещиваясь с лучом прожектора, стоявшего на вершине соседнего холма.

Эти прожекторы установили здесь лишь неделю назад, впридачу к разбросанным по окрестным холмам орудиям зенитной батареи, и с тех пор прожектористы шарят не столько по небу, сколько по окнам санатория, что не раз вызывало у Хейди бурю возмущения.

– Ты всерьез веришь, что «Музей генерала Власова» может быть когда-нибудь создан?

– Ничуточки в этом не сомневаюсь. Даже если ты так никогда и не станешь хозяином Кремля.

40

Как завершилась их беседа с «вождем всех времен и народов» в его кремлевском кабинете – этого Андрей Власов почти не помнил. Последние минуты он пребывал в состоянии прострации. Что сказал Сталин, прощаясь с ним, и сказал ли вообще что-нибудь? Как сам он выходил из кабинета?

Зато потом генерал еще долго пребывал под магическим воздействием этой короткой ночной беседы с Верховным, и постарался сделать все возможное, чтобы не разочаровать его. Во время решающего сражения под Москвой удары его частей можно было сравнить разве что с ударами старой наполеоновской гвардии. Ну а все свои разговоры с подчиненными, как, впрочем, и беседы с журналистами, происходившими до и после наступления под Москвой, командарм начинал со ссылки на мнение Сталина, высказанное во время ночной встречи с ним в Кремле, как-то незаметно теряя, или столь же незаметно стирая, в своих воспоминаниях ту грань, которая пролегала между скупым немногословием вождя и его, Власова, взбудораженной фантазией.

Уже здесь, в Германии, генералу показали американскую газету со статьей французской журналистки Эв Кюри, сумевшей пробиться к командарму сразу же после освобождения его дивизиями Волоколамска. Еще только выкарабкивавшемуся из лагеря военнопленных генералу приятно было узнать, что француженка писала о нем как об одном из наиболее талантливых русских военачальников, прекрасно изучившем стратегию и тактику Наполеона и с должным уважением отзывающемся о командирских способностях генерал-полковника Гудериана, командовавшего тогда 2-й танковой армией вермахта.

«Если бы это ее свидетельство дошло до Берии еще до того, как я сдался немцам, – с холодком на сердце подумал Власов, – он наверняка объявил бы меня врагом народа».

Но что-то там, в ведомстве «верного дзержинца», не сработало, и вместо приговора ему вручили орден Красного Знамени, произвели в генерал-лейтенанты и уже через полтора месяца назначили заместителем командующего Волховским фронтом. Однако со временем, уже здесь, в Германии, его сдержанно-лестный отзыв о Гудериане был воспринят с должным пониманием.

В последующие дни Власов все чаще загадывал: как сложилась бы его жизнь, выберись он с приволховских болот и вернись в Москву? Раньше он был почти уверен, что его обвинили бы в гибели армии и расстреляли. Что ни говори, а 2-я Ударная, по существу, погибла, и кто-то должен был ответить, пусть даже менее всего виновный в этой катастрофе.

Но со временем страх оказаться в числе расстрелянных за время войны командармов и прочих генералов постепенно сменялся тихой завистью. Ведь где-то же там, по ту сторону фронта, оставались Жуков, Рокоссовский, Штеменко, Малиновский, Мерецков, которых он лично знал, которые начинали вместе с ним. Причем многие из них, как, например, Рокоссовский, к слову, успевший побывать в шкуре «врага народа», начинали не столь успешно. Тем не менее им суждено было войти в историю этой войны полководцами армии-победительницы. А кем войдет в ее историю он, бывший пленный, а ныне – «трус и предатель» Власов?

Генерал нервно погасил окурок, набросил на оголенные плечи халат и, открыв дверь, вышел на балкон. Гром ударил так, словно чуть выше него в стену долбануло снарядом-болванкой. Однако Власов не пригнул головы и даже не вздрогнул. Старый фронтовик, он все еще испытывал свои нервы так, словно опять попал на передовую. Рядовым. Как испытывают себя храбрейшие из новичков, пытаясь поверить, что у них тоже хватит мужества подняться в окопе во весь рост, под пулеметным огнем противника.

– Что ж, – проговорил он вслух, – они, конечно, победят. Но это будет всего лишь победа над Германией. Сражения, которые они сейчас выигрывают, еще не главные.

В соседнем номере, где обитал бригаденфюрер СС Корцхоф, появился свет настольной лампы. Андрей знал, что сейчас этот полусвихнувшийся на фронте меломан заведет свой патефон и поставит пластинку с музыкой Вагнера, которую станет слушать с таким благоговением, словно играют на его собственных похоронах.

В свою очередь, бригаденфюрер понимал, что его патефонные всенощные раздражают русского генерала, изводят его, мешая отдыхать, и это мелкопакостно радовало эсэс-фронтовика, который и здесь, пусть даже таким вот иезуитским способом, но все же «давал бой» ненавистным русским.

Притихший было ливень вновь ожил под натиском прорвавшегося с ближайших гор ветра и ударил в лицо Власову обжигающими ледяными струями.

«Господи, поскорее бы настал рассвет!» – взмолился генерал.

Часть вторая. Восхождение на эшафот

Это величайшее заблуждение – считать, что «власовщина» зарождалась в штабах вермахта и в фашистских лагерях военнопленных. На самом же деле она зарождалась в застенках НКВД и в коммунистических концлагерях ГУЛАГа. В рейхе она всего лишь обретала свои организационные формы да озлобленно – технически и пропагандистски – вооружалась.

Автор

1

Власов поднялся, когда солнце уже взошло довольно высоко и лучи его, пробиваясь сквозь крону горных вершин, проникали в комнату, заливая ее бодрящим радужным сиянием.

В такое утро, при таком солнце, не могло быть войны, не могло существовать окопов и раздаваться артиллерийских канонад. Все это оставалось в прошлом, в кошмарах воспоминаний и в буйных солдатских фантазиях.

Однажды, в такое же утро, он проснется – причем неважно, где именно это будет происходить: в Германии, России или в еще какой-либо стране, – и вот так же выйдет на освещенный солнцем балкон, чтобы, любуясь изумительным по своей красоте пейзажем, задаться одним-единственным вопросом, на который долго не сможет дать вразумительного ответа: «Неужели эта война, и все, что с ней было связано в самом деле происходило?! И неужели все это действительно происходило со мной?»

На столике лежал поднос, на котором его ждали бутерброд, фужер вина и чашка кофе. А между фужером и чашкой лежала записка:

«Ваше пробуждение станет знаменательным событием для всего санатория, мой генерал генералов. А возможно, и для всей Германии. Я уж не говорю о том, как этого ждут ваша освободительная армия и все еще не освобожденная Россия. Найти меня сможете в известном вам служебном кабинете. Хейди».

А чуть пониже – приписка:

«О вашем здоровье и настроении справлялся капитан Штрик-Штрикфельдт. Он прибыл сюда с неким русским полковником, судя по манерам, не из вышколенных белогвардейцев, однако тревожить не решился. Да я и не позволила бы».

Нервное ожидание капитана его не интриговало. Но что привело сюда русского полковника, и кого именно имела в виду Хейди – это командарму хотелось выяснить как можно скорее. Тем не менее генерал пожевал бутерброд, опустошил фужер с вином – немка уже знала, что после каждого застолья генералу генералов следует похмелиться – и вновь, не спеша, задумчиво принялся за еду.

Вино заметно встряхнуло его, однако состояние все еще оставалось полусонным-полуидиотским. Вчера, после любовных игрищ, он еще долго беседовал с Хейди, на корявом немецком пытаясь объяснить ей, какой видит Русскую Освободительную Армию в будущем и как намерен распорядиться ее полками сразу же, как только РОА станет реальностью Второй мировой.

Причем это был отнюдь не легкий треп с женщиной в постели. Ни с одной из трех своих предыдущих законных и полузаконных жен[53] никакой болтовни по поводу служебных дел Андрей себе не позволял. Но случай с Хейди – особый.

Командарм отлично понимал, что все более или менее важное, что он изречет относительно своих военных планов, немедленно становится известным кому-то из прикрепленных к его невесте офицеров разведки или СД. Во всяком случае, это сразу же доходило до сведения капитана Штрик-Штрикфельдта, чтобы затем достигать «адресатов». Власов уже имел возможность косвенно убедиться в этом, проследив за реакцией капитана на следующий день после одного из таких ночных откровений.

Обоих визитеров Власов принял минут через двадцать, в уютной, в старинном стиле обставленной приемной генеральской палаты. Вместе с капитаном к нему вошел рослый, смуглолицый полковник с четко очерченными полуазиатскими чертами лица и копной смолистых «монголоидных» волос.

– Полковник Меандров, – сухо представился незнакомец, – бывший заместитель начальника штаба 6-й армии[54].

– Значит, это вы и есть Меандров?

– Так точно, господин генерал.

– С опытом службы в штабе армии?

– Так точно, господин генерал-лейтенант. Опыт небольшой, но все же имеется. Хотя штабную службу никогда особо не чтил, больше видел себя в десантных частях.

– На сторону Германии перешли добровольно, или так, в стремени, да на рыс-сях? – употребил любимую поговорку Власов.

– Перебежчиком не был, но так сложились обстоятельства. Впрочем, морально я был готов к тому, чтобы влиться в освободительное движение.

– И что же вас подтолкнуло к такой идее?

– Из двора, в котором чуть ли не все мужчины были расстреляны или загнаны в лагеря коммунист-энкаведистами.

Власову уже приходилось слышать об этом полковнике, которого еще в январе перевели в одну из частей РОА, дислоцировавшуюся во Франции, как о человеке решительном, озлобленном и по-азиатски жестоком. Однако видел его впервые.

– А что заставило разыскивать меня здесь? – обратился не столько к полковнику, сколько к Штрик-Штрикфельдту.

В свое время капитан получил строгий приказ Власова: никого «не натравливать» на него, пока он пребывает в санатории. И если уж этот прибалтийский немец решился нарушить строгий запрет, значит, повод действительно серьезный.

– У господина полковника возникла идея по поводу организации десантно-диверсионных отрядов, – суховато объяснил тот, поняв, что самое время оправдываться.

– Идее воздушно-десантных атак столько же лет, сколь существует авиация.

– Речь идет о подготовке десантно-диверсионных отрядов Русской Освободительной Армии, – уточнил Штрик-Штрикфельдт, вместо того, чтобы предоставить возможность объясниться самому Меандрову.

– И кому необходимость такой подготовки показалась столь спешной?

– Господин полковник ждал вас в Дабендорфе, но время уходит, и он попросил…

– Ясно, – прервал Власов капитана. – Садитесь, господа.

– Капитан прав, – попытался поддержать его полковник, знавший о запрете командарма.

– Так это ваша идея, полковник, или вы всего лишь гонец, посредник? – вновь попытался выяснить Власов, кто стоит за полковником.

– Моя, господин генерал, – слова Меандров произносил на выдохе, на японский манер, кивая и сгибаясь всем туловищем, словно бы кланяясь.

Власов скептически передернул щекой, давая понять, что акции полковника сразу упали.

– Вот видите, оказывается, это всего лишь ваша личная идея. А кто может сказать мне, как к ней отнесутся Гиммлер, Кейтель, Геринг, не говоря уже о фюрере? Но, коль уж мы встретились… – снисходительно пожал плечами генерал, – стоит поговорить, в стремени, да на рыс-сях.

– Я уже распорядился, – предупредил вопросительный взгляд Власова капитан. – Сейчас принесут.

2

Не успели они усесться и закурить, как дверь открылась и на пороге появилась официантка с каталкой, на которой стояли бутылка вина и блюдца с сыром, ветчиной и салатами. Этого уголка Германии война со всеми ее продовольственными тяготами словно бы не коснулась, поэтому-то Власов чувствовал себя здесь, как в оазисе некоего довоенного благополучия.

– Но мне говорили, полковник, что вы уже предпринимали попытки создать русскую десантно-диверсионную часть, – произнес Власов вместо тоста, как только капитан разлил вино по бокалам.

– Предпринимал, ядр-рена.

В его устах это «ядр-рена» прозвучало как-то слишком уж по-русски, и очень плохо сочеталось с его откровенно азиатской внешностью.

– Причем задумывалось создание этой части с размахом, в соединении с диверсионной школой, и происходило все это значительно раньше, нежели возникла сама идея Русской Освободительной Армии.

– Совершенно верно, ядр-рена!.. – Меандров залпом осушил бокал, по русскому обычаю крякнул, и лишь после того, как зажевал выпитое куском ветчины, горделиво признал: – Это был неплохой план! К этому времени мы уже могли подготовить две-три тысячи десантников-диверсантов и, таким образом, совершенно изменить ход войны. Вспомните, как прекрасно действовали немецкие десантники в момент нападения рейха на Польшу, когда в течение нескольких дней они буквально парализовали все польское приграничье. В СССР действия десантников могли быть еще эффективнее, поскольку за линией фронта оставались большие формирования антикоммунистических и национально-освободительных сил. Уже тогда…

– Не трудитесь убеждать меня в пользе воздушных десантов, – прервал его монолог генерал Власов. – Замыслы понятны. Почему не осуществили?

– Не позволили, ядр-рена.

– Кто именно препятствовал?

– То есть, как это «кто»? Они же сами – немцы… – мельком и по-азиатски недобро взглянул Меандров на Штрик-Штрикфельдта. – Им вечно что-то мерещится. Если бы не их трусость, мы давно сформировали бы такую русскую армию, которая ни одному российскому императору даже не снилась. Что, разве я не прав, капитан? Или, может, сразу же донесете на меня гестапо?

– Можете считать меня своим, русским немцем, – шутливо успокоил его Штрик-Штрикфельдт.

– Так вот, я и говорю: немцам вечно мерещатся какие-то страхи, – так и не угомонился полковник, обращаясь теперь уже к Власову. – Словно опасаются, что захватим Москву раньше них, и вновь не допустим их туда.

Подтянутый, крепко сбитый, с мощным хрипловато-басовитым голосом, которым полковник каждое слово произносил так, словно выбивал его кремниевым кресалом, Меандров, несмотря на свою монголоидную внешность, представал сейчас перед Власовым в облике одного из тех, истинно русских, офицеров, которых ему еще пришлось повидать в роли «белых военспецов» Красной Армии. Но которые затем, уже в тридцатые, в большинстве своем были расстреляны или загнаны Сталиным в концлагеря. Те же, что остались, сразу же как-то сникли и гнусно опролетарились, дабы не выделяться среди массы рабоче-крестьянских командиров.

– Но ведь летом прошлого года вам все же позволили создать такой отряд. Помнится, вы даже повели его на задание.

Меандров устало взглянул вначале на Штрик-Штрикфельдта, присутствие которого все же не позволяло ему высказываться, что называется, от души, затем на Власова…

– Во-первых, командовал этими людьми не я, а некий обер-лейтенант СС. Я всего лишь был его заместителем.

– Опускайте детали, – сухо прервал его Власов, которому антинемецкие настроения Меандрова уже начали надоедать. – Отвечайте по существу.

– И потом… нас бросили не против армии, а против партизан. Вот тут и началось…

– Что, собственно, «началось»?

– А то, что против партизан карательствовать мои парни не хотели. Слишком уж недобрую славу нажили себе каратели по нашим деревням-селам. Кончилось тем, что в первый же день, как только нас переправили в район городка Остров, что в Ленинградской области, пятнадцать или шестнадцать бойцов отряда перешло на сторону партизан. Да, перешло, признаю, – обращался он теперь уже к «русскому немцу». – Но это еще не основание для полной ликвидации по-настоящему элитной части.

– Просто этот бунт, этот саботаж ваших бойцов убедил наше командование, что часть к боевым действиям не готова, – скептически обронил Штрик-Штрикфельдт. – И это неоспоримо. Причем не готова, прежде всего, по духу своему, по идеологической нацеленности.

– Но ведь готовили-то нас, ядр-рена, для борьбы не с партизанами, а с армейскими частями, отрядами НКВД.

– Где бы вы ни базировались, рядом всегда оказывались бы партизаны, которые делали бы все возможное, чтобы истребить вас. И что, во время каждого нападения вы бы объясняли им, что с партизанами не воюете, дескать, держите нейтралитет?

– Это была бы иная ситуация, – огрызнулся Меандров. – Германские штабы сразу же дали нам понять, что намерены использовать нас лишь как карательно-полицейское подразделение. Это вызвало сильное неудовольствие.

– Давайте сразу же уточним, – вновь осадил его Власов, – мы готовимся для борьбы против всех, кто выступает в защиту коммунистов и Советов. Поэтому попытка властей нацелить ваш отряд на борьбу с партизанами не может служить оправданием дезертирству. Вот так-то, в стремени, да на рыс-сях.

– Не может, понимаю, – окончательно помрачнел и столь же окончательно сник Меандров.

– И потом, объясните мне: вы-то сами, оказавшись в тылу у красных, каким образом намерены были действовать? Как армейская часть? В открытом бою, в окопах? Или все же диверсионно-партизанскими методами? То есть теми же методами, которыми действовали против вас партизаны в районе Острова. Так где же приобретать опыт, как не в антипартизанских акциях? И при этом вы еще пытаетесь оправдывать своих несостоявшихся диверсантов.

В комнате воцарилось неловкое, томительное молчание. Напрашиваясь на встречу с Власовым, полковник был уверен, что тот безоговорочно поддержит его. Немцы отступают на всех фронтах, а значит, действовать мелкими группами диверсантам будет трудно и бессмысленно. Понадобятся более крупные подразделения, способные объединять вокруг себя людей, недовольных Советами, поднимать региональные восстания. Именно поэтому он и предлагает создать целую десантную бригаду.

– Ну что ж, – нарушил затянувшееся молчание Меандров, – выходит, я опять не вовремя, опять не у дел?

– Позвольте, господин генерал, – неожиданно вмешался в их разговор Штрик-Штрикфельдт, – насколько мне известно, в свое время Русский комитет принял решение создать офицерскую школу РОА.

– Хотя офицеров и генералов у нас в освободительном движении и так хватает, – заметил Власов, – и красных, и белых.

– Уверен, что господин Меандров – один из тех, кто вполне мог бы возглавить школу. В том числе она могла бы готовить и офицеров для десантно-диверсионных частей, что можно было бы предусмотреть специальной программой обучения.

Власов настороженно взглянул на капитана. Ему неясно было: то ли тот высказывает свое личное мнение, то ли его устами уже глаголет кто-то из Генштаба вермахта. Обычно немцы любили ссылаться на любой авторитет, любого начальника, даже если в этом не было особой необходимости, – лишь бы подчеркнуть, что приказ или идея исходят свыше. Но так вели себя другие, только не Штрик-Штрикфельдт.

Вот и на сей раз капитан вермахта не стал уточнять, от кого именно исходит это предложение, а потому Власов тоже решил не рисковать. Чем черт не шутит – вдруг из этого полковника действительно получится прекрасный начальник офицерской школы!

– А что, такая школа действительно создается? – только для того и спросил Меандров, чтобы подчеркнуть, что его инициативы в этом предложении нет.

Вместо ответа Власов извинился и попросил его выйти на пару минут за дверь, объяснив, что ему с капитаном следует посоветоваться. Меандров с сожалением взглянул на сервированный стол, словно не верил, что ему удастся вернуться сюда, но все же покорно вышел.

– Итак, у нас есть возможность прямо здесь и сейчас решить один из важных кадровых вопросов в высшем эшелоне освободительной армии, – взял инициативу в свои руки Штрик-Штрикфельдт. – Кандидатура названа: полковник Меандров.

– Согласен, что, в общем-то, лучшего офицера-строевика, с фронтовым опытом и командирской практикой, нам вряд ли удастся сейчас подыскать, – дипломатично согласился Власов. – Хотя в принципе можно было бы назначить кого-либо из моих генералов. Потому что каждый из них – в стремени, да на рыс-сях.

Штрик-Штрикфельдт разочарованно посмотрел на командарма и великодушно улыбнулся.

– И вы сумеете назвать имя этого генерала?

– Надо бы подумать.

– Действительно, стоит подумать. Причем не только о другой кандидатуре, но и о том, нужно ли сейчас ударяться в поиски этой «другой» кандидатуры. Вы ведь сами только что сказали, что «лучшего офицера-строевика с фронтовым опытом и командирской практикой» нам вряд ли удастся найти.

– Не отрицаю, говорил.

– И еще одно: если вы готовы издать приказ о назначении Меандрова, то с командованием его кандидатуру я согласую очень быстро, поскольку о ней уже состоялся определенный обмен мнениями. А вот удастся ли столь же быстро согласовать кандидатуру, которая будет названа вами, этого я не знаю.

Власов снял очки и долго, нервно протирал стекла толстыми, огрубевшими крестьянскими пальцами. Он так и не смог понять, почему все уперлось в кандидатуру Меандрова. То ли капитану попросту навязали ее, то ли он сам по каким-то причинам заинтересован, чтобы во главе офицерской школы оказался именно этот русский? Не найдя ответа, командарм попросил капитана вновь пригласить Меандрова.

– Ну, посовещались мы тут, посоветовались, – проговорил Власов, не предлагая Меандрову сесть, – и решили, что офицерскую школу РОА все же следует принять вам, полковник. Штабной опыт, командирская выучка – все это у вас есть, а остальное само собой приложится, в стремени, да на рыс-сях.

– А как нам быть с десантно-диверсионной частью и с такой же школой?

Власов поморщился, словно пытался успокоить разыгравшуюся зубную боль. Реакция полковника ему явно не понравилась.

– Возможно, когда-нибудь создадим и свои десантные подразделения, – процедил он, поднимаясь и таким образом давая понять, что аудиенция завершена.

– Вот тогда мы и развернемся, ядр-рена! – оживился Меандров, совершенно не воодушевившись тем, что ему опять предлагают тихую тыловую службу в глубине Германии.

3

– Нам повезло, господин командующий: пребывание в «Горной долине» удалось продлить еще на неделю. Так что весь этот рай земной все еще в вашем распоряжении. Постарайтесь использовать это время.

– А зачем вы его продлевали? – мрачно прервал капитана Власов.

Штрик-Штрикфельдт обескураженно взглянул на генерала. Тот только что вышел из лечебного ванного зала и теперь стоял в небольшом, пропахшем сероводородом фойе, вытирая полотенцем все еще стекающие по лбу и затылку капли воды. Капитан видел его лицо, смутно отражающееся в запотевшем настенном зеркале. Оно было бледным и не по годам стареющим. Что-то происходило с генералом, что-то с ним происходило…

Вильфрид знаком был с его санаторной картой и знал, что каких-либо серьезных заболеваний у генерала нет. Однако червь душевный все же точил его тело и душу: сомнениями, ностальгией, раскаянием… – словом, поди, знай!..

– Еще несколько дней, отвоеванных у войны. Разве этого, господин командующий, мало? – подбадривающе улыбнулся Штрик-Штрикфельдт.

– Наоборот, слишком много, – иронично хмыкнул тот.

– Я-то был уверен, что эти дни еще понадобятся вам.

Капитан приблизился к зеркалу и провел пальцами по гладковыбритому, холеному, но уже заметно подернутому морщинами лицу:

– Фрау Биленберг сообщила мне…

Когда Вильфрид неожиданно умолк на полуслове, Власов не сразу понял, что произошло. И лишь, проследив за напряженно застывшим взглядом Вильфрида, обнаружил, что в фойе появился бригаденфюрер Корцхоф. С угрожающим презрением осмотрев русского генерала, он отказался от намерения остановиться у зеркала, рядом с которым стоял Власов, и, решительно набросив фуражку с высокой тульей на мокрую лысину, важно прошествовал к выходу.

– Оказывается, он все еще здесь, – проворчал Корцхоф уже у двери, но достаточно громко для того, чтобы русский генерал и офицер связи, которого все считали адъютантом, могли расслышать сказанное. – Красный комиссар залечивает свои раны в санатории СС! Хотя место ему в концлагере, причем поближе к крематорию. Возмутительно!

– Когда они наконец поумнеют? – пожал плечами капитан. – Неужели только когда красные подступят к Берлину?

– Если бы они поумнели чуть раньше, под знаменами РОА против красных уже сражалось бы до двух миллионов русских. И сладить с нами большевикам было бы куда труднее, нежели с частями вермахта и даже СС.

– Но как убедить в этом наших немецких «корцхофов»? – спросил Вильфрид, давая понять, что придерживается того же мнения.

– Для этого нужно объяснять им, что большинству немцев уже не хочется ни земли на востоке, ни победы в несостоявшемся блицкриге. Они давно смирились с тем, что война проиграна. Причем таким образом, что в победителях оказалась чуть ли не вся Европа, с Америкой в придачу. Этого-то они не ожидали. Неужели непонятно, что сейчас трудно сражаться на Восточном фронте, зная при этом, что на Западном войска союзников уже вторгаются в границы рейха? А русские сражались бы на своей земле, за освобождение своей Родины. И умирали бы, кстати, тоже на своей, что немаловажно! И никто не смел бы упрекать их, что они оккупанты. Большинство населения поддерживало бы их как спасителей Отечества от большевизма.

Довольный тем, что вновь сумел зажечь основательно приунывшего в последние дни генерала, Штрик-Штрикфельдт безмятежно улыбнулся.

– А ведь некоторые там, в Берлине, опасаются, что вы уже растеряли боевой дух и не согласитесь возглавлять армию, которая действительно могла бы двинуться в Россию и вступить в новое сражение с коммунистами.

– Но вы-то, лично вы, уже убедились, что это не так?

– Понемногу убеждаюсь, понимая, что время мы теряем безбожно. Впрочем, чего сможет достичь ваша армия, когда дивизии вермахта окончательно уйдут за свои границы и руководство рейха попросит победителей о снисхождении? Если уж перед маршалами Сталина не смогли устоять даже наши фельдмаршалы… То есть я хотел сказать: не устоял всемогущий вермахт, подкрепленный дивизиями СС…

– Не оправдывайтесь, капитан. Я не пытаюсь ставить свои полководческие способности выше таланта некоторых ваших фельдмаршалов. Но те, кто в Генштабе вермахта размышляет подобно вам, не учитывают важной особенности: появление моей армии в России способно расколоть армию большевиков, расколоть всю страну.

– Согласен, это важный момент, – задумчиво согласился Вильфрид.

– Мы поведем борьбу, привлекая в свои ряды миллионы репрессированных, униженных, ограбленных раскулачиванием. К нам потянутся тысячи бывших пленных, понимающих, что сталинский режим не простит им пребывания в плену. Так что, как видите, у меня свои расчеты, и еще никто не сумел убедить меня, что они ошибочны. Жаль, что фюреру сейчас не до них.

* * *

Они зашли в небольшой бар неподалеку от санатория и заказали по стакану румынского вина. Сладковатое и нехмельное, оно очень нравилось Власову.

– Кажется, Хейди собиралась в Мюнхен?

Бармен был одноногим, однако протез он заработал еще в прошлую войну, поэтому всякие попытки нынешних, молодых фронтовиков затянуть его в «окопы» своих воспоминаний пресекал окриками: «Вы здесь, парни, не на передовой, так что хватит с меня этих окопных терзаний!»

– Она отложила визит, как только узнала, что мне удалось согласовать вопрос о продлении вашего лечения.

– Значит, сегодня я смогу увидеться с ней?

– Не знаю, как с ней, но с ее матерью, фрау Мартой, – точно.

Власов вздрогнул и отшатнулся, решительно покачав при этом головой.

– То есть как это понимать? – Испуг его был настолько естественным, что рассмешил Вильфрида. Сейчас генерал напоминал ему лоботряса, ненароком соблазнившего соседскую девчонку и теперь опасающегося, что родители еще чего доброго потребуют жениться на ней.

– Не волнуйтесь, господин генерал, все обойдется, – попытался он успокоить Власова. – Без скандала, без светской хроники. Просто она давно знает о ваших отношениях с Хейди.

– Странно, почему Хейди сама не заговорила со мной о знакомстве с матерью?

– Может, только потому, что ей еще предстоит познакомить вас со своей дочерью-подростком Фрауке, которая живет в доме бабушки.

– О дочери Хейди уже говорила со мной, и знакомство с ней еще только предстоит – это правда. Но что касается матери…

– Пока матери живы, многие из нас продолжают осознавать себя детьми и в более зрелом возрасте, нежели Хейди.

Слушая его, Власов кивал, но, как показалось Вильфриду, думал при этом о чем-то своем.

– И как же мне следует реагировать на это вторжение будущей тещи? – спросил он, как только капитан умолк.

– Поначалу мать очень противилась знакомству Хейди с вами. Но когда поняла, что у вас это всерьез… – Вильфрид выдержал паузу и выжидающе взглянул на Власова.

– Насколько это возможно, – передернул своими костлявыми плечами командарм.

– … так вот, – продолжил свою мысль Штрик-Штрикфельдт, – с тех пор она стала яростной поборницей вашего брака. Ее уже не сдерживает, не отталкивает то, что вы русский. А то, что вы – генерал, даже привлекает. Мать есть мать. В санатории слишком много мужчин, а она побаивается, как бы Хейди не пошла по рукам. Оснований у нее, конечно, пока никаких, – поспешно заверил он. – Но… обычные материнские страхи.

– Страхи – это понятно.

– Куда меньше дается пониманию нацеленность фрау Марты на русский трон. Она уже видит вас русским монархом, а свою дочь – императрицей. Хотя из России она уехала довольно давно, однако мечтает вернуться туда матерью правительницы.

Власов снял очки, старательно протер их тряпочкой, водрузил на переносицу, но, проделывая все это, не сводил с Вильфрида глаз.

– Никогда и ни с кем не говорите об этом, капитан, – жестко проговорил он, пытаясь скрыть свою встревоженность за суровыми нотками. – Никогда и ни с кем. Никакой русской монархии, никакого трона. Не время сейчас об этом, капитан, не время!

4

Предотвратить визит матери к русскому генералу Хейди все же удалось. Но при условии, что она сама серьезно поговорит со своим генералом Андрэ «о светском приличии» их отношений.

Хейди понравилось, что мать поставила это условие без традиционной в таких случаях сухости. Как оказалось, идеей «светского приличия» в отношениях дочери с мятежным русским генералом она загорелась куда более основательно, чем можно было предполагать. Хейди так и не заметила, когда именно произошел в ее сознании этот перелом. Ведь раньше она вообще не одобряла их знакомства. Узнав, что Хейди провела ночь в палате Власова, мать – высокомерная, преисполненная аристократического высоконравия саксонка – несказанно удивилась.

– Но это же против всяких правил! – в одинаковой степени холодно и чопорно возмутилась она. – Я-то была убеждена, что ты никогда не снисходишь до ночных походов в палаты больных.

– Не называй их «больными», – поморщилась Хейди. – Это ведь не больница, офицеров это всегда раздражает.

– Но ведь сейчас мы находимся не в кругу этих самых офицеров. Ночь в палате с русским генералом, да к тому же, оказывается, не с больным. И это о моей дочери! Бред какой-то!

– До ночи, проведенной с русским генералом, подобное поведение действительно было против моих правил. Мало того, я была убеждена в твердости своих принципов, – артистично потрясла поднятыми вверх руками Хейди, усевшись прямо на пол, словно низвергнутая с вершин любви наложница восточного сатрапа.

– Что же тогда произошло? – присела рядом с ней все еще молодящаяся Марта фон Биленберг.

Улыбка, которой Хейди ответила матери, была столь же загадочной, сколь и грустной.

– В этом русском «генерале Франко», – вспомнила Хейди, что мать является яростной приверженицей этого «неистового испанца» и «пиренейского гладиатора», как она его почти любовно называла, – есть нечто такое, что заставляет по-иному взглянуть на исповедуемые нами принципы, нравы и взгляды.

– Это относится только к политике? Или к постели тоже?

Матери было уже за пятьдесят, однако она все еще мужественно выстаивала под ударами лет и судьбы. Рослая, полнотелая, она символизировала собой непоколебимость немецкой женщины, о которой так часто стали распространяться теперь все газеты рейха.

«Во всяком случае, ей все еще удается удерживаться на той грани, – подумала Хейди, с тревожной гордостью осматривая вновь поднявшуюся мать, которая стояла теперь в своей излюбленной „полемической позе“ – артистично опираясь локтем о край камина, – которая еще не заставляет меня каждодневно волноваться о состоянии ее здоровья и души».

– А нельзя ли предположить, что это чувство зарождалось у меня где-то между политикой и постелью? Тем более что здесь все так взаимосвязано.

– Предположить-то можно, – с материнской грустью согласилась фрау Марта. – Я знаю немало женщин, которые на удивление быстро сжились со своей вдовьей участью. Однако с самого начала было ясно, что тога скорбящей Марии Магдалины явно не для тебя. И вот оно – подтверждение!

Хейди поднялась с пола, воинственно осмотрела себя в зеркало и, приведя мать в полное изумление, принесла из кухни недопитую бутылку коньяка.

– Я не зря упомянула генерала Франко. Помнится, в свое время ты была не просто увлечена, а буквально восхищена этим генералом. И не только потому, что всего лишь лично знакома с ним.

По семейной легенде, в свое время Франко даже был увлечен Мартой и во время ее первой поездки в Испанию пытался всячески ухаживать за ней, однако подробности этих отношений в роду Биленбергов ни обсуждению, ни даже воспоминаниям не подлежали.

– Почему была? Я и сейчас восхищена им, – отважно подтвердила мать. – И если бы моя судьба сложилась несколько иначе, впрочем, об этом не стоит.

– О Власове ты тоже не раз говорила как о возможном «русском Франко», который способен вернуть свою многострадальную страну к монархии.

– Не отрицаю, говорила. Несколько поколений нашего рода прожило в России, нас до сих пор именуют здесь «русскими немцами», поэтому появление в Берлине Власова с его идеей Русского освободительного движения и освободительной армии не могло не затронуть меня.

– Вот видишь, ты всегда оставалась монархической русофилкой, так стоит ли удивляться, что твои душевные порыва передались теперь мне?

Хейди помнила, что основу своего состояния дед по матери заложил в России, и что теперь уже сама мать ее, Марта фон Биленберг, обладала крупными промышленными и банковскими капиталами, причем не только в рейхе, но и в Швейцарии и Испании.

– А что, может быть, и передались. В свое время я дважды принимала в своем доме генерала Деникина, была на вечере, устроенном одним из «русских немцев», на котором присутствовали генералы Краснов и Шкуро, а также несколько полковников, настоящих кавалергардов.

– Они хоть догадывались, что в твоей груди бурлит кровь несостоявшейся русской императрицы?

– Уверена, что в то время моя грудь привлекала их и по совершенно иным мотивам, – сдержанно огрызнулась Марта. – Однако своих монархических взглядов я не скрывала, несмотря на то, что большинство офицеров являлись белогвардейцами, приверженцами Временного правительства и республиканского строя.

Она уже все поняла: у Хейди появился кумир, свой Франко, Гитлер, Наполеон, или с кем там она на самом деле сравнивает его. Понимание этого сразу же изменило ход ее мыслей. Из противницы их знакомства она превратилась в союзницу дочери.

5

Лунное сияние просачивалось даже через плотные занавеси и заливало комнату голубоватым паводком мерцающей дымки. Хотелось войти в нее и брести, как по охваченному туманом утреннему лугу.

…Генералу Власову вспомнилось, как однажды, в лесу под Мясным Бором, они с поварихой Марией Воротовой наткнулись в тумане на немецкую разведку. После конфликта, возникшего в его бродившей по волховским лесам группе, одни офицеры демонстративно покинули командующего, заявив, что вместе, большой группой, им не пробиться; другие молча, незаметно исчезали в последующие дни. И вот уже неделю как они с поварихой бродили только вдвоем.

Немцев было много, в полном молчании они обтекали их то слева, то справа, причем некоторые тенями мертвецов проплывали в густом тумане, буквально в нескольких шагах от жиденького кустарника, в котором они с Марией даже не притаились, а попросту замерли от страха.

– Что это было? – почти без слов, беззвучно шевеля омертвевшими от страха губами, спросила Мария, как только последний немец протрещал веткой по окраине их островка.

– Можешь считать это сборищем привидений, – так же беззвучно прошептал Власов.

Они все еще сидели на корточках, и женщина заметила, что генерал по-прежнему держит пистолет где-то на уровне плеча, стволом к себе, как бы полуподнесенным к виску.

Чуть позже Мария даже с горечью упрекнула его: «Ну да, вы бы стрельнули в себя – и на небеса! А что было бы со мной? Обо мне вы, конечно, не подумали!»

– Но у меня в стволе один-единственный патрон, последний.

– А мне больше и не надо, – наивно блеснула Мария антрацитовой чернотой своих глаз. – Только верно стреляйте, генерал, чтобы не мучиться.

– Одним патроном двоих, что ли? – устало привалился Власов к сросшимся стволам сосны. – Не получится, в стремени, да на рыс-сях.

– Вы, главное, меня пристрелите, генерал, – покорно опустилась женщина рядом с ним. – Над вами, таким известным командующим, немчура измываться не станет. Во всяком случае, не так будет измываться, как надо мной. Мне вон от своих отбиваться трудно было, даже притом, что все знали: «Повариха эта – генералова». А что в плену будет?

Но это было потом, а пока что…

– Почему они так и не заметили нас? – поражалась их везению Мария. – Такого ведь не должно было случиться. Вам, генерал, не кажется, что в эти минуты мы стали невидимыми для них? Что существует сила, которая все еще хранит нас, как хранила до сих пор?

Хотя они уже множество раз делили общую солдатско-полевую постель, Мария по-прежнему обращалась к Андрею на «вы». Впрочем, в постели она тоже относилась к нему с той же уставной уважительностью, с какой поварихе надлежит относиться к генералу, и ни разу, ни в чем – ни в слове, ни в настроении, ни в постельной покорности, – не решилась переступить ту грань, которая отделяла их в социально-армейской градации.

– Случай, – проворчал теперь Власов, пытаясь объяснить Марии причину их невероятного везения. – Может, потому нам так и везет на этом болоте, что все те силы, ангельские и сатанинские, которые только способны были отречься от нас, давно отреклись и забыли. Словом, вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

Он попробовал опустить руку с пистолетом, но ощутил, что она не разгибается, словно одеревенела. И теперь, спустя многие месяцы после того случая, Власову нет-нет да и являются эти возрождающиеся в тумане голоса; эти чавкающие солдатскими сапогами по болотным кочкам тени; и они с Марией – совершенно невидимые, словно бы растворившиеся посреди леса, в гуще целого сонмища врагов. Эдакое видение из полубреда-полуреальности…

В лесу, осознав свое странное, озаренное чудом спасение, они с Марией набрели на какой-то хуторок о двух мазанках и трех сараях. Забаррикадировали дверь в одном из полуразрушенных домишек, занавесили подобранными на окраине русскими шинелями окна и, выставив на столе напротив окна найденный в овраге ручной пулемет с остатками ленты, безмятежно улеглись спать.

Голодные, обессиленные, разморенные развеявшей туман июльской жарой, они впервые за много дней разделись почти донага и, уверенные, что коль уж высшие силы спасли их утром, то ночью без своего покровительства не оставят, погрузились в объятия друг друга.

Несмотря на голод и лишения последних месяцев, тело Марии все еще сохраняло округлость форм и упругость мышц. Обмытое родниковой водой, оно источало лесной аромат, а дыхание оставалось ровным и чистым.

Жаль только, что рядом с этой женщиной он, ее командарм, ее повелитель, чувствовал себя хлипким и неухоженным. Истощенный, издерганный, он за всю ночь так и не смог овладеть этой женщиной, и до сих пор помнит, как после каждой неудачной попытки, Мария простительно успокаивала его: «Это война, милый. Это – всего лишь война!»

Но при этом не оставляла надежды возбудить его, прибегая к таким способам, что порой Андрея повергало в жар, и он поверженно отстранялся, стесняясь своей худобы, бессилия и фронтовой завшивленности. Как-никак они уже достаточно долго бродили по лесам, от одной полусожженной деревни к другой, от одной случайной группы окруженцев – к точно такой же, еще более мелкой и отчаявшейся.

И лишь под утро между ними наконец произошло то, что должно было произойти между мужчиной и женщиной, которые если и не любили друг друга, то по крайней мере давно свыклись с тем, что только друг для друга они и предназначены. Как она терзала тогда его тело! Как властвовала над ним! И тогда уже не он, а Мария оправдывалась: «Это война, милый, это – всего лишь проклятая война. Это она так истосковала нас обоих. И, чует мое сердце, ни одной ночи судьбой нам больше не отведено. Эта – последняя. Но все еще наша!..»

6

А ведь тогда, в победном для Власова сорок втором…

Сталин долго и сурово рассматривал фотографии девяти военачальников, отличившихся во время обороны Москвы, затем отложил газету, закурил трубку и только потом взглянул на сидевшего чуть в сторонке, у стола заседаний, Берию.

– Это правда, Лаврентий, что о Власове говорят сейчас в армии как о «спасителе Москвы»?

– Говорят, товарищ Сталин; у нас все еще слишком много говорят. И некоторых генералов наших «спаситель» этот очень раздражает, – устало и как-то безинтонационно ответил Берия.

Опыт общения со Сталиным приучил его как можно реже и невыразительнее раскрывать свое отношение к тому или иному событию. Поскольку даже он, прекрасно знавший Кобу, не всегда мог определить, что скрывается за его словами.

Вот и сейчас Сталин поднялся, неспешно прошелся по кабинету и остановился над расстеленной у приставного столика картой Московского оборонительного района, на которой были нанесены позиции немцев после того, как их оттеснили от стен города.

– О Власове газеты много писали еще до войны, – сказал Сталин, все еще не отрывая взгляда от карты.

– И уже тогда ему многие завидовали, – воспользовался Лаврентий сделанной Сталиным паузой. – У меня целая папка доносов на него, большинство из которых написана самими красными командирами.

– О нем писали как о лучшем генерале Красной Армии, – не обратил внимания на его слова Коба. – Разве правильно было бы, если бы генерал, который еще недавно оставался примером для многих старших командиров армии, во время войны никак не зарекомендовал бы себя? Считаю, что это было бы неправильно. Окопных героев-красноармейцев у нас много. Наши газеты, – цинично постучал вождь мундштуком по номеру «Красной звезды», которую только что просматривал, – рождают их каждый день. А где герои-генералы? Вспомни: Гражданская война породила целую плеяду полководцев – Буденного, Ворошилова, Фрунзе, Чапаева, несколько других, при одном упоминании имен которых враги вздрагивали. А кого, какого полководца, породила эта война? Мы с тобой, Лаврентий, знаем, что Москву спасала вся армия, то есть любой солдат, где бы он ни сражался; а еще мы знаем, что ее спасал весь народ. Но сам этот народ хочет знать имя полководца – спасителя столицы. То имя, которое сам же и назвал нам. Когда народ хочет видеть в своих массах прославленного героя, он его не ищет, он его… порождает.

– Это правильно, – согласился Берия, но таким тоном, словно не подтверждал слова вождя, а затравленно огрызался. Он прекрасно понимал, к чему ведет Сталин. Он мог бы назвать с десяток имен генералов, которые считали Власова любимчиком Верховного, подозревая, что вождь умышленно «сотворяет» из этого выскочки образцово-показательного комдива.

Сталин вернулся в свое кресло и с минуту молча курил, глядя в пространство перед собой.

– Власов будет здесь через час, – медленно, отчеканивая каждый слог, произнес он. – Отсюда бывший командарм 20-й армии выйдет в звании генерал-лейтенанта и в должности заместителя командующего Волховским фронтом. Тем самым, создавая который, мы рассчитывали оттянуть от Ленинграда значительную часть немецких войск. Может ли появление под Ленинградом «спасителя Москвы» остаться незамеченным Верховным командованием вермахта и самим Гитлером? Не может! – решительно повел он дымящейся трубкой. – Тем более что мы поручим ему еще и командование 2-й Ударной армией, которая пока что своего предназначения не оправдывает. А все газеты напишут о том, что перед отправкой на фронт я принимал генерала Власова у себя, наградил его и повысил. Что ты думаешь по этому поводу, Лаврентий?

Берию так и подмывало поинтересоваться: «По поводу чего – награды и повышения?», однако он понимал, что подобных шуточек Сталин не воспринимает. И, что самое страшное – не прощает. Поэтому член Государственного Комитета Обороны решил пуститься в штабную заумь:

– Само появление Власова в штабе Волховского фронта, – глубокомысленно произнес он, – уже заставит командование вермахта подбрасывать туда свежие подкрепления, которые фюрер, очевидно, вынужден будет снять с направления главного удара, то есть московского. А может, и ленинградского.

– Правильно, немцы решат, что основные наши усилия будут теперь направлены на волховский театр военных действий. Они подумают, что мы станем перебрасывать туда значительные подкрепления из-под Москвы, готовясь к мощным весенним наступательным операциям под Ленинградом. И мы не станем скрывать от разведки противника, что готовы усилить ударную армию Власова, ну, скажем, гвардейским корпусом, который на самом деле еще даже не сформирован.

– Это, конечно же, заставит немцев отвлекать свои свои силы от Ленинграда, – с какой-то внутренней душевной ленцой подыграл Берия вождю.

– Они попытаются как можно скорее разгромить фронтовые силы Мерецкова и Власова. На самом же деле укреплять Волховский фронт мы пока что не станем, и впредь будем гнать немцев подальше от Москвы. Само же появление там генерала Власова поднимет дух бойцов фронта.

«Какого дьявола?! Зачем он мне все это говорит?!» – нервно вопрошал про себя Берия, пытаясь уследить за стратегическим ходом мыслей Верховного главнокомандующего. Но, словно бы уловив его терзания, Сталин вдруг сказал:

– А чтобы появление на Волховском фронте Власова стало более заметным, вместе с ним в штаб Мерецкова поедешь ты, Лаврентий. А также Ворошилов и Маленков. Можешь взять еще кого-нибудь из товарищей[55]. Заодно посмотрите, в каком состоянии находится наш недавно сформированный Волховский фронт, а также внимательно присмотритесь к работе Мерецкова.

Теперь все становилось на свои места. Появление в штабе фронта Власова с целой плеядой генералов будет воспринято и Мерецковым, и всем его командным составом как «черная метка», после «вручения» которой дни командующего фронтом сочтены. Правда, пока что не совсем ясно, каковой будет дальнейшая судьба Мерецкова, но то, что генералу сразу же захочется пустить себе пулю в лоб, – это понятно и психологически объяснимо.

– Если надо, поедем, Иосиф Виссарионович, – оживился старый чекист, чувствуя, как в нем пробуждается азарт охотника. Но именно эта оживленность почему-то заставила Верховного напрячься и пристально взглянуть на «палача народов», как однажды перед казнью назвал Лаврентия один из старых, каторгой и ссылками закаленных большевиков. – Я не о том, Иосиф Виссарионович, – покачал головой Берия, уловив ход его мыслей. – Просто, пусть враги видят, как мы ценим «спасителя Москвы».

Берия уже направился к двери, когда за спиной его раздался прокуренный хрипловатый голос Сталина:

– Какой же все-таки этот Гитлер дурак! С его военной техникой и моей армией мы с ним вскоре владели бы всем миром[56].

Услышав это, Берия встрепенулся так, словно получил пулю в спину.

7

Это была их прощальная прогулка. В штабе генерала Гелена решили, что опасность ареста Власова миновала, поэтому командарму следовало возвращаться в Берлин и заниматься своим Русским освободительным движением.

Еще несколько дней назад командующий РОА встретил бы это «изгнание из Эдема» с огромным облегчением человека, который и так потратил массу времени впустую. Но теперь он вдруг почувствовал то же самое, что обычно чувствовал всякий фронтовик, так и не успевший насладиться тыловыми прелестями краткосрочного отпуска. И формулировалось это чувство всей философской глубиной старой житейсткой мудрости: «А куда, собственно, торопиться?!»

– Вам не кажется, Андрэ, что между постелью и политикой мы должны изыскивать нечто третье? – Власов не знал о нравоучительных диспутах, происходивших в последние дни между Хейди и ее матерью, поэтому вопрос показался ему настолько же философским, насколько и некстати храбрым.

– На чем бы мы с вами, доктор Хейди фон Биленберг, ни остановились, так или иначе оно будет относиться то ли к постели, то ли к политике. Весь тот рай посреди войны, который мы с вами устроили себе, возможен только на таких условиях.

Солнце заползало в просвет между двумя мрачными вершинами, разгораясь в нем, словно костер колдуна – в пещере.

Они лежали на небольшой, окруженной орешником поляне, и страсть, зарождавшаяся в их объятиях, разгоралась вместе с пламенем вещего колдовского светила. Жара наконец-то спала, затихли голоса бродивших неподалеку мальчишек, и горная расщелина, в которой нашли приют эти двое, постепенно наполнялась блаженственной тишиной и столь же блаженственной прохладой.

Санаторное бытие все ощутимее томило Власова, и он вырывался из стен «Горной долины», будто из-за колючей проволоки концлагеря, чтобы здесь, на склонах невысокой гряды, развеивать ностальгию и приглушать все еще напоминавший о себе комплекс невольника.

– Это действительно рай, – Хейди шаловливо оттолкнула Андрея, улеглась на спину и потянулась, призывно приподнимая едва прикрытую тонкой розоватой кофточкой грудь. – Но почему «посреди войны»? Почему определять следует именно так? Почему не посреди мира? Посреди всего мира, воюющего и невоюющего; посреди всего сущего… Который мы должны изменить. И начать с того, что изменить представление о вашей России, о Германии, о самой Европе. Но, прежде всего – нашей с вами России, мой генерал генералов.

– И все это должны сделать мы с вами, Хейди?

– А почему бы не попытаться? Этого же стремились достичь генерал Франко и этот ваш генерал, как там его?.. – она сморщила лоб и умоляюще посмотрела на Власова. Но тот понятия не имел, о ком Хейди завела речь. – Неужели вы не в состоянии вспомнить?

– Генерал Краснов?

– О нет, Краснофф – это мелковато, – по-русски произнесла она, брезгливо как-то сморщив свой носик. – Я имела в виду генерал Денникофф.

– Деникин, что ли? – иронично осклабился командарм. – Господи, только не сравнивай меня с этим твоим «Денникоффым».

– Почему? Завидуете ему? Или он вам? – совершенно серьезно поинтересовалась Хейди.

– Какая к черту зависть?!

С именем Деникина у него, бывшего красного командира, ассоциировалась вся Гражданская война. Очевидно, поэтому Власов так трудно шел на контакты с бывшими белогвардейцами, так осмысленно не доверял им и так бессмысленно всех их подозревал в стремлении сорвать формирование полноценной освободительной армии. Но как он мог объяснить это Хейди, да и нужно ли было вводить ее в мир своих симпатий, страхов и подозрений?

– Понятно, в вашем представлении этот Денникофф слишком незначителен.

– Слишком, – подтвердил Андрей.

– Если вы, господин командующий, считаете кого-то из великих «слишком незначительным», говорите об этом прямо. Я пойму. – Власов недоверчиво взглянул на Хейди, пытаясь уловить в ее голосе и выражении лица какие-то следы издевки, но так и не обнаружил их. – Ясно, что вам это нужно для самоутверждения, генерал.

Рука Власова, доселе блуждавшая по ноге женщины, наткнулась на одну из величайших человеческих тайн и замерла. Укладывая Хейди рядом с собой на плащ, генерал готов был наброситься на нее, однако слова, которыми женщина «охлаждала» его, способны были, как оказалось, открыть в этой немке нечто более сокровенное, нежели он мог добиться своим мужским натиском и минутной страстью. В рейхе у него появилась не просто смазливая женщина, но и влиятельная мудрая единомышленница – вот что было самым важным.

– Не отрицаю, мне еще нужно самоутвердиться, – приостановил он свои ласки, отдавая предпочтение не столько физическому, сколько духовному единению. – Но, самоутверждаясь, я забочусь не о том, как бы низвергнуть былых полководцев-кумиров, а о том, как заполучить солдат и офицеров, в том числе и бывших белых, для собственной армии.

– Вы абсолютно правы, генерал Андрэ: чтобы заявить о себе как о военачальнике, вовсе не обязательно унижать великих предшественников. Вряд ли кто-либо способен будет понять вас так, как понимаю я, Андрэ.

8

Вернувшись к себе в кабинет под впечатлением «выстреленных» ему в спину слов Сталина, член Госкомитета Обороны Берия тут же достал из личного сейфа одну из секретных папок собственного досье. На ней характерной восточной вязью было начертано три слова: «Коминтерн. Рейх. Гитлер». Он так давно не заглядывал в эту папку, что поневоле задался вопросом: «А при чем здесь Коминтерн?!» Ах, да… Ну, понятно…

«Может, это свое сожаление по поводу несостоявшегося военного союза с фюрером Коба высказал просто так, про себя?» – спасительно предположил шеф НКВД. Но тут же решительно отмел эту мысль. По горькому опыту он знал, что ничто не требует такой глубинной проработки, как мысль, высказанная вождем «про себя». Так, может быть, Коба решил вернуться к идее тайных переговоров с Гитлером, первый этап которых состоялся в середине октября 1939 года во Львове, сразу же после расчленения Польши?[57] А что, теперь, когда непосредственная опасность захвата немцами Москвы исчезла, самое время сесть с фюрером за стол переговоров и поторговаться. Точно так же, как в свое время два вождя торговались за «польские территории», которые на самом деле являлись территориями Западной Украины и Западной Белоруссии, а также за спорные «румынские территории» в виде Бессарабии.

Если сожаление по поводу распавшегося стратегического союза с фюрером Сталин и высказал «про себя», то почему в его, Берии, присутствии, то есть в присутствии человека, которому и была поручена тогда, в тридцать девятом, подготовка к решающей встрече вождей? Впрочем, сама тайна львовской встречи хранилась в другой папке, а к этой Берия обратился потому, что в ней содержались документальные свидетельства всех тех усилий, которые были предприняты им, дабы подготовить почву для идеологического сближения двух – национал– и интернационал-социалистической – систем. Причем самым серьезным препятствием к этому сближению как раз и стала тогда деятельность на территории СССР штаб-квартиры Коминтерна, который служба безопасности рейха считала порождением не столько коммунистической идеологии, сколько сионистской.

Вот и сейчас среди первых же листов Берия наткнулся на историческую справку, составленную коммунистами, членами оргкомитета Первого конгресса Коминтерна, состоявшегося в марте 1919 года. Так вот, в ней разъяснялось, что на самом деле Коммунистический Интернационал сформировался накануне Первой мировой войны, в Цюрихе, как одно из направлений деятельности… Всемирного еврейского конгресса!

Избрав для своей штаб-квартиры Москву, евреи-коминтерновцы на первом же конгрессе утвердили программу развертывания революционных движений и гражданских войн во всех ведущих странах мира, избрав при этом за образец революцию и Гражданскую войну в России! Как особую реликвию, Берия хранил фотокопию письма начальника Главного управления имперской безопасности Германии Райнхарда Гейдриха, которым тот требовал выдать ему более сорока функционеров Коминтерна и Всемирного еврейского конгресса, виновных в разжигании мировой революции и в провоцировании гражданских войн в Европе.

В исторической справке, которая прилагалась к письму, речь шла, в частности, о попытках спровоцировать гражданские войны в Германии в 1918, 1919 и 1923 годах[58]. В ней также утверждалось, что провокационные действия евреев-коминтерновцев привели к созданию в 1936 году в Европе Антикоминтерновского пакта, причем в ряде стран именно они призвали к жизни мощные антиеврейские и фашистские движения.

Однако послание Гейдриха появилось не случайно. Незадолго до этого в Москве побывал шеф гестапо Генрих Мюллер, который подписал с ним, с шефом НКВД Берией, «Генеральный договор о сотрудничестве, взаимопомощи и совместной деятельности между гестапо и НКВД»[59]. В этом соглашении было два пункта, которые Берия выделил особо, поскольку акцентировал на них внимание руководитель гестапо. В одном из пунктов говорилось: «Стороны будут всемерно способствовать укреплению принципов социализма в СССР и национал-социализма в Германии, и убеждены, что одним из основополагающих элементов безопасности является процесс милитаризации экономики, развитие военной промышленности и укрепление мощи и дееспособности вооруженных сил своих стран».

А во втором намечалось, что НКВД и гестапо совместными усилиями будут вести непримиримую борьбу с общими врагами. С какими именно? Прежде всего – с «международным еврейством, его международной финансовой системой, иудаизмом и иудейским мировоззрением», а также с «дегенерацией человечества во имя создания евгенических механизмов расовой гигиены».

Прочтя все это, Берия лишь сокрушенно покачал головой. Не хотелось бы ему, чтобы этот документ когда-либо попадал в руки советских идеологов и журналистов, которые не на жизнь, а насмерть ведут сейчас пропагандистсткую войну против гестапо, СС и немецкого национал-социализма. А сомневаться, что рано или поздно текст этого соглашения все равно попадет на страницы мировой прессы, не приходилось. Дело в том, что пункты их с Мюллером творения были рассмотрены на Политбюро ЦК ВКП(б), в постановлении которого говорилось:

«Одобрить договор, подписанный между НКВД СССР и немецкими службами государственной безопасности, о сотрудничестве. В знак искренности взаимоотношений выдать властям Германии бывших ее граждан, которые в настоящее время находятся на территории СССР и причинили своими действиями существенный вред в период работы в Коминтерне.

НКВД СССР надлежит произвести задержание требуемых граждан и обеспечить этапирование спецэшелона для передачи немецким властям. Запросить власти Германии о выдаче советских граждан, эмигрировавших из СССР, которые в силу тех или иных обстоятельств в настоящее время находятся на территории стран, входящих в состав Германии, и причинили своими действиями существенный вред советской власти. Рассмотреть вопрос о целесообразности передачи немецким властям членов семей тех лиц, которые подлежат выдаче нашей стороной. НКВД СССР надлежит подготовить списки граждан, которых необходимо затребовать у немецкой стороны. Списки согласовать с ЦК.

Секретарь ЦК И. Сталин»[60].

Что ж, раз вождь приказал отправляться на Волховский фронт в свите «спасителя Москвы» Власова, он этому приказу подчинится. Но только вряд ли когда-либо этот боевой генерал узнает, о чем Сталин сожалел и в чем укорял фюрера за час до встречи с ним. Как вряд ли когда нибудь узнает, что накануне подписания второго договора о военно-техническом сотрудничестве с рейхом[61] Верховный, очевидно, на всякий случай, запросил от НКВД отчет о том, как выполняется договор между этим «передовым отрядом партии» и гестапо по совместному истреблению деятелей еврейского Интернационала.

Так вот, в справке этой указывалось, что на 20 декабря 1940 года органами НКВД было арестовано сто восемьдесят тысяч триста членов Коминтерна, из которых девяносто пять тысяч восемьсот пятьдесят четыре человека были тут же расстреляны. Большинство остальных погибло уже в советских концлагерях.

«Так как там изрек наш вождь и учитель? – мстительно ухмыльнулся Берия. – Ах, да: „Какой же все-таки этот Гитлер дурак! С его военной техникой и моей армией мы с ним вскоре владели бы всем миром“».

Действительно, «спасителю Москвы» генералу Власову этих терзаний своего Верховного лучше не знать. Впрочем, лучше бы Власову не знать и того, что на самом деле 2-я Ударная была предана, а значит, обречена, еще здесь, в Кремле, в дни его повышения в чине и нового назначения. А не в те роковые дни, когда он станет слать в Генштаб радиограмму за радиограммой с мольбой о поставках боеприпасов, о подкреплении и прикрытии с воздуха, как это обычно происходит, когда генералы чувствуют, что вверенные им части обречены на гибель.

9

Хотя корпус санатория, с уютной генеральской палатой в нем, уже был рядом, однако входить на его территорию Хейди не торопилась. Усевшись на один из валунов у края речного обрыва, она забросила ногу на ногу и, обхватив руками колено, долго раскачивалась, словно в кресле-качалке. Власов чувствовал, что Хейди хочет сообщить ему что-то очень важное, но не решается.

– Произошло что-то такое, о чем мне пока что не положено знать? – спросил генерал, прохаживаясь неподалеку от валуна.

– Дело вот в чем, мой генерал генералов: мне удалось разыскать ту женщину, вашу личную повариху, Марию Форотофу.

– Воротову, – машинально уточнил Власов, останавливаясь в двух шагах от Хейди.

– Именно так я и хотела произнести.

– Так вы с ней встречались?!

– Наша первая встреча длилась всего две-три минуты, в присутствии офицера СД. Мы даже ни о чем не успели поговорить, да, по-моему, Воротова даже не успела понять, с кем она разговаривает. На все мои вопросы она отвечала вопросом: «Кто вы такая? Кто вас ко мне прислал?» И поскольку я затруднялась с объяснениями, то бывшая повариха отказалась от беседы со мной.

– Меньше всего мне хотелось, что эта встреча когда-либо произошла, – признался Андрей. – Но еще меньше мне хочется, чтобы из-за меня эта женщина пострадала. Причем пострадала совершенно невинно.

– Ну, не думаю, чтобы так уж невинно. Кое-какой грех за ней все-таки водится.

– Он водится за каждым из нас, – огрызнулся командарм.

– Речь идет о сугубо женском грехе. И, ради бога, не стоит уговаривать меня, Андрэ. Если бы я намеревалась казнить ее, то давно казнила бы. Пока же, наоборот, попросила своих друзей из СД и гестапо, насколько это возможно, облегчить ее участь.

Услышав это, Власов простодушно повертел головой, давая понять, что потерял последнюю нить логики поведения этой женщины.

– Наверное, она все же поняла, кто ты.

– Или кто-то из офицеров подсказал. Как бы там ни было, а сразу же после нашей встречи Марию куда-то перевели. По слухам, ее перебросили в Восточную Пруссию, то ли в лагерь, то ли в разведшколу. Очевидно, командование вермахта не хотело, чтобы вы встречались с ней, Андрэ.

– В штабе побаивались, что это осложнит наши с вами отношения, в стремени, да на рыс-сях. Однако не будем об этом. Итак, что происходило дальше?

– Я попросила своих надежных людей отыскать ее еще раз. Но сделать это очень деликатно. Могу сказать, что занимались поисками друзья моего брата, которые были предупреждены и понимают ситуацию.

– Зря вы все это затеяли, зря! – нервно прошелся Власов по самому краю осыпи. Это было настолько опасно, что в какое-то мгновение Хейди приподнялась от напряжения и проследила, как беспечно он марширует по краю гибели.

– До сих пор я ничего не делала зря, – парировала Хейди, – для этого я слишком горько научена жизнью и достаточно прагматична.

– Зачем вам это понадобилось, в стремени, да на рыс-сях?

– Только для того, чтобы вы опять могли встретиться с ней, Андрэ.

– А зачем мне встречаться?! К тому же сразу напоминаю, что не просил вас организовывать никаких встреч ни с ней, ни с кем бы то ни было из своих бывших сослуживцев.

– Вы не настолько глупы, чтобы приставать ко мне с подобными просьбами. К тому же, насколько мне известно, не склонны к самоубийству. – Хейди вновь иронично взглянула на Власова и отвернулась, нацелив взгляд куда-то в долину. – Даже в тех случаях, когда всякий уважающий себя генерал вермахта неминуемо воспользовался бы личным оружием.

– Не так уж много их воспользовалось, судя по тому, сколько оказалось в плену, – решительно парировал Власов, хотя и понимал, что это не достойно генерала.

– Я подчеркнула: «Уважающий себя», – спокойно уточнила вдова. – Ведь воспользовался же личным оружием мой муж, – продолжала хладнокровно мстить Андрею, – предпочтя позору плена благородную смерть.

– Ну, знаете… – поиграл желваками Власов. Последнее замечание он воспринял, как генерал любой армии мира, – словно пощечину посреди бала. – Я перешел на сторону Германии, чтобы сражаться за освобождение своей Родины. Пустить себе пулю в лоб я всегда успею, в стремени, да на рыс-сях.

– За освобождение? – уже откровенно издевалась над ним Хейди. – Как мило! Не забудьте сообщить об этом фюреру – если только снизойдет до встречи с вами. Он будет счастлив узнать, ради чего – по вашему мнению – на Восточном фронте гибнут лучшие его дивизии.

«Ну и нажил же ты себе врага! – ужаснулся Власов, понимая, что конфликт зашел слишком далеко. – Уж с кем с кем, а с этой женщиной надо быть осторожнее».

– Если моя встреча с фюрером состоится, я скажу ему то же самое, что сказал вам.

– И потом, я не уверена, что вы действительно перешли на сторону Германии. Впрочем, я увлеклась, – неожиданно прервала она монолог в самом устрашающем месте. – Вернемся к Марии Форотофой, – когда Хейди волновалась, русский звук «в» давался ей с особым трудом, – и к вам. Но, прежде всего, к этой вашей, как это у вас там называлось? Ага, к «походно-полевой баб-пфьонке».

– Вот именно: «баб-пфьонке», – грустно улыбнулся Власов, доставая портсигар.

Знал бы он, что Хейди тянет его в горы, на эту святую красоту, ради такого допроса, он, конечно же, попытался бы сбежать в Дабендорф еще вчера. Но кто бы мог предположить, что эта красавица окажется похлеще целого штата присматривающих за ним гестаповцев и СД-эсовцев.

Власов так и не закурил. Измяв и выбросив папиросу, генерал несколько раз прошелся мимо кострища, и Хейди казалось, что он вот-вот скажет ей что-то очень резкое и оставит ее здесь одну. Но вместо этого Андрей уселся на один из валунов, и, обхватив голову руками, впал в забытье.

– Наполеон перед Ватерлоо, – с ироничной жалостью к нему прокомментировала Хейди. Налетевший ветер ерошил ее волосы, превращая голову в воронье гнездо. – Он, видите ли, решается!

– Решается на что?

– Как на что? Идти или не идти к своей баб-пфьонке Форотофой, – первой поднялась Хейди.

– Стоп-стоп. Не нравится мне весь этот разговор. Она что, уже здесь?!

– Вполне возможно. Я специально увела вас из санатория и морочу вам голову, ожидая, когда ее доставят.

– Позвольте, но ведь несколько минут назад вы говорили, что ее еще вроде бы только разыскивают.

– Разве? Странно.

В ту же минуту из долины, которая подходила к строениям санатория, донеслись звуки автомобильного мотора.

– Судя по всему, это как раз и везут вашу «баб-пфьонку Форотофу», – произнесла Хейди, проследив, как легковая машина скрылась по ту сторону здания, где обычно останавливался транспорт, которым прибывали отдыхающие. Вышел ли кто-либо из нее, этого Хейди и Власов видеть не могли.

– Уму непостижимо!

– Ничего не поделаешь, придется постигать, мой генерал генералов, – с нежной мстительностью посоветовала ему Хейди, решительно направляясь к тропе, ведущей к главному корпусу. – Встретитесь со своей Форотофой, побудете с ней, посоветуетесь, а потом уже будем окончательно решать.

– Странная вы баб-пфьонка, – мрачно и почти оскорбленно ухмыльнулся Власов. – Какого дьявола вы заварили всю эту бурду, да еще и после помолвки? Ведь можно было выяснить все это до нее, в стремени, да на рыс-сях.

– Какой смысл выяснять? Ведь до последнего дня у меня не было уверенности, что вы всерьез намерены жениться на мне. Вот теперь, когда вы официально объявили об этом, можно и столь же официально проверить искренность ваших намерений.

– А если я предпочту остаться со своей «баб-пфьонкой Форотофой»? – спросил Андрей, тоже поднимаясь. – Что тогда вы скажете своим Биленбергам, происходящим от грюнвальдских рыцарей?

С минуту Хейди молча ступала по тропинке впереди него. Казалось, она занята только тем, чтобы внимательно смотрела себе под ноги, и вообще, передвигалась с такой роковой нерешительностью, словно пребывала на заминированном поле.

– Тогда я, очевидно, буду чувствовать себя столь же неловко, как вы сейчас. С той только разницей, что судьей вашей неловкости являюсь я одна, а судьей моей – окажется добрая половина командного состава войск СС, всех, кто знал и знает меня, моего мужа, весь наш род.

Власов уважительно и в то же время виновато помолчал. Это он, для немцев – человек без рода-племени, мог не волноваться за свою репутацию несостоявшегося жениха. У Хейди все выглядело намного сложнее.

10

Едва Берия освежил в памяти все, что было связано с «делом коминтерновцев», и вернул эту папку в сейф, как на столе его ожил телефон. Тот самый, «сталинский», прямой.

– Как считаешь, Лаврентий, теперь он… – сделал вождь многозначительную паузу после этого местоимения, – готов будет к важному для нас обоих обсуждению?

«А вот тебе и расшифровка того самого, сказанного вождем „про себя“!» – воинственно улыбнулся Берия, как улыбался всякий раз, когда самоутверждался в своей склонности к предвидению.

– И чтобы готов был, как тогда, во Львове?..

Сталин покряхтел в телефонную, попыхтел своей курительной трубкой и лишь после этого многозначительно подтвердил:

– Как тогда.

– Но тогда мы ничего не теряли, поскольку речь шла о территориях, которые отходили к нам. Вопрос заключался лишь в том, какие именно земли.

– Встречу готовил ты, Лаврентий.

– У меня на столе как раз лежит папка, в которой…

– Знаю, – прервал его Сталин.

– Немцы потребуют Прибалтику и попытаются установить свой «Восточный вал» по Днепру, – сказал Берия, улавливая, чего именно ждет от него Верховный. – Если учесть, что они все еще мечтают о «Восточном вале» по Волге, от Астрахани до Архангельска, то…

– Волги им не видать! – отрубил Верховный.

– И не увидят, это понятно, – по-грузински ответил Берия, нарушая, таким образом, давно заведенное правило их общения, согласно которому первым на грузинский всегда переходил Сталин.

– Внимательно прочти то, первое, мое письмо, – по-русски проговорил Сталин, снимая, таким образом, налет земляческой доверительности, которым всегда сопровождался их переход на язык предков.

Лаврентий понял, что речь идет о том, первом, письме вождя, адресованном послу Германии в СССР Вернеру фон дер Шуленбургу, через которого, собственно, и проходила переписка с фюрером. Ни одного письма, адресованного самому Гитлеру, вождь после себя так и не оставил.

– Только вместо Львова нам теперь стоит предложить фюреру встречу в Ленинграде?

– В осажденном… Ленинграде? – переспросил Сталин и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

Берия знал, что при общении с вождем всегда нужно быть внимательным к интонациям и прочим нюансам его речи, а главное, стараться ничего не уточнять. Впрочем, Лаврентий был уверен, что угадал намерение Сталина. Тот готов был предложить фюреру встречу в Ленинграде, но уже после того, как город будет деблокирован. «Так, может быть, – размышлял Берия, – появление на Волховском фронте „спасителя Москвы“ Власова немцам как раз и следует воспринимать как угрозу деблокации, которая приведет к окружению значительной части войск группы „Север“, а значит, и к огромным потерям?! Тем более что прибудет он под Волхов в сопровождении целой плеяды военно-государственных деятелей».

Теперь на столе перед Берией лежала папка под тем же грифом «И.С.», в котором было закодировано сразу два значения – инициалы вождя, с которым были связаны материалы папки, и определение: «Исключительно секретно». Только под еще более лаконичным названием – «Львов». Ну а почему вождь обращал внимание именно на это письмо, Берия догадался сразу, как только перечитал его: «Послу Германии в СССР графу Вернеру фон дер Шуленбургу. Я принципиально согласен встретиться с господином Адольфом Гитлером. Неизменно буду рад этой встрече. Организацию встречи я поручил своему наркому внутренних дел тов. Берия. С уважением И. Сталин»[62].

То, что организацию встречи Верховный вновь поручает ему, Лаврентий понял. Однако понял и то, что вождь хочет, чтобы инициатива проведения такой встречи якобы исходила от него, Берии, и, возможно, еще от кого-то из членов Государственного Комитета Обороны и членов Политбюро. В таком случае Сталин всего лишь вынужден будет «прыслушаться к авторытэтному мнэнию группы таварищей».

По документам, которые имелись в этой папке, Берии нетрудно было восстановить и всю хронологию событий. Когда войска рейха уже готовы были растерзать Польшу, рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп, от имени фюрера, предложил Молотову заключить пакт о ненападении, да к тому же сроком на целых двадцать пять лет.

Сталин прекрасно понимал, что соглашаться нужно, но понимал и то, что фюрер, по существу, пытается по дипломатическим каналам купить себе индульгенцию за «польские грехи». Но такая индульгенция, решил он, должна стоить дорого, очень дорого – в финансовом, техническом и территориальном измерениях.

Прежде всего, вождь заставил Гитлера обратиться к нему с личным посланием, в котором тот унизительно просил срочно принять фон Риббентропа как своего личного представителя. Затем к пакту о ненападении, заключенному 23 августа 1939 года, был пристегнут «секретный протокол», гарантировавший переход под юрисдикцию Страны Советов огромной части «польских территорий», уже отмеченных на карте, на которой стояли подписи высоких договаривающихся сторон.

Однако все это стало возможным только после того, как рейх согласился предоставить СССР кредит на триста пятьдесят миллионов марок, по которому обязался поставлять вооружение, двигатели, новейшие металлообрабатывающие станки и многое другое.

«Послу фон дер Шулленбургу. Сообщите рейхсканцлеру Германии Адольфу Гитлеру, что я готов буду встретиться с ним лично 17, 18, 19 ноября 1939 г., во Львове. Полагал бы прибыть специальным поездом и провести встречу в моем вагоне. С уважением И. Сталин»[63].

Из документов следовало, что после появления этого письма Риббентроп вновь примчался в Москву и провел переговоры с Молотовым, которые продолжались с двадцати двух часов почти до четырех часов утра. Берия на встречу приглашен не был, но знал, что в течение первых двух часов вождь сам присутствовал на этих переговорах, хотя, кажется, так и не произнес на них ни слова. Впрочем, для протокола, для фон Риббентропа и фюрера важен был сам факт его присутствия.

Единственное, на чем стороны тогда не сошлись – даты встречи. Предложенные Сталиным 17–19 ноября фюрера не устраивали. Он не мог ждать целых два месяца! За два месяца его войска способны завоевать территории еще двух таких «Польш»! Поэтому он просит перенести львовскую встречу на месяц раньше. И Сталин соглашается: действительно, почему бы не ускорить развязку всех тех территориальных размежеваний, которые теперь предстояли обоим вождям? А вскоре, точнее, 11 октября, появляется письменная гарантия Сталина того, что он готов встретиться с фюрером уже через неделю: «Послу фон дер Шуленбургу. Прошу вас окончательно считать временем встречи 17, 18, 19 октября, а не 17–19 ноября, как это планировалось ранее. Мой поезд прибудет к месту встречи в 15 часов 30 минут 17 октября 1939 г. С уважением И. Сталин».

Решительно захлопнув папку, Берия столь же решительно отсек в своей памяти все, что было связано с этими «делами давно минувших дней». Теперь ему было ясно, что в новом витке большой имперской рулетки Власову отводилась роль фактора устрашения, а значит, и военно-дипломатического натиска. Сталин не уверен, что фюрер согласится пойти на мир, или хотя бы на перемирие.

В любом случае, грустно подытожил Берия, дипломатические маневры обещали выдаться долгими и сложными[64]. Но это придет со временем.

11

Войдя в палату, Власов увидел сидевшую спиной к нему женщину, показавшуюся совершенно незнакомой. Вальяжно откинувшись на спинку кресла, она пускала дым в потолок, и так и не оглянулась – то ли не расслышала появления генерала, то ли не снизошла. Сразу же улавливалось что-то фальшивое уже в самой этой позе, которую вполне можно было назвать позой какой-то дешевой, но достаточно мнительной «ресторанной королевы на час».

Приближаясь к ней, Власов успел заметить: крашеные, крученные и взбитые волосы, закрепленные позолоченным гребнем; хромовые немецкие сапоги, черная юбка и зеленый офицерский китель с погонами лейтенанта вермахта.

Очевидно, Мария до конца намеревалась играть в абсолютное безразличие, дескать, приказали – я и пришла. Что дальше? Но стоило ей взглянуть на Власова, как сигарета в руке воровато задрожала. Едва слышно ойкнув, женщина медленно, обрадованно глядя на генерала, поднялась.

– Господи, Андрей! Товарищ, то есть я хотела сказать, господин генерал… – потянулась к нему руками, но сразу же отдернула их. – Как же безбожно вы постарели!

В свою очередь Власов тоже – но лишь на какое-то мгновение – подался к ней, обнял… Однако Мария сразу же почувствовала: это не то объятие, которым он много раз соблазнял ее там, на фронте. Это не объятие истосковавшегося мужчины, а всего лишь оскорбительная для всякой заждавшейся женщины дань традиции: как-никак столько не виделись…

– Я все понимаю, – прошептала Мария, целуя его в гладко, с немецкой аккуратностью выбритую шею (раньше-то он ее, щуплую, никогда толком не выбривал, всегда кустики волос торчали). – Меня предупредили.

– О чем предупредили, в стремени, да на рыс-сях? – он все же не удержался. Руки поползли по талии, ощупали вызывающе разбухшие бедра, а грудь уперлась в две мощные, по-русски ядреные, груди.

«Как же она, мерзавка, расхорошела! Вот уж, действительно, русской бабе и плен – не плен».

– О том предупредили, что у тебя здесь ихняя, из немок, – пробормотала Мария, – эсэсовка какая-то, в любовницах. Вроде бы даже родственница Гиммлера…

– Кто предупреждал?

– Да этот же твой, капитан-прибалтиец.

– И здесь успел, в стремени, да на рыс-сях! – незло проворчал Власов. – Послал же Господь!

– Когда меня из разведшколы отпускали, заместитель начальника тоже сказал, что звонила фрау Биленберг, родственница Гиммлера. Только поэтому и отпустили.

– Надо же!

Власов растерянно умолк, и Воротова удивленно отстранилась от него:

– Неужели ты действительно не знал об этом? Или так, понтуешь?

– Если честно, не знал. Что в родственниках у нее один высокопоставленный офицер СД из гиммлеровского штаба – это мне известно давно. А вот о Гиммлере почему-то все молчали, даже этот мой капитан.

– Значит, не знал, или не велено было. Не смей ругать его, слышишь!

Власов грустно усмехнулся.

– Не стану, – заверил Марию, предлагая кресло по ту сторону низенького журнального столика.

– Чего улыбаешься?

– Вспомнил, как еще там, во 2-й Ударной, ты, за кого только могла, заступалась. Иногда меня это задевало: как-то оно так получалось, что судьбу майоров, и даже одного полковника, повариха решала.

– И даже одного генерал-лейтенанта спасала, – напомнила ему бывшая штабная повариха. – Причем по-всякому, как только могла.

– Да, вспомнить нам есть что, на рыс-сях. Но, в любом случае, за немку не сердись.

– Я все понимаю. Мужчина ты еще молодой. Но почему немка? Русских к тебе, что ли, не подпускают?

– Говори нормально, здесь не подслушивают.

Но ответил все так же – шепотом, в самое ухо:

– Так надо было. Политика. Без этого не пробьешься.

– А представь себе, каково пришлось мне, грудастой русской бабе, – безо всякой горечи, уже смиренно, сказала Мария. – Но ты не думай: по рукам, как другие, все равно не пошла, – сразу же спохватилась она. – Не скурвилась, до офицерского борделя не докатилась.

– И даже сама стала офицером, – поспешил увести ее от этой, крайне неприятной для них обоих, темы Власов. Поскольку сам он вдруг почувствовал: «А я вот скурвился! До самого что ни на есть борделя. И даже не офицерского. Но кому об этом расскажешь?»

– Кстати, чин офицерский мне дали тоже благодаря твоей бабе-немке.

– Что-что ты сказала?! – потянулся к ней через стол генерал.

– Что слышал. Баба твоя, эсэсовка, позвонила кому-то там из командиров, а затем, говорят, из штаба Гиммлера позвонили и, как видишь, из унтер-офицеров – сразу в лейтенанты. Всего две недели назад.

Откинувшись на спинку кресла, Власов с минуту очумело смотрел на Воротову. Затем сорвал очки и, нервно протирая их, спросил:

– Слушай, ты ничего не путаешь, не придумываешь?

– Когда мы встретились, я тоже спросила, зачем она это сделала. Знаешь, что она, глядя на мои погоны, сказала? «Отныне пристрелю каждого, кто осмелится сказать, что у генерала Власова был роман с какой-то там поварихой. Все-таки с военнослужащей из офицеров – оно как-то пристойнее».

– Видно, я действительно недооцениваю эту свою вдову, – улыбаясь, покачал головой Власов. – Она значительно влиятельнее, нежели я предполагал.

– Я тоже так поняла, что баба она по-настоящему мудрая. Другая на ее месте тут же загнала бы меня в концлагерь, а то и сразу в крематорий, а эта в лейтенанты вывела. Ты вот, командармом будучи, о чине моем не позаботился, а она…

Власов поиграл желваками и промолчал.

– …да все я понимаю, не слушай ты меня. Какие там чины, в этих проклятых волховских болотах?! А Хейди эта твоя… Она ведь не только мудрая, но и властная. Ты, генерал, держись за нее. Меня уже, считай, нет, а она всегда рядом. И больше тебе опереться в этой чертовой Германии не на кого.

– Вроде как благословляешь.

– Хвали Господа, что хоть есть кому благословить.

– Где ты сейчас? В разведке?

– Вроде бы. Сама толком не пойму. Но обучение в разведшколе через месяц завершаю – это ясно. Оказалось, что у меня ко всему этому талант: и к стрельбе, и к ориентированию на местности и по радиоделу. А главное, я прошла через фронт и достаточно обстрелянная. Ну а туда, в послевоенную Советскую Россию, мне – чтобы так, под своими документами – дороги, как ты понимаешь, генерал, уже нет. Как и тебе.

– Сейчас мне позволили сформировать Русскую Освободительную Армию. Настоящую армию, из нескольких вполне боеспособных дивизий, а не то, что было раньше – отдельные роты да приданные вермахту батальоны.

– Не думаю, что немцы окончательно решатся на такое. Боится Гитлер наших русских дивизий, где бы они ни находились. Что по ту, что по эту сторону – боится, и все тут.

– Это он раньше боялся, – нервно отреагировал Власов. – Раньше, понимаешь? Тогда политика была иная, и виды на победу – тоже иные. Но теперь все изменилось. Теперь фюрер готов передать мне многих пленных, перебежчиков, даже часть остарбайтеров. И технику – тоже. Словом, как только подготовку свою закончишь, к себе переведу.

– Нет. И не думай об этом!

– Что значит «нет», в стремени, да на рыс-сях?!

– Не пойду я к тебе, Власов. Как говорят, отходилось-отлюбилось.

– Если ты в этом смысле, то я не в любовницы тебя зову, сам понимаю, что «отходилось-отлюбилось». Кадрами у меня заниматься будешь, тогда уж о повышении в чине подумаем.

– Нет, Власов, даже не пытайся меня вербовать. Не пойду я во второй раз во «власовцы».

И опять генерала резануло это ее обращение – «Власов». Никогда раньше Мария к нему так не обращалась.

– Не пойму я тебя, Мария. Ведь теперь это уже будет наша, русская, армия! Куда ж тебе? Со своими, русскими, все же лучше.

– А мне и с теми, и с теми – по-всякому бывает, – скабрезно осклабилась Воротова, но, словно бы опомнившись, тотчас же согнала эту ухмылку. – Где свои, но те, что хуже чужих, и где чужие, с которым еще кое-как можно ладить, – с этим мы, Власов, уже после войны разбираться будем. Но только хватит с меня новгородских да волховских болот, генерал, – еще жестче ответила Мария.

Смуглолицая, широкоплечая, с округлившимися щеками, она представала сейчас перед генералом совершенно не той разбитной поварихой, которую он в свое время откровенно насиловал в сарайчике, на окраине какого-то лесного хуторка. Однако насильно Воротову пришлось брать только в первый раз, после этого она стала вести себя с такой прямотой и непосредственностью, словно они женаты уже много лет. В большинстве случаев она сама выбирала и время, и место, в котором можно было уединиться.

А поскольку сделать это в условиях штаба армии было непросто, случалось так, что они несколько раз рисковали быть застуканными на месте «преступления». Но всякий раз Воротова вела себя на удивление храбро, а со временем оказалось, что ей попросту нравится отдаваться вот так, ежеминутно рискуя. Она словно бы не понимала, что рискует своей репутацией не она, а командарм, над боязненностью которого еще и подтрунивала.

Однако так было раньше, там, в лесах под Волховом. А теперь перед ним стояла лейтенант вермахта. И в выражении ее лица, во взгляде, в манере держаться уже проявлялось что-то офицерско-вермахтовское – холодное, надменное и… отталкивающее.

– Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной Армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.

– Этой не придется.

– Вот видишь… – неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: – Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.

– Сейчас мы говорим не об этом, – резко осадил ее Власов. – Если передумаешь, сразу же дай знать. Не хочешь в кадровики, в разведотдел армии определю, женщинами-разведчицами командовать будешь. Сразу же «капитана» присвою.

– Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую Освободительную, чтобы во второй раз «власовкой» становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую Освободительную. Никто не верит: ни русские, ни немцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.

– Не от меня это зависело. Не позволяли мне.

– А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель, или не вести – теперь это уже зависит, прежде всего, от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.

Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.

– Правильно делает, что запрещает, – уловила суть его маеты Воротова. – Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.

– Мне долго не сообщали, где тебя держат. Несколько раз пытался выяснить, но ты знаешь, как здесь…

– Да и не очень-то удобно было генералу, командарму РОА, судьбой какой-то там поварихи интересоваться, – подсказала ему Воротова.

– А потом жизнь закрутила…

– …а тут еще немка. Не в обиде я, дело житейское. – Мария опустилась в кресло, но буквально через минуту вновь поднялась и потянулась к Власову. – Как думаешь, переспать с тобой мне позволят?

– Что ты: какое там «переспать»?! – возразил Власов. Его всегда поражала та непосредственность, с которой Воротова говорила обо всем том, о чем всегда принято было говорить намеками даже между мужем и женой.

– Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, – тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. – А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.

– Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.

– По нынешним временам – щедро, – перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. – Я вот и есть не стала. Все – твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? – с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. – Паек-то и зарплата небось генеральские? Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.

– Хватит причитать надо мной, – поморщился Власов.

– Тогда всего лишь скажу, что я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, едва сорок стукнуло. На русскую, видите ли, потянуло, на «любовницу Власова».

– Что, тебя так и называют – «любовницей Власова»? – пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.

– Знал бы ты, что о тебе самом говорят. Я когда там, за линией фронта была…

– Что-о?! Тебя уже засылали в советский тыл?

– А тебе разве ничего не рассказывали обо мне? – в свою очередь удивилась Мария.

– Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.

– Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.

12

Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство, от Польши до черт знает покуда.

– Значит, ты все же у них в разведке, – вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. – Когда в первый раз забросили?

– Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.

– Неужели настолько доверяли, в стремени, да на рыс-сях?

– Я ведь у них так и проходила по документам – то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались! Словно в прорубь головой. Боже мой, – простонала Мария, – знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: «Ему хорошо, к нему относятся как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой». Привыкла, что ты командарм и все тебе подвластны. Не понимала, что плен – и для генерала плен.

– Я и сам понял это не сразу, – признался Власов, вновь берясь за бутылку. – Ну да стоит ли об этом? И сколько же раз ты успела побывать за линией фронта?

– Самой с трудом верится, трижды. Не могу понять, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время последней заброски одного своего, из группы, который решил в НКВД податься и меня прихватить – отсидим, дескать, свое, и на Волгу поедем, поженимся, – на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его освобождения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь тот поселок, в который мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались – вроде бы к родным местам возвращаемся.

– Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?

Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.

– Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен «власовцев» по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть власовцам, предавшим свой народ и армию! Так будет с каждым…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь – попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.

– Не думай об этом, в стремени, да на рыс-сях. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл к красным, не собираются?

– Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой «красных партизан» в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, – врагу бы лютому этого не знать.

– То есть все это время ты проводила в лесу, в землянке?

– Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, – понизила она голос, оглядываясь на дверь, – я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них, да печати ставил – на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет – подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся? Если, конечно, прижмет.

Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.

– Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает? Не говоря уже об энкаведистах, в стремени да на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…

– Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?

– Не знаю, – дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. – Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?

– Ничего, – почти не задумываясь, ответила Мария. – Там, на тумбочке, кажется, фотография этой твоей Хвойды?

– Хейди.

– Так и говорю.

Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта.

– Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.

Не дожидаясь согласия, Воротова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками.

– На лицо – так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…

– Что «но»?

– Сам видишь, что «но», – резко отреагировала Мария. – Сюда взгляни, – ткнула пальцем в грудь. – Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, «ни цыци, ни пиз…»

– Прекрати! – холодно вскипел Андрей, вырывая у Воротовой фотографию. – Тебя это не касается.

– Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? – вскинула подбородок и обиженно одернула китель. – Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?

– Отвезут тебя, Воротова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…

– Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.

– Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?

– И он – тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?

И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.

– Начинаю понимать, в стремени, да на рыс-сях, – почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Причем сжимается вместе с душой.

Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Воротовой, перед ним одна за другой предстали три совершенно не похожие друг на друга женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что он не может сколько-нибудь долго задерживаться здесь! Потому что долго терпеть эту – одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему – женщину он не смог бы.

– А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, «влас-совцев», – это свое «влас-совцев» она произнесла, как что-то убийственно презренное, – начнут отстреливать точно так же, как отстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится? Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.

– Предусмотрительно, – признал командарм. – И щедро.

– Жизнью, войной да партизанщиной – причем по обе стороны фронта – ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!

– Капитан! – тотчас же позвал Власов.

– Здесь я, господин генерал, – почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.

– Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.

– Как и доставили сюда, – зачем-то уточнил капитан. – В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.

– Даже? – удивился Власов. – Генеральский эскорт. Надеюсь, они обеспечат вашу безопасность, лейтенант?

– Не волнуйтесь, господин генерал. В Германии обо мне заботятся куда аристократичнее, нежели в России, – насмешливо добавила она, давая понять, что в жизни ее изменилось не только то, что одного генерала она умудрилась променять на другого. Вместе с генералом изменились и страна, народ, культура.

Да, это действительно была уже совершенно не та женщина, с которой он блуждал когда-то по волховским лесам и которую однажды, в порыве не столько любви, сколько отчаяния, брал в каком-то заброшенном окопчике буквально на виду у проходивших мимо – метрах в двухстах, по ту сторону речушки, – немцев. Возможно, даже из ярости. Прощаясь с жизнью.

А еще – это совершенно не та женщина, которая, всякий раз рискуя жизнью, словно волчица, добывала для него пропитание, рыская по окрестным, простреливаемым немцами, окруженцами и сельскими отрядами самообороны селам…

«А ведь Хейди прекрасно понимала, что сегодня перед тобой предстанет уже совершенно иная Мария „Форотофа“, – вдруг открыл для себя Власов. – Знала, знала Биленберг о вояжах Марии за линию фронта, о наградах, добытых вовсе не тем, чем очень часто добывали их себе походно-полевые жены многих комбатов и комдивов. О ее эсэсовском генерале знала… Поэтому и свела нас только для того, чтобы… окончательно развести. При этом была уверена, что совершенно ничем не рискует».

* * *

Оставшись в одиночестве, генерал один за другим опустошил два бокала вина и, почувствовав, что основательно пьянеет, решил: теперь он может предстать и перед Хейди Биленберг.

– Простите, капитан, – покаялся он, вновь увидев в прихожей Штрик-Штрикфельдта. – Я ведь не знал, что вы давно успели предупредить Хейди о существовании Воротовой.

– Только потому, что меня попросили подготовить фрау Биленберг к восприятию этой информации. Которая, так или иначе, дошла бы до нее.

«Неужели речь идет о Гиммлере?» – удивился командарм. Из знакомых только он знал о существовании поварихи Воротовой, и только он мог попросить, а точнее, приказать Штрик-Штрикфельдту подготовить ревнивую Хейди к появлению соперницы.

– Считайте, что вы, капитан, поступили правильно.

– Будь я чуть набожнее – перекрестился бы. Я-то как раз боялся, что этим своим предупреждением подставляю вас. Когда мужчина оказывается между двумя женщинами, это пострашнее, чем на передовой, на голой равнине, под перекрестным огнем. Кстати, нам, господин генерал, тоже пора уезжать.

Власов непонимающе уставился на капитана, пытаясь понять, о чем идет речь.

– Почему вы считаете, что пора? И куда мы должны уезжать?

– Париж нас пока не ждет, поэтому придется обойтись Дабендорфом. Дня на три-четыре, не больше. Впрочем, кто способен предсказать, как там все сложится.

– Мы ведь планировали свой отъезд на завтра. Только не убеждайте меня, что не знали об этом задолго до появления здесь Воротовой.

– Не хотелось портить вам свидание, господин генерал.

– Что тоже по-мужски.

– Отъезжаем через двадцать минут. Иначе не успеем к поезду. Машина уже ждет нас. Я помогу перенести вещи.

– Но не могу же я покинуть это богоугодное заведение, не попрощавшись с Хейди.

Капитан задумчиво и сугубо по-русски почесал затылок.

– Может, в данной ситуации будет лучше – не попрощавшись? Взять и уехать, а потом позвонить, написать. Пригласить в Дабендорф. Две женщины в течение получаса – это, извините, господин генерал, и вне постели тяжеловато.

– Так-то оно так, но потом это уже будет совершенно иной разговор, в стремени, да на рыс-сях. Поэтому лучше сейчас.

– Как минимум десять минут у вас еще найдется, – пожал плечами Штрик-Штрикфельдт. – Но задерживаться не стоит.

– В Дабендорфе что-то произошло? Или, может, в Берлине? По-моему, вы нервничаете, капитан.

– Нервничаю не я, а известный вам абверовский генерал Гелен.

– Он-то с какой стати? Теперь мы – вооруженная сила, и наша боеспособность…

– Простите, господин генерал, однако ситуация изменилась, и теперь уже сам генерал Гелен выразил неудовольствие вашим длительным отсутствием в штабе РОА.

Выйдя во двор, Власов с удивлением обнаружил, что Мария все еще не уехала: она стояла у машины, опираясь рукой о капот, а по обе стороны от нее, словно изваяния, застыли – с автоматами наперевес – рослые эсэсовцы.

«Ждала, когда ты выйдешь, чтобы еще раз попрощаться», – истолковал это ее ожидание Власов. И был крайне удивлен, что Мария не окликнула его, не помахала рукой. Едва завидев генерала, она демонстративно отвернулась, молча села в машину и уехала.

– Как считаете, капитан, возможно, у нее была какая-то просьба, с которой так и не решилась обратиться?

– По-моему, она поняла, что идете не к ней, – с хитринкой в голосе прокомментировал Штрик-Штрикфельдт.

– Но зачем-то же она меня ждала.

– Только для того, господин генерал, чтобы убедиться, что вы идете не к ней.

– Проверить свою женскую интуицию хотела, что ли?

– Скорее, убедиться, что в состоянии окончательно порвать с вами.

13

Когда Власов постучал в кабинет Хейди, она беседовала с каким-то тучным штандартенфюрером СС. Разговор происходил на повышенных тонах, и, насколько генерал сумел уловить, суть его сводилась к условиям, в которых пребывал в санатории этот эсэсовский полковник.

Андрей заглянул, давая понять Хейди, что очень нужно переговорить с глазу на глаз, но она в это время всецело была занята пациентом и на появление жениха почти не отреагировала. Если, конечно, не считать высокомерно-удивленного взгляда, которым удостоила появление здесь русского.

Поняв, что визит оказался несвоевременным, Власов несколько минут нервно прохаживался по приемной, сопровождаемый насмешливо-хитроватым взглядом засидевшейся в секретаршах морщинистой австрийки.

– Вы могли бы вызвать фрау Биленберг? – наконец не выдержал он пытки ожиданием. Помня, что точно такой же пытке подвергается сейчас и Штрик-Штрикфельдт, очевидно, обязавшийся непременно, уже сегодня, вернуть его в Дабендорф.

– Это невозможно, господин русский офицер.

– Генерал, – нервно поправил ее Власов.

– Если вы так считаете, – пожала плечами секретарь. Она прекрасно знала, в каком Власов чине и в каких отношениях с Хейди. Но она «всего этого» не одобряла. В том числе не одобряла и того, что Власов до сих пор не надел немецкий мундир, как это сделали все его штабные офицеры, и не носил знаков различия. В конце концов, сама Эльза была дочерью и женой офицеров. Стоило ли удивляться, что она упорно продолжала обращаться к Власову «господин русский офицер» и демонстративно не делала никаких поблажек, пытаясь низводить его до уровня случайного просителя. – Госпожа Биленберг явно не одобрит этот мой поступок.

– Но скажите, что ее жду я.

– Вы? – наивно удивилась Эльза, что в устах ее прозвучало, как: «А кто вы, собственно, такой?!». – Но вы же сами видели: у нее в кабинете штандартенфюрер Вольке. Из гестапо. Кстати, ее давнишний знакомый, – не отказала себе в удовольствии Эльза еще раз ранить русского, исподлобья проследив за его реакцией.

– Здесь он такой же пациент, как и все остальные, – ревниво заметил Власов, не столько для Эльзы, сколько для того, чтобы погасить вспышку раздражения.

– Ошибаетесь, господин русский офицер. Это все мы, в конечном итоге, пациенты штандартенфюрера СС Вольке. По крайней мере до тех пор, пока он возглавляет земельное отделение гестапо.

Впав в еще большее смятение, Власов решительно шагнул к двери и, уже без стука, отворил ее. Генерала поразило, что штандартенфюрер и Хейди еще несколько секунд спокойно беседовали между собой, словно не замечали его появления.

– Фрау Биленберг, мне очень хотелось бы переговорить с вами с глазу на глаз. Буквально несколько минут.

– Но я сейчас занята, – спокойно ответила Хейди, улыбаясь Вольке. – Вы же видите.

– Это связано с моим отъездом в Берлин.

– Тем более, – процедила вдова.

– Кто это такой? – тут же побагровел штандартенфюрер. – Судя по произношению, это или поляк или чех.

– Русский.

– Русский?! – подхватился штандартенфюрер, набыченно глядя на Андрея. – Только его здесь не хватало! Что ему нужно в санатории СС?

– Это не просто русский, он еще и генерал.

– А мне плевать на то, что он был генералом. Теперь он пленный. И место ему – в лагере.

– Но это генерал Власов, – только теперь Андрей почувствовал, что Хейди развеяла маску злорадного безразличия и слегка обеспокоилась. В любом случае, ей не хотелось, чтобы штандартенфюрер ушел от нее в ненависти. – Тот самый генерал, который создает русскую армию.

– Русскую? – располневшая шея тучного полковника побагровела, как раскаленная гильза. – Он… создает русскую армию?!

– Да нет же, господин Вольке, генерал Власов и его солдаты служат Германии.

Командарм не сомневался, что штандартенфюрер давно понял, кто перед ним, но продолжает амбициозно ломать комедию.

– Генералы, которые служат Германии, носят знаки различия вермахта! – жестко парировал штандартенфюрер. – В том числе и русские генералы. Мне это известно. А этот ходит, как обозный вольнонаемный или какой-нибудь хиви[65] из захудалого тылового артдивизиона.

По тому, как резко отреагировал Вольке на этот аргумент Хейди, Власов видел, что полковник не только прекрасно понял, с кем имеет дело, но и давно осведомлен о том, что Власов упорно отказывается надеть мундир немецкого генерала.

– Перед вами генерал-лейтенант, – задело теперь уже и Власова. – Который присягал фюреру так же, как и вы. И будьте добры соблюдать субординацию.

Приземистый штандартенфюрер едва достигал груди Власова, он даже приподнимался на носках, чтобы показаться чуть повыше, хотя мысленно все еще господствовал над русским. Он подступил поближе к нему и, задрав голову, вызывающе смотрел на генерала, недвусмысленно прощупывая при этом пальцами кобуру.

– У гестапо, господин русский генерал, собственная субординация, позволяющая даже рядовому СС стрелять в любого русского, вплоть до маршала. Какое безобразие, что до сих пор вас об этом не уведомили!

– Успокойтесь, успокойтесь, штандартенфюрер, – поняла Хейди, что стычка зашла слишком далеко. – Кроме всего прочего, этот генерал – мой жених. Только вчера мы помолвились.

Вольке взглянул на Хейди так, словно ему вдруг явилась дева Мария – обнаженная и в совершенно нетрезвом виде.

А ведь еще несколько мгновений назад штандартенфюрер смотрел на нее умиленно-влюбленными глазами. Не только затерявшийся в горной долине санаторий, но и сама эта женщина казались ему символами уже послевоенной, респектабельной жизни, немецкой мечты. И вдруг…

– Этот русский, – вмиг сорвавшимся голосом молвил он, – стал вашим, вдовы офицера СС, женихом?!

– Что вас смущает, господин Вольке?

– Но ведь вы же!..

– Если вы решились поздравить меня, штандартенфюрер, то делайте это менее эмоционально.

– Считаете, что в Германии найдется хотя бы один офицер, а тем более офицер СС, который решится поздравить вас с этим, – кивнул Вольке своей непомерно большой головой в сторону Власова, – выбором?!

В этой ситуации Хейди держалась прекрасно. Она достала из стола зеркальце, кокетливо посмотрелась в него и великосветски повела плечами:

– К вашему сведению, штандартенфюрер, в течение последних дней я только и делаю, что принимаю поздравления. Причем одним из первых поздравил рейхсфюрер СС Гиммлер.

– Рейхсфюрер?! – астматически выдохнул Вольке. – Этого не может быть!

Она сочувственно взглянула на Вольке и еще более внушительно продолжила:

– Времена пошли такие, господин штандартенфюрер, что теперь многое может быть, а главное, со всяким может случиться. Поэтому не нагнетайте ненужные страсти. Тем более что вы прекрасно знаете, где и в качестве кого служит мой брат. Или, может быть, вам напомнить? – спросила начальница санатория все тем же спокойным, уравновешенным тоном. И все же в голосе ее появились какие-то угрожающие нотки.

Напоминать Вольке не пришлось, поскольку в этом не было необходимости. Хейди и так никому не позволяла забывать, что брат ее служит в канцелярии Гиммлера. Хотя о том, что сам Гиммлер тоже является не только родственником, но и другом их семьи, ее личным покровителем, – позволяла себе говорить, как теперь понимал Власов, крайне редко.

– Если я не пристрелил вашего русского в этом же кабинете, то лишь потому, что по-прежнему с искренним уважением отношусь к вашему брату, – решил полковник в упор «не заметить» появления в их разговоре очень опасного действующего лица – командующего войсками СС.

– Напрасно вы так разволновались, господин штандартенфюрер, – попыталась угомонить его Хейди. – Устраивайтесь, у нас в санатории вы прекрасно отдохнете.

– Только из уважения к вашему брату! – просипел штандартенфюрер, решительно направляясь к двери. У него явно что-то не ладилось с гортанью. – Но и в этом случае я не позволю учить меня субординации русским, которых производят здесь в генеральские чины, вместо того, чтобы производить в повешенные! – яростно прохрипел он, уже стоя в приемной.

А затем Власов отчетливо услышал, как, уже за дверью приемной, штандартенфюрер на последней ноте своей сиплости прошипел:

– Русише швайн!

Власов встретился взглядом с Хейди, но та повелительно покачала головой: дескать, не смей слышать этого.

14

Хейди сама закрыла дверь кабинета, затем налила из графина минеральной воды и поставила перед Андреем. Этот жест примирения показался Власову пределом великодушия и мужества.

– Садитесь, генерал генералов. Инцидент, конечно, оставил неприятный осадок. Но согласитесь, что в нем есть и кое-что поучительное.

– В том, как стойко вы за меня вступались?

– Прежде всего, в том, что, может быть, хотя бы после этого инцидента станете появляться в обществе, как подобает настоящему генералу, в мундире и при регалиях, а не в этом своем лагерном балахоне, то ли вольнонаемного, то ли дезертира.

– Значит, вы тоже решили не щадить меня? – удрученно пробубнил Власов.

– Это претит моей гордости – щадить. Почему десятки других ваших генералов и офицеров давно носят немецкие мундиры? Что мешает вам, командующему, последовать их примеру?

– Осознание того, что я все еще командую русской, а не германской армией.

– А я хочу, – перегнулась она через стол и слегка приглушила голос, – чтобы вы командовали и германской. Чтобы чувствовали себя генералом, способным командовать любой европейской армией, а то и всеми вместе.

Андрей удрученно развел руками: не дано. И это еще больше не понравилось Хейди.

– Кстати, я предпринимаю все возможное, чтобы вы попали на прием к Гитлеру, мой генерал генералов. Мои друзья выбирают момент, который бы наиболее соответствовал и настроению фюрера и военно-политической ситуации.

– Вот как? – оживился Власов. – Это было бы очень важно для меня.

– И если иногда здесь у меня засиживаются высокопоставленные чины от СС, то вовсе не для того, чтобы они пополняли ряды ваших врагов, а чтобы вы – лично вы, генерал – находили в их среде будущих союзников.

– Стычка с Вольке планов ваших не изменит?

– Не думаю. Штандартенфюрер тоже заинтересован в получении доступа к фюреру.

Она налила себе минералки и залпом осушила фужер, хотя внешне волнения своего никак не выдавала. Он давно заметил странное явление: чем больше возбуждена Хейди, тем речь ее становится более спокойной и взвешенной. Иное дело, что в то же время она становится и более жесткой.

– Чего вы еще ждете от меня, генерал Власов?

– Уже ничего, – поднялся Андрей.

– Тогда зачем явились? Насколько мне помнится, мы уже попрощались.

– Насколько мне помнится, прощался я с Марией Воротовой, а не с тобой, – вновь перешел Власов на «ты», считая, что официальная часть встречи завершена.

– Ах, вот оно что! И вы явились поведать мне, что между вами больше ничего нет? – поднялась Хейди, стараясь не обращать внимания на трель некстати проснувшегося телефона.

– Поскольку это действительно так. Считай, что у тебя больше нет оснований для ревности.

– Ревности?! – рассмеялась она, приподняв и вновь бросив трубку на рычаг. – Это у генерала Броделя нет больше оснований ревновать, а значит, и препятствовать твоему появлению в приемной, хоть Гиммлера, хоть Гитлера. А ему очень не хотелось, чтобы ты попал к рейхсфюреру СС.

– Генерал Бродель?! – поморщился Власов. – Что-то не припоминаю такого. Кто это?

– Новый «командарм» вашей походно-полевой жены. Она что, так и не назвала его имени?

«Так вот о каком генерале она мне все время толковала!» – вспомнил Власов, но вслух произнес:

– Я и не требовал этого. С какой стати я стану вмешиваться в личную жизнь лейтенанта вермахта Воротовой?

– Но я веду речь не о личной жизни вашей фронтовой бабфьонки. Меня удивляет, что вы так и не поинтересовались, от кого именно следует ждать самой неприкрытой вражды. Кто из генералов способен помешать вашему доступу к самым высоким кабинетам Берлина и к самым глубоким бункерам «Вольфшанце».

– Что с вами происходит, Хейди?

– Я потрясена – вот что со мной происходит! Меня поражает то, как беззаботно вы ведете себя в этот ответственный для России момент. Как слабо врастаете в берлинскую верхушку, предпочитая вариться в собственном, российском, солдатском пшенном, котле.

Власов закрыл лицо руками и нервно помассажировал его кончиками узловатых дрожащих пальцев.

– Возможно, вы правы.

– Это свое неуверенное «возможно» – сразу же, причем очень смело можете исключить. Вы уже давно не военнопленный, мой генерал генералов. И даже не временно освобожденный из лагеря. Пора отрешаться от своего лагерного прошлого, от синдрома лагерника, от привычки ощущать себя «пусть униженным, зато живым».

– Я не Наполеон, Хейди.

– Почему же тогда наш фюрер уверен, что он, Адольф Гитлер, ни в чем не уступает великому корсиканцу? Он уверен, а вы – нет? Чем это объяснить?

– Но ведь мы-то с вами знаем, что великому корсиканцу он все же уступает, – задело Власова за живое. Кстати, кто такой этот генерал Бродель? – буднично, устало спросил Власов, доставая из кармана портсигар. Он пытался закурить, но, встретившись с суровым взглядом начальника санатория, покорно положил портсигар на стол перед собой.

– Обычный генерал, как и многие другие.

– Тогда почему вы так взъерошены?

– Меня не генерал Бродель раздражает, меня раздражаете вы, мой генерал генералов. Ваша неуверенность в себе. Неуверенность, за которую даже мне становится неловко.

– Что-то раньше я не слышал его имени. Но точно знаю, что к верхушке рейха он не принадлежит.

– Чтобы шкодничать, как шкодничает этот генерал, вовсе не обязательно возглавлять Генеральный штаб вермахта или Главное управление имперской безопасности. Достаточно страстно возжелать, чтобы русский генерал Власов никогда не переступил порог кабинета рейхсфюрера СС Гиммлера, доктора Геббельса и многих других кабинетов, не побывав в которых, этому самому Власову рассчитывать, собственно, не на что[66].

– Значит, мои неудачи на этом поприще…

– Нет, воздействуют и другие факторы. Но генерал Бродель… Поначалу я не могла понять, чем вызвано такое внимание этого служаки к вашей особе. Пока мои друзья из службы безопасности СС, призванной следить за моральной чистотой ее рядов, как святая инквизиция – за непорочностью средневековых монахов, не вышли на его «русскую». Это они неожиданно открыли для себя и для меня, что, оказывается, его любовница – та же русская повариха, с которой сдался в плен генерал Власов. Теперь вам понятно, каким образом оказалась здесь ваша Форотова? – в этот раз Хейди умышленно употребила свое начальное «Фо», чтобы подразнить Власова.

– Понятно.

– Неужели вы думаете, что в каком-либо ином случае я стала бы разыскивать эту фронтовую девку? И если мы дали ей возможность увидеться с вами, то делали это по двум причинам: чтобы насолить генералу Броделю и чтобы заставить ее повлиять на своего генерала-любовника не вмешиваться в дела командарма Власова. Она же должна будет предупредить Броделя: еще одно вмешательство, и руководство гестапо передерется с руководством СД за право первой следственной ночи по «делу генерала Броделя».

Власов нервно передернул подбородком, но так и не нашелся, что ответить Хейди. Эта, новая версия появления у него в номере бывшей походно-полевой заставила генерала совершенно по-иному взглянуть на связи и возможности Хейди. И еще раз, теперь уже более основательно, убедиться: насколько полезной она может быть в добре, настолько же опасной – в гневе и ревности. Другое дело, что ни то ни другое она, к счастью, пока что не демонстрирует.

– Надеюсь, теперь генерал Бродель успокоится и ей ничего не будет угрожать, – довольно невнятно проговорил он, вставляя в немецкую речь русские слова. Однако Хейди уже научилась понимать этот его суржик.

– Если вы решите поделить ее с генералом Броделем, он сумеет примириться и с этим, настолько далеко зашло его увлечение Марией. Их обоюдное увлечение друг другом – так будет точнее…

«А вот теперь она бьет по твоему самолюбию, – понял Власов. – Похлеще, чем только что бил коротышка-штандартенфюрер».

– Я окончательно уступаю «бабфьонку Форотову» вашему генералу, Хейди, – поднялся Власов. – Постарайтесь довести это до его сведения. Пусть успокоится.

* * *

Машинально, по привычке, козырнув, Власов оставил кабинет Хейди и направился к поджидавшему его Штрик-Штрикфельдту.

– Минуточку, господин генерал, – вдруг появилась на крыльце Хейди.

Власов решил, что она догнала его специально для того, чтобы совершить «обряд прощального поцелуя», и покорно вернулся к крыльцу.

Однако та и не думала впадать в сантименты.

– Увлекшись всяческими выяснениями и нравоучениями, – сдержанно молвила Биленберг, – я забыла сказать вам главное.

– Что именно? – постарался Власов произнести этот вопрос как можно мягче.

– Поверьте, что я проигнорировала бы и выпады генерала Броделя, и всю эту историю с русской и их амурными делами. Но дело в том, что это мои друзья упорно ходатайствуют перед Гиммлером, фельдмаршалом фон Кейтелем и перед фюрером о присвоении вам чина генерал-полковника[67].

И вновь, в который уже раз в течение нынешнего дня, Власов замер от удивления.

– Хотите сказать, что по ходатайству ваших друзей я могу стать генерал-полковником?!

– Что вас так удивляет? Вы назначены были командовать армией. Русской Освободительной Армией. У вас будет много дивизий. Численность армии будет увеличиваться. Я тоже кое-что смыслю в этом. Не забывайте, что я немало времени провожу в кругу военных и у самой у меня чин майора медицинской службы. Хотя, каюсь, в мундире тоже появляюсь крайне редко, считая, что, прежде всего, я врач, а потом военный человек.

– Ни Верховное командование сухопутных войск, ни фюрер не пойдут на то, чтобы повышать меня в чине, – растерянно пожал плечами Власов. – И потом, мне вполне достаточно чина генерал-лейтенанта, в котором я уже командовал армией.

– Решительно не согласна! – резко прервала Хейди. – Если вы серьезно решились начинать освободительную войну в России, то чин генерал-полковника вам нужен уже хотя бы для того, чтобы со временем получить чин фельдмаршала, или, по-вашему, генерала армии.

«Она и в этих тонкостях уже успела разобраться! – поразился командарм напористости Биленберг. – Основательно готовится к царствованию, основательно!»

– Но дело даже не в этом, – неожиданно продолжила Хейди. – Чин генерал-лейтенанта вы получили из рук Сталина, против которого сейчас решили повернуть штыки своих солдат. И об этом вам будут постоянно напоминать и враги ваши, и друзья. Этим же фактом вы ставите в неловкое положение и наш генералитет. А теперь получается, что чин генерал-полковника вы получите из рук фюрера. Следовательно, никакой штандартенфюрер СС, не говоря о прочих армейских офицерах, не осмелится всерьез усомниться относительно вашего положения в рейхе.

15

Первый, с кем Власов встретился, когда прибыл в свою ставку в Дабендорфе, был уже знакомый ему полковник Меандров, лишь недавно назначенный начальником офицерской школы РОА. Напросился на прием сам полковник, поскольку у него накопилось немало вопросов: где будет размещаться школа, кто ее обязан обмундировывать и финансировать, какие сроки подготовки курсантов, и не следует ли создать при этой школе унтер-офицерское отделение?..

Но дело в том, что Власов и сам еще не знал ответов на них, поэтому единственное, что они с капитаном Штрик-Штрикфельдтом, как представителем штаба Верховного командования сухопутных войск, могли делать, – это записывать вопросы полковника, и обещать. При этом все трое оставались недовольными подобным занятием.

Меандров уже попрощался и был в проеме двери, когда Власов неожиданно задержал его, попросив Штрик-Штрикфельдта оставить их вдвоем.

– Мне следовало сделать это еще раньше, – загадочно улыбнулся капитан, закрывая за собой дверь.

Власов подошел к окну, молча осмотрел залитое солнцем предгорье и, подождав, пока полковник остановился рядом с ним, негромко, словно опасался подслушивания, потребовал:

– А теперь начистоту: что там на самом деле произошло, под городом Островом, с вашим лжепартизанским отрядом?

– Вам уже доложили об этом рейде?

– Было бы странно, если бы не доложили.

– Операцией занимался абвер, и она была строго засекреченной.

– Вы не поняли: я спросил, что там на самом деле произошло.

– Да ничего особенного.

– Это не разговор. Я задержал вас не для того, чтобы мы жеманничали друг перед другом, в стремени, да на рыс-сях…

– Но, видите ли…

– Отставить, полковник. Меня можете не опасаться. Важно знать истинную причину.

– Очевидно, вы считаете, что ложный отряд я создавал только для того, чтобы помочь бывшим пленным вернуться в Красную Армию?

– А почему я не должен так считать?

– У вас нет оснований.

– Не уверен.

Власов достал из приставной тумбы бутылку вина и налил полковнику и себе. Меандров заглянул в бокал, поморщился и поинтересовался, нет ли водки или, на худой конец, шнапса. Однако ни того ни другого в загашнике у командарма не оказалось. Тяжело вздохнув, Меандров взялся за бокал с вином с таким отвращением, словно знал, что в это питье ему добавили яда.

– И потом, важно не только то, что мне известно о том или ином событии, но и как я отношусь к нему.

Меандров затравленно посмотрел на генерала, недовольно покряхтел, но затем взял себя в руки.

– Извините, господин генерал, но если бы я узнал, что вы, лично вы, настроены формировать подобные лжедиверсионные отряды, я бы тотчас же пристрелил вас.

– С чего это вдруг? – невозмутимо поинтересовался командарм. – Из ненависти ко мне, или из жалости к России?

– Из ненависти к коммунистам и всем, что с ними связано. Даже Россию готов возненавидеть, поскольку в ней правят коммунисты.

На удивление, Власов воспринял его клятву-угрозу совершенно спокойно. За время, которое он потратил, чтобы прижиться в Германии, утвердиться в ней в роли лидера Русского освободительного движения, ему приходилось выслушивать и не такие экзальтации.

– Вы все верно поняли, полковник: мне нужны именно такие люди – преданные нашему движению. Но еще больше мне нужна ясность. Еще одно такое массовое предательство «русских освободителей», – и мы полностью дискредитируем саму идею нашего движения. Поэтому садитесь, курите, и спокойно, вдумчиво излагайте, в стремени, да на рыс-сях…

С минуту Меандров курил и молчал. Генерал тоже закурил и терпеливо ждал.

– В отряде оказалось человек двадцать лагерников, для которых главным было – вырваться из бараков и получить оружие. Причем несколько из них оказались из бывших уголовников. Эти – как цыгане: лишь бы конь да чистое поле.

– Согласен, отбор придется ужесточить. И мы ужесточим его.

– К тому же нас направляли в карательные экспедиции против партизанских деревень. И в этом ошибка: нельзя бросать людей, которые, яд-рена, сами только вчера вырвались из немецкого лагеря, на подобные операции. Да еще так сразу, не давая им опомниться.

– Считаете это главной причиной? – не мог скрыть своего разочарования Власов.

– Даже многие немецкие солдаты относятся к подобным операциям с презрением.

– Ладно-ладно, – вдруг занервничал Власов, как всегда, когда речь заходила о просчетах немцев и об их отношении к русским. – Не время обсуждать тонкости. Важно знать, что вы – действительно тот человек…

– Какой именно?

– Который способен возглавить десантно-диверсионные части. Без них, как вы понимаете, Русская Освободительная, по существу, полупартизанская, армия просто немыслима. Нам понадобится немало мобильных отрядов, способных действовать самостоятельно. Состоять они должны из хорошо обученных, решительных людей, готовых к тому, что их будут забрасывать в различные районы России, в зависимости от ситуации. Именно эти отряды будут «прореживать» и обескровливать ближайшие тылы большевиков для продвижения основной массы войск.

– Учитывая, что в отдельных случаях диверсионный отряд может нанести куда больший урон противнику, внести больший хаос в его тылы, взбудоражить население, нежели наступление нескольких обычных окопных дивизий, – охотно поддержал его Меандров, чувствуя, что в лице Власова нашел единомышленника. Не в пример многим другим фронтовым офицерам, в том числе и немецким, через головы которых ему пришлось пробивать идею создания воздушно-диверсионных частей.

– О планах работы самой офицерской школы, которая находится сейчас в стадии формирования, мы с вами, полковник, поговорим чуть позже. Но уже сейчас присматривайтесь к будущим курсантам, а главное, к офицерам, способным войти в командный состав наших диверсионных групп. Теперь, под конец всеевропейской бойни, когда становится очевидным, что вскоре нашей армии предстоит превратиться в повстанческо-диверсионную, я все больше начинаю полагаться именно на такой род войск.

– Немцы, судя по тому, как они поклоняются Отто Скорцени, тоже начали понимать их значение.

– Кстати, о Скорцени. Было бы неплохо наладить сотрудничество с его людьми, с курсантами «Фридентальских курсов». Вам приходилось слышать о полковнике Курбатове?

– О беляке-семеновце? Да уж, прогулялся этот князюшка по всей Руси, яд-рена. Хар-рактер, скажу я вам. Да и силища. Встречаться не приходилось, но…

– Не зря немцы сразу же ухватились за него. Сразу прибрали к рукам, вместе с его спутником, бароном, как его там…

– Фон Тирбахом, – подсказал Меандров. – Знатная бело-генеральская фамилия.

– Где они оба сейчас?

– Князь Курбатов, насколько мне известно, вроде бы в Северной Италии, под крылом Муссолини. Обучает итальянских диверсантов.

– Значит, скоро Муссолини, в свою очередь, окажется под крылом у него.

– Что же касается барона фон Тирбаха, то о нем мне ничего не известно. Он – немец, ему проще. Он вернулся на родину. Говорят, где-то здесь даже обнаружился замок его предков, баронов фон Тирбахов.

– Все верно, этот не наш. А вот Курбатова надо бы попридержать при себе.

– Если только захочет иметь дело с «красноперами», – безо всякого энтузиазма поддержал его Меандров. И Власов понял, что тот опасается конкуренции. – Вы же знаете, что беляки не очень охотно идут на сотрудничество с нами. Все время чувствую, что мы оказываемся в военно-политической западне, между белыми, красными и немцами, при этом всеми ими презираемые.

– Отставить, полковник. Вскоре все обернется так, что и немцам, и белякам придется нас возлюбить. Причем крепко возлюбить, в стремени, да на рыс-сях. Если только захотят выжить.

Власов цедил остатки вина и задумчиво смотрел в окно. Ему вдруг, совершенно некстати, вспомнилась оголенная фигурка Хейди при свете луны, в ту, первую, ночь, которую они провели в ее служебной обители. И тропа, по серпантину которой они бродили два дня назад, пробираясь к вершине горы. Как-то неожиданно он почувствовал, что та, русская, ностальгия, так рьяно истощавшая его в первые дни пребывания в Германии, давно развеялась. Появилась ностальгия баварская, альпийская. Ему все чаще чудился этот горный край, этот санаторий, и женщина, которая словно бы ниспослана ему Богом… Чего еще желать человеку, почти чудом уцелевшему в распроклятой войне, на полях которой уже полегли миллионы?

«Угомонись, генерал! Забываешь, что эта женщина уже видит себя правительницей России и смотрит из окон своего санатория так, словно стоит у бойниц Кремля, – с некоторой досадой напомнил себе генерал. – В отличие от тебя, вчерашнего пленника, она решительно настроена говорить с Европой „языком Бонапарта“. Вопрос в том, готов ли точно так же говорить ты сам. А ведь не готов, черт возьми; признайся себе, что не готов!»

– Очень скоро мы точно так же позволим себе презирать тех и тех.

– Думаете, успеем, господин генерал?

– Уверен.

Это было неправдой, уверенности не только в успехе действий Русской Освободительной Армии, но и в самой целесообразности ее создания у него становилось все меньше. Но маховик сотворения войска уже был запущен, а события давно развивались по сценарию, в тайны сотворения которого его попросту забыли посвятить.

– То есть, я так понимаю, что принято решение делать ставку на американцев?

– На кого же еще?! Уж не на французов ли? Ну, можно еще на англичан. Однако англичане всегда появляются там, куда уже ступили американцы. Скандинавы тоже могут окрыситься, требуя вернуть Финляндии все то, что захвачено Советами в Финскую войну, на Карельском перешейке. Конечно, это не те союзники, которые способны поддержать настолько, насколько этого потребуется, тем не менее… Правда, нам невыгодно отдавать то, что издревле находилось под российским державным гербом, однако в деталях и тонкостях будем разбираться потом.

– Жаль, что так долго не позволяли нам создавать полноценную русскую армию…

– Как только закончится война – а закончится она, судя по всему, поражением для немцев, – они поймут, но будет слишком поздно. И тогда уже…

Власов умолк. Полковник смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых удивление граничило с едва скрываемым ужасом.

– Вы уверены в этом?

– Вы же военный человек, штабист. Неужели не в состоянии проанализировать положение на фронтах?

– Мой штабной опыт позволяет анализировать любую фронтовую обстановку, господин генерал-лейтенант. Но существуют еще и факторы сугубо политические. А здесь, в Германии, в этом хаосе мировой войны, когда интересы многих бывших союзников и, наоборот, бывших врагов, переплетаются самым невероятным образом… Мне казалось, что англо-американцы попросту не допустят окончательного разгрома Германии.

– Отставить, полковник. Еще как допустят. С превеликим удовольствием. Но как раз тогда они вспомнят о наличии Русской Освободительной Армии. Той единственной, которая способна воевать с русскими по-русски, чему никак не могут научиться они сами. Что вполне устраивает всех без исключения.

– Неужели все настолько плохо?

– Возможно, будет еще хуже, чем мы себе представляем.

– А вы говорите: «штабной опыт»! Что мы можем здесь со своим опытом?

– Кое-что все-таки можем. Например, создать армию.

– Но вы же сами…

– Отставить, полковник. Нужно создавать армию! – постукивал он кулаком по столу. – Немедленно создавать ее. Русскую. Освободительную. Несмотря ни на что. Никогда уже в обозримом будущем мы не получим возможности создать ее вот так вот, на чужой территории. Имея в своем распоряжении сотни тысяч пленных, перебежчиков, остарбайтеров. Никогда, никакая сила не сможет потом, после войны, оторвать такую массу люда от родных очагов, вооружить и нацелить на борьбу с коммунистами. Вот почему… Во что бы то ни стало…

– Мне нравится ваша решительность, господин командарм.

– В конце концов, Германия не обязана заниматься освобождением России из-под ига большевиков. Это наше дело, русских патриотов. Наша святая – перед Богом и народом – обязанность.

– Что тоже верно.

– Поэтому у меня еще один, прямой и честный вопрос: вы, господин Меандров, лично вы, к борьбе за освобождение, борьбе, которую по-настоящему мы будем разворачивать уже после окончания Второй мировой войны, – готовы?

Меандров замялся, прокашлялся.

– Готов, господин генерал.

– Отставить, полковник. Это разговор не в стремени, да на рыс-сях. Мне важно знать, действительно ли вы готовы.

– Готов, Андрей Андреевич.

Власов передернул губами, как делал всегда, когда что-то в словах собеседника не нравилось ему. А он терпеть не мог, когда кто-либо из офицеров обращался к нему по имени-отчеству. К тому же он почему-то не верил этому запоздавшему к весенней стае грачу. Слишком долго этот полковник ошивался где-то на задворках, словно бы слыхом не слыхал ни о РОА, ни о Русском освободительном движении. Не очень-то он доверял таким запоздавшим полковникам-подполковникам из тех, что давно вырвались из лагерей военнопленных, а то и никогда не попадали в них.

– Ладно, полковник, служба покажет, – мрачно капитулировал Власов перед авторитетом Штрик-Штрикфельдта. – Как я уже распорядился, возглавите офицерскую школу. Время и служба все прояснят.

– Рад служить, господин генерал.

«Ишь ты!.. – проворчал про себя командарм. – „Рад служить!“. Еще метки от красноармейских шпал-ромбов не выцвели, а уже рапортуют, как заправские беляки!»

16

– Хайль Гитлер! – сдержанно приветствовал Скорцени бригаденфюрера Кранке, выполнявшего теперь обязанности адъютанта и личного секретаря Гиммлера. – Доложите рейхсфюреру, что я прибыл по его приказанию.

– Рейхсфюрер знает, и просил подождать, – опустил Кранке глаза на кипу каких-то бумаг.

– Как долго это может длиться?

– В приемной господина рейхсфюрера СС это всегда длится долго, – невозмутимо просветил его адъютант.

В СД ни для кого не оставалось тайной, как Кранке, этот несостоявшийся диверсант, получивший генеральский чин, несмотря на несколько бездарно проваленных операций, по-черному завидовал Скорцени. Но как же болезненно, в какой тоске и безнадежности это проявлялось!

Правда, к чести бригаденфюрера, до сих пор зависть эта не сопровождалась жаждой мести. Он как бы не замечал Скорцени, в упор не замечая при этом и его достоинств, его подвигов. Может быть, только потому, что завистников оказалось слишком много, он, первый диверсант рейха, до недавнего времени все еще ходил в майорах СС. Но что поделаешь, смиряться с придворными завистниками всегда было уделом героев нации.

– Ждать действительно придется долго, – едва заметно улыбнулся генерал СС улыбкой слуги, которому приказано вежливо унизить гостя.

– И с чем это связано? – суховато поинтересовался Скорцени.

– Видите ли, у рейхсфюрера сейчас находится генерал Власов.

– Простите?.. – поморщился обер-диверсант рейха, которого даже фюрер теперь не решался надолго задерживать в своей приемной.

– Я сказал, что рейхсфюрер принимает русского генерал-лейтенанта Власова, – высокомерно объяснил адъютант Гиммлера. – Бывшего командующего какой-то из разгромленных нами советских армий.

Скорцени ошалело промычал что-то нечленораздельное и удивленно повертел головой, словно пытался вернуть себе утраченную ясность сознания.

– Да-да, – вежливо добивал его бригаденфюрер, – того самого красного генерала, предавшего свою армию и вместе с поварихой сбежавшего к врагу. Ка-кая мразь!

– Очень точное определение.

– Лично я не стал бы принимать такого перебежчика, Скорцени, – теперь уже доверительно сообщил адъютант, почувствовав в нем единомышленника. – Понимаю, рейхсфюрер вынужден исходить из высших интересов империи, тем не менее лично я принимать бы его не стал.

– Почему бы вам так прямо и не заявить об этом рейхсфюреру, господин адъютант? – осадил его начальник диверсионного отдела Главного управления имперской службы безопасности.

– Очевидно, вы не так поняли меня, – растерянно уставился на него Кранке. – Это я к тому, что понимаю всю обязательность решения своего шефа.

Скорцени спокойно выдержал вопросительный взгляд генерала, снисходительно ответил на него многозначительной паузой и лишь затем примирительно произнес:

– Значит, рейхсфюрер все же вызвал к себе этого русского генерала Власова? Любопытно-любопытно. Думаю, что вскоре для моих парней появится много интересной работы.

– В России диверсантам работы всегда хватало, уж мы-то с вами, Скорцени, понимаем это, как никто другой, – некстати намекнул на свое причастие к диверсионному братству несостоявшийся обер-диверсант рейха. И сразу же благодушно добавил: – Если учесть, что этот русский только что вошел, томиться вам выпадет еще минут двадцать. Поэтому советую присесть.

Однако Скорцени не спешил воспользоваться его приглашением. Тем более что сообщение Кранке сразу же породило у начальника диверсионного отдела Главного управления имперской безопасности массу вопросов, которые высшему по чину благоразумнее задавать стоя.

– Я понимаю, господин бригаденфюрер, что это не столь важно. Но все же. Вы не в курсе: Власов сам попросился на прием? Или, как я уже предположил, был вызван?

– Это действительно не имеет особого значения, – откинулся в кресле адъютант. – Но могу сообщить: рейхсфюрер приказал мне срочно выловить этого красного, – поморщившись, Кранке насмешливо взглянул на дверь кабинета. – «Разыскать и пригласить» – так было сказано. Поверьте, это оказалось непросто.

– Наверное, потому что искать вы его пытались в лагерях военнопленных?

– В каких еще лагерях, Скорцени?! – ухмыльнулся бригаденфюрер. – Этот русский генерал напрочь забыл, что такое лагерь и похлебка военнопленного.

– Вот видите, как давно я не интересовался этим проходимцем, – нашелся Скорцени.

– Пришлось даже прибегнуть к помощи другого русского генерала, только уже белого, – Краснова. Хорошо еще, что мы с ним давно знакомы. Если говорить о русских, штурмбаннфюрер, то я вообще, в принципе, им не доверяю, – вскинул Кранке свой отвисший, раскачивающийся из стороны в сторону, словно опустевший бурдюк, подбородок. – Каким бы образом они ни очутились в Германии.

– Я и не представляю себе иного отношения к ним.

– Но все же нужно отдать должное этому «беляку»: в отличие от Власова, генерал Петр Краснов сражался против большевиков еще в их, русскую, Гражданскую. И сражается сейчас. Словом, с помощью Краснова мне удалось разыскать Власова в загородном доме, принадлежащем теперь племяннику генерала, полковнику Семену Краснову[68]. Тоже в прошлом офицеру белой армии.

– Да вы, оказывается, прекрасно осведомлены в делах русских, господин бригаденфюрер! Подготовка, достойная истинного разведчика.

Кранке что-то ответил, однако Скорцени просто-напросто не расслышал его слов. Извинившись, он опустился в кресло в конце приемной и тотчас же углубился в размышления. А подумать было над чем. Вызов генерал-лейтенанта Власова пришелся на то же время, на которое был приглашен он. Случайность? Даже если случайность, то в выводах офицера службы безопасности ее следовало исключить. Слишком уж непрофессионально это выглядело – сводить такое стечение обстоятельств к обычной случайности, не пытаясь извлечь из него никакой версии. А версия могла быть только одна: русского генерала Гиммлер вызвал в связи с игрой, затеянной недавно некоторыми чинами СС и СД с этим перебежчиком, чье положение на задворках высшего света рейха, как и его дальнейшая судьба, вызывают сейчас немало споров и всяческих служебных разногласий. И чем сложнее становилось положение на Восточном фронте, тем разительнее и принципиальнее становились эти разногласия.

Скорцени знал, что в беседах с фюрером Гиммлер уже несколько раз мужественно пытался обсуждать вопросы использования русского генерала для формирования по-настоящему боеспособных частей Русской Освободительной Армии. Но каждый раз взгляды их на роль и положение Власова в рейхе, как и на роль возглавляемого им «нового», в отличие от «белогвардейского», Русского освободительного движения, расходились. Другое дело, что расхождения эти благоразумно затушевывались. Прежде всего, самим Гиммлером.

…Но так было раньше. С тех пор ситуация изменилась – в мире, на фронтах, в Берлине… Теперь, когда из союзников, способных хоть в какой-то степени противостоять русским, у Германии осталась только Венгрия, самое время было вспомнить о «русской свинье» и «генерале-предателе». Покаяться в своих прегрешениях перед ним и провести основательные переговоры о дальнейшей судьбе русских добровольческих формирований.

До покаяния дело, естественно, не дошло. И все же… Если русские умеют драться по ту сторону фронта, то почему бы не испытать их на храбрость и умение – по эту? А время для Германии такое, что приходится радоваться каждой новой сотне штыков, независимо от того, в чьих они руках. Лишь бы направлены были на Восток. Тем более что еще в сорок втором году Гальдер учредил для Власова специальное звание «генерал добровольческих соединений».

Правда, никто до сих пор так и не понял: то ли это действительно был какой-то новый, никем в Ставке фюрера не утвержденный, чин, то ли какая-то странная должность. Но… учредил. И Власов извлекал из этого признания все, что мог.

Задумавшись, Скорцени не обратил особого внимания на то, что, вызванный звонком, адъютант Гиммлера исчез за дверью кабинета и, пробыв там несколько мгновений, снова появился.

– Рейхсфюрер СС просит вас зайти, оберштурмбаннфюрер.

«Значит, все-таки Власов… – неспешно поднялся Скорцени. – Жаль, что, увлекшись воспоминаниями о Гальдере, ты не прокрутил в памяти последние события, связанные с теперь уже милой душе Гиммлера „русской свиньей“».

17

Скорцени вскинул руку в приветствии, но Гиммлер молча, решительным жестом остановил его и указал на стул напротив Власова и рядом с каким-то офицером, лица которого отсюда, от двери, Скорцени не рассмотрел. Лишь приблизившись к столу, он узнал его – это был генерал Рейнхардт Гелен, начальник отдела «Иностранных армий Востока» Генерального штаба сухопутных войск.

«Странно, что адъютант ни словом не обмолвился о нем, – пронеслось в сознании штурмбаннфюрера, когда, шепотом поздоровавшись с Геленом, он садился на отведенное ему место. – Не придал значения? Не хотел заострять внимание?»

Впрочем, в сравнении с Власовым… Генералом добровольческих соединений… Да, именно так и называлась эта странная должность, которую умники из вермахта учредили для перебежчика. Ну а Гелен… Получается, что теперь Гелен как начальник отдела «Иностранные армии Востока» – непосредственный покровитель Власова. Так что все в сборе.

«Уж не намерен ли Гиммлер направить меня комиссаром в армию русских пленных и перебежчиков? – мысленно расхохотался обер-диверсант рейха. – А что: „Коммунист-комиссар, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени!“ Достойный венец карьеры первого диверсанта рейха!»

– Перед вами, господин генерал, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, сотрудник Главного управления имперской безопасности, – как бы между прочим представил его рейхсфюрер Власову, давая при этом понять, что появление здесь первого диверсанта – всего лишь эпизод, который не влияет на ход начавшейся беседы.

– Мы знакомы с оберштурмбаннфюрером, – не упустил случая Власов, и при этом задержал взгляд на Скорцени несколько дольше, чем требовалось по этикету.

Появление здесь шефа эсэсовцев-диверсантов, конечно же, вызвало у него целую массу вопросов, на которые никто не собирался отвечать. Да Власов и не стал бы задавать их. Он уже хорошо знал, что там, где появляется Скорцени, вопросов, как правило, не задают. На них отвечают.

– Однако вернемся к вашему проекту создания «Комитета освобождения народов России», – направил разговор в устоявшееся русло рейхсфюрер. – Мы никогда не скрывали от вас, генерал, своего отношения к идее Русского освободительного движения. В разное время оно было, скажем так, разным. Должен признать, что и я тоже весьма скептически относился ко многим идеям, исходящим от вас и вашего окружения.

– Подобное недоверие к генералу, еще недавно сражавшемуся против войск рейха, вполне понятно и объяснимо, – поспешил успокоить его Власов.

– Очень хорошо, что вы это понимаете, генерал.

– Человека, который, как я, прошел через годы недоверия в своей собственной армии, подобные сомнения не травмируют.

По-немецки Власов говорил медленно, с сильным акцентом, медленно подбирая слова, поэтому в отдельных случаях на помощь ему приходил скромно сидевший в стороне переводчик, из «русских немцев». И еще Скорцени обратил внимание, что очки у генерала такие же круглые, в старомодной металлической оправе, как и у Гиммлера. Они оба напоминали ему старых сельских учителей.

– В таком случае, нам ничто не мешает и впредь понимать друг друга.

– К тому же я помню, – неожиданно продолжил Власов после некоторой паузы, – что в свое время мне пришлось сдерживать натиск ваших войск под Москвой.

Гиммлер и Скорцени удивленно переглянулись. Этого русскому перебежчику говорить не следовало. Это уже было лишним.

Даже предельно сдержанный генерал Гелен, и тот нервно побарабанил пальцами по столу, как бы предлагая всем присутствующим забыть о сказанном.

– А ведь можно предположить, что вы, генерал Власов, все еще ставите себе это в заслугу, – хищновато прищурился Гиммлер. Именно из-за Москвы он так долго и не желал признавать Власова в качестве союзника. Знал бы об этом русский!..

– Всего лишь пытаюсь объяснить отношение ко мне многих офицеров рейха, – стушевался Власов. И Скорцени все понял: бывший красный так и не смог окончательно выяснить, в качестве кого же он здесь пребывает – собеседника или допрашиваемого.

– Это не подлежит ни объяснению, ни тем более оправданию, господин генерал.

– Понимаю, – пробубнил себе под нос Власов.

– Если бы вы прозрели несколькими месяцами раньше, – все еще не мог успокоиться рейхсфюрер СС, – то, возможно, сейчас принимали бы… меня, и не в Берлине, а восседая в кабинете Сталина. Или как минимум в кабинете военного министра свободной России.

Теперь же получилось так, что взгляд Скорцени встретился с усталым взглядом Гелена. Упоминание о Москве действительно оказалось некстати, это становилось все очевиднее. Но в то же время Власов прав: оборону Москвы, в ходе которой был остановлен натиск частей вермахта и СС, многие высшие чины вермахта, СД и рейхсканцелярии ему не простят никогда. Как не простит и сам фюрер.

«Но в таком случае и приема, хотя бы в кабинете военного министра России, тоже никогда не было бы, – попытался он мысленно оправдать свою дипломатическую оплошность. – Поскольку к тому времени ты уже был бы мертвым, пленным или заурядным отставным генералом-коллаборационистом».

– Однако хорошо выстроенная вами на своем участке оборона Москвы, как и ваше контрнаступление, до сих пор убеждают нас, что мы имеем дело с настоящим, боевым, мыслящим генералом, – вдруг сухо, но спасительно проскрипел черствым голосом Гиммлер. В отличие от Геббельса или Розенберга, он умел вести разговор, не поддаваясь особым эмоциям и сиюминутным настроениям.

– Благодарю вас, господин рейхсфюрер.

– А теперь – о вашей истинной службе России. Вы и ваш штаб должны сразу же повести работу своего комитета Освобождения России таким образом, чтобы он стал политическим центром, пригодным для руководства всеми белогвардейскими, националистическими, любыми другими антибольшевистскими организациями, группами и объединениями представителей всех народов Советского Союза.

– Конечно, конечно, – согласно кивал Власов, давая понять, что о сражении под Москвой окончательно забыто. – Только так.

– В ближайшее время вам надлежит выработать манифест, проект которого был бы согласован с нами. Но прежде следует хорошо продумать состав самого «Комитета освобождения народов России».

Гиммлер поправил очки.

– Если позволите, господин рейхсфюрер… Еще не зная о вашем окончательном решении, мы с господином Власовым тем не менее обдумывали как идею проведения подобного конгресса, так и создания подобного комитета. И даже наметили ряд кандидатур, которые уже согласованы с руководством русского отдела гестапо.

– Что, очевидно, далось вам непросто, – едва заметно ухмыльнулся Гиммлер. Всякое упоминание о «гестаповце Мюллере» вызывало у него приступ необъяснимой иронии.

– Тем не менее замечания гестапо, и лично Мюллера, учтены.

– Попробовали бы вы, «друзья мои неподсудные», не учесть их, – скопировал рейхсфюрер не только слова Мюллера, но и его произношение. – Этот список при вас, генерал? – поинтересовался Гиммлер у Власова.

– Естественно.

– Неплохо было бы ознакомиться с ним. Если, конечно, не возражаете, «друзья мои неподсудные»! – по-садистски ухмыльнулся всевластный рейхсфюрер СС.

18

Пока Власов доставал из нагрудного кармана свернутый вчетверо листок, руки его предательски дрожали. Заметив это, Скорцени взглянул в лицо генерала-перебежчика с презрительным сочувствием. Не хотел бы он оказаться в его шкуре.

– Это черновик. Здесь мои правки. Поэтому позвольте зачитать.

«Какой же он все-таки жалкий!» – все еще не мог успокоиться Скорцени, вглядываясь в худое, почти изможденное, лишенное всякого аристократизма, свойственного немецким генералам, пролетарское лицо Власова.

– Позволите? – неуверенно уточнил генерал.

Гиммлер недоуменно как-то пожал плечами и, кисловато улыбнувшись, кивнул.

Власов держал лист обеими руками, правая рука его дрожала значительно сильнее, и Скорцени показалось, что перебежчик пытается удерживать ее, сжимая кисть пальцами левой.

– Первое условие…

– Вы начинаете с условий? – поползли вверх брови Гиммлера.

– Имеется в виду условие создания и деятельности самого союза, – нервно уточнил Власов.

– Я просматривал эти записки, – вступился за него Гелен, – там имелось в виду именно то, о чем говорит генерал.

Власов признательно взглянул на руководителя «Абвера-2» и продолжил:

– Общерусский воинский союз, по нашему мнению, должны представлять весьма авторитетные среди русских военных генералы. Хотя бы такие, как Абрамов и Балабин.

Власов приподнял голову и поверх листа, словно из-за бруствера окопа, посмотрел на Гиммлера.

– Авторитетные среди белогвардейских генералов, – уточнил тот.

– Именно так.

– Потому что ваши красные генералы, – сделал ударение рейхсфюрер на слове «красные», – никакого особого доверия ни у немецкого, ни у русского белогвардейского генералитета не вызывают.

Власов что-то хотел ответить, но запнулся, мигом растеряв все известные ему немецкие слова, и лишь взглянув на непроницаемое лицо Гелена, вовремя нашелся:

– Совершенно верно. Вы правы.

– Значит, было бы лучше, если бы на их месте оказались два генерала из тех, что обучаются сейчас немецкому языку в лагерях для пленных.

– Но авторитет названных генералов значителен именно в эмигрантской среде, которая тоже важна для нас. Учитывая изменение государственного строя, которое неминуемо…

– Читайте дальше, – с мягкой бесцеремонностью прервал его толкования Гиммлер.

– Общерусский воинский союз Балкан мог бы достойно представить генерал Крейтер, – заторопился Власов. – Европейскую белоэмиграцию – господа Руднев и Лямпе. А также руководитель самой организованной и влиятельной части ее – парижской – господин Жеребков, который в нашем комитете мог бы возглавить иностранный отдел, а возможно, и отдел пропаганды.

– Уверен, что Геббельс не станет возражать, – заметил Гелен. – Он знает Жеребкова.

Гиммлер поморщился, как бы говоря Гелену: «Нашли авторитет – Геббельса! Будет возражать – не будет…»

– От Национального союза участников войны – его руководитель господин Туркин.

– «Участников войны»? – переспросил Гиммлер. – Какой? Я спрашиваю: какой войны?

– Ах, да-да, – закивал головой Власов. – Имеется в виду Первая мировая. Ну и, конечно, наша, Гражданская…

– Тогда это меняет дело. Я уж решил, что вы успели создать союз ветеранов нынешней войны.

– Это было бы преждевременным, – подобострастно улыбнулся Власов, вновь поглядывая на Гелена.

– Однако замечу, генерал, что главный вопрос нашей встречи заключается не в создании вами «Комитета освобождения народов России», а в формировании Русской Освободительной Армии. Настоящей, боеспособной армии.

– Освободительной Армии?! – взволнованно переспросил Власов, машинально приподнимаясь.

– Вам не нравится название?

– Что вы! Благодарю. Я ждал этого момента, господин рейхсфюрер. Верил в это. Но… вы знаете, что я уже не однажды обращался к господину Гитлеру… Важно, чтобы это действительно была армия.

– Я знаком со всеми вашими обращениями по поводу создания РОА к руководству Генерального штаба, к правительству и самому фюреру. В том числе и с посланием, содержащим просьбу о встрече, которое вы передали Гитлеру в конце прошлого года через гросс-адмирала Деница. Знаю также, что оно осталось без ответа.

– К величайшему сожалению.

– Мне бы не хотелось ни объяснять, ни комментировать причины и ситуации, которые вынуждают фюрера и некоторых других руководителей Германии с сомнением относиться к идее создания Русской Освободительной Армии. Да, в общем-то, они хорошо известны вам, и мы об этом только что говорили. Я попытаюсь согласовать этот вопрос с фюрером.

– Вы правы: в объяснениях нет необходимости. Как я уже говорил в начале нашей встречи, мотивы мне действительно понятны.

– Генерал-полковник Гальдер, как и его преемник на посту начальника Генерального штаба вооруженных сил генерал-полковник Цейтцлер, очень активно поддерживали ваше стремление создать вооруженные части РОА. И кое-что уже было сделано. Основа, я бы сказал, заложена. Но случилось так, что в июне 1943 года, на совещании в ставке фюрера в Бергхофе[69], в котором принимали участие Кейтель и Цейтцлер, фюрер настоял, чтобы все русские соединения были разоружены, а личный состав использовался исключительно на трудовом фронте. Запретив при этом какие-либо конкретные официальные высказывания по поводу будущего устройства России.

– Значит, приказ разоружить русские соединения исходит от… Гитлера?! – удивленно переспросил Власов. – Простите, я этого не знал. Мне казалось…

– Что вам казалось? – резко, предостерегающе спросил теперь уже Гиммлер. Он не ведал, что авторство этой злополучной идеи остается для Власова тайной. И засомневался: был ли смысл открывать ее?

– Видите ли, я верил, что…

И хотя он не договорил, Скорцени прекрасно понял, чему русский генерал верил вплоть до последних дней. Он верил, что стоит ему пробиться на прием к Гитлеру, и проблема сразу же будет устранена, все завершится как нельзя лучше. Он-то считал, что все беды РОА – результат козней гестапо и СД.

Конечно, гестапо и СД имели свой интерес к особе перебежчика. Скорцени мог бы многое рассказать этому мечущемуся между фронтами и концлагерями генералу по поводу того, как СД, с благословения того же Гиммлера, усиленно просвечивало его самого и его кадры, выискивая среди них агентов русской разведки. Как именно они мешали ему пробиваться в кабинеты Кейтеля, Геринга и того же Цейтцлера. Тем не менее Гиммлер прав: главным препятствием на пути к созданию полноценной освободительной армии с самого начала являлся не кто иной, как сам фюрер, не желавший даже слышать ни о какой русской армии, ни о каком освободительном движении, ни о каком воссоздании русской империи.

Мало того, Скорцени мог бы оголить перед генералом и некоторые другие тайные пружины незримого конфликта между СС, СД, гестапо и «Русским комитетом» Власова.

Именно в то время, когда Власов зарождал идею РОА, Гиммлер усиленно создавал иностранные соединения эсэсовских войск. Храбрость норвежских и датских легионеров, сражавшихся в дивизии СС «Викинг», упорство югославских коммандос из дивизии «Принц Евгений», действия других национальных подразделений давали рейхсфюреру повод ставить вопрос о формировании множества новых частей СС из украинцев, венгров, хорватов, а возможно, из русских. Но с условием, что они будут находиться в его личном подчинении, а не в подчинении Власова, а следовательно – в подчинении Генерального штаба сухопутных войск. Кроме всего прочего, появление на фронтах дивизий Русской Освободительной Армии мешало бы пропаганде создания «славянской колониальной империи», доминиона Великой Германии.

– Да, таковой была воля фюрера, – произнес Гиммлер, несколько поколебавшись. – Теперь я могу сказать вам об этом. Точно так же, как могу сообщить, что в последнее время Гитлер пересмотрел свои взгляды на эту проблему. По крайней мере, начал придавать ей значительно больше внимания, чем раньше.

«Раскрыв позицию фюрера, Гиммлер, таким образом, пытается укрепить доверие русского генерала к себе, а главное, к генерал-полковнику Цейтцлеру, – понял Скорцени. – По мере того, как скудеют мобилизационные ресурсы вермахта, акции русских добровольческих соединений все возрастают и возрастают. Может кончиться тем, что Восточный фронт будет состоять исключительно из русских. А что, русские против русских! – мрачно улыбнулся про себя первый диверсант рейха. – Варварство против варварства. И пусть истребляют друг друга! Пусть самым жесточайшим образом истребляют!»

– Могу сказать вам больше, господин генерал, – выкладывал Гиммлер оставшиеся козыри доверия. – Нам тогда стоило немалых усилий, чтобы помешать разоружению русских батальонов и, сохранив их как воинские соединения, направить на западные рубежи рейха, в частности, на партизанские фронты Сербии и Хорватии. Именно эти батальоны, уже проверенные и испытанные в боях против врагов рейха, и станут основой будущих дивизий РОА.

– Мы всегда будем признательны вам за это, – слишком холодно для такого случая поблагодарил Власов. – Как, по-вашему, на какое количество дивизий мы могли бы рассчитывать, создавая Русскую Освободительную Армию?

– А сколько бывших советских военнослужащих сражается в рядах вермахта в наши дни?

– Мне это неизвестно, – сказал Власов.

– Исходя из доклада генерал-полковника Курта Цейтцлера во время совещания в Бергхофе, – полистал бумаги в своей папке генерал Гелен, – к августу 1943 года на стороне вермахта сражались один полк, семьдесят восемь отдельных батальонов и сто двадцать две отдельные роты, полностью укомплектованные из русских. В более крупные соединения их до сих пор не сводили, поскольку таковы были принципы. Также известно, что на сегодняшний день около двухсот двадцати тысяч бывших советских солдат числятся добровольными помощниками при артиллерийских частях, из расчета четыре-пять на одного немецкого артиллериста, и еще порядка шестидесяти тысяч служит в различных охранных ротах и командах.

– Эти сведения взяты из доклада начальника Генштаба? – недоверчиво уточнил Гиммлер.

– Так точно, господин рейхсфюрер.

– Тогда можно считать, что костяк армии у нас уже есть.

– К этому следует добавить сорок семь тысяч добровольцев, которые без охраны трудятся на железной дороге[70], – добавил Гелен. – Вот пока это все. Впрочем, не следует забывать, что появление на Восточном фронте вполне боеспособных дивизий РОА вызовет дезертирство из рядов Красной Армии. Какая-то часть этой солдатской массы неминуемо пополнит ряды вашей армии, господин Власов.

В кабинете воцарилось какое-то приподнятое молчание. Папка Гелена оказала неоценимую услугу всем присутствующим.

– По-моему, самое время вернуться к нашему вопросу о возможной численности дивизий Русской Освободительной Армии, – нарушил это молчание Власов. – Все те сотни рот и батальонов, о которых начальник Генштаба докладывал фюреру, убеждают нас в достаточной эффективности использования русских солдат. Можно представить себе, насколько увеличится численность моих войск, когда будет объявлено о создании полноценной русской армии.

Узнав о столь огромной численности бывших советских военнослужащих, пребывающих сейчас в составе вермахта, охранных отрядов и команд добровольцев, бывший любимец Сталина явно воспрянул духом. Теперь он вел себя так, словно это он сам привел за собой сотни тысяч русских на помощь вермахту, словно это его идеи привели всех этих пленных, перебежчиков и добровольцев с оккупированных территорий в стан вчерашних врагов.

– Думаю, что речь должна идти о не менее чем десяти полнокровных, по военным дивизионным штатам укомплектованных, русских освободительных дивизиях.

– Десять дивизий?! – Власов сорвал с переносицы очки, нервно протер их грубоватыми, почерневшими за время пребывания в концлагерях пальцами и, снова водрузив их на нос, победно осмотрел Гелена и Скорцени. Как будто до сих пор они выступали против формирования этих частей.

– Поздравляю, – кротко засвидетельствовал свое почтение Гелен. – Десять полнокровных дивизий – это уже действительно армия.

– Но из этого не следует, что мы должны оголить многие части вермахта, изымая из их штатов всех русских добровольцев. В этом смысле вы можете рассчитывать лишь на определенную часть военнослужащих, причем в основном на офицеров. Пополняться придется за счет лагерей военнопленных, новых перебежчиков и так далее.

Однако никакого внимания его предостережению Власов не придал. Он все еще пребывал в состоянии эйфории.

– Признаться… – благоговейно остановил он взгляд на Гиммлере. – Русская армия такой численностью! В боевом содружестве с частями вермахта…

– Но ее еще нужно создать, – заметил теперь уже Гелен. – А это не так просто. Во всяком случае, значительно труднее, чем в сорок втором году, когда наша пропаганда на Восточном фронте могла быть значительно убедительнее.

– Да, это будет непросто, – резко отреагировал Гиммлер, недовольно покосившись на Гелена.

Тот не должен был развеивать эйфорию русского генерала по поводу очередной щедрости рейхсфюрера, и уж тем более – вспоминать о сорок втором, который стал годом сдачи Власова в плен.

– Конечно же, создавать РОА в те времена было бы значительно легче, – согласился будущий командующий РОА с доводами Гелена. – Ведь тогда большевики терпели поражение за поражением.

– Но и теперь еще не все потеряно, – заверил его Гиммлер. – Именно поэтому мы будем содействовать вашим встречам, генерал, с Герингом, Геббельсом, Риббентропом. И особенно – с министром по делам восточных территорий господином Розенбергом.

– С господином Розенбергом отношения у меня складываются не совсем удачно, – признал Власов.

Гиммлер удивленно взглянул сначала на него, затем на Гелена. Для него это было новостью. Во всяком случае, стало ясно, что с нюансами этого конфликта он не ознакомлен.

– Прежде всего, вы, господин Власов, имеете в виду то обстоятельство, – вновь пришел на помощь рейхсфюреру генерал Гелен, – что господин министр не дал вам возможности обратиться к военнопленным и русскому населению по обе стороны фронта с призывом вашего так называемого «Смоленского освободительного комитета»?

– В том числе – и это.

– Вот в чем дело! – оживился Гиммлер. – Да-да, вспоминаю. Розенберг был решительным противником такого обращения. Хотя теперь мы с вами понимаем, что своевременное появление такого призыва, пропагандистская шумиха вокруг него могли бы оказать достаточно сильное влияние на умонастроения ваших земляков. Но ведь мы поняли это только теперь, – впервые улыбнулся рейхсфюрер. – Можно лишь сожалеть, что ваш прибалтийский земляк Альфред, по-вашему, если не ошибаюсь, Альфред Вольдемарович, Розенберг оказался в данном вопросе слишком недальновидным. Хотя кое-кто склонен считать его одним из весьма дальновидных теоретиков национал-социализма. Особенно глубокими кажутся им – да и мне тоже – выводы господина Розенберга о еврейской сущности большевизма.

– Ну, что уж было, то было, – примирительно молвил Власов. – Думаю, теперь господин министр изменит свое отношение к русскому движению.

– Пообещайте господину Розенбергу, – неожиданно вмешался в их разговор Отто Скорцени, – что после захвата, то есть я имел в виду освобождения, Москвы, вы позволите ему построить в самом ее центре, рядом с Кремлем, огромный крематорий, проект которого у него уже давно создан. Розенберг будет счастлив.

Все понимающе заулыбались. Даже Власов уже знал, что во времена революции в России студент Рижского университета, несостоявшийся архитектор Альфред Розенберг, переехавший в годы Первой мировой в Москву, трудился там над проектом грандиозного крематория[71].

Когда Власову стало известно об этих стараниях «латышско-немецкого полуеврея» Розенберга, он был потрясен философской заумью судьбы этого человека. Он живо представил себе, как в холодной и голодной, разоренной революцией и Гражданской войной Москве сидит себе некий, люто ненавидящий все славянское, человечек, и корпит над диковинным по тем временам сооружением – крематорием. Как, читая сообщения в газетах о колоссальных потерях на фронтах Гражданской войны, а также о гибели от голода, тифа, туберкулеза и прочих болезней в Москве и на ее окраинах, Розенберг возбужденно потирал руки, все больше убеждаясь в полезности его «гросс-крематория для русских». Ведь с каждым днем «крематорного материала» становилось все больше и больше. И как, спустя много лет, этот же человек пытался превратить в сплошной крематорий всю Славянию.

– Кстати, на наш взгляд, – сменил тем временем направленность разговора Гиммлер, – следует уже сейчас уравнять в правах русских пленных и восточных рабочих с пленными и рабочими из других стран. Надеюсь, это облегчит участь ваших вербовщиков. Не так ли, господин командующий Русской Освободительной Армией?

– Теперь это уже моя официальная должность? – тут же поспешил уточнить генерал.

– Очень своевременный вопрос. Сегодня я беседовал с фюрером, информировал его о нашей предстоящей встрече. Так вот, с сегодняшнего для вы являетесь командующим Русской Освободительной Армией в чине генерал-полковника вермахта.

– Генерал-полковника? – на всякий случай уточнил Власов.

– По моему представлению, этот чин вам пожалован самим фюрером, – сухо известил его Гиммлер.

19

С той минуты, как Отто Скорцени переступил порог кабинета Гиммлера, общая беседа их продлилась почти час. Но и после того, как рейхсфюрер отпустил Власова и Гелена, Скорцени было предложено задержаться.

– Кальтенбруннер уже здесь? – негромко спросил Гиммлер возникшего на пороге личного порученца, штандартенфюрера СС Брандта.

– Так точно. Обергруппенфюрер ждет.

Гиммлер болезненно поморщился, пытаясь вспомнить, о чем еще хотел спросить полковника-коротышку, но, так и не вспомнив, аристократическим движением руки позволил ему уйти, обронив:

– Приглашайте.

– Очевидно, вы решили, что ваше следующее задание будет связано с Россией? – поинтересовался Гиммлер у первого диверсанта империи, тем же величественно-ленивым движением руки отвечая на приветствие начальника полиции безопасности и службы безопасности Кальтенбруннера, и сразу же указывая ему место напротив подхватившегося штурмбаннфюрера. – Что вас направят вместе с русским генералом в тыл красных?

– Посылать меня в Россию вместе с Власовым бессмысленно, господин рейхсфюрер. Его слишком хорошо знают в высших армейских кругах. Но когда ваш адъютант сообщил, что в кабинете находится Власов, я, среди прочего, предположил, что речь может идти о разгроме штаба одного из советских фронтов. Или о похищении кого-нибудь из командующих.

– Кого, например? – заинтригованно поинтересовался Гиммлер. И Скорцени уже чуть было не пожалел, что подбросил ему идею о столь опасной авантюре.

– Неужели Рокоссовского, пострадавшего в свое время от Сталина и, наверное, затаившего обиду?

– Скорее, Жукова.

– Согласен, Жукова предпочтительнее, нежели Рокоссовского или Малиновского.

Оба рассмеялись: это напоминало некую словесную штабную игру на знание имен вражеских полководцев. Тем не менее Гиммлер тотчас же посмотрел на Кальтенбруннера, как бы молча, взглядом, советуясь с ним.

– Но если вдруг подобная идея действительно одолеет наши штабные умы?.. Вы, лично вы, Скорцени, согласились бы совершить нападение на штаб какого-либо из русских фронтов?

– Операция для группы немецких камикадзе?

– Не спорю, это был бы «полет без парашютов и с заправкой горючего в один конец». Но вспомним, сколько подобных «полетов» каждый день вынуждены совершать на всех фронтах наши войска, предпринимая сотни атак, контратак, наступлений и антипартизанских рейдов.

– Последовал бы приказ, господин рейхсфюрер. Добровольцы у нас найдутся. Вспомним, сколько их нашлось, когда понадобились пилоты-смертники для ракет «Фау-2». Тогда в «Отряд военных космонавтов» мы набрали более двухсот человек, оставив без удовлетворения просьбы еще стольких же парней из СС.

Гиммлер никак не отреагировал на эти аргументы обер-диверсанта. Он вообще не нуждался в каких-либо доводах. Сейчас он весь был погружен в неожиданно нахлынувшие диверсионно-романтические мечтания.

– А что если действительно забросить группу коммандос и похитить или убить маршала Жукова?

«Чтобы никогда больше ты не подбрасывал рейхсфюреру подобные идеи! – словно заклинание проговорил про себя Скорцени. – Дьявол тебя расстреляй, если ты еще хоть однажды решишься предложить ему нечто подобное, смертоубийственное. Любой диверсионный бред он готов воспринять, как тщательно разработанную операцию!» Однако вслух полувальяжно произнес:

– Если говорить честно, после операции по освобождению Муссолини меня больше занимает личность Сталина.

Гиммлер и Кальтенбруннер удивленно, нет, скорее всего, заинтригованно, переглянулись.

– Видите ли, Скорцени, – долго и старательно протирал стекла очков Генрих Гиммлер, – Россия – не Италия. При том способе жизни, который ведет «вождь всемирного пролетариата», и при его режиме охраны… – покачал он головой.

– Совершенно очевидно, что в данном случае речь скорее должна идти о покушении, – согласился Скорцени, взглянув при этом на Кальтенбруннера. Но тот продолжал удивленно поглядывать то на него, то на Гиммлера, все еще не решаясь вклиниваться в не совсем понятный ему разговор. Ко всему, он еще и плохо представлял свою роль в этой беседе.

– Значит, только о покушении? – не сумел рейхсфюрер скрыть своего разочарования. Сейчас он вновь начинал вести себя так, словно уже отдал приказ о нападении на Московский Кремль.

– Поскольку не думаю, чтобы похищение каким-то образом изменило ситуацию в России или на Восточном фронте, – неожиданно завершил свою мысль штурмбаннфюрер.

– В том-то и дело, – согласился Кальтенбруннер, решив, что и ему тоже пора вступить в разговор и высказаться. – Похищение Жукова, Василевского, да, по-моему, даже Сталина, на данном этапе уже мало что изменило бы в положении на Восточном фронте. Может быть, только придало бы русским ярости, да отразилось бы на судьбе тех наших генералов, которые оказались в русском плену.

Гиммлер удивленно взглянул на шефа Главного управления имперской безопасности.

– Объясню, что ни у фюрера, ни у меня пока что не возникало желания затевать подобные операции, – мрачно объяснился Гиммлер. – Разве что вы, Кальтенбруннер, бог и покровитель всех наших диверсантов, действительно вынашиваете какие-то конкретные идеи. Но это тоже не большой грех.

– Подобная роль, скорее, для Шелленберга, – невозмутимо отреагировал обергруппенфюрер.

– Мы же с вами, – взглянул Гиммлер на стоящие на камине часы, – пока что должны быть озабочены тем, что происходит не в столице нашего закоренелого врага, а в столице самого преданного друга, в Будапеште.

Рейхсфюрер выдержал паузу, достаточную для того, чтобы взглянуть на Кальтенбруннера и Скорцени. Его интересовала реакция. Она была. Оба покровителя диверсантов переглянулись и молча уставились на Гиммлера. Они ждали. Разъяснений, вопросов, наконец, приказов.

– В Будапеште? – простодушно переспросил Кальтенбруннер. Он, как никто другой, не терпел излишней дипломатии и недомолвок. – Хорти опять что-то затевает?

– Притом давно, – отрубил Гиммлер, не вдаваясь ни в какие объяснения по этому поводу.

«Я еще вернусь в этот мир! Я еще пройду его от океана до океана! – словно заклинание повторил Скорцени полюбившуюся ему фразу, смысл которой уже давно стал его кредо. – Будапешт – так Будапешт. Я не собираюсь мучиться терзаниями по этому поводу. Даже если вместо него была бы названа Москва».

– Господа, сегодня утром стало известно, что послезавтра состоится очередное совещание у фюрера.

– Зачастил он что-то, – проворчал Кальтенбруннер, давно утвердивший за собой право ворчать по поводу любых решений, в том числе и фюрера.

– Оно будет касаться положения дел в Будапеште. Не собираюсь упреждать и предрекать события. Но уверен: положение в Венгрии сейчас таково, что фюрер не решится обойтись без помощи службы безопасности.

– Не обойдется, – уверенно пробасил Кальтенбруннер. – Это невозможно.

– Кстати, вы должны знать, что фюрер остался крайне недоволен встречей с адмиралом Хорти, особенно тем, как вызывающе вел себя регент, уверовавший, что он волен выходить из союза с Германией, когда ему заблагорассудится, открывая путь русским войскам к сердцу Австрии.

– Возмутительно, – простудно прохрипел Кальтенбруннер.

– Вот почему высшему руководству рейха стало понятно, что ситуацию в Будапеште следует брать под свой контроль. Там должны быть другой правитель и другое правительство. При этом не обойтись без ваших коммандос, как любят величать своих парашютистов и диверсантов англичане.

– Мы готовы выполнить любой приказ, господин рейхсфюрер.

– До приказов пока что не дошло. Иное дело, что сегодня же вы получите извещение о вызове в ставку фюрера. Подготовьтесь к тому, что разговор пойдет о Венгрии. Сотрите пыль с венгерских досье, вспомните имена наших агентов и адреса явочных квартир. Соберите все, что касается адмирала Хорти, его сына, тоже Миклоша, или, как его еще называют, Николаса Хорти, и их ближайшего окружения. И еще, наройте все, что только возможно нарыть о нашем новом высокопоставленном друге – Ференце Салаши.

– Такой же негодяй, как и Хорти, – немедленно отрекомендовал его Кальтенбруннер. – Но есть одно достоинство: уже в течение многих лет мечтает стать венгерским дуче.

– Правильно замечено, Кальтенбруннер, – достоинство! В данном случае это его единственное, но крайне важное для нас достоинство. Так используем же его. Словом, я не хочу, чтобы вы предстали перед фюрером ничего не ведающими дилетантами.

– Благодарим, господин рейхсфюрер, – ответил Кальтенбруннер, как старший по чину. – Мы будем готовы.

«Агентура, связи, явки…» – попытался развить его наставление Скорцени, но запнулся на банальнейшем вопросе: «Чьи связи?» Ведь не собираются же его посылать в Будапешт для того, чтобы вылавливал пораженчески настроенных венгров, коммунистов и евреев?

Кстати, евреями там сейчас занимается команда оберштурмбаннфюрера Адольфа Эйхмана. Это по его части. Да и вообще, не хотелось бы поступать в распоряжение бригаденфюрера Эдмунда Везенмайера. Он для того и послан в Будапешт, чтобы лишить Хорти приятной возможности последовать примеру короля Румынии. Который не только почти без сопротивления капитулировал перед русскими, но и повернул оружие против своих недавних союзников.

«Неужели фюрер решится похищать Хорти небольшой группой диверсантов, не задействуя армейские части? – размышлял Скорцени. – Это будет непросто. Хорти – остающийся у власти, находящийся во дворце в королевской крепости, – это совсем не то, что арестованный Муссолини, пусть даже на вершине горы, в уединенном альпинистском отеле „Кампо Императоре“. Какие-то части в любом случае придется пускать в действие, в том числе артиллерийские и бронетанковые. Но при этом не доводить дело до немецко-венгерской войны».

– Да, штурмбаннфюрер, в этот раз речь пойдет о Будапеште, – зачем-то повторился Гиммлер. – Я не зря только что встречался с генералом Власовым. Создавая Русскую армию, мы постепенно будем перекладывать бремя Восточного фронта на согбенные в колхозных трудах и социалистическом соревновании плечи самих русских. Но только преданных нам русских.

– Вопрос, существуют ли таковые в природе? – проворчал Кальтенбруннер.

– Беда в том, Кальтенбруннер, что в природе существуют сами русские как таковые. Поэтому давайте не будем предаваться философским изысканиям, – суховато молвил Гиммлер. – Ваша задача – помочь власовцам наладить собственную службу безопасности, создать лагеря подготовки диверсантов и разведчиков, сформировать части, подобные СС.

Гиммлер навел стекла очков на Кальтенбруннера.

– Нам неминуемо придется взять на себя часть их проблем, – согласно кивнул тот. – Однако прежде следует детально обсудить все с Власовым и уполномоченными им людьми, которые будут заниматься проблемой службы безопасности РОА.

– Об организации подобных встреч позаботятся в Генеральном штабе вооруженных сил, – поднялся Гиммлер, давая понять, что их короткая встреча завершена.

Кальтенбруннер вопросительно взглянул на Скорцени, но тот красноречиво пожал плечами: он не знает, о ком конкретно из штабистов идет речь. К их счастью, рейхсфюрер успел перехватить взгляд обергруппенфюрера.

– Непосредственно этими вопросами будут заниматься, – заглянул рейхсфюрер в лежащий перед ним блокнот, – полковник фон Ренне и капитан Штрик-Штрикфельдт.

– Скорцени свяжется с ними, господин рейхсфюрер, – поспешил заверить его Кальтенбруннер.

– Кстати, советую ознакомиться с подготовленным капитаном Штрик-Штрикфельдтом специальным докладом о психологии русского человека вообще и русского солдата, в частности, который так и называется: «Русский человек». Брошюрки с его текстом разосланы недавно почти во все сражающиеся на Восточном фронте дивизии вермахта и во все лагеря военнопленных.

– Непременно ознакомимся, – почти клятвенно пообещал Кальтенбруннер, заставив Скорцени ухмыльнуться: уж он-то знал, какого труда стоит Кальтенбруннеру принудить себя прочесть что-либо, кроме приказов.

20

Вернувшись к себе, в Главное управление имперской безопасности, Скорцени сразу же приказал адъютанту Родлю срочно доставить ему материалы о ситуации в Венгрии и об имеющейся в районе Будапешта агентуре СД. И ровно через час все это лежало у него на столе. Но прежде чем увлечься чтением «венгерской хроники», оберштурмбаннфюрер попросил снова извлечь из его собственного архива досье на генерала Власова.

Солидную папку, которую ему вручили через десять минут, начинали «облагораживать» своими донесениями еще агенты абвера. Однако с тех пор, как в марте 1944 года диверсионный сектор военной секретной службы «Абвер II» отдела «Абвер – Заграница» перешел в непосредственное подчинение Скорцени, его диверсионному отделу управления зарубежной разведки СД Главного управления имперской безопасности, – папка стала одной из величайших ценностей «домашнего» архива обер-диверсанта.

Теперь это «приданое» оказалось как нельзя кстати. Скорцени понимал: как бы долго он и его люди ни занимались итальянскими, югославскими, венгерскими «интересами рейха», все равно главные события должны будут развиваться на Восточном фронте. И все основные «диверсионные атаки» фюрер обязан будет сконцентрировать на этом направлении. Встреча у Гиммлера, в присутствии генерала Власова, еще раз утвердила его в этой мысли.

Скорцени бегло просмотрел агентурные донесения разведки о действиях, настроениях и связях генерала Власова еще в те времена, когда, защищая Москву, он командовал 20-й армией. Первый диверсант империи уже знал, что Сталин считал Власова одним из наиболее талантливых своих генералов, и даже собирался назначить его командующим Сталинградским фронтом.

Этой информации Скорцени особенно долго не доверял, пока ее прямо или косвенно не подтвердили три пленных русских генерала. Да и донесения агентов, имеющиеся в этой папке, тоже каким-то образом подтверждали сию версию. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения: все равно ведь сталинградскую кампанию рейх сокрушительно проиграл.

Поэтому более основательно оберштурмбаннфюрер задержал взгляд на донесении разведотдела 18-й армии вермахта. В нем сообщалось, что 12 июля, в районе расположения немецких частей, у деревни Туховежи Оредежского района Ленинградской области, добровольно сдался в плен командующий 2-й Ударной армией русских, генерал-лейтенант Власов.

«С ним не было даже адъютанта? – обратил внимание Скорцени. – Только, как утверждают, личный повар? Ах, повар Мария… Мария Воротова. Ничего не скажешь, эскорт, достойный командующего ударной армией. Не много же нашлось в этой армии людей, готовых разделить взгляды своего командующего и пойти за ним в эти решающие часы».

Конечно же, сдача в плен была бы воспринята немецким командованием с куда большим доверием, если бы Власов привел с собой хотя бы нескольких офицеров штаба. Тогда, по крайней мере, можно было бы считать, что он действительно готовился к переходу на сторону вермахта, к совместной борьбе с большевизмом.

Но генерал этого не учел. Потому что на самом деле к переходу не готовился, а сдача в плен была продиктована обстоятельствами.

«Да, все верно, – согласился Скорцени, прочитав очередное донесение. – Он и не готовился переходить. Почти три недели бродил по лесам, а потом сдался офицеру разведки капитану фон Шверднеру, который к тому времени уже знал о блужданиях генерала Власова и шел по его следу. В любом случае, Власов не мог не сдаться. Вернись он к своим, Сталин бы его не пощадил».

Пробежав взглядом текст послания Власова, которое офицеры РОА передали в канцелярию Гитлера через гросс-адмирала Деница, Скорцени перевернул сразу целую кипу донесений и, немного полистав бумажки, наткнулся наконец на фамилию женщины, ради которой он, собственно, и затребовал «исповедальник» генерала Власова.

Это была Биленберг. Фрау Адель, она же Хейди фон Биленберг, вдова эсэсовского офицера.

21

Да, сколь ни странным это могло бы показаться, но во всем увесистом, разбухшем деле русского генерала Власова обер-диверсанта заинтересовали, прежде всего, донесения, связанные с немкой, истинной арийкой, вдовой погибшего на фронте офицера СС Аделью (Хейди) Биленберг. Причем заинтересовали значительно больше, чем донесения, связанные с деятельностью капитана Штрик-Штрикфельдта.

Самым странным и почти неестественным в этой амурной истории оказалось то, что фрау Адель не была «подставлена» русскому генералу ни гестапо, ни абвером. Никому из тех людей, что работали с Власовым, рассчитывали и ставили на него, просто в голову не пришло подсунуть ему какую-то разбитную немку, которая и решила бы проблему организации его личной жизни, и проблему постоянного влияния на него. А среди прочего, еще и подучила бы языку.

В санатории для офицеров СС, которым заведовала вдова Биленберг, побывали тысячи красавцев из отборных частей. Однако своенравная саксонка предпочла их всех русскому генералу. Причем самое удивительное, что инициатива этого сближения исходила от нее.

«А вообще-то, вся эта любовная интрига чем-то напоминает историю знакомства папы римского Пия XII со своей медсестрой, – вдруг открыл для себя Скорцени, вспомнив подготовку к несостоявшейся операции по похищению папы и связанные с нею „итальянские изыскания“».

– Ну что ж, для вдовы фронтового офицера, равно как и для жены русского генерала, выглядит она довольно сносно, – пробормотал оберштурмбаннфюрер, рассматривая фотографию худощавой белокурой женщины лет тридцати пяти. Прямой нос, пухлые губы, голубоватые глаза…

В конце концов, рассуждал дальше Скорцени, генерал не так уж и стар, всего сорок три года. И нет ничего удивительного в том, что он решил серьезно подумать о создании новой семьи, уже здесь, в Германии.

В этом действительно не было бы ничего такого, что могло бы заинтересовать службу безопасности, если бы не одно обстоятельство: брат белокурой Адели, штандартенфюрер СС, являлся одним из приближенных людей Гиммлера. Не столько по службе, сколько лично приближенных. Мало того, сама эта фрау была какой-то дальней родственницей… Гиммлера! Что само по себе крайне любопытно. И кто после этого поверит, что появление на арене этой белокурой арийки не являлось разработкой людей из штаба Гиммлера?

Скорцени вновь просмотрел все три донесения, в которых агенты – с разных позиций, разными суждениями – отмечали одно и то же: Фридрих фон Биленберг близко знаком с Гиммлером! Если допустить, что это действительно так, то следует признать, что операция проведена блестяще.

«А что, недурно! – подытожил Скорцени. – Хотелось бы, правда, знать, как этот роман с эсэсовской вдовой был воспринят соратниками Власова. Ведь далеко не все из них в восторге от фашистов-эсэсовцев, хотя и бредят единой и неделимой Россией без большевиков».

Тем временем Хейди вела свою «партию» без какого-либо понуждения со стороны, на свой страх и риск. Бывает же! Даже для капитана Штрик-Штрикфельдта, делившего с Власовым приятные дни санаторного блаженства, ее привязанность к русскому генералу оказалась полной неожиданностью. Мать Хейди, и та была сражена Власовым и сама настаивала на их браке. Что ж, теще всегда виднее.

– Родль, – обратился Скорцени к адъютанту, когда тот, заслышав звонок, появился в кабинете. – Вам известно что-либо о семейных делах нашего мятежного генерала?

– Если вы имеете в виду женитьбу, – почти мгновенно отреагировал Родль, – то от знакомого гестаповца мне стало известно, что на прошлой неделе состоялась помолвка.

Несколько мгновений Скорцени молча смотрел на адъютанта, держа пальцами уголок странички досье. Той, последней, на которой, вместо какой-то бессмыслицы, вроде того, что Власов встретился с бывшим белым генералом Шкуро, – нашли событие! – должна была красоваться запись о помолвке Власова и фрау Биленберг.

– Стареете, Родль. Не сообщить о таком событии своему шефу! А затем не отправиться к генералу с букетом цветов от Скорцени! Немыслимые вещи! – саркастически улыбнулся оберштурмбаннфюрер. – Непозволительные вещи происходят в нашем с вами ведомстве.

– Но еще более немыслимо и непозволительно, – что такое потрясающее событие не зафиксировано чиновниками от СД в «святом писании от генерала Власова», – довольно мрачновато заметил Родль, прекрасно понимая подтекст этой лихой бравады первого диверсанта империи, – которое вы сейчас держите в руках.

– Преступная оплошность.

– К слову, позволю себе заметить, что составление полнокровного досье на каждого генерала-перебежчика в функции стареющего адъютанта не входит.

– И это еще одна немыслимость, Родль. Досье генерала Власова мы вообще не должны выпускать из рук.

– Столь высоки акции этого русского?

– Мы не должны выпускать его даже во сне, Родль, – не слушал его Скорцени. – Даже во сне!

– Так оно и будет на самом деле, господин оберштурмбаннфюрер.

– Нет, вы не поняли меня, Родль. Я сказал, что к этому досье следует прикрепить специального сотрудника СД; буквально приковать его к досье Власова кандальными цепями. А если вдруг понадобится срочно сжечь эту папку, то сжигать следует вместе с прикованным сотрудником.

– Иначе тот не простит нам пренебрежения к его услугам, – согласился Родль, умеющий поддерживать самые мрачные шутки своего шефа.

22

В Мюнзинген, где находился только что созданный штаб еще не сформированной 1-й дивизии РОА, генерал Власов прилетел под вечер. Городок этот, располагавшийся в горной долине, в предгорьях Швабского Альба[72], казался тихим и полувымершим, однако никаких видимых следов войны здесь не обнаруживалось. Тихим и полусонным Мюнзинген, очевидно, был всегда, со дня своего основания. И даже появление на территории бывшего полкового городка егерей до полутысячи русских солдат ничуть не изменило ни ритма жизни провинциального Мюнзингена, ни самого восприятия его жителями пока еще далекой от них войны.

На небольшом запасном аэродроме, чья посадочная полоса устремлялась в сторону старинного замка «Лихтенштайн», его и начальника штаба РОА, генерал-майора Федора Трухина, встретила машина коменданта города, которому позвонили из штаба генерала Кёстринга[73]. Минут двадцать они петляли по дороге, старательно огибающей холмы и скалы предгорья, пока наконец не оказались в небольшой, застроенной двухэтажными особняками, долине, посредине которой, на куполообразном холме, молитвенно тянулся к небесам не провинциально величественный храм.

Но как раз в тот момент, когда он полностью открылся взору Власова, машина резко ушла влево, и вскоре перед русскими генералами предстала высокая каменная ограда, которая так и просилась, чтобы ей придали форму крепостной стены.

– Что за этой оградой располагалось до войны? – поинтересовался Власов у немецкого лейтенанта, который сидел рядом с водителем. – Неужели обычная воинская часть – и все?

– До недавнего времени за оградой действительно располагался полк горных егерей, – как-то неохотно ответил офицер комендатуры, до сих пор сохранявший молчание. – Но здесь же находился и центр альпинистской и горнолыжной подготовки. Немало его выпускников сражалось потом у вас, в России, на Кавказе.

– Центр куда-то перевели?

– Закрыли, а полк сначала направили во Францию, в горную часть Лотарингии, а затем перебросили на «Атлантический вал». Говорят, егеря показали себя истинными храбрецами, вот только гибли они в основном под ударами авиации.

– Слава богу, что не на Восточном фронте, – вполголоса, и уже по-русски проговорил Трухин. – А то жители городка ненавидели бы нас.

– На особую любовь рассчитывать тоже не приходится, – заметил Власов. – А вот тем, что здесь наверняка кое-что осталось от центра подготовки, надо воспользоваться.

– Если только не демонтировали его классы и полигон.

– Полигон находится в двух километрах отсюда, в горах, – неожиданно объяснил лейтенант на довольно сносном русском, чем очень удивил генералов. – И пребывает он в неплохом состоянии. Отличные, скажу вам, места, в которых хорошо готовить солдат к действиям в горных условиях. Советовал бы создать там учебный центр вашей армии.

– Откуда у вас знание русского? – суховато спросил Власов. То, что до сих пор лейтенант скрывал свое знание языка, не делало ему в глазах командарма чести.

– Мой прадед был русским офицером, который почему-то остался в Германии еще во времена Наполеоновских войн.

– Очевидно, дезертировал, – кисловато ухмыльнулся Трухин.

– Исключено, – резко оглянулся лейтенант, которому еще, наверное, не исполнилось и двадцати пяти. – Он был дворянином и храбрейшим офицером, о чем свидетельствуют высокие награды. Кстати, происходил из княжеского рода Трубецких. Ранение, любовь, тяга к Европе – это да, допустимо. Но только не дезертирство!

– Прошу прощения, – смутился Трухин. – Признаю, что вопрос оказался некорректным.

– Но в вашем положении – вполне оправданным, – неожиданно процедил офицер, намекая на дезертирство самого Трухина. – Кстати, мое происхождение спасло меня от Восточного фронта; очевидно, в штабе решили, что против русских воевать я буду плохо. Правда, оно не спасло от фронта в Сербии, где я был довольно тяжело ранен.

– Так почему бы вам как русскому офицеру не вступить в Русскую Освободительную Армию? – полушутя спросил Власов. Однако офицер ответил вполне серьезно.

– Если вам понадобится начальник или заместитель начальника учебного центра, я согласен буду служить там, с условием, что вы станете ходатайствовать о повышении меня в чине. Но в армию вашу, господин командарм, я вступать не буду. Как в свое время отказался вступить в организацию царских и белогвардейских офицеров, хотя меня агитировали представители генерала Краснова. Мой дед, отец, братья – все служили и служат Германии. Как офицер, я присягал на верность фюреру – и это окончательно.

– Но и добровольцы Русской Освободительной Армии тоже принимают присягу на верность фюреру. Можете убедиться, – протянул ему листовку с текстом присяги Трухин – текст утвержден фельдмаршалом Кейтелем.

– Вот как? Любопытно. Я, верный сын своей Родины, – вслух, с трудом, постоянно запинаясь и коверкая слова, принялся читать потомок князей Трубецких, – добровольно вступаю в ряды Русской Освободительной Армии и торжественно клянусь, что честно буду бороться против большевизма, за благосостояние своего народа. В этой борьбе, которая ведется на стороне немцев и союзных армий против всеобщего врага, я торжественно обещаю Адольфу Гитлеру – вождю и главнокомандующему освободительных армий, быть верным и абсолютно покорным. Я готов в любое время пожертвовать своей жизнью[74]. Действительно любопытно… – угасшим каким-то голосом подтвердил лейтенант.

– Так что, убедились, князь Трубецкой?

– Теперь моя фамилия звучит несколько иначе – Трубецкофф. Но дело не в этом. Здесь говорится – «быть абсолютно покорным». Вас эти слова не смущают?

– В любой армии мира… – начал было оправдывать эту формулировку Трухин, однако князь резко прервал его:

– Нет, господа, лично меня подобная присяга не вдохновляет. Даже притом, что все вы клялись быть верными и покорными Гитлеру.

– Вижу, вы не в восторге от политики и личности фюрера, – обронил Трухин. – Были связаны с теми, кто выступал против фюрера и пытался?..

– Не был, – еще резче прервал его Трубецкофф. – Но теперь я уже не уверен, что это делает мне честь, господа. Искренне говорю: не уверен.

– Я вспомню о вас, как только встанет вопрос об учебном центре РОА, – холодно пообещал Власов, после чего в машине воцарилось умиротворенное молчание. – Обязательно вспомню.

Упоминание о казачьем генерал-атамане Петре Краснове как-то сразу же вернуло его к беседам с начальником штаба Верховного главнокомандования фельдмаршалом Кейтелем и начальником Генштаба сухопутных войск генерал-полковником Цейтцлером. Оба они настоятельно советовали руководству РОА вести переговоры с Красновым, Шкуро и другими белыми генералами по поводу создания единой Русской армии. Хотя к тому времени Власов уже знал, что «беляки» в большей части своей были против такого единения с бывшими красными. Причем кое-кто из белых, следуя примеру генерала Деникина, отказавшегося возглавить прогерманское войско своих соотечественников, вообще был против сотрудничества с гитлеровцами.

23

Как только Родль вышел, Скорцени сразу же решил, что курортным романом прелестной Хейди, уже видящей себя в роли жены нового правителя освобожденной России, он займется чуть позже. Самое время еще ближе познакомиться с с другим русским генералом – неким Шкуро.

Дело в том, что этот белый казачий атаман решил мириться с бывшим «краснопером». На первый взгляд, ничего странного: их вполне могла помирить ненависть к коммунистам, ибо ничто так не сближает, как общая ненависть. Для Скорцени не было тайной, что на этой почве уже произошли слияния «платформ» тех русских эмигрантов, кто в Гражданскую яростно отстаивал возрождение монархии, и тех, кто с не меньшей яростью выступал против, полагаясь на Временное правительство. Кто признавал только «единую и неделимую Россию», в составе которой права инородцев были бы сведены к одному-единственному праву – жить в ее пределах; и кто выступал за их широкую автономизацию.

И потом, неясно было, является ли генерал-лейтенант Шкуро гонцом от вождя русского белоэмигрантского движения генерала Краснова, или же решил представлять свою собственную «вольницу», объединяющую автономистов Дона и Кубани?

Только теперь оберштурмбаннфюрер понял, что слишком легкомысленно отнесся к сообщению об этой встрече двух генералов. Об амурных делах Хейди Биленберг ему в любом случае еще такого насообщают! А кто поведает, о чем совещались-плакались друг другу во френч эти несостоявшиеся правители России, ее недоученные степные бонапарты?!

О самом генерале Шкуро штурмбаннфюрер уже знал немало. Но из донесений, имеющихся в «досье Власова», ничего нового о генерал-лейтенанте белой армии Шкуро выудить не удалось. Если только не принимать во внимание факты, подтверждающие, что этот вечно мятежный генерал очень близок теперь к бывшему атаману белоказаков Петру Краснову. Но кому в русских кругах это не ведомо?

А вот то, что, после июльского покушения «валькирийцев» на Гитлера он стал активно обхаживать генерала фон Паннвица[75], командира казачьей дивизии, воюющей ныне в Югославии, – действительно заслуживает внимания. И еще в коротенькой справке к донесению указывалось, что после подавления путча «Валькирия» казачья дивизия под командованием фон Паннвица перешла в личное подчинение рейхсфюрера Гиммлера и переименована в «корпус СС».

Прочтя об этом, Скорцени, все еще мало сведущий в тонкостях бытия казачьих частей, снова насторожился: «казачий корпус СС»?! Какая прелесть! В этом есть что-то похожее на его, Скорцени, давнишнюю, подброшенную Шелленбергу идею – предложить Гиммлеру сформировать дивизию СС из пленных красных комиссаров. Тех самых, которых, согласно «Приказу о комиссарах», следовало расстреливать на месте.

Напрасно Шелленберг воспринял его предложение всего лишь как шутку. Одну из туземных частей СС действительно можно было сформировать из бывших комиссаров. Подумать только, какой пропагандистский резонанс это имело бы во всем мире!

Однако со Шкуро командарм Власов встречался явно не по этому поводу. Не успела дивизия Паннвица перевоплотиться в эсэсовский корпус, как главный штаб войск СС решил создать особый казачий резерв, командовать которым было поручено все тому же генералу Шкуро, предусмотрительно успевшему сдружиться с фон Паннвицем.

Возможно, Власов только потому и встречался со Шкуро, что знал: Паннвиц тоже находится в очень близких отношениях с Гиммлером. А ему так хотелось вырвать казаков из-под командования штаба войск СС и присоединить к своей Русской Освободительной Армии.

«Правда, в этом „сватовстве“ добиться успеха будет куда труднее, чем в случае с фрау Хейди Биленберг», – напророчествовал генералу оберштурмбаннфюрер Скорцени.

– Здесь материалы о Хорти, – развеял его мечтательную улыбку Родль, положив на стол новую папку. – Извините за задержку. Только что доставили.

– Опять этот Хорти! Каждый раз, когда я пытаюсь полюбоваться прелестями «вдовы», вы, Родль, немедленно подсовываете мне кого-то из провинциальных фюреров: не Муссолини, так Тисо, не Антонеску, так Хорти!

– Служба, господин оберштурмбаннфюрер.

– Но к Власову… к Власову мы еще вернемся, Родль.

24

– Командир формирующейся 1-й дивизии РОА полковник Буняченко, – как положено, представился хозяин дивизионного городка, хотя Власов уже был знаком с ним.

Этот среднего роста, кряжистый мужик, крестьянский сын из какой-то глухой курской деревеньки, успел повоевать в Гражданскую, окончить Академию имени Фрунзе и встретить войну командиром 59-й стрелковой бригады, которую принял, когда она имела лишь чуть больше трети своего состава. А еще Власов знал, что полковник Сергей Буняченко в плен не сдавался, а был захвачен румынской разведгруппой после того, как почти вся его бригада полегла под непрерывными ударами танков, артиллерии и авиации противника.

Однако эта строка из его фронтовой биографии смущала только Кёстринга да Кейтеля, но не командарма РОА. Наоборот, армейская судьба Буняченко[76] очень напоминала его собственную судьбу.

– Меандров, а также Мальцев со своими асами, уже здесь?

– Так точно. А также генералы Закутный, Малышкин и Благовещенский, подполковник Шатов и несколько других офицеров. Иметь командирами двух эскадрилий Русской Освободительной Армии двух Героев Советского Союза – это чего-то да стоит! Уже хотя бы в чисто пропагандистском плане. Но сразу же просил бы подчинить авиаторов штабу моей дивизии. Это улучшит взаимодействие.

– Исключено, – резко ответил Власов. – Немцы дают добро уже даже на формирование трех дивизий, хотя по третьей вопрос еще не решен. Но в любом случае эскадрильи будут находиться под командованием полковника Мальцева, который недавно назначен командующим военно-воздушными силами РОА.

– Вряд ли мы успеем сформировать три дивизии. Тут дай бог одну по штатам военного времени укомплектовать.

– Сам об этом думаю, однако немецкий генералитет о подобных настроениях знать не должен.

– Понимаю: пока генштабисты делают вид, будто у них на фронтах все относительно хорошо, мы будем делать вид, что верим, будто их армия все еще непобедима.

Власов недовольно покряхтел, однако промолчал. Он считал, что право на скептические оценки положения гитлеровской армии имеет только он, все остальные обязаны играть в ту игру, которую им предлагают фюрер и Геббельс.

Прежде чем войти в комнату, в которой собрался костяк армии, Буняченко завел Власова и начальника штаба в свой скромно обставленный кабинет, в котором еще несколько месяцев назад ютился исчезнувший где-то в районе «Атлантического вала» командир егерского полка. Там комдив достал бутылку «Наполеона», из тех, которые привез с собой из Франции, и наполнил рюмки.

– За формирование 1-й дивизии как основы Русской Освободительной Армии, господа! – провозгласил он тост на правах хозяина.

– Это правда, что русские батальоны прекрасно проявили себя во Франции?

– Там они держали фронт против англичан и американцев, а это не то же самое, что воевать против своих, русских. Особенно хорошо зарекомендовали себя русские летчики, совершавшие налеты на Англию и прикрывавшие «Атлантический вал». Некоторые бойцы русских добровольческих подразделений прямо говорили мне, что против своих, русских, сражаться вряд ли решились бы. А так получается, что сражаются-то они против врагов России, против империалистов, пусть даже и объявивших себя на какое-то время ее союзниками.

– Так что вы предлагаете, чтобы и мы со своей первой дивизией РОА тоже просились на Западный фронт? – вмешался в их разговор начштаба армии Трухин.

– Это было бы неплохим решением «русского вопроса», – уклончиво заметил Буняченко.

– Нет уж, не для того мы формируем свою Освободительную армию, чтобы терять лучшие силы на западных фронтах!

– Однако поверьте, профессор, что для боевых действий на «русском фронте» наших солдат нужно очень хорошо готовить идеологически. Да и психологически – тоже.

– Какой-то процент солдат, естественно, отсеется.

– Значительный процент, смею вас заверить.

– Но когда остальные убедятся, что даже после добровольной сдачи в плен советским войскам коммунисты их не пощадят, – присмиреют и будут воевать, как положено солдатам РОА.

Буняченко не стал возражать, однако командарму показалось, что убедить его в своей правоте Трухину так и не удалось. При этом он прекрасно понимал, что комдив пока еще несуществующей дивизии[77] отдает себе отчет в том, как настроены многие бывшие пленные, наивно полагавшие, что добровольной сдачи в плен советским войскам будет достаточно для их помилования.

Встретившись с командным составом армии, Власов вкратце доложил о своих переговорах с Гиммлером, Кейтелем и Герингом, а также сообщил, что для вооружения 1-й дивизии Буняченко Генштаб вермахта выделяет двенадцать танков Т-34, захваченных в боях с Красной Армией, сто орудий различного калибра, достаточное количество снарядов, автомашин, пулеметов и автоматического оружия. То есть по своему вооружению дивизия РОА не будет уступать самым отборным дивизиям СС.

После этого он представил в качестве командира 2-й дивизии РОА, к формированию которой еще только нужно будет приступать, бывшего комдива Красной Армии полковника Григория Зверева[78], и вкратце пересказал то, что услышал о положении на фронтах и международной политической обстановке от вермахтовских штабистов. Только после этого командарм предложил каждому из присутствующих «доложить о своей деятельности на вверенном ему участке». И первым предоставил слово полковнику Мальцеву.

– Господин командующий, господа генералы и офицеры Русской Освободительной Армии, – начал Мальцев хорошо поставленным голосом опытного оратора. – Докладываю, что на днях я встречался с представителем рейхсмаршала Геринга, генералом Ашенбреннером[79]. Генерал уведомил меня, что Геринг разрешил проводить агитацию в лагерных бараках, в которых содержатся пленные советские летчики. Как известно, раньше летчики были на особом учете командования люфтваффе, и оно не позволяло использовать русских летчиков-добровольцев где-либо, кроме своих авиачастей.

– Однако теперь рейхсмаршал прекрасно понимает, – воспользовался заминкой в его докладе начштаба РОА Трухин, – что русские летчики будут сражаться в одном небе с немецкими асами, против общего врага – советских коммунистов.

Мальцев выслушал его с непроницаемым лицом, затем болезненно как-то поморщился и уже иным, слегка поугасшим, голосом продолжил:

– Но дело даже не в этом. Ашенбреннер заявил, что Геринг согласен передать нам порядка пяти тысяч бывших красных авиаторов, которые пока что служат в люфтваффе или заняты на всевозможных вспомогательных аэродромных работах. Рейхсмаршал согласен пойти на это, хотя части люфтваффе и так ощущают недостаток в живой силе. Особенность отбора этих людей заключается в том, что все они являются бывшими пилотами или авиационными техниками, имеют опыт хоть какой-то службы в авиачастях.

– Обладая пятью тысячами авиационных военнослужащих, мы вполне можем говорить о зарождении военно-воздушных сил РОА, – просветлело лицо Власова. – Правда, пока что нам обещают поставить самолеты только для двух эскадрилий. Или, может быть, ситуация изменилась и немцы расщедрятся на третью?

– Пока только на две, – развел руками Мальцев. – Заверяя при этом, что все наши наземные операции будут поддерживаться с воздуха пилотами люфтваффе. Первые шесть самолетов уже поступили. Эскадрильей ночных бомбардировщиков поручено командовать бывшему Герою Советского Союза капитану Сергею Бычкову, – указал Мальцев на приземистого, ладно сбитого парня, уже облаченного во франтовато подогнанный мундир офицера люфтваффе.

– Почему «бывшему Герою Советского Союза»? – мягко возразил Власов. – Просто Герою Советского Союза. Я специально оговаривал этот вопрос с представителями Генштаба и штаба люфтваффе. Они гордятся тем, что на сторону Великой Германии переходят не только «трусы и предатели», как об этом трубит советская пропаганда, но и настоящие русские асы, отмеченные звездами героев. Свои награды они заслужили в боях.

– Прошу прощения, о таком подходе я не знал, – повинился «русский Геринг», как уже называли его в частях РОА.

– Вы полны решимости сражаться за свободную, демократическую Россию, капитан? – обратился Власов к комэску Бычкову.

– Так точно. За свободную Россию – согласен.

– Но если совесть подсказывает, что вы пока еще не готовы к такой миссии, лучше сразу откажитесь от командования. Это будет по-офицерски. Мы не станем упрекать вас. Определим вам другое место службы.

– Я уже принял присягу на верность РОА.

При этих словах все почувствовали себя неловко, вспомнив, что каждый из них в свое время уже принимал присягу на верность Компартии большевиков и Красной Армии, однако же отрекся от нее.

– Понятно. Я верю вам, – поспешно пробубнил Власов. Но, уловив тягостность молчания всех остальных, Бычков в тон командарму пробубнил:

– На этот раз – окончательно.

– Понимаю, тяготят воспоминания о том, что вы уже однажды принимали красноармейскую присягу, – уловил их настроение командарм. – Однако это не должно парализовать вашу волю. Таковы обстоятельства. Разве вам не известно, советский маршал Жуков, в прошлом унтер-офицер царской армии, сначала принял присягу на верность царю, затем на верность Временному правительству, а потом уже – на верность партии и советскому строю. И ничего, никакие угрызения совести его не терзают. Причем таких в Красной Армии служит сейчас десятки тысяч.

– А ведь действительно, к чему эти наши моральные стенания?! – облегченно выдохнул кто-то из присутствующих, и сразу же все заметно взбодрились. – Командарм прав.

– Кстати, этот пример следует использовать в пропагандистской работе в лагерях военнопленных, – поддержал его генерал Трухин.

– Как вы знаете, кроме ночных бомбардировщиков, – опять лихо взял инициативу в свои руки полковник Мальцев, – у нас еще будет эскадрилья истребителей, командовать которой приказано Герою Советского Союза старшему лейтенанту Борису Антилевскому.

– Я буду сражаться, как полагается, – сразу же упредил вопрос командарма комэск-истребитель. – И пилотов в эскадрилью подберу таких же.

Власов поднялся из-за стола и нервно прошелся по комнате, гулко вышагивая, почти маршируя, по дубовому паркету.

– Я не случайно спросил вас, господа комэски, о готовности служить в авиации, готовности командовать эскадрильями. Немецкое командование уведомило меня о печальном опыте вербовки дважды Героя Советского Союза капитана Байды, который был сбит в сорок втором и согласился служить пилотом люфтваффе. При первом же вылете для бомбежки английского города Ковентри, он, не сбросив ни одной бомбы, посадил свою машину и сдался англичанам. А теперь, как стало известно, служит в американской авиации[80]. Представляете, каково мне было узнать об этом?!

– Не хотелось бы, чтобы мы опозорили наши ВВС подобным предательством, – сокрушенно покачал головой Мальцев. И командарм поверил, что чувство горести, которое отразилось на лице Мальцева, является искренним.

У Власова было особое отношение к этому человеку. Он знал, что после оккупации немцами Ялты бывший начальник санатория полковник авиации Мальцев возглавил управу этого города. Ничто не мешало ему спокойно отсидеться в «хлебном» кресле мэра, а затем эмигрировать в Германию, однако, узнав из листовок о зарождении «власовского движения», он загорелся желанием присоединиться к нему. Но прежде чем прибыть в ставку РОА, он лично составил обращение к советским летчикам, в котором призывал их переходить на сторону Русского освободительного движения генерала Власова, а затем несколько раз обращался по радио к жителям Ялты и всего Крыма с призывом поддержать «русских освободителей».

Оставив пост мэра, бывший военный летчик Мальцев обратился к немецкому командованию с предложением создать «Восточную эскадрилью» из бывших советских летчиков. С этой же идеей он и прибыл в штаб Русской Освободительной. Поэтому Власов вполне обоснованно считал, что с командующим ВВС ему и всему освободительному движению явно повезло.

– А будет ли у вас на вооружении хотя бы один транспортный самолет? – обратился к «русскому Герингу» бывший заместитель начальника штаба 6-й армии Михаил Меандров.

– Транспортной авиации у нас, к сожалению, нет, – ответил тот. – Пока нет.

– Если мы хотим по-настоящему разворачивать освободительную борьбу в России, то, прежде всего, должны готовиться к диверсионно-партизанским методам войны в тылу красных. А значит, нам понадобятся самолеты, которые бы забрасывали наши группы в дальние районы страны. По этому поводу у меня появились кое-какие соображения, в свете того, о чем мы с вами уже говорили, господин командарм.

– О ваших «диверсионных планах» мы поговорим отдельно, – успокоил его Власов. – Тем более что предварительные переговоры по этому вопросу у нас уже состоялись. Вы хотите еще что-то сказать? – заметив, как Мальцев вновь пытается обратить на себя внимание.

– Как видим, основы наших Военно-Воздушных сил уже заложены. Однако при формировании эскадрилий, особенно при получении боевых машин и запчастей к ним, возникают серьезные проблемы. Поэтому генерал Ашенбреннер считает, что вам, господин командующий, необходимо встретиться с рейхсмаршалом Герингом, чтобы окончательно узаконить все эти процессы. В том числе и службу самого генерала Ашшенюреннера в качестве официального представителя Геринга при штабе нашей армии.

Выслушав это, Власов тяжело, почти горестно вздохнул. Уж он-то знал, что такое пробиваться на прием к очередному фашистскому бонзе.

– Встретиться необходимо, согласен, – признал он. – Однако к такой встрече следует основательно готовиться.

– Уже завтра мы с генералом Ашенбреннером займемся этим.

25

После того как почти все присутствующие заверили командарма в готовности сложить свои головы на алтаре Отечества, в комнату неожиданно вошел дежурный офицер и сказал, что его просят подойти к телефону. Звонят из Берлина, из штаба рейхсфюрера СС Гиммлера.

Власов победно взглянул на подчиненных, давая понять, что теперь с ним считаются в наивысших сферах рейха, но в это время послышался высокомерный голос доселе упорно молчавшего генерала Жиленкова:

– Хотят уведомить командарма о проведении конгресса народов России.

Власов недобро взглянул на него, как на зазнавшегося выскочку. Точно так же взглянули на него Трухин и Мальцев, однако святость тайны общения командарма с самим рейхсфюрером СС уже была нарушена. К тому же непонятно было, почему вдруг Жиленкову известно об этом конгрессе больше, чем самому вождю движения.

Вот уже в течение года Власов отстаивал свое исключительное право на общение с высшими иерархами рейха, как право первой брачной ночи. Поэтому в комсоставе РОА прекрасно знали, что всякую попытку кого-либо из русских генералов или старших офицеров вступить в подобный контакт без его ведома Власов жестко пресекает, воспринимая ее, как попытку посягнуть на святая святых в его Освободительном движении.

Тем временем легко ранимый, а потому обескураженный, вождь извинился и вышел. А когда вернулся, все обратили внимание, что он гримасно улыбается и нервно вытирает платочком вспотевшие от волнения руки.

– То, чего я так ждал и чего добивался, наконец-то свершается, – не стал он томить души своего комсостава. – Наше движение приобретает всеевропейский масштаб. Только что мне сообщили, что руководство дало принципиальное согласие на проведение в скором времени конгресса представителей освободительных движений различных народов России[81]. Цель этого конгресса – создать Комитет освобождения народов России, в который войдут не только представители Русского освободительного движения, но также украинских, прибалтийских, белорусских, кавказских и прочих национальных движений и воинских формирований. По существу, мы сформируем своеобразное правительство России в эмиграции. И очень важно, что к проведению этого конгресса мы с вами придем, уже имея за плечами Освободительную Армию, пусть даже в ее зачаточном состоянии.

Едва он произнес это, как генерал Георгий Жиленков подхватился и зааплодировал. Кое-кто поддержал его, но слишком уж несмело; люди попросту не успели осмыслить важность сказанного командармом.

– И еще одно очень важное для нас известие. Гиммлер сообщил мне: в принципе он и командование вермахта согласны с тем, что мы можем рассчитывать и на формирование третьей дивизии РОА. Я тотчас же уведомил его, что назначаю командиром 3-й дивизии генерал-майора Шаповалова[82], – указал он рукой на скромно сидящего в дальнем ряду, у окна, бывшего командира 320-й стрелковой дивизии Красной Армии.

– Благодарю за доверие, господин командующий, – медлительно и, как показалось Власову, не очень охотно, поднялся тот со своего места. – Хотя и понимаю, что здесь есть генералы поопытнее, а может, и поудачливее меня.

– Успокойтесь, – осадил его начштаба Трухин. – Мы все взвесили. Не одна ваша дивизия полегла в первые месяцы войны, так что все мы в той или иной степени «удачники».

Власов хотел как-то прокомментировать их диалог, но здесь вновь возник Жиленков, который словно бы испугался, что теперь все внимание может быть переключено на очередного счастливчика.

– Если позволите, господин командарм, я хотел бы сказать несколько слов по поводу приближающегося события.

Власов не произнес ни «да», ни «нет», однако Жиленков уже вышел в центр комнаты, и возвращать его на место было неудобно.

К тому времени, когда немцы еще только сватали Власова в командармы, Жиленков уже мнил себя одним из руководителей «Русского движения» и его идеологом. До войны он был первым секретарем одного из городских райкомов партии Москвы и даже избирался членом Московского горкома ВКП(б), а в плен под Вязьмой сдался еще в 1941 году, будучи членом Военного совета 32-й армии. Правда, скрыв при этом свое настоящее имя и свой армейский чин.

Для Власова не было тайной, что до мая 1942 года Жиленков служил водителем в 252-й пехотной дивизии под фамилией погибшего красноармейца Максимова, документами которого предварительно запасся. И как водитель характеризовался положительно. Отсюда, кстати, и пошла его кличка «Шоферюга».

Вот только самого Жиленкова судьба «шоферюги» не устраивала. Решив, что он уже достаточно искупил свою вину перед рейхом за баранкой армейского грузовика, он легализовался, представ перед немецким Генштабом с «Планом создания на оккупированной вермахтом территории русского правительства, которое бы занялось организацией борьбы против советской власти в России». И даже нашел своего покровителя в лице полковника Генштаба барона фон Ренне.

До создания правительства, в котором Жиленков уже видел себя премьером, дело не дошло, однако по генштабистским бумагам, а также по досье абвера и СД, генерал Жиленков все же проходил как один из возможных претендентов на роль лидера Русского освободительного движения. Как бы там ни было, а он уже хорошо был известен Гиммлеру, Кейтелю и Геббельсу; с ним не раз консультировались по различным «русским вопросам» высокопоставленные чины абвера и Министерства восточных территорий.

Пользуясь покровительством влиятельного полковника Генштаба, барона фон Ренне, он настоятельно пробивался то к Геббельсу, то к Герингу, и даже помышлял о встрече с фюрером. И вот теперь Жиленков болезненно ощущал, что присутствие Власова постепенно снижает его акции в глазах немецкого руководства.

– Господа, хочу заверить вас, – отлично поставленным голосом «трибуна» заговорил Жиленков, – что конгресс русских сил станет событием общеевропейского масштаба, последствия которого будут сказываться уже в послевоенном мире. По личному заданию Гиммлера я занимаюсь подготовкой текста Манифеста этого конгресса, который будет обращен ко всем народам Советского Союза.

– Разве командарм уполномочивал вас связываться по этому вопросу с Гиммлером? – неожиданно послышался густой бас генерала Благовещенского.

– Это офицеры из штаба Гиммлера вышли на меня! – мстительно улыбнулся бывший партработник. – Что же касается вас, господин Благовещенский… Пора бы уже привыкнуть к тому, что ко мне, как к одному из зачинателей нового Русского освободительного движения, много раз обращались за советами и поддержкой из самых высоких сфер рейха. Ценят, знаете ли…

– И все же скромнее бы вам, Жиленков, скромнее… – проворчал бывший начальник училища противовоздушной обороны Наркомата Военно-Морского флота.

Однако никакого впечатления на Жиленкова этот выпад не произвел. Уже в который раз он давал понять всему русскому генералитету: не волнуйтесь, как только Власов дискредитирует себя, вы тотчас же получите в моем лице нового вождя. И, конечно же, более достойного.

– Мы будем исходить из того, что костяком Новой России станет союз славянских народов, а потому и проведение конгресса планируем в Праге, одном из древних центров славянства[83]. В городе славянского единения.

Власов недовольно покряхтел – его задевало то, что даже о месте проведения конгресса, которое, как считал командарм, все еще не было определено, он узнаёт позже Жиленкова, да к тому же из его уст. Хотя и на сей раз прервать Жиленкова командарм не посмел, однако же и стоять рядом с ним тоже счел неудобным. Вернувшись за стол, он начал лихорадочно листать подаренную ему Штрик-Штрикфельдтом записную книжку, словно бы собирался тотчас же звонить Гиммлеру и выяснять правильность слов генерала Жиленкова.

– Конгресс должен создать Комитет освобождения народов России, – безмятежно продолжал тем временем бывший член Московского горкома партии, – которому будут подчиняться не только дивизии РОА, но и русские казачьи части генерал-лейтенанта Петра Краснова. Кстати, сегодня среди нас есть и представитель казачества полковник Кононов, который назначен командиром 102-го казачьего полка вермахта.

– Так точно, – поднялся со своего места моложавый на вид, но уже отмеченный ранней сединой казак, заметив, что Власов оторвался от своей записной книжки и лихорадочно отыскивает его взглядом.

– Это хорошо, что вы присутствуете здесь, – глухим, угнетенным голосом проговорил командарм, – но плохо, что меня не поставили об этом в известность.

– Мое упущение, – подхватился комдив Буняченко. – Обязан был предупредить вас.

О Кононове, тогда еще майоре Красной Армии, Власов впервые услышал в конце августа или в начале сентября сорок первого. Участник Финской войны, награжденный орденом Красной Звезды за бои в окружении, этот офицер повел большую часть своего полка в плен, вместе с командирами и комиссаром. Но самое удивительное, что, убедив офицеров полка и добрую тысячу своих солдат сдаться немцам, Кононов повел их в плен с развернутым знаменем. А пораженному этой картиной генералу сразу же заявил, что, «вместе со своими солдатами, желает сражаться против ненавистного русскому народу сталинского режима».

Тогда, в сентябре сорок первого, Власову казалось, что описанная в немецкой листовке сцена сдачи полка при развернутом знамени – обычная пропагандистская выдумка, и только здесь, в Германии, убедился, что на самом деле все это правда. Оставленный для арьергардного прикрытия отхода дивизии, полк Кононова действительно пошел сдаваться в плен, хотя боевая обстановка не вынуждала его к этому.

Власов понимал, что сам он тоже выглядит в глазах миллионов русских, особенно в глазах советского генералитета, предателем. Тем не менее простить «герою Финской» Кононову[84] того, что, оставленный прикрывать отход дивизии, он откровенно предал ее и повел солдат в плен вместе со знаменем полка, – он не мог. Слишком уж это выглядело по-предательски.

Однако Жиленков мукам сомнений не предавался. Его уже захлестывала стихия общественной деятельности.

– Уже сейчас предполагается, – продолжил он свою речь, – что отдел управления казачьими войсками КОНРа возглавит белогвардейский генерал Татаркин, прекрасно знающий особенности и белого, и монархического движений русских сил в Европе и США.

Чем дольше говорил Жиленков, тем очевиднее становилось его ораторское и идеологическое превосходство над Власовым.

– Как по-писаному чешет, райкомовская его душа! – прохихикал известный весельчак генерал-майор Закутный, который в свое время командовал стрелковым корпусом, будучи в прошлом самым старшим по должности командиром Красной Армии, после командарма Власова.

Однако он единственный из всех присутствующих ни на какую особую должность не претендовал, довольствуясь тем, что и на фронте уцелел, и в плену выжил, а теперь вот еще и так неплохо устроился. Этот человек умел радоваться тому, чем обладал и чем наградила его судьба, поэтому, наверное, чувствовал себя самым счастливым из всего комсостава Русской Освободительной.

26

Когда Жиленков наконец завершил свою речь, Власов счел совещание скомканным и часть участников его отпустил, а начштаба Трухина, а также Мальцева, Малышкина и Меандрова, пригласил в отведенный ему кабинет. Однако по дороге туда Власова догнал генерал Шаповалов. Своему по-крестьянски грубоватому, кирпичного цвета лицу он пытался придать вид истинного благородства, вот только получалось это у пролетарского генерала крайне плохо.

– Еще раз, теперь уже лично, хочу поблагодарить за назначение меня на пост командира дивизии, господин командующий армией.

– Ну, за это вы должны благодарить офицеров немецкой разведки, да еще генерала Кёстринга, на которого они нажали, – вполголоса произнес Власов, увлекая комдива к ближайшему окну-бойнице. – Как видите, и теперь, в нелегкие для себя дни, в абвере все еще не забывают об одном из своих перспективных агентов.

– Значит, ветер все еще веет оттуда? – ничуть не смутился Шаповалов.

– Оттуда, генерал-майор, оттуда.

– И давно вас уведомили о моем сотрудничестве с немецкой разведкой?[85]

– Понимаю: все же лучше командовать дивизией РОА, – не стал отвечать на этот, явно излишний, вопрос Власов, – чем какой-нибудь заранее обреченной разведгруппой где-нибудь в районе Тулы.

– Если понадобится, я согласен идти во главе группы, хотя и считаю, что…

– Только избавьте меня от своих философствований, генерал, – отмахнулся Власов. – Всё, вы свободны.

Второе, секретное, совещание командарм начал уже без Шаповалова, с участием лишь Мальцева, Трухина и Меандрова, а также присоединившегося к ним в последние минуты генерала Малышкина, который возглавлял контрразведку и службу безопасности РОА.

– Здесь, в узком кругу высшего командного состава РОА, могу сказать, что война, которая завершается сейчас в Западной Европе, это уже, по существу, не наша война, – начал свое выступление Власов, скрестив руки на груди и прохаживаясь взад-вперед за спинкой кресла, вдоль стены, украшенной портретами фюрера и императора Фридриха I.

– Вы правы, – поддержал командарма начальник штаба РОА, – война уже, собственно, не наша.

– Конечно, она истощает людские и технические ресурсы Красной Армии, облегчая нам, в какой-то степени, основную задачу. И уже хотя бы поэтому мы будем принимать участие в заключительных боях и битвах ее. Однако истинная цель наша заключается в том, чтобы сохранить боеспособные силы РОА, вобрать в ее ряды как можно больше бывших военнопленных, белогвардейцев и остарбайтеров. Пользуясь тем, что основные силы красных будут отвлечены боями в Западной Европе, мы уже сейчас должны разворачивать партизанско-повстанческую борьбу в глубинных районах России.

– Причем делать это следует как можно скорее и интенсивнее, – на сей раз воспользовался его паузой уже генерал Малышкин.

– С этой целью в ближайшее время будет создана специальная разведшкола РОА, с тем чтобы мы могли готовить свои кадры вне сети немецких разведывательно-диверсионных школ. Кроме того, я намерен обратиться к командованию вермахта с просьбой передать в наше ведение несколько сотен опытных диверсантов из числа русских, причем желательно из тех, которые уже имеют опыт работы в тылу красных. С такой же просьбой мы обратимся и к белоказачьему генералу-атаману Краснову. Всеми полномочиями по развертыванию этой борьбы временно наделяется полковник, уже представленный к чину генерал-майора, Михаил Меандров. Ему также поручено разработать план начального этапа самостоятельной борьбы РОА.

Власов остановился и вопросительно взглянул на Меандрова.

– Я готов, господин генерал-полковник. Чувствую, что разведывательно-диверсионное направление – это как раз моя стихия.

Власов слегка поморщился. Он не любил, когда вспоминали о его чине, полученном из рук Гитлера. И только осознание того, что права на чин, полученный из рук Сталина, он уже тоже давно лишен, удерживало командарма от каких-либо замечаний по этому поводу.

– Предполагаю, – поднялся Меандров, – что надо провести высадку нескольких авиадесантов в глубоких тылах советской территории, где мало войск, нет милиции, почти не действуют НКВД и СМЕРШ, а значит, у десантников будет время освоиться, частично легализоваться, создать партизанские базы и обрасти надежными людьми из местных жителей. Сделать это следует зимой, чтобы к весне следующего года, когда Красная Армия основательно втянется в боевые действия на территории Венгрии, Австрии и собственно Германии, мы уже имели несколько надежных повстанческих очагов.

– Стратегически все это верно, – одобрил Власов. – Начинать следует зимой, чтобы затем, в течение всего теплого времени года, вести полномасштабные партизанские действия.

– Основные усилия свои на этом этапе, – уже воодушевленнее продолжил Меандров, – предлагаю направить на север страны, – подошел он к предусмотрительно вывешенной на стене карте Советского Союза. – Первый десант следует выбросить в район Северной Двины, которая должна стать центром Северной повстанческой зоны и командование которой я готов взять на себя. Затем, с помощью созданного здесь секретного полевого аэродрома, или же с помощью субмарин, следует забросить большой десант в район устья реки Оби, где будет создана Восточная зона, командование которой можно поручить опытному диверсанту полковнику Киселеву.

– Я знаю этого офицера, – ответил Трухин на молчаливый вопрос Власова. – За плечами у него три рейда в тыл красных. Сильный и хладнокровный человек.

– Какой должна быть общая численность этих двух десантов? – спросил Власов.

– Точнее будет сказать, численность двух отрядов, которые придется создавать путем нескольких десантирований. Уже сейчас в моих списках есть сто пятьдесят офицеров и сто солдат.

– Офицеров больше, чем солдат? – удивленно развел руками Малышкин. – Опять создаем офицерские «батальоны смерти»?

– Таковой должна быть общая тенденция, – объяснил свою позицию Меандров. – Десантированных офицеров должно быть значительно больше, чем рядовых. И в районе Северной Двины, особенно в ее среднем течении, и в районе Оби расположено множество лагерей с советскими заключенными, а также лагерей немецких военнопленных. Немало там и расконвоированных зэков, которые находятся на вольных поселениях и которые тоже ненавидят советскую власть. Так что солдат у нас будет хватать. Острейшая нехватка будет ощущаться в хорошо подготовленных, надежных офицерских кадрах. Поэтому со временем каждый из оказавшихся там офицеров станет командиром отдельного отряда и комендантом большого повстанческого района.

– Кстати, по такому же принципу действует теперь и заграничное командование Украинской Повстанческой Армии, разворачивая борьбу на украинских территориях, – заметил Власов. – Мы не будем касаться сейчас различия в программах и целях наших армий, но объективно воины УПА являются нашими союзниками. По крайней мере временными. Так что желательно, чтобы в составе наших групп было какое-то число украинцев, для работы с теми украинцами.

– Как и какое-то число немецких офицеров, – добавил Трухин, – поскольку наши отряды будут пополняться военнопленными. Было бы неплохо, если бы это были офицеры из «русских немцев». Следовало бы связаться с обер-диверсантом рейха Отто Скорцени. Лучшие диверсионные кадры сейчас находятся под его командованием, как, впрочем, и знаменитые разведывательно-диверсионные «Фридентальские курсы».

– Это верный ход, – согласился командарм. – При первой же возможности постараюсь обсудить этот план со Скорцени.

– Кстати, хочу заметить, – вернул себе Меандров право на завершение доклада, – что я написал специальный «Устав военно-политической борьбы с советской властью»[86]. В случае утверждения его штабом РОА он может стать программным документом нашей дальнейшей борьбы за свободную Россию, а также лечь в основу «Устава» той, новой, Русской Освободительной Армии, которая будет зарождаться уже на территории России. К слову, возможно, ту, повстанческую нашу, армию следовало бы назвать Русской Народной Армией.

– А что, есть необходимость отказываться от названия «Русская Освободительная»? – поползли вверх брови командарма РОА.

– Наименование «Русская Народная» было бы понятнее советскому человеку, привыкшему к тому, что все, что именуется «народным», – свято. Да и коммунистическая пропаганда не смогла бы играть на связях этой армии с немцами, с Гитлером.

– Кстати, такое название уже было у 1-й русской бригады вермахта, которой еще в августе 1942 года командовал полковник Владимир Боярский, – напомнил Малышкин, однако не-понятно было, поддерживает ли он идею переименования Освободительной армии, или же таким образом пытается избежать его. – Немцы называли ее «Осиндорфской русской бригадой», одним из основателей ее стал генерал Жиленков. Но бригада отказалась воевать и против регулярных советских частей, и против красных партизан, за что и Жиленкова и Боярского приговорили к смертной казни. И если бы не заступничество полковника Генштаба барона фон Ренне, их еще тогда расстреляли бы.

– Мы внимательно ознакомимся с вашим проектом Устава, господин Меандров, – сделал ударение Власов на слове «проектом», давая понять, что любой законченный документ в РОА должен исходить только от ее командующего. – И над названием новой, повстанческой армии тоже основательно подумаем. Хотя для начала нужно решить: стоит ли нам предавать забвению заслуги нашей, Русской Освободительной Армии? – не скрывал Власов, что самолюбие его слегка задето. – Тем более – в угоду советской пропаганде.

– Думаю также, что в обеих повстанческих зонах нам следует создать кратковременные офицерские и унтер-офицерские курсы, – не стал вступать с ним в полемику Меандров, – которые бы не только готовили новые кадры, но и проводили военно-идеологическую переподготовку бывших советских командиров.

– Следовательно, в обе зоны нам нужно будет десантировать группы инструкторов, – произнес генерал Малышкин, – укомплектованные преподавателями нашей офицерской и разведывательной школ.

– И вновь-таки усилив их воспитанниками «Фридентальских курсов».

– Нужно будет внимательно посмотреть курсантов Фриденталя, – задумчиво отозвался Власов. – Да подобрать хотя бы парочку настоящих сорвиголов, вроде того, помните, который прошел тылами и красных, и немцев, от Маньчжурии до Берлина?

– Если вы имеете в виду того белоказачьего офицера, которого послал атаман Семенов, – молвил Малышкин, – то речь идет о белогвардейском ротмистре князе Курбатове.

– Припоминаю, припоминаю, – зашелся морщинами высокий лоб командарма. – О нем, как об образце истинно русского казачьего офицера, говорил как-то Петр Краснов. Удивительная, утверждают, личность. Правда, теперь он уже вроде бы в чине полковника.

– Как об удивительной личности о нем и следует говорить. Кстати, после прибытия в Берлин князя Курбатова приняли Кейтель, адмирал Канарис, Кальтенбруннер и, как утверждают, даже Гиммлер. Несмотря на свой богатый опыт, Курбатов все же прошел курс обучения в замке Фриденталь, где его готовили уже как резидента разведки и будущего руководителя повстанческого движения.

– Если удастся привлечь этого человека к нашей борьбе, – заинтригованно сказал начальник штаба РОА, – то это можно будет считать большим успехом. Такой офицер, наверное, способен дать фору самому Скорцени.

27

…До чего же чудными осенними днями встречала их тогда Прага – то ли ранняя весна, то ли запоздалое бабье лето! Высокие – в холодной синеве своей – небеса, говорливые стаи птиц над седыми шпилями соборов и строгие кружева древней брусчатки. Даже артиллерийская канонада, вспыхивавшая где-то в горах, воспринималась как далекие раскаты грома…

Конгресс должен был состояться в одном из залов Пражского града, в освященной традициями резиденции чешских королей и президентов, и само осознание этого порождало в душе Власова некое мистическое чувство сопричастности ко всему великому и значимому, что когда-либо происходило и в этом чешском «кремле», и в истории славянского мира. Фотографии, появившиеся затем во многих чешских и немецких изданиях, запечатлели его во главе генеральского эскорта, властно прогуливающимся по чешским площадям, тем самым, на которых из века в век пражане с одинаковым воодушевлением возводили своих вождей, воинов и пророков – кого на трон, а кого – на костер или эшафот.

Еще во время сентябрьской встречи[87] с рейхсфюрером Гиммлером командарму стало ясно, что в победу над врагами одними лишь силами рейха предводитель СС больше не верит. Рейхсфюреру, как и Власову, теперь уже представлялось вполне возможным создать некий военно-политический координационный центр, который бы каким-то образом если не примирил, то по крайней мере сблизил власовцев со старой белой эмиграцией, а русские антисталинистские организации – с украинскими, белорусскими, грузинскими и всеми прочими национально-освободительными движениями.

Конечно же, подобный конгресс нужно было провести еще года два назад, и понятно, что на нем должен был присутствовать хоть кто-нибудь из высшего руководства рейха. Многим казалось подозрительно странным, что никто из окружения фюрера, даже непосредственный инициатор конгресса Гиммлер, в Прагу так и не прибыл. Правда, на скупую поздравительную телеграмму рейхсфюрер все же расщедрился. Но всем было понятно, что за отсутствием каждого из высоких чиновников рейха просматривается зловещая тень фюрера, который, похоже, не только не извлек для себя никаких уроков, но так ничего толком и не понял из происходящего сейчас в Европе и в мире, и, что самое ужасное, ничему не научился. И даже появление в президиуме конгресса протектора Богемии и Моравии Ханса Функа и заместителя министра иностранных дел некоего Лоренцо в данном случае ситуации не спасало.

Власов воочию убеждался, что немцы немало сделали для того, чтобы форум прошел на должном международном уровне и с истинно европейским размахом. Но все же его не покидало ощущение, что на всем происходящем уже просматривается тот же налет безысходности, как теперь и на всем бытии рейха.

– Никто не сможет обвинить нас, что мы не охватили какую-то нацию или социальную прослойку, – объяснял ему Жиленков на совещании, которое будущий председатель КОНРа проводил накануне конгресса. – Вот списки представителей по графам: военнослужащие, рабочие, колхозники, интеллигенция. Здесь представлены почти все нации и народности Союза, в связи с чем пришлось провести специальный отбор по лагерям военнопленных и среди остарбайтеров, причем заметьте, что казаки выделены в отдельную нацию…

– Казаки – в нацию?! – не мог скрыть своего удивления будущий председатель КОНРа.

– Таковым было основное требование белоказаков, – пожал плечами бывший секретарь Московского горкома партии. – Нация – так нация, ради бога! Если это нужно во имя единства, то почему бы не пойти на компромисс? Придет время – разберемся, – хищно ухмыльнулся прожженный партработник. В эти дни он явно был на подъеме, и Власов стремился максимально использовать его организационный опыт.

Тут же набросали список предлагаемых кандидатур на должности в совете КОНРа. Власов как председатель Комитета Освобождения брал на себя еще и непосредственное покровительство над военным отделом, возглавляемым генералом Трухиным. Он же был назначен и начальником штаба Освободительной Армии, которая становилась основой вооруженных сил Комитета Освобождения. Особо разбирались с казачьими войсками, которые, хотя и входили в состав вооруженных сил, но не являлись частями РОА, а лишь взаимодействовали с ними. Так вот, управление этим воинством взял на себя белый генерал Татаркин. Еще одному белоэмигранту, Юрию Жеребкову, было поручено возглавить иностранный отдел, то есть взять на себя функции министра иностранных дел. В то время как проблемами гражданского управления должен был заниматься бывший советский генерал Закутный.

– А это что за список? – удивленно прошелся взглядом по очередной бумаге предводитель Русского освободительного движения, останавливая свое внимание на порядковом номере последней фамилии – сто втором.

– Список членов Комитета Освобождения, – вежливо уточнил ведущий идеолог КОНРа.

– Но первоначально их было всего тридцать семь. Почему так разбух этот список?

– Представительство всех наций, плюс отдельные персоналии… Да вы не обращайте на это внимание, господин командарм. Пусть вас не волнуют сугубо чиновничьи вопросы.

А какими растерянными и в то же время ошеломленными выглядели участники этого конгресса, многие из которых еще два дня назад томились за колючей проволокой лагерей! Сколько надежды и веры, какие планы зарождались в эти минуты в их душах!

– Тисо! – пронеслось среди членов оргкомитета конгресса уже в последние минуты перед началом его работы. – Прибыл сам Тисо, президент Словацкой Республики! Он все-таки прибыл!

«Ну, слава Богу! Это уже успех!» – молитвенно произнес про себя Власов. Появление на конгрессе в Праге главы соседнего государства для приветственного выступления действительно стало важным политическим событием, придавая этому «форуму освободителей» международное значение.

«В революции 1917 года народы, населяющие Российскую империю, – вдохновенно читал во время доклада на конгрессе генерал-полковник Власов строки, которые затем стали идеологическими положениями „Пражского манифеста Комитета Освобождения народов России“, – искали осуществления своих стремлений к справедливости, общему благу и национальной свободе. Они восстали против отжившего царского строя, который не хотел, да и не мог, уничтожить причин, порождавших социальную несправедливость, остатки крепостничества, экономической и культурной отсталости…

… не вина народа в том, что партия большевиков, обещавшая создать общественное устройство, при котором народ был бы счастлив и во имя чего были принесены неисчислимые жертвы, – что эта партия, захватив власть, завоеванную народом, не только не осуществила требования народа, но, постепенно укрепляя свой аппарат насилия, отняла у народа завоеванные им права…

Большевики отняли у народов право на национальную независимость, развитие и самобытность. Большевики отняли у народов свободу слова, свободу суждений, свободу личности, свободу местожительства и передвижения, свободу промыслов и возможность каждому человеку занять свое место сообразно со своими способностями. Они заменили эти свободы террором, партийными привилегиями и произволом, чинимым над человеком.

Большевики отняли у крестьян завоеванную ими землю, право свободно трудиться на земле и свободно пользоваться плодами своих трудов. Сковав крестьян колхозной организацией, большевики превратили их в бесправных батраков государства, наиболее эксплуатируемых и наиболее угнетенных».

Только здесь, пораженный овациями, которыми участники конгресса встречали его слова, Власов впервые и по-настоящему понял, что становится не только лидером Комитета Освобождения, но и лидером взбунтовавшихся народов коммунистической империи. Во всяком случае, у него появился шанс выйти в реальные лидеры.

28

Рейхсмаршал Герман Геринг принимал его на своей просторной вилле «Каринхалле», расположенной где-то севернее столицы[88]. Он словно бы специально пригласил сюда русского генерала, чтобы поразить его пышностью мраморных отделок, коллекцией древнего оружия, старинных картин и гобеленов, средоточием восточных ваз, масок и серебряных драконов.

Сам «фюрер люфтваффе» появился в дверях кабинета на втором этаже лишь после того, как один из его адъютантов провел Власова по тем залам первого этажа, которые именно для того и предназначены были, чтобы поражать воображение гостей. «Неужели человек, выстроивший для себя такую виллу, все еще способен воевать?! – ужаснулся Власов, прежде чем ему явился сам хозяин „Каринхалле“. – У настоящих воинов не должно быть никаких имущественных „оков“. Они должны жить Родиной и для Родины, молиться за Родину, сражаться и умирать за нее!»

Но этот спартанский порыв как-то сразу угас, когда Власов вспомнил выделенную ему двухэтажную, ранее принадлежавшую какому-то промышленнику, виллу, первый этаж которой частью отделан красным мрамором, частью увешан зеркалами, светильниками и коврами. Сколько раз он мечтательно представлял себе, как со временем у него появится такая же, только уже собственная вилла!

– Мне стало известно, что Гиммлер теперь уже лично покровительствует созданию вашей армии, генерал, – внешний вид этого не в меру располневшего, обрюзгшего человека лишь подтверждал предположение Власова о том, что хозяин такой роскошной виллы вряд ли способен сохранять в себе навыки воина. И если бы не молочно-кофейного цвета мундир, украшенный «Золотым почетным знаком летчика», в Геринге вообще трудно было признать бывшего лихого аса Первой мировой и маршала авиации.

Власов сразу же обратил внимание на этот знак, поскольку знал, что Геринг, в свое время признанный лучшим летчиком Германии времен Первой мировой, очень дорожил им; а еще он знал, что это уже дубликат. Из кинохроники Власову было известно, что своим настоящим знаком, когда-то врученным ему фюрером, Геринг пожертвовал, сняв его с мундира и надев на мундир Отто Скорцени, в благодарность за то, что, используя военную авиацию, тот сумел похитить, а значит, спасти дуче Муссолини.

– Моя встреча с рейхсфюрером СС действительно оказалась выгодной для обеих сторон, – признал генерал, усаживаясь в указанное Герингом кресло. – Теперь в моем штабе в Далеме постоянно находится представитель штаба Гиммлера, обер-фюрер СС Эрхард Крёгер, благодаря которому мне удается поддерживать постоянную связь с высшим командованием СС и СД.

– Доктор Крёгер, – кивнул Геринг. – Еще один истинный русский немец из Прибалтики, – к удивлению Власова, это свое «истинно русский немец из Прибалтики» рейхсмаршал произнес по-русски, считая, что так он полнее сумеет передать иронию этих слов.

– Родом он действительно из Риги, причем Гиммлер считает его лучшим в своем окружении знатоком России и русских.

Власов, конечно, отдавал себе отчет в том, что, подсовывая ему бывшего командира айнзатцгруппы, а точнее, карательного батальона СС Крёгера, рейхсфюрер, по существу, внедряет в верхушку РОА своего абсолютно надежного, проверенного человека, способного вовремя отреагировать на любое непродуманное решение командарма. Но сейчас это значения не имело – когда Геринг решит приставить к нему офицера из своего окружения, тот станет вести себя точно так же, как и доктор Крёгер.

Впрочем, генерал потому и упомянул о представителе штаба рейхсфюрера СС, что хотел бы заполучить такого же, официально утвержденного представителя из штаба Геринга. Он прекрасно понимал, что само присутствие этих представителей поднимает его значимость в глазах подчиненных. А с другой стороны, наличие таких представителей хоть в какой-то степени оберегало его от произвола СД и гестапо, отпугивая его агентов.

– И сколько частей находится теперь под вашим командованием, генерал?

– Завершается формирование первой пехотной дивизии. В перспективе мы можем довести их численность до трех. Какое-то количество танков, артиллерийских орудий и автомашин нам уже выделили, превращая, таким образом, дивизию во вполне боеспособную единицу. Однако у нас нет ни одного авиаполка прикрытия.

Геринг понимающе, и в то же время победно, улыбнулся: дескать, ясно, что нет. Да и откуда у тебя, русский, взяться авиаполкам, если у авиации здесь только один хозяин?!

– Мне понятно, что вас привело ко мне, генерал.

– Не следует забывать, что со времени создания Комитета освобождения народов России моя Освободительная Армия превратилась в Вооруженные Сила КОНРа, – дожимал его Власов. – Это значит, что она уже не является частью вермахта, а переходит в разряд войск, союзных рейху.

– Теперь это вполне официальный статус добровольческих войск генерала Власова, – упреждающе объяснил Штрик-Штрикфельдт, усевшийся в кресле, стоявшем чуть в сторонке, у окна. Хотя Власов уже свободно мог бы общаться с Герингом на немецком, все же он предпочитал иметь при себе, в виде переводчика, надежного офицера вермахта.

Появился адъютант с рюмками коньяка и бутербродами на подносе. Взяв одну из рюмок, рейхсмаршал сказал таким тоном, словно произносил тост:

– Сейчас под моим началом находится несколько тысяч русских авиаторов – летчиков и техперсонала. Не скрою, что, в связи со сложившимися обстоятельствами, такая масса русских представляет для нас определенную проблему, которую мы с вами, генерал, способны решить с пользой и для Русского освободительного движения, и для рейха. Завтра же я подпишу приказ о создании Военно-Воздушных Сил Русской Освободительной Армии.

Услышав это, Власов торжествующе взглянул на Штрик-Штрикфельдта и, отложив рюмку, потер вспотевшие руки, как делал это всякий раз, когда волновался.

– Для начала, в ваше подчинение перейдет порядка пяти тысяч восточных военнослужащих во главе с известным вам летчиком полковником Мальцевым. У вас нет возражений против полковника Мальцев, как командующего ВВС вашей армии?

– Нет, конечно. Опытный пилот, который в свое время был инструктором известного всему миру летчика Валерия Чкалова.

– Вот о том, что он был инструктором Чкалова, я не знал, – удивленно покачал головой рейхсмаршал. – Странно. Эта извечная русская скрытность…

– Или скромность?

– Скромность у человека, способного подняться в небо?!

Власов благоразумно промолчал, лучшему асу Первой мировой в данном случае было виднее.

Они выпили за рождение «русских ВВС на службе рейха России», и Геринг вальяжно, словно дарил что-то сугубо личное, со щедрого барского плеча, продолжил:

– Кстати, ко мне уже обращались с письмом двадцать летчиков-украинцев, в основном из тех, что в свое время служили в авиации Войска Польского. Они предлагали создать отдельную украинскую эскадрилью, которая бы стала основой Украинских ВВС. Инициаторы этого письма, офицеры люфтваффе Олийнык и Киевский, уже стали настоящими асами, дослужились до званий майоров и командуют эскадрильями, в которых значительная часть пилотов и технического персонала принадлежат к «Геринг-Иванам», как в штабе люфтваффе называют этих русских летчиков. Только что получили очередные награды еще два украинских пилота – Пьянчук и Сишко. В создании Украинских ВВС я этим пилотам пока что отказал. Но, как видите, нам есть кого передавать в ВВС вашего Комитета Освобождения.

– Мне также известно, что при ночной авиагруппе «Остланд» уже создана 1-я Русская восточная эскадрилья, часть машин которой – советские, трофейные.

Геринг улыбнулся, как пилот-курсант, получивший похвалу командира уже хотя бы за то, что сумел взлететь и не разбил машину при посадке.

– Некоторые пилоты воюют на тех машинах, на которых перелетели к нам, сдаваясь в плен. Долгое время грозой белорусских партизан была наша эскадрилья, сформированная из русских У-2, знаменитых ночных бомбардировщиков марки «Русс-фанера». Замечу, что, вопреки опасениям, ни один пилот этой эскадрильи на сторону красных не перелетел и партизанам в плен не сдался. Сталин так запугал всех своим садистско-идиотским отношением к бывшим военнопленным-русским, что опасаться нам уже нечего.

– Не могу не согласиться с вами, – задумчиво и немного растерянно подтвердил Власов. Рейхсмаршал явно зацепил его за живое.

В последнее время его контрразведка только о том и доносит, что в частях РОА ведутся горячие споры относительно того, каким образом к ним, «власовцам», станут относиться в Союзе после перехода на сторону Красной Армии, а главное, после окончания войны. И если к болтунам этим Власов пока что никаких карательных мер не применял, то лишь потому, что и сам мучительно задумывался над этим же: что будет потом, если он сдастся, или если немцы или западные союзники выдадут его красным?

– Кажется, мне не изменяет память – до войны полковник Мальцев был командующим ВВС Туркестанского военного округа, разве не так?[89]

– Был, меня уже ознакомили с его послужным списком.

– Почему бы вам не воспользоваться этим для работы с пленными, которые когда-то служили в этом округе или проживали на его территории?

– Яволь. Мы обдумаем, как лучше реализовать это ваше предложение, господин рейхсмаршал.

По личному опыту Власов уже знал: немцы терпеть не могут, когда пытаешься конкретизировать их предложения или обсуждать пути реализации. Лучше всего отделаться неотразимо немецким «яволь!», а затем уже пытаться решать вопросы через штабистов. И Геринг оценил эту его тактику тем, что продолжил разговор, который уже намеревался завершить.

– Кстати, вчера мы долго мудрили по этому поводу с генерал-лейтенантом авиации Ашенбреннером, все из тех же «русских немцев», прекрасных знатоков русского языка и души. Который, кстати, будет моим личным представителем при штабе РОА. – Он вновь вопросительно взглянул на Власова, но тот помахал руками:

– Я немного знаком с генералом Ашенбреннером. Мы прекрасно сработаемся.

– Так вот, в приказе будет указано, что вам полностью передается истребительная эскадрилья, которой командует герой Советского Союза, – подсмотрел он в имевшиеся у него наброски, сделанные генералом Ашенбреннером, – майор Бычков. На вооружении имеется шестнадцать «Мессершмиттов-109». Кроме того, передается эскадрилья скоростных штурмовых бомбардировщиков «Юнкерс-108», обладающая двенадцатью машинами. Но и это еще не все. В состав ваших ВВС войдут разведывательная и транспортная эскадрильи, которые еще надлежит сформировать, а также зенитный полк, парашютно-десантный батальон, техническая и интендантская службы, и даже русская газета для авиаторов «Наши крылья».

Услышав все это, Власов молитвенно взглянул в потолок: теперь-то уже никто не посмеет усомниться, что под его командованием действительно находится настоящая, полнокровная Освободительная Армия.

29

Эту ночь комдив Буняченко провел, терзаемый невыносимой болью. Закупоренные многочисленными тромбами вены его вспухли, и теперь змеились, угрожая в любую минуту вскрыться и обагрить его ноги загустевшей, мертвеющей кровью. Лишь под утро он наконец забылся коротким сном, но как раз в это время в штабной комнате, на диване которой генерал так долго пытался уснуть, появились его адъютант-порученец Родан и немецкий офицер связи майор Швеннингер. Будить комдива они не решились, однако тот каким-то образом ощутил их присутствие и проворчал свое привычное, на родном украинском, для подобных визитов припасенное:

– Якого дидька?! Носыть и носыть вас тут удосвита![90]

Но порученца генерал подобрал себе из украинцев, поэтому в переводе тот не нуждался. И тоже на украинском, поскольку спросонья Буняченко всегда какое-то время продолжал говорить на своем родном языке, доложил генералу, что поступил приказ из штаба «Отсгруппен», со ссылкой на приказ Генштаба сухопутных войск. Дивизия сегодня же должна выступить. Ее перебрасывают на север, в Померанию, на Восточный фронт, который на отдельных участках уже проходит по Одеру.

– Яка пивнич?! Яка, в дванадцять апостолив, Померания?![91] – все еще на украинском продолжал возмущаться командир 1-й дивизии КОНРа, и лишь напоминание порученца Родана о том, что рядом с ним стоит офицер, «якый на украинський мови не тямыться»[92], заставило генерала перейти на русский.

– Это очень важный приказ, – объяснил Швеннингер, приставленный к Буняченко как происходивший из прибалтийских немцев, довольно сносно владеющих русским. – Дивизия прекрасно укомплектована и вооружена, солдаты приняли присягу на верность фюреру. Настала пора принять боевое крещение. Для всякого командира дивизии это великая честь.

– Только слишком уж «великая», – с трудом, с помощью адъютанта, обувал он специально пошитые сапоги с широкими хромовыми голенищами. – Нам было обещано, что дивизия будет сражаться только в составе РОА, под командованием генерал-полковника Власова.

Видимо, майор пожаловался на нежелание Буняченко готовить дивизию к переброске на фронт полковнику Генштаба Герре, который находился в штабе местного гарнизона, потому что уже через час тот предстал перед комдивом. Он был начальником организационного штаба формирования 1-й дивизии РОА, поэтому нес ответственность перед командованием за боеспособность и благонадежность этой воинской части.

– Мы все прекрасно помним, господин Буняченко, – чем сильнее Герре злился, тем речь его становилась медлительнее, при этом угрожающе-презрительные нотки сливались в ней с откровенной язвительностью, – как вы досаждали нашим штабистам, вымогая все новых и новых поставок обмундирования, питания, вооружений. Теперь на вашем вооружении сто артиллерийских орудий, двенадцать русских танков, до сотни фаустпатронов, большая часть бойцов вооружена автоматами. То есть ваша дивизия вооружена и оснащена сейчас лучше, чем любая дивизия вермахта. Неужели вы думаете, что мы позволим ей отсиживаться в тылу?

Выслушав полковника, Буняченко спокойно налил крепкой вишневой настойки себе и ему. Выпил, по-мужицки крякнул и, не обращая внимания на то, что Герре все еще вертит врученную ему солдатскую кружку с напитком, на своем относительном русском с неизгладимым украинским акцентом произнес:

– Вот ты скажи мне, полковник: командующий армией… мой командующий, моей армией, генерал Власов знает о том, что его единственную дивизию перебрасывают в Померанию, чтобы всю ее тут же, необстрелянную и необученную, погубить? Неправду говоришь, – резко взмахнул он рукой, хотя полковник Генштаба еще и рта не открыл, – не знает он об этом. Мы теперь не та часть, которая, как раньше РОА, входит в состав вермахта, мы теперь все в рядах КОНРа, – взял он из лежавшей на столе папки и помахал перед собой каким-то листиком. – Вот она, присяга, которую каждый из нас принимал теперь уже как солдат Комитета Освобождения. Читаем, что здесь написано.

– Я с этим текстом ознакомлен, – холодно возмутился полковник, однако Буняченко это уже не остановило, он явно вошел в роль.

– А написано здесь такое, – водрузил генерал на самый кончик носа свои давно потускневшие очки: – «Как верный сын моей Родины, я добровольно вступаю в ряды войск Комитета освобождения народов России. В присутствии моих земляков я торжественно клянусь честно сражаться до последней капли крови под командой генерала Власова». Обратите внимание, полковник: «…под командой генерала Власова, на благо моего народа против большевизма». Ну а то, что «эта борьба ведется всеми свободолюбивыми народами под высшей командой Адольфа Гитлера» – это понятно, против этого на сегодняшний день возражений пока не имеется. И дальше, как положено: «Я клянусь, что останусь верным этому союзу»[93].

– Не валяйте дурака, господин Буняченко, – предупреждающе покачал головой Герре. – Вами получен приказ Генштаба, который никто не в состоянии отменить. Подчеркиваю: никто, в том числе и Власов.

– А я и не требую, чтобы этот приказ кто-то отменял. Потому что этот приказ, именно этот, – воинственно потряс он листиком, – мне, как у нас говорят, без разницы! Мне нужен, – припечатал он текст ладонью к столу, – приказ председателя КОНРа генерал-полковника Власова.

– Но вы же понимаете, что за невыполнение этого приказа, – в свою очередь, потряс текстом радиограммы полковник Герре, – вы ответите перед военно-полевым судом?

– За этот – никогда! – Буняченко демонстративно уселся в свое кресло и по-наполеоновски скрестил руки на груди. – Только за тот, который мне положен по уставу.

При всем внешнем спокойствии, полковник нервно нащупал рукой кобуру. Буняченко к себе рванул кобуру, а поскольку Герре замялся, генерал вскинул подбородок и выразительно поскреб его пальцами левой руки. Это был условный, хорошо известный адъютанту Родану знак, который означал: «Зови охрану!» Еще два дня назад, предчувствуя недоброе, он приказал адъютанту-порученцу:

– Подыщи-ка ты мне полтора десятка парней – из разведки, из диверсионной группы, обучение прошедших; словом, откуда хочешь, но таких, чтобы по сигналу моему отца родного в котле со смолой сварили. И пусть по двое-трое толкутся возле штаба, а остальные – на подхвате.

Адъютант-порученец Родан задание свое тут же понял.

– Да было бы только сказано, батька генерал! – повел он плечами, словно двумя мешками с мукой на плечи взваленными поразмялся.

Рослый, плечистый, из кузнецкого рода-племени, Родан и сам лишь недавно был выдернут генералом из парашютно-десантного батальона. А выдернут, потому что на счету этого армейского проходимца числились: курсы разведки и служба в разведроте Красной Армии; побег из-под ареста СМЕРШа, переход линии фронта, побег из лагеря военнопленных, побег из-под партизанского ареста, при котором Родан, исхитрившись, сумел отправить на тот свет обоих своих охранников. Ну а потом на этого сорвиголову обратили внимание в абвере. После чего последовали: разведшкола где-то в Белоруссии, рейд за линию фронта, затем разведывательно-диверсионная школа уже здесь, в рейхе…

«Хитрый махновец», как называли Буняченко в штабах РОА и КОНРа, прекрасно понимал, что самое время окружать себя именно такими горлорезами. Он и в самом деле был поклонником казацко-махновского уклада в своем войске и любил, когда обращались к нему именно так, как обращался адъютант-порученец – «батька генерал»!

Тем временем порученцу и подбирать никого не нужно было. Он давно присмотрел себе не полтора, а почти три десятка таких же армейских проходимцев, как сам – прошедших тюрьмы, сибирские лагеря и лагеря военнопленных. Это были парни, привыкшие к лесной и бродячей жизни, владеющие приемами рукопашного боя, прекрасно метавшие ножи и топоры; сильные и отчаянные, из тех, которые и немцев ненавидят, и к красным не переметнутся, потому как не резон… А еще это были этнические украинцы или же люди, на Украине родившиеся и выросшие. И составляли они теперь его, капитана Родана, «личную гвардию», на тот, самый крайний случай… Потому что была у капитана задумка: то ли пробиться с этими ребятами через горы Словакии в Карпатские горы и в равнинные украинские леса, да основать там свою казачью вольницу, то ли на какое-то время уйти в Альпы, наудачу, только бы не оказаться в руках «смершевцев»…

– Как вы и сказали, батька генерал, – выстроил их позавчера у штаба порученец. – Эти – хоть самого дьявола в смоле сварят.

Батька генерал медленно обошел строй, остановившись перед каждым, чтобы глаза в глаза, чтобы ощутить тот самый, скрытый в них волчий оскал…

– Ну что, горлорезы из черного леса, – сказал, завершая осмотр, – задача вам ясна. А что не ясно, жизнь всегда подскажет. Держитесь за моего атаман-порученца, капитана Родана. А капитан – он завсегда при мне. Только так и выживем.

– Так уже ж держимся, батька генерал, – нестройно, но уверенно ответили «горлорезы», трое из которых по зову атаман-порученца теперь уже стояли за спиной полковника Герре и смотрели на него снисходительно, как на дитя несмышленое.

– Хорошо, где сейчас Власов? – проскрипел челюстями полковник.

– Известно, где, – вполне миролюбиво ответил Буняченко, – в шестидесяти километрах отсюда, в Хойберге, там, где формируется 2-я дивизия КОНРа.

– Еще одна дивизия «рус-иванов»! – по-немецки пробормотал Герре, по-бычьи помотав при этом головой. – И таких же вояк хреновых!.. – уничижительно добавил по-русски. Очень уж словцо это – «хреновых» – к сердцу ему прилегло, как, впрочем, и слово «дерьмо», поскольку мог ругать им соотечественников, не понимавших их значения. – Ну, так вызывайте сюда Власова, генерал Буняченко, связывайтесь с ним.

– Зачем же начальство от дела отрывать?! – искренне удивился «батька генерал». – А если кому и надо, так пусть вызывают.

– Не зря же вас называют «хитрым махновцем», генерал.

– Да называть могут по-всякому, – воинственно осклабился Буняченко. – Лишь бы на мозоли не наступали.

30

Вызванный полковником Герре командарм Власов прибыл только под вечер. О приказе он тоже ничего не знал, однако понимал, что положение серьезное, и что от своих намерений укрепить группировку войск в Померании за счет русской дивизии в Генштабе не откажутся. Но еще убедительнее он понимал, что, отправив в Померанию 1-ю дивизию, он уже никогда ее не получит и, по существу, останется командующим без армии. Рассчитывать на вторую дивизию тоже не приходилось, Власов очень опасался, что по-настоящему сформировать и вооружить ее он уже попросту не успеет, поскольку времени-то в обрез.

Уясняя для себя щепетильность ситуации, полковник Герре предпочел оставить командарма и комдива наедине. С появлением в дивизии Власова он почувствовал облегчение, поскольку основная тяжесть неповиновения Хитрого махновца ложилась теперь на председателя КОНРа, приказывать которому он, полковник Герре, никоим образом не мог.

Но вместо того чтобы устроить Буняченко разнос и подтвердить приказ Генштаба вермахта, Власов устало опустился на стул и растерянно спросил:

– Так что будем делать, комдив? Полковник прав: дивизия создавалась для того, чтобы воевать, а не для того, чтобы проедать продовольственные запасы рейха. Вскоре сюда нагрянет СД, и тогда уже эсэсовцы возьмутся и за тебя, и за меня.

– Ну, у меня, допустим, и своих СД-эсовцев теперь хватает, – выставил на сей раз комдив на стол бутылку коньяку, из своих, как он говорил, «стратегических запасов», которые казались Власову неисчерпаемыми.

– Это не разговор, комдив, – решительно опустошил наполненную рюмку генерал-полковник. – Завтра снимут нас с довольствия, и через пару недель возьмут голыми руками.

– План у меня есть, командарм, – извлек Буняченко из стола потертую, в сальных пятнах, карту. – Пока ты будешь разбираться, кто и как должен мною командовать, я ближе к утру поднимаю дивизию по тревоге и выступаю из Мюнзингена вроде бы для того, чтобы идти в Померанию. На самом же деле, мобилизуя весь транспорт, совершаю марш-бросок сюда, – указал он в сторону Баденского озера, к границе со Швейцарией. – При этом создам авангард и аръергард из танков и транспортеров, усадив на броню горлорезов из разведбатальона. По пути постараюсь «занять» у немцев батарею зенитных орудий, которую южнее Трохтенфильгена присмотрел. Да три зенитки у меня уже есть.

– Это подробности, комдив, – опустошил Власов и вторую рюмку. – Какова цель рейда? Надеюсь, Цюрих ты брать штурмом не собираешься?

– Почему же не собираюсь, командарм? Понадобится взять – тут же и возьму! Швейцарцы, наверное, решили, что всю войну отсиделись, так я им обедню эту испорчу.

– Ну-ну, – поморщился Власов, воспринимая это как фантазии Хитрого махновца. И не догадываясь при этом, что комдив вовсе не шутит.

– Вот сюда, до городка Штокках, – вновь обратился Буняченко к карте, – я буду двигаться под предлогом того, что направляюсь в оборонительный район «Альпийская крепость», с которым в последнее время так носятся эсэсовцы. Ссылаясь при этом на секретный приказ Гиммлера, на генерала Кёстринга, который командует теперь войсками «Остгруппен»[94], да хоть на черта лысого. Пока будут разбираться, что к чему, я уже буду там, а дальше – три десятка километров, и моя дивизия оказывается вот здесь, южнее Зингена, на полуострове, на котором с двух сторон расположено озеро, а с третьей – швейцарская граница.

– На каком еще полуострове? – не понял Власов.

– Ну, что-то похожее на полуостров, только посреди озера. Причем местность, что надо. Германскую пограничную стражу я там разгоню и, окопавшись, поведу переговоры и с англо-американцами, и со швейцарцами. Если с союзниками что-то не сладится, прорвусь на швейцарскую территорию, укреплюсь в каком-нибудь городке и, во избежание кровопролития, потребую, чтобы международные организации постепенно переправляли моих людей в Испанию, Австралию, в Португалию или в Канаду, собственно, в любую страну, которая согласится нас принять[95].

Власов протер платочком очки и с минуту всматривался в избранный Хитрым махновцем пятачок в излучине Баденского озера. И с тактической, сугубо военной точки зрения, и с точки зрения стратегических действий в условиях капитуляции рейха, местность представлялась идеальной – это Власов признал сразу же и безоговорочно. Сейчас он размышлял о другом.

Оказалось, что по своим организаторским способностям, а главное, по упрямству и напористости, командир 2-й дивизии Григорий Зверев и в подметки не годится Буняченко, который буквально за горло брал немцев, выбивая из них решительно все: орудия, обмундирование, боеприпасы, продовольствие. Зверев же, при первом отказе любого из армейских чиновников рейха, опускал руки и… спешил пожаловаться на этого чиновника ему, Власову. То есть перекладывал свои проблемы на плечи командарма.

Но дело даже не в этом. Если завтра дивизия Буняченко направится в сторону Швейцарии, то уже послезавтра эсэсовцы разоружат, а возможно, большой частью истребят всех, из кого КОНР рассчитывает сформировать вторую и третью дивизии. Да и колонну, двигающуюся к швейцарской границе, частью истребит немецкая авиация, частью – авиация союзников.

Но самое страшное наступит, когда Хитрый махновец приведет тысячу-другую своих бойцов на границу со Швейцарией и попытается прорваться на территорию этой страны. Понятно, что ни одна страна мира КОНРу и его руководству нападения на Швейцарию не простит, а вся его воинская сила, все члены КОНРа будут объявлены вне закона. Изложив эти аргументы генералу Буняченко, командарм жестко потребовал раз и навсегда забыть о своей «швейцарской авантюре» и, пригрозив трибуналом КОНРа, приказал готовить дивизию к переброске на фронт. А вот на какой именно участок, это он еще попытается решить со штабом генерала Кёстринга. При этом Власов добавил, что хотел бы собрать все свое воинство в Чехии, в районе Карлсбада, неподалеку от которого, в немецком Эгере, уже базируются эскадрильи Мальцева.

– Не идти, так не идти! – благодушно развел руками Буняченко. – Слово командарма – как слово Божье.

Но, как только Власов удалился, тут же пригласил к себе Родана и командира отобранных им «горлорезов», лейтенанта Грабаша.

– Отрабатываем три варианта, – заговорщицки осмотревшись, проговорил он, предварительно уведомив о стремлении Власова перебазироваться в Чехию. – Первый: уходим в сторону Швейцарии, но уже только в составе нашего отряда, без дивизии. Второй: уходим горами, через Чехию и Словакию, в Украину. А там действуем по обстоятельствам. И, наконец, третий. Нужно заполучить экипаж одного из самолетов транспортной эскадрильи КОНРа, после чего решаем, куда уходить, и тут же захватываем этот небесный кабриолет.

– Даже трудно выбрать, какой из них авантюрнее, – заметил Родан.

– А главное, что все одинаково безнадежные, – спокойно уточнил командир «горлорезов».

– Поэтому сейчас мы обсудим каждый из вариантов, – продолжил свою речь батька генерал. – Но для начала тебе, лейтенант Грабаш, задание: отобрать из своего отряда троих бойцов, самых-самых, с которыми можно будет уходить, используя остальных людей лишь в качестве штурмовой группы. Возможно, какое-то время придется попросту пересидеть: прямо в горах, по-партизански переходя с места на место, или же на каком-нибудь хуторе. Можно также залечь в большом городе, где с тремя десятками людей не спрячешься.

Офицеры понимающе переглянулись. Они тоже чувствовали, что «кольцо облавы» сжимается, поэтому нужно запасаться продовольствием, патронами, и уходить. А вот куда и каким образом – это еще действительно надо было решать.

– Правду говорят, что однажды вас уже ставили под стенку, батька генерал? – поинтересовался лейтенант, после того как их тайное совещание было завершено.

– Поэтому во второй раз становиться под нее не хочется.

– И происходило это уже во время войны?

– В сентябре сорок второго, – не стал томить их души комдив. – Я тогда тоже дивизией командовал, только красной, 389-й, стрелковой, и держал оборону по Тереку. Ситуация там сложилась такая, что нужно было разрушить железнодорожное полотно между станциями Моздок и Червленая, куда немцы перебрасывали по железке все новые подкрепления. Я этот вопрос со штабом 9-й армии согласовал, и приказал бойцам разобрать рельсы. Но тут ситуация на фронте резко изменилась, после чего кто-то написал донос, и получилось так, что штабисты остались в стороне, а меня приговорили к расстрелу за «предательское вредительство». Вот так вот… Правда, за час до расстрела сообщили, что казнь заменена десятью годами тюрьмы. И все было бы ничего, но в армии под меня вновь начали «смершевцы» рыть, пришлось подобрать двух таких же отчаюг, как вы, и уже в декабре сорок второго уходить за линию фронта, к немцам. Эти, как видите, расстреливать не стали. Наоборот, сделали инспектором русских подразделений, сражающихся на «Атлантическом вале», а еще получил от них три медали, Железный крест второй степени, наконец, генеральский чин, и вот, дивизию под свое командование…

– Вот это судьба! – изумился Грабаш.

– Мне и самому казалось, что в Германии надо мной ангелы запели, но, как видите, опять нужно уходить. Правильно как-то сказал кто-то из рейховцев, по-моему, Геббельс: «Радуйтесь войне, ибо мир будет страшен!» Словно бы о нас с вами говорено.

31

В течение всего последующего дня никаких известий от Власова не поступало, но комдива это уже не тревожило. Его полки неспешно готовились к маршу, а сам Буняченко радовался, что еще пару дней выторговал для спокойной мирной жизни, поскольку кредо у него теперь было: «Что ни день, то ближе к миру!» Когда же комдив наконец появился, в папке у него тоже был приказ о выступлении дивизии на фронт, но теперь уже командование радо было видеть ее в районе Котбуса, что юго-восточнее Берлина. Причем до Нюрнберга, а это более двухсот километров, дивизии нужно было добираться маршем, и только там ей обещали предоставить эшелоны.

Проследив этот путь по карте, Буняченко хитро ухмыльнулся.

– Рассчитываешь, что пока твое воинство дойдет до фронта, немцы капитулируют? – попытался уловить ход его мысли Власов.

– В любом случае волынить буду до последней возможности, – упрямо заявил комдив. – Чтобы таких парней, и в последние дни войны в землю уложить! Одно только огорчает: до Швейцарии оттуда далековато будет. Плакала моя швейцарская авантюра – вот что покоя не дает.

– Зато ближе к Чехии и Словакии, а там и до России рукой подать. Хотя понимаю: солдаты устали от войны.

– От войны солдаты уставать не должны, они должны жить войной. Весь вопрос в том, где и за что воевать.

Власов чувствовал, что Буняченко не прав, да к тому же неискренен, однако возражать не стал. В течение еще нескольких минут они изучали маршрут следования дивизии, а затем Буняченко неожиданно спросил:

– Это правда, что белоэмигрант этот наш КОНРовский, Жеребков, переговоры ведет со швейцарцами, чтобы те предоставили вам политическое убежище?

– Не только мне, но и всему руководству Комитета освобождения.

– Вот это правильная мысль. Но только гляжу, что пока что ничего у жеребца этого белогвардейского не получается.

– Кому мы теперь, к черту, нужны, кроме СМЕРШа? – швырнул свой карандаш на стол командарм. – Теперь они будут шарахаться от нас, как от прокаженных.

Марш дивизии от Мюнзингена до Нюрнберга превратился в некое «шествие триумфаторов». Благодаря тому, что Хитрый махновец выслал впереди колонны целый отряд квартирьеров, да к тому же прикрылся авангардом и боковым охранением, словно уже шел по занятой врагом территории, местные обитатели на удивление быстро узнавали о появлении дивизии русских добровольцев. Стоит ли удивляться, что со всех сторон к ней стекались остарбайтеры, сбежавшие из лагерей пленные, и даже добровольцы, которые служили в частях вермахта.

Большинству из этих людей и в голову не приходило, что, на какой-то месяц-другой связывая свою судьбу с власовцами, они обрекают себя на клеймо предателей, перечеркивают всю свою жизнь, ставят под удар родственников. Сама весть: «Идут русские!» звучала для этих людей, как призыв к бунту, к побегу, к спасению; представала последним шансом хоть каким-то образом избавиться от ненавистного рабства. И комдиву Буняченко не оставалось ничего иного, как создать из этих беглых пятитысячный резервный отряд, за бойцов которого он теперь тоже нес ответственность, и с которыми приходилось делиться питанием, одеждой, медикаментами.

Сопровождавшего дивизию майора вермахта Швеннингера это приводило в ярость. После появления в дивизии каждой новой группы перебежчиков он возмущался, пытался убеждать комдива, что всякий русский, который без разрешения командования или властей оставил свою воинскую часть, а также завод или крестьянское поместье, на котором его обязали работать, является преступником. Поэтому, дескать, генерал не имеет права зачислять его в свою часть. Но Буняченко не был бы «хитрым махновцем», если бы воспринимал все его угрозы всерьез. Переходя на свой украинский, комдив всякий раз говорил майору: «Да ты посмотри, какие парни к нам пришли, Швингер! – настоящую фамилию майора он то ли так и не сумел запомнить, то ли принципиально не хотел этого делать. – Как же таких не взять?! Да через несколько дней, из никудышных остарбайтеров, я превращу их в настоящих русских солдат!»

И только один раз комдив не сдержался, вспылил, а затем, оставшись с майором наедине, вежливо так пообещал: «Еще раз сунешься отчитывать меня за перебежчиков – пристрелю. Всю дивизию выстрою, выпью с тобой на прощанье чарку, как со старым другом, в лоб предсмертно поцелую – и пристрелю!» Больше поучать его Швеннингер не решался, а когда и пытался командовать, Буняченко внимательно так смотрел на него, сокрушенно качал головой и, разводя руками, как человек, которому не хотелось принимать такое решение, но он вынужден это делать, говорил: «Ну вот, люблю я тебя, Швингер, как родственника дальнего, – люблю! А все равно чувствую, что придется пить с тобой прощальную чарку!»

Только 6 апреля, уже в составе соединения войск генерала Буссе, дивизия Буняченко оказалась у линии фронта в районе станции Либерозы. Комдив опять заартачился, заявляя, что не вступит в бой, не получив приказа главкома войск КОНРа генерала Власова. Однако немцы эту уловку уже предвидели, и на следующий день Власов, в сопровождении штабистов Буссе и двух офицеров СД, уже находился в штабе Хитрого махновца. Вместе с Буняченко он осмотрел в бинокли предмостные укрепления красных. Собственно, в свое время эти укрепления создавали еще немцы, однако красным удалось взять их штурмом, а все попытки вернуть их себе ни к чему не приводили. Наоборот, красные постепенно расширили плацдарм, пополнили гарнизон укрепрайона людьми и вооружением.

– Немцы трижды пытались взять эти чертовы укрепления, но так и не смогли, – мрачно сказал Буняченко.

– И не смогут, потому что… немцы. Но завтра на них пойдут твои солдаты, русские.

– Они тоже не смогут.

– Чтобы убедить в этом немцев, нужно провести хотя бы две атаки.

– Пожертвовав как минимум тремя сотнями людей.

– Не людей, а солдат, генерал Буняченко, солдат. Которые для того и существуют, чтобы ими жертвовать во имя победы; в этом весь смысл войны, когда и где бы она ни велась.

– Так, может, ограничимся одной атакой? Ведь как только мои бойцы окажутся в тридцати метрах от моста, они тут же попадут не только под фронтальный, но и под сильный фланговый пулеметный огонь.

– Попадут, естественно, – признал его правоту командарм, не отрываясь от бинокля. – Однако без второй, а может быть, и третьей атаки не обойтись. Немцы все еще пребывают под впечатлением от прекрасных действий отряда полковника Сахарова в районе города Шведта, от напористости и храбрости его солдат.

– Да уж, он, дурак, постарался… – процедил Буняченко.

– Почему «дурак»? Он действовал, как подобает русскому офицеру, который сражается за свободу России. Если бы отряд Сахарова не продемонстрировал такое мужество и не вызвал такую реакцию немецкого командования, нам вряд ли разрешили бы создавать нашу РОА.

Генералы еще раз прошлись окулярами биноклей по позициям красноармейцев, помолчали, покурили…

– Так все же, какими силами вы намерены штурмовать эти укрепления, господин комдив? – до жесткости официально обратился к Буняченко командарм.

– Значит, считаете, что на сей раз без атак не обойтись? – все еще на что-то рассчитывал Хитрый махновец.

– Мы это уже выяснили, Сергей Кузьмич, – оглянулся Власов на присутствовавших при этом разговоре немцев. – Поэтому хватит прений. Доложите, как намерены формировать штурмовой отряд.

– Предполагаю составить его из двух батальонов, по одному из второго и третьего пехотных полков. А действовать они будут при поддержке артиллерийского полка и противотанкового дивизиона, значительная часть которого состоит из фаустпатронников.

– Вот это уже разговор, – кивнул командарм.

– А разве остальные силы дивизии задействовать в этих штурмах вы не собираетесь? – насторожился полковник, прибывший сюда из штаба генерала Буссе.

– Мы возьмем предмостное укрепление этими силами, – заверил его Буняченко. – Другие не понадобятся. Первая атака – завтра на рассвете, после основательного артналета.

– Значит, штурмуете силами двух батальонов? – тут же вмешался в их разговор командарм, чтобы оградить Буняченко от нападок. – Одобряю, одобряю.

– Как вы понимаете, – притишил голос комдив, – основу этих батальонов составляют люди из бывшей «бригады Каминского».

– Именно это я и предположил, – согласно кивнул Власов. – Предвижу, что шансов на успех у вас, генерал, нет, но атаковать надо: таков приказ.

Власов помнил, с каким нежеланием и даже отвращением Буняченко подчинился распоряжению рейхсфюрера СС Гиммлера относительно того, чтобы передать в его формирующуюся дивизию остатки этой бригады, бойцы которой в августе сорок четвертого кроваво отличились во время подавления Варшавского восстания. Их зверству поражались не только поляки, но и немцы. Комбрига Каминского эсэсовцы расстреляли, часть его бригады отправили в лагеря, но при этом они помнили, что именно каминцы взяли на себя самую грязную работу по подавлению польского восстания в одном из варшавских районов.

Вот почему, как только встал вопрос о судьбе остальной части бригады, которая все еще оставалась вооруженной и представляла опасность для всех – и для армии, и для гражданского населения, Гиммлера вдруг осенило. Зачем зря губить это человеческий материал, если можно передать его РОА? Пусть там русские сами разбираются с этими оголтелыми убийцами, все еще расквартированными в Польше. Это исходя из его директивы «каминцев» погрузили в вагоны и отправили в Мюнзинген.

Когда эта масса вооруженного люда высыпала на перрон, вместе с награбленным барахлом и пьяными женщинами, комдив умиленно ухмыльнулся. Он помнил, что в РОА его прозвали «Хитрым махновцем», так вот, с этой ордой он, армейский генерал, и в самом деле почувствует себя «батьком Махно».

– Что, – ехидно поинтересовался он у подполковника и двух капитанов СС, сопровождавших эту ораву, – решили сплавить Буняченку все то дерьмо, с которым сами справиться уже не в силах?!

– С куда большим удовольствием подал бы этот эшелон прямо к крематорию, – процедил оберштурмбаннфюрер СС. – Просто не мог нарушить приказ рейхсфюрера.

И первое, что сделал Буняченко, это приказал своим бойцам, окружившим эшелон, удалить из полувоенизированной банды женщин, изъять все спиртное и поснимать лишние часы – некоторые офицеры носили на руках по пять-шесть штук, – как очевидные последствия грабежа. Теперь ему представилась возможность испытать это воинство «на вшивость», а заодно избавиться от какого-то количества дивизионных разгильдяев.

Уже прощаясь с Буняченко перед отъездом в Чехию, командарм сумел отвести его в сторону и сказал:

– Действовать, конечно, следует по ситуации, генерал. Но, если это будет возможным, после второго натиска постарайтесь увести дивизию из линии фронта в сторону Дрездена, а оттуда следуйте в район Карлсбада.

– Но в таком случае мне придется ссылаться на ваш приказ.

– Наоборот, на отсутствие моего приказа относительно дальнейшего пребывания дивизии на этом участке фронта, – уточнил Власов. – Притом, что остается в силе ранее изданный приказ Президиума КОНРа о сосредоточении всех частей и отдельных подразделений Комитета Освобождения в Чехии. Где именно будет располагаться моя Ставка, вам сообщат по радиосвязи.

32

Пятнадцатого апреля Власов провел совещание с командованием Военно-Воздушных сил КОНРа, на котором присутствовали командующий ВВС генерал Мальцев, командир 1-го авиационного полка, и он же начальник гарнизона полка в городе Эгер, расположенном неподалеку от старой чешской границы, полковник Байдак; служащие штаба и командиры различных подразделений. Тогда была поставлена задача: в течение трех суток перебазировать эскадрильи и другие части ВВС в Чехию, в район Карлсбада, чтобы, таким образом, собрать в кулак все вооруженные силы КОНРа.

Мальцев и Байдак, конечно, попытались выполнить этот приказ. Во время переброски авиаполка со всеми его техническими подразделениями к нему даже успели присоединиться отборный парашютно-десантный батальон и зенитный полк, который так и не успел получить ни одной зенитки.

Однако добраться со своими авиаторами до района Мариенбада «власовскому Герингу» уже было не суждено. Когда 24 апреля основные силы этих частей во главе с полковником Байдаком оказались в районе городка Нейерн, стало понятно, что дальнейшая переброска авиаторов в глубь Богемии бессмысленна. Это означало – оказаться в зоне действий Красной Армии.

На экстренном совещании, проведенном в Нейерне с участием Мальцева и Ашенбреннера, было принято единственно приемлемое решение: вести переговоры с американским командованием о сдаче в плен. Тем более что к тому времени штаб КОНРа уже вынужден был перебазироваться в городок Фюссен, приютившийся в предгорье Лехтальских Альп на южном побережье горного озера Форгензе. Как только это штабное переселение состоялось, Власов провел совещание генералитета КОНРа, на котором присутствовали Малышкин, Жиленков, Трухин и Закутный.

– С ситуацией, которая сложилась на фронтах и в самой Германии, все вы знакомы, – произнес командарм, открывая это «высокое собрание». – Каждому из вас ясно, что мы находимся у той последней черты, за которой нас ждет крах всего того, что мы созидали и ради чего боролись.

Генералы встретили его слова молчанием. Жиленков наполнил бокалы прихваченной из Чехии «сливовицей», однако пили, не чокаясь и не произнося тостов, как и полагается пить на поминках, к тому же на собственных.

– Из сообщений разведки стало известно, что к северному побережью озера Форгензе приблизились части 20-го американского корпуса, – продолжил председатель КОНРа. – То есть они уже вторглись на территорию, определенную фюрером как «Альпийская крепость», за которую немцы вроде бы намерены были сражаться до последней возможности.

– Да только «возможность» эту, последнюю, они давно исчерпали, – пренебрежительно процедил Закутный.

– Известно, что 20-й корпус входит в состав 7-й американской армии генерала Пэтча. Кому-то из нас нужно немедленно добраться до этого генерала через штаб корпуса и провести переговоры об условиях капитуляции. Причем делать это нужно быстро, пока американцы не взяли нас в плен или не загнали в безвыходное положение, когда всякие переговоры с нами уже потеряют смысл. Словом, нужен доброволец. Возможно, я сам направился бы к Пэтчу, но вы же понимаете, что мне нужно вернуться в Чехию, к нашим частям.

– Лично вам сейчас нужно быть в Чехии, – подтвердил его правоту Жиленков. – Если Шернер узнает, что вы отбыли к американцам, большую часть наших армейцев он попросту истребит.

– Потому и спрашиваю: «Кто пойдет? Есть доброволец?»

Он вопросительно взглянул на Жиленкова, но тот поспешно отвел взгляд, давая понять, что на него рассчитывать не стоит.

На какое-то время в комнате воцарилось напряженное молчание. С северо-запада, в сторону Австрии, прошло несколько звеньев тяжелых бомбардировщиков. Теперь они уже летали без прикрытия истребителей, зная, что если немцы еще оказывали какое-то сопротивление в воздухе, то в основном вступая в схватку с советскими самолетами. Уже дважды в течение дня они бомбили Фюссен, однако теперь, к счастью, обошлось. Может, потому и не бомбили, что зенитная батарея, базировавшаяся неподалеку, у подножия горы, по-джентльменски молчала.

– Пойти, очевидно, придется мне, – нарушил молчание генерал-майор Малышкин. – Как секретарю КОНРа, то есть как официальному лицу. С собой возьму только адъютанта.

– Вот это правильное решение, – поддержал его Жиленков, давая понять, что сам хотел предложить кандидатуру Малышкина, но не сделал этого и этических соображений: нужен был доброволец.

– Когда намерены идти? – спросил Власов.

– Тянуть нельзя, поэтому завтра, как только будут готовы документы.

– Одна из штабных машин подбросит вас, насколько это будет возможно, – заверил его Власов. – Только постарайтесь, чтобы она не досталась американцам. Документ о предоставленных вам Президиумом КОНРа и командованием РОА полномочиях вам сейчас составят за двумя подписями – моей и генерал-лейтенанта Ашенбреннера. Еще один документ, только уже за второй подписью обер-фюрера СС Крёгера, мы выдадим для предъявления разъездам. Эсэсовцев немецкие комендатуры все еще по-прежнему чтят.

Они выпили за «успешный рейд генерала в логово врага», и Власов, внимательно взглянув на Малышкина, вышел на балкон.

Вид, который открывался отсюда на альпийское предгорье, был изумительным. Некоторые вершины все еще оставались покрытыми снежным саваном, но склоны манили гобеленами трав, кое-где испещренными пастушьими хижинами и небольшими хуторками. Их обвевал альпийский ветер, обволакивал альпийский дух и очаровывала красота окружающих пейзажей. Все, что открывалось сейчас Власову, казалось исконным и вечным, не подлежащим ни настроению, ни войнам.

– Страшно, Андрей Андреевич, что все, чем мы последние годы жили, рушится такой вот прекрасной весной, – послышался за спиной у командарма голос Малышкина.

– Очевидно, так предписано свыше, что все великие войны должны завершаться весной, когда сама природа человеческая не только претит смерти как таковой, но и не допускает мысли о ней.

– Как и в каждой войне, в этой тоже есть победители и побежденные. Но мы-то в понимании обеих этих сторон оказались гонимыми и презираемыми – вот в чем наша трагедия.

– По существу, мы предстаем теперь в облике повстанцев, а вся история восстаний написана виселицами и плахами. Не вам об этом говорить. Впрочем, еще не все потеряно, еще всяко может быть.

– Не стоит утешать себя, господин командарм. Вы прекрасно видите, что происходит в войсках. Большая часть солдат рвется домой. Эти безумцы все еще надеются, что там, в России, учтут какие-то обстоятельства, смилостивятся над ними, простят. А я уже прошел через застенки НКВД, я знаю, что это такое – когда ни следствия толкового, ни адвоката, ни сострадания. Даже на солдатскую пулю рассчитывать нам уже не приходится, потому как удел наш – разбойничья петля. Кстати, по этому поводу есть прекрасные строки:

Нас было пятеро. Мы жить хотели. И нас повесили. Мы почернели. Мы жили, как и ты. Нас больше нет. Не вздумай осуждать – безумны люди. Мы ничего не возразим в ответ. Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

– Это что за «висельничная» поэзия такая? – нахмурился Власов, у которого и так на душе было тошно. – Тем более что нас тут как раз пятеро.

– Потому и вспомнилось, что нас тоже пятеро, – гибельно пророчествовал Малышкин. – Из произведений Франсуа Вийона это, давнего французского поэта.

– Чаще вспоминай что-нибудь из Сергея Есенина[96]. – перешел командарм на «ты». – Все-таки своя, русская душа. И читать Есенина у тебя лучше получается. Только не сейчас, извини, не то время, – с каким-то отвращением на лице поморщился он.

Появился с бокалами в руках Жиленко, ткнул их в руки «заговорщиков» и, мельком обозрев альпийские красоты, хмельно побрел назад, за стол.

– Попытайтесь потом вернуться, генерал, – возобновил разговор Власов, – чтобы рассказать, как америкашки в действительности приняли да восприняли вас, какие условия выдвигали. В крайнем случае, добейтесь, чтобы позволили вам как парламентеру позвонить сюда, в штаб, по телефону, если таковой будет действовать, или связаться по рации. Радисты будут ждать вашего выхода в эфир круглосуточно, я предупрежу.

– Именно как парламентеру, на это и нажимать буду. В одном можете быть уверены, командарм: добровольно в лагерь, на отсидку к американцам, не попрошусь.

– Причем пытайтесь договариваться с ними не о пленении наших частей, а всего лишь о временном, до конца боевых действий, интернировании, с тем чтобы в очень скором будущем мы уже противостояли натиску коммунистов единым союзным фронтом. Словом, дайте им понять, что мы, как говорилось в правительственной декларации о казаках, хотя и побеждены, но не сломлены.

– Именно такой линии, господин командарм, я и стану придерживаться.

В тот же день Власов встретился с только что прибывшими во Фюссен Ашенбреннером и Крёгером, а также со Штрик-Штрикфельдтом. Поначалу разговор зашел об общей ситуации, при этом все сходились во мнении, что нужно каким-то образом спасать части КОНРа от гибели под ударами и советских, и англо-американских войск. Когда все, что можно было высказать по этому поводу, генералы услышали, командарм решил, что пора уведомить немцев о миссии Малышкина. Но в это время Ашенбреннер неожиданно сказал:

– Как вы, генерал Власов, смотрите на то, чтобы мы направили на переговоры с американцами преданного делу Русского освободительного движения Штрик-Штрикфельдта?

Власов облегченно вздохнул и едва заметно улыбнулся.

– Лучшего парламентера нам не найти, поскольку его попросту не существует. Как вы сами относитесь к этому заданию, Вильфрид Карлович?

– С пониманием, – последовал короткий ответ капитана.

– Но считаю, что американцы неправильно поймут нас, господин Ашенбреннер, если обнаружат, что о судьбе русских войск КОНРа ведет переговоры немецкий офицер. Поэтому предлагаю отправить туда двух парламентеров: генерала Малышкина и капитана Штрик-Штрикфельдта.

– Поскольку официально переговоры с командованием англо-американских войск фюрером запрещены, – подключился к разговору доктор Крёгер, – то полагаю, что капитан должен переходить линию фронта под видом русского добровольца, имея при этом соответствующие документы. Кроме того, мы подготовим для обоих парламентеров пропуск, позволяющий им свободно перемещаться в прифронтовой полосе. Это единственное, что может спасти их при встрече с армейскими патрулями, или, того хуже, с разъездами молодых эсэсовцев из организации «СС-вервольф», которые прямо на месте казнят всякого, кого заподозрят в дезертирстве.

Уже вернувшись в Чехию, в свою Ставку в селении Сухомасты, Власов узнал от штабистов, что Малышкин действительно добрался до штаба 20-го американского корпуса, а оттуда пробился на прием к командующему 7-й американской армией генералу Пэтчу. Американцы в самом деле позволили парламентеру связаться со своим штабом по рации, но только для того, чтобы передать настоятельный совет генерала Пэтча: сдаваться командарм Власов со своими полками должен не англо-американцам, а своим, русским, поскольку в любом случае союзники вынуждены будут передавать его солдат русским оккупационным властям. Никакому обсуждению этот вопрос уже не подлежит. Что же касается самого Малышкина, то американцы отправляют его в Аугсбург, в лагерь для военнопленных.

Власов воспринял эту пощечину американцев настолько болезненно, что в тот же день изрядно выпил, чем вызвал раздражение у штабистов, в среде которых и так уже давно сетовали на то, что командарм губит и их, и себя. Вместо того чтобы с кем-то вести переговоры, куда-то, например, в Югославию, Швейцарию или в Грецию пробиваться, чтобы готовить какие-то секретные горные базы в Альпах, в которых хоть на какое-то время можно было бы укрыться, их командарм предается то женитьбе на вдове, с полумедовым месяцем, то пьянке, то еще какому-то совершенно безумному веселью.

А тем временем генерал Мальцев самостоятельно решил вести переговоры с командиром 12-го корпуса американских войск, выставив только одно условие капитуляции – не выдавать его и других служащих ВВС Комитета Освобождения советской стороне. Американский генерал пообещал это, хотя на столе у него уже лежал приказ Объединенного командования союзных войск, которым, со ссылкой на соглашение, подписанное в Ялте между Сталиным, президентом США Франклином Рузвельтом и премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем, предписывалось передавать советской стороне всех граждан СССР, которые окажутся в англо-американской зоне оккупации. При этом особое внимание обращалось на бывших граждан Союза, которые будут взяты в плен в немецкой военной форме[97].

Спустя несколько дней Власов был извещен своими штабистами, что весь личный состав ВВС Комитета Освобождения со всей имеющейся у него техникой и военным имуществом сдался в плен американцам. Командарм воспринял это сообщение стоически. Наверное, это был единственный в мировой истории войн случай, когда, узнав о сдаче врагу сразу нескольких тысяч своих солдат, командующий армией не только не огорчился, но даже с облегчением вздохнул, считая, что теперь уже за судьбы части вверенных ему людей он может быть спокоен.

33

Артналет на предмостные укрепления красных оказался довольно мощным. Однако никакого перевеса для власовцев он не создал, тем более что с того берега Одера красноармейцы тут же получили подкрепление и в живой силе, и в огневой, в основном минометной, поддержке.

Чтобы как-то уменьшить потери, Буняченко расчленил свой первый натиск на атакующие волны: вначале послал редкой цепью два взвода, чтобы уцелевшие смогли залечь неподалеку от укреплений, и, ведя огонь, прикрывали следующие волны атакующих, а также отвлекали на себя огонь предмостного форта. После этого поднял в атаку еще два взвода, накапливая силы для решающего броска, перед которым вновь приказал пушкарям создать артиллерийскую завесу. Вот только выковырять красных из окопов и щелей, из мощных дотов и хорошо оборудованных огневых гнезд оказалось непросто.

И даже когда воздух взвились две красные ракеты, подающие сигнал «в атаку», сводный штурмовой отряд из двух батальонов ворваться в окопы так и не смог. После получасового лежания под мощным трехсторонним огнем штурмовая группа вынуждена была уползать, оставляя после себя убитых товарищей и кровавые следы ранений.

Бойцы, в том числе и «каминцы», вели себя в бою неплохо, никаких претензий к ним у комдива не было, но к следующей атаке он готовился с еще большим убеждением в том, что успеха ему не видать. И пока сводный отряд из остатков двух батальонов, усиленный ротой третьего, готовился к новой «многоволновой» атаке, полки уже получили секретный, о котором ни немецкие офицеры-кураторы, ни представители штаба Буссе извещены не были, приказ: готовиться к маршу на юг, общим направлением на Дрезден.

Дивизия снялась так неожиданно, что, пока немцы разобрались, что происходит, она уже была километрах в десяти от отведенных ей позиций. Буняченко тут же засыпали депешами. Немецкий командарм пригрозил атаковать колонну танками; генерал Буссе клятвенно пообещал лично расстрелять и его, и Власова. Но комдив упорно отвечал, что ему следует прибыть в указанную главнокомандующим войсками КОНРа местность, и поскольку приказы немецких генералов противоречат приказам Власова, он выполнять их не намерен. При этом он прекрасно понимал, что немцы не могут снимать с фронта части, чтобы встревать с ним в разборку, потому что этим немедленно воспользовались бы красные. Тем не менее на любом привале Буняченко приказывал своим частям занимать круговую оборону и быть готовыми к отражению любой атаки.

Неподалеку от местечка Клеттвиц штабную колонну дивизии настигла группа офицеров из соединения Буссе. Эти гонцы пытались убедить Буняченко, что ему не следует ожидать каких-либо приказов Власова, так как в Карлсбаде он устроил себе свадьбу с вдовой Биленберг, после чего готовится принять немецкое гражданство и вообще отойти от освободительного движения, к идее которого окончательно остыл. Но именно то, что немцы ссылались на свадьбу Власова, как раз и вызвало у комдива, который во время общения с немцами постоянно оставался в окружении сорвиголов из своего «горного легиона», большое подозрение.

– Да неужели ж он, боевой генерал, настолько одурел, чтобы посреди войны жениться?! – искренне не поверил Хитрый махновец этому поразительному известию и, отправив их под конвоем своих легионеров за пределы расположения дивизии, вновь приказал идти запланированным маршрутом.

Еще больше уверенности ему придало присоединение к дивизии у городка Зенфтенберг испытанного в боях и пополнившегося перебежчиками почти тысячного отряда полковника Сахарова. Теперь под его командованием пребывало около двадцати тысяч людей, большинству из которых терять уже нечего, поэтому Буняченко хотел видеть того немецкого генерала, который решился бы остановить его силой своих полков.

Впрочем, такой нашелся – им был командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Шернер. Через несколько дней, 22 апреля, Шернер в последний раз окажется на приеме у фюрера, он последним в истории рейха (5 апреля 1945 года) получил чин фельдмаршала, а в своем завещании Гитлер назовет его в качестве главнокомандующего всеми сухопутными силами рейха при новом, уже послевоенном правительстве. Но все это будет потом, а пока что Шернер, вошедший в историю Второй мировой как один из самых жестоких борцов за дисциплину в армии Третьего рейха, а следовательно, привыкший к тому, что все его приказы в армии выполняют точно и беспрекословно, столкнулся с непонятным ему упрямством. На предъявленное майором связи Швеннигером требование Шернера явиться в дрезденскую Ставку группы армий «Центр» Буняченко со свойственной ему меланхоличностью заявил:

– Да о чем мне с ним говорить, с этим вашим Шернером?! У меня свой командующий есть – генерал Власов. Поэтому пусть ваш Шернер обращается к нашему Власову, а я на все это посмотрю со стороны и крепко подумаю. А чтобы не очень травмировать своего командующего, можешь, майор, сообщить ему, что по дороге у меня машина на бок завалилась, и теперь весь я – потерпевший в аварии.

– Вы что, отказываетесь явиться в штаб самого Шернера?! – изумился офицер. – Но такого я себе даже представить не могу. Генерал Буссе всего лишь угрожал расстрелять вас вместе с Власовым. А что касается Шернера, то этот угрожать не станет, а просто возьмет и расстреляет.

– Да мы такие ребята, что порой и сами пострелять любим, – уклончиво ответил Буняченко. – Причем таких здесь у меня, считай, двадцать тысяч.

И вместе с майором послал в штаб Шернера своего начальника штаба полковника Николаева. С которым сам Шернер, ясное дело, вести переговоры отказался, им занимался кто-то из штабистов группы войск, который решил говорить с Буняченко от имени Шернера языком ультиматумов.

Однако Хитрому махновцу выслушивать ультиматумы было некогда. Мост, по которому ему нужно было провести свое воинство на левый берег Эльбы, оказался заминированным и под надежной охраной, так что прорваться по нему было невозможно. Обращаться к командованию с требованием разминировать мост и пропустить его дивизию, которую в немецких штабах уже называли «русской дезертир-дивизией», тоже бессмысленно.

И тогда Буняченко пошел на хитрость. Он приказал подогнать к мосту несколько санитарных машин и через начальника своей медчасти провел переговоры с начальником охраны. Он просил пропустить только санитарные машины, в кузовах которых якобы находится и несколько офицеров, нуждающихся в срочной госпитализации.

Доводить этих офицеров до гибели лейтенант, командовавший охраной моста, не рискнул, а посему приказал саперам разминировать одну часть моста, чтобы по ней могли проехать санитарные машины. Но вслед за последней «санитаркой» на мост зашли русские танки с бойцами разведроты на броне, которые десантировались на том берегу и не оставляли без присмотра немецкую охрану до тех пор, пока в аллюрном порядке по мосту не переправился весь состав дивизии[98].

После этого Шернер, уже успевший доложить в штаб Верховного командования о самоуправстве власовцев, вновь потребовал, чтобы Буняченко явился к нему, в штаб группы войск. Однако тому уже было не до Шернера, он стремился как можно скорее достичь пределов Чехии, где мог рассчитывать на поддержку Власова, Ашенбреннера, а также других частей РОА. Тем не менее немецкое командование нашло способ усмирить «взбесившуюся дивизию»: оно попросту сняло русских с довольствия. Лишь когда все запасы продуктов были исчерпаны, Буняченко дал согласие вновь отправиться на фронт, чтобы сражаться против красноармейцев в Южной Моравии, в районе Брно, то есть уже в Чехии, а значит, под командованием Власова.

То ли немцы искренне «купились» на это обещание, то ли рассудили, что проще накормить его воинство, чем получить у себя в ближнем тылу двадцатитысячную группировку русских войск, доведенных голодом до крайнего отчаяния, – сказать трудно. Фактом остается лишь то, что, получив продовольствие, Буняченко отказался вести свое войско по чешским Судетам в направлении Брно, а вместо этого уже 27 апреля повел его в сторону… Праги!

Через майора Швеннигера комдива предупредили, что если он не остановит движение своей «взбесившейся» дивизии, то Шернер прикажет заутюжить ее танками. Сам новоиспеченный фельдмаршал попытался воздействовать на Буняченко через генерала Ашенбреннера, который, в свою очередь, пробовал образумить генерала с помощью грозного письма. Вот только все эти угрозы никакого впечатления уже не производили.

34

Остановила же свое движение «взбесившаяся дивизия» лишь в живописной долине какой-то речушки, всего в пятидесяти километрах к юго-западу от чешской столицы. Самое время было передохнуть после столь длительного и опасного марша, привести в порядок солдат и технику, а главное, осмотреться и, вместе с Власовым и другими членами президиума КОНРа, решить, что делать дальше, учитывая, что советские войска подходили все ближе и ближе.

И кто знает, как развивались бы дальнейшие события, если бы в штаб Буняченко неожиданно не прибыли трое одетых в гражданское офицеров теперь уже несуществующей чешской армии. Представившись членами штаба Пражского восстания, они поведали комдиву, что пражане восстали и, пользуясь внезапностью, а еще тем, что гарнизон в городе оказался небольшой, повстанцы сумели захватить несколько столичных районов. Однако стало известно, что немцы начали подтягивать к городу эсэсовские части, кроме того, командование гарнизона пригрозило, что если повстанцы тут же не сложат оружие, все они будут истреблены, а старая, историческая часть Праги разрушена. Вот парламентеры и просили Буняченко срочно ввести свои части в город и помочь восставшим.

Тот подспудно чувствовал, что история неожиданно уготовила ему совершенно немыслимую в его положении роль – «спасителя Праги». Но в то же время он понимал, что у него и так слишком много врагов: красные, англичане, американцы, французы, чешские партизаны, которые бродили вокруг его стана, словно шакалы, угрожая подстрелить или захватить для казни всяк отбившегося от «стада». Превращать в этой ситуации в своих врагов еще и немцев – означало бы самоубийство. Тем более что Шернер, Буссе и прочие только и ждут случая, чтобы наконец-то расправиться с командиром «взбесившейся дивизии». Стоит ли удивляться, что, пригласив к себе командиров стрелковых полков Сахарова, Архипова, Артемьева и Александрова-Рябцова, командира артиллерийского полка Максимова и полка снабжения Герасимчука, а также начальников полковых штабов и командиров отдельных подразделений, – комдив так и сказал им:

– Не резон нам теперь воевать, полководцы вы мои, ни против тех, ни против этих. Поэтому спасибо пражанам за оказанную честь, но придется им сказать, что это уже не наша война, а главное, не наша генеральная линия. В реальности же линия у нас теперь одна – хитрить, выжидать и бороться только за выживание. А там время покажет.

Он был уверен, что «полководцы» тут же поддержат эту его генеральную линию на выживание, как поддерживали во время ухода с позиций на Одере и во время всего «марша на Богемию». Но тут произошло то, что неминуемо должно было произойти. Поскольку парламентеры не ушли из расположения дивизии, а продолжали навязчиво общаться с офицерами и солдатами, призывая братьев-славян прийти им на помощь против давнего общего врага, то выяснилось, что несколько рот уже «распропагандированы», как это случалось в царской армии во время революции.

Там уже бурлили страсти, и все больше солдат рвалось в бой, в надежде, что, помогая восставшим пражанам, они не только отведут душу в боях с немцами, расплачиваясь с ними за все лишения и обиды, но и заслужат, таким образом, прощение у себя на родине. Уловив этот нюанс, чешские парламентеры горячо заверяли легковеров, что чешское правительство, которое уже создается в Праге, заступится за них, «власовцев», перед советским правительством, а какой-то части, возможно, и предоставит политическое убежище в самой Чехии.

Даже понимая, что большая часть дивизии может выйти из-под контроля и двинуться на Прагу без его согласия, под командованием своих «полководцев», Буняченко еще готов был тянуть время. Он связался с Власовым, Ставка которого находилась неподалеку, в селении Сухомасты, но командарм тоже стал хитрить. Командарм понимал, что время вермахта и частей СС истекает, и неплохо было бы приписать себе еще и славу спасителя Праги, города, в котором и был основан Комитет освобождения народов России, но, с другой стороны, он все еще опасался лишаться своего последнего союзника и «кормильца». Поэтому он избрал ту же тактику, что и во время «Богемского марша» дивизии: не приказывать, но и не запрещать.

Единственное, в чем Власов и Буняченко сошлись абсолютно твердо, – что самое время показать англо-американцам: не такие уж они, войска КОНРа, верные союзники немцев, как это кажется на первый взгляд. В любом случае, спасение Старой Праги от разрушения им зачлось бы, если уж не на этом, то на том свете.

Окончательное же решение подсказали сами американцы. Вернувшись 5 мая после встречи с ними, делегация во главе с полковником Азбергом была крайне разочарована и возмущена. Ни в какие переговоры с КОНРом о будущем союзничестве Объединенное англо-американское командование вступать не намерено. Наоборот, не желая портить отношение с Советским Союзом, оно жестко требуют: власовцы должны сложить оружие и, уже в качестве военнопленных, ждать решения высшего объединенного командования. Притом, что решение это может быть только одним: всех советских граждан передать советским властям, ибо таково требование Ялтинских соглашений.

Именно так все и было изложено в бумаге, которую американцы вручили Азбергу для ознакомления с ней руководства КОНРа и командования РОА. Тут уж вскипел и сам Буняченко. К вечеру того же дня его полки уже были на окраине Праги. Частью истребив, а частью разогнав заслоны на окраине города, полк Александрова-Рыбцова завязал бой с охраной военного аэродрома в Рузине, где стояли готовые к вылету немецкие истребители нового поколения Ме-262.

Офицеры аэродромной охраны знали, что части 3-й американской армии генерала Патона застряли в районе Пльзеня, считая невыгодным для себя брать штурмом Прагу, которая по условиям договора должна достаться «красным». В то же время передовые части самих красных пребывали в ста двадцати километрах восточнее Праги. А вот откуда взялись русские, совершившие налет на аэродром, это понять было непросто. После получасового боя, при котором охране аэродрома пришлось драться в полном окружении, под плотным стрелковым и минометным огнем, два батальона власовцев – капитана Кучинского и капитана Будерацкого – ворвались на территорию аэродрома. Несколько ближних перестрелок, и вот уже в районе казармы и технических сооружений бойцы РОА сошлись с немцами в упорной штыковой атаке, которую со временем исследователи назовут последней штыковой атакой Второй мировой.

После того как был сожжен последний из остававшихся на аэродроме самолетов, полк ринулся на помощь бойцам Архипова. При поддержке чешских партизан власовцы стремительными атаками овладевали мостами через протекавшую через весь город Влтаву, выбивая при этом немцев из предмостных укреплений и ближайших зданий. К концу дня значительная часть центральной части города уже оказалась в руках взбунтовавшихся русских и восставших чехов, но в это время из штаба Пражского восстания Буняченко, тоже перенесшему свой штаб в город, сообщили, что к Праге подходят части войск СС. Комдив тут же направил свой резервный полк на окраины города, чтобы, вместе с отрядом чехов, преградить путь эсэсовцам, в то время как мобильные группы уже взрывали автомобильные и железнодорожные мосты в окрестностях города.

Власов был уверен, что теперь, когда путь на Прагу, по существу, открыт, американцы войдут в нее как союзники РОА и чешских повстанцев. Вот тогда-то и решится судьба его армии. Но тут произошло то, чего командование РОА больше всего опасалось. Американцы вдруг заявили, что входить в Прагу не будут, поскольку есть соглашение с Москвой о том, что город будет в зоне контроля Красной Армии, в то время как явно запоздавшие красные дивизии уже подходили в столице Чехии.

Окончательно же все прояснилось 6 мая, после полудня. Когда на отдельных участках власовцы все еще вели перестрелки с немцами, полковника Архипова неожиданно вызвали в штаб Пражского восстания. Встретив там командира американского разведывательного бронеотряда капитана Уэстла, полковник РОА поначалу обрадовался, решив, что американцы все же не откажутся от такого военного приза, как Прага. Но вместо этого американский офицер вальяжно сообщил ему:

– Видите ли, сэр, мое командование уже провело переговоры с советским командованием. При этом генерал Эйзенхауэр заверил русских, что ялтинские договоренности будут выполнены и Прагу передадут советской стороне.

– Но до передачи сюда войдут американские войска, чтобы поддержать части РОА и повстанцев? – поинтересовался полковник.

– Этот вопрос остается открытым. Скорее всего, не войдут, поскольку в этом нет смысла. У нас считают, что у генерала Власова и чешских повстанцев достаточно сил, чтобы продержаться до ввода в Прагу советских войск. Тем более что почти всю центральную часть города вы уже контролируете.

Архипов вопросительно взглянул на одного из руководителей штаба повстанцев Иржи Стомача. Прибывший с ним переводчик, чех русских кровей, бывший сельский учитель немецкого, успел предупредить Архипова, что Стомач – один из самых яростных чешских коммунистов. И поскольку выяснилось, что Прага достанется русским коммунистам, то уже есть предположение, что премьером временного чешского правительства тоже станет фанатичный коммунист Смрковский, а Стомач – первым вице-премьером.

Так вот, похоже, что переводчик, который и английским тоже владел неплохо, был прав: Стомач уже чувствовал себя без пяти минут вице-премьером чешского правительства. Еще вчера испуганно заискивающий перед «русскими братьями-спасителями», сегодня этот «товарищ» уже окончательно уверовал, что угроза, нависшая над восставшими и, в первую очередь, над коммунистами, почти развеялась. А потому и вел себя несдержанно, чтобы не сказать – нагло.

– Нам стало известно, полковник, что ваших солдат на родине считают предателями, которые служат фашистам, – сквозь зубы, с иронической ухмылкой на устах, цедил он. – Чешское правительство, которое сейчас формируется, на две трети будет состоять на коммунистов. Понятно, что оно не может запятнать себя сотрудничеством с коллаборационистами и дезертирами из Красной Армии.

Первым желанием полковника было тут же пристрелить этого наглеца, но вместо этого он как можно дипломатичнее заявил американскому капитану и чехам:

– Видите ли, господа, войска КОНРа действительно обладают достаточными силами, чтобы продержаться в центре города до прихода советских частей. Вопрос в другом – есть ли смысл в таком самопожертвовании?

– Я бы посоветовал генералу Буняченко, – окончательно оборзел Стомач, – как можно скорее вывести свои части из Праги, чтобы избежать возможных стычек с чешским гарнизоном города и с окрестными партизанскими отрядами. Москва уже сейчас недовольна тем, что мы приняли вашу помощь, а ссориться со Сталиным мы не можем.

– А что, он уже существует в природе, этот ваш «чешский гарнизон»? – въедливо поинтересовался Архипов. – Насколько я помню, при вводе в Чехию войск фюрера чешские «доблестные войска» попросту разбежались по домам. О партизанском движении в Чехии что-то я тоже до недавнего времени не слышал. И запомните, Стомач: мы, русские, вошли в этот город, когда сочли нужным, и уйдем из него только тогда, когда сочтем нужным. Мнение Москвы при этом нас совершенно не интересует.

* * *

В штаб-квартиру комдива, расположенную в одноэтажном особняке на берегу Влтавы, полковник прибыл, все еще находясь в состоянии ярости. Буняченко сидел на койке босой, с закатанными до колен штанинами, а персональная «патронажная сестра» из украинских «остовок» завершала натирание его вспухших вен какой-то мазью.

– Погорячились мы с вами, господин генерал, с этой пражской драчкой, – подытожил Архипов, завершив доклад о встрече в штабе Пражского восстания. – Очень погорячились. Слышали бы вы, как эти мерзавцы из повстанческого штаба разговаривали со мной, давая понять, что никому мы здесь не нужны. Вряд ли когда-нибудь чешский народ простит нам, что мы помогли прийти к власти в их стране коммунистам. Наоборот, нужно было поддержать немцев и погасить эту коммунистическую чуму в зародыше.

Однако Буняченко невозмутимо отпустил медсестру, внимательно осмотрел свои ноги, прощупал пальцами коленки и спокойно возразил:

– Оно, полководец ты мой, как на эту драчку посмотреть. Не спорю, за коммунистов, за то, что в самом центре Западной Европы помогли утвердиться этой еврейской идеологической заразе, нас, конечно, не поблагодарят. Зато поблагодарят, что помогли изгнать фашистов. Так что подождем до завтра, осмотримся, еще раз побеседует с руководством чешских повстанцев, а там, глядишь, вновь подадимся на юг, к американцам.

Но, судя по всему, чехи, которые имели теперь прямую радиосвязь с советским военным командованием, явно нервничали. Уже утром повстанцы вновь пригласили к себе полковника Архипова, которому было поручено поддерживать связь между штабами. Как оказалось, видеть его хотел представитель только что созданного чешского правительства, которое действительно возглавил коммунист Смрковский. В заявлении, которое представитель зачитал полковнику в присутствии членов штаба восстания, говорилось, что ни правительство, ни штаб Пражского восстания никогда официально не обращались за помощью к руководству КОНРа или к штабу РОА, и уж тем более не сочувствуют делу, за которое они намерены бороться.

– Что значит «никогда не обращались»?! – возмутился Архипов. – Вы же специально присылали к генералу Буняченко целую делегацию, устами которой буквально умоляли прийти вам на помощь, спасти вас, братьев-славян, от мести немецких поработителей. И мы пришли. Спасая вас, мы положили на улицах Праги сотни своих лучших солдат. А теперь вы нагло заявляете, что солдат РОА не приглашали. Это ж как следует понимать? Как только почувствовали, что спасли свои шкуры, так сразу же забыли о том, что мы – славяне, что мы – братья?!

– Люди, которые приходили к вам, никакого отношения к штабу или к правительству не имели, – возразил заместитель начальника штаба, которого полковник знал только под псевдонимом «Робеспьерчик». – Они представляли подпольный союз офицеров, то есть тех офицеров, к которым мы относимся так же, как вы, в России, относились к белым офицерам. Это авантюристы, которые никакого отношения к штабу не имеют и которые уже находятся в оппозиции и к штабу, и к правительству. Что же касается вашей дивизии, то мы требуем, чтобы она оставила город и где-то за его пределами сдалась наступающим советским войскам. Мы не желаем, чтобы при арестах «власовцев», как вас называют в России, в Праге вновь происходили облавы и проливалась кровь.

И опять Архипову стоило большого мужества, чтобы сдержаться и не разрядить в этого наглеца пистолет. Что же касается Буняченко, то и на сей раз он выслушал полковника с полной невозмутимостью, а затем сказал:

– Что ж, теперь мы знаем, что у нас не осталось ни одного союзника, вокруг только враги.

Затем подошел к окну, из которого был виден трехцветный русский флаг, вывешенный на балконе дома, что напротив, и несколько мгновений задумчиво смотрел на него.

– У нас там еще осталось несколько флагов, пошитых медсестрами. Прикажи все их вывесить в разных точках города. Если кто-то попытается воспрепятствовать этому, стрелять на месте, причем без лишних разговоров. Это уже вопрос принципа. А ты, начштаба, – обратился к полковнику Николаеву, – передай во все полки и батальоны, что сегодня, в одиннадцатом часу вечера, мы выходим из города и направляемся на юг, в сторону американской оккупационной зоны.

35

Даже здесь, в камере смертников, последние дни войны Власов вспоминал с душевным содроганием. Вооруженные силы КОНРа, Русская Освободительная Армия, само Русское освободительное движение агонизировали, загнанные в западню между мощными группировками англо-американских и советских войск. Притом, что во все еще контролируемом власовцами жизненном пространстве уже вовсю действовали отряды чешских партизан, которые нападали на разрозненные группы русских добровольцев и тут же истребляли их в стычках или же казнили во время пленения, лишь какую-то часть плененных передавая при этом командованию Красной Армии. Хотя чехи прекрасно знали: на Родине власовцев ожидает та же участь, что и в чешском плену. В то же время все активнее становились действия карательных отрядов СМЕРШа.

Уже 8 мая, как только было получено сообщение о капитуляции Германии, генерал Меандров как старший по чину в штабе РОА тут же, не пытаясь согласовывать свои действия с кем-либо из членов президиума КОНРа, повел переговоры с командованием ближайшей американской дивизии. В создавшейся ситуации он почитал за благо как можно скорее сдать американцам весь штаб, вместе с курсантами офицерской школы и остатками 2-й дивизии, которые прикрывали в то время штаб-квартиру Русской Освободительной.

В свою очередь, к концу следующего дня дивизия Буняченко оказалась перед боевыми порядками танкового соединения 3-й американской армии. Вместе со своим начальником штаба полковником Николаевым комдив повел переговоры, сначала с командованием ближайшей американской части, затем с командованием 3-й армии. Американский командарм потребовал от власовцев разоружиться и великодушно позволил расположиться неподалеку от городка Шлюссельбург[99].

– Нас заставят разоружиться, а затем погонят к красным – как стадо баранов на убой, – завершил доклад о создавшейся ситуации генерал Буняченко, когда в расположение дивизии прибыл на машине сам Власов.

– Что ты предлагаешь, комдив?

– Я не стану разоружать дивизию, а отдам тот единственный приказ, который обязан отдать в подобной ситуации любой командир: разбиваться на подразделения, на небольшие группы, и уходить, пробиваться: в Альпы, в Карпаты, в леса, в глубь контролируемой американцами территории, в сторону швейцарской границы. А кто прямо здесь захочет сдаваться красным или американцам – вольному воля.

– И с этим не поспоришь, в стремени, да на рыс-сях, – мрачно согласился Власов.

– Пока что, как видишь, у них нет четкого разграничения оккупированных территорий, а потому толком не поймешь, где сфера влияния англичан и американцев, где Советов. Нет и сплошных линий фронта. Немцы вроде бы массово сдаются, но, в то же время какие-то эсэсовские отряды и группы гитлерюгенда продолжают сопротивление. Этим-то и нужно воспользоваться. Уверен, что тогда многие спасутся. А как только все уляжется, мы вновь призовем их под свои знамена. Посмотри, командарм, скольким белякам удалось в свое время точно таким же образом уйти из Красной России, чтобы продолжить действовать в составе заграничных войсковых объединений.

– Но мы не можем идти сейчас на открытый военный конфликт – ни с красными, ни с англо-американцами, – решительно покачал головой Власов. – Тогда командование союзников отдаст приказ вообще не брать наших добровольцев в плен, истребляя всякого, кого обнаружат с оружием, или кто не подчиняется их приказам. Завтра мы проведем переговоры с представителями Генштаба, расположившимися в самом замке Шлюссельбург. Пока у нас под рукой такая масса подчиненных, американцы вынуждены будут считаться с нами. Поэтому я приказываю разоружить части дивизии и другие подразделения КОНРа. Выполнив условия американцев о разоружении, мы предстанем перед ними и перед международным сообществом безоружными военнопленными, по отношению к которым они обязаны…

– Да победители они теперь, командарм, победители! – с холодным гневом в голосе процедил Буняченко. – Три великие державы, плюс вооруженные силы французов… Кто им сейчас может что-либо приказывать, все молятся, чтобы поскорее прекратились какие бы то ни были боевые действия. Хорошо, с солдатами понятно: тут уж кому какая карта выпадет. А что будет с нами, когда нас выдадут красным? Говорят, где-то в горах вы с Мальцевым припрятали, под охраной и с пилотом, небольшой самолет, на котором можно улететь?

– Никакого самолета нет, хотя, не скрою, такой вариант исхода Мальцев действительно предлагал.

– А еще я слышал, что вроде бы кто-то из наших КОНРовских беляков вышел на испанских дипломатов, которые предлагали тебе улететь.

– И такое было: испанский поверенный в делах через своего представителя предлагал улететь в Испанию. Но я сказал, что останусь со своими солдатами.

В сочувственном взгляде, которым Буняченко одарил командарма, было столько же снисходительности, сколько и презрения. Обычно так смотрят на всем опостылевшего городского сумасшедшего.

– Бездарно мы завершаем свою борьбу, командарм, – проворчал комдив, упираясь подбородком в грудь и держа перед собой солдатскую кружку со шнапсом, словно божественную лампадку. – Настолько бездарно, что ни солдаты наши, ни потомки бездарности этой нам не простят.

Когда Власов ушел в отведенный ему квартирмейстерами дом, Буняченко собрал командиров полков, батальонов и отдельных подразделений и, вкратце передав разговор с командармом, поставил их перед выбором: кто пожелает, пусть остается, складывает оружие и ждет решения своей судьбы в американских штабах. Кто не желает этого, пусть уходит – с оружием или без оружия, в форме или в гражданской одежке, у кого она имеется…

– Соберите командиров рот и взводов, – посоветовал командирам. – Никого не невольте. Если кто-то пожелает сдаться красным, пусть сдается. Хотя офицерам делать этого не советовал бы: офицеров коммунисты будут расстреливать без суда, попомните мое слово.

– И что, генерал Власов тоже решил сдаться американцам? – спросил полковник Сахаров. Он к советским гражданам никогда не принадлежал и был уверен, что красным американцы его не выдадут. – Неужели командарм не предусмотрел никакого варианта побега?! Неужели, женившись на очень богатой вдове-эсэсовке, генерал так и не подготовил для себя какого-то пристанища: то ли здесь, то ли в районе вверенного Хейди фон Биленберг армейского санатория?

– В том-то и дело, что он вообще ничего не предусмотрел, – иронично поморщился комдив. – У меня складывается впечатления, что и не способен был что-либо предусмотреть.

– Да пропил он армию! – возмутился кто-то из комбатов. – Вы что, не видели, как он в последние недели вел себя?! То пьянствовал, то в женихи подавался, кавалер драный! Все пропил: и себя, и нас, саму идею освободительного движения пропил и проср… пардон![100]

– Нет никого страшнее в армии, чем безвольный, потерявший веру в себя и своих солдат командир, – согласился с ним бывший царский, а затем белый офицер Сахаров. – По прошлым войнам знаю.

– Вы правы, – вынужден был признать Буняченко, – вместо того чтобы спасать себя и солдат, он пытается доказать, что он, видите ли, не предатель! Он почему-то решил, что, оказавшись в подвалах СМЕРШа, а затем НКВД, сумеет доказать, что, мол, предателем никогда не был, а наоборот, спасал от лагерей тысячи русских военнопленных. Вчера он показал мне, что у него хранится в потайных карманах. И знаете, что там? Партбилет коммуниста, удостоверение командующего 2-й Ударной армией и расчетная книжка красного командира. Он уверовал в то, что, сдавшись с этими документами энкавэдистам, сумеет разжалобить их, убедить, что он не предатель, и после всего того, что он натворил, вымолить у Сталина помилование и прощение.

– Как же он так мог?! – с изумлением воспринял это известие полковник Сахаров. – Господи, как я позволил себе довериться такому человеку, такой бездари?!

Как только совещание завершилось, в штабную комнату к Буняченко вошли порученец Родан и лейтенант Грабаш.

– Разведывательно-диверсионный батальон майора Костенко решил не складывать оружия и не сдаваться, – доложил порученец.

– Наоборот, он сейчас усиленно вооружается, конфисковывая у тех, что готовы сдаться, ручные пулеметы, фаустпатроны, гранаты и все прочее, – добавил лейтенант. – Наш «Горный легион» делает то же самое. Нас теперь тридцать два человека, все вооружены до зубов и в красноармейской форме.

– И что дальше? – спросил Буняченко, поморщившись от очередного приступа боли в ногах.

– Ночью, вместе с разведчиками Костенко, уходим в Рудные горы и движемся в сторону Судет, оттуда – в сторону Карпат. Какое-то время действуем вместе с батальоном, затем уходим сами. С нами пойдет один судетский немец, который неплохо владеет и польским и чешским языками, в Судетах он поможет нам какое-то время отсидеться на одном из горных хуторов. Ну а дальше жизнь покажет. В той суматохе, которая будет наблюдаться в здешних краях до самого лета, думаю, сумеем пройти до Карпат.

Буняченко развернул на столе карту, мысленно проложил маршрут «Горного легиона» до границ Украины и, подняв голову, со смертельной усталостью во взгляде посмотрел на офицеров.

– Главное, что у вас есть цель. Сейчас нет ничего страшнее, чем бесцельное метание по чужбинам.

– Потому и говорим, батька генерал: уходим вместе. Американцы вас не принимают, а красные – не помилуют. Если уж умирать – то по-казацки, на воле, а не в подвалах НКВД.

– Я знал, что предложите мне это, – мрачно проворчал генерал. – И спасибо, что не забыли. Да только не с моими опухшими венозными ногами в горах сейчас партизанить, не с моими…

– Но ведь… – попробовал было возразить капитан, однако генерал прервал его: – Сказано уже!..

Какое-то время комдив сидел, обессилено опустив голову, потом внутренне встряхнулся, вызвал штабного писаря и приказал от имени командарма Власова издать приказ о присвоении офицерам «Горного легиона» внеочередных чинов – подполковника и капитана, сделав соответствующие записи в офицерских книжках.

– С командармом это повышение я согласую, – объяснил офицерам. – Просто сейчас это все, что я способен сделать для вас. Можете взять две грузовые машины, если только видите возможность использовать их, господин подполковник, – обратился к порученцу. – И обоих благодарю за службу.

Офицеры щелкнули каблуками, отдали честь, и больше Буняченко их не видел.

Уже в Бутырке, в камере смертников, он узнал от следователя, который выяснял судьбу подразделений 1-й дивизии РОА и ее офицеров, что разведбатальон Костенко так и не сложил оружие[101]. Он оказался единственным подразделением Русской Освободительной, бойцы которого оружие никому не сдавались. В течение многих дней они оказывали упорное сопротивление и красноармейцам, и американцам, и чешским партизанам, с боями продвигаясь в сторону Словакии. В конце концов они вроде бы все, до единого, погибли.

– А бойцы «Горного легиона»? – не удержался Буняченко. – Что с ними?

Оказалось, что о таком подразделении следователь НКВД не слышал, но, очевидно, тут же доложил о нем начальству. Через несколько недель он вернулся к этой теме и потребовал подробнее остановиться на истории создания этого «легиона». Как выяснилось, он получил возможность ознакомиться с протоколом допроса одного из бойцов батальона Костенко, который попал в плен, будучи раненым. Из него следовало, что к батальону действительно примкнул какой-то секретный диверсионный отряд под названием «Горный легион», которым командовал некий подполковник РОА. Во время одного из боев бойцы этого отряда умудрились захватить бронетранспортер и уйти на нем в горы.

Единственное, что было известно, что «Горный легион» имел задание дойти до Карпат и развернуть там борьбу против спецотрядов НКВД. На вопрос: «Являлись ли „легионеры“ бойцами вашей дивизии?», бывший комдив со свойственной ему рассудительностью признал:

– А где ж еще такие хлопцы могли служить, как не у батьки генерала Буняченко? Но какое у них было задание – это уже знают те, кто в РОА занимался подготовкой разведчиков и диверсантов.

36

Даже после поражения на предварительных переговорах главнокомандующий вооруженными силами КОНРа все еще пытался убедить американское командование разрешить уже разоружившейся 1-й дивизии остаться. Последние дипломатические усилия по спасению ее бойцов были предприняты штабом Русской Освободительной Армии утром 12 мая, когда, по заданию командарма, Буняченко со своим начальником штаба полковником Николаевым вновь отправился в замок Шлюссельбург.

Как оказалось, их уже ждали, вот только известия были невеселыми. Один из офицеров Генштаба сообщил, что командующий рассмотрел их просьбу, но, несмотря на то что американское командование с сочувствием относится к положению генерала Власова и его солдат, он запретил им пересекать только что установленную демаркационную линию американской зоны. Мало того, американские войска, и сам Генштаб, тоже оставляют Шлюссельбург, поскольку он отходит к советской оккупационной зоне.

После такой армейско-политической оплеухи генералам РОА не оставалось ничего иного, как сформировать колонну и вывести ее Шлюссельбурга, в надежде, что где-нибудь в другом месте им удастся углубиться в американскую зону и какое-то время продержаться в ней, пока ситуация не изменится. И Буняченко действительно удалось уйти вглубь зоны, и даже несколько дней продержаться там, но уже без Власова. Лишь со временем он узнал, что командарма советские офицеры задержали, да что там, буквально выдернули на глазах у всех из машины, в которой он ехал. Причем задержали как-то нелепо, из-за предательства комбата Купчинского и еще кого-то из офицеров 1-й дивизии, которые выдали своего командарма, в надежде выхлопотать, таким образом, прощение.

Сам Власов потом множество раз возвращался к этим минутам, и всякий раз укорял себя: как же так, иметь в своем подчинении прекрасно подготовленных разведчиков, диверсантов, крепышей из парашютно-десантного батальона, и не сформировать для себя хоть какой-то группы охраны, пусть даже вооруженной только немецкими штыками или просто ножами. Да и как можно было дожиться до того, чтобы не только полностью разоружить своих офицеров, но и самому остаться без личного оружия? Что это: крайнее проявление трусости, или состояние полной прострации? Во всяком случае, ни в штабе 25-го танкового корпуса, куда вскоре доставили Власова, ни, со временем, следователи СМЕРШа и НКВД, объяснить для себя такое поведение Власова так и не смогли. Но не было офицера, который, услышав историю этого комического пленения грозного командарма, презрительно не поморщился бы.

* * *

Досмотр личных вещей задержанного командарма РОА офицеры СМЕРШа произвели только на следующий день после задержания, в каком-то местечковом особнячке, в котором располагался отдел армейской контрразведки 13-й армии. И вот тогда-то смершевцы вновь поразились. Рядом с несколькими тысячами рейхсмарок и датских крон, а также с текстом «Открытого письма военнослужащих РОА к правительствам США и Великобритании с просьбой о предоставлении им политического убежища», на стол перед ними легли: удостоверение командующего 2-й Ударной армией, удостоверение командующего Русской Освободительной Армией, расчетная книжка командного состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) и… партбилет члена ВКП(б) под номером 2123998, выписанный на имя коммуниста, товарища Власова Андрея Андреевича.

– И что, – ошалело как-то поинтересовался подполковник контрразведки, наблюдавший за досмотром личных вещей арестованного, – немцы позволяли вам пробыть в лагере военнопленных, а затем все эти годы разъезжать по территории рейха – с удостоверением генерала Красной Армии и партбилетом большевика в кармане?!

– Немецких офицеров это не смущало, – ухватился пальцами за краешек стола Власов, чтобы скрыть их предательскую дрожь. – При пленении они даже оставили мне личное оружие. А носил я советские документы, зашивая их в галифе.

– У нас на личное оружие можете не рассчитывать, – предупредил его майор, командовавший конвоем, доставлявшим сюда «обер-власовца» из штаба 25-го танкового корпуса. – У вас было достаточно и патронов, и времени, чтобы этим своим оружием разумно распорядиться.

– Ну, с личным оружием понятно, традиции как-никак. А вот зачем вам понадобилось хранить и удостоверение генерала РККА, и партбилет?! Рассчитывали, что у себя на родине отделаетесь выговором по партийной линии за несвоевременную уплату членских взносов?! – желчно улыбнулся подполковник.

И все присутствовавшие офицеры дружно расхохотались. Со временем, уже томясь в подвалах внутренней тюрьмы МГБ, Власов не раз признавал, что на их месте хохотал бы точно так же.

– А по расчетной книжке комсостава РККА вы, конечно же, рассчитывали получить «недополученную» зарплату, а затем и продпаек?! – окончательно добивал его майор.

– Все эти документы получены мною на законных основаниях, – едва слышно пробормотал генерал, поняв, что это только начало, что ему еще предстоит пройти через многие месяцы, а может, и годы унижений, пыток и откровенного презрения.

– Ходят слухи, что перед самой капитуляцией рейха вы, гражданин Власов, венчались с какой-то вдовой-эсэсовкой, – вертел подполковник между пальцами обручальное кольцо, изъятое у «верного ленинца» вместе с золотым нательным крестиком. – Это холостяцкий анекдот от РОА, или действительно нечто подобное происходило?

– Да, я венчался с немкой.

– И когда же это произошло?

– Тринадцатого апреля, в Карлсбаде.

Вспомнив, что генерал предстал перед ними тринадцатого мая, офицеры многозначительно переглянулись и вновь рассмеялись.

– В таком случае, извините, что слегка подпортили вам окончание «медового месяца», господин генерал, – сквозь все тот же презрительно-ироничный смех проговорил начальник отдела СМЕРШа. – Но отныне запомните, – жестко добавил он, – это немцы с вами «панькались», рассчитывая на предательство. На родине же с вами, с уже законченным предателем, панькаться никто не собирается.

– Я это уже понял, подполковник, – попытался взять себя в руки бывший командарм. – Лучше мне было бы застрелиться.

– Какое мудрое, но слишком уже запоздалое прозрение! – сказал подполковник.

– Да не способен он застрелиться! – презрительно окинул взглядом согбенную фигуру Власова майор. – Такое… обычно не стреляется.

37

«Боже мой, Карлсбад! Отель „Ричмонд“. Медовый месяц!.. – размеренно бился он затылком о бетонную стену. – Неужели все это когда-то было?»

Теперь, томясь в камере смертников в ожидании казни, Власов вновь и вновь обращался к своим воспоминаниям, к тем эпизодам последних дней существования рейха, которые еще способны были тогда изменить его судьбу, не привести к тюремным застенкам, в нескольких шагах от эшафота.

Сколько раз Власов возвращался потом в то изумительно солнечное утро, когда он прибыл в карлсбадский отель «Ричмонд». Расположенный в глубине парка, у живительных лечебных источников, отель поражал своей патриархальной нетронутостью, таинственным шепотом дубовых крон и манящей загадочностью уединенных уголков.

Здесь просто грешно было думать обо все еще происходивших где-то там, за пределами этого рая земного, последних сражениях войны; о вражде и неукротимой смерти, бродившей по вершинам окрестных горных хребтов. Здесь все взывало к вере в грядущие дни и к мечтательной умиротворенности.

– Как видите, мой генерал генералов, я по-прежнему остаюсь верной своей привязанности к вам, – сказала Хейди фон Биленберг, встречая его в фойе, в окружении нескольких офицеров СД, которые, впрочем, сразу же отдалились, предпочитая держаться на почтительном расстоянии. – Несмотря на все те ужасы, которые творятся сейчас почти на всех землях Европы, я по-прежнему верю в ваше земное и небесное призвание. Именно поэтому я здесь, именно поэтому горжусь, когда кое-кто из старых друзей все еще называет меня «правительницей России», пусть даже будущей.

Выслушав это, Власов грустно улыбнулся. О, нет, Хейди Биленберг даже не пыталась входить в роль романтической возлюбленной. Она оставалась особой земной, рассудительной. Другое дело, что в этой своей рассудительности она все еще вынашивала такие житейский планы, от которых сам он, генерал Власов, давно и благоразумно отказался.

– Думаю, что они попросту подшучивают над вами, Хейди. Неужели не понятно, что теперь мы очень далеки от триумфального возвращения в Москву? Как никогда ранее, далеки.

– Они, может, и подшучивают, но я-то не шучу, – вскинула подбородок женщина, и Власов уже в который раз отметил про себя, что со дня их знакомства Хейди разительно изменилась: эта величественность в фигуре, этот властный голос и твердость в походке.

В отличие от своего генерала генералов, Хейди уже внутренне перевоплощалась в ипостась супруги правителя России, понимая, что с приходом председателя КОНРа к власти реально властвовать в России будет она, Хейди Власофф, а не он.

– Ты хотя бы понимаешь, что осталась последней в этой земле, кто все еще верит, что в конечном итоге я смогу поднять русский народ на восстание и взять власть в Кремле в свои руки? По-моему, ты живешь в каком-то своем, мало кому понятном и доступном мире.

– Так и нужно. Пусть все остальные живут в собственных мирах, – холодно улыбнулась Хейди. – Я советовалась со своим братом Фридрихом, с дипломатами и некоторыми генералами войск СС. Все они согласны, что эпоха Гитлера рушится, но в то же время все уверены, что на руинах ее уже создается Четвертый рейх, править в котором будут люди, которые вернут Германию в лоно западного мира и сделают ее воинственным членом союза западных держав в борьбе против русского коммунизма. Причем в этой борьбе ставка может быть сделана именно на вас, генерал генералов, как на будущего вождя «Белой России». Да, фюрер вас так окончательно и не признал, он с вами не встречался. Но, может, это и к лучшему? Разве вы не заметили, как охотно встречались с вами в последние месяцы Гиммлер, Геринг, Геббельс; как изменилось отношение к вам Розенберга, Кейтеля, Кёстринга, Риббентропа, других политиков, генералов и фельдмаршалов?

– Да, это стало заметным для многих, – сдержанно согласился Власов.

Они достигли того уголка парка, где тропинка упиралась в мощное корневище ивы, из-под которого вытекал небольшой ручеек, и умиленно уставились на него, поражаясь неиссякаемости этого символа живой природы.

– Понимаю, какой сложный и опасный период в своей жизни вам предстоит сейчас пережить. Поэтому демонстративно выхожу за вас замуж. Кстати, благодаря этому браку мы можем добиться, чтобы вы стали подданным Германии и, таким образом, спасли себя от преследований, которым коммунистический режим намерен подвергнуть всех, кто остается советским гражданином.

– Принять подданство рейха?! – вскинул брови Власов, только теперь понимая, почему в последние дни Хейди так настойчиво добивалась бракосочетания с ним, генералом, который, казалось бы, стоит на грани катастрофы и вверенной ему армии, и своей личной.

– Помня, что очень скоро оно способно перевоплотиться в подданство новой Свободной Германии. Только сами вы должны взбодриться, преисполниться веры в свое призвание, почувствовать себя правителем России, пусть даже пока что и не признанным. А то ведь, – пристально всмотрелась фон Биленберг в выражение его лица, – у вас вид, человека совершенно разуверившегося в своем «маршальском жезле», несмотря на то, что он уже давно находится не в солдатском, а в генеральском ранце.

– Ты права, Хейди, – с благодарностью сжал кисть ее руки Власов. – Надо взбодриться, – неуверенно как-то произнес он, вспомнив о том, что в эти минуты лучшая, ударная дивизия армии бесславно погибает где-то далеко от его новобрачного ложа, на берегах Одера.

– Впрочем, к этому разговору мы еще вернемся после венчания. Вам хотя бы известно, что своим согласием на этот брак нас благословил сам рейхсфюрер СС Гиммлер?

– Вот как?! Я этого не знал.

– Согласие было испрошено моим братом, штандартенфюрером Фридрихом фон Биленбергом, который очень жалеет, что не может присутствовать на нашем бракосочетании. Кстати, ни со своей первой супругой, ни с армейской женой Марией Воротовой вы ведь не венчались, разве не так, мой генерал генералов?

– Не венчался, это уж точно.

– В таком случае, будем считать эти браки недействительными, – рассудительно сказала Хейди.

Венчание происходило прямо в конференц-зале отеля «Ричмонд», в присутствии полковника Крёгера, капитана Шрик-Штрикфельдта, нескольких офицеров из местного отделения СД и полевой жандармерии. Причем сразу же бросалось в глаза, что Власов не пригласил на этот ритуал ни одного из своих русских генералов. Разве что по ту сторону двери томились от безделья два адъютанта. А небольшое застолье Хейди храбро завершила тостом: «Я здесь для того, господа, чтобы в душу каждого из вас, и, прежде всего, в душу своего супруга, главнокомандующего войсками КОНРа генерал-полковника Власова, вселить веру в то, что новая, Великая Европа будет создаваться в военно-политическом союзе немецкого и русского народов!»

Офицеры многозначительно переглянулись. Они знали, что недавно с Хейди встречался ее брат штандартенфюрер Фридрих фон Биленберг, который стал одним из самых доверенных людей Гиммлера, поэтому-то и восприняли тост супруги главкома КОНРа, как новое веяние в штабе рейхсфюрера СС.

А затем была их брачная ночь – изумительная по своей нежности и неповторимая, как сама жизнь. Нет-нет, в их отношениях она была не первой, однако невеста сумела отыграть ее на подмостках брачного ложа, как великая актриса – в своем прощальном спектакле.

На следующий день она уехала, оставив Власову несколько адресов в разных районах Чехии и Германии, по которым он сможет найти временное пристанище и получить хоть какую-то поддержку. Сама она намеревалась вернуться в санаторий, к которому уже приближались американские войска.

* * *

Увы, ни одним из «адресов Хейди» Власов так и не воспользовался, хотя несколько дней спустя бывший белогвардеец Жеребков доложил: все усилия добиться разрешения на въезд председателя КОНРа в Швейцарию оказались тщетными. Даже сам он, подданный рейха, разрешения на поездку в Берн, для ведения переговоров, не получил.

Еще одну отчаянную попытку спасти его намеревались осуществить начальник службы безопасности КОНРа Тензоров и адъютант Ростислав Антонов. Уже после американского ультиматума в Шлюссельбурге они явились на квартиру генерала, переодетыми в штатское и с двумя свертками в руках. Выслушав их план, согласно которому они, вместе с опытным пилотом из транспортной эскадрильи РОА, не ушедшим к американцам вслед за Мальцевым, предлагали пробраться на аэродром, где все еще стояло несколько самолетов РОА под совместной охраной ее солдат и немцев, и вместе лететь в Испанию. Наиболее безопасный маршрут для ночного полета уже был разработан.

– Ну что это за маскарад?! – поморщился Власов, развертывая сверток с подобранным по его росту костюмом. – Не буду я ни переодеваться, ни убегать. Буду ждать решения окончательной судьбы всех своих частей.

И только на следующий день, предельно разочарованный в его «обреченном нежелании спасти свою жизнь во имя дальнейшей борьбы», Тензоров признался командарму, что перед самым отъездом штатский костюм для него передала Хейди. И что после появления в Испании его дальнейшим устройством в этой стране занимались бы люди Отто Скорцени.

Когда в штабе 25-го танкового корпуса его унизительно заставили писать приказ о сдаче всех частей РОА советским войскам, Власов вновь с горечью произнес: «Лучше мне все-таки было бы застрелиться!» На что один из офицеров СМЕРШа многозначительно заметил: «О, нет, право застрелиться у нас вымаливают, как величайшую, никому не дарованную привилегию!»

38

Топоры висельных дел мастеров уже давным-давно отстучали, а значит, сотворение эшафота завершено. Вот только в сознании обреченного каждый височный удар пульса все еще представал ударом эшафотного топора. Повешение… Почему через повешение?! Он ведь сражался. Он – солдат, который и в Красной Армии, и в РОА сражался за Россию, такую, какой он ее видел, каковой представлял себе! Так неужели же он, военачальник, насмерть стоявший со своими войсками под Львовом и Киевом, Москвой и Волховым, не заслуживает, если уж не помилования, то хотя бы смерти, достойной солдата, а не грабителя с большой дороги, с петлей на шее?!

Неужели Сталин не понимает, что, унижая его, известного всему миру полководца, бывшего командующего Русской Освободительной Армией, на смертном одре, – он тем самым унижает самого себя, унижает страну, которую представляет; весь русский народ, который частью истребил в репрессиях, а частью загнал и томит в концлагерях НКВД?

…Мы идем вдоль тлеющих пожарищ, В годы грозных бедствий и войны… Приходи и ты к нам в полк, товарищ, Если любишь Родину, как мы!

– неожиданно как-то вспомнились Власову слова походного марша Русской Освободительной Армии. Причем, для храбрости, он даже попытался напеть их:

Скоро сломим красное насилье, Боевой закончится поход: Будет строить новую Россию, Закаленный в бедствиях народ…[102]

Какие прекрасные слова! Как вдохновенно пели эту песню бойцы 1-й дивизии РОА генерала Буняченко во время армейского смотра в феврале сорок пятого! Какой уверенной поступью шел его парашютно-десантный батальон, с которым, казалось, можно было пройти от океана до океана; какими подготовленными к борьбе представали бойцы разведбатальона майора Костенко; с какой надеждой смотрели на своего командарма курсанты офицерской и разведывательно-диверсионных школ!

…«Будет строить закаленный в бедствиях народ»! Вот только хватит ли у него воли и мудрости строить, эту… Новую Россию? Достаточно ли закалился народ русский во всех предыдущих бедствиях?..

«Господи, как же мало оно просуществовало – это Русское освободительное движение! – мучительно терзал себя „вечный командарм“, как назвал его когда-то Буняченко. – И как нелепо все, решительно все, сошло на нет! Неужели не найдутся люди, которые бы подняли знамя этой борьбы, неужели над Кремлем так никогда и не взовьется трехцветное знамя России, а на гербе не появится двуглавый российский орел?!»[103]

– Выводи зэка «тридцать первого»! Власова выводи, мать вашу! – под ругань кого-то из старших палачей-тюремщиков, с заунывным стоном открывалась тяжелая стальная дверь. Словно ворота, ведущие из камеры смертников – да прямо в ад, с какой-то омерзительно пошлой, недостойной истинного солдата остановкой на эшафоте.

– Все уже там! Все начальство – у виселицы! Выводи, кому сказано?!

Когда в проеме двери, ведущей во внутренний двор, обреченный приостановился, чтобы взглянуть на первые мазки раннего августовского рассвета, молодой конвоир вновь потянулся к его спине, намереваясь подтолкнуть, однако, наткнушись на осуждающий взгляд старшего конвойного, словно на штык, замер, подарив обреченному еще несколько секунд земного бытия.

«…И никого ты не спас… ты, возомнивший себя Спасителем России! – последняя предмолитвенная мысль, которая снизошла до сознания недоучившегося семинариста и недовоевавшего генерала. – Ни армии не спас, ни народа, ни себя, ни даже… Москвы, спасителем которой тебя так недолго, но все же величали!»

Все одиннадцать обреченных уже стояли на узком, вдоль стены выстроенном помосте, с петлями на шее, но кто-то из темноты «трибун» этой эшафотной арены, спокойно, властно, со всей жестокой библейско-армейской мудростью рассудил:

– Петли с висельников снять! Всех вернуть на землю! Первый по чину – и на эшафот восходить должен первым! На армейских виселицах порядок тоже должен быть армейским…

Примечания

1

Мог ли тогда начальник следственного отдела Главупра контрразведки СМЕРШ генерал-майор Александр Леонов предположить, что уже в декабре 1954-го сам он тоже будет расстрелян как изменник Родины? Причем расстреляли его вместе с арестованным еще в июле 1951 года «изменником Родины» министром госбезопасности (МГБ) Виктором Абакумовым (министром он стал 7 мая 1946 года, сменив на этом посту Всеволода Меркулова, тоже расстрелянного в 1953 году за измену Родины.). При этом Абакумов был обвинен в государственной измене и в попытке воспрепятствовать следствию по делу о «еврейских национал-сионистах», а также по делу о «врачах-убийцах». Заодно с ними был расстрелян и основной следователь по «делу Власова» Комаров.

(обратно)

2

О присвоении чина генерал-полковника и назначении его главнокомандующим РОА 16 сентября 1944 года Власову объявил рейхсфюрер СС Гиммлер, во время встречи с ним в своей резиденции в Восточной Пруссии. Он сделал это после разговора с Гитлером. Соответствующий письменный приказ фюрера о назначении Власова главкомом появился в ноябре того же года. С этого дня Власов проходил по германским документам как генерал-полковник, с соответствующим денежным и прочим довольствием.

(обратно)

3

Несмотря на то что в книге использовано большое количество общеисторических и документальных фактов, автор предостерегает читателей от попытки изучать историю власовского движения, историю РОА по этому роману, который является сугубо художественным произведением, со всеми присущими жанру условностями. Любителей политической документалистики автор отсылает к соответствующим изданиям, в том числе и к его документальной книге «Генерал Власов – отверженный и проклятый».

(обратно)

4

У этой героини есть реальный прототип, однако в романе фамилия женщины изменена.

(обратно)

5

Существует несколько версий пленения генерала Власова. Автор придерживается той, которую изложила на допросе в НКВД сама Мария Воротова (повар-инструктор и походно-полевая жена командарма) и которая в общих чертах подтверждена немецкими штабными документами. Кстати, здесь названы реальные фамилии бойцов, входивших в состав последней «командармской» группы.

(обратно)

6

С марта по 7 мая 1946 года В. Абакумов был также заместителем министра госбезопасности.

(обратно)

7

Именно в этом зале первоначально и планировалось, причем еще в апреле 1946 года, провести судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР. Однако место и время суда пришлось перенести из-за нежелания Власова публично признать себя изменником Родины и просить суд о снисхождении. И судили командарма 30 июля – 1 августа 1946 года, во внутренней тюрьме МГБ, объявив приговор суда во втором часу ночи, – видно, очень уж торопились…

(обратно)

8

До 9 июля 1945 года у Абакумова было звание комиссара госбезопасности второго ранга. После указанной даты – звание генерал-полковника госбезопасности.

(обратно)

9

Как предполагают исследователи, Секретная служба стратегической разведки была создана Берией в 1938 году по секретному приказу Сталина и подчинялась лично Берии. Располагала сетью глубоко законспирированных агентов влияния, которые были задействованы как во внешних, так и во внутриполитических операциях, разработанных, исходя из стратегических планов вождя. В какой-то степени конкурировала с такими спецслужбами как Разведуправление МГБ, контрразведка СМЕРШ, Разведуправление Генштаба РККА и разведка Коминтерна, стараясь использовать их агентов вслепую, не вступая в открытое сотрудничество или же не открывая во время этого сотрудничества своей истинной принадлежности. Некоторые исследователи – правда, пока что не очень успешно, – пытаются причислить к таким агентам и генерала Власова, превратив его в национального героя.

(обратно)

10

Командующий Волховским фронтом генерал Мерецков издал приказ № 1604 о назначении А. Власова командующим 2-й Ударной армией лишь 16 апреля 1942 года, в то время как, лишенная каких-либо ресурсов, армия эта была окончательно окружена еще 19 марта и методично истреблялась немцами артиллерийским огнем, ударами с воздуха и в наземных операциях.

(обратно)

11

Приказ Ставки о расформировании Волховского фронта появился уже 23 апреля 1942 года, притом, что только в декабре 1941 года фронт этот начал формироваться! Впоследствии, в своих послевоенных мемуарах, Мерецков прямо заявлял, что в расформировании Волховского фронта «не было ни оперативной, ни политической, ни какой бы то ни было целесообразности»!

(обратно)

12

В разных публикациях указываются разные тюрьмы, в которых сидел Власов: Лефортово, Лубянка, Бутырка, еще какие-то. В газете «Совершенно секретно», № 10, 1995 года, была опубликована статья специалиста-эксперта Отдела по вопросам реабилитации жертв политических репрессий Администрации Президента РФ Леонида Решина, который специально занимался «делом» Власова. Так вот, Решин официально уточнил, что Власов «содержался во внутренней тюрьме на Лубянке, как секретный арестант под номером 31».

(обратно)

13

Здесь и дальше высказывания командарма Власова цитируются по протоколам судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР.

(обратно)

14

Термин «концлагерь» официально начал употребляться коммунистами значительно раньше, нежели фашистами. Достаточно вспомнить известную телеграмму Ленина: «Пенза. Губисполком. Необходимо… провести беспощадный массовый террор. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустить в ход. Телеграфировать об исполнении. Предсовнарком Ленин. 9.VIII. 1918 г.». В 1930-е коммунистами было репрессировано более 30 тысяч кадровых командиров старшего звена Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА).

(обратно)

15

Здесь названы настоящие имена немецких офицеров, засвидетельствованные немецкими архивными данными. Пленение генерала А. Власова производили сотрудник разведотдела 38-го корпуса капитан фон Шверднер и переводчик из штаба корпуса лейтенант Клаус фон Пельхау.

(обратно)

16

Из документальных источников известно, что население большинства сел в районе действия 2-й Ударной армии действительно добровольно выдавало окруженцев немцам. Во многих селах еще до прихода немцев местные жители создавали отряды самообороны, которые пытались не допускать окруженцев в свои села.

(обратно)

17

В то время генерал-полковник фон Линденманн был командующим группой армий «Север», оставаясь при этом командующим 18-й армией.

(обратно)

18

За аббревиатурой СД первоначально скрывалась служба разведки и безопасности войск СС, созданная еще в 1931 году. Летом 1934 года она была признана единственным разведывательным и контрразведывательным органом нацистской партии, а летом 1944 года, после ликвидации абвера и ареста его руководителя, адмирала Канариса, СД была подчинена также и военная разведка. Местные отделения СД подчинялись Главному управлению имперской безопасности, во главе которого к моменту пленения Власова стоял Рейнхард Гейдрих. В 1943 году его сменил обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер.

(обратно)

19

Здесь цитируется реальное сообщение Совинформбюро от 29 июня 1942 года, подтвержденное публикацией в сборнике документов «Сообщения Советского Информбюро» (Москва, изд. «Совинформбюро», 1944).

(обратно)

20

К осени 1944 года на стороне фашистской Германии сражались 7 генералов, 1 комбриг, 43 полковника и капитана первого ранга, 21 подполковник, 1 бригадный и 2 батальонных комиссара, множество других офицеров Красной Армии. Причем многие из старших офицеров прошли через Винницкий спецлагерь военнопленных.

(обратно)

21

Боярский (Баерский) Владимир (1902–1945) – полковник Красной Армии. Летом 1942 года стал основателем и командиром «Осиндорфской бригады» (по названию населенного пункта неподалеку от Смоленска), первой бригады Русской Народной Армии, предшественницы РОА. Генерал-майор РОА. В мае 1945 года захвачен в плен и казнен чешскими партизанами.

(обратно)

22

Здесь интерпретируются те основные положения намерений генерала Власова, которые затем были изложены в его открытом письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом». Можно выдвигать какие угодно версии относительно мотивов его перехода на службу рейху, но объективно, документально эти мотивы определяются именно этим его публичным, письменным высказыванием. Все остальное, увы, всего лишь мифы, домыслы и предположения.

(обратно)

23

Здесь и дальше в этом разделе цитируются фрагменты из открытого письма генерала Власова «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом».

(обратно)

24

Известно, что Штрик-Штрикфельдт принадлежал к тому же кругу оппозиционеров, в который входил полковник граф Клаус фон Штауффенберг, совершивший 20 июля 1944 года покушение на Гитлера. Есть также сведения о том, что Штрик-Штрикфельдт был связан с английской разведкой СИС (Secret Intelligence Service).

(обратно)

25

Исторический факт: в первой подписанной им листовке Власов действительно отказывался призывать красноармейцев переходить на сторону вермахта. Но от себя германские пропагандисты дописывали сверху, над текстом листовки, что она может служить своеобразным пропуском при сдаче в плен. Есть свидетельства, что листовка, подписанная Власовым, спровоцировала целую волну перебежек красноармейцев, сработав, таким образом, на имидж этого генерала в Генштабе вермахта.

(обратно)

26

Здесь процитирован лишь фрагмент открытого письма генерала Андрея Власова «Почему я стал на путь борьбы против большевизма».

(обратно)

27

На самом деле этот манифест (в некоторых публикациях – «декларация») появился 27 декабря 1942 года в Берлине; указание на то, что манифест создавался в Смоленске, понадобилось германским пропагандистам и Власову, чтобы убедить читателей: Русский комитет, этот зародыш русского правительства, действует уже в русском городе Смоленске. Здесь публикуется только фрагмент этого документа, после появления которого красноармейцы впервые узнали о существовании Русской Освободительной Армии или, попросту, «Власовской Армии».

(обратно)

28

Полковник (с февраля 1945 года – генерал-майор РОА) Меандров – один из активных деятелей Русского освободительного движения и создателей РОА, начальник ее офицерской школы. После захвата чешскими партизанами в мае 1945 года в плен командира второй дивизии РОА генерал-майора Трухина командование дивизией принял на себя генерал Меандров. А после пленения советскими войсками Власова возглавил вместо него Комитет освобождения народов Росиии (КОНР) и принял командование уцелевшими частями РОА. Осенью 1945 года администрацией американской зоны в Германии был передан советским властям, осужден и казнен.

(обратно)

29

«Драгунскими» называли специальные кавалерийские части, бойцов которых готовили для боя как в конном, там и в пешем строю.

(обратно)

30

Генерал-майор Федор Трухин (1896–1946) был активным участником Гражданской войны. Окончил Академию им. Фрунзе и Академию Генштаба, до войны был профессором Академии Генштаба. До сдачи в плен являлся заместителем начальника штаба Северо-Западного фронта.

(обратно)

31

В основном это были отдельные батальоны в составе разных дивизий – набирались из состава добровольцев нерусских, неславянских национальностей: туркменов, грузин, волжских татар, представителей северокавказских республик. Воинские же части из русских немцы поначалу называли «Остгруппен», затем стали официально употреблять термин «Фрайвиллиген-Фербенде», то есть добровольческие части. В связи с этим следует помнить, что с 1943 года советская пропаганда, а вслед за ней – население и красноармейцы на передовой называли «власовцами» всех советских граждан, находящихся на службе у немцев.

(обратно)

32

Эта цифра подтверждается как немецкими, так и советскими источниками.

(обратно)

33

Это реальный исторический факт.

(обратно)

34

«Коба» – подпольная революционная кличка Сталина.

(обратно)

35

Пропагандистская операция «Зильберштрайф» была развернута в мае 1943 года с целью вызвать массовое дезертирство из рядов Красной Армии. Новинкой ее было то, что в листовках уже прямо говорилось о создании Русской Освободительной Армии, которая должна будет вместе с войсками рейха окончательно освободить народы России от коммунистов и способствовать созданию свободной России.

(обратно)

36

Эти слова были сказаны генералом Власовым в августе 1942-го, во время его пребывания в лагере военнопленных под Винницей.

(обратно)

37

Речь идет о специальном послании, составленном генералами Власовым, Трухиным и Малышкиным, которое было передано фюреру через гросс-адмирала Дёница. Известно, что в нем генералы РОА пытались убедить фюрера изменить свое отношение к русским добровольческим частям.

(обратно)

38

Исторический факт. «СС Дружина-1» была известна еще как бригада Гиль-Родионова, по фамилии ее командира полковника В. Родионова. Она была переброшена на оккупированную территорию и участвовала в операциях против партизан. После очередного рейда, когда бригада вместе с отрядом эсэсовцев конвоировала большую колонну пленных партизан, родионовцы взбунтовались, перебили эсэсовцев и ушли с партизанами в лес. По некоторым сведениям, после этого полковник Родионов действительно был переправлен с секретного партизанского аэродрома в Москву и якобы даже был принят не только руководством штаба партизанского движения, но и самим Сталиным. Погиб при загадочных обстоятельствах.

(обратно)

39

Создателями бригады «Остинторф», названной так по названию местности, в которой она формировалась, действительно оказались бывшие белые офицеры. Белогвардейская эмиграция в рейхе создавала «Остинторф» с намерением развернуть в будущем эту бригаду в армию, которая бы перенесла на своих штыках борьбу белого движения на советскую территорию. Во главе бригады поначалу стол полковник К. Кромиади (он же полковник Санин), а затем генерал Жиленков. В 1943 году бригада была расформирована, так и не попав на Восточный фронт, хотя немцы возлагали на нее определенные надежды. Причинами расформирования стали острый конфликт между германскими и русскими офицерами, а также очевидная неблагонадежность многих солдат и офицеров бригады.

(обратно)

40

Генерал Г. Гельмих являлся в то время командующим войсками Остгруппен германского Верховного командования. До создания регулярных частей РОА все воинские подразделения, укомплектованные из представителей народов советской империи, в той или иной степени находились в подчинении у командующего войсками Остгруппен (германские генералы еще называли их «туземными войсками»).

(обратно)

41

Генерал-лейтенант Петр Краснов. Командир 3-го корпуса, а затем главнокомандующий войсками Временного правительства, противостоящими коммунистам. Атаман Всевеликого Войска Донского – в Гражданскую. Начальник Главного управления казачьих войск при гитлеровском Министерстве восточных областей, возглавляемом Розенбергом. Автор нескольких книг о белогвардейском движении. В 1947 году повешен по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР. В августе 2007 года ему воздвигнут памятник в станице Еланской Ростовской области России.

(обратно)

42

Исторический факт. Встречу с генералом Власовым рейхсфюрер первоначально наметил на 20 июля 1944 года (в некоторых источниках – на 21 июля), поэтому следует считать, что помешало этой встрече роковое стечение обстоятельств: покушение на фюрера. Впрочем, нет доказательств и того, что на 20 июля Власов действительно был вызван на встречу с Гиммлером, ведь о точном дне и часе встречи его должны были бы уведомить дополнительно.

(обратно)

43

Полковник, а затем генерал-майор Райнхард Гелен, начальник отдела «Иностранные армии востока» Генерального штаба сухопутных сил. После войны – один из создателей разведслужбы ФРГ, которую возглавлял до 1968 года. Умер в 1980 году.

(обратно)

44

Здесь использованы реальные факты. Знакомство Власова со вдовой эсэсовского офицера и их женитьба были организованы капитаном Штрик-Штрикфельдтом по заданию германской разведки, в частности, по личному указанию генерала Гелена. Цель этой операции – окончательно привязать мятежного командарма к Третьему рейху, сделать его более управляемым.

(обратно)

45

Операция по похищению папы римского действительно была разработана и подготовлена Отто Скорцени, однако фюрер так и не рискнул дать согласие на ее проведение, опасаясь гнева всего христианского мира.

(обратно)

46

Так именовалась германская империя во времена правления императора Фридриха I Барбароссы (1125–1190).

(обратно)

47

Мелитта Видеман – журналистка, редактор антикоммунистического журнала «Ди Акцион». Почитательница Власова и власовского движения. Пользуясь своим авторитетом и связями, пыталась сблизить власовский генералитет с известными деятелями рейха и, таким образом, изменить отношение последних к идее Русского освободительного движения.

(обратно)

48

В некоторых источниках прямо указывается, что Хейди Биленберг была миллионершей. Если даже в этом и просматривается какое-то преувеличение, то несомненно, что вдовой она действительно оказалась весьма состоятельной.

(обратно)

49

В 1938–1939 годах полковник А. Власов пребывал в Китае, где сначала возглавлял штаб главного советника Чан Кайши, советского генерала Черепанова, затем и сам был советником китайского генерала Янь Сишаня, кстати, одного из политических соперников Чан Кайши. А когда Черепанова отозвали в Москву, именно Власов, под псевдонимом «Волков», стал военным советником Чан Кайши. Тогда же в него влюбилась жена Чан Кайши, которая была дочерью Сунь Ятсена. Когда Власова отзывали в Москву, Чан Кайши наградил его Золотым Орденом Дракона, а его жена – одарила, тогда еще полковника, золотыми наручными часами, которые, уже на советской границе, чекистами были официально изъяты у Власова вместе с орденом.

(обратно)

50

Именно так, по свидетельству самого Власова, Сталин и выразился в беседе с ним.

(обратно)

51

Хейди имела в виду медаль «За отвагу. Для граждан восточных территорий, второго класса», которой фюрер наградил А. Власова 23 апреля 1943 года.

(обратно)

52

Личный архив генерала Власова до сих пор не обнаружен, хотя известно, что 5 мая 1945 года, в своей Ставке в чешском поселке Сухомасты, генерал передал его одному из командиров 15-го казачьего кавалерийского корпуса ВС КОНРа атаману Ивану Кононову, приказав ему скрыться и любой ценой спасти бумаги. Тогда атаман сумел уцелеть, и погиб уже в 1967 году в Австралии, в автокатастрофе. По предположениям некоторых исследователей, незадолго до этого события советская разведка вошла с ним в контакт, пытаясь заполучить архив Власова, но атаман не отдал его. Дальнейшая судьба архива пока что неизвестна.

(обратно)

53

До Хейди-Адели Биленберг у Андрея Власова было две официальных жены и одна походно-полевая.

(обратно)

54

В феврале 1945 года приказом командующего РОА генерал-полковника Власова Михаилу Меандрову было присвоено звание генерал-майора.

(обратно)

55

Власов действительно прибыл в штаб Волховского фронта на одном самолете с Берией, Ворошиловым, Маленковым, Головановым, Руденко и Новиковым. То есть появление там «спасителя Москвы» было преподнесено германцам и красноармейцам со всей пропагандистской очевидностью.

(обратно)

56

Есть свидетельства людей, близких к Сталину, что словесные варианты этой мысли Верховный не раз высказывал даже после войны.

(обратно)

57

Речь идет об особо секретной встрече Сталина с Гитлером во Львове 17–19 октября 1939 года, которая как исторический факт отвергалась советскими властями, но почти стопроцентно подтверждается обнаруженной недавно исследователями личной перепиской по этому вопросу между Сталиным и Гитлером.

(обратно)

58

Письмо шефа Главного управления имперской безопасности рейха Гейдриха, адресованное шефу НКВД Берии, датировалось 14 января 1939 года.

(обратно)

59

Это соглашение между гестапо и НКВД было подписано после переговоров шефа гестапо группенфюрера СС Мюллера с шефом НКВД Берией, которые происходили в Москве 11 ноября 1938 года, в самый разгул коммунистических репрессий в СССР.

(обратно)

60

Здесь цитируется известное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 декабря 1938 года.

(обратно)

61

Таких соглашений действительно было два. Одно подписано 11 февраля 1940 года, другое 10 января 1941 года. Исходя из этих соглашений, Германия передала СССР чертежи или образцы нескольких видов боевой техники, в частности, артиллерийских орудий, самолетов, танков, тягачей, а также устаревший крейсер «Лютцов».

(обратно)

62

Здесь цитируется письмо Сталина послу Германии от 3 сентября 1939 года. Исх. № 960.

(обратно)

63

Письмо Сталина от 20 сентября 1939 года. Исх. № 1001.

(обратно)

64

Попытка установить доверительные контакты действительно была предпринята Кремлем по дипломатическим каналам, через Стокгольм. Существуют сведения, что во время своего пребывания в ставке «Вервольф», что под Винницей (Украина), куда впервые Гитлер прибыл 16 июля 1942 года, он узнал о стремлении Сталина заключить с Германией «почетный мир». Согласно его условиям, стороны должны были вернуться к позициям, на которых они находились до 22 июня 1941 года. Однако фюрера такие условия не устроили. Как минимум, ему нужны были Украина и Прибалтика.

(обратно)

65

«Хиви» – так называли «добровольных помощников» из бывших красноармейцев, которые, за паек, трудились в артдивизионах (и в некоторых других подразделениях вермахта) в качестве подносчиков снарядов.

(обратно)

66

Хейди (Адель) Биленберг действительно видела себя в будущем правительницей России. Особа властная, волевая, не лишенная шарма бонапартистки, она настойчиво создавала вокруг А. Власова тот самый ореол освободителя России, лепила из него самого образ правителя. Именно она, используя свои связи в эсэсовской верхушке и родство с Гиммлером, помогала Власову пробиваться в кабинеты руководителей рейха. Косвенно эта тема всплывала еще во время суда над Власовым и его генералитетом в июле 1946 года. В частности, на вопрос председательствующего генерал Малышкин ответил: «Должен заявить, что я в число правителей России не готовился. Разговоров Власова с немкой (то есть с Хейди Биленберг. – Б.С.) на тему, как они будут управлять Россией, признаюсь честно, я не слышал». Но разговоры эти во власовских кругах были делом известным. Они обрастали слухами и сплетнями.

(обратно)

67

В 1944 году за заслуги перед рейхом фюрер действительно пожаловал Власову чин генерал-полковника вермахта. И хотя известно, что во время пребывания в Германии, ни до присвоения этого чина, ни после присвоения, погон Власов не носил, все же остается фактом то, что завершил он войну в чине генерал-полковника.

(обратно)

68

Семен Краснов, белогвардейский офицер. Был назначен германскими властями начальником штаба Главного управления казачьих войск и произведен в генерал-майоры. Награжден тремя германскими орденами. В январе 1947 года Военной коллегией Верховного Суда СССР приговорен к смертной казни через повешение и казнен.

(обратно)

69

Исторический факт. Во время совещания в «Бергхофе» Гитлер резко и крайне отрицательно отнесся к идее создания боеспособных русских частей, что чуть было не привело к полной ликвидации власовского движения. На свой страх и риск генерала Власова и саму идею формирования РОА спасали тогда многие генералы и офицеры вермахта и СС.

(обратно)

70

Все эти сведения действительно взяты из доклада начальника Генштаба сухопутных войск Германии генерал-полковника Курта Цейтцлера во время совещания у фюрера в ставке «Бергхоф». И нет оснований не доверять им, поскольку они приведены на закрытом, секретном совещании и не рассчитаны были на прессу и, вообще на использование в пропаганде.

(обратно)

71

Исторический факт. Розенберг действительно уже в те годы подготовил проект гигантского крематория для москвичей, и в 1941-м он все еще не терял надежды построить его в центре Москвы. Но… опять неудача!

(обратно)

72

Швабский Альб – большой горный массив на севере одной из исторических областей Германии – Швабии.

(обратно)

73

Генерал-майор Эрнст Кёстринг до войны являлся военным атташе германского посольства в Москве. Владел русским языком и считался специалистом по России. Он был назначен на должность «генерала добровольческих подразделений» и отвечал за их формирование перед штабом Верховного командования сухопутных войск рейха.

(обратно)

74

Не многие из отечественных историков знают, что после появления 29 апреля 1943 года Директивы Верховного командования сухопутных войск рейха «О местных вспомогательных силах на Востоке – добровольцах», все те перебежчики, военнопленные и местные жители, которые изъявляли желание служить в вермахте (а их было десятки тысяч), принимали присягу не как военнослужащие вермахта, а как бойцы «Русской Освободительной Армии». Именно благодаря этому слух об «армии Власова» и просто о «власовцах» стал распространяться задолго до того, как была создана армия Власова (РОА) как таковая.

(обратно)

75

Гельмут фон Паннвиц (1898–1947), генерал-лейтенант войск СС, командир 15-го русского казачьего кавалерийского корпуса СС. В январе 1947 года, по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР, повешен. В 2001 году в Москве, у храма Всех Святых, сооружен памятник воинам 15-го русского казачьего корпуса СС, но без указания того, что он являлся корпусом войск СС. Как это ни странно, среди имен героев, «павших за веру и отечество» есть и имя группенфюрера СС фон Паннвица.

(обратно)

76

На сторону Власова полковник Буняченко перешел летом 1943 года, добровольно, в лагере под Херсоном. Преподавал тактику в Кировоградской офицерской школе РОА. Служил офицером связи 7-й армии вермахта во Франции, инспектировал русские добровольческие подразделения, которые состояли в гитлеровской армии, охраняя отдельные участки «Атлантического вала». По представлению Власова был произведен Гитлером в генерал-майоры.

(обратно)

77

Формирование дивизии было завершено лишь в феврале 1945 года. 16 февраля состоялся ее парад, и к тому времени она насчитывала 10 тысяч штыков.

(обратно)

78

До пленения полковник Григорий Зверев командовал 350-й стрелковой дивизией Красной Армии. Формирование 2-й дивизии РОА проводилось в городе Хойберге. Буквально в последние дни войны командиром этой дивизии был назначен генерал Михаил Меандров.

(обратно)

79

Генерал-майор люфтваффе Г. Ашенбреннер действительно занимался вопросами формирования военно-воздушных сил РОА и считался их покровителем. Он же был представителем штаба люфтваффе при штабе генерала Андрея Власова.

(обратно)

80

В 1951 году А. Байда, уже будучи командиром полка американских ВВС, воевал в Южной Корее. Там он специально посадил свой самолет в Северной (коммунистической) Корее, на стороне которой воевали советские летчики, и сдался в плен. Его доставили в СССР и приговорили к 25 годам советских концлагерей. В США остались его жена-негритянка и двое детей.

(обратно)

81

Во время суда над Власовым и его генералитетом, на заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР генерал Жиленков свидетельствовал: «Хочу сказать, что только после моей поездки в район Львова и установления связи с представителем Гиммлера Далькеном, при посредничестве последнего, нам удалось организовать встречу Власова с Гиммлером. Мне было известно, что Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей и дураком. На мою долю выпала роль доказать Далькену, что Власов не свинья и не дурак».

(обратно)

82

До формирования 3-й дивизии РОА очередь дошла лишь 12 февраля 1945 года, и полностью сформирована она так и не была.

(обратно)

83

Конгресс этот состоялся в Праге 14 ноября 1944 года. На нем действительно был создан Комитет освобождения народов России (КОНР), а также был принят «Манифест» и объявлено, что РОА является вооруженной силой КОНРа. Возглавил КОНР генерал Власов. Генералу Жиленкову конгресс поручил возглавить пропагандистский отдел этой организации, которая, по существу, превратилась в русское правительство в эмиграции.

(обратно)

84

Исторический факт. Майор И. Кононов действительно повел свой полк, вместе с комсоставом и комиссаром полка, в плен, при развернутом знамени. Сначала он командовал 102-м казачьим полком вермахта, затем казачьей дивизией, и, наконец, завершил войну в должности одного из командиров русского казачьего корпуса войск СС.

(обратно)

85

На суде Власов признал: «Шаповалов действительно был агентом немецкой разведки, и, по совету Кёстринга, мы вынуждены были согласиться на то, чтобы дать Шаповалову под руководство предполагавшуюся к формированию 3-ю дивизию». В конце войны Шаповалов, вместе с Трухиным, Боярским и Благовещенским, попал в плен к «красным чехам». Боярского чешские партизаны расстреляли, Трухина и Благовещенского передали советским войскам, а Шаповалова повесили. Почему так произошло? Предполагается, что чехи обнаружили у него документ, подтверждающий, что он является агентом германской разведки.

(обратно)

86

В основу доклада Меандрова на совещании в штабе 1-й дивизии РОА положены реальные сведения, изложенные генералом Меандровым во время суда над ним, который, как и над другими власовцами, производился Военной коллегией Верховного Суда СССР.

(обратно)

87

Основные мероприятия Пражского конгресса происходили 14–15 ноября 1944 года.

(обратно)

88

Встреча командующего РОА генерал-полковника Власова с Герингом происходила 19 декабря 1944 года. После нее Геринг издал указ о создании военно-воздушных сил РОА, которые с 4 февраля (порядка пяти тысяч военнослужащих) уже были в полном подчинении ее штаба.

(обратно)

89

Виктор Мальцев (1895–1946). Родился в г. Гусь-Хрустальный Ивановской области. Окончил летное училище. Сделал прекрасную карьеру, пройдя путь от командира звена до командующего ВВС Туркестанского округа. В 1938 году арестован сталинской охранкой, однако во время допросов и пыток держался мужественно, не признав ни одного обвинения. От расстрела его спасла так называемая «бериевская амнистия». До войны руководил санаторием «Аэрофлот» в Ялте. После захвата немцами Севастополя полковник ВВС в отставке 8 ноября 1942 года дал согласие сотрудничать с германским командованием в Крыму. Затем опубликовал публицистическую книгу об ужасах коммунистического террора в СССР, основываясь на собственном опыте, приобретенном в застенках НКВД. В начале 1943 года он назначен бургомистром Ялты и мировым судьей города. В 1944-м, по своей инициативе, из летчиков, находящихся в плену на территории Крыма, начинает формирование Восточной (русской) эскадрильи люфтваффе. Геринг дал согласие использовать этих пилотов для перегона военных самолетов из германских заводов в военные части. Пилоты «Геринг-Иваны» зарекомендовали себя прекрасно. Сразу же после создания КОНРа полковник люфтваффе Мальцев письменно обращается к Власову с просьбой принять его на службу в Вооруженные Силы КОНРа.

(обратно)

90

Какого дьявола? Носит и носит вас здесь ни свет ни заря! (укр.)

(обратно)

91

Какой еще север? Какая, в двенадцать апостолов, Померания?! (укр.)

(обратно)

92

Который в украинском языке ничего не смыслит (укр.).

(обратно)

93

После того как дивизия РОА комдива Буняченко стала дивизией Вооруженных Сил Комитета освобождения народов России, ее солдаты приняли новую присягу, теперь уже как воины КОНРа. Здесь цитируется текст этой присяги.

(обратно)

94

К тому времени командующим войсками «Остгруппен» действительно стал генерал Кёстринг, заменив на этом посту генерала Гельмиха. 16 февраля 1945 года Кёстринг принимал смотр-парад только что сформированной 1-й дивизии РОА вместе с генералом Власовым.

(обратно)

95

Здесь интерпретируется реальный план, разработанный генералом Буняченко, который тот представил на рассмотрение Власова. Но Власов его решительно не одобрил и потребовал от Буняченко двигаться в сторону Восточного фронта, опасаясь при этом и за судьбу 2-й, еще только формирующейся, дивизии, и за свою собственную.

(обратно)

96

По воспоминаниям современников, генерал В. Малышкин неплохо знал поэзию и нередко в компании задушевно декламировал Есенина, Блока и других поэтов.

(обратно)

97

Речь идет о соглашении, подписанном 11 февраля 1945 года в Ялте, в ходе Ялтинской (Крымской) конференции руководителей трех союзных держав (4-11 февраля 1945 года).

(обратно)

98

Здесь интерпретируются реальные события, связанные с переброской частей 1-й дивизии РОА на левый берег Эльбы.

(обратно)

99

Встречается также написание «Шлиссельбург», «Шлюссельбур»…

(обратно)

100

Поведение генерала Власова в последний период существования РОА в самом деле вызывало разочарование, а порой и возмущение, и у его соратников, и у исследователей Русского освободительного движения.

(обратно)

101

Исторический факт. Разведывательно-диверсионный батальон под командованием майора Костенко действительно оружия не сложил и погиб в боях, оказавшись единственным подразделением РОА, которое сражалось уже после официального разоружения этой армии.

(обратно)

102

Здесь цитируется фрагмент походной маршевой песни РОА – «Мы идем!», автором слов которой является А. Флоров (Флауме, 1912–1989), автором музыки – М. Давыдов. В основу песни легло стихотворение Флорова «Тот, кто верен нашему девизу…», опубликованное в 1939 году в Риге, в сборнике «Песенник Рутении». После войны Флоров был профессором Пенсильванского, а затем Джорджтаунского университетов США.

(обратно)

103

Солдаты РОА шли в бой под тем же флагом, который является сейчас государственным флагом Российской Федерации. И признавали тот же российский имперский герб, который является теперь гербом РФ.

(обратно)

Оглавление

Часть первая. …И помиловать павших

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

Часть вторая. Восхождение на эшафот

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg