«Журавли покидают гнезда»

Журавли покидают гнезда (fb2) - Журавли покидают гнезда 1329K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Ли

Журавли покидают гнезда

Светлой памяти корейских патриотов и коммунистов-интернационалистов, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке, посвящается эта книга

Часть первая В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ

Глава первая ЮСЭК, ОТЕЦ И ТЕТУШКА СИНАЙ

1

Юсэк проснулся от грохота. Ветер старался сорвать с крыши лачуги проржавленный лист железа, который и так еле держался, жалобно дребезжа, потом охнул, словно от боли, и угомонился. Ветер перебрался на крыши соседних лачуг, погудел в трубах и, опрокинув на землю корыто, скрылся. И сразу же хлынул дождь. Мотаясь по двору, скулил бездомный щенок.

Юсэку было тепло и покойно на согретой циновке. Набросив на голову просаленный ватник, оставшийся еще от деда, он прильнул щекой к спине отца и опять услышал тихие и ровные удары его сердца. Отец спал, изредка что-то бормоча и вздрагивая. А Юсэку не хотелось спать, не хотелось и вставать. Сегодня дождь — можно валяться сколько угодно! Можно не идти с коляской на торговую улицу, и главное — не нужно приставать к каждому прохожему, уговаривая его проехаться, чтобы за все это получить какой-нибудь паршивенький дэн[1], на который ни в одной захудалой лавке не дадут и горсть чумизы.

Конечно, отец радовался каждому дэну, словно получил бумажный вон[2] или золотой слиток, лежащий под стеклом витрины ювелирной лавки господина Хэ Пхари. Припухшие веки отца жадно щурились, когда он сухими длинными пальцами опускал монеты в холщовый мешочек — в этот самый для него священный предмет на земле. И не сносить голову тому, кто осмелится запустить в него руку! Даже в самые голодные дни старик не позволял касаться мешочка. Его пристрастие к деньгам Юсэк заметил здесь, в городе, куда отец перебрался из деревни после смерти жены, отдав за бесценок фанзу, в которой прожили два поколения его предков.

Дождь не утихал и монотонно стучал по крыше. Приятно валяться на циновке, когда не сосет в животе. Юсэк поднялся. Котелки и миски были пусты, как и вчера, и позавчера, как неделю назад. Хочешь не хочешь, а тетушку Синай вспомнить пришлось. У нее-то он наверняка отведает ухи, которую она готовила из рыбьих голов, собранных в овраге. Хозяева рыбного завода сваливали туда отбросы, а помещики охотно вывозили эту тухлятину на волах для подкормки рисовых плантаций. Не зря старуха Синай называла себя вороной, хвастаясь, что проживет сотню лет. Ей не от кого было ожидать помощи. Муж погиб на строительстве железной дороги, которую японцы тянули с юга Кореи на север, а сына власти упрятали в крепость. Живя в нужде, она никогда не побиралась сама и не терпела попрошаек. «Лучше гнилье из оврага, чем рис из хозяйских рук», — говорила старуха, когда смеялись над ее ухой.

Появившись перед нею, Юсэк весело ее приветствовал:

— Пусть новый день принесет радость моей тетушке!

— Ты кто? — проворно поднимаясь с циновки, спросила Синай.

— Юсэк. Кто еще так рано навестит вас!

Вытаращив на парня подслеповатые глаза, она взмолилась:

— О небо! Почудилось мне, что вернулся мой мальчик! Сегодня двести девяносто второй день, как нет Бонсека. Двести девяносто два дня я не знаю: где он и что с ним? Лучше бы он тогда откусил свой поганый язык, из-за которого теперь мается. Как можно человека при людях обозвать собакой?!

— А вы знаете, за что он Санчира так обозвал?

— Все знают про его прозвище Кэкхо[3], — проворчала Синай. — На то он и служит там. А нашего за язык дернули. Видите ли, ему порядки не по душе. Мне, может, тоже хочется быть дочерью императора. А как ею станешь, если я кровью и телом ченмин[4]. Протягивай ноги по своей циновке. Вранье, что у старой женщины рождаются умные дети. Мне — дурной бабе — было сорок пять, а кого на свет вывела? Дьявола!

— Не нужно его ругать, тетушка Синай, — сказал Юсэк, нетерпеливо поглядывая на кастрюли. — Он и без того наказан.

Синай устало опустилась на циновку:

— Это я не его — себя кляну. Не уберегла глупого мальчика от беды.

Заговорить сейчас о еде было неприлично, поэтому Юсэк подумал, как лучше убраться отсюда, не обидев тетушку: ее теперь не унять, как и его голодный желудок. Нужно смыться, пока она не начала рвать на себе волосы и плакать, понося проклятую жизнь. На сытый желудок, куда ни шло, можно и послушать, а сейчас Юсэк хотел есть, и ничего больше.

— Пойду я, — сказал он, криво улыбнувшись. — Ободи[5] должен проснуться. Начнет искать…

— А чего тебя искать? — проворчала Синай. — Не маленький. И не стой перед глазами, как бедный пришелец. Вижу, что есть хочешь.

Синай придвинула к нему папсан[6], на котором стояла чашка с отваренной чумизой, выудила из котла рыбьи головы и положила в миску. Юсэк не заставил себя долго упрашивать. Наскоро вытерев ноги, поднялся на ондоль[7] и сел к столику, скрестив ноги. Пока он ел, Синай рассказывала о сыне, у которого не было ни одного светлого дня. Юсэк это слышал не раз, зная наперед все, что она скажет, но кивал головой, жадно уплетая чумизу. «О каком светлом дне она без конца твердит?» — недоумевал он. Ему было дико это слышать, поскольку счастливыми он считал тех, у кого есть омони[8]. Что может быть лучше, чем отведать сладкую липучку из ее ласковых рук, сознавать, что у тебя есть заступник, который защитит тебя от вредных соседских мальчишек даже тогда, когда ты не прав. Не стало ее — и некому заступиться, некому и поругать за то, что не съел вовремя лепешку, не надел чистую рубашку. Теперь нет у него счастья. А отец никогда не обращал на него внимания. Чуть свет уходил на пашню к помещику. Ему все равно: ел его сын что-нибудь или нет, порезал руку или сбил ноги. Он его за все ругал, а иной раз мог залепить и оплеуху. Плохо без омони. И совсем было бы тоскливо, если бы не Эсуги, жившая в соседней фанзе. Отец ее, как и мать Юсэка, умер. Она не походила на других девчонок, была доброй, часто делилась с ним пампушкой. А еще, в отличие от подруг, она могла уходить далеко от дому, куда вздумается ему, Юсэку. Вместе лазали по горам, даже поднимались на крутые скалы. Он доставал из ледяной воды разные камушки и все до одного отдавал ей. А когда хотелось есть, жевали сладкие и душистые лепестки могынхва[9]. А еще собирали вместе папоротники, из которых мать Эсуги готовила вкусные салаты… Было ли это счастьем?

Та весна совсем не походила на другие пятнадцать, которые видел Юсэк. Необычайно рано набухали и лопались почки на ветках клена и проклевывались едва позеленевшие листья. Дикая вишня уже давно покрылась белыми и розовыми цветками, их осаждали ненасытные осы и пчелы.

К своим гнездам, на крыши фанз, слетались аисты. А высоко-высоко, сливаясь с синью неба, тянулись на север журавли… Нет, не походила та весна на другие. Она была удивительно светлой. Он валялся на сочной траве в тени широколистного клена, любуясь Эсуги и лотосами, поразительно похожими друг на друга. Дарил ей цветы, теперь уже не тонконогой и неуклюжей девчонке, а нежной, как лебедь, девушке. Он никогда не думал, что так приятно могут пахнуть обыкновенные травы, а земля полна неведомым дыханием! От длинных кос Эсуги тоже веяло весной…

Но вот однажды по привычке он вошел в ее фанзу. Неприветливо глянула на него ее мать:

— Эсуги не живет здесь. Ты больше не должен ею интересоваться.

Нет, не походила та весна на другие, она стала самой мрачной из всех пятнадцати, которые видел он…

— Ты чего задумался? Ешь, не то остынет, — перебила его воспоминания Синай.

— Я поел уже, — сказал Юсэк, отодвинув от себя миску.

Он вышел на улицу. Дул ветер, разгоняя тучи. Последние капли дождя ударили в лицо. Выглянуло солнце. Сейчас ворчливый отец погонит его на торговую улицу. А ему совсем не хочется идти туда с коляской, от которой болят на руках мозоли. Не хочется видеть и сердитые лица янбаней[10], слышать понукание и ругань. Сегодня воздух донес запах весны. Она пришла снова, не запоздала. А где же ты, Эсуги?..

Весна для крестьян самый большой праздник. Даже бедные люди в эти дни не обходятся без цветов. Дети и старики идут в горы и леса. Каждый дворец и особняк богатого янбани, каждая фанза и лачуга бедняка украшены цветами. «Но моя весна не вернулась ко мне», — думал Юсэк.

Из лачуги, опираясь на палку и покрякивая, вышел отец. Хмуро поглядев на небо, он опустился на коляску, стоявшую у входа, и, протянув Юсэку монеты, сказал неожиданно ласково:

— Здесь три дэна, их хватит на миску пшена. Сбегай в лавку, а я тем временем затоплю ондоль.

Юсэк удивился, увидев в дрожащих руках отца целых три дэна! Как это он решился тратить деньги?

— Меня накормила тетушка, — сказал Юсэк. — Вы, ободи, тоже пошли бы к ней.

— Не дело объедать бедную женщину, — ответил старик, пряча дэны в карман. — Мужчины мы или кто?

Юсэка сейчас не занимала тетушка, хотелось наконец узнать об Эсуги. Старик, конечно, что-то знает. Однажды было проговорился, но сразу же осекся, будто камень на зуб попал. Юсэк присел рядом с ним на корточки проборов стыд, спросил:

— Это верно, что Эсуги присматривает за больным дядей?

— Верно, — ответил тот осторожно.

— В нашем городе?

— Да.

— Вы не знаете, где живет этот дядя? — Юсэк пытливо посмотрел на отца.

Поджав губы, старик отвел глаза. Юсэк давно заметил, что любое упоминание об Эсуги сердило и раздражало отца.

— Много любишь говорить. А тебе нужно идти, — сказал отец, поднимаясь. — День наладился. Грех упускать его.

Юсэк молча взял коляску.

2

Базар походил на большой развороченный муравейник. Сегодня первый день весны, начало праздника. «Не ублажить весну значит обидеть землю и небо, утратить всякую надежду на плодородие», — так повторял каждый, спешивший на базар за цветами, чтобы ими усыпать двор и дорожки, украсить двери и окна своего очага. Уже у входа их встречали с букетами цветов дети и седовласые старики, бродяги и мелкие служащие. Никто в это время не упускал случая подзаработать. На прилавках крикливых торговок, рядом с цветами, — разнообразные съедобные травы, посуда, наполненная всевозможной едой. Здесь же можно отведать чалтэк[11] из отборного белоснежного риса, кукси[12] в острой приправе и отмоченную в бобовом соусе морскую капусту. Тут же жареные папоротники, сушеные креветки, трепанги и медузы.

Сегодня Юсэку повезло. Низкорослый старик поставил в его коляску корзину цветов и указал адрес. Он жил далеко за пристанью, но Юсэк управился скоро. Еще бы! В его кармане лежала бумажная иена![13] Целая иена! Когда это было, чтобы рикше кидали столько! Сейчас он забежит в первую куксикани[14] и отведет душу! Он съест пару чашек соевого супа. А еще опрокинет чашку кукси и запьет холодным гамди[15]. Говорят, от него становится весело.

Вот и куксикани! Юсэк замедлил шаг, вспомнив об отце, о его холщовом мешочке. Нет, сегодня Юсэк поступит по-своему. Может же он раз в жизни поступить, как ему хочется! Тем более сегодня, когда на дворе весна и у него болит сердце по Эсуги. Оставив коляску у входа, он вошел в полутемную комнатушку. Было душно, пахло чесноком, петрушкой и горелым луком. На застеленном яркой циновкой полу стояли папсаны, вокруг которых, поджав под себя ноги и попыхивая тростниковыми трубками, сидели мужчины. К Юсэку подошел хозяин. Рикша в грязной одежде и босыми ногами не внушал доверия.

— У меня есть деньги, — поспешил заверить Юсэк, показывая иену.

Хозяин мгновенно подобрел и плавным жестом пригласил его сесть за крайний папсан. Владелец кухни был тощим, и от него пахло чесноком. «Почему бы ему не быть упитанным? — недоумевал Юсэк, садясь за папсан. — Ешь сколько хочешь и чего хочешь. Видать — скряга». Очень скоро управившись с супом и кукси, Юсэк хлебнул гамди. После выпитого ему веселей не стало. Наоборот, он как-то острее ощутил тоску по Эсуги. Зря говорят, что сытый голодного не разумеет. Юсэк подумал об отце. С какой бы радостью старик спрятал эту бумажную иену в свой мешочек! Но бумажки уже нет. Ее спрятал в свой карман хозяин куксикани.

Остаток дня не принес удачи. Только под вечер Юсэк помог пожилой торговке отвезти домой пустые корзины с посудой, за что получил полузавядшие цветы.

Еще издали, по запаху, Юсэк догадался, что тетушка готовит ужин. Сидя на корточках, она подбрасывала в печурку сухие ветки. Бурлил котелок, закрытый стиральной доской. Тетушка использовала доску в качестве крышки, считая ее самой чистой из всей своей скудной утвари.

Подойдя к ней, Юсэк сказал полушутя:

— Вы не боитесь, что все вороны слетятся к вашей лачуге?

Синай недослышала, поэтому ответила ласково:

— Ты всегда можешь рассчитывать на мою похлёбку.

— А что, если нам открыть свою куксикани? Над входом в лачугу повесим вывеску «Куксикани тетушки Синай». Глядишь, и повалит народ. Вот заживем тогда!

— Не смейся, — смутилась Синай. — Не я одна ем. Все соседи варят эту бурду. Только я не прячусь, как другие. Мне стыдиться некого. Кому нюхать противно, пусть тащат что-нибудь повкуснее.

Еще совсем недавно Синай была женщиной уважаемой, без нее не обходились ни одна свадьба и хангаби[16]. Веселая, острая на язык, она умела позабавить самых серьезных людей. Но с тех пор как Санчир увел ее сына, она редко выходила из дома. Теперь когда-то близкие люди стали ей безразличны. Они остались безучастными к ее горю, зато Санчиру, который увел Бонсека, кланяются низко. Почему же они заискивают перед тем, кто оставил ее без сына? И отворачиваются от нее, старой, беззащитной женщины. Хорошо, что рядом семья Юсэка. Не будь их, одичала бы совсем. Не знала бы, что в мире есть еще добрые люди. А без Юсэка — не услышала бы слов утешения, пусть скупых и нескладных, но всегда добрых и искренних.

— Ты голоден, мой мальчик? — спросила Синай с нежностью, как обычно обращалась к сыну.

— О-о! Я сегодня сыт, как собака знатного дворянина в день именин! — ответил Юсэк, поглаживая живот.

— Ты заработал деньги? — обрадовалась Синай.

Юсэк не скрывал ничего от соседки. И на этот раз рассказал все, даже о выпитом гамди. Взяв с нее слово не говорить отцу, он отдал ей цветы.

— Зачем ты мне даришь цветы? — спросила Синай, переводя радостный взгляд с Юсэка на букет.

— Праздник ведь сегодня, — сказал Юсэк. — А вы позабыли. Теперь-то счастье вбежит в дом моей тетушки: у нее есть красивые цветы!

— Спасибо за добрые слова, — промолвила женщина растроганно.

Прислонив коляску к стене, Юсэк вошел и свою лачугу. Отец лежал на циновке и тихо охал. Лицо его было бледное и потное. Подсев к нему и потрогав голову, Юсэк справился:

— Вы опять заболели, ободи?

— Плохи мои дела, сынок, — отозвался старик, присаживаясь. — Похоже — кости ног обросли колючими шипами. Пробую подняться — они впиваются в тело. Рикши ошиблись, прозвав твоего отца старой клячей. Та еще как-то волочится, а я… — Он горько вздохнул и поглядел с отчаянием на сына, как бы спрашивая: «Как мы теперь жить будем?»

Суставы ног у старика болели давно. Больной, по грязи и снегу, бегал он в своих дырявых башмаках с коляской. «Раз он слег — плохи его дела», — подумал Юсэк, волнуясь за него. Не зная, как помочь, он потрогал его ноги: они были холодные.

— Весна пришла, — сказал Юсэк, стараясь подбодрить его. — Скоро гуляки из-за моря нагрянут. Любят они прокатиться в коляске. Так что проживем как-нибудь. А ноги у меня крепкие, выдержат!

Старик грустно улыбнулся, взял руку Юсэка, погладил. Руки отца тоже были холодные, но крепкие.

— Сын мой, — сказал Енсу, — много ли радости платить за щедрость здоровьем. Мне не страшно — у меня есть ты. А кого же ты впряжешь в коляску, когда свалишься вот так же, как и я?

— Рано мне об этом думать, — ответил Юсэк. — Доживу до ваших лет и буду, наверное, не один.

— Сын мой, — продолжал отец, — велика радость видеть рядом друга. Но очень больно видеть на глазах друга слезы. Поверь мне, это тяжело.

— Я не понял вас, ободи…

— Лачуга никогда не станет храмом, — сказал старик, — обложи ее хоть мрамором. Она так и останется лачугой. И ты, ее обитатель, должен захоронить мечту об Эсуги.

Юсэк почувствовал, что и у него самого тоже похолодели руки. И его вдруг стала бить дрожь.

— Да, ты должен забыть Эсуги, — повторил отец. — Видят мои глаза все, да и нутром чую, что трудно тебе, но подумай не о себе, о ней подумай!

Слова отца жалили Юсэка, как взбесившиеся осы. Обороняться от них было нечем, и он сидел, опустив голову.

Глава вторая САНЧИР

Без стука, почти незаметно, вошел Санчир. Он умел появляться неожиданно и в тот момент, когда не нуждались в присутствии третьего лица. Этот толстяк, на вид добродушный, с круглым, всегда улыбающимся лицом, наводил ужас на жителей лачуг, словно внезапно забредший в деревню тигр. Его боялись все, даже те, кто не чувствовал за собой никакой вины.

— Зачем ты пожаловал? — обратился к нему старик и, опираясь на плечо Юсэка, стал подниматься.

Ничего не ответив, Санчир невозмутимо и не спеша опустился на ондоль и, поджав под себя ноги, сказал:

— С некоторых пор люди превратили меня в пугало. И прозвище дали Собачий Нос. Впрочем, они не ошиблись. Я знаю всех, кто, мило улыбаясь, носит за поясом нож.

— Говори, что тебе нужно? — сердито спросил Енсу.

Санчир еще больше расплылся в улыбке, отчего его маленькие глаза скрылись в пухлых веках.

— Но вы, адибай[17], можете меня не опасаться, — сказал он. — В семью Енсу я прихожу как в отчий дом. Люди не должны забывать добро. Я всегда помню вашу заботливую жену. Была она для меня родной матерью…

— Это я слышал уже, — перебил старик. — Не тяни, Санчир, говори: что ты задумал?

— За добро хочу ответить добром, — сказал Санчир. — Юсэк для меня что младший братишка. Пора ему бросить свое недостойное занятие. Зачем быть человеком-лошадью, когда он сам может понукать оборванцев.

— Ты нашел ему другую работу? — спросил Енсу, насторожившись.

— Да. И вы убедитесь, что не возьму за старания ни одного дэна. — Санчир похлопал Юсэка по плечу: — Он будет служить самому генерал-губернатору!

Отец Юсэка был человеком, далеким от политики. За что презирать японцев, ведь они пришли в Корею по желанию самого императора. К тому же в жизни Енсу ничего не изменилось: был он голоден при династии Ли[18], да и теперь в его лачуге не сыщешь горсточки риса. Недоверчиво стал он относиться к самим корейцам. И не оттого что корейские учителя с готовностью заставляли детей зубрить японский алфавит, уверяя в ненужности родного языка при новом режиме. Его коробило, что люди стали безразличны и жестоки друг к другу, легко отказавшись от древних традиций.

Вот почему старик не обрадовался сообщению Санчира. Нет, не позволит он сыну взять пистолет. Жандармам дают большие права и много денег, одежду и оружие. Дают, чтобы они стреляли в невинных людей.

— Ты почему молчишь, сынок? — искоса поглядев на Юсэка, спросил он. — Санчир ждет ответа.

Юсэк молчал. Минуту назад он почти было согласился с отцом, что никогда не сможет привести Эсуги к себе. И вдруг словно ожила мамина сказка о добром волшебнике. Правда, этот толстый волшебник не внушал доверия. Его никто не любил, его боялись. И какой он добрый волшебник, если по его вине люди попали в тюрьму? Врет, должно быть. А зачем ему болтать здесь, где ничего не перепадет? Разве что получит по шее. Отец это может, он не любит шуток.

Заметив, что Юсэк в замешательстве, Санчир сказал:

— А знаете, что такое попасть туда? Это быть постоянно на виду у самого генерал-губернатора! Не многим подваливает такое счастье!

— Я не тебя спрашиваю, — с негодованием произнес Енсу. — Я хочу слышать сына.

Юсэк понял, к чему клонит отец, и это его сердило. Почему он против того, чтобы сын пошел служить в жандармерию? Радоваться бы ему: ведь подвалило счастье, о котором ни старик, ни он не могли и мечтать. Сам только что сетовал на бедность и жалел сына.

— Ободи, — сказал Юсэк, запинаясь, — может… Ведь случай… Чтобы Эсуги… Чтобы и вам…

— Говори, до конца говори.

Заметив его злые глаза, Юсэк замолк и отвернулся.

— Однако ты легко ухватился за нож, протянутый Санчиром, — продолжал Енсу с укором. — Смотри не порежься.

И на этот раз Санчир не оскорбился. Когда-то за такие слова он наделал бы шуму. Теперь сидел, скрестив на груди руки, натянуто улыбаясь. И это крайне удивило Юсэка.

С тех пор как Санчира назначили агентом по тайной вербовке корейцев в жандармерию, прошло много времени, но дела у него не клеились: мало кто шел туда. Генерал-губернатор не мог объявить официальную мобилизацию — это подорвало бы престиж Великой империи. Аннексировав Корею и распустив ее войска, Япония пыталась внушить всем, что Корея добровольно присоединилась к Великой империи для получения экономической помощи. Новые власти всячески старались замаскировать насилие, однако нарастание освободительного движения в стране заставило генерал-губернатора сбросить маску доброго опекуна. Он задумал сформировать корейский легион, который собирался воспитать в духе самурайской преданности японскому двору. Санчир и был одним из вербовщиков. Он знал: если его дела и дальше будут идти так же плохо, начальство выгонит его. Однако не только поэтому Санчир хотел завербовать юного рикшу. Он надеялся, что Юсэк — сосед Бонсека — знает имена его друзей, таких же бунтарей, за поимку которых вернет себе уважение начальства. Сегодня Кэкхо воспрял духом: Юсэк клюнул — и, как показалось ему, этот глупыш непременно попадется на крючок! Главное сделано, а во имя этого можно и стерпеть обиды.

— Ну что ж, в таком случае мне лучше уйти, — сказал он, поднимаясь. — Хотел вам сделать доброе дело, но вижу — вам угодно таскать тачки.

— Я не гоню, — сухо отозвался Енсу. — Уж коль я против — выслушай почему. В тот день, когда родился Юсэк, в Корее кончилась братоубийственная война[19]. Люди моей провинции посчитали Юсэка святым ребенком, принесшим на землю мир. С разных деревень в мою фанзу приходили старики и старухи, чтобы положить к ногам его цветы. Когда-то у отца этого малыша был небольшой клочок земли и соха. Японцы забрали у него все и взамен дали коляску рикши. Теперь из рук святого мальчика вырывают коляску, чтобы вложить пистолет. Разве святой возьмет пистолет? Святые разве убивают?

— Вы слишком откровенны, Енсу, — сказал Санчир сдержанно. — Поверьте — в крепости люди становятся менее болтливыми. А что касается святого мальчика, — ему видней: быть человеком или оставаться лошадью. Прощайте.

Санчир повернулся к двери и обомлел, увидев Синай. Простоволосая, с отвислыми губами и щеками, она ошалело смотрела на него. И вдруг кинулась в ноги:

— О небо! Наконец-то пришли! Нет, нет, я не гневаюсь на вас! Я ждала вас весь лунный месяц! Скажите, жив ли мой сын?

Овладев собой, Санчир сказал строго:

— Следовало бы подумать о нем чуть раньше.

Охваченная страстным желанием узнать о Бонсеке, Синай обняла его ноги, забормотала:

— Нет, вы не посмели убить несмышленого мальчика! — От пришедшей в голову страшной мысли она вскрикнула и, прикрыв ладонью рот, прошептала: — А может, убили?!

— Будьте благоразумны, — сказал Енсу, с трудом сходя с ондоля к ней.

Усадив женщину на циновку, он подошел к Санчиру.

— Лет семь тому назад ты сидел за моим папсаном, ел мою кашу. Ты тогда говорил о другом, и тон у тебя был иным. Очевидно, человеку с пистолетом нельзя обращаться по-другому. А если так — мы никогда не поймем друг друга. И тебе следует оставить мой дом.

Санчир ушел.

— Они убили его! Они убили, я чувствую… — твердила Синай. — А за что?..

— За правду, — сказал Енсу.

* * *

На этот раз Санчир не ошибся: брошенное им семя прорастало. Теперь Юсэк присматривался к жандармам с пристрастием. Люди как люди, а если когда и применят дубинку, так это положено по службе. А мог бы он, Юсэк, например, заточить друга в крепость, оставить жену без мужа, мать — без детей? Нет, не смог бы. Но если велит долг. Как тогда быть? Пойти против себя, против своей совести? Сколько бы Юсэк ни думал — головоломка была неразрешимой. А как приятно представить себя в мундире, в белых перчатках и сверкающих сапогах. Он идет по городу, навстречу — Эсуги. Она ошеломлена! Ошеломлена ли? Может, этот мундир не придется ей по душе, как отцу и тетушке Синай? И она расстроится, узнав, что из-за любви к ней он совершил дурной поступок. А отец? Поймет ли он когда-нибудь? Ведь сам он ничего не нажил трудом рикши, кроме болезни. Брань и плевки — вот и вся награда. Лежит он никому не нужный с пустым желудком и чистой совестью. Поймет ли он, что и его сын может оказаться в таком же незавидном положении?..

Эти мысли приходили Юсэку частенько, когда он лежал рядом с отцом на циновке. Не спал и старик. Возможно, он думал о том же? Или же вспоминал свою безотрадную юность, так похожую на жизнь сына?

После ухода Санчира прошло много дней, но старик ни разу не заговорил на эту тему. Он только жаловался на больные ноги, которые то опухали, то деревенели. А однажды утром он легко и без оханья поднялся с циновки, разбудил сына и, по-детски припрыгивая и хихикая, сказал:

— Юсэк! Ты погляди на своего отца! Погляди, как выплясывают его ноги! Скажи, не чудо ли это!

Это было непостижимо! Отец тянул его за руку, громко восклицая:

— Сын мой, я выздоровел! Возьму сейчас же коляску и пойду на улицу! Янбани пожалеют старую клячу и заплатят вдвойне!

Юсэку вдруг показалось — лачуга раздвинулась, стала выше. И светлей. И отец стал высоким-высоким. И сильным.

— Не лучше ли вам еще полежать, — сказал он, радуясь и беспокоясь.

— Ни за что! — ответил Енсу, часто дыша. — Хватит валяться. Мы пойдем на торговую Площадь! И ты сам убедишься, что все сделают ставку на старую лошадь…

Выбравшись из хижины, старик привычным движением впрягся в коляску и направился со двора. Вышедшая из своей лачуги Синай — она несла в чашке еду больному — так и выронила ее.

— Моя воля оказалась сильней недуга, — сказал Енсу. — Теперь мы плевали на нужду. Теперь нас опять двое. И Юсэку незачем искать другую работу.

— Значит, и я увижу моего мальчика! — обрадовалась Синай. — Я тоже живучая. Вороны живут долго. Я тоже в чудеса верю.

Енсу и Юсэк шли размеренным упругим шагом, как пара коней: одинаково высокие и худые. Они были счастливы, особенно сын. Ему даже не хотелось есть, и жандармы не интересовали его. Рядом был отец, бодрый и сильный, как прежде.

— Вот посмотришь — в мою коляску сядут раньше, чем в твою, — говорил отец.

И тут их окликнул вышедший из лавки мужчина. Рикши поспешно подкатили к нему коляски. Мужчина оглядел одного, другого, как обычно разглядывают лошадей.

— Мне нужно за город, — сказал он, тяжело опускаясь в коляску Юсэка. — Старик не дотянет.

Отец не обиделся, только растерянно поглядел на клиента: в нем он узнал ювелира, у которого служит Эсуги. Старик не мог ошибиться. Денними — мать Эсуги — привела его однажды к особняку этого господина, и они вместе, спрятавшись за забором, наблюдали за Эсуги и ее хозяином. Это был Хэ Пхари, известный своим богатством. Старик забеспокоился. Юсэк может случайно увидеть Эсуги. И тогда… ее бедная мать плохо подумает о нем: он не сдержал слово и выдал тайну. Может быть, догнать их и под каким-нибудь предлогом заставить господина пересесть в свою коляску?

Пока он размышлял, Юсэк был уже далеко. Сделав шаг-другой, старик упал, подкошенный болью. Он попробовал растереть колени, от прикосновения руки стало еще больнее. Так, пожалуй, не было тяжело никогда. Нужно отползти с мостовой — люди глазеют. Старик с трудом пополз. Каждое движение невыносимой болью отдавалось в костях. Осталось совсем мало до обочины. Там можно полежать. Кажется, дождь? Вот некстати. Нет, это пот каплет с лица, с шеи. Но почему вдруг потемнело? Словно наступила ночь…

Придя в себя, он увидел знакомые стены и Синай, сидящую рядом.

— Где Юсэк? — спросил старик слабым голосом.

— А разве он не знает, что случилось с вами?

— А что произошло?

Соседка рассказала, как его привез знакомый рикша. В бреду он считал деньги и называл чье-то женское имя.

— Юсэк не должен знать об этом, — сказал Енсу.

— Почему?

Сына не было рядом, и старик решился открыть тайну своего невероятного исцеления.

— Вы думаете, Будда или идолы вняли моим мольбам и подняли меня на ноги? Они тут ни при чем. Мои ноги высохли, как русло древней реки, они никогда не оживут. Я это знаю давно.

— Но вы утром поднялись, вы взяли коляску и пошли? — сказала Синай. — Как же это понимать?

— Я не хотел, чтобы Юсэк повесил себе на шею собачий ярлык, — ответил старик.

Синай покачала головой, хоть ничего и не поняла из его слов. Спохватившись, она кинулась из дома и принесла теплую морскую капусту.

— Друзья Бонсека не забывают старуху, — сказала она потеплевшим голосом и поставила миску к изголовью Енсу. — Принесли связку сушеной меги[20] и кувшин рыбной муки.

— Смогу ли я когда-нибудь отплатить вам добром? — горько вздохнул старик.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот человек! — сердясь, воскликнула Синай. — Он думает, если Синай бедна — она берет плату за добро!

Заметив, что соседка всерьез расстроена, Енсу сказал:

— Мать Бонсека, вам нет нужды тревожиться: мне платить нечем. Все, что у меня осталось, это память. Вспомню я все до одного хорошие слова, придуманные людьми, и подарю своей доброй соседке.

Ответ старика пришелся по душе Синай. Она улыбнулась, стянула с головы выцветшую косынку, заботливо вытерла ею вспотевшее лицо больного. Затем принялась рассказывать о своем далеком детстве, бесцветном, как трава в погребе. Хитрые родители — сами вознеслись на небо, а ее оставили на этой грешной земле. И зачем только они дали миру ее — Синай? Перебрав всех предков, она со слезами вспомнила сына — последнего человека из ее рода. Погибнет он — оборвется и фамильная ветвь. Хоть бы внука оставил.

Старик только вздыхал. Он сам мечтал о том же.

Глава третья ДЕННИМИ

1

Денними — мать Эсуги — была совсем юной, когда ушла в дом мужа. Так уж было заведено: многодетные родители старались поскорей избавиться от лишнего рта. И родители жениха были довольны приходом снохи: кому не хотелось иметь лишние руки. Невестку сразу же приучали уважать устоявшиеся порядки, порой не легкие и жестокие. Она должна была смиренно переносить капризы свекрови, быть внимательной ко всем ее многочисленным родичам. Денними покорно сносила обиды, ни разу не пожаловалась мужу Чунами. Он сам замечал, что жена постоянно прячет от него заплаканные глаза. Но утешить не спешил. Словами ее участь не облегчишь. Знал он, что надо увезти Денними куда-нибудь подальше от родительского дома. Да разве сбежишь, когда он в семье старший сын[21]. И одернуть мать не мог, не имел права.

Однажды, придя домой, он увидел жену, лежащую на полу. Уткнувшись лицом в ладони, она плакала. Рядом валялась кастрюля, рис рассыпан по всему полу. Хотел нагнуться к ней, узнать, в чем дело, а мать на него с кулаками и криком: «Жалко небось стало?! Заступись за нее, заступись! Скоро эта ленивая девка тебя одним песком кормить будет! — Собрав в ладонь рис, она поднесла к его глазам. — Гляди, если не ослеп! Смотри, сколько эта дрянь здесь песка оставила!» И швырнула ему в лицо. Чунами промолчал. Вечером, оставшись наедине с женой, он попросил ее собрать вещи. Ночью они ушли в деревню. Сколотив фанзу, Чунами стал батрачить у помещика Ли Сека.

С тех пор Денними с нежной заботливостью относилась к мужу, и вскоре у них родилась дочь, которую отец назвал Эсуги. Чунами был счастлив.

Не зря в народе говорят: «Если в семье много детей — в ней мало достатка». Появление второй девочки серьезно озадачило родителей. А третьего ребенка отцу не суждено было увидеть. Случилось это осенью, когда пришли северные ветры. В одной рубахе, почти босой, таскал он коромыслом навоз в поле. Рубаха липла к мокрой спине, как лист мерзлого железа. Вернулся он тогда в фанзу и слег. Денними собралась было к лекарю, но Чунами удержал ее. Лекарь забрал бы часть зерна, которого и без того едва ли хватит на зиму.

Ночью он стал задыхаться, изо рта и носа пошла густая пена.

Пришел лекарь, но было уже поздно.

Так неожиданно, на пороге зимы, Денними осталась без мужа с двумя маленькими девочками.

Пойти бы куда-нибудь работать, да какой нормальный хозяин возьмет женщину, ожидающую ребенка. Тем более сейчас, когда Корею заполонили японцы. К тому же на пашнях, в портах появились машины, вытеснившие многих крестьян и грузчиков. Денними сама видела, как толпы мужчин осаждали прачечные, кухни, шли в служанки. Мужчин брали охотней, считая, что они не связаны семейными заботами. Мужчины могут выполнять и тяжелые работы по хозяйству. На помощь своих родителей Денними не могла рассчитывать. Нелегко брать из скудного запаса семьи, где семеро детей один другого меньше. Взять горсточку чумизы из дому матери — значит оставить голодными семерых братишек и сестренок. Каждый раз, заглядывая в кувшины, она с ужасом думала о том дне, когда они окажутся пустыми. «Только бы дотянуть до весны, — думала она. — Зима не век длится. А весной появятся разные съедобные травы». Вскопает она землю возле фанзы и посеет что-нибудь. А потом?.. Весной родится третий ребенок… А пока — пустели кувшины. Полуголодные, озябшие дети жались к ней и послушно глядели ей в глаза, словно понимая, что матери трудно. В фанзу изредка заходил отец Юсэка Енсу. Он приносил в корзине сухие листья и топил ондоль. Иногда угощал девочек вареной тыквой. А когда Енсу уходил, в фанзе снова становилось тихо. Пригретые на ондоле малыши засыпали. А Денними сидела у окна, прислушиваясь к суровому голосу зимы.

* * *

Зима в этих краях короткая, но задиристая. Она рвалась в фанзу Денними через стены и двери, срывала с крыши солому и ночами гудела в трубе. Трудно поверить, что весна сумеет пробиться сюда через студеные ветры, растопить эти сугробы снега. В долине, где сейчас под тяжестью льда и снега притихли ручьи, вновь зазвучат голоса детей, собирающих бутоны душистой камелии. А пока пустеют кувшины.

Накануне Нового года Денними высыпала остаток крупы и сварила кашу. Вечером детей кормить было уже нечем.

Пойти к родителям мужа Денними не решалась. После смерти Чунами свекровь ни разу не навестила внучек, она не была и на поминках. Жители деревни осуждали родителей покойного. Одна Денними не сердилась на них, она ругала себя. Снесла бы обиду — остались бы в доме свекра. И тогда Чунами, возможно, не погиб. Но так случилось. И она наказана за это. Но ведь дети не виновны ни в чем. Родители мужа должны знать, что их внучки уже второй день без еды.

Денними поспешно собралась и вышла из фанзы.

Ее приняли без осуждений, угостили обедом. Свекровь даже прослезилась, когда Денними рассказала о последних днях жизни Чунами, о его привязанности к детям. Смахнув слезу, свекровь сказала:

— Отцу Чунами давно пора на отдых. А этот бедняга вынужден таскать мешки. И все оттого, что старший сын бросил родителей. Теперь надеяться не на кого. Теперь и он погибнет.

Свекровь завернула в узел рисовые пампушки и сунула в руки растерянной невестки:

— Пусть простят внучки свою бабушку за такой скромный гостинец.

Вернувшись к себе, Денними почувствовала озноб во всем теле. Это был страх перед будущим.

Сдерживая дрожь, она отдала девочкам сверток и, не в силах стоять на ногах, опустилась на ондоль. И хорошо, что дети не тормошат ее: они заняты гостинцами бабушки. А завтра они опять захотят есть. Слава небу, что не сейчас, когда болит сердце и трудно дышать. Выбраться бы на воздух и лечь лицом в снег, может, перестанут одолевать мысли и голова остынет. Но что происходит с нею? Нельзя подняться. Ничего не слышно, не видно… Позвать людей? Как это сделать, если нет сил кричать…

Она открыла глаза — горящая коптилка еле высвечивала лицо Енсу и какого-то мужчины. Кажется, это деревенский лекарь.

— Что со мной? — спросила Денними.

— У вас плохо с сердцем, — ответил мужчина, убирая в сумку шприц.

— Я не могу вам заплатить, — сказала Денними.

— Берегите себя, у вас дети, — сказал мужчина.

Лекарь ушел. Енсу обнял девочек и стал рассказывать смешные истории. Дети не смеялись, как бывало раньше, а с испугом глядели на мать.

Денними давно не ощущала такого покоя. Все как-то странно потонуло в тишине. И она одна в этом большом и тихом мире.

— Отец Юсэка, — молвила Денними, — он волшебник, этот лекарь.

— Якчим[22] известное средство, — сказал Енсу.

— Чудесное лекарство, — повторила больная. — Почему я раньше не знала о нем?

Утром отец Юсэка рассказал о болезни Денними соседке, а к полудню об этом уже узнали все жители деревни. Люди шли к больной, неся с собой узелки с гостинцами.

Пожалуй, на поминках мужа не было столько людей. Принесли и отваренные бобы, и жареные листья молодого перца, и рисовую кашу, и фасолевую муку. Почему-то сейчас Денними вспомнила день рождения Эсуги. Еще задолго до именин Чунами добыл где-то чашечку чаипсары[23] и замочил его в теплой воде. В день торжества из этого риса он приготовил чалтэк. Посыпав липкий рисовый хлеб фасолевой мукой, поставил на стол рядом с карандашом. По поверью, если Эсуги возьмет чалтэк — жизнь ее будет сытой. Если карандаш — она непременно станет грамотной. Эсуги пристально поглядела на чалтэк, потом на карандаш, но ни того, ни другого не взяла, а принялась собирать с папсана крошки рассыпанной фасоли. Это предвещало нищету. Чунами был крайне расстроен. Он переживал так, словно предсказанное уже случилось. А потом долго сожалел, что не мог положить на столик деньги. Эсуги могла дотронуться до них — тогда она была бы богатой. Но денег не было. Теперь по вине бедных родителей не будет у дочери счастья. Денними тогда шутила над мужем. А сегодня Эсуги радуется объедкам бабушки.

Едва оправившись от болезни, Денними попыталась найти работу. «Небу угодно было, и оно взяло к себе Чунами, — думала она, выходя из фанзы. — Неужели и я, и мои дети угодны небу? Ведь кто-то должен остаться на земле, кто-то должен оплакивать горе?» Она входила в различные конторы с красочными вывесками. Ее встречали неприветливые лица.

— Даже тигр отступает перед бедой, — говорила она через силу. — Отчего в людях нет сострадания? Разве можно, не содрогаясь, слышать крик голодного ребенка?

Им не было страшно. Это кричали чужие дети.

— Мне нужна работа… Возможно, кто-то уехал… Кого-то прогнали… Может, кто-то умер!..

Ей не грубили, ее слушали, отвечали деликатно:

— К сожалению, пока ничего нет…

Денними становилось жутко от мысли, что она может желать чьей-то смерти. Нет, она не хочет этого, но если волей судьбы человеку суждено помереть, как и ее мужу, почему бы ей не заменить его на работе?

Как-то вечером к Денними зашел Енсу и сообщил, что японцы забрали у помещика Ли Сека все земли. А у нового хозяина серьезно больна служанка.

Чуть свет Денними уже была в имении помещика. Худой, среднего роста, с бледным, болезненным лицом хозяин по имени Макура, в отличие от своих земляков, оказался разговорчивым. Выслушав Денними, он пообещал ей место служанки, которое пока еще за старой и больной японкой, доставшейся ему вместе с наследством отца, владевшего некогда рыбным заводом в Нагасаки. Макура очень сожалел, что дни бедной старухи сочтены. Ей-то он мог доверить свое хозяйство, когда надолго отлучался по делам военной службы. Оставшись рано вдовой, не имея ни детей, ни родных, старуха большую часть жизни посвятила этой семье. Макура тоже привык к ней, считал ее матерью. Слушая рассказ хозяина, Денними прониклась к нему уважением: «Он боится огорчить чужую старуху, которая, возможно, уже потеряла способность здраво мыслить…» Глядя на хозяина, Денними поклялась себе, что будет служить ему не хуже той, которую он так расхваливает. Она бросилась Макуре в ноги и, не смея поднять головы, что-то тихо забормотала. Хозяин помог ей подняться.

— Вы расстроились? — спросил он, разглядывая ее возбужденное лицо.

— Я очень нуждаюсь… — ответила Денними. — Корейцы не могли понять мое горе. А вы… чужестранец, хотите дать работу.

Макуре было лестно слышать такое признание.

— Наш долг — помочь корейцам, — сказал он улыбаясь.

Старуха умерла весной, когда растаяли снега и первая зелень покрыла холмы. Макура похоронил ее неподалеку от имения, поставив на могиле скромный памятник из камня.

На поминках Денними была уже своим человеком. На нее хозяин возложил все хлопоты. Не зная усталости, новая служанка старалась во всем угодить ему и гостям, и он сразу же заметил в ней те же приятные качества, которыми обладала покойная экономка. Денними была обходительна со всеми, интуитивно соблюдая правила этикета в приеме гостей и украшении столов: ничего лишнего и все в достатке.

Дорожа доверием Макуры, Денними была гораздо исполнительней, чем ее предшественница. Она никогда не уходила из имения, не загасив последнюю свечу. Но и после этого не спешила домой, а возвращалась во двор, чтобы убедиться, чисты ли стойла для коров, заготовлены ли дрова на утро и продукты к завтраку. Между делами старалась узнать от ближних Макуры о разных привычках своего господина, изучала, как вела хозяйство бывшая служанка. А вернувшись в свою фанзу, будила девочек и кормила их ужином. После сытной еды дети скоро засыпали, тогда Денними снимала с живота тугую повязку, которой скрывала от хозяина свою беременность. Переутомление давало знать, она корчилась, зажимала рот рукой, чтобы малыши не услышали стонов. «Скорей бы! Скорей бы это кончилось!»

Последние дни жена Макуры Махико стала замечать перемену в Денними: она была не такой услужливой, как прежде, не улыбалась той приятной улыбкой, которая нравилась Махико. К тому же служанка частенько исчезала. Макура, которому Махико пожаловалась, пообещал поговорить с Денними.

Он нашел ее не сразу. Она лежала в сарае, подстелив под себя рваную мешковину.

— Что с вами? — спросил Макура раздраженно.

Денними вздрогнула, прижалась сильней к полу.

— Вам плохо? — переспросил хозяин, не решаясь приблизиться к служанке.

Женщина подняла голову, затем с трудом присела. Теперь она не боялась хозяина и глядела открыто ему в глаза. Подняв с подола розовое, еще не остывшее тельце, она сказала без сожаления:

— Он мертвый. Он не захотел родиться живым.

Макура замер. Увиденное поразило его, но, пожалуй, больше — поведение самой женщины. В глазах ее не было страдания, не было слез.

— Господина удивляет, почему мои глаза сухие, — спросила Денними, — и я не рву на себе волосы? — Грустная улыбка тронула ее губы. — Малыш не хотел приумножить муки матери. Мертвые не причиняют горя.

Разговор, с которым пришел Макура, не состоялся. Уходя, он разрешил Денними три дня побыть дома.

В эту ночь Денними похоронила малыша рядом с отцом. А с рассветом явилась в имение своего хозяина. Теперь ей скрывать было нечего. Не боясь никого, она работала еще старательней. А спустя полгода Макура поручил Денними дела экономки, доверив ей часть казны. Теперь она сама приобретала кухонную утварь, составляла меню обедов с поваром-китайцем — большим знатоком восточной кухни. На сэкономленные деньги нанимала людей на поденную работу в хозяйстве. Макура был доволен ею. Но Махико мечтала о военной карьере мужа. Она ждала того дня, когда наконец майор Макура наденет мундир генерала и переберется в Токио, который предстанет перед нею во всем блеске! Но проходило время, а Макура оставался помещиком и все тем же майором в отставке. По правде сказать, его устраивала жизнь в глуши. Здесь он поправлял свои нервы, расшатанные на военной службе, и был спокоен за Махико — поклонницу увеселительных заведений. Он знал, что жене скоро предстоит стать матерью, и тогда ей наверняка будет не до кокетства. И не беда, что он живет на чужбине и до Токио с его цивилизацией много дней езды на поезде и пароходе. Лишь бы не казармы, где трудно уберечь Махико от взглядов офицеров, где каждый ее шаг на виду у командования.

Махико родила сына в разгар лета. На торжество съехались родичи и друзья, многие из них прибыли с острова Хоккайдо. Макура был вне себя от счастья, сам встречал гостей, провожал их в комнату, где на мягких, шелками украшенных подушках возлежал виновник торжества. Гости улыбались ему, клали к ногам дорогие подарки и деньги. Крепко держась за руки, Макура и Махико стояли у изголовья сына, боясь шелохнуться.

Притаившись за дверью и глядя на них, Денними вспомнила Чунами, который радовался рождению дочери ничуть не меньше Макуры. Правда, к ногам новорожденной Эсуги не клали денег и цветов, и завернута она была не в атласные одеяла, а в парусиновую тряпку, вырезанную из старых отцовских шаровар. Как бы то ни было, Денними радовалась чужому счастью. Она не имела права показывать свои слезы сегодня, когда люди празднуют рождение нового человека. Она вспомнила тот страшный день, своего мертвого ребенка. Гости шутят, гости смеются, стало быть, и ей нужно смеяться. Какое кому дело до ее горя. Или лучше уйти куда-нибудь и выплакаться. Подступившие к горлу слезы мешают дышать, душат.

Денними казалось, что она свое уже прожила и существует теперь только ради своих девочек, которых надо тянуть да тянуть. А где взять силы на это, если они давно иссякли и усталые руки виснут, словно сухая ботва. А страх, вечный непреодолимый страх потерять работу, не покидает ее даже во сне. Особенно было тяжело Денними в последний год, когда Макура неожиданно отозвали в армию и Махико стала полновластной хозяйкой имения. Некому теперь было защитить ее от ярости юной хозяйки. Правда, первые дни Махико относилась к работникам с явным расположением. Некоторым повысила плату, услужливым дарила недорогие подарки. Помещица радовалась, что ее муж вновь надел форму военного, которая, как она считала, шла ему больше любой другой одежды, висящей в гардеробе. Мечты уносили ее за горы и моря к родному острову Хоккайдо. В Нагасаки у нее родные, но она предпочитает Токио, где великое множество казино и торговых салонов, от которых голова идет кругом! Нет, на мужчин она теперь не станет обращать внимания. Конечно, многие мужчины интересней Макуры, но они не достойны ее внимания, потому что она жена истинного самурая, которому сам генерал-губернатор вручил орден за Корею и подарил землю. И, наконец, кто другой может любить ее так, как Макура…

Махико жила в своих прекрасных мечтах почти год, пока не получила от мужа письмо, в котором он писал:

«Моя юная Махико! Я живу на военном корабле и поэтому не могу тебе часто писать. Возможно, мы увидимся не скоро. На днях корабль возьмет курс к берегам России. Как бы я хотел оказаться около тебя в нашем тихом уголке. Береги сына. Любящий тебя Макура».

Впервые Махико почувствовала одиночество. Она ясно поняла, что Макура не собирается ее вызывать к себе. И совсем неизвестно, сколько ей еще придется прозябать в этой глуши. А ведь годы идут — и она незаметно может состариться. К чему тогда ей — слава мужа? Хорош он — оставил ее одну с ребенком на чужбине, а сам поплыл в Россию. Если подумал бы, как нелегко здесь юной Махико, наверное, вернулся. Махико прослезилась и вызвала письмом мать.

Мать приехала скоро. Слезы дочери расстроили ее настолько, что на следующий день она объявила о продаже имения.

Через две недели Махико с матерью покинули имение, поручив новому хозяину собрать осенью оброк с крестьян. Новый владелец был очень расчетливым японцем. Имея большую семью, которая сама могла справляться с хозяйством, он отказался держать прислугу.

И снова на пороге зимы Денними осталась без работы. Теперь она не могла рассчитывать на помощь односельчан. С первого же дня ее службы у Макуры пошли разные слухи, которые доходили и до Денними: «Вряд ли японец возьмет к себе кореянку экономкой, если она для него не больше, чем экономка», «А новый хозяин прогнал ее, потому что он стар и ему не требуется «экономка». Денними не могла оправдываться: разве всех переубедишь, докажешь? Один Енсу оставался верным другом семьи Чунами. Не боясь осуждений, он приходил к Денними, приносил детям лакомства и, видя, как женщина убивается, старался утешить.

— Все мы шлюхи, — говорил он сердясь, — если питаемся из барских рук. А разве сама Корея не продалась Ильбони?[24]

Подступала новая зима, которая во много раз будет страшней той незабываемой, когда не стало Чунами и Денними слегла от горя. Тогда муж оставил какие-то запасы чумизы, теперь в фанзе не было ни одной крупинки. Она в отчаянии глядела на север, откуда надвигались в долину черные тучи.

2

Тысяча девятьсот восемнадцатый год был для Кореи памятным. Готовясь к войне с Россией, японцы утроили налоги, удлинили рабочий день и сократили оплату труда. Тотальная мобилизация обезлюдила пашни и фабрики Японии. Но, несмотря на это, Великая империя не знала голода. День за днем у причалов корейских портов загружались зерном корабли, ночами шли на юг поезда с сырьем. В Корее наступило голодное время. Пользуясь этим, предприниматели разных фирм и концернов вербовали корейцев в Японию, главным образом подростков, чей труд был гораздо дешевле взрослого.

Узнав о вербовке, Денними поспешила в город. Вербовочные пункты под названием «Приют для бедных девочек», «Концерн текстильщиков» найти было не трудно. Женщины вереницей шли туда, ведя за руки своих детишек. Вскоре предстала перед японцем и Денними. Условия найма пришлись женщине по душе: дети содержались на полном обеспечении предпринимателей. Девочки будут жить в городских домах! Будут есть три раза в день и обучаться сложной профессии ткача! Какое счастье! Ей теперь не надо ломать голову, где взять деньги, чтобы накормить голодных дочерей. Не надо думать, во что укутать их, когда в фанзе кончается топливо. Денними усердно кланялась японцу, а тот, развернув перед нею исписанный иероглифами лист, сказал:

— Великая империя всегда была доброжелательной к людям Кореи. Наш концерн вкладывает много средств и сил, чтобы ваши дети выбрались из темноты невежества и стали такими же полноценными людьми, какими являемся мы. Великая империя не требует ничего взамен, кроме одного: чтобы вы всегда помнили эту заботу.

Получив с Денними расписку, вербовщик попросил привести девочек.

Денними вбежала в фанзу, не раздеваясь, поднялась на ондоль к сидящим Эсуги и Бондо. Сегодня дети не узнавали свою омони. Она смеялась, обнимала их и говорила приятные слова. А главное — сегодня она принесла много сладких конфет, которые они ждут все дни.

— Вы хотите поехать учиться? — спросила она, разглядывая чумазые лица девочек.

— Учиться? — переспросила старшая, Эсуги, не понимая значения этого слова.

— Да, учиться, — повторила мать. — Вы будете жить в больших домах, вас будут учить делать пряжу для платьев, полотенец и красивых ленточек.

— А ты? — спросила Эсуги. — Ты тоже поедешь с нами?

— Меня не возьмут, — ответила мать. — Туда берут только маленьких, — Увидев, как девочки нахмурились, добавила: — Я буду к вам частенько приезжать. Вас оденут в чистые платья, накормят досыта и поведут на фабрику учиться. Вы узнаете, как шьют платья и шелковые ленточки. А в свободное время будете учить иероглифы, чтобы писать мне письма. Хорошо?

— Я не поеду, — сказала Эсуги, покосившись на мать.

— Почему?

— Нам будет хорошо, а тебе плохо, — пояснила дочь.

— Если вам хорошо, значит, и для омони радость, — улыбнулась Денними.

— А я поеду, — отозвалась вдруг Бондо. — Я буду шить платья, а ты потом приедешь и заберешь их. У тебя будет много платьев. И ленточек будет много.

Маленькая Бондо была непоколебимой, хотя Эсуги пробовала напугать ее тем, что омони не приедет к ней. Бондо все равно поедет, потому что этого хочет мама.

Под утро дети уснули. Они спали крепко, обнявшись.

Глядя на них, Денними боролась с сомнениями: будет ли им там хорошо или, во всяком случае, благополучно, как обещают вербовщики? Может, пойти к ним и попросить вернуть бумагу, в которой она поставила подпись? А что потом? Разве легче слышать, как они просят есть? И что станет с ними, если она не найдет работу?.. Отдать обеих девочек и остаться одной — это выше сил. Эсуги взрослее Бондо на целых два года: ей теперь шестнадцатый год, она легче перенесет голод и сможет вести хозяйство.

Денними решила оставить Эсуги дома. Девочка сама не захотела ехать, значит, и мать может не терзаться угрызениями совести, если судьба старшей дочери окажется не такой удачной, как ей хочется. Наутро Денними вошла в здание концерна, ведя за руку Бондо. Девочка, на удивление вербовщиков, не плакала, ее не надо было оттаскивать от матери, упрашивать.

Она пошла от матери, грустно улыбаясь. Потом остановилась, помахала ручонками. Денними не знала, что видит свою девочку в последний раз. Она не умела читать, но письмо из Хиросимы, которое получила на свой запрос о судьбе дочери спустя некоторое время, бережно хранила под тюфяком, доставала частенько и подолгу вглядывалась в незнакомые иероглифы, стараясь найти в них что-нибудь утешительное. Не раз пришлось сельскому учителю перечитывать текст письма, который она знала почти наизусть.

«Вы не должны проявлять интерес к девочке, от которой отказались личной подписью. Доверив, таким образом, судьбу вашей дочери концерну, вам нет надобности беспокоиться самой и беспокоить администрацию, занятую заботами о воспитании детей. Еще раз советуем быть благоразумной и не проявлять излишней настойчивости в этом вопросе ради той, которой вы желаете благополучия. Прощаясь с вами, заверяем, что девочка получит все необходимое для жизни. Генеральный директор концерна Сусуми Ямадо».

Мать уже смирилась с тем, что не увидит больше Бондо. Она успокаивала себя. Ведь они заверяют, что девочка получит все необходимое для жизни, значит, не нужно убиваться. Сколько всего пережито, выстрадано… И все же, когда учитель перечитывал письмо, ее сердце немело, как прежде.

3

Уже неделю назад покинули свои гнезда последние журавли. Они улетели не сразу, еще долго кружились над долиной, прощаясь с летом, с местами, где вскормили детенышей. Далеко на юге, рядом с солнцем и сочной травой, проведут они зиму. А у Денними нет крыльев, поэтому она останется здесь, в своей фанзе, без пищи, с голодным ребенком. Хватит ли у нее сил выстоять и эту зиму?..

Сыпал мокрый снег. Парусиновые синни[25], подаренные женой Макуры, размякли и расползлись по швам.

Сгустились сумерки, и на ветвях застыла капель. Перестали горланить вороны, и затихли вдали собаки. Сквозь прозрачные облака пробился и слабо осветил долину молодой месяц. Только теперь, подстегнутая беспокойством об Эсуги, Денними встала и поплелась обратно к деревне.

Войдя в фанзу, она увидела свекровь, сидящую подле Эсуги.

— Я рада вас видеть, — сказала Денними, раздеваясь. И по тому, как свекровь поглядела на нее, поняла, что пришла та не с добрыми намерениями.

— Это правда, что ты продала маленькую? — спросила она чужим от волнения голосом.

— Я ее устроила в концерн, — ответила Денними. — Там девочке будет лучше… — Поколебавшись, достала из-под тюфяка письмо, подала свекрови: — Получила оттуда…

Выхватив из ее рук письмо, свекровь в гневе разорвала его на мелкие кусочки, швырнув в лицо Денними:

— Бедный Чунами! Знал бы он, на какое чудовище променял свою мать! О небо! За что же ты послало моему сыну эту женщину?

Денними собрала клочки письма, положила под тюфяк. И сказала сдержанно:

— Не говорите такие слова…

— Ты мне рот не затыкай! — заорала мать Чунами, поднимаясь. — Ты убила моего сына, продала его дочь! И хочешь, чтобы я молчала? Пусть меня сразит гром, если я еще раз ступлю на порог этой фанзы! Но прежде — я расскажу всем людям о том, какая ты есть…

— Замолчите, или… — Денними прикрыла ладонью рот, боясь дерзких слов, которые неудержимо рвались из груди.

Свекровь, привыкшая видеть невестку покорной, обомлела.

— Конечно, теперь мы тебе не нужны. Теперь тебе нужно другое. Слышала, почему тебе японец казну доверил!

— Уходите, — сказала Денними холодно.

— Я прокляну тебя, — прохрипела свекровь, отыскивая у порога свою обувь.

— Я уже проклята небом, — отозвалась Денними, опускаясь на циновку.

— Ты еще долго жить будешь! — не унималась женщина. — Небу не угодны такие, как ты!..

— Это верно, — согласилась Денними. — Я буду жить. Я еще не до конца испила горе.

— Скажи уж лучше, что тебе нужно сожрать и эту девочку! — ледяным голосом прошептала свекровь, тыча пальцем на Эсуги. — Но тебе это не удастся, я заберу ее к себе. А ты найди что-нибудь полакомее. Ты ведь этого хотела, избавляясь от Бондо! Пусть будет так и пропади ты не своей смертью!

С этими словами она подскочила к Эсуги, желая увести ее с собой.

А та, пытаясь вырваться из цепких рук бабушки, упиралась, готовая разрыдаться.

— Оставьте ее, — строго и настойчиво сказала Денними. — И уходите быстрее, пока я не позвала соседей!..

— Соседей? — Свекровь плюхнулась на тюфяк и подбоченилась: — Зови, всех до одного зови! Я им расскажу сказку про тигрицу, сожравшую своего детеныша. Не поверят ведь этому! Ты лучше скажи: зачем тебе Эсуги? Тебе нужны деньги? Я дам их. Не меньше других дам. Сколько она стоит?..

Ни в одном слове свекрови не было и частицы правды, но они жалили, проникая в самое сердце Денними. Надо было возразить, объяснить все как есть или молча выслушать оскорбления — и она ушла бы без обиды, но сил не было ни говорить, ни выслушивать ее. Ловя ртом воздух, Денними позвала Эсуги. Девочка вырвалась из объятий бабушки, бросилась к матери и прижалась к ней.

— Ты меня не бойся, — сказала свекровь, снова подходя к Эсуги. — Я детей не продаю. А твоя мать продала сестренку. И с тобой то же будет.

— Неправда, — едва слышно прошептала Эсуги, недоверчиво глянув исподлобья на бабушку.

— Тогда скажи: где твоя сестренка? Молчишь? А ты спроси омони. Спроси, куда она подевала Бондо? Вот когда узнаешь — сама придешь к своей бабушке.

Свекровь ушла.

— Она ушла, — сказала Эсуги, глядя на мать все еще перепуганными глазами. А потом присела около нее и, опустив голову на ее колени, задумчиво спросила: — Омони, ведь правда Бондо уехала учиться?

— Да, доченька.

— Бабушка обманывает, да?

— Да, доченька.

Эсуги вздохнула облегченно:

— Конечно, обманывает.

Глава четвертая ХЭ ПХАРИ

1

В эти трудные дни Денними встретила Хэ Пхари — владельца небольшой ювелирной лавки. Она вошла в контору и, не смея поднять глаза, сняла с пальца кольцо, протянула хозяину. Привычным жестом повертев кольцо, Хэ Пхари сказал, что не нуждается в серебряных изделиях. Денними невольно взглянула на ювелира, и тот заметил в ее глазах отчаяние. Но не сострадание заставило Хэ Пхари остановить уходящую женщину: он был ошеломлен ее красотой. И если бы не живые, чуть раскосые глаза с необычайным блеском, он посчитал бы ее лицо восковой маской искусных мастеров-японцев, которыми украшены косметические залы Токио. Гладко зачесанные волосы отливали каким-то неуловимым оттенком, напоминавшим опытному ювелиру цвет редкого камня, хранившегося в его сейфе.

Он провел ее в комнату и, угостив чаем, тихо сказал:

— Вижу — у вас горе.

— Да, господин, — ответила Денними, удивленная добрым расположением хозяина.

Хэ Пхари придвинул к ней сладости:

— Расскажите, пожалуйста, о себе.

— Это займет много времени, — сказала Денними, благодарно глядя на ювелира. — И, пожалуй, нет ничего интересного…

— Я хочу знать о вас больше, — сказал Хэ Пхари, принимая удобную позу и участливо глядя на нее.

Своей добротой и деликатностью этот мужчина живо напомнил Макуру, возможно, поэтому Денними стала откровенной. Хэ Пхари слушал проникновенно и участливо, все больше и больше убеждаясь в том, что она в безвыходном положении и будет рада любой работе. Он решил использовать ее как посредника в торговле наркотиками. Красота этой женщины гарантирует успех дела и явится надежной маскировкой от глаз вездесущих агентов.

Выслушав до конца печальный рассказ Денними, он тихо воскликнул:

— Вы рассказали невероятное! В это невозможно поверить!

— Я не хотела разжалобить господина ювелира. Я рассказала правду, — сказала Денними.

— Это невероятно! — повторил Хэ Пхари и, вынув из кармана какие-то монеты, вложил их в руку Денними. — Купите что-нибудь вашей девочке. И не нужно благодарностей. Человек не может оставаться равнодушным к горю другого.

А дальше без обиняков Хэ Пхари объяснил, что требуется от Денними. Если бы в эту минуту ювелир выложил перед нею все свое богатство и сказал, что оно отныне принадлежит ей, Денними, она вряд ли поразилась больше, чем только что услышанному. Богатый господин доверяет ей, верит в ее добропорядочность! Янбани верит простолюдинке! Она любой ценой должна доказать, что и ченмин такой же порядочный человек, как и янбани. Люди придумали много добрых слов, Денними их не растрачивала, хранила, как хранят ракушки жемчужные зерна. Ей некому было их дарить, а сегодня…

В лавку кто-то вошел, и ювелир попросил Денними зайти в другой раз.

2

Отец Хэ Пхари был известным коммерсантом, через руки которого проходил в Корею чуть ли не весь экспортный груз. Работая в конторе отца, Хэ Пхари скоро усвоил науку превращения товара в деньги. Он считал, что делать деньги дело пустяковое, надо только иметь небольшие накопления. Будучи скупым и расчетливым человеком, отец не решался выделить ему сумму, которая позволила бы сыну вести самостоятельную коммерцию. Учиться Пхари не хотел и не раз сбегал из гимназии, куда его устраивал отец. После крупной ссоры Пхари скрепя сердце согласился служить в конторе отца. Но вот однажды он исчез. На поиски кинулись десятки сыщиков, которым было обещано приличное вознаграждение. И несмотря на то что время от времени убитый горем отец удваивал вознаграждение, поиски не приносили успеха. Прошло три года. Отец уже было поверил, что его единственного сына постигло несчастье, как вскоре явился человек, который сбросил с портрета Пхари траурную ленту. Он сообщил, что видел его в Токио. Через год появился и сам Пхари — в модном европейском костюме, котелке.

Отец обещал помочь ему деньгами, если он навсегда откажется от своей непутевой жизни и останется в доме родителей. И хотя в деньгах Пхари не нуждался, он принял их и через месяц открыл ювелирную лавку.

К золотым россыпям российского Дальнего Востока тянулись люди почти со всего света. И среди них большую часть составляли корейцы и китайцы. Найти и награбить золото было делом несложным. Труднее было пронести его через таежные дебри и обширные топи. Многих людей схоронила тайга, еще больше погибло от голода и цинги. Хэ Пхари оказался человеком счастливой судьбы. Он рассказывал, что нашел в тайге мертвеца. Тот сжимал в руке истлевший от времени кожаный мешок с драгоценным песком. Ходили слухи, будто бы Хэ Пхари сам убил человека. Кто-то видел, что он ушел из России со стариком, сумевшим скопить на заимках много золота. Как бы то ни было, Хэ Пхари завидовали, ему кланялись, а его мастера чеканили из этого золота прекрасные украшения для щедрых жен янбаней. Рос и авторитет Хэ Пхари среди деловых людей. Теперь мало кто мог тягаться с ним в вопросах коммерции. Ему без труда удалось уговорить отца — осторожного и расчетливого коммерсанта — заняться шатким, но прибыльным делом. Сбывая за границей разного рода товары, он ввозил оттуда наркотики.

Наркомания быстро и прочно распространилась в Корее. Обездоленные люди легко променяли Будду на опиум. С приходом японцев курильные дома были закрыты наглухо. Владельцы курильных домов убрались в самые глухие места, не доступные агентам полиции. Стоимость трубки опиума бешено подскочила, что и побудило Хэ Пхари вложить часть своих средств в желтое зелье.

Теперь, когда ему перевалило за сорок, он стал задумываться о спутнице жизни. Неудачный брак в Токио надолго остудил пылкое сердце Хэ Пхари. Он даже поклялся отцу, что скорее уйдет в монастырь, чем взглянет на девушку, их красота лжива.

Поклялся и, как знать, возможно, сдержал бы слово или, во всяком случае, в нем не скоро зародилась бы новая страсть, если бы не встреча с Денними. Нет, не на ней он собирался жениться. Он успел заметить Эсуги, которую мать однажды привела в лавку.

3

После посещения свекрови Денними не могла прийти в себя, постепенно соглашаясь с мыслью, что Бондо для нее потеряна навсегда. Не хотелось ей оправдывать себя обстоятельствами, вынудившими отдать девочку. Чудовищно одно — она лишилась маленькой Бондо. И младшая дочь никогда не увидит свою омони. В такие минуты Денними доставала пакетики с опиумом, взятые у Хэ Пхари: одного крохотного пакетика вполне достаточно, чтобы не страдать из-за Бондо, не думать о судьбе Эсуги.

Вдохнув ядовитый дым, Денними впадала в забытье. Теперь не хрипел в ее ушах голос свекрови, не звала к себе Бондо. И завтрашний день не тревожил ее. А утром побредет она снова по закоулкам, пряча на груди пакетики. Дрожа от страха, она не станет убегать от новых пакетиков, потому что по горло увязла в долгах и не может обойтись без магической трубки.

Как-то Хэ Пхари сказал Денними:

— Похоже, что у вас сдают нервы. У вас дрожат руки. Вы не можете скрыть страх.

— Да, господин, — ответила Денними. — Что-то страшно…

Хэ Пхари давно заметил это. Он отпустил бы ее и долги бы простил, но ему нужна была Эсуги. Он думал: этот ребенок, живя в деревне, не знает и сотой доли того, что знают ее сверстницы в городах. Такая не осмелится опорочить мужа. И не беда, если она ничего не умеет делать. Время научит всему: и хорошим манерам, и отношению к мужу.

— Не следует ли вам отдохнуть? Я имею в виду какое-то время.

— А долги? — спросила Денними. — И чем я буду кормить дочь?

— Она вполне взрослая, — заметил Хэ Пхари. — И могла бы сама работать. Мне как раз нужна помощница в доме. А долги? Я вас не тороплю.

— Вы добры, мой господин, — сказала Денними, — но мне трудно отдать Эсуги…

— Отчего же? — Хэ Пхари заметил, как женщина побледнела и глаза ее поблекли.

— Вот когда меня сразит небо, — продолжала она, — я верю — небо меня не помилует за Бондо, тогда я буду счастлива, если Эсуги найдет пристанище в доме моего господина.

Слова Денними навели Хэ Пхари на мысль, от которой он повеселел.

— Вы заслужили благодарность, мать Эсуги, — сказал ювелир, доставая из кармана халата пакетики. — Половину из них возьмите себе, остальное передадите нашему бородачу.

В фанзе бородача Денними поджидал подосланный ювелиром агент полиции. Три дня она провела в подвале управления. Утром четвертого дня к ней спустился Хэ Пхари.

— Дело серьезное, — сказал он, нахмурившись, — Вас могут спасти только деньги. Я помогу вам. — Хэ Пхари оглянулся на дверь: — Я помогу вам, хоть это мне будет стоить больших расходов.

Еще минуту назад Денними тешила себя надеждой получить хотя бы малое наказание. Тогда, быть может, ей удастся еще увидеть Эсуги. Но явился Хэ Пхари, как человек из сказки, и рассеял ее тревоги.

— Но прежде, — сказал ювелир, — я должен заручиться за свои деньги.

— Я дам вам расписку, — сказала Денними поспешно. — Я продам свою фанзу.

— Сомневаюсь, что за вашу фанзу заплатят столько, сколько я заплачу за вас, — перебил ее Хэ Пхари. — И потом: позволительно ли оставлять человека без крова? Разумнее, если ваша дочь отработает у меня эти долги.

Денними потупилась.

— Вы не согласны? — удивился Хэ Пхари. — Заверяю, что Эсуги в моем доме будет чувствовать себя не хуже, чем в родной фанзе.

Что-то подобное Денними уже слышала. Она глянула на Хэ Пхари, и ей вдруг показалось, что перед ней стоит не он, не ювелир, а вербовщик — тот самый, который однажды увел Бондо.

— Нет, нет, — зашептала Денними, — я не отдам Эсуги. Я не отдам мою дочь. Пусть меня судят — это менее страшно, чем суд над собой…

— Это уж чересчур! — воскликнул Хэ Пхари. — Вы предпочитаете тюрьму, отказываясь от услуги человека, который искренне сочувствует вам?! Как вас понимать? Не верю, что безрассудное упрямство матери принесет утешение ее дочери.

Денними ясно сознавала, какая горькая участь ожидает девочку, если она не выйдет отсюда. И в то же время согласиться отдать ювелиру Эсуги было немыслимо. «Конечно, ничего особенного нет в том, что дочь будет служить богатому господину, к тому же доброму и живущему неподалеку от матери, — думала Денними. — Все это так. Но что скажет свекровь и сельчане, когда узнают об этом?..» Живо представив гневное, искривленное яростью лицо свекрови, ее истошный крик, Денними закрыла лицо руками и отвернулась.

Наблюдая за ней, Хэ Пхари понял, что сейчас ему полезней промолчать. Он видел безысходность ее положения и ждал.

Она ответила согласием.

Вечером полицейский взял с нее разные подписки и вывел на улицу. А ночью Денними увела из деревни дочь.

4

Денними навещала Эсуги ежедневно. Несмотря на это, девочка сильно тосковала по матери и родной фанзе. Здесь все было чужое: и чистые просторные комнаты со стеклянными раздвижными дверями, и пестрые ковры, расстеленные на полу, и блестящие подсвечники на стенах, и посуда, которую не знаешь как взять, чтобы не разбить. И сам воздух здесь пахнет чем-то чужим. То ли дело в своей фанзе! Там вместо ковров — циновка, которую не страшно испачкать. И зачем зажигать столько свечей, когда одной коптилки вполне достаточно, чтобы разглядеть омони. И чашки дома не такие, в них можно толочь муку и шалу[26]. Или еще лучше — можно разбивать орехи. Здесь нет гор и озер — одни молчаливые стены. Нет, она непременно уговорит омони забрать ее отсюда… Но каждый раз, когда появлялась омони, Эсуги не решалась заговорить об этом, а только вздыхала и грустно глядела на нее. А когда она уходила (она долго никогда не задерживалась, боясь стеснить хозяина), Эсуги плакала. В эти минуты Хэ Пхари утешал ее:

— Небо относится к людям по-разному: одного наделяет богатством, другого счастливой судьбой. А твою омони небо одарило красивой дочерью. Не будь тебя — ее жизнь не имела бы смысла. Ты должна это знать. Только ты теперь можешь вернуть ей радость.

Эсуги на какое-то время успокаивалась. Поднималась рано, чтобы успеть убрать комнаты и приготовить завтрак. Хэ Пхари в свою очередь не жалел денег на подарки, к которым Эсуги была равнодушна.

Глава пятая РАЗГОВОР С ОТЦОМ

В лачугу Юсэк вернулся засветло. Тетушка Синай, стоявшая в дверях, первая заметила в нем перемену.

— Ты болен? — спросила она, разглядывая его лицо. — Ты бледен, и глаза какие-то недобрые.

Юсэк не ответил. Подойдя к сидящему на циновке отцу, протянул деньги.

— Ты заработал много денег, — сказал отец, — но почему в твоих глазах нет радости?

— Он устал и хочет есть, — заключила Синай. — Я приготовила чумизу и напекла лепешек. Правда, маловато, но я принесу. — Она проворно выбежала.

— Ты почему опустил голову? — спросил отец, разглядывая сына. — Говори: почему молчишь?

— Я сегодня видел Эсуги, — сказал Юсэк, скорее грустно, чем радостно, что немало удивило отца.

— Эсуги?! Ты видел Эсуги?

— Да. Она живет на Шанхайской улице в доме богача!

— Как ты оказался в этом доме? В дом янбани не позволено входить ченмин.

Опустившись к отцу, Юсэк стал рассказывать:

— Когда я отвез господина в город, у него не оказалось с собой мелких денег, и он повел меня в дом. Это был богатый господин. У окна стояла девушка в дорогом кимоно. Она повернулась ко мне…

— Возможно, это была другая девушка, очень похожая на Эсуги? — перебил его отец.

— Нет, я не ошибся, — уверенно произнес Юсэк, и голос его дрогнул. — Как я могу не узнать Эсуги…

— Наверное, этот господин и есть ее дядюшка? — Старику хотелось направить мысли Юсэка в другую сторону.

Юноша усмехнулся:

— Вы, конечно, не хотели меня обмануть. Вы сами обмануты.

— Ты что-то напутал, — сердясь произнес отец.

— Да, я ошибся. Между госпожой и женой рикши есть большая разница.

— Вот ты о чем! — воскликнул отец. — Откуда ты взял, что Эсуги мечтает стать госпожой? Ты говорил с нею?

— Нет. Увидев меня, Эсуги не обрадовалась, а почему-то испугалась.

Старик затряс головой:

— Не поверю, чтобы эта юная девушка открыла сердце старому маклеру…

Словно кто-то больно ударил по сгорбившейся спине Юсэка.

Он резко выпрямился и, впившись глазами в отца, который, проговорившись, не мог скрыть смущения, переспросил:

— Вы сказали — маклера? Вы его знаете?

— Да, знаю, — признался отец. — Мать Эсуги много задолжала ему. Вдвоем им легче отработать долги.

— Все это вы знали раньше? — еще больше удивляясь, сказал Юсэк. — Знали и молчали?..

Виновато опустив глаза, старик ответил невесело:

— Мальчик мой, приятно сообщать добрые вести. Я не хотел тебя расстраивать.

В лачуге стало тихо. Тишину нарушила вошедшая тетушка Синай.

— Лепешки получились вкусные.

Юсэк поднялся и быстро вышел на улицу. С разных сторон сюда, к окраине города, сползались тучи. Пройдя вдоль безмолвных лачуг, он выбрался на пустырь. И здесь было душно. Поднявшись на холм, он оказался на кладбище. На какое-то мгновенье ему поверилось, что где-то среди этих одинаковых могил должен быть знакомый холмик, который Юсэк всегда находил без труда. Но чудес не бывает, и он не сможет рассказать о своем горе матери. Здесь нет ее могилы. Как хорошо, что пошел дождь, он словно выплакивал его боль.

В лачугу Юсэк вернулся утром. Отец сидел на циновке, держа в руке остывшую трубку. По всему видать, он не смыкал глаз: лицо было черное и осунувшееся. Молча и осторожно старик пододвинул к нему чашу с лепешками, оставленными соседкой, и запалил свою трубку.

Есть Юсэк не стал.

— Откуда вы знаете маклера? — спросил он неожиданно. — И кто он?

Отец молчал. Докурив трубку и спрятав ее под циновку, он спросил в свою очередь:

— Зачем тебе знать о нем, сынок?

— Плохого человека Эсуги не полюбит, — сказал Юсэк, не скрывая ревнивого чувства. — У плохого человека Эсуги жить не будет. Значит, он хороший. Так ли это?

— Богат он, — кивнул отец. — О нем не скажешь, что у него золотая душа, у него — золотая корона. — И он выложил Юсэку все, что знал о Хэ Пхари.

Юсэк воспрял духом. Оказывается, совсем не трудно стать уважаемым человеком! Если сын состоятельного янбани рискнул пойти в Россию за богатством, то ему — бедному рикше — поможет само небо! Золото ослепило глаза Эсуги, иначе она не забыла бы клятвы. Юсэк помнит эту клятву. А она живет в доме богача. Ей приятно в шелковом кимоно. И хозяин, наверное, ей по душе. А может быть, она в самом деле только прислуживает в доме ювелира и верна клятве? А он своей глупой башкой надумал такое, что и жить не хочется.

Узнать правду Юсэк мог только от самой Эсуги. Однако он не спешил встретиться с нею. Каждый вечер он подходил к дому Хэ Пхари и подолгу глядел на окна, прикрытые тростниковыми шторами. Не за дальними морями и высокими горами жила Эсуги. Она была в пяти шагах от него, но увидеть ее было трудно.

Проводив Юсэка, отец достал из деревянного кувшина свой холщовый мешочек, развязал его и, выбрав оттуда несколько медных монет, убрал мешочек обратно в кувшин. А вечером, когда вернулся сын, он показал ему эти монеты:

— Ты погляди, Юсэк, сколько заработала твоя старая кляча! Нет, ты только погляди сюда! Могу спорить, что у тебя нет столько!

— Я ничего не заработал, — сказал Юсэк, устало садясь у порога.

— Ну и не надо. На сегодня хватит и этих монет, — успокоил его старик. — Сбегай-ка в харчевню старика Ли да принеси что-нибудь повкуснее.

Удивляясь щедрости отца, Юсэк принял деньги и скоро вернулся со свертками и чашками. На папсане появилась лапша из крахмальной муки, приправа из жареных крабов, которая пахла так вкусно, что у Юсэка невольно потекли слюни. Старик разделил еду на три равные части и попросил пригласить тетушку Синай. Войдя в лачугу и заметив на папсане еду, соседка не сдержала восторга:

— Я вижу кукси! Клянусь своим дряхлым здоровьем, что сегодня кто-то из вас родился? — Она пригляделась к Юсэку и остановила взгляд на старике: — Не дядюшка ли Енсу?

— Нет, нет, — ответил старик. — Сегодня умерла мать Юсэка.

Ели молча. Тетушка Синай тоже вспомнила свою омони, с которой ни одна женщина в деревне не могла потягаться в пении. Тогда еще не было японцев, и народные традиции оберегались почтительно. И хотя папсаны стояли часто без еды — веселья хватало. Она затянула одну из тех сложенных народом грустных песен, которые пришли из глубины веков и по сей день трогали души корейцев. Она пела об Ариране — юноше, бросившем вызов жестокости. Он осмелился войти в хоромы богатого феодала. Там среди невольниц он увидел девушку, красота которой поразила его. Он поклялся освободить ее. Где-то за тремя горами живет племя добрых и отважных людей. Ариран перешел одну, другую. Третья оказалась ему не под силу.

Многие годы девушка глядела на мир через крохотное окошечко хором. Она ждала Арирана. Много ледников стекло в реки, прежде чем невольница вырвалась на волю. Пошла она по следам юноши и погибла, не осилив вторую гору. Стоят эти горы рядом, как символ вечной любви.

Песня понравилась Юсэку, поэтому он попросил ее спеть еще, но Синай поднялась:

— Твоему отцу покой нужен. Ему сегодня не до моих песен: ни разу не покидал циновку.

— А вот вы и ошиблись, тетушка Синай, — возразил Юсэк. — Отец сегодня заработал на этот вкусный обед.

— Если я терплю нужду, это не значит, что я должна мириться с обманом, — сказала с обидой Синай и ушла.

Юсэк видел, что тетушка Синай обижена всерьез, значит — не обманывает. Тогда почему отец говорит неправду? Ему не так уж хорошо, как он старается это представить. Вот и сейчас лежит укутавшись и пряча искаженное от боли лицо. Где же тогда он взял деньги? Неужто из своего мешочка? В это еще труднее поверить. Даже в минуту тяжелого приступа отец не позволял касаться кувшина, где хранились деньги, чтобы послать за лекарем. Что же стряслось со стариком?.. Юсэк не стал допытываться и прилег рядом.

— Днем заходил Санчир, — прохрипел отец из-под ватника. — Тебя спрашивал. Обещал еще прийти. Ты что ему скажешь?

— Я не пойду служить в жандармерию, — ответил Юсэк спокойно.

Ответ сына мгновенно оживил старика. Скинув с головы ватник, он приподнялся и, впившись в Юсэка глазами, переспросил:

— Ты сказал — не пойдешь? Повтори!

— Я не пойду к Санчиру, — подтвердил Юсэк.

Старик обнял Юсэка, и тот увидел, как затряслись его руки, а глаза осветились радостью.

Вдруг лицо старика изменилось. Юсэк обернулся — в дверях стоял Санчир. Он сегодня был в мундире и походил на японского жандарма.

— Вечер добрый и хорошего здоровья отцу Юсэка, — сказал Санчир, присаживаясь на стульчик у порога.

— Мой мальчик не хочет служить в жандармерии, — поспешно доложил Енсу.

— Это опять говорите вы, — протянул Санчир, не повернувшись к нему. — А мне хотелось бы услышать, что скажет ваш сын.

— Отец уже сказал, — пробормотал Юсэк. — А я объясню почему…

— Потому что этого не хочет твой отец, — перебил Санчир, покосившись на Енсу. — Вижу — он много поработал с тобой. Но не думаю, что старик оказывает своему сыну добрую услугу.

— Я могу вас спросить? — Осмелев, Юсэк спрыгнул с ондоля и близко подошел к Санчиру. — Вы вправе арестовать бродягу, или рикшу, или обоих вместе, если они не угодили чем-то янбани?

— Я арестую их немедленно! — с достоинством произнес Санчир.

— А янбани, которые обижают рикш и бродяг, вы, конечно, не тронете? Побоитесь, хотя у вас есть пистолет.

— Что ты мелешь?

— А разве не так? — продолжал наседать Юсэк. — У вас есть пистолет, но нет золота. А на золото можно купить что угодно, даже человека. Хотите, я укажу адрес одного янбани, купившего человека. Впрочем, вы его знаете давно и лучше меня…

Резко вскочив на ноги и схватив за ворот Юсэка, Санчир сказал сквозь зубы:

— Не знаю, на кого ты, сосунок, собираешься указать, но на тебя я сегодня же укажу своему шефу. — Он оттолкнул Юсэка и, поправив мундир, поспешно выбрался из лачуги.

— Твоя горячность не приведет к добру, — сказал отец озабоченно.

Юсэк быстро подсел к нему и, по-прежнему улыбаясь, спросил:

— Вы боитесь, что меня упрячут в крепость? Говорят, там кормят утром и вечером, а мы едим только вечером, и, надо заметить — не всегда, лишь когда сшибем медяки.

Отец не возражал, он глядел на сына и в душе радовался, что перед ним сидел уже не мальчишка, а зрелый человек, и боялся, что Санчир упрячет его в крепость, как в свое время он поступил с сыном Синай.

Понимал и Юсэк, что рано или поздно этот доносчик отыграется на нем. Но крепость его не пугала. Он решил во что бы то ни стало встретиться с Эсуги и узнать правду.

Юсэк поглядел на отца, который почему-то улыбался, хотя в его глазах были слезы.

Глава шестая ЭСУГИ

В нынешнем году японская сосна раньше обычного стряхнула с ветвей прошлогодние иглы, и на их месте вылупились прозрачные ростки. И журавли, пожалуй, уже слетаются к своим гнездам. Там, где они гнездятся, озера глубокие, а вокруг плотные и высокие тростники. Раньше в озере были рыбки. Рассказывают, что они со временем превратились в лилии. Юсэк лазал за ними, а она трусила. Боялась журавлей, которые ревниво оберегали цветы. Сейчас она бросила бы все подарки хозяина, сняла синни, которые любила больше других всех своих вещей, и босая побежала бы в деревню… Но там теперь нет Юсэка. Почему он в городе? Может быть, из-за нее? Юсэк нашел ее. А она? Она даже не подошла к нему, растерялась. Теперь он, наверное, никогда не придет.

Эсуги ждала его каждый день. Ложась спать, говорила себе: «Так тебе и надо!» Никак не могла уснуть, все думала о нем. А во сне видела Юсэка. Он прыгал в ледяную воду, доставал камушки и сердито швырял в нее.

Хэ Пхари давно заметил, что его юная служанка тоскует. Первые дни ему казалось, что она скучает по матери, поэтому позволил Денними чаще бывать у дочери. Но и после посещения матери глаза девушки оставались грустными.

Хэ Пхари заглядывал к ней каждый вечер. Он садился напротив служанки, раскрыв широкий, разрисованный яркой акварелью календарь, аккуратно записывал в него задание на завтра. И уходил. А сегодня задержался. Подойдя к Эсуги, он с нежностью погладил ее косу и сказал ласково:

— Давно я слежу за моей девочкой. Меня радует, что она умеет все, что подобает жене янбани. Я оберегал ее как дочку, учил хорошим манерам. Она вполне взрослая, чтобы понять мои глубокие чувства. Я готов не думать о ее неблагородном происхождении. И буду счастлив, когда она в скором времени станет хозяйкой этого дома.

Не вникая в слова хозяина, она поняла только то, что он собирается жениться. «Хоть бы скорей это случилось.

С приходом невесты, возможно, не будет нужды держать служанку…» Эсуги одобряюще закивала головой и вдруг с недоумением поглядела на Хэ Пхари: зачем он говорит о своих чувствах ей, служанке?..

— На днях мы должны предстать перед священником, — сказал ювелир, уходя. — Утром я пойду в город и попрошу портного сшить тебе свадебное платье.

— Мне?! — переспросила Эсуги, думая, что хозяин оговорился.

— Да, тебе, Эсуги, — повторил Хэ Пхари и сдвинул за собой дверь.

Когда утром, после ухода Хэ Пхари, пришла мать Эсуги бросилась к ней:

— Я звала вас всю ночь. И вы услышали. Как хорошо, что вы пришли!

— Ты побледнела, ты вся дрожишь, — встревожилась Денними, разглядывая ее бледное лицо.

— Я не могу больше оставаться здесь… — Слезы мешали ей говорить, и она замолкла.

— Доченька, что случилось? — испуганно спросила Денними. — Почему ты молчишь?

— Хозяин вам ничего не говорил?

Предчувствуя недоброе, мать замерла.

— Что должен сказать хозяин?..

— Он хочет, чтобы я стала хозяйкой этого дома.

Денними с замиранием сердца приготовилась услышать что-то ужасное.

— Боже! Или я оглохла, или ты соврала! Повтори еще раз!

— Господин ушел заказывать мне свадебное платье, — сказала Эсуги, пугаясь безумного вида матери.

Денними припала к дочери и стала лихорадочно гладить ей плечи.

— Знала я! Верила, что небо не останется равнодушным к нам. — Она вдруг замолкла, уставилась на дочь: — Ты не ослышалась? — Мать не ужаснулась, когда Эсуги рассказала о намерении Хэ Пхари, испугалась, что дочь сказала неправду.

— Омони, вы хотите отдать меня моему господину насовсем, чтобы я никогда не вернулась к вам в деревню? Из-за денег?

— Не смей говорить так, — с горечью оборвала Денними. Но тут же взяла дочь за руку и усадила на циновку подле себя: — Дочь моя, когда у бедных людей рождается сын, родители благодарят небо, пославшее кормильца. А если появляется дочь, говорят: народилось горе. А твоя мать всю жизнь благодарит небо, что у нее есть ты.

Эсуги положила голову на колени матери:

— Помните, омони, у нас в деревне заболела собака. Отец отнес ее в овраг. У нее был щенок. Он таскал матери пищу. Боясь, что щенок заразится чумой, отец привязал его к конуре. Щенок не ел и все время скулил. А потом сдох…

Денними поглядела на дочь потухшими глазами:

— Прости меня, доченька. Хотела как лучше, от нужды тебя избавить. Обрадовалась я… Нет, рехнулась от счастья… — Красивое лицо внезапно исказилось. Она задышала часто и глубоко. — Что-то опять сдавило… Ты должна знать, где хозяин хранит пакетики с лекарством. Мне бы один пакетик. Всего один…

Эсуги узнала о тайнике хозяина случайно. Убирая спальню Хэ Пхари, она обратила внимание, что один глаз бронзового Будды запачкан каким-то жиром. Эсуги стала протирать его и испугалась, когда корона вместе с черепом приподнялась. Заглянув вовнутрь, она увидела знакомые ей пакетики. Такие пакетики Эсуги находила не раз в кармане маминой кофты. Мать тогда объяснила, что в них лекарство от бессонницы и болезни сердца.

Не мешкая, Эсуги побежала в спальню и принесла полдюжины пакетиков. Увидев их в руке дочери, мать вскочила, глаза ее снова ожили. Трясущимися руками она схватила их и, испуганно озираясь по сторонам, поспешила к выходу. Эсуги догнала ее, уцепилась за руку:

— Я пойду с вами, омони…

— Нет, это невозможно. Я приду за тобой в другой раз. Или ты хочешь, чтобы Хэ Пхари упрятал меня в долговую тюрьму?

Эсуги отпустила ее руку.

— Я поговорю с твоим хозяином, — пообещала мать. — Ты что-то напутала. Он никогда не женится на служанке. Я это знаю.

Эсуги не поверила, но, оставшись в доме Хэ Пхари, терпеливо ждала дня, когда мать придет за нею.

Денними приходила, но не за тем, чтобы увести Эсуги: ей нужны были чудодейственные лекарства, приняв которые она забывала свое горе и уже не думала ни о чем.

Хэ Пхари все чаще стал заходить к Эсуги, занимал ее разговорами, дарил подарки. Боясь разгневать хозяина, Эсуги покорно слушала его, но и после ухода хозяина тревога не проходила. Скоро заберет он от портного свадебное платье… А потом… Она не посмеет не пойти к священнику. Так день за днем Эсуги жила в ожидании чего-то ужасного. Каждый раз, когда возвращался хозяин, она с содроганием думала, не принес ли он свадебное платье. Ей не раз приходила мысль о побеге. Но всякий раз, как только она решалась переступить порог дома, перед взором возникало печальное лицо матери и слышались ее слова: «Ты хочешь, чтобы Хэ Пхари упрятал меня в долговую тюрьму?..» И тогда Эсуги возвращалась к своему любимому окну.

Как-то еще с вечера Хэ Пхари побрился, приготовил костюм, а утром, уходя, сказал Эсуги, что идет забирать платье. В доме наступила тишина. Эсуги подошла к многоликому Будде, склонила голову. Небо не хочет понять, как ей трудно. Может, всевидящий отзовется, поможет, посочувствует. Ведь пакетики, хранящиеся в его голове, облегчают недуг матери. Эсуги опустилась на колени, стала просить, чтобы Будда помог разыскать Юсэка. И тотчас за стеной затявкала собака.

Воровато просунув в дверь голову, Юсэк окликнул ее. Эсуги вздрогнула. Она не могла ошибиться: это был его голос! Сложив на груди руки, она стала благодарить Будду и клясться, что отныне будет верить только в него. Обернувшись, она увидела Юсэка. Он стоял растерянный и жалкий. Эсуги сама подошла к нему, сама взяла его руку:

— Просила Будду найти тебя, и он нашел! Почему я раньше не подумала о нем? — Она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась грустной.

Заметив это, Юсэк спросил:

— Ты огорчена? Но я не уйду. Я искал тебя все это время. А когда нашел… Ты должна сказать правду: зачем ты живешь в доме богатого господина? — Заметив, как ей трудно ответить на этот вопрос, он не стал допытываться, только решительно сказал: — Мы сейчас же уйдем отсюда! Отец тоже ждет тебя.

Эсуги кивнула головой и засмеялась звонко, совсем по-детски. И сама она в эту минуту была той веселой девочкой, какой ее знал Юсэк.

Они вышли из дому, прошли двор. Возле ворот Эсуги остановилась, отняла руку.

— Я не пойду, — сказала она в страхе. — Нет, я не смею уйти.

— Почему? — спросил Юсэк. — Чего ты боишься?

— Мне страшно оставаться здесь, — сказала Эсуги. — Но уйти я тоже не могу. Если я посмею это сделать — моя омони окажется в тюрьме.

К удивлению Эсуги, эти слова не огорчили — обрадовали Юсэка. Он даже подпрыгнул на месте:

— Значит, мой отец сказал правду! А я такое подумал! Прости меня, что плохо о тебе мог подумать. Простишь?

Эсуги кивнула.

— А потом, — не унимался Юсэк, — потом, когда отработаешь долги, ты вернешься к омони?

— Да, Юсэк, — сказала она неуверенно и, чтобы не расплакаться, хотела убежать в дом.

Но Юсэк удержал ее:

— Ты плачешь, Эсуги? Ты что-то таишь от меня?

— Тебе лучше уйти, — сказала она, тревожно глянув на ворота, — Господин ювелир не любит в своем доме чужих.

— А я не уйду, — сказал Юсэк. — Мне тоже не нравится, что ты живешь здесь… может быть, ты сама этого хочешь?

Увидев гневные глаза Эсуги, он сразу успокоился.

— Я пойду, — сказал он, — не сердись, Эсуги.

Она не сердилась. Только не знала, как сказать ему правду о намерении Хэ Пхари. Поймет ли он ее правильно? И времени нет, вот-вот явится хозяин. Или дворник.

— Юсэк, я день и ночь буду молиться Будде, чтобы он дал нам счастья. Чтобы он вернул нас в деревню.

В это время во двор вошел Хэ Пхари.

Он держал в обеих руках кучу коробок и свертков. Увидев незнакомого юношу, переменился в лице, но сдержал себя и весело воскликнул:

— О! В моем доме гость! — Приглядевшись и узнав рикшу, Хэ Пхари обратился к Эсуги: — Не собралась ли юная госпожа куда-нибудь поехать?

Эсуги, пожалуй, меньше ужаснулась бы, увидев в руках Хэ Пхари окровавленную голову, а не эти нарядные коробки.

— Ты смутилась, Эсуги? — сказал Хэ Пхари сдержанно. — Отчего бы это?

— С Юсэком мы жили в одной деревне, — пролепетала она. — Мы дружили… И родители наши тоже…

— Вот как! — удивленно вскинул брови ювелир. — Стало быть, этот рикша — твой старый друг?

— Да, господин, — ответила Эсуги. — Он был в этих краях и зашел…

Хэ Пхари стоял с застывшей улыбкой, поэтому Юсэку показалось, что он не такой уж грозный. Зато Эсуги заметила, как из-под очков, которые хозяин надел, чтобы лучше разглядеть Юсэка, щурились недобрые глаза.

— Я, кажется, об этом юноше кое-что слыхал, — произнес Хэ Пхари нараспев. — Эсуги, ты почему не пригласишь гостя в дом? Угости его чаем. Твой гость — это и мой гость.

— Он торопится… — сказала Эсуги и поглядела на Юсэка с мольбой: ей так хотелось, чтобы он ушел, пока хозяин не раскрыл коробки.

— Да, да, господин, я на улице оставил коляску, — заторопился Юсэк, поняв желание Эсуги.

Хэ Пхари попросил служанку занести в дом коробки, а сам под руку провел Юсэка в переднюю. Бросив к ногам Юсэка тюфяк, он жестом пригласил его сесть и попросил Эсуги, шедшую сзади, принести что-нибудь выпить. Когда она ушла, ювелир опустился рядом с юношей и, остановив внимание на его босых ногах, спросил:

— Давно ты в городе?

— Три года, господин, — ответил Юсэк.

— Три года, — повторил хозяин, думая о чем-то своем. — А Эсуги встретил когда?

— Помните, я привез вас домой…

— Неужели не видел ее раньше? — с удивлением произнес Хэ Пхари.

— Нет, господин. Я ее не мог найти.

— Ты искал ее?

— Да, господин. Я искал ее все эти годы, — сказал Юсэк, проникаясь уважением к добродушному собеседнику.

— Даже так! — снова воскликнул Хэ Пхари. — Должно быть, очень обрадовался, увидев ее?

Юсэк улыбнулся.

— Тогда я что-то не заметил твоей радости, — сказал Хэ Пхари холодно.

— Мне показалось, что Эсуги…

— Вышла замуж?

Юсэк молча кивнул.

— Впрочем, ты не ошибся, — сказал Хэ Пхари спокойно. — Она готовится к свадьбе.

Находясь на кухне, Эсуги подбирала слова, которые бы помогли разжалобить хозяина. Прежде всего следует объяснить ему все как есть, без утайки. И он поймет. Ведь в трудную минуту он помог омони. Она скажет, что его — Хэ Пхари — она тоже любит… Но как бы лучше сказать про любовь к нему? Сказать, что любит, как доброго хозяина? Или как отца?.. А еще поклянется, что будет служить ему до тех пор, пока есть в том надобность.

Держа в руках поднос, она подошла к хозяину, а тот, увидев ее, стал вынимать из коробок разные вещи, восклицая:

— Эсуги, ты погляди на эти вещи! Из-за них я обошел лучшие торговые лавки города! — Вынув из коробки косу, он встряхнул ее: — Красавица без дальби[27] что луна без света! Ее привезли из Японии. А это ожерелье, из натурального жемчуга, доставлено сюда с Мадагаскара! Надеюсь, что ценные украшения дополнят изящество твоего свадебного платья! Ты погляди на него. У тебя закружится голова! Не зря Сакуру считают лучшим портным нашей провинции. Осталось только подобрать из моей коллекции самый ажурный браслет и предстать перед священником!

Эсуги показалось, что хозяин бьет ее этими вещами по глазам. Фигуры Юсэка и Хэ Пхари расплылись, как в замутневшем колодце. С подноса скатились на пол бутылки и чашечки, выпал из рук поднос.

— Тебе не нравятся наряды? — спросил ювелир. — Уверяю — ценнее этих вещей нет в нашем городе. Ты надень платье и взгляни на себя в зеркало! Сам священник упадет к твоим ногам!

В Юсэке словно что-то оборвалось. Еще минуту назад на всей земле не было человека счастливее, чем он. И вдруг все исчезло и потонуло во мгле, словно угасло солнце.

Он попятился к двери.

— Юсэк, это неправда! — вырвалось у Эсуги. — Это неправда! Неправда!

Он обернулся, сказал подавленно:

— Не хотел я верить…

Подбежав к Хэ Пхари и впервые глянув на него дерзко, Эсуги спросила:

— Разве я просила вас покупать эти вещи?

— Я еще не сошел с ума, чтобы без всякого на то согласия выкинуть столько денег! — сказал Хэ Пхари, нахмурившись.

— Я не просила… Я никогда не надену это платье.

Оставаясь спокойным, Хэ Пхари ответил:

— Не пойму, отчего ты, Эсуги, огорчилась. Возможно, тебя смутил этот молодой человек. Но теперь поздно что-то менять. Тем более, что твоя мать дала согласие. — Он повернулся к Юсэку. — А вам, рикша, лучше оставить мой дом.

— Конечно, конечно, — забормотал Юсэк. — Глупый рикша мечтал увезти Эсуги на своей тачке. Разве можно обижаться, если человек хочет ездить в лимузине. Если…

Не договорив, он быстро пошел к выходу. Эсуги бросилась за ним, но Хэ Пхари задвинул перед нею дверь.

— Пустите меня! — взмолилась Эсуги. — Прошу вас, пустите…

— Ты погорячилась, девочка, — сказал Хэ Пхари, придерживая дверь. — Но быстро остынешь, если подумаешь о бедной омони.

— Я все равно уйду, — промолвила Эсуги, бессильно опустив руки. — Уйду к Юсэку.

— Ради бога! — воскликнул Хэ Пхари и, раздвинув двери, показал рукой на калитку: — Иди. Беги за этим жалким человеком, который так легко ушел. Ты еще глупый ребенок. Когда-нибудь узнаешь, что в мире слез гораздо больше, чем улыбок. Но когда ты увидишь этот мир глазами янбани, поймешь его прелести. Небо одарило тебя красотой не для того, чтобы она завяла в лачуге. Не я, а небо дарит тебе счастье.

Зная свою власть над этим маленьким существом, Хэ Пхари старался быть сдержанным. Много красавиц повидал он в свое время, — были такие, что сразу же признавались ему в своих чувствах. Упрямство других склонялось перед его щедростью. Он их плохо помнил. Их лица походили друг на друга, как маски театра Кабуки. А Эсуги? Она соткана из прозрачного тонкого шелка. Ее юное лицо, открытые, ясные глаза сияли такой чистотой, какую способны излучать только настоящие, без примесей, алмазы. Он любил ее и боялся всего, что могло бы помешать женитьбе.

Сегодня, узнав о чувствах молодых людей, Хэ Пхари пал духом. Не ревность, а страх потерять то, что должно принадлежать ему одному, вывел его из равновесия.

— Не могу понять, зачем тебе этот рикша, от которого несет лошадиным потом? — сказал Хэ Пхари, брезгливо скривив рот. — Не могу также понять, почему ты — бедная девушка — безразлична к подаркам? Твой хозяин не такой уж старый, чтобы питать к нему отвращение. К тому же он богат. Ошибаются все, но, к сожалению, не все прозревают вовремя.

Хэ Пхари собрал с пола вещи и, уходя к себе, попросил Эсуги прибрать разбитую посуду.

Служанка покорно кивнула.

С этого дня Хэ Пхари стали одолевать сомнения в девичьей чистоте Эсуги, и он томился этим, как если бы неожиданно обнаружил в своей обширной коллекции фальшивый камень. Он не мог представить, что хранившийся в его тайнике алмаз, который он считал самым бесценным достоянием, был с изъяном, и глядел на Эсуги с той надеждой и трепетом, с какой злополучный банкрот разглядывает последнюю карту в игорном доме. Хэ Пхари решил повременить со свадьбой до той поры, пока не рассеются его подозрения.

Глава седьмая ЮСЭК ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

1

…Уже далеко остался особняк Хэ Пхари, позади кварталы городских домов и лавки торгашей. Где-то совсем рядом за пустырем — родные лачуги. Юсэк мчался так, как никогда еще не бегал.

Вдруг он остановился, привалился спиной к глинобитной стене. Ярость сжимала грудь, душила его. Он слышал, ощущал, как в венах клокочет кровь. Перед взором то и дело появлялось лицо Эсуги — чужой Эсуги.

Ему казалось, глаза ее смеялись, хохотал Хэ Пхари, и прохожие, и небо, и ветер. И все потому, что босой рикша любит красавицу и хотел, сняв с нее золото и шелка, усадить в свою старую, разбитую тачку. Тачки больше нет — она брошена у входа в особняк. Он никогда не вернется за ней, потому что на этой телеге не добудешь золото. Теперь Юсэк знает, как поступить. Нет, он не затянет петлю на шее, он докажет и ей, и ему, и всем другим, что и рикша может прожить без тачки. Махнет он в Россию к золотым россыпям, станет богатым, как Хэ Пхари! Нет, он станет еще богаче! И тогда… Что скажет Эсуги? И все другие? И этот ожиревший маклер, которому случайно повезло. А отец?.. Он болеет. Тетушка Синай, конечно, присмотрит за ним. Только вот захочет ли она опекать его постоянно, может быть, годы?.. Нужно рассказать ей все, убедить ее. Пообещать подарки, какие ей и во сне не снились! Да и у отца что-то скоплено: хватит им пока…

— Мне нужно посоветоваться с вами, тетушка Синай, — сказал Юсэк хмуро, появившись у соседки. — Но поклянитесь, что отец не узнает о нашем разговоре.

— Кого это ты вздумал предупреждать, — рассердилась женщина, продолжая выскребать со дна котелка пригоревшую кашу. — Совет нужен — выкладывай А Синай решит — болтать про то или нет. Синай не любит без нужды раскрывать свой беззубый рот: красоты в том мало, — и, сердито взглянув на Юсэка, отложила работу. — По лицу вижу — натворил что-то. О горе! Что станет с нами, если и тебя упекут туда же, где мой сын!

— Меня не за что прятать, — сказал Юсэк. — Я хочу уйти из этого города…

— Зачем? — спросила Синай озабоченно. Тебя обидели?

Узнала Синай о привязанности Юсэка к Эсуги и прослезилась. А когда Юсэк во всех подробностях описал свадебный наряд, который принес Хэ Пхари, она сказала:

— Да, да, сынок, так уж ведется в жизни. Тонкая перина мягче десяти толстых циновок. Но ты девушку не вини. Бывает и так — любишь одного, а жить приходится не с тем, кого любишь.

— Вы присмотрите за отцом? — спросил Юсэк. — Вы добрая женщина, и вы согласитесь, я знаю.

— Куда ты все-таки нацелился? — спросила Синай. — Не думай, что рана перестанет кровоточить, если ты окажешься за горами и морями. Только время излечивает раны.

— Я пойду в Россию, — сообщил Юсэк и, увидев, как удивленно присела Синай, повторил упрямо: — Да, да, — в Россию! Я должен доказать, что богатым может стать каждый. — Он стыдливо глянул на Синай и добавил: — Так нужно. А вдруг я найду золото. Тогда и переберемся в особняк. И у нас будут еда и радость…

Синай придвинула к нему миску с ухой из рыбьей головы, сказала озабоченно:

— Мой мальчик, золото не лежит на дороге. Земля его прячет так же глубоко, как человек — чувство. Черсу — мой брат — тоже в свое время ушел в Россию, да так и не вернулся. И других знаю — не докопались до этого песка, погибли. Остались навсегда в чужой земле.

— А я вернусь, — уверил Юсэк. — Ведь погибают не все.

Синай только вздохнула. Находясь в постоянной нужде, она не верила в случайное счастье. Небо распорядилось быть ей нищей до конца своих дней, значит, довольствуйся этим. Брат ее Черсу пошел против судьбы и заслужил возмездие. И с сыном Бонсеком случилось несчастье оттого, что полез доказывать свою правоту. Не верила она в удачу Юсэка, но и не перечила. Не хотела отказывать доброму мальчику, который искал выхода из беды. Последние годы Юсэк заменил ей сына. Не будь его — не с кем было бы обменяться словом. Отец Юсэка болел, и она не лезла к нему с разговорами. А Юсэк часто шутил с нею. Привыкла Синай к нему, привязалась. Конечно, она присмотрит за его отцом. Юсэк обнял ее и, то ли от радости, что он свободен и теперь может исполнить задуманное, то ли от предчувствия скорой разлуки с отцом и с Синай, горько вздохнул.

— Чего уж теперь вздыхать, — сказала она. — Сожми кулаки да разгневайся на небо, чтобы оно не больно-то уж окутывало тебя черными тучами, не заслоняло солнца. А горе слезами не смоешь.

Юсэк с благодарностью поглядел на Синай.

2

Получив согласие тетушки Синай, Юсэк решил, что главное сделано и теперь он может смело отправляться в путь. Но дорог было много, и все они походили одна на другую, как паутина в его лачуге. О России он имел представление самое смутное. Рассказывали, что земля эта с дремучими лесами и болотами, по которым рыщут волки да медведи. И бродят люди с котомками в поисках золота. Нужно было отыскать человека, который побывал в тех краях. Пока он знал только одного — Хэ Пхари. Но нет, он лучше заблудится в тайге, чем ступит на порог особняка маклера. Прошло немало дней, пока Юсэка осенила мысль обратиться к старым рикшам. Эти проныры знают всех своих клиентов, и конечно же среди них найдется кто-то побывавший в России.

А тем временем отец Енсу успел заподозрить неладное и готовился к крупному разговору с сыном.

— Ты почему на расскажешь о своих делах? — спросил он его однажды.

Юсэк насторожился — неужели Синай не сдержала обещания? Впрочем, рано или поздно все равно надо будет сказать отцу правду.

— Где ты оставил коляску? — холодно спросил отец. — Ты одолжил ее кому-нибудь? Или продал?

— Я бросил ее, — признался Юсэк.

— Бросил?!

— Да, — сказал Юсэк твердо. — Я больше не рикша.

— А кто же ты?

— Не знаю.

Отец пристально поглядел ему в глаза:

— Стало быть, Санчир добился своего! Какое счастье — мой сын кэкхо!

Юсэку хотелось признаться, рассказать про Эсуги и Хэ Пхари, что они готовятся к свадьбе. И про то, как ему трудно оставаться в этом городе. Но он боялся, как бы отцу не стало хуже.

— До этого дня я надеялся, что ты будешь верен своему старому отцу, — продолжал Енсу. — Что ты не станешь Собачьим Носом. Как теперь я буду глядеть в глаза соседям?

— Я никогда не стану кэкхо, — заверил Юсэк.

— Не хитри! — перебил его старик. Схватив Юсэка за плечи, он затряс его, словно желая привести в чувство. — Юсэк! Еще не поздно! Вернись к ним, скажи, что ты раздумал! Откажись! Слышишь?..

С трудом высвободившись из цепких рук отца, Юсэк закричал рассерженно:

— Что вы пристали ко мне! И откуда вы взяли, что я иду в жандармы?

— Куда же ты собираешься? — не унимался отец. Не думая о боли в ногах, он быстро поднялся и, схватив за руку Юсэка, потянул к двери. — Ты сейчас же покажешь, где твоя коляска!

— Я бросил ее возле особняка Хэ Пхари, — ответил Юсэк. Признание мгновенно остудило старика.

— Ты опять был в доме маклера?

— Да.

— Ты что-то натворил там?

Юсэк вернулся на ондоль, сел на циновку.

— Когда-то вы говорили, что Эсуги отрабатывает долги.

— Ты узнал другое? — спросил старик с нетерпением.

— Вранье все это! — вспыхнул Юсэк. — Я сам видел, как маклер принес Эсуги свадебное платье и дальби! Я уверен, что в эту минуту они уже стоят перед священником…

— Нет, нет, ты что-то напутал, — рассеянно забормотал Енсу. — Быть того не может… Нет, ты что-то напутал.

— Моя мать питалась слезами и любила вас, — притухшим голосом произнес Юсэк. — Очевидно, не все способны на это. Зачем глотать эту горечь, когда доступны сладкие вина, ароматные напитки…

— Мне надоели твои бредни! — прервал его отец. — Не знаешь ты Эсуги. — Достав из-под циновки трубку и набив ее табаком, он закурил. После смерти жены — это была третья трубка, которую он курил с охотой, глубокими затяжками, не вынимая изо рта. По всему было видно — его одолевали какие-то мысли. Докурив, он достал из кувшина узелок и, держа его в руке, сказал: — Ты никогда не спрашивал, зачем твой отец копит деньги. Ты был всегда голодный, а этот скряга складывал сюда дэны. Ты также не знаешь, для чего он променял фанзу на лачугу. Зачем ему понадобилось перебираться в город и впрягаться в коляску. Нет, не совсем ослеп старик, чтобы не видеть твоих желаний. Складывая в мешочек деньги, он мечтал выкупить Эсуги. Он только мечтал, но не решался забрать ее. Девочке не было бы у нас покойно. У маклера она, по крайней мере, сыта, обута. Да простит меня небо, что на старости поддался рассудку, а не чувству! Отнеси эти деньги маклеру — он отпустит Эсуги.

Отец был неузнаваем. Перед Юсэком сидел другой старик, добрый и благородный, совсем не похожий на того, который еще совсем недавно трясущимися руками складывал в мешочек деньги и жадно оберегал их, гнал от себя лекарей, экономя каждый дэн. Наивный старик! Зря он покинул родную деревню и многие годы, утратив здоровье, таскал по грязи и холодным камням коляску. Он все еще надеется, что маклер за его гроши отпустит Эсуги.

— Спрячьте свои деньги, ободи, — сказал Юсэк. — Они вам самому пригодятся. А я… скоро уйду…

— Уйдешь?!

— Да, ободи. Я пойду искать счастье.

— Где оно лежит, это счастье? — спросил отец, сурово поглядев на Юсэка. — В море? В горах? Или в чужом кармане? И как ты собираешься его добыть? Грабежом? Убийством?

— Я пойду в Россию.

Старик громко застонал, прерывисто выговаривая:

— Ты видишь — я еле стою! Зачем же ты спешишь столкнуть меня в могилу!

— Я тоже хочу жить, — сказал Юсэк.

— Что ты называешь жизнью? — спросил отец, понизив голос — Как ее понимаешь? Как маклер? Ты тоже мечтаешь о такой жизни?

— Мерзость кругом, — ответил Юсэк. — Маклера не сразило небо за то, что он купил человека. И Санчира не хватил паралич за то, что загнал в крепость честного Бонсека. Оба здравствуют и плюют на совесть.

— Собак не винят, что они кусаются.

Старик видел, что в рассуждениях сына была большая доля правды. Прожил он долгую жизнь. Сочувствовал людям, помогал, как мог. Ну и что с этого?.. Помышлял и он в свое время испытать счастье, пойти в Россию, куда подались многие его знакомые, да не решился — боялся жену с ребенком одних оставить. Переживал, сожалел, когда до него дошли слухи, что беженцы неплохо прижились там. А он уже не мог пойти: болели ноги. Потом умерла мать Юсэка. Так и засохла в нем мечта об этой земле.

Знал старик и то, что в том самом уголке России, куда рвался Юсэк за богатством, началась революция. И что теперь лучшие сыны Кореи поодиночке и группами шли туда. Уходили не за золотом, а в революцию.

А Юсэк этого не знал.

— Кто тебя надоумил пойти в Россию? — спросил Енсу.

— Вы сами, ободи, — сказал тот. — Помните, вы рассказали о Хэ Пхари?

Старик опять промолчал. Снова достал трубку и задымил.

— Хорошо, — сказал он. — Допустим — ты уйдешь. А как же я?

— Тетушка Синай согласилась за вами присматривать, — воспрял духом Юсэк, заметив потеплевший взгляд отца. — Не жалейте денег на еду. Вам их некуда больше тратить. Лекаря позовите…

— А ты подумал о том, что можешь не вернуться?

— Вернусь, ободи, — улыбнулся Юсэк. — Со мной ничего не случится.

— Ты большой, но еще ребенок, — заметил отец. — К тому же с горячим сердцем. А знаешь, чего я боюсь? Закрыть навечно глаза, не увидев тебя еще раз.

Юсэк слушал рассеянно. Он почти наяву видел, как возвращается из России. Наряжает тетушку Синай. Себе он закажет атласную кофту и обувь из китовой кожи. И пойдет к Хэ Пхари. Тот будет польщен, увидев в своем доме знатного янбани, о богатстве которого говорит весь город! Маклер низко поклонится и подаст дорогое вино. Но Юсэк не станет пить его, оно ему не по вкусу. И тут выйдет Эсуги. На ней свадебное платье, на голове высокая прическа из дальби. Он возмутится, увидев убожество ее наряда. И кинет к ее ногам несколько золотых слитков, каждый из которых стоит не меньше тысячи иен! Как она будет поражена! Но нет, он не простит ее предательства…

Неизвестно, в какие дали увела бы Юсэка фантазия, если бы отец не тронул его за плечо.

— Ты ел что-нибудь? — спросил он.

Есть Юсэк хотел, но мечта была слаще самой вкусной пищи. Поэтому он не обрадовался, увидев в миске жареного минтая, не почувствовал запаха свежих пампушек.

— Утром приходил Ли Дюн, — продолжал отец. — Ты его, конечно, помнишь? Рыбак он.

Юсэк кивнул.

— Тебя спрашивал, хотел поглядеть, как ты вытянулся. А Бен Ок ты помнишь?

— Кто она? — спросил Юсэк.

— Дочь Ли Дюна. Проведал бы ее.

Юсэк промолчал.

3

Проснулся Юсэк рано, но отца уже не было. Коляска его стояла на своем месте у входа. Тетушка Синай тоже не знала, куда подевался старик. Юсэк заметил, что кувшин, где хранился мешочек с деньгами, отодвинут от угла на циновку. Заглянул в него — мешочка нет. «Неужели старик поплелся к Хэ Пхари!» — мелькнуло в голове. Зная характер отца и боясь, как бы он чего не натворил, Юсэк кинулся к дому Хэ Пхари. Прячась за деревьями, он подошел близко к окну. Вместо тростниковых штор окно было завешено изнутри темной драпировкой. Солнце еще не взошло, но было душно, как в куксикани дяди Сон. «Зачем я прячусь? — подумал Юсэк. — Не лучше ли войти в дом? Как ни говори — вдвоем и убедить легче. Нет, не стоит горячиться. Может, старик сумеет разжалобить маклера?..» Юсэк был убежден, что отец не выведет из калитки Эсуги, и в то же время где-то в глубине его души теплилась надежда.

А Енсу, долго не рассуждая, вытряс перед Хэ Пхари содержимое мешочка, сказав, что принес долги за Денними. Хозяин немало удивился, увидев столько денег у человека, вид которого не вызывал сомнений в его бедном происхождении.

— Кто вы, старик? — спросил он, как всегда, с почтением.

— Я отец Юсэка, — ответил Енсу.

— Вот как! — нахмурился Хэ Пхари, с интересом разглядывая гостя. — Что вас побудило отказаться от таких денег, в которых, я вижу, вы сами нуждаетесь.

— Да, — сказал Енсу, — в этих деньгах мои молодые годы, мои болезни, надежды. И я их отдаю вам, чтобы Эсуги вернулась домой. Мой сын полюбил ее в том юном возрасте, когда еще нельзя осмыслить свои чувства. Он не плакал, следуя за гробом матери. Он страдал, потеряв Эсуги. Вот почему я здесь.

Собрав с пола деньги и вернув их старику, Хэ Пхари сказал:

— Верю, что отцу дороги слезы сына. Но Эсуги давно уже забыла детские шалости. Теперь она хозяйка этого дома. Счастлива и мать, определив ее столь выгодно.

— А Эсуги? — спросил Енсу. — Довольна ли она своим положением? Могу ли я услышать об этом от нее самой?

— Кто вы такой, чтобы допытываться у девушки о ее чувствах? — Хэ Пхари злобно сощурился.

— Это верно — нет у меня прав, — согласился старик.

Хэ Пхари отошел от него к двери.

— На прощанье примите один полезный совет — перестаньте упорствовать и оставьте Эсуги в покое. Прощайте.

Старик нехотя направился к выходу.

Глава восьмая ЮСЭК ИЩЕТ ДРУЗЕЙ

1

Главная улица города упиралась в базарную площадь. На ней когда-то жили самые знатные янбани, и ходить здесь не всем было дозволено. Но с тех пор как в старых, почерневших от времени домах с резными колоннами и фигурными крышами поселились имперские чиновники и торгаши, прибывшие с острова Хоккайдо, улица стала открытой для всех. Теперь здесь рады прохожим; с вежливой улыбкой лавочники навязывают им всевозможные ткани, белье и дорогие платья с маркой Великой империи. Теперь на этой торговой улице всегда многолюдно. Толпы стариков с коромыслами, женщины с привязанными за спиной детьми и ношами на голове тянутся к базару. От тяжести трещат коляски рикш. Здесь же на улице предсказывают судьбу гадальщики. У входа в куксикани валяются изнуренные жарой бродяги. Люди спешат. Трудно найти в этой толчее старого рикшу, самого старого и вездесущего. Недаром его все называли сенсами[28], хоть он не умел ни писать, ни читать. Юсэк познакомился с ним в первый же день, когда впрягся в коляску. Стыдно самому сейчас вспомнить о том, как произошло знакомство. Полный сил и задора Юсэк носился с коляской, как молодой, необъезженный жеребенок. Но странное дело — почему-то все предпочитали старого рикшу, который, очевидно, уже не помнил своего возраста. Решил он тогда подшутить над ним. Однажды, когда старик, оставив коляску на базарной площади, куда-то отлучился, Юсэк вывернул из колес его коляски оба золотника. В это время в нее сел ожиревший, с одышкой европеец. Вернувшись, старик, не мешкая, впрягся в поручни и поднатужился. Но не тут-то было. «Ага, старая кляча! Так тебе! — радовался Юсэк, наблюдая, что будет дальше. — Силенок-то нет. Сейчас пассажир пересядет в мою коляску!» Старик не сдавался. Поплевав на руки, он крепко ухватился за поручни и рванул коляску с такой яростью, что шляпа европейца сползла на затылок. Набрав разгон, он через минуту скрылся из виду. Когда рикша вернулся на площадь, Юсэк отдал ему золотники и сказал виновато:

— Простите меня, дедушка. Я подшутил… Хотел узнать, насколько вы еще крепки.

Старик не обиделся, почесав затылок, он поглядел на колеса и сказал:

— А я думаю: ну и жирная же туша досталась! И чем они только питаются, эти европейцы. — И, улыбнувшись, добавил: — А ведь я с него содрал вдвойне. Выходит, нужно тебя не ругать, а благодарить.

Глядя на старика, который вел себя с ним как ровесник, Юсэк с огорчением подумал о своем дряхлом отце.

— Ну коль ты хотел испытать мою силу — давай поборемся, — сказал старый рикша, закатывая рукава и привычно поплевывая на руки.

— Вы хотите со мной бороться? — спросил Юсэк, оглядывая собравшихся рикш. Ему было стыдно состязаться со стариком, к тому же он не был уверен в своей победе, поэтому промямлил чуть слышно: — Но здесь не место для потехи…

Рикши хохотали, подзадоривая и без того разбушевавшегося старика:

— Он еще не знает нашего деда!

— Нарвался, бедняга!

Видя, что Юсэк не собирается с ним бороться, старый рикша сказал:

— Мы лучше с ним посостязаемся в беге. — Отобрав из толпы двух тучных мужчин, он одного усадил в свою коляску, другого к Юсэку и пояснил: — Кто первый сойдет с дороги — тому больше не появляться на этой стоянке. Согласен?

Юсэку ничего не оставалось, и он кивнул головой.

— Поехали! — крикнул кто-то.

Взяли старт. Старый рикша не спешил. Он бежал размеренным шагом. Выбрались за город. Осилив крутой подъем, они спустились в долину и побежали по густо поросшему свежаку. Юсэк надеялся, что здесь-то старик завязнет со своей коляской, у которой колеса все еще были спущены. На одних ободках он не протащит ее по такому густому бурьяну. Но старик бежал уверенно, опершись грудью о ремень. Держался и Юсэк. Пот резал глаза, стягивал губы. Не хватало дыхания. Расстегнуть бы ворот, да заняты руки.

— Давай, давай! — кричал старик, заметив, что Юсэк отстает от него.

Начался новый подъем. Дорога была каменистая, с глубокими выбоинами. Перед глазами Юсэка плыли круги, под ногами сыпались камни. Еще шаг, другой, и он упал…

Толпа не расходилась. Кто же победит? Старик или юноша? Спорили, делали ставки. Наконец из-за угла показался старый рикша. К его коляске была прицеплена другая, в которой полулежал вконец измотанный Юсэк.

Такая прогулка надолго остудила пыл молодого рикши. Он стал уважительней относиться к людям, и особенно к старику. Позже он узнал, что этого человека по имени Хон почитали все. О нем ходили легенды. Говорили, будто он в поисках корня жизни пешком исходил всю Корею. И что, найдя три корня, съел их разом, словно редьку. Старики не верили в это, зная, что с корнем жизни шутки плохи: хватишь лишку — и отдашь душу небу! Просили не раз и самого Хона открыть секрет бодрости. Он отвечал коротко: «Орел и в старости настигнет фазана. Иначе худо дело». Старика почитали за мудрость. Он мог часами рассказывать о возникновении древней Чосони[29] и жизни первых королей от Когурё[30] до королевы Мин[31].

Острый язык старика многим не нравился, поэтому не раз ему приходилось коротать дни в подвалах полицейских управлений.

Старого рикши не было ни на главной улице, ни на площади. Кто-то указал его адрес, и Юсэк поспешил туда.

В узком дворике перед лачугой, сидя на корточках, Хон возился над разобранной коляской. Подойдя к нему, Юсэк поклонился:

— Здоровья вам, Хон сенсами. Вы меня, конечно, помните?

— Еще бы! — воскликнул старик, поднимаясь. — Из-за твоих шуток я до сих пор нянчусь с этой коляской.

— Погорячились вы тогда зря, — сказал Юсэк.

— Чтобы поправить человека — не жалко поломать тачку, — ответил Хон.

Юсэк стыдливо улыбнулся.

— Да, это было здорово. Научили вы меня кое-чему. Потому и пришел к вам за советом.

— Советы я даю охотно, — сказал старик. — Только вот времени сейчас у меня нет. Развалилась тачка-то. Заменить бы ее, да все думаю — дотяну. Мало осталось тянуть.

— Вы хотите бросить коляску?

— Жизнь так хочет, — сказал старик. — Рикша никогда не обгонит машину. А их теперь сам видишь сколько.

— Это верно, — согласился Юсэк. — А я ведь бросил коляску.

— Бросил? — Хон еще раз поглядел на Юсэка. — Ты нашел другую работу?

— Хочу в Россию… — Юсэк не договорил, заметив, что старик вздрогнул и приложил палец к губам. — А что? — шепотом спросил Юсэк. — Почему вы испугались, Хон сенсами?

— Разве ты не знаешь, что сейчас за одно упоминание о России тово… — Хон рукой провел по шее.

— Почему?

Старик не ответил и, присев к коляске, стал завинчивать на колесе гайку.

— А ты зачем туда? — спросил он тихо. — Что ты там потерял?

Юсэк подсел к нему, сказал также тихо:

— Не потерял я. Найти хочу.

— Что?

— Счастье.

— Счастье… — Старик косо поглядел на Юсэка: — Ты его как собираешься найти?

— Вы, конечно, знаете владельца ювелирной лавки Хэ Пхари? — спросил Юсэк.

— Ну и что?

— Он ведь нашел, — сказал Юсэк.

Старик засмеялся.

— Вот ты о каком счастье мечтаешь! Нет, дружок, на такие вопросы и я не отвечу.

— Вы все знаете, — произнес Юсэк обиженно. — Вы ведь знаете, только не хотите сказать… Разве вам это трудно?

Хон поманил пальцем Юсэка и шепнул на ухо:

— Дурень, революция там.

От кого-то Юсэк слышал это слово, но, до сих пор неясно понимая его значение, спросил:

— Революция? А что это?

— Эге, дружок, — вздохнул Хон. — Ты, вижу, и впрямь кладоискатель. Но придется тебе, наверное, отложить свое путешествие в страну золотых гор. Туда сейчас люди идут не за золотом.

— А зачем еще? — спросил Юсэк.

— Ну вот что! — обиделся наконец старик. — Вали-ка отсюда, а то мне и до ночи не справиться с моей кормилицей. — Он постучал по сиденью коляски. — И чего это я должен тебе обо всем рассказывать.

Юсэк не хотел и не мог уйти, особенно после того как уверился, что старик многое знает о России. Но и оставаться было нелепо. Сделав несколько нерешительных шагов, он остановился, пробормотав несвязно:

— Пожалуйста, не сердитесь. Кроме вас… Вы людей знаете. Вы все знаете. Мне нельзя оставаться в этом городе. У вас нет времени, я бы рассказал…

Что-то неладное заметил старик и в голосе Юсэка, и в глазах. Поэтому подошел к нему:

— Хорошо, если ты считаешь нужным поделиться со мной — я тебя выслушаю. Только зайдем в дом.

Он внешне мало отличался от других, но войдя Юсэк почувствовал разницу: здесь было уютно и не так тесно, как у них с отцом. Циновка на ондоле была застелена мягким одеялом, тюфяки разных размеров и расцветок лежали один на другом у стены, затянутой ярким ситцем. Потолок обклеен оберточной бумагой и газетами. На полках, поверх дверной рамы, стояли деревянные кувшины и позеленевшие от времени бронзовые тазы. Ковши из сухой коры тыквы, связки чеснока и сушеной капусты висели на крючках в углу. Пахло соей и вяленой рыбой.

Пока Юсэк разглядывал жилище, Хон о чем-то говорил с мужчиной в очках, сидящим у окна. Оба они поглядывали на Юсэка. Он понял, что речь идет о нем.

— Садись, Юсэк, и знакомься, — сказал старик. — Это мой сын Ир.

Тому было лет сорок. Строгим лицом и одеждой он напоминал деревенского учителя. Юсэк поклонился и сел на ондоль.

— Стало быть, ты собрался в Россию? — Ир привычным жестом снял очки, прищурился на Юсэка: — Это верно?

— Да.

— За золотом?

Юсэк помялся, поглядел на старика и на Ира, стараясь угадать, не хотят ли они посмеяться над ним. Он молчал, не зная, что рассказать раньше: о том, как ему необходимо это золото, или про Хэ Пхари, отнявшего у него любимую девушку.

— О чем ты задумался? — спросил старик Хон. — Можешь быть уверенным, что у моего сына доброе сердце.

— Как фамилия твоего отца? — Ир придвинулся к Юсэку.

— Ким Енсу, — ответил Юсэк.

— Ким? А чей пон?[32] — спросил Хон.

— Кимга пон, — пояснил Юсэк.

— Так ты приходишься моему сыну младшим братом! — изумленно воскликнул Хон, переглянувшись с Иром. — Вот уж не ожидал! Я ведь и твоего отца давно знаю. Но никак не думал, что мы родня.

Юсэк не верил ни в небесную силу, ни в чудеса идолов, но сейчас подумал, что кто-то из этих богов пожалел его и столкнул со стариком Хоном. Теперь он может, не стыдясь, открыть им сердце! И он уже в который раз стал рассказывать о своей жизни.

Юсэку показалось странным, что и старик, и его сын оставались равнодушными к его печальному рассказу. А ведь тетушка Синай плакала. Душа, видать, у нее чувствительней, чем у этих мужчин.

— Ну, допустим, ты нашел золото, — сказал Ир строго. — Что ты собираешься с ним делать? Откроешь ювелирную лавку? А потом переманишь чью-то девушку и будешь счастлив. А тот бедный юноша, у которого ты отнял девушку, разве не станет страдать и убиваться, как и ты сейчас?

— А кто сочувствует моему горю? — пробормотал Юсэк. — Никто.

— А ты задумывался, почему это происходит? — спросил Ир. — Ты хочешь стать богаче других. Известно, что разбогатевший нищий милостыню не подает. Зачем тогда тебе сочувствовать?

— Я не стремлюсь быть богатым, — сказал Юсэк, насупившись. — Я хочу доказать…

— Ты хочешь доказать волку, что есть еще и тигры? — перебил его Ир. — Отец знает о твоих планах?

— Да.

— И он согласился тебя отпустить?

— Да, — соврал Юсэк.

Заметив смущение Юсэка, Ир сказал:

— Твоему отцу я не скажу, что ты соврал. А убедить старика, зачем его сыну необходимо быть в России, постараюсь.

— Вы все-таки хотите помочь мне? — оживился Юсэк.

Ир поглядел на юношу тем снисходительным взглядом, каким обычно смотрят родители на непутевых детей:

— Представь себе — хочу. И ты, я верю в это, обретешь богатство, только другого рода.

— Какое еще? — спросил Юсэк.

Ир похлопал Юсэка по коленям.

— Ты не понимаешь, отчего тебе трудно. А вот твои земляки, ушедшие в Россию, хорошо знают, за что бедняк терпит позор и унижение. Они не ищут сочувствия, как ты. Они сами смогут защитить и себя, и своих невест. У тебя горячее сердце, Юсэк, и ты бы мог быть в их рядах.

Не все, сказанное Иром, понял Юсэк. Главное, этот добрый человек пообещал поговорить с отцом и он поможет найти Россию. А там будет видно…

2

Юсэк вернулся домой только под вечер. Дядя Хон никак не отпускал его без ужина. Добрая хозяйка приготовила соевый суп, приправленный сушеной капустой и листьями стручкового перца. От этой острой пищи у Юсэка жгло в желудке, в котором со вчерашнего дня не было и крошки. Боясь обидеть хозяйку, он ел все, что подкладывали ее добрые руки, а тетушка глядела на него с состраданием и часто вздыхала. Юсэк успел рассказать ей о смерти омони и больном отце. На прощанье она положила в узелок немного пшенной каши и редьки, оставшейся от ужина, и велела отнести старику.

Юсэк передал отцу гостинцы и сообщил о родственной близости семьи Хона.

— Дядя Хон с сыном собирается вас навестить, — сказал он, перекладывая еду в чашки.

— Сын мой, возьми из кувшина деньги и купи все, что нужно для гостей. Добрые гости в наше время редкость. — Отец сидел сгорбившись, всеми силами стараясь казаться бодрым. Он дышал часто и хрипло. Опухшие веки прятали его глаза, в которых Юсэк заметил отчаяние. Никогда еще Юсэк не чувствовал такого прилива нежности к отцу, как сегодня. Нет, это скорее была жалость к нему от понимания, что время разлуки совсем близко. Напрасно старик многие годы собирал дэн за дэном, отказываясь от еды и лечения; напрасно он тешил себя надеждой выкупить на них Эсуги и увидеть сына счастливым. Священный мешочек теперь превратился в обычный кошелек, из которого в любое время можно расходовать деньги. Юсэк сел к отцу, взял его сухую руку и, как в детстве, стал ею гладить свою голову и лицо. Старик улыбнулся, но не так, как раньше. Улыбались одни губы, а глаза оставались грустными. Юсэк никогда не забудет эти выцветшие глаза, вокруг которых, словно усики рисовых колосьев, пролегли глубокие морщины. И разве забудет он когда-нибудь жиденькую бородку, теперь совсем белую, как голова и брови. И кто знает, когда он снова увидит его улыбку, пусть даже грустную. И сможет ли он, Юсэк, еще раз прижаться лицом к его спине, чтобы согреться и уснуть, убаюканному ударами неутомимого отцовского сердца.

— Ободи, вы когда-то хотели переехать к морю, — неожиданно сказал Юсэк. — Вы и сейчас хотите к вашему другу Ли Дюну?

— Сын мой, дорога твоего отца пролегла не к морю. Она тянется к холму, — ответил старик.

— Вы не смеете говорить об этом, — рассердился Юсэк. — Вы еще поправитесь. Там, у моря, мы поставим хижину. Вас будут лечить, и вы подниметесь на ноги. А я… я с дядей Ли Дюном на шхуну пойду.

— Ты думаешь — тянуть сети легче, чем коляску? — поспешно произнес отец. — Нет, мой мальчик, дырявым зонтом от дождя не укроешься. Старый отец не мог осчастливить сына, значит, нет у него права мешать ему самому искать счастье. Мир необъятен — ты его весь не обойдешь, но, наверное, где-то есть над головой более ласковое небо. Поищи эту землю. Ты молод, и пусть твои силы не растратятся попусту. Дерево крепнет, когда стоит на ветру.

Юсэку тоже хотелось сказать что-то теплое и ласковое, но слова не лезли в голову, он только глядел на отца благодарными глазами. Старик сам полез в кувшин, достал мешочек и, отсчитав из него медяки, бережно положил в руку Юсэка:

— Спрячь их, сынок, подальше. В пути пригодятся. — Юсэк хотел отказаться, но Енсу крепко сдавил его руку: — Мне будет спокойнее, если в твоем кармане будут деньги.

Юсэк спрятал их в карман, подробно рассказал о встрече с Иром. Отец охотно слушал, изредка, в знак одобрения, покачивая головой. Позабыв обо всем, он радовался вместе с сыном.

* * *

Утром, когда Юсэк собрался в лавку, в лачугу вошел Санчир и попросил его следовать за собой. Отец сбросил с себя ватник, подполз к краю ондоля и в страхе спросил:

— Куда ты его уводишь?

Санчир сегодня был строг и подтянут.

— Начальник жандармерии желает лично поговорить с ним, — пояснил он, самодовольно расхаживая по дому. — Он скоро вернется, если, конечно, будет благоразумным.

— На кой черт сдался ему этот мальчик! — заорал старик, поднимаясь и цепляясь за мундир Санчира. — Ты что ему наболтал? Говори, что напридумывал?

Юсэк не испугался. За ним нет ничего такого, чтобы тревожиться. Он попробовал унять старика, но тот вырвался из его рук и, уцепившись за ворот пришельца, повис всей тяжестью.

— Уйди, Санчир, добром прошу! Ты знаешь — старому Енсу терять нечего! Он и так на краю могилы. Не кусай его, кэкхо!

Санчир разжал его руки, старик упал. Не имея сил подняться, он позвал Юсэка.

— Не троньте отца! — Юсэк сжал кулаки.

Увидев его гневное лицо, Санчир отошел к двери и, поправив мундир, подал знак солдатам, стоявшим у входа. Вбежав в дом, они скрутили Юсэку руки и выволокли на улицу. Отец дополз до порога, попытался подняться, но не смог.

3

До прихода японцев этот небольшой каменный домик принадлежал корейцу Хвану. Его прачечная имела хорошую репутацию у горожан. Даже привередливые японцы с удовольствием пользовались ее услугами. Любое белье, попав сюда, обретало первоначальную белизну. Молва о том, что здесь белье полощут не в воде, а в поту, пошла не случайно. Юсэк сам видел это, когда однажды, в поисках работы, забрел в прачечную. Сквозь плотный обжигающий и едкий пар едва можно было разглядеть мужчин. Двери и окна были закрыты наглухо, чтобы сохранить нужную температуру в моечной. Вынутое из кипящих котлов белье еще долго парилось на топчанах, после чего полуголые мужчины принимались дубасить его тяжелыми зубчатыми досками. Горячие мыльные брызги летели в разные стороны, облепляли лица, глаза. Один из рабочих, увидев Юсэка, подошел к нему:

— Ты кого ищешь, мальчик?

— Работу.

— Ты хочешь здесь трудиться?

— Если возьмете, — ответил Юсэк.

Мужчина выругался и захохотал:

— Эй, люди, работник пришел! Нет, вы только поглядите на этого трудягу! — кричал он, до боли тыча пальцем в ребра Юсэка. И вдруг закашлял долго и хрипло, повалившись на топчан.

Юсэк увидел на голой спине мужчины пузыри от ожогов, руки его тоже были в волдырях. Он попятился к двери и, не помня себя, выскочил из этого страшного дома.

Дом Хвана с его толстыми каменными стенами и узкими зарешеченными окнами как нельзя лучше подходил для жандармского управления.

Юсэка провели в сырую комнату, посреди которой стоял одинокий топчан, вероятно оставленный бывшим владельцем прачечной. Узкое окно было наполовину заложено кирпичами. На цементном полу валялись окурки, какие-то куски материи, пуговицы, видны были следы крови. «Неужели они узнали о моих планах? Ведь дядя Хон говорил, что сейчас хватают в тюрьму только за одно упоминание о России». Утром следующего дня к Юсэку вошел Санчир.

— Ну как спалось на новом месте? — спросил он, ухмыляясь.

— Чудесно, — ответил Юсэк. — Первый раз приходится спать на таком почетном месте. Но, пожалуй, на ондоле лучше.

— Жестко, наверное? — Санчир демонстративно постучал кулаком по топчану.

Юсэк присел, почесал под ребрами:

— Только вот не пойму, почему топчан голый? Разве можно гостей укладывать на доски? Ондоль и тот застилают соломой.

Санчир хитровато улыбнулся:

— У тебя будут перина, одежда и пища. Все будет, если одумаешься. Ну, а станешь упрямиться — бедный твой отец и ты всю жизнь будете валяться на голом полу. Иди, тебя ждет начальство.

Начальник управления находился в зале, где некогда была моечная. Он сидел в кресле рядом с низеньким столиком, на котором стояли лампа и графин с водой. Это был худой, бледнолицый японец. На нем, как и у большинства его соотечественников, были овальные, в тонкой оправе очки, которые без конца сползали на конец плоского носа. Это, видимо, нервировало его, потому что, поправляя их, он каждый раз кусал свои мясистые губы. Вдруг он поднялся и, высоко задрав голову, очевидно чтобы удержать очки, произнес гортанным голосом:

— Скажите, вы недовольны, что Великая империя опекает вашу Корею?

Юсэк насторожился. Кажется, он об этом никогда не распространялся.

— Доволен, — сказал Юсэк нерешительно. — Отчего быть недовольным?

— Нет, вы неискренни, — сказал японец, нервно поправляя очки.

Юсэк развел руками и как-то глуповато улыбнулся.

— По правде сказать — мне все равно. Хотите — опекайте, хотите — нет. Мне все равно. — Юсэк замолк и вдруг, подталкиваемый какой-то мыслью, спросил: — А что означает — опекать? Это примерно так же, как за моим больным отцом присматривает тетушка Синай?

— Мелко плаваешь, — вмешался Санчир. — Великая империя дала Корее электричество! Построила железные дороги! На полях появились разумные машины! Великая империя опекает всех людей Кореи!

— А почему же позабыли моего отца? Он уже три года не может подняться с циновки. А помощи ни от кого нет. Его никто не навещает. Нет, пожалуй, вру. К нему изредка наведывается Санчир. Правда, он приходит не помогать, а досаждать… Вот и вчера ни за что обидел больного старика, ударил его.

Жандарм вопросительно поглядел на Санчира.

— Я не ударил, а оттолкнул его, потому что он оказал сопротивление, — доложил Санчир.

— Мы отвлеклись от главного, — сказал японец, поправляя очки. — Я непременно дам указание, чтобы позаботились о вашем отце. Но хочу заметить — Великая империя благосклонна к тем людям, которые отвечают ей взаимностью. А вы, говорят, отказываетесь служить нам? Отвергаете честь, предоставленную вам самим генерал-губернатором!

— Думаете, мне нравится таскать коляску? — сказал Юсэк. — Но чтобы служить в жандармерии, нужно иметь хорошее здоровье. А из меня какой жандарм? Любой мальчишка одолеет меня.

Японцу, по-видимому, надоело возиться с очками, он снял их и, повертев в руке, бросил на стол.

— Тайный агент, или, как мы еще называем — осведомитель, не обязательно должен обладать бычьим здоровьем. Достаточно иметь хорошую слуховую и зрительную память. — Заложив руки назад, он прошелся вокруг Юсэка. — Мы не случайно обратились к вам. Рикше приходится общаться с разными людьми, с вашими и иностранцами, которые любят прокатиться в коляске. Как видите, у вас колоссальные возможности! Это во-первых…

— Стало быть, я должен по-прежнему таскать коляску? — перебил Юсэк.

— Непременно! — воскликнул жандарм. — Иначе теряется всякий смысл.

— Понял, — кивнул головой Юсэк. — Но… у меня не будет формы. Не будет жалованья… А в чем тогда, как вы говорите, смысл?

— Вы должны гордиться, что служите Великой империи, которая заботится о судьбе вашего народа! — снова воскликнул японец.

Опустив голову, Юсэк задумался. Собственно, его не интересовали ни форма, ни жалованье, он искал причину, чтобы отказаться. Прямой отказ осложнил бы его отношения с жандармерией и, возможно, разрушил его планы, одобренные отцом. А не лучше ли пообещать, согласиться, а потом… А если без него они станут беспокоить старика?.. Не должны, ведь отцы не всегда знают, куда сбегают их дети.

— Хорошо, — сказал Юсэк, воодушевившись своей мыслью. — Что я еще должен делать?

Японец снова надел очки и на этот раз строго и подозрительно поглядел Юсэку в глаза.

— В городе появилась большая группа мятежников, — сказал он. — Три дня назад они напали на одно из наших управлений и забрали все имеющееся там оружие. А вчера они перебили охрану крепости и выпустили особо опасных преступников. Об этом пока никто не знает, кроме вас. Один из бежавших является предводителем бунтарей. Он ваш сосед. И не исключено, что он захочет повидаться с матерью. Вот тут-то и потребуется ваша помощь.

— Понял, — закивал головой Юсэк, тщетно пытаясь скрыть радостное волнение. «Значит, Бонсек на воле!»

Словно разгадав причину его радости, Санчир сказал:

— Советую быть честным, иначе место бежавшего займешь ты.

— Понял, — опять кивнул Юсэк.

Японец еще раз недоверчиво оглядел Юсэка и протянул ему руку:

— Желаю успеха. А сумма вознаграждения будет зависеть от вашего усердия.

Юсэк поклонился и вышел из кабинета.

Глава девятая РИКША ИДЕТ В РОССИЮ

Никогда Юсэк не торопился домой так, как сегодня. Уж очень хотелось поскорее успокоить отца и сообщить доброй тетушке Синай радостную весть! Вот уж обрадуется! Он даже представил, как она с криком вскочит с места, как задрожат ее губы. Вбежав в лачугу, Юсэк увидел дядю Хона и Ира, и, по тому, как гости с тревогой поглядели на него, Юсэк понял, что отец рассказал им обо всем.

— Тебя отпустили или ты сбежал? — первым делом спросил отец.

— Отпустили, — сказал Юсэк и, поклонившись гостям, взобрался на ондоль и сел, скрестив ноги.

— Что они от тебя хотят? — поинтересовался старик Хон.

— В городе появились мятежники, — тихо сообщил Юсэк. — Надо же! Эти смельчаки перебили охрану крепости и выпустили узников! Меня просили разнюхать след Бонсека. Он на свободе!

Сообщение Юсэка на этот раз не смутило ни дядю Хона, ни Ира.

Только отец обеспокоенно водил ладонью по своим коленям, шепча:

— Как же теперь?.. Как ты станешь выкручиваться?

— Я ведь скоро уйду, — попробовал успокоить старика Юсэк. — Только меня и видели!

— Эти псы найдут тебя где угодно! — сказал отец, переводя взгляд на гостей.

— Нужен я им очень, — прогудел Юсэк. — Я что, взял у них оружие? Или сбежал из крепости? Вас они, конечно, спросят, где сын. Скажете: мол, не знаю…

— Не учи меня, что говорить, — перебил отец строго. — Не во мне дело, сынок.

Держа в руках миски, вошла Синай.

— Вижу, люди к соседу идут, — сказала она, раскладывая на папсане еду. — Чем, думаю, он их угощать будет? Вы уж, дорогие гости, простите больного старика.

— Мы перед дорогой пообедали, и вам незачем беспокоиться, — сказал старик Хон.

— Старуху не обманете, — проворчала Синай. — Вы пришли утром, а сейчас полдень. Я отварила рис. Хранила его для моего Бонсека. Думала, вернется.

Спрыгнув к ней с ондоля, Юсэк тихо, запинаясь от волнения, сообщил о Бонсеке. Синай не шелохнулась, будто не слышала. Потом глянула на Юсэка с укором:

— Ты со мной никогда не шутил так грубо. — Она вдруг замерла, обвела глазами всех и, остановившись опять на Юсэке, зашептала, подавляя рыдания: — Нет, ты не станешь так шутить. Я знаю. Но где же тогда он? Почему не прибежал к своей омони?

Вместо Юсэка ответил Ир:

— Вашему сыну нельзя здесь появляться. И оставаться в городе тоже нельзя. Вы, может быть, не скоро увидите его. Но знайте — он на воле.

— И верно, чего это я? — сказала Синай, виновато пряча от гостей глаза.

— Ну и слава богу, — улыбнулся Юсэк. — Теперь учитесь смеяться, а то ведь, поди, забыли. И песни свои вспомните.

— Погоди ты с песнями, — сказала Синай. — Знать хочу, кто о Бонсеке весть принес? Кому следует кланяться?

Юсэк рассказал все, что узнал от начальника управления, и, когда замолк, Синай спросила, вспыхнув от злости:

— А этого щенка кэкхо тоже убили?

— Нет, — сказал Енсу. — Он еще жив.

— Это хорошо, что он жив, — проговорила Синай неожиданно. — Мой мальчик, наверное, захочет увидеться с ним. Но на этот раз я не стану его удерживать.

Наступило молчание. Все глядели на нее — на эту маленькую старую женщину, гордую и сильную в своей ненависти. Знал старый Енсу, что Синай способна перенести самые тяжкие невзгоды, но знал и про ее любовь к сыну.

С тех пор как Юсэк рассказал ей о Хэ Пхари, она заметно переменилась в своих взглядах относительно покорности судьбе и силам неба. Сознание того, что и ее сын сейчас вместе со смельчаками на свободе, наполнило ее гордостью, и она не скрывала этого.

— Видать, дела у них не ахти, коль с детьми связываются, — сказал Енсу.

— В этом есть смысл. Иные дети куда пронырливее взрослых, — заметил Ир. — Как видите, дело поставлено так, что не следует доверяться и некоторым корейцам. Если японцы узнают об уходе ваших сыновей в Россию — вам несдобровать. Восток России давно стал не только убежищем для патриотов Кореи, но и центром освободительного движения на Востоке. Не прошло бесследно для корейцев, оказавшихся в России, общение с большевиками, а революция в 1905 году заставила пересмотреть формы и методы нашей борьбы против японцев. Так что не случайно правительство Великой империи панически боится соседства прогрессивной России и не случайно обращалось с просьбой к русскому генерал-губернатору вернуть бежавших в Россию корейских мятежников после разгрома Ыйбен[33].

— Неужто русские помогли японцам? — спросила Синай с тревогой.

— А как же не помочь? — возразил Ир. — Ведь русского генерала просил такой же, как и он, генерал-губернатор. Многих корейских патриотов тогда заковали в кандалы и сдали японцам. В Японии они были казнены.

— Для чего вы это рассказываете? — спросил Енсу, нахмурившись. — Хотите, чтобы я удержал сына?

— Я рассказал не затем, чтобы напугать вас, — ответил Ир. — Есть люди, которые удивительно терпеливы к унижениям. Они и плачут, пряча слезы от тех, кто принес им страдания. Я сам видел, как родители несли умершего от голода и болезни ребенка, им встретился господин, и они опустили гроб на землю, чтобы низко ему поклониться. Другие предпочтут смерть унижению. Таких людей называют патриотами.

Синай опустилась на ондоль и, сложив руки на коленях, сказала задумчиво:

— Помнится, и мой сын говорил похожие слова. И все вроде бы верно. Но стоит подумать, что с ним могут сделать… Поверьте, не просто с этим смириться. Не так ли, отец Юсэка?

Енсу трудно было что-либо ответить, особенно после того как Ир рассказал о казни патриотов. Но, с другой стороны, безликое, униженное существование смерти подобно. Гибнут люди за него и ему подобных. Возможно, и они единственные дети у своих родителей, и такие же молодые, как Юсэк.

Старик до боли тер лоб, пытаясь не думать, что будет потом.

— Мать Бонсека, вы боялись, что сын погибнет в крепости. А разве вся Корея не крепость? Я буду счастлив уже тем, что хоть один из нашего рода покинет эту большую тюрьму, проклятую еще далекими предками.

— Вы отпускаете Юсэка? — спросила Синай, удивляясь решению упрямого старика.

— И если случится что-то, — продолжал Енсу, — он упадет с высоты вольного неба. Это лучше, чем погибнуть, не взмахнув крыльями.

От этих слов Синай повеселела: старик решился отпустить Юсэка! А она в свое время ругала Бонсека, когда он вот так же хотел куда-то уйти. Закатывала истерики, а когда Бонсек оскорбил Санчира, она ударила сына по лицу. Сын не обиделся, только поглядел на нее как-то странно, с укором. Лучше бы ответил грубостью — легче было бы. Обыскали они тогда лачугу и увели Бонсека. А она ничего не сказала ему, не успела.

— Лягушка в колодце о море не ведает, — молвила Синай и повернулась к Юсэку: — Мальчик наш, если тебе когда-нибудь удастся увидеть Бонсека, скажи ему, только не забудь, чтобы не сердился на омони за оплеуху. Скажи, что он получил ее незаслуженно.

— Вы думаете — Бонсек об этом помнит? — улыбнулся Юсэк. — Мне однажды отец тоже заехал в ухо. Я хранил обиду, пока звенело в голове. А потом прошло.

Гости засмеялись, а Синай сказала не без гордости:

— Это ты такой отходчивый. А мой сын весь в меня. Я до сих пор ощущаю ладонь моей омони. Тяжелая у нее была рука.

— Но вы об этом говорите сейчас без обиды! — заметил Юсэк.

— Сейчас, конечно, смешно. А тогда хотела сбежать из дому. Однажды ушла.

— И далеко?

— Далеко-недалеко, а сбежала, — проворчала Синай. — Зимой это было. Под сеном у соседей весь день пролежала. Так бы и околела, кабы собака меня не потянула за ногу.

Гости опять засмеялись. А отец Юсэка осуждающе покосился на сына:

— Гостей разговорами не кормят. Сбегай-ка лучше в лавку.

— Нет, нет, — сказал Ир. — Нам уже пора идти. Еще много дел осталось. Кстати, мы уходим сегодня.

Отец Юсэка растерянно поглядел на Ира:

— Сегодня?

— Да. Дорога каждая минута.

— Один день ничего не решает, — сказала Синай. — Завтра обед соберем. Провожаем в такой путь не часто.

Гости были непреклонны. Они дружно поднялись, спустились с ондоля.

— Сами слышали от Юсэка, как жандармы растопырили ноздри, — сказал Ир, обуваясь. — Стало быть, оставаться в городе опасно.

— Постойте, — поднялась Синай. — Вам-то чего опасаться? Вам плевать на них. — И вдруг, осененная какой-то мыслью, она осеклась и уже другими глазами поглядела на Ира и старика Хона. — Может, это вы?.. Вы помогли моему сыну?! Вы знали моего Бонсека?

Ир спокойно ответил:

— Чтобы спасти человека от гибели — не обязательно знать его. Не так ли, адимай?[34] Очень хорошо сказал отец Юсэка, что вся Корея крепость, где в заточении гибнут ее дети. И ваш сын будет ломать стены этой крепости, чтобы и другие узники оказались на воле. Удивляться вам придется еще многому, и не раз, — такое настало время.

Синай только вздохнула: приятно, что говорят о сыне как о богатыре из древней легенды.

«Неужели этот небольшой мужчина — один из тех смельчаков, кого разыскивают жандармы?» — подумал Юсэк, не спуская глаз с Ира. Он знает о России и про революцию тоже. Но разве такой скрутит жандармов? Перебьет охрану крепости? Руки его слабее, чем у него, Юсэка, к тому же эти очки… Но ведь над Хоном он тоже когда-то смеялся. А каким сильным оказался этот старик!

— Провожать нас не нужно, — сказал Ир, пожимая руку Енсу. — Сейчас люди стали слишком любопытными.

— Хорошо, мы останемся, — согласился старик, подходя к сыну.

Все последние дни отец Юсэка готовил себя к разлуке, но не думал, что мальчик уйдет так скоро. Ему очень хотелось услышать от сына на прощанье что-го важное, значительное, что согревало бы его долгие годы.

— Будь счастлив, — сказал старик, проведя рукой по сутулой спине Юсэка, который, уткнувшись лицом в его грудь, молчал. Может быть, он прислушивался к знакомым ударам сердца и беспокоился, что оно сейчас билось слишком быстро. — Будь счастлив, сын мой, — повторил старик, пытаясь улыбнуться. Но бородка задрожала.

— Прощайте, отец, — Юсэк оторвался от него и в дверях, встретившись с Синай, сказал: — Прощайте и вы, наша добрая тетушка.

А она, не зная, что ответить, мяла свои руки, гладила испещренное морщинами лицо и, сорвавшись вдруг с места, вынесла из своей хибарки старые башмаки.

— А ну-ка, сынок, надень их, — сказала она Юсэку, радуясь, что может хоть чем-то услужить мальчику. — Бонсек снял их, когда уходил в крепость. Там, говорил он, и в рваных сойдет. А ты босой в дорогу собрался.

Юсэк сунул ноги в башмаки — велики.

— Зашнуруй потуже, — посоветовала Синай, — Холода начнутся — намотаешь на ноги что-нибудь — и будут в самый раз.

Поблагодарив Синай, Юсэк последовал ее совету: затянул покрепче шнурки, но башмаки и теперь были велики. Юсэк сделал вид, что все в порядке, достав из кармана шаровар деньги, которые дал ему отец на дорогу, он незаметно от других вложил их в руку Синай.

— Зачем ты мне суешь деньги? — не в шутку обиделась тетушка. — За башмаки, что ли?

— Купите что-нибудь отцу. — Он подмигнул ей: — Только ему — ни слова.

Юсэк поклонился еще раз и, тяжело топая башмаками, первым выбрался на улицу, чтобы оглядеться, нет ли поблизости чужих. Неподалеку играли дети. Около них, сидя на земле, молодая женщина кормила грудью ребенка. Какой-то старик, не то кореец, не то китаец, шел сюда, таща коромысло с огромными корзинами. Рядом с ним, спотыкаясь, устало брела девушка. Старик указал рукой в его сторону и повернул обратно. Юсэк замер, он не мог не узнать Эсуги, хотя сделать это было трудно: волосы скрывали лицо, одежда помята и испачкана грязью. Подойдя, она откинула назад волосы, и Юсэк увидел полные страдания глаза.

— Эсуги? Что случилось? — спросил Юсэк, позабыв про обиду.

Она не ответила, только беззвучно шевельнула губами и, боясь упасть, крепко ухватилась за его руку. Оказавшаяся на улице Синай помогла провести ее в дом. Увидев отца Юсэка, Эсуги кинулась к нему и заплакала, судорожно вздрагивая.

— Ты сбежала от маклера? — спросил Енсу, не спуская с нее обеспокоенных глаз.

— Умерла моя омони, — сообщила Эсуги охрипшим голосом.

В доме воцарилась тишина, только старик Енсу то и дело вздыхал и, не зная, что сказать в утешение, гладил ее. Эсуги притихла. Ей было покойно рядом с этим добрым человеком. Она помнит те дни, когда старик приходил в их фанзу и угощал ее и сестренку вареной тыквой. Помнит сказки, которыми он забавлял их в долгие голодные вечера. И никогда не забудет, как шел он за гробом отца, поддерживая убитую горем мать.

— Как же это случилось, дочка? — спросил Енсу, но, заметив, как горько Эсуги вздохнула, сказал: — Ладно, об этом потом.

— Ты лучше поешь, — Синай проворно пододвинула к Эсуги папсан, на котором стояла не тронутая гостями еда.

Доверчиво оглядев присутствующих, Эсуги поблагодарила женщину, но есть не стала, остановив виноватый взгляд на Юсэке, стоявшем у входа.

— А наша фанза на месте? — спросил он, желая хоть на время отвлечь ее от тяжких дум.

— Да, — кивнула Эсуги и вдруг нахмурилась, вероятно вспомнив родную фанзу.

— Что ты пристал к ней со своей фанзой! — проворчала тетушка Синай, укоризненно посмотрев на него, — Верно говорят — на пустой желудок и разговор никчемный. Ты ешь, ешь, девочка. — И она принялась подкладывать Эсуги лепешки, пареную рыбу.

— Это я погубила омони, — сказала Эсуги с отчаянием.

Все разом повернулись к ней, а Енсу даже привстал.

— Что ты говоришь! — крикнул он. — Ты, должно быть, устала.

— Это я погубила омони, — повторила Эсуги. — Я должна рассказать вам всю правду. Последние дни омони навещала меня все реже и реже. Мой господин говорил, что она занята какими-то важными делами. С тех пор как увезли Бондо, она изменилась, стала избегать людей и даже меня. В те редкие минуты, когда нам удавалось быть вместе, она старалась казаться веселой, но я-то видела, как ей трудно. «Что с вами? — как-то спросила я. — Вы совсем не рады нашей встрече?» Она улыбнулась и попросила пакетики, чтобы унять боль в сердце. Я верила, что эти пакетики с опиумом помогают ей от недуга. И я давала их каждый раз, когда она уходила. Потом омони перестала приходить вовсе. Мой хозяин уверял, что она страдает из-за моей неустроенности, и настаивал на свадьбе. В полдень Хэ Пхари должен был повезти меня к священнику. — Пряча глаза, Эсуги продолжала: — А однажды я услышала крик женщины, это рвалась в дом моя бабушка. Она влетела в комнату и так разрыдалась, что Хэ Пхари отпрянул от нее в сторону. Раньше я пугалась ее цепких рук, сейчас же — боялась, что они разожмутся… Бабушку хотели вытолкнуть из особняка, но она крикнула, что моей омони очень плохо. Услышав об этом, Хэ Пхари пытливо поглядел ей в глаза. Она повторила, что дни моей матери сочтены. И тогда хозяин пообещал навестить больную после нашей свадьбы. Видели бы вы, что сталось с бабушкой! Она мгновенно присмирела, с гордостью принялась расхваливать меня, а заодно всех своих живых и усопших родственников. А потом неожиданно замолкла, насторожилась: «А вы не врете? Не вздумали ли вы посмеяться над старухой?» Хэ Пхари не успел что-либо ответить, она схватила меня и его за руки, потянула к двери: «Вы сейчас же должны сообщить об этом Денними! Бедняжка! Как она обрадуется! Она поднимется со своего смертного одра!» Господин был заметно раздражен, однако согласился, и мы поехали в деревню… — Эсуги перевела дыхание. Подступившие к горлу слезы мешали ей говорить.

— Ты уж погоди реветь-то, — сказала Синай. — Это мы потом, наедине. Дождалась бедняжка твоего прихода?

— Она лежала на ондоле, — продолжала Эсуги, едва овладев собой, — Я нагнулась к ней и тихо окликнула, живо представив, как она обрадуется, увидев меня. Но она не слышала моего голоса, раскрытые глаза ничего не видели. Мне трудно передать, какие у нее были страшные глаза. «Опять лишилась сознания, — пояснила бабушка. — Вот так все время. Вдруг засветится, как уголек, и затухнет. А придя в себя, детей зовет». Хэ Пхари, поглядев на омони, сказал, скривившись брезгливо: «Несчастная женщина!» Он вскоре ушел. А я потом узнала от лекаря, что она отравилась опиумом… Значит, я ее убила, я… — И уже не в силах сдерживаться, зарыдала.

Тетушка Синай попробовала успокоить ее, но разревелась сама.

Енсу сидел молча, ему было над чем призадуматься: что делать с Эсуги? Согласится ли она жить в его лачуге? А отправить ее с Юсэком ему и в голову не приходило, поскольку путь этот был трудным, не по ее силам. Все равно что раненую птицу пустить по ветру. Не находя ответа, старик поглядел на Ира, который, по всему видать, также был озадачен судьбой девушки.

— И как же теперь? Ты вернешься к маклеру? — спросил Ир, едва Эсуги притихла. Эсуги не ответила и лишь с мольбой посмотрела на него. — Нет, нельзя тебе возвращаться к нему, — решил он, заметив в ее глазах неожиданно возникший страх. — А бабушка? Что она-то думает? — спросил он, остановившись подле нее.

— Она велела мне вернуться к хозяину. У него, говорит, ты будешь хоть сыта, а в моей фанзе и крысам поживиться нечем.

— Чтоб ты сгнила, старая ведьма! — взревел Енсу. — О небо! Ты совсем ослепло, коль забираешь не тех, кого следует! — И он еще долго сокрушался.

Ему, не скупясь на слова, поддакивала тетушка Синай. Она принялась уговаривать Эсуги остаться у нее. Это вызвало неожиданную обиду у старика.

— Постой, постой, — возмутился он, — почему она должна жить у вас? Эсуги заменит мне ушедшего сына.

Спор разгорался, страсти накалялись. Мало-помалу прояснилась и причина их. Соседка откровенно и с пристрастием говорила об Эсуги как о будущей снохе. Ведь сын ее, Бонсек, теперь на воле, недолог час — и он вернется в родной дом. Поймет он тогда, как мать все это время заботилась о нем. Преподнесет она ему такой подарок, который и богатые маклеры не смогли купить за золото!

Такое заявление соседки не на шутку вывело старика из равновесия. Впервые за время их давнего соседства он свирепо обрушился на Синай. Зачем же он, Енсу, на склоне лет своих впрягся в коляску рикши? Почему экономил каждый дэн и вон, вырученные от продажи фанзы, не смея тратить их на еду и лечение? Разве не ради того, чтобы Эсуги была рядом с Юсэком?

Эсуги с удивлением смотрела на забавных стариков. Но вдруг она поднялась, подошла к Юсэку:

— Ты уходишь, Юсэк?.. Куда?

Рикша не был готов к ответу, он растерянно глядел то на Эсуги, то на Ира. Ведь он рвался в Россию за богатством, чтобы доказать ей, что и он не такое уж ничтожество. Теперь, когда Эсуги была рядом, у него пропало желание идти в эту далекую Россию. Однако и оставаться здесь, когда за ним хвостом носится Санчир, нельзя. Опять та же ненавистная коляска, которую он бросил с легким сердцем, опять голод. Юсэк знал, нужно поскорее уйти из этого города, найти работу. Но куда идти, если не в Россию, откуда многие его соотечественники возвращались с хорошими деньгами, тем более есть такой проводник, как дядя Ир. И все же трудно на это решиться, оставляя в горе Эсуги, которую в любое время может разыскать маклер.

— Почему ты молчишь, Юсэк? — пытливо вглядываясь в его глаза, спросила Эсуги. — Я знаю — ты уходишь к добрым людям. К плохим не пойдешь, их и здесь достаточно. Почему же тогда мне нельзя пойти с тобой?

— Но это… — опасно, — прошептал Юсэк, не находя других слов.

— Опасно? — повторила Эсуги. — А здесь разве не опасно? И почему ты бежишь, оставляя старого отца?

Юсэк не ответил и только глядел на нее, не в силах высказать все, что скопилось в его душе за долгие годы разлуки. Ему хотелось прижать ее к себе, утешить, сказать, как сильно он ее любит и как благодарен ей за то, что она пришла к нему.

Заметив, с какой любовью смотрит он на нее, Эсуги сказала:

— Хорошо, я останусь с твоим отцом. Я буду следить за ним.

Не зная, как поступить, Ир обратился к Енсу:

— Эсуги нельзя находиться у вас, отец Юсэка. Нет ли каких-нибудь родственников, куда можно было бы отправить девушку?

Старик не понял, почему Эсуги не может жить в его доме:

— Ноги мои никудышные, — ответил он, — это верно. Но у меня есть сбережения…

— Я не о том, — перебил его Ир. — Маклер без труда найдет ее здесь.

Енсу понимающе закивал головой и задумался, с печалью и тревогой глядя на Эсуги.

— Выходит, и тебя я лишусь, дочка, — сказал он сдавленным голосом.

— Если она любит Юсэка — зачем ей где-то прятаться? — вставила тетушка. — Пусть с ним и идет искать счастье. — Она подошла к Юсэку. — Ты что — оглох? Она любит тебя… Да если б моего Бонсека полюбила такая красавица, он ее на горбу в эту Россию унес! А ты молчишь, будто кашей рот набил. Скажи свое слово.

Юсэк смутился и, не зная, что ответить, в упор посмотрел на учителя.

— Ты готов взять с собой Эсуги? — спросил тот. — Но знай — путь этот не усеян цветами.

Юсэк ничего не хотел знать, вместе с нею он был готов идти хоть в самое пекло. Однако не выдал своих чувств:

— Я не боюсь трудностей и сделаю все, чтобы Эсуги было хорошо.

— Как мне благодарить вас? — сказала Эсуги, оглядывая присутствующих. Не дожидаясь ответа, она поклонилась низко, до самого пола.

— А теперь пора идти, — Ир взглянул на часы.

Старик Енсу и Синай переглянулись.

— Стало быть, ни вам, ни мне, — безрадостно отозвалась женщина. — Не судьба, стало быть, нам с детьми жить.

— Время такое настало, — ответил Енсу, поднимаясь с циновки.

Глава десятая ХИЖИНА РЫБАКА ЛИ ДЮНА

1

Трудно найти в Корее человека, который бы не любил море. Любит его и старый рыбак Ли Дюн, несмотря на то что последний тайфун разорил селение и унес с собой жену и дочь. Верит, что жестокое море рано или поздно смилуется и отдаст людям свои щедрые дары. Не будь этой веры — не ждал бы старый рыбак новой зари, не латал бы свою прогнившую лодку. И не стал бы плавать вдоль берега в поисках подводных плантаций морской капусты и косяков рыб.

Хижину, которую он построил после тайфуна, теперь не достают штормовые ветры. Стоит она одиноко в ущелье, оберегаемая скалами. Но раскаты волн доносятся и сюда. Никогда этот шум не тревожил старого рыбака, но с недавних пор чудится ему, что не море, а гигантское чудовище ревет и крошит скалы, пытаясь добраться до его хижины. Старый рыбак Ли Дюн даже мысли не допускает, чтобы перебраться в другие места, как это сделали уцелевшие после тайфуна селяне. Ночами выходит он из хижины, чтобы очередной раз вглядеться в грозную пучину. И кто знает, может, в этом неутомимом реве ему слышатся родные голоса жены и дочери.

Так и живет Ли Дюн один в ущелье.

* * *

К нему-то и отправился Юсэк. Не зная о постигшем рыбака горе, он был уверен, что семья примет его доброжелательно, особенно сам Ли Дюн, мечтавший выдать за него замуж свою дочь Бен Ок, славную девочку.

С тех пор прошло много лет, семья давно уже перебралась к морю, однако Ли Дюн, навещая Енсу, каждый раз уговаривал и его переехать в селение рыбаков. Он не знал, почему отец Юсэка забрался в эту нору и упрямо не желает ее покинуть. За все это время лишь один раз Юсэку удалось побывать в гостях у Ли Дюна, но он хорошо запомнил дорогу и шел уверенно, что-то весело мурлыча себе под нос. Башмаки мешали быстрой ходьбе, он снял их и, перекинув через плечо, двинулся дальше. Крутые горы теснили с двух сторон и без того узкую долину, разделанную под пашни. На них копошились крестьяне, почти полностью скрытые под широкополыми соломенными шляпами. Пройдя долину, он свернул с дороги и вскоре оказался в ущелье, заваленном гранитными валунами и мелким щебнем. Идти по камням босыми ногами было трудно, поэтому он снова влез в свои башмаки. Подул прохладный влажный ветер, напоминая о близости моря. Юсэк спешил, не позволяя себе сделать даже маленькую передышку после крутых подъемов. К вечеру он должен во что бы то ни стало вернуться обратно к Иру. Наконец, вскарабкавшись на отлогую скалу, он увидел море, а вблизи — знакомые каменные столбы, словно стражи охранявшие маленькую бухту. И поразился, не обнаружив на берегу ни хижин рыбаков, ни шхун, ни баркасов. Нет, он не мог ошибиться. К этим столбам рыбаки крепили свои шхуны и катера. Бухта, некогда забитая джонками и лодками, и это ущелье, служившее единственным выходом из бухты, все было знакомо ему. Юсэк хотел было уже повернуть обратно, но вдруг увидел неподалеку от берега, за стеной утеса струящийся вверх дымок. Он спустился вниз по скале и вскоре добрался до берега.

Там, возле ветхой хижины, он и встретил Ли Дюна. Занятый своим делом старик заметил Юсэка только, когда он опустился на корточки и поздоровался. Ли Дюн сразу же узнал его, но не выразил ни удивления, ни радости, как это бывало всегда.

— Вы не узнали меня, отец Бен Ок? — воскликнул Юсэк. — Я сын Енсу — Юсэк! Отец велел вам кланяться и узнать, как вы тут живете?

— Шевелюсь еще, как видишь, — отозвался старик, не подняв головы.

— Что здесь произошло? — спросил Юсэк, оглядывая окрестность. — Куда все подевались? И почему вы перебрались сюда, на скалу?

Лицо старика оставалось неподвижным, и Юсэк с трудом узнавал в этом мрачном, замкнутом человеке энергичного мужчину, который любил шутку и был полон оптимизма. Теперь, сгорбленный и неподвижный, он походил на один из каменных столбов, охранявших бухту.

Юсэк без приглашения вошел в хижину — она была пуста. На земляном полу лежала изодранная циновка. И ничего больше. Вернувшись, Юсэк обратился к старику:

— А где ваша жена? Где Бен Ок?

— Всех поглотил тайфун, — ответил Ли Дюн и, отложив челнок, поднялся. Он долго глядел на море, потом прошел к выложенной из камней печи, на которой грелась вода, бросил в огонь сухие корешки. — А я вот живу, — добавил он.

Юсэку показалось, что этот согнутый человек, пустая хижина, напоминающая катафалк, голый, безлюдный берег — продолжение страшного сна, который длится с той минуты, когда Эсуги явилась с сообщением о смерти своей матери.

— Пожениться-то, поди, успел? — справился рыбак.

— Нет еще.

Море волновалось, пенилось, бередя в душе старика старую рану. В тот роковой день понес он в город корзину меги. На вырученные деньги купил пшенной крупы и подарки жене и дочери. Вернувшись, он увидел на месте бывшего селения одни лишь останки хижин и разбитых шхун…

Старик отвел глаза от моря, сухими, потрескавшимися руками потер лицо и застыл, словно изваяние. Глядя на него, Юсэк не решался начать разговор, с которым пришел. Однако и молчать он не мог: в городе ждали ответа.

— Я понимаю ваше горе, дядя Дюн, — промолвил Юсэк, подойдя к нему вплотную. — Но я должен сказать, что пришел сюда просить помощи.

— Ты ищешь у меня помощи? — удивился старик.

— Не я один. Они тоже…

— Кто это — они?

— Бежавшие из тюрьмы. Их может снова схватить полиция! — выпалил Юсэк взволнованно. — Они не бандиты. Они такие же, как и мы с вами. Только вот с японцами не ладят.

— Но чем же им поможет отшельник? — спросил старик, немного оживившись.

— Их нужно на время спрятать здесь. А потом мы уйдем.

Рыбак долил воды в котел.

— Я тебя угощу свежей рыбой, — сказал он, направляясь к берегу.

Дорожа временем, Юсэк попытался отказаться от обеда, но Ли Дюн и слушать его не стал. Сойдя со скалы, он поплелся по отмели берега к видневшейся вдали лодке.

Юсэк огляделся. Когда-то здесь было много чаек, их крики мешались с голосами женщин и детей, наполняя жизнью эту теперь притихшую землю. Крутые, отвесные скалы торчали из воды и тянулись вдоль берега в траурном молчании. «Отчего старик не уйдет из этого омертвевшего края, отсюда убрались даже чайки, — думал Юсэк, разглядывая ветхую, разбитую ветром хижину. — Одичает он здесь вконец. Да и можно разве здесь пережить зиму?»

Юсэк снова вошел в хижину и вдруг увидел странные предметы, лежащие на плоском камне в углу. Бережно подняв их, он увидел гребешок и кулон.

— Это я купил для Бен Ок, — услышал Юсэк за спиной голос Ли Дюна. — Можешь взять их себе. Когда-нибудь подаришь своей невесте.

Поблагодарив, Юсэк положил вещи в карман. Ему не хотелось бередить душу старика расспросами.

— А вы не хотели бы перебраться к моему отцу? — спросил Юсэк, чтобы как-то отвлечь его.

— Нет, я нигде не обрету покоя, — сказал тот, выходя из хижины. — Разве что в море. — Он вернулся к кипящему котлу, выудил из него в чашку куски тунца и, поставив на расстеленную подле печи циновку, пригласил Юсэка обедать.

Ели молча. Старик старательно подкладывал юноше свежую рыбу.

— Ешь, сынок, — говорил он. — Море теперь щедро одаривает меня уловом. Еще бы! Разве плохую жертву принес ему старый рыбак Ли Дюн! Так что и для твоих товарищей у старика найдется угощение.

Юсэк только и ждал этого. Он вскочил:

— Рыбу я потом доем, а сейчас я должен бежать к ним.

Едва потеплевшее лицо старика снова омрачилось.

— Ты уходишь, — сказал он грустно, — побыл бы еще чуточку.

— Я скоро вернусь. Ждите нас с восходом луны! — крикнул Юсэк, сбегая с утеса в ущелье.

2

Несмотря на ясный день, море вело себя неспокойно. Заметно росли волны, а к вечеру начался шторм. Старик спустился к берегу, проверил, прочно ли привязана лодка, затем, собрав сеть на песке, вернулся к хижине. Расправив сеть на соломенной крыше, он снова побрел к берегу, собрал там подсохшие щепки и, нагрузив ими своего козла[35], отнес к печурке. На ветках сушилась морская капуста. Отобрав ту, что посвежее, он бросил ее отмачивать в корыто. Захватив ведра, пошел к роднику. Старик готовился к встрече гостей.

С тех пор как рыбак остался один, мало кто наведывался к нему. Бывало, заплывал сюда изредка кто-то из соседних рыбаков напиться воды из родника или поделиться своими удачами и неудачами, да и был таков. И старик, снова один, чинил сети, собирал меги и сушил ее возле хижины. Отвык он от людей. И подобно тому как окаменевшая земля размокает в воде, сердце старого рыбака вдруг обмякло от сообщения Юсэка. Люди нуждаются в его помощи, они верят в него, они помнят, что есть на свете забытый всеми Ли Дюн. Он не думал о последствиях, хотя хорошо знал о жестокостях японцев.

* * *

Солнце уже скрылось. Ухал прибой, глухие отголоски его затухали где-то на гребнях далеких гор. Старик вернулся в хижину, лег на циновку и вскоре заснул.

Проснулся он от шума мотора. Выбежав на улицу, теперь уже при свете луны, он увидел японских солдат.

— Ты спишь, старина? — спросил один из них, под ходя к Ли Дюну. — А мы к тебе в гости.

Приглядевшись, рыбак узнал подошедшего офицера береговой охраны, который изредка заезжал сюда пополнить запас воды или просто передохнуть.

— Поздненько вы, однако, — сказал Ли Дюн.

— Проклятый шторм! — воскликнул тот. — Решили переждать у тебя. Чаем угостишь?

— Да, да, конечно, — растерянно проговорил старик и, сорвавшись с места, засуетился возле печки.

«Случайно ли забрели сюда японцы? — размышлял он. — Почему именно сегодня? Из-за шторма? Вчера его не было. А если не случайно?»

Японцы вели себя непринужденно, шутили, смеялись. Офицер даже посочувствовал одиночеству рыбака, пообещал поговорить кое с кем, чтобы перевести его в другое, более доходное место. Старик плохо слышал, что говорили офицеры, — его одолевали тревожные мысли: Юсэк с товарищами мог явиться в любую минуту. И тогда… Что они о нем подумают? Нет, они не успеют даже подумать — их перебьют вооруженные солдаты.

Солдаты не обращали на него внимания, и, сидя кругом, вели свои разговоры. Наконец печка была затоплена — и рыбак поставил на нее чайник. «Неужели они не заметят солдат? Ведь светло от луны и разгоревшейся печки, куда он нарочно накидал много щепок. Должны же послать сюда кого-то раньше?.. Хорошо, если бы Юсэка. Он не бежал из тюрьмы. А еще лучше, если они не придут сегодня. Возможно, что-то случилось, раз их до сих пор нет… — Волнение росло с каждой минутой. Он был готов на все. — Надо что-то делать!.. Надо… Но что?!»

— Боюсь, шторм усилится, — сказал он, подходя к сидящим солдатам. — Видите, месяц поднял хвостик. Это значит — быть непогоде. А непогода здесь тянется неделями. Так что застряли вы основательно.

— Не утешительно! — обозлился офицер и выругался. — Но, черт побери, у нас нет выбора. Такой шторм для нашего катера — сущий пустяк! Только вот беда — забарахлил мотор что-то.

Старик понял, что японцы уберутся не скоро. Стало быть, выход один — пойти навстречу Юсэку и его друзьям. Он быстро вынес из хижины посуду, так же быстро подал солдатам чай и, сказав, что спустится к берегу глянуть на лодку, торопливым шагом направился в сторону моря.

У берега огляделся — тотчас же свернул с тропинки и, прячась между валунами, стал пробираться к ущелью. Он хорошо знал местность и мог на ощупь отыскать любую тропинку. А сейчас еще светила луна… Там, где не было валунов, он полз на животе, потом вновь, скрываясь за редкими кустарниками, шел дальше. И снова полз, и снова вставал и напрягал свой старческий слух: не гонятся ли за ним солдаты, не идут ли друзья Юсэка. Ухал прибой. Всем телом он ощущал, как вздрагивает земля. Но вот наконец ущелье! Теперь нужно спуститься на дно, там дорога. Они обязательно должны пройти здесь: других путей к нему нет. Цепляясь за трещины каменной стены и нащупывая ногой выступы, старик стал спускаться. Он не думал о том, что один неверный шаг мог оказаться роковым. Он спешил — лишь бы успеть выйти на дорогу: японцы могут спохватиться, что его долго нет. Пойдут следом — и тогда… Только бы успеть… Иногда под ногами срывались камни, и в эти минуты сердце его тоже обрывалось. Держась на руках, он замирал, но не от боязни полететь в пропасть. Шум мог привлечь внимание солдат. Грохочет прибой! Как хорошо, что поднялся шторм! Он заглушает все звуки, не слышно, как падают из-под ног камни. Он снова нащупал ногой выступ и поглядел вниз — осталось уже совсем мало. Уже можно спрыгнуть. Однако спешить теперь не было нужды: если беженцы появятся — увидят его. Последние усилия, и нога его ступила на твердое дно. Как же быть дальше? Идти навстречу беженцам или дожидаться здесь, спрятавшись за валунами? Он вдруг заметил, как неподалеку от него скользнули чьи-то тени. Кто бы это мог быть? Тени приблизились, и теперь он без труда узнал японцев. Их было трое.

— Ты что здесь потерял? — услышал старик негромкий голос одного из них.

Дорога к хижине была гораздо короче, и рыбак скоро предстал перед офицером.

— А я-то ломал голову, почему ты предпочел эту одинокую хижину, — сказал японец, разглядывая разодранную одежду старика. Он поднялся и вплотную подошел к Ли Дюну. — Чем быстрее ты скажешь, зачем бегал к ущелью, тем короче будут твои муки.

«Неужели они догадались? — подумал старик. — Или только подозревают? Молчанием не отделаться. Нужно что-то ответить. Время идет, и беженцы могут сами нарваться… Нужно придумать что-то такое, что рассеяло бы их подозрение. Сказать, что ожидал родственника или товарища, — не поверят. Зачем тогда понадобилось лезть через скалы, спускаться в пропасть? К тому же — станут искать этого родственника или товарища…»

Офицер тронул его за плечо:

— Не ломай голову, старина. Признайся, что ты кого-то ждал, а когда появились мы — побежал предупредить об опасности. Так ведь?

— Вы не правы, господин.

— Зачем же ты тогда бросился к ущелью?

— Я убегал.

— От кого?

— От вас, — вдруг ответил старик.

— Почему?

— Зачем лосось бежит от акулы, — резко выпалил старик и, от этой неожиданно пришедшей мысли, обрадовался.

— Вот как! — опять воскликнул японец. — Однако раньше ты не убегал. Что же тебя напугало вдруг?

— Японцы лишили меня крова, прогнали с обжитых мест. Стал я тогда по свету бродить. Коротким оказался этот свет для жены и дочери. Погибли они.

— Ты откровенен, старик! И признаться, мне это нравится! Я готов даже простить тебе твою дерзость. Если, конечно, ты и впредь будешь так же откровенен.

Офицер сел напротив него, достал портсигар и закурил. Затем быстро поднялся, взял чайник и залил догоравший костер. Вернувшись на свое место, сказал:

— Напрасно тянешь время, старик. Сейчас подойдут мои солдаты и скинут тебя в пропасть. А если признаешься — я выполню свое обещание. У тебя будут новая хижина и лодка с мотором.

Старик не слышал его. Все мысли были там, в ущелье, где стерегли дорогу солдаты. Сейчас раздадутся выстрелы… И погибнут люди, которые верили в него. Ему стало душно, сдавило грудь.

«У тебя будут новая хижина и лодка…» Сейчас прозвучат выстрелы…

К офицеру подбежал солдат и что-то зашептал, показывая рукой в ущелье. «Идут!» — старик невольно потянулся вперед, глянул в ущелье. В сумраке показались неясные фигуры людей. Они шли сюда, не подозревая о нависшей над ними беде. По телу старика пробежала судорога. В то же мгновенье он ощутил удар в спину. «Ложись, гадина!» — офицер выругался, пожалев о том, что не сразу прикончил его. Старик пошатнулся, но, удержавшись над самой пропастью, крикнул изо всех сил:

— Остановитесь! Здесь японцы!

Голос глухим эхом отозвался в ущелье. Грохнул выстрел. И все стихло.

3

Старик еще дышал, когда Бонсек, разорвав его пропитанную кровью рубаху, припал к груди. Ир подложил под голову солому. Пуля пришлась в живот.

— Мы отомстим за вас, — сказал Бонсек.

Их было четырнадцать, осталось в живых десять, и эти десять знали, почему они живы. Но, пожалуй, больше других страдал Юсэк. Ведь это он надоумил Ира и Бонсека прийти сюда. Он уговорил дядю Дюна принять их.

Полураскрыв безжизненные глаза, старик шевельнул губами, желая, по-видимому, сообщить напоследок что-то важное.

— Говорите, мы слушаем. Говорите же… — тормошил его Бонсек.

— Тело мое… в море… бросьте… — невнятно выговорил старик и замолк.

— Я понял вас, — прошептал Бонсек, напряженно вглядываясь в его лицо, надеясь услышать еще что-то.

Но старик молчал.

— В море погибли его родные, — пояснил Юсэк. Он отошел в сторону, где еще дымилась залитая водой печь. На циновке по-прежнему стояла миска с рыбой.

Желание старого рыбака было исполнено. Труп его завернули в полинявшую от времени парусину, стянутую с крыши хижины, и с крутого скального берега сбросили в море.

Их теперь было десять. И каждого, кроме Юсэка и Эсуги, Ир знал хорошо, хотя со многими еще не приходилось участвовать в операциях. Юсэк и Эсуги вне подозрений. Так кто же из этих семерых мог предать? Кому нужно было натолкнуть японцев на след? Тяжело подозревать товарищей. Он еще и еще раз перебирал всех, кто был сейчас рядом, кто остался там, в подполье. Нелегко думать о друзьях плохо, но несомненным оставалось то, что японцы ждали их в этом месте, в назначенное время. «Возможно, произошло роковое совпадение? Ведь бегство узников наверняка наделало шуму, подняло на ноги всю сыскную службу», — старался утешить себя Ир, но тревога не покидала его. Полиция могла вновь набрести на след. Он понимал, что нужно уходить немедленно, но как вести людей, если часть из них крайне изнурена режимом застенков и переход в Россию пока им не под силу? У него появилась мысль пересечь границу на захваченном катере, однако она оказалась неосуществимой: сторожевые корабли, сопровождаемые быстроходными глиссерами, непрерывно патрулировали вдоль берега, очевидно разыскивая свой катер, который по приказу Ира был спрятан за скалой в узком заливе.

В этот же день решили потопить катер и на время укрыться в горах. В трюме они обнаружили боеприпасы, продовольствие и разные медикаменты. Захватив трофеи и взорвав катер, отряд покинул берег.

Они шли по дну ущелья, по той самой тропе, которая привела их сюда и теперь уводила от хижины рыбака Ли Дюна и могил товарищей. И, может быть, поэтому — шли молча, не думая о первой победе, не радуясь тому, что вновь обрели свободу.

* * *

Место для отдыха выбрали на вершине крутой горы, откуда хорошо просматривалась окрестность. Внизу тянулись пологие холмы, поросшие густой, еще зеленой травой и мелким кустарником. Здесь и там, словно пагоды, возвышались обросшие белым и цветным лишайником каменные столбы. За ними, сливаясь с прозрачными облаками, уходили на север синие пики нескончаемых хребтов.

Красота этих гор всегда поражала Бонсека, но сейчас он не замечал ее. Где-то за этими вершинами лежала земля, о которой ему много рассказывал Ир. О победе русской революции он узнал еще год назад. Теперь он на свободе, и скоро сбудется его давняя мечта попасть в Россию. Нелегко покидать родную землю. Здесь остается мать. Уходить трудно, оставаться — нельзя, как нельзя и бороться уже по старинке. Он понял, что ни партизанской борьбой, ни диверсиями не одолеть Великую империю. Разве мало было и до него таких, которые пытались это сделать? А чего добились? Погиб патриот Ан Джунгын[36], партизанские отряды разгромлены. Террор и репрессии вырвали из рядов антияпонского движения тысячи лучших бойцов. Массовые казни стали обычным явлением, а тюрьмы не вмещают арестованных патриотов. Как одолеть армию Великой империи?

Он верил, что только союз с победившим пролетариатом России поможет обрести желанную свободу.

Однако не все в отряде понимали глубокое значение этого объединения и открыто отказывались идти с Иром в Россию.

* * *

В низине угрюмых холмов еще сумрачно. А за пологими вершинами гор уже ожили контуры остроконечных хребтов. Скоро взойдет солнце.

Спустившись к роднику, Ир умылся. Но и ледяная вода не взбодрила его, не уняла головную боль. Долгая, мучительная ночь настолько измотала, что не хотелось больше ни о чем думать. Не думать он не мог: предстояло срочно уладить возникшие неурядицы и уходить немедленно. Но как удержать людей?.. Тех, кто решил остаться здесь, отказавшись от перехода в Россию? Ир был растерян и выглядел жалким, беспомощным. Может быть, и ему правильнее остаться здесь? А как тогда быть с теми, кто уже решился пойти с ним? Как быть с Эсуги и Юсэком? Ведь им тоже нельзя здесь оставаться? И, наконец, как самому-то обойтись без России, без того дела, которому решил посвятить жизнь?

Ир вспомнил, как недавно, спасаясь от неминуемого ареста, с несколькими товарищами бежал в Россию. Русский Дальний Восток давно стал центром корейской политической эмиграции. Именно здесь корейское коммунистическое движение оформлялось организационно: возникали первые марксистские кружки и группы. В одном из таких кружков Ир надеялся пройти первую школу классовой солидарности и интернационалистического воспитания. Дело интернационализма должно стать делом всей его жизни.

Он сидел у самой воды, напряженно вслушиваясь в тихое журчание ручья, словно тот мог ответить на мучившие его вопросы. Неслышно подошел Юсэк.

— Сенсами, вы, вижу, тоже чем-то озабочены?

— А ты чем? — спросил Ир, не оборачиваясь. — По старику своему скучаешь?

— Ага, — кивнул Юсэк и уныло добавил: — Вот как узнают, что я с вами, так и его, как рыбака…

— Откуда им узнать? — попробовал успокоить Ир. — Если спросят, где ты, скажет: сбежал куда-то. И на том конец.

— Их не обманешь — разнюхают. Про дядю Дюна ведь узнали.

Опустившись рядом, Юсэк задумался. Из памяти не уходило окровавленное тело старика, его последнее желание. И бурлящее море, поглотившее труп. И те четверо, что погибли. А ведь это лишь начало… Юсэк теперь, как ему казалось, имел достаточное представление о том, чем жертвовали эти люди. Правда, он-то шел туда за другим, не воевать, но в передряге могут и его невзначай зацепить, где уж разбираться, кто друг, а кто враг. А тут еще выяснилось, что не все хотят идти в Россию.

— Боишься шторма — в море не лезь. Так, кажется, говорят мудрые старцы, — сказал Ир, очевидно догадываясь об опасениях молодого рикши. — Бери пример с Эсуги. Вот уж не ожидал, что она окажется такой мужественной!

— А вы что, не боитесь смерти? — вдруг спросил Юсэк.

— Смерти, — усмехнулся учитель, — Букашка и та прячется в щель, завидев опасность. Кто же не хочет жить.

— Хотите жить, а воевать идете, — пожал плечами Юсэк. — А вот те, кто отказывается идти с вами, у них-то что на душе?

Учитель промолчал. Он сам искал ответа на этот вопрос. Его ждали. Денук с товарищами сидел обособленно от Бонсека, Юсэка и Эсуги. Ир подошел к нему и, не скрывая своего огорчения, сказал:

— Ну что, домму[37], будем прощаться… А жаль… Надеялся повоевать вместе. Опять не пришлось. Так куда вы все-таки нацелились?

Денук ответил не сразу и нехотя:

— Слышал, что и в Маньчжурии действуют корейские партизаны[38]. Вот туда, пожалуй, и двинем.

— Какого черта от нас-то бежите? — попытался остановить их Бонсек. — Объясните же наконец: в чем дело?

— А что объяснять? — проворчал Денук. — Воробью ясно, что нельзя покидать гнездо, если над ним парит коршун.

Ему поддакнул сидящий рядом мужчина в тюбетейке:

— Чужим соком не вскормишь дерево, ежели отсохнут корни.

Уловив смысл иронии, Бонсек живо ответил:

— Стало быть, вы предпочли лечить дерево? Вы знаете секрет оживления омертвевших корней? Не заклинанием ли в тюремной камере под звон цепей? Знакомая картина! Нет уж, хватит заниматься идолопоклонством. Чудес не бывает, а потому не надо себя тешить иллюзией, что можно осилить своими руками две армии, девять дивизий, не включая сюда всю жандармскую и полицейскую ораву. Нет спору — сотни патриотов вновь вольются в ряды повстанцев, но опять поплатятся жизнями. И только.

— На то она и борьба, — спокойно сказал Денук. — А борьба без жертв не обходится.

— Зачем же приносить жертвы без всякого на то смысла? — вмешался в начавшийся спор Ир: — Нет, друзья мои, мы должны объединиться с русскими, объединиться с борющимся пролетариатом. Вот тогда-то, уверяю, будет кое-кому неуютно и у нас в Корее. Нет, я вас не агитирую. Совесть честного борца подскажет каждому, как ему поступить.

— А ты на совесть не дави, — сказал Денук. — Останемся мы здесь не с бабами ласкаться. И понятие мое такое: мой враг — император. У них — царь. Он не влез мою фанзу грабить. И мне он ни к чему. С ним пусть сами русские решают. У нас и своих забот по горло. А смертью не устрашай, она везде одинакова — что там, что здесь.

— Всякой птахе свое гнездо дорого, — прогундосил мужчина в тюбетейке.

В разговор вмешался и Мансик:

— Успех русских, понятно, положительно скажется и на нашей борьбе. Возможно, что и судьба Кореи во многом будет зависеть именно от их победы. Но ведь это длинная история.

— Историю делают люди, — сказал Ир. — Свободная Корея нужна не только нам, но, в первую очередь, — нашим потомкам. Так что другого пути, кроме российского, я не вижу.

— Зато вижу я, — сказал Денук. — Русским революцию на папсане не преподнесли. Сами поднялись, сами свернули царю шею. А мы что — от дурной матери дети? Без башки, без желчи, без жил? Или охоты большой нет?

— Мы еще не созрели для такой революции, — ответил Ир.

— Как это — не созрели? — с возмущением протянул мужчина в тюбетейке. — Значит, там настоящие борцы, а мы, значит, так себе? Мальки, розовые медузы? А ты, ученый человек, пойди к людям да уверься, много ли таких, кто не возьмет из твоих рук винтовку. Пойди, а только наперед скажу — не сыщешь ты их. Разве что среди янбаней сыщутся.

Ир сдерживался, стараясь отыскать слова, которые дошли бы до этих людей.

— Поймите, одной ненавистью революцию не сделаешь, — сказал он решительно. — Нужна теоретическая подготовленность, нужен сильный рабочий класс, а у нас он слаб. У нас нет еще опыта в классовых боях. И, наконец, не обойтись без вооружения, без народной армии, — только имея все это, можно надеяться на успех. Вот и подумайте теперь: насколько мы готовы к самостоятельной борьбе?

— Но русские разве дадут нам оружие и людей? — спросил мужчина с проседью в шевелюре. — Какая им от этого польза?

— Вот и я говорю, что печаль вдовы понятна лишь вдове, — вставил Денук.

— А вами что двигало, когда вы шли спасать узников? — спросил Ир. — Кто они вам, эти узники? Отцы? Сыновья? Братья?

— Они корейцы, — подметил человек в тюбетейке.

— Но помимо национальной солидарности есть еще и классовая солидарность, — сказал Ир. — А это означает братство и единение всех угнетенных народов. Без этого трудно, нельзя жить простым людям. Поэтому и призываю быть рядом с русскими в суровое для них время. Ведь говорят в народе: ожидая добрых гостей — сам наведайся к ним.

— В народе говорят и другое, — вновь подал голос Денук. — Погнавшись за диким кабаном, потеряешь домашнюю свинью. Не нужно искать спасения за чужой спиной. И запомните — ненависть сильна лишь тогда, когда ущемлены твои личные интересы.

— Вот и выходит, что проголодавшемуся тигру не страшен и сам начальник уезда! — выпалил Бонсек.

Кто-то засмеялся. Все оживились. Сквозь шум послышался звонкий выкрик:

— Не раскусив ореха, не узнаешь его вкуса! Пусть попробует, может, пронесет!

Мужчина в тюбетейке хихикнул было, но сразу осекся, увидев поднявшегося Денука.

Оглядев суровым взглядом притихших людей, он подошел вплотную к Бонсеку и, цедя слова сквозь зубы, сказал:

— Кажется, я раскусил этот орешек. Знал бы, что он ядовитый, подумал бы, идти за ним в крепость или нет. — И он удалился.

Бонсек не ожидал, что его безобидная шутка вызовет такой гнев Денука. Ни огненные клещи, которыми сдирали с пальцев ногти, ни свинцовые дубинки жандармов не причиняли ему такой боли, как эти слова товарища. Ну откуда в нем столько злобы?

— Мне трудно найти слова, чтобы выразить свою благодарность вам — моим спасителям, — с волнением выговорил Бонсек. — Но я хочу спросить: зачем вы так поступили, если раскаиваетесь, если пути наши расходятся?

Наступило молчание. Его нарушил Мансик. Решительно поднявшись, он подошел к Денуку, сказав с укором:

— Ты очернил и себя, и нас. Так вот, дорожа памятью своих предков, их доброй фамилией, теперь я уже не смогу остаться с тобой.

Подняв с земли карабин, он отошел к Бонсеку. За ним последовали еще двое. Мужчина в тюбетейке тоже поднялся, но, замешкавшись, виновато поглядел на Денука, стоявшего теперь с опущенной головой, потом перевел взгляд на Ира и стал поспешно собирать свои пожитки. На месте остались двое — Денук и Гирсу.

— Ну а ты что стоишь? — спросил Денук, метнув разъяренный взгляд на Гирсу. — Беги и ты!

Тот не шелохнулся. Уставившись глазами в винтовку, лежащую на земле возле ног, он о чем-то размышлял, шевеля губами. К нему приблизился Ир и, подняв с земли ружье, протянул ему:

— Не теряйте времени, Гирсу, товарищи ждут вас.

Гирсу взял винтовку, но тут же отбросил ее.

— Товарищи, — повторил он устало и с болезненной гримасой на побитом оспой лице. — Кто они, эти товарищи? Революционеры? Но я не революционер. И не жандарм, которого вы ненавидите.

— Но вы стреляли в них.

— Нужно было, и стрелял, — прохрипел Гирсу.

— Как это понимать? Вы любите говорить загадками, но сейчас не время их решать. Я успел заметить и другое: вы что-то таите от нас. Откройтесь же хоть теперь, когда мы расстаемся. Почему вы оказались с нами? Я знаю, вас привел Денук, но сами-то вы понимали, куда шли?

— Знал…

— А зачем?

Гирсу насупился.

— У меня была работа, был дом, сын… — сказал он наконец. — Он с такими, как вы, связался. Ругал я его сильно. Бил. А он свое делал. И угодил в тюрьму. Сколько унижений перенес. Просил властей, умолял. В ногах ползал. Все готов был отдать. Не отпустили. Слегла его мать. Тогда я и взял винтовку. Взял, чтобы его спасти. Не спас. Погибла и его омони…

Он отошел к обрыву и долго глядел вниз, в темную щель пропасти.

— Я знал вашего сына, — сказал Бонсек.

И когда Гирсу повернулся, тот чуть не отшатнулся в испуге. Столько дикой злобы и ненависти было в безумных глазах Гирсу.

— Да, я знал Хонсека, — повторил Бонсек. — Мы были в одной камере.

— Почему ты до сих пор молчал? — спросил Гирсу.

— Не хотел огорчать вас.

— Зачем же ты теперь делаешь это?

— Мы уходим. И я обязан рассказать вам о его последних минутах жизни.

— Так говори же, что тянешь! — крикнул Гирсу.

— Его пытали первым, — начал Бонсек. — Они хотели узнать имя зачинщика стачки. Вы, наверное, имеете представление о японских методах пыток. Поглядите. — Бонсек показал руки. И Гирсу увидел: с некоторых пальцев были содраны ногти, и они кровоточили. — Но это было только началом испытаний. В тот день Хонсека держали особенно долго. Потом приволокли в камеру и бросили… Он пришел в себя не скоро. А когда очнулся — сказал: «Со мной, кажется, кончено. Но если ты выстоишь, не забудь навестить моих стариков. Скажи им, что я был верным сыном Кореи». Вскоре опять пришли за ним. Мы ждали его, напрасно. Я горжусь вашим сыном. Он такой же патриот, как и старик Ли Дюн.

Гирсу, опершись лбом в крепко сжатые кулаки, зарыдал, свирепо выкрикивая слова проклятия.

Построившись в ряд, отряд ждал команды. Но Ир медлил. Он глядел в сторону обрыва, где над самой пропастью стояли двое. Вот один из них подошел к другому, что-то сказал, потом, постояв, поднял с земли винтовку и побрел от него сперва нерешительными, затем все более уверенными шагами. Он шел к отряду. Это был Гирсу.

Часть вторая В ПУТИ

Глава первая В ПУТИ

1

Пожалуй, ни один здешний зверь не знал так хорошо местных троп, как Ир. Не одну сотню километров облазил он по таежным склонам и ущельям в поисках того единственного места, где можно было благополучно провести людей.

Но теперь, когда корабли плотно перекрыли все переходы на посьетском участке, а отряды карателей засели в щели Мончугайской заставы и рыщут по устью реки Амноккан, да еще разнюхали и водный путь в Россию вдоль побережья Восточного моря, тщательно осматривая все без исключения шхуны и мелкие джонки, нужно быть предельно осторожными. Решили не рисковать.

Новый путь оказался тяжелым. Он проходил через крутые холмы и непролазные дебри, через гребни труднодоступных хребтов, тянулся тропкой по теснине каменных скал над пропастями, спускался в ущелья и уходил под выступы нависших глыб в темень узких тоннелей. Ир шел уверенно, находя в потемках среди множества одинаковых троп нужную. Казалось, сама природа помогала ему, подсказывала. Искривленный ствол сосны, трещина в камне, оголившийся корень, груда костей животных — все они что-то говорили ему.

Не ведая усталости, придерживая на плече узел, он шел впереди. Изредка останавливался, чтобы приглядеться к местности и подбодрить уставших. Привалы делали не часто. Но и они были в тягость Юсэку, которого, по молодости, гоняли то за водой, то за хворостом. Заставляли дежурить, когда другие дремали. Все эти люди казались Юсэку одинаково скучными, потому что вели нескончаемые разговоры про революцию. Но не это заставило бывшего рикшу вспомнить родную лачугу. Юсэк глубоко засомневался в успехе своего дела. Даже найдя золото, они вдвоем с Эсуги не смогли бы выбраться из этих лесов и гор, с хищным зверьем и отрядами карателей, которые, как он сам убедился, не щадят никого. За эти дни Юсэк успел ближе познакомиться с людьми, узнал, зачем они идут в Россию. Однако недоумевал, что многие мужчины, оставив семьи, шли по этим опасным тропам на чужую землю. Шли, чтобы, возможно, погибнуть вдали от родины в чужой войне. И уж совсем казались непонятными Бонсек и его друзья, которые, едва освободившись из крепости, снова взялись за старое. И вообще нужно ли воевать и убивать друг друга, чтобы обрести счастье? Вот золото — золото мгновенно осчастливит и его, и отца, и всех этих людей.

В отличие от Юсэка, не всегда умевшего скрыть свою хандру, Эсуги держалась мужественно. Она понимала, что и без того обременяет этих людей, которым самим нелегко давался каждый шаг пути. И, возможно, поэтому не жаловалась на усталость и старалась как-то услужить им: готовила на привалах обеды, стирала. И только по ночам тайком растирала отекшие ноги. И люди, в свою очередь, тоже проявляли к ней отеческую заботу, жалели и дарили теплую одежду. А Ир однажды преподнес ей туфли, купленные для Синдо. Обувь была красивой и впору, но Эсуги берегла туфли, чтобы нарядиться в них там, в России, и продолжала ходить в старых, разодранных тапочках из грубой парусины. Особую заботу к девушке проявлял Бонсек: сооружал для нее постель из соломы, угощал кедровыми орехами и ягодами или рассказывал подолгу смешные истории, связанные с матерью Синай. Он тоже нравился ей своей храбростью, общительностью.

Юсэк ревновал ее, но не выказывал своих чувств. Только по-прежнему оставался грустным. Его великая мечта — золотой слиток — день ото дня таяла, растворялась, подобно здешнему туману. Он, Юсэк, останется в глазах Эсуги все тем же оборванцем, от которого она однажды ушла. И не потому ли из глаз ее не уходит печаль, когда она смотрит на него. В самом деле, за что его любить, почему она должна терпеть все эти лишения? Кто он есть? Ничтожный, жалкий рикша, жених, обутый в тетушкины башмаки. И прав был маклер, когда выставил его за дверь!.. Ему постоянно казалось, что он отнял у Эсуги счастье, уведя ее из дома богача.

Заметив его состояние, Бонсек однажды сказал ему: «Земляк, выбрось из головы свои мечты о кладе. Раскрой пошире глаза — и ты увидишь, что богатство уже в твоих руках. Потеряешь его — обеднеешь совсем».

Эти слова глубоко запали в сердце бывшего рикши. Как удержать, не потерять Эсуги? Но что другое может осчастливить ее, если не золото?

Уже минуло много дней похода. Остались позади массивы знакомых горных хребтов с заснеженными гребнями, откуда сползают в родную долину бурные потоки ледяных ручьев. Позади — неведомые земли северных провинций, и вот наконец они вышли к широкой и многоводной реке Туманган, на противоположном берегу которой лежала земля маньчжуров. По величавой глади тянулись вниз по течению шхуны. А навстречу, рыхля воду, захлебываясь, ползли вверх буксирные катера.

Бонсек с Мансиком ушли на поиски переправы и не возвращались. Заметно смеркалось. С реки потянуло холодом. К берегу надвигался густой туман. Волнение перерастало в тревогу. Ир и Гирсу отправились на поиски товарищей. После их ухода покинули берег и трое мужчин. Оставшись наедине с Эсуги, Юсэк вдруг ощутил страх. Такой сильный, что чуть было не кинулся догонять ушедших.

— Тебе разве не страшно? — обратился он к Эсуги, удивляясь ее спокойствию.

— Что тебя пугает? — спросила в свою очередь Эсуги.

— А если они не вернутся? Если их тоже японцы… Тогда что?..

— Не будем пока думать об этом, — голос ее показался Юсэку холодным и равнодушным.

— А не лучше ли нам вернуться? — спросил он ее не без умысла.

— Зачем? Кто обрадуется моему возвращению?

— Кто-то, возможно, и обрадуется… — усмехнулся Юсэк. — Зачем я тебе такой нужен? Нельзя меня любить. Я бедный, к тому же — робкий. Бонсек бедный, но храбрый. А маклер богатый…

— Для чего ты говоришь все это?

— Завидно.

— Родной мой, ты нужен мне такой, какой есть, — сказала Эсуги, прижавшись к нему. — Это говорю не я — говорит мое сердце. Ты слышишь? — Она взяла его руку, приложила к груди. — Оно ожило от любви.

Юсэку показалось, что он и вправду слышит могучий голос сердца, осуждающий его за сомнения и слабость духа.

* * *

На северо-востоке Маньчжурии в конце лета погода капризная, нередко дуют сырые, смешанные со снегом ветры. Высохшие за лето болота заполняются дождями, раскисает земля, оживают обросшие тиной трясины. Пока погода баловала, поэтому Ир спешил: редкими стали привалы, коротким сон.

Как и прежде, он шагал впереди, опираясь на палку. Останавливался редко, чтобы поправить очки, оглядеть местность.

Следуя за ним, Юсэк поражался выносливости хрупкого на вид учителя. Видать, унаследовал ее от отца, Хона. Завидовали учителю и другие: своим упорством он покорял всех.

Выбравшись из тайги, Ир повел людей вверх по отлогому склону сопки. Несмотря на то что Эсуги опиралась на плечо Юсэка, она еле передвигала ноги. Юсэк подбадривал ее.

— Устала я, Юсэк, это — верно, — говорила она сквозь прерывистое дыхание. — Но мне хорошо оттого, что ты рядом.

Волна радости захлестнула Юсэка. Ему казалось, что она никогда не уходила в дом Хэ Пхари. Она была и оставалась рядом. Он остановился, осмелился прижать к себе Эсуги. И осторожно, с трепетом гладил ее плечи, прижимался губами к уставшему, разгоряченному лицу.

— Нам нужно идти, Юсэк, — промолвила Эсуги, не отстраняясь от его рук и губ.

— Куда мы спешим? — обозленно ответил Юсэк. — Не дракону ли в пасть?

От земли уже тянуло сыростью. Сквозь редкие стволы пихт едва просачивались остывшие лучи вечернего солнца. Услышав знакомые звуки, Юсэк устремил глаза в небо, замер. Эсуги невольно подняла голову и увидела журавлиную стаю. Ровный клин медленно тянулся к югу. Было приятно и грустно наблюдать, как призрачно растворяются в синеве неба птицы, слышать, как затихает их курлыканье.

Они долго стояли еще на склоне сопки, вглядываясь в опустевшее небо.

— Это были наши журавли, — промолвил Юсэк невесело. — Они дарили нам прощальные песни.

— Нет, это чужие, — отозвалась Эсуги. — Наши уже улетели.

Она почувствовала, что и ей стало холодно и страшно. Обхватив плечи руками, она сжалась, словно ее тонкие руки могли укрыть от холода. Эсуги сама не могла понять, отчего ее вдруг охватил озноб: ведь земля еще не успела покрыться росой.

— Тебе нездоровится? — спросил Юсэк. Он потрогал ее похолодевшие руки, щеки. — Пойдем скорее, у дяди Ира есть какие-то лекарства. — И только сейчас, заметив ее разодранные тапочки, сквозь которые проглядывали пальцы, он быстро скинул с плеча мешок и достал подаренные ей туфли. — Для чего ты хранишь эту обувь? — строго спросил Юсэк. — Сейчас же надень их.

Эсуги взяла туфли, бережно обтерла их и, полюбовавшись еще раз, поставила возле себя на землю.

— Я надену их потом, когда придем в Россию, — сказала она и, представив себе, какой она будет нарядной и счастливой, улыбнулась.

— Нет, сейчас же! — настаивал Юсэк. — А там будет видно.

С этими словами он стянул с ее ног синни и посон[39], отшвырнул их в сторону и тут же надел на нее туфли.

— Как можно ходить по этим корягам в них! — ужаснулась Эсуги.

Юсэк не слушал ее. Достав из мешка сверток, он быстро развернул его:

— А ну-ка погляди, что здесь!..

Увидев кулон и гребешок, Эсуги пришла в восторг:

— Откуда у тебя такие красивые вещи?

— Я выполнил просьбу старика Ли Дюна, — сказал Юсэк, радуясь не менее, чем она. — Он хотел, чтобы эти вещи носила моя невеста.

Эсуги смутилась: он решился назвать ее невестой! А Юсэк накинул кулон ей на шею, а гребешком подобрал распущенные волосы.

— Зачем только маклер покупал тебе дальби? Разве можно прятать под париком такие косы! Теперь поверь — все несчастья обойдут тебя стороной: подаренная доброй рукой вещь приносит добро.

От этих слов Эсуги стало теплей. Она хотела обнять Юсэка, но не осмелилась и только подняла на него благодарные глаза.

В это время из-за дерева показался Бонсек.

— Нечего сказать! Мы их ищем повсюду, а они тут милуются! — И, не сказав больше ничего, пошел от них.

Юсэк и Эсуги нехотя последовали за ним.

— Ох и будет нам, — вздохнула Эсуги.

— Наверное, — согласился Юсэк.

Их никто не ругал.

* * *

Обогнув по крутому склону сопку, путники увидели безлесую долину, простиравшуюся далеко на север. Ир остановился, снял с плеча тяжелый узел и с волнением стал всматриваться в даль.

— Друзья мои, — сказал он с облегчением. — Россия теперь не за горами. Ее уже видно.

Еще несколько секунд назад путники валились с ног от усталости, сейчас же все мгновенно оживились, кинулись к Иру, стоящему на краю сопки. Затаив дыхание, глядели они на далекие, уже хорошо заметные очертания неведомой им земли.

— Здравствуй, Россия! — тихо воскликнул Бонсек и, повернувшись к Гирсу, стоявшему рядом, сказал: — Скоро, очень скоро мы отомстим за вашего сына и моего друга Хонсека. Так ведь, дядя Гирсу?!

— Кому мне в России мстить? Кому? Если кровью моего сына окрашены руки японцев? — хмуро отозвался Гирсу.

— И не только в японцах дело, — рассердился Бонсек. — Хищник везде хищник.

В разговор вмешался Ир:

— Еще много подобных Хонсеку лягут костьми, пока есть на земле недруги простого человека. И коль уж зашел разговор о японцах — скажу: они давно свирепствуют на востоке России. Так что у вас найдется случай встретиться с ними.

Гирсу недоверчиво поглядел на Ира и, убедившись, что он не лжет, с упреком спросил:

— Но почему вы об этом молчали?

— Меня никогда не интересовала национальность врагов, — ответил Ир.

Угрюмо слушая этот разговор, Юсэк не разделял радость Бонсека, особенно теперь, когда стало известно о нашествии японцев в Россию. Он недоверчиво глядел на него и думал, что этот хвастунишка должен бы содрогаться при одном упоминании о японцах. А он петушится. Хорошо, что Ир спас его, а то сидел бы в крепости до глубокой старости. Непонятный человек — этот Бонсек! Радуется так, словно в этой России его ожидает мать и любимая жена с детьми или, по крайней мере, спешит получить наследство, завещанное состоятельным родственником. И какие сейчас могут быть разговоры о мести, когда люди вторые сутки живут на воде да орехах…

Юсэк повернулся к Эсуги. Она тоже с волнением глядела туда, за горизонт, и ему было досадно, что она верит и надеется обрести счастье на этой русской земле. А его, Юсэка, мечта уже затухла, как брошенный в лужу окурок.

Заметив стоящего в стороне Юсэка, Бонсек подошел к нему:

— Что это ты опять раскис? Небось отца вспомнил?

— Чему радоваться? Там, в России, нас и убить могут, — сказал Юсэк уныло и тихо, боясь, что его услышит Эсуги.

— Могут. Все будет зависеть от того, как ты поведешь себя, — сказал Бонсек. — Ведь говорят: смелого пуля боится. Ты разве забыл, что герой умирает один раз, а трус — всю жизнь?

— Как это — всю жизнь?

— Очень просто. Вот, скажем, у тебя есть золото. Много его подвалило! Тебе станет страшно?

— Не знаю.

— Обязательно задрожишь. И не потому, что за него тебе могут отделить голову от туловища. — Бонсек провел рукой по его шее, и Юсэк невольно вздрогнул, втянул голову в плечи. — Будет жутко от понимания того, что может натворить этот металл. Он превращает человека в раба, раба в солдата, железо в пушки. И гибнут, гибнут люди за новое богатство. Верно?

— Допустим, — недоверчиво кивнул Юсэк.

— А тот, кто посеял смерть, ты думаешь, будет спокойно здравствовать? Навряд ли. Его станут преследовать кошмары, будут мерещиться окровавленные трупы. Крики и стоны начнут мучить его во сне. Вот и получается, что умирает он всю жизнь, как тот маклер, которому ты завидуешь.

Уж если б подвалило Юсэку такое счастье, вряд ли пустил бы он это богатство на то, чтобы превращать людей в солдат, железо в пушки. Война ему не нужна. Он мечтал о спокойной, счастливой жизни с Эсуги.

— Мы еще в Корею вернемся, — сказал Бонсек, желая как-то ободрить Юсэка, — Так что держись, браток. Русские — народ крепкий, смелый — помогут и нам разделаться с врагами. Встретимся тогда и с твоим маклером, и с моим Санчиром. Крепись. Еще увидишь своего отца, а я — омони. А если все мы захандрим — ничего не получится. Ты меня понял, конечно?

Юсэк только искоса глянул на него.

— А сейчас вставай, пойдем в деревню, может, раздобудем поесть, — сказал Бонсек, помогая юноше подняться.

Они подошли к Иру, чтобы сообщить о своем намерении. Тот попросил их соблюдать предельную осторожность, поскольку на границе могли быть патрули.

* * *

Местность оказалась не такой уж голой. На дне мелких оврагов, которыми была изрезана почти вся долина, росли вьющиеся кусты дикого винограда, и идти через них было трудно. Да и карабкаться по оврагам было тоже нелегко. Но вот появились неширокие полосы возделанных пашен. На них ничего не росло, только изредка по краям стояли шалаши и покачивались на ветру обветшалые чучела из соломы. По всему было видно, что деревень вблизи нет. Бонсек часто останавливался, чтобы прислушаться. Рядом с ним Юсэку не было страшно, напротив, радостно от мысли, как обрадуется Эсуги, узнав, что он выполнил задание.

— Ты уверен, что здесь нам помогут? — спросил он, едва поспевая за Бонсеком.

— Бедняк бедняку не откажет, — сказал Бонсек. — А еще многое зависит от того, как подойти к человеку.

— А как это сделать? — спросил Юсэк. — С поклоном, что ли?

— Может быть, и так. Не набрасываться же на него с ходу: дай, мол, жратвы. Этак любого добряка можно обидеть, и он попрет из фанзы.

Юсэк улыбнулся, вспомнив, как он заискивал перед тетушкой Синай, чтобы получить от нее чашку ухи. За пашнями путь им преградил пологий холм. Справа от них смутно проглядывал лес, откуда доносился лай собак. Теперь Бонсек и Юсэк шли осторожно. Вскоре показались тусклые огоньки. Подойдя к крайней фанзе, огороженной глинобитной стеной, они остановились.

— Ты побудь здесь, а я проверю фанзу, — сказал Бонсек.

— Ага, — согласился Юсэк, хотя оставаться одному было боязно.

Войдя во дворик, Бонсек подошел к крохотному окошечку, заглянул в него и постучался в стекло. У Юсэка от волнения учащенно забилось сердце, и ему вдруг показалось, что кто-то дышит за его спиной. Он бросился в сторону, но, увидев вышедшего из фанзы мужчину, успокоился. Тот громко о чем-то спросил по-китайски. Услышав в ответ корейскую речь, обрадовался:

— Вы кореец?

— Да, — сказал Бонсек.

— Откуда вы? — спросил мужчина, разглядывая пришельца.

— Издалека.

Мужчина еще раз окинул взором Бонсека, затем пригласил его в фанзу.

Это была типичная корейская фанза с ондолем и низкой печью, врытой наполовину в земляной пол. На нем покоился массивный и почерневший от копоти котел. На узком подоконнике дымилась лампа, едва освещая сидящую на ондоле женщину и детей, присмиревших при виде незнакомца. Пахло соей, которая сушилась на полках возле печи.

— Так откуда вы? — снова спросил хозяин.

— Из северной провинции Пхёпан, — ответил Бонсек.

— И куда же путь держите?

— В Россию.

Мужчина многозначительно покачал головой:

— Стало быть, и вы туда же. На ту сторону бегут многие. Только вот удача сопутствует далеко не всем.

— Отчего же?

— А вы, поди, не слышали, что там творится?

— Что же? — спросил Бонсек, желая узнать от него хоть что-то новое.

— Ведь и я тоже шел в Россию, да как узнал про тамошнюю войну, так и прирос здесь. Теперь куда с этими спиногрызами? — Он кивнул на малыша, привязанного за спиной женщины. — Был один, а теперь трое, и все мальчики. Земля бы так рожала рис, как мать этих детей.

Бонсек улыбнулся, поглядев на смутившуюся женщину.

— Ну и как здесь? — спросил он.

— Жить можно. Между оврагами чумизу да овощи растим. А небо здешнее на дожди щедро.

— А японцы сюда не наведываются?

— Очень редко. Придут, пошарят в фанзах и умотаются. А вот от хунхузов[40] нет покоя.

— Вам-то что их бояться? Чем они тут могут поживиться?

— Э-э, брат, не гляди, что фанзы трухлявые. Народ здесь денежный. Поди, слыхал про опиум? Овраги самое место растить маки: и от глаз скрыты, и от ветров защищены.

— А потом куда его?

— В Китай, конечно. Там платят, не скупясь.

— Вы тоже этим занимаетесь?

— Я — нет.

— Почему? Ведь хорошо платят?

— Мало ли за что хорошо платят. Не велика радость получать деньги за яд! Люди и без того одурели от этой жизни.

Осторожно приоткрыв дверь, Юсэк заглянул в фанзу и, увидев Бонсека, с обидой сказал:

— Дождь пошел. И ветер дует холодный…

— Проходи, Юсэк, я тут земляка встретил.

Робко переступив порог, Юсэк с укором покосился на Бонсека.

— Хорошо, конечно, в тепле сидеть, а каково им — в холоде да в голоде, — проворчал он.

— Да не шуми ты, — одернул его Бонсек, поднимаясь. — Сейчас пойдем.

— Ну как же это вы уйдете, не выпив даже по чашке чая? — всполошился хозяин фанзы. — Ужин уже на папсане, садитесь к нему.

— Понимаете, мы очень торопимся, — опередив Бонсека, сказал Юсэк. — Но чтобы вас не обидеть, мы возьмем этот ужин с собой… Можно?

— Разве так годится, — протянул Бонсек, готовый от позора провалиться сквозь землю. — Не стыдно тебе говорить такое?

— Стыдно, конечно, но от стыда еще никто не умирал, а вот от голода сколько хочешь. Раз он наш земляк — поймет, не осудит.

— Верно, верно, — закивал головой мужчина. — Жена сейчас все уладит.

— Спасибо, — поклонился Юсэк и поглядел на Бонсека, а тот, очевидно желая как-то сгладить неловкость, спросил:

— А далеко отсюда граница?

— По такой погоде и за три дня не доберетесь. Видите, как льет. Боюсь, что вы не пройдете через наши овраги. Их скоро затопит, так что советую переждать.

— Нет, нет, — перебил его Юсэк, хватаясь за ручку двери, будто его собирались удержать здесь силой. — Там наши… Там девушка… Она в одном платье… Она больна…

— А далеко они? — спросил мужчина, заметив испуг в глазах юноши.

— Возле ближней сопки, за оврагами, — ответил Бонсек.

— Что же вы вместе не пришли? — сказал хозяин фанзы и, не мешкая, сорвал с гвоздя брезентовую куртку. — Идемте. А ты, жена, согрей ондоль да приготовь поесть что-нибудь горячего.

* * *

Встречный ветер, смешанный с холодным дождем, остервенело хлестал по лицам. С каждым шагом Юсэк все больше убеждался в том, что сами они не смогли бы добраться до своих. А мужчина шел уверенно, легко ориентируясь в полной темноте, находя единственные узкие проходы между оврагами. «Удивительные есть люди! — поражался Юсэк, следуя за мужчиной. — Зачем ему это? Что его толкнуло идти ночью, да еще по такой погоде? Было бы понятно, если б его попросили родные или, на худой конец, знакомые. А то ведь — совсем чужие! Он даже не знает, кто мы. Может, разбойники». Юсэк невольно вспомнил слова учителя: «Нужно ли знать человека, чтобы спасти его от беды…» А разве друзья Ира о себе думают, пробираясь в Россию? Юсэк не мог еще всего осмыслить. Однако он видел, что жить без доброты невозможно. Не будь ее у старого рыбака Ли Дюна — погибли бы все. Сейчас, как никогда, он был доволен тем, что выбрался на свет божий, а не сидел в своей лачуге, ничего не ведая о людях и жизни. Ему даже не было холодно, хотя промок до нитки, потому что рядом шел человек с добрым сердцем и широкой душой.

А башмаки с каждым шагом становились все тяжелей. Они набухали от влаги и грязи, расползались по швам. Скинуть бы, да нельзя, помнит он, с какой настойчивостью тетушка Синай заставила взять их. В самом деле, что бы он делал без них? Разве смог бы пройти эти многие сотни ли[41] по бездорожью, через буреломы, по усыпанным щебнем ущельям, по колючим лишайникам! Вспомнив тетушку Синай, он с обидой поглядел на идущего впереди Бонсека, который ни разу не спросил о своей матери. «И за что только эта бедная женщина так убивается по своему бездушному отпрыску!» — сердился про себя Юсэк и, желая напомнить ему о матери, окликнул:

— Слушай, Бонсек, я забыл тебе передать просьбу твоей омони.

— Какую? — Бонсек остановился.

— Она просит прощения за оплеуху, что влепила тебе однажды.

— Что ты мелешь? — вскипел было Бонсек, но, видимо вспомнив, что такой случай был, притих и двинулся дальше.

— Не вру я, хочешь, спроси дядю Ира. Это она при нем сказала, — следуя за ним и спотыкаясь, доказывал Юсэк, желая во что бы то ни стало услышать какие-то теплые о ней слова.

— Ну, верю, верю, только отвяжись.

Юсэк отстал, не мог он идти рядом с таким бездушным человеком. Но он ошибался. Если бы ему удалось заглянуть сейчас в душу Бонсека! Нет, не забывал он свою омони. Никогда. Она являлась к нему, когда после пыток он в беспамятстве лежал на нарах, и целовала его пальцы, с которых содрали ногти. Он постоянно слышал ее голос, ощущал тепло ее рук. И, может быть, поэтому он выстоял, не погиб, не предал. С каким невероятным усилием он, выйдя на волю, сдерживал себя, чтобы не пойти к ней. И сейчас, когда Юсэк напомнил о ней, ему стало еще больней оттого, что опять покидает ее, уходит в неведомую страну. Как знать — дождется ли она его?

За пустырем, между зарослями мелкого кустарника, стали появляться деревья. Теперь дождь хлестал в спину. Только изредка, при сильном порыве ветра, скопившаяся на ветвях влага обдавала холодными брызгами. Здесь было не так вязко, но шли по-прежнему медленно и осторожно, боясь в потемках наткнуться на пни или торчащие корни.

— Простите, как нам вас называть? — спросил Юсэк, поравнявшись с мужчиной.

— Соним. Пак Соним, — сказал мужчина. — А тебя?

— Юсэк.

— Родители живы?

— Один отец.

— Как же он тебя отпустил?

— Сказал — так нужно.

— Стало быть, решил пожить самостоятельно?

Юсэк промолчал, не зная, что и ответить. Мечта о золотом кладе — он это уже понимал — становилась несбыточной. Лишь бы поскорей добраться до России, где он сумеет как-нибудь устроить свою жизнь, да и дядя Ир не останется в стороне, поможет.

— Дело, конечно, твое, но я скажу — зря ты все это затеял, — продолжал Соним.

Хотелось Юсэку объяснить, почему он покинул родину, да не время было выворачивать душу. И он только ответил:

— Наверное, хуже того, что было, не будет.

— Это как получится. Вот я, например, — устроился. Хоть чумизой, но дети набивают животы. А в Корее и того не было. А моих товарищей не устраивала здешняя похлебка — за золотом погнались, да так и не вернулись, должно быть, погибли. А тех, кому подфартило в России, тех дьявол сожрал.

— Дьявол?.. — вытаращил глаза Юсэк.

— Ты не знаешь желтого дьявола?! — воскликнул Соним. — Неужто не слышал про опиум?

— Слышал, конечно…

— Вот за него-то и спускали все добытое богатство. И сгорели.

Узнай прежний Юсэк о том, какое богатство может принести смола, выжатая из мака, — пришел бы в дикий восторг и попытался бы извлечь пользу. Теперь его уже не трясет золотая лихорадка, его бросает в жар только от страха и беспокойства за Эсуги и товарищей.

— Вот и пришли, — Соним остановился. — Так где же ваши?

— Должны быть где-то здесь, — сказал Бонсек. — Нет, пожалуй, они выше. — Он стал громко звать Мансика и Ира.

Никто не отозвался, лишь по-прежнему шумел лес, стряхивая с себя последние капли дождя. Юсэку вдруг показалось, что пришли они совсем не туда. В крайней растерянности он стал на ощупь цепляться за стволы деревьев, за сучья и бессознательно карабкаться вверх, но сучья обламывались — и его сносило вниз. Впиваясь пальцами в землю, он полз, бормоча имя Эсуги. Иногда он вскакивал и кричал в полную силу. Ветер относил голос куда-то назад, теряясь в шуме леса. «Неужели?.. Неужели?.. Неужели?..» — стучало, рвалось наружу сердце. Но вдруг до них донеслось эхо ружейных выстрелов. И Юсэк их ясно слышал…

Они вернулись в фанзу уже под утро. Жена Сонима, дремавшая на ондоле возле печи, тотчас же вскочила и засуетилась над папсаном, где стояли кастрюли с едой.

— Девушка у нас приболела, так мы ее на руках несли, — пояснил Соним. — Ты дай ей во что-нибудь переодеться. Бедняжка промокла насквозь.

Эсуги сидела у самой печи, лицо ее было бескровным. Она вся дрожала.

— Да ты застыла совсем! — ужаснулась хозяйка, потрогав ее лицо, плечи, — Потерпи чуточку, сейчас нагреется ондоль. А пока пойдем, я тебе помогу переодеться. — Она сняла с Эсуги обувь, помогла подняться.

Эсуги задержалась, глянула на туфли.

— Что с ними стало, — грустно промолвила она, бросив на Юсэка укоряющий взгляд. — Говорила же тебе, а ты не послушался, вот и развалились.

— Она о туфлях печется! — воскликнула хозяйка. — Ты на себя лучше посмотри…

— Ну, а вы что пристыли к порогу? — обратился Соним к притихшим мужчинам. — Забирайтесь на ондоль. Сейчас похлебаем горячего супу и ляжем отдыхать.

Наскоро скинув обувь, Бонсек первым поднялся на ондоль и, скрестив ноги, уселся поближе к папсану. Подсели и другие. Один Юсэк продолжал стоять у двери, растерянно глядя то на занавес, за которым скрылась Эсуги, то на ее туфли.

— А ты чего стоишь? — спросил его Соним. — Залезай, места всем хватит.

— Я постою. Мне не холодно, — промолвил Юсэк, опускаясь на стульчик.

Отогревшиеся люди молчали. Вороша соломенную крышу, свистел ветер. Стучался в окно дождь…

Они проснулись от шума. Из комнаты в комнату с криком и смехом носились бесштанные дети. Мать, занятая завтраком возле печи, ворчала на них, но те не унимались.

— Эти чертенята разве дадут людям отдохнуть, — пыталась извиниться женщина.

— Спасибо, что разбудили, — сказал Ир, быстро поднимаясь. — Не время отсыпаться: день короткий, а путь еще долгий. — Сойдя с ондоля, он прошел в комнату, где лежала Эсуги. Глаза ее были закрыты, она тяжело дышала. Потрогав ее голову, Ир спросил подошедшую хозяйку: — В деревне есть лекарь?

— Сами мы лекари, — сказала женщина. — Проку от них никакого. Разве что унесет с собой лишний багади[42] зерна. — И, вздохнув, проворчала: — Все мы пиявки из одного пруда. Одним — горе, другим — пища.

— Зачем же так обо всех, — попробовал возразить Ир. — Мы видим, что вы добрые люди.

— Уж больно обидно за корейцев, — промолвила женщина.

Она еще что-то говорила, но Ир не слышал, мысли его были заняты другим. Взглянув на него, Юсэк сразу понял, что с Эсуги плохо. Он никогда не видел учителя таким обеспокоенным, как сейчас, и это его пугало.

— Что с ней, сенсами? — спросил он встревожен-но.

— Ей очень плохо, — сказал Ир. — А куда Соним ушел? — Не дожидаясь ответа, он вышел из фанзы.

Дождя не было, но тучи еще тянулись с севера на юг. Заглянув в чулан и обойдя двор, Ир оказался на улице. Вдали синели омытые дождями сопки. К прилипшим к холму однообразным фанзам слетались стаи ворон, вероятно, отыскивали на пашнях выбитых ливнем червей. А за фанзами и огородами, где-то в конце этих изрезанных оврагами холмов, была юго-восточная граница России. Она находилась рядом, и тем труднее ему было оставаться здесь, в этой фанзе, куда могли в любую минуту нагрянуть японцы или китайские карательные отряды. Он понимал, что сулила ему и его друзьям встреча с ними, и в то же время не мог уйти отсюда, оставив больную Эсуги на попечение чужим людям.

Недобрые мысли лезли Иру в голову, наполняя его тревогой за жизнь человека, судьба которого полностью была доверена ему. Но даже сейчас он не жалел о том, что решился взять ее с собой.

Вернувшись в фанзу, Ир прошел в комнату к Эсуги. Юсэк стоял у ее изголовья, не смея вымолвить слово. Он только прислушивался к ее тихим стонам. Ир взял ее руку — она была горячая.

— Что с тобой, девочка? — спросил он, наклоняясь к ней.

Эсуги беззвучно шевельнула губами, и Юсэк догадался, что она просит воды; выбежав из комнаты, он схватил с папсана пиалу с чаем и, вернувшись, поднес к ее губам. Она сделала глоток и, увидев перед собой Юсэка, благодарно кивнула головой.

— Выпей еще, — сказал Юсэк, приподнимая ее голову.

Она сделала глоток, потянулась рукой к его руке и, коснувшись пальцами ладони, едва слышно спросила:

— Где мы? Мы уже в России, да?

— Россия совсем близко, — ответил Юсэк, радуясь, что она заговорила. — Совсем рядом. Ты только поправляйся скорей.

— Значит — я видела сон, — чуть слышно промолвила Эсуги. — Клин-журавлей. Они летели почему-то на север. И среди них — ты и я. А внизу родная деревня, наша долина. Моя омони и твой отец махали нам рукой. А мы им — крыльями. И вдруг под нами забурлило море. Я устала, мои крылья ослабли, я опустилась на воду. Волны, похожие на пасти драконов, хотели поглотить меня. Но тут ко мне опустился ты, и мы снова взлетели в небо. Ты сильно махал крыльями, просил, чтобы я не отставала от тебя и следовала к видневшемуся вдали берегу. Я тянулась из последних сил. А когда стали опускаться — раздались выстрелы… — Она слабо улыбнулась и едва слышно закончила: — Как хорошо, что это было во сне…

В комнату вошел Соним вместе с прихрамывающим стариком, который взял больную за руку и стал прислушиваться к пульсу.

— Не думаю, что у нее простуда, — сказал он после долгого осмотра.

— А что вы предполагаете? — спросил Ир.

— Похоже — нервное потрясение, — ответил старик, вглядываясь в ее зрачки. — Надо же! Такая юная…

Ир поверил старику, поскольку знал о пережитом Эсуги горе.

— Поколем иглами, не поможет — применим якчим, — заключил старик и, протерев иглы тряпочкой, стал вводить их больной в голову, в запястья рук и ног.

Эсуги потеряла сознание.

Лекарь навещал больную ежедневно, наведывался даже ночью. На вопросы отвечал скупо: «Все будет хорошо» — и уходил.

Эсуги пришла в себя лишь неделю спустя. Проснувшись утром, она тихо позвала Юсэка. Услышав ее голос, он очнулся от дремоты и вошел к ней. Велико было его удивление, когда он увидел на ее лице улыбку! И глаза выражали теперь совсем не то, что вчера и позавчера или неделю назад. Они глядели осмысленно, радостно.

Воспряли духом все обитатели фанзы Сонима. Теперь разговаривали громко, не боялись шутить, не отказывались от угощений доброй хозяйки. А Юсэк был счастлив.

— Напугала же ты меня до смерти, — говорил он, поднося ей то пиалу с чаем, то кусочек лепешки. — Ты глядела на меня и спрашивала, кто я. От этого у меня и сейчас мурашки по спине ползают. А потом ты ругала маклера.

Эсуги вдруг переменилась в лице.

— Что я говорила о нем? — спросила она испуганно.

— Ты гнала его от себя…

— И больше ничего?

— А что еще? — насторожился Юсэк.

— Нет, это я так, — ответила Эсуги.

* * *

Окруженная вниманием друзей, Эсуги крепла день ото дня. Гладко прибранные под гребень волосы отливали синим атласным блеском, а на бескровных щеках проступил живой румянец. Правда, под глазами еще сохранились едва заметные круги. Юсэку было приятно, что Эсуги очень походила на Денними. Еще мальчишкой он был по-детски влюблен в эту красивую и строгую женщину. Возможно, поэтому и зародилась его привязанность к Эсуги. Он давно хотел рассказать об этом Эсуги и тем самым, хоть косвенно, признаться в своих чувствах к ней, но не решался, зная, что любое упоминание о матери плохо отражалось на ее здоровье.

Ир тоже часто наведывался к Эсуги. Он видел, что самое страшное позади, но она еще была очень слаба, чтобы идти дальше.

А время шло. С востока снова наползали тучи.

Мансик и Гирсу держались обособленно от Ира, выражая этим свое недовольство его решением дожидаться полного выздоровления Эсуги. Бонсек открыто укорял его за то, что он согласился взять с собой девушку в этот нелегкий путь. Ир не искал себе оправданий, считал, что поступил правильно. Однако он понимал и Бонсека. Подобно выпущенной из клетки птице ему хотелось ощутить пространство, закалить на ветру онемевшие крылья. Было неудобно и перед гостеприимными хозяевами фанзы, ведь они лишали их зимних запасов. Так же неловко чувствовали себя и остальные.

— Эдак мы у вас все приберем, — говорил Ир, отказываясь садиться за накрытый стол. — Впереди не лето. А у вас и своих едоков хватает.

— Что это за разговоры! — набрасывалась на него хозяйка. — Я и так вижу, что вам неловко. Только стыдиться нужно не вам, а мне за наш скромный стол.

Хозяйка каждый раз почти силой усаживала гостей обедать. И хотя они уступали, еда оставалась почти нетронутой. День ото дня взаимоотношения между Иром и его товарищами ухудшались. Иногда он порывался отправить друзей одних. Но как они отнесутся к его решению? И хорошо, если доберутся благополучно, а если нет?.. Много дней и ночей ломал он голову: как быть? Но однажды вечером решение пришло само. Выйдя на улицу и услышав за оградой громкие голоса, Ир поспешил туда и увидел Юсэка, стоявшего в окружении Мансика, Бонсека и Гирсу.

— Чего языки прикусили? Продолжайте, а я послушаю, — сказал Ир, оглядывая каждого. — Чувствую, что я не лишний в вашем разговоре.

— Просто толкуем о том о сем, — попробовал защититься Мансик.

— Что-то лица у вас сердитые для простой беседы, — заметил Ир.

— А чему радоваться? — спросил Бонсек, оставаясь хмурым. — Не тому ли, что здесь зиму проведем?

— Ну, допустим, зимовать не придется, — сказал Ир, придавая голосу добродушный тон. — А человека оставлять в беде тоже плохо. Так ведь?

— А чем мы ей поможем? Своими вздохами да охами?

— Вот что я скажу, сенсами, — вступил в разговор Гирсу. — Ты или веди нас куда следует, или мы сами пойдем. Лично я не могу больше валяться на ондоле.

— И я тоже, — поддакнул Мансик.

— А кому хочется валяться здесь? — уже строго спросил Ир. — Мне, что ли? Или ей, Эсуги? — Ир остановил взгляд на Гирсу: — Вы ради сына в тюрьму ломились, совсем не думая о себе. А разве положение Эсуги не трогает ваше сердце? Кроме нас, у нее нет никого. И мы не можем, не имеем права отвести ее руки, протянутые к нам. Я не удерживаю вас, но вдумайтесь в мои слова.

— Речь идет об одном человеке, а там тысячи гибнут, — сказал Бонсек, пытаясь как-то оправдаться.

— Я согласен с тобой — на земле много несчастных. И если каждые четыре человека помогут в беде хотя бы одному из них — уверяю, их станет меньше. Спасая нас, старик Ли Дюн, наверное, не думал, что он спасает мир. А другие ушли, оставили нас в то время, когда мы нуждались в них.

— Но нас ждут в России, — сказал Бонсек. — И ничего не случится, если Юсэк побудет здесь с Эсуги, которой, кстати, уже лучше. Я даю слово, что вернусь за ними, как бы там ни сложились обстоятельства.

— Это разумно, — поддержал его Гирсу.

— Да и хозяевам двоих содержать легче, чем такую ораву, — заметил Мансик. — Ведь мы оставляем их у добрых людей.

Бонсек не унимался. Теперь он наседал на Юсэка:

— А ты что молчишь? Неужели вам нужны няньки?

Юсэк молчал. Мог ли он просить их? И какой прок с того, что они останутся? Разве легче видеть их осуждающие взгляды, слышать упреки? Нет уж — пусть уходят. Правда, еще не сказал о своем намерении Ир. Но если и он решит, тогда будет худо.

— Ну, скажи что-нибудь, — обратился к нему Ир, заведомо уверенный, что Юсэк не одобрит их решение.

— Значит, и вы хотите уйти, — произнес Юсэк, подняв на Ира полные обиды глаза. И ему показалось, что лицо его такое же суровое, как и у других.

— Ну что — оглох ты, что ли? — закричал на него Бонсек. — Говорю же, что вернусь.

— Соглашайся, парень, — поддакнул Мансик, похлопав Юсэка по спине. — Люди здесь, сам видишь, добрые, в обиду не дадут.

Юсэк молчал. Насупившись, он глядел то на Ира, то на Бонсека, то на Мансика. А Бонсек едва сдерживался, чтобы снова не обрушиться на него. Вступился Ир:

— Подождем еще немного, Эсуги скоро окрепнет.

— Нет, я больше не могу ждать, — отрезал Бонсек. — Вы как хотите, а я и так слишком много бездействовал. Этому кладоискателю спешить некуда.

— Я не держу вас, — сказал Юсэк холодно. — Обойдусь… Только зачем смеяться? — Повернувшись, он почти бегом отправился к фанзе.

Войдя в комнатушку, где лежала Эсуги, Юсэк увидел ее сидящей на циновке с поджатыми под себя ногами. На ней было не по размеру цветастое платье из ситца, которое свисало на плечах, обнажая шею и грудь. Заметив Юсэка, она быстро поправила платье, обрадовавшись его появлению.

— А мне хозяюшка подарила платье! Красивое?

Юсэк одобрительно кивнул.

— Где ты так долго был?

— Бродил по деревне, — солгал Юсэк, устало опускаясь к ней.

— А почему такой злой? Наверное, сердишься, что я долго болею? А я уже поправилась. Сегодня даже ходила по комнате.

— Правда? — невесело отозвался Юсэк.

Он мог скрыть от нее неприятный разговор с Бонсеком, но умолчать об уходе товарищей — было нельзя. Она все равно узнает. Разве утаишь? И, представив, как Эсуги огорчится, промолчал.

— И дядя Ир с тобой гулял, да? — спросила Эсуги. — Он тоже, наверное, на меня обижен. Его ведь друзья в России ждут не дождутся. Я это знаю.

— Верно, — согласился Юсэк и, желая узнать, как она отнесется к их уходу, сказал: — Я им предлагал оставить нас, а они… Говорят, друзья там подождут…

— Значит, остаются, — без особой радости произнесла Эсуги.

— И меня это тоже огорчает, — сказал Юсэк, поглядев на нее. Юсэку стыдно было лгать, но и признаваться в том, как страшно оставаться здесь без своего наставника, тоже не мог.

— Тебя это не должно огорчать, — сказала Эсуги, желая успокоить Юсэка. — Болею-то ведь я, а не ты. Вот я и скажу им сама. Дядя Ир меня послушается, — Она вдруг спохватилась: — А мы? Разве мы не пойдем в Россию?

— Они придут за нами, — ответил Юсэк неуверенно. — В крайнем случае сами доберемся. Россия рядом.

Вечером, когда сели ужинать, Эсуги вышла к ним и сообщила, что они с Юсэком решили остаться здесь, а добрые хозяева фанзы дали на то согласие. Услышав об этом, Бонсек укоризненно поглядел на Юсэка, сидящего рядом с ним, ткнув его в бок:

— Вот с кого, мальчик, бери пример! С таким человеком, как Эсуги, не страшно остаться вдвоем и на необитаемом острове!

Ночью они ушли. На прощанье Ир достал из своего вещевого мешка пистолет, отдал Юсэку, сказав, что он ему пригодится. И это было самым лучшим напутствием учителя. Он доверил ему оружие! Значит, считает его взрослым, вполне самостоятельным человеком!

Прощались накоротке при слабом и холодном свете молодого месяца.

— Я приду за вами, — сказал Бонсек, обнимая Юсэка. — И, пожалуйста, не обижайся на мой язык. Сам понимаю: злой он у меня. Страдал из-за него не раз, но что поделаешь, уродился, видать, в свою мать. Ты ведь на нее не серчал, когда она и тебя пронимала.

И может быть, оттого, что Бонсек воскресил в памяти Юсэка добрую тетушку Синай, он быстро забыл обиду и пожелал счастливого пути.

2

Следуя советам Соним, Ир с друзьями к полудню следующего дня добрались до реки Уссури. На том берегу, заросшем мощными лесами, была Россия. Иру уже приходилось испытывать то волнение, которое теперь переживали его друзья. Впервые он ступил на русскую землю с тремя товарищами, скрываясь от преследования японских властей. Они шли тогда наугад, не ведая, куда и к кому, пользуясь лишь слухами о том, что где-то в лесах Приамурья формируются партизанские отряды. Теперь же у него в России были друзья — и они его ждали. Ир старался не думать о провале своего плана по мобилизации людей в отряд Синдо. Его беспокоило другое: цел ли отряд.

Мальчик-китайчонок, на которого они наткнулись, охотно согласился переправить их на русский берег. Он сообщил, что сторожевые катера проходят здесь редко и только ночью. Мальчик очень обрадовался, когда Ир, сходя с лодки, сунул ему в руку ломтик кукурузной лепешки.

* * *

Тайга здесь была почти такая же, как и в Маньчжурии, только кедры и сосны выглядели более могучими, да и звери встречались почаще, особенно пятнистые косули. Лес постепенно редел, и вскоре показались озаренные солнцем поляны, на которых паслись лошади. Ориентируясь по солнцу, Ир скоро вывел товарищей на дорогу, заросшую густой пожелтевшей травой. Было видно, что по ней давно никто не ездил. Однако Ир не сворачивал с дороги и шел уверенно, зная, что эта забытая колея приведет их к поселению. Они шли осторожно, озираясь по сторонам, опасаясь нарваться на банды, давно уже рыскавшие по здешним местам. Вдруг дорогу пересекла свежая тропинка. Ир, не задумываясь, свернул на нее, и вскоре, обогнув поредевшую березовую рощу, они увидели на склоне холма кладбище, а внизу, между стволами сосен, почерневшие от времени русские избы.

Глава вторая СИНДО

Еще в декабре семнадцатого года правительства США, Англии, Франции и Японии вошли в сговор против молодой Советской России. Победа революции в такой огромной стране пугала их. Особенно был встревожен генерал-губернатор Кореи Тераути. Опередив своих западных партнеров, японские крейсеры «Иваши» и «Асахи» уже зимой восемнадцатого года пришвартовались во Владивостоке. А в ночь с четвертого на пятое апреля в городе был высажен десант. Подручный японской армии генерал Семенов захватил в начале апреля всю южную часть Забайкалья. В это же время, при поддержке японских вооруженных сил, в южном Приморье выступили атаман Уссурийского казачьего войска Калмыков и подполковник белой армии Орлов.

В Приморье наступили тяжелые дни. Повсеместно формировались красногвардейские отряды. Уходили на запад поезда с ценным грузом. Эвакуировались люди. Дороги были забиты повозками беженцев.

В те дни и встретились Синдо Ким с братьями Мартыновыми, Петром и Егором, на одной из станций неподалеку от реки Уссури. Это были ее родные места. Синдо, как и Мартыновы, была направлена сюда краевой большевистской организацией в качестве уполномоченной по мобилизации местного населения на борьбу против интервентов. Добровольцев небольшими партиями переправляли к Иману, где формировались крупные красногвардейские отряды.

Штаб размещался на прилегающем к станции хуторе в большом бревенчатом доме, стоящем на возвышении поодаль от других изб. Строение это когда-то принадлежало богачу Свиридову, сбежавшему после революции в Китай. Плотный и высокий плетень, тяжелые ворота, широкие окна с резными наличниками и массивными ставнями, амбар с длинным поперечным железным засовом и, наконец, колодец глубиной в пять метров — все говорило о хваткой домовитости бывшего хозяина. К этому дому и привел своих товарищей Ир.

Отправив людей в барак, он вбежал в штаб. В прихожей, обставленной разными шкафами, рядом с буржуйкой сидел за столиком знакомый ему комендант Перфильев.

Он был настолько увлечен печатаньем, что не заметил подошедшего.

— Здравствуйте, Василий, — тихо поздоровался Ир.

Комендант кивнул, не оборачиваясь.

— Мартынов у себя?

Он что-то промычал, покачав отрицательно головой.

— А Синдо? Ее тоже нет?

Перфильев снова, но уже с раздражением тряхнул головой, продолжая отыскивать нужную клавишу, и, не найдя ее, поднял сердитые глаза на вошедшего. Он тут же вскочил и вытянулся.

— Не обессудьте, товарищ… — протянул он, сильно окая. — Велено спешно отстучать текст, а люд разный наведывается, мешают. А комиссара нету. По делам отбыли.

— Это вы про кого? О каком комиссаре речь? — спросил Ир.

— Об нашем, конечно, — ответил Перфильев. — Неужто… Ах да, простите, то назначение произошло в ваше отсутствие.

— Вот как! — удивился Ир. — А комиссарить есть над кем? Отряд собрали?

— Получено указание из Владивостока. Велено неотлагательно сформировать отряд из местного населения. Теперь, ежели будет какое пополнение, на Иман больше не отсылать. Потому и комиссар наш к седлу привязан, все по заимкам ближним и дальним да по деревням разным ездит, народ собирает.

— Понимаю, — кивнул Ир. — Ну и как — идет народ?

— Кабы не отправили на Иман — штыков у нас было бы уже более ста, — ответил Перфильев. — А пока не густо.

— А командиром, стало быть, Мартынов назначен?

— Как есть — они, — снова вытянулся комендант.

— Садись, садись, Василий. — Ир положил свою руку на его плечо, — я тоже посижу. Устал смертельно.

Однако Ир не сел, отошел к окну и широко распахнул створки. Мысли были не из веселых: в Корее он установил связь с местными революционерами, передал им марксистскую литературу и листовки с призывом активизировать национально-освободительное движение в союзе с Россией. Но ведь это — капля в море…

Топот копыт отвлек его от раздумий. Выглянув в окно, он увидел Синдо, спрыгнувшую с взмыленной лошади, которую придерживал молодой красногвардеец. Вбежав в штаб, Синдо быстро зачерпнула из кадки воду, жадно припала к кружке. И вдруг замерла.

— Учитель?! — вскрикнула она и, сорвавшись с места, кинулась к нему. — Жив, значит!..

— Жив, — ответил Ир глухо. — Только не учитель, а бездарный гимназист…

Но Синдо продолжала с прежней веселостью:

— Слава богу — хоть сам вернулся. А люди… обязательно будут! Я это поняла, побывав среди них. — Взяв под руку, она подвела его к скамейке: — Присядь. Небось заморился? Сейчас я отпущу тебя, только чуточку поговорим. Ну как там Корея?

— Хорошего мало. Не всех встретил, кого хотел. Одни заточены в тюрьмы, другие — скрылись, ушли на нелегалку. А некоторые отступились. Оно и понятно: не каждый способен отречься от семьи, забросить голодных детей. Сирот там и без того хватает.

— Это ты верно говоришь, — согласилась Синдо, вспомнив своих малышей. — Не могут на это решиться, это верно… — повторила она с грустью.

— А Петр где? — попытался отвлечь ее Ир от грустных мыслей.

— С братом Егором на дальние хутора подались. Лошадей да фуража раздобыть. Опасно нынче там появляться.

— А ворчун Янхо? А этот старый шутник Экчун и Сынхва тоже ушли с ним? Конечно, не то давно бы сюда примчались!

— Они погибли, — тихо сказала Синдо, боясь взглянуть на Ира. Она хорошо знала, как дороги для него погибшие друзья. — Ждали они тебя. Очень ждали… — промолвила она, едва сдерживаясь, чтобы не выдать своей слабости.

Ир поднялся и снова подошел к окну. Порывы свежего ветра бились в створки, врывались в комнату. Глубоко вдыхая воздух, он долго всматривался в даль, вспоминая дни, проведенные вместе с друзьями в подполье и крепости. А может, впервые укорял себя за то, что привел их сюда, в Россию, в это пекло, куда постоянно стремился сам. Или думал о тех, кто пришел сюда впервые.

— Ты устал, Ир, — сказала Синдо, подойдя к нему и разглядывая его худое, почерневшее лицо. — Ступай в барак, отдохни.

— Не до отдыха сейчас. Идем, я познакомлю тебя с людьми, которых я привел. Они достойно займут место погибших. — И он первым вышел из штаба.

Пройдя двор, они направились по узкой улице, вдоль которой тянулись однообразные избы хуторян. Слева, на пустыре, показались бараки, а поодаль от них — открытая конюшня с лошадьми.

В насквозь прокуренном бараке было около тридцати бойцов, большую часть из них составляли корейцы. Увидев вошедших, все повскакивали с мест, засуетились, приводя себя в порядок. А Синдо прошла дальше и остановилась перед прибывшими с Иром корейцами.

— Здравствуйте, товарищи, — приветствовала она и, по обычаю Востока, стала здороваться с каждым обеими руками.

Многое слышали друзья Ира об этой женщине, о ее воле и мужестве, но, увидев хрупкую, маленькую кореянку, они заметно стушевались. В своей не по размеру широкой и длинной кожанке и берете, натянутом до самых бровей, она больше походила на подростка, чем на отважного комиссара. Синдо же была довольна знакомством, поскольку они говорили с ней на родном, почти забытом языке с пхеньянским диалектом. Постепенно и у мужчин менялось первое впечатление о ней. В этой хрупкой женщине угадывалась внутренняя сила. Синдо была с ними откровенной и не утаила о своих родителях, разбогатевших здесь за счет чужого труда, и брате, с которым сложились трудные отношения.

Вечером вместе с комендантом она разнесла по нарам матрацы и форму и, пока мужчины мылись в бане, приготовила солдатский обед из щей, картошки и лука. Она понимала, что такая еда не придется по вкусу корейцам. Лучше бы, конечно, соевый суп с сушеной китайской капустой и рисовой кашей, но где их взять? Она сама давно скучала по родной еде и сейчас с удовольствием отведала бы салат из морской капусты, приправленный петрушкой, чесноком и жидкой соей.

Она сидела одна перед накрытым столом, и в памяти ясно оживали далекие дни детства, когда она была окружена любовью и заботой своей матери. А потом — долгие годы разлуки: учеба, рудники Урала, Сибири, революция… Где же теперь мама? Знает Синдо, как не хотелось ей покидать Россию, но пришлось покориться отцу, пожелавшему бежать из России, когда в Приморье была провозглашена власть Советов. А брат Хагу?.. Могла ли Синдо предполагать, что он окажется самым лютым ее врагом… Каждый раз, когда Синдо думала о нем, ей становилось не по себе. Она постоянно ощущала свою вину перед ним. Родная сестра выдворила его из хутора. Знала она, что рано или поздно их дорожки скрестятся и эта встреча может оказаться последней.

Ир с товарищами вернулся из бани в хорошем настроении. Солдатская форма, рассчитанная на дюжих русских парней, висела на нем и на других, как на вешалке. Однако они чувствовали себя в этой одежде куда лучше, чем в своих рваных шароварах и ватниках. И башмаки совсем не подходили к их маленьким и узким ногам, поэтому были связаны поперек онучами. Синдо видела это, но не сделала замечания и только скрыла улыбку.

— С легким паром! — сказала она, приглашая всех к столу. — Ну как? Нравится вам русская баня?

— Еще бы! — воскликнул Бонсек, усаживаясь рядом с Мансиком и Иром. — Мы, кажется, до костей отмылись. Даже легче стали наполовину.

— Теперь налегайте на щи и картошку, чтобы вес набрать, — улыбнулась Синдо. — Боец должен быть сильным и ловким.

— И по возможности — умным, — вставил Бонсек, погладив широколицего Мансика по голове. — С весом-то у него в порядке.

— А у тебя, к сожалению, и с этим туго, — ответил Мансик серьезно, с сочувствием поглядев на Бонсека.

— Вес дело наживное, — сказал Бонсек. — Он прибавляется даже от картошки, а вот с этим, — он снова погладил Мансика по голове, — дело посложнее: сколько матушка отсыпала в горшочек, столько и хранится.

Все смеялись, один Гирсу сидел хмурый, уставившись глазами в пол.

— А что же вы не идете к столу? — обратилась к нему Синдо.

— Я не голоден, — ответил Гирсу.

— Как же это? — удивился Бонсек. — Вы что, паром напитались? Ели-то мы, поди, вместе. Дай бог памяти — когда это было!

— Ну, чего пристал? Сказано — не хочу, не ясно, что ли? — сердито отозвался Гирсу. — Сиди и трескай, если лезет тебе еда в глотку. А мне что-то не лезет.

Синдо невольно поглядела на Ира, который, на удивление ей, никак не среагировал на грубость Гирсу и сидел спокойно, пожевывая хлеб. Это было внешнее спокойствие. За время пути он успел глубже понять Гирсу с его своенравным характером, поэтому не обострял с ним отношений и терпеливо сносил его грубости даже в тех случаях, когда тот явно шел на скандал. Ир знал, что этот человек способен на многое, верил в его добропорядочность, храбрость.

— Гирсу у нас не чужой гость, — сказал он дружелюбно. — А вот Синдо мы должны поблагодарить за этот обед и попросить разделить его с нами.

И хотя в штабе Синдо ждала работа, ей хотелось еще побыть здесь, узнать побольше о Корее — родине далеких предков, где она ни разу не была. Хотелось и самой рассказать о создавшейся обстановке в крае. И она осталась.

* * *

С тех пор как братья Мартыновы уехали на поиски лошадей и фуража, прошло два дня. Синдо знала, что где-то неподалеку лютуют по хуторам банды белоказаков и кулаков, к которым, возможно, пристал и ее брат Хагу. Встреча с ними не сулила ничего хорошего ни братьям Мартыновым, ни ей со своими необученными корейцами.

Оставалось одно — отправить Ира в Приморье, где проживает много корейцев. Может быть, удастся ему собрать людей. Но как к этому отнесется сам Ир. Согласится ли он пойти в логово врагов после своей неудачи в Корее? Однако времени на раздумья не было, и она решила поговорить с ним.

Ира новое поручение ошеломило. Он не думал о том, что поджидало его в Приморье, он был взволнован доверием Синдо. Вероятно догадываясь о причине его растерянности, Синдо подошла к нему и, опустившись с ним на приступок крыльца, сказала словами поэта Ян Саена:[43]

Как бы гора ни была высока, Все же над нею плывут облака. Упорно идущий вверх Достигнет однажды ее вершины… Но не поднимется наверняка Тот, кто твердит: гора высока.

Ир улыбнулся.

— Я знаю эти строки. За их прочтение я был отстранен от работы в гимназии. Администрации показались стихи крамольными. А ты откуда знакома с поэзией Ян Саена?

— Раньше в гимназии я увлекалась древней поэзией. Теперь многое позабылось. А вот стихотворение поэта семнадцатого века Тен Минге[44] я, пожалуй, никогда не забуду. Может, и ты его знаешь:

Ветки цветущих вишен Оборваны бурей за ночь. Вынес мальчишка веник, Чтоб со двора их выместь… Оставь их: и под ногами Цветы остаются цветами.

Синдо в задумчивости опустила глаза, вероятно вспомнив счастливые годы, проведенные в гимназии, и человека, читавшего эти стихи. Человек этот, учитель гимназии Санхо, стал ее мужем. Но другом не стал. Он был далек от политики, и, когда ее назначили комиссаром отряда, Синдо оставалось только огорчаться тем, как день ото дня углубляется между ними пропасть, но ей не хотелось искать кружных путей к нему. Отказавшись от своих взглядов, она не обрела бы с ним желанной радости и была бы такой же несчастной, как и без него. Последние дни дела отряда складывались так, что она не могла уделять ему достаточного внимания, не могла побыть и с детьми, которые тоже стали отвыкать от нее. Понятно — детям нет дела, что погибают люди в ее отряде, им нужна мать. Но как Санхо не может ничего понять?..

— Когда мне отправляться? — спросил Ир.

Синдо промолчала.

Мартынов со своим ординарцем вернулся поздно, почти в полночь. Он плюхнулся на табурет и сказал устало:

— Кулачье опять взбесилось. Не набрел бы Егор на этот гадючник.

— Как вы разминулись? — спросила Синдо, всматриваясь в темень за окном.

— Все хутора облазили, все попусту: нет лошадей. До хаты уже подались, а он говорит, что какой-то дед из старого хутора посулил лошадей. Я его и так и этак, не послушался — пошел-таки до того деда.

— Вернулся из Кореи Ир, — сообщила Синдо.

— Вернулся! — вскинул густые брови Мартынов. — Что ж ты меня за Егора пытаешь? Ты б лучше учителя сюда гукнула. Да горилки вынула. Провожаем богато — встречаем не часто.

— Спит он, устал, видать, крепко, — произнесла Синдо тихо и, охваченная недобрым предчувствием, обратилась к Мартынову: — Пойди за Егором, Петр! Возьми людей побольше да обшарь хутора! Чует сердце что-то неладное. Или хочешь, чтоб я пошла?

Мартынов медлил, но вдруг вздрогнул, словно от выстрела, и, бросившись к стене, где висел клинок, рванул его на себя:

— Добре, буди людей!

Через полчаса отряд в двадцать пять штыков был уже в пути. Синдо осталась дежурить в штабе.

Снова тихо. Монотонно тикают ходики. Тревожно, неспокойно на душе у Синдо. Она подошла к раскрытому окну, облокотилась на подоконник. Хутор спал, будто ничего и не происходило на земле. Наверное, и муж ее, и дети тоже спят крепким сном? Спят ли?.. Вдруг ей стало не по себе: она знала, что предстоит неприятный разговор с Санхо. Возможно, последний. Знала, но пыталась избежать его. Санхо не верил в то, за что она боролась. Да ученому и так жилось неплохо. Но ведь и она, Синдо, тоже образованная, могла бы жить нормально. И жила, пока в четырнадцатом году, после аттестации, ее не направили работать переводчицей на Урал, где тысячи корейцев трудились на рудниках. Там она впервые увидела, каким жестоким унижениям подвергались ее соотечественники. Много погибло их на ее глазах от чахотки, голода и цинги. Пробовала заступиться, но тщетно. Встреча с социал-демократами предрешила ее дальнейшую судьбу. От них узнала, как нужно бороться за счастье людей всех наций. Вступая в ряды большевиков, она поклялась посвятить себя борьбе за счастливую жизнь народа. Вскоре ее направили на Дальний Восток для работы среди корейского населения. И она оказалась дома.

Санхо все это время воспитывал детей, писал ей письма. Хорошие, нежные письма. А как он был счастлив, когда она вернулась. Был…

Тикают ходики, отсчитывая время.

* * *

Дети спали. Санхо укрыл их одеялом и вышел в переднюю, где Мария Ивановна, сидя за столом, при тусклом свете керосиновой лампы пришивала пуговицы к штанишкам мальчишек.

— Спал бы и ты, Санхо, — сказала она.

Он присел рядом на стул и, обхватив руками плечи, зябко поежился.

— Чайку бы горячего, а как назло — керосин кончился.

Отложив шитье, Мария Ивановна приблизилась к нему, сказала осторожно:

— Нет нашей хозяйки и сегодня. Ты бы сходил туда. Ох, неладное нонче время. Уговори ее, чтоб бросила это дело. Не бабье оно.

Санхо усмехнулся:

— Разве не говорил. Сколько можно.

— А ты еще скажи. По-мужицки. Власть употреби, — проворчала Мария Ивановна.

— Вы так говорите, словно не знаете ее, — с раздражением отозвался Санхо. — Власть здесь ни при чем, Мария Ивановна. Надо что-то другое… Что-то решать нужно.

Мария Ивановна только вздохнула и, вернувшись к столу, опять взялась за шитье.

— Много я кореянок знала, — продолжала ворчать женщина, — а наша особенная. Вот и выходит, что болтают про то зря, что восточные женщины застенчивые, вроде им в скромности позавидовать можно.

— Была она такой, — невесело сказал Санхо. — А как стала революционеркой — кувырком все пошло. Взбесились все! И она с ними.

Синдо уже давно вошла в прихожую, успела снять тужурку. Невыносимо было, стоя в прихожей, подслушивать. Наконец она решительно вошла в комнату, приняв удивленный вид, сказала бодро и громко:

— Иду домой и думаю: мои-то уже сны видят. А они на ногах!

Санхо отвернулся, отошел к окну. А Мария Ивановна в растерянности укололась иглой. Бросив штанишки на стол, она забормотала быстро и невнятно:

— Мы тут… извелись, такое напридумали… — И, вдруг спохватившись, взяла со стола штанишки и уходя в кухню, сказала рассерженно: — Что это я, дура, мычу, как корова негуляная. Кушать, поди, хочешь. Я сейчас.

Наступило молчание. Санхо продолжал стоять у окна, спиной к ней.

Не зная, что сказать, Синдо спросила:

— Мальчики спят?

— Кто в это время бродит? — ответил Санхо сдержанно.

— А ты все сердишься, — голос Синдо был ласковым и виноватым. — Надеялась сегодня пораньше, а тут опять непредвиденное…

Санхо обернулся, хотел сказать что-то резкое, но удержался и сказал совсем не то, что думал:

— Синдо, нам надо решить…

— Устала я, Санхо, — Синдо опустилась на стул. Ей не хотелось ни говорить, ни слушать. Несмотря ни на что, она ждала от него сочувствия и ласки.

— Я тоже устал! Не могу так больше! Каждую ночь сижу в этих стенах, как перед операционной. Жду, что сейчас выйдут и сообщат ужасное.

Он отвернулся и снова съежился. И теперь казался ей не таким высоким и стройным.

Синдо поднялась, подошла к нему и повернула к себе. И без того вытянутое его лицо заметно удлинилось от худобы.

То ли от жалости к нему, то ли от нахлынувшей нежности она припала к его груди, гладя спину:

— Не сердись, Санхо.

— Надо что-то изменить, — холодно произнес он. — Так мы не сможем жить. Мне страшно от предчувствия, что однажды…

— Меня убьют?

— Нет. Что мы расстанемся, — сказал Санхо. — Пойми, Синдо, мне трудно без тебя. Дом наш стал хуже казармы. Я не могу видеть в тебе солдата-громилу. Мне трудно сознавать это ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Это выше моих сил. Нет, я не против революции. Она, очевидно, кому-то нужна. Но ведь и в твоем доме все рушится. Когда ты была на Урале, я думал: сойду с ума. Дни считал, минуты. Ждал годы. Ты вернулась. А радости нет.

— И мне трудно, Санхо, — сказала Синдо угрюмо. — Оттого что ты не хочешь понять, что происходит вокруг тебя и нашего дома. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в руке друга. И если ты отнимешь руку — мне будет больно.

Санхо отошел от Синдо, бросил язвительно:

— Твоя привязанность к революции — выдуманная. Какой-то фанатизм.

— Разве можно делать большое дело с холодным сердцем? — ответила она. — Не слепая эта вера. Весь запад России уже живет новой жизнью.

— Это Россия! А мы в ней чужие! — взорвался Санхо. — Не забывай, что ты все-таки кореянка, а не русская.

Его слова были для Синдо не новы. Нечто подобное она уже слышала на краевых съездах представителей национальных обществ. Скажи это другой — Синдо ответила бы как надо. А сейчас сказала полушутя-полусерьезно:

— Народ наш говорит: клопы соседа станут и твоими, если не поможешь их вытравить.

Санхо сокрушенно развел руками:

— Ты все еще веришь, что русские станут проливать кровь за Корею!

Синдо приблизилась к нему, снова поглядела на него без обиды:

— Когда ты был моим учителем в гимназии, ты учил видеть в самом обыденном необычное. Может быть, поэтому я полюбила тебя. — Она замолчала, вспоминая, как все тогда было романтично. И вдруг спросила: — Санхо, я знаю, ты тоже болеешь за судьбу Кореи. Скажи, как же ты представляешь ее освобождение?

— Во всяком случае — без насилия, — ответил Санхо. — Не обязательно драться, убивать. Путей много. Можно добиться желаемого средствами идейного влияния на сознание масс. Можно найти и другие разумные решения, не расшибая головы. Кровопролитие ни к чему не приведет. История это не раз доказывала.

Впервые за долгие, годы Синдо обнаружила в рассуждениях мужа типично буддийскую мораль — непротивление злу. А ведь в гимназии он рассуждал о проблемах защиты личности как о неотъемлемой части бытия. Может быть, он не верит в возможность создания нового, социалистического строя?

— Революции без кровопролития не бывает, — сказала Синдо убежденно. — Без вооруженного восстания рабочие Питера не смогли бы свергнуть буржуазное Временное правительство.

— Я не хочу ломать голову над тем, как и зачем нужно драться. Мне нужно жить! Я хочу, чтобы была ты. И дети наши не пустились бы с котомкой по свету.

— Не поняла тебя, Санхо.

— Тебя могут убить…

— Останешься ты.

— Ах, вот ты на что рассчитываешь? — воскликнул Санхо и вскочил с места. — Но у меня, к сожалению, тоже не две жизни. И этой одной осталось меньше четверти. Брось ты все это! Не получится из тебя полководец Хэ Гюн![45] Он юбку не носил…

— Перестань, Санхо, — прервала Синдо. — Так мы далеко зайдем.

— А ты считаешь, что это начало? — не унимался Санхо. — Уеду я! Куда угодно! Только бы не быть здесь, где сестра готова сожрать брата. Где сын замахивается на отца за то, что у них не сошлись взгляды!

Санхо быстро полез в стол, достал какие-то бумаги, рассовал их в карманы пиджака и пошел в прихожую, но в дверях, столкнувшись с Марией Ивановной, вышедшей из кухни с подносом, остановился.

— Не боитесь бога, так постыдитесь соседей! — зашептала она, переводя испуганные глаза с Санхо на Синдо. — И куда ты мчишься? В такой час и собаки из конуры не вылезают. Как хочешь, а я тебя не пущу!

— Не держите его, — сказала Синдо холодно.

Санхо быстро оделся и, сильно хлопнув дверью, ушел. Мария Ивановна подошла к столу, опустила поднос, виновато промолвила:

— Прости меня, старую грешницу…

— За что же вас прощать?

Приложив фартук к глазам, Мария Ивановна заплакала.

— Это я его на разговор такой настроила. Хотела как лучше. Чтоб ты возле деток своих была. Без тебя они все одно что сироты.

Синдо грустно улыбнулась:

— Вы, тетя Маша, тут ни при чем.

Порыв ветра, толкнув полуоткрытые створки окон, влетел в комнату, сбросив с этажерки фотографию Санхо. Мария Ивановна подняла ее и бережно поставила на место.

— Утро скоро, — сказала она, выглядывая на улицу. — Прилегла бы ты. Кушать, конечно, не станешь, я знаю. — Затворив окно, она вернулась к столу и с глубоким вздохом опустилась на стул. — Будь она неладна, эта жизнь, — проворчала Мария Ивановна и, вынув из кармана фартука пенсне, надела и принялась за шитье. — Я ведь тоже в твоих летах вдовушкой осталась. Сам-то рыбаком ходил. Бывало, уйдет в море, так и кажется — нету ему пути обратно. Гляжу и гляжу в это море, и вдруг — является. Казалось бы, ладно все: и он целый, и деньги есть, а вот радости ни на грош. Пил он. Да так, будто спешил всю ее выхлестать. Так и ушла от него. А у вас другое. Но вижу — тоже нескладно. — Она подошла к Синдо, провела ладонью по ее голове и, со слезами в голосе, добавила: — Умница, что не плачешь. А я ревела. Сама ушла, а ревела…

Как хорошо, что есть рядом эта добрая русская женщина!

С Марией Ивановной Синдо познакомилась через месяц после того, как она вслед за Мартыновыми перебралась сюда из Владивостока. Прибежала тогда Мария Ивановна в штаб, сообщила, что ее хозяин, владевший несколькими суденышками на Уссури, собирается поджечь свою усадьбу. Перепуганная и в слезах, она просила уберечь этот богатый дом, в котором прослужила многие годы. Вечером того же дня Синдо с группой красногвардейцев нагрянула в усадьбу. Дом уже был подготовлен к поджогу: мебель, чердак и сарай были облиты керосином. Самого хозяина не удалось найти. Синдо тогда и забрала Марию Ивановну к себе. Заботливая и сердечная, она заменила Синдо мать. Разбогатевшие родители не могли простить ей участие в революции, как не может по сей день успокоиться и брат Хагу. Много раз Синдо убеждалась, какую неоценимую помощь оказывает ей Мария Ивановна.

— Сердце-то небось щемит, — промолвила Мария Ивановна. — Все мы, бабы, одинаковые — поначалу наорем, а потом одумаемся. А после такая тоска сведет душу, что свет белый в глазах меркнет. Вот я человек безграмотный. Всю жизнь в чужих домах полы скоблила да в помоях плескалась. Людей разных видела. И господ добрых знала. И среди батраков таких головорезов встречала — не приведи господь. Вот и я не пойму: что нонче творится? Пошто народ друг друга возненавидел?

Синдо обняла ее за плечи, повела к окну. Раскрыв створки, глубоко вздохнула и, глядя на кроны деревьев, уже обласканные первыми лучами солнца, сказала задумчиво:

— Придет время — кончим мы эту войну. Вот тогда вы поймете, зачем все это было.

— Все оно так, — согласилась Мария Ивановна, — но будет ли тебе добро без самого-то?

Синдо подошла к этажерке и, взяв фотографию мужа, внимательно всматривалась в его лицо, словно хотела прочесть что-нибудь для себя утешительное. Ей всегда нравилась эта фотография. Санхо застыл на ней в широкой и доброй улыбке. А сейчас, казалось, он злорадствовал. Мария Ивановна, заметив страдание Синдо, снова стала корить себя.

— Ведь не хотела тебя огорчать, — ворчала она, бесцельно кружа по комнате. — Узнать хотела. А вышло опять не так. Не зря говорят: у змеи — жало, у бабы — язык.

Она еще долго сокрушалась. А Синдо, поставив фото на место, прошла в комнату, где спали дети. Младший Бориска, как всегда, лежал раскрытый, положив голову на спину Степана. Поправив подушку и укрыв его одеялом, она осторожно коснулась губами теплых щек мальчишек. Потом долго глядела на них.

— Да, — сказала она тихо подошедшей Марии Ивановне, — много молодых жизней не стало. Вспомнят наши дети и внуки тех, кто за них крови своей не жалел. Кто от счастья личного отрекся. Вспомнят и сложат легенды. Я в это верю.

В глазах Марии Ивановны проступили слезы. Она смахнула их ладонью и тихо молвила:

— За живое ты меня, доченька, задела. Не хотела я детей в той неладной жизни. Так и сойду в могилу, не оставив следа. Вот ты грамотная, ты и ответь мне: зачем я жила?

— След, тетя Маша, бывает разный, — сказала Синдо скорее себе, чем ей. — Главное, как прожил жизнь.

Кто-то постучал в дверь.

— Мне нужен наш комиссар. — Синдо узнала голос Перфильева.

— Нет здесь никаких комиссаров, — ответила Мария Ивановна, недоброжелательно оглядывая мужчину. — Здесь Синдо Ким проживает. Так что… — Она не успела его выпроводить, в переднюю вышла Синдо:

— Это меня.

— Вернулся Мартынов. Он ждет вас, — доложил Перфильев и, с опаской обойдя Марию Ивановну, скрылся за порогом.

Синдо быстро оделась, но в дверях задержалась.

— Тетя Маша, если придет Санхо — не отпускайте его, хорошо?

— Ежели явится — я его уж больше не выпущу! — заявила Мария Ивановна, сердясь. — Я ему все выложу! Постой-ка, это пошто он тебя комиссаром прозвал? Ты что, начальствуешь у них?

— Да, тетя Маша, я теперь — комиссар, — сказала Синдо.

— С ума сойти! — прошептала Мария Ивановна, крестясь. — Как оно возможно-то тебе, бабе, быть в этаком почтении?

— Тетя Маша! Скоро и вас станут называть хозяйкой земли российской! — Синдо потрепала ее по плечу. — Это будет! Не удивляйтесь!

Мария Ивановна радовалась, заметив на усталом лице молодой кореянки гордость и что-то похожее на улыбку.

* * *

Не ожидала Синдо, что убийцей Егора окажется ее брат Хагу. Об этом ей успел доложить Перфильев у ворот штаба.

Егор лежал на шинели, постеленной на земле. Вокруг него, склонив головы, стояли Мартынов и те, кто ходил с ним. Увидев Синдо, они расступились. Лицо Егора было изуродовано, Синдо даже показалось, что убит не он, а кто-то другой. Поизмывались над ним порядком. Страшно глядеть на Егора, но еще труднее было видеть Петра Мартынова. Что он сейчас о ней думает, о корейцах, стоящих рядом? Только она, Синдо, знала, как велико горе Петра. Теперь из родных у него никого не осталось. Один Егор был. Жили вдвоем. И когда плоты по Амуру гоняли, и когда на рудниках землю мерзлую кайлами долбили. Вместе в революцию пошли охотно, чтобы за отца и мать, расстрелянных на Ленских приисках, отомстить. И вот нет больше Егора…

Любил он жизнь и юмор ценил, умел и сам пошутить. Говорил прямо и резко, будто гвозди вбивал. И с женщинами был прост. Все хотел, чтобы она, Синдо, ему кореянку в жены нашла. Заходил он в штаб или барак — входила сама жизнь, уверенная, без тревог. Забывалось, что враг рядом. Поражал и смелостью. На задание ходил один, часто без оружия, объяснял, что крестьяне не любят, когда наган за поясом как плеть торчит. Безоружному доверия больше. И верно — не трогали. До поры…

О том, как Хагу относился к Мартынову, Синдо знала хорошо. Командир был вместе с нею во время конфискации хозяйства Хагу после того как Хагу стал помогать белым бандам, отдал им лучших лошадей, хлеб для них прятал. С тех пор все и началось. Не мог Хагу смириться с тем, что сестра выдворила его из хутора, и ждал случая расправиться с нею.

Первой жертвой стал Егор. Синдо чувствовала себя виноватой. Глядела на Егора и про себя клялась отомстить Хагу.

Гирсу стоял позади всех. Много он видел смертей. Близко видел лицо старика Ли Дюна, но никогда не испытывал такого ужаса, как сейчас. Погибали от чужеземцев многие. Но этого человека свалил кореец, владевший когда-то целым хутором. Имел в России свою землю и убил русского. А брат убитого не злится на корейцев и стоит рядом с сестрой убийцы. Как же это понимать? Бонсек, познавший пытки в крепости, знал, как непомерно тяжело вынести их и не предать друзей. Погибший выстоял, когда с лица сдирали кожу клещами. Значит, не погиб. В глазах Бонсека он вечно будет живым и мужественным.

— Скажите, что здесь происходит? — раздался из толпы голос Гирсу. — За что кореец убил этого русского? Разве за тем мы сюда пришли, чтоб меж собой враждовать?

И оттого что Ир не успел до сих пор разъяснить все как есть, ему стало неловко.

Он повернулся к Синдо и сказал с укором:

— Ответь человеку, он ждет.

И хуторские мужики, и бабы с малыми детьми, сбежавшиеся сюда на шум, притихли в ожидании того, что скажет Синдо.

— Егора убил мой брат, — сказала она. — Но это нельзя понимать как вражду национальную. Разные у нас цели. И запомните, не все корейцы, как и не все русские нынче, наши друзья.

Глава третья ПЕТР МАРТЫНОВ

Похоронили Егора на косогоре, рядом с корейскими товарищами. Отсюда, с крутого яра, видится далеко и вольно: мелколесье на пологих склонах сопок, плотные леса широко простираются на север, холмы и равнины разрезаны рекой.

Петр приходил сюда один. Подолгу вглядываясь в простор родного края, вспоминал брата. Егор любил эти места. Любил в раннюю пору бродить по сочной траве, спать на сырых копнах. Любил в непогоду купаться на Уссури. Петр завидовал его здоровью и силе. Бывало, шутил с матерью: «Признайся, маманя, а не разных ли мы отцов дети?» На это она отвечала: «Кому — силы, кому ума». Мать считала Петра более рассудительным: с бухты-барахты ничего не делает. А Егорову прыть за шалость считала. В дождь по стволам кедровым лазил, плоты против течения один тянул. Знал Егор свой край. И любил все, что есть в нем. Поэтому и рассвирепел, услышав, что японцы высадились во Владивостоке. Ружьишко старое, еще дедовское, почистил, да так и не выстрелил — погиб…

Теперь Петр один в избе. Койку брата не вынес. И чемодан обшарпанный с барахлишком стоит на табурете в углу. А на нем гармошка, с которой Егор не расставался. Стоит без надобности, как и его любимая глиняная кружка у самовара. Ее тоже больше не коснутся руки Егора, любившего погонять крепкого чаю. Особенно зимой, когда от морозов лопались в избе стекла. И шуба у входа…

Знал Петр — не время теперь думать о том, как отомстить за брата. Не искал оправданий себе, что отпустил Егора на хутор одного. На войне как на войне. И о собственной смерти не время думать. Нужно дело делать, а его дело — создание крупного партизанского отряда.

Когда Петр поднялся, солнце уже садилось за лесом. Натянув потуже картуз, он не спеша спустился с яра и пошел берегом реки, с тревогой думая о предстоящих делах.

С Уссури тянуло сыростью, взлетали вспугнутые птицы. Напившись воды, Петр вскарабкался по песчаному обрыву и вышел на дорогу. В стороне от него гулко бренчал колокольчик. Оттуда же доносился мальчишеский голос.

Свернув с дороги, Петр прибавил шагу и вскоре, миновав сосновую рощу, увидел на поляне мальчугана. Рядом паслись лошади. Одна стояла без пут, и на шее ее висел колокольчик. Мальчишке было лет десять. На нем была длинная, до колен, перевязанная в поясе, гимнастерка, из-под которой торчали короткие оборванные штаны. Большие лапти туго перетянуты бечевой. Темными жесткими волосами и скуластым круглым лицом он походил на корейчонка. Но лицо было белое, а глаза круглые. Заметив, что незнакомец внимательно разглядывает его, он быстро спрятал за пазуху ломоть ржаного хлеба, утер рукавом рот и недоверчиво поглядел на Мартынова.

— Ты кто будешь? — спросил его Петр, присев к нему.

— Игнат, — недоброжелательно пробурчал мальчик.

— Игнат? — Петр невольно улыбнулся. Как-то не вязалось это имя с его внешностью. — Ну — Игнат так Игнат, — согласился Петр, — А меня звать Петром. Как зовут твоего батьку?

— Чо Сон.

— А матку?

Было видно, что мальчику не нравились эти неожиданные расспросы. Надув грязные щеки, он молчал.

— Вот это Игнат! — попробовал его пристыдить Петр. — Как же это ты не знаешь имя своей матери?

— Знаю, — сказал мальчик и сердито добавил: — Баба Дуся сказала, что маму звали Мариной.

Теперь замолчал Петр. Мальчик не мог понять, отчего это дяденька таращит на него глаза и беззвучно шевелит губами. Чего он хочет? Он, кажется, и плачет, и смеется сразу вместе.

— А где баба Дуся?

Вопрос этот Петр задал уже не ради простого любопытства. Он знал мать Игната Марину и его бабушку Евдокию Павловну. Слышал кое-что и про отца Чо Сона. Но Петр не мог поверить, что этот сидящий перед ним мальчик и есть сын Марины, потеряв которого она долго страдала да так и умерла, не увидев. Явного сходства с Мариной он не обнаружил. Но все-таки сумел уловить в его открытых черных глазах и в их выражении что-то знакомое и очень дорогое. И чем больше он глядел на Игната, тем меньше оставалось сомнений, что это сын Марины.

— Так где живет твоя бабушка? — переспросил он, с трудом сдерживая нарастающее волнение. — Она с тобой живет, да, Игнат?

— Нет, — ответил мальчик. — Уехала в свою Читу и померла. Отец так говорит.

— А батька где? — спросил Петр, помолчав.

— Он скоро придет.

Петру было тесно на этой широкой поляне. Не зная, как совладать с собою, боясь показать малышу свою растерянность, он то приседал рядом с мальчиком, то, поднявшись, осматривал его со всех сторон. Ему хотелось обнять Игната так крепко и горячо, как это сделала бы Марина. Хотелось рассказать о ней мальчику. Но Петр молчал, боясь отпугнуть и без того настороженного мальчишку.

— Чьих лошадей ты оберегаешь, Игнат? — спросил Петр, пытаясь как-то завязать разговор.

— Вот этот Серый — наш, а те — чужие, — пояснил Игнат. — Нам платят за то, что мы их пасем.

— А ездить верхом умеешь? — Петр неожиданно нашел нужную тему разговора.

— Ага, — сказал он и, вскочив с места, лихо крутнул над головой плетью.

Раздался пронзительный щелчок. Он повторил это движение еще и еще, пока лошадь с колокольчиком не подняла к нему голову и не заржала.

— Да она у тебя ученая! — воскликнул Петр.

А Игнат, раззадоренный похвалой, подбежал к лошади, дотянулся до уздечки и, посвистывая и что-то приговаривая, стал прижимать уздечку к земле. Лошадь нехотя согнула в коленях передние ноги. Мальчик взобрался на нее и щелкнул над головой кнутом. На какое-то мгновенье умное животное застыло на дыбах, потом побежало легко и ровно, словно боялось уронить своего юного наездника. Петр видел такое в заезжем цирке. Но там наездницей была взрослая женщина.

А здесь показывал чудеса малыш из соседнего хутора! И этот хуторской артист — Игнат! Петр снова с тоской подумал о Марине.

Мальчик подъехал не скоро. Спрыгнув с коня, он с достоинством предстал перед Мартыновым.

— Тебя, Игнат, сразу можно брать в кавалерию, — сказал Петр серьезно. — Дадим тебе шашку вместо твоего кнута — и станешь рубить врагов.

— А меня папа не отпустит, — мальчик внимательно поглядел на кожаный картуз Петра, где блестела звездочка.

Заметив это, Петр снял картуз и, отстегнув звездочку, прицепил на гимнастерку Игната:

— Вот теперь ты наш хлопец! Теперь ты, Игнат, красногвардеец!

Тот только кивнул головой и улыбнулся.

— Кто же твоего Серого учил кланяться? — спросил Петр, по-дружески положив руку ему на плечо.

— А его никто не учил. Его папа у цыгана на зерно выменял, — объяснил Игнат. — А цыган его где-то украл… — Он замолк, вероятно поняв, что проговорился.

«Вот и встало все на свои места, — подумал Петр. — Чудеса исчезли. И никаких загадок. Цыган украл этого дрессированного коня у кого-то из циркачей». Но сам юный наездник пока продолжал оставаться для Петра загадкой.

— Папа идет, — сказал Игнат и почему-то испуганно спрятал кнут за спину.

«Так вот он какой, муж Марины, — думал Мартынов, разглядывая подошедшего мужчину. — Высокий и, пожалуй, симпатичный. Такого и полюбить можно. А вот Марина его не любила».

— Чего не распутал коней, — строго сказал отец Игнату. — Темнеет уже. — Он глянул на Мартынова холодно и, шлепнув по затылку мальчика, крикнул: — Шевелись!

Игнат кинулся к лошадям, стал быстро снимать путы.

— А вы чего здесь? — спросил Чо Сон Мартынова.

— Брат Егор тут на яру захоронен… — начал было объяснять Мартынов, но Чо Сон перебил его:

— Знаю. И вас знаю. — Он закурил.

— Про вас я тоже слышал, — сказал Мартынов. — Вы были мужем Марины?

Чо Сон стоял почти спиной к Мартынову, но, несмотря на это, Мартынов заметил, как напряглось его лицо.

— Ну и что с того? — спросил Чо Сон.

— Вы, конечно, знаете, что она…

— Умерла? — снова перебил мужчина, скорее со злорадством, чем сожалея.

— Нет, — сказал Мартынов, хотя спросить хотел именно об этом. — …Знаете ли, что Марина была моей женой?

Чо Сон повернулся, с кривой усмешкой оглядел Мартынова с головы до ног:

— Вашей?

— Да. Она на моих руках угасла. Горе свалило ее, горе зародило чахотку. Она по сыну тосковала. А вы его прятали…

— Вранье это! — крикнул Чо Сон. — Она умерла от воспаления легких. Ей не стоило ехать на прииски. А мальчик… Сам решил, с кем ему лучше.

— Верно, — сказал Мартынов. — Больная не смогла побороть болезнь. Впрочем, теперь это не важно. А говорю я это не из желания вызвать сочувствие к ней. Хотел, чтоб все это вы знали и оберегали мальчика, коль отняли его у матери. Я вижу — он худо одет и голоден.

— Не ваша забота, — отрезал Чо Сон, враждебно взглянув на Мартынова. — Лучше берегите свою власть. Воюйте, своих врагов наказывайте. А в чужую жизнь не суйтесь.

Эти слова задели Мартынова, хоть и знал он, что не виновен в их размолвке. Они уже не жили вместе, когда Петр встретил Марину. Но мысль о том, что она еще могла вернуться к Чо Сону и что этому помешал, возможно, он — Петр, вдруг заставила его задуматься. Нет, не любила бы она такой горячей любовью его — Петра, если бы в сердце своем хранила этого мужчину. Он погубил ее жизнь, молодость, отнял у нее радость материнства. Петр со скрытой ревностью глянул на Чо Сона, сказал:

— Да, я солдат. И борюсь с теми, кто поганит новую жизнь. И какой я боец, ежели, воюя за новую жизнь, буду слеп в ней самой. — Он замолк, поняв, что говорит не то, и добавил: — Очень плохо, когда близкий человек становится самым ярым врагом. А все оттого, что у них разные понятия о жизни. Когда-то человек дозреет, чтобы добро со злом не месить в одной крынке. Просветление, как правило, приходит поздно. И тогда он начинает казнить себя. Тяжкая эта казнь. Да что я вам внушаю, поди, в том сами убедились.

Чо Сон будто и не слышал его. Глаза его блестели недобро, когда он изредка вскидывал брови. Нехорошей была и улыбка. Открытое смуглое лицо было без морщин, только под глазами заметно обозначились мешки, придавая ему выражение усталости. Наконец он заговорил страстно и сбивчиво:

— Ну что ж, я согласен с вами. Чего хотите? Хотите моего раскаяния? Чтобы казнил себя? Было не раз. А вот жить буду, как мне хочется. Я — неудачник, потерявший веру во все. Нет, я работал, у меня были деньги, было и золотишко. И все это я за одну ночь лишился, проиграв в карты. Я снова полез в шахту, ползал по грязи, ночами намывал краденую породу: ничем не брезговал, если была в том выгода. И все ради того, чтобы отыграться. Проклятая судьба каждый раз поворачивалась ко мне спиной. Меня раздевали догола, били палками и собачьими цепями, когда нечем было расплатиться. Спрашиваю: почему одного безрассудно одаривают добром, другого — злом? Почему не я, а другой дерет с меня шкуру? Почему не другой, а я отмечен клеймом неудачника? Судьба? А если так, то что это за штука — судьба? Хотел и хочу это знать. А Марина… Она не понимала и не пыталась понять меня. Ушла.

— Зачем вам нужен был Игнат? — спросил Мартынов, не зная, что ему ответить.

Чо Сон как-то странно, тепло улыбнувшись, поглядел на Мартынова:

— Игнат — это моя жизнь. Я терял все: жену, деньги, совесть, а он — Игнат — есть. Он всегда при мне. Погляжу на него и отвожу петлю от шеи. Малый, оттого и душа чиста. Понимает, как человеку порой тяжко. Найдется что поесть — радуется, пусто в чашке — не хнычет. Нужен он мне. Сам себе я так не нужен. А на одежду не глядите. У меня этот пиджак — тоже один и тот без нутра.

— И как долго вы пытать себя будете? — спросил Мартынов.

— Не знаю, — сказал Чо Сон хмуро. — Терять больше нечего. Одна лошадка. И ее на карту поставлю.

Распутав всех лошадей, Игнат привел их к отцу.

— Пошли, папа, — ласково сказал он.

— Это еще что?! — крикнул отец, бросив взгляд на звездочку. — Брось ее, — пробасил он и, резким движением сорвав звездочку, отшвырнул в кусты. — Не нужны нам ни звезды, ни кресты. За них, дружок, неприятностей не оберешься. А у нас их хватает.

Игнат поглядел с обидой на отца, потом на Мартынова; отвернувшись, он заплакал. Чо Сон взял его за руку и повел с поляны к видневшемуся вдали хутору.

Глава четвертая МАРИНА

Словно короткое свидание, во время которого Петр не успел сказать главного, прошла его жизнь с Мариной. Познакомился с нею в апреле четырнадцатого, когда они с Егором, узнав о гибели родителей, пробирались на Ленские прииски. Дороги были неладные. Талые снега, ручьями стекая по глубоким санным колеям, разливались в низине между холмами. С наступлением сумерек резко холодало, и едва застывшая слякоть налипала и намерзала на обитые железом полозья саней. На заледеневших дорогах скользили и падали неподкованные лошади. Возчики отказывались ехать. Больше недели просидели здесь братья Мартыновы, пока не прибыли из Бодайбинских приисков почтовые подводы. До того ли тогда было Петру, чтобы заметить красоту Марины. Все дни она сидела у запотевшего и клубящегося холодом окна сторожки. Ела мало — один сухарик и глоток кипятка. Потом накинет на свои узкие плечи легкое суконное пальтишко и снова к окну. Осмелился однажды Петр спросить ее: куда, мол, путь держит? Она ответила с тоской: «Зачем вам про то знать надобно?» По-разному люди переносят горе: одни постоянно твердят о нем и в этом находят утешение, другие — замыкаются в себе. К таким людям, вероятно, относилась и Марина. Петр догадывался, что у нее тоже кто-то погиб в ленской трагедии. Возможно — родители. А может быть, муж… Но в отличие от Петра, который не мог сдерживать своих эмоций и постоянно ругался с возчиками, она была терпеливой и держалась мужественно. Уже потом он узнал, что перед самой поездкой она ушла от мужа.

Разгрузив кожаные сундуки и накормив лошадей, почтовики тронулись в обратный путь. Все трое — Марина, Егор и Петр — ехали в одной крытой повозке, набитой сеном. Только на вторые сутки, миновав три перевала, они добрались до сторожки. Едва отогрелись — и снова в дорогу. Еще двое суток. И еще. Казалось, нет конца этому пути. Стыли ноги в промокших сапогах, зябло тело. Она сидела между Егором и Петром, поэтому оба ощущали, как вся она дрожит. «Приличиям не место сейчас», — подумал Петр и, распахнув шубу, укрыл Марину. Она слегка прижалась к нему, и он позволил себе обнять ее плечи. Заиндевевшие лошади бежали устало. Возчик словно рожден был для здешних морозов; густая борода и брови полностью скрывали лицо, и выглядывал лишь кончик покрасневшего носа.

Петр слышал дыхание Марины, но взглянуть на нее или заговорить не смел — боялся потерять доверие. Так и ехали молча, каждый думая о своем. Под монотонное бренчанье колокольчиков Егор задремал. И Марина тоже, опустив голову на плечо Петра. Хорошо бы и ему, Петру, подремать, чтобы хоть на какое-то время не думать, куда и зачем едешь, — его одолевали мысли о гибели родителей. Снова с удивительной ясностью вспомнилась мать. В тот день собрала она в дорогу чемодан, обняла их обоих и сказала: «Как тут без меня-то будете, детки? Уж не лучше ли мне остаться?» А «дитя» Егор поднял ее легко и осторожно понес через двор на улицу, приговаривая: «Гляди, маманя, лучше за батькой. А за нами будет кому приглядывать. Женимся мы тут без вас. В один день две свадьбы закатим». Она опустилась на чемодан, смерила глазами одного, другого — оба высокие, оба повзрослевшие. И вдруг заплакала. «Зачем же так, — пробасил Егор. — Вы ведь на свадьбу с батей пожалуете». «Обязательно», — сказала мать, вытирая глаза кончиком платка.

Писала она часто и каждый раз про женитьбу справлялась. А потом пришло письмо, написанное незнакомым почерком. И вот они, Егор и Петр, в дороге, чтобы склонить головы над могилой. Не придется им больше увидеть доброе лицо матери и худое, всегда строгое, отца. Поклонятся только земле… Не поверить письму было нельзя — адрес и фамилия указаны точно. Видать — писал кто-то из близких. Да и как не поверишь, если по всему краю только и говорили о событиях на Ленских приисках.

Вокруг приисков по всем дорогам были расставлены надежные посты. Ни уговоры, ни письма, ни слезы женщин не могли разжалобить полицейских. А Марине требовалось срочное лечение. Она слегла и не поднималась более трех суток. Везти больную обратно было куда рискованней, чем оставлять в душной и тесной сторожке, забитой до отказа людьми. А тут еще и почтовики уехали к заимкам и заедут сюда не раньше, чем через неделю. Петр и Егор не отходили от Марины, дежурили поочередно. Мужики и бабы с детьми вперемешку спали на полу, укрывшись кто чем мог. Воздух был спертым от махорочного дыма, пота и сохнувших у буржуйки портянок. Только к утру пятого дня прибыли с приисков подводы. Петр и Егор поняли, что увидеть могилу родителей им не удастся, и решили, как и другие, возвращаться назад. Кинулись люди к возчикам, а те заупрямились. Отдали братья все деньги, припасенные в дорогу, — согласились они тогда взять только больную и Петра, назвавшегося ее мужем.

Марина лежала на сене, под шубой Егора, а сам Егор остался в сторожке в одной косоворотке. Привез Петр Марину в свое село, врача позвал. Поднялась она, а кашель остался. «Что же ты со мной возишься? — спросила как-то у него. — Нравлюсь, что ли, тебе? Или просто человек ты сердечный?» «Не время про то говорить, — ответил Петр. — За родителей наших да муженька твоего отомстить надо». Марина ничего не ответила, только засуетилась, прибирая в избе. И по молчанию Петр решил, что муж ее погиб. Марина окрепла, и, когда приехал Егор, она заторопилась домой в Читу. Там, мол, ее сын и мать дожидаются. Провожали вдвоем с Егором. Садясь в поезд, Марина сказала Петру: «Выходил ты меня, Петр. Спасибо тебе за все… — сказала и в глаза ему открыто глянула. — А горюю я об отце. Теперь еще и ты…» Многое хотел сказать ей Петр, но поезд уже отошел…

Лето в том году было дождливым. Травы поднялись сочные и густые — только успевай косить. Много корма свезли хозяину. Так что было на что жить братьям. А вот радости особой Петр не ощущал. Скучал по Марине. Стояла она перед ним, заслонив все: луга, леса и солнце. Егор давно это заметил и как мог отвлекал брата: то на охоту звал, то лодку латать гнал или избушку проконопатить. А иной раз и водочку откуда-то приносил, говорил, что исцеляет. Хмелели, а Марина так и не сходила с языка. Рассердился тогда Егор: «Что же ты, страдалец, ее адреса не взял? Написал бы, что, мол, нет покоя тут без вас, Марина Федоровна. Упомянул бы, что и река течет под боком: нырну, мол, и будь здоров — и нет больше того Петра, который про вас думал и любил так жарко, что решил остудиться в холодных водах. Глядишь, тут и она!» Смеялся он тогда вместе с Егором, а на деле хоть и вправду топись — не совладать было с собой.

Прошло лето. И осень на исходе. Времени много кануло, а он, Петр, все еще жил необъяснимым предчувствием встречи с Мариной.

Зима тогда, как назло, была злющая. Метели заносили снегом избы, лесные чащи. Дороги прятались в сугробах. Злились и лесорубы, что просиживали попусту заработки.

Ночами мороз крепчал. И тогда сдавленный льдами Амур ухал. Под тяжестью снега крошились старые обледеневшие кроны деревьев. Неугомонно выла пурга. В такие дни Егор отлеживался на печи. А Петр любил помечтать у застывшего окна.

Тепло в избушке, не продувает: стены из толстых срубов проконопачены на совесть. Избушку эту отец сам срубил. Только вот жить в ней ему не пришлось. Выходит — зря он покинул родные края. В здешних краях не уважали украинцев, считали их чужаками. Мать не побоялась осуждения, пошла за отца, и побрели они вдвоем скитаться по краю. На Амгуньских и Зейских приисках добывал он золото. Много за то добро, что из студеной земли кайлами выдалбливал, здоровья растратил. До старшего промывальщика поднялся. Теперь мог и штаны сменить, лапти скинуть. И на плечи жены обновку набросить.

В девятьсот шестом году корейские рабочие предъявили администрации требование отпускать им продукты наравне с русскими рабочими и ввести восьмичасовой рабочий день. Отец дружил с корейцами. Он тоже в этом краю был чужаком. Пошел охотно с ними против компании Тимптона. По всему округу народу поднялось более семи тысяч. Местные солдаты не смогли усмирить бастующих. Тогда из Благовещенска другой отряд вызвали. И потопили забастовку в крови. Отец уцелел. Бежал оттуда. Да скоро опять на прииски подался, на Ленские. И погиб… А отцова изба стоит и прячет его детей от холода, согревает.

Весна запаздывала. Ни теплые ветры, ни яркое солнце не в силах были быстро растопить сугробы слежавшегося снега. Но вот затрещал лед на реке и загрохала во всю мощь шуга… Ожил Амур, зашевелился.

И снова пришло лето, за ним осень. А Марина все молчала. Уже собрались было братья тронуться на заработки, когда она пришла, держа в руке чемодан. Протер Петр глаза — на этот раз Марина не исчезла. Она стояла, улыбаясь смущенно и радостно. Растерялся он вконец — лицо намыленное для бритья не вытер, полотенце, повязанное вокруг пояса, не снял и, сунув босые ноги в валенки, кинулся навстречу. Он не слышал, как кричал и смеялся ему вслед Егор. Стоял, глядя на Марину, и ошалело улыбался. Марина взяла его руку, сказала виновато: «Не писала оттого, что хворала. А кому я такая нужна? Боялась, помру, не увидав тебя. Увидела, слава богу».

Свадьбу справили скромно. Гуляли впятером, еще сосед с женой были. Вынули из мешков припасенные в дорогу печеные картофелины и рыбу вяленую. Брагу сосед принес. Прошла свадьба не шумно, с тихими песнями под гармошку Егора. Через день Егор ушел один. А он, Петр, стал поденно батрачить у кулака: косил овес, скирдовал солому.

В избе стало уютно.

Из старого тряпья Марина сшила шторки на окна и двери. Побелели наволочки и простыни. Исчезла паутина на потолке, и стекла стали прозрачные, и полы выскоблены.

Управившись с делами, Марина шла в лес. Любила она лес, особенно на зорьке, когда воздух наполнен запахами мха и смолы, когда в звенящем воздухе слышатся голоса проснувшихся птенцов. Любила и посидеть у таежного ключа, касаясь рукой студеной воды. Томилась она без сына, которого забрал Чо Сон еще задолго до ее приезда с приисков. А тут еще холода наступили. И старая простуда, дремавшая в ней, дала о себе знать. Таяла Марина, будто снежинка на ладони. Потому Петр и на заработки пойти не мог. Решил он тогда вызвать мать Марины. Она приехала скоро. Евдокия Павловна была строгая, но сердечная. Узнав, что он собирается из дому, возмутилась: «Куда это ты пойдешь на зиму глядя? И где нонче добром-то платят? Родители твои и отец Марины тоже скитались и за правоту свою полегли. Сиди уж ты дома…» «А жить как будем?» — спросил он. «Проедим, что у меня скоплено, а там лето, — сказала Евдокия Павловна. — А в тепле и мухи оживают. Три десятины — это тоже земля. На телочку соберем, и будет ладно». Не послушался бы и уехал, но нежданно от Егора деньги пришли. Марина даже стала поправляться. Худенькая и малая росточком Евдокия Павловна не знала покоя: и постирает, и обед из ничего соберет, между делом присядет, чтобы рванье залатать. Только ночами можно было услышать ее тихие, сдавленные стоны. А тут затрещали крещенские морозы. Деньги Егора были на исходе. Рассчитывать на крохотные сбережения Евдокии Павловны не приходилось. Решил он тогда отправиться к Егору, который валил лес неподалеку от Амгуни. На этот раз Евдокия Павловна не смогла удержать. Ушел он с болью в сердце, оставив одних женщин в таежной деревушке.

При ветрах и морозах, утопая в снегу, валить лес дело нелегкое. Работали вместе с Егором. Промерзшие бревна грузили на дровни и свозили к реке, чтобы весной сплавлять к Амуру. Из последних сил старался, чтобы годить мужикам. Им нет дела — кто слаб, кто больной. Им выкладывайся — гнались за заработками. Деньги до копейки отсылал Марине, потому и ходил в своем стареньком, уже не греющем ватнике. И захворал. Тяжело было, не от болезни — оттого, что не мог теперь помогать своим. Письмо от Марины растрогало его и озадачило:

«Петр, мой родненький! Деньги твои получаем исправно. А только не радуют они нас. Мы с мамой знаем, что за них тебе достается сполна. Боимся, как бы не захворал ты. Морозы нынче такие, что бревна в избах лопаются. А у тебя ни шубы, ни катанок. Точат меня думы похуже, чем моя болезнь. Будет ли краюха хлеба вкусной, когда она моими слезами смочена? Когда она твоим здоровьем оплачена? Не осуди, если я денег от тебя больше не приму. А быть около тебя мне до смерти надобно. Целую сердечно. Твоя Марина».

А следом за письмом приехала сама Марина. Ступила на порог избушки в здоровенных валенках и потертом полушубке, узел с плеча спустила. «Что же ты, голубь мой, про хворь-то утаил?» — сказала и кинулась к нему, тревожно вглядываясь в лицо. «Уже оклемался», — ответил он, помогая Марине раздеться. Она вновь повисла на его шее и, прижимаясь к густой, но еще колючей бороде, говорила: «Отчего нам так хорошо? Не здоровы мы и бедны, против нас все, а хорошо!» Марина бросилась развязывать узел и, вынув из него свое пальто и валенки, пояснила: «Мама из дому отцовское привезла, чтобы тебе переслать. Вот и ехала в них. А свое в узле везла. А это мед. Сегодня же накипячу чаю и лечить тебя стану». До позднего вечера она наводила порядок в избе.

Вечером мужики поразились чистоте. Отгородили им уголок и как бы новоселье справили: пили чай с медом и ржаными булочками. И шутки нашлись разные.

Минул месяц. Не жалела себя Марина, топила, на всех обед варила. Стирала, отогревая в ведрах снег. И простыла. Сперва возобновился кашель, потом началась горячка.

«Пройдет», — успокаивала его Марина. Он верил, ведь бывало хуже. «Чего ты ждешь? — спросил его однажды Егор. — Ведь помирает Марина». Пошел он тогда пешком на заимки за доктором. И только через неделю привез его. Но было уже поздно… Опустела изба лесорубов. А ему, Петру, все казалось: вбежит она сейчас с ведром снега в избу, оглянется — нет ли кого, — прижмется стылыми щеками к его шее и скажет: «Отчего нам так хорошо? Против нас все, а нам хорошо!..»

В те годы не одного Петра гнула судьба. Большинство простого люда держало в душе ярость, как заряд в патроне. Не только ему хотелось крушить шахты золотопромышленников, жечь усадьбы кулаков. А вскоре узнали, что на западе и востоке России поднялись люди бороться за перемену своей жизни. И подались Петр с Егором во Владивосток. В марте семнадцатого, после победы демократической революции оба пошли в милицию местного Совета бороться с контрой. А в октябре всю эту погань метлой смели. Народ вздохнул было вольно, но не надолго — к Российской земле подходили корабли Великой империи…

Глава пятая В ОТРЯДЕ

1

Встретив Ира на крыльце, Синдо провела его в кабинет и, поспешно выдвинув ящик стола, достала изрядно потрепанный лист бумаги.

— Читай, — сказала она. — Только что получила.

Это была директива В. И. Ленина Владивостокскому Совету. «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил…» Иру казалось, что вождь обращается именно к нему, упрекает его за бессмысленную трату времени. Он считал, что из-за его нерасторопности отряд оказался в бедственном положении, время упущено и вряд ли удастся его наверстать. «Японцы будут наступать…» — твердил Ир растерянно. Он знал о появлении во Владивостокском порту американских, японских и английских военных кораблей, знал о вмешательстве иностранных консулов во внутреннюю жизнь страны и об угрозе оккупации Дальнего Востока со стороны иностранных войск, но все же надеялся, что это произойдет не так скоро.

— Можно ли ожидать хоть малое подкрепление из Центра? — спросил Ир.

— Центру сейчас и без нас не сладко, — сказала Синдо. — Антанта прет отовсюду: и с запада, и с юга, да и контра оживилась в центре России. Так что надеяться на помощь не приходится. В Хабаровске и Чите много наших земляков. Хорошо бы немедленно связаться с ними. Некоторые адреса я знаю. А поможет тебе добраться туда Ильюхин. Он теперь паровозы водит. Это через него я получила телефонограмму.

— Хорошо, — решительно отозвался Ир. — Когда уходить?

Синдо подошла к нему, вгляделась в его лицо, спросила:

— Вижу — ты чем-то озадачен?

— У меня к тебе просьба.

— Ты ко мне никогда не обращался с просьбой, — приветливо ответила она, желая как-то снять возникшее напряжение. — Я обязательно постараюсь помочь.

— Сюда должны подойти юноша с девушкой, — сказал учитель. — Окажи им внимание. Устрой их куда-нибудь. Желательно учиться.

— Беспризорные?

— Почти.

— А где они сейчас?

— На той стороне Уссури. В китайской деревне.

— Понимаю, — кивнула Синдо. — Сейчас оттуда бегут многие. — И, поглядев на Ира, на его осунувшееся лицо, добавила: — Все о людях печешься? Себя побереги.

— Я живучий, — сказал Ир и, заметив ее пристальный ласковый взгляд, смутился.

В эту минуту он вспомнил о туфлях, которые берег для нее, но вынужден был отдать Эсуги. Как бы она сейчас обрадовалась им и, может быть, поняла, что он думал о ней даже там, в Корее.

— Опасно нынче там, куда ты должен пойти, — угрюмо произнесла Синдо.

— Знаю. — Ир снова прошелся и остановился у открытого окна, задумавшись.

О чем он сейчас думал? Может, у него начали сдавать нервы и он боялся признаться в этом? Синдо не хотела допекать его вопросами. Они стояли рядом, молча, пока в штаб не вбежал Мартынов.

— Там твои хлопцы бунтуют, — обратился он к Иру.

— Что они хотят? — придя в себя, спросил Ир.

— Не знаю, но вижу: друг на друга кидаются. Пойди разберись, что им нужно.

Ир бросился к двери, Синдо — за ним, но он удержал ее и вскоре оказался возле барака. Он не сразу вошел, с минуту стоял за дверью, прислушиваясь, потом решительно ступил за порог. Увидев Ира, все присмирели.

— О чем спор? — сдерживая себя, спросил Ир.

— Гирсу уходить собрался, — сообщил Бонсек.

Ир не выразил ни удивления, ни огорчения, только сухо кивнул и приблизился к Гирсу.

— Хотите уйти, отец Хонсека? Обратно в Корею?

— Может, и туда, — ответил Гирсу, еще больше нахмурившись.

— Чем-то обижены?

— Да! — взорвался Гирсу. — Вы обманули меня! Зачем я шел сюда через сотни ли? Зачем? Чтобы валяться на этих нарах? Где убийцы моего сына? Где обещанные самураи? Я сойду с ума, если их кровью не остужу свою душу! — И он, уткнувшись лицом в кулаки, что-то еще выкрикивал, повторяя имена сына и жены. — Я хочу мести, жестокой мести! — Вдруг он напрягся и, спрыгнув с нар, ринулся к выходу, там в него вцепился Бонсек. Гирсу легко вырвался и выбежал на улицу.

— Этот безумец может натворить что угодно! — вскрикнул Бонсек. — Как бы он не наложил на себя руки!

— Руки его ждут убийц, — успокоил Ир. — И вряд ли он наложит их на себя.

А Гирсу, тяжело ступая, шел, не разбирая пути, шел бесцельно, ничего не видя перед собой, ничего не слыша. Пройдя хутор, свернул влево и стал карабкаться в гору. Наконец, выбившись из сил, остановился.

— О проклятый мир! — заорал он, да так громко, что голос его отозвался на дальних сопках. — Ответь мне: для чего ты вдохнул в землю жизнь? Зачем наплодил всяких гадов, напитав их ядом? Не затем ли, чтобы потешиться муками своего творения?! Если это так, если это правда — пусть и меня поразит твое проклятье!

Мир безмолвствовал. Молчали выжженные солнцем луга с островками пожелтевших рощ, молчали затянутые тиной озера и почерневшие избы, как обычно молча взирало с небес солнце. Мир продолжал свой жизненный бег, озаряя светом, лаская свежим ветром.

Стоя у самой кромки обрыва, Гирсу с ужасом подумал о том, что один шаг — и он лишился бы радости видеть и солнце, и землю, а те, кто толкнул его на этот последний шаг, останутся жить. Пугаясь самого себя, он быстро отполз от края пропасти и увидел спешащих к нему товарищей. Горло его и сердце сдавило что-то такое, чего он никогда еще не испытывал.

* * *

Возле барака Мансик успел соорудить незамысловатую корейскую печь, и на ней сейчас кипела в котле вода.

— Видать, что-то вкусное затеял? — справился Ир, опускаясь к печи на корточки.

— Сегодня ужин из трех блюд, — доложил толстяк. — На первое — вареная картошка, на второе — пареный хлеб, на третье — чай.

— Ты ошибся, — поправил его Бонсек. — Не из трех, а четырех. А соль?

— Тоже мне блюдо! — хмыкнул Мансик.

Ир рассмеялся, а Мансик с обидой поглядел на Бонсека и, взяв казанок, ушел в барак.

Все было чисто прибрано, и хваленый ужин уже аккуратно разложен на столе. Ели молча. Гирсу, как и Ир, пил только чай. Зато Бонсек уплетал все, что попадалось под руки. Не жаловался на аппетит и Мансик, будто и в самом деле добрался до редких национальных блюд.

— Российский климат положительно действует на мой желудок, — оправдывался он.

— Японцев благодари, — сказал Бонсек. — Бедняги из кожи лезли, чтобы ты не страдал отсутствием аппетита. — И он с сочувствием поглядел на толстяка.

— Выходит, с пользой я провел годы: учился и лечился. А ты чем занимался в крепости? Клопов давил? — И он громко рассмеялся, заметив, что Бонсек наконец уязвлен.

— Чему вы радуетесь? — оборвал их Гирсу. — Разве о таких вещах шутят? Дети вы еще глупые. Живете, балуясь, и погибаете будто понарошку. Не понимаю я вас.

— Помирать, дядя, не страшно, — сказал Бонсек. — Неприятно, когда тело жгут и сдирают ногти.

— Зачем же тогда подставлять себя под такие истязания? — спросил Гирсу, и в глазах его проступила боль.

— Конечно, не ради острых ощущений, — ответил Бонсек.

В барак вошли Мартынов и Синдо.

— Вижу, что помирились, — сказал Мартынов и, опустившись рядом с Гирсу, положил на его широкое плечо свою руку. — А ты, дядька, с характером. Ох и покажешь ты самураям, где раки зимуют!

— Еще как покажет. Нам он уже показал, — улыбнулся Ир.

Все рассмеялись, а Гирсу, ничего не поняв, но, видно, догадываясь, о чем идет речь, махнул рукой. Боясь, что он может не так понять шутку, Синдо поспешила перевести ему слова Мартынова и Ира. Теперь смеялся и Гирсу. А когда утихли, он сказал, как бы в оправдание:

— Человек без характера что печь без огня.

— Это верно, — согласилась Синдо.

Желая порадовать, она сообщила, что крестьяне из ближнего хутора доставили пшено и что в скором времени должно прибыть пополнение. Все дружно закричали «Мансей»[46]. Они еще не знали, что Синдо и Мартынов пришли проводить Ира. Синдо была уверена, что Ир уже сообщил друзьям об уходе.

— А ты что приуныл, учитель? — обратилась к нему Синдо. — Не болен ли ты?

— Нет, это я так… — ответил Ир рассеянно. — Вы принесли адреса?

Синдо хотелось что-то сказать, спросить, а может быть, и отменить на время задание, но, увидев, с какой решимостью он протянул к ней руку, она невольно полезла в карман кожанки и, достав свернутый вчетверо лист бумаги, отдала ему:

— Может быть, ты все-таки… — Недоговорив, она поглядела на Мартынова и смутилась, сама не зная отчего.

Спрятав бумагу в карман, Ир вышел из избы.

Смеркалось. Пройдя безлюдную улицу, он остановился возле конюшни. Почувствовав человека, лошади зафыркали. С охапкой сена появился Перфильев и стал рассыпать его по яслям, что-то ворча себе под нос. Наконец заметил Ира.

— Мне велено отвезти вас до полустанка, — сказал он, стряхивая с себя налипшее сено. — Погодите немного — лошади с утра голодные. Вот горе, ума не приложу, чем эту скотину кормить. Остаток овса командир в рыдванах туда же, на Иман, отправил. Мы, говорит, тут как-нибудь обойдемся, а людям вроде путь долгий предстоит.

— А почему коней не выгоняете на выпас?

— На то строгий запрет наложен. Потому как лошадь под рукой быть должна. Время-то пошло какое, того и гляди порубят, как ваших земляков однажды.

— А вы сами видели?

— Не пришлось. В отлучке был. Хуторские бабы поведали. А вы тоже, поди, слыхали?

— Кое-что слышал.

— О таких, можно сказать, геройских делах нужно знать все, — сказал Перфильев, присаживаясь у входа. Сняв картуз, он подкладкой вытер полысевший затылок и стал не спеша рассказывать: — Ночью это было. Командир с комиссаром ушли с отрядом оберегать полустанок. Эшелоны с каким-то важным грузом перегоняли из Владивостока в Иркутск. Потому и опасались, чтоб то добро головорезам в руки не попало. Ваших троих земляков оставили стеречь штаб да хозяйство. А бандиты будто знали — тут как тут. Троим супротив этакой оравы стоять — дело гиблое. А они дрались, пока патроны не кончились. Кабы под рукой тогда оказались лошади, возможно, и спаслись бы. Однако они в ту ночь на выпасе в логу были.

— Где похоронены? — спросил Ир после долгого молчания.

— На яру, за хутором.

— Не могли бы вы проводить туда?

— Пойдемте.

Обойдя хутор, они поднялись на косогор. Могил было немного, но и те, с покосившимися крестами, уже осели.

— Вот и пришли, — сказал Перфильев, останавливаясь и снимая картуз.

Братская могила была плотно к аккуратно утрамбована свежей землей, дощечка на столбике сообщала по-русски:

«Сын Хва. Ян Хо. Эк Чун. Красногвардейцы. Погибли в 1918 году».

— Мужики были что надо, — вздохнул комендант. — Особенно этот — Ян Хо. Руки у него уж больно мастеровые… были. Сам винтовку починит, а понадобится — табурет сколотит. Хуторяне так и норовили его к себе затащить, он им то колодец починит, то ставни поправит. А иному и печь переложит.

А Эк Чун, тот охотник был до песен, девки здешние на него заглядывались. Навсегда остались они тут, на чужой земле. А там, поди, детки малые да жинки….

— Ждут… — голос Ира дрогнул. Нелегко говорить, потеряв тех, с кем делился последней ложкой чумизы, спал на одной тюремной циновке, бежал из тюрьмы, пробирался в Россию. Погибли друзья… глупо, без боя. — Остались они здесь навечно, это верно, — сказал Ир, — только земля эта была для них не чужая.

Когда Ир вернулся в барак, все уже знали об его уходе.

— Что же вы лампу не запалите? — сказал он, стараясь снять гнетущее настроение.

— А для чего? — спросил Бонсек. — В темноте-то лучше прятать глаза.

— Не понял тебя.

— Зачем вы скрывали от нас, что уходите?

— Не могу понять: почему ты должен идти один? — вмешался Гирсу. — Возьми и нас. Сам уверял — не дело бросать товарища в беде.

— Нет у меня беды, Гирсу, — сказал Ир. — Все трудности остаются здесь, в отряде.

— В отряде? — усмехнулся Гирсу.

— Конечно, нас мало. Однако вы сами убедились, на что способна горсточка людей, когда мы брали крепость. Есть предел всему: и отваге, и героизму, это верно. Без поддержки нам не устоять. Поэтому я должен собрать людей. Только дождитесь, обязательно дождитесь. Не оставляйте отряд.

Гирсу исподлобья поглядел на Ира.

— Дождемся или нет, а сказать напоследок хочу, — произнес он угрюмо. — Много я тебе, учитель, принес хлопот, позабудь об этом. А сам я отсюда ни шагу, можешь в это поверить.

Эти слова были особенно дороги Иру. Он не считал себя талантливым революционером. Но втайне гордился знанием психологии людей. Сумел же он заметить в этом вконец одичавшем от горя человеке настоящее мужество и теперь радовался, что не ошибся.

— Нет у меня причин сердиться на вас, Гирсу, — сказал Ир, пожал ему руку и добавил: — Это хорошо, что решили остаться здесь. Однако и себя беречь нужно, иначе кто самураев встречать будет?

— Это верно, — улыбнулся Гирсу.

— И вам, Бонсек и Мансик, нечего дуться, — с укором глянув на парней, сказал Ир. — Не на гулянку собрался, позабыв про товарищей. Можно и понять.

— Ладно уж, — прогудел Мансик, подняв глаза на стоящего Бонсека, который по-прежнему оставался хмурым.

Было почти темно. Холодный ветер мел по улице опавшие листья. Возле повозки, о чем-то переговариваясь, стояли Синдо, Мартынов и Перфильев.

— Ну, давайте прощаться, — сказал Ир, подходя к ним и протягивая руку Синдо.

Она помедлила, потом вдруг обняла его.

— Думай о нас, думай постоянно, и тогда все сбудется, — сказала Синдо, заметно сдерживая свое волнение.

— Конечно, — заверил Ир. — Кто мне ближе вас?

Мартынов тоже обнял Ира.

— Эх, дружище, горилки бы на посошок. А комиссар ее под замок спрятала, как лютого врага. — Он повернулся к Синдо: — Может, выпустишь пленника?

— Вот когда Ир вернется — обязательно устроим встречу, — сказала Синдо. — А сейчас торопитесь: поезд скоро подойдет. Он стоит меньше минуты.

— Ты слышишь, что она говорит? Так что хочешь — не хочешь, а вернуться придется, — засмеялся Мартынов и, задержав руку Ира, добавил серьезно: — Спеши, но не зарывайся. Мы верим, что ты приведешь подкрепление. Удачи тебе!

Ир кивнул головой и хотел было вскочить на телегу, но, заметив Бонсека, быстро подошел к нему.

— Нельзя с таким мрачным лицом провожать товарища в дорогу, — сказал он, протягивая ему руку. — Ведь не в последний путь…

— Простите меня, сенсами, но… радоваться нечему, — тихо прошептал Бонсек. — Нет, я не сержусь. Досадно, что до сих пор не смог что-то сделать для вас.

— Сохрани до конца жизни это чувство, — сказал Ир. — И уж если хочешь сделать для меня доброе дело — приведи сюда Эсуги и Юсэка. Синдо обещала их куда-нибудь пристроить.

— Я помню об этом, — сказал Бонсек.

— Ну вот и договорились.

Перфильев хлестнул плетью дремавшую лошадь.

Опустела дорога. Неожиданно из темноты вынырнул всадник. Безжалостно погоняя и без того мчавшегося коня, он спешил к ним.

— Да это же Игнат! — удивился Мартынов, когда парнишка, подскакав, натянул повод.

Скатившись с седла, Игнат крепко вцепился в руку Мартынова.

— Ты чего? — спросил Мартынов.

— Дядя Петро, не отдавай им Серого, не отдавай! — затараторил он сквозь слезы.

— Кто его отбирает?

— Дяденьки, — сказал Игнат. — Папа проиграл Серого. А я его отвязал и угнал.

— А отец знает об этом? — насторожился Мартынов.

— Папы нет… Он повесился.

Опустив Игната на землю, Мартынов сел рядом. В памяти ожили обрывки слов Чо Сона: «Неудачник я… Что это за штука судьба?.. А Игнат? Он всегда при мне… Погляжу на него и отвожу петлю от шеи…» Вспомнился и сам Чо Сон: скрюченный, с полными безысходной тоски глазами.

— Кто это тебя надоумил прийти ко мне? Или сам решил? — спросил Мартынов.

— Папа, — ответил Игнат. — Он давно сказал: если со мной что случится, найди дядю Петра.

— Так и сказал?

— Да.

— Ну что ж, будем жить вместе, — улыбнулся Мартынов, протянув ему руку. — По рукам!

Игнат тоже улыбнулся и вложил свою маленькую руку в его ладонь.

— Комиссар, прибыло пополнение. Примем в отряд? — спросил Мартынов, обращаясь к Синдо.

— Конечно, — сказала она, вглядываясь в чумазое лицо мальчика. — Бойцы нам позарез нужны.

* * *

С появлением этого не по годам шустрого мальчика заметно изменилась однообразная жизнь обитателей барака. Игнат учил их верховой езде, вечерами обучал русскому языку. От него же узнавали о подробностях быта здешних жителей, об их нравах. Интересовались, в каких хуторах кто чем занимается, где можно набрать грибов или ягод, набрести на медведя или косулю. А Бонсек с особым интересом слушал его рассказы о реке Уссури. Игнату было приятно, что взрослые люди обращаются к нему как к равному.

Он даже согласился втайне от Мартынова, под постоянной опекой которого находился, отвезти Бонсека на своем коне к берегу Уссури. Там жил его давний знакомый дед Ваня, с которым отец часто играл в карты.

Это был худой, хромой кореец, известный своей жадностью и богатством, нажитым во время скитаний по золотоносным местам. Жил он в одиночестве, без жены и детей, без родных и друзей. Теперь старик, забросив кайло, лотки и карты, доживал свой век в стороне от людей в своей маленькой избушке. Дед Ваня очень любил Игната, мечтал усыновить его еще при живом отце.

Ходили слухи, что он во время игры в карты ставил все свое золото на Игната. Но отец не шел на это. К нему-то и повез мальчик Бонсека.

Нетрудно понять, с какой радостью встретил Игната старик. Усадив его рядом с собой, он забормотал дрожащим голосом:

— Мой мальчик! Как же это ты вспомнил старого паука! Я искал тебя, когда узнал о смерти твоего отца. Кто тебя, сироту, приютил?

— Я живу у дяди Петра, — сказал Игнат.

— А кто это такой?

— Командир нашего отряда, — ответил Игнат с гордостью.

— А, знаю его. Ты лучше ко мне перебирайся. Каким бы отец твой ни был, а все-таки тоже из Кореи. Из одного мы с ним гнезда. Завидовал я ему, что есть у него наследник. А что он ему оставил? Дырявые карманы! Жалко мне тебя, малыш. Потому я и думаю — есть у меня кое-что, а самому помирать скоро. Кто мне глаза закроет? Кто слезу обронит? Теперь понял, отчего я тебя в сердце держу? Помру — тебе все останется. В могилу с собой не возьму… — Голос его дрогнул и замолк.

— Я не могу к вам переехать, — сказал Игнат. — Меня дядя Петро не отпустит.

— Как это не отпустит? — возмутился старик. — Не купил же он тебя? Ты сам себе хозяин.

— Мы по рукам поклялись вместе жить, — промолвил Игнат. — И папа так хотел.

— Подумай, подумай, — забормотал старик. — Не нужен тебе этот дядя Петро, да и ты ему тоже. Ты — кореец, он — русский. А душу корейца поймет только свой. Эх, глупый ты еще ребенок.

— Я лучше буду приходить к вам, дед Ваня, — пообещал Игнат, поднимаясь со стульчика-двуножника. — Правда, не вру. Хотите — поклянусь? — И, увидев, как старик жалобно поглядел на него, как у него задрожала бородка, сказал: — Я вам даже моего Серого оставлю. Пусть он поживет у вас. Он знаете какой ученый! Все понимает, только разговаривать не может. Он будет возить вас…

— Мне ты нужен, — прервал его старик. — А лошадку эту мне твой отец давно уже проиграл. Но я ее не заберу. Пусть она тебе служит, мой мальчик.

Игнату не хотелось огорчать старика, оставлять его одного. Но ведь он поклялся дяде Петру навеки жить с ним. К тому же он зачислен в отряд, о чем тетя Синдо при всех сказала. Да и привык уже ко всем.

— Мне ты нужен, — повторил старик. — Только ты один можешь исцелить старика от всех его недугов. Хочешь, я поговорю с твоим командиром? Он ведь тоже человек и поймет меня, должен понять…

Высвободиться из цепких рук старика было не так-то просто. И, желая как-нибудь отвязаться от него, Игнат сказал:

— Дядя Петро согласится, тогда и я тоже…

Старик разжал руки и, отступив на шаг, пристально посмотрел на мальчика. Глаза Игната выражали испуг, но старик облегченно вздохнул, будто добился своего. Живо схватив с папсана большие куски сахара, сунул в руки Игнату:

— Отнесешь дяде Петру. Скажешь — дед Ваня прислал.

— Нам лодка нужна, — пробурчал Игнат. — Очень. Мы вернем ее.

Старик не понял и, когда тот повторил, спросил:

— Зачем она понадобилась? И кому это — вам?

— Мой товарищ хочет друзей своих с того берега переправить.

— Сейчас, что ли?

— Нет, завтра, — обрадовался Игнат, заметив, что старик спросил об этом с участием.

— Хорошо, я дам лодку, — согласился старик.

Игнат подпрыгнул от радости и тотчас же выбежал из избы сообщить об этом Бонсеку. Дед Ваня тоже выбрался вслед и, стоя на прогнивших от времени ступеньках, глядел на Игната. А потом, когда те, с веселым озорством запрыгнув на лошадь, умчались, вернулся в опустевшую избу, присел на ондоль и то ли от радости, то ли от тоски — заплакал.

Серый, почуяв дорогу домой, не жалея копыт, мчался во весь опор, легко перелетая через ручьи и пни. И нипочем ему были крутые холмы и овраги! Игнату всегда нравился стремительный и неутомимый бег своего тонконогого друга. А сейчас особенно, когда за его спиной сидел Бонсек. Отпустив поводок, он кричал: «Молодец, Серый! Покажи-ка, на что ты способен! Э-э-эх!» Словно понимая, чего хочет от него юный хозяин, Серый фыркал и еще сильнее прибавлял ход. Но Бонсеку было не до восторга: сидя позади Игната и крепко обхватив его, он только и думал, как бы не слететь с гладкой спины коня. У озера Игнат придержал коня. Земля здесь была вязкой, и он боялся, что Серый может подвернуть себе ноги. Наконец, обогнув озеро, они увидели знакомый хутор.

Как и следовало ожидать, Игнату предстояла неприятная встреча с Мартыновым. Он стоял возле штаба, грозно опершись руками на рукоятку шашки. Свернуть куда-нибудь в сторону уже было поздно, и Игнат вынужден был направить лошадь к командиру.

— Где же это вы, партизаны, катаетесь? — спросил Мартынов, сурово оглядев обоих.

— Мы тут рядом, — сказал Игнат, сползая с разгоряченного коня.

— Где же это?

— К озеру ездили… на рыбок поглядеть.

— Так вот — за самовольную отлучку ты лишаешься коня на двое суток. А за обман еще на трое суток.

Виновато опустив голову, Игнат покосился на Бонсека. Пять суток без Серого он как-нибудь мог стерпеть, а как быть с Бонсеком? Ведь на завтра условились поехать к деду Ване. «И зачем только нужно было обманывать?» — пожалел Игнат и почувствовал, как от стыда запылали щеки и уши. А что делать, если дядя Петро запретил ему удаляться дальше озера, остерегаясь встречи с бандитами. Теперь будет стыдно и перед дедом Ваней, которого он с таким трудом уговорил дать лодку. Что он подумает?

— Ты меня понял? — перебил его размышления Мартынов. — А губы прижми, не то их комары съедят.

— Ага, — промычал Игнат и, отдав лошадь Перфильеву, последовал за Мартыновым к своей избе.

Обманывать, конечно, плохо, но ведь он, Игнат, не во вред кому-то поступил так, а, наоборот, хотел помочь людям. И вот, выходит, за добро он наказан и разлучен со своим другом Серым на целых пять дней! Разве это справедливо?

— Ты что это, партизан, отстал? — не оглядываясь, спросил Мартынов. — Запрет был наложен на коня, а говорить со мной запрета не было. Так что не маршируй в одну шеренгу, а иди рядом по флангу.

— А я не могу тебя догнать, — попытался оправдаться Игнат. — У тебя ноги длинные, а у меня короткие.

— Ты на ноги не кивай. Ноги тут ни при чем. Характер у тебя поганый, — сказал Мартынов, поджидая Игната.

— А у тебя, думаешь, лучше? — пробурчал Игнат, вышагивая теперь рядом с Мартыном. — Сразу на пять дней наказал. Мог бы для начала на один.

— Дисциплина — дело железное. Хоть плачь, а наказать обязан. Ты полагаешь, Мартынову будет легче, если и тебя, как Егора, уделают? Поэтому извини, ежели что не так.

— Конечно — прощу, — уступил Игнат и вдруг спросил: — А как ты узнал, что мы не к озеру ездили?

— Серый признался.

— Ну уж ты скажешь…

— Ты, поди, видел, как он пеной плевался. А она от малого бега у лошадей изо рта не брызгает. Наездник ты, конечно, что надо, а вот смекалки пока небогато.

— Малый еще, — согласился Игнат. — Когда доживу до твоих лет, тогда уж ты меня не словишь.

— А ты собираешься еще меня обманывать?

— Нет, конечно… Но только если очень потребуется.

Пряча улыбку, Мартынов ускорил шаг.

Дома Игнат не сдержался и подробно рассказал о том, где был и зачем ездил. Мартынов пообещал помочь Бонсеку. А за признание — снял два дня ареста.

2

Эсуги поправлялась медленно. Вглядываясь в ее худое и все еще бледное лицо, Юсэк сравнивал ее с веточкой могынхва, срезанной для пересадки на благодатную землю. А она вдруг стала увядать. С тех пор как ушли друзья, прошло много дней. Все это время Юсэк не отходил от Эсуги. Велика была его радость, когда однажды, придя из лесу, где он помогал Сониму заготавливать дрова, увидел ее во дворе.

— Наконец-то! — не веря своим глазам, проговорил Юсэк, крепко придерживая ее.

— Я могу уже ходить! — похвасталась она. — Какое это счастье! — И, словно впервые вставший на ноги ребенок, покачиваясь и балансируя руками, пошла по двору, но вдруг споткнулась и упала.

Подскочив к ней, Юсэк помог подняться.

— Ты ушиблась?

— Нет, нет, мне совсем не больно, — сказала она, скрывая огорчение.

— Это у тебя от слабости, скоро пройдет, — поспешил он утешить ее, уводя под руку в фанзу.

«Нет, не окрепла она еще, — с горечью думал Юсэк. — Что с ней?» Лекарь тоже не мог что-либо ответить вразумительное и лишь утверждал, что ее болезнь вызвана нервным потрясением. Конечно, все случившееся с нею не прошло бесследно, но исцелится ли она от этой болезни навсегда? Сомнения приходили к нему ночами, когда Эсуги металась в бреду, звала омони, вновь не узнавала его и, пугаясь, таращила на Юсэка безумные глаза. Лишь под утро, скованная слабостью, она засыпала. Тогда, глядя в ее неподвижное лицо, он с трудом верил, что какой-нибудь час назад нежное, прекрасное лицо Эсуги могло наводить на него страх.

Каждый день Юсэк с ужасом ожидал приближения ночи. Но постепенно припадки стали ослабевать и наконец прекратились. Теперь Юсэк мог и подремать ночью или занять ее разговорами, мог отлучаться на какое-то время, чтобы помочь Сониму. А когда возвращался, то непременно заставал ее веселой и бодрой.

Эсуги приходила в себя. Она уже могла ходить без посторонней помощи. Ее выздоровлению обрадовались все: и хозяйка, и Соним, и лекарь. Но счастливее всех был Юсэк.

Теперь он часто поглядывал на север, глубоко веря, что в скором времени увидится с дорогим ему учителем Иром.

Однажды, когда он вернулся с вязанкой хвороста к фанзе, Эсуги его не встретила. Вбежав в ее комнатушку, он увидел аккуратно прибранную постель на циновке, лежащее на ней платье, подаренное хозяйкой. Хозяйка сказала, что Эсуги ушла еще утром. Юсэк обошел все дворы и фанзы соседей, побежал к ближней роще, но ее не было и там.

На розыски пошли Соним и его жена, дети из соседних фанз. Даже старик лекарь и тот не усидел и побрел в сторону оврагов.

Эсуги вернулась в фанзу только вечером, когда солнце уже лежало на дальних холмах. Ее лицо напоминало безжизненную маску. Всем своим видом она настолько ошеломила Юсэка, что он не успел ни обрадоваться, ни возмутиться.

— Я была на кладбище, — выдавила Эсуги устало и хрипло. — Разговаривала с омони, просила ее унести с собой и мою болезнь, и мои беды. Ведь из-за меня, ради моего благополучия она принесла себя в жертву.

— Но… кто тебя надоумил пойти на кладбище?

— Я сама так решила, — ответила Эсуги. — Мне больно смотреть на твои мученья. Не болезнь точит меня, а совесть. А я должна жить, чтобы приносить тебе радость. Я так тебе обязана.

— Но… твоя омони похоронена не на этом кладбище, — заметил Юсэк.

— Домом моей омони стала земля. А она везде одна. Нет чужих матерей. А там, на кладбище, много их. Им я и поклонилась.

* * *

После этого случая Юсэк не оставлял Эсуги одну. Работы по хозяйству хватало и здесь. Он рубил и стаскивал под навес дрова, убирал двор, помогал хозяйке носить воду из родника. А вечерами толок в ступе кукурузу и гречиху. Эсуги тоже как могла помогала хозяйке. Она готовила обед, убирала посуду, играла с детьми. И только после ужина они могли отлучиться куда-нибудь за деревню, чтобы побыть наедине. Вот и сегодня, рано управившись с работой, они направились к оврагам, где было много небольших водоемов с дикими утками и гусями, отдыхавшими здесь во время перелета с севера. Водоемы эти образовались от недавних ливней, поэтому крутые берега не успели еще обрасти камышом и травой и хорошо просматривались издали. Вдруг Юсэк застыл на месте.

— Смотри — лебеди!

От берега на середину водоема, очевидно заметив людей, отплывали два белых лебедя. Юсэк и Эсуги припали к земле и, затаив дыхание, стали следить за ними. Они боялись вымолвить словечко, чтобы не спугнуть птиц, которые живо воскресили в их памяти родную долину и пору беспечного детства. «Откуда, с каких далеких краев вы залетели сюда? Что вынудило вас покинуть свои гнезда и искать здесь, в этом безжизненном водоеме, себе пристанище? И почему вы отбились от своей стаи и теперь, беззащитные, пугливо озираетесь по сторонам? Куда же вы летите?»

— Пойдем, Эсуги, — позвал ее Юсэк, когда птиц уже не стало видно. — Мы вернемся сюда завтра. Они не улетят.

Эсуги нехотя поднялась.

На другой день лебеди встретили их тем же обеспокоенным криком, но в этот раз остались на месте неподалеку от берега. Один из них даже осмелился подплыть к самому берегу и доверчиво глядел на притихших людей. Отломив кусочек пампушки, Эсуги бросила в воду. Лебедь схватил ее в клюв и тотчас же устремился к своей подруге. И тут Юсэк заметил, что подружка с трудом удерживает голову.

— Да она раненая! — невольно вскрикнул Юсэк.

Лебеди, тяжело хлопая крыльями, ринулись в сторону, удаляясь от берега. Одна из птиц на какое-то мгновение застыла в воздухе и тут же упала в воду. Бессильно опираясь на расправленные крылья, она пыталась вытянуть из воды отяжелевшую голову, но это ей не удавалось. Не мешкая, Юсэк бросился с обрыва, быстро подплыл к ним. Другой лебедь тотчас же взлетел и, кружась над оврагом, жалобно кричал. Раненая птица из последних сил боролась, чтобы увернуться от протянутой к ней руки. Когда Юсэк дотянулся и взял ее, она еще слабо билась. И была мертва, когда он вынес ее на берег. Плетью упала на землю белая лебединая шея.

Разве мог предвидеть Юсэк, что вся эта идиллия у озера кончится так нелепо? Видя новые страдания Эсуги, он проклинал тот день, когда привел ее сюда. Большую часть времени она вновь проводила в постели. Юсэк решил не дожидаться прихода Ира и самим добираться до границы, которая, судя по словам Сонима, находилась где-то совсем рядом. Когда он сообщил ей о своем намерении, она вскочила с постели, будто не болела, и кинулась обнимать Юсэка. Затем выбежала на улицу, стала кружить хозяйку, громко восклицая: «Вы послушайте, что сказал Юсэк! Он сказал, что мы уходим! Мы уходим, добрая адимай!..»

Радуясь за нее, Юсэк с тревогой думал о том, что уйти просто, но как будет в пути?

Хозяйка фанзы всполошилась не на шутку. Оставшись наедине с Эсуги, она попыталась отговорить девушку.

— Ты же еще совсем слабенькая! — сокрушалась она, с испугом всматриваясь в худое и бледное лицо девушки. — Как ты осилишь эти овраги, леса, болота? Куда спешите, пожили бы еще. Привыкла я к вам обоим…

— Но мы ведь еще встретимся, адимай, — сказала Эсуги, заметив ее печаль. — Мы вас никогда не забудем.

— Когда вы уходите?

— Наверное, завтра.

— Я еще успею напечь лепешек, — сказала женщина и, схватив ее за руку, повела в фанзу, где долго рылась в корзинах.

Наконец, что-то достав, пояснила: — Эти посони мне еще моя старушка сшила к свадьбе. Они не такие уж красивые, зато теплые. Время к холодам идет, пригодятся. — Затем вынула со дна корзины чогори[47] и юбку красного цвета. Разложив все на ондоле, добавила: — Моя свадьба уже позади, а твоя еще предстоит. Красная юбка приносит невесте счастье. Так что — возьми и обязательно надень на свадьбу.

Не зная, как отблагодарить женщину, Эсуги низко ей поклонилась. А та, вспомнив дни ушедшей молодости, ответила на ее поклон тихим вздохом.

Юсэк с Сонимом вернулись к обеду и тут же принялись чинить где-то раздобытую старую коляску. Не догадываясь, для чего они возятся с этой развалюхой, Эсуги пошутила над Юсэком: не собирается ли он стать деревенским рикшей? И бывший рикша ответил ей:

— Много я всяких янбаней и красоток поперевозил, а вот тебя ни разу. Так не годится. Теперь очередь и до моей госпожи дошла. Я тебя в этом лимузине до самой России довезу, только бы не развалился он где-нибудь в дороге.

Эсуги не терпелось показать ему подарки. Когда наконец залатанную и всю перевязанную веревками коляску поставили к стене, она повела его в фанзу, быстро развернула юбку и кофту:

— Ты погляди, погляди, Юсэк, что мне подарила наша адимай!

— Это же свадебный наряд! — обрадованно воскликнул Юсэк. — Так за чем же дело? Сейчас же надень его, и самый мудрый человек в деревне благословит нас!

— Нет! — возразила Эсуги, — я хочу, чтобы нас благословил в России учитель Ир.

Ее ответ огорчил Юсэка. Однако, не желая омрачать ее настроения, он согласился, сказав полушутя:

— В России так в России. Теперь я тебя с ветерком туда довезу.

Папсан сегодня был уставлен новыми блюдами. Здесь были жареные листья стручкового перца, и вяленая морская капуста, и соевый суп. Удивляя окружающих, Эсуги ела с большим аппетитом, как бы доказывая, что она вполне поправилась и может смело отправляться в путь.

— Ешьте, ешьте много, — говорила хозяйка, то и дело подкладывая в чашки пищу. — В России такую еду готовят не часто. У них своя пища, и вам трудно будет к ней привыкнуть. Обрусеете вы там вконец, позабудете язык и обычаи предков.

— Нет, не позабудем, — заверил Юсэк. — Ведь и там есть корейцы, и живут, как я слышал, дружно с русскими. И обычаи свои берегут. Например, дядя Ир…

— Мы тоже жили с японцами, — перебила его женщина. — И что с того? Отняли они у нас все. Свои иероглифы велели зубрить, свои законы уважать. Вот почему и покинули мы землю отцов. А чужбина есть чужбина. Как бы и вы там, в России, не оказались лишними.

— Ну уж это ты пересолила, — вмешался Соним. — Зря крапивой устилаешь им дорогу. Нельзя Россию с Японией одним арканом стягивать: Корея осталась в ярме, как, впрочем, и народ Японии, а Россия уже сорвала его с себя. И за право там жить корейцы одинаково с русскими орошают ту землю своей кровью. Так что не будут они чужими там, лишними. Потому и тянутся туда наши.

— Все равно, это ужасно — покидать свои гнезда, свитые нашими далекими предками.

— В разоренном гнезде и змея не селится, — сказал Соним. — А молодые семена на любой земле взойдут. Я хочу верить, что Эсуги и Юсэк завоюют уважение русских. В этом и будет их счастье.

— Дай им бог, дай им бог, — прошептала женщина, кивая головой.

Разговор прервала вбежавшая в фанзу девушка. Тяжело переводя дыхание, она сообщила, что в деревне опять появились хунхузы.

— Быть беде! — вскочив на ноги, заволновался Соним. — Где они?

— Были у нас, теперь, кажется, пошли к дедушке Муну, — дрожащим от страха голосом ответила она. — Грозились поджечь его фанзу.

— А много их?

— Я видела троих.

Соним догадывался, зачем бандитам понадобился именно этот старик. Еще летом местные маньчжуры видели, как лекарь собирал в огороде желтую смолу мака. Кто-то, видать, донес. Не ради наживы он растил и хранил у себя это зелье. В трудные минуты Мун всегда шел на помощь людям, вот как с Эсуги. Зная об этом, хунхузы не оставляли его в покое. Схватив у порога топор, Соним выбежал на улицу. Жена бросилась за ним, взмолившись:

— Не тронь ты их, Соним! С ними нельзя враждовать! Разве ты не знаешь, на что способны эти люди! Мы чужие здесь. У нас нет права гневаться! Смири свой пыл! Подумай о наших детях! Подумай, что станет с ними, если с тобой что-то случится!

— Но они убьют его! — чуть слышно произнес Соним, в бессильной злобе опуская топор на землю. — Отойди, пойду людей на помощь звать.

— Сходи и ты туда, Юсэк, как бы наш хозяин не наделал беды, — сказала женщина, с испугом глядя вслед мужу.

Возле двора старика на привязи стояли лошади. Осторожно приблизившись к ограде, Юсэк заглянул в щель и был удивлен, увидев сидящую посреди двора старуху, перед которой, склонив голову, стоял лекарь. Двое мужчин держали его за руки. По всему облику старухи было видно, что она и есть предводительница этих разбойников. Длинные седые волосы, перетянутые на лбу широкой и яркой лентой, спадали на плечи, прикрывая продолговатое обветренное лицо. На ней были темные атласные шаровары и такой же темный стеганый жилет с высоким стоячим воротником. Скрестив по-мужски ноги и опершись на плеть правой рукой, она сидела неподвижно и молча. Старуха что-то спросила, сердито взглянув на старика. Но тот молчал, уставившись глазами в землю. Бандиты толкнули его, и он упал на колени. Словно от боли, взвизгнула на спине старика плеть, а потом завизжала, завопила.

Жестом руки старуха остановила разъяренных хунхузов, давая им какие-то указания. Один из них кинулся под навес, сгреб руками сухой хворост и тут же поднес спичку. Зловеще шипя, взметнулось пламя. Юсэку показалось, что огненный язык лизнул и его грудь. Схватив горящую хворостину, хунхуз поводил ею перед глазами старика, медленно приблизился к фанзе. Старуха что-то опять сказала лекарю, показывая рукой на фанзу; видя, что он не реагирует, она подала знак бандиту. Тот поднес пылающую хворостину к соломенной крыше. Запылала, затрещала крыша, черным змеем пополз по земле дым.

Содрогаясь от ярости, Юсэк озирался по сторонам. «Что же нет людей?» И вдруг увидел Сонима.

— Никто не захотел идти сюда, — прохрипел он гневно, бросившись во двор.

Подлетев к хунхузам, он с ходу сшиб с ног одного, другого, схватил за руку старика и потянул со двора, но путь им преградила старуха. Она была настолько страшна, что Соним не отважился ни идти дальше, ни отбросить ее в сторону. Он застыл на месте; тем временем, придя в себя от неожиданности, хунхузы окружили его.

Старик по-прежнему стоял на коленях и что-то бормотал, вскидывая к небу руки и голову. Соним же был подмят разбойниками. Глядя на все это, Юсэк пожалел о том, что нет сейчас храброго Бонсека, нет сильного Гирсу и Мансика. Уж они-то проучили бы этих гадов! И вдруг Юсэк вспомнил о пистолете, подаренном ему Иром на прощание. Сорвавшись с места, он помчался к своей фанзе. Вбежав в нее и не отвечая на расспросы хозяйки и Эсуги, достал из своего мешка завернутый в тряпку пистолет, сунул в карман и, крепко сжимая рукоятку пистолета, побежал, не ведая страха, одержимый одним желанием спасти Сонима и старика.

Когда он вбежал во двор, хунхузы хлестали плетьми раздетого и связанного Сонима. Юсэк выстрелил в воздух и дико заорал:

— А ну прочь отсюда! Бегом, живо! Ну! — Не раздумывая, он навел на них пистолет.

Выстрела бандиты не ждали. Даже старуха сжалась, сгорбилась еще пуще и попятилась к выходу. Юсэк не видел, как хунхузы бросились к лошадям.

Рухнула крыша, взметая в небо огненные снопы.

И тогда, словно сурки, повылазили люди из своих фанз и долго, почти дотемна, сокрушались, глядя на догорающий очаг старика.

* * *

В фанзе Сонима было тихо, только старик лекарь, свалившись на ондоль, изредка вздыхал со стоном, да хозяйка всхлипывала, глядя на сидящего рядом мужа.

— Что-то теперь будет, — причитала она, прижимая к себе детей. — Не простят они нам этого. Спалят и нашу фанзу.

— Да не хнычь, — оборвал ее Соним. — Не в фанзе дело: сожгут — другую слепим. А вот Юсэку… Ему нужно сейчас же уходить.

— А вы как? — спросил Юсэк. — И, не дожидаясь ответа, вынул из кармана пистолет, провел по нему рукой и протянул Сониму: — Возьмите. Не будь его — неизвестно, чем бы все кончилось. Боятся они оружия. С ним всегда сможете постоять за себя. Возьмите.

— Спрячь его, — сказал Соним строго. — Он тебе еще пригодится. О себе я сам как-нибудь позабочусь. И не трать попусту время, — добавил он, поднимаясь с ондоля.

Эсуги словно ждала этого. Вбежав в свою комнату, она быстро собрала вещи и вышла в переднюю. Хозяйка тем временем сложила в узелок еду и отдала Юсэку. Все вместе они вышли во двор. Аккуратно сложив вещи в коляску, Юсэк привычно ухватился за поручни.

— Ну, прощайте. Может, еще увидимся…

— Спасибо тебе, Юсэк. Будь осторожен, — напутствовал Соним.

— Это мы вам за все благодарны.

— Береги себя, Эсуги, — сказала хозяйка, набрасывая на ее плечи ватную тужурку.

А старик лекарь только поклонился.

И пошли они со двора, прощаясь с фанзой, в которой прожили много радостных и грустных дней. Они шли, минуя знакомые овраги и пашни. Попутный ветер дул им в спину, донося удушливый запах гари. Юсэк остановился, оглянулся: деревни уже не было видно. Свернув с дороги, они направились к видневшемуся вдали сосновому бору.

3

В августе ночи в этих краях темные и долгие. Только в полночь вдруг ожила холодным светом луна. Притихла земля, заснула и Эсуги. Не спал лишь Юсэк. Он сидел, пугливо озираясь по сторонам: нет, не горела под ним земля и не стояла перед ним сгорбленная старуха с плетью.

Хотелось поговорить, но Эсуги спала. Она лежала рядом на влажной земле, обхватив плечи руками и поджав ноги. Юсэк поднялся и осторожно, боясь разбудить, перенес ее в коляску.

— Что, Юсэк, уже пора идти? — спросила она, взглянув на него полусонными глазами.

— Видишь — луна осветила землю. Хочет, чтобы мы поскорее ушли отсюда, — сказал он, укрывая Эсуги тужуркой. — А ты спи, спи, я тебя потихоньку повезу. — И, крепко ухватившись за поручни, потянул коляску, обходя кустарники и деревья.

Эсуги никогда не ездила в коляске рикши. Спать ей совсем расхотелось. Лес, залитый серебристым светом луны, казался сказочным. Хотелось смеяться, хотелось обнять молчаливые стволы сосен и громко благодарить луну за то, что она сделала таким чудесным этот темный и страшный лес. Однако, увидев, с каким трудом тащит коляску Юсэк, она пыталась остановить его, слезть. Но Юсэк не обращал внимания на ее просьбы.

За один паршивый дэн он, бывало, тратил на янбаней последние силы. Нет, не позволит он Эсуги идти по этой сырой земле, по колючей, холодной от росы траве.

Его руки и ноги не подведут, выдержала бы коляска.

Вскоре показалась равнина, здесь он прибавил шагу и, пройдя ее, выбрался на дорогу, обрамленную с обеих сторон низкорослым кустарником. Юсэк остановился, чтобы отдышаться. Взглянув на Эсуги, улыбнулся: она спала.

Теперь он шел не спеша, прислушиваясь к тишине и монотонному поскрипыванию колес. А перед глазами все еще рушилась фанза, гибли в огне деревья… «Как они там? Что с ними стало? — подумал Юсэк о семье Сонима. — Странные они люди. Они беспокоились обо мне и Эсуги… Но ведь и я не подумал о себе, кинувшись им на выручку». Перед ним ожили гневные лица старухи, Санчира, Хэ Пхари. Юсэк пустился бежать, словно эти люди преследовали его.

От тряски Эсуги проснулась, подняла голову. Угасла в небе луна. Наступило утро. Земля, пробуждаясь, насыщала воздух удивительным ароматом, отчего даже голова кружилась. Она попросила Юсэка остановиться и, сойдя с коляски, сказала, что у нее онемели ноги и ей необходимо пройтись. Ей хотелось, чтобы Юсэк хоть немного отдохнул. Смеясь, она неумело взялась за поручни и потянула коляску. Она шла быстро, что-то напевая в такт своих шагов. Слева, из глубокой и узкой щели, по-голубиному воркуя и прыгая с камня на камень, стекал родничок. Опустив поручни, Эсуги подбежала к воде, припала губами к холодной струе. Тем временем Юсэк достал из коляски узелок и разложил его содержимое на плоском камне. Ели с аппетитом, вспоминая хозяйку.

Покончив с едой, Юсэк сказал:

— Пойдем. Нам нужно скорее добраться до места. А ты такая слабенькая.

— Нет, я не слабенькая, — возразила Эсуги и решительно поднялась. — Я пойду сама, я не позволю больше меня везти.

Они шли рядом, таща вдвоем коляску, шли быстро, часто оглядываясь назад, шли без отдыха. Едва заметная тележная колея то и дело терялась в траве, и тогда приходилось идти наугад, порой блуждая вокруг одного и того же места, на это уходило много сил и времени. Но вот наконец, осилив подъем, они увидели деревушку, разбросанную по равнине между возделанными пашнями. Деревня очень походила на ту, которую они покинули: такие же фанзы, крытые соломой, и дворы, огороженные глинобитными стенами. Только здесь было оживленно. Отовсюду доносились голоса мужчин, женщин и детей.

Юсэк решил не заходить в селенье, поэтому, свернув с дороги, они пошли огородами, утыканными чучелами. На окраине им повстречался древний старик с мотыгой в руках. В своей обшарпанной соломенной шляпе и светлой холщовой рубахе, протертой до дыр, он походил на корейца, и, может быть, поэтому Юсэк и Эсуги доверчиво остановились перед ним. Обветренное в морщинах лицо было скрыто на редкость густой и совершенно белой бородой. Оглядев пристальным взглядом незнакомых путников, старик снял шляпу и низко поклонился, мотнув длинной косой, и Юсэк сразу понял, что перед ним не кореец, а китаец[48]. Старик о чем-то спросил. Не понимая его, Юсэк только пожал плечами, потом, решив, что он интересуется ими, сказал, жестикулируя:

— Мы чосан сарам[49], а идем в Россию.

Старик понимающе закивал головой и, вспомнив что-то, схватил Юсэка за руку, потянул к фанзе, стоящей на краю огорода.

В полутемной и тесной лачуге, потягивая длинный мундштук с круглым бурлящим чубуком, лежал на циновке средних лет мужчина. Заметив вошедших, он мгновенно спрятал трубку за спину, присел, скрестив ноги. Старик что-то объяснил ему, и тот, успокоившись, снова взялся за трубку.

— Вы корейцы? — спросил он по-корейски.

— Да, — ответил Юсэк, пугаясь его черного вспотевшего лица.

— Идете из Кореи?

— Да.

— И куда же путь держите?

— В Россию.

Мужчина ухмыльнулся, оглядев их внимательно:

— А я вот как раз оттуда.

— Вы были в России! — обрадовался Юсэк. Он хотел еще о многом спросить, но промолчал, заметив недобрую улыбку на лице собеседника.

— Только не пойму, зачем вам, детям, туда тащиться? — сказал тот, затягиваясь дымом. — Плохо сейчас там, неспокойно.

Юсэк и Эсуги переглянулись.

— А где сейчас хорошо? — ответил Юсэк, заметив, что Эсуги приуныла. — Мы и не ищем покоя. Не старые еще.

— А если молодые, так что ж — по свету мыкаться? Я ведь тоже не старый, а жизнь, кажется, прошла мимо. Тоже, как и вы, ушел из дому счастья искать. Подобно одичавшей собаке лазал по русским лесам, а все попусту. Что же теперь? Куда податься? Тем и хороша родная хижина, что и голышом можно войти в нее. Родные не осудят, другим нет до тебя дела. Возвращайтесь-ка и вы домой, пока не поздно. Нечего нашему брату в России делать. Было время, да прошло.

— Вы уговариваете нас вернуться домой, — пробормотал Юсэк огорченно. — А если его у нас нет? Куда же деваться в этом случае?

— Наш дом — это Корея, — ответил мужчина. — У меня тоже нет дворца. Возвращаюсь в свою лачугу. А мог бы не хуже других жить и в России. Было на что, а вот домой потянуло.

— Но ведь вам повезло в России, — заметил Юсэк, — Если я вас правильно понял, у вас были деньги, много денег.

— Были. За них я отдал здоровье, — сказал мужчина, — потерял близкого человека. Но это не самое страшное. Я потерял себя, свою честь. Русское золото не приносит людям радость: тяжелое оно.

— Но почему вы решили, что мы идем в Россию за золотом?

— А за чем же еще? За каким еще чертом туда идти?

— Мы там жить хотим. Друзья там… — запинаясь от волнения, пояснил Юсэк. — Им тоже не нужно золото. Они добиваются, чтобы всем было хорошо.

Услышав эти слова, у Эсуги отлегло от сердца. Она тихо потянула его к выходу, но мужчина, быстро подойдя к Юсэку, усадил его на циновку, попросил и Эсуги присесть, но она осталась стоять возле двери.

— Как хоть зовут-то тебя, парень? — спросил он, опускаясь рядом с Юсэком.

— Юсэк.

— А меня Тыкчен. Ты что, революционер?

— Так я назвать себя не могу, — ответил Юсэк. — Но хочу, чтобы во всем была справедливость.

— Да, — чмокнул мужчина. — Ведь я в свое время тоже задумал было драться за правду. А когда выбили мне дубинкой зубы, всякая охота пропала. Нет, думаю, так могут и мозги вышибить. Стал я тогда копаться в этой земле, выискивал другое счастье. Докопался. Засверкало оно в моих ладонях, ослепляя глаза. Зажил я, не завидуя никому. И зубы себе золотые вставил, и жил бы, не зная горя, да случилось так, что незаметно промотал все добытое на эту вот гадость, — он ткнул рукой на трубку. — Вот теперь вся правда в ней, в этой трубке.

Эсуги с неприязнью глянула на трубку. Сладкий запах дыма, исходящий от нее, был знаком ей. Но мужчина не вызывал в ней жалости, наоборот, высохшим черным лицом и впалой грудью он наводил страх.

— Пойдем отсюда, Юсэк, — с трудом вымолвила она, задыхаясь.

Юсэк взял ее под руку и, выведя на улицу, усадил в коляску. Он не решался покинуть фанзу, даже боялся этого и благодарил судьбу за то, что встретился добрый старик. По крайней мере, есть крыша и люди — помогут чем-то. Эсуги же, наоборот, хотела уйти отсюда немедленно, не объясняя причины. Юсэк сдался.

Он шел нехотя, то и дело оборачиваясь на Эсуги, сидевшую в коляске. На лице и в глазах ее не было того болезненного выражения тоски, которое всегда настораживало и пугало его. Добравшись до лесной дороги, Юсэк остановился, пытливо поглядев на нее.

— Он тоже умрет, — тихо прошептала Эсуги.

— О ком ты? Кто умрет?

— Этот дяденька.

— С чего ты это взяла?

— Умрет он, — повторила Эсуги. — Моя омони тоже не хотела жить и курила.

— Так вот ты о чем. Твоя омони очень хотела жить, но ее отравили…

— Не знаешь ты ничего. Она из-за меня страдала. Лучше бы и я тогда уехала с сестренкой. Омони не надо было бы заботиться обо мне, и она не попала бы в кабалу к Хэ Пхари. Я это позже поняла.

— Неправда. Ей не стало бы от этого легче, — возразил Юсэк. — Никогда мать не будет счастлива, потеряв детей. А потом… неизвестно, как сложилась бы твоя жизнь в Японии.

— Не обо мне речь. Мне и сейчас не лучше. — Сойдя с коляски, Эсуги молча пошла от него.

На этот раз Юсэк не кинулся за ней сразу: он был очень изнурен и жил ожиданием чего-то страшного и неизбежного. Он с детства знал, что тлеющий уголек рано или поздно вспыхнет. Она шла от него, едва держась на слабых ногах. Юсэк догнал ее, обнял, хотел что-то сказать, но она оттолкнула его и, сделав несколько шагов, упала.

— Что мне делать с тобой, Эсуги? — с отчаянием сказал он.

Он гладил ее лицо, прижимался губами к ее похолодевшим рукам, растерянно озирался по сторонам.

Старик китаец помог Юсэку занести Эсуги в фанзу и уложить на циновку. Бегло осмотрев ее, он сказал, что у девушки обморок и что она скоро придет в себя.

— Вот об этом я и говорил, — произнес Тыкчен. — А вы, кажется, обиделись и ушли. Одумайся, парень, загубишь ты себя и свою девушку. Знай — богатством можно поделиться, горем — нет. Не нужно твое горе русским. У них сейчас своего хватает. И еще запомни: самый плохой родственник лучше хорошего товарища.

— У нее нет родных, — сказал Юсэк.

Тыкчен перевел взгляд на Эсуги и застыл в молчании.

— Красивая она у тебя, — заметил он с грустью. — Моя тоже красивая… была.

— А что с нею стало? — спросил Юсэк.

— Не надо тебе об этом знать, — сказал Тыкчен и, прихватив с собой трубку, поспешно удалился.

Потревоженная его шагами, Эсуги шевельнулась и тихо позвала Юсэка.

— Я здесь, Эсуги, здесь. — Юсэк наклонился к ней и, увидев живое выражение глаз, радостно зашептал: — Ты лежи, отдохни еще. Ты просто устала. Видишь — тебе лучше. Тебе будет еще лучше, потому что я очень хочу этого.

— А где мы? Это еще не Россия?

— Осталось совсем мало. А сейчас мы у хороших людей. Ты голодна, тебе надо поесть. Я сейчас! — Он кинулся к коляске и тотчас же вернулся с узелком.

Стараясь угодить Юсэку, Эсуги присела, взяла ломтик лепешки и сделала вид, что ест. Заметив, что и он создает такую же видимость, улыбнулась. От нахлынувшей радости Юсэк расцвел. Он глядел на нее с таким же трепетом, как и тогда, когда она, сбежав от Хэ Пхари, пришла к нему в лачугу. Сейчас он не хотел думать о том, сколько еще времени она пролежит в этой прокопченной ядовитым дымом фанзе, сколько бессонных ночей ему еще предстоит коротать, не смея отойти ни на шаг от нее.

Старик был не по годам подвижен и проявлял трогательную заботу к Эсуги. Днем уходил к родственникам, чтобы поживиться у них какой-нибудь едой для своих юных постояльцев, а вечером занимал их рассказами, которых ни Эсуги, ни Юсэк не понимали. Но как всякому старому человеку, ему нравилось, что они слушали его с подчеркнутым вниманием. И только в полночь, когда сон одолевал Эсуги и Юсэка, он тихо, боясь разбудить их, уходил на свою половину. Теперь, узнав поближе его, Юсэк проникся к нему уважением и ругал себя за то, что плохо думал о китайцах. Он благодарил судьбу, столкнувшую его и на этот раз с добрым человеком. Да и соседи здесь были более учтивыми, чем те, что окружали семью Сонима. Они то и дело наведывались к больной, непременно принося с собой гостинцы, которые очень нравились ей.

Эсуги вскоре поднялась на ноги. Однако Юсэк не спешил пускаться в путь. До границы не было больше ни одного поселения, только непроходимая тайга, топи и глубокие овраги. Юсэк не мог, не хотел больше рисковать. Люди здесь добрые, покладистые, в обиду не дадут. Порой приходила мысль остаться здесь навсегда. Но через несколько дней, когда Юсэк и Эсуги вместе со стариком сели завтракать, вошел Тыкчен. Опустив свою торбу возле порога и сняв тужурку и обувь, он сел за столик. Внимательно поглядев на Эсуги, сказал:

— Вижу — отошла. Расцвела, как маковка. — И, отхлебнув чаю из чашки, придвинутой к нему стариком, справился: — Вы еще не передумали идти в Россию?

— Нет, — ответил Юсэк, выражая не столько свое, сколько желание Эсуги.

— Хотите, я вас провожу до границы? — неожиданно предложил Тыкчен и добавил: — Одни вы дальше Чертова омута не пройдете. Много нашего брата осталось в нем. А я вас проведу такими тропами, которые известны одним только здешним ведьмам.

Эсуги было обрадовалась, но, заметив, что Юсэк с недоверием поглядел на Тыкчена, присмирела. В самом деле — он не вызывал доверия. «Почему этот человек, который так упрямо отговаривал идти в Россию, вдруг решил проводить их? Что он задумал? Что ему нужно? А может быть, он и вправду добряк? Разве можно по внешности судить о человеке?..» Юсэку очень хотелось, чтобы он оказался именно таким, он заставлял себя поверить ему.

— Что же ты, парень, молчишь? — спросил Тыкчен. — Не хочешь, чтобы я указал дорогу?

— Почему же… хочу, — неуверенно отозвался Юсэк и поглядел на Эсуги, которая медленно кивнула.

Тыкчен достал из торбы трубку, запалил ее. Знакомый удушливый дым ударил в нос с такой силой, что Эсуги сделалось опять дурно. Отпрянув к двери и прикрыв ладонью рот, она с испугом поглядела на Тыкчена.

— Что вы делаете?.. Вы себя погубите! Выбросьте ее немедленно! — простонала она, ужасаясь, с какой жадностью заглатывал он ядовитый дым.

Мужчина только усмехнулся.

— Лишиться ее — значит утратить последнюю радость в жизни.

Эсуги снова вспомнила мать, она говорила почти то же самое, когда ей запрещали курить.

— Ну зачем и кто придумал такую отраву? — не унималась Эсуги. — Мало и без того горя?

— В том-то и дело, что его слишком много на земле, — сказал Тыкчен. — Для того и придумали этот дым, чтобы застилать глаза.

— Если бы только это, — проговорила Эсуги. — Моя омони погибла от него…

— Твоя мать курила опиум? — пристально глядя на нее, спросил он.

Эсуги промолчала. Ей хотелось вырвать у него трубку, выбросить ее. Но что может предложить она ему взамен? Чем облегчит его жизнь?

— Видать, и твоей матери было не очень-то сладко, — сказал Тыкчен. — Что ни говори, а те, кто породил этот дурман, были куда прозорливей, чем мы. Отведав его, люди становятся сговорчивей, терпимей и уходят из жизни, не запачкав убийц своей кровью.

— Но вы… вы, зная все это, — курите! — в недоумении воскликнул Юсэк.

— А что поделаешь, — вздохнул мужчина. — Все-то мы знаем, а вот поделать с собой ничего не можем. Судьбу не повернешь, да и поздно уже… Поздно… — Он не договорил и сидел, задрав голову.

— Но вы еще молоды, — наседал Юсэк, — еще все можно поправить. Я, конечно, не знаю о вас ничего, но, судя по всему, у вас какое-то горе.

Тыкчен с обидой глянул на Юсэка.

— Да, да, жива еще во мне душонка. Скребется, скулит. Вот здесь, в груди, будто пес, за щенят своих, которые, поди, тоже уже по свету рыщут.

— Зачем же вы так, — попробовал утешить его Юсэк. — У них есть мать, да и вы, похоже, спешите к ним.

— Нет у них матери, — произнес Тыкчен. — Да и отца тоже… — Он не договорил и опять потянулся к трубке.

Он был жалок и не вызывал у Юсэка ни сочувствия, ни отвращения, лишь сердил своим безволием. Ведь и его отцу, Енсу, тоже было нелегко, но он ради сына расстался с фанзой и деревней, влез в упряжку рикши в незнакомом городе. А как он берег деньги! Не соглашался их тратить даже на лекаря. И выложил все сбережения маклеру, чтобы вырвать у него Эсуги. А этот человек растворил свое богатство в ядовитом дыме и теперь с болью прислушивается к своей скулящей душе.

— Как же вы все-таки жить думаете? — спросил Юсэк, наблюдая, как тот непослушными руками пытается распалить трубку.

Тыкчен не ответил. В накаленном чубуке заклокотала вода. С восторгом поглядев на ожившую трубку, он бережно поднял ее обеими руками и жадно приложился к мундштуку. Дым, фильтруясь в воде, потек в его легкие. Он курил долго, наконец, насытившись, опьяненными, мутными глазами уставился на Юсэка.

— Чудодейка она, — сказал он, касаясь рукой трубки. — Ничего ты не смыслишь, парень. А ты вот попробуй — и узнаешь, какая в ней волшебная сила спрятана…

— Я вас о другом спрашивал, — перебил его Юсэк.

— О другом? Да, да, помню, помню. Доведу вас до границы, а там… наши дороги разойдутся.

— А куда ведет ваша?

— Куда она может вести человека, утратившего интерес к жизни? Конечно же — в небо, — сказал он, бессмысленно водя рукой по лицу.

— А как же дети? Вы о них подумали, собираясь на это самое небо? Помирать тоже нужно иметь право.

Тыкчен обозлился. И, будто отрезвев, сказал:

— А мать твоей девушки имела право? А сотни других, ей подобных? Легко осуждать, но так ли просто оставаться человеком среди зверей? Кто научит? И ты тоже не подскажешь.

Юсэку стало неловко, что он, не зная жизни, задумал поучать кого-то.

— Я не хотел вас осуждать, — произнес Юсэк. — Хотел помочь, посоветовать…

— Он хочет мне посоветовать! — засмеялся Тыкчен. — Что ты знаешь об этой жизни? А жалеть меня не нужно. Пустое это дело. Уж если дети мои не смогли этого сделать, то кто сможет? — Он тяжело поднялся, взял трубку и, спрятав ее в мешок, заспешил: — Собирайтесь-ка лучше в дорогу.

Был полдень. С севера дул порывистый ветер, донося слабый запах хвойного леса. Достав из коляски тужурку, Юсэк накинул ее на плечи Эсуги, стоявшей лицом к хозяину, который, передав ей узелок с едой, что-то говорил, с грустью разглядывая ее. И выражение печали в его глазах, и сухие мозолистые руки, да и вся его сгорбленная фигура живо напомнили Юсэку отца. Может быть, поэтому Юсэк впервые низко поклонился ему. А Эсуги, по-видимому боясь разреветься, быстро отвернулась и медленно отошла к тележке, где поджидал их Тыкчен. Все вместе они двинулись от фанзы.

Глава шестая ТЫКЧЕН

1

Дорога тянулась через густой хвойный лес. В глубокой и сырой, утоптанной, вероятно, бычьими копытами колее, сплетаясь по-змеиному, торчали из земли омытые дождем гладкие корни. Идти было трудно, особенно Юсэку. Тележка то и дело цеплялась за корни и пни, поэтому местами он нес ее на спине. Шли гуськом: Тыкчен впереди, Эсуги неизменно в середине. Несмотря на то что шли медленно, она часто останавливалась перевести дыхание. Юсэк не сводил с нее глаз, старался подбодрить. Становилось все темней и прохладней. Тыкчен своим небольшим ростом и упрямой походкой сейчас очень походил на Ира. Он шел, не оглядываясь и уверенно обходя препятствия. Под ногами, словно снег, хрустел сухой лишайник. Проходы между деревьями становились все уже, и Юсэку подчас приходилось протискивать коляску боком, а вскоре он и совсем вынужден был остановиться. Не зная, что делать, он с огорчением поглядел на коляску, потом на Эсуги. Пожалуй, впервые ему было так трудно бросить тачку рикши. Без нее разве смог бы он пройти столько ли с Эсуги?! И неизвестно, какие еще сюрпризы поджидали их в пути. Он готов был разобрать коляску и нести дальше. Но разве соберешь эту развалюху заново?

— Оставь ты ее, Юсэк, — сказала Эсуги, поняв причину его замешательства. — Ты видишь, что я обхожусь и без коляски. Я почему-то совсем не устала.

Юсэк видел, что она очень устала, знакомая грустная улыбка, не предвещавшая ничего хорошего, снова появилась на ее лице. Правда, теперь рядом шел Тыкчен, но можно ли на него рассчитывать?..

— Ну как же мы будем без коляски? Неужто нет других путей? — с отчаянием спросил он подошедшего Тыкчена.

— Да ты и в самом деле еще глупыш! — возмутился тот. — Сейчас это самый надежный путь. Тайга не обидит, не ограбит, наоборот, спрячет от злых людей. Так что бери-ка ты, парень, свою котомку — и пошли. А тележку брось: не для тайги она.

Юсэку ничего не оставалось другого, и он нехотя достал из коляски вещи.

Теперь шли быстрее, под ногами по-прежнему хрустел лишайник и изредка трещал, обламываясь, валежник. Высоко над головой, раскачиваясь и скрепя, о чем-то переговаривались великаны кедры. Эти звуки беспокоили Эсуги: ей казалось, что тайга затевает что-то недоброе.

— Почему у тебя дрожат руки? Тебе холодно? — заволновался Юсэк.

Юсэку тоже было не по себе, но его пугал не лес, беспокоил этот идущий впереди мужчина. Он утешал себя лишь тем, что в его котомке лежал пистолет, подаренный Иром.

Сквозь кроны деревьев едва проглядывало потемневшее вечернее небо. Оставаться на ночь здесь, в этой непролазной тайге, было так же неприятно, как и идти через нее. Однако нужно было выбираться отсюда, поэтому Юсэк и Эсуги покорно следовали за Тыкченом. К их радости, лес стал редеть — и вскоре они выбрались к крутому, размытому ливнями обрыву, на склоне которого лежали повергнутые бурей стволы сосен и кедров. Тут было чуть посветлей. Тыкчен объявил, что здесь они останутся на ночь. Ступив на ствол дерева, он стал обламывать ветки и кидать их в костер. Корчась в огне и судорожно вздрагивая, ветки издавали жалобные звуки. Эсуги было душно и без этого огня, поэтому она сидела поодаль от костра.

— Ты поближе к огню садись, — обратился к ней Юсэк. — Ночью знаешь как холодно.

— Далеко еще до границы? — тихо спросила она, ни к кому не обращаясь.

— Завтра до темноты выйдем к Уссури, — ответил Тыкчен.

— Неужели вы один ходили по этому пути? — Юсэк недоверчиво поглядел на Тыкчена.

— И не один раз…

— И всегда благополучно?

— Как видишь. Бояться здесь некого — людей нет. А зверя не тронешь — и он тебя обойдет.

Юсэк задумался. Странно, до сих пор он не остерегался хищных зверей, но с опаской обходил деревни. И с оглядкой, недоверчиво относился к этому человеку. Тыкчен наверняка успел обжечься на ком-то. Но откуда такое недоверие к людям появилось у него, Юсэка? Ведь до сих пор ему приходилось встречаться с людьми честными, добродушными… Конечно, попадались и откровенные негодяи, такие, как Санчир, Хэ Пхари и хунхузы… Но ведь их было гораздо меньше…

Юсэк мысленно поклялся впредь больше верить людям. Теперь он глядел на Тыкчена дружелюбно и виновато и, желая как-то понять его, сказал:

— Я заметил, что вы избегаете людей. Отчего вы их сторонитесь?

Было видно, что вопрос задел Тыкчена за живое. Он глянул испуганно и злобно.

— Вижу, что и ты не святой, — произнес он тихо, с оглядкой, хотя знал, что никто их не услышит. — Давно заметил, как ты меня опасаешься. И правильно делаешь: меня надо опасаться. Страшный я человек…

— Мы боимся не вас, а за вас, — попыталась пояснить Эсуги, пугливо прижимаясь к Юсэку. — Переживаем, что вы курите…

Тыкчен сидел молча, кусая губы.

— Тогда я еще не курил, — сказал он задумчиво. — Это я потом стал… потом, после того, что случилось.

— А что произошло? — спросила Эсуги.

— Я ведь измазан кровью. Оттого меня все пугаются. И вы тоже.

Блики огня заиграли на лице Тыкчена, и Эсуги вдруг показалось, что оно и вправду в крови. От испуга она прикрыла лицо руками и что-то тихо, почти про себя, пролепетала, очевидно, раскаивалась, что вынудила его на откровенность.

— Что вы мелете! — в ужасе прошептал Юсэк. — Вот до чего вас довела трубка…

Сказанное Тыкченом казалось чудовищным бредом.

— Вы видите, как корни цепляются за землю, не желая погибать? Видите? А я… я отрубил их, — произнес Тыкчен, не шевельнувшись.

— Вы наговариваете на себя! — взорвался Юсэк, вскакивая с места.

— Уймись, парень, — раздраженный Тыкчен обратил к нему холодное лицо. — Понятно — я мерзавец. Но раз в жизни могу сказать правду.

— Зачем вам нужно изливать душу перед чужими людьми? — Юсэк надеялся прекратить эти разговоры из-за Эсуги.

Тыкчен поднялся, поглядел в темноту, потом нехотя достал из мешка трубку, но тут же спрятал ее обратно и, опустившись на корточки к костру, стал подбрасывать в него хворостины.

— Гляжу я на вас, и от зависти меня воротит, — произнес он с дрожью в голосе. — Видать, и впрямь душа еще не совсем очерствела, коль бунтует. Вот и хочу потрясти ее перед вами, чтобы и вы не оступились так же, как я и моя жена Чани. Только не затыкайте мне рот. — Он снова поднялся, настороженно поглядел в темноту. — Вы, кажется, уже заметили, что я избегаю людей, — оборачиваясь к огню, вдруг начал он. — Но поверьте, с вами мне легко. Может быть, потому, что вы и есть тот самый не замутненный родничок, который исцеляет людей от разных недугов? А у меня жажда, и я хочу утолить ее, чтобы усмирить боль. Я знаю, мне не исцелиться, но глоток свежей водички хочу испить.

Тыкчен говорил тихо и медленно, с трудом воскрешая в памяти далекое прошлое.

— Мне шел только тринадцатый год, когда в нашу семью привели сноху. Звали ее Чани. Она была старше меня на восемь лет[50]. Понятно — мне, мальчишке, было очень стыдно жить с нею в одной комнатушке, которую нам отгородили в пристройке дома. Я упрямился, не хотел туда заходить и за это всегда получал взбучку от матери. Чани относилась ко мне с уважением, как к мужу и младшему братишке. Кормила, заступалась, когда меня пытались обидеть мальчишки, а вечерами допоздна возилась по хозяйству. Словом, работала как положено. Шли годы. Постепенно я привык к ней, как привыкает малыш к няньке. Теперь не обижался на родителей, что они меня укладывали с нею в одну постель. Ну и как это водится — у нас появились дети: сперва — девочка, позже — мальчик. Жить было трудно, но друг друга мы не обижали. Вскоре погиб в шахте отец. Пятерых детей, не считая моих, нужно было поднимать на ноги.

Я был старшим среди них — и вся тяжесть легла на меня. Пошел добывать кусок хлеба, а меня, подростка, отовсюду гнали в шею. Что только я не делал! И на побегушках у янбаней был, и дворы подметал, и ночами, подобно псу, стерег их амбары, чистил уборные… И за все это мне платили столько же, сколько мог собрать любой бродяга. — Здесь он замолк и долго сидел молча, вероятно затрудняясь говорить о том главном, ради чего и начал разговор.

Потом он задышал свободно, будто ослабилась петля, стягивавшая его шею, и заговорил быстро, как бы боясь, чтобы петля не сдавила ее снова:

— Решили мы тогда поискать счастья в чужих краях. Детей оставили дома, а сами побрели по свету с такими же котомками, как у вас. Жили здесь, в Манчьжурии, потом ушли в Россию. Нелегко было привыкать к чужим людям, не зная их языка и обычаев. Вы не представляете, что такое русские морозы. От них застывают на лету птицы, раскалываются деревья. А к холодному железу нельзя прикасаться голыми руками: обожжет, сдерет кожу. Вот в такие морозы мы строили дороги через тайгу к приискам. Каторжная работа. Правда, заработки были приличные. Но вот я стал замечать тоску в глазах жены. Сперва надеялся, что она скучает по дому, по детям, думаю — пройдет со временем. Ан нет. Дошло до того, что перестала ходить на работу: она лесорубам обеды варила. Как-то прихожу в барак и вижу — ревет Чани. Ну, понятно, стал я ее утешать, а она говорит: «Ты, Тыкчен, молод, у тебя все еще впереди. Не хочу, не могу остаток лет в этом бараке клопов кормить…» И принялась меня упрашивать, чтобы перевез я ее куда-нибудь на заимку. Послушался я ее, терять нам было нечего, и мы двинулись на прииск. А там еще хуже: почти под конвоем на рудники и обратно, будто арестанты какие. Видать, боялись, что люди сбегут, забрав золотишко. Ушли и оттуда. Подались к Витиму, такая река есть. В поселке встретили корейцев. Много я с ними облазил гор да лесов. Тоже тяжело было, зато не даром. Немного золотишка намыли, обменяли его на чеки, бонами называются, вроде бы и зажили. Накупил ей всякой всячины, да и себя не обидел. Мужики там жили разгульно: денег не жалели, особенно на веселье. Оно и верно — другой-то радости не было. Загулял и я, одурел от счастья, что столько денег подвалило. Но снова затосковала Чани. Хватит, говорит, бесшабашную жизнь вести, пора бы и домой возвращаться. На этот раз я и слышать не хотел об уходе. Не мог я отказаться от такого заработка, от друзей, от разгульной жизни. Терпела она, ждала, когда наконец я позову ее домой. А я не хотел замечать того, что происходило с нею. Замутились мои глаза. Теперь они не видели ни ее слез, ни ее тоски… Ничего не замечали, кроме денег и вина. — Тыкчен снова прервал рассказ, снова задышал тяжело, водя руками по шее. Ему было душно, несмотря на холодную ночь.

— Что же дальше-то было? — спросила Эсуги. Увлеченная его рассказом, она теперь не ощущала ни холода, ни страха.

— Вернулся однажды я из тайги, — продолжал Тыкчен, — а Чани нет в бараке, нет и ее вещей. Понял я, что ушла. Долго ждал, верил, что вернется. Потом дошел до меня слух, что Чани уехала в Вондо — и не одна, а с богатым старателем. Не поверил я этим слухам, не мог поверить. Я ждал ее, ждал много лунных недель. А она не появлялась. Тогда я решил, что она ушла домой, в Корею, к детям. Стал и я собираться. Пить бросил, друзей — тоже. Взял чемодан и к выходу, гляжу — она, Чани, стоит на пороге. Бросилась передо мной на колени, умолять стала, чтобы простил. Ничего не утаила и каялась во всем… Лучше бы она соврала, не знал бы я тогда ничего. Простил ли я ее? Не знаю. Но мы ушли вместе. Возвращались вот по этому же пути, мимо Чертова омута. Я шел впереди, выбирая тропу в трясине, она шла за мной. Помню — подул сильный ветер. Он свистел в ушах, донося ее голос, ее слова раскаяния. Ветер был холодный, а внутри меня все горело, жгло до боли. Было страшно обидно. Ведь я отдал ей свои юношеские годы, не отворачивался, когда мои сверстники смеялись надо мной, не стыдился, когда тыкали пальцами в нас. Я жалел ее, не бросил, не поменял на юную девушку. А она… Ведь ради нее, ради наших детей покинул родной очаг и лазал по этим болотам, горам, мерз в тайге, заработал цингу. Нет, не подумайте, что я что-то задумал сделать с нею. Я бы не смог это сделать… Она упала сама, оступившись, провалилась в омут. Она вскрикнула — я обернулся и увидел: она тонула, ее тянул вниз, засасывал омут… А я… я стоял рядом, совсем близко от нее. Хотел подать руку, но не мог, рука меня не слушалась… — Он замолк.

— Вы решили отомстить? Как это ужасно! — с горечью произнес Юсэк.

— Не знаю… Но я не подал руки, — сказал Тыкчен и, помолчав, добавил: — Я хочу знать только одно: оступилась ли она? Или…

— Разве это важно? — прошептала Эсуги.

Тыкчен сидел неподвижно, потом поднялся, взял из мешка трубку и удалился.

Снизу, из лощины, тянуло холодом, доносился крик какой-то птицы, очень похожий на голос человека. Юсэк разгрёб веткой полузагасший костер, кинул на тлеющие угли хворост. За крутым обрывом, над лесом поднялась луна. Юсэк опустился рядом с Эсуги и задумался. Молчала и Эсуги.

Тыкчен вернулся с рассветом. По его воспаленным глазам не трудно было догадаться, что и он провел остаток ночи без сна. Взяв мешок, он сунул в него трубку, но тут же вынул ее и, разломав на две части, кинул в костер, затем, прихватив мешок, стал поспешно спускаться вниз. Юсэк и Эсуги последовали за ним.

Широкое дно лощины было затянуто густой и высокой травой, поэтому Юсэку приходилось шаг за шагом вытаптывать тропу, чтобы Эсуги в своем широком платье могла свободно пробираться сквозь затвердевшие сухие стебли брицы. Вспугнутые косули то и дело бросались в разные стороны, вылетали из-под ног лесные фазаны, слетевшиеся сюда полакомиться семенами трав. Дальше Тыкчен повел их вверх по склону холма, заросшему молодым ельником. Эсуги шла рядом с Юсэком.

— Все-таки я не могу понять: зачем он все это рассказал нам? — прошептала Эсуги, глядя на идущего впереди Тыкчена. — Допустим, хотел исповедаться, — но ведь он знал, что мы не посочувствуем ему?

— Он и не искал сочувствия, — ответил Юсэк. — Словно старую шкуру хотел сбросить. Ты заметила, что он выбросил трубку?

— Конечно. Но почему?

— Он не хочет больше получать успокоение от опиума. Решил, видать, уйти из мира ложного благополучия, чтобы с ясным сознанием ощутить свою тяжкую вину. Мне так кажется.

Эсуги только кивала, глядя себе под ноги.

Они выбрались на равнину и шли, огибая небольшие озерки, берега которых были затянуты молодым камышом. Множество свежих троп тянулись от озера к видневшемуся вдали лесу, откуда, вероятно, приходили сюда на водопой звери. Тыкчен ступил на одну из этих троп и ускорил шаг. Эсуги шла, опираясь на плечо Юсэка, и все же часто спотыкалась. Ему больно было видеть ее избитые в кровь ноги, слышать ее тяжелое дыхание. Остановившись, он поднял ее на руки и, напрягая последние силы, зашагал быстро, то и дело сбиваясь с тропы и бормоча не столько ей, сколько самому себе: «Вот сейчас, сейчас доберемся до леса, а там отдохнем. Мало, совсем мало осталось идти». Но его силы тоже были на исходе.

— Что с нею? — спросил Тыкчен, обернувшись. — Ей опять плохо?

— Устала она, — сказал Юсэк, сдерживая дыхание.

Положив на землю мешок, Тыкчен помог усадить Эсуги на землю, сел сам и язвительно усмехнулся:

— Усталость пройдет. Моя Чани тоже вот так же валилась с ног, когда мы лазали по приискам. Я ее тоже на руках да на горбу по сугробам через тайгу таскал.

— Вы говорите, будто сожалеете, что делали доброе дело. Разве за это упрекают себя?

— А если на добрые дела отвечают злом? — сердито бросил Тыкчен. — Сложно все это понять. Скорей можно рехнуться. Раньше хоть трубка спасала. Сейчас и ее нет. Как же теперь жить с чистыми глазами, с ясной памятью? Как обойти омут, который затянул Чани?

— Теперь вы сможете выбраться из него, — сказал Юсэк уверенно. — Вы уже сделали шаг, выкинув трубку.

— Я шел сюда, к омуту, на встречу с Чани. Но нет, я обойду ее стороной. Не удастся ей и меня затащить в эту тину. Не удастся. Я жил честно, а она… Она сама, сама запуталась, сама увязла…

«Так вот почему он решился проводить нас!» — мелькнуло в голове Юсэка.

— Нужно спешить, — сказал Тыкчен, поглядев на небо. — Не нравится мне этот ветер: как бы не нагнал тучи.

День клонился к исходу, а пройдено всего несколько ли. Эсуги едва передвигала ноги, теперь она опиралась на плечи Юсэка и Тыкчена. Перед нею кружились деревья. Точно джонка на волнах, качалась земля, и от всего этого ее тошнило. Но она шла и шла вперед, к границе, где ждали друзья, шла, не пугаясь наползавшего из глубины леса едкого тумана, не обращая внимания на то, что ноги все глубже и глубже вязнут в мокром лишайнике.

— Идите за мной, по моему следу! — крикнул Тыкчен, нащупывая ногами в трясине твердую землю. Неожиданно он остановился, огляделся по сторонам, потом, сильно чавкая по жиже, бросился в сторону, будто увидел что-то страшное. Сделав несколько шагов, опять вернулся на прежнее место. — Так и тянет к проклятому омуту, — выругался он.

— Где он? — спросил Юсэк, догадываясь, что Тыкчен сбился с пути.

— Как раз здесь.

Эсуги замерла. Над самой землей, медленно колеблясь и покрывая ее призрачно-белым саваном, стлался туман. И голые черные стволы деревьев теперь торчали, словно могильные знаки. Эсуги задрожала, уткнувшись лицом в грудь Юсэка. Ей вдруг почудилось, что она слышит голос несчастной женщины. Да, да, это ее голос, голос Чани! Это вовсе не ветер, шумящий в кронах! Она просит, она умоляет спасти ее, а Тыкчен торопится уйти отсюда. «Может быть, это она меня зовет, чтобы и я искупила свой грех?» — подумала Эсуги и, почувствовав, как тина засасывает ноги, вскрикнула… Юсэк взял ее на руки и, увязая по колено в трясине, стал пробираться к Тыкчену. Липкий лишайник путался в ногах, Юсэк падал, поднимался и снова шел. Шаг, еще шаг — он задыхался от усталости и ядовитого воздуха.

Из тумана показался Тыкчен. Опершись коленями в кочку и вскидывая вверх руки, он молился, что-то громко нашептывая. Затем, поклонившись три раза, поднялся.

— Теперь она меня простит, — сказал он, облегченно вздохнув.

— Пойдемте скорей отсюда, — сказал Юсэк, не желая ни на минуту оставаться здесь, в этом гиблом месте.

Тыкчен поднялся, подошел к нему.

— Ты устал, парень, — он подставил спину. — Давай клади ее мне на горб.

— Ничего — я сам…

— Клади, тебе говорю. Знаешь, еще сколько топать?

Юсэк послушался.

— А ты, девушка, ухватись за мою шею, — сказал Тыкчен и, придерживая ее, уверенно двинулся вперед.

Он шел, ступая на мягкие, затянутые густой тиной кочки, из-под которых словно в кипении клокотала жижа. С каждым шагом идти было все трудней и опасней. Видя, с какой осторожностью Тыкчен переступает с кочки на кочку, боясь сорваться, Юсэк старался внушить себе, что Тыкчен не заблудился, однако от этого ему легче не было, поскольку они все еще блуждали по Чертову омуту, о котором он уже вдоволь наслышался разных ужасов.

Неужели ни ему, ни Эсуги так и не суждено выбраться отсюда?

— Стойте! Стойте же! — вырвался крик отчаяния из его груди. — Я вижу — вы заблудились и не хотите в этом признаться! Или вы что-то задумали?..

— Следуй за мной, дурень, — сказал Тыкчен спокойно. — И не шуми больно, не то чертей разбудишь. Я давно уже блуждаю в этом омуте, по этой тайге, в этой жизни. Теперь я знаю, как отсюда выйти. — И он зашагал вперед.

Юсэк повиновался, но не оттого, что боялся разбудить чертей. Он боялся растревожить Эсуги.

Бурлила, пузырилась и лопалась под ногами тягучая черная жижа. Но вот постепенно кочки стали более упругими, и вскоре сквозь прояснившийся туман показалась возвышенность, заросшая плотным лишайником. Выбравшись из болота, Тыкчен остановился. Юсэк помог опустить Эсуги на мох и, тихо радуясь, присел рядом. Она приоткрыла глаза, с благодарностью поглядела на Тыкчена.

— Внизу, за лугом, — река Уссури, — сообщил он, смахивая со лба пот. — Там — граница.

Вглядевшись в его мокрое лицо, в странное выражение глаз, Юсэк невольно вспомнил когда-то очень давно услышанную поговорку: глубину моря можно познать, а душу человека — никогда.

— Душно что-то, — сказал Тыкчен, хватаясь за грудь. Заметив, что ему плохо, что он судорожно кусает губы, Эсуги забеспокоилась.

— Зачем вы несли меня? Вот видите, вам дурно.

Тыкчен ничего не слышал. Свалившись на землю, он в каком-то бешенстве замотал головой, стал рвать на себе ворот рубахи.

Не зная, чем помочь, Юсэк держал его за плечи, бормоча:

— Тыкчен, возьмите себя в руки! Это пройдет. Сами ведь выкинули трубку. Переборите себя, и тогда… Я знаю — у вас есть воля и вы осилите минутную слабость.

Тыкчен сник, с трудом приподнялся на локти. Юсэк помог ему сесть.

Он медленно поднялся с земли, взял свой мешок и, подумав, швырнул его в сторону:

— Вы уже у цели, а мне… мне возвращаться надо, — и он пошел от них, то ускоряя, то замедляя шаги.

— Мне кажется, он что-то задумал, — сказала Эсуги. — Задержи его, Юсэк.

Юсэк догнал Тыкчена, схватил за руку:

— Погодите! Куда вы все-таки пойдете?

— У меня своя дорога.

— Но вы… разве не согласились пойти с нами?

— Ну, будет, — вздохнув, произнес Тыкчен и, высвободив руку, повернулся лицом к горизонту, где за синью далеких сопок тонуло солнце. — Погляди, какой великолепный закат! — воскликнул он. — Почему-то я раньше не замечал, что закат может быть вот таким! Странно.

Ничего особенного в этом закате Юсэк не приметил, а Тыкчен, словно завороженный, не мог оторвать взгляд от горизонта.

— Вот и все — угасло, — наконец с каким-то облегчением произнес Тыкчен, когда солнце совсем растворилось в бледно-лазоревом мареве. — Угасло, — повторил он и устало побрел обратно.

Вернувшись к Эсуги, Юсэк присел рядом. Он еще надеялся, что Тыкчен вернется.

Эсуги корила себя и Юсэка за то, что не смогли удержать этого несчастного и теперь он снова вернется к проклятому зелью. Юсэк вспомнил о мешке, оставленном Тыкченом. Он подтащил торбу к Эсуги и вытряхнул ее содержимое на траву. Они увидели спички, какие-то бумаги, исписанные иероглифами, огрызок зачерствелой лепешки и что-то завернутое в тряпку.

— Что это? — удивился Юсэк, поднося раскрытый сверток к Эсуги.

Вглядевшись, Эсуги отпрянула, словно в его руке лежала голова змеи.

— Убери, выбрось! Это — смерть! — в ужасе проговорила она, пытаясь отползти подальше.

Юсэк не испугался, напротив, к удивлению Эсуги, мгновенно повеселел и, восторженно глядя на сверток, закричал:

— Что я говорил! Он будет жить! Ты сама видела, как он корчился от удушья, а у него в мешке хранился опиум. Он не вынул его и бросил! Теперь ты веришь в него?!

Эсуги очень хотелось верить, поэтому она согласно кивнула. Ведь и она боролась со своим недугом, чтобы жить, превозмогая боль в ногах, она поднялась и, желая проверить себя, сделала несколько неуверенных шагов, но, почувствовав сильное головокружение, остановилась и с отчаянием поглядела на Юсэка.

— Ты что, Эсуги? — спросил он, подходя к ней. — Ты хочешь идти?

— Нужно, — сказала она, хоть и не была уверена, что сможет это сделать.

Юсэк взял ее за руку и медленно повел вниз к лугу. Ветер дул им в спину, трепал волосы, как бы подбадривая и помогая двигаться. С трудом держась на ногах, Эсуги что-то говорила и говорила, стараясь отвлечь внимание Юсэка. Он сердился и предлагал отдохнуть или снова нести ее на руках. Но Эсуги не могла себе этого позволить. Она не должна слечь, тем более что граница рядом, за этим лугом. А там, среди друзей, и поболеть не страшно. Но почему Бонсек не пришел за ними? Ведь он обещал. Вдруг что-то случилось?.. Пройдя луг, они спустились в неширокую ложбину, по обеим сторонам которой, на крутом склоне, большими и малыми группами, стояли березы и восточный тис, клены и манчьжурские ясени, широколистые дубы и красные сосны. Никогда раньше Эсуги не видела ничего более прекрасного: она была поражена этими гигантскими букетами, где одно дерево дополняло другое своеобразием формы и окраски. Разные, совсем не похожие, они жили в одной семье, питаясь из одной земли, оберегая друг друга от злых ветров, холода и жары. Очарованная этой красотой, Эсуги остановилась. Юсэк видел, как разрумянилось ее лицо. Он обнял ее, коснулся губами горячей щеки и тихо, почти шепотом воскликнул:

— Какая ты красивая, Эсуги!

— Ты меня всегда будешь любить? — вдруг спросила она, стыдливо глянув на него.

— Конечно! До самой смерти! — заверил он. — Но почему ты плачешь?

— Прости, это от счастья.

— Любимая, тебе пора отвыкать от слез, — сказал Юсэк, утирая ладонью ее глаза.

Облегченно вздохнув, Эсуги улыбнулась той светлой, долгожданной улыбкой, которую Юсэк мечтал увидеть со дня встречи с нею.

2

Они очнулись от сильного, сотрясающего землю грохота. Низко, почти над самыми кронами деревьев, висели черные тучи. Собрав свои вещи, они проворно устремились вниз по ложбине, в конце которой, за песчаной отмелью, заваленной корягами и бревнами, несла свои воды Уссури. Много рек и речушек видели Юсэк и Эсуги, однако эта таежная река была ни с чем не сравнима дикостью своих берегов, оплетенных разноцветными корнями и водорослями. Вода казалась бесцветной, только мелкая рябь создавала видимость ее течения. А рядом, возле песчаной косы, обрамляя тихие заводи и касаясь воды тонкими ветвями, стояли ивы.

— Это и есть граница, да? — спросила Эсуги, вглядываясь в противоположный берег.

— Да, — ответил Юсэк, придерживая Эсуги за руку, он стал спускаться к воде. Она была ледяная, но он умылся и, зачерпнув в ладони, напился.

Эсуги повторяла все, что он делал.

— А на чем мы переплывем? — спросила она.

— Как на чем? Конечно, вплавь, — пошутил Юсэк. — Ты умеешь плавать? — И, заметив в ее глазах недоумение, поспешил успокоить: — Что-нибудь придумаем, лесу здесь хватает.

— Так бы и сказал сразу, — обиделась Эсуги. — А то придумал такое…

Юсэк рассмеялся.

— И совсем не смешно. Сейчас польет ливень, тогда и вправду поплывем, — сказала Эсуги, испуганно глядя на тучи.

Где-то совсем близко, заглушая голос Эсуги, прокатился гром — и земля под ногами дрогнула. А вскоре хлынул дождь.

— Бежим! — Юсэк схватил руку Эсуги и бросился назад к берегу, будто их там ожидало надежное укрытие. Но его нигде не было. Ничего не оставалось, как нырнуть под плотные ветви ивы. Достав из мешка тужурку, Юсэк набросил ее Эсуги на голову.

— Небо гневается, — сказала Эсуги. — Неужели оно не хочет, чтобы мы ушли в Россию?

— Пусть сердится! Теперь нас ничто не испугает. Мы уже на границе, а значит — конец всем мучениям.

— Правда, Юсэк, правда, — ответила она тихо.

Конец пути! Кто еще может во всей полноте ощутить радость конца пути, если не рикша? Да, долог и труден был их путь. Теперь Юсэк уверен, что никакая сила не помешает им сделать еще один шаг на берег России! Он не хочет больше прятаться под дрожащими ветвями ивы.

— Ты, Эсуги, побудь здесь, а я осмотрю берег! — крикнул Юсэк и, быстро спустившись с обрыва к реке, пошел по узкой песчаной кромке берега, куда наползали, гонимые порывами ветра, слабые волны.

Ливень нещадно хлестал по лицу. Одежда липла к телу, тяжелела с каждым шагом. Озябшими руками он протер глаза и увидел на размытом берегу, заваленном бревнами, обломками досок и корнями, лодку. Шагах в пяти от нее, на склоне крутого берега лежал человек. Дождь бился об его спину, и спекшаяся кровь, растворяясь, впитывалась в намокшую одежду. Юсэк нерешительно подошел к нему, развернул лицом к себе и онемел от ужаса, узнав Бонсека.

Придя в себя, Юсэк увидел стоявшую рядом Эсуги. Она молча, с окаменевшим выражением лица смотрела на Бонсека. Нет на земле еще одного человека, стремившегося сделать жизнь справедливой.

Юсэк обшарил глазами берег: где же друзья Бонсека? Где Ир и Гирсу? Тоже погибли? К кому же теперь идти в России? И будут ли им рады там? Пытаясь найти ответ, он поглядел на Эсуги, она — на него.

Давно уже угомонилось небо, стих и ветер, рассеялись тучи — и по спокойной глади реки вновь заскользили веселые блики.

— Что же нам делать? — лепетала Эсуги, не смея отвести глаза от Бонсека.

— Нужно хоронить друга, — сказал Юсэк и потащил труп вверх по обрыву берега. Потом неожиданно остановился и быстро стащил его обратно к лодке. — Мы похороним его на русском берегу. Он будет всегда с нами. Помоги, Эсуги.

Боясь подойти к лодке, Эсуги лишь плакала:

— За что его? За что?.. Кому он не пришелся по душе, здесь, на самой границе? Кто это сделал? Неужели русские?.. Зачем?..

— Его убил человек, — ответил Юсэк. — Но я найду убийцу. Обязательно найду. Помоги, Эсуги.

Они втащили труп в лодку, и Юсэк, усадив Эсуги, оттолкнулся от берега. Весла зашлепали в неумелых руках бывшего рикши. «Бедная тетушка Синай! Снова станет считать дни и годы, но на этот раз у нее не хватит ни дней, ни лет дождаться встречи с сыном…»

Лодку несло по течению, а это опасно. Нужно бороться. Он налег на весла. Смутные очертания далекого берега становились все зримей.

Часть третья ПО ТУ СТОРОНУ УССУРИ

Глава первая ХАГУ

1

Когда Юсэк пришел в себя, он увидел дымящуюся керосиновую лампу, висевшую на проволоке под потолком, бревенчатые стены, дверь, обитую шкурой какого-то зверя. Попытался подняться — не смог, тело не подчинялось. В сознании, словно в бреду, вспыхивали и гасли обрывки чудовищных картин, и освободиться от этих назойливых видений Юсэк был бессилен. Он позвал Эсуги — тишина. И снова перед глазами труп. Он тащит его куда-то в гору, разгребает руками землю. Пальцы впиваются в сырую землю, в корни трав. Пальцы в крови. Еще немного, еще… Пожалуй, хватит. Опускает труп в яму… Тайга, бездушная, молчаливая тайга, мешает идти, мешает нести Эсуги. Деревья стоят на пути, ветви цепляются за него, за Эсуги, тянут назад, тянут к земле…

Было ли все это? Или это все тот же бред? Все то же кошмарное видение? Но вдруг скрипнула, подалась дверь — и на пороге появился человек. Он приблизился, вгляделся.

— Ты, кажется, пришел в себя! — спросил он, обнажая в улыбке ровные зубы.

Услышав родную речь, Юсэк доверчиво поглядел на вошедшего. Это был средних лет кореец.

— Кто вы? — с трудом выдавил Юсэк.

— Человек, который подобрал тебя в тайге, — ответил мужчина, добродушно глядя на него.

— А где Эсуги?

— Можешь не беспокоиться, она тоже окружена вниманием.

«Значит, все это не сон, не бред, все было. Но что, что все-таки было?..» Уронив голову на подушку, Юсэк напряг память и тут же, ощутив сильное головокружение, открыл глаза. На него глядели маленькие острые глазки. Юсэк невольно сделал движение в сторону.

— Однако ты пуглив, — заметил мужчина. — Видать, что-то чужое съел. Не потому ли и сбежал из Кореи? Угадал, кажется, а?

— Нет, не угадали. У нас здесь друзья… — неуверенно произнес Юсэк. — К ним мы и шли.

— С пистолетом? — усмехнулся мужчина. — Разве к друзьям идут с пистолетом?

Юсэк потрогал карманы — они были пусты.

— Зачем вы его взяли? Сейчас же отдайте! — крикнул через силу Юсэк.

— Но прежде ты скажешь, откуда у тебя это оружие. И к кому путь держишь?

— Я уже сказал, что иду к друзьям. А пистолет мне подарил один человек.

— А кто эти друзья, которых ты ищешь? Красные? Белые?

— Такие же, как мы с вами, — желтые, — ответил Юсэк. — Корейцы они.

Мужчина принял его ответ за шутку, но не обиделся, напротив, опустился к нему на край лежака, поправил подушку и сказал ласково:

— Смешной ты парнишка. Я ведь для чего допытываюсь? Хорошо, что я на тебя набрел. Попал бы ты к другим — не знаю, чем бы все кончилось. К примеру, попал бы ты к атаману, так он тебе всю душу вымотал бы за этот пистолет. Он тебя за красного шпиона бы посчитал. И ты не смог бы ничего доказать. Понял?

Юсэк не ответил и попробовал подняться, но не смог.

— Ты лежи, лежи, — придерживая его, сказал мужчина. — Отлежишься и пойдешь дальше. Найдешь своих друзей, никуда они не денутся. А я пойду, накажу, чтоб тебе есть принесли.

Вскоре ему подали крепкого чаю, ломтик ржаного хлеба и сахар. Старик, который принес еду, к его радости, оказался корейцем. От него он узнал, что хозяина зовут Хагу и что он является родным братом комиссара Синдо.

Весть очень обрадовала Юсэка, он даже почувствовал, как к нему возвращаются силы. Ему стало совестно, что грубо обошелся с человеком, который был не только братом Синдо, но и его, Юсэка, спасителем.

И когда утром Хагу вошел к нему, он поспешил извиниться:

— Простите, адибай, я, кажется, был груб с вами. Пожалуйста, не говорите об этом Синдо.

— О! Ты знаешь Синдо? — с удивлением воскликнул Хагу.

— Нет, но я слышал о ней от моих товарищей.

— Ах, вот оно что! — еще больше изумился мужчина, весело сверкнув глазами. — Стало быть, твои друзья — и ее друзья! И ты искал именно ее!

— Да.

Хагу оторопело прошелся по избе, потом полез в обитый железом сундук, стоявший в углу, достал оттуда деревянную коробочку и, вынув какую-то пилюлю, поднес ко рту Юсэка.

— Проглоти-ка — и ты сразу окрепнешь, — сказал он, заботливо поддерживая рукой голову Юсэка.

— Это что?

— Редчайшее лекарство почти от всех недугов, единственное, что осталось от моих родителей. Съешь — не бойся. И ты уже завтра же встанешь на ноги.

Юсэк взял пилюлю, помедлил, бросив на Хагу косой взгляд, и, устыдившись своей подозрительности, сунул ее в рот.

— Спасибо, — кивнул он. — А вы уверены, что это лекарство мне поможет?

— Ты очень ослаб, мой друг, — сказал Хагу. — А это лекарство обладает удивительным свойством. Оно еще от деда хранится. Умирая, он передал его моему отцу. Отец часто болел, но берег его. А когда покидал нас — отдал мне.

— Зачем же вы лишились такой ценности? — удивился Юсэк. — Ведь я вам никто: ни сын, ни брат, ни дальний родственник.

— Ты молод, и у тебя впереди долгая жизнь, — сказал Хагу. — Ты не видел многого, что видел я…

— Но и вы не старый, — подметил Юсэк.

— Это только с виду, а душа истлела, сгорела…

— Отчего?

Постояв, Хагу прошелся, потом, вернувшись, опустился на табурет. Он долго глядел на Юсэка, собираясь с мыслями.

— Свил я здесь гнездо, и было оно добротное и ухоженное, — сказал он сдержанно. — Разорили…

— Кто?

— Сестра Синдо. Да, да, Синдо. — Он поднялся, прошел к столу, стал перебирать руками какие-то предметы, затем, не оборачиваясь, продолжал: — Разорила до последнего зернышка…

Юсэк заметил, как у Хагу нервно передернулись плечи.

— За что же она так поступила с родным братом?..

— Вот и я пытаюсь это понять! — вскрикнул Хагу, резко оборачиваясь. — А что я плохого сделал? Оказавшимся в беде людям отдал зерно и лошадей, так же легко, как тебе это лекарство. Свое — не чужое, не краденое! И за все это — растоптали меня. Но ничего — на перегное еще лучше произрастает горький перец. Отведает она его, отведает.

Юсэку трудно было что-либо понять из того, что он услышал, однако он проникся сочувствием к своему спасителю. «Что бы там ни произошло между ними, — размышлял он, — разве может сестра наказать брата таким жестоким образом? Тем более что она кореянка! И должна с почтением относиться не только к старшему брату, но и ко всем другим мужчинам. А дядя Ир? Он должен все это видеть и понимать. Почему же он позволяет совершать такие поступки? Нет, здесь что-то не так». Ему хотелось разобраться в этом запутанном деле не столько из сочувствия к Хагу, сколько для того, чтобы понять, что происходит здесь, в России, где он мечтал обрести благополучие.

— А сестра ваша далеко отсюда? — спросил Юсэк.

— То-то и оно, что близко, — проворчал Хагу. — Она у меня как бельмо в глазу. Банду сколачивает! А только скажу — попусту все это. Разоренные осы сильней жалят! Ты, поди, слышал, какая сюда подмога идет?

— Нет.

— Корабли Великой империи уже стоят в порту Владивостока. Сотрут они в порошок всю эту свору!

— Вам-то какая от этого польза? — удивился, но, пожалуй, больше огорчился Юсэк. — Империя стерла в порошок и нашу родину. Вы думаете — японцы здесь, в России, будут миловать корейцев? Не надейтесь. Я это уж точно знаю.

— Пусть не щадят! — вспыхнул Хагу. — Верно говорят на Востоке: не страшно, что дом сгорел, зато клопы сдохли!

Юсэк попробовал присесть — ему это удалось. Скрипя половицами, Хагу вышагивал по избе и что-то бормотал под нос. Следя за ним, Юсэк старался понять этого обозленного человека. Кто он? Враг комиссара Синдо. Стало быть, недруг Ира, а раз так, он не может быть и его, Юсэка, другом. Однако Юсэка сейчас занимало не это, а вторжение японцев в Россию. Рушились последние надежды устроить жизнь в этой стране. Он бежал от нищеты, покинув больного отца, ушел, чтобы избавиться от назойливого Санчира и его жандармского шефа, пытавшихся превратить его из лошади в собаку-ищейку. И что же? Убегая от хвоста дракона — угодил в пасть? А бедная Эсуги еще ничего не знает. Что он скажет ей при встрече?..

— Вы уверены, что японцы будут драться с русскими? — спросил он. — Разве им мало Кореи?

— А зачем бы они тогда пожаловали сюда? Конечно, будут. И не столько за эту богатую землю, сколько за то, чтобы разделаться с такими, как Синдо.

— Но ведь русские сильные. Неужто так просто уступят свою большую землю, как это сделали корейские власти? Неужто не выстоят, не осилят?

— Боюсь, что нет, — ответил Хагу мрачно.

— Боитесь?

— Да, боюсь, — повторил Хагу. — А болтал я по злобе. В гневе язык не подчинен человеку. Ведь и мои родители пришли сюда из Кореи, чтобы найти пристанище. Поверь — совсем нелегко на чужбине гнездо вить. Свили. Тем и досадней, что сестра разорила и развеяла по ветру дом своих предков. Конечно, нужно защищать землю, которая приютила тебя, кормила лучше, чем родная. Я совсем не против сестры, пусть воюет. Но не с братом, который вынянчил ее, вложил в нее душу. Да какой же я ей враг?! Там ее враг! — Хагу показал в окно. — Он жесток. Только битый может понять тяжесть самурайских дубинок. А мои предки были биты, и не раз. — Хагу замолк.

За окном шумел лес и тревожно ржали лошади. Из-за двери доносилась незнакомая речь. Вскоре в избу вбежал мужчина. Он был громадного роста, с русым взлохмаченным чубом и такой же нечесаной густой бородой. Ватная тужурка на нем была затянута веревкой, из-под которой торчало дуло какого-то оружия. Из широкого голенища сапога торчал кнут. Большими жилистыми руками он мял шапку и что-то быстро сообщал Хагу, кивая на улицу. Юсэк его не понимал, но, судя по выражению лица Хагу, догадывался, что весть не из добрых.

— Ну, давай поправляйся, — торопливо сказал Хагу, направляясь к двери.

— Так кто же вы, Хагу, — красный или белый? — вдогонку спросил Юсэк.

Тот задержался и, не зная, что ответить, усмехнулся.

— Все такой же — желтый, — сказал он, закрывая за собой дверь.

Послышался топот копыт, потом все стихло, и лишь по-прежнему за стеной шумел лес да изредка где-то над головой тревожно горланила ворона.

2

Времени, с тех пор как ушел Хагу, прошло много. Воображение и память уносились на берег далекого моря к бездыханному телу старика, погружающегося в пучину. Иногда ему казалось, что он слышит голос Бонсека, повествующего о своей смерти, в которой виноват он, Юсэк. Перед глазами возникало скорбное лицо тетушки Синай, которая шершавой рукой гладила неподвижное лицо отца. Он видел Санчира и жандарма, видел Хэ Пхари и старуху разбойницу, идущих по тайге в поисках его и Эсуги. И вся эта почти осязаемая вереница картин заслонялась зловещим огнем… Юсэк чувствовал, что не спит, но не мог прервать этот бред. Он лежал мокрый от пота, бормоча какие-то несвязные слова.

Скрипнула дверь, и в избу осторожно вошла Эсуги. Увидев Юсэка, лежащего на топчане, она подлетела к нему и слабой рукой коснулась его лица.

— Юсэк, мой милый, — прошептала Эсуги, с тревогой разглядывая его. — Мне сказали, что ты здесь. Я не верила. О как я счастлива! Тебе все еще плохо? А мне, видишь, лучше. — Она присела рядом, положила руку ему на грудь.

Он сдавил ее, и она, ощутив слабое пожатие, поняла, что ей не следует его беспокоить.

— Заморился я немного. Но уже проходит, — сказал Юсэк тихо. — Наверное, лекарство помогло.

— Какое лекарство? — испугалась Эсуги.

— Не знаю. Хозяин дал. Я сначала боялся его проглотить, а как подумал, что тебе придется меня нести, принял. Ты смогла бы меня тащить?

— Конечно, — не задумываясь, ответила Эсуги. — Но куда? Разве мы не пришли в Россию? Я сама видела русских.

— Мы в России, но еще не у своих, — сказал Юсэк.

— А где наши?

— Неподалеку отсюда, — ответил Юсэк неуверенно, полагая, что Ир, если с ним ничего не случилось, ушел воевать с японцами.

Неуверенность в его голосе Эсуги заметила сразу же.

— Ты, наверное, что-то от меня таишь? — пытливо всматриваясь в его глаза, сказала она. — Кто тебе сообщил об этом?

— Хагу — хозяин избы.

Эсуги успокоилась, но вдруг вскочила и строго сказала:

— Никуда отсюда больше не пойдем. Беда обошла нас обоих, и не нужно за ней гоняться. Разве нам здесь-плохо? Хозяин, видать, тоже добрый, как и хозяйка, — лекарство тебе дал. А эта русская женщина такая же сердечная, как и жена Сонима: глядит на меня и все время почему-то вздыхает. И обед тебе приготовила. — С этими словами она выбежала из избы и скоро вернулась с корзиной. Пододвинув к лежаку табурет, она выложила из корзины хлеб, картошку и сало, принялась кормить Юсэка, приговаривая: — Русское небо оказалось ко мне более жалостливым, чем наше. Видишь, какая я здоровая. И ты тоже скоро поправишься. А дядю Ира мы найдем позже.

— Ты сама хоть ела что-нибудь? — перебил ее Юсэк.

— Нет еще, — призналась Эсуги.

— Тогда — ешь.

Взяв с табурета краюху ржаного хлеба, она отломила кусочек, положила себе в рот.

— Вкусно?

— Ага, — кивнула Эсуги, хотя хлеб показался ей очень кислым.

— Все равно лучше чумизы, — сказал Юсэк, заметив, что Эсуги с трудом проглатывает хлеб. — Ты салом заедай, тогда вкусней.

Эсуги кивала головой и ела теперь без притворства. С тех пор как их подобрали люди Хагу, она не выпила и глотка воды Ее поместили в другую половину дома, где было тепло из-за кухонной печи. Очнувшись, она увидела русскую женщину, которая предложила ей чаю. Строгое лицо, незнакомая речь и вся обстановка избы с висящими на толстых бревенчатых стенах рогами и шкурами каких-то зверей пугали ее. И каждый раз, когда женщина пыталась заговорить с нею, она пряталась под одеяло и лежала до тех пор, пока та не уходила из избы. Но сегодня она усмирила свой страх, увидев собранную в корзине еду, которую хозяйка попросила отнести Юсэку. Услышав его имя, Эсуги сразу же обрадовалась и поднялась с кровати…

— А трудно научиться говорить по-русски? — вдруг спросила Эсуги.

— Наверное, нет. Здесь все корейцы хорошо разговаривают по-ихнему. И дядя Ир тоже. Иначе нельзя. Научимся и мы.

— А как же пока общаться с ними? Не можем же мы на их внимание отвечать молчанием? Что они подумают?

— Пока отвешивай поклоны, — посоветовал Юсэк. — Придерживайся наших обычаев.

Совет, данный Юсэком, не понравился Эсуги. Она умела угождать, но ей это было отвратительно. Не смея разогнуть спину, стояла она перед Хэ Пхари в ожидании конца его трапезы, кланялась вечерами, освежая его ноги душистой водой, ночами склонялась перед Буддой, прося избавления от маклера. Поклониться можно только хорошему человеку.

Юсэк почувствовал себя гораздо лучше. Сбросив с себя ватник, попытался встать. Увидев его ноги, Эсуги пришла в ужас: они были покрыты волдырями.

— И ты еще куда-то собрался идти с такими ногами! — возмутилась она.

— Не забывай, что я — рикша, — сказал Юсэк, присаживаясь. — Рикша без волдырей на ногах ничего не стоит. Ни один уважающий себя янбани не сядет в его коляску. Не любят они белоножек. — И, заметив развалившиеся башмаки, с сожалением добавил: — Ноги заживут, а обувь жалко.

Он заставил себя встать. Сделав несколько шагов, остановился. Ему показалось, что ноги ступают по колючим ветвям хвои. Но, превозмогая боль, пошел дальше. Шаг, еще шаг — и он упал. Эсуги помогла подняться и доползти до лежака, потом побежала на кухню, схватила за руку хозяйку, потянула за собой. Показывая ноги Юсэка и едва не плача, она упрашивала ее помочь. Женщина, на удивление Эсуги, как-то уж слишком спокойно осмотрела Юсэка и не спеша принялась за лечение. После горячих примочек наложила на опухоль тряпочки с какими-то травами и обернула ноги портянкой, затем, что-то сказав, ушла.

— Тебе лучше? — спросила Эсуги, когда женщина едва скрылась за дверью.

— Да, — ответил Юсэк, желая ее успокоить.

— Я говорила тебе, что она добрая. Это только с виду она строгая, — пробормотала Эсуги, облегченно вздохнув.

Вечером хозяйка сняла с него повязки. Увидев, что волдыри почти исчезли, Эсуги была удивлена. Уходя, женщина забрала башмаки и вскоре вернулась, держа в руках сапоги и самотканые теплые носки. Поставив вещи к лежаку, она пристально поглядела на Юсэка и Эсуги и вдруг улыбнулась. Эсуги бросилась на колени и, не зная, как выразить свою благодарность, схватила ее руку, принялась целовать и что-то приговаривать. Женщина заметно смутилась и быстро ушла.

— Она, кажется, обиделась, — сказала Эсуги, опускаясь на край топчана.

— Зачем же ты так? Сразу на колени, — с укором произнес Юсэк. — Поклонилась бы слегка да сказала бы что-нибудь.

— Я и так говорила. А только она ничего не поняла, — виновато отозвалась Эсуги.

Эсуги верила, что рано или поздно ей удастся понять душу хозяйки. А пока ей было приятно чувствовать, что она принята в чужую семью.

Хозяйку звали Христина. Она казалась кудесницей. Через день Юсэк уже мог ходить, не ощущая боли, правда, еще не так уверенно. Эсуги была довольна, что может хоть чем-то услужить ему за все, что он для нее сделал. Они ходили взад и вперед по комнате, где, кроме массивного стола, табуретов и лежака, ничего не было.

В углу Юсэк заметил узкий дверной проем, завешанный цветной тканью. Раздвинув шторы, он увидел небольшую, квадратную комнату, с крохотным продолговатым окошечком. Это, очевидно, была спальня Хагу. Здесь стояли кровать, этажерка и столик, заваленный разными бумагами. На стене висели винтовка и сабля. Увидев оружие, Юсэк сразу же вспомнил о пистолете, который забрал у него Хагу. Прихрамывая, он подошел к кровати, заглянул под подушку и матрац.

— Ты что ищешь? — спросила Эсуги.

Не ответив, Юсэк вернулся к письменному столу, выдвинул ящик и увидел бумагу с размытыми следами крови. Он развернул и, не понимая написанного, стал внимательно разглядывать приклеенную снизу фотографию. Это был еще молодой русский мужчина со светлыми волосами. Неожиданно за спиной скрипнула наружная дверь, и Юсэк, не раздумывая, быстро спрятал бумагу обратно в стол. В проеме двери показалась хозяйка. Она смотрела на Юсэка перепуганными глазами.

— Кто вам разрешил входить сюда? — сказала она строго. — Хозяин будет гневаться, — добавила она шепотом и указала рукой на дверь.

Красноречивый жест был понятен Юсэку и Эсуги, поэтому они быстро вышли из комнаты. Женщина еще долго сокрушалась, потом подошла к сидящему на лежаке Юсэку, горько вздохнула и примирительно провела рукой по его сутулой спине. Вскоре она ушла. А Юсэк все еще думал о том человеке, чья фотография была в пятнах крови. Кому он, как и Бонсек, встал поперек пути? И он почему-то подумал о Хагу.

Юсэку стало душно, и он попросил Эсуги помочь ему выйти на улицу. Рядом с этой избой стояли почти такие же новые. Часть из них была еще не достроена, лежали свежеобтесанные бревна, топоры и пилы. Людей не было, и, может быть, поэтому пустые избы и безмолвный лес нагоняли тоску на Юсэка.

Эсуги же, напротив, была, как никогда, в приподнятом настроении.

— Тебе нравится здесь, Эсуги? — спросил ее Юсэк.

— А тебе разве нет? — Она немного подумала и добавила: — Мне хорошо везде, если рядом ты, Юсэк.

Он улыбнулся невесело. «Ах, Эсуги! Ничего-то она не ведает и не подозревает: ни о вторжении японцев, ни о том, что, возможно, Ира уже нет в живых. И что, возможно, и дальше предстоит жить в этой глуши, не увидев той России, о которой рассказывал Ир».

— Мне тоже здесь нравится, — покривил он душой. — Построим вот такую же избушку и станем в ней жить. А там… будет видно…

Эсуги обрадовалась еще больше. Она вбежала в одну из недостроенных изб и внимательно стала оглядывать ее изнутри, старательно сметая руками стружки с подоконников, словно изба уже принадлежала ей.

— А почему нет ондоля? — спросила она, сразу же поскучнев.

Наверное, вспомнила родную фанзу и детство, прожитое в тепле ондоля.

Заметив, что она притихла, Юсэк поспешно сказал:

— Нет, Эсуги, здесь ондоль не нужен. Это тебе не прогнившая лачуга, где одно спасение в ондоле. И потом — хватит валяться на полу, будем привыкать и к мягким кроватям.

От его слов Эсуги снова повеселела. Ей ужасно хотелось иметь свой уголок, крышу над головой. Лишь бы не блуждать снова в лабиринте звериных троп, не ведая того, что их поджидает.

— Ты не знаешь, куда так поспешно умчался Хагу со своими людьми? — спросил Юсэк, обратив внимание на валяющиеся в беспорядке топоры и пилы.

— Нет, только видела, как тетя Христина сильно переживала, провожая Хагу. А что?

— Да так…

Эсуги встревожилась, но допытываться не стала, боясь услышать что-нибудь неприятное.

— А ну-ка, пойдем к хозяйке, — сказал торопливо Юсэк и, прихрамывая, направился к выходу.

Не успели они подойти к избе, как услышали топот копыт и тележный скрип. Обернувшись, увидели выезжавших из просеки человек десять всадников и повозку. Они ехали медленно, понурив головы. И по тому, как Христина, сбежав с крыльца, застыла в немом испуге, Юсэк понял, что случилась беда. Женщина кинулась навстречу и, увидев лежащего в телеге Хагу, вновь замерла. Двое мужчин занесли его в избу. Остальные принялись стаскивать раненых на землю, складывать в кучу винтовки и одежду. В основном здесь были корейцы, но разговаривали все на русском языке, поэтому Юсэк не мог ничего понять и только следил за их выразительными жестами.

— Домму, что произошло? — осмелился обратиться он к сидящему на земле мужчине с рябым лицом.

— Не видишь, что ли? — ответил тот, усмехнувшись, и выругался с такой злобой, что Юсэку стало стыдно перед Эсуги, стоявшей позади него.

— Вы уж как-нибудь поосторожней бы с выражениями, — сказал Юсэк, краснея. — Девушка тут…

— А нечего ей прислушиваться к мужской болтовне, — проворчал рябой, бросив на Эсуги осуждающий взгляд. — Она тебе кто? Сестра?

Юсэку не хотелось больше говорить с этим грубым человеком, и он уже собрался отойти, но тот, заметив его обиду, сердито сказал:

— Чего нос отворотил? Ругани испугался? Она жалит, но не убивает. Выплюнул ее изо рта — и все на том. Но когда вот такая же красотка, родная сестра осыпает брата не бранью, а пулями… — И он снова выругался.

— Неправда, так не бывает, — сказал Юсэк, сердито покосившись на собеседника.

— А ты у него, у Хагу, спроси! — рявкнул рябой, тыча рукой в сторону избы. — Смотри, чтоб и твоя сестричка, которую ты защищаешь от дурных слов, не пульнула бы в тебя однажды!..

— Вы не смеете так говорить о ней! — оборвал его Юсэк. — Она не заслужила ваших оскорблений. И не думайте, что все такие, как…

— Верно, не все, потому и грыземся. И в одном море вода разная бывает: соленая и сладкая. Сладкая станет соленой, если подсолить, а соленую никогда не изменишь, хоть всю ее засыпь сахаром! А Хагу этого не хочет понять…

— Я тоже не хочу этого понимать, — сказал Юсэк. — Зачем мне в грязных душах рыться? Вы мне лучше что-нибудь хорошее расскажите.

— Ты никогда не оценишь красоту, если не познаешь уродство, — ответил рябой. — Пока я видел в жизни одну грязь.

— Стало быть, вы тоже плохой человек? — спросил Юсэк.

— Возможно.

— Чего же вы тогда добиваетесь? Справедливости? Зачем она дурному человеку?

— И собака ощетинится, если ее пинать, — сказал мужчина.

— Но хорошую собаку не пинают, — заметил Юсэк. — Бьют тех, кто этого заслуживает.

Мужчина одарил его свирепым взглядом, но ответил спокойно:

— Бывает, что и преданные псы оказываются не в милости у хозяина. Но речь не об этом. Кто хозяин? Кто должен ходить на поводу? Хагу или Синдо? Вот об этом и речь…

* * *

Хагу лежал на топчане. Возле него на полу валялась разорванная рубаха. Хозяйка пыталась перевязать ему рану, но он увертывался от ее рук и стонал, когда она силой накладывала на его плечо повязку. Не зная, чем помочь, Юсэк лишь с горечью думал о жестокой сестре, принесшей брату такие мучения. Наконец Христина управилась и, собрав с пола одежду, вышла. Юсэк тотчас же приблизился к Хагу и тихо, волнуясь, обратился к нему:

— Адибай, ну зачем все это?.. Подумайте, что вы делаете…

Хагу приоткрыл глаза.

— А, это ты? Поправился?..

— Почти совсем, — оживился Юсэк, услышав его голос — Зря вы мне свое лекарство отдали. Сейчас бы пригодилось.

— Ничего, и так выживу. — На посиневшем лице его заметно задергались желваки, — Мы еще посмотрим, кто кого оплакивать будет.

— Не говорите таких ужасных слов! — взмолился Юсэк. — Забудьте обиду, помиритесь, простите друг друга. И тогда все уладится.

— Нет, не получится, — прошептал Хагу, пытаясь приподняться на локти.

Юсэк помог ему и, стараясь как-то успокоить, сказал:

— Память дана не для того, чтобы помнить только зло. А вы вспомните о хорошем, что есть в вашей сестре. Не поверю, чтобы она никогда не была с вами добра. Она — женщина, она — сестра…

— Сестра! — задыхаясь от злобы, выговорил Хагу. — А что память? Не вечна она, от времени стирается. А свинец не выпадет — он прочно сидит в моем теле, — и может, от боли или от обиды он взвыл, высоко задрав голову.

В комнату робко вошла Эсуги. Сжав руки на груди, она с состраданием посмотрела на Хагу, затем виновато покосилась на Юсэка и, заметив, что он не сердится на ее появление, посмела приблизиться к топчану.

— Мы не пойдем к Синдо, — сказал Юсэк твердо, надеясь порадовать Хагу. — Мы будем жить с дядей Хагу.

Хозяин избы не отозвался и лежал, крепко сжав веки и зубы. Всю эту ночь Юсэк и Эсуги были рядом с Христиной. Хагу бредил. Даже чудодейственные примочки хозяйки не могли унять его боль. Не зная, что дальше делать, она сидела рядом на табурете и напряженно всматривалась в его лицо, то и дело придерживая его руки.

На третий день раненый почувствовал себя сносно. Он перебрался в свою комнату, куда и Юсэк теперь мог входить свободно, не опасаясь Христины. Да и Хагу уже не мог обойтись без Юсэка. Этот юноша с наивными, чистыми глазами и смешными, но честными рассуждениями отвлекал его от мыслей. Хагу по натуре был грубым человеком, но к Юсэку относился мягко, даже ласково. Однажды, пользуясь хорошим расположением, Юсэк решил спросить о человеке, запечатленном на фотокарточке. Лицо Хагу мгновенно преобразилось, в глазах мелькнул гнев:

— Я не знаю, о ком ты говоришь.

Юсэк быстро подошел к столу, достал из него сложенный вдвое лист бумаги и протянул Хагу. Вырвав бумагу, тот не стал ее разворачивать, а сразу же, разорвав на мелкие кусочки, швырнул в угол.

— Ведь это какой-то документ, а вы его порвали! — вскрикнул Юсэк.

— Его хозяин мертв. А мертвому документ не нужен, — сказал Хагу, неожиданно рассвирепев. — Кто тебе позволил рыться в этих ящиках?

— Я сам… случайно, — с испугом пролепетал Юсэк.

— В Корее за такое самовольство дали бы по рукам.

— Но почему вы испугались, увидев эту бумагу? — спросил Юсэк, осмелев.

— Да нет, просто противно, — ответил Хагу, сплевывая.

— Вы ненавидите русских?

— У меня жена русская, — сказал Хагу. — Я ненавижу всех, кто с Синдо в одной упряжке. А этот тоже участвовал в грабеже моего хутора. Вот и получил сполна. Пусть его брат, командир отряда, подумает: стоит ли со мной связываться? — И он еще долго рассказывал во всех подробностях об убийстве Егора Мартынова.

Юсэка потрясло, что он с наслаждением рассказывал, как истязали пленного.

— Уверяю тебя, что такая же участь ожидает и Синдо, — закончил Хагу.

— Я не думал, что вы такой… — произнес Юсэк твердо.

— Я был другим, понял? Жизнь заставила. Иначе нельзя. Иначе съедят, — сказал Хагу спокойно и поднялся.

— Но и вы чудом уцелели. Могли и с вами так же поступить.

— Конечно, — согласился Хагу. — Я не дракон с семью головами. Одна она, и сердце одно, и жить мне отпущено столько же, сколько любому смертному. Потому и брыкаюсь, чтоб до времени не вознестись на небо.

— Но вас так мало, да и те, что есть, кажется, не совсем вами довольны, — заметил Юсэк. — Во время болезни вас никто не навестил.

— Знаю и об этом.

— Как же вы тогда хотите своего добиться?

— Помогут.

— Кто? На кого вы надеетесь?

— На японцев.

— Вы на них надеетесь? — ужаснулся Юсэк. — Да разве хищник отдаст добычу? Попадись им — они и вас-то приберут. Кого они щадили в Корее? Вспомните!

— Не тронут они тех, кто станет им сочувствовать, — сказал Хагу неуверенно.

— Сочувствовать японцам — значит изменить земле, где вы нашли приют, сбежав от тех же японцев? И все это из-за ссоры с сестрой? Какая нелепость!

Хагу не ответил. Он прошелся, болезненно сморщив лицо и покусывая губы. Вдруг остановился, вздохнув тяжко, безысходно:

— А что мне делать? Что?!

— Помириться.

— С Синдо?!.. Нет уж! Этого не будет! Я пойду на что угодно, но только не на это. Терять мне нечего — все отнято: или — она, или — я. Осрамила меня перед моими людьми! Теперь из-за этой пули я их вряд ли удержу! Разуверятся во мне окончательно. В кого она стреляла? В того, кто ради нее же копался в земле, как сурок, не ведая иной жизни! А ты мирить нас взялся. В своем ли ты уме?..

Только теперь, глядя на него, Юсэк понял всю нелепость своего совета. Только сейчас он понял — кому-то из них, Синдо или Хагу, не жить. И смертником ему представлялся Хагу. Значит, нужно переговорить с Синдо. Но согласится ли Хагу отпустить его? Сказать, что он хочет повидаться с друзьями? Но они для Хагу такие же враги, как и Синдо…

— Ну, а если люди все-таки покинут вас? — спросил Юсэк. — Что вы намерены делать?

Хагу не ответил.

— Что же вы молчите? — переспросил Юсэк. — Может, я вам чем-то смогу помочь?

— Ты? — Хагу только усмехнулся.

— Я пойду к ней, я все объясню…

— Что, например? — перебил его Хагу. — Про то, как от меня бегут люди? Или как я жалок в своем одиночестве?

— Нет, я уверю ее, что вы сильны, — сказал Юсэк. — Я напугаю их всех. Со слабым легко расправиться. А вот когда узнают, что орешек не по зубам, они уймутся, побоятся.

Осененный какой-то мыслью, Хагу быстро подошел к нему и прошептал с радостью:

— А ведь здорово ты придумал, а! Скажешь им, что я соединился с атаманом! Синдо хорошо знает этого человека, потому и побоится двинуться сюда. А я тем временем придумаю что-нибудь. Может, и в самом деле свяжусь с ним. И поедешь ты сегодня же. Мой человек подвезет тебя к дороге, а там сам доберешься.

— А Эсуги?

— Зачем девушке вмешиваться в мужские дела? Ее никто не обидит. Я приставлю к ней Христину. Кажется, они уже сдружились.

— Нет, — возразил Юсэк, — я не пойду без нее. Да и Эсуги ни за что не останется. Вы ее не знаете. А еще у нее такая болезнь… И что я отвечу, когда товарищи спросят о ней?

— И то верно, — согласился Хагу. — Вместе так вместе. Бог с вами.

* * *

Как и ожидал Юсэк, Эсуги восприняла весть об отъезде без особой радости. Она уже успела свыкнуться со здешней обстановкой, даже понимала Христину. Научилась готовить русскую пищу, которая нравилась ей, особенно пироги с грибами. Да и мужчины относились к ней почтительно, называя дочкой. Ей тоже хотелось сделать им что-то приятное — она стирала им белье, убирала избы и все делала охотно, с любовью. И вот опять предстояло расставаться и идти невесть куда Юсэк заверил ее, что, повидав друзей, они обязательна сюда вернутся.

Провожать их вышли почти все.

Христина долго не выпускала Эсуги из своих объятий и что-то говорила ей тихо и нежно, на что Эсуги согласно кивала головой. Потом помогла подняться на телегу, поставила рядом с нею корзину с едой. К ним подошел Хагу.

— Удачи тебе, Юсэк, — сказал он, впервые обращаясь к нему по имени. — Будь благоразумен.

— Дядя Хагу, могу я вас о чем-то спросить? — придвинувшись к нему, обратился Юсэк.

— Конечно.

— Скажите: почему вы были так добры к нам? Ведь мы вам никто.

— Наверное, чтобы вы стали моими друзьями, — ответил Хагу. Он достал из кармана пистолет, протер его и отдал Юсэку: — Возьми и запомни — недругу не вкладывают оружие в руки. Я верю тебе, мой братишка. Ну а если и ты окажешься таким же неблагодарным, как Синдо, бог осудит нас: тебя за черствое сердце, меня за мягкость. Прощай!

Повозка тронулась и, подпрыгивая на мелких ухабинах, усыпанных пожелтевшей листвой, покатила со двора. Юсэку было приятно сознавать, что ему доверена серьезная миссия, от успеха которой зависела жизнь или смерть людей. Он твердо верил, что сумеет убедить Синдо, ему поможет мудрый сенсами Ир. А тот конечно же поймет его и не откажет.

Съехав с холма, возчик погнал лошадь через долину по свежаку к видневшемуся вдали ельнику. Однако заезжать в него не стал и придержал коня на развилке двух дорог.

3

Все последние дни Мартынов и Синдо не сходили с седел. Следовало пополнить запас еды, обуть, одеть и вооружить прибывающих добровольцев. По-прежнему недоставало лошадей и фуража. Сведения о положении во Владивостоке были скупые и тревожные. Синдо пыталась связаться по станционному телеграфу с краевым военным Советом, но безуспешно: Владивосток молчал. Не давал о себе знать и Ир. При сложившейся обстановке нужно было принимать какие-то срочные решения. Мартынов предлагал отойти в сторону Имана, чтобы соединиться с другими отрядами. Синдо хотела уже согласиться с ним, но взятый в плен человек из банды Калмыкова изменил их планы.

Петр Мартынов и Синдо были немало удивлены, встретив корейца в юнкерской форме и белой папахе. Испитое лицо его показалось Синдо знакомым. Придвинув к нему табурет, Мартынов попросил сесть.

— Я не устал, — сказал тот резко и, застегнув китель на две верхние пуговицы, выпрямился, выставив живот и заложив руки за спину.

— Откуда вы и что делали в этих краях? — спросила Синдо.

Пленный не шелохнулся.

— Все равно ведь не поверите, — сказал пленный спокойно. — Я ищу сына. Донсен где-то здесь, у красных.

Синдо и Мартынов переглянулись. Донсен служил у них в отряде и часто рассказывал о своем потерянном отце, о котором ходили разные слухи: одни утверждали, что он погиб, другие — будто бы видели его в банде Калмыкова.

— Так где вы сейчас? — спросила Синдо.

— Нигде, — ответил пленный. — Со всеми порвал. Теперь сам по себе.

— Ну а все-таки? С кем порвали-то? С Калмыковым?

— И с ним тоже.

Он отвечал скупо, но правдиво. «Возможно, он и в самом деле решил покончить со своей бандой, чтобы под старость обрести покой и семью?» — подумала Синдо.

— Где сейчас ваш головорез? — спросил Мартынов.

— Подался к Семенову.

— Зачем?

— Японцев ждут. Обсудить хотят, как теперь действовать.

— И как скоро ожидаете самураев?

— На днях, — ответил пленный.

Мартынов прошелся. «Если верить ему, — рассуждал он, — сейчас самое время обрушиться на бандитов. Без атамана у них наверняка начался разгул…»

— Вы знаете, где они прячут оружие? — спросил Мартынов, останавливаясь перед ним. — И сможете показать?

— Рассказать смогу, а показать… Вы уж сами берите. А меня не впрягайте в это…

— Тогда ответьте: зачем вы признались во всем? — вмешалась Синдо.

— И почему мы должны вам верить? — добавил Мартынов. — Может, брешете?

— Мне все равно, — ответил пленный, — кто кому наломает бока. Я — кореец. И у меня нет родины. Ее забрали японцы. А чья будет Россия, мне тоже не интересно. Я не воюю, я при деле.

— Сколько штыков осталось в банде? — спросил Мартынов.

— Не более пятидесяти. Остальных атаман с собой взял.

С таким количеством людей отряд мог справиться, но ни Синдо, ни Мартынов не спешили радоваться. По-прежнему их настораживала откровенность пленного. «Но, говоря неправду, — продолжал размышлять Мартынов, — тот должен знать, чем ему это грозит. Или решился пожертвовать собой по принуждению. Возможно, проштрафился перед атаманом? Или полагает, что его спасут? А может, просто хочет выведать о нуждах отряда? Остается одно — проверить его показания…» И он быстро вышел, чтобы привести Донсена.

Когда они вошли, старик вздрогнул и виновато отвел глаза. Не обратив на него внимания, Донсен кивком головы поздоровался с Синдо, затем бросил беглый взгляд на незнакомца и было отвернулся, но опять, уже пристальней, поглядел на него.

— Отец?!

Лицо старика задергалось, ярче вздулись мешки под глазами. Он не мог говорить и только охал.

— Как вы оказались здесь? — спросил Донсен, оставаясь на месте: смущала форма.

— Тебя искал, — сказал старик. — А меня ваши схватили.

— Как вы узнали, что я здесь? — Голос Донсена прозвучал строго.

— Сообщил дед Ваня. Я его на Уссури встретил. Он не сказал, что ты здесь. Он сказал, что ты где-то рядом.

Мартынов и Синдо вышли из комнаты, им тоже нужно было поговорить наедине. Едва закрылась за ними дверь, старик кинулся обнимать Донсена, но тот отстранился от него:

— Это правда, что вы служите у атамана?

— Теперь все позади, сынок, — заговорил старик, накаляясь. — Хватит с меня. Теперь по-иному жить собираюсь. А на что жить — прикопил. Недаром отец твой годы свои юные в скитаниях провел. О вас думал. Тебе и представить трудно, как богат я! Бросай и ты свое дело — да уйдем отсюда!..

— За тем вы только и пришли, чтобы сказать об этом? — прервал его Донсен. — Если так — вы напрасно искали меня.

Старик сдернул с головы папаху.

— Пожалей мои седины, сынок! Не сердись. Понимаю — виноват я крепко перед вами. Бросил, ушел. Но я искупился. Не пустой вернулся. Одену, обую, кормить буду досыта…

— А как позор смыть? Как людям в глаза глядеть?

— А чего им в глаза глядеть? Уйдем отсюда подальше. С деньгами где не примут? Еще как примут-то! С почтением да с подношением будут приходить к нам! Боже! Чего это я тебя упрашиваю! Сам должен все понимать. Нужно торопиться, пока японцы не подошли. Перекроют они все пути — и тогда… Застрянем здесь на веки…

— Никуда я отсюда не пойду, — сказал Донсен твердо. — И вас не отпустят. Сдайте награбленное богатство Советской власти. Никто вас держать не станет. Не нужны вы здесь никому. — Старик с испугом глянул на Донсена, затем быстро огляделся и, заметив приоткрытое окно, попятился к нему, словно на него наседали. Остановившись у окна, он секунду-другую помедлил в нерешительности, затем медленно вернулся к сыну.

— Почему вы задержались? — спросил Донсен.

— А почему ты не вынул наган? Не позвал людей? — в свою очередь спросил старик. В комнату вошли Мартынов и Синдо. Перфильев увел пленного.

— Ну что — можно батьке довериться? — спросил Донсена Мартынов.

Донсен молчал. Огромных усилий стоило ему не выдать своих истинных чувств. Но сейчас, когда старика увели в амбар под замок, он сказал решительно:

— Ему можно довериться. А вы уж сами судите.

И по тому, как он отвел глаза, Мартынов почувствовал что-то неладное, но допытываться не стал, а решил идти в логово бандитов, захватив с собой пленного старика.

Этой же ночью, за двумя ранее посланными конными разведчиками, выехал со своим небольшим отрядом и Мартынов.

* * *

Синдо и на этот раз осталась в штабе. Прикрутив керосиновую лампу и накинув на себя куртку, она вышла на улицу. Перфильев сидел на крыльце. Увидев комиссара, он хотел подняться, но она удержала его и села рядом.

— Темна нынче ночь-то, — заметила Синдо. — Хорошо это иль плохо?

— По моему разумению, темень явление полезное не только ради сна. Ночь на то и сотворена богом, чтобы отдых дать всему живому. Потому и ослабевает в эту пору у человека всякая бдительность. А это полезно тому, кто дела свои в темени вершит.

Своей мудреной речью Перфильев пытался как-то успокоить Синдо, которая при нем отговаривала Мартынова идти к бандитам ночью. Будь его воля — он тоже запретил бы это делать. Но теперь, когда отряд в пути, старался убедить ее в том, во что сам не очень-то верил.

— Кем была ваша жена? — спросила Синдо, чтобы как-то отвлечься.

— Барыней, — ответил Перфильев. — Не приучена была сызмальства к труду всякому, оттого и держала в чистоте руки, а не хозяйство. Мне же, человеку работящему, глядеть на ее леность было отвратительно.

— Сколько детишек?

— Одна девка.

— Вы ее любите?

— Думаю об ней частенько, — сказал Перфильев и, сняв очки, протер их пальцами. — Своя ведь, не чужая.

— А вы могли бы вернуться к жене? Ведь судьба ребенка должна волновать отца?

— Это никак не возможно, — ответил комендант. — Ни с чем не позволю смириться, если оно противно моему убеждению. — Неожиданно перед самым крыльцом из темноты появилась фигура. Синдо и Перфильев привычно потянулись к кобурам. Это был Санхо. Он подошел и, не поздоровавшись, сказал:

— Синдо, нам нужно поговорить.

Свет керосинки, просачиваясь сквозь полузакрытые ставни, слабой полоской высвечивал крыльцо. Но даже при этом свете Санхо заметил, что Синдо замерла в растерянности.

— Нам поговорить нужно, — повторил Санхо, глядя на Перфильева, который успел подняться и стоял близко к нему. Тот понял и быстро шагнул в темноту. — Был дома, — сказал тихо Санхо. — Мальчики что-то осунулись.

— Скучают об отце, — сказала Синдо. — Оно и понятно: ты ведь возился с ними больше.

— Это верно, — согласился Санхо. — Плачут…

— А ты бросил их и ушел…

Синдо не договорила, подумав, что она, возможно, опережает события. Может, он вернулся к детям, к ней? Потому что и ему стало невмоготу без Бориски и Степана, без своей Синдо!.. И как хорошо, что нет света, иначе бы он заметил ее радость. А он не должен видеть этого. Не лучше ли рассказать ему все как было, как все дни ждала его, как ночами вскакивала с постели от малейшего шороха. Сказать ему, что ни тревоги, ни грядущие события, ни сама смерть не пугают ее так, как эта разлука.

— Завтра я уезжаю к родителям в Харбин, — сухо сообщил Санхо.

— Ты прощаешься со мной? — сдержанно, боясь выдать дрожь в голосе, спросила она.

— Я пришел за тобой, Синдо. Родители ждут нас. Я буду служить в торговой конторе отца. И тебе найдется дело.

Нужно было подыскать такие слова, которые бы не обидели его и вместе с тем оправдали ее отказ.

— Ты решил бросить науку? — спросила она, уходя от прямого ответа.

— Да, вынужден.

— Стало быть, и я должна заниматься не своим делом?

— Очевидно, временно придется смириться с этим.

— А не лучше ли подождать? К чему такая спешка? — Синдо попыталась улыбнуться. — И как оставить в беде товарищей? Особенно сейчас, когда японцы ступили на нашу с тобой землю.

— Да, я родился здесь, — сказал Санхо сухо, — но я кореец и кровью, и душой, и разумом. Но не будем говорить о вещах вздорных. Я пришел за тобой, Синдо.

Синдо знала, что сейчас он уйдет навсегда. И если она не удержит его, то всю жизнь будет корить себя за это.

— Поговорим еще, Санхо, — преодолев оцепенение и с мольбой поглядев на него, сказала Синдо. — Поговорим спокойно. Ты всегда горячишься, всегда спешишь…

— Я попросил Марию Ивановну собрать мальчишек в дорогу, — сказал Санхо.

— Нет, нет, — в испуге забормотала Синдо. — Ты их не тронь. Сам можешь уезжать. А ребят я не отдам.

— Они поедут вместе с тобой.

— Нет, они останутся со мной, — твердо сказала Синдо и, подойдя к нему, взяла под руку. — Останься и ты, Санхо.

— Я верил, что сила любви непреодолима, поэтому пытался сделать невозможное — подчинить разум чувству, — выговорил Санхо, вглядываясь в ее лицо. — Теперь я понял глупость моей затеи. И мне страшно от сомнения — любила ли ты меня вообще?

— Я и сейчас люблю тебя, Санхо, — сказала Синдо, прижавшись грудью к его спине. — Останься, родной. Нам будет опять хорошо.

— Не будет. Убьют тебя, Синдо. — С этими словами он повернулся к ней, стал целовать лицо, руки.

— Нас могут увидеть, — едва слышно прошептала Синдо и, ощутив на щеках его слезы, прильнула губами к его глазам.

— Уедем отсюда, уедем, — настойчиво и страстно твердил Санхо. — Там у нас есть все. Какое счастье видеть тебя дома! Ты поглощена заботами о своих детях! Ты в кругу женщин, завидующих твоей красоте и уму! Ты всегда рядом со мной! Поверь, Синдо, как это нужно!

Синдо расслабила руки, и Санхо почувствовал, как остыли ее губы.

— Нет, не могу я уехать. Не могу, понимаешь, — повторяла она, испуганно пятясь от него, будто боялась, что чувства возьмут над ней верх. — Не могу, и ты знаешь почему. А коль не хочешь понять — поступай по-своему… — Она вбежала в штаб и, повалившись на стол, горько заплакала.

Когда Синдо вышла на улицу, Санхо уже не было. На месте, где он стоял, валялась пустая пачка из-под папирос.

4

Мартынов с поредевшим отрядом вернулся вечером следующего дня, когда Синдо готовилась уже выехать на поиски. Следы крови на светлых взъерошенных волосах, изодранная куртка и измученное лицо Мартынова — все говорило о нелегком бое.

— Помяли они нас, — приглушенно произнес он и, резко повернувшись к Синдо, поглядел на нее с таким отчаянием, будто виновницей всему была она.

Мартынов вдруг усомнился в своих силах, в своем умении командовать людьми. А раз так — ему нельзя доверять отряд.

— Нет, не могу я больше, — заявил Мартынов, расстегивая ремень и портупею. — Не могу…

Он бросил к ногам Синдо саблю, наган и куртку. Потом кинулся к двери, не дойдя, повалился на пол и застонал так, словно пуля прошила ему грудь. Синдо стало жутко и больно за друга, давно уже ставшего для нее роднее брата.

Она осторожно коснулась рукой его плеча и, сдерживая волнение, сказала:

— Петр, не буду тебя утешать. Хочу только спросить: как мне-то быть? Мне, может, тоже бросить оружие и разреветься? Ты ведь знаешь, почему меня оставил Санхо, сбежали отец и мать. Вот ты бросил наган, а те, кто стрелял в твоих стариков, в твоего брата, держали его крепко. Кто же поднимет его, кто отомстит убийцам? Прости, что мне приходится именно тебе говорить об этом.

Подняв голову, Петр осмысленным взглядом поглядел вокруг.

— Заморился трошки, извини, — сказал он виновато, утирая с лица пот.

— Напугал ты меня, — промолвила Синдо неожиданно тихим и ласковым голосом.

— Прав был этот пленный. Их голыми руками не взять. К ним присоединились и белочехи… — Мартынов замолк, почувствовав, что Синдо взволновало его сообщение.

Выдвинув ящик стола, он достал кисет, скрутил цигарку. Синдо попросила и себе цигарку. В просторном и неуютном зале особняка бежавшего богача воцарилась тишина. Они сидели рядом, ощущая прикосновение плеч, одинаково удрученные, с одной беспокойной мыслью — как быть?

* * *

Обстановка в крае усложнялась. Уссурийские казачьи войска при содействии японских военных сил перерезали все дороги на восток, стягивая кольцо к Забайкалью, где бесчинствовали отряды генерала Семенова. В эти же дни вернувшийся Ир принес весть о контрреволюционном мятеже белочехов. Почти весь состав исполкома Владивостокского Совета был арестован. Молодая республика оказалась в крайней опасности.

Сообщение потрясло Мартынова и Синдо. Они были застигнуты врасплох. Мартынов предлагал немедленно пробиваться к Иману или Спасску, чтобы соединиться с разрозненными партизанскими отрядами. Синдо же настаивала на усиленной мобилизации местных людей в отряд, чтобы здесь, на месте вести подрывную работу, любой ценой сдержать натиск врага, дать возможность сформироваться другим отрядам. Одновременно с этим попытаться установить связь со своими.

Вновь достав из стола телефонограмму с обращением Ленина, она пробежала глазами по бумаге, затем прочла вслух строчки:

— «…не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов…» Вот что мы должны делать, Петр.

Мартынов не успел ни возразить, ни согласиться с ее доводами, вошел Перфильев:

— Там вас дожидается отец погибшего Донсена.

— Попросите его войти, — сказала Синдо. И когда тот вышел, обратилась к Мартынову: — Не вернулся он к атаману.

— Разве он сможет это сделать, ежели тот бандит его сына убил, — пояснил Мартынов. — Ты бы видела, как старик за малого цеплялся.

— Зачем он пожаловал? Зло сорвать или же… — Синдо не договорила, заметив вошедшего отца Донсена.

Он остановился у входа, бросив на Синдо суровый взгляд, и положил на пол мешок:

— Возьмите.

— Что здесь? — спросила Синдо.

— Я это отнимал у богатых. У бедных такого не бывает. Мой сын за бедных стоял, за них и погиб, так раздайте им, — он повернулся и хотел отворить дверь, чтобы уйти, но Синдо удержала его за руку:

— Погодите, отец Донсена. Что вы теперь намерены делать?

— Не знаю.

— У вас есть друзья. Вспомните о них, когда вам будет трудно.

Мужчина кивнул и затворил за собой дверь.

* * *

Во двор штаба, держась за руки, вошли Юсэк и Эсуги. К ним подбежал мальчик и спросил по-корейски:

— Доммудэр, нигыл чассо?[51]

Игнат очень обрадовался, узнав, кого они ищут.

— Вас Бонсек привел, да? — закричал он и, схватив Юсэка за руку, потянул в глубь двора.

А навстречу им уже спешили.

Через мгновенье Юсэк и Эсуги оказались в крепких объятиях друзей. Ир стоял в растерянности, без очков и, щурясь на молодых людей, шептал: «Наконец-то! Слава богу, что все хорошо! — Кто-то подал ему очки, он быстро надел их и стал разглядывать одного, другого и, прижимая их к себе, выговаривал все те же слова: — Наконец-то! Наконец-то!» Побросав винтовки, сбежались сюда и другие. А Перфильев, обучавший бойцов рукопашному бою, заметив такое безобразие, метнулся в штаб доложить об этом Мартынову и Синдо.

— Ну, рассказывай: как твое здоровье? — спрашивал Ир Эсуги.

Подошли Мартынов и Синдо.

— Что тут происходит? — спросила Синдо, окидывая взглядом молодых людей.

— Пополнение пришло, товарищ комиссар, — доложил Мансик.

Лицо Синдо подобрело. Она остановилась возле Эсуги, которая, заметив ее пристальный взгляд, опустила голову.

— Это, стало быть, из-за тебя наш учитель вконец извелся? — сказала она и неожиданно спросила: — А где Бонсек?

Подняв голову, Эсуги невесело поглядела на Синдо и снова уставилась в землю. А Юсэк насупился.

— Как, вы не с ним пришли? — встревожилась Синдо.

— Мы его убитого нашли, — глядя в землю, ответил Юсэк.

— А кто его… ты не знаешь?

— Нет, — Юсэк недоверчиво поглядел на нее. — Вам, наверное, лучше знать. А нас Хагу подобрал в лесу.

— Вы жили у Хагу? У этого головореза?..

— А вы кто? — ответил Юсэк, сердито покосившись на нее. — Вы разве не убийца?

Негодующий ропот прошел по толпе. Слова обожгли Синдо — не возмутили. Сердце пронзила боль, и она боялась, что это заметят другие, особенно — Мартынов. «Стало быть, Хагу…» Она вспомнила, как целилась в него, как он упал…

— Вы хотели его смерти, — продолжал Юсэк, — а он, назло вам, выжил! Эх вы, еще сестрой ему приходитесь…

— Ты чего это разошелся? Бандиты науськали? — одернул его Ир. — Ишь ты — расчувствовался!

— Не перебивай, Ир, пусть выскажется. Со стороны, очевидно, все выглядит именно так, — неожиданно для всех Синдо заступилась за Юсэка. — И что же мой брат намеревается делать? Мстить?

Юсэк молчал. Он исподлобья смотрел на нее.

— А вы бы не мстили, если с вами поступили бы так же? — сказал он.

Снова, но уже громче заговорили люди. Синдо молчала. Может быть, ей просто не хотелось оправдываться перед наглым мальчишкой?

— Еще не поздно, еще есть время помириться, — сказал Юсэк поспешно. — Не то ваш брат приведет сюда атамана.

— Врешь, поди? Откуда ты это взял? — спросил Ир, повернув его лицом к себе.

— Он правда пошел к нему, хочет связаться и с японцами. — Синдо невольно переглянулась с Мартыновым.

Наступило общее молчание.

— А сейчас у него много людей? — внезапно спросила Синдо.

Юсэк задумался. Перед глазами выросла фигура Хагу. Он корчился от боли, прижимая ладонью рану. Сквозь пальцы сочилась кровь. И его голос: «Будь благоразумен, Юсэк…»

— Да, у него много людей, очень много, — сказал Юсэк уверенно.

— Допустим. — Синдо задумалась: — Какая же тогда надобность ему бросаться в ноги атаману?

— А вот мы спросим Эсуги. Уж она-то не позволит себе обмануть меня, — сказал учитель, заметив в поведении своего подопечного неискренность.

Эсуги растерялась и с обидой поглядела на Синдо, которая, как ей казалось, своим недоверием вконец допекла Юсэка.

Переводя виноватый взгляд на Ира, она проговорила:

— Юсэк сказал правду.

Впервые в своей жизни она осмелилась солгать. Ей было очень трудно это сделать, но она решилась, чтобы помочь Юсэку и людям Хагу, которые отнеслись к ним с большой сердечностью.

— Хорошо, мы это проверим, — сказал Ир, обращаясь к Синдо. Он хотел увести молодых людей, но Юсэк кинулся к комиссару, вцепившись в ее руку, он закричал:

— Вы не посмеете больше в него стрелять! Потому что он брат ваш! Какой же он вам враг? Ваш враг захватил Корею и идет сюда! И драться надо с ним! И я пойду с вами, если хотите. Я не боюсь их! Но я боюсь вашей вражды. Помиритесь, и мы будем жить и бороться вместе. Будем строить красивые дома, ходить друг к другу в гости. И всем будет хорошо. Разве не так?

— Нет, не так, парень, — хмурясь, сказала Синдо. — Хагу мне брат, но не друг. А враждуем мы не по пустякам, это не ссора сестры с братом, это война батрака с кулаком. Разве товарищ станет искать защиты у вековечного врага, который и эту нашу новую Родину на штыки взять хочет. И если этот Хагу убивает моего друга, он мне тоже враг, и я не стану его щадить. Вот и решай, на чьей стороне тебе быть и за кого заступаться.

Юсэк отпустил руку, сник, вспомнив рассказ Хагу о жестокой расправе с братом командира, стоявшего сейчас рядом с Синдо.

Слова Синдо прозвучали убедительно и просто. Опустив голову, Юсэк отошел от нее к Иру.

— Угостите их обедом и пока разместите в бараке, — сказала Синдо Иру. — Позже я переведу их к себе.

* * *

В первом бараке, куда привел молодых людей Ир, было тесно и шумно. Увидев вошедших, все притихли и поднялись. Ир прошел к столу, на котором еще дымился большой самовар, усадил возле него Юсэка и Эсуги. Вскоре угол с двумя койками был освобожден. Перфильев принес матрацы, подушки и одеяла.

Эсуги не могла нарадоваться, что они наконец-то рядом с Иром и друзьями. Юсэк видел на лице учителя глубокую скорбь и догадывался о причине. С Бонсеком Ира связывала давняя дружба. Отважный парень доставлял много хлопот жандармам. Однажды, чтобы провезти через перекрытые охраной улицы оружие для подпольщиков, Бонсек умудрился впрячь в коляску жандарма. До сих пор этот случай оставался загадкой для многих. Сам же Бонсек объяснял его просто: встретившись с жандармом, он сообщил ему о найденной коляске с оружием и попросил сопроводить его до ближайшего жандармского управления. По дороге Бонсек вдруг подвернул ногу и рухнул на землю. Жандарму ничего не оставалось, как самому взяться за поручни. Мало того — он усадил в коляску Бонсека, который должен был освидетельствовать находку. Чтобы попасть в управление, следовало обязательно пройти переулок, где Бонсека поджидали друзья… И вот он погиб. Убийца боялся встретиться с ним лицом к лицу — выстрелил в спину.

Корейцы, особенно старики, узнав, что Юсэк и Эсуги прибыли из Кореи, набросились на них с вопросами. Но что мог ответить Юсэк? Цены на чумизу он, конечно, знал, мог рассказать и о том, как живут подневольные рикши, но не имел ни малейшего представления о борьбе патриотов и законах, издаваемых генерал-губернатором. Они, по-видимому, принимали его за товарища по борьбе, поэтому он решил признаться, кто он и что вынудило его покинуть родной очаг. Слушали внимательно, старики горько вздыхали. Эсуги сидела рядом, скрестив на коленях руки, и смущенно опускала глаза, когда Юсэк говорил о своих чувствах к ней. Сегодня он был как никогда многословен и не упустил случая рассказать о встрече с хунхузами и Тыкченом. Делал он это сознательно, чтобы новые товарищи знали, что и он пережил достаточно и насмотрелся всего вдоволь, а потому вполне достоин уважения и доверия. Парень, стоявший возле Юсэка и не спускавший глаз с Эсуги, когда Юсэк закончил свой рассказ, вдруг оживился:

— А я-то думаю, отчего у меня нос чешется все эти дни. Ей-богу — не вру, вот и сейчас чешется. Быть свадьбе, наверное. А что? Почему бы и нет!

— Хороший нос за неделю кулак чует, — хрипло кашляя, произнес пожилой мужчина по-русски. — Япошки почешут тебе его.

— Возможно, — согласился парень. — Потому и тороплюсь. А с расквашенным носом какое питье — не разберешь ведь ни запаха, ни крепости.

Шутка вызвала смех, посыпались новые остроты. А те, кто помоложе, навалились на Ира с просьбой устроить вечеринку, где они могли бы отвести душу перед предстоящим боем. Так сказать, поднять боевой дух. И здешние девчата, мол, уже давно дожидаются этого. И причина хорошая: сыграют свадьбу. «Какая может быть сейчас свадьба?» — недоумевал Ир. Еще сегодня, до прихода Юсэка и Эсуги, эти парни с горечью обсуждали сообщение о том, что к японцам, которые должны очень скоро выступить, присоединились английские и американские войска. От таких вестей можно прийти в отчаяние. Особенно после потери товарищей в недавнем бою. Потому сейчас и отрадно было видеть их возбужденные лица. Поднявшись с места, он пообещал поговорить с Синдо и Мартыновым, хотя был уверен, что они не примут такую просьбу всерьез.

Синдо поднялась навстречу Иру.

— Случилось что-нибудь? — спросила она.

— Вам не кажется, что к гибели Бонсека причастен Хагу? — сказал Ир. — Бонсек был убит на берегу Уссури. Неподалеку от него Хагу подобрал Юсэка и Эсуги.

— Но… его так же могли подстеречь и пограничники, — заметил Мартынов.

— Насколько я знаю — на этом участке сторожевых постов Нет, — пояснил Ир. — Да и нужно ли выискивать все злодеяния тигра, чтобы иметь повод его обезвредить. Пора кончать с ним, не то он и в самом деле притащит сюда банду. Кстати, Юсэк отказался от своих утверждений, что у Хагу много людей. Он рассказал все как есть.

Встав из-за стола, Синдо подошла к Иру.

— Хагу, видимо, именно на это и рассчитывал. Он предполагал, что Юсэк расскажет нам все как есть, — пояснила она. — И будет ждать нас в своем логове, куда и приведет банду атамана. Впрочем, давайте обсудим.

— Нам не обсуждать нужно, уходить нужно. Сама видишь, не готовы мы еще к сражению, — сказал Мартынов.

— Ты опять за свое, Петр, — Синдо с упреком глядела на него. — Нет, никто отсюда не уйдет. И мы с тобой, командир, в первую очередь.

Мартынов не стал спорить и только попробовал объяснить.

— Ты видела, какие у хлопцев глаза? А ты пойди к ним да посмотри: нет уже в них того, что было, а боец без уверенности — мишень для врага, плохое это дело, — доказывал Мартынов.

— Знаю я это, — сказала Синдо приглушенно и вдруг спросила: — А у нас самих-то есть уверенность? Может ли горсточка людей противостоять до зубов вооруженной армии? Вряд ли. Страшно сделать предательский шаг, покориться, уступить землю, твою и мою, чтобы такие, как Хагу, хозяйничали на ней, обратив поколение новых людей в своих батраков. Можно ли такое допустить?.. Думаю — предпочтительнее смерть.

— Так что ты предлагаешь? — выходя из себя, спросил Мартынов. — Принять бой? А чем? Да разве ту вражину припугнешь кулаками?

— Попробуем добыть оружие, — сказала Синдо.

— Где? На кого теперь рассчитывать? Центра-то больше нету.

— Придется обратиться к ним, к белым, — сказала Синдо и подошла к сейфу, стоявшему в углу. Достав из него мешок, бросила на пол. Содержимое высыпалось из него, и Ир увидел множество драгоценностей. — За такое богатство они тебе и самого атамана доставят на бричке! — сказала она. — А связаться с ними поможет отец Донсена, теперь, после смерти сына, атаман ему такой же враг, как и нам.

Она ждала ответа. Ир молчал, глядя на Синдо и Мартынова.

— Погубим мы и остальных хлопцев, — сказал Мартынов, переводя встревоженный взгляд с Ира на Синдо.

— Выхода нет. Придется попробовать.

— Где этот старик? — спросил Ир.

— Какой?

— Отец Донсена. Нужно действовать. Я готов пойти с ним.

— Наверное, подался к семье. Должен вернуться, — сказала Синдо, думая о своем. — Как там, в бараке? Спокойно?

— Все так же. Прав Мартынов, мне тоже не нравится настроение людей.

Синдо, что-то вспомнив, улыбнулась:

— А твой парнишка не из робкого десятка. Как его зовут?

— Юсэк.

— А девушка с ним? Сестра его?

— Невеста.

— Вот как!

Заметив ее радость, Ир поспешил передать просьбу товарищей.

— Парни, как узнали об этом, прямо-таки взбунтовались.

— Почему?

— Помолвку или свадьбу требуют. Говорят — хватит про войну да про смерть молоть. Надоело, мол, панихиды по друзьям справлять. Пора, говорят, и повеселиться. Песню хором поют: «Эх, петь будем, танцевать будем, а час придет — помирать будем!»

— Вот чертяги! — улыбнулась Синдо. — Откуда они эту русскую песню знают?

— Очевидно, хуторские девчата научили, — ответил Ир, понизив голос.

— Час придет — помирать будем, — повторила Синдо и задумалась.

Она знала, что близится время трудных боев. Но не могла, не имела права сказать бойцам о бедственном положении отряда. Верно ли она поступает, скрывая это? Или признаться? И пусть каждый решает сам — уйти ему или остаться. Но в то же время — стоит ли расшатывать в них веру? Ведь говорят в народе: «Не бойся умереть, бойся заболеть». А не лучше ли вселить в них уверенность. Действительно, не рано ли панихиду справлять?!

Неудачи ввергли многих в уныние. Но ведь никто не ушел. Значит, верят в лучшее, хотят оплатить давний долг японским воякам. Да и местные люди заметно приуныли, злословят по поводу наших поражений. Плохо, если совсем разуверятся. Стало быть, нужно скрыть свою слабость…

— В самом деле — почему бы нам немного не отвлечься от забот? — сказала вдруг Синдо. — Тем более что есть уважительная причина! Может, возьмем да и сыграем свадьбу?

— Не время, наверно… — пробормотал Ир. — Да и в памяти все свежо…

— Вот и плохо, что мы тащим на себе груз потерь. Потому и люди поникли, не могут прийти в себя, — сказала Синдо строго.

— Но это, прости, как говорят русские, ни в какие ворота не лезет, — возразил Ир. — Время какое… И потом: Юсэку и Эсуги следует, очевидно, куда-то прежде определиться.

— Одно другому не мешает. — Синдо улыбнулась: — Не будь так строг, учитель. Пусть женятся. А остерегаться нужно другого. Бонсек и его товарищи никогда не познают радости любви. Решительно — играем свадьбу.

5

Темная и тихая ночь укрыла холмы и сопки, озера и луга. Не шелохнется листва, не скрипнет калитка. Спят сосны и березы, спит хутор. Одна лишь Эсуги сидит за столом и при тусклом свете дымящейся лампы приводит в порядок одежду. Завтра она должна быть красивой! Завтра наденет красную юбку, обуется в новые туфли, украсит себя гребнем и кулоном, которые подарил любимый Юсэк.

Вокруг спали, будто ничего особенного не происходило. Как можно спать в такую ночь? Она подумала о том, каким счастьем озарилось бы сейчас печальное лицо омони. А она, Эсуги, с какой радостью прильнула бы к ее теплой, как колыбель, груди!..

Вспомнив мать, она погрустнела. Перед глазами неожиданно возник Хэ Пхари. Ведь Юсэк до сих пор ничего не знает. Сколько раз она пыталась открыться ему, но все откладывала. Даже не потому, что трудно было признаться, — ее вины в том нет. Боялась причинить ему боль. Казалось, что она отравлена неисцелимым ядом и нет никакого спасения от мучительной смерти. Она была задавлена этим. Ей хотелось скрыться от всех, от самой себя, не думать больше ни о прошлом, ни о будущем.

Бросив платье на пол, она выбежала из барака. Слезы душили ее, но она не могла плакать.

— Что с тобой, Эсуги? — Это был голос Юсэка. Он стоял перед ней, охваченный страхом. — Ты плачешь? Ты не рада свадьбе?

— Я… виновата перед тобой… — вымолвила Эсуги.

* * *

Эсуги проснулась от шума. В бараке, кроме нее и Юсэка, никого не было. Вскочив, она выглянула в дверь и поразилась. Сюда, во двор барака, стаскивали дрова, тут же кололи их и разжигали печь. Кто-то носил в котел воду, другие потрошили невесть откуда добытых птиц, чистили рыбу. Здесь же устанавливали столы и скамейки. Хуторянки стаскивали к столу посуду и разные соленья. Больше всех хлопотал комендант, поучал молодых людей, как и куда расставлять посуду, как обращаться с хрупкими предметами, взятыми напрокат у хуторян. Синдо чистила картошку. А Мартынов показывал корейцам, как обращаться с колуном. Даже Игнат был втянут в работу: наводил чистоту во дворе. Проснулся хутор, пораскрывались тяжелые ставни, заскрипели колодезные лебедки и журавли.

К полудню управились. Стол ждал новобрачных. Невеста с женихом вышли из барака. Их сопровождали Синдо и Ир. Эсуги выглядела очень красивой в своем национальном наряде — чогори и красной чхима[52]. Юсэк тоже был неузнаваем в солдатской форме. Их провели к столу, усадили на почетное место. И началось! Потекли в стаканы и кружки настойки из ягод, извлеченные хуторянами из погребов, заплескалась в бутылях хмельная брага. Первое слово командиру.

— Дорогие наши братья! — начал он, волнуясь. — В это трудное для Советской России время вы пришли сюда и взялись за оружие, чтобы помочь нам отстоять завоеванную свободу. Я называю вас братьями потому, что люди, живущие схожими мыслями, не могут быть чужими. Наше братство скреплено кровью погибших друзей. Мы никогда не забудем имена славных хлопцев соседней Кореи, которые навечно остались в этой земле. И кто знает, что будет и с нами, но жизнь продолжается. И ради светлой жизни я и хочу осушить свою чарку!

Дружное «Мансей!» поддержало русское «Ура!». И покатилось двуязычное эхо по долинам и по взгорьям.

В разгар веселья вновь появился Игнат. В руках он держал живые цветы. С важным видом преподнес он эти цветы невесте. Эсуги обняла его и поцеловала в подставленную чумазую щеку.

— Вот это — да! — воскликнул Мансик. — А мы не догадались. Утер он нам носы!

Все смеялись, одобряя мальчика, только Мартынов глядел на Игната строго.

— А ну-ка, подойди ко мне, — позвал он. И когда тот, виновато опустив глаза, подошел к нему, оглядел его внимательно и понимающе кивнул: — Ох, не миновать тебе, боец, домашнего ареста.

— Это за что же? — удивилась Синдо. — За благородный поступок не наказывают.

— Он знает за что, — ответил Мартынов и, не желая при людях обижать мальчика, достал из кармана брюк платок, вытер ему лицо и усадил рядом с собой: — Пока ешь.

…Веселье разгоралось. Мужчины что постарше о чем-то спорили, парни шутили, знакомились с девушками. Сквозь шум, почти разом раздались голоса женщин: «Горько! Горько!»

Юсэк и Эсуги видели, что обращаются к ним, но, не понимая, чего от них хотят, глядели на Ира, сидевшего рядом. И очень смутились, когда тот объяснил русский обычай!

А женщины наседали. Сгорая от стыда, Юсэк коснулся губами щеки Эсуги. И был крайне удивлен, что этому поцелую так сильно обрадовались русские. Им-то какая от того радость? Заглушая смех, возникла песня, задорная, лихая, ее подхватили другие. Мгновенно образовался круг. Кто-то из парней, не удержавшись, пустился в пляс, увлекая за собой девушек. Подбадривая их, взвизгивали и прихлопывали ладонями женщины. И все было так слаженно, будто они только тем и занимались, что пели да плясали. «Сколько же скрытого огня у этих русских людей!» — продолжал удивляться Юсэк. Он был как никогда счастлив и с благодарностью глядел на Синдо. Ему очень хотелось поговорить с нею, извиниться за свою грубость и еще раз замолвить слово за Хагу. Но не решался.

— Тетя Синдо, а вы почему загрустили? — обратилась к ней Эсуги.

— Разве? — очнулась она и вдруг, решительно поднявшись из-за стола и сбросив с себя кожанку, крикнула: — А ну-ка, нашу — корейскую! Тхарен![53]

Схватив со стола опустевшую кастрюлю, Мансик принялся отбивать на ней ритм, а стоявший рядом мужчина тут же запел задорно, покачивая в такт бритой головой. Синдо вбежала в круг. «Идем, Эсуги! Скорей!»

Эсуги смутилась. Она совсем не умела танцевать. Правда, ей приходилось не раз видеть свадебное веселье. Тогда она завидовала всем: и невесте, и жениху, и гостям, теперь же она — сама невеста! Как откажешься! Эсуги приблизилась к Синдо и неуверенно стала подражать ее движениям. «Дётта! Дётта!»[54] — выкрикивали парни, хлопая ладонями по столу. Не устояли и хуторские девчата — тоже принялись, подобно кореянкам, разводить руками и притоптывать. Смеялись все: и старые, и молодые, казалось — нет и не было у этих людей иных забот и тревог.

День уже был на исходе, однако никто не покидал давно оскудевший стол. Возникшая тихая русская песня широко поплыла над лугами и холмами. Поднявшись с земли, Мартынов пошел оседлать лошадь, чтобы объехать посты. Игнат только этого и ждал. Вынырнув из-под стола, он предстал перед Синдо.

— Ты чего надулся, словно бурундук? — спросила она, поправляя сползший на лоб мальчика картуз.

— Я срезал их с горшка, — выпалил тот.

— Это ты про что?

— Про цветы. Ведь все равно без надобности в избе стояли. А невесте, сами видели, от них радость.

— Где это ты успел подглядеть, что невестам цветы дарят?

— Не видел я нигде, а знаю. Цветы, поди, не крапива. Те цветы я срезал у бабки Феклы, — признался Игнат и живо добавил: — Я уже попросил у нее прощения.

— Простила?

— Ага. Даже горшочек отдала, чтобы я сам цветы в него посадил. А дядя Андрей, у которого я картошку спер, целое ведро сам дал. Мне за то по приказу командира — три дня из избы не выходить. А я должен наших русскому языку учить. Вы уж заступитесь за меня. Я больше ничего красть не буду.

— Хорошо, Игнат. Я попрошу командира заменить домашний арест каким-нибудь другим наказанием, — пообещала Синдо.

— Я буду коней на лугу пасти.

— Про то пусть дядя Петро решит, — сказала Синдо и вдруг спросила: — А ты почему его дядей зовешь?

— А как еще? — удивился Игнат.

— Можно, наверное, и папой? Как ты думаешь?

— А зачем? — нахмурился мальчик. — Он ведь не папа?

— Коль он тебя воспитывает, значит, не чужой, — пояснила Синдо. — Ему будет приятно, когда ты его папой назовешь. — И, заметив его озадаченность, добавила: — Нет, я не настаиваю, может, тебе это не по душе…

— Я люблю дядю Петра, — перебил Игнат.

— И он тебя, Игнат. Очень. И всем говорит, что ты его сын. Так что — подумай. У него ведь, кроме тебя, из родных никого нет. И у тебя тоже. Стало быть, сродни вы и по судьбе, поэтому и держаться друг друга нужно крепко, навечно. Подумай. Я тебе давно хотела об этом сказать.

Игнат не отвечал. Синдо снова поправила сползший на глаза мальчика картуз и с грустью поглядела на его упрямое лицо. Кто знает, о чем она думала в эту минуту? Не о том ли, что и ее детям вот так же, как и Игнату, будет трудно сказать слово «папа» кому-то другому?

Из ворот штаба, навстречу им, спотыкаясь и сильно размахивая руками, бежал парень. Он кричал, что Хагу в его хуторе.

Бойцы кинулись за оружием в бараки. Из конюшни вывели лошадей, стали седлать. На телегу втащили пулемет. Женщины и дети бросились по своим избам. Заскрипели, загрохали, затворяясь, ставни.

Юсэк и Эсуги стояли рядом и лишь наблюдали за происходящим. Они видели, как за незнакомым парнем, сидевшим на коне, выстраиваются всадники. О чем-то его расспрашивает Синдо, показывая рукой на дорогу. «Неужели началась война?» — мелькнуло в голове Юсэка. Увидев Игната, он бросился к нему.

— Скажи, что случилось? Куда это все собрались?

— Хагу появился на старом хуторе, — сказал Игнат. — Теперь-то он не уйдет живым!

— Хагу?!

Юсэк, не размышляя долго, кинулся искать Ира, чтобы попроситься с ними.

— Тебе что — жить надоело? — сказал Ир почти грубо, но, заметив, с какой обидой глядит на него Юсэк, попробовал уговорить: — Да ты ведь не усидишь на коне, свалишься. Вот когда научишься верховой езде, тогда и возьмем. И потом — нельзя оставлять Эсуги одну.

— Ну что вы тут мешкаете? — подъехав к ним и сдерживая игривого коня, спросила Синдо.

— Да вот Юсэк просится с нами.

— Он еще не обучен управлять конем, — сказала Синдо и добавила: — К тому же у нас нет свободной лошади. Так ведь, Перфильев?

— Так точно, — доложил комендант. — Даже мне не хватило. Осталась одна ихняя лошадка, — он кивнул на Игната.

Игнат видел, как хотелось Юсэку поехать с ними. Однако отдать этому парню, ни разу не сидевшему в седле, своего Серого ему было страшно. Он еще раз пристально посмотрел на него и решился:

— Пусть едет.

А тут и Перфильев вступился.

— Я понимаю так, — сказал он, — что крещение в бою — полезней всякого учения. А лишний человек, полагаю, не помеха. Только чтоб он не совался раньше батьки в пекло.

— Хорошо, седлайте. Только скорей! — крикнула Синдо, подстегнув коня.

Игнат вывел из конюшни Серого, быстро оседлав его, подсобил Юсэку взобраться в седло. Комендант подал ему винтовку и шашку.

— Гляди не грохнись, — сказал он, — потому на стремена ногами опрись.

Никогда не думал бывший рикша, что лошади такие высокие! Пожалуй, удобней сидеть на верхушке сосны. А тут еще винтовку держать надо и шашку, чтобы не билась об ноги да живот и без того ненормального коня. А чем держать уздечку, если руки заняты? Придумают же люди такое!

— Ты винтовку и шашку перекинь через плечо, — подсказал Перфильев, показывая, как это сделать.

Юсэк так и поступил. Теперь руки были свободными, и он, ухватившись за уздечку, потянул к себе. Лошадь затопталась на месте и стала кружиться. Свалился бы наездник, но Игнат успел ухватиться за уздечку.

— Держи повод ровно! — тоном бывалого кавалериста поучал мальчик. — И не дергай резко, а натяни потуже! Вот так! А теперь — пришпорь, чтоб боялся тебя. И медленно ослабляй повод.

Лошадь рванулась и с галопа перешла на мелкую рысь. А Игнат кричал вдогонку:

— Упирайся на стремя!

Эсуги бежала навстречу скачущему Юсэку и что-то кричала, но тот не мог остановить разогнавшегося коня, пронесся мимо. Он догнал отряд уже за хутором и ехал в самом хвосте рядом с другими корейцами, которые тоже неуверенно держались в седлах. Синдо часто подъезжала к ним и каждый раз, глядя на Юсэка, восклицала:

— Редкое зрелище — рикша на коне!

* * *

На этот раз отряд возглавляла Синдо. Мартынов с Иром и пятью бойцами остались стеречь штаб.

Давно она не бывала в этих краях, где прошло ее короткое детство. Сейчас увидит родительский хутор. И очень может быть — здесь, у дальних родственников, остановился Санхо.

Хуторок, как и большинство других селений, лежал в низине среди сопок. Река не доходила сюда, поэтому половодья не питали ближние пруды и озера. Весной и осенью их освежали талые снега и дожди. К середине лета вода в прудах начинала цвести, а поздней осенью вновь светлела. В давние времена в этих обильных кедрами лесах трудились лесорубы. На образовавшихся просеках рождались первые избы безземельных скитальцев. Выкорчевывались прогнившие пни и корни, чтобы засеять землю зернами хлеба. Ранние поселенцы прибирали лучшие угодья, поздним приходилось арендовать участки или батрачить. Родители Синдо, пришедшие в эти края одними из первых, сумели разбогатеть. На доходы от земель приобретались новые земли. На обширных пашнях батрачили десятки корейцев. Из ближних и дальних городов приезжали скупать скот владельцы мясофабрик.

Отцовской страстью копить деньги заразился Хагу. Он помогал выжигать леса, сушить болота. Он никогда не бегал с мальчишками: все трудился. К сестренке Синдо, которая была на пять лет младше, относился заботливо. Водил ее в лес, хоть сам не любил собирать ягоды. А когда отец брал его с собой в город, непременно привозил ей книжки. Это были самые дорогие подарки. Не умея читать, она разглядывала картинки, а ложась спать, клала их рядом на подушку и разговаривала с ними как с живыми друзьями. И Синдо любила Хагу, слушалась его больше чем родителей.

Отец плохо относился к своим работникам: бил их, выгонял с хутора. Он часто рассказывал, как батрачил у помещика в Корее, как этот помещик порол его жгутом, не давал есть, и поэтому он в чем был ушел из Кореи в Россию. А теперь сам поступал точно так же.

Невзлюбила Синдо отца еще больше, когда он прогнал с хутора отца ее подруги Генхи, работавшего скотником. Отец Генхи был очень добрый, старательный. За живностью ухаживал как за детьми. И напоит, и накормит вовремя. Но однажды на выпасе у него теленок объелся клевером и сдох. Переживал он так, будто человека убил. Обещал отработать отцу за теленка, а тот и слушать не стал — прогнал. Ушел он и увел Генхи. Синдо тосковала о подруге сильно, во сне звала ее. Хагу, пытаясь отвлечь сестренку, специально ездил в город за книжками и игрушками.

Давно Синдо не была в родном хуторе. Но не поглядеть на отчий дом, не поговорить со знакомыми людьми ехала она. Ехала с отрядом арестовывать брата. И как избавиться от воспоминаний о Хагу, если в каждом озерке, пашне, деревце — ее прошлое, ее детство, связанное с братом. И как простить ему, если он служит врагам, убил Егора Мартынова?..

Глава вторая В СТАРОМ ХУТОРЕ

1

Хагу остался на хуторе, не сбежал в Китай, где мог благополучно устроиться под кровлей родителей, сумевших вывезти скопленное золотишко. Его уговаривали, пугали, но он остался. Не мог бросить свои земли, скот, постройки, в которые вложено столько сил. И жил в надежде, что Российская империя оправится от кратковременного шока. Он знал, что бывшие генералы еще не сломлены, еще борются и что в их руках хлеб и деньги. Он видел нищету и гибнущих от голода людей. И это вселяло в него уверенность в неминуемой катастрофе большевиков.

А тем временем батраки один за другим покидали хутор. Пашни зарастали сорными травами, скотина гибла. Уходили последние косари. Даже щедрая плата, которую в былые времена он счел бы грабежом, не удерживала крестьян. Оставшиеся отсиживались в избах. Один отец Чангера, Чунсеб, то и дело помогал Хагу вести хозяйство. Упрашивал он и других помочь хозяину, но те и носом не вели. Потел Хагу, а хозяйство рассыпалось.

Теперь он жил наравне с другими и никто ему не завидовал. Стал было и Хагу подумывать о Корее: обменяет оставшихся лошадей на золото, забьет коров — на дорогу хватит. И тут донесся слушок об интервентах. Ожил он тогда, как и другие кулаки. Они стали свозить хлеб в штабы уссурийских казаков. Хагу оказался щедрее — отдал атаману всех лошадей. Узнав об этом, особая комиссия при участии Мартынова и Синдо выдворила его из хутора. С тех пор затаил он злобу к сестре, поклялся отомстить и предстал перед атаманом. Тот ко времени посочувствовал: «Чужестранцы и те протягивают руку помощи оскорбленным дворянам, а родная сестра лишила брата крова. Такие-то они, большевики!» Хагу дал себе слово убить сестру. Взял он тогда из рук атамана наган и пришел к ней. Но не решился. Собрав себе подобных, грабил крестьян. Первой жертвой оказался Егор. Почуяв кровь, Хагу рассвирепел еще больше. Он мечтал добраться до Петра, предупредил Синдо, чтобы она убралась отсюда по доброй воле. И уж совсем возликовал, когда к причалам Владивостокского порта подошли корабли Японии. Он стал даже навещать свой бывший хутор, считая вопрос о возвращении земли решенным, заставлял всех называть себя хозяином. Непослушных порол и сжигал их избы. А Чунсебу, который был предан ему до последних дней, отмерил пять десятин земли и дал лесу для постройки нового дома. Старик одурел от счастья. Плача и смеясь, он ползал в ногах хозяина. Нетрудно представить, как омрачился он, когда однажды Хагу упрекнул его за сына Чангера, ушедшего к красным.

— Мой хозяин! — застонал Чунсеб, не смея подняться с земли. — Не верь этим слухам! Люди болтают, чтобы посеять между нами вражду! Не верь этому!

— Тогда скажи: где твой сын? — спросил Хагу злобно.

— Не могу знать. Где-то бродяжничает…

— А если про него говорят правду? Тогда что? — сказал Хагу, прищурив один глаз.

— Я сам отрублю ему голову и брошу к ногам моего хозяина, — ответил Чунсеб, осатанело уставившись перед собой.

Хагу улыбнулся.

— Будь это не ты, а другой, я связал бы ему руки и спустил в колодец. Но у твоего хозяина хорошая память, помнит он, кто в трудную годину был рядом.

— Небо свидетель, как я молился, как я просил его вернуть тебя, мой хозяин, — забормотал Чунсеб. — Знают люди об этом, знают и то, что не поддался уговорам твоей сестры, не отдал зерно. А тебе — все до зернышка.

Хагу помог Чунсебу подняться и, опускаясь на ондоль, сказал растроганно:

— Помню и об этом. Погоди, все станет на свое место. Будешь ты жить не хуже иного середняка. Только оставайся верным.

— Разве я посмею отвернуться от тебя, мой хозяин! — воскликнул Чунсеб. — Ты приютил меня, ты дал мне еду, дал эту фанзу, когда я пришел в Россию. Разве можно такое забыть? Пусть у меня лучше отсохнут мозги, чем зародится в них неверная мысль.

— Ладно, — прервал его Хагу. — Лучше подумай, как поступить с сыном? Его связь с большевиками может дурно сказаться на тебе. Конечно, твоя кровь в нем. Но… гляди сам.

Чунсеб отвел глаза, боясь, как бы Хагу не разгадал его скрытые мысли. Старик догадывался, что Чангер связан с отрядом Мартынова. Не раз ходил туда, высматривал ночами, а все попусту. Он знал жестокий нрав Хагу. Злясь на сына, из-за которого можно лишиться всего, что добыто с таким трудом, он в то же время с замиранием сердца думал: зачем ему, старику, дом, земля, если взамен за этот дом, землю нужно расплатиться жизнью Чангера? Не лучше ли признаться и вымолить прощение? Он должен простить, ведь в трудное для него время старый Чунсеб во всем помогал ему. А может, он уже расправился с Чангером?! Подкошенный жуткой мыслью, Чунсеб свалился на пол.

— Что с тобой? — спросил Хагу, поднимаясь с ондоля.

Чунсеб не слышал его, не видел, как тот расстегнул ему ворот рубашки, дал воды. Придя в себя, Чунсеб с испугом стал шарить глазами по избе.

— Хозяин ушел, — сообщила жена, придерживая его голову.

Шатаясь, Чунсеб поднялся, стал собираться.

— Куда ты? — испугалась женщина. — На тебя смотреть страшно.

— Нужно отыскать Чангера! Хуже будет, когда Хагу сам его изловит! — сказал старик запинаясь.

Спустя неделю бывший помещик снова появился на хуторе и опять зашел к Чунсебу. Попросив чаю, он как бы случайно сказал:

— Вижу — ты смирился с тем, что сын красногвардеец. А ведь совсем скоро твой хозяин вернется на хутор.

— Что я могу поделать? — отозвался старик, склонившись перед ним. — Ищем, но…

— Говорят — он у Синдо, — сказал Хагу, принимая из рук хозяйки чашку. — Пойди туда, возьми его за руку и приведи. Станет упрямиться, скажи, что мать хочет перед смертью повидаться. Пойми меня, старина, я тебе добра хочу. Кстати, сюда со мной может явиться атаман. Что тогда? Еще не поздно — верни сына.

— Вы простите его? — спросил Чунсеб.

— Конечно, простят, — вмешалась мать Чангера. — Мальчик еще глупый, еще не понимает, кто враг, а кто друг.

— Но я все равно спущу с него шкуру, — пообещал Чунсеб, заметив добрую улыбку на лице хозяина.

— Дело твое, — сказал Хагу. — Только не медли. Поговаривают, что красные собираются улепетывать. Как бы и твой не дунул с ними.

Чунсеб сам слышал, как люди шептались о японцах и американцах, про разных генералов, идущих сюда с армией. Слышал и о том, что у красных нет ни пушек, ни кораблей, что и людей не густо. Наверное, поэтому, думал он, они взяли в отряд его сына, сопливого мальчика. Похоже, хозяин сказал правду. Скоро все станет на свое место. Хагу искренне тревожится за него, а он, старый дурак, подумал о нем плохо. Да разве отвалил бы он ему землю, если бы не заботился о своем преданном работнике? И сына он тоже простит. Только как вернуть его? А сделать это нужно любой ценой. Станут все кивать на него и скалить зубы: «Сын его с большевиками против хозяина боролся, а Хагу за это ему отвалил землю!» Прогонят тогда с хутора. И опять по миру с котомкой… Во двор вбежали бойцы Синдо:

— Руки вверх!

Чунсеб тотчас же повиновался. А Хагу, отпрянув, выдернул из-за пояса наган, но выстрелить не успел — сильная рука Гирсу сдавила его пальцы.

— Связать! Обыскать все избы! — скомандовала Синдо. Она подошла к Хагу: — Вот наконец и встретились. Я ведь предупреждала, что ты кончишь плохо.

Задыхаясь от злобы, Хагу заорал:.

— Кончай скорее! Не тяни!

— Я сдам тебя революционному суду, — ответила Синдо. — Там и порешат, что с тобой делать.

— Зачем? Приятней умереть от руки сестры! Ты ведь этого больше других хотела!..

— Замолчи!

Уронив голову на грудь, Хагу тихо сказал:

— Я знал, что делал, потому пощады и не жду. А только скажу — не одна моя вина в том. Так что и тебе добра не будет. Запомни…

Во двор вошел Чангер. Увидев сына, Чунсеб бросился на землю и пополз к нему, бормоча:

— Скажи, мой малыш, за что твоего отца связали? Мы с хозяином тебя искали.

— Чтобы свести со мной счеты?

— Что ты мелешь! — крикнул Чунсеб. — Какие у него могут быть счеты с сопляком?

— За тех лошадочек, что он отогнал атаману, да и за хлеб, что отдал контре, — сказал Чангер.

— А ты тут при чем?

— Кабы не я, не узнали бы об этом наши. И не дали бы ему по шее.

Чунсеб сердито поглядел на Хагу — тот только скрипнул зубами.

— Так вот почему тебе нужен был мой сын! — выдохнул Чунсеб, рванувшись к нему.

— Однако ты, старина, шибко скоро переменился, — заметил Хагу сдержанно, бросив на него осуждающий взгляд. — Не думай: если пришла сюда Синдо — вернулась ее власть. Так-то ты предан своему хозяину. Это из-за твоего ублюдка я стал нищим. А тебя, вижу, трогает другое. Не зря говорят, что и свой топор по ноге рубит. Впрочем, чему удивляться, если родная сестра жаждет выпустить из меня кровь.

Перед Синдо лежал брат, с которым было связано так много светлых воспоминаний. Она пристально глядела на него, пытаясь найти в нем что-то от прежнего друга. Но видела лишь искаженное злобой лицо и глаза, налитые кровью. Они ничего не выражали, кроме ненависти. Такие же глаза были у него, когда пришел он к ней, нащупывая в кармане плаща наган. Он тогда сказал, чтобы она уходила отсюда. Синдо не побоялась дать ему отпор. Он ушел, не взведя курка.

— Почему ты тогда не выстрелил? — спросила она.

— Не знаю, — помедлив, ответил Хагу. — Садовнику трудно срубить взращенное им дерево, даже если оно гнилое или — хуже того — ядовитое. — И добавил: — Гнилье нужно корчевать беспощадно. От них гибнут другие, здоровые…

— Где сейчас твоя банда? — оборвала его Синдо. Заметив, как тот отвел недобрые глаза, сказала строго: — Ты меня всегда призывал к совести. Так скажи же: где твои головорезы?

— Я давно лишился земли, — ответил Хагу. — Но я еще не свихнулся, чтобы выдавать тех, кто должен отомстить за меня. — Он присел и, вскинув голову, зловеще посмотрел на сестру. — Ты не понимаешь, что тебя ожидает. Усмирят и тебя скоро. Германцы уже вернули старым хозяевам земли Украины, чехи легко отняли у красных Сибирь. А японцы наведут порядок здесь, на Востоке.

— Японцы навели порядок и в Корее, — сказала Синдо. — Оттого наши соотечественники и бежали постоянно оттуда. Ты потерял Родину там и не обрел здесь. Вас с отцом не трогали судьбы людей и стран. Вам нужна была только земля, из которой можно выжимать выгоду.

Разговор этот внимательно слушал Юсэк. Ему нравилось, что Синдо говорит спокойно и вразумительно, доказывая свою правоту. Бывшему рикше ужасно хотелось, чтобы Хагу тоже понял свои ошибки и раскаялся. Возможно, тогда она простит его. Хотя вряд ли. Ей не позволят сделать это товарищи. Понимая, в каком безвыходном положении оказался Хагу, Юсэку хотелось замолвить за него слово. Но какими словами можно защитить убийцу? И кто сможет понять, отчего он так озлоблен? И в этом человеке есть что-то доброе. Не будь Хагу, возможно, Юсэк никогда не встретился бы с друзьями, не испытал бы свадебного волнения…

Рядом раздались выстрелы. Во двор вбежал Мансик и, тяжело дыша, доложил:

— Комиссар! Человек шестнадцать конных вступили в бой с нашими! Они в конце хутора!

Услышав это, Хагу заорал:

— А-а-а! Что я говорил! Слышала! Беги отсюда, пока не поздно, сестричка! — И громко захохотал.

Синдо, резко повернувшись к Мансику, отдала приказ:

— Ты с этим парнем, — кивнула она на Юсэка, — останешься здесь охранять пленного. А ты, — обратилась она к выбежавшему из фанзы Чангеру, — пригляди за лошадьми.

— Слушаюсь! — крикнул тот и сразу же махнул через плетень. Синдо и находившиеся рядом бойцы кинулись со двора.

Люди Хагу, сойдя с лошадей и прячась за деревьями и изгородями, продвигались к хутору. Подбежав к бойцам, Синдо приказала одной группе оттеснить бандитов влево, где кончался редкий лес. Сама она с другой группой приостановит стрельбу, чтобы дать возможность первой группе зайти глубже в лес, куда должны были отступить бандиты.

Когда послышались оттуда выстрелы, Синдо бросилась вперед, увлекая за собой остальных. Пример комиссара воодушевил товарищей. Отбросив страх, они последовали за Синдо, отчаянно шедшей навстречу врагу. Бандиты стали медленно отходить.

В это же время Чангер, добежав до двора своей фанзы, крикнул Мансику, что бандиты угоняют лошадей.

Оставив с арестованным Юсэка, тот бросился на выручку.

«Вот что делает вражда, — продолжал ужасаться Юсэк. — Люди уподобились хищным зверям! Как можно добиваться счастья, убивая друг друга? И можно ли быть довольным, кровью омыв себе дорогу к свободе? И вымостив ее путь трупами? Какой жуткий и несуразный этот путь к миру и благополучию!..»

Он стоял перед Хагу, связанным и лежащим на сырой, еще не просохшей от дождя земле. Ему было стыдно глядеть на него, не знал он, как сейчас вести себя: то ли оправдываться, то ли пристыдить. Он еще не понимал, что судьба этого человека в его руках. Но ощущал к нему жалость.

— Что же ты молчишь, Юсэк? — нарушил тишину Хагу. — Хоть поздоровайся, что ли. Или теперь тебе нельзя со мной говорить?

— Здравствуйте, дядя Хагу, — произнес Юсэк тихо и виновато.

— Ошибся я в тебе, мальчик, — вздохнул Хагу. — Не страшно, что меня угробят, жалко — ты веру во мне последнюю убил.

Юсэк отвернулся. На память пришли слова Хагу: «Запомни, Юсэк, чужому пистолет не вкладывают в руку. Я верю тебе, мой братишка. Ну а если и ты окажешься таким же неблагодарным, как Синдо, — бог осудит нас: тебя — за черствое сердце, меня — за мягкость».

— Не виноват я перед вами, — упрямо сказал Юсэк. — Я просил тетю Синдо помириться. Я передал ей все, что вы наказывали. А уйти от них не мог… — Юсэк замолк, стыдясь сказать о состоявшейся свадьбе.

— А винтовку зачем взял? Против кого? Кого ты собрался убивать?

— Мне ее дали, но я никогда не выстрелю в человека, — заверил Юсэк.

— Тогда брось ее. И развяжи мне руки.

— Что?.. Нет, я не могу этого сделать… — забормотал Юсэк, пугливо озираясь. — Может, они сами вас еще помилуют…

Слабая усмешка мелькнула на вспотевшем лице Хагу.

— Не помилуют. Убьют, не моргнув глазом, — сказал он и, мотнув в ярости головой, сжал зубы. — Вот она, черная неблагодарность! Ну как же не будешь зверем, если на доброту отвечают злом! Как?! Подумай только, кто мне узел на шее стягивает! Родная сестра! Сестра, которую растил, берег больше себя. А за что? За то, что она же разорила меня? А как бы ты поступил? Неужто смирился?

Юсэк опустил голову. Заметив участливое выражение на его лице, Хагу продолжал, распаляясь:

— Вот то-то и оно! И после всего, что они сделали, они же хотят еще расправиться, со мной! Да-а-а, — выдохнул горько он. — Плохие мы корейцы. Подохнем здесь, на чужбине, ничего не добившись! — И он рыдая стал биться головой об землю.

— Зачем вы так? — испуганно взмолился Юсэк. — Я ужасно виноват перед вами, но я… ничего не могу сделать. Если я вам развяжу руки, то они снова обагрятся кровью. Вы страшно озлоблены. Вы никогда не сможете усмирить себя.

— Неправда! — прохрипел Хагу. — Я никого не убивал! У меня счеты только с сестрой. Это она разносит слухи, чтобы все возненавидели меня! Это она стреляла в моих хуторян! Ты сам все видел. У меня до сих пор сидит в плече ее пуля! Развяжи мне руки, Юсэк! Развяжи руки, которые подняли тебя с холодной земли и несли через тайгу. Я клянусь, что эти руки никогда больше не нажмут на курок пистолета.

Юсэк огляделся — никого рядом не было. Где-то за хутором опять гремели выстрелы. Значит, там продолжают убивать друг друга!.. Нет, лучше оказаться на месте Хагу, чем всю жизнь казнить себя… Отбросив винтовку, он подскочил к Хагу и снял с него путы. Хагу вскочил, безумные глаза блеснули радостью:

— Бежим!

Юсэк отпрянул от него.

— Уходите быстрее, — прошептал он.

— А ты?

— Нет, — мотнул головой Юсэк. — Я останусь здесь.

— Они не простят тебе! Бежим! Ну что ты стоишь, дурень!

— Нет, нет, — повторил Юсэк, почему-то пугаясь его.

Не мешкая, Хагу кинулся со двора и через огороды — к лесу. Он знал здесь каждую тропу и скоро потерялся из виду. Юсэку стало легко, словно это он сам вырвался из заточения.

Вбежав во двор, Мансик увидел Юсэка и валявшуюся рядом винтовку.

— Где Хагу? — спросил он, быстро оглядывая двор. Подскочив к Юсэку, он сильно дернул его за руку: — Где Хагу?! Оглох, что ли!

— Он ушел, — ответил Юсэк, не смея глянуть ему в глаза.

— Как он мог уйти?.. А ты где был?

Юсэк молчал. Схватив его за грудь, Мансик впился в него глазами:

— Ты его отпустил?!

— Да, — признался Юсэк. — Он тоже жить хочет, как ты, как я, как и его сестра.

— Что ты натворил! Ты даже не понимаешь! Убить тебя за это мало!..

Сильным ударом он повалил Юсэка на землю. Подняв его, снова ударил.

Юсэк пришел в себя не скоро. Мансика уже не было во дворе, не оказалось и винтовки. «Видать, побежал разыскивать Хагу», — подумал Юсэк. Поднявшись, он снял с себя шашку, положил на землю и пошел прочь. Он не знал куда. Хотелось уйти как можно дальше — от этих мест и людей, которые не понимали его и которых не понимал он.

Как и предполагала Синдо, бандиты, атакованные бойцами справа, оттянулись влево от хутора к поляне. Они не могли прятаться за деревьями и оборонялись лежа на земле. Каждого, кто пытался подняться, чтобы пересечь поляну, настигала пуля. Еще полчаса — и все было кончено. Собрав трофеи, отряд вернулся к фанзе Чунсеба.

Обойдя пустой двор, Синдо зашла в фанзу. Чунсеб с женой накладывали повязку на руку сына.

— Куда подевались Мансик и Хагу? — спросила она. Чунсеб злобно поглядел на нее, но промолчал. А жена, стуча кулаками себе в грудь, закричала:

— Уходите! Это вы сбили с толку нашего сына! Уходите, не то я…

— Перестаньте, омони, — выговорил с трудом Чангер. — Тетя Синдо не виновата. Меня хуторянин Пеньков ударил… Хотел лошадей забрать…

— Я спрашиваю: где Мансик и Хагу? — перебила его Синдо.

— Мансик пошел к лошадям, — сообщил Чангер.

— Зачем?

— Выручать. Их бандиты хотели угнать.

— А Хагу?

— Не знаю.

Выбежав на улицу, Синдо приказала бойцам обыскать хутор и ближние рощи, любой ценой найти Хагу.

По улице под дулом винтовки Гирсу вел мужчину. Их с криком сопровождала орава детишек. Выбрались из изб и старики. Гирсу привел мужчину во двор.

— Где Мансик? — спросила его Синдо.

— Я здесь! — Запыхавшись и едва переводя дыхание, он предстал перед комиссаром. И доложил упавшим голосом: — Хагу сбежал…

Мужчина, которого привел Гирсу, грохнулся на колени.

— Я не знал, что это ваши лошади, — заговорил он густым басом. — Ей-богу, не знал. Хотел только одну забрать, чтобы уехать с хутора!

— Встаньте, Пеньков! — оборвала его Синдо.

Мужчина поднялся. Кряжистый, он стоял твердо, сжимая и разжимая сильные мозолистые руки. Синдо знала этого старого хуторянина, батрачившего еще у ее отца. Жил он один, боялся обзавестись семьей, поскольку кормиться было нечем. Работал хорошо. Силен был необычайно. Умел вспахать землю там, где ее не брала соха. Оттого и утвердилось за ним прозвище «Бугай».

— Зачем ты, Федор, силищу свою на мальчишку обрушил? — спросила Синдо.

— За то и рубите голову, — сказал он.

— А далеко ты собрался?

— На Север задумал. Сказывают — мирно там. Мужику работа нужна, а тут голодно. — Он шмыгнул носом. — Отроду чужого не трогал. И не обижал никого.

— Так вот, — сказала Синдо. — Пойди в фанзу и проси прощения. Простят — тогда порешим, как поступить.

Федор вошел в фанзу, нерешительно приблизился к Чангеру и сказал тихо, виновато:

— Прости, парень…

— Ты вор, дядя Федя, — ответил Чангер и отвернулся.

— Выходит — так, — согласился Федор. — За то и судить будут. Да уж ладно. Все одно худо. — Он направился к выходу и, не дойдя, обернулся: — А тебя я не по злобе ударил. Уж больно охота была уехать отсюда. — И он вышел.

На улице было шумно. Бабы и старики, узнав о побеге Хагу, осуждали Синдо:

— Неправда, что он сбежал! Поди — сама отпустила!

— Брат ведь ей!

— Он еще покажет нам!

Кто-то из женщин пытался защитить ее:

— Хагу теперь нам не страшен! Банду-то его перебили!

— А он других соберет! Еще хуже будет!

— Постойте, — сказала Синдо. — Сердцем клянусь, я не отпустила. Сбежал он. Я это говорю не в оправдание, а в укор себе.

Люди замерли. Наступила долгая тишина. И только на окраине хутора выла собака.

— А что с этим русским делать? — спросил Чунсеб, выбегая из-за спины Синдо. — Этот буйвол хотел убить моего сына! Вот что бывает, когда нет хозяина! При Хагу такого не было! Он бы за такое связал да в колодец бросил.

Толпа загудела и расступилась. Один Федор остался стоять на месте. А Чунсеб не унимался, размахивая кулаками перед носом провинившегося, кричал:

— У-ух! Ворюга! Из-за дохлой клячи человека хотел убить!

— Бейте вора! — визжала жена Чунсеба, одаривая мужика плевками. — Да что вы уставились на этого гада?

— Расстрелять его, как пакостную собаку!

Никто не шелохнулся. Тогда Чунсеб снял с себя кованый сапог и занес над головой Пенькова, но, услыша истошный крик сына, замер.

— Не троньте его! — сказал юноша, поддерживая больную руку. — Я сам виноват, сам полез на него…

— А коней кто воровал?! Тоже ты?! — зловеще крикнул Чунсеб.

— Это я разрешила взять одного коня, — сказала Синдо. С этими словами она пошла к плетню и, развязав лошадь, подвела ее к Федору: — Возьми. Только уезжать не советую. Сейчас везде трудно. Останешься — и людям хуторским, кто без мужиков, с детьми, услужишь. Кому дровишек подвезти, кого свозить куда. А весной в пахоте поможешь…

Под густыми сдвинутыми бровями Синдо увидела подобревшие глаза. Взяв из ее рук поводок, он повел лошадь к своей избе. Провожая его глазами, Синдо сказала подошедшему к ней Чангеру:

— Ты — настоящий мужчина. — Уходя, она поручила ему поискать Юсэка на окраине хутора.

* * *

Пока Юсэк отсутствовал, истинным другом Эсуги стал Игнат. Он занимал ее рассказами о себе и Мартынове, знакомил с русскими обычаями, учил языку. Вместе они готовили обеды и прибирали бараки, вместе ходили на окраину хутора, к дороге, по которой должны вернуться товарищи. Ради мальчика Эсуги отгоняла от себя недобрые предчувствия и пыталась казаться веселой. Юный друг даже пообещал покатать ее на своем коне при условии, что она не станет больше переживать за Юсэка.

Уже темнело, когда Эсуги и Игнат, вновь выбравшись из хутора, стояли у обочины дороги в ожидании отряда.

— Ну почему их нет? — сокрушалась Эсуги.

— С тетей Синдо ничего не случится. Она знаешь какая храбрая! Даже дядя Петро не такой. Правда — не вру. Спроси кого хочешь. — И, очевидно желая сменить разговор, Игнат гордо сообщил: — А меня тетя Синдо просила дядю Петра папой звать.

— А ты?

— Не знаю. Только неудобно почему-то…

Эсуги улыбнулась.

— Чего неудобно-то? Ведь это большая радость — иметь папу! Да еще такого, как дядя Петро. Его все уважают. Я тоже хотела бы иметь такого отца.

Игнат вздохнул, глубоко, по-взрослому.

— Ладно, подумаю. — Услышав топот копыт, он притих и тотчас же запрыгал на месте: — Едут! Что я говорил, а! — Схватив Эсуги за руку, он потащил ее навстречу отряду.

Синдо ехала впереди, за ней, образуя ровную цепочку, остальные. Но как ни приглядывалась Эсуги, Юсэка среди них не находила. Игнат это заметил раньше: уж своего Серого он отличил бы в самом большом табуне. Однако он молча следил за Эсуги, которая, как ему казалось, вросла в землю.

— Его нет! Его убили! — прошептала она, едва держась на ногах.

Осадив коня, Синдо сошла на землю. И по выражению ее лица Эсуги поняла, что случилась беда.

— А где Юсэк? — спросила она, не имея сил сдвинуться с места. — Почему вы молчите?!

— Он жив, — ответила Синдо сухо.

— Жив? — повторила Эсуги. — Где же тогда он? Где?..

— Остался там, на хуторе. — Синдо не могла сейчас сказать правду.

— Зачем?

— Так нужно. Я не могу тебе объяснить. Это тайна.

Эсуги поверила. Заикаясь от волнения, она повторяла:

— Тетя Синдо, я ужасная дурочка! Я такое подумала… Как я могла подумать такое…

Игнату тоже не терпелось узнать о своем четвероногом друге. Он подбежал к Синдо:

— Разрешите обратиться, тетя Синдо.

— Не тетя Синдо, а товарищ комиссар, — поправил кто-то.

— Товарищ комиссар, а где мой Серый? Он тоже оставлен с Юсэком на старом хуторе.

— Да.

— А когда вернется Юсэк?

— Скоро.

* * *

Юсэк не возвращался. На его розыски не раз выезжали бойцы, и все напрасно: его не было ни в окрестностях старого хутора, ни вблизи штаба. «Неужели он ушел с Хагу? — думал Ир, который больше других переживал случившееся. — Но как он мог оставить Эсуги? И зачем ему нужен этот бандит? Нет, здесь что-то другое. Он мог пожалеть Хагу и отпустить, но не уйти же с ним!»

Ир знал, что Хагу спас Юсэка. «Какое глупое стечение обстоятельств! Конечно, Юсэк его отпустил…» Поднявшись с нар, он вышел из барака.

Синдо и Мартынов сидели во дворе штаба, возле груды трофеев, добытых во время последней операции. Перфильев стаскивал оружие в амбар.

— Богато вы разжились, — говорил Мартынов. — Есть чем хлопцев вооружить. Теперь и с врагами встретиться можно.

Занятая другими мыслями, Синдо молчала.

— Будет тебе про то думать, — сказал Мартынов, догадываясь о причине ее беспокойства. — Без людей он никуда теперь не денется. Изловим и его.

Они сидели близко друг к другу. Дул сырой, пронизывающий ветер. Мартынов поднял ворот ее кожанки, застегнул пуговицу и хотел что-то сказать, но его отвлек подошедший Ир.

— Похоже, опять дождь собирается, — сказал он, глядя на небо.

Ир сел рядом и, заметив озабоченное лицо Синдо, не решился начать разговор, с которым пришел сюда. Он сидел подобно непрошеному гостю. Наконец, желая как-то сбить гнетущее молчание, сказал:

— Где этот старик? Идти бы уже пора.

— Его нет на хуторе. Я заходила к ним, — отозвалась Синдо. — Подождем еще. Оружия пока достаточно. Вот людей бы…

— Да, бойцов не мешало бы, — сказал Мартынов. — Бьюсь об заклад, что Хагу сейчас стоит на четырех мослах перед атаманом. Только не пойму: почему он раньше не побрел к нему? Не дай бог, поднимет он этих головорезов — и тогда… Может, хватит нам с разбойниками счеты сводить? Не то некому будет япошкам хлеб с солью поднести.

— Петр, не время шуткам, — резко ответила Синдо.

— А я не шуткую. Я дело говорю, — сказал Мартынов. — Все, что мы делаем, — несерьезно.

Синдо уловила в его словах упрек, но не возразила, а лишь сказала провинившимся голосом:

— Может быть… только хуторянам, чьи избы мы вчера оградили от пожара, от чьих детей отвели кнут Хагу, им, уверяю, мы не показались несерьезными людьми. — Она поднялась и отошла в сторону.

Неожиданно во дворе штаба появилась Эсуги. Она была все в том же свадебном наряде и торопливо шла, увлекая за собой Игната. Подойдя, она сердито поглядела на Ира.

— Это правда, что Юсэк сбежал из отряда? — Заметив, что учитель затрудняется ответить, спросила с укором: — Зачем вам нужно было меня обманывать?..

За Ира ответила Синдо:

— Не думаю, что правда, которую ты хочешь услышать, тебя порадует. И уж коль ты настаиваешь, знай — Юсэк отпустил врага и, стало быть, предал нас. А потом сбежал от позора.

Эсуги пристально посмотрела на Ира и Мартынова.

— Возможно — он ошибся, что-то напутал. Но предать он не мог.

— Юсэк знал этого человека, — сказал Ир.

— Но у него нет здесь знакомых, — возразила Эсуги.

— А Хагу? — сказала Синдо. — Ты ведь тоже его знаешь?

— Хагу?.. — поразилась Эсуги.

Все заметили, как она ободрилась, даже обрадовалась:

— Юсэк отпустил Хагу? Но какой же он враг? Хагу жизнь ему спас! Как вы, дядя Ир, могли подумать о Юсэке плохо? Разве я не выручила бы вас, окажись вы в беде? Думала бы о себе, если бы ваша жизнь была в опасности? О себе ли думал Бонсек, идя к нам на помощь? Нет, нельзя быть бессердечным…

— Ну, полно о нем, — сказала Синдо со скрытым раздражением. — Не в нем дело. Нечего винить ветер за то, что развалилась мельница. А ты, Эсуги, ступай к себе. Мы с тобой наедине поговорим об этом.

Эсуги нехотя пошла со двора. А Игнат задержался, чтобы узнать о судьбе своего друга, однако, увидев обращенный на него взгляд Мартынова, не суливший ничего доброго, повернулся, чтобы уйти, но тот окликнул его:

— Ты что это мотаешься? А ну-ка бегом до хаты!

Игнат не послушался и не побежал, как бывало прежде. Он подошел к Мартынову, поднял на него глаза и сказал:

— Папа, я тебе картошку сварил. Пойдем, а то остынет.

Мартынов глядел на Игната так, словно и в самом деле нашелся его давно потерянный сын.

— Что ты сказал? — переспросил он, хотя ясно услышал сказанное. — Да, да, пойдем, сейчас пойдем… А то и впрямь картошка остынет…

— Пожалуй, и я пойду, — сказал Ир. — Отдохну перед дорогой.

— Ты все-таки решил? — Синдо задержала его руку.

— Да. Нужно что-то делать.

— Уж сколько раз расстаемся, а привыкнуть к этому не могу, — сказала Синдо.

— Ну зачем же так грустно?

— Невесело, учитель. Провожать всегда трудно. А сейчас и время такое…

— Все будет хорошо, — улыбнулся Ир. — Мне еще твоих детей учить нужно, да и своих до ума довести.

— Это каких же? — удивилась Синдо. — Насколько я знаю — у тебя их не было.

— Это раньше. А теперь тоже нажил. — Ир помолчал. — Если вернется Юсэк, а я верю в это, то, пожалуйста, будь к нему снисходительней. Убереги его и Эсуги. Верю, ошибся он по доброте своей.

— Постараюсь, — сказала Синдо.

Разговор был прерван приближающимся топотом копыт. Во двор штаба, на взмыленном коне, влетел всадник. Это был Чангер. Спрыгнув с седла, Чангер доложил, что ему не удалось найти Юсэка. Помолчав, он сообщил о найденном в пруду трупе отца Донсена.

* * *

Сообщение круто ломало планы Синдо. Теперь она не могла отправить Ира одного за оружием в логово бандитов. Тем более с таким богатством. Для успешной операции нужен человек, которому бы доверились враги. Таким посредником мог быть отец Донсена. Но его больше нет. Кому другому можно поручить это сложное дело?

Ир и Мартынов молчали.

— Есть у меня одна задумка, — сказала Синдо, подходя к столу и вынимая из ящика исписанный лист бумаги. — Я тут набросала кое-что. — И она протянула лист Иру: — Читай.

Ир взял бумагу, пробежал по ней глазами:

«Солдаты! Вы оторваны от Родины, семей и знакомых. Вас послали в чужую страну, чтобы убивать таких же пролетариев, таких же тружеников, как и вы, — в защиту интересов ваших эксплуататоров. Солдаты! Японская буржуазия и ваши генералы хотят вашей кровью и вашим трудом умножить свое богатство, они делают все, чтобы ваша жизнь оставалась нищенской, какой, она была у нас до Октябрьской революции. Солдаты! Поверните свое оружие против ваших эксплуататоров — японских капиталистов и самурайских генералов. Боритесь вместе с нами за счастливую жизнь, рвите цепи угнетения, возвращайтесь домой, где вас ждут матери, отцы, жены и дети. Бросайте оружие, солдаты!.. Переходите, товарищи солдаты, к нам, чтобы совместно строить счастливую жизнь, которая называется социализм!..»

— Это ведь здорово! — воскликнул Ир. — Идейная борьба порой бывает сильней взрывов бомб. Нужно немедленно размножить ее и распространить в Вондоне. Я уверен, что она окажет нужное влияние на многих солдат имперской армии.

— Да, но для этого необходимо, чтобы листовка попала в руки тех, кому адресована, — сказала Синдо.

— Ты сомневаешься во мне? — спросил Ир.

— Нет. Верю. Но листовка — это еще не главное. Нужна подрывная работа. А это очень рискованно.

Ир ухмыльнулся.

— Мудрые старцы говорят: «Без риска — чудес не бывает».

— Не страшно?

— А что теперь не страшно? Родина пролетариев стягивается цепью. И если каждый из нас ценой жизни сорвет хотя бы одно звено в этой цепи — уже хорошо.

— Ты никогда не говорил громких фраз, учитель, — заметила Синдо. — И меня это настораживает.

— Это не фразы, Синдо, — сказал уверенно Ир. — Я готов идти. Но вы-то как?

— Будем держаться. И ждать от тебя сведений. …Хороших сведений.

2

Снова тайга, непролазные тропы, перевитые корягами и ветвями. Раньше она не пугала его, ведь рядом была Эсуги. Теперь он вздрагивает от малейшего шороха. Страшно здесь, в этих дебрях, зато не мучает совесть, отплатил добром за добро. Разве виноват он, что отец и мать одарили его чувствительным сердцем? В памяти Юсэка возникали добрые лица отца и тетушки Синай — единственных на земле людей, понимавших его. «Моя совесть чиста! Чиста! — бормотал Юсэк. — Не могу видеть, как люди готовы растерзать друг друга!.. — Юсэк оправдывался, но как-то неуверенно, что-то мешало ему полностью снять с себя вину. Он никак не мог понять: что именно? — Если моя совесть чиста, — думал он, — почему не вернуться к товарищам?» Да, Хагу был добр к нему, Юсэку, но крайне жесток с другими. И как знать, не от его ли руки погибнет Синдо и те, кто с нею рядом? Кто же тогда он, Юсэк, для Синдо, если помог Хагу?..

Шло время, а Юсэк продолжал блуждать по тайге, прячась от людей. Питался чем попало и уже еле волочил ноги. Но вот однажды он встретил в лесу старика. Тот был корейцем, что Юсэка крайне обрадовало.

— Обай! — закричал он, кидаясь к нему и цепляясь за руку. — Вы меня не знаете! И я вас тоже! Но мне нужна ваша помощь… — выпалил он со слезами.

Старик с опаской оглядел незнакомца, вид которого вызывал скорее страх, чем жалость.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он, сторонясь. — И кто ты?

— Я из Кореи. А мои товарищи в отряде Синдо. Вы, конечно, ее знаете?

— Ну и что? Ты не можешь их найти?

— Нет, тут совсем другое…

— Побили, видать, всех, — сказал равнодушно старик, но вдруг встревожился: — А моего мальчика?.. Что с Игнатом?!

— Вы его знаете? — еще больше обрадовался Юсэк. — Кто он вам? — Старик угрюмо отвернулся.

— Никто. — Он хотел уйти, но Юсэк снова схватил его за руку. — С Игнатом ничего не случилось. Это у меня беда. — Юсэк рассказал свою историю.

Старик долго молчал.

— Помочь тебе ничем не могу, — сказал он холодно. — Ступай к Хагу. Коль ты помог ему, он примет тебя.

— Нельзя мне к нему…

— А что скажут люди Синдо, если я спрячу тебя? Нет уж, я хочу умереть своей смертью. Она и без того волочится следом.

— Ну что я сделал такого, что вы боитесь помочь мне?

— Ты предал своих! — сказал старик сердито. — И вряд ли кто из бедняков поможет тебе…

Старик уходил. Юсэк не бросился за ним, он был подавлен его словами: «Ты предал своих!» Почему никто не может понять, что он хочет добра всем. Всем.

* * *

В августе в Приамурье ночи длинные и прохладные. В безлунье такая плотная темень окутывает леса, что и бывалый охотник не отважится удалиться далеко от дома. Каждый раз, когда наступала ночь, Юсэку казалось, что все живое навечно растворяется в этой темени. Зато по утрам, когда ранние лучи, проникая сквозь чащу леса, ласкали землю, ему становилось радостно, словно он прозревал от долгой мучительной слепоты.

…Тропинка вывела Юсэка к избушке, одиноко стоящей на самом берегу реки. Однако он не обрадовался ей, решив, что это и есть жилище того неприветливого старика. Обойдя ее стороной, он спустился к реке и понял, что это Уссури. Юсэк стоял у самой воды, вглядываясь в ее медленное течение. Река, словно ножом, делила землю на две части. «Зачем ее делить, если и здесь, и там одинаково враждуют люди…» — с горечью подумал Юсэк. Он вспомнил, с каким волнением они с Эсуги стремились переплыть эту реку. Тогда страшно гневалось небо. А сегодня ясный день. Но сегодня ему труднее, чем тогда… Юсэк нагнулся и, как раньше, зачерпнув ладонями воду, напился. И вдруг ему показалось, что он слышит счастливый смех Эсуги. Сердце его дрогнуло и замерло. Он оглянулся — песчаный берег был пуст…

— Не надо валяться на сыром песке, — услышал он над собой хриплый голос.

Подняв голову, Юсэк увидел знакомого старика.

— Идем ко мне, — сказал он.

В избе было душно и темно. Сквозь единственное крохотное оконце, завешанное пожелтевшей от времени бумагой, проникал слабый свет. Все здесь было как в типичной лачуге бедных корейцев: и печь-ондоль, занимавшая половину избы, и соломенная циновка, и папсан с посудой.

Сбросив у порога резиновую обувь, старик взобрался на ондоль, пригласил и Юсэка. Ощутив тепло ондоля, юноша с благодарностью поглядел на сидящего рядом хозяина, который теперь не казался таким строгим.

— Ты давно из Кореи? — спросил старик, внимательно оглядывая парня.

— Недавно, — ответил Юсэк.

— А родители живы?

— Отец в Корее. Он болен.

— И ты бросил больного отца? — поразился старик. — Тогда скажи, что тебя заставило прийти в Россию?

Юсэк медлил с ответом. Ему трудно было признаться, что пришел к друзьям, которых, как сказал старик, он предал.

— Буду здесь работать, — ответил Юсэк. — А там видно будет…

— Стало быть, и ты пришел за этим же, — понимающе кивнул тот, почему-то поглядев на него с состраданием.

Юсэк не знал, что сидящий рядом старик был тем самым дедом Ваней, накопившим здесь солидное богатство. Поэтому ждал от него какого-нибудь полезного совета, как бедняк от бедняка. Но услышал совсем другое.

— А знаешь ли ты, что за тончун[55] золота нужно отдать годы жизни? Я пришел сюда таким же зеленым, как и ты, хотел родителей порадовать. Не дождались они — время прибрало. Да и сам, похоже, скоро затухну в этом склепе. Тяжелое оно, золото. Хочу переложить его на молодые плечи Игната. Сумеет осилить — будет счастлив, нет — надорвется, как и я.

Юсэк глядел на старика с удивлением. Растратив свои молодые годы в поисках богатства, он спокойно отдает его другому!

— А как Игнат? — спросил Юсэк скорее с беспокойством, чем с завистью, он уже знал, что богатство не всем приносит счастье.

— Его, похоже, командир удерживает, — сказал старик, недобро сверкнув глазами. — Ну, ничего, скоро все уладится. Все станет на свои места, и обиженным вернут отнятое.

Он говорил почти то же, что когда-то и Хагу. Поэтому Юсэку захотелось узнать, на чьей стороне симпатии старика: Синдо или Хагу?

— Скажите, обай, Синдо правильно поступает с братом?

— Ну а ты как думаешь? — прохрипел старик. — Возможно ли ни с того ни с сего лишить человека богатства, в которое он вложил, можно сказать, жизнь? Ну, допустим, у новой власти чего-то недостает — попроси. Зачем же отнимать? Потому и люди озлоблены и мстят как могут. Ты, верно, не знаешь Хагу. А это трудяга, каких свет не видел! Но ведь его обобрали до последнего зернышка! И как тут не обозлиться?! Понятно, стал он резать всех подряд. А недавно, здесь, на реке, парня ихнего кокнул. Тот хотел на моей лодке Уссури переплыть, а он его в спину и трахнул из берданки. Вот до чего доводит вражда.

Юсэку стало холодно на горячем ондоле. Тесная избушка показалась ему бревенчатым склепом, а старик — привидением. Он что-то бормотал, а Юсэку почудилось, что слышит тихий, едва уловимый голос Бонсека: «Ты слеп, Юсэк, доверившись Хагу. Ты изменил друзьям. А я ведь из-за тебя погиб. Одумайся, Юсэк! Еще не поздно. Искупи свою вину».

— Непонятное творится на земле, — продолжал старик глухим голосом. — Мои годы уже на исходе, и мне все равно, что будет после. Но пока на земле есть золото, есть богатство — не уймется и людская вражда.

— Хагу заходит к вам? — вдруг спросил Юсэк.

— Очень редко. А что?

Юсэк ничего не ответил старику и вышел. Он шел по едва вытоптанной тропе, шел уверенно, ускоряя шаги и нащупывая в кармане холодный пистолет.

* * *

— Папа, куда ушел дядя Ир? — спросил Игнат, сидя за столом напротив Мартынова, возившегося с наганом. — Пошел Юсэка искать, да?

— А что его искать? Сам сбежал, сам и объявится, — ответил Мартынов.

— А ты веришь, что Юсэк предатель? — снова спросил Игнат.

— Верь иль нет, а все одно погано — он врага отпустил, — ответил Мартынов, помедлив. — А кто с врагом дружит, тот и наш враг.

— Я бы тоже отпустил тебя, — вздохнул Игнат, желая как-то заступиться за Юсэка.

— Но я-то тебе не враг, а друг, — ответил Мартынов.

— И вовсе не за это.

— За что же?

— Потому что ты добрый, — сказал Игнат. — И дядя Хагу к Юсэку тоже хорошо относился. От смерти его спас. Это он с тобой вредный. Ты тоже такой же: ко мне добрый, а к другим не совсем.

— Добрый, говоришь? Это как получится. Заслужишь, так и тебе достанется, — пообещал Мартынов и, отложив наган, вдруг спросил: — Ты, Игнат, мамку-то свою хоть помнишь?

Тот ничего не ответил, только шмыгнул носом.

— Я знал ее. Тосковала она по тебе. Любила шибко… Вот когда все уладится — учиться пойдешь. Тогда и другим расскажешь, как ты без мамки рос, чтоб и другие своих оберегали.

— И про тебя расскажу, — пообещал Игнат.

— А что про меня расскажешь? Как я тебя под арестом в хате держал? — Мартынов поднялся, стал прибирать на столе. — Ты, хлопец, лучше самовар распали. Мне уже в штаб пора.

Игнат спрыгнул с табурета, взял со стола самовар и вынес его в сени, а вернувшись, радостно сообщил:

— Я расскажу, как нового отца нашел, как воевал с ним.

Пили чай без сахара, смачивая в нем подгоревшие корки хлеба.

— Видать, проголодался, — посочувствовал Мартынов, заметив, как Игнат набросился на картошку.

— Ага.

— Ну вот и ешь на здоровье, — Мартынов быстро поднялся и стал собираться.

— А я знаю, почему ты не доел свою картошку, — сказал Игнат. — Чтобы мне больше досталось.

— Тебе еще расти надобно, а я уже вырос, — сказал Мартынов, направляясь к двери. — Какой же ты боец со своим ростом? Так что сиди в хате. А захочешь на гармошке попилить — возьми.

— Я-то наелся, а вот Серого еще не кормили, — пожаловался Игнат, — Ты дашь ему сена?

— У скотины, брат, нынче тоже паек.

И хотя Игнат получил разрешение взять гармошку, на которой до сих пор играл тайком, он вышел вслед за Мартыновым. В сенях отыскал припрятанный еще днем мешок и осторожно выбрался на улицу.

Смеркалось. Избы теперь как близнецы походили друг на друга. Только одна из них была немного больше, и возле нее стояла высокая скирда сена. Игнат подкрался к плетню, пролез в дыру и быстро стал набивать мешок сеном. От малейшего шороха он сжимался в ком и опять принимался за дело. Набрав полмешка, он ползком добрался до плетня, перекинул мешок, а сам выбрался через дыру. И тут почувствовал сильную боль в локте. Потрогал — кровь. Вгорячах напоролся на разбитое стекло. Но мешкать некогда — могут заметить. Взвалив мешок, пошел быстро, без оглядки. Подкашивались ноги, в глазах рябило. Мешок тянул то влево, то вправо, валил с ног, но он упорно шел вперед. И вот наконец конюшня. Не успел войти, как услышал знакомое ржанье. Серый затоптался в углу, вскинул голову, нетерпеливо и отрывисто зафыркал.

— Тише ты, — прошептал Игнат, высыпая перед ним сено. — Я тебе еще завтра принесу. — И, довольный, он опустился на землю.

В эту ночь Мартынов опять не пришел. Игнат заснул, сидя за большим столом. И приснился ему сон: по сочной траве широкого луга мчится он на своем Сером. А навстречу ему скачут всадники. У них сверкают глаза, в руках — кнуты. Они хватают за уздечку Серого. Конь мечется, не поддается. Они бьют его кнутом. Игнат падает. Серый ржет, зовет на помощь. Игнат выхватывает наган из-за пояса и стреляет — бах! бах! Все мигом разбегаются… И тут Игнат проснулся. Возле него стоит дядя Петро.

— Петухи горло дерут, аж охрипли, — говорит он улыбаясь, — а Игната никак добудиться не могут.

Еще не придя в себя, мальчик испуганно огляделся:

— А где Серый? Они забрали его?

— В конюшне, — сказал Мартынов, догадываясь о сне Игната. — И сено дали твоему ученому.

Мартынов выложил из кармана тужурки куски сахара и сухарики.

— Это тебе тетя Синдо прислала. — Вдруг он заметил запекшуюся на рубашке кровь: — Э-э, постой, постой, что это? — он задрал рукав рубашки. — Кто ж тебя так ранил, боец?

— Упал, — соврал Игнат.

— У тебя и рожа как у той хрюшки. — Сердито поглядев на него, Мартынов поднялся, смочив полотенце, вытер на локте спекшуюся кровь. — Ну, теперь сам скажи: что тебе положено?

— Самое малое — два дня ареста, — сказал Игнат, надувшись.

— А не мало будет?

— Достаточно. А на двор можно выходить?

— Положено, как любому арестанту, — ответил рассерженный Мартынов.

Игнат заметно приуныл. Эти два дня он не сможет носить своему другу сено, навещать Эсуги. А ей сейчас очень трудно. Что она подумает о нем? Не дело оставлять ее одну в беде, да что поделаешь? Арестован… Он отошел к окну, поглядел на большую избу, на скирду и только вздохнул.

А Мартынов, звеня шпорами, вышагивал перед ним взад и вперед, о чем-то думая. Потом рухнул на кровать и вскоре задремал. Игнату стало совсем плохо, ведь Мартынов уснул, не помирившись с ним.

Когда Мартынов проснулся — мальчик тут же признался ему, потупясь:

— Папа Петро, я тебе наврал.

— Что ты? Что ты? Игнат? — встревожился Мартынов, вскакивая с постели и опускаясь к нему на корточки.

— Я не упал, а порезался, когда в соседний огород за сеном лез.

— Ну, знаешь, это уже чересчур! — взорвался Мартынов. — Это, брат, есть грабеж! А за него, брат, домашним арестом не отделаешься. Осрамил ты, солдат, своего командира. Что теперь скажут хуторяне? Красные грабят бедных крестьян и кормят своих лошадей!

— Никто же не видел, — попытался оправдаться Игнат, чтобы утешить Мартынова.

— Не видел, говоришь! — еще больше возмутился Мартынов. — Вот и плохо, что не видели. Попался бы — без ушей ходил. — Внезапно успокоившись, он добавил: — Подумай, брат, что хозяину скажешь. Посмотрим, как он с тобой поступит.

— Простит, — заверил Игнат. — Коня голодного ведь жалко…

— Мы тоже не очень сыты, — сказал Мартынов, — так неужто и нам всем отрядом идти воровать? Нет, брат, это не оправдание.

Мартынов усадил мальчика рядом с собой, сунул ему под нос сухарик с сахаром. Тот поднял на него мокрые глаза и, увидев добрую улыбку, успокоился.

Выпив кружку холодной воды, Мартынов ушел. А немного спустя Игнат вошел во двор большой избы, чтобы вымолить у хозяина прощения. И вышел оттуда веселый, с краюхой еще теплого печеного хлеба. Неожиданно возле своей избы, за плетнем, он увидел Юсэка! Подбежав к нему, Игнат крепко вцепился в его руку, хотя тот и не собирался бежать.

— Где ты пропадал? — закричал Игнат, радуясь и сердясь. — Тебя весь отряд ищет! А Эсуги думает, что тебя убили. — Он потянул его на улицу: — Идем скорей к ней! Она теперь у тети Синдо живет! — Он вдруг замолк, вспомнив о своем домашнем аресте.

— Передай ей, что я скоро вернусь, — сказал Юсэк, озираясь по сторонам.

— Ты опять уходишь? Нет, я не отпущу! — попытался удержать его Игнат. — Тебе разве не жалко Эсуги? Она всё время плачет, а ты…

— Не могу остаться, понимаешь. Я должен…

— Опять к белым пойдешь? — навострился Игнат.

— Я никогда не был у них.

— А где пропадал?

— В лесу.

— Тебе, что ли, стыдно остаться? Или боишься? — спросил Игнат. — Мартынов добрый, он сразу простит. Только извинись. Он меня тоже не раз прощал.

— Не боюсь я ничего. Что заслужил, то и получу, — сказал Юсэк.

— Ты бы лучше Чангера выручил. Его Хагу поймал и увел к себе. Он тебя послушается. Ты ведь его спас.

Юсэк почувствовал, как у него что-то оборвалось внутри и резкой болью сдавило дыхание. Случилась новая беда. И в ней повинен опять же он, Юсэк. Из-за его проклятой жалости ждет своей страшной участи Чангер! Может быть, права Синдо, что так непримирима к врагам, даже к родному брату?..

— Я пойду к нему, — сказал Юсэк, вырывая свою руку из цепких мальчишеских пальцев. — Скажу ему все, что о нем думаю! Я хочу видеть, как он посмотрит мне в глаза! — Он кинулся бежать через огород, крикнув Игнату: — Не вздумай выболтать о нашей встрече Мартынову!

— Постой! — спохватился Игнат, догоняя Юсэка и протягивая ему краюху хлеба: — Возьми. А Эсуги можно сказать?

— Нет, и ей не говори ничего. А то она бросится меня искать. Я скоро вернусь, — сказал Юсэк и, взяв хлеб, пошел от него уверенным шагом через огороды к лесу.

А Игнат, несмотря на запрет и домашний арест, тут же побежал к Эсуги, чтобы порадовать сообщением о Юсэке.

Часть четвертая ПРОЗРЕНИЕ

Глава первая ВСТРЕЧА

1

Юсэк быстро выбрался на знакомую дорогу. Теперь он шел один, распираемый ненавистью к Хагу и самому себе. Почему он никогда не пытался разобраться в том, что происходит в России, а жил, лишь подчиняясь своим чувствам? Словно обреченный, ничему не сопротивляясь, он будто следовал предначертанным путем, не пытаясь ничего изменить, как это делали его товарищи. В эти минуты он казался себе жалким, ничтожным существом, которого невесть за что любила Эсуги. И не раскаяньем должен он искупить свою вину перед отцом, Эсуги, товарищами…

Он торопился, не зная, как брат Синдо встретит его, не решив до конца, как он поступит с самим Хагу.

Тот велел в честь своего спасителя приготовить вкусный обед. Сам повел гостя в только что истопленную баню, а после выдал новое белье. Однако ни горячей парной, ни услужливостью не удалось отогреть сердце Юсэка. Хагу то и дело подкладывал в чашку юного гостя еду и говорил друзьям:

— Чистое и великодушное сердце этого мальчика уберегло меня от верной гибели. Это небо послало его в награду за мои муки! И отныне он будет наследником моего хутора!

Услышь такое раньше, Юсэк одурел бы от счастья, но сейчас он оставался равнодушным. Щедрые посулы Хагу казались насмешкой. Хотелось сию же минуту выложить все, что он думает о нем. Но Юсэк уже был не тем мальчишкой, которого Хагу видел в первый раз. Он знал, что своей несдержанностью может испортить дело. И поэтому, пользуясь его добрым расположением, осторожно сказал:

— Дядя Хагу, вы меня тоже спасли однажды. Так что мы в расчете. Но я хочу просить… чтобы вы отпустили Чангера.

— В своем ли ты уме, мальчик! — воскликнул Хагу. — Об этом не может быть и речи! Это он нас поссорил с Синдо! Меня только от одного его имени колотит! А ты…

Юсэк понял, что просить его бесполезно, поэтому решил оглядеть место, где заточен Чангер, с тем чтобы ночью помочь ему сбежать.

Оставшись наедине с Юсэком, Хагу вдруг повеселел:

— Я знал, что ты придешь. А где Эсуги?

— Там осталась.

— Осталась… — повторил Хагу, думая о чем-то своем. И неожиданно спросил: — Почему ты сразу не ушел со мной? И почему тебя не наказали?

— Они не могли меня найти.

— Так ты все это время скрывался?

— Да.

— Бедняга, — вздохнул Хагу. — Теперь не попадайся им на глаза. Они тебе ни за что не простят. А как ты узнал про Чангера?..

— Об этом знает весь отряд.

— Но ведь ты жил не в отряде, а в лесу?

— Игнат сказал.

— Игнат? Кто он? И как он тебя в лесу нашел?

— Мальчик. Я встретился с ним случайно.

— Не подумай ничего плохого. Это не допрос. Я верю тебе. Мне просто любопытно, как они умудряются все знать.

— Я вот тоже знаю, что это вы убили Бонсека, — выпалил Юсэк, осмелев.

— Бонсека? — Хагу изобразил на лице удивление, потом с прищуром поглядел на Юсэка. — Не помню такого, — сказал он холодно и отвернулся.

— Вы так много убивали, что уже не помните, кого?

— В кипящем котле все рыбешки одинаковы. И тебе не в чем меня упрекнуть. Не я этот огонь развел.

— Но вы выстрелили ему в спину, когда он был в лодке, — перебил Юсэк. — Это подло.

— Какая разница, где и как убивать врага, — заметил Хагу сдержанно. — Однако кто тебе набрехал обо всем этом?

— Старик, что живет на берегу Уссури, — пытливо глядя на него, сказал Юсэк. — Он вас хорошо знает. Не думаю, что старец хотел посеять вражду между нами, сообщив об этом.

При упоминании о старике Хагу передернуло от злобы. Наполнив стакан вином, он не спеша осушил его и придал лицу трагическое выражение.

— Да, да, что-то припоминается. Кажется, было что-то подобное. Но, клянусь, этот парень первым в нас стрельнул. Можешь спросить моих людей. Я приказал ему причалить к берегу, а он ответил огнем. Тогда и я, конечно, не удержался. В тебя стреляют, а ты что — любоваться будешь? Ну хватит о нем, поговорим лучше о своих бедах. Не ровен час — и нас самих-то могут прикончить.

Юсэку очень хотелось, чтобы это случилось — и как можно скорее. Его не пугала собственная смерть, пугало убийство, которое он должен совершить как акт возмездия. Он не был готов к убийству и думал о нем с ужасом. Легко ли это сделать, лишить жизни человека, если твое сердце каждый раз немеет при виде страданий? Но ведь Хагу, по его же словам, делал это очень легко. Стало быть, в его груди бьется не человеческое сердце. И ему, Юсэку, предстоит убить не человека, а зверя — хищного и коварного…

— У тебя слишком чувствительная душа, и это меня беспокоит, — сказал Хагу, глядя в застывшее лицо Юсэка. — Боюсь — не погубило бы оно тебя. Жизнь, мой друг, жестокая штука. Она не щадит слабых. Я тоже когда-то глядел на мир наивными глазами и не знал, что кроме красоты есть еще нечто другое. И красивые маки источают яд. Понял, но поздно. Вот почему я теперь гляжу на людей, щурясь.

— Зачем вы мне все это говорите? Вам нужно, чтобы и я ожесточился?

— Я хочу предостеречь тебя, мой братишка.

— От чего? …Да, я должен был вас застрелить. И не смог! Не смог! Благодарите небо, что я такой…

Хагу чувствовал свою власть над ним и верил, что рано или поздно этот парень будет стрелять. И стрелять в его, Хагу, противников.

Придвинувшись, Хагу погладил его по голове:

— Не перед небом, перед твоей омони я склоняю голову. Это она одарила тебя честным и чувствительным сердцем. Это ей я, в первую очередь, обязан своим спасением. И потому я должен оберегать и любить ее сына. — Он вздохнул и закончил: — Вот почему трачу так много времени и слов, чтобы внушить тебе простые истины этого мира. Да и сам ты видишь, отчего я стал несчастным. Уж слишком доверился своему сердцу.

— Стало быть, по натуре вы добрый человек? — спросил Юсэк.

— Конечно! Злой не подобрал бы вас с Эсуги тогда, не спас. К плохому человеку люди не тянутся. А ко мне идут. Ты сам видел, с какой сердечностью принял меня мой хуторянин, Чунсеб, — отец этого сосунка.

— Если вы в самом деле добрый — отпустите Чангера.

И без того смуглое лицо Хагу стало черным. Сквозь узкие веки глядели уже совсем другие глаза.

— Ты хочешь, чтобы я его отпустил? — переспросил Хагу спокойно.

— Да… — Юсэк замер в ожидании.

— Ты можешь помочь Чангеру избежать его участи, — сказал Хагу.

— Что я должен сделать? — насторожился Юсэк.

— Об этом позже, — сказал Хагу. — А сейчас могу тебе позволить навестить его. Хочешь?

Юсэку очень хотелось повидать Чангера. Однако что-то его удерживало, пугало.

— Ну, что приуныл? Пойди, послушай, что он тебе скажет. Может, ты не станешь после этого свидания страдать за него? — сказал Хагу, поднимаясь из-за стола.

Выйдя из избы, они подошли к широкой двери сарая. Не спеша, вынув из кармана безрукавки связку ключей, Хагу отомкнул замок и сказал, подставив Юсэку раскрытую ладонь:

— Положи сюда свой пистолет. Ты получишь его после свидания.

Юсэк и сам не понял, почему протянул пистолет Хагу. Но ему показалось, что он лишился друга, на которого мог положиться. Хагу толкнул его в спину:

— Ну, чего заробел? Проходи, полюбуйся на своего друга.

Сдерживая волнение, Юсэк шагнул в сарай. Увидев неподвижно лежащего на сене Чангера, он с ужасом стал всматриваться в его изуродованное лицо. Сейчас, как никогда, как ни перед кем он терзался угрызением совести. Испытывая к себе ненависть, он хотел уйти, но тот, открыв вдруг глаза, спросил:

— Кто ты?!

Юсэк почему-то вздрогнул, испугался и, еще не придя в себя, сказал растерянно:

— Это я…

— Ах, вот ты где! — воскликнул Чангер, приподнимаясь на локти и глядя на него с отвращением. — А в отряде думают, что ты совершил ошибку по доброте своей. Да и я, осел, верил. Искать тебя кинулся. Мало меня били. Ты тоже пришел за этим? Бей, гад!

— Не говори так… — Юсэк не мог сказать, что пришел отомстить Хагу: в дверях стоял он сам.

— Уйди с глаз моих, — прошептал Чангер, трясясь от ненависти.

Юсэк пошел к выходу.

Заскрипела усохшая дверь, будто не желала затворяться. Щелкнул замок. Хагу уже было собрался вернуть Юсэку пистолет, даже полез за ним в карман и вынул его, но, заметив, с какой ненавистью юноша смотрит на него, раздумал и быстро направился к избе. Юсэк не знал, как поступил бы он сейчас, окажись в его руке оружие.

* * *

Юсэк злобно глядел на шторы, висевшие в проеме двери. Там, за этими шторами, спал Хагу. В карманах его брюк должны храниться ключи от сарая и пистолет… Осторожно ступая по скрипучим половицам, Юсэк подошел к двери, остановился, прислушиваясь к тихому и равномерному храпу, доносящемуся из-за штор. Лампа, казалось, излучала слишком много света, он вернулся, притушил ее. «А если Хагу проснется в тот момент, когда я полезу в карманы за ключами?.. Что я отвечу?..» — думал Юсэк, немея от страха. Он слышал лишь голос, исходящий откуда-то изнутри: «Спаси! Спаси! Спаси!» Нет, это был не голос, это билось сердце… Медленно приоткрыв шторку, в полутьме, Юсэк увидел Хагу, лежавшего лицом к стене. Юсэк прошел в комнату. Одежда была сложена на табурете, стоящем рядом с кроватью у изголовья. Скрипнула половица — Юсэк вздрогнул, будто кто-то толкнул его в спину. Еще шаг, еще. Непослушными руками он поднял с табурета брюки, полез в карман — карман был пуст, полез в другой — тоже. Нужно найти ватник. Ватник перекинут через спинку кровати у ног. Следует сделать еще несколько шагов. Первый сделан! Сделан и второй, третий. Обшарил карманы — ключей нет. Наверное, они под подушкой? Вернулся к изголовью. Медлить нельзя: в любую минуту Хагу может проснуться. Был бы пистолет… Теперь Юсэка не знобило, ему было душно. «Чего я боюсь? Смерти? — спрашивал он себя, отчаиваясь все больше и больше. — А если накинуться на него и силой взять ключи и пистолет? Ведь борьба будет равная, честная, один на один. А вдруг да и окажусь победителем?..»

Хагу заворочался, повернулся лицом к Юсэку и вдруг открыл глаза. Не узнав Юсэка, выдернул из-под подушки пистолет.

— Кто здесь? — крикнул он, вскакивая.

Юсэк не испугался, наоборот, распрямился, словно готовился принять удар.

— Я не боюсь вас! Ненавижу!.

Увидев Юсэка, Хагу успокоился, отбросил пистолет, подошел к Юсэку, вывел его в переднюю, где тлела лампа. Приподняв фитиль, он внимательно поглядел на Юсэка.

— Ты что задумал? — спросил Хагу, подняв его голову за подбородок. — Скажи, зачем ты вошел ко мне?

— Мне плохо, — Юсэк с трудом добрался до лежака.

— Отчего плохо-то? — наседал Хагу. Он подскочил к нему, готовый ударить. — Отчего? Говори же? Ну?!

— Оттого что я… трус, — пробормотал Юсэк.

Неожиданно успокоившись, Хагу присел к нему, потрогал лоб.

— Вот видишь, — воскликнул он, — до чего довела тебя твоя доброта! Ты даже заболел! Не можешь уснуть и шарахаешься по избе. А из-за кого? Из-за этой дряни, труп которого побрезгают клевать даже стервятники!

— Замолчите! — осмелев, выпалил Юсэк. — А вы? Вы хуже стервятника. Пьете кровь живого человека. Я говорю правду. Поступайте со мной как хотите. Можете бросить меня туда же, в сарай!..

— Что ты болтаешь? — Хагу с трудом сдерживал гнев. — Ты здорово обидел меня, но, как видишь, я не сержусь. Подумай: почему? Ты дорог мне, это я говорю честно. А обидел ты меня напрасно. Я ведь сказал, что отпущу Чангера.

Юсэк усмехнулся:

— Вы отпустите? Когда?

— Все будет зависеть только от тебя.

— Но что я должен сделать?

— Ничего особенного. Поедешь со мной к атаману и расскажешь ему о положении отряда Мартынова. Все как есть. И о том, что Мартынов хочет соединиться с другими партизанами и готовится напасть на него.

— Но разве атаман мне поверит? — пролепетал Юсэк, выискивая предлог отказаться. — Вам-то, поди, больше доверия. А потом… кто вам сказал, что Мартынов хочет напасть на атамана? Я об этом не слышал.

— Зато я знаю, — строго произнес Хагу. — Только атаман мне не верит. Он думает, что все дело в нашей с Синдо вражде, и не хочет из-за моего хутора своих людей подставлять под пули. Калмыков не дурак, он ждет японцев. Ты пойми, если атаман припугнет Синдо, можно будет избежать кровопролития. Когда японцы нагрянут — будет поздно. Сотрут они в порошок и твоих друзей, и Синдо, и Мартынова. Об этом и подумай. Поверь, мне совсем не нужна бойня, нужен мой хутор. Если имение попадет в руки японцев, не бывать мне хозяином. А русскому барину Калмыкову не нужна моя «шанхайка». Ему и городов хватает!

И опять, кляня себя в душе, Юсэк засомневался. Может, действительно для всех будет лучше, если отряд уйдет, оставив этот проклятый хутор? Говорят же в народе: «Не зли собаку, лучше брось ей кусок мяса». Но верно ли это изречение? Почему нужно потворствовать злу?

— Хорошо, — сказал он. — Я пойду к атаману. Я скажу ему все, что вы захотите.

Хагу насторожился. Уж очень легко согласился этот упрямый парень! Однако не выдал своего недоверия, похлопав его по колену:

— Вот и прекрасно! А теперь нужно выспаться… — Он быстро погасил лампу и скрылся за шторами своей комнаты.

Юсэк понял, что Хагу ему не доверяет, а ведет свою игру. Он рассчитывал, что хозяин вернет ему пистолет. Но этого не случилось. Теперь к его заботам прибавилась еще одна: нужно найти причину, чтобы не идти к атаману.

Юсэк еще долго сидел на лежаке без единой мысли в голове. Потом поднялся, подошел к окну, прислушался. И в ураганных завываниях ветра ему казалось, что слышит голос Эсуги: «Почему ты медлишь, Юсэк? Ты жесток в своей жалости!» Он вышел на крыльцо. Косой холодный дождь хлестал его по лицу. Он глядел в темноту, в сторону сарая, где по его вине страдал Чангер.

«Завтра Хагу узнает об отказе пойти к атаману. Что он предпримет?» — подумал Юсэк. Вспомнив, что где-то видел топоры и пилы, он побрел наугад, не рассчитывая в темноте быстро что-либо найти, как вдруг укололся рукой об острие металла. Схватив и прижимая мокрый и холодный тесак к груди, побежал к сараю, обошел вокруг, снова вернулся к двери, потрогал замок. «Топором не выломишь», — решил он, просовывая лезвие между засовом и замком. Еще раз оглядевшись, он резко дернул на себя ручку — звякнул штырь, ударившись об замок. Он повторил все еще раз и убедился, что тратит время попусту.

Донесся чей-то хриплый голос: «Кто там лазит?» Сжав в руке топор, Юсэк, не мешкая, юркнул за угол сарая и прижался спиной к стене. Нет, это был не голос Хагу. «Возможно, кто-то вышел по надобности и случайно услышал? Или кто-то приставлен к пленнику? — думал Юсэк, вслушиваясь. — Завтра Хагу узнает о моем отказе… Чангера выволокут из сарая — и тогда… Другого случая спасти его не будет! Но как же взломать дверь? Может, попробовать через крышу?» Станет отдирать доски — услышат все, проснется Хагу. А сейчас он спит… там, за шторами… Широко расставляя отяжелевшие от грязи босые ноги, он подошел к крыльцу избы, остановился. Потом быстро и тихо поднялся по ступенькам. Осторожно приоткрыв дверь, вошел в избу. Слева комната Хагу. Юсэк подкрался к шторам, напряг слух. Тихо. Переступил порог, сделал несколько шагов к кровати. «Голова должна находиться справа. Так что удобно, не смажешь…» Он крепко зажмурился и занес топор. Секунда, другая… Юсэк почувствовал, что с каждым мгновением слабеют руки и он не в силах подчинить их своей воле. Тесак грохнулся на пол. И сразу же вспыхнул свет. Юсэк оглянулся. В проеме двери стоял Хагу. Запалив спичкой лампу, висящую на стене у входа, он приблизился к Юсэку.

— Что же ты уронил его? — спросил он, поднимая с пола топор. — Ты боялся промахнуться? Наверное, при свете это удобней сделать? Возьми. И держи его крепко. И больше ненависти во время удара…

— Нет, нет, — забормотал Юсэк, ошалело глядя на протянутый тесак, словно на нем уже были следы крови.

— Уж коль смог поднять, сможешь и ударить им, — сказал Хагу. — Теперь я уверен в этом.

— Чему вы радуетесь? — Юсэк все еще дрожал от волнения. — Ведь я покушался на вашу жизнь. Я мог убить вас…

— Я очень хотел, чтобы ты выпустил пух из подушки! — воскликнул Хагу. — Я ждал, я жаждал увидеть твое перерождение!

— Вы все время следили за мной? И молчали? Неужели не было страшно?

— Я боялся, что ты не войдешь в мою комнату. А когда вошел, готов был кинуться к тебе и обнять! Да, да, — обнять! Может быть, ты теперь поймешь, почему мой меч сечет голову? И что не так уж трудно лишить человека жизни? Ты пытался убить меня. Об этом мечтает и Синдо. В этом жестоком мире нельзя иначе. Каждый желает подчинить себе другого. Но побеждают только сильные. Ты хотел обрести силу, но выронил топор и стал бессильным, как и прежде.

— Но я чувствую, вы снова мне простили, — сказал Юсэк. — Не потому ли, что я был добр к вам? А если так, то, наверное, и в доброте кроется сила.

Отбросив тесак в угол, Хагу покосился на Юсэка:

— Я уже понял, что ты носишь в душе злые помыслы, раскаявшись в своей доброте. И почему ты решил, что я тебя помиловал? Прощу, когда уверюсь, что ты и впредь будешь заносить топор, но не на меня, а на моих врагов.

— Я не пойду к атаману, — сказал Юсэк твердо, — Не для того я пришел в Россию, чтобы стравливать русских с корейцами, и не такая помощь нам нужна от русских.

— Что же ты ждешь от них? — взорвался Хагу. — Кому ты нужен, если не был нужен своей родине?

— Видимо, вы правы, — ответил Юсэк, — рикша в Корее никому не нужен, потому и пришел в Россию. Может, здесь пригожусь. Меня радует отношение русских к корейцам. Это уже хорошо. А еще я слышал от дяди Ира, что теперь, после революции, мы имеем право получать наделы земли наравне с русскими.

— А знаешь ли ты, чью землю они так щедро раздаривают? — перебил Хагу. — Они разграбили ее у таких, как я. И уж если честно сказать — не за хутор свой пекусь. Поеду к родителям — проживу. Хочу отнять у этих скотов все до щепки, до нитки, до крошки! И пустить их по миру такими же, какими они пришли в Россию. Не уймусь, пока не добьюсь своего! Пусть ни мне, ни им!

— Но ведь эта земля не ваша, — сказал Юсэк. — Она принадлежит русским. Да, вы распахивали ее, но вы это делали для себя, на вас батрачили ваши же земляки. Вы богатели, а что сделали для России? Ждете прихода японцев, которые вторглись сюда, как и в нашу Корею. Нет, вы не заслужили права распоряжаться этой землей…

— Ах, вот как ты заговорил! Легко твои дружки впрягли тебя в свою упряжку! Крепко, видать, вдолбили в твою башку всякой дури!

— Никто мне ничего не вдалбливал, — возразил Юсэк. — Сам вижу, что к чему.

— А если так, — пуще прежнего вспыхнул Хагу, — придется тебя остудить. Хватит с тобой возиться! Сейчас же ты пойдешь к своему дружку.

Такой исход не был для Юсэка неожиданным, он знал, на что шел, поэтому послушно последовал за Хагу.

Уже светало.

Где-то топили, и дым доносил запах смолы. На безлюдном дворе им повстречалась Христина с ведром. Поравнявшись, она остановилась, ничего не подозревая.

— Куда это вы в такую рань поднялись?

— Тесно нам стало под одной крышей, вот и переселяю, — сказал Хагу.

И по злобному взгляду, который он метнул на Юсэка, женщина сразу все поняла.

— Чем же он разгневал нашего хозяина? — она с испугом посмотрела на Хагу. — Вы были так дружны. И парнишка вроде услужливый…

— Будет болтать, — оборвал ее Хагу. — Займись делом. И не вздумай этих собачьих сынков кормить. Погляжу, о чем он теперь рассуждать станет. — Хагу толкнул Юсэка в спину: — Идем, тебе сейчас очень обрадуются.

Юсэк поклонился женщине и направился к сараю.

Привычно откинув засов, Хагу отворил дверь, положив руку на худую и сутулую спину Юсэка:

— Вот как оно, братишка, бывает в жизни. Еще недавно я тащил тебя через тайгу и боялся, что ты не выживешь. Теперь боюсь, что ты живой, и прячу тебя под замок. Еще недавно ты уберег меня от смерти, а сегодня хотел убить. Вот об этом ты и подумай, отчего так случается. А когда поймешь — позови.

Дверь за Юсэком затворилась.

2

Сидя на половике, Эсуги чистила картошку, когда в окне показалось чумазое лицо Игната, а вскоре и он сам. Оглядев комнату и, убедившись, что никого, кроме Эсуги, нет, он махнул ей рукой и тут же исчез. Эсуги выбежала на улицу. Игнат сразу же вынырнул из-за плетня и, не думая о конспирации, громко сообщил о встрече с Юсэком. Замерев от неожиданности, Эсуги только глядела на Игната, желая еще что-нибудь услышать о Юсэке.

— Где он сейчас?

— Ушел…

— Зачем ты отпустил его?

— Разве его удержишь? — виновато ответил Игнат.

— Хоть знаешь — куда он пошел?

— Спасать Чангера от Хагу, — открыл тайну Игнат.

— Он пошел к Хагу?!

— Да, — тряхнул головой Игнат. — Смотри не проболтайся! Он просил никому об этом не говорить.

За это время и Эсуги узнала много плохого о Хагу. Но не поэтому сдавило грудь болью. Ведь это она уговорила Чангера пойти на розыски Юсэка и, стало быть, является причиной его беды.

Эсуги пошла от Игната в полной растерянности. Войдя в дом, она бессознательно стала обуваться в первые попавшиеся туфли, затем сняла с вешалки платок Марии Ивановны и бросилась к выходу, но в дверях неожиданно появилась Синдо.

— Куда это ты разбежалась? — спросила она, вглядываясь в возбужденное лицо Эсуги.

— И я не пойму, что с ней, — сказала Мария Ивановна, показываясь в прихожей. — То она плачет, то бежать куда-то кинулась.

Забрав у Эсуги платок, Синдо отдала его Марии Ивановне, а сама увела девушку в столовую. Завидев мать, дети наперебой принялись расспрашивать ее сразу обо всем, не давая опомниться.

— А ты опять скоро уйдешь, да? — спросил Степан, сердито косясь на мать.

И они оба стали стаскивать с нее куртку, берет, сапоги.

— Есть, поди, хочешь? — спросила Мария Ивановна.

— Еще как!

— Вижу, что опять приморилась. Небось снова дрались с энтими бандитами. Ох, мать, достукаешься ты, гляжу.

Синдо обняла ребят и впервые почувствовала, как у нее дрожат руки. Нет, это не от усталости, хотя и отмахала сейчас на коне верст тридцать до полустанка, через который должен пройти первый эшелон на запад с солдатами Великой империи. Неужели это от страха? Но ведь было уже, и под откос пускали эшелоны. Сдают нервы?.. Сдают. Синдо это чувствовала. Не потому ли так часто приходят на память слова Санхо о трудной судьбе их детей в будущем? Нужно сообщить об эшелоне отряду. Нужно добыть взрывчатки. Все нужно, нужно, нужно. Нуждаются во внимании дети, бойцы, хуторские люди, для которых еще не погибла Советская власть, они верят в нее, значит, надо представлять эту власть достойно. Нельзя, чтобы разуверились, нельзя, чтобы измывалась над ними белая сволочь. Иначе к чему все жертвы?..

— Мария Ивановна, возьмите детей, — сказала Синдо, поднимаясь с дивана. — Я поговорю с Эсуги. — И когда та увела мальчишек, сказала задумчиво: — Мир один, а смотрели мы с Санхо на него по-разному. Могут ли люди с разными взглядами жить вместе? Пожалуй… Я любила его так же, как ты Юсэка. Люблю и сейчас. Думаю, что и ему трудно. Но мы расстались. Я ушла в непогоду, он остался в укрытии, чтобы переждать ненастье. А твой Юсэк не искал убежищ — был рядом. А заблуждаться молодым свойственно. Спотыкаются и взрослые…

Все эти дни, находясь в доме Синдо, Эсуги чувствовала себя неловко. Ей постоянно казалось, что Синдо и Мария Ивановна в душе осуждают ее, хоть не проявляют откровенной неприязни. Сейчас ей было очень приятно, что Синдо делится с ней своим сокровенным, старается даже как-то оправдать Юсэка. Сняв со своего плеча огрубелую руку Синдо, Эсуги неожиданно прижалась к ней щекой, как это делала с омони. Потом подняла на Синдо благодарные глаза и сказала тихо, как бы опасаясь разбудить в себе едва утихшее волнение:

— Я очень боялась, что вы никогда не простите Юсэка.

— В том, что случилось, одного Юсэка трудно винить, — сказала Синдо. — Не должна я была поддаться его уговорам — поддалась.

Эсуги хотелось сейчас же рассказать ей, как Юсэк спас старика от хунхузов и пошел на выручку Чангера, но не решилась. Нет, лучше самой встретиться с Хагу, броситься на колени и вымолить пощады. Какой он ни жестокий, но есть же у него сердце?..

— Тетя Маша, зовите сюда наших мужиков! — крикнула Синдо. — Будем обедать.

Дети только этого и ждали. Они с криком выбежали из комнаты и в одно мгновение вскарабкались на стулья. Мария Ивановна принесла из кухни казанок, поставила его посреди стола, а сама устроилась возле самовара.

— А я сижу смирно, — доложил Степан, положив руки на стол.

— Вот и молодец, — улыбнулась Синдо. — Сегодня ты мне нравишься.

— А Бориска опять безобразничает, — сказал Степан. — Глядите, он лезет руками в казанок!

Мария Ивановна шлепнула Бориску по руке, достав картофелины, положила Степану, потом подала Синдо и Эсуги и уже в конце — Бориске.

— Что-то Степушка наш стал больно наблюдательным и скромным, — заметила Синдо. — К чему бы это?

— А к тому, что он уже схлопотал свое, — сказала Мария Ивановна.

— За что же?

— Пусть он сам расскажет, — проворчала Мария Ивановна. — Надо же этакую невидаль сотворить!

Степан нахмурился.

— Ну, что ты там опять выкинул? Выкладывай, — Синдо старалась быть строгой.

— Горшок спрятал, — промычал Степан.

— Взял да и спрятал, — продолжала ворчать Мария Ивановна. — А этот бедняга вскочил ночью и бегает по комнате. Подперло, видать, крепко, оттого и заревел, будто медведь. Ну, тут я его на улицу.

— Да это же, друг ты мой, настоящий садизм! — вскрикнула Синдо, с испугом глядя на Бориску.

— Да, да, садистый он, — поддакнула Мария Ивановна. — А когда б его самого вот так подперло, что бы он делал, а?

— А я бы не ревел, как медведь, — сказал Степан, косясь на Марию Ивановну за то, что она наябедничала. — Я бы сразу на улицу…

— Я-то бегу к ним, надеюсь, порадуют они меня чем-нибудь. А они тут фокусы с горшками демонстрируют, — обиделась Синдо, поднимаясь из-за стола.

— А пусть бабуся и со мной играет. Мне обидно, что она только с Бориской возится, — попытался оправдаться Степан.

— Он еще маленький. А ты его на год старше, — пояснила Синдо. — Так что и вести себя должен как старший.

Степан понимающе кивнул и, шмыгнув носом, сунул в рот картошку.

…Провожали Синдо всей семьей. Эсуги шла рядом.

— Подождем еще, — сказала Синдо. — Не появится Юсэк — поедешь в Иркутск.

— Одна? — испугалась Эсуги.

— Юсэка направим после. Оставаться здесь опасно.

— Но что я там делать буду? Я не знаю ни языка, ни обычаев. Да и зачем мне туда?

— Там ты будешь учиться разговаривать по-русски, писать. А потом найдешь себе любимое занятие. Подружишься с русскими девчатами и парнями. А кончим войну, и мы с дядей Иром приедем к вам.

Конечно, было заманчиво поглядеть на русские города, подружиться с новыми людьми, а главное — учиться русскому языку. Но как уехать, бросив Юсэка, когда он в беде?

— Ну что ты пригорюнилась? — спросила Синдо. — Нельзя тебе здесь оставаться. И без учебы жить в России трудно, особенно теперь, когда страна так пострадала от разрухи.

Они вышли из дому. У плетня, на привязи, стояла лошадь. Увидев Синдо, она зафыркала, приплясывая на месте. Привычно сунув ногу в стремя, Синдо вскочила в седло, и, резко развернувшись, лошадь поскакала по улице. Эсуги долго глядела ей вслед, затем неторопливо вернулась в дом, помогла убрать со стола, и, дождавшись, когда Мария Ивановна вышла, стала собираться. Переобулась в свои туфли, надела тужурку, тихо подозвав Степана, попросила его передать бабусе, что она скоро вернется.

Было пасмурно. По безлюдной и вязкой дороге, с котомкой за спиной, тащилась русская старуха. Ей-то что не сидится дома? — недоумевала Эсуги. Очевидно, и у нее нужда идти в непогоду в своих худых лаптях. Права Синдо — жить в России без знания языка никак нельзя. Нужно обязательно ехать учиться…

Эсуги представила, как она сидит за столом с книгой, а вокруг нее веселые русские парни и девушки. Они разговаривают с нею, шутят. Она свободно отвечает им. А потом они все вместе весело идут по большому светлому городу. И никаких волнений и тревог! Не нужно кого-то бояться, от кого-то прятаться. И рядом с нею Юсэк. Рядом ли?..

Эсуги заторопилась. Нужно скорей добраться до знакомого хутора, откуда легче будет найти дорогу к Хагу. Хутор она обойдет стороной, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Но поселок с черными от сажи избами все тянется вдоль железной дороги. Протяжно гудят паровозы.

Ежась от пронизывающего сырого ветра, Эсуги теперь шла без разбору, ступая насквозь промокшими ногами по лужам. Отяжелевшие туфли сползали, она то и дело останавливалась, чтобы снять с них грязь. Она налипала снова и снова, и тогда Эсуги решила идти босиком. Идти стало легче, но от холода сводило судорогой ноги. Где-то за пологими холмами, над которыми сейчас медленно ползли низкие тучи, должен показаться лес, окружавший знакомый хутор. За ним одна из дорог ведет к Хагу. Эсуги знала, что теперь ее никто не возьмет на руки, если она упадет от усталости, поэтому крепилась, старалась не думать о трудной дороге. Опыт ходьбы у нее был, и путь этот ей не казался страшным…

* * *

…Сквозь дверные щели проникал слабый свет, но и его было достаточно, чтобы ориентироваться. Чангер лежал на прежнем месте. Он видел, как Юсэк вошел к нему, как долго стоял, привыкая к темноте, и как потом опустился рядом.

Разные догадки полезли в голову, но Чангер молчал, ждал, когда Юсэк начнет сам. Тот сидел, уткнувшись лицом в колени.

— Тебя-то за что сюда? — спросил Чангер недоверчиво.

— Я хотел его убить, — сказал Юсэк.

— Кого?

— Хагу.

— И что тебе помешало? Убил бы.

— Рука подвела, дрогнула.

— Видать, чем-то не угодил хозяин? Не дал он обещанного, что ли?

Юсэк не обиделся.

— Зря ты так думаешь, — сказал он устало.

— Тогда ответь: почему ты его отпустил? Разве не знал, кто этот Хагу? — снова спросил Чангер, но уже без обиды.

— Трудно объяснить. Он ведь меня тоже от смерти спас.

Чангер сделал усилие подняться, но не смог и, видимо, не от боли, а от отчаяния выругался. Юсэк помог ему.

Теперь они сидели рядом, касаясь плечами.

— Это ты ночью ломился в дверь? — спросил Чангер, нарушив долгое молчание.

— Да, — вздохнул Юсэк. — А все зря. — Он снова уткнулся лицом в колени. — Как ты попался?

— Тяжело было смотреть на Эсуги. Пожалел. А Игнат даже своего коня дал. Где я тебя только не искал! А потом поехал к себе на хутор, думал — ты туда вернулся. А там — Хагу. Обидно, черт побери, что воевать не придется!

— И мне тяжко. Не смог я отплатить ему за все, — сказал Юсэк, кусая от обиды губы.

* * *

— Скажи, тебе приходилось убивать? — вопрос Юсэка был неожиданным.

— Кого?

— Людей.

— Нет. А что?

— Должно быть, у убийц особое сердце, и руки другие, и облик не такой, как у всех людей.

— Синдо тоже убивала, — заметил Чангер. — Но у нее красивое лицо. И руки нормальные. Только сильные, не дрожат, когда этих гадов шашкой рубит. Можно лишь позавидовать.

— Чему? — спросил Юсэк. — Я понимаю, нужно пресекать зло. Но не так, не кровью. Зло все равно рождает зло. Не по мне это.

— А как тогда пресекать его? — перебил Чангер. — Слезами? Или как ты — отпускать убийц?

— Да, но я спас человека. А что может быть благородней этого?

— А тот, кого ты спас, загонит тебе пулю в лоб, не моргнув глазом! — бросил с ехидством Чангер. — И поверь — никто не скажет о тебе доброго слова. Наоборот, будут с презрением называть твое имя.

— Я знаю это, — сказал Юсэк невесело. — Это ужасно! Я лучше уйду из жизни, чем стану марать кровью свои руки. — Он замолк и сидел неподвижно, о чем-то напряженно задумавшись. Возможно, его терзали слова Чангера, чем-то схожие со словами Хагу? — Я ничего не хочу понимать, — добавил он тихо, боясь выдать свою тоску. — Ты уверен, что Хагу не помилует нас?

— Конечно, нет.

— А вдруг сжалится? Может так быть?

— Он не ты. Моли бога, чтобы просто расстрелял.

Юсэк с испугом поглядел на Чангера.

— Не горюй, Юсэк. Помирать, братишка, тоже надо уметь. Вот, к примеру, — русские, идут на смерть даже с песней. Как здесь говорят: с музыкой. Может, и мы так же, как они? А? — И он громко затянул песню.

Из изб выбрались два старика, показались Христина и Хагу. Больше никого здесь уже не было, разбежались после недавнего поражения.

— Никак поют? — сказал один из стариков, приподняв ушанку.

— Поют, — ответил другой.

— Окоченели, поди, да и голодные, от этого, наверное, и запели, — Христина с укором посмотрела на Хагу.

Тот не слышал ее — был чем-то сильно удручен. Пленники его явно не волновали. Он стоял неподвижно, не отводя глаз от сарая, и, только когда голоса утихли, разрешил Христине отнести парням что-нибудь поесть.

Хозяйка тотчас же кинулась на кухню и вскоре вышла с корзиной. Дверь сарая ей помог открыть старик. Войдя, она поставила корзину подле притихших парней и, выложив на солому хлеб, сало и картошку, сказала, стараясь быть веселой:

— Ешьте, сыночки. Хозяин смилостивился. Видать, песня ваша его за душу тронула.

Чангер не набросился на еду, хотя был очень голоден. Он глядел на женщину, которую узнал сразу же, как только она вошла в сарай.

— Тетя Христина? — удивился он. — Вы не узнаете меня?

Женщина, приглядевшись к Чангеру, испугалась.

— И верно, как это я тебя не признала сразу? Ты сын Чунсеба. Тебя и признать-то нельзя: так уделали…

— А Колька где? Он с вами?

— Нету его, — сказала женщина. — Убег он. Не захотел со мной мотаться.

— А дядя Прохор? Вернулся?

— Все там же, у генерала Семенова. Может, и убили.

— Вы-то пошто с этим Хагу мотаетесь? Жили бы на хуторе.

— Как бы это я нынче на хуторе осталась, ежели муженек у белых служит? Неужто не видишь, как они с нашим хозяином обошлись? Гоняются за ним, как за ценным зверьком.

Чангер усмехнулся.

— Охотятся за ним — это верно. Только он не ценный зверек, а волк-людоед. За то и хотят пристрелить.

Бросив испуганный взгляд на дверь, женщина привстала.

— Что ты мелешь! Перестань! — зашептала она, пятясь к двери.

— Вот видите, и вы его боитесь! А почему? Потому что он и есть волк! Погодите, он и до вас дотянется, если не уберетесь.

— А чего до меня добираться? Не враг я ему. Служу исправно, как и раньше. Куда денешься?.. Куда ни глянь — все одно: озверели люди.

— Вы, тетя Христина, как этот парень, приняли волка за ценного зверька и маетесь. Этому простительно — из Кореи он, а вы? Как вы-то до сих пор не распознали Хагу? Колька ваш угадал его сразу, потому и удрал. Ничего, дойдет и до вас, когда нас из петли вынимать будут.

Схватив корзину, женщина быстро пошла к двери, но вдруг остановилась и, озираясь, зашептала:

— Не вздумай и ему такое болтать. Не дразни ты его, он и так обозлен. Вы лучше поплачьтесь, тогда, может, смягчится и отпустит. На кой вы ему сдались? Иль враги какие, иль поперек горла засели, как эта комиссарша? Нет, не станет он об вас руки марать. Хагу только припугнет и отпустит. Кабы не так, не стал бы кормить.

— Ой, тетя Христина! — удивился Чангер. — Ничего-то вы не поняли? А у нас нет времени про все это объяснять. Об одном только прошу — поведайте нашим, мол, сожалели, что так случилось, и прощения у них просим. И что любим мы наших невест по-прежнему.

Христина хотела что-то ответить, но старик в дверях кликнул ее. Она еще раз посмотрела на них и медленно вышла. Звякнул засов, в сарае снова стало темно.

— Ты хорошо говоришь по-русски, — нарушив молчание, позавидовал Юсэк. — Учился, видать, долго?

— Нет, мало. Не пришлось больше, — скупо ответил Чангер.

— Почему?

— Бандиты школу спалили.

— Школу — зачем? — спросил Юсэк. — Чем она мешала?

— Им все мешает, что стало нашим. Юсэк понимающе кивнул. Потом спросил:

— Наверное, трудно научиться русскому языку?

— Нелегко.

— А как, например, будет по-русски сесан?

— Жизнь.

— Зижнь, — повторил Юсэк обрадованно.

— Жизнь, — поправил Чангер.

— Жизнь, жизнь, — зазубрил Юсэк. — А ты говорил — трудно. Получается ведь? А как будет саман?

— Смерть.

— Смерть, — повторил Юсэк и, хотя произнес правильно, не обрадовался, как прежде, только добавил: — Если бы она меня миновала, я стал бы жить совсем по-другому.

— Как, например? — справился Чангер. — С топором, что ли?

— Может быть.

— И на кого его поднимешь?

Юсэк задумался.

— Ну… на кого ты, на того и я.

— А рука опять не дрогнет, когда до дела дойдет?

— Не знаю. Не должно бы, — ответил Юсэк, разглядывая свои руки.

Юсэку очень хотелось верить в это. Он даже оживился. А Чангер, еще больше воодушевившись, продолжал громко:

— Держись тогда, Хагу! Держись, белая гадина!..

Внезапно раскрылась дверь — и в сарай в сопровождении двух стариков с винтовками вошел Хагу. Играя плетью, он приблизился к сидящим парням, оглядел одного, другого, спросил:

— Кто-то меня, кажется, позвал. Кто же из вас?

Парни молчали. Подойдя к Чангеру, Хагу краем свернутого вдвое кнута приподнял его голову за подбородок.

— Что язык прикусил? — спросил он спокойно. — Испугался, что ли? Ты позвал, я — пришел. Ты, кажется, что-то посулил? Так отведи же душу.

— Сами знаете, не могу это сделать, — сказал Чангер, смело глядя на него. — Другие вас достанут. Не к спеху, подождете.

— Долги нужно платить сразу, — недобро сверкнув глазами, произнес Хагу. — Тем более что жить тебе осталось не так-то уж много.

— Нехорошо, конечно, должником оставаться, я понимаю. Но надеюсь, что за меня мои товарищи расплатятся, — ответил Чангер.

Плеть ожгла его спину.

Юсэк вздрогнул, будто удар пришелся по нему. Вскочив, он схватил Хагу за руку, в которой был зажат кнут.

— Вы — чудовище!.. — закричал он. — Я презираю себя, что спас кровопийцу!..

Старики набросились было на Юсэка, но Хагу остановил их, достав из кармана пистолет, он взвел курок, а к ногам Юсэка швырнул кнут.

— Ты не хотел, чтобы этого негодяя отстегал я, — сказал он, с трудом сдерживая гнев, — так это сделаешь ты. И если откажешься, ты умрешь раньше, чем он. Бери кнут. Ну — живо!

Юсэк перевел взгляд на Чангера, который, как и Хагу, не спускал с него глаз.

— Смелей, смелей, — торопил Хагу, — не то спущу курок. И конец всей твоей короткой жизни. Ну! — рявкнул он так пронзительно, что Юсэку показалось — он выстрелил.

— Я не сделаю этого, — Юсэк попятился.

Желая помочь Юсэку, Чангер обратился к Хагу:

— Скажите, если он отстегает меня — вы его отпустите?

— Замолчи, щенок! Мы уж это сами как-нибудь решим!

— Подумайте, зачем же ему колошматить своего товарища, если так или иначе самому придется лежать с ним в одной яме? — съязвил Чангер. — Смешно, не правда ли?

— Он не будет лежать с такой пакостью, как ты, — сказал Хагу, сплевывая.

— Все ясно — вы припасли ему особняк на том свете, — понимающе кивнул Чангер.

— Я немедленно отпущу его, если он тебя забьет до смерти! — заверил Хагу.

— Ну, тогда за дело, дружище! — крикнул Чангер, сбрасывая с себя гимнастерку и ложась на живот. — Давай, давай, Юсэк. Мне ведь все равно, как добираться до того света. А тебе случай подвернулся увидеть Эсуги. Бей, да так, чтобы я поскорей отошел.

— Замолчи, Чангер! — заорал Юсэк. — Ты знаешь, что я не сделаю этого! Не сделаю! — Он кинулся к Чангеру, стал поднимать его. — Встань, Чангер! Я прошу тебя. Пусть уж стреляет в нас обоих! — И, придерживая товарища, выпрямился. — Стреляйте! У вас-то, я знаю, не дрогнет рука. Стреляйте!

Хагу не выстрелил.

— Всему свое время, — медленно проговорил он.

* * *

Спешит, торопится окутать землю ночь. Сонно бормочут ключи. Кажется, и река Уссури замедлила бег, притихла. А в таежной избушке человеку не спится, мечется человек. Его покинули друзья, ушли навсегда. Не сможет он теперь вернуть себе хутор, не сумеет отомстить ненавистной сестре. Два старика и те распрощались, ушли. Рядом лишь женщина, Христина. Хагу знает — она тоже уйдет. Убить двух парней и остаться одному в этой тайге ему страшно.

Сбежали все, покинули разом. Эх, если бы этот парень, Юсэк, понял его, полюбил или даже пожалел, как когда-то, — не было бы так жутко, так пусто на сердце! Но этого никогда не будет. Остается одно: идти к атаману, кидаться ему в ноги… И все сначала: ненависть, убийства, страх…

Молчит безлюдная изба, скрипят жалобно под ногами половицы, дымит в лампе фитиль, но еще горит, вздрагивает слабый огонек.

* * *

…Дремлют в ночи леса и долины. Идет по лесной дороге человек. Маленькие, избитые в кровь ноги ступают по холодной земле. Присесть бы да отдохнуть, уснуть бы, как эти сосны, но это значит забыть о друге, который в опасности. Пусть дремлют леса и долины: у них нет тревог, нет любимых.

…Было еще темно, когда бежавшие от Хагу старики наткнулись на Эсуги. Она лежала на дороге и не могла говорить, только шевелила губами, пытаясь что-то произнести. Старики узнали ее и помогли перебраться с сырой дороги на обочину. С рассветом она пришла в себя, и они проводили ее до просеки, ведущей к избушке Хагу.

Она постучалась в дверь и тотчас же, не дожидаясь ответа, вошла в избу. Хагу вскочил с лежака, замер, в испуге вытаращив на нее глаза.

— Где Юсэк? — спросила Эсуги, оглядывая избу.

Хагу вдруг очнулся, дрожащими пальцами коснулся ее плеча и, чему-то обрадовавшись, бросился к двери, накинул крючок.

— Ты одна?.. Ты не привела ко мне Синдо? Нет? Конечно, нет. А я ведь помиловал их, не тронул… Ты садись, садись, устала небось. — Он взял ее под руку, провел к столу и, усаживая на табурет, продолжал бормотать: — Хорошо, что ты пришла: вместе теперь все и решим. — Он подробно рассказал о ночном покушении Юсэка.

Эсуги слушала его спокойно, но поняла одно — Юсэк жив!

Когда она, потеряв сознание, упала на пол, Хагу позвал Христину. Ее перенесли в каморку, где жила и готовила обеды кухарка. А Хагу вернулся к себе, достал из погреба четверть самогона, налил полную кружку, залпом осушил ее. Радуясь, что теперь Юсэк никуда не уйдет, он снова наполнил свою кружку.

* * *

Светало. Христина загасила свечу на столе, вновь присела к лежащей на кровати девушке. Только теперь она заметила, что вся ее одежда, лицо, руки и ноги в грязи. Поднявшись, Христина налила в тазик воды и, смачивая полотенце, стала протирать ей лицо. Эсуги открыла глаза.

— Где это тебя так угораздило? — ворчала она. — Уж коль проснулась — встань и умойся. А я сейчас приду. — Она тихо вышла из каморки и, постояв на крыльце, вошла к Хагу.

Тот спал, развалившись на лежаке. Кружка валялась на полу. Воздух в комнате, от разлитого самогона, был удушливым. Женщина не сдержалась — закашляла. Хагу с трудом разомкнул слипшиеся веки:

— Что тебе?

— Прибрать пришла. Погляди, что ты тут натворил.

Хагу махнул рукой и, перевернувшись на бок, зачмокал губами, что-то бормоча. Наконец утих. А Христина принялась за уборку. Протирая пол, она вдруг увидела возле лежака связку ключей. Почему-то она испугалась, хотя пришла сюда именно за ними. После встречи с парнями она только и думала о том, как облегчить их участь. Вчера, глядя на них, она подумала о своем сыне, который мог оказаться в таком же положении. Тогда у нее и зародилась мысль спасти их.

Зная упрямый характер Хагу, она не хотела просить его о снисхождении, боялась заранее выдать свое намерение. И вот — ключи! Они лежали на виду, словно он нарочно подложил их ей. «А если он это сделал в самом деле нарочно?» — подумала Христина, не смея подойти к ключам и взять их. Но желание спасти парней было сильнее страха. Дрожащей рукой потянулась она к ключам, коснувшись, сдавила своими крепкими пальцами, чтобы не звенели, и попятилась к выходу. Проклятая дверь заскрипела как-то особенно, словно будила хозяина избы. Но слава богу — все обошлось! Осторожно и быстро она вбежала в свою каморку, принялась поднимать с постели Эсуги. Христина показывала ей ключи и возбужденно о чем-то шептала. Еще не совсем догадываясь, в чем дело, Эсуги поспешно оделась и последовала за женщиной.

Они подошли к двери сарая. Руки ее дрожали, не слушались, ключи не лезли в замочную скважину. «Может, это не те ключи?» — подумала она, отчаиваясь все больше и больше. Нет, не могла она ошибиться: этой связкой ей не раз приходилось отпирать сарай. Но вот замок щелкнул и подался. Эсуги первая вбежала вовнутрь, припала к растерявшемуся Юсэку.

— Уходите, — прошептала женщина строго.

Чангер не мог подняться сам, ему помогли Юсэк и Эсуги. Сжимая от боли зубы и опираясь на плечи друзей, он сделал несколько шагов к двери и рухнул на землю.

— Вот ведь несчастье, — тихо проговорила Христина, помогая парню подняться. Сильными руками она почти волоком вытащила его на улицу. — Крепись, сынок, — шептала она, — не то хуже будет. Крепись же, ну! Или тебе помирать хочется?

Чангер напряг последние силы и, качаясь из стороны в сторону, пошел. Свернув за угол сарая, все они вошли в поредевший от порубки лес. Христина еще долго глядела им вслед, припав от волнения к мокрому стволу дерева. Она подгоняла их мысленно: «Уходите скорей! Уходите дальше, пока он не пришел в себя…»

Увидев раскрытую дверь, Хагу бешено заметался по двору, но тут заметил Христину.

— Ты отпустила их?! — прорычал он.

— Да, отпустила, — она спокойно бросила на землю связку ключей.

— Я убью тебя! — заорал Хагу, выхватив из кармана пистолет.

Христина и теперь не шелохнулась и глядела на него в упор.

— Коли есть нужда — убей, — сказала она решительно. — Но ты не посмеешь это сделать. Побоишься остаться один. Не эту ли самую пулю, которую я вынула из твоего плеча, ты хочешь вогнать в меня?

Скрипнув зубами, Хагу огляделся, будто хотел увериться, что он действительно один среди онемевших изб и застывших сосен. Потом, решив что-то, опрометью кинулся в лес. Он был еще пьян и бежал, спотыкаясь и падая, отталкиваясь от ствола к стволу, задыхаясь, словно загнанный зверь. Наконец, увидев силуэты людей, замедлил шаг.

— Остановись, Юсэк! — прохрипел он. — Не уходи! Слышишь!

Юсэк даже не оглянулся.

— Остановись же! — закричал Хагу. — Не вынуждай меня стрелять! — Он прицелился и выстрелил. Он стрелял, пока подоспевшая Христина не схватила его за руку. — Отпусти! — кричал он, обдавая ее перегаром.

— Будет тебе, — сказала Христина. — Ушли они. А нам пора собирать свое барахло.

Он шел обратно, тяжело ступая босыми ногами по валежнику, не ощущая боли. Хагу не видел ни деревьев, ни Христины — земля стала опустевшей, безжизненной, словно выжженная пустыня.

* * *

Эсуги лежала на земле. Она походила сейчас на ту раненую птицу, которую они видели однажды у озера. Эсуги тоже была ранена в шею и не могла удержать голову. Она делала отчаянные усилия, чтобы подняться. Юсэк глядел на нее, не зная, что предпринять.

— Нужно идти, — сказал Чангер. — К дороге. Может, кто попадется, довезет до наших.

Он ушел и вернулся с двумя сырыми жердями, снял с себя гимнастерку, стал крепить ее к жердям. Снял гимнастерку и Юсэк. На эти носилки они осторожно положили Эсуги и, подняв с земли, медленно понесли в глубь леса. Чангер шел впереди, и Юсэк видел, как ему это трудно. Еще ночью он корчился от боли, громко стонал, порой терял сознание, а теперь пытался подбодрить Эсуги:

— Видишь, как моя рожа расквашена. А запеклась, как смола на дереве. И у тебя пройдет. Молодая ведь.

Юсэку было приятно, что Эсуги слабо, почти незаметно кивала.

«Эх, Эсуги, Эсуги! Зачем тебе надо было идти сюда?» — думал Юсэк, всматриваясь в родное лицо.

Эсуги позвала Юсэка, и он склонился к ней.

— Что тебе, родная?

— Ты когда-нибудь поблагодари эту русскую женщину, — сказала она едва слышно.

— Обязательно, — закивал головой Юсэк, радуясь, что она заговорила.

Какое-то время Эсуги молчала, крепко зажмурив глаза. Потом через силу промолвила:

— Тетя Синдо сказала, что мы поедем в Иркутск, вместе с тобой… учиться. Ты поедешь?

— Конечно, моя Эсуги. Поедем, обязательно поедем.

Глаза Эсуги потеплели.

— Пить… Я хочу пить, — сказала она, облизывая сухие губы.

Опустив носилки, Юсэк, не раздумывая, побежал по склону вниз. Из-за тумана далеко не было видно. Он носился из стороны в сторону, до боли напрягая зрение. Воды нигде не было. Тренированные ноги рикши не знали устали. «Лишь бы Эсуги дождалась… Лишь бы ей не стало хуже…» — твердил он, ускоряя бег. Наконец он наткнулся на сырую и вязкую дорогу. На ней были еще видны ясные следы маленьких босых ног. Он не знал, что здесь недавно проходила Эсуги.

Рядом с дорогой, на обочине, он увидел крохотную лужицу и возле нее туфельку, залепленную сплошь грязью. Он жадно схватил ее и, отодрав уже засохшую глину, зачерпнул воду. Боясь расплескать ее, осторожно пошел назад.

Он позвал Чангера, но тот не отзывался. «Неужели сбился с пути? Только этого не хватало!..» Он растерялся и шел теперь наугад. И вдруг услышал чей-то голос. «Это же Чангер! Но почему он откликнулся так тихо?..»

Юсэк подбежал к Эсуги и поднес к ее губам туфельку.

— Ты только погляди, в чем я тебе принес воду! Ты никогда еще не пила из такой посуды! — Коснувшись руками ее лица, он вскрикнул, словно от ожога. — Ты же хотела пить… — прошептал он тихо, будто боялся обеспокоить ее.

— Она мертва, — сказал Чангер.

Юсэк вздрогнул и застыл. Из рук выпала туфелька. Юсэк быстро припал губами к ее щеке. Все кончено. Эсуги больше нет. Он поднялся, не в силах глядеть на нее, отошел в сторону. И вдруг закричал, вознеся руки к небу:

— Это я убил ее!..

Эхом отозвалась тайга, будто весь окружавший его мир тоже каялся в убийстве.

— Ты слышишь? Слышишь, Чангер? — прошептал он, вслушиваясь в эхо. — Это голоса убийц. Значит, не один я повинен в ее смерти.

— Это голос земли, — сказал Чангер. — Гневается земля на людей.

* * *

Они шли по лесной дороге, по той самой дороге, где еще вчера шла, тревожась за Юсэка, Эсуги. Крепко сжимая поручни носилок, бывший рикша теперь шел впереди. Порой ему казалось, что он вновь везет ее в коляске, а она спит, как когда-то, устав от ходьбы.

Юсэк изредка останавливался и подолгу вглядывался в ее лицо. Хотелось верить…

Он помнил каждое ее слово, и они тяжкой болью отзывались в сердце. «Мне страшно, потому что я счастлива». «Я никогда не думала, что и от счастья можно плакать». «Ты всегда будешь любить меня, милый?» Он обвинял себя, только себя в ее смерти. «Почему, почему в тебя, именно в тебя угодила злая пуля? Это я заслужил ее. Я отпустил убийцу…» Он молил небо, чтобы оно обрушилось гневом, покарало. Но небо молчало.

* * *

Юсэк лежал на своей кровати напротив опустевшей постели Эсуги. Открыв глаза и увидев чье-то словно размытое лицо, он тихо спросил:

— Это вы, дядя Хагу? А я искал вас. Мне нужно ваше лекарство… То самое, что вы мне когда-то давали. Нет, не для меня. Я уже здоров. Да, да, для Эсуги. Вы помните ее? Ну как же? Вы ее однажды спасли от смерти. А потом вы почему-то стреляли в нее…

— Он все еще не может прийти в себя, — сказала Синдо стоящим рядом Мансику и Гирсу. Она вытерла пот с его лица.

Юсэк отодвинулся от нее, но, узнав, сказал:

— Как же вы ужасно похожи.

Синдо смутилась: Юсэк поднялся и сел, свесив с кровати ноги. Увидев Мансика и Гирсу, спросил:

— А где сенсами?

Ему не ответили, Синдо хотела что-то сказать, но Юсэк перебил:

— Говорите уж, я все разом снесу.

— Крепись, Юсэк, — сказала Синдо. — Ты должен осилить все беды, иначе не сможешь отомстить за Эсуги, за товарищей. Враг уже близко, совсем рядом. А учитель вернется. Обязательно вернется.

Глава вторая СРАЖЕНИЕ

1

И на этот раз Хагу удалось скрыться. Он сбежал, оставив в избе все имущество, не успев взять даже документы, деньги и другие ценные бумаги. Среди них Синдо обнаружила письмо, написанное знакомым почерком. «Дорогой мой сын», — прочитала она первые корявые иероглифы. И хотя строки были обращены не к ней, а Хагу, они сразу же напомнили ей родной дом. До сих пор она не знала о родителях ничего, кроме того, что они сбежали в Китай. Она продолжала читать:

«Здесь только и говорят о событиях в России. Нас они очень беспокоят. Не верю я в успех Великой империи в этой войне, как, впрочем, и в перемену твоей незавидной судьбы в России. В любом случае не жди от японцев щедрости. Не для того они воюют, чтобы кому-то дарить земли, а тем более — корейцам, чью страну они уже успели прибрать к рукам. Так что — думай, как тебе дальше быть. Можешь приехать к нам. Живем мы в пригороде Шанхая. Имеем небольшой надел земли, за которую отдали почти все сбережения. Но и на этом клочке земли мне трудно копаться — годы берут свое. Только теперь я осознал, как трудно жить без Родины. Очевидно, и ты это уже понял. А если нет, постарайся понять и уладить отношения с Синдо. Какая ни есть, она твоя родная сестра. А на чужбине это важно вдвойне. Будь разумен, мой сын. Прощай».

Свернув письмо, Синдо спрятала его в карман кожанки, облегченно вздохнув. Она боролась с русской контрой, она будет драться и с интервентами, чтобы в полной мере обрести право на Родину для себя и своих сыновей. Она любит Россию и будет верна ей всегда.

2

Сообщение о том, что дозорные видели разъезды белых и японцев, удвоило напряжение в отряде. Были срочно предприняты меры к встрече неприятеля. Лошади стояли в упряжках, телеги стянуты к баракам, куда перенесли раненых. Теперь бойцы лишь дремали поочередно, не снимая одежды, не выпуская оружия из рук.

А враг не шел. И хотя дороги оставались по-прежнему пустынными, леса тихими, тревога не покидала Синдо. Ир не возвращался. Она упорно ждала его. Мартынов настаивал на немедленном отходе.

Они шли рядом, медленно ступая по мягким опавшим листьям. Поднявшись на пригорок, остановились возле одинокой березы. Было безветренно и тихо. В звенящем воздухе, словно на восточной миниатюре, висело ярко-багровое солнце. Оно не излучало тепла, но Синдо было жарко, и она сняла кожанку и берет. И тогда Мартынов впервые заметил, что на ее уставшее лицо упала прядь седых волос. Еще недавно в ее раскосых глазах нет-нет да появлялась улыбка, и суровый комиссар мгновенно становилась существом нежным и милым.

— Тихо-то как, — прошептала Синдо, словно боялась нарушить тишину. — И птицы примолкли. Говорят — они что-то предчувствуют.

Петр улыбнулся: было странно от нее это слышать.

— Детишек наших определить бы надо, — сказал он. — Опасно им здесь оставаться.

— А где ты укроешь их? — вздохнула Синдо. — Негде.

При ярком солнце Петр увидел на открытом лбу и возле глаз ее свежие морщинки. Уголки тонких губ были опущены вниз, придавая лицу выражение усталости и тоски. И чем дольше он глядел на нее, тем сильнее им овладевало беспокойство, очень схожее с тем, какое он испытывал в последние дни жизни Марины. Это был страх — он боялся потерять близкого человека.

— Синдо, — сказал он резко и упрямо. — Я хочу, чтоб ты жила. Ты нужна детям, нужна отряду, ты нужна… — Он осекся, не смея сказать, что и ему будет невыносимо без нее. Он осмелился лишь взять ее руку. Ему всегда нравилось ее упрямство, воля, но теперь Мартынову казалось, что руководит ею ненависть к врагам, а не здравый смысл. — Пойми, Синдо, — продолжал Мартынов со страстью, — помирать нужно с пользой. Так, как собираемся мы, это нелепо.

Грустная улыбка тронула ее губы.

— Я иногда спрашиваю себя: вот ты, Синдо, уже прожила немало. Можно признаться, безрадостно. Была любовь, и ее ты не сохранила. Чего же ты добиваешься? Новой жизни? В ней будет хорошо другим. А тебе? Ведь молодость твоя пройдет вместе с войной. А если и того хуже — убьют тебя вот тут, в глуши?

— И как же ты себе ответила? — спросил Мартынов. Этот вопрос волновал его давно.

Она долго молчала, наконец обратилась к нему:

— Петр, зачем ты нынче полы скоблил, коль уходить решил?

— Ну… порядок всегда нужен, — сказал Мартынов. — Да и вражина чтоб, зайдя в хату, увидел, что мы и в трудную годину в чистоте жили.

— И я этого хочу, — ответила Синдо. — Страшна не физическая, а нравственная смерть. Вот я и дерусь со своей совестью…

Синдо твердо решила остаться, чтобы прикрыть отступление отряда. Для этой цели она тайком от Мартынова подобрала нужных людей и отложила боеприпасы. Она знала, что поступает неверно и, возможно, совершает предательство по отношению к командиру и отряду, не могла глядеть в глаза Мартынову, хотя последняя операция прошла успешно и банда Хагу в сущности была уничтожена.

Они шли молча. Синдо — впереди. Миновав пустырь, спустились к озеру. На берегу Синдо остановилась.

— Поступай со мной как хочешь, но я не уйду отсюда, — сказала она горячо и твердо. — Не смогу я отсиживаться в тайге. Не смогу, понимаешь.

— Гнев всегда затемняет разум, — ответил Мартынов. — Ты забыла об отряде, о раненых бойцах! Ты не думаешь даже о своих детях…

— Детей своих я забыла давно, — согласилась Синдо. — Нет у комиссара для них времени. Может, они когда-нибудь и простят меня. Если поймут. А у отряда есть ты, Петр. Ведь кто-то все равно должен прикрыть отход.

— Я уже подумал об этом, — сказал Мартынов. — Останутся Гирсу, Мансик и с ними еще два русских хлопца. Они сами настояли на этом.

— Позволительно ли оставлять одних бойцов в бою? — заметила Синдо.

— Тогда останусь я…

— Командир должен быть с отрядом, — перебила Синдо. — Так что не трать попусту время и уводи людей.

Против ее доводов возразить было трудно, и Мартынов только проговорил, запинаясь:

— Нет, это нечестно… В конце концов ты — женщина. Как же я позволю, чтоб ты…

— Будет тебе, Петр, не до этого сейчас, — прервала его Синдо. — Уж коль решил отходить — отходи.

— Ты меня не подгоняй, — с трудом проговорил Мартынов. — Ну как же я уйду?.. Возможно ли тебя на верную погибель оставить… Тогда уж вместе…

— Не обо мне речь, — ответила Синдо, стараясь придать голосу мягкость. — Сам ведь уверял, что надо сохранить отряд, спасти раненых и детей. Я согласна с тобой, Петр. Против такой лавины вряд ли отряд и в сто бойцов сможет выстоять. Нужно сохранить людей, ведь главное сражение впереди. А мне… мне заодно и с братом повидаться хочется. Другого случая может не представиться.

— Да черт с ним, с твоим братом! — вспыхнул Мартынов. — Сдался он тебе. Боюсь я сейчас, как бы последнее слово не осталось за ним.

Короткое осеннее солнце уже пряталось за сопками. Прискакавшие дозорные сообщили Мартынову о продвижении белых войск. Синдо никогда еще не видела командира таким растерянным.

— Вот и дождались!

Его раздражало спокойствие Синдо, ее упрямство. Он был бессилен воздействовать ни как друг, ни как командир и лишь глядел на нее с прежней грустью. Она стояла, не слыша, как ее окликнули, не шелохнувшись даже на сообщение вбежавшего Перфильева о том, что белые уже на станции. Мартынов кинулся было к двери, но вернулся к ней и, тряхнув ее за плечо, сказал с мольбой:

— Может, уйдем?

Синдо резко тряхнула головой и быстро пошла к выходу.

Провожать отряд сбежался весь хутор. Прощались как давние друзья со слезами и напутствиями. Старухи подносили бойцам еще теплые узелки с хлебом, мужики грузили в повозки деревянные бадьи с водой; из амбаров стаскивали сюда в рогожных чувалах остатки фуража. Отдавали все, что могли. Молодежь уходила с отрядом.

Бывший рикша был бледен и подавлен. Он не обращал внимания на всю эту сутолоку, не отвечал на расспросы Чангера.

— Будет тебе дуться-то. А мне, думаешь, охота кататься на этой телеге?

— Ну, скажи, почему нас увозят? И на кой черт винтовки дали, если уходим? — спросил Юсэк, возмущаясь. — Разве эти пять или шесть человек смогут за все отомстить?

— Вот башка! Не мстить они остаются, а прикрыть нас, — пояснил Чангер.

— Но они все равно погибнут? — спросил Юсэк.

— Только достанется тем здорово. Синдо так просто не сдастся. Это я точно знаю, — сказал Чангер.

Синдо и Мартынов стояли возле Марии Ивановны. Кутая мальчишек в шаль и сдерживая волнение, Синдо говорила:

— Тетя Маша, помните, вы как-то жаловались, что бог не дал вам детей? Дал ведь. И сразу двух сыновей. Поберегите их…

Она не могла больше говорить — сдавило горло. И только глядела на малышей, которые жались к Марии Ивановне.

— А тебе-то пошто оставаться? — спросила Мария Ивановна.

— Так нужно, тетя Маша, — Синдо целовала Бориску и Степана, напутствуя, чтобы они слушались свою новую маму.

Дети глядели на нее сердито, словно она и в самом деле теперь была не мать им, ее ласки принимали нехотя.

Отряд тронулся. Тихо заскрипели телеги, и вся колонна медленно потянулась вдоль хутора, мимо опустевших бараков, хмурых людей, стоящих возле своих изб. Синдо не слышала, как ей кричали с повозок, не видела уходящих бойцов. Ее мысли были заполнены детьми, глаза — слезами. Мартынов все еще стоял рядом, не решаясь сказать то последнее, ради чего задержался. Она сама подошла к нему, обняла, почувствовав, как он вздрогнул.

— Поговорить мы с тобой успели, — сказала она, не торопясь разжать руки. — Чего же ты еще ждешь? Ступай, Петр.

— Не успел я тебе сказать главное, — выдавил из себя Мартынов. — Пусть остается в сердце…

— Не нужно, Петр, — я знаю… — Она не договорила, не могла, и только добавила: — Не время, да и поздно. Прощай.

Мартынов отошел от нее, повернулся, чтобы уйти, но увидел Игната.

— Папа Петро, ты тоже остаешься, да? — спросил мальчик. — Тогда и я вместе с тобой.

Ничего не ответив, Мартынов взял его за руку и повел по дороге. Мальчик сразу же повеселел. Он был счастлив, что Мартынов опять рядом, не остался. Вдруг что-то вспомнив, он быстро вернулся к Синдо:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться!

— Говори…

— Встретите Хагу — отберите у него моего Серого! — И, помолчав, добавил: — Пожалуйста. А то без него не смогу воевать.

— Постараюсь, Игнат, — тихо ответила Синдо.

3

Войдя во двор штаба, Синдо увидела рядом с Мансиком и Гирсу двух русских парней, о которых говорил Мартынов. Высокого и белобрысого звали Василием, его товарища — Захаром.

А позади них, опираясь на палку, стоял Чунсеб, отец спасенного Чангера. И оттого что он был здесь, Синдо почему-то стало легче, спокойнее. Ей даже почудилось, что вернулся из своего далека старый отец уберечь ее от несчастья.

— Я жду тебя, — сказал Чунсеб и, поклонившись ей, добавил ласково: — Хочу спросить.

— О чем?

— Расскажи, что на земле происходит? Кто прав, а кто нет? Ты или твой брат?

— Нет у меня времени, — заспешила вдруг Синдо. — Сейчас сюда Хагу с бандой явится, встречу готовить нужно. А вы уходите. Опасно здесь оставаться. Уходите, прошу вас.

Старик не шелохнулся, только больше насупился и следил, как Синдо с товарищами закатывали в штаб пулемет, как она делила патроны. Он не тронулся с места и тогда, когда совсем рядом послышались выстрелы и бешеные крики конников. Похоже, что он ждал Хагу.

Первые ряды конников были срезаны точными очередями. После нескольких неудачных попыток прорваться к штабу они отошли. В наступившей тишине до самых сумерек слышались стоны. Старик поднялся на крыльцо, вошел в штаб. Едкий запах ударил ему в нос. Синдо стояла возле пулемета, установленного в проеме окна. Шатаясь, старик бросился к ней.

— Что ты делаешь?! Как ты можешь стрелять в родного брата?! Не гневи небо! Не то оно покарает весь наш род! Очнись, дочка!

Грохнуло, рассыпалось стекло шкафа. Дрогнули стены. С потолка посыпалась земля.

— Вас убьют! Уйдите! — крикнула Синдо и, вырвав руку, припала к пулемету.

Затрещал, застонал пулемет, разрезая темноту раскаленным свинцом. Из других окон вели огонь Мансик и Гирсу. С чердака отстреливались Василий и Захар. Бесцельная пальба могла поглотить все боеприпасы, и Синдо приказала Мансику поджечь амбар. Он кинулся через двор к амбару, и в тот миг, когда осветил себя зажженной спичкой, пуля настигла его. Пламя от вспыхнувшей соломы облизывало уже сухие бревенчатые стены, ползло вверх. Загорелась крыша, и вся окрестность озарилась багровым светом.

Захлебывался пулемет в гневных руках комиссара. Теперь Синдо не берегла патроны, косила без промаха, без передышки, пользуясь прекрасным факелом Мансика. Нападавшие не наседали открыто. Они стремились окружить штаб. Узел стягивался. Только бы выдержал стальной «максим», не расплавился. Только бы не иссякли патроны… Синдо с горечью глядела на уползающие из ящика ленты, на лежащие рядом гранаты. Их было на каждого по одной.

— Мансик погиб, — сообщил Гирсу.

Значит, на одну гранату ей достанется больше. И есть еще наган и семь патронов. Это несколько убитых врагов. Вот если бы в их числе оказался Хагу…

Пулемет молчал, поэтому стреляли по штабу. Пули впивались в бревенчатые стены, влетали в окна, дробили кирпичи печи. Но вот снова поднялись первые ряды, за ними — другие. Нелегко сдержаться, руки тянутся к гашетке. Показались и конные. И тачанка. Но пулемет молчал. Дуло отыскивало в этой толпе знакомое лицо. Гирсу обернулся к Синдо:

— Что же ты, комиссар?

— Погоди.

Они стояли рядом, прислушиваясь, как сердца отстукивают секунды, необходимые для отхода отряда. Старик Чунсеб, опустившись на колени, твердил какую-то страшную молитву. Еще миг, другой, и вдруг, заглушая озверевшие крики врагов, раздался голос Синдо: «Огонь!» Женские руки яростно сдавили гашетку. Вновь затрясся, зарокотал еще не остывший «максим». Белые побежали. Конные офицеры настигали их, безжалостно хлестали плетками. Но солдаты отступали…

И снова затишье. Через разбитые окна слышался треск горящего амбара. Было жарко. Сняв кожанку, Синдо вытерла подкладкой лицо, поглядела на Гирсу:

— Ну как? Кажется, дали мы им от души.

— За сына я рассчитался, — сказал Гирсу. — Хватило бы патронов отомстить за Бонсека и Мансика.

Он с отчаяньем дернул на себя затвор винтовки, убедившись, что патронник пуст, отбросил винтовку в сторону и — вдруг увидел у соседнего окна прислоненную к стене винтовку погибшего друга. Схватил ее, но в это время шальная пуля достала его. Он покачнулся, но не упал. Корчась от боли и сжимая в руке винтовку, Гирсу подошел к окну и, прежде чем упасть, успел выстрелить. Подбежавшая Синдо припала головой к груди — он не дышал. Старик выпрямился, отбросил посох, взревел: «О проклятый мир!»

— Остановите его! — сказала Синдо парням.

Старик оттолкнул их.

— Отойдите! Они убили моих братьев! Они убьют и сестренку! Я должен удержать этих зверей.

Пламя тускнело. Пользуясь этим, калмыковцы и японцы стали подтягиваться к штабу. Огненные всполохи высвечивали старика, идущего навстречу пулям. Разводя широко руки, он кричал: «Люди! Перестаньте сеять смерть! Вы слышите, люди!..»

Его не слышали. В него стреляли. А он шел, минуя пули, взывая о пощаде. Хрипел, захлебывался «максим» и вдруг замолк. Василий и Захар стояли рядом с Синдо. Она кинула им свой наган, сама потянулась к гранатам. Солдаты уже лезли через плетень, кто-то тянулся к окнам. В руках Синдо остались две последние гранаты. Подбежав к окну, она швырнула одну из них. Дрогнула земля. Прижавшись в угол и не зная, что делать, Василий и Захар глядели на Синдо. Последняя граната… Как распорядиться ею? Сдаваться живыми — ужасно! Подбежав к парням, она прикрыла их спиной, застыла в ожидании.

— Сдавайся, сука! — взревел кто-то за дверью, и Синдо показалось, что это голос брата. Шагнув вперед, она с яростью метнула гранату…

Синдо осталась жива. Почему же погибли Василий и Захар, а она — нет? Она помнила, что бросила гранату в Хагу. Почему же погибли парни? Нет, не помнила она, как они заслонили ее от взрыва.

Превозмогая боль, она поднялась и, сделав несколько шагов, зашаталась, но не упала: чьи-то сильные руки подхватили ее. Она оглянулась — это был Чунсеб.

— Ты цела, дочка? Цела! — с дрожью в голосе произнес старик. — Я давно здесь. Ты вся была завалена землей. Я откопал тебя. Я думал, что ты мертва. И брат твой Хагу подумал так…

— Как? Он жив?! — простонала Синдо.

— Таких небо не берет к себе, — сказал Чунсеб. — Пытал он и меня: зачем, мол, здесь. Открыть правду не мог: погнались бы за ними. А там — сын. Вот и обманул. Сказал, будто меня ваши сюда привели, за него — Хагу — ответ держать. Поверил или нет — не знаю. Только не велел никуда отлучаться. — Старик участливо поглядел на Синдо: — Как же спасти тебя, дочка? Одни — в бараках отдыхают, другие — мертвых в кучу стаскивают. А Хагу пирует во дворе у костра.

— Вы уверены, что они не погнались за нашими? — спросила Синдо тихо.

— Не знаю, — тревожась, ответил Чунсеб и опять поглядел на Синдо с сочувствием. — Помяли они тебя крепко. Нет, не сбежать теперь…

— Слушайте меня, отец Чангера, — сказала Синдо горячо и поспешно, — если вы желаете мне добра — услужите в одном.

— Говори, дочка.

— Там много убитых. Постарайтесь достать наган. Постарайтесь принести сюда.

Старик отпрянул:

— Что угодно, только не это. Это не проси. Нет, нет, это не проси. Опять стрельба, опять смерть…

Он был неумолим, поэтому Синдо сказала:

— Ну, коль так — ступайте к ним. Скажите Хагу, что я пришла в себя.

— Он тебя не тронет. Он простит. Сестра ты ему родная.

— Не простит он. Да и не надо… — Она не договорила и, еле держась на ногах, сделала несколько шагов к разбитому окну. Мутными глазами глянула в темноту и упала рядом с остывшим «максимом».

Старик подлетел к ней, поднял ее голову.

— Дочка, дочка, — зашептал он, — виноват я. Хотел как лучше. Хорошо, я принесу тебе этот наган. Ты только не помирай. Я сейчас…

Старик огляделся. Рядом валялась кожаная тужурка Синдо. Подтащил ее рукой, подложил под голову Синдо и ушел украдкой.

Ожидая старика, Синдо попыталась подняться — не смогла. Отчаяние охватило ее: зачем ей наган, если она не сможет выстрелить…

Она поднялась на локти. Перед нею стоял кто-то. Это не Чунсеб. У старика ботинки и шаровары. У этого — сапоги. Она приподняла голову и увидела Хагу.

— Вот и встретились, — сказал он, улыбаясь.

— Коль встретились — помоги мне сесть, — сказала Синдо, сохраняя былую гордость.

Хагу недоверчиво оглядел ее и, убедившись, что у нее нет оружия, помог сесть, а сам попятился назад. И без того покрасневшее от водки его худое лицо в свете костра было багровым.

— Выходит — кончились твои похождения, сестричка, — сказал Хагу. — А мои только начинаются. И тех побьем, — он ткнул рукой в разбитую дверь.

«Неужели они пустились в погоню?» — подумала Синдо. И чтобы проверить его, сказала:

— Наши скоро вернутся, и я сожалею, что не смогу увидеть, как вы, храбрецы, поведете себя. Уж если пять бойцов усеяли поляну трупами, то, думаю, волки вы никудышные.

— Мне наплевать, сколько их дохнет, — сказал Хагу. — Важно то, что я вернул хутор. Где Мартынов?

— Где ему быть, он в отряде Красной гвардии.

— Врешь! Он был здесь. И сбежал, увидев нас.

И по тому, как Хагу махнул рукой и выругался, Синдо поняла, что они не преследовали отряд.

— Ну ладно, — сказал он. — Бог даст — свидимся. И слава этому богу, что с тобой столкнул. Нет, я тебя не трону. Это сделают другие. Хочу высказаться.

— Говори.

— К большевикам у меня нет ненависти. Они у меня землю не отнимали. К тебе и Мартынову счет имею. Вы согнали меня с хутора.

— За дело. Помогал контре.

— А если помогал — свое отдавал. Не твое, не его.

— У власти Советов нет ни твоего, ни моего. Все едино, — сказала Синдо. — Мелко ты, Хагу, плаваешь. Ты мечешься в поисках виновных. Глумишься над невинными. Убил Бонсека и Эсуги. И меня добьешь, как Егора. Но землю не получишь.

— Может быть, — пробормотал Хагу. — И все равно человек я. Помню, как ты меня жалела, когда я обессиленный падал с косой в руках. Ради того чтобы скотину кормить, избу срубить, чтоб и половник наш сухим не был. Вот почему не мог покориться твоему закону. Но это в прошлом. Что теперь-то?..

— Только об одном я сожалею, что не смогла тебя обезвредить, — сказала Синдо. — Ты не имеешь права жить, Хагу.

Хагу сплюнул.

— Жить-то тебе осталось секунды, а поучать меня берешься. Вот как станут пытать, быстро отречешься. Не лучше ли подумать о том, как обмануть смерть?

— Ты хочешь мне помочь?

— Я?.. А почему бы и нет? Сестра ты мне. Мерзкая, но — сестра. Так и скажу кому надо. Поклонюсь им в ноги. Они уступят, если ты верой и правдой служить будешь.

С улицы донеслась брань. Кто-то истошно кричал. Вслушавшись, Синдо узнала голос Чунсеба. Раздался выстрел, и голос замолк.

— Выбивают трусость из солдат, — пояснил Хагу.

Синдо молчала, уронив голову на грудь.

— Они уверены, что я мертва? — спросила она тихо.

— Нет. Меня послали привести тебя в чувство. Атаман скоро сам сюда явится.

Синдо легче было бы услышать приговор о расстреле. Она знала, что ее измученное тело теперь не подчинялось разуму, но была уверена, что они не смогут сломить ее.

— Так вот, — сказала Синдо твердо, — просьба у меня к тебе. Лиши их удовольствия видеть оскверненное тело твоей сестры.

— Что я должен сделать?

— Застрелить меня.

Хагу онемел. Он знал упрямый характер сестры, но все же надеялся, что она станет упрашивать помочь ей сбежать или, в крайнем случае, попросит его поговорить с атаманом о помиловании. Он попятился.

— У меня бы рука не дрогнула. Не дрогни же и ты! — настаивала Синдо. — Всего один выстрел.

— Нет, нет, не могу, — странно улыбаясь, прошептал Хагу. — В других — раз плюнуть, а в тебя — не могу.

— В таком случае дай мне твой наган. — Синдо протянула руку. — Я облегчу твою задачу. Не бойся, не трону. Придет время, и ты, возможно, приставишь дуло к своему виску. Только не от гордости, а от безысходности. Дай мне наган, Хагу.

Минуту-другую Хагу стоял неподвижно, лихорадочно покусывая крепко сжатый кулак. Было видно, что он думал, как ему поступить.

— Меня все равно не пощадят, — наседала Синдо. — И ты это знаешь. Поэтому не медли. Прошу тебя.

— Неужели ты сама себя… сможешь? — заикаясь, спросил Хагу.

— Дай наган, Хагу! — настойчиво повторила Синдо.

Завороженный ее решимостью, Хагу невольно потянулся к кобуре, но тут раздался выстрел. Он упал. В дверях стоял Юсэк.

Опустив руку, в которой все еще дымился пистолет, он приблизился к Синдо.

— Ты?! Юсэк… — не столько поразилась, сколько испугалась Синдо.

— Я сбежал из обоза, — произнес тихо Юсэк. — Я опять предал товарищей…

Он не мог больше говорить. Вбежавшие на выстрел солдаты скрутили ему руки, зажали рот. Почти волоком его и Синдо вытащили из развалин штаба во двор и бросили обоих к ногам японского офицера, гревшегося возле огромного костра.

— Встать! — приказал японец.

Синдо не шелохнулась, хотя понимала язык. Юсэк же по тону догадался, чего от него хотят, и встал. Лицо офицера было ему знакомо. Всмотревшись, он узнал в нем бывшего помещика Макуру, у которого когда-то служила мать Эсуги. Тот что-то говорил, но Юсэк слышал не его голос, а ясный голос отца: «Когда родился мой сын, в Корее кончилась братоубийственная война. Люди нашей провинции посчитали мальчика святым, принесшим на землю мир. Они клали к его ногам цветы… Разве святой возьмет в руки пистолет? Разве святой убьет человека?..»

— Но я убил человека. Убил его, — сказал Юсэк с каким-то облегчением.

Глава третья БЕССМЕРТИЕ

Почти рассвело, когда Синдо пришла в себя. Она ощущала лицом холодную, смоченную росой землю. Руки были связаны за спиной и притянуты к колесу телеги. С трудом подняла голову, выпрямилась. Рядом на телеге, свесив ноги, сидел караульный солдат. К другому колесу был привязан Юсэк. Он сидел, прислонившись спиной к оглобле. Неподалеку все еще дымил костер. Возле разрушенного штаба солдаты орудовали лопатами, очевидно, откапывали заваленных взрывами товарищей.

Синдо знала, что это дело ее рук. Помнила и то, как солдаты, скрутив Юсэку руки, били его прикладами, стегали плетью. Помнила, как они и ее подволокли к костру, вынуждая смотреть на огонь. До сих пор он не меркнет в ее глазах. Она видела все. И помнила все.

Неправда, что боль притупляет рассудок. Горячими углями они жгли ей ноги, сдавливали руками голову, совали под нос поддетую на клинок тлеющую одежду Чунсеба. Угар душил ее, но сознание оставалось ясным. Оно было ясным и тогда, когда они этими же углями жгли ей грудь. Нет, не выдала она своей боли и страха. А ее стойкость приводила палачей в бешенство. Выхватив из рук солдата нагайку, атаман хлестал ее с такой яростью, что древко плети, не выдержав, раскололось надвое. Тогда он ударил ее кулаком в подбородок… Да, это было. И это позади. И хорошо, что было, а не будет. Синдо выстояла, победила их и себя.

Солдат спрыгнул с телеги, с сочувствием поглядел на пленную и, достав из кармана краюху ржаного хлеба, поднес к ее рту.

— Кусай, — сказал он строго.

Синдо отказалась и без злобы поглядела на него. Этот кряжистый мужчина с густой бородой и запавшими глазами внушал доверие.

— Зовут-то тебя как? — спросил солдат, принимаясь жевать хлеб.

— Синдо.

— Гляжу я на тебя, ты как есть — женщина. А на мужиков наших такого страху нагнала, что они подойти к тебе не смели, когда ты связанная в обмороке лежала. Они жгли тебя, а у меня шкура стыла, щетина дыбом стояла. Неужто не было больно?

— Было, — призналась Синдо.

— Пошто тогда упиралась-то? Надобность какая, коль обезоружена? Призналась бы.

— И безоружный может бороться, — сказала Синдо. — Сами вот говорите, как они ко мне, к полуживой, подойти боялись.

— Так и есть, — согласился мужчина. — Вот только зачем — не возьму в толк. Зачем пятерым супротив этакой оравы идти?

— Нас было шестеро, — поправила Синдо. — Старик тоже был с нами.

— Вижу — ты местная, — сказал солдат. — И я — здешний, уссурийский. Земляки, стало быть. Помог бы тебе, да нечем. Разве что — кому из родных что передать?

— Нет у меня родных, — ответила Синдо. — Дети малые, совсем еще несмышленые… — Она не договорила и сидела молча и неподвижно, глядя на солдата, который понимающе кивал головой и что-то бормотал. Наконец, вскинув голову, сказала: — Если хотите, передайте нашим: верила, мол, она в победу и с верой той — погибла.

Солдат не успел ответить, — подошли четыре офицера: атаман, очевидно, со своим ординарцем и уже знакомый японский офицер с переводчиком.

— Странный народ эти корейцы! — воскликнул японец. — Бунтуют у себя в Корее, бунтуют и здесь — в России!

Эти слова были переведены атаману, и тот кивнул.

— Да, неблагонадежный люд.

Синдо ответила по-японски:

— Не менее странными выглядят и японцы: захватив Корею, они пришли в Россию.

— О! — вновь воскликнул офицер. — Вы говорите на языке Великой империи! Это похвально! Это облегчит нам переговоры. Хотелось бы знать, что вынудило вас — кореянку — влезть в русскую междоусобицу?

— Подобный вопрос могла бы задать и я вам. Но прежде отвечу я. Победа революции в России — кратчайший путь к освобождению Кореи.

— Но у господина Ленина вряд ли хватит времени думать о вашей Корее. Когда горит свой дом — чужой тушить не станешь. И все-таки я бы советовал вам быть благоразумней. Жизнь у человека одна.

— Что же вы предлагаете? — настороженно спросила Синдо.

— Здесь проживают много корейцев. Мне нужна личность, способная повлиять на них. В этом отношении вы могли бы быть нам полезны.

— Можете не продолжать, господин офицер, — выпрямившись с трудом, прервала его Синдо.

— Речь идет о другом: о вашей жизни или смерти.

— А хотите — я открою причину вашего беспокойства?

— Говорите.

— Выстрел в меня — это смерть одного человека. Мое отречение — это выстрел в тех, кто верил и верит в победу нашего дела, верил в меня. Это выстрел в спину революции. Не предпочтительней ли погибнуть одной?

— Выстрел в революцию уже прозвучал, — лениво протянул Макура. — Вы знаете, что произошло с Лениным? На него было совершено покушение.

Синдо не могла скрыть своего потрясения да и не пыталась этого делать. Прижавшись спиной к телеге, она впилась в глаза японца.

— Неправда…

— Это такая же правда, как и то, что с запада идут в Россию немцы и французы, а с востока — мы и американцы, — сказал Макура. — На наш взгляд, исход борьбы предрешен. Но вы… вы должны подумать о себе.

— О себе, — усмехнулась Синдо. — Разве Донсен, которого вы расстреляли, думал о себе? Разве думал о себе старик, которого вы сожгли? Разве о себе думали десятки и сотни наших людей, павшие от ваших рук? Нет, вам никогда не понять, для чего народ жертвует собой.

— Что ж, оставим времени рассудить нас. Жаль, что вам придется умереть. Не всякий способен сделать себе харакири. Далеко не всякий.

Макура приблизился к Синдо и, бегло оглядев ее, приказал переводчику принести пленной что-нибудь поесть.

Уходя, он добавил:

— Многие годы я служил в Корее и представлял людей этой страны совсем не такими, как вы. Буду откровенен — я недооценивал их. — Вдруг, вспомнив что-то, остановился. — Там, в бараке, — сказал он, — дожидается ваш муж. Я разрешу ему подойти к вам.

Проводив их глазами, караульный солдат снова присел рядом с Синдо:

— Ты что — японка, что ли?

— Нет. Я — кореянка.

— А по-ихнему лопочешь дай бог. Говорили-то об чем?

Не ответив, Синдо попросила застегнуть ей болтавшийся ворот гимнастерки. И когда солдат управился с просьбой, она попросила поправить ей и волосы. Тот недоуменно пожал плечами, нерешительно и осторожно коснулся пальцами ее головы.

— Ты смелее, — сказала Синдо. — Спрячь их за уши.

Солдат так и сделал, потом сел рядом, разглядывая ее лицо:

— А мужик-то где? Убили небось.

И на этот вопрос Синдо не ответила. Она думала о Санхо. Она знала, что эта встреча теперь уже ничего не изменит, но ждала ее так же трепетно, как и раньше. Кто ему сказал о ней? Или его привела интуиция? Синдо оглянулась — он шел к ней! Рядом с ним переводчик нес в миске еду. Они подошли. Переводчик поставил перед Синдо на землю миску и, доложив караульному, что свидание разрешено, ушел. Санхо стоял молча.

Он глядел на ее босые ноги, разодранную гимнастерку, лицо в ссадинах от плети, руки, связанные грубой бечевой. И на миску. Потом закрыл глаза рукой и что-то зашептал.

Синдо показалось, что он плачет. А он клял себя и просил у нее прощения.

— Подойди ко мне, Санхо, — позвала она.

Он подошел, спросил дрогнувшим голосом:

— Что теперь?

— Ты, кажется, уезжал?

— Да.

— В Харбин? Чем ты занят?

— Служу в торговой конторе отца. Кое-что сумел скопить… Но когда я узнал о тебе, все утратило значение. Я отдам все, чтобы спасти тебя, Синдо.

Синдо горько улыбнулась.

— Наконец-то, Санхо, я обнаружила что-то общее в нас. Ты готов лишиться денег, я — жизни. Но в этом общем есть и какое-то различие. Я никак не могу уловить его.

— Различие в том, что жизнь не дается дважды.

— Это верно, — согласилась Синдо. — Зато останется то, за что уплачено жизнью.

— Мне нужна ты, а не то, во имя чего тебя не станет, — сдержанно произнес Санхо.

— Вот в этом, очевидно, и кроется секрет.

Санхо, бросившись перед женой на колени, заговорил страстно:

— Нельзя медлить! Тебя сейчас расстреляют! Эти головорезы за золото и душу вынут! Мы уедем отсюда! Куда хочешь! Об этом никто не будет знать. Новую жизнь начнем. Устал я, Синдо…

— Мне так хотелось услышать от тебя другие слова.

— Нет, это даже не фанатизм! Это безумие! — почти крикнул Санхо. — Ты посмотри, что творится кругом! Люди потонули в крови! — Он замолк, увидев подошедшего офицера.

— Вам следует уйти, — сказал переводчик, обращаясь к Санхо.

Санхо поднялся с колен и, не отрывая глаз от Синдо, вне себя забормотал:

— Да, да… Я сейчас… Я уйду… И это, кажется, все. Неужели — все?

Синдо кивнула:

— Все, Санхо. Прощай.

— А дети где?

— Они у хороших людей.

Еще минуту Санхо стоял с крепко зажмуренными глазами, потом глянул на Синдо. Глаза были страшные.

— Жизнь прожили вместе, а тебя я так и не узнал… — сказал он и добавил: — Даже тигрица не пожирает своих детей. Нет, не пожирает.

— Вам следует уйти, — повторил переводчик, шагнув к нему.

Санхо ничего не слышал. И только когда офицер коснулся его плеча, он очнулся и медленно, пошатываясь, побрел прочь. Никогда Синдо не кидалась ему вслед, сдерживала себя. А сейчас ее руки были притянуты к телеге. И хорошо, что она на привязи. Стало быть, так нужно…

Ее отвязали. Отвязали и Юсэка. Офицер жестом приказал им идти. Они шли через двор, минуя бараки, стараясь идти твердой поступью мимо стоящих в ряд солдат, за которыми толклись хуторяне. И поднялись на холм. Неподалеку в стороне стояла одинокая березка с ожившими листьями, та самая, в тени которой летом пряталась Синдо. Вчера было тихо, безветренно. Было и солнце, и Петр Мартынов был рядом. Сегодня дул ветер и небо хмурое, как лица офицеров, стоявших рядом. Среди них Синдо увидела и Макуру. Он подошел к ней, развязал руки, сказал негромко:

— Сожалею, что большевики выносят приговор себе сами. Прощайте.

— Погодите, — остановила его Синдо. — До сих пор я ничего не просила. Могу я надеяться, что вы будете искренним?

— Говорите.

— Скажите, Ленин жив?

— Ленин?..

— Я жду честного ответа. Вам опасаться нечего: мертвые рты не разжимают.

— Да. Он жив.

Синдо благодарно кивнула и подошла к Юсэку.

— Подними голову, гвардеец! — сказала она, прижимая его к себе. — С тобой, Юсэк, оказывается, дружить можно.

Юсэк гордо, как и она, вскинул голову. Сквозь плотные тучи прорывались лучи солнца, а навстречу им, громко курлыча, тянулась журавлиная стая.

— Глядите, глядите — журавли! — закричал Юсэк, показывая на небо. — Я знаю, куда они летят! Они летят к теплу, к свету, к счастью!..

Примечания

1

Мелкая монета (кор.).

(обратно)

2

Корейская денежная единица, соответствующая рублю.

(обратно)

3

Собачий нос.

(обратно)

4

Низшее сословие.

(обратно)

5

Отец.

(обратно)

6

Столик.

(обратно)

7

Печь с дымоходом под полом.

(обратно)

8

Мать.

(обратно)

9

Вечноцветущая роза.

(обратно)

10

Низшее провинциальное дворянство.

(обратно)

11

Хлеб из особого сорта риса (кор.).

(обратно)

12

Лапша (кор.).

(обратно)

13

Японская денежная единица. Соответствовало 0,75 грамма золота.

(обратно)

14

Национальная кухня.

(обратно)

15

Напиток из картофеля.

(обратно)

16

Особенно торжественно в Корее отмечается шестидесятилетний юбилей.

(обратно)

17

Дядя.

(обратно)

18

Династия в Корее с 1392 года (до 1897 года короли, с 1897 года — императоры), до аннексии страны Японией в 1910 году.

(обратно)

19

Имеется в виду антифеодальное движение (1893—1900 гг.)

(обратно)

20

Морская капуста.

(обратно)

21

По корейским обычаям старший сын в семье обязан содержать родителей.

(обратно)

22

Раствор опиума.

(обратно)

23

Особый сорт риса.

(обратно)

24

Япония.

(обратно)

25

Легкая обувь.

(обратно)

26

Необработанный рис.

(обратно)

27

Пышная коса, головное украшение женщин.

(обратно)

28

Учитель.

(обратно)

29

История Кореи, относящаяся к V веку до н. э.

(обратно)

30

Правил Кореей в 590—618 годах.

(обратно)

31

Правила Кореей в 1874 году.

(обратно)

32

Фамильная ветвь. Представители одного пона считались родственниками, и браки между ними были запрещены.

(обратно)

33

Движение Ыйбен (Армия справедливости) — традиционная форма корейского народного протеста против эксплуатации. В 1905—1910 годах Армия справедливости боролась против японского милитаризма.

(обратно)

34

Тетя.

(обратно)

35

Носилки с двумя длинными ручками.

(обратно)

36

В октябре 1909 года он убил первого японского генерал-резидента в Корее Ито Хиробуми.

(обратно)

37

Товарищ.

(обратно)

38

Многие корейские патриоты бежали от преследования японских властей в Маньчжурию. Партизанские отряды, сформированные здесь, совершали смелые налеты на японские гарнизоны, устраивали засады.

(обратно)

39

Бурки.

(обратно)

40

Китайские разбойники.

(обратно)

41

Мера длины, равная 0,393 километра.

(обратно)

42

Ковш из сухой коры тыквы.

(обратно)

43

Поэт XVI века. Перевод П. А. Пак Ир.

(обратно)

44

Поэт XVII—XVIII века. Перевод П. А. Пак Ир.

(обратно)

45

1569—1618 гг. Казнен за попытку дворцового переворота.

(обратно)

46

Ура!

(обратно)

47

Кофта, жилет.

(обратно)

48

Часть мужского населения Северного Китая носила косу.

(обратно)

49

Корейцы.

(обратно)

50

Такие браки устраивали родители жениха, чтобы заполучить в семью рабочие руки.

(обратно)

51

Товарищи, кого ищете?

(обратно)

52

Широкая юбка.

(обратно)

53

Веселая застольная песня.

(обратно)

54

Хорошо! Хорошо!

(обратно)

55

Равняется 3,75 граммам.

(обратно)

Оглавление

Часть первая В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ

  Глава первая ЮСЭК, ОТЕЦ И ТЕТУШКА СИНАЙ

  Глава вторая САНЧИР

  Глава третья ДЕННИМИ

  Глава четвертая ХЭ ПХАРИ

  Глава пятая РАЗГОВОР С ОТЦОМ

  Глава шестая ЭСУГИ

  Глава седьмая ЮСЭК ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

  Глава восьмая ЮСЭК ИЩЕТ ДРУЗЕЙ

  Глава девятая РИКША ИДЕТ В РОССИЮ

  Глава десятая ХИЖИНА РЫБАКА ЛИ ДЮНА

Часть вторая В ПУТИ

  Глава первая В ПУТИ

  Глава вторая СИНДО

  Глава третья ПЕТР МАРТЫНОВ

  Глава четвертая МАРИНА

  Глава пятая В ОТРЯДЕ

  Глава шестая ТЫКЧЕН

Часть третья ПО ТУ СТОРОНУ УССУРИ

  Глава первая ХАГУ

  Глава вторая В СТАРОМ ХУТОРЕ

Часть четвертая ПРОЗРЕНИЕ

  Глава первая ВСТРЕЧА

  Глава вторая СРАЖЕНИЕ

  Глава третья БЕССМЕРТИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg