«Разговор с незнакомкой»

Разговор с незнакомкой (fb2) - Разговор с незнакомкой 2487K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Александрович Иванов

Разговор с незнакомкой

РАЗГОВОР С НЕЗНАКОМКОЙ

Светлой памяти родителей

Гром разбудил его во втором часу ночи. Он вздрогнул еще во сне. Удар был настолько силен и резок, что почудилось, будто лопаются и трещат, осыпаясь, стекла ветхой веранды. А вспышка заревом обагрила сад и густой сизый ельник за забором. Страх резанул по глазам, по слуху, ударил в душу. Но страх не от резкого громового звука и не от ярко ослепившей молнии, не страх внезапности, не испуг, а именно страх, страх памяти, который навек поселился в душах тех, кто в детстве видел войну.

Закутавшись в халат, Александр Дмитриевич вышел на веранду. Постоял, не зажигая огня. Дождавшись вспышки молнии, шагнул к деформированному плетеному креслу у окна. Постепенно зрение и слух привыкли к бурной разъярившейся стихии по ту сторону стен и стекол, к резким перепадам мрака и ослепительного света, а раскатистые вздохи неба стали глуше и отодвинулись куда-то дальше, за сад и за рощу, к реке.

В последние годы Александр Дмитриевич плохо спал, по ночам часто просыпался, часами лежал в темноте, глотал желтые таблетки валерианы. Бессонница была мучительной, раздражающей, Александр Дмитриевич не знал, как избавиться от нее. Сейчас же ему было легко. Легко было на душе, легкой и ясной была голова, несмотря на глубокую ночь, легко думалось о жизни, о прожитом.

Постепенно в мыслях своих он подошел к событиям последних недель, к обстоятельствам и ощущениям последних дней. Мысленно проделал путь от дачи, от электрички до нового места работы. «Нового» — в географическом смысле слова. Второй месяц пошел, как редакцию перевели в другое здание, в отдаленный район города. С неудовольствием подумал, что хочешь не хочешь, а выходить и отсюда и из дома надо значительно раньше, чем прежде, о том, что в троллейбусах и автобусах сутолока, чего раньше он практически не замечал, поскольку путь его до работы представлял собой всего лишь несколько пролетов метро.

Так думал Александр Дмитриевич, но за невеселыми мыслями пряталось что-то волнующее и щемящее душу. И это «что-то» не могло никак обрести конкретную форму в его сознании. Александр Дмитриевич даже разволновался, стал гнать прочь вообще всякие мысли, сходил за сигаретами, вернулся, закурил и вдруг вспомнил. И вспомнил прежде всего снова путь до редакции, точнее, самый последний этап его — несколько сот метров от троллейбусной остановки до подъезда. Со зданием редакции соседствовали два небольших завода, хлебопекарня, вагонное депо. Когда Александр Дмитриевич приезжал на службу рано, он видел, как идет вереницей молодежь на смену, подъезжают и отъезжают служебные машины, автобусы. Однако чаще он попадал сюда позднее, в свое обычное время, когда поток служащих и рабочих иссякал, и те два квартала, которые ему доводилось проходить пешком, были пустынны, за исключением редких прохожих, главным образом попадающихся ему навстречу. Быть может, поэтому он и заметил ее. Он никогда не всматривался в лица людей, встречающихся ему на улице. Не рассматривал незнакомых людей, не провожал их взглядом. Разве что в транспорте, в метро скажем, где все налицо, где все перед твоими глазами. А здесь… В то утро, пожалуй, миновала неделя уже, как он ездил по новому маршруту. Сошел на остановке. Дошел до перекрестка. И в те секунды, которые потребовались, чтобы переждать проезжающие поперек его пути машины, увидел ее. Она стояла на другой стороне неширокой улицы. Пронеслись машины. И они шагнули навстречу друг другу. Ему показалось, что она взглянула на него. Во всяком случае, он увидел ее глаза. И их какая-то необыкновенная притягивающая ясность, глубина запомнились ему. Он забыл о ней через пять минут. Он бы и не вспомнил о ней никогда, если бы не встретил через день на том же месте, у перекрестка. Теперь уже он смог рассмотреть ее. Невысокая, стройная, в синей строгого покроя блузке. Темные, аккуратно уложенные волосы и глаза — синие, неподвижные, взгляд ее, точно застывший, был устремлен вперед, в какую-то видимую лишь ей одной точку. Шла она, будто задумавшись, медленно и степенно.

И еще раза два встречал Александр Дмитриевич Незнакомку, как про себя окрестил ее в те дин. Потом была нелегкая, хлопотливая командировка в Среднюю Азию.

Вернувшись два дня назад, Александр Дмитриевич нашел в своем почтовом ящике записку и ключ.

«Саша! Здесь ты помрешь. Август обещают, как в Африке. Ключ — от дачи. Стереги и отдыхай душой. Мы же — вверх и вниз по Волге-матушке, из Астрахани позвоним. Целуем. Марина, Сергей».

Помирать от жары он не собирался, как-никак только что побывал в Азии, где успел ощутить, что такое тридцать с лишним в тени, но предложением друзей воспользовался охотно.

И вот теперь он сидел здесь, на старой даче, слушал, как падают с деревьев тяжелые капли. Миновала ночь. Он все сидел, курил. Потом подтер тряпкой в углу скопившуюся за ночь дождевую лужу. Вышел в сад, достал из колодца воды, умылся, вылил оставшуюся воду в чайник, поставил его на электроплитку. Сегодня последний день рабочей недели. Он мог бы и не ехать в редакцию. По неписаному закону каждый из заведующих отделами имел один свободный, так называемый творческий, день в неделю. Его днем была пятница. Мало что давала она ему, все равно чаще всего приходилось работать и в выходные, в редакции особенно не распишешься — текучка: звонки, авторы, корректуры, правка, редколлегии и летучки.

Электричка мчала его мимо редких березовых куртин, длинноствольных, пиками уходящих в небо елок, мимо золотящегося вдали жнивья.

…Он увидел ее на кругу. Там, где разворачивался его троллейбус, забирая в обратный путь новых пассажиров. Та же синяя блузка, через плечо — на длинном ремешке — аккуратная замшевая сумка.

Александр Дмитриевич, задержавшись на минуту на остановке, увидел, как она поднялась на ступеньку, как вошла в троллейбус, села на крайнее от входа место у окна, то место, с которого он только что поднялся, и теперь отметил про себя, что они могли бы сидеть рядом, если бы ехать им в одну сторону.

И весь долгий, весь этот знойный августовский день Александр Дмитриевич мысленно возвращался к утренней встрече. На этаже не работали кондиционеры, в открытые окна тянуло суховейным жаром и запахом дыма, где-то за городом горели леса или торфяники. Александр Дмитриевич обливался потом, и все же легко ему было сегодня, как давно уже не было. Он позвонил по телефону, назначил встречи сразу нескольким авторам, отложенные было на следующую неделю. Пригласил художника, разобрался с иллюстрациями к материалам на будущие номера. Хотел было подняться в буфет за сигаретами, и тут позвонили из Ташкента.

— Ну как там у вас? — как пароль крикнул он в трубку.

— Да попрохладней, уже четвертый день, как двадцать восемь — тридцать, не выше…

— Ну вот, а у нас тридцать… семь!

— Не может быть! — не поверили в столице Узбекистана.

«Мир перевернулся… — подумал Александр Дмитриевич, слушая далекий голос, и тут же вспомнил Незнакомку. — Да, мир, пожалуй, перевернулся…»

К четырем он успел уже переговорить с авторами, выпить кофе в буфете, выкурить две сигареты на «пятаке» (так называли круглую площадку возле буфета и столовой), где всегда кто-то обретался из редакций соседних журналов и газет, где притормаживали авторы-классики и авторы-новички, где любили потрепаться вездесущие фотокоры.

Около пяти стал собираться домой, думая о том, как долго еще до завтрашнего утра — более половины суток. Прибирая бумаги на столе, взглянул на календарь и с ужасом понял, что завтра суббота, впереди два выходных и что завтрашнее-то утро ни при чем.

А когда он попал на остановку, его вдруг осенило, что действительно завтрашнее утро ни при чем. Вот теперь уже, сейчас он стоит здесь, на троллейбусном кругу, а через час, может быть, полтора подойдет троллейбус, из которого выйдет она. Ведь это же ее остановка. «И моя тоже… боже мой, сколько у нас уже общего!» — мысленно усмехнулся он.

Нужно что-то предпринять, придумать, заговорить с нею. Но как? Как решиться в тридцать семь, когда он и в двадцать не был горазд на такое? Не раз и не два размышлял он, пытался понять, чем же это обусловлено: воспитанием, комплексами? И как вообще надо, как должно быть в жизни? Как у него, который не может заговорить с человеком, пока его не представят ему? Или как у большинства его знакомых, которые без труда знакомятся с понравившимися девушками и легко продолжают знакомство? Так размышлял он, сидя на садовой скамейке в крохотном сквере позади троллейбусного кольца, курил.

Ровной чередой с едва заметными интервалами стали подходить переполненные троллейбусы. Люди пестрым роем высыпали на остановку, тут же рассеивались, устремляясь к дверям магазинов, к подворотням стоящих рядом домов, исчезали в переулках. Через минуту-другую все повторялось.

Александр Дмитриевич пытался высмотреть в этой суете, в хаотическом движении прибывающего народа синенькую блузку, но так много было в движущейся и все увеличивающейся массе синего, голубого, фиолетового, что он, не надеясь на зрение, боясь пропустить Незнакомку, подошел ближе, смешался с теми, что ожидали, пока выйдет новая партия приехавших, собираясь войти в освободившийся салон.

Троллейбусы приходили и уходили, народу поубавилось. Прошло более часа, как Александр Дмитриевич стоял здесь и смотрел на мелькающие лица, на троллейбусы, совершающие вокруг него словно бы круг почета. «Вероятно, пропустил ее, когда сидел в скверике, — подумал он, закуривая новую сигарету. И сразу вдруг ему стало не по себе. — Чего, собственно, я жду? С какой стати торчу здесь, как мальчишка, ожидая невесть чего?!» Александр Дмитриевич отбросил сигарету и шагнул навстречу подошедшему троллейбусу.

Она вышла с задней площадки, промелькнула мимо него так близко, что он смог ощутить запах ее духов.

Со своего привычного, крайнего от входа места он увидел в окно, как она остановилась на мгновение, поправила стягивающий ей плечо ремешок сумки и пошла ровной, легкой походкой по его утреннему маршруту. Когда троллейбус, со скрежетом тронувшись, поплыл по кругу, Александр Дмитриевич посмотрел на часы. Было без четверти семь.

* * *

Работалось в воскресенье легко. Александр Дмитриевич закончил вчерне статью, которая не давалась ему едва ли не неделю. Когда стало смеркаться, даже добрую половину успел отстучать на машинке. И только тогда разогнул занывшую спину. А стоило ему подняться из-за стола, как он почувствовал, что голоден. Пошарил по сусекам на кухне, но там, кроме обломков печенья да старого кефира, ничего не оказалось.

Выскочил за ворота дачи и бегом, бегом мимо елок и сосен — прямо на станцию.

— Батя, а где тут у вас магазин? — спросил у старичка в железнодорожной форме, подметающего перрон.

— Эхма, чего захотел! Нынче ж до семи…

— Ну, кафе какое-нибудь, ресторан?

— Нету тут, не город, поди… Аль подперло уж так?.. — сочувственно спросил старик. — Раньше запастись надо было, запас, он…

Александр Дмитриевич не стал дослушивать догадливого старичка, махнув рукой, метнулся через пути.

— Эй, малый! — услышал он позади себя. — А в Кокурино-то шашлычная работает на станции, можа, поспеешь, вон и электричка как раз…

Не раздумывая, он нырнул в темный тамбур остановившегося перед ним вагона.

…В шашлычной (собственно, это была не шашлычная, а что-то наподобие открытой летней веранды) оказалось безлюдно, лишь у входа, за крайним столиком, примостился пожилой мужчина в помятой капроновой шляпе.

— Закрываем, молодой человек! — крикнула ему протирающая стойку тучная чернявая женщина.

— Не дайте же помереть с голоду… — не слишком решительно воззвал он, подходя к стойке.

— Шашлыков нет. Вот люля осталось, будете?

— Давайте люля… две порции. И хлеба побольше.

— Пить что будете? Саперави и рислинг из вин, перцовая…

Александр Дмитриевич вспомнил старичка на станции и попросил стакан саперави.

— Вот как раз полбутылки, что переливать-то, мараться.

Он кивнул и, прихватив тарелку с едой и бутылку, направился к свободному столику у стены. Но там хозяйничала полная, под стать буфетчице, официантка. Она ловко извлекала из-под стола пустые бутылки и по ранжиру расставляла их на полу вдоль плинтуса.

— Убрано здесь… — не глядя на него, пробурчала она. — Садитесь вон к посетителю, не все ли равно.

Александр Дмитриевич, пожав плечами, подчинился. Подсев к дремавшему за крайним столом мужчине, принялся за еду. Выпил без аппетита с полстакана тепловатого терпкого вина, задумался. Вокруг фарфорового фонарика у стола суетились ночные бабочки, свет, падающий на скатерть, заставленную посудой, подрагивал.

— Друг, плесни малость, а…

Александр Дмитриевич, очнувшись от мыслей, увидел протянутую из-за пустых пивных бутылок руку с граненым стаканом и, не раздумывая, подвинул свою бутылку навстречу руке.

Мужчина оживился, шумно, с бульканьем, налил себе в стакан и протянул было бутылку назад. Александр Дмитриевич покачал головой.

— Спасибо, сынок…

«Да, пожалуй, ему за шестьдесят, — подумал Александр Дмитриевич, вглядевшись в лицо соседа. — Так что насчет «сынка» сойдет…» Лицо мужчины было в морщинах, поперек левой скулы глубокий шрам. Он жадно отпил, а точнее, отлил из стакана в рот вина и улыбнулся. Взгляды их встретились.

— Давно здесь сидите? — чтобы подавить неловкость, спросил Александр Дмитриевич.

— Здесь-то?! Дак… почитай, десятый год. — Глаза мужчины странно дернулись, взгляд метнулся в сторону.

— Как это?

— А так… — не сразу ответил он. — С дружком сидели за этим же столиком. Водочки заказали, закуску. Выбежал он на минуту по делу и не вернулся. С тех пор и жду, десятый годок пошел.

— Понятно… — Александр Дмитриевич поднялся, машинально кивнул мужичку и направился к двери.

Перрон был пустынным. Он присел на скамейку, закурил. Подошла буфетчица, поставила на край скамьи грузную сумку, взглянула на часы.

— Через пятнадцать минут только будет… — вздохнула она.

— Веселые у вас посетители, — вспомнив мужичка, улыбнулся Александр Дмитриевич.

— Да, разные… — махнула рукой женщина. — А-а, вы про дядю Васю? Ну, тут другое дело…

— Про какого дядю Васю?

— Что сидел-то с вами.

Александр Дмитриевич пожал плечами.

— Тут другое дело, — повторила женщина и, подвинув сумку, опустилась на скамью. — Человек он заслуженный, орденов одних не счесть на груди, на День Победы, правда, он их надевает только…

— Что-то он про дружка говорил странное.

— Вот-вот… Дружок у него был, в разведке, как говорят, воевали вместе. И дружок этот будто бы жизнь ему спас в войну, дяде Васе-то нашему.

— И где же он теперь?..

Женщина, помолчав, вздохнула.

— Двадцать лет они не виделись после войны-то. Далеко что-то друг от дружки были. А тут встретились… и к нам в буфет, тогда еще буфет был, а не шашлычная. Выпили хорошо, посидели. То ли мало показалось, в магазин выбежал дружок-то его, может, еще зачем, да только разбежался он вдоль перрона да и оступился, а тут электричка…

«Да, веселый вечерок…» — подумал Александр Дмитриевич, поднимаясь.

Засвистел, рассыпая издали ослепительные пучки света, локомотив. Александр Дмитриевич пропустил женщину вперед в вагон, сам остался с сигаретой в тамбуре.

* * *

И снова Александр Дмитриевич увидел Незнакомку. В понедельник утром по пути в редакцию. Это был один из самых прекрасных понедельников в этом году. Он медленно брел от остановки. Миновал перекресток, и оставалось пройти каких-нибудь сто метров. Она появилась справа из переулка. В легкой пестренькой кофте, скромной, — он успел заметить, что воротник высоко смыкался на ее тонкой шее, — та же сумочка через плечо, в руке маленький букет полевых цветов. И вновь ему показалось, что она взглянула на него. Да нет же, он ясно запомнил ее открытый, точно навстречу доброму знакомому, теплый взгляд.

Через полчаса он сидел вместе со всеми на летучке в кабинете шефа, и слова выступавших доходили до него издалека, приглушенно, точно произносили их из соседней, плотно закрытой комнаты.

А потом… Потом произошло совершенно невероятное. Он сидел у себя, вычитывал выправленные страницы — плоды своей воскресной работы. В дверь постучали. И все дальнейшее произошло в несколько минут. Вошедшая женщина представилась курьером и протянула ему пухлый объемистый пакет, оказавшийся версткой его книги. Впервые ему удалось собрать под одной обложкой лучшие свои очерки и статьи — итог последних пяти лет. Здесь было начало БАМа и Атоммаш, встречи с космонавтами и поход с полярниками к Земле Франца-Иосифа.

Запершись, он жадно стал поглощать страницу за страницей. Как в детстве, когда под руку попадалось что-то необыкновенное, увлекательное, отчего оторвать можно было только силой.

…Без четверти семь он был на кругу. И увидел ее сразу же. Она так же медленно вышла с задней площадки троллейбуса, легонько повела плечами, точно расправляя крылья после тесной клетки, и побрела вниз, к своему переулку. Александр Дмитриевич долго смотрел ей вслед, очередь подталкивала его к троллейбусу, он шагнул было на ступеньку, замешкался и вдруг, решительно рванув в сторону, выбрался на тротуар и пошел за ней, за удаляющейся Незнакомкой.

Какая сила толкнула его следом, он не знал, но сегодня весь день пела душа, и он чувствовал, что сегодня вообще ему море по колено, и прибавлял шагу. Незнакомка свернула в переулок. Расстояние между ними сокращалось. Вот уже остался позади один дом, второй… И тут она исчезла. Александр Дмитриевич, точно споткнувшись, остановился, замер, не видя впереди ее плавно движущейся фигурки. «День наваждений!» — подумал он и быстро, едва ли не бегом, рванулся вперед.

Он успел увидеть ее в конце просторного пустого двора с длинным, непривычной формы пятиэтажным домом в глубине. Дойдя до угла, Незнакомка прошла вдоль всего дома, миновав три подъезда, и вошла в четвертый — последний.

Александр Дмитриевич постоял возле старого, заскорузлого тополя с наполовину ампутированными кривыми толстыми ветвями, покурил, рассматривая необычный дом, над пятым этажом которого возвышались четыре (по числу подъездов) башенки с острым коньком собственной крыши, напоминающие собой сказочные избушки-теремки.

* * *

А через два дня Александр Дмитриевич улетал в отпуск. В суете знойных августовских дней, в текучке он едва не забыл вовремя выкупить путевку в крымский пансионат.

Несмотря на ясную, ведренную погоду, на безоблачное небо, не обещающее атмосферных изменений, вылет задержали на час. Александр Дмитриевич, сдав чемодан изысканной, с иголочки одетой служительнице аэровокзала, вышел в сквер. Тяжелые, до срока потемневшие гроздья рябин клонили упругие, неподатливые ветви к земле. В сквере было безлюдно. Где-то далеко, за аэродромными кулисами, испытывали двигатель, и оттуда доносился раскатистый, почему-то щемящий душу рокот турбины.

Не хотелось улетать Александру Дмитриевичу. Много лет работал он практически без отпуска — то дробя его на части, то проводя безвылазно дома, за работой, за пачками исписанных страниц серой бумаги, из которых большую часть сам же отправлял в корзину. Но все эти годы он мечтал купить, как все нормальные люди, путевку и полететь к морю, где хоть на две-три недели отрешиться от всего на свете и читать, читать все, что попадется под руку и что скопилось недочитанного, просто ходить часами бездумно, а если уж размышлять о чем-то, то не о завтрашней, не о послезавтрашней работе.

Теперь, когда все свершилось и через два часа он может начать такую жизнь, ему уже не хотелось ни моря, ни прогулок. И было ощущение, что против воли его отправляют куда-то и он не может не подчиниться, как когда-то в армейские времена. Не покидало чувство чего-то незавершенного и оставляемого здесь невесть на какое время.

Он сел на скамейку, прикрыл глаза и тотчас же встретился со взглядом синих, широко распахнутых глаз. Незнакомка… Он не видел ее два дня, с того самого вечера, когда провожал ее едва ли не до подъезда. Нет, вряд ли он сможет заговорить с ней когда-нибудь. А выжидать, выслеживать ее на остановках… в его-то возрасте… Хотя… почему выслеживать? Это же и его остановка. Стало быть, это просто судьба! Теперь он знает, где живет Незнакомка. Ах, если бы он знал ее телефон! Вот сейчас, вот в эту минуту, он бы позвонил, он бы смог объяснить ей все! Он бы смог…

Александр Дмитриевич поднялся, взглянул на часы и бросился вдруг наперерез длинному туристскому автобусу через площадь к голубеющему вдали телефону-автомату.

Через несколько минут он говорил с шефом, а через час с небольшим уже был в редакции.

* * *

И снова потекли будничные, одинаковые, как отпечатки клише, дни. Впрочем, иногда, пожалуй, это были цветные отпечатки. Несколько раз Александр Дмитриевич видел Незнакомку. Но почти всегда оказывался не один, а с кем-нибудь из вездесущей братии журналистов, литераторов-надомников, которые проложили дорогу уже и сюда, в дальний конец города.

Наступила осень, время возвращений из отпусков и время частых командировок. По договоренности с шефом Александр Дмитриевич отложил отпуск на конец года. И уже проехался за материалом по Золотому кольцу, побывал в Пскове и Новгороде. Этот маршрут был освоен им ранее, но снова с великой радостью бродил он по древним русским городам, мимо темных крепостных стен, мимо соборов, вросших в землю, старинных особняков и деревянных пожарных каланчей. Всегда согревал его душу русский Север. Здесь, как никогда, казалось ему, витает дух пращуров, отважных и мудрых людей, оставивших в наследство после себя великую землю.

Возвращался Александр Дмитриевич посвежевшим, полным сил, соскучившимся по своей квартире, по московским улицам.

Выбравшись из метро, он решил несколько автобусных остановок до дома пройти пешком. Было солнечно, но уже по-осеннему свежо. На обочине пучки поблекшей, слежавшейся травы, а под ногами — россыпь желтых и еще зеленых пожухлых листьев.

На подходе к дому Александр Дмитриевич заметил чуть в стороне от дороги длинный, составленный из полосатых деревянных щитов забор, отгородивший строительную площадку. Год назад здесь уже построили два могучих бетонно-стеклянных небоскреба — общежитие для студентов, и Александру Дмитриевичу казалось, что строители и проектировщики «закрыли тему», по крылатому выражению завсегдатаев редакционного «пятака».

А прежде на этом островке, отгороженном теперь пестрым забором, была крохотная, десятка в полтора низкорослых деревьев, рощица. Дойдя до конца забора, Александр Дмитриевич увидел поверженные деревья, некоторые из них были основательно выкорчеваны, иные просто спилены под корень и вместе с кустарником стянуты в кучи. Здесь же валялся битый кирпич, разнообразный металлический хлам, снопы пересохшего прошлогоднего бурьяна.

И все-таки в стороне, по-видимому на границе будущей стройки, несколько деревьев уцелело. Ветви их легонько шелестели на ветру, стряхивая с себя последние листья. Александра Дмитриевича точно толкнул кто-то. Он бросился к этим одиноким деревьям. Обошел каждое из них, оглядел от комля до кроны, потрогал. Он вспомнил, как одно из деревьев поверженной рощи горело каждую весну розовым, каким-то нездешним, экзотическим пламенем. И люди останавливались возле него, подолгу не могли отвести глаз, некоторые подходили совсем близко, трогали ветви руками, но никто не решался сломить хотя бы одну из них.

Само по себе деревце было неказистое, невысокое, с кривыми неуклюжими ветвями, но в какой же яркий факел превращалось оно в пору цветения. Первое, что бросалось в глаза Александру Дмитриевичу, когда он ранними весенними утрами выходил на балкон, — было это розовое, переливающееся на легком теплом ветру, пламя. Некоторые говорили, что это горный миндаль, иные произносили другие мудреные названия. И вот теперь Александр Дмитриевич искал его и не находил. Нет, эти четыре уцелевших дерева — клены, что нетрудно определить по остаткам листьев, по коре, наконец. А под ногами, почти вровень с землей, протянулась к забору неровная цепочка пней.

Люди не пощадили дерева. Срубили, как и десяток других, окружавших его, так же уронивших и цвет и листву наземь, так же протянувших нагие ветви к небу.

«Как все просто, — думал Александр Дмитриевич, — люди срубили десяток-другой деревьев, почти не отличающихся друг от друга. Но разве поднялась бы рука на красоту, на поэзию, на гармонию? В данном случае на существо, на дерево — в лучшую пору его жизни. В пору цветения, одухотворенной красоты, которую оно щедро дарило всем каждую весну.

* * *

Дни в ноябре поубавились, и на троллейбусном кругу Александр Дмитриевич оказывался в сумраке, в подрагивающем свете неоновых светильников. Все так же чередой подплывали к остановке, громыхая дугами, троллейбусы. Разве что сутолоки стало больше. То ли темнота подстегивала людей, заставляла спешить, то ли теплая одежда увеличивала тесноту в троллейбусах и очередях.

В один из таких неуютных, слегка туманных вечеров Александр Дмитриевич снова пошел за Незнакомкой. Она была с неизменной сумкой через плечо, в демисезонном пальто из темного драпа, стройные ноги туго обтягивали аккуратные сапожки. Снова проклинал себя Александр Дмитриевич за ребячество, но покорно шел следом, и в переулок свернул, и до ворот дома дошел, и во дворе оказался, помедлив какое-то время. Он успел увидеть, как Незнакомка, мелькнув под тусклым фонарем, вошла в свой четвертый, последний подъезд. Над входом в подъезд светилось всего лишь одно окно — на втором этаже.

«Вот сейчас я узнаю, на каком этаже она живет, увижу ее окно», — подумал Александр Дмитриевич, и сердце его легонько сжалось. Но прошла минута, вторая — и ни одно окно в доме больше не засветилось. — Снова какое-то наваждение… — встревожился он. И тут загорелся зеленый огонек вверху, над всеми этажами, в полукруглом окне причудливой избушки-башенки. Он увидел, как руки ее («рукава темного пальто», — отметил он про себя), чуть подвинув в сторону настольную лампу на подоконнике, задернули на окошке пеструю штору.

* * *

Был последний день ноября. Начался он невесело. Позвонил из Хабаровска Пашка Середа, неизменный зам Александра Дмитриевича и практически единственный его подчиненный. Веселым, пожалуй, даже слишком бодрым голосом Пашка сообщил, что вторые сутки торчит в аэропорту, потом провалился куда-то на полминуты, Александр Дмитриевич хотел уже было повесить трубку, но голос Пашкин снова прорезался, по обрывкам фраз можно было понять, что «в кармане у него гигантский очерк, аж на два номера».

Потом сообщили из секретариата, что заболела младший редактор. Александр Дмитриевич походил по своему маленькому кабинету, поразмышлял, покурил да и принялся сам вносить в свой новгородский материал правку шефа, для чего пришлось вооружиться атрибутами младшего редактора — ножницами, клеем, ластиком.

Так прошло полдня. С трудом отмыв руки от едкого, резко пахнущего канцелярского клея, Александр Дмитриевич хотел было по пути в буфет заглянуть на «пятак», покурить на народе, но тут дверь широко распахнулась, и на пороге возник Арсений Степанов, однокашник Александра Дмитриевича по вузу, поэт-лирик, завсегдатай «пятака». Уже по тому, как Арсений остановился на пороге и постоял с полминуты, осклабившись и склонив голову набок, по тому, как шагнул он к столу, широко распахнув руки, Александр Дмитриевич понял, что визит его неспроста.

— Старичо-ок, сколько лет, сколько зи-им… — залепетал он, широко растягивая слова, точно начинал первую строфу своего нового творения.

— С прошлой недели, — ответил Александр Дмитриевич, пожимая его руку.

— А угада-ай, что у меня в папке? — хитро зажмурился Арсений, присев на краешек стула.

— Договор на новую книжку.

— Не-ет.

— Бутылка?

— Не-ет.

— Пластиковая бомба.

— Не-ет.

— Долг, который обещал отдать в пятницу?

— Не-е-е…

— Слушай, у меня времени нет. Пошли кофе попьем, иначе я не успею сдать вовремя материал.

— Успе-ешь… А теперь вот что: с тебя это самое (Арсений сделал выразительный жест), и никаких гвоздей! А долг подождешь… — И тут он расстегнул свою ветхую, замурзанную папочку и плюхнул на стол синюю, пестреющую серебром фольги на орнаменте обложки книгу. Александр Дмитриевич прочитал название на корешке, и сердце его глухо толкнулось где-то в боку.

— Ну, брат… — только и смог выговорить он.

— Мне, мне-е только доверили, как другу, твой сигнал, а я прямо из издательства — к тебе, не выдержал, мотор пришлось брать.

— Стоп, стоп… — остановил его Александр Дмитриевич и выдвинул нижний ящик стола. — Это — тебе! — он поставил на стол высокую узкую коробку с яркой размашистой славянописью по периметру. — Как знал, прихватил из Новгорода.

— Ну, ты даешь! — Арсений взял коробку, извлек из нее плоскую бутылку-штоф и вцепился было в пробку.

— Арсений, дорогой, ты меня не понял. Это — тебе. Понимаешь — те-ебе… — и, приобняв его за плечи, повел к двери.

— Старичо-ок, все понял. Все-все-все. Привет и поздравления! — Арсений, поспешно заталкивая коробку в папку, нырнул за дверь.

И тогда Александр Дмитриевич, дважды провернув ключ в двери, вернулся к столу и достал из-под газеты книгу.

Все остальное он делал машинально, как во сне. Отнес в секретариат подклеенный и выправленный материал, ответил на несколько звонков, выкурил кряду две сигареты и, не имея больше сил оставаться на месте, пошел к лифту.

* * *

Ноги, что называется, сами вывели его в знакомый переулок. «Осташков тупик», — прочел Александр Дмитриевич на первом доме. «Осташков, Осташков, Осташков…» — вместе с шагами ритмично позванивало в его голове новое слово. «А ничего звучит — Осташков! Очень даже ничего. Осташко-ва, например… Но почему тупик? Ну да — здесь ведь всего три дома по одну сторону (где живет Незнакомка) да два по другую. А упирается переулок в глухую стену. Вот и тупик. Так, рассуждая про себя, Александр Дмитриевич незаметно вошел во двор, пересек его и остановился возле четвертого подъезда. Глубоко вздохнув, он решительно толкнул дверь и вошел в теплый и влажный полумрак. Лестничные пролеты были непривычно широкими, с литыми чугунными ступенями, перила украшали узорчатые кружевные решетки. Поднявшись до третьего этажа, Александр Дмитриевич осмотрелся. Двери, обитые темным дерматином, тоже поразили своей величиной. «В два человеческих роста, — подумал Александр Дмитриевич, и прочел на одной из дверей: — «Д-р Добротин». Да, старина здесь, однако, дремучая».

Незаметно добрался до пятого этажа. Такие же высокие двери. Но в отличие от предыдущих этажей, где было по три двери, здесь Александр Дмитриевич обнаружил всего две. Витая металлическая лесенка вела на чердак. «Не живет же она на чердаке…» — растерялся он и, машинально взявшись за поручень лестницы, посмотрел вверх. Нет, маленькую оцинкованную дверь украшал огромный, едва ли не амбарный замок. Александр Дмитриевич на секунду представил себе, как нежная изящная женщина справляется с этим ржавым и, по-видимому, неподатливым гигантом, и ему стало не по себе. «И снова наваждение…» — подумал он, доставая сигарету, но, спохватившись, убрал пачку в карман. В недоумении хотел было уже спускаться вниз, посмотрел на дверь справа, потом на другую дверь и тут обнаружил то, чего не смог в полумраке заметить сразу — стена возле двери слева обрывалась, образуя проем, куда как бы сворачивал короткий здесь этажный коридор. Александр Дмитриевич нерешительно шагнул туда и сразу же наткнулся на небольшую, в полмарша, лестницу. Поднялся по ней на крохотную квадратную площадку и замер перед новой дверью. Дверь эта была поменьше, поскромнее, чем те, что на этажах, со старой неровной покраской охрового оттенка. Единственным украшением ее была резная бронзовая ручка. Александр Дмитриевич провел ладонью по светящейся отполированной поверхности ее и подумал, что каждый день пальцы Незнакомки сжимают эту ручку, затем невольно надавил на нее, и… дверь, едва слышно скрипнув, отворилась. Александр Дмитриевич отшатнулся от порога. Первое, о чем он подумал, это то, что она, несмотря на дневное время, дома. Но прошли какие-то мгновения, минута, и ни звука не донеслось из комнаты. Переступив порог, он потянулся было к ручке, чтобы осторожно прикрыть дверь, но взгляд его упал на полукруглое оконце с пестренькой занавеской, на лампу с зеленым колпаком, переметнулся к небольшому письменному столу, стоявшему чуть левее окна. На столе рядом со стопкой книг примостилась фотография в миниатюрной рамке из темного дерева. Не отдавая отчет тому, что делает, как в полусне, Александр Дмитриевич закрыл дверь и подошел к столу. С фотографии на него смотрела Незнакомка. Глаза ее ясные, большие, овал лица. Однако вглядевшись пристальней, Александр Дмитриевич понял, что это не она: рот, показавшийся ему надменным, и лоб, широкий, почти не женский, придавали лицу холодное, рассудочное выражение; волосы причудливыми буклями опускались вдоль тонкой шеи. А сам снимок, сделанный на коричневом, густом картоне, говорил о чем-то давнем, не теперешнем.

Подойдя к окну, Александр Дмитриевич посмотрел вниз, во двор и почему-то улыбнулся, увидев ворота, разлапистый тополь-инвалид, под которым он когда-то стоял, пытаясь определить окно Незнакомки. Потом повернулся и, прислонившись спиной к подоконнику, наконец осмотрелся.

Это была маленькая квадратная комната. Слева от входа, отгородившись от двери платяным шкафом, стояла узенькая софа, да два стула еще населяли эту комнату, — один возле софы, второй у письменного стола. Между письменным столом и окном уютно пристроились на стене две полочки с книгами. Книги аккуратными стопками были уложены также на шкафу.

Опомнившись, Александр Дмитриевич тихо, на цыпочках, точно боясь потревожить кого-то, вышел из комнаты, осторожно затворив за собой дверь.

* * *

Вечером в доме Александра Дмитриевича было небольшое застолье. Приехали Марина с Сергеем, навезли зелени, мяса, и из кухни уже через каких-то полчаса стали даже на балкон доноситься дразнящие пищевые ароматы.

Александр Дмитриевич, не допущенный на кухню, стоял облокотясь о перила балкона, рассматривая первые, одинокие еще снежины, повисшие в густом и влажном осеннем воздухе.

Вскоре позвали к столу.

— Саша, да ты ж последнее тепло выстудишь, закрой балкон! — Марина по-хозяйски суетилась между кухней и столом, приспособив вместо фартука яркое махровое полотенце.

— Братцы, я, право, не рассчитывал, все так неожиданно, и в доме ничего нет, кроме… — Александр Дмитриевич, приоткрыв створку шкафа, извлек красивую подарочную коробку, точно такую же, что презентовал утром Арсению, и керамическую бутылку с бальзамом.

— Так, это сразу же назад, оставь до Нового года, — забраковала Марина коробку. — А вот эта… а вот эта нам, как никогда, подойдет сегодня. У нас есть бутылка красного, плюс бутылка белого кавказского вина, плюс ба-альшой дефицит — корица с гвоздикой, и плюс, наконец, лавровый лист, который, надеюсь, есть у хозяина. Что получаем в сумме?

— Пунш какой-нибудь?

— Глинтвейн.

Вышел из кухни Сергей, поставил на стол сковороду, тарелку с душистой, слегка привядшей зеленью.

— Ой, Саш, с ней не соскучишься. Летом с нами на Волге прибалты были. Изобретательный народ: чуть что, у них то грог, то глинтвейн, ну чисто Запад. А эта, оказывается, запомнила, что к чему…

— Эт-та! Сейчас подам — пальчики оближете, навек забудете ширпотребовскую отраву.

…Пили душистый и терпкий, перехватывающий горло горячий напиток. Марина перебирала старые пластинки.

— Надо же, какую старину ты еще хранишь — Лолита Торрес, Алла Соленкова.

— Это лучшее, что было в моей юности, но я и теперь бы не променял это на многое из того, что мы слышим с эстрады и с экранов телевизоров.

— И что же тебе так не по душе? — спросила Марина, забравшись с ногами в кресло.

— Кривляние на сцене, визжащая, форсированная манера исполнения, что-то шутовское, не наше, не русское в облике певиц, да и сами-то певицы — настолько дутые величины… но я, право, не обо всех, и стоит ли об этом…

— Вот именно, — вмешался Сергей. — Что ты его заводишь, мы не на дискуссии.

— Извини, Саша, действительно, сегодня твой праздник. — Марина, дотянувшись рукой до Александра Дмитриевича, потеребила его волосы. — А скажи, пожалуйста, отчего ты грустный? Радоваться же надо — первая ласточка! Первая книжка… я так рада за тебя.

— Правда, Сашок, и я что-то тебя не узнаю. Встречаемся, что ли, мы редко теперь. Годы…

— Уж тоже мне годы… — ухмыльнулась Марина.

— Эх, Маришка, знала бы ты, что мы вытворяли с ним раньше. На целине, скажем, да хоть в армии возьми — на что дисциплина, а…

— Ну, уж ты-то — ясное дело, а вот Сашу никак не могу представить несерьезным.

— А вот, представь себе, все наоборот было…

— Ну что, расскажите что-нибудь из своих похождений.

— Похождения — это слишком громко. Может, и не было похождений, а вот жить мы весело любили, не унывали, точно, Сашок?

Александр Дмитриевич, отхлебнув из стакана, потянулся за сигаретой.

— Давно это было, Сережка, тысячу лет назад.

— Да… — вздохнул Сергей. — А я все вспоминаю, особенно армию. Тут на работе собрание было как-то, а я вдруг расхохотался. И смеяться нельзя, тема доклада серьезная, а удержаться не могу — вспомнил, как ты старшину отбрил когда-то на занятиях по уставам.

— Как это отбрил? — переспросила Марина.

— Сидим всей эскадрильей в ленкомнате на занятиях. Старшина спрашивает: что такое караульная служба? И показывает на Сашку, мол, сержант Знаменский, отвечайте. И что ты думаешь? Сашок сделал умную мину и рапортует… сейчас, дай бог памяти, ага, вот: с точки зрения оптимального гуманизма, конъюнктура караульной службы является тенденцией актуального индивидуализма. Старшина замялся было, замешкался, но потом согласился: в общих чертах правильно, говорит, но лучше, бы все-таки не отступать от устава.

— Это уже, по-моему, твоя редакция, — улыбнулся Александр Дмитриевич.

— Ну, нет, не скажи, все дословно законспектировано. У нас же занятия были, по программе.

— Да, с вами не соскучишься, пойду-ка чай поставлю…

— Погоди, Мариш. А кто-то еще рассказывал, Арсений, кажется, Степанов. Ну да, они же вместе поступали в институт. Спрашивают Сашку, уже после всех экзаменов, на мандатной комиссии: где работали, Знаменский, до этого? А он, не моргнув глазом, отвечает: на Московском газовом заводе аккумуляторных подшипников. А кем, спрашивают. Отвечает: опытным прессовщиком тянульщиков. Это хорошо, говорят. Пожали руку, зачислили.

Марина расхохоталась:

— Неужели правда, Саша?

— Это было давно и… может быть, неправда. Во всяком случае, сейчас я уже на такую абракадабру не способен.

…Расходились за полночь. Александр Дмитриевич вышел проводить гостей. Когда вошли под арку, Марина в темноте оступилась и тут же набросилась на Сергея:

— Хоть бы под руку взял, тюлень…

Сергей, чуть приотстав, прикуривал на сквозном ветру, прикрыв огонек лацканом пальто.

— Во мужья-то пошли… опора! — не унималась Марина, и не понять было, то ли наигранное возмущение было в ее голосе, полуирония, то ли действительно гнев.

— Цыц! — прикрикнул на нее Сергей, догоняя Александра Дмитриевича.

— Ну, братцы… — развел руками Александр Дмитриевич. — Посмотришь на вас — сама нежность, сама любовь!

Марина вздохнула:

— Нежность… что это такое после пятнадцати лет замужества?..

— А у меня перед глазами фотография ваша все время стоит… — раздумчиво проговорил Александр Дмитриевич, — где вы целуетесь под березой на даче…

— Ты знаешь, что наш Димка написал на ней?.. — Сергей даже остановился, возбужденный. — Комбинированная съемка! Да-а… А четырнадцатый год всего, седьмой класс…

— Машеньку давно видел? — спросила Марина, когда дошли до остановки.

— Не очень. После командировки встречались, в цирк ходили.

— Большая?

— Догоняет в росте. В будущем году музыкальную школу кончает.

— Инструмент-то купил ей, весной, кажется, еще собирался.

— Давно.

— «Стейнвейн» небось какой-нибудь, «Шредер»?

— Да нет, поскромнее.

— Да… года идут. — Марина взяла Александра Дмитриевича под руку, сжала локоть. — Года три уже, как ты в разводе, а то и больше…

— Заматерел мужик… — Сергей крякнул, глубоко затягиваясь сигаретой. — Слушай, а что-то, в самом деле, какой-то ты не такой сегодня, не в себе. Какая-то, понимаешь ли, загадочная грусть…

— Все-все, друзья мои, не надо слов. Когда-нибудь, как-нибудь, что-нибудь — в морозную ночь у камина. А сейчас у меня все в порядке. И вот ваш автобус.

Автобус, подобрав гостей, пыхнул пару раз выхлопной трубой, мигнул на прощанье у перекрестка глазом и смешался с потоком машин.

* * *

На другой день шел снег, обильный, густой, тяжелый. Медленно, точно исподволь опускался он на головы и на плечи прохожих. У Александра Дмитриевича запорошило шапку и воротник, ледяные ватные комочки слепили глаза, обжигали щеки и подбородок.

А в сквере неподалеку от дома уже намело легкие сугробы. Зима, как домовитая хозяйка, распорядилась уже первым своим днем. У входа в сквер, прижавшись к чугунной ограде, целовались парень и девушка. У их ног, распушив перья, деловито прохаживались мокрые неопрятные голуби. Тут же на влажной от подтаявшей пороши скамье двое мужчин сосредоточенно разливали в граненые стаканы водку. Не желая мешать занятым людям, Александр Дмитриевич свернул на боковую аллею. Посмотрел вверх. С неба все сыпало, сыпало. «Так же, как и сто лет назад, — почему-то подумал Александр Дмитриевич. — Идет снег. Так же целуются люди, пьют вино… А впрочем, так ли?.. И что же будет еще через сто лет? Если сейчас век Целины и Космической Целины, век прогресса, сексуальной революции и акселерации детей, то что же будет тогда, если Земля уцелеет? Хочется верить все-таки в разум…»

Миновав сквер, Александр Дмитриевич пошел вдоль трамвайной линии. Мокрые трамваи медленно обгоняли его с зажженными фарами. Нахохлившиеся деревья вдоль тротуара гнули к земле отяжелевшие от снега ветки.

Незаметно он вышел к Садовому кольцу. И от площади Маяковского по Бронной, по старым кривым переулкам добрел до Тверского бульвара. Вот и желтый двухэтажный особняк. Сколько часов он провел возле него в последние годы. Бродя рядом по бульвару, по тихим соседствующим переулкам или сидя на садовой скамейке в сквере напротив. Он приходил сюда в трудные и счастливые минуты. К дому, где родилась его мать. Где прошла ее юность. Александр Дмитриевич всегда мысленно здоровался с дремучими вязами у старинной решетки сквера. «Должно быть, они ровесники мамы, — думал он. — И помнят ее голос, ее шаги. И видели, как она когда-то, выпорхнув из-за дверей, легкая и стройная, садилась на извозчика, который приезжал к установленному времени, чтобы везти ее после каникул в Екатерининский институт. Или, махнув извозчику, не бежала, а летела вверх к Страстному и дальше, к Трубной, и еще выше, а потом, запыхавшись, вскакивала в подоспевший трамвай, предшественник нашей «Аннушки», сменивший знаменитую конку». И еще думает он о том, что по этой земле сквера, по тротуару и по земле небольшого двора ступали ее ноги. А к стенам дома, к воротам с литым чугунным крюком прикасались ее ладони, которые, может быть, гладили и нешершавую еще в ту далекую пору кору этих деревьев, и того двухсотлетнего дуба, патриарха московских деревьев, что живет до сего дня наискосок от дома и помнит Ломоносова и Пушкина, которые, наверное, не раз останавливались под его густой кроной, помнит великие времена и великих людей…

Потом мысли его переносятся к рассказам матери. Про магазин Елисеева, что в минутах ходьбы от дома. Как водили их, детей, туда за пирожными, за праздничными, рождественскими наборами конфет. Чтобы каждый мог выбрать по своему вкусу. И как бы между прочим, к слову, вспоминала она о подарках, что клали в этом доме детям под подушку в новогоднюю ночь. И никогда, никогда не забыть Александру Дмитриевичу, как мальчишкой находил он в новогодние ночи военных лет под своей подушкой яблоко, морковь или ржаную лепешку с кусочком сахара. И как раз в те голодные зимы она рассказывала про Елисеевский магазин и про корзинки с пирожными. И всегда повторяла при этом: «Вот подождите, теперь уже скоро кончится война, и опять у нас будет вдоволь хлеба, пирожных, сдобных плюшек». Ах как права и как мудра она была! Нет, не раздразнить голодного мальчишку стремилась она, нет. А подбодрить, прибавить хоть капельку сил. Ведь человек живет всегда надеждой, ожиданием. Даже маленький человек. Когда есть надежда, ему легче жить!

А как любила вспоминать она о театре, до которого было — тоже рукой подать. С каким упоением рассказывала она в длинные вьюжные вечера соседкам в эвакуации о Станиславском, Тарханове, о Книппер и юной Тарасовой, о Качалове. И, конечно, под влиянием этих рассказов Александр Дмитриевич еще ребенком пристрастился к театральным радиопередачам, а едва ли не с первых школьных шагов перечитал весь классический репертуар русского театра.

Так уж случилось, что поклониться праху матери Александру Дмитриевичу надо ехать далеко, в чужой, неродной город. И он бесконечно счастлив, что время и люди пощадили этот желтый особняк, хотя рядом снесли целый квартал крутобоких, приземистых, крепких еще домов — строили новый театр. И стоит он теперь здесь, кубический и фундаментальный, точно стиляга среди бояр, точно гигантский памятник кирпичу.

…Возвращался Александр Дмитриевич все так же пешком. Когда добрел до сквера, вдоль аллей медленно, как в театре, начали загораться голубые неоновые фонари на столбах. Стряхнув перчаткой снег с края скамьи, он присел. По странному совпадению на скамейке напротив, что при свете дня служила для желающих рюмочной, сидел и клевал носом сутулый плюгавенький мужичок. Фонарь светил прямо над его головой, и Александр Дмитриевич смог его хорошо разглядеть.

— Господи… горе мне с тобой! — послышалось вдруг слева, и из-за кустарника на аллею выбралась женщина средних лет, невысокая, в тонком пуховом платке. В одной руке она держала небольшие металлические санки с гнутой спинкой, другой вытягивала за пояс-кушачок из-за куста упирающегося парнишку лет четырех-пяти, и шубейка его, и валенки, и даже шапка были заляпаны мокрым снегом. Поставив ребенка на твердое место у кромки асфальта, женщина принялась тщательно сбивать с его одежды снег. В это время прикорнувший на скамье мужичок вдруг привстал, голова, по-видимому, перетянула его, на полусогнутых заплетающихся ногах он сделал несколько шагов и таким образом очень неуверенно поковылял к выходу.

— Мама, а что это с дядей? — тотчас же отреагировал мальчуган.

— У него ножки болят, стой, не дергайся, Андрюша.

Мальчик, надувшись, отвернулся. Но через минуту не выдержал:

— А разве взрослым можно обманывать?

— Ты о чем это?

— Я же вижу… он пьяный.

«Картинки жизни…» — невесело подумал Александр Дмитриевич и поднялся. За деревьями увидел свой дом, напоминающий отсюда огромный пятипалубный теплоход со светящимися окнами кают. На секунду вдруг показалось, что светится и его, крайнее на третьем этаже, окно под чужим балконом. Сделав несколько широких шагов, он отчетливо увидел в проеме между деревьями угол дома, свой этаж и темное свое окно и уже неторопливо свернул на боковую аллею к выходу.

* * *

В тот день Александр Дмитриевич был дежурным по номеру. После трехдневного «домашнего ареста» ехал в редакцию, вез свежую, пахнущую наборной машиной и краской, но уже вычитанную корректуру очередного номера журнала. Пощипывало уши, в ноздри ударяло терпким молодым морозцем. По улицам несли елки. Детвора раскатывала в подворотнях припорошенные снегом мерзлые лужи.

Возле редакции, в закутке у железнодорожного переезда, организовался маленький новогодний базар. Александр Дмитриевич замедлил шаг, взгляд его остановился на небольшой, пушистой и какой-то уютной, праздничной даже без украшений ели. И совершенно шальная мысль завладела им. Он купит эту елку! Купит и отнесет в комнату на чердаке. И поздравит Незнакомку. Ну, разве это не повод? В конце концов, может же он быть представителем Бюро добрых услуг! Александр Дмитриевич бегло взглянул на часы и шагнул через рельсы к подъезду редакции.

До двенадцати он разобрался по корректуре с каждым из отделов, сдал верстку в штаб редакции — всегда строгий и скрупулезный секретариат. Пообедал и покурил на «пятаке». Затем, сделав несколько деловых звонков по телефону, собрался было восвояси, но тут всех позвали к главному.

— Я пригласил вас, чтобы сообщить… — начал с паузой и игриво, по-гоголевски, шеф. — Одним словом, буквально через полчаса у нас будет гость… — он назвал фамилию космонавта. — Я думаю, мы успеем организовать чай.

И вот сидел он перед ними. Невысокий, не по-зимнему смуглый, скуластый, со светлым прищуром серых русских глаз. Разместив перед собой на зеленом сукне стола крупные с узловатыми пальцами руки, нервно пошевеливал ими. И говорил. Сбивался, волнуясь, делал большие паузы, подыскивая слова, но говорил страстно, по-юношески азартно, точно не он недавно вернулся из долгой орбитальной одиссеи, а кто-то другой, а ему лишь посчастливилось наблюдать полет, увидеть Героя и пожать ему руку и благодаря этому приобщиться к необычайному, неземному.

Говорил этот скромный и мужественный человек о вещах, в общем-то, неожиданных и необычных. Александра Дмитриевича, привыкшего к ежедневным информациям центральных газет, мало интересовал космос. Гораздо интереснее казались ему сами люди, обживающие его. И он слушал чутко этого парня, вдумывался в каждую его фразу. Когда тот умолк, начались вопросы.

— А с Гагариным вы дружили? — пискнула машинистка Света, мгновенно покрывшись румянцем.

Космонавт, присевший было, встал, развел руками и улыбнулся растерянно:

— Да нет… знаете ли. В апреле шестьдесят первого я заканчивал десятый класс. Потом было Качинское училище. А когда попал в отряд, Юрия Алексеевича уже не стало…

А Александру Дмитриевичу ясно вспомнился тот солнечный апрельский полдень. Амфитеатр самой большой институтской аудитории. Лекцию по физиологии читала крупная, широкоскулая армянка — заведующая кафедрой, профессор. В конце первого часа кто-то заглянул в дверь и вызвал ее из аудитории. Через несколько минут она вернулась и крупно, размашисто написала на кафедральной доске: «В космосе гражданин Советского Союза, русский, майор…» А потом… Потом было что-то вроде Дня Победы. Не до лекций было уже потом. Тем более что через какой-нибудь час Он приземлился здесь, рядом, в десятке километров от города.

И еще вспомнился Александру Дмитриевичу маленький курьез того апрельского дня. Вечером по пути домой он забежал в мастерскую к умельцам-стеклодувам, которая была в подвале институтского здания. Надо было получить от них заказ — какую-то комбинированную реторту. Ребята были явно навеселе. Разговор шел оживленный и, судя по пивным бутылкам и по коврику из рыбьей чешуи под ногами, долгий. Александр Дмитриевич был доволен вовремя смонтированными склянками, и вообще настроение было у него праздничное, поэтому и спросил у ребят, стараясь быть с ними на одной волне:

— Ну как вам сенсация, ребята?

— Какая? — спросили они дружно.

— Ну… человека я имею в виду.

— Что за человека?

— Который в космосе?

— Мужики, у него жар!

— Выпей-ка, братец… — кто-то протянул ему стакан.

И когда он понял, что они ни о чем не знают, даже не предполагают того, что еще утром стало явью, когда он поднялся вверх по ступенькам на воздух, ему стало смешно, и грустно, и страшно. Просидеть в такой день в подземелье, в добровольной колонии нестрогого режима — это ли не страшно?

Но тогда еще он не знал, что ему придется дважды встретиться с космонавтом номер один, а впоследствии, во время работы над очерком, и с его старшим братом. И теперь смотрел он на этого красивого и сильного русского парня, космонавта, номер которого давно уже перевалил за полсотню, внимая его словам, и думал о том, что больше всех довелось ему совершить и испытать на сегодняшний день. И в космосе дольше всех, и в открытом космосе, вне корабля, и задачи его были посложнее, чем у других, и сверхзадачи… А вот поди ж ты, пройдет месяц-другой — и забудут о нем люди. Нет, нет, не забудут, конечно. Привыкнут. А вот имя Первого вечно и незыблемо. И так же нетленно, как имя Пушкина.

…Смеркалось, когда Александр Дмитриевич подошел к елочному базару. Шеренга елей, выстроенных по ранжиру вдоль забора, поредела. И облюбованной им красавицы не было. «Примостилась уже где-нибудь на балконе, — подумал он. — А может, уже примеряет наряд…» Постоял возле елок, понаблюдал. И пошел, не оглядываясь, к остановке.

«Елка, елочка… все это наив, елки-палки… — невесело размышлял он. — И слишком похоже на святочный рассказ». Не доходя до перекрестка, свернул налево — в Осташков тупик. Вот и знакомый тополь, сникший, скукожившийся, прихваченный ядреным морозцем. Медленно поднялся на пятый этаж, а затем по маленькой лестнице еще выше — на «чердак», как мысленно давно уже называл он это место, и остановился перед дверью. Постоял минуты две, прислушиваясь к тишине, и постучал. Ни шороха, ни звука за дверью, и прежняя тишина в полумраке маленькой площадки. Машинально он взялся за ручку двери и прежде, чем повернуться и уйти, точно отталкиваясь, надавил на ручку, и… дверь мягко подалась. Он постоял еще с минуту в раздумье, потом, вытерев ноги о старый поролоновый коврик у стены, шагнул за порог.

Последние косые лучи заходящего солнца, падающие из-за крыши стоящего напротив дома, высвечивая немногочисленные предметы маленькой комнаты, делали их яркими, резкими, какими-то нереальными и торжественными. На письменном столе возле рамки с фотографией лежала большая пушистая ветка сосны. Александр Дмитриевич приблизился к столу. Уже на расстоянии можно было ощутить резкий, чуть сладковатый запах хвои. С конца ветки скатилось на стол несколько капель смолы. Александр Дмитриевич прикоснулся пальцами к острым клейким иглам и опустился на стул.

Долго, не отрываясь, смотрел он на фотографию, стоящую перед ним на столе. Затем прикрыл глаза, и перед ним встало лицо Незнакомки. А потом и вся она, почему-то в синем длинном платье. В синем… Александр Дмитриевич точно очнулся от легкого сна, от забытья. Он понял, что Незнакомка — вовсе не незнакомка. Он понял, что в какие-то давние, далекие годы он уже видел эти глаза, ему знаком этот плавный, округлый скат плеч и посадка головы, волосы и даже синий цвет одежды. Но где, где он мог ее видеть?.. Долго сидел он так, в чужой комнате, за чужим столом, вспоминал и не мог вспомнить. В комнату ползли сумерки. И вспомнил Александр Дмитриевич. Эти глаза, лицо это, облик женщины снился ему еще в юных отроческих снах. Да, это она была женщиной его грез, его Мечтой. Он знал, был убежден, что рано или поздно встретит ее. И долго еще в нелегкие и счастливые минуты жизни не покидал его этот туманный, полупризрачный образ. А потом надолго, на многие годы исчез, медленно истаял в сознании, был заслонен иными, реальными и жестко ощутимыми чертами ставших ему близкими женщин. И оттого, что он вспомнил, оттого, что понял, кто она, Незнакомка, ему вдруг показалось, что она отдалилась от него, что встреча с ней стала еще несбыточней. И надо было подыматься из-за стола. И быстро уходить, уходить…

Но он продолжал сидеть. Теперь, когда он понял, кто для него Незнакомка, ему мучительно захотелось узнать, как ее зовут. И он, точно примеряя к ней, перебирал в памяти разные имена: Вера, Лиза, Варенька, Ксения… И подумал о том, как безгранична власть Случая, как сильна магия его. Все мы, наша судьба, наша жизнь, большие и малые события, само по себе наличие жизни зависят от случая, от секунды, от мгновенья. Ведь он мог не пойти в тот августовский день на работу, мог быть в командировке, мог сесть в другую электричку, в другой троллейбус, наконец, сойдя на остановке, замешкаться, задержаться на полминуты, покупая сигареты или завязывая шнурок на ботинке. И все пронеслось бы мимо него, не было бы щемящей, пронзительной тоски по выходным, радостных пробуждений даже пасмурными рассветами, не ликовала бы, не пела душа по мере его приближения к редакции, к троллейбусному кольцу на задворках столицы. Не-ет, он понимал, что все, разумеется, подчинено высшей закономерности и целесообразности, но это где-то там, глубоко-глубоко, в недрах мироздания, нами же властвует Случай.

В комнате становилось совсем темно. Александр Дмитриевич поднялся, подошел к окну и взглянул на часы. Шел шестой час. «Через час-полтора она придет. Нужно уходить. При чем здесь час-полтора? Она может войти с минуты на минуту. И увидеть его здесь. Надо немедленно уходить…» — так думал он и не мог сдвинуться с места. Почему она не запирает дверь? В первый раз ему показалось, что она забыла это сделать, не заперла по оплошности, по недоразумению. Спешила, может быть. Но сейчас… «А может быть… может быть, она ждет кого-то?.. Кто так же вот, как и я, однажды переступит ее порог…»

И все-таки он должен с ней поговорить, познакомиться. Но, черт возьми, как это делается по-человечески?! Не дожидаться же ее здесь!

Ах, Незнакомка, Незнакомка. Так было легко и просто жить. Пусть нелегко, пусть, но хоть было понятно, что к чему… Что же происходит? Послушай! А что, если я тебе немного расскажу о себе? Может быть, тогда мне легче будет подойти к тебе… Слушай! И к черту хронологию, я расскажу тебе то, что помню. И так, как помню…

…Это было время Большой Целины. Мы ринулись в райком всем классом, все двадцать семь человек. Пятнадцать ребят и двенадцать девчонок. Конечно, безо всяких родительских благословений. Это уже потом были и слезы, и сцены. К концу десятого класса мы почувствовали себя полностью самостоятельными. Мы были детьми войны. В пятьдесят шестом многим из нас уже стукнуло по восемнадцати. А это значит — право голоса по Конституции, да уже два года, как паспорт во внутреннем кармане выходного пиджака. Это ли не свобода!

Побродили мы в ночь после выпускного вечера по набережной Волги. Встретили рассвет. А через два дня — на вокзал. С рюкзаками и плачущими родителями. С аттестатом зрелости во внутреннем кармане того же пиджака. Двадцать пять человек пришло на вокзал. Школа у нас была небольшая, пригородная, поэтому и класс наш был единственным десятым, хотя и именовался солидно — 10 «А».

Двое не пришли на вокзал. Света Кузнецова, близорукая худенькая девчонка, которой отказали в райкоме по состоянию здоровья (она все же приехала к нам через полгода), и Володька Ивакин, которого в школе звали, несмотря на великовозрастность, просто Вовик. Здоровый, дебелый парень, многие его побаивались, хотя и напрасно, как оказалось. Просто за его спиной было двое дружков — Пашка Казаков да Юрка Лазарев, а сам по себе он ничего не представлял — просто пшик, да и только. И что они за него держались — трудно сказать, и ребята-то вроде толковые.

Многие из нас, как потом выяснилось, втайне предполагали, что не придет Валерка Еремин, сын директора крупного завода, медалист, лучший математик школы, но, как и Света, не блиставший здоровьем. Нет, пришел Валерка, как миленький. Одним из первых пришел, с таким же рюкзаком, как у всех, в толстом свитере, в сапогах.

…Ехали в вагонах-теплушках, украшенных цветами и сосновыми ветками. Долго нас везли, с неделю. В пути, на больших станциях, подцепляли к составу новые вагоны. У большинства из нас впервые в жизни выпало такое большое путешествие. Миновали границу Европы и Азии — пограничный столб, ставший практически и вехой нашей жизни. Проехали Омск, Новосибирск с поразившим нас гигантским вокзалом, и вскоре начался Красноярский край. Необъятный, необозримый — ехали сутки целые — все был Красноярский край, проснулись на следующее утро — все он же. Катили через туннели, пересекали Енисей, ехали между сопок — красотища!

Выгрузились на рассвете в небольшом приенисейском городке Краснотуранске. Снесли в большую кучу весь свой походный скарб: палатки и причиндалы к ним, кухню, продовольствие. Дальше двинулись вдоль Енисея на грузовиках. Первым из многочисленных населенных пунктов, где довелось нам поработать в ту пору, была деревушка Николаевка, вросшая в живописном месте в берег Енисея, почти вклинившаяся в тайгу. Рядом с ней нам предстояло построить поселок для нового совхоза. Тут мы и обосновались.

В первое время очень непривычны для нас были зной, сибирская дневная жара. И резкое похолодание вечерами, весьма ощутимое в походных палатках. И еще поразила необычайная, ледяная в такую-то жару, вода в Енисее. И быстрина — быстрое, какое-то шальное течение реки. Нет, наша Волга смирнее, покладистей. И все же купались мы каждый день, несмотря ни на что. А вечерами после работы заходили по колено в воду и намыливались с ног до головы едко пахнущим хозяйственным мылом. Тут была и ванная и душевая — все сразу. А вот в парилку, в деревенскую черную баню нас приглашали местные старожилы, бородатые и седые, но еще крепкие и жилистые, что вековые дубы, старики. Они точно обратили нас в другую веру. И когда мы сами себе построили баню, — кирпичную и довольно просторную, со всеми положенными атрибутами к ней, — мало кто мог отказать себе в удовольствии пойти к дедам, окунуться в полумрак низенькой, не выше среднего человеческого роста, каморки, надышаться ароматом разомлевшей сосны, дубовых листьев, крепкого пара и смолы. А потом… Потом частенько бывал такой десерт, что в городе и не приснится. Сибирский чай! Чай до семи потов, из двух самоваров сразу. Поскольку за стол усаживалось по десять человек и больше. Чай в палисаде, под огромным раскидистым кедром. Чай с сибирским, темным и густым, тягучим медом, с черемуховым терпким вареньем, вяжущим язык, под долгие разговоры, под музыку чуть глуховатых певучих дедовских голосов. Это так и называлось у нас — «пойти к дедам». Нельзя сказать, чтобы мы злоупотребляли их гостеприимством, старались ходить не чаще раза в неделю, но всегда это было как праздник.

Каждое наше утро начиналось с развода, как в армии. И командиром к нашему отряду был приставлен только что уволенный в запас сержант Коля Филатов, крепкий, ладно сложенный и всегда подтянутый парень, наш земляк. Само собой, и дисциплина в отряде походила на армейскую. Поднимались в шесть утра. Зарядка, моционы, завтрак, прочие личные дела, а без четверти восемь — развод на площадке возле клуба. Столько-то человек на строительство фермы, столько мостить дорогу к центральной усадьбе. Остальные — в поле. Копнить, стоговать, заготавливать силос из кукурузной ботвы.

Отряд наш постепенно разрастался. Прибывала молодежь из разных концов страны. Вчерашние десятиклассники, как мы, демобилизованные солдаты, специалисты из школ механизации, хлеборобы Центральной России, Украины, Кубани, Белоруссии. Вскоре мы разбились на бригады. Нашим бригадиром по-прежнему оставался Николай.

Дружил я тогда в основном с Сережкой Смирновым. Жили мы с детства в соседствующих домах. Так как-то и повелось, что все школьные годы были неразлучны. Так случилось, что мы и в армию-то с целины вместе с ним попали — в одно подразделение. Да мы и сейчас недалеко друг от друга — минут двадцать пять по прямой на метро, без пересадок. А вот встречаемся не часто, не так, как прежде. Почему? Трудно сказать. У каждого свое, свой мир, свой, так сказать, образ жизни. Да и стареем, наверное.

Прибыла однажды со станции колонна новеньких, сияющих свежей краской, украшенных хвоей грузовиков. Машины моментально распределили по районам. Большая часть попала на уборочную. А один «газик» временно оставили при нашей бригаде. Подвозить щебень и песок для строительства дороги, стройматериалы для будущей фермы и больницы. И поселился вместе с нами водитель его, Ванюшка Фомин, симпатичный, бравый парняга, тоже только что из армии, получивший направление на целину прямо из части. Родом он был из-под Рязани и страстно любил рассказывать о родных краях. И почему-то больше всего рассказывал мне, чем я заслужил такую доверительность — не могу объяснить. Бывало, присядем на крутом берегу Енисея, разложим костерок, и его не унять. Долго, до глубокой ночи, слушаю я про зори на Оке, про Мещерские озера, про сады на Рязанщине, про табуны долгогривых рысаков, что гонял Иван со своими сверстниками в ночное. Иногда под влиянием его рассказов я читал ему стихи его великого земляка. Он знал некоторые стихи Есенина, по-своему, конечно, гордился, что довелось ему родиться неподалеку от Константинова, однако не переставал удивляться, что я могу вот так вот «напропалую шпарить без остановки». И кто знает, может быть, во время наших долгих разговоров он заново открывал для себя Есенина.

Ранним утром мы катили с ним по сибирским ухабистым дорогам километров за пятьдесят от деревни, на карьер. Грузились щебнем или песком и возвращались назад. Шоферил он лихо. Дух порою захватывало, когда мы неслись по серпантину над енисейскими кручами. И стал он понемногу приобщать меня к шоферскому делу. То ли в знак особого расположения ко мне, то ли в благодарность за мои рассказы. А рассказывал я ему немало. И по литературе, и по истории государства нашего, и про театр, про кино. Видно, тоже мне выговориться хотелось перед верным человеком. А слушать он любил и умел. Беседы наши загорались стихийно, вроде бы ни с чего. Уезжали мы после работы в степь, в безлюдное место. Там под наблюдением Ивана делал я несколько кругов на его «газике», потом садились мы на огромную каменную плиту, которых там было превеликое множество, закуривали. Глядя на эти надмогильные древние плиты, гигантские камни-валуны, невесть как: оказавшиеся здесь, на курганы, я спрашивал, знает ли он что-нибудь о жизни скифов. Поговорив о скифах, я вдруг переходил к Блоку, читал ему и «Скифов» и «Незнакомку». Глядя на крупные, мерцающие ледяным огнем звезды сибирского неба, я вдруг вспоминал строчки и уже не мог удержаться, не мог не прочесть ему «Среди миров в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…». Только потом я понял, как ждал он наших вечеров, наших разговоров, как тянулся к прекрасному, как хотел больше знать. А поучиться ему не довелось. После семилетки пришлось идти работать, чтобы помогать растить матери брата и сестру — военную поросль.

Чем дальше, тем больше привязывались мы с Иваном друг к другу. Но к осени мы закончили строить дорогу. Ивана перебросили на другой участок. Стал он возить, как и другие шоферы, с полевого стана на элеватор зерно. И жить ему пришлось там, где базировалась колонна, в поселке Новое Свинино, километров за тридцать от нас. Однако не было, наверное, дня, чтобы не навещал он меня. Хоть на часок в конце дня, а то и ночью завернет в Николаевку. Посидим мы у палатки, покурим. И потом долго-долго видны острые клинки света от фар его машины, уносящейся степью, мимо курганов…

В конце сентября и нас бросили на зерно — на прорыв, как тогда говорили. Снова мы оказались рядом с Иваном. И работать зачастую доводилось в паре. Вооружались металлическими совками для погрузки зерна и катили по утрам на ток. А оттуда была у нас дальняя дорога, порой за один рейс и по сто километров накручивали — в Абакан, Минусинск, Ширу, где были крупные элеваторы и зернохранилища. Нередко с нами ездил и кто-нибудь третий. Чаще это был все тот же Сережка. Иногда Володька Зыков, тоже мой односельчанин, почему-то перекрестивший себя к десятому классу в Вольдемара. Случалось, у нас выдавались редкие выходные. А досуг наш целинный не отличался разнообразием. Главным образом — кино. Да поездки на стадион в Краснотуранск, на матчи какого-нибудь местного «Тракториста» с «Речником». Я-то не горазд был ездить на эти матчи, оставался в палатке, читал. А Ивану поневоле приходилось ездить. Грузовичок его использовали и в качестве пассажирского транспорта.

Однажды Иван, приехав из Краснотуранска, не подошел по обыкновению ко мне. Не хлопнул привычно по плечу. Не спросил, как прежде: «Ну и как она, отшельная жизнь?» Так он всегда подшучивал над моим добровольным дежурством в палаточном городке. Ушел в тот вечер Иван на берег Енисея и просидел там до глубокой ночи. В недоумении я долго не мог заснуть тогда. Все ждал его…

Когда Александр Дмитриевич вышел во двор, крепко подморозило. Под тусклым светом неоновых фонарей снег по обочинам тротуара казался голубым. Под ногами подрагивали тени примороженных тополей.

У троллейбусного кольца, как всегда, толпился народ. Александр Дмитриевич, минуя остановку, пересек маленький сквер и вошел в булочную. Взял по привычке себе половину ржаного кирпича и стал отыскивать в хлебных ячейках любимый свой круглый калач. Когда подошел к кассе, боковым зрением увидел, что открылась входная дверь, может быть, даже не увидел, а услышал, как колыхнулся воздух, машинально повернулся и… встретился взглядом с Незнакомкой. Она замерла на мгновение, придерживая за собой дверь, и показалось ему, что глаза ее в легком, едва уловимом прищуре, улыбнулись ему. Пока он расплачивался за хлеб, пока укладывал его в портфель, успел увидеть, как Незнакомка взяла с полки такую же, как у него, половину ржаного кирпича и вдоль металлического барьерчика стала продвигаться к кассе.

«Бог ты мой, вполне может статься, что у каждого из нас по половинке одного целого хлеба». Он хотел подождать ее, сказать ей об этом, скаламбурить как-то над этим, чтобы таким образом найти повод для дальнейшего разговора, для знакомства. Но нет, какая-то сила толкнула его к выходу. Дверь резко захлопнулась за ним, и он, не оглядываясь, пошел к остановке. Через две минуты он снова увидел ее. Она проходила рядом, в двух-трех десятках метров от кольца. На остановке ярко горели светильники, и он смог разглядеть темную меховую шубку, ладно сидевшую на ней, и тонкой белой вязки полушалок, ниспадающий концами ей на плечи. Она пересекла сквер и медленным, размеренным шагом пошла в сторону дома, в комнату на чердаке, что хранила еще, наверное, его дыхание. Скрежеща и разбрасывая влажными дугами фиолетовые искры, нехотя разворачивался по кругу троллейбус.

* * *

Вот же несколько дней, как Александр Дмитриевич живет здесь, в маленьком финском доме вдали от своей квартиры, от редакции, почти в лесу. Под окнами шумит огромная, высотой с четырехэтажный дом, ель. Раза два уже утром будили его позывные дятла, укрывшегося где-то вверху, за плотной малахитовой кроной. А однажды, возвращаясь с лыжной прогулки, он увидел, как с ветки ели желтой лентой метнулась на верхушку рядом стоящей сосны белка.

Кончилась первая неделя отпуска, который он переоформил себе в канун нового года. Новый год Александр Дмитриевич встречал на даче, в компании Марины и Сережки, среди резвой заводской молодежи. Пили шампанское, пили пахучий и терпкий Маринин глинтвейн. Марина с подругой Настей напевали озорные студенческие песни. Играли в какие-то забавные, едва ли не на ходу придуманные игры, где обязательно всякий из играющих проигрывал. Что-то вроде фантов, только посложнее. Проигрыш застал Александра Дмитриевича врасплох. Петь и плясать он наотрез отказался. Но когда его в буквальном смысле слова приперли к стенке, он подвинулся к окну, крепко сжал пальцами холодный глянцевый подоконник и, задержав взгляд на седом искрящемся морозном узоре в уголке оконной рамы, негромко, вполголоса прочел:

Еще не сказано ни слова — Такие близкие уже. И отсвет неба голубого Прошелся по моей душе. Ты появилась ниоткуда В тот миг, что мне необходим. И сбывшимся казалась чудом, Судьбой, открытием моим. И я ни в чем уже не каюсь. Я чист перед тобой, как свет. И в свете этом задыхаюсь, И мне уже спасенья нет. Спасибо, что в минуту злую, Когда душа изнемогла, Ты к той, прошедшей, не ревнуя, Такая светлая пришла. Пусть мы с тобой не будем ближе, Моя последняя заря, — Тебя я видел, Все же — видел! И значит, прожил жизнь не зря.

И едва ли не пожалел Александр Дмитриевич, что вырвались у него эти стихи. Тем более, что последняя строфа ему не нравилась. Возбужденные гости стали требовать от него еще стихов. Еле отбила его Марина. Строчки эти родились у него в тот вечер, когда он в последний раз видел Незнакомку, когда через весь город шел домой пешком. Но он никак не мог предположить, что сможет прочесть их кому-то.

Потом, когда он танцевал с Настенькой, та спросила, кому посвящены стихи. «Так… никому, — замявшись ответил он. — Пока что абстрактный образ». — «Ой ли?» — хитровато прищурившись, усомнилась дивчина. К счастью, танец кончился.

Веселье продолжилось далеко за полночь. Потом встречали новогодний рассвет. Все выбежали на мороз. Александр Дмитриевич стоял у застекленной мозаикой веранды, вспоминал ночную грозу, которая застала его здесь полгода назад, а в сознании его, звуча на разные лады, мерцали слова «новогодний рассвет», «рассвет новогодний», «новый рассвет»…

На электричку он попал, когда уже подымалось солнце. Стоя в тамбуре, курил и смотрел на мелькающие за окном деревья в белых накидках. Почему-то вспомнился ему грустный взгляд Марины, проводившей его до калитки. И тут же он понял, ради чего была приглашена Настенька, русоволосая озорная дивчина с темными веселыми глазами.

Из разбитого окна в лицо било студеным ветром, и Александр Дмитриевич долго не выдержал в тамбуре. Пройдя в середину вагона, опустился на край скамьи, напротив пожилой четы, внимательно разглядывающей мелькающие за окном острокрышие дачи и мутно-розовый диск солнца, плывущий по морозному небу вдогон электричке. Приглядевшись к соседям, он понял, что возраст их вернее определит, пожалуй, слово «преклонный», нежели «пожилой». Лицо сухощавого, в аккуратном каракулевом пирожке старика было смуглым, с задубевшей, обветренной морщинистой кожей. Он наклонился к спутнице и, подставив широкие ладони под ее маленькие руки в тонких гарусных перчатках, слабым своим дыханием старался согреть их. Старушка, отвернувшись от окна и смежив подрагивающие веки, дремала, и голова ее в стареньком плюшевом капоре легонько покачивалась в такт движения поезда.

И, как это всегда бывает, памяти нужен был лишь толчок, кратчайшее исходное мгновение, и она, яркой ломаной линией прочеркнув сознание, повела, повела по кладовым своим.

…В ослепительно яркий знойный полдень разомлевшие мальчишки ватагой движутся за околицу — к деревенскому пруду, к воде. И чей-то голос вдруг из подворотни:

— Пацаны, бабка Акуля помирает…

И кто-то продолжал свой путь, кто-то свернул в длинный, заросший бурьяном проходной двор. А трое неразлучных друзей остановились и замерли в коноплянике у щелястой, заросшей оранжево-зеленым мхом стены сарая. И три пары глаз увидели через щербатые щели старую бабку Акулину, лежащую на деревянном топчане, скрестив на груди руки; лицо бабки было застывшим, лимонно-воскового оттенка, широко распахнутые глаза не мигая глядели в потолок, из левого глаза, прочертив наискосок от виска след, медленно сползала слеза. А на коленях перед бабкой, широко расставив ноги в протертых войлочных опорках, стоял дед Еремей. Уронив голову с сивой кудлатой бородой на лоскутное одеяло, которым была прикрыта бабка, он тянулся сухим ртом к ее шафранно-желтым костлявым рукам и тихонько, по-собачьи выл. Время от времени он умолкал, всхлипывая, точно давился чем-то, и монотонно бубнил одно и то же:

— Акуля, ластонька, прости… Акуля, касатушка, прости…

Старуха, продолжая глядеть лишь в потолок, часто и прерывисто дышала, вздымая худую, провалившуюся грудь. Иногда, глубоко вздохнув, она замирала на мгновение, и тогда можно было отчетливо услышать ее грудной, слегка певучий голос:

— Нет, Ерема, не прощу… не смогу…

Дед вздрагивал, с минуту повыв протяжно, снова тянулся к ее рукам и снова причитал:

— Касатушка, Акуля, прости…

— Нет, Ерема, нет! — членораздельно, непреклонно отвечала старуха. — И с Кланькой я знала про твои дела, и с Нюркой…

— Акуля, голубушка…

— Детей надо было подымать, от и закрыла глаза я на дела-то твои с ими, на шашни… а теперь — не прощу…

— Акулина, касатушка…

— И про Марфу я знала, Ерема, не надейся, и про нее тож.

Старик целовал неподвижные старухины руки и уже не ныл, а сипел, резким хрипящим звуком разрывая знойную тишину.

— Акулинушка, за Христа ради, за Христа ради прости окаянного…

— Нет, старик, и не проси. — Бабка Акулина сказала эти слова тихо, почти шепотом, на выдохе, тело ее подернулось, будто волна пробежала от седой головы ее к ногам, и вздохнуть она уже не смогла.

Старик отпрянул от нее, взвыл еще протяжней и пронзительней, чем прежде, и на четвереньках метнулся к двери.

Ребята в страхе через конопляник кинулись врассыпную.

Много лет не мог Александр Дмитриевич забыть увиденного и услышанного, часто в мыслях своих возвращался к той далекой, жутковатой, поразившей его картине, порою ему казалось, что все давно уже трансформировалось в его сознании, что все было тогда не так, и в одну из встреч со Славкой, верным спутником тех далеких лет, он поведал ему о своих сомнениях. Теперешний Славка, крупный ученый-селекционер, садовод, к удивлению Александра Дмитриевича, четко и образно, с мельчайшими деталями передал ему именно ту картину-видение, что стоит до сих пор перед его взором…

Внезапно поезд притормозил и остановился, не доезжая какой-то станции, дверцы вагона раздвинулись, и Александр Дмитриевич увидел в двух десятках метров от себя стену из тесно стоящих вековых сосен. Не раздумывая, он спрыгнул на заледеневшую песчаную насыпь и пошел к деревьям. Сосен оказалось немного, они стояли всего в несколько рядов, дальше начинался ельник, который переходил в смешанный лес.

Тропа вывела Александра Дмитриевича, к просеке, вдоль которой тянулась неширокая колея, параллельно же шла утрамбованная, скованная морозом лыжня. Где-то впереди коротко свистнула синица, помолчав, свистнула еще, более протяжно: «Фить-фи-ить…» — и снова умолкла. Вскоре тоже впереди, но чуть в стороне ей откликнулась другая: «Фить-фить» — и еще раз чуть повыше нотой: «Фить-фи-ють…» Александр Дмитриевич пошел на этот птичий разговор. И сколько бы он ни шел, синички оказывались впереди. Он останавливался, и они точно замирали где-то тут же неподалеку, изредка перекликаясь друг с другом. Его развеселила эта игра.

Дорога вскоре повернула направо, к ярко белеющему вдали березняку. А слева перед взором Александра Дмитриевича распахнулось пространство — огромная снежная поляна с дюжиной маленьких, издалека казавшихся ему игрушечными, домов.

Дойдя до крайнего дома, Александр Дмитриевич остановился и достал сигареты. Но в коробке не осталось ни одной спички. Он постоял несколько минут, подождал, не покажется ли кто-нибудь на улице. Вокруг было безлюдно, но из-за соседнего дома доносились глухие удары, — похоже, кто-то колол дрова, Александр Дмитриевич подошел к забору из зеленого штакетника и увидел во дворе женщину, худенькую, одетую в темную замшевую куртку с меховым воротником, из-под тонкого белого платка ее выбивалась седая прядка. В руках она неуклюже за конец черенка держала топор. Неуверенно размахнувшись, как-то сбоку, сплеча ударяла по чурбаку. Именно ударяла, а не рубила, потому что топор тотчас же отскакивал, а чурбак валился набок. Она поднимала его, снова размахивалась, и все повторялось сначала. Иногда от чурбака отлетала щепка. Она поднимала ее, откладывала в сторону. На мгновение женщина распрямила затекшую, видимо, спину, убрала под платок прядь волос и увидела Александра Дмитриевича. Он растерялся было, хотел пойти прочь, замешкался и неожиданно для себя приоткрыл калитку и шагнул по узкой тропинке к женщине. Она держала перед собой оттягивающий ей руку топор и поджидала его. Александр Дмитриевич поздоровался и, извинившись, попросил спичек. Женщина по заснеженному крылечку поднялась в дом и вернулась с коробком. Александр Дмитриевич прикурил, раза два глубоко затянулся дымом и, вдруг отбросив сигарету, взялся за топор.

— Разрешите попробовать!.. — озорно подмигнул он женщине, подбрасывая топор и ловя его на лету за топорище.

— Да полно вам, мил человек… — попыталась остановить его женщина. — Стоит ли беспокойства.

Но Александр Дмитриевич уже опустил с размаху топор на чурбак. Удар получился неудачным. Топор застрял в дереве, не отколов даже и щепки. Он ударил рукой по топорищу, вызволил топор, снова рубанул по чурбаку, и опять неловким получился его удар. Тогда он развернул чурбак, пригляделся к годовым кольцам на поперечнике, замахнулся с придыхом, с силой опустил топор, и чурбак развалился на две части. Через минуту дело у него пошло, и хозяйка едва успевала относить ровные желтые поленья в сторону.

Когда не осталось ни одного целого чурбака, он разогнул спину, вытер пот со лба и полез за сигаретами.

— Знаете, много лет не держал топор в руках, — точно оправдываясь, сказал он женщине.

— Ну, уж это вы кому-нибудь скажите… — не поверила она.

Вскоре они сидели на кухне, пили густой, почти черный чай с отсыревшим, сросшимся в комки песком.

Александр Дмитриевич узнал, что хозяйку зовут Натальей Сергеевной и что она вдова ученого-генетика. Городская квартира Натальи Сергеевны оказалась в том же районе, где жил Александр Дмитриевич. Они разговорились.

— Вы что же, и Новый год здесь встречали? — спросил он, медленно помешивая ложкой чай.

— Ну что вы, какая встреча… — смущенно улыбнулась она. — Отпуск у меня начинается с завтрашнего дня, вот и решила заглянуть сюда перед отъездом. Самой-то мне невдомек, да подсказали добрые люди, что время от времени протапливать надо, чтобы не пропал дом от сырости.

— Верно подсказали, — Александр Дмитриевич, осторожно отпив глоток, поставил стакан. — А вы что же, только летом здесь живете?

— Пожалуй, что не зимой и не летом, — помолчав, ответила она и вздохнула. — Ради дочки все это. Весной возвращается с мужем из-за границы. А мне-то не надо, зачем… лишняя грусть.

— А служите где, Наталья Сергеевна, если не секрет?

— Скромная у меня должность — библиотекарь. В институте, где работал муж. А в прошлом я врач, но много лет не работала, утратила навык, отстала, официально это называется деквалификацией. Пейте еще…

— Благодарю вас. — Александр Дмитриевич, придерживая двумя пальцами, поворачивал по столешнице пустой стакан. Что-то в этой женщине привлекало его, может быть, интриговало даже, ему было приятно сидеть с ней рядом, говорить. — А мы могли бы быть с вами коллегами… — раздумчиво проговорил он. — Некоторое время и я учился в медицинском.

— Вот как… — искренне удивилась она. — И что же вам помешало в дальнейшем?

— Долгий это разговор, Наталья Сергеевна, и не простой. В общем, отец мой был врачом и мечтал, чтобы я тоже надел белый халат. И я надел, не особенно задумываясь над тем, что делаю. И в результате — занял чье-то место. А пока опомнился, три года пролетело.

— Понимаю.

— А знаете что?! — оживился вдруг Александр Дмитриевич. — У меня идея: сдайте-ка вы мне в аренду недельки на две ваш терем. Я вам так натоплю — до будущего года хватит. Плата, разумеется, вперед…

— Плата с кого, с вас или с меня? — хитро прищурившись, спросила она. — Если с меня, ничего не выйдет. Зарплата моя невелика и вся рассчитана. А от пенсии я отказалась.

— Ну, Наталья Сергеевна, — обескураженно развел он руками.

— Я предпочитаю джентльменские отношения. Топите, живите — и никаких плат. Подвиньте-ка мне сигареты, молодой человек…

Так он поселился в этом маленьком финском доме. По утрам делал лыжную пробежку. Обходил по кругу небольшой поселок, затем вдоль просеки по утрамбованной старой лыжне добегал до станции и возвращался назад, раскладывал на стареньком письменном столе свои бумаги. Иногда ему удавалось работать до сумерек. Тогда он наскоро обедал и шел на станцию за газетами, возвращался уже затемно. Включал настольную лампу с пестрым абажуром. На полке в комнате, где он работал, оказалось изобилие старых, даже старинных, журналов. Подшивка «Нивы» за 1902 год, две дореволюционные подшивки «Вокруг света».

В то утро он по обыкновению сел за стол. Но к бумаге так и не смог притронуться. Верхнюю часть его окна пронизывали яркие, не по-зимнему горячие солнечные лучи, падая на стол, они отражались стеклом, белыми листами бумаги, били прямо по глазам. Александр Дмитриевич посидел несколько минут, зажмурив глаза и подставив лицо теплым лучам. Потом решительно встал и пошел одеваться.

Далеко позади остался поселок, и уже кончилась лыжня, проложенная им за последние дни, а он все шел, прихлопывая лыжами стылый снег. И остановился только тогда, когда его тесно окружили березы. Александр Дмитриевич огляделся. Со всех сторон был густой, белейший березовый саван. Под ногами чистый снег, впереди и по сторонам — березы. Все белое, сливаясь, превращалось в сплошное полотно, в густое белое марево. Александр Дмитриевич ощутил вдруг, что он буквально растворяется в этом нереальном ледяном и призрачном мире. Посмотрел вверх и увидел темные ветви, контрастным рисунком лежавшие на голубом фоне. И снова посмотрел перед собой, подошел к березе, прислонился к иссиня-белесой коре. «Какая холодная белизна кругом, — подумал он, касаясь щекой глянцевой прохладной кожицы ствола. — Прямо стерильная какая-то… Березовый мороз… Какой березовый мороз… настолько белый…» — Александр Дмитриевич задумался, стараясь подыскать метафору. Долго, до рези в глазах, смотрел вдоль прямого гладкого ствола вверх. И слова вдруг сами сцепились в тугую крепкую цепочку:

Такой березовый мороз, Настолько белый — Губы стынут… И купол неба опрокинут На руки белые берез.

Потом он долго шел от дерева к дереву, останавливался, переводя дыхание, потрясенный все еще окружавшим его белым пронзительным мраком. И уже не мог остановиться, повторял про себя, шептал, стараясь застолбить в памяти пришедшее к нему внезапно и так легко к радостно:

Дыхание твое ловлю. А ты не слышишь, Ты не знаешь, Как над землей звенит: «Люблю!» — В березке каждой отзываясь. Мне этот миг необходим, Ведь в чувствах человек не волен…

Кончился березняк. Александр Дмитриевич сделал петлю вокруг чащи и вышел на собственную лыжню. В сознании его все еще звучала последняя строфа. Но как ни повторял он ее про себя, как ни искал мучительно рифму — все куда-то ушло так же внезапно, как появилось. «Не волен… не волен… не волен…» — стучало в его висках и с каждым ударом лыж по насту. И потом, позже, когда он сумерничал в комнате у окна, допивая остывающий чай, он уже против воли своей, скорее уже машинально, продолжал искать рифму «Не волен… не волен… болен…» Боже мой, я действительно болен. Взгляд его упал на белое, точно залитое сахаристой пленкой стекло. Долго и пристально смотрел он на это стекло, пока узоры на нем не шелохнулись, не поплыли в сторону, принимая иную, причудливую форму. Постепенно в мыслях он оказался далеко отсюда, — там, в Осташковом тупике, в маленькой комнате на чердаке, возле такого же примороженного окна. «Как же ее все-таки зовут?» И снова на память пришли те же имена. Ксения, Вера? Варенька? Елизавета? А может быть, мы тезки? Тогда Александра, Сашенька? Нет, я все-таки болен… Болен… болен… А почему бы и нет? Ведь в чувствах человек не волен… Но — болен. Болен! Я болен именем твоим… Вот в чем дело.

Александр Дмитриевич встал и, обойдя стол, прислонился горячим лбом к стеклу. Прежде чем записать на бумагу, он мысленно повторил всю строфу:

Мне этот миг необходим, Ведь в чувствах человек не волен. Я болен именем твоим — И значит, безнадежно болен.

Отложив ручку, снова подошел к окну. Сердце обволокло щемящее чувство удовлетворения. И он уже не мог унять себя, своего этого чувства, своих мыслей. И следующие строчки возникли свободно и скоро, точно они давно уже были рождены и просто на время, ненадолго забыты.

И мне легко теперь болеть. Я не желаю излечиться… Я знаю, песня повторится, Лишь вовремя ее запеть.

Долго стоял он у окна, прислушивался к тишине. Седые пряди сигаретного дыма, поднимаясь вверх, едва не сливались с узором на стекле.

Потом он опять мысленно разговаривал с Незнакомкой. Он рассказал ей про березовый остров. Про стену деревьев, слившихся в огромное белое полотно.

Знаешь, я никогда не видел подобного. Сказочный, неземной какой-то мир. Неужели мы так всю жизнь и будем открывать для себя Россию? А хочешь, я расскажу тебе про другие березки? Про маленькую березовую рощу за околицей села, где были мы с мамой в эвакуации. Не так далеко от того села был громадный стальной мост через Волгу. Немцы бомбили его чуть ли не ежедневно. Но ничего не смогли сделать. Не дали наши истребители, наши зенитки.

Только потом, через много лет, узнал я историю той березовой рощицы. Тридцать лет минуло после страшной войны. Мирно спало село в одну из тихих июньских ночей. А на рассвете людей разбудил необычайной силы взрыв. Собравшись за околицей, увидели они поверженную рощу. Более тридцати лет пролежали в земле, в песчаном грунте, огромные бомбы. Березки, успевшие вырасти после войны, поднимались все выше и выше. А корнями своими уходили все глубже и глубже в землю, к ее живительным сокам, пока не встретились с губительным металлом, пока не нажали на детонаторы. И отдали жизни свои, чтобы спасти людей…

Я недавно был там. Ни пня не осталось от березок тех, ни корешка. Но стоит чуть поодаль от бывшей рощицы засохший после взрыва столетний дуб. Огромный, с заскорузлыми седыми ветвями, застывший на пригорке, точно памятник самому себе и геройски погибшим сестрам. Который год уже стоит. Не трогают его люди…

Александр Дмитриевич прошел на кухню, поставил на плиту чайник. На улице вьюжило, и через форточку на подоконник намело добрую пригоршню снега. Александр Дмитриевич слепил снежок, сжал ледяной, обжигающий ладонь комок. Бросил его в форточку. Достал с полки чай, открыл новую пачку и вдруг снова вспомнил комнату Незнакомки. «А где же она себе готовит чай? — неожиданно подумал он. — Вообще пищу, ужин, завтрак? Не святым же духом…» Мысленно прошелся взглядом по предметам, что были в ее комнате. Софа, стол, шкаф для одежды. Ага, сразу же за шкафом, вспомнил он, была плотная серая штора. Прежде он думал, что она прикрывает нишу в стене. Скорее всего, за ней — небольшая подсобка. Он представил себе, как она приносит оттуда чашку с чаем, ставит на письменный стол. Садится и раскрывает книгу. Рядом — старинная фотография, сосновая ветка… И он припомнил «разговор» с Незнакомкой, начало своей исповеди.

На чем я тогда остановился? Про Ивана что-то хотел… Да… Так вот, рассказал он мне все только через сутки. В дороге. Ехали мы тогда долгим сибирским трактом в Красноярск за продовольствием. Загрузились, как сейчас помню, кулями с мукой, консервами, концентратами разными, сахаром и крупой — и в обратный путь. И когда через тайгу катили по-над Енисеем, остановились у родничка. Попили, передохнули. Тут-то и поведал он мне, что стряслось с ним. Беда, говорит, со мной, Александр, и вздохнул, закуривая. Девчонку, оказывается, он встретил. Там же, на футболе, во время поездок этих коллективных. Да такую, говорит, что — дай бог! С трудом познакомился, Раисой назвалась. А дальше — «да», «нет», «не знаю», «простите, я занята». Описал он мне и внешность ее. Стройная, легкая, говорит, как птица, глаза огромные, агатовые, и волосы тугой волной спадают ниже пояса. И представил я, каких же великих трудов душевных стоило замкнутому обычно, тихому Ивану заговорить с той девчонкой. А теперь вот — бессонные ночи. И мысли, мысли сплошные. Думы… И попробовал утешить я его, скаламбурил. Такую-то беду, говорю, Иван, руками разведу. Легко тебе, сказал он, непривычно сурово взглянув на меня, и, отбросив окурок, шагнул к машине. И — как отрубил. Замкнулся, до дома ни слова. Решил я поехать на этот футбол с ребятами. Сразу же, в первый выходной. На стадионе Иван сначала исчез куда-то. Только после перерыва между таймами разыскал я его на другой стороне трибуны. Пробрался поближе и сел чуть поодаль, наискось от него. На одной скамье с ним сидели две девушки, склонившись друг к другу, о чем-то разговаривали. Конечно же я сразу узнал Ее. И понял, что Иван прав. С ним действительно беда. А может быть, наоборот — счастье, самая земная, но самая высочайшая радость, радость любви? Или все-таки горе, неразделенная любовь? Признаюсь, в первые минуты я просто растерялся. Поразила какая-то непривычная, не встреченная мною еще в жизни тонкость, пожалуй, даже изысканность черт лица этой девушки. Длинные темные ресницы оттеняли яркие, сияющие каким-то магнетическим отчаянным светом глаза ее. Белизна кожи и плавные дуги густых бровей подчеркивали выразительность этих глаз.

После игры, когда собрались домой, сел я к нему в кабину. Разговорились. Высказал я ему свое мнение, посочувствовал. То-то и оно, вздохнул он тяжело, не по мне деревце. И посоветовал я ему тут же, пожалев, впрочем, что не оборвал себя на полуслове. Брось, сказал я ему, отступись, стоит ли забивать себе голову. Мало ли девчонок к нам ходит в городок на танцы. И близко, и девушки уважительные, приветливые, не чужие, так сказать. А Иван метнул на меня сверкучий свой взгляд и опять умолк. Ни словом не обмолвились больше за всю дорогу. Наутро укатил он на вороном «газике» куда-то на дальний элеватор. Нас же срочно бросили на сплав леса. Неделю не виделись мы с Иваном, долгую, ненастную и уже морозную сибирскую неделю. А однажды ночью, едва-едва я успел задремать, с трудом угревшись под двумя байковыми одеялами и телогрейкой, как почувствовал, кто-то толкает меня в плечо. «Будь другом, проснись, дело есть…» — услышал я шепот Ивана. Поднялся, набросил на себя телогрейку, и пошли мы в палатку дежурного. Была у нас такая, где бодрствовали круглосуточно. В ту ночь дежурил как раз мой земляк Вовка-Вольдемар. Увидел он, что мы засели с Иваном у тусклого аккумуляторного фонарика, и залег на скамейку, попросив разбудить, когда разойдемся. А Иван достал из-под бушлата конверт, разукрашенный, с розочками, из него извлек голубой листок бумаги, тоже с какими-то примитивными вензелями, и протянул мне. Оказалось, каким-то чудом удалось ему добиться свидания с Раисой в будни, более того — он добыл ее адрес и теперь просил проверить ошибки в его первом любовном послании. Я развернул листок. «Во первых строках своего небольшого письма я спешу сообщить, что жив, здоров, чего и вам желаю», — было написано там, и далее так же, в том же духе. Позднее мне доведется узнать, что это обычный, вполне нормальный стереотип армейских писем, особенно к девушкам, дружба с которыми завязалась в результате эпистолярного знакомства, «заочницами» их называли в то время.

Не сразу мне удалось убедить Ивана, что такое письмо нельзя посылать Раисе ни при какой погоде. Он слушал, молчал, не перебивая меня, не возражая ни одному слову. И чем дольше, чем убедительней говорил я, тем больше он сникал. И тут-то, видимо, и пришла она, та ночная, та роковая минута, страшным крестовым знамением осенившая его и мою жизнь. Я рассказал ему, каким примерно, на мой взгляд, должно быть первое письмо к ней. Он загорелся. Я увлекался все более и более, вся эта история взяла меня, что называется, за живое. Ну, а как же иначе, друг ведь в беде, рассуждал я тогда. Короче, засиделись мы до рассвета. И я сам набросал Ивану черновик, конспект довольно большого письма. Что это было за письмо? Ну, по тем нашим временам, вероятно, целое произведение. Там были и стихи. От Пушкина и до Северянина. Есенин, разумеется, шел особняком, поскольку Иван землячествовал с семьей поэта. Там были и экскурсы в музыку, и малое эссе о суровой, экзотической природе, окружавшей ее, столь легкую и нежную, рожденную едва ли не для райских кущ. Там, наконец, была ода ее красоте, ее чарам…

Вышли мы из палатки, когда над вершинами голубых елок подымалось яркое, просвечивающее сквозь легкое морозное марево солнце. Вместе с нами вышел на морозец заспанный, довольно и хитро улыбающийся Вольдемар. До подъема оставалось около часа. Но мы так и не прилегли. Все говорили, говорили. Неожиданно для себя я почувствовал, что сам увлекся, буквально заболел всей этой историей и понял, что так же, как Иван, буду с нетерпением ждать ее продолжения.

Через три дня Иван отыскал меня на дальнем току. Работали мы на сортировке зерна в ночную смену. Гулко и монотонно шумели агрегаты. Из-под дощатого навеса в тусклом подрагивающем свете лампочки выбивались густые клубы пыли. Дождавшись, когда кончится моя «вахта», Иван утащил меня далеко в сторону от тока. Мы забрались в полуразвалившийся саманный сарайчик, где хранился старый полевой инвентарь, какие-то химикаты.

Обжигая руки, он светил мне спичками. А я читал письмо от Нее. Письмо было интересным и неожиданным для меня. Я понял, что «лед тронулся». Девушка была заинтригована. Вкратце она сообщала о себе, о том, что закончила в этом году десятый класс и поступила на курсы медсестер, мечтает стать врачом. Дальше обильно цитировались Есенин, Лермонтов и… свои стихи. Что это были за сочинения — трудно теперь сказать. Но что-то там все-таки было. Чувствовалось, что человек не без способностей, да и по стилю письма, по языку можно было уже судить об эрудиции и интеллекте. В финале, помнится, она усомнилась в искренности наших с Иваном слов в том письме, где речь шла о ее чарах. Все, мол, любят говорить комплименты. Что-то в этом духе.

Здесь же, на току, мы сочиняли ей ответ. Столько лет прошло, а все еще помню какие-то строчки из того письма. Велико, видимо, было мое вдохновение и жажда помочь другу, когда я выводил на листках от записной книжки: «Вы недоверчивы, как Людовик XIV… А сколько змеиного яда на Ваших прекрасных устах! Но я готов пить его, как нектар, сбираемый пчелами с душистых весенних цветов. Дайте же еще одну порцию яда!» Высокий штиль, как видишь — мы тоже не лыком шиты. В то же утро Иван отправил письмо. А через несколько дней я увидел их уже на стадионе вместе. Они сидели в сторонке и, склонившись друг к другу (как когда-то она с подругой), тихо о чем-то говорили. Может быть, о чем-то молчали. Потом Иван провожал ее домой. А вечером, уединившись, мы снова обсуждали с ним «наши» дела. Кроме писем, надо ведь было делать что-то еще. И в силу своих скромных возможностей и познаний я старался научить своего друга хотя бы какому-то минимальному этикету. Начали мы с того, чтобы правильно произносить, не искажать и не коверкать в разговоре русские слова, с чистых носовых платков, с цветов, что несут на свидания. Поначалу скептически относившийся к подобным условностям, теперь Иван проникся глубочайшим доверием ко всему, что я ему пытался передать. Больше молчал, не переспрашивал. Вздыхая, молча кивал на мои слова. Встречи его с Раисой даже при взаимном желании не могли быть частыми. Работали мы по двенадцать — четырнадцать часов в сутки — разгорелась тогда небывалая в Сибири первая целинная страда. И завязалась у них бурная переписка. В письмах мы втроем обсуждали новости и проблемы искусства, вели разговоры о живописи, о всевозможных течениях, с вопросами, ответами, с мнениями, не забывали о музыке и о театре, но прежде всего — о поэзии. Она присылала много своих стихов. Я отвечал ей — своими, Иван тут же старался заучить их, переписывал в записную книжку. В школьные годы я не раз пытался писать стихи. Не один я, видно, прошел через это. Но участие в переписке захватывало меня все более и более. И потоком пошли вдруг стихи.

Не пишешь мне и как живу не знаешь… А я грущу и думаю о том, Что ты меня все больше забываешь, Мой взгляд и тот представишь ты с трудом. Но верю я — и в этом нету позы! — Что в нашей среднерусской стороне Твои такие чистые березы В разлуке не забыли обо мне. И если ждешь кого-то вечерами Под кроной их, платочек теребя, — Я все равно их белыми руками От воровства уберегу тебя!..

Никогда не забуду. Танцы в Доме культуры. Иван прошелся с нею в вальсе круг, и встали они в сторонке. И говорят, говорят. А он нет-нет да и посмотрит в мою сторону. Чувствую, познакомить, видно, хочет. Но я сделал знак ему, покачал головой — не надо, мол, ни к чему. Ее пытаются приглашать ребята. Она не идет. И когда Вольдемар едва ли не насильно увел ее на танец, Иван подошел ко мне. Знаешь, говорит, вот скажи мне сейчас она, вот скажи что-нибудь, вот пожелай… И замолчал, замялся, точно захлебнувшись словами. А я посмотрел на его горящие глаза-угли, на сильные плечи, на грудь могучую, дышащую счастьем, сжал его руку крепко и пошел к выходу. И радостно мне было за него, и страшно.

Как волновался я, когда уезжал он на свидания! Не подумала бы она чего, не заметила бы… А он приезжал весь аж светящийся от счастья. Собирал ребят, угощал их невесть откуда добытыми яблоками, ликером «Шартрез» (единственный напиток, что был в местном сельмаге), играл на гармони-хромке. И приговорка у него была забавная, из дома, верно, привез он ее. Хлопнет, бывало, кого-нибудь тяжелой рукой по плечу и прикрикнет басовито: «Первый парень на деревне — вся рубаха в петухах!» А то вдруг задумается, загрустит — и нет его, нет на долгие часы, а порой и по нескольку дней не видно. Умел он как-то исчезать и появляться внезапно. А однажды пропал дней на десять. Как оказалось, посылали несколько машин, и его «газик» в том числе, «на прорыв», на выручку в один из дальних районов, в глубинку. И проститься не смог он со мной, не успел разыскать меня, не было времени у них на сборы. Через десять дней появился. Опять разбудил меня глухой поздней ночью. Не мог, видно, утерпеть, не мог до утра дождаться. Руки у него дрожали, когда протягивал мне серый помятый листок бумаги. И прочитал я в начале того письма такие слова: «Дорогой мой, единственный! Как истосковалась я по тебе…» Дальше читать не стал. Знаешь, сказал он мне в ту ночь, увезу я ее будущим летом на Оку, ей-ей, увезу. Покажу сады наши, березы… Насовсем? — спросил я его. Ну, нет, ответил он раздумчиво и вздохнул. Рязанщину только показать, деревеньку нашу. А потом — назад. Дом здесь буду строить. И эту, говорит, землю обживать надо, русская же земля. Не мы первые, не мы последние. Да и ее тут встретил, на этой земле, на сибирской, нету пути мне теперь отсюда…

Дня через два после этого разговора снова уехал Иван в район. И не скоро пришлось нам увидеться. Увезли меня в больницу в Красноярск с воспалением легких, с высочайшей температурой. Многие из нас работали на лесосплаве, многие, так же, как и я, не раз и не два промокали в ледяной енисейской воде, простужались многие, но пневмония прихватила только меня.

Помнится, одно утро солнечное было, ведренное, морозное. Мне уже было лучше. Я стоял у окна, размышлял. И вдруг открывается дверь, и в палату входит Иван. В халате, наброшенном на старенькую гимнастерку, в кирзовых с подвернутыми голенищами сапогах. Привез он мне посылку из дома и письмо. Такой радостный был для меня этот день, такой солнечный. Показал он мне несколько писем от нее. Тут же мы набросали ответ ей. Возможно, я заготовил и одно-два письма впрок. Уезжал от меня Иван довольный, со светлой улыбкой, заведя машину у проходной, дал длинный прощальный сигнал. Я выглянул в окно и увидел его высунувшегося из кабины с высоко протянувшейся вверх рукой. Так и запомнился мне он в своей кабине улыбающийся, красивый, неистовый.

* * *

Первый день после отпуска начался сурово. Вызывал «на ковер» шеф. По дальневосточному материалу Паши Середы прошла ошибка. Не столь значительная, скорее даже не ошибка, а опечатка (либо машинистка напортачила, либо в наборе напутали), однако достаточно досадная, чтобы иметь серьезные объяснения с шефом. Вот что значит не вычитал сам корректуру того номера, а положился на помощника, посчитал, что если его материал — ему и карты в руки. Ему карты, а спрос — с тебя. В результате — «поставить на вид», «усилить контроль».

Увалень Паша сидел в углу за своим столом, посасывал резной пижонский мундштук, пыхтел.

— Ну ладно, микрошеф, не дуйся, — бурчал он себе под нос. — Кто не работает, тот не ошибается…

«Эх, Паша, жаль все-таки, что ты Середа, а не Пятница…» — подумал Александр Дмитриевич, но промолчал.

Так и прошел день в тягостном напряжении. Александр Дмитриевич просмотрел скопившиеся читательские письма, составил несколько ответов. Работать не хотелось. Едва дождавшись конца дня, он спустился вниз, у подъезда редакции перехватил такси.

Дома его ждал еще один сюрприз. Вместе с газетами из почтового ящика он достал большой пухлый конверт со знакомой эмблемой в углу. Один из журналов, продержав более полугода, возвращал его рассказы. «С интересом ознакомились с рукописью…» — сообщал спрятавшийся за размашистой китайской подписью имярек. Несмотря на такие-то и такие-то отмеченные достоинства, рассказы отвергались.

В комнате было холодно. За окнами нещадно морозило, а батареи едва теплились. Александр Дмитриевич набросил на плечи старенький, выцветший, многие годы выручавший его армейский бушлат, включил на кухне газ и присел в темноте в углу, наблюдая за резвым фиолетовым пламенем, пляшущим над конфоркой. И когда прикурил от этого пламени сигарету, ему нестерпимо, как никогда, захотелось поговорить с Незнакомкой. Он уже начал привыкать к этим «разговорам».

А знаешь, это еще не так страшно: вернули очерки. Я посмотрю их, может быть, доработаю, переделаю. А вдруг и есть доля правды в этом сопроводительном резюме… Намного страшнее произвол, грубый, необузданный. Никогда не смогу забыть начало своей штатной журналистской работы. Это была небольшая газета, занимавшаяся вопросами искусства. Какое-то время довелось ее выпускать даже одному — с помощью когорты нештатных корреспондентов. Потом прислали начальницу. Перевели из области, из какой-то фабричной многотиражки. Настал такой день, когда порог редакции переступила высокая светловолосая женщина. Сложена она была незавидно. Квадратные костистые плечи, короткие, какие-то кургузые руки, а ноги, наоборот, избыточно длинные, плоские и обуты в грубые, чуть ли не яловые сапоги с тяжелыми, как у футбольных бутс, головками. Нелли Карагаш, представилась она. Будем работать вместе. И, потупившись, добавила: и дружить.

Итак, Нелли Борисовна Карагаш. С ее приходом в редакции начался ад. Некрасивая женщина, да еще существо завистливое и бездарное, она ревностно требовала почтения к себе и плодам своих трудов. Увы… для этого не было оснований. Удручало ее и то, что я ниже ее служебным рангом, но состою в Союзе журналистов, а она нет. Когда же в одной из инстанций и раз и другой похвалили мои статьи, она начала открытую войну. Из моих материалов вымарывались лучшие куски (ощущение лучшего все-таки присутствовало в ней), вписывались чужеродные, косноязычные фразы, и потом с издевательским апломбом бросалось мне в лицо: ну, посмотрите, что получилось, — это же «две большие разницы»! Изуродованные, израненные и обесчещенные варварской рукой очерки мои и статьи ставились на задворки номера, а то и вовсе откладывались, исчезали невесть куда. После моих попыток возразить, возмутиться, террор удесятерялся. Мне ставилось в горький упрек даже пятиминутное опоздание в редакцию. Никакие аргументы и причины не признавались. И когда я увидел в одной из газет ее статью — компиляцию всевозможных выкладок и соображений по поводу некоторых фильмов и спектаклей и буквально «узнал» куски своих материалов, свои мысли, причем некоторые из них оказались как раз теми, что вымарывались ее рукой на моих же глазах, я понял, что это ущербный человек и что надо бежать. Да и ситуация сложилась для этого «благоприятная». Получил я телеграмму о тяжелой болезни мамы. Полетел. И задержался на лишние сутки. Звонил в редакцию, дополнительно телеграмму посылал — ничего меня не оправдало, ушла себе преспокойненько докладная записка на меня в отдел кадров. А можно ли назвать это докладной?.. Да… Молод я был, беспомощен. Мне бы в райком, мне хотя бы к друзьям-журналистам, а я все в себе носил, полагая, что апелляция будет похожа на донос. Вот так вошла в мою жизнь женщина с экзотической, янычарской фамилией. Ничего не знаю о ее судьбе. Носит ли ее земля, выдерживает ли ее могучие подкованные сапоги. И, знаешь, все же хорошо, что мне довелось пройти через это. Без лиха не узнаешь добра, не постигнешь истинной цены человека, цены добродетели, честности, чести, таланта. И полно об этом. Надо работать. А мы, увы, далеко не всегда умеем заставить себя работать. Может быть, ты спросишь о том, как я хочу работать и что я хочу от своей работы. Я хочу сделать что-то такое, что бы смогли оценить люди, что-то нужное им. Но прежде всего — чтобы это был нескучный продукт рук и разума. А это обусловливается главным образом мерой способностей человеческих, степенью художественности в работе. А художественность? Если бы ты спросила об этом, я бы припомнил две строчки, что вьются в моей памяти множество лет, начальные строчки какого-то рассказа, прочитанного едва ли не в детстве: «Дверь скрипнула, отворилась, и в комнату вошел Бог. Он подошел к стене, остановился и перекрестился на зеркало». Или бы я припомнил притчу о мышонке, который, случайно оказавшись на чердаке, увидел через дырку в крыше летучую мышь, а потом вернулся в норку и пропищал в пронзительном восторге: мамочка, я видел ангела! А ведь это придумал кто-то. И перенес на бумагу. А впрочем, быть может, и придумывать не всегда обязательно. Надо только умело, талантливо отбирать…

Я вернусь снова в Сибирь. В ту холодную, страшную, ржаную осень. Почему ржаную? До сих пор я ощущаю кислый и приторный запах перепрелого зерна. Урожай был так велик, что хлеб едва-едва успевали убирать и обрабатывать в срок. На улице властвовал мороз, а в амбарах, в буртах под зыбкими навесами и просто под открытым небом скапливалась рожь и отборная русская пшеница. Увы, это было так. Этому я свидетель. И те сотни и тысячи ребят, что работали тогда по четырнадцати часов в сутки без выходных.

…На третьей неделе пребывания в больнице я начал поправляться. Отлежался. Много читал. Безудержно тянуло меня к ребятам, появилась непривычная, какая-то щемящая тоска. И точно забыли все меня, забросили — никто не навещает, из дому ни весточки, и Иван пропал куда-то, опять, думал я, в неожиданном рейсе каком-нибудь, за тридевять земель.

И однажды вечером, когда немногочисленные обитатели нашего отделения уселись под старым фикусом в коридоре за шахматами, за газетными подшивками, я услышал за окном знакомый гулко-дробный голос мотора. Посмотрел в окно и в свете желтого фонаря увидел машину Ивана. Сердце тепло сжалось в предчувствии новостей, писем, да что там говорить, — простой, безжалостно дерущей горло минусинской махорки, о «Беломоре» и сигаретах мечтать не приходилось. Однако прошло и пять минут, и десять, а в палату мою никто не рвался. Снова посмотрел в окно и увидел незнакомого парня, копающегося под капотом Ивановой машины. Набросив старый байковый халат, я промчался по коридору, машинально оттолкнув толстую пожилую санитарку от дверей, и выскочил во двор. Из соседнего корпуса в сопровождении врача вышел мой однокашник и земляк Сережка Смирнов. Я о нем рассказывал. Мы потом вместе с ним попали в армию, служили в одном подразделении. Да и после службы пути наши с ним не раз перекрещивались. А теперь живем недалеко друг от друга, что называется, дружим домами. Вот этот Сережка и шел вместе с врачом к машине. В правой руке осторожно, точно боясь разбить, он нес что-то белое, квадратное, туго перетянутое бинтами. Я бросился к нему. Увидев меня, Сергей растерялся, засуетился как-то сразу, положив в кабину на сиденье свою ношу, шагнул ко мне, протянул руку и что-то забормотал такое невнятное, тороплюсь, мол, по делу приезжал. А где же Иван, спросил я у него едва ли не шепотом, голос у меня почему-то сразу сел. Иван, понимаешь ли… как тебе сказать, в общем, не приехал он, не смог… — снова забубнил он суетливо, проглатывая часть слов. Я вцепился в воротник его телогрейки, тряхнул его что было силы и прокричал, прохрипел ему на ухо снова свой вопрос. И тогда он ответил. Громко и внятно сказал, отступив к кабине, что с Иваном несчастье, беда с Иваном большая и что приехал сюда он за кровью для переливания.

Взревела машина, сорвалась с места и, едва не задев бортом больничные ворота, унеслась прочь. А я все стоял и стоял под фонарем и не мог понять, что же произошло. И швырнула меня какая-то сила со двора больницы. Долго бежал я по полутемным улицам, переулкам, не зная куда бегу и что у меня впереди. Опомнившись, остановился у громадного моста через Енисей. У въезда на мост стоял регулировщик, пропуская, по-видимому, через равные промежутки времени машины, протянувшиеся длинной вереницей. Кузова были накрыты брезентом. Везли сибирский хлеб.

С реки тянуло резким, пронизывающим до нутра ветром. Запахнув плотнее потертый ветхий халат, я повернул по безлюдным улицам назад.

Как ни упрашивал я утром врачей, как ни молил, ни в какую не захотели меня выписывать. И все-таки ушел я через сутки из больницы, ушел, правдами и неправдами добыв у санитарок одежду. До своих добирался долго, пригородным поездом, которого пришлось ждать полдня, затем на попутных. В палаточный городок попал глубокой ночью. Страшная это была ночь. А на другой день ребята показали мне холмик на высоком утесе над Енисеем. Над ним возвышался, распахнув густые ветви, точно заслоняя могилу руками, молодой кедр. Я стоял в тени его кроны и смотрел вниз на бурые, плавно перекатывающиеся волны, медленно несущие на своих плечах цепочку плотов. Потом я узна́ю правду. Ту правду, которую мне поведают ребята, и ту, которую они не могли знать. Вольдемар предал Ивана. Не знаю точно, как он проведал о наших делах, как разгадал тайну. Подсмотрел, вероятно, подслушал. И выложил все Раисе при случае, воспользовавшись отсутствием Ивана. Представляю, с каким самодовольством это было сделано, как легко и безжалостно, с улыбкой, с тупой плебейской иронией. Но ради чего, ради каких сребреников? Этого мне никогда не понять.

И отрубила Раиса. Не пришла на встречу с Иваном и раз и два. Не пустила его и на порог своего дома, ударив наотмашь страшными, уничтожающими словами. И написал тогда гордый русский парень ей письмо-мольбу, где просил о единственной, пусть самой последней, встрече. Написала в ответ горькие строки, отказала во встрече. Умчал Иван из нашего городка на машине в одну из ночей. Не появился ни утром, ни вечером. Искали его по всей округе, не нашли. Вернулся лишь через сутки, точно взмыленного коня осадив возле штаба ревущий, по уши заляпанный густым жирным черноземом «газик». Выбрался из кабины и тяжелым нетрезвым шагом пошел к своей палатке. Отстранили его на следующий день от машины. Приказали не отлучаться с территории городка. Не послушал он приказа. Ночь лишь провел в палатке. Пролежал на койке одетый, с головой укрывшись армейским бушлатом. Утром не обнаружили ни его, ни машины. А в полдень в штаб сообщили о несчастье. Машину нашли километрах в двадцати от лагеря, на дороге, у края обрыва. А его внизу, под откосом, на железнодорожных путях возле будки стрелочника. Он лежал в крови, без сознания. В нескольких метрах от него пощипывала пожухлую примороженную траву пестрая корова стрелочника. Возле ее ног путался полугодовалый рыжий теленок с белым пятном на лбу. Я был там, — и на откосе, и на путях возле коровы, которая как ни в чем не бывало паслась себе в сторонке, не первый год, видно, паслась. Я попытался представить себе, как все происходило здесь в эту страшную минуту. Не скрою, не единожды представлял я себе роковой шаг Ивана, по-разному представлял. И все же истину доведется мне познать значительно позднее, в последний день моего пребывания в лагере целинников, когда найду под своим матрасом записку в четыре слова: прощай, дружище, береги ее… Надо же, не сразу ведь обнаружил я эту записку, а через много дней. Значит, и это продумал он.

Ты хочешь спросить, виделся ли я с ней? Да. Я знал, что она придет. Знал, что она не сможет не прийти. Была у нас с ней встреча на земле сибирской. Было потом много встреч в разных других краях. И много писем. Но мне не хочется об этом говорить сейчас. Трудно. Это другая история. И я расскажу тебе ее, если ты захочешь, но уже когда мы встретимся по-настоящему.

Много лет прошло. Много. Я не могу представить себе сейчас его облик, лицо. Никаких, конечно, фотографий он не оставил никому. Но звучит до сих пор у меня в ушах голос, сочный, густой, непоставленный, чуть-чуть разухабистый, но живой и кровно, братски родной. Первый парень на деревне — вся рубаха в петухах! Это все, что осталось мне на память.

* * *

— Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало!.. — Александр Дмитриевич глубоко вдохнул морозный воздух, закашлялся и, достав носовой платок, прикрыл рот. Потом, отступив на шаг от обрыва, повернулся. Перед ним стояла девчушка в зеленой шубке, отороченной внизу такой же, как и воротник, цигейковой опушкой. Он положил ей руки на плечи и продолжал азартно, заговорщицки заглядывая ей в глаза: — Съедемте вниз, Надежда Петровна! То бишь… Марья Александровна… Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы.

— Ну, папа! — девочка взмахнула рукавичкой. — Какой-то! Я же знаю, как ты любишь и помнишь Чехова. Но зачем же его перефразировать?..

— Не учи ученого! — Александр Дмитриевич сделал вид, что обиделся. — И вовсе я не перефразирую, а просто в паузе произнес твое имя. Понимаешь, в па-у-зе…

— Пап, а разве тут, где мы стоим, горы? — она притопнула ногой в мерзлую землю.

— Горы, конечно, Маша, только раньше они были выше.

— Почему?

— Не было вокруг высоких домов. Вон посмотри, что вокруг Лужников творится, а сюда обернись, на Воробьевку…

— Интере-есно!

— Молодец, что ты Чехова знаешь. А ну-ка, теперь скажи, с чьими великими именами связаны Воробьевы горы?

— Как с чьими? С Лениным…

— Ну, с Лениным — само собой. А еще?

Они медленно брели вдоль парапета. Внизу, в широкой лощине, вдалеке, за силуэтами столичных небоскребов, мерцали сквозь дымку золоченые купола и рисовалась четкая линия кремлевского ансамбля.

— С кем связаны, с кем связаны, с кем связаны… — повторяла Маша, вычерчивая рукавичкой на заиндевевшем парапете нотные знаки.

— Какие два великих человека стояли здесь много лет назад?

— Ну, па-апа! Сразу все ясно. Они здесь давали клятву. А где именно?

— Чуть подальше, где-то неподалеку от трамплина и церквушки.

— Здорово как! Пошли туда…

Александр Дмитриевич прикурил, выпустил колечко дыма и посмотрел на дочь. Щеки ее разрумянились, широко распахнутые серые счастливые глаза смотрели на него из-под побелевших моргающих ресничек. Он не мог оторвать взгляда от ее лица. И время вдруг повернулось вспять. Он увидел маленькое живое существо с льняными волосами, напоминающее куклу средних размеров. И это существо вцепилось мертвой хваткой в его штанину, притопывало в возбуждении и совсем уж крохотным перстом показывало на шумный проспект, на вереницу машин, громко оповещая улицу: пателли, пателли-и! Это было первое слово. И потом дома у окна при виде такси — пателли! И во дворе при виде ободранного, поставленного на вечный прикол «Москвича» — пателли! Бог ты мой, — спохватывался он в недоумении, — не ошиблись ли врачи в роддоме, не чужеземных ли кровей ребенок. Но еще больше переполошился он, когда слова пошли потоком, русские звонкие слова, но… без единого «р». Страшно ему стало, неопытному отцу, при мысли, что чадо так и будет изъясняться на полузаграничном диалекте, и превратился он в логопеда, фонетикой занялся с дитем малым. И на третьем году жизни, на даче, ребенок стал выдавать первые философские выкладки: папа, а если под курочку положить помидорки, то цыплятки красненькие будут? Подумать только, — и сразу столько твердых «р».

— Машенька, сколько же тебе теперь лет?

— Пап… ты что? Какой-то… — девочка подняла воротник шубейки, обиженно отвернулась, — знаешь же, в один день с тобой родились и в одном месяце.

— Да помню, помню, что в один день! Просто года как-то вдруг перевернулись, я вот сейчас твою «пателлю» вспомнил.

Маша заморгала, захлопала снова ресничками, улыбнулась, покачала головой и захохотала, захлопала в ладоши.

— Урра! Хочу пателли!

— Ты права, дружок, пора на такси, ты замерзла, вон аж закуржавела вся. — Александр Дмитриевич перчаткой отряхнул Машин воротник. — Так, значит, ровно через два месяца тебе четырнадцать — в мае?

— Ага!

— А в комсомол когда вступать будешь?

— В день своего рождения.

— Ух ты! Вот это — молодец. Я тоже в свой день, — и в пионеры, и в комсомол… — Александр Дмитриевич привлек к себе девочку, поцеловал в раскрасневшуюся огненную щеку и из-за плеча ее увидел приближающуюся к ним машину с зеленым сигнальным фонариком на ветровом стекле.

* * *

Он замедлил шаг и остановился у дерева. Из-под густой кроны доносился непонятный гул, точно негромкий мерный голос слаженного хора плыл откуда-то издалека, щемя и обволакивая душу медленной истомой. Александр Дмитриевич наклонил голову и шагнул под навес ветвей. И сразу же оказался будто под пологом, сотканным из розово-перламутровых цветов яблони. В этом розовом мареве плавно, без суеты, переплывали с цветка на цветок крупные мохнатые пчелы. Это от них, от их движений такой звон шел, Александр Дмитриевич стал осторожно выбираться из-под дерева. Пухлые тяжелые ветки коснулись его головы, обронив в волосы полупрозрачные лепестки. Потом он долго шел садом, а лепестки падали и падали с яблонь и застревали в его густых волосах. Впереди, среди белых деревьев, мелькнул куст сирени. Он бросился к нему, ветви яблонь упирались ему в плечи, не пускали дальше, он с силой раздвинул их, рванулся вперед и, увидев Незнакомку, замер. А она, протянув над головой длинные гибкие руки, обламывала веточку сирени. Завладев наконец пушистой фиолетовой гроздью, пристроила ее себе в волосы и обернулась к Александру Дмитриевичу.

— Так хорошо? — спросила, улыбнувшись.

Александр Дмитриевич стоял неподвижно, онемев, и смотрел на нее на расстоянии.

— Ну, отвечайте же наконец, — настаивала она. — И подойдите ближе, какой вы странный!

Александр Дмитриевич силился что-то сказать, откликнуться и не мог повернуть язык. И тут позади нее из-за деревьев раздался чей-то негромкий голос, кто-то позвал ее.

— Я сейчас вернусь, — обронила она и исчезла.

Он долго стоял, потрясенный тем, что наконец услышал ее звонкий, чистый и, оказывается, до боли знакомый голос. Стоял и ждал. Она не возвращалась. Он торопил, торопил ее мысленно, а она не шла. Он решил прочесть ей стихи. Это же естественно, думал он, они для нее написаны, ей принадлежат. И мысленно стал проговаривать строфы:

Еще не сказано ни слова — Такие близкие уже. И отсвет неба голубого Прошелся по моей душе.

И далее, строфу за строфой в страшном напряжении шептали его губы, он ждал ее и в то же время боялся, что растеряется, пропустит что-то важное, лучшее, на его взгляд. И вот уже он дошел до последней строфы:

Пусть мы с тобой не будем ближе, Моя последняя заря, — Тебя я видел…

И вдруг он запнулся. «Тебя я видел…» — шептали губы. «Тебя я видел…» Потерялась, забылась строка — то, чего он боялся. Он мучительно искал ее и все повторял и повторял предшествующую строку. И вдруг — точно отсверк молнии в темном окне, точно мгновенное избавление от боли. «Голос! Голос слышал!» И он прочел, почти прокричал заключительную строфу:

Пусть мы с тобой не будем ближе, Моя последняя заря, — Тебя я видел, Голос слышал — И значит, прожил жизнь не зря![1]

И проснулся от звука собственного голоса. И от озноба. В открытую форточку тянуло сырым холодным воздухом.

Александр Дмитриевич поднялся, прикрыл распахнувшуюся створку, включил ночник и записал на уголке вечерней газеты все еще звучавшую в сознании строфу. Затем набросил халат, вытряхнул из пачки сигарету и подошел к окну. Внизу, под балконом, мела поземка. Вдоль кромки тротуара протянулась длинная извилистая кайма снежной крупы. «А ведь последняя зимняя ночь, — подумал он. — Зима недаром злится… И сны уже совсем весенние…»

* * *

На «пятаке» шумел горячий спор. Незаметно собралось десятка полтора человек. Сначала разговор шел о новой, северной поэме Руденко. Кричали. Из-за двери выглянула вальяжная буфетчица, цыкнула на крикунов. Как ни странно, это подействовало, о поэме тут же забыли, заговорили о поэзии вообще. Александр Дмитриевич, не вмешиваясь в разговор, стоял прислонившись к автомату с газировкой, курил. Страсти на «пятаке» стали вновь разгораться, когда Александр Дмитриевич почувствовал, что его кто-то тронул за локоть. Обернулся — Светочка-машинистка.

— К вам пришли, — пискнула она, хлопнув длинными сизыми ресницами, и проскользнула в буфет.

Александр Дмитриевич вздохнул, покидая импровизированный форум, и направился к лифту.

Возле отдела его ждали двое. Невысокому, юркому старичку с пухлым портфелем, постоянному автору журнала, Александр Дмитриевич передал на доработку рукопись, заставив расписаться в редакционном гроссбухе. Второго пригласил в кабинет. Мужчина средних лет в темном, наглухо застегнутом пальто никак не прореагировал на предложенный ему стул, стоял в дверях, нервно мял серую суконную кепку в руках, напряженно улыбался.

Александр Дмитриевич еще раз тщетно предложил ему сесть и поднялся из-за стола сам.

— Ну, хорошо. Слушаю вас.

— Дак я… — мужчина замялся, не вдохнул, а, пожалуй, сглотнул порцию воздуха, отчего крупный кадык его подернулся снизу вверх. — За подмогой, за помощью к вам, одним словом.

— Слушаю вас.

— Такое тут дело… — мужчина опять умолк, пытаясь ногтем большого пальца сковырнуть что-то с козырька смятой кепки.

— Да вы смелее, — поторопил Александр Дмитриевич. — Вы по поводу рукописи? Она была в нашем отделе?

— Ни в коем разе. Жинка у меня, жена, одним словом… ушла.

— То есть?..

— А то и есть… В командировке я был, в Таганроге. А сердце-то чуяло, как знал, домой торопился. Приезжаю, а ее и нет.

— Понимаете… — Александр Дмитриевич развел руками. — Вы попали в отдел…

— Да ты послушай, послушай, браток, — испуганно перебил его мужчина. — Может быть, пропечатать надо или как… Не пьющий я, одним словом, не курю третий год, заработок в норме — что надо еще бабе, а, браточек?

Александр Дмитриевич в растерянности слушал, лихорадочно соображая, что можно предпринять, чем помочь человеку или как помягче, осторожнее объяснить, что не может, не в силах помочь он ему. А мужчина говорил и говорил, точно боясь, что его перебьют, не выслушают:

— Ежли б просто ушла, ушла — и все тут. А она… к Мишке ушла, одним словом, к дружку моему.

«И Паши, как на грех, нет сегодня», — сокрушенно подумал Александр Дмитриевич.

— Давно, видно, у них… да разве мог я скумекать, чтоб дружок… Да это ж, одним словом… — мужчина умолк, потупившись, рассматривал зажатую в толстых узловатых пальцах кепку.

«Здесь нужна Лиля, — осенило Александра Дмитриевича. — Только она, и никто другой». Лилия Васильевна, заведующая отделом писем, была палочкой-выручалочкой в редакции, ангелом-хранителем каждого из ее отделов. Только к ней шли в сложных, щекотливых иногда ситуациях — и она выручала. Кто знает, что было тому порукой. Жизненный опыт ли (до пенсии ей оставалось два шага) или солидный журналистский стаж, ведь только в их редакции она проработала около четверти века. Тем не менее ее участие, ее страстные хлопоты, ее неравнодушие, наконец, делали порой чудеса. Человек, обратившийся в редакцию, получал квартиру, на которую уже утратил надежду, или место в детском саду, другие восстанавливались на работе, случалось, и распадавшаяся семья обретала мир и согласие.

— Сейчас мы с вами пройдем в другой отдел, — Александр Дмитриевич вышел из-за стола. — И я попрошу вас там повторить все, что вы мне только что рассказали. Только спокойно и обстоятельно.

— Вот и спасибо. Вот и спасибо, браточек. Одним словом…

Александр Дмитриевич открыл дверь, выпуская мужчину в коридор.

Вернувшись в свой кабинет, он долго не мог ни к чему прикоснуться, в ушах продолжал звучать голос неожиданного посетителя, его страшная исповедь.

И вдруг будто что-то толкнуло его. Он отложил вынутую было из пачки сигарету. Даже в глазах на секунду потемнело. До мельчайших подробностей вспомнилась ему одна из командировок в Заволжье. В том городе работал после институтского назначения его однокурсник и тезка Шурка Измайлов. И захотелось ему навестить приятеля без предупреждения, невзначай якобы, сюрпризом.

Не застал он приятеля, догуливавшего отпуск где-то неподалеку, в областном санатории. Решил нагрянуть к нему туда. Жена же его встретила Александра Дмитриевича радушно, кормила вкусным ужином, угощала коллекционным марочным вином. Александра Дмитриевича, видевшего ее второй раз, приятно удивило это. За разговором прошел час и другой. Был уже выпит чай со столичным тортом. Александр Дмитриевич закурил перед уходом, встал под форточкой, рассматривая на подоконнике фотографии. И вдруг… Взгляд его коснулся темного ночного окна, он увидел в нем отражение большой комнаты и женщину, в глубине ее снимающую платье. Вот она набросила на себя легкий шелковый халат и, не застегивая его, распустила волосы. Александр Дмитриевич оглянулся, машинально прикинул на глаз расстояние до нее, потом посмотрел через окно вниз, на асфальт, этаж был второй или третий, и расстояние показалось ему почти одинаковым. В ту же минуту, не прощаясь, он ушел в гостиницу. С приятелем тогда он так и не повидался.

…Выйдя из редакции, Александр Дмитриевич впервые вдруг заметил, что день прибавился ощутимо, что домой он идет засветло и что вообще улицы, небо, земля и серый снег пахнут весной. А ведь еще неделю, ну от силы десяток дней назад в четыре часа дня были сумерки.

Много раз, проходя мимо поворота в Осташков тупик, Александр Дмитриевич замедлял шаг. Он мучительно стыдился мыслей своих, желание вновь попасть в комнату на чердаке казалось ему порочным, и он немыслимым усилием воли подавлял его, торопил себя, едва ли не бегом бежал к троллейбусу. Часто старался идти к остановке не один, с попутчиками, и это отвлекало.

Нет, не устоял сегодня Александр Дмитриевич. Дыхание ли весны тому причиной, или утрата душевного равновесия, или пронзительное, охватившее его внезапно, вдруг предчувствие близких перемен — трудно сказать. Но вот он уже в знакомом подъезде, минует несколько пролетов широкой лестницы, пересекает площадку пятого этажа и останавливается у заветного порога. Рука сама тянется к дверной ручке. Нет, дверь не подается. Александр Дмитриевич разочарованно отступает на шаг. Стоит с минуту в коридорном полумраке неподвижно. Снова легонько давит на холодную рифленую медь ручки, и дверь, чуть слышно скрипнув, отворяется. Под ногами Александр Дмитриевич видит потертый поролоновый коврик, край которого был зажат между порожком и обивкой двери. Осторожно отодвинув его ногой, он проходит в комнату. На столе в узкой зеленой вазе розово-фиолетовым огнем горят ветки багульника. Александр Дмитриевич осторожно, стараясь не сдвинуть стул с места, садится. И снова с фотографии смотрит на него женщина. Взгляд ее, такой знакомый теперь, чуть удивленный и точно вопрошающий: ну, что скажешь, что поведаешь, чем обязаны вашему визиту, непрошеный гость? Кто же все-таки это, ее мать?.. Он вдруг представил себе Незнакомку рядом с этой женщиной, попробовал увидеть ее девочкой. Какой она была? Такой же быстроногой и нескладной, обгоревшей на солнце, как девчонки его детства, что лазили с мальчишками по садам, по не заросшим еще окопам, не отставали в рыбалке. Где прошло твое детство? Узнаю ли я когда-нибудь об этом? Мое же детство… Тебе еще не надоела моя исповедь?..

Мое детство, как теперь принято говорить, было трудным. Потому что совпало с войной. Я хорошо помню себя пяти-, шести- и семилетним мальчишкой. Почти всегда голодным, частенько битым сверстниками. Меня, сына интеллигента, врача, не очень хотели принимать в свою компанию одногодки — сельская пацанва, сыновья пахарей и пастухов, кузнецов и плотников. Была и другая причина: уже в первый, во второй год войны большинство из них лишилось отцов. А мой был жив, воевал, и мать получала деньги по аттестату капитана-военврача. Но разве можно было судить их, босоногих, чумазых и оборванных мальчишек, если невдомек им было то, что на деньги те не прокормить было себя и детей. А чтобы как-то выкрутиться, чтобы жить, хоть впроголодь, но жить, надо иметь корову, в крайнем случае — козу, как в их семьях, и огород и запасать на зиму картошку, тыкву и свеклу. И разве можно их осуждать за то, что не могли они понять, каково моей матери, образованной и мудрой, знающей несколько языков и законы диалектики, но не успевшей приспособиться к деревенской жизни. Это уже потом, к концу войны, появилась у нас черная коза Ночка, и картошку мы научились выращивать с мамой и тыкву, а пока… Чего не могли понять мальчишки, понимали их матери-вдовы и несли, несли в наш дом, отрывая от себя, то банку молока, то хлеб, испеченный из ржаной муки вперемешку с отрубями. А мать подолгу плакала, не зная, как и чем отблагодарить их, и, стараясь укрыть от нас слезы, уже тогда пила пахучие капли. Но спасла нас мать, вытянула, распродав все, что имела — и одежду, и те немногие сокровища, что достались ей от ее матери и бабки с наказом беречь и передавать своим детям, и ценные картины, и библиотеку, единственное достояние отца и гордость.

А базары, толкучки военных лет! Разве забыть мне их. Так и стоит в глазах гигантский, многоликий, клокочущий человеческий муравейник. И худенькая, бледная мама, примостившаяся с края толпы с томиком прижизненного издания Пушкина и с ниткой жемчуга в руках. И смуглые упитанные люди, со снисходительной усмешкой принимающие из ее рук товар и с такой же усмешкой, чуть ли не брезгливо протягивающие ей взамен буханку хлеба или литровую банку с пшеном. И не забыть мне наш долгий обратный путь домой, сначала на трамвае до окраины города, а потом пять километров вдоль железнодорожной насыпи пешком. И те крохотные кусочки хлеба, что отламывала она мне в пути, а я сосал, как конфету, чтобы продлить удовольствие. И еще помню я, как делила она этот хлеб, как, стараясь экономить, резала его на тоненькие кусочки, а я, вылавливая из картофельного мутного бульона комочек разварившейся сладковатой картошки, намазывал его на свою дольку хлеба, точно масло, и долго любовался на него, не решаясь поднести ко рту.

Александр Дмитриевич достал сигарету, стал было разминать ее, перекатывая между пальцев, но, спохватившись, сунул в помятую полупустую пачку и тут же услышал шаги. Каблуки гулко простучали сначала по лестнице, по тому короткому маршу, что вел сюда, на чердачную площадку, затем уже мягче и медленнее по самой площадке и… замерли у двери. Сам не понимая почему, не отдавая себе отчета в том, что делает, он метнулся к двери, застыл у косяка. Он ждал, он знал, что дверь должна открыться свободно и мягко, без ключа, без шума, он только не знал, что делать, что предпринять, не знал выхода, хотя и стоял у двери, и не искал его, понимая, что поздно. Шли мучительные секунды, дверь не отворялась. Он услышал еле уловимый шорох за дверью, точнее, пожалуй, шелест какой-то, кто-то переступил с ноги на ногу, и высоко, над головой его под потолком резкой и хрипловатой трелью протрещал звонок. По-прежнему, точно в полусне, не понимая, что он делает, скорее автоматически, чем осознанно, он нажал ладонью на дверь, она подалась, распахнулась наполовину, и он увидел за порогом девушку в вязаном сером капоре, одной рукой в варежке она терла посиневший нос, а другой протягивала ему тетрадь в черной коленкоровой обложке.

— Пожалуйста, распишитесь за телеграмму…

Александр Дмитриевич принял у нее тетрадь, раскрыл, посредине был заложен огрызок карандаша и свернутый вчетверо бланк. Расписался. Девочка сунула тетрадь под мышку и потопала к лестнице. Александр Дмитриевич машинально развернул бланк и прочел:

«Дорогую Оксаночку поздравляем желаем здоровья долгих добрых лет…»

Свернув телеграмму, как была, он воткнул ее в щель между дверью и наличником и шагнул прочь.

Опомнился лишь возле вокзала, у входа в стеклянно-алюминиевый куб-кафе. Не раздумывая вошел, оставив швейцару пальто, пробрался в угол, подальше от оркестра, к небольшому заставленному посудой столу. Официантка, увидев его, издалека стала показывать жестами на центр зала, на чистые, незаселенные столы, но он покачал головой и опустился на край стула у стены.

Когда убрали со стола, он попросил бутылку красного вина. Официантка открыла бутылку, наполнила его фужер, поставила рядом вазу с конфетами. Вино он выпил залпом, закурил. И его вдруг охватил испуг, ужас, как в самом раннем детстве, когда он случайно оказывался в сумерках в большой темной комнате один и бежал, судорожно пробирался на ощупь к полоске света, падающей из-за неплотно притворенной двери. Он понимал, что испуг пришел задним числом, что все позади и сейчас, в эту минуту, уже ничего не может случиться, и что-то все-таки щемило душу, и он не мог унять беспокойства и все думал, думал, пытаясь представить, что было бы, войди в комнату хозяйка и застань его за столом или у порога. Постепенно испуг внутри него начал истаивать, отходить, видимо, подействовало вино. И он вдруг отчетливо вспомнил текст телеграммы. Оксана! Ведь он почти угадал когда-то ее имя. Ксения и… Оксана. И еще есть красивое русское имя Аксинья… И все-таки лучший вариант, наверное, Ксения. Что-то такое нежное, серебряно-голубое. И Оксана неплохо, но это уже что-то потверже, весомей, тоже довольно изящно, но чуть потяжелее, потускнее огранка.

От мыслей Александра Дмитриевича отвлек шум, шорох буквально где-то над его головой, рядом, громкий шепот, резко ударивший в уши. Он поднял глаза и увидел молодую пару — в затертом джинсовом костюме мужчину и женщину в черном муаровом платье с глубоким вырезом на груди. Не обращая ни малейшего внимания на него, они сели напротив, продолжая шепотом пикироваться.

— Замолчи! — Александр Дмитриевич услышал, как мужчина оборвал свою спутницу. — От твоих выражений даже негры краснеют!..

Машинально он посмотрел в глубь зала, по сторонам, но ни одного негра не заприметил, и ему вдруг стало очень весело, он жалел лишь, что не с кем разделить свое хорошее настроение — не с этими же, бесцеремонно вторгнувшимися в его мысли, без разрешения севшими пусть за казенный, но все-таки за его стол. Александр Дмитриевич подлил себе вина, как-то сразу же забыв о соседях, вернулся мысленно к Оксане.

«Значит, у тебя сегодня праздник. Какой? Рождение? Судя по пожеланиям — скорее всего. Прими и мои поздравления, безоблачных дней тебе, человек! — он отпил вина из бокала и придавил зубами твердый и хрупкий, слегка прогорклый грильяж. — Давай еще поговорим, а? Что-то я рассказывал о детстве…»

Запомнились мне отчего-то пленные немцы в конце войны. Они работали в совхозе, где мы жили, сооружали что-то там, возводили. Работали они и в пригороде, неподалеку от нас, строили жилые дома, восстанавливали пострадавшие от бомбежки заводы. Много тогда их было в нашей округе. Может быть, это как раз они попали в Сталинградский котел, до него ведь было от нас рукой подать — двести километров, может, чуть больше. Жалкая картина представала перед глазами, когда они шли на работу, шли неровным, рваным строем, гуськом, нахохлившиеся, с опущенными головами в глубоких, налезающих на уши грязно-зеленых пилотках.

А в кустах тальника в это время, затаившись с камнями, с самодельными деревянными ружьями, их поджидали деревенские мальчишки…

Но мальчишки есть мальчишки. Оборванные, босоногие и чернокожие от неистово палящего в наших краях солнца, с цыпками на ногах, полуголодные, они назавтра оттаивали душой, подкарауливали пленных снова по пути на работу и вставали поперек дороги с набитыми карманами и с оттянувшимися на груди и животе драными майками. И не камни были теперь у них за пазухой и в карманах, а недозрелые яблоки, морковь, брюква, печеная картошка. И начинался Великий Базар, вернее Обмен. Ребята выгружали припасы на траву, и пленные тут же выворачивали карманы. В руки ребят переходили портсигары, футляры от очков и расчесок, фотографии с изображением дородных белокурых фрау, упитанных ребятишек-ангелочков, снятых возле велосипедов и рождественских елок. Это были очень веселые и торжественные моменты перемирия. Выменянные сокровища они тащили домой, тешились вечер-другой, хвастаясь друг перед другом, и чаще всего несли немцам назад, за ненадобностью — и фотографии их домочадцев, и футляры от цейсовских очков. Себе же оставляли зверюшек, свистульки, кувыркающихся на нитке клоунов, искусно сделанных руками самих пленных. Что же касается меня, я не участвовал в сделках с пленными. Я подолгу наблюдал за ними, маскируясь в кустах, или долго рассматривал их, когда они встречались мне на пути, направляясь в сопровождении охранника на полевые работы.

— …Послушайте… простите… — донеслось до Александра Дмитриевича издалека приглушенно, точно через шум воды, и он не сразу сообразил, что это соседи. Поднял глаза и увидел, что мужчина, сидевший напротив него, держит двумя пальцами за горлышко бутылку коньяка и призывно покачивает ею.

— Можно вам налить? Выпейте с нами…

Александр Дмитриевич улыбнулся и покачал головой.

— Спасибо. Не пью ни коньяка, ни водки.

— Н-да, каждому свое, — проговорил мужчина и вздохнул. — А я предпочитаю это, коньяк — моя слабость.

— Слабости можно прощать только сильным мужчинам, — проворно высказалась его спутница, приподнимая рюмку.

— Однако… один — ноль, — признался мужчина, выдохнув после выпитого коньяка.

Александр Дмитриевич поднял бокал и кивнул женщине, тянувшей к нему рюмку. Через минуту в мыслях он снова был далеко от них.

…А один из немцев привлек меня какой-то непонятной, интригующей непохожестью на своих собратьев. Это был, как мне теперь представляется, тридцатилетний мужчина, худой, высокий, русоволосый, с залысинами надо лбом, с серыми задумчивыми глазами. Звали его Генрихом. Я же перекрестил его со временем в дядю Гену. Все пленные были, как казалось мне, удивительно одинаковые. А Генрих был другим. Неразговорчивый, медлительный в движениях, часто делая что-нибудь или просто шагая по садовой дорожке, он вдруг замирал на мгновение, чуть склонив голову набок, как будто прислушивался к чему-то или чего-то ожидал. Товарищи часто покрикивали на него с недовольной усмешкой. Помню нашу первую встречу с ним. Он и еще несколько немцев копали канаву возле совхозных зерноскладов. А я сидел неподалеку на пригорке и по обыкновению наблюдал за ними. Задумавшись, не заметил, как Генрих оказался возле меня. Он зашел сбоку и присел передо мною на корточки.

— Мальтшик… — негромко позвал он, протягивая на ладони коричневую глиняную свистульку-петуха.

Отшатнувшись, я замотал головой.

— Битте, битте… — приговаривал он, протягивая игрушку. Я отошел на несколько шагов. Тогда он положил свисток на траву и молча вернулся к своим.

Не притронувшись к игрушке, я зашагал домой, время близилось к обеду. Однако через час я снова был возле немцев. Глиняная свистулька лежала на прежнем месте. Я поднял и положил ее в карман. Генрих работал чуть в стороне от других немцев и не видел меня. Подойдя к нему, я положил на землю у кромки канавы пару крупных семенных морковин. Он посмотрел на меня недоверчиво и не пошевелился. Тогда я достал из-за пазухи пригоршню зеленых гороховых стручков и высыпал рядом с морковью. Он присел на корточки и стал рассматривать овощи, близоруко прищуриваясь слезящимися глазами. Несколько раз я пальцем ткнул в свой рот и в сторону его груди, боясь прикоснуться к зеленому выцветшему мундиру, показывая, чтобы он ел. «О, эссе-ен!» — выдохнул он как-то протяжно и печально и стал торопливо, почти не очищая от чернозема, грызть морковь. Съев все за считанные минуты, он медленно, нехотя отвел взгляд от морковной ботвы, посмотрел мне в глаза и виновато улыбнулся. И что меня заставило тогда, я не могу объяснить, но достал из кармана курточки заветную горбушку, что оставила мне мама на весь день, разломил и половину протянул Генриху. Он непонимающе посмотрел на хлеб, на меня, на морковную ботву и резко отстранился от меня со словами «найн, найн». Потом поднялся, прикоснулся широкой шершавой ладонью к моим волосам и еле слышно проговорил: «Эссе, майн кинд, эссе. Данке шен…» — и быстро пошел прочь. Так произошло наше знакомство. С тех пор мы виделись каждый день. Подгадав, когда у пленных будет обеденный перерыв, я мчался к ним. Приносил «дяде Гене» в карманах молодую картошку, выкопанную на огороде, брюкву, недозрелые яблоки, сорванные в совхозном саду, крючковатые и пупырчатые ранние огурцы. Он стеснительно принимал эти гостинцы, всегда стараясь отдарить меня какой-нибудь поделкой из дерева или обожженной глины, мастерски выполненной его проворными руками. Большинство его соплеменников также имели большие способности к такого рода прикладному искусству. Однако стоило мне протянуть ему кусок хлеба, как он почти испуганно мотал головой и сразу же отодвигался от пищи. «Бро-от?» — протяжно выдыхал он всегда. «Найн, найн». Так и не удалось мне ни разу заставить его поесть хлеба. Почему? Может быть, он внушил себе, что не имеет права брать хлеб у голодных мальчишек, обездоленных им, солдатом вермахта. Постепенно он научился мало-мальски объясняться по-русски, а я благодаря ему узнал десятка два-три немецких слов, несколько оборотов, и мы изобрели совместный язык, своеобразный баварско-нижегородский диалект, на котором объяснялись довольно споро. «Эссе, Алекс, эссе, — говорил Генрих, в очередной раз отказываясь от ржаной лепешки. — Ты зольст большой расти. Майн зон, майн Вилли тоже расти, тоже большой…» И он показывал, доставая из портсигара, небольшую фотографию мальчугана лет десяти с длинными волнистыми волосами, причесанными на пробор. Глаза его становились влажными, он прятал фотографию и замолкал. «Дядя Гена, заген про Германию, а? Расскажи! Дома у вас какие, как у нас? А деревья есть? А речка?» — «О, Алекс! — радовался он, и лицо его расцветало в улыбке. — Германия — гут! Германия — очень-очень гут. Война — шлехт. Генрих нихт война, нихт фашист. Генрих зольдат. О, плохо-плохо война, криг! Гитлер — тод, Гитлер — умирать!» Он с ожесточением всаживал штыковую лопату в землю едва ли не до черенка, точно и впрямь отрубая Гитлеру голову. Глаза его яростно блестели. Я верил ему.

Генрих был садовником или агрономом, не могу сказать точно, но каким-то образом профессия его была связана с растениями, с живой природой. Сорвав цветок или наклонив ветку яблони, он долго рассказывал мне об их жизни, не все я понимал, конечно, но слушать было интересно. А с одной погибающей, полузасохшей яблоней на краю совхозного сада он произвел какие-то непонятные манипуляции, подкопал корни, подрезал кору внизу у комля и вверху между ветками, обмазал ствол в нескольких местах глиной, смешанной с мелом, и яблоня ожила. Но еще больше пришлось удивиться нам, мальчишкам, когда на следующий год мы обнаружили на ней помимо собственных плодов серого аниса ветки с маленькими китайскими яблоками.

Как-то Генрих попросил у меня бумаги на раскурку. Я пошуровал в доме, но ничего подходящего найти не смог и решил забраться на чердак. Там мне повезло, под толстым слоем пыли в углу я обнаружил подшивки «Огонька», стопку перетянутых шпагатом пожелтевших газет. Не мешкая, я вытянул, что называется «с мясом», несколько журналов, подхватил газеты и помчался за околицу, где трудились пленные. Генрих сразу отодвинул «Огонек» в сторону, видимо бумага была плотновата для курения, и принялся за газеты. Раскурив аккуратную маленькую цигарку, он раскрыл обложку одного из «Огоньков» и вскрикнул, очень перепугав меня. Я подумал, что же он мог увидеть там, змею или волка, если так перепугался. С любопытством заглянул через плечо и не увидел ничего особенного. Женщина в длинном платье, в белом фартуке несла, осторожно держа перед собой, видно боясь расплескать, поднос с маленькой чашкой.

На другой картинке тоже была женщина, только более полная, с грудным ребенком на руках, а позади нее, в углу, какой-то старичок. Ерунда какая-то, подумал я, отворачиваясь. А Генрих продолжал удивлять меня. Он прижал журнал к груди и, закрыв глаза, повторял: «О, майн гот, майн гот… фатерланд…» Потом схватил меня за руку, притянул к себе, начал что-то быстро-быстро и длинно говорить по-немецки, показывая на картинки в журнале. Спохватившись, замолк на минуту, вздохнул и перешел на наш с ним отработанный жаргон. Он рассказывал мне об одном из прекраснейших музеев мира, который находился в городе, где остался его дом, о больших, великих художниках, чьи картины украшали тот музей. Он рассказывал мне о своем родном городе, как я его и просил прежде, об улицах, о домах, о речке Эльбе.

Я не помню, как мы расстались с Генрихом. Скорее всего, расставания и не было. Просто проснулся я однажды утром, а пленных нет. Перевели куда-нибудь далеко, на другие работы или повезли домой, в Германию.

Прошли годы. Взрослым человеком я побывал на родине «дяди Гены». И увидел обе Германии. Я ходил по Дрездену и вспоминал «дядю Гену», часами простаивал в картинной галерее возле «Сикстинской мадонны» и «Шоколадницы», возле работ Рембрандта, Рубенса и не мог не думать о нем, я бродил по набережной Эльбы и мечтал встретить его среди прохожих. Какая могла быть там речь об адресе — я даже фамилии его не знал. Но одно я знал твердо. Когда стреляли в нашего солдата у памятника в Трептов-парке, я знал, что это не Генрих, когда по улицам новой Германии маршировали, потрясая крестами на флагах в страшный «день икс» так называемые люди, я знал, что среди них нет моего дяди Гены, и надеялся, что его сына Вилли — тоже.

Александр Дмитриевич не заметил, как ушли его соседи по столику. Огляделся, ища глазами официантку, и увидел, что зал почти пуст. Поднялся, положил на край стола деньги и пошел к выходу.

Под ногами было сыро, капало с крыш. Началась оттепель. Сидя в такси, Александр Дмитриевич пытался вспомнить какую-то упущенную деталь в своем рассказе, что-то такое вертелось в его сознании, но никак не могло облечься в конкретную форму. Думал он об этом и дома, бросив на журнальный столик газеты и включив ночник. И вдруг вспомнил — конечно же это связано с немецким языком.

Несколько лет я учился в сельской школе-семилетке. В пятом классе нам стали преподавать немецкий язык. Учительница, с трудом выговаривая, по складам прочитала нам первые слова: дер Аффе, дер Рабе, дер Тыш. Потом стала учить нас читать и писать. Она была изумлена, даже, пожалуй, шокирована тем, что я могу не только читать и писать, но и свободно полемизировать с ней на немецком языке. И, конечно, невзлюбила меня. Отметок не занижала, но ставила их неохотно, с издевкой, с вызовом, как и поднимала для ответа со словами:

«А теперь послушаем специалиста!»

Тогда же у меня начались нелады с математикой. Вероятно, все-таки слабоваты были педагоги в глубинке и не смогли внушить мне как следует математические азы. Ведь успевал же я по остальным предметам, иногда даже преуспевал. С грустью, с умилением вспоминаю я ту школу. Провинциальная, беспомощная, но было в школе той, в ее педагогах, что-то от деревенской, почти детской простоты и непосредственности. Традицией было тогда в складчину покупать подарки для учителей к 8 Марта. Учителя поощряли это, едва ли не сами принимали участие в праздничных кампаниях. Одно время классным руководителем у нас был преподаватель русского языка, фронтовик, контуженный, до срока вернувшийся с войны, звали его Николай Архипович. Ребята, однокашники мои, в пылу, в весенней праздничной суете не обошли и его. Войдя в класс утром восьмого марта, он обнаружил на столе поздравительную открытку с целующимися голубками и коричневый новенький портфель из добротной кожи, купленный нами накануне в сельпо. Он растерялся в первый момент, проговорил что-то невнятное, разведя руками, однако от подарка не отказался. Вспоминаю и другое. Тоже связанное с подарками, только с новогодними. Школа та, к слову сказать, была на территории соседствующего с нашим совхозом, с деревней нашей, довольно зажиточного колхоза. Колхозники, естественно, считали школу своей, хотя и учились в ней дети всех окрестных деревень. В канун Нового года нам раздавали подарки, мы их называли гостинцами. Нам, совхозным детишкам, полагался небольшой кулечек, свернутый из газеты, с двумя жесткими крутыми пряниками и горсткой слипшихся белых конфет-подушечек. Дети колхозников получали иное, в их гостинцах были шоколад, мандарины. Что могли понимать мы, дети? Мы считали, что так и должно быть. Единственным нашим чувством тогда была зависть. Но каково же были учителям, раздающим гостинцы на новогоднем утреннике — ума не приложу. Впервые я живо вспомнил обо всем этом, когда, будучи студентом, попал в родные края. Колхоза уже не существовало, его упразднили, и он влился в наш совхоз, став одним из его отделений. А в совхозе красовалась новая пятиэтажная школа-десятилетка, где учились теперь и дети бывших колхозников. Такими были мои первые университеты. Из школы я вынес печать какой-то ущербности, гадкоутености, что ли, если можно так сказать. Плохо я знал математику, не давалась она мне, что греха таить. Но ведь мне каким то образом ухитрялись внушать, что я никогда и не буду ее знать, что никуда уж и не деться, это мой крест. И такой вот груз я принес с собой в другую, городскую образцовую школу, где стал учиться после седьмого класса. И я смирился со своим положением, перебивался на тройках в новой школе, случалось, имел переэкзаменовки. И все же порой во мне происходил бунт. Однажды, это уже было в самом конце учебы, кажется в десятом классе, преподавательница математики объявила на итоговой контрольной, что тому, кто решит первым задачу, будет поставлена отличная отметка за четверть и можно будет спокойно идти домой. Задача, помнится, была сложнейшая, с применением бинома Ньютона. И совершенно шальная мысль завладела мной. Не помню уже, как это произошло и чего это мне стоило, но я решил задачу первым. Поднял руку и объявил об этом. «Перестань! — осадила меня математичка. — Шутки после уроков!» — «Анна Николаевна, но я действительно решил…» — не унимался я. «Очень глупо и неостроумно, Знаменский, садитесь». Я умолк на минуту, потом снова поднялся. «Если не прекратите, я вас выпровожу из класса!» — услышал я предупреждение и молча вышел. Тетрадь за меня сдали ребята. Не знаю уж, какие мысли посетили математичку, когда она проверяла мою тетрадь.

Ты можешь подумать, что я, обернувшись назад и на таком большом расстоянии взглянув на юность свою, на детство, не избежал налета предвзятости, что все могло быть не так, как кажется теперь, издалека. Наверное, отчасти это так. Но только отчасти… Потому что, кроме воспоминаний, пробуждающих невеселые раздумья, есть и другое. И горжусь я, что к этому другому я как-то причастен, что оно коснулось именно меня в мои, пусть далекие, школьные годы. И страшно мне, когда думаю, что это — другое, прекрасное, светлое, значительное — могло обойти меня.

До конца дней я буду помнить Валентину Петровну Старцеву — чужую учительницу. Она вела литературу и язык, но, увы, в других классах. Лишь раза два была она в нашем классе, — подменяла заболевшего преподавателя. В дальнейшем я правдами и неправдами пробирался на ее уроки — сначала в старшие классы, а когда она довела десятый до выпуска и снова взяла восьмой, ходил к ней и в восьмой, сам учась уже в десятом.

Я забирался куда-нибудь на последнюю парту и, прячась за спиной «ее» учеников, слушал. Случалось, меня выдворяли из чужого класса в свой, где в это время шла география или черчение, бывали и какие-то другие причины, когда нельзя было проникнуть в класс к Валентине Петровне, тогда я стоял весь урок возле двери и ловил, действительно ловил, каждое слово. И я был не одинок в своих пристрастиях. Послушать ее приезжали даже из других, дальних, школ. Как теперь рассказать о ее уроках? Разведя руками, я говорю — не знаю. Это мир моих давних ощущений, мир моих далеких восприятий и чувств. Если она говорила о Пушкине или декабристах, то я уже много дней жил ими и мне снились «пушкинские» сны; если она говорила о Грибоедове, то сердце мое рвалось в Грузию, в Мтацминду, к печально-пронзительным строчкам на камне: «…но зачем пережила тебя любовь моя?!» — и каждая строка его «Горя» воспринималась не так, как прежде, и за строкою стоял Он, и любовь его, и его мысли и чувства, и грезы. И если она говорила о «Слове о полку Игореве» и читала его на память, то я заболевал «Словом», и перевода Майкова мне было недостаточно — часы и дни проводил я в городских библиотеках, с великим трудом проникал в читальню старого университета и разыскивал «Слово» в переводах Жуковского, Белинского, Мея.

А когда она говорила, что русскому человеку стыдно и непростительно плохо знать родной язык, что это противоестественно, то подобная «ущербность» вырастала в сознании моем до чудовищных размеров преступления.

Это было несколько раньше нашего выпуска. Весь класс, где Валентина Петровна была руководителем, получив аттестаты зрелости, отнес их в педагогический институт, на филфак. Даже Володя Альбокринов, — победитель всех городских математических олимпиад, даже Гера Макаровская, медалистка, лучшая ученица района, которой пророчили большое будущее в точных науках, даже моя сестра Людмила Знаменская, фаворит школьной драмстудии, которую не однажды приглашали в театральное училище без экзаменов. Весь класс — тридцать семь человек подали документы в педагогический институт. Валентину Петровну сразу же вызвали в какие-то высокие инстанции, сдержанно поблагодарили за труд, за усердие и намекнули, что стране нужны не только педагоги, но и инженеры, химики, физики, летчики и шахтеры. В ту пору только начинались пятидесятые годы. Мне думается, что теперь, в восьмидесятых, высокие инстанции ни на секунду не задумались бы, представляя дорогую мне, «чужую» учительницу на звание Героя Труда. Уверен, что ее ученики, за судьбами которых я наблюдал на расстоянии, думают так же. И Володя Альбокринов, ответственный работник, автор ряда учебников, брошюр и методик, и Гера Макаровская, профессор, доктор филологических наук, многие годы уже заведующая кафедрой советской литературы одного из старейших наших университетов, и сестра моя, в замужестве ставшая Пашаевой, полностью повторившая путь, судьбу Валентины Петровны, заслуженная учительница, о которой, случается, пишут в центральных и даже зарубежных газетах.

Есть люди, дорогой образ которых, облик, душа и память хранят вечно. Как и ее широкое, с крупными чертами лицо, умные, всегда светящиеся глаза, грудной, плавный и певучий голос, как и всю ее, чуть грузную, с мягкой медлительной походкой.

* * *

В первый апрельский понедельник, в ведренный солнечный день, увезли Пашу Середу в больницу. Шла расширенная редколлегия. Шеф ставил перед отделами задачи, связанные с проблемами Нечерноземья. В разгар его пылкой призывной речи Паша, сидевший в самом конце конференц-зала притулившись к дверному косяку, вскочил и, согнувшись в три погибели, выбежал за дверь. Вскоре Александр Дмитриевич нашел его в отделе, лежащим на составленных стульях, бледного, немощного, с испариной на лбу. Вызвали «скорую помощь», отправили в больницу. И вот теперь Александр Дмитриевич шел навещать своего незадачливого зама, навсегда освободившегося от аппендикса.

Паша встретил его вымученной улыбкой.

— Плохо, микрошеф, ох плохо… — ответил Паша на вопрос о самочувствии, не отрывая головы от подушки.

— Эх ты, стрелок-радист, как же ты летал за облаками, если охаешь от пустячной операции?

— Тянет везде, болит.

— Да тебе вставать надо, шагать, двигаться, а ты лежишь вторые сутки.

— Боюсь…

— Бояться нечего, это я тебе говорю вполне авторитетно, как бывший… так сказать, несостоявшийся… — Александр Дмитриевич стянул с него одеяло. — Давай-ка подниматься, я помогу и заодно расскажу, как я совершил свою первую операцию, такую же, кстати, что была у тебя.

Паша нехотя приподнялся, подложив под спину подушку, сел на кровати. Прикрыл глаза.

— Так дело не пойдет. Вот шлепанцы, халат. До двери — и обратно.

— Сколько же ты курсов кончил, микрошеф, если уже и операции захватил? — спросил Паша, спуская голые пятки с кровати.

— Считай, половину вуза, три курса, — ответил Александр Дмитриевич, беря его под руку. — Но дело не а этом, я с первого курса был в НСО. Звучит, заметь, — почти НЛО, НТР, а всего лишь — научно-студенческое общество. Сначала это была анатомия, потом оперативная хирургия.

— И кто же оказался первым под ланцетом? — Паша, охая, снова присел на кровать, когда они в обнимку пересекли палату и вернулись назад, к его ложу.

— Женщина, в годах уже, никогда не забуду ее лицо: волосы с проседью, серые настороженные глаза, прикушенные губы. Все шло путем, как говорится. Руку я до этого набил более-менее, ассистировал всю зиму самому Папавьяну, был такой хирург, светлой памяти, золотые руки. Разрез сделал небольшой, как и заранее планировал. И отросток нашел довольно быстро, что, кстати, не всегда удается сделать сразу из-за неодинакового его положения у разных людей. Сосуды перевязал аккуратненько, вроде нигде не пролил, сестра еще, к счастью, оказалась опытная, без слов все сама делала, понимала состояние. Зашил, а ощущение такое, что не аппендэктомию делал, а по меньшей мере прободную резал, мокрый весь, как мышь. Увезли тетку в палату головой вперед, проводил я ее до койки, сбросил маску с халатом — и домой, время уже к вечеру было. — Александр Дмитриевич достал сигарету, понюхал, убрал в карман и осмотрелся. — Неплохо устроился, однако, Паш, а? Палату, что на двоих, один занимаешь, а вот в наше время…

— Ну, а дальше-то, дальше. Про тетку…

— Вот и лежу я ночью тогда и думаю. Все заново переделываю по памяти, вспоминаю, и получается по моим расчетам, что помереть должна тетка та, помереть, и все. Показалось мне, что задел скальпелем сосудисто-нервный пучок под занавес, перед тем как зашивать. Все, думаю, кровоизлияние в брюшину, перитонит, заражение крови и всякое такое. Прощай, думаю, тетка. Лежу, курю, вторую пачку приканчиваю. Потом поднялся, набросил на себя бушлат армейский и марафоном через весь город в больницу. Пять утра, транспорта, сам понимаешь, никакого. Бегу и думаю, поднимусь сейчас на второй этаж в хирургию, открою дверь в палату, а койка пустая. Прибежал. Добудился санитара. Поднимаюсь в отделение. Перед дверью палаты стою минуту, две, пять. Потом — раз, ручку на себя и вижу в свете ночника — спят люди, ищу глазами пустую койку. В самом конце, у стены, разглядел силуэт над кроватью. Подхожу на цыпочках и глазам не верю — сидит моя подопечная, ноги свесив с кровати в шерстяных носках, и вяжет — спицы так и мелькают в руках. Как, спрашиваю шепотом, чувствуете себя, мамаша, сам заикаюсь даже — до того неправдоподобной мне кажется вся эта картина. Дак хорошо, говорит, чувствую, рассветает, домой буду собираться, корову без меня, боюсь, не подоит сноха… Вот такие вот они, Паша, русские женщины. А ты, бывший солдат, лежишь тут и мандражируешь.

— Н-да, микрошеф, интересная история, с характерами. А скажи мне еще такую вещь, если не секрет, конечно: почему до конца не доучился?..

— Об этом, Паша, в двух словах не расскажешь.

— А ты попробуй.

— Понял я, что не смогу быть фанатиком, не смогу быть одержимым, исключительным человеком, личностью. А только таким в моем представлении должен быть врач. И потом, знаешь, как тяжело, как мучительно видеть человеческие страдания, боль и смерть каждый день, всю жизнь… — Александр Дмитриевич снова достал сигарету, размял в пальцах. — Ну все, Паша, двинул я, курить охота, невмоготу. Значит, так: сегодня и завтра туда-сюда, туда-сюда, — он показал рукою, прочерчивая расстояние от двери до стены. — Сам почувствуешь, лучше будет, а потом домой просись, дома совсем оживешь. На БАМ, само собой, теперь не полетишь. Зарубцуешься, я тебя к узбекам отправлю, Самарканд посмотришь, Бухару, материал там неплохой вырисовывается, тем более в прошлом году я был, теперь твоя очередь.

…Выйдя из хирургического корпуса, Александр Дмитриевич направился было к воротам, но, заметив широкую садовую скамью под двумя старыми тополями, свернул к ней, присел и снял шапку. Солнце, пронизывая теплыми лучами густые ветви деревьев с набухающими почками, припекало голову. В дальнем углу больничного двора жгли слежавшиеся прошлогодние листья, и над темнеющей черноземом клумбой дрожал подогретый воздух.

Две пожилые санитарки в телогрейках, надетых прямо на халаты, прокатили мимо Александра Дмитриевича тележку с зелеными бачками полевой кухни. В ворота въехала машина «Скорой помощи» и, не сбавляя скорости, пронеслась в конец двора к желтеющему правильным прямоугольником корпусу. И у него вдруг защемило сердце. И как было уже десятки, может быть, сотни раз, показалось, что все, что подвластно сию минуту зрению его, слуху и обонянию, — вторично. Было уже все это, было: и запах горелых листьев, и больничные корпуса, и санитарки, и солнце, пригревающее сквозь крону деревьев, и «скорая помощь», и такая же скамейка напротив «Хирургии». Сколько же лет прошло с той весны? Восемнадцать, целая вечность — а все кажется, будто вчера… На скамейке он поджидал мать, дежурившую на втором этаже в палате отца. Это был день удачно прошедшей операции, подарившей обреченному человеку ровно год…

Наверное, никогда еще так, как теперь, ему не хотелось поговорить с Незнакомкой. Но он посмотрел на часы и поднялся. Надо было возвращаться в редакцию, ждали дела.

…Домой он в тот вечер шел пешком. С хрустом ломались под ногами редкие осколки льда на сухих тротуарах. Александр Дмитриевич снял шапку, косые лучи заходящего солнца уже ощутимо пригревали голову. Незаметно он вышел к Большому Каменному мосту. Постоял, наблюдая, как река, мерно покачивая свою плоть, медленно движется дальше, к Кремлю. Потом шел вдоль набережной, долго провожал взглядом белую баржу, первую, может быть, в этом сезоне. Баржа оставляла на водяной глади широкий, сияющий перламутровым нефтяным отливом след.

Темнело, когда он миновал Кузнецкий мост и пошел тесным коридором Столешникова. Неожиданно свернул к проезду Художественного театра и, не доходя подъезда МХАТа, остановился, не веря своим глазам. Толпился на тротуаре народ, как в прежние времена, спрашивали билеты, подъезжали и разворачивались шафранные такси, высаживая деловых, спешащих людей. Значит, все-таки жив, жив и старый МХАТ! Еще более был поражен он, взглянув на афишу. Давали сегодня «Чайку».

Александр Дмитриевич неторопливо закурил, разглядывая оживленных людей у театрального подъезда. Тихая, покойная отрада наполнила его душу. Будто притормозил на мгновение скорый поезд, везущий его куда-то безостановочно, далеко. И он вдохнул глубоко влажный воздух, невольно сосредоточиваясь на этом мгновении, и осмотрелся. Теплый вечер, Москва, старый театр… Слева от входа он увидел Оксану и не удивился. Иначе, наверное, и не могло быть в этот весенний вечер. Все-таки он немного был фаталистом.

Она стояла пристально всматриваясь в лица приближающихся к подъезду людей. Он был в двух шагах от нее и не решался сдвинуться с места. Отогнув край рукава своей шубки, она посмотрела на часы. Сердце его защемило. «Она же кого-то ждет, — осенило его. — Вот и все…» Куда-то пропали спички, тщетно выворачивал он оба кармана своей куртки. «Все, все, все…» — стучало в висках.

Незнакомка рванулась вдруг, сошла с тротуара и подхватила под руку седую высокую женщину в старомодной шляпе с полувуалью. Они стали пробираться к подъезду и оказались возле Александра Дмитриевича. Оксана взглянула на него, чуть прищурившись, точно узнавая, и улыбнулась. Они тут же скрылись за дверью.

Толпа у входа поредела, зажглись фонари на улице, а он продолжал стоять в оцепенении, не отрывая взгляда от подъезда, и только когда услышал в открытую на секунду дверь отдаленную трель звонка, бросился к кассам. А через минуту снова выбежал из подъезда. Нет, и ни у кого из оставшихся у входа не оказалось для него билета.

И все-таки он попал на спектакль. Такой уж день был сегодня, что ничто не могло его остановить. Услышав вновь пронзительный призывный звонок из-за двери, позабыв обо всем, ринулся к администрации.

«Чайку» он видел и в школьные, и в студенческие годы, хорошо помнил. «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде морские звезды и те, которых нельзя было увидеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста…» — актриса играла проникновенно, трудно было оторвать взгляд от нее, стройной, в тончайшем белом платье, словно парящей на сцене над зрителями. Александр Дмитриевич внимал жизни на сцене, отмечал исподволь и игру актеров, и блистательное, новое решение спектакля и все-таки думал о другом. «Сегодня… сегодня или никогда. Надо подойти к ней теперь непременно…» — он осторожно оглядывал зал, но в сумраке, при слабом отсвете рампы нельзя было разглядеть лиц.

Оксану он увидел лишь в антракте — в боковой ложе, слева от себя. На ней было темное платье с небольшим вырезом, красиво уложенные волосы ровно ниспадали на тонкую шею с едва заметной серебряной цепочкой. Склонив слегка голову к спутнице, она задумчиво слушала ее. Весь антракт они просидели в ложе.

Он давно уже не был в театре, несколько отвык от атмосферы его, обстановки и, увидев после спектакля очередь в гардеробной, растерялся. Люди получали свои зонты, обувь, а время шло. Очередь двигалась медленно, как ни подгонял ее мысленно Александр Дмитриевич. Краем глаза он следил за другой, параллельной очередью, где стояла Оксана. Вот она уже протянула номерки швейцару. И тогда Александр Дмитриевич, не ожидая от себя такой прыти, метнулся к ней, почти выхватил у швейцара оба пальто.

— Разрешите… — осевшим голосом проговорил он, повернувшись к ней и чувствуя, что краснеет, краснеет до корней волос.

— О, благодарю вас… — она кивнула, и застенчивая улыбка вновь тронула ее губы. Подошла седая спутница в строгом вечернем платье. Александр Дмитриевич подал и ей пальто.

— Только не надо так смущаться, молодой человек, — простуженным баском проговорила женщина, окинув его взглядом. — Мерси…

Когда, на ходу надевая куртку, он выбежал на улицу, то увидел лишь несколько юных пар, спешащих к метро. Было свежо и сыро, под ногами серебрилась в голубоватом свете легкая изморось.

Потом он долго брел затихающей Москвой к дому. Вспоминал спектакль, Незнакомку в ложе, молча разговаривал с ней.

А знаешь, как мой отец любил доктора Чехова. Хранил его прижизненные издания, редкие снимки. Может быть, эта любовь оставила заметный след и на его судьбе. Скорее всего — это так. Да и много общего было в их жизни: медицина, наука, литература, без которой и отец не мог жить, даже Дальний Восток, и, увы, похожий конец — в далеко не преклонном возрасте.

…Мне было ровно четыре года, когда отец уезжал на фронт. А день тот я помню ясно. Моя мама, тетки, сестра были грустны и молчаливы, сосредоточенно передвигались по нашему большому дому, что-то отыскивали, что-то собирали. А мне представлялась поездка отца бесконечно интересной, я упрашивал его взять меня с собой, он шутливо соглашался, а остальные старались, как могли, отвлечь меня, я настаивал, капризничал, а когда понял, что никакими средствами ничего не добьюсь, стал просить отца привезти «оттуда» что-нибудь интересное. Он высоко поднял меня и прижал к себе. И я на долгие годы запомнил чуть шершавую щеку его, запах табака и чего-то еще, необъяснимого, присущего только ему.

Воевал отец на жарких участках фронта — под Смоленском, в Белоруссии и Западной Украине, а весной сорок пятого эшелон отца вновь пересек всю нашу большую страну, увозя его вместе с солдатами-победителями к Маньчжурии, к Сахалину и Курилам.

А разве забыть мне утро его возвращения. Майское, ведренное, пахнущее сиренью и подогретой, разомлевшей на солнце землей. Я сидел на огороде у дома и что-то себе выстругивал из сломленной ветки ветлы. А они спускались с пригорка по тропинке, протоптанной среди пыльной лебеды, — моя мама, счастливая, светящаяся, как заря, и отец, поседевший, в военной форме, с чемоданом в правой руке. Я рванулся навстречу и… крепкие руки высоко подняли меня, и я опять ощутил шершавую щеку и те далекие, довоенные отцовские запахи. А через несколько минут наш дом был наполнен тонким, устойчивым ароматом заграничного мыла, на кровати лежали яркие японские отрезы на платья маме и сестре, на столе сияла фольгой бутылка шампанского, полученная по карточкам и всю войну пролежавшая на дне старого чемодана. Из отцовского же чемодана было извлечено что-то необыкновенно вкусное, кажется, американская тушенка. Никаких трофеев (за исключением двух отрезов) он с собой не привез.

Не знаю почему, но я ничего не помню из того, что отец мог рассказывать о своей фронтовой одиссее. Да и не было, наверное, особых рассказов — отец не отличался общительностью, разговорить его стоило большого труда. Вероятно, это изредка удавалось теткам, маминым сестрам, поэтому какие-то отрывочные эпизоды, полупризрачные картины мне запомнились уже с их слов. Внешне отец человеком был очень интересным: рослый, с правильными чертами лица, с густыми волнистыми волосами, его большие серо-голубые глаза были всегда чуть прищурены, что придавало ему несколько задумчивый, сосредоточенный вид. И даже там, в далекой Маньчжурии (это уже рассказывал кто-то из сослуживцев отца), женщины уделяли ему заметное внимание. Когда проходил он узкими улочками японских кварталов, где была расквартирована их часть, случалось, иная выходила из своего жилища с маленьким подносом в руках и тонким мелодичным голосом предлагала: «Капитан, чаю, чаю!»

Угнетало, обескураживало его незнание языка. Неплохо владея европейскими языками, он оказался совершенно беспомощным на Дальнем Востоке. Но примириться с этим не мог. Еще бы: его окружали маленькие интересные люди, большие мастера, умельцы, он видел, осязал древнейшее искусство, культуру этой самобытной страны. И тогда он пошел на хитрость. Повстречав однажды во время прогулки японского мальчика с книгой под мышкой, пытающегося сторонкой обойти его, он поманил его пальцем. А когда тот робко приблизился, присел перед ним на корточки и достал из планшета лист бумаги. Затем написал на нем начало формулы — что-то из алгебраических азов, чему равняется, скажем, a2 + b2… и протянул вместе с карандашом мальчугану. Тот, ни секунды не мешкая, продолжил и завершил формулу. Отец написал что-то посложнее — мальчик и с этим справился. Вскоре возле них остановились еще два малыша. Бумага с карандашом пошли по рукам. Взрослого, так много знающего и такого непосредственного человека, моего отца, осенило: язык математики един. А дети с той поры не давали ему прохода. Часто можно было видеть его в их окружении, на оживленных перекрестках или возле крохотных японских чайных. И вместе с формулами, вместе с задачками, которые они играючи задавали друг другу, на бумаге постепенно появлялись обозначения дерева, солнца, неба, человека и его жилища.

Вернувшись домой, отец мог читать по-японски, читал иногда вслух — матери. И я помню, меня еще тогда, в детстве, поразили глубокие и изящные японские трехстишья и совсем миниатюрные стихи в прозе. А теперь, когда они переведены и изданы у нас и их, хотя и с великим трудом, но можно приобрести, я открываю эти небольшие книжицы и в толковых изысканных переводах трехстиший или «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон узнаю уже знакомый мне текст.

Представляешь, почти полжизни отец мой проносил военную форму, четыре войны прошел, а все-таки не стал военным человеком. И вместе с тем, демобилизовавшись через год после победы над Германией, он продолжал до конца дней носить ту же форму, только без погон. Немало было в нем противоречий. Много он курил. Даже ночью, помню, проснешься на мгновенье и вдалеке, в темноте, увидишь мерцающий огонек его сигареты или отражение огонька в черном ночном окне. Если бы знать, какие большие думы он думал с теми ночными сигаретами! А вот спиртного никогда не брал в рот. И маме нелегко было защищать и оправдывать его на редких званых вечерах. Не любил он состояния даже легкого опьянения. Хотя, думаю, не был он ни моралистом, ни ханжой, ни аскетом. А сколько же ему приходилось работать! В сельской местности рабочий день врача — круглые сутки. Телефона в доме не было, и часто глубокой глухой ночью нас будил резкий требовательный стук в окно. И сразу же — сигарета на ходу, а дальше, в лучшем случае, — лошадь, повозка с охапкой закуржавевшей соломы, а то и пешком, километры по степи, по большаку, под завывание вьюги. Зато каждый свободный час, минуту, мгновенье — книги, книги, журналы, подшивки от первых номеров «Современника», «Колокола», «Исторического вестника», «Русской старины», «Нивы» и до теперешних толстых и тонких, центральных и периферийных журналов. Чудом удавалось ему получать редкие книги в богатейшей старинной библиотеке университета, куда и я со временем протоптал дорожку. Диапазон интересов его был очень широк — литература с древнейших времен до наших дней, история, естественные науки. Но была у него одна особая страсть — интерес к жизни, судьбе, деятельности декабристов. И я не знаю, остались ли хоть один опубликованный документ, письмо, записка, связанные с их именами, которые бы прошли мимо него. Мне думается, знаний его, материала, которым он обладал и буквально на память знал, хватило бы не на одну докторскую диссертацию. А он был рядовым сельским доктором, никогда и не помышлявшим о публикациях.

Сколько помню, он был равнодушен к кино, к современному театру, к телевидению, которое в пятидесятые годы только входило в быт. И в то же время знал абсолютно все, что связано с Мариинкой, с МХАТом, с Большим, с рождением Великого Немого, помнил каждый спектакль, каждую роль Качалова, Ермоловой, Стрепетовой, Неждановой, Станиславского, Мозжухина и Максимова, Веры Холодной.

В разгар первой мировой пятнадцатилетним мальчишкой убежал он с другом из реального училища на фронт. Служил полковым связистом и под осколками, под шрапнелью налаживал взаимодействие позиций. На втором году получил «Георгия» под Брест-Литовском, гражданскую встретил в действительной, воевал на Южном фронте, в Крыму. Ну, а в зрелые годы встретил Великую Отечественную, на седьмой день войны был уже на фронте. На Дальний Восток в сорок пятом тоже уезжал с первыми эшелонами.

Как он мечтал, чтобы кто-то из нас, детей, надел после школы белый халат! Будучи прямодушным, честным до щепетильности человеком, он готов был едва ли не на подкуп, когда сестра окончила десятый класс. Что он ей только не обещал: и пианино, и золотые часы, и панбархатные наряды, вещи по тем временам нереальные, практически недосягаемые для нашей семьи. Нет, не соблазнилась она, не пошла в медицинский и повторила судьбу своей любимой учительницы. Со мной оказалось и проще, и в то же время сложнее. Вернувшись из армии, я без особой, правда, надежды (в те годы был огромный конкурс) подал документы в мединститут. И был принят с первым же потоком. Три года я был уверен, что халат мне придется носить всю жизнь. А потом… Наверное, это случилось через год после его операции. Я понял: не смогу. Не смогу видеть человеческие страдания. Все, что угодно, но не это! Если бы ты видела лицо, глаза, руки человека мужественного, сильного, прошедшего четыре войны, и почти на коленях умоляющего маму дать наркотик. Видела глаза эти в минуты передышки от боли. Поначалу, вероятно, неземными, нечеловеческими усилиями он старался убежать, спрятаться от боли за книги, читал, ходил, ходил до изнеможения, снова читал. Как чудовищны, архимогучи были, видно, страдания, если вскоре даже это, последнее, стало ему не под силу. И оставались только мучительнейшие часы, десятки долгих минут до следующей инъекции, до следующего послабления. Вот в эти страшные минуты я и понял: не смогу… Но каково же было матери моей в эти черные дни! Она высохла, поседела, стала прозрачной и легкой, как осенняя паутинка, глаза ее от бессонных ночей лихорадочно поблескивали. И сколько же сил оказалось в этой хрупкой женщине (как все-таки всемогуща природа!), физических, душевных сил, в ней рождались в те минуты, мне кажется, и какие-то иные, необъяснимые, магические силы. В те секунды, мгновенья, когда страдания его достигали апогея своего, предела, когда они становились выше человеческих возможностей, он на ощупь находил ее руку возле себя и сжимал, сжимал, и, видимо, эта магическая сила по капле передавалась ему, и самое страшное так же по капле, медленно отступало от него. Чудодейственную силу обретал в эти часы и голос ее, она говорила, говорила, говорила, пытаясь отвлечь его, отдалить, отодвинуть хоть на минуту, хоть на короткие мгновенья приход самого страшного, а говоря, вспоминала, конечно, о самом сокровенном. «Митя… в день, когда мы венчались, помнишь, прилетели грачи, день был солнечный, ласковый, нам повезло, Митя, правда? Ты слышишь, ведь Саврасов увековечил именно тот, наш день? И внуки и правнуки наши его увидят… А когда хор начал «Гряди, гряди, голубица…», ты мне вот так же сжал руку, помнишь? А еще знаешь что я часто вспоминаю? Твое назначение в Большие Копены, в двадцать третьем, наш первый дом. Церковь без креста на пригорке, речку, весеннее половодье, соседнюю деревушку Вихляевку с полуразрушенной усадьбой и магазин-кооперацию, где, кроме гречневой крупы и селедки, ничего не продавалось… Но зато гречку мы ели вдоволь, каждый день, утром с молоком, вечером — с подсолнечным маслом. Помнишь?.. А мои ученики, как однажды они принесли нам продукты, а ты прогнал их, Митя, а потом возмущался и вздыхал целый вечер? А кто-то из ребят, я подозревала, что все-таки Ванечка Налетов, тайком пробрался в наш дом и оставил круг сливочного масла на столе. Мы несколько дней добивались признания от них, и безуспешно. А потом все-таки съели это масло, как это было вкусно, помнишь, с ржаным хлебом? А первый наш отпуск? Осенний золотисто-голубой Крым, домик Чехова, пожухлые листья Никитского и Массандры… А на обратном пути — Москва, наш Тверской, кафе «Бом», «Стойло Пегаса», сумрачный Маяковский с папиросой у входа. Как шумела тогда Москва, как была неспокойна! Мейерхольд, РАППовцы и ЛЕФ, имажинисты, диспуты, ссоры, дрязги и вдруг… концерты Дункан, Стравинский. Мы останавливались тогда у моих подруг по Екатерининскому, они нас просвещали, помнишь сестер Дашковых? Наш первый отпуск… и последний. Боже мой, Митя, мы ведь с тех пор ни разу не были в отпуске, то есть мы вообще не были в отпуске, кроме того, единственного, раза. Сначала дети, потом война…»

И ни единой слезинки, ни намека на слезу в голосе, наполненном нежностью памяти и звучащем по-прежнему чисто и легко.

…Утром Александр Дмитриевич занялся своей пишущей машинкой. Сменил ленту, смазал и, прочищая шрифт, мысленно вернулся в Пашину больничную палату. И зачем он рассказывал Паше о себе? Хвастал? Было бы чем. Как часто память стихийно уводит туда, куда, казалось бы, ну никаких предпосылок нет сейчас возвращаться, даже в мыслях. Ему вдруг снова припомнился его первый институт. И сам он, надевший белый халат. Пока еще студенческий, но наглаживаемый каждый день с шиком, с особыми складками. Анатомичка. Лекции. Клиники. Практика в сельской больничке. И екнуло, сжалось сердце Александра Дмитриевича, когда вспомнил он ту деревушку на речке Медведице. И деревушка-то дворов в тридцать, не больше, а больница своя. Больница не больница — здравпункт скорее с пятью койками при нем. Позднее Александр Дмитриевич узнал, что бывший председатель колхоза, фронтовик, подвижник, начинавший после войны на пустом месте, считай на пепелищах, за десять лет сделал колхоз миллионером и добился, чтобы в каждом отделении колхоза, в каждой деревушке, территориально принадлежавшей колхозу, была своя маленькая больница. Давно нет в живых председателя, руководят колхозом люди уже третьего поколения, внуки председателя, а больницы остались, стоят больницы, живут. Правда, врачей до сих пор недостает, и чаще всего в такой больнице за главврача — фельдшер, но больницы не отстают от жизни, пополняются новым оборудованием, медикаментами. Вот в такую больницу и попал он на практику. Старенький хромоногий фельдшер дядя Федя буквально в день его приезда оформил себе пенсию и, едва успев сдать все хозяйство Александру Дмитриевичу, укатил в Ленинград к дочери. Александр Дмитриевич, не ожидавший такого расклада, растерялся и приуныл. Вскоре пришла из облздрава официальная бумага. Ему рекомендовали оставаться во «вверенной» больнице на все время уборочной, до особого распоряжения. С институтом таковая директива была согласована. И остался Александр Дмитриевич триедин на неопределенное время: он и врач, и сестра, и санитарка. Постепенно он приободрился, вдохновленный новым положением, навел порядок в кабинете, чистоту в приемной и в палате, у входа в больницу с улицы повесил распорядок приема больных. Но прошел и день, и два, миновала неделя, а он не принял ни одного пациента. В больницу никто не шел. Александр Дмитриевич снял свой «распорядок» с двери, переписал его, продлив прием больных до девяти вечера. Нет, не возымело действия. Тогда он решил сам посетить больных — на дому, без вызова. Но для этого надо было выявить их, больных-то, определить место жительства. И он подговорил мальчишку, каждый вечер проходящего с удочками мимо его окон, завербовал его, сделал своим агентом, пообещав привезти из города рыболовных крючков. Мальчишка охотно ходил в разведку. Но возвращался ни с чем.

— Нету, дяденько доктур, никто не болет, — обычно докладывал он. Или в лучшем случае: — Тетенька Маланья Сударкина на той неделе животом маялась, дак прошло все.

— Ну-ка, веди меня к этой Маланье, — хватался Александр Дмитриевич за локоть мальчишки.

— Дак в поле ж она, на току…

Александр Дмитриевич и сам не раз и не два обошел два порядка похожих друг на друга, крепких осанистых домов-пятистенок. На редкой завалинке можно было увидеть млеющего на солнце старичка. Даже детей не видно и не слышно. Все в поле. Страда.

Он уже не ждал никого и заготовил впрок отчет о своей практике, уместившийся на половине страницы. И вдруг… Был знойный, каленый полдень, тишина. Все живое от жары, от пекла попряталось по своим щелям. Все замерло. Александр Дмитриевич стоял посреди кабинета, смотрел на окно и дивился этому остановившемуся, точно в стоп-кадре, мгновенью. Раздался негромкий стук в дверь, тут же она распахнулась, впустив в кабинет волну жаркого воздуха, и перед ним предстал высокий, в паутине темных глубоких морщин сивый дед. Александр Дмитриевич растерялся, еще не веря своему счастью. А дед поставил в угол у порога посох и поклонился. Александр Дмитриевич выдвинул стул, взяв деда под руку, усадил его, присел сам напротив.

— Слушаю вас, дедушка.

— А ты записывай, записывай, как положено…

Александр Дмитриевич машинально выдвинул на середину стола стопку серых бланков — историй болезней.

— Фамилия, имя?..

— Чего баишь?

— Зовут как?

— А-а… Тит я, Тит, значит. Прокопов сын…

Дед хитровато всматривался в Александра Дмитриевича серовато-зелеными блестящими глазками.

— Что беспокоит вас?

Старик недоуменно пожал плечами.

— На что жалуетесь, что болит?

— Эта… как ее, лихоманка. Трясет, вишь, как проснусь, так трясет. И чих берет по утрам, чихнешь, аж в пятки отдает.

— Раздевайтесь, снимайте рубашку.

Дед боязливо покосился на Александра Дмитриевича, но приказание выполнил, стянул с себя линялую и штопаную рубаху-косоворотку.

Александр Дмитриевич приложил к его груди фонендоскоп, послушал сердце, дыхание. Сердце старика билось четко и ровно, как метроном. Давление оказалось прекрасным, как у ребенка.

— Болели чем прежде? — спросил Александр Дмитриевич, записывая результаты обследования в историю болезни.

— Бог миловал, сынок.

— Так-таки и ничем?

— Заговоренный был с младенчества. От пули, от дурного глаза…

— А сколько лет вам? — спохватился Александр Дмитриевич, заметив пробел во второй графе.

— Лет-то? Дак… в рекруты попал двадцати годков в японскую, вот и считай.

Александру Дмитриевичу очень уж не хотелось отпускать старика, хотя он и поставил последнюю точку в анамнезе, и он спросил первое попавшееся, лишь бы продлить разговор:

— А родственники за границей есть?

— А как же. В этой, как ее… в Фергане. Сын у меня там с семьей…

Александр Дмитриевич улыбнулся.

— А ты, мил человек, Петяшке-то верно крючков привезешь или так, к слову сказал?

— Эт-то какому Петяшке? — Александр Дмитриевич, багровея, медленно поднимался из-за стола.

— Дак Петьке, внучка моего последышу. Посулил, говорит, крючков-от дохтур…

Александр Дмитриевич быстро вышел за дверь, в помещение маленькой аптечки, прислонился головой к стене и дал волю смеху. Вернувшись в кабинет, строго спросил старика:

— Ну, Тит Прокопыч, признавайся, придумал насчет лихоманки-то своей, сочинил?

Старик, уличенный, как мальчишка, потупился, опустив голову, уставился в щербатую щель между половиц. Затем, помолчав, облизал губы и выдохнул, не поднимая головы:

— Взял грех на душу, попутал бес. А все Петяшка, лихоманка его забери…

Александр Дмитриевич открыл стеклянный шкаф, достал из него небольшую колбу, налив в мензурку бесцветной жидкости, разбавил водой и протянул старику.

— Выпей-ка, дед…

Старик зажмурил глаза и замахал на Александра Дмитриевича костлявой своей рукой. Потом приоткрыл вдруг один глаз и заинтересованно посмотрел им на мензурку. Александр Дмитриевич приблизился.

— Выпей-выпей, Тит Прокопыч, не бойся…

Рука старика нерешительно протянулась к мензурке, приняв ее, поднесла к носу и тут же в одно мгновенье опрокинула в рот.

— Кх-хах! Вот это по-нашему…

— Запить водой надо.

— Ни-ни, так оно… чувствительней.

Через минуту дед разговорился. Александр Дмитриевич узнал, что он участник трех войн, что имеет два Георгиевских креста и в гражданскую войну один из первых получил награду от Советской власти. Что же касается Великой Отечественной, то тут, по его словам, ему крепко не повезло: «Наложили бронь по возрасту», и все четыре года он был уполномоченным по хлебу, но медаль в конце войны все же получил. Многое узнал Александр Дмитриевич и о жизни села, об односельчанах, из которых не меньше половины носили фамилию Соболевы — такую же, как у деда.

От второй рюмки старик отказался, пояснив, что с молодых лет всегда знал свою норму.

Через час Александр Дмитриевич был в поле. И в тот же день уже вправлял привычный вывих бедра комбайнеру. С тех пор каждое утро он отправлялся за колхозниками на полевой стан. Привыкли к нему быстро. Если не было больных, он вставал за копнитель, а то садился и за штурвал комбайна, как когда-то на целине. Были и вывихи еще за время страды, и переломы, и преждевременные роды, и разное другое, чего теперь уже ко упомнить…

* * *

День Победы в этом году выдался солнечным, но ветреным. Ветер отчаянно трепал транспаранты и флаги, тугая материя хлопала по ветру, точно салютуя праздничному дню приглушенными выстрелами.

Александр Дмитриевич стоял возле памятника Пушкину. Стоял и смотрел на людей. Сегодня под памятником встречались не влюбленные. Пришли сюда бывшие солдаты. Все меньше и меньше их, выстоявших войну, битву. Александр Дмитриевич смотрел в их смуглые лица, перечеркнутые глубокими морщинами и шрамами, в ясные, счастливые глаза.

Вскоре был заполнен почти весь сквер за памятником и заняты скамейки. Люди сбивались в кучки, в группы, и все это пребывало в движении, одни лица сменяли другие, компании убывали, но тут же образовывались на их месте новые, где стихийно, а где, как заметил Александр Дмитриевич, под незримым знаком какой-то особой, которую не назовешь ни родственной, ни просто дружеской, близости. Александр Дмитриевич наблюдал за троими, что стояли в нескольких метрах от него, у кромки тротуара. Пожилой подполковник, судя по околышу фуражки, по козырьку, отставник, и двое в цивильной одежде, седые, низкорослые, чем-то похожие друг на друга, обнялись все втроем, замкнув собой невидимый треугольник, и легонько покачиваются, будто дружно напевая что-то вполголоса. Александр Дмитриевич отвлекся на мгновенье, прикуривая сигарету, а когда снова посмотрел на них, в глазах у него вдруг раздвоилось: к троице присоединились еще один подполковник и еще двое в штатском, тоже оба седые. Тут же к ним прибился еще один, сухощавый, со скуластым темным лицом, показавшимся чем-то знакомым Александру Дмитриевичу, с двумя орденами Славы на груди. Шестерка мгновенно взяла его в кольцо, и через секунду-другую он был в воздухе. Троекратно подбросив довольно высоко орденоносца, друзья бережно поставили его на ноги и отставник-подполковник крепко обнял его и расцеловал.

Текли минуты, Александр Дмитриевич не сводил глаз с разросшейся компании во главе с подполковниками и человеком со «Славами» на груди и все пытался припомнить, где мог видеть его. А тот, вразвалочку обойдя друзей, которых было уже не менее полутора десятка, остановился вдруг, многозначительно и зычно кашлянул, отчего все сразу же замерли, и отдал какие-то команды, что-то наподобие «справа по одному» — Александр Дмитриевич не слышал, он мучительно вспоминал. Группа ветеранов моментально, в считанные секунды образовала четкий ровный строй в две шеренги, орденоносец встал чуть в стороне от строя, повернувшись к Александру Дмитриевичу левой щекой, и показал глубокий шрам, рассекший скулу сверху вниз. Александр Дмитриевич сразу же узнал его, удивившись простоте разгадки, и расслабился.

Дядя Вася бросил короткую команду, и строй двинулся с места. Александр Дмитриевич пошел следом. На ходу он вспомнил прошлогоднюю дачу, пристанционную шашлычную, пьяненького дядю Васю, и ему не верилось, что это он идет сейчас впереди, печатая шаг, и что это ему подвластны боевые старые подполковники и седые его однополчане-друзья.

Ровно квартал прошагал строй по тротуару вдоль улицы Горького. Не доходя памятника Долгорукому, повернул налево и остановился у входа в ресторан «Центральный». Дядя Вася скомандовал, и четко, согласно его приказу, справа по одному цепочкой двинулись ветераны мимо швейцара в дверь. А Александр Дмитриевич медленно побрел назад, вверх, к памятнику Пушкину, продолжая думать о дяде Васе, и искренне радовался его воскресению. Вспомнил он и историю, на ходу рассказанную буфетчицей, перед глазами снова встали его ордена, подполковники, тянувшие к дяде Васе руки, и очень захотелось узнать про него все. И написать.

Миновав театральный магазин, он под землей перешел на другую сторону улицы. Остановился в самом начале Тверского, у «Армении», закурил. Окинул взглядом недавно возникшую площадь, расчищенный сквер. Сколько лет уже прошло, а глаза еще не привыкли к отсутствию аптеки, знаменитой шашлычной, прочных, с корнем выкорчеванных вековых особняков в начале бульвара.

Перемены — закон движения, закон жизни, успокоил себя Александр Дмитриевич. Ведь и памятник Пушкину стоял когда-то на этой стороне, в начале бульвара. Это было еще во времена молодости мамы, подумал он, направляясь по бульвару вниз, в сторону Никитских ворот.

Вот и снова он возле старенького родного особняка. Заметно, что его только что подновили к весне. Фасад и мансарда светятся чистой солнечной охрой. Александр Дмитриевич постоял у парадного, прошелся вниз, снова вернулся к дому. Что-то сегодня переполняло его душу, держало в состоянии непривычного возбуждения. Ему казалось, что еще секунда, мгновение, и должно что-то произойти.

Навстречу шли счастливые веселые люди. На улице был май. Месяц его рождения и месяц рождения Маши, месяц красивых праздников. На улице был май… И бушевал, ликуя, звенел День Победы.

К счастью, такси показалось в ту же минуту.

— Нужен букет цветов, дружище, — сказал Александр Дмитриевич, когда шофер распахнул дверцу. — А потом — в Осташков тупик.

— Где такой?

— За вокзалом, я знаю дорогу, Только гоните скорее, иначе…

— Что иначе?

— Могу передумать.

— Вольному — воля.

— Именно. Золотые слова. Вот я и хочу быть таким. Может быть, первый раз в жизни…

РАССКАЗЫ

КАПИТАНСКИЙ ТАБАК

У Надежды Сергеевны сегодня сразу несколько праздников. Во-первых, нынче день ее ангела. Правда, по теперешним временам день этот отмечают не все, но именно в день Веры, Надежды, Любови она и родилась, так что упрекнуть ее в старомодности — не просто. Кроме того, в этот же день, ровно два года назад, она решилась наконец расстаться с заводской лабораторией, со своей работой. Теперь она заслуженная домашняя хозяйка и очень довольна своим положением.

Встала она с утра пораньше, с первыми лучами солнца, которые, пронизав зеленовато-бурую занавесь пожухлого плюща на балконе, расплывчатым пятном упали на коврик-палас возле кровати. Еще не умывшись, не поставив кофейник на плиту, она обошла всю квартиру. Окинула взглядом спальню, мебель в гостиной и кабинет мужа. Всюду было чисто, опрятно, все хранило недавние прикосновения ее рук. Она широко раздвинула шторы на окне и отправилась на кухню.

Отпивая маленькими глотками кофе из фаянсовой чашки, она прикинула мысленно, сколько осталось до возвращения мужа. Срок его командировки истекал лишь завтра, но она ничуть не сомневалась, что он вернется сегодня вечерним поездом. А раз вечерним, у нее впереди едва ли не целая вечность — целый день. «День-то — год, все можно успеть…» — с улыбкой вспоминает она слова старой своей бабки и поднимается из-за стола. Теперь ей остается только уложить в большую хозяйственную сумку целлофановые пакеты, банки с пластмассовыми крышками, на всякий случай запасную авоську — и она готова.

Центральный рынок расположен в нескольких трамвайных остановках от дома, но Надежда Сергеевна предпочитает добираться до него пешком. Тем более что последний день сентября подарил ей такое ведренное тихое утро.

Конец сентября — сезон арбузов. Их привозят из заволжских знойных степей на длинных самоходных баржах. Бригады шустрых докеров и самостийные артели студентов играючи перебрасывают их в грузовики и рефрижераторы. А здесь, на рынке, на специально отведенном дворе, арбузы и дыни возвышаются над головами расторопных продавцов огромными терриконами.

Надежда Сергеевна подыскивает арбуз повнушительнее и в то же время такой, чтобы было по силам донести. Наконец выбор сделан, и она пересекает двор, попадая в ряды натюрморта и сразу же окутываясь туманом устоявшихся здесь крепких запахов. Чебрец и мята перебиваются сильным, щекочущим ноздри духом укропа и смородинового листа, к этому примешивается тонкий, веющий как бы издалека аромат поздних яблок, и вдруг — грибы, их вкусный, слегка прогорклый, ни с чем не сравнимый запах тугой волной ударяет откуда-то, точно из-под земли.

Надежда Сергеевна любит здесь бывать. За чем бы ни устремлялась она на базаре — не минует эти ряды. Ей кажется, что здесь пахнет детством: и лесом, и садом, и полем одновременно.

Но вот сделаны все покупки, большая сумка и сетка с арбузом оттягивают руки Надежды Сергеевны, она медленно выбирается из сутолоки, минует центральный выход и бредет сквером в сторону дома. Не доходя перекрестка, там, где сквер пересекает широкий проспект, ведущий к вокзалу, она устраивает свою ношу на ребристой скамье и присаживается отдохнуть. Сегодня, в будний день, сквер почти пуст. Лишь вдалеке голубеют две детские коляски, возле которых примостилась на такой же скамье женщина с книгой, да дворник, лениво взмахивая метлой, сгоняет к решеткам потемневшие от первых дождей палые тополиные листья.

Надежда Сергеевна, собравшись было подняться, увидела вдруг, как с проспекта свернула в сквер шумная пестрая толпа. Буквально за минуту были заняты все скамьи. Рядом с Надеждой Сергеевной разместились стриженный наголо парень со стареньким рюкзаком за плечами и его подружка, неловко держащая в руках растрепанный букет полевых цветов. Парень отламывает от большой плитки кусочки шоколада и кормит ее с ладони. Она тянется, тянется через его плечо к щеке, напрягая тонкую шею, и, прикоснувшись к щеке губами, вздыхает:

— Знаешь, я научилась определять с точностью до одного часа, сколько времени назад ты побрился.

— За два года разучишься…

— Я приеду к тебе…

На соседней скамье выпалили в крону тополя пробкой от шампанского и, роняя на асфальт густую белую пену, стали разливать вино по эмалированным кружкам. Резко взвизгнул магнитофон, висящий на плече у парня в потертом замшевом пиджаке.

— Все могут короли-и-и! — захлебываясь, закричала певица в небо.

— Эх, братцы… — выпив шампанское, вздохнул сутуловатый скуластый мужчина. — Гармонь бы теперь! Ну, разве ж так провожают?.. Гармонь бы… хромку двухрядную!

Надежда Сергеевна силилась подняться, уйти, она чувствовала себя неловко в этой оккупировавшей сквер компании, но что-то точно приковывало ее к скамье, и она никак не могла оторвать взгляда от сутулого мужчины, свертывающего из газеты цигарку, от стриженых ребят с транзистором, от седой, но молодой еще женщины, приложившей к глазам кружевной платок. И у нее тоже вдруг к горлу подступили слезы…

Паровоз вот уже больше часа давал протяжные, разрывающие душу гудки. Наденька стояла рядом с Петром на перроне, вцепившись в его локоть мертвой хваткой; все происходящее вокруг казалось ей наваждением, нелепым жутковатым сном, и она сжимала и сжимала руку Петра, морщиня и сминая возле локтя его отутюженный китель.

Июньский день был дождливым и прохладным. Над городом висели низкие сизые тучи. Порою ветер порывисто подгонял их, освобождая лоскут серого неба, и тогда на фоне этого на минуту освобожденного пространства можно было увидеть ровные ряды наших штурмовиков, медленно плывущих на запад. Через мгновение тучи вновь заслоняли самолеты, а над городом, над вокзалом продолжал висеть их далекий, но густой и надрывный гул.

Рука Наденьки мелко подрагивала. Петр осторожно разжал ее пальцы у себя под локтем, поднеся к губам, погрел дыханием и поцеловал поочередно каждый палец. Мимо них медленно, скрежеща на стыках рельсов тормозами, двинулся состав. Женщины с детьми на руках, седые старцы, девицы в беретах — все, кто стоял впереди их, ближе к поезду, будто вместе с платформой двинулись вслед убыстряющим ход товарным вагонам. Наденька видела из-за плеча мужа лишь головы и высоко поднятые руки, простертые вслед убегающим вагонам. А из окон теплушек, из приоткрытых дверей высовывались стриженые головы…

Зычно, простуженно продолжал кричать паровоз — теперь уже где-то дальше, на запасных путях.

Петр набил табаком трубку, разжег ее, прикрывая ладонью от ветра, и посмотрел на часы.

— Ну вот, Надюша… скоро и наш подадут.

— Не плачь, девчо-о-нка… пройдут дожди! — доносился нестройный речитатив из-под тополя. Там, на другой стороне дорожки, присыпанной светлым речным песком, пили шампанское почему-то без стаканов. Ребята, отпив глоток, передавали сверкающую фольгой бутылку по кругу. Вот очередь дошла до девушки с пышной красивой прической, она поднесла тяжелую бутылку к губам, поперхнулась и, передав ее дальше, закрыла лицо руками.

— Ты хочешь вина? — спросил сидевший рядом с Надеждой Сергеевной парень подружку, кладя в рот ей дольку шоколада. Девушка покачала головой.

— А что же ты хочешь?

— Я буду ждать тебя… — подумав, ответила она. Он отломил еще дольку шоколада. Она отстранила его руку и спросила:

— Что же ты молчишь?

Он не ответил.

— Разве тебе это безразлично?..

Он не ответил.

— Нет, ты только посмотри, посмотри, какое небо сегодня! Совсем не осеннее… — девушка, запрокинув голову, жмурясь, смотрела через тополиные ветки на небо.

— Да, небо пахнет весной… — тихо проговорил парень.

— Ты только пиши мне почаще, ладно?..

— Знаешь… как это ни смешно, но я за свою жизнь написал одно лишь письмо. Родителям из пионерского лагеря «Артек»…

— А мне?

— Ну… это же не по почте.

На первый путь подали состав из старых, побуревших от времени и дождей вагонов пригородной электрички. Петр обнял Наденьку.

— Я напишу тебе, еще с дороги. Береги Машутку и себя, Надя.

— Петя… — губы не слушались Наденьку, а глаза набухли тяжелыми едкими слезами.

— Выше голову, Надюша. Ты жена летчика…

— А как же… как же я без тебя?

— Я думаю, это не надолго, Надя.

— Петя, но я… — Наденька улыбнулась сквозь слезы. — Мы ведь ни разу еще не расставались, и поэтому… мне страшно, Петя!..

— Я вернусь, Надюша, и мы уже никогда не расстанемся, даже на неделю, даже на день, обещаю тебе…

Петра громко окликнули из тамбура, он выпустил Наденькины руки, шагнул к вагону, взялся за поручень и обернулся к ней. В ту же секунду состав дернулся и тихо поплыл вправо. Наденька бросилась было к Петру и тут же почувствовала, как обмякли и онемели ноги. Лицо Петра, его высоко поднятая рука, удаляясь, становились нерезкими, расплывчатыми и вскоре совсем исчезли за пеленой слез и плотной стеной провожающим, а она, не имея сил сделать и шагу, продолжала стоять на месте.

В начале сквера появился офицер с красной повязкой на рукаве кителя, он что-то негромко сказал сидящим на ближней к нему скамье, его слова, по-видимому, передались по цепочке, все вдруг поднялись, двинулись нестройными рядами к проспекту. Девушка крепко держала парня под руку, стройные ноги ее в модных туфлях с медными ободками вышагивали нервно, частили, не попадая в ритм. Парень обнял ее за плечи, они медленно брели, чуть приотстав от остальных, выцветший рюкзак слегка покачивался на спине у парня. Надежда Сергеевна долго, до рези в глазах, смотрела им вслед. Сквер опустел, и она осталась одна в пасмурном и печальном июньском дне далекого сорок первого года.

Ей не забыть, как долго плелась она сырыми пустынными улицами к дому. Доходила до своего переулка и вновь поворачивала назад, к вокзалу. В затуманенном сознании судорожно пульсировала мысль, что вот сейчас все повернется вспять, надо только не отходить от вокзала. Петр вернется и будет стоять на перроне, поджидая ее, ведь у него отпуск и он не собирался никуда уезжать.

…Ноги у нее подкашивались, когда она, уже за полночь, стояла измерзшая и измученная у ветхого, осевшего в землю особняка, в мезонине которого они занимали втроем комнату. По темной скрипучей лестнице поднялась наверх, с трудом отперла дверь. Густая темнота ударила в лицо волной теплого воздуха и до боли знакомым, терпким запахом табака. Петр курил трубку в полдень, перед дорогой, но маленькая их комната еще хранила этот дух.

Наденька, не включая света, опустилась на стул возле темного окна. Перед взором ее, под надсадный гул самолетов, под сиротливые, хриплые гудки паровозов, все еще плыли эшелоны.

Утро застало Наденьку на том же месте. Она оторвала от подоконника тяжелую голову и увидела за окном солнце. Ночь выветрила и обсушила землю во дворе, деревья и крыши сараев, а в дальнем углу, над клумбами, подымался еле заметный пар. Наденька поднялась, распахнула окно и вдохнула прохладный, чуть отдающий запахом свежескошенного сена воздух. Постепенно в мыслях она возвращалась к яви, к этому утру, к началу нового дня, к своей комнате, к трехлетней дочке, которую они навещали накануне с Петром в загородном детском саду. Мысль о девочке принесла ей облегчение. Конечно же она не одна, вместе с Машей они будут ждать Петра. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть девочку, ее темные глаза, крутые надбровья и прямой нос — все как у Петра. Наденька решила сейчас же, не медля, ехать за ней. Она подошла к дивану, поправила сбившуюся накидку и заметила вдруг возле глянцево поблескивающего кожаного валика нераспечатанную коробку табака со знакомой витиеватой надписью по периметру. Петр курил только «Капитанский». «Господи, забыл…» — прошептала Наденька, осторожно беря коробку. Она поднесла ее к лицу, вдохнула резковатый и вместе с тем слегка пряный запах и только потом, нежно придерживая обеими руками, точно хрупкую чашу, пронесла ее через комнату и положила на письменный стол, рядом с книгами мужа.

…Через час пригородная электричка мчала ее в детский оздоровительный городок; за окнами мелькали березы, водонапорные башни на полустанках, громыхали встречные эшелоны с замаскированной зеленым брезентом техникой.

Подходил к концу грозовой и тяжелый третий год войны. Наденька давно уже работала на заводе, эвакуированном в их город в первые месяцы войны. Самое трудное было позади. Она стала опытным контролером, привыкла к заводу, как к квартире, потому что рабочее время ее, как, впрочем, и всех, не имело четких границ, порою она не замечала и смены суток, поскольку в их цехе не было окон и днем и ночью горел яркий электрический свет. Привыкла Наденька и к заводской столовке, пропитанной кисловатым запахом щей и накипи, к крохотной конторке цеха, где в пересменку ей удавалось иногда поспать два-три часа на составленных стульях, к круглосуточному детскому саду, который был тут же, едва ли не на территории завода, у проходной. К одному лишь не могла привыкнуть Наденька — к одиноким сиротским ночам, когда наступали выходные или когда мастер, незлобиво ворча, гнал ее за проходную, домой — отсыпаться. Третий год кряду ей снился один и тот же пронзительный, изнуряющий душу сон. Петр являлся ей во сне, она видела, она физически ощущала его волосы, горячие руки, губы. Просыпаясь, она, не вытирая слез, шла на кухню, выпивала ковшик воды, чтобы остыть, и уже не спала до утра.

К заводу она бежала задолго до гудка. Тот же мастер с красными, глубоко запавшими глазами, завидев ее, крякал и покачивал головой.

От мужа Наденька получала не часто, но довольно регулярно письма и открытки. Когда же случалась задержка с почтой, для нее наступали самые черные дни. Наденька не могла есть, почти не спала, любую свободную минуту проводила возле дочери в детском саду. Девочка заметно подросла, чутко угадывала состояние матери и по-своему утешала ее.

— Мамочка, не грусти… — говорила она обычно. — Скоро наступит лето, и мы пойдем с тобой в лес, по грибы.

— Да, да, Машенька… пойдем, — машинально отвечала Наденька, вглядываясь в лицо девочки, в ее глаза. — Господи, как же ты похожа на отца…

— На папу?..

— Да, Машенька, на него.

— А он… какой?

— Он… самый, самый… — горячий комок обжигал ей горло, и она, не найдя больше слов, прижимала девочку к себе.

Стоило прийти открытке со штампом полевой почты, всего в несколько слов, чаще всего дежурных, одинаковых, — и Наденька снова была самым счастливым человеком на свете. Снова неделями она не выходила с завода.

В те редкие выходные дни, когда у Наденьки, оказавшейся за проходной, щемило душу в предчувствии долгого пустого вечера в сырой квартире, заводские девчата, точно сговорившись, тянули ее в клуб на танцы. Наденька горестно отмахивалась от них. Но однажды они, едва ли не насильно, привели ее в кинозал. Перед фильмом показывали военную хронику. Наденька, вглядываясь в суровые лица офицеров и солдат, машинально искала среди них Петра. После сеанса быстро, буквально в считанные минуты, скамейки были расставлены вдоль стен, начались танцы. Наденька быстро вышла из зала. Мелодия «Амурских волн» догнала ее у лестницы, она замешкалась, вернулась к двери, прислонившись к косяку, замерла на минуту, наблюдая за кружившимися парами. Эти пары, улыбающиеся лица, музыка — все это показалось на секунду Наденьке нереальным, несегодняшним, праздничным. Ее вдруг неудержимо потянуло через невидимый барьер, через порог, в зал, к танцующим. Наденька вздрогнула от неожиданности, почувствовав, что кто-то легонько трогает ее за локоть, повернулась и встретилась взглядом с голубоглазым, застенчиво улыбающимся парнем, лицо его показалось ей знакомым.

— А вы… почему же здесь? Разрешите вас… — негромко проговорил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Меня? — невольно переспросила Наденька, густо покраснев. — Ну, нет… — Она метнулась к лестнице и через минуту была уже на улице. Резкий ледяной ветер бил ей в лицо, она, не помня себя, бежала навстречу этому ветру.

Отперев дверь, не раздеваясь, не включая света, Наденька, точно в холодную воду, вошла в комнату, медленно пересекла ее, в темноте нащупала на письменном столе пачку табаку и прижала к лицу. Долго вдыхала она у черного окна горьковато-пряный, родной запах, и тихие слезы, высыхая, холодили ее щеки и шею.

Нет, не забыть Надежде Сергеевне тот день — четвертое декабря, канун праздника Сталинской Конституции. В конце смены, когда она уже переодевалась за шкафом в углу конторки, ее вызвали в кабинет директора. Она растерялась было, остановившись у обитой дерматином двери, но секретарь решительно провела ее в кабинет. Наденька увидела там добрую половину своего цеха. Вдоль стен стояли и девчата из ОТК, ее сменщицы, и группа слесарей с основных стапелей участка сборки, и старенький мастер, нервно перебирающий в руках кусочек ветоши.

Из-за стола поднялся директор — высокий, худой, в диагоналевой гимнастерке без погон и синих галифе, в светлых, плотно обтягивающих ноги бурках.

— Дорогие мои товарищи… — откашлявшись, тихо проговорил он. — Позвольте мне поздравить вас с праздником. Я только что говорил с Москвой, товарищи, полчаса назад. Москва, Центральный Комитет нашей партии поздравляют вас с досрочным выполнением задания Государственного Комитета Обороны, с досрочным освоением новой продукции. Я не стану много говорить, друзья мои, все вы знаете, что наша продукция нужна сегодня фронту как хлеб, а может быть, именно сегодня — нужнее даже хлеба. А это значит, что все вы, дорогие мои, наш коллектив, приблизили светлый день нашей победы…

Наденька стояла, прислонившись спиной к стене. Слух ее, ее мозг продолжали еще ощущать гул станков, грохот кран-балок и резкий треск электросварки, но сквозь все это до нее доносились ясные и добрые слова директора. Вслушиваясь в них, она и не заметила, как возле директора появился приземистый, несколько грузный мужчина с обильной сединой, с депутатским значком на лацкане темного пиджака, левый пустой рукав которого был приколот к карману. Он окинул пристальным взглядом сквозь прищур стоявших возле стены и заговорил. Говорил он недолго, и слова его были похожими на те, что только что сказал директор, и Наденька не очень вдумывалась в смысл их, но вот он громко, отчетливо назвал фамилию их мастера, и сразу же на минуту наступила тишина. Мастер стоял, вдавливая себя в стену, по-прежнему сминая в руках клочок ветоши. Потом он переступил с ноги на ногу, стоящие рядом подтолкнули его вперед. И тогда навстречу ему шагнул директор. Он крепко пожал руку мастера и обнял его. А мужчина в темном пиджаке со значком (позднее Наденька узнает, что это секретарь обкома партии) с трудом, одной рукой приколол прямо на серый застиранный халат мастера сверкающий красной эмалью орден. Мастер, улыбаясь растерянно, развел руками и, отступив назад, к стене, спрятался за спины стоящих неподалеку от Наденьки слесарей.

Позади Наденьки скрипнула дверь. Она обернулась и увидела на пороге стройного военного в кителе защитного цвета, с новенькой портупеей через плечо.

— А-а, товарищ военпред! — приветливо окликнул его директор из-за своего стола. — Проходите, проходите, просим, как говорится, к нашему шалашу…

Когда военный проходил мимо Наденьки, она успела рассмотреть его погоны, с четырьмя звездочками, как и у Петра; на ходу он снял фуражку с головы, Наденька не могла оторвать взгляда от его коротко стриженного, как у Петра, затылка, от широких плеч, портупеи, красиво перетянувшей его стройную фигуру, сердце ее сладостно и тягуче щемило, Капитан пожал руки директора, секретаря обкома и присел на стул возле них. Теперь Наденька видела его лицо, короткие, но вьющиеся волосы с первой сединой, такой же, как у мастера, орден на груди, нашивку ранения на кителе. Взгляды их неожиданно встретились, и Наденьке показалось, что он еле заметно улыбнулся ей. Она опустила глаза. Директор между тем раскрыл пододвинутую ему папку и начал громко, слегка подражая голосу Левитана, зачитывать фамилии награжденных грамотами обкома партии. Но Наденька уже ничего не слышала, она смотрела себе под ноги, на пестрый орнамент ковровой дорожки, и боялась взглянуть в сторону директорского стола.

— …и Ярцеву Надежду Сергеевну! — отчетливо, как бы ставя восклицательный знак на последней фамилии, произнес директор. Наденька вздрогнула, услышав свою фамилию. Раздались резкие, точно выстрелы, аплодисменты. Все повернулись к ней, будто она была единственной виновницей торжества. Чувствуя, как краска заливает ей лицо, Наденька подняла глаза и снова встретилась взглядом с капитаном. А он, уже откровенно и светло улыбаясь ей, аплодировал вместе с остальными.

— А теперь, товарищи… — продолжил директор, когда смолкли аплодисменты. — Теперь — короткая неофициальная часть.

Он нажал кнопку на темном щите возле селектора, и тут же в дверях появились две пожилые буфетчицы с подносами в руках.

— Тех, кто пришел сюда после смены, прошу выпить… фронтовые сто грамм. — Директор сделал приглашающий жест рукой. — Тем же, кому сейчас в цех, разрешаю взять спирт с собой. Выпьете после смены.

С Наденькой чокались, поздравляли ее. Она, улыбаясь, кивала растерянно подругам, отпила из граненого стакана глоток, обожглась, кто-то протянул ей большое красное яблоко, она взяла, боком протиснулась к двери и незаметно вышла.

Когда она брела заводским двором, шел густой снег. Выйдя за проходную, Наденька остановилась, рассматривая невесомые, точно подвешенные на невидимых нитях снежины. Едва заметно покачиваясь в воздухе, они опускались на ее пальто, таяли на запястьях, на глянцевой поверхности красного яблока, согретого ее ладонями.

— Надежда Сергеевна! — окликнули ее от проходной.

Наденька повернулась и замерла, прижимая к груди яблоко. Со ступеней каменной будки с широкими мутными окнами спускался капитан. Был он в серой, ладно сидевшей на нем шинели с красными петличками, несмотря на мороз, в фуражке, слегка сдвинутой набок.

— Подождите секундочку! — На ходу надевая вязаные перчатки, он подошел к ней, и такая же, как в кабинете директора, ясная улыбка осветила его лицо. — Покидать компанию нехорошо…

Наденька промолчала.

— А я вас поздравляю персонально, — сказал он, когда они перешли улицу. — С наградой, с успехами…

— Спасибо… — выдохнула Наденька и смутилась. — Особенно не с чем, я как все.

— Знаете, вы удивительно похожи на мою жену. Вот… даже и краснеете точно так же, я еще там, в кабинете вашего шефа, заметил.

— Вот как…

— Если не возражаете, я провожу вас немного… вам в эту сторону?..

— Нет, что вы… — Наденька отступила от него на два шага. — Нет, нет, мне не туда.

Не оглядываясь, она быстро, все ускоряя и ускоряя шаг, пошла в сторону. А свернув в переулок, не выдержав, побежала.

Опомнилась Наденька лишь в своей комнате, у окна. Сколько она простояла здесь, сжимая в руках чуть деформированную коробку и вдыхая табачный запах, она не могла бы сказать. А за окном стеной, густым белым потоком падал снег.

Она не выпускала коробку с табаком и тогда, когда топила печь, сидела на маленькой детской скамейке, поглядывая на синие потрескивающие огни. Не отрывая глаз от этих огней, она видела лишь серые, с легкой голубизной улыбающиеся глаза капитана.

…Ночью ей снился тот же жаром обволакивающий душу сон. «Я поздравляю тебя, Надюша… персонально», — говорил Петр и все целовал и целовал ее руки.

Тот декабрь был суровым, вьюжным. Морозы, точно опережая календарь, стояли ядреные, крещенские. Девчата, торопясь на смену, бегом, будто наперегонки, пересекали двор. А в цехе друг дружке оттирали рукавичками побелевшие щеки, отогревали над батареей застывшие руки.

Несколько раз встречала на заводе Наденька капитана. Чаще всего — с группой офицеров, таких же подтянутых, в аккуратно подогнанном обмундировании. Завидев ее еще издалека, он улыбался приветливо, а поравнявшись, лихо козырял, не донося до головы руку в серой вязаной перчатке.

Конец месяца был особенно трудным. Вторую неделю Наденька почти не выходила с завода: тяжело заболела после гибели мужа подруга, и она приняла ее участок.

В ту ночь она возвращалась как раз с дальнего стапеля, с соседнего участка. До конторки было уже рукой подать, и вдруг у нее закружилась голова. Она прислонилась к серой бетонной колонне, подпирающей балку, ноги ее обмякли, и она опустилась на ржавый металлический ящик с фиолетовой стружкой. Все, что окружало ее, слившись в мутную массу, плыло по кругу.

— Вам плохо? — донеслось до нее откуда-то издалека, точно сквозь шум воды. — Что с вами?! — Кто-то уже, слегка встряхивая, держал ее за плечи.

Наденька открыла глаза и увидела присевшего перед ней на корточках человека. Постепенно черты лица его приобрели отчетливость, и она узнала капитана. Улыбка на бледном лице его была растерянной.

— Сейчас, сейчас… не закрывайте только глаза… — Отвинтив пробку, он поднес к ее губам небольшую плоскую флягу.

Наденька мотнула головой.

— Не бойтесь, это кофе. — Он почти насильно влил в рот ей глоток терпкой обжигающей влаги.

— Пахнет вином… — едва выдохнула Наденька.

— Нет, это кофе… и капля коньяка в нем.

— Спасибо вам, товарищ… товарищ… — Наденька сделала попытку подняться.

— Меня зовут Павлом.

Капитан помог ей и медленно, держа под руку, повел к конторке. Открыв дверь, он довел ее до скамьи и усадил под тусклой лампочкой с алюминиевым абажуром.

— Ну вот, Надежда Сергеевна, теперь наше знакомство перестало быть односторонним. — Он улыбнулся, отступая к порогу.

Наденька кивнула и прикрыла на секунду глаза, прислонившись затылком к стене.

— Вам все-таки нехорошо. Может быть… врача?

— Нет-нет, не беспокойтесь, все уже в порядке.

— Тогда, пожалуйста, выпейте это… — капитан перелил содержимое фляги в эмалированную кружку, стоящую возле бачка с водой на другом конце скамьи, сунул флягу в карман и посмотрел на темный циферблат командирских часов. — Простите, я должен идти, меня ждут…

Наденька молча проводила его взглядом до двери и снова закрыла глаза, чувствуя, как по телу разливается приятная истома.

Подошел последний день года. Выдался он солнечным и морозным. Работниц, имеющих маленьких детей, отпустили домой еще до наступления скорых декабрьских сумерек. Наденька успела побывать с Машей на елке в Доме Красной Армии, а вернувшись домой, жарко натопить печь, выкупать и накормить девочку. Когда у той начали слипаться глаза, Наденька отнесла ее в постель, в крохотную спальню за печкой, постояла над ней, спящей, несколько минут, потом осторожно положила ей под подушку завернутого в пергамент леденцового петуха и красное, слегка привядшее яблоко.

Вернувшись в комнату, она убавила звук радио и присела у окна. Стекла были приморожены, но неровно, и сквозь дымчатую пелену просматривался шафранный круг луны, подымающийся вдалеке над крышами домов.

Услышав тихий стук в дверь, Наденька поднялась, неуверенно прошла к порогу, постояла с минуту, пока стук не повторился. Откинув крючок, она приоткрыла дверь и отшатнулась. У порога стоял капитан, раскрасневшийся, в запорошенной шапке, с заиндевевшими краешками бровей.

— Вы?.. Как вы… меня нашли? — Наденька, бледнея, замерла, прислонившись к вешалке. В открытую дверь клубился понизу студеный воздух и обжигал ей ноги.

— С наступающим, Надежда Сергеевна… — капитан перешагнул наконец порог, закрыл дверь и сразу же, полуотвернувшись от нее, полез рукою глубоко куда-то под шинель.

— Вот… живые еще… — на ладонях у него лежало три крохотных букета голубых, с фиолетовым отливом цветов.

— Да вы что?.. — Наденька в испуге простерла перед собой руки, точно защищаясь, и тихо, едва-едва покачивала головой: — Нет, нет, нет… что вы, ни к чему…

— Да вы не волнуйтесь, Надежда Сергеевна, я на минуту зашел, поздравить. Утром улетаю, на фронт…

Не шевелясь, не говоря ни слова, Наденька продолжала стоять, все теснее прижимаясь к вешалке. И тогда он осторожно взял ее за руки, наклонился, прикоснулся губами к пальцам и в ее ладонях остались три маленьких голубых букета.

— Признаюсь, долго стоял возле вашего дома, закоченел. Разрешите… разрешите хоть посидеть несколько минут возле вас…

Наденька кивнула молча, прошла к столу и, положив цветы на белую скатерть, выдвинула стул. Капитан снял шапку, примостил ее на подоконнике возле цветка алоэ и сел. Наденька присела на край стула возле него, у торца стола.

— Спасибо вам… Павел, кажется, вас. Спасибо за внимание, за эти цветы. Но только…

— Прошу вас… — перебил ее капитан. — Не надо, не говорите лучше ничего… если вы уж разрешили мне посидеть возле вас. Я сейчас, я вот только… — он привстал, расстегивая шинель, достал из кармана кителя трубку. — Разрешите?..

— Да, да, пожалуйста.

На белой скатерти появилась коробка с табаком, капитан достал ее из другого кармана. Наденька смотрела завороженно на эту коробку, видела, как он открывает ее, как, не торопясь, аккуратно набивает трубку, приминая табак большим пальцем. Ей показалось, что это снова сон: она видела знакомые до боли жесты, перед ней лежала коробка с примелькавшимися, знакомыми буквами по периметру картонки, с клочками свинцово поблескивающей фольги. А когда в ноздри ей ударило горьким ароматом дыма, она почувствовала, что сходит с ума. Она не могла оторвать глаз от человека, сидящего перед ней, машинально отвечала ему, кивала головой и вдыхала, вдыхала родной запах, голова у нее кружилась, точно от вина. А человек, не выпуская трубку изо рта, притронувшись к обшлагу рукава, посмотрел на темный циферблат часов. Наденька подумала, что сейчас, так же как тогда в цехе, он заторопится и уйдет, и она испугалась вдруг этого. А он встал, потянулся рукой к черному диску репродуктора на стене, и по комнате разлилась тихая музыка.

Капитан, улыбаясь, что-то рассказывал ей, она слушала и не слышала, кивала ему, думая о своем. Она вспомнила, что он там еще, на заводе, что-то говорил о жене.

— А как же… а где же она? — шепотом, непослушными губами спросила она его.

— Вы про кого?

— Вы что-то говорили про жену?..

— Ах, Галя… Она… педагог. За два дня до войны она уехала с дочкой к моим родителям в Самбор. Это небольшой городок подо Львовом. А мне пришлось задержаться на несколько дней, и вот… с тех пор я ничего не знаю о них.

Капитан что-то говорил еще и еще. Но Наденька снова не слушала. Радио вдруг умолкло на секунду, и тут же тишину высоко и торжественно разорвал могучий голос Левитана.

Потом били куранты. На столе появилась знакомая фляга, плитка шоколада, яблоки. Откуда все это было извлечено, Наденька не заметила. Она видела, как капитан размещает все это на столе, и не могла пошевелиться. А он наполнил из фляги маленький металлический стаканчик и протянул ей. Наденька точно во сне, точно под действием какой-то, неведомой ей до сих пор, гипнотической силы повиновалась всему. Она выпила, и жаркой волной обдало ей грудь, тело стало наполняться теплом. Снова звучала музыка, и снова капитан что-то говорил и говорил ей. Когда он протянул к ней руки, она встала, подалась к нему. Ей казалось, что вещи, все окружающее ее в медленном вальсе движется по кругу. И положив голову на плечо капитана, на его жесткий погон, в пронзительном, сладком полубреду она тоже плыла по комнате, а багровая луна за окнами двигалась ей вслед.

…Лимонный неверный свет луны, падающий через верхние звенья окон, прочертил на полу узкую дорожку. И в этом полумраке она видела только его блестящие глаза, в густой тишине его шепот набатом бил ей в уши.

— Я люблю, люблю… — слышала она и задыхалась, утопив руки свои в его волосы. — Очень… — Горячее дыхание его обжигало ее. Хотелось кричать — и не было голоса.

— Я тоже, тоже, Петя! — выдохнула она наконец.

— Павлом меня зовут…

— Ты… Павел?! Нет, нет, ты Петя, не говори так… ты Петя, и я тебя очень люблю. Я так тебя люблю, что у меня сердце едва выдерживает. Вот… ты только послушай!

Продолжая вековечный путь свой вокруг земли, луна скрылась за облака, потемнели окна, растаяла золотистая дорожка на полу. В тишине глуховатым металлическим голосом стенные ходики отстукивали время.

…Будто кто-то прикоснулся к ней, точно легким ветром дохнуло ей в лицо, и она очнулась с ощущением тепла и радости на душе. И полежала так несколько мгновений, не открывая глаз и стараясь удержать это ощущение в себе. А открыв глаза, увидела, что в комнату вползает серовато-синий новогодний рассвет. Наденька поднялась, по стылому полу медленно прошла босиком к окну. Привычным движением поправила сморщинившуюся скатерть на столе. И когда увидела шоколад на столе, просыпавшийся на скатерть табак, все поняла.

Долго стояла она, онемев, уставившись в одну точку на замороженном стекле, пока силы не оставили ее, и она опустилась на холодный паркет.

— Боже мой, Петя, боже мой… — судорожно повторяла она спекшимися губами, вдавливаясь в пол своим горячим виском.

А потом, полураздетая, бежала, не зная куда, от своего дома. Какая-то сила гнала ее прочь. Она падала, хватая мерзлый, ранящий руки снег, подымалась и бежала дальше. И бежала потом назад.

— Боже мой, Петя, Машенька, боже мой… — причитала она, а встречный холодный ветер запечатывал ей рот, не давая вырваться крику.

Надежда Сергеевна, подходя уже к дому, вспомнила, что забыла купить цветную капусту, которую очень любил Петр. «Ах ты растеряха, растеряха!» — журила она себя мысленно. Но возвращаться на базар ей не хотелось. К тому же могла позвонить по междугородной дочка. «Ладно, как-нибудь простит…» — успокоила она себя, направляясь к парадному.

Много лет минуло со времен войны. Наденька, ставшая Надеждой Сергеевной, здорова и вполне счастлива. Но до сих пор время от времени ей мерещится сизоватый дымок и она ощущает крепкий и дурманящий запах табака. Хотя Петр давно не курит, и трубку свою он потерял еще на фронте.

ДЕНЬ ЮБИЛЕЯ

Близился бархатный сезон. На улицах маленького южного города, на набережной и на пляже каждый день появлялись все новые и новые лица. Приезжие привычно оккупировали город, расселялись в уже обжитых некогда местах, занимали свои лежаки, очереди в раздевалках и кафе. Многие из них, едва успев ополоснуться в прибрежной волне, устремлялись к базару, набивали модные полиэтиленовые сумки виноградом, нежными, будто прозрачными грушами.

Почти ежедневно среди этой пестрой толпы, плавно движущейся вдоль торговых рядов, можно было встретить стройную женщину с прядями пепельных волос, выбивающимися из-под тонкого платка. В отличие от других, она молча, не торгуясь, покупала фрукты и, выбравшись из сутолоки, торопилась к остановке. Автобус увозил ее за город, петляя по крутой мощеной дороге мимо детских оздоровительных городков и дачных поселков.

Выйдя из машины, женщина шла по узкой тропе к невысокому холму. Поднявшись на крылечко дачи, она на несколько секунд замирала, словно собираясь с духом, и толкала дверь. Вместе с фруктами она привозила цветы. В дачном саду было изобилие роз и пионов. Она привозила ромашки. Ставила букет в вазу или в высокий стакан и несла в комнату мужа, чтобы заменить привядшие. Уже более месяца он лежал здесь, в своей комнате с окнами в сад. Недуг его был мучителен. Позади уже клиника — он сам настоял, чтобы его выписали, и они несколько дней провели у себя дома, в большом волжском городе. Потом он попросил увезти его сюда — к морю, где они прожили лучшие годы своей молодости.

Подойдя к двери, она снова на секунду застывает, а отворив ее, говорит бодрым, едва ли не веселым голосом, нараспев:

— «Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…»

Он старается улыбнуться и садится повыше, поправляя за спиной подушку. И тогда она присаживается рядом и рассказывает. Она рассказывает, что в городе много новых отпускников, что уже по-другому шумят деревья и море шумит иначе и что, может быть, скоро заштормит.

Потом они перебирают почту. Вместе с газетами ежедневно приходят письма. На большинстве конвертов лаконичная надпись: «Синегорск. Профессору Строганову». Пишут друзья, сотрудники кафедры полимеров, которой он руководит в университете, студенты.

Откладывая прочитанное письмо, она украдкой смотрит на мужа. Лицо его, несмотря на желтизну, все еще красиво. Широкий лоб почти без морщин. Они собрались возле серых и усталых глаз. В висках запуталась первая седина.

Когда от стопки остается всего два-три письма, она снова всматривается в него и замечает капельки пота на лбу и от подступившей боли сразу потемневшие глаза. Она быстро выходит из комнаты и возвращается с коробкой таблеток, тех, что дают только по особым рецептам. Он тихо отстраняет ее руку:

— Не надо, Маша. Попробуем потерпеть…

И они терпят.

Последнее письмо он торопливо берет у нее из рук. Разрывая конверт, жадно вглядывается в знакомый почерк.

— Маша, приедет Никитин, — говорит он, не отрываясь от письма. — Сегодня двадцать восьмое? Значит — завтра. А может быть, и сегодня, если самолетом…

— Он же собирался за границу?

— Отложили, наверное…

Профессор Никитин, хирург, уже дважды навещал их здесь. Он приезжал без предупреждения. Просто у дома останавливалась машина, и входил он, крупный, энергичный, пахнущий крепким табаком и дорогой. Поцеловав у хозяйки руку, он коротко спрашивал о делах, а затем уже шел обнять друга.

За окнами послышался скрип тормозов. Приехала «неотложка» — ежедневный визит специалистов местной больницы. Мария Дмитриевна вышла их встретить, а больной, устало прикрыв глаза, снова привалился к подушке.

Гость появился на следующее утро. На этот раз он не задержал хозяйку расспросами, а, на ходу попросив стакан чаю, поспешил в комнату.

Когда Мария Дмитриевна принесла чай, мужчины, будто и не расставались вовсе, вполголоса разговаривали. Она тихо вышла.

— Я знал, что ты приедешь. Вот только когда… Признаюсь, очень ждал тебя. А как же твоя Англия?

— Англия пока подождет. Не к спеху, — Никитин отпил глоток чая. — Здесь много дел, в Ленинграде через неделю симпозиум, — словно оправдываясь, вздохнул он и, подойдя к окну, прислонился лбом к поперечнику рамы, рассматривая прижавшуюся к стеклу ветку яблони.

— Я вот что хотел у тебя спросить, — послышалось за его спиной. — Только ответь честно. Сколько у меня еще осталось… дней? Ну, в общем… ты понимаешь, о чем я.

— Побойся бога, Шурка, тебе еще полста не стукнуло.

— Полста мне стукнет через два дня, ты это прекрасно знаешь. Но ты не темни, светило науки, я немного разбираюсь, что к чему. Меня ведь тоже иногда называли ученым…

Никитин не оборачивался. Молчал. Заметно было, как сжались, как напряглись его тяжелые плечи.

— Хорошо, не будем об этом. Извини мою бестактность. Но ведь через два дня — сентябрь. И они меня ждут. Я никогда не брал отпуска в это время, не болел. Ты сделаешь так, чтобы я был в аудитории… вовремя?

Подойдя к постели, Никитин опустился на краешек.

Ранним утром с зеленого холма, увенчанного дюжиной небольших, острокрыших дач, плавно и по-черепашьи медленно сползла машина. У подножия она вырулила на неширокую влажную колею дороги. Перед зарей прошел дождь. Деревья вдоль дороги стояли мокрые, нахохлившиеся.

Когда машина подъезжала к просыпающемуся городу, солнце успело отогреть землю, и над виноградниками подымался пар. К морю шагали первые купальщики. Миновав город, машина выехала на просторное глянцевое шоссе и, прибавив скорость, взяла направление на аэропорт.

Амфитеатр Менделеевской аудитории был заполнен до предела. Люди сидели в проходах, на широких подоконниках, даже на лесенке, ведущей в темную лабораторию. Это было необычным, как необычна была тишина, царившая в аудитории, — ни гула, ни шелеста, ни звука, отметил про себя профессор Строганов, медленно, но уверенно проходя к своему месту.

Путь от входа до кафедры — десять шагов. Он еще успел подумать, отсчитывая эти шаги, что когда-то уже все это было. Так часто наша память останавливает внимание на чем-то и лихорадочно, болезненно утверждает вторичность происходящего, вторичность окружающего нас, пусть даже не столь значительного и серьезного.

Да, было… Десятки, сотни замерших лиц в этой же аудитории, и тишина, и матовый свет из больших полукруглых окон. Это было перед войной, более тридцати лет назад, когда за кафедрой стоял великий Каширин, а Строганов был студентом, мальчишкой, новичком в этих стенах… Из этих же стен уходил он на войну, не доучившись до конца последнего курса. А академик Каширин, крепко сжав на прощанье его руку, долго не отпускал ее, словно чувствуя, что вместе с теплом широкой своей ладони он передает и эту аудиторию.

Именем ученого после войны названа одна из центральных улиц города. В аудитории другое поколение. Позади — эпоха. Но памяти угодно остановиться именно на этом, теперь уже полупризрачном видении…

Профессор Строганов дошел до своего места. Прислонил к кафедре давнюю спутницу свою — скромную ореховую трость с глянцевой от времени поверхностью. Точно после задержки дыхания, аудитория выдохнула разом, тихий шелест возник, но не задержался долго в воздухе.

Прямо перед собой, внизу, он увидел лица своих дипломников, выше ярусом по всему полукружью сидела молодежь, вчерашние школьники, среди них были и студенты других факультетов, что немало удивило бы Строганова, но он не мог остановить на этом внимания — он спешил, он хотел провести лекцию или хотя бы основную часть ее, пока не пришло, не наступило это.

Привычным движением он достал из нагрудного кармана сложенный вдвое листок отрывного календаря, расправил, положил перед собой датой вниз. Тот, кто сидел близко к кафедре, успел заметить, что листок этот свежий и дата на нем сегодняшняя — 1 сентября. Тот, кто видел и слышал профессора не впервые, знал, что он никогда не приносил с собой ни тезисов, ни каких-либо записей, а на обороте листка было лишь несколько слов для памяти, да и то написанных сокращенно, и смысл их был доступен только написавшему их. А тот, кто знал профессора ближе, не мог не помнить, что и дата сегодняшняя не простая, а, можно сказать, знаменательная, праздничная для него дата, потому что впервые он встал за эту кафедру два десятка лет назад — в день, когда самому ему исполнилось тридцать.

Он говорил, и было легко ему, как давно уже не было, и он отдавал себе отчет в этом и боялся остановиться, в душе понимая, что наслаждается этой легкостью, и все спешил, спешил. Только на секунду его отвлек яркий луч света, направленный откуда-то сбоку на лицо ему, и стрекот киносъемочной камеры, невесть как оказавшейся здесь, но он не мог позволить себе роскоши остановить внимание и на этом, отложил на «потом» и машинально отклонился от луча.

Лекция была вводной, и, кажется, он успел уже сказать многое по ее существу. Но надо было сказать еще то, что он не успел прежде. То, что прежде можно было отложить еще на «потом». Он и откладывал все годы, но знал, что когда-нибудь нельзя будет отложить даже на день. Нельзя. Память его берегла все годы последнее рукопожатие Каширина.

И тут он почувствовал, что приближается это. Он давно уже назвал таким образом этот рок, этого врага своего, который настигал его ежедневно, а теперь едва ли не ежечасно.

Это прикасалось к нему сначала как бы издалека, обжигало медленной болью все, что внутри, и потом, ускоряя и ускоряя бег свой, заполняло его всего. И тогда-то становилось темно перед глазами, и в эти минуты появлялось предательское «лучше уж не быть, чем так…».

Лица стали туманными и медленно Поплыли в сторону. Руки еще сильнее сдавили темное мозолистое дерево кафедры и приняли на себя большую часть тяжести тела, помогая удержать равновесие.

А ведь и это было когда-то. И боль, и темень в глазах…

Ах, как некстати эта луна! Вот уже третьи сутки они здесь, в гнилом полузамерзшем болоте, замеревшие в вязкой тине, возле корневищ старых вязов и ветел. Чуть дальше кончается лес, а за ним — поле, десятки раз перепаханное и взрыхленное минами, так называемая «нейтральная полоса». И третью ночь светит луна. И третью ночь ревут натужно немецкие тягачи в сотне метров от болота — укрепляется высота. И давно уже надо быть по ту сторону поля, где теперь перестали ждать «языка», поскольку перестали ждать и их — командира взвода разведки сержанта Строганова и рядового Петренко. А «язык» — вот он, атлет в форме майора немецких танковых войск. Только сейчас он похож на полудохлого быка, распластанный, в жеваном, грязном мундире. Да еще надо менять ему на лбу платки, намоченные в мутной болотной жиже. Ариец сдал уже на вторые сутки — воспаление легких.

Если бы не нога! Строганов попробовал чуть оттянуть ее от воды. Где там — ощущение такое, будто к ноге привязали пудовые гири. Вчера еще можно было пошевелить пальцами. По главное — боль! Она крадется бесшумно, заполняет каждую клетку, каждую пору неподвижной ноги, и когда завладеет ею всей, — не утерпеть. Становятся неясными и плывут куда-то заскорузлые стволы деревьев над головой, проваливаясь в темноту. Через минуту-две деревья возвращаются на место, светлеет в глазах, и боль отступает, и приятная слабость и истома медленно наполняют все тело. И надо быстро посмотреть, что творится с «фрицем», проследить, чтобы Петренко сменил ему «компресс». Ценный немец, должен жить. И не дешево он достался — еще неизвестно, что станет с ногой. Кто мог подумать, что настигнет его шальная пуля, случайная, пущенная вдогонку, наугад, на всякий случай.

…Разве запомнишь, сколько раз уходила и возвращалась тогда она, это боль. И тогда, и потом — в полевом госпитале.

Острее всего запомнились госпитальные ночи. Со слабым голубоватым светильником над входом, со стонами, бредовой руганью вокруг, с постоянным ожиданием, что снова войдут и унесут кого-то слева или справа. Ледяной озноб охватывал в первые дни. Потом все стало привычным, как привычной стала и боль. Не был привычен лишь страх, впервые охвативший его в операционной, когда он узнал, а точнее, догадался о суровом приговоре хирурга. Никогда, ни разу за всю войну не было так страшно, и он упросил отложить ампутацию на сутки. А на другой день разыскал его Володька Никитин — однокашник, хирург, уже тогда творивший чудеса в травматологических отделениях фронтовых госпиталей. Приговор был отменен. И не было, наверное, в жизни минут прекраснее тех, после операции, когда боль с каждым днем, с каждым часом отступала, давая место щемящему душу состоянию освобождения от нее. Рядом была теплая и ласковая рука Маши, а за окнами — наполненная солнцем, многоголосьем птиц и уличным гомоном последняя военная весна.

Ну, вот уже и легче. И занемевшие пальцы можно разжать. Поудобней устроиться. Нога затекла некстати, сделаем полшага назад и в сторону. А здорово, что Володька смог отменить тогда приговор! Это было чудом. Бот если бы сейчас… Стоп! На чем же мы остановились?.. Теперь, однако, успеем, теперь, брат, не страшно. А потом… Потом-то, когда один, другое дело…

В аудиторию проникло солнце. Оно упало острыми лучами через верхние звенья широких старинных окон. Сразу же в лучах засуетились, задрожали мириады пылинок. На полу возле кафедры проступили рыжие квадраты. Становясь все ярче и отчетливей, они незаметно для глаза двинулись, поплыли дальше, к двери. Один из лучей косо упал на руки, на грудь и на лицо профессора Строганова. И все увидели, как молодо и счастливо это лицо. Как заблестели глаза его после минутного оцепенения, когда он, будто вспоминая о чем-то, сосредоточивался, а вспомнив, переступил с ноги на ногу, отклонившись от кафедры чуть назад и влево. Потом он отошел к окну. Широко распахнул приоткрытые створки его. С улицы донесся дребезжащий звук проходящего мимо трамвая. Внизу, по ту сторону улицы, ломали дом. Огромный чугунный шар, раскачиваясь на цепях, монотонно и глухо стучал в капитальную перегородку. Прочная стена сопротивлялась. А чугунная махина била и била в одно и то же место. Она была создана для того, чтобы рушить стены и крыши. Те самые стены и крыши, которые люди когда-то спасали от зажигалок.

Профессор вернулся к кафедре. Взглянув на календарный листок, по-прежнему лежащий перед ним, скомкал его и, пряча в карман, заговорил. Вокруг была чуткая устоявшаяся тишина. И лишь уверенно и отчетливо звучал его голос. Голос, в котором были крепость и неодолимая страсть.

ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО…

Я впервые увидел его год назад, когда переехал в этот дом. Был солнечный сентябрьский полдень. Лихие грузчики перекантовали на последний этаж пятиэтажки мою немудрящую мебель и книги, и я постоял несколько минут на балконе, провожая глазами зеленый грузовик с шашечками по периметру кабины. Потом спустился во двор, присел на скамейку возле детской песочницы. Неподалеку, рядом с двумя мусорными кубами, стоял высокий старик. Был он в длиннополой шинели старого покроя, кирзовых сапогах, в серой потертой фуражке. Старик стоял неподвижно и смотрел на металлические ящики, доверху наполненные мусором. Жирные неопрятные голуби, точно куры на деревенском подворье, разгребая ногами этот мусор, отыскивали пищу. А внизу на пожухлой траве сидел, жмурясь на солнце, дымчатый кот. Иногда птицы что-то неосторожно сталкивали сверху, кот на секунду оживал, подбирал с травы колбасную кожицу или обсосанную куриную косточку и долго хрустел, по-прежнему жмурясь и наклоня голову набок. Затем, благодарно посмотрев вверх, снова замирал в ожидании.

«Вот вам и эволюция…» — невесело подумал я. Должно быть, о том же самом думал и старик. Направляясь к подъезду, он бегло взглянул на меня и, чуть приподняв фуражку, негромко проговорил:

— С приездом…

Я невольно кивнул ему, привстав. А в ушах почему-то зазвучала нелепая здесь фраза: «Со свиданьицем…» Старик проговорил свое приветствие абсолютно бесстрастно, ни один мускул не шевельнулся на его лице, и глаза смотрели не на меня, мимо. Я посмотрел ему вслед. Ссутулившись, будто от внезапной неловкости, он шагнул в подъезд.

Потом я не однажды видел его в окно. По-прежнему чуть сжавшись и наклонив корпус вперед, будто стесняясь своего роста, он задумчиво брел по асфальтированным тропинкам двора, всегда один, или сидел в беседке, у барьера, подставив под подбородок два сжатых кулака.

А потом я уехал в командировку и забыл о старике. Но, на удивление, первый, кого я увидел в день своего возвращения, через месяц, был он. Выкладывая из рюкзака свои дорожные причиндалы, я уронил бинокль. Находился он в крепком кожаном футляре и упал на мягкую ковровую дорожку, тем не менее я решил проверить, не сбились ли от удара линзы. Рассматривая через окно двор, я медленно панорамировал биноклем вдоль скамеек, веревок с сохнущим бельем, пока не появилась в поле зрения беседка. И я увидел близко перед собой лицо старика. Он сидел в обычной своей позе, и во взоре его была тихая умиротворенность и виноватость перед всем миром.

Спустя час я пересекал двор, направляясь в булочную, и был немало удивлен, увидев старика на том же месте, в беседке, но… в окружении нашей дворовой детворы. Две девочки-близняшки с одинаковыми голубыми бантами симметрично сидели возле старика, заглядывая ему в глаза, парнишка лет пяти-шести в матроске застыл напротив, обняв рукой перила. Старик что-то рассказывал детям. Голос его звучал приглушенно, и разобрать слова я смог, лишь подойдя к беседке вплотную. Раскуривая сигарету, я постоял минуту-другую незамеченный возле занавеси из коричневого увядшего плюща.

— Это была необычная планета, — медленно, чуть певуче рассказывал старик. — Ни дети, ни взрослые никогда не болели там, никогда не случалось там ни войн, ни катастроф, и в слове «здравствуй» практически необходимости и смысла не было. Поэтому жители той планеты при встречах дарили друг другу цветы. И чем добрее и приветливее был дарящий, тем красивей цветок распускался в его руках. Когда над планетой сгущались сумерки и обитатели ее готовились ко сну, они сажали приобретенные за день цветы возле своего жилища, и поэтому под каждым окном пышно цвели сады — один ярче другого, — потому что взращены они были на Доброте, Нежности и Любви.

Старик проговорил все это без пауз, на одном дыхании, и умолк, видимо отдыхая, а я пошел своей дорогой, размышляя над концом его сказки.

Через некоторое время я узнал, что жил этот старик подо мной, ниже этажом, в таком же однокомнатном стандартном раю.

Я не любитель шумных застолиц. Но в тот праздник ко мне неожиданно нагрянули друзья студенческих лет. Мы долго не виделись и не заметили, что встреча наша затянулась едва ли не за полночь. Гости пели наши старые песни, не обошлось и без современных танцевальных ритмов. Время от времени я с опаской поглядывал на пол, помня о том, что значат современные ритмы в современных квартирах. В разгар вакханалии в прихожей раздался звонок. Распахнув дверь, я увидел на пороге старика. Застенчиво улыбнувшись, он проговорил:

— Товарищи, танцуйте, пожалуйста, вальс…

Гости замерли за моей спиной, я раскрыл было рот, пытаясь что-то сказать, но старик, неловко кивнув нам, закрыл за собой дверь.

Вскоре я познакомился с ним. Произошло это в один из первых дней нового года. В сумерках я возвращался со службы домой. Был легкий мороз, на головы, на плечи прохожих опускался тихий мягкий снег. Я шел не спеша, размышлял о чем-то и в мыслях своих еще был на работе, сознание не успело переключиться на домашний лад. Когда проходил мимо городской филармонии, меня и раз и два окликнули, спрашивая «лишний» билет. На минуту я остановился, рассматривая красочную афишу у стены, и тут меня снова окликнули.

— Один билет не нужно?.. — спросила девушка в вязаной шапочке и очках, протягивая голубую полоску бумаги.

Не знаю, что меня побудило, но я, не раздумывая, купил у нее этот билет и через несколько минут, оставив пальто в гардеробной, уже сидел в ярко освещенном партере.

Концерт открыли одной из моих любимых бетховенских сонат, затем пошли романсы, арии в исполнении певицы с высоким, необычайной чистоты и силы голосом.

В антракте я увидел старика. Зал в считанные минуты опустел. Пробираясь к выходу, я заметил на последнем ряду знакомый профиль, ежик седых волос, острый, с горбинкой нос. Он сидел не шелохнувшись, не отводя глаз от сцены, от замершего занавеса, точно там, лишь для него одного, все еще кипела жизнь.

После концерта я, что называется, нос к носу столкнулся с ним у вешалки. Он увидел меня, когда швейцар помогал ему надевать шинель; оторопел на какое-то мгновение, прикоснувшись к козырьку неизменной фуражки, кивнул и, глубоко утопив руку в карман, зазвенел мелочью.

К трамвайной остановке мы шли вместе. По-прежнему сыпал снег, на улицах, окутанных сумраком, было тепло и покойно.

Старик вдруг остановился и, нерешительно протягивая мне руку, проговорил:

— Как-то, однако, неловко, соседствуем вроде… Серафим Потапович я, одним словом. — И неожиданно крепко сжал мою руку, так что даже заломило пальцы. Я назвал себя.

Когда мы вошли в трамвай, старик снова сунулся в недра глубокого своего кармана и достал несколько монет. Но я, опередив его, бросил монетку в кассу, оторвал два билета. Улыбнувшись, он благодарно кивнул, однако, близко поднеся к глазам щепоть, продолжал рассматривать мелочь. Затем вывернул один карман и другой и сокрушенно вздохнул:

— Подумать только…

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

Старик покачал головой и, вздохнув снова, отвернулся к окну. На дальнейшие расспросы я не решился, молчание было каким-то напряженным, неловким. Старик, точно онемев, смотрел в примороженное окно. Наконец он не выдержал и, глубоко, горестно как-то вздохнув, повернулся ко мне.

— Ну, впору возвращайся назад… — проговорил он, покачав головой.

— Что-то потеряли? — машинально спросил я.

— Алтын вместо двугривенного швейцару отдал, три копейки. И смех и грех…

— Стоит ли сокрушаться из-за этого? — попытался я его утешить. Он развел руками и снова уставился в окно.

До дома мы ехали молча. У подъезда старик остановился и тихо проговорил, подавая мне руку:

— Ну каков голос, подумать только…

Я промолчал, мысленно соглашаясь с ним. Голос певицы был действительно прекрасен, и казалось, что он продолжает еще звучать в ушах.

Достав коробку сигарет из кармана, я нерешительно протянул ее старику. Он взял сигарету и, размяв ее пальцами, поднес к лицу, глубоко вдохнул табачный запах.

— Я не курю уже много лет, но люблю табачный дух. Многое напоминает… войну, молодость. Все старые люди, видно, живут запахами прошлого… и звуками. Вот сегодняшний голос, к примеру. Мне кажется, я второй раз в жизни встречаю такой. Впрочем, что это я… Возможно, вы совсем иначе думаете.

— Нет-нет, я полностью с вами согласен. И думаю, мне повезло: я ведь случайно попал на концерт.

— Да… лет тридцать с лишним назад слышал я такой же. В одном из волжских городов, где жил после войны. И вот там, на периферии, как говорится, в глубинке, она пела в театре. — Он снова вздохнул, понюхал сигарету. При тусклом свете подъездного фонарика я все же смог увидеть его грустную улыбку. — Что это был за голос — словами не скажешь. Это надо было только услышать, хотя бы раз. Подумать только… много раз приглашали ее в столицу, в Большой театр — не пошла. Муж пел вместе с нею в театре, слабый тенорок. Да… это была сильная женщина. Вот послушайте, что было с ней однажды. Этот эпизод ее жизни город превратил потом едва ли не в легенду. Пела она в тот вечер Иоланту. А после спектакля, разгримировываясь, замешкалась и упросила мужа и партнеров не ждать ее. Кто знает, может быть, ей хотелось в тот вечер побыть одной. И из театра вышла она едва ли не последней; на улице было морозно, падал снег. До дома было всего ничего, около двух кварталов… — Старик, задумавшись, замолчал на минуту.

Я прикурил новую сигарету.

— Едва отошла от театра, как дорогу ей преградили трое… дюжих, плечистых, в коротких полушубках-«москвичках», которые тогда были в моде. Она попыталась было обойти их — не тут-то было. «Снимайте шубу!» — негромко, но категорически предложили ей. А одевалась она, надо сказать, хорошо, шуба была у нее котиковая, неимоверное богатство, особенно по теперешним временам. «Друзья мои, — сказала она спокойно, обведя их взглядом, — самое дорогое, что у меня есть…» — «Не разговаривать!» — оборвали ее, грубо. «Нет уж… минуту внимания! — продолжила она. — Итак, самое дорогое, что у меня есть, — это голос. И если я отдам сейчас то, что вы просите, я потеряю самое дорогое, а значит — и жизнь, Но у меня к вам предложение: проводите меня до дома, тут совсем рядом, и вы получите то, что вам надо, даю вам слово». Не дожидаясь ответа, она так же спокойно обошла их и двинулась в сторону дома. Трое молча последовали за ней. Время близилось, вероятно, к полночи, и улицы были пустынны. Но возле дома встретились ей соседи. Двое мужчин провожали женщину на ночной поезд. Тут же поблизости кто-то прогуливал собаку. Соседи поздоровались. «Это мои друзья!» — ответила она на их вопросительный взгляд, кивнув на сопровождающих. Почти до самого подъезда она слышала шаги за своей спиной. А когда подошла к двери, обернулась. Вокруг не было ни души.

Старик снова умолк.

— Да, действительно смелая женщина… — проговорил я, живо представляя себе все, что только услышал.

— Но это еще не конец истории! — оживился старик. — Через несколько дней она снова пела Иоланту. И, как говорится, под занавес, когда ее уже и раз и два вызывали на сцену, из боковой ложи к ногам ее бросили огромный букет алых роз. Подумать только… Где можно было достать такой среди зимы? Уже дома, когда она ставила цветы в воду, обнаружила записку, где было всего два слова: «От друзьёв».

…Потом я долго не видел старика. Зимний день короток, уходишь из дома в сумраке и затемно возвращаешься. Но в суете и текучке, в чередовании важных и малых дел я все же помнил о нем. А когда видел светящиеся окна под своим балконом, подмывало зайти к нему, что-то такое интриговало в нем, манило. Но… все казалось, знакомство наше, что называется, не перешло границ шапочного. Время шло. Увидел я его уже весной, перед Майскими праздниками. Пригревало солнце. А он сидел в беседке в неизменной старенькой шинели, правда, с открытой головой, фуражка лежала рядом, на свежевыкрашенной скамье. Теплый ветер шевелил редкие седые волосы. Увидев меня, старик приветливо, оживленно даже как-то улыбнулся, встал. А когда я подошел, он кивнул на кроны кургузых тополей-карликов, окружавших беседку, и проговорил, поглаживая левую сторону груди:

— Ум за разум заходит на старости. Так и кажется, что слышу, как лопаются почки…

Я невольно прислушался. Нет, лишь шелест ветра в ветках да поскрипывание одинокой старой липы в углу двора.

— Увидите, завтра покажутся листья. Подумать только, они уже, точно птенцы, стучатся, стучатся к нам сюда!

Он говорил и говорил что-то еще о весне. Я слушал его и не слышал, почему-то вновь, в который уж раз, вспомнился его зимний рассказ о певице. И когда я сказал ему об этом, он как-то недоуменно взглянул на меня, помолчал и сказал раздумчиво:

— Веселое тогда было время. Всевозможные шайки, банды, «черные кошки»… средь бела дня грабили.

— Но ведь и сейчас, Серафим Потапович, не заскучаешь.

— Да, да, вы правы. Подумать только! Ведь старое поколение истинных рецидивистов, классиков двадцатых, тридцатых, сороковых годов вымерло, обезврежено либо «на пенсии», так сказать. Откуда же берутся продолжатели? Ведь нет же ни школ, ни академий.

— Продолжателей хватает. Кино и телевидение не дают нам об этом забывать.

— Н-да, не дают… — вздохнул старик. — Но мне кажется, когда возникают особо угрожающие вспышки, рецидивы, на это надо бросать, как на очаги эпидемий, лучших специалистов Москвы, других городов.

Старик замолчал, потом, настороженно прислушиваясь к чему-то, встал со скамьи.

— Вы слышите? — спросил он, обернувшись ко мне.

Из-за тополей доносился сухой дробный треск. Поднявшись, я увидел перекинутый через бельевую веревку темный резиновый шланг. Упругая струя воды, разбиваясь об асфальт, издавала резкий звук, напоминающий треск разрываемой плотной материи.

— Нет, вы прислушайтесь только, на что похоже? Особенно если не глядеть…

Я прислушался.

— Верно же — на огонь?.. Подумать только, вода и пламя! Вечно взаимоуничтожающие друг друга, и вдруг общее — звук. Треск сухих ветвей, объятых пламенем, и звук разбивающейся о камень воды.

Мне оставалось лишь молча удивиться столь необычной и образной аналогии.

А через несколько минут старик вновь удивил меня. Мы вместе шли к дому. Вдруг он остановился, глядя себе под ноги, потом нагнулся, и я увидел, как он протянул руку к серебряной монете, лежащей у асфальтовой кромки. Однако он не поднял монеты, а лишь перевернул ее и пошагал дальше.

— Чем не понравилась вам монетка? — не выдержав, спросил я его у подъезда.

— С детства, знаете ли, суеверен, беру, лишь когда лежит «орлом»… — улыбнулся старик, разведя руками.

— А перевернули зачем?

— Подумал, что кто-нибудь пойдет после нас той дорожкой…

Последняя моя командировка была хлопотной, но интересной. Мне уже приходилось бывать на Дальнем Востоке. Но прежде я видел только приморские города, бухты, в лучшем случае — сопки. И вдруг теперь — Сахалин и Курильская гряда, выход на сейнере в море и полет над океаном на вертолете. И там, далеко от дома, я все время помнил о старике. Я уже знал, что пойду к нему в тот же день, как вернусь. Моряки тралового флота подарили мне огромный коралл. Розовый светящийся папоротник с тонким, почти прозрачным кружевом ветвей. Я постучусь к старику и вместо приветствия, совсем как в его сказке, протяну ему это чудо. Так в течение полутора месяцев я и представлял себе свое возвращение.

…На пути из аэропорта к дому меня прихватил ливень. Да такой, что невозможно было и шагу ступить из-под навеса на остановке. По асфальту вдоль кромки тротуара несся бурный поток, тяжелые косые струи сбивали с деревьев листья. Обидно было стоять в двух шагах от дома, что называется, выжидая погоды. И я, черпая туфлями мутную воду, пошлепал перебежками по лужам к своему двору.

Перешагнув порог квартиры, сбросил все мокрое, переоделся и, поставив на плиту кофейник, стал названивать на службу. Дождь за окном затихал. Раскладывая по местам дорожные пожитки, я добрался до коралла. Не мешкая, завернул его а целлофан и отправился вниз. Подойдя к стариковской двери, я не сразу нажал кнопку звонка. «Удобно ли без приглашения? — в который раз подумалось мне. — Уместен ли мой визит?» Но отступать показалось поздно, и я торопливо нажал на черную глянцевую пуговицу у косяка.

С минуту пришлось простоять мне у обитой темным дерматином двери. Я подумал уж было, что хозяина нет дома, как дверь, чуть скрипнув, приоткрылась, и я увидел седую, с большими залысинами голову и кудлатую, окладистую бороду незнакомого мне пожилого мужчины.

— Вам кого? — спросил он, настороженно рассматривая меня.

— Серафима Потаповича… если можно.

Бородач приглушенно кашлянул в ответ и как-то нерешительно, неохотно раскрыл дверь, пропуская меня. В комнату он меня ввел, почему-то поддерживая под локоть. Я увидел двух благообразных старичков за накрытым столом посреди комнаты; чем-то они были похожи друг на друга, хотя один из них был лысенький, безбородый, а второй — с гладко зачесанными редкими волосами, с аккуратной сивой бородкой клинышком. Я осмотрелся. Ничего, кроме высокого книжного шкафа да потертого кожаного дивана, в комнате не было. И тут из кухни вышел и, кивнув мне, двинулся, шаркая стоптанными штиблетами, к столу широкоплечий коротышка-горбун — наш дворник дядя Федя. В вытянутых руках он крепко держал за горлышки две раскупоренные бутылки.

Бородач, что привел меня в комнату, принял у него одну из бутылок, наполнил водкой граненую стопку и, протянув ее мне, сказал:

— Опоздали вы, молодой человек… на девять дней.

Водка, растекаясь по пальцам, холодила кожу. Дядя Федя принес из кухни колченогую табуретку и, примостившись на ней у торца стола, подвинул мне свой стул. Вместе со всеми выпил и я.

— А вы, простите, к го будете ему? — спросил меня лысый старичок.

— Я сверху… — ответил я, машинально показывая на потолок. — С пятого этажа то есть.

Старичок кивнул и зашептался с соседом, низко склонившись над столом. Выпил я и еще одну стопку, налитую мне дядей Федей. Издалека откуда-то, из-за стены, может быть, из-за приоткрытого окна донеслась мелодия старого полузабытого вальса. Дядя Федя, ерзая на неустойчивой табуретке, старался придвинуться ко мне ближе и пьяненько, с придыханием, говорил мне на ухо доверительно:

— Утром в беседке… голову на стол положил, как задремал.

А с другого конца стола, точно ветром, приглушенно доносит до меня слова бородача:

— Полковым комиссаром, считай, всю войну… Тихий такой, обходительный, будто не на передовой, не на фронте. А вот когда Ясную Поляну освобождали… — Говорящий умолк на мгновение, прикуривая папиросу, и, выпустив обильную струю дыма, продолжил: — Я тогда отдельным артдивизионом командовал, истребительным. Километрах в полутора или в двух, помню, расположились от усадьбы. И только было я решил подкрепиться, котелок с горячим на пенек поставил, вызвали на КП. Гляжу, мать честная, Серафим на взмыленной кобыле. Соскочил ко мне, бледный, руки трясутся. Костя, говорит, на коленях прошу, ударь, ударь изо всего, из чего только можешь. А сам и впрямь чуть не падает на колени. Объясни толком, говорю, в чем дело, и усаживаю его рядом с котелком своим. И рассказал он мне о том, что увидел только что в усадьбе… в кабинете да спальне Толстого.

Бородач замолчал, прищурившись, точно рассматривая что-то за пеленой папиросного дыма.

— Ну а ты, Константин? — нетерпеливо спросил его лысый старик.

— Я-то?.. Что я… не могу, говорю, Серафим, без приказа. А он пуще прежнего на меня, глаза горят, не видел никогда его таким. Вон же, вон, показывает, за лесом, не ушли они еще далеко… Что же, подумал я, правда, с минуту-другую, развернул всё на лес, определил прицел и скомандовал… изо всех видов. А должен сказать, «катюши» у меня первого появились на нашем фронте…

— Ну и?.. — снова не выдержал лысый.

— Сжег я, братцы, тот лесок. А за ним — пару обозов и, думаю, до полка пехоты… Выговорешник влепили мне, конечно, за инициативу, однако ордена не лишили.

— И это наш Серафим? — вздохнул молчавший до сих пор старик с острой седой бородкой.

— М-да… Ну а потом вечером сидим мы в землянке, — продолжал бородач. — Наркомовские перед нами в кружках, все как положено. А как же, спрашиваю я, выпив свое, насчет «непротивления»-то, Серафим? Ведь старик-то там перевернулся, наверное… Ни, ни, затыкает он мне рот, молчи, молчи… святое дело.

Дядя Федя поднялся и, обойдя стол, наполнил пустую рюмку бородача. Тот поднял ее и вздохнул протяжно:

— А пел он как, братцы! Ту же «Землянку» или из «Князя Игоря»…

— Он же когда-то в театре пел… — раздумчиво проговорил лысый. — Правда, не довелось его послушать ни разу, судьба нас развела.

— Пел в оперном, — подтвердил бородач. — Но года два после войны, не больше.

Еще долго о чем-то говорили эти люди, вспоминали. А мне почему-то вспоминался зимний наш двор, ранние сумерки, желтый свет из окон старика под моим балконом. А ведь я же мог, мог постучаться к нему еще тогда, зимой. Подумать только!..

ДОРОГА НА СОСНОВКУ

За неделю у них выработался стабильный, устоявшийся режим. Пока они не спеша допивают свой утренний кофе, в холле гостиницы уже поджидает представительница «Интуриста», их гид Татьяна Васильевна — «фрау Кляйне», как они прозвали ее меж собой за маленький рост, успев, однако, за эти дни подружиться с ней. И когда они цепочкой начинают тянуться по лестнице вниз, фрау Кляйне, поспешно загасив сигарету, поднимается из глубокого кожаного кресла навстречу и с застенчивой улыбкой приветствует их:

— Гутн морген, гутн морген, херрен![2] — Голос у нее грудной, мягкий.

Затем она объявляет программу предстоящего дня. А у подъезда стоит поданный для них просторный и комфортабельный автобус.

И вскоре перед их взором предстанут древние московские соборы, сокровищницы музеев, нарядные станции метрополитена.

Многокрасочные мелькающие видения, наслаиваясь друг на друга, сливались воедино и, точно в калейдоскопе, рассыпались вновь. Это молниеносное чередование красок, мелькание огней, золотых куполов на фоне небесной голубизны больно били по глазам, вызывая шум в ушах, кружили голову. Уже потом, ночью, лежа в постели, Фриц как бы заново прокручивал ленту впечатлений, но-своему монтировал все, что постиг, получая своеобразную, но четкую композицию. Он видел сквозь смежившиеся веки потемневшее в веках подножие Кремлевской стены, уходящей вдоль гранитной набережной вдаль, видел взметнувшиеся ввысь пирамиды высотных домов, распахнутую, в роскошном переплете, книгу здания СЭВ, Триумфальную арку. Затем лестница московской подземки плавно и бережно уносила его вниз. Вот промелькнула уютная станция, украшенная яркой витиеватой мозаикой. Фриц попытался вспомнить название станции и не смог. А поезд нес его дальше — мимо торжественных, богато отделанных малахитом, агатом и яшмой, станций, пока не вырвался наружу, на простор, не понесся, паря над гладью просыпающейся реки. На какое-то мгновение все затуманилось, потом вовсе исчезло, растворившись в дымке. И вот уже перед взором рублевские иконы, фрески, суровые лики русских царей и серые пронзительные глаза славянок в залах картинной галереи.

Засыпая, Фриц Бауэр всякий раз думал о том, что время пребывания их группы в СССР ограничено, и давал себе слово расспросить утром фрау Кляйне обо всем, что его волновало, ради чего он ехал сюда из далекого Гамбурга.

Нет, он не решился обратиться к ней и в это, предпоследнее утро, хотя и поспешил допить кофе раньше других, чтобы спуститься в холл первым.

С трудом сдерживая волнение, он торопится по широкой мраморной лестнице вниз, однако, бережно переставляя протез правой ноги, ловко, почти неуловимо опираясь на изящную старинную трость, скрывая хромоту.

Девушку он застает врасплох. Фрау Кляйне, повернувшись к окну, держит перед собой карманное зеркальце и карандашом-коротышкой наносит возле глаз какие-то, видно, очень необходимые ей штрихи. Увидев в зеркальце за своей спиной подошедшего, она резко поворачивается, засмущавшись, щелкает запором миниатюрной сумочки.

— О… доброе утро. Вам что-нибудь нужно?

— Я… мне… нет-нет, благодарю вас, нет. — Фриц растерялся, вероятно, не меньше девушки. — Доброе утро, хорошее утро сегодня. — Достав сигару, он отошел к яркой витрине киоска сувениров.

Смеркалось. На площади зажглись первые фонари. Татьяна Васильевна подождала, пока группа разместится в салоне «Икаруса», и захлопнула дверцу, Автобус тронулся. «Ну вот и последний объект — ВДНХ — позади, — подумала она, устраиваясь на крайнем сиденье. — Остался один день работы с группой. Интересный все-таки, однако, народ немцы — дотошный, любознательный. Неодинаковый, однако… В делегации в основном металлисты, заводская интеллигенция. Трое коммунистов, между прочим… А этот, Бауэр, кажется, его фамилия… Что он так пристально всегда смотрит? Словно сказать что хочет. Интересный мужчина, хотя и в годах. За пятьдесят уже, пожалуй, прихрамывает. Вот и сейчас…» Она увидела, как с соседнего сиденья поднялся высокий мужчина с обильной проседью на висках, извинившись, попросил разрешения сесть рядом.

— Вы не могли бы мне помочь, фрау…

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Далеко ли от Москвы деревня или, как это у вас называется, селение, село… Сосновка?..

— Сосновка? — она на минуту задумалась. — Что-то очень знакомое. Но сразу, право, затрудняюсь ответить. Московская область большая. Давайте договоримся так: я узнаю и скажу вам позднее — завтра.

— О, да, спасибо, спасибо.

— У вас там знакомые, друзья?

Мужчина замялся.

— В общем, да…

Видя его смущенность, она пожалела о своем вопросе.

Автобус, миновав Большой Каменный мост, свернул к гостинице.

Вечером ему все-таки удалось остаться в номере одному. Спутники настойчиво пытались его утянуть в ресторан русской кухни. Он не пошел и заказал ужин в номер, попросив к ужину бокал русской водки.

И, отпив два глотка, обжегся, потянулся к сифону с водой. Потом достал сигару.

«Ну, вот и подошел к концу визит в эту страну, — подумал Фриц, глубоко затягиваясь дымом. — Второй визит…» Тридцать с лишним лет он думал о нем. И его, как преступника на место преступления, что-то манило сюда все эти годы. В деревню Сосновку, куда он теперь уже не попадет, поскольку нет больше времени. Да он и не представляет, как туда можно попасть — это же не прогулка за два квартала. А хотел. Страстно, болезненно стремился много лет. Изучал русско-немецкие словари и разговорники перед поездкой за границу.

Сосновка… Там остались навсегда почти все, кто разделил с ним первый визит в Россию. Там осталась даже часть его самого, и все-таки ему повезло больше других. Ему повезло, и он может через окно сейчас смотреть на кремлевские звезды и, отпив из бокала русской водки, думать о прошлом. Он давно уже научился, думая о прошлом, видеть себя как бы со стороны. И он видит. Сначала юным солдатом рейха, принимающим солнечные ванны на берегу теплой Сены. Видит себя в строю, в победном марше проходящим через утопающую в виноградниках Францию. И получение первой награды, и краткосрочный отпуск домой, несказанно нежную встречу с Мартой, ожидающей ребенка. Ему еще тогда везло больше других. Когда дивизию перебрасывали в Россию, он был уже старшим стрелком — «обер-шютце». А рыжий Курт и зазнайка Пауль, его однокашники, не дослужились ни до звания, ни до награды…

За спиной резко задребезжал телефон. Фриц попробовал дотянуться до аппарата рукой — не достал, пришлось встать.

— Господин Бауэр?.. — услышал он, подняв трубку, женский голос.

— Их хёре зи…[3] — Фриц насторожился.

— Господин Бауэр… добрый вечер. Мне удалось кое-что узнать для вас.

Фриц не сразу сообразил, о чем идет речь и кто это.

— В области три поселка, выражаясь языком географически-административным — три населенных пункта, с названием Сосновка, — продолжал женский голос — В южной части области, в северо-западной и восточной. Самый большой из них — деревня Сосновка на берегу мелководной речки на северо-западе области…

— О, я, я, дизе дорф… данке шён, данке шён…[4]

— Кстати сказать, господин Бауэр, мы недавно проезжали неподалеку, когда я знакомила вас с архитектурой старинной усадьбы. Это около сорока километров от Москвы…

— Я, я, их ферштейн, данке шён[5], фрау Кль… Татиана Васильевна.

— Спокойной ночи, господин Бауэр. Я рада, что смогла вам помочь.

— Гут нахт, гут нахт…[6]

Положив трубку, он вытер салфеткой влажную руку, промокнул лоб и сделал большой глоток водки, почти не почувствовав ее вкуса.

Сосновка… И та высота, которая снится ему четвертый десяток лет, снится по-прежнему часто… И всякий раз протест во сне: это ведь уже было, было!.. Он прошел уже и через лавры во Франции и через круги ада под Москвой. И он не в силах снова повторить все. Нет, только не это! Хотя ему повезло даже в аду. Это его уже почти безжизненное, обескровленное тело похоронная команда, догоняющая обоз, почему-то бросила в свою повозку. Может быть, из уважения к его кресту. А других оставляли в снегу, даже добивали…

Нет, нет! Почему же все повторяется? По какому праву его снова везут туда?! Он уже прошел через все это. И потом через госпиталь, через больницы, через все инстанции, которые надо пройти, пока не спишут непригодного больше к войне солдата. У него документы! У него множество справок, подтверждающих это… И каждый раз пробуждение — как избавление от приговора.

Сосновка… И снег, сугробы по пояс, по грудь, и холод, стужа пронзительная, преследовавшая сутками, спасения от которой не найти ни в окопе, ни в блиндаже, ни, казалось, даже под вечной мерзлотой подмосковной земли. Сосновка… И высота, где навсегда остались рыжий Курт и задавака Пауль с соседней улицы Вальдшлессенштрассе…

Фриц допил водку и, подойдя к окну, отдернул кремовую штору. Внизу, за парапетом, медленно двигались по Москве-реке рыхлые бурые льдины. Вдоль набережной спешили прохожие. Их обгоняли разномастные автомобили, увозящие за собой пунктиры красных огней.

Выйдя из вагона электрички, он пошел по гулким ступеням подвесного моста — вслед за толпой спешащих в пристанционный поселок людей. А миновав мост, покорно пристроился в хвост очереди, поджидающей автобус. Все, что он до сих пор делал, он делал, едва ли задумываясь, — скорее машинально, механически. И когда подошедший автобус, подобрав кучку столпившихся у остановки людей, урча и отфыркиваясь, отползал в сторону протянувшегося вдоль леса шоссе, Фриц обернулся и увидел возле столба лишь одинокую старушку, прилаживающую на плече две туго набитые сумки, связанные вместе.

— Ви сказать… пожалуйста… — нерешительно обратился к ней Фриц. — Во ист… Соснофка?

— Сосновка-то? — живо откликнулась старушка. — Э-э-э-э, милок, что же ты автобус упустил? Теперя полтора часа ждать…

— Что есть польтора?

— Долго ждать, говорю, автобуса-то другого. Дак можно и пешком, далёко, правда, пёхом-то — километров пять, а то и все шесть будет… Во-он по шоссейке, а потом направо, вдоль речки. — Она показала в ту сторону, где только что скрылся, исчезнув за поворотом, автобус.

Его обгоняли тяжелые, многотонные машины, груженные балками, бетонными плитами, панелями домов с готовыми проемами широких окон.

Выплывшее из-за гряды низких облаков солнце слепило глаза, и крона ближних к дороге елей, высвеченных прямыми яркими лучами, казалась зелено-коричневой, Мимо елок по проторенной укатанной лыжне пробежала четверка лыжников с рюкзаками за спинами. Замыкающая цепочку девушка звонко прихлопывала по снегу задниками лыж.

«Какая же поздняя весна в России, — подумал Фриц, провожая лыжников взглядом. — Конец марта… а еще мороз, снег, лыжня. И какая ранняя зима…»

…Так же натужно урчали тогда, надрывались грузовики и, отваливаясь в сторону, сползали в кювет, уступая дорогу танкам. И когда десятки их, могуче переваливаясь с боку на бок на ухабах, уползали вперед на километр и дальше, под ногами продолжала дрожать скованная морозом земля. А они шли за танками и грузовиками. Шли много часов подряд, почти без привалов. Но даже те короткие привалы были не так желанны, как другое… Лютый, неистовый, леденящий каждую клетку, каждую пору, холод изматывал, изнурял тело сильнее, чем длинные беспривальные марши, чем голод, чем боль… А их торопили, их подгоняли вперед и вперед — к Москве, кому-то на смену… Ни сконцентрированная, накопившаяся усталость, ни мысли о том, что ждет их там, впереди, за незримой чертой, не были так непомерно тяжки, как эта немилосердная зима в конце ноября. И пуще всяких благ желалось только избавление от холода. Но тогда он еще не знал, что впереди будет Сосновка…

Шоссе пересекла речка, и Фриц, вспомнив слова старушки, повернул направо, вдоль берега. Направо же завернула и лыжня.

Он не знал, сколько ему пришлось пройти еще берегом реки. Вероятно, он так бы и шел и шел вперед, не помня себя, если бы не начался небольшой подъем. И только здесь он почувствовал пройденные километры. Перенапряженный, натруженный протез легонько поскрипывал, и ныла вся правая нижняя часть тела. Но он заставил себя пройти еще несколько сот метров, и дорога вывела его к старой сосне, одиноко вековавшей на вершине пригорка. Фриц остановился под ней, привалившись к шершавой смолистой коре плечом. От нее исходил терпкий, знакомый с детства запах. Внизу длинной прямой магистралью протянулась центральная улица деревни. Дома со скворечниками на крышах, штакетник палисадников, деревья под окнами. А вдалеке, где кончалась улица, приподнявшись над домами, белела церковь, без маковки и креста, с разрушенной колокольней. И Фриц узнал… Конечно же, это она — та белая церквушка, служившая ориентиром для пристрелки орудий, когда они брали Сосновку. Цела… Ему показалось даже, что там, внизу, — те же и заборы, и палисадники те же.

…Они закрепились тогда в Сосновке, слившись с остатками другой дивизии, уничтоженной здесь русскими. Снег упруго хрустел под подошвами, когда они проходили немой, вымершей деревней. Даже собаки отыскали себе убежища. И лишь вездесущие дети нет-нет да выглядывали из подворотен, и потом далеко разносилось их возбужденное и ненавидящее: «Фри-и-цы-ы!» Он долго не мог понять, почему и как это связано с его именем. И потом, позднее, удивился простоте разгадки: в России Иваны, а в Германии — Фрицы.

Он так и не видел до Сосновки ни одного русского солдата, ни одного ивана. Эшелон разгрузился под Тулой, откуда их в спешном марше передислоцировали сюда. И уже здесь, за околицей, он увидел их. Они лежали кто как, чаще — припав к земле грудью и головой, в серых шинелях, в дубленых полушубках, солдатских стеганых телогрейках.

Иваны не отступили, но и не сдались.

И вот тогда, проходя вдоль бруствера, просвечивавшего морковно-оранжевыми пятнами сквозь свежую порошу, понял Фриц тщетность их прихода сюда, в деревню Сосновку. И понял, что русские морозы здесь ни при чем. О, он хорошо знал историю! И отчетливо помнил, что Наполеон уходил из Москвы, когда еще не было ни настоящей зимы, ни морозов.

Да, именно тогда он осознал тщетность их прихода в Сосновку, понял, что не может солдат победить без веры в победу, без веры в правоту своего дела. И ему стало страшно от мысли, что так может думать не он один.

После Сосновки им предстояло брать высоту, где, по данным разведки, сосредоточилось до батальона русских…

…Фриц отнял руки от сосны и медленно, уже экономя силы, пошел, не спускаясь к деревне, мимо придорожного кустарника в сторону белеющей вдалеке березовой куртины. Небо подернулось маревом. Невысоко над деревьями висело розовое ядро солнца.

Он и не заметил, как березы обступили его, окружили тесным хороводом, и такая снежная, чистая белизна простерлась на все четыре стороны, что на какие-то мгновенья все показалось неземным, нереальным; все слилось: и белая стена деревьев впереди, и белое марево затянутого легкой дымкой неба, и еще белый пока, зернистый мартовский снег под ногами.

Нет, он не знал, те ли это березы. Не стал гадать. За долгие годы земля могла вырастить много разных деревьев. Но все-таки это были березы. Последнее, что он запомнил на этой земле.

…То была окраина небольшой рощи. Они бежали, сторонясь воронок, перешагивая через вывороченные с корнем деревья, втаптывая в наст иссеченную осколками березовую кору. Где-то справа и уже совсем близко, выщупывая их среди деревьев, с надрывным визгом пролетали мины и, взрываясь, подымали вверх высокие столбы снежной пыли, смешанной с древесным крошевом, корой, ветками.

Это была уже их третья атака. Фриц боковым зрением видел сквозь деревья, как вдоль дороги по-над рощицей горели танки, белея в черном чаду крестами. Впереди него маячила, мечась то вправо, то влево, как маятник, широкая спина рыжего Курта. Обгоняя мины, свистели пули, точно острым лезвием срезая ветки. Ветки же, медленно переворачиваясь в воздухе, падали на головы бегущих.

Молния, взметнувшаяся из-под ног впереди бегущего Курта, ослепила Фрица. Падая, он успел ухватиться за ветви поверженного дерева. И его куда-то понесло, поволокло вместе с землей, осевшей под ним, вместе с комлем старой березы. Струйки темной крови, скатывающиеся по глянцевой, иссиня-белой коре, — последнее, что увидел Фриц.

…Рощицу пересекла узкая, до блеска укатанная санями колея. Фриц перешел ее. Впереди, образуя небольшую поляну, редели деревья. Он обернулся назад. За спиной густой белой стеной смыкались стволы берез.

Наверное, в тысячный раз Фриц подумал о том, что ему повезло здесь больше других, хотя он и оставил в-этих березах ногу. Настоящее горе постигло его позднее, дома, когда уж близок был конец войне, когда все знали примерные сроки его, а многие, как могли, старались приблизить желанный час. Ждал с нетерпением и он, Фриц, и в роковое весеннее утро как-то по особенному обостренно почувствовал приближение «той», новой жизни, о которой столько тяжелых лет грезили они с Мартой. А вечером, возвращаясь с завода, он не нашел своего дома. Английские бомбардировщики превратили в руины целый квартал их улицы. Провожая Фрица утром на работу, Марта точно предчувствовала что-то, долго стояла у окна с малышом, с его первенцем на руках.

…Из-за деревьев потянуло дымом. В ноздри Фрицу ударило пряным, чуть горьковатым запахом горящей коры. Все это: и запах дыма, и прозрачная стерильная белизна берез — снова показалось ему на миг миражом, наваждением. Дойдя до сросшихся, образовывавших букву У, берез, он потянулся в карман за сигарой и тут же в десятке метров от себя, у поваленной кряжистой березы, увидел троих парней и девушку. Прямо под ногами у них, на снегу, чадя, разгорался небольшой костерок. Позади в аккуратную пирамиду, будто оружие, составлены лыжи. Один из парней настраивал гитару, двое других раскладывали с помощью девушки на выцветшей плащ-палатке у костра свертки с едой.

Фриц растерялся. Хотел было, повернувшись, пойти прочь. Переборы гитары смолкли, и он понял, что его заметили. Уходить сразу, резко, как будто бы он испугался чего-то, не хотелось, и он, раскурив сигару, постоял еще минуты две, машинально поглаживая рукой скользкую кору березы.

«Ну вот, теперь пора, — подумал Фриц, осторожно высвобождая из снега протез, и вдруг услышал сбоку и уже близко от себя шаги. — Что-то им надо, может быть, огня, зажигалку? Нет — у них же костер…»

— Товарищ, идите к нам, а? — в двух метрах от него, утонув по щиколотки в снег, стояла девушка и, взмахивая голубой рукавичкой, манила его. — Пойдемте…

Фриц покачал головой.

— Да пойдемте же, ну чего тут такого?.. — она вытащила из снега ботинок и, сделав еще шаг к нему, протянула руку. — Идемте, идемте, никаких разговоров, меньшинство подчиняется большинству.

Какая сила заставила Фрица повиноваться ей, он так и не понял.

Как только они подошли к костру, парни, поздоровавшись, раздвинулись, давая ему место у огня.

— А у нас выходной нынче, — как бы между прочим сказал один из них, пододвинув к своим ногам бутылку водки, стоявшую среди закусок на плащ-палатке. — Пей, гуляй, корабельная слобода! — и широко улыбнулся, подмигнув Фрицу.

Фриц обратил внимание на его руки, когда он открывал бутылку: тяжелые, с ссадинами на пальцах, с подпалинами на тыльной стороне ладоней.

Разлив водку в граненые стопки, парень протянул одну Фрицу:

— Твое здоровье, отец!

По-прежнему подчиняясь чьей-то незримой воле, Фриц принял водку, выпил вместе со всеми. И сейчас же парень, сидящий справа от него, пододвинул ему газету с бутербродами.

— Пожалуйста: ветчина, яички, шпроты…

— Не стесняйтесь, — подбодрила девушка.

Третий парень, державший на коленях гитару, не стал пить водку, а лишь символически приподнял стаканчик, отставил его в сторону и ударил щепотью пальцев по струнам. Высокий, гулкий аккорд разомкнул тишину. Фриц поднялся, кивком поблагодарил девушку, смотревшую на него снизу вверх, и, обогнув костер, пошел, тяжело опираясь на трость, по своим же следам назад.

— Куда же вы?.. — попытался остановить его один из парней.

— Перестань! — одернула того девушка. — Мало ли что у человека…

Когда он вышел к сосне, огненный диск солнца задевал уже краем верхушку обезглавленной церкви. Впереди Фрица упала на колею длинная качающаяся тень. Отойдя несколько шагов от сосны, Фриц обернулся, взглянул еще раз на нее, на пригорок, на деревню, как бы прощаясь со всем этим, и тут только увидел то, чего вероятно, от волнения не заметил раньше. У околицы, неподалеку от деревянных мостков через речку, острым треугольным клинком взметнулся вверх серебристый обелиск. Фриц постоял с минуту, повернулся и, не оглядываясь, пошел к станции.

НАД ВОЛГОЙ ТИШИНА

Воскресную тишину над небольшим поселком на берегу Волги изредка будили хрипловатые утренние гудки пароходов. За околицей, у темного косогора, спускавшегося к реке, дрожал над подогретой землей воздух. На завалинках, на лавочках под окнами грелись старики. Подле них клонила к земле тяжелые гроздья сирень. Девчонки, приподнявшись на цыпочках, перебирали пушистые ветки, выискивая «пятерки». Мимо них, о чем-то ожесточенно споря на ходу, прошагала к реке ватага мальчишек.

На берегу ребята притихли. Командиры разделили между собой бойцов. Вскоре были приведены в полную готовность «боевые» автоматы и карабины, оборудованы блиндажи и траншеи. Но никто не соглашался стать солдатом хунты. Все хотели быть чилийскими патриотами.

— А давайте, свои — против своих! — предложил маленький Вовка. — Мне братуха рассказывал, у них на учениях так делают…

— Ври больше! — усомнился Сережка. Он был второклассником и по старшинству стал командиром. — Станут наши стрелять в своих же — жди!

— Так снаряды-то холостые. Чудак! Главное — перехитрить друг друга, — доказывал Вовка.

И ему поверили, потому что брат у него в самом дела уже второй год служил в армии.

…Бой был в разгаре.

«Тр-р-р-р-р-р! Та-та-та-та-та!» — била из прибрежных кустов пулеметная очередь.

«Трах-тах!» — вторил карабин, и пели разрывные пули: «Вз-з-зынь! Вз-з-зынь!»

Сережка с Вовкой залегли в неглубокой яме у обрыва.

— Подкопай получше, — приказал Сережка. — Здесь установим ручной пулемет. И не высовывайся — опасно. Сейчас они подойдут…

Возка усердно выполнял приказания командира. Сережка вел наблюдение. Вдруг Вовка вскрикнул:

— Смотри-ка, Сереж!

— К командиру обращаются по званию. Понял? — сердитым шепотом, не оборачиваясь, внушал Сережка. — И не ори. Мы в засаде… — Он хотел добавить еще что-то и вдруг замер, обернувшись. В руках у Вовки была настоящая граната. Он понял это сразу, хотя гранаты видел только в кино. «Лимонка» была облеплена землей, сквозь которую проступал рифленый корпус в коричневых пятнах ржавчины.

— Настоящая! — обрадовался Сережка. — Ну, теперь они нас не возьмут.

Сверху послышался топот.

— Приготовиться! — скомандовал командир. — Нас окружают.

А сверху уже кричали:

— Хунта, сдавайся!

— Гранаты к бою! — приказал Сережка. — Мы патриоты, а не хунта! — он подтолкнул Вовку. — Давай-давай, я поддержу тебя пулеметом…

Вовка замахнулся, но рука сама застыла в воздухе. Очень уж жаль было расставаться с настоящей гранатой.

— Бросай! — настойчиво повторил приказ Сережка.

И Вовка выскочил из «блиндажа». Три автомата сразу же взяли его на прицел.

— Сдавайтесь! — что было силы крикнул Вовка и, высоко подняв руку с гранатой, бросился вперед.

Граната потрясла ребят. Забыв обо всем, они окружили Вовку.

— Брат, что ли, привез?

— Не-а, — загадочно ухмыльнулся Вовка.

— Где взял?

— Военная тайна…

А позади уже стоял Сережка.

— Дай сюда! — потребовал он гранату.

— Не дам. Это же я нашел…

— Я — командир! — Он схватил Вовку за руку.

— Пусти-и! — рванулся Вовка.

Пытаясь отобрать гранату, Сережка выворачивал ему руку. Вовка вырывался. Упав, они барахтались в траве. Наконец Вовка выскользнул и побежал вдоль берега. Потом стал подниматься вверх, к домам. Он уже чувствовал за спиной Сережкино дыхание. Вот-вот он схватит его за рубашку, и тогда уже не вырваться.

Вовка выдохся. У него закололо, заныло где-то в боку. Он почувствовал, что бежать больше не в силах, и решил уже покориться судьбе, но вдруг увидел возле крайней избы отца. И бросился к нему.

Отец стоял в окружении мужчин. В его руках был крупный подлещик. На земле лежали удочки. Рассказывая что-то смешное, отец жестикулировал. Все громко смеялись. У открытого окна сидела женщина и, подперев руками подбородок, улыбаясь, слушала балагуров.

— Папка! — вскрикнул подлетевший Вовка. В голосе его стояли слезы. — Это я нашел, я! — Он протянул зажатую в кулаке гранату и… выдернул чеку.

Отец замер в оцепенении. Прямо перед ним стоял Вовка и протягивал гранату без чеки… Сейчас он разожмет пальцы и…

В один миг громадные ладони отца сдавили Вовкины руки. Люди затаили дыхание. Под ногами в пыли дернулась и замерла большая рыбина, судорожно хватая ртом воздух. Струйки пота стекали по бледному лицу отца, ледяными бороздками скрываясь под рубахой. Вовка коротко всхлипнул и затих. Все застыли, боясь пошевелиться. И только женщина на мгновение скрылась за окном и вскоре появилась на улице. На нее замахали руками.

— Мужики… — ее шепот прорезал тишину криком. — У Клавки Петрухиной сын вернулся. Сама видела, шел задами от пристани…

В комнате празднично пахло свежим тестом, ванилью. На столе, возле окна, накрытый мохнатым полотенцем, лежал пирог. На подоконнике примостился рыжий кот. Он шевелил усами и маслеными глазами следил за хозяйкой. Хозяйка орудовала тяжелым утюгом, с шипением впивавшимся в мокрую марлю. Сквозь марлю просвечивала плотная материя синих армейских брюк. Время от времени женщина ставила утюг на плиту и подходила к стулу, на спинке которого, сияя блеском начищенных пуговиц, висел отутюженный китель. В который раз проводила она влажной тряпочкой по рукавам и воротнику, убирая воображаемые пылинки. Трогала золотистые погоны, ощущая пальцами шероховатую выпуклость звездочек. От стула она шла к высокой кровати с горой дородных подушек под тюлевой накидкой. Там лежало выглаженное, в синих горошинах платье. А с пожелтевшего портрета над кроватью улыбался ей стриженный под ежик круглолицый солдат. Над карманом его выцветшей гимнастерки светлела единственная медаль… Женщина задерживалась на минуту, встретившись с ним взглядом, и отходила к пестрой занавеске, закрывавшей вход в смежную комнату. Прислушивалась к чему-то и на цыпочках возвращалась к утюгу.

Громкий стук в окно спугнул кота. Он прыгнул прямо под ноги женщине. Споткнувшись, она шагнула к окну. А выглянув, бросилась в сени.

— Петровна, где Шурик? Шурка где? Слышь, Петровна?!

— Тише ты. Окаянная! Разбудишь… На зорьке пришел, — осадила ее хозяйка.

— Беда, Петровна! Беда-а! У мальчишки Федькиного граната заряженная… Там… там мужики возле хаты моей. Взорвет он всех!.. — женщина рвалась через порог в комнату.

Побледневшая хозяйка загородила вход.

— Куда ты… куда? Погоди… — отталкивала она женщину. — Не пущу!

Сильные руки бережно обняли ее, мягко отстранив от двери:

— Успокойся, мама. Я уже не сплю…

— Не пущу-у! — вдруг пронзительно вскрикнула женщина.

В голубой майке, с растрепанной шевелюрой, розовый со сна, он был намного выше матери. Мать повисла на его руках. Вырвавшись, он исчез за дверью, а вслед ему неслось надрывное:

— Шура-а-а-а!

Около дома все еще стояли люди. Они стояли небольшими группами и у других домов.

Медленно, не дыша, Александр освобождал руки Вовкиного отца. Он чувствовал дрожь его сведенных пальцев… Наконец он принялся по одному разжимать побелевшие пальцы мальчика. Широко раскрытые глаза Вовки застыли в немом ожидании.

Ощутив в своей ладони влажный нагретый металл, Александр боком легонько оттолкнул мальчика от себя и медленно, широко переставляя ноги, пошел, пошел от людей, пока не скрылся за домом. Там, зеленея ровными нитями грядок, начинались огороды. Молодые всходы резко выделялись на фоне прошлогодней ботвы, бурьяна, окаймляющих древние, обвалившиеся траншеи и воронки.

Рассыпалось и постепенно затихло эхо взрыва. И наступила тишина, густая, обостренная.

Уже чуть привыкнув к тишине, все обернулись разом и увидели женщину. Она шла от дороги. Шла тихо, едва переставляя ноги по земле, точно по битому стеклу шла, неся перед собой вытянутые руки, как в темноте, на ощупь. Седая прядь волос упала ей на лицо, она не обращала внимание и все шла, шла как каменное изваяние. Так обогнув людей, она и завернула за угол дома. И тогда все цепочкой потянулись за ней.

ПЕРЕД ДОРОГОЙ

Был конец августа. Над городом висела плотная серовато-сизая дымка и стояла редкая для средней полосы России жара. Не верилось, что не за горами — осень. Но жизнь не меняла ритма, и в привокзальных кассах по-прежнему скапливались отпускники, рассчитывающие на бархатный сезон.

Потекли первые часы отпуска и у Федора Афанасьевича Прозорова, хирурга областной клинической больницы. Ему в очереди стоять не пришлось, уже неделя, как железнодорожный билет лежал на его письменном столе — доставили прямо на дом, по знакомству, так сказать — в знак уважения. Билет его, правда, особого дефицита не представлял, уезжал Федор Афанасьевич не к морю, не на юг, а в противоположном направлении — в сторону северную, озерную.

До поезда оставалось несколько часов. Огромный серый потертый рюкзак давно был уложен, затянут и стоял возле двери, а Федор Афанасьевич, расчехлив оба ружья свои, с наслаждением покуривал трубку и любовался вороненой синью прохладных стволов. Одно ружье было старинное бельгийское, с тонкой инкрустацией возле ложа, доставшееся ему по наследству от страстного охотника дядьки, второе — подержанная, видавшая виды тулка довоенного образца. Федору Афанасьевичу оставалось проверить смазку, и он блаженствовал, сидя на маленьком складном стуле, предвкушая конец этой последней своей заботы. За четверть века работы в клинике редко ему удавалось использовать отпуск полностью. По разным — зависящим и не зависящим от него — причинам. Но неделю, а то и полторы выкраивал он всегда в одно и то же время — с началом сезона охоты, — и ездил в постоянные, издавна облюбованные края.

В мыслях Федор Афанасьевич был уже далеко от своего кабинета и не сразу услышал голос жены.

— Федя же! — вторично позвала жена, переступая порог кабинета. Она вытерла о передник испачканную в тесте руку и убрала тыльной стороной ладони упавшую на лоб черную прядку.

— Да, Галя, да…

— К тебе пришли.

— Кто? — встрепенулся Федор Афанасьевич.

— Не могу сказать, мужчина.

— Из клиники? Может быть, этот… аспирант Сковородников?

— Не похоже. Для аспиранта — староват, лет пятидесяти дядька, седой…

— Ах ты, черт! — Федор Афанасьевич раздраженно хлопнул ладонью о колено, поднялся, отошел к окну. — Ну как ты могла, Галя?..

— Но я же не знала…

— Ладно, чего теперь — зови, — сникнув, махнул рукой Федор Афанасьевич. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, он стал смотреть вниз, на мостовую. Трубка его погасла. Федор Афанасьевич насчитал десятка полтора «Волг» и «Жигулей», проехавших мимо дома, когда в дверь постучали и тут же, не дожидаясь, распахнули ее, и сипловатый, будто бы сонный басок произнес:

— Разрешите…

Обернувшись, Федор Афанасьевич увидел крупного, довольно статного мужчину с густым ежиком седых волос и, кивнув ему, хотел было показать на кресло, но удержался, подумав, что этот жест может каким-то образом задержать здесь непрошеного гостя.

— Чем обязан?.. — коротко спросил он вошедшего, положив на подоконник остывшую трубку.

— Галкин я… — сказал мужчина, делая шаг навстречу Федору Афанасьевичу.

— Что?

— Галкин, говорю, моя фамилия.

— М-да… чем могу служить, товарищ Галкин?

— В мае месяце оперировали меня, Федор… извиняйте… запамятовал ваше отечество.

— Афанасьевич.

— А меня Афанасий, выходит — как батьку вашего. Вот ведь, перетрухал как, добираясь к вам, сам себя, выходит, забыл, как звать. А говорили мне про ваше имечко-то… и в регистратуре и жена у нянечек спрашивала.

— Ну и что… как себя чувствуете? Да вы садитесь… — Федор Афанасьевич кивнул на кресло.

— Ничего, я так…

— Садитесь! — прикрикнул Федор Афанасьевич и, оттянув от журнального столика кресло, сел сам. — Так как вы себя чувствуете? — переспросил он, дождавшись, пока гость сядет.

— Дак… хорошо чувствую, поэтому и пришел.

Федор Афанасьевич попытался вспомнить диагноз, историю болезни или хотя бы часть ее — объективную картину заболевания оперированного. Он почти не запоминал лица своих больных, редко помнил и фамилии. Печень, желудок, средостение, кишечник, железы, проточные и беспроточные, — вот что стояло у него перед глазами всегда, это оттеняло ему лица подопечных, и он, пожалуй, безошибочно в любую минуту мог сказать, что у кого и как внутри и чем отличается все это у одного от другого, но для этого ему нужно было хоть краем глаза взглянуть на титул медицинской карты — досье, составленное его рукой.

«Галкин, Галкин… с печенью что-то у тебя, брат. Так-так… А ведь в мае у меня мало было операций, с десяток, не больше, сессия была, Галкин, горячая пора у моих студентов… Помню, горздрав присылал двух больных, из соседней области приезжали двое или трое…»

— Так что поблагодарить вас прибыл, Федор Афанасьевич, и это… — Галкин замялся, сунул руку в боковой карман пиджака, потом во внутренний и плюхнул на столик голубой почтовый конверт, покоробленный, с загнутыми углами.

— Что это, позвольте узнать?

— Дак это… как сказать, Федор Афанасьевич, в общем, подарок вам. Я долго кумекал, можа, што купить вам такое — серьвиз какой или… Поди ж у вас есть все это. Ну и думаю, вы уж это, как говорится, сами себе… по потребности. Да вы не подумайте што такое, я от чистой души, вы же жизню спасли, это понимать надо…

— Так-с… — Федор Афанасьевич медленно поднялся, отошел к окну, несколько долгих секунд смотрел на улицу, потом повернулся, по лицу его шли красные пятна. — Мне позвонить в милицию, или вы сами заберете все это?.. — спросил он тихо, почти шепотом. — Галя! Галя, черт побери все на свете!.. Это же бандитизм…

Галкин встал, достал из кармана платок, стал вытирать капли пота с побледневшего лба, виски, правая рука его мелко подрагивала.

Федор Афанасьевич вернулся к креслу, окинул взглядом гостя и впервые заметил на его новом, вряд ли надеванном до этого пиджаке, возле широкого отогнувшегося лацкана, орден Славы. Когда они встретились глазами, Галкин не выдержал взгляда, опустив глаза, набычась, смотрел себе под ноги.

— Вот вы… заслуженный, я думаю, уважаемый человек, как вы могли пойти на такое?

— Дак это… я же знал, Федор Афанасич, знал… Да я бы и сам так на вашем месте. А вот не мог, не мог по-другому. Я ж с утра хожу возле вашего дома… Мне бы легше што угодно, чем это. Руку-ногу отдал бы, штоб не идти с этим. И все ж прошу, возьмите, не держите зла, как угодно готов просить-молить вас…

— Ну, знаете… — Федор Афанасьевич поймал умоляющий взгляд Галкина. Серо-голубые глаза его были точно подернуты каким-то легким матовым налетом, в уголке левого глаза светились желтые крапинки. И он вспомнил эти глаза. Через минуту он уже помнил все.

«Галкин, Галкин… — Федор Афанасьевич мысленно уже перелистывал его историю болезни. — Не печень это, совсем не печень. А намного хуже. Если по-честному, хуже не бывает…»

— Сядьте, прошу вас. Сядьте-сядьте… На что же вы все-таки рассчитывали, за кого вы меня принимаете?

— Я…. я вас считаю… Да кто ж вас не знает, Федор Афанасич, когда из столицы даже приезжают к вам на лечение. А меня-то к вам военком на операцию направил, полковник Филатов, взводный мой бывший, всю войну прошли вместе. Не дадим, грит, мы тебя, Афоня, в обиду…

— Всю войну, говорите? — Федор Афанасьевич поискал глазами свою трубку. — А где… воевали?

— На Воронежском. Потом Украину освобождали, Закарпатье, до Чехословакии дошли…

— Не то я имел в виду, в пехоте были или…

— В разведке, в дивизионной разведке. Отделением командовал, демобилизовался старшим сержантом… — Галкин заметно оживился.

— Да… рискованная была у вас работа.

— Работка была — не бей лежачего. Живым волоки… и чтоб ни один волосок не упал с его головы.

Федор Афанасьевич улыбнулся.

— Ранены были?

— Нимало. Без единой царапины возвернулся. А вот ребят схоронил, корешков, много. И каких! За каждого готов бы по пуле принять… да не воротишь… Фрицев таскал я на своем горбу всю войну… «языков». К концу-то, к Чехии, до полсотни довел свой счет. Как ребят малых, нянчил я их на закорках, мать иху… ей-богу. Да…

В приоткрытую дверь заглянула жена Федора Афанасьевича.

— Федя, ты что-то спрашивал? У меня там вода шумит…

— Потом, Галя, потом…

— Да-а… — вздохнул Галкин. — И вот веришь, Федор Афанасич, как заговоренный был. Ништо не брало. Бывало… до нейтралки пилять еще километра два, а то и три, а сзади пули свищут, мины, разрывными садит, собака, с боков прижимает — на минное поле гонит… Ан нет — вывернешься и его, пса, подгонишь к штабной землянке…

Галкин сунулся в карман, достал пачку «Памира», заглянул в нее и скомкал. Достал вторую пачку, но, посмотрев на Федора Афанасьевича, убрал.

— Курите, курите… — Федор Афанасьевич поднялся, принес с подоконника свою трубку. — Впрочем, курить-то вам…

— Да я, Федор Афанасич… честно говоря, десять лет в рот не брал курева, нынче вот… — замялся Галкин. — А, ладно! Еще одну-другую, а дома уж — ни-ни…

Федор Афанасьевич снова взглянул на ярко светящуюся звездочку ордена Галкина. Тот перехватил его взгляд и смутился.

— Дак я это… для смелости, мол, надел. Едучи сюда. А так-то на тридцатилетие и надевал только регалии-то свои.

— Скажите мне… — тихо сказал Федор Афанасьевич, — скажите, а что вы надевали для смелости там?..

— Гдей-то?

— Там, говорю, — на передовой.

— Дак там… — Галкин глубоко затянулся сигаретой. — Ну, знаешь, Федор Афанасич, там — другое дело. Страшно, конешно, поначалу, да и в конце, не скрою, не по себе было малость, в сорок пятом годе я имею в виду. Наши, думаешь, под Берлином уже, четыре года отбухтили, дом снится, тапочки вместо сапог, спортсменки мы их называли, а тут всякое может… Ну, это я вообще… подорваться можно, конешно, и в кусты по нужде идя… На задании, в поиске, я страха особого не ведал. Привычка — большое дело… Работа, она есть работа, одна легше, друга — тяжеле, одна опаснее, другая — мене… — загасив сигарету, он убрал с нижней губы прилепившиеся крошки табака. — А вот суеверен был… Ох, был! — вздохнул Галкин. — Бывало, что-нибудь не так покажется — не могу идти, и все тут. Вороны сидят на столбе — не могу идти и ребят держу. Месяц покажется не таким: тот раз ходили в поиск, ясный был, а тут — за тучками, тоже жду, пока выйдет, хотя нам и хуже с месяцем-то, светлее… Начальник разведки, майор Андреев, светлая ему память, догадывался о моей слабинке, не велел понужать особо…

Достав вторую сигарету, Галкин размял ее коричневыми узловатыми пальцами.

— Дак я того… опять к тебе, Афанасич. Христом-богом прошу, прими ты это… подарок-то мой. Ить загадал я, мать ее так, ежли получится по-моему, примешь, опять наладится жизня моя и здоровьишко придет, ты уж прости меня, дурака такого…

Федор Афанасьевич опять вспомнил желто-серую, из плотной казенной бумаги медицинскую карту Галкина и зажег погасшую было трубку.

— Н-да… Ну и что же: так никогда и не изменяли своим приметам?

— Как сказать, Федор Афанасич… Раз на раз не приходится — война. Старался, однако. Нет, погоди… Под Горшечным это было, кажись, иль под Касторным, перед сильными боями. Точно… зимой это было, в сорок третьем. В глубокий поиск тогда ходил я, суток двое в сугробах отлеживался… Да… а после того, как ушел на задание, перебрался через нейтральную полосу ночью, до рассвета углубился километров на восемь в тыл к нему. Ну а рассвело, ползу прятаться в овин заброшенный, ползу это — и вдруг… по белу снегу черный кот — шарах из соломы в кусты — да наперерез мне. Мать-перемать! И откуда он токо взялся в поле?.. Ну, не возвращаться жа, когда полдела сделано!.. Но настроение подпортил он мне крепко…

Скрипнула дверь. Войдя в комнату, жена Федора Афанасьевича поставила на столик небольшой поднос с заварным чайником, сахарницей, стаканами.

— Спасибо, Галя. — Федор Афанасьевич пододвинул гостю стакан. — Зеленый чай, знаете ли, приятен в жару… и вообще полезный продукт, прошу не стесняться.

— Да я… да зря вы это… беспокоитесь.

— Так вы не досказали…

— А-а… Так вот, загад не загад, а чуть не влип я тот раз. Задание выполнил, все честь по чести. А напоследок обера прихватил ихнего в одном месте. В черной шинелке… СС не СС, а что-то в этом роде. Успокоил его малость дорогой и волоку редколесьем на спине, что твой волк ягненка. Да ить и правда… обложили меня тогда, как волчицу, метров за пятьсот до нейтральной, перекрестный огонь: и сзади, и с боков жмут, мечусь от дерева к дереву… Выскочил, однако, на нейтральную. И тут изловчился он — и шварк меня чем-то по боку! Сбрасываю гада со спины, а у меня в боку финка торчит. В хлебе застряла, в горбушку угодил он мерзлую. Завсегда я брал с собой хлеб-то, полкаравая иль буханку… без этого не иду. Оружия много не брал никогда, а без хлеба — ни-ни…

— Обошлось?..

— Врезал я тогда ему на том же месте, и тут наши отсечный огонь дали, встречала меня группа обеспечения, по времени-то я уложился как раз… Дотянул немчуру, сдал куда надо, поощрили, конешно, меня, не без этого. Ну, а от царапины на месте аппендицита, куда он задел мне, через неделю и следа не осталось… — Галкин замолчал, потянулся за сигаретой.

— Да вы выпейте чаю-то, выпейте, — Федор Афанасьевич кивнул на стакан.

Галкин, отложив сигарету, нерешительно поднял стакан, взявшись пальцами возле донышка, отхлебнул глоток и поставил на блюдце, отодвинул.

— Нет, вы знаете, как-то не то…

— Ну а сейчас… то есть вообще после войны, чем вы занимались?

— Я-то? Опять же отделением командую, — улыбнулся Галкин. — Бригадир я в совхозе, считай, тридцать лет уж. Полеводческая бригада за мной… картошку ро́стим, овощи. Работа хорошая, не жалуюсь. Как утречком наряд дашь по звеньям — и на мотыгу… эт я велсипед так называю, и по полям. И за день-то верст и не сосчитаешь, сколько их — все мои.

— Да, тоже не легко…

— А где легко-то, Федор Афанасич?.. Конешно, не все гладко и в нашем деле… зато земля, природа, понимаешь, воздух, никаких лекарств тебе не надо. Я вот… с месяцок еще, конешно, посижу, видно, а уж по осени выйду — за работой-то быстрей оклемаюсь… Федор Афанасич! — спохватился Галкин, вставая. — Да ты меня прости, шалопута. Точу лясы, сижу, — разболтался, от дела оторвал… Так что, спасибо тебе нашенское, спасибо, Афанасич, от бабы моей, от ребят, от всех Выселок наших. — Галкин поклонился.

Федор Афанасьевич, проводив его до двери, молча пожал руку. Вернувшись к столу, взял спички. Взгляд его упал на конверт, лежащий возле стакана, отодвинутого рукой гостя к краешку стола.

— Галя! — громко позвал Федор Афанасьевич, зажигая трубку. — Галя! — нетерпеливо повторил он и, когда отворилась дверь, продолжил: — Вот что: эти деньги… этот конверт, я имею в виду, надо передать по назначению. У тебя когда дежурство, завтра? Найдешь в архиве карту Галкина… Афанасия, в мае я его оперировал. Ну, в общем… сама увидишь, что с ним. Вызовешь срочно жену его под видом… словом, пропишешь там что-нибудь. И отдашь ей все это. Но сделать это надо тонко, чтобы он сам ничего не знал…

— Хорошо, Феденька, все сделаю.

— Ладно, иди, Галя, иди… — подойдя к окну, Федор Афанасьевич, оттянув шпингалет, распахнул его настежь. В комнату ворвался шум проносящихся по улице машин, пронзительные вскрики «скорой». Взглянув на мостовую, Федор Афанасьевич увидел Галкина. Медленно, опираясь на суковатую палку, тот подходил к автобусной остановке. «В подъезде оставлял, видно», — подумал Федор Афанасьевич о палке и увидел, как подошедший автобус забрал несколько человек, скопившихся на остановке, а вместе с ними и Галкина и, фыркнув пару раз выхлопной трубой, отъехал и скрылся за углом соседнего дома, И тогда Федор Афанасьевич посмотрел на часы. До поезда еще оставалось время.

СВЕТ СОГРЕВАЮЩИЙ

К пенсионеру Сабурову, что живет на втором этаже многоквартирного панельного дома, который день кряду является участковый. Коренастый веснушчатый лейтенант не слишком решительно нажимает на кнопку у косяка, и мелодичный перезвон раздается по ту сторону обитой черным дерматином двери. Подождав, лейтенант нажимает на кнопку еще раз и медленно спускается вниз. За ним наблюдают соседка Сабурова по этажу пожилая женщина Ефросинья, только что спустившая с лестницы коляску с внуком, и почтальон Клава, рассовывающая по ячейкам синих почтовых ящиков газеты.

— И что-то он к Егорычу, теть Фрось? — спросила Клава, щелкая запором пухлой брезентовой сумки.

— А бес их знает. И вчера приходил, не застал… Наладился что-то. Может, стряслось что у старика…

— Да нет вроде… Утром пенсию ему приносила, веселый был, кофеем угощал меня.

А в это время участкового перехватила у подъезда дворничиха Маша, приземистая рябая татарка с бегающими маленькими глазами. Голос, однако, ее, зычный, сипловатый, звучал во дворе громко, точно усилили его многоваттным динамиком.

— Ну что, смылся шайтан старый?! Так я и знала. Чует, когда не надо быть дома!

— Тише, Марь Петровна, тише… — останавливает ее милиционер.

— Что тише?! Почему? Я знаю законы. Права знаю! Не хочу тише!

— Но, может быть, все это не так страшно, Марь Петровна? Человек он вроде интеллигентный, культурный…

— Культурный? Я знаю законы, тоже культурная. Не привлечете — дальше пойду!

— Ну хорошо, хорошо. Я завтра еще зайду, — и лейтенант, обойдя Машу, заградившую ему путь, перешагнув через кучу мусора, пошел себе пустынным двором к остановке.

Шел медленно, сняв шапку и подставив голову под косые вечерние лучи мартовского солнца. И было о чем подумать молодому лейтенанту милиции. Два года уже как он, демобилизовавшись из армии, пошел служить участковым уполномоченным в один из столичных районов. И со многим ему довелось столкнуться за эти два года. Приходилось усмирять подвыпивших мужей, а порой и жен, и улаживать иные семейные неурядицы и квартирные распри соседей, преследовать нарушения паспортного режима. А здесь что-то такое — прямо в голове не укладывается. Человек в преклонных годах, по всему видно, интеллигент. То ли актер, то ли художник, что-то в этом роде. И такой вежливый всегда, раскланяется, шляпу снимет.

…Но лейтенанту не пришлось зайти к пенсионеру Сабурову на следующий день, как он рассчитывал. Отвлекли дела более важные, более «насущные для текущего момента», как любил выражаться его начальник майор Мыриков. И попал он к старику лишь после празднования 8-го Марта, в один из ненастных, пасмурных понедельников. На этот раз стоило ему прикоснуться к кнопке звонка, как дверь мгновенно отворилась и перед лейтенантом предстал высокий сухощавый старик, скуластый, с седыми, завивающимися полубачками. В руках он держал набитую посудой авоську; рядом с молочной и кефирной тарой соседствовали бутылки из-под перцовой и вермута.

Старик снял с головы велюровую шляпу и, слегка склонив голову, отступил на шаг, жестом приглашая лейтенанта войти.

— Прошу вас. Чем могу служить?

— Сабуров Иннокентий Егорович? — слегка замявшись, спросил лейтенант.

— Точно так. Я полагаю, мы с вами уже знакомы. Встречались в домоуправлении и на выборах, если мне не изменяет память…

— В общем, да… — Лейтенант расстегнул планшет. — Темновато у вас тут.

— Прошу вас, — повторил старик и распахнул дверь в комнату, небольшую, уютную, с низким потолком, но широким едва ли не во весь торец стены светлым окном.

Лейтенант вошел, огляделся. Вдоль правой стены, полностью прикрыв собой обои, простерлись книжные стеллажи. На подоконнике — несколько небольших из обожженной глины горшков с цветами.

Взгляд лейтенанта задержался на незатейливом, горящем на фоне голубой занавески алым огоньком цветке.

— Нравится? — спросил старик, отдергивая штору и как бы впуская в комнату еще больше света. — Это герань. Теперь, знаете ли, редко где ее встретишь. В моде все больше кактусы и прочие заморские чудища. А я, грешник, люблю нашу русскую гераньку. Вот я старик уже древний, восьмой десяток давно распочал, а живу запахами детства. Бывалочи, в деревушке моей Акимовке, под Ленинградом, не было окошка без герани. А запах-то, запах какой! Нет, вы понюхайте, вы потрите пальцем листик… Ах, да что же это я, как говорится, соловья баснями… Не выпьете ли кофе? Минутное дело. В наш маленький магазин аж три сорта завезли на днях, небывалый случай, — старик проворно расстегнул пальто, сдернул с шеи шарф.

— Иннокентий Егорович… — остановил его лейтенант. — Я ведь к вам по делу.

Старик насторожился, помрачнел.

— Так-так… Что же, готов вас выслушать внимательно. Присядем, однако, в ногах, говорят, нет ее, правды-то. Вот сюда, прошу вас, — он указал на небольшое, обитое старинным бархатом кресло, сам сел рядом.

Лейтенант присел на краешек кресла и достал из планшета несколько листков бумаги, исписанных крупным косым почерком.

— Жалоба на вас, Иннокентий Егорович, — сухо проговорил он, вытаскивая из-под канцелярской скрепки один из листков. — Шумно, говорят, у вас в квартире. Молодежь вечерами собирается, пьянствуют, песни распевают, безобразничают…

— Ах, Маша, Маша… — сокрушенно покачал головой старик. — Не удержалась-таки, донесла…

— Что значит — донесла? Вот у меня письменное заявление, написанное по форме. «Двадцать третьего февраля, первого и пятого марта имело местом быть в данной квартире са… са-бан-туй…» — медленно зачитал лейтенант с листа.

— Ах, да какая разница. Дело, знаете ли, в сути, а не в форме. Утрирует она, вот что я вам скажу…

— Как это?

— Ну… преувеличивает. Не скрою, что же, бывает у меня молодежь, да… и в указанные даты, вероятно, были ребята…

Старик явно расстроился, заволновался, долго не мог разжечь маленькую свою вересковую трубочку, а раскурив, глубоко затянулся и, склонив голову, уставился в пол.

— Иннокентий Егорович… — прервал лейтенант тягостное молчание. — Но ведь они пьют у вас! И какое уж тут преувеличение, вон, как говорится, и вещественное доказательство, — кивнул он на сетку с посудой.

— Да, уважаемый… — старик поднял голову, рука его с зажатой трубкой легонько подрагивала. — Не скрою — и это случается. Но ведь лучше здесь, чем в подворотне…

— Вы что же, и сами… — лейтенант осекся, подыскивая подходящее слово, но старик перебил его:

— Лет двадцать уже не пригублял. Последний раз выпил, когда наш человек на орбите оказался — Юрочка. Ну а прежде… кто ж ее обходил?..

— И все-таки, Иннокентий Егорович, — лейтенант обескураженно развел руками. — У вас здесь выпивают, шумят… Трудно и предположить такое. Человек вы представительный…

— Молодой человек! — старик резко поднялся с кресла. — Я стар и мудр, как… вон та дырявая калоша, — кивнул он на обувь под вешалкой. — А вы меня воспитываете! Могу себе представить, что будет, если я начну вас поучать и объяснять, как надо и как не надо…

— Да успокойтесь вы, Иннокентий Егорович, — лейтенант встал, убирая бумаги, щелкнул планшетом. — Я для того и пришел, чтобы разобраться во всем.

— Да, да… простите. И сидите, сидите, пожалуйста… Я попробую вам объяснить.

Старик подошел к занавеске, постоял, помолчал, глядя в окно, точно вспомнив о чем-то, покачал головой.

— Ах, Маша, Маша, — повторил он, повернувшись к лейтенанту, — ну чисто ребенок. Дитя природы. А ведь дружила со мной поначалу, дня не было, чтоб не зашла. То прибраться, бывало, поможет, то картошки с рынка подбросит ведерко, она и там убирала по совместительству. Ну, я, как мог, старался ее отблагодарить. Денег не брала ни в какую, принципиальная…

Лейтенант достал пачку «Шипки», надорвал целлофановую обертку. Старик будто бы обрадовался даже этому, взял с подоконника массивную хрустальную пепельницу, поставил на пол, возле ног лейтенанта.

— Курите, курите… а может, все-таки кофейку?..

— Да нет, благодарю вас.

— Муж у нее крепко выпивал, — продолжал старик. — Шофером работал, где-то тут на базе, неподалеку. До чего дошел: вещи даже стал потаскивать из дому. Ну, она, правда, и поколачивала его порой, и вещи под замком от него да по знакомым держала. Не помогало, даже зуб свой золотой собственноручно выдернул и в ломбард снес. Это она все со мной делилась прежде. А когда забрали его на принудительное лечение, тут она и взъярилась на весь свет. А пуще всего почему-то на меня. И почему — не могу взять в толк? Помочь я ей ничем не мог, но ведь и худа никогда не делал…

— Иннокентий Егорович, а вы что же, одинок, один, простите? Без родни?..

— Как вам сказать… Одинок… слово какое-то, смотря как его толковать. Ребят моих, Пашку с Мишкой, война не пощадила, две сестры в Ленинграде… в блокаду не выжили. Так что на мне сабуровский род кончается, в этом смысле — да, одинок. Ну а жена… вот завтра десять лет будет, как и ее не стало…

— Виноват… — лейтенант снова поднялся. Скрипнув сапогами, осторожно отступил от кресла, стараясь не задеть пепельницу. — Я зайду в другой раз.

— Э, нет, — возразил старик. — Раз уж пришли, не спешите… И знаете что, я, пожалуй, вас не послушаю, оставлю одного на несколько минут. Посмотрите журналы пока, газеты, во-он на тумбочке свежие.

Бережно повесив на плечики пальто в прихожей, старик прошел в кухню.

…Через несколько минут они сидели на кухне. Из высокого фаянсового кофейника старик разлил по чашкам черный дымящийся кофе. Лейтенант, вертя на блюдечке маленькую голубую чашку, осматривался. Даже на кухне старик ухитрился пристроить застекленные книжные стеллажи. Под стеллажами, рядом с холодильником, примостилась маленькая складная софа.

— …верно, в общем-то пошумели они у меня пару раз. Особенно, знаете, песни эти их, гортанные какие-то, с надрывом, манерные. Никак не могу привыкнуть к этому. И, вы знаете, переспорить их ну практически никак невозможно, а уж перепеть — куда там! Да вы что же не пьете-то?

— Горячо что-то. Я из блюдца попробую…

— Конечно-конечно, как удобнее, так и пейте, не стесняйтесь только. Вот сахар, сухарики… И все же, знаете, порой мне удаются маленькие победы. Вот, скажем, последний раз… Ну, Софокла я им читал, не слушали, делали вид только, мерзавцы. А вот после «Короля Лира» девчонка эта, Лялька, навзрыд плакала. Курит и плачет… Ну а особенно — стихи. Стихи, я вам скажу, это гигантская сила. Выражение красоты, поэзии жизни. Нет, я не ради игры слов это говорю — именно красоты и поэзии жизни нашей. И вот что обидно, замечу вам: порою такое ощущение, что в школе им ни Пушкина, ни Тютчева не читали. Слу-ушают… Ах ты ж, простите вы меня, старого, про молоко-то забыл… — Старик, привстав с маленькой кухонной табуретки, взял с подоконника пакет с молоком.

— Так попрохладнее будет, и в блюдце не надо переливать. Попробуйте так… О чем же я вам?.. Да… победы маленькие. Ну, победы не победы, а все же… Вот, скажем, парень один. И выпить его все тянуло больше других, и пошуметь. А тут намедни протянул я руну вот к этой полке, достал томик стихов, стал читать. И парень этот отставил стакан и не притронулся к нему весь вечер. А потом, когда проводил я их, вернулся, минут через двадцать позвонил. «Дай, — говорит, — дядя Кеша, стихи переписать про звезду…» Я оторопел сначала на минуту, потом отдал ему книжку. Бери, говорю, насовсем, береги только, храни. Жалко было отдавать, не скрою, книжка-то всю войну была при мне, да рука не поднялась отказать… — старик вздохнул, склонившись над чашкой.

— Скажите, а что же это за стихи такие… про звезду? — лейтенант звякнул чашкой о блюдце, отодвигая ее от себя.

— Стихи-то?.. Если интересуетесь, послушайте.

Старик отпил глоток уже остывшего кофе и прочитал мягким грудным голосом, чуть-чуть нараспев:

Среди миров, и мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя… Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими, И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной молю ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с ней не надо света.

Лейтенант поспешно прикурил сигарету, глубоко затянулся дымом.

— Иннокентий Егорович, вы простите меня, полюбопытствовать хочу… Вы прежде, до пенсии-то, в театре работали?..

Старик ответил не сразу. Медленно раскурил трубку, подвинул лейтенанту пепельницу, отставил на край стола кофейник.

— Отнюдь. Перед вами всего лишь сельский учитель. И почему вы так подумали?.. Не скрою, пристрастие, правда, к театру я имел всю жизнь, особенно в молодости. В студенческие годы довелось посмотреть и Василия Ивановича Качалова, и Марию Николаевну Ермолову, и Станиславского… Одним словом, повезло — старый МХАТ, Малый!

Старик отпил из чашки еще маленький глоток холодного кофе, улыбнулся, посмотрев лейтенанту в глаза.

— Хочу в свою очередь спросить у вас: родом-то вы откуда? Москвич?

Лейтенант покачал головой.

— Смоленский. Федоровского района…

— Да что вы говорите?! — старик не донес трубку до рта, отложил ее на подоконник, машинально стал двигать к краю стола чашки, сахарницу, точно освобождая перед собой пространство, чтобы лучше видеть собеседника. — Мыслимое ли дело… — продолжал он, подперев руками подбородок. — Почти десять лет я учительствовал в ваших краях перед войной. В Дорогобуже, в Вязьме… Партизанил там же… И в Федоровке вашей бывал. Партизанская бригада у нас была подвижная, рейдовая. Церковь в вашем селе, если не изменяет память мне, красавица была, и без одной маковки, по-моему…

— Точно, — подтвердил лейтенант. — Наша. Реставрировали ее, правда, не так давно…

— И речка, как сейчас помню, узе-енькая, но вся в тростнике, в камышах. Петлей огибала мысок по-над лесом.

— Вот речки нет. Пересохла. Это я еще пацаном был, в школе учился.

— Жаль. Речка-то мне запомнилась особенно. Гнали нас вдоль нее каратели. Сначала мы из камыша отстреливались впятером, пока отходила основная группа, потом успели перебежать в лесок. Тут меня и того… — старик погладил ладонью правое плечо, потянулся опять к трубке. — Ну, верите ли, совершенно не почувствовал тогда боли. А когда уж отмахали километров десять, в глазах стало темнеть, и упал… А может, подогреем еще? — старик подмигнул лейтенанту, кивнув на кофейник.

— Нет-нет, спасибо. Да вы рассказывайте, пожалуйста…

— А что, собственно, рассказывать… Потом еще раза два ходил на задание, еще разок задело… Потом соединились с белорусскими товарищами и новый командир бригады, объединенной уже, запретил мне воевать, как отрубил… Будешь, говорит, товарищ Георгий, — кличка у меня была в отряде такая — детишек учить. Война войной, а дети должны грамоту знать, чтобы после войны смена нам была стоящая. Я было на дыбы: как это в лесу, в землянках отсиживаться… Но приказ есть приказ, и время военное. А детишек у нас было около сотни — мал мала меньше, да чуть ли не половина из них сироты уже…

— Неужели учили? — удивленно перебил лейтенант. — Обстановка-то какая, немцы кругом.

— Представьте, учил. Где по памяти, где по обгоревшим страницам учебников, которые по крупицам собирали в селах. Так в лесных землянках и занимались, пока не освободили Смоленщину да Белоруссию. А потом до конца войны работал снова в ваших краях и тоже едва ли не в землянках, область-то почти всю в руины превратили фашисты… Такие вот дела… Ну а ученики мои, грибочки лесные, боровички, как я их называл тогда, не забывают меня и по сей день. Крепкий народ из них получился, военной закалки. Есть среди них и дружки земляка вашего Юрочки Гагарина, они-то меня с ним и знакомили когда-то. А вы говорите — одинок! Отнюдь… Однако заговорил я вас, простите вы меня, старого…

— Спасибо вам. Не затем вроде я приходил к вам, но спасибо. И за кофе, и за рассказ… — Лейтенант посмотрел на часы, поднялся. Одергивая китель, невзначай бросил взгляд в окно. Внизу, у подъезда, сгребая деревянной лопатой рыхлый желтоватый снег, топталась дворничиха Маша. Время от времени она притрамбовывала небольшую грязную кучу лопатой и посматривала вверх, на окна старика.

Лейтенант отвел глаза и только теперь заметит на подоконнике такой же, как в комнате, небольшой горшок с геранью, машинально прикоснулся к стеблю рукой и сразу же ощутил резковатый и терпкий запах.

— Еще раз спасибо вам, — повторил он и сквозь узкий проход между маленькой софой и столом стал пробираться к вешалке.

АПРЕЛЬ

Р. Дорошенко

Две операции за дежурство — не частое явление в нашей маленькой больнице. У меня была трудная ночь.

В комнату уже пробралось солнечное, теплое утро. По подоконнику поползли яркие блики. Сначала медленно, затем все смелее — и вот они уже, не удержавшись, упали на ковер, потекли к двери.

Я поднимаюсь с тахты и зажигаю сигарету. В клинике я не курю, и поэтому мне очень трудно во время ночных дежурств. Устаю без сигарет. Завтра опять в ночь. Ох и давно же мечтала отоспаться! Да разве закажешь его — сон…

Почему же сегодня так неспокойно? Так непросто. Неужели все дело в этой стопке конвертов? Вот они — на уголке письменного стола. Десятка полтора, наверное. Нет, меньше — двенадцать. Все голубые, одинаковые: марка и штемпель — единственный их узор.

Я вынимаю самый нижний.

«Уважаемая Мария Дмитриевна! Ради бога, не пугайтесь и не сердитесь. Даже если бы у Вас была самая идеальная память, какая может быть, Вы бы меня не вспомнили. Так что считайте, что мы не знакомы. Хотя я-то знаю Вас многие годы и, думаю, узнал бы из тысячи даже теперь, когда прошло почти тридцать лет с тех пор, как я Вас видел. Много лет я собирался с духом, чтобы написать Вам, и раз уж решился — надо, пожалуй, до конца…

Вы помните Зорск? Я там умирал в 44-м. Да, да, не удивляйтесь. В самом деле — умирал. В госпитале, в палате для обреченных, — как я узнал позднее. И у моей кровати сидели Вы. Сидели и… плакали. Говорят, перед смертью наступает просветление сознания, может, это и было со мной тогда — почему я увидел Вас, почему и запомнил. Вы были такая юная, совсем еще девочка, и Ваши огромные карие глаза были полны слез. До сих пор вижу Ваше лицо. Вы приходили ко мне часто, наверное, каждый день, и всегда плакали. Позднее я понял, что это был уже мой бред. Интересно, можно ли вообще помнить бред? А я вот помню… Помню, что мне всегда хотелось прикоснуться к Вашему лицу, вытереть осторожно слезы и как-то утешить, пообещать, что я, мол, все сделаю для Вас, выживу даже, черт побери, только не плачьте…

Я выжил. И, правда с большим опозданием, письменно подтверждаю это. Я видел Вас и позднее, когда стал выкарабкиваться. Вы проходили госпитальным садом неподалеку от меня. Но я еще не мог ходить и не успел Вас окликнуть… Потом, как я узнал, Вы уехали на фронт. Я же выписался и благополучно вернулся в свою эскадрилью. Более того — мне еще удалось пару раз отбомбиться… В последние дни войны был снова ранен. После Победы долго провалялся на юге. Сейчас жив, здоров, — правда, нормальным пешеходом считать себя не могу. Работаю в Сибири на большом строительстве. …В то еще далекое время я дал себе клятву, что увижу Вас, разыщу. Я не знаю, захотите ли Вы когда-нибудь со мной встретиться, но очень прошу, напишите хоть несколько строк. Живы-здоровы ли Вы? Как сложилась Ваша судьба? Мне почему-то думается, что Вы так и не расстались с белым халатом. В любом случае очень прошу извинить меня за вторжение в Ваш покой, в Вашу жизнь. И всего Вам хорошего.

Бывший летчик, старший лейтенант запаса Александр Иволгин.

P. S. Разумеется, Вы задумаетесь о том, как я узнал Ваше местонахождение. Пусть это будет моя маленькая тайна. Нет, я не читал о Вас в газете и не записывал на коробке от папирос (там еще в госпитале) Вашего адреса. Прошу Вас, не надо об этом…»

Это письмо пришло год назад. Я ответила. И письма стали приходить ежемесячно…

Да… Зорск я помню. Страшное было время. Санитарке Маше было тогда семнадцать. И плакала она действительно часто. Чуть ли не по любому поводу: и от свиста летящих на госпиталь бомб, и при виде крови, искалеченных, умирающих людей, от чужих бед и слез, от холода и голода. Но потом притерпелась, свыклась. Как все.

Нет, я не могу помнить этого человека. Хотя… порой даже возникают какие-то смутные ассоциации. Нет, просто я уже привыкла к нему, к этим письмам…

Я беру из середины стопки еще один конверт.

«Здравствуйте, Маша!

Не сердитесь, что решился так назвать Вас? Про себя-то я уже давно, тысячу лет, называю Вас именно так. Не много ли я беру на себя… Говорят, в Москве свирепствует грипп. Не коснулся ли Вас он? Спасибо, открытку Вашу получил вовремя. У нас настоящие крещенские морозы…»

О чем же я писала ему? Что я хирург, что все эти годы в Москве. Что-то еще про свою работу, что-то про прошлогодний отпуск. И что-то про свою жизнь… Ну вот, теперь тебе за все отвечать, санитарка Маша!

Я беру самое нижнее письмо и еще одну сигарету.

«Добрый день!

Примите мои сердечные поздравления с первым весенним праздником — с днем 8-го Марта. Желаю Вам самых светлых солнечных дней. И еще спешу сообщить вот что: вероятно, скоро я окажусь в Москве. Летом мне отпуска не видать — начинаем вторую очередь… Отдал сам себе приказ: предоставить отпуск в апреле. По-моему, это не так уж плохо. Как Вы считаете? …Так что, назначаю Вам свидание в середине апреля где-нибудь возле Центрального телеграфа. В Москве я бывал мало, в основном проездом, кроме Телеграфа да Казанского вокзала, ничего и не знаю. А чтобы Вы меня распознали, возьму в руки газету и, скажем, цветы. Банально, конечно, но ничего не могу придумать больше, простите…»

Вот и все. Боже мой, как было все просто до вчерашней телеграммы.

«Жду у Телеграфа семнадцатого ровно полдень».

Ничего не скажешь, коротко и ясно. Хорошо еще — день свободный. Смотрю на часы. Добегает одиннадцать. Господи, надо что-то делать…

Бегу в ванную, натыкаюсь в коридоре на зеркало. И встречаюсь взглядом с немолодой уже женщиной. Стройной, правда. Но морщины, морщины! Сколько же их скопилось возле глаз! И черненое серебро в волосах… Ах, санитарка Маша! О чем ты еще думаешь?

Возвращаюсь в комнату. Открываю дверь на балкон и смотрю вниз. Подо мной люди. Спешат по своим делам. Покупают газеты в киоске, сигареты. Так хочется смешаться с ними, проникнуться их заботами, ни о чем не думать. А в парикмахерскую уже не пробиться… Боже, какая к черту парикмахерская. Открываю шифоньер, долго рассматриваю его содержимое. Наконец надеваю пальто и выхожу к людям. Незаметно в пестром потоке пешеходов добираюсь до метро.

И вот уже перейден Рубикон — пятикопеечный турникет. Увозя меня вниз, эскалатор движется подозрительно быстро.

…На улице Горького солнечно, торжественно. У гостиницы «Националь» развеваются полотнища иностранных держав. Надо же, сколько сегодня гостей к нам! Медленно, стараясь подольше растянуть последние десять минут, бреду вверх. Охватываю взглядом противоположную сторону улицы — магазин «Подарки», кафе «Космос». И, как в детстве, читаю слова наоборот. «Сом-сок, сом-сок, сом и сок». Чертовщина какая-то… И тут меня окликают. Замираю и медленно поворачиваюсь. Почему-то передо мной стоит во весь свой огромный рост наш анестезиолог Петр Степанович. Он что-то говорит, я вслушиваюсь и не могу понять. Ах, Петя, Петя! Всем взял, всем хорош, одна лишь отрицательная черта, как отметина какая, — всюду и всегда появляться не вовремя. Кроме операционной, конечно. Я натыкаюсь на него, когда мне надо позвонить из кабинета главного (по единственному неспаренному телефону), когда я спешу домой, когда пытаюсь перекусить после операции или переодеться, когда ко мне кто-то приходит… Что же это он такое говорит? Ах, да, билеты в Ермоловский театр у него в руках. «У Гали внеочередное дежурство в родилке». Но при чем тут я? Так-с, приглашает… Милый Петя, знаю, что Вампилов — очень интересно, знаю, но… Я развожу руками. Ах, он еще спрашивает, сколько времени. Да вот же часы — перед нами! Без двух минут… Через Петино плечо я вижу часы, вертящийся глобус, вход в Телеграф. У входа, прислонясь к стене, стоит мужчина в синей болонье. В руках что-то светлое. Сверток или газета… Сверток или газета? Петя расшаркивается. Я рассеянно киваю ему. Да, в руках мужчины страницы «Известий», из кармана плаща выглядывает свернутая в трубку другая газета, под мышками крепко зажаты костыли. Прищурившись от яркого солнца, он улыбается мне. Я подхожу. Здороваюсь, называя его по имени. Не гася улыбки, мужчина покачивает головой. Сильно «окая», вежливо, пожалуй, даже ласково, говорит, что я ошиблась, что он не Александр Петрович… Боже мой, да что же это за день такой сегодня! Ровно через минуту по московскому времени наступит полдень. Я отхожу в сторонку и жду.

КАПЛИ ВАЛЕРИАНЫ

На станции «Скорой помощи» в этот предвечерний час затишье. Трудно объяснить почему. Может быть, позднее, с сумерками, с наступлением ночи, страждущие, больные люди становятся еще слабее и вот тогда… Впрочем, раз на раз не приходится. Но сегодня в самом деле спокойно. На широкой скамье у подъезда расположился с конспектами на коленях Сергей, фельдшер «неотложки». Полистав толстую коричневую тетрадь в коленкоровой обложке, он положил ее на скамейку. Прямо перед ним, в проеме между двумя домами-башнями, виднелась часть излучины Волги. В нее-то и опускался, медленно растворяясь в воде, оранжевый шар солнца. Вода на глазах меняла окраску, и Сергей не мог оторвать от этого зрелища глаз. Все это продолжалось считанные минуты. Золотистый диск растаял, оставив после себя лишь розовую полоску над водой. Сергей снова взял тетрадь.

— Держи свою «Вечерку»… — сзади облокотился на спинку скамьи шофер «неотложки» Степан. Сергей взял газету. Степан, обойдя скамейку, присел рядом, развернув страницы «Красной звезды».

— Что, все про моряков ищешь?.. — улыбнулся Сергей.

— А что… на прошлой неделе опять про нашу флотилию писали, и зимой тоже…

— Да знаю я, ты ж всем уши прожужжал об этом.

— И никому я не жужжал…

— Слушай, Степка… вот ты говоришь, «вернусь в эскадру, наша эскадра» и так далее. Не хотелось говорить, но я ведь все знаю про тебя. Помнишь, с месяц назад дружок к тебе приезжал… Ну, в тельнике, как и ты, в клешах. Он же рассказал все… Начальника ты возил какого-то морского, вот что. А ты — «эскадра»!

Степан, побагровев, вскочил со скамьи.

— Начальника! Ты знаешь, кого я возил? Самого адмирала! И ты думаешь, я не плавал?! А «Отличник ВМФ» — у кого? А грамоты?

Серега поднялся, положив свои тяжелые ладони на плечи Степана, опустил его на скамью.

— Будя, Степа… Не кипятись. Я ж — любя. Друг ты мне или кто? А если бы я знал что-то про тебя да скрывал, разве это по-дружески?

— Дак адмирал-то ни в какую не отпускал меня, и часы с его руки ношу, ты же видел сам… — грустно сказал Степан.

— Верю… на то у тебя и первый класс, и характер у тебя хороший, Степка. Ну, а если не секрет, почему ушел со флота-то?..

— Рост проклятый подвел… не видишь, что ли?

— Н-да… Слушай, а что там Пал Саныч делает?

— Бутерброды да кофе на ночь. Колбасы я принес…

— А я калач притащил, мягкий, горячий еще. Помочь бы надо Пал Санычу пойти…

— Не стоит… Он любит все сам делать, знаешь ведь.

— Да… А давно ты с ним ездишь?

— Два года. Как демобилизовался — сразу… Сначала, правда, с месяц с Гольдиным поездил, потом к нему поставили.

— Ну-у, у тебя, Степан, стаж. Да и я вот третий месяц уже с вами… завтра пойдет третий.

— А Пал Саныч-то три года, как на «скорой». До этого в больнице заведовал чем-то, по туберкулезу вроде…

— Да, я слышал, что он фтизиатр, кандидат наук. И как это у него получилось…

— Что получилось-то?

— Ну, что он на «скорой» оказался.

— Я-то это понял… за два года.

— Что понял, Степ?

— Не наше это с тобой дело, Серега. Главное, человек он — что надо…

— Вот поэтому-то и хотелось знать.

— Понимаешь… жена у него померла три года назад… от сердца. А «скорая» не поспела ко времени, чуть-чуть, говорят, опоздала, на минуты какие-то… Сам он в отъезде был в то время, в Ленинграде, на совете, что ли, на совещании. Вернулся оттуда, черный аж был весь с месяц, болел так… А месяц прошел — бац на стол начальству рапо́рт, заявление я имею в виду — и на «скорую»…

— Да, Степк, лучше бы ты мне не рассказывал…

— Он мне никогда ничего не рассказывал. Один раз только… когда на кладбище заезжали цветы отвезти, тюльпаны. Бодрый был, когда ехали, шутил даже. Попросил остановиться метров за триста, не надо дальше, говорит, Степа, а то засмеют, «скорая помощь», мол, на кладбище…

— А ты?..

— Развернулся и встал за кустами. Минут через пятнадцать вернулся он, белый весь… и таблетку незаметно в рот, а я-то в зеркальце вижу. Ну, а дорогой рассказал… тюльпаны, говорит, очень любила, самые первые…

— И все три года один?

— А разве такой может жениться…

— Вряд ли… — ответил раздумчиво Сергей.

— То-то…

— Слышь, Степа, дай закурить, если есть…

— У меня ж — табак.

— Ах ты… опять забыл, что ты «флотский» потягиваешь…

Над их головами заурчал динамик, и резкий высокий дискант объявил:

— Приготовиться машине…

— Нам, видно… — Степан убрал в карман трубку.

— …04-11… повторяю, приготовиться машине 04-11!

— Гольдинская… их бригаде новую дали, — сообщил Сергей. — За ними — мы…

— Это уж — как пить дать… — согласился Степан. — Вон, смотри, Пал Саныч в окно показывает — гору целую завернул еды, и куда столько — сам-то ест с гулькин нос…

— Да-а… Степка, за два года накрутили вы по городу витков-то…

— Не говори… И знаешь, стал я замечать, что для него каждый уголок в городе, каждый закоулок особый свой знак имеет. Высунется на ходу и смотрит, смотрит… А иной раз притормозить попросит. Езжай, говорит, здесь, Степан, потише. Само собой, не когда на вызов едем, а после или, вообще, когда смену сдаем…

— Ты хоть понимаешь… почему?

— Догадываюсь… Раза два или три остановить просил на пару минут. У Консерватории, помню… дождь идет проливной, а он вышел у троллейбусной остановки, шагами отмерил сколько-то и стоит мокнет… Ну, а потом вернулся, веселый сразу стал, что-то про смешное рассказывал…

— Н-да… как со свидания…

— И возле садика по-над Волгой, возле «Липок» этих, останавливались раз. Дак он мимо ограды, мимо решеток тех узорчатых медленно идет, как во сне… Я потом завсегда там стал замедлять ход, а то и остановлюсь… подыму капот да в мотор загляну, вроде бы там что неладно…

— Человек ты, Степка. На «скорой» тебе только и работать.

— А сам-то ты временно с нами или как?..

— Как тебе сказать, Степ… До окончания института мне еще два с половиной. Трудно зарок давать, много чего может произойти… По совести сказать, раньше я как раз думал о «скорой»… Ну, не совсем о ней, а наподобие. В деревню хотел к себе вернуться, в глубинку, в Петровский район. Врача-то у нас нет до сих пор, после меня фельдшерицу прислали, девчонку… В Поповке Григорий Иванович на пенсию собирается… Вот такой расклад. А на селе-то врач — и есть «Скорая помощь», он же и хирург, и окулист, и гинеколог, насколько возможно, конечно…

— И что же, передумал?

— Понимаешь… заинтересовала меня одна вещь. Можно сказать, за душу взяла. И вещь эта, Степка, — нервная система человеческая. От нее в общем-то все радости у человека и все горести, да и большинство болезней от нее берут начало. А вот управлять мы ею не можем пока…

— А лекарства?

— Не то это… Конечно, можно временно приглушить какие-то импульсы или, наоборот, возбудить при необходимости, но… как бы тебе это сказать. Вот смотри, выпил человек вина, ему хорошо?

— Ясное дело…

— А потом, на другой день, плохо?

— Само собой.

— Вот видишь! А ведь должно быть так, чтобы человеку всегда было хорошо… без алкоголя, без таблеток… Я не за вечное блаженство, у людей есть и будут проблемы… Но проблема нервной системы — важнейшая…

— Ишь на что замахнулся.

— Понял я, Степа, что института маловато мне будет…

Снова скрежетнуло в динамике, кашлянуло, и тот же голос объявил:

— 99-17 — на линию! Повторяю… Приготовиться машине 99-17…

— Выходи строиться, — поднимаясь, сказал Степан.

— Есть строиться, товарищ старший матрос, — покорно ответил Сергей, поднимаясь со скамьи.

Машина неслась по заснувшему городу. На пешеходных перекрестках были уже отключены светофоры. Гулко подрагивая на неровностях асфальта, скользили по мокрой мостовой колеса.

Рядом со Степаном сидел высокий сухощавый человек с редкими, гладко зачесанными на затылок волосами. Было прохладно, и он, втянув голову в плечи, кутался в легонький плащ болонью, наброшенный прямо на белый халат.

— Подожми, Степан, что-то там неладно… — попросил он.

— Даю, Пал Саныч…

— Как думаете, что может быть? — спросил сидящий сзади Сергей.

— Сам не пойму… Катя принимала, говорит, плач какой-то, рыдания. В общем, что-то неладно…

— Досталось сегодня… — пробурчал Степан. — Пятый вызов за четыре часа.

— Ты давай гони, — одернул его Пал Саныч. — Тоже мне — досталось ему…

— Да я ж не за себя… — обиделся Степан. — Мне хоть…

— Ладно, мужики, чу… приехали, это где-то здесь, за гастрономом. Рули, Степ, прямо под арку, двором проедем. Ты, Серег, приготовь пока камфору, кордиамин, думаю, это все-таки приступ… там посмотрим. Строфантин на всякий случай тоже…

Через минуту вошли в подъезд.

— Лифт не работает, Пал Саныч, — сообщил Степан.

— А какой этаж у нас?

— Примерно шестой… — ответил Сергей. — Двадцать пятая квартира.

— Пошли…

…Дверь отворила полная женщина с многочисленными бигуди на голове, покрытой тонкой нейлоновой косынкой.

— Где больной? — Пал Саныч, поставив у ног чемоданчик, сбросил плащ.

Женщина, прищурившись, окинула их недовольным взглядом и показала в глубь коридора.

Пал Саныч подошел к черной, обитой дерматином двери, дернул за ручку. Дверь была заперта. Он обескураженно обернулся, ища глазами женщину, впустившую их, но та уже скрылась в другом конце коридора, за стеклянной дверью кухни. Пал Саныч осторожно постучал в перекладину в верху двери. Подождав с полминуты, он постучал резко, настойчиво, затем с силой дернул дверь на себя. Вскоре за дверью щелкнул замок, и она слегка приоткрылась. Распахнув дверь, Пал Саныч переступил порог. Прямо перед ним стояла невысокая женщина в стеганом цветастом халатике. Бледное лицо ее было мокрым от слез. Верхняя пуговица халата была оторвана, женщина придерживала распахивающийся у шеи ворот левой рукой, и со стороны казалось, что она держится рукою за сердце.

— Ну так… что тут у вас стряслось? — Пал Саныч сделал шаг-другой, под ногами его хрустнуло битое стекло. Пол был усыпан осколками цветного фарфора, впереди, у окна, свисала сорванная со стены полка, под подоконником рассыпались вывалившиеся из нее книги.

Женщина пыталась что-то сказать, но получались только непонятные, нечленораздельные звуки.

— Сергей Семенович, быстро шприц! — обернувшись, приказал Пал Саныч.

Женщина отрицательно закачала головой, словно бы защищаясь от чего-то, протянула перед лицом руку. Пал Саныч усадил ее на тахту, достал фонендоскоп.

— Дайте мне руку, пожалуйста… так, вторую тоже давайте… пульс у вас… — Пал Саныч повернулся и только теперь увидел, что в противоположном углу, у ширмы, поперек высокой постели с тонким ажурным покрывалом лежал мужчина. Лежал прямо в одежде и обуви. Мужчина перевернулся на другой бок, и комната наполнилась его сиплым и прерывистым нетрезвым храпом.

— Пал Саныч, все готово! — в дверях стоял со шприцем и кусочком ваты в руках Сергей.

— Отставить все… подождите меня там…

— Доктор, ради бога, ради всего святого, простите… — Женщина захлебнулась в рыдании.

— Помолчите, не надо ничего говорить, помолчите… — Пал Саныч поднялся. — А знаете, я вам сейчас вот что… — Он огляделся, увидел на столе чайник на пластмассовой подставке, чашку, затем достал из нагрудного кармана целлофановый пакетик и извлек из него небольшой флакон.

— Я вам сейчас — капли. Знаете ли, прекрасное средство, и древнее к тому же… пятнадцать капель, вот, пожалуйста…

В комнате запахло валерьянкой.

— Я вам все это оставлю, потом, попозже, накапаете еще…

…А когда они выходили длинным, узким коридором, приоткрылась кухонная дверь, и из нее высунулась голова женщины, впускавшей их в квартиру.

— Вот так вот, дорогие товарищи, — довольно бросила она им, будто подводя итог чему-то. — Только «неотложка» и спасает, только она, родимая, весь дом ходуном ходит… — Женщина недобро ухмыльнулась. — А звонить-то надо ноль — два, а не ноль — три — милицию вызывать надо, ее, родимую…

— Вот бы и позвонили… — тихо сказал Сергей, возясь с английским замком.

— Ишь, ушлый какой! Я позвоню, а он меня тюкнет в подъезде, и вызывай потом ваших, если успеешь…

— Все-все, мужики, потопали… — Пал Саныч, подтолкнув Степана, вышел на лестничную клетку. В подъезде он, спохватившись, остановился.

— Позвонить забыли… и возвращаться не хочется, однако. И когда только ты, Степка, новую машину получишь… с телефоном, с передатчиком…

— Разве ж я против, Пал Саныч, хлопочите… — откликнулся Степан.

— Ладно, обойдемся… — Пал Саныч перебежал наискосок двор и возле детской площадки нырнул в телефонную будку. Вскоре оттуда донесся его голос: — Катенька! Как там, все спокойно? Хорошо… значит, возвращаемся. Мы сейчас на Магистральной, скоро будем…

Не прошло и минуты, как серая длинная «Волга»-пикап пересекла двор и, проезжая под аркой, мигнула красным огоньком и исчезла в темноте.

МИТЬКОЙ ЗВАЛИ

Главный бухгалтер трикотажной фабрики Дмитрий Матвеевич Бурцев с величайшим нетерпением ждал этой пятницы. И были на то причины. Во-первых, именно сегодня, в пятницу, он рассчитывал сдать полугодовой отчет. И отчет сдан. Сдан с блеском, как говорится, без сучка и задоринки, ни одна ревизия не подкопается. Вот какая гора с плеч!.. Во-вторых — наконец-то подоспели выходные: тяжкой была неделя, попробуй посиди в нарукавниках с утра до темна — это в июльскую-то, в тридцатиградусную жару. Была и третья, не менее существенная, причина. Второй месяц уже пошел, как загадали они с Терехиным, главбухом соседствующего с его фабрикой гастронома, навестить в Березовке общего их приятеля Семена Семеновича Крока — директора небольшого ведомственного дома отдыха. Загадать-то загадали, да обоим недосуг было весь месяц; у Дмитрия Матвеевича отчет, у Терехина какие-то сваи хлопоты. И вот наконец все позади, дебеты, кредиты, балансы, а впереди Березовка с финской баней, с чешским ядреным пивом, с поздним преферансом у кроковского камина. Обо всем этом думал Дмитрий Матвеевич по пути домой, и сердце его легонько и сладостно щемило.

Шофер директорской «Волги» распахнул было перед ним заднюю дверцу машины, но Дмитрий Матвеевич, благодушно улыбнувшись, жестом остановил его порыв и, приветливо кивнув вахтеру, медленно побрел вдоль аллеи уродливых, напоминающих экзотические баобабы, тополей. И еще думал Дмитрий Матвеевич о скоротечности времени. Хочешь не хочешь, а, считай, пятнадцать лет уже минуло, как пришел он на фабрику. Осенью, перед Октябрьскими, будет пятнадцать. После бухгалтерских курсов один он не вернулся в свой совхоз, братья Киреевы, что учились с ним, покатили как миленькие, да и он едва не уехал, это уж с вокзала, с автостоянки, увела его Ольга в последние минуты. А через пару дней он уже сидел в цеховой бухгалтерии — стучал себе костяшками, наяривал — о калькуляторах да машинах счетных в ту пору и не слышали. И вот уже полтора десятка оттикало с той поры — что ж, можно сказать, не прошли они даром для Дмитрия Матвеевича, не прошли, времени он не терял понапрасну, тут у него был полный ажур, как и в сложном его, малодоступном для других бухгалтерском хозяйстве.

Выходя из лифта, он услышал за дверью своей квартиры заливистый, радостный лай пуделя. «Значит, Лёля пришла уже», — подумал Дмитрий Матвеевич, доставая ключ. По средам и пятницам Ольга Кирилловна водила пса в собачью спортивную школу и возвращалась обычно позднее. Дмитрий Матвеевич успевал до ее прихода принять душ и разогреть ужин.

Ученый пудель встретил его у порога, приподняв перед собой и держа на весу для приветствия переднюю правую лапу. Дмитрий Матвеевич потрепал его по шелковистому лоснящемуся загривку и приоткрыл дверь на кухню.

— Лёлечка, Терехин не звонил?

— Нет пока. Мой, Дима, руки, у меня все готово.

— Интере-есно… — раздумчиво проговорил Дмитрий Матвеевич, проходя на кухню.

— Звонил тут какой-то тебе днем, то ли с акцентом, то ли выпивши…

— И что сказал?..

— Бурцев, говорит, здесь проживает? Здесь, отвечаю, но он на службе. Передайте, говорит, Митьке, вечером зайду.

— И больше ничего не сказал? А как назвался?

— Ничего не сказал, повесил трубку.

— Интере-есно… — повторил Дмитрий Матвеевич, выдвигая из-под стола миниатюрную голубую табуретку.

Из прихожей послышалась приглушенная трель телефонного звонка. Дмитрий Матвеевич протянул руку к посудному шкафчику и снял алую трубку добавочного аппарата.

— Бурцев… А-а, Василь Палыч, да, только что пришел. Все, в общем, в норме. Почему неуверенно? Абсолютно уверенно. Вот перекушу и… одним словом, через часок позвоню.

Едва он успел положить трубку, снова раздался звонок, теперь более мелодичный, переливистый. В унисон ему негромко взлаял пудель. Ольга Кирилловна вышла, и вскоре Дмитрий Матвеевич услышал из прихожей ее голос:

— Дима, к тебе.

Он поднялся и медленно, нерешительно, точно раздумывая, стоит ли идти, шагнул за порог.

В прихожей Ольга Кирилловна зажгла свет, и Дмитрий Матвеевич увидел подавшегося к нему с протянутой широченной ладонью приземистого мужчину с квадратными, конусообразно ниспадающими от шеи литыми плечами. Небольшие серые глазки его хитровато и изучающе поблескивали.

— Не узнаешь?.. — то ли спросил, то ли отметил он приглушенным баском, пряча в своем кулаке едва ли, не всю кисть неуверенно протянутой руки хозяина.

Дмитрий Матвеевич, высвобождая руку, лихорадочно соображал, где он мог видеть эту рыжую шевелюру, остро выпирающие скулы, пухлые и влажные губы.

— Вижу, вижу, не признал… — Гость отшагнул в сторону, к кухонной двери, оглядывая с ног до головы хозяина. — Эх, Митяй, соседей своих не признаешь, шабров…

Дмитрий Матвеевич виновато улыбнулся.

— Ромку Макаркина не признал, ну ты подумай! А как по садам-то вместе лазили, помнишь?..

— Ну как же, как же… — Дмитрий Матвеевич заставил себя улыбнуться и вытянул руку в сторону приоткрытой двери. — Прошу вас.

Гость переступил порог комнаты, пудель точно прилип к его штанине, к чему-то принюхиваясь. Потом, резко тряхнув лохматой головой, смачно и протяжно чихнул.

Дмитрий Матвеевич укоризненно потрепал его за длинное ухо, придерживая у порога, и вслед за гостем прошел в комнату, выдвинул из-за стоящего посредине стола два стула.

— Прошу садиться, как раз к трапезе…

— Добро. А я уж думал, не признаешь. Сколь не виделись-то! Годов с десяток, а то и поболе…

— Да, давненько, — согласился Дмитрий Матвеевич, усаживаясь рядом с гостем.

В комнату заглянула Ольга Кирилловна.

— Дима, так я здесь и накрою? Мойте руки пока.

Через несколько минут уже за накрытым столом гость был представлен хозяйке. Дмитрий Матвеевич вместе с ним устроился по одну сторону стола, Ольга Кирилловна, ухаживая сразу за обоими, присела напротив.

Гость пробежал глазами вдоль стола и раз, и другой, не задержав, впрочем, взгляда ни на одной из закусок.

— Вам что-нибудь подать? — настороженно спросила хозяйка. — Соль и горчица справа от вас, а рядом красный перец, если желаете.

— Так я это… магазин-то далеко у вас? Сбегаю…

Ольга Кирилловна вопросительно посмотрела на мужа.

Дмитрий Матвеевич отложил вилку с нанизанным на нее кусочком сочного балыка, поднялся, вышел на кухню и вскоре вернулся с небольшим хрустальным графином в руках и рюмками.

— Простите нас, Роман… Роман Андреевич. — Ольга Кирилловна растерялась немного. — Вообще-то мы почти не пьем…

— Да ты что, Митюха! — как-то радостно, на подъеме перебил Дмитрия Матвеевича гость. — Батьку-то моего Тимофеем звали, дядь Тимошей, аль не помнишь? С клюшкой-то за нами гонялся, когда в Андрианихин сад лазили… Дак и мое отечество-то ни к чему, земляки как-никак.

Дмитрий Матвеевич поморщился, но промолчал.

— То что не пьете — это хорошо! — похвалил гость, принимая из рук Дмитрия Матвеевича наполненную рюмку и еще более оживляясь. — Хотя не пьет-то знаете кто? Знаете. Ну, тогда ладно, со свиданьицем!

— Надолго в наши края? — спросил Дмитрий Матвеевич, чуть пригубив из рюмки.

— Дён на пять, так думаю, — ответил гость, хрустя маринованным огурцом. — В «Сельхозтехнику» я, пробить кое-что надо. Я теперь, понимаешь ли, начальство, мехцехом руковожу в совхозе. Знай наших!

— Поздравляю, — Дмитрий Матвеевич подлил гостю водки.

— Ну, вот, а нынче не успел, не застал кого следует. А завтра да послезавтра — выходные. Так что застрял я тут. — Роман махнул рукой и взялся за рюмку. — Ладно, обновки хоть завтра справлю своим. — Он почесал согнутым пальцем переносицу и, чуть оттопырив толстую нижнюю губу, опрокинул рюмку в рот.

Ольга Кирилловна пододвинула ему вазочку с паюсной икрой. Роман нацелился было в нее вилкой, но промахнулся, рука его прошла стороной, и на вилке повис увесистый кусок жирной селедки-залома.

Отпив из фужера минеральной воды, Дмитрий Матвеевич промокнул салфеткой губы и, намазывая масло на половинку ситного, спросил:

— Ну-с, а как поживает наша Родионовка? Что нового?

— Дак… смотря по тому, что считать новым, что старым?..

— Ну, я вообще, так сказать…

— Вообще! Ты вот небось как схоронил матку, так и нос не кажешь в Родионовку. Это сколь годов? Десять, боле? То-то! Да там никто и адреса твоего не знает, это я уж тута добыл его, расстарался… Как же — земляк, думаю, не грех проведать Митьку-соседа.

Дмитрий Матвеевич, выслушивая тираду гостя и мрачнея все более и более, нервно комкал в руках накрахмаленную салфетку.

— Вот я и думаю, — продолжал между тем гость, обсасывая жирные рыбьи косточки, — проведаю, думаю, земелю — не он к нам, так мы к нему. Чай, с малых лет вместе. И в школу, и на рыбалку, по садам, бывало, вместе шастали, а потом, что греха таить, — по девкам…

Дмитрий Матвеевич, не донеся вилку до рта, резко опустил ее, громко звякнув о салатницу, что пододвинула ему Ольга Кирилловна, и положил на скатерть перед собой смятую салфетку.

Хозяйка налила гостю водки, капнула из графинчика в почти полную рюмку Дмитрия Матвеевича.

Жалкая улыбка тронула губы Дмитрия Матвеевича, он приподнял рюмку, задумчиво посмотрел сквозь стекло и налитую жидкость на свет.

— Ну, так что же нового в Родионовке? — через минуту спросил он, повернувшись всем корпусом к гостю и протянув к нему рюмку.

— Нового-то? Дак… канал пустили по весне оросительный, читал небось в газетах. Дед Кузьма Самохин помер в июне, такие дела… Да! Директором-то теперь у нас Петруха Киреев, однокашник твой. Петр Николаевич, голова наш… — почтительно проговорил Роман и вздохнул. — И табличка золоченая на дверях кабинета…

Дмитрий Матвеевич нервно кашлянул и поставил полную рюмку, небрежно подвинув ее за ножку на середину стола.

— Да ты что! — возмутился гость. — И выпить со мной не хошь? Эх, Митя-ай…

— Так… — Дмитрий Матвеевич приподнялся было со стула, снова сел, зачем-то поменял местами соусницу и вазу с салфетками.

Ольга Кирилловна, обойдя стол, наклонилась к гостю, чтобы сменить тарелку.

— Понимаете… Роман Тимофеевич, он не пьет, — проговорила она едва слышно. — И потом… так, как вы, его никогда никто не называет, вы уж извините…

Роман с силой хлопнул рукой о колено. Пудель, чинно расположившийся возле его стула, вздрогнул.

— Ну ты подумай… Дубина я стоеросовая! Думал, по-шаберски, по-простому — Митька и Митька… Дак его и не звали по-другому-т у нас. Митька Бурцев — и все тут… — вздохнул Роман. — Один на всю округу. Нет, вру, Парфенов еще, с нижнего порядка. Но того все больше Минькой, чем Митькой…

Все вдруг замолчали. Пудель, зайдя со стороны, присел у торца стола на задние лапы, передними упершись в палас и продолжая внимательно рассматривать гостя. А тот держал перед собой наполненную рюмку, не решаясь ни выпить, ни поставить ее на стол.

Дмитрий Матвеевич бережно взял в руки свою рюмку.

— Я слышал, он умер… Парфенов. Не помню, кого-то встречал я здесь из родионовских несколько лет назад…

— Эт Минька-то? — оживился гость. — Ну, ты даешь! Здоров, как бугай, еще сто лет проживет.

— Интере-есно. А я, как сейчас помню, встретил кого-то… сестру, кажется, его. Как раз возле больницы.

— Что верно, то верно. В больнице лежал он долго. Врачи говорили Зинке-то, жене его, помрет. Готовься, мол, от силы месяц осталось. Зинка кажду неделю к нему ездила, желтый, говорит, весь, худой, как мощи, был. Думала, и правда вот-вот… Федора Заовражного переночевать пустила. А Парфен-то возьми и сбеги из больницы. Врачи приходят на обход, а его Митькой звали! И с тех пор на поправку пошел. Сразу же врачи к нему домой зачастили, профессор даже приезжал один, назад звали, в больницу. А он на них с дрыной, не подпускает, денег, говорят, сулили — ни в какую! Вот так вот. Уж пятый годок — и хоть бы хны, еще здоровее бугай. Доктора недавно опять приезжали: дай хоть анализ, Митя, в склянку, прямо тута, дома, — послал к едрене фене…

— Н-да… — вздохнул Дмитрий Матвеевич. — Верно, стало быть, говорят в отношении скрытых резервов в человеке. Ну, ладно… за нашу Родионовку.

— Побудем… — гость смачно выпил и снова потянулся за селедкой. — Да-а… а на Хмелевских прудах сейчас карась берет — будь здоров! Пацанов и не загнать домой, и откуда он только взялся в наших местах, сроду не было. Сазан да окунь — вся наша забава была, ну пескаришки малые — это не в счет…

Ольга Кирилловна, накладывая Роману жаркое, внимательно слушала его. А он монотонно, вполголоса все что-то говорил и говорил ей. Дмитрий Матвеевич уже не слышал земляка, мысленно он был далеко и от гостя, и от жены, от заставленного посудой стола. Ему вдруг представилось пронзительно ясное, звенящее летнее утро, леденящая ноги густая росная трава на берегу залива, на глазах тающий туман над водой, голоса птиц, запахи разнотравья, красный поплавок, замерший на полированной глади среди кувшинок. Увидел он пацанов-односельчан с завернутыми до колен мокрыми штанинами, притаившихся кто в камышах, кто у корней нагнувшейся к воде старой дуплистой ветлы. И где-то тут же, в тальнике, то ли в камышах мелькнула знакомая рыжая голова с нечесаными, слежавшимися буклями волос.

— …ну вот, мы яблоков набузовали по пазухе — и через забор. А Митьки нет, — донеслось до Дмитрия Матвеевича приглушенно, точно откуда-то издалека, из-за стены. — Ждем-пождем, его нет. А он, оказывается, что учудил… К бабке Андрианихе в курятник забрался да из-под наседки-то яйца и выгреб. Андрианиха засекла и за ним, он через забор, бухнулся в крапиву, а у него из штанов яичница ползет. А бабка из-за забора вопит: разбойник, жульён! С тех пор его Митька-жульён и звали до того дня, как уехал.

Дмитрий Матвеевич, бледнея на глазах, медленно поднялся из-за стола, скомканной салфеткой вытер руки и, бросив ее на стол, прошел на кухню.

Ольга Кирилловна застала его за газовой плитой, возле раковины. Шумела вода. Дмитрий Матвеевич смотрел на тугую струю пристальным невидящим взглядом.

— Дмитрий, так нельзя, пошли за стол, неловко как-то…

— Чтобы я этого плебея не видел больше в доме, Лёля… — вполголоса, нараспев произнес Дмитрий Матвеевич, не отрывая взгляда от воды.

— Дима, но я-то тут при чем?..

— Лёля, я… — Дмитрий Матвеевич замолчал на полуслове, увидев за плечом Ольги Кирилловны рыжие лохмы гостя.

— Я это… — гость смущенно улыбнулся. — Где тут у вас руки помыть?

— Пожалуйста, Роман Тимофеевич, — хозяйка показала на узкую, окрашенную охрой дверь. — Санузел у нас совмещенный.

— Да-а… — вздохнул Дмитрий Матвеевич, когда гость скрылся за дверью. — Тяжелый случай… на производстве. И сколько он еще здесь пробудет?..

Ольга Кирилловна улыбнулась.

— Кто знает, может, и ночевать останется.

Дмитрий Матвеевич представил, себе, что этот человек будет еще и ночевать в их квартире, и на душе у него стало тоскливо.

— Что же делать?

— Идти за стол, Митя. И развлекать гостя.

Войдя в комнату, они увидели, как Роман, близко поднеся к глазам, рассматривал на свет хрустальный графинчик. Заметив их, он вскочил из-за стола, неловко отшагнул в сторону, наступив на лапу пуделю. Тут же раздался пронзительный визг. Ольга Кирилловна кинулась к собаке. Гость, густо покраснев, поставил графин на стол. Дмитрий Матвеевич, прислонившись к косяку, продолжал стоять у порога.

В наступившей тишине телефонный звонок прозвучал особенно резко и требовательно.

Дмитрий Матвеевич поднял трубку.

— Василь Палыч… прости, дорогой. Замешкался малость. Выезжаешь? Ну и я выхожу. Хорошо, хорошо, к подъезду.

Положив трубку, он прошел к столу.

— Лёля, ты собери там что надо. Машина через десять минут будет.

— Ну и мне пора, пожалуй… — спохватился вдруг гость.

— Рома-ан Тимофеевич, вам-то зачем спешить? Дмитрию Матвеевичу по работе надо…

— Действительно… — Дмитрий Матвеевич кашлянул, прочищая гортань.

— Нет, нет. Бог с ними, с покупками, поеду. Дел дома по горло. Все равно придется ворачиваться в «Сельхозтехнику» на неделе.

— Ну-у… — Дмитрий Матвеевич развел руками. И тут же засуетился, звякнул рюмками, разливая остатки водки. — Как говорится, на посошок. Лёля, сделай с икоркой бутерброд, гость-то у нас больно стеснительный, почти не притронулся ни к чему…

Роман стоял потупившись, не поднимая рюмку и будто раздумывая над чем-то.

— Сейчас машина подойдет, до станции вместе доедем, — весело проговорил Дмитрий Матвеевич, протягивая к нему свою рюмку. — Ну, еще раз за наших… за нашу Родионовку. И прошу извинить нас, не совсем складно получилось…

— Ничо… — Роман выпил и понюхал краешек бутерброда, поданного ему Ольгой Кирилловной.

Через несколько минут, выходя вслед за хозяином в прихожую, он обернулся и увидел пуделя. Его передняя правая лапа, приподнятая над полом, легонько подрагивала.

ПУШКИНСКИЙ ВОЗРАСТ

Н. Нестеровой

Этот крохотный угловой номер старой гостиницы многое, верно, повидал на своем веку. А сегодня он приютил двоих, что присели у окна на тесном диванчике и не могут разнять рук.

Луна посеребрила полукруглые звенья стекол за тяжелыми гардинами, где-то за стеной утробно журчит по трубам вода, у двери подтекающий кран роняет гулко разбивающиеся о раковину капли.

— Отчего же ты плачешь?..

— Не знаю… До сих пор не могу поверить, что это ты. Нет… и руки твои, и волосы, и глаза. Господи, это же можно умереть!..

— Да, ты знаешь, я и сам… Хотя я всегда знал, что многое, вся жизнь, пожалуй, может зависеть от одной секунды, от мгновенья. Не остановись на это мгновенье, или наоборот — остановись, поверни в сторону, или пойди иным путем, — и вся цепочка дальнейших событий, обстоятельств, вся судьба твоя может сложиться иначе.

— Да, да, ты прав…

— Но в такой-то сутолоке встретиться! Ведь это же узловая станция — десятки тысяч пассажиров ежедневно…

— Как увидела тебя, у меня и ноги отнялись. И одна только мысль: сейчас пройдет и не увидит, сейчас пройдет и… Потом, гляжу, а ты свою бандуру, чемоданы свои эти, как грохнешь об землю… Ой, моя рука чувствует, что ты улыбаешься, почему?..

— Кофры это…

— Что?

— Кофрами эти чемоданы называются. Заграничное слово… Много у нас еще иностранного при нашем-то богатстве…

— Господи, да при чем все это-то, да бог с ним… Смотри, как темно стало, луна, верно, зашла…

— А ты помнишь… ту ночь?

— В тайге?

— Не совсем в тайге, мы же выбрались потом на полевой стан…

— Как же мне не помнить об этом?..

— Да… Это было время Большой Целины. Когда нас перевели из вашей Николаевки, я за пятьдесят километров бегал к тебе — где на попутных, а где пешком…

— Ты же говорил, что приезжал за письмами для ребят…

— И за письмами тоже…

— А когда я тебя провожала назад, мы сначала ехали на лошади, а потом шли пешком вдоль Енисея.

— И заблудились к ночи… И очень хотели пить… жевали сырое зерно…

— А потом что-то как зашуршит, а я как закричу!

— Неужели и это помнишь?

— Еще бы…

— Да… Мы были только месяц вместе… Ну, пусть не вместе, рядом… А потом нас перебросили в этот Туранск.

— И я еще раза два приезжала к тебе…

— Трижды ты приезжала ко мне. И последний раз — накануне прихода повестки. Человек пять из нас вызвали в военкомат и на следующий же день после комиссии отправили к месту службы. Если бы тебя тогда не вызвали в облздрав или куда-то там…

— В крайздрав. На курсы усовершенствования, фельдшерские… Но я через несколько дней приезжала, а тебя уже нет. Дружки твои ухмыльнулись только… вообще странные были ребята. Не любили, что ли, они тебя? Все шутили, подсмеивались… в стенгазете даже рисовали…

— Да нет, что ты. Не плохие они ребята… Понимаешь… у меня была ты, а у них нет…

— Но они же гуляли, на танцы ходили, у всех кто-то был…

— Понимаешь, это другое… У меня была ты! У них не было тебя… У них было не то!..

— Почему ты так думаешь?

— Да знаю… Мы вместе уходили в армию, обо всем успели поговорить — нас очень долго везли к месту службы. И поездом, и по воде… С дороги не писал тебе, хотелось уже с какого-то постоянного места, чтобы адрес был. Ну, а прошло около месяца, прежде чем адрес-то появился. Раза три я писал тогда из части. Письма возвращались. И красным карандашом на уголке конверта — «адресат выбыл»…

— Ты знаешь… честно говоря, я потом приезжала еще. Ходила в военкомат. Улыбнулись мне те дяденьки офицеры: «Сам, мол, напишет, не беспокоитесь…»

— Сколько же лет прошло!.. Теперь бы уж нашим детям могло быть столько, сколько нам тогда… Твоему мальчику сколько уже?

— Большой…

— А как ты его назвала?

— А разве ты не догадываешься?

— Прости…

— Четыре года я была одна тогда… Перебрасывали с места на место, медиков всюду не хватало. Всю Сибирь изъездила. И все надеялась на чудо… Ну, а потом встретился парень, добрый такой, обходительный… механик по автомобилям. И родители хорошие, заботливые…

— Из местных?

— Да, коренные сибиряки… Свадьбу играли по старым обычаям: с выкупом, с дружками да подружками. Вроде бы понарошку, а вроде бы и всерьез… А когда повели меня под руки к жениху, чувствую, земля из-под ног уходит. Думаю — все! Теперь уже не увижу тебя, последняя ниточка разрывается…

— Не надо, родная, успокойся…

— А потом… а потом уж и вовсе что-то такое произошло во мне. Обнимет он меня, я глаза закрою и стараюсь тебя представить, думаю, что это ты, чтобы легче было. Иногда получалось, чаще — нет… Ну, а когда маленький родился, как-то все вдруг и отошло куда-то, как-то вдруг и легче стало сразу… Господи, да что же я это все о себе да о себе, ты-то как?..

— Я помню, ты тогда в институт собиралась…

— Не вышло… Он был против, потом маленький родился, заботы… А потом уж, чувствую, поздно… Но ведь ты тоже хотел в медицинский…

— Знаешь… я учился в медицинском после армии. Два года… Отец у меня был врач, мечтал, чтобы хоть кто-то из нас, троих его детей, надел белый халат. Пришлось мне… Ну, а потом я понял, что занял чье-то место, поспешил его освободить…

— А дальше что?

— Работал и опять сдавал в институт. Снова учился…

— До конца? Ой, не буду, не буду… Какие у тебя сильные руки… Да, а что же ты теперь делаешь?..

— Кино снимаю.

— Кино-о?

— Ага…

— И артисток всяких?

— Нет, простых людей, натуральных. Я делаю документальное кино.

— Интересно небось… Разъезжаешь?

— Интересно… Но, знаешь, это трудная работа, нервная… Иногда, правда, по неделе и больше приходится загорать, ждать погоды, как в авиации… Ездить, конечно, приходится. И на Севере побывал, на льдине, и в горах, и на стройках всевозможных… Был за границей… приз мне даже там вручили…

— Что?

— Приз, говорю… Статуэтку такую, вроде бы золотую, а вроде и нет… Да! Ты же могла мою фамилию прочитать в титрах…

— Где прочитать?

— Ну перед началом самой картины. Хотя да… фамилия-то у меня не из редких. А в титрах все больше редкие фамилии, колоритные, звучные. Но дело не в этом… Несколько раз мне по-настоящему повезло… Гагарина дважды снимал, Михаила Александровича Шолохова…

— Все равно ты, наверное, с разными артистками знался…

— Да разве может кто-то из них стоить хоть одной этой твоей слезинки!

— А руки почему у тебя такие шершавые? От этих ящиков-причиндалов?

— От них…

— Тяжелые, видно, штуки…

— Да нет… Потом, ты знаешь, у меня есть отличный парень — помощник, ассистент… Отпустил я его сейчас, в институт готовится… За две недели многое может успеть. Ну, а мне — не привыкать… Хочешь вина?

— Налей маненько…

— Держи, а то пролью…

— Кисленькое… Сам-то выпиваешь?..

— Как тебе сказать… Раньше случалось. Потом как-то невкусно стало. Может быть — возраст?.. Пушкинский уже…

— Почему?

— Пушкинский? Его убили в тридцать семь… Да и вообще… «Мы в возрасте уже ином, и чувствуем и мыслим по-иному».

— Ну, а…

— Подожди… Я знаю, о чем ты… Не надо, я сам. Был женат. Очень недолго… Встретил ее… показалось — любовь… Думал, возродилось мое чувство из пепла… И потом, понимаешь, такое произошло… Никому не мог рассказать об этом, даже матери. А тебе скажу…

— Что-то страшное?

— Да… Нет, не думай, не изменила она мне, нет. Но только однажды я узнал такую вещь… Подай мне сигарету, пожалуйста… Понимаешь… была у нее подруга. Самая преданная и верная. И вот… уезжала эта подруга в декретный отпуск к маме своей, в глубинку куда-то, в деревушку. Провожал ее муж и моя будущая жена, я еще тогда ее не знал… Ну, в общем, поезд ушел, а она… в какой-то степени смогла заменить свою подругу, оставшись на время с ее мужем…

— Но, может быть, это не так?

— Если бы… Для меня это было слишком важным, главным даже, и я убедился во всем, прежде чем что-то предпринять. Любое зло я могу понять, любое… только не предательство. Я даже могу понять тех людей, которые становились предателями под пытками, переставая быть людьми, доведенные до безумия, до облика животного… но только — не иудин грех… Все, больше не могу!..

— Помолчи немного, на… выпей.

— Спасибо…

— А ты такой же, как и был, худющий, стройный. Поседел вот только маненько…

— А твои волосы мне кажутся еще гуще и длиннее. До сих пор у тебя коса, надо же… И не пыталась отрезать?

— Разве я могла… она же нравилась тебе.

— И голос у тебя все тот же, говорок твой сибирский, мягкий, певучий. По-прежнему ты окаешь немного и говоришь «ну» вместо «да». Правда ведь?

— Ну…

— Я однажды девчонку в Перми встретил на почте. Разговаривала она с подругой, а голос — твой… Я прямо замер, услышав этот голос. А потом целый час шел за ней по улице. Название улицы запомнилось, забавное — Потерянная…

— Вот ты какой…

— Ага… Слушай! А как же ты здесь оказалась? Тут же юг, можно сказать, Северный Кавказ, Кубань…

— Переехали мы. Друзья его сманили, пообещали легкую жизнь… Да и сестра его здесь, я и ехала-то к ней сейчас, к золовке-то… Потихоньку построились, домишко свой. На консервном заводе работаем. Я — в здравпункте… Приему немного… за рабочий день и домой наведаюсь, по хозяйству что успею и за парнишкой догляжу…

— В общем, жить можно…

— Как сказать… Пьет… А я уж пилю его, пилю, да без пользы. Как из рейса придет — за свое. Весь интерес… Сама, говорит, не выпила, вот тебе и не сладко. Такая жизнь… Ездит в маршруты. В дороге, за баранкой, — ни-ни, а дома — за все… Замечаний по работе нет, одно время в ударниках ходил… Господи, опять я про себя, прости ты меня, глупую. Ну, а сам-то доволен жизнью, все у тебя ладится?

— Трудно сказать… по-всякому бывает. Вообще, жить хочется, знаешь… Многое хочется успеть. Мечтаю снять фильм о человеке, чей бюст, может быть, отольется еще при жизни из золота, — о человеке, который победит рак… Давай еще по глоточку?..

— Ну…

— Скоро светать начнет…

— Да… И мне уже заранее кажется, что все это — сон… Ведь прежде было все наоборот: были сны, много-много снов, так похожих один на другой и счастливых, потому что в них был ты…

— А ты помнишь нашу самую-самую первую встречу?..

— А как же… Ты пришел в медпункт, говоришь: «Доктор, у меня больная печень…» У меня и глаза на лоб — молодой такой, смотрю, крепкий…

— Здоров был как бык…

— А сейчас?..

— Сердце устает иногда малость…

— Не кури много… Ой, колючий какой… Да… а потом мы ходили с тобой на курганы, помнишь, какие громадные каменные плиты лежали там…

— Такие же были и в степи, вдоль пашни, интересно, цело ли все это…

— Вряд ли, затопило небось… ГЭС… А сказку ты мне какую рассказывал, помнишь?..

— Конечно…

— Расскажи еще…

— До сих пор не могу вспомнить, услышал ли я ее от кого или вычитал где… Но начинается она, как все, простые и обыкновенные, добрые сказки… В некотором царстве, в некотором государстве… в далекие, можно сказать, незапамятные времена, жил-был император… или царь, не знаю — правитель, в общем. Силен он был, жесток и богат. Но самым большим, самым важным его богатством была красавица дочь… Дай мне еще сигаретку, а…

— Сейчас… я сама зажгу, а ты рассказывай…

— И вот принцесса достигла того возраста, когда девушки выбирают себе суженых, и отец сказал ей: возьми того себе, кого захочешь… Он слишком любил свою дочь и не мог сказать иначе. «Хорошо, — не задумываясь ответила красавица принцесса. — Я возьму того, кто подарит мне голубую розу». Кликнули клич. Трубадуры объявили на все четыре стороны света о пожелании императорской дочки… Первым появился во дворце принц-чужестранец. Поклонившись, он протянул принцессе розу из тонкого голубого хрусталя. «Нет, — сказала, улыбнувшись, принцесса, — это не голубая роза…» Вторым был знатный вельможа. Он принес розу из драгоценных голубых каменьев. «Нет, — сказала принцесса, едва взглянув на подарок, — это не голубая роза». Затем принимали богатого купца, вернувшегося из заморских стран. Купец привез розу, выкованную из золота и облитую небесно-голубой глазурью. И на этот раз принцесса покачала головой, проговорив: «Это не голубая роза…» Наконец, когда некого уже было ждать, во дворце показался садовник. Несмело постучавшись, он переступил через порог и протянул принцессе маленькую голубую незабудку. Это был ясноглазый стройный юноша. Каждое утро, поливая цветы, он проходил мимо окон принцессы… «Да, — сказала она, приняв незабудку. — Это голубая роза…» Ты… ты опять плачешь?..

— Боже мой, какая же я была глупая… Я только потом, позднее, когда потеряла тебя, поняла по-настоящему, о чем эта сказка…

— Кажется, дождь накрапывает…

— А что… говорят, это хорошая примета.

— Да, в дождик хорошо уезжать…

Дождь сыпал в окна мелко и нехотя, точно нашептывал что-то. По-прежнему капала из старого сиплого крана вода. А двое сидели молча, тесно прижавшись друг к другу, замерев и будто прислушиваясь к чему-то.

НАЗНАЧЕНИЕ

Сорокалетний юбилей Герасима Павловича совпал с его продвижением по службе. Едва успело отшуметь застолье, которое Герасим Павлович устраивал под выходные для самых близких и необходимых ему людей, и вдруг, как снег на голову, в понедельник вывесили приказ по управлению: с такого-то числа старшего инженера Твердохлебова перевести на должность начальника отдела финансирования в управление номер такой-то. Разумеется, нельзя сказать, что это явилось полной неожиданностью для Герасима Павловича. Нечто такое он предполагал, более того — где-то в глубине души давно надеялся на это, но оперативность, с какой была осуществлена штатная перестановка, удивила и его. Но не надолго. Через час-другой он уже примеривался к новой должности. С системой финансирования строительных объектов он, проработавший более десяти лет в техническом отделе, был знаком лишь в общих чертах. Но и это не смущало его. Наконец-то, наконец-то свершилось, и он будет работать теперь в самом центре города, в большом красивом здании, и у него будет отдельный кабинет с двумя телефонами — внутренним и городским.

«Да-да, телефонов должно быть обязательно два, — рассуждал Герасим Павлович, медленно бредя по тротуару. Из дома он вышел за два часа до начала своей новой работы. — А вдруг там один? Подсоединить второй, спаренный, Или, в крайнем случае, поставить просто аппарат. А кто спросит — мол, запасной, этот барахлит временами. Один аппарат должен быть белым — вместе с ним хорошо смотрится рабочий стол. Рядом надо поставить канцелярский прибор, но на таком расстоянии, чтобы не мельтешиться, пользуясь им, а с достоинством, слегка наклонясь, изящно и неторопливо брать ручку или что другое. В сторонке от стола, за шкафом, надо будет повесить зеркало». Герасим Павлович мысленно увидел в нем свое отражение, и сердце его сдавила щемящая, но сладкая грусть. Ах, почему бы ему не знать обо всем пораньше. Уж он бы отпустил бородку окладышем, как теперь модно, усы, небольшие, но заметные бачки. Уж он бы расстарался! А так — что? Выглядит он моложе своих сорока. И это обстоятельство не слишком-то устраивало его именно теперь, когда стоило быть посолидней, повнушительней. Все же — начальник отдела! А там, глядишь, — и в замы можно угодить…

Проходя мимо широкой витрины универмага, Герасим Павлович замедлил шаг, всмотрелся в свое отражение. Одет он был, что называется, с иголочки: темно-серый кримпленовый костюм жена достала по знакомству буквально накануне; рубашка, галстук и ботинки были вполне современны.

«В отделе, конечно, больше женщин, — подумал Герасим Павлович, и сердце его снова тягуче и сладостно защемило. — Но не без прослойки мужчин, очевидно… У-у, курильщики! Пусть только попробует, кто задымить в кабинете, нет, даже в отделе… На это — коридор есть. Впрочем, вы у меня и в коридоре не раздышитесь! Прежде всего — работа». Тон Герасим Павлович решил сразу принять деловой с подчиненными, серьезный. «Можно иногда и пошутить, конечно, не без этого… — прикинул он, — но и с этим надо осторожно, в меру, чтоб не переборщить, не ввести в заблуждение подчиненных — чтоб не забывали о субординации при всем при том. О панибратстве не может быть и речи».

И вдруг… Точно опомнившись, Герасим Павлович даже остановился от досады. Ах, опять он сутулится, опять семенит ногами… Что же делать с этой ужасной походкой?! Он столько думал об этом вчера, даже тренировался, оставшись дома один. И опять куда-то все подевалось. Размахался руками, как в строю… Он стряхнул с пиджака что-то невидимое и зашагал дальше, распрямившись, высоко неся голову, строго смотря перед собой, четко отмеряя шаги и как бы контролируя каждый из них. Нет уж — хватит! Теперь он будет следить за своей походкой ежеминутно, ежесекундно. Уж от чего, от чего, а от походки зависит и отношение к человеку окружающих. Как дважды два!

Вот так-то, важно и степенно, двигался Герасим Павлович дальше. Иногда, правда, он ловил себя на желании принять более удобное, привычное положение — опустить чуть-чуть ниже плечи, снять напряжение с уставших уже ног, — но он тут же, негодуя на себя, гнал подобные мысли прочь и с досадой вспоминал своего отца, однорукого сельского почтальона, и будто видел его, ссутулившегося и поспешавшего вприпрыжку с брезентовой сумкой на боку от одного дома к другому.

«Чертовы гены! — возмущался про себя Герасим Павлович. — Никуда, видно, от них не денешься». Узнав однажды это научное слово и его значение, он понял наконец, откуда у него эта неизысканная манера держаться. Не мог равнодушно думать он и об имени своем и снова недобрым словом вспоминал отца. Поскольку мать умерла при родах, всю вину Герасим Павлович перекладывал на плечи отца. Ну в школьные годы еще куда ни шло — Герка и Герка. А потом… Гера-асим! Не хватает еще Му-му ему на поводке.

Впрочем, Герасим Павлович по-своему любил отца. Прежде обо всех своих маломальских успехах он сразу же сообщал отцу, зная, что тот не удержится и в тот же час оповестит обо всем односельчан. Когда Герасим Павлович жил в районе, куда попал по распределению после техникума, он не оставлял мысль взять отца к себе, хотя и терзался сомнениями: ведь таким образом в лице отца он упразднит полпреда между собой и родной деревней. Но с тех пор как он попал в областной город и по надежной рекомендации был устроен на хорошую должность, отношение, его к отцу изменилось. Письма стали более сдержанными, без эмоций. О себе, о своей работе он писал скупо, вскользь, находя в излишнем откровении черты, чуждые интеллигентному человеку.

«Нет, все-таки сегодня надо написать отцу… — подумал Герасим Павлович. — Или не стоит пока…»

Додумать он не успел, так как едва не проскочил мимо подъезда своего нового управления. Отыскав на втором этаже кабинет начальника управления, он помедлил немного и постучал в дверь. Встретила его молоденькая чернявая секретарша.

— Вы товарищ Твердохлебов? — оживленно спросила она. — Я так и подумала. Виктора Ивановича вызвали на девять тридцать в главк. Пойдемте, я провожу вас сама…

Они спустились на первый этаж. Секретарша привела его в самый конец коридора. В последний момент Герасим Павлович успел снова подумать о своей осанке, на ходу одернул пиджак, распрямил плечи. Секретарша распахнула перед ним дверь. Переступив порог, Герасим Павлович оказался в небольшой комнате. У окна друг против друга стояли два стола. За одним из них сидела сухощавая женщина с ярко накрашенными губами, с короткой прической, из-под бурой окраски которой пробивалась седина. В уголке рта женщины была зажата длинная сигарета. Герасим Павлович заметил у стены еще один стол, а в глубине комнаты — покрашенную охрой дверь.

— Римма Яковлевна! — воскликнула секретарша. — Привела вам шефа… Прошу любить и жаловать — Герасим Павлович Твердохлебов! — Подмигнув женщине, секретарша исчезла.

— Будем знакомы… — кивнул Герасим Павлович.

Женщина придавила к пепельнице сигарету с окрашенным помадой фильтром, поднялась, подала ему руку.

— А где… а где же, простите, остальные?

— Все здесь, — улыбнулась женщина.

— Как то есть!

— Раньше в отделе была еще одна единица, но уже полгода, как ее забрали плановики, — простуженным баском доложила женщина.

— Так-с… сейчас я выйду к вам… — Герасим Павлович прошел через комнату, потянул за ручку дверь. Она не подалась.

— Знаете, это стенной шкаф… — услышал он позади.

Герасим Павлович обескураженно повернулся, подошел к столу.

— Да вы не тушуйтесь, все будет в порядке, — женщина прикурила от миниатюрной зажигалки новую сигарету. — Первый день всегда так — по себе знаю… Курите, — она пододвинула ему сигареты. — «Честерфильд» — американские!

Герасим Павлович машинально взял сигарету и отошел к окну. «Что-то не успел додумать, — соображал он лихорадочно. — Какая-то мысль ускользнула. Ах, да… отец. Ну, ничего, подождет отец!» — он резко повернулся.

— Римма Яковлевна, — так вас зовут?

— Так…

— Знаете что… с сегодняшнего дня курить следует в коридоре. — Герасим Павлович снова подошел к столу, положил рядом с зажигалкой сигарету.

— Пожалуйста… — пожав плечами, женщина пошла к двери.

Герасим Павлович сел за стол. Заметив, что телефонный аппарат стоит на соседнем столе, переставил его на свой и задумался.

КАЛИТКА

Только под утро мне удается заснуть. Напряженными были последние дни. Сложные многочасовые съемки «уходящей» натуры на открытой местности, на солнцепеке. Тысячная массовка. Скандалы с дирекцией из-за сметы, из-за регламента, из-за той же массовки. Спешка из-за актера, которому надо срочно вылетать с театром на гастроли. Брак пленки, брак съемочной камеры, пересъемка. И режиссер, старый перечник, старающийся и свои накладки переложить на мои операторские плечи. Наконец все куда-то схлынуло, все позади. И отоспаться можно — тем более что впереди два выходных. А сна-то и нет. В голове, мелькая перфорацией, разматываются клубки цветной, черно-белой пленки. Кадры, кадры… Пестрая, точно маленький шлагбаум, хлопушка стучит, считает, считает дубли. «Кадр двести сорок три, дубль первый!.. Кадр двести сорок три, дубль третий!..» Потом почему-то пальмы, голубая вода… Белоснежные небоскребы Кубы, Греции. Еще свежи в памяти последние загранкомандировки. И так до утра, до первого троллейбуса, прогромыхавшего дугой за окнами.

И приснилось под утро мне детство. Солнечная, весенняя деревенька за Волгой. Вязы у околицы, ветхие скрипучие ветлы над водой у притихшего озера, упругие бархатистые головки камыша. Два порядка крутобоких, похожих друг на друга домов, уходящие по пригорку к темнеющей у горизонта роще. Стою я перед деревней и не могу переступить какую-то невидимую черту, напрягаюсь, силюсь сделать хоть шаг и не могу…

Сквозь сон чувствую, что солнце уже давно будит меня, упало горячими лучами через окно на подушку, печет голову, щекочет, но так не хочется мне уходить от деревни своей, из детства. Открываю глаза. Да, бывают сны, с которыми трудно расстаться. И душу обволакивает грусть, охватывает непонятная тревога, точно с моим сороковым годом уходит что-то дорогое, главное. И кофе вдруг утрачивает свой прежний вкус, и утренняя сигарета не так вкусна. А сердце стучит, стучит, торопится.

Через несколько минут я уже бегу по лестнице, перемахивая ступени через две на третью, вылетаю из подъезда. Успеваю опомниться на перекрестке. Сажусь в такси.

— В парк, — нехотя говорит шофер, кивая на табличку у ветрового стекла.

— В парк? — машинально переспрашиваю я. — Нет, не в парк, на вокзал…

— С ночи я, говорю… потому и в парк.

— Ах да… извините…

— Очень нужно? — спрашивает шофер.

Я молчу. И только когда машина затормаживает, попадая в поток перед светофором у площади трех вокзалов, я говорю ему, легонько тронув за плечо:

— Знаешь, дружище, давай — в Быково! В аэропорт… Ей-богу, оплачу в оба конца!

Шофер, покосившись на меня, пожимает плечами.

Мне повезло. И место нашлось для меня в самолете: кто-то в самый последний момент возвратил билет. И вылет не задержался, и небо было безоблачным. И вот уже позади два часа небесной дороги, и старенький потертый трамвай везет меня через весь город на окраину, где я выйду, как выходил когда-то много лет назад. И потом целый час буду идти пешком вдоль железнодорожной насыпи — по дороге моего детства.

Города не узнать. Новые дома и улицы, целые проспекты многоэтажных близнецов-башен. И я уже беспокоюсь, как бы мне не проехать, ищу приметы прежнего и не нахожу их. И все-таки каким-то десятым чувством угадываю нужную мне остановку. «Двадцатый квартал!» — слышу я, уже сойдя на тротуар, как объявляет кондуктор. Двадцатый… А раньше — песчаный холм, гора, откуда на многие версты окрест видны заросли садов и кучки рассыпанных меж ними домов, хутора и деревни известного когда-то помещика Телегина. Те самые, знаменитые «телегинские» сады, снабжающие город, да и не только город — Поволжье антоновкой и грушовкой, анисом и мальтом, шафраном, китайкой. А потом все эти деревушки — Воробьевка, Болдыревка, Калашниково и Березина-речка — объединились в ставший тоже вскоре знаменитым совхоз «Ударник», который, на зависть другим хозяйствам, имел на своих угодьях сады и овощные плантации, пасеку и поля зерновых, выгодно вел молочнотоварное производство и держал птицеферму.

Я прохожу коридором пестрых панельных пятиэтажек и выбираюсь к железной дороге. Вот она — панорама моего детства: зеленая лощина, окаймленная лесистыми холмами, сады, центральная усадьба совхоза вдалеке с белеющей на пригорке церквушкой, ряд вековых сосен вдоль дороги. Небо безоблачно. Зной. На ходу снимаю пиджак, вталкиваю в карман повлажневший галстук. Навстречу поднимается женщина в пестром выцветшем платке с коромыслом на плечах. Поравнявшись, она взглянула мне в лицо, прошла было мимо, потом остановилась и, рассматривая меня, поставила козыречком над глазами руку.

— Никак, Кинстинтин… — обронила она и смахнула рукой капельки пота со лба.

— Д-да… — Я не сразу узнал ее, бывшую соседку, многодетную вдову и единственную мать-героиню в деревне. — Я, тетя Наташа, я, здравствуйте.

— Эк ты… белый-то пошто такой, иде ж твои кудри?

— Выгорели, теть Наташ, выцвели на солнышке… — растерянно отвечаю я.

Она снимает коромысло, ставит в траву эмалированные ведра, прикрытые сверху пожелтевшей марлей.

— То-то я и вижу. Каким же эт ветром тебя сюды?

— На побывку, тетя Наташа, повидаться со всеми, заскучал что-то, да и у отца давно не был…

— Н-да… А тянет все ж в родну сторонку-то?

— Тянет.

— Н-да… а вот не всех, поди. Кто съехал-то с тобой или после тебя от нас по городам да по целинам разным, не кажут себя, не едут…

— Ваши-то часто приезжают?

— Они у меня поделились: четверо летом приезжают, четверо зимой. Токо Алешка не угадыват, полковника, слышь, дали ему, третий год уж, ну, у военных, сам знаешь раз на раз не приходится. Вот и получается у меня три праздника в году-то…

— А куда же это вы собрались в такую жару?

— Да вот… яблочки снесть надо. Пропадают… Засуха, а на них урожай, усыпано все округ дома-то… Вот и ношу. Продаю возле магазина по двугривенному за десяток, а то и так раздам заводским детишкам, намедни в детсадик снесла пару ведерок. Жаль, пропадает добро. А мне одной-то… да я и не гляжу на них. Ты приходи ко мне вечерком, Кость, я тебе наберу самых лучших, не обидь старуху…

— Загляну, теть Наташ, загляну… — Я помогаю ей поднять ведра, она идет, медленно ступая по горячему вязкому песку к остановке.

Бреду вдоль железной дороги. «Линией» называли мы ее в детстве. Так и звучит в ушах до сих пор: «Пойдем за линию?», «Айда с линии кататься на лыжах…».

А линию строили в 42-м… Для Сталинграда. Ни днем, ни ночью не прекращалась работа. Я уж и не знаю, строят ли теперь такими темпами, как в войну. Строили рабочие, солдаты, женщины. Вся тягловая сила совхоза была отдана линии, вся техника. Зато потом неслись по ней день и ночь составы с танками и «катюшами», с боеприпасами. А еще позднее — катили составы назад с покореженными фюзеляжами «фоккеров», обгоревшими «тиграми», белеющими крестами на броне, пленными, разглядывающими нашу деревню сквозь решетчатые окна теплушек. Вот она — наша линия. Теперь бегут по ней скорые и пассажирские, транзитные и литерные, постукивают на стыках, сверкая изумрудным отливом, электрички.

Шагаю по шпалам. Когда-то по ним мы бегали в школу. В нашей-то деревне была семилетка. С восьмого класса стали ходить в городскую школу — в поселок нефтеперегонного завода-крекинга. Каждый день пять километров туда, пять назад. И ничего, веселая была дорога. Ходили группами, поджидая по утрам друг друга на линии.

У переезда схожу с насыпи, иду вдоль по глинистой утоптанной тропинке. Стрелочник рассматривает меня. Нет, незнаком он мне. Не было тогда здесь ни переездов, ни железнодорожных будок.

Вскоре замечаю впереди низкорослую сгорбившуюся старушку. Через плечо ее перекинуты две внушительные авоськи, туго набитые свертками, консервными банками, батонами и буханками белого хлеба. Нагнав, без труда узнаю в старушке тетю Лену, возившую когда-то в нашу лавочку-кооперацию хлеб. Как сейчас вижу понурую пегую лошаденку, запряженную в телегу с высокой оцинкованной будкой, и тетю Лену, сидевшую впереди с кнутиком в руках. И как мы ждали эту будку, как высматривали за околицей, а увидев, сбегались к окошку кооперации и, установившись цепочкой, разгружали ее, передавая из рук в руки шершавые ароматные кирпичики ржаного хлеба.

— Тебя Лена, дайте-ка помогу…

Она останавливается, разглядывает меня.

— Да не-е… пошто тебе мараться, мил человек.

— Давайте-давайте… — Я едва ли не насильно отбираю у нее ношу, шагаю рядом, сойдя с тропинки на выжженную солнцем лебеду.

— Да чей же ты будешь, лыцарь такой?

— Не узнаешь, теть Лен? Константин я… Александров.

— Александро-ов? Кириллыча сын, что ли?

— Точно.

— А и правда… похож на отца-то, похож. Ой-е-ей! Лет-то уж сколько, как уехал…

— Лет двадцать, пожалуй. Как на целину подался после школы, так и не вернулся.

— Иде ж тебя носило-то до сей поры?

— В разных местах побывал… После армии на стройке работал в Сибири, а потом в университет поступил в Москве. После университета еще переучивался…

— Да-да… сказывали же бабы, сказывали. Москвич ты у нас, а я и запамятовала. Мать-то где теперь?

— У сестры живет, на Украине.

— Да… помню, бабы-то провожали ее, голосили. Да и сама она плакала, сердешная. Почитай, почти вся жизни здесь прошла, шутка ли дело…

— Теть Лен, ну и запаслись вы, — киваю я на авоськи, — точно на свадьбу.

— Вот уж угадал так угадал. К свадьбе и есть. Алку выдаем, — вздохнула она. — По третьему разу уже выдаем-то… теперь это просто. А к свадьбе все готово уже, это уж я так, на пожарный случай, как говорится…

И я вспомнил Алку. Сопливую пятилетнюю девчонку в драненьком платье, на которую однажды напал шалый соседский поросенок. Повалил у забора и укусил до крови где-то под мышкой. Едва отогнали его хворостиной. Говорили, поросячья метка так и осталась у нее на всю жизнь, как клеймо…

— И когда же свадьба?

— По правилам-то вчерась еще должна, когда расписывались. Да жених на базу уехал… «Запорожца» получать. При своей машине хотят справлять свадьбу. А все Алка настояла, ни дна ей, ни покрышки. Ну, ничо… к вечеру, бог даст, вернутся. Так что, милости просим, не пройди уж мимо дома-то нашего, Константин Лексеич, не побрезгуй.

— Спасибо, тетя Лена, спасибо. Постараюсь…

— Ну, вот и пришли мы, слава богу. Так ты не забудь, милок, не забудь. То-то рады-то будут молодые!

И остановился я у дряхлого вяза в раздумье: к кому же первому зайти. Ну, конечно же — к Славке.

Славка, Славка! Вот уж не ждешь-то ты меня так не ждешь. Встречаемся мы теперь раз в три-четыре года, да и то на ходу — где-нибудь на Павелецком, на Казанском вокзале или в вокзальном ресторане, когда ты бываешь проездом. Ты все спешишь на свои симпозиумы, съезды, совещания, садовая твоя голова, огородная. Если не спешишь, меня нет в Москве… А ведь с первого по десятый просидели за одной партой, да и жили чуть ли не окна в окна.

Иду я в конец деревни к дому Славки и представляю, как он засуетится сейчас, как замечется, увидев меня. Да… многое нас связывало в детстве. Школа, деревня, мечты… Меня, страшно любившего в детстве поспать, он приходил по утрам будить. Появлялся в одно и то же время и бесцеремонно дергал за ногу. Ничего не оставалось, как собираться по-военному. А через двадцать минут мы уже шагали полем по морозному насту в школу. Тогда мы всерьез мечтали удрать из деревни, уехать куда-нибудь на край света, податься в моряки.

Не отпустила тебя деревня, Славка, земля не отпустила. И если эти сады до сих пор живы, цветут и плодоносят — это твоих рук дело. И плодовая опытная станция — тоже дело твоих рук.

Кругом — ни души. Иду по безмолвной улице. А мне-то казалось, долго придется идти до Славки. Думал, у каждого двора остановлюсь, поздороваюсь с земляками. Пусты дворы, пусты палисадники. Поднимаюсь на Славкино крылечко, стучу в дверь. Никто не отзывается, никто не открывает мне. Куда же теперь?

Через дорогу, чуть-чуть наискосок — «наш» дом. Нет, нет, только не сейчас! Там теперь чужие, незнакомые мне люди. Я приду туда затемно, ночью, когда никто не сможет увидеть меня.

Мать честная! И куда же весь народ подевался? А парит-то, парит как — спасенья нет. Двину-ка я на озеро, искупаюсь, пока суд да дело.

Обхожу огромный, капитально вросший в землю дом-шестистенок, незнакомый, выстроенный без меня. Вот сейчас поднимусь на пригорок и увижу старые ветлы, камыши, скучившиеся по углам зацветшей зеленоватой заводи.

Взбегаю по рыжей пыльной траве и замираю, не обнаружив ни воды, ни камышей. Ощущение такое, будто бы не туда попал, заблудился, перепутал что-то. Но нет — вот они старые ветлы, их теперь можно пересчитать по пальцам. Вот и дно озера — черная, глянцево запекшаяся земля, густо покрытая паутиной трещин. Посредине бывшего озера поблескивают на солнце несколько лужиц-бочажин, и между ними бродит высокий сутулый старик с ведром, наклоняясь, высматривает что-то в воде. Спустившись к берегу, я замечаю конопатого мальчишку лет четырех в приплюснутой блином кепке. Мальчишка притулился у шершавого высохшего комля спиленной ветлы и усердно вырезает что-то себе из зеленой тростинки, выстругивает. Увидев меня, он поднимается, стягивает, по-отцовски видно, за козырек кепку с головы.

— Драствуй…

— Здравствуй, — я сажусь рядом с ним. — Как зовут?

— Витёк…

— Ну, и чей же ты, Витек, будешь, если не секрет?

— Федотов.

Я задумываюсь. «Федотов, Федотов… Для сына Степки Федотова вроде бы маловат… для внука — рановато. Хотя, поди разберись теперь, что рано, что поздно… Однако корень федотовский заметен — по конопушкам, по масти…»

— Папу как твоего зовут? Степа?

— Не-е… Сергей Степаныч.

— Ясно… — «Вот так Степка, дед конопатый! А ведь года на три старше меня, не больше…» — А кто это там с ведерком ходит, Вить?

— Дед Петрака.

— Что за дед Петрака?

— Кулагиных дедушка…

«Бог ты мой! Дядя Петя…» Я бегу к нему. Перемахиваю через бочажины, черпаю туфлями ил и бегу.

— Дядя Петя, здорово!..

— Здорово, коль не шутишь… — он нехотя разогнулся, звякнув о ведро дырявым черпаком с длинной ручкой. — Ух ты-и, Коська! Ну, даешь…

Мы обнялись.

— А я и не узнал издаля, гляжу, ктой-то к мальцу подсел… Ну, надо же, прикатил! — Он засуетился, вытер ладони о штанины, сунулся было в карманы потрепанных холщовых брюк и обескураженно развел руками: — Эх, табачок-то на берегу у меня…

— На, дядь Петь, кури, — я протянул ему пачку «Явы».

— Да не-е, я эти… ну да ладно, испорчу одну, давай.

— А я к вам было направился, смотрю — заперто. И деревня точно вымерла, ни души вокруг…

— Тут понимаешь, какое дело… Жара-то, вишь, какая у нас? Считай, и все лето такое было. Леса в округе горели, торф… ну, потушили, слава богу. Солдаты помогли… Словом, взялись всем гамузом и загасили. А щас хозяйство Славкино спасать надо, питомники, аранжирею, — сохнет ведь все, погибнуть могет… Ну, все, кто мог, подались туда, воду ведут с третьего пруда.

— Значит, Славка там. Командует…

— То-то и оно, что нет. Он уж неделю, как по району мотается, у него теперь участков-то знаешь сколько — не счесть. Да… Я с утра-то тоже был там, на питомнике, с внучком, с Димкой, ну, а потом сюда… хотел Димку-то с собой увести — ни в какую! Папины деревца, говорит, поливать буду, и все тут.

Я заглянул в ведро. Мутная, зеленоватая вода кишела серебристыми мальками.

Мой собеседник потупился, поплевав на сигарету, отбросил ее в сторону.

— Да вот… и мелюзгу эту спасать надо тоже. Зазря ведь пропадает. Ну, я вычерпываю что осталось, да на Буковский пруд переношу. Он хоть обмелел тоже, но до конца не высохнет, думаю, — родники там бьют под водой. А на Буковском-то сазан щас берет, ух берет! Помнишь небось, как со Славкой пескарей там тягали?

Еще бы мне не помнить! Мы со Славкой в любую свободную минуту бежали на пруд, забывая про все на свете. А дядя Петя всегда ворчал: «И кто придумал только эту чертову рыбалку!» Бывало, и хворостиной гнал нас с пруда, и всегда у него находился веский довод: «Славка, огород поливать! Славка — уроки! Славка, травы корове нарви!»

Вот уж поистине, меняются — и времена и нравы.

— Дак что же это я, пошли к нам, пошли-пошли… — дядя Петя подхватил свое ведро и черпак с сачком. — С дороги и помыться, и закусить надо. Вещи-то в палисаде оставил?

— Да без вещей я, дядь Петь. Так как-то получилось… в десять в самолет сел, в двенадцать уже у вас.

— А и ладно, зачем тебе вещи, правда, чай, к своим приехал. Ох, Славки-то, Славки нет — вот беда! И сообщить некуда: то ли в Хмелевке он, то ль в Багаевке, а может, в Сосновке уже где ковыряется. Слыхал, чай, защитил в прошлом годе он ученость-то свою, со званием теперь…

— Слышал. Мы собирались отметить его кандидатскую, когда он в Тимирязевку приезжал, да не вышло — на БАМ пришлось срочно лететь мне тогда, дядя Петя.

— Ну вот, вишь, раскидала вас жизнь. А они-то с Юлией всерьез настроились к тебе ехать в тот раз.

— Я и ключи, помнится, оставлял соседям, и записку, думал — поживут у меня.

— Ладно, свидитесь еще. Да… Так я все и пристаю к нему: кто же ты по званию теперь, Славк, в переводе на военный лад — майор али полковник уже? Ворчит на меня, отстань, дескать, с глупостями… — Говорит об этом дядя Петя с гордостью, стараясь сдержать улыбку, распрямившись и сразу точно помолодев, посвежев лицом.

Мы выходим на берег.

— Дядя Петь, я чуть попозже к вам, ладно?.. — говорю я, палкой счищая с ботинок ил. — А вы пока улов свой определите.

— Брось-брось, пошли-ка лучше, у старухи по маленькой найдем, закусим…

— Да я к отцу хотел на минутку.

— А-а… Ну ладно, ждем тебя, только никуда больше потом — прямо к нам.

Я перехожу по мосткам обмелевший ручей и иду через огороды узкой утоптанной тропой к саду. Под ногами пожухлая ботва картофеля. На многих делянках уже начали копать. Рановато теперь убирают урожай. Прежде мы выходили на картофель в сентябре, в первую школьную неделю. Работали охотно, сноровисто, а веселились и шумели, как в праздник. После работы где-то вот здесь же пекли картошку, разводя костры из сухой ботвы, коричневых, одеревеневших стеблей подсолнуха и старого репейника.

Вхожу в сад и сразу попадаю в неистовое, беснующееся царство красок. В глазах рябит. Порыв ветра ерошит листья молодых яблонь. Половина листьев подернута бронзой, а многие уже покраснели и трепещут на легком ветру маленькими багряными огоньками. Под ногами так густо усыпано пурпурными, золотистыми, изжелта-оранжевыми, пестрыми с прозеленью яблоками, что в самом деле — некуда больше яблоку упасть, некуда ступить. А воздух насыщен терпким пронзительным запахом аниса, смешанным с прогорклостью пересохшей полыни, и откуда-то издалека сквозь все это доносится тонкий, едва ощутимый аромат антоновки.

На меже, вдоль неширокой колеи, протянувшейся через сад, заросли ромашек — огромных, золотящихся на солнце, точно головки маленьких подсолнухов. Я наклоняюсь, на ходу срываю их под корень, и вскоре набирается большая, тяжелая охапка.

Сад кончается. Перехожу придорожную полосу редкого березняка, и вот он уже передо мной — старенький сельский погост. Ограды зеленые, голубые, серебристые, кресты, обелиски со звездами, надгробья. Выросло кладбище без меня, уплотнилось, обросло со всех сторон новыми микрорайонами. Вижу, появился даже мрамор. Что же, и здесь своя индустрия, темпы, свой прогресс. Поправляю растрепавшиеся цветы и вхожу в одну из маленьких аллей. Пытаюсь сориентироваться, вспомнить, как здесь было раньше… Нет, не помню, слишком все изменилось вокруг. Читаю незнакомые фамилии на памятниках и иду уже наугад, обходя ряд за рядом. Останавливаюсь возле небольшого серого креста, сваренного из труб. Под стеклом выцветшая, покоробившаяся фотография. Узнаю на ней одну из наших прежних соседок. «Здравствуй, тетя Катя… Тебя уже нет семь лет, а я и не знал об этом, не знал…» Я вглядываюсь в фотографию, в морщинистое усохшее лицо пожилой женщины, и встает она перед взором моим крепкая еще и бодрая, приплясывающая на праздники, припевающая озорные частушки. «Врачом будет парень-то у тебя, врачом или учителем», — говорила она когда-то моей матери. «Нет, тетя Катя, нет, не сбылись твои предсказания…» — просунув сквозь штакетник оградки руку, я сыплю на холмик цветы.

«Храмов Александр, — читаю через несколько шагов на алюминиевой пластинке, — год рождения 1937-й». А это ты, Санька! О тебе я слышал. Кто-то говорил мне из ребят или писал. Скорее всего — Славка. Я вспоминаю письмо, из которого узнал, как нелепо погиб мой одноклассник Санька. Нелепо и глупо: пьяным заснув на морозе у околицы в какой-то из праздников. И еще я вспоминаю, как в пятом или шестом классе Санька украл у меня самописку с золотым пером, первую в моей жизни авторучку, подаренную сестрой в день рождения. Вспоминаю, и мне стыдно. Какая глупость и какая мелочь — авторучка! Плевать на нее. А лучше бы жил ты, Санька, красивый и здоровый парень, жил бы и жил себе. Отделяю от букета пригоршню ромашек и кладу к подножию памятника.

И в следующем ряду я нахожу знакомую фамилию. Лиза Смирнова. Худая, болезненная девочка, всегда сидевшая на первой парте. Подстерег все-таки ее недуг, не пощадил. Помнится, на ее парте всегда стоял маленький букет каких-нибудь незатейливых цветов — одуванчиков, ромашек, а то и просто ветка белой акации, сломленная во дворе школы. Как хорошо, что я принес сюда много ромашек.

И вдруг я вспомнил. Это же — у памятника дяди Никиты, возле его обелиска, черного, с косыми оранжевыми полосками, точно обтянутого гвардейской лентой. И я уже тороплюсь, спешу, обхожу ряды наспех. Возвращаюсь назад, стараюсь высмотреть обелиск с бугорка, из-под кряжистой, с ржавой корой березы. Наконец я вижу его вдалеке — почти у самой середины кладбища, под тополем, тоже успевшим вырасти без меня. Снова иду узкой аллеей. И вспоминаю дядю Никиту. Это был первый солдат, вернувшийся в нашу деревню с войны. Он пришел в начале 44-го с двумя орденами Славы на груди. И принял хозяйство. Так и хочется сказать: принял в свои руки. Да нельзя, поскольку вернулся он лишь с одной левой. Но руководил он совхозным отделением крепко. Вздохнули женщины с его возвращением. Так и запомнился он мне — с едкой самокруткой во рту, в солдатском бушлате, с утра до ночи объезжающий на резвом кауром коньке сады и поля.

Останавливаюсь в нескольких метрах от обелиска. Вот и наша ограда. «Здравствуй, отец. Прости, что давно не навещал… Носило меня по всей земле, пока не нашел своего места, своего дела. Вот, видишь, почти догнал тебя, пришел к тебе седой… Должен тебе сказать, живу не плохо, и квартира есть, и достаток. А вот семьи нет. Не сложилось у меня с этим, отец, не заладилось. Однако внучка у тебя растет, Катерина. Большая уже, в школу ходит, музыкой занимается. Ластится она ко мне, любит, дружим мы с ней, да на дружбу-то одни выходные остаются. Такие дела… От матери тебе поклон. Далеко она теперь, да и прибаливает крепко, не добраться уж ей, видно, к тебе сюда… Помню, отец, ландыши ты любил. Да вот… не время для них сейчас, не сезон…»

Я делю оставшиеся ромашки пополам. Кладу часть возле плиты на холмик. Остальные отношу к обелиску.

…Солнце уже клонится к горизонту. Огибаю сад и направляюсь в сторону линии, чтобы пройти мимо школы.

…Какой же теперь она кажется маленькой, приземистой и осевшей. Как и прежде, зеленая крыша, беленые стены, сирень под окнами и акация.

Во дворе, к удивлению своему, я обнаруживаю колодец, знакомый, старый, с позеленевшим трухлявым навесом, с потертым воротом, обмотанным цепью, с помятым цинковым ведром. Тихонько опускаю ведро вниз. Ворот визгливо раскручивается, как и четверть века назад. Пью из ведра ледяную, обжигающую десны и зубы воду. Потом прохожу мимо окон. Надо же, еще сохранились резные наличники. Вот окна самого просторного, Большого класса. А это обычный класс — угловой. Вот и «Камчатка»: здесь еще один класс, расположенный автономно, с отдельным входом. Учиться здесь было благодать — в стороне от учительской, от директора. Правда, через стенку была служебная комната, где жил, кажется, завуч или кто-то из педагогов.

— Ну, как вам водичка? — с крыльца спускается, держась за перила, невысокий грузный человек с блестящей проплешиной на большой голове, седыми висками.

— Очень даже хороша водичка… — Я всматриваюсь в его большие, глубоко запавшие серые глаза под густыми темными бровями и достаю сигареты.

— А знаете, в школе давно уже водопровод, но я, грешным делом, нет-нет да еще достану из колодца. Вы… не из города?

— Как вам сказать… не совсем.

— Я-то думал, может, из районо, гляжу, вы не из наших, не из сельских. Разрешите…

Протягиваю сигареты и начинаю узнавать этого человека. Он хвалит мою «Яву» с фильтром, сетует на жару, на засуху, а я слушаю и вижу его молодым, ясноглазым, с русой волной волос, аккуратно уложенных на голове. Можно сказать, что это мой первый учитель. Вижу его застенчивую улыбку сквозь задумчивый, грустный прищур и уже не сомневаюсь, что это действительно он.

Принимала нас в первый класс осенью сорок четвертого года сухая сгорбленная старушка — Любовь Сергеевна Максимова. Первые свои закорючки, первые вычисления мы писали на грифельной доске вместе с ней. Но через два месяца она тяжело заболела и уже не вернулась в школу. Поначалу нас подселяли к старшим классам, рассаживая по трое, а то и по четверо за парту, случалось, что и попросту распускали домой.

А однажды вместе с директором в класс вошел невысокий подтянутый человек в военной форме, опирающийся на темную полированную трость, и увел нас от второклассников на «Камчатку». Рассадив всех по местам, он отошел к окну, отставил в сторону трость и, окинув парты быстрым, цепким взглядом, стал делать перекличку.

— А меня зовут Захар Владимирович, — сказал он, когда, хлопнув крышкой, опустился за парту последний по алфавиту. — Фамилия моя — Максимов, так что считайте, знакомство наше состоялось…

Так мы встретились с новым учителем — сыном Любови Сергеевны, вернувшимся с фронта и демобилизованным по тяжелому ранению. Захар Владимирович воевал танкистом, имел боевые ордена и медали. Мы, мальчишки, были вне себя от счастья, на переменах ходили гордо, на второклассников смотрели свысока. И, конечно же, уже в первый день нас трудно было выпроводить из школы домой. Мы окружили учителя и не отпускали его от себя дотемна. В тот день мы узнали о жестоких боях под Смоленском, где храбро сражался наш учитель и где был подбит его танк. Мы ждали от него рассказов о фронте, об атаках, схватках с врагом и на следующий день и были разочарованы, когда услышали от него:

— Все, братцы мои, о войне вы от меня больше не услышите ни слова. Война подходит к концу, будем перестраиваться на мирный лад. А вот сказки, всякие мирные истории — это пожалуйста, хоть до ночи, если, конечно, будете прилежно учиться.

Сколько же сказок мы узнали тогда, сколько всяких историй, фантастических приключений, легенд. Да таких, что и в книжке не встретишь. Значительно позднее, уже расставшись с Захаром Владимировичем (он вел нас до четвертого класса), я узнал, что сказки-то он нам рассказывал свои собственные, те, что придумывал для нас всю войну, придумывал перед боями, после боев, в затишье между атаками, о которых он так не хотел рассказывать.

Месяца через два к нему приехала из города невеста — стройная голубоглазая красавица, ставшая вскоре преподавателем английского языка. Звали ее Мария Васильевна.

Свадьбу играли в январе, в дни школьных каникул. Появлению нового педагога были рады и в школе и в совхозе — до сих пор в сельской школе иностранный язык не преподавали, а в графе свидетельства об окончании семилетки ставился прочерк.

Расщедрившись, дядя Никита выделил молодым на свадьбу тройку лошадей — единственную тройку, оставшуюся в совхозе; нашлись и бубенцы. До сих пор у меня стоит в ушах их звон, серебряный, протяжный и почему-то печальный.

— Захар Владимирович, а ведь я, ей-богу, не ожидал вас увидеть здесь, я слышал, что вы уезжали работать куда-то далеко, в глубинку…

Он насторожился, услышав свое имя, обронил на брюки пепел, привстал, стряхивая его.

— Д-да… я несколько лет работал в Хвалынском районе, но, простите, что-то не признаю вас…

— Захар Владимирович, а ведь я был самым эрудированным из ваших учеников, — говорю я с гордостью. — Однажды, рассказывая сказку, вы спросили, знает ли кто-нибудь, кто такая фея, и никто, кроме меня, не смог ответить.

— Вот как?

— Но зато я же был единственным, кто остался у вас «на осень» по арифметике в третьем или четвертом классе.

— Да-да-да… вы сидели на первой парте, у окна?

— Нет, Захар Владимирович, на последней. Так до конца школы и просидел на последней. А фамилия моя Александров, мальчишки звали меня Костан — что-то среднее от имени и фамилии.

— Ах вот так… Ваш отец был врачом в совхозе?

— Да.

— Помню отца-то вашего, светлый был человек. Да и вас теперь припоминаю. Бог мой, сколько… сколько же лет прошло! Ведь это был мой первый выпуск, когда вы учились… Уж и не знаю, как вас величать на «вы» или на «ты»?

— Да полно вам… — замялся я было. — Я ведь навсегда останусь вашим учеником… Скажите, а какие теперь у вас классы?

— Все те же. Вот через две недели первоклашек буду принимать, малышню… Учу ребят, да и сам учусь понемногу. Задачки уже не те приходится с ними решать, требования другие. Все, как говорится, течет… Ну, а насчет эрудиции — феей теперь их не удивишь, — они про космос знают больше иного взрослого.

— Захар Владимирович, а Мария Васильевна преподает… жива-здорова?

С его лица сошла улыбка, он жадно сделал последнюю затяжку, докурив до фильтра, смял пальцами сигарету, отбросил в траву.

— Думаю, что жива и здорова. Да только не здесь она, далеко…

Он помолчал с минуту, достал из кармана платок, промокнул влажный лоб, взглянул на меня, скомкал платок и спросил:

— Так ты, значит, помнишь, как я вам сказки рассказывал?

— Помню, Захар Владимирович, еще как помню. И про медведя-странника, и про хрустальный город, и про голубую розу…

— Если я на вопрос твой о Маше отвечу сказкой, не возражаешь?

Я улыбнулся.

— Захар Владимирович, разве могут возражать ученики, даже если они уже взрослые и седые?..

СКАЗКА О ЗЕЛЕНОМ КУЗНЕЦЕ И ЦИКАДЕ

Жил-был на свете кузнечик. Почти такой же зеленый, как молодые побеги разнотравья на той полянке, где он жил. Кузнечик был молодым, резвым и жизнерадостным. Он радовался всему: высоким шелковистым травам, окружавшим его, голубому куполу неба, повисшему над лужайкой, золотому солнышку, пригревавшему его сверху, шелесту зеленых листьев, трепыхавших при порыве ветра на деревьях в конце лужайки. Но больше всего нравилось кузнечику, как поют цикады. Когда солнце скрывалось за деревьями и сгущались сумерки, а на небе зажигались первые звезды, кузнечик надолго замирал и слушал их песни. Он уже давно различал цикад по голосам и мог оценить, чья песня лучше.

При встрече с кузнечиком цикады приветливо здоровались, а когда наступал час пения, каждая втайне надеялась, что понравится ему больше своих подруг. Кузнечик был застенчив, нерешителен и никогда не приближался ни к одной из цикад ближе, чем на вершок. А может быть, он хотел встретить ту, которая лучше всех. Ту — самую-самую, что суждена только ему. Он много думал о ней теплыми звездными ночами, и маленькое сердце его стучало часто-часто, точно торопясь и поторапливая его…

Как-то вечером, направляясь домой, он прыгал среди высоких белоголовых ромашек. Цикады молчали. Они отдыхали, чтобы чуть позже, когда сверху опустится сумрак, наполнить музыкой и пением повисшую над лужайкой густую темную ночь. Он уже собрался нырнуть под лопух, в свой маленький дом, как вдруг услышал то, что заставило его оцепенеть. Неподалеку запела цикада. Такого голоса он еще не знал. Он сделал один прыжок, второй. И снова застыл, слушая и боясь шелохнуться. Цикада была совсем рядом — через несколько былинок от него.

В тот вечер он понял, что наконец услышал ту, которую ждал всю жизнь. Больше кузнечик не слушал других цикад. Он стал искать встречи с той, которая очаровала его с первой своей песни. Думая о ней, он засыпал и видел ее во сне. Проснувшись, снова думал о ней. Наконец сердце его не выдержало. Кузнечик закрыл глаза, прыгнул и через мгновение решительно постучал в ее двери…

В ее жилище было светло и уютно: в углу, возле постели горел, чуть подрагивая, светильник из кусочка гнилого пня. Цикада провела кузнечика к пушистому коврику, сплетенному из молодого зеленого пырея, и зажгла еще несколько фонариков. Он попросил ее спеть… Долго звучали тогда ее песни — и когда миновала полночь, и когда стали бледнеть и гаснуть звезды на небе.

…Кузнечик пришел к ней и на второй вечер, и на третий. Вскоре они стали жить вместе. В доме звучали песни, горели веселые фонарики, и кузнечику казалось, что он очень счастлив.

Но прошло время. И песни перестали его радовать. И цикада не была уже с ним нежна, как прежде. Кузнечик мучительно думал о том, что же произошло. Почему песни цикады, красивые, пронзительные, так щемящие душу прежде, звучат иначе. И почему цикада, его цикада, не любит его так, как когда-то. Долго искал он ответа и не мог найти. И только потом, когда прошло еще много времени и он уже перестал быть молодым, кузнечик понял, что прекраснее всего пела цикада самый первый раз, когда он не был знаком с ней. Но тогда ведь она пела не для него…

В сумерках я подхожу к дому Славки. На бревнышках у палисадника сидит паренек. Лет, наверное, четырех-пяти мальчуган. Белоголовый, курносый, и моргает, моргает голубыми своими глазенками — застеснялся.

И я узнаю в нем Славку.

— Ты Дима? — спрашиваю, присаживаясь перед ним на корточки.

— Дима-а…

«Эх, Димка, Димка… — мысленно спохватываюсь я. — Вот и перед тобой я оплошал, даже игрушку не привез тебе, а надо бы самую лучшую выбрать. Все — кувырком…»

— Дядя… — тихонько, чуть ли не шепотом выжимает он из себя, — ты правда из Москвы?..

— Из Москвы, Дим.

— И дедушку Ленина видел?

— Видел, Дима, в Мавзолее. Давно, правда, уже…

— И Кремль?

— Конечно.

— А какой он, Кремль, красный?

— Не совсем. Скорее — красно-коричневый. Старинный. И очень красивый. Такого ни в одной стране нет…

И тут что-то защемило мне душу. Да так защемило — чуть не до слез. Было уже когда-то все это. Было… И августовский вечер, и горка бревен у этого же палисадника, и разговор о Москве. Мне тринадцать лет. Я сижу на бревнах и распутываю леску, поджидая Славку.

— Мальчик! — слышу вдруг, кто-то зовет меня от дороги. Поднимаю голову и вижу девчонку. Золотоволосая, стройненькая, в белых носочках, — все это, точно фотография, навек отпечаталось в моих глазах, — она стоит у обочины и рассматривает меня.

— Как тебя зовут? — спрашивает она, подходя ближе.

— Коська…

— А меня — Тамара. А фамилия Евстратова. В школе меня зовут Фридрих Ева. У нас у всех какие-нибудь прозвища. Генку Солдатова например, зовут Генрих Солдат…

— Это где ж?..

— В Москве.

— В Москве-е?!

— Ну да. Я сегодня утром приехала с бабушкой. Мы все каникулы будем здесь. У ее родственников, у Акимовых в общем…

— А не врешь?

— Вот уж! — вспыхнула она.

Я хорошо знал дядю Лешу Акимова, совхозного бригадира, но никогда не предполагал, что к нему может кто-то приехать из самой Москвы.

— Надо же, из Москвы… — потупился я, окончательно запутывая леску.

— Ты «Двух капитанов» читал?

— Не до конца. Сеструха увезла в городскою библиотеку, а в нашей нет. Мировая книжка!

— Ну так я тебе дам, я привезла с собой. А потом будем играть в «двух капитанов», идет?

— Как это играть?

— Я буду Катя, а ты… — она оглядела меня с ног до головы оценивающе, — ну, а ты, само собой, — Саня.

— А Славка?

— Какой еще Славка?

Я кивнул на забор. Там в огороде выкапывал червяков для рыбалки Славка.

— Ну… Славка пусть будет Ромашкой.

— Не-е… он не такой.

— Ну так кем же ему быть? Пусть будет Валей Жуковым. Он животных любит?

— Любит. И цветы он любит сажать, вон, гляди, сколь под окном вырастил…

Так я встретил свою первую любовь. Напрочь была заброшена рыбалка, городки и все остальные мальчишеские забавы. Мы играли в «двух капитанов», мы играли в «дальние страны», в «путешествия», мы разыгрывали необыкновеннейшие приключения в джунглях, благо роща была неподалеку — за озером. Но самое главное — со слов маленькой москвички я впервые узнал и полюбил Москву.

Как же горьки были мои тайные слезы, когда она уехала. В тот день мать, как на грех, увезла меня в город. Надо было покупать обновки к школе. И я не смог даже проститься с нею, записать ее адрес. Не смог я и превозмочь себя, попросить адрес у ее родственников, которые, кстати, вскоре уехали из совхоза.

Где ты, отчаянная златокудрая девчонка, королева моего детства? А ведь ходим сейчас по одним улицам, ездим в одних вагонах метро. И, может быть, очень часто проходим мимо друг друга.

…— А я-то слышу, кто тут беседы беседует… — скрипнув калиткой, со двора вышел дядя Петя, в самотканой старинной рубахе, в мягких хромовых сапогах, в углу рта его дымилась газетная самокрутка. — Димк, ты что же гостя в избу-то не ведешь? А ну пошли-пошли…

Через несколько минут мы сидели в передней, или в горнице, как называют здесь самую большую комнату дома.

Знакомая мне с детства, потемневшая и отполированная временем столешница заставлена закусками. И тетя Клава, мать Славки, казавшаяся когда-то мне самой молодой из наших матерей, а теперь седенькая, похудевшая, все ставит и ставит на стол тарелки, вазы, розетки.

— Ну, будем… — поднимает наконец дядя Петя стакан с темной, настоящего вишневого цвета настойкой.

Мы выпиваем. Тетя Клава, смочив губы, отставляет стаканчик, подперев ладонями подбородок, грустно рассматривает меня.

— Время-то, время мчит… — вздыхает она. — Давно ли вы со Славкой в сараюшке ночевали у нас? Будто вчера… — она тут же спохватывается, пододвигает ко мне тарелки, вазу с пирожками.

— Ты кушай, кушай ты. Счас Юля придет, она за огурчиками пошла на дальний огород, там-то посвежее у нас, мураши. Огурчиков подрежу, ты кушай. — Согнутым мизинцем она убрала из уголка глаза слезинку.

Послышалось, как за окнами резко затормозила машина, и сразу же раздался протяжный трубный сигнал. Тетя Клава поднялась, отодвинула тюлевую занавеску на окне. Но стучали уже в дверь.

— Хозяева! — окликнул через мгновение от порога громкий грудной голос. — Говорят, у вас здесь гость заморский. Подавайте его нам! Да и сами собирайтесь, карета подана…

— Ну, все… — сник было дядя Петя. — Теперь уж ты не отвертишься — свадьба.

— Дядь Петь, я того… что-то не могу один, стесняюсь. Давай-ка — вместе…

— А что! — встрепенулся он, приглаживая на затылке волосы. — Вот только старуху уговорить…

Столы были расставлены в саду, прямо под яблонями. На яблонях же были укреплены мощные электрические лампочки, освещавшие застолицу.

Свадьба звенела уже не первый час. Уже откричали многократное «горько». Уже и невеста отсела от жениха и что-то нашептывала подружке, на виду у всех подкрашивая синей тушью ресницы. А жених, грузный лысый мужчина с брюшком, оставшись на месте и степенно покуривая, разглядывал гостей.

Гости же, точно забыв о первопричине праздника своего, расселись кучками, шумели, веселились, кто как мог, громко обсуждая в каждом уголке свое.

А меня все толкал в бок локтем захмелевший Саня Соболев и спрашивал:

— Помнишь, как на танцы-то ходили на Центральное? И-ех! Было! А помнишь, как раньше, а? Выпьешь сто грамм — и тебе весь вечер хорошо! А теперь? И-ех!

Потеснив легонько, сел между нами Василий Федорович Соболев, его отец, сменивший в свое время в совхозе дядю Никиту, а теперь персональный пенсионер.

— Ну как там жизнь, в столице-то? — спросил он, обняв меня одной рукой. И, не дождавшись ответа, продолжал: — А кино-то твое глядели мы, глядели, как же… Да что-то сурьезны больно картины-то, и не про нашу жизнь. А смешную, как «Волга-Волга», не умеешь, что ли, признайся честно?

Я открыл было рот, но и тут он не дал мне ответить.

— Ну ладно-ладно, это я так… Ты вот что скажи мне: Гагарина видел?

— Видел, Василий Федорович, и поговорить довелось с ним.

— М-да… Сокол был, как же. А красивый какой! И ведь наш! Учился он здесь и летал. Давай за него, а? — Он пододвинул мне стаканчик, взял себе, но тут же отставил стопку к середине стола и поднялся. — Не будем красное, чернила-то эти. Счас я беленькой принесу…

— Во… дядь Вась, есть… — опередил его Сашка Малышкин, мой однокашник, женившийся когда-то на голубоглазой сельской красавице Томке — Славкиной сестре. Он протянул нам через стол бутылку «Столичной» и, когда Василий Федорович разлил водку по граненым стопкам, со вздохом произнес:

— Ну, поехали… как сказал Гагарин.

Я стою, прижавшись к тяжелой сучкастой калитке, и сжимаю рукой прохладное кольцо запора.

Звезды, недавно сверкавшие на середине неба, теперь светятся раскаленными угольками где-то у его края.

На этой скрипучей калитке, повиснув на кольце, я ребенком катался под незлобивый окрик матери. За это кольцо я открывал ее в десять, и в двенадцать, и в пятнадцать лет. И в семнадцать, когда возвращался вот также на рассвете.

Здесь все прежнее: те же звезды гаснут на окоеме неба, те же запахи окружают меня, такая же предутренняя прохлада холодит спину. А я стою, и мне трудно дышать, что-то сдавило грудь, горло. Эту калитку я когда-то закрыл за собой, еще не зная о том, что закрыл в последний раз.

На востоке узкой матовой полосой золотится горизонт. Мне пора идти.

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

…Садитесь, прошу вас. Э, нет, тот стул у меня колченогий, вот сюда, поближе — в кресло. Справились там с дверью-то, открыли? Записку эту в дверь соседка моя сунула. Все поджидала вас, да не дождалась, в аптеку наладилась, за травой какой-то… Руки где помыть? А вот — в коридор и налево. Санузла как такового у нас нет, ванная и все прочее — раздельно, благо квартира старой еще постройки, времен конструктивизма. А я все думаю, слово-то какое странное — санузел. Когда совсем худо было, бредил, он все мерещился мне каким-то чудовищным красным узлом, точно спрут, и все хотелось распутать его, разорвать. Полотенце там, махровое, розовое — справа… нашли? Ну, значит, все в порядке.

Фамилия-то моя? Фамилия — Нарышкин. Нарышкин Никита Фролович. Фамилия, как видите, дворянская. Но я не из князей, нет. Дед у меня был крепостным в Орловской губернии, а там целые волости, если не уезды, Нарышкиными именовались, оттуда и идет, видно, фамилия. Потом дед вольную получил от господ. А вот отец… Про возраст спрашиваете? Ох-хо-хо, доктор, боюсь даже говорить… ровесник я века, как это иногда говорят или в газетах пишут высокопарно. День в день, можно сказать, мы с ним родились. Я так долго прожил, доктор, и так привык жить, что очень трудно теперь отвыкать. А ведь надо… Чем дольше привыкаешь к чему-нибудь, тем труднее, я бы сказал, больнее отвыкать. А мы всю жизнь к чему-то привыкаем. В тридцатые годы у меня был единственный костюм — на все случаи жизни. Я носил его много лет и очень привык к нему; хоть и берег, но сносил почти на нет. И когда началась война, ох как трудно было от него отвыкать. А когда отвоевался, думаете, легко было отвыкать от обмундирования?.. Я очень привык к родителям за свою молодую жизнь, но… со временем и сними пришлось расстаться. Скажу вам больше, с самого рождения я привык, что у меня две ноги, две руки, пара глаз, словом, ко всему, чем меня поощрила природа за то, что родился в муках матери. И вот уже около сорока лет живу без правой кисти. Поначалу думал, и не обойдусь без нее. И все же привык. Минером я был в войну. Говорят, минер ошибается один раз. Не совсем это так, милый доктор, поспешное обобщение, я вам скажу. За четыре года войны я не ошибся ни разу. А вот в мае сорок пятого обрабатывали мы одну штуковину в Праге, уже и конец войне, и страха, можно сказать, никакого, в открытую работали. А снайпер фуганул из соседнего здания через окно — и как раз мне чуть пониже локтя… Ох и трудненько, я вам скажу, пришлось отвыкать от правой-то руки — не приведи бог. И все же нет, это не самое трудное, не самое страшное. Нет ничего труднее и больнее — отвыкать от людей.

Никогда еще я не ворошил этого, доктор, не привык. Но… видно, отвыкать мне уже недолго… вам скажу. Да и некому мне, пожалуй, сказать, кроме вас, соседке разве, Матрене, — она не поймет. Немало друзей у меня было в молодости, но к одному из них я крепче всех привязался. Все казалось, что вернее других он, что понимает меня лучше всех… ну, как это говорится теперь, на одной волне, что ли… Все у нас нераздельно было в юные годы — и хлеб, и курево, в комсомоле вместе верховодили, да что скрывать, — и по девкам на пару, случалось… В один день на войну ушли, в один эшелон попали. На войне, правда, судьба разбросала нас, да и то повезло: дважды довелось встретиться — один раз в штабе фронта было дело, сам Черняховский вызывал мою группу. А их армия взаимодействовала с нами в то время, вот он и оказался вместе со своим начальством поблизости. На сутки тогда меня уволили, после награждения-то, — погуляли мы малость. Второй раз в госпитале под Прагой нашел он меня, навестил. После госпиталя я демобилизовался, он остался в армии, в кадрах. Вернулся я домой, пережив самые счастливые минуты своей жизни, когда грузовик подвозил к родному подворью. Встретила меня Настенька, жена, моложе она меня малость, а тогда-то и совсем юной казалась, хотя уж и сынок у нас, Санька, подрос, в первый класс без меня пошел. Поведал я ей про свою одиссею армейскую, про ранение, о встречах с дружком рассказал. А он, говорит, два раза за войну-то побывал дома, вдов наших приятелей-погодков навестил, к ней на огонек забрел… Умолкла вдруг, а потом говорит: не может он быть тебе дружком, Никита, никак не может. Признавайся, говорю, Настасья, что случилось? Да нет, отвечает, ничего, слава богу, не случилось, а только не может…

А вы давно у нас участковым-то, доктор? Пятый год? Вот видите, а встретиться с вами не приходилось. Да и сейчас понапрасну беспокойство… А все Матрена, все она со своими охами да ахами. Как будто не я, а она… Как будто ей больше всех надо. Ты, говорит, Фролыч, поживи, поживи, одна-то я ведь волчицей взвою. А и была волчицей-то — настоящей, матерой, когда я к сыну сюда перебрался после похорон Настеньки. Это уж теперь она за мной — как за дитем малым, состарились мы вместе в этой квартире. А подобрела она ко мне после того, как мой Санька погиб — сразу, в несколько дней, изменилась. Странно… будто только и ждала этого. Я-то тогда с месяц лежал неподвижно, вот на этом же месте. Как ни открою глаза — она тут же сидит, рядом, воду мне протягивает, лекарство, кормить пытается с ложечки. А я не хотел тогда жить, доктор… Санька у меня летчиком был, на новых летал, на самых-самых… Не думали мы с Настей, не гадали, что в пилоты подастся. В школе отличником был, медалью поощрен, литературу любил, стихи, в душе-то я прочил его в педагоги. А он — в аэроклуб… Да, доктор, много я передумал дум в тот черный год. Долго все пытался свести концы с концами. Как же так, думаю, я живу на счастливой и доброй земле, мою родину минуют наводнения и катаклизмы, и нам не требуется помощь других государств и Международного Красного Креста, а Саньки нет… Я не плачу, доктор, нет, этот глаз у меня с войны немного того…

Да… так вот, отвыкать от родных и близких людей страшнее всего — тут уж поистине не пожалел бы ни ноги, ни руки, если бы можно было что-то предотвратить.

Что-то я про отца будто бы начал… Да-а… а отца у меня перед войной, в тридцать восьмом году… Есть такой город Пугачев на Волге. Вместе с тещей попали… в одну компанию. Отец у меня из купцов, богатым был человеком в свое время. Дед-то после вольной золотишко промышлял, оставил ему кое-что. Однако взглядов отец был новых, прогрессивных, как прежде говорили, было в нем что-то от Толстого, коим он зачитывался, от Саввы Морозова, с которым приятельствовал и компаньонил в некоторых делах. В магазинах своих, в лабазах хранил нелегальную литературу, кому-то помогал, кого-то скрывал. Пришла резолюция — не стал дожидаться своей очереди, сам пригласил представителей власти и сдал все по описи… В дальнейшем помогал налаживать торговлю, служил усердно… грамоты даже получал от губернских властей, а одну, мне кажется, чуть ли не за подписью Калинина. Нет, не зачлось…

…Ой, что это я, задремал?.. Ради бога, доктор, ради бога, простите. А я вдруг так ясно-ясно увидел на секунду Настеньку. Улыбнулась будто она мне издалека и идет навстречу… Да-а… на целых десять лет я ее пережил. Ох как были нелегки эти годы, доктор. Будь моя воля, я бы годы такие, как на войне, один за три считал.

…А встретил я ее в двадцать четвертом году, летом. Избой-читальней она заведовала в ту пору… в семнадцать своих лет. И вышло так, что губком рекомендовал на съезд комсомола меня и ее. И, верите, доктор, стоит мне закрыть глаза — я снова в том жарком июльском дне, и запахи того дня, и звуки. Представляете… небо сине-синее, бездонное, облака розовые, неподвижные, ржаное поле впереди беспредельное, колосья до груди достают и пахнут подогретым хлебушком и слегка пыльцой; жаворонок где-то высоко-высоко повис, точку и не отыскать глазами в густой синеве, а песня его падает сверху серебром звонким; под ногами же, в колосьях и в траве, кузнечики свиристят, шмели гудят. Настенька впереди меня — красная косынка ее так и мелькает, так и мечется среди хлебов, — а я с котомкой поспешаю за ней. Поле кончилось — речка подле дубравы, тихая, спокойная, разомлевшая от жары, еле-еле перекатывается меж берегов. А по-над берегом камыши коричневыми пиками торчат из зелени. Искупались мы, водички испили — и на станцию, до нее уж рукой подать было.

А вернулись домой, я уж, считай, поселился в ее читальне, «красным домом» мы ее называли, клуба еще не было в ту пору в нашей округе. За полночь, бывало, сидим. И все говорим, говорим… Об электричестве и не мечтали еще, при семилинейке, лампочке керосиновой, сидели, а то и при лучине. И какие только разговоры не ходили про нас — нет, ничего не пристало. Такова была Настенька… Посмотрит перед собой, окинет взглядом всех, глубоким, пронзительным, чистым, — самые лютые, самые настырные очи долу опускали. Благодаря ей я к книгам потянулся, к учебе. Сельхозтехникум кончил… перед войной в Тимирязевку поступал. Не вышло, правда, тогда у меня с учебой, время тяжелое было… В институте доучивался уже после войны, заочно, работая агрономом. И в общем-то, житель я сельский, доктор. Как послали в двадцатом на продразверстку, так и осел там. Это мы уж с Санькой здесь время коротали, после того как ее не стало. Дважды я ее терял, доктор…

Подайте, пожалуйста, кружечку… да-да, вот ту, эмалированную. Спасибо… В двадцать шестом ее избрали у нас секретарем, и снова она попала на съезд в Москву, теперь уже без меня, правда, одна. Это был март, самая распутица у нас… Не договаривались, что я ее встречать буду, у меня как раз дальняя поездка была, связанная с предстоящей посевной. И, верите, как чувствовал, освободился раньше на сутки… Лошадей гнал не щадя, к поезду хотел поспеть, да опоздал… В полдень попал домой, а поезд-то утром был, раз в двое суток ходил он тогда через нашу станцию. Все сроки прошли, а Настеньки нет. Кинулся тогда я, не помня себя, полураздетый через поле. А подморозило с утра-то, гололед, бегу, спотыкаюсь, и одна мысль только в голове бьется: «Катанки-то, катанки надо было прихватить, пообморозится ведь — в ботиках уезжала, по талому снегу…» Миновал поле, выбегаю на пригорок, сосна там еще стояла, молнией обожженная… Под сосной, вижу… лежит она, голову руками в рукавичках вязаных прикрыла, а под ней снег красный и твердый, как камень. Упал я рядом с нею, расстегнул шубку, припал ухом к груди, к губам ее, и показалось мне, дышит еще, легонько так, едва-едва… Нет, не помню, как тогда оказался на станции с Настенькой на руках, не помню… Вот тогда-то я едва не потерял ее, на волоске была жизнь, доктор. Прострелено легкое навылет, потеря крови и вдобавок ко всему — двусторонняя пневмония. В это нелегко поверить, но она выжила. Две недели в беспамятстве и потом еще два месяца в постели. Приоткроет глаза буквально на секунду и шепчет сухими губами: «Я выживу, Никита, я не оставлю тебя».

Один из братьев Русаковых, сосланных на Соловки в свое время, прошел в те дни по нашей округе. Узкоглазый, широкоскулый, жирный, разъевшийся на дармовых сладких хлебах, да и прозвище-то у него было точное — Батый. Трое их было, братьев, самые богатые люди в округе — две мельницы держали, конезавод, батраков не счесть. А уцелел один Батый, добрался до нас и действительно как Батый прошел: крупорушку-мельницу сжег, бывшую отцову, коней потравил, Настеньку выследил, зло свое на ней выместил. Не взяли его тогда, канул в бездну, можно сказать, с концами… Но увидеть его мне еще довелось однажды. Под Кенигсбергом, на глухом полустанке двое суток мы ждали особого распоряжения. Вышел я на рассвете покурить, гляжу, на медленном, черепашьем ходу ползет эшелон… Последний вагон-теплушка с решетками, за ними серые, щетинистые, как у волков, лица штрафбатовцев, глаза Батыя, как раскаленные угли, вперившиеся в меня… Долго еще потом меня жег этот взгляд.

Верите, доктор, жизнь мы с Настенькой прожили будто на одном дыхании, точно речку вместе переплыли. Да не широка показалась речка-то… В последние дни, как чувствовал, глаз не мог отвести от нее. Делает она что-то в сторонке или, устав, приляжет, прикроет глаза, а я украдкой смотрю и смотрю на нее, худенькая она, высохшая, а такой молодой еще мне кажется… Да и в самом деле — одна лишь прядка седая и была у нее всего, а так бы еще жить да жить, если бы не пуля вражья, если б не война, если б не отдавала она Саньке-несмышленышу весь хлеб до крошки, не голодала бы… И слова ее последние, как молитва, горят в памяти моей. Прости, говорит, Никита, клялась не оставлять тебя, но не по своей воле разлучаюсь теперь с тобой…

А вы что-то все записываете?.. Неужто история болезни моя такая… пространная? Бросьте, доктор, не стоит хлопот… Вот хочу полюбопытствовать… а вам-то который годок?.. Тридцать семь? Да-а… доктор, сколько у вас еще впереди! Это я не из зависти, нет… Я свое прожил и, в общем, всем доволен, всем. Да и куда мне, я же ведь долгожитель в европейских масштабах… А вот вам, милый доктор, вашему поколению повезло больше других. Улыбаетесь, а еще не знаете, что я имею в виду. Когда человек переступает порог века — это чудо, которое бывает раз в сто лет, согласны? Ну а если он переступает грань тысячелетия?.. Подумать только, вы будете жить не просто в следующем веке, по и в другом тысячелетии. А что там, за тем порогом, за гранью той? И сбудутся ли всякие — библейские и не библейские — предсказания… Ну, ладно, утомил я вас, простите старика. Что вы спросили? В настоящий момент что беспокоит? А ничего. К тому, что я вам сказал, ничего прибавить не могу. Отвыкаю жить. Это тоже необходимо. Место на земле, как и должности, время от времени надо уступать. О-о, слышите, соседка вернулась. Ну, будет мне сейчас на орехи, опять отвар ее не выпил… Подайте-ка мне скорей вот ту кружечку… Да-да, фарфоровую. Спасибо… спасибо вам за все…

ЖУРАВЛИ

Мой школьный друг заехал ко мне. Володька Сычев. Пожалуй, лет десять не виделись с ним, не меньше. После школы мы вдвоем с ним покатили в Сибирь на целину и уже оттуда — попали в армию. Ну, а потом, как говорится, разошлись, как в море корабли. А о кораблях-то, о дальних странах, мы с ним крепко мечтали в юные годы. И, надо сказать, его мечты сбылись. Попал он во флот, обошел многие наши и не наши воды, побывал в дальних странах. Начинал простым матросом, стал — первым помощником капитана. И теперь который год уже бороздит воды Атлантики, «рыбалкой» занимается, как говорит он сам, — по высокому государственному счету.

Многое успел услышать я от него о разных морях и океанах. А в один из жарких июльских дней сам затянул его на наше Московское море — в Химки.

Точно в важных морских портах, снуют здесь большие и малые суда. Ветер, пружиня, наполняет разноцветные паруса спортивных яхт и проносит мимо нас весь цветовой спектр. Стремительная «ракета», оставляя широкий след за собой, посылает нам волну. Наш кораблик плавно переваливается через нее. Совсем близко, у кормы, чайки припадают к воде и, едва коснувшись ее, уносятся ввысь. Глядя на них, Володька вспоминает другое море. И птиц других… С его слов я и передаю этот рассказ, изменив фамилии героев.

То море кипело, неистовствовало. Ветер срывал с грохотавших бурунов темную едкую пену и вихрем подымал вверх. Сплошной стеной, гигантской дымовой завесой, перекатываясь, неслась над судном лавина колючего тумана.

Тяжело было машинам на судне в это время. Трудно было людям. Много дней и ночей провели они в море, выслеживая рыбу и набивая ею трюмовые закрома. И теперь загруженное судно, борясь со штормом, пробивалось в порт.

…Шторм почти утих, когда вахтенный матрос Гайда сворачивал набухшие листы брезента, собирал противопожарный инвентарь, в беспорядке разбросанный стихией по палубе. С досадой думал он, что заштормило перед самой бухтой и долгожданный отдых оттянулся так нелепо и неожиданно. Плавал он не первый год, военная служба его проходила тоже на море, привык ко всякому и, наверное, как все моряки, приносил на берег усталость, тоску по домам, деревьям и вообще по всему сущему и земному, чтобы, чуть пообвыкнув, снова потянуться к воде.

Разогнув затекшую спину, Гайда посмотрел вверх. Бурое небо светлело, и уже можно было разглядеть в клочковатые полыньи среди туч неровные косяки птиц, низко пролетающих над судном. Уставшие стаи не выдерживали строя. Гайда долго, до рези в глазах, смотрел вслед птицам — и вдруг увидел, как последняя пара, отстав и теряя скорость, стала снижаться к воде. Вот она медленно, точно в бреющем полете, спланировала над судном и опустилась прямо ему под ноги, заскрежетав по мокрой палубе распахнутыми крыльями и скользя по ней, пока не потеряла инерцию. Отступив на шаг-другой, чтобы не вспугнуть птиц, Гайда присел на корточки. Это были два журавля. Нахохлившиеся, длинноногие, они жались друг к другу и беспомощно смотрели в глаза человека. А человек, видно, растерялся не меньше их, так и сидел он перед ними, замерев и боясь пошевелиться.

Гайде приходилось слышать, что обессилевшие в долгом полете птицы порой забывают о страхе и делают передышку на борту первого попавшегося судна. Случай не столь редкий. Но сам он наблюдал такое впервые. Зачарованный, он не мог отвести взгляда от птиц. Что-то знакомое-знакомое почудилось ему вдруг в этой пепельно-серой голенастой чете. И ему вспомнились журавлики его детства… То было в родном Полесье, в лесной деревушке Гребеньки. Босоногим мальчишкой он бегал каждое утро по тропинке к сонному, заросшему тиной болотцу. Бегал проверять, не улетели ли еще журавли. Он подкрадывался совсем близко и на расстоянии нескольких шагов рассматривал их. И журавли не боялись его, доверяли… По осени же, когда они собирались в стаи, он приходил прощаться. И подолгу потом стоял у околицы, вслушиваясь в гортанные позывные, манившие его за собой, и провожал взглядом серебристые пунктиры живых треугольников.

…За спиной, со стороны полубака, послышались шаги.

— Ого-о! — раздалось через минуту. — Я вижу, у тебя богатый улов. — Это был сменщик — Савин.

— Тише, не спугни, — сказал Гайда, поднимаясь. Не сразу оторвав взгляд от птиц, он боком обошел уложенный поврежденный трал, медленно, грузно ступая, побрел в каюту. И там, укрывшись с головой, мгновенно провалился в какую-то тягучую, густую мглу. Но вряд ли это был сон. Скорее всего, так — тяжелое полузабытье. Ему мерещились огромные, с гулом проносящиеся над головой волны, временами приоткрывающие небо и ниточку журавлей, то исчезающую, то появляющуюся вновь из клочьев тающего тумана. Когда дремота оставила его, он сел, пытаясь сообразить, сколько прошло времени с тех пор, как он сменился. Захотелось глотнуть холодного чистого воздуха.

Поднимаясь по крутому трапу, Гайда улыбнулся, вспомнив о журавлях. Небо стало гладким, ветер утих совсем. В том месте, где были журавли, теперь лежала аккуратно уложенная бухта толстого сырого каната. Подойдя поближе, Гайда увидел под ногами серые пушистые перья. Склеившиеся, они пристыли к палубе, застряли между витков каната. Наклонившись, Гайда увидел под перьями капли густой темной крови.

В два прыжка он миновал оба пролета гулкого трапа. Остановился у двери кают-компании. Она почему-то не подавалась. Метнулся вправо — к кубрику. Толкнул первую попавшуюся дверь. До тошноты резко и приторно ударило навстречу запахом жареного мяса. Увидел ухмыляющегося Савина. Тот призывно махал рукой, приглашая входить. Рядом был еще кто-то. Но Гайда не видел ничего, кроме Яшки Савина, его расплывшегося в улыбке лица, почти сросшихся бровей, карих влажных глаз. Вот лицо оказалось совсем близко. И тогда он ударил. Ударил сильно, исступленно. Заломило спружинившее предплечье. Он ударил еще и еще, пока чьи-то могучие руки не отбросили его назад, ке заломили локтей, прижимая его, вдавливая в стену…

По узкой тропинке уходил матрос в сопки. Шел медленно, нехотя. За спиной у него оставалось море. Серое, угрюмое, гулко стучавшее в каменистый берег у пирса. Матрос не оглядывался назад. Он был списан с судна и понимал, что назад пути быть не может. Слишком тяжким был его проступок.

Всякие судьбы у моряков. Иных, казалось совсем падших, безнадежных, воскрешало море. Или тоска по нему. Они честно работали на берегу и возвращались на судно. Но вряд ли найдется капитан, который бы рискнул взять на борт матроса, поднявшего руку на товарища на судне, где столько бесконечных суток люди находятся лицом к лицу лишь друг с другом, где волны и стихия — единственные свидетели их привязанности или ненависти. Матрос понимал это и не роптал. Он хорошо знал законы моря.

ПЕРВОЕ СЛОВО

Я плохо помню войну, мал еще был, несмышлен. Но конец ее, в особенности последняя весна, запомнилась четко.

Помню, как дружно она тогда наступила, забурлила ручьями, загремела ранними грозами. Через улицу неслись потоки воды, скатываясь за околицей в овраг. По полю убегала к темнеющему лесу неширокая колея. Из бурого санного следа сочилась вода. Над развороченным снарядом куполом церкви кружились галки, тревожно крича зычным своим весенним криком. А мимо маленькой станции по-прежнему проносились эшелоны. Теперь уже в основном назад, на восток. Как и раньше, они выстукивали дробь на стыках, громыхая вчера еще смертельным грузом.

Возле станции косяками собирались мальчишки. И как прежде, махали вслед уносящимся вдаль поездам. Затем убегали к реке, к прибрежным ветлам. Это были дети войны. И играли они в военные игры. А в перерывах между «боями» охотились с рогатками на воробьев, сбивали с деревьев тощих галок. И потом долго пировали на огородах возле костров из прошлогодней ботвы. И там, на задах, за избами, дрожал над подогретой землей воздух.

Я был среди этих мальчишек, и память охотно ведет меня теперь по кочкам, лужам и закоулкам моего голодного, босого детства.

…Я слышу, как протяжно скрипит колодезный журавль. Вода, выплескиваясь через края помятого сбоку ведра, стекает на отбеленные доски и по ледяной корке бежит вниз, к земле. Молодая сухощавая женщина медленно идет к дому с коромыслом на плече. И кажется, что вместе с ношей она несет нелегкую свою думу. Она идет плавно и прямо, слегка заведя в сторону левую часть коромысла. Так же не спеша она поднимается по ступеням крыльца, наклонившись, ставит на скамью одно ведро, потом, повернувшись другой стороной, второе. Открывает дверь, а у порога, потеряв равновесие, шлепается на пол белоголовый мальчишка. На вид ему года полтора, не больше. Мать, подхватив его на руки, бережно переносит в угол комнаты. Посидев минуту-другую на коврике из разноцветных лоскутов, паренек маленькими неровными шагами добирается до старинного громоздкого буфета, бог весть как попавшего в эту слишком негородскую комнату. Он царапает, толкает нижние створки буфета и, точно принюхиваясь к чему-то, пытается заглянуть внутрь. Мать водворяет его на место, подкладывая игрушки: безногую куклу, сосновые шишки, желтеющие латунью стреляные гильзы. Мальчишка морщится, отталкивает от себя игрушки, вот-вот готовый заплакать. Мать высыпает перед ним горсть пуговиц, и он, забывшись на минуту, перебирает их, развозя в разные стороны по полу. Но вот он уже опять у шкафа. И крохотные тонкие руки скользят по дверцам. Дверцы не подаются, мальчуган, всхлипывая, что-то лепечет. Мать, снова пытаясь увести его, прислушивается. Из невнятного лопотания, из журчащих звуков складывается вдруг нечто почти членораздельное и понятное.

— И-леба, леба, ле-еба… — не просит, а требует ребенок.

— Миленький ты мой, надо же… хлеба… — женщина опускается на пол передним. — Заговорил ведь, ей-ей, заговорил!.. Вот бы папка услышал, вот бы… — Она подхватывает его на руки, отходит к окну, вновь возвращается назад, нащупывает что-то одной рукой на верхней полке буфета, что-то ищет. Может быть, корочку хлеба или кусочек жмыха… Колобом звали его тогда, колобком. Вкусный был, сладкий, наверное, вкуснее теперешних пряников.

А за окном падают вниз, скатываясь с крыши, тяжелые капли. Насвистывают птицы, шумят, бормочут что-то на бегу стремительные ручьи. Все наполнено радостным и счастливым гулом той далекой, незабываемой победной весны.

В ТЕАТРАЛЬНОМ ПРОЕЗДЕ

Из чеховских пьес мне больше всего по сердцу «Дядя Ваня». Чем объяснить такое пристрастие — нелегко сказать, да и не в этом дело. С «Дядей Ваней» я встречался не раз в жизни в различных театрах страны, а вот сегодня, уже сорокалетний и поседевший, не смог пройти мимо подъезда МХАТа, нашего старого МХАТа, что в проезде Художественного театра, а не на Тверском. И снова я был счастлив, как после встречи с чем-то прекрасным и мудрым.

После спектакля людным, сразу ставшим тесным проездом выхожу на улицу Горького и медленно спускаюсь вниз к площади. Предновогодняя Москва сияет радужным, матовым светом и кажется помолодевшей. Под ноги лениво опускается редкий снег и тут же тает на мостовой. В ушах еще звучат голоса актеров, давно знакомые реплики… Выхожу на мокрую брусчатку площади. Звонят куранты. Машинально считаю удары…

…Когда думаешь о давнем, далеком, прежде всего вспоминаешь запахи. Мне думается, свои запахи имеет каждое время жизни. Детство… Запах замороженного белья, принесенного на ночь в комнату, сосновых смолистых поленьев, сложенных у печи, керосиновой лампы. И только потом видишь сами предметы: тусклую лампу-семилинейку, горячую печку-голландку с чугунной узорчатой заслонкой, черный диск репродуктора над столом. Радио! Детская страсть и беда. И, кроме книг — единственная отрада, единственное «зрелище». О кино тогда и не приходилось мечтать. Это были сороковые, нелегкие послевоенные годы.

Трудно передать то детское наслаждение, когда под завывание многодневной пурги удавалось вечерами слушать Москву. Всегда казалось, что ты совершенно один посреди разгулявшейся стихии, и только подрагивающий неверный свет маленькой лампы да этот темный живой круг на стене возвращают сознание к очагу, к теплу.

По четвергам давали передачи «Театр у микрофона». Пожалуй, это был самый счастливый день недели, который я начинал ждать уже с пятницы. Боже мой! Какие довелось «увидеть» тогда спектакли! Весь репертуар Островского, Толстого, Горького, Чехова — с Яблочкиной, Тарасовой, Книппер-Чеховой, Тархановым, Топорковым, Качаловым…

Мы жили в дальнем заволжском селе, в стороне от станций и железных дорог. Не всегда было в доме электричество: нередко портилась линия или движок — и тогда приходилось по месяцу и больше сидеть при керосиновой лампе. Все это можно было как-то пережить, перетерпеть. Но когда умолкало радио…

Один из таких вечеров мне запомнился особенно. Передавали «Дядю Ваню». Настолько зримо я видел сад, самовар под деревьями, веранду, что казалось, ступи шаг, протяни руку — и заденешь спинку плетеного кресла, прикоснешься к бахроме старинной скатерти. Затаив дыхание я слушал дядю Ваню и доктора Астрова. И вдруг… посреди фразы голос дяди Вани оборвался на полуслове, замолчало радио, после паузы треснуло еще два-три раза обрывками слов и умолкло совсем.

Потекли тягостные минуты. Можно ли было усидеть на месте? Набросив пальто, я выбежал из дома. Над крышами утонувших в снегу изб вихрями проносятся лавины густой и колючей снежной пыли. Ветер и снег слепят глаза, невозможно рассмотреть и без того еле заметную дорогу. Мешают и слезы, застывающие на щеках и подбородке ледяной коркой. Но все это придает еще больше обиды, злости, решительности. И я иду. Тону по пояс в сугробах, выкарабкиваюсь и иду, стараясь не оглядываться на едва пробивающиеся сквозь завесу бушующей мглы огни домов. Дороги уже нет. Есть столбы. Я бреду от одного к другому и быстро выдыхаюсь, потому что через каждый десяток шагов проваливаюсь в снег. На минуту прислоняюсь к столбу передохнуть. Сквозь свист и вой ветра слышно, как гудят провода. Почему-то это придает мне силы, и я отталкиваюсь от столба. Поле должно скоро кончиться, дальше столбы пойдут через лес. При одной мысли об этом холодеет что-то и сжимается внутри. Но пройдена уже большая часть поля, и я заставляю себя не думать о возвращении. Кажется, уже темнеют впереди деревья… Опять на минуту прислоняюсь к столбу и всматриваюсь вверх, в кружащийся над верхушкой столба темный смерч. И вдруг я совершенно ясно вижу его — конец оборванного провода. С порывами ветра он колотит по столбу, затем, отпущенный, змеей уползает по снегу. Я ловлю его руками. Второй конец где-то у фарфорового ролика — вверху. Столб обледенелый и скользкий. Нижняя часть его сжата кусками чугунных рельсов, намертво прикрученными к нему в нескольких местах толстыми проволочными жгутами. Намотав конец провода на рукав, пытаюсь забраться по ним на столб. Руки больно липнут к раскаленному морозом металлу. Делаю несколько попыток и потом, уже не обращая внимания ни на что, карабкаюсь вверх. Тугой ветер дует мне в спину, заворачивает полы пальто, прижимает к столбу, а затем, изменив направление, ударяет в грудь и сбрасывает в сугроб. Я выжидаю момент и снова хватаюсь за рельсовые подпорки. Так повторяется много раз. Наконец я дотягиваюсь до фарфорового изолятора и, обдирая ничего не чувствующие, занемевшие пальцы, сматываю с него один виток, чтобы как-нибудь «срастить» концы оборванного провода. Руки ломит от напряжения. Снег набивается в рукава, за воротник, в валенки. Я уже не чувствую холода, я очень устал. Порыв налетевшего ветра снова безжалостно бросает меня в сугроб. Я подползаю к столбу и, прячась за него, отдыхаю. Сижу и слушаю, как насвистывает метель. Усталость постепенно проходит, и я наконец осознаю, что все кончено, провода натянуты меж столбов тугими струнами и даже радио начинает говорить где-то рядом, над ухом. Я отчетливо слышу голос диктора, беспокоюсь, что передача скоро окончится, хочу спешить домой и не двигаюсь. Потом диктор почему-то начинает кричать мне в лицо голосом удивительно знакомым — то ли отца, то ли дядьки моего, дяди Миши, называет меня по имени. Мне хочется бежать, но я не бегу, а медленно, плавно плыву по воздуху.

…Я лежу дома в постели, закутанный в жаркую вязаную кофту матери, накрытый тяжелым меховым полушубком. Ночь. Фитиль у лампы привернут, так что на стене лишь небольшое желтое пятно и расплывчатая тень от стекла. Мне кажется, что за стеной, за окном все так же стонет и ревет пурга. Я пододвигаюсь к подоконнику и прислушиваюсь. За окном тишина. От лунного света золотятся подмороженные стекла. В доме все спят, но почему-то не выключено радио. Я слушаю позывные далекой Москвы. И считаю удары курантов. По местному времени — уже час новых суток.

НЕИСТОВАЯ СИЛА

Не было лучше того дня, когда на деревню, в наш сельский клуб-развалюху привозили кино. Это было в начале пятидесятых, когда по экранам еще лихо мчался бессмертный Чапаев, когда звенели пырьевские комедии и фильмы Орловой и Александрова. Ленты демонстрировались по частям, каждые десять минут в зале включался свет. Клуб же не мог вместить всех желающих. Больше половины зрителей смотрели картину стоя, были забиты людьми входы и выходы, облеплены окна. И поэтому попасть на фильм для любого мальчишки было величайшим счастьем. Кроме того, приходилось целую неделю копить пятаки, а что греха таить — мало было в семье тогда пятаков.

Может быть, поэтому теперь, спустя четверть века, так зримо и так ясно помнится каждая лента того времени и сам клуб, приземистый, обшарпанный, в ярких пятнах послевоенных плакатов.

…Смогу ли я забыть «Овод»? Столько, сколько привозили эту картину, столько я и смотрел ее, всеми правдами и неправдами пробираясь на сеанс. Да еще бегал за пять — семь километров в другие села, куда переезжала кинопередвижка. Один из сеансов помнится мне особенно. Шла заключительная часть картины. На экране — сцена посещения кардиналом закованного в цепи Артура, когда он узнает, что Артур — его сын. Я вижу искаженное гримасой ужаса лицо кардинала, слышу его нечеловеческий крик-стон и вместе с тем — пронзительный, жуткий крик девочки, стоявшей впереди меня. Она спрятала лицо в ладошки и старалась унять слезы. Но вряд ли кто обратил на нее внимание, все были прикованы к экрану.

Прошли годы. Начинающим журналистом я попал на съемку одного из фильмов. Картина была о революционных моряках и снималась на море. Интересен был исторический материал сценария, великолепны актеры, талантлив режиссер, только набирающий еще в те годы силу. И было очень много участников массовых сцен — в основном кадровых моряков, матросов, которых вместе с боевыми кораблями разрешено было использовать в съемках. Во время съемок из моряков был создан экипаж так называемых «анархистов». Они-то, эти «анархисты», впоследствии становятся героями и во главе с комиссаром погибают за революцию. Но это потом. А пока… Художники, гримеры, костюмеры и ассистенты долго занимались моряками, приводя их в соответствующий вид. Попробуйте представить себе этакую массу полуоборванного, неопрятного и грязного морского люда, орущего блатные песни, выстукивающего на палубе чечетку и выделывающего еще бог весть какие фортели. Перед съемками морякам разрешили дня два побыть в соответствующей «форме», порепетировать. К тому же не было погоды, и творческая группа, готовясь к съемкам, занималась всякими второстепенными делами. И надо же такому случиться, что в этот несъемочный период нагрянул в район съемок один из высоких морских начальников, адмирал, который по недоразумению (впрочем, в кино всякое возможно) не был предупрежден о съемках. Адмирал увидел у пирса это «полупиратское» судно и его экипаж и услышал все, что смогли услышать его уши. Трудно передать словами его реакцию. Капитан вышеупомянутого корабля тут же, на месте (устно, правда) был отстранен от должности и разжалован, экипаж он приказал арестовать и препроводить на гауптвахту. Съемки были запрещены. Никаких аргументов адмирал признавать не захотел. Директор картины схватился за голову, режиссер — за сердце. Больших усилий стоило уладить тот инцидент.

…Мне посчастливилось попасть и на премьеру этой картины. Успех был поразительным. Уже белел пустой экран и горел в зале свет, а люди не поднимались с мест, как будто не могли опомниться. И вот на авансцену вышла съемочная группа. Цветы и овации — это как всегда. Но мимо зрителей спешил, пробираясь через тесные ряды, высокий стройный адмирал, лицо его было взволнованным, на боку покачивался, сияя золотистой оправой ножен, кортик. Вот он поднялся по ступенькам на сцену, подошел к главной героине (это была женщина-комиссар, погибающая вместе с моряками в финале картины), отстегнул кортик и, поклонившись, подал ей. Когда он поднял голову, все увидели, как заблестели его глаза. Это был тот самый суровый адмирал…

Может быть, в этой истории я упустил какие-то штрихи или за прошествием времени что-то передано с недостаточной степенью достоверности. Я думаю, когда-нибудь об этих эпизодах напишет и режиссер, прекрасный человек, большой, тонкий художник, напишут и актеры. Мне лишь хотелось еще раз напомнить о неистовой, пронзительной силе искусства, использовать которую мы обязаны разумно и достойно.

БЕНЕФИС

Теплоход плавно скользил по стремнине, ровно и гулко постукивали в чреве его двигатели. Дмитрий Арсеньевич, прислушиваясь к их шуму, тихо поглаживал под пиджаком левую сторону груди. Он стоял на корме, облокотившись о перила. Лицо омывал ледяной утренний ветерок. За бортом, в сотне метров водяной глади, убегал назад зеленый, поросший осокой берег. Только что вставшее солнце косыми острыми лучами скользило по воде. Обитатели судна еще спали.

Бесшумно ступая по стылому металлу палубы, Дмитрий Арсеньевич дошел до окна своей каюты, осторожно подвинул штору, взял со стола сигареты.

«Еще два-три дня на плаву, и Волге конец, — подумал он, разминая пальцами длинную тонкую сигарету. — И назад можно будет поворачивать, теперь уже вспять, вверх по матушке».

Дмитрий Арсеньевич был не из тех стариков, что маются бессонницей. Но сейчас ему не спалось…

Половина России проплыла за бортом теплохода за неделю, десятки больших и малых городов. И все они были как-то связаны с его судьбой, везде он побывал за свою долгую сценическую жизнь — где на гастролях, а где и просто довелось пожить, работая «на театре» по два-три сезона и более.

Теперь Дмитрий Арсеньевич на пенсии. Уже несколько лет, как он оставил сцену и вел большую самодеятельную драмстудию в одном из московских вузов. О путешествии по Волге мечтал он давно. Но наступало лето, приносило новые заботы, и поездка откладывалась. А тут проснулся однажды — точно чей-то голос разбудил его: «Поздно будет, старик, торопись, не успеешь…»

Дмитрий Арсеньевич был доволен жизнью, которую прожил, и считал, что с беспокойными, жаркими днями в ней пронеслось немало интересного. Об этих днях он исподволь рассказывал студентам во время работы над спектаклями. Рассказывал бережно, по крупицам, заново переживая все. Дмитрий Арсеньевич не дослужился до званий и титулов и описывать свою жизнь в книгах считал не вправе, но все-таки ему было жаль, если о ней совсем никто не узнает. И ему льстило, что его, ровесника двадцатого века, с неподдельным вниманием слушает молодежь. Он читал в глазах своих питомцев желание и стремление узнать как можно больше о нем и о времени, в которое он творил. И он понял, что это путешествие — не только для него…

О городах, мимо которых довелось проплыть ему, уже рассказано-перерассказано. Не рассказано лишь об одном… Скоро, часа через два, этот город появится, выплывет из-за мыса, из-за пролетов широченного моста, не так давно перепоясавшего здесь матушку-Волгу.

В этом городе для Дмитрия Арсеньевича все начиналось. И странно, что он решил рассказать о нем в последнюю очередь. Впрочем, нет… так и должно быть. Прежде он еще раз переживет все, что связано с этим городом, наедине с собой.

«С какого же дня начать? — думал Дмитрий Арсеньевич. — С какого момента…»

…Порыв теплого апрельского ветра взбудоражил перманент высокого худого приказчика, манекеном скучающего у витрины посудной лавки, переметнулся к дворнику, выметающему из подворотни мусор, потеребив его фартук, бодро зашелестел на перекрестковой тумбе старыми афишами.

Рядом с программой Великого Немого примостилась свежая пестрая афишка, повествующая о том, что «в пятницу, 27 апреля в Народном театре в городском саду в бенефис П. И. Сорокина представлено будет: «Без вины виноватые», комедия в 4-х действиях А. Н. Островского».

Возле нее-то и задержались два господина. Прищурившись от яркого солнца, они рассматривали текст. Тот, что постарше, поджарый, стройный, с чуть грустным выражением больших синих глаз, держал руку на плече своего спутника, что-то говоря ему на ухо. Снизу вверх на него влюбленно смотрели ясные мальчишеские глаза. Голову юноша держал высоко, и осанкой своей и длинно отпущенными вьющимися волосами, видно, стремясь напустить на себя побольше мужественности.

— За целую неделю вывесили, — говорит он, пробуя пальцем типографскую краску. — Видно, хорош сбор будет, Федор Григорич…

— Не загадывай, Митя, — примета дурная… Давай-ка двинем с тобой к Волге, пожалуй. Что глазеть-то…

И они пошли по узенькой улочке, по булыжной мощенке, смешавшись с гурьбой людей, торопящихся к всенощной. Оба они были в подержанных, но тщательно вычищенных и отутюженных сюртуках, в блестящих штиблетах.

Миновав собор, вдоль решеток прибрежного сквера они спустились к Волге. Присели на трухлявом бревне возле самой воды. Бурая волна, набегая, стучала о перевернутые лодки, выбрасывала к ногам мокрые щепки и кору. Хрипло мычал причаливавший пароходишко, перекликаясь с монотонно и гулко зовущим к церковной службе колоколом.

— А что, Митя, не выпить ли нам малость, а? Возьмем грех на душу! Что-то муторно нынче, пошли, брат…

Митя молчит, вышагивает следом.

— В трактир-то не хочется — людно. А мы в лавке возьмем, да где-нибудь… на бережку!

Потом они долго идут берегом, выбирая место поукромнее. На пути — высокий утес, взобраться на который можно лишь узкой извилистой тропинкой. Они сворачивают на тропу.

Сверху просматривается весь город. Песчаная коса, широкая излучина реки с одиночными лодками рыбаков, переправляющихся на острова, пестрые пирамидки бакенов. Новорожденная густо-зеленая трава возле самого обрыва, где они присели, пахнет влагой и свежестью.

Митя видит, как наполняется стакан, как Федор просто, в два глотка выпивает вино и затем, выдохнув, наполняет стакан снова и протягивает ему. Приняв стакан, Митя отпивает немного и, отставляя его в сторону, задумчиво смотрит вниз, где, прямо под ними, тесно прижавшись друг к другу, ютились крохотные дома-скворечни, иные из них покосились от осевшей почвы, но стояли еще крепко, точно надеясь на подставленные плечи своих соседей.

— Эх, Митя, Митя… — вздыхает Федор, покусывая травинку, и смотрит в небо. Там острым пунктирным клином плывут птицы.

— Вчера в антракте Грошев мне мимоходом репличку бросил. Под Пашу, говорит, Сорокина изволите-с работать, Федор Григорьевич. Похоже, похоже… А у самого ухмылка на роже, мол, шутим мы, конечно, но и не забывайте, что в шутках бывает правда… Много я насмотрелся чего, Митюха, у разных антрепренеров. И ругали меня, и по целому сезону без копейки сидел, бывало — и хвалили, в прошлом сезоне, помню, Агапов со слезами отпускал. Но такого слышать не доводилось…

От слов Федора больно щемит Митино сердце. Он думает об их нелегкой доле. Об антрепренере Грошеве, к которому судьба привела Митю год назад прямо из стен гимназии и который, «попробовав» его на монологах, решил взять в труппу, положив копеечное жалованье. Страсть к театру заставляла Митю мириться с превратностями. Надо сказать, материальное положение его было более-менее терпимым. На противоположном берегу Волги, в небольшом уездном городе, жила его тетка, которая была одинока и не чаяла в нем души, как в собственном сыне. У нее Митя и воспитывался, рано потеряв родителей. Тетка имела небольшое хозяйство и охотно помогала ему в годы учебы, да и теперь по-матерински поддерживала его.

В театре к Мите отнеслись по-разному: кто подозрительно, некоторые с откровенной иронией, иные — сочувственно. А он сразу же привязался к актеру Федору Зореву, первым протянувшему ему руку.

Митя не вдруг поверил, осознал это чудо: Федор Зорев, игрой которого он мог лишь восхищаться с галерки, так просто, так тепло отнесся к нему. И ответил Федору преданной, братской любовью. Зорева же подкупили непосредственность, чистота способного юноши, и он стал опекать Митю, оберегая его от недобрых шуток своих грубоватых собратьев.

Они часто уединялись, уезжали в дачные пригороды, уходили к Волге. Федор хорошо рисовал. Часто, затаившись позади, Митя наблюдал из-за его плеча, как рождались на холсте волжские пейзажи, плесы, кряжистые фигуры рыбаков. Мастерски владел Федор и гримом и порой, искусно положив на лицо Мити необходимые штрихи, репетировал с ним Сатина, Хлестакова, а то и Гамлета.

Мите было больно за Федора. Он понимал, что приходится тому расплачиваться за правду, за прямоту свою и неподкупность. Хитрый и жестокий хозяин их Грошев, привыкший к молчаливой покорности «своего актера», — он так и выражался: «мой актер танцуй под мою музыку», — давно понял, что в Зореве ему не найти опоры, и не мог примириться с его самолюбием, независимостью, хотя и понимал, что Зорев — актер не средней руки. Часто, как умел, он старался ущемить Федора. Были у Грошева и любимцы. Например, Сорокин, чей бенефис ожидался через неделю, — актер несомненно большого таланта, щедро наделенный природой и внешними данными и здоровьем. Понимая это, он был капризен, груб, перепив, в открытую унижал товарищей, артачился по любому поводу, помня, конечно, о том, что горой за него стоит Грошев.

Митя сторонился Сорокина, побаивался. И сейчас в его сознании просто не укладывалось, что Грошев может подозревать Федора в подражании этому трудному, нетерпимому человеку. Да и что у них общего? Разве что — амплуа. Так все равно — Сорокину доставались первые роли, Федору же чаще приходилось дублировать его, подменять, когда он был не способен к работе. А публика в дни этих счастливых спектаклей награждала Федора аплодисментами не менее щедро, чем Сорокина.

И лишь один спектакль, одну роль Сорокин оберегал свято и суеверно — роль Незнамова в «Без вины виноватых». Ни разу не уступил он ее Федору. Не пил ни в дни спектаклей, ни накануне, играл с подъемом, горячо и честно.

Федор выливает из бутылки оставшееся и бросает ее. Она долго подпрыгивает, катясь по обрыву вниз, и застревает в сухих стеблях бурьяна.

Прежде чем выпить, Федор смотрит на свет через мутные стенки стакана. Глаза его печальны. Но вот он поворачивается к Мите, и взгляд его уже кажется жестким и страшным, как у обиженного сильного зверя.

— Вот такие дела, дружище. Был Федька актер, скоморох, да весь, видно, вышел… Уехать, что ли?.. Сколько ни колесил по земле, а все пути заворачивали сюда. Люблю Волгу, Митька… Люблю, как женщину! Плохо ли, хорошо ли — тянет к нашим берегам, волну понюхать, руки замочить в ней, грудью набрать воздуха сырого. И ты знаешь, иногда кажется счастьем уже то, что окружает нас, хочется впитывать это жадно и без оглядки, боясь недолговечности всего сущего. Хочу, чтобы твоя жизнь была иной…

— Времена меняются, Федор Григорич. Вот и зритель уже другой пошел к нам…

— Да, верно заметил. Я думаю, все же придет время, Митюха, из первых рядов будут хлопать тебе во-он те рыбаки… Ради этого стоит жить, и играть стоит. Однако… засиделись мы, брат…

Они тихо спускаются к берегу. Незаметно стемнело. Возле воды безлюдно и покойно. Лишь раздаются в теплом воздухе негромкие всплески волн и их голоса.

Утро следующего дня было прохладным и солнечным. Проснувшись, Митя сел на кровати, зажмурился от ярких лучей, падающих через окно, и, увидев, что постель Федора уже пуста, поднялся. Хозяйка, у которой они снимали комнату и столовались, собирая завтрак, возилась возле погреба во дворе. Митя распахнул окно и услышал, как она, звеня посудой, переговаривалась через заборчик с соседкой.

— Слышь, Михаловна, народ-то к Волге побег… Актер утоп какой-то. Не твой часом?..

— Мои будто дома, бог миловал…

Лишь выходя во двор, Митя осознал смысл страшных слов, а по-настоящему почувствовал необычность и ужас услышанного, когда уже бежал по улице, не замечая людей.

…Прохожие в испуге уступали ему дорогу. Уже гимназия оказалась позади, высокий дом губернатора, театр. От театра тоже бежали люди. Вот, наконец, собор и взвоз. Петляя между встречных повозок, лоточников, Митя спустился к причалу. Запыхавшись, остановился, осмотрелся вокруг. Нет, ничего необычного рядом не было. Все так же суетились мешочники, гикали пролетающие мимо извозчики, с веслами на плечах спешили к воде люди. Митю окликнули. Он увидел знакомого гимназиста. Тот показал рукой в сторону, и они побежали вместе.

Людей они увидели дальше, за дебаркадером, — почти там, где Митя и Федор бродили вчера в сумерках. Околоточный сдерживал растущую толпу. Митя с трудом пробился через людское кольцо и увидел под ногами у людей лежащего на рогоже с запрокинувшимся синим лицом… Сорокина. Приглушенно плакала рядом женщина, Митя нашел ее глазами. Это была цыганка Анечка. Ее часто видели прежде с Сорокиным. Говорят, отстала она от проезжавшего вдоль Волги табора, да так и осталась здесь, неведомо чем купленная им… Плач ее был похож на песню. Непонятно, откуда исходил этот, надрывающий душу стон, губы ее были плотно сжаты, прикушены.

В толпе Митя увидел своих, и среди них — Федора. Актеры молча стояли отдельной группой, сквозь стену людей прорвался к ним Грошев, схватился за голову, заохал, запричитал.

С трудом высвободившись из сутолоки, Митя пошел прочь. Никогда еще он не видел так близко смерть человека, который еще вчера был рядом с ним. Ноги его странно обмякли, голова кружилась. Он тихо шел берегом, и долго еще сквозь шум и гул в ушах доносились до него обрывки чужих тягостных фраз: «…на рассвете в Затоне вытащили. Перебрал, говорят, здорово, ночью на лодке катался… Жалко, красавец мужчина и актер, сказывают, первостатейный… А цыганка, цыганка-то убивается — что лебедь та…»

Похороны были через два дня. Разноликая толпа медленно плыла по городу. То и дело в поток вливались новые люди. С разных сторон спешили к процессии гимназистки с цветами, студенты. У магазинов ломали шапки выползшие поглазеть купцы и приказчики. Город провожал своего взбалмошного любимца.

Моросил первый весенний дождь. Он омывал молодую листву на деревьях, мочил объявления и афиши на заборах и тумбах. Некоторые из них, разбухнув, отклеились и сползли на землю. Трудно было что-либо прочесть на скомканной бумаге, но кое-где сквозь влагу ясно проступали большие черные буквы, сложившие слово «бенефис».

На могиле Грошев говорил витиеватую и слезную речь. Все так же, с надрывом, плакала-пела цыганка.

На другой день спектакля не было. И два следующих дня у актеров были свободны. Грошев срочно делал перестановки, менял репертуар, готовясь к предстоящему отъезду в Самару — к весенней ярмарке.

Митя провел эти дни у тетки. Понемногу пришел в себя, отдохнул и к концу третьего дня возвращался в город.

Первое, что он увидел, отойдя от пристани, — пестреющие всюду афиши, по-прежнему возвещавшие о сорокинском бенефисе. Прилаживались они, видно, недавно — на скорую руку, неровно. Прохожие останавливались, с интересом рассматривали их.

«Сегодня 27-е», — взволнованно вспомнил Митя и стал быстро подниматься по взвозу вверх, к городскому саду, к театру. Над головой, покачиваясь, скрипели старые фонари, под ногами дрожали темные тени деревьев.

Театр был открыт. Однако, когда Митя вошел, его окружило безмолвие. Проходя по коридору, он увидел, что двери буфета распахнуты. На столах, как всегда, закуски, вино, но вокруг — ни души… Что за наваждение? Он шагнул дальше, к входу в партер и увидел людей. Застывшая, немая толпа застряла в дверях. Тщетно было рассмотреть что-либо через слившиеся плечи и головы людей. Митя, обойдя зал, оказался у одной из боковых лож. Здесь тоже был тесный заслон, и вес же невероятным, сверхъестественным усилием ему удалось протиснуться внутрь зала.

То, что он увидел, на время парализовало его. На сцене был… Сорокин. Невредимый, живой Сорокин ходил по сцене, говорил…

Заканчивалось последнее действие. Митя узнавал знакомые мизансцены, давно уже выученные наизусть реплики и не мог поверить в происходящее. Сорокин — Незнамов, положив на плечо Шмаге руку, прохаживался по сцене такой знакомой, своей походкой. Вот он остановился, рассуждает. Только голос звучит чуть мягче обычного. Но глаза, глаза! Лихорадочный, неподдельный сорокинский блеск нетрезвых глаз гипнотизировал зал. Нет, не тот, трактирный, пьяный, а именно этот сценический…

Устоявшаяся, густая тишина сковала зал. Где-то в недрах Митиной души начиналось прозрение. Потихоньку он стал осознавать чудо, волшебство, творящееся на сцене. И верил и не верил. Нет, такого он не только не видел никогда, но и не слышал о подобном…

— Господа, я предлагаю тост за матерей…

Нет, это выше вдохновения, ярче божьей искры, отданной избранному. Слова звучали набатом. Кончен монолог. Сорокин — Незнамов выходит из-за стола. Молча обводит взглядом людей.

— Господа, я мстить вам не буду, я не зверь. Я теперь ребенок.

О, знаменитая сорокинская пауза! Сколько раз, как и теперь, сквозь нее из зала прорывались рыдания.

Он прячет на коленях у матери голову. Затем медленно-медленно приподнимается. В глазах — вместе с огнем немые, остановившиеся слезы.

— Матушка! Мама, мама!

У Мити перехватило дыхание. Молчали актеры. Молчал оцепеневший зал. Дернулся и медленно пополз занавес. Десятки рук протянулись к нему, придержали, не дали двигаться дальше. И сразу же в едином гигантском порыве налетел ураган человеческого неистовства.

Не помня себя Митя перешагнул через барьер ложи, стал пробираться к сцене. Плотная, бесчисленная гуща людей выдыхала одно лишь слово: «Зорев!»

— Зо-о-оре-ев! — бурлила, готовая развалиться на части, галерка.

— Зо-о-рев! — неслось отовсюду и сливалось воедино.

И вот множество сильных рук оторвало его от сцены, подняло высоко и так, над головами, понесло к выходу. Федор с высоты улыбался виновато, растерянно озирался вокруг, точно ища спасения. Рядом кружился Грошев и причитал, приговаривал:

— Задавят ведь… убьют, задавят они у меня его…

Позднее, когда поутихли страсти, Митя увидел, как бледная, похудевшая Анечка уронила головку на грудь Федора и замерла.

…Утром собирались в дорогу. Укладывались, упаковывали костюмы, реквизит. По двору бродил Грошев, торговался с грузчиками, понукал каждого, кто попадался ему на глаза, торопил актеров. Чуть позже полудня все были готовы. Кое-кто укатил на пристань с извозчиком, остальные пошли пешком, медленно шествуя за двумя повозками с передвижным театральным скарбом. В руках провожающих желтым и пунцовым огнем светились первые тюльпаны.

Рядом с Федором шла Анечка. Он отдал ей полученные за спектакль деньги. Она кротко улыбалась, растроганная, прижимая их к груди, но тут же, забывшись, роняла кредитки на мостовую, ей возвращали, она принимала не глядя и тянулась, тянулась к нему. Звонко стуча сапожками о булыжник, она не отставала ни на шаг и все крепилась, прищуривая глаза, несла окаменевшую на лице, грустную свою улыбку. И лишь потом, когда ударил колокол и стали убирать трап, не удержала слез, побежала берегом, споткнувшись, упала на колени, быстро поднялась, ветер растрепал ее волосы, парусом развевая за спиной. Долго еще было видно ее с кормы. И даже потом, когда растаяла вдали белая церковь, покосившиеся дома по-над берегом, прибрежные ракиты, продолжала мерещиться ее фигурка, одиноко склонившаяся над водой.

Первые чайки, приблизившись в низком полете к теплоходу, проплыли некоторое время в воздухе почти вровень с палубой и на лету, теряя скорость, отстали.

Мимо Дмитрия Арсеньевича прошлепал в резиновых сапогах, таща на весу мокрую швабру, мальчик-матрос.

— Эй, морячок… — окликнул его из каюты сонный голос — К городу, что ль, подплываем?

— Пройдем шлюз, а там уж недалеко…

— Как там насчет рыбки сушеной, можно разжиться?

Дмитрий Арсеньевич не слышал ответа. Сверху, требовательно покрикивая, спланировала новая стая чаек. Со средней палубы бросили куски хлеба. Птицы, перегоняя друг друга, метнулись к пище.

ФИГУРКИ ИЗ ФАРФОРА

Мне предстояло выехать на несколько дней в один из волжских городов. Когда я оформил в редакции командировку и заказал билет на поезд, меня вдруг осенило, что путь лежит через маленький районный городок, где много лет назад мне уже доводилось бывать, и не раз.

…Оказавшись в купе один, я поневоле стал лелеять надежду, что в пути никого не подселят: не хотелось собеседников в этой поездке. К счастью, так и случилось.

Листая прихваченные с собой газеты, я никак не мог сосредоточиться на чтении. За окном плыл монотонный зимний пейзаж с белыми полями, редкими березовыми куртинами и перелесками, на полустанках мелькали прикрытые снежными папахами будки стрелочников. Я положил перед собой открытку, исписанную крупным неровным почерком. Открытка была от моей давней, а вернее сказать, бывшей родственницы, вдовы давно умершего дядьки. Анна Акимовна жила в том городке, где мой поезд остановится ночью на три минуты. Когда-то, в голодные послевоенные годы, я провел в нем несколько школьных каникул. Мать отправляла меня подкормиться к своему брату.

Дядьку я запомнил добродушным, мягким и веселым человеком, всегда жалевшим меня — безотцовщину. Работал он районным судьей, и поскольку часто приходилось выезжать для разбора дел в отдаленные села, ему была положена лошадь с кучером. Но на станцию он приезжал встречать меня сам. Сажал в сани и укутывал ноги тулупом. По дороге расспрашивал о матери и обещал веселые каникулы с елкой и гостинцами. Это были самые радостные минуты. Приятно было, сидя рядом с ним, мчаться в санях, поскрипывающих полозьями, и ощущать теплый запах овчинного тулупа. Все это после морозной, голодной Москвы казалось мне необыкновенным.

Дядька, покряхтывая с мороза, шумно обивал от снега валенки в сенях и вводил меня в натопленный дом. Тут же оживленно приказывал готовить на стол, а сам, стаскивая с меня одежку, подталкивал на середину комнаты и рассматривал, поворачивая за плечи. Худой и сутуловатый, я терялся и старался скорей выскользнуть из его крепких рук. Выручала Марфа — сестра Анны Акимовны. Цепко беря за руку, она решительно уводила меня мыться с дороги. Два моих двоюродных брата шествовали за нами, уже на ходу предлагая игру и заранее организуя заговор против меня.

— Анечка! — торжественно басил дядька из кухни. — Где ты там, иди же скорей, посмотри на племянника…

Анна Акимовна выходила всегда последней.

— А-а, москвич приехал… — говорила она будничным голосом, точно прикатил я не за несколько тысяч верст, а заглянул по-соседски в гости.

Все усаживались за стол, и дядька теперь уже в подробностях расспрашивал меня о Москве, о матери, о школе. А напротив сидела тетя Аня и, будто радуясь моей растерянности, улыбалась, глядя мне в рот. Изголодавшись на карточном пайке, я готов был проглотить все сразу. И, как на зло, не мог оторвать ложку от тарелки. Взгляд тети Ани меня гипнотизировал. Она вызывала во мне необъяснимую робость, страх и вместе с тем — уважение. Казалась тогда она мне необыкновенно красивой; платья на ней всегда были яркие и дорогие, от них и от белых изнеженных рук ее исходил тонкий аромат.

— А что, мать замуж не вышла? — спрашивала она меня сквозь улыбку, высоко отбросив голову.

— Нет… — невнятно хрипел я, стараясь скорее освободить рот.

— Барак-то ваш ломать не собираются? — продолжала она допрос.

Я мотал головой, хотя совсем не знал, собирались ли ломать наш длинный деревянный барак с двадцатью комнатами, расположенными друг против друга. Она спрашивала об этом так, что мне становилось невыносимо стыдно, что я безотцовщина, что мать моя работает простой медсестрой в больнице, а еще стыднее, что мы до сих пор не получили комнату в кирпичном доме, как другие, и все живем в бараке, где каждый день скандалы и побоища. Мне казалось, будь моей матерью тетя Аня — все сложилось бы иначе. И отец не погиб бы на фронте, и жили бы мы совсем по-другому. Настолько не вязался весь праздничный облик ее с представлением о несчастье, нужде. Мне даже сны такие снились, и все же просыпался я в испуге, продолжая еще какие-то секунды чувствовать прикосновение ее нежных рук. Наяву же я и вовсе боялся встречаться с тетей Аней и старался меньше попадаться ей на глаза.

Хозяйство в доме вела Марфа, женщина в годах, старая дева, которую, несмотря на возраст, даже мальчишки звали просто Марфой. Сестры совершенно не походили друг на друга. Марфа как мне казалось, из года в год носила одно и то же синее платье в горошек. Но суть даже не в одежде и манерах, несхожи они были и внешне. Марфа — белобровая, рябоватая, с серо-зелеными глазами. Тетя Аня же была брюнеткой с волоокими карими глазами, довольно тонкими чертами лица и тяжелой косой, красиво уложенной на затылке. Напоминала она мне царевну из сказки. Гордая ли красота тети Ани или то, что она старалась меня не замечать, — а душа моя требовала подтверждения кажущейся ее доброты, — действовали на меня так, что я боялся остаться наедине с ней, и дружа с Марфой, старался помочь ей по дому. С братьями я почти не играл, потому что они, сговорившись, чаще всего нарушали правила, а я предпочитал честную игру. Любил бывать я на кухне, где, примостившись неподалеку от Марфы, читал ей вслух или наблюдал, как она возится у печи.

— Тетя Марфа, а почему вы… замуж не вышли? — спросил я ее как-то, собравшись с духом.

— Да сватался тут за меня один из местных… — сиплым баском, как-то даже обрадованно ответила Марфа. — Худого не скажу, хорош был мужик. И карактером смирный, и крепкий… Мы уж было и сговорились с ним, что перейду к нему хозяйствовать. Жена у него, вишь, померла, а и оставила его с ребятами одного. Переходи, грит, ко мне, Марфа, баба ты, вижу, справная, хозяйственная. А что болтают тут про тебя, умом, мол, не вышла, дак то твоя сестрица виноватая. Ей, грит, выгодно, что ты у ей живешь, дом на себе держишь, вот и пускает слуха всякие, будто не все у тя дома… — Марфа покашливает, голос ее прерывается, затем снова журчит чуть простуженно, я слушаю и едва ли понимаю детским своим умом, чем делится со мной эта добрая женщина.

— А ить и верно поди, не без того… Уж она меня вон как отговаривала — будь здоров! — когда я ей о мужчине том поведала… А и бог с ней — что теперя об том говорить. Живется мне здесь не худо, считай — сама себе хозяйка! Да и мужик тот уж поженился… — вздыхает Марфа и после небольшой паузы переключается на другое: — Василь Василич, мил человек, очень любит нашу Нюру. Мать твоя сказывала, что невеста у него была в городе, артистка, что ли… А встретил Нюрку — и весь свет она ему затмила, перебила актерку тую… красотой взяла, обходительностью. Ничо не скажешь, живут дружно, он в ей души не чает… Его тут все, как один, уважают. Поделом… Бывалочи, судит какого крестьянина за то, что тот сенца колхозного охапку взял для коровы голодной, судит, а сам плачет, добрая душа. Жалко ему, вишь, того крестьянина в тюрьму отправлять… Меня он часто жалует. Нет-нет да и поднесет какой подарочек. И от Анюты иногда что перепадет. Она, считай, всех жен начальства обшивает. Рукодельница она у нас уродилась: и плиссировку всякую умеет, и кружева…

Сама тетя Аня заглядывала к нам на кухню редко, и лишь для того в основном, чтобы распорядиться насчет обеда для ожидаемых гостей. А гостей принимать она любила. И гости приглашались только избранные, те, кто пользовался влиянием в городке: прокурор, председатель райпотребсоюза, главный врач и так далее. Безусловно, приглашением занималась тетя Аня сама.

Приглашенные были давно знакомы и в застолье ни в чем не стеснялись друг друга. Хорошо выпив, закусив, садились за преферанс или устраивали довольно шумные танцы под патефон. И конечно же, в центре внимания была всегда тетя Аня.

Нам, детям, в таких случаях накрывали отдельный стол, но в одном же зале с гостями. Я не мог оторвать глаз от тети Ани — так она была хороша — и видел, что дядька мой тоже любуется ею. За столом у них всегда затевался шутливый спор: дядя, притворно сердясь, отбирал у нее стаканчик, уговаривая пить поменьше, а тетя Аня ласково трепала его за волосы и называла «мой котик». Захмелев, она могла забраться на стол и под общий восторг, под возгласы, сплясать «русского».

— Ох и жена у вас, Василь Василич! — слышалось со всех сторон.

— От дает! Ну и молодец!

А он, стыдясь за нее и в то же время гордясь ее красотой и удалью, с напускной строгостью уговаривал:

— Анечка, слезь сейчас же! Слышишь, Анюта?! Кому я сказал! Ой-е-ей, бессовестная! Слезь, говорю, упадешь ведь…

Но ни один поступок тети Ани не вызывал и тени осуждения. Она так покоряла всех, завораживала, что даже женщины, забывая о ревности, подыгрывали ей, прихлопывая в ладоши.

Время от времени появлялась Марфа, меняя посуду, ставила на стол холодец или пельмени — фирменные блюда дома. Застолица продолжалась. И потом, когда нас уводили спать, лежа в постели, я еще долго слушал пронзительный звонкий голос тети Ани и нестройный хор гостей.

Когда приближалось время отъезда, тетя Аня по традиции шила мне в подарок рубашку. И в тот раз дня за два до поезда она вышла из своей комнаты с «сантиметром» в руках и, подозвав меня, стала снимать мерку.

— Какую же ты хочешь рубаху, — спрашивала она меня, держа во рту английскую булавку, — серую или в полосочку?

— Не знаю, — мямлил я, уставившись в пол. А откуда мне было знать тогда, что я хочу, если до сих пор выбирать не доводилось.

Руки тети Ани быстро сновали позади меня, касаясь плеч и лопаток.

— И что ты так горбишься? — приговаривала она, легонько сжимая мне плечи.

Рубашку она мне шила серенькую, скромную, кажется, такие тогда назывались тольдиноровыми. Примеряя ее на меня, уже готовую, она спрашивала:

— Ну что ж ты все молчишь, как бирюк?.. Нравится хоть рубашка-то?

— Да…

— Вот и носи… да вспоминай, как гостил у дядьки. Домой-то приедешь, скажи матери, что брат ее прибаливать стал. Пусть повременит… не присылает тебя больше. Самим не легко сейчас — работает-то он один. Не слепая, должна понимать, как все дается теперь.

— Скажу… — чуть слышно обещал я.

Собирали прощальный обед.

— Ну и жена у меня! Золото! — восклицал дядя, увидев на мне новую рубашку. — Ишь, как быстро спроворила… А что, Анечка, он вроде бы округлился у нас малость, как думаешь? Вон и щеки порозовели. Мать встретит — не узнает. Ты давай-ка, дружок, приезжай к нам почаще, мы тебя приведем в норму. А то, как цыпленок, синий приехал, все жилочки видно. Летом приезжай — безо всяких!

— Хорошо, — машинально отвечал я. — Приеду…

Тетя Аня сдержанно улыбалась, посматривая на меня, пододвигала ближе ко мне еду.

На вокзале, помогая мне внести в вагон чемодан и сетку, наполненную свертками и кульками, припасенными Марфой, дядя еще раз напоминал, чтобы я приезжал непременно на лето. Я молчал, мучительно мечтая, чтобы скорее тронулся поезд.

…Дома я передал матери просьбу тети Ани. В тот момент я еще не предполагал, чем это может для меня обернуться.

— Врет она все! — возмущалась мать. — Барыня она, легкачка — вот кто, ребенок ей, видите ли, помешал, объели ее! Ну погоди, вот я напишу Василию — он ей покажет…

Рассерженная, обиженная до глубины души, мама моя не замедлила написать дяде письмо.

В ответном письме дядя Василий убеждал и упрашивал ее «не обращать внимания на Анечку и всенепременно присылать меня летом», грозя даже, что если этого не произойдет, он приедет за мною сам.

— Ну вот, все и уладилось!.. — вздыхала мать. — А ты расстраивался, глупенький. Я-то уж знаю — Василий у нас добряк, душа-человек…

Приближалось лето, и на душе у меня становилось все неспокойней. Тетя Аня не любила меня, теперь я знал это. Но за что?! Что я ей сделал плохого? — спрашивал я себя. Чем мог вызвать ее недовольство? Чувствуя детским сердцем обиду и унижение, я все-таки верил, что все еще можно поправить. Наверное, я делал что-то не так. Теперь же — постараюсь заслужить ее доброту. Она поймет, что я люблю ее, и по-другому посмотрит на меня! Обязательно по-другому отнесется ко мне, ведь я же ни в чем перед ней не провинился…

Долго таким образом убеждал я себя, и когда наступили каникулы, послушался мать, снова поехал к дяде.

В доме ничего не изменилось. Тетя Аня, как прежде, почти не замечала меня. Я же всячески старался добиться ее расположения. Заметив в окно, что она приближается к дому, я выскакивал во двор и принимался в который раз мести его березовым веником, выгребая из густой травы мусор и щепки. Тетя Аня проходила мимо, не повернув ко мне головы. «Ничего, ничего», — успокаивал я себя. Мне стало казаться, что и молчит-то она потому, что начала понимать что-то такое, что было недоступно ей прежде и уж теперь-то все пойдет по-другому.

Однажды, когда дом был наполнен густой чуткой тишиной, когда исчезла куда-то даже Марфа, меня осенила совершенно шальная мысль: захотелось хоть на минуту войти в комнату тети Ани, заглянуть в ее таинственный, недосягаемый для меня мир. Я приоткрыл тугую дверь и проскользнул за бордовую, тяжелого бархата штору. Пестрота, яркость представших перед взором предметов заворожила меня. На просторном, кожаном диване покоилось множество небольших, украшенных искусной вышивкой подушек, между ними и внизу, на ковре валялись разноцветные лоскутки, нитки и ленты и чуть поодаль — розовые сафьяновые туфельки тети Ани. На полочке над спинкой дивана вытянулась в длинную вереницу дюжина белоснежных фарфоровых слоников. Наподобие русских матрешек они, постепенно уменьшаясь, становились мал мала меньше, так что замыкающий цепочку слон был едва ли больше наперстка. У окна стояла швейная машинка, чуть левее ее — небольшой, типа ломберного, затянутый зеленым сукном стол, а на нем перламутровая, красочно переливающаяся на свету шкатулка. Что за сила толкнула меня к этой шкатулке, я не мог объяснить ни тогда, ни позднее. Чтобы яснее разглядеть узор, я взял ее в руки. И тут позади скрипнула дверь. Я вздрогнул и выронил шкатулку. Под ноги мне просыпались золотые перстеньки, кольца, сережки, ярко засверкавшие в солнечном квадрате на ковре.

— Ты… ты что здесь делаешь?.. — услышал я за спиной пронзительный сиплый шепот и повернулся. Зрачки у тети Ани были расширены, голос срывался. — Кто позволил тебе войти сюда?

— Я хотел… спросить у вас… — забубнил я что-то первое попавшееся.

— Господи, что же это делается?! Марфа, Марфа-а! Ведь он же мог украсть… Почему ты пустила его?..

Появилась Марфа и потянула меня за руку из комнаты.

— Уж если набралась твоя мать совести прислать тебя, так жил бы и не рыпался! — неслось нам вслед.

И тут я не выдержал. Вырвав из объемистого кулака Марфы руку, я выбежал во двор. Завернув за дом, на зады, я упал в конопляник и уткнулся лицом в землю. Хотелось кричать, а голоса не было; слезы, крупные и едкие, падали на сухую землю и тут же исчезали — земля поглощала их. Плечи и руки мои била сильная дрожь, и я, продолжая тыкаться в землю, уполз поглубже, в заросли крапивы, чтобы никто не видел ни слез моих, ни меня. Но меня нашли. Марфа, приподняв меня под мышки, поставила на ноги. Отвернувшись, я растирал по лицу пристывшую к коже землю. Сбоку стояла тетя Аня и протягивала стакан с какой-то пахучей жидкостью.

— На, выпей. И перестань дурить, а то дядя Вася расстроится. А у него у самого сердце плохое… Ладно уж, лето доживай у нас, но больше — и глаз не кажи! — произнесла она свой приговор и медленно, степенно ушла по тропинке к дому.

Марфа, как могла, старалась утешить меня и просила ни о чем не рассказывать дяде. Когда он вернулся к вечеру, в доме все шло своим чередом. Мне вообще казалось, что когда дядя Вася дома, и тетя Аня становилась другой. Временами она даже пыталась заговаривать и шутить со мной. Однако, случалось, дядя уезжал на выездные суды и пропадал по нескольку дней, и она опять становилась прежней — чопорной, неразговорчивой, неприступной.

За столом я не доедал, боясь вызвать недовольство тети Ани. А наблюдая, как она подкладывает лучшие куски своим сыновьям, делал вид, что ничего не замечаю.

Врезался в память мне и такой случай. Как-то, вернувшись из очередной поездки, дядя весело объявил, что в ближайший выходной день все мы поедем к знакомому пасечнику, пригласившему нас отведать свежего медку и попробовать медовухи.

— Ну, рад? — спрашивал он меня, тихонько хлопнув по плечу. — Вернешься в Москву, будешь рассказывать, как мед прямо из сот пробовал.

Дни, оставшиеся до воскресенья, я жил одной лишь поездкой. Слишком уж заманчиво было, забравшись в дядину пролетку, прокатиться с ветерком, потом побегать по лесу и, ко всему прочему, попробовать душистого, только что из улья, меду.

Долгожданный день наступил. Но случилось непредвиденное. Оказалось, что в пролетке могло разместиться самое большее пять человек, считая и кучера. От кучера мы не могли отказаться, поскольку лошади должны были вернуться в хозяйство. Выходило, что один из нас должен был остаться дома. Сердце мое сжалось. Я с надеждой смотрел на дядю, колдовавшего возле сидений, и молил, чтобы он что-нибудь придумал. Дядька же, суетясь вокруг пролетки, заставлял нас садиться и снова подымал, но выходило все одно — кто-то должен остаться.

— Придется тебе, — указал он пальцем в сторону старшего сына.

Тот сразу же надулся.

— Ладно-ладно, потерпи, не в последний раз, еще съездим… — утешал его дядька. — Садитесь же скорее! — торопил он нас. И тут, — я даже отшатнулся от неожиданности, — тетя Аня, сорвавшись вдруг с места и стаскивая на ходу косынку с головы, бросилась в дом.

— Анечка! Анюта-а! — заспешил за ней дядька.

Следом пошел к дому мой старший брат, бросив сквозь зубы мне в лицо:

— Из-за тебя все это!

А я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться с места и уже предчувствуя что-то неотвратимое, которое, теперь я уже знал наверняка, должно было случиться.

Из дома доносился надрывный, пронзительный стон тети Ани.

— Не могу, не могу больше! Он тебе дороже родного сына… отец называется! Уеду к черту, брошу все! Они всю жизнь пользуются твоей добротой, размазня!

— Замолчи сейчас же… Замолчи, не то соседи сбегутся! Как ты можешь из-за пустяка устраивать истерику!.. — Голос дяди от волнения дрожал.

Поездка наша была отложена. Тетя Аня почти не выходила из своей комнаты, и в доме стоял знакомый запах сердечных капель. Так прошло несколько дней. Твердо решив не дожидаться конца каникул и немедленно уехать, я встретил дядю у калитки и попросил проводить меня до станции.

— Еще чего удумал! — искренне возмутился дядька.. — Живи и не тужи! У тети Ани нервишки сдают, пройдет это… — сказал он, похлопав меня по плечу, особой уверенности, однако, в словах его я не почувствовал.

— Мне очень нужно… — продолжал настаивать я.

Прошло еще дня два или три. Не помню уже, каким образом, но мне удалось убедить дядю.

Уезжая, я простился лишь с одной Марфой. На вокзал мы попали как раз к поезду, так что и с дядей успели перекинуться лишь двумя-тремя фразами. Я видел, как тяжело ему: он по-настоящему жалел меня и любил. И все-таки про себя я дал клятву — больше никогда не переступать порог его дома.

К счастью, мать больше не настаивала на моей поездке к родственникам. После отмены карточек жизнь наша стала налаживаться. Дядя Василий же не забывал нас по-прежнему. На обороте денежных переводов, которые изредка получала от него мать, в конце обычных приветствий всегда стояла приписка: при случае о деньгах не проговориться Анечке.

Но встретиться с Анной Акимовной мне все же довелось. В год, когда я кончал семилетку, не стало мамы. Вместе с дядей на похороны приехала Анна Акимовна. В черном шуршащем платье, со сверкающим медальоном на груди, она была очень эффектна. На кладбище Анна Акимовна громко, с надрывом плакала, и перед моими глазами отчетливо вставал тот день, когда мы собирались на пасеку.

Дома дядя Василий сразу же предложил мне переехать к ним. Я вежливо, но решительно отказался. Анна Акимовна была очень предупредительна и внимательна ко мне, даже ласкова. В доме появились вкусные вещи, подарки. Шумно развернув шевиотовый синий отрез, она прилаживала к моим плечам материю и приговаривала:

— Помню, какой ты приезжал к нам нескладный да корявый, а сейчас, поди ж ты — кавалером становишься.

Собираясь в дорогу, Анна Акимовна, нежно улыбнувшись, вложила в карман моей курточки несколько сотенных. Позднее я понял, что она благодарила меня за отказ от дядиного предложения поехать с ними. Деньги же я успел подсунуть под чехол их чемодана перед самым выходом из дома.

С тех пор видеть Анну Акимовну мне не довелось. В своих письмах дядя Василий писал мне, что здоровье его резко ухудшилось и врачи рекомендуют оставить работу, на что он никак не может решиться. Письма вдруг приходить перестали, хотя я и писал дяде, даже не получая ответа. Только через полгода от Анны Акимовны пришла открытка с сообщением о смерти дяди Василия. Я очень горевал: не стало еще одного близкого мне человека. А Анна Акимовна стала аккуратно поздравлять меня по праздникам, посылая яркие открытки с цветами и перейдя почему-то в обращении ко мне на «вы». С годами стал меняться и стиль, тон этих посланий. Что было тому причиной — возраст ли мой, столичное местожительство или работа в одной из центральных газет? Впрочем, насколько помню, газет тетя Аня прежде не читала.

…Сейчас, сидя в вагоне, я думал обо всем этом. Слишком долгие годы меня мучил вопрос: за что же так не любила меня тетя Аня? И я решил теперь непременно выяснить у нее это.

Когда поезд, скрежеща и громыхая, притормозил на маленькой станции, я, не раздумывая, вышел из купе. Сонный проводник удивленно посмотрел на меня исподлобья, возвращая билет, и, пожав плечами, распахнул дверь тамбура.

Ступив на заснеженный перрон, я с трудом узнал маленькое здание вокзала с приплюснутой башенкой над единственным входом. Отойдя от путей, постоял несколько минут, вдыхая специфический станционный запах угольной гари, отработанного пара и еще чего-то неуловимого, но характерного для всех вокзалов. Да, все здесь оставалось по-прежнему, несмотря на годы, разве только на взгляд немного уменьшилось в размерах, да в зале, точнее, в комнате ожидания стояли новые коричневые диваны с удобными спинками вместо прежних, ободранных и потертых эмпээсовских скамеек, сохранившихся в моей памяти.

На привокзальной площади было грязно и слякотно от мокрого снега, тающего под ногами. Мне показалось вдруг, что в те далекие годы и снег-то был совсем не тот — ядреный, скрипучий, и зима иная — морозная да студеная.

На этой площади меня и встречал дядька. Тогда она была заполонена подводами, санями со свежим сеном, пахло лошадьми, упряжью.

Все горькие и обидные воспоминания в эти минуты померкли в моей памяти. Душу наполнило новое чувство, щемящее и пронзительное, что живет в каждом из нас до конца дней, что заставляет чаще биться наши сердца при воспоминании о детстве, юности, заставляет по-иному ощутить цену и вкус жизни и хоть на миг стать мудрее от ощущения этой волнующей тревоги, от мыслей о непродолжительности всего сущего на земле.

Площадь была пуста, лишь в стороне, возле касс, примостилось одинокое такси. Подойдя к машине, я назвал шоферу адрес.

— На самой окраине… — недовольно пробурчал он, даже не повернув головы.

— Оплата в оба конца, — поспешил сообщить ему я, как пароль, подумав, что нравы цивилизации давненько уже добрались и сюда. Дверца машины широко распахнулась.

Минут через двадцать такси остановилось у небольшого дома с темными низкими окнами.

«Положеньице!» — невольно подумал я, поднимаясь на крыльцо, и, с минуту помедлив, негромко постучал в дверь. Вскоре в сенях послышались медленные шаркающие шаги, и я услышал низкий приглушенный голос.

— Кто там? — спросила Анна Акимовна.

— Это я… племянник Василия Васильевича!

За дверью вспыхнул яркий свет, и сразу же загремела задвижка. В полосу ослепительного света я шагнул из темноты точно в холодную воду. Сослепу все мне казалось нерезким, расплывчатым, и Анну Акимовну я разглядел только в комнате. Это была полная, очень постаревшая, но все еще чем-то привлекательная женщина. Заложив руки за спину и прислонившись к стене, она пристально и немного близоруко рассматривала меня.

— Господи, да неужели это вы… просто глазам не верится!

Потом она плотнее запахнула на себе яркий шелковый халат и, присев на краешек стула, безо всякого перехода сообщила:

— А я вот совсем одна… Марфушу-то нашу тоже скоронили (она так и сказала, через «к»). Да вы раздевайтесь, раздевайтесь, давайте-ка ваш чемодан. Пойду поставлю чайник, а вы тут пока располагайтесь…

Когда она вышла, я осмотрелся. Да, мало чем напоминала эта комната с дешевенькими обоями и низким беленым потолком прежний будуар Анны Акимовны. На стене висели зачехленные серой марлей платья. Кровать была прикрыта синим стеганым одеялом без пододеяльника, на спинки стульев тоже была наброшена какая-то одежда. Я поискал глазами место, куда бы мне приткнуть шапку с перчатками. Шагнул к подоконнику и замер… Там, возле куцего цветка алоэ, вытянулось в ровную цепочку семейство белых фарфоровых слоников. Они стояли, как прежде, светлым глянцевым пунктиром, убывая в размерах. Позади меня скрипнула дверь. И как когда-то, в детстве, я почти вздрогнул. Вошла Анна Акимовна с сахарницей в руках. Через несколько минут она уже разливала чай. Я достал коробку конфет, вафельный торт, апельсины. Анна Акимовна заулыбалась, заохала, покачивая головой и, вероятно, не зная, сразу ли ей принимать угощение или слегка поцеремониться, поиграть; потом она сделала сосредоточенный вид, будто бы вспомнив о чем-то, быстро поднялась, и вскоре на столе появилась початая бутылка кагора.

— А я-то прилегла нынче пораньше, — оживленно заговорила она, разливая чай. — Завтра идти на дежурство, работаю ведь теперь, да… Пенсию-то за Васю ма-а-лень-кую дали. И на шитье заказов никаких, ателье понастроили кругом… Вот и устроилась поблизости тут… в больнице. Хорошо хоть через двое суток на третьи ходить надо.

Анна Акимовна откровенно разглядывала меня — мой пиджак, галстук, прическу, отмечая про себя, вероятно, перемены и во мне. Мне было не по себе, точно я чувствовал вину перед этой женщиной, так непохожей теперь на ту, уверенную в себе, сильную, принимавшую блага жизни как само собой разумеющееся, непременно ей положенное и постоянное.

— А в квартиру ту после Васеньки поселили нового судью с семьей… — вздохнула она. — А мне отказали этот домишко. Вот и живу здесь в глуши, знакомые все далеко. Да и не осталось уж почти никого, поразъехались, кто — помер… И вообще… друзья да знакомые любят угощение, прием, а не стало ничего этого — и их след простыл…

Я пью крепкий, душистый, мастерски заваренный чай и молчу, чувствую себя неловко: надо ведь соглашаться, поддакивать или хоть как-то поддерживать разговор.

— Сыновья давно женились, уехали, да у них уж и дети свои. Ко мне заезжают редко, детей не доверяют… Вы ведь сейчас какие — все переиначиваете по-своему. Да-а… А я все плачу по Васе. Не думала, что он так быстро уйдет от меня. День и ночь работал последние годы, да и по гостям хаживали, а силы-то уж не те были. Как же мне туго без него, если бы вы знали… Ведь какая жизнь была! Вася был честный, скромный, никогда и слышать не хотел, чтобы что-то достать, привезти, зато авторитет какой имел, уважение. А я, бывало, словчу: намекну какому председателю или жене его, он мне тушу баранинки пришлет… по недорогой цене, маслица или медку бидончик. Конечно, узнай Вася об этом, досталось бы мне на орехи.

Нелегко мне слышать сейчас все это. О беспредельной честности дядьки действительно в те годы передавали из уст в уста. И я гордился этим. Как-то, еще при жизни мамы, останавливался у нас на день проездом один из его сотрудников. Помнится, он рассказывал, что дядя часто ездил по делам своим дорогой, которая проходила через совхозный сад. Остановят, говорил, бывало, его женщины-работницы, да по простоте душевной сыпанут ему в телегу яблок отборных с полведра. А он помнется-помнется, отъедет малость от них, чтобы не видели, и все под яблоню высыпает.

— …нет, так и придется, видно, мне свой век доживать в одиночестве. Года два назад, признаться, делал мне предложение полковник один, отставник. Староватый, правда, седой, да что ж поделаешь, Васеньку, думаю, уже не вернуть, так хоть чтоб одной не быть. Расписались с ним, как положено, и уже собрались было мой домик продать, поселиться в его квартире неподалеку от центра, он возьми и умри… — Анна Акимовна приложила к глазам тонкий кружевной платок.

— Третий инфаркт… а два других-то от меня скрыл, скры-ыл. Да-а… жизнь!

Мне вдруг совершенно отчетливо показалось, что когда-то уже подобное было со мной, я слышал какие-то такие же слова, и голос этот был. Странные штуки все-таки творит порой с нами память. И тут я совершенно явственно ощутил крепкий, терпкий запах зрелой уже конопли, которая когда-то густо разрасталась за домом дяди.

— Вы… простите меня, пожалуйста, я немного устал… — не слишком решительно выдавил я из себя, отставляя в сторону чашку.

— Господи, да что же это я, действительно! — Анна Акимовна засуетилась, поднявшись. — Постелить ведь надо. Я сейчас, мигом… — Она вышла.

А я остался в нелегком раздумье. Была глубокая ночь, и предстояло еще как-то уйти из этого дома. Сейчас или утром. И впереди было прощание с Анной Акимовной. Я подошел к чернеющему проему окна. Взгляд мой опять коснулся блестящих в электрическом свете, выстроенных по ранжиру слонов. И я вдруг на мгновение горячо позавидовал им, не одушевленным, не умеющим думать, но знающим свое место в строю.

ТАМ, НА ФАБРИКЕ…

В том ветхом, доживающем свой век бараке, со множеством комнат друг против друга, все почему-то по-особенному относились к Агафье Блинковой — высокой сухощавой старухе с морщинистым, точно запеченное яблоко, лицом. Может быть, это было потому, что в комнате Блинковых висела пожелтевшая фотография, с которой смотрел сквозь грустную улыбку молодой военный в гимнастерке со шпалами на петлице и орденом, привинченным возле кармана. Он был офицером и погиб в Бресте на второй день войны. Жильцы барака хорошо помнили сына Агафьи, к его званию относились с большим уважением, и даже само слово «офицер» имело для них высокий, внушительный смысл. А может быть, уважали Агафью за то, что, оставшись после войны с тремя детьми, она выдюжила и, хотя была еще молодой, не «ловила» мужиков, как иные послевоенные вдовы, растила детей сама и воспитывала их как умела. Впрочем, все воспитание ее заключалось в стремлении вовремя накормить голодных детей, ухитрившись разделить им поровну те постные обеды конца сороковых годов, проследить, чтобы дети не перессорились из-за хлебного довеска, да наказать, чтобы комнату содержали в чистоте. За последним Агафья следила особенно, и две ее дочери — старшая Лидия и младшая Евдокия — по очереди выскабливали добела дощатый пол и трясли самотканые половики.

Не могли не почитать Агафью и за то, что работа у нее была уважительная, хотя и скромная — доверили ей убираться в районном отделении милиции, а в свободное время ей удавалось подрабатывать в палатке, торгующей субпродуктами. И там Агафью ценили, и за прилежание, усердность она получала время от времени поощрения в виде денег или скромного дополнительного пайка. Но и это не спасало семью от полуголодных дней, от постоянной нужды.

Видать, уважали Агафью и за выдержку и характер, за то, что дети ее не свихнулись, не стали на дурную дорогу, как некоторые из того же барака, куда часто наведывалась милиция и, бывало, кого-то уводила с собой. А потом этот «кто-то» возвращался домой лишь через несколько лет, да и то ненадолго, потому что не мог приспособиться к жизни, от которой давно отвык.

В общем, вырастила Агафья всех своих детей. Старшая дочь и сын, закончив семилетку, ушли на производство. Младшая же, Евдокия, тянулась к учебе и продолжала ходить в вечернюю школу, уже работая на ткацкой фабрике, что гудела каждую смену на их улице, наискосок от барака.

…В ту весну Дуське исполнилось девятнадцать. Платья она стала носить яркие, подкрашивала ресницы и брови, от чего большие ее и без того темные глаза становились неестественно, как у куклы, распахнутыми, а ресницы — точно приклеенными. Нрав Дуська имела веселый, отчаянный. Был у нее красивый, сочный голос, напоминавший слегка голос Руслановой. И, возвращаясь с работы, Дуська напевала чаще всего одно и то же:

Там, на фабрике, была парочка, Он был слесарь, рабочий простой, А она была пролетарочка — Всех пленяла своей красотой…

Любила Дуська съездить с подружками под выходной потанцевать на летней загородной веранде. Стали появляться у нее и кавалеры. Провожали они ее до переулка, а возвращались домой с последней электричкой. Жизнью своей Дуська была довольна и лишь об одном тужила — не устраивало имя, каким нарекла мать, отравив настроение на всю дальнейшую жизнь. Об этом, однако, знали только барачные, а при знакомствах Дуська называла себя издавна облюбованным именем Людмила и мечтала оформить его официально. А пока что и близко не подпускала к дому своих поклонников, опасаясь, что кто-то из соседей ненароком окликнет ее.

При яркой внешности Дуська имела чуть грубоватую, как у матери, манеру разговаривать, и некоторые считали ее вульгарной. Порой она попадала в весьма рискованные ситуации, когда кто-нибудь из парней, обманутый ее внешностью, подходил к ней слишком бесцеремонно. В таких случаях нрав Дуськи проявлялся сполна. Обидчику она отвечала всегда дерзко и смело и не однажды могла быть побитой. Как-то раз Дуська схлестнулась с одним из местных парней. И тот без особых разговоров, без лишнего шума просто-напросто запретил ей показываться на танцверанде, пригрозив при случае наказать ее по-своему. В отличие от других, он не сулился ее побить, но очень твердо, исключая всякие Дуськины возражения, взял под руку и проводил до вагона электрички, еще раз повторив на прощание свой наказ.

После этого что-то изменилось в Дуське. Она понимала, что покорилась не просто так. Всю неделю в рабочей суете, переходя от станка к станку, в перерывах в тесной столовке, Дуська думала об этом парне и думала о том, как ей быть. Впервые за все годы она боялась чего-то. Боялась ехать на танцы, боялась встречи с парнем, боялась, кажется, самой себя. Две недели она обсуждала свое положение с подружкой, и все ее разговоры сводились только к нему, решительно проводившему ее с танцверанды. А на третий выходной, не выдержав, она уговорила ту же подружку поехать на танцы.

Долго крутилась она перед тусклым обшарпанным трюмо, меняя свои немногочисленные наряды, и в конце концов остановилась на простеньком платье, отбросив в сторону прозрачную капроновую кофту и юбку гофре, ставшие едва ли не униформой для танцев. Не стала на этот раз красить Дуська и губы, поразмыслив, она подвела лишь легонько брови, подправив их сверху своим гребнем.

Появившись на танцах, Дуська утянула подругу в дальний угол веранды и, прислонившись к ограде, стала молча разглядывать танцующих, сдержанно кивая знакомым. Прошло около часа. Дуська решила уже пробиваться к выходу, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к локтю и вздрогнула от неожиданности. Услышав дежурное «разрешите», она, еще не повернувшись, поняла, что голос знакомый. И она увидела его, того самого парня. Через несколько минут Дуська уже знала, что его зовут Игорем. Они протанцевали весь вечер. Вновь проводив Дуську до электрички, Игорь пригласил ее приехать в следующий выходной, пообещав встретить прямо на платформе.

…Так встретила Дуська свою первую любовь. Их свидания продолжались около года. И почти все было готово к свадьбе. Но вдруг пришла из военкомата повестка. И через несколько дней Игоря провожали в армию. Впервые в жизни разрыдалась Дуська, разрыдалась отчаянно, безутешно, точно чувствуя, что не увидит больше своего Игоря. А он, потрясенный ее слезами, и плакал вместе с нею, и успокаивал ее одновременно, и стыдил сквозь слезы. Но дернулась зеленая цепочка вагонов, отвел он в сторону ее цепкие руки и скрылся в вагоне.

…Начались ее поездки к матери жениха. Вместе читали письма с солдатским треугольником на конверте, подолгу разговаривали. Дуська считала дни от одного письма до следующего, считала недели, вычеркивая их черным карандашом на календаре, с радостью отмечая каждый прошедший месяц. Но ждать надо было долго — целых четыре года. К тому времени Дуська поменяла место работы. Погнавшись за большим заработком, она устроилась учеником токаря на крупном машиностроительном заводе. На новом месте она ни разу не пожалела о фабрике, где по-прежнему, как и в войну, работали одни лишь женщины, а о бывших подругах вспоминала с усмешкой: «Запутались в собственных сплетнях и завидках». Оказавшись на заводе, Дуська быстро «акклиматизировалась», записалась в самодеятельный хор и не пропускала ни одной репетиции, ни одного выездного выступления и вскоре стала заводилой во всех заводских компаниях и сборищах. О фабрике она вспоминала лишь в удалой своей песенке про фабричную парочку, по-прежнему напевая ее и за станком, и на репетициях, и на импровизированных вечеринках.

На одной из вечеринок песня Дуськина звучала особенно пронзительно и отчаянно. В тот раз собрались после первомайской демонстрации у одного из заводских парней. Была очень ранняя весна. В распахнутые окна тянулись из палисадника розовые с набухшими бутонами яблоневые ветки.

Дуська, в шутку разыгрывая из себя гостеприимную хозяйку, обносила гостей небольшим подносом с мутными, доверху налитыми стопками. Все с аппетитом ели винегрет, ливерную колбасу, лакомились желтоватой и вязкой сахарной помадкой.

Как на фабрике была па-а-а-рочка… —

затягивала Дуська, лихо проглотив стопку «сучка», как называли ширпотребовскую водку.

Он был слесарь, рабочий просто-о-ой… —

вторили ей нестройным хором.

Потом танцевали. Все плыло у Дуськи перед глазами, несло ее куда-то точно птицу внезапным порывом ветра. И плакала она и хохотала громко, безудержно, до спазм…

Очнулась она, едва забрезжил рассвет. Взглянула на незнакомый беленый потолок, на засиженные мухами обои и, брезгливо сбросив с себя чужое с несвежим пододеяльником одеяло, все поняла. Через минуту она уже была на улице. Бежала, застегивая на ходу платье, мелкий ледяной дождь мочил ее голую шею, лицо и волосы.

…И прекратила Дуська свою переписку с Игорем — как отрубила… Он же, не зная, что с ней происходит, писал тревожные, полные смятения письма, требовал ответа, упрашивал все объяснить ему и даже посылал «на разведку» свою мать.

Вскоре Дуська вышла замуж и переехала в новый кирпичный дом на соседней улице. Вышла она замуж наскоро, за неделю, не устраивая никакой свадьбы и против желания матери. А сердце старой Агафьи чувствовало беду, и предчувствие то вскоре оправдалось. Муж Дуське попался из отчаянных, отпетых парней, отбывший не давно заключение. С Дуськой он повел себя просто: с первых же дней начались попреки за нечестность ее, допросы и побои. Потому-то долго и не удержалась Дуська в замужестве. Изведясь от оскорблений, ревности, мужниного пьянства, не успев залечить синяки, Евдокия ушла назад к матери. Муж долго еще не оставлял ее в покое, встречая на улице или поджидая у дома, и то грозил расправой, то умолял вернуться к нему, обещая в корне измениться. Наконец страсти его поулеглись, и он завербовался на Север, в обжитые уже места, оставил Дуську и покое. Дуська вернулась на фабрику, жизнь ее пошла ровнее. Утратила Дуська былой задор, поостыла характером и уже не ездила, как прежде, на дальние танцульки. До смерти боялась она и встречи с Игорем, которые, впрочем, сразу же после возвращения из армии женился, о чем успели сообщить ей завсегдатаи танцверанды.

Оказавшись на фабрике, Дуська сразу же устроилась в вечернюю школу и рьяно принялась за учебу. Заметно изменилась и внешность Дуськи: напрочь была отброшена прежняя парфюмерия, завивки, наряды, взгляд Дуськин стал чуть задумчивым, грустным. И еще одно изменение произошло в ее жизни. Стала она наконец законной Людмилой, оформив все соответствующие документы. Без конца заглядывая на первую страничку паспорта, лаская взором новое имя и по-детски радуясь этой новизне, она уже грезила и о новой жизни, о хороших переменах, о счастье. На «Дуську» она не откликалась теперь, даже когда звали домашние. Все как будто бы шло у нее своим чередом и ладно: работа, учеба, домашние постирушки и шитье. Но… через год встретила Дуська-Людмила новую свою любовь. Избранник ее учился в одном с нею классе, но был значительно старше по возрасту. Однако она не принимала это в расчет, как не думала и о том, что был он женат. Встречалась с ним тайком и где придется: то у подруги, то у себя, когда не было домашних. Не ждала Дуська-Людмила от своей любви ничего сверхособенного, а жила с тем человеком, закрыв глаза на все, потому что слишком уж хорошо было ей с ним. Но беда и тут подстерегала ее. Не думала, не гадала она, что жена одноклассника, давно уже выследившая их, уже побывала в школе, имела беседу с директором и даже оставила заявление о том, что она-де, Дуська-Людмила, — аморальная женщина, разбивающая советскую семью. Пришлось объясняться с директором. В защиту одной из первых учениц встали некоторые учителя. Говорили с ней в кабинете директора тактично и осторожно. Но поскольку выхода иного никто не смог отыскать — предложили ей перевестись в соседнюю школу. Привыкнув к своей школе, к классу, Дуська-Людмила долго не могла поверить, что все вдруг так неожиданно кончилось. Она снова ходила к директору, плакала, просила оставить ее, но тот не хотел рисковать и был неумолим — слишком активная Дуськина соперница могла пойти и дальше, в более высокие инстанции.

Из школы пришлось уйти. Взяв документы, Дуська-Людмила и не помышляла никуда их нести, как ни уговаривала старая учительница математики, отмечая ее серьезные способности к учебе.

Расставшись со школой, Дуська-Людмила замкнулась в себе, ожесточилась, но в самом дальнем уголке ее души все еще теплилась надежда на будущую счастливую жизнь со своим домом, семьей, с маленьким мальчишкой, которого она давно уже назвала Игорем.

В семье Блинковых никогда не было особой дружбы между детьми. Все они угодили в мать угрюмыми, неразговорчивыми. Говорили друг с другом в основном только по необходимости, по делу. Дуську-Людмилу угнетала домашняя обстановка, и при первой возможности, едва дождавшись отпуска, она уезжала из дома — чаще всего к крестной, как называла она свою тетку, сестру матери. Одинокая тетка тепло встречала племянницу, радовалась ей, как собственной дочери. Так и наладилась Дуська-Людмила к ней, почти каждый отпуск навещала. Помогала по хозяйству, стряпала, а когда тетка уходила на работу, бегала загорать на местный пляж — на берег небольшой бурливой речушки.

Когда проходил отпуск и Дуська-Людмила возвращалась домой, к приятным воспоминаниям об отдыхе, о теткином уюте примешивалось чувство досады, недовольства собой от того, что снова не устояла, завязала знакомство с каким-то командированным и проводила с ним встречи где попало — на пляже, в доме приезжих, в лесу. Но и мимолетные такие встречи, которые были теперь нередкими, стали быстрее забываться ею. В душе она по-прежнему тянулась к домашнему очагу, к семье.

Обитатели барака постепенно разъезжались, получали новые квартиры. Блинковым выделили «за выселением» еще одну комнату, расположенную возле общей кухни, длинную и неудобную. В нее-то и переселилась теперь Дуська-Людмила. Старая Агафья больше всего переживала за свою младшую, чувствовала материнским сердцем все ее душевные передряги. Не видела она добра и в том, что Дуська-Людмила, подцепив где-то прямо на улице, привела в дом выпивоху-шофера, как показалось Агафье, прирожденного грязнулю и неряху. Однако особого ропота Агафья не выказала, решив, что все само собой образуется — натворит что-нибудь незваный зять, Дуська и сама погонит его со двора. Одну лишь фразу бросила она дочери незлобиво, улучив момент: «Смотри, каб не обворовал он тебя, а то ведь бог весть отколь свалился он на нашу голову…»

— Ничо, мать, ничо, — спокойно ответила Дуська-Людмила, не оборачиваясь, настирывая в буром щелочном растворе замасленную робу. — И мы не лыком шиты, мне ж работа его известна, никуда не денется, если чо…

И наступила для Дуськи-Людмилы пора новой, трудной и беспокойной, но наполненной жизни. Ей стало казаться, что вот только теперь и зажила она по-настоящему, хотя и летела каждый день домой с одной постоянной мыслью: «Придет ли сегодня?» Конечно, страдала она от того, что почти ежедневно он был пьян, и от иссушающей ревности своей непонятно к чему, от какого-то пронзительного, чуть ли не материнского беспокойства за этого нового в ее жизни человека, отлученного от своей семьи, но это не уменьшало ее надежд на него и на то, что все еще может сложиться так, как хочет она. Она понимала, что нелегкий понесла крест, тог самый, который несла до нее другая, та, что не побоялась даже одиночества, лишь бы избавиться от такого мужа. Но это вселяло в нее еще большую надежду. «Пусть его лишили крова, семьи, детей… — думала она. — Пусть. Лишь бы он навсегда остался со мной, все наладится. Уж я возьмусь за него, сделаю человеком. И пить отучу!» В такие минуты Дуська-Людмила чувствовала небывалую уверенность в себе и прилив сил. Мысли ее далеко опережали настоящее и уносились вперед. Она видела его, этого красивого внешностью, но почти пропащего человека, своим верным спутником и клялась себе не уступать его ни за что и никому. По ночам ей снилась их будущая жизнь, размеренная, спокойная, полная достатка. Всю рабочую смену она прикидывала, что бы такое придумать еще, чем и как накормить его получше, чем угодить ему, чтобы намертво привязать к своему теплу и уюту. С работы же она теперь не шла, а летела точно на крыльях. И лишь подходя к бараку, притормаживала, замедляя шаг, плыла мимо соседей степенно и важно, снова, как в девчоночьи годы, напевая под нос грудным, чуть простуженным голосом:

Как на фабрике была па-арочка…

Веселый барачный народ делал вид, что не замечает ее преображения, но по утрам, стоило ей хлопнуть дверью, уходя на работу, соседки собирались на кухне и смачно обсуждали, как она накануне стирала на кухонной лавке на виду у всех, как терла ворот рубахи с прижитого ей мужика, как потом вешала эту рубаху на веревку, любовно расправляя складки. Соседки незаметно для себя втянулись, стали жить всем этим, гадая на все лады, чем же все может кончиться.

Дуська-Людмила знала обо всех пересудах, но старалась их не замечать. «Плевать, пусть побесятся…» — рассуждала она про себя и с вызовом принималась на глазах у всех жарить, парить, стирать, таскать на помойку конные ведра с грязной водой, намывая до лимонной желтизны старые скрипучие половицы в своей комнате. Она еще не решалась считать мужем этого человека, так много занявшего места теперь в ее жизни, но уже смело называла его «своим мужиком». «Мужика жду… — как бы исподволь говорила она, стоя на крыльце. — Вот мужик придет, и тогда…»

Каждый раз, поджидая его из рейса, Дуська-Людмила молила, чтобы хоть раз порадовал он ее душу и пришел трезвым. Она никогда не засыпала, не дождавшись его, прислушивалась к гулкой ночной тишине, ходя по комнате, воображала, что он сидит в прежнем своем доме с женой и смеется над глупой Дуськой-Людмилой, пригревшей и обласкавшей его. Но он возвращался, и постепенно ожидания эти переставали быть тревожными и становились щемящими душу предвестниками радости. «Значит, он вправду говорил, что любит теперь только меня одну… — сердце Дуськи-Людмилы сладко замирало. — Значит, я одна нужна ему теперь…»

В бараке за несколько месяцев привыкли к новому жильцу, понемногу поутихли все пересуды. Сам жилец тоже постепенно успел приобвыкнуть и, познакомившись с соседями, стал захаживать к ним в гости, ходить за компанию с мужиками в баню и, напарившись там, выпивать с ними по-свойски пива, нещадно колотя, как и они, о скамейку тощую воблу.

Дуська-Людмила стала спокойной, уравновешенной. Не было в ней теперь прежнего страха, что он покинет ее, вернется к своей жене. И время от времени она стала с ним нет-нет да и заводить разговоры об оформлении их отношений. Она принимала в расчет, что у нее с ним стала налаживаться жизнь, и что в бараке он «ко двору пришелся», подружившись с соседями, и выпивать стал меньше, но и не забывала о том, что не разведен он с женой-то и алименты на ребенка не оформлены — очень уж ей хотелось, чтобы все было по закону.

— Ладно, ладно, успеем… — успокаивал он ее. — Все ведь теперь в наших руках с тобой.

А иногда под настроение он начинал строить конкретные планы и уж срок назначал, когда на развод подавать пойдет.

— Вот получку получу и пойду в суд… — обещал он.

Но подходил день получки, и он точно забывал о своем решении. Она же, понимая, что на горло мужику наступать не годится, тоже как бы забывала обо всем и до времени помалкивала. И столько в ней было радости в эту пору, так она светилась вся и была переполнена счастьем, что, казалось, его хватило бы на всех окружающих. И соседки не могли не заразиться ее настроением, ее спокойной, сосредоточенной радостью. Увидев с крыльца шагающего через двор человека в выцветшем от частой стирки комбинезоне, они, стараясь опередить друг дружку, стучали Дуське-Людмиле в окно, оживленно сообщая: «Встречай, давай… твой идет!» И это «твой» отраднее всего было ей слышать, и внутри у нее снова и снова что-то сжималось и замирало. Именно оно, это слово, определяло надежность и право на счастье, на него, грузно поднимающегося по ступеням навстречу ей.

— Ну, чо еле плетешься-то? — грубовато спрашивала она, а сама, зардевшись, тихо таяла. Затем вразвалку шла впереди него, приносила с кухни давно нагретый чайник и, подставив на табуретку эмалированный таз, по-хозяйски сливала воду на его широкие плечи, шею и спину, озорно похлопывая и поглаживая блестящую от воды кожу. Затем сама вытирала вафельным полотенцем эту спину и грудь, заглядывая в глаза ему и причмокивая языком от сосредоточенности. А он, чувствуя себя неловко от такого избытка внимания и заботы, отмахивался от нее, притворно ворчал, вырывая полотенце, и тогда она с неподдельной строгостью одергивала его, била не больно по рукам.

…Все шло как будто бы хорошо. И вдруг Дуська-Людмила стала замечать в нем снова что-то такое, чего боялась первое время, — беспокойство, настороженный взгляд, поспешность во всем. Ей стало казаться, что и за столом сидит он иначе, и разговаривает с ней меньше, и к мужикам вроде реже стал заходить. Его беспокойство передавалось и ей. В голову опять лезли всякие мысли. И она старалась что-то изобрести, чтобы он стал прежним, а она обрела спокойствие, но не могла ничего придумать. А однажды, взглянув на него, лежащего на диване с прикрытыми глазами, она почти физически ощутила его отсутствие.

Разговоры с ним, его уверения в том, что ничего не происходит, ее не успокаивали. Где-то, в недрах ее, в дальнем уголке сердца, прочно поселилась тревога, бодрствующая вместе с ней и беспокойным днем, и длинной, тягучей ночью. Иногда, правда, ею овладевало былое отчаянное настроение, когда она, скрипнув зубами, вскрикивала про себя: «Ну и пусть уходит на все четыре стороны… перебьемся!» Но это были лишь минутные вспышки.

…В тот день она работала в вечернюю смену. С работы, как всегда, бежала почти бегом. И когда, щелкнув замком, переступила порог своей комнаты, сразу же ощутила волной ударившую навстречу темную пустоту ее. Подойдя в темноте к вешалке, она не увидела, а почувствовала, что внизу, на привычном месте, нет его туфель и сапог. Дуська-Людмила тихо застонала и, не зажигая света, нащупав фанерную перегородку, прошла вперед. Глаза ее, уже привыкшие к темноте, выхватили из мрака лист бумаги, белевший на клеенке посредине стола. Она не притронулась к нему, а прошла дальше, к дивану и села на краешек. Взгляд ее остановился на спинке стула, где всегда висел его пиджак. Дуська-Людмила легла, положив голову на твердый, холодный валик дивана.

Из облаков вышла луна и, прочертив желтую дорожку через комнату, высветила длинный неуклюжий стол, две табуретки, стул с гнутой спинкой, старый диван и лежащую на нем Дуську-Людмилу с прикрытыми глазами. Волосы ее, тяжелой волной переломившись через валик дивана, свесились к полу. Со стороны можно было подумать, что она, Дуська-Людмила, утомившись, на несколько минут прилегла отдохнуть и сейчас встанет, снова примется за дела.

ГЛАВНАЯ УЛИЦА ПЛАНЕТЫ

Мне очень хочется рассказать вам о своей улице. Я часто думаю, как мне повезло, что я живу именно на ней. Впрочем, так может думать и каждый. И все-таки мне думается, что моя улица особенная — ведь в ней, как в могучей, полноводной реке, отражается часть жизни моей страны.

Я снова вижу свой двор в самом конце улицы, как в тот памятный апрельский день. Жизнь в нем шумит, бурлит по-весеннему. Футбольный мяч гулко стучит, ударяясь об асфальт, и, едва коснувшись ноги юного нападающего, снова взмывает вверх. Рядом, на детской площадке, идет оживленная игра в настольный теннис. На дворе солнечно и тепло. В неровностях асфальта чистые, тающие на глазах лужи. Здесь же, во дворе, пригрелись на солнце сидящие на скамейках пенсионеры. Сегодня они, сосредоточившись группами, приникли к транзисторным приемникам. Отовсюду слышится оживленный голос диктора. Но нет, это не похоже на футбольный матч. И вдруг… в несколько секунд все преобразилось во дворе. Играющие дети пулей вылетели из-под арки дома, за ними цепочкой потянулись пенсионеры.

Улицу нашу — широченный, просторный проспект, заполонила ликующая лавина народа. Что же это за манифестация? Впрочем, гадать не приходится — на импровизированных транспарантах коротенькое и новое, но уже ставшее вечным слово «ГАГАРИН». И вот уже перед глазами длинный кортеж машин, и люди, собравшиеся на нашей улице, видят улыбку Гагарина, которую потом, точно улыбку Джоконды, запомнит весь мир.

Это было 12 апреля… Но я не стану повторяться, мой рассказ о другом — о проспекте, носящем имя человека, давшего крылья моей Родине, давшего крылья Гагарину.

Да, это одна из главных артерий столицы. По ней приезжают к нам главы и видные деятели других государств. На ней встречаем мы своих героев, вернувшихся с далеких космических одиссей.

Давайте проедем по моей улице от начала до конца. А лучше — от конца до начала, потому что в конце ее, на пути со Внуковского аэродрома, мы уже встретили Гагарина.

Итак, в путь! Мы проезжаем мимо красивых, крупнейших в столице магазинов «Лейпциг», «Власта», «Синтетика», «Москва». Минуем корпуса многочисленных научно-исследовательских центров и институтов: физики, химии, геологии, металлургии и многих, многих других. Проносится мимо нас Академия наук СССР, знаменитые «градские» клиники.

Мы проезжаем по праздничному проспекту вечером 7 ноября или 1 мая. Улица в торжественном вечернем наряде. Красоте ее может позавидовать любой район Москвы. Океан света, гирлянды цветов, букеты, причудливые сочетания цветовой иллюминации. Золотятся, сияют современные высотные здания. И совсем золотого, солнечного цвета громадина университета на Ленинских горах, который виден почти из любой точки проспекта. И мне почему-то вдруг из всего этого ослепительного праздника света, красок, музыки хочется уйти на минуту в темноту. Я мысленно сворачиваю на одну из маленьких Донских улочек, примыкающих к проспекту. Только кое-где здесь мерцают крохотные тусклые лампочки да полоски неяркого света, выбивающиеся из зашторенных окон с бумажными крестами на стеклах. Так было в 41-м…

Но и полно на этом. Не надо вспоминать, и повторяться не надо. И снова — солнце! Гигантскими лайнерами проплывают мимо громады двадцатиэтажных домов, ослепительно сверкающих хрустальными оправами фасадов. Мы замедляем ход, чтобы получше рассмотреть их. Но что это? Круто развернувшись, выезжает в переулок с проспекта старинная почтовая карета, запряженная тройкой пегих коней. Свернем-ка и мы за ней. Вновь мы оказались на одной из параллельных проспекту старых улиц. Перед глазами — другой мир. Серебряными куполами подпирает небо красавец Донской собор. Колокольный звон уносится вдаль и ударяется в спины оградивших проспект высотных гигантов. Спешит народ к всенощной. Гикают проносящиеся мимо извозчики. Шествуют, плавно пересекая узкую улочку, гимназистки в длинных шубках с меховой опушкой. Чуть поодаль из подворотни бородатый околоточный выпроваживает подвыпившего гуляку. И уносится, уносится вдаль, скрываясь за поворотом, звенящая бубенцами тройка… И тут же, вдоль крепостной, монастырской стены — осветительные приборы-диги, кинооператор с камерой на стреле съемочного крана, люди, работающие возле, и непременные зрители. Идет съемка. Она-то и помогла нам совершить маленький экскурс в прошлое нашего проспекта. Красиво? Разумеется! А все ж не так, как теперь. И мы проезжаем мимо съемочной группы, выворачивая снова на магистраль.

Впереди — современное, популярное сегодня, кафе «Паланга». Притормаживаем слегка. Навстречу движется молодая мамаша с тройняшками. Советские стандарты предусмотрели коляску даже для двойни, а вот для троих близнецов — вряд ли. Поэтому и везет их мамаша в сдвоенном экипаже: впереди одинарная коляска, сзади двойная — движутся цугом. Дети довольны, у каждого в руках по апельсину.

Остановимся на минутку и у витрины универмага «Москва». За толстыми широкими стеклами застыли грациозные манекены. И девушка-художница — почти такая же изящная, как неподвижное изваяние из папье-маше, которое она раздевает. Небольшой магазинный стриптиз — и вот уже платье у ног девушки. Она задумчива, увлечена своим делом. Молодые люди по эту сторону витрины, улыбаясь, стараются привлечь ее внимание. Случайно взглянув на них, девушка растерялась вдруг и, застеснявшись словно собственной наготы, судорожно набросила прямо на обнаженную натуру своей податливой дублерши норковую шубку с этикеткой, обозначающей цену.

Едем дальше и замедляем ход, немного не доезжая до перекрестка. Видим, как подкатил к остановке переполненный троллейбус. Из дверей выбираются пассажиры. На выходе показалась стройная миловидная девушка. Сразу же снизу протянулись к ней две руки: темная ладонь негра и светлая — русского. Девица, высоко подняв голову, Несмеяной прошла мимо. Но тут же, подхватив обоих под руки, с громким смехом увлекла в стеклянный вестибюль Нефтехимического института имени Губкина.

…И далее, до станции метро «Октябрьская» — железобетонная, стальная, пластиковая, стеклянная индустрия новизны. Корпуса крупнейших промышленных и научных учреждений, леса строек, потоки машин, толпы народа, наши и иностранные флаги по обе стороны проспекта. Уж нынче-то — поистине все флаги в гости к нам!

И в этом бурном ритме времени нельзя не услышать ритм работы ленинской мысли, биение его сердца.

…Сотни, тысячи городов. И в каждом — улица Ленина. Киев, Владивосток, Волгоград, Женева, Хельсинки, Париж и Амстердам. Улицы Ленина! Если сложить вас воедино, хватит не на один виток вокруг планеты.

ЗАГОРСКАЯ БЕРЕЗКА

Сел я однажды в электричку. В первую, что попалась мне на Ярославском вокзале. Очень уж надо было поехать куда-нибудь в лес, побыть одному, о многом подумать.

День был субботний. В вагоне ехали грибники в полном снаряжении — в резиновых сапогах, с корзинками, ведрами, лукошками. И лишь одна бабка, сидевшая напротив меня, ехала без всей этой амуниции — в руках ее был небольшой, старательно увязанный белый узелок, чистенький белый платочек приоткрывал ее морщинистый смуглый лоб, вся она была сухонькая, ветхая, точно забытый на стерне поздний колосок. Старушка безотрывно смотрела в окно, не отведя ни разу глаз от мелькающих за путями дач, перелесков с березами и длинноствольными елками.

Электричка увезла меня за Пушкино и Абрамцево — куда-то под Загорск.

…Много километров прошагал я в тот день по проселочным дорогам, по лесным тропинкам и просекам. К концу дня шел к станции довольный собой, уставший доброй, освежающей усталостью. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, нес в кепке пару белых и с полдюжины крепких влажных подберезовиков. Шел я к станции редколесьем вдоль железнодорожной линии. Примерно за километр до платформы, как я прикинул позднее, наткнулся на поляну. Вижу, осины шелестят, шепчутся между собой, алыми огоньками сверкают на них листья, а у подножья двух высоких, почти сросшихся, обнявших друг друга, берез темнеет что-то. Подхожу ближе… Мать честная! Старушка моя, что в электричке сидела напротив, припала на колени перед березами, обхватила их тонкими жилистыми руками и гладит, гладит ладонями шершавую кору. И причитает что-то, приговаривает.

Совсем близко подхожу, и хочется мне поднять старушку, помочь ей встать с земли, холодной уже, влажной. Она же не поворачивается, будто и не замечает меня. Гляжу, возле ее узелка, у ржавого комля березы — конверт серый. Не удержался я, не смог, поднял конверт тот с пожухлой травы. Разглядел на нем штамп полевой почты военного времени; сам конверт истерт до такой степени, что уже и не конверт это вовсе, а два слипшихся, полуистлевших лепестка бумаги, между ними — фотография. Взял грех я на душу — и фотографию посмотрел. На ней совсем юный, конопатый пацаненок-солдатик, стриженный под ежик, стоит прислонившись плечом к березам, как две капли воды похожим на эти, что передо мной, впрочем, как и на тысячи других русских берез. Разобрал я все-таки, постоявши рядом, что шепчет старушка.

— Сыночек, сыночка… — шепелявила она беззубым ртом. — Нашла-таки я твою березку… нашла, родимый. Где могилка твоя, неведомо мне, а березку сыскала все ж, сыска-ала…

Нет, не выдержал я больше и минуты… Положил фотографию поближе к узелку и отошел тихо от берез.

Иду по-над насыпью, а фотография стоит в глазах. Стоит, не пропадает, и солдат тот улыбается мне грустной улыбкой. И вдруг… Я аж остановился — оживать стала фотография перед взором моим. Подмигнул с нее солдат-салажонок.

— Ну, все?.. — спрашивает.

— Готово! — отвечает снимавший его, такой же молодой солдат в новом обмундировании, складывая гармошку потрепанного «Фотокора».

— Бежим!

Они бегут мимо березок и кустов. А вместе с ними бегут, появляясь со всех сторон, другие солдаты. Бегут, застегивая на ходу ремни, натягивая на головы гимнастерки. Они спешат к железнодорожной насыпи, откуда доносится уже призывный сигнал трубы. Взбираются солдаты по откосу, прыгают в вагоны тронувшегося поезда. Вот уже и последние ухватились за поручни покачивающегося вагона. Набирая скорость, уносится вдаль длинный эшелон. Шумит ветер в молодых березах. Березы клонят головы в сторону ушедшего состава, будто тоже рвутся туда, вперед…

Медленно исчезло, растаяло наваждение. Дошел я до станции. А на электричку не спешу. И вторую и третью пропустил. Уж и солнце заходить стало. И тут появилась она, забелела платочком, узелком своим, проходя возле кассы. Поравнялась со мной бабка и бодренько прошмыгнула мимо — к вагону. А перед входом обернулась, обвела глазами платформу, пристанционные деревья за путями, лесок вдалеке и скрылась в тамбуре. Пошел к вагону и я. День угасал.

МАЛЕНЬКИЙ СОЛДАТ

Памяти Василия Шабанова

Военные парады я любил с детства. Любил страстной мальчишеской любовью. Часами рассматривал книги с фотографиями парадов, собирал газетные вырезки, сердце мое замирало, когда я слушал по радио первомайскую или ноябрьскую трансляцию с Красной площади. Я уже не говорю о праздничных киножурналах, демонстрировавшихся в нашем сельском клубе. Бесконечно я мог смотреть одно и то же, боясь шевельнуться, замерев в темноте среди таких же, как и я, очарованных сорванцов.

Наверное поэтому, став уже взрослым, я любил смотреть и репетиции парадов. Московский гарнизон проводил их на стадионе «Динамо». Все было так же, как в праздник. Плавно, точно чуть приподнявшись над землей, плыли мимо трибун четкие прямоугольники подразделений. И гремел армейский оркестр, сияя на солнце огненной медью труб. И даже был принимающий парад.

При первой возможности я старался попасть в такое время на стадион. Однажды, пробираясь на одно из своих обычных, давно обжитых мест, я увидел внизу, под трибунами, мальчишку. Он стоял близко к марширующим, почти на плацу, у гаревой дорожки. Лет четырех был мальчишка, не больше, щупленький, светлоголовый. Он стоял, вытянувшись во фронт, и тянул, тянул маленькую руку к виску, отдавая честь проходящим мимо полкам. Чуть поодаль стояла женщина средних лет, — видно, его мать. Женщина стояла молча, не мешая мальчишке. На сей раз и я примостился неподалеку, на втором или третьем ряду. С час, вероятно, гремела на плацу музыка и печатали шаг строгие шеренги. И весь этот час стоял внизу, не шелохнувшись, мальчишка. Потом был объявлен перекур, и военные обступили мальчика. Он не шел ни к кому на руки и молча снизу вверх внимательно рассматривал подтянутых, парадно одетых офицеров и солдат. Я видел, как перед мальчиком присел на корточки молодой щеголеватый лейтенант и протянул ему плитку шоколада.

— Спасибо, дядя, я не ем это… — ответил малец.

Лейтенант пожал плечами.

— Что же ты хочешь, может, мороженое?

Мальчишка отрицательно покачал головой.

— Тогда что? — Лейтенант, видно, был настойчивым человеком и добрым.

— Звездочку… — ответил мальчик, показывая на его погон.

— Ну, брат, ты меня озадачил…

В динамике раздалась громкая команда, и лейтенант не успел договорить.

В этот раз надо было спешить и мне, ждали служебные дела.

…На стадионе я появился через полгода — в канун Первомая. Моросил мелкий весенний дождь. Каково было мое удивление, когда я на том же самом месте увидел мальчишку. Снова мимо него маршировали полки, и снова он тянул маленькую руку к виску. Оказавшись неподалеку от него, я увидел, что на его серенькой, блестящей от дождя курточке алеет солдатская звездочка.

Года два кряду, если не больше, в дни праздников меня не было в Москве — командировки, отпуск, в общем, разные обстоятельства. И когда я снова попал на стадион (это был опять Первомай), то я сразу же машинальна начал искать глазами мальчишку и не сразу обнаружил его. Во-первых, потому, что он заметно подрос, а во-вторых, на нем была новенькая, парадная, тщательно подогнанная под него, солдатская форма: и маленькие сапоги, и китель, и даже погончики. Мальчишка стоял на своем посту, а рядом по-прежнему была его мать. Эту форму подарили ему солдаты и офицеры Московского гарнизона.

Отец этого мальчишки был солдатом. Он погиб, когда мальчонке было три года. Погиб на границе в мирный солнечный день. Погиб на посту. Был рассветный час. Часть планеты спала. Когда вражеская пуля остановила сердце солдата, мальчишка, сын его, улыбался, обнимая подушку, может быть, видя во сне как раз его, отца.

…Прошли годы… Вырос паренек. Но я по-прежнему вижу его возле торжественных и грозных полков, держащих равнение на него, сероглазого русского мальчишку, принимающего по праву парад.

МИМОЛЕТНОСТИ

У СТЕН КРЕМЛЯ

…Пересекаю Манежную площадь и, минуя пеструю, никогда не кончающуюся вереницу людей, прохожу Александровским садом. Вокруг воскресная сутолока, парочки на скамейках, детские коляски. Впереди меня высокий сухопарый старик со смуглым, морщинистым, точно иконописным лицом. С удивительной легкостью он несет довольно большой чемодан. Рядом трусит вприпрыжку веснушчатый мальчуган лет шести, похожий чем-то в профиль на деда, может быть, прадеда.

Старик, замедлив шаг, поставил чемодан в сторонку от прохожих. Мальчишка тотчас же оседлал его. Старик долго, будто узнавая, смотрел на влажное после дождя подножье Кремлевской стены и выше — мимо башен и звезд. Потом наклонился к пареньку, присел на корточки рядом, и они стали смотреть вместе. Взор маленького человека был направлен туда, куда показывала темная костлявая рука деда.

— Во-он там наш пулеметик стоял…

Через минуту они уже медленно брели назад и вскоре смешались с людьми, присоединившись к длинной молчаливой очереди, плавно двигавшейся вдоль темных решеток сада, вдоль потемневшей в веках стены.

НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ

В МГУ экзаменационная страда. Всюду, куда ни бросишь взгляд — абитуриенты. Многие выбегают из дворца науки радостные, сразу же влетают в кабины телефонных автоматов. Трещат телефонные диски.

— Мамочка! Отлично! Все в порядке… — доносится из одного.

— Четыре бала схватил, все пока в норме… — в унисон звучит из другого.

Мимо проходит юноша. Секунду помедлив, он нерешительно входит в кабину. Он не бросает монеты и не набирает номера, но говорит в трубку чуть приглушенно:

— Знаешь, все хорошо… отлично…

ТАМ, ГДЕ ЛОМАЕТСЯ АСФАЛЬТ

Катят наперегонки два первоклассника на велосипедах. Один чуть опережает второго. Отстающий, вдруг резко затормозив, останавливается. Склонившись над асфальтом, что-то рассматривает у своих ног.

— Сережка! Сюда-а-а! — зовет он друга.

Тот нехотя возвращается.

— Смотри, дорога поломатая… — говорит ему первый, показывая на плоские, точно льдинки, куски асфальта.

— Вот здорово! — восклицает Сережка. — Давай возьмем по кусочку дороги…

Они засовывают в карманы по гладкой, отполированной ногами и колесами, плитке асфальта и дальше едут уже вместе, как единомышленники, ровно, не обгоняя друг друга.

В ТРОЛЛЕЙБУСЕ

Бодро мчит троллейбус, высекая из луж на мостовой искрящиеся на солнце брызги. Притормозил у остановки. В переднюю дверь с трудом поднимается полная пожилая женщина. Водитель пытается тронуть.

— Подождите же! Подождите, пожалуйста… — испуганно вскрикивает незадачливая пассажирка.

— Живей, живей! Сколько можно ждать! — доносится из кабины.

— А? Что вы говорите?.. — Троллейбус набирает скорость.

— Что он сказал? — наклонившись к пассажирам, переспросила женщина. — Я плохо слышу…

— Он сказал, вы напрасно волнуетесь, он непременно подождал бы вас, — смущенно ответил ей юноша в очках.

Глаза женщины засветились, и она благодарно закивала в сторону кабины.

ПРОДАЮТ КВАС

«Пятак падает, звеня и подпрыгивая». Многие годы звучит в ушах эта фраза, вычитанная когда-то из школьной грамматики. И вдруг, вот он — реальный, живой пятак, выброшенный из окна второго этажа, ударяется об асфальт и бежит вдоль кромки тротуара. Еще мгновенье — и он уже в кулаке у рыжего мальчишки, и тот уносится с ним в подворотню. А вслед ему несется строгое материнское:

— Не пей большими глотками!

Сегодня впервые торгуют квасом. Чистенькие, помолодевшие за зиму, кочуют по мостовым светлые бочки. Притормаживают на перекрестках и, помедлив, точно сверяя прошлогоднюю прописку, обосновываются понадежней, маня с тротуаров прохожих.

Я стою в очереди за рыжим мальчишкой. Здесь, на солнце, он кажется не рыжего, а какого-то золотистого, подсолнухового цвета. И я вижу, как он жадно, по капельке, не пьет, а вдыхает, точно саму весну, эту душистую, солнечно-коричневую влагу.

РЯДОМ С РЕКЛАМОЙ

Около метро на рекламной доске яркая афиша: «Всесоюзный смотр кроликов». Прохожие идут мимо. Смуглый мальчишка с клеткой в руках останавливается рядом, читает.

— Как жаль, что они не сделали всесоюзный смотр ежиков!.. — через минуту говорит он, грустно вздыхая…

ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

В одном из старинных переулков, где-то возле Солянки — будка чистильщика обуви. Его руки, крепкие, жилистые, с узловатыми пальцами, в ритмичном шелесте и перестуке щеток обрабатывают изящную импортную туфлю. На складном брезентовом стуле, широко и довольно улыбаясь московскому солнцу, сидит хозяин туфли — широкоскулый веселый негр.

У БОЛЬШОГО ТЕАТРА

У фасада театра роскошные автобусы туристов, заморские «мерседесы», «форды» и рядом — наш — видавший виды, но весь какой-то опрятный, чистенький зиловский автобус. Возле него молодежь с цветами в руках, слышатся переборы гитары. Но вот часть людей начинает подниматься в автобус. Примерно половина группы заняла места в салоне, другие остались у входа. Нетрудно заметить, как не хочется расставаться этим людям.

— Не забудьте: ровно через год у этих колонн!

— Не забудем! Тайге привет, поклонитесь Байкалу!

— А вы — Памиру!

И вдруг внезапно, резко вырвалась из окон автобуса песня и точно ударилась о людей, оставшихся внизу, на асфальте.

Будем вместе, друзья, пусть, разлукой грозя, Мчатся стрелки вперед на часах, Но и в дальних краях, и в преклонных годах Нам друг друга забыть нельзя…

Песня раздваивалась и вновь сливалась. Пели в автобусе. Пели стоящие внизу. Слова слетали, казалось, не с губ, а шли из сердец поющих. Автобус двинулся медленно. Песня удалялась и в то же время оставалась на месте. Все слабее и глуше доносится увезенная песня. Но сильнее, пронзительнее звенит она у театра и улетает через площадь вслед увезенной. Надолго еще остается в памяти, звучит в ушах незнакомый, но чем-то бесконечно близкий мотив.

ОЧЕРЕДЬ

Она была многоликой, длинной и тянулась вдоль узенькой улицы, занимая почти половину ее. Я подхожу поближе и вижу галерею уставших, с влажными от августовской жары лицами людей. Вот мужчина с фибровым чемоданом. Очередь движется медленно, и он успевает время от времени посидеть, ставя чемодан «на попа». Седенькая интеллигентная старушка в пенсне через равные промежутки времени перекладывает из одной руки в другую тяжелую авоську.

Я прохожу мимо этих людей, и мне кажется, что я когда-то уже все это видел. Что-то подобное, знакомое-знакомое сохранила память. Была такая же жара и длинная очередь, худые изможденные лица людей, авоськи, сумки…

Захожу в начало очереди и вместе с ней поворачиваю за угол. И сразу же в глаза бросается громадное яркое панно-реклама: «Смотрите в нашем кинотеатре цветной широкоформатный фильм «Они сражались за Родину».

В НОВОМ РАЙОНЕ

Мимо длинного, только что заселенного дома идут пенсионеры. Человеку около семидесяти лет. Крупной, грузной собаке-овчарке, наверное, около двадцати. Она тяжеловато переставляет негнущиеся лапы, нелегко дышит. У зеленого гриба-зонтика собака останавливается и долго в упор смотрит на детей, играющих в песке. Она точно вспоминает что-то, и кажется, что слезящиеся глаза ее застыли в какой-то давно-давно родившейся улыбке.

ДИАЛОГ

— Алло, это ты, внучек? Здравствуй.

— Здравствуй, бабуля…

— Как там дела?

— Хорошо.

— Уроки выучил?

— Выучил.

— Молодец… Гостинцы тебе передала мама?

— Передала.

— А что надо сказать?

— Спасибо.

— То-то же… Телевизор-то смотрите?

— Ага…

— Отец небось хоккей включил?..

— ?

— Хоккей, говорю, папа смотрит, наверное?

— А папка ушел от нас…

— Как это ушел?! А ну, позови мать… Клавдия?

— Нет, Нина…

— Простите, не туда попала…

ПОДМОСКОВНЫЙ АПРЕЛЬ

По заданию редакции мне довелось побывать в одной, из воинских частей, где новое армейское пополнение проходило курс молодого бойца.

Окоп, в котором стоят молодые солдаты, чуть выше пояса. Они ложатся грудью на его кромку и прижимают к плечам приклады автоматов. Учатся стрелять. Через несколько часов они уходят, оставляя в талом снегу рыжие следы. Снег зернистый, осевший, но его еще много, и лишь вдоль окопа тянется лента черной оттаявшей земли. Завтра сюда придут другие…

Через некоторое время я снова оказываюсь здесь. Вокруг безлюдно. Солдаты научились стрелять. Прохожу мимо окопа. Сапоги вязнут в жирной густой земле. Она еще мертва, но вдоль кромки неглубокого окопа протянулась узкая полоска вчера родившейся травки.

СПЕВКА

Вспомнилось мне давнее, забавное… Тогда я получил квартиру. Однокомнатную, отдельную, с кухней и ванной — первую свою жилплощадь в жизни. Прибегаю как-то в самом начале своего счастья с работы. С ходу — в ванную. Булькает водичка теплая, ласковая. Блаженствую, погрузившись в нее до ушей. И душа поет.

— Легко на сердце от песни веселой… — тяну, как могу.

— Она скучать не дает никогда, — вторит мне профессиональное сопрано из-за кафельной стенки.

«Почудилось», — думаю я и завожу другое:

— Не слышны в саду даже шорохи-и-и…

— Все здесь замерло до утра-а-а… — подпевает прекрасный голос. Журчит за стеной вода. Впрочем, это было очень давно. Может быть, я что-то и перепутал.

ОДИН — НОЛЬ

В вагоне метро в этот вечерний час немноголюдно. Напротив меня склонилась над зарубежной газетой миловидная женщина. Рядом — двое молодых людей. Один из них — непоседливый, в очках с модной оправой, суетясь, перешептываясь с другом, явно ищет повода, чтобы заговорить с женщиной.

— Девушка держит в руках «Таймс», — наконец говорит он со значением. — И делает вид, что знает английский…

Женщина, едва взглянув на него из-за газеты, снисходительно улыбнулась:

— Молодой человек носит очки и делает вид, что он дальнозоркий…

ВРЕМЯ МУЖЕСТВА

Еще не спят фашистские ракетчики,

А в блиндаже, на нашей стороне,

Уже сдают армейские разведчики

Партийные билеты старшине.

Они уйдут туда, где ветер крутится

Среди кустов и выжженной травы,

Где даже пуля, может быть, заблудится

И пролетит левее головы…

И. Ринк

Раннее майское утро. Еще свежо, но тугие и острые лезвия солнечных лучей уже прорезали сизую дымку, в которой золотятся по горизонту купола московских старых соборов. Еще пустынно на улицах, еще редки машины, но уже остро ощутима необыденность только что родившегося дня. Печать ее на всем. И на бликах, что играют в звеньях рано распахнутых окон, и на улыбке дворника, резво размахивающего метлой на асфальтовом пятачке, возле арки высотного дома, и в трубном сигнале машины, круто развернувшейся рядом.

Из машины неторопливо выбрался и, хлопнув дверцей, на минуту замер, словно увидев что-то неожиданное, высокий пожилой генерал. Он медленно направился к подъезду и, остановившись возле дворника, протянул ему руку:

— С праздником, батя!

Дворник вытянулся перед генералом во фронт, пристукнул озорно каблуками, и звякнули серебром на его груди медали.

Из подъезда спешили наперегонки к генералу двое военных. Все трое обнялись и так, не разнимая рук, двинулись к дому.

А через час уже Москвы не узнать. Майская Москва зеленела, шелестела первой листвой. И не только первые нежные листья тополей и лип отливали изумрудной свежестью. Зеленели повсюду, выделяясь на голубом, синем, алом, мундиры военных. И на все столичные вокзалы прибывали и прибывали зеленые составы, на летные поля всех аэропортов приземлялись сияющие огромные лайнеры, и выходили из них военные и штатские и обнажали головы под теплым московским солнцем, жарко и празднично золотившим их боевые ордена и медали.

Если взглянуть на сквер у Большого театра с высоты — ну, скажем, с крыши гостиницы «Москва» или «Метрополь», — он покажется громадным букетом, гигантским кустом белых хризантем. Там внизу, в сквере, не осталось ни одной веточки сирени или яблони, где бы не был укреплен белый листок бумаги. Эти белые флажки трепещут на легком ветру, и розовым пламенем отсвечивают в них знамена. Что же это за письмена колышутся на ветвях? Кому адресованы эти послания?

«Воины-таманцы! Сбор у памятника Пушкину — в 18.00».

«Сотовцы! Кто жив? Откликнитесь по телефону 135-23- … Да здравствует родная Белоруссия!»

«Орлы генерала Плиева! Ждем Вас у гостиницы «Украина». Первый тост — за Одессу…»

«Бывший 12-й прожекторный! Построение на ужин у Западного вестибюля «России».

«Партизаны Ковпака! Встреча в «Узбекистане». Пароль — «Победа».

А вокруг — они. Таманцы, кантемировцы, пехота и танкисты, моряки и хозяева беспощадных «катюш», летчики и партизаны. Гвардейцы, герои, кавалеры орденов… И это человеческое море кипит, волнуется, звенит, и вряд ли найдется сила, чтобы усмирить его, утихомирить, приглушить.

Женщина, встав на скамейку, возвысившись над головами, машет, машет рукой. Седые волосы выбились из-под тонкого платка, она сорвала его и, зажав крепко в руке, машет, а голос ее звучит высоко и пронзительно:

— Девчонки! Аэростатчицы! Девочки-и-и! — И голос ее сорвался вдруг, и она словно онемела на мгновенье, но кто-то уже пробивается к ней через стену людей, кто-то машет букетом пунцовых тюльпанов…

А рядом взлетела вдруг над головами яростная трель лихой трехрядки. И вышла в круг другая женщина, худенькая, какая-то невесомая вся, и, если бы не частые морщинки возле глаз и на лбу, можно было бы принять ее за девушку, за девчонку-подростка. А она стукнула каблуком об асфальт, будто выстрелила, и засеменила ногами, рванулась птицей и поплыла под заливистый перебор гармони.

— Зойка-артистка из Москворецкого ДК, — сказал кто-то тихо. — Вот так же плясала нам у Волоколамска, под «мессерами». Контузило ее там…

А женщина плясала в каком-то исступлении. Гармонист уже и раз и два четко выводил концовку, а она взмахивала рукой и снова шла, шла по кругу, и казалось, танцу ее нет конца, нет начала, что длится он уже невесть сколько времени и никто не может остановить его. Но вот навстречу ей выбежал матрос, пристукнул призывно ногами, прошелся вперед и в сторону, обежал в пляске круг, а она остановилась в изнеможении и, когда он поравнялся с ней, уткнулась ему в грудь, обняла и не сдержала рыданий…

А на фасаде Большого театра ярчайшим заревом полыхало громадное полотнище с изображением ордена Победы и огненной цифры 35. Люди между колонн стояли тесно. Группы сменяли одна другую, народ прибывал, словно стаи птиц слетались сюда на свой большой, важный совет.

Водоворот праздничной стихии вынес к колоннам Большого и автора этих строк. Я стою возле самой крайней, первой колонны со стороны ЦУМа. Рядом со мной невысокий худощавый полковник с обильной сединой в гладко причесанных волосах, на парадном мундире его наград не сосчитать. Тяжеловато небось полковнику — под стать богатырям русским, носившим когда-то кольчугу. Да ничего — груз этот счастливый, благодарный груз.

— Как думаешь, Коль, подойдут? — спрашивает державшая под руку его женщина, тоже невысокая, вровень полковнику, в нарядном кримпленовом костюме, на лацкане которого светится медаль «За отвагу».

— Что это вы, товарищ сержант, паникуете? — шутливо укоряет ее стройный, спортивного склада мужчина, с лукавой светлой усмешкой, будто давно уже устоявшейся на его лице. — Самое главное — прибыл ваш покорный слуга! — стукнул он себя в грудь, да так, что зазвенели, встряхнувшись на его пиджаке, многочисленные медали.

— Тебе-то что, Андрей, — от Ленинграда сюда рукой подать, а с Урала да с Киева как?..

— То-то он тридцать лет не показывался… — заметил полковник, пристально всматриваясь в мелькающие перед ним лица.

— Ну полно, полно, братцы, я ведь только в этом году отыскал вас…

И они ждут. Ждут своих друзей-однополчан. Своих бывших начальников и подчиненных, командиров и рядовых, с кем прошагали в ногу фронтовой дорогой, длиною в четыре года. Они дождутся. Дождутся уральцев и киевлян, воронежцев. Придут москвичи. Но это будет чуть позднее. А пока…

— Товарищ полковник, — обращаюсь я не слишком уверенно. — Не смогли бы вы, все вместе, уделить мне немного времени…

— А это смотря где вы воевали и в каких войсках! — перебивает меня веселый ленинградец.

— Служил в авиации, в мирное время… — я представляюсь и объясняю причину своего нескромного «вторжения» в их компанию.

— Вряд ли можно рассказать о чем-то важном и интересном на ходу, — говорит полковник. — Да сейчас просто и сосредоточиться трудно.

— А вы присоединяйтесь к нам, — тут же выручает меня находчивый ленинградец. — И все будет о’кэй, как говорили наши союзники тридцать пять лет назад — в День Победы.

— Конечно, присоединяйтесь, — улыбается женщина. — Я думаю, мы проголосуем единогласно.

— Моя резолюция положительная, — подводит черту полковник.

Так я познакомился с ними — с полковником Филатовым, бывшим помощником начальника оперативного отдела дивизии, Андреем Ротгольцем, капитаном запаса, в прошлом командиром разведроты и переводчиком и Александрой Однолько, сержантом запаса, когда-то полковой связисткой. Познакомился и с их фронтовыми друзьями — полковником в отставке Петром Ивановичем Домашевым, прошедшим войну в должности начальника оперативного отдела дивизии, с Героем Советского Союза капитаном запаса Алексеем Барвинским, в прошлом командиром батареи, старшиной запаса Леонидом Марковичем Эйдельсом, воевавшим бронебойщиком, бывшими сестрами медсанбата Еленой Микушиной, Александрой Ореховой и Ниной Шадриной. А воевали они все вместе в 237-й стрелковой, знаменитой Пирятинской Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии 4-го Украинского фронта.

А потом было шумное застолье. Было веселье и смех, воспоминания, и улыбки, и слезы… Много радости от долгожданной встречи и неутешная грусть — за столом далеко не все, кто шел той длинной дорогой фронтов. Я не предполагал, что у меня будет еще много встреч с этими людьми. Что задуманное интервью, разговор с ветеранами войны превратится в эту непридуманную повесть. И если она состоялась, то только благодаря моим встречам со скромными и героическими людьми, солдатами боевой гвардейской дивизии. Им я и посвящаю свою повесть. Им и их друзьям, которые не смогли прийти на эту встречу, потому что остались в снегах под Воронежем, в горах Закарпатья, в Венгрии и под Берлином. Тем, что, умирая, передавали эстафету Победы живым, и тем, что донесли эту эстафету до поверженного Берлина.

ПЕРВЫЙ ПОИСК

23 сентября 1942 года. Вот уже два месяца, как отгремели кровопролитные бои под Воронежем. Противника удалось остановить. Но положение на участке фронта пока еще трудное. В конце июля положение стабилизировалось. Обе стороны перешли к обороне. Строим и укрепляем оборонительную линию. Ни на минуту не прекращает работу и противник. За два месяца перед его передним краем густо «засеяны» минные поля, выросли в три-четыре ряда проволочные заграждения и многочисленные огневые точки. По ночам в каком-то километре от нас натужно урчат немецкие тягачи. Что-то затевается… Срочно нужен «язык». До сих пор ни один поиск не принес удачи. С каждым разом — одни потери. И тем не менее сейчас нам нужен пленный как никогда. Любой ценой…

Из дневников капитана запаса Ротгольца, бывшего переводчика, в дальнейшем начальника разведки 237-й стрелковой дивизии

Командир дивизии полковник Новожилов отпил глоток терпкого остывающего чая и поставил стакан на отогнувшийся уголок карты. На другом конце широкого, ладно вытесанного стола зазуммерил телефон.

— Начштаба на проводе, товарищ полковник, — сообщил ординарец.

Полковник, обойдя стол, взял трубку.

— Только что подумал о тебе, Петр Маркович. Совпадение… Ну, что ж, не будем считаться визитами — прошу ко мне, — опустив трубку, полковник вернулся на место, сел возле карты.

А через несколько минут, нагнувшись, чтобы не задеть головой низкую притолоку входа, в землянку входил начальник штаба майор Мароль.

— Чапаев думает… — голос у майора низкий, будто простуженный.

— Задумаешься тут, — полковник кивнул на карту и отодвинул веточку рябины, лежавшую где-то посредине ее.

— Роща Рогатая… — усмехнулся майор, взглянув на желто-зеленый островок на карте. — Только название сохранилось, ни деревца…

— Да, не холодно было здесь в июле. Потери большие, куда к черту…

— И все же мы остановили их тут, прижали!

— А какой ценой?! Дивизия-то необстрелянная была. Из Сибири — прямо сюда в июне, а через месяц встречные июльские бои. Да… Сибиряки — что кремень! Русский дух… Серьезный поворот у нас тут начался благодаря им. И опыта начали помаленьку набираться огневого.

— Да как сказать, Виталий Иванович… Обстрелялись — это да. А вот второй месяц без «языка». Не выходит у разведчиков. Что ни поиск — потери.

— Сколько ходили?

— Раз семь, не меньше.

— Дело это сложное, только входит в практику дивизии. Судя по донесениям, у нас пока считанные удачи…

— Я, собственно, в связи с этим к тебе, товарищ полковник. Есть соображения, но… надо вызвать командира разведроты старшего лейтенанта Андреева.

— Как он на твой взгляд?

— Сокол! Андреев… До сих пор он был самым результативным командиром разведчиков. Несмотря на временные неудачи. И пожалуй, сейчас вся надежда на него.

А через некоторое время Андреев сидел рядом с ними, сутуловатый, крупный, с литыми мышцами тяжелых предплечий под гимнастеркой.

Поверх голов, склонившихся за столом, сизыми слоями стлался табачный дым. Разговор, видно, шел долгий.

— И еще замечу, товарищ полковник, — старший лейтенант Андреев резким движением отбросил упавшие на лоб пряди густого русого чуба, — слишком большими силами мы делали поиск. К дивизионным примыкали и артиллерийские и химические разведчики, я не говорю уже о взводе автоматчиков.

— Вы имеете в виду потенциальную возможность потерь?

— Не только. Вполне понятно, что группа в пятьдесят человек — а у нас так и было — не может бесшумно уйти за нейтральную полосу. А еще труднее ей вернуться оттуда…

— Да, он прав, — кивнул начальник штаба. — Кроме того, саперы были неопытны, не всегда вовремя подготавливались проходы в обороне противника.

— Ну что же, рад от вас услышать мудрые соображения, — словно подытоживая разговор, вздохнул полковник Новожилов. — Согласен, поиск надо готовить тщательнее. И ни в коем случае не забывать о взаимодействии с артиллеристами, которые прикроют отход разведчиков. Но даже не это главное: успех может обеспечить длительное наблюдение за объектом поиска. Надо выяснить не только мельчайшие подробности в обороне немцев, но и установить их распорядок дня, места секретов и дозоров, боевое охранение, участки освещения местности ракетами и так далее.

Полковник поднялся из-за стола.

— Старший лейтенант Андреев, прошу вас через сутки доложить план операции. Времени мы больше не имеем, как не имеем больше права на неудачу…

Через двое суток старший лейтенант Андреев направлялся на НП командира артиллерийского дивизиона.

Был яркий солнечный день. На редких березах, сохранившихся вдоль перепаханного минами большака, дрожали на ветру желтые, будто обожженные огнем листья. В стороне золотился нескошенный, увядший луг. Воздух был уже прохладен, дышалось легко. И трудно было отвести взгляд от этой грустной панорамы осенней, как бы замершей вдруг природы.

А мысли старшего лейтенанта Андреева все время возвращались к одному и тому же. «Итак, на этот раз тринадцать человек. Пожалуй, это то, что надо. Меньше — рискованно. Кого же старшим группы? Да, «чертова дюжина» получается. Но ведь мне всегда везло на «тринадцать». И в школе, и потом… Тринадцатый билет достался на последнем экзамене, тринадцатого встретил… будущую жену, тринадцатого получил первый орден. Пять человек — группа захвата. Нормально. Группы обеспечения и прикрытия — по три человека каждая, саперы… Кого же старшим? Конечно — Симоненко! Соображает парень. Не подвели бы саперы…»

— Гвардии старшему лейтенанту привет! — возле НП, поджидая Андреева, стоял лейтенант Ротгольц, офицер штаба, переводчик.

— Здорово, Андрей Васильевич! — козырнув, Андреев крепко пожал его руку.

— Ну как, сдвиги есть?

— Пока что только по фазе. Однако сейчас, как говорят, будем посмотреть. Пошли, пошли, может, идейку подбросишь, засиделся, поди, в штабе-то…

— Так работки-то не подкидываешь, — в тон Андрееву ответил Ротгольц. — Тащи какого-нибудь микрофюрера — враз «расколю» и данные получим. Я уже не одну методу разработал. Но пока все это — только сценарии, а пора бы и кино снимать.

— Ладно, поглядим…

Через несколько минут разведчики были в сборе.

— Все на месте? — спросил Андреев, оглядывая бойцов. — Саперы пришли?

— Так точно, — почти в унисон ответили из-за спины старшего лейтенанта два голоса.

— Становитесь-ка сюда, справа и ближе… Сержант Симоненко, понял, почему мы в гостях у артиллеристов?

— Слепому ясно, товарищ старший лейтенант, — оптика же у их.

— Правильно, Петя! Давай-ка — поближе к оптике. Становись к прибору.

— Побачим… — невысокий смуглый сержант приник к окуляру стереотрубы.

— Блиндаж видишь? — спросил Андреев, не отнимая от глаз бинокля. — Если видишь, то сколько до него?

— Метров четыреста от нашего переднего края…

— Глазомер точный, что еще заметил?

— Один из ходов сообщения уходит в овраг и дальше не прослеживается, второй — вдоль линии фронта, а третий уходит в немецкий тыл.

— Огневые точки усек?

— Как на ладони, товарищ старший лейтенант. На открытой площадке вижу станковый пулемет. А метрах в ста, ближе к оврагу — ручной…

— Все верно. Уступи-ка место саперам… Докладывайте, братцы.

— Проволочные заграждения типа «испанская рогатка», — сказал, едва взглянув в окуляр стереотрубы, один из саперов — рядовой Белых.

— Ну, мины вам отсюда не определить…

— Зачем не определить, товарищ старший лейтенант? — обиделся было рядовой Джанбаев, сдернув в запальчивости с головы пилотку. — Этот аппарат глядеть не надо. Сами ходил, сами щупал…

— Мины известны, — подтвердил рядовой Белых. — Противотанковые и противопехотные — в несколько рядов.

— Да, с минами мы успели познакомиться… Опыт имеем, хотя и печальный, — согласился Андреев. — Надеюсь, он пригодится вам сейчас. «Коридор» должен быть надежным, не у́же пяти метров.

— Можно взглянуть, — попросил лейтенант Ротгольц, пробираясь к стереотрубе. — Да, вообще, довольно близко… Перед поиском надо предупредить всех наших — и в первой траншее, и в боевом охранении.

— Правильно мыслишь, Андрей Васильевич, учтем. — Андреев достал портсигар. — Сержант Симоненко назначается старшим группы поиска. Прошу продолжать наблюдения. Кроме того, с сегодняшней ночи вплоть до момента операции будем отрабатывать ночную ориентировку. Тренировки делают мастеров. — Андреев прикурил от протянутой Ротгольцем зажигалки и повторил, выпустив колечко дыма: — Сейчас пусть каждый ознакомится как следует с выбранной позицией, а с темнотой — на «нейтралку». Отоспимся после…

Начальник штаба дивизии майор Мароль, набивая табаком трубку, то и дело посматривал на дверь. В землянке находились лейтенант Ротгольц и помощник начальника оперативного отделения капитан Филатов.

— На сколько ты им назначил, Николай Петрович?

— На четырнадцать тридцать, — ответил капитан Филатов, собирая в папку листки донесений. — Сейчас подойдут.

— Отпустили бы к Андрееву в разведку, товарищ майор, — подал голос из угла землянки лейтенант Ротгольц. — Работать хочется!

— Так. А здесь, значит, тебе — безработица?

— Я не в том смысле…

— Подожди, лейтенант, еще успеешь и там и здесь поработать, шагать-то до Берлина придется. Ты вот лучше скажи мне, как языку так здорово навострился?

— В Ленинграде, товарищ майор, в институте.

— Знаю, что в институте. Я вот тоже учился, а кроме «хенде хох», не шпрехаю.

— Самые золотые слова на данном этапе, — улыбнулся капитан Филатов.

— Спортом занимался до войны, лейтенант Ротгольц?

— А как же. Второе место имел в РСФСР по теннису, — оживился Ротгольц.

— А первое у кого было?

— У Николая Озерова.

— Ясно. Ну так вот. В спорте, сам знаешь, есть такое понятие — «запасной». Побудь пока запасным, а потом… кто знает, может быть, мы вам с Филатовым разведку боем проводить поручим, всякое может случиться.

За дверью послышался приглушенный кашель, затем она со скрипом отворилась. В землянку вошли Старший лейтенант Андреев и сержант Симоненко.

— Разрешите доложить, товарищ майор. Группа поиска только что вернулась после проведения рекогносцировки местности.

— Прошу садиться. Дай-ка карту, Николай Петрович. Значит, этот блиндаж около оврага. Так… На карте это будет возле пометки «роща Рогатая», верно? Вот огневые точки. Вот — мины. Управятся саперы до двух ночи?

— Должны, товарищ майор. — Андреев тряхнул чубом. — После разминирования я оставляю их на месте, в «коридоре», до возвращения групп захвата и обеспечения.

— Правильно. Неизвестно, как обстановка сложится… Да, вот еще что: батарее команда дана, отход разведчиков будет прикрыт огнем, как условились, — по сигналу желтой ракеты. Впереди все наши о поиске предупреждены.

В первом часу ночи старший лейтенант Андреев был у КП командира минометной батареи. Докурив сигарету, он тщательно загасил ее и посмотрел на небо. Холодный порывистый ветер гнал на запад густой полог темных грозовых облаков. В редкие полыньи между облаками проглядывали крупные, по-осеннему яркие звезды.

— Хороша погодка? — спросил, выходя из землянки, дежурный офицер.

— Годится.

— Да, сквознячок. Не по душе нашим «друзьям» по ту сторону, с морозцем… — Офицер поежился, закутываясь в плащ-палатку.

Андреев, близко поднеся к глазам запястье левой руки, посмотрел на часы.

— Второй час пошел. Ну, Симоненко, не подведи…

А сержант Симоненко, напряженно вглядываясь во тьму, в это время ждал саперов. Справа и слева от него, вдавливая себя в землю, затаились разведчики. Едва ли не каждую минуту, освещая вокруг все призрачным, мертвым светом, зависали над головой ракеты. Впереди, в нескольких метрах — нейтральная полоса.

— Савченко — ко мне, — негромко позвал Симоненко.

«Савченко», — вполголоса передали по цепочке. Справа, неподалеку от Симоненко, от земли отделилась темная фигура разведчика и через мгновение оказалась возле сержанта.

— Вот что, земляк. Мы с Завгородним рванем в блиндаж первыми. Через минуту, по обстановке, — ты с Малиным. Квитко оставишь у входа… Т-с-с!

Впереди послышался шорох. Симоненко поднял руку.

— Сирень, сирень… — негромко послышалось из темноты, а через минуту показался силуэт сапера Белых. — Все готово, сержант. Порядок…

— Пошли, братцы. Белых — вперед!

Студеный ветер пробирал до костей, мешал ползти. Леденя воротник маскировочного комбинезона, пробирался внутрь, под одежду. А они ползли, время от времени останавливаясь, замирая и сливаясь с землей, чтобы переждать наиболее яркие и близкие вспышки ракет.

— Как думаешь, сколько времени? — шепнул Савченко.

— Около трех.

— Надо же, а всего — четыреста метров каких-то…

— Стоп. Слышишь что-нибудь?

— Нет.

— Ветер проклятый.

— Ничего. Ганс сейчас в шубу закутался, греется.

— Кабы так… Пошли скорее, пошли, хлопцы… За мной! Савченко! Группы обеспечения — по местам!

Словно ослепительной молнией вспороло над головами тьму. Симоненко поднял голову и аж заскрежетал зубами с досады: прямо перед ним, в нескольких десятках метров, оказалось то, что они не заметили при наблюдении, — передовой немецкий НП, а чуть дальше — блиндаж.

Первым во вражескую траншею влетел младший сержант Завгородний. В обеих руках по пистолету, у пояса — две противотанковые гранаты. Напряженное тело его готово было к броску, удару, выстрелу.

На НП было пусто. Слыша позади себя шаги Симоненко, прыгнувшего за ним в траншею, и держась от него на расстоянии трех-четырех метров, Завгородний двинулся по ходу сообщения к блиндажу. У поворота послышались голоса. Завгородний приготовил гранату, но тут сверху прыгнули ему буквально на плечи, сбили с ног. Секунды хватило Завгороднему, чтобы подняться, он замахнулся было пистолетом, но тут яркая вспышка ракеты высветила прямо перед ним, у бруствера лица Савченко и Малина.

— Черт! — выругался Завгородний. — Осторожней…

— Хальт! — послышалось из-за поворота. — Вер да?

Савченко бросился на голос и налетел на рослого немца, несшего на вытянутых руках два котелка. Немец выпустил из рук котелки и бросился назад — в блиндаж, но Савченко достал-таки его прикладом, свалил ударом в шею прямо возле входа в блиндаж. Из блиндажа стали ломиться наружу. Послышались гортанные крики, ругательства. Оглушенный немец, упав, всем, своим громоздким телом подпер дверь. Подоспевший ефрейтор Квитко все-таки приоткрыл ее и быстрым движением швырнул в щель две противотанковые гранаты. Глухой, страшной силы взрыв встряхнул землю. Завгороднего и Квитко отбросило далеко от двери, ударило о бруствер. И сразу же всколыхнулось все вокруг, темноту прошили очереди трассирующих пуль, резкой заливистой трелью закашлял неподалеку, застучал пулемет.

Савченко, приподняв, прислонил к стене окопа Завгороднего.

— Что с ним? — на ходу спросил Симоненко.

— Живы оба, но контужены…

— Быстро к оврагу, быстро… Вперед! — Симоненко подхватил под руку Завгороднего и устремился по ходу сообщения в сторону. Над головами огненным дождем сыпались осветительные ракеты. Обгоняя друг друга, свистели пули.

Пробежав метров сто, разведчики едва: не влетели в новый блиндаж. А оттуда уже вырвалась, полоснула наперерез им автоматная очередь.

— Подожди! — Симоненко остановил за руку Малина и послал в блиндаж две короткие очереди.

На какое-то мгновение все стихло. Но только на мгновенье. От блиндажа отделились две тени. Снова ударил из темноты немецкий автомат. Под ноги Симоненко рухнул ефрейтор Квитко. Очередь Симоненко уложила выбежавшего наперерез им фашиста. Второй немец, тот, что стрелял в Квитко, бросившись наутек, перемахнул через траншею, но Малин настиг его, оглушил ударом приклада.

— Вася! — крикнул ему Симоненко. — Тяните его на «нейтралку», а мы тут с Квитко… — сержант склонился над раненым.

Василий Малин, взвалив немца на плечи, перепрыгнул траншею. Но через два десятка метров пришлось ему вместе с ношей скатиться в воронку. Немцы густым перекрестным огнем поливали едва ли не каждый метр земли. Подоспевший Савченко помог привязать немца к плащ-палатке. Они поползли к нейтральной полосе, волоком таща пленного за собой. Ракеты висели, почти не угасая. Пулеметные очереди подбирались все ближе и ближе к ним. Пулей сорвало с Малина пилотку.

— Черт! Аж волосы обожгло, — сплюнул он, хватаясь за голову. Они уткнулись в землю, прикрывая собой немца, и тут услышали справа впереди знакомый и такой родной голос своих ППШ. Вступили группы обеспечения.

— Давайте, ребята, давайте отсечный… — Савченко облегченно вздохнул. Но рядом ухнула мина, взвизгнули совсем где-то возле головы осколки, по голенищам сапог, по плащ-палатке ударило щебенкой.

— Ах ты ж, зараза! Теперь не выпустят. Где же Симоненко, ракету…

Взрыв был такой силы, что казалось, земля разверзлась под ними. Савченко почувствовал, как горячая, упругая волна ударила его сзади, как задрало плащ-палатку, тяжело придавило ноги…

Старший лейтенант Андреев то напряженно вглядывался в сумрачный горизонт, освещаемый бледными вспышками ракет, то, поднося руку к глазам, без конца смотрел на часы, подсвечивая циферблат тусклым лучом крохотного трофейного фонаря с подсевшей батарейкой. «Ах, Симоненко, Симоненко, пятый час, светать скоро начнет». Вынув из кармана смятую пачку, вытянул из нее сломанную сигарету. Прикуривая, он скорее не увидел, ощутил каким-то шестым чувством изменения в голубовато-зеленой небесной мгле над нейтральной полосой. Желтая ракета, описав плавную четкую дугу, медленным метеоритом таяла низко над горизонтом.

Догоревшая спичка больно прижгла пальцы Андреева, и в этот момент он услышал громкое и властное: «Батаре-э-я, приготовиться!»

Малина с немцем завалило землей почти с головой.

— Малин, Малин, живой, что ли?.. — Савченко, разгребя землю, подергал разведчика за сапог.

— Вроде бы пока жив, а как клиент наш — не ведаю, — Малин вытащил немца, а тот, отчаянно дрыгнув ногой, рванулся в сторону. Однако Малин поймал его за полу шинели и так придавил к земле, что тот притих.

— Ты смотри, живуч! Нас оглушило, а его разбудило.

— Наша ракета, Малин, двинули…

Позади догорала желтая ракета, выпущенная сержантом Симоненко.

Подхватив немца, они бросились вперед и вскоре услышали голос своих минометов. Мины ложились так близко, что снова пришлось залечь. Когда они поднялись, то увидели стороной обходящих их Симоненко, Завгороднего и Квитко. Савченко подал условный сигнал.

— Левее, левее берите, — позвал Симоненко. — За мной! — Он тащил под руку Квитко, который еле держался на ногах. Шея и грудь его были залиты кровью. Сзади ковылял Завгородний, из ушей его тоже текла кровь.

— Справитесь, братцы? — спросил Симоненко приблизившихся разведчиков. — Помочь не могу, видите — у меня медсанбат…

— Что значит помочь, ребятам помогай! — могучий Малин взвалил на спину пленного и, обходя воронки, аршинным шагом двинул вперед. Савченко взял под руки Завгороднего. А наперерез им кто-то бежал, тяжело и гулко стуча по земле сапогами. Симоненко сорвал с шеи автомат.

— Стойте, стойте! Сирень… Стойте же, говорю вам. Мины!

Разведчики узнали голос сапера Белых, а вскоре из темноты вынырнул он сам.

— Ребята, мины здесь кругом — вы здорово уклонились в сторону. — Белых ладонью зажимал предплечье левой руки, шинель была выпачкана в крови. — Задело, понимаешь, все из-за вас, лешаки. Давайте за мной — к «коридору». Да по следам, по следам моим, а то разнесет вместе с вашей добычей…

Утро выдалось дождливым. Тучи плыли медленно и низко, едва не задевая макушки высоких, заскорузлых вязов, возле которых примостились штабные землянки. С деревьев слетали последние мокрые листья. Порывы ветра швыряли в подслеповатые окна землянок дождевую шрапнель.

Лейтенант Ротгольц, кончив писать, собрал бумаги в планшет. Рядом с ним, у торца стола сидел пленный — худощавый голубоглазый блондин лет тридцати, с длинными, как у девушки, ресницами. У входа, прислонясь к косяку, стоял приземистый коренастый автоматчик из штабной охраны.

Скрипнула, отворяясь, дверь, и автоматчик, посторонившись, пропустил через порог старшего лейтенанта Андреева.

— Ну, как дела, Андрей Васильевич? — спросил Андреев, проходя к столу.

— Аллес гут, — ответил Ротгольц, улыбаясь. — Хорош гусь?

— Ариец, — сдержанно ответил Андреев.

— Еще какой. Старший стрелок. У них это звучит — «обер-шютце». А величают его Фридрих Боймер.

Немец насторожился.

— С тридцать седьмого года воюет мужик, Францию прошел, Чехию, Польшу.

— Подходящий экземпляр, поздравляю, Андрей.

— Не по адресу поздравления, Костя. А показания его в самом деле превзошли все мои ожидания. Кое-кто здорово порадуется им.

Поднявшись, Ротгольц прошелся, разминая от долгого сидения ноги, подойдя к стене, выглянул в небольшое оконце под притолокой.

— Да… Уж небо осенью дышало. Уж реже солнышко…

Немец вдруг заморгал — заморгал длинными ресницам», улыбнулся и робко выдавил из себя: «Пу-у-жкин…»

— Ишь ты — полиглот! Что же сразу не признался, что понимаешь по-русски?! Немец замотал головой:

— О, найн! Мале-мале… Дрезден… колледж.

— Да, Костя… А ведь и у них поэты были — будь здоровчик! Вот послушай:

Их вольт мейне шмерцен эргессен Зих алл ин айн айнциг ворт…

— Все равно не пойму, Андрей, переведи лучше.

— Ладно, слушай, перевод, правда, приблизительный:

Хотел бы в единое слово Я слить свою грусть и печаль И бросить то слово на ветер, Чтоб ветер унес его вдаль…

Немец встрепенулся, привстал даже со скамьи:

— Унзер Хайне, унзер Хайне…

— Сидеть! — одернул его Ротгольц. — «Унзер»! Ваш Гейне никогда не поднял бы руку на русского человека.

Немец жалобно и виновато улыбался.

— Засмущался… А ведь и глазом не моргнет этот умелец, перерезав тебя из пулемета пополам, — сказал Андреев. — Проткнет штыком пацана, не задумываясь…

— О, найн, найн! — немец замахал руками. — Гитлер шлехт, зер шлехт… капут!

Распахнулась дверь. В комнату буквально влетел капитан Филатов.

— Полковник едет. Ну как, Костя, живы ребята?

— В общем да… два ранения, контузия…

— Ну что же, отвечу тебе в тон: две Красных Звезды, пять медалей «За отвагу», — Филатов ударил рукой о широкую ладонь старшего лейтенанта Андреева так крепко — будто выстрел раздался в небольшой землянке дивизионного штаба.

ВИЗИТ В ПРЕИСПОДНЮЮ

Итог, который немецкому командованию пришлось подвести на этом участке фронта в конце января 1943 года, был поистине ужасен: за 14 дней русского наступления группа армии «Б» была почти полностью разгромлена. 2-я армия оказалась сильно потрепанной, к тому же она потеряла во время прорыва основную массу своей боевой техники. 2-я венгерская армия была почти полностью уничтожена, из 8-й итальянской армии удалось спастись лишь некоторым частям корпуса альпийских стрелков…

Из воспоминаний немецкого генерала фон Бутлера. — «II Мировая война. 1939—45». М., 1957.

Зима 1943 года выдалась злой, трескучей, вьюжной. Будто сама природа взбунтовалась против фашистского нашествия. Над полями неделями завывала, трубила пурга, яростные крещенские морозы сковывали все живое и мертвое. По обочинам дорог валялись заледеневшие трупы фашистов, искореженные вьюгой и морозами так, что они «сидели» и даже «стояли» в сугробах и в сумерках наводили ужас гораздо больше, чем живые немцы, окруженные нашими войсками и окопавшиеся в городах Горшечное и Касторное, что неподалеку от Воронежа. В районах этих городов засели семь немецких и две венгерские дивизии. Немцы старались прорваться на запад и юго-запад — к своим. А венгры…

Ранним февральским утром, еще затемно, на КП командира 237-й стрелковой дивизии генерал-майора Дьяконова раздался телефонный звонок. Звонил комиссар дивизии полковник Прокофьев:

— Товарищ генерал, разведчики вернулись с той стороны. Да, с гостями. Да… Да… Именитых гостей привели, знатных…

— Выезжаю, полковник, выезжаю, — генерал поднялся из-за стола.

Адъютант снял со стены его меховой дубленый полушубок.

Через двадцать минут генерал был в штабе дивизии. Его встретил начальник разведки 38-й армии полковник Максимов. В помещении находились офицеры штаба, дивизионные разведчики. В углу на двух широких скамьях сидели офицеры и солдаты венгерской армии.

— Генерал-майор Штомм, командир корпуса, — представил переводчик, лейтенант Ротгольц, высокого сухощавого генерала с обмороженной щекой.

— Генерал-майор Дешин, начальник артиллерии корпуса, он же бывший военный атташе в Москве, — Ротгольц кивнул на угол скамьи, откуда поднялся, неловко улыбаясь вымученной улыбкой, сутулый человек в легкой полевой шинели.

— Офицеры штаба, охрана…

Генерал с обмороженной щекой закашлялся, прикрывая рот платком и с трудом подавляя кашель, поднялся со скамьи, заговорил.

— Наша дивизия никогда не хотела воевать против русских, мы сдались в плен добровольно, — переводил Ротгольц. Разговор велся по-немецки. — Мы давно уже ищем пути к капитуляции, однако немецкое командование жесточайшим образом подавляет все наши попытки. Мы не хотим воевать, и поэтому мы здесь — я и мой штаб…

Сухой надрывный кашель прервал его речь. Генерал Дьяконов жестом показал ему сесть, чиркнул зажигалкой, прикуривая сигарету.

— А скажите, генерал Штомм, согласились бы вы подписать письмо-обращение к вашим солдатам, оставшимся в окружении, да и к немцам тоже, с призывом сложить оружие? Мы не хотим напрасного кровопролития, мы не заинтересованы в этом.

— Я сделаю это, генерал…

Генерал Дьяконов подозвал офицеров, о чем-то неслышно посовещался с ними и уже громко приказал:

— Накормить, оказать медицинскую помощь, выдать теплую одежду!

Через несколько часов Ротгольца вызвали на КП командира дивизии.

Прикрыв за собой тяжелую, обитую войлоком дверь, Андреев зажмурился от яркого света фонаря, висевшего над столом генерала.

— Проходи, Андрей Васильевич, проходи, — прерывая его доклад, пригласил генерал Дьяконов.

Из-за стола поднялся, протягивая Андрею руку, начальник армейской разведки полковник Максимов.

— Вашу работу с пленными немцами не переоценишь, лейтенант Ротгольц, — полковник пристально, словно бы ожидая реакции на свои слова, смотрел в глаза Андрея. — А теперь настало время пообщаться с мадьярами. Генерал Штомм сдержал свое слово. Его обращение к солдатам и офицерам, оставшимся в Горшечном, необходимо доставить прямо туда и вручить командирам венгерских подразделений. Таков приказ командующего армией генерал-лейтенанта Чибисова.

Андрей, замерев, слушал полковника.

— Задача не из легких, — раздумчиво проговорил генерал Дьяков. — В городе рядом с венграми окопались немцы, желательно их как-то миновать. Поедете с белым флагом. Надо добиться капитуляции гарнизона Горшечного — сейчас это наша главная задача. И не забывай, Андрей Васильевич, что за твоей спиной будут наши пушки. Выезд — завтра, в восемь утра. Положим на все дела… четыре часа. На двенадцать ноль-ноль назначим артподготовку. Об этом ты там и объявишь…

В то раннее февральское утро завывала метель. Над землей стояла серая колючая мгла. Андрей, осмотрев предоставленные ему генеральские сани-розвальни, запряженные парой пегих коней с заиндевевшими гривами, кивнул ездовому, ефрейтору Закирову и, перепрыгивая через барханы нанесенных за ночь сугробов, направился к штабной землянке. Там он передал комиссару дивизии полковнику Прокофьеву свой бумажник с документами, выложил на стол пистолет.

Уже выходя из землянки, Андрей вспомнил, что в глубоком кармане ватных брюк остался трофейный «вальтер». «Вернуться, что ли…» — подумал он и тут же отогнал эту мысль. У розвальней его уже ждал с белым флагом сержант Кошелев. А от КП, проваливаясь по колено в снег, бежал к упряжке капитан Филатов, помначопера, земляк, дружок закадычный.

— Ну, Андрей, с богом!..

— Ты, Коля, если что…

— Ну ладно-ладно, ты что? Забудь и думать.

Они обнялись.

— Трогай, Закиров, — приказал Андрей, и Закиров хлестнул вожжами лошадей. Сержант Кошелев развернул белый флаг.

Через несколько минут сквозь плотную завесу густой снежной пыли проглянула железнодорожная насыпь.

— Давай направо — вдоль полотна! — крикнул Андрей. Дыхание перехватывало тугим ветром.

Повозка круто повернула и легко заскользила по укатанной ледяной дороге, защищенной от заносов высокой насыпью.

«Ну вот, еще каких-нибудь полтора-два десятка минут», — подумал Андрей. И ему вдруг показалось, что когда-то уже все это было: и завывание обжигающего лицо ветра, и скользкая санная дорога, отзывающаяся под полозьями скрипом, как плохо подогнанные половицы в деревенском доме, и этот полет куда-то во тьму, в неизвестность, в бездну…

«Да, да… конечно же, было. В последнюю школьную зиму отец брал его в Петергоф к друзьям. Провожали масленицу. И была тройка с бубенчиками, и колючий снег, и лес у горизонта… А в санках, рядом с ним, девушка в беличьей шубке с длинными косами…»

— Товарищ лейтенант, фашисты! — Закиров, привстав на санях, со свистом размахивал над головой намотанной на кулак длинной вожжой. Но лошади несли и без этого.

Андрей увидел их, бежавших с насыпи наперерез саням. Немцев было около десятка.

— Гони, Закиров, гони! — Андрей нащупал под полушубком конверт. До немцев оставалось метров сорок. Гулко ударила сверху автоматная очередь. Лошади шарахнулись в сторону. Сержант Кошелев едва не вылетел из саней, выронив на дорогу белый флаг, и тут же выхватил из-под охапки сена гранату.

— Отставить, Кошелев!

— Прорвемся, товарищ капитан. Я пару прихватил…

Андрей резким движением вырвал у сержанта гранату, сунул ее под сиденье.

Снова ударила автоматная очередь, теперь уже сзади.

— Влево, Закиров, влево! Под мост давай!

Сани проскочили под мостом, и Андрей сразу же увидел возле железнодорожной будки группу немцев.

«Ну, вот и приехали… Нескладно, однако, получилось с флагом. А здорово окопались, гады. Ледяной вал — что твой кремль вырос! Конечно, им было не до окопов, почти вечная мерзлота…»

— Хальт! Хальт!

Немцы окружили сани тесным кольцом. Кошелева и Закирова стащили с повозки, заломили им руки. Андрей соскочил с саней сам, поискал глазами офицера. К нему бросился огромный, словно статуя на стадионе, обер-фельдфебель.

«Вот тебе и мадьяры…» Андрей попытался жестом остановить гиганта фашиста. Намерения того были не двусмысленны.

— Я привез важный пакет на имя вашего командования, — громко и повелительно сказал он по-немецки. — И прошу меня проводить!

Обер-фельдфебель, что-то про себя сообразив, протянул руку.

— Гебен зи мир! — потребовал он и добавил, что сам передаст пакет, а русские пусть подождут здесь.

— Я не могу этого сделать, у меня другие полномочия, — стараясь быть как можно спокойнее, ответил Андрей. — Я должен встретиться с представителями немецкого штаба.

Обер-фельдфебель, чуть помедлив, прошел к железнодорожной будке. И Андрей услышал, как он кричал в трубку полевого телефона, докладывал о прибытии русских парламентеров.

И вот опять приближается этот детина с заиндевевшими бровями и рыжей щетиной на щеках. Андрей почувствовал, как между лопаток потекла медленная ледяная струйка, и подумал о «вальтере». «Сейчас, конечно, обыщут…»

Обер-фельдфебель сказал что-то негромко солдатам, державшим Кошелева и Закирова, и те, подталкивая их сзади прикладами, повели в сторону от будки, к полуразрушенному помещению, напоминающему угольный или дровяной склад.

Глаза Андрею повязали темной тряпицей и взяли под руки. В нос сразу же неприятно ударило запахом эрзац-табака и резкого пряного одеколона. Шагать пришлось через канавы и колдобины, о которых его вежливо предупреждали спутники, однако стоило едва замедлить шаг, в спину довольно решительно упирался ствол автомата.

«Если «вальтер» не отберут и в дальнейшем…»

— В каком звании пребывает господин офицер? — с ехидной усмешкой спросил грузно топающий справа обер-фельдфебель.

Андрею пришлось ответить.

— Гут. Зер гут, — все в том же тоне пробурчал немец.

«Если они его не отберут, то все это — еще полбеды. По крайней мере, в качестве «языка» выступать не придется…»

Андрея потянули за руку влево, и он почувствовал под ногами крутые скользкие ступени, ведущие, очевидно, в подвал. Сознание судорожно отсчитывало эти ступени. «Четвертая, пятая… семь…» Дальше гулкий цементный пол. «Тум-тум-тум-тум!» — стучат справа и сзади тяжелые сапоги. И, как в детстве, мозг вдруг отыскивает какое-то созвучное слышимому слово или фразу.

«Да что же это за чертовщина!» — Андрей никакие мог себя сосредоточить на мысли, что остались лишь считанные мгновенья, а потом уж пойдут секунды, от которых будет зависеть все, в том числе и его жизнь.

Его втолкнули в залитое ярким светом помещение. Это он почувствовал даже через повязку, слегка сбившуюся у угла правого глаза. Повязку сдернули. За широким столом сидели несколько офицеров. В стороне, возле ящиков полевых телефонов суетились связисты. Все были в белых маскхалатах.

У торца стола сидел полный седовласый полковник. Его погон не было видно, но Андрей легко определил его титул — к нему обращались по званию.

Полковник встретил Андрея долгим изучающим взглядом.

— Ну… с чем пожаловали? — наконец спросил он высоким, хорошо поставленным голосом.

Кажется, именно это и подействовало на Андрея отрезвляюще. Уверенно он подошел к столу и протянул полковнику пакет. Тот взял его, как берут несвежий носовой платок, за уголок двумя пальцами и, увидев, что надпись на конверте сделана по-венгерски, брезгливо отбросил в сторону.

— Сообщите содержание письма, — приказал он, снимая с переносицы пенсне в тонкой золоченой оправе.

— В нем обращение генерала Штомма к венграм и немцам, окруженным здесь, полковник. Генерал призывает капитулировать. Советское командование уполномочило меня передать вам, что русские не хотят напрасного кровопролития. Всем, сдавшимся добровольно, будет сохранена жизнь, обеспечена медицинская помощь и питание… — Андрей посмотрел на часы. — В вашем распоряжении около трех часов, в двенадцать ноль-ноль заговорят наши «катюши».

— Генуг! — резко остановил Андрея полковник, поднимаясь из-за стола. — Соедините с генералом! — бросил он, подойдя к связистам, и через считанные секунды уже говорил в трубку:

— Экселенц! Тут приехал русский с пакетом от этой венгерской собаки, сдавшейся со штабом в плен. Какие будут распоряжения?

И здесь уже наступило безразличие. «Только бы скорее. Как противны этот свет, бьющий прямо в глаза, эти грязные маскхалаты уставившихся на него с наглой улыбкой гитлеровцев и этот голос, монотонно повторяющий: «Яволь, яволь…» И вдруг фраза: «А что делать с этим русским?»

Андрей взглянул на полковника. «Ну, вот, наконец…»

Полковник опустил трубку и медленно, будто бы нехотя вернулся на свое место. Затем, достав из футляра миниатюрную пилку, стал тщательно обрабатывать ногти, словно забыв обо всем, в том числе и об Андрее.

Потекли томительные минуты. Наконец маникюрный реквизит был водворен на место, и полковник взглянул на Андрея.

— Немцы никогда не капитулируют! — с пафосом произнес он.

И тут Андрей с облегчением, почти с наслаждением даже почувствовал второе дыхание. Как на лыжне, когда пройдена большая часть пути, как на экзамене, когда билет уже вытянут.

— А под Сталинградом? — спросил он, глядя прямо в глаза полковника.

— Что-о?! — взревел тот, медленно багровея. — Мне ничего об этом не известно!

«Кому-нибудь еще скажи… Неизвестно! А Паулюс уже две недели как сдался. А впрочем… кто вас знает. Что вам известно…»

В комнату вошел майор с повязкой на рукаве. Полковник жестом остановил его доклад и распахнул перед ним и вошедшими вслед за ним офицерами в форме немецких танковых войск узкую боковую дверь.

Проходя мимо Андрея, полковник покосился на него, однако ничего не сказал.

Затекли ноги. Андрей отступил назад и опустился на широкую скамью, обтянутую серым сукном. Трое сидящих за столом офицеров насторожились. Андрей прислонился затылком к стене и прикрыл глаза… Он слышал свист ветра, скрежет полозьев по насту, дальний перезвон колокольчика. Послушная память, рассеивая дымку, приоткрывала перед ним одно видение за другим. Огненный закат над уснувшим озером и ветреное пасмурное утро. Примороженная мозаика стеклянной веранды, снежины на тугих косах и бездонная глубина карих девичьих глаз.

«Валентина! Имя твое звучало всегда как птичий пересвист в весеннем лесу. Ти-ти-ти-и-на! Ти-и-на! Да святится имя твое! Я счастлив, что думаю сейчас именно о тебе, оставшейся за неприступными заставами города Ленина и Петра. О тебе и о нашей Победе, теперь уже очень близкой».

Андрей посмотрел на часы. Пошел одиннадцатый час — третий час из четырех, отпущенных ему на визит сюда.

— Я прошу напомнить полковнику обо мне! — потребовал он, поднимаясь со скамьи. — Время ограничено.

Офицеры, перебирающие на столе бумаги с крупным, видимым издали готическим грифом, посмотрели на него, как на пустое место.

— Не шевелиться, — вяло и нехотя бросил один из них.

Андрей снова сел. И тут будто горячим куском металла обожгло его сквозь толстую штанину. «Вальтер»! Как он мог позабыть о нем! Мысль работала лихорадочно, судорожно.

«А ведь можно сейчас прикончить эту троицу. И довольно спокойно, а заодно и двух связистов… Впрочем, что могут значить эти пять пешек? Подождем еще. Хотя… осталось всего немногим больше часа. От этой берлоги до переднего края — полчаса ходу, да на кутерьму уйдет время… и ехать полчаса. Но все это — в лучшем случае. А в худшем…»

Андрей резко поднялся, шагнул к двери. Один из офицеров выбежал из-за стола, преграждая ему путь. Но в этот момент, едва не задев его по плечу, резко распахнулась дверь.

Полковник прошел через комнату, направляясь к рации.

— Я прошу вас дать мне письменный ответ, господин полковник!

Полковник обернулся, посмотрел на Андрея, словно удивляясь, что он еще здесь, и, покачав головой, коротко приказал офицерам увести его.

И снова гулкий цемент, ступени. Ледяной ветер во дворе, ударивший в лицо. Стали завязывать глаза, но Андрей успел увидеть повозки, несколько разбитых машин с опознавательными знаками «чайка» и «дубовый лист». «Триста сороковая и шестьдесят восьмая пехотные дивизии, — отметил он про себя. — Опять повязка… А повязку-то на глаза приговоренному не наденут — им не до китайских церемоний!»

По рытвинам и колдобинам под ногами, по повороту направо он догадался, что ведут назад, к железнодорожной будке. В который раз уже он мысленно проделывал путь правой руки до глубины кармана. «Карман-то, как на грех, длинный, как мотня, — до колена. И все же можно успеть, только бы не стреляли в спину… Сколько же еще прошло времени?..»

— Ви шпэт ист эс? — негромко спросил он у сопровождающих.

Ответа не последовало.

И только когда дошли до будки, когда сняли повязку, он увидел, что было около двенадцати. Пошли последние минуты последнего часа.

Наконец привели Закирова и Кошелева, сняли с них повязки.

«Сдрейфили, видать, ребята, побледнели. Здесь побледнеешь…»

Закиров начал подтягивать постромки, поправлять упряжь.

— Шнель, шнель! — горланил от будки рыжий фельдфебель, угрожающе помахивая автоматом.

«Да, по живой-то мишени интереснее», — подумал Андрей, опускаясь в розвальни. Он сел, стараясь находиться хотя бы вполоборота к немцам. Едва окинув еще раз взглядом этот небольшой участок переднего края, он услышал вой снарядов.

— Началось, ребята! Трогай помалу…

Лошади дернули. Андрей успел увидеть, как заметались немцы, услышал заполошный крик фельдфебеля. Упряжка нырнула под мост.

Путь вдоль дороги оказался свободным, но и снаряды рвались едва ли не у самого полотна.

Лошади мчались навстречу залпам. Канонада усиливалась.

— Стоп! Закиров, тормози?

Кошелев, перегнувшись через борт, выловил из сугроба белый флаг.

— Молодец, сержант! — похвалил Андрей. — Имущество казенное — подлежит возврату.

Филатов, в который раз уже курсирующий от НП командира дивизии к штабной землянке, увидел упряжку первым. И бросился навстречу.

Андрей соскочил с розвальней и, махнув оставшимся в санях Кошелеву и Закирову рукой, пошел в сторону.

— Стой, Андрей! Куда же ты? Стой! — капитан Филатов бежал ему наперерез.

А Андрей остановился у обожженной, задетой снарядом сосны и прислонился щекой к шершавой смолистой коре ее.

— Ты что, Андрюша? Что с тобой… жив? — Филатов протянул ему флягу со спиртом.

Андрея била мелкая дрожь. Он не мог унять ее и все теснее прижимался к сосне, заледеневшей, пораненной, но пахнущей ничем не заменимым запахом России.

— И не давал я тебе никакого спирта. Путаешь ты что-то, Андрей, — возразил полковник Филатов.

— Ну да — кому скажи! Что-что, а спиртяга у тебя всегда бывал. На пожарный случай, конечно…

Я сижу рядом, слушаю эту шутливую перебранку двух поседевших, бывалых людей, нашедших друг друга через тридцать с лишним лет, и пытаюсь хоть на мгновение представить себе все то, что довелось мне о них услышать.

— Андрей Васильевич, а что же было дальше?

— Дальше… Дальше было все в порядке. Немцев мы, конечно, выбили, освободили и Горшечное и Касторное. Венгры полностью капитулировали. Часть фашистов, правда, смогла прорваться на запад — к своим. Что же касается нашего задания — командование посчитало, что свою задачу мы выполнили: ультиматум с предложением и условиями капитуляции был передан вовремя. Все участники операции были награждены.

— Андрей первым в нашей дивизии получил орден Отечественной войны, — с гордостью сообщает полковник Филатов.

— Андрей Васильевич, извините, еще один, может быть, не совсем скромный вопрос: «А что с Валентиной?»

— Как, вы до сих пор не догадались? Одну минуту… — он вышел в другую комнату, где женщины накрывали стол, и тут же вернулся, держа под руку миловидную, хорошо сохранившуюся женщину.

— Валентина Ефимовна, актриса Ленинградского кукольного театра, — представил он. — Десять лет назад мы отметили серебряную свадьбу.

Я смотрю на них, и мне кажется, что они несказанно подходят друг к другу и, может быть, даже чем-то похожи, как люди, прожившие большую жизнь вместе.

В ПОИСК УХОДЯТ СЕМЕРО

— Весной тысяча девятьсот сорок третьего года ожесточенный враг упорно пытался взять реванш за Сталинград. Снова пали Харьков и Белгород. Наши части закрепились севернее Белгорода и на Северном Донце, — полковник Филатов говорит медленно, сосредоточенно, взор его устремлен куда-то мимо меня — за перила балкона, за крыши домов и далее, к кромке недалекого леса, к горизонту, словно там, за дальними далями он снова видит то, о чем говорит сейчас мне.

— Положение в этот момент на Курской дуге стабилизировалось. Обе стороны готовились к решающей схватке. Наша же двести тридцать седьмая стрелковая дивизия оказалась в этот момент возле самого выступа Курской дуги, который глубоко вклинивался в оборону противника. Это, разумеется, имело важное оперативное значение. Однако немцы ни к одной операции прошлых лет не готовились с такой активностью и тщательностью, как теперь. Наша авиаразведка сообщала о колоссальном скоплении танков и другой военной техники непосредственно перед Воронежским фронтом — в районах Белгорода и Борисова. Крайне необходимо было уточнить время предстоящего наступления противника. Срочно был нужен «язык»…

Полковник Филатов замолчал на минуту, разминая в пальцах длинную сигарету.

— Николай Петрович, а как долго вы не имели такой возможности информации?

— До этого было предпринято несколько попыток взять пленного при помощи силовой разведки, — так называемой разведки боем. Но ни одна из них не принесла ничего, кроме потерь…

Я вижу, как нелегко этому много повидавшему на своем веку человеку, бывалому офицеру, возвращаться в прошлое. Я слушаю его и вижу ту далекую военную весну, тот жаркий май 1943 года.

Солнце в зените. Небо безоблачно. Раздавленные гусеницами танков травы в заброшенном саду усыпаны яблоневым цветом. Стойкий, будоражащий обоняние и душу аромат цветущих яблонь ничем не забить — ни запахом горючего, ни пороховой гарью. Два года не угасает на земле пожар. А земля в цвету, она, как прежде, как два года, как тысячу лет назад, спешит отдать свои соки всему живому: яблоне, былинке, лопуху, упорно выкарабкивающемуся из-под люка осевшего подбитого танка. Их два. Два советских танка — Т-26 и Т-60. Они были подбиты давно, еще в прошлом году. И с тех пор стояли здесь, у околицы деревни Ново-Дмитриевка, занятой врагом. Деревню от наших позиций отделяют четыреста метров нейтральной полосы, перерезанной узенькой мелководной речушкой.

Сейчас оба танка находятся в поле зрения заместителя начальника дивизионной разведки старшего лейтенанта Клюкина. Он медленно панорамирует артиллерийским биноклем по нейтральной полосе, поднимается до линии, на которой находятся танки, прощупывая взором каждый метр пространства между ними, движется справа налево — от танка Т-60 к танку Т-26 и вновь возвращается назад.

— Ну что же, более-менее картина ясна, — старший лейтенант наконец отнял бинокль от глаз и, промокнув платком вспотевший лоб, повернулся к старшему сержанту Малютину, командиру группы предстоящего поиска.

— Что дала вам неделя наблюдений?

— Серьезных изменений в обстановке не обнаружено. Боевое охранение немцев по-прежнему возле танка Т-60. От танка в тыл идет ход сообщения. Позади танка — стрелковый окоп с ручным пулеметом. Раньше он не был обнаружен… из-за него погорели ребята месяц назад. — Малютин тяжело вздохнул и умолк.

— Да, поиск был, как никогда, неудачным… Как будете выполнять задачу, кто в группе захвата?

— Беру с собой сержанта Ключникова, рядовых Карманова и Козленко. Вчетвером мы с тыла проникнем в ход сообщения, идущий от подбитого танка, и отрежем их боевое охранение. Сержант Рыльский, ефрейторы Черняк и Власов будут прикрывать нас. Они перейдут с нами речку и останутся на скате во-он того холмика. Выделенный нам сапер будет ждать нашего возвращения у речки…

— Ну что ж, задача не легкая. Как говорится, глядите в оба…

И они глядели. Глядели, хотя рассмотреть что-либо практически было невозможно. Ночь была настолько черна, что в двух шагах не было видно друг друга. Самой верной опорой теперь были лишь интуиция и память разведчика.

— Готово, товарищ сержант, — доложил сапер Ровных, звякнув в темноте кусачками. — Проход разминирован.

— Так, слушайте меня… — но договорить сержант Малютин не успел. Где-то позади них, за садом, за деревней, ударили дальнобойные орудия. В сторону вражеских позиций, вспарывая ревущим гулом кромешную тьму, понеслись снаряды.

Разведчики залегли. Передний край противника, мгновенно пробудившись, засиял, засверкал десятками осветительных ракет.

— Надо же, как некстати, — вздохнул Малютин. — Все шло так хорошо…

— Южнее Ново-Дмитриевки бьют, товарищ сержант… — проговорил Ровных.

— Что будем делать?.. — к Малютину подполз сержант Ключников.

— Подождем…

Земля возле ручья, где они залегли, была заболоченной, и затхлая густая влага, медленно просачиваясь сквозь обмундирование, леденящим ознобом пробиралась к телу.

Прошло полчаса. Постепенно все стихло. Впереди, за речкой, еще вспыхивали в темном небе одиночные ракеты. Выждав еще несколько минут, сержант Малютин поднялся с земли.

Когда перешли речку, сапер Ровных, тронув Малютина за плечо, остановил группу.

— Вот тут, командир. Вот, смотри, впереди… Ни пуха вам, жду…

Силуэты разведчиков быстро растаяли во тьме. Исчезли из глаз ребята, и сразу же щемящая тоска и тревога сдавили грудь Николая Ровных. По спине пробежал неприятный нервный холодок. «Лучше в самом пекле, под пулями, да вместе со всеми», — думал он, закутываясь в плащ-палатку. Из-за черной тучи на секунду показалась луна, и Николай увидел впереди, буквально в десятке метров от себя, темную, пригнувшуюся над землей фигуру человека. Рука машинально потянулась к затвору автомата, но Николай отодвинул его и выхватил из-за пояса нож и в тот же миг услышал приглушенный настойчивый зов: «Ровных, Ровных!»

Николай подался вперед.

— Мины, понимаешь, чуть не накрылись… — Черняк тяжело и часто дышал. — Ребята с Малютиным проскочили, а мы сбились…

— Да вы до холма-то добрались?

— Пропал куда-то твой холм!

— Вы наверняка в сторону забрали, южнее… Так по канавке и повернули, видно. А ну, пошли!

В это время группа сержанта Малютина приближалась к одному из танков. Уже можно было разглядеть его темную, чуть накренившуюся набок станину.

— Обходим, ребята. За мной! — скомандовал сержант и поднялся с земли.

Последние десятки метров разведчики преодолели в несколько прыжков. Кромка траншеи обвалилась под сапогом сержанта, и он на спине сполз вниз — в ход сообщения, метрах в пятидесяти от танка. Когда на дне окопа оказались остальные разведчики, позади их, на нейтральной полосе, раздался взрыв.

Николай Ровных обезвредил последнюю мину и пополз назад.

— Ну задали вы мне сегодня работки… — шепнул он, поравнявшись с сержантом Рыльским.

— Тс-с-с…

Сначала послышались глухие, неясные, словно доносившиеся откуда-то снизу, из-под земли, голоса. Потом можно было разобрать и обрывки фраз:

— Эс регнет…

— Я, я… кальт.

Их было двое. Вспышка ракеты осветила их, медленно бредущих метрах в тридцати от лежащих на земле разведчиков, чуть правее заминированного участка, только что обработанного Николаем Ровных.

Немцы приближались и через минуту-две могли наткнуться на разведчиков.

— Надо брать… — наконец прошептал Рыльский. — Юрка, — тихо толкнул в бок он ефрейтора Власова. — Пошли вместе… Черняк с ручным пулеметом пусть зайдет справа. А Ровных — назад…

Будто бы услышав команду Рыльского, немцы остановились. Кошкой метнулся вперед в прыжке ефрейтор Власов. В нескольких метрах от фашистов рухнул на землю, едва не под ноги одному из них и уже с земли выстрелил в него из ракетницы. Тысячи огненных молний впились в шинель немецкого солдата, опрокинули его наземь. Спутник его, заполошно вскрикнув, шарахнулся в сторону. Сержант Рыльский привстал было, приготовившись к прыжку, но взрывная волна свалила его на спину. Там, куда бросился убегающий немец, даже в темноте можно было различить черный зияющий овал воронки. В ноздри ударило перегоревшей взрывчаткой и паленой шерстью. Ефрейтор Власов, перевернув обожженного немца лицом к земле, сдирал с него тлеющую шинель.

— Вроде бы дышит. Ослепить я хотел его маленько, а получилось вон что…

— Ладно, волоките с Черняком, на, возьми плащ-палатку. Коля… Ровных, ко мне! Будем ждать ребят. Юрка, дай ракетницу. Все. Пошли, хлопцы!..

Ракеты сыпались уже градом, сплошным метеоритным дождем. И сквозь эти мертвые, голубовато-белые сгустки огня, медленно опускающиеся почти им на головы, сержант Малютин увидел над нейтральной полосой свою, яркую желтую ракету — сигнал отхода, поданный группой Рыльского.

А из темноты навстречу им уже неслись визжащие струи пуль. Малютин услышал неподалеку от себя в темпом зеве траншеи тяжелый, с каждой секундой приближающийся топот и выхватил гранату, но жарким колючим огнем обожгло ему руку и грудь. «Только бы не здесь, не здесь…» — успел подумать он, сползая вниз и пытаясь зацепиться за бруствер рукой.

— Леня, Леня, ты слышишь?.. — сержант Ключников подхватил Малютина на руки.

— Вот они, гады, вот они! — Козленко ловко метнул в набегавших немцев гранату.

Топот умолк. Вместе со взрывом обвалился окоп. Но бежали уже по ходу сообщения с другой стороны, свистели, чвыркали пули, заливисто трещал пулемет возле танка.

Сержант Ключников, выбросив из траншеи потерявшего сознание Малютина, волоком потащил его в сторону. Тупо и горячо стукнуло по бедру, но боли он не почувствовал и только по теплой, обволакивающей ногу мокроте понял, что его зацепило.

Козленко бросил еще одну, последнюю гранату и дал из автомата длинную очередь в сторону чернеющей глыбы танка. На какое-то мгновение немецкий пулемет замолчал. Увидев, как поволок ногу, как захромал Ключников, Козленко нагнал его и, легонько оттолкнув боком, подхватил обмякшее безжизненное тело сержанта Малютина. Вдогонку им разразилась неистовая, беспорядочная стрельба из автоматов.

— Пошел, пошел, Козлик! Прикрою… — Ключников бил на звук выстрелов короткими отсечными очередями. Он уже не видел танка, но чувствовал, что стреляют главным образом от него, и, пятясь назад, посылал в ту сторону очередь за очередью, пока не умолк автомат, освободившись от последнего патрона. И тогда только он побежал. Побежал, не хоронясь, не сгибаясь, во весь рост. С каждым прыжком, с каждым шагом, острейшая боль пронзала ногу, отдаваясь где-то в позвоночнике. Он уже не слышал воя пуль, стремящихся настичь его, он чувствовал их спиною, затылком, но он знал, что где-то, уже совсем рядом, своя земля и что если он упадет, то скорее всего — на нее, на эту землю. Его вдруг обожгло под мышкой, и одновременно подвернулась нога. Он кубарем скатился с пригорка, и тут его подхватил Николай Ровных.

Незаметно занялось тихое майское утро. Горячие солнечные лучи, скользнув по земле, пробудили ее и обожгли. Над позициями, над нейтральной полосой дрожал подогретый воздух. В саду гомонили птицы, а высоко в небе ровным выдержанным строем плыла шестерка наших штурмовиков. На земле, в ожидании санитарной машины лежали на носилках раненые.

Рядом с носилками сержантов Малютина и Ключникова расположились на траве все, кто вернулся на рассвете с задания. Сержант Малютин впал в забытье, и над ним склонилась медицинская сестра. Ключников приподнял голову.

— Медленно идут, плавно… — чуть, слышно проговорил он, провожая взглядом самолеты.

— С большим грузом пошли, с подарком! — ефрейтор Козленко, придавив самокрутку пальцем, ловко лизнул ее по шву. Рядом дымили Власов и Ровных.

— А меня, братцы, такая досада взяла, опять, думаю, не повезло… — Ключников прикрыл устало глаза, полежал так с минуту и с трудом повернул голову к разведчикам. — Ну, думаю, дай хоть я отведу душу, успокою хоть десяток-другой гадов, утешу… а вон как обернулось. Что за фрица-то взяли?

— Сапера приволокли, — отозвался Козленко. — Обжег его малость Юра Власов, да отошел немчура, оклемался…

— Дай-ка потянуть немного, Козлик, — попросил Ключников.

Козленко, откусив кусочек цигарки, осторожно вставил ее в рот Ключникову, и тот жадно, с аппетитом затянулся терпким махорочным дымом.

Вскоре Ключников задремал. Рядом молча курили уставшие бойцы. Легкий ветерок будоражил нежные, недавно родившиеся листья осинника.

НЕОЖИДАННЫЙ ТРОФЕЙ

Ноябрь 1943 года. После взятия нашими войсками Киева враг ожесточился. Едва оправившись от шока, немецкое командование приняло крайние меры, чтобы остановить дальнейшее наступление армий 1-го Украинского фронта, чтобы восстановить положение в районе Киева. К Киеву спешно была направлена 25-я танковая дивизия, прибывшая из Франции, с другого участка фронта снята танковая дивизия СС «Адольф Гитлер», в район Белой Церкви прибыли части 198-й пехотной дивизии, сюда же с Букринского плацдарма переброшена танковая дивизия СС «Рейх».

Стоя насмерть, части 38-й армии, действовавшие на участке Житомир — Фастов, отражали удары озверевших фашистов. Атаку за атакой отбивали в районе шоссе Житомир — Киев подразделения 237-й стрелковой дивизии.

25 ноября. В течение суток гитлеровцы предприняли три атаки. В последней участвовало свыше сорока танков и два полка пехоты. С наступлением темноты части 237-й и 211-й стрелковых дивизий сокрушительным ударом отбросили противника. Так закончились попытки гитлеровцев прорваться к Киеву на участке обороны 38-й армии. Фронт перешел к временной обороне. Готовилась новая операция, известная в истории войны как Житомирско-Бердичевская.

Из записей начальника оперативного отдела штаба 237-й стрелковой дивизии полковника Афонина

— Да… ровно тридцать семь лет тому, — раздумчиво говорит полковник Афонин. — Конец ноября, можно сказать, день в день. Так же по прелым листьям стучал дождь…

Мы сидим в небольшом стеклянном кафе. За окном моросит. Из-под рамы широкого оконного звена сочится влага.

— Наша дивизия обороняла Житомирское шоссе. Интересно располагались. Село Ставище протянулось вдоль шоссе далеко — километра на четыре, не меньше. И вот, как сейчас помню, часть села занята немцами, часть — нами, посредине нейтральная полоса… Временное затишье — к наступлению готовились. И у разведчиков передышка наступила…

— Что, Николай Александрович, ни одного поиска?

— До самого декабря без «языка» обходились, позиции немцев, группировки их были в основном известны по контрнаступлению на Киев. Разведка работала, конечно, не без того. И к поиску готовились. Тогда же, помню, был один любопытный случай. И любопытный, и печальный…

В то пасмурное сырое утро четверо разведчиков возвращались с передовой, из боевого охранения. Долгую напряженную ночь провели они у нейтральной полосы, готовясь к предстоящему поиску. Свинцовый туман плотным пологом накрыл пожухлую траву и придорожные кусты, повис, будто зацепившись за ветки деревьев. На ветках сидели вороны. За туманом и ворон было не разглядеть, но их протяжное, зычное карканье разносилось далеко над мокрой дорогой и притихшим лесом. Разведчики кутались в отсыревшие плащ-палатки и жадно потягивали зажатые в кулаки цигарки.

— И откуда он взялси́? — недоумевающе спросил рядовой Коротков. — Ночью-то ишь как вызвездило, как в августе — в звездопад…

— Да, причуды небесной канцелярии, — согласился младший сержант Давыдков.

— Минуток шестьсот бы сейчас… вздремнуть, — вздохнул ефрейтор Козленко.

— А я бы сейчас у костерка посидел или у печки. — Ефрейтор Бойко, поеживаясь, пристукнул рукавицей о рукавицу. С дерева вспорхнула ворона и, недовольно каркнув, опустилась где-то рядом.

— Тише ты… — Давыдков остановился, прислушиваясь. — Тише! — повторил он требовательно.

Сзади, со стороны нейтральной зоны, послышался шум мотора.

— Что бы это могло быть?..

— Гляди-ко, близится… — насторожился Коротков.

Шум быстро нарастал, приближался.

— Мабуть, стюдебекер…

— А ну, расступись! Бойко и Козленко налево, Коротков — ко мне! — скомандовал Давыдков. — Без команды не стрелять.

Разведчики залегли по обе стороны шоссе и буквально через минуту увидели вынырнувший из тумана санитарный немецкий автобус, на предельной скорости мчавшийся на них.

Размышлять было некогда. Давыдков выбежал на дорогу и, пытаясь остановить машину, поднял над головой автомат. Автобус проскочил мимо, едва не сбив младшего сержанта. Разведчики бросились вслед, но впереди раздался пронзительный, душераздирающий скрип тормозов. И почти сразу же сбоку, мимо них, ломая кусты, покатилось, понеслось в бешеном темпе что-то громадное и неуклюжее.

Козленко выпустил наугад в туман короткую очередь.

— Не стрелять! — Давыдков, перепрыгивая через кусты, бросился за немцем. — Кто-нибудь — к машине! — успел крикнуть он на ходу.

Коротков, сорвав с шеи автомат, бросился наперерез немцу. Широкая квадратная фигура фашиста вынырнула на секунду из-за островка орешника и опять исчезла.

Давыдков снова выскочил на шоссе, стремясь на ровном месте обогнать немца, автомат он бросил на обочину, выхватил из-под плащ-палатки парабеллум.

— Отсекай его слева, слева отсекай его от «нейтралки», Коля! — кричал он Короткову через кусты.

Коротков на мгновение увидел крутую спину немца в грязно-зеленой шинели прямо перед собой — метрах в пяти. Взял чуть правее, рассчитывая из-за куста броситься немцу наперерез. Но тот шарахнулся в сторону и побежал на Давыдкова.

Кончился кустарник, пошла нейтральная полоса. Здесь перед Коротковым вновь мелькнула фигура немца, и одновременно с этим он услышал взрыв, грохнувший позади и левее немца. Взрывом разорвало пелену тумана, и Коротков увидел скорчившегося на земле Давыдкова. Со стороны немцев ударили пулеметы. Наши ответили широкой размашистой очередью трассирующих…

Бойко и Козленко, услышав взрыв, ринулись в сторону нейтральной. Бойко на бегу подхватил с земли автомат Давыдкова, замешкался немного, а когда догнал Козленко увидел медленно идущего им навстречу Короткова с безжизненным, обмякшим Давыдковым на закорках.

— Как же это, Коля? — сникшим голосом спросил Бойко.

— Удрал, гад! — сплюнув, ответил Коротков. — А младшому бедро разворотило и бок. На противопехотной подорвался…

Они опустили Давыдкова на плащ-палатку возле заднего ската машины. Бойко достал индивидуальный пакет, подвернул окровавленную гимнастерку Давыдкова.

— Удрал, гад! — повторил Коротков. — Да трофей вот оставил.

— Шлепнут ведь все равно за машину, и вообще… — Козленко открыл дверцу кабины.

— А нам от этого не легче, — вздохнул Бойко. — Ты, Коль, заведешь ее, ты же ездил раньше?

— Ездил-ездил… на тракторе ездил я. На полуторке, правда, пыталси. Глянь, ручка есть у него в кабине, попробуем…

Шевельнулся очнувшийся Давыдков.

— Ребята, водички… — попросил он. — Проваливаюсь я куда-то… Вы того, — не давайте мне спать, не надо… я жить хочу. Я еще им, мать иху… покажу…

Бойко помочил в луже смятый платок, положил на лоб Давыдкову, снова впавшему в забытье.

— В машине погляди, — подсказал Коротков. — «Санитарка» ведь, все небось есть — и вода и спирт.

— Где тут чего поймешь! Заводи быстрее, че тянешь?! — прикрикнул Козленко.

— Заводи-заводи, не заводится! Толкнем давай сперва, как раз малость под уклон.

— Младшого сначала положим…

Через несколько минут машину все-таки завели, и она медленно, на первой скорости, двинулась в расположение 838-го стрелкового полка.

Полковник отпил глоток остывшего кофе и отодвинул чашку в сторону.

— Младший сержант Давыдков выжил. Тяжелое ранение получил, правда, тяжелое… Долго лечился в госпитале. Дорого та машина досталась, ничего не скажешь, хотя и трофей получился нежданный. Как того фрица к нам занесло — так никто и не понял. Через свое минное заграждение прошел, через наше — не подорвался, должно быть, с испугу. Ну это все, как говорится, присказка, предисловие вроде. А настоящий, так называемый глубокий поиск у нас был позднее, в декабре…

В ГЛУБОКОМ ПОИСКЕ — ЮНЫЕ

Декабрь 1943 года. Данные авиационной разведки и результаты артиллерийских наблюдателей показали в районе Житомира большое скопление танков противника. Похоже, что немцы начали подготовку к контрнаступлению на Фастов и Киев. Необходимо срочно уточнить их группировку не только перед фронтом нашей 237-й стрелковой дивизии, но и в его ближайших тылах. Нужен глубокий поиск: проникнуть придется не менее чем на 10—15 километров в глубь расположения немцев.

…После долгих раздумий, посовещавшись, решили послать в тыл врага самых юных наших разведчиков — тринадцатилетнего сына полка Колю Соколова и восемнадцатилетнюю разведчицу Веру Куликову.

Из дневников капитана Ротгольца

Однажды, работая над материалом рукописи, я позвонил полковнику Филатову домой.

— Николай Петрович, к сожалению, Андрей Васильевич Ротгольц в Ленинграде, а мне необходимо срочно уточнить кое-какие детали, связанные с работой над книгой. Дело, собственно, вот в чем: он пишет в дневниках о юных разведчиках Коле и Вере. Помнится, я и от вас слышал о них. Интересно, как они попали в дивизию?

— Это вы о сыне полка Коле Соколове? Сейчас-сейчас… Это было, дай бог память, где-то в июне сорок второго года. Наша дивизия, прибыв на фронт, выгрузилась на одной из небольших станций. Затем походным маршем мы направились к Северному Донцу. И вот, даже название запомнил, — в селе Хлевном дивизионные разведчики увидели двух мальчишек, лет по одиннадцати — двенадцати каждому, не больше. Пацаны сидели на крыльце разрушенного дома и горько плакали. Это были осиротевшие братишки Соколовы — Коля и Витя. Разведчики, понятно, решили их «усыновить», взяли с собой. Однако через неделю одного парнишку «увели» танкисты. Заманили в танк, да и увезли. Им, понимаешь, тоже воспитанник понадобился. И остался у нас один Коля, которого приписали к разведроте. Ну, а что касается Веры Куликовой… Примерно в январе сорок третьего года, когда мы освободили город Суджу, в разведроту привели девочку. На взгляд ей было лет пятнадцать, на самом же деле — уже исполнилось восемнадцать, можно сказать, совершеннолетняя. Вера Куликова рассказала нам, что она родом из Москвы, что осенью сорок второго года как радистка выполняла ряд заданий командира партизанского отряда. Но однажды так случилось, что рация у Веры была повреждена, и ей пришлось несколько месяцев прятаться на чердаке дома одного крестьянина, связанного с партизанами. Когда стал приближаться фронт, Вера, по-прежнему маскируясь, где только можно, пошла навстречу ему. Последние три дня скрывалась в Судже, пока не нашла нас.

— Там же она познакомилась и с Колей?

— Да, они даже успели подружиться. Их вдвоем и решили тогда, переодев в гражданскую одежду, отправить в глубокий поиск в район населенных пунктов Кочерово, Воротный и Брусилов…

В чугунной печке с шипением потрескивал сырой хворост. На сосновом чурбаке возле печки, согревая об алюминиевую кружку с кипятком руки, сидел начальник дивизионной разведки майор Мартынов. По правую сторону от него Вера и Коля, слева — дымил толстой самокруткой пожилой обросший крестьянин. На земляной приступке у выхода из землянки сидели трое разведчиков.

— Пейте, друзья, чай, дорога-то дальняя. А ты, Евтихий Иванович, продолжай, — обратился майор к крестьянину.

— Ну дак вот… Минуете лесок, а там по большаку, а лучше-то полем, обочь дороги — по бурьяну да бустылам. Таким макаром еще верст семь прошагаете — и Кочерово. Ну а куму мою Маланью там все знают, скажете только, от дядьки Евтихия, мол, из Макаровки…

— Все понятно, Вера? — майор повернулся к девушке. Та молча кивнула.

— Сержант Симоненко! — позвал майор.

— Слушаю, товарищ майор.

— Как с одеждой для разведчиков?

— Почти готова. Девчата-связисты телогрейку Коле подгоняют. Дуже малы ростом оба…

— Ничего, подрастут, поторопите там их.

Сержант вышел и через несколько минут вернулся вместе со стройной темноволосой девушкой-связисткой, державшей в руках узелок.

— Так, хорошо, — майор встал, взял из рук девушки одежду. — Младший сержант Однолько?

— Так точно, товарищ майор, — улыбнулась связистка. — Однолько.

— Помогите-ка одеться им. Проверьте, все ли так. Где-то надо распороть, разорвать немного. Вату в дырках помажьте землей, подпалите кое-где. Что поделаешь, плохо у нас с гражданской одеждой, и взять негде — населения рядом с нами нет. Вон за Евтихием Ивановичем аж в Макаровку пришлось посылать — не ближний свет…

— Это так, — согласился крестьянин.

Глубокой ночью Вера и Коля были уже за передним краем. Их сопровождали трое разведчиков и сапер. Позади осталась нейтральная полоса.

— Ну добре, хлопцы, — тихо сказал сержант Симоненко, — дальше нам нельзя… Действуйте осторожнее, ховайтесь где только можно, на глаза немчуре меньше лезьте. Ждем вас здесь же через трое суток. Вернетесь, новый рок справим, богато отдохнем. Ну — с богом!

Разведчики исчезли в темноте. Ночь была ветреной. Коля, натянув поглубже малахай, пошел впереди. Вера чуть поодаль от него. Как ни осторожно они шли, под ногами похрустывали корочки льда. Подмораживало.

Пройдя около километра, они остановились у сваленного дерева. Отсюда начиналась роща.

— Пошли, Коля, здесь потише будет, — Вера свернула к деревьям.

— Не засекли, нет… прошли, чего там говорить… — довольно сказал Коля, когда они оказались среди деревьев.

— Не оправились еще немцы после неудачного контрнаступления. Заграждения, видно, только начинают восстанавливать.

— Здорово мы их!

— Тише, Коля, тихонько. Замерз?

— Есть малость, — Коля потер рукавицей щеку.

— Давай еще немного пройдем и попробуем укрыться где-то. Скоро уже рассвет. А там — прибавим шагу, согреемся.

Они пробирались от дерева к дереву, держась за руки. Высоко вверху, где смыкались темные мохнатые верхушки деревьев, мерцали редкие звезды.

Вера вспоминала карту, которую они изучали вместе с разведчиками, вспоминала рассказ деда. «Значит, мы находимся в рощице, что восточнее Кочерова. Когда она кончится, нам надо пересечь дорогу, а там — полем…»

Они вышли на дорогу, когда на востоке за дальними деревьями заалела полоска неба.

— Веруш, пока никого нет, давай по дороге, а? — предложил Коля. Вера нехотя согласилась. Но не успели они пройти и сотни метров, из-за поворота, натужно урча, вынырнула машина.

— Вот видишь… — Вера подхватила мальчика под руку. — Скорее…

Они выскочили на обочину, прижались к одинокой сосне. Укрыться было негде.

Крытый брезентом грузовик на предельной скорости промчался в нескольких метрах от них.

— Все, Коля, слушай меня лучше. И подчиняйся… — Вера решительно повернула прочь от дороги.

Коля, обиженно посапывая, поспевал сзади.

Когда они миновали поле, совсем рассвело. В конце пашни приютились два скособочившихся амбара, по-видимому, бывший зерноток. За ними, срезая уголок поля, протянулась неширокая колея.

Шум, голоса, крики они услышали издалека и на минуту остановились в нерешительности. Вера потянула мальчика в сторону, надеясь обойти эти нежданные-негаданные амбары. Они быстро зашагали, круто повернув направо и едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Но было поздно. Их заметили.

— Ого-го-о! — кричал и махал им солдат, стоявший у амбара, возле брошенной телеги.

Они продолжали идти, делая вид, что не слышат.

— Комм, комм! — надрывался солдат.

Вера остановилась. Солдат сделал несколько шагов им навстречу и требовательно взмахнул рукой, приказывая подойти.

«Бежать некуда и нельзя, — промелькнуло в голове Веры. — Что-то они не учли… Проклятые амбары! И до села осталось — рукой подать, километра три…»

— Коммен, коммен, — приглашал белобрысый круглолицый фельдфебель, показывая рукой на дверь. — Битте…

Когда они подошли, он ткнул пальцем Колю в бок и захохотал.

— Партизан?..

— Здесь нет партизан, — насупившись, ответил Коля.

— Найн? Гут, гут! Битте…

Взяв под руки, он повел их к двери, откуда доносились возбужденные голоса, немецкая речь. У входа в амбар стоял зеленый мотоцикл с коляской.

Перешагнув порог, они увидели сидящих на корточках двух немецких солдат, а в углу… черную с белым пятном на лбу козу.

Немцы, поднявшись, удивленно уставились на ребят.

— Битте, арбайт… — указав на козу, фельдфебель легонько подтолкнул Веру к ней. — Мильх, млеко, млеко…

Вера оторопела. «Они заставляют доить козу. Но мне ни разу в жизни не приходилось этого делать!» Правда, когда-то в подмосковном пионерском лагере у них была коза Мурка и повариха тетя Поля доила ее по вечерам. А еще их водили на ферму. Но там — коровы.

Она присела перед козой. На полу стоял алюминиевый фасолеобразный котелок.

Вера погладила козу по шее, потрепала ее за шерстку. Коза потерлась бородой о ее локоть и вдруг… лизнула шершавым языком запястье ее руки. Вера подвинулась ближе. Тяжелое вымя козы едва не касалось сосками пола.

«Видно, заблудшая, бедняга», — подумала Вера и потрогала козу за вымя. Коза подхватила с полу какую-то сухую веточку, зажевала. Вера подставила котелок и попробовала потянуть за соски. Коза переступила задними ногами, и рука Веры сорвалась.

Немцы, притихнув, наблюдали за Верой.

— Не может она при вас, что уставились! — недовольно пробурчал Коля, загораживая Веру.

Немцы поняли.

— Гут, гут… — согласился фельдфебель, отступая к двери.

— Веруша, сзади надо. Так не доят коз… — прошептал Коля.

«Ну, молодец мальчишка!» — подумала Вера и передвинулась. Затем нерешительно, робко потянула за соски. Тонкая, упругая струйка молока стукнулась о стенку котелка и пролилась на пол. Коля поднял котелок, подставил его на весу под руки Вере. Вера потянула за соски увереннее.

«Господи, чего только не сделаешь с испугу», — думала Вера, передавая котелок фельдфебелю.

— Данке шен, — довольно хохотнул тот и поставил котелок на край шершавой заплесневелой столешницы. Немцы сгрудились у стола, забыв о разведчиках.

— Пошли, — шепнул Коля и толкнул дверь. Вера двинулась было за ним.

— Цурюк! — остановил их голос фельдфебеля. Подойдя, он ощупал их карманы, взял из рук Коли узелок, вытряхнул из него сухари, повертел один, понюхал и, сморщившись, вернул все назад.

Опомнились они уже тогда, когда оказались далеко от амбара.

— Ну и ну… — вздохнула Вера, поеживаясь. — Нечасто видела я их так близко.

— Здесь где-то гарнизон ихний, — предположил Коля.

— Да, ты прав. И скорее всего он — в Кочерово…

Они снова вышли к дороге. По придорожным кустам, перелескам, ложбинами осторожно двинулись дальше.

В Кочерово они попали только в полдень. Село было наполовину разрушено. Жителей не оказалось. По-видимому, в уцелевших домах разместилась одна из немецких частей.

— Ни танков, ни пушек, одни машины… — Коля, забравшись на чердак брошенной избы, наблюдал за центром села. — Много санитарных машин… нет, крытые легковушки еще стоят, — небось штабные.

— Основное у них, по-видимому, не здесь, — сказала Вера.

— Подойдем поближе, Веруш…

Однако поближе подойти им не удалось. Едва они вышли из деревни, их заметили. Около одного из домов стояла черная легковая машина. Возле нее, вероятно в ожидании кого-то, прохаживалось двое солдат, жестами приказавших им убираться прочь.

— Подожди, Коля, — придержала мальчика Вера, когда они вышли за околицу, — давай подумаем, что делать дальше.

За дорогой начинался луг, топорщились островки тальниковых зарослей. Пропустив два длинных, крытых пятнисто-зеленым маскировочным брезентом фургона, они перебежали дорогу. На пути оказался неширокий извивающийся ручеек, сверкающий бутылочно-зеркалыюй поверхностью льда. Разбежавшись, Коля соскользнул на глянцевую кромку его, плавно проехался на подошвах. Ледок звонко прогнулся под ним, хрустнул и… Коля оказался по пояс в воде.

— Горе ты мое горькое! — сокрушенно сказала Вера, помогая ему выбраться.

Они вовремя успели схорониться в тальнике. Со стороны дороги послышался гулкий рокот моторов. Из-за поворота выплыла колонна крытых грузовиков, сопровождаемых десятком мотоциклов.

— Боеприпасы, п-похоже… — проговорил Коля, постукивая зубами и дрожа.

— Вот тебе и боеприпасы! — Вера стянула с него сапоги, вылила воду. — Что теперь делать? Так мы задание не выполним…

Коля поник головой, приумолк, Вера собрала оброненную кем-то возле кустов подмерзшую, но сухую солому, натолкала внутрь его сапог.

Переждав, пока стихнет на дороге, они вернулись к домам. Попытались проникнуть в одну из крайних изб. Запертая на замок дверь к тому же была крест-накрест заколочена досками. По счастью, во дворе оказался коровник. Дверь с него, правда, была сорвана, и сильно сквозило в разбитое оконце под потолком. Но сейчас и это было спасением. Вера сняла с себя кофту, платок, как могла укутала мальчика.

— Ну-ка, давай шевелись! Пятьдесят приседаний и передышка. Пятьдесят наклонов — и снова передышка, — приказала она.

Только в сумерках они смогли выбраться на дорогу. И пошли по ней в сторону села Воротного, куда направлялись днем замеченные ими колонны машин.

Одежда на мальчике так и не просохла. Вера подгоняла его, заставляла делать пробежки, если не маячил поблизости свет фар проносящейся машины.

— Все, Веруша, вспотел даже, хватит! — сопротивлялся Коля.

— Хорошо, идем шагом. Но до трехсот досчитаешь, опять небольшую зарядочку сделаем.

Когда они порядком утомились, Вера потрогала штанины Колиных брюк.

— Как будто — порядок, передохнем немного, километров пять уже отмахали. А как думаешь, который теперь час?..

— Скоро, наверное, полночь, — ответил Коля.

— Судя по звездам — это так. Ну-ка посмотри, сколько сухариков у нас осталось.

— Есть немного… — Коля достал из кармана сухари.

— Целых четыре. Два мы съедим сейчас, а два — на завтра. Хотя завтра уже вот-вот наступит… Ты знаешь, какое число сегодня?

— Тридцать первое вроде с утра было.

— То-то и оно, что было. С Новым годом тебя, с новым счастьем! — Вера поцеловала мальчика.

— Ой, а я и забыл!

— Ничего. Скоро придет время, и мы будем встречать праздники по-настоящему…

Они аппетитно захрумкали сухарями.

— Как мы ждали этого дня до войны, — вспоминала Вера. — Вернее, этой ночи… Елка, запах смолы и свечей, огни… Утром просыпаешься, а под подушкой у тебя — гостинцы, подарки… Ну, не буду тебя расстраивать.

— Нет, ты расскажи еще… про Москву.

— Красиво было в Москве, Коля, непередаваемо красиво. Праздничная иллюминация, в Сокольниках, в парке Горького — громадные елки, Дед Мороз, Снегурочка. А в школе — новогодний бал, маски… — Вера задумалась, замолчала.

К утру, когда на дороге появились первые машины, повозки, груженные мешками, разведчикам снова пришлось схорониться в роще. Они спустились в небольшую балку, заросшую по бокам ольховником, молодыми кряжистыми дубками. Прошли по ней с полкилометра.

— Стоп, Веруша. Что-то здесь такое, не поймешь… какой-то шум, слышишь? — Коля быстро, держась за кусты, стал карабкаться вверх.

— Осторожнее, — только и успела сказать Вера.

Но Колю не надо было предупреждать. На четвереньках, почти ползком, он добрался до кромки оврага, осторожно высунул голову.

«Что он так долго?» Вера не решалась позвать его. Волновалась, нервничала, ждала.

Наконец он спустился. Не говоря ни слова, поманил Веру за собой. Они пошли назад. Метров через сто Коля завел ее в полуобвалившуюся нишу в стенке оврага. Здесь, видимо, когда-то добывали глину.

— Что там творится! Самоходки, танки, тягачи, машины разные уезжают-приезжают…

— Молодец, Коля! Это то, что надо. Сколько примерно, не запомнил?

— Надо опять идти. Все сразу не схватишь. Танков штук тридцать насчитал, да за деревьями еще есть, плохо видно оттуда…

Вера задумалась.

— Я пойду, Веруш? Подальше проберусь… А ты здесь жди.

— Хорошо. Только тихо, как мышь, понял? Не забыл, как тебя дядя Вася Малин учил по-пластунски?..

— Будь спокойна… — обиделся было Коля.

На этот раз он не появлялся дольше. Сердце Веры тревожно сжималось. Сверху доносился мерный, давящий на уши шум, вибрировала земля над головой.

«Конечно же — танки! И, видимо, много…»

Она уже совсем отчаялась, когда вернулся перепачканный в земле и глине Коля.

— Все запомнил, все… — радостно зашептал он, — только назад нам надо, здесь не пройти — немцы кругом.

— Ты прав. Пошли назад, на дорогу. Будь что будет — станем пробираться к Воротному.

Они вернулись к дороге. Не обращая внимания на проносившиеся мимо машины, двинулись вперед. Никто их словно бы не замечал. Возчики, равнодушно скользнув по ним взглядом, проезжали мимо, машины не сбавляли скорости. И только у самого входа в село их остановил патруль — двое солдат и офицер в форме танковых войск.

Вера, как могла, старалась объяснить офицеру, кто они и почему пришли. Коля заплакал.

— Отпустите нас, господин офицер. Тетенька Маланья нас ждет, пожалуйста, отпустите.

— Найн! — офицер покачал головой. — Следовайт за мной!

Пришлось повиноваться. Офицер пошел впереди, сзади, подталкивая Колю и Веру в спины, следовали солдаты.

Коля не переставая хныкал. Вера лихорадочно искала выход из положения, примечая между тем все, мимо чего вели их: и скопление автомашин за высоким штакетником, роту солдат, строем пересекшую им путь в центре села, и новенький «оппель», примостившийся возле высокого дома в конце улицы.

Их провели через все село. На окраине ввели во двор, по крутой лестнице спустили в темный подвал. Один из солдат, лязгая тяжелым кованым запором, замкнул дверь.

— Господи, пресвятая богородица, детей-то пошто ведут?! — послышалось из глубины подвала. Там, в углу, через крохотный решетчатый квадрат окна падала сверху полоска света. Почти по всему периметру небольшого сырого помещения у стен сидели и лежали люди.

— Бабушка, за что же это вас?.. — Вера опустилась около маленькой щуплой старушки, кутающейся в короткополую кацавейку. Коля пристроился рядом.

— Дак за что, милая… хворосту запасть хотела. Они меня и цап! Дядько Михай вон в Брусилов на коняге поехал продать ли, купить ли чего, и его — сюда. Всяк по-своему тут оказався.

Вера прислонилась затылком к холодной стене. Надо было что-то придумывать, выкручиваться. А глаза слипались. Сказывались две бессонные холодные ночи. Она закрыла глаза, почувствовав, как Коля, прижавшись к ней, горячо шепчет ей на ухо:

— Убежим, Веруш! Увидишь — убежим. Я не я буду…

Удивительно, но ей сразу же стало легче от этой мальчишеской отчаянной уверенности, поддержки. К тому же — кругом были люди, они не одни. Но кто знает, сколько их здесь продержат. А ведь там ждут…

Наутро она очнулась от гулкого стука тяжелых сапог по ступеням. Протяжно заскрипев, отворилась дверь. Вера поднялась.

— Дяденька, дяденька, не уводите ее-о-о! — Коля с плачем бросился офицеру под ноги.

Тот грубо оттолкнул его и пропустил Веру впереди себя. Снова скрипнула тяжелая дверь.

Прошло около часа с тех пор, как увели Веру. Мальчика одолевало беспокойство. Словно загнанный зверек, метался он от узкой голубоватой полоски света к массивной оцинкованной двери. Ах как неуютно он чувствовал себя здесь, среди скорчившихся на полу замерзших людей, схваченных в разных концах округи и почти замурованных в этом ледяном склепе.

— Брось, сынок, не крутись… — натужно закашлявшись, выдохнул однорукий мужчина в потертом кожушке. — Ничего тут не придумаешь… Клетка!

Снова раздался грохот сапог на ступенях. Вошли двое солдат. Покрикивая, торопя, щелкая подковами по цементному полу, они начали выводить людей наверх.

Весь двор, крышу дома, пристроек, сарая запорошило мягким снежным пухом. Ноздри пощипывало крепким утренним морозцем. Солдаты выстроили возле стены около двух десятков человек.

— Господи, свят-свят-свят, что же это будет-то?.. — охала бабка, оказавшаяся опять рядом с Колей.

Коля пытался определить, куда могли увести Веру. За плотными занавесками высоких окон что-либо разглядеть было невозможно.

Вскоре тот же обер-лейтенант вывел Веру из дома, молча подтолкнул к группе людей. Коля перебежал к ней. Один из солдат хотел было остановить его, но лишь лениво переступил на месте, хрустнув снегом, задымил сигаретой.

Замерзших перепуганных людей продержали еще около двух часов на морозе в углу двора. Затем загнали во двор крытую машину «фомаг» и приказали всем грузиться. Вместе с задержанными в кузов забрались четверо солдат-охранников.

— Они не поверили нашей легенде, Коля, — когда взревел мотор, шепнула Вера.

— Из «шмайсера» бы их всех или из ППШ! — сквозь зубы ответил Коля, косясь на оружие охранников.

Выехав за ворота, машина миновала село, взбрыкивая колесами на ухабистой проселочной дороге, двинулась вдоль леса.

— На Коростышев, однако, едем. В комендатуру небось… — проговорил однорукий мужчина.

— Мольчать! — прикрикнул на него, замахнувшись, охранник.

То и дело машина притормаживала, съезжала на обочину, пропуская проносящиеся на большой скорости мимо грузовики и фургоны. У поворота начался подъем, и машина забуксовала. Двое солдат вылезли из кузова, притопывая, похлопывая рукавицами, стали проминаться вокруг машины, время от времени гнусаво переругиваясь с шофером, копавшимся под капотом машины. Часы тянулись медленно. Окоченевшие люди в кузове автомашины жались друг к другу. А по дороге мимо застрявшего «фомага», монотонно и глухо урча и выдыхая тяжелый, едкий запах горючего, потянулась очередная колонна крытых серым брезентом грузовиков.

— До этого тридцать четыре прошло, — осторожно шепнул на ухо Вере Коля.

— Как ты узнаешь, не видно же? — удивилась она.

— По звуку…

Внезапно к урчанию грузовиков добавился еле различимый вначале, затем все нарастающий и, наконец, заглушивший все и всякие звуки гул самолетов.

— Наши! Наши же, честное пионерское! — забывшись, вскрикнул Коля.

— Мольчать! — завопил сидевший с краю скамейки немец. — Зе-с-сен!

И сразу же впереди ударили взрывы. Машину встряхнуло. Снаружи послышались вой сирен, отчаянные крики, гортанная немецкая ругань, потянуло горелым. И сквозь все это проносился, все приближаясь, и вдруг повис совсем где-то над головой пронзительный и чистый рев самолета. Снова ударил взрыв. Машину вдруг понесло назад и развернуло поперек дороги.

Яркая вспышка на мгновение ослепила всех. Вера закрыла глаза, ей показалось, что из-под ног уходит пол. Какая-то сила сорвала ее со скамейки, что-то навалилось на нее тяжелое и повлекло по скользкому стылому дну кузова.

Очнувшись, она увидела над головой черное дымное небо. Взрывной волной сорвало верх машины. Рядом с ней барахтались, пытаясь подняться, люди. Несколько человек выбросило из машины, остальные сами стали скатываться вниз, на дорогу.

— Коля, Коля! — позвала Вера, приходя в себя. Мальчик не отзывался. Тогда она, не обращая внимания на преградившего ей дорогу охранника-немца, прыгнула вниз. Немец успел схватить ее за полу расстегнувшейся телогрейки, и она, падая, больно ушибла ногу.

Коля лежал на снегу, возле ската машины. Рядом опрокинулся навзничь один из охранников. Согнутые в коленях ноги его мелко дрожали.

— Коля, вставай! Коля… — Вера тормошила мальчика за плечо, он не шевелился. Потом она перевернула его, он наконец приподнял голову. Вера, подхватив его под мышки, оттащила от машины.

— Тошнит меня что-то… — часто дыша, пожаловался мальчик.

— Пройдет, Коля. Скорей… вставай, милый…

Мальчик встал на колени, потом поднялся, шатаясь.

Позади, треща, горели машины. Слышались крики, выстрелы.

Вера, крепко взяв Колю под руку, потащила его к лесу.

Сбоку ударила автоматная очередь. Бежавший недалеко от них мужчина упал. Вера потянула мальчика в снег. Они замерли на минуту, потом осторожно поползли по мягкому сырому снегу, розовому от полыхавшего позади зарева.

Когда удалось втащить мальчика в лес, Вера прислонилась на мгновение к заледеневшей шершавой коре березы, стараясь унять сердце.

Сгущались ранние сумерки. За деревьями все еще полыхало и рвалось, подымая в небо высокие огненные столбы.

— Ох и плывет все вокруг, Веруша! — Коля присел под березкой, закрыв лицо руками.

— Это пройдет, — повторила Вера. — Контузило тебя слегка, малыш.

Она опустилась возле него, пригоршней снега растерла ему лицо.

— До свадьбы заживет, — улыбнулась сквозь слезы Вера. — Считай, что это твое боевое крещение.

Когда стемнело совсем, они были уже далеко в глубине рощи. Над головами снова смыкались верхушки деревьев. Мерцали звезды.

Дойдя до опушки, они остановились передохнуть.

— Ну вот, Коля, теперь главное — двигаться, замерзнем. Есть хочешь?

— Не-а… холодно только.

— Ну-ка, шире шаг. Догоняй! — Вера устремилась вперед, хотя от пережитого, от быстрой ходьбы сердце ее готово было вырваться из груди.

Когда выбрались из рощи, они потеряли счет времени. Им удалось благополучно пробраться через немецкий передний край. В одном месте, правда, они едва не натолкнулись на блиндаж. Однако вовремя заметив ход сообщения, обошли его, сильно уклонившись в сторону.

Худшее началось чуть позднее. Над нейтральной полосой, почти не затухая, висели гирлянды ракет. Им удалось проползти не более ста метров, когда позади гулко застучал пулемет. И трудно было понять, заметили ли их, или из блиндажа били так, для профилактики, но пули, рыхля снег, ложились в нескольких метрах от распластанных на снегу разведчиков. Время от времени раздавались короткие пулеметные очереди и с нашей стороны. Сзади стрельба не прекращалась вовсе.

На рассвете боевое охранение заметило на снегу, в метрах ста от наших окопов, две неподвижные темные фигуры. Лежащие на снегу не подавали каких-либо признаков жизни. Двое бойцов поползли навстречу им.

Через полчаса Коля и Вера были доставлены в штаб дивизии. Вера обморозила ноги, Коля — левую руку и уши. В штабе бойцы передали их начальнику разведки дивизии майору Мартынову.

— Срочно в медсанбат! — распорядился он. — Все остальное — потом.

Когда от штаба отъехала санитарная машина, майор Мартынов, вздохнув, сказал:

— А мы-то ждали их лишь сегодня к ночи…

Через два дня, когда разведчики навестили Колю и Веру, майор Мартынов достал из кармана две сверкающие медали «За отвагу».

— Это вам за выполнение важного боевого задания, — сказал он, опускаясь на кровать рядом с Колей.

— Служим Советскому Союзу! — негромко, но дружно ответили юные разведчики.

А ВПЕРЕДИ — РАЗВЕДКА…

В один из осенних непогожих дней я приехал в Ленинград. Встретился с Андреем Васильевичем Ротгольцем. Почти весь день мы бродили по влажным скользким улицам, по набережной. А он все рассказывал, рассказывал… Над Невой стлался сизовато-дымчатый сумрак, течением несло густую серую кашу льда.

— Кажется, это называется шуга, Андрей Васильевич?

— Да нет… Вероятно, везде по-разному. А в общем-то сало. Сало плывет по реке…

Мы постояли у парапета, глядя вниз, на воду.

— Вот почти так же было и тогда на Днепре. Осенью сорок третьего… К концу сентября к Днепру начали выходить войска Воронежского фронта. И одними из первых — его передовые части — Триста девятая стрелковая дивизия, наша Двести тридцать седьмая, Сорок вторая и другие. Немцы, оторвавшись от наших войск, переправились через Днепр. Все мосты и переправы, конечно, были уничтожены. А правый берег усиленно укреплялся. Немецкое командование подтягивало туда все новые и новые дивизии с других участков фронта. И с каждым днем, часом усложнялась наша задача. Хотя она и без того была нелегкой. Правый берег, в отличие от левого, был высоким, крутым, обрывистым, очень удобным для обороны, для расположения огневых точек и для наблюдения за водным пространством. Были трудности, правда, и другого плана. В стремительном ударе, освобождая Левобережную Украину, войска Воронежского фронта вышли к Днепру на десять дней раньше предусмотренного срока. А тылы — намного отстали. Не хватало боеприпасов, не было средств для форсирования такой могучей водной преграды, как Днепр. Но подразделения трудно было остановить. Настроение у солдат было приподнятое, окрыленные успехами в боях за освобождение Левобережной Украины, они рвались в бой. Могучим символом стал призыв: «Даешь Днепр!»

— Андрей Васильевич, это ведь тогда был издан приказ Верховного Главнокомандующего?

— Совершенно верно, согласно приказу Ставки Верховного Главнокомандующего, те, кто первыми форсируют крупные реки, должны были представляться к званию Героя Советского Союза. Безусловно, и это вызвало огромный подъем в войсках.

— А в каком месте ваша дивизия форсировала Днепр?

— Возле населенных пунктов Гребени и Юшки — чуть западнее Ржищева. Первыми вышли к Днепру разведчики…

Они подкатили к берегу на трофейном бронетранспортере. День был на исходе, тусклое осеннее солнце медленно исчезало за горизонтом. Широко, насколько хватало взгляда, перед разведчиками простерлась излучина Днепра. С того берега время от времени били орудия, но огонь был неприцельным и снаряды ложились где-то далеко позади разведчиков.

Спустившись к воде, они на какое-то время оторопели: красив был Днепр, в величавом спокойствии несущий свои волны.

Лейтенант Найденов, сбросив плащ-палатку, не засучивая рукава, погрузил руки в воду. Потом набрал воды в крупные свои узловатые ладони, подержал перед собой пригоршню, будто не веря, сон это или явь, и плеснул в лицо. Рядом присели, склонившись над водой, бойцы его взвода. И каждый, думая о своем, не решался нарушить значительность этой тихой минуты. А рядом уткнулись стволами в воду искореженные взорванные орудия, вросли в песок перевернутые вверх колесами повозки, поодаль от воды стояли, прижавшись друг к другу, несколько нетронутых грузовых машин «фомаг».

Лейтенант поднялся, взглянул на разведчиков. Те смотрели на него молча, выжидающе. Лейтенант улыбнулся.

— Ну, что приуныли, братва? Славутич перед вами, древняя русская река!

— Да мы ничего, командир, — вздохнув, проговорил сержант Василий Малин. — Оно, конечно… долго шли. Да пришли все же…

— Зачем неправду говоришь, слушай, — хлопнул Малина по плечу сержант Джавахишвили. — Какой долго, какой долго, кацо! Последние дни пятьдесят — шестьдесят километров в сутки делали, как горный скакун летели!

Разведчики рассмеялись.

— Ну, что делать будем?.. — Лейтенант присел на колесо с новой рифленой поверхностью шины, щелкнул портсигаром. — Своих подождем или попробуем сунуться туда? — он кивнул в сторону противоположного берега, высоко вздымавшегося над гладью воды.

— Так ведь туда не поплывешь саженками, товарищ лейтенант, — усмехнулся сержант Власов, доставая кисет.

— Не поплывешь.

— И на своих двоих не перейдешь.

— То-то и оно, — согласился с Власовым рядовой Козленко.

— Но вы ведь не просто солдаты — разведка…

— Верно говорит лейтенант, — глубоко затянувшись дымом, сказал Василий Малин. — Плавсредства готовить надо, вон сколько всего кругом навалено.

— Позаботилась о нас немчура, ничего не скажешь. Грузовики-то — новехонькие, не успели, видно, прихватить…

— Вот и разберем кузова-то, да бревна вон пойдут на связку, глядишь, и телеги пригодятся, — рассуждал сержант Власов.

— Без пилы не обойтись, — усомнился рядовой Козленко.

— Это верно, — лейтенант поднялся, — придется сгонять в деревню за инструментом. Снарядим туда Джавахишвили и Козленко, но и сами времени терять не будем. Дотемна надо все успеть…

Вскоре закипела работа. Собрали по берегу несколько бревен, приволокли телеграфный столб, невесть как оказавшийся возле воды, мотки проволоки.

Когда начали разбирать немецкие автомашины, Василий Малин, вдруг стукнув со всего размаха сапогом по тугому скату, радостно воскликнул:

— Хлопцы, а это чем вам не понтон!

— Ну, Малин, молодец, — похвалил лейтенант. — Считай, что медаль заработал. Что значит — солдатская смекалка!

Вагами завалили машину набок и, сняв колеса, что называется, «разули» их, освободили резиновые камеры. Связали пять накачанных воздухом камер воедино — получился прекрасный плот. Через некоторое время был готов и второй плот, сооруженный из бревен и досок. Бойцы, ходившие за инструментом в деревню Гребени, привели с собой местного жителя, деда Тараса, который, вороша свою кудлатую бороду, долго рассматривал разведчиков, ощупывал их плащ-палатки.

— Да, хлопчики, гарнесеньки мои, неуж дожил… — приговаривал дед, обходя и трогая каждого.

— Ну, дедуля, теперь помогай нам, подсказывай, где лучше переходить Днипро, — обратился к нему лейтенант Найденов.

— Чичас… — оживился дед. — Это — сей момент.

Старик оказался практиком и помог не только советом, но и делом. Отойдя около ста метров от того места, где обосновались разведчики, дед отмерил от куста прибрежного лозняка шагами какие-то одному ему ведомые расстояния и торжественно объявил:

— Ось, туточки!

Через несколько минут разведчики вытащили из воды большую затопленную лодку.

— Ну, дед, ну молодец! От лица службы объявляю тебе благодарность. — Лейтенант расцеловал старика и, достав свою полевую сумку, записал его фамилию. А старик, глядя, как бойцы шпаклюют днище его лодки, моргал слезящимися глазами и все теребил, теребил свою бороду. Потом медленно побрел в сторону деревни.

С правого берега доносились по-прежнему ленивые беспорядочные залпы.

— Воздух! — закричал вдруг, прыгая из кузова немецкого грузовика, старший сержант Романенко.

Низко, почти на бреющем полете шел на них маленький, похожий на стрекозу, самолет.

— Ложись! — приказал лейтенант Найденов.

Разведчики, кто где был, рухнули на песок. Раздались взрывы.

— То ж итальянец, разведчик, зараза-макаронник, — выругался ефрейтор Бойко. — Ну трещит — что наш кукурузник!

— Точно, итальянец, — подтвердил Василий Малин. — Под ногами у него ящик с ручными гранатами, вот он и побрасывает их играючи.

Самолет, развернувшись, пошел на второй круг. Взрывы раздались совсем рядом, возле уже готового плота.

— Ах ты шайтан двурогий! — не выдержал сержант Джавахишвили и выпустил по низко летящему самолету длинную очередь из автомата.

— Отставить! Не достанешь из ППШ все равно, — сплевывая песок, сказал лейтенант.

Самолет, набрав высоту, скрылся за горизонтом.

— Ваня… Ванюшк, ты что? Вставай… — тормошил уткнувшегося в песок разведчика Дурасова старший сержант Романенко.

Дурасов поднялся.

— Оглушил маленько, — сказал он, потряхивая головой. — Навроде как и царапнуло.

По шее Дурасова спускалась тонкая струйка крови. Сержант Малин достал индивидуальный пакет и вдруг вскрикнул:

— Ах, макаронник ты, макаронник, проклятый, две камеры прошпандорил!

Пришлось отвязывать от плота-понтона две пробитые осколками камеры. Оставили три неповрежденных и укрепили их сверху досками и фанерой.

Когда стемнело, переправочные средства были готовы. Разведчики собрались в кучку перекурить. И в это время донесся из-за прибрежных деревьев приближающийся гул двигателей.

— Кто-то догоняет нас, — сказал лейтенант, подымаясь. И добавил, шутя: — Будем посмотреть…

— Ну что, мужики, надо насчет весел сообразить, — спохватился Василий Малин, когда лейтенант с двумя бойцами пошел навстречу подъезжавшим машинам.

Собрали оставшиеся доски, отыскали даже два шеста и сломанное весло.

— Все это муть, — определил Козленко, — лучшая надежда — на шанцевый инструмент, уж поверьте мне — опыт есть… — И он достал из-под плащ-палатки саперную лопатку с аккуратным, отглянцованным ладонями черенком.

Довольно скоро вернулся лейтенант.

— Это истребительный дивизион, — сообщил он. — Павлущенко Дмитрий, командир их, обещал поддержать огнем… Сигнал — красная ракета. Теперь дальше… Малин, — обратился он к сержанту, — надо поделиться на три группы. С тобой на плоту будут переправляться сержант Власов, рядовые Козленко и Бондарь. Со мной в лодке — рядовые Кирсанов, Дурасов и Артищев, мы же прихватим ручной пулемет. А на понтоне пойдут старший сержант Давыдков, сержант Джавахишвили, старший сержант Романенко и ефрейтор Бойко. Вопросы — предложения?

— Все в норме, командир, — подытожил Василий Малин.

— Последуем совету деда Тараса, — продолжал лейтенант. — Сначала идем против течения, а на уровне деревни поворачиваем к тому берегу. В этом районе берег более пологий, болотистый и топкий, огневые точки оборудовать труднее. Начало операции — двадцать четыре ноль-ноль.

Ровно в полночь они оттолкнулись от берега. Лодка пошла по воде хорошо, разведчики сразу набрали темп, хотя и прав оказался Козленко: ни доски, ни шесты не пригодились, гребли в основном саперными лопатками. Справа, несколько отставая, тянулся за лодкой плот.

— Что, братцы, тяжело грести? — чуть притормаживая, негромко спросил с лодки лейтенант.

— Порядок, командир, плывем, — ответил сержант Малин.

Но не успел он проговорить это, как в темноте что-то с силой ударилось в плот. В то же мгновение Козленко и Бондарь оказались в ледяной днепровской воде. У Малина течением вырвало из рук лопатку. Потеряв равновесие и упав на колени, он увидел, как, скрежеща и обдирая бок плота, их обходила тяжелая связка бревен. Козленко и Бондарь, взобравшись на плот, дрожали от холода.

— Р-ракетница, товарищ сержант, утопла, — доложил Козленко.

— Лейтенанту будешь докладывать, — сердито сплюнув в воду, ответил Малин.

Хуже всего пришлось группе Давыденкова на импровизированном передвижном понтоне. Над рекой повисло несколько осветительных ракет, и с лодки увидели, что понтон уносит течением в сторону.

Через полчаса две группы разведчиков причалили к правому берегу Днепра. Вытащили на берег плот и лодку.

— Подождем ребят, — распорядился лейтенант Найденов.

Вокруг была тишина. Лишь над водой, разбрызгивая фонтаны огненных капель, потрескивали ракеты. Группа Давыдкова не появлялась.

— Пошли, — тихо сказал лейтенант, поправляя на шее ремень автомата. — Рядовой Дурасов останется возле лодки и плота…

И семь человек ушли в темноту. Они двинулись вдоль песчаной отмели, перешагивая через выброшенные водой коряги и бревна. Впереди и справа их черной стеной подымались кручи высоких днепровских утесов.

Малин и Кирсанов, оторвавшись от группы, стали подниматься вверх. Группа замедлила шаг, затем остановилась, поджидая их.

Вскоре вернулся рядовой Кирсанов.

— Товарищ лейтенант, спокойно… — сообщил он, часто дыша после крутого спуска.

— Ну, что же, братцы, попробуем закрепиться там, — лейтенант кивнул на обрыв.

Рассредоточившись, разведчики медленно и бесшумно стали подниматься вверх.

Когда до верхней кромки обрыва оставалось десятка два метров, в стороне от них, слева, резкой тяжелой трелью ударила пулеметная очередь. Разведчики залегли.

Немецкий пулемет бил по группе сержанта Давыденкова. Отнесенные течением на полкилометра в сторону, разведчики пристали к берегу и, выбравшись на песок, устремились к предполагаемому месту общей высадки. В это время с высокого берега ударили пулеметы.

— Заметили… — вздохнул Давыдков. Над головами разведчиков вспыхнул целый каскад осветительных ракет.

— Ай как нехорошо, слушай, кацо, получается, — сержант Джавахишвили схватил за руку Давыдкова и показал на обрыв: — Бегом туда надо!

Через минуту разведчики оказались в «мертвой зоне». А пулеметы все стучали, захлебываясь, поливая раскаленным свинцом холодную гладь Днепра.

— Молодец, Резо. Вовремя сообразил. Теперь скорее к своим…

Скользя по намытому водой галечнику, они пошли, почти прижимаясь к каменистой стене обрыва.

…Обдирая об известняк колени и руки, разведчики карабкались вверх за лейтенантом Найденовым. Пулеметы били совсем близко. С воем пронеслось над головой несколько мин. Взрывы раздались где-то далеко, за стремниной реки.

Обламывая кромку обрыва, первым вывалился наверх сержант Малин, за ним — лейтенант.

— Ты смотри — огороды, — удивился Василий Малин, отползая от обрыва. — Ботва кругом, подсолнухи…

— Впереди темнеет что-то. Похоже вроде на сарай, — сказал лейтенант, когда все были наверху. — Малин, давай туда со своими, а мы зайдем справа.

А в это время на левом берегу ждали красной ракеты. Командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона капитан Павлущенко, нервничая и беспрестанно куря, всматривался в темное, сливающееся с землей пространство реки.

— Эх, лейтенант, горячая голова, — проговорил он, прищурившись. — Не утерпел, поспешил, вот и накрыли небось.

— Ну мы и жахнем поутру, товарищ капитан! — восторженно воскликнул молоденький боец, кутаясь в шинель.

— Жахнуть можно, да с умом надо… — Капитан загасил цигарку о кромку окопа.

Вокруг сосредоточенно молчали бойцы, всматриваясь в густую черную даль. Никому не спалось.

…Разведчики окопались в небольшом, крытом соломой овине. Дверь была сорвана. У входа, как из амбразуры, выставили пулемет.

— Разведать бы, что там такое подальше, — сказал лейтенант. — Темень, хоть глаз коли!.. И они светить перестали, — ракетчики, что ли, уснули… Ладно, подождем до рассвета.

Со стороны берега послышался шум шагов, топот.

Лейтенант пододвинул автомат.

— То ж Дурасов, товарищ лейтенант, — определил Малин, — я его за версту узнаю: как медведь косолапит…

Лейтенант негромко свистнул. Подбежал запыхавшийся Дурасов.

— А потише нельзя? — строго спросил лейтенант.

— Товарищ лейтенант, идут! Много, аж камни до воды от обрыва летят…

— Малин, быстро со своими на берег! Действовать — по обстановке. Дурасов остается.

Разведчики, бесшумно ступая по вязкой, перепаханной земле, ушли к обрыву. Все стихло.

Сержант Власов высвободил из-под плащ-палатки гранаты, положил их возле себя. Лейтенант тыльной стороной ладони отер влажный лоб.

— Ну, что они там?..

С обрыва внезапно послышался свист. Лейтенант ответил.

— Свои, свои, командир! — обрадованно сообщил подоспевший Малин. — Ребята подошли с Давыдковым. Обстреляли их крепко, но вроде все целы…

Подтянулась отставшая группа. Бойцы были возбуждены, будто разлука была не на час, а по меньшей мере на месяц.

— Так, ну — добро! — Лейтенант удовлетворенно пожал руку Давыденкова. — Занимай оборону, братцы. Утро вечера мудренее, но дремать не придется.

Потянулись томительные предрассветные часы. И с каждым часом росло напряжение. Гулкая ночная тишина действовала на нервы, давила на уши. С реки сквозило влажным холодным ветром. Притихшие бойцы чутко прислушивались к тишине, стараясь не пропустить ни одного звука.

Тишина взорвалась с первыми лучами солнца. Скорее всего, немцы догадались об их местонахождении. Минометный огонь был настолько частым, что над головами висел, не стихая, сплошной, раздирающий душу вой. Однако мины, не причиняя вреда разведчикам, перелетали огороды и попадали в Днепр.

Лейтенант Найденов наблюдал за противником в бинокль.

— Из-за большого белого дома садит, — сказал он, передавая Малину бинокль. — Во-он, видишь, рядом с домом мазанка.

— Верно определили, — согласился Малин. — Пару снарядов бы туда…

— Танки, товарищ лейтенант! — вскрикнул рядовой Козленко.

— Не танки, а самоходки, — поправил сержант Власов, — «фердинанд» называется.

Из-за крайнего дома выплыли два «фердинанда», но, пройдя несколько десятков метров, как по команде остановились.

— Все понятно, — заметил Власов. — Дальше боятся.

Но «фердинанды» не шутили. Стволы обоих самоходных орудий почти синхронно изрыгнули пламя, и стены ветхого помещения задрожали. Недалеко от входа взрывом подняло вверх фонтан земли.

— Будем отходить, — коротко сказал лейтенант.

Через несколько минут разведчики вновь оказались в «мертвой зоне», защищенные крутым откосом обрыва. По-прежнему над их головами с воем и визгом проносились мины, далеко впереди, где-то уже за фарватером реки, ложились снаряды.

— А лодка-то наша плакала, — нарушил молчание Власов.

Все посмотрели на берег. Там возле воды валялся перевернутый, выброшенный взрывной волной на берег плот. Лодка же была разбита осколками в щепки.

— Дай-ка бинокль, командир, — попросил Василий Малин.

— Идут, ей-ей, идут! — воскликнул он, не отнимая окуляров от глаз.

И вскоре каждый из разведчиков мог увидеть лодки, выходившие на стремнину широкого Днепра. Не обращая внимания на взрывы мин и снарядов, поднимавшие ввысь гигантские столбы воды, лодки шли к правому берегу. Лодки приближались, лавируя между поднятых взрывами волн. И, точно аккомпанируя этой стихии, разыгравшемуся волновороту, из-за спин гребцов, с левого берега, дружно ударили «катюши».

Мы подходили к Летнему саду. Зажглись ранние ленинградские фонари. И в их голубовато-сумрачном свете причудливыми алмазными дугами сверкали мокрые изогнутые ветви деревьев.

— Андрей Васильевич, а что за подразделение форсировало Днепр после разведчиков?

— Это была рота восемьсот тридцать пятого стрелкового полка. Ее-то и встретили наши разведчики. В тот же день они смогли основательно укрепиться на правом берегу. Ну, а потом им сам черт не был страшен. Остается добавить, что ни один из разведчиков взвода лейтенанта Найденова не был обойден или забыт. Высоко оценив мужество, проявленное при форсировании Днепра, командование наградило всех разведчиков.

Стараясь не пропустить ни одного слова, я слушаю бывалого фронтовика, ветерана войны и ловлю себя на том, что мне приятно отметить, с какой гордостью рассказывает он о героях-разведчиках. Хотя, что же здесь удивляться — ведь это его дивизия, его разведчики, его друзья!

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

…Февраль 1944 года. 237-я стрелковая дивизия в составе 38-й армии 1-го Украинского фронта занимает оборону на Винницком направлении — в районе местечка Ильницы, имея в своем ближайшем тылу реку Саб. На этом направлении нашим войскам противопоставлены наиболее многочисленные группировки немецких войск, в которые входят самые боеспособные танковые дивизии. Позиции противника представляют собой полевую оборону, состоящую из 2-х линий траншей в сочетании с опорными пунктами в главной полосе. Второй оборонительный рубеж проходит по линии: Кордылевка — Прилуцка Старая, Вахновка, Липовец и далее по реке Соб.

Постоянные наблюдения и данные разведки подтверждают, что, несмотря на значительные потери, понесенные в январских боях, гитлеровцы готовы не только к упорной обороне, но и к активным действиям благодаря существенному пополнению личного состава, вооружения и техники. Кроме того, воздушная разведка зафиксировала в ближайших тылах противника появление крупных стратегических резервов, в том число — танковых дивизий.

Все это обусловливает срочный, неотложный разведпоиск с целью захвата информации — пленного.

Из журнала боевых действий 237-й стрелковой Пирятинской орденов Суворова и Богдана Хмельницкого Краснознаменной дивизии. — Архив МО СССР

В землянке начальника разведки дивизии майора Андреева было дымно. Сквозь синеватые клубы, медленно плывущие к заиндевевшей двери, тускло светила у стены маленькая электрическая лампочка. У небольшой круглой печки-буржуйки на опрокинутом табурете сидел, подперев кулаком подбородок, командир разведроты старший лейтенант Леонов. От печурки до двери и назад медленными шагами прохаживался майор Андреев.

— Подбрось-ка дровец, — попросил майор, останавливаясь возле Леонова. — Вот ты говоришь, для поиска нужны тридцать человек, а не много ли? Вспомни, год-полтора назад и пятьдесят уходило за нейтральную, а толку? Неоправданные потери за одного дохлого немца.

— И все-таки в данном случае нужны три группы общим числом в тридцать — тридцать пять человек, — ответил, прикуривая от раскаленного уголька, Леонов. — Ведь это практически наш первый поиск после того, как дивизия перешла к обороне и, кроме того, передний край противника нами не так уж хорошо изучен. А времени нет…

— Ладно, кого предлагаешь?

— Предлагаю группы по десять — двенадцать человек в каждой, это не считая саперов.

— А конкретнее?..

— Ну, во-первых, подготовкой займется младший лейтенант Гончаров, командир взвода, — это раз. Группа захвата должна быть, пожалуй… из восьми человек, старший — сержант Джавахишвили. Левая группа обеспечения будет из двенадцати человек, во главе со старшим сержантом Рыльским, наконец правая группа обеспечения — из четырнадцати человек, старшим будет сержант Мокрушин.

— Молодец, все успел продумать, — майор Андреев присел на корточки возле печки. — В общем-то, я и сам так же предполагал, но лишний раз подтвердить, проверить себя не мешает. Знаешь, как каждую душу солдатскую жалко. Натерпевшуюся, все выдюжившую… К границе ведь скоро подойдем… — Андреев на минуту умолк. — Насчет объекта не думали?

— Думали и насчет объекта. Блиндаж на опушке рощи помнишь?

— Какой рощи?

— А восточнее Липовец — по-над оврагом…

— Так…

— Это наиболее удобное место. Мои уже кое-что пронюхали. Две огневые точки рядом — пулеметные гнезда, ходы сообщения к ним. Движение возле блиндажа слабое. Такое впечатление, точно он на отшибе.

— Понял, о чем ты говоришь. Но подготовка здесь нужна — будь здоров! Сам понимаешь, все это уже за передним краем, что называется, в ближайшей тактической глубине противника.

— Будем работать…

— Только так. Ведите наблюдение, подслушивание и прочее. Через три дня проведем рекогносцировку.

Немецкий блиндаж был хорошо виден с небольшого холма из руин обвалившегося помещения бывшей радиостанции. Занялось раннее утро. Майор Андреев, не отрывая бинокля от глаз, медленно панорамировал им справа налево вдоль опушки рощи, на минуту задерживаясь, дойдя до блиндажа, и снова возвращаясь назад.

— На-ка, Гончаров, этот, — сказал он наконец, опустив бинокль и передавая его командиру взвода разведчиков младшему лейтенанту Гончарову. — Здесь вроде линзы посильнее. Посмотри, да скажи мне, на что вы до сих пор не обращали внимания.

Младший лейтенант Гончаров, насторожившись, принял бинокль, но, едва взглянув в него, тут же протянул назад Андрееву, покачав головой:

— Все учтено, товарищ майор, не первый день наблюдаем. И с разных точек…

— А от правой огневой точки не один ход сообщения-то, а два идут, лучами, видишь, угол между ними небольшой — градусов тридцать…

— Совершенно верно, — согласился Гончаров. — Но один ход вскоре обрывается, видно, на породу какую наткнулись фрицы, известняк там или что другое, и сразу забрали в сторону.

Стоявшие чуть поодаль командиры групп захвата и обеспечения довольно улыбнулись.

— Да, но ведь для чего-то они его используют?

— Разрешите, товарищ майор… — к офицерам подошел сержант Джавахишвили. — Конечно, используют, очень используют, с Гитлером беседовать ходят, брюки снимают…

Майор рассмеялся.

— А как ты определил?

— Одну неделю смотрел бинокль, другую неделю смотрел, день смотрел, ночь смотрел — глаз резать стал, — объяснил Джавахишвили.

— Добро, — удовлетворенно отметил Андреев. — А мы это по-своему используем при случае.

Гончаров посмотрел на часы и поднял руку:

— Салют сейчас будет, товарищ майор.

И действительно, минуты через две в стороне от них с визгом пронеслись мины, разрываясь где-то далеко за нашим передним краем. И сразу же зададакали, выпустив несколько недлинных очередей, пулеметы.

— Да, ловко! — улыбнулся Андреев.

— Тут уж ничего не поделаешь — немецкая пунктуальность, — сказал до сих пор молчавший старший лейтенант Леонов. — На завтрак пошли, вот и напомнили о себе. Огневая маскировка.

— То же самое и вечером, — подтвердил старший сержант Рыльский. — Примерно в девятнадцать часов, чуть загустеет темнота, котелки звяк-звяк и тут же — салют.

— Звон котелков — это уже от постов подслушивания, — пояснил Гончаров.

— Добро, — повторил майор Андреев и протянул бинокль старшему лейтенанту Леонову. — Желаю успеха, продолжайте…

— Завтра здесь же проведем рекогносцировку, — сказал Леонов, когда стих скрип шагов майора Андреева, скрывшегося за порослью молодого ельника.

— Разберем взаимодействие между группами, во-первых; взаимодействие с поддерживающими средствами — во-вторых. Я имею в виду батарею семидесятишестимиллиметровок, — Леонов повернулся к командирам группы захвата и обеспечения. — После этого до мельчайших подробностей еще раз надо изучить пути подхода по всем имеющимся вариантам и сразу же ставить задачу каждому участнику поиска.

— Пора заняться проходами в минном поле, — заметил младший лейтенант Гончаров.

— Правильно, — одобрил Леонов. — Надеюсь, с этим все будет в порядке, для участия в операции нам выделено четыре лучших сапера.

— И еще вот что, — продолжал Леонов, доставая портсигар, — давно уже мы не делали поиск таким большим составом. Поэтому надо добиться бесшумности, надо отработать ее, черт побери, иначе все сорвется.

Он протянул портсигар разведчикам. К папиросам дружно потянулись руки бойцов.

В ту морозную полночь они уже миновали свой передний край. Снег, поначалу лениво струившийся с высоты им на плечи, стал вдруг таким густым, что перед глазами образовалась сплошная кипящая завеса. Трудно было увидеть что-либо в двух метрах от себя, и шли гуськом, едва не касаясь друг друга.

У проволоки Гончаров остановил группу. Из белопенной тьмы вынырнули саперы. Младший лейтенант посмотрел на часы.

— Без минуты час, ребята. Пока все идет нормально… — точно подавившись снежным ветром, он замолк на мгновенье и, легонько кашлянув, выдохнул: — С богом!

Первым метнулся за проволоку один из саперов. Трое его собратьев остались на месте, у проделанных ходов. Разведчики, пряча лицо от хлестко бьющей по щекам ледяной каши, шагнули за сапером.

Майор Андреев и старший лейтенант Леонов, пробираясь в это время на КП начальника артиллерии, всматривались в белую завывающую мглу.

— Маскировка — что надо! — заметил Андреев. — Сама небесная канцелярия помогает.

— Это с одной стороны, — не согласился Леонов. — А с другой стороны — ни черта не видно, в преисподнюю забраться можно, а не в тыл к фрицам. Здорово затрудняет эта бодяга поиск, что и говорить…

— Ничего, прорвутся… я с этими соколами сам ходил. И под Воронежем, и на Днепре, знаю их…

— Мне приходилось, тоже знаю. А все-таки сосет под рубашкой…

— Ладно. В случае чего — артиллеристы саданут, сам знаешь! Усиленный наряд поставлен. Вот ракету, ты прав, — хрен разглядишь… Давай-ка пошлем еще пару человек к нейтральной для корректировки.

— Дело.

Они свернули в расположение разведроты.

Прошел почти час с момента, как группы разведчиков, рассредоточившись, замаскировались в заранее условленном месте — в начале небольшого березового островка. Восемь разведчиков во главе с сержантом Джавахишвили мгновенно растворились в клокочущем снежном вихре, оставив позади себя товарищей, призванных обеспечивать в конце операции их отход.

Миновав березняк, разведчики пересекли поляну, окаймленную высокой грядой стройных, сливающихся с бурлящей снежной высью сосен, и углубились в чащу.

Когда шедший впереди всех сержант Власов поднял руку, поравнявшиеся с ним разведчики увидели впереди полузаваленную снегом траншею. Первым прыгнул в нее ефрейтор Козленко, за ним сержант Джавахишвили и остальные.

— Вот и разбери-пойми: заброшенный окопчик чи нет… — развел руками Власов.

— Зря гадаешь, — возразил Джавахишвили. — Боевое охранение тут, а когда снег-мороз — там, — сержант показал в сторону, куда уводил ход сообщения.

— Надо что-то делать, — растерянно сказал Козленко.

— Сейчас будем делать, — ответил Джавахишвили и, осторожно погружая сапоги в вороха снежной пыли, нанесенной ветром в траншею, медленно двинулся вперед.

Старший сержант Рыльский волновался. Часа два уже прошло, как его группа, обойдя березовую куртину справа, залегла за кучей занесенного снегом валежника, ожидая группу захвата или хоть каких-то сигналов от нее. Не было сигналов и от левой группы обеспечения, которая должна была замаскироваться метрах в пятистах от них, в неглубоком русле пересохшего лесного ручья. Становилось очевидным, что из-за пурги связь с группами потеряна.

— От ты ж, зараза! — выругался Рыльский. — Как на том полюсе, а не на ридной Украини.

— Яншин, Попов, Бойко! — окликнул он разведчиков после минутного раздумья. — Давайте — вперед! Надо шукать своих, шо це там з ними. Чуть что — дадите красную. Ракетница в норме? Ну, добре…

Трое бойцов поднялись. Сначала они шли пригибаясь, клоня туловище вперед, словно ввинчивая себя в гудящую белую стену колючего снега. Но вскоре пошли в рост — в полутора метрах едва можно было различить друг друга.

И тем не менее, пройдя не более ста метров, они буквально столкнулись с сержантами Бондарем и Черняком.

— Ну еще момент, и я бы лукнул, как пить дать, — сказал Бойко, пряча под халатом гранату.

— В таком котле друг дружку перебить ничего не стоит, — согласился Черняк.

— А вы чего тут?

— Мокрушин послал. Как сгинули все: ни вас не слышно, ни ребят. Пропал генацвале, как в воду…

— Вот и мы тоже, — вздохнул Бойко. — Ладно, пошли вместе, что остается…

Они углубились в чащу. Пробираясь через бурелом, цепляясь за острые сучки, с треском разрывали белые маскхалаты, в иных местах по пояс проваливались в снег.

Когда переходили небольшую поляну, неожиданно возникшую на их пути, ефрейтор Яншин, замыкающий цепочку, вдруг вскрикнул и исчез в кромешном снеговом месиве. Остановившись, разведчики не сразу смогли понять, что к чему: прямо под ногами у них, в глубокой бесформенной снежной «проруби», что-то барахталось и сопело. Черняк, не раздумывая, «нырнул» в «прорубь» и через минуту выкатил оттуда огромный снежный ком, оказавшийся Яншиным. Вокруг «проруби» ухнул, обваливаясь, снег, обнажая устье глубокой воронки.

— Братцы, плавать-то я не умею, чуть не загиб, — пожаловался Яншин, вытряхивая из-за пазухи снег. Черняк, нервно хохотнув, спрятал за голенище финку.

— Воронка — черт с ней! — рассуждал Бондарь. — Их тут — пруд пруди. Но как здесь оказалась поляна?!

Не успел он проговорить, как впереди короткой голубоватой молнией вспыхнула осветительная ракета. Считанные мгновенья задержался ее мертвенный неверный свет в клубах снежной завесы, но эти мгновенья позволили заметить две мутные тени, высвеченные в сизом снежном облаке. Тени двигались навстречу им. Разведчики рухнули в снег.

Траншея оказалась короткой.

— Ну точно, боевое охранение здесь было, — сказал Джавахишвили, когда разведчики выбрались наверх. — Бруствер обвалился — пулемет стаскивали, не иначе…

— Где-то рядом должен быть ход сообщения к блиндажу, — предположил Козленко.

— Правильно думаешь, Козлик, — согласился младший сержант Кондратьев. — Мы где-то в тылу у них.

— Вперед и тихо! — Джавахишвили, выше колен проваливаясь в сугробы, нырнул под крону невысокой раскидистой ели.

Предположения оправдались. Не пройдя и ста метров, разведчики обнаружили свежий, еще не заметенный поземкой след, обрывающийся сразу же у глубокой капитальной траншеи.

Джавахишвили и Власов, присев, бесшумно перевалились через бруствер. За ними скатился Козленко. Остальные залегли у кромки окопа.

Один из немцев нес на спине что-то громоздкое. Бойко показалось поначалу, что солдат кого-то тащил на закорках. «Битый небитого везет», — мелькнула в голове его лихорадочная и не слишком своевременная мысль, и когда громадные бахилы-сапоги прошагали в двух метрах от него, Бойко вскочил и, наискось размахнувшись, с силой опустил приклад автомата на затылок немца. На спине у солдата был огромный термос. Он-то и помешал — удар приклада пришелся по плечу. Стукнувшись о термос, соскользнул в снег автоматный диск, немец покачнулся, отлетел в сторону, но устоял.

Черняк, волчком вынырнувший из сугроба, вскинул с колена автомат. И перерезал бы он немца пополам очередью, не иначе, да нет — собачка не подалась, жми не жми, и кулаком по ложу — без пользы, видать, основательно забило снегом оружие.

Дебелый гитлеровец, сбросив наконец со спины термос, метнулся в сторону. Второй, что шел впереди его, оторопел на мгновение, пригнулся, расставив ноги, будто в боксерской позе, и выхватил из-за голенища узкую ручную гранату с длинной ручкой.

Подоспевший Бондарь сунул ему с размаху в пах финку. Скрежетнул металл — острие угодило в пуговицу, может, в бляху, и лезвие поехало вкось, с треском разрезая сукно шинели. Немец выронил гранату, но взял на бедро Бондаря, да так ловко, что тот отлетел в сторону, глубоко зарываясь головой и плечом в снег. Подкованнный тяжелый сапог ткнулся в бок пытающегося подняться Бондаря, и раз успел ткнуться, и другой, пока не бросился сзади на немца, заламывая ему руки, Черняк. Но немец стряхнул с себя и его и бросился было наутек, но… тут его постигла участь Яншина — обваливая, подминая под себя лавины снега, он плавно съехал в воронку. Попов и Черняк одновременно нырнули за ним.

Бойко и Яншин тем временем завалили другого фашиста. Немец почти не сопротивлялся, но орал таким благим матом, что казалось, дрожит вокруг воздух и осыпаются верхушки заснеженных деревьев. Когда удалось его связать, Бойко, скатав тугой снежок, запечатал ему рот.

— Ну зачем же так, Коля! — заступился за немца Яншин. — Поделикатней надо. А что кричит — пусть. Все равно никто не услышит. Вон буран какой — светопреставление…

Пурга не унималась. Четверть часа прошло уже, как разведчики затаились в траншее. В первую минуту она тоже показалась пустой. Потом еле-еле, сначала приглушенно, затем чуть громче донеслись голоса.

Джавахишвили ждал, что кто-то покажется из-за поворота. От напряжения резало глаза, гудело в ушах.

— Решай, сержант, что медлить-то, — Козленко низко наклонился к уху Джавахишвили. Тот приложил палец к губам.

Прошло еще несколько минут. Из-за поворота донесся громкий смех. Джавахишвили разогнулся. Козленко метнул через его голову гранату.

— У-ух рано, кацо! — со стоном выкрикнул Джавахишвили и выскочил на бруствер.

Вслед за взрывом откуда-то со стороны, из вихревой дымной пелены тяжелой гулкой очередью ударил пулемет. Грузно опрокинулся в снег вскочивший было с автоматом сержант Кондратьев.

— Отходим, отходим! — Джавахишвили швырнул наугад в темноту гранату и боком пополз к Кондратьеву, отстреливаясь короткими очередями.

Ефрейтор Василевский и Козленко подхватили Кондратьева, потащили его волоком, оставляя на снегу глубокую борозду. Джавахишвили отступал и, прикрывая их, продолжал отстреливаться.

Власов и сержант Артищев, выскочившие из траншеи чуть позднее, успели метнуть по гранате, пулемет на мгновение смолк.

Рядом с Артищевым и Власовым оказался вынырнувший из темноты ефрейтор Крылов. Втроем они дали возможность отойти основной группе и, сливаясь с налетевшим, туго ударившим в грудь снежным смерчем, бросились вслед.

Над головой, с шипением разрезая густую колючую мглу, опускались ракеты, позади снова бил пулемет, ему дружно вторили автоматы, и все вместе — пропадало, гасло, утопая в клубящемся, кипящем мареве разыгравшейся стихии.

Вьюга улеглась лишь к утру. По серому небу медленно поднимался от горизонта бронзовый расплывчатый диск солнца. Солнце высветило заметенные, утопающие в рыхлом снегу землянки, верхушки сосен, извивающуюся белой лентой речку Соб.

Бойцы отбрасывали от землянок снег, торили неширокую дорожку от роты связи к штабу и медсанбату. В землянках, забывшись тяжелым сном, спали вернувшиеся из трудного поиска разведчики. А командир разведроты старший лейтенант Леонов перечитывал только что составленную сводку. Он ничего не пропустил, этот бывалый офицер, сам не раз и не два возвращавшийся на рассвете оттуда, откуда чаще возвращаются не все. Он написал о том, что из-за внезапно разыгравшейся вьюги участники поиска потеряли ориентир, что между группами была нарушена связь. Он не забыл отметить особо отличившихся и отдельно отметил потерю боевого товарища. Не были обойдены в сводке ущерб, нанесенный разведчиками фашистам, и оба пленных: повар и ефрейтор-стрелок двести пятьдесят четвертой пехотной дивизии Рейха.

Все учел старший лейтенант — и непредвиденные обстоятельства, и находчивость разведчиков, но все никак не мог оторваться от листка бумаги, испещренного мелкими неровными буквами. Он написал о солдатской находчивости, сноровке и мужестве, а ему виделись глаза разведчиков, только что пришедших с той стороны, и руки, изодранные в кровь. Но об этом не писали ни в сводках, ни в разведдонесениях. Не принято было.

И ЧЕТВЕРОНОГИЕ — ВРАГИ

В те же дни (март 1944 г. — Н. И.) разведчики 237-й стрелковой дивизии доставили важные сведения об обороне противостоящего врага. Благодаря этому было установлено, что она состояла из ротных и взводных опорных пунктов с пулеметными площадками и стрелковыми ячейками, соединенными ходами сообщения глубиной до 1,3 м. Перед окопами имелись две заградительные полосы, на которых гитлеровцы расставили мины, снаряженные взрывателями нажимного и натяжного действия. Заминированы были и брустверы окопов. Выяснилось также, что на рубеже Малый Чернятин, Зеленый Гай, Кировка, Константиновка для охраны переднего края в ночное время противник использовал сторожевых собак.

В сраженьях за победу. Боевой путь 38-й армии в годы Великой Отечественной войны 1941—1945). М., «Наука», 1974, с. 341.

1 марта 1944 года начальник штаба дивизии полковник Петровский попросил майора Филатова вызвать начальника разведки майора Андреева, его помощника старшего лейтенанта Мячина и командира разведроты Леонова. Предстояло обсудить боевую задачу, связанную с разведкой противостоящих дивизий гитлеровцев. Срочность нового задания разведке была обусловлена готовящейся наступательной операцией 38-й армии, которая уже заканчивала перегруппировку своих войск. Задачу 38-й армии ставил новый командующий 1-м Украинским фронтом — Маршал Советского Союза Жуков.

— Почему с вами нет командира разведроты? — недовольно спросил полковник Петровский, когда Мячин и Андреев вошли в землянку.

— Сейчас он на местности, — спокойно ответил Андреев. — Уточняет объект поиска.

Петровский, кивнув, указал вошедшим на места за столом.

— Учтите, товарищи, времени у нас в обрез, — сказал Филатов, размещая справа от Андреева карту и листки оперсводок. — Ведь мы до сих пор не знаем точно, какие перед нами части…

— Странно… — пожал плечами майор Андреев. — Только на днях капитан Ротгольц докладывал мне о том, что перед нами — двадцать пятая танковая дивизия.

— Да, это было… по данным вышестоящих штабов, — согласился Филатов. — Но потом немцы перебросили часть танковых дивизий на юг — на выручку своей группировке под Корсунь-Шевченковским.

— Похоже, так, — подтвердил Мячин. — Танков перед нами почти не наблюдается. И пехота подтверждает это, и хлопцы мои который день ведут наблюдение.

— А что говорят артиллеристы со своими телескопами? — спросил начальник штаба, не отрывая взгляда от карты.

— Держу с ними связь, — ответил Филатов. — Последние дни видимость неважная, но, по их словам, можно предположить, что смены частей противник не производит, скорее — закапывается глубже в землю.

— Да… наблюдения, прямо скажем, незавидные, — подытожил полковник Петровский. — А когда у нас был последний контрольный пленный?

— Недели две назад, — ответил, вздохнув, Андреев.

— Что же вы вздыхаете?

— Поиск был сложный… — ответил за Андреева Мячин. — Несколько человек потеряли.

— И наград ребята до сих пор не получили, — вставил Андреев.

— А вы что, хотели бы ордена на следующий день получать? — начальник штаба встретился взглядом с майором Андреевым.

— Хорошо, если б так… — потупившись, ответил тот. — Случается, что некоторые не успевают получать заслуженное.

— Как вас понимать?..

— В лучшем случае — убывают в госпиталь.

— Прикажите начальнику наградного отдела, — Петровский повернулся к Филатову, — выдавать разведроте награды вне очереди. Да и наградные реляции следует оформлять быстрее…

— Этим занимается Ротгольц, — ответил Филатов. — Что касается наград — у него не заржавеет…

— Ближе к делу… — кивнул начальник штаба на карту. — Где собираетесь действовать?

— Как раз сейчас мы и разрабатываем место операции, — сказал Андреев, пододвигая к себе карту. — Леонов с группой разведчиков ведет наблюдение в полосе восемьсот тридцать восьмого полка. Если они обнаружат много инженерных сооружений, придется искать другое место.

— А место там удобное… — вздохнул Мячин. — Нейтральная неширока — каких-нибудь триста метров…

— Вот еще что… — перебил его Андреев. — Пехота говорит, что каждую ночь слышно собачий лай.

— Это еще что за новости? — нахмурился полковник Петровский.

— Может, местные жители еще остались, не всех угнали? — предположил Филатов.

— Собаки — это паршиво, — проговорил Мячин. — С ними пока дело иметь не приходилось.

— Ну, вот что… — полковник Петровский поднялся. — Даю два дня сроку. Хоть собаку берите в плен, лишь бы сведения о дислокации были точными.

Филатов вышел проводить разведчиков.

— Мне помнится, у вас еще на Курской дуге была немецкая овчарка, — сказал он, подавая руку Андрееву. — Что-то давно не видно.

— Золотой был пес… — вздохнул Андреев, прикуривая папиросу. — От своих же погиб, при артналете.

В тот же вечер разведчики, вернувшиеся с передовых позиций, собрались в землянке майора Андреева.

— Кто доложит результаты наблюдений? — спросил Андреев у старшего лейтенанта Леонова.

— Думаю, старшина Романенко. Он провел двое суток на НП командира стрелкового батальона.

— Сейчас мы будем обсуждать ночную работу, — вмешался старший лейтенант Мячин. — Мне кажется, все, кто пойдет в поиск, должны быть здесь.

— Здесь все, кто намечен для поиска, Иван Петрович, — сказал Леонов, обведя взглядом землянку.

— Не вижу саперов! — подал голос Ротгольц, примостившийся у выхода.

— Может, попробуем без них обойтись? — спросил Леонов.

— Нельзя, — ответил Ротгольц, пересаживаясь на скамью, ближе к Андрееву. — Пленный, взятый на днях нашим левым соседом, показал, что противник успел оборудовать противотанковые и противопехотные минные поля, причем в три-четыре ряда, да плюс проволока в два-три кола. Вот и считайте…

— А какие части стоят против нашего левого соседа? — перебил его Андреев.

— Сто первая легкопехотная дивизия, но сразу же за ней, ближе к Виннице, стоит танковая дивизия СС «Адольф Гитлер».

— Спасибо, Андрей. — Майор Андреев повернулся к Леонову и Романенко: — Что скажете о составе группы?

— Я считаю, что пять человек на этот раз — норма, — ответил старшина Романенко. — Но раз речь шла о минах, придется взять несколько саперов.

— А где их взять, Филипп? — развел руками Леонов. — Трое на задании, пятеро в госпитале, остались молодые, неопытные.

— Не скажите, — ухмыльнулся Романенко. — Я уже присмотрел двоих — как раз из госпиталя вернулись. Да и из молодых есть, как говорится, ранние. Но раз так много препятствий, особенно эта чертова проволока, неплохо бы иметь две группы обеспечения. Что ж, могу сказать… с местностью мы хорошо ознакомились. Подходы к объекту вроде бы неплохие, но смущает какой-то непонятный ручей перед деревней.

— Да он, говорят, замерз… — вставил Мячин.

— «Говорят» — не считается, — остановил его Андреев.

— Вправду замерз, — подтвердил Бондарь. — Но только лед очень тонкий, с НП хорошо видно, что он синего цвета, а так бывает накануне разводьев. С того же артиллерийского НП мы видели дым на железной дороге, в направлении Винницы.

— Артиллеристы говорят, что это бронепоезд, — сказал Леонов, заметив вопросительный взгляд Андреева. — Но до него далеко.

На столе зазуммерил полевой телефон.

— Вас, товарищ майор, — Романенко передал трубку Андрееву.

Майор Андреев услышал резкий, искаженный голос начальника штаба:

— У вас все готово для ночной работы? Сверху требуют «языка» и грозятся всеми карами, если не добудем его до послезавтра.

— Мы почти все обсудили, — спокойно ответил Андреев. — Сделаем все возможное.

— Вот еще что… — продолжил полковник Петровский. — Наши связисты Сохет и Грищенко предлагают вам взять телефониста, чтобы протянуть провод за твоими умельцами. По-моему, дельное предложение, что скажешь на это?

— Ничего не скажу, посоветуюсь тут со своими и перезвоню вам, — сказал Андреев и положил трубку.

— Ни в коем случае, — покачал головой Ротгольц, внимательно прислушивавшийся к разговору. — Я сам был телефонистом и знаю, что такое тащить двенадцатикилограммовую катушку, а тащить ее через минное поле — чистая авантюра!

— Зато мы могли бы знать, где находится группа, — возразил Мячин. — Да и катушку можно намотать неполную, метров на триста…

— Не надо нам никакого телефониста, — вмешался старшина Романенко. — Он все минные взрыватели кабелем свернет.

— Правильно, — подтвердил Леонов. — Если понадобится помощь… я имею в виду, не от групп обеспечения, а, скажем, от артиллерии — дадут ракету.

— Значит, решили, — хлопнул ладонью по столу Андреев. — Ничего лишнего, я так и доложу.

— Надо еще решить насчет маскхалатов, — заметил Мячин. — Нужны они или нет, как там насчет погоды?

Из-за стола поднялся молчавший до сих пор Дмитрий Козленко.

— Дело тут даже не в погоде — ведь снег остался сейчас только на склонах оврагов. Сказать по правде, мешают они здорово, эти халаты, особенно там — в ихних окопах…

— Да-а… у нас ведь всего один ручной пулемет остался, — вспомнил Ротгольц. — Да и тот трофейный, почти без лент.

— Для групп обеспечения необходимо два РПД как минимум, — сказал Андреев.

— Где ж их за один день раздобудешь, — полол плечами Леонов.

— А на что старшина Гоголинский? — улыбнулся Ротгольц. — Он для нас что хочешь выменяет у пехоты.

— Сейчас не до шуток, — оборвал его Андреев. — Так кто у вас идет саперами?

— Коробейников и Командин, — ответил старшина Романенко. — А группы обеспечения возглавят Кружилин и Жуков.

— Надо обязательно достать карту своих минных полей, — напомнил Мячин. — Надо же… в прошлый раз подорвались на собственной мине.

— Никто не дежурил у прохода в проволоке… — вздохнул Романенко. — Вот и вышло.

— Как это не дежурил?! — возмутился Кирсанов. — Я сам в прошлый раз «работал» с ребятами и на обратном пути точно угодил в проход, даже не поцарапался.

— Наверное, потому что бежал впереди всех, когда группу обнаружили на середине нейтралки, — сказал с улыбкой Леонов.

— Между прочим, все бежали, да только некоторые назад часто оглядывались — вот и напоролись на свои мины! — отпарировал Кирсанов.

— Так… — Андреев посмотрел на часы. — Думаю, в принципе все ясно. Будем еще вести наблюдение в первую половину завтрашнего дня, затем полдня на отдых и вечером выступаем.

На следующий день лепил мокрый снег с дождем. Плохая видимость предельно затрудняла наблюдение. Тем не менее разведчикам удалось установить одну из скрытых огневых точек противника — на окраине села Малый Чернятин, дотла разрушенного и сожженного фашистами в ходе недавних встречных боев. Дотов на участке поиска было обнаружено лишь два. А окопы оказались не сплошными, пулеметы стояли на площадках, от которых в тыл немцев протянулись ходы сообщения.

— Бачите, товарищ майор, — показывал майору Андрееву в сторону разрушенного здания находящийся вместе с ним в окопах боевого охранения старшина Романенко. — В подвале-то дыру прорубили — что твоя амбразура! Тама и пулемет, молчит пока, правда, перекур, видно, у них.

— Что вы думаете об этом?

— Бьет, как говорится, без зазрения совести, собака. Достает до наших окопов и даже дальше. Но подойти к нему можно. Во-он ручей, видите? Прямо от него — метров на сто — сто двадцать, как раз до обгорелых труб у околицы, — считайте, мертвое пространство.

— Н-да… — вздохнул озабоченно Андреев.

— Тут все отработано, товарищ майор. Вот другое дело — с минерами. Нам-то непогода на руку, а как им работать? Через час наверняка стемнеет, и пойдут хлопцы.

— Не дрейфь, я им аса нашел, из саперной роты.

До ручья оставалось рукой подать, когда Романенко остановил группу.

— Жуков и Кружилин с группами — по местам, — негромко скомандовал он. — Остальные — со мной, будем ждать саперов.

Группы обеспечения бесшумно исчезли в темноте. Вскоре впереди послышался условный кашель. К Романенко подполз сапер Коробейников.

— Порядок, старшина, — шепнул он, вытирая рукавом пот. — Вам повезло, спирали Бруно нетути. Да и проволока оказалась ломкой, как скорлупа… Ага, вон и мои ползут, слава богу.

…Осветительные ракеты едва пронизывали завесу рыхлого тумана. Артиллерийская перестрелка, длившаяся более получаса, внезапно смолкла.

— Как бы нам не потерять друг друга в этой кромешной тьме, — толкнул в бок Романенко Юрий Власов, его заместитель в группе захвата.

— Передай хлопцам, чтобы у ручья осторожнее. Чтоб не искупались да не зашумели.

Из темноты приглушенно донесло протяжный собачий вой.

— Ну, права пехота, мать иху… — выругался Дмитрий Козленко. — Теперь не дадут подойти.

— Я все ж до последнего не верил, что они тут есть, — проговорил Романенко, прислушиваясь.

Собачий лай не утихал. Он резал слух и, казалось, приближался к разведчикам. Под плотным покровом ночи перекличка четвероногих напоминала засыпающую мирную деревню. Но тусклые вспышки ракет, беспорядочная стрельба в темноте на чужих позициях, вой одиночной шальной мины над головой не давали отвлечься, держали разведчиков в крайнем напряжении.

— Есть идея… — сержант Власов перекатился ближе к Романенко. — Даем отвлекающий маневр, чтобы отвести это зверье в сторону.

— Я только что подумал об этом, — согласился Романенко. — Придется разделиться. Если собак спустят с поводка, то кто-то должен их уничтожить. А остальные в это время будут действовать… по обстановке.

— Нас же только пятеро, — подал из темноты голос Бондарь. — Куда же еще делиться?

— Ну, что ж, придется брать из групп обеспечения, — проговорил старшина Романенко. — А иначе они нам вообще не пригодятся сегодня. Козленко, Дима, дуй за Кружилиным, пусть возьмет еще пару своих.

…Подкрепление Козленко привел быстро. Вслед за ним и Кружилиным из темноты вынырнули сержанты Артищев, Репин и Черепанов.

— Ну, Алексей, ничего не поделаешь, — тихо сказал, положив руку на плечо Кружилину, Романенко. — Придется тебе со своими двигать влево. И, может быть, дать себя обнаружить, лишь бы блокировать собак. Слышишь, как гавкают?.. А мы, когда у вас там подымется переполох, попробуем атаковать огневую точку. Усек? Глядите осторожнее только, там ручей под снегом…

— А как быть с пулеметом? — спросил Репин, тяжело отдуваясь. — С собой, что ли, тащить?..

— Берем, — коротко бросил Кружилин. — Сейчас без него нельзя.

Стоило исчезнуть в темноте группе Кружилина, противник, будто почуявший неладное, всполошился. Заговорили сразу два пулемета. От обилия ракет небо, несмотря на туман, становилось розовым.

— Так… значит, с проходами порядок? — переспросил Романенко Командина.

— Порядок, — ответил сапер, слизывая кровь с пальцев. — Руки вот только порезал здорово. Сноровки, признаться, у меня нет к этой проволоке…

— Остаетесь оба в проходе, — приказал Романенко. — Дивизионному саперу ждать возле нашего минного поля. Возвращаться будем с двух сторон; не прозевайте, а то на минное поле угодим. Группа Кружилина должна прибыть раньше…

А группа Кружилина выжидала на берегу. Лишь когда истаяли, погасли ракеты, потрескивающие почти над головой, разведчики сползли на лед. Двигались на расстоянии друг от друга, медленно, по-пластунски. Тонкий лед гулко постанывал под телами разведчиков, прогибался.

— Остаешься здесь с пулеметом, — сказал Кружилин Репину, когда выбрались на берег. — Сколько до них, метров двести осталось, не больше, мы втроем попробуем подойти ближе…

Репин плюнул на палец и подержал его вертикально над головой.

— Хорошо, что ветер в нашу сторону, — сказал он негромко, — только там в бой не ввязывайтесь, с нас ведь и шуму достаточно.

— Посмотрим… — ответил Кружилин, и сразу же разведчики услышали над собой резкий утробный свист крупного снаряда, точно вдогон ему просвистели второй и третий. В темноте на переднем крае противника раздались мощные взрывы. Тотчас же послышались суматошные, истерические крики, собачий лай.

— Не надо было их сейчас ворошить, — вздохнул Черепанов. — Испортят нам всю погоду.

— Кто знает… — отозвался Иван Артищев. — Может, наоборот — нам на руку. Слышите, как орут, видно, накрыло кого-то там…

Между тем заливистый собачий лай превратился едва ли не в вой, казалось, что лают уже и рычат сотни звериных глоток.

— Так и знал, черт бы его побрал, — выругался Репин. — Ветер порывами бьет, теперь в их сторону подул.

— Обнаружили, — подтвердил Кружилин. — Приготовиться…

Со стороны противника заработал станковый пулемет, послышались громкие гортанные слова команды. Второй пулемет бил правее — там, где готовилась к решающему броску группа Романенко.

— Я пошел, — шепнул Иван Артищев и шагнул в темноту. Он успел сделать короткую перебежку и распластаться у старого сучкастого пня.

Собачий лай приближался.

— Иван, они спустили собак! — крикнул Кружилин.

Артищев и сам понял это, он выхватил гранату и в ожидании замер у пня. Темный круглый ком катился по откосу прямо на него. Широко размахнувшись, он метнул гранату. Но она, перелетев пса, не причинила ему вреда. Не долетела она и до немцев. Пулемет бил беспрестанно, почти без интервалов, выщупывая трассирующими пулями слившихся с землей разведчиков. Собака приближалась к Артищеву. Он выхватил из-за голенища финку.

— Пора! — крикнул Кружилин Репину, припавшему к прикладу ручного пулемета.

— Нельзя… — коротко бросил тот. — Ивана могу задеть. С собакой-то он справится…

— Это не простая собака, — сквозь зубы проговорил Кружилин. — На людей дрессирована.

Но немецкая овчарка не бросилась на Артищева. Не долетев до него несколько метров, огромный пес, резко затормозив, крутанулся волчком и кинулся в сторону, на Сергея Черепанова, дозаряжавшего в это время автомат.

Кружилин метнулся на помощь, но пулеметная очередь прижала его к земле.

Черепанов тщетно пытался выхватить пистолет. Собака, тяжело придавив его к земле, разрывая когтями плащ-палатку, подбиралась к горлу. Он уже слышал ее сиплое, прерывистое дыхание…

Шум борьбы отвлек на мгновение Ивана Артищева, и он едва успел спрятать голову за пенек. Огромная темная туша второго пса пролетела над ним. Вывернувшись, собака мертвой хваткой вцепилась в его бедро. Иван хрустко всадил нож между ребер собаки. Пес злобно проурчал, но не разжал челюстей. Артищев ударил еще раз…

Группа Романенко, не маскируясь, перебежками приближалась к пулемету. Трассирующие пули свистели прямо над головами разведчиков. Юрий Власов, вырвавшийся вперед, на ходу швырнул противотанковую гранату. Ударившись о стенку дота, она взорвалась, подняв перед амбразурой высокий фонтан снежной пыли. В темноте раздался пронзительный, надрывающий душу собачий визг. Взрывом разметало находящихся возле дота собак и вожатых.

Романенко и Бондарь прыгнули в ход сообщения первыми, за ними съехал, споткнувшись у кромки окопа, Дмитрий Козленко. Точно колючей веткой царапнуло по шее старшину Романенко, боли он не почувствовал. Но тут же горячей влагой начал набухать воротник ватника, стало трудно дышать.

Двое оглушенных взрывом солдат выкатились из хода сообщения и бросились к окопам второй линии. Юрий Власов, в два прыжка нагнав одного из них, сделал ловкую подсечку. Снова заговорил немецкий пулемет, не причиняя вреда разведчикам, пули летели наугад.

Сергей Черепанов выбивался из последних сил. Из пораненной щеки его хлестала кровь, была перекушена кисть левой руки. На одно лишь мгновенье ему удалось прижать локтем громадную собачью морду — и это дало возможность выхватить из-под ватника трофейный «вальтер». Выстрела он не слышал. Хотел подняться и не мог стряхнуть с себя обмякшее тело собаки, вцепившейся в плащ-палатку. Перед глазами плыли красные круги. Тогда он, выпростав из рукава раненую руку, стал выползать из-под изодранной в клочья плащ-палатки.

Романенко хотел крикнуть, но губы не слушались его. Тогда он жестами приказал Козленко и Власову тащить связанного немца к своим. Бондарь, крепко обняв старшину за плечи, повел в сторону.

Кирсанов, пятясь задом за отходящими, поливал амбразуру из автомата, пока не кончился диск.

— Гранату, гранату давай! — на ходу крикнул ему Козленко.

— Только «лимонка» осталась!

— Все равно…

Кирсанов швырнул «лимонку» и, догнав Романенко и Бондаря, подхватил старшину с другой стороны.

Одновременно со взрывом гранаты Кирсанова заработал в стороне пулемет Репина.

— Давай, давай! Еще! — подбадривал стрелявшего Кружилин, судорожно обматывающий бинтом голову Черепанова.

— Зеленая! — крикнул справа Артищев. И все увидели позади себя и чуть в стороне сквозь мутную пелену зеленую дугу ракеты.

— Отходим! — выкрикнул Кружилин, пропуская вперед Черепанова.

— Пошли, пошли, братцы… прикрываю! — не оборачиваясь, подал голос Репин. В ту же секунду небо над дотами осветилось ярким заревом. Послышалась трескотня автоматов, с визгом выплевывая мины в сторону нейтральной, работал где-то неподалеку ротный миномет. По всему переднему краю противника поднялся переполох.

Была поздняя глухая ночь, когда в землянке майора Андреева раздался зуммер-звонок. Андреев, загасив папиросу, взял трубку.

— Как идут дела? — спросил полковник Петровский.

— Сведений еще не имею, — ответил Андреев. — Мячин пока молчит, он у меня в боевом охранении стрелковой роты.

— Учтите, что мне уже дважды звонили. Без «языка» — наше дело труба.

— Надеюсь на успех, — невозмутимо отвечал Андреев, вынимая из пачки новую папиросу. — Посылал самых надежных…

— Знаю я этих надежных… сколько раз ни с чем возвращались.

— Случалось, и совсем не возвращались.

— Ну… ладно, жду.

Группа Романенко распласталась посредине нейтральной полосы. Кинжальный огонь не давал поднять и головы. Выбившиеся из сил разведчики, обливаясь потом, лежали на холодной земле. То и дело теряющего сознание старшину Романенко пришлось нести на руках, связанного фашиста волоком тащили на плащ-палатке.

А мины ложились все ближе и ближе, тяжелые комья мерзлой земли уже бились о спины, о головы лежащих разведчиков.

— Братцы, немца, немца тащите быстрее… — тихо, с натугой проговорил, не открывая глаз, старшина Романенко. И тут же на правом фланге, с нашей стороны, заговорило сразу два ручных пулемета, им вторили автоматы. Давая отсечный огонь, в дело вступила группа ефрейтора Жукова.

Как и рассчитывали, группа Кружилина вышла к саперам раньше. Закоченевшие на сквозном ветру Коробейников и Командин, несказанно обрадовавшись разведчикам, повели их в проход.

Кружилин, провалившийся в ручей и вымокший до нитки, почем зря ругал погоду и немцев. Ему вторил раненый Черепанов, передвигавшийся с помощью Артищева.

— Думал, конец мне, братцы… — помолчав, сказал он с дрожью в голосе. — До чего здоровая зверюга. А пахнет от нее ну чисто немцем — мылом каким-то или одеколоном… А я их, окаянных, с детства боюсь, потому как кусанный ими…

В подслеповатое крохотное оконце под потолком землянки Андреева пробирался пасмурный, серый рассвет. Майор не спал. В тысячный уж, видимо, раз измерив шагами расстояние от стола до порога, он расстегнул ворот гимнастерки, собираясь умыться. В дверь в это время глухо стукнули, она отворилась со скрипом, и Андреев увидел на пороге сияющего Ротгольца.

— Ну, что?.. — нетерпеливо спросил Андреев.

Капитан Ротгольц раскрыл было рот, но тут же резко зазуммерил телефон, и Андреев бросился к аппарату.

— Товарищ майор, есть, есть пленный! — кричал на другом конце провода старший лейтенант Леонов.

— Какие потери? — Андреев нервно вытряхивал из помятой пачки папиросу.

— Двое раненых, Романенко довольно тяжело…

— Срочно в медсанбат! Алло… вы слышите? Немедленно!..

— Опередили… — вздохнул Ротгольц, проходя к столу.

…А через два часа они уже сидели в разведотделе дивизии. Пленный (им оказался ефрейтор 168-й пехотной дивизии вермахта) нервно теребил пальцами бахрому разорванного рукава шинели и молчал.

— Я должен сделать заявление, — проговорил он наконец, исподлобья взглянув на Ротгольца.

— Слушаем, — коротко ответил капитан Ротгольц.

— В душе я интернационалист… — вздохнул пленный.

— Мы все интернационалисты, — флегматично сказал Ротгольц.

— Кроме того, я всегда сочувствовал Германской компартии, — продолжал немец.

— Мы все, — Ротгольц обвел взглядом присутствующих, — сочувствуем Германской коммунистической партии.

— Но я не немец, а австриец, — не унимался пленный.

— Мы все… — машинально продолжил было Ротгольц, замолчал и раздраженно поднялся из-за стола. — Может быть, вы скажете, почему у вас произношение такое… чисто немецкое, а если точнее — баварское? С каких пор Мюнхен стал австрийским?

— Я долго был в Германии… — растерянно проговорил пленный и умолк.

— Что он там насчет Германии-то заправляет? — спросил майор Филатов, подходя к столу.

Ротгольц перевел.

— Скажи ему, Андрей, что мы тоже туда торопимся, — улыбнулся Филатов.

НА ДНЕСТРЕ

…Вас интересуют боевые операции 237-й дивизии на Днестровском плацдарме — на «малой земле», как мы его тогда называли? Это ведь было в апрельские дни 1944 года. Обстановка сложилась тогда у Днестра, надо сказать, нелегкой. Вражеская группировка, окруженная на Днестре, по количеству войск едва ли не превышала армаду, окруженную и уничтоженную под Сталинградом. А наш внутренний фронт окружения был достаточно уязвим — особенно на важнейшем, западном направлении. Кроме того, наши войска, превосходящие, правда, противника в живой силе, не располагали в тот момент достаточным количеством артиллерии и танков. Весь наш резерв имел гораздо меньше танков, чем немцы. Артиллерия наша на той, труднопроходимой местности продвигалась медленно и нередко отставала.

Именно в те апрельские дни окруженный ожесточившийся противник активизировал свои действия. От внимания нашей фронтовой разведки, как выяснилось позднее, ускользнуло создание немцами к западу от нашего внешнего фронта ударной группировки для наступления навстречу 1-й танковой армии — в направлении населенных пунктов Подгайцы, Бучач. Гитлеровская ставка срочно решила осуществить прорыв в западном направлении, одновременно организовав встречный удар 4-й танковой армией, усиленной переброшенными с запада резервами.

Ну, а что же касается нашей 237-й дивизии, входившей в 67-й стрелковый корпус, положение ее в тот момент было не только крайне сложным, но и необычным.

…4 апреля мы переправились через Днестр для оказания помощи 18-му стрелковому корпусу, занимавшему оборону на 35-километровом участке побережья. Противник начал в эти сутки прорыв в западном и северо-западном направлениях. И не безуспешно: ему удалось форсировать речку Серет и перерезать железную дорогу Чертков — Залещики.

Наша дивизия, вступившая в подчинение 18-му стрелковому корпусу, 5 апреля оказалась оторванной от других взаимодействующих частей и не смогла противостоять наступлению превосходящего в силах противника. Пришлось отойти в излучину Днестра, чуть западнее населенного пункта Сновидово. Наше положение осложнялось тем, что на северном берегу действовали лишь пехотные подразделения, артиллерия переправиться не смогла: наведенный накануне мост был снесен бурным течением внезапно поднявшегося Днестра, паромная же переправа была на значительном расстоянии от нашего плацдарма. Плацдарм имел форму перевернутой подковы. Причем с трех сторон (по бокам и позади) нас огибал. Днестр, а впереди был противник.

В течение нескольких дней дивизия отбивала яростные атаки немцев. Порой положение создавалось критическое, фашистам удалось оттеснить все пехотные части к самой воде. А с берега велся пулеметный огонь и летели вниз гранаты. Тем не менее 7 апреля дивизии (правда, ценою немалых потерь) удалось занять оборону на берегу Днестра.

…Да, страшно вспоминать обо всем этом… Жарко было, как в преисподней. Враг не успокаивался ни днем, ни ночью, отчаянными атаками стремясь утопить нашу дивизию в Днестре.

…Вместе с пехотинцами на огневой рубеж вышла моя учебная рота и тридцать оставшихся в составе разведроты разведчиков-поисковиков. Это был один из немногих случаев, когда разведку использовали как пехоту. Но иного выхода не было.

…Вечером 8 апреля шальная фашистская пуля сразила начальника разведки дивизии майора Андреева, тяжело ранен был его помощник старший лейтенант Мячин. Во главе разведки, дивизии командование поставило капитаном Ротгольца. А 11 апреля к концу одного из жестоких кровопролитных боев командир дивизии генерал-майор Пархоменко поставил перед разведкой задачу: срочно добыть «языка»…

Из письма ветерана 237-й стрелковой дивизии, бывшего командира учебной роты капитана Горбулина (г. Новосибирск)

ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ

От взрывов сотрясался даже этот оборудованный в несколько накатов блиндаж. Генерал Пархоменко наблюдал в бинокль за ходом боя.

— «Фердинанды» бьют, — заметил майор Филатов, помощник начальника оперативного отдела. — Опять атакуют, сегодня уж в третий раз…

— Да… прикрытие у них неплохое. Прямо скажем — надежное… — вздохнул генерал и жестом подозвал стоящего позади капитана Ротгольца.

— Вы все продумали?

— Все учтено, товарищ генерал. Во главе группы я поставил самого Леонова. Старший лейтенант — бывалый разведчик, опытный командир.

— Сколько человек с ним?

— Четверо: сержант Джавахишвили, младший сержант Козленко, рядовой Нигматулин и ефрейтор Крылов — костяк разведроты, народ крепкий.

— Ну добре… А достаточно людей?

— Больше нельзя, товарищ генерал. Плавсредства ограничены. Плот рассчитан на пятерых, не более.

Зазуммерил полевой телефон. Сержант-связист передал генералу трубку.

— Что?! — генерал заткнул одно ухо пальцем, к другому прижал трубку. — Громче, громче давай! Ни черта не слышно — взрывы. Подбили, говоришь? Отлично! Отлично, говорю… Так держать! Сейчас подброшу вам «кабачков» от четвертого…

Генерал положил трубку, довольный, потер виски.

— Подбили одного «фердинанда», второй сам повернул… Теперь они захлебнутся надолго. Вот вам и надежная защита!

День клонился к закату, когда капитан Ротгольц вышел с КП командира дивизии. Бой шел на убыль. Быстрые воды Днестра кое-где еще вскипали бурлящими столбами от одиночных разрывов. За неглубокой балкой вдоль реки, за зарослями лозняка, стихала пулеметная перебранка.

«Перекур с дремотой», — мысленно повторил капитан солдатскую присказку, пробираясь по ходу сообщения к блиндажу разведчиков. До начала операции оставались считанные часы.

Они оттолкнулись от берега, когда густая темнота поглотила небольшой плес, где маскировали плот, растворила его, слила с рекой. Можно было и не грести, быстрое норовистое течение подхватило плот, понесло вниз. Двигались бесшумно. Разрывы снарядов, стрельба — все осталось позади.

— Ближе к берегу давайте, на стремнину не стоит выходить, — послышался негромкий голос старшего лейтенанта Леонова.

Сержант Джавахишвили и ефрейтор Крылов плавно, без всплеска опустили в воду самодельные весла.

— Только бы мимо их позиций проскочить, — проговорил Джавахишвили, осторожно отгребая вправо.

— Проскочим, — шепнул младший сержант Козленко. — Дайте-ка погрести, холодновато что-то…

Несколько минут плыли в полной тишине.

— А ведь у нас задача посложнее, чем кажется, — сказал вдруг, будто очнувшись от минутного раздумья, старший лейтенант Леонов. — Нам надо пройти незаметно не только мимо их позиций, но и мимо своих… Второпях-то не успели предупредить свои стрелковые части на правом фланге, можем попасть под огонь…

— Можем не попасть, командир, — сказал рядовой Нигматулин, устроившийся на корме. — Утес какой, смотри — высоко, берег — высоко…

— Да, Саяд прав, — согласился Леонов. — Нам надо держаться еще ближе к берегу, и к своим будем ближе, и от них крутой берег нас скроет.

Не успел он проговорить, как с левого берега ударила пулеметная очередь.

— Ложись, — скомандовал старший лейтенант.

— Все равно бы не достал, — усомнился Козленко, когда их отнесло дальше. — Далеко.

— Бесприцельная стрельба, для острастки, — заметил ефрейтор Крылов.

— Это верно, — Леонов на минуту замолк, точно стараясь разглядеть что-то в темноте на дальнем противоположном берегу. — А оборона у немцев здесь не сплошная. Основные-то силы против нашего плацдарма, против горловины его, а здесь одиночные огневые точки. Это нам на руку…

Позади с левого берега снова послышалась стрельба. Не очень решительно, короткими, бережливыми очередями ответили с нашего берега.

Вихревое бурлящее движение уносило плот дальше.

Высадились на пологом, заросшем кустарником берегу.

— Километра три отмахали? — тихонько спросил ефрейтор Крылов, привязывая плот к основанию низко наклонившейся над водой ракиты.

— Не меньше, — ответил Леонов. — Младший сержант Козленко останется на месте, у плота.

— Сюда, — негромко позвал из темноты Нигматулин, спрыгнувший с плота первым. — Здесь тропа.

Действительно, от кустов к воде спускалась узкая, утоптанная тропка. Осторожно ступая, наклоняясь под сводами почти сомкнувшихся ветвей, группа направилась вверх.

Прибрежный кустарник переходил в густые заросли ольховника. Когда прошли метров сто, Леонов остановил группу. Заросли слегка раздвинулись, образуя небольшую поляну.

Прислушались. Из-за реки доносились лишь дальние раскаты орудийных залпов.

Прошли еще несколько десятков метров. Нигматулин, шедший впереди всех, внезапно остановился, замерев, поднял руку. Легкий ветер донес едва уловимые голоса.

Нигматулин, быстро отшагнув в сторону, присел за деревом. Остальные залегли возле тропы.

Голоса приближались. Через несколько минут послышались шаги, стало понятным, что разговаривают двое.

Немцы о чем-то спорили, резко перебивая друг друга. Вот они замедлили шаг, не доходя нескольких метров до Нигматулина. Звякнули пустые ведра в руках одного из немцев, затем он шумно высморкался. Потом они миновали Нигматулина и Джавахишвили, затаившихся по разные стороны тропы, поравнялись с кустом, за которым залег Леонов.

— Хенде хох! — крикнул выскочивший на тропу Крылов. Ствол его трофейного «шмайсера» едва не упирался в грудь первого немца. Тот от неожиданности выронил ведра, но тут же схватился за кобуру. Второй немец нырнул в заросли. Ни секунды не мешкая, за ним бросился Нигматулин.

Крылов ногой выбил пистолет, который успел-таки выхватить фашист. Вероятно, каким-то десятым чувством догадываясь, что по нему стрелять не будут, немец схватился за ствол «шмайсера», пытаясь вырвать его из рук Крылова. Подоспевший Леонов коротким ударом сзади свалил его на тропу.

За кустами раздался выстрел. Тихо вскрикнул Нигматулин.

Скорчившегося на тропе немца подняли, набросили ему на голову мешок, затянули веревками. В это время Джавахишвили вывел из-за кустов едва стоявшего на ногах Нигматулина.

— Быстро, быстро к воде! — приказал Леонов, подхватывая с одной стороны «упакованного» немца.

Тревога поднялась, когда они уже были на плоту. Над лесом взлетели ракеты.

— Козленко — за весла! — Леонов балансировал на качающемся плоту, укладывая немца. — К тому берегу, только к тому берегу. Иначе — разнесут в щепки…

Старший лейтенант оказался прав, о возвращения прежним путем не могло быть и речи. Сверху, откуда они только что вернулись, из темноты заговорили невидимые пулеметы. Пунктиры огненных струй рассекали реку, нащупывая плот.

— Трассирующими лупит, зараза, — выругался Козленко.

— Что с Саядом? — спросил Леонов.

— Горло… В горло ранило. Плохо дело… — ответил Джавахишвили, перевязывавший Нигматулина.

— Моя хорошо… ничего… — прохрипел очнувшийся Нигматулин.

— Молчи, Саядик, молчи, все будет в норме, — наклонившись к нему, сказал Леонов.

Крылов и Козленко гребли изо всех сил, вода, вырываясь из-под весел, хлестала по плоту. Леонов, прижав коленом лежащего пленного, взял третье весло, подгребая с кормы, стал выравнивать плот.

Позади не унималась стрельба. Посредине реки взорвалось, вздыбив громадные водяные конуса, несколько мин. А плот, подминая верхушки затопленного тальника, подползал к берегу.

Правый берег встретил разведчиков тишиной. Осторожно поднявшись по сырому глинистому откосу, пошли по-над берегом вдоль реки.

— Похоже, здесь ни своих, ни чужих, — предположил Козленко.

— Скорее всего… — согласился Леонов. — Что бы ни было, теперь надо пробираться к парому.

Они вышли на неширокую влажную колею дороги. Леонов и Козленко вели присмиревшего немца. Крылов и Джавахишвили помогали Нигматулину, крепко взяв его под руки. Саяд выбивался из последних сил, но ни в какую не соглашался, чтобы его несли.

Утром следующего дня капитану Ротгольцу доложили, что разведгруппа прибыла со стороны собственного тыла. Не сдержав радости, он поспешил на берег. Встретив разведчиков возле парома, обнял Леонова, пожал руки остальным. Взглянув на сутулую, нахохлившуюся фигуру пленного в синем замасленном комбинезоне, спросил по-немецки:

— Звание? Должность?

Немец ответил.

— В штаб, — кивнул Ротгольц Джавахишвили и, подмигнув Леонову, с удовлетворением сообщил: — Унтер-офицер двадцать пятой танковой дивизии. Подойдет… Да, Володя… а что с Нигматулиным?

— Оставили на том берегу. Тяжелое ранение в горло, еле донесли до медсанбата…

— Жаль Саяда… Отличный боец и разведчик отменный, с обостренным чутьем охотника.

— Навестить бы его к вечеру, Андрей Васильевич.

— Постараемся, — ответил Ротгольц. — А вообще, как бы нам самим не оказаться на том берегу. Чувствую: может быть приказ…

У СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЫ

…15 апреля наша дивизия по приказу командования оставила плацдарм в излучине Днестра и, переправившись на южный берег, заняла оборону в районе населенного пункта Незвиска. Теперь от противника нас отделял Днестр.

17 апреля генерал Пархоменко приказал исполняющему обязанности начальника разведки дивизии капитану Ротгольцу организовать новый поиск с целью выяснения противостоящей группировки противника…

Из письма ветерана 237-й стрелковой дивизии, бывшего командира учебной роты капитана Горбулина (г. Новосибирск)

До начала операции оставалось около часа. Сержант Джавахишвили, стараясь ничего не упустить, в который раз уже перебирал в мыслях детали предстоящего поиска.

«Оборона противника отстоит от противоположного берега на километр-полтора, не меньше. Это можно понять, — рассуждал он. — Берег резко спускается вниз и для обороны невыгоден. Так… А от берега рукой подать — полуразрушенный дом. Что же там такое?.. Не до наблюдений было. И все-таки либо это их наблюдательный пункт, либо… там находится боевое охранение… А от Днестра-то уже пар подымается. Тепло… Как-то там в родной Сванетии? Припекает уже вовсю, наверное. И кипит работа на виноградниках…»

— Кирсанов! — позвал он, поднимаясь с кряжистого чурбака, служившего в блиндаже и сиденьем и столом одновременно. — Лодка в порядке?

— С Григорашем шпаклевали. Он специалист… — ответил младший сержант Кирсанов, набивая патронами диск автомата.

— Готовь ребят. Еще раз проверьте оружие.

Через Днестр переправились уже за полночь. Рыбацкая плоскодонка мягко уткнулась в песок возле устья небольшого ручья, впадающего в Днестр. Замаскировав лодку в полузатопленном тальнике, вслушиваясь в темноту, тихо пошли вдоль ручья, который вскоре вывел их к месту поиска — высокому бревенчатому дому со снесенной крышей.

Вся группа — сержант Джавахишвили, младший сержант Кирсанов, рядовой Григораш, ефрейтор Неверов — залегла в кустах сирени, плотной стеной примыкающих к одинокому амбару, ефрейтор Стрелков пополз к полукруглому проему большого, низко начинающегося над землей окна.

Клочковатые, плывущие невысоко облака приоткрыли луну, осветившую на минуту большой, неогороженный двор, колченогую арбу, уткнувшуюся дышлом в столб, неподалеку от крыльца — коновязь.

Через несколько минут вынырнувший из-под куста Стрелков доложил:

— Все спокойно. В доме — никого…

Из предосторожности пошли к дому с двух сторон: Джавахишвили со Стрелковым проникли в помещение через окно, остальные — через вход.

Крутая узкая лестница вела на второй этаж. Джавахишвили, загораживая ладонью тонкий пучок света, осветил фонариком пол. В углу валялись пустые консервные банки, коробки из-под сигарет.

— Недавно были, — сказал Кирсанов, подняв одну из банок, — несколько часов назад…

— Думаю, они вернутся, — Джавахишвили погасил фонарик. — Займем каждый по окну. А Стрелков с Неверовым — к амбару, так будет надежнее.

…К четырем часам утра почти рассвело. По-прежнему было тихо, только за амбаром, в кустах загомонили птицы.

— Братцы, это же бывшая мельница! — воскликнул удивленно Кирсанов. — Гляньте-ка — возле телеги крылья.

Действительно, на земле валялись разбитые деформированные и разбросанные взрывом крылья ветряной мельницы.

— Тоже мне, донкихоты… — вздохнул Григораш.

— Дон-Кихот был рыцарь добра, мирный и тихий человек, — возразил Кирсанов. — А эти — варвары, крестоносцы, звери!

— Тихо! — Григораш отпрянул от окна.

К мельнице приближалась группа немцев.

— Сколько? — тихо спросил Джавахишвили.

— Десятка полтора, — неуверенно ответил Григораш, — за кусты зашли, не видно.

Из амбара послышался предупредительный свист: там тоже заметили.

Не доходя до мельницы, немцы повернули по тропе к берегу Днестра.

— Н-да… об отходе пока нечего и думать, — Джавахишвили, поставив автомат на предохранитель, отложил его в сторону.

Едва успел он договорить, как утреннюю туманную дымку рвануло огнем. Снаряд, кромсая на части устоявшуюся тишину, разорвался где-то у берега, шарахнув во все стороны приглушенным раскатистым эхом. С того берега ответили дружно, как сыгравшийся оркестр, на едином дыхании. Шквальный артиллерийский и минометный огонь взбудоражил землю на этом берегу, круша кустарник и валя молодые деревья, двинулся дальше вдоль позиций противника, выщупывая, стараясь выжечь не только траншеи и блиндажи, но вообще все живое. Началась артиллерийская дуэль.

Джавахишвили не мог вспомнить потом, как оказался на чердаке.

— Джигиты! Ну и НП у нас — в жизни не знал такого!

Григораш и Кирсанов стали карабкаться на его клич.

— Запоминайте все! — восторженно призывал сержант, выглядывая из-за стропил. — Видите пушечки? А сетка над траншеями? За тополями — минометы!

— А слева от тополей, где мазанки, — пулеметные гнезда, — заметил Григораш.

— Молодец, генацвале! — похвалил сержант.

— Эх, скорректировать бы сейчас огонек наш, — вздохнул Кирсанов.

— Ничего. Вернемся, скорректируем, — уверенно сказал Джавахишвили. — Туго им придется…

Через два часа канонада утихла, и Джавахишвили приказал всем спуститься вниз: поднялось солнце, и разведчики могли быть легко обнаружены.

День тянулся очень медленно. В районе мельницы до вечера так никто и не появился.

— Не опомнятся гады никак после артподготовки, — сказал Кирсанов.

— Пожевать у тебя нема, кум? — спросил Григораш.

Кирсанов развел руками:

— Не думали, что задержимся тут.

Джавахишвили вытряхнул из кармана несколько сухарей, сдул с них крошки табака:

— Зовите ребят.

Подошли Стрелков и Неверов.

— Вернемся… шашлык из тушенки сделаю, — пообещал Джавахишвили. — А пока — это…

Каждому досталось по небольшому сухарику.

— Там в амбаре мука, — сказал Неверов. — Только плесенью пахнет.

— Пробовал, что ли?

— Голод не тетка.

С наступлением темноты решили рассредоточиться: Джавахишвили и Стрелков спустились в подвал с крохотным оконцем, выходившим во двор. Кирсанов и Григораш спрятались в амбаре, за кулями с полусгнившей мукой, а Неверов затаился на противоположной стороне двора, в кустах, возле самого мельничного колеса.

Следующая ночь также не принесла ничего нового. Наутро, оставив Стрелкова наблюдать у одного из окон, разведчики собрались в амбаре.

— Ну и мамалыга! — возмутился Кирсанов, убирая со рта остатки мучной кашицы.

— А по мне — лучше, чем ничего, — Неверов, скатав на ладони кусочек мучного месива, отправил его в рог, Джавахишвили раздавил пальцами комок серой спрессовавшейся муки.

— Вот что, — сказал он, просыпая меж пальцев мучную пыль, — все равно днем возвращаться нельзя. Будем дежурить до ночи. Кирсанову сменить у мельничного колеса Неверова… я тоже перейду на этот пост. Остальные — по местам…

Шли вторые сутки засады. К вечеру небо затянуло тучами. Стало быстро темнеть.

Первым услышал шум Неверов, примостившийся за кулями с мукой, рядом с Григорашем.

— Слышишь?..

Звук был трескучий, металлический, будто кто-то во всю мочь раскручивал лебедку или колодезный ворот.

Григораш приник к расщелине в ветхой разбитой двери.

Немцы подошли близко. Их было двое. В сумерках хорошо можно было разглядеть, что шедший впереди нес в руках телефонный аппарат и окантованный железом чемодан. Второй, держа в руках тяжелую катушку, тянул за собой телефонный кабель. Катушка, разматываясь, верещала металлической ручкой, задевавшей за обод.

…Не доходя до мельницы нескольких десятков метров, немцы остановились. Один поставил к ногам оголившуюся катушку, кабель кончился. Второй тоже опустил свою ношу на землю. Закурили. О чем-то рассуждая, стали разглядывать мельницу. Несколько раз затянувшись дымом, тот, что тянул катушку, швырнул в бурьян горящую сигарету и пошагал с катушкой вдоль кабеля назад. Второй не торопясь докурил и нерешительно, с опаской, подошел к мельнице. У входа его что-то насторожило, он постоял с минуту, прислушиваясь, и, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к ручью.

Выскочивший из куста Кирсанов в два прыжка настиг немца, да, видать, не рассчитал — удар приклада пришелся фашисту в бедро. Кирсанов же, поскользнувшись на ворохе мокрой гнилой соломы, упал на руки. Немец выхватил пистолет, но в тот же момент цепкие руки Джавахишвили мертвой хваткой сомкнулись на его шее сзади. Подоспевший Григораш выбил пистолет.

Через минуту немец был «упакован» в плащ-палатку.

К берегу разведчики вернулись тем же путем. К счастью, лодку никто не обнаружил. Когда ее опустили на воду, наверху, у мельницы, началась стрельба.

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

И вот наконец я увидел его — сутуловатый, крепкий и кряжистый, точно кедр-сибиряк. Волосы, все еще русые, заметно поредели, приоткрыв выпуклый, перечеркнутый суровыми морщинами лоб. Василий Малин. Один из самых результативных и удачливых разведчиков, как говорили о нем однополчане. И один из немногих, кому довелось пройти с дивизией с первого до последнего дня. От боевого крещения под Воронежем в июле 1942 года до жестоких боев в Чехословакии в мае 1945-го.

А он и на самом деле сибиряк, кемеровец. Гляжу на его крутые плечи. Да, такой, наверное, и медведя заваливал, и не одного «языка» приволок на этих плечах, не одного товарища спас.

Мы сидим в одном из номеров северного блока гостиницы «Россия». Из-за плеча моего собеседника видно через окно ярко высвеченные косыми вечерними лучами солнца маковки Василия Блаженного, бойницы уходящей вдоль гранитной набережной Кремлевской стены.

Я слушаю певучий, по-сибирски протяжный и чуть раскатистый голос.

— В конце апреля сорок четвертого немец особо ожесточился, — вспоминает он, слегка прищурившись. — То было на Западной Украине. Он пер на Коломыю и Черновцы, хотел обойти Городенку с юга. Думал разбить наши войска в междуречье Днестра и Прута. Наша дивизия аккурат там стояла, будучи в составе Тридцать восьмой армии. Атака за атакой, наши контратаки — и так до конца апреля. К первому мая выдыхаться фашист начал, атак поубавилось, а потом и вовсе затишье наступило. Разведка приметила тогда смену немецких частей, отводившихся на отдых, венгерскими. И когда наша Двести тридцать седьмая, непромокаемая, заняла оборону — чуть севернее Коломыи, оказалось, что часть обороны проходит прямо по лесу, причем противник тоже находится в лесу…

— Василий Николаевич, а у вас к этому времени был уже опыт подобной «лесной войны»?

— Вот нет. Чего не было, того не было. За свой двухлетний путь до этого момента дивизия ни разу не занимала в обороне лесного участка. Так что здесь мы столкнулись со многими неожиданностями, непредвиденными трудностями. Главное осложнение было в том, что расположение противника совершенно не просматривалось. И вот в такой обстановке в начале мая разведрота получила от командования дивизии приказ: для выяснения дальнейших намерений противника срочно захватить пленного. Ну, тут уж все поломали голову: и тогдашний начальник разведки капитан Ротгольц, и командир разведроты старший лейтенант Леонов, да и мы — командиры взводов и отделений. Проводили рекогносцировки, тренировались в необычной обстановке, в лесной чаще — на нейтральной полосе и у переднего края противника. И тут, надо сказать, настоящему поиску предшествовали обстоятельства, которые, наверное, бывают один раз за всю войну…

СИТУАЦИЯ

Командир взвода лейтенант Найденов осмотрел снаряжение разведчиков, подошел к столу, развернул карту.

— На вашу долю выпала задача внести здесь поправки, — сказал он, распрямляя завернувшийся угол карты. — Думаю, это вам по плечу. Народ вы опытный, не новички в разведке. Верно, сержант Джавахишвили?

— Вам виднее… — замялся сержант.

— Все будет в порядке, товарищ лейтенант, — пришел на выручку сержанту ефрейтор Жуков.

— Как вы знаете, пехота только начала укрепляться в лесу, — продолжал лейтенант. — Не зная точно, где противник, выбрать место укрепления чрезвычайно трудно. Поэтому мы должны во что бы то ни стало разведать его передний край. Скорее всего, немцы тоже не успели как следует укрепиться, как вы считаете?

— Ясное дело, не успели, — ответил младший сержант Алешанов. — Да и подступы к переднему краю вряд ля они минировали.

— Вполне возможно, — согласился лейтенант. — В лесных условиях это опасно для собственных же войск. Тем не менее без сапера поиск запрещаю, прошу учесть это, сержант Джавахишвили.

Уходили впятером. Командир разведгруппы сержант Джавахишвили со своим земляком и другом ефрейтором Эладзе, младший сержант Алешанов, ефрейтор Жуков и сапер рядовой Джананбеков.

Было раннее утро, но солнце уже успело прогреть землю, и от прелой прошлогодней листвы подымался пар. Отойдя от расположения дивизии метров на двести, разведчики сразу же углубились в лесную чащу. Лес был смешанный. Стройные корабельные сосны чередовались с прямоствольными тонкими березами, сменяясь могучим дубняком. Все вокруг было наполнено птичьим гомоном. На ветках распускались первые клейкие листья. И трудно было поверить, что где-то недалеко, за деревьями, скрывается враг.

— Эх, соку бы сейчас нацедить, — вздохнул Жуков, проведя ладонью по гладкой коре березы.

— А что, вот вернемся, займусь этим, — пообещал Алешанов, — отведаем живительного напитку…

Джавахишвили остановился, достал компас. Сверила направление. Вскоре путь преградили густые заросли орешника, через которые пришлось продираться с трудом. Миновав это естественное заграждение, разведчики оказались на небольшой поляне, иссеченной свежеотрытыми одиночными окопами. Влажные комья тяжелой жирной земли придавили нежную травяную поросль.

— Пехтура окопалась, — заключил Жуков, придавив каблуком возле кромки окопа пустую консервную банку.

— Немного сбились в сторону, — сказал Джавахишвили, направляясь к соседнему окопу, наполовину занавешенному пятнистой плащ-палаткой. Ефрейтор Эладзе вслед за сержантом подошел к окопу, приоткрыл край плащ-палатки.

— Эй, братья-славяне! — крикнул Джавахишвили, наклонившись над бруствером. — Кончай ночевать!..

Плащ-палатка колыхнулась, осела вдруг, обнажив в противоположном конце окопа… двух немецких солдат. Солдаты растерянно жались в угол окопа. Опомнившись, один из них стал судорожно шарить у себя на боку, пытаясь расстегнуть кобуру.

Из соседнего окопа коротко ударила автоматная очередь. Эладзе, выронив автомат, схватился за локоть. Джавахишвили оторопел на мгновенье, но не растерялся, схватив его под руку, оттащил за дерево. И тут же метнул в сторону окопа противотанковую гранату. Почти одновременно со взрывом его гранаты раздался второй взрыв — это взорвалась граната, с предельной точностью брошенная Жуковым на дно соседнего окопа.

Опомнились уже далеко по ту сторону орешника. Позади гремела стрельба. Пули, свистя в кустарнике, точно острым лезвием отсекали ветки, впивались в кору деревьев. Скрываясь за деревьями, отбежали еще метров на сто.

Алешанов прислонился к дереву, зажав рукой щеку. Сквозь пальцы, заливая плащ-палатку, хлестала кровь. Потемнел, пропитавшись кровью, и правый рукав Эладзе.

— Ну и ну… — будто после долгой задержки дыхания с шумом выдохнул Джавахишвили.

Жуков достал индивидуальный пакет:

— Повоевали, одним словом…

— Пехтура, — оборвал его Джананбеков, туго затягивая бинтом локоть Эладзе. — Вот тебе и пехтура!

— Не журись, минная твоя душа. Зато — данные имеем.

— Башка цела, скажи спасибо.

Джавахишвили молча перевязывал Алешанова.

— А потом… это было пятого мая, как сейчас помню, проводился детальный разбор этой операции. Участвовали все разведчики, без исключения.

Он на минуту умолк, собираясь с мыслями. И я почувствовал, почти физически ощутил, как из завесы ушедших лет встают перед ним лица боевых друзей.

— Василий Николаевич, вы считаете этот поиск неудачным?

— Как сказать… Результат был: на одном участке точно засекли передний край противника, к тому же удалось установить отсутствие инженерных заграждений.

— Тем не менее вы не расцениваете операцию, как говорится, «на все сто»?

— Ни в коем случае. Нельзя забывать про потери — двое разведчиков, хоть и не тяжело, но были ранены. А могло быть намного хуже.

— Каковы же просчеты, на ваш взгляд?

— Во-первых, разведгруппа не провела предварительной рекогносцировки, во-вторых, — что совсем непростительно, — не уточнила как следует расположения своего переднего края. На это и было обращено основное внимание на разборе начальника разведки капитана Ротгольца и командира разведроты старшего лейтенанта Леонова.

Следующий поиск мы готовили, учитывая все промахи и просчеты. До последнего кустика изучили очертания своего собственного переднего края, удалось уточнить и ряд огневых точек противника.

— Разведгруппа формировалась в том же составе?

— Далеко не так. Было создано три разведгруппы. Во главе двух групп были назначены командиры взводов лейтенант Найденов и младший лейтенант Гончаров, третья — была поручена мне, я в то время был командиром отделения разведки. На подготовку поиска всем группам было дано три дня, в течение которых мы вели наблюдение за объектами.

И вот наконец наступило девятое мая. Да… это было ровно за год до победного салюта. Тогда мы сообща решали: на каком участке будем проводить поиск. На совещании обсудили намерения каждой из разведгрупп. Лейтенант Найденов предлагал действовать от центра наших позиций, то есть перед обороной восемьсот сорок первого стрелкового полка. В качестве объекта поиска была выбрана огневая точка — тяжелый пулемет на опушке леса. Младший лейтенант Гончаров рассчитал действия своей группы на правом фланге, перед восемьсот тридцать восьмым полком — на открытой местности, против обнаруженного боевого охранения противника. Заранее должен сказать, что одновременные поиски в двух, а тем более в трех разных местах исключались, поскольку в случае неудачи одной из групп становились под угрозу другие — в таких случаях в расположении противника поднималась тревога на широком фронте.

После длительного обсуждения было решено начинать поиск нашей группой.

— Но вы не сказали, в каком же месте собиралась действовать ваша разведгруппа.

— Именно там, где успела побывать несколько дней назад группа сержанта Джавахишвили.

ЛЕСНАЯ БАРРИКАДА

Помощник начальника оперативного отдела майор Филатов заглянул в землянку начальника разведки уже за полночь.

— Не спится, Андрей?

— Не до сна, — ответил капитан Ротгольц, убирая в планшет свои записи.

— Когда операция?

— Завтра. Малин сейчас проводит рекогносцировку. Там, рядом с объектом.

— Да… кто бы мог подумать, что он выберет этот участок.

— Ему виднее. К тому же Джавахишвили, Жуков и сапер Джананбеков — в его группе.

— Ну да, для них это уже в какой-то мере проторенная дорожка.

— Не скажи. Поперек этой дорожки немцы сделали огромный завал из деревьев, на телефонном кабеле развесили банки, склянки, железки, чтобы звенели. Одним словом, укрепились — будь здоров!

Майор Филатов, неторопливо постучав папиросой о портсигар, прикурил, вывернув фитиль керосиновой лампы.

— Вообще-то не глупо сделано, — сказал он, глубоко затянувшись дымом. — Завал завалом, но они ведь и расчистили себе сектор обстрела…

— То-то и оно. И все-таки Малин прав: в лесу гораздо больше шансов подобраться к объекту и, что еще важнее, — деревья облегчают отход, во время которого мы всегда несем основные потери.

Малин и Джавахишвили в это время, слившись с широким основанием кряжистой сосны, вслушивались в ночную темноту. Саперы Джананбеков и Дворников отошли вперед — к чернеющему силуэту горы поваленных деревьев, перечеркнувшей освещенную луной поляну.

— Настоящий залом, — шепнул Малин. — Как при лесосплаве на сибирских реках.

— Блестит, — показал Джавахишвили в сторону поляны. Деревья, от которых начинался завал, были опутаны гирляндами сверкающих при лунном свете консервных банок.

— Хреново дело, — согласился Малин. — Но хуже всего, конечно, мины. Молодец Джананбеков, и как он их усек в этой куче?..

Из орешника, наполовину вырубленного немцами, вынырнул ефрейтор Дворников.

— У правого края обезвредили несколько штук, — тихонько сообщил он. — Вроде бы мин немного, но непривычно обрабатывать такую бодягу, нет опыта, командир.

— Понимаю, — кивнул Малин, — но выхода больше нет.

Малин задумался на минуту, провожая взглядом уползающую за лохматое бурое облако луну.

— Вот что, — сказал он, положив руку на плечо Джавахишвили, — надо проверить эту систему, надо рискнуть, — завтра будет поздно.

Когда луна вышла из облаков, они втроем были по ту сторону завала. Джананбеков, отыскав еще несколько мин, обезвреживая их, остался на месте.

Хоронясь за толстыми, изуродованными многочисленными пулями и осколками комлями деревьев, разведчики старались рассмотреть поляну. До окопов противника было не более ста метров.

Джавахишвили, замерев, до рези в глазах смотрел на знакомое, казалось бы, уже место и не мог узнать его: все окопы (насколько можно было разглядеть их) теперь были соединены ходами сообщения, терявшимися в лесу.

Малин с трудом подавлял желание проверить с помощью Дворникова, есть ли еще впереди мины. Это было слишком опасным, к тому же — с минуты на минуту должен был начаться рассвет. Он дал сигнал отхода.

— В общем, рекогносцировку провели более-менее удачно, вернулись на рассвете. А в ночь-то выходить… Приказал я отдыхать своим. Да какой сон? Все мысли об одном… — он грузно поднялся, скрипнув начищенными хромовыми сапогами, отошел к окну. Щелкнул потертый алюминиевый портсигар, он достал сигарету, помял ее, положил вместе с портсигаром на подоконник.

— Двумя группами решили действовать. Я с хлопцами должен был выдвинуться непосредственно на завал, в разминированном накануне месте, и обеспечивать захват. Со мной шли Марк Жуков, Андрюша Попов, Вася Черняк — все сержанты, светлая им память… ну, и саперы, конечно, те, что были уже там — Джананбеков и Дворников. В группе захвата — сержант Джавахишвили, ефрейтор Власов, сержанты Рыльский, Кирсанов и Бондарь. Они должны были действовать перед нами, преодолев завал… — Вернувшись к столу, он сел, положил на скатерть тяжелые, коричневые от загара кулаки, надолго замолчал.

В ту ночь разразился ливень. Первый весенний, благодатный, с громом.

Приближаясь к завалу, разведчики издалека еще услышали отчаянный звон и лязг жестяных погремушек, беспорядочно развешанных между деревьев на протянутом кабеле.

— Ну и оркестр, мать иху за ногу, — сплюнул сержант Рыльский.

— Ничего, Афанасий, это сейчас нам на руку, — подбодрил его Малин. — С богом, братцы!

Замыкал группу захвата ефрейтор Власов. Он схватился за толстые корни поваленной сосны, собираясь перевалиться через гребень завала, но сзади, зацепившись за что-то, затрещала материя плащ-палатки.

— Тс-с! — остановил его сапер Дворников. — Полосни ножом… — и сам помог ему освободиться.

Четверо разведчиков остались на вершине завала. Сержант Малин, облокотившись на ствол вывороченном сосны, взял на изготовку автомат. Рядом примостились Попов и Жуков, Черняк и саперы укрылись чуть правее и ниже.

Сполохи молний на короткие мгновенья освещали поляну. Группа Джавахишвили быстрыми перебежками от дерева к дереву приближалась к окопам.

Оказавшийся впереди всех сержант Рыльский поднял руку. Джавахишвили, поравнявшись с ним, схоронился за деревом.

— Смотри, вроде бы пусто… — шепнул Рыльский.

Метрах в шестидесяти от них широким черным проемом зияла пустая траншея. Не подавал признаков жизни и следующий окоп, вырытый в форме дуги и сообщающийся с остальными траншеями узкими радиусами ходов.

Джавахишвили насторожился:

— Шайтан их знает, что творится.

Сзади них залегли подоспевшие Власов, Кирсанов и Бондарь. Джавахишвили, схватив Рыльского за локоть, сжал его.

В глубине поляны в одном из окопов вспыхнул и погас огонек. Джавахишвили подумал, что это ему показалось, но огонек снова вспыхнул, осветив на секунду каску высунувшегося из окопа немца. Порыв ветра донес обрывки речи.

— Афанасий, передай назад: атакуем окоп с правого и левого фланга.

Рыльский проворно отполз назад.

Поток воды, обрушившийся сверху, ударил по земле с новой, утроенной силой, точно его что-то сдерживало до сих пор, а потом враз отпустило.

Джавахишвили обернулся. Разведчики в напряжении ждали. И тогда он, оттолкнувшись от дерева, бросился к окопу.

Но его обогнал Рыльский. Когда он оказался на бруствере, немец, вскинув карабин, почти уперся стволом в его живот. Рыльский успел схватиться за ствол руками, но немец отчаянно рванул, и Афанасий, теряя равновесие, перевалился в окоп.

Два гитлеровца выскочили из соседнего окопа. Один из них выстрелил в налетевшего на него Кирсанова, но промахнулся. Сержант с лету подмял под себя стрелявшего, но тот вывернулся, прыгнул в траншею, исчез в темноте. Сержант Бондарь дал очередь почти одновременно с выстрелом третьего немца. Пуля фашиста обо жгла его ухо, сам же немец опрокинутым кулем свалился под ноги Джавахишвили.

В это время сержант Рыльский на дне окопа пытался вывернуться из-под придавившего его своей тяжелой тушей немца. При падении Афанасий подвернул руку, и теперь острая боль пронзила его плечо, сковав движения правой руки. А немец, уперевшись острым локтем в его грудь, подбирался к горлу. Собрав последние силы, Рыльский рванулся, стремясь сбросить фашиста, от боли потемнело в глазах, но он тут же почувствовал освобождение от тяжести, вдавливавшей его в мокрую землю. Чьи-то сильные руки подхватили немца, выбросили его на бруствер.

Пока Бондарь и Кирсанов пытались связать фашиста, Джавахишвили помог выбраться из окопа Рыльскому. Немец неистово сопротивлялся, у Бондаря было разбито лицо, кровь заливала глаза его, рот. Наконец с помощью Власова они скрутили немца, волоком потащили через поляну.

Едва они достигли завала и передали пленного Малину, как позади, из дальних траншей, открыли огонь из ротного миномета. Мины пролетели почти без свиста, приглушенно разорвались где-то по ту сторону завала, с надсадным треском повалив несколько деревьев. Но сейчас же дуплетом ухнули два взрыва такой силы, что осела вдруг под разведчиками баррикада, раскатилось в сторону несколько бревен. От детонации взорвались мины левой, необезвреженной части завала. Взметнув руки, опрокинулся на спину, сползая по сырому стволу сосны, Андрей Попов. Власов бросился к нему, подхватил на руки.

Малин пустил через полог дождя в небо зеленую ракету и сам, схватившись за голову, пошатнулся было, но устоял, сохраняя равновесие, уперся руками в заскорузлое, с острыми обломками корневище. За воротник потекло горячее, липкое…

Прошел час, как Малин зеленой ракетой вызвал огонь минометной батареи дивизии. На батарее находились капитан Ротгольц и командир взвода разведки младший лейтенант Гончаров.

— Все, больше ждать нельзя, — сказал капитан Ротгольц, взглянув на часы. — Пойду на КП командира полка, надо выручать ребят.

— Вас, — протянул ему трубку телефона солдат-связист.

— Леонов? Да… да, иду сейчас же. Благодарю…. — Ротгольц повесил трубку и повернулся к Гончарову:

— Вернулись… Убит Андрюша Попов, Малин и Власов ранены.

Через несколько часов капитан Ротгольц брал показания у пленного. Им оказался старший стрелок пехотного полка 101-й стрелковой дивизии, давший штабу дивизии весьма ценные сведения.

— Вот такие дела были в тот раз, — он улыбнулся смущенно, взял с подоконника портсигар, вернувшись к столу, закурил размятую сигарету. — Стукнуло меня тогда немного… Отлежался. Через месяц уже был в строю. Власова Юру задело осколком. Андрея Попова похоронили, сокол был, смелый парень, боевой… Не могли мы никак отойти тогда с пленным, с час или больше. Отсекали фрицы путь нам, шквальным минометным огнем накрывали, сплошняком поперек леса, поперек тропы нашей… Да… всех участников поиска наградило командование орденами и медалями, никого не обошло. Много лет прошло, уж больше тридцати-то, а все снится мне тот лес. Нет-нет да и приснится…

— Василий Николаевич, у вас и до этого поиска были ранения?

— Ранения-то?.. Как сказать… Было дело, подырявило кожу, дак, с другой стороны, и не могло быть по другому-то — работа такая, сухим из воды не выйдешь. Помню, Новый год, сорок четвертый, в медсанбате встречал. Только вышел — хлоп, через месяц опять отметина…

— Тоже во время поиска?

— В общем, да… Необычайный тогда был поиск, правильней назвать будет — поиск-засада…

— Расскажите поподробнее.

— Наша Двести тридцать седьмая в ту пору развивала наступление в направлении Бердичева, Казатина и Самгородка. Февраль тогда выдался на редкость суровым и ненастным. Холода и морозы сменялись оттепелью, выпадал снег, а то и дождь, затем — снова заморозки. Погода менялась даже в течение суток. Все это не могло не сказываться на действиях войск. Возвратившись после очередного «ремонта» из медсанбата, я застал свою разведроту в районе деревни Леонардовка, что неподалеку от Бердичева. Полмесяца пришлось находиться в резерве начальника разведки дивизии майора Андреева. Тогда еще он был жив. В середине февраля получаю срочный приказ — готовить разведчиков к поиску, к действиям в тылу противника. Начинаем изучать населенные пункты, находящиеся в так называемой ближайшей тактической глубине. Провожу ежедневные тренировки в своем тылу — на аналогичной местности. Поиск готовили очень тщательно. Первым объектом был определен хутор Соболиевка, что севернее Самгородка. Наблюдение ведем круглосуточно — и за хутором и за нейтральной полосой, которая отрезала от хутора четыре, стоящие отдельно, на отшибе, хаты. До начала операции оставались сутки… И вдруг утром возвращается из боевого охранения сержант Рыльский и докладывает, что к рассвету исчез сарай, примыкающий к одной из четырех пустых хат. Пришлось на ходу перестраивать весь план операции…

ЗАСАДА

Афанасий Рыльский сидел, едва ли не прислонившись к раскаленной печке-буржуйке, зажав в руках алюминиевую кружку с чаем.

— Подвинься маненько, сожжешь полушубок-то, — заметил Василий Малин.

— Ух, пробирает там, зараза, до самых мелких косточек достает…

— Так… Давай рассказывай дальше, да подробней давай про все, что увидел там.

— А шо подробней… Тут все ясно, Василь, я еще с вечера, как только заступил, заметил, что угол крыши разобран. Думаю: навроде-кась так не было вчера. Гляжу в бинокль — никаких следов, вокруг ни души. Ну, ночью, сам знаешь, наши постреляли малость, да и они тоже, под шумок-то ничего не слышно, не видно било. А утром гляжу — мать моя родная! — от сарая-то два столба осталось, аж не верится. Соображаю про себя, может, разнесло в щепки, да нет — не похоже, все аккуратненько, по-немецки сделано…

— Разобрали, думаешь?

— Как пить дать… Димка Козленко заполз с правого фланга — это уж перед тем как смениться нам, разглядел, за домом-то штабель досок уложен, не успели перенесть, видно.

— Ну и как думаешь, зачем им все это хозяйство?

— Ясное дело: стройматериал потребовался, укрепляются, гады.

— А это значит…

— Значит, сегодня ждать надо, вернутся, я не я буду.

— То-то и оно — ждать. Сам бог велел! Иду докладывать майору Андрееву. Отогревайся, поспите с Козленко, к ночи чтоб были как огурчики… Пойдут с нами Власов, Крылов, Черняк, Кирсанов, Бондарь, ну и… Бойко, думаю — достаточно.

Через час они были уже на НП командира полка — начальник разведки майор Андреев, командир взвода разведки лейтенант Прибытков и командир отделения старший сержант Малин.

— Да… интересная картина получается, — проговорил майор Андреев, не отрывая от глаз бинокля. — Это же высота, братцы, малая высота — на холмике хаты-то стоят…

— На холмике, — подтвердил Малин.

— А где доски-то, говоришь, — спросил лейтенант Прибытков. — За крайней, что ли, хатой?

— Нет, штабель аккурат между крайней и средней хатой, во-он за углом, а слева его перекрывает еще вяз.

— Как думаете выполнять задачу? — спросил майор Андреев.

— В крайней хате со мной будут сержанты Козленко и Рыльский, товарищ майор, они только что вернулись из боевого охранения. Слева, на скате высоты — сержант Власов, рядовые Бондарь и Бойко, справа ефрейтор Кирсанов, рядовые Черняк и Крылов.

— Сейчас свяжусь с артдивизионом, товарищ майор, — вставил лейтенант Прибытков. — На отходе поддержим их. В случае чего — в щепки разнесем…

— В щепки разнести проще пареной репы, лейтенант, — майор Андреев убрал бинокль и достал карту. — А вот выполнить задачу без шума и, самое главное, без потерь — посложнее. Кстати, как вы думаете, почему немцы решили воспользоваться материалом именно отсюда, от четырех брошенных хат, ведь рядом же деревня.

— Не так уж и рядом, товарищ майор, — ответил Малин. — С километр, если не больше, деревня-то, а здесь от их переднего края всего четыреста метров, к тому же под горку…

— Ну что же, вполне логично.

…В полночь девять разведчиков были на переднем крае. Малин еще раз осмотрел белые маскхалаты, проверил у каждого снаряжение и оружие. Вечером выпал густой снег. Это улучшило видимость, что было крайне невыгодно для разведчиков. К тому же серой быстрой лавиной шли низкие облака, время от времени приоткрывая яркое, морозное ядро луны. Выбирая моменты, когда луна тонула в вязком месиве облаков, разведчики двигались бросками. Посредине пути пришлось надолго залечь.

— От морозяка, мать его за ногу… — тихо возмущался Афанасий Рыльский, натирая щеку снегом.

— А ты заметил, Афоня, — ни одной ракеты? — спросил лежащий рядом Малин.

— И правда, не светят… Задремали они, чи шо?

— Нет, тут что-то не то… Ладно, двинули. Вперед, братва!

Наконец позади осталось поле, поросшее окоченевшим, хрустким бурьяном, клочок изуродованной, израненной воронками земли, несколько дней назад отбитой у врага. Схоронившись за высоким плетнем крайней хаты, группа, прислушиваясь, на несколько минут замерла. Стояла чуткая, до звона в ушах, тишина. Луна надолго исчезла за серовато-бурой облачной завесой. По-прежнему — ни единой вспышки, ни единой ракеты.

— По местам! — негромко подал команду Малин и перевалился через плетень.

За ним последовали Рыльский и Козленко. Шестеро остальных разведчиков, разделившись, стали обходить хаты с флангов.

…Прошло около трех часов. Малин и Рыльский, затаившиеся в сенях, напряженно вглядывались в темноту. Козленко расположился в хате у выбитого окна, загородив себя кадкой с пожухлым, высохшим фикусом.

— Эх, покурить бы, хоть пару раз цобнуть… — вздохнул Рыльский.

— Думай, что говоришь… — Малин переступил занемевшими ногами, гулко хрустнул под ним набившийся в сени, спрессованный снег. — Черт!.. Так и обнаружить себя недолго.

Снова проглянула луна, высветив на минуту двор, одинокий, присмиревший на морозе вяз, небольшую копну старой соломы возле него, штабель аккуратно уложенных досок в конце двора и два, свечками торчащих вверх, столба — все, что осталось от разобранного сарая.

Малин посмотрел на часы.

— Все, дела, видно, не будет.

— Гляди, Василь… — шепнул Рыльский. — Что-то у меня в глазах помутилось, сколько столбов там, два или три?

И Малин увидел их. Сначала возле столбов появились два силуэта, потом они удвоились, затем из-за копны вынырнуло еще и еще.

— Двенадцать… — выдохнул Малин.

Под тяжелыми сапогами Козленко в хате пронзительно заскрипели половицы.

— Приготовиться… — Малин щелкнул предохранителем. — Теперь понял, почему они не светили?

Немцы, точно почувствовав что-то, стояли, прислушиваясь к тишине. Двое, с автоматами наперевес, сделали несколько шагов вперед.

Малин поднял руку, и тут же из окна глуховатой дробящейся очередью ударил автомат Козленко.

Один из передних немцев, споткнувшись, опрокинулся на спину, утопив в мягком снегу подле себя автомат, второй метнулся в сторону, к столбам, хлестко ударила по окнам очередь его «шмайсера». Козленко в этот момент, прекратив огонь, перебежал к другому окну.

В переполохе часть немцев попадала в снег.

Прерывистыми, короткими очередями били ППШ Рыльского и Малина, не давая возможности подняться залегшим немцам. Козленко вел прицельный огонь из окна, уже с торца хаты и завалил-таки отбившегося, отскочившего к столбам фашиста.

— За мной! — скомандовал Малин, полностью разрядив диск, и, выхватив из-под плащ-палатки гранату, короткими перебежками бросился вперед. Рыльский обогнал его, но сразу же, точно наткнувшись на что-то, остановился, захромал, волоча ногу, и опустился на снег.

— Держись, Афоня, держись! — крикнул Малин и, широко размахнувшись, метнул гранату.

Выпрыгнув из окна, Козленко бросился к Рыльскому, приподняв его, стал оттаскивать к хате.

Рассеялся снежный смерч, поднятый взрывом гранаты. Малин увидел, как слева и справа, стреляя на ходу, бегут через двор разведчики, и достал пистолет.

…Козленко работал прикладом точно топором. В снегу, под ногами его, барахтались двое немцев. Двое других, набросившись сзади, повисли на нем, согнули, стараясь свалить с ног. Одного из них Кирсанов ударил ножом в бок, второго, приземистого и вертлявого, как юла, Козленко стряхнул с себя сам, прямо под ноги Власову и Черняку. Те, подхватив немца под руки, поволокли через двор. Немец вырвался было, но Черняк, ловко подставив ему ногу, оглушил прикладом.

Малин и Козленко стреляли вслед четверым немцам, скатившимся с уклона и улепетывающим вдоль придорожных кустов.

— Ч-черт! Диск кончился… — выругался Козленко и схватился было за гранату.

— Не надо, Дима, — остановил его Малин. — Не достать… Пусть расскажут теперь, однако, почем кубометр русского теса.

Перешагивая через трупы порушенных фашистов, они пошли к хате.

— Готов к транспортировке, — доложил Власов, подталкивая вперед связанного пленного.

— Как дела, Афоня? — спросил Малин Рыльского, опирающегося о плечи Бойко и Кирсанова.

— Где наша не пропадала, командир…

— Отходим!

Едва успел проговорить Малин, как справа, от двух столбов, ударила короткая автоматная очередь. Малин, выронив ракетницу, схватился за плечо. Рука его повисла, как вывернутое крыло.

— Ну, гад! Живьем возьму, только живьем… — Козленко, петляя по снегу, метнулся к столбам. Добежав до копны, упал и через мгновенье, вынырнув уже с другой стороны, в два прыжка оказался у столба. Черняк кинулся было за ним, но, не добежав до копны, остановился. Козленко волоком, словно куль с мукой, тащил за ноги по снегу дюжего немца. Позади оставалась широкая бурая борозда.

Подтащив немца к разведчикам, Козленко, пытаясь поставить его на ноги, встряхнул за ворот шинели. Немец качнулся и рухнул перед ним на колени.

— Что будем делать, командир?

— Идти может? — морщась от боли, спросил Малин.

— Поможем… — Козленко снова подхватил немца, Черняк помог поставить его на ноги.

— Я… я, геен, — немец закивал головой, выражая желание идти, и снова чуть было не рухнул назему, но его уже крепко держали под руки Черняк и Козленко.

— Если идти не может, берите плащ-палатку. Все — отходим! — приказал Малин.

Мела поземка. Вскоре начинающаяся пурга скрыла в лощине разведчиков.

ПО КРУТОЙ ТРОПЕ

В августе 1944 года 237-я стрелковая дивизия в составе 4-го Украинского фронта принимала участие в боях за перевал через Карпатский хребет. Бои велись в направлении городов Ужгород и Мукачево; целью боевой операции был выход в Венгерскую долину. Одним из главных опорных пунктов противника, вставших на пути советских войск, явился перевал Русский. В системе немецкой обороны в Карпатах значение этого перевала было исключительно велико. Захват перевала советскими войсками облегчал выход их на территорию Чехословакии, обеспечивал наиболее удобное и быстрое маневрирование войск вдоль фронта, давал армиям шоссейную магистраль большой стратегической важности и увеличивал возможности выхода на фланги войск противника.

Для удержания перевала противник построил хорошо укрепленную оборону: на склонах была возведена линия траншей с выносными пулеметными площадками и примыкающими к ним стрелковыми ячейками. Фланги траншей упирались в крутые скаты соседних высот, поросших густым лесом. Этот рубеж, укрепленный к тому же пулеметными дзотами, являлся лишь усиленным боевым охранением, прикрывавшим подступы к главному опорному пункту, расположенному непосредственно на самом перевале.

Стремясь ликвидировать угрозу прорыва советских войск в районе перевала Русского, немцы продолжали спешно усиливать оборону. В течение последних дней сентября к перевалу были переброшены части 100-й и 101-й пехотных дивизий, действовавших прежде на другом направлении.

Согласно плану наступательной операции 237-я дивизия получила задачу: продолжая удерживать занимаемые рубежи, применением всех видов огня нанести противнику наибольшие потери.

Противник, прикрываясь опорными пунктами на горных отрогах Карпат, мог легко маневрировать своей живой силой, перебрасывая ее с одного участка на другой. Это подтверждалось яростными немецкими контратаками, продолжавшимися в течение последних дней сентября в районе местечка Рунина и прилегающих высот. Подобная обстановка настоятельно диктовала необходимость выяснения группировки противостоящих немецких войск.

Начальник разведки дивизии майор Охапкин получил срочный приказ захватить пленного в районе местечка Рунина…

Из журнала боевых действий 237-й Пирятинской орденов Суворова и Богдана Хмельницкого Краснознаменной стрелковой дивизии

Разведчики собрались в землянке командира разведроты старшего лейтенанта Прибыткова. Вторые сутки шел проливной дождь. Небольшое оконце под потолком землянки залепило грязью. Были зажжены два фонаря «летучая мышь».

Семь человек, представлявших разведгруппу, разместились на длинной, наскоро сбитой скамье. За столом, рядом со старшим лейтенантом, расположился начальник разведки дивизии майор Охапкин, в торце стола, почти впритык к скамье, сидел командир разведгруппы лейтенант Гончаров, бок о бок с ним сержант Малин, дальше рядовые Бойко, Карманов, Кружилин, сержанты Козленко и Артищев.

— На подготовку поиска нам было отведено два дня, — поднявшись из-за стола, сказал старший лейтенант Прибытков. — Сегодня истек и этот небольшой срок. Но… ничего не поделаешь, обстановка принуждает нас к немедленным действиям. Прошу докладывать результаты наблюдений.

— Можно курить, — разрешил майор Охапкин. — Приоткройте только дверь, кто там поближе…

— Разрешите, — поднялся сержант Малин.

— Да, пожалуйста.

— Что я могу сказать, — откашлявшись, начал Малин. — Перед нами нелегкая задача. Многое мы испытали за два с лишним года. И в задонских степях воевали, и реки форсировали, в лесах вели бои и проводили разведывательные операции. А сейчас мы вынуждены действовать в условиях высокогорной местности против сильно укрепленных позиций противника, который занимает командные высоты. Это усложняет задачу, но, как говорится, не так уж страшен черт, будем действовать. Жаль, что Джавахишвили и Эладзе на другом задании, с ними было бы легче, для них горы — дом родной. Ну да ладно… Наблюдения, значит, проводились в двух местах: в районе Рунина и на подступах к высоте тысяча сто девяносто. Что касается Рунина, после того как немцам удалось вновь овладеть этим местом, они дополнительно укрепили свои позиции новыми инженерными сооружениями, в первую очередь — минными полями… Условия для поиска здесь особенно трудные: большая часть населенного пункта укреплена глубоким противотанковым рвом — эскарпом, подходы прикрываются «спиралями Бруно» и «испанской рогаткой», кроме того, имеются лесные завалы, почти весь лес вырублен, благодаря чему противник имеет хороший обзор… О высоте тысяча сто девяносто доложит сержант Артищев, они с Кружилиным весь день провели на верхушках высоких сосен в ее районе. Болит спина, Вань?

— Не только спина… — ответил сержант Артищев, гася цигарку. — Пошевелиться не пришлось, конечно. Но не в этом дело… Нам удалось довольно хорошо разглядеть боевые позиции противника в районе этой высоты. К счастью, здесь немцы не успели вырубить леса, это обеспечивает возможность скрытого подхода к их позициям. И второе: правее высоты тысяча сто девяносто нет сплошной обороны противника, здесь она построена по принципу отдельных опорных пунктов. Кроме того, в результате артиллерийских дуэлей часть проволочных заграждений и минных полей здесь уничтожена… Вот, собственно, и все.

На несколько минут воцарилась тишина. Майор Охапкин, вполголоса переговариваясь со старшим лейтенантом Прибытковым, показывал ему что-то карандашом на карте. Разведчики молча курили.

— Кто может добавить что-либо? — спросил старший лейтенант Прибытков.

— Что ж добавлять, — встал сержант Козленко, — все ясно, товарищ старший лейтенант, — надо действовать в районе высоты. Думаю, других мнений не будет. Нам дали, правда, очень малый срок на подготовку к операции, и мы просто не смогли наметить конкретный объект для поиска. Придется, проникнув за передний край обороны противника, действовать там в соответствии с обстановкой. Все задачи, как говорится, решать рабочим порядком. Нам к тому же не удалось разведать и маршрут для прохода через передний край противника, и поэтому приходится надеяться на плохую видимость в ночную пору и на лесистую местность. Думаю, не так-то легко выследить в этих условиях нашу небольшую группу. Ну, а в случае обнаружения — не просто преследовать, дорог-то нет, можем выбирать любое направление. Если нельзя сменить направление, можно устроить засаду… У меня такие соображения.

— Правильно рассуждает сержант Козленко, — майор Охапкин вышел из-за стола, прошелся по разбросанному на земляном полу лапнику до двери, вернувшись, остановился возле Гончарова.

— Лейтенант Гончаров, а каково вооружение группы?

— Вооружение продумано, товарищ майор, — поднимаясь, ответил Гончаров, — семь автоматов, по три диска к каждому, пять пистолетов, двадцать ручных гранат, ножи.

— По три диска… ну что же — нормально, — одобрил майор. — Экипировка и вооружение должны быть легкими, каждому из вас это понятно, — группа не может ввязываться в затяжной бой. В горно-лесистой местности тактика разведки имеет свою особенность, а именно — внезапность действий. Разведгруппа должна быстро и неожиданно появляться и, нанеся удар по врагу, внезапно выходить из боя.

Отодвинув от стола табуретку, майор сел напротив скамьи возле Малина и, взяв из его кисета щепоть махорки, свернул самокрутку.

— И еще вот что, — продолжал он, прикурив от папиросы лейтенанта Гончарова. — Во время поиска в настоящих условиях разведгруппа не может рассчитывать на помощь извне, на помощь своих частей, на поддержку, скажем, артиллерийским или минометным огнем. Это надо учесть…

Глубоко, с наслаждением затянувшись дымом, майор отбросил окурок к двери и поднялся. Встали и разведчики.

Глухой ненастной ночью разведгруппа вышла на горную тропу. Растянувшись цепочкой, разведчики медленно двинулись вверх. Мешала слякоть, скользили сапоги при подъеме, а через просеки буковых и дубовых зарослей низвергались по склонам вниз буйно журчащие грязевые потоки. Шли друг за другом, ступая след в след, чтобы не наткнуться на шальную мину.

— Как думаешь, сколько прошли, Вась? — обернувшись, спросил у Малина шедший впереди Кружилин.

— Да метров триста, не больше…

— А мне кажется, топаем-топаем… ах ты, черт! — выругался Кружилин, падая в темноте.

— Стоп! — Малин остановил группу и склонился над Кружилиным, барахтавшимся на земле. Сапог правой ноги его крепко «увяз» в густой проволочной мотне.

— Так я и думал, остатки Бруно, — вздохнул Малин, помогая Кружилину. — Сапог постарайся снять, сейчас дам кусачки… счастье, что мин здесь как будто нет…

— Снять плащ-палатки, — приказал лейтенант Гончаров, — с тропы не сходить.

Бросили на спираль плащ-палатки. Снимая постепенно задние и перекладывая их вперед, осторожно, почти не дыша, переходили по ним на свободный участок тропы.

— Ф-ф-ух ты! — сержант Козленко, замыкавший цепочку, вытер вспотевший лоб. — Метров пять ширина, не меньше…

— Полчаса убили, — сокрушенно сказал лейтенант. — Прибавим шагу, хлопцы.

А тропа все круче и круче взвивалась к вершине. Внезапно путь преградил гремящий поток: вместе с лавиной воды, смешанной с грязью, волоча за собой клокочущие завихрения, неслись вниз камни.

— Стихия, ни дна ей, ни покрышки, — пробурчал недовольно Козленко и, выждав удобный момент, шагнул в воду. За ним бурную преграду перешли остальные.

— Ишь как гудит-то, — сказал Малин, обернувшись назад. — Оно и хорошо — заглушает…

Вскоре тропа оборвалась, уперевшись в заросли кустарника горной жимолости.

Козленко поднырнул под куст и едва ли не сразу выполз обратно.

— Окопы, — сообщил он, подымаясь на ноги, — но как будто пустые.

— Как будто не считается, — сказал лейтенант. — Кружилин, Козленко, проверить как следует, что там.

Разведчики исчезли. Малин и Карманов, взяв на изготовку автоматы, вошли в кустарник.

— Как есть, пусто, — доложил через несколько минут Козленко. — Укрылись, видно, где-то от непогоды — в блиндаже, может, в дзотах…

Миновав кустарник, разведчики увидели несколько брошенных окопов.

— Да, пожалуй, здесь было боевое охранение, — предположил лейтенант. — Однако лес редеет, дальше всем идти небезопасно.

— Разрешите, товарищ лейтенант, — подал голос от окопа Малин.

— Хорошо, — согласился лейтенант. — Бойко, с Малиным.

Они обнаружили дзот метрах в ста от кустарника. Едва Малин добежал до высокого развесистого бука, как над головами, сбивая ветки деревьев, засвистели пули. Впереди и несколько правее их короткими очередями бил пулемет. Разведчики залегли. Разразившись напоследок резкой и продолжительной очередью, пулемет замолк.

— Бесприцельно лупит, гад, для профилактики… — заметил Малин.

— Голыми руками их не возьмешь, однако, амбразура.

— Да, рискованно. Давай-ка назад…

…Выслушав разведчиков, лейтенант задумался.

— Вот что, — сказал он, взглянув на светящийся циферблат часов. — Время за полночь. Атаковать дзот бессмысленно. Попробуем обойти его левее.

Изменив направление, группа продолжала путь. Подъем был слишком крут, продвигаться стало еще труднее. Редкие ракеты, вспыхивающие за деревьями, гасли, не давая осмотреться. Заросли бука кончились, впереди маячила полоска низкорослого кустарника.

Из-под ноги Козленко вывернулся вдруг булыжник, с шумом покатился вниз, увлекая за собой десятки других камней. Грохочущий поток умчался вниз и замолк где-то там, в гуще деревьев, отдавшись приглушенным ночным эхом.

Разведчики замерли.

— М-да, так дело не пойдет, — вздохнул лейтенант, остановившись.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант… сюда… — послышался за его спиной свистящий шепот Бойко.

Лейтенант, переставляя ноги лесенкой, стал спускаться к нему.

— Дывлюсь я, не пускает что-то, чувяк пидчепився…

— Кабель тут, кабель телефонный, — сказал Малин, опускаясь на землю.

— Не резать, ни в коем случае, — предупредил лейтенант. — Куда он ведет?

— Наискось куда-то, — ответил Малин. — Скорее всего к дзоту.

— Резать-то нельзя, нельзя резать, — повторил лейтенант. — Они и взвод могут послать, и больше…

— Догадались бы наши с десяток снарядов сюда, артподготовочку… — проговорил Карманов.

— Как на грех, ни одного снаряда, ни мины… — согласился лейтенант. — Подождем…

…Прошло около часа. Взрывов так и не было. Разведчики потеряли было всякую надежду, как вдруг сверху послышался гул, с каждым мигом он нарастал, усиливался, и вскоре чуть в стороне от разведчиков по кустам пронесся стремительный грязевой поток. Огромные валуны, обрушившиеся вниз вместе с водой, ломали ветки.

— Вот если по темечку такой! — толкнул Малина в бок Козленко.

— Кабель? — спросил лейтенант.

— Цел, — ответил Малин, натягивая провод.

— Режем!

Малин перекусил щипцами провод.

Засаду устроили в кустах, спустившись вдоль кабеля метров на двадцать.

Прошло двадцать минут.

— Товарищ лейтенант, небольшой окопчик рядом, полузатопленный только… — сказал Козленко, высунувшись из куста.

— Действуйте, — разрешил лейтенант и добавил, когда Козленко исчез в окопе: — Карманов — туда же…

Прошло еще полчаса.

— Да неужели же брошенный это кабель, старый, — усомнился Малин.

— Вполне может быть, — согласился Артищев. — Может, это боевое охранение соединялось с блиндажом, а потом драпануло…

— Тс-с! — перебил их лейтенант.

Узкую полоску просеки неподалеку от окопа пересекли две темные фигуры. Они приближались очень медленно, время от времени останавливаясь, затем двигались дальше.

— По проводу идут, — шепнул Малин.

Он не ошибся. Немецкий связист, шедший впереди, держался за провод. Задний отстал немного, затем вовсе остановился, подключил к проводу висевший на груди аппарат.

До разведчиков донеслась немецкая речь.

Лейтенант прильнул к уху Малина:

— Линейный надсмотрщик.

— Чую…

Немец переговорил с невидимым собеседником и, отсоединив аппарат, догнал напарника. Наконец они достигли места обрыва. Лейтенант опять повернулся к Малину:

— Надо дать им возможность доделать.

Малин кивнул.

Один из немцев не спеша сращивал провод. Второй, прислонившись к дереву, стоя на одной ноге, вытряхивал из сапога воду.

Первый связист, закончив работу, поднялся, запахнул плащ-палатку.

— За мной! — коротко бросил лейтенант.

В несколько прыжков он достиг немца, но… поскользнувшись, рухнул буквально ему под ноги, проехал было на боку вниз, однако, уцепившись рукою за ветку, удержался.

Малин и Бойко с разлету сбили немца с ног, прижали к земле. Второй фашист, разбежавшись, прыгнул через окоп. Козленко снизу успел схватить его за ногу. Немец перевернулся в воздухе и, вырвавшись, кубарем покатился вниз. Карманов бросился за ним. Козленко и Артищев — следом.

Малин и Бойко не могли справиться с первым связистом. Немец отчаянно отбивался, кричал что есть мочи Кружилину, пытавшемуся заложить ему кляп, прокусил кисть. Подоспевший лейтенант, стараясь утихомирить фашиста, приставил к его груди пистолет. Немец судорожно схватился за руку лейтенанта. Раздался выстрел.

— Ах ты, растуды-то твою не туда! — не выдержал Малин, оттаскивая к окопу обмякшее тело фашиста.

Снизу, держась за ветки, вскарабкался разгоряченный Козленко.

— Порядок, командир, — доложил он. — Связали… Идти, правда, фриц не может, ноги, наверное, поломал.

— Отходим…

…Обратный путь был не легче. Пленного по очереди несли на руках. Особенно трудно пришлось, когда вновь преодолевали заграждение из «спирали Бруно». Опять пошли в ход плащ-палатки.

На рассвете разведчики были в расположении дивизии. В штаб они доставили связиста пехотного полка 100-й пехотной дивизии третьего рейха

У ДЕРЖАВНОЙ ГРАНИЦЫ

«27 октября (1944 г. — Н. И.) 237-я стрелковая дивизия, встречая слабое сопротивление, продвинулась до 25 км и подошла к Чопу. 8-я и 138-я стрелковая дивизии, преодолевая упорное сопротивление арьергардов противника, вышли на линию Баркасово, Запсон, Косино, Вамош-Атья. На следующий день 237-я стрелковая дивизия овладела Чопом. Однако 29 октября противник подтянул до двух полков пехоты с 12 танками и вынудил 237-ю стрелковую дивизию оставить Чоп. Дивизия отошла на 2—3 км севернее и восточнее Чопа».

Гречко А. А. Через Карпаты. М., Воениздат, 1972, с. 244—245.

…В донесении Военному совету и Политуправлению 4-го Украинского фронта об итогах боевых действий в Карпатах начальник политотдела 18-й армии генерал-майор Брежнев сообщал: «Наступательная операция в Карпатах была сопряжена с огромными трудностями. Предстояло с боями преодолеть толщу горной цепи шириной свыше 100 километров, пройти (часто по бездорожью) Ужокский и Верецкий перевалы, протащить транспорт и тяжелую материальную часть по единственным двум дорогам (ужгородская и мукачевская), сплошь заваленным и подорванным противником.

Трудности боев усугублялись еще и тем, что местность прорезана здесь многочисленными горными ручьями и реками, с обрывистыми берегами и непостоянным режимом воды. Во время дождей, которые в горах идут очень часто, вода в реках поднимается на 2—5 метров и делает их почти непроходимыми… Противник не без основания считал, что эта оборона в горах недоступна даже для такого сильного и грозного противника, как Красная Армия. Параллельно советско-чехословацкой границе им была построена целая система инженерных сооружений с продуманным использованием естественных горных высот. Далее тянулась так называемая «непреодолимая» линия Арпада с системой дотов, дзотов, противотанковых надолбов, рвов и завалов…»[7]

В начале ноября 1944 года в один из предпраздничных дней в землянке начальника штаба дивизии подполковника Солончука находились помощник начальника оперативного отдела майор Филатов и начальник дивизионной разведки майор Полищук. Вскоре, отбросив тяжелый брезентовый полог, на пороге появился капитан Ротгольц.

— Добро, — кивнул на приветствие Ротгольца Солончук и указал ему на место у стола. — Мы вызвали тебя, Андрей, неспроста. Недолго ты походил в начальниках разведки, но, как говорится, сверху виднее, где и кого лучше использовать, а уж тебя, полиглота, — тем более. Ну а сейчас нужна твоя помощь. Мы ставим задачу твоему преемнику — майору Полищуку. Он еще не ознакомился как следует с личным составом, вот ты и помоги чем сможешь.

Капитан Ротгольц, улыбнувшись, развел руками.

— Прошу майора Филатова коротко доложить обстановку и сформулировать задачу.

— Согласно оперсводке корпуса и данным из штаба Первой гвардейской армии, — начал майор Филатов, откашлявшись, — в районе Чопа происходит смена частей противника и, кроме того, выдвижение на рубеж новых, не опознанных нами сил. Задача разведгруппы, которую вы должны выслать срочно, — Филатов повернулся к майору Полищуку, — проникнуть в тыл немцев в северо-восточной окраине Чопа, постараться форсировать приток Тиссы реку Латорицу и, разведав оборону противостоящих нам сил, захватить пленного.

— Одна-ако… — проговорил Ротгольц, постукивая пальцами по свежеоструганной столешнице.

— Тебя что-то смущает, Андрей?.. — спросил Филатов.

— Увы… дивизия наша обороняется на этом участке совсем недавно, и, я думаю, на подготовку подобного поиска надо как минимум несколько дней. Сами понимаете, надо тщательно ознакомиться с местностью, где будет проходить операция…

— Увы, времени у нас нет, — в тон ему сказал Солончук. — Придется поторопиться: в ближайшее время возможно общее наступление на участке Первой гвардейской и Тридцать восьмой армий. Для его успеха надо знать, кто стоит перед нами.

— Да, но по последним данным Чоп обороняют двести пятьдесят четвертая пехотная дивизия немцев и венгерская… вторая горнострелковая бригада, — попытался возразить Ротгольц.

— Эти данные могли устареть, не будем принимать их в расчет, Андрей. — Филатов пододвинул Ротгольцу карту и кивнул на Полищука. — Помоги лучше своим подшефным, ребят ты знаешь, как никто другой, считай, четвертый год вместе…

…А на следующий день в землянке командира дивизионной разведки собрались, обсуждая предстоящий поиск, капитан Ротгольц, командир разведроты старший лейтенант Прибытков, командиры взводов лейтенант Найденов и сержант Малин, разведчики — ветераны дивизии Кружилин, Лебедев, Шавров, Артищев, Бондарь и Кирсанов.

Люди сидели в нелегком раздумье. Поиск предстоял сложный. Слишком невыгодны были условия для его проведения. Прочно удерживая полуразрушенный нашей артиллерией Чоп, противник успел надежно окопаться, поставить проволочные заграждения, к тому же значительная часть его обороны упиралась в бурную, быстротечную речку Латорицу — приток могучей Тиссы. Кроме того, еще не были разведаны перед нашим передним краем минные поля.

— Как же будем действовать? — спросил майор Полищук, окинув пристальным взглядом разведчиков.

— Может быть, рискнем под вечер…. — отозвался старший лейтенант Прибытков. — Вряд ли в это время там нас будут ждать, да и темнеет сейчас рано.

— А почему, собственно, не ночью?.. — пожал плечами лейтенант Найденов. — Нам ведь ничего не известно до сих пор про минные поля. К сожалению, самые опытные саперы наши выбыли из строя, а тех, что прибыли с пополнением, еще надо натаскивать.

— Интересно, был ли у нас подобный поиск когда-нибудь? — вздохнув, спросил капитан Ротгольц.

— А как же! — воскликнул сержант Малин. — На Житомирском шоссе, под Ставище, год назад, разве забыли? Правда, и потери были тогда… Но ворвались мы в их окопы неожиданно, как сейчас помню!

— Да, вспоминаю… — кивнул Ротгольц. — Тогда еще шел, по-моему, густой-густой снег. Даже пленного того помню: он был весь вывалян в снегу и до костей промерз.

— Точно! — подтвердил Бондарь. — Ведь мы тащили его за шкирку через всю нейтральную. Сам не хотел идти — пришлась поступить с ним нелюбезно, фельдфебель вроде был.

— Нет, унтер-офицер, — возразил Ротгольц. — Это я помню точно. Но данные я получил от него отменные.

— Вы что же, помните всех пленных? — улыбнувшись, спросил Полищук.

— Всех, конечно, не упомнишь, но в памяти многие остались. Например — самый первый. Под Воронежем мы его взяли, возле Озерок, тринадцатого октября сорок второго года. Старший стрелок триста сороковой пехотной…

— Неужели и дату запомнили? — удивился Полищук.

— Это проще всего: с днем рождения совпало.

— Так… вернемся к главному. — Полищук повернулся к командиру разведроты старшему лейтенанту Прибыткову. — Что у вас?..

— Хочу доложить результаты наблюдения за обороной противника. — Прибытков бегло взглянул на карту. — Дзотов они, к счастью, не успели построить, но проволока вдоль позиций просматривается. Передний край их идет вдоль восточной окраины Чопа, а ходы сообщения уходят в тыл позиций, по-видимому в подвалы разбитых и полуразрушенных домов, блиндажей не замечено…

— Майор Филатов мне посоветовал взять данные у артиллерийских разведчиков… — вставил Ротгольц.

— И что они сообщают?

— Помощник начальника штаба артиллерии и начальник их разведки капитан Дворников считают, что против нас стоят венгерские части.

— Как же они это определили?

— У них очень сильная оптика, позволившая им различить со своего НП форму венгерских солдат.

— Тем лучше! — оживился Малин. — С венграми нам уже приходилось иметь дело.

— Когда это было… — раздумчиво проговорил Ротгольц. — В сорок третьем, под Воронежем. Увы, здесь оборона не та.

— Кто возглавит разведгруппу? — спросил Полищук.

— Я сам, — решительно сказал Прибытков. — И пойдем налегке, не более шести-семи человек.

В канун праздника, 6 ноября, группа разведчиков с наступлением темноты вышла к переднему краю 841-го стрелкового полка. До позиций противника, выгодно возвышавшихся над окопами нашего переднего края, было не более шестисот метров. Это пространство перерезал неглубокий лог, затруднявший наблюдение разведчикам, но и представляющий довольно удобный путь к огневым точкам немцев.

Семеро разведчиков замерли, напряженно вглядываясь в сгущавшуюся темень.

— Надо еще малость подождать, — тихо проговорил сержант Шавров. — Тучи вон набежали, может, и снег пойдет, все на руку нам…

— Будем у моря погоды ждать — до утра дождемся, — прервал его старший лейтенант Прибытков.

— Как же мы с проволокой-то разделаемся без саперов? — спросил сержант Лебедев. — Зубами, что ли, ее грызть, заразу?..

— А ты попроси старшину Гоголинского, может, лишнюю плащ-палатку подкинет. Ее и подложишь… — рассмеялся старший сержант Кружилин.

— Получишь что-нибудь у этого жмота Гоголя — держи карман шире! Разве что зимой снега…

— Зато всю войну он нас неплохо кормит и поит, а это не так уж и мало. — Старший лейтенант Прибытков вытянул перед собой руки. На ладони его опустилось несколько крупных снежин. — Ну, вот вам и снег. Пора! Артищев и Кружилин пойдут вперед, я с Лебедевым и Кирсановым — следом. Прикроют нас Бондарь и Шавров… Все ясно?

— Ясно-то ясно… — ответил вполголоса Шавров. — А все ж без саперов непривычно как-то.

— Поздно об этом. Проверяйте автоматы…

Через несколько минут они перемахнули через бруствер. Снег пошел густой, обильный, в темноте едва видно было друг друга. Глаза слепило, снег набивался за ворот, в рукава. С трудом преодолев метров двести, разведчики залегли: над головами повисла на парашюте огненная ракета.

— Черт бы побрал все на свете! — негромко выругался Бондарь, выползая из лужи, покрытой хрустким льдом. Рядом с ним ворочался, ломая тонкий и острый, как стекло, лед, Кирсанов.

— Смотри… — толкнул его в бок Бондарь, когда они отползли от лужи. Над ними нависал огромный темный остов взорванной самоходки.

— Наша, — прошептал Кирсанов. — Неделю назад, видно, подбита, при отходе. Глянь-ка, и убитых не забрали… может, и наши тут…

— Не… наших вроде не видно.

— Не задерживаться! — окликнул приглушенно их Прибытков, когда погасла ракета. — А то сами останемся в этой компании.

В темноте короткими перебежками рванулись вперед. Но через несколько минут в небе снова вспыхнуло с полдюжины ярких маленьких солнц. Снова вжимались в землю разведчики. Студеный ветер пробирал до костей. Хуже всех было тем, кто промок, падая в лужи и заполненные ледяной водой воронки.

— Почти десять… — вздохнул Прибытков, взглянув на часы. — А мы еще и половины не прошли.

— Да… но минных полей как будто бы нет, — проговорил Кирсанов.

— Плохо дело! — раздался во вновь наступившей темноте голос дозорного Артищева. — Впереди, за кустарником, ручей.

— Как же мы его проглядели? — недовольно спросил Прибытков.

— Аллах знает… — ответил Артищев. — Вообще-то, может, он короткий.

— А может, есть обход? — предположил подползший Кружилин. — Иначе надо форсировать… а как?..

— Какая ширина ручья? — спросил Прибытков.

— Метра четыре… — Кружилин кашлянул, прикрывая рот рукавицей. — Вымокнем вконец, а ползти еще метров триста, не меньше.

— Где-то здесь у них проволочное заграждение, — вспомнил Прибытков. — Мы же его с НП видели… стало быть, проволока протянута позади ручья или упирается в него.

— Все в порядке, братцы… — Кирсанов буквально выкатился из темноты. — Ручей как сквозь землю провалился.

— Может, и правда под землю… — Артищев не договорил. Спереди из темноты и откуда-то сверху громкой чеканной очередью ударил крупнокалиберный пулемет.

— Только бы не из миномета… — глухо проговорил Кирсанов, когда смолкла на мгновенье стрельба. И точно дьявол в преисподней услышал его слова: справа и позади разведчиков заухали, засвистели мины. Стоило прекратиться свисту, вновь рокотал пулемет, и казалось, что в ночи разразилось какое-то сатанинское огненное состязание. И не было возможности ни приподнять головы от земли, ни шелохнуться…

Когда все стихло, долго еще продолжало казаться, что в тишине дрожит и давит на уши воздух.

Порывом ветра до разведчиков донесло человеческие голоса, обрывки невнятно сказанных фраз.

— Что за язык — не поймешь… — вздохнул Прибытков. — Ротгольца бы сюда!

— Лопочут чего-то, может, смена карауля… — Кирсанов не успел договорить. Тишину разорвал протяжный, надрывающий душу собачий вой.

— Вот тебе и на… — Кружилин выругался, вытряхивая из-за воротника землю. — Шестиствольный вроде.

— Точно, — подтвердил Прибытков. — Сами немцы называют этот миномет «собакой Гитлера». Воет почище волка. Но до «катюши» ему далеко…

Мины разорвались далеко за нашим передним краем, в тылу.

— Вперед! — решительно скомандовал Прибытков.

Кружилин и Артищев исчезли в темноте. Рассредоточившись, за ними двинулись остальные.

Прошли какие-то считанные минуты, и вновь рядом с командиром упал вынырнувший из темноты Кружилин. И сразу же справа от разведчиков послышалась громкая отчетливая речь. Кого-то окликали или звали к себе буквально в двух-трех десятках метров от них.

— Замри… — только и успел шепнуть Прибытков.

— Хальт! Вер да? — хрипло прокричали в темноте.

Взвившаяся ввысь ракета высветила бруствер и черный зев небольшого окопа с единственным ходом сообщения. Находившийся ближе всех к окопу Иван Артищев выхватил противотанковую гранату. Прибытков рванулся было к нему, пытаясь остановить, но опоздал. Граната разорвалась на бруствере. И в ту же секунду звук взрыва перекрыл с утроенной силой завизжавший немецкий миномет. От окопа доносились крики, но трудно было что-либо разобрать. Возле наших позиций, за нейтральной полосой, рвались мины, вторя им, снова заработал в стороне крупнокалиберный пулемет.

Вслед за Артищевым к окопу бросились Кирсанов и Прибытков, Бондарь и Кружилин метнулись вправо, стремясь подойти к ходу сообщения с тыла.

В меркнущем свете догорающей ракеты Прибытков успел увидеть троих, четвертый, поверженный, лежал под ногами Артищева. Рослый фельдфебель трясущимися руками рвал затвор своей винтовки, возле его ног, скорчившись, в испуге прикрывая голову рукавом, сидел унтер-офицер. Кирсанов и Артищев бросились к ним. В это время второй унтер-офицер, находившийся ближе к ходу сообщения, вскочив на бруствер, короткой очередью полоснул по окопу из «шмайсера» и бросился наутек. Бондарь, выпустив из рук автомат, схватился за плечо.

— Черт! — выругался Прибытков, подхватывая под руку Бондаря. — Кто мог подумать, что у них тут боевое охранение, в двух шагах от нейтральной…

Кирсанов, подмявший под себя фельдфебеля, барахтался на дне окопа, Кружилин и Шаврин буквально за шиворот тащили из окопа унтер-офицера. Вцепившись зубами в руку Кружилина, тот яростно отбивался.

— Идти сможешь? — спросил Прибытков Бондаря и, не дождавшись ответа, подтолкнул его к брустверу.

Заработали пулеметы на всем участке фронта, от десятков ракет стало светло, как днем.

Замерев на мгновенье, Прибытков высунулся из окопа и тут же скомандовал:

— Отходим! Бросить все, в бой не ввязываться!

Выбравшись из окопа, он подал руку Бондарю. С другой стороны того подхватил подбежавший Шаврин.

— Порядок, командир, — запыхавшись, проговорил он. — Фриц, что стрелял, с испугу побег в нашу сторону. Лебедев наперерез ему кинулся — не упустит!

…Они бежали вдоль ручья. Падали, в воронках, в жидкой грязи с осколками льда ждали, когда между вспышками ракет на секунду-другую наступит тьма. Это были поистине считанные секунды, позволявшие разведчикам переметнуться от воронки к воронке или пригорку и замереть в напряжении перед следующим коротким броском.

Возле разбитой самоходки наткнулись на Ивана Лебедева. Его огромный кулак был обмотан веревкой, вторым концом которой были связаны руки унтер-офицера, что стоял в метре от него, притулившись к гусенице.

— На поводке, Ванюш?.. — хмыкнув, спросил Кирсанов.

— Хитлер капут! — прохрипел пленный, отшатнувшись от рассматривающего его Бондаря.

— Ложись! — выкрикнул Прибытков, успев оттолкнуть унтер-офицера от самоходки.

Мины рвались, что называется, в двух шагах, осколки, визжа над головами разведчиков, дробно бились в искореженный металл самоходки. Комья мерзлой земли, взметнувшись в воздух, тяжелым градом опускались на головы разведчиков.

Внезапно фашистский ротный миномет замолчал.

— Все живы?.. — спросил Прибытков, помогая Лебедеву оторвать от земли дрожащего унтер-офицера.

Через час унтер-офицер 2-й венгерской горнострелковой бригады сидел в подвале дома, где располагался разведотдел дивизии. На вопросы, задаваемые капитаном Ротгольцем, он отвечал невнятно или молчал, напряженно ссутулившись.

— Ну, что он там лопочет, Андрей? — не выдержал майор Филатов, собирая с соседнего стола разложенные листки донесений.

— Понимаешь, никак не могу с ним договориться. По-немецки он, можно сказать, ни в зуб ногой…

И вдруг Ротгольц, резко повернувшись к пленному, заговорил. Унтер-офицер оживился, вздохнул и стал отвечать.

— Это по-каковски же ты с ним? — удивился Филатов.

— Пытаюсь по-фински… — замялся Ротгольц. — Пацаном еще немного натаскался на даче. Раньше-то их под Ленинградом много было…

— Так он же венгр! — недоуменно пожал плечами Филатов.

— Их языки в одну группу входят — в угро-финскую. Много общего.

— И что он толкует?

— Коммунистов хвалит и ругательски ругает фюрера.

— Знакомая песня.

Унтер-офицер, будто почувствовав, что ему не доверяют, торопливо заговорил, активно помогая себе жестами и мимикой.

— А сейчас он про что? — спросил старший лейтенант Прибытков, сидевший на скамье у входа вместе с Артищевым и Лебедевым.

— Насколько я понял, он утверждает, что сам побежал к нам сдаваться.

— Врет, подлец! — возмутился Лебедев. — Уж я-то видел, как и куда он побежал.

Допрос продолжался более часа. После того как капитан Ротгольц получил от пленного данные о дислокации венгерских и немецких подразделений, он был спешно отправлен в штаб корпуса. В тот же день группа разведчиков, выполнявшая задание, была представлена к правительственным наградам.

ПОСЛЕДНИЙ ПОИСК

…В последние дни войны 237-я стрелковая дивизия в составе войск 4-го Украинского фронта вела бои в Чехословакии, в районе Моравской Остравы. Овладевая этим важным политическим и промышленным центром, дивизия стремилась взять его в кольцо, чтобы не дать возможности остаткам войск противника прорваться на юго-запад — к Праге.

2 мая 1945 года командование дивизии получило приказ овладеть г. Тржинец и перерезать пути отхода противника на юг.

Из краткой исторической справки о боевом пути 237-й Пирятинской орденов Суворова и Богдана Хмельницкого Краснознаменной стрелковой дивизии (Архив МО СССР)

Они сидели прямо на земле, на огороде, на задах высокого острокрышего дома. Над подогретой землей вдалеке, над пашней, от теплых испарений дрожал воздух. Над головами разведчиков протянула к небу пушистые ветки ранняя расцветающая сирень. В листьях ее, запутавшись, поблескивала на солнце едва видимая паутина.

— Дождались и тепла, — проговорил сержант. Рыльский, сняв сапоги и с удовольствием вдавливая босые ноги в теплую рыхлую землю.

— Дождичка теперь бы — в самый раз для посевов… — вздохнул старший сержант Бондарь.

— Дай-ка закурить, Афанасий Никонович, — попросил у Рыльского подошедший Черняк и, приняв кисет, сообщил: — Козленко в штаб срочно вызвали. Командиры-то почитай все на задании, пришлось ему бежать…

— Что-то будет! — воскликнул ефрейтор Жуков, разматывая портянку. — Можа, наградят…

— Успеешь… — нехотя обронил Рыльский.

— Да где уж успеть — не сёдня-завтра, глядишь, приказ объявят: победа, мол, братцы.

— А он, вишь, не сдается, зараза…

Вынырнув из-за конька крыши, высоко в небе показалось звено тяжелых бомбардировщиков. Самолеты вольно плыли в безоблачной синеве, донося до слуха негромкий, мерный и протяжный гул.

— И никакого тебе перехвата! — обрадованно заметил ефрейтор Долгов. — Свобода в небе.

— Да, песенка «люфтваффе» спета, пожалуй… — согласился Рыльский.

Из-за угла дома показался сержант Козленко. Подойдя к разведчикам, он молча сел возле грядки, напротив них. На него вопросительно уставилось несколько пар глаз.

— Ну, что? — не выдержал Бондарь.

— Задание, мужики, срочное… — раздумчиво ответил Козленко.

— Да ты не тяни… — Рыльский, поплевав на самокрутку, отбросил окурок.

— Задачу ставил сам начальник штаба дивизии подполковник Солончук, — Козленко поднялся. — Нам необходимо разведать подступы к городку Тржинец, уточнить огневые точки и, если будет возможным, захватить пленного.

— Ну и что, Митя, — сказал, вставая, Рыльский. — И уточним, и возьмем. Не первый же раз…

— На подготовку времени не дано. Выходим прямо сейчас. Думаю, группа будет такая: ты, Афанасий, ты, Жуков, Долгов… ты, Черняк, не пойдешь, только вернулся, отдыхай иди и кликни Репина, его возьмем с собой. А тебе, Бондарь, — особзадача, как бывшему трактористу… Бронетранспортер сможешь повести?

— Отчего ж нет, спытать надо…

— Иди готовь, у церкви стоит. Трофейный, новенький еще, смазка не сошла. Разрешено использовать.

Козленко, достав из кармана портсигар, присел на корточки:

— Покурим, что ли, да за дела.

Над грядками низко, будто в бреющем полете, пронеслась пара ласточек и, долетев до угла сарая, взмыла высоко в небо. Козленко проводил их взглядом.

— До чего ж здесь небо синее, — сказал он восхищенно. — Прямо как у нас над Рязанью или Калугой…

— Бывал там? — спросил Рыльский.

— Приходилось… — запрокинув голову, Козленко затянулся сигаретой и выпустил в небо струйку сизого, быстро тающего дыма.

…БТР выскочил на проселочную дорогу. Бондарь, приноровившись, довольно проворно управлял фрикционами.

— Приспособился? — спросил Козленко.

— Невелика наука…

— Тебе бы в танкисты, Бондарь! — крикнул Жуков. — Давно бы героем стал — и танки наши быстры…

— Направляли в танкисты, еще под Воронежем, в самом начале, — не поворачиваясь, ответил Бондарь. — А я не схотел, в разведку потянуло…

— Что так?

— Человек один мне встретился тогда, старший лейтенант. В разведку набирал к себе хлопцев. Да… и не уговаривал он меня, вообще-то пять слов с ним сказали всего, а вот пошел за ним, не мог не пойти. Упросил, умолил — взяли.

— Кто же то был? — поинтересовался Рыльский.

— Старшим лейтенантом тогда он был — Андреев Константин Константинович, светлая ему память. Это уже потом он стал майором да начальником разведки, а я его еще командиром взвода застал.

— Э, брат, я уже тогда был в разведке, — сказал Козленко, пристально всматриваясь в дорогу. — При Андрееве попал в роту.

— Помню, — согласился Бондарь. — В другом взводе, правда, ты был.

— Да, человек был… — вздохнул Рыльский, — каких мало.

— А ну-ка давай налево, Володь, подрули к тому дому, что без крыши. — Козленко положил на плечо Бондаря руку.

Они вышли возле полуразвалившегося каменного здания. В стороне протянулась гряда разрушенных бомбежкой домов, покосившихся, обгорелых сараев.

— Тржинец отсюда километрах в трех, не больше, — сказал Козленко. — Сплошной обороны здесь, разумеется, нет. Но чую, немчура здесь где-то, неподалеку.

— И населения не видно, — заметил Долгов.

— Сделаем так: Бондарь остается с машиной, а мы по лощине во-он к тому хуторку. Он как раз на взгорье, посмотрим, что там есть.

Едва разведчики отошли от БТР, как со стороны дороги послышался шум мотора. Разведчики успели вбежать в крайний дом с темными проемами выбитых окон.

Шум нарастал.

— Мотоциклы, — обронил Рыльский.

— Гляньте, ребята, Бондарь-то! — показал через окно Репин.

Они увидели, как Бондарь, соскочив с БТР, скрылся за углом сарая.

Из-за поворота вынырнули два мотоцикла. Передний из них пролетел было по дороге, затем, резко затормозив, остановился метрах в тридцати от сарая. Второй, сбавив ход, не доезжая сарая, съехал к бронетранспортеру.

— Пятеро, — сказал Козленко, беря на прицел автомата коляску мотоцикла. — Ну, держитесь, братцы…

Из коляски не спеша выбрался высокий плечистый солдат с автоматом на шее. Он подошел к БТР, с любопытством рассматривая пустую машину, двинулся вдоль гусеницы.

Долгов, стоявший возле ниши крайнего окна, перегнувшись через подоконник, бросил ручную гранату. Но она взорвалась, упав в стороне от мотоцикла. Тотчас же по окнам наискось хлестануло звонко дробящейся пулеметной очередью. Ручной пулемет бил с первого мотоцикла.

Козленко едва успел присесть, как над его головой пули вспороли толстую доску подоконника. Сверху посыпались остатки стекол.

И вдруг с противоположной стороны сарая ударил автомат. Длинная пронзительная очередь слилась со стуком немецкого пулемета. Пулемет, захлебнувшись на мгновенье, снова ударил короткой очередью и умолк.

— Это же Бондарь, ребята! — крикнул Козленко. Выглянув из окна, он увидел, как высокий немец, уперевшись в сиденье, толкал мотоцикл, второй фашист, судорожно давя ногой на педаль, пытался его завести.

Козленко выпрыгнул из окна. За ним бросились Рыльский и Жуков. Немец, толкавший мотоцикл, сорвал с шеи автомат, но тут же выронил его, подымая вверх руки.

В пяти метрах от мотоцикла стоял Бондарь. Дав из автомата предупредительную очередь поверх голов немцев, он жестами приказывал им отойти от машины.

Будто опомнившись, коротко ударил немецкий пулемет со второго мотоцикла. Козленко, споткнувшись, упал на колени. Возле заднего колеса мотоцикла рухнул на землю немецкий солдат с поднятыми руками.

Из окон по первому мотоциклу били автоматы Долгова и Репина.

Рыльский отбежал от сарая, бросил в сторону мотоцикла противотанковую гранату. Вспыхнувший мотоцикл, пятясь задом, стал медленно сползать с дороги в кювет.

А Козленко лежал ничком посреди двора, уронив голову на руки, крепко сжимавшие автомат. Рыльский перевернул его.

— Митька… ты что?..

— Афанасий, почему небо такое… такое темное? — тихонько спросил Козленко, выпустив уголком рта струйку багровой крови. Остановившийся взгляд его был устремлен ввысь.

Бондарь в это время связывал руки пленному офицеру. Жуков затаскивал в бронетранспортер раненого солдата — водителя мотоцикла. Долгов и Репин собирали оружие.

…Через час сержант Рыльский доложил в штаб 237-й дивизии о том, что во время поиска погиб сержант Дмитрий Козленко, кавалер двух орденов Славы, двух орденов Красной Звезды и ордена Отечественной войны 1-й степени; в плен взяты лейтенант пехотного полка 78-й пехотной дивизии и ефрейтор того же полка, документов при последнем не обнаружено.

Это были последние пленные, взятые в результате поисковой операции. Остальные сдавались добровольно.

ЧУДЕН ДНЕПР… (Вместо эпилога)

Солнечные лучи косо падают из-за верхушек деревьев на стремительно бегущие волны. Волны играют яркими бликами, плавно перекатываются, сливаясь в огромную, бесшумно бегущую вдоль берегов лавину. Но это только здесь. У левого берега вторая половина Днепра, от фарватера, оттенена высоким противоположным берегом. Это контрастное видение поистине необыкновенно: свет и тень, день и ночь, золото и свинец. Здесь, недалеко от днепровского берега, живописно расположилось старинное село Гребени, а чуть в стороне от него — деревня Юшки. Ровно тридцать семь лет назад это место было огненным плацдармом, за который отданы тысячи жизней.

Трудно поверить в это теперь, в тихий предвечерний час, под веселый пересвист птиц в прибрежном кустарнике, под мерный рокот трактора где-то в недалеких колхозных полях, под гул мирного самолета, серебряной точкой проплывшего в самом зените.

Но никогда не забыть об этом людям, собравшимся сейчас на берегу тихого Днепра, воинам прославленной 237-й стрелковой дивизии, сквозь огненный ураган форсировавшим здесь реку в сентябре 1943 года.

Из разных уголков страны съехались сюда они — бывшие разведчики и связисты, бронебойщики, работники штабов, санитарки и врачи. Пополнели, раздобрели ветераны, побелели их головы, но все еще «ребята», «девчонки» — памятна для них юность, пусть даже крещенная огнем и металлом.

— А ведь похожая картина, братцы, — вспоминает полковник Филатов. — Правда, ночь была тогда… Луна высвечивала половину реки, вторая была в тени. Нашей лодке метров десять оставалось до теневой стороны, когда он шуранул минами… Лодку аж в воздух подняло. В общем, выкупались основательно…

— А что было потом, когда удалось зацепиться на том берегу, — не опишешь, не расскажешь… — говорит полковник Мароль, во время форсирования командовавший 237-й дивизией.

— Да, работки у нас было, как никогда, — вздыхает Ольга Евдокимовна Толстокор, военврач 835-го стрелкового полка.

Из кустов вынырнул невысокий широкоплечий мужчина.

— Нашел, ей-богу, нашел… — говорит он, волнуясь. Это бывший солдат Василий Иванович Ярошенко, рядовой 835-го полка.

— Что нашел-то, Вася? — спрашивает Елена Афанасьевна Тимошенко, бывшая медсестра санроты.

— Окопчик нашел, где меня ранило. Цел, родимый, обвалился только, обсыпался… Не ты ль меня тогда тягнула, Лена?

— Ох, не помню, Вася, сколько тогда таскать-то пришлось…

Да, и здесь еще целы окопы. До сих пор тракторы выпахивают из земли страшные реликвии войны — осколки, мины, пули.

Бойцы вспоминают… То тут, то там звучит несказанно ласковое и грустное «а помнишь»…

Рядом с полковником Филатовым сидят у воды капитан запаса Ротгольц и бывший начальник оперативного отдела дивизии полковник Домашев, чуть поодаль от них Ефросинья Ильинична Смирнова, бывшая медсестра 838-го стрелкового полка, Алексей Дмитриевич Барвинский, бывший командир батареи, получивший за форсирование Днепра звание Героя Советского Союза и его жена Нина Тимофеевна Барвинская, в прошлом медицинская сестра медсанбата, возле них Герой Советского Союза Алексей Константинович Казаченко, бывший комбат 835-го стрелкового полка, бывший связист Иван Константинович Черный, получивший ранение при форсировании Днепра, и Герой Советского Союза Мария Захаровна Щербаченко, воевавшая санитаркой 835-го полка. Сидят, обнявшись, на берегу и два бывалых разведчика — Василий Николаевич Малин и Евгений Анатольевич Прибытков. Сидят, не могут наговориться, не могут наслушаться друг друга.

Бойцы вспоминают…

А рядом катит свои волны раздольная русская река, широкая, свободная, как символ непокоренности великой державы.

Примечания

1

Стихи И. Савельева.

(обратно)

2

Доброе утро, господа!

(обратно)

3

Я слушаю вас…

(обратно)

4

О, да, да, эта деревня… спасибо, благодарю вас…

(обратно)

5

Да, да, я понимаю, спасибо.

(обратно)

6

Спокойной ночи, спокойной ночи…

(обратно)

7

Архив МО СССР, ф. 371, оп. 6386, д. 31, лл. 363—364.

(обратно)

Оглавление

РАЗГОВОР С НЕЗНАКОМКОЙ

РАССКАЗЫ

  КАПИТАНСКИЙ ТАБАК

  ДЕНЬ ЮБИЛЕЯ

  ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО…

  ДОРОГА НА СОСНОВКУ

  НАД ВОЛГОЙ ТИШИНА

  ПЕРЕД ДОРОГОЙ

  СВЕТ СОГРЕВАЮЩИЙ

  АПРЕЛЬ

  КАПЛИ ВАЛЕРИАНЫ

  МИТЬКОЙ ЗВАЛИ

  ПУШКИНСКИЙ ВОЗРАСТ

  НАЗНАЧЕНИЕ

  КАЛИТКА

  ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

  ЖУРАВЛИ

  ПЕРВОЕ СЛОВО

  В ТЕАТРАЛЬНОМ ПРОЕЗДЕ

  НЕИСТОВАЯ СИЛА

  БЕНЕФИС

  ФИГУРКИ ИЗ ФАРФОРА

  ТАМ, НА ФАБРИКЕ…

  ГЛАВНАЯ УЛИЦА ПЛАНЕТЫ

  ЗАГОРСКАЯ БЕРЕЗКА

  МАЛЕНЬКИЙ СОЛДАТ

  МИМОЛЕТНОСТИ

ВРЕМЯ МУЖЕСТВА

  ПЕРВЫЙ ПОИСК

  ВИЗИТ В ПРЕИСПОДНЮЮ

  В ПОИСК УХОДЯТ СЕМЕРО

  НЕОЖИДАННЫЙ ТРОФЕЙ

  В ГЛУБОКОМ ПОИСКЕ — ЮНЫЕ

  А ВПЕРЕДИ — РАЗВЕДКА…

  НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

  И ЧЕТВЕРОНОГИЕ — ВРАГИ

  НА ДНЕСТРЕ

  В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

  У ДЕРЖАВНОЙ ГРАНИЦЫ

  ПОСЛЕДНИЙ ПОИСК

  ЧУДЕН ДНЕПР… (Вместо эпилога) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg