«Хуже войны»

Хуже войны (fb2) - Хуже войны 194K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Анатольевич Буркин

ОЛЕГ БУРКИН ХУЖЕ ВОЙНЫ Повесть

Памяти моего боевого товарища по Афгану — подполковника Сергея Белогурова, погибшего во время миротворческой операции в Боснии в 2000 году

Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже. Предательство хуже…

Эрнест Хемингуэй.

1

Горы были продолжением этого города, приземистые глиняные домишки которого, не найдя места внизу, на равнине, забирались по крутым склонам и лепились там, налезая друг на друга, словно толпящиеся в тесноте люди. Горы год за годом уступали свои каменистые бока пуштунам и таджикам, чараймакам и хазарейцам, которые строили новые дома так, что их крохотные дворики оказывались на плоских крышах старых. Но до вершин, где даже в конце весны дотаивали в расщелинах языки слежавшегося снега, городу предстояло карабкаться и карабкаться.

Вершины взирали на людей и возведенные ими строения с гордым превосходством: горам было известно, чей век длиннее.

До войны сюда часто заезжали туристы. Им было на что посмотреть: и на высокие каменные столбы, врытые в землю еще Искандером Двурогим, который расставлял их по необъятным границам своих владений; и на высеченную в скале статую Будды, изрядно попорченную временем, — память о нашествии Великих Моголов, которых тоже изгнали с этой земли. Был памятник и поновее — полуразрушенная крепость с тремя зубчатыми башнями, возведенная британским экспедиционным корпусом и брошенная англичанами после множества тщетных попыток стать хозяевами этой страны.

…Горы были продолжением этого города, говорящего на многих языках. Но однажды на устах его жителей зазвучало новое слово — «шурави», — а через перевал Джабаль–таш ранним утром перевалила, грохоча железом и ревя моторами, колонна мотострелкового полка Ограниченного контингента советских войск.

С той поры минуло уже семь лет…

2

Полк возвращался с «боевых».

Работавшая в штабе машинистка Эллочка прискакала после обеда в женский «модуль», и, узнав эту новость, он мгновенно пробудился после двухнедельной спячки. На обеих половинах хлопали двери, впуская и выпуская до неприличия возбужденных жилиц; мигом образовалась очередь в душевую, а также еще одна — к единственной полковой парикмахерше, рябой Виолетте.

В ее комнате, которая была одновременно и спальней, и парикмахерской, уже толклось с полдюжины женщин. Грузная, пышногрудая Виолетта, бабий век которой был давно и безвозвратно прожит, держала в зубах дымящуюся сигарету и усаживала в кресло перед большим овальным зеркалом первую клиентку — самую красивую женщину в полку, Эллочку, с роскошной гривой длинных каштановых волос.

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появилась еще одна клиентка — официантка офицерской столовой Наталья.

Наталья заискивающе улыбнулась:

— Виолетточка, так я через час подойду?

Виолетта снисходительно кивнула:

— Ладно. Но сегодня стригу без скидки.

Наталья понимающе махнула рукой:

— Само собой. Только ты уж постарайся. Чтобы моему понравилось, ладно?

Она исчезла за дверью, прикрыв ее за собой.

Виолетта окинула многозначительным взглядом женщин, столпившихся в комнате, и криво усмехнулась:

— Зачем ей стрижка? Знаю я ее хахаля–артиллериста. Не успеет приехать — так зенки зальет, что и не разберет, есть у нее волосы на голове или нет!

Женщины заржали так громко, что на окнах задрожали занавески…

А еще в одной комнате барака, словно не слыша поднявшейся суеты, стояла на коленях перед приколотой к стене бумажной иконкой Богоматери и беззвучно, одними губами, читала молитву похожая на испуганную школьницу худенькая голубоглазая Аннушка…

3

В восьмом часу утра, ежеминутно зевая, не выспавшийся и лохматый начальник строевой части — черноволосый крепыш старший лейтенант Чепига — сидел в своем кабинете и перебирал бумаги.

Дверь с треском распахнулась, и в кабинет вошел капитан Корытов. Следом за ним боязливо переступил порог тощий и сутулый начпрод полка лейтенант Маничев, который был выше Корытова на целую голову.

Корытов стянул с лысой головы кепку, отер ею с красного морщинистого лба капельки пота, облокотился о деревянную стойку, делившую комнату пополам, и рявкнул:

— Полюбуйся на этого дурня, Витек! — Он замахнулся на Маничева локтем.

— У, лейтенант зеленый! Заставил старого капитана тащиться в комендатуру ни свет ни заря.

Чепига вытаращил глаза:

— Как же вы его вызволили с «губы», Евгений Иванович?

— Как, как… Наврал коменданту, что заменяю начальника штаба. В грудь себя бил…

Корытов обернулся к лейтенанту:

— Давай рассказывай, как залетел.

Пунцовощекий Маничев виновато переминался с ноги на ногу.

— Бачонок меня сдал. Там, в городе, этих пацанов… Отцы в лавках сидят, а они покупателей зазывают. Вот и ко мне один прицепился.

Чепига привстал:

— А ты?

— Послал его подальше. А пока в один дукан заглянул, в другой, этот гаденыш сбегал за нашим патрулем. В общем, выхожу я из дукана, а меня цап–царап. Всю ночь просидел на «губе»…

Чепига покрутил пальцем у виска.

— Ты что, не знал, что на этой неделе начальник гарнизона запретил выезжать в город за покупками?

— Знал.

— Ты уж до конца все рассказывай, — хлопнул капитан по стойке ладонью. — Как тебя на гауптвахте обшмонали, что нашли… Давай!

Маничев покраснел еще больше.

— Купил я себе брелок в виде земного шарика… — На котором пол- Сахалина не красным, а желтым японским цветом зарисовано, — закончил за лейтенанта Корытов.

Глаза Чепиги жестко сузились.

— Знаешь, что за такие покупки бывает?

— Во–во, — подхватил Корытов. — Комендант как брелок увидел, так и взбеленился. Хотел сдавать Сашеньку в особый отдел. Еле отговорил.

— Кланяйся Евгению Ивановичу в ножки, Маничев, — облегченно вздохнул Чепига.

— Ну, в ножки — это ни к чему, а вот пару «пузырей» с тебя, парень, причитается! — капитан хохотнул. — Да расслабься. Когда звонили из комендатуры, в штабе никого, кроме Витьки, не было. Больше ни одна живая душа не знает.

Он подмигнул Чепиге:

— Много работы, Витек?

— Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джа- баль–ус–Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.

— Как?

— Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.

— Эх, ребятишки… — Корытов медленно стянул с головы кепку. — За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день… То–то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?

— И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо, чтоб обязательно письма были родителям, от командования.

— Ясно… — понимающе протянул капитан. — Ну, и когда ждать полк, Вить?

Чепига улыбнулся:

— Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.

Корытов нахлобучил кепку на голову:

— Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!

Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.

— Каждый раз Рокфеллер встречает Фому. — Чепига рассеянно пожал плечами.

— Друзья…

— Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба — «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!

— А ну, спрыгни со стола, — сквозь зубы процедил Чепига.

Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.

— Ты чего?

— Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты…

— Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, — заговорил лейтенант извиняющимся голосом. — Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.

— Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй — для Рокфеллера это не главное.

— Что же для него главное?

— Чтоб такие, как ты, не переводились!

Начальник строевой части зевнул.

— Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.

— Валю–валю. Разрешите идти?

Маничев, ерничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.

4

Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлат.

Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.

В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель — на стопки ученических тетрадок.

Никогда не выезжая на боевые, Корытов, на чем свет стоит клял командира полка полковника Тодорова, который строго–настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.

Но посмеивались над Рокфеллером не только из–за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.

Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.

Начинал Корытов пить с самого утра. Кое–как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», — грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:

— Понимаешь, пока не тяпну, цифры перед глазами разбегаются.

К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и отправлялся в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день…

Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче–смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.

При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель.

Рокфеллер любил орать.

Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике, — и, надрывая глотку, вопил:

— Да я один любой духовский караван р–р–разгоню!

Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.

Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:

— Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый …уевый подполковник в сороковой армии?!

Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грус- но вздыхал.

— Не хотите и ладно…

Но тут же вновь вскидывал голову.

— А я все равно скажу, скажу!

Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.

Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.

Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.

Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.

Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.

Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.

Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался… Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.

Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно–выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из–за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно — даже заклятого врага — в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.

В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги, и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:

— Витек, поехали на «боевые», родной!

После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.

Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и взваливал на кровать.

Наутро Корытова съедал стыд.

Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писсуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.

Тем более — Рокфеллеру.

Не помня дня, чтобы начфин не напился, в полку не помнили и случая, чтобы Корытов дурно обошелся с кем–то по своей службе или не выполнил чьей–то просьбы. Выдать командировочные, отпускные, отправить перевод — все это он делал быстро и без лишних уговоров. Привезти что–нибудь из города, куда Рокфеллер выезжал чаще других, или передать привет девочкам из гарнизонного госпиталя — и в этом на него можно было положиться. Правда, по любому вопросу к начфину следовало обращаться с утра.

Особенно много пил Корытов, скучая по Фоменко, для встречи с которым бережно хранил в тумбочке своей комнаты две заранее купленные бутылки водки, даже не помышляя притронуться к ним, ни–ни–ни…

5

Город отдыхал от вездесущей пыли, которая улеглась лишь с наступлением темноты, но утром была готова снова слепить глаза, перекрашивать волосы, забираться под одежду и висеть над домами, как вечный туман.

В низеньком саманном доме скрипнула дверь, и на пороге появился одноногий старик в куцей хазарейской шапочке. Поудобнее приладив под мышками костыли, он двинулся к дороге — туда, где торчал у обочины вросший в землю камень. Добравшись до валуна, хазареец опустился на него, подложив под тощий зад костыли, и замер.

Взамен сладких минут забытья бессонница дарила ему чистый утренний воздух и пугливую тишину. Когда живешь у дороги, которую не обходит стороной война, можно сойти с ума, проснувшись в такой час: то ли пропало все живое на земле, то ли аллах сделал тебя глухим…

Выходя на рассвете к дороге, усаживаясь на валун и щупая слабыми пальцами влажный от росы камень, калека не верил, что земля бывает такой: без лязга и грохота, без выстрелов и криков.

Наверное, однажды хазареец сошел бы с ума, продлись эта тишина чуть дольше.

Но земля принадлежала не одному ему.

Старик вздрогнул, услышав тяжелый неровный гул, родившийся у перевала Джабаль–таш.

В это весеннее утро война снова хотела пройти мимо его дома.

Уже шестую неделю хазареец мечтал повидаться со старшим сыном: Асад ушел в горы, стал борцом за веру… На днях отец получил от него весточку. Водонос с соседней улицы передал хазарейцу подарок от Асада — почти новый китайский будильник и две тысячи афганей. А, прощаясь, шепнул на ухо:

— Асад скоро навестит.

6

Не доезжая до КПП, бэтээр ротного притормозил. Бросив водителю: «В парк», — Фоменко соскочил на землю. Медленно передвигая затекшие ноги, он шел навстречу Корытову.

Фоменко, как и Корытов, не вышел ростом. Но в каждом его движении чувствовалась не только недюжинная сила, но и была видна великолепная выправка.

Корытов, махая в воздухе кепкой, бежал вдоль колонны и кричал:

— Валера, я здесь!

Они обнялись. Хлопая друга по спине маленькими ладошками, Корытов от радости зажмурился.

— Как я тебя ждал!

— Долги надо платить, — улыбнулся ротный.

Рокфеллер открыл глаза:

— Какие долги?

— Тебе еще долго расплачиваться. Забыл, как в прошлом месяце я тебя ждал, почти сутки? Когда ты выпросил у меня бэтээр, чтобы смотаться в госпиталь к своей медсестричке? Обещал вернуться через пару часов, а прикатил только на другой день. Меня чуть кондрашка тогда не хватила — думал, кувыркнулись в кювет…

Он похлопал Корытова по плечу:

— Ты хоть как себя вел без меня?

Корытов виновато вздохнул:

— Как всегда.

— Снова бегал по модулю в одних трусах и кричал, что разгонишь духовский караван? И до комнаты Поташова добрался?

— А как же.

— Женя, Женя… Ну, как тебя оставлять одного? — Фоменко покосился на огромную кобуру Рокфеллера.

— Все страдаешь?

— Какой же я, к черту, офицер, если на войне, а не воюю? Мужикам в глаза смотреть стыдно.

— Сиди, деньги считай, — пробурчал Фоменко, широко отмеряя шаги.

Рокфеллер едва поспевал за другом.

— Был бы Тодоров человеком, хоть разок бы пустил с тобой на войну.

— Правильно делает, что не пускает. Без тебя есть, кому башку под пули совать.

— Слушай, Валер, а может, и тебе хватит это…

— Чего?

— Чепига скоро улетит в Союз без замены. А ты — на хорошем счету. Только заикнись командиру. Досидишь свой срок начальником строевой части. Должность такая же, как у тебя — капитанская, зато самое страшное, что на ней грозит — это геморрой.

Фоменко поморщился:

— Не капитанскую мне надо… Скажи лучше, что там слышно про третий батальон. Кого ставят начальником штаба?

— Пока не решили.

— А у меня, Женя, шанс есть? Как думаешь?

Корытов пожал плечами:

— Как у всех. Четверо ротных ждут повышения.

— Понятно, — помрачнел Фоменко.

7

У двери комнаты Корытова оба долго вытирали ноги о полинявший лоскут шинели, служивший половиком.

— С возвращением! — сказал Корытов, переступая порог.

Фоменко шагнул следом и ласково произнес:

— Умеешь встречать, стервец.

В центре застеленного чистыми газетами стола Рокфеллер соорудил скульптуру: на уложенных в ряд банках тушенки, как на гусеницах, возвышалась башней буханка ржаного хлеба с торчащим из нее стволом — бутылкой «Столичной».

— И как твой шедевр называется? — кивнул на скульптуру Фоменко.

— Пьяный танк в предгорьях Гиндукуша, — объявил Корытов, плюхаясь на табурет. — Сейчас мы ему пушку обломаем!

— Водка–то хоть не «паленая»?

— Обижаешь, — развел руками Корытов. — Для тебя берег. Знал, что приедешь живой, здоровый. Ты же везучий.

Неожиданно помрачнев, Фоменко вскинул голову:

— Это я‑то?

Корытов недоуменно посмотрел на него:

— А разве нет?

— Какой я, к чертовой матери, везучий, — махнул рукой ротный. Он прошелся из угла в угол комнаты, вернулся к столу и сел. — Сколько я уже жду, Женя, когда мне повезет, — сказал Фоменко.

Рокфеллер удивленно вскинул брови:

— Раньше ты не жаловался на жизнь.

— Эх, Женя, Женя… Я ведь уже на первом курсе училища получал ворошиловскую стипендию… Я был лучшим на своем курсе!

— Ты и сейчас самый лучший ротный во всей сороковой армии, — Рокфеллер рубанул ладонью воздух. — И самый лучший мужик в этом драном полку.

— Жаль, что не с самой лучшей судьбой, — усмехнулся Фоменко и положил на плечо Рокфеллера руку. — Я ведь тебе никогда не рассказывал… Как она со мной обошлась. И почему я до сих пор только капитан.

— Так расскажи.

Фоменко снова встал, подошел к окну и, опершись о подоконник руками, вздохнул:

— Принял я после выпуска из училища танковый взвод. Взвод был как взвод, а через год стал лучшим в полку. Я ночей не спал, а если спал, то в казарме. Не жалел ни себя, ни других… И еще через год получил роту.

Недолго вот только ею командовал. В шестьдесят восьмом ввели нашу дивизию в Чехословакию. Ты помнишь — мы тогда подавляли контрреволюцию…

В грустных глазах Фоменко словно ожило воспоминание.

8

На улицах чешской деревушки не было ни души.

Передний танк остановился на ее окраине. Следом за ним замерли остальные машины танковой колонны.

Из башенного люка переднего танка показалась голова старшего лейтенанта Фоменко.

Высунувшись по пояс, он увидел бревенчатый хлев у обочины дороги. На неровной стене хлева белели крупные буквы. Написано было без ошибок: «Небо, проснись! Русские сошли с ума!»

Из люка механика–водителя вылез сержант Бочкин. Шевеля губами, он тоже прочитал надпись на стене. Сержант повернул голову к ротному.

— Товарищ старший лейтенант, я этот хлев мигом снесу. Только прикажите…

Фоменко поморщился, как от зубной боли.

— Бочкин, ты хоть и не деревенский, но должен знать, что такое хлев для крестьянина.

Бочкин шмыгнул носом:

— Чего тут не знать.

— А по–русски чешские крестьяне писать, да еще без ошибок, умеют, а? — спросил ротный.

Бочкин усмехнулся:

— Это вряд ли.

Фоменко вздохнул:

— Так за что же нам их оставлять без хлева?

— Выходит, не за что, — развел руками Бочкин. — Вот если бы нам попалась та контра, которая это намалевала…

— То–то и оно.

Фоменко поправил шлемофон и, махнув рукой, скомандовал:

— Продолжать движение!

Колонна снова тронулась с места…

…Танки стояли на площади небольшого городка. Фоменко дремал на броне, подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Заслышав чьи–то приближающиеся шаги, Фоменко открыл глаза и увидел, что к его машине подходит командир батальона — рыжий, сутулый майор Мезенцев, и тут же соскочил на землю, вытянулся в струнку и козырнул.

— Товарищ майор…

Мезенцев махнул рукой.

— Вольно.

Буравя ротного глазами, комбат процедил сквозь зубы:

— Тебя в политотдел дивизии вызывают. Догадываешься, зачем?

Фоменко виновато опустил голову и обреченно вздохнул:

— Догадываюсь…

Штаб дивизии располагался в старом двухэтажном здании школы.

Кабинет начальника политотдела Фоменко искал недолго. Но стоял он у массивной дубовой двери, чеша в затылке, минуты две. Наконец, решившись, постучал в дверь.

— Разрешите? — несмело произнес Фоменко, замерев у порога.

В глубине кабинета, за черным письменным столом, над которым уже успели повесить портрет вождя мирового пролетариата, сидел грузный, начинающий лысеть полковник Олярин. Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на стоящего у порога ротного в упор и побагровел. Не пригласив Фоменко ни пройти, ни сесть, полковник с нескрываемой угрозой произнес:

— Ты что наделал… твою мать? Решил стать пособником врага? Бдительность потерял?

Олярин сжал руки в кулаки и сорвался на крик:

— Да этот гребаный хлев надо было сровнять с землей! Гусеницами проутюжить!

Начальник политотдела вскочил и ударил кулаком по столу так, что висящий над ним портрет задрожал и едва не сорвался со стены.

— Пойдешь под трибунал!

9

В комнате Корытова висела тишина. Фоменко сидел, тупо уставившись под ноги.

Корытов прервал затянувшееся молчание первым:

— Так чем все тогда закончилось, Валер?

— Чем? — Фоменко расправил плечи. — Под трибунал, конечно, не отдали. Посчитали, что врагу я содействовал не умышленно, а по глупости. Но с роты решили снять. И стал я снова командиром взвода…

Он повернулся к Корытову лицом:

— После Чехословакии попал я в Ленинградский военный округ, в Карелию… Там через три года снова получил роту. И сделал ее лучшей не только в полку — во всей дивизии. В соседнем батальоне освободилась должность начальника штаба, и никого на это место не прочили, кроме меня…

10

Над гарнизоном, затерянным в лесу, опустилась ночь.

В спящей казарме на соседних койках первого яруса лежали два «деда» — Поздняк и Харитонов. Поздняк поднял голову и, наморщив узкий лоб, посмотрел на соседа.

— Не спишь?

— Не-а, — ответил Харитонов, смуглый, крючконосый, со сросшимися у переносицы бровями.

Поздняк подложил под голову локоть.

— И мне неохота.

Харитонов приподнялся на кровати.

— Слышь, может, пойдем, поучим уму–разуму молодого?

— Какого?

— Ну, того… У которого я сегодня в подушке «бабки» нашел. Тюрина. Он сейчас туалет моет.

Два «деда» вошли в туалет в одних трусах.

Дневальный по роте рядовой Тюрин мыл шваброй пол. У щуплого солдата была наголо обритая голова и серое, измученное лицо. Хэбэ висело на Тюрине мешком.

Поздняк и Харитонов приблизились к дневальному. Тюрин перестал мыть пол, поднял голову и тревожно уставился на «дедов».

Харитонов подошел к Тюрину вплотную и сердито сдвинул брови:

— Я тебе говорил, падла, все деньги мне отдавать?

— Так я же отдал, — пролепетал Тюрин, вращая испуганными глазами.

— А это что? — Харитонов потряс перед носом дневального парой мятых рублевых бумажек. — В наволочку спрятал, да? Думал, я не найду?

Харитонов ударил солдата кулаком в живот.

Ойкнув, Тюрин согнулся пополам и упал на пол.

Дверь туалета открылась, и на его пороге вырос капитан Фоменко.

Он увидел, как склонившийся над дневальным Харитонов замахнулся рукой для очередного удара, подскочил к «деду» сзади и перехватил его руку своей могучей кистью. Харитонов оглянулся и, встретившись взглядом с командиром роты, побледнел от страха.

Капитан тут же нанес ему резкий и мощный удар в челюсть.

Опустив голову и виновато переминаясь с ноги на ногу, Фоменко стоял напротив стола, за которым сидел командир полка, подполковник Сомов.

— Говорят, у тебя, Валера, хороший удар правой, да? — мрачно произнес подполковник.

Фоменко молча развел руками.

— Теперь об этом знает и прокурор гарнизона, — командир полка тяжело вздохнул. — Отец этого «деда»… Харитонова… который загремел в госпиталь… оказался серьезным человеком. Он хочет крови…

Сомов вскинул голову и посмотрел на Фоменко в упор:

— Выбор у тебя не богатый. Или ты пишешь новую объяснительную, где указываешь, что Харитонову сломал челюсть Тюрин, или…

11

Фоменко посмотрел куда–то мимо Корытова и невесело вздохнул.

И стал я в свои тридцать два года снова взводным. Словно только из училища. Ох, и запил я, помню… По–черному. Это тогда от меня ушла жена…

— Да, я бы тоже запил…

— Я уже и рапорт собирался писать. Увольняться из армии к чертовой матери. И вдруг… — Фоменко усмехнулся, — к нам в полк назначили нового командира. Знаешь, кого? Моего однокурсника, Ремизова! Которого едва не отчислили из училища по неуспеваемости…

Корытов усмехнулся:

— Небось, однокурсничек твой после выпуска удачно женился? На какой–нибудь генеральской дочке?

— Точно. Только мне от этого было не легче… Он был подполковником и командовал полком. А я командовал в этом полку взводом. И тогда я решил не сдаваться. Карьеру уже невозможно было спасти: все кадровики давно поставили на невезучем капитане крест. Но я поклялся доказать — себе, другим, всему свету! — что заслуживаю большего. Мало кто поймет, как вообще можно мечтать о таком… Скажи, тебе все равно, сколько звездочек на твоих погонах?

— Плевать я хотел на погоны!

— А я нет, Женя. И меня бы понял любой, такой же, как я, отдавший армии не год, не два, а полжизни. Который ждал, когда удача улыбнется ему, а она… Она вместо этого брезгливо кривила рот…

Фоменко покачал головой.

— Меня понял бы такой же, как я, капитан, на которого даже люди в штатском глядят с насмешкой и думают: «Пьянь какая или дурак, если не заслужил большего в свои годы». Мне даже сыну в глаза смотреть стыдно, когда приезжаю к нему в отпуск…

Фоменко рубанул ладонью воздух.

— Ненавижу я эти свои четыре звездочки, Женя! А поэтому… Я поклялся, что получу майора. Хотя бы майора.

— Вот те на, — Рокфеллер грустно заморгал, — я‑то думал, два старых мерина плетутся в одной упряжке. Тянут свою опостылевшую телегу, заботясь только о том, как бы почаще забывать о ее существовании. Я‑то думал, что одному легко делать это, пьянея от водки, а другому — от войны… Значит, все не так. Ты еще хочешь поскакать галопом?

— Я поклялся, Женя.

— На роте ты майора не получишь. А значит, тебе позарез надо стать начальником штаба третьего батальона… Давай выпьем за твою удачу.

Фоменко посмотрел на наручные часы и поднялся.

— Оставь на вечер. А я схожу в роту, посмотрю, что там, как… А ты поспи. Сегодня тебя в штабе никто не хватится.

12

Маленькая комната с железной солдатской кроватью и убогим казенным столом казалась бы безнадежно унылой, если бы на столе не было стеклянной вазы с засохшим букетиком сирени, на окнах — пестрых занавесок с огромными бутонами невиданных цветов, а на кровати — яркого, желтого с голубым, покрывала.

Стояла на столе и раскаленная докрасна электроплитка, над которой склонилась, помешивая что–то в кастрюле, официантка Аннушка.

В дверь постучали.

Аннушка уронила ложку в кастрюлю и замерла.

Постучали еще раз, сильнее.

Официантка робко сделала шаг, другой… Непослушными пальцами она повернула ключ. Открыв, Аннушка отступила назад и, радостно вскрикнув, обессиленно опустила руки.

— Ты!

На пороге стоял Фоменко.

Аннушка прильнула к нему, обняв капитана за плечи.

— Я уже больше не могла ждать, поверишь, — сказала она, положив свою маленькую русую голову ему на грудь. Фоменко погладил ее по теплым золотистым волосам.

— Ты ждала меня с «боевых» первый раз.

— Ты тоже пришел ко мне в ночь перед отъездом впервые…

Фоменко настороженно зашевелил носом:

— Здесь что, железо плавят?

Аннушка охнула и метнулась к плитке. Сорвав кастрюлю, она, обжегшись, не удержала ее и уронила на пол, схватила стоявший поблизости чайник и стала поливать посудину водой. Кастрюля зашипела.

Фоменко подошел к Аннушке, отнял чайник, сел на краешек кровати и усадил ее рядом. Взяв руки Аннушки в свои, он подул на ее обожженные пальцы.

— Больно?

— Не-а, — Аннушка тихонько засмеялась. — Хорошо еще, что в кастрюле ничего не было, кроме воды. Я и не собиралась ничего варить. Просто налила воды и мешала, мешала… Надо было что–то делать, куда- нибудь деть себя. Я даже не заметила, как выкипела вода.

Фоменко крепко сжал ее руки.

— Боялась, что меня не окажется среди тех, кто вернется?

Аннушка помотала головой.

— Если бы с тобой что–то случилось, я бы уже знала. Я боялась другого. Когда ты пришел ко мне ночью, перед отъездом, я еще не понимала, кто тебе нужен — я или просто… Просто любая — как любому мужику. Я боялась, что буду нужна тебе только на ночь, другую…

— Мне не нужна любая.

— Теперь я знаю. А когда ждала… Мешала в кастрюле воду и загадала: если явишься, как в первый раз, ночью, значит придешь, как пришел бы к любой. А если прилетишь сразу — потный, пыльный — но сразу ко мне, значит…

— Но я же прилетел! — капитан взмахнул руками, как большая птица.

Аннушка еще теснее прижалась к нему.

— Как хорошо, когда ты рядом. — Жаль, что ненадолго.

— Почему?

— Завтра снова на войну. В Панджшер. Дней на десять… — начал было Фоменко, но, заметив, как влажно заблестели ее глаза, спохватился и бодро добавил. — Зато вернемся — месяц будем гулять!

Слезы уже катились по ее посеревшим щекам.

— Если с тобой что–нибудь случится…

— Ну что может со мной случиться? Разве я дам хоть одной глупой пуле продырявить себя? — капитан наклонил голову. — Посмотри на мои седые волосы. Я же старый и мудрый. Ну? Посмотри!

Аннушка коснулась его головы рукой.

— Ты сейчас никуда не уйдешь?

— Полчаса у нас есть.

— Всего?

— И целая ночь впереди…

13

Стайка афганских мальчишек играла в футбол прямо на пыльной, ухабистой дороге рядом с проволочными заграждениями советского полка, проходившими вдоль бетонной стены, из–за которой выглядывала вышка с часовым.

Часовой с автоматом в руках — совсем молодой солдат в бронежилете и каске — во все глаза наблюдал, как пацаны, громко и возбужденно крича, перебрасывали ногами старый, латанный–перелатанный мяч. На губах часового играла ностальгическая улыбка…

Один из ребят слишком сильно ударил по мячу, и он полетел за проволоку — прямо к бетонному забору.

Стайка пацанов тут же метнулась к проволоке.

Часовой насторожился.

Двое мальчишек быстро отогнули ряды «колючки» палками в разные стороны, а третий полез в образовавшуюся щель.

Лицо солдата испуганно вытянулось. Он подался всем корпусом вперед, едва не свесившись через бортик вышки.

— Куда ты лезешь?! Буру, бачча, буру!

Но афганский мальчишка словно не слышал его. Оказавшись за ограждением, он бросился к мячу.

Взрыв противопехотной мины подбросил мальчишку в воздух.

Упав на землю, он пронзительно закричал.

Из его разорванной штанины торчал кровавый обрубок…

14

Прапорщик Венславович проснулся, когда в дверь колотили уже ногами.

Откинув одеяло, начальник продовольственного склада сел на кровати и помотал головой. В третьем часу ночи ушел от Эллочки. А сколько выпили, сколько выпили…

— Щас открою, — недовольно буркнул он, натягивая брюки.

— Шевелись, кусяра! — раздался за дверью разъяренный голос, узнав который, Венславович, так и не успев застегнуть ширинку, метнулся к двери.

Подполковник Поташов шагнул через порог прямо на начальника склада и, если бы Венславович не шарахнулся в сторону, сбил бы прапорщика с ног.

— Десятый час, а ты вылеживаешь?!

Прапорщик торопливо застегивал брюки.

— Так я продукты в столовые еще вчера выдал.

— При чем тут столовые, — гремел гневный голос Поташова. — Шевелись, дело срочное.

— Комиссия что ли нагрянула? Так мы им мигом стол сообразим…

— Какая комиссия? — Поташов застонал. — Пацаненок афганский на нашей мине подорвался, у автопарка. Ногу оторвало… Но, вроде, живой.

— А я… Я тут причем? — Венславович глупо уставился на Поташова.

— Откупаться от родни надо. У тебя муки много?

— Есть.

— Дашь мешок… Нет, лучше два. Пшеничной. А сахар?

— Тоже есть.

— Килограммов тридцать надо.

— А у них ж…а не склеится? — осмелел от жадности Венславо- вич. — И чего мы вообще должны откупаться? Зачем?

Поташов со злостью плюнул на пол.

— Там, у нашего забора, где подорвался этот сученок, табличка должна была стоять — «Заминировано».

— А ее что, не было?

Поташов вздохнул:

— В том–то и дело… Раньше стояла. А потом пропала. Может, афганец какой спер на растопку…

Подполковник раздраженно махнул рукой.

— Давно уже надо было другую поставить. Все руки не доходили…

Венславович поморщился:

— Да… Раз таблички не было — плохо дело. Если родители пацаненка поднимут шум…

— То–то и оно, — протянул Поташов. — Если дойдет до комдива — все получат пи…юлей: начиная от командира полка и кончая…

Он снова со злостью махнул рукой.

— Короче, командир сказал замять это дело. И поскорее… Тушенки еще дашь. Ящика четыре.

15

От Венславовича Поташов потащился обратно в штаб.

Последнюю неделю неприятности валились на секретаря парткома одна за другой.

Сначала ему натурально плюнули в лицо. Пару дней назад «уазик», на котором он выехал в город за покупками, притормозил у оживленного перекрестка. И пожилая афганка без паранджи (видно, образованная — учительница или врач, — раз не блюдет законы шариата) подошла к машине и, не говоря лишнего, через опущенное по случаю жары боковое стекло ловко харкнула, угодив Поташову в нижнюю губу. Точно парализованный, подполковник с полминуты не мог закрыть рот, а когда пришел в себя и, содрогнувшись от омерзения, заорал: «Сука!», — афганки простыл и след.

Вчера проклятый Рокфеллер опять устроил концерт у двери его комнаты.

А сегодня на секретаря «повесили» мальчишку, которого черти понесли на минное поле.

Если бы это было все…

Пока полк был на «боевых», Поташов слетал в Союз и привез из ашхабадской учебки молодое пополнение. И надо же такому случиться: среди ста двадцати нормальных русских, украинских, белорусских, узбекских и прочих хлопцев надежных национальностей в команду затесался рядовой Ойте. Немец. И в придачу — меннонит.

Такой свиньи Поташову еще не подкладывали. И все потому, что в Ашхабаде секретарь принимал команду наспех: на сборы отвели только день.

Узнав лишь вчера, во время беседы с молодым пополнением, всю подноготную рядового Ойте, секретарь мысленно, но от души пожелал замполиту Ашхабадской учебки переболеть брюшным тифом. Потому что тот подлец не мог не знать про немца. Но наверняка — да какое там наверняка, точно! — из–за нехватки людей подсунул в афганскую команду Ойте, чтобы не сорвать план по укомплектованию 40-ой армии личным составом.

В середине 80‑ых слабый ручеек советских немцев, потянувшихся обратно на историческую родину, стал превращаться в бурный поток, который уносил их в Западную Германию. И там, по другую сторону уже порядком обветшавшей, но все еще неприступной Берлинской стены должно было оказаться как можно меньше людей, которые могли бы вымести сор из избы… Вот почему Директивой Главного политического управления в Ограниченный контингент советских войск в Афганистане запрещалось направлять не только немцев, но и евреев, греков, а также прочих потенциальных эмигрантов.

Что же касается меннонитов… Хоть и не видел никогда секретарь парткома в армии людей послушнее и честнее, чем верующие–протестанты, ни с кем не было мороки больше, чем с ними. Потому что большинство баптистов, пятидесятников и меннонитов наотрез отказывались брать в руки оружие.

В лейтенантские годы по молодости и глупости Поташов, бывало, пытался наставить таких солдат на путь, который считал истинным. Пробовал он делать это при помощи доводов, почерпнутых из политиздатовского «Справочника атеиста». Не помогал справочник — звал на подмогу сержанта, умеющего вызывать своим ласковым голосом у молодого солдата дрожь и откровенничать, не оставляя синяков… Лишь однажды Поташову удалось таким образом заставить одного новобранца прицепить к ремню штык–нож, когда тот стоял в наряде по роте. Но случай этот так и остался у подполковника первым и последним. А чтобы меннонит взял в руки автомат да еще стрельнул…

Таких тоже запрещалось направлять в 40-ую армию.

Но Ойте оказался здесь.

Кто допустил? Кто недоглядел? Кто?

Ясное дело — тот, кто принимал молодое пополнение в Ашхабаде.

«Виноватых бьют!» — подобно многим большим и маленьким армейским начальникам любил время от времени бросать в лицо подчиненным секретарь парткома. И что теперь ждет его самого, представлял даже слишком хорошо.

Поташов уже видел и, конечно же, слышал, как, ежесекундно дергая большой головой на тощей багровой шее, отматерит его командир полка. Как, взмокнув от двухчасового ожидания в приемной, он боком протиснется в дверь кабинета начальника политотдела дивизии и, низко склонив голову, замрет у порога. А грузный начпо, высморкавшись в кусок туалетной бумаги (он не признавал носовых платков и всегда держал для своего капризного носа в ящике стола целый рулон), ехидно протянет:

— Бдительность потерял? Ты куда заменяться из Афгана хотел? В Одесский? В Забайкальский военный округ поедешь!

Худо становилось Поташову при одной мысли о таком приговоре, когда вставало перед его глазами одно название этого гиблого округа… ЗабВО — зловещая аббревиатура, которую офицеры не желали расшифровывать иначе, как «Забудь Вернуться Обратно»… Последние пять лет перед пенсией в бурятских или читинских степях? Из–за Ойте?

Если бы он исчез, растворился, как сон, провалился под землю, этот немец–меннонит! Но он существовал. Дышал, ел, спал и бегал в сортир, похожий на маленького верблюжонка: сутулый, губастый и горбоносый, с оттопыренными ушами и растерянными печальными глазами под белесыми ресницами.

Таким запомнил его Поташов, когда, беседуя с молодым пополнением, вдруг с ужасом обнаружил, что перед ним — неразорвавшаяся бомба. И эта бомба грозит разнести вдребезги его мечту о теплом и тихом гарнизоне на юге Украины и зашвырнуть Поташова за Байкал: туда, куда ссылали когда–то декабристов.

Подполковник помнил, что радиотелефонист третьего класса рядовой Ойте назначен в роту Фоменко.

16

В ротной канцелярии Фоменко неожиданно застал замполита. Старший лейтенант Заболотный дремал за столом, подложив под голову руки. Услышав, как вошел командир, он зашевелился и медленно поднял голову.

— Ты здесь? — удивился ротный. — Я же отпустил тебя отдыхать. Ответственный сегодня — старшина.

— Я уже в модуле удрыхнуть успел, мать их… — сонно заворчал замполит. — Поташов разбудил.

— Что, прямо сам?

— Ну. Приперся ко мне в комнату. Ты ему зачем–то понадобился.

— Я?

— Он сначала позвонил в роту, велел старшине разыскать тебя. Тот бойца к тебе в модуль послал — пусто. И в парке не нашли. К бабам в модуль тоже посылал, — Заболотный хихикнул, — и там нету… Ну, Поташов со зла прямо ко мне завалил. Ищи, говорит, своего командира, где хочешь.

— Зачем вызывает, не сказал?

Заболотный хитро прищурил один глаз.

— Сходи — узнаешь.

17

Кабинет секретаря парткома располагался в штабе полка рядом со строевой частью. Постучав в дверь и услышав приглушенное «Войдите!», Фоменко распахнул ее и… чуть не расхохотался.

Развернувшись к капитану голой спиной, секретарь сидел на стуле в одних брюках и подшивал к кителю свежий подворотничок. Белая, как тесто, спина Поташова так и просилась в духовку: глубоко врезавшись в рыхлое тело, тугие подтяжки делили ее на аккуратные ломти большого пирога, посреди которого, как муха, чернела волосатая родинка.

— Товарищ подполковник, капитан Фоменко по вашему приказанию прибыл, — едва сдерживая смех, выдавил из себя ротный.

Поташов даже не глянул в его сторону.

Капитан поморщился. Однако ничего другого, кроме как переминаться с ноги на ногу и ждать, пока секретарь закончит с шитьем, не оставалось.

Сделав последний стежок и ловко откусив нитку, подполковник удовлетворенно хмыкнул, накинул китель на плечи и, не вставая со стула, медленно повернулся.

Поташов редко носил очки. Но сейчас на его переносице сидели стекла в металлической оправе, поблескивающие колечки которой сливались с узким длинным носом.

«Как пара нераскрытых ножниц», — пришло вдруг Фоменко в голову. А в следующее мгновенье ему показалось, что ножницы эти вот–вот готовы щелкнуть, чтобы дать знать, какие острые у них лезвия.

— Я не смог разыскать вас в расположении части в течение двух часов, — положил секретарь конец затянувшемуся молчанию. — В боевой обстановке подобное недопустимо.

Его глаза смотрели на ротного, не мигая, и словно подсказывали: «Ну, давай, оправдывайся. Я долго гневаться не собираюсь, не для этого позвал».

— Ходил на вещевой склад, товарищ подполковник, — осторожно и неторопливо начал врать Фоменко. — Надо было кое–что дополучить. У меня в роте пополнение. Четверо молодых из ашхабадской команды, которую вы привезли.

— Вот это как раз интересно, — Поташов впился в ротного взглядом, в котором не осталось даже намека на начальственный гнев. Но взамен появилось что–то другое.

Однажды Фоменко уже видел такой же взгляд. Когда? У кого?

И тут он вспомнил. Боже, как давно это было…

18

…Прямо с лекции по истории военного искусства курсанта второго курса Фоменко неожиданно вызвали к командиру взвода. Когда вместо взводного в его кабинете Фоменко увидел майора Коробова, его охватило недоумение, смешанное со страхом. Курсанта ждал тот самый майор, перед которым заискивали даже училищные полковники. Коробов был старшим оперуполномоченным особого отдела.

Предложив Фоменко присесть, он быстро и складно объяснил, что надо делать, конкретно и без дураков.

Слушая его, курсант понимающе кивал головой. Ему поручали выяснить, все ли однокурсники достойны в будущем носить офицерские погоны. Ему доверяли… И поэтому, глядя в глаза Коробова, Фоменко не мог понять, почему на протяжении всего разговора его не оставляло выражение плохо скрываемого и нетерпеливого ожидания. Словно особист все еще сомневался, даст он согласие или нет… Да разве мог он не согласиться? Он — единственный на курсе ворошиловский стипендиат? Но только тогда, когда курсант тихо, но твердо произнес: «Конечно, я буду помогать вам», — Коробов облегченно вздохнул.

— Хорошо, что вы поняли. Стипендию надо отрабатывать.

Эти слова не вызвали у Фоменко ничего, кроме недоумения. Разве дело в стипендии? Даже если бы он и не получал ее — разве отказался бы от сотрудничества с особым отделом? Заботиться о безопасности государства — долг каждого…

Только спустя пару недель, когда Коробов вновь пригласил его — уже в свой собственный кабинет — Фоменко понял, почему майор сомневался.

Коробов был недоволен и не скрывал этого. Он сказал, что ждал от курсанта точной и оперативной информации о настроениях на курсе, а также о тех, кто позволяет себе неуважительно отзываться о решениях партии и правительства.

Потупив голову, Фоменко молчал. Однажды он уже собирался довести до сведения оперуполномоченного, как на днях в курилке курсант его взвода Куделко, теребя газету с материалами только что состоявшегося пленума ЦК КПСС, посмеиваясь, бросил:

— Ну, теперь Брежнев разрешит Никите кукурузу только на лысине выращивать!

Чуть позже, усевшись за столом в ленинской комнате, Фоменко принялся подробно описывать случившееся на листке, вырванном из тетради. Но, аккуратно расписавшись в конце и поставив дату, вдруг вспомнил, как сам вместе с товарищами от души хохотал над шуткой Куделко, и испытал вдруг такое отвращение к себе, какого он не испытывал еще ни разу.

Скомкав исписанный аккуратным почерком тетрадный лист, курсант швырнул его в мусорную корзину.

Да, он принял предложение Коробова. Но когда давал свое согласие помогать… Фоменко много читал об этом и видел в кино. Особенно красиво все было в кино: бесстрашные чекисты с холодной головой и чистыми руками и ненавистные враги…

Господи, да какие могли быть среди его однокурсников враги?

Яркие кадры кино исчезли, и Фоменко увидел себя сидящим в огромном кинозале, где остальные, затаив дыхание, наблюдали за грандиозным зрелищем свершений и побед, а он зорко следил, не усомнился ли кто в подлинности увиденного, не заметил ли, как обветшал и прохудился экран…

Нет, прятать в своей душе второе дно, о котором бы не подозревали однокурсники, копить там обрывки их доверчивой, простодушной болтовни, а потом вываливать все накопившееся на стол Коробова он бы не мог.

И если бы знал это сразу, сказал бы Коробову «нет» еще при первой встрече.

…Фоменко хотел сказать об этом в кабинете лично и молчал, мучительно подбирая слова. Но говорить ничего не пришлось. Коробов понял.

Он выразил сожаление, что курсант не оправдал его надежд, и отпустил с миром.

Еще месяца два Фоменко ждал. Чего? Он полагал, что заслуживает наказания: был лучшим на курсе, но отказался помочь особому отделу. Однако прошел месяц, другой, третий, а в жизни Фоменко ничего не изменилось. Он, как и прежде, успешно сдавал зачеты и экзамены, получал ворошиловскую стипендию и даже в очередной раз был избран в бюро ВЛКСМ роты. Скоро он и вовсе забыл о существовании Коробова.

19

И вот спустя почти двадцать лет ротный вспомнил о нем. Потому что прочитал в глазах секретаря парткома то же плохо скрываемое и напряженное ожидание, которое видел когда–то во взгляде пригласившего Фоменко на первую беседу лично.

— Так, так. Четверо, говоришь, попали в твою роту, — Поташов поджал пухлые губы. — Успел познакомиться?

— Нет еще.

— Зато я успел, — подполковник шумно вздохнул. — В том числе и с рядовым Ойте.

Ротный удивленно вскинул брови.

— Чудная фамилия.

— Немецкая.

— То есть?

— Немец он, — со злостью сказал Поташов. — Да в придачу еще и меннонит. Есть такая христианская конфессия… Среди обрусевших немцев их много. На гражданке золотые люди: не пьют, не курят. А в армии с ними одна морока…

— Знаю, — вздохнул Фоменко. — Мне один такой попадался, в Карелии. Им вера оружие брать в руки запрещает…

Он вскинул голову.

— Но как же… — Фоменко недоуменно пожал плечами. — Как он попал в Афган? Есть приказ. Таких сюда нельзя.

— Правильно. Мне его в Ашхабаде подсунули. А времени проверить не было.

— Так что ж его теперь, обратно? — простодушно спросил ротный.

— Ты же не дурак, Фоменко, а такое говоришь, — почти ласково произнес секретарь. — Нельзя его обратно… Большие неприятности могут быть. У меня…

Поташов почесал затылок.

— Тебе, кажется, уже давно пора майора получать, а?

— Пора. Да должность капитанская, — Фоменко развел руками, но тут же, устыдившись этого слишком откровенного жеста, быстро спрятал их за спину.

— Это дело поправимое. Должность найдется, — губы Поташова растянулись в гримасе, которая должна была означать улыбку. — Для умного человека всегда найдется.

И снова его напряженно–ждущие глаза говорили: «Ты же знаешь, что в третьем батальоне освободилась должность начальника штаба. Вот бы тебе на нее, а? Через месяц получил бы майора».

— Если вы считаете, что я достоин… — пытаясь не выдать охватившего его волнения, сказал капитан.

— Твою кандидатуру рассматривают, — с напускным безразличием протянул Поташов. — Но есть и другие, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул ротный.

— Командир полка обязательно посоветуется со мной, и если я буду настоятельно рекомендовать тебя… — подполковник помедлил. — Пора получать майора, а?

— Я оправдаю ваше доверие, — отрезал капитан, не найдя ничего лучшего.

— Вернемся к Ойте, — секретарь расправил жирные плечи, и Фоменко почувствовал, что сейчас Поташов скажет главное — то, ради чего он вызывал его к себе. — Пока только мы с тобой знаем, кто такой этот Ойте, — подполковник говорил очень медленно, так медленно, что паузы между его словами значили несравненно больше, чем сами слова. — Но если про него узнают там, — секретарь скосил глаза к потолку, — будет плохо. И мне, и тебе.

На лице Фоменко не дрогнул ни один мускул.

— Рано или поздно там об этом узнают, товарищ подполковник.

— Не должны узнать, — ноздри узкого носа Поташова раздулись. — Завтра твоя рота уходит на «боевые». А молодым и неопытным, вроде Ойте, первый раз в бою всегда бывает трудно…

20

После ужина официантки офицерской столовой убирали со столов. Торопливо кидая в большой чугунный бак ложки и вилки, самая старшая из них — полная и крикливая Света — смахнула с носа капельки пота и скомандовала:

— Шевелись, бабы! Не знаю, как вам, а мне надо сбежать пораньше.

— Твой, небось, уже к окну приклеился. Ждет! — отозвалась, нагружая передвижную тележку мисками, Наталья. Она была почти одних лет со Светой, но смотрелась моложе из–за коротко стриженных и по–кукольному завитых рыжих волос.

Света сладко потянулась.

— Всю ночь спать не даст…

— А мой напьется на радостях да удрыхнет, — заявила Наталья. — Зато уж завтра поутру…

Заговорщицки подмигнув Наталье, Света повернулась к Аннушке, которая молчаливо протирала столы.

— А ты, Ань, торопишься или нет?

Словно не слыша, Аннушка продолжала орудовать тряпкой.

Официантки переглянулись. Света с укором протянула:

— Молчишь… Второй месяц тремся бок о бок, а все как чужая. Молчком да в одиночку здесь пропадешь.

— Пропадешь, пропадешь, — подхватила Наталья. — Мы тебе зла не желаем. Наоборот.

— Спасибо, — не поднимая головы, тихо сказала Аннушка.

— Думаешь, ты какая–то особенная? — продолжала Наталья. — Что мы, не знаем, зачем бабы сюда едут? Чем их еще заманишь на войну, где, неровен час… — она торопливо перекрестилась. — Или мужиками, или деньгами. Так, Светик?

— Кто нас с Наташкой на четвертом десятке дома бы замуж взял? А здесь с голодухи и сухарь слаще пряника, — Света прыснула. — Глядишь, какой–нибудь и найдется. Вон, Вовка мой уже собирается… Тьфу, тьфу, тьфу, не передумал бы! Ты, конечно, другое дело. Ты бы парня и дома нашла.

— Значит, денежки нужны, — хитро улыбнулась Наталья, тряхнув рыжей челкой. — На французские духи, итальянские туфли… Дома на это, хоть загнись, не заработаешь. Да что зарплата! Ты, Ань, тут озолотиться можешь, только не зевай. Молодая, красивая… Такой товар в Афгане дорого стоит. Посмотри вон, что Элка–машинистка вытворяет.

— Никому не отказывает, только плати, — вставила Наталья. — Зимой в Союз летала, в отпуск. Сколько у нее денег на таможне насчитали! Маничев с Элкой таможню проходил. Маничев врать не станет…

Собрав очередную порцию мисок, Наталья с грохотом швырнула их на тележку.

— Конечно, не всякая так сумеет… Уж если идут на это бабы, то через силу. И через злость. Как Элка ненавидит этих мужиков! Чуть что не по ней… Вчера вон Венславовичу рожу почистила, весь обляпанный пластырем ходит. А мужики все равно к ней тянутся: красивая…

— Красивая, — с нескрываемой завистью согласилась Света. — Вытерпит она проклятые два года и баста. Думаете, ей, как всем, не хочется, семью иметь, детей? Да она с тоски по такой жизни воет. А дотянет свой срок — забудет наш полк как страшный сон. Приедет домой — баба как баба. Кто там знать будет, как она в Афгане жила?

— Ну, чего молчишь, Ань? — снова попыталась она втянуть в разговор не проронившую до сих пор ни слова Аннушку. — Думаешь, будешь молчать — все беды пройдут стороной?

Аннушке захотелось вдруг закрыть глаза, заткнуть уши и убежать куда–нибудь, где никто не будет под грохот тарелок и ложек ждать ее исповеди.

— Если вы торопитесь, уходите, — стараясь не глядеть в глаза официанткам, предложила она. — Работы осталось немного, управлюсь сама.

Света с готовностью швырнула собранный уже пучок ложек на стол.

— Анька, ты золото!

— В другой раз и мы тебя выручим, — стягивая грязный фартук, заверила Света.

Аннушка осталась одна. Она опустилась на стул, чтобы передохнуть. Ей и в самом деле было некуда спешить: Фоменко не придет раньше полуночи. Но в полночь или чуть позже…

Аннушка прислушалась: за дверью столовой кто–то насвистывал простенькую мелодию. Кажется, марш «Прощание славянки». Дверная ручка медленно поползла вниз…

Официантка вскочила и растерянно уставилась на человека, который вырос на пороге.

— Поужинаешь со мной? — сказал командир полка, наслаждаясь эффектом, который он произвел неожиданным появлением.

У самого молодого в 40-ой армии полковника были широкие плечи, густые русые волосы, щегольские, аккуратно подстриженные усы, и не было ни малейшего намека на живот.

— Поужинать со мной не желаешь? — еще раз промурлыкал Тодоров.

Аннушка молчала. Командир растерянно хмыкнул, окинул официантку оценивающим взглядом и подошел к ней почти вплотную.

— А ты даже лучше, чем я думал, — сказал он, измерив ее взглядом. — Ну, чего испугалась, глупенькая? Я тебя не съем…

Хохотнув, он положил на плечо Аннушки руку.

Официантка, дернув плечиком, попыталась ее сбросить, но цепкие пальцы Тодорова уже гладили ее тонкую, нежную шею.

Аннушка прошептала:

— Пустите, пожалуйста…

— Не пущу! — прохрипел Тодоров, возбужденно дыша.

Полковник привлек Аннушку к себе, сжимая ее в объятиях. Его рука

скользнула ниже ее талии и начала медленно забираться под юбку…

Аннушка вскрикнула:

— Да пустите же вы!

Собрав последние силы, она вырвалась из рук Тодорова и оттолкнула его.

Тодоров побагровел. Его лицо исказилось от злости.

— Что, целку из себя строишь? Я в своей комнате стол накрыл, а ты… Запомни: если я чего–то хочу, то всегда это получаю, поняла? Не хочешь со мной при свечах поужинать? Так я тебя прямо здесь трахну!

Расстегивая на ходу брюки, Тодоров начал надвигаться на Аннушку, беспомощно прижавшуюся к столу. Ее глаза торопливо шарили по сторонам…

Взгляд женщины уперся в большой чугунный черпак, который лежал на столе, и Аннушка схватила его. Полковник бросился на нее, но официантка, ловко увернувшись и отпрянув в сторону, изо всех сил опустила черпак на его голову.

Охнув, Тодоров рухнул на пол, а Аннушка попятилась к двери…

21

И был вечер. Близилось застолье.

Встречали полк с войны сегодня. И провожали на войну тоже сегодня.

Посреди стола возвышалась кастрюля с вареной картошкой «в мундирах», вокруг лежали наскоро ополоснутые под краном пучки зеленого лука; тарелок не было вовсе, зато кружек и ложек с вилками было в достатке.

Хозяева комнаты — Маничев и Чепига — накрывали на стол и дожидались гостей: Рокфеллера с Фомой.

Открывая банку тушенки, Маничев поранил палец. Сунув его в рот, он сидел на табурете и наблюдал, как Чепига, ловко орудуя ножом, нарезал уже вторую буханку хлеба.

Стрелка на стареньком пузатом будильнике подползала к девяти, когда пожаловал Фоменко. Капитан вошел не один, подталкивая в спину замешкавшегося у порога незнакомого, совсем молодого лейтенанта и приговаривая:

— Не стесняйся. Тут все свои.

Лейтенант долго и тщательно вытирал ноги о половичок, озираясь по сторонам, и наконец произнес:

— Здравствуйте.

— Ждорово, — промычал, посасывая порезанный палец, Маничев.

— У нас еще один гость? — кивнул на незнакомого лейтенанта Чепига.

— Не просто гость, — Фоменко, продолжая подталкивать лейтенанта перед собой, прошел к столу и, положив обе руки ему на плечи, резким толчком усадил на табурет. — Корреспондент окружной газеты, про мою роту будет писать, — гордо добавил он.

— Правильно! — сказал Чепига. — Давно пора.

Корреспондент смущенно привстал.

— Извините, я не представился. Лейтенант Средзакозовцев Слава, — он попытался протянуть руку расположившемуся напротив Маничеву, но Фоменко, обхватив лейтенанта за плечи, вновь ловко усадил его.

— Сиди! Сейчас выпьем по первой, потом по второй… Там сразу со всеми и познакомишься.

Ротный устроился за столом рядом с корреспондентом и нетерпеливо потер руки.

— Ну что, мужики, пора начинать?

— Рокфеллера ждать не будем? — вынув палец изо рта, поинтересовался Маничев.

— Он может в штабе и до утра просидеть, — поддержал Чепига Фому. — Потом догонит.

Начальник строевой части сел вместе со всеми за стол, аккуратно разлил содержимое одной из бутылок по кружкам и провозгласил:

— С возвращением.

Полковые со знанием дела сделали выдох и припали к кружкам. Быстро опорожнив их, потянулись к закуске. Корреспондент замешкался и выпил позже. Он едва не задохнулся и, выпучив глаза, громко закашлялся.

Фоменко от души треснул его кулаком по спине.

— Привыкай, чистый спирт.

— Ничего другого не держим, — вставил, отчаянно хрумкая огурцом, Маничев.

Ошалевший Средзакозовцев открыл рот и высунул розовый, как поросячье ухо, язык.

— Спирт? Первый раз пробую.

— И поверь, не последний, — едва прожевав, Чепига снова наполнил кружки. — Ну что, по второй?

— Давай, — согласился Фоменко и протянул Средзакозовцеву кружку с водой. — Запивай, легче проходит.

Суровые у вас нравы, товарищ капитан, — корреспондент опасливо покосился на бутылку. — Если так пойдет и дальше, я, пожалуй, окажусь под столом.

— Поднимем, — успокоил его Маничев.

Кружки опустошили повторно. Средзакозовцев, передернувшись от отвращения, тоже влил в себя теплую, пахнущую резиной жидкость.

Подцепив ложкой прямо из консервной банки кусок тушенки, Фоменко проглотил его, почти не разжевывая, и махнул рукой.

— Завтра опять на войну. Потери на Панджшере всегда большие…

Чепига поморщился:

— Нашел о чем говорить за столом. Лучше вспомни, что нам рассказывал командир полка. Там, у Ахмад–шаха в госпиталях, медсестры- француженки. По линии Красного Креста. Вдруг твоя рота госпиталь захватит?

Фоменко собирался сказать что–то в ответ, но не успел.

Дверь комнаты едва не слетела с петель, а на пороге вырос распахнувший ее ударом ноги Рокфеллер. Под мышкой начфин держал два объемистых свертка. В свертках булькало и хрустело.

— Принимайте груз, — рявкнул он. — Уроню — пожалеете.

Маничев с Чепигой кинулись спасать ношу.

Отделавшись от свертков, начфин грузно плюхнулся на табурет и не без самодовольства наблюдал, как из свертка побольше Маничев вывалил на стол гору жареной рыбы, а из другого, поменьше, Чепига бережно извлек трехлитровую банку спирта.

Наклонившись к самому уху Фомы, Рокфеллер шепнул:

— Слышь, Валер, иду я сейчас мимо офицерской столовой, а навстречу — Тодоров. И башка у него вся в крови…

— Ты что?!

— Не замечая меня, прет, как бык. Глаза стеклянные… Постоял я чуток, пока он к себе в модуль не зашел, развернулся — и прямым ходом в женский барак. Подумал, может, бабы чего знают.

Корытов внимательно посмотрел другу в глаза.

— Помнишь, ты перед боевыми на всю ночь уходил? Ну, к новенькой этой, официантке… Аней ее зовут.

— Ну?! — Фоменко побледнел.

— Короче, Тодоров ее сегодня в столовой хотел… Ну, ты понимаешь. Да куда там! Она его треснула черпаком по башке — и ходу… В модуле сейчас сидит, заперлась с перепугу в своей комнате, никого не впускает, — Рокфеллер перевел дух и добавил. — Валер, я не знаю, что у тебя там с ней… Но если у тебя серьезно, прямо сейчас туда беги, слышишь? Молодая, как бы чего с собой не сделала.

Фоменко затаил дыхание. На его мгновенно вспотевшем лбу вздулась голубая вена — тугая, как тетива. Он глухо, как из–за стены, сказал:

— Чего я туда побегу? Пусть побудет одна, успокоится…

— Как знаешь, — пробормотал начфин и вдруг понял, что они с Фоменко уже давно говорят не шепотом, в комнате стоит гробовая тишина, а Чепига, Маничев и корреспондент жадно ловят каждое слово.

— Как знаешь, — повторил начфин, обведя гостей растерянным взглядом. — Чего притихли? Чего не наливаешь, Витя?

Чепига с готовностью потянулся за бутылкой, а уже изрядно захмелевший Маничев, слышавший, как видно, добрую часть разговора, протянул:

— Значит, Анька–официантка Тодорову башку расшибла? Так ему и надо. Все от жизни торопится взять. Если какая новенькая в полку, ни за что не пропустит. Бабу только жалко. Командир ей такого не простит, на этой же неделе вышвырнет обратно в Союз.

— Заткнись, — тихо сказал Корытов, но, увидев, как вытянулось от обиды лицо Маничева, спохватился и примирительно добавил.

— Думай, что говоришь, Саня. Вон, корреспондент рядом. Напишет про наш полк невесть что…

— Нет–нет, ничего плохого я писать не собираюсь, — шумно заверил его Средзакозовцев.

Его, как и следовало ожидать, развезло раньше всех. Длинный чуб лейтенанта свесился и прикрыл правый глаз.

— Вот потому–то все наши газеты и врут, — ехидно процедил Мани- чев. — С твоей «Окопной правдой» только в сортир ходить.

— Во–первых, не «Окопная правда», а «Фрунзевец», — Средзакозов- цев поправил волосы. — А во–вторых… Нельзя писать обо всем, понимаешь? Чтобы молодым ребятам было не страшно сюда ехать. Чтобы их матери были спокойны…

— Чтобы их сыновей убивали, а они были спокойны? Да ты хоть раз видел — там, в Союзе, — как в чей–нибудь дом привозят цинковый гроб? Ты хоть это–то видел?

Маничев повернулся к Фоменко:

— Расскажите ему, Валерий Григорьевич. Вы же зимой сопровождали груз «двести».

Фоменко вздохнул, утопил широколобую голову в плечи.

— Хуже нет, чем цинки возить… В Курской области, в одном районе, шестерых выгружали: военком нормальный попался. Сказал, что сам, без меня, по домам развезет. А в соседнем районе военком трусливый, гад! Настоял, чтобы я поехал вместе с ним. Не помню уже, как село называлось — Гречиха или Гречишиха…

22

К старенькому, покосившемуся дому на окраине деревни подъехала грузовая машина, в кузове которой стояло несколько цинковых гробов.

Машина остановилась недалеко от крыльца.

Из кабины машины выбрались Фоменко и районный военный комиссар, подполковник Трепачев.

Они опустили борта машины с обеих сторон, а затем, переглянувшись, направились к крыльцу дома.

Дверь дома распахнулась. На пороге появился низкорослый, седой, небритый мужичок со значком участника Великой Отечественной войны на поношенном пиджаке.

Он посмотрел на машину с гробами, медленно спустился с крыльца и замер рядом с ним.

Фоменко и Трепачев остановились в нескольких шагах от мужчины.

Откашлявшись, Фоменко обратился к нему:

— Вы — Кузьменко? Анатолий Ефремович?

Мужичок грустно вздохнул.

— Я.

Фоменко кивнул на машину.

— А мы…

Мужичок махнул рукой.

— Да понял я уже, кто вы. Мы похоронку получили еще третьего дня…

Он снова вздохнул.

— Сына привезли?

Трепачев опустил голову.

— Да.

Едва военком произнес это, как на крыльцо выскочила мать погибшего солдата — маленькая, сухонькая, в черном платье и черном платке. Увидев машину с гробами, она замерла на месте, обхватила лицо руками и начала тихонько выть, качая головой из стороны в сторону.

Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.

Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.

Ее глаза загорелись ненавистью.

Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.

Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.

Мать снова ударила его — уже по другой щеке, — затем нанесла еще один удар, и еще…

Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…

23

Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.

— Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…

Он шумно вздохнул:

— Один он был у нее, сын–то.

В комнате на несколько секунд повисла тишина.

Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес:

— Третий тост.

Остальные тоже поднялись.

Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.

Так же молча сели и потянулись за закуской.

Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:

— А, может, все–таки надо к Ане сходить, Валер?

Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.

— Не надо, Женя.

24

Полночь давно миновала.

Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.

Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского «модуля», который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура…

Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась… А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.

Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.

25

В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.

Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.

Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты — Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне бэтээра рядом с ним, — завели разговор.

— Ты как думаешь, — спросил Мамонтов, — что этот старик делает тут в такую рань?

— Пыль свежую глотает, — предположил Пучко. — Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.

— А если серьезно?

— На «духов» работает. Колонну считает, падла.

— Да он, небось, и считать не умеет.

— Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если бэтээр — на руках, а если танк — на ногах.

— Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! — Мамонтов залился смехом.

Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:

— Грех смеяться над калекой.

Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:

— Что–о–о?

Пучко тоже повернулся к Ойте.

— Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!

Фоменко лениво бросил через плечо:

— Отставить.

Он открыл глаза, сквозь завесу пыли увидел старика, но как ни старался, не сумел разглядеть его лица.

Колонна уже давно скрылась за перевалом, а старый хазареец и не думал подниматься с камня.

Светло–оливковые глаза калеки светились надеждой…

В это весеннее утро месяца Саура сын старого хазарейца Асад с развороченным минным осколком пахом и широко раскрытыми, обе- здоневшими глазами лежал на краю рисового поля, закинув на бок голову, которая почернела от облепившего ее жадного роя мух…

26

Минула неделя, как роты ушли на Панджшер.

…Корытов проснулся на своей кровати, куда после буйных похождений вновь уложил его сердобольный Чепига, с трудом заставил себя разомкнуть тяжелые, опухшие веки и вдруг закричал хрипло и страшно.

Каждое такое утро он ненавидел весь белый свет.

Но в это утро Рокфеллер не увидел его.

Была тьма. Такая, какая она бывает, когда наступает навсегда.

Он понял это сразу и поэтому, издав один–единственный крик, который, подобно раненому зверю, был не в силах сдержать, не стал в отчаянии кидаться на стены, тереть до крови глаза и звать на помощь.

Он лежал, вытянув руки по швам, ровно и тихо.

Через час его хватились в штабе. В модуль прибежал хмурый и озабоченный Чепига. Он быстро уяснил, в чем дело, и бросился звать полкового врача.

После беглого осмотра врач сказал, что начфина нужно немедленно отправлять в госпиталь.

Он ушел искать машину, а Корытов и Чепига остались вдвоем. Начальник строевой части сидел на табурете, подавленный и ошеломленный. Совершенно не зная, что полагается в таких случаях говорить, старший лейтенант сопел и грыз ногти.

— Помоги, — сказал вдруг начфин. Резко сбросив ноги с постели, он поднялся, выставил руки перед собой и сделал неуверенный шаг к столу. Чепига сорвался с места, подскочил к Корытову и, бережно поддерживая его, помог сесть на табурет.

— Плохи мои дела, Витя, — заговорил Рокфеллер, качая головой. — Дружил я с водочкой, а она вот взяла да и ударила по глазам. С моим батей покойным, царствие ему небесное, такая же беда в свое время приключилась…

Корытов пошарил по столу руками, нащупал пачку сигарет, достал одну и принялся так же, наощупь, искать спички. Чепига, спохватившись, подал ему коробок.

Прикурив, Рокфеллер тихо произнес:

— Знаешь, а я ведь уже никогда больше не буду видеть.

— Надо в Ташкент, Евгений Иванович, в окружной госпиталь, — торопливо отозвался Чепига. — А то и в Москву. Там врачи чудеса делают.

— Врешь ты все.

— Надо, — упрямо повторил старлей.

— Конечно, надо, — покорно согласился Корытов. — Инвалидность оформить, пенсию…

— Есть ведь надежда, Евгений Иванович…

Начфин вскинул нечесаную голову.

— Не на что надеяться… К маме поеду, в Подмосковье. Соловьев по утрам буду слушать. Хоть этого у меня никто не отнимет, а, Витек? — Рокфеллер помедлил. — Об одном жалею: мужиков с «боевых» не дождусь, Фому…

— Вы еще вернетесь в полк, Евгений Иванович.

— Эх, Витя… Скоро будет у вас другой Рокфеллер.

Визг тормозов подъехавшей машины они услышали одновременно. Чепига подошел к окну.

— За мной? — упавшим голосом спросил Корытов.

— За вами.

— Раз карета подана — едем… Стой! — шлепнул он себя по лбу ладонью. — Фоменко же не знает адреса мамы! У тебя есть, на чем записать?

Чепига схватил первое, что попалось под руку — спичечный коробок — и достал из нагрудного кармана ручку.

— Диктуйте.

— Московская область, город Шатура, Чкалова три… Записал?

— Чкалова три, — повторил, торопливо покрывая коробок кривыми буквами, Чепига.

— Квартира двенадцать.

— Готово.

— Передай ему, когда вернется: пусть сразу напишет. Слышишь? Сразу!

Старший лейтенант спрятал коробок в карман.

— Обязательно передам.

Начальник строевой части подошел к начфину и осторожно взял его под локоть.

— Пора, Евгений Иванович.

27

… К вечеру атака на лепившийся у края ущелья кишлак Дах–э–сийох окончательно захлебнулась.

Четвертый час рота Фоменко лежала, вжимаясь в раскаленные камни. Головы солдат спеклись в стальных касках, фляги опустели… Теплосоленые струйки пота, смешавшись с осевшей на лицах солдат пылью, превратили их в маски невиданных, суровых, но бессильных языческих богов с пустыми, потухшими глазами.

Перед наступлением кишлак накрыли «Градом». Не уцелело ни одного дома и ни одного дувала. Что говорить о людях… Но, словно воскреснув под опаленными обломками глины, преждевременно похороненные «духи» встретили наступавших таким огнем, что, потеряв сразу троих, Фоменко уложил роту на камни и по рации стал с тоскливым остервенением требовать от комбата еще одного артналета. Комбат ответил, что второго артналета не будет («Нет снарядов, …твою мать!»), однако приказа лезть напролом не дал, натужно крича: «Атаковать только после подавления огневых точек!»

Один пулемет «духов» Фоменко разглядел, когда рота пыталась взять кишлак сходу. Его ствол торчал из большой трещины в стене разрушенной мечети. Гранатометчики сделали пару прицельных выстрелов, и когда капитан еще раз попытался поднять роту в атаку, тот, что был в мечети, уже молчал. Но яростно и злобно плюнули свинцом сразу несколько других.

Рота покорно легла, а Фоменко опять принялся вызывать по рации комбата. Кишлак отделяло от наступавших не меньше двухсот метров, и как не кусал капитан спекшиеся губы, до боли прижимая к глазницам бинокль, засечь остальные пулеметы не удавалось.

Единственное, что оставалось делать, — это посылать вперед наблюдателя, который бы сумел проползти на брюхе хотя бы половину этого расстояния, укрыться в одной из воронок, выдолбленных снарядами, и, разглядев, где понатыканы пулеметы, корректировать по рации огонь.

Посылать почти на верную смерть…

Вот почему ротный медлил, все еще веря в чудо — в залп батареи «Града».

При последнем выходе на связь комбат прокричал, что у батареи больше нет снарядов и она снимается с позиций.

Кому–то надо было ползти…

Фоменко знал, что пошлет одного из взводных связистов, умеющих толково работать с рацией. Одного из троих: Каримова, Максимчука или Ойте.

Неуклюжего, плохо знающего русский язык Каримова?

…Максимчука или Ойте.

Вымахавшего под метр девяносто Максимчука? Мишени лучше не бывает… Или Ойте?

Откуда–то выплыло вдруг широкое, плоское лицо подполковника Поташова. Близко посаженные глаза под стеклышками очков и толстые поджатые губы… «Молодым и неопытным бывает особенно трудно…»

…Фоменко уже давно отдал приказ. Он видел, как, волоча за собой рацию, устремился к кишлаку похожий издалека на юркую, зеленую ящерицу Ойте.

«Духи» заметили его, и вокруг солдата то тут, то там стали вспыхивать фонтанчики от пуль.

— Всем! — хрипло кричал капитан по рации. — Прикрывать наблюдателя! Вести беглый огонь! Огонь!

Он повторял это сорванным голосом раз за разом, хотя очереди и так не стихали.

Когда фонтанчики вспыхивали слишком близко от Ойте, ротный невольно зажмуривался и медлил открывать глаза: больше всего на свете он боялся, что в следующее мгновенье увидит среди камней безжизненное тело солдата. Но всякий раз, замерев на чуток, чтобы переждать опасность, зеленая ящерка оживала и оказывалась еще на метр впереди, и еще на метр, и еще…

— Доползи, — шептал Фоменко, считая эти метры так, будто сам отмерял их своим сжавшимся в комок животом.

И он дополз.

Укрывшись в спасительной воронке, Ойте сразу же вышел на связь, а чуть позже начал передавать, куда бить гранатометам.

…Комбат вызвал ротного по рации, когда Фоменко уже снова собирался поднимать людей в атаку.

— Уходим, — приказал майор Николаев.

Комбат был прав: солнце садилось, а на ночной бой у них уже не хватило бы сил.

— Уходим! — прокричали, приняв приказ ротного, командиры взводов.

— Уходим! — пронеслось по солдатской цепочке.

В затопивших землю сумерках кишлак был уже почти не виден.

— Рота отходит, возвращайся, — переключившись на частоту Ойте и поглаживая рукой рацию, словно живую, сказал Фоменко.

Все, кто были рядом, слышали это: и связист командира роты ефрейтор Путеев, пытавшийся рукавом куртки стереть со лба корку засохшей грязи, и замполит, который лежал, уткнувшись головой в приклад автомата, но, конечно же, не спал, а мог только мечтать об этом…

28

Последние, многократно выверенные и уточненные сведения о потерях поступили на командно–наблюдательный пункт полка в первом часу ночи.

Убитые и раненые были во всех батальонах.

Пропавший без вести — только в первом.

Рапорт с подробным изложением обстоятельств исчезновения рядового Ойте, составленный капитаном Фоменко, лежал перед командиром полка.

«…Получил приказ вернуться, но приказа не выполнил…» Щурясь, полковник Тодоров сидел за своим рабочим столом в кунге штабного ЗИЛа и уже в который раз пытался разглядеть за косыми, сползающими в угол листа строчками то, чего так и не сумел отыскать в них самих.

Он потянулся рукой к телефону, стоящему на краю стола, снял трубку и резко бросил.

— Николаева — ко мне!

…Командир первого батальона майор Николаев с длинной нескладной фигурой и скуластым лицом стоял перед Тодоровым навытяжку, испуганно вращая глазами.

Скрестив руки на груди, командир полка откинулся на спинку стула.

— Ну, что там стряслось у Фоменко? Как пропал человек? Докладывай!

Николаев пожал плечами.

— Как–то странно все вышло, товарищ полковник…

Тодоров шлепнул ладонью по столу.

— Не тяни!

Николаев торопливо зачастил:

— Чтобы засечь огневые точки «духов», Фоменко высылал вперед наблюдателя… Когда я дал команду отходить, ротный приказал наблюдателю возвращаться. А тот не вернулся. Никто не знает, почему… Было уже темно. Рисковать людьми, чтобы вести поиск, мы не стали…

Тодоров почесал затылок.

— На связь выходить с ним пробовали?

Николаев вздохнул:

— Пробовали. Глухо…

— Ты–то сам как думаешь? — Тодоров буравил Николаева глазами. — Убит?

Николаев поморщился:

— Главное, чтобы не перебежал…

Брови командира полка удивленно взметнулись кверху.

— Он что, мусульманин?

Николаев отрицательно помотал головой.

— Никак нет, но… Вы сами знаете — это без разницы. Вон, в соседней дивизии к «духам» хохол переметнулся.

— Этого нам только не хватало! — удрученно протянул Тодоров. — ЧП на всю армию, блин…

Он снова хлопнул ладонью по столу.

— Будем надеяться, что все–таки погиб. Мертвые сраму не имут…

Тодоров вскинул голову.

— Кто хоть такой? Давно в Афгане?

— Никак нет. Из молодого пополнения…

29

Ранним утром полковые саперы прочесывали дорогу, которая проходила мимо кишлака, выжженного дотла еще год назад.

Лейтенант и двое солдат медленно двигались по дороге, время от времени останавливаясь и тыкая щупами в подозрительные бугорки и впадины. Иногда они пускали в ход миноискатели.

Пока все было «чисто».

Один из саперов — щуплый и курносый рядовой Точилин — держал на поводке большую восточно–европейскую овчарку.

Обугленные развалины кишлака, в котором не было — да и не могло быть — ни души, жутко чернели в предрассветных сумерках, и, косясь на них, Точилин боязливо поеживался. Чтобы перебороть страх, он часто оборачивался и бросал взгляд на маячащие за спиной передние бэтээры колонны, которой саперы расчищали путь.

Собака негромко заскулила и кинулась к обочине дороги. Точилин, едва удерживая псину, поневоле потащился следом за ней.

Собака остановилась у лежащего на земле грязного, набитого чем–то бесформенного мешка, покрытого бурыми пятнами.

Точилин тоже замер на месте.

Он повернул голову к лейтенанту, склонившемуся над каким–то подозрительным бугорком.

— Товарищ лейтенант! Тут мешок…

Не глядя в его сторону, лейтенант, занятый своим делом, махнул рукой.

— Так посмотри! Только осторожно.

Точилин опасливо приблизился к мешку, нагнулся, отвернул край горловины и тут же с округлившимися от страха глазами отпрыгнул назад, споткнулся и упал на спину.

Овчарка жутко завыла.

Простирая трясущуюся руку к мешку, Точилин вскрикнул:

— Товарищ лейтенант! Там… Там…

Лейтенант распрямился и повернулся к солдату, тревожно посмотрев сначала на него, а потом на мешок.

Елозя задом по земле, Точилин отползал от мешка все дальше и дальше.

— Там человек… Мертвый… И голова отдельно…

30

В кабинете секретаря парткома полка шумно работал кондиционер.

Поташов сидел за своим рабочим столом. Чепига стоял перед секретарем парткома, опустив голову и переминаясь с ноги на ногу.

Поташов, пожевав губами, вздохнул.

— Значит, двое у Фоменко погибли, а третий попал в руки к «духам»?

Чепига, не поднимая головы, тихо ответил:

— Так точно. Они ему сначала отрезали нос и уши. А потом… Отделили от туловища голову… Сложили все это в мешок и бросили на обочине дороги… Полковые саперы обнаружили, сегодня утром.

— Кто его опознал, этого… рядового Ойте?

— Замполит роты.

Секретарь парткома поморщился.

— М–м–да… Когда будешь отправлять домой… То, что осталось от этого солдата… В сопроводительных документах напиши, чтобы на месте не вздумали вскрывать гроб, понял? Пусть военком проследит…

Чепига кивнул.

— Есть.

Поташов махнул рукой.

— Иди, занимайся.

Чепига снова кивнул, развернулся и направился к выходу из кабинета.

Вспомнив о чем–то, Поташов вскинул голову и бросил ему вслед:

— Да! Вот еще что не забудь!

Чепига остановился и обернулся.

Секретарь парткома улыбнулся.

— Я разговаривал по телефону с Тодоровым… Он хочет поставить начальником штаба третьего батальона Фоменко. Можешь заготовить представление.

31

Фоменко и Чепига стояли и курили недалеко от штаба полка.

Оба были мрачнее тучи.

Фоменко грустно говорил:

— Я, когда не увидел Женю у КПП, сразу почуял неладное… Он же встречал меня каждый раз, когда мы возвращались с войны.

Чепига вздохнул:

— Корытова сразу отправили в окружной госпиталь — в Ташкент.

— Хоть бы все обошлось…

— Будем надеяться… — спохватившись, Чепига полез рукой в карман куртки и достал из него спичечный коробок с адресом, продиктованным ему Корытовым. Он протянул коробок Фоменко.

— Вот, Евгений Иванович просил передать… Адрес его матери.

Капитан взял коробок и поднес к глазам.

— Разборчиво написано? — поинтересовался Чепига.

Фоменко кивнул.

— Да. Шатура… Чкалова, три…

Чепига едва заметно улыбнулся.

— Ну, а вас я могу поздравить.

Фоменко поднял голову.

— С чем?

— Тодоров подписал представление. О вашем назначении начальником штаба третьего батальона. Я уже отправил представление в Кабул. Думаю, со дня на день командарм подпишет приказ…

32

Полночь давно миновала.

Фоменко сидел в своей комнате на кровати, уставившись в одну точку. Перед ним, на табурете, стояла распечатанная бутылка водки и граненый стакан.

Фоменко налил полный стакан и поднес к губам. Поморщился, передернул плечами и поставил стакан обратно на табурет, продолжая сжимать его в своих крепких пальцах.

Он зажмурил глаза и помотал головой из стороны в сторону.

Его пальцы сжимали стакан все сильнее и сильнее.

Стакан со звоном лопнул…

Фоменко открыл глаза и равнодушно посмотрел на правую руку, сжимающую в кулаке осколки стекла.

Из кулака в лужу водки на табурете стекала струйка крови.

33

Фоменко долго не решался постучать, а когда, наконец, занес руку, дверь распахнулась сама, и перед ним возник пьяный, пахнущий чесноком и дешевым одеколоном лейтенант Маничев.

Упершись в ротного, черные и скользкие, как маслины, глазки Мани- чева испуганно заморгали. Смущенно крякнув, лейтенант вжал голову в плечи и, стараясь не задеть капитана, осторожно протиснулся между ним и дверным косяком, а затем, готовый ко всему, ежесекундно оглядываясь и проклиная переставшие слушаться ноги, понес свое обмякшее тело по коридору. С каждым шагом он нес его все быстрее и быстрее, а перед самым выходом перешел на бег и со вздохом облегчения нырнул в темноту.

Ротный вошел в комнату.

Аннушка сидела у окна спиной к двери и расчесывала волосы. Заслышав его шаги, она обернулась и смерила Фоменко холодным, равнодушным взглядом.

— Я ждала, что придешь. Вот уже неделю, как вы приехали с «боевых».

— Я слышал, но не мог поверить, — сказал он.

— Придется.

— Я и теперь не могу поверить…

— Почему? — Аннушка хохотнула. — Когда я летела сюда грузовым самолетом «Ташкент — Кабул», пьяный прапорщик, развалившийся на скамейке напротив, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: «Еще одна б…дь»? — Она пожала плечами. — Такой хотел видеть меня здесь каждый.

— Не каждый.

— Да я хотела этого сама, Валера.

— Неправда!

— Я ненавидела себя за это. Но я хотела. Чтобы через два года вернуться домой и уже больше никогда не вспоминать о том кромешном аде, в котором я провела всю жизнь.

Аннушка смотрела куда–то мимо него.

— Я хотела забыть проклятую комнату в коммуналке, где мы ютились с больной мамой и младшим братом, — она стала загибать пальцы. — Забыть свое единственное пальто, которое еще можно было надеть, но которое я уже боялась сдавать в химчистку, потому что оно могло расползтись по швам…

— Если бы я был тогда рядом…

— Тебя не было. И я решила поехать сюда…

Фоменко затаил дыхание.

— И когда мы были нужны друг другу… Неужели ты и тогда… была готова с любым?

— Ты появился и удержал меня. Рядом с тобой я даже не смела думать, что ко мне может прикоснуться кто–то еще… Если бы ты пришел той ночью, когда я едва не проломила Тодорову башку… — Аннушка всплеснула руками. — Боже! Я была последней дурой, когда верила, что ты придешь.

— Я не мог.

— Раб не посмел приближаться к рабыне, прогневившей хозяина, — она презрительно скривила губы.

— Ты не дождалась меня… — он медлил, словно еще надеялся на чудо. — Ты пошла к Тодорову?

— Конечно, — Аннушка передернула плечами. — Чтобы он не выпер меня в Союз… А полчаса назад в моей постели был Маничев, — Аннушка зевнула. — Вон, расплатился ящиком тушенки… Теперь ко мне может прийти любой, — продолжала она ровным бесстрастным голосом. — Как к Элке.

Аннушка снова повернулась к нему спиной и запустила в волосы гребень.

— А я пришел, потому что не мог оставаться в своей комнате один, — глухо произнес Фоменко. — Мне стало страшно…

— Тебе? Ты же храбрый офицер.

— В бою так страшно никогда не было.

Фоменко вздохнул:

— Я понял, что заплатил за майорские погоны слишком высокую цену.

Аннушка настороженно вскинула голову.

— О чем ты?

— Скорее, о ком… — тихо произнес Фоменко. — О солдате, которого я послал к кишлаку… Все слышали, как я приказал ему возвращаться. Но никто не заметил… Перед тем, как сказать это, я выключил рацию… Все думали, что он слышит меня. А он не слышал… Он покорно лежал там, где ему было приказано лежать. Он не сдвинулся с места, пока к нему не подобрались «духи»…

Аннушка поднялась.

— Ты бросил кого–то из своих людей? И ты должен был сделать это, чтобы получить майора? Но почему?!

Фоменко махнул рукой.

— Долго рассказывать… Да и незачем.

Аннушка покачала головой.

— Боже, теперь я понимаю… Почему тебе стало страшно… Я слышала где–то или читала… Кто–то сказал: «…есть вещи и хуже войны… Предательство хуже».

Фоменко медленно двинулся к двери.

— Прощай, — произнес он уже у порога.

34

Конец августа выдался жарким. Все окна в квартире были распахнуты настежь.

Корытов сидел в старом продавленном кресле и слушал «Маяк».

Страшась своей беспомощности, он почти не выходил на улицу. Зная, что мать и сама слаба глазами, очень редко просил ее читать вслух газеты. Поэтому к обшарпанному, ворчливо потрескивающему радиопомехами приемнику Рокфеллер относился как к живому и близкому существу, которое не только соглашалось по первому его желанию хоть целыми часами рассказывать о погрузившемся в кромешный мрак мире, но и заставляло порой с бьющимся от волнения сердцем замирать, если в эфир прорывалось даже самое короткое сообщение оттуда.

Писем от Фоменко не было уже четвертый месяц…

Каждый день, цепляясь за лестничные перила, Корытов спускался на первый этаж, на ощупь открывал почтовый ящик, висящий на стене у выхода из подъезда, и извлекал из него «Красную Звезду». Он медленно и тщательно ощупывал газету, а затем, опасаясь, что письмо могло проскользнуть мимо пальцев, опускался на колени и долго шарил руками по грязному, заплеванному полу.

35

Корытов сидел на скамейке у подъезда своей пятиэтажной «хрущевки», подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Глаз его не было видно за стеклами дымчатых очков.

Во дворе, шумно перекрикиваясь, играли дети.

Неожиданно Корытов услышал, как детский голос у него за спиной громко произнес:

— Квартира номер двенадцать? Это во–о–н в том подъезде.

А взрослый ответил:

— Спасибо, мальчик.

Этот голос Корытов узнал бы из тысячи… Да что из тысячи! Такого больше не было ни у кого.

Корытов уже слышал звуки приближающихся к нему шагов. Дрожа от волнения, он поднялся со скамейки…

… К Корытову, широко улыбаясь, подошел Чепига в повседневной офицерской форме. Он остановился и раскинул для объятий руки.

— Здравствуйте, Евгений Иванович!

Корытов шагнул ему навстречу.

— Витя!

Они обнялись.

Глаза Чепиги лучились от счастья. Отстранившись от Корытова, он радостно хохотнул.

— Я же говорил, что зрение восстановится!

Корытов грустно улыбнулся:

— Нет, Витя. Я по–прежнему ни черта не вижу… Узнал тебя по голосу, когда ты разговаривал с мальчишкой.

Глаза Чепиги сразу потухли.

Оба присели на скамейку.

Сквозь комок, подступивший к горлу, Корытов тихо произнес:

— Спасибо, что не пожалел времени в отпуске… Навестил старого друга.

— Я не в отпуске, Евгений Иванович, — Чепига сделал паузу. — Сопровождал груз «двести» в Московскую область. А до вашего городка было рукой подать…

Корытов вскинул голову.

— Ты передавал Фоменко мой адрес?

— Конечно.

Корытов вздохнул:

— А он мне до сих пор так и не написал…

Спохватившись, Корытов добавил:

— Ты не думай, я не в обиде. У него на письма, наверное, и времени нет… Как он там? Назначили начальником штаба батальона?

Чепига кивнул:

— Назначили.

— И майора получил?

— Получил…

Корытов радостно всплеснул руками.

— Слава богу! Он так этого хотел. Вот приедет ко мне в гости… Чепига отрицательно помотал головой.

— Евгений Иванович, он не приедет…

Корытов изумленно вскинул брови.

— Почему?

Чепига долго молчал, собираясь с духом.

— Месяц назад две роты его батальона сопровождали агитотряд у кишлака Момандхейль…

36

От дороги до густых зарослей «зеленки» было не больше ста метров. Вдалеке виднелся афганский кишлак, в сторону которого и двигалась по дороге, проходящей мимо «зеленки», колонна бэтээров.

Один из них был переоборудован под звуковещательную станцию: рядом с люком машины торчал большой репродуктор.

На броне этого бэтээра, по бокам от репродуктора, сидели Фоменко и командир агитотряда старший лейтенант Моисеенко.

На погонах Фоменко блестели новенькие майорские звездочки.

За спинами офицеров дремал, опустив голову и прикрыв глаза, фельдшер агитотряда прапорщик Андрусевич — русоволосый, крепко сбитый белорус с аккуратными усами почти до самого подбородка. Фоменко повернулся к Моисеенко и улыбнулся:

— Ну что? Едем агитировать дехкан за советскую власть? Моисеенко криво усмехнулся и махнул рукой.

— Да им наша агитация — до одного места.

Он кивнул на репродуктор:

— Вы что думаете, я по этому «матюгальнику» длинные речи толкаю? Скажу пару слов, а потом запускаю музыку.

Фоменко понимающе кивнул. Он бросил на Моисеенко любопытный взгляд.

— Где учил язык? В военном институте иностранных языков?

— На восточном факультете Ленинградского универа.

Фоменко оживился:

— Так ты «двухгодичник»?

— Да. У меня срок службы кончается осенью. А потом… — командир агитотряда мечтательно вздохнул. — Потом — домой.

Фоменко хитро прищурился:

— В армии остаться не хочешь?

Моисеенко поморщился:

— Да вы что? В этом «дурдоме»? Не–е–е…

Спохватившись, он покраснел и смущенно покосился на Фоменко.

— Хотя кому–то, может, и нравится…

Фоменко сделал вид, что не принял сказанного старлеем на свой счет.

— А чего сегодня твой агитотряд сопровождают две роты? Я слышал, всегда хватало одной.

— Раньше ездили с одной. А теперь нельзя, — глаза Моисеенко стали серьезными. — Недавно наши убили брата полевого командира, который действует в этом районе. Он мстит…

— Ясно… Ну, а в самом кишлаке вас как встречают?

Моисеенко хохотнул и широко расставил в стороны руки:

— Вот так!

— Шутишь? — недоверчиво протянул майор.

— Почему? — Моисеенко кивнул на бэтээры за своей спиной. — Я же к ним с пустыми руками не езжу. У меня там полтонны риса, сорок ящиков тушенки и сотня одеял… Да они меня ждут, как отца родного!

Фоменко улыбнулся:

— Тогда понятно. Небось, заранее выстраиваются в очередь?

— В две, — уточнил Моисеенко. — В одну — за продуктами и шмотками, а в другую — к фельдшеру. Я же с собой еще и фельдшера вожу. — Он полуобернулся к Андрусевичу. — Вон, Францевича.

Андрусевич, услышав свое отчество, открыл глаза.

Командир агитотряда ухмыльнулся:

— Он им, правда, от всех болезней дает одну и ту же таблетку. Но они–то этого не знают!

Андрусевич ухмыльнулся в ответ.

Из «зеленки» прогремела автоматная очередь.

Голова Андрусевича дернулась, и прапорщик медленно повалился набок. Из–под его пробитой пулей кепки на лбу выступила кровь…

По броне бэтээра защелкали пули.

Фоменко спрыгнул на землю и громко крикнул:

— К бою!

Заняв оборону вдоль дороги, солдаты и офицеры вели ответный огонь по «зеленке».

Моисеенко, вжавшись в придорожную пыль, стрелял из АКСа.

Он повернул голову к Фоменко и с удивлением посмотрел на майора, который лежал метрах в трех от него.

Фоменко, привстав, напряженно всматривался в заросли, из которых гремели очереди.

Несколько пуль вспороли землю рядом с ним, но майор даже не подумал пригнуться. В его широко раскрытых глазах зияла пустота, а на губах играла безумная улыбка.

Фоменко прошептал:

— Их совсем мало… Скоро они уйдут…

Рядом с ним и Моисеенко вспыхнуло сразу несколько фонтанчиков от пуль. Командир агитотряда со страхом вжал голову в землю. Недоуменно косясь на Фоменко, он крикнул:

— Товарищ майор! Что вы делаете? Ложитесь!

Фоменко словно не слышал его. Он снова прошептал:

— Скоро они уйдут…

Крепко сжимая в руках автомат, майор медленно поднялся в полный рост.

Моисеенко, прижавшись щекой к земле, смотрел на Фоменко, как на сумасшедшего.

Приладив у бедра автомат, майор сделал шаг в сторону «зеленки».

Мосеенко истошно завопил:

— Товарищ майор! Куда вы?!

Выпустив из автомата короткую очередь, Фоменко сделал еще один шаг в сторону «зеленки», и еще…

Стреляя короткими очередями, он шел все быстрее и быстрее.

Моисеенко снова крикнул ему вслед:

— Товарищ майор!

Пуля сбила с головы Фоменко кепку, но он, даже не обратив на это внимания, продолжал упрямо двигаться вперед.

Еще одна пуля попала ему в правую ногу — чуть ниже колена. Застонав, Фоменко споткнулся и упал. Но через несколько секунд, превозмогая боль, снова встал. Сильно припадая на раненую ногу, Фоменко упрямо двигался к зарослям «зеленки».

Опять выпустил из автомата короткую очередь.

В ответ из «зеленки» прогремела длинная.

Пуля попала Фоменко в голову, и он со всего маху рухнул на землю…

37

Корытов откинулся на спинку скамейки. По его щекам текли слезы.

Смахнув их тыльной стороной ладони, Корытов откашлялся и спросил:

— Зачем он это сделал, Витя?

Чепига пожал плечами:

— Не знаю, Евгений Иванович… Никто не знает.

— Он не мог разлюбить жизнь… Его мечта сбылась. Валерке было ради кого жить.

— Его сын не знает, как все произошло. Я рассказал Андрею, что его отец… — Чепига запнулся, подбирая слова. — В общем, что он погиб в бою, как герой… Я сопровождал гроб с телом Фоменко в его родной город.

— Андрей похож на отца?

— Очень. И очень им гордится. Он собирается поступать в то же военное училище, которое закончил Фоменко…

Чепига положил на плечо Корытова руку.

— О том, что у его отца был друг, я Андрею тоже рассказал. Он хочет встретиться с вами. Сказал, что обязательно приедет в гости. Адрес я ему оставил…

— Я сам поеду к Андрею, — решительно произнес Корытов. — Мы должны побывать на могиле его отца. Вместе…

38

Аэровокзал провинциального российского города с самого утра был набит битком.

Среди пассажиров прибывшего рейса, постукивая палочкой по бетонным плитам пола, к выходу из терминала пробирался Корытов.

У выхода, в толпе встречающих стоял в новенькой парадной форме и первокурсник военного училища Андрей Фоменко.

Увидев в дверном проеме Корытова, Андрей сразу узнал его, широко заулыбался и бросился ему навстречу.

Когда Андрей оказался в паре шагов от Корытова, тот, почувствовав его приближение, замер на месте.

Андрей тоже остановился.

Корытов уверенно произнес:

— Андрей?

— Я, Евгений Иванович. Здравствуйте.

— Здравствуй.

Они обнялись.

Отстранившись, Корытов улыбнулся и прикоснулся пальцами к его погонам.

— Я хоть и не вижу, но уверен… Форма сидит на тебе так же, как на отце, — словно ты в ней родился.

39

В глубине городского кладбища стоял скромный гранитный обелиск с овальным портретом Фоменко, увенчанный пятиконечной звездой.

Положив к подножью памятника цветы, Корытов и Андрей с полминуты стояли молча.

Затем оба опустились на скамейку рядом с могилой.

Корытов достал из внутреннего кармана пиджака тощенькую пачку фотографий и протянул Андрею.

— Это я привез тебе. Возьми.

Андрей бережно принял из его рук снимки и тут же начал разглядывать их.

На одной фотографии Фоменко был запечатлен вместе с Корытовым.

Андрей повернулся к нему.

— Здесь есть фотка, где он с вами…

Корытов оживился и улыбнулся.

— Там мы стоим в обнимку? Я — в тельняшке, а сбоку у меня болтается большу–у–ущая кобура?

Андрей, тоже заулыбавшись, кивнул.

— Ага.

Он закатал рукав кителя. На запястье руки тускло блеснули старенькие часы с потертым кожаным ремешком.

— Чепига тоже привез мне кое–что на память об отце. Его часы.

Корытов покачал головой.

— Знаю… Командирские, со светящимся циферблатом. Стекло треснуто в двух местах…

— Да, они.

— Часам досталось, когда его бэтээр перевернулся и едва не рухнул в пропасть. В Панджшерском ущелье…

Изменившись в лице, Андрей жестко сузил глаза.

— Я бы тоже хотел попасть туда…

— Зачем? — Корытов горько усмехнулся. — Чтобы отомстить?

— Да.

Корытов положил на плечо Андрея свою руку.

— Не надо, Андрей. Воздавать у нас права нет. Никому и ни за что… А туда ты уже не попадешь, — он облегченно вздохнул. — Войска будут скоро выводить. — Корытов тряхнул головой. — И слава богу!

40

Передние бэтээры колонны, хвост которой терялся на другом берегу реки, уже съехали с моста через Аму — Дарью и двинулись по дороге, вдоль которой стояли сотни людей. Люди махали руками, радостно улыбаясь и забрасывая машины цветами. Над толпой встречающих алели транспаранты: «Интернациональный долг выполнили с честью!», «С возвращением домой!»

Недалеко от дороги, в стороне от встречающих колонну людей, переминался с ноги на ногу корреспондент Центрального телевидения Лущинский в белоснежной рубашке с приспущенным по случаю жары галстуком. Он держал в руке микрофон, готовясь начать репортаж.

Молодой оператор с большой телекамерой на плече уже замер напротив него, нетерпеливо ожидая команды.

Лущинский пригладил ежик седых волос, поправил галстук, откашлялся и бросил оператору:

— Ну что, готов?

Оператор кивнул.

— Да.

Корреспондент махнул рукой.

— Тогда поехали!

Расправив плечи, Лущинский громким и хорошо поставленным голосом произносил в камеру текст, который написал еще в Москве и, пока летел в самолете, выучил назубок:

— Сегодня, согласно решению Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и Советского Правительства, начался вывод Ограниченного контингента наших войск с территории Республики Афганистан.

Полуобернувшись к колонне, передние бэтээры которой уже появились за его спиной, Лущинский уверенно продолжал:

— Мы видим колонну воинской части, которой командует полковник Тодоров… Она первой пересекла линию государственной границы и оказалась на родной земле. Воинов–интернационалистов, с честью выполнивших свой долг, встречают жители приграничного Термеза…

В люке передней машины колонны стоял полковник Тодоров. Широко улыбаясь, он прижимал одной рукой к груди огромную охапку цветов, а другую держал у козырька кепки, отдавая встречающим честь.

За его спиной на броне восседал Поташов. Гордо расправив плечи, он смотрел куда–то вдаль.

Один за другим мимо людей ехали на бэтээрах майор Николаев, капитан Чепига, старший лейтенант Маничев, прапорщик Венславович…

В колонне двигалась и машина, на которой сидели, прижавшись друг к дружке, переодетые в военную форму без знаков различия Эллочка и Аннушка.

Эллочка кокетливо вертела головой из стороны в сторону и жеманно поводила плечами, наслаждаясь вниманием такого большого числа людей.

А Аннушка, сгорбившись и уткнув подбородок в колени, даже не смотрела по сторонам. На ее щеках блестели слезинки.

Она запустила руку за воротник куртки, достала нательный крестик и поцеловала его…

Борт еще одного бэтээра облепили солдаты–саперы. Опершись о плечи друзей, привстав и вытянув худую шею, рядовой Точилин взволнованно и напряженно шарил глазами по толпе. Он явно искал в ней кого–то.

У дороги стояла женщина в черном платье и черном платке. Она вглядывалась в лица солдат, каждый из которых годился ей в сыновья.

Она получила «похоронку» на сына еще год назад. Но гроба с его телом в деревню под Курском так и не привезли. Никто — ни в районном военкомате, ни в областном, ни даже в Москве, куда она ездила дважды, — так и не смог объяснить, почему. Разные люди — в погонах и без погон — пряча глаза, обещали выяснить. И просили ее ждать.

Пока она ждала, ее мальчик был для нее живым…

…Точилин радостно вскрикнул, спрыгнул с брони на землю и, сломя голову понесся в сторону, где маячила эта женщина.

Но бежал он не к ней.

Рядом с женщиной в черном стояла еще одна — в красивом, нарядном платье.

Она охнула, всплеснула руками и, отделившись от толпы, кинулась навстречу Точилину.

Солдат летел к ней, как на крыльях, и, махая руками в воздухе, кричал:

— Мама!

Мать и сын бросились в объятия друг к другу.

Мать покрывала поцелуями его лоб, губы, щеки и шею и торопливо ощупывала худенькие плечи солдата, словно не веря, что сжимает в своих объятиях сына.

Женщина в черном стояла всего в нескольких шагах от них.

В ее глазах еще теплилась надежда…

Оглавление

ОЛЕГ БУРКИН ХУЖЕ ВОЙНЫ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg