«Размышляя о минувшем»

Размышляя о минувшем (fb2) - Размышляя о минувшем 810K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Степан Андрианович Калинин

Степан Андрианович Калинин Размышляя о минувшем

Калинин С. А. Размышляя о минувшем. — М.: Воениздат, 1963. — 224 с. (Военные мемуары). / Литературная запись Н. В. Бакаева. // Тираж 65 000 экз.

Аннотация издательства: От рядового солдата до генерал–лейтенанта, командующего округом — этот трудный и сложный путь прошел бывший рабочий–текстильщик Степан Андрианович Калинин. Он участвовал в первой мировой войне, в бурном семнадцатом году стал членом солдатского комитета, большевиком. А потом — бои за власть Советов, за хлеб, который прятали кулаки, стремившиеся голодом задушить молодое государство рабочих и крестьян. Когда немецко–фашистские захватчики напали на нашу страну, С. А. Калинин — уже в звании генерала — снова на фронте. В самые тяжкие для Родины дни он направляется готовить резервы для сражающейся армии. Эта книга — не только записки очевидца и участника событий, памятных всему народу. Это и раздумья много испытавшего, много пережившего воина, его сокровенные мысли об источниках силы нашей армии, о командирском долге, о воспитании сознательного, отважного и умелого солдата.

В поисках истины

Поздняя осень 1915 года. Дует порывистый, холодный ветер. Низко над землей проплывают свинцовые тучи. Время от времени накрапывает мелкий, словно просачивающийся сквозь сито, дождь. По разбитой тысячами подвод проселочной дороге медленно движется небольшая группа солдат. В их числе бреду и я, унтер–офицер царской армии.

Идем молча, в промокших насквозь шинелях. Каждый думает о своем, и все — об успевшей осточертеть войне, которая продолжается уже второй год и которой пока не видно конца. Русская армия под натиском немцев медленно, но неотвратимо отходит на восток. Оставлена Варшава. Почти без боя сданы противнику крепости Ивангород, Ломжа. Линия фронта пролегает от Риги через Двинск и Вилейку на Пинск и Тарнополь. А что будет дальше? Как сложится личная судьба каждого, кто в этот ненастный день, тяжело шагая по грязной дороге, направляется к линии фронта?..

К месту назначения добрались засветло. Сразу же всех вновь прибывших распределили по ротам, отправили в окопы.

Для меня к тому времени фронт уже не был новинкой. Я участвовал в боях под Варшавой и Ловичем, в районе Лодзи и Пэтракова, не раз ходил со взводом в разведку в тыл противника.

Мне везло. Уже многие из моих однокашников выбыли из строя, а меня пули все обходили стороной. Но в январе пришел и мой черед. После ночного отхода мы заняли оборону по берегу небольшой речки Равка. Окапываться пришлось под сильным огнем. Снаряды, правда, рвались где–то позади, зато пулеметный огонь не давал поднять головы. Пока одни солдаты отрывали окопы, другие отстреливались. Тут–то меня и задела пуля. Рана оказалась тяжелая, рваная: кайзеровские войска, не считаясь с международными соглашениями, часто применяли разрывные пули.

Несколько месяцев я пролежал в госпитале, потом некоторое время находился в запасном батальоне. И вот снова фронт, родной 220‑й Скопинский полк, в который я был зачислен в самом начале войны. Теперь он держал оборону в районе городка Поставы, севернее Молодечно.

На первый взгляд казалось, что в полку все оставалось по–прежнему. Правда, значительно обновился офицерский и унтер–офицерский состав. В ротах стало больше молодых, плохо обученных военному делу солдат. Но на фронте это естественно: армия несла большие потери.

Вскоре, однако, я убедился, что произошли огромные перемены в настроении солдат. В окопах все с большей злобой отзывались о бездарных царских генералах. Жадно ловили каждое слово о событиях в тылу. Шли разноречивые толки о политике, о продовольственных трудностях в городе и деревне, о росте цен. Гораздо чаще, чем прежде, произносилось слово «большевики». Изредка в окопах появлялись листовки, в которых сообщалась правда о войне, о тех, кто ее затеял и кто наживался на ней.

«За что воюем?» — этот вопрос особенно волновал солдат. «Кому нужна эта война? Когда она закончится?» — спрашивали они друг друга.

Среди нас, унтер–офицеров, было немало таких, которые шпионили за солдатами. Но были и другие. К унтер–офицеру Петру Постникову, например, солдаты охотно обращались со всеми своими нуждами и заботами, без всякого стеснения высказывали ему «крамольные» мысли о надоевшей войне. Вскоре вокруг Постникова образовался своего рода нелегальный кружок, к которому примкнул и я. В часы боевого затишья мы в тайне от офицеров горячо обсуждали события, происходившие на фронте и в тылу.

Москвич Постников до призыва работал в типографии, был человеком грамотным, хорошо разбирался в политических вопросах. От него некоторые из нас впервые узнали о Ленине, о борьбе большевиков за превращение войны империалистической в войну гражданскую. Однако многое из того, о чем говорил Постников, мы еще не могли как следует понять. К тому же кружок наш просуществовал совсем недолго. Не прошло и двух месяцев после моего возвращения в полк, как Постников был убит в ночной разведке. Так и не уяснил я тогда толком, в чем же смысл большевистских требований, почему нужно было добиваться поражения своей армии в войне. Порой это казалось даже кощунством. Лишь значительно позже, в период Февральской революции, окончательно развеялся мой «квасной патриотизм».

На зиму мы, как и немцы, зарылись в землю. Окопы и траншеи, отрытые в рыхлом песчаном грунте, часто обрушивались, было сыро, холодно, но ко всему привыкли. Перестали обращать внимание и на артиллерийскую перестрелку. Научились устраиваться в окопах даже с некоторым «комфортом», если вообще уместно такое слово по отношению к окопной жизни. Натаскали соломы, кое–где из жердей сделали перекрытия. По ночам, расстелив палатки и укрывшись шинелями, спали. Только дежурные по взводным участкам продолжали следить за противником. С рассветом позиции несколько оживали. И мы и немцы ловили «на мушку» зазевавшихся. Бдительность проверяли, выставляя шапки на шесте. Только, бывало, поднимешь шест, как через секунду–другую раздавался выстрел, и в шапке появлялась пробоина. А если кто из солдат проявлял неосторожность, тут же падал с пробитой головой. Это мало походило на настоящую войну, а скорее напоминало охоту: жестокую, варварскую, где «дичью» были люди.

* * *

Медленно и однообразно тянулись дни. Зато много времени было для размышлений. Лежишь, скорчившись, под шинелью, прислушиваешься к завыванию ветра над головой и думаешь, думаешь без конца. Чаще всего вспоминались родные края, детство и юность — все то, что в трудные минуты жизни становится особенно дорогим и близким человеку.

…Детство и юность! Их принято называть самой светлой порой в жизни человека. Но когда я, ежась от холода, долгие фронтовые ночи думал о своем детстве, о юности, то не так уж много находил в них светлого и радостного.

С десяти лет, не окончив даже церковно–приходской школы, начал работать. От зари до зари просиживал за ручным станком, ткал волосянку. Работа грязная, тяжелая, скучная. Постоянно хотелось бросить ее, улизнуть на улицу, порезвиться. Мать, возясь у печки, с горечью смотрела на меня. Она и рада была бы отпустить, но в доме дорога была каждая копейка. Не выполню я «урока», значит, на несколько копеек заработаю меньше. А как жить? Семья большая, дети один другого меньше. Трудно прокормить такую ораву. Приходилось терпеть. Я и сам понимал, что не от хорошей жизни заставляют меня работать.

У моего отца, как говорили в селе, были «золотые руки». Пожалуй, невозможно представить себе работу в крестьянском и местечковом быту того времени, за которую бы он не брался. Шесть дней в неделю гнул спину в пуговичной мастерской местного богатея. А то воскресеньям вытачивал челноки для ткацких станков, насаживал косы, ремонтировал телеги, сохи, бороны. И так изо дня в день, с пяти часов утра до позднего вечера. Тем не менее заработок был ничтожный. Его едва хватало на полуголодное существование.

…Невидимые нити воспоминаний тянулись дальше. С грустью думалось о тяжких жизненных испытаниях, с душевной теплотой — о товарищах, особенно о Пашке, моем сельском соседе и закадычном друге.

Нам с Пашкой исполнилось по четырнадцати лет. Пришла пора решать, как жить дальше: продолжать ли ткать дома волосянку или, как отец, на всю жизнь закабалиться в кустарной мастерской богатея–пуговичника? Ни то, ни другое не подходило. Третьим путем для нас, деревенских парней из семей малоземельных крестьян, была работа на фабрике.

Текстильных фабрик в нашей местности, в районе подмосковного городка Егорьевска, уже в то время было не менее десятка. Однако устроиться на них оказалось нелегко. У фабричных ворот всегда стояли толпы жаждущих работы.

Больше месяца мы с приятелем ежедневно выстаивали по нескольку часов у ворот фабрик Бордыгина и Хлудова в Егорьевске. Иногда отправлялись в Барановскую или Хорлово. Но всюду повторялось одно и то же: «Сегодня найма не будет».

Наконец нам посчастливилось, приняли на Бордыгинскую фабрику.

Десять часов продолжался рабочий день. Зарабатывали немного больше двух рублей в неделю. Это был мизерный заработок, но нам он казался целым состоянием.

На зиму пришлось перебираться на жительство поближе к фабрике. Сняли мы с Пашкой в городе «квартиру». За рубль в месяц хозяйка отвела нам место для спанья на полу среди других жильцов и готовила обед: ежедневно по миске «пустых» щей (вода и капуста) и по маленькому, с детский кулачок, горшочку пшенной каши. Маслом кашу заправляли каждый из своей бутылки. Иногда перепадало по кусочку дешевой селедки, а в дни получки мы сами покупали себе по фунту белого хлеба.

Где–то далеко на востоке шла русско–японская война. О ней у нас на фабрике вспоминали не часто. То ли потому, что уж очень далеко было до места боев, то ли по другой какой причине, но поражение царских войск в Маньчжурии мало кого волновало. А может быть, мне просто так казалось по молодости лет.

Прошагал где–то мимо нас по большим городам, крупным промышленным районам и бурный 1905 год. Правда, первые вести о «кровавом воскресенье» в Петербурге всколыхнули было рабочую массу. Поговаривали о необходимости забастовки, но срочно прибывший из Москвы хозяин фабрики упредил выступление. Собрал он старых мастеровых, спросил:

— Чего вы хотите? Зачем вам забастовка?

Старики, не посоветовавшись с остальными рабочими, выставили лишь одно требование — повысить на несколько копеек расценки.

— Что ж, требование правильное, — ответил на это фабрикант, — но мало просите.

С тем и уехал. Рабочие обрадовались было: если сам хозяин признает их правоту, значит, наступают новые времена. Но расценки остались прежние, мастера стали зверствовать еще больше, а через месяц на фабрику прибыла сотня казаков.

Рабочие лишний раз убедились, что хозяйские посулы не стоят ломаного гроша. Многие стали посещать сходки, на которых все громче звучал голос протеста против царского самодержавия. Весной и летом, во время знаменитой Иваново — Вознесенской стачки, к нам несколько раз приезжали ораторы из Орехово — Зуева и Иваново — Вознесенска. Не верьте хозяевам и их прихлебателям, говорили они, сплачивайтесь в одну дружную семью, только в борьбе можно завоевать свободу и счастье, лучшую жизнь; не верьте царскому правительству, оно заодно с фабрикантами.

Мы с Пашкой тоже не раз бывали на сходках. Нравилось, что заканчивались они обычно песнями, среди которых самой ходовой была «Дубинушка». Речи ораторов нас не очень волновали, мы просто не понимали многого из того, о чем они говорили. Даже весть о декабрьском вооруженном восстании в Москве в 1905 году, о баррикадных боях на Пресне мы восприняли тогда как простое бунтарство.

Запомнилась первая в моей жизни забастовка. Работал я тогда на фабрике Яковлева в деревне Цаплино, близ Богородска. Фабричонка небольшая, и, видно, не так уж много приносила дохода хозяину. Поэтому он старался выжать из рабочих все, что только было возможно. Однажды не завезли вовремя хлопок. Несколько дней просидели мы возле машин без работы. Простой был вынужденный, однако оплатить его рабочим даже то самой низшей ставке хозяин наотрез отказался.

Послали к фабриканту делегацию — трех старых ткачей.

— Платить не буду, — заявил хозяин.

Тут–то и внес кто–то предложение — бастовать. Все, как один, разошлись по домам. Забастовка продолжалась недели полторы и достигла цели — хозяин вынужден был оплатить простой. А примерно через месяц многих рабочих уволили как зачинщиков «бунта». В список уволенных почему–то попал и я, хотя никак не мог причислить себя к зачинщикам.

Второй раз довелось участвовать в забастовке в 1911 году, на фабрике Бордыгина в Егорьевске. К тому времени я стал уже квалифицированным рабочим–текстильщиком. Считал себя социалистом, хотя по–прежнему толком не понимал, что это значит. От других рабочих я отличался разве лишь тем, что не пропивал, как многие, получку в трактире, при случае удерживал от пьянства товарищей, особенно семейных, много читал. Особенно полюбились мне Л. Н. Толстой и Н. А. Некрасов. За то, что в свободное время не расставался с книгой, рабочие прозвали меня «скубентом».

На собственном опыте познал я тяготы труда и жизни рабочего класса царской России. И хоть не задумывался всерьез над социальными проблемами, но незаконные штрафы, обман рабочих, обсчеты, вымогательство мастеров, их похотливые приставания к молодым работницам — все это возмущало, вызывало чувство горькой обиды.

Придет ли когда–нибудь конец произволу? Наступит ли такое время, когда хозяева перестанут помыкать рабочими, как скотом? — эти вопросы возникали сами собой.

Мысль о необходимости перемен в жизни фабричных тружеников не оставляла меня ни тогда, когда я сам был рабочим, ни позже, когда в 1912 году стал солдатом. Оставалась она со мной и в окопах, еще более подогреваемая разговорами о возросших трудностях в тылу в связи с войной.

* * *

…В марте 1916 года фронтовому затишью настал конец. На позиции зачастили старшие офицеры. Прибыло пополнение.

— Похоже, скоро начнется, — говорили солдаты. И вот, после довольно сильной для того времени артиллерийской подготовки, наш полк одновременно с соседними частями поднялся в атаку. С трудом удалось преодолеть проволочные заграждения. Ворвались в немецкие окопы, но вскоре вынуждены были снова оставить их: враг давил огнем, а наши почти весь запас снарядов истратили на артиллерийскую подготовку. Несколько раз повторяли атаки. Солдаты дрались смело, решительно. Особенно боялся враг наших штыковых атак. Но сила была на его стороне, мы несли большие потери.

Постепенно ожесточенность боев снизилась, а потом опять наступило затишье. Как позднее стало известно, предпринятое русскими войсками на широком фронте наступление оказалось повсеместно безуспешным — прорвать вражескую оборону не удалось. Все же наши атаки заставили немецкое командование провести перегруппировку своих войск — перебросить значительные силы с других фронтов на восток.

«Выходит, что гибли мы ради союзников. Им помогли, а сами остались на мели», — возмущались наиболее осведомленные солдаты.

Наш полк отвели в тыл — для отдыха и пополнения, а потом снова бросили на фронт под Барановичи. Там тоже много раз ходили в атаки, теряли людей, но успеха не имели.

Только летом с юга начали поступать хорошие вести. Русские войска под командованием генерала Брусилова прорвали фронт, разбили австрийцев. Офицеры подбадривали нас: недалеко, мол, время, когда и наш полк двинется вперед, будет громить немцев.

Но солдаты думали совсем о другом. «Может быть, прорыв на юге — это и есть конец войне?» — спрашивали они у нас, унтер–офицеров. А что можно было ответить? Мы тоже ничего не знали и желали только одного — быстрее закончить войну. Все чаще думалось: за что воюем? Народу война несет лишь нужду, голод, разорение. Кому же нужна она?

В одном из боев я получил сильную контузию, снова оказался в тылу. Грязный и измученный, в изодранной шинели, попал в Брянский госпиталь. Пролежал там до конца ноября. После выздоровления оказался в четвертой роте 11‑го запасного полка.

Каждое утро перед подъемом в ротную казарму приходил молодой прапорщик, сын брянского купца, приказывал построить роту, затем вызывал из строя евреев и каждого в отдельности избивал, приговаривая: «Это вам за то, что народ мутите». Правофланговым у нас был тоже еврей — высокий, стройный богатырь. Плюгавый прапорщик казался перед ним козявкой. Несоответствие в росте особенно злило его. Чтобы ударить солдата по лицу, он всякий раз вставал на табуретку, угодливо подставляемую фельдфебелем.

Солдаты–фронтовики возмущались поведением прапорщика, втихомолку грозили рассчитаться с ним в бою. Мало чем отличался от прапорщика и командир роты капитан Сухарев, который тоже был груб и жесток с солдатами. Даже старых фронтовиков, имевших по два–три ранения, он изводил унизительными придирками. Встретив на улице солдата, капитан по восемь–десять раз заставлял отдавать честь. Командиру роты во всем подражали и остальные офицеры. Учебные занятия сводились в основном к бессмысленной муштре.

Так и чувствовалось: Сухаревы и им подобные зверствами, издевательством, пытаются подавить в солдатах все живое, превратить их в безропотное «пушечное мясо». Но это приводило прямо к противоположным результатам.

Невольно я сравнивал Сухарева с первым своим ротным командиром капитаном Частухиным, в подразделение которого пришел новобранцем в 1912 году. Совсем разные люди!

Что нравилось мне в капитане Частухине? Почему я часто и на фронте и в тылу вспоминал о нем?

Он был первым моим ротным командиром. Тот, у кого с армией связана вся жизнь, прекрасно понимает, что это значит. Первый командир, если он умен, требователен и человечен, становится для тебя примером на всю жизнь. Сейчас, в Советской Армии, где командир не только начальник, но и воспитатель, старший товарищ солдату, где у командиров и солдат единые цели, — все это понятно без слов, не требует объяснений. В царской же армии офицеру нужно было обладать какими–то особыми, выдающимися качествами, чтобы солдаты по–настоящему полюбили его, видели в нем своего второго отца, готовы были пойти за ним в огонь и в воду.

Капитан Частухин был человеком, далеким от политики, от революционных настроений. Для него верность царской присяге была священной. И все же мы, солдаты, с первых дней прониклись к нему непоколебимым уважением, полюбили его за простоту, за то, что он в каждом из нас видел человека. А такое отношение к солдатам не так уж часто можно было встретить в среде царских офицеров. И еще. Частухин был патриотом России до мозга костей. Такие, как он, не задумываясь, шли на подвиг, умирали с твердой верой в то, что сражались за народ, за родину.

Помню, в первый же день пребывания в армии на меня накричал ротный фельдфебель подпрапорщик Щербина, огромного роста детина с тараканьими усами на широком, скуластом лице.

— Как стоишь? — гаркнул он, впившись в меня колючими глазами.

Я оторопел, не зная, что ответить.

— Как стоишь? — крикнул он еще громче.

— Стою, как могу, — еле выдавил я.

— Ты еще разговариваешь? Подпрапорщик Найденов, обратите внимание на этого молодца. Научите его держать язык за зубами, — повернулся он к командиру первого взвода.

Через несколько минут фельдфебель распорядился — у кого есть деньги, немедленно сдать их писарю. И опять ко мне:

— Деньги есть?

— Есть.

— Сдай их писарю.

— Они мне самому нужны.

— В казарме хранить деньги нельзя, их у тебя украдут.

— Не украдут. Мне говорили, в армии этим не занимаются.

— А ты, видно, «умник»? — зло процедил фельдфебель. — Из рабочих?

— Да, из рабочих.

— Погоди, ты у меня еще узнаешь, как кузькину мать зовут.

Не прошло и полчаса, как я снова услышал свою фамилию.

— Калинин, бегом к ротному командиру! — приказал унтер–офицер второго взвода, в списки которого я попал при разбивке по ранжиру.

«Значит, будет взбучка», — невесело подумал я.

Капитан Частухин сидел за столом в своем кабинете, если можно так назвать комнатку размером не больше 9–10 аршин в квадрате.

— Ты что же это, голубчик, отказался сдать деньги и клеймить вещи? — поднял он на меня глаза и положил на самый край маленького столика карандаш, которым что–то до этого писал. — Нехорошо, Калинин. Думаешь, мы для тебя иной порядок будем устанавливать? Деньги надо сдать и вещи переклеймить. Конечно, краж у нас не бывает. Я пятнадцать лет командую ротой, за это время ни разу ничего не пропадало. Подпрапорщик Щербина зря путал тебя. Но порядок нарушать нельзя. Тем более что три месяца деньги тебе не потребуются. Молодым солдатам, пока они не привыкнут к казенной пище, ничего съестного покупать на стороне я не разрешаю. Теперь, надеюсь, ты сам понимаешь, как лучше поступить с деньгами.

Казалось, ничего особенного не сказал ротный, не кричал на меня, не грозил. Но слова его повлияли на меня куда больше, чем ругань Щербины.

Бывая время от времени на учебных занятиях, капитан Частухин чаще всего лишь наблюдал за тем, как обучают солдат командиры отделений, никогда при нас не вмешивался в их действия, иногда что–то записывал. Потом, когда мне уже самому довелось командовать отделением, я убедился, что ротный не просто наблюдал за ходом занятий, а тщательно следил за отработкой каждого приема. А вечером обязательно вызывал нас к себе и подробно разбирал ошибки, указывал, как избежать их в дальнейшем.

Не помню случая, чтобы он выругался, повысил голос при разговоре с подчиненными. Даже наказывая солдата за проступок, — а случалось это нередко, так как капитан не оставлял без внимания отступлений от дисциплины, — он объявлял об этом ровным, спокойным голосом. Рассказывали, что за время командования ротой капитан Частухин ни одного солдата не отдал под суд, тогда как в соседних ротах такое случалось часто.

После двух месяцев моей службы в роте капитан отобрал десять солдат для направления в полковую учебную команду. В их число попал и я. Провожая нас, Частухин дал наказ — беречь честь роты. И мы не подвели своего командира. Все успешно окончили учебу, не имея ни одного замечания по службе, а осенью 1913 года, уже ефрейторами, с большой радостью возвратились в свою роту.

Примерно раз в месяц у нас в батальоне устраивались лекции на так называемые нравственные темы. Читали их обычно офицеры, готовившиеся к поступлению в академию. Выступал перед нами и Частухин. Мы всегда его слушали с особенным интересом. Капитан стремился всячески подчеркивать талантливость русских людей, их смекалку, душевную доброту. Гордиться отчизной, народом своим призывал он.

Мне повезло, что именно этот умный, душевный человек был моим первым ротным командиром. Я научился у него многому хорошему, прежде всего верить в людей, в их добрые чувства, глубоко понял, что уважение к человеческому достоинству другого — самый верный путь снискать уважение к себе самому.

Разумеется, такие, как Частухин, при всем своем желании не могли сделать службу в царской армии лучше, чем она была на самом деле. Казарма для нас, солдат, оставалась тюрьмой.

* * *

За время службы в запасном батальоне в шестнадцатом году у меня осталось единственное хорошее воспоминание: в одной из брянских гимназий мне удалось экстерном сдать экзамены за шесть классов. К этому я упорно готовился несколько лет, используя каждую возможность для пополнения своего образования. Знания приходилось приобретать по крупицам, до всего доходить самому. Правда, изредка, во время лечения в госпиталях, помогали вольноопределяющиеся, товарищи по палате. Но такая помощь была случайной и редкой.

После сдачи экзаменов за гимназию передо мной открылась возможность попасть в школу прапорщиков, о чем я мечтал чуть ли не с первого дня службы в армии. Уже обдумывал, как лучше составить рапорт, и… снова был направлен на фронт.

В полк прибыл в январе 1917 года. Он теперь занимал оборону на озере Нарочь. За озером располагались немецкие войска. Часто на виду друг у друга русские и немецкие солдаты полоскали белье, порой даже переговаривались. И нас и немцев одинаково волновал вопрос: скоро ли кончится война?

В окопах солдаты вели бесконечные разговоры о семьях, о забастовках в Петрограде и других городах, о растущей дороговизне в тылу. На все лады проклинали царя и правительство.

Время от времени возникали митинги. Лейтмотивом их было требование — кончать войну! Изо дня в день усиливали агитацию среди солдат большевики. Они разъясняли, что нужно не просто кончить войну, а кончить ее свержением царского правительства, уничтожением эксплуататорского строя, передачей власти в руки рабочих и крестьян.

В начале февраля в нашу роту возвратился из госпиталя солдат Иван Васильев, большевик, рабочий с Урала.

— Петроград бурлит, — восторженно говорил он. — Вот–вот вспыхнет революция. Полетит к чертям собачьим царская власть. Мы должны быть готовы поддержать рабочих.

Слушая Васильева, я вместе со всеми от души радовался предстоящим переменам, хотя и не представлял себе ясно их существо.

«Солдатский телеграф», на много дней обогнавший официальное сообщение, принес на фронт волнующую весть: в Петрограде революция, царь отрекся от престола.

— Царь отрекся от престола! Здорово придумано, — сказал на митинге Васильев. — Как будто сам, добровольно сложил с себя власть. А надо говорить прямо: спихнули царя с престола рабочие, народ. Насиделся он на нашей шее. Довольно!

Революция свалилась на нас как снег на голову. Что же делать дальше? Как вести себя в этой обстановке? Никто пока не мог дать толкового, вразумительного ответа на наши вопросы. По хмурым лицам офицеров мы догадывались, что многие из них явно не в восторге от дошедших до фронта слухов.

Официально о революционных событиях в Петрограде мы узнали лишь 4 марта. На рассвете полк построился в тылу, на площадке возле двух домиков, в которых размещался штаб. В окопах остались только дежурные. Командир зачитал перед строем приказ. В нем очень кратко сообщалось об отречении царя от престола и о переходе власти к Временному правительству. К приказу никаких комментариев. Гробовое молчание. По всему было видно: офицеры растерялись. В предрассветной тишине, нарушаемой лишь шелестом ветра, прозвучала команда:

— Разойдись!

Солдаты, возвращаясь в окопы, перебрасывались торопливыми словами:

— Теперь и землицы народу дадут.

— Пообрежут крылья господам.

— Революция — это, брат, дело большое.

— Без царя заживем по–человечески.

Через несколько дней узнали фамилии членов Временного правительства: князь Львов, Милюков, Гучков, Маклаков, Родзянко…

— Выходит, опять вон кто у власти, — невесело комментировали солдаты новое сообщение. — Царя князем заменили. А мы–то уши развесили — народная власть! Хрен редьки не слаще. Князь не даст в обиду помещиков. Членов Временного правительства усиленно начали расхваливать офицеры. Солдаты еще больше насторожились. Если Милюкова, Гучкова, Родзянко и других хвалят офицеры, значит, добра от этих господ не жди.

— Родзянко! Да то ж наш киевский помещик. Не бачилы? Голова радяньской думы, — заговорил обычно молчаливый Василь Петренко. — Чтобы он дал крестьянам землю! Жди больше. Кат он проклятый, этот Родзянко.

— Так он же временный. Слыхал, чай, — подзадорил Васильев.

— Что с того, что временный. Ему дай в руки вожжи, потом не вырвешь. Сядет на шею, понукать будет.

— Ничего, поживем — увидим, — продолжал Васильев. — Теперь вожжи–то руки жгут. Не удержал их Николашка, не удержат и эти… временные.

Офицеры довольно быстро освоились с новым положением. Многие из них оказались членами партий кадетов и октябристов. Что это за партии, каковы их цели, большинство из нас не знало. Ясно было одно: если в них состоят офицеры, значит, это не наши партии. Солдатам с ними не по пути. Выявились члены различных партий и среди солдат. Многие стали называть себя эсерами, меньшевиками, где–то достали и нацепили красные банты. Большевиков было немного, и самый активный среди них — Васильев. Он часто вступал в споры с меньшевиками и эсерами, ссылался на Ленина, говорил, что Временное правительство, состоящее из капиталистов и помещиков, такое же продажное, как и царское, что народу от него мало пользы.

В конце марта или начале апреля, сейчас уже не помню, полк снова отвели за штабные домики и зачитали приказ о солдатских комитетах. Тут же состоялись выборы. От тринадцатой роты в толковой комитет избрали меня. Сначала мы не знали, чем будем заниматься. Никто не разъяснил нам ни обязанностей, ни задач, которые предстояло решать комитету. Но он как–то сразу завоевал авторитет среди солдат. К нам они обращались со всякого рода вопросами. Особенно многих волновал вопрос о земле: будут ли помещичьи владения поделены между крестьянами? И второе: скоро ли наступит конец войне? Отвечать на эти вопросы было трудно. Ведь мы сами, по существу, ничего не знали. Я еще ближе сошелся с Васильевым. Он всячески старался помочь мне разобраться в круговороте событий.

Радость первых дней революции скоро начала тускнеть. Временное правительство и не думало решать вопрос о мире и земле. Что же дала революция народу? Офицеры снова кричат: война до победного конца. Выходит, все остается по–старому…

А обстановка все обострялась. Французское правительство, обеспокоенное возможностью выхода России из войны, прислало с визитом в Россию своего министра Альбера Тома. Его миссия заключалась в том, чтобы добиться нового наступления русской армии.

Удостоил он своим посещением и наш полк. Несколько дней готовились к встрече «высокого гостя» — выравнивали площадку перед штабом, посыпали песком, приводили в порядок обмундирование. И вот построили нас.

Альбер Тома прибыл в сопровождении большой свиты своих и русских генералов. Поднялся на сколоченную из старых досок трибуну. Заговорил на русском языке. Все его красноречие свелось к призыву — во что бы то ни стало наступать, продолжать войну до победы, союзники ждут от русской армии помощи.

Конец речи был встречен лишь жиденькими хлопками нескольких офицеров. Солдаты молчали. Видя, что его призывы не произвели нужного впечатления, французский министр сошел с трибуны и, притворно улыбаясь, направился к уже нарушившей строй группе солдат.

— Нехорошо получается, господа солдаты. Союзники ждут от русской армии помощи, а ваш фронт молчит, — говорил он, продолжая улыбаться. — Вы не хотите наступать? Это же забастовка. Ваш лучший писатель Лев Николаевич Толстой находил счастье в труде. Война — тоже труд. Надо трудиться, надо наступать, чтобы победоносно закончить войну.

— При чем тут Лев Николаевич Толстой, господин министр? — перебил его унтер–офицер пятой роты Василий Сукачев. — Наш великий писатель, как мне известно, не считал войну работой, тем более необходимой. Он тоже был за мир, против бессмысленной бойни. И для нас сейчас мир — самое главное. Сыты мы войной по горло, пора кончать ее.

Сукачева дружно поддержали прислушивавшиеся к разговору солдаты. Альбер Тома уехал из полка сердитым.

* * *

Время в те тревожные дни летело быстро. Еще быстрее шло полевение солдатских масс. Росло влияние толкового комитета. Без его согласия офицеры уже ничего не могли предпринять. Их приказы просто не выполнялись, если они не получали одобрения комитета. Солдаты все охотнее слушали выступления большевиков. Приезд 3 апреля 1917 года в Петроград Владимира Ильича Ленина, о чем мы узнали уже через несколько дней, оживил наши надежды.

Ленин, большевики — вот кто даст народу мир, свободу и землю! — так думали многие. Но пока далеко не все. Было немало таких, которые стояли на распутье, а то и прямо поддерживали сторонников продолжения войны. Особенно усердствовали меньшевики и эсеры. Стараясь ввести солдатские массы в заблуждение, они называли себя «революционными оборонцами», с пеной у рта доказывали, что теперь–де характер войны изменился, что она якобы перестала быть империалистической, и призывали к обороне отечества. Расчет был прост: заставить армию наступать — значит отвлечь внимание солдат от революции, вырвать их из–под возраставшего день ото дня влияния большевиков. Усиленная агитация офицеров за новое наступление на фронте, как потом мы убедились, объяснялась и тем, что это был единственный способ укрепить власть Временного правительства. В случае успеха наступления правительство могло бы с еще большей жестокостью обрушиться на большевиков и разогнать Советы. Если же наступление окажется безуспешным, вину за это тоже можно свалить на большевиков — разлагают, мол, армию — и под этим предлогом запретить их деятельность.

Но правду не спрятать. Приглядываясь к Васильеву, Хворостухину, Виннику и другим полковым большевикам, солдаты убеждались: такие не могут быть предателями, они и словом и делом — за народ. Яркие, простые и доходчивые выступления Васильева на митингах, его рассказы о требованиях большевиками мира, раздела помещичьей земли и передачи ее крестьянам, ликвидации частной собственности на средства производства — фабрики, заводы, рудники — с каждым днем теснее сплачивали солдатские массы, открывали нам глаза.

— Если Ленин, большевики за мир, за передачу земли крестьянам, — значит, они за народ, — говорили солдаты.

Меньшевики, эсеры вкупе с кадетами и октябристами пошли на новую хитрость: стали всячески поносить рабочих, будто бы не желавших трудиться, валить на них вину за плохое снабжение фронта снарядами, патронами, вооружением. Если прежде газеты в окопы вообще не поступали, то теперь нас стали снабжать ими в избытке. В основном это были газеты правых партий. Там печатались клеветнические статейки и карикатуры на рабочих, на партию большевиков.

Зачастили в окопы и офицеры, отсиживавшиеся прежде в штабе. Стремясь сохранить влияние на солдат, они сами приносили и раздавали им газеты, устраивали читки. При этом непременно подчеркивали, что рабочие зазнались, не хотят работать, оставляют нас без снарядов, предают революцию. Их, дескать, надо проучить.

— Вранье все это, офицерские выдумки, — отвечали на то солдаты посознательнее. — Рабочие — за трудовой народ. Потому господа офицеры и стараются наговорить всякую напраслину.

— Так в газетах же пишут, — заикались маловеры.

— В газетах пишут… А какие это газеты? «Русские ведомости» и «Речь». Нашли кому верить…

Однажды Васильев раздобыл «Правду», в которой были опубликованы знаменитые Апрельские тезисы В. И. Ленина. Читали ее тайно от офицеров. Особое внимание солдат привлекли разделы тезисов об отношении большевиков к войне и об аграрной политике.

Становилось ясно, что война выгодна капиталистам, они наживаются на ней. Нужно, чтобы народ взял власть в свои руки, только тогда настанет конец войне.

Пришлось по душе солдатам и ленинское предложение о конфискации помещичьих земель и национализации на ее основе всех земель в стране, о передаче права распоряжаться землей в руки Советов крестьянских и батрацких депутатов.

Споры с меньшевиками и эсерами не стихали. Поступило предложение — послать в Петроград своих делегатов, чтобы выяснить обстановку на месте. На заседании дивизионного солдатского комитета для поездки в столицу было избрано пять человек. Меня поставили старшим.

— Побывайте на заводах, узнайте настроение рабочих, — наказывал нам солдатский комитет. — Самое же главное — добейтесь свидания с руководящими деятелями большевиков, меньшевиков и эсеров. Ты, Калинин, — грамотный, запиши все подробно, потом расскажешь нам, что к чему. Да не очень там доверяйте всяким говорунам, а то ведь не все то творится, что говорится. Сами побольше во все вникайте.

* * *

С фронта делегация выехала ранним погожим утром. Вступала в свои права весна. Поля и деревья одевались в зеленый наряд. Настроение у всех нас было радостное, приподнятое.

В Петроград прибыли 21 апреля. Город бурлил. На Невском проспекте, Дворцовой площади, на Марсовом поле, у Смольного института, у Адмиралтейства — всюду были толпы демонстрантов со знаменами и транспарантами, на которых огромными буквами выведены слова: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Хлеба и мира!» Как мы узнали, это продолжались начатые накануне демонстрации протеста, возникшие в связи с тем, что министр иностранных дел Временного правительства Милюков обязался перед союзными державами соблюдать все договоры царского правительства, продолжать войну до решительной победы.

Мы сразу же влились в ряды демонстрантов. И в колоннах рабочих, и на тротуарах, заполненных «чистой публикой» — чиновниками, торговцами, предпринимателями, — всюду не сходило с уст имя Ленина. Но если первые произносили его восторженно, называли Владимира Ильича своим вождем, то вторые говорили о Ленине с ненавистью.

Какой–то интеллигент с клинообразной бородкой, в пенсне и шляпе, перебегая от одной группы демонстрантов к другой, визгливым голосом кричал: «Ваш Ленин — антихрист, не верьте ему!» Непрошеного агитатора рабочие оттирали в сторону, к тротуару, но он вновь и вновь пристраивался к демонстрантам, продолжая выкрикивать одну и ту же фразу.

Нам, фронтовым делегатам, впервые участвовавшим в рабочей демонстрации, она показалась особенно внушительной. Уже во второй половине дня подошли к особняку Кшесинской. Здесь, как нам сказали, находилось руководство большевиков. На балкон вышел среднего роста человек, в темном суконном костюме. Подняв руку, он с минуту ожидал, а как только стих шум, заговорил отрывисто:

— Товарищи! Сейчас всем разойтись по домам! Оружия, у кого оно есть, не сдавать! Сегодня мы показали Временному правительству свою мощь. Завтра — все, как один, на работу. Покажем нашу дисциплинированность! Буржуазия обвиняет нас, большевиков, в том, что мы готовим гражданскую войну. Мы решительно отвергаем эту грязную клевету. Наша партия по–прежнему держит курс на мирное развитие революции. Будем продолжать проводить перевыборы делегатов в Советы, очищать их от соглашателей и посылать туда действительных представителей народа.

Демонстранты начали быстро расходиться. Никаких возражений, никаких споров. Нас поразила организованность, которую проявили рабочие, выполняя указание представителя большевистской партии.

На следующий день Петроград жил своей обычной деловой жизнью. Так мы получили первый урок политграмоты. Своими глазами увидели, насколько велик авторитет большевиков среди трудящихся.

С утра стали совещаться о том, как выполнить наказ солдатского комитета — побывать у руководящих представителей различных партий. Примут ли они нас? Ведь ходоков в Петроград, наверное, отовсюду приезжает немало? До них ли сейчас партийным руководителям?

Первый, к кому мы пошали на прием, был Н. Чхеидзе — лидер меньшевистской фракции в Государственной думе.

Сейчас кое–кому может показаться смешным то, что мы захотели с ним встретиться. Теперь любой знает о предательской роли меньшевиков в революции. Но тогда Чхеидзе возглавлял Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, стоял у власти, и нам казалось, что именно он сумеет разрешить многие наши сомнения, ответить на волновавшие нас вопросы о войне, революции, земле.

В кабинет председателя Петросовета нас проводил какой–то вертлявый тип с бородавкой на носу. Чхеидзе сидел за большим письменным столом, заставленным всевозможными безделушками, читал газету. Мы тихо подошли к столу. Чхеидзе продолжал читать, хотя не мог не слышать, что в кабинет вошли люди. Когда закончил чтение, по его смуглому лицу пробежало что–то вроде улыбки. Встретившись с нами глазами, нахмурился, словно обиделся, что нарушили его покой. Не дожидаясь вопросов, мы отрекомендовались:

— Прибыли с фронта, из пятьдесят пятой пехотной дивизии.

— Чем могу быть вам полезен?

— Мы к вам от солдатского комитета. Нам поручено выяснить некоторые вопросы.

— Можете задавать ваши вопросы. Постараюсь ответить.

— Солдаты на фронте интересуются, когда кончится война? — начал мой приятель, член делегации Василий Сукачев, тот самый, который на фронте дал достойную отповедь французскому министру Альберу Тома. — Просим пояснить, как тут, в «верхах», собираются решать это дело?

Минут десять Чхеидзе говорил об отношении меньшевиков к войне, о том, что она–де после революции перестала быть империалистической со стороны России и, следовательно, долг солдат «продолжать держать фронт», свято защищать революционное отечество.

Хотя и не понравились нам его разглагольствования о войне, но мы слушали внимательно, не перебивали.

Затем в разговоре был затронут аграрный вопрос. Мы спросили: будут ли помещичьи земли распределены между крестьянами?

Чхеидзе долго говорил о том, что земля должна быть общенародной собственностью, принадлежать тем. кто трудится на ней. Но мы так и не поняли, думают ли меньшевики отбирать землю у помещиков или собираются поделить между крестьянами уже поделенную. Во всяком случае, ни о каких сроках, ни о практических мерах он не сказал.

— Позвольте задать еще один вопрос, господин председатель Совета, — попросил я.

— Пожалуйста, — проговорил Чхеидзе, мельком взглянув на циферблат стоявших в дальнем углу кабинета больших часов.

— Верно ли, что в Петроградский Совет без всяких выборов назначаются депутатами прибывающие из ссылки старые революционеры?

— Да, верно. И мы, члены фракции меньшевиков, приветствуем это. Существует такой выработанный революционной практикой порядок — кооптация. Как это вам лучше объяснить?.. Словом, введение в состав выборного органа в некоторых случаях новых членов без выборов, решением самого этого органа. Пользуясь правом кооптации, мы приглашаем старых революционеров в Совет, назначаем их на руководящие должности.

— В таком случае, почему же не пригласили Ленина, который недавно вернулся из–за границы?

Мы не знали еще, что Владимир Ильич к тому времени был уже введен в состав Петроградского Совета, потому и задали этот вопрос Чхеидзе.

— Вы ошибаетесь. Ленин тоже член Петросовета.

Потом, будто вспомнив что–то, Чхеидзе добавил:

— Да, Ленин кооптирован в Петроградский Совет, но он придерживается иных убеждений, чем мы. Его убеждения не совсем отвечают характеру революции.

— Последний вопрос, господин председатель. На фронте офицеры говорят, будто рабочие отказываются работать, срывают поставки оружия, вредят делу революции. Так ли это?

— Отказываются работать… — замялся Чхеидзе. — Это, пожалуй, не совсем точно. Рабочие время от времени бастуют. Это их право. Хотя было бы лучше, если бы в такое суровое время они не пользовались этим правом. Да, было бы лучше, — повторил он.

Из кабинета Чхеидзе мы вышли разочарованные. На основные вопросы — о войне, мире и земле мы так и не получили от него вразумительных ответов. Решили побывать еще у кого–нибудь из меньшевистских деятелей. Какая–то девица с сильно накрашенными бровями и высокой прической объяснила нам, что этажом ниже находится кабинет известного в то время меньшевика М. Скобелева. Направились к нему. Минут двадцать ожидали в приемной. Затем вошли в кабинет. Прошло еще несколько минут, прежде чем Скобелев закончил с кем–то разговор по телефону и обратился к нам:

— Чем могу служить?

Мы задали ему примерно те же вопросы, что и председателю Петросовета. Ответы во многом совпадали. О мире и земле он не сказал ничего определенного.

— Ну и бестия, — невольно вырвалось у кого–то из моих спутников, когда мы выходили из кабинета.

Для нас было ясно, что от этого прохвоста, как и от его единомышленника Чхеидзе, ни мира, ни земли не дождешься. Мы до глубины души возмутились, когда, уже будучи снова на фронте, недели через две, узнали, что Скобелев стал министром Временного правительства.

Во второй половине того же дня мы попытались попасть к А. Керенскому. Бывший «трудовик», ставший потом эсером, он выдавал себя за друга крестьянства, сторонника аграрной реформы. Поэтому мы считали очень важным побеседовать с ним, тем более что среди фронтовиков, в основном крестьян, было немало таких, которые считали эсеров чуть ли не спасителями крестьянства.

В приемной нас встретил немолодой, щеголевато одетый секретарь. Попросил подождать. Затем ненадолго скрылся за дверью кабинета своего шефа. Возвратившись, сказал:

— У господина министра сейчас никого нет. Но не знаю, примет ли он вас.

Мы открыли дверь кабинета и у самого порога столкнулись с Керенским.

— Вы ко мне? — нервно дернувшись, спросил он.

— Так точно, к вам, господин министр, с фронта, от солдатского комитета пятьдесят пятой пехотной дивизии, — сказал один из нас.

— Не могу, сейчас не могу принять вас, — визгливо заговорил он. — Видите, все меня ждут. Не могу я сейчас никого принять, уезжаю по важному государственному делу.

В приемной действительно было человек тридцать, не меньше, главным образом женщины. Как только Керенский вышел из кабинета, они почти одновременно вскочили и бросились к нему навстречу с букетами цветов.

— Я к вашим услугам, милостивые государыни. Распоряжайтесь мною, — кокетливо улыбаясь, сказал он. Затем, заложив руку за борт френча, с пафосом произнес: — Вся Россия нуждается во мне. Буквально рвут на части. Господа фронтовики, видите, я занят, сейчас уезжаю. Приходите как–нибудь в другой раз.

Это уже относилось к нам. Наши надежды на беседу с главарем эсеров рухнули. Здесь же в приемной мы узнали, что уезжал он на прием, устраиваемый институтом благородных девиц. Окруженный женщинами, направился во двор, к ожидавшей у подъезда машине, — сутулый, в желтом френче и галифе, по моде земгусаров. Своим стремлением выглядеть солидным государственным деятелем он ставил себя в явно смешное положение. Я видел потом много карикатурных изображений Керенского в нашей печати, при этом всегда хотелось в чем–то дополнить художников. Ведь живой он был еще более карикатурен.

Больше мы не добивались приема у Керенского. Уже после первой встречи с ним стало ясно, что этот буржуазный подкидыш не разрешит наших сомнений.

Солнце клонилось к закату, когда мы подошли к особняку Кшесинской, где намеревались побеседовать с кем–нибудь из руководителей большевиков. Не помню, были ли тогда установлены пропуска, — во всяком случае, от нас их никто не потребовал.

Штаб большевиков жил напряженной жизнью. Сюда почти непрерывно входили рабочие, солдаты и, получив необходимые указания, нагруженные свертками литературы, быстро покидали здание, торопясь на заводы, фабрики, в воинские части.

Мы все пятеро, стараясь не терять друг друга из виду, ходили по комнатам, прислушивались к разговорам, удивлялись царившей вокруг кипучей энергии и деловитости. Часу в двенадцатом ночи в одной из многочисленных комнат особняка встретились с Н. В. Крыленко. Познакомились. Доложили ему, что прибыли с фронта по заданию солдатского комитета, чтобы выяснить на месте, «какой линии следует держаться» фронтовикам.

— Правильно сделали, товарищи, — сказал будущий Главковерх, потирая ладонью высокий лоб. — Всем, чем могу, постараюсь помочь вам.

Мы рассказали Крыленко о своих беседах с Чхеидзе и Скобелевым, о встрече с Керенским.

— Ну и каково ваше впечатление? — спросил он.

— Впечатление такое, что от них, видно, толку не добьешься, — ответил за всех Василий Сукачев.

Разговор затянулся надолго. На востоке уже занималась заря, когда мы, уставшие, полные самых разнообразных впечатлений, вернулись на вокзал, чтобы час–другой отдохнуть в зале ожидания.

Почти весь следующий день провели на заводах и фабриках. Балтийский завод обрушился на нас грохотом сотен машин и кузнечных молотов. В цехах текстильных фабрик, где я работал до военной службы, тоже немало шума, но по сравнению с фабриками завод показался сущим адом. Удары кузнечных молотов по раскаленным докрасна болванкам напоминали орудийные выстрелы. Над урчащими и воющими станками всюду возникали радуги огненных искр. Непрерывный лязг металла сливался с монотонным шипением трансмиссий. Мои товарищи по делегации, которым не доводилось прежде бывать на предприятиях, долго не могли освоиться со всем этим шумом.

Но вот наступил перерыв. Мы подошли к группе рабочих, поздоровались, назвали себя.

— Товарищи, к нам фронтовики прибыли, подходите поближе, побеседуем с ними, — громко, на весь цех закричал молодой рабочий, которого мы видели перед этим у нагревательной печи. Со всех концов огромного цеха потянулись десятки кузнецов, штамповщиков, слесарей и токарей. Каждый поочередно жал нам руки.

— Рассказывайте, как там у вас на фронте дела, — снова заговорил молодой рабочий. — Сначала вас послушаем, а потом и о своих делах поведаем.

Я коротко рассказал о настроениях солдат–фронтовиков, о деятельности солдатских комитетов, о целях нашего приезда в Петроград.

— Пора кончать войну. Всем она осточертела — вам на фронте, а нам здесь, в тылу, — произнес один из рабочих, как бы подводя итог моему рассказу. Его слова были встречены гулом одобрения.

— А сколько у вас на заводе большевиков? — поинтересовались мы.

— Все наши рабочие за большевиков. Есть, конечно, несколько меньшевиков и эсеров, но они не в счет, — сказал кузнец. — Их болтовне мало кто верит.

— Неладно как–то получается, — заговорил молчавший до того Василий Сукачев. — Вы готовитесь разгонять Временное правительство, а на фронте офицеры ведут агитацию против рабочих и большевиков. Кое–кто верит их брехне. Присылайте к нам своих агитаторов, а то как бы не было беды. Направят нас опять, как в пятом году, против рабочих, тогда поздно будет…

— А сами вы что же, овечками прикидываетесь? — перебил его пожилой мастеровой с пышными седыми усами. — Не слушайте офицеров, не поднимайте оружия против своих братьев рабочих.

Бодрое, боевое настроение рабочих было лучшим доказательством того, что они безгранично верят большевикам, Ленину, готовы в любой момент подняться на борьбу за подлинно народную власть Советов. На Балтийском заводе мы договорились о необходимости лучше информировать фронт о революционных событиях и настроениях в тылу. Рабочие обещали поставить этот вопрос в ЦК и Петроградском комитете большевиков.

Несколько часов провели на Обуховском заводе. Его рабочие, как и балтийцы, дали нам наказ — смелее и решительнее разоблачать клевету офицеров на большевиков, сплачивать свои ряды для борьбы с буржуазией. Теперь все мы окончательно поняли, с кем нам по пути, кто друг и кто враг революции.

— Пусть только попробуют офицеры взять нас «на пушку», мы сумеем дать им отпор, — сказал рабочим–обуховцам член делегации от артиллерийского полка Славин.

Мы единодушно поддержали его.

Вечером вместе с группой рабочих нам удалось пробраться в Таврический дворец, где заседал Петроградский Совет. Устроились на заполненной до отказа галерке. С трепетом и волнением разглядывали сверху полукруглый зал, где сидели депутаты.

На возвышении заняли свои места члены президиума. Началось обсуждение вопроса о так называемом «займе свободы». Один за другим на трибуну поднимались эсеры, меньшевики. Все они ратовали за «заем свободы», за продолжение войны.

«Война до победного конца!» — повторяли в один голос ораторы. Слушая их, мы мысленно задавали вопросы: «Чьими руками вы собираетесь воевать, господа? Почему вы сами отсиживаетесь здесь, в роскошных дворцах, не посылаете на фронт своих сыновей? Почему требуете денег на войну с народа, а не хотите расстаться со своими богатствами?»

Наконец слово было предоставлено депутату–большевику. Когда он громко произнес: «Ни одной рабочей копейки на продолжение войны!», на галерке загремели бурные аплодисменты. В зале поднялся невообразимый шум. Председательствующий, размахивая звонком, безуспешно призывал к тишине. Воспользовавшись непредвиденным перерывом в заседании, мы вышли на улицу. На площади увидели толпы возбужденных рабочих, чиновников, студентов. Здесь также обсуждался вопрос о займе, но обсуждался по–своему. Жаркие споры порой переходили в потасовки.

Приложив немало усилий, выбрались из толпы. Было уже поздно, но мы, не сговариваясь, направились к особняку Кшесинской. Там и провели ночь, удобно расположившись в мягких креслах.

* * *

Все последующие дни своей питерской командировки мы почти не покидали штаба большевиков. Несколько раз встречались с членами ЦК, снова и снова рассказывали им о настроениях солдат на фронте, слушали их указания о том, как лучше организовать политическую агитацию среди фронтовиков.

25 или 26 апреля разыскали Николая Васильевича Крыленко. Теперь мы уже знали, что он почти тринадцать лет состоит в большевистской партии, хорошо знаком с Владимиром Ильичем Лениным, принимает деятельное участие в революционной работе.

— Вы обещали нам, Николай Васильевич, организовать встречу с Лениным, — с ходу атаковали мы Крыленко. — Не забыли о своем обещании? А то ведь нам пора возвращаться на фронт.

— Нет, не забыл, товарищи. Попрошу вас сегодня никуда не уходить. Вечером Владимир Ильич должен быть здесь. Постараюсь представить вас ему.

Оставив нас в небольшой комнате, он быстро зашагал по коридору, а мы начали обсуждать план встречи с Ильичем. Распределили между собой «обязанности», договорились, кто какие вопросы будет задавать, о чем прежде всего следует рассказать Ленину.

Прошло примерно часа два, прежде чем возвратился Крыленко.

— Ну, товарищи фронтовики, — улыбаясь сказал он, — вам повезло. Владимир Ильич здесь и очень хочет вас видеть.

Следуя за Крыленко, мы прошли в другой конец особняка. У одной из дверей Николай Васильевич остановился, постучал.

— Пожалуйста, входите! — послышалось за дверью.

Когда мы вошли, Владимир Ильич поднялся нам навстречу, положил на круглый столик книжку, которую перед тем читал.

— Здравствуйте, товарищи! — радушно произнес он. — С фронта? Вот это хорошо. Рассаживайтесь.

В комнате было всего лишь два стула и мягкое кожаное кресло.

— Ничего, ничего, товарищи, — сказал Ильич. — Сейчас все уладим. Николай Васильевич, прошу вас, добудьте, пожалуйста, еще пару стульев для товарищей фронтовиков…

— А теперь рассказывайте, как у вас идут дела на фронте, — обратился он к нам после того, как Крыленко принес несколько стульев. — Рассказывайте обо всем, не стесняйтесь. Нас очень интересуют дела фронта, настроения солдат.

Владимир Ильич тепло и приветливо улыбался, держался просто, все время подбадривал нас, задавал много вопросов, внимательно слушал наши ответы. На его оживленном лице и в слегка прищуренных, по–отечески добрых глазах были заметны следы усталости. Однако голос звучал бодро, молодо, уверенно. Каждое произнесенное им слово врезалось в память.

Готовясь к встрече с Лениным, мы вовсе не рассчитывали на продолжительную беседу. Думали: зададим ему несколько вопросов, послушаем, что он скажет о войне, о земле, на этом и закончится наш разговор. Но уже с первых минут инициатива беседы перешла к Ильичу. Просто, непринужденно расспрашивал он об окопной жизни, интересовался мельчайшими подробностями.

Мы, как могли, рассказали обо всем: и о настроениях солдат, и об их сомнениях, и о том, что некоторые фронтовики все еще находятся под влиянием агитации офицеров, не верят большевикам. Внимательно слушая нас, Владимир Ильич в то же время успевал что–то записывать. Когда мы рассказывали о встречах с Чхеидзе, Скобелевым и Керенским, он заразительно смеялся, просил поточнее припомнить, что именно сказали Чхеидзе и Скобелев по поводу окончания войны и раздела помещичьей земли между крестьянами.

Особенно запомнились нам слова В. И. Ленина о том, что большевики хотят не отдельного, сепаратного мира с Германией, а мира для всех народов, хотят победы рабочих всех стран над капиталистами всех стран.

— Не верьте лжи и клевете офицеров! Разоблачайте обманщиков. Передайте эту мою просьбу всем солдатам своей дивизии, — сказал В. И. Ленин.

— Передадим, обязательно передадим, Владимир Ильич, — ответил за всех Иван Кривокорытов. — Мы скажем солдатам, что сами теперь стали большевиками.

— Смотрите, быть большевиками сейчас не безопасно, — лукаво улыбнувшись, сказал Ильич. Он встал и начал ходить по комнате.

— Опасности мы не боимся, товарищ Ленин, на фронте ко всему привыкли, — быстро нашелся Василий Сукачев.

— И то верно, для фронтовиков опасность — дело привычное. Когда вы должны вернуться на фронт?

— Завтра у нас последний день. Вечером должны выехать.

— Так… Насчет посылки с вами на фронт большевика мы подумаем. А впрочем, держите связь с товарищем Крыленко. Он подберет и пошлет с вами нужного человека.

Мы решили, что разговор окончен и поднялись, чтобы попрощаться с Ильичем, но он, остановившись возле двери, продолжал:

— Большевика–агитатора мы с вами пошлем. Однако и сами действуйте активнее. Сегодня вас пятеро, а завтра должно быть сто, тысяча большевиков. Кстати, чем вы занимались до войны? — неожиданно спросил Ильич и снова сел в кресло возле круглого столика.

— Известно чем. Крестьяне мы. Среди нас только один рабочий, Калинин, да и тот из крестьян, — указал на меня Кривокорытов.

— Вот видите. И большинство солдат — из крестьян. А всякий крестьянин знает, как угнетали и угнетают народ помещики. Надо, чтобы все земли в стране перешли в собственность народа. Распоряжаться землей должны местные Советы крестьянских и батрацких депутатов. А чтобы сами крестьяне на местах могли немедленно взять всю землю у помещиков и распорядиться ею правильно, солдаты должны помочь крестьянам.

То, что сказал Владимир Ильич о земле, развеяло все наши прежние сомнения.

— По возвращении на фронт обязательно расскажите солдатам, как мы, большевики, думаем поступить с землей. И еще один совет вам, товарищи фронтовики; не выпускайте из ваших рук оружия. Крепче объединяйтесь сами и теснее сплачивайтесь с рабочими и крестьянами. Имейте в виду, что добровольно помещики не отдадут землю. За нее надо бороться, — продолжал Владимир Ильич.

Затем он снова встал, крепко пожал каждому из нас руку:

— Заберите на фронт побольше нашей литературы — газет, листовок. Передайте мой привет солдатам вашей дивизии.

Мы в свою очередь поблагодарили Ильича за беседу, обещали сделать все, что он советовал.

Из особняка Кшесинской уходили окрыленные, готовые к немедленным действиям. Теперь–то мы знали, что нужно делать по возвращении на фронт.

Эту ночь мы провели у моих родственников. Встреча с Лениным настолько нас взволновала, что мы долго не могли заснуть. Обменивались впечатлениями, строили планы на будущее.

— Видать, башковитый. Такой не даст людей в обиду, — говорил Иван Кривокорытов, вспоминая о беседе с Лениным. — Понимает, что к чему. И крестьянскую жизнь хорошо знает. Как думаешь, Степан, — обратился он ко мне, — сам–то Ленин не из крестьян?

Я к тому времени уже немного знал биографию Ильича. Рассказал Кривокорытову и другим членам делегации о том, что Владимир Ильич — сын инспектора народных училищ. За революционную деятельность царское правительство постоянно преследовало его. Несколько раз сидел в тюрьме за свои убеждения, долгое время был в ссылке в Сибири, а потом вынужден был уехать за границу.

— Вишь ты! — удивился Кривокорытов. — А я‑то думал, что из крестьян он. Уж больно хорошо нужды наши крестьянские знает.

Василий Сукачев интересовался, не приходилось ли Владимиру Ильичу быть солдатом.

— Человек, видать, простой, но образованный, — сделал вывод Сукачев. — Твердо знает, что народу нужно. За таким можно смело в любой бой идти. Ему и надо стоять у власти в России.

Рано утром мы снова отправились в штаб большевиков. Разыскали Крыленко. Он уже все приготовил. На столе лежали аккуратно упакованные связки брошюр, газет, листовок.

— Вот вам литература, забирайте, — сказал Николай Васильевич. — Не забывайте совет Ленина — побольше активности. От вас, делегатов, очень многое зависит в налаживании политической работы среди фронтовиков.

Глаза Крыленко дружески улыбались из–под густых бровей.

— Агитатора–большевика для поездки с вами на фронт я тоже подыскал, — продолжал он, — Хороший, боевой товарищ. Несколько позже сообщу его фамилию. А пока до отъезда на вокзал сами кое–что почитайте. Пригодится потом для работы среди солдат.

Перед самым отъездом Крыленко сообщил, что на фронт с нами направляется товарищ Михайлов.

— Он встретит вас на вокзале, возле билетных касс, — сказал Николай Васильевич, провожая нас по коридору к выходу из особняка.

В кассовом вестибюле вокзала к нам сразу же подошел человек с огромным рюкзаком за плечами. Вероятно, он уже видел нас раньше, поэтому без всяких предварительных расспросов сказал:

— Михайлов. Будем знакомы.

Своего имени и отчества агитатор не назвал. Скорее всего, «Михайлов» — это партийная кличка. Уже будучи на фронте, мы не раз интересовались, как же его зовут. Но он неизменно отвечал:

— Называйте товарищ Михайлов. Так лучше и для меня и для вас.

Сначала он не произвел на нас особого впечатления: низенького роста, с жидкими рыжеватыми усами и по–детски наивными, большими серыми глазами. Во всем его поведении не было и намека на военную вытравку, хотя работать ему предстояло среди солдат.

«Неужели Крыленко не нашел никого другого, чтобы послать с нами на фронт? — подумал я про себя. — Ведь такого солдаты и слушать не будут».

Однако в пути наше первое впечатление о Михайлове решительным образом изменилось. Он оказался бывалым человеком. К тому же веселым, остроумным.

— Этот за словом в карман не полезет, — шепнул мне в вагоне Василий Сукачев, — быстро найдет общий язык с нашим братом.

Чувствовалось, что посланец ЦК обладает драгоценным свойством располагать к себе людей, начитан, знает много такого, о чем мы тогда не имели даже понятия.

Нет, не подвел нас Николай Васильевич Крыленко. Направил на фронт такого агитатора, которого с полным правом можно было назвать действительно опытным, боевым товарищем, прекрасно знающим дело.

Н. В. Крыленко все мы были благодарны, конечно, не только за достойного агитатора, а прежде всего за то, что при активном его содействии нам удалось побеседовать с Владимиром Ильичем. Минуло много лет после того волнующего вечера, когда мы запросто и душевно разговаривали с великим вождем большевистской партии и народа, но до сих пор живо в памяти каждое сказанное тогда им слово. Именно он, гениальный вождь революции В. И. Ленин, дал нам, простым солдатам, настоящую путевку в жизнь, помог найти истину.

* * *

Ясным майским утром вышли мы из вагона на прифронтовой железнодорожной станции. Погода стояла чудесная. Было тихо. Лишь изредка слышались артиллерийские выстрелы. Их скорее можно было принять за отдаленные отзвуки весеннего грома. Если бы не множество солдат на станции, то, пожалуй, ничто не напоминало бы о войне, о близости фронта.

До штаба дивизии нам удалось добраться только поздно вечером. Сначала хотелось отдохнуть, а отчитаться о поездке в Петроград мы собирались лишь на другой день. Однако, несмотря на позднее время, нас ждали члены дивизионного комитета, собравшиеся в одной из штабных комнат. Чувствовалось, что политическая обстановка на фронте еще более накалилась.

Чтобы возможно полнее ответить на все вопросы, которые интересуют членов солдатского комитета, договорились так: пусть выступит каждый член делегации, выскажет свое личное мнение о поездке, о событиях в Петрограде, о встречах с партийными руководителями.

Первому, как старшему группы, пришлось выступать мне. Я сразу же заявил, что мы, солдаты, можем верить лишь одной партии — большевистской. Только большевики по–настоящему борются за дело рабочих и крестьян. Только они в состоянии добиться справедливого мира, дать землю крестьянам, облегчить положение рабочего класса. Ни с меньшевиками, ни с эсерами нам не по пути. Эти господа лишь на словах за народ, а на самом деле душой и телом преданы буржуазии.

Особенно подробно я рассказал о беседе с Владимиром Ильичем Лениным, стараясь по возможности точно передать смысл всех сделанных им во время разговора с нами замечаний об отношении к войне, о земле, о мире.

— Мы дали товарищу Ленину твердое солдатское слово, что сами будем большевиками и никогда не отступим от требований программы этой партии, — сказал я в заключение.

— А не надули ли вас там, в Петрограде? — послышался вопрос. — Что–то ты уж очень рьяно защищаешь большевиков, а меньшевиков и эсеров считаешь чуть ли не предателями революции. А царь ведь их тоже не жаловал. Они и в тюрьмах сидели, и в ссылке побывали.

— Нет, товарищи, — твердо сказал я. — Никто из большевиков не пытался нас обманывать. Никто из них не скрывал от нас трудностей борьбы за мир, за землю, за народную власть. Но правда на их стороне, наша, народная, в том числе и солдатская правда. Вот мы тут привезли много всякой литературы. Почитаете, сами разберетесь, что к чему, где правда, а где кривда.

Меня поддержали и остальные члены делегации. Никаких разногласий между нами не было. Все, как один, мы заявили: наш путь, путь всех солдат–фронтовиков, с большевиками.

Затем выступил Михайлов. Говорил он просто, но в то же время ярко, образно. Подробно, с большим знанием дела рассказал о революционной борьбе питерского пролетариата, о создателе и руководителе большевистской партии Владимире Ильиче Ленине, о его Апрельских тезисах, о революционном подъеме в частях Петроградского гарнизона, о международном положении, в частности о росте революционных настроений в немецких войсках. В ходе беседы он порой отвлекался, отвечал на возникавшие у слушателей вопросы, приводил веские доводы, характеризующие предательскую, двурушническую роль меньшевиков и эсеров. Хотя беседа продолжалась почти два часа, Михайлова слушали с огромным вниманием.

Заседание дивизионного солдатского комитета закончилось под утро. Единогласно было принято решение: провести в полках митинги; организовать братание с немцами; если Временное правительство не может найти дорогу к миру, самим добиваться его, положить конец войне.

Последний пункт решения явно выходил за рамки полномочий солдатского комитета. Однако это ни у кого не вызвало сомнений. Нам все казалось тогда гораздо проще, чем было на самом деле. Мы всерьез полагали, что наша инициатива будет поддержана всеми, в том числе и немцами. А это значит, рассуждали мы, войне конец.

Митинги в полках прошли организованно. Наши выступления, а особенно доклады Михайлова, солдаты встречали одобрительно. Офицеры, как правило, отмалчивались. Правда, в артиллерийском полку один из них попытался было выступить с программой «войны до победного конца», но эта попытка чуть не стоила ему жизни. Солдаты накинулись на него с кулаками, и только вмешательство членов комитета предотвратило расправу.

Быстро росли симпатии солдат к Михайлову. Его считали официальным представителем большевистской партии и шли к нему за советами по самым различным вопросам. Посланца ЦК большевиков почти всегда можно было видеть в окружении солдат. То он проводил беседу, то устраивал коллективную читку привезенных с собой брошюр, то по просьбе кого–либо из солдат писал письмо. Организаторская работа большевика–ленинца с каждым днем становилась все более ощутимой. Под его руководством мы впервые на Северо — Западном фронте устроили братание с немцами.

Сначала робко, а затем все смелее и смелее выходили русские и немецкие солдаты на так называемую ничейную землю, за ряды колючей проволоки. Братание превратилось в настоящий праздник. Быстро нашлись переводчики. Хотя и не отличались они большим знанием языков, но, как могли, переводили.

— Гоните в шею своего Вильгельма, как мы прогнали Николашку! — слышались со всех сторон голоса русских солдат. — Война нужна капиталистам и помещикам, а нам, рабочим и крестьянам, она ни к чему. Все трудовые люди — братья.

Немцы были менее разговорчивы. Они, видимо, все еще побаивались своих офицеров и высказывались не столь откровенно. Зато охотно обменивались немудреными фронтовыми сувенирами, без конца повторяли: «Камрад!» («Товарищ!»), «Ейнхейт!» («Единство!»), «Фрейндшафт!» («Дружба!»). Лишь немногие отваживались произносить вслух, да и то с оглядкой в сторону офицеров, свое заветное желание поскорее «ди униформ аусциен», то есть скинуть шинель, уйти из армии. Однако сам факт братания красноречивее слов говорил о том, что война надоела всем, что пора положить ей конец.

Офицеров — как русских, так и немецких — такое общение солдат явно встревожило. Командир нашей 55‑й дивизии в тот же день отдал приказ запретить братание. Немецкое командование заменило части, занимавшие оборону на нашем участке фронта. Тем не менее братание продолжалось. Солдаты то в одиночку, то небольшими группами, тайком от офицеров, обычно на рассвете, выбирались за проволочные заграждения и там, на ничейной полосе, обменивались рукопожатиями, мундштуками, фотокарточками. Встречи происходили и на озере Нарочь, куда русские и немецкие офицеры почти ежедневно посылали солдат ловить рыбу. Рыболовы и с той и с другой стороны пользовались своего рода экстерриториальностью: их не обстреливали. Во время рыбной ловли немецкие солдаты охотно слушали несложные рассказы русских о революции, о требованиях народа кончать войну.

Офицеры все более злобствовали, часто говорили нам, будто немцы используют встречи с русскими солдатами для шпионажа. Об этом много писали тогда в газетах, контролируемых Временным правительством и правыми партиями. Правые партии все громче требовали введения на фронте смертной казни. И Временное правительство вскоре приняло решение о смертной казни за братание с немцами и большевистскую агитацию на фронте.

В связи с этим нависла непосредственная угроза над Михайловым. Он уже не мог открыто выступать перед солдатами, поэтому мы помогли ему выбраться в тыл.

Запрещение большевистской агитации привело к заметному снижению политической активности солдатских масс. Но многое было уже сделано. Хозяевами положения на фронте продолжали оставаться солдатские комитеты. Офицеры все чаще вынуждены были прибегать к их помощи, чтобы сохранить видимость дисциплины.

Помнится такой случай, довольно характерный для того времени. Неподалеку от наших позиций, на спирто–водочном заводе кто–то обнаружил врытые в землю огромные резервуары со спиртом. Ввиду близости фронта завод бездействовал, его хозяева, видимо, выехали в тыл. Прослышав о находке, солдаты захватили завод. Началось беспробудное пьянство, стоившее многим жизни. Офицеры оказались бессильными повлиять на солдат, прекратить эти оргии. Не помог даже обстрел завода артиллерийским огнем. Это привело к жертвам, но положение не изменилось.

Мне было приказано явиться к командиру дивизии.

— Старший унтер–офицер Калинин, — сразу же начал он, как только я доложил о своем прибытии, — тебе, вероятно, известно, что творится у цистерн со спиртом. Люди обезумели, никого не слушают. С каждым днем увеличивается число жертв от перепоя и желудочных болезней. Ты член солдатского комитета, к тому же, как мне доложили, не охотник до спиртного. Приказываю — немедленно вместе со своим взводом сделать все возможное, чтобы прекратить это безобразие.

Возвратившись в окопы, я рассказал солдатам о полученном приказании, пояснил при этом, что дело нам поручается важное и отнестись к нему нужно с полной добросовестностью. Все согласились с моими доводами.

Во второй половине дня приступили к выполнению задания. Очистили завод от пьяниц. Вообще–то говоря, солдаты моего взвода тоже были не прочь выпить, но я и мой помощник поляк Войцеховский, пользовавшийся в подразделении глубоким уважением, строго следили, чтобы никто не подходил к спиртному. Работали почти без перерывов. Вырыли две траншеи, пробили резервуары и выпустили спирт в землю.

Когда я доложил о выполнении задания, командир дивизии поблагодарил меня, а затем совершение неожиданно объявил:

— Теперь, голубчик, поезжай в школу прапорщиков. Я давно приглядывался к тебе. За большевистскую агитацию тебя следовало бы расстрелять. Но ты — хороший унтер–офицер, к тому же молодой: жаль такого губить. На фронте, однако, тебе не место. Поезжай учиться, может быть, в тылу образумишься.

В полку для меня уже были приготовлены все документы. Получив их, я попрощался с товарищами и собрался в путь.

Вечером следующего дня прибыл в Смоленск. Там уже сформировалась команда для отправки в Псков, где находилась школа.

Нас собралось около ста человек. Это были люди различных политических взглядов. Одни, вроде моего давнишнего знакомого унтер–офицера Сучкова, с которым мне довелось служить еще в мирное время в 12‑м гренадерском полку, были целиком на стороне Временного правительства. Другие, как, например, молодой, ладно скроенный крепыш Павел Липатов, явно придерживались иной ориентации. Но об этом я узнал позже, а пока разговор шел лишь о будущей учебе.

Встреча с Сучковым не обрадовала меня. В гренадерском толку он пользовался дурной славой доносчика и подлизы. «Вероятно, и сейчас такой же, — размышлял я. — Будет подглядывать, выслеживать… К добру это не приведет. Лучше держаться от него подальше». Что же касается самого Сучкова, то он всячески старался подчеркнуть, насколько рад встрече с бывшим однополчанином. Объяснялось это, видимо, прежде всего стремлением заранее заручиться моим согласием помогать ему в учебе, поскольку он не очень надеялся на собственные знания.

В вагоне, когда ехали из Смоленска в Псков, мое место оказалось рядом с Липатовым. Разговорились, осторожно прощупывая друг друга. Оказалось, что до службы в армии он работал на заводе в Челябинске. На фронт попал то мобилизации. Сначала примкнул было к меньшевикам (увлекся их «сверхреволюционностью»), потом понял, что с меньшевиками ему, рабочему человеку, не по пути. Окончательно убедился в этом, когда прочитал несколько статей в попавшей в их полк большевистской газете «Правда». Как и многие солдаты, с большой радостью встретил весть о Февральской революции. Вскоре, однако, разочаровался.

— Видите ли, — продолжал он, как бы подыскивая слова, — сначала много говорили о свободе, равенстве и других заманчивых вещах. Да и сейчас офицеры не прочь при всяком удобном случае напомнить, что мы–де теперь все стали свободными гражданами свободной страны. А что на деле получается? Власть по–прежнему в руках буржуазии, войне не видно конца, земля остается у помещиков, заводы и фабрики у капиталистов. Разве об этом каждый из нас мечтал?

Я рассказал Павлу Петровичу о себе, о поездке в Петроград, о разговоре с В. И. Лениным.

— Счастливый ты человек, приятель. С самим Лениным говорил, — с нескрываемой завистью сказал он. — Вот бы мне побывать у Ильича. Кажется, жизни не пожалел бы за это.

Потом попросил меня поподробнее рассказать о Ленине: какой он, как принял нас, о чем спрашивал, что говорил сам? Так в беседе с Липатовым и провел я почти все время, пока поезд медленно двигался к Пскову. Только когда ехать оставалось совсем немного, я спросил своего соседа:

— Выходит, ты большевик?

— Как сказать, — несколько замялся он. — В душе–то большевик, а вот в партию пока не вступил. Все как–то недосуг было. Да и не было у нас в полку большевистской ячейки. Чтобы оформиться, нужно было в тыл ехать, в какой–нибудь город. А кто меня отпустит?

— Не горюй, — подбодрил я его. — Приедем в Псков, разыщем комитет большевиков и оформимся. Уже пора. Владимир Ильич Ленин сказал нам, что быть большевиком сейчас не безопасно. Что ж, нам к опасности не привыкать.

— Правильно, так и сделаем, — поддержал меня Липатов, и мы крепко пожали друг другу руки.

На место прибыли в субботу вечером. Псков встретил нас перезвоном колоколов: в многочисленных церквах города шла предпраздничная вечерняя служба. Как и все провинциальные города России, Псков не блистал в то время особым благоустройством. Пыльные, в большинстве своем незамощенные улицы ближе к окраинам мало чем отличались от деревенских. Но после долгого сидения в окопах город показался нам в этот весенний вечер сказочным.

В Пскове в то время располагался штаб Северного фронта, было много офицеров.

Барачный городок школы прапорщиков находился за рекой Великой, которая здесь, в нижнем течении, вполне оправдывала свое название.

На следующий день, в воскресенье, вместе с Липатовым решили побродить по городу и, если удастся, разыскать местный комитет партии большевиков. Поскольку начальство в этот день отдыхало, дежурный по школе разрешил нам увольнение до вечера.

— Только к отбою обязательно будьте на месте, — предупредил он.

Комитет большевиков мы нашли довольно быстро. Адрес его нам сообщил пожилой рабочий, с которым встретились возле кинотеатра (в Пскове уже тогда довольно регулярно демонстрировались кинофильмы, главным образом заграничные, и прежде всего для господ офицеров из штаба фронта). Назвав нам адрес партийного комитета, рабочий, несколько смутившись, добавил:

— Если комитет перебрался на новое место, разыщите там Петра Ивановича — в соседнем доме живет, — он вас проводит, куда надо.

Предупреждение оказалось лишним. Большевистский комитет никуда пока не переезжал. Он располагался почти в самом центре города, в небольшом домике с верандой, заросшей зеленью. Разумеется, не было здесь никакой вывески, да и само помещение комитета ничем не напоминало учреждения. Обычный жилой дом, разве только несколько перенаселенный. При входе на веранду нас встретила девушка.

— Вы к кому?

— Не знаем, к кому лично, но нам нужен комитет большевиков, — ответил Липатов. — Проводите нас, барышня, к кому–нибудь из членов комитета.

— Ишь какие быстрые, — не сдерживая улыбки, сказала она. — Подождите здесь. Потом позову, — и скрылась за дверью.

Минут через пять возвратилась и провела нас в небольшую комнату. Навстречу поднялся высокий, худощавый человек в сером костюме в полоску. Он назвался пополняющим обязанности председателя комитета Константином Вениаминовичем Геем. Мы рассказали о цели нашего прихода.

— Очень правильно поступили, что пришли к нам прежде, чем начали учиться в школе прапорщиков, — сказал К. В. Гей. — Вам действительно пора оформить свою партийную принадлежность. Работы в школе для вас найдется немало. Примем вас в партию, тогда дадим задание.

Затем он расспросил нас о семьях: где и как живут, о чем сообщают в письмах.

Вскоре пришли еще два товарища, вероятно уже предупрежденные председателем комитета.

— Вот будущие прапорщики желают вступить в партию, — обращаясь к вошедшим, сказал Гей. — Давайте послушаем их.

Первым поведал свою несложную биографию Липатов, сообщив при этом, что он уже давно считает себя большевиком. Когда настала моя очередь, я коротко сказал о своей работе на фабриках, об участии в забастовках, о членстве в полковом солдатском комитете. Под конец рассказал о поездке в Петроград, о беседе с В. И. Лениным.

Улыбнувшись, Гей заметил:

— С этого надо было начинать. Можно считать, что в партию вас сам товарищ Ленин рекомендовал. Будем обсуждать? — спросил он членов комитета.

— Все как будто ясно, — ответили те.

— Ну, если ясно, закончим на этом разговор.

Он дал нам по два листа бумаги. Мы написали заявления и коротенькие автобиографии.

— Зайдете к нам в комитет денька через три, — сказал, прощаясь с нами, К. В. Гей, — узнаете результаты. Думаю, они будут положительными.

В те насыщенные суровой борьбой дни в партию принимали без длительной проверки. Сама жизнь быстро проверяла и отсеивала недостойных.

В конце мая 1917 года в комитете нам вручили партийные карточки. С той поры мы уже с полным основанием могли считать себя членами партии большевиков.

Первые партийные поручения

Молодости свойственны горячность, нетерпеливость. После вступления в партию мне и Павлу Липатову, тогда еще совсем молодым, учеба в школе прапорщиков показалась ни к чему.

«Надо идти в массы, включаться в активную борьбу, вместо того чтобы зубрить математику, изучать оставшиеся еще с царских времен военные уставы, — рассуждали мы. — Кому нужно, чтобы мы стали прапорщиками? В конце концов настанет, наверное, время, когда офицерские звания вообще будут отменены».

Решили просить партийный комитет отозвать нас из школы и направить в боевые дружины. Пришли снова к Гею.

— Что это еще за интеллигентские штучки? — нахмурив лоб, сурово спросил он. — Разве для вас не обязательна партийная дисциплина? Представляете, во что превратится партия, если каждый захочет делать то, что ему вздумается? Поймите вы, дорогие товарищи, что нельзя этого допускать, тем более в такое горячее время. Прежде всего, комитету нужно иметь в школе прапорщиков своих людей, чтобы через них, то есть через вас в данном случае, оказывать нужное политическое влияние на остальных юнкеров. Кроме того, скоро нам потребуются свои офицеры в войсках. Так что возвращайтесь в школу и учитесь хорошенько.

— А как же с партийным поручением, товарищ Гей? — задал вопрос Липатов. — Учиться мы будем, но ведь это с таким же успехом делают все: эсеры, меньшевики и даже сынки дворян — кадеты. Нам хочется по–настоящему окунуться в партийную работу.

— Вот это другой разговор, — сказал председатель комитета, и в его голосе послышались нотки одобрения. — Давайте договоримся: главная ваша задача — не допустить выступления школы против большевиков. Постоянно держите партийный комитет в курсе школьных дел, регулярно сообщайте о настроениях юнкеров и офицеров. Попытайтесь, если сумеете, подготовить еще нескольких человек из числа юнкеров к вступлению в партию. Это и будет для вас первым партийным поручением. Понятно?

— Ясно, товарищ Гей. Будем стараться.

— Не забывайте о поддержании постоянной связи с комитетом, — еще раз напомнил председатель.

…В школе прапорщиков обучалось восемьсот юнкеров. При распределении по ранжиру я был зачислен во вторую роту, которой командовал капитан Сидоров. Выглядел он совсем стариком, хотя было ему, как потом мы узнали, всего около 50 лет. Видно, не легко давалась служба, если в этом возрасте он все еще оставался капитаном. Своим обращением с подчиненными он мне напомнил капитана Частухина. Тот же внимательный взгляд добрых глаз, та же манера отдавать приказания ровным, спокойным голосом.

— Как твоя, виноват, ваша фамилия? — обратился он ко мне, обходя строй роты.

— Калинин Степан, господин капитан.

— На фронте взводом командовали?

— Так точно, господин капитан.

— Вот и хорошо. А теперь я назначаю вас портупей–юнкером[1] первого взвода. Ведите роту в казарму.

В тот же день я представился командиру взвода штабс–капитану — высокому блондину с лихо, по–казацки закрученными усиками. Как вскоре довелось узнать, он был ярый черносотенец, все три года войны проторчал в тылу. Пронюхав каким–то образом о моей партийной принадлежности, взводный потребовал от командира роты, чтобы меня немедленно отчислили из. школы.

— Калинин — большевик. Ему не место среди юнкеров, — убеждал он капитана Сидорова при каждой встрече с ним.

Но командир роты неизменно отвечал:

— Политика, партии — не мое дело. Я человек военный.

На этом обычно разговор заканчивался. Не знаю почему, но взводный побаивался командира роты, вероятно не хотел портить с ним отношений. Это и выручало меня.

Ни на один день не забывая о наказе партийного комитета — хорошенько учиться, я старался выполнять все обязанности по службе особенно четко, стремился как можно лучше усвоить программный материал. Поэтому, сколько ни злобствовал взводный, придраться ему было не к чему. Да и время было не то: черносотенцу приходилось сдерживать себя.

Юнкера школы — и фронтовики, и молодежь — в общем придерживались демократических взглядов, но о большевиках и их идеях чаще всего рассуждали с буржуазных позиций. Преподаватели в большинстве своем были приверженцами царского строя. Многие из них и не скрывали этого.

Тактику преподавал полковник генерального штаба Зарубин. Всегда в тщательно отутюженном мундире, в начищенных до блеска сапогах, остроумный, он нравился многим юнкерам, и его считали чуть ли не образцом настоящего офицера. Как начальник оперативного отдела штаба Северного фронта, он хорошо знал обстановку, лекции обычно начинал с краткой характеристики положения на фронтах. Нельзя было отказать Зарубину и в глубоком знании предмета, который он преподавал. Однако, вопреки логике, все неудачи русских войск на фронте он объяснял кознями большевиков, которых, как это было очевидно, люто ненавидел.

— Не падайте духом, — обращался он часто к юнкерам в конце лекций. — Все эти беспорядки в нашей матушке России — явление преходящее. Придет время — мы наведем порядок.

А однажды закончил лекцию таким, можно сказать, сенсационным сообщением:

— На днях я встретил у нас в штабе фронта знакомого полковника французской армии. Он оптимистически смотрит на положение в России. Французы, как вам известно, знают толк в революции. Полковник сказал мне, что для наведения порядка в стране придется пожертвовать по крайней мере сотней тысяч крайних элементов. Вы понимаете, кого я имею в виду? Такое кровопускание, как оно ни неприятно, необходимо. Мы пойдем на физическое уничтожение большевиков, как идет врач на удаление гнойника.

В разжигании вражды к большевикам Зарубину и другим офицерам–черносотенцам усердно помогали преподаватели экономических наук — профессора–кадеты. Преподавание экономических дисциплин было включено в учебную программу школы по настоянию самих юнкеров, поэтому к лекциям профессоров–экономистов все относились с большим интересом. А они, пользуясь этим, настойчиво прививали слушателям ненависть ко всему прогрессивному, демократическому.

Одержимые стремлением выслужиться перед начальством, многие юнкера чуть ли не ежедневно выступали с призывами покончить с большевиками, прежде всего внутри школы. Не раз разъяренные сынки заводчиков и фабрикантов грозили мне и Липатову расправой, подступали с винтовками наперевес, готовые поднять нас на штыки. Мы не поддавались на провокации, сдерживали себя и тем самым лишали реакционную часть юнкеров возможности затеять драку, применить оружие.

В подобных случаях всякий раз приходило на память ленинское замечание о том, что быть большевиком в такое суровое время не безопасно.

Убедившись, что угрозами нас не проймешь, сторонники кадетов и монархистов, главным образом юнцы, прибывшие в школу сразу после окончания гимназий (таких у нас было около двухсот), прибегали к «демократическим» методам: ставили вопрос о нашем отчислении из школы на голосование. Однако и в этих случаях не достигали результатов. Большинство голосовало против. Дело в том, что юнкера, прибывшие на учебу с фронта, не хотели ввязываться в авантюры, затеваемые недавними гимназистами. За оставление нас в школе голосовали и отдельные офицеры, вроде командира роты капитана Сидорова.

Тем временем революционный накал в стране день ото дня нарастал. Ширилось движение за передачу всей полноты власти Советам, увеличивалось недоверие народных масс к Временному правительству. В Псков, где располагался штаб одного из решающих фронтов первой мировой войны, сведения о происходивших событиях, в том числе революционных выступлениях рабочих, крестьян и особенно солдат, доходили быстро. Кроме того, в Петроград довольно часто выезжали представители Псковского комитета большевиков. Мы с Липатовым регулярно получали от комитета задания — использовать все возможности для ознакомления юнкеров с содержанием некоторых выступлений В. И. Ленина, для разоблачения предательской роли меньшевиков и эсеров, выступавших за сохранение блока с буржуазией и активно поддерживавших Временное правительство, в частности его политику ведения войны до победного конца.

В условиях школы прапорщиков, на первый взгляд далекой от политики, но вместе с тем имевшей в своем составе людей различных политических взглядов, вести открыто большевистскую агитацию было довольно трудно. Приходилось чаще всего ограничиваться лишь индивидуальными беседами с отдельными юнкерами. Но время от времени в перерывах между занятиями возникали летучие митинги. Помнится, особенно бурным был митинг в связи с состоявшимся в Петрограде Первым Всероссийским съездом Советов.

Утром в Псков поступили газеты с отчетами о съезде. Их внимательно читали и офицеры, и юнкера. Реагировали по–разному: одни утверждали, что решения съезда о поддержке и одобрении политики Временного правительства закономерны и справедливы; другие всячески поносили В. И. Ленина и большевиков за их готовность взять власть в свои руки, за призывы к социалистической революции; третьи, особенно бывшие фронтовики, на собственной шкуре испытавшие все тяготы военного времени, хотя и с оговорками, признавали, что большевики правы, требуя быстрейшего выхода из войны. Чтобы как–то обеспечить единое мнение по всем этим вопросам, преподаватели–экономисты вынуждены были в своих очередных лекциях «разъяснить», как надо понимать решения съезда Советов. Но «разъяснение» лишь подлило масла в огонь. Уже в классах начались яростные споры. Во время перерыва они продолжались и в коридорах. Один за другим юнкера поднимались на вынесенный кем–то в широкий коридор стол и произносили «речи», главным образом в защиту внешней и внутренней политики Временного правительства.

— Надо бы и нам выступить, — сказал я Липатову. — Давай, Павлуша, расскажи юнкерам, что нам говорили в комитете о речах Владимира Ильича Ленина на съезде.

Он быстро протолкался и вскочил на стол. С разных концов коридора послышались крики:

— Долой большевика! Не давать ему слова! Стаскивай его с трибуны!

— Стойте! Стащить со стола — для этого ума не требуется, — громко начал Липатов. — Тут вот выступавший передо мной юнкер говорил, что у нас теперь свобода. И мне хочется воспользоваться этой свободой, чтобы тоже сказать свое мнение о съезде Советов. Выступавшие до меня на все лады расхваливали Либера и Церетели[2], которые в своих докладах на съезде ратовали за укрепление Временного правительства, а значит, за укрепление власти буржуазии, за продолжение войны. Но почти никто не сказал, чего требовали на съезде большевики, Ленин. А это, по–моему, неправильно. Если вы сами говорите, что у нас свобода, то и мне, как большевику, позволительно сказать свое слово. Может, я не такой хороший оратор, как другие. В гимназии не учился, работал до войны на заводе. Но это, я думаю, не важно. Сейчас я юнкер, как и вы.

Шум постепенно затих. Дальше Липатова не перебивали. Он уже ровным голосом, правда несколько сбивчиво, рассказал о выступлениях Владимира Ильича на съезде Советов, о том, что «революционная демократия», которую защищают меньшевики и эсеры, вовсе не революционная, а буржуазная, что единственный путь выхода из войны, которая ненавистна народу, — это путь осуществления социалистической революции, передачи всей полноты власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Когда Липатов закончил говорить и спрыгнул со стола, снова начался невообразимый шум. Многие юнкера аплодировали ему, а другие продолжали кричать: «Долой большевиков!»

Появившиеся в коридоре офицеры потребовали немедленно прекратить споры и всем идти в классы, на занятия.

Не менее, если не более бурным был и другой митинг, состоявшийся через несколько дней после массовой июньской демонстрации петроградских рабочих и солдат, проходившей под лозунгами: «Долой войну, да здравствует мир!», «Вся власть Советам!»

Как ни старались офицеры, преподаватели, эсеры и меньшевики повести за собой весь состав школы, она все больше расслаивалась на два противоположных лагеря. Среди юнкеров день ото дня сокращалось число активных сторонников Временного правительства. В дальнейшем такому расслоению еще больше способствовали сообщения о расстреле войсками Временного правительства мирной демонстрации питерских рабочих и солдат столичного гарнизона 4 июля 1917 года, о разоружении полков, принимавших участие в демонстрации, о провале наступления русских войск на Юго — Западном фронте, о жестоких репрессиях контрреволюционных властей против рабочих и активистов большевистской партии.

После июльских событий в Петрограде у нас в Пскове тоже подняли голову черносотенцы. По приказу Керенского был сформирован так называемый «батальон смерти» — женский добровольческий батальон. Выряженные в военную форму девицы маршировали по улицам, истошно выкрикивая: «Пора оздоровить Россию!» Вышли на улицы отряды погромщиков, состоявшие из местных купцов, приказчиков и всякого иного отребья. Стало ясно: готовится разгром большевистской организации города.

Но большевики Пскова не дремали. Они готовились к боям. Во дворе городского комитета постоянно дежурили вооруженные отряды рабочей гвардии, готовые в любую минуту выступить на борьбу с врагами революции.

Меня и Липатова вызвали в комитет, к Гею, только что прибывшему из Петрограда.

— Ну, как там у вас дела в школе? — спокойно спросил он. — Выступят против нас юнкера или будут держать нейтралитет?

— Скорее всего, выступят, — ответил я. — Многие пойдут из–за боязни быть наказанными, отчисленными из школы, а есть немало и убежденных противников большевиков. Правда, за последнее время выросло и число противников Временного правительства.

— Так, — раздумывая, продолжал председатель комитета, — значит, вряд ли вам удастся воспрепятствовать выступлению юнкеров?

— Сделаем все возможное, — ответили мы. — Но есть опасность, что нас вот–вот выпроводят из школы.

— Вам надо продержаться в школе хотя бы неделю. За это время вас выберут в Псковский Совет рабочих и солдатских депутатов от профсоюза рабочих «Иглы». Согласие на ваше избрание уже имеется. После того как получите мандаты депутатов, вас уже не смогут исключить из школы. На этот счет есть специальный закон, принятый Временным правительством. Надо держаться, товарищи, ни в коем случае не поддаваться на провокации.

После небольшой паузы Константин Вениаминович добавил:

— Имеется еще одно важное указание ЦК. По предложению Владимира Ильича Ленина лозунг «Вся власть Советам!» временно снимается. Это не означает, что большевики отказываются от создания Советской республики. Нет. Речь идет лишь о том, что Советы при данном составе, при засилье в них эсеров и меньшевиков, открыто перешедших на сторону контрреволюционной буржуазии, в настоящее время не могут быть органами народной власти.

— А тогда какой же смысл избирать нас в Псковский Совет? — с недоумением спросили мы.

— Смысл в том, чтобы вы могли остаться в школе. Поймите, что это важно не только для вас, но и для партийного комитета, для общего дела.

Через несколько дней мы получили депутатские мандаты, зарегистрировались в Совете. Теперь окончание нами школы было обеспечено при любых условиях, даже если бы мы перестали посещать занятия. Оказывается, было такое решение Временного правительства, которым запрещалось юнкеров, избранных в Советы, исключать из военных учебных заведений, к каким бы партиям эти люди ни принадлежали. Пока действовало это решение, мы имели возможность продолжать учебу, находиться среди юнкеров, принимать необходимые меры для удержания их от контрреволюционного выступления против большевиков, в неимоверно трудной обстановке вести большевистскую агитацию.

Школа тогда так и не получила приказа на выступление против большевистской организации города. Вероятно, местное командование не очень надеялось на готовность юнкеров стрелять в рабочих. Было вполне очевидно также, что общее положение в стране не могло не сказаться на настроениях и будущих офицеров. Уже в сентябре, особенно после подавления контрреволюционного корниловского мятежа, можно было с полной уверенностью сказать, что преобладающее большинство юнкеров не выступит против большевиков. Многие из них, в первую очередь бывшие фронтовики, все более открыто поддерживали большевистские лозунги.

Курс обучения подходил к концу. Не очень много прибавила школа прапорщиков к моим прежним военным знаниям. Но все же учеба не прошла впустую. Систематические занятия помогли расширить общий кругозор, получить представление о многих ранее неизвестных или малоизвестных вещах. Но особенно важным я считал, что за время пребывания в школе мне удалось впервые прочитать «Манифест коммунистической партии», несколько статей Владимира Ильича Ленина, словом, приобрести первый опыт самостоятельного марксистско–ленинского образования.

* * *

Выпуск состоялся во второй половине сентября 1917 года. Мне вручили предписание — отбыть для дальнейшего прохождения службы в город Карачев, Орловской губернии. Тепло простившись с К. В. Геем и другими членами Псковского партийного комитета, с Липатовым, капитаном Сидоровым, я выехал к. новому месту.

По прибытии представился командиру дислоцировавшегося там в то время 12‑го запасного полка. Тут же был написан приказ о назначении меня временно исполняющим должность командира 7‑й роты.

— Теперь, прапорщик, отправляйтесь в город, попытайтесь снять для себя комнату, — сказал командир полка. — К сожалению, командование не располагает жильем для офицеров.

В первом же доме, куда я зашел, мне за сходную плату предложили небольшую комнату с возвышавшейся в углу кроватью и множеством цветов на подоконниках. Не торгуясь, согласился на все условия, перечисленные хозяйкой — дородной дамой лет пятидесяти.

Итак, впервые в жизни я имею «свою» отдельную комнату. Прощай, солдатская казарма! Теперь уже не нужно ложиться спать и просыпаться по сигналу.

Хотя никаких занятий в полку в то время не было, я все же каждый день являлся в роту, отдавал необходимые приказания фельдфебелю и шел в офицерское собрание. Располагалось оно в бараке, неподалеку от штаба. В столовой и нескольких «комнатах для игр» с с утра до ночи среди офицеров шли споры о политике, почти постоянно слышались нападки на большевиков: офицеры обвиняли их во всех грехах. Многие капитаны, прапорщики и подпрапорщики целыми днями резались в карты.

Партийной организации в полку не было, да и вообще, кроме меня, среди военных в городе не оказалось ни одного члена большевистской партии.

Через несколько дней удалось связаться с местным большевиком товарищем Чудиновым. Встретились у него на квартире. Меня прежде всего интересовал вопрос, как наладить большевистскую пропаганду в полку.

— Вряд ли я сумею дать вам конкретный совет, — сказал мой новый знакомый. — Партийная организация у нас небольшая, в городе большевиков, как говорится, кот наплакал. В казармы нам, гражданским, доступа нет. Поэтому вставайте к нам на учет и на вас мы возложим ответственность за работу в полку. А как поступить лучше, с чего начать — на месте виднее. Поделимся с вами партийной литературой. Так что принимайтесь за дело, проявляйте собственную инициативу, а не будет что получаться, посоветуемся, поможем.

Начал я со своей роты. Выявил сочувствующих большевикам солдат, стал с ними по вечерам проводить занятия по научению партийной программы, готовить их к вступлению в партию. Однако события вскоре повернулись так, что пришлось надолго забыть о занятиях.

Числа десятого ноября (по новому стилю) в наш город пришла долгожданная весть о социалистической революции, о свержении Временного правительства и переходе государственной власти в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно–революционного комитета. А дня через два–три почта доставила в уездный комитет партии пакет с написанным В. И. Лениным и принятым II Всероссийским съездом Советов воззванием «Рабочим, солдатам и крестьянам!».

По–разному отнеслись в Карачеве к событиям. Местные мещане в ожидании перемен стали еще плотнее прикрывать и надежнее запирать двери своих домов. Солдаты 12‑го запасного полка во время митинга, на котором было прочитано воззвание, кричали: «Ура!», «Да здравствует социалистическая революция!», бросали вверх шапки, а думали примерно одно — теперь–то, наверное, обязательно кончится проклятая война. Помнится, в городе было тихо, спокойно. Непрерывно заседали, говорили речи лишь в местном Совете.

С получением декретов о мире, о земле, решения II Всероссийского съезда Советов о создании правительства — Совета Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным в Карачеве состоялось заседание созданного еще до Октябрьской социалистической революции городского Совета. Продолжалось оно часов десять или двенадцать. Рьяно и злобно выступали окопавшиеся в городке меньшевики, эсеры. Но старания их оказались напрасными. Председателем Совета почти единогласно был избран товарищ Чудинов. За него голосовали и многие присутствовавшие в зале солдаты 12‑го запасного полка.

На меня Совет возложил обязанности коменданта города и начальника Военно–революционного отряда. Никакого отряда еще не было. Его нужно было сформировать из добровольцев и солдат запасного полка.

Сразу же после окончания заседания Совета я отправился в полк. Там состоялся короткий, но очень бурный митинг. Многие выступавшие твердили, что настало время расходиться по домам. Но когда я обратился к участникам митинга с призывом вступать в Военно–революционный отряд, около 70 человек, в том числе все члены моего кружка, тут же дали свое согласие. Начало было положено. Теперь предстояло как можно быстрее решить, что же должен делать отряд.

В районе железнодорожной станции находились большие склады военного имущества. Их в первую очередь и приняли бойцы отряда под свою охрану. Порядок в городе не нарушался. Офицеры полка заняли выжидательную позицию, а многие выехали из Карачева. Запасной полк на глазах распадался. Часть солдат примкнула к нашему отряду, а остальные группами и в одиночку, ни у кого не спрашивая разрешения, разъезжались по домам.

Я, конечно, понимал настроение солдат. Многие из них уже по три–четыре года не были дома, не видели своих родных и близких. Им ненавистна была война, опротивела военная служба. Они соскучились по мирному труду.

Мне и самому не терпелось побывать дома, обнять родителей, жену, близких. И все же я жалел, наблюдая, как распадается полк. «Ведь так разбредется по домам вся армия, — думал я. — А вдруг она снова потребуется? Как тогда быть?» Мне, привыкшему за пять лет службы в армии к строгому воинскому порядку, к дисциплине, казались непостижимыми столь быстрые перемены, хотя я и ожидал их, понимал, что старой армии пришел конец.

В Карачеве я пробыл совсем недолго. Примерно через месяц–полтора после провозглашения в городе Советской власти получил служебную телеграмму: «Калинину вместе с отрядом прибыть немедленно в Брянск». Подпись: «Командующий всеми Северными Военно–революционными отрядами Кудинский». Показал телеграмму председателю Совета, попросил его организовать охрану складов силами местных добровольцев.

— Надо ехать, — сказал он. — Охрану к вечеру заменим. Сколько вагонов потребуется для твоего отряда?

— Трех, пожалуй, хватит, — ответил я.

Вечером погрузились, а ночью вагоны были прицеплены к проходившему поезду.

Брянск встретил нас отвратительной погодой. После стоявших несколько дней морозов началась оттепель, шел мокрый снег.

На линиях железнодорожного узла скопилось много эшелонов. Начальник станции метался между ними — кричал, упрашивал, угрожал, но его никто не слушал.

Вагоны–теплушки до отказа забиты солдатами. Несмотря на снег и ветер, солдаты располагались и на тормозных площадках, и на открытых платформах, и даже на крышах вагонов. По бросавшейся в глаза «вольности», по отсутствию у многих оружия нетрудно было догадаться, что эти уже отвоевались, спешат домой. Их вряд ли можно было назвать дезертирами. Просто они остались не у дел в связи с развалом старой армии.

Во всей этой сутолоке штаб Кудинского пришлось разыскивать довольно долго. Размышляя о том, как встретит меня новое начальство, я ходил от эшелона к эшелону. Наконец встретил матроса. Он указал мне штабной вагон командующего.

О Кудинском прежде я мало что слышал. Кто он? Говорили мне, что Кудинский — бывший студент Петроградского университета, в недавнем прошлом эсер–максималист. Принимал активное участие в ликвидации мятежа, поднятого против Советов генералом Красновым. Был комиссаром Литовского и 6‑го саперного полков. Проявил себя человеком, преданным делу революции. Потом формировал сводные отряды в Новгородской и Петроградской губерниях.

Теперь ему было подчинено несколько Военно–революционных отрядов, располагавшихся в средней полосе страны. Непосредственно при штабе был отряд, сформированный из моряков Балтийского флота.

Принял меня командующий в салоне специально оборудованного под военный штаб пассажирского вагона. Кудинский был в генеральской папахе и казачьей бурке. Совсем еще молодой, стройный, смуглый, с черными усами «под Вильгельма» и внимательными, такими же черными глазами. Выбритый до синевы подбородок. Нос с горбинкой.

Откровенно говоря, его внешность и как бы преднамеренная парадность произвели на меня не очень приятное впечатление. Невольно мелькнула мысль: «Под генерала вырядился». Меня и после поражало это его странное желание чем–то внешне выделяться среди других, хотя на самом деле он оказался умным, способным командиром и большой души человеком.

Четко, как меня учили еще в старой армии, я доложил:

— Товарищ командующий, по вашему приказанию прибыл Военно–революционный отряд из Карачева в составе семидесяти человек. Все бойцы отряда — из солдат запасного полка. Начальник отряда Калинин.

— Докладывать умеете. Это хорошо, — улыбнулся Кудинский. — Офицер?

— Прапорщик.

— Тоже неплохо. На фронте были?

— Так точно. Унтер–офицером.

— Ну, а с казаками когда–нибудь приходилось встречаться?

— Да. приходилось, когда еще на фабрике работал. Однажды во время забастовки казацкая нагайка прошлась по спине.

— Вот это хуже. Выходит, казаки вас еще смолоду напугали, и вы, наверное, до сих пор боитесь их?

Я никак не мог понять, к чему он клонит, поэтому не совсем уверенно ответил:

— Если надо — и с казаками повоюем.

— Значит, все в порядке. Дело вот в чем. Казаки снимаются с фронта и возвращаются на Дон с оружием и лошадьми. Там они могут доставить много неприятностей революции. Их необходимо обезоружить и спешить, разумеется не доводя дела до кровавого столкновения. Без оружия и лошадей пропускать эшелоны с казаками на Дон беспрепятственно. Вот это я и хочу поручить вам. Справитесь?

— Постараюсь, товарищ командующий, — ответил я.

— Постараться мало, надо во что бы то ни стало выполнить задание, приложить максимум умения, решительности. Отряд у вас пока маловат. Нужно довести его до трехсот штыков. Даю вам для этого три дня. А пока займитесь наведением порядка на станции.

Вечером ко мне в отряд, видимо не без ведома Кудинского, прибыли 150 красногвардейцев — рабочих брянских заводов, в их числе десять женщин. Кроме того, к отряду примкнуло человек 30 добровольцев из солдат, отставших от своих эшелонов.

Когда стал составлять список вновь прибывших, неожиданно услышал знакомый голос:

— Степан, здравствуй! Не узнаешь? А ведь когда–то были друзьями, — с этими словами, отделившись от группы солдат, подошел ко мне молодой, стройный унтер–офицер.

— Иван! Вот это встреча! Здравствуй! Какими судьбами? — бросился обнимать я своего старого приятели.

— Понимаешь, застрял здесь и никак не могу выбраться, — продолжал он. — А тут слышу — отряд Калинина. Уж не нашего ли, фабричного, думаю. И не ошибся. Теперь–то мы не расстанемся. Зачисляй в отряд.

С Иваном Ерофеевым, а это был он, мы вместе работали на фабрике в Цаплино. Там крепко сдружились. Однако после того, как меня призвали в армию, ни разу не виделись. Оказалось, что через год и он попал в солдаты. Служил в Варшаве, а как началась война — с первого дня на фронте. Дослужился до старшего унтер–офицера, стал полным георгиевским кавалером.

— Принимай первую роту, — сказал я ему. — В ней солдаты двенадцатого запасного полка, пошли со мной добровольно. А с тобой сколько прибыло?

— Пока десять человек. Если надо, еще наберу. Желающих много.

— Возьмешь и этих десятерых к себе в роту. Потом разберемся. Придется, вероятно, нескольких бывших фронтовиков выделить к рабочим–красногвардейцам.

Доложил Кудинскому о составе и состоянии отряда. Народ подобрался хороший, боевой. Однако не хватало командного состава. Кроме Ерофеева — ни одного унтер–офицера.

— Назначайте командирами взводов солдат, что пограмотнее, — посоветовал командующий. — А как у вас с оружием?

— Винтовками вооружены все. На каждого полтораста патронов. Имеется два пулемета с запасом лент. Все достали здесь, на станции.

— Для начала совсем неплохо. Помощником к вам назначаю матроса Минаева. Парень боевой. С ним в ваше распоряжение поступят еще десять балтийцев. Орлы. Каждый за десятерых драться будет. Все — участники штурма Зимнего. Завтра к вечеру отряд должен быть готов к выполнению задания.

На другой день закончили формирование трех рот — по сто человек в каждой, санитарного и хозяйственного взводов. Добыли походную кухню. Несколько человек я подобрал в штаб отряда.

— Сразу же, как только подадут эшелон, грузитесь, — приказал Кудинский. — Отправитесь на станцию Хутор Михайловский. Там будут задержаны под предлогом отсутствия паровозов два эшелона с казаками. С разоружения их и начнете действовать. Поняли задачу?

— Понял, товарищ командующий, — ответил я, а у самого в голове несусветная путаница. Никак не мог представить себе, с чего и как начинать. Спросить у Кудинского постеснялся. Да он, вероятно, и сам не очень ясно представлял, как повернется дело.

К рассвету был подан эшелон. Быстро погрузились. Военно–революционный отряд выехал на выполнение боевого задания.

* * *

На первой же остановке в моем вагоне собрались все командиры отряда. Пришли ротные: Иван Ерофеев, Степан Быстров, Семен Макаров; их помощники: Григорий Никитин, Матвей Горохов и другие. Здесь же находился и матрос Михаил Минаев.

Вот они — моя опора! Еще вчера были рядовыми. Теперь каждому из них вручена судьба многих людей, на каждого возложена большая ответственность.

Нужно было решить, как будем действовать.

Совещались недолго. Как ни пытался я расшевелить командиров, чтобы они высказали свои предложения, большинство отмалчивалось. То ли стеснялись, то ли целиком полагались на меня — ведь отряду предстояло выполнять не совсем обычное боевое задание.

Остановились на таком плане.

По прибытии на место мы с Минаевым пойдем к старшему командиру казаков, постараемся затянуть переговоры, а тем временем агитаторы — матросы и рабочие–красногвардейцы должны разъяснить казакам обстановку, уговорить их сдать оружие. С офицерами быть вежливыми, но собственного достоинства не терять. Остальным, находиться в полной боевой готовности, однако из вагонов без сигнала не выходить.

Хутор Михайловский — большой железнодорожный узел. Здесь сходятся линии на Унечу, Брянск, Ворожбу, Конотоп. К моменту нашего прибытия там находился эшелон с казаками. Вместе с Минаевым отправляюсь разыскивать казачьего командира. Им оказался полковник. Встретил он нас, как мы и ожидали, не очень вежливо. Выругался и наотрез отказался вести какие–либо переговоры.

— Говорите с генералом. Он скоро прибудет, а я не уполномочен, — злобно процедил он.

Пришлось ждать. А в это время наши агитаторы продолжали обрабатывать казаков.

Вскоре приехал генерал. Принял он нас с Минаевым еще более враждебно, чем полковник.

— Офицер? — уставился он на меня, как только мы вошли к нему в вагон. — Как смел пойти на службу к большевикам?! Предатели, изменники, так вашу мать!

— Мне не нужно было спрашивать разрешения, господин генерал. Я сам — большевик. Позволю напомнить, что я вам не подчинен и считаю неуместной вашу ругань. Прибыл я к вам как представитель Советской власти, и вы уже, наверное, знаете, с какой целью.

— Только попробуйте задержать эшелоны! Разнесу все, камня на камне не оставлю.

— В таком случае вы не получите паровоза.

— Не пугайте. Выгружусь, и на конях пробьемся на Дон.

— Не выйдет, господин генерал. У Советской власти достаточно сил, чтобы заставить вас подчиниться.

— Вон из вагона! Как смеете угрожать?! — снова заорал он.

Мы вышли. Возле вагонов увидели толпы казаков. Чувствовалось, что наши агитаторы не теряли времени понапрасну. Многие казаки соглашались сдать оружие, но при условии обязательно оставить им лошадей, поскольку кони — их собственность.

Генерал отправился к начальнику станции требовать паровоз. А я и Минаев по железнодорожному телеграфу связались сначала с Кудинским, затем с представителем Военно–революционного комитета в Петрограде Н. И. Подвойским. От него получили указание: лошадей у казаков и холодное оружие у офицеров не отбирать.

Во второй половине дня от казачьего генерала к нам пришел ординарец с приглашением на переговоры. Только мы вошли в вагон, как генерал, не скрывая своей ненависти, заговорил:

— Черт с вами, прапорщик, оружие мы сдадим. Но если будете настаивать на сдаче коней, не избежать драки.

— Хорошо, — ответил за меня Минаев. — Лошади пусть остаются у вас. Можем даже разрешить офицерам оставить у себя холодное оружие.

Первое «сражение» нами было выиграно. Казаки начали быстро сдавать оружие. Приняв его, мы осмотрели вагоны. Прибыл паровоз. Эшелон отправился дальше, держа путь на Дон.

Таким порядком были разоружены и другие эшелоны казаков.

Возникла новая забота: куда девать оружие? По предложению Н. И. Подвойского, с которым мы опять связались по телеграфу, послали телеграммы в Советы Казани, Симбирска, Брянска, Самары, Пензы и некоторых других городов с просьбой прислать на Хутор Михайловский своих представителей за оружием. Ответов не получили. Начали самостоятельно отгружать в отдельные города орудия, пулеметы, винтовки, боеприпасы. Однако вскоре убедились, что поспешили. Казарменные помещения почти повсеместно оказались заняты беженцами, а военные склады завалены различным гражданским имуществом. Куда бы мы ни обращались, нам отвечали: «Принять оружие не можем».

Вместе с Кудинским поехали в Петроград. Доложили о создавшемся положении Николаю Ильичу Подвойскому.

— Оружие, несомненно, надо сберечь, — сказал он, внимательно выслушав наше сообщение. — Постарайтесь пока изыскать для этого возможности на месте. А что касается освобождения казарм от беженцев и складов от гражданского имущества, то здесь надо подумать, как лучше сделать. Можно, конечно, написать и разослать приказ Военно–революционного комитета. Но этого недостаточно: его местные власти вряд ли выполнят. Необходимо на этот счет правительственное указание.

По возвращении из Петрограда меня ожидало новое задание: отряду было приказано «навести революционный порядок» в районе Конотоп — Бахмач, где появились банды гайдамаков. В численном отношении гайдамаки обладали значительным превосходством перед нашим небольшим отрядом. Зато на нашей стороне был перевес в вооружении, доставшемся от казаков. Как только мы пускали в ход артиллерию и пулеметы, гайдамаки отступали. Но под Бахмачем пришлось все же выдержать ожесточенный бой, продолжавшийся почти целые сутки. Гайдамацкие банды были частью уничтожены, частью рассеяны. Во всяком случае, задание отряд выполнил: очистил район Конотоп — Бахмач от гайдамаков.

* * *

В январе 1918 года мне было приказано сдать отряд Минаеву, а самому прибыть к Кудинскому.

— Назначаю вас, товарищ Калинин, начальником штаба отрядов. Принимайте дела и начинайте работать, — сказал Кудинский, как только я прибыл в Брянск.

Новое назначение не обрадовало меня. Во–первых, я совершенно не знал штабной работы. Во–вторых, считал, что могу больше принести пользы, будучи начальником отряда, потому что только там имел возможность на практике применить свой прежний боевой опыт.

Однако других сколько–нибудь серьезных возражений против этого назначения у меня не было. Обязанности начальника штаба сводились главным образом к передаче устных приказов и распоряжений командующего начальникам отрядов по железнодорожному телеграфу, поддержанию с ними связи через посыльных и учету личного состава. В нашем подчинении находилось тогда до десяти отрядов. В районе Гомеля дислоцировался отряд Берзина, на перегоне Конотоп — Бахмач действовал отряд Минаева, в Смоленске — отряд Соловьева, в районе Орла — Советский летучий отряд Сиверса, в Белгороде — отряд Ховрина, в резерве находились Брянский и Великолукский отряды, в Курск был направлен Рославльский отряд во главе с Щегловым. Юго–восточнее действовали отряды под общим командованием Антонова — Овсеенко.

Какие взаимоотношения были тогда у Кудинского с Антоновым — Овсеенко, я не знал. Во всяком случае, будучи начальником штаба, не получал и не читал ни одного документа, подписанного В. А. Антоновым — Овсеенко. По всем делам мы обычно сносились с Н. И. Подвойским и от него получали указания.

Вскоре после моего прихода в штаб Кудинский был назначен комиссаром при Ставке Главнокомандующего по борьбе с контрреволюцией, но продолжал оставаться в Брянске. Собственно, с назначением его комиссаром ничего не изменилось. Мы по–прежнему называли его командующим.

Штаба в современном понимании у нас не было. В моем подчинении находились только несколько связных, которые постоянно разъезжали из отряда в отряд. Не имели мы даже машинистки. Да она и не очень требовалась, поскольку письменные приказы издавались редко, а в случае необходимости не составляло большого труда написать их от руки.

Очень жалел я, что пришлось снова расстаться с другом юности Иваном Ерофеевым. Перейти на штабную работу он категорически отказался. Я особенно и не настаивал на этом, зная Ерофеева как лихого разведчика, полюбившегося бойцам командира роты, человека беззаветной храбрости. По моей рекомендации командующий назначил его помощником Минаева.

Работая начальником штаба, я ближе узнал Кудинского и многому научился у него. Он был волевым командиром и прекрасным организатором. Особенно поражало меня его умение говорить с железнодорожным начальством. В те дни среди начальников станций было немало саботажников. Некоторые из них умышленно старались срывать военные перевозки, не признавали над собой власти военных, а порой не считались и с директивами центра. Но Кудинский всегда умел их подчинить своему влиянию. Он, не кричал, не угрожал, к чему нередко тогда прибегали другие военные начальники, а действовал силой логики, силой убеждения. И непременно добивался (успеха.

Умение убеждать людей, личная храбрость, способность быстро принять смелое решение в самой сложной обстановке помогали ему успешно осуществлять и командование отрядами, поддерживать в них революционную дисциплину.

Запомнился такой случай. На станции Унеча под воздействием группы анархистов взбунтовались военные моряки из находившегося при штабе отряда балтийцев. Подогреваемые вожаками анархистов, а также спекулянтами и мешочниками, матросы бросились к вагону Кудинского с криками: «Смерть большевикам!», «Смерть комиссарам!» Толпа готова была все смести на своем пути. Навстречу ей вышел из вагона Кудинский, как всегда чисто выбритый, в неизменной папахе и бурке, спокойный и уверенный. На ходу он отстегнул маузер и передал его первому подбежавшему моряку. Толпа сразу стихла в ожидании, что будет дальше. А Кудинский поднялся на сложенные в штабеля шпалы и ровным голосом сказал:

— Вы только что кричали «Смерть большевикам!». Я, как вам известно, воюю, за Советскую власть, за большевиков: Следовательно, вы хотите и моей смерти. А почему? Потому, что так настроили вас анархисты и спекулянты. Им, видите ли, не нравятся большевики. Вы сами понимаете, почему не нравятся. Мы — за твердый революционный порядок, они — против. Но вам, революционным матросам, разве по пути с анархистами и спекулянтами? Подумайте об этом.

Кудинский на минуту замолк, прислушиваясь к отдельным выкрикам, доносившимся из толпы. Затем с прежней уверенностью продолжал:

— Смерти я не боюсь. Все мои силы отдаю борьбе за счастье народа, за ваше счастье. И если потребуется, сложу за это свою голову. А теперь я в вашем распоряжении.

Возбужденная толпа преобразилась. Сотни людей дружно закричали: «Да здравствует Советская власть!», «Долой анархистов и спекулянтов!»

Такой силой внушения обладал этот незаурядный человек. Матросы тут же возвратили ему оружие и разошлись по вагонам, стыдясь своего поступка. Позже участники этого вспыхнувшего было бунта геройски сражались с белогвардейцами и бандитами, отстаивая завоевания революции.

Хотя наши отряды формировались на добровольных началах, состав их был далеко не однородным. Наряду с передовыми солдатами и рабочими в них можно было встретить также людей, далеких от революции, а порой настроенных враждебно по отношению к Советской власти. Тем не менее преобладающее большинство бойцов с честью выполняли свой революционный долг. В боях с гайдамаками, в коротких, но ожесточенных схватках с бандитскими шайками как рядовые бойцы, так и командиры отрядов дрались мужественно и самоотверженно, не жалея жизни. Случаев дезертирства почти не было. Правда, на первых порах не обходилось без курьезов. Борясь за наведение революционного порядка в городах и селах, некоторые настолько увлекались, что запугивали обывателей, грозили им всяческими карами. Особенно отличался этим отряд Щеглова, действовавший в Курске.

Объяснялось это не столько слабостью дисциплины, сколько неопытностью некоторых командиров, порой отсутствием воспитательной работы, малочисленностью партийных организаций. Коммунистов в отрядах было слишком мало. Они зачастую не в состоянии были оказывать свое влияние на каждого бойца. Да иные коммунисты и сами не очень хорошо разбирались, что. к чему. Их политическое мировоззрение ограничивалось иногда весьма простым понятием: «Все буржуи — враги революции, поэтому с ними можно не церемониться».

На хлебном фронте

С развернувшимся в феврале восемнадцатого года немецким наступлением по всему фронту и оккупацией вражескими войсками Латвии, Эстонии, значительной части Украины, Белоруссии, а также Пскова и некоторых других русских городов боевых дел нашим отрядам намного прибавилось. С каждым днем все заметнее поднимала голову контрреволюция. Притихшие было городская буржуазия и кулацкие элементы в деревнях с приближением немцев переходили к открытой борьбе против Советской власти. Участились бандитские нападения на железнодорожные эшелоны.

В конце февраля в нашем штабе была получена из Петрограда телеграмма, требовавшая все продовольственные грузы, застрявшие на станциях в районе наших действий и предназначенные в места, уже занятые немцами, немедленно переадресовать и маршрутными поездами отправить в столицу.

Выполнение этого задания Кудинский поручил мне.

— Запомните, — предупредил он, — что ни один вагон, даже ни один пуд продовольствия не должен попасть немцам. Решительно ломайте саботаж железнодорожников.

Первый маршрутный поезд начали формировать в Брянске. В товарной конторе станции я не без труда добился получения документов на вагоны с продовольствием. Записал их номера, а в сопроводительных накладных зачеркнул прежние пункты назначения и жирно вывел: «Петроград». Передал список, в котором значилось 50 вагонов, начальнику станции, приказал немедленно приступить к формированию состава. Установил срок — два часа.

— Нет паровозов. Отправить эшелон не могу, — с невозмутимым спокойствием ответил железнодорожник.

— Паровоз можете отцепить от любого поезда.

— Не имею права. Не возьму на себя такой ответственности.

Однако после получасового разговора, продолжая повторять «Я снимаю с себя ответственность», он распорядился формировать состав. Эта работа, правда, заняла значительно больше времени, чем я установил, но в конце концов маршрутный поезд был составлен.

Первый эшелон с продовольствием пошел в Петроград. В последующие трое суток удалось сформировать и отправить в столицу еще два маршрутных состава, нагруженных пшеницей, ячменем, маслом и мясом. Сопровождали и охраняли поезда в пути брянские рабочие–красногвардейцы. Их семьи тоже голодали — с продовольствием в Брянске дело обстояло не намного лучше, чем в Петрограде и Москве. Однако никто из красногвардейцев не жаловался. Каждый считал отправку хлеба питерским рабочим своим революционным долгом, выполнением ленинского задания.

О проделанной работе мы донесли в канцелярию Совета Народных Комиссаров, а через день получили новую телеграмму: Кудинскому и мне предлагалось незамедлительно прибыть в Петроград. Там мы присутствовали на заседании Петроградского Совета, где обсуждался продовольственный вопрос, приняли участие в ряде совещаний Коллегии Народных Комиссаров по военным делам, были на беседе у Н. И. Подвойского.

Основной темой всех разговоров в Петрограде было немецкое наступление, нависшая над страной военная опасность и продовольственный кризис, чувствовавшийся день ото дня все острее. Население многих городов голодало, в связи с чем среди горожан росло недовольство. Враги Советской власти из кожи лезли вон, всячески стараясь взвалить вину за тяжелое продовольственное положение на большевиков. Это выражалось не только в усилении антисоветской агитации, но прежде всего в саботаже кулацкими элементами мероприятий Советской власти, направленных на ослабление продовольственных трудностей.

Было совершенно очевидно, что голод в стране обострялся искусственно. Кулаки, в руках которых находились основные запасы хлеба, сознательно придерживали его. Они отказывались продавать государству продовольствие, прежде всего зерно, по твердым ценам, срывали хлебную монополию, занимались спекуляцией.

Именно кулаки, которых В. И. Ленин называл самыми зверскими, самыми дикими, самыми грубыми эксплуататорами, составляли главную опору внутренней контрреволюции и иностранных империалистов. Лютой ненавистью ненавидели они Советскую власть.

В ряде губерний вспыхнули кулацкие антисоветские мятежи, поддержанные различными контрреволюционными элементами и иностранным капиталом.

На заседании Коллегии Народных Комиссаров по военным делам Кудинский доложил о состоянии наших отрядов, об их практической деятельности, подчеркивая необходимость усиления борьбы с контрреволюцией именно в тех районах, где они располагались. Вместе с тем он настойчиво добивался, чтобы ему разрешили осуществить заранее разработанный план: вооружить рабочих Криворожского и Донецкого бассейнов, за счет их пополнить отряды, надежно обеспечить тыл, после чего начать активные боевые операции против поднявшей голову контрреволюции, в том числе против немецких оккупантов. Однако Коллегия решила перебросить отряды на Волгу для заготовки хлеба. В той трудной обстановке, когда нужно было с боем вырывать у кулаков каждый пуд хлеба, это было, безусловно, правильное решение.

Нам поручалось обеспечивать продовольствием население Петрограда и Москвы. Однако, прежде чем перебазироваться на Волгу, два отряда, которыми командовали тогда Петров и Зиновьев, пришлось направить под Оренбург для участия в подавлении восстания местного казачества, поднятого бывшим царским генералом Дутовым.

Мы торжественно проводили товарищей, пожелали им боевых успехов, а сами выехали в Москву, занялись подготовкой к не совсем обычной для нас, военных, заготовительной деятельности.

Получили несколько вагонов мануфактуры для обмена на хлеб. Немало времени и энергии пришлось затратить на создание заготовительного и торгового аппарата. Правда, в добровольцах принять участие в заготовке хлеба не было недостатка — предлагали свои услуги не только рабочие, но и бывшие царские чиновники, конторщики, приказчики. Из всей этой массы желающих поехать на Волгу за хлебом требовалось отобрать нескольких специалистов, действительно хорошо разбиравшихся в делах торговли и заготовок.

Как–то под вечер к нам в штабной вагон пришли два необычных добровольца. Один в дорогом пальто с роскошным бобровым воротником и такой же шапке — выхоленный интеллигент. Другой тоже в гражданской одежде, но по поведению и военной выправке в нем сразу угадывался офицер. Познакомились. Первый назвал себя Мальковым, второй — Коноваловым.

— Офицер? — спросил я Коновалова.

— Так точно, штабс–капитан.

— Что привело вас к нам?

— Хочу служить Советской власти.

Мальков добавил:

— Я много лет работал бухгалтером крупной московской фирмы. Надеюсь, что мои знания и опыт пригодятся вам.

— А у вас какая специальность, кроме военной? — снова обратился я к Коновалову.

— Тоже бухгалтер–экономист. До войны работал под руководством Александра Федоровича Малькова.

Я понимал, что вряд ли им близки и дороги интересы Советской власти, но все же рискнул зачислить их в штат: такие специалисты нам были нужны.

В Александре Федоровиче Малькове мы не ошиблись. Он честно служил Родине и в гражданскую войну, и в период мирного социалистического строительства. В годы Великой Отечественной войны мне пришлось встречаться с ним в штабе Приволжского военного округа, где он с исключительной добросовестностью выполнял обязанности штабного офицера. Что же касается Коновалова, то он оказался изменником — перебежал к белым при подходе их к Самаре.

После того как все было подготовлено к выезду на Волгу, часть людей и имущество отправили в Самару. Мне снова пришлось ехать в Петроград, чтобы решить ряд организационных вопросов и получить деньги.

Для выполнения операции по заготовке хлеба предстояло получить семь миллионов рублей. Сумма огромная. С трудом добился в Петроградском Совете оформления необходимых документов на получение денег.

Было воскресенье — банк закрыт. Узнал номер квартирного телефона тогдашнего управляющего государственным банком. Позвонил.

— Приезжайте в банк, — ответил он. — Через полчаса я буду там. Кассир предупрежден. Ваше счастье, что сегодня по распоряжению Владимира Ильича должны выдавать деньги Балтийскому заводу для расчета с рабочими, а то пришлось бы ожидать до завтра.

Еду в банк. В кармане у меня, кроме партийного билета, удостоверения на имя исполняющего обязанности командира давно несуществующей 7‑й роты 12‑го запасного полка и чека на получение денег, никаких документов. Думаю: выдадут ли? Уж очень большая сумма.

Однако опасения оказались напрасными. Управляющего банком разыскал в подвале огромного здания. С ним — кассир и несколько других служащих. Я подал чек вместе с партийным билетом. Управляющий внимательно проверил документы, сличил с телеграммой.

— Все в порядке, — сказал он и тут же распорядился выдать деньги.

Как ни старался я все пачки ассигнаций упрятать в чемодан, ничего из этого не получилось. Более чем полмиллиона рублей пришлось отдельной пачкой заворачивать в газету, перевязывать шпагатом.

Тут же возле банка нанял извозчика, который отвез меня на Николаевский (ныне Московский) вокзал, а там носильщик помог донести тяжелый чемодан до штабного вагона. Аккуратно уложив деньги в несгораемый шкаф, я с облегчением вздохнул. Только теперь пришло в голову, как нелепо я поступил, не взяв с собой при поездке в банк охрану.

Казалось чудом, что я без каких–либо происшествий провез по улицам города, в котором в те дни орудовало немало всякого рода воровских шаек, такую огромную сумму денег. Никто, как видно, даже не подозревал, что один человек, без всякой охраны, мог везти в чемодане миллионы. Возможно, потому и обошлось все благополучно.

В Москве доложил Кудинскому о выполнении задания. Большую часть денег передал ему и, не задерживаясь, с частью отряда выехал на Волгу.

* * *

В Самару наш поезд прибыл в первых числах марта. На следующий день я представился председателю губернского комитета партии Валериану Владимировичу Куйбышеву. Он расспрашивал меня, как очевидца, о последних событиях в Петрограде и Москве, рассказал о положении в губернии, обещал всяческое содействие в заготовке хлеба.

Это содействие Валериана Владимировича мы чувствовали буквально во всем. Он помог нам подобрать из местных коммунистов заготовителей хлеба, предоставил необходимые помещения. Под мануфактуру пришлось занять пустовавшие в то время склады американской компании по торговле сельскохозяйственными орудиями. Американский консул заявил протест, грозился жаловаться в Совнарком, но после разговора с В. В. Куйбышевым удовлетворился обещанием, что склады будут освобождены, как только Советская республика восстановит торговые связи с Северо — Американскими Соединенными Штатами.

Разослали заготовителей с небольшими группами бойцов по уездам. Несколько таких групп выехало в соседние с Самарой губернии. И хлеб пошел, хотя поступало его не так много, как хотелось.

Вскоре приехал Кудинский, получивший к тому времени уже новее назначение, передал мне под расписку деньги, предназначенные для заготовки хлеба, и в тот же день отбыл в Москву.

Это была моя последняя встреча с Кудинским. Из Москвы он вместе с отрядом М. В. Минаева выехал куда–то под Киев. Там не прекращались ожесточенные бои с немцами и гайдамаками. В одном из боев Кудинский был тяжело ранен, захвачен гайдамаками и по приказу гетмана Скоропадского повешен.

Добрая и светлая память о Кудинском, человеке несгибаемой воли, сильного характера и душевной теплоты, осталась у меня на всю жизнь.

Я по–прежнему именовался начальником штаба командующего Северными Военно–революционными отрядами, хотя самих отрядов уже не было. При мне оставалась лишь артиллерийская батарея и человек сто красногвардейцев для охраны складов и сопровождения эшелонов с хлебом. Да и вообще войск в Самаре в тот период было мало. Кроме подчиненных мне подразделений, в городе дислоцировался только один Самарский полк, сформированный главным образом из местных рабочих–добровольцев и вернувшихся с фронта солдат.

В губкоме и губисполкоме прекрасно понимали, что такого количества войск в условиях, когда контрреволюционные элементы начинали проявлять все большую активность, было явно недостаточно. Однако для формирования новых частей в то время не было возможностей.

Не помню сейчас точно, в конце марта или начале апреля, в Самаре произошло событие, взволновавшее всю партийную организацию. В город неожиданно, без всякого предупреждения, прибыл эшелон балтийских моряков во главе с П. Е. Дыбенко. Вначале мы обрадовались новому пополнению. Но в тот же день в губком пришла телеграмма за подписью М. Д. Бонч — Бруевича[3]. В телеграмме предлагалось немедленно задержать Дыбенко и препроводить в Москву за самовольное оставление вместе с отрядом боевой позиции под Нарвой.

Валериан Владимирович Куйбышев поручил мне доставить Дыбенко в губком.

— Нужно сделать это так, чтобы не было никаких эксцессов, — пояснил он. — Надо разобраться, в чем дело. Дыбенко — старый большевик, боевой матрос. Не верю, что он изменил Советской власти.

Договорились, что я пойду к Дыбенко один. Валериан Владимирович посоветовал оставить даже револьвер, идти безоружным. Расчет оказался правильным. Как только я появился на перроне вокзала, матросы взяли меня под стражу и, как «контру», привели в вагон Дыбенко.

За столом сидел богатырского сложения моряк в бушлате. Повернувшись ко мне, спросил:

— Кто вы такой?

— Начальник штаба Северных Военно–революционных отрядов Калинин, Я к вам от товарища Куйбышева. Председатель губкома просит вас прибыть на совещание.

— Можете идти, — приказал он доставившим меня матросам, затем встал и поздоровался со мной за руку.

Я тогда еще не знал, что Павел Ефимович был председателем Центробалта, членом тройки Наркомвоенмора и первым наркомом по морским делам.

После того как мы остались вдвоем, он спросил:

— Ну как, очень сердится на меня Валериан Владимирович?

Я, не зная, как ответить на его вопрос, промолчал. Не повторил вопроса и Павел Ефимович. Так молча сидели минуты три–четыре. Потом Дыбенко встал, застегнул на все пуговицы бушлат, коротко сказал, словно отрубил:

— Пойдемте, товарищ Калинин.

В кабинете В. В. Куйбышева нас уже ждали. Собрались все члены губкома. Валериан Владимирович медленно, при общем молчании, встал из–за стола, встретил Дыбенко у двери, поздоровался с ним и, кивнув на стоявший возле стола стул, пригласил садиться. Потом так же медленно прошел на свое председательское место. Члены губкома ждали, что же будет дальше. Чувствовалась какая–то общая неловкость.

— Так с чего же начнем, товарищи? — прервал молчание Валериан Владимирович. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Сделаем, пожалуй, так. Попросим товарища Дыбенко информировать нас о цели прибытия в Самару, о составе отряда.

Не знаю, было ли Павлу Ефимовичу известно о телеграмме Бонч — Бруевича. Скорее всего, председатель губкома успел сообщить о ней Дыбенко, когда здоровался с ним. Во всяком случае, свою информацию он начал с нападок на Бонч — Бруевича. Дескать, разве справедливо, что бывший царский генерал приказывает арестовать командира–большевика. Если бы арестовать его приказал Ленин, тогда другое дело. Партии, Ленину он готов подчиниться безоговорочно и нести перед ними ответственность за свои действия.

После довольно продолжительного и бурного обмена мнениями выступил В. В. Куйбышев. Он сказал, что в отношении Михаила Дмитриевича Бонч — Бруевича Дыбенко не прав. Нельзя не доверять человеку, которому верит Владимир Ильич Ленин. Дыбенко должно быть известно, что М. Д. Бонч — Бруевич в числе первых из генералов царской армии перешел на сторону Советской власти, что его брат Владимир Дмитриевич — революционер, большевик, один из ближайших помощников В. И. Ленина. Теперь, когда создается регулярная Красная Армия, мы не можем обойтись без помощи перешедших на сторону Советской власти опытных военных специалистов старой армии. В Красной Армии должна быть железная дисциплина. Партизанщина и непослушание больше нетерпимы.

Валериан Владимирович посоветовал П. Е. Дыбенко немедленно вместе с отрядом отбыть по вызову Высшего Военного Совета в Москву.

Павел Ефимович дал слово, что поступит так, как советовал В. В. Куйбышев. И обещание свое выполнил.

Мне много раз приходилось потом встречаться с Павлом Ефимовичем и по службе, и в домашней обстановке. И я могу с полной уверенностью сказать, что он до конца своей жизни оставался настоящим большевиком–ленинцем.

На протяжении всей гражданской войны П. Е. Дыбенко мужественно сражался против врагов революции, был на ответственных командных постах и показал себя настоящим героем, участвуя в освобождении Крыма, взятии Царицына, в разгроме деникинской армии на Кавказе. Немало сделал он для укрепления Советских Вооруженных Сил и в годы мирного социалистического строительства, когда, окончив в 1922 году Военную академию РККА, последовательно занимал должности командира стрелкового корпуса, начальника Артиллерийского управления РККА, командующего войсками округа.

…Борьба за хлеб продолжалась. Его требовалось все больше и больше, а наши обменные операции все еще не давали должного эффекта. Занялись розыском хлеба в бывших купеческих складах и на элеваторах Самарской и соседних с ней губерний. Обнаружили несколько сот тысяч пудов продовольственного зерна. В том числе более ста тысяч пудов на одном из элеваторов Уфимской губернии. Немедленно погрузили его в вагоны и отправили в Москву, откуда продовольственные запасы распределялись по промышленным центрам республики.

Нам казалось, что мы поступили правильно. Нельзя было задерживать хлеб на элеваторе, когда в нем так нуждались армия и население городов. Однако бывший в то время по каким–то делам в Уфе Народный Комиссар продовольствия Александр Дмитриевич Цюрупа признал наши действия анархическими.

— Отправить в Москву хлеб из государственного элеватора с таким же успехом могли местные власти, — сказал он. — Вы же своим самоуправством срываете их плановую работу, вносите дезорганизацию.

А. Д. Цюрупа был, безусловно, прав. Прежде чем грузить и отправлять зерно, требовалось согласовать вопрос в губкоме партии и губернском Совете.

Как видно, А. Д. Цюрупа доложил о наших неправильных действиях правительству, потому что через некоторое время мы получили из Москвы телеграмму, строго обязывавшую все мероприятия по заготовке хлеба проводить в тесном контакте с местными Советами.

Операции по обмену зерна на мануфактуру наиболее энергично мы проводили в Самарской губернии. Излишков хлеба у крестьян здесь было много. Но продавать его за деньги они отказывались, считали невыгодным. Зато с каждым днем все охотнее обменивали на мануфактуру, продажа которой в магазинах резко сократилась.

К сожалению, вскоре наступило время, когда заготовку хлеба здесь пришлось прекратить. Над Самарой нависла угроза оккупации города частями начавшего мятеж против Советской власти чехословацкого корпуса.

Этот корпус численностью свыше 40 тысяч человек был сформирован еще до Октябрьской социалистической революции из добровольно перешедших на сторону России, а также взятых русской армией в плен чехов и словаков, участвовавших в первой мировой войне в качестве солдат австро–венгерской армии. После победы Октября контрреволюционеры намеревались использовать корпус для борьбы против Советской власти. В частности, бывший наштаверх генерал Алексеев лелеял мечту перебросить его на Дон, где в то время начали сплачиваться контрреволюционные силы. На чехословаков большие надежды возлагал также генерал Корнилов. При штабе корпуса болтались оставшиеся после Октябрьской революции не у дел многие офицеры царской армии. Да и лидеры меньшевиков и эсеров подбивали чехословаков на выступление против большевиков. Советское правительство после подписания мира с Германией разрешило личному составу чехословацкого корпуса выехать через Дальний Восток и далее морем во Францию.

Часть чехословацких солдат, около 12 тысяч человек, руководимая Чехословацкой коммунистической группой в России, весной 1918 года добровольно вступила в Красную Армию, но большинство оказалось под влиянием антисоветской националистической агитации, проводившейся чехословацкими и русскими белогвардейскими офицерами. В конце мая 1918 года чехословацкие части, обманутые своим командованием, вступившим в сговор с империалистами, подняли мятеж.

После того как мятежники захватили Сызрань, вплотную встал вопрос об обороне Самары. Поздно вечером меня вызвали в Губком, к В. В. Куйбышеву. Вскоре пришли командир и комиссар первого Самарского полка. Было ясно, что сил для серьезного сопротивления у нас недостаточно. Все же решили обороняться, принять бой непосредственно на подступах к городу. Самарский полк получил задачу не допустить форсирования противником реки Самары. Мне поручалось принять командование батареей трехдюймовых орудий, которая должна была держать под обстрелом железнодорожный мост. В городе были созданы отряды добровольцев, в ряды защитников Самары встали все местные большевики. Общее руководство обороной принял на себя Валериан Владимирович Куйбышев.

Однако эти меры запоздали. Да и превосходство противника в силах и вооружении было слишком велико. Мои артиллеристы действовали самоотверженно и мужественно, до последней возможности вели огонь по мосту. С неменьшей храбростью сражались бойцы первого Самарского полка и добровольцы. Все же задержать противника надолго не удалось. Чехословацкие части обошли город с юга и юго–востока. Мы вынуждены были покинуть его.

Валериан Владимирович Куйбышев вместе с остатками полка и отряда добровольцев отошел в направлении Симбирска (Ульяновска). Я потерял с ним связь, и после того как чехословацкие части вступили в город, скомандовал оставшимся в живых батарейцам рассеяться, предварительно вынув замки из орудий. Самому мне пришлось бы очень туго, если бы не помогла телеграфистка Мария Михайловна Беллер.

Мария Михайловна работала на Центральном телеграфе Самары, всей душой сочувствовала большевикам. Не считаясь со временем, она всегда поддерживала бесперебойную связь с Москвой. В то время телеграф был основным средством связи с центром. Все начальники, какой бы пост ни занимали, предпочитали вести переговоры с московскими учреждениями только по прямому проводу. И мы от души были благодарны миловидной девушке–телеграфистке.

На бывшей Хлебной площади, где занимала позиции наша батарея, Мария Михайловна появилась в самый решающий момент, когда почти все артиллеристы уже разошлись в разные стороны, как им было приказано.

— Вы что, хотите попасть в руки белогвардейцев? — крикнула она мне.

— Нет, не думаю, — резко повернувшись в ее сторону, ответил я. — Надо бы переодеться в штатское. Сейчас забегу домой.

— Хорошо. Идите переодевайтесь, а я буду ждать за углом. В случае чего, выходите через двор.

Через какие–нибудь десять минут мы уже шагали по Дворянской (ныне Советской) улице. Со стороны были похожи на влюбленную парочку, торопящуюся домой.

— В штатском меня в городе еще никто не видел, — тихо сказал я Марии Михайловне, — поэтому вряд ли смогут узнать.

— А вдруг встретится кто–либо из знакомых?..

И действительно, только мы свернули на соседнюю улицу, как увидели американского консула. Он шел нам навстречу под руку с женой.

— Выдаст! — забеспокоилась моя проводница. — Нужно идти назад.

— Нет. Идите смело, как будто ничего не произошло. Он играет в нейтралитет, ему невыгодно выдавать одного.

Поравнявшись с консулом, мы сделали вид, что не узнали его. Он тоже прошел, не повернув головы в нашу сторону, хотя на его лице появилось что–то вроде ехидной улыбки.

Мария Михайловна, будучи местной уроженкой, хорошо знала город, все выходы из него, старалась выбирать наиболее тихие улицы.

Вскоре мы были уже в безопасности. Крепко пожав друг другу руки, распрощались.

Долго я ничего не знал о судьбе своей спасительницы. Снова встретил ее только спустя три года. За это время она проделала с армией М. В. Фрунзе путь от Самары до Туркестана, работая в штабе телеграфисткой. Там же вышла замуж. Когда я ее встретил вновь, она уже была счастливой матерью. С тех пор и до наших дней сохранилась дружба наших семей.

…К вечеру я был в Царевщине. Там меня ждали мои батарейцы. После боя их осталось не больше половины. Сутки пробыли в Царевщине. Оставаться дольше не было смысла.

Переправились через Волгу, направились в сторону Симбирска. На полпути к Сенгилею встретили отряд Гая. В черкеске, с кинжалом в посеребренной оправе, с плеткой в руке, он был удивительно похож на Хаджи — Мурата из запомнившейся с детских лет повести Л. Н. Толстого. Гладко выбритая голова, широкие плечи. Из–под густых, сросшихся над переносицей бровей на меня смотрели живые иссиня–черные глаза.

— С той стороны Волги? — спросил Гай.

— Да, оттуда. — Я рассказал ему все, как было.

— Большевик?

— Да.

— Вас и ваш отряд подчиняю себе, — сказал он, как бы заранее уже решенное. — Имейте в виду, дисциплина у меня железная.

— Рад служить под вашей командой. Но мне обязательно нужно снестись с Москвой. За мной числится большая сумма денег, надо отчитаться.

— Деньги при вас?

— Нет, но они числятся за мной.

— Раз нет денег, нечего и отчитываться. Постройте ваших людей.

Гай внимательно осмотрел каждого, затем распределил людей по подразделениям своего отряда. Меня оставил при себе, но разрешил переговорить с Москвой. Дал лошадь и выделил ординарца.

— Поезжайте в Сенгилей. Это — ближайший пункт, где имеется телеграф.

Из Сенгилея удалось довольно быстро связаться с членом Военной коллегии К. А. Механошиным. Кратко доложил о последних событиях в Самаре, о встрече с командиром отряда Гаем. Тут же стал читать ответ: мне было приказано передать артиллеристов и бойцов своего отряда в подчинение Гаю, а самому прибыть в Народный Комиссариат по военным делам.

Забрав с собой катушку телеграфной ленты с записью переговоров, возвратился в отряд, а на следующий день выехал в Москву. Но не сразу я попал туда.

На станции Рузаевка меня вынесли из вагона на носилках и водворили в тифозный барак. Пролежал я там почти два месяца, был, как говорится, на волосок от смерти.

После тифа получил разрешение съездить домой, к родным и семье, чтобы окончательно встать на ноги. Это было очень кстати. Заботливый домашний уход лучше всяких лекарств, которых к тому же не хватало, способствовал окончательному выздоровлению, восстановлению сил.

В Москву прибыл в октябре. Моросил дождь, дул северный ветер. Несмотря на плохую погоду, до Народного Комиссариата по военным делам решил идти пешком. Он помещался тогда на Кропоткинской набережной. От Казанского вокзала — расстояние немалое. Но очень хотелось посмотреть на город, с которым я сроднился еще со времени своей солдатской службы. К тому же это был теперь не просто большой город, а столица Советской республики. С недавних пор здесь жил и работал В. И. Ленин.

Улицы Садового кольца, Мясницкая (теперь улица Кирова), Театральная площадь были заполнены самой разношерстной публикой. Обшарпанные, давно не ремонтировавшиеся дома выглядели мрачно и уныло. По грязным, разбитым мостовым выстукивали дробь извозчичьи клячи, гремели колеса ручных тележек. У Охотного ряда — «толкучка». Шла бойкая торговля спичками, сахарином. За несколько фунтов пшена, за ведро картофеля предлагались дорогие антикварные вещи, картины в золоченых рамах.

Но за всей этой внешней неприглядностью чувствовалась кипучая, героическая жизнь. В сторону вокзалов один за другим шли отряды молодой Красной Армии. На площадях и скверах проводились занятия с новобранцами. Столица, как и вся страна, становилась единым военным лагерем.

В Народном Комиссариате разыскал Механошина. Не успели мы толком поговорить, как он повел меня к заместителю председателя Реввоенсовета Республики Э. М. Склянскому.

— Вы назначаетесь комиссаром Главного штаба продовольственной армии, — объявил мне Склянский. — Имейте в виду, дело чрезвычайно ответственное. Кому–кому, а вам должно быть хорошо известно, какое большое значение придает Владимир Ильич заготовкам хлеба. У вас уже имеется кое–какой опыт. Сегодня же приступайте к работе.

Все это было сказано так твердо, что о каком–либо возражении не могло быть и речи.

Прямо от Склянского я направился в Главный штаб продармии. Начальником его был недавно назначен Морозов, бывший генерал царской армии. Встретил он меня радушно, ознакомил с планом работы.

На Главный штаб в то время возлагалась обязанность по организации и обучению продармии. В некоторых губерниях уже были созданы продовольственные батальоны, в других — только что формировались. Предполагалось всю территорию республики разбить на секторы, границы которых должны совпадать с границами военных округов. В каждом секторе иметь начальника и штаб, в каждой губернии — бригаду.

— Ну, а вы как думаете строить свою работу? — спросил Морозов.

— Я еще плохо представляю, чем могу помочь в осуществлении намеченного плана. Во всяком случае, постараюсь быть полезным.

— А кто же будет следить за мной? — с еле заметной улыбкой на лице, не то в шутку, не то всерьез задал вопрос начальник штаба.

— Я — солдат, товарищ Морозов. Никогда не любил фискалов и, пожалуй, отказался бы принять должность, если бы она сводилась только к слежке за кем–то… Будем вместе работать, служить революции.

— Ответ делает вам честь.

По делам службы часто приходилось выезжать на места: в Вятку, Тамбов, Саратов и другие города, помогать формировать части продармии, обеспечивать продвижение эшелонов с хлебом в столицу, налаживать работу комбедов. При этом я все больше убеждался, насколько сложная, ответственная и трудная задача возложена на продармию. Немало бойцов наших частей пало смертью храбрых в борьбе за хлеб, в ожесточенных схватках с кулаками и спекулянтами.

В продовольственных делах было много неразберихи. Приехал я как–то в Вятку, зашел на сухарный завод (он был создан еще в годы первой империалистической войны и поставлял сухари фронту). Спрашиваю у недавно назначенного директора из рабочих:

— Куда вы теперь отправляете сухари?

— Пока никуда. Заполняем склады и ждем распоряжения, кому отправлять.

— Какое еще распоряжение? Грузите и отправляйте в Москву, там рабочие голодают.

— Не могу. Вот если губисполком примет такое решение, тогда другое дело.

Отправился в губисполком, к председателю.

В тот же день губисполком принял нужное решение, и запасы сухарей начали отгружаться для Москвы.

В Тамбове на одном из складов обнаружил около тысячи пудов зерна. В губисполкоме о нем ничего не было известно. Пришлось тоже организовать срочную погрузку зерна в вагоны и отправку его в столицу.

Отдельные продовольственные отряды на местах зачастую бездействовали. Вернее, их командиры видели свою главную задачу не в заготовке хлеба, а лишь в борьбе с местными бандами. Требовалось и здесь наводить порядок, разъяснять командирам их важнейшую для того времени обязанность.

Кстати сказать, в заготовительной работе я и сам пока разбирался слабо. Приходилось учиться. Зимой в Наркомпроде работали вечерние курсы по обучению заготовкам продовольствия, правилам его хранения и перевозок по железным дорогам. Руководил курсами заместитель Наркомпрода Николай Павлович Брюханов. Он же был основным преподавателем по вопросам заготовок. Правила перевозок преподавали инженеры из Народного Комиссариата путей сообщения. Я с большим интересом занимался на курсах. Особенно нравились мне, да и всем слушателям, лекции Н. П. Брюханова.

* * *

Весной 1919 года я получил назначение на должность командира 19‑й бригады войск внутренней охраны (ВОХР) и вместе с семьей переехал в Пензу.

В сравнении с Москвой этот старинный, небольшой в то время город на Суре казался тихим и спокойным, далеким от происходивших в стране грозных событий. Но так только казалось. В Пензе, как и повсюду, ни на один день не затихала классовая борьба. Контрреволюционные элементы, подогреваемые эсерами и меньшевиками, готовы были в любую минуту взяться за оружие, выжидали лишь подходящего момента. По вечерам местные купцы и лабазники устраивали тайные сходки, на которых обсуждали, когда и как удобнее ударить по ненавистной им Советской власти.

Помнится такой случай. В губчека поступили сведения: в одной из церквей города кто–то прячется, а по ночам туда приходят бывшие крупные губернские чиновники и местные богатеи.

Сотрудники губчека установили наблюдение. С наступлением темноты в церковь один за другим, стараясь быть незамеченными, прошли человек десять — пятнадцать. Рота вохровцев окружила церковь. Вход в нее оказался закрытым изнутри. Красноармейцы постучались. Минут десять никто не открывал. Постучали еще раз, более настойчиво. Дверь открыл приходский священник, державший в руке зажженную свечу.

— Что вам нужно, господа, в божьем храме? — смиренно обратился он к вохровцам.

— Вы лучше скажите, кто, кроме вас, находится сейчас в церкви? — в свою очередь спросил командир роты.

— Никого. Я здесь один. Готовлю храм к завтрашнему богослужению.

Задержав попа, вохровцы с заранее приготовленными зажженными факелами вошли в церковь. Тихо. Никаких признаков присутствия людей. Тщательно осмотрели все закоулки. Никого не нашли. Собирались уже оставить дальнейшие поиски до рассвета. Вдруг один из красноармейцев крикнул:

— Товарищ командир, обнаружил вход в подвал. Надо бы там посмотреть…

Осторожно, держа наготове оружие, начали спускаться по лестнице. Из темноты прогремели выстрелы.

— Сдавайтесь, господа, — приказал командир роты. — Все равно уйти никому не удастся.

Снова револьверные выстрелы. Только после того как вохровцы открыли по вспышкам ответную стрельбу из винтовок, где–то в глубине подвала послышалось:

— Не стреляйте, сдаемся.

В подвале оказалось восемнадцать человек, в том числе, как потом выяснилось, три офицера–белогвардейца, приехавшие из Петрограда с заданием подготовить в городе вооруженное восстание против Советской власти.

В уездах и волостях враг действовал еще более открыто. То в одном, то в другом селе вспыхивали кулацкие мятежи. Кулаки всеми способами старались задержать у себя хлеб, закапывали зерно в ямы, гноили, но ни за что не хотели сдавать его заготовительным органам.

Кажется, в конце мая или начале июня дежурный по штабу бригады доложил мне:

— В селе Бессоновка кулаки убили красноармейца продотряда.

Вместе с председателем губчека во главе взвода вохровцев мы немедленно выехали в Бессоновку. При подъезде к селу нас обстреляли, но все же удалось проскочить благополучно.

В самом селе было тихо. Почти все взрослое население занималось прополкой огородов.

Вызвали председателя сельсовета, спрашиваем:

— Кто убил продотрядовца?

— Не знаю. Ночью слышал выстрел, но кто стрелял, неизвестно. Тут у многих осталось оружие. Требовал, чтобы сдали, — не сдают.

К вечеру, однако, удалось установить, что убийца — сын местного кулака–огородника. Вохровцы разыскали его в овине. Арестованный признался, что в селе имеется отряд «зеленых», назвал с десяток фамилий бандитов, скрывавшихся в лесу. Недели две мы гонялись потом за ними по окрестным лесам, прежде чем сумели разгромить и обезвредить кулацкую банду.

Активность кулачества и других контрреволюционных элементов еще более оживилась в связи с развернувшимся в этот период новым походом Антанты и белогвардейцев против Советского государства. С фронтов гражданской войны поступали тревожные вести. В начале марта перешла в наступление колчаковская армия и, прорвав фронт советских войск, пробивалась к Волге. На юге генерал Деникин занял значительную часть Донецкого бассейна. В мае перешел в наступление на Петроград генерал Юденич. В Литву и Белоруссию вторглись белополяки. С севера наступали армия белогвардейского генерала Миллера и отряды английских, американских и французских интервентов. Советская Россия очутилась во вражеском кольце.

Тяжелое военное положение республики, естественно, не могло не отразиться на жизни тыловых городов, и в частности Пензы.

Несмотря, однако, ни на какие трудности, мы продолжали заготовку продовольствия, отправку его в Москву для обеспечения городского населения и снабжения Красной Армии. Руководствуясь принятым в январе 1919 года декретом «О разверстке между производящими губерниями зерновых хлебов и фуража, подлежащих отчуждению в распоряжение государства», настойчиво добивались, чтобы все излишки хлеба как можно быстрее поступали на государственные склады. С этой целью бойцы бригады ВОХР небольшими группами были разбросаны по всей губернии. Они действовали и в качестве заградительных отрядов, и в качестве «толкачей», обеспечивавших быстрейшее продвижение продовольственных грузов, и в качестве активных помощников комитетам бедноты в борьбе с кулачеством.

В состав 19‑й бригады входило тогда три батальона: первый — губчека, второй — продовольственный и третий — внутренней охраны. Один из них постоянно находился в Пензе в полной готовности к подавлению кулацкого мятежа или какого–либо иного контрреволюционного выступления.

Работы было, как говорится, по горло. Дни и ночи на ногах, в разъездах по губернии.

Весной девятнадцатого года сильно развилось мешочничество. На станциях мешочники–спекулянты буквально с боем захватывали поезда, что мешало нормальной работе железнодорожного транспорта.

Среди мешочников имелось, конечно, немало и честных тружеников, приезжавших в хлебные районы, чтобы обменять скудные пожитки на десяток фунтов крупы, ведро картофеля, пуд–другой хлеба для голодных детишек. Но тон в создании беспорядков на железных дорогах задавали не они, а крупные спекулянты.

В июне мне несколько раз приходилось выезжать с отрядом вохровцев на станцию Кузнецк и некоторые другие железнодорожные узлы, где огромные толпы пытались громить склады с продовольствием. Обычно подобные вспышки заканчивались арестом двух–трех зачинщиков, после чего толпа успокаивалась. Но при каждом выезде требовалось не только успокоить людей, а возможно быстрее отправить их. Делать же это было не просто, так как не хватало вагонов и особенно паровозов.

И все же, несмотря на занятость по службе, в этот трудный период мне еще раз удалось побывать в Москве, присутствовать на объединенном заседании ВЦИК, Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов, Всероссийского совета профессиональных союзов и представителей фабрично–заводских комитетов Москвы. Посчастливилось слышать исторический доклад В. И. Ленина «О современном положении и ближайших задачах Советской власти».

В Москву я приехал рано утром 4 июля, в день заседания, и сразу отправился к Большому театру, где оно должно было проходить. Часа за два до начала стали собираться депутаты и приглашенные. Войдя в театр вместе с первыми прибывшими депутатами, я занял место в партере, недалеко от сцены. Вскоре огромный зрительный зал оказался заполненным до отказа. Рабочие, солдаты, представители с мест, работники московских и центральных организаций заняли все места в партере, ложи и балконы, а также проходы между рядами кресел.

Появление В. И. Ленина на трибуне зал встретил бурей оваций. Но как только Владимир Ильич произнес первое слово: «Товарищи…», в зале наступила полная тишина.

В. И. Ленин охарактеризовал военное и продовольственное положение в стране, трудности, которые переживало в тот период молодое Советское государство, и вместе с тем указал, что власть рабочих и крестьян стоит прочно и все более укрепляется. Много внимания в докладе было уделено анализу причин, приведших к потере влияния белогвардейцев, эсеров и меньшевиков на крестьянство, особенно в Сибири и Приуралье. Остановившись затем на международном положении Советской России, В. И. Ленин призвал участников заседания прийти к непреодолимому и твердому убеждению, что победа будет за нами, и не только в русском, но и в международном масштабе. Важнейшее (условие победы Владимир Ильич видел в организованности, дисциплине, преданности.

После доклада участники заседания единодушно приняли обращение «Ко всем рабочим, крестьянам, красноармейцам и матросам» с призывом напрячь все силы для отпора врагу, для окончательной победы над Колчаком, Деникиным и всеми ставленниками контрреволюции.

По возвращении в Пензу я подробно рассказал содержание доклада В. И. Ленина и принятого на заседании обращения личному составу находившихся в городе подразделений бригады ВОХР, затем провел ряд бесед в уездах и волостях. Повсюду слова вождя, призывы Центрального Комитета партии зажигали энтузиазм.

У нас это выражалось прежде всего в усилении заготовок хлеба и другого продовольствия.

В августе 1919 года корпус под командованием белогвардейского генерала Мамонтова прорвал фронт советских войск в районе Новохоперска и, выйдя им в тыл, начал быстро продвигаться на север. Создалась реальная угроза захвата белогвардейцами Пензы.

Как только об этом стало известно, мы срочно вызвали отряды из уездов и двинулись навстречу мамонтовцам. В этот раз, однако, вступить в бой не пришлось. По прибытии в Чембар (ныне Белинский) штаб бригады получил сведения, что части Мамонтова, не вступая на территорию Пензенской губернии, направились на Тамбов. А выходить за пределы своей губернии нам было запрещено. Дело в том, что войска внутренней охраны считались местными, хотя они и находились в ведении Народного Комиссариата внутренних дел республики.

Не могу утверждать категорически, но думается мне, что такое местничество приводило к распылению сил, чем нередко пользовались белогвардейцы и бандитские отряды. Им зачастую удавалось уходить от неизбежного разгрома, переправившись на территорию другой губернии.

* * *

В двадцатых числах октября я получил предписание — передать командование бригадой своему заместителю А. Д. Киселеву и выехать в Саратов на должность начальника сектора войск внутренней охраны. Теперь предстояло осуществлять руководство не одной, а одиннадцатью бригадами, несшими внутреннюю охрану на огромной территории — от Нижнего Новгорода (ныне г. Горький) до Астрахани с севера на юг и от Пензы до Оренбурга с запада на восток.

Штаб сектора только что формировался. Он должен был состоять из пяти отделов: политического, оперативного, строевого, административного и связи. Нужно было подбирать в него людей, подыскивать помещения. Большую помощь оказал мне командующий войсками 4‑й армии Восканов. Штаб этой армии располагался также в Саратове.

Задачи войск внутренней охраны оставались прежними. Мы должны были вести борьбу с контрреволюцией на местах, оказывать содействие в работе заготовительным органам Наркомпрода, бороться с мешочничеством и спекуляцией, обеспечивать быстрейшее продвижение продовольственных грузов по железной дороге, обслуживать губернские и уездные чрезвычайные комиссии (чека). Наряду с этим войска обязаны были учиться, совершенствовать военные знания, заниматься боевой подготовкой.

Если для фронтовых частей Красной Армии после разгрома войск Деникина и Колчака наметилась короткая передышка, то для наших бригад, а следовательно, и для штаба сектора ее не существовало. Борьба за хлеб оставалась столь же напряженной, как и прежде.

На состоявшемся в конце ноября 1919 года совещании командиры наших бригад докладывали, что заготовка хлеба несколько улучшилась, но зато более частыми стали убийства продовольственных работников и бойцов отрядов ВОХР из–за угла. Зимой 1919/20 г. вспыхнуло кулацкое восстание в Бугульминском и ряде соседних уездов. На ликвидацию восстания по специальному распоряжению командующего всеми вооруженными силами ВОХР В. С. Корнева были брошены три бригады войск внутренней охраны смежных областей. Однако подавить кулацкое выступление удалось не сразу.

Зима в том году была снежная. Дороги часто заносило. Кулаки и их пособники чаще всего нападали на вохровцев внезапно, небольшими группами. Сильным боевым средством были у них пулеметы, установленные на санях.

Вохровцы вначале действовали в составе батальонов. Но эта тактика, применявшаяся в открытом бою с наступающим или обороняющимся противником, в данном случае оказалась негодной. Мы несли большие потери. Пришлось батальоны разбить на мелкие отряды, снабдив каждый санями с пулеметом, то есть применить в борьбе против мятежников их же собственную тактику, с той лишь разницей, что наши отряды были вынуждены почти постоянно находиться в движении, по нескольку раз в день переезжать с места на место, тогда как бандиты могли порой неделями отсиживаться в деревнях, выжидая удобного случая для нападения.

В результате изменения тактики потери у нас уменьшились. Но все же восстановить порядок в Бугульминском уезде и соседних с ним волостях удалось лишь с прибытием регулярных частей Красной Армии.

С наступлением весны и близостью завершения гражданской войны положение в нашем секторе улучшилось. Сопротивление кулачества было в основном сломлено. Правда, в Тамбовской губернии продолжали еще действовать банды Антонова, но Тамбов не входил в состав Саратовского сектора, и мы не имели возможности оказать соседям необходимую помощь вследствие все того же запрещения перебрасывать бригады ВОХР из одной губернии в другую.

За время службы в должности начальника Саратовского сектора войск внутренней охраны мне приходилось встречаться со многими замечательными людьми. Особенно памятной осталась встреча с Михаилом Васильевичем Фрунзе. Я приехал к нему в декабре 1919 года (тогда Михаил Васильевич командовал Туркестанским фронтом), чтобы доложить о состоянии частей ВОХР, поскольку Саратовский сектор своим восточным флангом примыкал к Туркестану, и получить указания о том, как действовать в случае прорыва войск противника в ту или иную губернию, территориально относившуюся к нашему сектору.

Встретил меня Михаил Васильевич очень тепло. Радушно поздоровавшись, попросил рассказать о борьбе частей ВОХР с контрреволюционными элементами в тылу, о настроениях крестьянства, о ходе заготовок хлеба. Тут же я получил от него исчерпывающие указания по организации боевой подготовки войск внутренней охраны и по взаимодействию с частями Красной Армии.

М. В. Фрунзе, как никто другой из военачальников, умел располагать к себе людей. И не случайно многие видные военспецы — бывшие генералы и офицеры царской армии не только, что называется, «сработались» с ним, но и справедливо видели в нем гениального полководца.

Очень ярко и образно охарактеризовал Михаила Васильевича Фрунзе его боевой соратник, комиссар и писатель Дмитрий Фурманов: «Он был не только большой политик, не только большой организатор, не только большой стратег, но он был большой человек, человек просторного, прекрасного сердца, человек большого участия к человеческой жизни».

Таким именно и запомнился мне Михаил Васильевич на всю жизнь с той памятной встречи.

Ближайшим моим соратником по службе и руководству частями ВОХР сектора был начальник политотдела Леонид Федорович Тивин. Он отличался исключительной работоспособностью. Большую часть времени Леонид Федорович находился непосредственно в войсках, переезжая по железной дороге и на попутных подводах из губернии в губернию, из бригады в бригаду. По приезде в части считал для себя обязательным откровенно, по душам беседовать не только с командирами, но и с рядовыми бойцами. Не было, кажется, у нас в войсках человека, который не знал бы Л. Ф. Тивина, не считал его своим другом и товарищем.

Большевик с дореволюционным партийным стажем, бывший подпольщик и активный агитатор партии, Леонид Федорович умел найти путь к сердцу каждого своего собеседника.

Помимо работы в штабе и войсках, выступлений с лекциями и докладами перед личным составом бригад, он поддерживал тесные связи с губкомами и губисполкомами, вел пропаганду среди гражданского населения, деятельно помогал комбедам в борьбе с кулачеством.

Вспоминается такой случай. Приехал как–то начальник политотдела в одно из волостных сел Пензенской губернии, выступил с докладом о текущем моменте. Тут ему сообщили, что в соседнем селе кулаки избивают вохровцев. Леонид Федорович немедленно направился туда, въехал на санях в расступившуюся толпу, в центре которой лежали окровавленные, избитые, связанные по рукам и ногам трое наших бойцов.

Кулаки, затеявшие расправу над ними, к тому времени уже попрятались в своих домах, а на месте преступления оставались лишь те крестьяне, которые оказались случайными свидетелями избиения вохровцев.

— Связали красноармейцев, вяжите и меня: я — их начальник, комиссар, — обратился Тивин к толпе. — Но думаю, что не вы совершили это позорное дело, не вы избили представителей нашей армии, представителей Советской власти. Для вас, трудовых людей, как и для меня, рабочего, Советская власть желает только хорошего. Уверен, что эту расправу над вохровцами совершили кулаки, которые не желают продавать хлеб государству, ненавидят Советскую власть. Правильно я говорю?

— Правильно. Это кулацкие сынки постарались, — послышалось из толпы.

Многие бросились развязывать вохровцев. Подняли их, провели к саням, на которых стоял Тивин.

В тот же день в селе состоялась сходка. Крестьяне единодушно постановили: просить Советскую власть привлечь организаторов расправы над вохровцами к ответственности.

Показывая пример отеческой заботы о командирах и бойцах, начальник политотдела вместе с тем был исключительно требователен, когда дело касалось соблюдения революционной дисциплины. Но была у Тивина одна слабость: не любил он ходить в военной форме.

— Так вольготнее чувствуешь себя, — говорил он полушутя–полусерьезно, когда кто–либо заводил речь об этой его привычке. — Военный комиссар я ведь только на время, поэтому не вижу необходимости привыкать к военной форме.

И действительно, как только закончилась гражданская война, он сразу же перешел на профсоюзную работу.

Штаб сектора возглавлял Николай Иванович Раев, в прошлом артист одного из московских театров, во время империалистической войны ставший прапорщиком. Штабную работу он знал и вел неплохо. Очень любил верховую езду. Ему я обязан тем, что и сам впоследствии увлекся конным спортом.

Обязанности начальника оперативного отдела исполнял бывший инженер–машиностроитель Дмитрий Николаевич Ильин. Он не имел военного образования, тем не менее оперативной работой руководил четко, уверенно.

И Раев, и Ильин были беспартийными, но глубоко преданными Советской власти командирами. Честную, добросовестную службу Советскому государству они считали своей священной обязанностью.

По–своему интересным был начальник связи Алексей Алексеевич Евсеев. Сын московского купца–миллионера, он сразу же после Октябрьской революции порвал связи со своим отцом. На службу в Красную Армию пошел добровольно, передав при этом штабу собственный автомобиль. В 1919 году был принят в члены партии. В штабе он пользовался огромным уважением, которое заслужил самоотверженным, добросовестным отношением к порученному делу. Вместе с ним работала и его жена, итальянка по национальности, очень милая женщина, убежденная коммунистка, хотя тоже дочь капиталиста (ее отец в Италии состоял акционером автомобильной фирмы «Фиат»).

После гражданской войны Ильин и Евсеев демобилизовались из армии и до последних дней своей жизни работали инженерами на московском автозаводе.

Примечательным человеком в штабе был юрисконсульт Г. К. Козицкий. Юрист по образованию, он в то же время глубоко интересовался экономикой. Одним из первых среди нас, еще летом 1920 г., Козицкий высказал предположение о целесообразности замены продовольственной разверстки продналогом. Все работники штаба проявили к этому живейший интерес. Каждый из нас, занимаясь заготовкой хлеба, бывая в деревнях, помогая комбедам в борьбе с кулачеством, собственными глазами видел, что продразверстка не способствовала развитию сельскохозяйственного производства. Крестьяне во многих случаях переставали заботиться о повышении урожайности, о лучшей обработке земли. Ведь излишки полностью приходилось сдавать государству. Об этом не раз говорили нам и активисты комбедов, которых никак нельзя было заподозрить в неуважении к Советской власти и ее законам.

Допоздна засиживаясь вечерами в штабе, мы долго думали, какой же найти выход из этого тупика. Наконец, пришли к единому мнению: надо обратиться за советом в Правительство и Центральный Комитет партии. Проект письма на имя В. И. Ленина поручили написать Козицкому. Через несколько дней письмо было подготовлено. Оно изобиловало цифрами, экономическими выкладками, примерами. В нем доказывалось, что если брать у крестьян не все излишки, а только часть их, оставляя некоторое количество хлеба для продажи на рынке, то это явится для крестьян побудительным стимулом к повышению урожайности. А поскольку хлеба будет больше, то и заготовки его пойдут успешнее.

По нашим подсчетам выходило, что при достижении урожайности хотя бы в 35–50 пудов зерна с десятины, можно будет заготовить для государства до 1,5 миллиарда пудов, а также оставить часть хлеба для свободной продажи крестьянами на рынке.

Текст письма мы всесторонне обсудили в кругу ответственных работников штаба, подписали и направили в Москву. Не берусь судить, какое значение в общей массе голосов в пользу продналога имел наш документ. Вероятно, таких писем в Правительство в то время поступало немало. Но когда мы узнали, что X съезд РКП(б), принявший ленинскую программу новой экономической политики (НЭП), предложил Правительству немедленно заменить продразверстку продналогом, каждый из нас, подписавший составленное Г. К. Козицким письмо на имя Владимира Ильича, гордился своим, пусть небольшим, вкладом в решение общегосударственного вопроса.

В мирные дни

Осенью 1920 года войска внутренней охраны, выполнив свою роль, влились в состав Красной Армии. Я переехал в Самару. Получил назначение на должность помощника командующего войсками Заволжского военного округа.

Командующим войсками округа был тогда Краевский, ярый приверженец Троцкого. Резкий, не терпевший возражений, он носился из гарнизона в гарнизон, по всякому поводу ругал и наказывал командиров за мнимую нерадивость к службе. Особенно доставалось от него военспецам, перешедшим на службу в Красную Армию.

Несмотря на довольно частые его разъезды по гарнизонам, настоящего порядка в округе не чувствовалось. Штабы работали вхолостую. По спискам личного состава числилось в округе около полумиллиона человек, но когда потребовалось сформировать маршевую роту для отправки на Польский фронт, на это, казалось бы, простое дело затратили чуть ли не месяц.

Работать в подобной обстановке было тяжело. Трудности усугублялись еще и тем, что Краевский отвергал любые предложения по наведению порядка и укреплению дисциплины, если они исходили не от него самого или его друзей.

По всякому поводу командующий любил произносить речи. В своих выступлениях он настойчиво проводил линию на то, что настало–де время отказаться от Красной Армии, как таковой, и осуществить немедленный и полный переход к милицейской системе.

Слушая речи Краевского, преобладающее большинство командиров и политработников понимало, что линия эта была неправильной и практически опасной, противоречащей требованиям В. И. Ленина и Центрального Комитета партии о необходимости сохранения Красной Армии, повышения ее боеспособности. Командный и политический состав, вопреки желанию Краевского, делал все возможное для укрепления воинской дисциплины, для повышения боеспособности частей и подразделений. Но это, к сожалению, не всегда и не всем удавалось.

Зимой 1921 года, примерно в конце января, мне по служебным делам пришлось выехать ненадолго в Москву. Побывал я в Наркомате, в ПУРе, разговаривал со многими товарищами о положении в округе. Как это всегда бывает в частных, неофициальных беседах, одни советовали «не портить отношений» с Краевским, не ввязываться ни в какие политические споры, а добросовестно выполнять лишь свои непосредственные служебные обязанности, другие, наоборот, рекомендовали более решительно выступать против демагогических рассуждений ставленников Троцкого. Рекомендации последних вполне совпадали и с моими собственными убеждениями. Как член партии, к тому же человек военный, я не мог оставаться сторонним наблюдателем, особенно после того, как побеседовал со своим старым знакомым — товарищем по ВОХРу В. С. Корневым. Он дал мне прочитать циркулярное письмо ЦК от 12 января 1921 года «О Красной Армии», направленное всем организациям РКП (б).

В письме говорилось: «Партия решила и Всероссийский съезд Советов единодушно подтверждает, что армия должна быть сохранена, что ее боеспособность должна быть повышена».

Поездка в Москву на многое раскрыла мне глаза. Из командировки я возвращался с твердым намерением при первой же возможности дать бой Краевскому. Случилось, однако, так, что в моем выступлении против него отпала необходимость. Вскоре Заволжский и Приволжский военные округа были объединены в один Приволжский со штабом в Самаре. Краевского отозвали в Москву. Что с ним стало потом, я не интересовался.

Командовать войсками вновь образованного округа стал Д. П. Оськин. В противоположность Краевскому, это был спокойный, уравновешенный человек, хороший организатор. При нем дела в округе пошли значительно лучше. С командующим прибыли два его прежних помощника, я стал третьим. Но дел хватало всем. Первый и второй помощники почти всегда находились в разъездах. Мне же большую часть времени приходилось быть в Самаре: наряду с обязанностями помощника командующего войсками округа на меня была возложена ответственность за организацию боевой подготовки в частях Самарского гарнизона.

Лето в том году выдалось сухое. В Заволжье стояла очень жаркая погода, почти не прекращаясь, с северо–востока дул суховей. Уже в июле поблекла зелень лесов. Деревья, на которых прожорливые гусеницы съели все листья, почернели, стали словно мертвыми. Поля дымились пылью. Посевы выгорели, не успев отцвести. Черные от загара местные жители и красноармейцы с надеждой и мрачной недоверчивостью вглядывались в небо, ожидая хотя бы небольшой тучки, освежающего дождика. Но раскаленный диск солнца изо дня в день нещадно жег потрескавшуюся землю. Частые пожары в деревнях делали картину еще более зловещей и мрачной.

На Самарскую губернию, как и на многие районы страны, надвигалось новое бедствие — неурожай, голод. Прибывшие было в округ 27‑я и 48‑я стрелковые дивизии вновь передислоцировались на запад, в более хлебные места, не пострадавшие так тяжело от засухи.

Вскоре предстояло прощаться с Самарой и мне: командующий уже поставил меня в известность, что осенью я должен поехать учиться в Москву, на Высшие академические курсы.

Как–то вечером дверь моего кабинета с шумом открылась, и я увидел на пороге своего старого земляка Ивана Ерофеева.

— Гора с горой не сходятся, а тебя я разыщу хоть за тридевять земель, — выпалил он, поздоровавшись.

— Откуда, Иван? Какими судьбами?

— Проездом. Случайно услышал от товарищей, что ты тут. Вот и решил проведать.

— Ну, спасибо, что вспомнил. Вижу, здоров, выглядишь молодцом. А где же твои георгиевские кресты, Иван? Ведь ты когда–то ими так гордился.

— Забросил. Теперь новые, советские награды получил — два ордена Красного Знамени.

— Поздравляю! Расскажи, по каким дорогам кочевать пришлось?

— И это было. Когда ты уехал в Самару весной восемнадцатого года, я с отрядом Минаева отправился под Киев. Почти всю Украину прошел. Дрался с немцами и гайдамаками. Потом под Царицыном воевал с белогвардейской сволочью. О Кудинском ты, наверное, слышал?

— Да. Мне рассказывал о нем Сысоев.

— Хороший был товарищ Кудинский. Жаль его.

— А куда же теперь направляешься?

— В Туркестан. Там еще басмачи орудуют.

— А может, поучиться хочешь? Я на днях уезжаю в Москву, на курсы. Поедем вместе. С командующим постараюсь договориться, он, надеюсь, не будет возражать.

— Нет, это не по мне.

Попытался было пригласить Ерофеева к себе домой. Но он наотрез отказался, сославшись на то, что забежал лишь на несколько минут, боится отстать от поезда, что его там ждут.

— Встретимся в Москве, туда все дороги ведут. Думаю, что и мне когда–нибудь удастся вернуться в родные края, — сказал он на прощание.

Но больше мне не пришлось увидеться с Иваном Ерофеевым — другом моей юности, одним из многих героев гражданской войны, человеком большого сердца. Он пал смертью отважных в песках Туркестана, отстаивая завоевания социалистической революции.

…Под Высшие академические курсы был отведен большой красивый особняк на Остоженке (ныне Метростроевская улица). Осенью двадцать первого года он принял первых своих гостей — боевых командиров гражданской войны. Всего на курсы прибыло около ста человек. У большинства на петлицах по два–три ромба. Это — командующие армиями, командиры дивизий и бригад. Среди них всего лишь несколько особо отличившихся в боях командиров полков. У значительного числа слушателей — правительственные награды, заслуженные в боях ордена Красного Знамени. Имена многих уже в то время были известны всей стране.

Общеобразовательная и военная подготовка прибывших на курсы была не одинаковой. Совсем немногим в свое время удалось окончить какое–либо высшее учебное заведение. Нескольким товарищам, как и мне, довелось учиться в школе прапорщиков военного времени. Было немало среди слушателей и таких, которые окончили лишь начальные школы.

Вот осторожно, немного стесняясь, входит в аудиторию командир с большими натруженными руками рабочего. Заняв место за учебным столом, он восторженно оглядывает непривычно большой зал. На его добром, чуть рябоватом лице появляется улыбка восхищения. Кажется, он хочет сказать:

— Вот это здорово! Смотри, какая красотища!

Знакомясь со слушателями, он крепко жмет каждому руку и называет себя просто, по–рабочему — Степан Вострецов. Его так все и звали — не по имени и отчеству, не по фамилии, а просто — Степан, хотя был он далеко не самым молодым среди слушателей.

Здесь, на Высших академических курсах, я впервые встретился со Степаном Вострецовым, но еще до встречи много слышал о нем, как о храбром и мужественном командире–самородке, удостоенном четырех высших боевых наград того времени.

Кузнец по профессии, с юных лет испытавший каторгу капиталистической эксплуатации, он пришел в Красную Армию добровольно, с неукротимым желанием драться за новую жизнь. Не имея военного образования, унтер–офицер царской армии стал одним из выдающихся красных командиров, проявил себя незаурядным организатором, вожаком красноармейских масс. Части под его командованием не раз наголову разбивали превосходящие силы белогвардейцев, которыми командовали вышколенные в царской военной академии генералы и офицеры.

На Высших академических курсах Степан Вострецов показал себя исключительно добросовестным и способным слушателем. Ему нелегко давалась теория военного дела, но он не отступал перед трудностями. Бывало, все уже спят, а Степан сидит над книгой, записывает вопросы, чтобы завтра задать их преподавателю.

На семинарах Степан выступал редко, но в поле, на тактических занятиях, был самым активным. Решения принимал быстро, с учетом всех обстоятельств развертывания боя. Преподаватель тактики часто ставил его в пример другим.

Не раз мне приходилось встречаться с Вострецовым и после окончания курсов. В 1928 году он командовал 51‑й стрелковой дивизией, дислоцировавшейся неподалеку от Одессы. Мне посчастливилось инспектировать ее. По всем видам стрельб дивизия имела только отличные оценки. Я с восхищением наблюдал, с какой подлинно отеческой заботой относился комдив к красноармейцам и командирам, их обучению и воспитанию. Состояние дел в подразделениях он знал превосходно. Не скрывал и недостатков. Обнаружив в одной из пирамид неисправную винтовку, попросил разыскать ее «хозяина». А когда красноармеец пришел, комдив при нем разобрал оружие, устранил неисправность, тщательно смазал ружейным маслом, вновь собрал и, передавая бойцу, сказал:

— Оружие надо любить и беречь пуще глаза. Самому не под силу устранить неисправность, обратитесь к командиру, к товарищам за помощью. С неисправным оружием боец — не боец. Повторится подобное — будете строго наказаны.

Не знаю, как для других, а случись такое со мной, для меня этот урок остался бы памятным на всю жизнь.

Меня поражала высокая требовательность Вострецова к себе. В этом отношении С. С. Вострецова чем–то напоминал и другой слушатель курсов — Ока Иванович Городовиков, лихой кавалерист, командовавший до того 2‑й Конной армией. Оба они занимались с такой старательностью и усидчивостью, что у них почти не оставалось свободного времени.

Запомнился мне и начдив Павел Ефимович Княгницкий, архитектор по образованию. Лицо обрамлено небольшой каштановой бородкой. Глаза проницательные, но добрые, таящие в себе постоянную улыбку. Рядом с ним сидели плотный крепыш, острый на язык начдив Николай Васильевич Котов и мой старый знакомый начдив Г. Д. Гай.

Княгницкий был человеком непомерной физической силы. Лишь он один из всех слушателей курсов осмеливался сразиться в вольной товарищеской борьбе с приезжавшим к нам часто в гости Григорием Ивановичем Котовским. Такие поединки проводились обычно прямо в лекционном зале, между раздвинутыми столами. Чаще всего победа доставалась Котовском-у, но это нисколько не смущало Княгницкого. В каждый следующий приезд Котовского спортивная борьба: между ними возобновлялась, доставляя всем нам немало веселых минут. Радовал нас и изобразительный талант Княгницкого, умевшего двумя–тремя штрихами создать в стенгазете меткий шарж.

В числе слушателей курсов были начдив Первой Конной армии Семен Константинович Тимошенко, нынешний Маршал Советского Союза, начдив Борис Владимирович Майстрах, дивизия которого особенно отличилась в боях на реке Егорлык, начдив Петр Сергеевич Иванов и другие.

Часто приходилось видеть на курсах Яна Фрицевича Фабрициуса, героизмом и военным талантом которого каждый из нас восхищался. Официально он не значился слушателем, но посещал все наиболее интересные лекции. Садился обычно где–нибудь в заднем ряду и внимательно слушал, время от времени покручивая кончики огромных усов. В перерывах между лекциями беседовал с нами, рассказывал о боях за Псков, о сражениях с деникинцами и белополяками, настойчиво советовал учиться искусству маневра, своевременному распознаванию замысла врага, умению упреждать его.

Состав курсов, как я уже сказал, был далеко не однородным по уровню подготовки. Зато среди нас не было ни одного, который не обладал бы боевым опытом. И это в большой мере сглаживало разницу в образовании.

Непосредственным руководителем Высших академических курсов был Главком Вооруженных Сил Республики Сергей Сергеевич Каменев. Кадровый офицер, окончивший Академию Генерального штаба, прослуживший много лет в старой армии, с первых дней Октябрьской революции добровольно перешедший на сторону Советской власти, он прекрасно знал военное дело и стремился так организовать работу курсов, чтобы слушатели могли получить как можно больше знаний. В качестве преподавателей им были приглашены лучшие военно–научные силы того времени.

Историю военного искусства преподавал нам Александр Иванович Свечин. Слушали его охотно. Для большинства из нас история военного искусства была новой, неведомой прежде наукой. В своих лекциях Свечин смело критиковал некоторые боевые операции гражданской войны. Мы многому у него научились, хотя далеко не всегда соглашались с его требованием неотступно следовать классическим примерам. Чувствовалось, что сам он недостаточно понимал характер гражданской войны и ее коренное отличие от войн, которые на протяжении веков велись между эксплуататорскими государствами.

Курс лекций по стратегии читал профессор Александр Александрович Незнамов, считавшийся еще в царской России большим знатоком своего дела.

Инженерное дело на курсах вел Дмитрий Михайлович Карбышев, имя которого теперь является для каждого синонимом мужества, стойкости, неподкупности и беззаветной преданности Родине. Человек высокой культуры, прекрасно образованный, Д. М. Карбышев уже в то время имел богатый опыт в военно–инженерном деле, в строительстве оборонительных сооружений и инженерном обеспечении боевых операций. В своих лекциях он часто ссылался на этот опыт, приводил много поучительных примеров из практики строительства Самарского укрепленного района, сооружением которого он руководил в годы гражданской войны, рассказывал об инженерном обеспечении боевых операций, осуществленных под командованием М. В. Фрунзе.

С большим интересом мы слушали также лекции Александра Ивановича Верховского по тактике. К нему самому — полковнику царской армии, бывшему министру Временного правительства — мы относились с некоторой неприязнью. Однако его талант преподавателя покорял всех. Верховский был способен опоэтизировать даже такую, казалось бы, довольно скучную тему, как ведение войсковой разведки. Всегда хорошо подобранные исторические примеры, наглядные сравнения делали его речь содержательной и понятной каждому.

Практические занятия в поле с нашей группой вел А. И. Готовцев. Полевые занятия носили чаще всего инструктивный характер. Их целью было — научить каждого из нас наиболее доходчивым и оправдавшим себя методам обучения командиров. Выходы в поле для большинства слушателей являлись настоящими праздниками: те, кому трудно давалась теория, на местности чувствовали себя гораздо увереннее, иной раз даже вступали в споры с Готовцевым.

Большое место в учебной программе курсов отводилось политической подготовке слушателей. Лекции по марксизму читал Д. Б. Рязанов, один из старейших русских социал–демократов, а с июля 1917 года — большевик. Слушать его было легко, так как он даже очень сложные вопросы марксистской теории разъяснял просто. Особенно подробно излагал содержание статей Ф. Энгельса по военным вопросам.

В марксистско–ленинской теории многие из нас тогда были людьми малоискушенными. Для нас казалось все первооткрытием, и это, естественно, повышало интерес к лекциям Рязанова. К тому же он рассказывал много такого, чего невозможно было найти в книгах. Как преподаватель, Рязанов пользовался у нас всеобщим уважением.

Курс обучения закончился оперативной военной игрой армейского масштаба. Руководил ею А. И. Верховский. На разборе, сделав ряд замечаний, он сказал:

— Действовали все вы, в основном, правильно. Я вполне удовлетворен результатами оперативной игры. Говоря откровенно, не предполагал такого усердия, которое проявили вы в усвоении тактики и других дисциплин.

На этом плановые занятия прекратились. Мы уже, как говорится, сидели на чемоданах, ожидая назначений. И вдруг нас снова пригласили в аудиторию.

— Командование курсов просит вас, товарищи, прежде чем приступить к работе в войсках, письменно изложить свои взгляды по очень актуальному вопросу — об обучении и воспитании младших командиров в Красной Армии, — сказал, обращаясь к нам, Сергей Сергеевич Каменев. — Некоторые из вас в свое время сами были младшими командирами, поэтому ваши соображения и замечания имеют особенно большой интерес.

Прежде мне не приходилось писать сочинений, и я довольно долго размышлял, с чего же начать. Решение пришло неожиданно — описать несколько боевых эпизодов из своего опыта по первой мировой войне. Так и сделал. Вопреки моим опасениям, что написанное не удовлетворит «начальство», моя работа была признана одной из лучших.

Год учебы на Высших академических курсах явился для меня, как и для остальных слушателей, серьезной школой. Основательно пополнив военно–теоретические знания, получив значительную политическую подготовку, мы были полны энергии трудиться с еще большим напряжением сил.

После окончания курсов меня в числе других вызвали в Наркомат и предложили должность коменданта Кронштадтской крепости. Но я попросился на Волгу, в места, ставшие мне за годы гражданской войны родными. Просьба была удовлетворена. Выехал в Самару, где принял командование 33‑й стрелковой дивизией.

* * *

В сутолоке повседневных дел время летело быстро. Ротные, батальонные и полковые тактические учения, огневая, строевая, политическая подготовка личного состава — все это требовало пристального внимания, постоянного руководства и контроля. До поздней ночи приходилось засиживаться в штабе, а нередко и ночью объявлять боевые тревоги, проводить многокилометровые пешие марши.

Осуществляя сокращение Вооруженных Сил после победоносного завершения гражданской войны и разгрома иностранной интервенции, партия, В. И. Ленин предупреждали о необходимости быть начеку, как зеницу ока беречь обороноспособность страны и постоянную боеготовность Красной Армии.

Центральный Комитет партии утвердил новый состав Реввоенсовета. В январе 1925 года Вооруженные Силы страны возглавил талантливый пролетарский полководец, большевик–ленинец Михаил Васильевич Фрунзе.

Комплектование армии стало проводиться путем ежегодных призывов рабочей и крестьянской молодежи. Одновременно вводились в действие новые штаты частей и соединений. Армия получала новые уставы и наставления, разработанные на основе изучения и обобщения опыта гражданской войны.

В центральной печати начали одна за другой появляться статьи о настоятельной необходимости проведения в армии организационных реформ.

Мы, местные военные работники, на первых порах не могли толком понять, чем вызвана необходимость реформ, что и почему надо перестраивать. Рассуждали при этом примерно так: «Если Красная Армия сумела одержать победу над интервентами и белогвардейскими полчищами в гражданской войне, значит, она сильна и построена правильно. Зачем же менять сложившиеся, оправдавшие себя формы и структуру Вооруженных Сил?»

Но постепенно и мы начали понимать, что армия действительно нуждалась в серьезной организационной перестройке. На многое раскрыли нам глаза выступления и статьи Михаила Васильевича Фрунзе. Красная Армия, утверждал он еще в 1923 году, оказалась вполне способной блестяще разрешить задачу военной обороны Советской республики, но успехи нам достались страшно дорогой ценой. М. В. Фрунзе объяснял это недочетами в снабжении, большими пробелами в военной выучке рядовой армейской массы и ее командного состава и, наконец, технической отсталостью. Чтобы не повторять ошибок, имевших место в годы гражданской войны, в будущих военных столкновениях нужно быть готовыми выставить в поле многочисленную, массовую Красную Армию, удовлетворительно снабженную, с хорошо подготовленным старшим и низшим командным составом, с достаточным техническим оборудованием, писал М. В. Фрунзе.

Тогда, в 1923 году, Красная Армия не отвечала этим требованиям. Она, по вполне справедливому выводу М. В. Фрунзе, не являлась постоянной, регулярной армией даже в том смысле, как это имело место, например, в отношении старой царской армии. Красная Армия в своем 600-тысячном составе в то время представляла собой только кадр, то есть ядро, вокруг которого должны были сомкнуться миллионные рабочие и крестьянские пополнения. Но этот кадр был настолько слаб, что не мог пропустить через свои ряды даже всей массы призывной молодежи. В этих условиях ежегодно несколько сот тысяч призывников должны были оставаться без всякой военной подготовки.

Подчеркивая необходимость усвоить мысль, что в будущих военных столкновениях воевать будет не только Красная Армия, а весь народ, и он должен быть к этому подготовлен, М. В. Фрунзе считал, что одна Красная Армия не справится с такой задачей. Он предлагал центр тяжести военной подготовки в значительной мере перенести на весь партийный и советский аппарат в целом. Конкретные пути решения этой задачи он видел прежде всего в широком использовании Всевобуча.

Для всестороннего рассмотрения вопросов, связанных с организационной перестройкой Красной Армии, и выработки практических предложений решением Центрального Комитета партии при Реввоенсовете была образована специальная комиссия под председательством М. В. Фрунзе. К участию в ее работе были привлечены многие военачальники. В качестве представителя войск Приволжского военного округа работать в комиссии довелось некоторое время и мне. Мы выезжали на места, знакомились с состоянием войск, их материальным обеспечением, организацией учебного процесса. С Павлом Ефимовичем Дыбенко нам случилось побывать в 18‑й стрелковой дивизии в Ярославле. Командовал ею прославленный герой гражданской войны Иван Федорович Федько. Побеседовали с командирами частей и подразделений. Много интересных мыслей высказал в товарищеских разговорах и сам И. Ф. Федько. В частности, он предлагал шире привлекать наиболее грамотных красноармейцев и младших командиров к участию в допризывной подготовке молодежи города и деревни, оживить шефскую работу, укрепить связи командного и политического состава Красной Армии с губкомами, уездными комитетами партии, партийными организациями предприятий. Из Ярославля мы привезли для комиссии богатый фактический материал.

На заседаниях комиссии велись горячие споры, особенно по вопросам единоначалия, роли политорганов и комиссаров в армии. Некоторые из нас, тогда еще молодых командиров, считали, что роль комиссаров уже исчерпана, настало, дескать, время упразднить и политорганы.

Михаил Васильевич Фрунзе терпеливо разъяснял, что делать этого нельзя. Коммунистическая партия является бесспорным организатором всех наших побед, говорил он, а политорганы — представители партии в Красной Армии. Они в годы гражданской войны были непосредственными проводниками тех настроений энергии и энтузиазма, которыми горела партия, и той уверенности в победе, которую носил в себе рабочий класс. Честь организации победы поэтому принадлежит и нашим политорганам. Политработа в армии целиком сохраняет и сохранит в будущем свое место и значение. Она по–прежнему будет являться новым, добавочным родом оружия, страшным для наших врагов.

С тех пор прошло почти сорок лет. Жизнь блестяще подтвердила правильность этих выводов выдающегося советского полководца.

Реформа в армии, проведенная по инициативе партии, сыграла большую роль в дальнейшем развитии Вооружённых Сил страны.

* * *

В начале 1926 года, уже будучи командиром Казанской дивизии, я получил телеграмму — прибыть в штаб Приволжского военного округа. Тогдашний командующий войсками округа Александр Игнатьевич Седякин объявил, что мне надлежит как можно быстрее сдать дивизию, а самому выехать к новому месту службы в Харьков, на должность заместителя начальника штаба Украинского военного округа.

— Тебе повезло, Степан Андрианович, — напутствовал меня Седякин. — Украинский округ — один из самых больших в стране. Работа в штабе интересная. Штаб возглавляет Павел Павлович Лебедев. Большой умница. В период гражданской войны он был некоторое время начальником штаба у Главкома. Одним словом, есть у кого поучиться штабной работе.

Сразу же по прибытии в Харьков представился командующему округом. С Ионой Эммануиловичем Якиром я встречался еще в 1922 году, в кабинете начальника Главупраформа, но не думал, что он узнает меня: ведь первая встреча была очень короткой, мы просто познакомились, назвали друг другу фамилии и разошлись. Однако Якир не забыл о прежней встрече, принял меня как старого знакомого. Мы долго беседовали. Иона Эммануилович расспросил о прежней службе, познакомил с состоянием дел в округе, посоветовал, с чего начать работу, на что прежде всего обратить внимание.

Я глубоко уважал своего прежнего командующего Александра Игнатьевича Седякина, как человека честного, прямого, правдивого, очень доброго вне службы, как солдата в самом лучшем понимании этого слова. Однако когда дело касалось службы, Седякин становился совсем иным — придирчивым до мелочей, сверх меры строгим, скупым на слова, малообщительным, словно он опасался, что его природная доброта может быть использована подчиненными во вред делу.

Якир был полной противоположностью Седякину. Он с одинаковой мягкостью и теплотой относился к людям и на службе и вне службы. Причем в его отношениях с подчиненными не проскальзывало даже намека на панибратство или стремления заслужить дешевый авторитет. Простота в обращении не снижала его требовательности к людям, а, напротив, еще больше возвышала его как опытного руководителя и волевого военачальника. Его доклады, выступления перед командирами на разборах итогов учений чаще всего походили на товарищеские беседы. Хорошо зная успехи и недочеты соединений и частей округа, Якир своими меткими и точными замечаниями всегда стремился развить у командиров горячее желание как можно быстрее улучшить положение. И это вполне удавалось ему. Он умел расшевелить людей, разжечь в них дух соревнования.

Бывало, вызовет к себе одного из командиров дивизий, спросит:

— Слышали, как ваш сосед Петр Сергеевич Иванов организовал подготовку младших командиров? Мне кажется, его затея очень полезна. Каково ваше мнение?

— Разрешите подумать, товарищ командующий.

— Что ж, думайте. Думать всегда полезно. Только смотрите, как бы Петр Сергеевич не оказался впереди. Побывайте у него, посмотрите. Потом еще поговорим с вами на эту тему.

Или приезжает в дивизию, обойдет все отделы штаба, потом — в кабинет к комдиву. Поздоровается, минут 15–20 побеседует и вдруг совсем неожиданно:

— Михаил Федорович, прикажите–ка доставить сюда пулемет.

Вот пулемет уже на столе у командира 23‑й дивизии Михаила Федоровича Лукина.

— А теперь, Михаил Федорович, пригласите начальника штаба. Вместе расскажете мне, какие могут быть задержки при стрельбе из «максима» и как их устранять.

Своими многочисленными вопросами командующий буквально «вгоняет в пот» комдива и начальника штаба. Затем делает вывод, на первый взгляд, совсем безобидный:

— Теперь мне все ясно. А то я до сих пор никак не мог понять, почему у такого прославленного комдива плохо стреляют пулеметчики. Как думаете, товарищ Лукин, будут они стрелять лучше, или нужно принять какие–то меры по линии штаба округа?

— Будут, товарищ командующий. Обязательно будут. Сами справимся.

— Вот и чудесно. До свидания. Примерно через месяц заеду, побываю у вас на стрельбище.

Михаил Федорович после такого разговора целую неделю детально изучал «максим» с помощью лучшего пулеметчика дивизии. Потом ехал в полки, проверял, по примеру командующего, как знают пулемет полковые командиры. И вот результат: осенью 23‑я дивизия заняла первое место в округе по стрельбе из пулемета. Якир, присутствовавший на стрельбах, крепко пожал Лукину руку и объявил благодарность за достигнутые успехи.

Работать в округе под руководством такого командующего было не только интересно, но и относительно легко. Трения, возникавшие по каким–либо вопросам с местными органами власти, Якир умел всегда устранить быстро, с соблюдением и учетом интересов обеих сторон. В Правительстве и Центральном Комитете партии Украины он пользовался высоким авторитетом.

В те годы особенно острый характер приняла борьба с троцкистами, и Якир был одним из видных организаторов ее на Украине, особенно в войсках. Он всегда и во всем был твердым проводником ленинского курса. Когда, например, ему стало известно, что член Военного совета округа Кучмин примкнул к известной «толмачевско–белорусской резолюции», отстаивавшей антипартийные взгляды в области военного строительства, Якир в тот же день продиктовал мне письмо в Центральный Комитет ВКП(б), в котором охарактеризовал «резолюцию», а вместе с ней и поведение Кучмина, как вредные, антиленинские. В результате своевременно принятых им мер «толмачевско–белорусская резолюция» не получила в войсках Украинского округа распространения и поддержки, несмотря на все старания Кучмина.

Помню, на одном из партийных собраний штабной организаций Кучмин попытался обвинить командующего в том, будто он не считается с мнением коммунистов, оторвался от парторганизации. Вслед за Кучминым выступил Иона Эммануилович:

— Член Военного совета предъявил мне тяжкое обвинение — отрыв от партийной организации. Давайте разберемся, товарищи, в чем он видит этот отрыв. Вероятно, в том, что я не желаю и никогда не соглашусь поддерживать вредную, антиленинскую, антиреволюционную линию Кучмина в области военного строительства? Если так, то я еще раз заявляю: не поддерживал и не буду поддерживать никаких предложений, направленных на ослабление Красной Армии, на снижение ее боевой готовности и боеспособности. Для меня, как командующего войсками, как большевика, незыблемым законом является генеральная линия Центрального Комитета партии, ленинская линия: заботиться о том, чтобы войска Красной Армии были всегда начеку, готовыми дать сокрушительный отпор любым попыткам международного капитала посягнуть на завоевания социалистической революции… К тому же Кучмин и его приверженцы — это еще не партийная организация, — добавил он уже спокойнее. — Что же касается парторганизации в целом, то у меня не было и нет с ней никаких расхождений.

Эти слова были встречены дружными аплодисментами преобладающего большинства участников собрания.

Много времени Иона Эммануилович проводил непосредственно в войсках — на учениях и занятиях. Не существовало в округе дивизии, в которой не бывал командующий. Каждый его приезд надолго запоминался и командирам, и красноармейцам. Запоминался прежде всего потому, что командующий умел вовремя поддержать всякое полезное начинание.

И. Э. Якир был всесторонне образован. Прекрасно знал историю, литературу, искусство.

Не помню в связи с чем, у нас как–то возник разговор об истории России. В беседу сейчас же вступил Иона Эммаиуилович. Он называл десятки фамилий государственных деятелей России петровских времен, давал каждому такую яркую характеристику, что люди вставали как живые. Можно было подумать, что слушаем участника событий тех далеких времен.

У него была замечательная память. Командующий знал в лицо огромное число командиров в округе, положительные качества и недостатки каждого, знал, кто в чем нуждается. У нас имелся специальный фонд материальной помощи командирам и политработникам. По долгу службы распоряжался фондом я. Но командующий постоянно интересовался, кому оказана помощь. Бывало и так. Вызовет меня, скажет:

— Командиру Н-ского полка надо бы материально помочь. Лечиться человеку нужно, а семья большая, средств не хватает. Посоветуйтесь с финансистами, нельзя ли ему на лечение выделить дополнительно хотя бы месячный оклад.

— Так он же не подавал рапорта, товарищ командующий, не просил никакой помощи.

— Этот просить не будет. Я его знаю. Скромный до щепетильности. А помочь ему обязательно надо. Прихварывать стал.

Таким был Якир — человек большой души, большевик–ленинец. Он непоколебимо верил в силу и могущество Коммунистической партии, до конца своей жизни оставался предан ей сердцем и разумом. И не случайно за день до своей трагической гибели, в самую мрачную пору культа личности Сталина, он писал: «…Я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

* * *

Весной 1927 года в округ на должность заместителя командующего войсками прибыл Василий Константинович Блюхер.

Прежде я не был знаком с В. К. Блюхером, но уже многое знал о нем, как о талантливом военачальнике, герое Перекопа и Волочаевки, командующем прославленной Дальневосточной Народно–революционной армией. Имя Василия Константиновича было окружено ореолом славы и в народе и в армии.

Как заместителю начальника штаба округа, мне в течение двух лет часто приходилось вместе с В. К. Блюхером выезжать в войска, бывать на тактических учениях. И я никогда не переставал восхищаться его неутомимой энергией, его замечательными способностями организатора красноармейских масс, волевого начальника и прекрасного товарища.

Обращала на себя внимание исключительная скромность В. К. Блюхера. Несмотря на свою огромную популярность, он, бывая в войсках, разговаривал с командирами частей и соединений, с командирами рот, взводов, отделений и красноармейцами как равный с равным, как друг и товарищ. Никогда не требовал для себя создания каких–то особых условий и в быту: в лагерях нередко спал вместе с красноармейцами в палатках, питался с ними из общего котла.

Работа в штабе округа была интересной, но меня с каждым днем все больше тянуло в войска. Несколько раз я обращался к командующему с просьбой отпустить на строевую работу. В конце концов он согласился. В ноябре 1928 года я переехал в Тулу, на должность командира 84‑й стрелковой дивизии.

В течение почти шести лет командовал я этой дивизией. Она стала для меня родной и близкой. Служба в Туле особенно памятна для меня крепкой солдатской дружбой с командирами и бойцами. Там я встретился со многими замечательными людьми.

Почти все шесть лет комиссаром дивизии был Дмитрий Афанасьевич Гапанович — человек простой, душевный, замечательный воспитатель, глубоко знавший людей. Старому солдату, начавшему службу еще в царской армии, прошедшему две войны, ему были хорошо понятны насущные нужды красноармейцев и командиров, их стремления и думы. И других он учил вдумчиво, внимательно подходить к людям.

— Способности у всех разные, — говорил он. — Одному все дается легко, другому приходится очень много трудиться, прежде чем он усвоит то, что от него требуется. Нельзя стричь всех под одну гребенку, добиваться, чтобы у каждого были только отличные оценки. Ведь иной красноармеец даже на «удочку» еле–еле вытягивает. Ему надо помогать, помогать всем коллективом, подтягивать, но не ставить в укор то, что маловато у него способностей. Когда чуть ли не ежедневно напоминают человеку, что он не способен, толку от этого мало. Важно, чтобы и этот боец всегда чувствовал себя равноценным. В донесении, конечно, не трудно написать, что все без исключения добились высоких оценок. А ведь на самом–то деле так почти никогда не бывает. Если командир доносит старшему начальнику, что у него в подразделении все бойцы как на подбор, он тем самым до некоторой степени обманывает и себя самого, и своего начальника.

Хотя и не все, по моему мнению, было правильно в подобных рассуждениях Дмитрия Афанасьевича, в главном, основном он был прав: натяжки в оценках знаний бойцов почти всегда имеют отрицательный результат.

У Д. А. Гапановича была удивительная способность быстро подмечать и правильно оценивать достоинства и недостатки людей. Поэтому не было у меня лучшего советчика, чем комиссар.

Если Дмитрий Афанасьевич замечал, что иной раз я не уделял достаточного внимания партийно–политической работе, то прямо, без обиняков, говорил мне:

— Ты что–то, Степан Андрианович, начинаешь не туда гнуть. Давно не выступал на партийных собраниях, не проводил бесед с бойцами. Боевая подготовка, оперативная работа — все это необходимо. Но командиру, тем более коммунисту, не к лицу забывать и о партийной работе.

После такого замечания приходилось откладывать, казалось, неотложные дела и готовиться к лекции, проводить беседы с бойцами.

Через некоторое время комиссар также по–дружески советовал мне поглубже поинтересоваться состоянием политико–воспитательной работы в каком–либо полку, провести политическое занятие или политинформацию. Словом, не позволял отрываться от партийно–политической работы.

Люди любили его, внимательно прислушивались к каждому слову комиссара.

Несмотря на постоянную занятость служебными делами, и я, и комиссар находили время систематически заниматься спортом. Зимой увлекались лыжами, а весной и летом — верховой ездой. В хорошую погоду вместе с командирами и красноармейцами играли в волейбол, баскетбол, теннис и даже в футбол — была в дивизии хорошая футбольная команда. Нашему примеру следовали командиры полков, батальонов и другие начальники. Это во многом помогало сближению командного состава с бойцами.

Дивизия дислоцировалась в трех городах, в связи с чем много приходилось ездить. Часто вместе с Дмитрием Афанасьевичем бывали мы в Белеве, где располагался 250‑й стрелковый полк. Командовал им Николай Александрович Найденов — человек молодой, но прославившийся отличным строевиком и умелым тактиком. Полк отличался высокой дисциплинированностью. Порядок в Белевском гарнизоне при Найденове был безукоризненный. Правда, некоторые требования командира кое в чем выходили за рамки уставов того времени. Он, например, требовал, чтобы все подчиненные при встрече с ним на улице переходили на строевой шаг и первыми громко здоровались, произнося четко, как на параде:

— Здравствуйте, товарищ командир полка!

Хотя уставом это не предусматривалось, красноармейцы быстро привыкли к такому порядку.

Сначала мы собирались было прекратить подобную вольность Найденова. Однако, убедившись, что установленный им порядок не вредит делу, а, напротив, способствует укреплению дисциплины, улучшению строевой выучки, решили, что поправлять его нет необходимости. Тем более что на всех тактических учениях и занятиях полк действовал всегда инициативно, личный состав был хорошо обучен.

В 251‑м стрелковом полку, который находился в Туле, запомнился мне своей неутомимой работоспособностью, умением обучать и воспитывать подчиненных командир роты П. Е. Андреев. Его рота имела самые высокие показатели по всем видам боевой, политической и специальной подготовки. Командир полка Андрей Михайлович Томашевский справедливо гордился ею и всякий раз, когда мне приходилось бывать в полку, советовал побывать на занятиях у Андреева. Да и сам я охотно посещал передовую роту. У ее командира было чему поучиться. Андреев все досконально знал о каждом своем подчиненном, вел широкую переписку с родственниками красноармейцев. За три года, пока он служил в 84‑й дивизии, у него в роте не было ни одного сколько–нибудь серьезного нарушения дисциплины. Коммунист Андреев в отличие от некоторых других командиров много внимания уделял политической подготовке своих подчиненных, а также обучению их самой обычной грамоте. Неграмотные красноармейцы (таких тогда было еще немало) к концу срока службы в роте Андреева, как правило, свободно читали и писали. Командир заботился о всестороннем воспитании подчиненных, много внимания уделял самодеятельности, спортивным занятиям.

Опыт Андреева мы старались широко популяризировать в дивизии. Нередко обязывали молодых командиров присутствовать на проводимых им занятиях.

С чувством глубокого уважения вспоминаю я и многих других командиров — соратников по службе в 84‑й стрелковой дивизии.

Корпусом, в состав которого входила 84‑я стрелковая дивизия, вначале командовал В. К. Триандафилов, автор известной книги «Характер операций современных армий». Молодой, полный энергии, он был горячим поклонником механизации Красной Армии. Помнится, каким восторгом сияли его глаза, когда на учениях в Гороховецком лагере демонстрировали свои действия только что сформированные танковая рота и рота танкеток, оснащенные первыми отечественными машинами! Танки и танкетки были еще далеко не совершенны. Однако Триандафилов с восхищением говорил:

— Недалеко время, когда мы посадим матушку–пехоту на машины, когда мощь Красной Армии будет оцениваться не только числом штыков, пулеметов и пушек, но и танков, боевых самолетов. Верю, что мне выпадет честь командовать танковой дивизией, а может быть, даже танковым корпусом.

С первой танковой ротой он побывал на тактических учениях во всех дивизиях корпуса — в Калинине, Туле и Калуге.

Триандафилов был человеком военным, что называется, до мозга костей. Его приезду обычно предшествовала телеграмма такого примерно содержания: «Командиру дивизии, руководящим работникам штаба, всем командирам от батальона и выше в такое–то время быть на такой–то высоте. Из полковых школ сформировать сводный батальон, которому там–то занять исходное положение».

В точно назначенное время к указанной в телеграмме высоте подъезжала машина командира корпуса. Сразу же начинались тактические учения. Всегда отрабатывался какой–либо новый вопрос. Занятия проходили в высоком темпе. После учения — короткий, но поучительный разбор. От внимания Триандафилова не ускользала ни одна сколько–нибудь существенная ошибка, допущенная командирами на учении. Анализируя недостатки, он тут же давал толковые, тщательно обдуманные советы, как избежать их в будущем.

Многие из нас, военных, в то время не очень любили выступать в печати. А комкор Триандафилов, напротив, старался широко пользоваться газетами и военными журналами для популяризации своих мыслей о механизации Красной Армии, о характере будущей войны. Многие его рассуждения по этим вопросам остаются актуальными и в наши дни.

Хотя и не долго пришлось мне служить под командованием В. К. Триандафилова (он трагически погиб при авиационной катастрофе вместе с одним из известных энтузиастов механизации Красной Армии К. Б. Калиновским), но я, как и другие командиры, многому научился у него. Прежде всего, пожалуй, его личный пример помог мне глубже усвоить огромное, а нередко решающее значение оперативности и четкости в военном деле. Проводить учения так, «как рекомендовал комкор Триандафилов», стало в корпусе своего рода традицией. И не раз вновь назначенный командир корпуса Иван Семенович Кутяков сердился, когда чуть ли не на каждом шагу слышал:

— Так нас (учил комвдр Триандафилов.

— Что вы все время твердите: Триандафилов, Триандафилов… Хороший был командир, слов нет, но молодой, без достаточного боевого опыта. Он у меня стажировался в должности командира роты, когда я уже корпусом командовал, — ворчал Иван Семенович.

Но довод был малоубедительным. Все мы с большим уважением относились к комкору Кутякову, видели в нем опытного, умного командира (каким он и был на самом деле), но долго еще не могли забыть Триандафилова.

Наши части входили в состав войск Московского военного округа, которым командовал тогда Иероним Петрович Уборевич. Мне неоднократно доводилось встречаться с ним по делам службы. Несколько раз он и сам приезжал в дивизию, руководил тактическими учениями.

Учения, или, как их тогда называли, маневры, под его руководством проходили интересно и увлекательно. Прекрасно зная военное дело, он умел удивительно четко и ясно поставить задачу, нацелить командный состав на ее успешное решение, добиться безупречных действий каждого подразделения в ходе обороны или наступления. При этом не сковывал инициативу участников учений. Если же тот или иной командир принимал неправильное решение, Уборевич тут же доказывал это ответными действиями «противника», строго учитывая реальные возможности и обстановку как одной, так и другой сторон.

Особенно интересными и полезными были проводимые им разборы учений. В каждом своем выступлении он непременно подчеркивал, что подготовка войск должна вестись с учетом реальных возможностей вероятного противника, а также всех факторов морального и материального характера, которые могут иметь место в будущей войне.

Рекомендуя командному составу при организации военных учений и игр обращаться к опыту прошлых войн и учитывать его, он в то же время советовал использовать этот опыт не механически, а творчески.

— Исторические события, — говорил Уборевич, — это зачастую неповторимые конкретные случаи. Было бы очень опасно для нашей армии в будущей войне слепое подражание примерам прошлого.

Много внимания на разборах командующий уделял вопросам всемерного укрепления дисциплины. Дисциплина, говорил он, должна быть глубоко внутренней и идти сверху вниз и обратно.

И. П. Уборевич запомнился мне как подлинный новатор в обучении и воспитании войск, особенно в совершенствовании работы штабов. Он возмущался непомерной громоздкостью некоторых наших штабов, обилием планов и других бумаг, порой никому не нужных, отрицательно сказывавшихся на мобилизационной готовности войск. И действительно, чтобы отмобилизовать, например, батальон, мы, по установившейся традиции, вынуждены были разрабатывать до десятка различных схем, сочинять такое же, а то и большее число приказов, распоряжений.

— Для чего столько бумаг? — задал мне вопрос Уборевич во время одной из очередных инспекторских проверок дивизии.

— Не я это выдумал, товарищ командующий. Так делалось всегда.

— Так принято, это верно. Но ведь в вашей власти упростить дело. Даю вам задание: в течение двух дней разработать примерные мобпланы для эскадрона, батальона связи и саперного батальона, чтобы каждый из этих планов умещался не более чем на одном обычном листе бумаги.

— Попытаемся сделать, товарищ командующий, но…

— Никаких «но». Планы должны быть готовы через двое суток. Потом изучим их и, может, будем рекомендовать всем дивизиям.

К установленному сроку мы составили примерные планы–схемы. Командующий внимательно проверил их, затем вызвал из Москвы группу работников штаба округа, вместе с ними уточнил некоторые детали. Практическую проверку реальности планов было решено осуществить на примере кавалерийского эскадрона.

Пробная мобилизация прошла на редкость успешно. К установленному сроку на сборный пункт в полном составе прибыли люди, доставлено необходимое число лошадей, вовремя получено все снаряжение.

— Опыт подтвердил, — отметил потом на разборе И. П. Уборевич, — что нет никакой необходимости разрабатывать несколько документов для мобилизации приписников в масштабе эскадрона или батальона. Достаточно одного плана–схемы. В результате штабы полков и соединений освобождаются от никому не нужной канцелярской работы и штабные командиры могут быть использованы для более важной организационно–практической деятельности. В начальный период войны это, как вы сами понимаете, будет иметь огромное значение.

Способности И. П. Уборевича как военачальника, организатора обучения и воспитания войск, а вместе с тем и вдумчивого руководителя штабной работы были поистине неистощимы. Однако большому человеку, даже очень талантливому, нередко присущи и недостатки. Не был в этом отношении исключением и Уборевич. При нем в округе существовало ничем не оправданное неофициальное деление старшего командного состава на две так называемые «школы» — старую и новую. Практически это выражалось в том, что часть командного состава (представители «новой школы») получала всевозможные привилегии, пользовалась особым уважением командующего, а другая часть (представители «старой школы», к которой Уборевич относил всех, чья точка зрения на обучение и воспитание войск не совпадала с его взглядами) находилась как бы в тени, далеко не всегда получала поддержку даже в осуществлении ценных начинаний. Так, например, по мнению Уборевича, не следовало придавать серьезного значения строевой выучке личного состава. Если же иные командиры, вопреки указаниям сверху, выкраивали время на строевую подготовку, командующий, не скрывая иронии, говорил:

— Сразу видна старая школа!

Подобное деление, естественно, не способствовало спаянности и сплоченности командного состава, отрицательно сказывалось на учебно–воспитательной работе.

Но, разумеется, эти недостатки носили частный характер. Они нисколько не умаляли достоинств И. П. Уборевича как командующего войсками, прекрасного знатока военного дела.

Советским людям старшего и среднего возраста, безусловно, памятны полные созидательного пафоса и в то же время трагических событий предвоенные годы.

Все мы радовались успехам в развитии народного хозяйства страны. Но чувствовалась какая–то нервозность, неуверенность и в гражданских организациях, и в войсках. Объяснялось это тем, что насаждавшиеся Сталиным нарушения революционной законности становились чуть ли не нормой поведения некоторых работников. В результате были репрессированы и погибли многие преданнейшие делу партии руководители партийных организаций. Массовые репрессии нанесли серьезный ущерб и Вооруженным Силам. В 1937 году были арестованы такие авторитетные, известные всей Красной Армии военачальники, как Тухачевский, Уборевич, Блюхер, Якир, Корк и многие другие. Этот удар обрушился на Вооруженные Силы СССР как гром среди ясного дня. Командиры и политработники, особенно те, которые лично знали подвергшихся репрессиям, терялись в догадках: неужели в самом деле это враги Советской власти?

В те памятные своим трагизмом дни я, после непродолжительной службы в качестве заместителя начальника штаба Московского военного округа, получил назначение на должность командира 12‑го стрелкового корпуса, штаб которого находился в Саратове, а затем выехал в Новосибирск, на должность заместителя командующего войсками округа.

В конце зимы ко мне приехала семья. Собирались приобрести кое–какую мебель, чтобы обставить квартиру и обосноваться в Сибири, как вдруг — новое назначение. На этот раз в Киев, опять на должность заместителя командующего войсками округа.

* * *

К месту новой службы прибыл 15 апреля 1938 года. Представился командующему округом — командарму первого ранга Семену Константиновичу Тимощенко. Познакомился с руководящими работниками штаба округа. Начальником штаба был тогда Иван Григорьевич Захаркин, его заместителем — комбриг Николай Федорович Ватутин. Авиацией округа командовал комкор Федор Алексеевич Астахов, артиллерией — комдив Иван Ефимович Петров.

На меня было возложено руководство подготовкой штабов корпусов и дивизий. Работа интересная, требовавшая большой вдумчивости, творческой инициативы. Приходилось преодолевать немало трудностей, не только учить других, но и постоянно учиться самому. Дело осложнялось отсутствием наставлений и официальных учебных пособий по оперативной подготовке штабов.

Немало в то время велось разговоров о маневренном характере будущей войны, но не было единого мнения о ее отличительных особенностях. Наша военная теория не давала тогда ясного ответа на такие вопросы, как вождение войск в условиях маневренной войны, организация связи в оперативных объединениях, обеспечение армии подвижным составом. Слабо были разработаны теория к практика непрерывной поддержки пехоты и танков массированным огнем артиллерии.

Словом, трудностей непочатый край. Но работа нравилась мне. Много времени проводил непосредственно в штабах, изучал их опыт. По наиболее сложным вопросам часто советовался с командующим войсками, начальником штаба, командующими родами войск.

В период службы в Киеве в моей жизни произошло знаменательное и радостное событие. Трудящиеся Черкасского избирательного округа выдвинули мою кандидатуру в Верховный Совет Украинской ССР. Я стал депутатом. Вскоре должна была состояться первая Сессия Верховного Совета, где я собирался выступить, высказать волновавшую меня тогда мысль о необходимости решительного усиления оборонно–массовой работы среди населения. И потом просто хотелось побыть на сессии, что сулило прекрасную возможность лучше познакомиться с жизнью республики и страны в целом.

Однако этой моей мечте не было суждено осуществиться. Буквально накануне сессии из Москвы позвонил Е. А. Щаденко и сообщил, что подписан приказ о моем назначении на должность командующего войсками Сибирского военного округа.

— Выезжайте немедленно в Новосибирск, — добавил он.

— Я избран депутатом Верховного Совета республики. Завтра открывается первая сессия. Разрешите на несколько дней остаться в Киеве, — пытался я уговорить Щаденко.

— Сессия обойдется без вас, — услышал в ответ. — Нарком приказал, чтобы вы как можно быстрее приступили к работе в Сибирском округе.

Жаль, конечно, было расставаться с Киевом. Пробыл я там всего четыре месяца, но многому научился. Требовательный, порой даже суровый командующий войсками С. К. Тимошенко нравился мне.

Хорошей школой для меня были заседания Военного совета округа, на которых довольно часто присутствовал в то время Никита Сергеевич Хрущев. С присущим ему тактом, а вместе с тем и непоколебимой настойчивостью он проводил линию на всемерное усиление в войсках партийно–политической, воспитательной работы, на повышение роли и значения партийных организаций в жизни частей и соединений, на укрепление единоначалия.

Запомнился такой случай. Весной 1938 года в Киеве проходила окружная партийная конференция. Доклад о задачах боевой и политической подготовки сделал Тимошенко. Началось обсуждение. После двух или трех ораторов командующий куда–то выехал по неотложным делам.

Воспользовавшись этим, один из делегатов, выступивший в развязной манере, в стиле «разоблачителей» того времени, стал весьма прозрачно намекать, а не является ли и Тимошенко «врагом народа». В «подтверждение» он ссылался на какие–то слухи, разговоры и таким образом по сути дела предлагал конференции выразить политическое недоверие командующему.

Об этом выступлении стало известно Никите Сергеевичу Хрущеву. Он потребовал стенограмму. Когда после перерыва делегаты собрались в Доме Красной Армии, туда приехал и секретарь ЦК КП Украины Н. С. Хрущев.

Свое выступление на конференции Никита Сергеевич начал с напоминания о том, что перед войсками округа стоят важные и ответственные задачи. Чтобы успешно выполнять их, необходимы единство и сплоченность командного и политического состава, железная дисциплина в войсках. Тот, кто подрывает единство, вольно или невольно ослабляет боевую готовность войск.

Затем Никита Сергеевич, что называется, по косточкам разобрал «аргументы разоблачителя». Он назвал его выступление подстрекательским, вредным, антипартийным и потребовал вывести клеветника из состава президиума конференции. Делегаты встретили это предложение бурными аплодисментами.

…Но как ни хотелось остаться в Киеве, приказ оставался приказом. Нужно было срочно выезжать в Новосибирск.

* * *

И вот опять мерно постукивают на стыках рельс колеса мягкого вагона дальневосточного поезда. Третий раз еду в Сибирь.

За то время пока я находился в Киеве, в штабе Сибирского военного округа произошли большие изменения. На вокзале меня встретил капитан, представившийся временно исполняющим обязанности командующего войсками. Это показалось невероятным: капитан — командующий округом, пусть даже временно!

«Опять аресты, — подумал я. — Неужели положение так серьезно, что потребовалось на командира батальона возлагать обязанности командующего?»

— Многие должности остаются вакантными, — сказал капитан. — Ждем людей.

В течение нескольких недель штаб лихорадило. Пришлось потратить немало времени и энергии, чтобы с помощью партийной организации, члена Военного совета дивизионного комиссара П. С. Смирнова и начальника политического управления бригадного комиссара В. Н. Богаткина поставить все на свои места. Начальником штаба в Москве сначала утвердили комдива М. Ф. Лукина, но вскоре на эту должность прибыл комбриг П. Е. Глинский, а Лукин был переведен на должность заместителя командующего войсками. Начальником оперативного отдела был утвержден полковник А. И. Сахно, отдел боевой подготовки возглавил полковник А. Г. Моисеевский.

По территории Сибирский округ был одним из самых больших в стране, по количеству же войск во много раз уступал Киевскому. Задачи, решаемые войсками округа, тоже были гораздо скромнее. Не требовалось, например, заниматься строительством укрепленных районов — до границы далеко. Все внимание — боевой подготовке. Воинские части размещались в крупных городах. А летом почти половина войск округа находилась в одном большом лагере. Туда на весь лагерный период выезжали и все руководящие работники штаба округа.

Пограничные конфликты, возникавшие то на востоке, то на западе, были от нас одинаково далеки. Но приближение войны с каждым днем все больше чувствовалось и здесь. Бои советских войск с японскими захватчиками в районе озера Хасан закончились победой частей Красной Армии еще до моего приезда в округ. Предстояло изучить опыт этих боев и использовать все ценное из него в обучении войск.

С ходом боевых действий в районе озера Хасан нас бегло ознакомил их непосредственный участник — комкор Г. М. Штерн. Вместе с группой командиров штаба мы встречали его на вокзале в Новосибирске, когда он ехал в Москву с докладом. Штерн пригласил нас в вагон и, пока стоял поезд, рассказал о том, как развертывались события. При этом он отметил серьезные недостатки в мобилизационной готовности некоторых частей, а также отрицательное влияние условностей в боевой подготовке личного состава. Об этих же недостатках говорилось и в полученном нами осенью развернутом решении Главного Военного Совета при Народном Комиссаре обороны.

Все это заставило нас основное внимание сосредоточить на полевой выучке личного состава, чего особенно недоставало. Вместе с членом Военного совета округа П. С. Смирновым ездили по дивизиям, руководили тактическими учениями, присутствовали на полевых занятиях в подразделениях. Много и обстоятельно беседовали с командирами, с красноармейцами.

К тому времени в округе был уже почти полностью завершен переход к кадровой системе комплектования войск. Организационная структура соединений была приведена в соответствие с их ролью в будущих боевых операциях. Штатные изменения привели к значительному увеличению командного и политического состава, главным образом за счет молодежи из училищ и курсов усовершенствования. Многие из молодых командиров не обладали еще достаточным практическим опытом. Это отрицательно сказывалось на обучении личного состава действиям в составе взвода, роты непосредственно в поле, в условиях, максимально приближенных к боевой действительности.

Помню, после очередного тактического учения, проведенного в 107‑й стрелковой дивизии, созвали мы средний командный и политический состав на совещание, чтобы посоветоваться по вопросам дальнейшего улучшения полевой подготовки красноармейцев и младших командиров. Я выступил с небольшим докладом, обратил внимание собравшихся на то, что некоторые из них при обучении подчиненных допускали шаблон, упрощенчество, условности.

— Сейчас время мирное, товарищ командующий, поэтому приходится прибегать к известным условностям в обучении, — заявил на это один из командиров рот. — А на войне, если она начнется, боевая обстановка сама подскажет, как лучше применяться к местности, окапываться, строить укрепления. Да и укрепления–то, наверное, не потребуются. Ведь мы готовимся не к обороне, а к наступлению, будем бить врага на его же территории.

Выступившие вслед за ним другие участники совещания хотя и не соглашались в полной мере с подобным «шапкозакидательским» настроением, но и критиковали его не очень уверенно, робко. Чувствовалось, что многие не представляли себе в достаточной мере всех трудностей войны, во всяком случае, надеялись на легкую победу. Объяснялось это, пожалуй, прежде всего недостатками нашей воспитательной работы. В лекциях, докладах, беседах, на учебных занятиях слишком уж много говорилось о слабости армий капиталистических государств, о нежелании их личного состава участвовать в захватнических войнах, тем более в войне против Советского Союза — первого в мире социалистического государства.

* * *

Серьезные уроки для подготовки войск извлекли мы и из опыта боев нашей армии с японскими захватчиками на Халхин — Голе, из освободительного похода советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию, из вооруженного конфликта с Финляндией. На очередь дня вставали такие вопросы, как обучение штабов и войск действиям при прорыве сильно укрепленной обороны противника, в населенных пунктах, в окружении, в условиях бездорожья. Значительно больше внимания стали уделять действиям на лыжах, ночным боям, ведению боя в траншеях, в лесу, обеспечению непрерывной разведки. Всем этим, разумеется, войска округа занимались и прежде, но по мере накопления Красной Армией боевого опыта совершенствовались и методы обучения.

Комплектование войск Сибирского военного округа производилось в основном за счет местных контингентов, а выносливость, упорство и настойчивость сибиряков давно известны. Своей выдержкой, умением самоотверженно действовать в любых условиях они прославились в годы первой мировой войны, а особенно в боях против Колчака и японо–американских интервентов. Находчивости, выносливости многих из них нередко приходилось буквально поражаться и в условиях мирной учебы.

Как–то с начальником штаба округа во время зимних маневров мы ехали на полигон, где артиллерийские части вели ночные боевые стрельбы. Ночь. Мороз не менее 35 градусов. Дорога во многих местах заметена сугробами. Еще вечером было приказано разместить личный состав по окрестным деревням. Мы были уверены, что в степи не осталось ни одного человека. И вдруг у самой дороги увидели составленные «в елочку» лопаты. Здесь же были свалены в кучу катушки телефонного кабеля. Остановились, подошли поближе. Видим, из–под снега торчит носок валенка. Ну, думаем, ЧП: кто–то замерз. Попробовали потянуть валенок на себя и сразу же услышали голос:

— Кто там еще?

— А ну вылезайте из берлоги. Кто вы? Какой части?

— Я‑то кто? Красноармеец. Кому же еще быть.

Он неторопливо поднялся, отряхнул снег с полушубка и шлема и, повернувшись к нам, спросил в свою очередь:

— А вы кто такие?

Мы назвались.

— Виноват, товарищ командующий. Не признал. Красноармеец Филимонов из батальона связи семьдесят восьмой стрелковой дивизии. Тут сложено наше имущество. Лошади устали, не могли все увезти. Старшина оставил меня караулить.

— Так вы же замерзнете!

— Ничего. Я снегом укрылся. А под снегом теплее. Только бы не заснуть.

— Грузите свое имущество к нам в сани. Отвезем вас в дивизию, — предложили мы бойцу.

— Разрешите остаться, товарищ командующий. За мной теперь уже выехали. А не обнаружат на месте, искать будут. В такую погоду еще заплутаются, сами замерзнут.

— Хорошо, оставайтесь, — согласился я. — Но возьмите у нас тулуп.

— Не надо, товарищ командующий. Я же говорю, что за мной должны скоро приехать.

Возвращаясь утром с полигона, мы снова на том же месте увидели имущество связистов. Оказалось, что ночью за красноармейцем Филимоновым не приехали. Он продолжал оставаться на посту, только еще глубже зарылся в снег. Когда мы подошли, Филимонов быстро встал и отдал честь. Пока разговаривали, из батальона связи прибыла подвода.

О мужественном поступке этого красноармейца я не раз рассказывал солдатам и в годы Великой Отечественной войны.

* * *

Учения и тактические занятия, которые проводились в округе летом и осенью 1940 года, во многом отличались от всех прежних. В 107‑й стрелковой дивизии и в некоторых других соединениях впервые на этих занятиях артиллерийская подготовка перед атакой велась боевыми снарядами: пехота училась наступать вслед за огневым валом артиллерии, атаковать при поддержке танков и авиации.

Многие вначале сомневались в том, что наступление пехоты за огневым валом артиллерии обойдется без чрезвычайных происшествий, поскольку не было в этом опыта. Однако учения прошли успешно. Как красноармейцы, так и командиры на практике убедились в возможности такого наступления, в важности и необходимости учиться обеспечивать тесное взаимодействие между различными родами войск.

В декабре 1940 года мы с членом Военного совета округа П. С. Смирновым были приглашены на Всеармейское совещание высшего командного и политического состава. На нем подводились первые итоги перестройки боевого обучения армии, совершенствования подготовки высших штабов и командования.

В Москву мы ехали полные уверенности, что штаб Сибирского военного округа успешно оправляется с возложенными на него задачами. Совещание показало, однако, что в подготовке войск округа, как и всей Красной Армии, имелись весьма существенные недостатки. Теоретическая и практическая подготовленность командных кадров различных степеней у нас серьезно отставала от требований советской военной науки и задач руководства войсками.

Для нас, конечно, не было открытием, что при обучении войск необходимо избегать упрощенчества, условностей, шаблона, что занятия следует всемерно приближать к боевой действительности, развивать у командиров и красноармейцев выдержку, выносливость, способность переносить все трудности походно–боевой жизни. Мы, исходя из местных условий, старались делать это и раньше. Но на совещании вопрос был поставлен гораздо шире.

Излагая требования Центрального Комитета партии, руководящие товарищи из Наркомата обороны в своих выступлениях говорили о необходимости как можно быстрее отказаться от тех установок и положений, которые давали неправильное представление бойцам и командирам о современной войне, ориентировали их на легкую победу над слабым противником. Призывали нас решительно перестроить всю систему боевой подготовки: изо дня в день приучать войска к действиям в сложных условиях; поддерживать постоянную боевую готовность; тактические занятия проводить в любую погоду, днем и ночью. Особое внимание обращалось на выучку и закалку каждого красноармейца, отделения, взвода, роты, батальона, полка. Общевойсковым командирам предлагалось изучить возможности и боевые свойства других родов войск, умело ставить задачи, организовывать и поддерживать взаимодействие во всех видах боя.

Короче говоря, в боевой и политической подготовке войск предстояло многое пересмотреть, обновить, перестроить в соответствии с новыми требованиями. Тут было над чем поломать голову.

В перерывах между заседаниями командующие округами и руководящие политработники обменивались между собой мнениями. Много велось разговоров о недоукомплектованности войск новой боевой техникой, о серьезных недостатках в работе тыловых учреждений Вооруженных Сил, о слабой подготовленности некоторой части высшего командного состава и штабов к вождению войск и управлению ими в общевойсковом бою, о недостаточной обученности частей и подразделений пушечной артиллерии борьбе с танками противника, об отсутствии у ряда командиров соединений и частей творческой инициативы, решительности, об укоренившейся кое–где привычке по любому вопросу ждать указаний сверху.

Однако, пожалуй, больше всего участников совещания волновал вопрос — посмеет ли Германия напасть на Советский Союз и когда этого следует ожидать?

— Как развернутся события, трудно угадать, — рассуждали мы. — Но видно, что фашисты торопятся. Всячески стараются прощупать наши силы.

Все с нетерпением ждали приема у Сталина. О возможности такого приема говорили с первого дня совещания. «В Кремле–то уж, наверное, знают, как обстоит дело. Непременно скажут, к чему нужно готовиться в ближайшие месяцы», — думали мы.

31 декабря, закрывая совещание, маршал С. К. Тимошенко объявил, что вечером мы будем приняты в Кремле.

Точно в установленное время все собрались в одном из кремлевских залов заседаний. Ждать пришлось всего несколько минут. Сталин поздравил нас с наступающим Новым годом и успешным окончанием совещания. Затем с небольшой, составленной из общих фраз речью выступил К. Е. Ворошилов.

Того, чего мы ожидали, не случилось. Ни Сталин, ни Ворошилов ни слова не сказали о реальной возможности развязывания в ближайшее время фашистской Германией войны против Советского Союза.

«Видно, пока не время говорить об этом», — думали мы, направляясь после приема в Центральный Дом Красной Армии на новогодний праздник.

В Новосибирск я вернулся с какой–то неосознанной тревогой на душе. Рассказал руководящему составу штаба об основных задачах, которые были поставлены перед войсками на Всеармейском совещании. При этом особый упор сделал на необходимости решительно бороться с условностями и послаблениями в обучении войск. А сам все время думал: «Как избежишь условностей, если в округе очень мало танков? Всем надоело обозначать их флажками. Не до нас пока, видимо. В первую очередь боевая техника идет туда, где она всего нужнее — в приграничные округа».

Острый недостаток ощущался в войсках округа и в артиллерии, особенно зенитной и противотанковой. Мало было самолетов. И все же мы старались прилагать максимум усилий к тому, чтобы готовить войска в соответствии с требованиями времени. В дивизиях почти непрерывно шли полевые занятия и учения. Никогда, пожалуй, прежде не уделялось в округе так много внимания полевой выучке личного состава и штабов, как в тревожные предвоенные месяцы.

Москва за нами

В Сибирском военном округе на 22 июня 1941 года были назначены окружные маневры. Я вместе со штабом находился в двухстах километрах восточнее Новосибирска, на опушке густого леса. Три дивизии сосредоточивались в исходных районах. Еще одна готовилась к переброске в район учений на транспортных самолетах. Ее личному составу предстояло высадиться в тылу «синих». Такой массовый воздушный десант в тот период в нашем округе был новшеством.

Отданы последние распоряжения. До начала действий оставалось не более двух часов. Некоторые штабные командиры удобно устроились под развесистыми кронами деревьев, готовые в любую минуту приступить к исполнению своих обязанностей. Тут не ощущалось такой жары, как в поле. Где–то вдали слышалось урчание авиационных моторов. Лес хранил величавый покой.

И вдруг что–то случилось. Примерно часов в семь вечера по местному времени из соседней деревни к нам в лес прибежал обычно неторопливый и степенный комендант штаба Передков. Запыхавшийся, возбужденный, он еще издали выпалил:

— Война!.. Фашисты напали на Советский Союз. Бомбят наши города…

Отдав распоряжение всем частям и штабам немедленно вернуться на зимние квартиры, мы уже через полчаса мчались в Новосибирск. Никогда дорога не казалась такой плохой, как теперь. Любое, даже минутное замедление движения выводило из равновесия. Нужно было как можно быстрее попасть в штаб округа.

В соответствии с полученной директивой, из соединений округа предстояло за несколько дней сформировать готовую к боевым действиям 24‑ю армию. Командовать ею было приказано мне. В течение суток требовалось завершить в основном формирование армейского штаба.

Ночью в штаб округа прибыл секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Андреевич Андреев. Ознакомившись с директивой и нашими мероприятиями по формированию армии, он сказал, что на период мобилизации и перевозки войск остается в Новосибирске.

— Потребуется помощь, обращайтесь ко мне в любое время, — добавил Андрей Андреевич.

Мобилизация проходила успешно. В ее осуществлении деятельное участие принимали секретари обкомов, горкомов и райкомов партии, местные советские работники. Любые затруднения незамедлительно решались на месте. Лишь по некоторым вопросам, связанным с перевозкой войск, пришлось обращаться за помощью к секретарю ЦК.

25 июня получили новую директиву Ставки. В ней предписывалось: 24‑ю армию перебросить на запад и развернуть на рубеже Ржев — Дорогобуж. Погрузку частей армии начать 26 июня. Мне с руководящими командирами штаба немедленно вылететь в Москву, где будут даны дополнительные указания.

Рано утром следующего дня собрались на Новосибирском аэродроме. Проводить нас на фронт приехали работники обкома партии и облисполкома, семьи, друзья. У всех — строгие, серьезные лица. Крепко жали руки, желали успехов.

— Покажите фашистам, как умеют воевать, защищать Родину сибиряки! — сказал на прощание секретарь обкома партии Барков.

Самолет сделал прощальный круг над Новосибирском и взял курс на запад. Через два часа посадка. Встречает командир 53‑го корпуса генерал–майор Дмитрий Михайлович Селезнев. Докладывает: мобилизация идет нормально, первые части уже грузятся в эшелоны.

В конце того же дня самолет приземлился во Внукове. Часов в восемь вечера были в Москве, и я отправился к маршалу С. К. Тимошенко.

Семен Константинович принял меня без задержки. Выслушав краткий доклад, поставил задачу: силами войск 24‑й армии, по мере их прибытия, а также рабочих Военстроя, управления строительства Дворца Советов, молодежи Москвы, общей численностью около 500 тысяч человек, подготовить прочную оборону на рубеже Ржев — Дорогобуж. К организации питания строителей оборонительных укреплений предлагалось привлечь работников столовых и ресторанов Москвы.

— Левее вас, — продолжал маршал, — двадцать восьмая армия под командованием генерал–лейтенанта Качалова. Ее правый фланг упирается в Ельню. О ходе оборонительных работ и прибытии войск ежедневно доносите в Ставку.

На первый взгляд, все четко и ясно. Но, выходя из кабинета Тимошенко, я невольно подумал: «Легко сказать, обеспечить руководство полумиллионной армией рабочих, студентов, учащихся школ, разбросанной по франту на 150 километров». Вопрос об организации питания рабочих волновал меня в тот момент больше всего, поскольку части армии еще не прибыли на место и строительство укреплений надо было начинать силами москвичей.

Уже глубокой ночью работники штаба армии собрались в одном из номеров гостиницы «Москва». Ознакомил их с полученными указаниями. По телефону договорился с оперативным дежурным Генштаба о выделении автомашин для переброски штаба в Вязьму.

Под утро проводил людей, а сам остался еще на сутки в Москве, чтобы в горкоме партии, в Моссовете и других организациях окончательно решить вопрос с питанием и обеспечением строителей необходимым инструментом, машинами, материалами.

Поспать в ту ночь так и не удалось. С рассветом направился в Моссовет. Побывал в Мособлисполкоме. Разговаривал со многими ответственными работниками.

Сначала дело шло вяло. Московские товарищи давали массу советов, зачастую очень полезных, но как практически организовать работу, никто не знал. Лед, что называется, тронулся только после решительного вмешательства Московского городского комитета партии. Секретарь МГК позвонил на какой–то завод и дал задание — срочно изготовить 200 тысяч железных лопат и доставить их в Ржев, Сычевку, Вязьму. Потом связался по телефону с Наркоматом внутренних дел.

— Товарищ, с которым я только что говорил, — пояснил секретарь МГК, — имеет большой опыт в организации питания. Длительное время занимался этим делом на строительстве канала Волга — Москва. Он поможет вам.

Минут через двадцать в кабинет секретаря вошел высокий, статный командир войск НКВД с тремя ромбами в петлицах туго затянутой ремнем гимнастерки. Мы быстро обо всем договорились с ним. Он заверил, что на все участки работ организует доставку на машинах по два раза в день горячей каши, хлеба, сахара и чая. Пищу будут готовить в Москве, на фабриках–кухнях. В плотно закрытых деревянных кадках она не остынет и не потеряет своих вкусовых качеств за время перевозки. Самим строителям придется только кипятить воду для чая.

Договорившись обо всем, в ночь на 28 июня я выехал в Вязьму.

* * *

Оборонительный рубеж, который нам предстояло строить, находился от места боев еще километров за 200–300. Но мы уже получили боевую задачу: в случае прорыва немецко–фашистских танковых соединений прочно удерживать его. Войскам нашей 24‑й и соседней 28‑й резервных армий было приказано занять оборону на рубеже Нелидово — Белый — Дорогобуж — Ельня — Жуковка — Синезерки (30 километров южнее Брянска). Особое внимание при этом обращалось на организацию обороны в направлениях Смоленск — Вязьма, Рогачев — Медынь.

Во второй половине дня 28 июня возглавляемая мною группа в составе командующего артиллерией, начальников инженерных и химических войск выехала на рекогносцировку. Проехали на автомашинах до Ржева, затем возвратились в Сычевку, далее по левому берегу Днепра на Дорогобуж и южнее до населенного пункта Каськово. Много раз останавливались, отмечали на карте места отрывки траншей, окопов, сооружения дзотов. Навстречу нам всюду двигались большие отряды московской молодежи.

Поездка заняла более суток. В Ржеве, Сычевке и Дорогобуже руководство оборонительными работами до прибытия войск возложили на райвоенкомов, а в ряде населенных пунктов — на председателей сельсоветов и колхозов.

В штаб вернулись поздно вечером 29 июня. К этому времени начали прибывать головные эшелоны с войсками. В ночь на 30‑е в полном составе прибыл Красноярский корпус, части которого заняли оборону на рубеже Ржев — Сычевка. 53‑й стрелковый корпус выгрузился на станциях Семлево, Алферово, 33‑я стрелковая дивизия — на станции Издешково и 107‑я — на станции Дорогобуж.

Командиры прибывавших частей и подразделений сразу же брали на себя руководство строительством оборонительных сооружений. Работы продолжались днем и ночью. Участвовавшие в строительстве москвичи ни в чем не отставали от красноармейцев.

Мы вместе с исполнявшим тогда обязанности члена Военного совета армии бригадным комиссаром К. К. Абрамовым, молодым, энергичным политработником, большую часть времени проводили либо в войсках, либо у москвичей. Среди них люди были разные: учителя, домохозяйки, пенсионеры. Больше же всего было студентов, вернее, студенток московских вузов. Многим из них впервые в жизни пришлось выполнять тяжелые земляные работы. Руки у большинства наших молодых помощников кровоточили от мозолей и ссадин. Но никто не жаловался на трудности. Заканчивая одну работу, они разыскивали командира и просили дать им новое задание.

Отработав 15, а то и 20 часов подряд, уставшие до изнеможения, тут же в поле ложились отдыхать, а через 2–3 часа тревожного сна — снова за работу.

Когда мы с Абрамовым приезжали на тот или иной участок строительства, москвичи во время перерывов окружали нас и с тревогой спрашивали:

— Как дела на фронте?

Мы коротко рассказывали о событиях последних дней, о продолжавшемся отходе наших войск, о все возраставшем трудовом героизме в тылу, о зверствах немецко–фашистских захватчиков.

Девушки–студентки обычно интересовались, дадут ли и им оружие, чтобы наравне с мужчинами участвовать в боях.

— Зачем же сражаться вам? — не очень весело отшучивались мы. — Армия у нас большая. Пусть на фронте сражаются мужчины, а для вас другая работа найдется — в тылу, на фабриках и заводах.

— Но это несправедливо, — начинали вразнобой кричать девушки. — Мы можем воевать не хуже мужчин, только бы дали нам оружие.

Нередко возникали летучие митинги, на которых и молодежь, и рабочие клялись отдать все свои силы, а если потребуется, и жизнь, делу защиты Родины.

Хорошо запомнились мне слова юной москвички Наташи Громовой, которая сказала на одном из таких митингов:

— Мне девятнадцать лет. До сих пор я ни разу серьезно не задумывалась над тем, как жить дальше. Училась в школе, потом поступила в институт, мечтала стать инженером. Но вот здесь, на оборонительных работах, впервые подумала, как мало еще сделала я для Родины. Теперь настало время каждому из нас ответить на вопрос — все ли мы делаем для спасения Родины от нашествия фашистских варваров. Поклянемся, товарищи, не покладая рук трудиться для победы. Не пожалеем ни сил, ни жизни для разгрома врага. Если будет необходимо, то и мы, девушки, будем сражаться с врагом до последнего дыхания.

Так говорила, так думала не одна Наташа. Так думали все москвичи, занятые на строительстве оборонительного рубежа. И не только они.

Немало творческой инициативы проявили при создании долговременных земляных укреплений рабочие управления строительства Дворца Советов во главе со своим начальником инженером Прокофьевым.

Отличный организатор, Прокофьев настолько умело повел дело, что к нему приезжали учиться даже многие наши военные инженеры. Производство деревянных и железобетонных деталей для дотов и дзотов он наладил в Москве. На автомашинах готовые конструкции доставлялись к месту работ, где производилась их сборка в заранее отрытых котлованах. Это значительно ускоряло создание укрепленного рубежа.

Руководя строительством, штаб армии не забывал и о подготовке войск к предстоящим боям. Раза три или четыре я выезжал на командный пункт 16‑й армии к генералу Лукину и в сражавшийся под Смоленском 13‑й стрелковый корпус. По возвращении делился впечатлениями с командирами штаба 24‑й армии. То же самое делали и другие товарищи. В наших соединениях ни на один день не прекращались учебные занятия. Много времени отводилось обучению личного состава борьбе с вражескими танками.

Вечером 14 июля меня вызвал к телефону генерал армии Г. К. Жуков, бывший в то время начальником Генерального штаба. К нему поступили сведения, будто в районе города Белый немцы выбросили крупный авиадесант. Нам в штабе армии об этом ничего не было известно. Я так и сказал генералу Жукову, добавив при этом, что немедленно все выясню и через несколько минут доложу обстановку в районе города Белый.

— Какой же вы командующий, если не знаете, что у вас под носом делается? — услышал я в ответ.

— В районе города Белый находится дивизия генерал–майора А. Д. Березина. Он — опытный командир и сообщил бы о десанте, — попытался я дать объяснение, но меня уже никто не слушал.

Утром следующего дня в Семлево, где находился в это время наш штаб, приехал генерал–майор К. И. Ракутин с предписанием принять от меня командование 24‑й армией. Хотя еще накануне выяснилось, что слухи о десанте были ложными, последствия их обошлись мне дорого.

Спустя несколько дней я встретил генерала Я. Н. Федоренко, который как раз в тот момент, когда Жуков разговаривал со мной по телефону, находился вместе с генералом Н. Н. Вороновым у него в кабинете. Федоренко и рассказал, как был решен вопрос об отстранении меня от командования 24‑й армией.

К генералу Г. К. Жукову зашел Берия. Он, собственно, и завел разговор о десанте противника, будто бы высадившемся в районе города Белый. При этом спросил, есть ли в городе части Красной Армии.

— Город Белый — правый фланг двадцать четвертой армии, — ответил Жуков. — Командует ею генерал–лейтенант Калинин.

— А что за человек Калинин?

— Я его мало знаю.

— Если мало знаете, почему согласились с его назначением на должность командующего? — с явной угрозой в голосе спросил Берия и, не дождавшись ответа, вышел.

…На сдачу армии новому командующему потребовалось немного времени. Я уже собирался выехать в Москву, когда получил приказание явиться в распоряжение главнокомандующего Западным направлением маршала С. К. Тимошенко.

* * *

Во второй половине июля штаб Западного направления, а точнее, Западного фронта располагался в опустевшем с началом войны доме отдыха, недалеко от станции Касня.

В уютно обставленных комнатах бывшего имения князей Волконских, которое с непревзойденным мастерством описал Л. Н. Толстой в романе «Война и мир», теперь находились отделы штаба, а главнокомандующий и член Военного совета занимали небольшой флигелек метрах в пятидесяти от основного здания Рядом с флигельком — блиндаж, имевший скорее символическое значение, так как вряд ли мог защитить от прямого попадания даже мины, не говоря уже об авиационной бомбе.

Маршала С. К. Тимошенко я увидел в парке, возле большого стола, с которого свешивалась карта, испещренная разноцветными стрелами. Вместе с главнокомандующим ее сосредоточенно рассматривали, негромко разговаривая, маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, генералы А. М. Василевский и В. Д. Соколовский.

Я остановился неподалеку, чтобы дождаться конца разговора. Но Тимошенко, заметив меня, тут же пригласил к столу.

— Выходит, отвоевались, товарищ Калинин? — не то спросил, не то сам себе ответил на вопрос Семен Константинович. — Ну, ничего, хватит дела и для вас.

После непродолжительного разговора Тимошенко сообщил, что по решению Ставки из части сил резервных армий создается несколько армейских групп. Командование одной из них предстояло возглавить мне.

— В вашу группу, — продолжал Тимошенко, — войдут три дивизии — восемьдесят девятая, девяносто первая и сто шестьдесят шестая. Для управления используйте штаб пятьдесят третьего корпуса. Сам корпус, к сожалению, уже расформирован, а штаб остался. Передаю его в ваше подчинение. Командир корпуса генерал–майор Селезнев также остается в вашем распоряжении. Исходный район для наступления группы Ерзаки — Ветлицы. Левее, седлая Минское шоссе, в районе Ярцево, будет действовать группа генерала Рокоссовского, правее — группа генерала Хоменко.

Далее главнокомандующий поставил задачу: одновременным ударом с трех направлений разгромить противника, скопившегося в районе Духовщина — Ярцево. Моя группа должна наступать на Духовщину с востока, Хоменко со своей группой — с севера, Рокоссовский — на Ярцево.

— Наступление начать возможно быстрее, во всяком случае, не позднее двадцать четвертого июля, — добавил маршал, уточняя приказ. — Учтите, что девяносто первая и сто шестьдесят шестая дивизии целиком в вашем распоряжении, восемьдесят девятая остается временно в моем резерве. Без моего ведома ее не трогать. Вам все ясно?

— Все ясно, — ответил я.

— Тогда немедленно принимайтесь за дело. Установите связь со штабом фронта средствами переданного в ваше подчинение штаба корпуса, а чтобы не нарушать ее, штаб группы пока не перемещайте.

Час от часу не легче: 89‑я дивизия остается в резерве главнокомандующего, штаб не перемещать. И опять же со связью. В мирное время нас учили, что ее обеспечивает вышестоящий штаб, а тут наоборот.

Я, конечно, понимал, что все это диктовалось сложной обстановкой. Тут уж не до соблюдения академических правил. Вынужденной была и сама идея создания армейских групп. Она преследовала цель как можно быстрее выдвинуть часть сил для стабилизации положения на смоленском направлении. Чтобы сосредоточить и двинуть в наступление полностью 24‑ю и 28‑ю армии, требовалось время. Между тем 20‑й и 16‑й армиям, сражавшимся с численно превосходящим противником в районе Смоленска, нужна была немедленная помощь. К тому же создание групп предполагало и поиски новых форм организации войск, так как в период тяжелых оборонительных боев особенно остро встал вопрос о том, чтобы сделать соединения более маневренными.

Командующим группам, как объяснил маршал С. К. Тимошенко, предоставлялись права командующих армиями, хотя каждая группа была не больше корпуса. Корпусная артиллерия была придана лишь группе Рокоссовского.

Штаб 53‑го стрелкового корпуса, ставший, по существу, штабом группы, я разыскал в лесу, километрах в 50 от города Белый. Первым, кого я там встретил, был полковник Алексей Григорьевич Маслов, знакомый мне еще по службе в Сибирском военном округе, где он был начальником штаба 107‑й стрелковой дивизии. Хорошо подготовленный в оперативном отношении — окончивший Академию имени М. В. Фрунзе и Академию Генерального штаба, — он в то же время отличался высокой дисциплинированностью и исполнительностью. В 53‑м стрелковом корпусе Алексей Григорьевич был начальником штаба. Но, к сожалению, в данном случае он мало что мог сказать мне о состоянии вошедших в группу войск, так как ни одна из названных маршалом Тимошенко дивизий прежде не входила в состав корпуса. Правда, положение облегчалось тем, что две дивизии — 91‑я и 166‑я были мне знакомы. В группу их передали из 24‑й армии. Хорошо знал я и командиров этих соединений — генерал–майора Лебеденко и полковника Хользунова.

Сведений, которыми я располагал, было, однако, недостаточно. Не хватало главного: ни я, ни полковник Маслов не знали, каково действительное состояние этих дивизий и где они находились в данное время. Требовалось срочно наладить связь, получить точные данные о каждом соединении.

С этой целью генерал Д. М. Селезнев выехал в район расположения 166‑й стрелковой дивизии. Ему было поручено обеспечить немедленный вывод частей дивизии в исходный район для наступления. К сожалению, генерал Селезнев, по не зависящим от него обстоятельствам, не мог выполнить задания. Оказалось, что 166‑я дивизия уже втянулась в бой северо–западнее Боголюбово. Находившийся там генерал А. И. Еременко — заместитель командующего Западным фронтом — счел нецелесообразным выводить ее из этого района.

Несколько удачнее получилось с 91‑й дивизией. Уже к вечеру 24 июля ее части заняли исходное положение для наступления на участке Ерзаки — Ветлицы. Удалось договориться с маршалом Тимошенко и о 89‑й дивизии, но она пока находилась в пути.

Таким образом, боевую задачу практически предстояло выполнять силами лишь одной дивизии вместо трех.

Проведенная ночью разведка установила, что сплошного фронта противника перед нами не было. Его подразделения, примерно в составе пехотной дивизии, занимали обороту лишь по высотам западного берега реки Вопь. Где расположены резервы противника и каковы они, мы не знали. Беспокоило и то, что не удалось наладить проводную связь со штабом фронта — не хватило провода. Не было связи и с соседями — группами К. К. Рокоссовского и В. А. Хоменко, хотя всем трем группам предстояло решать, по существу, единую задачу. В этих условиях связь была особенно необходима.

Задолго до рассвета 25 июля я приехал на командный пункт 91‑й дивизии. Со мной прибыли сюда полковники А. Г. Моисеевский, Т. М. Никитин и некоторые другие командиры из штаба группы. Обменявшись мнениями, решили начать наступление, не ожидая подхода 89‑й дивизии.

Июльское солнце рано позолотило крыши домов и кроны деревьев. Тихо вокруг, ни одного выстрела. На противоположном берегу реки — никакого движения. Совсем как на учениях, в мирное время. Противник, по–видимому, не обнаружил сосредоточения дивизии и не ожидал нашего наступления.

Ровно в шесть утра наши артиллеристы открыли огонь. После непродолжительной, но довольно интенсивной артиллерийской подготовки спустилась в долину реки Вопь и дружно двинулась в наступление наша пехота. Боевые действия развивались успешно. Смело и решительно преодолевая сопротивление гитлеровцев, красноармейцы все ближе и ближе продвигались к их окопам. То там то здесь завязывались рукопашные схватки. Фашисты, застигнутые врасплох, побежали. Не прошло и часа, как все командные высоты на западном берегу реки были заняты подразделениями дивизии.

Командир дивизии генерал Лебеденко приказал переправить дивизионную артиллерию за реку. Переместился на западный берег реки и командный пункт дивизии. Полковник Никитин отправился для наблюдения и связи в правофланговый полк, а полковник Моисеевский — на левый фланг. Проинформировав по телефону начальника штаба группы полковника Маслова о ходе боя, я тоже переправился за реку. Наши части, продолжая наступление, заняли деревни Репино и Красница.

Над полем боя появилась фашистская авиация. Одна за другой посыпались бомбы. Они с грохотом взрывались, но почти не причиняли вреда, так как наступавшие части были рассредоточены. Большой силы достиг минометный огонь врага.

В деревне Красница я разыскал генерала Лебеденко. Из окна полуразрушенного дома он наблюдал за развитием событий. Все части дивизии были введены в бой. У комдива не оставалось в резерве ни одного подразделения. У меня тоже их не было — 89‑я дивизия еще не подошла.

Примерно в километре западнее деревни Задняя развертывалась колонна танков противника — не менее пятнадцати. Немецкие самолеты с ревом пикировали над ними, но не бомбили. Мы ждали, не примут ли фашистские летчики свои танки за советские.

— Вот было бы здорово, — проговорил один из стоявших поблизости от меня командиров.

Так и случилось. Фашисты сбросили на свои же танки серию авиационных бомб. Два танка загорелись, остальные повернули назад и скрылись.

— А у гитлеровцев не так уж все четко организовано, как они хвастаются, — прокомментировал кто–то.

— Может быть, это и верно, но у нас положение тоже не блестящее. Судя по огню, противник подтянул новые силы, а мы уже ввели в бой последние резервы, фланги остаются открытыми. Что думаете делать, товарищ Лебеденко? — обратился я к командиру дивизии.

— Наступать, — быстро ответил он.

— Я и сам за продолжение наступления, но с открытыми флангами далеко не уйдешь. А если враг ударит во фланг?

— Тогда, что же, может быть, перейти к обороне?

— Нет, пока рано, но необходимо принять меры на случай контратаки. Создайте резерв в один — два батальона и подтяните его на правый фланг, где были замечены танки. Надо подготовиться прежде всего к отражению танковой контратаки. Прикажите артиллеристам выдвинуть туда один дивизион. Действуйте. А я поеду в Копыровщину. И если туда уже подошла 89‑я дивизия, прикажу наступать ей вдоль дороги на Духовщину. Этим будет обеспечен ваш левый фланг.

Командный пункт командира 89‑й стрелковой дивизии полковника Т. Ф. Колесникова разместился в оборудованной еще саперами 91‑й дивизии землянке, неподалеку от Копыровщинской семилетней школы. Отсюда открывался хороший обзор на противоположный берег реки Вопь. К тому времени, когда я разыскал КП, 89‑я дивизия уже вела бой: полковник Колесников начал наступательные действия, не дожидаясь приказа, так как видел, что 91‑й дивизии нужна была немедленная помощь. Я поблагодарил его за инициативу и приказал послать связного к Лебеденко.

В 18 часов 25 июля командир одного из полков 89‑й дивизии полковник В. Б. Дубов донес комдиву: полк достиг реки Лойна в восьми километрах западнее Копыровщины; артиллерийский и минометный огонь противника прижал пехоту к земле; в полосе наступления появились вражеские танки; полк несет потери.

Полковник Колесников выехал в полк к Дубову, чтобы на месте принять необходимые меры.

Все более трудная обстановка складывалась и для частей 91‑й дивизии. Немцы подтянули свежие силы с соседних участков и начали ожесточенные контратаки. Танки противника атаковали наш правый фланг, вышли в тыл дивизии, угрожая отрезать ей пути отхода. Только благодаря находчивости и твердости генерала Лебеденко частям соединения удалось пробиться через почти сомкнувшееся вражеское кольцо и отойти на исходные позиции — восточный берег реки Вопь. Некоторые подразделения все же попали в окружение — несколько сот красноармейцев и командиров остались в тылу врага, укрывшись в лесу. Многие из них той же ночью возвратились в свои части, переправившись через Вопь вплавь мелкими группами. Не удалось вывезти артиллерию. Она почти полностью осталась за рекой. Правда, гитлеровцы не успели воспользоваться ею, так как спустя несколько дней она была отвоевана у противника.

Несколько позже, в первых числах августа, в районе боев 91‑й дивизии вышел из окружения вместе с большой группой красноармейцев и командиров генерал И. В. Болдин. Он прошел по тылам врага от самой границы. В лесу западнее реки Вопь к возглавляемому им отряду примкнули оставшиеся в тылу бойцы и командиры 91‑й дивизии.

89‑я дивизия поздно вечером 25 июля тоже была вынуждена отойти на исходные позиции, хотя и с меньшими потерями, чем 91‑я. Так закончился первый день боя. Он не принес желаемого результата.

Одной из причин неудачи была несогласованность действий между армейскими группами. Продвинувшись на 15–20 километров вперед, мы не смогли обеспечить флангов. Другая и, пожалуй, основная причина неудачи заключалась в том, что противник намного превосходил нас в технике. Во фланг и тыл 91‑й дивизии вышло не менее сотни немецких танков, а мы не имели ни одного. Во второй половине дня над нами почти непрерывно висели вражеские самолеты. От сбрасываемых ими бомб и пулеметного обстрела с воздуха мы, правда, несли незначительные потери, но непрерывные бомбежки дезорганизовывали управление частями. К тому же отсутствие над полем боя нашей авиации отрицательно сказывалось на моральном состоянии войск.

Итак, первый день боя сложился неудачно. Но наши усилия не пропали даром. Предпринятым наступлением мы оттянули на себя часть сил противника и тем самым несколько облегчили положение Смоленской группировки советских войск.

Ночью в штаб группы прибыл генерал В. Д. Соколовский, начальник штаба фронта. Ознакомившись с обстановкой, он обещал ускорить прибытие в группу 166‑й дивизии. За ней вновь направился генерал Селезнев, но опять возвратился, что называется, с пустыми руками: части дивизии продолжали вести бой в районе Боголюбово.

26 июля 91‑я и 89‑я дивизии приводили себя в порядок. Необходима была небольшая передышка, прежде чем начать новое наступление. Все же, чтобы не оставлять гитлеровцев в покое, решили атаковать их силами полка под командованием полковника Дубова. В бою накануне полк хотя и понес потери, но остался вполне боеспособным. С первым батальоном в атаку двинулся командир полка, со вторым — я, с третьим — командир дивизии полковник Колесников.

Быстро перемахнули через реку Вопь. Я не оговорился, именно перемахнули. Дело в том, что в том месте, где мы форсировали реку, образовался затор из бревен и досок, оставшихся от разбитых плотов. По ним мы, как по мосту, и переправились на противоположный берег, поддержанные огнем артиллерии 89‑й дивизии.

Атака на первых порах оказалась удачной. Фашисты, видимо, не предполагали, что после происшедшего накануне мы снова осмелимся хотя бы частью сил повести наступление. К полудню полк Дубова, преодолевая сопротивление гитлеровцев, продвинулся километров на пять западнее реки. В ходе боя батальоны истребили не менее сотни фашистов, а пятерых захватили в плен. Пленных немедленно направили в штаб фронта.

Часа в два дня немцы ввели в бой танки и бронетранспортеры. Обойдя наши наступавшие подразделения с флангов, вражеская мотопехота оказалась у нас в тылу. Пришлось занять круговую оборону. Все бойцы и командиры сражались с исключительной храбростью и мужеством. Но пробиться из окружения удалось лишь благодаря активной поддержке нашей артиллерии, которая открыла убийственный огонь по танкам противника прямой наводкой с западной окраины Копыровщины. К вечеру полк отошел на исходные позиции.

Поздно ночью все мои помощники по управлению боем собрались на опушке леса. Здесь были полковники Моисеевский и Никитин, начальник связи группы и другие товарищи. Все голодные, уставшие, раздраженные. Разговор как–то не клеился. Не унимался лишь полковник Никитин. Дымя папиросой, он невесело цедил сквозь зубы, словно про себя, ни к кому не обращаясь:

— Даже на учениях в мирное время наступавшие части поддерживали танки и авиация. А где они теперь? У немцев их сотни, а у нас, по крайней мере на нашем участке, ни одного. Разве так воевать учили нас в академии?

— В академии, конечно, было проще, — задумчиво произнес полковник Моисеевский. — Там «противник» всегда оказывался слабее, а тут совсем наоборот. И все же без веры, точнее, без уверенности в победе нельзя воевать, Тимофей Миронович. А потом, что значат наши тридцать — сорок километров фронта, когда бои идут от Заполярья до Одессы? На все направления танков и авиации не напасешься.

— Тогда зачем наступать? Не лучше ли занять прочную оборону?

— Одно другому не мешает: надо и наступать и обороняться. Словом, не давать врагу покоя. Наше наступление в данном случае не совсем удачное, но польза от него все же есть. Мы оттягиваем на себя силы врага, помогаем тем самым 16‑й и 20‑й армиям. Ты, наверное, не раз говорил красноармейцам: сам погибай, а товарища выручай. Вот мы и выручаем.

— Это–то мне известно. Но ведь для наступления нужно иметь тройное превосходство в силах, а где оно, это превосходство?

— Хватит переливать из пустого в порожнее, — оборвал я споривших. — Ужин готов. Поедим, а потом надо час–другой поспать, чтобы встретить утро со свежей головой и успокоенными нервами.

Отдыхать, однако, не пришлось. Только мы закончили ужин, как от начальника штаба группы полковника Маслова прибыл связной с приказом командующего Западным фронтом. В приказе сообщалось, что нашей группе придается танковая бригада, которая находится на станции Вадино. Далее категорическое требование — с утра наступать всеми наличными силами.

— Выходит, правы товарищи: надо верить, что будут у нас и танки и самолеты, — напомнил я полковнику Никитину о недавнем споре. — Немедленно выезжайте на станцию Вадино, встретите бригаду и скрытно выведете ее на западную опушку леса у деревни Седиба. На месте быть не позднее 6 часов утра 28 июля. Меня найдете в штабе 89‑й дивизии.

Полковник Моисеевский сразу после ужина направился в 91‑ю дивизию, чтобы помочь генералу Лебеденко подготовиться к новому наступлению. Я и остальные товарищи пошли в штаб 89‑й дивизии, которой предполагалось придать на завтра танковую бригаду. Части этой дивизии, поддержанные танками, должны были наносить главный удар по врагу от Печеницино на Потелицу, Сельцо.

К рассвету стрелковые части были готовы к бою. Ожидали подхода танков. Но полковник Никитин возвратился лишь в девятом часу утра. С ним прибыл и командир танкового батальона. Оказалось, что вместо бригады мы получили всего лишь пять танков, в том числе один тяжелый. Все же и это была поддержка. Особенно обрадовались мы тяжелому танку, равного которому по броневой защите и огневым возможностям в то время не было у немцев. Танкисты говорили, что на советском тяжелом танке можно без страха подъезжать к фашистам и «утюжить» их.

Атаковали позиции гитлеровцев в одиннадцать часов. Примерно часа через два с ходу ворвались в деревню Потелицу, захватили первые трофеи — документы штаба немецкого полка и новенький «мерседес», два миномета и несколько пулеметов.

Четыре наших танка в сопровождении пехоты двинулись дальше, а пятый, тяжелый, был оставлен в засаде на случай отражения контратаки. Ждать ее пришлось недолго. Как и в первые два дня боев, немцы предприняли танковые контратаки с флангов, стремясь зажать нас в клещи, отрезать пути отхода. Но в этот раз их постигла явная неудача. Находившийся в засаде тяжелый танк внезапно открыл огонь и заставил немецких танкистов попятиться назад. На поле боя остались три разбитые вражеские машины.

Бой с переменным успехом продолжался дотемна. Противник вводил в него все новые и новые силы. В такой обстановке, по–прежнему с открытыми флангами, мы не могли надеяться на большой успех, да и не ставили своей целью надолго закрепляться на западном берегу Вопи, поэтому ночью снова отошли за реку. Свое дело мы сделали — сковали силы врага.

В тот же день, 28 июля, перешла в наступление в районе Ярцево группа генерала К. К. Рокоссовского, а в первых числах августа начала наступательные действия группа генерала В. А. Хоменко. Группы по–прежнему не имели между собой связи, действовали разрозненно, что позволяло немецкому командованию маневрировать, перебрасывать части с одного направления на другое.

Кто виноват в том, что не было организовано одновременное наступление всех трех групп? Теперь об этом трудно судить. Скорее всего, у командования Западного фронта в условиях тогдашней исключительно сложной обстановки не имелось возможностей для этого. Во всяком случае, бои, предпринятые нашими войсками, особенно группой под командованием К. К. Рокоссовского, в немалой степени содействовали тому, что большинству соединений 16‑й и 20‑й армий, окруженных немцами севернее и западнее Смоленска, удалось вырваться из вражеского кольца и соединиться с главными силами фронта.

С выполнением этой задачи группы были реорганизованы. Группа К. К. Рокоссовского, в которую влились пробившиеся из окружения войска 16‑й армии и ее штаб, стала именоваться 16‑й армией. Группа генерала В. А. Хоменко, опять–таки значительно пополненная, получила наименование 30‑й армии. Командующим 20‑й армией был назначен генерал–лейтенант М. Ф. Лукин. Что касается частей, входивших в состав возглавляемой мною группы, то они полностью влились в 19‑ю армию, штаб которой после отхода советских войск из–под Витебска некоторое время располагался в лесу близ реки Вопь. Командовал 19‑й армией в то время генерал–лейтенант Иван Степанович Конев.

После упразднения группы я был отозван в распоряжение командующего Западным фронтом.

* * *

В середине августа немецкие войска вклинились в нашу оборону в стыке между 30‑й и 29‑й армиями северо–западнее Нелидово. Это угрожало устойчивости фронта на направлении Ржев — Москва.

Мне было поручено выяснить причины прорыва немцев и сделать все возможное, чтобы восстановить положение. По прибытии на место убедился, что никаких серьезных оснований для отхода наших войск на этом участке фронта не было. Стрелковый полк и поддерживающий его артиллерийский дивизион оставили позиции после первого же натиска врага, не оказав ему сколько–нибудь серьезного сопротивления.

— Я получил приказ об отходе по радио, — заявил командир полка, занимавшего оборону на левом фланге 30‑й армии. Кто отдал такой приказ, он не смог объяснить. Случай, на первый взгляд, нелепый, но в известной мере характеризующий обстановку, в которой нередко приходилось тогда действовать нашим войскам.

Восстановить положение на участке прорыва должна была 178‑я стрелковая дивизия. Штаб ее размещался в небольшой крестьянской избе, куда собрались командиры частей и начальники служб. Поскольку дивизия еще не участвовала в боях, я ознакомил командиров с характером действий врага. Затем командир дивизии полковник Кудрявцев отдал приказ — в течение ночи полкам занять исходное положение для наступления.

Утром вместе с полковником Кудрявцевым и группой штабных командиров дивизии я был на командном пункте. На стороне противника не наблюдалось никакого движения.

— Немцы, вероятно, не ждут нашей атаки, — сделал вывод Кудрявцев. — Что ж, постараемся как можно лучше использовать преимущества внезапности.

Минут за десять до начала боя позвонил командир артиллерийского полка, доложил, что у него все готово для открытия огня.

— Ровно в шесть начинай, — приказал комдив.

В установленное время раздались первые артиллерийские залпы. В сторону врага полетели сотни снарядов. Двинулись вперед цепи стрелков.

Наступательный бой, если он развертывается удачно, всегда вызывает чувство радостного подъема. Люди забывают об опасности. Всех охватывает единое стремление идти вперед. Тем более это чувство было присуще бойцам и командирам 178‑й дивизии, впервые вступившим в бой.

Противник открыл ответный огонь, но момент им был уже упущен. Наши стрелки достигли переднего края его обороны. Начались рукопашные схватки. Враг, отстреливаясь, начал медленно пятиться назад.

Особенно ожесточенной была схватка на подступах к реке Западная Двина у станции Земцы. В рукопашном бою было уничтожено более роты фашистов, не успевших переправиться на противоположный берег.

Чтобы лично наблюдать за ходом боя, командир дивизии решил передвинуться ближе к реке. Пригласил и меня. Оставив машину у командного пункта, мы перебежками почти вплотную подобрались к Западной Двине. Ширина ее здесь не превышала 30 метров. С западного берега непрерывно били пулеметы. Казалось, не было такого места, где бы не рвались мины. Но подразделения дивизии продолжали теснить гитлеровцев. К вечеру положение на участке прорыва было восстановлено.

Довольный успешным выполнением задания, уже ночью я возвращался в штаб фронта. На пути — охваченная огнем деревня. Многие дома сгорели дотла. Жителей не видно. Лишь у самой крайней, догоравшей хаты одиноко стояла женщина, освещаемая зловещим пламенем пожара. Она не плакала, но на ее почерневшем от копоти лице было столько гнева, что я невольно попросил водителя остановить машину. Женщина взглянула на меня и сказала, тяжело вздохнув:

— Вот что наделали проклятые. Но ничего, была бы жива Советская власть, дома мы построим. У меня два сына — один учитель, другой инженер. Оба воюют. Дома что — дело наживное. Лишь бы фашистов быстрее прогнали с нашей земли.

— Куда же теперь? — спросил я.

— Пойду догонять своих. Они на восток подались.

— Садитесь с нами в машину, подвезем, если по пути.

— Спасибо, но вы уж езжайте одни. Делайте свое дело, воюйте хорошенько, а мы со своими делами как–нибудь управимся сами. До свидания.

— Счастливого пути вам, мамаша, — только и мог я сказать, провожая глазами уходившую в ночную тьму женщину, одну из многих и многих тысяч, беззаветно веривших в нашу победу над врагом.

В штабе фронта получил новое задание: выехать в район Рославля, на месте ознакомиться с обстановкой и донести о состоянии обороны на этом участке.

24 августа выехал. Путь мой лежал через Ельню. В Ельне — первая остановка. По самой западной окраине этого небольшого городка занимал оборону батальон 32‑го стрелкового полка 19‑й стрелковой дивизии. Командир батальона сказал, что дорога на Рославль свободна. Но не успели мы проехать и десяти километров, как напоролись на немецкие танки. Пришлось возвращаться. Сообщил командиру батальона о танках противника, одновременно узнал у него, что штаб дивизии, оборонявшей ельнинский участок фронта, располагался в лесу, километрах в пяти юго–восточнее города. По пути в дивизию осмотрел город. Жителей в нем уже не было. Встретил лишь старую учительницу, старательно укладывавшую в повозку школьное имущество, да секретаря райкома, который сообщил, что остается в городе для ведения подпольной работы и организации партизанских действий в тылу врага.

— Вы что, уже решили, что город будет сдан немцам? — спросил я секретаря.

— По всему видно, что так, — ответил он.

Проезжая по улицам, я все больше убеждался, что город абсолютно не подготовлен к длительной обороне. Даже на его западной окраине ни в одном кирпичном здании не были оборудованы огневые точки.

Командира 19‑й дивизии встретил на опушке леса. Это был уже немолодой, имевший за плечами огромный жизненный опыт генерал, несколько тучноватый, но все же сохранивший воинскую подтянутость и подвижность.

Пока шли к штабу, я старался убедить его в необходимости превратить город в опорный пункт.

— Там осталось много жителей, — возражал он. — Неудобно как–то выселять их прежде времени. К тому же Ельня — маленький городок. Есть ли нужда держаться за него?

— А вы давно были в городе?

— Дня три назад. Там ведь у меня только один батальон.

— Так вот, — сказал я, — жителей в городе уже нет, а если бы и были, не остались в стороне, обязательно приняли бы участие в его обороне. Городок Ельня действительно небольшой, но в системе общей обороны он имеет важное значение. Туда следует переместить и командный пункт дивизии.

— Боюсь, что это будет ловушкой, — продолжал сомневаться командир дивизии. — Противник может обойти город.

— Могут, конечно, быть всякие неожиданности. Но ведь вокруг Ельни — ровная местность. Даже оврагов нет ближе десяти километров. Значит, опасаться внезапного обхода Ельни нечего.

— Что ж, вы, пожалуй, правы. Но надо связаться с командующим армией. Пусть он решает.

— При чем тут командующий? Это направление поручено оборонять частям вашей дивизии. Следовательно, от вас прежде всего зависит превращение Ельни в опорный пункт. Надо же проявлять и собственную инициативу.

Но командир дивизии продолжал стоять на своем: пусть решает командующий.

После разговора с комдивом я написал краткое донесение и с мотоциклистом послал маршалу С. К. Тимошенко.

Севернее 19‑й дивизии, в районе Дорогобужа, держала оборону 107‑я стрелковая дивизия, которой командовал полковник П. В. Миронов. Разрыв между соединениями равнялся примерно 20 километрам и контролировался только дозорами и разведкой. Положение явно ненормальное. Надо было принимать срочные меры, чтобы как–то заполнить брешь.

Выехал к Миронову. Приказал ему выслать в сторону Ельни несколько подразделений, одновременно подготовить противотанковые средства на случай контратак противника.

— Решение правильное, — согласился Миронов. — Меня и самого беспокоит левый фланг, да силенок маловато. Но сделаю все возможное для усиления обороны на стыке. Полагаю, что с соседом мы найдем общий язык.

Полковник тут же распорядился передвинуть на левый фланг дивизии артиллерийскую противотанковую батарею и несколько стрелковых подразделений, вооруженных для борьбы с танками бутылками с горючей смесью. Удовлетворенный его распорядительностью и оперативностью, я на машине проселочной дорогой направился в сторону Починок. Однако прорваться в район Рославля мне так и не удалось: пути подхода к городу были уже заняты гитлеровцами. Пришлось возвращаться в штаб фронта. Там я узнал, что командующий, получив мое донесение из Ельни, приказал мне остаться в городе и возглавить его оборону. Но приказание стало известно мне с опозданием на сутки. А за это время на фронте произошли серьезные перемены. Девятнадцатая дивизия почти без боя оставила Ельню. Сказались пагубные последствия нерешительности ее командира, за что он и был отстранен от занимаемой должности.

В результате занятия города вражескими войсками образовался так называемый Ельнинский выступ, создалась угроза флангового удара противника по группировке войск Западного фронта. Реальная угроза окружения нависла над частями нашей 28‑й армии в районе Рославля.

Чтобы ликвидировать Ельнинский выступ, в бой были брошены соединения 24‑й армии. При активной поддержке авиации они нанесли серьезное поражение действовавшим там вражеским войскам. Завершающий удар по противнику в районе Ельни был осуществлен в ночь на 5 сентября. Под прикрытием темноты соединения советских войск внезапно обрушились на врага. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, бежали, бросая вооружение, боеприпасы, снаряжение и автомашины.

В боях под Ельней в числе других отличились части 107‑й стрелковой дивизии. Воины–алтайцы с честью оправдали надежды советского народа. За мужество и героизм, проявленные в Ельнинской операции, дивизия была удостоена высокого звания гвардейской.

— Бои под Ельней, — рассказывает бывший командир 107‑й дивизии, ныне генерал–лейтенант Герой Советского Союза, Павел Васильевич Миронов, — были для нас первым серьезным боевым экзаменом. Его успешно выдержали все бойцы и командиры. Именно в этих боях мы по–настоящему поняли, что враг не так уж силен и страшен, каким он хотел быть и каким казался нам вначале.

Ельнинская операция вошла в историю Великой Отечественной войны как одна из первых наступательных операций наших войск. Успешные действия 24‑й армии непосредственно в районе Ельни, а 16‑й армии в районе Духовщины привели к разгрому ельнинской группировки немцев. Здесь фашистские генералы, избалованные прежними успехами, впервые испытали горечь поражения.

* * *

В течение сентября немецко–фашистское командование наряду с развитием наступления в юго–восточном направлении не прекращало интенсивно усиливать группу своих армий «Центр». Фашисты готовили новый удар с целью овладения столицей нашей Родины — Москвой.

В эти горячие дни мне довелось побывать в ряде частей 19‑й армии, командование которой тогда только что принял генерал–лейтенант М. Ф. Лукин. Она по–прежнему занимала оборону по реке Вопь. Ее личный состав в подавляющем своем большинстве имел уже боевой опыт, прекрасно понимал значение инженерных оборонительных сооружений. Поэтому бойцы и командиры без сна и отдыха отрывали новые и углубляли имевшиеся прежде окопы, ходы сообщений. Саперы под непрекращавшимся огнем противника строили противотанковые препятствия, устанавливали проволочные заграждения. Это был поистине титанический труд.

Южнее, в районе Ярцево, держала оборону 16‑я армия под командованием генерала К. К. Рокоссовского. На рубеже ее обороны, также проходившей в основном по реке Вонь, оборонительные работы велись не менее интенсивно.

Река Вопь, по которой проходил фронт обороны 19‑й и 16‑й армий, была шириной всего 15–25 метров. Течение очень спокойное. Глубина — не более 1,5–2 метров. Но широкая, заболоченная долина реки являлась серьезным препятствием. Наши передовые части удерживали в ряде мест плацдармы на западном берегу, что облегчало организацию обороны.

Еще левее, от Соловьевской переправы по Днепру и далее по реке Устрем до стыка с 24‑й армией Резервного фронта, проходила полоса обороны войск 20‑й армии, которой командовал уже генерал–лейтенант Ф. А. Ершаков.

Из армий, оборонявшихся на северном участке Западного фронта, мне наиболее известна была в тот период 30‑я, войска которой располагались несколько юго–западнее города Белый. С командующим тридцатой генерал–майором В. А. Хоменко мне уже приходилось встречаться. Он производил впечатление человека собранного, волевого, вдумчивого. О его деловитости, умении контролировать выполнение отдаваемых приказов и распоряжений свидетельствовал такой, может быть не очень значительный на первый взгляд, штрих. Все служебные разговоры, которые генерал Хоменко вел с подчиненными командирами, обязательно записывались. Эту работу выполняла стенографистка, постоянно следовавшая за ним. По возвращении в штаб она перепечатывала стенограммы и передавала начальнику штаба. Таким образом, штаб всегда знал, какие распоряжения отданы командующим, какие недостатки выявлены, на что обращено внимание. Проверить исполнение приказаний в таких случаях не представляло большого труда. Нередко командующий сам просматривал стенограммы и, если устанавливал, что какое–либо его приказание не выполнено, строго взыскивал с виновников.

Разумеется, подобная практика таила в себе известный риск, особенно в условиях боевой действительности. Попади такая стенограмма к врагу, она могла раскрыть немало важных секретов. Но тут опять–таки все зависело от собранности, бдительности — качеств, которые должны быть присущи каждому командиру.

В составе войск Западного и Резервного фронтов было несколько московских дивизий народного ополчения. В ротах таких дивизий можно было встретить и заслуженного профессора, и народного артиста, и старого московского рабочего, и только что получившего аттестат зрелости школьника. Все они встали на защиту родной столицы добровольно, по велению сердца. Каждый из них готов был умереть, но не пропустить врага. В полках и дивизиях народного ополчения нередко сражались вместе по два — три человека из одной семьи.

На реке Днепр во время боев я повстречался со своим соратником по гражданской войне Сергеем Николаевичем Любимовым, в то время уже известным инженером. Он пришел в народное ополчение вместе с сыном Юрием, тоже инженером, только год назад окончившим институт.

— Оба мы, как специалисты, имели возможность остаться на заводе, были освобождены от военной мобилизации, — сказал Любимов–старший, отвечая на мой вопрос, почему он снова в армии. — Могли бы остаться в тылу, но не остались. В такое время, когда враг угрожает Москве, сын и я считаем для себя великой честью быть в рядах защитников Родины.

Отец и сын до конца остались верными своему слову: оба мужественно и храбро защищали родную столицу и оба пали в боях на ближних подступах к Москве.

Единой мыслью — во что бы то ни стало выстоять, не пропустить немецко–фашистских захватчиков к столице — жили десятки, сотни тысяч бойцов и командиров, весь фронт.

* * *

Свое «генеральное» наступление на Москву немецко–фашистские войска начали 30 сентября ударом соединений правого крыла группы армий «Центр» по войскам Брянского фронта.

В четыре часа утра 2 октября, после артиллерийской подготовки и массированного удара авиации по нашему переднему краю, гитлеровцы атаковали войска Западного и Резервного фронтов. В голове наступавших шли танковые соединения, поддерживаемые авиацией. За танками следовала пехота.

Враг одновременно атаковал на многих направлениях вдоль основных коммуникаций, ведущих к Москве. Но главный удар пришелся на стык между 30‑й и 19‑й армиями. С первых минут сражение на этом участке приняло исключительно ожесточенный характер. Советские воины защищали свои позиции с беззаветным мужеством и отвагой. Так, например, рубеж, обороняемый частями 162‑й стрелковой дивизии 30‑й армии, фашисты атаковали силами до 200 танков с пехотой, действия которых поддерживали с воздуха почти 100 самолетов. Но бойцы и командиры не дрогнули. До последней возможности они отстаивали каждый окоп, каждое укрепление. Против 1‑го батальона 897‑го полка 242‑й стрелковой дивизии враг двинул в атаку полк мотопехоты с 70 танками. В жестокой борьбе почти все воины батальона погибли, но ни один из них не оставил своей позиции. Так же героически дрались с врагом и другие, части и подразделения.

Силы, однако, были неравными. К исходу 2 октября врагу удалось вклиниться в расположение советских войск в стыке 30‑й и 19‑й армий, а также на левом фланге 43‑й армии.

Меня вызвал генерал И. С. Конев, принявший к тому времени командование Западным фронтом. Ознакомив, в общих чертах с тяжелой обстановкой, сложившейся южнее города Белого, он приказал немедленно выехать туда и на месте сделать все необходимое, чтобы задержать продвижение противника до подхода группы генерала И. В. Болдина.

Заместитель командующего фронтом Иван Васильевич Болдин выехал в район расположения резервов с задачей возглавить группу войск, направлявшуюся на ликвидацию вражеского прорыва.

Пока мне по указанию начальника штаба фронта подбирали помощников и готовили документы для связи, прошло около двух часов. Наконец все было сделано, и мы на трех штабных машинах направились в район Симоново — Корытня (30 километров южнее гор. Белый). Вместе со мной, кроме адъютанта и трех солдат, выехали капитан Орлов, старший лейтенант Марков, политрук Гребешков и другие — всего десять человек.

Машины стремительно неслись по Минскому шоссе. Несколько раз пришлось останавливаться из–за налетов вражеской авиации. Проехали Издешково. На пути к станции Канютино навстречу нам двигались беженцы — главным образом женщины и дети. Густые толпы их шли по обочине шоссе, не обращая внимания на пролетавшие в воздухе и время от времени обстреливавшие и бомбившие дорогу вражеские самолеты.

В Канютино уже во всем чувствовалась близость передовой. В районе самой станции и неподалеку от нее рвались снаряды. Гул взрывов с каждой минутой нарастал, становился все более грозным. Немцы стреляли по станции из дальнобойных орудий. На западе в небо поднимались густые клубы дыма.

Попытались узнать о судьбе 162‑й и 166‑й дивизий, на которые немцы обрушили свой основной удар. Но на станции выяснить ничего не удалось.

Не задерживаясь, выехали на север, в сторону деревни Тимошино. И вдруг — немецкие танки. Пришлось быстро повернуть назад. Остановились на опушке леса. Сверились с картой. Решили повернуть на юг, к деревне Мытики Первые. Там встретили группу бойцов и командиров 162‑й дивизии, потерявших связь со своими частями. Капитан Орлов остался в деревне с задачей задерживать отступавших и объединять их в подразделения. Остальные выехали на станцию Канютино, служившую до последнего времени основным пунктом снабжения войск 30‑й и частично 19‑й армий. В лесной деревушке, что приютилась вблизи станции, я встретил генерала В. И. Виноградова — начальника тыла 30‑й армии. С Василием Ивановичем Виноградовым я был знаком по совместной службе в Московском военном округе. В свое время он считался замечательным строевиком, поэтому меня несколько удивил переход его на тыловую работу.

— Так случилось, — не вдаваясь в подробности, сказал он. — Расскажу об этом при случае, а сейчас нужно решать, что делать. Связи со штабом армии нет со вчерашнего вечера. Противник рядом, вот–вот в Канютино появятся немецкие танки, а у меня тылы развернуты, нужно срочно перемещать их.

— Чем вы располагаете, чтобы организовать оборону?

— В лесу у деревни Мытики Первые находится батальон охраны. Вот здесь, — генерал сделал пометку на моей карте, — три зенитных артиллерийских дивизиона. В районе станции и деревни Никитинка — армейский запасной полк.

— Так это замечательно! Будем драться, Василий Иванович. А вы начинайте эвакуировать тылы, — подвел я итог разговору.

Тут же разослал командиров своей группы с задачей организовать оборону на рубеже разъезд Никитинка — Мытики Первые — Новики.

Снова выехал в Мытики Первые к капитану Орлову. Там уже собралось человек пятьсот бойцов и командиров, главным образом из 162‑й дивизии. Сформировали из них батальон, ставший потом нашим резервом. Чтобы дать людям прийти в себя после пережитого, отвели их на станцию Канютино.

Капитан Орлов возглавил батальон охраны тылов армии, 519‑й и 473‑й зенитные дивизионы и этими силами занял оборону на рубеже Мытики Первые — Новики. В помощь капитану я выделил старшего лейтенанта Маркова и политрука Гребешкова.

Командир запасного полка получил задачу оборонять участок от разъезда Никитинка до Мытики Первые. Полку был придан 528‑й зенитный дивизион.

Отдавая приказ на оборону, я особо подчеркнул, что вся она прежде всего должна быть противотанковой. Для борьбы с танками врага предложил использовать зенитные орудия, а также бутылки с горючей смесью.

Местом своего командного пункта избрал окраину поселка станции Канютино. Со мной остались адъютант, командир резервного батальона капитан Смирнов и три солдата, которые с августа всюду сопровождали меня. О них следует рассказать особо.

Красноармейцев Ивана Галкина, Федора Сухарева и Василия Яденко, молодых, необстрелянных, только что прибывших на фронт, я впервые встретил в одном из августовских боев. Они сидели тогда в углу полуразрушенного сарая, ожидая окончания боя.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

— Мы… Мы, товарищ генерал, из комендантской роты, — заговорили, перебивая друг друга, красноармейцы.

— Какой дивизии?

— Не знаем. Мы сегодня утром прибыли. Нас назначили в комендантскую роту. И тут вдруг бой. Рота ушла, мы остались. Не знаем теперь, где ее искать.

— Это бывает. Наверное, здорово перепугались?

— Боимся, товарищ генерал.

— Я тоже боюсь. Но воевать надо, раз навязали нам фашисты войну.

— Вы тоже боитесь?.. — с нескрываемым удивлением уставилась на меня все трое.

— А кто же пуль и снарядов не боится? Война, она никого не радует. Вначале все боятся. И все же дерутся, а не прячутся в сарае, вроде вас. Пойдемте со мной.

Адъютант записал фамилии. Решили пока взять их с собой, потом, если удастся установить, из какой они дивизии, вернуть в комендантскую роту. Но летом сорок первого года при всем желании сделать этого было нельзя. Так и остались все трое с нами. Постепенно привыкли и к обстрелам, и к свисту снарядов, и к бомбежкам. Умело выполняли обязанности связных.

…Ночь в районе станции Канютино прошла спокойно. Немцы избегали ночных боев, предпочитали с наступлением темноты отдыхать. Наши же подразделения до самого утра окапывались, укрепляли оборону.

К рассвету все было готово: отрыты окопы полного профиля, замаскированы. Еще затемно я в сопровождении Вани Галкина пробрался на западную окраину деревни Мытики Первые, где находился наблюдательный пункт капитана Орлова. Окружающая местность просматривалась отсюда очень хорошо. Впереди лес. Где–то там, за деревьями — немецкие танки. Справа и слева — открытое поле. Позади — железнодорожная линия, станция Канютино с водонапорной башней. Рядом с деревней, несколько левее ее крайних домов, виднелись стволы зенитных пушек, направленные на запад. Это заняла оборону одна из зенитных батарей 519 ОЗАД. Чуть южнее — тоже зенитные пушки — огневые позиции других батарей.

Утро 3 октября выдалось тихое, ясное. А тишина перед боем особенно заметна. Она становится как бы ощутимой физически. Слышно — стучат часы, стучит сердце, стучит дятел на сухом дереве. Молчат только люди, томимые ожиданием. Капитан Орлов почти не отрывает бинокля от глаз. Лицо от бессонной ночи серое, под глазами темные круги. Следы усталости заметны на лицах и других товарищей.

Вдруг тишину нарушил далекий гул, похожий на знакомый рокот тракторов во время пахоты или уборки. Но мы–то знали, что это такое… На дороге, выходи–вшей из леса, показались вражеские танки. Один, другой… пятый… Они двигались в колонне, словно на параде.

— Смело идут, — сказал Орлов. — Надеются, что путь на восток свободен. Без моей команды огня не открывать, — отдал он по телефону распоряжение зенитчикам. — Подпустим танки поближе, чтобы бить наверняка.

Прошло несколько томительных минут. До головного танка оставалось не более полукилометра, когда капитал спокойно приказал командиру зенитного дивизиона:

— Давай, браток…

Будто и не было тишины. Грохот орудий перекрыл все остальные звуки. Вот на дороге задымил и остановился один танк, за ним — другой… Остальные, отстреливаясь, повернули назад и скрылись в лесу.

— Разведали. Теперь надо ждать настоящей атаки, — сделал вывод капитан Орлов.

В одиннадцать часов в наступление на Мытики Первые двинулось до полка вражеской пехоты с танками. Наступавшие развернули свои силы по обе стороны дороги. Их поддерживали артиллерия и минометы. Завязался ожесточенный бой. Наши зенитчики действовали смело и решительно, сосредоточив главный удар по танкам.

— Нужно отрезать пехоту, — сказал я капитану Орлову. — Если немецким автоматчикам удастся просочиться в наши тылы, нам трудно будет удержаться.

По фашистской пехоте открыли фланговый огонь две батареи зенитных пушек. Умело действовали и бойцы батальона охраны. Попытка немцев прорваться вперед была отбита. Гитлеровцы отошли к опушке леса, оставив на поле боя четыре горящих танка и не менее двух десятков трупов. Наши потери были незначительными. Но день только начался. Следовало ожидать новых атак. Я поставил задачу — контратаковать противника с фланга, как только он станет приближаться к переднему краю нашей обороны.

Примерно через час над деревней появилась девятка вражеских самолетов. За первой группой бомбардировщиков последовали вторая, третья… Загорелись дома. Пожары возникли и в районе станции. Наши зенитки молчали. Мы берегли снаряды для отражения танковых атак, представлявших главную опасность. К бомбежкам за несколько месяцев боев все уже привыкли, знали, что окопы и щели — надежная защита от авиабомб, прямые попадания не так уж часты.

Не успел стихнуть грохот бомбежек, как танки и пехота противника начали новую атаку. На этот раз бой затянулся до наступления темноты. Дважды гитлеровцам удавалось врываться в расположение наших подразделений, но под ударами стрелявших прямой наводкой зенитных орудий и огня стрелковых батальонов враг откатывался назад. У нас выбыли из строя многие командиры. Были эвакуированы в тыл тяжело раненные политрук Гребешков и старший лейтенант Марков. Капитан Орлов тоже получил ранение в руку, но продолжал оставаться в строю, не прекращая руководить боем.

Борьбу с танками противника вели не только зенитчики, но и стрелки, вооруженные бутылками с горючей жидкостью, особенно когда одиночные машины врывались в деревню. При этом некоторые красноармейцы за уничтожение вражеских танков платили собственной жизнью. На моих глазах геройски погиб Ваня Галкин. Он залег с бутылкой, наполненной горючей жидкостью, возле полуразрушенного дома, когда в конце деревни показался фашистский танк. Непрерывно ведя огонь из пушки, танк ткнулся в пересекавшую деревенскую улицу канаву, затем с ревом начал выбираться из нее. Галкин выскочил из–за укрытия навстречу, ловко метнул бутылку. По броне вражеской машины медленно поползла горящая жидкость. И тут молодой солдат упал, скошенный пулей врага.

Поздно вечером в район станции Канютино прибыли слушатели курсов политруков 30‑й армии. Около ста человек. Многие из них уже побывали в боях. Я направил их к капитану Орлову. Начальник курсов сообщил, что сюда же должна подойти в полном составе школа сержантов во главе с полковником Костевичем, но она, видимо, где–то по пути вступила в бой с противником и не прибыла к нам.

Четвертого октября на участке Мытики Первые — Новики было относительно тихо. Враг перенес главный удар на наш правый фланг — против запасного полка и 528‑го зенитного дивизиона. На обороняемом ими рубеже развернулась для наступления почти в полном составе 6‑я немецкая пехотная дивизия, поддерживаемая большим количеством танков. Подразделения запасного полка и зенитчики сражались с исключительным мужеством, уничтожили несколько танков, более сотни вражеских солдат и офицеров, но под натиском превосходящих сил вынуждены были отойти, сначала к разъезду Никитинка, а к вечеру оставили и его. Закрепились на опушке леса за железнодорожной линией. Отряд капитана Орлова, чтобы избежать окружения, тоже отошел к станции Канютино, где занял оборону вдоль железнодорожной насыпи.

За два дня боев наши ряды значительно поредели. Оставшиеся были готовы стоять насмерть. Бойцы, командиры, политработники прекрасно понимали важность выпавшей на их долю задачи.

Все мои попытки связаться по железнодорожному телефону или телеграфу со штабом фронта не увенчались успехом. Связи с соседями тоже не было. Ничего не было известно и о том, где находилась группа генерала И. В. Болдина. Лишь значительно позже я узнал, что в течение 3 и 4 октября войска резерва Западного фронта под командованием И. В. Болдина вели бои с наступавшим противником на левом фланге 19‑й армии в районе ст. Яковская.

С рассветом 5 октября в воздухе появились большие группы бомбардировщиков. Не снижаясь над нашими позициями, они направлялись дальше, в тыл. Вскоре послышались приглушенные расстоянием взрывы. Бомбы рвались у Днепра, скорее всего в районе населенного пункта Холм — Жирковский (60 километров северо–западнее Вязьмы). «Значит, там тоже идут бои, — подумал я. — Немцы у нас в тылу и, несомненно, будут стараться сомкнуть кольцо по большаку от города Белый на Холм — Жирковский». Пытался хотя бы приблизительно представить себе общую линию обороны, но, не имея связи со штабом фронта и соседями, сделать это было невозможно.

Утро на нашем участке прошло спокойно. Только в полдень немцы предприняли атаку, однако, встреченные дружным огнем, остановились, залегли. Потом атаки повторялись, но менее настойчиво, чем вчера. Предположение, что противник где–то обошел нас, стало еще более очевидным. Для выяснения обстановки требовалась разведка. Направил адъютанта старшего лейтенанта Кузьмина с группой солдат на автомашине в район грейдерной дороги Белый — Холм — Жирковский с задачей — разведать, не движутся ли по большаку немецкие танки.

Разведчики возвратились быстро, привезли важные сведения: в деревню Петрово, что примерно в трех–четырех километрах юго–западнее большака, вступила колонна пехоты противника; из Бунакова на Холм — Жирковский проследовало несколько вражеских танков. В нашем тылу с каждым часом нарастал гул ружейно–пулеметной стрельбы.

Пока мы обдумывали сложившуюся обстановку, противник с фронта предпринял очередную атаку. Его танки ворвались на станцию Канютино. В этом бою был тяжело ранен последний из прибывших со мной командиров — капитан Орлов. Командование отрядом принял капитан Смирнов.

Примерно в полдень на подходе к станции Канютино показался железнодорожный эшелон с пополнением. Встреченный огнем противника, он остановился в полукилометре от станции. Прибывшие в нем красноармейцы не имели оружия. Они в беспорядке выпрыгивали из вагонов и бежали в укрытия. Я поручил старшему лейтенанту Кузьмину собрать людей, отвести в ближайший лес, чтобы с наступлением темноты они могли отойти к Днепру и влиться в состав первой же части, которую встретят на своем пути. Как выяснилось, эшелон прибыл из Красноярска, и пополнение предназначалось для 119‑й стрелковой дивизии. Но где теперь эта дивизия, никто не знал. Мы тоже не могли принять пополнение, поскольку не имели возможности вооружить его.

С наступлением темноты, при отходе из Канютино, я был ранен в голову. В горячке рана показалась совсем незначительной, на фронте такую называли царапиной. Старший лейтенант Кузьмин на скорую руку сделал перевязку. Вскоре он и сам был ранен.

Часов в десять вечера к нам присоединилась разведывательная рота 101‑й мотострелковой дивизии и с ходу вступила в бой с немцами, которые на этот раз, вопреки установившимся у них правилам, продолжали свои атаки и в темноте. Появление разведывательной роты ободрило всех. Если здесь разведрота, значит, где–то недалеко и вся мотодивизия, находившаяся до этого в резерве фронта, а может быть, и вся группа генерала И. В. Болдина. Но время шло, а никаких сведений о 101‑й не поступало. Нас осталось не более двухсот человек. Продолжать обороняться в районе станции Канютино больше не имело смысла. Ночью отошли к Холм — Жирковскому. Там совершенно неожиданно я встретился с командиром 101‑й мотострелковой дивизии — Михайловым. Помнится, он был в звании генерал–майора. Части его дивизии развернулись фронтом на север и уже два дня вели ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Только в течение 5 октября, как сообщил комдив, силами дивизии были подбиты 21 вражеский танк и до двух десятков орудий, уничтожено много немецкой пехоты. В этом же районе действовала 128‑я танковая бригада.

Передав в подчинение дивизии выведенные из–под Канютино стрелковые и зенитные подразделения, попросил ее командира познакомить меня с имевшимися у него, хотя и далеко не точными, сведениями об изменениях в положении войск Западного фронта за последние 3–4 дня. Обстановка, по словам комдива, складывалась крайне неблагоприятно для нас.

— Но надо думать, что на Днепре силы врага будут задержаны, наши соединения смогут нанести по немцам сильный фланговый удар и принудят их к отходу, — сказал он в заключение.

Я посоветовал ему выслать разведку вправо, чтобы, если удастся, связаться с 248‑й дивизией, которая, по моим расчетам, должна была обороняться на высотах западного берега Днепра в районе Парщино — Петренина (10 километров восточнее Холм — Жирковского). Вторая группа разведчиков была послана к станции Игорьевской, где в лесу могли быть подразделения 162‑й и 166‑й дивизий.

С первыми лучами солнца немецко–фашистская авиация начала методическую бомбежку Холм — Жирковского и позиций, занимаемых частями 101‑й мотодивизии. Одна девятка бомбардировщиков сменяла другую. Так продолжалось до 10 часов. В разных концах большого села вспыхнули пожары.

Ровно в десять утра противник открыл сильный артиллерийский и минометный огонь, а вслед за тем в атаку двинулись до сотни вражеских танков с пехотой. Завязавшийся бой продолжался почти два часа. Немецкие танки ворвались на окраину села, но ударами нашей артиллерии и подоспевших к тому времени танковых подразделений 128‑й бригады были отброшены назад.

В тринадцать часов — новая атака врага. Бой шел за каждый окоп, за каждый дом. То в одном, то в другом месте, окутанные дымом, останавливались немецкие танки. Вышли из строя также несколько машин 128‑й танковой бригады. К вечеру по всему фронту обороны дивизии положение было восстановлено: наши поредевшие, но готовые к новым боям части занимали те же позиции, что и в начале дня.

Умелым организатором боя и храбрым руководителем показал себя командир 101‑й мотодивизии. Он успевал всюду. То разговаривал по телефону с командного пункта, отдавая четкие и ясные приказания, то мчался на наиболее угрожаемый участок, чтобы на месте принять меры, подбодрить красноармейцев и подсказать командиру полка или батальона, как перехитрить врага. Не знаю, может быть, в обычном бою я и не посчитал бы подобные действия командира дивизии правильными — руководить войсками он обязан главным образом со своего командного пункта, — но тогда эти действия, на мой взгляд, были оправданными. Слишком уж велико было превосходство противника в силах и средствах. Обстановка часто менялась, поэтому не было возможности заранее все предусмотреть и ограничиваться лишь распоряжениями по телефону. Помимо необходимости больше видеть самому, появление командира дивизии в критические минуты на угрожаемых направлениях имело и большое моральное значение. Когда красноармейцы видели рядом с собой комдива, они дрались еще упорнее, еще смелее и настойчивее.

На ночь мы расположились вместе с командиром дивизии в уцелевшем сарае. При тусклом, мигающем свете свечки снова и снова рассматривали карту. Многое было неясно. Почему боевые действия дивизии не были поддержаны артиллерийским огнем из–за Днепра? Почему до сих пор не вернулась разведка, посланная в сторону правого соседа — 248‑й стрелковой дивизии? Где оперативная группа генерала И. В. Болдина?

Было далеко за полночь, когда возвратились разведчики из–под Игорьевской. Частей 162‑й и 166‑й дивизий там не оказалось, зато разведчики связались со штабом 152‑й стрелковой дивизии. Она вела бой с противником в лесах северо–западнее станции Игорьевская. Связи с соседями тоже не имела. «Наверное, и остальные резервные части фронта втянулись в бой самостоятельно», — решили мы.

Седьмого октября утром авиация врага перенесла свои бомбовые удары в тыл. Грохот бомбежки доносился откуда–то со стороны станций Новодугинская и Касня. Танковые атаки немцев хотя и продолжались, но далеко не с прежней настойчивостью. Было похоже на то, что противник старался лишь сковать силы дивизии, а основной удар перенес в другое место.

Послали в направлении Днепра разведку. Через два часа получили тревожные сведения, подтверждавшие наши опасения: в районе деревни Булашево (20 километров северо–восточнее Холм — Жирковского) замечено движение танков и пехоты противника в восточном направлении. Было ясно, что противник уже переправляется через Днепр.

Продолжать обороняться в районе Холм — Жирковского, на мой взгляд, не было смысла. Посоветовал комдиву ночью скрытно вывести дивизию и 128‑ю танковую бригаду за Днепр, предварительно известив об этом командира 152‑й дивизии. Сам же с адъютантом и красноармейцами Василием Яценко, Федором Сухаревым отправился разыскивать 248‑ю дивизию.

* * *

Днем я не обращал внимания на рану, не чувствовал боли. Было не до того. Когда же поехали по ухабистой дороге, началась бешеная тряска, и голова сильно разболелась. Неподалеку, в Городище, находился полевой госпиталь. Решил заехать туда, чтобы сменить повязку. Прибыли как раз вовремя. Госпиталь был уже «на колесах», все его имущество погружено на машины.

— Приказано перебазироваться поближе к Вязьме, — сказал военврач, — но перевязку вам сделаем.

Доктор не только сделал мне и Кузьмину перевязки, но и угостил всех нас горячим чаем. Попрощались.

— Не теряйте времени, товарищ военврач. Выезжайте побыстрее, — посоветовал я, снова садясь в машину.

— А что, разве плохи дела на фронте?

— Не так уж плохи, но вам нужно быстрее развернуть госпиталь на новом месте. Работы для вас сейчас немало.

Из госпиталя поехали по проселку на Пигулино (5 — 7 километров восточнее Холм — Жирковского). Въехали в лес.

— Ночью будем ездить, и к гитлеровцам в лапы можем угодить, — сказал старший лейтенант Кузьмин. — Ведь неизвестно, может, в Пигулине фашисты.

Мой адъютант — коренной сибиряк. Человек смелый, решительный, выносливый — лесник и охотник, отличный стрелок. Но он не любил неопределенности. Между тем на фронте, особенно в условиях октябрьского отхода наших войск в 1941 году, сплошь и рядом приходилось действовать наугад. Это очень беспокоило Кузьмина.

— По–моему, нет смысла ехать в Пигулино ночью, — продолжал он. — Надо сначала разведать.

— Ну что ж, пожалуй, вы правы, — согласился я. — Переждем до рассвета в лесу, а потом двинемся дальше.

Все обрадовались предстоявшему отдыху. Высказался по этому поводу даже наш постоянный молчальник — Федор Сухарев.

— Отдохнем в лесу часа два–три, потом снова можно сутки, а то и двое не спать. Я люблю лес. Он тут такой же, как у нас на Брянщине. За эту красоту не жалко жизнь отдать.

Расположились отдыхать. Яценко остался на посту. Примерно через час его сменил Сухарев.

В лесу было еще темно, когда послышался шум моторов. Волна за волной на восток летели вражеские самолеты.

Раньше всех поднялся Кузьмин и сразу же отправился вперед проверить, нет ли поблизости немцев. Через полчаса возвратился, и мы поехали. Когда приближались к деревне Казариново (10 километров восточнее Холм — Жирковского), чуть не угодили к фашистам.

Пришлось повернуть в сторону станции Новодугинская. Возле деревни Мокрищево встретили разведчиков 248‑й дивизии. Командир разведвзвода лейтенант Иванов рассказал, как проехать в штаб. Мы в свою очередь информировали его о встрече с противником в районе Казариново.

Командира 248‑й дивизии генерала К. Сверчевского разыскали в лесу возле деревни Извеково. Части дивизии вели бой на западной опушке леса на рубеже Дульцево — Варварово. Кароля Сверчевского я знал давно, еще по гражданской войне. Прославился он своей отвагой и в боях против Франко в Испании.

Поздоровавшись, он атаковал меня десятком вопросов. О чем у вас там в штабе фронта думают? Кто вносит путаницу или, хуже того, вредит? Почему разрешили открыть фронт? Ведь это предательство, измена.

— Объясните, товарищ комдив, в чем дело? — охладил я его пыл. — Прежде всего, почему вы сами оставили выгодные позиции на Днепре?

— Оставил?! — с нескрываемым сарказмом произнес Сверчевекий. — Вы что, в самом деле ничего не знаете о том, как это произошло?

И он рассказал странную историю. За день до наступления противника поступил приказ сдать обороняемый рубеж 18‑й дивизии народного ополчения, причем, не дожидаясь ее подхода, отвести свои части в район станции Новодугинская для погрузки в эшелон. О том, куда собирались отправить 248‑ю дивизию, известно не было. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнить. Ополченческая дивизия ввязалась в бой с немцами где–то юго–западнее Сычевки и сюда не прибыла. А пока части 248‑й дивизии сосредоточивались, как было приказано, в районе Новодугинская, противник без единого выстрела занял их позиции на Днепре.

— Разве не обидно? — продолжал Сверчевский. — Два месяца стояли на месте, укрепляли оборону, можно сказать, каждый кустик пристреляли. Были уверены, что никакие силы не могут сдвинуть нас с места, и вдруг сами ушли. А теперь мне же приказано выбить врага с этих позиций, восстановить положение. Но это легко сказать — выбить. У немцев уже сейчас сил в два–три раза больше, чем у нас. И они продолжают подбрасывать новые резервы.

Вместе с комдивом мы попытались, насколько было возможно, спокойно оценить создавшееся положение, определить план дальнейших действий.

Уже около суток дивизия не имела связи ни с соседями, ни со штабом армии. Правда, генерал Сверчевский еще накануне послал на оба фланга разведку, однако никаких сведений от нее не поступало.

В итоге обсуждения сложившейся обстановки мы пришли к общему мнению — как можно дольше задерживать противника на занимаемом рубеже и не прекращать попыток связаться со штабом армии, с соседями, В резерве у командира дивизии оставался лишь один батальон. А между тем со стороны Сычевки все громче слышалась артиллерийская стрельба.

— Там, наверное, дерется восемнадцатая дивизия, — высказал предположение Сверчевский. — Если так, тогда нечего бояться за наш правый фланг.

Он продолжал еще верить, что отступать дальше не придется, что враг будет задержан.

В четырнадцать часов противник силами до полка пехоты с ганками при поддержке артиллерии перешел в атаку на Дульцево, но, встреченный сильным огнем, вынужден был откатиться на исходные позиции — в сторону Мальцева. После этого фронтальных атак в течение дня немцы не предпринимали, зато участились атаки с флангов. К вечеру дивизия оказалась фактически в полукольце.

Тревожно было на командном пункте дивизии в ночь на 8 октября. Из частей поступали самые разноречивые сведения. Стрельба на флангах то умолкала, то разгоралась с новой силой. Автоматные очереди слышны были и в тылу. Но мы знали повадки гитлеровцев. Они нередко просачивались мелкими группами в тыл с целью создать видимость окружения. В течение ночи командир дивизии вывел один из оборонявшихся полков в район Капорихи, чтобы прикрыть станцию Новодугинскую.

На рассвете 8 октября я выехал в Дульцево. Хотелось самому убедиться в прочности правого фланга дивизии. Попытался проехать на Торопово и Андреевское. Однако в Андреевское попасть не удалось. Оттуда в сторону Петерниково проследовали пять танков и пять бронетранспортеров противника.

Это была разведка, о чем свидетельствовали пожары, вспыхнувшие в Андреевском. Немецкие разведчики, двигаясь на расстоянии 20–25 километров впереди основных сил, сжигали по пути все, что могло гореть, указывая таким образом путь своим частям.

Когда мы возвратились в Извеково, по всему фронту обороны дивизии шла сильная ружейно–пулеметная перестрелка. Новых атак гитлеровцы не предпринимали. Воспользовавшись некоторым затишьем, генерал Сверчевский приказал левофланговому полку передвинуться из Варварово в Кулеметьево и быть готовым атаковать гитлеровцев в направлении Петерниково. Командиру другого полка, который ночью был выведен в район Капорихи, — закрепиться на реке Вазузе и держаться до последней возможности, преграждая путь врагу к станции Новодугинская. Свой командный пункт генерал перевел в Кулеметьево. Всю вторую половину дня дивизия вела тяжелый бой с противником на рубеже Слизнево — Приказники — Торопово фронтом на север и северо–запад.

Дивизия нуждалась в пополнении людьми, снабжении боеприпасами, вооружением. Но ни в чем этом я практически не мог помочь командиру. Надо было ехать в штаб фронта. Сказал о своем решении генералу Сверчевскому.

— Поезжайте, — проводил он меня к машине. — Доложите командующему обо всем, что видели. За меня не беспокойтесь. Буду маневрировать, сдерживать фашистов, не дам им окружить дивизию. А если все же кольцо сомкнется, будем драться в окружении. Так и скажите генералу Коневу.

На этом мы распрощались. 248‑я дивизия, как я узнал потом, стойко выдержала натиск врага, хотя и понесла серьезные потери. С генералом Сверчевским я вновь встретился только в 1944 году в Харькове. Тогда он занимал должность заместителя командующего формировавшейся в районе города Сумы армии Войска Польского.

Не удалось в те тяжелые дни увидеться и с генералом В. И. Виноградовым. Каждый из нас был занят своим делом. Но я знал, что он успешно перебазировал тылы 30‑й армии.

…Из 248‑й дивизии мы выехали на большак Сычевка — Вязьма. В километре севернее Торбеева встретили двух связных мотоциклистов. Они возвращались из Сычевки в штаб фронта, но где он находится, не знали.

Остановились, сошли с большака в кусты. Я стал писать донесение, намереваясь послать его с мотоциклистами. Кузьмин остался на дороге для наблюдения. Не прошло и двух минут, как он крикнул:

— Немецкие танки!

Мы залегли в кустах. Танки пронеслись по большаку, при этом выстрелом из орудия разбили нашу «эмку». Пришлось дальше следовать на попутной.

В Туманово, где прежде располагался штаб тыла фронта и узел связи, мы никого не застали. Выехали на Минское шоссе и проскочили до Можайска. Только там удалось узнать, что штаб находится в Гжатске. Не задерживаясь, выехали туда. Штаб готовился к перебазированию на новое место. Но генерал И. С. Конев сразу принял меня. Кратко я доложил о всех событиях, свидетелем которых был со 2 по 8 октября, попросил отметить отличные действия командиров 101‑й моторизованной и 248‑й стрелковой дивизий. Как нельзя кстати оказались и привезенные мною сведения о противнике.

* * *

Ночью мне пришлось выехать к генералу Щербакову, который командовал подразделениями штаба фронта, оборонявшими подступы к Гжатску. На месте уточнил обстановку, а рано утром — снова в штаб фронта, перебазировавшийся за ночь в район Можайска.

Генералы И. С. Конев и В. Д. Соколовский заслушали мое сообщение об обстановке в районе Гжатска. Потом Конев сказал:

— Придется вам принять командование частями, действующими на фронте Гжатск — Юхнов, чтобы подготовить их к нанесению контрудара по врагу в направлении Вязьмы. Сейчас для нас важно использовать каждую возможность, чтобы сдержать натиск противника, заставить его сражаться там, где нам выгодно. Пополнений не просите, у нас их нет. А для управления войсками подчиняю вам отдел боевой подготовки штаба фронта во главе с полковником Каменским.

Так в октябре грозного сорок первого года мне снова пришлось командовать оперативной группой.

Помимо отдела боевой подготовки штаба, генерал В. Д. Соколовский выделил в мое распоряжение пять мотоциклистов.

— Из средств радио и проводной связи пока ничего дать не могу. Постарайтесь на месте использовать все, что возможно, — добавил он.

Полковник Каменский, ставший теперь начальником штаба группы войск, сообщил:

— В отделе восемь командиров, три красноармейца, делопроизводитель и машинистка.

Этого было вряд ли достаточно для управления войсками, действующими на довольно широком фронте. К тому же ни командующий, ни начальник штаба ничего не сказали о войсках, которые должны были войти в мое подчинение, ограничившись лишь замечанием, что комплектовать группу придется мне самому непосредственно на месте.

Накануне я познакомился только с отрядом генерал–майора Щербакова из трех тысяч бойцов и дивизиона артиллерии. А есть ли там другие части?

Оставив полковника Каменского в районе Можайска, поручил ему доукомплектовать штаб за счет вышедших из окружения командиров; задерживать все двигавшиеся на восток подразделения и одиночек, комплектовать из них батальоны и готовить к отправке в район Гжатска; останавливать все автомашины, водители которых потеряли связь со своими частями, сформировать из них два–три автобатальона.

С группой остальных командиров бывшего отдела боевой подготовки я выехал в сторону Гжатска искать части и соединения, чтобы установить с их командирами связь и договориться о взаимодействии в предстоявших боях.

На перекрестке Минского шоссе южнее Гжатска встретил полковника А. М. Томашевского, своего старого сослуживца по 84‑й стрелковой дивизии в Туле. С первых дней войны и до начала немецко–фашистского «генерального» наступления на Москву он командовал запасной фронтовой бригадой. Тех красноармейцев бригады, которые не имели оружия, Томашевский успел отправить в тыл, а имевших оружие бойцов и курсантов школы младших командиров объединил в сводный отряд и занял оборону по обе стороны шоссе, укрепившись на восточном берегу речки Гжать. Связи с соседями и штабом фронта у него не было.

— В отряде у меня немногим более тысячи человек, — начал докладывать он. — Народ боевой, крепкий. Все поклялись не пропустить врага к Москве.

Выслушав полковника Томашевского и одобрив его действия, я потребовал от него как можно быстрее связаться с генералом Щербаковым, левый фланг отряда которого находился в деревне Потапово. Пояснил далее, что задача состоит не только в том, чтобы сдержать натиск врага, но и контратаковать его, помогая тем самым нашим соединениям, застрявшим в тылу у гитлеровцев, пробиться из окружения.

— Так что, Андрей Михайлович, готовьтесь к наступлению. К вечеру подбросим вам еще один — два батальона. А вы к тому времени создайте штаб, хотя бы полковой, а потом, может быть, развернем на базе вашего отряда дивизию. Готовьтесь к наступлению, — повторил я. — Знаю, что такое требование не совсем обычно в теперешней обстановке. Но что поделаешь? Все в этой войне идет пока не так, как хотелось бы.

Попрощавшись с Томашевским, поехали в сторону Юхнова. Быстро добрались до станции Угрюмово. Никаких войск, кроме мелких, разрозненных подразделений, по пути не встретили. Где–то южнее, у Юхнова, гремела артиллерийская канонада.

К вечеру вернулись в свой штаб. Полковнику Каменскому удалось за день сформировать два стрелковых батальона, вооружить их винтовками и ручными пулеметами. Люди из разных частей, совершенно не знают друг друга, вдобавок потрясены неудачными боями и беспорядочным отступлением.

— Пожалуй, при первом же серьезном натиске врага снова побегут, — высказал опасение начальник штаба. — Подождать бы хотя одни сутки с отправкой их на передовую.

Однако другого выхода не было. Назначили в помощь командирам батальонов по два командира из штаба и отправили людей на машинах в расположение полковника Томашевского. Туда же направили только что прибывшую в Можайск танковую бригаду, имевшую 21 танк, в том числе четырнадцать Т-34. Это уже была реальная сила, на которую можно положиться.

Вместе с полковником Каменским решили выяснить, что еще можно найти в самом Можайске для отправки на передовую. Вскоре сюда прибыл начальник политического управления фронта дивизионный комиссар Д. А. Лестев. Он сообщил, что остается пока с нами на правах члена Военного совета. Чего? Группы, армии — мы сами еще не знали.

В одном из домов на окраине Можайска встретили генерала Л. А. Говорова. Он сидел в окружении нескольких командиров за столом и изучал карту местности. Войск у него пока не было. С часу на час ждал прибытия одной дивизии из Владимира.

Около полуночи повстречались с командующим Московским военным округом генерал–лейтенантом П. А. Артемьевым, назначенным накануне по совместительству командующим фронтом Можайской линии обороны. В самом Можайске у него тоже не было войск. Но, как он сообщил, должны были прибыть сюда части наскоро сформированной 5‑й армии под командованием генерала Д. Д. Лелюшенко (14 октября командование этой армией принял генерал Л. А. Говоров).

На рассвете меня и Д. А. Лестева вызвали в штаб фронта. Там был представитель Ставки Верховного Главнокомандования К. Е. Ворошилов. Я подробно рассказал о том, что видел в войсках фронта со 2 по 9 октября. Потом доложил о состоянии войск на участке обороны Гжатск — Юхнов, о возможности в течение короткого времени сформировать не менее двух стрелковых полков непосредственно в Можайске при условии, если штаб фронта вооружит их.

— Все это хорошо, — перебил меня Ворошилов. — Сейчас нас интересует вопрос — когда вы со всей группой можете начать наступление?

— Для наступления у меня нет ни сил, ни средств, — ответил я. — Обороняться еще можно. Уверен, что два–три дня сможем продержаться, а наступать не с чем. Очень мало артиллерии. Станковые пулеметы имеются только в отряде генерал–майора Щербакова, да и то их немного.

— Утром в ваше распоряжение прибудет дивизион реактивных установок, — сказал молчавший до того И. С. Конев. — Завтрашний, вернее, уже сегодняшний день даю вам на подготовку, а двенадцатого начинайте наступать. Сможете?

Я ответил, что хорошо понимаю всю остроту сложившегося положения и важность деблокирования нашей Вяземской группировки. Попытаюсь сделать все возможное, чтобы 12 октября начать наступление.

— Ну, вот и хорошо. А теперь отправляйтесь в свой штаб.

Все мои мысли были заняты предстоявшим наступлением. Задача поставлена трудная, настолько трудная, что даже невозможно было представить себе, как приступить к ее решению с моими мизерными силами и средствами.

— Как думаете, Степан Андрианович, сумеем мы сколько–нибудь серьезно помочь Вяземской группировке? — спросил Лестев, — садясь вместе со мной в машину.

— Не будем пока гадать, — ответил я. — Наш долг — сделать все, чтобы выручить эту группировку, помочь ей пробиться из окружения. Главная надежда на «катюши». Фашисты боятся их. Если даже и не сумеем оттеснить немцев, отвлечем их силы на себя. А это тоже будет неплохой помощью окруженным войскам.

Весь день готовили части к наступлению.

Наш штаб перебрался ближе к передовой — в деревню Кундасово (30 километров западнее Можайска). Мы с Д. А. Лестевым побывали у генерал–майора Щербакова, поставили ему задачу — наступать вдоль железнодорожной линии в общем направлении на станцию Туманово. Отряд полковника Томашевского подчинили командиру танковой бригады. Договорились о взаимодействии с командиром дивизиона реактивных установок.

Еще до рассвета 12 октября все наличные силы нашей группы были готовы к атаке. Дивизионный комиссар Лестев выехал на командный пункт генерала Щербакова, а я остался с танковой бригадой и отрядом полковника Томашевского. Вскоре на КП прибыл К. Е. Ворошилов. Ознакомившись с обстановкой, он, после некоторого раздумья, сказал:

— Может, действительно лучше отказаться от этого наступления? Сил у вас совсем мало. Я успею согласовать вопрос со штабом фронта.

— Поздно. Части уже нацелены наступать. К тому же я надеюсь, что наш удар будет внезапным для немцев, особенно залпы реактивных снарядов. Это ошеломит врага.

В семь часов утра раздался первый залп «катюш». Танковая бригада быстро преодолела передний край обороны противника. Вслед за танками ринулась в атаку пехота. Наши войска овладели станцией Василисино, населенными пунктами Потапово, Курово, Семешкино.

Танки вышли в район станции Туманово. Начало было многообещающим, но для развития успеха не хватало сил. В резерве оставался лишь один стрелковый батальон. Подтянул его к речке Гжать, однако ввести в дело для развития успеха наступления в направлении Царево — Займище, как предлагал полковник Каменский, не решился, оставил на случай отражения фланговых контратак. Вскоре резерв действительно пригодился. Разведка донесла о движении мотоколонны противника из Вырубово на Драчево, что создавало угрозу левому флангу. Пришлось срочно направить резервный батальон в деревню Слободка с задачей задержать мотопехоту врага, не дать ей возможности выйти нам в тыл.

В 14 часов наши танкисты были атакованы противником в районе станции Туманово и отошли в Семешкино.

Еще через час на участке Баскаково — Царево — Займище гитлеровцы контратаковали нас пехотой и танками силою до дивизии. Первый удар мы отбили, но в результате второго натиска ретировались на исходные позиции. У нас явно не хватало противотанковых средств Стрелки забрасывали вражеские машины бутылками с горючей жидкостью. Но остановить фашистские танковые колонны мы были не в состоянии. С наступлением темноты бой затих. Подсчитали потери. Они оказались весьма значительными, особенно в людях.

Ночью нас с Лестевым опять вызвали в штаб фронта. Задали нам единственный вопрос: может ли группа продолжать наступательные действия? Мы ответили, что для наступления даже на узком фронте группе необходимо дополнительно иметь, как минимум, два полка артиллерии и еще одну танковую бригаду.

— Артиллерии и танков пока дать не можем, — сказали нам в ответ. — Есть, пожалуй, возможность выделить еще один дивизион «катюш», если вы гарантируете, что ни одна машина не попадет в руки противника.

Такой гарантии мы, разумеется, дать не могли. Для меня и Лестева было ясно, что штаб фронта не располагал достаточными резервами. Прекрасно сознавали мы и то, что предпринимаемые нашей группой атаки представляли собой сугубо местный характер и не могли оказать сколько–нибудь серьезного влияния на изменение тяжелой обстановки, создавшейся на Западном фронте. Но они были необходимы, чтобы изматывать противника, помочь попавшей в районе Вязьмы в окружение группировке советских войск и, наконец, чтобы выиграть время для создания нового рубежа обороны. Как потом я узнал, такие же наступательные действия проводились в те дни и на некоторых других участках. И все же, не зная толком замысла командования, мы полагали, что Военный совет фронта явно переоценивал наши возможности, принимал желаемое за действительное.

Шурша по асфальту колесами, машина стремительно неслась в Кундасово. Д. А. Лестев, обычно веселый, разговорчивый, в этот раз сидел насупившись, не произнося ни слова.

— Что молчите, Дмитрий Александрович? — спросил я.

— Думаю, Степан Андрианович, как нам поднять людей в новое наступление.

— Придется идти в атаку вместе с бойцами.

— Это–то для меня ясно. Но все равно трудно будет. Люди измучены. Я снова поеду к Щербакову, пойду в бой с его отрядом.

— Хорошо, а я буду у полковника Томашевского. Усилю его одним батальоном из тех двух, которые сформированы в Можайске. Другой батальон будет в резерве, в распоряжении полковника Каменского. Если немцы попытаются прорваться в тыл, он задержит их.

Мы сделали все возможное, чтобы утром 13 октября еще раз атаковать вражеские позиции. Но гитлеровцы опередили нас. На рассвете немецкие танки ворвались в деревню Петрецово. Стрелковые подразделения отряда генерал–майора Щербакова вынуждены были в беспорядке отойти в лес. В бой вступила наша танковая бригада. Ей удалось выбить фашистов из Петрецова, восстановить положение. Но о новых атаках, тем более о наступательных действиях с нашей стороны в этот день уже не могло быть речи. Утренний бой расстроил все наши планы, к тому же стоил больших жертв. Немцы тоже понесли немалые потери: наши стрелки и танкисты подбили пять танков и уничтожили не менее двух рот вражеской пехоты.

Когда гул боя в районе Петрецова начал стихать, на командный пункт группы в Кундасово снова приехал К. Е. Ворошилов. Выслушав доклад о только что закончившемся бое, спросил:

— Можете еще держаться?

— Держаться можем, но для наступления нужны новые силы, хотя бы один стрелковый и один артиллерийский полк, — ответил я.

— Хорошо. К вечеру что–нибудь придумаем.

Через несколько минут после отъезда Ворошилова к командному пункту танковой бригады, куда я только что перебрался, подъехала машина, из которой вышел К. К. Рокоссовский.

— Что тут у вас произошло? — спросил Константин Константинович, энергично пожав мне руку.

— Закончили бой, выбили прорвавшиеся в Петрецово немецкие танки и пехоту. Как видите, еле сдерживаем противника, а тут снова приказано наступать. Словом, есть над чем мозгами пошевелить.

— Ничего, теперь, думаю, дело пойдет лучше. Ставкой приняты кое–какие меры. К фронту движутся новые пополнения. А пока, — продолжал Константин Константинович, — вот распоряжение командующего фронтом: сдадите ваши позиции мне, сами поезжайте в штаб. Там, по–моему, вас ждет новое назначение.

Часа через два я был уже в штабе фронта. Мне приказали ехать в Москву, к маршалу Шапошникову.

Резервы наши неисчерпаемы

Начальник Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников принял меня вне очереди, заботливо усадил в кресло и начал расспрашивать о последних фронтовых событиях. Общее положение ему, разумеется, было известно. В разговоре со мной он старался выяснить детали, которые далеко не всегда находят отражение в сводках и донесениях. Расспрашивал, почему не удалось наступление на Вязьму, какие силы были в моем распоряжении.

— Так, говорите, обстановка очень сложная? Это верно. Опасность велика. Но все же в Москву фашистов не пустим.

Борис Михайлович устало поднялся из–за стола. С тех пор, как я видел его в последний раз, он заметно постарел. Под глазами отчетливо проступали темные круги — свидетельство бессонных ночей.

— Товарищ маршал, зачем меня вызвали? — не удержался я от мучившего меня вопроса.

— Кажется, поедете в Сибирь. А впрочем, вечером все узнаете.

В 18 часов Борис Михайлович привел меня в Ставку.

Здесь я узнал, что меня направляют представителем Ставки в Сибирь, где формируются двенадцать новых дивизий.

— На вас возлагается ответственность за их подготовку с учетом уже накопленного боевого опыта. Торопить не будем. Когда закончите обучение, вместе с этими дивизиями прибудете на фронт. Дело исключительно ответственное, — сказали мне.

Хотя после утреннего разговора с Шапошниковым это назначение не было для меня неожиданным (правда, я полагал, что поеду в Сибирь в качестве командующего округом), тем не менее в столь тревожное время хотелось быть в центре событий, на фронте.

Выходя из Кремля, подумал: «Что это — недоверие ко мне или действительно так нужно? Может, все правильно? Кто–то должен готовить резервы, передавать войскам фронтовой опыт. Выбор пал на меня. Ну что ж, придется браться за дело».

К тротуару тихо подкатила «эмка».

— Теперь куда, товарищ генерал? — спросил водитель.

— В гостиницу, а оттуда на вокзал. Еду в тыл. Может быть, и вы поедете со мной, товарищ Филин? Вместе будем кочевать.

— Нет, товарищ генерал. Я опять на фронт. Мне, москвичу, в такое время нужно обязательно быть здесь. Лучше смерть под Москвой, чем увидеть врагов в столице.

* * *

Поезд неторопливо двигался на восток. Военных пассажиров сравнительно немного. Большинство — рабочие, колхозники. Они ехали на Урал и в Сибирь на эвакуированные заводы. Во время остановок торопились узнать новости с фронта. Почти все передачи по радио в те дни начинались словами: «Отстоим Москву!», «Под Москвой должен начаться разгром немецко–фашистских захватчиков!» В сообщениях с фронтов говорилось о самоотверженности и мужестве войск, защищавших подступы к столице, о личном примере коммунистов и комсомольцев в боях с врагом.

Москву отстаивала вся страна. Навстречу нам непрерывным потоком шли эшелоны с войсками, с оружием, боеприпасами, снаряжением.

В вагоне не прекращались разговоры о том, будто готовится мощный и решительный удар по немецким захватчикам. Никто, разумеется, ничего толком не знал. Чаще всего люди выдавали желаемое за действительное, ссылаясь на рассказы мнимых очевидцев, которые «собственными глазами видели, как много войск сосредоточено к востоку от Москвы».

Слушая все эти пересуды, я снова и снова мысленно возвращался на фронт. С 14 октября завязались упорные бои на волоколамском направлении. Об этом я узнал еще в Москве. В сводке Совинформбюро за 17 октября, которую мне удалось услышать на одной из станций, говорилось о боях на можайском направлении. Думалось: что–то теперь там происходит, удастся ли удержать занимаемые рубежи? Мне было больше, чем моим соседям по вагону, известно о неимоверно тяжелом положении наших войск под Москвой.

Медленно тянулись дни вынужденного бездействия. К концу пути я уже свыкся с мыслью, что руководство подготовкой резервов для фронта — дело не менее ответственное в условиях создавшейся обстановки, нежели непосредственное участие в боях. Вспомнились полные глубокого смысла слова великого Ленина о значении тыла в войне: «Для ведения войны по–настоящему необходим крепкий организованный тыл. Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены, снабжены продовольствием, обучены».

Нужно обучать войска, помогать им овладевать опытом первых месяцев боев. Все это должно делаться в темпах военного времени.

* * *

— Новосибирск, — объявила проводница вагона.

На перроне вокзала меня встретила жена. Дома ждали дочери и внуки. Однако предаваться радостям встречи не было времени.

Дома побыл минут 20–25 и поехал в штаб округа. Знакомство и беседа с тогдашним командующим войсками СибВО М. Е. Медведевым заняли немного времени. Сразу приступили к делу. По карте я ознакомился с дислокацией формируемых дивизий. Командующий рассказал, как идет формирование, какие имеются трудности. Хотя он еще не успел побывать во всех пунктах формирования, но, видно, неплохо знал положение.

Вместе наметили план действий. М. Е. Медведев сосредоточился на подготовке пополнений, обучавшихся в запасных бригадах. Руководство формированием новых дивизий я принял полностью на себя.

В ближайшие же дни предстояло объехать огромную территорию. И не просто объехать, но и правильно организовать боевую подготовку в формирующихся частях, помочь командирам наладить обучение войск с учетом фронтового опыта.

Я прекрасно сознавал, что на обещание Ставки «торопить не будем» рассчитывать не следует. Обстановка вынуждала торопиться. Нечего было и думать о том, чтобы успеть в короткий срок побывать во всех дивизиях, пользуясь железнодорожным и другими видами наземного транспорта. Поэтому пришлось воспользоваться стареньким самолетом «Р-5», пилотируемым летчиком лейтенантом Иваном Лобачевым, с которым я был знаком еще по довоенной службе в округе.

Некоторые соединения формировались в таких местах, где прежде вообще не было воинских частей. С посещения этих пунктов я и начал свою работу.

Первый мой вылет был в один из городов Сибири. Еще за несколько лет до войны там, в лесной глухомани, был построен барачный городок для лесорубов. Его–то и использовали для размещения частей формируемого соединения.

Почти со всех сторон городок обступила непроходимая тайга. Свободными от нее оставались лишь вырубки. Они были теперь превращены в учебные поля. Неподалеку — стрельбище и артиллерийский полигон, хотя ни одного орудия в дивизии пока не имелось.

Большинство командного и рядового состава — приписники старших возрастов, проходившие прежде обучение на сборах в 166‑й стрелковой дивизии. Как и следовало ожидать, боевая подготовка проводилась старыми, довоенными методами. О фронтовом опыте люди знали лишь из газет.

Требовалось коренным образом перестроить порядок обучения. Прежде всего по мере возможности форсировать учебные занятия и наряду с этим хотя бы в общих чертах познакомить командиров с основами тактики врага. Иначе говоря, так организовать обучение, чтобы подготовить людей к тяжелой и трудной борьбе с технически оснащенным и коварным противником.

С чего же начинать? На чем сосредоточить при обучении войск главное внимание — на обороне или наступлении? Положение на фронтах оставалось напряженным. Войска Красной Армии продолжали вести тяжелые оборонительные бои.

Опыт четырехмесячных боев показал, что мы далеко не всегда умело строили оборону. Оборонительные позиции зачастую плохо оборудовались в инженерном отношении. Подчас даже на первой позиции не имелось системы траншей. Боевой порядок оборонявшихся чаще всего состоял из одного эшелона и небольшого резерва, что снижало стойкость войск. Во многих случаях люди были плохо подготовлены к противотанковой обороне, существовала известная танкобоязнь.

«Может быть, — размышлял я, — и нужно сосредоточить основные усилия при обучении на отработке вопросов обороны? Тем более что недостатки в этом отношении ясны, со всей очевидностью выявлены опытом боев». Вместе с тем думалось: «Не всегда же мы будем обороняться. Отступление — дело вынужденное. Недостатки в обороне тоже в основном являются следствием внезапного нападения врага, невыгодно сложившихся для нас условий. К тому же оборона никогда не считалась и не считается главным видом боевых действий. Оборона, как бы хорошо ни была она организована, не приведет к победе над врагом, к его разгрому. Значит, нужно готовить войска к наступательным боям. Готовить упорно, настойчиво, с учетом не только накопленного опыта (а он был пока невелик), но и с учетом допущенных ошибок, с извлечением из них необходимых уроков».

Этими мыслями поделился я с командирами. Пришли к единому мнению: главные усилия при обучении направлять на тщательную отработку вопросов тактики наступательных действий. При этом, как подсказывал опыт, важно учить войска наносить удары по врагу одновременно возможно большими силами дивизии, отказаться от излишнего эшелонирования боевых порядков при атаке переднего края вражеской обороны, так как в этом случае непосредственно в прорыве обороты противника участвовала обычно лишь треть дивизии — один стрелковый полк. Остальные, по существу, не принимая участия в боевых действиях, несли неоправданно большие потери от огня артиллерии и ударов авиации противника.

Особое внимание командиров было обращено на то, чтобы они постоянно, изо дня в день учили людей самым разнообразным приемам борьбы с вражескими танками, умению быстро отрывать окопы полного профиля и траншеи, хорошо маскировать их. В целях борьбы с танкобоязнью я рекомендовал устраивать «проутюживание» окопов танками. Для этого пришлось специально доставить в дивизию несколько танков.

К осени 1941 года хорошо зарекомендовали себя в боях наши противотанковые ружья. В газетах появлялось с каждым днем все больше сообщений об успешных действиях бронебойщиков при отражении танковых атак врага. К сожалению, в войсках Сибирского военного округа в тот период противотанковых ружей не было. Поэтому пришлось пустить в дело учебное оружие, сделанное руками самих бойцов. Учили применять против танков и бутылки с горючей жидкостью, и связки противопехотных гранат. Вместе с политработниками, руководителями партийных и комсомольских организаций, агитаторами разъясняли красноармейцам, что в умелых руках бутылки с горючей жидкостью и связки гранат представляют серьезное средство борьбы с вражескими танками. Окружная и дивизионные газеты регулярно публиковали на своих страницах статьи, в которых, на основе фронтового опыта, рассказывалось об эффективности применения бутылок с горючей жидкостью и связок гранат против танков противника. С рассказами об этом выступали в подразделениях красноармейцы и командиры, уже участвовавшие в боях и прибывшие в дивизию из госпиталей.

Четыре дня пробыл я в первом пункте формирования. Учебные занятия там продолжались по 12–14 часов в сутки. Мне это понравилось.

Помнится, на одном из занятий часа три действовал за командира отделения. Дело в том, что у действительного командира, коренастого сибирского колхозника Ивана Матвеевича Соколова, стеснительного и немного мешковатого, никак не получалось с «атакой». Его бойцы бежали обычно скопом, не умели применяться к местности, а достигнув окопов «противника», терялись, не зная, что делать дальше. Ни сам Соколов, ни его отделение в целом не имели никакого навыка в подготовке связок гранат. Всему этому пришлось обучать их, что называется, с азов.

Многих командиров удивляло мое поведение. В самом деле, не лучше ли было ограничиться только инструктированием командного состава? Но сам я и тогда, и позже был уверен, что поступал правильно. Именно личный пример, практический показ в данном случае решали успех дела. Напрасно, мне думается, некоторые наши старшие начальники, бывая на учениях, ограничиваются только наблюдением. Конечно, вовсе нет необходимости подменять того или иного командира. Но порой очень полезно не только рассказать и посоветовать, как лучше действовать в бою, но именно показать. Такой показ старшего навсегда запоминается подчиненным. К этому выводу я пришел на основе собственного опыта, готовя в течение ряда лет резервы для фронта.

Много внимания уделял и партийно–политической работе в частях. В каждой дивизии обязательно проводил совещание политработников. Сообща думали, как улучшить пропаганду фронтового опыта, как воспитывать у людей высокий наступательный порыв. И надо сказать, политработники, коммунисты и комсомольские активисты многое сделали в этом направлении.

В перестройке обучения войск на основе накопленного боевого опыта деятельное участие принимали все руководящие командиры штаба округа. Командующий войсками Медведев, начальник штаба Подполковников, начальники управлений и отделов почти постоянно находились в частях и соединениях, непосредственно руководили их формированием и боевой подготовкой.

За полтора месяца пребывания в округе мне удалось провести тактические учения во всех вновь сформированных дивизиях. Была у меня и другая работа, которую я считал очень важной. Мне часто приходилось выступать на заводах, в колхозах и совхозах, партийных организациях, на собраниях партактива в Новосибирске, Омске, Красноярске и других местах. Рабочие и колхозники, коммунисты и беспартийные проявляли глубокий интерес к событиям на фронтах, горели желанием усилить помощь армии. Как правило, завязывался оживленный разговор, вносилось множество ценнейших предложений. Одни предлагали наладить на том или ином предприятии производство минометов, другие говорили о возможности организовать в какой–либо мастерской изготовление мин, снарядов, пошивку обмундирования для войск, третьи настаивали, чтобы их быстрее призвали в армию, послали на фронт. Предложениям не было конца. Я всегда уходил с таких собраний с радостным чувством, еще и еще раз убеждаясь, какой поистине неиссякаемый источник силы таится в нашем народе, как велика любовь советских тружеников к своей социалистической Родине.

Одной из первых мы отправили на фронт 312‑ю стрелковую дивизию. Комплектовалась она главным образом за счет переменников бывших территориальных дивизий. И красноармейцы, и командиры накануне войны прошли основательную подготовку.

Очень хорошее впечатление производил на меня комиссар дивизии Михаил Александрович Кокорин, один из старейших политработников Красной Армии. Он быстро вошел в курс дела, умело организовал партийно–политическую работу. Однако мы не смогли подобрать опытного командира дивизии.

Только в 1942 году ее возглавил полковник Александр Гаврилович Моисеевский. Полками командовали полковник В. С. Лихотворик, полковник М. Н. Шевченко, полковник А. И. Крайнов. Все они впоследствии прославились в боях и были удостоены высокого звания Героя Советского Союза.

Дивизия прошла славный боевой путь — от станции Вознесенское, Калининской области, до Берлина. За доблесть и мужество личного состава в боях против немецко–фашистских захватчиков она была награждена орденами Красного Знамени, Кутузова, Суворова и Богдана Хмельницкого, а за участие в освобождении Смоленска удостоена почетного наименования «Смоленской».

…Но все это было потом. А тогда, в 1941 году, выступая на митинге, молодой красноармеец Федор Машистых говорил:

— Мы знаем, что нам предстоит сражаться с сильным и коварным врагом. Не всем посчастливится вернуться с войны домой. Однако никакие трудности, никакие опасности не испугают нас. Будем драться до последнего дыхания. Будем бить и уничтожать фашистскую нечисть так, как учит нас Коммунистическая партия. Пусть от нас, сибиряков, гитлеровцы не ждут пощады. Смерть немецким оккупантам!

С таким же боевым настроением уходили в действующую армию и другие соединения.

Из 12 дивизий, направленных в те дни из Сибири, было сформировано две армии, одна из которых приняла участие в разгроме гитлеровцев под Москвой, вторая сражалась под Ленинградом.

* * *

Проводив последнюю дивизию из Омска, я поездом возвращался в Новосибирск. После многих бессонных ночей решил в вагоне по–настоящему выспаться. Путь не близкий, для отдыха самое подходящее время.

«Теперь снова на фронт, — размышлял я, укладываясь спать. — Задание выполнено. Управились раньше установленного срока».

С этой мыслью и уснул. А часа в два ночи, когда поезд стоял на станции Чулым, в купе вагона постучал комендант.

— Вам телеграмма, товарищ генерал, — сказал он, подавая бланк, и добавил с уважением: — Правительственная.

Я был уверен: мое желание осуществилось — вызывают в Москву для назначения в действующую армию! Однако в телеграмме сообщалось совсем о другом: я назначен командующим войсками Приволжского военного округа, и мне надлежит заехать в Москву за получением указаний. Что же это? Значит, опять готовить резервы вместо того, чтобы сражаться с врагом?

Утром пятого декабря я был уже в Москве. Она выглядела как–то по–особому величественно–спокойной перед лицом грозной опасности. По улицам в сторону фронта, который был совсем близко, двигались танки, шли маршевые роты и батальоны. Главные магистрали города в ряде мест были перегорожены противотанковыми «ежами», надолбами и баррикадами из мешков с песком. В первых этажах многих больших зданий оборудованы огневые точки.

«Неужели положение так серьезно, что в Москве возможны уличные бои?» Вспомнил: с 20 октября постановлением Государственного Комитета Обороны в городе и прилегающих к нему районах объявлено осадное положение.

У заместителя начальника Генерального штаба генерала А. М. Василевского ознакомился с положением на фронте. Пояснений не требовалось — обо всем рассказывала висевшая в его кабинете огромная карта, испещренная цифрами, красными и синими стрелами, грозно выстроившимися в ряд флажками. Фронт огибал Москву подковой. Северный ее конец у города Дмитрова уже перешагнул канал Москва — Волга, южный, изгибаясь змеей вокруг Тулы, тянулся через Михайлов к Рязани. Вражеские войска почти вплотную подошли к столице.

— Обстановка остается трудной, товарищ Калинин, — подходя к карте, сказал А. М. Василевский. — Но недалеко время, когда погоним гитлеровцев от Москвы.

— А когда именно? — вырвалось у меня.

— Скоро сами узнаете. Ждать не долго.

Я не стал больше расспрашивать. Близость наступления наших войск чувствовалась во всем. Хотя и тщательно оберегались военные секреты, сосредоточение крупных резервов, предназначенных для наступления, невозможно было скрыть от населения. Поэтому не случайно еще утром, выходя из вагона поезда, я слышал, как один железнодорожник говорил другому:

— Не сегодня–завтра наши ударят.

В кабинете начальника Генерального штаба, куда я попал после беседы в Ставке с генералом А. М. Василевским, мне довелось стать невольным свидетелем еще одного примечательного разговора. Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников говорил по телефону с командующим Западным фронтом. Командующий просил Шапошникова подчинить ему на один день зенитно–артиллерийские соединения западного сектора Московской зоны противовоздушной обороны.

— Скажите генералу Громадину: мне его пушки нужны лишь на один день, на сегодня, чтобы отразить немецкие танковые атаки, — отчетливо слышалось в тишине кабинета из телефонной трубки. — Только на сегодня мне нужна зенитная артиллерия. Завтра обязательно все верну Громадину. Завтра фашисты вряд ли решатся атаковать нас.

Пообещав генералу дать необходимое распоряжение командующему Московской зоной противовоздушной обороны, Борис Михайлович тихо, как бы про себя, сказал:

— Да, завтра, пожалуй, немцы не в состоянии будут атаковать.

Затем развернул оперативную карту территории Приволжского военного округа, пригласил меня поближе к столу и в нескольких словах определил задачи, которые мне предстояло решать на новом месте службы.

— Старайтесь не только учить людей боевому мастерству — это разумеется само собой, но и постоянно воспитывать у них наступательный порыв, — напутствовал меня маршал.

Вечером того же дня я выехал в Саратов, где размещался тогда штаб Приволжского военного округа.

Железнодорожные станции были до отказа забиты эшелонами с заводским оборудованием и рабочими, эвакуируемыми на восток, с боевой техникой и снаряжением для Красной Армии, с войсками, продовольствием и горючим.

Вспомнились годы гражданской войны. Кто только тогда не командовал транспортниками! Теперь было совсем по–иному. Начальники и военные коменданты станций твердо держали управление движением в своих руках. Не обходилось, конечно, без споров, но обычно начальники эшелонов с пониманием выслушивали объяснения военных комендантов, никто не самовольничал. Распоряжения представителей Народного Комиссариата путей сообщения и военных комендантов выполнялись безоговорочно.

На станции Рузаевка, выйдя из вагона, случайно встретил знакомого капитана — Семена Ивановича Лаврова. В горячие дни июльских боев он командовал одним из батальонов 89‑й стрелковой дивизии, а теперь, заметно прихрамывая, с забинтованной головой, как заправский железнодорожник что–то объяснял начальнику прибывшего эшелона с заводским оборудованием.

Когда капитан закончил разговор с представителем эвакуируемого на восток завода, я окликнул его. Тепло, по–дружески поздоровались, начали вспоминать о боях в районе Копыровщины.

— Почему вы теперь здесь, товарищ капитан?

— Да вот после ранения застрял в железнодорожной комендатуре, — с какой–то непонятной отрешенностью ответил он.

— И что же, не нравится?

— Не нравится, товарищ генерал. Скорее бы снова на фронт. Подлечусь еще недельку, сниму повязку, буду просить, чтобы направили к себе в дивизию. Мое место на фронте.

— Может быть, поедете со мной в Саратов, в округ? Там для вас, фронтовика с боевым опытом, найдется интересная работа. Будете готовить новое пополнение для фронта. С комендантом станции я договорюсь.

— Нет, и это не по мне. Быть на фронте, воевать, колотить врага — вот что я считаю для себя сейчас главным. Слышали, наверное, наши войска под Москвой перешли в наступление. Вот где теперь решается судьба Родины.

Паровоз, до этого спокойно пыхтевший в голове поезда, неожиданно дал сигнал отправления. Наскоро попрощались с капитаном. Сражаться с врагом — самое заветное желание капитана, еще совсем молодого, только недавно вступившего в самостоятельную жизнь. Его не пугали ни трудности фронтовой жизни, ни опасности боев На фронт! Только на фронт! Это была и моя мечта. В душе я считал себя неудачником, обойденным. Но ничего не поделаешь. Нужно выполнять приказ.

Начальником штаба Приволжского округа был мой старый сослуживец генерал–майор Владимир Степанович Бенский. Вспомнили с ним прошлую совместную службу, поделились мнениями о начавшемся под Москвой наступлении, потом перешли непосредственно к делам в округе. Владимир Степанович рассказал о ходе формирования и обучения новых частей и соединений. По всему было видно, что положение в войсках он знал хорошо, поддерживал тесные связи с местными партийными и советскими органами. Не преминул вместе с тем пожаловаться на свою судьбу.

— В тыловом округе я застрял, как видно, всерьез и надолго. Просился на фронт — не пускают. А здесь служба, вы сами понимаете, больше связана с бумагами. Дни и ночи приходится проводить в кабинете, отвечать на сотни донесений, запросов, тысячи телефонных звонков. Из Москвы ежедневно требуют — резервы, резервы! Оно и понятно, ведь наш округ — один из ближайших к фронту. Если где не хватает людей, мы в первую очередь получаем задание на отправку пополнений. Кое–кто завидует: в тылу–де служить легко. Завидовать же, прямо скажу, нечему.

Знаком по прежней службе был мне и помощник командующего войсками по военно–учебным заведениям генерал–майор Александр Николаевич Соловьев. В начале войны он командовал дивизией, был тяжело ранен и после нескольких месяцев лечения получил назначение в ПриВО. Тоже рвался на фронт, писал по этому поводу в Москву, доказывал, что ему, строевому командиру, надлежит воевать, а подготовкой командных кадров с неменьшим успехом может заниматься кто–либо из бывших начальников училищ. Но просьбы Соловьева оставались безрезультатными. Занимаемой должности он вполне соответствовал, к порученному делу относился с исключительной добросовестностью, поэтому не было необходимости освобождать его от «непривычной», как он говорил, работы.

Член Военного совета М. И. Изотов прибыл в округ только за два дня до моего приезда. Значит, будем вместе знакомиться с войсками, это позволит лучше понять друг друга, решил я. И не ошибся. Выезжая вместе с М. И. Изотовым в части, дивизии, мы, что называется, быстро «находили общий язык». Горячий сторонник всякого рода полезных новшеств в обучении и воспитании войск, Михаил Иванович настойчиво добивался от командного состава наглядности в боевой подготовке, ликвидации упрощенчества и условностей. Присутствуя на учениях и занятиях, он непременно требовал от командиров и политработников, чтобы разъясняли бойцам значение, смысл тех или иных действий, добивались от каждого понимания маневра, а не только его правильного исполнения.

В области партийно–политической работы его требования сводились прежде всего к тому, чтобы каждый коммунист, будь то командир или боец, занимал авангардную роль в боевой и политической подготовке, в овладении оружием и боевой техникой, в преодолении трудностей учебы.

— Только такой коммунист может быть настоящим проводником идей партии, подлинным агитатором и пропагандистом, — настоятельно подчеркивал Михаил Иванович в своих выступлениях на разборах учений, на совещаниях командного и политического состава.

Сам он никогда не чурался черновой работы. Если считал нужным, оставался по нескольку дней в полку, а то и в батальоне, практически помогал командирам налаживать обучение и воспитание красноармейцев. С учений каждый раз возвращался до изнеможения уставший, похудевший, но довольный. Спросишь его, бывало:

— Опять суток двое не спали? Отмахнется:

— Это неважно, сейчас всем приходится недосыпать и недоедать. Главное — учение прошло хорошо. Люди готовы хоть завтра в бой.

С Михаилом Ивановичем Изотовым мы работали вместе в течение длительного времени, и я не помню случая, чтобы по каким–либо вопросам у нас были серьезные расхождения. Он всегда умел найти правильное решение.

Достойным помощником члена Военного совета в руководстве партийно–политической работой был полковник Лазарь Кузьмич Никифоров, начальник политического управления округа. До войны он работал секретарем Рязанского обкома партии по кадрам. По окладу своего характера и по опыту прежней деятельности человек сугубо гражданский, Лазарь Кузьмич довольно быстро освоился со своими новыми обязанностями, чутьем опытного партийного работника понимал в каждый ответственный момент, на чем следовало сосредоточить внимание, на решение каких задач прежде всего мобилизовать коммунистов и комсомольцев. Под его руководством в войсках округа непрерывно велась работа по пропаганде боевого опыта. Не было такого командира или политработника, который не считал бы своим долгом систематически обобщать материалы о боевом опыте и использовать их в процессе обучения личного состава. Много внимания политическое управление уделяло разъяснению военно–политической обстановки. С докладами и лекциями на военно–политические темы непосредственно в дивизиях и полках часто выступал и сам полковник Никифоров. Волнуясь, он сильно заикался (этот дефект речи у него был с детства), но все его выступления люди слушали с большим вниманием.

В каждой запасной бригаде благодаря стараниям работников политического управления были созданы и успешно действовали группы агитаторов, в состав которых входили наряду с коммунистами многие беспартийные товарищи. Особенно хорошо была налажена партийно–политическая работа в запасной бригаде, которая дислоцировалась в лагере под Саратовом. Здесь было правилом — каждое утро знакомить красноармейцев со сводкой Совинформбюро, регулярно проводить беседы о положении на фронтах, о подвигах отличившихся в боях красноармейцев и командиров, о героическом труде советских людей в тылу.

Все это, разумеется, делалось и в других бригадах. Но здесь актив агитаторов работал, как правило, с большей целеустремленностью, партийно–политические мероприятия строго планировались, к проведению бесед и чтению лекций широко привлекались партийные и советские работники города.

Хорошо налаженная партийно–политическая работа в огромной мере способствовала сплачиванию войск, повышению их организованности, укреплению дисциплины. Группы агитаторов, создаваемые в запасных бригадах, продолжали свою деятельность и после отправки частей на фронт. Мы не раз получали письма, в которых рассказывалось о личном примере отваги и мужества подготовленных нами агитаторов.

Авиацией округа командовал Владимир Александрович Судец. Прекрасно знающий свое дело командир, талантливый организатор, он почти все время проводил на аэродромах. Как и большинство из нас, работу в тылу В. А. Судец считал временной, стремился как можно быстрее отправиться на фронт, при каждом удобном случае напоминал об этом. В руководстве обучением летного состава он всегда придерживался таких незыблемых правил: летчик должен уметь выжать из врученной ему техники все, на что она способна, драться с врагом до полного его уничтожения, смело вступать в бой, если даже на стороне противника многократное превосходство в силах, а в случае необходимости идти на таран.

При мне в округе В. А. Судец оставался недолго. Весной 1942 года мы проводили Владимира Александровича на фронт, где особенно широко развернулся его талант боевого командира–авиатора, большого специалиста своего дела и умелого организатора. Теперь он маршал авиации. Советское правительство достойно оценило его выдающиеся заслуги в боях против немецко–фашистских захватчиков, присвоив ему звание Героя Советского Союза.

Из работников штаба хочется особо отметить Александра Дмитриевича Великанова, начальника мобилизационного отдела. Ему и его подчиненным (а их было не так уж много) приходилось трудиться, что называется, дни и ночи напролет. Скромный, исполнительный командир, он, казалось, не знал ни минуты отдыха. Если по какому–либо вопросу, относящемуся к области его деятельности, требовалась справка, я всегда был уверен, что через несколько минут получу исчерпывающие данные.

Мне часто приходилось проводить ночи в своем кабинете, дожидаясь звонков из Москвы. Звонил обычно генерал–полковник Щаденко, причем обязательно требовал к телефону командующего. Если телефонную трубку брал кто–либо другой, выходил из себя. Даже если я находился в войсках, он приказывал звонить ему из любого пункта и доносить о ходе формирования, обучения и отправки на фронт пополнении. А между тем иной раз нелегко было добиться связи с Москвой. Но никаких оправданий Щаденко не слушал.

— Как это не могли связаться с Москвой? — язвительно спрашивал он в таких случаях. — Ко мне каждый может дозвониться при желании, а у командующего округом не было связи. Кто этому поверит!

Бывало и так. Звонок. В телефонной трубке слышится сердитый голос Щаденко:

— Что у вас готово к отправке на фронт?

Даю подробную справку. Тут же слышу другой вопрос:

— Сколько можете в ближайшие дни сформировать новых дивизий?

Ответить сразу бывало довольно трудно. Тогда у моего стола появлялся подполковник Великанов с необходимыми справочными материалами в руках, пользуясь которыми я докладывал о возможностях округа.

— Мало, — слышалось в ответ. — Нужно не восемь, а пятнадцать дивизий. Это — приказ Ставки.

— Где же взять людей? Из ресурсов округа мы не в состоянии сформировать такое число дивизий.

— Ищите хорошенько, найдете. Вам лучше знать резервы, которыми располагает округ.

После таких телефонных разговоров в работу по формированию новых соединений еще активнее включались обкомы партии и облисполкомы, городские и районные партийные комитеты, профессиональные организации, и в конце концов выяснялось, что на ряде предприятий без большого ущерба можно было заменить мужчин женщинами, сократить число рабочих за счет повышения производительности и большей интенсивности труда.

Изменения в задания вносились довольно часто, и каждый раз в сторону увеличения. Пополнения приходилось отправлять чуть ли не ежедневно.

Обучение личного состава велось по нескольким учебным программам, в зависимости от уровня его подготовленности. Разнообразие программ усложняло и без того нелегкую работу по ускоренной подготовке войск.

Полный трехмесячный курс обучения проходили лишь молодые красноармейцы, впервые призванные в армию, а также люди самых старших возрастов, подлежавшие мобилизации. И те и другие относились к категории необученных.

Красноармейцев запаса, прошедших в предвоенные годы полный цикл сборов в территориальных частях, обучали по семидневной программе. Их знакомили с новыми видами оружия и новыми тактическими приемами. К концу недели проводили стрельбы, после чего бойцов включали в маршевые батальоны.

Непрерывно также шло формирование пополнений из обученного контингента военнослужащих, в числе которых было немало красноармейцев и командиров, уже побывавших на фронте, участвовавших в боях и выписывавшихся после лечения из госпиталей. Учебные занятия с ними проводились в составе частей.

Формирование соединений из необученного контингента проходило примерно в такой последовательности. Командир будущей дивизии или бригады подбирал себе из резерва нескольких офицеров административно–хозяйственной службы, получал небольшое число автомашин, лагерные палатки, вместе с представителем штаба округа определял место дислокации соединения, обычно где–нибудь на опушке леса, реже — в населенном пункте. Через день–два в дивизию начинали прибывать командиры полков, батальонов, рот и взводов. При штабе округа имелся постоянный резерв офицеров. Пополнялся он главным образом за счет товарищей, окончивших ускоренный курс военных академий и училищ, а также курсы усовершенствования командного и политического состава запаса. Сюда направлялись и офицеры, возвращавшиеся из госпиталей после лечения.

Одновременно в формировавшуюся часть поступал и рядовой состав. Среди красноармейцев с каждым месяцем войны, особенно с 1942 года, становилось все больше таких, которые отправлялись на фронт во второй, в третий раз. Постоянное возрастание в формировавшихся соединениях числа солдат и офицеров, уже обладающих боевым опытом, положительно сказывалось на всей учебной и воспитательной работе.

* * *

Основная работа по подготовке необученных новобранцев из молодежи велась в запасных бригадах. Их было в округе несколько. Дислоцировались они в Саратовской, Пензенской, Ульяновской областях, Татарской и Марийской АССР. В материальном отношении бригады в то время были обеспечены крайне неудовлетворительно. Люди чаще всего размещались в тесных, не приспособленных к жилью помещениях. Недоставало посуды, поэтому кормить людей приходилось в несколько очередей.

Помимо чисто хозяйственных затруднений, имелись и другие нужды, связанные прежде всего с нехваткой учебного и боевого оружия, с отсутствием наглядных пособий. Многие учебные пособия и даже некоторые виды учебного оружия запасники научились изготовлять кустарным способом, недостаток же боевого оружия восполнить было невозможно.

Всякий раз перед отправкой маршевых пополнений затрачивалось много времени на оборудование теплушек. Запасные бригады своими силами мыли вагоны, мастерили в них нары. Отъезжающих нужно было обеспечить питанием. Словом, командиры бригад выполняли столько не свойственных им в обычных условиях обязанностей, что порой походили больше на директоров своеобразных комбинатов бытового обслуживания. Но товарищи на все находили время. Несмотря на трудности, учебные занятия проводились днем и ночью, в любую погоду. Никто не жаловался. Считалось обязательным строго выдерживать сроки обучения войск, установленные для различных категорий военнослужащих.

Запасной бригадой, дислоцировавшейся на территории Саратовской области, командовал генерал–майор Павел Григорьевич Савинов, в прошлом преподаватель Военной академии имени М. В. Фрунзе. Бригаду генерал Савинов возглавил месяца через три после начала Великой Отечественной войны, трудился честно, целиком отдаваясь порученному делу. Жил он один, в не очень уютной квартире, «по–холостяцки». Жена работала в Москве и к нему наведывалась редко.

Когда не было жены, генерал почти не заглядывал в свою квартиру. Отдыхал обычно у себя в кабинете. А чаще всего командира бригады можно было разыскать в поле, на учебных занятиях.

Бригада Савинова была первой, которую я посетил сразу же по прибытии в округ. Размещалась она в глинобитных землянках на окраине города. Отсюда начиналась ровная, как стол, степь с небольшими блюдечками озер, поросших камышом. В землянках жили и командиры. Кухни и столовые тоже находились в землянках. В ненастную погоду территория городка превращалась в сплошное месиво липкой грязи. В ясные дни при малейшем дуновении ветра над городком поднимались густые тучи пыли.

Несмотря на все эти «ненормальности», как называл генерал–майор Савинов недостатки в бытовом устройстве личного состава, бригада по праву считалась лучшей в округе. Не было случая, чтобы здесь нарушались сроки подготовки маршевых батальонов, причем подготовки по–настоящему добротной. В бригаде хорошо была организована политико–воспитательная работа.

Нельзя не сказать и еще об одном достоинстве этой бригады, имевшем в то время исключительно важное значение. По инициативе генерала Савинова здесь было создано на поливных землях большое подсобное хозяйство.

Хотя учебные занятия продолжались не менее 12 часов в сутки, а зачастую объявлялись тревоги и ночью, красноармейцы охотно занимались крестьянским трудом, особенно пожилые, призванные из сельской местности. Урожаи овощей на полях подсобного хозяйства всегда были высокими, что помогало улучшать и разнообразить питание бойцов.

Одна из наших запасных бригад была расквартирована на территории бывшего летнего лагеря. Фундаментальных жилых строений до войны в лагере не было, поэтому с наступлением холодов осенью 1941 года красноармейцам самим пришлось строить землянки. Строили их, как мне говорили потом, в дождливую погоду, наспех. Впоследствии пришлось несколько раз ремонтировать, доделывать. Особенно неуютно было в таких землянках в пору распутицы, когда и снизу, и сверху проникала в них вода.

Командовал этой бригадой полковник Григорий Алексеевич Лапшев. Человек сравнительно молодой, всегда подтянутый, выбритый, он производил впечатление скорее инспектирующего, чем командира запасной бригады военного времени, обремененного множеством самых разнообразных забот. Даже в дни тактических учений он выкраивал время на то, чтобы побриться, привести в порядок обмундирование.

— Какой же я буду командир, если выйду к красноармейцам неряхой, — говорил Лапшев.

Среди подчиненных командиров он пользовался заслуженным авторитетом, хотя кое–кто из них и не всегда был доволен его высокой, доходившей до придирчивости требовательностью.

Поскольку бригада находилась ближе других к штабу округа, ее командиру, помимо прямых обязанностей по подготовке запасников к отправке на фронт, поручалось испытание новых видов оружия. Для этого в лагере имелись все условия: прекрасно оборудованный артиллерийский полигон, танкодром, стрельбище. Полковник Лапшев охотно брался за выполнение таких дополнительных заданий и успешно справлялся с ними.

Немало творческой инициативы проявлял он и в обучении солдат, стараясь с пользой для дела применять в процессе боевой учебы всё наиболее ценное из фронтового опыта. Одним из первых в округе организовал подготовку снайперов, хотя учебными планами это не предусматривалось. Хорошо было поставлено обучение стрелков борьбе с вражескими танками, особенно с помощью противотанковой гранаты, незадолго до того поступившей на вооружение. Правда, боевых гранат в бригаде не было. Лапшев где–то раздобыл несколько учебных, и бойцы занимались с ними. На эти занятия полковник не жалел времени, хотя было его всегда в обрез.

Немаловажное значение при подготовке резервов из запасников и мобилизуемой в армию необученной молодежи мы придавали строевой выучке. Учебными планами времени на строевую подготовку отводилось мало, тем не менее штаб округа твердо требовал, чтобы занятия в подразделениях утром начинались со строевого расчета: каждый солдат должен знать свое место в строю и быстро занимать его при всех перестроениях.

Первое время это кое–где не соблюдалось. Пришлось провести несколько специальных занятий с командирами. Иной раз применялись даже крутые меры, чтобы заставить офицеров всерьез заниматься строевой выучкой бойцов. В конце концов дело наладилось.

Из чего мы исходили, так ревностно отстаивая требование о строевой подготовке? Мне, да и другим командирам, участвовавшим в боях, не раз приходилось наблюдать, как много потерь несли части, личный состав которых не был приучен к строю. Все ли собрались после налета авиации? Об этом зачастую никто не знал. Проверять по списку не было времени. Невозможно было быстро выявить потери, понесенные ротой, батальоном в результате бомбежки, даже при построении, если красноармейцы не знали своих мест в строю. Частью, в которой личный состав хорошо обучен строю, легче управлять в бою, поддерживать дисциплину, обеспечивать более дружную атаку вражеских позиций.

Бригада на территории Татарской АССР располагалась в стационарных военных казармах. Жизнь и учеба личного состава в ней мало чем отличалась от обычной довоенной. Тут было вполне достаточно и учебного оружия, и наглядных пособий, и питались красноармейцы в хорошо оборудованных столовых. Единственно, чем отличалось пребывание здесь запасников и новобранцев от тех бойцов, которые размещались в казармах до войны, это кратковременностью сроков обучения да значительно большей интенсивностью занятий.

Лучше всех остальных, однако, была расквартирована бригада в Марийской АССР. Военный городок был построен здесь в самом начале войны силами самой бригады, ее первыми воспитанниками. Причем построен основательно, с расчетом на длительное пользование помещениями, и красиво. Во всем чувствовалось, что строители были люди опытные.

Как мне рассказал командовавший бригадой полковник С. А. Кувшинов, сооружению военного городка предшествовали такие события.

Вскоре после начала Великой Отечественной войны в бригаду, размещавшуюся тогда в лагерных палатках, прибыла большая группа красноармейцев и командиров–запасников из Москвы. Все они оказались строителями Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Полковник Кувшинов объявил им:

— Близится осень, а у нас нет теплых помещений для жилья. Поэтому днем будем заниматься изучением военного дела, а ночью часа по два, по три работать, строить землянки.

— Зачем же землянки, товарищ командир? — возразил кто–то из прибывших. — Кругом лес, строительного материала не занимать. Надо настоящие дома сооружать. Времени, конечно, потребуется больше, зато разместимся с удобствами. Да и о будущем надо думать: пусть военный городок послужит и тем, кто придет сюда после нас. Ведь неизвестно, сколько продлится война. А строителей среди нас достаточно.

Полковнику Кувшинову понравилось предложение. В самом деле, с землянками вечная канитель: то их водой заливает, то они обрушиваются. Деревянные же строения, опущенные до половины в землю, и промерзать зимой не будут, и порядка в них будет больше. Сергей Алексеевич, служивший еще в царской армии, на себе испытал, что значат бытовые удобства для солдата.

Съездил он в штаб округа, согласовал вопрос с инженерами. Кое–кто, правда, возражал: зачем–де строить городок капитально? Есть указание «сверху» размещать личный состав в землянках, этим и, нужно руководствоваться. Но все же, в порядке исключения, бригаде разрешили строить деревянные казармы.

В течение нескольких дней был разработан проект нового военного городка. Предусматривалось построить несколько казарм, которые должны были составить две прямые улицы со штабом, клубом и столовой в центре. Несколько в стороне авторы проекта запланировали постройку складов и других хозяйственных построек, к стрельбищу и на учебные поля — прорубить прямые просеки, а вырубленный лес использовать как строительный материал.

Командир утвердил проект, и работа началась. Трудилась вся бригада. И вскоре на опушке леса вырос красивый, строго спланированный городок.

В той бригаде мне приходилось бывать много раз. Как и везде, личный состав там периодически менялся, но порядок в городке оставался неизменным: в казармах чисто, уютно, на территории — образцовый порядок.

— Война войной, но пока люди находятся в тылу, важно, чтобы жили они в сносных условиях, — говорил полковник Кувшинов. — Потому мы и стараемся получше содержать свой городок. Всякого рода неудобств, трудностей, грязи красноармейцам и на фронте хватает.

Командир этой бригады был, безусловно, прав. Правда, далеко не везде имелись такие же возможности, как здесь. В безлесной местности, кроме глины, не найдешь никакого строительного материала. Там волей–неволей основным жильем становились землянки. Но бывало, что и части, размещавшиеся в лесных районах, где налицо все условия для строительства, вели его кое–как, на скорую руку. К сожалению, тогда мы не придавали этому значения. Почему–то многие военачальники считали, что землянки — наиболее целесообразный способ размещения запасных частей в военное время. Доказывать противное считалось вроде и неудобным. Солдаты и офицеры, дескать, с первых дней пребывания в армии должны привыкать к жизни в землянках. Имело ли подобное утверждение какой–либо практический смысл? Способствовало ли недельное, месячное и даже трехмесячное проживание в землянках перед отправкой на фронт физической и моральной закалке мобилизуемой в армию молодежи, а также запасников пожилого возраста? Над этими вопросами вряд ли кто тогда задумывался. Да и никто, пожалуй, не дал бы более или менее вразумительного ответа на них.

Фронту нужны резервы — это было решающим. На подготовке их сосредоточивалось все наше внимание.

Готовили мы не только стрелковые части и подразделения. Несмотря на ограниченное количество поступавшей в армию в первый период войны боевой техники, не прекращалось формирование частей и подразделений специальных родов войск. Причем накопление таких резервов из месяца в месяц увеличивалось по мере улучшения снабжения армии вооружением и боеприпасами. А техническая оснащенность действующей армии, как известно, начиная с 1942 года возрастала непрерывно.

Из округа, наряду со стрелковыми частями, шли пополнения в формировавшиеся танковые и механизированные корпуса, в артиллерийские дивизии прорыва, в зенитно–артиллерийские и истребительно–противотанковые полки, в инженерно–минные и понтонно–мостовые бригады, в саперные армии, в авиационные соединения и объединения.

У нас постоянно, в течение всего периода войны, функционировало значительное число артиллерийских, танковых, авиационных и общевойсковых военных училищ. Подготовка командных кадров проводилась тоже по сокращенным программам военного времени. Трехлетний курс обучения курсанты проходили за 12 месяцев.

Всякий раз, отправляя на фронт новую группу молодых командиров, я невольно вспоминал первую мировую войну. Тогда уже к концу 1914 года на фронте начал ощущаться острый недостаток офицеров. И несмотря на все попытки, царскому правительству так и не удалось восполнить этот пробел. Офицеров в действующих войсках не хватало до конца войны. Готовить их в массовом порядке из солдат царская ставка боялась, а многие сынки капиталистов и помещиков, имея офицерские звания, предпочитали отсиживаться в тылу.

Наши же Вооруженные Силы ни одного дня не испытывали недостатка в командирах и политработниках. Коммунистическая партия и Советское правительство с честью решили неимоверно сложную задачу обеспечения действующей армии кадрами хорошо обученных, беззаветно преданных делу коммунизма, обладающих высокими морально–боевыми качествами командиров.

Надо сказать, что сокращенные учебные программы подготовки командных кадров имели на первых порах существенные недостатки, составлялись часто без учета изменившихся условий. Подчас непомерно много времени отводилось классным занятиям в ущерб полевой выучке курсантов.

— Надо кое в чем исправить учебные программы, — не раз напоминал мне генерал Соловьев.

Писали мы по этому поводу в Москву. Там соглашались, что полевая выучка курсантов — дело важное, тем не менее, как правило, не рекомендовали самим вносить изменения в распорядок занятий.

Правда, начиная с 1944 года учебные программы стали более совершенными, составлялись уже с учетом накопленного опыта. В них полевым занятиям отводилось центральное место. Значительно больше прежнего уделялось внимания опыту боев, изучению как нашей тактики, так и тактики противника.

* * *

Приволжский военный округ продолжительное время играл весьма значительную роль в подготовке резервов для фронта. Это налагало особую ответственность на каждого проходившего в его войсках службу командира и политработника.

В период великой битвы на Волге в Саратов несколько раз приезжал Никита Сергеевич Хрущев, глубоко вникал в нашу работу, давал нам конкретные указания, на что прежде всего обращать внимание при обучении пополнений.

Было бы несправедливым утверждать, что подготовкой резервов занимались лишь военные товарищи, в частности работники штаба округа. Огромную помощь оказывали нам местные партийные и советские органы. Все мобилизационные мероприятия проводились в самом тесном и непосредственном контакте с ними. В нашей практической деятельности не было ни одного сколько–нибудь серьезного вопроса, в решении которого не принимали бы участия руководящие партийные и советские работники автономных республик, областей, городов и районов, территориально входивших в состав военного округа.

Как командующему, мне чаще всего, конечно, приходилось иметь дело с партийными и советскими органами Саратовской области. Я всегда присутствовал на заседаниях бюро обкома партии и облисполкома, где в числе других часто обсуждались вопросы, непосредственно связанные с подготовкой резервов для действующей армии. В свою очередь первый секретарь обкома партии Павел Тимофеевич Комаров и председатель облисполкома Иван Алексеевич Власов постоянно бывали у нас. В других областях и автономных республиках такие же связи с местными партийными и советскими органами поддерживались командованием запасных бригад.

Тесный контакт между Военным советом округа, командирами бригад и местными партийными и советскими органами, предприятиями и колхозами, общественными организациями и учебными заведениями имел во время войны первостепенное значение. Дело не только в том, что необходимо было координировать действия, связанные с выполнением мобилизационных планов. Нередко войска округа оказывали немалую помощь местным властям в осуществлении хозяйственных задач.

Вот один из таких примеров.

В связи с временной оккупацией врагом Донбасса предприятия Саратова стали испытывать затруднения с топливом. Остановить заводы значило ослабить помощь фронту. Необходимо было срочно искать какой–то выход из создавшегося положения. И он был найден.

В обкоме партии и облисполкоме вспомнили, что еще в предвоенные годы геологи обнаружили близ города месторождение газа. Но тогда разведка не была доведена до конца. Предстояло продолжить ее и во что бы то ни стало найти дешевое топливо. В самый разгар боев, развернувшихся на подступах к Волге, в район Елшанского месторождения газа вышли группы геологов и бурильщиков. Они работали дни и ночи, не зная отдыха. В конце августа из одной скважины забил газ. В сентябре 1942 года Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление о промышленном освоении елшанского газа и прокладке газопровода Елшанка — Саратов. Работы сразу же развернулись с двух сторон — от Елшанки и от Саратова. Строители быстро продвигались навстречу друг другу. Тут же неподалеку возводились оборонительные сооружения.

На прокладке газопровода, в частности на отрывке траншей для труб, работали многие воинские подразделения нашего округа. Им принадлежала немалая заслуга в том, что газопровод был проложен в максимально сжатые сроки. 28 октября 1942 года Саратовская ГРЭС получила елшанский газ.

Тогда же одни из наших запасных саперных батальонов построил мост через речку Саратовку, благодаря чему путь от Саратова до Энгельса сократился более чем на 15 километров.

Тысячи красноармейцев округа работали в том году в Саратовской и других областях на уборке урожая.

Решая практические задачи по подготовке резервов для фронта, командиры и политработники войск округа активно помогали местным партийным органам в политико–воспитательной работе среди местного населения.

Основу ее в то тревожное время составлял призыв Коммунистической партии: «Все для фронта, все для победы!» Участие в агитационно–массовой работе в колхозах, совхозах, на предприятиях командный и политический состав штаба округа, запасных бригад, военно–учебных заведений вовсе не считал для себя какой–то дополнительной нагрузкой. Оно было для каждого органической потребностью.

Размышляя теперь, через много лет, об участии военных товарищей в агитационно–пропагандистской работе среди местного населения, я с полным правом могу сказать, что мы вносили немалый вклад в дело мобилизации тружеников сел и городов на практическое выполнение хозяйственных задач. И может быть, не случайно на территории нашего округа приняло широчайший размах движение за сбор средств на постройку боевых самолетов и танковых колонн.

Помню такой случай. Как–то, обсуждая текущие дела, мы допоздна засиделись с секретарем обкома партии Комаровым в его кабинете. Вдруг к нам ворвался паренек лет пятнадцати–шестнадцати с мешком в руках. Молча, не произнося ни слова, он развязал мешок и начал выкладывать на стол секретаря обкома аккуратно перевязанные бечевкой пачки денег.

— Принимайте. Это от меня на танк для Красной Армии, — сказал он, доставая последнюю пачку.

— Где взял деньги? — строго спросил его Комаров.

— Берите, не ворованные. На такое дело ворованные не дают, — с заметной обидой произнес мальчик.

— Знаю, что не ворованные. Но все же, кто тебя послал к нам в обком?

— Никто не посылал, сам пришел. И деньги мои. У меня есть три пчелиных улья. Меду в этом году было много. Собрал его, продал. Деньги вот принес сюда, пусть на них танк для Красной Армии построят.

— Спасибо, дружок. Правильно поступил. Откуда ты? Из какого колхоза? Как тебя зовут?

— Это неважно. Пастухом я в колхозе работаю. А кличут Ванюшкой. До свидания.

И он с гордо поднятой, давно не стриженной головой выбежал из кабинета, так и не назвав свою фамилию. Принесенных им денег, конечно, не хватало, чтобы построить танк. Но ведь так, как этот колхозный пастушонок, поступали тогда многие. Их добровольный вклад в укрепление Красной Армии в целом по стране составлял огромные суммы.

Той же осенью к нам в лагерь, где формировалась танковая дивизия, приехала большая группа колхозников и колхозниц Тамбовской области. В торжественной обстановке они передали дивизии танки, которые были построены на деньги, внесенные сельскими тружениками из личных сбережений. Колхозники и колхозницы Тамбовщниы в течение двух недель собрали и внесли в банк на строительство танковой колонны свыше сорока миллионов рублей.

Сведения о сборе средств в фонд обороны поступали отовсюду. Это было дополнительным вкладом трудящихся в дело победы над врагом.

В нашей совместной работе приходилось уделять особенно много внимания обеспечению войск продовольствием и снаряжением. Продовольствие мы получали главным образом из местных ресурсов, и надо было заботиться о том, чтобы они постоянно пополнялись. Кроме того, на территории округа работали сотни всевозможных мастерских, изготовлявших снаряжение для войск. Их деятельность тоже требовала пристального внимания и руководства.

Через территорию Приволжского военного округа ежедневно продвигались эшелоны с пополнением для фронта с Дальнего Востока, из республик Средней Азии, из Сибири, с Урала. Для этих войск мы изыскивали дополнительное продовольствие. Такого рода задания Военный совет округа и местные партийные и советские органы чаще всего получали от Анастаса Ивановича Микояна.

Из Москвы порой раздавались звонки и по поводу продвижения грузов.

— Где–то в районе Актюбинска застрял эшелон с горючим (снаряжением, боеприпасами, танками), — говорил обычно кто–либо из членов Государственного Комитета Обороны. — Срочно разыщите его и вне всякой очереди протолкните к фронту. Займитесь этим лично, никому не передоверяйте. Как установите связь с эшелоном, немедленно сообщите.

Приходилось, бросив все дела, выезжать на линию, разыскивать эшелон, убеждать железнодорожников, чтобы они открыли ему «зеленую улицу». На все это требовалась уйма времени, а оно и без того было рассчитано по минутам.

Очень важную и сложную работу вели областные, городские и районные военные комиссариаты, являвшиеся надежной опорой Военного совета округа во всем многообразии мобилизационных дел. Помимо непосредственно мобилизационной работы на них возлагалась ответственность за проверку правильности отсрочек по мобилизации, предоставлявшихся специалистам, рабочим, служащим, сельским механизаторам, за переосвидетельствование освобожденных от призыва по болезни. Они же обязаны были постоянно заботиться о семьях военнослужащих, выдавать денежное довольствие по аттестатам, участвовать в распределении рабочей силы по предприятиям и решать многие другие вопросы.

При военкоматах имелись полки и батальоны выздоравливавших, откуда бойцы поступали в формировавшиеся соединения. Из–за недостатка мест в госпиталях в военкоматы иногда поступали и не совсем еще долечившиеся воины. Их лечение продолжалось уже в полках и батальонах выздоравливающих. Военкоматы вынуждены были обзаводиться своими водо– и электролечебницами, иметь значительный штат медицинского персонала.

Работа военных комиссариатов постоянно контролировалась не только местными органами власти, но и представителями округа. Особенно большую помощь военкоматам оказывали работники политического управления, заместители командиров запасных бригад по политчасти.

* * *

К осени 1942 года гитлеровские войска вышли на большую излучину Дона и оказались в непосредственной близости к границам Саратовской области.

Во второй половине дня 23 августа ко мне в кабинет, что называется, пулей влетел первый секретарь Саратовского обкома партии П. Т. Комаров.

— Что у вас в штабе известно о выходе фашистов на Волгу? — спросил он.

— Пока ничего.

— Мне водники сообщили, что враг уже на самом берегу. Обстреливает наши суда. Как, по–вашему, знают об этом в Ставке?

— Мне это не известно.

— Тогда звоните в Ставку. Нужно немедленно принимать какие–то меры.

Я ответил, что пока не проверю, звонить не буду. Ведь не исключено, что сообщение может оказаться ложным. Зачем же сеять панику?

— Какая там паника? Немцы ведут огонь по нашим волжским судам, есть потери. Разрешите, я сам свяжусь с Москвой по вашему ВЧ.

Не дождавшись моего согласия, он взял трубку. На проводе Москва. Секретарь обкома стал докладывать:

— Немцы на Волге, обстреливают пароходы.

— Откуда вы звоните? — спросили Комарова из Москвы.

— Из кабинета командующего войсками округа.

— А где командующий?

— Он здесь.

Я взял трубку. Сразу же послышался вопрос:

— В каком районе и когда противник вышел к Волге?

— У нас пока нет данных, — ответил я. — Сейчас высылаю самолет для разведки.

— Хорошо. Через час позвоните. Место прорыва немцев к Волге укажите точно по карте.

Я приказал немедленно организовать разведку. Затем вызвал руководящих работников штаба. После короткого совещания было принято решение: приступить к укреплению городов Камышина, Красноармейска, Аткарска и Ртищево; войскам округа быть в боевой готовности; начать сооружение оборонительных укреплений на высотах, примыкающих к городу.

Вскоре резко зазвонил телефон. Из Ставки спрашивали:

— Какие силы имеет округ для немедленной отправки на фронт?

Доложил, что закончено формирование и обучение 8‑й резервной армии в составе шести стрелковых дивизий. Все дивизии обеспечены оружием, готовы к развертыванию для боя.

— Кто командует армией?

— Командующего пока нет.

— А сколько времени потребуется вам для того, чтобы сдать округ, принять армию и отправиться с нею на фронт?

— Не больше двух — трех часов. Начальник штаба генерал Бенский и член Военного совета Изотов в курсе всех дел. Командование округом могу передать генералу Бенскому.

— Хорошо. Приказ о вашем назначении сейчас будет подписан. Где думаете сосредоточить армию?

— В районе Камышина. Штаб армии уже выехал туда.

— Из Камышина позвоните в Ставку.

— Будет исполнено.

Как только стало известно о моем назначении в действующую армию, многие товарищи, работавшие в окружном штабе, обратились ко мне с устными и письменными рапортами и просьбами взять их с собой.

— Мы знаем, что подготовка резервов для фронта — дело важное, но не можем больше оставаться в тылу, — старался убедить меня каждый.

Однако удовлетворить все просьбы не было возможности. Правда, некоторое число командиров пришлось назначить в штаб армии. На просьбы большой группы штабных работников отпустить их в действующую армию мы вместе с Владимиром Степановичем Бенским ответили отказом. В самом деле, нельзя было допустить ослабление штаба округа. Хотя стремление товарищей быстрее попасть на фронт свидетельствовало об их высоком патриотизме, в данном случае оно противоречило интересам дела. Ведь округу предстояло и в дальнейшем решать очень ответственные задачи по подготовке резервов, к тому же в еще более сложной обстановке.

* * *

Прошло примерно три часа после телефонного разговора со Ставкой. Закончив сдачу дел и попрощавшись с работниками штаба, с семьей, я ехал в Камышин, чтобы вступить в командование армией и, может быть, через день–два принять непосредственное участие в боях с врагом.

По–летнему ярко светило солнце. На полях — уборочная страда. Всюду мирно трудились люди, главным образом женщины. Во многих местах стояла еще нескошенной пшеница. На бахчах дозревали огромные арбузы. Отсюда не было слышно артиллерийской канонады. Колхозники пока не знали, что враг уже недалеко.

При подъезде к Камышину нас встретил начальник штаба армии генерал–майор Корженевич.

— Только что звонили из Ставки, — сообщил он. — Приказано вам лично донести, как идет сосредоточение 66‑й армии (такой номер получила 8‑я резервная армия, когда была включена в состав действующих войск).

Доложив по телефону все необходимые сведения, я с группой командиров выехал на рекогносцировку местности. Соединения армии предполагалось развернуть на рубеже Новогригорьевская — Чухоноставка — Антиповка. К последнему пункту уже подходил головной полк незадолго до того сформированной в Саратове дивизии.

Возвратился в Камышин поздно вечером. Начальник штаба сообщил, что армия выдвигается к исходному рубежу. Одна дивизия следует по Волге, на транспортных судах, две — по железной дороге, остальные — походным порядком. Хотя войска были укомплектованы недостаточно обученным пополнением, все пока протекало нормально.

Рано утром 24 августа стало известно, что в войсках Донского фронта находится представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал А. М. Василевский. Я уже было собрался выехать к нему, чтобы получить указания, как снова позвонили из Москвы. На этот раз звонил генерал–полковник Щаденко.

— На каком основании оставили округ? — строго спросил он.

— На основании приказа Верховного Главнокомандующего, — доложил я.

— Немедленно сообщите в Саратов, что вы вернетесь туда. Пока же продолжайте осуществлять руководство округом из Камышина. Приказ о вашем назначении в армию будет отменен. Я сегодня же буду передокладывать Верховному Главнокомандующему.

Сколько я ни убеждал Щаденко, что командование округом вполне обеспечит генерал–майор В. С. Бенский, он оказался неумолимым.

Спустя некоторое время позвонил заместитель начальника Генерального штаба и тоже предупредил, что будет добиваться отмены приказа о моем назначении в 66‑ю армию.

— Дождетесь прибытия нового командующего и сразу же отправляйтесь в Саратов, к прежнему месту службы, — категорически потребовал он.

Через день или два, в последних числах августа, в Камышин прибыл Родион Яковлевич Малиновский с предписанием принять от меня 66‑ю армию.

Как ни грустно было расставаться с заветной мечтой — самому сразиться с врагом, теперь все мои мысли снова были направлены к округу, к подготовке резервов.

* * *

Саратов, бывший до того тыловым городом, стал прифронтовым. Осенью 1942 года он неоднократно подвергался бомбардировкам вражеской авиации. Особенно привлекали фашистских летчиков военно–промышленные объекты и мост через Волгу.

Несколькими прямыми попаданиями авиабомб фашистам удалось поджечь и в значительной мере разрушить один из заводов. Требовалось быстро восстановить его. К счастью, в округе на некоторое время задержались два кадровых саперных батальона, прибывших с Дальнего Востока. Героическими усилиями саперов, солдат запасных частей и рабочих завод был в короткий срок восстановлен и стал выпускать продукции еще больше, чем прежде.

Продолжал функционировать и волжский железнодорожный мост, несмотря на то что фашистские летчики сбросили поблизости от него сотни крупных авиационных бомб.

Героически защищали мост через Волгу расчеты зенитных пулеметов, укомплектованные главным образом девушками. Самоотверженности, мужеству и выдержке славных советских зенитчиц не было предела. Ни рвавшиеся кругом бомбы, ни налетавшие с чудовищным воем пикировщики не могли поколебать их решимости защитить, сохранить мост. В результате фашисты чаще всего вынуждены были сбрасывать свой груз далеко от цели.

Еще более грозной силой в борьбе с вражеской авиацией явился женский истребительный авиационный полк, сформированный Мариной Расковой. Летчицы смело вступали в бой с вражескими бомбардировщиками и истребителями, нанося им чувствительный урон.

В октябре или ноябре в Саратов по просьбе секретаря обкома партии прибыл из Москвы командующий противовоздушной обороной генерал–полковник М. С. Громадин. Приглашая его, секретарь обкома рассчитывал добиться усиления частей противовоздушной обороны города. Но из этого ничего не получилось. Средства ПВО в не меньшей степени требовались и другим городам, их все еще не хватало. Ознакомившись с местными подразделениями ПВО, Громадин вскоре уехал. Он не счел возможным усилить противовоздушную оборону города, зато сообщил нам, как бы что–то не договаривая:

— Скоро фашистам будет не до Саратова. Недолго придется их летчикам наведываться к вам.

* * *

Блестяще осуществив операцию по окружению и разгрому 300-тысячной немецко–фашистской армии под Сталинградом, советские войска готовились к новым наступательным боям.

Только что освобожденная от врага территория была включена в состав Приволжского военного округа. Мы получили от Государственного Комитета Обороны задание — в Сталинграде и прилегающих к городу окрестностях, где много дней продолжались бои, разминировать дороги, мосты и другие объекты, организовать захоронение трупов, оказать возможную помощь обкому партии и облисполкому в очистке города от разбитой боевой техники, в оборудовании жилья для населения.

Утром 8 февраля 1943 года на стареньком учебном самолете я прилетел в город–герой. Работа предстояла огромная, и приступать к ней надо было немедленно.

Вокруг, куда бы ни падал взгляд, — оплошные руины из кирпича и металла. Мосты разрушены. На бывших улицах, в развалинах бывших жилых домов и промышленных предприятий, в сметенных огнем садах и парках — неубранные трупы. Какие–то подобия зданий, сравнительно целые, но до неузнаваемости исковерканные, с зияющими глазницами окон остались лишь поблизости от Тракторного завода.

С чего же начинать? Все вокруг заминировано, причем мины — и вражеские, и наши — засыпаны снегом. Ясно, начинать надо было с разминирования. Иначе ни к чему не подступишься. Но на кого опереться в этой работе?

Вместе с первым секретарем обкома А. С. Чуяновым обратились за помощью к командирам сражавшихся в городе и пока еще остававшихся там частей. Но им было не до нас. Они сделали свое дело, разгромили врага и теперь готовились к новым боям. Правда, некоторые командиры обещали на день–два выделить саперов, однако сразу же забывали о своих обещаниях.

Пришлось срочно перебрасывать сюда из состава войск округа одну запасную бригаду и два саперных батальона. Тем не менее разминирование шло довольно медленно. И не удивительно. Отыскать под снегом и обезвредить огромное количество мин не легко. Несмотря на предупреждения об осторожности в обращении с минами, редкий день обходился без чрезвычайных происшествий. И не потому, что люди действовали безрассудно, не соблюдали мер предосторожности, а прежде всего из–за беспорядочности проводившегося в ходе суровых боев минирования. Бывало и так: саперы разминируют участок, поставят таблички с надписью: «Разминировано». И вдруг взрыв. Значит, где–то осталась мина, «затерялась» в кучах щебня и мусора. В таких случаях не обходилось без жертв.

Часто вместе с командирами бригады и саперных батальонов, с их заместителями по политической части мы до утра «заседали» в кабинете первого секретаря обкома партии. Советовались, спорили, детально обсуждали планы работы на каждый очередной день, вносили в них изменения, уточнения. Дел было много, одно другого срочнее. Население города быстро росло. Требовалось как–то расселить людей, обезопасить от мин, наладить снабжение, торговлю, а самое главное — быстрее убрать трупы. Близилась весна.

Красноармейцы и командиры работали без отдыха. За три месяца напряженного труда была очищена от мин огромная площадь. Причем некоторые районы приходилось «обрабатывать» по два — три раза. За этот же период захоронены десятки тысяч трупов. Саперы построили мосты и переходы через речки, овраги. Общая длина сделанных настилов составила более тысячи погонных метров. Были восстановлены многие разрушенные здания и приспособлены под жилища.

Город медленно начинал возрождаться. Это радовало и нас, и жителей, которые самоотверженно трудились вместе с бойцами, расчищая руины, восстанавливая, насколько это было возможно, предприятия. Помню, кажется в апреле, приехал я в один из саперных батальонов, чтобы поздравить личный состав с завершением строительства моста. День был погожий, ласково светило весеннее солнце. У нового моста вместе с саперами собрались горожане. На состоявшемся митинге они от чистого сердца благодарили родную армию за постройку моста, за заботу о населении.

— Придет время, отстроим мы свой город. Будет он красивее, чем прежде. Порукой этому забота и руководство нашей родной Коммунистической партии, — сказал при открытии митинга секретарь обкома партии Чуянов.

Особую радость у жителей вызывало восстановление жилых домов. Каждому хотелось получить пусть совсем небольшой, но свой угол. Измученные войной, обессиленные от недоедания и недосыпания, люди, как великого счастья, ждали момента, когда можно будет увидеть крышу над головой. Вселялись по 10–12 человек в крохотные комнаты, отвоеванные у развалин. Возбужденные и радостные, откапывали из–под развалин искореженные железные койки, изорванные матрацы, колченогие столы и стулья и тут же наскоро ремонтировали.

То в одном, то в другом конце протянувшегося на многие десятки километров вдоль волжского берега города, а вернее, его развалин открывались магазины, торговые палатки и автолавки. Жизнь, как говорят в таких случаях, начинала входить в свою колею.

В мае мы донесли в Ставку о завершении порученной войскам округа работы и опять возвратились в Саратов.

* * *

Штаб округа жил привычной жизнью. Из Государственного Комитета Обороны и Ставки Верховного Главнокомандования поступали все новые и новые задания. Они сводились к одному — быстрее готовить резервы. Наряду с этим в 1943 году из Москвы чаще стали напоминать о необходимости повысить качество боевой подготовки личного состава, в особенности командных кадров. Артиллерийские военные училища перешли на двухлетний срок обучения. Увеличились сроки подготовки курсантов в авиационных и танковых училищах. В процессе обучения и воспитания войск требовалось полнее использовать опыт войны, развивать наступательный порыв, жгучую ненависть к фашистским оккупантам, непоколебимую веру в нашу победу. Значительно больше, чем в первые два года войны, приходилось уделять внимания тому, чтобы научить солдат использовать в бою новые образцы вооружения и боевой техники. Для этого требовалось, чтобы прежде всего в совершенстве осваивали новую технику и оружие командиры и политработники как запасных бригад, так и вновь формируемых соединений.

Наилучшими возможностями в этом отношении располагала запасная бригада, которой командовал полковник Лапшев. На полигоне, танкодроме и стрельбище этой бригады почти непрестанно велись испытания самых новейших видов вооружения, поступавшего в действующую армию. Командный состав бригады имел возможность знакомиться со многими образцами боевой техники раньше других.

Принимавшее все более широкий размах наступление советских войск по всему фронту в огромной мере способствовало укреплению морального состояния подготавливаемого пополнения. Желание быстрее попасть на фронт, громить врага, гнать его с нашей родной земли вдохновляло личный состав запасных частей, заставляло красноармейцев и командиров со все нараставшей энергией учиться воинскому мастерству, в совершенстве овладевать вооружением и боевой техникой. Никто не жаловался на усталость и трудности.

Между тем трудностей было по–прежнему немало.

С каждым месяцем становилось все труднее изымать людей для фронта из народного хозяйства. На промышленных предприятиях, в колхозах, совхозах и без того уже заметно чувствовались затруднения с рабочей силой. Если в первые годы войны значительное число наиболее квалифицированных рабочих и специалистов, механизаторов сельского хозяйства освобождалось от мобилизации в армию, то в последующий период подобные льготы предоставлялись все меньшей категории тружеников тыла.

Кстати, от тех, кому предоставлялись льготы, в штаб округа и военкоматы поступало немало заявлений с убедительной просьбой «разбронировать» их, призвать в армию, натравить на фронт. Помнится, с одного завода поздно вечером ко мне в кабинет пришли сразу человек двадцать молодых рабочих, техников и инженеров.

— Почему нас, товарищ генерал, снова оставляют в тылу? — выступил вперед невысокого роста, в замасленной спецовке рабочий.

— Кого это — вас? — в свою очередь спросил я.

— Да вот всех нас. Говорят, на заводе мы нужнее, чем на фронте. Конечно, сейчас везде нужны крепкие люди. Но мы так решили: на заводе без нас обойдутся, в крайнем случае женщины заменят. Прикажите директору отпустить нас в армию. Не подведем, будем бить врага как полагается.

— Вам предоставлена льгота как специалистам. Директор прав, что не хочет отпускать вас. Ваш труд на заводе не меньше нужен стране, чем служба в армии, участие в боях, — пытался я уговорить своих поздних посетителей. Но они не желали ни с чем считаться, продолжали настаивать на том, чтобы я позвонил директору завода и попросил его удовлетворить их просьбу.

Утром пришлось ехать на завод, еще и еще раз убеждать каждого «льготника» в необходимости оставаться в тылу, продолжать работать.

Руководители предприятий прекрасно понимали, что пополнения фронту необходимы, и все же далеко не всегда сразу соглашались с призывом в армию квалифицированных рабочих и специалистов. Писали жалобы, ходатайства. Нередко по этому поводу приходилось разговаривать с руководящими работниками соответствующих наркоматов и даже вести телефонные переговоры с самими наркомами. Но Ставка требовала новых и новых пополнений, естественно поэтому, на ходатайства приходилось отвечать отказом.

Вместе с тем мы старались всячески помогать предприятиям. Областные военные комиссариаты вместе с представителями штаба округа направляли на заводы и фабрики команды бойцов, освобожденных по состоянию здоровья от дальнейшей службы в армии, но сохранивших способность к труду.

Особенно большую и плодотворную работу в этом направлении вел Саратовский облвоенком — полковник Павел Григорьевич Иванов. Он постоянно поддерживал связь с директорами, партийными и профсоюзными организациями всех промышленных предприятий, сам часто выезжал на фабрики и заводы, хорошо знал положение с людьми на «их и делал все возможное, чтобы призывы не столь болезненно отражались на работе промышленности. Вместе с тем Саратовский, Куйбышевский и другие военкоматы старались по возможности сохранить кадры механизаторов в сельском хозяйстве, направляли в колхозы и совхозы вместо мобилизуемых в армию колхозников способных к труду механизаторов из числа бойцов и командиров, в результате ранений ставших инвалидами и уволенных из армии.

Не было случая, чтобы округ не выполнил какого–либо задания Ставки Верховного Главнокомандования по подготовке резервов или задержал отправку пополнений. И в этом немалая заслуга принадлежала таким работникам штаба ПриВО, как его начальник генерал–майор В. С. Бенский, член Военного совета генерал–майор М. И. Изотов, помощник командующего войсками по военно–учебным заведениям генерал–майор А. Н. Соловьев, начальник политического управления полковник Л. К. Никифоров, начальники отделов штаба, а также областным, городским и районным военным комиссариатам, командирам и политработникам запасных бригад, работникам госпиталей, местным партийным и советским органам.

Советское правительство и Коммунистическая партия достойно оценили проделанную нами работу. Многие офицеры и генералы округа за образцовое выполнение заданий Верховного Главнокомандования по подготовке резервов для фронта были удостоены трех и даже четырех правительственных наград. И это они, безусловно, заслужили.

* * *

Весной 1944 года я распрощался с Приволжским военным округом, получил новое назначение — в Харьков, на должность командующего войсками вновь образованного военного округа.

В отличие от Приволжского, где работа по подготовке резервов была налажена и штаб действовал, как точно выверенный часовой механизм, в Харькове пришлось все начинать на голом месте, преодолевать множество самых различных трудностей организационного периода. Но время работало теперь на нас. Советские войска, твердо удерживая инициативу, продолжали развивать успех. На очереди дня стояла задача полного изгнания немецко–фашистских захватчиков из пределов Советской страны, а затем и ликвидации фашистского «нового порядка» в Европе.

За сравнительно короткое время нам удалось подготовить и отправить из Харькова на фронт первые маршевые пополнения. Вновь созданный военный округ занял подобающее место в системе подготовки резервов для фронта.

В мае сорок четвертого года один из представителей Ставки спросил меня:

— Не пора ли вам повоевать, товарищ Калинин?

— Давно пора, — ответил я. — Постоянно думаю об этом, жду, что вспомнят и обо мне.

— Хорошо. Я еду под Севастополь. Там где–то маршал Василевский. Доложу ему о вашем желании.

Я с нетерпением ожидал решения своей участи. Через некоторое время мне удалось узнать ответ А. М. Василевского на мою просьбу. Он передал, что в командующих армиями на фронте недостатка нет, а поскольку генерал Калинин специализировался на подготовке резервов, то пусть и продолжает эту работу.

Так рухнула еще одна моя попытка попасть на фронт.

Жалею ли я об этом? Да, безусловно. Но помню и другое. Кому–то надо было готовить резервы.

Должность командующего Харьковским военным округом была последней моей должностью в армии.

Пришла старость. И вот я в отставке. Но ни на один день не чувствую себя оторванным от родной Советской Армии, которой отдал все, что имел.

Благородное дело защиты Родины, которому я служил почти всю свою сознательную жизнь, теперь с честью продолжает мой сын Михаил Калинин, капитан первого ранга, Герой Советского Союза.

Примечания

1

Портупей–юнкерами в военных училищах и школах прапорщиков называли помощников командиров учебных взводов.

(обратно)

2

С докладом по первому вопросу повестки дня «Временное правительство и революционная демократия» выступил на съезде бундовец Либер. Затем большую речь произнес лидер меньшевиков министр почт и телеграфа коалиционного Временного правительства Церетели, который отверг предложение большевиков о создании Советского правительства.

(обратно)

3

Михаил Дмитриевич Бонч — Бруевич был в то время военным руководителем Высшего Военного Совета.

(обратно)

Оглавление

Степан Андрианович Калинин Размышляя о минувшем

  В поисках истины

  Первые партийные поручения

  На хлебном фронте

  В мирные дни

  Москва за нами

  Резервы наши неисчерпаемы

  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg